Альбер Сете (1870-1946) родился
в Женеве. Окончив в 1883 г.
женевский коллеж классических
языков, поступил в Женевский
университет, где получил широкое
филологическое образование.
В 1891 г. познакомился
с Ф. де Соссюром, который сыграл
определяющую роль в его жизни.
С1891 по 1893 гг. А. Сете слушал
лекции Соссюра по сравнительной
грамматике индоевропейских языков,
греческой и латинской фонетике.
Педагогическая и научная карьера
А. Сеше началась в Геттингенском
университете в качестве
преподавателя французского языка.
В 1903 г. он получил должность
приват-доцента Женевского
университета, где начал читать
курс истории французского языка
и версификации. В 1908 г.
А. Сеше опубликовал свою первую
крупную работу «Программа
и методы теоретической
лингвистики», посвященную
Ф. де Соссюру. В 1926 г. вышла
в свет его наиболее известная
работа «Очерк логической
структуры предложения».
В 1929 г. А. Сеше был назначен
экстраординарным профессором
теории грамматики — предмета
преподавания, курс которого
до него никто не читал.
А. Сеше успешно сочетал
плодотворную научную и общественную
деятельность с преподавательской
работой. В 1939 г. он сменил
Ш. Балли на посту заведующего
кафедрой общей лингвистики
Женевского университета.,
Умер А. Сеше в Женеве в 1946 году.
)

Albert Sechehaye
PROGRAMME
ET METHODES
DE LA UNGUISTIQUE
THEORIQUE
PSYCHOLOGIE DU LANGAGE

СЕРИЯ
Женевская Лингвистическая Школа
Albert Sechehaye
PROGRAMME ET METHODES
DE LA UNGUISTIQUE THEORIQUE
PSYCHOLOGIE DU LANGAGE
Paris
Honore Champion, Editeur
Leipzig - Genive
1908 -,■ „■■«»ι.,..■■■..,,
АльберСеше
ПРОГРАММА И МЕТОДЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ
ПСИХОЛОГИЯ ЯЗЫКА
Перевод с французского
С.А.Бурляй иД.В.Сичинавы
Вступительная статья
доктора филологических наук, профессора
В. М. Алпатова
Москва ♦ 2003
УРСС

ББК81
Сеше Альбер
Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка: Пер.
с фр. / Вступ. статья В. М. Алпатова. — М.: Едиториал УРСС, 2003. — 264 с.
(Женевская лингвистическая школа.)
ISBN 5-354-00226-5
Автор этой книги — швейцарский языковед Альбер Сеше, ученик и
соратник крупнейшего лингвиста XX века Фердинанда де Соссюра.
Книга описывает классификацию наук и указывает место теоретической
лингвистики в этой классификации; в ней говорится о различении дограммати-
ческого и организованного, организованного и аффективного языков. А. Сеше
предлагает программу науки об устной форме организованного языка в двух
частях: статической и эволюционной, причем фонология включается им в
статическую морфологию, а фонетика — в эволюционную. Автор также говорит
о происхождении символа и семантике, которую дополняет эволюционным
синтаксисом, рассматривающим устройство и расположение символов в
предложении.
Книга рекомендуется лингвистам всех специальностей, психологам, а также
всем интересующимся общими проблемами языкознания.
Ответственный редактор В. Д. Мазо
Издательство «Едиториал УРСС». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, 9.
Лицензия ИД №05175 от 25.06.2001 г. Подписано к печати 04.02.2003 г.
Формат 60x90/16. Тираж 3000 экз. Печ. л. 16,5. Зак. № 3-895/107.
Отпечатано в типографии ООО «Рохос». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, 9.
ИЗДАТЕЛЬСТВО УРСС
НАУЧНОЙ И УЧЕБНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
E-mail: URSS@URSS.ru
Каталог изданий
в Internet http://URSS.ru
Тел./факс: 7 (095) 135-44-23
Тел./факс: 7 (095) 135-42-46
ISBN 5-354-00226-5
© Перевод с французского:
Едиториал УРСС, 2003
© Вступительная статья:
В.М.Алпатов, 2003
© Оригинал-макет, оформление:
Едиториал УРСС, 2003

Содержание
Альбер Сеше и история лингвиаики·
Вступительная статья В.М.Алпатова
Программа и методы теоретической лингвистики·
Психология языка 21
Содержание глав 22
Таблица символов, используемых в фонетической транскрипции .... 33
Моему учителю господину Фердинанду де Соссюру 34
Глава I
Наука фактов и наука законов· Рациональное обоснование
теоретической лингвистики 35
Глава II
Отношения лингвиаики фактов и теоретической лингвиаики
при современном соаоянии науки 42
Глава III
Критика работы Вундта 50
Глава IV
Теоретическая лингвиаика восходит к индивидуальной психологии
и к коллективной психологии 65
Глава V
Принцип включения 70
Глава VI
Разделение теоретической лингвиаики на две науки,
одна из которых относится к индивидуальной психологии,
другая — к коллективной психологии 77

6
Содержание
Программа первой части теоретической лингвистики,
или Наука об аффективном языке 81
Глава VIII
Коллективная психология и ее метод 93
Глава IX
Вторая часть теоретической лингвиаики, или Наука организованного
языка в его разговорной форме. Принципы классификации 98
Глава X
Включение эволюционных дисциплин в аатические дисциплины .... 113
Глава XI
Включение фонологии в статическую морфологию 116
Глава XII
Программа науки об устной форме организованного языка.
Статическая чааь 119
Глава XIII
Включение фонетики в эволюционную морфологию 137
Глава XIV
Программа науки об устной форме организованного языка.
Эволюционная чааь 175
Глава XV
Практические выводы 208
Статьи Альбера Сеше 211
Три соссюровские лингвиаики. Критика «Курса общей
лингвиаики». Перевод К.Г.Филоновой 212
Два типа предложений. Перевод В. П. Мурат 236
От определения фонемы к определению единицы языка.
Перевод В. И Мурат 250
Конструктивный метод в грамматике и его применение.
Перевод В. Д. Мазо 258
Библиография основных работ А. Сеше
260

АЛЬБЕР СЕШЕ И ИСТОРИЯ ЛИНГВИСТИКИ
В биографии швейцарского лингвиста Альбера Сеше (1870-1946)
обращает на себя внимание контраст между внешним спокойствием
и внутренним драматизмом его жизни. Внешних событий немного. Всю
жизнь А. Сеше прожил в Женеве, крупнейшем городе франкоязычной
части Швейцарии, культурном центре мирового значения. Исключение
составили лишь девять лет с 1893 по 1902, когда начинающий ученый
после окончания университета долго стажировался в Германии, в те годы
считавшейся центром мировой науки о языке; этот период жизни
завершился защитой диссертации. А до и после Германии — Женевский
университет, в котором А. Сеше после защиты диссертации долгие годы
преподавал. Основные вехи жизни после 1902 г. — продвижение по
службе (весьма медленное: «полноправным» профессором А. Сеше смог стать
лишь в почти семидесятилетнем возрасте) и публикация работ, число
которых нельзя назвать очень большим: две книги и десятка два статей.
Ученый стал современником двух мировых войн, но ему посчастливилось
жить в вечно нейтральной Швейцарии, одной из немногих европейских
стран, которых не затронули военные бедствия. Все очень спокойно!
Однако научная судьба А. Сеше оказалась достаточно сложной.
На ней сказались и переломная для развития мировой лингвистики
эпоха, в которую ему довелось жить, и пересечение его судьбы с судьбами
двух других выдающихся языковедов — его соотечественников
Фердинанда де Соссюра (1857-1913) и Шарля Балли (1865-1947), особенно
первого из них.
Предлагаемую читателю книгу «Программа и методы теоретической
лингвистики. Психология языка» автор посвятил его тогда еще
здравствовавшему учителю Ф. де Соссюру, отмечая, насколько он ему обязан.
Познакомились они в 1891 г., когда А. Сеше уже учился в Женевском
университете, а Ф.де Соссюр вернулся туда после многолетнего отсутствия.
За два последних года перед стажировкой в Германии ученик прослушал
несколько курсов учителя (в этом, кстати, отличие А. Сеше от старшего
по возрасту Ш. Балли, который у Ф. де Соссюра непосредственно не
учился), а вернувшись из Германии, более десяти лет постоянно контактировал
с ним. В посвящении А. Сеше пишет, что именно Ф.де Соссюр пробудил
в нем интерес к общим проблемам лингвистики и именно ему он обязан
основными исследовательскими принципами.
Как лингвист А. Сеше дебютировал в 1908 г. данной книгой. Еще
более активно в эти годы печатался Ш. Балли. А Ф.де Соссюр, еще в 1878 г.

8
Альбер Сеше и история лингвистики
обративший на себя внимание известной книгой «Мемуар о
первоначальной системе гласных в индоевропейских языках», потом публиковался
мало; все его работы двух последних женевских десятилетий — либо
короткие заметки и рецензии, либо недоработанные и обычно незавершенные
труды; характерно, что не закончена и осталась в черновике и его рецензия
на книгу А. Сеше, о которой речь пойдет ниже. В то же время Ф. де Соссюр
в эти годы напряженно обдумывал вопросы теоретической лингвистики,
те же самые, над которыми работал и его ученик А. Сеше. Однако если
последний быстро обнародовал свои идеи, то Ф.де Соссюр говорил
коллегам: «Что же касается книги на эту тему, то об этом нельзя и помышлять.
Здесь необходимо, чтобы мысль автора приняла завершенные формы».
Какие-то идеи сохранились в виде отрывочных записей, но в наибольшей
степени концепция ученого нашла выражение в лекциях для студентов,
во многом имевших характер импровизаций у доски. В 1913 г. Ф.де
Соссюр умер, так и не изложив свою теорию в законченном связном виде
на бумаге. А дальше события приобрели неожиданный оборот. Ш. Балли
и А. Сеше, сами не слышавшие лекции покойного профессора (А. Сеше,
правда, посылал записывать один из курсов свою жену), но
относившиеся к нему с большим почтением, решили их издать. На основе
обработки студенческих конспектов с добавлением собственных
формулировок Ш. Балли и А. Сеше издали под именем Ф. де Соссюра в 1916 г.
«Курс общей лингвистики», сразу ставший исключительно знаменитым.
Участие А. Сеше в издании «Курса» очень сильно повлияло на его
и прижизненную, и посмертную научную судьбу, причем и
положительным, и отрицательным образом. С одной стороны, оно спасло его
от полного забвения. Роль ученого в подготовке знаменитейшего «Курса»
к печати всегда была известна не только в Швейцарии, но и в других
странах, в том числе и у нас в России. Оценивалась, правда, она по-разному,
как и роль Ш. Балли (разграничить вклад того или иного из публикаторов
книги вряд ли возможно). Одни исследователи считали Ш. Балли и А.
Сеше почти равноправными соавторами «Курса», другие считали, что они
во многом исказили идеи великого ученого Ф.де Соссюра. Последняя
точка зрения, в очень яркой форме отразившаяся в предисловии
профессора А. А. Холодовича к русскому изданию «Курса» 1977 г., не кажется
нам оправданной.
Но, с другой стороны, «Курс» Ф.де Соссюра во многом перечеркнул
значение появившейся на восемь лет раньше книги А. Сеше. Несмотря
на сходство идей двух книг, о котором дальше будет идти речь, эти
идеи, не получившие особого резонанса в 1908 г., после 1916 г. быстро
завоевали мир, но их связывали исключительно с именем Ф.де Соссюра.
Если Ш. Балли к тому времени был уже именитым лингвистом,
автором вызвавшей немалый интерес книги «Французская стилистика», то
А. Сеше оказался как бы в тени покойного учителя и отчасти старшего
коллеги Ш. Балли (кстати, упомянутое выше отставание А. Сеше в
карьере объяснялось тем, что кафедру общего языкознания в университете
после Ф. де Соссюра более четверти века занимал Ш. Балли, и лишь после
отставки по возрасту последнего А. Сеше смог за несколько лет до смерти

Альбер Сеше и история лингвистики
9
эту кафедру получить). Известен он был в первую очередь как публикатор
Ф.деСоссюра и затем — как автор второй своей книги «Очерк
логической структуры предложения», изданной в 1926 г. (сейчас выходит и ее
русское издание*), и нескольких статей, в основном уже последних лет
его жизни, а ранняя книга «Программа и методы...» оказалась забыта.
Насколько нам известно, с 1908 г. она ни разу не переиздавалась, а данная
публикация — ее первый перевод на какой-либо язык с французского
оригинала. Лишь в 70-е гг. появились две статьи, специально
посвященные данной книге *), к которым мы еще вернемся. У нас о ней, кажется,
писала лишь профессор H.A. Слюсарева, но очень кратко2). Более
повезло черновой рецензии Ф. де Соссюра на книгу, не раз издававшейся
среди других соссюровских текстов и имеющейся в русском переводе3).
* * *
Прежде чем разобраться в причинах столь печальной (на наш взгляд,
незаслуженно) судьбы книги, следует выяснить ее место в мировой
науке о языке эпохи ее появления. Во всей книге А. Сеше, особенно
в ее первых главах, четко выражено недовольство современным автору
состоянием этой науки (столь же резко оценивал эту науку и Ф.деСос-
сюр). Весь XIX в. языкознание считалось по преимуществу или даже
целиком исторической наукой, а главным методом ее — сравнительно-
исторический. Была выработана сложная и изощренная методика
установления регулярных звуковых соответствий между родственными языками
и реконструкции древних праязыков на основе этих соответствий.
Такая методика давала плодотворные результаты, однако далеко не всех
языковедов она могла удовлетворить. Во-первых, А. Сеше, как и,
например, И.А.Бодуэн деКуртенэ, обращал внимание на контраст между
могуществом сравнительно-исторического метода и неразработанностью
соответствующей теории. Очень верны его слова: принцип регулярности
фонетических законов мы считаем плодотворным, «потому что он
существует и приносит пользу, а совсем не потому, что мы его поняли».
За прошедшее столетие здесь, кстати, мало что изменилось.
Во-вторых, что еще важнее, наука XIX в. могла оперировать
большим числом фактов, но не умела эти факты объяснять. Считалось,
что объяснить некоторое языковое явление — то же самое, что уметь
рассказать о том, как оно появилось и из чего получилось. Этого,
разумеется, было недостаточно. Использование такого термина, как «закон»,
* Сеше А. Очерк логической структуры предложения. М.: УРСС, 2003.
^ Wunderli Ρ, Saussure als Schäler Sechehayes? // Amsterdam Studies in the Theory and History
of linguistics, v. 9. Im Memoriam Friedrich Diez. Amsterdam, 1976; Vollini С. La linguistics della
parole: coincidenza о divergenza fra A. Sechehaye e Ε de Saussure? // Studi linguistic! in onore di
/ Tristano Boleffi. Pisa, 1974.
2* Слюсарева ff. А. Комментарии // Соссюр Ф.де. Заметки по общей лингвистике.
М: Прогресс, 1990. С166; Слюсарева ff. Л Вводная статья // Соссюр Ф.де. Курс общей
' лингвистики. М.: ЛОГОЕ, 1998. С. V!.
3* Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М.: Прогресс, 1990. С. 166-169.

10
Альбер Сеше и иаория лингвистики
только запутывало дело. Законы языкознания XIX в. лишь
констатировали, как проходил процесс звуковых изменений в истории тех или иных
конкретных языков или языковых групп. Наука ничего не могла
сказать о причина* этих изменений. Тем более она не могла ничего сказать
о закономерностях устройства человеческого языка и законах его
функционирования. Развитой теории языка не существовало. А. Сеше, несколько
утрируя, писал, что теоретическая лингвистика мало продвинулась со
времен Аристотеля. Безусловно, важным этапом ее развития также были
общие и рациональные грамматики XVII в., особенно «Грамматика Пор-
РояляИ), не упомянутая А. Сеше. Однако наука XIX в.,
сосредоточенная на реконструкции прошлого, игнорировала эту проблематику, часто
считая, что рассмотрение любых языковых явлений в отвлечении от их
происхождения не может считаться научным. Отдельные попытки
построить теорию языка, прежде всего у В. фон Гумбольдта, не оказали, как
отмечает А. Сеше, заметного влияния на развитие лингвистической науки.
А. Сеше указывает, что любая наука складывается из науки фактов
и науки законов; если любой факт историчен, включая и факт
настоящего, то истины, формулируемые науками законов, «не имеют ни даты,
ни привязки к месту». В лингвистике наука фактов давно существует,
а науку законов еще предстоит создать. В книге предпринимается попытка
ее создания в самом первоначальном виде.
Эта тема была крайне необычной во время появления книги, хотя
нельзя сказать, чтобы А. Сеше здесь был первым. В своей
незаконченной рецензии Ф. деСоссюр, отмечая новизну данной темы, справедливо
указывает: «Некоторые русские лингвисты, прежде всего Бодуэн де Кур-
тенэ и Крушевский, были ближе, чем другие, к теоретическому взгляду
на язык, не выходя при этом за пределы собственно лингвистических
соображений»5). Действительно, среди предшественников А. Сеше в
жанре его книги (если не считать авторов XVTI-XVIII вв.6) и их эпигонов
XIX в.) прежде всего вспоминается книга (одновременно докторская
диссертация) Н. В. Крушевского «Очерк науки о языке» (1883), изданная
не только по-русски, но и по-немецки, но отмеченная лишь немногими
на Западе (среди которых, однако, был Ф.деСоссюр). Характерно, что
и И. А. Бодуэн де Куртенэ подобную книгу так и не написал, хотя вопросы
лингвистической теории затрагивал во многих публикациях. Из
рецензии Ф.деСоссюра хорошо видно, что он считал написание такой книги
слишком сложной задачей, для решения которой надо обладать очень
обширными познаниями.
По-видимому, он полагал, что его младший коллега поступил
слишком самоуверенно.
' Рус. пер.: Арно Л., Лансло Кл. Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М.:
Прогресс, 1990; 1998.
^Соссюр Ф.де. Заметки по общей лингвистике. М.: Прогресс, 1990. С. 166.
' См.: Французские общие, или философские, грамматики XVIII - начала ХГХ века.
Старинные тексты. М: Прогресс, 2001.

Альбер Сеше и история лингвистики
St
Впрочем, идеи А. Сеше появились не на пустом месте. Вероятно*
закономерным было их появление (как и идей Ф. де Соссюра) эоч})ра*&о~
язычной лингвистике: традиции «логического», «рационального» подхода
к языку со времен Пор-Рояля там не умирали, и там не было того ири*
равнивания научного языкознания к сравнительно-историческому. 14акое
господствовало в Германии. . -. > ,ч >г
Уже из противопоставления науки фактов и науки законов видно,
что А. Сеше разграничивал исторический подход к языку и подходите нет
«ни даты, ни привязки к месту». Далее в книге он подробнее осваивали*-
вается на этом, разделяя «теоретическую науку состояний» и «теоретичен
кую науку эволюции» языка. Во всей его классификации лингвистических
дисциплин выделяются статические, изучающие состояния, и
динамические. При этом ничего похожего на идеи его старших современников,
например Г. Пауля, для которых изучение языковых состояний
мыслилось как «описательное», регистрирующее, но не объясняющее факты.
Почка зрения А. Сеше отлична даже от идей И. А. Бодуэна де Курш*э4дая
которого «статика» была лишь предельным случаем «динамики»; Сошас*
по его идеям, статическое исследование возможно и даже необходимо,
Но полностью язык можно познать лишь в динамике« Наоборот, АгСен
те подчеркивает: «эволюция немыслима без состояний», но «состояние
mista вгюлне доступно пониманию отдельно στ эволюции»« < ;г >
ν Безусловно, данные идеи обнаруживают большое сходство о
идеями Ф. де Соссюра о синхронии и диахронии. Тут безусловно тиш
вопрос о приоритете» который привычно отдается учителю, в не ученику.
Ситуация* однако, сложнее, ; о
.. »Книга А« Сеше безусловно была известна его учителю. Это ткдатр*
ждакл я упоминавшаяся рецензия Ф, до Соссюра, и указание А.Оиш
а его посвящении учителю на то, что тот прочитал книгу еше в $ущщл>
С другой стороны, хотя А. Сеше не слышал лекции Ф. де Соссюра, не цог
что-то знать о его идеях из устного общения.
Как известно, Ф.деСоссюр прочитал свой курс трижды и каждый
РАЗ по-разному. На момент выхода книги А» Сеше Соссюром 6йЛ
прочитан лишь первый из трех курсов, который сильнее всего отличается
от того «Курса»» который был позднее издан* Здесь почти во« сводилось
К исторической лингвистике; о существовании помимо нее «сгадовдкоа
лингвистки» кратко упомянуто, но она не служит объектом специально«
№ исследования и прямо указывается на большую важность историчеедой
ОДки зрении на язык. Известная читателям концепция еннхрониии дна-*
ОДнии впервые систематически излагалась во втором курсе, читавшемся
* 1908/1909 учебном году, то есть сразу после выхода книги А, Сеше
^Авзусловно после чтения ее в рукописи. . · · j *» «
J- Итак, шдонне А. Сеше на Ф. де Соссюра, а не наоборот, как обычно
Читают? Данную проблему в 1975 г. на коллоквиуме в Трире поднял
^tOdHK науки из ФРГ П. Вундерли, назвавший свой доклад тшт*
^ки заостренно «Соссюр как ученик Сеше«· (в основном он разбирал
проблему языка и речи, но его точку зрения можно распространить
и На проблему синхронии и диахронии); впрочем« в сборнике материалов

12
Альбер Сеше и иаория лингвистики
коллоквиума вместе с докладом публикуется и критическое выступление
Э. Ф. К. Кернера, отрицавшего такое влияние 7>. Не надо забывать и о том,
что идеи А. Сеше стали известны читателям на восемь лет раньше идей
Ф.деСоссюра.
Однако всё не так просто. О «диахронической и синхронической
перспективах» и о соответствующих двух противопоставленных друг дру-'
гу способах существования знака (как и о свойствах языкового знака,
значимости и многом другом) говорится еще в так называемых
«Афоризмах ITEM» Ф.деСоссюра, теперь вместе с другими его черновиками
также изданных и по-русски8); эти тексты принято датировать началом
1900-х гг., то есть периодом, когда А. Сеше либо еще жил в Германии,
либо только что вернулся в Женеву. Так что многие идеи у Ф. де Сое-
сюра сложились давно и явно без влияния А. Сеше. Однако нельзя
исключать возможность влияния более разработанной и подробной
концепций А. Сеше на развитие идей Ф.деСоссюра. И еще одна возможная
гипотеза: читая первый раз в начале 1907 г. курс общего языкознания,
Ф. де Соссюр не решился включить в него свои наиболее нетрадиционные
идеи, однако они вошли в его второй курс 1908-1909 гг.; не повлиял ли
на существенную перестройку курса выход книги его ученика? С одной
стороны, ряд порывавших с традицией идей был как будто бы застолблен;
с другой стороны, ученому хотелось в ряде случаев и поспорить с А. Сеше.
Говоря о сходстве идей А. Сеше о статике и эволюции с идеями
Ф*деСоссюра о синхронии и диахронии, нельзя не учитывать и их
существенных различий. И дело не только в терминологии (в работах
20-40-х гг. А. СешЬ принял соссюровские термины). Если
сформулировать сходства и различия двух концепций в терминах Ф.деСоссюра,
то можно сказать следующее. Они совпадают в трех основных пунктах:
1) синхронию и диахронию надо строго различать;
2) Синхрония не менее важна, чем диахрония;
3) синхроническое исследование не зависит от диахронического.
Но согласно Ф.деСоссюру, диахроническое исследование в свою
очередь не зависит от синхронического: два взгляда на язык -~ две
оси, имеющие единственную точку пересечения и несовместимые друг
с другом. Не так у А. Сеше: у него, как уже упоминалось, «эволюция не*
мыслима без состояний», а изучение эволюции требует предварительного
изучения состояний.
Такая разница точек зрения, не влияя на трактовку синхронии, су+
щественно воздействует на понимание диахронии. В уже приводившейся
терминологии А. Сеше соссюровская диахроническая лингвистика -*
в чистом виде «наука фактов», какой она и была в XIX в. (а во многом
остается даже сейчас). Соответствующий раздел его «Курса» наименее
оригинален, а понимание закона в диахронии мало отличается от его
понимания у предшественников. Заключительная же часть книги А. Сеше,
7) WunderÜ P. Op. cit. P. 463.
*>Сшюр fefe Замелен по обшей лингвистке. Мл Прогресс, 1990: С. 145-160,167.

Альбер Сеше и история лингвистики
13
посвященная эволюционной морфологии и фонетике, совершенно иная.
Здесь делается попытка рассмотреть очень волновавший в те годы многих
лингвистов (но судя по всему, не Ф. де Соссюра) вопрос о причинах
языковых изменений, об общих закономерностях, действующих в истории
любого языка. Эта часть книги А. Сеше имеет несомненные переклички
с Н. В. Крушевским и И. А. Бодуэном де Куртенэ (а также с учеником
последнего — Е. Д. Поливановым). Идеи этих ученых, стремившихся
сочетать изучение статических и динамических закономерностей языка, один
из историков лингвистики назвал «потерянной парадигмой»: возобладало
соссюровское понимание диахронии, открывавшее для структуралистов
путь к игнорированию диахронии.
Сходство концепций Ф. де Соссюра и А. Сеше при частных различиях
можно видеть и в других пунктах: у А. Сеше фактически речь идет
и о произвольности знака, и о значимости, и о языке как форме,
а не субстанции (хотя А. Сеше, в отличие от Ф. де Соссюра, постоянно
подчеркивает звуковой характер языка как его существенный признак).
При этом опять-таки у А. Сеше разбираются проблемы, намеченные
намного раньше в черновиках Ф.де Соссюра, но включенные им в курс
хронологически после выхода данной книги.
Сложнее ситуация с фундаментальным для Ф.де Соссюра и для
всей послесоссюровской лингвистики фундаментальным
противопоставлением «язык—речь». Как известно, у Ф.де Соссюра разграничиваются
речевая деятельность (langage) и две ее составные части: язык (langue)
и речь (parole); язык — важнейшая часть речевой деятельности, а речь
определяется по сути остаточно: туда попадает все то, что не может быть
включено в язык. Язык и речь, согласно Ф. де Соссюру, могут изучаться
независимо друг от друга (впрочем, лекцию о лингвистике речи
профессор так и не прочитал). У А. Сеше мы можем видеть много сходного
с таким подходом, но также и существенные отличия.
Оба швейцарских лингвиста стремились выделить в
разнообразной речевой деятельности нечто наиболее устойчивое, повторяющееся,
доступное научному анализу. Разумеется, именно эта часть речевой
деятельности и раньше, начиная с античности, служила основным объектом
внимания языковедов; однако четкой границы, соответствующей границе
языка и речи у Ф.де Соссюра, не проводилось. Еще более усложнилась
ситуация, когда во второй половине XIX в. сложилась
экспериментальная психология, включавшая в себя и психологию речи. Виднейшим ее
представителем был немецкий ученый В« Вундт, взгляды которого
подробно рассматривает А. Сеше. По самому своему методу она обращалась
к речевым явлениям, которые впервые стали объектом специального
исследования; при этом еще более стиралась грань между существенным
и случайным, повторяющимся и окказиональным, коллективным и
индивидуальным. Реакцией на это стали концепции Ф.де Соссюра и А. Сеше.
А. Сеше более последовательно, чем Ф.деСоссюр, сохраняет
понимание языка как психического по своей сути явления, свойственное
большинству лингвистических направлений конца XIX - начала XX вв.
Однако подход В. Вундта, прежде всего психолога, представляется ему

14
Альбер Сеше и иаория лингвистики
недостаточно лингвистичным, прежде всего игнорирующим грамматику,
ту область науки о языке, где издавна наиболее последовательно
занимались языком в смысле Ф. де Соссюра. К тому же В. Вундт и другие
экспериментаторы изучали прежде всего индивидуальную психологию,
а грамматика, как указывает А, Сеше, имеет дело с коллективной
психологией: грамматические явления воспроизводятся многими людьми
одинаковым образом.
В связи с этим А. Сеше приходит к выводу о необходимости
разграничения в языке двух частей: устойчивого грамматического элемента,
который «относится к ведению коллективной психологии», и «внеграм-
матических элементов, которые не подчиняются никакому
конвенциональному правилу и зависят непосредственно от психофизиологической
активности говорящего», последние «должны полностью подчиняться
законам только физиологической психологии или индивидуальной
физиологической психологии человека». Тем самым теоретическая лингвистика
делится на «две взаимодополняющие дисциплины, одна из которых будет
включена в индивидуальную психологию, а другая — в коллективную».
Естественно, «грамматический элемент» здесь понимается шире, чем
явления грамматики в традиционном смысле. Такое деление дисциплин
при значительном различии терминологии вполне сходится с тем, о чем
несколько лет спустя будет говорить Ф. де Соссюр.
Однако соотношение двух дисциплин понимается А. Сеше несколько
иначе, чем в соссюровской теории; именно по этому вопросу он в
приложении к книге 1926 г. будет спорить с учителем, приняв к тому времени
его терминологию, А. Сеше в данной книге подробно обосновывает
одностороннюю зависимость организованного языка (соответствующего языку
в терминах Ф. де Соссюра) от дограмматического языка
(соответствующего речи у Ф. де Соссюра). Согласно А. Сеше, надо идти от индивидуальной
психологии к коллективной, а не наоборот, поскольку индивид не
мыслится вне коллектива, тогда как обратное неверно. Если грамматический
(в широком смысле) элемент не существует самостоятельно и должен
выделяться исследователем, то существование дограмматического
элемента в чистом виде возможно и близок к нему язык маленьких детей.
Здесь можно видеть достаточно существенное расхождение между А.
Сеше и Ф. де Соссюром, для которого лингвистика языка строится в полном
отвлечении от мало его интересовавшей лингвистики речи. У А. Сеше,
наоборот, мы видим довольно подробные рассуждения об аффективной
природе дограмматического языка, его свойствах, в частности, отсутствии
способности к прогрессу (в связи с чем нет надобности выделять особую
эволюционную дисциплину для дограмматического языка) и т. д.
Если наука о дограмматическом (аффективном) языке, согласно
А. Сеше, составляет нечто единое, то в рамках науки об организованном
языке он выделяет шесть дисциплин: статическую морфологию
(включающую в себя и учение о предложении), (статическую) фонологию,
семантику (эволюционную науку об изменении значений), эволюционный
синтаксис, «науку о фонетических воздействиях» (ассимиляциях,
диссимиляциях и др.) и «собственно фонетику» (дисциплину, изучающую

Альбер Сеше и история лингвистики 15
изменения фонологической системы). Как указывает А. Сеше, часть этих
дисциплин пока еще не существует, их еще надо создавать.
Эта классификация лингвистических дисциплин в целом не
привилась за одним исключением в виде фонологии, которую А. Сеше понимал
более или менее так же, как и структуралисты последующих поколений;
безусловно, становление фонологии как особой дисциплины
произошло под влиянием не столько А. Сеше, сколько И. А. Бодуэна де Куртенэ,
имевшего здесь и исторический приоритет. Но, как известно, у Ф. де Сое-
сюра разработанного фонологического учения вообще не было, тогда как
его ученик предложил вполне четкую концепцию фонологической
системы, фонемы как ее элемента и др. Интересна и такая формулировка,
предвосхищающая дальнейшее развитие фонологии: «Можно представить
фонологическую систему в алгебраическом виде и заменить тридцать,
пятьдесят или сто элементов, которые ее составляют, тем же количеством
абстрактных символов, которые сохраняют индивидуальность
элементов, но не их материальный характер». Отметим также содержащиеся
в книге идеи о «двойной операции» и разрабатывавшуюся впоследствии
А. Мартине и др. концепцию «двойного членения».
Идеи об алгебраическом представлении элементов организованного
языка вытекали из ключевого пункта концепции А. Сеше: наука об
организованном языке, как и любая наука, имеющая дело с коллективной
психологией, должна быть дедуктивной наукой. Здесь необходимо
построение общей теории, которая контролируется факсами, однако сами
по себе факты «не дают науке никаких новых принципов». Показательно
И встречающееся у А. Сеше сопоставление статической морфологии как
дедуктивной дисциплины с математикой. Все это также
соответствовало принципам, которым следовала в дальнейшем структурная
лингвистика, противопоставившая себя преимущественно индуктивной науке
оязыкеХЕХв.
В связи с этим любопытны оценки книги А. Сеше в черновой
рецензии Ф. де Соссюра, упоминавшейся выше. Если оставить в стороне общий
Тон недовольства поступком молодого ученого, сразу занявшегося
слишком широкой темой, и частные замечания (из которых отметим упрек
в игнорировании А. Сеше речевых расстройств — афазий), то основные
претензии учителя к ученику сводятся к двум. Во-первых, для Ф.де
Соссюра идеи А. Сеше слишком психологичны: «Г-н Сеше, справедливо
Упрекнув Вундта за игнорирование грамматики, сам недостаточно
полно представляет ее проблемы»9); «Лингвистику рассматривают, подобно
t-ну Сеше, как простое ответвление... индивидуальной или коллективной
психологии»10), тогда как социальные науки, занимающиеся ценностями,
Нуждаются «в понятиях, не находимых ни в общей, ни даже в
коллективной психологии» п)ш
*}Соссюр Ф.де. Заметки по обшей лингвистике. М.: Прогресс, 1990. С. 168.
10> Там же. С. 167.
Н)Тамже.СЛ67.

16
Альбер Сеше и история лингвистики
Во-вторых, Ф.деСоссюр не согласен с пониманием большей части
теоретической лингвистики как дедуктивной науки: «Может показаться
странным, что каждое подразделение лингвистики... выводится
дедуктивным путем, и этот дедуктивный путь признается достаточным для
целей классификации, причем не доказывается его большая
оправданность по сравнению с предыдущими классификациями, основанными
на опытных данных» п\
Если сопоставить эти замечания с общим направлением развития
лингвистики в период, непосредственно следовавший за выходом книги,
то можно сказать, что в первом случае Ф. де Соссюр критикует
своего ученика «слева», во втором — «справа». Становление структурных
методов шло под знаком последовательного отграничения лингвистики
от других наук, прежде всего психологии, которая особенно на нее влияла
в предшествующий период. У А. Сеше психологизм весьма значителен,
у Ф. де Соссюра он явно меньше, а у его последователей открыто
отвергается вообще. Ситуация изменится лишь в 60-е гг. XX в., когда Н. Хомский
назовет лингвистику частью психологии познания. Что же касается
дедукции, то здесь, наоборот, вся лингвистика XX в. шла в направлении,
намеченном А. Сеше.
Итак, с одной стороны, концепции Ф.де Соссюра и А. Сеше имеют
много общего (думается, что здесь более прав П. Вундерли, чем его
оппонент Э. Ф. К. Кернер, склонный преуменьшать это сходство), при этом
А. Сеше имел исторический приоритет, издав свою книгу за восемь лет
до книги Ф.де Соссюра. С другой стороны, в ряде пунктов книга А. Сеше
богаче идеями, чем книга его учителя. Достаточно указать на
разделы, посвященные эволюционной лингвистике, дограмматическому языку
и фонологии. У Ф.де Соссюра первому разделу соответствует более
пространная, но менее интересная глава по диахронической лингвистике,
а глав, соответствующих двум другим разделам, просто нет. Тем не менее
резонанс этих двух книг абсолютно несопоставим. Исследовательница
книги А. Сеше Кристина Валлини пришла к выводу о маргинальное™
А. Сеше как автора данной книги в истории лингвистики.
Чем это объяснить? Можно выдвинуть несколько гипотез, каждая
из которых не исключает другие. А. Сеше в 1908 г. только начинал карьеру
и не был никому известен, а Ф.де Соссюра давно знали как автора
«Мемуара». Новизна идей А. Сеше могла быть не очень замечена из-за
его психологизма и некоторой архаичности терминологии. А возможно,
дело было и в том, что резонанс может иметь только та теория, которая
появилась вовремя, и здесь даже восемь лет могли иметь значение.
Но была, возможно, еще и такая причина. Концепция Ф. де Соссюра
имела преимущество над концепциями А. Сеше, И. А. Бодуэна де Куртенэ
в одном отношении. Об этом недавно писала Е. В. Рахилина:
«Ф.деСоссюр (скорее, даже его последователи) изменил предмет исследований,
причем сделано было замечательным образом — простым проведением
границ: вот — синхрония, а вот — диахрония; это — язык, а это —
Соссюр Ф.де. Заметки по общей лингвистике. М.: Прогресс, 1990. С. 168-169.

Альбер Сеше и история лингвистики
17
речь»13). Точнее, проводились не просто границы, а нечто вроде
государственных границ с пограничной полосой и колючей проволокой,
переход которых считался недопустимым, обустройство этих границ
действительно завершили уже последователи Ф. де Соссюра, но за основу
легче было взять его концепцию, где речь была прежде всего общим
наименованием для всего, что не относится к языку, а диахрония — для
всего, что не относится к синхронии. Исходя из идей Ф.де Соссюра,
лингвистика могла на несколько десятилетий углубиться в изучение того,
что А. Сеше назвал фонологией и статической морфологией, и забыть
про все остальное. А у А. Сеше между дисциплинами устанавливались
чисто логические приоритеты, но не приоритеты в том смысле, что тем-то
и тем-то заниматься важно и нужно, а то-то и то-то можно игнорировать.
И в кризисную эпоху, в период вызревания новой научной парадигмы
это оказалось недостатком.
Драматизм научной судьбы А. Сеше очень велик: по сути он
добровольно ушел в тень своего учителя, никогда и не пытаясь заявить о своих
приоритетах. Однако в наши дни, когда установленные Ф.деСоссюром
и его последователями ограничения потеряли силу, можно не только
объективно рассмотреть место А. Сеше в истории лингвистики, но и оценить
должным образом его концепцию с позиций сегодняшнего дня. Многие
вопросы, им поставленные, и сейчас не решены лингвистикой, оставаясь
актуальными.
* * *
Однако научная деятельность А. Сеше не закончилась ни в 1908 г.,
ни в 1916 г. Впереди было еще несколько десятилетий деятельности.
И в данном издании публикуются четыре статьи ученого, относящиеся
уже к позднему периоду его деятельности.
Наиболее известна из них статья «Три соссюровские лингвистики.
Критика „Курса общей лингвистики"», впервые изданная в 1940 г. До
недавнего времени это была единственная работа А. Сеше, переведенная
на русский язык14). Она появилась в годы, когда «Курс» Ф.де Соссюра
уже стал лингвистической классикой и повлиял на многих ученых. Уже
можно было подводить некоторые итоги этого влияния.
Приняв основные пункты соссюровской концепции, А. Сеше
отметил недоработанность, «предварительность» многих ее идей. Отталкиваясь
от двух знаменитых противопоставлений Ф. де Соссюра, он предложил
говорить о трех лингвистиках: синхронической (статической),
диахронической (эволюционной) и «лингвистике организованной речи».
Последняя дисциплина представляла собой оригинальную часть концепции
ученого. Термин «организованная речь», встречающийся уже в книге
13) Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен. М.: Русские словари, 2000.
С. 343.
14) Сеше А. Три соссюровские лингвистики // Звегинцев В. А. История языкознания
ХП-ХХ вв. в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1965. (См. наст. изд. С. 212-235. — Прим, ред.)

18
Альбер Сеше и история лингвистики
1926 г., не надо смешивать с имеющим иной смысл термином книги
1908 г. «организованный язык».
По мнению А. Сеше, объектом лингвистики организованной речи
«служат явления, промежуточные между синхроническим и
диахроническим факторами». «Речь имеет одновременно отношение и к синхронии,
так как она базируется на определенном языковом состоянии, и к
диахронии, так как речь уже содержит в зародыше все возможные изменения».
Хотя «речь организуется более или менее по законам языка, которые
сама создала», но «речь логически, а зачастую также и практически
предшествует языку в соссюровском смысле этого термина... Если язык
порождается речью, то речь ни в какой момент не может быть полностью
порождена языком». Здесь ученый сохраняет точку зрения, которую он
отстаивал в полемике с Ф.деСоссюром в 1926 г. и которая с точностью
до терминологии восходит к книге 1908 г.
А. Сеше даже в 1940 г. полностью не отказался от
психологизма, хотя ограничил его масштабы: «лингвистика организованной речи»
признается тесно связанной с психологией, тогда как статическая
лингвистика от нее отделяется. Последняя имеет дело лишь с наиболее
абстрактными отношениями, соответствующими «абстрактному вдеалу
языкового состояния». Статическая лингвистика понимается в
соответствии с идеями Ф. де Соссюра как изучение чистых отношений, тогда как
субстанциональные характеристики попадают в «лингвистику
организованной речи». Статическая лингвистика по-прежнему понимается как
изучающая явления, охватывающие всех членов языкового коллектива.
Однако к «организованной речи» относятся не только индивидуальные
и окказиональные явления, но и более общие, например, стили. В эту
сферу по сути входят (в отличие от сферы «дограмматического языка»
в 1908 г.) все конкретные факты языка, в том числе и коллективные, если
они отклоняются от «абстрактного идеала».
Согласно А. Сеше, синхроническая и диахроническая лингвистика
не соотносятся между собой непосредственно, они связаны лишь
через «лингвистику организованной речи». Все изменения первоначально
происходят в организованной речи, одни не принимаются коллективом
и не выходят за ее рамки, другие закрепляются и переходят в язык, лишь
последние изучаются диахронной лингвистикой. Как и в своей первой
книге, А. Сеше стремился исследовать механизм и причины языковых
изменений, критикуя Ф.деСоссюра за неразработанность концепции
в данном пункте.
Более ранняя статья (1920) «Два типа предложений» по содержанию
тесно примыкает к книге 1926 г. Здесь разграничиваются два типа
предложений — «предложения-понятия», средства выражения, и «предложения-
мысли», средства коммуникации. Формальным признаком «предложения-
мысли» признается наличие подлежащего и сказуемого, тогда как класс
«предложений-понятий» сопоставим с тем, что в русской грамматической
традиции называют односоставными предложениями.
В статье «От определения фонемы к определению единицы
языка» (1942) А. Сеше еще раз уточнял те положения своей концепции,

Альбер Сеше и иаория лингвиаики
19
которые не получили должной разработки у Ф. де Соссюра. То, что в 1908 г.
А. Сеше называл «дограмматическим языком» и что более или менее
соответствовало речи у Ф. де Соссюра, здесь разграничено на «организованную
речь» и «дограмматическую речь». Первая, как и в статье о трех соссю-
ровских лингвистиках, понимается как акт речи, в структуре которого
действуют правила языка, тогда как дограмматическая речь чисто
экспрессивна. Термин «дограмматический» проходит через все этапы
деятельности ученого, занимая разное место в общей системе терминов, но всегда
обозначая неоформленные в систему явления экспрессивного характера.
В этой же статье А. Сеше вернулся к проблеме связей лингвистики
и психологии, вновь подтверждая идею о том, что организованная речь
связана с индивидуальной, а язык — с коллективной психологией. С этой
точки зрения он разбирает уже многочисленные к 1942 г. определения
фонемы, в основном сводившиеся к двум типам: психологические (И. А. Бо-
дуэн де Куртенэ и др.) и функциональные (Н. Трубецкой и др.). А. Сеше
отвергает те и другие, поскольку психологические определения
апеллируют к индивидуальной психологии, выделяя при этом единицы языка,
а функциональные определения подходят к языку как к абстрактной
системе чистых понятий вроде математики. Вместо этого А. Сеше пытается
найти социологические определения фонемы и других едиййц языка.
В статье 1944 г. «Конструктивный метод в грамматике и его
применение», восходящей к докладу 1930 г., А. Сеше обратился к всегда его
занимавшим проблемам синтаксиса. Он здесь рассматривал предложение как
«бесспорную языковую единицу» (отметим, что в книге 1926 г. он
склонен был считать предложение единицей речи). В связи с этим А. Сеше
предлагает рассматривать структуру предложения как цельной единицы,
а не как сочетания слов. При таком подходе оно распадается не на слова
или словосочетания, а на семантемы, или лексические ядра,
соответствующие основам знаменательных слов, и на грамматические элементы
(морфемы), которые могут быть и служебными словами, и аффиксами.
Такой подход, развивающий идеи Ш. Балли о «семантеме» и
«синтаксической молекуле», достаточно оригинален. В статье также делается попытка
по образцу парадигмы слова построить парадигму предложения.
Статьи А. Сеше показывают, что этот выдающийся теоретик
лингвистики в течение всей своей деятельности развивал, изменял и
совершенствовал свою общелингвистическую концепцию, внимательно следя
за развитием мировой лингвистики, на которое он и сам оказал
немалое воздействие, однако прежде всего как один из соавторов книги,
, вышедшей не под его именем.
Нам кажется, что публикация русского издания книг и основных
статей Альбера Сеше расширит представления наших лингвистов о западной
науке о языке первой половины XX в.
В. М. Алпатов
доктор филологических наук, профессор

/

АЛЬБЕР СЕШЕ
«ПРОГРАММА И МЕТОДЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ.
ПСИХОЛОГИЯ ЯЗЫКА»

Содержание глав*
Глава I, Наука фактов и наука законов. Рациональное обоснование
теоретической лингвистики (с. 35).
Лингвистика, исследование которой получило всестороннее
развитие, это наука фактов (с. 35); она описывает факты истории (с. 35),
рассказывает о них, воссоздает их, она только не предсказывает
будущее (с. 36). — Наряду с науками фактов есть науки законов, которые
изучают постоянные условия существования явлений. — Эти две категории
наук различаются принципом построения. Каждый исторический факт
является суммой явлений, которые могут относиться к различным наукам
законов (с. 37). — Науки фактов и науки законов к тому же взаимосвязаны
в своем продвижении вперед, у них один общий метод — метод
познания в общем смысле слова (с. 37). — Их различие восходит к различию
между чувственным объективным аспектом и субъективным
интеллектуальным аспектом всякого восприятия (с. 38); эти науки, каждая по-
своему, способствуют достижению конечной цели любой науки, которая
состоит в том, чтобы показать тождественность реального и
необходимого (с. 39). — Лингвистика фактов должна, подобно любой другой науке,
подкрепляться наукой законов, или Теоретической лингвистикой (с. 40).
Глава IL Отношения лингвистики фактов и теоретической лингвистики при
современном состоянии науки (с. 42).
Отдельные условия, направленные на создание теоретической
лингвистики, не оказали существенного влияния на лингвистику фактов и ее
успехи (с. 42); отсюда подрыв доверия к этой науке. — Ответственность
за такое положение дел ложится частично на грамматистов, которые
довольствовались схоластической эмпирической наукой (с. 43). Знание
языков должно служить познанию человека (с. 44). Если бы грамматисты
поставили такую цель, они бы поняли необходимость опираться на науку
законов. — Но частично ответственность ложится й на психологов и на их
бесполезные для науки умозрительные построения (с. 45). — Как
грамматисты стали все больше заниматься психологией (с. 46) и как психологи
реформировали свою науку и начали изучать факты языка (с. 47). —
Выход в свет труда Вундта «Психология языка», который является первой
В этом Содержании тире (—) соответствует купюрам в тексте, отмеченным пробелом;
абзац — более крупным частям текста, отделяемым друг от друга тремя звездочками (***).

Содержание глав 23
попыткой составить свод психологических законов языка (с. 47). — Эта,
сама по себе прекрасная попытка, все же, как представляется, не во всех
отношениях достигла своей цели (с. 48).
Глава III. Критика работы Вундта (с. 50).
Вундт не понял важности грамматической проблемы; что под этим
следует понимать (с. 50). — Почему психолог не может обойти
грамматическую проблему (с. 51).
Анализ труда Вундта с точки зрения специфически грамматической
проблемы. Теория экспрессивных движений; язык жестов,
производство звуков (с. 51). Фонологическая проблема, которую Вундт не ставит,
но неоднократно затрагивает (с. 52). — Полное отсутствие фонетической
проблемы (с. 53). — Морфологическая проблема. Теория образования слов;
определение слова, предложенное Вундтом, не отвечает требованиям
грамматистов (с. 53). Критика его теории словосложения (с. 54).
Грамматические формы. Исследуя эту проблему, Вундт совершает
методологическую ошибку (с. 56), у него неверное представление о грамматической
форме (с. 56). Предложение и его определение (с. 58). Недостаток выводов
Вундта относительно грамматических способов выражения (с. 59). Вопрос
порядка слов (с. 59). — Вундт сталкивается с морфологической
проблемой. Он сознательно ее обходит в отношении порядка слов и определения
предложения (с. 60). Вундт затрагивает эту проблему, когда речь заходит
о необходимости различения повелительного наклонения и междометия
(с. 61) и о «логическом субъекте» Германа Пауля (с. 61). — Разделы,
посвященные эволюции смыслов и происхождению языка (с. 62).
Вундт располагает материал, который он изучает, в соответствии
с традиционным порядком, находящимся в противоречии с некоторыми
из его принципов и скрывающим за видимостью порядка настоящий
беспорядок (с. 62). — Наша работа имеет целью составить более полный
и упорядоченный план теоретической науки языка (с. 64).
Глава IV. Теоретическая лингвистика восходит к индивидуальной
психологии и к коллективной психологии (с. 65).
Теоретическая лингвистика входит в более обшую науку о законах:
физиологическую психологию (с. 65). Место, которое она занимает в
составе этой науки, должно устанавливаться, исходя из определения языка. —
Абстрактное определение (с. 65). — Это определение недостаточно, его
следует подкрепить конкретным определением, основанным на
наблюдении (с. 67). Главные особенности разговорного языка (с. 67). Этот язык
нам представляется результирующей двух факторов. Он включает
грамматические элементы, знание которых относится к коллективной
психологии (с. 68), и внеграмматические элементы, принадлежащие к области
, индивидуальной психологии (с. 69).

24 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Глава V. Принцип включения (с. 70).
Изложение этого принципа (с. 70). — Природа нам
представляется сложным соединением последовательных категорий, входящих одна
в другую, при этом каждая из них служит средой для фактов следующей
категории (с. 70). Критическое обоснование такого способа понимания
вещей. — Физиологическая психология включается в биологию (с. 71).
Коллективная психология — в индивидуальную психологию (с. 72), —
Гуманитарные науки включаются в коллективную психологию (с. 72). — Три
признака включения: 1. Факты включающей категории могут
осмысляться самостоятельно, обратное неверно. 2. Факты включающей категории
иногда существуют в чистом виде (с. 73). 3. Факты включенной категории
сложнее и часто конкретнее, чем факты включающей категории (с. 75). —
Эти три признака включения находят подтверждение в индивидуальной
психологии и коллективной психологии (с. 75).
Глава VI. Разделение теоретической лингвистики на две науки, одна из
которых относится к индивидуальной психологии, а другая —
к коллективной психологии (с. 77).
В разговорном языке трудно четко развести внеграмматические
и грамматические факторы для их раздельного изучения в зависимости
от порядка включения (с. 77), но в некоторых случаях природа производит
такое разделение. — Если грамматический язык никогда не встречается
отдельно (с. 78), существует такой язык, который предшествует любой
грамматике и состоит исключительно из внеграмматических
элементов (с. 78). — Следует различать дограмматический язык и организованный
язык. Как грамматика зарождается и развивается в дограмматической
среде (с. 79). Следовательно, надлежит прежде познать эту среду и включить
в это исследование изучение организованного языка (с. 80).
Глава VII. Программа первой части теоретической лингвистики, или Наука
об аффективном языке (с. 81).
Дограмматический язык трудно обнаружить в чистом виде (с. 81); —
но можно изучать дограмматические явления в тех формах языка, в
которых они играют доминирующую роль (с. 82). Чтобы установить,
каковы эти формы, нужно определить дограмматические и грамматические
факторы в их психологическом своеобразии (с. 82). — Тезис:
Дограмматические факторы являются продуктом аффективной жизни,
грамматические факторы — продукт интеллектуальной жизни. Доказательство:
разум и язык (с. 83). Два противоположных способа выражения:
созданный знак аффективен и усвоенный знак интеллектуален (с. 84). Символ
и его формула. Как соответствующие свойства дограмматического
языка и организованного языка происходят от этих двух противоположных
принципов (с. 84). — На практике следует противопоставить
аффективный язык языку организованному (с. 86).

Содержание глав
Различные формы языка, которые могут быть отнесены к
аффективному языку: язык животных (с. 86), — детей (с. 87), — язык
жестов (с. 89), — язык сильных чувств (с. 90). — В аффективном языке
условный знак стремится стать инстинктивным знаком (с. 91).
Изучение аффективного языка связано в индивидуальной
психологии с изучением экспрессивных движений (с. 91); это область, которую
психологи, в том числе Вундт, успешно исследовали (с. 92).
Глава VIII. Коллективная психология и ее метод (с· 93)·
Хотя организованный язык состоит из факторов двух видов, его
изучение целиком относится к коллективной психологии (с. 93). —
об области коллективной психологии (с. 93). — О ее методе. Тезис:
Это исключительно дедуктивная наука. Доказательство: Проблемы
коллективной психологии не содержат никакой новой неизвестной величины
(с. 94). — Это не означает, что коллективная психология — априорная
наука, которая не нуждается в опоре на факты (с. 95). Отсюда следует,
что эта наука может заняться одной проблемой, игнорируя другие, при
том условии, что можно получить полное представление о ее данных.
Это позволяет нам считать теоретическую лингвистику организованного
языка в его разговорной форме самостоятельной наукой (с. 96).
Глава IX. Вторая часть теоретической лингвистики, или Наука
организованного языка в его разговорной форме. Принципы классификации
(с. 98).
Данные задачи: среда, материал, субъект (с. 98), цель и инструмент;
логика в грамматическом языке (с. 98). Необходимость разложить сложную
проблему на более простые (с. 99).
Двойной принцип разделения. — Первый принцип: различение
состояний и эволюции языка. Грамматическое состояние имеет реальную
форму существования (с. 100). Оно не может быть целиком объяснено
формированием говорящего субъекта, оно имеет исторические
причины (с. 100), Следовательно, его можно объяснить либо как таковое, как
возможный способ действия субъекта, либо изучая его происхождение
как необходимый момент в ходе эволюции. — Второй принцип:
различение формы мысли и установления (с. 102). Речь идет не о разграничении
физиологического от психологического, или эксплицитного и
имплицитного, а о различении звуков от формы. Какой смысл следует вкладывать
в слово «форма» (с. 103). — Форма состоит прежде всего из лексики,
рассматриваемой вне материального качества слов, являющегося услов-
( ным (с. 103). — Что касается других Элементов грамматики, детерминации,
которые грамматические способы выражения добавляют к словам, также
входят в форму; — именно с их помощью мы мыслим (с. 104), они никоим
образом не носят условный характер (с. 104) — и сами способы выражения
(словоизменение, словообразование, словосложение и даже порядок слов,
хотя на первый взгляд это не очевидно) (с. 105) состоят из двух элементов,

26 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
один - материальный и условный, а другой - формальный, являющийся
составной частью мысли. Различные психологические значения генитива
в зависимости στ способа, которым он выражен (с. 107). - Отношение
между словом и мыслью; тождественность, присущая
основополагающему грамматическому способу выражения, символу, психологическому
определению мысли (с. 109). - Резюме (с. 109). - Возражение против
тождества формы в грамматике и формы мысли, основанное на нередко
отмечаемом расхождении мысли и способа ее выражения и на
эволюции языка. Это возражение теряет смысл, если известно, что грамматика
является лишь частью языка (с. 109). — Эти два принципа разделения
позволяют различать в нашей науке четыре дисциплины: Статическая
морфология, Эволюционная морфология, Фонология и Фонетика (с. ПО).
Остается решить вопрос о взаимном включении двух частей
лингвистики, созданных на основе каждого из этих принципов
разделения (с. 111), и вопрос о подчинении одного из принципов другому.
Что касается последнего, мы полагаем, что следует подчинить
принцип разделения на форму и звуки принципу разделения на состояния
и эволюции (с. 111).
Глава X. Включение эволюционных дисциплин в статические
дисциплины (с. 113).
Естественно, что частичное объяснение предшествует полному
описанию (с. 113). — Но можно доказать, что здесь речь идет о настоящем
включении. Сначала можно прибегнуть к соображению простого
здравого смысла: чтобы понять эволюцию, надо знать, что эволюционирует
(с. 113). — Можно также показать, что признаки включения (кроме
второго, который не является обязательным) в этом случае могут быть
установлены (с. 114).
Глава XI. Включение фонологии в статическую морфологию (с. 116).
Вопрос о порядке подчинения между дисциплинами, изучающими
звуки, и дисциплинами, изучающими форму, следует ставить,
рассматривая поначалу лишь статическую часть лингвистики. — На первый взгляд
кажется, что статическая морфология должна включаться 6 морфологию;
это заблуждение (с. 116). Фонология включается в морфологию,
во-первых, потому, что ее объект более конкретен (3-й признак включения
научных дисциплин), во-вторых, потому, что форма языка может быть
представлена в абстрактном виде, вне условностей, связанных с употреблением
звуков, в то время как обратное неверно (первый признак), (с. 117).
Второй признак включения научных дисциплин здесь не выявляется (с. 118).
Глава XII. Программа науки об устной форме организованного языка.
Статическая часть (с. 119).
Преимущества, которые дает изложение первой части программы
теоретической лингвистики (с. 119).

Содержание глав 27
Отправная точка статической морфологии заключается в знании
абстрактной сущности символа (с. 119), а не происхождения символа.
Символ несет в себе все основные свойства грамматики; более того, они
существуют только в нем и посредством его (с. 120). — Символ —
это грамматическая клетка. Простейший вид предложения — это
единственный символ, выражающий мысль через ее доминирующее понятие
(символ-предложение) (с. 121). — Этот подход примиряет
противоречивые точки зрения на отношения между словом и предложением (с. 121). —
Символ может специализироваться на определенной функции, подобно
клеткам живого организма (с. 122). — Цель статической морфологии —
выяснить, как могут быть устроены символы, соответствующие мысли.
Через науку символику, лежащую в основе статической морфологии, эта
последняя соприкасается с другими разделами коллективной
психологии (с. 124). — Логический вывод в статической морфологии не призван
выявить происхождение явлений (с. 124). Он носит абстрактный
характер; речь идет о практической логике. Аналогия и различие между
статической морфологией и математическими науками (с. 125).
Предосторожности против грамматических навыков, обманчивых при логичес-
ι ком анализе (с. 126). — Каким образом инструмент, которым, пользуется
звучащий язык, обусловливает форму этого последнего? (с. 126).
Посредством собственной «формы», и, в некоторой степени, посредством
своих качеств (стр. 147). Принцип рационального объяснения языковых
явлений — это соответствие грамматической формы психологическим
установкам субъекта. Можно последовательно рассматривать язык
человечества вообще, конкретной языковой общности (с. 128). Язык индивида
объясняется через определение места грамматических состояний языка
в дограмматической среде, в которой они проявляются (с. 128).
Чтобы служить целям грамматического языка, звуки должны быть
организованы в фонологическую систему. Это следует из
психофизиологического определения символа (с. 129). Существование этой системы само
по себе является грамматическим способом выражения и формальным
элементом языка (с. 130).
Задача фонологии — сообщить, что возможно в фонологической си-
; стеме, прежде всего, относительно тембра звуков, принимая во внимание
обусловленность их другими звуками (с. 131). Артикуляция обусловлена
морфологически, особенно в явлениях сандхи (с. 131); — кроме того, она
подвержена влиянию внеграмматических импульсов. — Другие
характеристики звука: ударение, тон и количество (с. 132). Несколько
соображений об ударении (с. 133). Отношения этих признаков между собой. —
В этом случае объяснительным принципом является соответствие между
физиологическими и психологическими установками говорящих
субъектов, с одной стороны, и звуками, которыми пользуется их грамматика,
с другой стороны (с. 134). Это соответствие проявляется при условиях,
которые не совсем тождественны морфологическим. Объединив
исследование этих условий с морфологией, мы получим полное объяснение
^конкретного языка индивида (с. 135).

28 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Следует заметить, что статическая часть теоретической лингвистики
принадлежит к коллективной психологии по своему объекту, но не по
методам (с. 136).
Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию (с* 137).
Обоснование этого принципа включения затрагивает
многочисленные спорные вопросы. Прежде всего, можно истолковать его как
логическое следствие из сказанного выше об отношении включения между
соответствующими статическими науками (с. 137). Можно также
обнаружить необходимые признаки включения: фонетическое изменение —
более конкретное явление, чем морфологическое; остается доказать, что
морфологическое изменение доступно пониманию без учета фонетики,
в то время как обратное неверно (с. 137).
Часть первая. Морфологические изменения. — Морфологические
преобразования подчиняются закону бессознательного нововведения (с. 138).
Бессознательное нововведение возможно лишь тогда, когда субъект
приписывает значения воспринятым символам языка другого
говорящего (с. 139). — Примеры (с. 140). — Это исключает возможность того,
чтобы морфологическое явление сопровождалось фонетическим
преобразованием. Как морфологическое изменение, зародившееся таким
образом, влияет на индивидуальный язык (с. 141) и как оно входит
в употребление коллектива (с. 142). Психологический анализ феномена
бессознательного нововведения («грамматические эмбрионы») (с. 143). —
Руководящий принцип морфологического изменения — адаптация
языковой формы к психологическим установкам говорящих (с. 143). Итак,
эволюционная морфология предстает перед нами как чисто формальная
наука (с. 144). — Однако психологические тенденции не создают
соответствующих им форм свободно и непроизвольно; их свобода
ограничена необходимостью найти подходящий случай для этого. Современный
язык — материальная причина будущего языка (с. 144). Однако здесь мы
рассматриваем лишь форму современного языка (с. 145). Таким образом,
рациональное объяснение морфологических изменений требует только
знания грамматических «форм» и обстоятельств, благоприятствующих
изменению, а также психологических операций, благодаря которым
происходит переход от одной формы к другой (с. 146).
Часто считают, что некоторые морфологические преобразования
могут быть вызваны фонетическими изменениями. Это необоснованное
мнение (с. 147). Доказательство на примере исчезновения латинского
склонения (с. 147). Можно было бы сказать, что если фонетическое
изменение и не определяет морфологическое, то по крайней мере ему
благоприятствует. Мы отрицаем и это (с. 149). Действительная проблема
заключается в том, является ли язык как выражение мысли орудием
грубой силы, или же его изменениями руководит человеческий разум (с. 151).
Резюме и вывод (с. 152).
Часть вторая: Фонетические изменения (с. 152). Следует различать
преобразования звуков скачкообразные и постепенные. Первые изменяют

Содержание глав
29
фонологические элементы, из которых состоит слово, но не затрагивают
фонологической системы (с. 152). Вторые приводят к изменению
фонологической системы, в принципе не влияя на состав слов (с. 153). Каким
причинам следует приписать эти два вида преобразований (с. 154)?
Среди скачкообразных изменений надлежит особо рассматривать
изменения, связанные с ассоциациями понятий, то есть аналогические (с. 155)
и паралогические преобразования (сокращение, контаминация, народная
этимология) (с. 156). — Это явления морфологического характера (с. 157).
Они отличаются от синтаксических изменений лишь тем, что
осуществляются в пределах слова (с. 158).
Совсем иной характер имеют скачкообразные изменения, связанные
с воздействием других звуков. — Психологическое обоснование явления
(с. 160). Основные его аспекты (с. 160), Определяющая причина подобных
преобразований никак не связана с разумом (с. 161). Каким образом
морфология связана с ними? Посредством консервативного действия,
оказываемого разумом на язык: создание, сохранение и изменение (с. 162).
Явления звуковых воздействий оказывают на грамматику влияние, кон-
, тролируемое разумом, который допускает лишь то, что не вредит языковой
форме (с. 162).
1 Постепенные изменения (с. 163). О регулярности этих явлений. Часто
представляют, будто перед нами законы, которые можно уподобить
законам природы (с. 163). В этом случае пришлось бы устанавливать обратный
порядок включения дисциплин, что необоснованно. — Ни в самих
звуках (с. 164), ни в человеческом организме не удается обнаружить причин,
способных повлечь эту регулярную эволюцию; однако вполне можно
найти их в другой области. — Отправная точка всех подобных явлений —
модификации, которым говорящий субъект в процессе речи подвергает звуки,
принятые в грамматике (с. 165)* Фонемы колеблются вокруг своих типов.
Причины колебаний: внеграмматические факторы (с. 165), воздействия
смежных звуков (с. 166) или звуков других, связанных по ассоциации
слов (с. 167), физиологические факторы, влияние других языков (с. 168).
Каким образом из этого варьирования возникают регулярные измене-
; ния? — Индивидуальный преходящий факт (с. 168) делается для
коллектива обязательным путем конкуренции и выбора, так же, как и
морфологические изменения. Но чтобы изменения, предлагаемые говорящим,
Рыли приняты, нужно, чтобы они затрагивали не только одно-единствен-
, ное слово, но и все случаи, в которых одна и та же фонема употребляется
;< в одних и тех же условиях (с. 169). Это необходимо для сохранения
фонетической системы и выразительной функции языка. Поэтому мы можем
признать лишь два вида преобразований — определенные нами выше
скачкообразные и постепенные изменения (с. 170). Заметим, что с
психологической точки зрения, легко осознать, каким образом происходит это
явление (с. 170). — Коль скоро речь идет о сохранении грамматического
способа выражения, то это феномен, обусловленный разумом и
морфологией (с. 171). Несколько слов о руководящем принципе фонетического
изменения. Выводы (с. 172).

30 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Замечание о том, как выглядят фонетические изменения, когда
явления, связанные с ними, доступны непосредственному наблюдению.
Произношение некоторых слов в языке может колебаться, допуская
свободный выбор варианта (с. 172). Различные преобразования
конкурируют; одно одерживает верх над другим или оба сочетаются, в зависимости
от требований выражения мысли (с. 173).
Глава XIV. Программа науки об устной форме организованного языка.
Эволюционная часть (с· 175).
Эволюционная морфология начинается с исследования происхождения
символа (с. 175). Здесь можно применить разделение Диттриха между
онтогенезом (знак) (с. 175), филонтогенезом (бессознательное создание
символа) (с. 176) и филогенезом (принятие символа коллективом).
Выяснив, как рождается символ, мы выясним также, как он изменяется (с. 177).
Таким образом, мы получим ключ ко всем морфологическим
изменениям. — Однако сначала нужно исследовать происхождение и эволюцию
простого полноценного символа (символа-предложения) (с. 177).
Эволюционная символика: условия, при которых можно осуществить
исследования в этой области, и случаи, при которых можно непосредственно
применить их результаты к предложениям языка (с. 178). — Когда символ
составляет часть устройства предложения, его изменения обусловлены
остальной частью предложения (с. 179). — Надлежит исследовать их,
сочетая методы эволюционной символики с данными статической
морфологии. — Это объект семантики (с. 179). Семантике приписывают
слишком узкую роль, формулируя ее задачу как исследование «жизни
слов». Она должна исследовать изменения значений символов. Всякое
морфологическое изменение обусловлено одним или несколькими
семантическими избиениями (с. 180). Однако семантика не смешивается
с эволюционной морфологией. Чтобы учитывать морфологическое
явление во всей полноте, семантика должна быть дополнена эволюционным
синтаксисом, рассматривающим то, что касается устройства и
расположения символов в предложении. Связь между значением символов,
значением предложения и его структурой. — Какое отношение следует
установить между семантикой и эволюционным синтаксисом? (с. 181). —
Нельзя утверждать что семантика занимается словом и его
репрезентативным значением, а синтаксис — расположением слов в предложении
и их реляционными значениями (с. 181). Существует не два, а три вида
значений {модальное значение) (с. 183). Синтаксис основывается на
установлениях всех трех видов без различия (с. 183). Лексика также выражает
не только репрезентативные значения. — В действительности семантика
изучает простой способ выражения, эволюционный синтаксис — сложный
способ выражения (с. 184). Синтаксические способы выражения
появляются благодаря самым общим понятиям. — Это определение подразумевает
включение эволюционного синтаксиса в семантику (с. 185), поскольку
семантическое явление доступно пониманию само по себе, в то время
как синтаксическое явление обязательно подразумевает семантический

Содержание глав
31
феномен (с. 186). — Кроме того, семантическое явление часто встречается
в чистом виде (второй признак включения) (с. 187). — Следует заметить,
кроме того, что чисто семантические преобразования часто имеют
дальнейшие последствия в синтаксисе (с. 188), что вполне объясняется связью,
которую мы предположили между этими двумя типами явлений (с. 189).
Но когда происходит синтаксическое изменение, оно всегда вызывает
новое семантическое изменение (с. 190). — Заметим, что это явление имеет
два аспекта, причем семантический аспект имеет психологическое
преимущество над синтаксическим (с. 191). При восприятии предложений
интеллект приписывает символам значения, прежде чем приписывать
им функции (с. 191). О роли внимания в этом феномене
грамматического анализа (с. 192). — Резюме (с. 194). — Семантика теоретически
независима от эволюционного синтаксиса; на практике, однако, она
может быть объединена с ним (с. 194). — Каким образом можно вывести
; из этих наблюдений методы, которых надлежит придерживаться при
исследованиях в области исторического синтаксиса (с. 195). Исследования
i феноменов этого рода приводят к обнаружению в морфологических
изменениях последствий и проявлений психической эволюции говорящих
^субъектов (с. 196).
/ В фонетику следует прежде всего включить науку о скачкообразных
изменениях, связанных с воздействиями звуков. Это одновременно мор-
v фологическая и фонетическая дисциплина, проблемы которой не пред-
'' ставляют особой сложности и уже частично разрешены (с. 197). Следует
'назвать ее наукой о фонологических воздействиях.
\ , Собственно фонетика, или наука о постепенных преобразованиях,
^также начинается с исследования происхождения символа, который
рассматривается на сей раз с материальной стороны (с. 198). Методы анализа,
^полученные здесь, затем следует применять к более сложным явлениям,
л)возникающим в интеллектуальном языке. Обобщение сказанного выше
νθ причине фонетической эволюции (с. 198). — Проблема географической
^Непрерывности и ее решение (с. 199). — Руководящий принцип
фонетической эволюции — адаптация фонем к установкам говорящих
субъектов (с. 201). — Физиологическая адаптация. Психологическая адаптация,
^Связанная со внеграмматическими вариациями и воздействиями звуков
>(с.201); она отражает склонности vi вкусы говорящих. Интеллектуальная
адаптация (с. 202), ослабление и ассимиляция, усиление и диссимиляция
звуков (с. 202). Историческая адаптация, связанная с контактами
языков (с. 204), — Следует также принимать во внимание статистический
^фактор (с. 204), оказывать предпочтение более общим фактам и отличать
коричное от первичного (с. 204). — Теоретическая фонетика должна
позволить выявить в изменениях этого рода проявления и последствия
психофизиологической эволюции говорящего субъекта (с. 205).
Заключительное замечание: теоретическая лингвистика занимается
отношениями, существующими между эволюцией гоборящих субъектов
и эволюцией их языка. Причины эволюции говорящего субъекта не входят
* область лингвистики (с. 206).

32 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Глава XV. Практические выводы (с· 208).
Таблица семи основных дисциплин теоретической лингвистики
(с. 208). — Четыре из них уже в той или иной мере сложились и
дали важные результаты. Три другие, напротив, предстоит создать почти
полностью (с. 208). Особое положение собственно фонетики. Задача,
стоящая сейчас на повестке дня — построение статической морфологии
(с. 209). Перспективы на будущее (с. 209).

Таблица символов,
используемых
в фонетической транскрипции
Согласные Гласные
Большинство согласных
используется в том значении, которое
принято в употреблении.
Следует отметить:
s aussi, gargon (глухая
согласная)
ζ rose (звонкая согласная)
ί chaud
3 gel
k course
g gant
, h немецкое: haus
(придыхание)
Звуки, которые в положении
перед гласной образуют дифтонг
j pied
w oui
4 puis
ä part (открытый звук)
a pas (закрытый звук)
ε fait (открытый звук)
е de (закрытый звук)
э tort (открытый звук)
о beau (закрытый звук)
i ni
u fou
у vu
oe seid (открытый звук)
0 реи (закрытый звук)
э revenir (e немое)
NB. — а е о представляют эти
гласные повсюду, где нет ника-
относительно качества
открытого или закрытого звука.
Гласные, над которыми стоит
волнистая черта, носовые:
ä grand, ε vin, 5 bon, se un

Моему учителю
господину Фердинанду де Соссюру
Именно Вы пробудили во мне интерес к общим проблемам
лингвистики и именно Вам я обязан теми принципами, которые освещали мне
путь в научных исследованиях. Хотя впоследствии моя мысль и стала
развиваться в собственном направлении, на кажцой странице этой книга
я старался заслужить Ваше одобрение. Когда работа была завершена, Вы
любезно пожелали ее прочесть и поддержали: меня в моем начинании,
оказав доброжелательную помощь, которую я всегда получал от Вас.
Вот почему я смею надеяться, что в какой-то мере достиг цели,
и рад, что могут посвятить Вам этот труд в знак уважения и глубокой
признательности.
Альбер Сеше

Глава I
Наука фактов и наука законов«
Рациональное обоснование
теоретической лингвистики
Лингвистику определяет ее объект: это наука о языке.
Вряд ли есть смысл уточнять здесь, что такое язык. Ведь лингвистика
создавалась не на основе абстрактного определения, а на материале
совокупности легко распознаваемых фактов совершенно особого рода.
Издавна человеческий язык изучался в самых разных исследованиях.
Сейчас существует обширная литература, посвященная интересующей нас
)иауке: это и самый скромный разговорник, и сугубо научный тезаурус;
учебники для начинающих, по которым школьники учатся склонять rosa
'роза', и внушительные труды по сравнительной грамматике. Лингвистика
неустанно продвигается вперед в своих исследованиях и стремится как
можно полнее описать все большее число фактов. Новые языки постоянно
изучают грамматисты, а древние предоставляют материал для все новых
работ и служат неисчерпаемым источником для научных изысканий.
Но большинство этих работ, хотя и очень разнообразных, объединяет
нечто общее. Они ставят цель устанавливать и описывать исторические
факты, то есть факты, относящиеся к определенному времени и месту.
В таком-то месте в такое-то время таково было состояние лингвистики,
доступное наблюдению, такой способ изъясняться считался правильным.
Латинское склонение золотого века, особенное употребление Цицероном
, конъюнктива в придаточных предложениях, словарный состав
французского языка XVI в., артикуляция звуков какого-нибудь племени, которую
Миссионер пытается передать с помощью алфавита своего родного
языка, — таковы случайные исторические факты, обязанные если не случаю,
>о по крайней мере «случайному» стечению обстоятельств, а, возможно,
также — в значительной мере и отдельным инициативам человека,
которые сошлись в данное время в данном месте и нигде более, и привели
>¥ подобному результату.
Таким образом, для нас лингвистика — это прежде всего наука
об исторических фактах, или проще говоря, наука фактовlh Лингвистика
V !' Мы заимствуем эту терминологию в работе Макса Адриена Навиля «Новая
классификация наук» (Naville Μ. Adrien. Nouvelie classification des sciences. Paris: Alcan, 1901). Мы
приняли не только некоторые термины, используемые в этой книге, но также большинство

36 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
то довольствуется описанием разных состояний языка в настоящем
и в прошлом: современный немецкий язык или готский язык Уль-
фила. То, используя огромное число текстов разных эпох, она стремится
показать развитие одного и того же языка на протяжении более или менее
длительного периода, например, историю немецкого или французского
языка, начиная с древнейших литературных памятников до
современности. Или же она берется за еще более трудную задачу и пытается,
сравнивая разные родственные языки с помощью изобретательного и точного
метода, обнаружить забытые лингвистические факты, принадлежащие
доисторическому периоду. Именно так, сравнивая санскрит с греческим
языком, италийскими и славянскими языками и т. д. преимущественно
на материале самых архаичных текстов, удалось познакомиться с
индоевропейским языком или по крайней мере зафиксировать некоторые
элементы гипотетического общего языка, от которого, эволюционируя,
произошли все эти разные языки.
Итак, эта наука фактов выполняет, как нам представляется,
одновременно три функции: она описывает, она рассказывает, она
воссоздает. Действительно, все науки фактов выполняют эти разные
функции. Правда, когда речь идет о деятельности человека, нередко трудно
по причинам, в которые мы не станем здесь углубляться, дополнить
описание и историю воссозданием неизвестного нам прошлого. Можно,
например, рписать нравы и различные установления народов, рассказать
о происшедших с ними изменениях, насколько история позволяет это
проследить; но что касается забытых периодов прошлого, — здесь мы
вынуждены ограничиться расплывчатыми гипотезами, которые не имеют
отношения к науке.
Дело обстоит несколько иначе, когда речь заходит об изучении
физического и органического мира. В то время как физическая география дает
описание земного шара и повествует об изменениях, которые он
ежедневно претерпевает и которые произошли с ним с незапамятных времен,
геология рассказывает, какие фазы он должен был пройти на
протяжении тысяч и тысяч долгих столетий, чтобы прийти к своему нынешнему
состоянию. Мы представляем себе и само происхождение земного шара,
поскольку научные гипотезы, создаваемые и контролируемые с помощью
надежных методов, позволяют нам мысленно присутствовать при его
зарождении в лоне первозданной туманности. Так же обстоит дело,
например, в зоологии; эта наука классифицирует виды животных, живших
в различных местах и в различные времена, а ее раздел палеонтология
воссоздает и описывает формы, от которых сохранились лишь остатки.
Зоология не останавливается на этом; опираясь на определенные методы
на основе определенных принципов, она даже претендует на составление
в некотором роде генеалогии ныне существующих видов, выявляя
главные звенья непрерывающейся цепи, которая связывает целые поколения
с первыми клеточными организмами.
выдвинутых в ней разумных идей и простые и яркие основополагающие принципы, которые
легли в основу этих идей.

Глава I. Наука фактов и наука законов
37
Наука, воссоздающая прошлое, должна, используя те же методы,
уметь предсказывать будущее. Именно так астрономия предсказывает
затмения, физическая география прогнозирует приливы, метеорология
составляет прогноз погоды; но чтобы прогноз стал возможным,
нужно достаточно хорошо знать и легко просчитывать их последствия. Эти
условия уже почти совсем не выполняются для наук, исследующих
органическую жизнь, и совершенно отсутствуют там, где действующей силой
является человек. В частности, лингвистика, которая реконструирует
прошлое, никогда не считала себя вправе предсказывать будущее.
Как бы то ни было, в целом науки фактов стремятся охватить все
факты любого порядка, относящиеся ко всем временам, в том числе
и настолько далеким, насколько они доступны человеческому разуму.
Однако науки фактов — это еще не вся наука. Наряду с ними
существуют, по определению Адриена Навиля, науки законов. У этих наук
те же объекты, но они рассматриваются с другой точки зрения. В
совокупности фактов они ищут общее и необходимое. Исходя из того
научного постулата, что повсюду, где складываются одни и те же
условия, должен достигаться один и тот же результат (постулат, который
отнюдь не отрицает идею свободы, а лишь ограничивает ее, навязывая
реальному условия возможного), так вот, исходя из этого постулата,
указанные науки совершенно не интересует, с каким местом и с
каким временем связано то или иное явление, они стремятся определить
в целом условия реализации этих явлений. Истины, которые
формулируются этими науками, не имеют ни даты, ни привязки к месту,
они всегда и везде верны, хотя и носят изначально гипотетический
характер: всегда и везде, если фигура описана тремя прямыми, эти
три прямые образуют три угла, сумма которых равна двум прямым
углам и т. д.
Эти два вида научных исследований различаются целью и
принципом организации. Цель одного — зафиксировать факт, цель другого —
открыть закон; в одном случае используется главным образом
хронологический и топографический принцип построения; предстоит воссоздать
реальную действительность, какой она была в прошлом и какой является
в настоящем; в другом случае изучаются лишь качественные сходства
и различия, любой феномен анализируется в составляющих его
элементах, а каждый элемент объясняется по законам той категории, к которой
он принадлежит. География дает описание горы по ее расположению,
форме, природе, климату, фауне местности, где она находится, и т.д.
Если есть возможность определить, когда и в результате какого сдвига
почвы возникла эта гора, это отмечается и, по возможности, собирается
История тех изменений, которые она претерпела. Но в целом это очень
сложный комплекс фактов, подчиняющихся самым разным законам,
каждый из которых изучается отдельной наукой.
Эти науки, если назвать лишь основные из них и расположить в
порядке, определенном природой, — математика, механика, физика, химия

38 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
и биология. Гора имеет форму и все ее части можно измерить и
исчислить. Ее происхождение и история, другими словами, ее жизнь состоит
из очень большого числа движений: вода стекает по ее склонам или течет
в ее недрах по законам гидростатики. Физические силы тепла,
электричества и т. п. преобладают в природных материалах, ее образующих, состав
и изменение которых объясняют химия и кристаллография. И, наконец,
ее фауна и флора появились благодаря возникновению на ее поверхности
отдельных биологических элементов. В идеале цель науки законов
состоит в том, чтобы по возможности заняться каждым из этих явлений и дать
им адекватное или, по крайней мере, достаточное объяснение, и тем
самым сделать данный феномен, в целом являющийся суммой и
одновременно комбинацией и результирующей разных явлений, доступным
человеческому разуму.
Эти два вида исследований, как бы они ни различались по
определению, тесно взаимосвязаны, поскольку исторические факты составляют
материал науки законов, существующей только ради них. Без отдельных
конкретных фактов не было бы науки законов, и любой конкретный факт,
как бы просто он ни интерпретировался в самом общем смысле,
например, любая геометрическая фигура или кипение воды, представляется нам
прежде всего как особое явление в сложном переплетении исторических
фактов. Вот почему следует начинать с чисто эмпирического метода,
который предполагает наблюдение и констатацию фактов; но этот метод
пригоден лишь в начале исследования. Чтобы выйти за пределы
простого представления, нужен другой метод, относящийся к области разума,
которым наука фактов владеет так же, как наука законов, так что один
метод не может возникнуть без другого, мы имеем в виду рациональный
метод рассуждения — индукцию и дедукцию.
В самом деле, невозможно описать или даже назвать вещи, не
прибегая при этом к сравнению и абстракции. Когда мы говорим, что
раскаленное и светящееся солнце имеет форму шара и следует по определенной
траектории, мы уже прибегаем к данным рациональной науки, поскольку
здесь используются общие понятия механики, геометрии, физики.
Верно, что первый шаг труден, но необходим, однако столь же
необходимы последующие шаги. Хорошо описать — значить
классифицировать, а действительно полезные и четкие классификации — те, что
основаны на реальной природе вещей. Остальные — лишь хаотичны при
видимости некоторого порядка. Могла ли минералогия создать
классификацию минералов без помощи химии и кристаллографии? Нужны ли
такие признаки, как цвет, форма, вес и т. п., разнообразие происхождения
и технического использования, если их нельзя свести к другим, более
существенным признакам?
Таким образом, принципы, лежащие в основе наук фактов,
пересекаются с принципами, на которых должны строиться науки законов.
Основные характеристики, выявляемые с помощью индуктивного метода,
используются и для хорошего описания, и хорошей классификации, и для
хороших объяснений. Именно поэтому несмотря на некоторые внешние

Глава I. Наука фактов и наука законов
39
различия, эти два метода исследования всегда шли параллельно, помогая
друг другу. Долгое время при наблюдении за звездами и описании их
движения использовались лишь элементарные понятия, объясняющие
эти факты. Но эта целиком эмпирическая наука была обречена на застой
из-за фантастических домыслов астрологов до тех пор, пока несколько
великих ученых не открыли рациональные и гениально предсказанные
объяснения, подтвержденные наблюдениями, которые вывели эту науку
на путь многообещающих открытий. Попытки описать механизм этого
взаимодействия надолго задержали бы нас; ограничимся констатацией
этого очевидного и вполне убедительного факта для интересующей нас
проблемы, а именно, что рациональный метод, знание законов
предоставляют историческим исследованиям все те приемы реконструирования
прошлого и прогнозирования будущего, о которых упоминалось выше.
Не будь механики и физики, ни Кант, ни Лаплас даже и не
предприняли бы попытки открыть для нас те времена, когда наш мир постепенно
сформировался, вызревая в недрах первоначальной туманности, и обрел
тот вид, который нам известен сегодня. Не будь химии, геология
описывала бы почвы и горные породы, но не смогла бы пролить свет на историю
земного шара, а без некоторых биологических законов в музеях
накапливались бы лишь остатки исчезнувших видов фауны, бесполезный хлам,
способный удивлять, но не просвещать.
Таким образом, мы имеем дело с одним методом, который
используется в двух различных целях, а одни и те же научные истины
служат возведению двух зданий, принципы архитектоники которых
различны. В одном из этих зданий наука занимается фактом, который
рассматривается как реальное и конкретное событие в
соответствующей топографической и хронологической ситуации, только его стараются
описать, классифицировать и* насколько возможно, объяснить по
частям. В другом здании исходным для исследования также является факт,
но к нему больше не возвращаются; от него восходят к общим
принципам, на которых и останавливаются; им дают определение, их
подсчитывают, по мере возможного приводят рациональное обоснование
и, используя эти принципы, не стремясь к несовершенному воссозданию
реальной истории, с помощью дедуктивного метода создают в каждом
случае общую систему возможного, в которой реальность является чем-то
второстепенным.
/ Обе эти цели соответствуют двум элементам, присущим любому
знанию, где они являются своего рода двумя обязательными полюсами:
возможное содержание восприятия, которое является данным, это —
Явление; вневещественная форма, которую принимает это восприятие,
.Форма, которая, с точки зрения разума, была бы неотделима от самого
воспринимающего субъекта. Историческая наука рассказывает нам о мире
*не нас, во времени и пространстве, наука законов говорит нам о мире
* нас. Согласно теории абсолютного детерминизма, если предположить,
что возможно познать все условия и все законы, наука возможного
Совпала бы в конце концов с наукой реального, а все происходящее
^гало бы для нас неизбежным следствием одной и той же вечной причины;

40 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
и если бы все известные законы были постижимы разумом, как например,
законы геометрии, мир во всем своем многообразии стал бы для нас
одной огромной теоремой, которую наука законов доказала бы, а история
подтвердила экспериментально.
Эта концепция наталкивается на ряд философских трудностей, о
которых мы не станем здесь говорить. Думается, что на практике наука
всегда обречена стремиться к этой двойной цели: объяснение реальных
фактов через применение общих законов и объяснение общих законов,
установленных эмпирически, путем их логического доказательства;
однако ни та, ни другая цели никогда не достигаются полностью. Мы
относимся к числу тех, кто легко с этим смиряется, потому что благодаря
этому в совокупности вещей можно отвести место неизбежным
случайностям, той свободе, существование которой отрицает абсолютную науку
и тем самым спасает права морали2).
Этот краткий обзор теории классификации наук был необходим,
чтобы показать, что разграничение исторической науки фактов и
теоретической науки законов одинаково применимо к любому предмету и,
в частности, к лингвистике.
Таким образом, историческая лингвистика как наука фактов должна
иметь свою науку законов. Подобно тому, как в нашем представлении
наряду с понятием отдельных языков существует понятие языка вообще,
нетрудно представить себе науку, которая изучала бы язык в абстрактном
виде, наряду с наукой, которая фигурирует в грамматиках и рассматривает
всегда какую-либо отдельную языковую форму; это то, что мы назовем
более удобным термином — теоретическая лингвистика. И если сказанное
справедливо, то теоретическая лингвистика столь же необходима для
подлинного прогресса науки о лингвистических фактах, как в свое время
была необходима физика и химия для прогресса геологии, а математика —
для успехов астрономии.
' Добавим к этому еще одно соображение для тех, кого интересует наше мнение по этим
вопросам.
Между типичными науками фактов, такими как география, и настоящими науками
законов, такими как физика, располагается довольно большое количество наук, которые,
на первый взгляд, казалось бы, не подпадают под наш принцип деления. Однако они его
не опровергают, а по своим данным и целям являются смешанными. Приведем в качестве
примера метеорологию, которая будучи наукой об общих законах природы, применяется
в отношении одного отдельно взятого объекта. Когда речь идет о нашей Земле со всеми
физическими и другими особенностями ее поверхности, метеорология — это наука фактов;
но когда она изучает не отдельные факты (гроза, прошедшая в таком-то месте в такой-
то день), а факты общего плана (возникновение гроз, их причины, условия, возможные
последствия), — это наука законов.
Мы могли бы привести много примеров таких смешанных наук. Возможно даже, нет
ни одной науки законов, которую в той или иной степени нельзя было бы отнести к их
числу. Если мы считаем, что весь мир является проявлением силы, использующей свободу
в своих действиях, науку законов в целом следует рассматривать как одну из этих смешанных
наук, поскольку ее цель — познать законы одного исторического факта: мира, который
тогда можно было бы рассматривать как великую случайность, которую мы наблюдаем
со стороны.

Глава I. Наука фактов и наука законов
41
Существует ли эта наука? Тот факт, что такой вопрос возникает,
определенно подтверждает, что хотя эту науку и не полностью
игнорируют, ей все же не удалось в достаточной степени сформироваться как
науке. Однако лингвистика фактов существует и постоянно развивается.
Казалось бы, такое состояние дел противоречит принципам, которые мы
только что изложили.
Прежде чем приступить непосредственно к тому, что относится
к созданию теоретической лингвистики, следует рассмотреть нынешнее
состояние обеих наук и ответить на возникающие в этой связи вопросы.

Глава II
Отношения лингвистики фактов
и теоретической лингвистики
при современном состоянии науки
С тех пор как Аристотель создал свои знаменитые категории и тем
самым снабдил грамматику рядом фундаментальных данных из области
логики, перешедших в терминологию грамматики, теоретическая наука
лишь отрывочно и нерегулярно способствовала прогрессу
лингвистической науки фактов.
Однако нельзя сказать, что не было попыток создать общие
принципы этой науки. Можно было бы привести длинный список имен авторов,
начиная с Гердера и Гумбольдта вплоть до Германа Пауля и далее, которые
пытались отойти от изучения отдельных языков и заняться языком как
таковым и его общими законами. Но, несмотря на все их достоинства,
эти работы не оказали заметного влияния на исследования в области
дескриптивной или исторической лингвистики.
Грамматисты развивали свою науку собственными силами без
помощи теоретиков. Подобно механику, самостоятельно изготавливающему
специальные инструменты для работы, они усовершенствовали свою
терминологию и, используя некоторые общие понятия из области
психологии и, главным образом, логики, создали целый арсенал абстрактных
понятий, необходимых для описания состояний языка и их изменений.
Более того, они сами создали плодотворные методы исследования.
Грамматисты Индии научили нас разлагать слова на их
составляющие, и, отделяя суффиксы, префиксы и другие словообразующие
элементы, идти от данного слова к реконструируемому корню, являющемуся
общим элементом всего, что принадлежит к одной и той же семье.
Этот метод, ценный уже сам по себе для описания и классификации,
позволяющий представить всю морфологию языка в формулах
деривации, стал благодаря первым исследователям индоевропейских языков
способом экспликации и исторической реконструкции. Используя его
не только для сравнения одновременно существующих форм одного
языка, но и форм различных родственных языков, удалось обнаружить их
общие корни, которые были уже не просто абстрактными единицами,
а составляющими элементами более древнего языка, на кагором говорили
общие предки.

Глава IL Лингвистика фактов и теоретическая лингвистика 43
Чтобы прийти к этому, нужно было подключить фактор времени
и рассматривать лингвистические факты в их генетических
отношениях; кроме того, нужно было, чтобы эти отношения подчинялись
определенным законам, ибо любая реконструкция прошлого предполагает
расчет на основе определенных данных и законов. Так,
основоположники сравнительно-исторической грамматики сначала предугадали, а затем
открыли или вполне успешно доказали важнейший факт регулярных
соответствий некоторых звуков одного языка звукам другого языка и возвели
его в закон, важнейший в эволюции языка, — принцип регулярности
фонетических законов.
Не станем задерживаться на описании этого принципа, известного
всем лингвистам, на котором мы подробнее остановимся ниже, просто
на этом поразительном примере мы хотим показать, как лингвистика
фактов сумела самостоятельно пробиться к самым замечательным открытиям.
Теоретическая наука лишь следовала за ней. Эта регулярность
фонетических законов, эта проверенная эмпирически и так удачно использованная
грамматистами гипотеза нуждалась в рациональном обосновании.
Такая попытка была предпринята, но и здесь проявилось отставание теории
от практики, и следует признать, что эта попытка так до сих пор и не
увенчалась успехом; и если мы по-прежнему верим в плодотворность этого
принципа, то потому что он существует и приносит пользу, а совсем
не потому что мы его поняли.
Теоретическая наука, которая ни в чем не помогает практике, не
только не опережает, а плетется за ней; такая наука рискует дискредитировать
себя как наука бесполезная. Если к тому же становится ясно, что она
нестабильна и не в состоянии основательно сформироваться, а ее
методы и результаты зависят от измышлений отдельных лиц, напрашивается
вывод, что такая наука иллюзорна, а ее построения, как бы они ни были
интересны сами по себе, вряд ли заслуживают внимания. Реалистически
мыслящие ученые в поисках истин обращаются к другим наукам.
Однако если сказанное выше о рациональной обоснованности
теоретической лингвистики и пользе такой науки верно, мы должны
рассматривать описанную выше ситуацию как ненормальную и признать,
что грозящая нашей науке дискредитация имеет свои причины, которые
необходимо выявить, чтобы в корне исправить положение.
Нам представляется, что это причины двух видов. Прежде всего
рассмотрим более подробно те причины, за которые несут ответственность
сами грамматисты, а затем более кратко остановимся на причинах, истоки
которых находятся вне собственно лингвистики.
Грамматисты во многом ответственны за то, что теоретической
наукой языка пренебрегают. Истоки лингвистки в школе. Языки учили
в практических целях; прежде всего нужно было закрепить правильное
употребление языка и обеспечить учащихся понятиями, необходимыми
Для разбора и интерпретации литературного текста. Так брахманы
изучали Веды, а грамматисты александрийской школы перегружали схолиями
текст Гомера.

44 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Затем перешли к обучению и изучению иностранных языков.
Самые старые из имеющихся французских грамматик были написаны
в XIV-XV вв. для проживавших в Англии выходцев из Нормандии,
начавших забывать язык, принесенный их предками на британскую
землю, который им хотелось сохранить как язык аристократии. Даже сегодня
одно только упоминание о грамматике непроизвольно вызывает в памяти
школьный учебник.
Однако грамматика стала наукой, существующей вне практических
целей, которым она может служить. Получив название «лингвистика»,
она освободилась от филологических или схоластических задач, которые
изначально перед ней стояли; она рассматривает языки как явления,
связанные с человеком, которые следует описать и проанализировать
с научных позиций только для удовлетворения любопытства ума.
Но мало знать, надо еще и понимать. И в этом плане, как нам
представляется, лингвисты довольствовались немногим. Грамматиста,
который ограничивается описанием одного языка или рассуждениями о его
будущем, не претендуя на большее, можно сравнить с коллекционером
бабочек, раскладывающим пойманных насекомых по роду, видам и
разновидностям. Для успешной ловли и выращивания бабочек, несомненно,
нужны некоторые представления о естествознании, а определение видов,
кроме натренированности глаз, требует знания важнейших внешних
органов насекомых. Но здесь и кончается наука нашего лепидотеролога.
Означает ли это, что он имеет право без особого почтения относиться
к таким наукам законов, которые называются биологией и физиологией?
Разумеется, нет, ведь в противном случае он будет кем угодно —
страстным любителем, уважаемым коллекционером, эрудитом, не имеющим
себе равных в этой области, мастером описания новых форм и видов,
но никогда не станет ученым в полном смысле этого слова; природа,
которую он видит, но не знает, не откроет ему ни один из своих секретов,
уготованных тем, кто умеет проникнуть в самые ее глубины.
Не это ли произошло с ярыми приверженцами лингвистики,
которые, коллекционируя богатый, отовсюду идущий им в руки материал,
ограничились предварительной, хотя и полезной, но второстепенной
работой? И хотя они считают, что у них есть своя наука, может быть, есть
некоторые основания сказать, что главное им еще предстоит сделать?
Освободившись от утилитарных задач, лингвистика должна
сознательно стремиться к высшей цели, а именно — к тому, чтобы стать наукой
как таковой. Она должна самостоятельно, а также сознательно
сотрудничая с другими смежными дисциплинами, внести свой вклад в познание
природы и человека. И в этом лингвистика несомненно отставала раньше
и сейчас все еще не достигла поставленной цели. От своих школьных
привычек она сохранила ярко выраженный вкус к формальной стороне,
а не к глубинному постижению вещей.
Грамматика существует сама по себе, как набор фактов, свод
законов особого рода без органической связи с другими законами природы.
Например, говорится: такое-то прилагательное, скажем, латинское plenus

Глава II. Лингвистика фантов и теоретическая лингвистика 45
'полный', требует родительного падежа. Но что такое «родительный
падеж» и что понимается под термином «требует»? Эти привычные для
грамматиста выражения имеют эмпирическое и формальное значение
и ничего не говорят даже тем, кто их уверенно использует в отношении
общего понимания вещей. Почти во всех случаях мы довольствуемся
описанием тою, «как», не проявляя особого интереса к тому, «почему»;
мы почти не выходим за пределы грамматики, закрытой области,
предназначенной исключительно грамматистам, вместо того чтобы обратиться
к человеку, живому и активному субъекту своего языка.
Особенность науки законов состоит, как показано в предыдущей
главе, в том, чтобы связать каждый факт или каждый составляющий элемент
факта с другими фактами, подчиняющимися тем же законам. Язык есть
психическая деятельность человека, которая осуществляется посредством
его организма. Физиология, психология, логика должны, каждая со своей
стороны, способствовать объяснению феномена в целом. Несомненно,
так сложилось, что именно эти науки обеспечили грамматиста всеми
общими четко определенными понятиями. Особенно широко, пожалуй,
слишком широко использовалась в этих целях логика. Эта формальная
наука абстрактных отношений слишком долго удовлетворяла, всем
требованиям школьных грамматистов. Но одна — она могла дать лишь
поверхностные знания о языке. На помощь была призвана и физиология,
которая должна была обеспечить лингвиста данными, необходимыми для
описания и определения звуков. Что касается психологии, время от
времени она тоже служила источником отдельных случайных заимствований
там, где чистой логики было явно недостаточно. Говорят, например, что
правило употребления падежей нарушается в греческом языке, когда
падеж антецедента передается относительному местоимению в результате
своего рода притяжения или уподобления. Но этих разумно обоснованных
элементов, которые входят в лингвистику фактов отовсюду, недостаточно,
чтобы изменить ее общий характер. Они служат только грамматическому
и эмпирическому знанию языков; от них ничего другого не требуется. Они
используются в целях классификации и определения. Но мы хотим знать
' язык и полагаем, что сделали достаточно, когда с помощью этого аппарата
рациональных и более или менее адекватных их объекту понятий сумели
создать общие правила и обозначить особенности какого-либо языка.
Но следовало бы проникнуть в жизнь этого языка, как в процессе
его функционирования, так и его развития. Теоретически каждый готов
признать, что не существует более ценного и более точного документа,
отражающего ментальность народов и индивидов, чем их язык. Да,
ν стиль — это человек, и если характер человека раскрывается в его почерке,
„Как впрочем и во всем, что несет отпечаток его деятельности, тем более
' он раскроется в языке, который является своего рода непосредственной
Эманацией его души, правдивым зеркалом его психической жизни. Только
это документ, который надо уметь интерпретировать как историю религий
или историю искусства с тем, ч!гобы история языков тоже внесла свой
/ значимый вклад в историю человека.

46 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Мало сказать, что такая задача труднее. Она единственно верная;
наука о человеке — общая антропология, вправе ожидать от лингвистики
не просто фактов, а фактов, представленных таким образом, чтобы они
несли в себе их толкование.
Если бы грамматисты всегда именно так осознавали свою задачу,
им было бы легче понять, что реальные успехи их исследований зависят
от успехов теоретической науки и что за специфически
грамматическими явлениями, формальные законы которых они стремятся выявить, им
следовало уловить работу человеческого духа, глубинные и постоянные
законы которого проявляются в бесконечном разнообразии
лингвистических фактов.
Следует, однако, признать, что у тех, для кого языки стали отдельным
объектом изучения, есть оправдание в том, что они не стремились глубже
проникнуть в суть этого объекта и потому не преуспели в этом. Сама
психология, изучающая человеческий разум, также пошла в ложном
направлении. Если лингвистика традиционно была слишком схоластичной,
то психология, исторические корни которой связывали ее с метафизикой,
была тоже далека от своей подлинной цели. Она разделяла вненаучные
спекуляции, и ее толкования вряд ли можно было считать научными.
Трудно было обнаружить обязательные связи между метафизическими
принципами психологии и законами, чаще всего абсолютно
формальными, которые изучала грамматика, и если какой-нибудь ученый, сторонник
общих идей, пытался создать теорию языка на основе всецело
умозрительной психологии, он тем самым только способствовал нестабильности
самой психологии. Она была обречена на дискредитацию вместе с
философской теорией, которая служила ей основой.
Однако, по мере того, как ученые, занимавшиеся лингвистикой
и психологией, пытались охватить объект своего исследования целиком
и применить для его изучения разумный метод, наука о языке и наука
о человеческом разуме стали сближаться.
Выше уже говорилось, какое важное место занимает в
современной лингвистике знание фонетических законов. Чем больше внимания
уделялось фактам этого плана, тем больше лингвистика контактировала
с физиологией. Но сейчас лингвистов все больше привлекают
исследования в области семантики и синтаксиса. Понятно, что сравнительная
грамматика, которая занимается только звуками и формами в их
материальном качестве, не может быть полной и что ее необходимо подкрепить
наукой о значениях. А проблема изменения значений — это, главным
образом, психологическая проблема, и грамматисты время от времени
занимаются психологией или обращаются к авторитетам в этой области
по вопросам, касающимся необходимых им принципов классификации
или объяснения.
Первые общие исследования человеческого языка закрепили такие
известные термины, как изолирующие языки, агглютинативные языки,
флективные языки, казалось, четко обобщившие наши знания о
различных структурных типах, к которым могут относиться языки. Но по мере

Глава II. Лингвистика фантов и теоретическая лингвистика 47
изучения и сравнения все большего числа языковых форм и особенно тех,
которые были непривычны для наших индоевропейских языков,
выяснилось, что эти термины являются лишь грубым приближением и не
покрывают всех бесконечных нюансов различных типов языков. Необходимо
было осознать, что только углубленное познание человеческого разума
и условий его функционирования в момент создания языка помогло бы
нам постигнуть бесконечное разнообразие грамматических явлений.
Со своей стороны, психологи пошли навстречу лингвистам. Они
попытались освободить свою науку от связей с метафизикой и создать
учение, основывающееся на фактах, которое дало бы рациональное
объяснение всем возможным проявлениям психической жизни, учитывая
одновременно физические и психические условия. Так появилась
физиологическая психология, которая справедливо считается подлинной
наукой законов о языке, как и о всех других естественных
проявлениях человеческого разума при посредничестве физического организма
человека. Эта наука, стремящаяся строить свои выводы на основе все
большего числа разнообразных фактов, совершенно естественно должна
была подойти к языковым фактам и, таким образом, вступить в своего
рода конкуренцию с лингвистикой.
Однако прежде чем приступить к рассмотрению проблемы языка
в целом, психологи новой школы сначала обратились к отдельным
фактам, которыми собственно лингвистика пренебрегала или рассматривала
их с совершенно иной точки зрения; например, они изучали явления,
сопровождавшие восприятия слов в их звуковой или графической форме,
и сложные ассоциации, создающие эти элементы наших высказываний
или сопровождающие их. Таким образом, в тот самый момент, когда
грамматисты серьезно задумались о психологии, психологи, со своей стороны
и в рамках своей науки, взялись за те проблемы, которые, по крайней
мере, граничили с грамматикой. Встреча состоялась, и многие ученые как
с той, так и с другой стороны, пришли к убеждению, что эта явная
двойственность двух разных наук, изучающих один и тот же объект с помощью
Двух различных методов, неизбежно должна привести к гармоничному
сотрудничеству, и в один прекрасный день традиционная лингвистика
обретет ценного помощника в лице своего нового соперника. В то
время как лингвистика продолжала заниматься фактами, физиологическая
психология, освещая их со своих позиций, помогла бы их лучше понять
и описать. Однако до сих пор никто так и не сделал практических
выводов, не занялся непосредственно этой проблемой, чтобы попытаться
создать на основе современной психологии теоретическую лингвистику.
Положение начало меняться, когда в 1900 году Вундт опубликовал
свой труд о Психологии языка1), который опираясь на общие результаты
современной лингвистики, явился первой попыткой представить эту
науку законов с использованием всех ресурсов современной психологии.
/ !) Wundt Wilhelm. Völkerpsychologie, I. Band: Die Sprache, 2 vol. Leipzig; Engelmann, 1900.
' Второе издание вышло в 1904 г.

48 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Эта работа имеет еще большее значение: она является первой частью
полного трактата о коллективной психологии, в котором, кроме языка,
должно исследоваться все, что относится к мифам, верованиям и
обычаям народов. Но даже если ее оценивать только в отношении науки
о языке, эта работа очень важна. Вот почему она вызвала общий интерес
лингвистов и станет вехой в истории лингвистических исследований как
сама по себе, так и благодаря тем дискуссиям, которые вызвала, и тем
трудам, которые в связи с ней появились2) или еще появятся.
Невозможно переоценить достоинства книги Вундга. Вызывает
восхищение мощь интеллекта этого человека, который, выйдя за пределы
своих узко специальных исследований, сумел усвоить суть столь
обширной и сложной науки, какой является современная лингвистика. Он сумел
накопить в этой области настолько обширную информацию, что не
упустил ничего существенного, и настолько точные данные, что когда это
требовалось, мог занимать независимую позицию. К тому же его ум,
привычный к разного рода анализам в современной психологии, обновил науку,
которой он занялся, щедро рассыпая оригинальные гипотезы и по многим
вопросам преподав урок лингвистам, в ученики которых он записался.
Только настоящий мастер был способен на такое огромное дело.
Но как бы высоко мы ни ценили заслуги Вундга, мы тем не менее
имеем право задаться вопросом, была ли полностью и сразу достигнута
поставленная им цель. Обрела ли эта новая наука, которую еще
предстояло сформировать, свою окончательную форму, подобно Минерве,
явившейся на свет из головы Юпитера в полном вооружении? Может ли
она — такая, какой ее создал Вундт, — сразу же стать полезной для
лингвистики фактов или нуждается в доработке и изменении, которая бы
ее в той или иной степени преобразила?
Этот вопрос, который нисколько не умаляет нашего восхищения
и признательности, возникает совершенно естественно, когда речь
заходит о самой первой попытке, и мы вынуждены на него ответить:
физиологическая психология языка, какой ее предлагает Вундт, еще
далеко не оправдала наши надежды.
В поисках подлинно логического метода исследования
синтаксических трансформаций3) мы обратились к работе Вундга в надежде найти
полное или, по крайней мере, частичное решение задачи, которую мы
' См. в частности: DelbrükB. Grundfragen des Sprachforschung. Strasbourg: Trubner, 1901,
и ответ Вундга: Wundt W, Sprachgeschichte und Sprachpsychologie. Leipzig: Engelmann, 1901;
Sutterlib L Das Wesen der Sprachgebilde. Heidelberg: Winter, 1902; Rovvadawski V.
Wortbildung und Wortbedeutung. Heidelberg: Winter, 1904. В этом же 1904 году О.Дитгрих начал
публикацию большой работы: Dittrich О. Grundzuge der Sprachpsychologie; Einleitung und
Allgemeinpsychologische Grundleggung, Halle Niemeier: в которой он, как он сам пишет,
продолжает и совершенствует дело своего учителя Вундта. Во вступлении к этой работе,
так же как в многочисленных журнальных статьях, он рассматривает вопрос, которому
посвящена данная книга. Его теории не могут нас удовлетворить и мы намерены сопоставить
их с нашими теоретическими положения в других публикациях.
' См. вступление к нашей работе «L'Imparfait du Subjonctif et ses Concurrents dans les
hypothotiques normales en fran^ais» // Romanische Forschungen, 1905, vol.XDC, S. 321 ff.

Глава И. Лингвистика фактов и теоретическая лингвистика 49
поставили, и были разочарованы в своих ожиданиях. Однако, если и
существует проблема, которая интересует историческую лингвистику, и
решение которой может предложить теоретическая наука, то это именно
данная проблема. Подлинный метод изучения и представления
синтаксических изменений языка должен вытекать из общих взглядов на природу
того, что изменяется, и на причины и процессы этих изменений.
Теоретическая наука, которая не дает нам прямого и ясного ответа на все эти
вопросы, является неполной или плохо организованной.
Такой вывод, который мы первоначально сделали на основе простого
логического умозаключения, заставил нас более подробно изучить
указанную работу, чтобы обнаружить в ней возможные пробелы или недостатки
в логичности изложения. Мы сравнили общие положения психологии
языка, изложенные в работе Вундта, с нашим представлением об этой
науке. Позвольте нам изложить результаты этого исследования. Учитывая
авторитет автора и огромное значение его работы, будет уместно
объяснить, почему мы считаем это необходимым, поскольку мы собираемся
рассмотреть, хотя и совершенно иначе, те же проблемы, что и он.
Это и будет темой следующей главы.

Глава III
Критика работы Вундта
Суть критики, которую мы считаем необходимым высказать в адрес
Вундта, можно выразить несколькими словами: он затронул все проблемы
лингвистики, которые, по его мнению, представляют интерес с точки
зрения психологии, но оставил без внимания все то, что, как ему казалось,
относится главным образом к области грамматики; одним словом, он
не понял важности грамматического аспекта. Поясним:
Вундт изучает явления, вызванные действиями человека,
создающего или изменяющего свой язык. То, что создано или подвергалось
изменению, перестает его интересовать, как только, став привычным,
входит в совокупность наших лингвистических навыков. Однако именно
благодаря этому комплексу лингвистических умений или навыков,
наши самые сложные мысли обретают спонтанное и почти автоматическое
выражение. Следовательно, это и составляет если не единственный, то
по крайней мере главный объект теоретической лингвистики.
Все эти навыки в целом становятся средством, помогающим выразить
мысль только потому, что образуют систему звуков и понятий, связанных
между собой в соответствии с этой целью языка. К тому же эта система
существует в каждом индивидууме благодаря навыкам, приобретенным
его нервными центрами; она является составной частью его
психофизической жизни вообще, а как отдельное явление — приобретенные навыки
и конкретные проявления — ее могут объяснить в конечном счете только
общие правила этой жизни? Поскольку грамматикой называют вообще
правила языка, можно расширить смысл этого слова и применить его
ко всему своду законов, которые регламентируют язык, приобретенный
индивидом или коллективом в определенный момент, ко всему, что
основано на привычке, навыке, устойчивой ассоциации понятий,
начиная с различения составляющих частей слова, лексикографии, флексий
и синтаксиса, вплоть до самых неуловимых стилистических нюансов.
Можно назвать грамматической проблемой ту, которая возникает, когда
в грамматике мы пытаемся обнаружить психофизиологическую основу ее
происхождения, ее законов и функционирования.
Объектом грамматической проблемы является уже не человек,
говорящий и воздействующий на свой язык, а сам язык как таковой,
лингвистический организм или, если угодно, говорящий человек,
испытывающий воздействие законов своего языка.

Глава III. Критика работы Вундта
51
Вундт не единственный, кто не оценил важность грамматической
проблемы. Ею обычно пренебрегают, и насколько нам известно, такая
задача никогда и не ставилась1). Нам хотелось бы в данной работе
привлечь внимание всех теоретиков языка к этому вопросу.
Нетрудно понять, почему автор «Психологии языка» не обратил
внимания на грамматическую проблему. Он прежде всего психолог, а затем
уже грамматист, и его интересует то свободное проявление способностей,
которое обогащает человека средствами выражения своей мысли, а после
создания языка позволяет изменять его, чтобы он соответствовал новым
психическим импульсам. Грамматисты должны показать, с помощью
каких сложных комбинаций знаков в рамках определенных законов нам
удается выразить свои мысли. Эта задача мало интересует психолога, он
надеется хотя бы временно от нее избавиться.
Так вот, ему это не удастся и по двум причинам. Во-первых, потому
что настоящая психология языка невозможна без методичной
разработки проблемы грамматики. Грамматика существует в нашей психической
и физической жизни так же, как и все остальные факторы,
способствующие производству речи, и стремление абстрагироваться от нее —
чистый волюнтаризм. Вторая причина в том, что мы не имеем ни права,
ни возможности изучать явления трансформации языка до тех пор, пока
нам известен только говорящий субъект, а не истинная природа
объекта трансформации, которая обязательно определяет изучаемое языковое
явление.
Впрочем, проблема грамматики столь важна, что Вундт не мог ее
обойти и даже в некоторых случаях вынужден был ее исследовать. Мы
критикуем его за то, что он не занялся этой проблемой непосредственно
и не рассмотрел во всех ее аспектах. Чтобы показать, каково его
отношение к этой проблеме, необходимо внимательно изучить его работу
и кратко проанализировать ее.
* * *
Вундт начинает свою работу с теории экспрессивных движений
(Ausdrucksbewegung), которые либо в инстинктивной форме (Triebbewegung),
либо в осознаваемой форме (willkürkiche Bewegungen) составляют
первоначальную функцию, дающую начало всему языку. Затем он описывает
!' Вот пример того, как эту проблему понимает и решает один современный лингвист,
который занимается психологаей. Финк в небольшой работе «Aufgabe und Gliederung der
Sprachwissenschaft» (Halle: Häuft, 1905) утверждает, что язык каждого индивида — это
осуществляемое в каждый момент свободное языковое творчество и, — говорит он, —
на это творчество влияет только потребность быть понятым и, следовательно, воспоминание
о том, как говорят другое в данном случае или как он сам говорил раньше. Язык in
abstracto реально не существует. На это мы можем возразить, что есть большая разница
между воспоминанием и навыком, и нам представляется очевидным, что именно навык,
а не воспоминание приходит в действие в процессе речи... Кто говорит «навык», должен
сказать и «правило», а всякое опытным путем установленное правило имеет реальное, хотя
и абстрактное существование. Именно поэтому существует грамматика, а следовательно,
и язык.

52 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
явления, присущие языку жестов, в котором грамматический элемент,
как мы его определяем, играет пока лишь очень ограниченную роль,
поскольку, как показывает Вундг, действие соглашения фиксирующего
форму знаков, ограничено и не влияет на их организацию в
высказывании. Это соглашение — вот что не поддается непосредственному влиянию
говорящих субъектов. Язык жестов имеет психологические правила и
почти не имеет грамматических правил. Это еще один вид естественного
языка.
Переходя к членораздельной речи, Вундт сначала пишет о
способности производить звуки, как производной от экспрессивных движений.
Он рассматривает крик и ономатопею. Это и есть самые рудиментарные
проявления членораздельной речи, но они все еще живы и активны в
нашей усовершенствованной речи, где существуют в форме междометий
и символических звуков (Lautgeberde, Lautmetapher, Wurzelvariationen).
Затем исследуются постепенные и скачкообразные трансформации звуков
и соответствующие психологические законы.
Видно, что во всей первой части книги, посвященной изучению
фонетического аспекта языка (главы III и IV), автора занимают две
проблемы, в соответствии с которыми он располагает материал: генезис и
эволюция. Не следует, однако, забывать, что любая организованная речь,
иными словами — любая грамматика, требует, чтобы ее составляющими
были не просто звуки, а система звуков, которая доя нашей устной речи
была тем же, что и алфавит дня нашего письменного языка. Эти звуки,
число которых должно быть ограничено, образуют норму, обязательное
правило для речи; звуки артикулируют и воспринимают в соответствии
с приобретенными навыками. Следовательно, это факт
грамматического порядка. Известно, что эта система в достаточной степени меняется
от языка к языку; у каждого языка свой набор артикуляций с присущим
ему числом звуков различного качества. Но само существование такого
набора представляется необходимым для языка. Следовательно,
существует лингвистическая проблема, относящаяся к грамматике, объектом
которой является сама эта область звуков.
Отложим на время вопрос о том, как эта система появляется и
изменяется в процессе эволюции языка; задумаемся хотя бы над тем, в каких
условиях эта система звуков существует у говорящего и как она
функционирует. Если отнести, как мы это сделаем ниже, термин фонетика
ко всему, что касается звуков в их становлении и изменениях, мы можем
назвать систему звуков, существующую в одном языке в определенный
момент, его фонологической системой, а первую часть грамматической
проблемы, которую эта система ставит перед психологом, фонологической
проблемой.
Полностью ли Вундт игнорировал эту проблему? Конечно, нет. Это
слишком важное явление, чтобы, говоря о речи, нигде с ним не
столкнуться.
Вот почему автор «Психологии языка» дважды дает определение
того, что является звуком, не самим по себе, а как неотъемлемой частью
фонологической системы. В первый раз он это делает, когда говорит

Глава III. Критика работы Вундта
53
о детской речи (I, с. 300), второй раз — когда говорит о явлениях,
происходящих при взаимном влиянии и смешении двух языков (I, с. 385). Звук,
считает Вундт, основывается на ассоциациях акустических и визуальных
впечатлений, а также навыков артикуляции; он воспринимается
благодаря апперцепции, то есть мы не имеем о нем объективного впечатления,
это скорее представление, основанное на узнавании по ассоциации с уже
известным звуком. Об этом же Вундт говорит в связи с заимствованием
иностранных слов (I, с. 475), и еще раз затрагивает эту проблему, когда
показывает, что каждый из этих звуков представляет бесконечное
разнообразие смежных артикуляций, колеблющихся вокруг средней, которую
можно считать нормой (Spielraum der normalen Artikulationen 'рамки
нормальной артикуляции', с. 365). Каждый раз Вундт сообщает нам очень
интересные вещи то о самом явлении, то о его последствиях, но к
сожалению, нет такой главы, которую он мог бы написать, если бы открыл
этот важнейший феномен, не случайно наткнувшись на него, а отведя
ему надлежащее место в ряду лингвистических фактов.
Возможно, кто-то скажет в этой связи, что это не так уж важно и что
объяснения подобного явления, которые автор дает мимоходом,
достаточны для освещения более специальных тем, которые он рассматривает.
Допустим, это так, в том смысле, что фонологическая проблема доюльно
легко решается, и тем не менее не стоит спешить называть проблему
простой и делать вывод, что ее можно решить, не останавливаясь на ней
особо. Допустив это, признаем тем не менее, что далеко небезразлично,
если в предполагаемой иерархии проблем каждой проблеме не
отводится надлежащее место. В таком случае всегда что-то можно упустить.
Доказательством служит тот факт, что автор, встретив фонологическую
проблему, но не поставив для себя ее как таковую, полностью
игнорировал другую грамматическую проблему, которую он не упустил бы, если бы
четко сформулировал первую проблему; мы имеем в виду фонетическую
проблему.
Нигде на страницах, отведенных Вундтом эволюции звуков, мы
не видим, чтобы он заинтересовался вопросом, как эти изменения
соотносятся с принятой фонологической системой. Ибо очевидно, существует
антиномия этих двух также установленных лингвистических фактов:
существование фиксированной системы звуков, набора артикуляционных
признаков и способность звуков изменяться; решить эту антиномию и
показать, как фонологическая система приспосабливается к фонетической
эволюции, — такова одна из самых интересных проблем, и, как мы
попытаемся показать далее, одна их тех проблем, которую достаточно
четко сформулировать, чтобы представить некоторые сложные вопросы
в их истинном свете и прийти к простым решениям.
В следующих главах Вундт приступает к рассмотрению значимых
элементов языка и их значений. Здесь грамматический фактор, как
правило, играет еще более очевидную роль. Его существование, его
генезис и условия его функционирования ставят перед нами еще одну
проблему, названную нами по терминологии, которая будет обоснована
ниже, морфологической проблемой.

54 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Нельзя сказать, что Вундт полностью игнорирует эту проблему,
не более, чем проблему фонологии; он касается ее в разных местах
работы, но нигде четко не формулирует. В результате многие вопросы
даже не ставятся, а если и ставятся, то решаются лишь частично.
Уже в начале главы V, посвященной словообразованию, мы замечаем
это упущение. Нет ничего более поучительного для лингвиста, чем под
руководством Вундта учиться психологическому анализу слова и узнать,
какой комплекс ассоциаций лежит в основе этого компонента
высказывания, который посредством акта апперцепции мы отделяем от всего
остального, придавая ему характерную индивидуальность. Мы узнаем,
что эта словесная единица может иметь одновременно репрезентативное
и реляционное значение и что этим двум элементам смысла часто
соответствуют два материальных компонента: корень и формообразующий
элемент. И наконец, мы видим, как составленное таким образом слово
отделяется от первоначальной более крупной единицы, каковой является
предложение.
Однако, прочтя все это, лингвист остается в недоумении, потому
что ему не удосужились объяснить, что общего между этим
идеальным психологическим описанием и словами наших языков. Известно,
что существуют всевозможные уровни соединения различных
элементов предложения; есть элементы, которые, соединяясь, образуют одну
единицу, другие существуют раздельно. Между этими двумя
крайностями есть бесконечное число промежуточных и, следовательно, не столь
очеввдных случаев. Нередко трудно узнать, где провести границу между
словами. Обычная грамматика не выработала дринципов, касающихся
этой проблемы; то, что она предлагает, это скорее произвольные, в ряде
случаев противоречивые правила. Так вот, если мы хотим (а мы имеем
на это право) дать синтаксическому механизму какого-либо языка
научное описание на основе определенных принципов, нам нужно иметь такое
определение слова в грамматике, которое было бы переводом на
грамматический язык психологической дефиниции, предложенной Вундтом.
Вундт дает некоторые элементы этой дефиниции, он нас к ней подводит
(см. в частности I, с. 563), но хотелось бы, чтобы он сам сформулировал
это определение2).
В главе, посвященной образованию новых слов путем словосложения
(I, с. 602), ясно видно, что Вундт пренебрегает грамматическим аспектом
изучаемых явлений. В этой части работы он пытается определить, какие
психологические приемы лежат в основе словотворчества такого рода,
и выделяет три типа, которые, как ему представляется, охватывают все
возможные случаи.
Мы, в свою очередь, сформулировали бы следующим образом это грамматическое
определение слова: Слово в языке есть то, что является результатом разложения предложения
на самые мелкие части, каждая из которых, взятая отдельно, имеет значение идеи и значение
функции, в соответствии с принятой системой грамматических категорий или классов
слов. — Возможно, когда-нибудь мы вернемся к этому определению, уточним и, если
потребуется, расширим его.

Глава III. Критика работы Вундта
55
Прежде всего, это сложное слово, которое выявляется просто в
результате анализа предложения, когда за словесную единицу принимается
то, что изначально составляло два отдельных слова. Так, французское
слово pourboire 'чаевые' представляет собой фрагмент предложения Je vous
donne cet argent pour boire 'Я даю вам эти деньги на чай* (букв, 'чтобы
пить'). Затем следует сложное слово, в основе которого тот же прием,
однако здесь уже отмечается наличие психологического синтеза, в
результате которого оба элемента подверглись изменению и соединились.
Таково немецкое слово Trinkgeld (= Geld zum Trinken букв, 'деньги на
питье'). И наконец, чисто синтетический тип, когда какое-либо понятие
вводится во фразу и, соединяясь с идеей одного из членов предложения,
образует сложное слово на основе яркой ассоциации. Вундт приводит
в качестве примера Hirschkäfer, то есть Käfer 'скарабей', который наводит
мысль об 'олене' (Hirsch). — Эти три типа называются соответственно:
словосложение путем объединения двух контактирующих элементов,
словосложение путем соединения двух соседних элементов и словосложение
путем соединения двух отдаленных друг от друга элементов.
Не отрицая значения этой классификации для тех случаев, когда речь
идет о спонтанном словосложении в результате ассоциации понятий,
нелишне напомнить, что словосложение в реальной действительности,
имеет другие не менее результативные причины. В огромном большинстве
случаев сложное слово образуется по аналогии с другим сложным словом,
так guerre russo-japonaise 'русско-японская война' по аналогии с guerre
franco-allemande 'франко-немецкая война* и т.д. Вундту это известно
(с. 606), но он видит в этом лишь просто ассимиляцию, вспомогательное
средство психологии. Так вот, по нашему мнению, здесь, кроме
указанного Вундтом, имеют место: использование известного средства выражения;
производное навыка, грамматическое свойство.
И если потребуется объяснить эти навыки, недостаточно будет
говорить только о психическом типе расы. Отдавая должное этому главному
фактору, при описании этого явления во всех аспектах надо вспомнить,
что сложное слово сохраняет в самом словосложении старые уже
исчезнувшие синтаксические приемы, некие окаменелости в языке, свидетели
того, какой была живая грамматика в давние времена. Так, сложное слово
H6tel-Dieu букв. 'Дом Бога'3) содержит старый косвенный падеж Dieu
'Бога' по смыслу соответствующий латинскому генитиву Dei. Отсюда
можно сделать вывод, что многие из наших сложных слов либо сами
по себе, либо по типу, сформировавшему их, являются остатками
грамматических приемов, уже вышедших из употребления. Такое объяснение
можно по праву отнести к сложным словам из греческих и латинских
основ, таким как φιλο-σοφος 'философ', Luci-fer 'Люцифер', в которых
видны старые агглютинации, предшествовавшие закреплению в языке
флективных суффиксов.
Ъ) Hotel·Dieu - название, которое носят центральные больницы в крупных городах
Франции. Hotel, в старофр. ostel 'жилище, дом'; сложное слово Hötet-Dieu образовано
в результате соединения двух корней (основ). — Прим. перев.

56 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Эти соображения грамматического плана не заменяют
психологического анализа, они определяют условия его проведения и ограничивают
его.
Казалось бы, следующая глава, посвященная исследованию
грамматических форм, должна быть полностью отведена грамматике. В ней автор
рассматривает четыре основные класса слов, или грамматические
категории (по его определению, это существительное, прилагательное, глагол
и зависимый элемент), и те из них, которые могут иметь различные
детерминации, анализируются во всех этих детерминациях. Рассматривая имя
существительное, Вундт говорит о его роде, числе, падеже; рассматривая
глагол, — о лице, наклонении, залоге и т.д. Он старается показать, с
помощью каких психологических приемов эти категории сформировались
и закрепились.
Эта глава одна из самых насыщенных и самых интересных; однако,
и здесь у нас возникаю* серьезные критические замечания в отношении
того, каким образом автор изучает и рассматривает свой предмет.
И прежде всего это критика метода. Автор ограничивается
констатацией существования этих четырех классов слов и их категорий.
Он переносит в следующую главу изложение логического принципа,
лежащего в основе этой грамматической системы. Тщетно было бы искать
общее объяснение формы слова, идущей от разума и самих
принципов любого языка и любой мысли. Исходной точкой является опыт;
вместо того, чтобы исследовать абстрактную область возможного и
необходимого, нас помещают в конкретную реальность, а психологические
объяснения применяются только к отдельным явлениям или группам
исторически установленных явлений, а не к явлению как таковому.
Вместо ожидаемой главы о теоретической лингвистике нам предлагают
разрозненные фрагменты исторической грамматики, снабженные
психологическим комментарием. И даже если бы эти комментарии имели
настолько общее значение, что далеко выходили бы за узкие рамки
описываемых фактов, даже если бы эти факты, отобранные из самых разных
языков, могли сойти за обобщение возможного в области человеческого
языка, все равно этот метод ущербен в своей основе. Эта глава
отличается от других глав книги, где факты, как и следует в науке законов,
иллюстрируют психологические законы, главный принцип которых
демонстрирует автор; здесь же наоборот, психологическое объяснение шаг
за шагом следует за фактами, зафиксированными историей. Такую
главу сам автор может и должен считать промежуточной. Это компромисс
между наукой законов и наукой фактов, который нужен только для того,
чтобы на конкретных и хорошо документированных фактах проверить
достоинства некоторых приемов экспликации.
Если Вундт не решает грамматическую проблему в отношении форм
слова, потому что пользуется не совсем приемлемым методом, он не
достигает цели еще и потому что не совсем понимает, каким должен быть
объект его исследования. Вундт понимает под грамматической формой
слов их реляционное и функциональное значение, не учитывая то,
каким способом значение выражено. Как он с самого начала заявляет,

Глава III. Критика работы Вундта
57
он начинает исследовать те формы, которые мы назовем эксплицитными
(äussere Wortformen) и имплицитными (innere Wortformen), одновременно
все и не разграничивая их. Первые характеризуются неким внешним
знаком, например, суффиксом, соответствующим функции: таково
немецкое слово wUlst 'хочешь' с суффиксом, обозначающим второе лицо
единственного числа; вторые, хотя и имеют сложное грамматическое
значение, не разложимы на материальные компоненты, соответствующие
элементам их значения: так, в немецком языке ich — личное местоимение
первого лица единственного числа в именительном падеже, но это общее
значение всего слова, а не его частей.
Таким образом, мы видим, что Вундта интересуют лишь значения,
а не их знаки; он полагает, что можно рассматривать грамматические
категории in abstracto в их психологическом и логическом единстве,
не принимая во внимание природу знаков, обозначающих их. Однако,
подлинно грамматическая или скорее, по нашему определению,
морфологическая проблема состоит в том, чтобы выяснить, как должна быть
материально организована in concreto система знаков, чтобы
соответствовать абстрактной системе идей и отношений; значение этой проблемы
в том, что средство выражения и выражаемое взаимно обусловлены и
тесно взаимосвязаны. Если бы язык выражал только логические отношения,
безусловно можно было бы изучать эти отношения сами по себе, не
думая о том, что может им соответствовать в грамматике; но если, как
неоднократно и справедливо заявляет Вундт, все в языке имеет свой
психологический коэффициент, последний невозможно себе представить
и определить без связи понятия с определенными знаками. Эти знаки
придают понятию свою психологическую форму и через них оно, в свою
очередь, ассоциируется с другими мыслями, имеющими ту же форму.
Каждое грамматическое значение существует, только если находит
материальную опору, соответствующий знак в языке. Значение существует
в этом знаке и через этот знак; рассматривать это значение вне того,
в чем оно воплощается, придавать ему психологический характер без
учета того качества, которое может иметь грамматическое средство, означает
подменить реальность произвольным представлением, a priori, о том, чем
оно нам кажется, а не принимать вещи такими, какие они есть на
самом деле; это значит — да простит нам Вундт — заниматься вульгарной
психологией в его понимании этого слова.
Один пример для иллюстрации того, что мы хотим сказать. В этой
главе речь, кроме всего прочего, идет о двух способах праязыков
передавать глагольное выражение словами, по природе своей являющимися
существительными (II, с. ISO). В одних языках, чтобы сказать je porte
*я несу', говорят нечто, вроде porter-moi букв, 'нести я\ в других языках —
нечто, примерно соответствующее топ porter букв, 'мой нести'. Вундт
говорит о психологическом обосновании этих двух способов,
объясняет, как можно прийти к использованию притяжательного местоимения,
и в частности, отмечает (II, с. 153), что природа этого местоимения как
несамостоятельного слова, тесно объединяющая его с существительным для
я

58 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
выражения внутренне присущего ему понятия качества, способствовала
такому его использованию.
Разве не ошибочно считать эти примитивные слова настоящими
существительными в том смысле, который мы придаем этому слову, если
владеем гораздо более совершенными с точки зрения логики языками?
Не является ли столь же ошибочным рассмотрение зависимых элементов,
используемых для построения этих словесных форм, будто они для
говорящих на этих языках совершенно то же, что для нас слова тог и moril
Разве не соответствовало бы более истинной природе вещей изучение
этой проблемы с учетом конкретной реализации этих пока еще неясно
различимых категорий? Не следует говорить, что зависимый элемент
употребляется как суффикс, обозначающий лицо, потому что он является
притяжательным местоимением и, следовательно, несамостоятелен,
наоборот, он одновременно и притяжательное местоимение и суффикс лица,
потому что зависим и выражает первое лицо, будучи тесно связанным
с содержанием главного слова, на которое делается ударение.
Если это так, то только это грамматическое разграничение
зависимого и независимого, носящее более общий характер, менее четко
выраженное, более субъективное или модальное, нашло свое выражение
в языке и, следовательно, имеет право приниматься во внимание.
Модальным в грамматике является все, что выражает модус субъекта, его
психологическое отношение к содержанию высказывания. В этом
случае независимое соответствует четкому противопоставлению двух частей,
субъекта действия и действия; зависимое выражает, что одна из частей
отражается в другой, субъект в предикате, как качество в субстанции. Все
указывает на то, что в ходе эволюции языков в направлении их
относительного совершенства выражение модальных значений всегда
предшествовало выражению значений логического порядка, строго
интеллектуальных значений; наклонение глаголов древнее глагольных времен; это
хорошо известный факт, мы просто применяем в данном случае тот
принцип, который психология и история также считают оправданным. Но как
мы пришли к этому? Рассматривая морфологический факт в целом,
каким он предстает перед нами, не разделяя оба взаимосвязанных элемента
и без всякой предвзятости изучая в природе знака и употреблении его
психологическое значение.
Часть книги Вундга, которая несомненно вносит самый ценный
вклад в решение морфологической проблемы, это глава VII, где
рассматривается структура предложений. В ней дается общее определение
предложения, описываются различные виды всевозможных предложений,
указывается, какими должны быть главные части каждой из его типичных
форм. ,
Согласно современной теории, убежденным сторонником которой
выступает Вундт, ни слова, ни грамматические формы, как
эксплицитные, так и имплицитные, не существуют сами по себе; это необходимые
и обусловливающие друг друга неотъемлемые части предложения,
которые можно вычленить с помощью анализа. Эта теория, которую, правда,
нередко искажали, — мы выскажем свое мнение о ней ниже — в принципе

Глава III. Критика работы Вундта
59
верна, и никто не станет отрицать логического приоритета предложения
над словом. Отсюда следует, что знание этой единицы высшего уровня,
которая потенциально содержит все, является первостепенным условием
любого рационального познания грамматического механизма.
По мнению Вундта, предложение существует, когда «субъект
посредством языка выражает результат интеллектуального действия, в ходе
которого анализируется апперцептивная единица в составляющих ее частях
и воспринимается объединяющая их связь»4). Это определение Вундта
выявляет общую основу, единый источник, откуда берет начало и наш
грамматически организованный язык и его использование в речи. Эти
два явления, одно из которых объективно, другое субъективно, связаны
тем не менее друг с другом, как душа с телом. Именно исходя из этого
определения Вундта, можно выделить обязательные части предложения
и показать, как от них образуются наши грамматические категории
и синтаксические конструкции. Эти выводы помогут также показать, что
разным психологическим типам должны соответствовать разные
грамматические типы, являющиеся их естественными производными. Здесь нам
не в чем упрекнуть Вундта, кроме того, что он остановился на пороге
лингвистической дисциплины, представив нам ее первые элементы.
Правда, Вундт приводит несколько примеров синтаксических
конструкций разных типов и рассматривает их с психологической точки
зрения. Но при этом автор как бы поднимается над грамматикой и
судит о ней сверху, рассматривает со стороны; чего недостает, так это
пусть элементарного, но общего и систематического изложения того,
какие возможны приемы лингвистического выражения. Если Вундт
этого не сделал, то потому что всегда считал, что следует изучать субъект
высказывания, и не допускал, что грамматика сама по себе является
объектом психологического изучения отдельно от этого субъекта. И тем
не менее лингвист имеет дело с языковыми организмами, законы которых
действуют на говорящего, способного их изменять лишь в ограниченных
пределах. Именно эти организмы следует разложить на составляющие
части и объяснять их функционирование. Следовательно, здесь есть почва
для настоящей рациональной и общей грамматики, а Вундт предлагает
лишь несколько недостаточно скоординированных принципов этой
грамматики. После создания такой грамматики следовало бы показать, как
спонтанная психическая деятельность субъекта соотносится с ней и как
совокупность этих двух сил приводит к эволюции выразительных средств
языка. Вундт не счел необходимым поставить первую из этих проблем и,
естественно, упустил последующие.
Вот еще одна и последняя проблема, где отчетливо видно, как автор
умышленно при любой возможности избегает грамматических проблем.
Это 6-я часть главы, где он рассматривает порядок слов.
Как заявляет сам Вундт (II, с. 348), его интересует порядок членов
предложения, только когда субъект использует его в данный момент под
4) В. II, S. 240: Der sprachliche Ausdruck fur die willkürliche Gliederung einer Gesamtvorstel-
lung in ihre in logischer Beziehung zu eineinder gesetzten BestandthcUe.

60 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
влиянием психических импульсов. Это во многом относится к
греческому и латинскому языкам: никакая традиция, мы бы сказали, никакое
грамматическое правило не заставляет говорить Romulus urbem condidit
Томул основал город* вместо Urbem condidit Romulus 'Основал город Ро-
мул' или Romulus condidit urbem Томул город основал'. Правда, Вундт
объясняет, какие психологические средства приводят к тому, что порядок
слов, сначала свободный, может стать строго фиксированным (II, с. 362);
но он забывает отметить важность этого феномена для грамматики. Если
порядок слов зафиксирован правилом, он в свою очередь становится
знаком, то есть средством распознавания функций. Он занимает место
среди факторов грамматического механизма, и если становится
общепризнанным, оказывает влияние на всю организацию грамматики и саму
форму мысли, которые претерпевают глубокие изменения.
Мы только что сказали, что Вундт умышленно по возможности
избегает грамматических проблем; но как это было в случае с фонологией,
ему это не всегда удается, тем более тогда, когда речь идет о языке
как средстве выражения. Автор, который не счел необходимым заняться
непосредственно той частью грамматики, которую мы называем
морфологической проблемой, не сможет тем не менее полностью ее игнорировать.
Она встает с такой неизбежностью при рассмотрении языковых явлений,
что ее невозможно обойти и не уделить ей, хотя бы мимоходом, часть
своего внимания.
Каждый раз, когда Вундт уклоняется от этой проблемы, она снова
встает перед ним, и тем не менее он не решает ее. Мы это только что
видели, когда речь шла о фиксированном порядке слов. То же самое было
при определении предложения. Прежде чем дать это определение, Вундт
предупреждает (II, с. 238), что оно относится только к предложениям,
которые имеют все признаки спонтанного и произвольного акта. Но есть
и другие предложения, которые создаются благодаря психологическому
автоматизму и порождение которых основано на повторении и
привычке. Добавим, что в действительности все наши предложения являются
продуктом взаимодействия этих двух факторов: автоматизма и свободной
спонтанности, которые комбинируются с бесконечным разнообразием.
Даже фразы, произнесенные совершенно автоматически, не являются
простым инстинктивным повторением, простым отражением однажды
сказанной или слышанной фразы; они являются результатом
интеллектуального и сознательного акта, пробивающегося сквозь наслоения
языковых привычек. С другой стороны, и наоборот, предложения,
порожденные при полном осознании всех их частей и соединений, являются
тем не менее продуктом психологического автоматизма, поскольку
заимствуют элементы у организованного языка. Здесь нет чистого творчества,
здесь включаются определенные приобретенные навыки. Знак связан
с понятием через рефлекс, выработанный силой привычки.
Невозможно переоценить значение этого автоматизма в языке.
Именно потому, что благодаря этому автоматизму язык существует в какой-то
степени самостоятельно и обладает относительной фиксированностью, он

Глава III. Критика работы Вундта
61
и смог постепенно совершенствоваться в интеллектуальном плане. И это
понятно: благодаря силе привычки язык сохраняет все выразительные
средства, доказавшие свою целесообразность в процессе употребления.
По мере возникновения чего-то полезного, грамматика его фиксирует,
таким образом отражая все достижения прогресса человеческого разума,
закрепляя их, сохраняя и предоставляя возможность появления нового.
Не будь автоматизма, язык был бы обречен вечно все начинать сначала;
он никогда не вырос бы из младенческого возраста, и только благодаря
автоматизму существует сложный организм наших предложений и
периодов. Автоматизм появляется в самом начале существования языка
в его самых примитивных формах, будь то инстинктивные движения или
приобретенные рефлексы, и на первый взгляд кажется, что из-за него
психология утрачивает в какой-то степени интерес к зарождающемуся
языку, однако этот принцип недооценен во все времена лингвистической
эволюции, несмотря на его чудесные создания и бесконечно
разнообразные и сложные явления.
Таким образом, наряду с чисто психологическим определением
предложения, данным Вундтом, должно быть и второе, которое бы
учитывало грамматический фактор и показывало бы, как при формировании
предложений интеллектуальный акт сочетания слов соединяется с
бессознательным актом автоматического выражения. То определение, которое
приведено выше, полезно, но недостаточно.
Вундт еще раз сталкивается с той же проблемой, когда задается
вопросом (II, с. 251), почему императив — например, слово komm! 'иди
сюда!' без суффиксального элемента, — имеет, как ему представляется,
само по себе статус предложения, в то время как простому междометию,
такому как hierher! 'сюда!' он отказывает в этом. Он говорит, что этот
императив имеет свойства флективного слова. Если сравнить с другими
формами глагольной системы, komm 'иди' — это повелительное
наклонение единственного числа второго лица; тем самым подразумевается
наличие субъекта действия и, следовательно, мы имеем две главные части
любого предложения, как того требует определение. Очевидно, что такое
объяснение убедительно только с грамматической точки зрения. Часто
говорящий не глубже анализирует свою мысль, когда произносит viens!
'иди сюда!', чем когда говорит Ш! 'сюда!'. Но такой анализ производит
грамматика и предлагает его говорящему. Это принципиальное различие
отражается и закрепляется в абстрактной системе языка, а не обязательно
в одном отдельном психологическом акте какого-либо субъекта.
И наконец, Вундт вступает в область, которую он, как правило,
избегает, когда объясняет, почему вслед за Германом Паулем в его
«Принципах истории языка»5) он отказывается называть «логическим субъектом»
слово, которое в изъявительном предложении выражает психологически
доминирующее понятие, и тем самым противопоставлять его
грамматическому субъекту. Согласно Паулю, если кто-то хочет сообщить, например,
о дате поездки, цель которой известна слушателям, и говорит: Je pars
5) Paul Hermann, Prinzipien der Sprachgeschichte. Halle: Niemeyer, 1898, S. 259 ff.

62 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
aujourd'hui pour Berlin 'Я сегодня уезжаю в Берлин', aujourd'hui 'сегодня9
будет логическим субъектом в отличие от грамматического подлежащего
je *я\ В другом случае этим логическим субъектом может быть pour Berlin
'в Берлин9 или любой другой член более сложного предложения.
Итак, Вундт отказывается использовать этот термин и предпочитает
термин «доминирующее представление» (II, с. 260), в подтверждение
своего мнения он говорит, что вне грамматики между частями предложения
нет логических отношений, есть только различия в ударении и
интенсивности между представлениями. Это верный, глубокий и плодотворный
взгляд на отношение грамматики и мышления. Мы догадываемся, что
наша дискурсная мысль тесно связана с языковым выражением и,
следовательно, с правилами языка. Без связи с этим грамматическим
организмом, наши мысли, лишенные инструмента, который бы фиксировал
и выражал их логические отношения, это всего лишь представления, в той
или иной степени связанные с другими представлениями и обладающие
аффективным показателем.
Если такова роль языка и его грамматики в нашей психической
жизни, разве мы не правы, когда считаем, что теоретическая наука, которая
занимается этим, должна нам объяснить механизм, функционирование
и существование этого чудесного инструмента, а психология говорящего
субъекта и функций его языкового творчества должна быть только
введением в науку более высокого уровня? Если бы на этот вопрос был дан
полный ответ, все равно главное еще предстояло бы сделать.
Посвятив одну главу теории эволюции звуков, Вундт, естественно,
отводит другую главу эволюции смыслов (глава VIII, Bedeutungswandel).
Здесь нам нечего сказать, поскольку по определению речь идет о
феномене, изменяющем языковые привычки, следовательно, о чем-то над
традиционными законами, вне грамматики. Мы не можем, однако, не
повторить в этой связи, что поскольку эти явления происходят вопреки
грамматике и во благо ей одновременно — в самом деле, эволюции
смыслов уничтожили старые правила, вместо которых создаются новые, —
их изучение должно происходить в рамках грамматики; именно она дает
знания об их истинной среде и условиях их проявления.
Работу завершает краткая глава о происхождении языка.
* * *
Мы уже высказывали уважение к труду, который здесь анализировали
и критиковали с несколько особой позиции. Не осуждайте нас за то, что
мы ограничились незначительными упреками в том, что отсутствует
в книге, и остановились на том, что автор опустил, а во многих случаях
просто не захотел поместить. Мы постарались подчеркнуть один момент:
автор понимает задачу психологии языка иначе, чем мы. Мы попытаемся
далее показать, как эту грамматическую проблему, которую обходит
Вундт, можно рассмотреть и решить, и увидим, что таким образом
удается показать в истинном свете каждую лингвистическую проблему,
и самую простую, и самую сложную, используя ее подлинные данные.

Глава III. Критика работы Вундта 63
Прежде чем перейти к этому, следует сказать несколько слов об
организации материала, который Вундт включил в свое исследование. Это
позволит нам нагляднее показать главный недостаток этой во многих
отношениях прекрасной работы. Если Вундт не занялся
непосредственно лингвистической проблемой, если не понял, что ее нельзя решить
без грамматического аспекта, то .все потому, что будучи скорее
психологом, чем лингвистом, он хотел заниматься психологией в связи
с языком, а не психологией языка в собственном смысле слов. То, что
он не сконцентрировался на отдельном объекте исследования, привело
также к полному отсутствию логической организации исследуемых им
проблем.
Проведенный выше анализ показывает, что Вундт распределяет
материал по главам, явно руководствуясь традиционным, привычным для
грамматистов порядком: звук, слово, флексия, предложение. Это, как
представляется, не совсем подходит к работе, в которой автор ярко
и убедительно показывает, что фраза не строится путем сложения
существовавших слов и форм, что слова не создавались простым добавлением
букв и слогов. Слово, по Вундту, это продукт разложения фразы, а слог
или артикуляция выделяются из слова (I, с. 560, 561; II, с. 234-238).
Поэтому представляется, что обратный порядок больше
Соответствовал бы теоретической установке этого труда. Однако такой порядок,
пусть и обратный, представляется сомнительным, когда мы как бы
между прочим узнаем, что нет ни четкой грани, ни существенной разницы
между фразой и ее фрагментом, словом (I, с. 560; с. 240). Не означает ли
это, что для логичного распределения материала следовало использовать
другое разграничение?
Нетрудно обнаружить реальное смешение проблем, которое
скрывается за видимым порядком организации материала. За главой,
посвященной звукам, Вундт помещает главу, в которой говорится об эволюции
звуков. Точно так же, когда далее он говорит о словах, их формах
и о фразах, то есть о значимых элементах языка, в последующей
главе он рассматривает возможные изменения значений этих элементов.
На первый взгляд это кажется вполне естественным: сначала изучить
звуки или значения, затем проследить, как они изменяются. Но если
обратить внимание на то, что в главах, посвященных первой из этих
двух проблем, речь идет не просто о звуках или значениях в их обычном
неподвижном состоянии, а что там рассматривается и их генезис, роль
творческих способностей человека в их создании на начальном этапе или
в развитии, нельзя не возразить, что обе последовательно рассматривав
> емые проблемы — генезис и последующая трансформация — настолько
·;, тесно связаны, что почти сливаются. Исследование, построенное таким
образом, не свободно от многочисленных повторов. Так, в параграфе,
посвященном дефектам детского произношения (I, с. 297), уже говорится
, об искажении артикуляции под влиянием звука на ближайший звук
(ассимиляция), вопрос, который еще раз будет рассматриваться при изучении
■ фонетических изменений. И в главе VI, где Вундт выдвигает
многочисленные гипотезы об истории происхождения целых классов слов и их

64 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
флексий как системы значений, он постоянно оперирует элементами
языка, которые меняют смысл, приобретают новые значения, в то время
как изучению изменений значений отводится следующая глава (VIII).
Мы уже указывали, насколько странно говорить о словах и их
грамматических формах, прежде чем говорить о фразе, поскольку
слово со своей формой и реляционным значением может быть объяснено
только как составляющая часть фразы. Вундт нередко вынужден в связи
со столь ущербным порядком рассматриваемых проблем заранее
формулировать некоторые принципы, которые будут обоснованы позднее. Так,
когда в третьей части главы V говорится о месте в предложении слова,
состоящего из корневого и формообразующего, или реляционного,
элемента, в ней по существу уже содержится вся теория фразы, излагаемая
в главе VII. То же можно сказать о главе VI, посвященной подробному
рассмотрению грамматических форм имени существительного и
глагола. Здесь все в принципе основано на теории, которая будет подробно
со всеми аргументами изложена только в следующей главе.
Видно, что части книги располагаются не последовательно в
сторону все более полного знания об объекте исследования, а что автор,
знающий все об этом объекте, забегает вперед, следуя искусственному
порядку и освещая проблемы по мере их появления. Если вы согласитесь
с нами, что вопросы метода и организации материала имеют
практическое значение в науке, что при правильном решении эти вопросы вносят
ясность в настоящее, а в будущем гарантируют ожидаемый успех, следует
признать, что только это соображение, — абстрагируясь от того, что
говорилось выше, — заставляет нас взяться за дело, начатое Вундтом,
и попытаться сделать это лучше него, используя ценный вклад, который
он внес в теоретическую науку.
Впрочем, на последующих страницах мы предполагаем, не претендуя
на большее, лишь наметить программу. Создать ее целиком — дело более
долгое, превосходящее наши силы. Однако всегда полезно наметить
хорошо продуманный и обоснованный точными расчетами план. Именно
такой план мы хотели бы предложить всем — лингвистам и психологам, —
кто будет участвовать в создании теоретической науки о языке.
Задача, которую мы ставим, представляет особую трудность в связи
с тем, что нам предстоит обращаться одновременно к двум категориям
читателей: лингвистам, которые еще не освоили методы психологии,
и психологам, которые должны приобщиться к фактам и законам, только
для лингвистов являющимся самыми обычными. Возможно, и те и другие
будут нам признательны, если по всем положениям мы выскажемся
вполне определенно и представим безусловно абстрактный и сложный
материал таким образом, что он будет доступен любому пожелавшему
его прочесть. В этих целях мы подкрепим наше изложение примерами
главным образом из французского языка, которые сможет понять любой
даже не слишком эрудированный читатель.

Глава IV
Теоретическая лингвистика восходит
к индивидуальной психологии
и к коллективной психологии
В первых главах этого исследования мы в принципе обосновали
существование теоретической лингвистики и показали, что ее метод
отличается от метода лингвистики фактов. Последняя располагает факты
во времени и пространстве в соответствии с порядком, установленным
опытным путем, теоретическая лингвистика напротив соединяет
подобное и пытается выявить постоянные отношения, поднимаясь индуктивно
от частных фактов к высшим принципам и дедуктивно спускаясь от них
к отдельным фактам, объясняя их как обязательное проявление этих
принципов в данных условиях.
Речь, будучи естественной деятельностью нашего психофизического
существа, привносит в физиологическую психологию, как все, что
исходит от этого существа, свой набор фактов, которые должны послужить
основой индукции. С другой стороны, очевидно, что в обмен от этой
науки следует ожидать принципов экспликации применительно только к ее
явлениям. Если это так, теоретическая лингвистика появляется сначала
в недрах физиологической психологии, составляя с ней единое целое.
Так оно и есть на самом деле; но это совсем не значит, что внутри
, этой общей науки нет разделов, которые касались бы главным
образом языка, и что внутри физиологической психологии нельзя создать
целые дисциплины, объект и метод которых были бы исключительно
лингвистическими.
Мы обоснуем это утверждение, для чего подробнее рассмотрим сам
объект лингвистики, и с этой целью начнем с его определения.
Можно дать самое общее определение языка, например, что это
', совокупность средств, используемых психофизическим существом для
выражения своих мыслей. Это определение нам представляется корректным,
поскольку оно учитывает логический принцип, согласно которому можно
дать определение одномоментно сразу только одной вещи и для этого
, Использовать ясные сами по себе или уже объясненные термины.
Кроме того, это определение нам не кажется ни слишком широким,
ни слишком узким. Оно не слишком узкое, потому что применимо ко всем
формам языка, не только к его разговорной форме, но и к жестам, к пись-
; му и т. д. Оно применимо также ко всем мыслям без различия, как к тем,

66 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
что по своему доминирующему психологическому характеру являются
эмоциональными (восклицательные предложения) или волевыми
(повелительные и дезидеративные предложения), так и к тем, что являются
чисто интеллектуальными (описание, повествование, общее суждение).
И вместе с тем, оно не слишком широкое, ибо включая слово «мысль»,
оно тем самым указывает, что нет языка без интеллектуального
фактора, пусть даже самого незначительного. Крики, выражающие, например,
только эмоциональную реакцию на боль, не являются элементами языка.
Для языка необходим самоанализ, интеллектуальное осознание того, что
выражаемая боль существует как элемент мысли. Глагол «использует»
в данном выше определении показывает к тому же, что это
произвольный акт. Язык нельзя смешивать с простым экспрессивным движением,
полностью спонтанным и инстинктивным. Когда собака виляет хвостом
в знак благодарности хозяину, можно ли это назвать языком, согласно
такому определению? Трудно ответить на этот вопрос, потому что
неизвестно, что происходит в «душе» собаки; но было бы полезно отметить
в определении тот воображаемый предел, за которым начинается язык.
Нужно, чтобы субъект обдумал то, что он выражает, или, по крайней мере,
ясно осознал экспрессивное значение совершенного акта и подтвердил то,
что он выражает. Так, смех сам по себе не является языком, хотя смеха нет
без мысли; но при определенных условиях смех может служить языком.
«Выражать» тоже не является полным синонимом «сообщать», и не
следует причислять к языку все средства, которые можно использовать, чтобы
рассказать другим, о чем думаешь. Когда Тарквиний Гордый1),
прогуливаясь по саду, не говоря ни слова, сбивает головки высоких стеблей
маков, чтобы показать сыну, как он должен поступить со старейшинами
города Габии2); когда кто-то возвращает письмо отправителю, не
распечатав, чтобы показать, что не намерен с ним переписываться, — это
символические акты, притчи в действии, которые не относятся к области
лингвистики. Язык проявляется только тогда, когда какой-либо довольно
простой акт связан с понятием, которое надо выразить таким образом,
как если бы он являлся его условным или естественным эквивалентом,
субститутом. Например, наши самые привычные слова, восклицания,
жесты: покачивание головой, знак рукой или пожимание плечами.
Символический акт, напротив, требует интерпретации, умственной работы;
это загадка, которую более или менее легко отгадать. Здесь тоже довольно
зыбкая грань, но она существует не только между фактами, но и в
определении. Соответствие между знаком и обозначаемым более или менее
прямое, более или менее непосредственное. Речь идет о разной степени,
а не о качественной разнице. Символический акт становится элементом
Тарквиний Гордый - седьмой и последний царь Древнего Рима (508-507 до н. э.).
Известен жестоким обращением с народом и патрициями, сурово расправлялся со своими
врагами. Его тираническое правление вызвало восстание в Риме, в результате которого
в конце 6 в. до н. э. Т. Г. был изгнан и в Риме установилась Республика. — Прим. перев.
2' Габии - город, захваченный Тарквинием Гордым. — Прим. перев.

Глава IV. Теоретическая лингвистика восходит к психологии 67
языка, когда он в достаточной степени ассимилируется с выражаемым
понятием. Это, например, наш поклон, жест, ставший приветствием.
Это определение как таковое полезно, и нам следует его
использовать; но у него большой недостаток — оно чисто абстрактное и не
соответствует никакому точному представлению; следовательно, мы не могли бы
его использовать для той цели, которую поставили в настоящий момент.
Чтобы показать, в каких условиях должно проходить рациональное
изучение языка, необходимо знать сам язык, а не только выражаемое им
понятие. Такое определение поможет нам найти в природе то, что
заслуживает быть названным языком, и отграничить от всего, что таковым
не является; но сейчас мы знаем о нем не больше, чем, например, о
материи, о которой сказано, что это субстрат явлений, воспринимаемых
в ощущениях. Знание языка, как знание всего относящегося к природе,
опирается на опыт и наблюдение, и для нашего исследования нам нужно
эмпирическое определение на основе четкого индуктивного подхода.
Чистая индукция требует никогда полностью не терять из вида
конкретные факты, а если и подняться над ними, то только для выведения
общих концептов, достаточно хорошо обоснованных в результате
наблюдений или проверенных гипотез, таких как молекулы, атомы, вибрации
в физике. При отсутствии таких концептов лучше не подниматься в
обобщениях до такого уровня, когда утрачивается контакт с реальным миром.
Вот почему мы не станем говорить о языке вообще, а особо займемся его
самой главной формой, которая получила наибольшее развитие и которая
лучше всего известна, — мы имеем в виду разговорный язык.
Мы опишем этот феномен таким, каким он нам представляется
в его самых общих чертах. Определение, которое мы дадим ему, может
применяться в какой-то мере и с соответствующими изменениями к
другим формам языка; для знания языка вообще оно будет полезнее, чем
умозрительные построения в концептуальной области.
Что поражает прежде всего, когда мы наблюдаем за разговорным
языком, это — о чем уже говорилось в предыдущей главе — его
органичность; у него есть грамматический механизм, включающий
фиксированные установления, которые соединяют понятия с определенными
знаками и определенными грамматическими правилами комбинации этих
знаков. Если перевести на язык физиологической психологии, это
можно выразить примерно следующим образом: разговорный язык основан
на комплексе навыков, позволяющих говорящему соединять понятия или
объединения понятий с нередко очень сложными движениями голосо-
образующих органов и соответствующими слуховыми перцепциями. Эти
, умения в целом образуют инструмент, который позволяет найти условное
средство выражения любой мысли, какой бы она ни была.
Если внимательнее посмотрев, мы можем также увидеть, что этот
инструмент, который позволяет зафиксировать мысль в ее проявлении,
является не только средством, с помощью которого люди общаются друг
с другом, но также средством выражения любой логической мысли;
таким образом совершенствование разума существ, наделенных языком,
тесно взаимосвязано с совершенствованием языка. С другой стороны,

68 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
мы видим, что это средство выражения мысли является вместе с тем той
формой, которая оказывает влияние на мысль и придает ей свои
очертания. Таким образом, привычки и правила языка являются одновременно
привычками и правилами мысли, а грамматика — своего рода путем,
который ведет нашу интеллектуальную деятельность к ее реализации.
Однако, как бы велико ни было значение грамматики для языка
и разума, следует признать, что грамматические правила и установления
это еще не весь язык. Этот факт становится очевидным, если отметить,
что грамматика разговорного языка постоянно нарушается и что она
далеко не устойчива и непрерывно изменяется. Принцип этих изменений,
естественно, не может быть заключен в самом правиле; привычка,
приобретенный навык сами по себе являются чем-то инертным, незыблемым.
Очевидно, прежде всего, что самая совершенная грамматика не
могла бы сама по себе составить язык. Она просто находится в распоряжении
говорящего субъекта, который ее использует по своей воле и под
контролем своего разума. Осуществление любой речи, помимо установления,
которое облекает ее в соответствующую форму, невозможно без
непосредственного участия субъекта, его намерения, без привлечения его
внимания.
Кроме того, нетрудно заметить, что наряду с экспрессивными
элементами, значение которых основывается на грамматической условности,
язык содержит много других элементов, которые, очевидно, зависят
непосредственно от свободной спонтанности субъекта. Некоторые ударения,
нюансы интонации, во многих случаях — порядок слов и большое число
других особенностей наших фраз вызваны своего рода
психологической потребностью, и выходя за рамки фиксированных правил, служат
интеллектуальному наполнению речи и могут быть объяснены чисто
интуитивно определяющими их причинами психического порядка. Но это
еще не все, нужно отметить, что язык, который мы можем наблюдать,
порождает еще и множество явлений, которые не имеют никакой
непосредственной связи с его экспрессивным значением и не управляются
ни грамматикой, ни спонтанными импульсами психической жизни,
стремящейся к самовыражению. Они обязаны своим появлением какому-
нибудь психологическому или физиологическому сбою ускользающего
от контроля разума. Для иллюстрации нашей мысли приведем только
один пример: такое происходит, когда о человеке скажут: «он
оговорился», потому что принял одно слово за другое или спутал фонетические
элементы разных слов. Так, нам приходится слышать avant-couturiire букв,
'пред-портниха' вместо avant-courriire 'предвестник* под влиянием
слова aventuriere 'авантюристка'. Известна также игра-забава, когда подряд
очень быстро проговариваются труднопроизносимые слова panier, piano,
piano, panier, это забавляет и смешит.
Как видим, разговорный язык представляется нам следствием
воздействия ряда факторов. Тем не менее мы можем их сгруппировать
в две большие категории, противопоставив относительно устойчивый,
конвенциональный или организованный элемент, который мы назовем

Глава IV. Теоретическая лингвистика восходит к психологии 69
грамматическим элементом, всем остальным, которые на данный момент
мы обозначим общим названием внеграмматические элементы.
Рассмотрим теперь отдельно эти две части языка, чтобы понять,
какое место им по праву принадлежит в физиологической психологии.
Что представляет собой этот грамматический организм? Каковы
его корни и в чем смысл ею существования? Естественно, он
является продуктом адаптации каждого субъекта к потребностям передачи
мысли. Субъект, который учится говорить, приобретает его от своего
окружения, получает его от коллектива. Но поскольку коллектив во все
времена существовал только благодаря тем, кто его составляет, и любая
инициатива неизбежно восходит к отдельному индивиду, следует
признать, что это коллективное создание образовано общей суммой вкладов
индивидов, признанной общим достоянием в результате своею рода
всеобщего консенсуса. Как коллектив может создать что-то и как это
создание коллектива может сохраняться, развиваться и т.д.? Именно эту
проблему стремится решить коллективная психология, или наука
спонтанных и естественных явлений психическою порядка, субъектом которых
является более или менее многочисленная группа индивидов, живущих
и действующих совместно, воздействующих друг на друга. Это нечто
вроде психологии второго уровня. Таким образом, изучение грамматического
Элемента в языке относится к ведению коллективной психологии.
Что касается внеграмматических элементов, которые не
подчиняются никакому конвенциональному правилу и зависят непосредственно
&т психофизиологической активности говорящего. Поскольку они не
существуют без говорящего, они должны полностью подчиняться законам
>' только физиологической психологии или индивидуальной
физиологической психологии человека.
Итак, наша теоретическая лингвистика зависит одновременно от
индивидуальной и коллективной психологии. Это заставляет нас
прогнозировать, что предстоит разделить эту науку на две взаимодополняющие
дисциплины, одна из которых будет включена в индивидуальную психо-
< логию, а другая — в коллективную. Это мы и проделаем; но чтобы иметь
четкое представление об отношениях, которые нам предстоит
установить между этими двумя частями лингвистики, а также об отношениях,
Которые существуют между каждой из них и более общей наукой, к
которой мы относим лингвистику, необходимо прежде высказать некоторые
^соображения, которые и станут предметом следующей главы.

Глава V
Принцип включения
Существует всеми признанный принцип, используемый в
классификации естественных наук, который мы позволим себе назвать
принципом включения. В соответствии с этим принципом различные науки
включаются одна в другую, а проблемы рассматриваются последовательно
в определенном порядке, распределяясь таким образом, что решение
первой проблемы подготавливает решение второй, предоставляя для этого
необходимый элемент.
Этот принцип применим ко всем наукам и к совокупности наук
в целом. Декарт отвел ему место в своей логике, когда писал: «третье
(правило состоит) в том, чтобы располагать свои мысли в определенном
порядке, начиная с предметов простейших и легко познаваемых, и
восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных,
допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном
ходе вещей не предшествуют друг другу» *).
Не думается, однако, что до сих пор кто-то попробовал
применить этот принцип к изучению теоретической лингвистики, а отсутствие
упорядоченности проблем в этой области представляется нам главной
причиной царящих в ней беспорядка и неточностей. Именно потому что
этот аспект является главным, позволим себе остановиться на нем и
подробно исследовать принцип включения. Прежде всего рассмотрим его
как таковой, предложив его теоретическое обоснование и общие правила,
а затем применим его как подобает к предмету нашего исследования.
Конкретные факты, которым наука должна дать объяснение, всегда
представляются нам сложными по природе и относящимися
одновременно к разным порядкам. Поэтому следует различать эти порядки, иначе
любая наука была бы невозможна, ибо сложную проблему можно решить,
только выделяя из нее отдельно каждую частную проблему. Но мало
только выделить явление, ведь природа — это не просто сумма различного
рода явлений, которые сопоставляются или пересекаются; напротив, они
входят одно в другое.
Любой тип фактов или законов определяется прежде всего сам по
себе, как нечто особое, без внешних аналогий, а затем и с помощью среды,
' Descartes Rene. Discours de la methode, 2mc partic. (Цит. по рус. пер.: Декарт Рене.
Рассуждение о методе. Соч.: В 2-х т. АН Институт философии. М.: Мысль, 1989. С. 260. -
Прим. перев.)

Глава V. Принцип включения
71
где этот тип реализуется индуктивно. Задача индукции состоит именно
в том, чтобы с использованием абстрагирования восходить от одного
уровня к другому, от более частного к более общему в познании природы,
а дедукция синтезирует, используя те же абстракции только в обратном
направлении. Дедукция исходит из самого общего, от последнего уровня,
к которому поднялась индукция, она реконструирует природу,
последовательно включая в нее явления различного порядка, каждый из которых
в свою очередь возникает как novum, как нечто, появляющееся в данных
условиях, добавляется к ним, но не находит объяснения только в этих
условиях. Стремление к рациональному знанию одного типа явлений вне
зависимости от среды, в которой он доступен для наблюдения, — дело
невозможное.
Первая среда, наиболее абстрактная, наиболее общая, до которой
ничего не было, это человеческая мысль или, скорее, формы ее
восприятия и ее сути; на этом зиждется верховенство математических наук.
Отсюда постепенно идет переход к более сложной реальности. Так,
знание организованного и живого существа достигается благодаря решению
ряда различного рода проблем, естественно подчиняющихся одни
другим: математика, физика, химия, биология. В каждой из них появляется
novum, фактор, до сих пор отсутствующий или скрытый, который
совершенно не нужен предыдущему, но не может быть осмыслен вне его
среды. Жизнь, химическое сродство, материя, движение, форма, таковы
реальности, последовательность которых определена индукцией.
Каков бы ни был высший смысл существования этого включения
в мир, мы должны его признать в качестве одною из постулатов на-
; учного знания. Оно оправдывает критический подход, если посчитать,
j что последовательное подчинение различных уровней — это
единственное средство, с помощью которого разум может охватить одну вещь
одновременно в ее сложности и в ее целостности. Координация сама
по себе не является объектом интеллектуального познания и не влечет
существования зависимости или ограничений в сознании.
Существует ли реально включение в порядке, создающем природу?
Существует ли оно в первопричине любой вещи? Разве в нем
совершенно нет ничего реального и абсолютного, или это мы применяем его
бессистемно, чтобы лучше познать вещи? Это метафизические вопросы,
которые не могут нас интересовать. Рациональная наука мира явлений
будет действовать только до тех пор, пока этот принцип может быть
практически применен.
Согласно этому принципу, в биологические науки, системное опи-
, сание которых мы не собираемся здесь приводить, входит физиология
,' нервной деятельности, в которую включается психология, и в частности,
психология человека.
Последняя наука дает нам запас самоанализа. Наряду с объективным
знанием явлений этого порядка мы можем приобрести другое,
почерпнутое из собственного субъективного опыта нашей собственной
психической жизни. Так, мы можем по какому-либо вопросу выйти за пределы

72 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
существующего вне нас мира, изучаемого наукой, и рассмотреть подобное
явление с другой стороны. Но в этой связи данная наука не изменяет
метода; она остается, как мы уже говорили, наукой объективного мира,
и ее интересует отношение нового факта психического порядка, каким
он проявляется объективно, и общих условий жизни, являющихся средой
его появления.
Что касается этой науки, для нее психофизический параллелизм —
это постулат, а душа неизбежно воспринимается как функция организма.
Речь идет просто-напросто о методе, который ничего не предопределяет
в отношении сути вещей, целью его является единственное объяснение,
на которое способна наука: представить знание некоторых
постоянных отношений. Отсюда и название этой науки — психофизиология или
физиологическая психология, но можно назвать ее проще — психология,
понимая под этим науку о природе, основывающуюся на научном методе,
а не на метафизических измышлениях относительно души и ее свойств.
Это прежде всего индивидуальная, а затем уже коллективная
психология; от изучения того, что имеет отношение только к индивиду, мы
поднимаемся до того, что касается обществ. Здесь мы также можем
констатировать обязательное включение. Общество состоит из индивидов,
и если общественная жизнь порождает особые явления, которые
неизвестны жизни отдельного индивида, тем не менее очевидно, что сам факт
жизни в обществе не вносит никакого существенного изменения в
психофизическую природу существ, о которых идет речь, и, следовательно,
эта природа окажется в качестве той среды, где проявится феномен
коллективного порядка. Другой среды не существует, ибо нет коллективной
души. В индивидах, а не над ними, создается новый порядок фактов,
соответствующих новому порядку причин.
Правда, когда мы переходим от индивидуальной психологии к
психологии коллективной, новый факт оказывается в совершенно особых
условиях, не известных предшествующим наукам. Его не окружает
тайна, которая при их появлении окутывает химическое сродство материи
или органическую жизнь. Это положение, к которому мы еще вернемся,
в данном случае значения не имеет. Полезнее констатировать, что факты,
относящиеся к коллективной психологии, имеют лишь косвенное
отношение к физиологическому устройству индивидов-субъектов. Сообща
люди владеют не организмом, а мыслями, чувствами, волевыми
проявлениями. Мы будем просто говорить о коллективной психологии, которую
мы включаем в физиологическую психологию индивидов или, короче
говоря, в индивидуальную психологию.
Эта коллективная психология является последней в числе наук о
природе, она служит основой для гуманитарных наук, которые
надстраиваются над ней. Она нам показывает, что общества создают спонтанно,
правда, не без помощи воли отдельных индивидов, но тем не менее в
силу внутреннего детерминизма. Под влиянием психических потребностей,
одинаково испытываемых всеми его членами, коллектив работает
неосознанно, без особого вмешательства воли индивида. Однако индивид

Глава V. Принцип включения
73
не всегда остается пассивным, нельзя сказать, что он вынужден быть
только одним из многих качественно равных субъектов; он способен
чувствовать, желать, думать в большей степени, чем остальные и,
следовательно, оказывать постоянное влияние на себе подобных. Самое лучшее
в эволюции и прогрессе человечества достигается благодаря этому труду
свободных личностей, которые сумели и захотели мыслить оригинально.
Это новый порядок вещей, а науки, которые исследуют эту работу с ее
результатами, принципами и законами, объединены нами под общим,
за неимением лучшего, наименованием гуманитарные науки. Это,
например, история и ее философия, общественно-политические науки и все,
что касается философии, искусства и религии.
Очевидно, что точная грань между естественными и гуманитарными
науками в таком определении неуловима; переход осуществляется
незаметно от одной науки к другой по мере того, как из массы выделяется
индивидуальность и, таким образом, можно было бы назвать
коллективную психологию первой среди гуманитарных наук и последней среди
естественных наук.
Подобно тому, как мы не могли бы дать системное представление
о биологических науках, мы не хотим и пытаться представить
полную систему гуманитарных наук; мы хотели бы, прежде чем закончить,
настоятельно подчеркнуть, что отношение этих наук с коллективной
. психологией — это именно и неизбежно отношение включения.
Явления, изучаемые коллективной психологией, образуют среду,
в которой индивид проявляется, развивается и действует. Он не только
сформирован этой средой, но может в какой-то мере от нее освободиться
только ценой определенных усилий, а чтобы принести пользу и
оставить о себе след, он должен действовать в соответствии с потребностями
и возможностями данной среды. Этому закону подчиняется не только
общественно-политическая жизнь; в религии, в искусстве и даже в
философии полная изолированность, может только завести в тупик. Во всех
областях мы действуем только в среде и через среду, а высоко моральный
поступок, отмеченный наибольшей свободой и энергией, самоотдачей,
жертвенностью возможен только в условиях человеческой солидарности,
которая проявляется активно и сознательно.
Таким образом, мы считаем, что гуманитарная наука вся целиком,
от начала и до конца организована по одному и тому же принципу. Что
истинно для целого, так же справедливо для каждой из частей, и мы
постараемся показать, как обе основные дисциплины, составляющие
теоретическую лингвистику, так же как их подразделы, включаются одна
в другую. Прежде чем приступить к этому и действовать с большей
уверенностью, полезно задаться вопросом, по каким признакам можно
определить, что две науки способны включаться друг в друга.
Назовем три признака:
1. Факты, которыми занимается наука, включающая другую науку,
должны быть доступны осмыслению — мы не говорим: должны быть
результатом воображения, — вне фактов науки включаемой. Так, я могу

74 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
осмыслить свое тело без оживляющей его жизни, осмыслить
геометрическую фигуру вне ее материального воплощения, индивида без коллектива
и т.п., в то время как обратное невозможно. Отсюда следует, что факты
первого типа всегда могут абстрагироваться от фактов второго типа. Нет
такого живого тела, которое нельзя изучить с точки зрения физики или
химии; любое материальное тело можно представить в его чисто
геометрическом виде, любое общество можно изучать через отдельно взятых
индивидов, в то время как наоборот, мысль о физических и химических
элементах не предполагает мысли о жизни, а представление о форме
не включает в себя представление о материи и так далее.
2. Существует некий признак включения, когда природа предлагает
нам факты, относящиеся к одному порядку, существующему независимо
от другого, в то время как наоборот, иной порядок всегда
появляется только в комбинации с фактами первого. Это всего лишь перенос
в конкретное, в природу первого признака, относящегося только к
интеллектуальному аспекту вещей. Однако, если первый признак постоянен
и необходим, второй реализуется только в отдельных случаях. Его
наличие наглядно свидетельствует, что второй признак включен в первый;
но при его отсутствии достаточно первого признака.
В природе не существует чисто геометрической формы без
материального содержания, нет доступной для наблюдения материи, не
обладающей наряду с физическими — химическими свойствами; напротив, есть
явления, которые, как нам кажется, зависят исключительно от законов
инертного вещества, есть другие, например растения, в которых можно
наблюдать законы только органической жизни, без какого-либо
психического фактора. Но если сама природа не произвела такого рода
абстрагирования, то в гораздо более многочисленных случаях абстрагирование
происходит из-за доминирующего в этом феномене признака. Среди
преобразований материи есть такие, которые касаются исключительно
физических характеристик, например, расширение тел под влиянием тепла
и вообще все явления, рассматриваемые в учебниках по физике. Живое
существо, наделенное нервной системой, имеет много функций, лишь
косвенно связанных с психической жизнью этого существа, например,
его питание, дыхание, которые, следовательно, могут быть объяснены
сами по себе, абстрагируясь от этой связи. Если движение звезд, казалось,
поддается изучению с использованием скорее математики, чем физики,
то это происходит в силу такой его регулярности, его движущие силы
поддаются механическому анализу их интенсивности и направленности.
Вопрос о том, какова природа и происхождение этих сил, относится
к другой области, но не учитывать его нельзя.
Так, природа сама по себе составляет шкалу явлений, в которой
различные порядки проявляются в абсолютной или относительной
простоте. Решая последовательно проблемы математики, механики, физики
и т. п., такими как их предлагает природа, ученые постепенно поднялись
до понимания сложных явлений, относящихся одновременно к
нескольким порядкам. Вполне вероятно, что если бы природа везде предлагала

Глава V. Принцип включения
75
только исключительно сложные явления, наука развивалась бы
гораздо медленнее, а человеческий ум не столь быстро обнаружил бы, что
все можно упростить и свести к комбинации проблем разного порядка,
соответствующим образом классифицировав и включив одну в другую.
3. И наконец, в-третьих, следует отметить, что наука, включающаяся
в другую, всегда изучает более сложные явления и чаще всего более
конкретные, чем наука, которая ее включает.
То, что они более сложные, определяет первый признак; более
конкретны они в том случае, когда второй признак не реализуется в полной
мере. Случаи, когда он реализуется полностью, редки. Ученые
констатировали, что неорганическая материя, такая как металлы, обладает
свойствами, приближенными к свойствам жизни; у растений
отмечаются некоторые признаки нервной системы. Кто знает, не удастся ли
науке с ее все более глубокими наблюдениями доказать, что все есть
во всем, что шкала все более сложных явлений, которые природа,
кажется, нам предлагает, существует только при поверхностном видении
вещей? Возможно, что в действительности включение всегда существует
лишь абстрактно и что любое конкретное явление относится
одновременно ко всем ступеням воображаемой шкалы таким образом,, что прийти
к полному познанию какого-нибудь явления — насколько это
подвластно науке, — можно только пройдя через целый рад последовательных
порядков.
Пока это еще не так, но сейчас можно наблюдать во множестве
случаев, что такая-то наука обеспечивает нас недостаточными теоретическими
знаниями существующего, и что для лучшего понимания конкретной
действительности следует комбинировать ее результаты с результатами
следующих за ней наук в порядке включения. Есть ли такая машина,
которая работает вне физических законов тяготения, трения, расширения
тел под влиянием тепла и т. д.? А те явления, о которых говорилось выше,
относящиеся главным образом, к области физики, вместе с тем в каких-то
аспектах касаются и химии. Молекулярное строение тел и способность
веществ вступать в химические взаимодействия постоянно изменяются,
иногда незаметно, но вполне реально, под воздействием тепла, света или
электричества. Есть ли в психофизическом существе такая
физиологическая функция, пусть даже неосознанная, которая не поддается влиянию
факторов психического порядка и не испытала бы его? И так по всей
шкале явлений, и неким свидетельством включения является тот факт, что
подключение другой науки часто необходимо для объяснения того, как
одно явление, главный принцип, важнейший фактор которого познается
разумом, практически проявляется в конкретной действительности.
Нужно ли доказывать, что эти три признака реализуются при
взаимном включении двух наук, которые нас интересуют: индивидуальной
психологии и коллективной психологии? Мы уже говорили, что объект
первой науки, индивид, не мыслится вне объекта второй науки, в то время
как обратное не будет справедливым. Второй признак тоже реализуется,
поскольку существуют явления, которые по своей природе относятся

76 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
к области индивидуальной психологии. Здесь же следует перечислить все
элементарные формы психической деятельности: перцепция,
представление, апперцепция и все реакции эмоционального, интеллектуального
и другого порядка, проявляющиеся у психофизического существа. Тем
не менее очевидно, что у того существа, предки которого жили в
коллективе и которое развивалось в среде себе подобных и под их влиянием, все
содержание психической жизни и поступки, в которых она проявляется,
должны быть в той или иной степени обусловлены факторами
коллективной психологии. Из этого следует, что если для создания теории
психической жизни индивида в ее общих проявлениях индивидуальной
психологии достаточно, коллективная психология необходима для
рационального объяснения конкретных явлений во всей их сложности.
И следовательно, в этом случае подтверждается наряду с двумя первыми
третий признак.

Глава VI
Разделение теоретической лингвистики
на две науки,
одна из которых относится
к индивидуальной психологии,
другая — к коллективной психологии
Rcm^iT^w^t^nt^TipwMeHmb только что сказанное к изучению яэын
ка в нашем о«^1еле^ии; Язык wam предотааллется результатом
комбинации факто|К>в^ву^ т^пор; с одной стороны, грамматического фактора,
ко город <^^ коллективной психологии, с другой
стороны '- Анаграмматических факторов из области индивидуальной
психологии.
л ,,$^{щщщм№ стихология включена в индивидуальную психо«
доги^^»к^о^ь, указывает на необходимость включить изучеми#
ф^топ[(г^^ат^ки&; изучение явлений внеграммвтнческото порядке;
(Л( СЦ^р рр>?,^гом возникает некоторая сложность, Ö самом mm,
TP^o^Ji^p^iwTb фамметиче^кнй элемент из языка и рвесматрн-
№>:ШЬф? яногетммашческив факты в чистом виде; и первым условием,
кщш£Щгщ#№ бытэ точное знание элемента, который предстоит
отделить, ^д^т^ымцй fi еоооодиыо импульсы, влияющие не язык, действуют
Hppei ,ц^н?^Ы^10|Нер©ную систему, сформированную приобретенными
наед^шн^й^йУй^тирукадий акт претерпевает в силу этого такие ив?
№тнт*М9НВШ\Н, радмах которых следовало бы знать, Мы упрекали
Й№шт«А'№ьц нтт>ЮЖ изучать сложные явлений, зная лишь одиы
ит иЛ|фа^оров, мм вг^ сразили с мимиком, который стал бы изучать
Шедбряюшйю Материи тжтт оргвнивмвх, не задумываясь об особых
toiaq№№ которые ликтуетжнань, А этом есть некая заявка не принцип*
иа кшорош tpyjÄrto на4кги вмход,
fi>iuToy nid ι нам и;{быяо сказано оО общих признаках всякого нестоящего
•*люч«е*ия* укажет я*м выход, который мы ишем. Поскольку внеграмма*
^йчосйи0;9Лшивйт*1 ие ^всегда летка обнаруживаются в сложном мелении*
^идолжмы реадить^иоможем л« мы их найти где-нибудь в чистом виде
Или по Kpefttfefewepei*адряялтегэшемов к этому,

78 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Прежде всего очевидно, что грамматический элемент не существует
самостоятельно, и это первое доказательство правильности принципа
включения, который мы уже приняли по аналогии с соответствующими
психологическими науками.
—Может быть, и существуют совершенно правильные, с точки зрения
грамматики, фразы, которые проговариваются машинально и, казалось,
демс!й<йр*фую* ЗДОДШенный тип рефлекса. Вместе с тем, их должны
привести в действие какая-то мысль, эмоция или волевой акт, и как
только рефлекс «включается», он действует под строгим контролем разума.
Даже в патологических случаях, когда какая-то фраза или часть фразы
раскручивается автоматически, как валик фонографа, это происходит под
влиянием че*6Ий, какой-то эмоции, ассоциации идей. И потом — что бы
мы ни дедади, речевой акт остается составной частью общей
психологической ^ÖHrie^ttsto; поэтому нет никаких гарантий, что психологические
явления, непосредственно не связанные с мыслью и ее грамматическим
выражением, не подключаются к этому процессу; в частности,
поскольку любая спонтанная речь сопровождается эмоциональными явлениями
и представлениями, если эти эмоции или эти образы имеют
экспрессивные соответствия в природе, невозможно, чтобы они жестом, мимикой,
иншиэдиеи и пр> в какой-то мере не добавлялись к языку.
т°№ёЬп>Ш'а$икбШй явления, в которых отсутствуют всякий органи-
$ШЩй^эаШЙт, всякий навык и всякое языковое соглашение; язык без
ЩШ,гШШ<&п>1Ь те Грамматики?
Теоретически можно уверенно ответить: да.
о*"НЬед&аа&& себе вдюдека, которому нужно выразить свою мысль,
йй'У'йИЬ иУ* йй* этого никакого традиционного средства. Представим,
иШфШёр! Ш Е&м поручат слепого ребенка, который не знает ни один
из знакомых вам языков. Конечно, вы не сможете объяснить ему тео-
рШ^ ПифйтЪ{& йш Даже просто рассказать ему что-нибудь. Однако это
яй^Шй*; 4tb ъйМтйенм какЫо бы то ни было средства общения с ним.
ДУШ&; *ήΰ йШйшк вы попытаетесь, взяв его руку и как-то приласкав,
вЗДШйтЬ ему свое доброе отношение, а затем вы с ним заговорите, спра-
W^ötlö Полагая, Ч1о слова, которые он не понимает, все же будут что-то
айачаяь дай ft&fc благодаря интонации, вашей манере их произносить.
Тйк К # Других айалогичных случаях. Человек импровизирует мимику,
жест нш звуки, которые интуитивно ему кажутся наиболее соотвегству-
ювдёми для выражения того, что он хочет сказать. Если у языка было
когаа-<ю начало, то наверное именно такое; если только это не произо-
шдо, как с тем человеком, который желая понять мысль себе подобного,
слал шггсрпретировать воспринимаемые им экспрессивные акты, придав
им значение знака, — лингвистическое качество, которое не входило
в интенцию субъекта. И в том и в другом случае язык не предполагает
никакого установления; и если у него уже есть привычки и законы, это
те психологические привычки и законы, которые основаны на
устройств© организма говорящих, а не на грамматических правилах. Мысль
сопровождается только естественным средством вырежет*

Глава VI. Разделение теоретической лингвистики на две науки 79
Мы назовем этот язык дограмматическим, и поскольку можно
предположить, что он существует, и понять его суть вне всякой связи с
грамматикой, очевидно, что наш принцип включения оправдан. В результате
мы противопоставляем не просто два ряда факторов в речи, а две
последовательные формы языка, когда говорим, что изучение организованного
языка, то есть такого, в который с какой-то целью входит грамматический
элемент, включается в изучение дограмматического языка, все элементы
которого заимствуются у субъектов индивидуальной психологии.
Предположим, что эту первичную форму языка мы прекрасно
изучили, знаем ее функционирование и, насколько возможно, объяснили все
ее части, тогда нам должна быть известна среда, в которой грамматика
под влиянием взаимной аккомодации и в силу привычки предстанет
как novum и будет развиваться далее. Подобно тому как материя
является средой существования органической жизни, дограмматический язык
служит средой для грамматики. Внеграмматические факторы,
присутствие которых мы обнаружили в языке, являются лишь
психологическими субъектами сугубо индивидуального порядка, воздействие которых
проявляется одновременно с действием грамматики. Дограмматическое
и внеграмматическое различаются только отсутствием или наличием связи
с грамматикой, как химия, которую можно рассматривать вне
органической жизни или наблюдать в ней. Жизнь, проявляясь внутри материи,
ничего не меняет в ее физических свойствах; она просто использует их
в своих целях. Подобным образом психофизическое существо, которое
само создает грамматику иди принимает ее, совершенно нь изменяется
по природе. Действуют все законы, которым подчинялся его спонтанный
язык, только они реализуются в условиях, измененных новым субъектом,
не подчиняющимся этим законам.
Но этот субъект также ничего бы не произвел, если бы не нашел
свою среду. Жизнь проявляется, используя в своих целях физические
и химические свойства материи, и никак иначе, насколько нам известно.
Точно также фамматика рождается и существует только благодаря явле-
. ниям дограмматического порядка, которые она сумела подчинить себе;
она является своего рода особой деформацией дограмматического языка.
Поскольку коллективная душа, являющаяся всего лишь
абстракцией, не может ничего создать, все в грамматике генетически восходит
к индивидуальному творчеству, то есть к дограмматическому или вне-
грамматическому акту, который в грамматике преобразуется, подобно
инертному веществу, поглощаемому живым существом и в свою очередь
входящему в жизнь. Но действие дограмматических факторов никогда
не прекращается; порождаемые ими явления постоянно обновляются.
Грамматика никогда не поглощает их полностью или не прерывает
окончательно их воздействия. Есть явления, которые она не сможет заменить,
например, внимание и воля; они играют такую роль, на которую
грамматика не может претендовать. Другие остаются полезным дополнением
!, к грамматике, всегда обеспечивающим только приблизительное
соответствие, неадекватное мысли и ее существованию. Это уже упоминавшиеся

80 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
элементы: жест, мимика, интенсивность ударения или модуляция
интонации, которые поочередно вызывают образы и порождают чувства.
Именно благодаря им речь становится красочной и живой. И наконец,
есть и другие факторы, о чем говорилось в нашем определении, которые
противодействуют и мешают функционированию грамматики.
Грамматика, управляемая разумом и волей, сталкивается с этими явлениями,
в которых сознание не участвует, с этими сбоями, нередко чисто
физиологического происхождения, которые случаются в нашем несовершенном
организме. Она должна им противостоять, либо усилием сдерживая их
воздействие, либо приспосабливаясь, чтобы избавиться от них; но
поскольку она вся целиком в субъекте высказывания, она не может утратить
взаимосвязь со всей психофизической жизнью, в которую включена.
Позвольте нам продолжить сравнение, о котором говорилось выше. Жизнь
грамматики в дограмматической среде можно сопоставить с жизнью
организма в неорганической природе. Животное, которое существует только
в неорганической материи и благодаря ей, ассимилирует и подчиняет
законам своей жизни лишь небольшую часть этой материи. Остальное
является его средой; в ней оно находит одновременно основные условия
своего существования, свою почву и вещества, которые его кормят, а
также другие элементы, которые то поддерживают его, преследуя свои цели,
то ему противостоят, но к которым он должен адаптироваться, используя
одни и противостоя другим.
Разумеется, было бы абсурдно распространять эту аналогию и на
детали, но в своей главной мысли она точна, и включение наук о живой
природе в науку о неорганической материи дает нам поразительную
картину отношений, существующих между обеими частями лингвистики.
Первое, что следовало бы сделать, завершая исследование дограм-
матического языка и приступая к изучению организованного языка, это
по возможности точно определить точку, в которой эта новая форма
языка появляется, в чем с момента зарождения ее отличие от всего, что
ею не является, и по возможности выявить факторы, способствовавшие
ее созданию. Надо попытаться раскрыть секрет грамматики, подобно
тому как биолог открывает в клетке начало организованной жизни;
казалось бы неприметное начало, но в нем уже содержится все потенциальное
развитие. Как только этот принцип грамматики станет известен, когда мы
сможем уловить и определить этот novum, который несет в себе зародыш
всей организации языка, нам остается только следить за его развитием в
дограмматической среде, выделяя его всего лишь временно и тщательно
отделяя то, что идет от него, от того, что идет от среды. Этот подлинно
научный метод — единственный позволит избежать смешения и
пропусков, которые, как нам представляется, мы обнаружили в объяснениях
Вундта.
Прежде чем сказать, что относится к этой главной части лингвистики,
мы должны рассмотреть, в каких условиях можно подойти на
практике к изучению науки дограмматической), и рассказать о ее программе
и методах.

Глава VII
Программа первой части
теоретической лингвистики,
или Наука об аффективном языке
Первое, что замечаешь при попытке составить представление о до-
грамматической науке, существование которой мы теоретически
обосновали, это слишком ограниченная база для ее создания, что не может нас
удовлетворить.
В самом деле, дограмматический язык, как мы его определили,
непросто обнаружить в чистом виде. Экспрессивные движения, вызываемые
только инстинктом, к нему не относятся, поскольку, согласно данному
нами определению, не образуют язык. Возможно, у сознательного существа
не бывает эмоций, гнева, страха, стыда и желания, не связанных с какой-
либо мыслью. Но эта мысль нередко довольно расплывчата, а
физиологические реакции, которые вызываются этими эмоциями и проявляются
в кровообращении, сокращении мышц, не обусловлены намерением
выразить свои мысли. С другой стороны, как только такое желание реально
появляется, как правило, при выборе используемых знаков
обнаруживаются признаки привычки и правила.
Вот, что происходит на самом деле. Для самовыражения субъект
заимствует у себя и себе подобных те движения, которые он считает
естественно связанными с мыслями и сопровождающими их эмоциями;
так, крик становится знаком боли, угрожающе сжатый кулак — знаком
Гнева. Выбор такого знака, сигнификативная значимость, которая ему
придается в процессе понимания и выражения, всего лишь преобразуют
инстинктивную привычку, основанную на психофизической природе
индивида или вида, непосредственно в интеллектуальную привычку, которая
сразу же приобретает жесткую форму; крик, жест, став
сигнификативными, приобретают регулярную форму,, они, если можно так сказать,
стереотипны и значит — полностью свободны от влияния субъективных
импульсов; в их качестве уже появляется нечто конвенциональное. Таким
образом, представляется, что мы прямо и непосредственно преодолели
*рань, отделяющую инстинктивное от грамматического.
Из этого следует, что дограмматический язык в чистом виде,
который полностью отвечает своему определению, столь ясному в теории,
Как будто неуловим в явлениях, предлагаемых природой. Нет
уверенности в том, что его можно где-нибудь обнаружить. В любом языке,

82 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
используемом коллективом, каким бы примитивным он ни был и
какими бы несовершенными ни были его средства, уже имеются некоторые
правила и признаки приспособления индивидов друг к другу.
Последнее может даже предшествовать языку в собственном смысле слова,
поскольку иногда вызывается психологическими факторами, такими как
инстинкгивная имитация, еще не имеющая целью выразить мысль. Даже
в том случае, когда мы предположили, что кто-то имеет дело со слепым
человеком, не говорящем с нами на одном языке, мы обнаружили бы
при анализе использованного языка элементы, частично или полностью
конвенциональные. Прикосновения и интонации голоса получают всю
сигнификативную значимость совершенно необязательно в силу ее
природной заданности. Поцелуй, пожатие руки это в некоторой степени
условные акты, поскольку используются разными народами по-разному.
Таким образом, нам пришлось бы искать проявления дограммати-
ческого языка в отдельных актах, время от времени происходящих при
благоприятных условиях, но которые совершенно между собой не
связаны и в целом не образуют язык. Приведем в качестве примера один
случай из своей жизни, который нам кажется очень характерным:
Шестилетний мальчик едет в поезде с отцом. Стоя на скамье на
коленях, он смотрит в открытое окно. Внезапно в обратном направлении
проезжает экспресс, ребенок в испуге отпрянул от окна. «Ты
испугался», — говорит отец. Вместо ответа ребенок быстро проводит рукой перед
лицом, издавая свистящий звук «Пшш!». Этот жест точно соответствовал
представлению увиденного, а сопровождавшая его мимика выражала
скорее восхищение и удивление, чем страх; все вместе означало примерно:
«Я не испугался, это от неожиданности».
Но эти отдельные проявления дограмматического языка сами по себе
вряд ли могут быть использованы наукой. Они не обладают настолько
явными признаками, чтобы их можно было выделить из всего остального.
У нас нет таких способов анализа, которые помогли бы четко выявить,
что из психологических факторов скрывается за каждым явлением; таким
образом, между тем, что является чисто инстинктивным движением
(например, проявление гнева), и тем, что уже стало требуемым языком,
содержащим заметный конвенциональный элемент (например, когда мы
грозим пальцем, мы имеем в виду наказание, но отнюдь не телесное),
существует целая промежуточная область, о которой нельзя сказать: здесь
проходит грань.
Вот почему совершенно необходимо отказаться от попытки
обнаружить где-нибудь дограмматический язык в чистом виде как объект
наблюдения и материл для науки. Но за неимением этого чисто
дограмматического языка, можно довольствоваться языком, в кагором дограм-
матические факторы или внеграмматические, — ибо это одно и то же —
преобладают и, следовательно, имеются признаки, отличные от того
языка, где грамматика, напротив, является самым активным фактором. Мь|
видели, что многие науки исследуют явления, в которых их собственный
объект предстает в относительно чистом виде. Этого достаточно, чтобы

Глава VII. Наука об аффективном языке 83
прибегнув к сознательному упрощению, что нетрудно проделать, эти
науки смогли выявить относящиеся к ним факты и обнаружить свойственные
им особенности.
Язык, такой, каким мы его определили и повсеместно наблюдаем,
первоначально показался организованным целым; потребовалось более
внимательное изучение, чтобы осознать, что правила языка это еще
не весь язык. Это доказывает, что мы имеем дело с таким явлением,
в котором доминирует грамматический фактор; именно у него язык
заимствует свое важнейшее свойство. Но вместе с тем возможны и такие
проявления языка, когда это соотношение изменяется и наиболее
активны внеграмматические факторы, следовательно, внеграмматические
характеристики проявляются особенно явно, а грамматическое
обнаруживается только при самом тщательном анализе.
Где можно найти эти формы языка? По каким признакам их
распознать? Чтобы ответить на эти вопросы, следует более четко определить
грамматический фактор, противопоставив его всем остальным, и
одновременно определить те свойства языка, которые зависят непосредственно
от воздействия этого фактора.
Мы уже говорили, что грамматическое создано коллективом и носит
характер условного правила. Но мы еще не возвели это общее положение
в закон. Нам известны его внешние проявления, которые мы
выявили опытным путем, но за этим следует вскрыть причины, которые его
логически порождают. Недостаточно также объяснять грамматический
феномен тем, что он является творением коллектива, потому что
последний не существует сам по себе и, следовательно, может проявляться
только через составляющие его субъекты. Различаются ли действия этих
субъектов, когда они создают нечто, относящееся к грамматике, или
нечто, существующее вне ее? Именно так следует ставить вопрос. От нашего
ответа зависят все последующие вьюоды.
Для нас ответ звучит однозначно: дограмматинеский язык, а
следовательно, и внеграмматические элементы организованного языка, обусловлены
реакциями аффективной жизни, эмоциями и представлениями,
сопутствующими мысли; в то время как все то, что грамматично, соглашение,
приспосабливаемое^ к коллективу, имеет в основе интеллектуальный
акт.
Попытаемся это доказать. Язык, какой бы он ни был, появляется
вместе с мышлением; это следует из его определения. Мысль занимает
промежуточное положение, точнее является посредником, между
аффективной жизнью и интеллектуальной жизнью, — под последней мы
понимаем совокупность наших произвольных актов, оказывающихся вне
оценочных суждений. Разум преобразует чувства и эмоции в понятия,
а понятие включается в аффективные элементы, продуктом которых
является, однако не вытесняя их. В результате интеллектуальная
деятельность разграничивает «я» от «не я»; под ее влиянием мир становится
объективным, а субъект осознает себя, противопоставляясь тому, что он
воспринимает вне себя. Таким образом создается среда, необходимая для

84 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
духовной жизни. Осознающий себя субъект способен воспринимать
понятие действия, направленного от него к внешнему миру, а волевой акт,
в свою очередь, включается в понятия, породившие его, которые всегда
осознаются им лишь частично.
Речевая деятельность — это одно из проявлений интеллектуальной
деятельности. Все в ней, как и в наших мыслях, берет начало в восприятии
и аффективной жизни, и все в ней направлено также на действие,
поскольку она является наилучшим средством воздействия людей друг
на друга. Таким образом, нет и не может быть речи без участия разума,
роль которого в той или иной степени велика; он может оказывать или
не оказывать влияния на выбор средства выражения.
У субъекта два способа выражения. Или он создает свой знак, или
он использует уже знакомый знак, который он вспомнил и который
принимает как знак, закрепленный за определенным понятием.
Когда он создает знак, он подчиняется импульсам инстинктивных
движений. Это естественный язык эмоции, как, например, крик
боли; если только говорящий под влиянием окружающих представлений
не прибегает к демонстративным или имитационным жестам: например,
пантомима маленького мальчика, о которой мы рассказали выше. Во всех
случаях субъект обретает свой язык спонтанно как результат
субъективного вдохновения; ему не надо искать где-то извне элементы этого
языка, и как бы парадоксально это ни звучало, можно сказать, что он
интеллектуально пассивен, когда создает свой язык. Сигнификативное
значение его языка означает связь с мыслью, а по всем другим признакам
он является продуктом аффективной жизни.
Совершенно иначе обстоит дело, когда субъект использует знак,
который он воспроизводит. Признать или принять, что какой-либо жест,
какой-либо звук, который уже был использован другими или стал
привычным для говорящего, — это уже имеет сигнификативное значение,
это предполагает интеллектуальный акт, активную функцию того, кто
таким образом упорядочивает свой язык. К мысли, которую говорящий
выражает, он добавляет мысль, соотносимую с используемым знаком;
у него достаточно ясное представление о вещи, которую он хочет назвать,
а также представление о некоем знаке. Он отмечает связь между этими
двумя представлениями, которую он закрепляет; в результате этот знак
отныне будет иметь одну значимость, а эта значимость — один знак. И как
следствие этого же интеллектуального акта — знак объективируется. Он
понимается как нечто, что существует в себе, подобно тому, как природа
существует в себе вне субъекта. Он больше не является преходящим
явлением, окказиональной модальностью субъекта, которая оказывается
экспрессивной; отныне он существует самостоятельно, он стал объектом
мысли. Его природа изменилась, и теперь вместо знака мы имеем символ,
то есть идею знака, ассоциирующуюся с понятием значимости, что можно
представить в виде формулы:
понятие а = знак Ь.

Глава VII. Наука об аффективном языке
85
Таков первичный акт, с которого начинается любая грамматика; мы
еще вернемся к этому положению, но теперь уже мы знаем достаточно,
чтобы ответить на вопрос, заданный выше.
Какими должны быть соответственно признаки строго дограммати-
ческого языка и языка, в котором превалирует грамматический фактор?
Естественно, эти признаки совершенно противоположны.
Первая форма языка несомненно подчиняется психологическим
законам, которые правят инстинктивным выражением эмоций, но она
не поддается никакой организации. В любой момент она, как мы только
что сказали, всего лишь проявление субъекта. Каждый из знаков, который
она использует, экспрессивен в силу психологической необходимости,
и интерпретируется интуитивно благодаря впечатлению, производимому
им на чувства или воображение смотрящего или слушающего. Они не
выражают четко никакого понятия, они следуют друг за другом в том же
порядке, что и понятия, их вызывающие. Они наслаиваются друг на друга
и ничто не может недвусмысленно и четко показать, какие логические
отношения существуют между ними в мыслях. И наконец, этот язык,
являющийся в первую очередь функцией говорящего субъекта, — общий
для всех индивидов с одинаковым психофизическим устройством. Однако
совершенно естественно, что у каждого субъекта он имеет свой
показатель индивидуальности, в результате — он одновременно носит более
общий и более индивидуальный характер, чем организованный язык.
Другая форма языка имеет довольно устойчивые символы,
обладающие достаточно ясной условной значимостью и составляющие в
комплексе один лингвистический организм, общее достояние многих людей,
принявших его в результате взаимной договоренности. Он не является
функцией, он создание, приобретенное установление, и он
становится доступным пониманию только благодаря введению в крут явлений,
охватываемых разумом.
Все эти свойства непосредственно выводятся из главного явления,
каким мы его описали. Усвоить понятие, выраженное знаком, и
договориться с себе подобными, чтобы принять один общий для всех знак, —
между этими двумя процессами всего лишь один шаг, который надо
обязательно сделать. Если знак приобретен, а не создан, согласие в отношении
его достигается само по себе внутри сообщества вследствие неосознанной
детерминированности. Эти вошедшие в обиход знаки, или символы,
становятся устойчивыми благодаря мыслительному акту, который закрепляет
одновременно их качество и их значимость. Они существуют в виде
понятия, вне конкретного воплощения в речи, у них стереотипная усредненная
форма, ставшая нормой, а соответствующие слова в языке всего лишь их
более или менее точное воспроизведение. Поскольку они устойчивы, то
обязательно в какой-то мере условны, но могут стать и полностью
условными; их значимость закрепляется благодаря мысленной ассоциации,
а не психологической интуиции. Так, не полностью обусловлейное, хотя
и звукоподражательное слово cri-cri 'сверчок', это вошедшее в обиход
выражение некоторого понятия; но это же понятие столь же ясно
выражено полностью условными словами: k chant de grillon 'пение сверчка'.

86 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Наконец, возможно, что вместе с этими устойчивыми символами
установятся некоторые правила, определенные привычки мыслить, связанные
с языковыми привычками. Ничего подобного не могло бы быть в устной
речи, где все в движении, где все подвластно фантазиям стихийного
вдохновения. С помощью символов можно также выразить абстрактные
понятия, которые сами по себе совершенно не влияют на эмоции или
воображение, можно создать какие-то несамостоятельные элементы для
выражения логических отношений, заключенных во фразе. Таким образом
все грамматическое становится возможным там, где доминирует
интеллектуальный фактор. Эта грамматика, повторим еще раз, не устраняет
ничего, что может исходить от душевных движений аффективной жизни.
Напротив, она их допускает, она требует согласованных с ней действий;
но доминирование интеллектуальной деятельности выражается в том, что
другие психологические импульсы не могут дезорганизовать грамматику,
которая существует, развивается и движется вперед, служа человеческому
разуму, полновластному властелину организованного языка.
Эти два типа языка, которые мы теоретически вывели в соответствии
с их принципами, в реальной действительности переплетаются, и в
зависимости от того, какой — аффективный или интеллектуальный —
фактор берет верх в производстве речи, мы получаем устную речь,
которая в той или иной степени приближается к одному из этих двух крайних
типов. Таким образом, в реальной действительности мы имеем целый
ряд промежуточных типов разной степени приближения; именно
степенью приближения они и различаются. Но те языковые формы, которые
достаточно определенно реализуют первый тип, могут стать
материалом, изучение которого обнаружит пусть несложный механизм явлений
дограмматического порядка. Эти языковые формы во всех их
проявлениях, преобладающий характер которых они получают от аффективного
фактора, могут быть объединены под общим названием аффективный
язык, который противопоставляется языку интеллектуальному или, как
мы предпочитаем его называть, организованному языку в собственном
смысле этого слова.
* * *
Следовательно, именно этот аффективный язык предстает перед
нами как первый объект изучения теоретической лингвистики. Перечислим
некоторые из его главных и наиболее известных форм, показав, что все
они действительно в разной степени имеют все признаки,
характеризующие дограмматическое явление.
Язык животных является скорее промежуточным между тем, что еще
не является языком и тем, что только начинает претендовать на это
название, потому что здесь присутствует мысль и усилие, направленное
на ее выражение. Крики животных имеют устойчивую форму,
менявшуюся от вида к виду; тем не менее это не символы, не условные знаки, как
в грамматике, а инстинктивные привычки, приобретенные так же, как

Глава VII. Наука об аффективном языке
87
и все остальные физические и психологические характеристики породы.
Они выражают некую простую эмоцию, эмоцию вообще; у некоторых
животных есть два-три вида криков, соответствующих двум-трем
психическим установкам — гневу, страху, любви и пр. Использование этих
криков есть функция, не сопровождающаяся никаким интеллектуальным
усилием. Кудахчущая курица размышляет не больше кузнечика, который
трется туловищем о жилки крыльев, и тогда в траве раздается его стрекот.
Дело обстоит несколько иначе с более разумными животными, в
частности с теми, у которых очень развиты голосовые функции, как например
у домашней собаки, несомненно испытавшей влияние человека,
интонации голоса которого она имитирует. Три основные формы звуков,
издаваемых собакой (ворчание, лай и стон), приобретают всевозможные
нюансы, которые, комбинируясь, выражают в сочетании с пантомимой
все вариации аффективной жизни. Это почти совершенный вид
аффективного языка, поскольку эта эмоция отмечена разумом и стремится
к коммуникации. Так вот, можем не сомневаться, что это условие часто
не реализуется. Когда собака бежит за помощью для хозяина, попавшего
в беду где-нибудь в безлюдном месте, и ей удается привести помощь, здесь
есть аналогия с тем, что мы называем мыслью и желанием быть понятой.
Только ведь собаке с большим трудом удается передать
приблизительно то, что она хочет; нужно догадываться, используя интуицию, а это
не всегда удается. Это язык, который полностью лишен организованности
и ясности, как и всякий подлинно аффективный язык. Хорошо видно,
что собака взволнована и обеспокоена; но то, что ее волнует и
беспокоит, она может выразить только с помощью нескольких выразительных
жестов, например, повернувшись в направлении, куда она поведет.
Среди форм человеческого языка наилучший пример аффективного
языка дает, несомненно, примитивная детская речь. Экспрессивный писк,
крик ребенка, плач — все это язык. Очевидно, что крик часто возникает
спонтанно от боли, так же как и слезы, а писк, особенно в
младенческом возрасте, не вызван никакой мыслью. Но крик вызывается также
гневом и гневом, который стремится выразиться. Что касается плача,
то всем известно, что младенцы его используют как очень понятный
и эффективный язык; им известно значение плача. Один совершенно
спокойный ребенок начинает плакать, как только видит кого-то рядом.
Таким образом он просит, чтобы им занялись. И наоборот, когда
ребенок в хорошем настроении, он становится экспансивным и испытывает
потребность внешне выразить то, что он чувствует; он использует для
этого бормотание, более или менее артикулируемые вскрики, жесты. Вся
его психическая жизнь выражается в действиях, которые точно отражают
его душевные движения. Это аффективная жизнь, которая выражается
спонтанно, но одновременно это и набросок мысли; и по мере того как
раскрывается интеллект, мысли уточняются, и ребенок получает ясное
понятие о людях, которые его окружают и говорят с ним, потребность
передать эту мысль становится все более сильной. Это читается во взгляде
ребенка, в его выразительных жестах, в модуляциях его голоса. Между

88 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
ним и теми, кто с ним играет, начинается настоящий разговор. Только
о языке, которым он пользуется, можно сказать примерно то же, что мы
только что говорили о лае собаки: хотя мы хорошо понимаем, в каком
настроении ребенок, мы вынуждены догадываться о тех маленьких мыслях,
которые крутятся в его маленькой голове.
Этот язык самых маленьких детей мог бы являть собой аффективный
язык почти в чистом виде, если бы дети с самого начала не находились
под влиянием речи, которую слышат, что немедленно вводит в их язык
чужой и искусственный элемент. Уже в своем писке ребенок часто
инстинктивно воспроизводит, имитируя, услышанные слоги; позднее ему
также случается с комической похожестью копировать интонации, ритм
фраз, который он слышит вокруг. Вскоре он начинает говорить, пользуясь
нашими словами и придавая им смысл, аналогичный тому, который мы
им придаем. Однако это не означает, что он сразу входит в область
организованного языка. Наоборот, здесь можно лучше всего изучать
аффективный и, следовательно, дограмматический язык, наблюдая, чем
именно становятся наши языки в их маленьких мозгах, и те особенности,
которые они им придают, впервые перенимая их.
Это особенности аффективного языка.
Дета перенимают что-то из нашей лексики намного раньше, чем
усваивают наш синтаксис. Они владеют кое-какими нашими словами,
но фразы они формируют на свой лад. Мы, естественно, не имеем в виду
тот случай, когда дети заимствуют целую фразу, принимая ее за одно
слово, не разлагая на части, как например, $7/ te platt 'пожалуйста',
которому их учат. Этот способ формирования фраз идет от природы, он
управляется непосредственно психическими импульсами. Мысли,
обладающие некоторой степенью интенсивности, выражаются в том порядке,
в котором они следуют друг за другом. Что касается самой лексики, в ней
еще много от особенностей, свойственных знакам дограмматического
языка. Ребенок предпочитает то, что экспрессивно; он любит
восклицания, ономатопею, удвоения: для него patatras 'бух' — это настоящий
предикат, a wawa 'ав-ав' — существительное. Многие элементы нашего
языка, жесты или крики, которые кажутся нам просто вспомогательными
средствами речи и которыми мы пользуемся не задумываясь, для них
приобретают особое значение именно из-за свойственной им
экспрессивной значимости: пожимание плечами, жест рукой, восклицание — для
них это слова, более легкие, более ясные, более полезные, чем наши
общепринятые выражения, их дети плохо понимают и с трудом выучивают.
Так, ребенок регулярно использовал междометие houthou! 'эй!', которым
мы обычно окликаем кого-то, каждый раз, когда хотел привлечь к себе
внимание или позвать, чтобы что-то показать или сказать.
Впрочем, этот детский язык постоянно нуждается в подкреплении
спонтанными знаками, создающимися моментальным вдохновением,
жестами и мимикой. Маленькая девочка хочет сама выпить молоко: она
отодвигает жестом руку, которая ей протягивает блюдце. Маленькому
мальчику хочется взять предмет, до которого он не может дотянуться:

Глава VII. Наука об аффективном языке
89
он упорно показывает на него пальцем, издавая вибрирующий звук
голосовыми связками, сопровождаемый гортанным приступом, который
явственно указывает на напряжение ребенка и его желание. Можно
сюда добавить Pfft! 'Пшш!', что издает мальчик, видя проезжающий мимо
поезд. Мысль, которую он хотел выразить, была одновременно слишком
интенсивна и сложна, чтобы он мог найти подходящие слова. Пришло
на помощь субъективное вдохновение.
Это несколько примеров, схваченных на лету, которые можно
было бы бесконечно умножать. Классифицировать их, анализировать и
показывать, каковы преобладающие особенности этого языка в отличие
от тех, которые ребенок приобретет позже, вот одна из задач
теоретической лингвистики в отношении аффективного языка.
Пойти еще дальше и уловить зачатки синтаксиса детского языка —
значит вступить в область грамматики. Именно поэтому мы хотим также
знать, существуют ли в языках наименее культурных народов такие
языковые формы, изучение которых могло бы привести в эту часть
лингвистики. Во всех этих языках уже есть какой-то синтаксис, пусть
даже самый простой. Это, естественно, не означает, что они не обладают
свойствами аффективного языка в гораздо большей степени, чем наши
языки, а сравнение с более организованными языковыми формами не даст
что-то интересное и полезное.
Язык жестов также содержит такие элементы, которые вносят
ценный вклад в изучение аффективного языка. Во многих случаях он является
импровизацией и, кажется, больше, чем наши слова, испытывает
непосредственное влияние говорящих, которые от волнения или под
воздействием доминирующего представления придумывают знаки, пользуются
ими или изменяют их. Однако эта форма языка, особенно если она, как
у глухонемых, становится единственно возможным способом выражения
мысли, восприимчива к некоторой грамматической организации и
представляет собой некий промежуточный тип между двумя крайними
случаями. Ее можно было бы уподобить скорее языкам, о которых мы только
что говорили. Однако интересно отметить, что Вундт, изучая основные
из известных форм языка жестов, пришел к выводу, что у этого языка
синтаксис — это прямой порядок логических членов фразы (субъект,
атрибут, объект, глагол), который отвечает требованиям психологии1).
Тот же автор замечает, что почти все языки жестов легко понимаются
разными коллективами2). Если это действительно так, можно сказать, что
по крайней мере по данным характеристикам, перечисленные языковые
формы принадлежат к аффективному типу.
Особенно аффективным становится язык жестов, когда он
сопровождает устную речь. Он не испытывает потребности в синтаксисе и
понятном значении, поскольку это берет на себя устная речь, и почти целиком
входит в ту часть языка, которая передает движение и жизнь следующих
ц Wundt W. Völkerpsychologie, die Sprache, I, S.204.
2> Ibid., I, S. 146.

90 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
друг за другом эмоций. В нем чисто инстинктивные элементы,
неосознанные жесты, которые означают что-то безотчетно, или совсем лишены
смысла, вроде обычных тиков. Язык жестов содержит также условные
элементы, общепринятые и символические жесты: мы уже приводили
такие примеры. Но между этими двумя категориями жестов, есть гораздо
более многочисленная группа экспрессивных и спонтанных жестов,
которая является настоящим дограмматическим языком; и все это явление
имеет все характерные особенности. Правда, это не полный язык.
Другим объектом изучения теоретической лингвистикой
аффективного языка является выражение сильных чувств, которые у субъектов,
обладающих организованным языком, приостанавливают обычное
функционирование языковых правил и совершенно естественно возвращают их
в стихийный язык. Простая констатация схожести языка эмоций внутри
языка, организованного грамматически, и примитивным языком детей
или диких народов, которые еще не владеют в какой-то мере
совершенной грамматикой, является поучительной. Всестороннее исследование
того, как мы выражаем свои эмоции в речи, еще невозможно, потому что
это предполагает точное знание организованного языка; однако можно
отметить наиболее яркие особенности этого явления и показать, что
происходит повсюду, где отмечается активное проникновение аффективных
мотивов в речь.
Так что же мы видим? Синтаксис упрощается. Восклицательные
предложения уже не имеют ни подчинения, ни предикации. Мы
восклицаем, выражаем свой восторг или возмущение простыми атрибутивными
фразами типа: Quel admirable spectacle! 'Какой прекрасный спектакль!',
Le vilain personnage! 'Мерзкий тип!' и т.д. Предложения могут сводиться
просто к одному слову: Misere! 'Какая беда!', Bravo! 'Браво!' и т.д. Если
мысль, которую надо выразить, сложна, вместо организованной фразы
мы имеем последовательность слов без всякого синтаксиса: Moi, mentir!
Uimpertinent!Menteur lui-meme! 'Я, лгать! Наглец! Сам лгун!' и т.д.
Не менее замечательны свойства употребляемых слов. Они спонтанно
возвращаются к природным крикам не только по напряженности
интонации, но часто приближаются к ним по артикуляционным свойствам.
Наши сугубо восклицательные слова ah! oh!fi! ш! 'ах! ох! уф! ай!' и т. п.
конечно конвенциональны, поскольку имеют фиксированную форму,
регистрируемую нашими словарями; однако они схожи со спонтанными
криками. То, что они все еще таковы, между тем как все остальное
в языке стало конвенциональным, объясняется решающим влиянием
аффективного фактора при использовании этих слов. Впрочем, возможно
аналогичное замечание по поводу большинства наших символических
жестов; влияние аффективного фактора и, в частности, живого
представления, по-прежнему воздействует на них; отсюда следует, что они
редко полностью конвенциональны и кое-что из их значения по большей
части легко угадывается. Мы пожимаем плечами, как будто сбрасываем
груз; отрицательно качаем головой, будто хотим от чего-то избавиться;

Глава VII. Наука об аффективном языке
91
если грозим пальцем, то это всегда в какой-то степени воспоминание
о линейке школьного учителя.
Чем сильнее эмоция, тем более выражены эти характеристики, тем
больше отходит на второй план грамматика и установление. Тем более
индивидуальный характер приобретает язык, и вполне можно сказать,
что если при выражении общих мыслей, идей, которые сами по себе
нам безразличны, мы говорим примерно на одном и том же языке, то
именно манера восклицать и передавать свои самые сильные эмоции
обнаруживает самобытность людей.
Во всех этих формах языка преобладающее воздействие
аффективного фактора ощущается в последней характеристике, на которой мы
хотели бы остановиться. Дело в том, что используемый знак, частично
естественный, потому что экспрессивен сам по себе, частично условный,
потому что обладает довольно устойчивой формой, имеет тенденцию
утрачивать то грамматическое, что в нем заключено. Поскольку эмоция еще
в большей степени, чем мысль, передает содержание знака, он
подчиняется главным образом эмоции и, став рефлективным выражением наших
чувств, он вскоре уподобляется чисто инстинктивному акту. Возьмите,
например, возглас ab! *ай!\ Это слово, фиксированное в своей форме и,
следовательно, условное. Оно выражает мысль: я страдаю; но оно
вполне может стать обычным выражением страдания определенной степени
интенсивности, ни слишком сильной, ни слишком слабой. Оно
произносится без участия разума и воли и, будучи простым отражением эмоций,
уже ничем не отличается от крика в окружающей природе. Конечно, это
слово отличается от крика своим происхождением, ибо крик дан от
природы, а слово усвоено, приобретено; но коль скоро признается такое
разграничение, следует признать, что один и тот же психологический
процесс вызывает и условный крик, и крик спонтанный.
Таким образом, мы видим, что аффективный язык, подчиняясь
импульсам чувства, а не импульсам разума, имеет тенденцию возвращаться
к более низким формам психической жизни. Язык становится
инстинктом. Впрочем, это совершенно естественно. Чисто аффективный, или
дофамматический, язык, как мы уже говорили в начале, неуловим; это
переходная и своего рода неустойчивая форма психической деятельности;
если она не приближается к грамматической организации, она неизбежно
опускается до уровня чисто психофизиологического механизма.
* * *
Мы не станем здесь намечать полную профамму науки,
изучающей аффективный язык, некоторые из разделов которой мы только что
перечислили. Исследование этих форм языка совершенно естественно
связано с исследованием инстинктивных движений (Ausdrucksbewegungen
по Вундту), от которых они произошли, и с изучением основных явлений
психической жизни, сопровождающихся физиологическими реакциями
и спонтанными движениями.

92 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Эта наука является составной частью индивидуальной психологии.
Ей следует в настоящий момент, прибегнув к сознательному упрощению,
абстрагироваться от того, что некоторые знаки могут иметь условного,
отложить вопросы происхождения, этимологии и эволюции, которые
может познать только коллективная психология, и рассматривать
только достигнутое. Здесь выделяется какая-то отдельная область, проблемы
которой пока следует оставить без решения, ограничившись только
постановкой вопроса. С такой оговоркой эти явления следует изучить,
эти факты из детского языка, языка жестов, языка сильных чувств
будут со своей стороны способствовать познанию психофизиологической
жизни отдельного индивида. Они займут свое место как в индуктивном
методе в целом, который стремится к выводам, так и в дедуктивном
методе, который, насколько возможно, их объясняет. Нет такой науки,
которая,претендовала бы на то, чтобы дать полное и адекватное
объяснение природы, следует допускать, что в этом явлении есть что-то, что
вышло из предшествующей науки, или даже само по себе не поддается
никакому познанию.
Эту науку об аффективном языке могут изучать психологи, которые,
не изменяя метода, могут исследовать все ее главные проблемы, в чем
они уже преуспели. Мы хотим только получить практические
доказательства. Прочитайте главы, которые Вундт посвящает языку жестов,
детскому языку — одним словом, экспрессивным темам3), и вы
увидите, что кроме вполне естественных исключений, это блестящие главы,
по многим пунктам удовлетворяющие тех, кто хочет под руководством
мэтра приобщиться к знанию такого рода фактов. В этих главах нет
ничего, что мы обнаружили, изучая остальные главы его работы; там,
где речь заходит о грамматической проблеме, об организованном языке,
создается впечатление, что эти проблемы поставлены лишь наполовину
и решены наполовину.
Мы попытались обосновать это впечатление в предыдущих главах.
Остается сказать, как, по нашему мнению, можно было бы за это взяться,
чтобы добиться большего. Теперь мы перейдем к той части теоретической
лингвистики, которая связана с коллективной психологией.
' Главы I, II, III (1-я часть и 2-я часть, 3-я часть § 1), гл. VII (2-я и 3-я части
об эмоциональных фразах и 4-я часть § 6 о сходстве детского языка и языков народов, не
достигших высокого уровня цивилизации).

Глава VIII
Коллективная психология
и ее метод
Наука, изучающая организованный язык, целиком относится к
коллективной психологии, несмотря на сложный характер ее объекта и
наличие, наряду с грамматическим элементом, внеграмматических факторов.
Подобно тому, как и все, что касается органической жизни, находится
в ведении биологии, несмотря на то, что определенное место там
отведено некоторым явлениям, особенно из области механики, физики или
химии, так же и в организованном языке все должно изучаться наукой,
в состав которой неотъемлемо входит грамматическая проблема.
Жизнь усваивает, если можно так сказать, эти физические и
химические явления; она их не устраняет, а заставляет тем или иным образом
служить своим целям (с. 79). Здесь дело обстоит так же: все, что под
каким-либо названием входит в организованный язык, подчиняется высшей
цели этой формы человеческой деятельности: созданию и
совершенствованию грамматического инструмента на службе мысли. Весь феномен
в целом и все его части могут, следовательно, быть постигнуты разумом
только в связи с более или менее полным достижением этой цели.
Дограмматический элемент в чистом виде не поддается прогрессу.
Он может эволюционировать, если изменяются физические и
психические характеристики организма субъекта, но он не знает эволюции
в собственном смысле слова. Грамматика же, напротив, под
воздействием причин интеллектуального характера стремится в своем собственном
движении как можно полнее адаптировать свои способы выражения
к потребностям мысли. Объяснять нужно жизнь языка и его развитие.
Внеграмматические элементы находятся целиком внутри языка, где
доминируют интеллектуальные факторы, сохраняющие определенные связи
с грамматикой и ее возможной эволюцией. Знать эти отношения, вот
что важно, и эта проблема с ее данными принадлежит коллективной
психологии.
Поскольку мы вступаем в область коллективной психологии,
прервемся и, прежде чем рассматривать эту науку в целом, постараемся
показать, какова ее область и каков ее метод. Подобно тому, как мы
попытались определить место теоретической лингвистики и, в частности,
исследования аффективного языка, в ряду других наук, следует показать,

94 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
какое место теоретическая наука организованного языка занимает в
составе более общей теории, к которой она относится.
Вундг предпослал в качестве подзаголовка своего обширного
исследования «Völkerpsychologie» три слова: к langage, к mythe et la coutume
'язык, миф и обычай'. Это достаточно полное перечисление объектов,
которые предлагаются этой науке, если только принимать каждый из этих
терминов в самом широком смысле.
Мы видели, какое определение языка является самым широким.
Миф тоже шире, чем мифология; это любой элемент веры, который мы
приобретаем под влиянием окружающих идей; это Welt- und
Lebensanschauung 'взгляд на мир и на жизнь', который царит в определенной среде.
Миф в таком понимании относится, с одной стороны, к языку, который
в создаваемых фактах является проводником и иногда хранителем этих
общих идей; с другой стороны, миф принадлежит обычаю, который тоже
воплощает верования в ритуалы, привычки и пр. Само собой разумеется,
что обычай должен пониматься в очень широком содержательном смысле;
есть обычаи морального порядка, обычаи эстетического порядка,
религиозного или просто утилитарного порйдка. Следует отнести к обычаям
не только «наивное и честное соблюдение приличий»1), но и
религиозные ритуалы, предписания господствующей морали, кодекс чести,
общественное установление, принципы воспитания, правила вкуса и
моды, литературные жанры и пр., поскольку все перечисленное возникло
вследствие спонтанных действий коллектива, и индивид скорее
испытывает их на себе, нежели определяет; ибо здесь, напоминаем, проходит
грань, отделяющая коллективную психологию от гуманитарных наук.
Это не та правовая дисциплина, которая нам указывала бы, что
должно содержаться в каждой из этих областей, это наука «данного»,
объясняющая все, что среди наблюдаемых или познаваемых явлений
подходит под определение ее объекта.
В отношении метода коллективной психологии следует сделать
серьезное замечание: она по сути своей является дедуктивной наукой.
Поясним это.
Субъектом явлений коллективной психологии является всего лишь
сумма субъектов, каждый из которых отдельно создает явления
индивидуальной психологии (с. 69). Изменяются только внешние условия,
когда осуществляется переход от одного порядка к другому; одни и те же
субъекты, попавшие в новые условия, будут действовать по-разному.
Потребности совместной жизни, желание понять и быть понятым
заставляют человека приложить то интеллектуальное усилие, которое порождает
грамматику. Что справедливо для языка, должно быть также справедливо
для всех других проявлений коллективной психологии. Природа в этом
плане не привносит ничего нового; ее вклад уже отлично известен, если
нам хорошо известен каждый отдельный индивид. Ведь это его чувстви-
СЫШ puerile et honnete — старинная книга для обучения детей хорошим манерам; ее
название используется для ироничного обозначения «вежливости». — Прим, перев.

Глава VIII. Коллективная психология и ее метод 95
тельность, его разум, его представления об эстетическом и духовном под
воздействием ряда особых условий создают явления нобого порядка.
Когда нечто новое — novum появлялось в природе в форме материи,
чего-то близкого органической жизни и т* п., это была тайна, которая
раскрывалась только сама по себе, которую индуктивно можно было
понять, только устанавливая постоянные отношения с ее средой. Когда
сознательная жизнь, жизнь чувств возникает в живых организмах,
происходит то же самое, с той разницей, ч^го эта тайна нам известна благодаря
аналогии с нашим субъективным опытом. Это мгновенное восприятие,
а не результат экспликаций.
Иначе обстоит дело, когда впервые обнаруживается новое явление,
характерное для коллективной психологии. Вернемся к нашему
примеру из области языка, который нам особенно близок: естественный знак
становится для говорящего субъекта объективно соответствующим
достаточно определенному понятию, другими словами, создается символ. Это,
как мы уже говорили, принцип грамматики, а следовательно —- и любого
коллективного творчества в области языка; мы уже объясняли, как это
происходит. Если наш анализ был верен, если понятия, которые мы
использовали, были действительно научными, то есть соответствовали
истине, то это явление не содержит больше для нас ничего таинственного
или, по крайней мере, оно не более таинственно, чем любое явление
индивидуальной психологии. В этой проблеме нет ничего нового, что
было бы нам неизвестно. Следовательно, нам не надо открывать новый
принцип и выделять его среди других с помощью индукции. Он создан
из известных нам элементов, и у нас есть все необходимые данные,
из которых мы можем, путем здравого рассуждения, сделать вывод о том,
что должно будет или может произойти.
Зная принцип грамматики, я могу при желании построить a priori
более или менее совершенную систему, и зная, как функционирует
психофизиологический механизм человека, я смогу в достаточной степени
понять, как говорящий субъект мог бы использовать эту грамматику.
Значит ли это, что коллективная психология должна быть наукой
чисто априорной и, в частности, в ней не должно быть места наблюдению
за фактами? Конечно, нет. Как и во всякой дедуктибной науке, здесь тоже
необходим постоянный контроль за фактами. Если они не соответствуют
положениям теории, значит последняя в каком-то плане ущербна; кроме
Того, можно сказать, что факты предлагают решение проблем,
проявляющееся в конкретной форме полученных результатов; наука должна найти
объяснения этим фактам и показать, что то, что происходит, и должно
было произойти. Но вызывая к жизни научные размышления и
контролируя их, факты при таком порядке вещей не дают науке никаких
иовых принципов, ничего, что уже не было бы хорошо знакомо наукам,
Предшествующим коллективной психологии в порядке включения. Кроме
Рационального объяснения явлений своего ряда, эта наука может дать
только закрепление на высшем уровне, на уровне законов, установленных
индивидуальной психологией.

96 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Изучение фактов, хотя и носит несколько иной, чем в других науках,
характер, имеет не меньшее значение, мы хотим еще раз это повторить.
Например, априорная философия ä la Руссо устарела и была заменена
учением, с большим уважением относящимся к исторической правде.
Даже если предположить, что наш разум позволяет нам понять столь
сложные обобщения, которые предлагает природа, и рассчитать только
на основе своих выводов, каково должно быть следствие, казалось бы,
известных принципов, все равно наши усилия были бы напрасны,
поскольку наука существует только для познания мира, и ее главная задача
состоит в том, чтобы шаг за шагом следовать за действительностью,
объясняя ее.
Таким образом, разница между коллективной психологией и другими
естественными науками скорее теоретическая, чем практическая. Как
и последние, она основывается на фактах, но все в ней соотносится
с принципами, уже известными тому, кто изучал человека. Так же обстоит
дело и со всеми другими науками, которые будут включены в нее.
Эта разница между тем, что предшествует коллективной психологии,
и тем, что следует за ней в порядке общего включения, означает переход
от естественных наук к наукам гуманитарным.
Эют дедуктивный характер интересующей нас науки имеет
серьезные последствия для метода, который следует использовать. Можно
заниматься коллективной психологией, не объемля всю область сразу.
При индуктивном методе нужно обязательно опираться на как можно
более широкую базу. Все области науки, принципы которых исследуются,
должны также учитываться, иначе результаты всегда будут
недостоверными, так как факты, которыми пренебрегают, могут неожиданно привести
к опровержению. При дедуктивном методе можно, наоборот,
сконцентрироваться на одной проблеме, при том условии, что она будет правильно
поставлена.* Изучение коллективной психологии в области выражения
мысли или верования, или социальных институтов и т.д. представляет
разные науки. Они дополняют друг друга, и могут друг друга пояснять
с помощью некоторых аналогий; по многим пунктам они совпадают
и даже взаимосвязаны, но тем не менее между ними нет неразрывной
связи; каждая из них является отдельной проблемой. У этих проблем
общие данные, но есть и особые, каждая из них может быть
решена на основании своих естественных данных, независимо от решения
смежных проблем.
Вот почему внутри коллективной психологии существует
лингвистическая наука, которая является собственно наукой организованного
языка и не соединяется ни с чем иным. Но можно пойти еще дальше
и заявить: мы можем заняться и более частной проблемой, выбрать
из комплекса лингвистических фактов совершенно определенную по ряДУ
условий группу — например, проявления членораздельной речи — найти
ей рациональное объяснение на основе принципов, присущих этой форме
языка и все это при постоянном контроле со стороны фактов.

Глава VIIL Коллективная психология и ее метод 97
Итак, мы возвращаемся к нашему особому предмету и отныне будем
говорить исключительно о разговорном языке, каким мы его определили
в предыдущей главе. Таким образом, теоретическая наука, изучающая
организованный язык, о которой мы будем говорить, будет применима
к его членораздельной форме, мы рассматриваем ее как самостоятельную
часть коллективной психологии. Очевидно, если бы мы смогли успешно
решить ее главные проблемы, это опосредованно принесло бы самую
большую пользу всем остальным разделам лингвистики.

Глава IX
Вторая часть
теоретической лингвистики,
или Наука организованного языка
в его разговорной форме.
Принципы классификации
Основная проблема разделов теоретической лингвистики,
предметом которых является разговорный язык, — это проблема грамматики
(с. 93). Она должна быть решена дедуктивно под контролем фактов,
исходя из точного знания ее данных. Каковы данные этой проблемы —
грамматическое в членораздельной речи?
Прежде всего нам известна ее среда. Это дограмматический язык,
изучаемый в проявлениях аффективного языка; в более широком
смысле — это психофизическая деятельность человека, устройство которого
и законы, руководящие его жизнью, нам предположительно известны.
Нам также известен материал, из которого состоит наш
грамматический разговорный язык. Мы уже говорили, что последний является
особой деформацией самого дограмматического языка. В особых случаях
эта деформация относится к его членораздельным элементам, общие
признаки которых нам, как полагаем, прекрасно известны. Субъект, который
руководит созданием языка, нам также известен. Это коллектив, который
представляет собой не что иное, как сумму входящих в него индивидов
(с. 69, 72). Каждый из этих субъектов вносит свой вклад в общее дело
не только посредством своей созидательной деятельности, но также
своей способностью принимать, адаптировать, приспосабливаться к своим
ближним. Таким образом, сумма импульсов, исходящих от различных
субъектов и получаемых ими друг от друга, является толчком к созданию
организованного языка.
Мы можем также сказать, какова конечная цель грамматики, она
является целью любого языка: передача мысли, — причем последнее
слово понимается в его самом содержательном смысле, — стремление
человека сообщить о своей сознательной жизни и воспринять то, что ему
подобные чувствуют, думают и желают.
Какой инструмент использует этот субъект, какая форма
психической деятельности способствует достижению именно этой цели? МЫ

Глава IX. Наука организованного языка в разговорной форме 99
об этом уже говорили: это интеллект. Грамматика организуется и
живет, когда индивидуальные факторы становятся преобладающими.
Аффективный язык уже обладает некоторой регулярностью своих средств
выражения понятий; но нужно сделать еще один шаг, чтобы иметь
постоянные формы, соответствующие различным операциям разума; нужно
уметь сформулировать суждение, выразить логические отношения.
Высшее правило грамматики, которая организуется и развивается, это логика.
Однако это слово может восприниматься двусмысленно. Обычно под
термином «логика» подразумевается, и не без основания, наука полностью
теоретическая, которая стремится зафиксировать в самой совершенной
и абстрактной форме основные отношения, возникающие в процессе
мышления. Это точная наука, сестра математики. Мы могли бы
сказать — продолжая привычную аналогию между естественными науками
и лингвистическими науками, — что соотношение логики в грамматике
и логики в философии аналогично соотношению форм и движений,
которые мы видим вокруг, и форм и движений в геометрии и математике.
Грамматика — это практическая и прикладная логика. Она содержит
не только логику, как некоторые полагали, но логика в ней присутствует,
и грамматика не может нарушать ее законов. Последнее утверждение
допускает исключения, если рассматривать грамматику в деталях и
окказиональных проявлениях, но если брать ее в целом, в том, что в ней
постоянного, мы вправе принять это утверждение в качестве принципа.
Грамматика развивается постепенно, она совершенствуется под юз-
действием интеллекта, как будто на ощупь выбирающего из имеющихся
средств выражения те, которые наилучшим образом отйечают ее целям.
Когда язык нашел средство, которое ему практически подходит и которое
отвечает требованиям разума для достижения логической строгости, зачем
ему теория? Однако, поскольку язык всегда стремится к более адекватному
выражению мысли, абстрактные законы логики, не познанные, но
прочувствованные, остаются важным фактором эволюции и прогресса языка.
Вот таковы данные этой проблемы. Остается только проследить,
как факты, констатируемые эмпирической наукой о языке, могут быть
рационально и логически выведены из нее. Можно было предположить,
что достаточно заняться их происхождением, то есть показать, во-первых,
самое начало грамматики в процессе, каковы ее первые шаги и как под
воздействием тех же факторов, которые ее породили, эта грамматика
в окружающей ее дограмматической среде эволюционирует, обогащается
и совершенствуется.
Этот метод необходим, и мы ему отведем надлежащее место; но
прежде чем приступить к попытке решить столь сложную проблему, хорошо
было бы посмотреть, не следует ли ее разделить на некоторое число
более простых проблем. Это тоже хороший метод; вместо того, чтобы
бороться со всеми трудностями сразу, лучше посмотреть, нет ли среди
них такой, с которой можно было бы справиться независимо от других,
что обеспечит необходимый фактор для правильной постановки и
решения другой части общей проблемы. Иными словами, нужно попробовать

100 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
применить здесь принцип включения. Явление, которое предстоит
изучить, очень сложно и нам представляется необходимым предварительно
его проанализировать.
Направлять нас в этом и контролировать будет наблюдение за
фактами. Напомним эмпирическое определение членораздельного языка,
которое было дано выше (с. 67). В нем заложены принципы двойного
деления на две взаимодополняющие проблемы.
* * *
Первый принцип состоит в том, чтобы различать рациональное
изучение состояний языка и эволюции языка; второй — в том, чтобы
раздельно рассматривать конвенциональный элемент языка и значимости
или форму мысли, которая реализуется в этих установлениях.
Эти два момента отличают науку об организованном языке от науки
об аффективном языке, которому не известен соответствующий принцип
разделения. Поскольку наука об организованном языке игнорирует то,
что может быть относительно условного в знаках, которыми занимается,
то она рассматривает знак как адекватный сам по себе его
значимости, который, следовательно, не может способствовать грамматической
эволюции.
Однако следует объяснить нашу позицию и обосновать
существование этих двух разделов.
Прежде всего мы утверждаем, что следует различать теоретическую
науку состояний и теоретическую науку эволюции организованного языка.
Организованный язык характеризуется именно этой совокупностью
привычек, которые составляют грамматику. Эти привычки в
большинстве своем являются коллективными, но иногда они особенно характерны
для какого-либо индивида, действительно существуют в мозгу и во всем
организме говорящих субъектов. На основании психофизического
параллелизма следует признать, что эти приобретенные навыки каким-то
образом записаны, так что можно считать, что каждый из этих
организмов, мой, например, в каждый момент заключает более или менее
определенное грамматическое состояние. Можно также сказать, что
коллективная грамматика, которая является всего лишь суммой черт, общих
для большого числа индивидуальных грамматик, при посредничестве этих
организмов существует абстрактно, но вместе с тем реально, подобно
тому, как лошадь в качестве вида или собака в качестве вида существуют
в особях этих видов.
Итак, мы вправе рассматривать грамматическое явление как объект
науки. Языковое состояние понимается с точки зрения разума как
результирующая комбинация двух факторов, которые мы отметили в любом
организованном языке; эти факторы: грамматическое состояние, то есть
приобретенные навыки, и внеграмматические факторы, то есть
спонтанные импульсы, вызванные психофизическим устройством субъекта.
Поскольку эти последние факторы считаются изученными и
известными, чтобы получить полное научное знание о языковом состоянии,

Глава DC. Наука организованного языка в разговорной форме 101
нужно только рационально объяснить входящее в него грамматическое
состояние.
Как объясняется это грамматическое состояние? Оно несомненно
отражает психические и физиологические навыки организма, в котором
они реализуются. Так очевидно, что в своем языке я буду
использовать только те звуки, которые могут издавать мои голосовые органы,
а мой синтаксис будет соответствовать моему способу мыслить; он может
быть абстрактным, чисто интеллектуальным, или обнаруживать большую
активность воображения; он может быть аналитическим или
синтетическим, отдавать предпочтение фразам коротким и точным, следующим друг
за другом, или длинным конструкциям, соединяющим многие мысли
в одно синтетическое целое. Что верно в отношении индивидов и их
речи, так же верно и в отношении отдельных народов и их
коллективной грамматики. Язык содержит сведения о психологических, а иногда
и о физиологических характеристиках народа. Таким образом, здесь
заложен принцип экспликации, но он недостаточен, поскольку грамматика
вряд ли прямо и целиком происходит от врожденных установок индивида,
который обрел грамматику.
Грамматика по большей части приходит извне. Индивид ее получает,
когда учится говорить, он не создает ее. Один и тот же человек,
помещенный в другую среду, приобретает другие грамматические навыки, тот,
кто родился в Китае и очень хорошо говорит по-китайски, мог бы так же
хорошо научиться говорить по-немецки, если бы в свое время оказался
на немецкой земле. Впрочем необязательно иметь исключительные
способности, чтобы в какой-то степени усвоить несколько языков разных
типов. Этот довольно банальный факт убедительно свидетельствует, что
указать на соответствие естественных навыков говорящего субъекта и его
языка, это еще не все.
Любое грамматическое состояние имеет свои исторические
причины. Рождаясь, человек получает язык своего окружения, который ему
навязывается. Он его усваивает, насколько ему позволяют его
физические и психические способности, и в свою очередь становшсй активным
распространителем той грамматики, которую он приобрел. Однако опыт
показывает, что эта грамматика, передаваемая от индивида к индивиду,
уже вскоре утрачивает идентичность. Мы видим, что с течением времени
она изменяется, так что каждое грамматическое состояние, будь то
коллективное или индивидуальное, нам представляется одним мгновением
в процессе этой эволюции.
Эта эволюция, конечно, имеет свои законы, и язык, которым я
сегодня пользуюсь, в какой-то степени произошел от того языка, которым
я пользовался вчера и слышал вокруг; а тот язык, в свою очередь,
произошел от другого, который был в ходу ранее, и так можно, переходя
от одной эпохи к другой, подняться к самым истокам языка. Познать
законы этой преемственности, знать, какие причины, могут повлиять
на язык индивидов и коллектива и изменить его, знать, как воздействуют
эти причины, — значит найти ключ к полному объяснению всех
грамматических состояний и ответить, почему такой-то человек или народ

102 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
в такой-то момент пользуется именно таким языком. Все в его грамматике
можно свести к исторической причине, как то, что остается неизменным,
так и то, что является продуктом эволюции.
Следовательно, этиология организованного языка разделяется на две
части.
В первой части мы рассматриваем отдельно только говорящий
субъект и в определенный момент. Если это коллектив, мы можем его
уподобить индивиду, олицетворяющему усредненный тип этого
коллектива, носителя его общей грамматики. В таком случае мы объясняем его
грамматическое состояние как возможный способ его
психофизиологической деятельности. Нужно показать, что при таком субъекте проявления
его организованного языка соответствуют всем законам физиологии,
психологии и логики. За пределами всех этих частных экспликаций,
применимых к данным состояниям языка, существует общая наука, которая
резюмирует все их принципы и разъясняет, что возможно в отношении
человеческого языка; это теоретическая наука, изучающая состояния
организованного языка. Объяснения, которые она предоставляет, необходимы,
но не полны.
Во второй части мы, напротив, помещаем индивид (или коллектив,
рассматриваемый как индивид) в его время и в его среду. Индивид,
восприимчивый и активный одновременно, является всего лишь одним
действующим фактором среди многих прочих, и его язык мы
объясняем исторически в соответствии со всеми законами, которые определяют
будущее человеческих языков. В таком случае каждое из мгновений
эволюции языка нам представляется необходимым в непрерывной
последовательности явлений, причины которых мы стараемся узнать. Такая
экспликация полна, а наука, которая соединяет все ее принципы, это
теоретическая наука, изучающая эволюции языка.
Второй принцип, как мы уже говорили, состоит в изучении
организованного языка; здесь следует разделять установление и мысль,
которая проявляется в этом установлении. Это наиважнейший принцип
разделения; для его понимания, необходимо приложить усилие по
абстрагированию, польза которого, возможно, на первый взгляд не столь
очевидна. Однако, если только потрудиться сделать это, многие вопросы
проясняются и вскоре наш ум принимает этот принцип. Остановимся
на этом немного подробнее. В этом вопросе обычно существует большая
путаница, и мы хотим попытаться навести здесь порядок.
Мы не говорим, что надо отделить физиологический феномен от
психологического, нам не позволяет это сделать принцип параллелизма. Мы
также не отделяем в языке имплицитное от эксплицитного. Мы уже
объясняли выше значение этих терминов и ставили в упрек Вундту, что
он счел возможным такое разграничение (с. 56-57). При анализе речи
нельзя отделить содержащее, то есть форму, способ — от содержания,
то есть значения. Существует взаимосвязанность этих двух аспектов
одного явления. Психофизиологический параллелизм остается абсолютным
принципом и являет единственное, в чем мы обнаруживаем две стороны-

Глава IX. Наука организованного языка β разговорной форме 103
Мысль без формы и форма без мысли больше не интересуют лингвистику.
В случае такой операции по разделению для лингвистики уже бы ничего
не существовало; сам объект ее исследования был бы уничтожен.
Но если форма и значение неразделимы и для лингвиста
соединяются в одно и единое, это можно противопоставить другому элементу
языка, природа и роль которого совершенно различны: мы имеем в виду
звуки, артикуляторные элементы, одним словом, материю, в которой
реализуется эта форма.
В принципе вся трудность заключается в употреблении слова
«форма», которому придают, случайно и не догадываясь об этом, два
совершенно противоположных смысла. Говорят, что латинское слово, например,
civibus — это форма. Что под этим подразумевается? Имеется ли в виду
структура, связь ее сигнификативных частей? Означает ли это именную
основу с падежным суффиксом? Или имеется в виду материальное
качество этой основы, этого суффикса или даже всего слова в целом? В этом
смысле ни основа, ни суффикс, ни целое слово не имеют формы; они
имеют только звуки.
Мы понимаем под «формой» нечто, что в конкретном языке
естественно для мысли, аналогично тому, как геометрические качества
предмета естественны для восприятия этого предмета.
Если проанализировать элементы этой формы, то она состоит
прежде всего из понятий, которыми располагает говорящий субъект. Эти
более или менее ясные понятия создаются из разнообразных связей
понятий, в свою очередь связанных с представлениями соответствующих
символов: таковы, например, понятия, которые стоят за словами лошадь
или дом. Символ — это понятие, а понятие это символ; между ними
в мышлении существует взаимозависимость, и каждая из этих связей
является образующим элементом одновременно интеллекта
(Weltanschauung 'мировосприятия') и грамматики. Соответствие мышления и языка
основывается на этой врожденной идентичности их соответствующих
элементов.,
Тем не менее верно, что эта форма реализуется при посредничестве
условных знаков, и что ее можно отделить от материального случайного
качества, создающего эти знаки.
Нет никакой обязательной связи, никакой идентичности между
понятием известного каждому непарнокопытного животного и двумя
слогами слова che-val 'ло-шадь', с которой ассоциируется это
понятие. На практике этот мир понятий, который заменяет внешний мир,
не мог бы существовать в нашем разуме без соответствующей лексики,
состоящей из слов любого материального качества, но в достаточной
степени дифференцированных. Однако в теории можно представить себе эту
форму мысли, являющуюся одновременно грамматической формой вне
той особой лексики, в которой она реализуется. Можно предположить
возможность существования другого словаря, хоть и включающего тоже
дифференцированные слова, но совершенно отличные от тех, которые
вошли в употребление. Ничто не мешает вместо слова cheval 'лошадь'

104 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
вообразить другую комбинацию артикуляторных знаков или даже вообще
отказаться от нее и думать только алгебраическими символами, каким-
нибудь а или χ — абстрактным и общим заменителем некоего знака,
в кагором реализуется эта идея.
Таким образом, мы различаем материальный, конкретный и
конвенциональный аспект лексики и ее абстрактный, или алгебраический,
аспект — одним словом, его форму.
Но форма языка не вся образована лексикой. К идеям
добавляются некоторые логические и психологические определения, соответствующие
различным ролям, которые они могут играть в мысли. Эти определения
соединяются со словами во фразе, чтобы придать им реляционное значение
и заменить простые понятия на фрагменты логической мысли.
Внеграмматические способы нечетко выражают эти определения.
Порядок понятий, их относительная интенсивность, их эмоциональный
показатель непосредственно проявляются в порядке слов, в ударении
и интонации, разумеется, в той мере, в какой они подчиняются только
законам индивидуальной психологии без участия какого-либо
грамматического правила. Это позволит понять, какова логическая и
психологическая значимость каждой из частей фразы. Но здесь подключается некая
интуиция, а этот способ выражения и понимания совершенно лишен
точности. Эти синтаксические определения четко выражаются именно
с помощью известных и понятных каждому обиходных грамматических
средств, как и с помощью слов лексики.
Что мы должны думать об этих способах и о том, что они выражают
под тем особым углом зрения, который нас интересует?
Разумеется, определения, выражаемые этими способами, являются,
одним из элементов формы мысли. Идет ли речь о классах слов, которые
составляют грамматические категории (глагол, существительное,
прилагательное, наречие, предлог и пр.) или о детерминациях, относящихся
к каждой из них (время, залог, лицо, число, род, различные детерминации,
выраженные артиклем, предлогом, союзом и т. д.), это не только элементы
формы предложения, но и формы мысли. С их помощью формулируется
и находит выражение вся наша мыслительная деятельность. Практически
мы не знаем другой логики, кроме логики нашего языка, и когда мы
рассуждаем, мы лишь применяем языковые категории и детерминации
к объекту нашей мысли. Разумеется, мы совершаем эту грамматическую
операцию под пристальным контролем нашего разума, который
использует этот инструмент, оставаясь совершенно свободным от него; тем
не менее именно язык со своими правилами предоставляет нам ту форму,
в которую мы облекаем всю свою мыслительную деятельность.
Можно было бы сказать, что эта форма условна, поскольку сама
по себе она не обязательна, так же как категория абстрактной логики.
Заметим, что в ходе эволюции грамматические категории и
детерминации изменяются от языка к языку и внутри одного и того же языка;
китаец и немец произносят разные звуки, разные у них и синтаксические
детерминации. Отсюда можно сделать вывод, что это искусственные рам-

Глава IX. Наука организованного языка в разговорной форме 105
ки, произвольно созданные для мысли* и что их значимость определяется
установлением.
Если бы это был серьезный аргумент, его можно было бы применить
также к лексике и ее форме, как мы ее только что определили. Немецкая
и китайская лексика не совпадают ни по форме, ни по звукам; и та
и другая не только состоят из других слов, но созданы другими
понятиями. Доказывает ли это, что выбор понятий условен, как и выбор звуков?
Впрочем, понятно, что эти синтаксические системы не совсем
произвольны, поскольку в отдельных частях они совпадают с обязательными
категориями логики (существительное, прилагательное и др.).
Необязательно знать, что нужно тому, кто бесстрастно смотрит на
вещи извне, а что нужно тому, кто хочет мыслить с помощью своей
грамматики. Как мы видели, его словарь — это один из составных элементов
мысли. Нельзя изменить форму, не изменяя саму мысль; в то время как
можно изменить ее материальное качество,' не затрагивая
непосредственно мысль. То, что сказано об этой форме лексики, можно с еще большим
основанием отнести к интеллектуальной форме синтаксиса, ко всем
категориям и детерминациям вместе, которые он включает. Для каждого
индивида, научившегося думать через язык, синтаксическая система
этого языка стала самой его мыслью, и невозможно назвать 'её условной,
поскольку установление предполагает произвольное сближение двух
вещей, которые необязательно связаны с другими — например, два слога
che-val 'лошадь9 и понятие, которое мы в них вкладываем, — в то время
как здесь существует тождество двух терминов: мысль и грамматика.
Остается узнать, что следует думать об этих способах, которые
служат для выражения этих различных детерминаций. Мы уже говорили
(с. 57-58), что не отделяем их от значимости, которой они обладают. Они
тоже входят в форму мысли и не имеют ничего условного. Однако, чтобы
наглядно показать, как мы это понимаем, уместно будет рассмотреть эти
вещи внимательнее.
Рассмотрим эти способы выражения сами по себе. У них разная
природа. Если их классифицировать по каким-либо основным разделам,
это или специальные слова, которым свойственно играть какую-либо
синтаксическую роль, или правила словосложения, словообразования,
словоизменения, согласования и порядка слов, либо различные
комбинации этих разных способов. Сформулируем одно из этих правил, одно
из самых простых, например, правило словосложения, которое
определяет употребления частицы que в латинском языке. Нам говорят, что que
энклитическое слово и его место сразу после существительного: Senatus
populusque wmanus 'Сенат и римский народ'. Мы сразу замечаем, что здесь
вновь можно различить два момента: прежде всего это природа данного
способа, его грамматическая форма (употребление энклитической
частицы), а затем — материальное качество элементов фразы, подчиняющихся
правилу (особый звук que).
Так вот, мы говорим, что во всех правилах нужно различать эти
Два элемента. Это нетрудно, когда речь вдет о правилах словосложения,

106 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
словообразования и словоизменения, все они регулируют
употребление некоторого слова, некоторого суффикса, некоторого окончания. Что
касается правил употребления слова, выражающего детерминацию или
синтаксическое отношение (отрицание, например, в греческом или
латыни, вопросительное слово и т.д.), ясно, что здесь тоже есть материальный
компонент: качество этого слова, которое входит в него как данное.
Не столь ясно, какую роль играет символ в правилах порядка слов,
которые регулируют порядок некоторых слов с учетом их значения,
а не материального качества — например, правило, согласно которому
во французском языке существительное-подлежащее стоит перед
глаголом, а существительное-прямое дополнение — после глагола: Paul bat
Jean 'Поль бьет Жана5. Можно было бы определить эти правила с
психологической точки зрения, указав, что эти навыки мысли, искусственные
ментальные установления. Они приобретают регулярность в грамматике,
когда при данном состояний языка, так или иначе оказываются
необходимыми для понимания речи. Они не налагают непосредственно никакой
детерминации материального плана. Различие между Paul и Jean («Поль»
и «Жан») чисто понятийное, то, что мы называем обычно формой слова,
то есть его звуковое значение, здесь ни причем. Однако следует
заметить, что в недрах наших организованных языков эти привычки были
приобретены в совокупности с некоторыми грамматическими формами
(сожалеем, что вынуждены употреблять слово «форма» в совершенно
противоположном значении, чем то, которое следует; лучше было бы
сказать: некоторые символы); в отдельном случае это могло быть
старинной формой падежа подлежащего в старофранцузском языке или формой
безударного местоимения. Потому что Ü bat 'он бьет' представляет собой
регулярную составную группу, об этом делается вывод по аналогии с Paul
bat 'Поль бьет', Venfant bat 'ребенок бьет' и т.д. Таким образом, символ
в определенный момент может быть фактором, необходимым для
создания правила порядка слов, но не следует останавливаться на этом, надо
признать, что он почти всегда необходим для сохранения этого правила.
Наши правила порядка слов существуют только благодаря связи с
другими грамматическими правилами, которые опираются непосредственно
на символы. Paul bat Jean 'Поль бьет Жана' несомненно
взаимосвязано с Jean est battu par Paul 'Жан побит Полем' и различие этих двух
фраз предполагает разграничение актива и пассива и знание некоторого
предлога par. Это вещи, основывающиеся на некоторых материальных
признаках слов, то есть на установлениях, на символах.
Можно высказать те же соображения относительно столь строгих
правил порядка слов, от которых зависит место глагола в немецком
языке. Существование немецкого глагола несомненно определяется его
смыслом, но также и его материальной формой; нужно включить при его
определении сложный комплекс свойственных ему флексивных
признаков, которые отличают его от других частей речи. Следовательно, было бы
иллюзией думать, что характеристики этого правила чисто
интеллектуального плана.

Глава IX. Наука организованного языка в разговорной форме 107
Значит, закону о порядке слов, как и всем другим законам
грамматики, требуются символы, материальные точки опоры. Так вот, все, что
касается звукового качества элементов, о которых идет речь, естественно,
конвенционально. Здесь можно было бы повторить то, что мы уже
говорили о лексике: нет никакой обязательной связи, никакого тождества
между звуком этих элементов и понятием, которое они представляют,
например, между que из латыни и значением союза, с ним связанного.
Вполне можно рассматривать способ выражения и его значение вне
звуков, которые его реализуют. Единственное число генитива слова dominus
'хозяин' могло бы быть domino, а его аблатив — domini, и ничего бы
серьезного не изменилось ни в системе детерминации, которую латинский
язык выражает посредством своей грамматики, ни в природе способов,
используемых этим языком для выражения таких детерминаций. Значит
любой грамматический способ путем абстракции может быть рассчитан
алгебраически вне какой-либо особой фонологической детерминации.
Но после абстрагирования и устранения подлинно условного
элемента, то, что остается от способа, его механизм, входит если не в логику,
во всяком случае в психологию языка. Он является одним из
качественных элементов мысли и его нельзя изменить, не изменяя одновременно
саму мысль. Мысль существует только в нем и через него; мы уже
пытались это сказать, когда критиковали Вундта за то, что он предлагал их
разъединить (с. 56-57). Мы вновь возвращаемся к этому, и для большей
ясности проиллюстрируем нашу мысль одним примером из языков,
которые нам привычны. Тот пример, который приводит Вундт, — выражение
лица глагола с помощью частицы, сходной то с личным местоимением,
то с притяжательным прилагательным (porter-moi букв, 'нести-я'), {топ
porter букв, 'мой нести'), — имел один недостаток: он выходит за рамки
наших лингвистических привычек.
Очевидно, что с точки зрения строго логической, атрибутивный
генитив представляет одно понятие, каким бы образом оно ни было
выражено. С психологической точки зрения, это не так; мы увидим, что это
понятие предстает совершенно иным в зависимости от использованного
способа выражения, которые могут быть различны: это порядок слов, как
во многих примитивных языках]), словосложение (так в немецком языке
Kirchturm 'церковная башня'), словоизменение (Karl's Hut 'шляпа Карла')
и предлог (le chapeau de Charles 'шляпа Шарля') — таковы, по
крайней мере, основные приемы. Рассмотрим вкратце, что каждый из них
представляет с точки зрения психологии.
Если один только порядок слов может сделать существительное
предикативным, как в схеме: chapeau Charles 'шляпа Шарль' для выражения
le chapeau de Charles 'шляпа Шарля', это доказывает, что наш разум
относит любое имя к категории субстанции или к категории атрибута, и это
логическое разграничение воспринимается только благодаря различию
психологического порядка; одно из номинативных понятий становится глав-
^ Wundt W. 1. с. II, S. 90. Впрочем, можно ежедневно наблюдать этот примитивный
Способ выражения в языке маленьких детей.

108 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
ным, другое — подчиненным в порядке следования; это chapeau 'шляпа*
наводит на мысль о Charles 'Шарль', а не наоборот, и на основании
психологической привычки передается через препозицию или постпозицию
подчиненного члена в зависимости от требований правила порядка слов.
В словосложении этот атрибутивный смысл уже не принадлежит
всему классу имен, но сохраняется у отдельных имен и включается в
некоторые синтетические комбинации, зафиксированные словарем. Примером
могут служить немецкие слова Kirchturm, 'церковная башня,
колокольня', Dampfschiff 'пароход', однако правило их образования очень похоже
на правило порядка слов тем, с какой легкостью другие сложные слова
образуются по аналогии с ними. Мы предпочитаем привести пример
французских слов chevrefeuille 'жимолость' (букв, 'коза + лист'), Fete-Dieu
'праздник Тела Господня' (букв, 'праздник + Бог'). Хотя в последнем
слове атрибутивный член происходит от латинского генитива (Festa Deum
от Dei), для психологического анализа современного значения этих слов
это не важно.
Ни в первом, ни во втором случае генитив еще не имеет своего
собственного выражения. Он оправдан психологически, но его понятие еще
не сформировалось, потому что еще не нашелся такой знак, который бы
послужил четкому его осознанию. Иначе обстоит дело со
словоизменением. В этом случае язык с помощью чего-то, например с помощью
суффикса, показывает это преобразование существительного-подлежащего
или дополнения в существительное-определение. В то же время в
наших языках с падежными флексиями это атрибутивное существительное
отличается от прилагательного и приложения. Включается целый
грамматический механизм: по ассоциациям, вызываемым употреблением формы
генитива, возникает мысль о человеке или вещи, включающих в себя все
признаки субстанции, но передающих другой субстанции детерминацию
качества посредством существующих между ними отношений.
И наконец, если генитив выражен аналитически, мы имеем дело
с ясным и четким понятием, которое существует уже не только в союзе
с существительным, но и в самом себе в своей логической категории
в соединении с категорией грамматической (предлог); а
грамматическая детерминация займет место среди других понятий, уже записанных
в словарь под индивидуальным знаком каждого понятия.
Это глава о грамматической психологии, которая еще мало изучена
и которая могла бы нам открыть Глаза на подлинные отношения между
ре^ью и мышлением, как и глава, где говорилось бы о психологической
форме мысли, проявляющейся в языке и, в частности, об отношении
тождества между грамматическим способом выражения и соответствующим
мыслительным актом.
Основным способом выражения лексики является символ,
определяемый формулой:
понятие а = знак Ь;
отсюда, как мы уже говорили выше (с. 84-85), происходит любая
грамматика. Значит, символ тоже, как и более сложные приемы синтаксиса,

Глава IX. Наука организованного языка β разговорной форме 109
является частью самой мысли и является одной из ее обязательных
форм. Если главным результатом преобладающего действия разума
является создание условного и устойчивого знака, значит этот знак ему
совершенно необходим. Он его естественный продукт, само выражение
этого действия. Кроме понятия знака, абстрактное понятие (все понятия
в разной степени абстрактны) опирается только на конкретные
представления, несвойственные комбинациям мысли. Необходимо нечто общее
и абстрактное, подобно самому понятию, чтобы служить мысли. Только
символ предоставляет такой необходимый инструмент и именно вокруг
символа впечатления и воспоминания могут сгруппироваться в
достаточно прочные ассоциации и создать ясные представления.
Заметьте однако, что здесь снова отмечается абсолютное
психологическое тождество между тем, что нужно выразить, и актом выражающим
это. Для осознания содержания представлений разум пользуется этим
примером не произвольно, а на основании внутреннего детерминизма,
опирающегося на природу вещей. Психологический акт, посредством
которого я осознаю какое-либо понятие, и тот акт, посредством которого
я узнаю или думаю, что узнаю знак этого понятия в акте, который мне
кажется с этим связанным, как для других, так и для меня, совершенно
одной природы. И в том и в другом случае присутствуют перцепция,
представление, сравнение, абстракция, ассимиляция и, наконец, выбор,
волевое и окончательное решение. Все, кто понимают, как рождается
понятие, должны признать, что принятие какого-либо символа — это
абсолютно подобное явление. Впрочем, символ — это не конкретный
и преходящий знак, но, как мы уже говорили, понятие о знаке, и это
довольно ясно означает, что существует психологическая тождественность
между тем, что служит выражению, и тем, что должно быть выражено.
Подводя итог этому пространному анализу, отметим, что между
мыслью и грамматикой существует абсолютная тождественность,
рассматриваем ли мы ее лексику, ее грамматические приемы с их значением
или механизмом действия, или ее основной способ выражения, каковым
является использование символа для выражения идей. Мы отметили, что
в грамматике есть установление, то есть произвольный выбор, только там,
где надо определить материальное качество слов и знаков, необходимых
лексике и грамматическому механизму.
Здесь нам обязательно возразят и упрекнут нас в том, что мы
думаем или делаем вид, что думаем, что грамматика — это всегда точное
соответствие мысли, и что в потоке речи грамматический и
психологический механизмы работают совершенно параллельно. Многие факты
свидетельствуют, что этот параллелизм постоянно нарушается, и что
нередко отмечается антагонизм, а не согласие между реальными
движениями мысли и тем выражением, которое мы им придаем под влиянием
грамматических привычек.
На это возражение было бы трудно ответить, если бы мы уже не
показали в подлинном свете глубинное отношение грамматики и мысли,
указав, что грамматический язык не существует сам по себе, что он всегда

110 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
окружен и как бы погружен в дограмматический и аффективный язык. Это
значит, что мышление всегда богаче, чем грамматика и, следовательно,
не может быть и речи о реальном параллелизме. Грамматика недостаточна
и неадекватна для выражения всего, что приводит в действие
психологическая деятельность в области эмоций, представлений, понятий. Можно
сравнить мысль с тенью, в которой четко обозначено ядро, сердцевина,
окруженная полутенью. Ядро — это понятные мысли, которые находят
свое точное выражение в грамматике; полутень соответствует скорее
предчувствию, а не мыслям, каким-то смутным ассоциациям, зарождающимся
концептам, эмоциональным движениям, которые не находят выражения
во вполне определенных представлениях. Чем сильнее влияние
эмоционального фактора, тем слабее влияние фактора интеллектуального, тем
больше шансов, что все это вызовет интенсивные психофизиологические
импульсы, которые не только проявят себя наряду с грамматическими
импульсами, но вторгнутся в их область и помешают их действию. Это
не значит, что любая грамматическая форма не может, по крайне мере
виртуально, соответствовать одной из форм мысли и одному
психологическому акту, и что этот акт, который способствовал ее формированию,
не станет повторяться более или менее точно каждый раз, когда будет
использоваться эта форма. Любая грамматика в своей абстрактной форме
является адекватным соответствием того, что организовано в
психологическую и логическую систему мысли говорящего субъекта. Хорошо
говорить и хорошо мыслить — это одно и то же:
Что хорошо понимается, легко выражается,
И слова для этого легко подбираются;
и по тому же принципу: что хорошо сказано, понимается тем легче, чем
совершеннее используемая грамматическая система.
Эволюция грамматики не только не противоречит этому
параллелизму ясной мысли и грамматической организации наших фраз, напротив,
она является его наилучшим доказательством. Она целиком является
результатом неосознанного, но реального усилия человека, предпринятого
для более полной адаптации грамматики к движениям своей
психологической жизни, отраженным в речи. Если грамматические приемы
изменяются, то не с целью отдалить грамматику от мысли, а наоборот,
чтобы привести их в соответствие друг с другом.
Таким образом, мы допускаем, что существует абстрактная форма
организованного языка, которая является самой формой мысли, и есть
условные звуки, которые реализуют эту абстрактную форму, подобно тому
как геометрическая форма реализуется в каком-нибудь материале. Этим
двум частям языка соответствуют две рациональные науки, которые мы
назовем общая морфология и наука о звуках.
Эта общая морфология может рассматриваться как с точки
зрения состояний, так и с точки зрения эволюции, поэтому различаются
статическая морфология и эволюционная морфология. То же и в науке
о звуках; она подразделяется на две дисциплины, которые мы назовем

Глава IX. Наука организованного языка β разговорной форме . 111
фонология, когда речь идет о состояниях языка, и фонетика, когда речь
идет о трансформациях звуков2).
Итак, наш двойной принцип разделения приводит к выводу о су-
шествовании четырех дисциплин, которые целиком вбирают всю область
теоретической лингвистики организованного языка в форме
членораздельной речи.
* * *
Но недостаточно только перечислить эти четыре дисциплины; нужно
четко показать, каковы отношения между ними, и как такое разделение
может способствовать построению хорошо организованной системы, в
которой различные проблемы разрабатываются каждая по очереди в порядке
естественного следования друг за другом.
Для этого предстоит решить два вопроса.
Каждый из наших принципов разделения устанавливает различия
между двумя половинами науки об организованном языке, а каждая
из этих половин состоит из двух дисциплин, имеющих общий
характер. В соответствии с первым принципом мы имеем, с одной стороны,
дисциплины, которые изучают состояния (статическая морфология и
фонология), с другой стороны, дисциплины, предметом которых являются
эволюции (эволюционная морфология и фонетика). Согласно второму
принципу, соответствующие группы, напротив, составляют науки формы,
с одной стороны (обе морфологии), и науки звуков, с другой стороны
(фонология и фонетика). Значит прежде всего надо знать, как принцип
включения применяется в каждом из этих подразделов нашей науки,
состоящей из двух частей. Нужно ли рассматривать то, что относится
к состояниям прежде того, что относится к эволюциям, или наоборот?
Включается наука звуков в науку формы или наоборот? Но надо еще
узнать, какой из этих двух принципов разделения должен быть подчинен
другому. От ответа на эти вопросы со всей очевидностью зависит порядок
следования различных дисциплин, составляющих нашу теоретическую
науку об организованном языке.
В следующих главах мы рассмотрим вопросы включения. Здесь же
мы хотим еще раз кратко остановиться на вопросе подчинения.
Различение состояний и эволюции (I) относится к области мысли.
Одна из этих наук предоставляет нам только неполное объяснение своего
предмета, другая необходима для того, чтобы объяснение стало полным
(с. 102). Различение формы и звуков (II) относится к области природы;
форма и звуки — это составляющие элементы языка. Включение двух
наук друг в друга, которое соответствует этому разграничению, состоит
в рассмотрении отдельно сначала одного из этих элементов, затем другого
совместно с первым. Таким образом, сначала мы получает неполный
предмет, а затем — полный.
2) Предлагая эти два термина для различения статической науки о звуках и эволюционной
науки, мы придерживаемся терминологии, которую использует в своих лекциях профессор
Ф.деСоссюр.

112 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Если мы подчиняем принцип классификации I принципу II, мы
получаем наши четыре дисциплины, которые последовательно представят:
IL <
неполное объяснение (1-я дисциплина)
для неполного предмета, 1 < „ //у ч
1 полное объяснение (2-я —"— )
. неполное объяснение (3-я —"— )
для полного предмета, I < _ 1А „ ч
1 полное объяснение (4-я _»_ ).
{:
При обратном подчинении мы получим противоположную картину:
{для неполного предмета (1-я дисциплина)
для полного предмета (2-я — — )
{для неполного предмета (3-я —"— )
для полного предмета (4-я —"— ).
На первый взгляд обе схемы построения могут показаться
одинаково хорошими. Однако это не так. Наука, имеющая целью объяснение
природы, должна быть как можно ближе к объекту исследования и
размышлять абстрактно, только когда иное невозможно. Таким образом,
лучше выбрать вторую схему, которая скорее приведет нас к
рассмотрению языковых явлений в их конкретной действительности (вторая
дисциплина). Нетрудно будет еще раз рассмотреть их в абстрактном
виде в рамках следующей дисциплины; в то время как по другой схеме
вторая дисциплина, которая должна будет представить полное
объяснение абстрактного неуловимого объекта, вполне вероятно, может создать
непреодолимые трудности.
Поэтому мы предпочитаем подчинить разделение на формы и звуки
разделению на состояния и эволюции.
Мы признаем, что наши читатели могут найти этот опыт довольно
абстрактным и, возможно, неполным. В настоящее время мы не
можем предложить ничего другого. Предлагаем им вернуться к этому после
прочтения всей нашей книги, и когда они смогут наполнить более
конкретными понятиями общие термины, которыми мы вынуждены были
пользоваться, тогда они нас лучше поймут. А пока мы рассмотрим
вопросы включения и обозначим организацию и программу теоретической
лингвистики организованного языка, подчиняя друг другу наши
подразделы в том порядке, который мы только что установили. Если нам удастся
таким способом четко и понятно разложить стоящую перед нами
сложную проблему на ряд проблем, следующих друг за другом в естественном
порядке, значит мы тем самым представим практическое доказательство
того принципа организации, который мы избрали.

Глава X
Включение эволюционных дисциплин
в статические дисциплины
Мы уже говорили, что Дисциплины, относящиеся к состояниям языка
(фонология и статическая морфология), дают лишь частичное
объяснение их предмета, необходимое, но само по себе недостаточное. В любом
грамматическом состоянии и в языке, который таким образом создается,
они выявляют возможный способ психологической деятельности
говорящего субъекта, будь то индивид или коллектив, уподобляемый индивиду.
Дисциплины, относящиеся к эволюциям (фонетика и эволюционная
морфология), напротив, предоставляют полное объяснение, показывая,
каковы причины, способствовавшие возникновению такого-то
лингвистического явления в определенный момент у такого-то индивида или
внутри такого-то коллектива; тогда все оказывается необходимым, как миг
в эволюции, подчиняющийся законам.
Отсюда можно было бы прийти к выводу о том, что должен
существовать порядок следования этих двух видов дисциплин. Совершенно
естественно, полное объяснение должно следовать за неполным. В
противном случае может возникнуть вопрос, зачем нужна неполная наука,
если уже представлена полная. Однако остается понять, что это не просто
последовательность, а результаты статических дисциплин, пусть и
недостаточные сами по себе, необходимы для того, чтобы эволюционные
дисциплины тоже могаи получить результаты, что состояние языка — это
та среда, которую необходимо познать для понимания предстоящей
эволюции языка, другими словами, что наука эволюции включается в науку
состояний.
Мы можем это показать сначала, просто здраво рассуждая: чтобы
понять эволюцию, надо сначала знать, что эволюционирует. Эволюция —
это переход из одного состояния в другое; следовательно, идея эволюции
неизбежно связана с идеей некоторых состояний; если последняя идея
не ясна, первая может быть только неясной. Это относится к грамматике,
так же как к любому другому предмету. Вы мне скажете: вот звук, который
эволюционирует; совершенно естественно я спрашиваю, что это за звук —
не только, какою его материальное качество, но каковы его условия
существования в грамматике, то есть среди всех навыков, приобретенных
говорящим субъектом. Аналогично, если речь зайдет об одном из
положений морфологии, которое преобразуется, о слове, смысл которого

114 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
изменяется, о синтаксическом правиле, которое устаревает (напомним,
что мы используем слово морфология в очень широком смысле; это все,
что касается абстрактной формы языка: лексика, флексии и синтаксис
имеют к ней отношение). Нельзя показать, что происходит с различными
элементами языка в ходе эволюции, не начав с их определения, без
глубокого изучения их природы. Эти определения представляют статические
науки.
Без знания вышесказанного, наблюдая за происходящим в жизни
языка, можно обозначать лишь внешние поверхностные проявления
эволюции, предсказать почти наугад какой-то закон; но всегда есть риск
упустить главное, не увидеть, что составляет суть, точное определение
явления. Как можно поцять и объяснить изменения, модификации,
которые инженер производит в машине, если не начать пусть с примитивного
понимания работы машины и цели, которую преследует инженер,
заменяя какие-то детали? Любой посвященный человек, услышав мои так
называемые объяснения, сказал бы, что я не разбираюсь в этом вопросе
и что я говорю не то, что следовало бы. Так же будет и в лингвистике,
если не включать науку эволюции в науку о состояниях.
К этому соображению, продиктованному здравым смыслом, можно
без труда добавить теоретическое доказательство и показать, что
постоянные условия подобающего включения (с. 73-75) здесь полностью
присутствуют.
Мы только что сказали: эволюция немыслима без состояний, идею
которых она выражает, в то время как напротив, состояние языка
вполне доступно пониманию, отдельно от эволюции, одним из мгновений
которой оно является. Это первый признак.
Правда, второй признак в его абсолютной форме невозможно
проверить. Нигде нет такого состояния языка, которое существовало бы
в чистом виде, и было бы застывшим. Напротив, если рассматривать
грамматику в ее самых общих чертах и если не брать слишком большие
отрезки времени, нетрудно найти системы или фрагменты систем у
индивида или коллектива, которые обнаружат состояние относительной
стабильности, что даст возможность увидеть почти устойчивое
явление, в котором факторами трансформации можно временно пренебречь.
Что делает большинство грамматистов, если не описывает подобные
состояния?
И наконец, это уже третий признак, объект науки об эволюциях
ближе к реальной действительности, чем объект науки состояний.
Трудно, чтобы не сказать невозможно, определить грамматическое
состояние во всей его сложности, перечислить все установления, все
ассоциации между понятиями, которые его создают; но если даже
предположить, что это возможно, и наука обретает именно свой конкретный
объект, но тем не менее она может его исказить, если будет
рассматривать вне времени. Этот объект существует, он определяется по частям
и отношениям, которые должны существовать между этими частями; он
существует в виде отвлеченного понятия, неподвижный, неизменный,

Глава X. Включение эволюционных дисциплин
115
или приведенный в движение ученым, который изучает его в
процессе функционирования, в искусственной жизни, как демонстрационная
машина.
Как только мы оказываемся во времени, мы обретаем этот объект
в полной реальности, в настоящей жизни. Грамматический факт уже
не находится в положении состояния, он в процессе. Мы можем
наблюдать за его становлением через психофизический организм субъекта,
а вне субъекта — за влиянием, которое он оказывает на того, кто его
воспринимает. Именно благодаря этому влиянию, делающему каждого
индивида субъектом лингвистической эволюции коллектива, грамматика,
порождая и совершенствуя способы выражения, о которых будет
сказано далее, сама зарождается, растет и совершенствуется. Только наука,
удовлетворительным образом объясняющая нам это явление, изучает его
таким, какое оно есть, целиком в его конкретной реальности.

Глава XI
Включение фонологии
в статическую морфологию
Исследуем теперь вопрос о том, следует ли включать научные
дисциплины, исследующие способы выражения, в состав дисциплин,
изучающих звуки, или же необходимо обратное.
Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим статическую и
эволюционную часть теоретической лингвистики раздельно. К такому разделению
проблемы нас побуждают существенные различия между этими двумя
видами дисциплин, которые мы только что констатировали.
Рассматривать одновременно две морфологии, чтобы вместе сравнивать их с двумя
науками о звуках, значило бы предпринимать сравнение, оба
участника которого двойственны. То, чем различаются научные дисциплины,
объединенные в одной группе, в данном случае важнее того общего, что
между ними есть; и если мы желаем представить вопрос в ясной и удобной
форме, без излишних усложнений, лучше провести между ними различие;
пусть наше движение вперед будет медленнее, но от этого исследование
станет только более надежным.
Мы начнем, естественно, с дисциплин, исследующих состояния
языка, и противопоставим статическую морфологию фонологии.
Когда ставится вопрос о том, которая из этих двух наук должна
быть включена в другую, сначала кажется естественным ответить, что
морфология должна следовать за фонологией и потому входить в нее.
Такова традиция, поддерживаемая к тому же изложением материала
в описательной грамматике. Прежде чем изложить грамматическую
систему некоторого языка, сообщается, какими звуками располагает этот
язык. Можно легко поддаться искушению распространить этот порядок
и на теоретическую лингвистику, ссылаясь на то, что звуки суть материя,
из которой строится язык, и потому сначала надлежит познать эту
материю, ее свойства, ее законы, так как ею будет обусловлено устройство
языка.
Очевидно, что этот подход содержит зерно истины, и в дальнейшем
мы покажем, в чем оно состоит; но такой подход содержит и заблуждение:
вывод, к которому он приводит, неточен по той причине, что звуки языка
нельзя уподобить сырью, первичному строительному материалу.
Мы утверждаем, напротив, что наука о звуках должна быть включена
в науку о формах и способах выражения, и что морфология языка (в том

Глава XI. Включение фонологии в статическую морфологию 117
широком смысле, который мы придаем этому термину) необходима для
понимания того, какие свойства приобретают произносимые звуки, когда
служат целям речи.
Ошибочный взгляд, против которого мы возражаем, основывается
на смешении двух совершенно разных вещей, а именно — науки о
звучащей речи как физическом и физиологическом явлении, и фонологии,
изучающей звуки организованного языка. Первая из этих наук составляет
часть общего учения о человеке с обычных позиций естествознания; она
уже нашла свое место в индивидуальной физиологической психологии,
в тех ее разделах, где объясняются экспрессивные проявления и дограм-
матический язык. Все это предшествует какому бы то ни было органи- г
зованному языку. Напротив, фонология находит свой объект только там,
где существует грамматический язык; и мы утверждаем, что исследование
абстрактной морфологической стороны грамматического явления должно
предшествовать изучению его конкретной фонологической стороны.
Если здесь применимы общие правила включения научных
дисциплин — а они должны быть здесь применимы — то этот вывод с
необходимостью следует из приведенного выше положения: исследование
конкретного включается в исследование абстрактного. Это утверждение
мы назвали третьим признаком всякого корректного подчинения наук.
Нетрудно показать, что и первый признак здесь также четко выделяется.
Очевидно, что формальный фактор языка — общая идея
употребления способов выражения — вполне может подразумевать абстрагирование
от условных звуковых элементов, которые служат материальной опорой
этого механизма. Мы уже показали это при определении объекта
грамматической морфологии (с. 103-104). Эту науку мы уподобили своего
рода алгебре и скоро покажем более строго, в какой мере оправдано это
уподобление. Сказанного выше достаточно, чтобы утверждать, что,
подобно тому как форма, число и движение могут мыслиться в математике
независимо от какою бы то ни было их частного приложения в природе,
так и грамматика может мыслиться формально, без учета свойств звуков,
в которых она воплощается.
На это можно возразить, что верно и обратное, то есть
фонологический аспект грамматического явления также вполне можно представить
в отвлечении от грамматических способов выражения.
Может ли звучащая сторона предложения, — его артикуляции вместе
с интонацией, ритмом и всеми материальными свойствами, — быть
предметом исследования, если смысл предложения в расчет не принимать?
На этот вопрос мы отвечаем: не может. Считающие иначе смешивают
теоретическую фонологию с акустикой и физиологией речи. Звуки в
предложении, рассматриваемые вне их смысла, представляют собой лишь
шум, непонятное и необъяснимое явление. В то время как
морфологическое явление доступно пониманию само по себе, взятое абстрактно,
подобно алгебраической формуле, фонологическое явление объяснимо
лишь по отношению к конечной цели языка — выражению мысли.
Фонологическое явление, то есть особая организация звуков, которой мы

118 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
пользуемся, существует лишь для того, чтобы позволить грамматике,
которая является прежде всего формой мысли, осуществляться в действии.
Действие же существует благодаря мысли, а не наоборот.
В конечном счете фонология — это также одна из наук, помогающая
нам понять некоторый способ выражения, однако в этом случае речь
идет не об абстрактной комбинации символов, а об образовании
конкретных символов при помощи действий, упорядоченных определенным
образом. Чтобы эти символы могли играть свою роль в языковой системе,
они должны отвечать некоторым условиям, а условия эти естественным
образом следуют как из абстрактной природы языка, которую
следует выразить, так и из психологического и физиологического организма
говорящего субъекта.
Таким образом, фонология основывается одновременно на науке
о звучащей речи и на науке о языковой форме, то есть на статической
морфологии, которую она дополняет. Статическая морфология, в свою
очередь, основывается на некоторых логических и психологических
понятиях, заимствованных из индивидуальной психологии, которые мы
в другом месте определим более строго; для своего существования она
нисколько в фонологии не нуждается.
Тем не менее необходимо заметить, что один признак включения
научных дисциплин здесь обнаружить не удается. Это тот признак,
который не является необходимым, а именно второй. В природе мы нигде
не "находим чисто морфологических явлений. Форма и звук
остаются неразделимыми в грамматике. В действительности одно без другого
не встречается, точно так же, как нельзя обнаружить в природе
число, фигуру или движение без субстанции, их воплощающей. Следует
α priori отказаться от поиска такого явления, которое можно было бы
отнести только к феноменам морфологического порядка, как абсолютно,
так и по преобладающим его свойствам. Но нам уже известно, что при
отсутствии этого признака включения двух других вполне достаточно.

Глава XII
^^шшштшшшшшшяшшшявшшяшшшшшшшшшшшшяшшшшшшшшаяшшшшшшашшшшШшшшшшшшшшшшшшшашшашшшашшшашяяяшш
Программа науки об устной форме
организованного языка.
Статическая часть
Теперь нам следовало бы задаться вопросом о том, надлежит ли,
по аналогии с тем, что мы только что установили для статических
дисциплин, при исследовании языковых изменений включать науку о звуках
в науку о формах, иными словами, эволюционную фонетику в
эволюционную морфологию.
Однако эта проблема гораздо более сложна, она затрагивает
целый ряд спорных вопросов первостепенной важности, и для того, чтобы
рассмотреть ее с достаточной полнотой и с достаточной ясностью,
необходимо сначала лучше познакомиться с вещами, о которых предстоит
говорить. Одним словом, нужно поближе рассмотреть тот «полный
объект» теоретической лингвистики организованного языка, который нам,
благодаря статическим дисциплинам, уже знаком, если не в ходе его
применения, то в виде определения.
Чтобы достичь этого знания, лучше всего обозначить программу
первой части нашей науки. Мы попытаемся показать, как все проблемы,
касающиеся рационального объяснения организованного языка,
рассматриваемого со статической точки зрения, нарастают в естественной прогрессии
от самой простой к самой сложной в том порядке включения, который мы
только что обосновали. Этот факт одновременно послужит практическим
доказательством правомерности такого включения и подготовит
последующие рассуждения, помогающие лучше понять объект нашей науки.
Разумеется, здесь идет речь лишь о программе. Мы нисколько не
претендуем на глубокое обсуждение проблем, которые собираемся затронуть;
подобное обсуждение могло бы стать предметом специальных
исследований. Мы скажем только самое необходимое, чтобы продемонстрировать,
каким образом ставятся важнейшие проблемы и при помощи каких
методов их можно разрешить. На этих страницах, как и на тех, которые
мы ниже посвятим теоретической лингвистике языковых изменений и ее
программе, следует видеть лишь общий очерк и ничего, кроме него.
Если фонология включается в статическую морфологию, и если эта
последняя, будучи дисциплиной, изучающей состояния языка, должна

120 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
предшествовать соответствующей эволюционной науке, то из этого
следует, что статическая морфология является первой частью науки об
организованном языке, к которой надлежит переходить после изучения
дограмматического, иными словами, она составляет естественное
продолжение исследования аффективного языка. Статическая морфология
занимает позицию выше этой начальной дисциплины теоретической
лингвистики, будучи самым нижним уровнем более высокой науки, к
которой она принадлежит. Исследование аффективного языка и статическая
морфология прямо и непосредственно связаны друг с другом.
Как осуществляется их связь и как происходит переход от одной
науки к другой?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно лишь сжато повторить
положения, которые мы уже высказывали выше по другому поводу.
Мы видели, что человек, говорящий в некотором коллективе и
осуществляющий умственные усилия для того, чтобы понимать и быть
понятым, совершенно естественно приходит к замене инстинктивных
знаков дограмматического языка символами, то есть понятиями знаков,
связанными с некоторыми другими понятиями. Лишь благодаря этим
символам осуществляется адаптация индивидов друг к другу, а символ,
психологическая формула которого такова:
понятие а = знак Ь9
нам кажется первым и в то же время самым простым из грамматических
явлений, созданных человеком. Создание символа естественно и
легко выводится из положений, относящихся к проблеме организованного
языка, которые мы перечислили в начале одной из предыдущих глав
(гл. К).
Однако статическая морфология не должна стремиться выяснить,
какой психологический процесс приводит к появлению символа. Здесь
уже возникает вопрос о происхождении и истории развития, а
следовательно — об эволюции. Дедуктивный метод, здесь используемый,
не соответствует этим целям; он носит умозрительный, чисто
теоретический характер. Наука о дограмматическом языке сообщает этому методу
понятие и определение знака; статическая морфология лишь прибавляет
к тому и другому новое положение, а именно преобладание в
употреблении знака интеллектуального фактора, и дедуктивное построение
естественно приходит к осмысляемому знаку (signepenso), то есть символу.
Символ, или, если угодно, употребление символа в процессе выражения
или понимания, — это некоторая функция говорящего субъекта,
общую идею которой статическая морфология должна определить, описать
с психологической и логической точки зрения.
Такова отправная точка этой лингвистической дисциплины. Стоит
остановиться на ней подробнее.
Мы уже заметили выше (с. 85-86), что символ, о котором мы
говорим, несет в себе самом все основные грамматические свойства; он

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 121
постоянен и условен, и именно он делает возможным взаимную адапта-
цию говорящих, выражение абстрактных понятий и установление
постоянных правил. Это положение, само по себе интересное, приобретает
еще большее значение, если мы заметим, что все свойства грамматики
не только потенциально присутствуют в символе, но и реализуются всегда
и исключительно в нем и посредством его.
Это следует из ранее высказанного нами утверждения (с. 109) о
наличии тождества между символом и самим понятием. Язык, выражение
мысли, по определению является действием, или, скорее,
последовательностью действий. Чтобы он был адекватен понятиям, оставляющим
ясную и логически последовательную мысль, надлежит, чтобы действия,
суммой которых она является, были осмысляемыми, то есть
условными; надлежит, иными словами, чтобы они были символами или частями
символов.
Если можно вывести грамматику и интеллектуальный язык из
формулы:
знак а == понятие Ь>
то возможно и обратное — вывести из интеллектуального языка,
рассматриваемого в своей сущности, символ и только символ. Символ есть
грамматика в потенции: он представляет собой — воспользуемся
аналогией, к которой мы уже приготовили читателя, — грамматическую
клетку.
Мы попытаемся показать, что «грамматическая клетка» — не просто
образное выражение, скорее замысловатое, чем содержательное, и что эту
аналогию можно распространить на целый ряд важных положений.
Клетка потенциально содержит все свойства живого организма,
и в то же время она сама по себе является структурированной сущностью
в среде, в которой проявляется жизнь. В точности то же самое можно
сказать и о символе, чьи простейшие формы могут играть в дограмма-
тическом языке (он представляет собой среду, где только и присутствует
грамматика) роль предложения. Когда ребенок произносит
одно-единственное слово papa 'nana* с определенной интонацией, сопровождает
тем или иным жестом или мимикой, то всякому становится ясна мысль,
которую ребенок хотел выразить — внешние обстоятельства, при которых
произнесено это слово, облегчают интерпретацию. Эта мысль может быть:
voila papa 'вот папа', или je veux que papa vienne 'я хочу, чтобы пришел
папа', или c'est le portrait de papa 'это папин портрет', c'est la canne de papa
'это папина трость', или еще какой-нибудь другой. Это и есть тот символ-
предложение, который мы уподобляем клетке, полноценному организму.
Понятие существует лишь как элемент мысли. Единица языка —
это предложение; элементы предложения имеют значение лишь как
части этой единицы. Однако простейшей формой предложения
является единственный символ, который выражает мысль путем передачи ее
важнейшего, психологически преобладающего понятия. Разумеется, это
положение давно известно; но нам кажется, что еще не изложены
последствия, к которым оно приводит. Оно позволяет примирить современную

122 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
теорию, согласно которой предложение первично по отношению к слову,
и прежнюю, согласно которой слова, присоединяясь одно к другому,
образуют предложение. Действительно, кроме очень редких, исключительных
случаев, мы не видим, чтобы слова образовывались путем деления
предложения на части, каждой из которых приписывалось бы некоторое
значение; в то же время мы на каждом шагу наблюдаем, как
предложение растет, увеличивается, присоединяя новые слова. Абсолютно верно,
что слово с его значением, определяемым грамматикой, является
результатом анализа; но не менее верно и то, что всякое предложение есть
продукт синтеза. Легко примирить эти две истины, которые кажутся
противоречивыми, стоит только допустить существование изолированного
символа, который является в одно и то же время и понятием, и мыслью,
и символом, и предложением.
Точно так же, как одно-единственное слово papa может указывать
на любую мысль, в которой главную роль играет понятие отца ребенка,
слово dodo 'бай-бай' соответствует всем мыслям, где преобладающий
элемент — это сон. Если мы объединим, сольем эти два
символа-предложения в порядке, соответствующем значимости каждого понятия, и скажем:
papa dodo, что означает papa dort 'папа спит', то мы создадим первое
предложение в собственном смысле этого слова. Теперь проанализируем эту
совокупность и обнаружим в слове papa материальную сущность, субъект
высказывания, а в слове dodo — свойство или предикат, в зависимости
от того, представлено ли соответствующее понятие как качество или же
как действие. Таким образом, мы создали первые грамматические
определения, которые нуждаются лишь в некотором материальном символе для
закрепления в грамматике и мысли. Группа из двух слов, соположенных
таким образом, становится конструкцией, то есть синтаксисом х\ как
явствует из этимологии этих слов. Эта операция полностью аналогична той,
что происходит на более продвинутом этапе развития языка, когда два
сочиненные предложения преобразуются, при помощи синтеза и анализа,
в одно предложение, состоящее из главного и придаточного2).
Анализ создает слово как часть грамматически определенного
предложения, но предложение образуется синтетически; элементы же, из
которых оно состоит, суть символы, которые в качестве
символов-предложений существуют как полноценные организмы, живущие собственной
жизнью.
' В употреблении Сеше слово syntaxe 'синтаксис' означает не только раздел грамматики,
но и 'синтаксическое явление'. — Прим. перев.
' Вот взятый из жизни пример того, как из соположения двух символов-предложений
рождается новое предложение. Ребенок в возрасте 1 года 9 месяцев, который пока
произносит, как правило, лишь изолированные слова, услышал доносившийся с улицы шум
проезжавшей повозки. Он тотчас воскликнул: Coco, coco, coco (что значит void ип cheval
'вот лошадка'), потом он внимательно прислушался и, когда шум затих, добавил: рай (т. е·
// est parti 'она ушла'), а после небольшой паузы сказал, более тихим голосом, как будто
для того, чтобы закончить мысль: coco (le cheval 'лошадка'). Это слою соответствует либо
изолированному предложению: c'est du cheval gue je parle 'я говорю о (той) лошадке', либо
подлежащему предложения, сказуемое которого ребенок только что произнес: (// est parti)К
le cheval '(она ушла), лошадка'; le cheval (est parti) 'лошадка (ушла)'.

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 123
Все это, как догадывается читатель, есть не что иное, как отступление.
Мы позволили себе углубиться в область эволюционных наук, чтобы
показать, что наше понимание символа-предложения вносит ясность
в вопрос, вызывающий много споров, и что это понимание есть одно
из важнейших звеньев дедукции в теоретической лингвистике.
Теперь нам известно, что символ-предложение, эта грамматическая
клетка, может существовать в изолированном состоянии, и нам известно,
помимо этого, что предложения наших языков, подобно более сложным
организмам растений или животных, представляют собой, по крайней
мере на начальном этапе усложнения, — коль скоро мы ничего не говорили
о дальнейших — соединения таких клеток, или символов-предложений.
Именно здесь наша аналогия становится еще более яркой.
Ученые утверждают, что клетка, специализируясь на определенном,
ограниченном круге функций во все более и более усложняющемся
организме, в значительной степени изменяется и часто сохраняет лишь
отдаленное и трудноуловимое сходство с примитивной автономной
клеткой. Это же имеет место и в, грамматике. Наш грамматический организм
с необходимостью представляет собой организм символов, то есть
понятий, выраженных материальными элементами, являющимися условными
знаками для этих понятий; но достаточно разложить любое предложение
на значимые элементы, чтобы убедиться, что они необычайно
запутаны и часто имеют достаточно сложную природу. Разделить предложение
на слова — это еще не все; слова сами по себе суть сложные
организмы. Они включают все те элементы словоизменения, словообразования,
словосложения, которые мы уже перечислили в другом месте. Они также
объединяются в той или иной степени друг с другом, образуют речения
(locutions). Существуют тонкие связи, устанавливаемые между
различными словами или их частями в зависимости от правил согласования или
в зависимости от того, «управляют» слова или являются
«управляемыми» (как это обычно формулируют в грамматических правилах). Кроме
того, разложив слово или речение на значимые части, мы вскоре
обнаруживаем, что один и тот же элемент может совмещать несколько
значений, что, например, одно и то же окончание, неразложимое на
значимые составные части, тем не менее выражает сочетание нескольких
понятий; так, в латинском языке окончание родительного падежа
множественного числа -ога/и соответствует понятию падежа и числа, помимо
того, что выражает род. Обратное явление: одно и то же понятие бывает
выражено множеством различных, иногда разнородных элементов,
рассеянных по слову или предложению; во фр. nous allons 'мы идем' первое
лицо множественного числа обозначается одновременно местоимением
и окончанием глагола; это очень простой пример явления, которое может
достигать и весьма большой степени сложности. Здесь надлежит
рассмотреть также всю картину словоизменения: параллельные типы (пять
склонений в латинском языке), сочетание различных способов
выражения (аналитические и синтетические формы, например, при изменении
Французского артикля: le, du, au наряду с la, de la, ά Ια, или во французском
глаголе: je fais, je faisais, je feral 'я делаю, я делал, я сделаю' наряду cj'aifait

124 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
'я сделал* и т. п.) и, наконец, всевозможные нерегулярности,
усложняющие картину. Наши предложения — это что-то совсем другое, нежели
линейные сочетания простых символов; тем не менее они составлены,
в том, что касается грамматики, из символов и только из них. Символ,
становясь частью предложения, претерпевает внешние преобразования,
если не преобразования своей глубинной сущности. Как и клетка живого
организма, он приспосабливается к своей функции.
При подобном положении дел кажется, что вопрос, который
должна решить статическая морфология, может быть поставлен так: каким
образом можно при помощи артикуляторных символов (возьмем более част-
ный случай) построить что-то, что обладало бы связностью и формой,
соответствующими связности и форме мысли?
Решение проблемы, сформулированной подобным образом,
предполагает прежде всего точное представление о символе. Мы уже
останавливались на этом элементе языка; но мы еще отнюдь не сказали о нем
всего, что можно было бы сказать. Очевидно, что, коль скоро символ
является клеткой организованного языка, первоначальным элементом
любого грамматического построения, чтобы понять природу и свойства
самой грамматики, требуется глубокое знание природы символа и всех его
свойств. Многие проблемы, которые ставятся в связи с грамматическим
языком, покажутся более простыми, если связывать их с его
первоосновой — символом. Заметим, что психологи, пытавшиеся определить
понятие слова, уже в той или иной мере проводили подобные исследования.
В исследовании Вундта мы видели интересные страницы, посвященные
этому вопросу, где он, в частности, дает подробную схему ассоциаций,
которые, по его мнению, составляют и определяют слово3). Но
исследования в нашей области этим не исчерпываются; можно было бы,
наверное, написать для исследования по коллективной психологии
интересную первую главу под названием «Символика». Действительно, кроме
лингвистических символов, существуют и другие, геральдика — тому
свидетельство. Существуют символы разных степеней «символичности»: одни
еще очень близки к естественным знакам, что мы уже видели на примере
аффективного языка, другие, напротив, связаны с понятием о некоторой
вполне четкой и часто сложной мысли. Именно эти последние
называются в обиходном языке словом «символ»: весы правосудия, оливковая
ветвь мира и т. д. Подобная символика лежит в основе многих разделов
коллективной психологии, как исследующих верования и обычаи, так
и тех, которые изучают организованный язык в различных формах.
Приобретя представление об артикулируемом символе, мы можем
начать построение статической морфологии методом дедукции. Нам,
быть может, возразят, что постановка такой проблемы означает
переход от статических научных дисциплин к эволюционным, потому что
различные допустимые сочетания символов выводятся одно из другого
Πι. V, ч. 2 («Psychologie der Wortvorstellungen»).

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 125
в естественном порядке от более простого к более сложному.
Например, так мы перешли (см. выше) от символа-предложения к простому
предложению, состоящему из двух соположенных символов. Различные
способы выражения, различные виды специализации символов и
изменения их формы объясняются через происхождение одного из другого,
и, следовательно, статическая морфология для своего построения должна
превратиться в описание морфологической эволюции в общих чертах.
Однако это возражение несправедливо, поскольку, если и верно, что
дедуктивный метод статической морфологии устанавливает естественный
порядок перехода от одного языкового способа выражения к другому
(например, словообразование происходит от словосложения), эта
дисциплина рассматривает лишь логические отношения между способами;
конечно же, она помогает понять, каким образом происходит переход
от одного способа к другому, но не ставит своей задачей это выявить.
Когда мы выше описывали переход от символа-предложения к
двучленному предложению, то вышли за пределы статической морфологии,
потому что, не вдаваясь в детали, мы тем не менее указали, при
помощи какого психологического явления это грамматическое нововведение
осуществилось. Статическая же морфология должна лишь сопоставить
оба способа выражения, определив сначала более простой, потом более
сложный. Описывая возможности грамматических механизмов, она
показывает также возможности эволюции. От одного механизма легко перейти
к другому, смежному с ним. Но каким образом, по каким законам? Ответ
на этот вопрос не входит в область статической морфологии.
Мы уже сравнили эту абстрактную, дедуктивную науку с алгеброй.
Она строит эквиваленты мысли при помощи символов, и здесь
заключается прежде всего логическая проблема. Но речь идет, разумеется, о
практической логике (с. 99 и след.), которая зависит от форм и условий всей
психологической жизни. Мы не выйдем из той дограмматической среды,
в пределах которой находится вся грамматика, и будем по-прежнему
рассматривать природные явления, порвать связь с которыми мы не
имеем права. Нашу науку надлежит уподоблять не чисто математическим
дисциплинам, рассуждающим о совершенно абстрактных отношениях,
а скорее небесной механике, которая исследует природу,
подчиняющуюся этим абстрактным законам. Силы, приводящие в движение материю,
производят эффекты, которые и изучает математик; так же и здесь: любая
попытка человеческого интеллекта выразить мысль при помощи знаков
создает некое явление, которое логик должен уметь учитывать.
Однако между рассматриваемыми дисциплинами нет полной
аналогии. Действительно, математические законы, подобно формам
восприятия, предшествуют природным явлениям, и эти последние в них
включаются; в то же время логические законы, рассматриваемые с точки
зрения их приложения к языку и с точки зрения естествознания,
добавляются к фактам психологической жизни, и напротив — включаются
в нее как в собственную среду.
Несмотря на это, статическая морфология имеет свойства
дедуктивной априорной дисциплины, благодаря тому факту, что мы обладаем,

126 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
посредством нашего субъективного знакомства с явлениями, которые
статическая морфология призвана анализировать и рационально объяснить,
непосредственным знанием того, что психологически возможно и
логически правильно. Априорность знания носит здесь такой же характер, как
и в математическом доказательстве. Тот или иной способ выражения —
например, представленный относительным местоимением, — столь же
доступен нам в виде понятия, как и геометрическое построение или
алгебраическая операция. Чтобы получить представление об этом способе или
проанализировать его, мы не нуждаемся в каком бы то ни было внешнем,
эмпирическом экспериментировании. Законы нашего мышления и
нашего бытия сами по себе предоставляют нам все необходимые сведения.
Правда, при таком исследовании возможностей грамматики
возникает опасность поддаться собственной привычке и объявить логическим
и необходимым то, что всего лишь психологически возможно (например,
позицию подлежащего перед глаголом), потому что такое положение
вещей, к которому мы привыкли, кажется нам естественным; или же
напротив, счесть нелогичным и психологически неосуществимым явление,
которое вполне можно обосновать, но которое противоречит нашему опыту,
например, отсутствие глагола и категории сказуемого в грамматике языка.
Чтобы избавиться от подобных затруднений, лингвист должен
прибегнуть к двум средствам, дополняющим одно другое. Во-первых, он
должен стремиться мыслить строго научно, исследуя сущности в
наиболее абстрактном их основании, чтобы быть свободным от
неосознанных представлений различного рода предрассудков. Во-вторых, следует
примкнуть к исследователям, которые изучают языки, диаметрально
отличные от наших с точки зрения синтаксической структуры, языки,
соответствующие психологическому типу, весьма далекому от того, к
которому мы привыкли. Исследование речи детей и людей неграмотных,
изучение грамматических ошибок и солецизмов, проводимое со строго
психологической точки зрения, также может внести существенный вклад
в наше понимание морфологии. В этом своем разделе, как и во всех
прочих, теоретическая лингвистика непременно должна проверяться фактами
и на фактах же основывать свои предположения. Это не значит, что
исходных принципов для научной дедукции недостаточно; дело в том,
что наши личные навыки и ограниченность наших интеллектуальных
способностей скрывают от нас значительную часть следствий, которые
можно вывести из этих принципов. Факты же открывают нам глаза на эти
следствия и исправляют наши ошибки.
Подобная постановка основной проблемы статической морфологии
позволяет нам дать определенный ответ на один вопрос, который мы
ранее уже затрагивали. Обсуждая включение науки о звуках в морфологию,
мы сказали, что не звуки обусловливают абстрактную языковую форму
и способы ее выражения, но наоборот (с. 116-117). Там же мы заметили,
что не следует смешивать акустику и физиологию звучащей речи с
фонологией или фонетикой. Первые две науки предшествуют морфологии
в общей логической последовательности наук, в то время как последние

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 127
две следуют за морфологией. Физиология звучащей речи необходима для
науки, изучающей аффективный язык, и действительно, вполне может
показаться, что прежде чем приступать к исследованию
морфологического организма членораздельной речи, было бы полезно познакомиться
с той физиологической функцией, из которой заимствуются символы
этого организма. Если это так, то мы приходим к заключению,
которое может показаться малоудовлетворительным, а именно, что в одно
и то же время и образование звуков речи обусловливает грамматическую
морфологию, и грамматическая морфология обусловливает образование
речевых звуков. Однако это заключение справедливо; нужно лишь
провести необходимые разграничения.
Человек, учась говорить, не модифицирует звуки своей речи; их
функция остается той же, она лишь испытывает воздействие обучения,
подчиняется некоторым навыкам; именно здесь и находится то, за что
отвечает фонология. Тогда каким же образом производство речевых
звуков — функция, которая остается неизменной, — обусловливает
морфологический организм грамматики? Это может происходить двояко —
через его форму и через его качество.
Здесь мы употребляем слово «форма» в философском смысле этого
слова. Форма образования речевых звуков заключается в линейных
проявлениях во времени; здесь возможны лишь последовательные действия.
Язык, пользующийся речевыми звуками, в этом отношении находится
в совсем других условиях, чем, например, язык рисунков; и очевидно,
что, так как статическая морфология — это прежде всего формальная
наука, то форма материи, которая в ней используется, обусловливает все
дальнейшие построения Этой дисциплины. Это верно и для различных
видов организованного языка так же, как и для различных форм
искусства: скульптор работает в трехмерном пространстве; художник имеет
в своем распоряжении лишь два измерения, но пользуется перспективой
и цветом, музыкант имеет дело с гармоническими сочетаниями,
сменяющими друг друга во времени. И тот, и другой, и третий выводят из этих
первоначальных условий основополагающие законы своего искусства.
Так и грамматика подвластна своей форме.
Остается рассмотреть качество используемой материи, то есть
возможности, которые предоставляют речевые органы для образования
символов. Углем рисуют не так, как пером, и мрамор выделывают не так же,
как воск. Художник должен подчиняться требованиям материала,
который он использует; кроме того, необходимо, чтобы этот материал вообще
было возможно использовать. Великий композитор не извлечет почти
ничего из чересчур топорного музыкального инструмента, и скульптор
тщетно будет стремиться создать шедевр из грубого камня, который не
слушается его резца. Например, между жестом и звукопроизводством как
инструментами языка имеется важнейшее различие формального характера.
Жестикуляция позволяет одновременно производить несколько знаков
и сочетать их в пространстве. Человек кладет голову на раскрытую ладонь
левой руки и закрывает глаза, символизируя тем самым сон, и в то же
время правой рукой указывает на землю: все это должно выражать понятие

128 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
смерти. Членораздельная же речь неспособна к сложным знакам такого
типа; в ней знак всегда изолирован и сочетает все свои признаки — тембр,
тон, интенсивность и длительность — в едином акте. Возможно, именно
эта ограниченность в ресурсах привела к тому, что устный язык
организован с грамматической точки зрения более совершенным образом, чем
язык жестов. Для грамматической организации, напротив, артикуляция
предоставляет замечательные возможности: это длительность звуковых
актов, их качественное разнообразие и их гибкость, благодаря которым
звуковые акты легко приобретают окраску психологических импульсов,
которые обусловливают либо сопровождают их осуществление.
Это последнее свойство, однако, касается уже эволюции языка. Для
статической науки достаточно иметь представление о том, что звуковые
символы в их качественном многообразии и в той быстроте, в которой они
сменяют друг друга, удовлетворяют всем требованиям, предьявляемым
человеческой мыслью. Используя эти данные и проверяя себя фактами,
наша наука может установить в форме, свойственной звучащему языку,
его грамматические формулы.
Сказать, к каким результатам приводит этот труд, значило бы глубоко
исследовать объект статической морфологии, в то время как нашей
целью было лишь определить ее и обозначить ее место среди прочих
лингвистических дисциплин.
Мы ограничимся напоминанием о том, что основа рационального
объяснения, используемого статической морфологией при познании
лингвистического явления — это соответствие грамматики психологической
установке говорящего субъекта. Человек может создать или употреблять
лишь такую грамматику, которая соответствует постоянным тенденциям
его психической деятельности. Теоретическая наука, наука о
возможном может рассмотреть в этом отношении последовательно различные
объекты, которые сами находятся между собой в некотором отношении
включения. Сначала она примет во внимание лишь самые общие черты
человеческого языка, задастся вопросом о том, какими они должны быть
или могут быть, обращая внимание лишь на черты, свойственные языку
всего человечества. Подобный объект довольно расплывчат. Затем наука
обретает более точный характер, приближается к фактам и
рассматривает уже не человека вообще, а этнические группы или, вернее (так как
речь не идет об эмпирической науке, подобной этнографии), возможные
психические типы, показывая, какие грамматические типы им
соответствуют. В частности, надлежит четко обозначить соотношение между
уровнем интеллектуального развития и степенью усовершенствования
грамматической системы.
Последним, наиболее четким и конкретным объектом является
индивидуальный язык. Каждый говорящий субъект располагает собственной
грамматикой; она состоит из того, что индивиду удалось усвоить из
грамматики других и из того оригинального, что он сам привнес в нее.
Характерные черты, которые всякий вносит в организацию своего языка,
естественным образом соответствуют индивидуальным ментальным тен-

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 129
денциям. Можно было бы провести весьма интересные исследования
того, как звучит в высшей степени изысканный язык в устах человека
с недостаточным уровнем интеллекта, или изучение изменений
грамматики, соответствующей некоторому данному психологическому типу,
* сознании, уже приспособленном к другому типу. Вероятно, при
помощи подобных исследований можно установить с большей точностью,
чем это делалось ранее, соответствие между некоторыми
затрагивающими грамматику особенностями стиля и психологическими особенностями
субъекта, внеся таким образом вклад в литературную критику. Возможно
также описать такую область, как грамматическая патология, ибо
очевидно, что если индивид поражен тем или иным психическим расстройством,
следы этого можно обнаружить в его грамматике.
На всех своих уровнях статическая морфология объясняет
грамматическое явление, только определив его место в дограмматической среде,
в которой оно проявляется, и только благодаря которой может
существовать. Человеческий язык вообще, язык какого-либо народа или язык
индивида, таким образом, предстает как употребление грамматических
способов выражения, адаптированных к установкам говорящего субъекта
и добавляющихся к экспрессивным средствам этого же субъекта, Язык
конкретного человека в конкретный момент объясняется — пока что
в своей форме — как результирующая психического импульса,
интеллектуального акта и юлевого акта, проявляющаяся через естественные
установки и приобретенные языковые установки одновременно.
Фонология должна быть для материальных конвенциональных
элементов языковой формы тем же, чем морфология является для самой
формы. Таким образом будет достигнуто рациональное объяснение всего
конкретного языка в его полноте.
* * *
Чтобы успешно служить целям организованного языка, звуки должны
подчиняться некоторым условиям, определяемым одновременно
грамматическим механизмом, который выражается при помощи звуков, и
природой психофизических субъектов, одной из функций которых является
язык (с. 118).
Главное и, возможно, единственное условие заключается в том,
чтобы звуки можно было легко распознать по артикуляции и другим
признакам. Поэтому нужно располагать не просто какими-то звуками,
а заранее известными и хорошо отличимыми один от другого. Это условие
следует из самой идеи символа, рассматриваемого с точки зрения его
материальной стороны. Действительно, в фонологических исследованиях,
как и в исследованиях статической морфологии, следует исходить именно
из символа, этой клетки организованного языка.
Символы языка нужно воспринять и уподобить соответствующим
понятиям (поскольку символ — это понятие, соответствующее
некоторому знаку); вне этого интеллектуального акта невозможно какое бы то
ни было понимание условного знака, а тем самым и организованный

130 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
язык. Следовательно, не столько важно качество символа, внутренне ему
присущее, сколько его отношение ко всем прочим символам, важны
свойства, которые позволяют одновременно отличить его от всего, чем
он не является, и уподобить всему, что грамматически ему тождественно.
Материальные признаки символа должны допускать эту двойную
операцию. Поэтому он должен быть разложим на фонологические единицы
с четко определенными признаками, а чтобы эти признаки были
четко определены, нужно, чтобы они существовали не в виде конкретных,
преходящих актов, а в виде понятий, как и сами символы. Была бы
неосуществимой ситуация, при которой эти понятия были бы слишком
многочисленными и для каждого слова новыми. Тогда бы наши слова
фонологически представляли собой нечто подобное тому, что китайские
слова представляют собой с графической точки зрения; каждое слово
существовало бы само по себе, будучи ни на что не похожим.
Напротив, нужно, чтобы слова были составлены из ограниченного количества
общих элементов, и чтобы они отличались одно от другого не столько
качеством, сколько сочетаниями этих элементов.
Всякий дзык предполагает фонологическую систему, то есть
совокупность понятий, соответствующих звукам, или, если угодно, представлений
звуков. Фонологическая система составляет часть грамматики языка; она
соответствует усвоенной психологической установке.
Существование этой системы — грамматический способ выражения
особого рода, который, однако, во многом аналогичен всем прочим
способам. В конечном счете, эта система является носителем всякой мысли
в языке, так как символы существуют и имеют собственные свойства
только благодаря ей. Она также образует «форму» в том смысле, в каком
мы приняли этот термин, так как можно представить фонологическую
систему в алгебраическом виде и заменить тридцать, пятьдесят или сто
элементов, которые ее составляют, тем же количеством абстрактных
символов, которые сохраняют индивидуальность элементов, но не их
материальный характер.
Здесь возникает проблема, промежуточная между морфологией и
фонологией. Главная задача этой последней дисциплины — обосновать
существование фонологической системы, а это значит исследовать
проблему морфологического характера, так как фонологическая система есть
лишь грамматический способ выражения, использующий речевые звуки,
один из формальных элементов языка, рассматриваемого как
совокупность психологических установок.
Приобретя представление об этом способе, мы можем перейти к
собственно фонологии. Как рациональная наука, она покажет нам, что
возможно в фонологической системе.
Из того, что мы знаем о звуках человеческой речи, нам известно,
что они могут характеризоваться тембром, зависящим от артикуляции,
ударением, т. е. повышением интенсивности, музыкальным тоном и
количеством. Из этих четырех признаков первый является гораздо более
важным, благодаря разнообразным возможностям, которое он предоста-

Глава XIL Наука об устной форме организованного языка 131
вляет. Итак, звук характеризуется прежде всего артикуляцией, а остальные
признаки можно рассматривать как дополнительные по отношению к ней.
Звук "aw4> может быть более или менее ударным, высоким или низким,
кратким или долгим.
Фонология в собственном смысле слова должна прежде всего
сообщить нам, какие артикуляции возможны в фонологической системе
языка. Для этого она должна опираться на данные физиологии речи
и слуха. Чтобы звук существовал, недостаточно лишь правильно его
артикулировать; прежде всего необходимо, чтобы звук, воспринимаемый
на слух, можно было успешно отличить от других. Очевидно, это дело
выучки, однако и в этой области возможное имеет пределы. Всякий
человеческий язык обладает собственной системой артикуляций, которая для
устной формы языка является примерно тем же, чем алфавит для формы
письменной. Во французском языке, например, имеется некоторое
количество гласных, некоторое количество согласных, из которых столько-то
губных, столько-то зубных и т.д.
Заметим, что сказать, как произносится "а" или "f' в изолированном
состоянии, — еще не значит целиком описать артикуляцию звуков. Звуки
в речи объединены в последовательность и быстро сменяют друг друга;
сочетания гласных и согласных элементов образует слоги, которые
составляют слова, а группы слов — предложения. Всякая артикуляция имеет
особые свойства в зависимости от ее позиции; она в чем-то определяется
отношениями с соседними артикуляциями; позиция в начале, в середине
или в конце слога, природа элементов, непосредственно предшествующих
ей или следующих за нею — все это оказывает на нее влияние. Звук "р"
в pas "ρα" 'шаг' артикулируется не так, как в слове hanap "anap" 'чаша',
звук "к" в qui "кГ 'кто* не тождествен звуку в слове сотте "кот" 'как',
a "sM в составе группы "ast", например, в слове pasteur 'пастырь', где он
опирается на глухой согласный, — это не тот же самый "sw, что тот,
который находится в слове assez "ase" 'достаточно* между двумя гласными.
Итак, теоретическая фонология, основанная на физиологии и
учитывающая все условия артикуляции, предоставит нам все необходимое
для описания фонологических систем и их употребления в языке, а равно
и в возможных видах деятельности говорящих субъектов. До сих пор
может казаться, что фонологичеокие исследования, хотя и имеют
отправной точкой фундаментальный принцип, заимствованный из морфологии,
всецело зависят в своем развитии от физиологии, и еще неясно, почему
необходимо провести углубленные исследования в области статической
морфологии, прежде чем приступать к фонологическим. Но мы еще
не продвинулись далеко в изучении фонологических явлений; мы еще
не показали, что их физиологический аспект чисто материален; стоит
только обратиться к конкретной действительности, как мы увидим, что
' Мы будем записывать все фонемы и фонетические транскрипции в кавычках.
Интерпретацию специальных символов, которыми мы пользуемся, см. в Таблице символов,
помещенной после Содержания глав.

132 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
все в ней подчинено еще и условиям жизни языка, а следовательно,
основаниям психического порядка, связанным с экспрессивной значимостью
употребляемых символов.
Например, артикуляции бывают более или менее четкими в
зависимости от их важности для понимания символов и в зависимости от
большего или меньшего внимания, которое сопутствует их осуществлению.
Мы еще вернемся к этому явлению, имеющему последствия, важные для
фонетики, но которое в основании своем фонологично и касается того или
иного употребления элементов артикуляции в живой речи. Среди явлений
этого порядка нужно выделить те, которые объединяются общим
термином сандхи, заимствованным из индийской грамматической традиции.
Речь идет о способе артикуляции последнего элемента слова под
влиянием первого элемента следующего слова: когда, например, произнося слова
ипе grande table 'большой стол', мы уподобляем звук "сГ слова grande
звуку "t" слова table: "yn grät tabte", имеет место феномен сандхи. Подобные
явления гораздо более значимы, чем это может показаться; они имеют
множество последствий для фонетических изменений и для судеб слов
(в том, что касается их конечных звуков); в частности, отсюда вытекает
все то, что обычно обозначается термином «связывание» (liaison). В то же
времт явление сандхи непосредственно связано с морфологией
предложения. Действительно, влияние первого звукового элемента одного слова
на последний элемент другого, предшествующего ему, находится в прямой
зависимости от связи, которая существует между этими словами; и эта
связь тем ближе, чем теснее связаны эти слова и их значения в мысли.
Не приводя здесь теоретических рассуждений, которые относятся
скорее к области статической морфологии, можно заметить, что
слова, из которых состоят предложения нашего языка, более или менее
тесно объединяются, сливаются друг с другом; степень их соединения
разнообразна: от полного слияния слов, которое приводит к тому, что
они выглядят как две части одного слова (например, фр. afln de 'чтобы'
= ά fin de5)), до наименее устойчивого соединения, связность которого
практически равна нулю, через различные промежуточные степени. То,
что мы говорим о словах, в общем виде верно и для значимых элементов,
символов, из которых состоят наши слова. Существуют внутренние
сандхи, как видно из правил санскритского словообразования. Таким образом,
наши артикуляции постоянно, хотя, как правило, неосознанно,
определяются морфологическими условиями. Мы повторяем, что важность этих
фактов, которые могут подчас казаться слишком незначительными, чтобы
уделять им внимание, бросается в глаза, когда мы видим их последствия
в области языковых изменений. Отказаться от изучения первых — значит
отказаться от объяснения последних.
Однако, чтобы дать полное объяснение роли наших артикуляций
в языке, фонология должна пойти дальше и показать, каким образом
' В этом случае произошло слияние предлога ά и существительного fin 'цель*. — Прим.
перев.

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 133
они подвергаются влиянию всевозможных внеграмматических
импульсов. Само определение фонологической системы показывает, что каждый
из элементов, ее составляющих, например, "а" или "Г во французском
языке, существует только как тип, как понятие, и что всякий раз, когда
мы артикулируем эти фонемы, нам нужно лишь реализовать этот тип
в нашей индивидуальной манере, более или менее правильно. Имеются
не только индивидуальные различия, но и, прежде всего, определенная
свобода для видоизменения звука в заданных пределах. Требуется, чтобы
оставалось возможным уподобление фонемы своему типу, а
следовательно, и понимание символа, часть которого она составляет. В этих рамках
внеграмматические импульсы получают полную свободу действий, когда
же контроль со стороны интеллекта, вследствие ослабления внимания
или психического расстройства, пропадает, заданные пределы с
легкостью нарушаются, а артикуляция искажается или видоизменяется в том
направлении, куда ее подталкивает непроизвольный импульс. Здесь
также нужно исследовать некоторые явления, имеющие важные последствия
в фонетике. Эти явления, в той же или даже в большей степени, чем
предыдущие, можно понять, только если мы, прежде чем исследовать звуки
языка, познакомимся с его формой, то есть отношением, существующим
между языком и мыслью, которую он выражает.
Сказанное нами об артикуляции может быть сказано и о трех других
признаках произносимых звуков, а именно об ударении, тоне и
количестве. Однако, принимая во внимание то, что они играют в грамматике
менее важную роль, быть может, лучше придерживаться обратной
последовательности: сначала рассмотреть их как внеграмматические средства
выражения, сопровождающие грамматическое выражение при помощи
артикулированных символов, и показать затем, как они, в свою очередь, могут
быть включены в том или ином качестве в фонологическую систему языка.
Покажем, что мы подразумеваем под таким подходом, на примере
ударения. Самая естественная роль ударения — соответствовать
непроизвольным импульсам и придавать каждой части предложения
психологическую окраску, соответствующую той, которая ему естественным
образом принадлежит. Итак, можно исследовать ударение с этой точки
зрения, к тому же такое ударение, чисто риторическое, присутствует в той
или иной степени во всех языках.
Однако нужно заметить, что ударение, как всякий естественный
знак, может получить собственное значение, за которое оно отвечает,
и таким образом приобрести регулярную роль в грамматике. В таком
случае во всех словах, способных нести самостоятельное ударение, оно
имеет постоянную позицию; ударение может ставиться на корневом
полнозначном элементе, как в германских языках, и тогда оно служит
для того, чтобы отличить этот элемент от суффиксов или приставок;
или же оно, как в латыни, занимает место, зависящее от количества
и качества слогов в слове; это синтетическое ударение, которое, напротив,
закрепляет единство ударного слова (vocable). Ударение, служащее для
противопоставления полноударных слов энклитикам в группах слов,

134 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
объединенных в речения, представляет собой явление, дополняющее
морфологию; без морфологии оно не может быть понято.
Различие между словами August 'август [месяц]' и August 'Август [имя]'
в немецком языке — это различие вполне конвенционального характера,
каково бы ни было его происхождение. Место ударения становится
материальным признаком слова, таким же, как его звуковой состав6). Мы
говорим «место ударения», потому что это свойство определяется
относительно целого слова. Усиление интенсивности сохраняет свою
психологическую значимость, в то время как ударение остается свойством слова,
которое обязательно имеет ударение, и только одно. Чтобы стать таким же
элементом фонологической системы, как другие, ударение должно
принадлежать исключительно фонеме, его несущей, примерно так же, как
придыхание принадлежит согласному, который оно сопровождает, и оно должно
свободно употребляться или опускаться при построении символов.
Ударению не свойственно до такой степени терять присущий ему характер.
Иначе обстоит дело с другими признаками звуков, и широко известно, что
количество может стать важным фактором фонологической системы языка.
Однако мы не собираемся задерживаться на предметах, в связи
с которыми мы можем высказать лишь несколько общих соображений.
В заключение заметим только, что теоретическая фонология,
рассмотрев различные признаки звуков речи и то, как их употребление влияет
на грамматику, должна также исследовать отношения, существующие
между этими признаками, например, влияние, которое интенсивность
или долгота звука может оказать на его артикуляцию. Хотя здесь
отмечаются явления естественного характера, обусловленные физиологически,
имеются и другие, которые не основываются на приобретенных
привычках; их существование представляет собой грамматическое явление.
Знание этих отношений будет очень полезным при переходе к
исследованию фонетических изменений.
Рассматривая возможное в языке, фонология, как и морфология,
может задаваться и общей проблемой, касающейся человеческого языка
вообще, и более специфическими проблемами, касающимися
определенных психических или физических типов, или даже индивидуальных
установок* Здесь также надлежит выявить законы соответствия.
Связь между фонологией и физиологией носит прямой и очевидный
характер. Качество артикуляционных элементов, которыми
пользуется субъект, естественным образом зависит от его речевых и слуховых
органов; таким образом, каждое человеческое сообщество получает
фонологическую систему, адаптированную к своему физическому типу.
Возможно ли установить также причинно-следственную связь между
фонологической системой и психическими тенденциями субъекта? Если
' Так в значительной степени обстоит дело в греческом языке, где ударение не привязано
к некоторой позиции, определенной для всех слов каким-либо общим законом. Всякое
слово имеет, в пределах некоторых ограничений, собственное правило постановки ударения.
Первоначально греческое ударение было музыкальным, то есть соответствовало повышению
тона, а не более энергичному выдоху; но впоследствии его природа изменилась.

Глава XII. Наука об устной форме организованного языка 135
таковая существует, то она, естественно, сложнее и тоньше. Тем не менее
мы считаем, что вправе предположить ее существование. Система может
быть более или менее богатой в зависимости от большей или меньшей
способности индивидов различать множество элементов, от того, к чему
их подталкивают психологические тенденции: к разнообразию или
однообразию. Фонологическая система может включать в свой инвентарь
и в состав различных пропорций признаки, перечисленные нами выше.
С точки зрения психологии небезынтересно, что одна этническая группа
употребляет силовое ударение, а другая — музыкальное, что один язык
регулирует долготу гласных грамматическими правилами, а в
фонологическую систему другого этот признак не входит. Качество артикуляций,
употребляемых в системе, также может быть обусловлено психическими
причинами. В одном языке, как в итальянском, употребляются по
преимуществу четко артикулируемые гласные, другой же язык умножает число
своих согласных и с легкостью оттесняет на второй план вокальный
элемент слога, как это имеет место в немецком. Почему это так? Не может ли
показаться, что такие явления соответствуют различию в душевном складе
этих двух народов: для итальянцев важнее жизнь вокруг них, они любят
цвет и все то, что воздействует на чувства; немцы же скорее привязаны
к интеллектуальной, субъективной стороне вещей? Допустим, что эти два
психических типа определяются, в свою очередь, условиями жизни,
климатом, окружающей природой — это ничего не меняет в сути проблемы.
Если наша гипотеза верна, то факт фонологического характера имеет
ментальный аспект; в таком случае остается лишь доказать эту связь, ибо
простое интуитивное ощущение соответствия недостаточно для науки;
оно является лишь первым шагом к ней, но для научного представления
нужно вывести законы этого соответствия.
При этом не следует забывать, что фонологические правила
носят условный характер; они определяются традицией, поэтому было бы
неверно из качества звуков, употребляемых в системе, делать
окончательный вывод относительно психического типа говорящего индивида или
даже говорящего коллектива. Однако, когда конвенциональное явление
становится в фонологии преобладающим — например, когда
определенным образом закрепляется силовое ударение, — в большинстве случаев,
если не всегда, последствием этого является некоторый внутренний
импульс, и по фонологической системе, употребляемой коллективом, —
по крайней мере некоторым ее признакам — мы сможем в общих чертах
получить представление о психических установках этого коллектива.
Отношение соответствия не носит, как в морфологии, непосредственного
характера. Существует тождество между формой мысли и
грамматической формой; когда форма мысли проявляет тенденцию к изменению, это
влечет и изменение грамматической формы. Психический тип индивида
непременно отразится в его индивидуальной морфологии; но в звуках,
которые употребляет индивид, психический тип выражается не столь
прямым образом; здесь мы имеем дело с конвенциональным
элементом языка, расхождение же между психическим и материальным актом
не мешает выражению и восприятию мысли.

136 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Напротив, психическая установка, подталкивающая к изменению
фонологической системы, находит непосредственное выражение в звуках,
их артикуляции и других их признаках, в той мере, в какой они могут
подвергаться воздействию внеграмматических факторов. Именно в этой
ограниченной области надлежит провести плодотворные исследования
влияния психологических импульсов на звуки языка. Благодаря этому
исследованию мы получим рациональное объяснение всех конкретных
проявлений языка и связь последних с их материальным качеством.
Мы выявим, как и в морфологии, результирующую грамматического
фактора — фонологической системы — и внеграмматических факторов;
в то же время мы получим все необходимые данные для того, чтобы
приступить к объяснению звуковых изменений.
* * *
Таким образом, мы подошли в морфологии, как и ранее в фонологии,
к границе, отделяющей статические дисциплины от эволюционных.
Последовательно рассмотрев программу статических дисциплин, мы также
дали общее описание объектов этих наук. Мы познакомились в основных
чертах с состояниями языка, которые, как покажут нам эволюционные
дисциплины, по своей природе вовлечены в постоянные изменения.
Прежде чем перейти к этому предмету, сделаем еще одно, последнее
замечание. Читатель может спросить, каким образом только что
описанные нами статические дисциплины связаны с коллективной
психологией. Мы постоянно апеллировали к логике, индивидуальной психологии,
физиологии, однако нигде мы еще не касались того, что является
объектом коллективной психологии, а именно — с коллективным деятелем,
действиями индивидов по отношению друг к другу и их ответными
действиями.
Очевидно, дело обстоит следующим образом: статическую
лингвистику с коллективной психологией связывает объект исследования,
но не метод. Организованный язык есть продукт коллективного
деятеля; следовательно, всякая наука, изучающая грамматику, соотносится
с коллективной психологией. Но статическая морфология и фонология
неспособны сами по себе предоставить полное объяснение изучаемых
ими явлений. Эта неспособность следует именно из того факта, что
статические дисциплины, удаляя из области своего рассмотрения временное
отношения, тем самым удаляют из нее коллективного деятеля. Приступая
к исследованию происхождения и эволюции языка, мы вновь рассмотрим
объект лингвистики в более полном и более близком к
действительности виде; мы решительно вступаем в область коллективной психологии
и должны будем отныне пользоваться ее методами.

Глава XIII
Включение фонетики
в эволюционную морфологию
Прежде чем изложить программу эволюционной лингвистики, мы
должны изучить вопрос о том, верен ли в данном случае принцип
включения, примененный ранее к статическим дисциплинам, и, следовательно,
надлежит ли считать эволюционную морфологию первичной по
отношению к фонетике.
Аналогия подталкивает нас к такому решению, и может показаться,
что достаточно повторить то, что мы уже сказали в XI главе, сделав
лишь несколько надлежащих изменений. Но дело обстоит иначе.
Обоснование этого принципа связано с обсуждением важных проблем. Мы
сталкиваемся с рядом возражений, на которые мы не сможем ответить,
не рассмотрев некоторые вопросы с возможной глубиной. Итак, мы
вынуждены посвятить этому предварительному вопросу значительную
по объему главу.
Можно было бы установить включение фонетики в эволюционную
морфологию, показав, что оно является простым логическим следствием
из сказанного выше в связи с соответствующими статическими науками.
Если всякую грамматическую форму можно уподобить алгебраической
формуле, состоящей из конвенциональных элементов, кажется, что
можно заменить одну формулу другой — или, по крайней мере, понять
принцип такой замены — без учета качества употребляемых элементов.
Кроме того, если фонология призвана прежде всего служить целям
языка в формах, определяемых морфологией, то кажется очевидным, что
фонологические изменения должны подчиняться морфологическим.
Но это абстрактное дедуктивное построение нуждается в
подтверждении со стороны более детального анализа явлений лингвистической
эволюции, которые предоставляет нам действительность. Мы сможем
в таком случае увидеть, имеют ли место постоянные признаю» включения
научных дисциплин.
Очевидно, что изменение языка, рассматриваемого с фонетической
точки зрения, представляет собой более конкретное явление, чем
морфологическая эволюция, затрагивающая значения и способы выражения.
Итак, третий признак включения выявляется здесь без труда. Гораздо
сложнее подтвердить первые два признака. Действительно, кажется, что

138 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
фонетические изменения могут иметь место вне каких бы то ни
было морфологических изменений, что первые доступны пониманию без
участия вторых, и, следовательно, все наши теоретические построения
ошибочны. Например, очевидно, что такое фонетическое
преобразование, как замена старофранцузского "Г в конце слога перед согласным
на "и", объединенное в дифтонг с предшествующим гласным (старофр.
talpe 'крот* > совр. фр. taupe*)), не обязательно связано с изменением в
каком-либо синтаксическом правиле. Но дело не в этом; и независимость
одних изменений от других — лишь иллюзия, которая рассеивается, если
рассмотреть суть вещей. Мы утверждаем, что морфологическое
преобразование автономно, может существовать само по себе и вполне доступно
пониманию без участия какого бы то ни было фонетического фактора,
в то время как всякое фонетическое явление, рассматриваемое в своей
целостности и в своих истоках, все то, что участвует в изменении условных
элементов грамматики, нельзя рационально объяснить, не рассматривая
причин морфологического характера.
Доказательство этого положения естественным образом
распадается на две отдельные части. В одной мы рассмотрим морфологические
изменения, в другой — изменения, затрагивающие звуки языка.
Часть первая: Морфологические изменения
Мы утверждаем не только, что морфологические изменения
доступны пониманию без вмешательства факторов фонетического характера,
но и что невозможно даже предполагать, чтобы они в принципе
сопровождались каким-либо видоизменением звуков. Они по определению
осуществляются тогда, когда звуки не меняются.
Каким образом возникает новый грамматический способ выражения?
Исключительно путем произвольных рассуждений? Конечно же, нет.
Говорящий хочет, чтобы его понимали, и для этого он всегда стремится
прибегать к тем способам выражения, которые ему кажутся доступными
пониманию, то есть тем, которые уже приняты коллективом, существуют
в грамматике — отвлечемся здесь от внеграмматических способов
выражения, употребление и восприятие которых основывается на другом
принципе. Если в собственной грамматике индивида и содержатся
какие-то особые элементы, специфические черты, неизвестные коллективу,
то это всегда происходит помимо его воли. Произвольно изобрести
некоторый условный элемент можно, и то с известными ограничениями,
только в лексике: человек придумывает и предлагает новое слово, при
первом употреблении сопровождая его определением; но в синтаксисе
это невозможно. Отсюда следует, что, как правило, всякое нововведение,
касающееся «формы» языка, подчинено закону, который можно назвать
законом бессознательного нововведения.
' В современном французском языке дифтонг сохраняется лишь орфографически: taupe
"top**. — Прим, перев.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 139
Такое нововведение не может осуществляться тогда, когда субъект
активен, когда он использует в речи средства, которыми он
располагает. В этом случае субъект может лишь подчиняться приобретенным
установкам, образующим грамматику, в то же время постоянно уступая
аффективным импульсам спонтанного языка. Если его мысль глубока
и оригинальна, его речь будет носить следы этого; но тем не менее
все элементы последней будут заимствованы из этих двух источников,
и именно в их сочетании оригинальность и проявляется. Любое чистое
изобретение, нововведение в ряду грамматических условностей, удивит
в первую очередь самого говорящего. Он сам постарается исправиться,
избавившись от этого нововведения, как от ошибки, затемняющей смысл
его слов.
Напротив, бессознательное нововведение вполне возможно, когда
субъект в процессе восприятия пассивен, или, по крайней мере,
считает себя таковым. Эта пассивность относительна; слушающий субъект
постоянно использует свои умственные способности, чтобы разложить
на части то, что он слышит, и приписать каждой части свою значимую
ценность. Нужно, чтоб он не только воспринимал символы, но и чтоб он
их усваивал, различал и уподоблял каждый своему грамматическому
понятию. Но непременно ли результат этого анализа будет соответствовать
тому, что думал говорящий субъект, всегда ли «форма», которая будет
приписана каждому его предложению, будет именно такой, какой
обладали эти предложениям сознании говорящего? Даже если предположить,
что весь смысл понятого в точности соответствует всему смыслу
сказанного — что необязательно так— может возникнуть большее или меньшее
различие в значениях, приписываемых каждой части, и если эта
разница затрагивает понятия, связанные с отношениями между элементами
предложения, то, как правило, необходимо восстановить логическое
равновесие предложения при помощи одного или многих дополнительных
преобразований.
Коль скоро анализ, приписываемый предложению, не
обязательно соответствует синтезу, благодаря которому оно возникает, то всем
элементам этого предложения, какими бы они ни были по своей
природе и происхождению, можно приписать некоторую грамматическую
роль. Фонологические элементы, фрагменты символов, первоначально
не имевшие никакого собственного значения, отношения порядка,
звуки и ударения, возникшие в результате бессознательного воздействия
внеграмматических импульсов — все это может быть воспринято как
символы, соответствующие некоторым значениям, а именно тем,
которые содержат имплицитно всю мысль в том виде, как ее понимает
слушающий, а не тем, которые говорящий выразил при помощи своих
собственных грамматических средств.
Обратите внимание на то, что для того, чтобы приписать знаку
грамматическое значение, чтобы увидеть в нем символ, не обязательно, чтобы
такой символ уже существовал в нашей грамматике. Мы создаем
грамматику, элементы которой, как нам представляется, мы распознаем в речи
того, кого мы слушаем, и приписываем ему ее; это феномен интуиции;

140 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
затем мы приспосабливаем эту грамматику — в основании своем наше
собственное создание — для самих себя, основываясь на авторитете лица,
которому мы их по собственному усмотрению приписали. Мы рассуждаем
следующим образом: коль скоро такой-то человек говорит так-то, значит,
«так говорят».
Вот несколько примеров, которые позволят нам показать, как это
происходит.
Французское идиоматическое выражение: ilferait beau voir 'было бы
странно (забавно), если...'- первоначально значило что-то вроде 'это
было бы прелестное зрелище', voir 'видеть' играет здесь роль
существительного, beau 'прекрасный'- прилагательного при нем. Однажды кто-то
услышал это выражение и увидел в нем употребление безличного глагола
faire beau, логический субъект которого — voir — снова обрел свое
глагольное значение, и соответствующим ему подлежащим стало местоимение
/7. Этот человек не думал, что создает нечто новое, но тем не менее он
стал, если не единственным, то первым инициатором синтаксического
преобразования, которое, как нам представляется, сейчас уже принято
большинством говорящих.
По-старофранцузски также говорили: de part le roi, что
соответствовало современному de la part du roi 'именем короля' (букв, 'со стороны
короля'); отсутствие артикля перед словом part 'сторона' и употребление
формы косвенного падежа le roi в значении генитива вполне
отвечало старым нормам употребления. Начиная с какого-то момента, это
выражение, не меняя своего общего значения, стало анализироваться
и интерпретироваться совсем по-другому: de part 'со стороны'
превратилось в de par 'именем', составной предлог, подобный dedans 'внутри' или
dessous 'снизу' 2>, а существительное roi стало управляться этим предлогом.
В других случаях значение менялось лишь у одного слова в
предложении, при этом его логическая связь с другими членами предложения
не изменялась. Когда мы, услышав lis etaient ä table 'они были за
столом', понимаем, что говорящий хочет выразить мысль lis prenaient leur
repas 'они принимали пищу', то мы тем самым приписываем слову
table 'стол' значение, которого до этого оно, возможно, ранее не имело.
Это морфологическое нововведение в области лексики (напомним, что,
по нашему мнению, лексика есть первый элемент языковой формы —
с. 103). Отношение между формой предложения и общей мыслью
изменилось; элементу этой мысли, прямо никак не выраженному, — идее
приема пищи — соответствует теперь собственный символ.
Вот, напротив, пример того, как внеграмматический элемент
превращается в символ: однажды некто, услышав предложение viens-tu? 'ты
идешь?' (букв, 'идешь-ты?'), решил, что порядок слов в нем является
' De par анализируется как предлог, составленный из предлогов de и par, подобно dedans
- de+dans, dessous = de+sous (последние два сложных предлога, как правило, употребляются
в современном языке без зависимых существительных и потому часто трактуются как
наречия). — Прим. перев.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 141
характерным признаком вопросительности. Первоначально порядок
подлежащего и сказуемого зависел от психологического импульса говорящего
субъекта, и по причинам, которые может выявить индивидуальная
психология, — возможно, из-за необходимости выделять подлежащее, которое
при таком порядке слов получает собственное ударение, — в большинстве
случаев в вопросительных предложениях местоимение ставилось после
глагола. Понятно, что благодаря этому во viens-tu? стали видеть сложное
единство со специфическим значением вопросительности. Так родилось
новое грамматическое правило.
Если мы рассмотрим местоимение третьего лица единственного числа
в качестве подлежащего, то увидим еще более любопытный и сложный
феномен. Существуют доказательства — мы укажем их ниже — того, что
в форме vient-il? 'он идет?' символ вопросительности образует не только
постпозиция местоимения, но и в целом весь слог -/-//, играющий роль
словоизменительного суффикса. Мы видим, что этот новый суффикс
состоит не только из местоимения, но также и из фонологического
элемента /, который, таким образом, включается благодаря расположению
рядом в новый символ, которому изначально был совершенно чужд.
Эти примеры носят схематичный характер, поскольку мы можем
лишь гипотетически восстановить то, что произошло между старым и
новым языковым состоянием и представить это явление эволюции в виде
одного полноценного гипотетического факта, в то время как в
действительности оно было обусловлено множеством других явлений, менее
полноценных и менее четко определенных, которые вместе вели к общей
цели. На практике следует отказаться от идеи исторической
реконструкции начала и развития подобных изменений; следует придерживаться
схем, подобных только что приведенным, которые вполне достаточны
для рационального объяснения.
Таким образом, мы приходим к выводу, что предложение, которое
один человек некоторым образом строит, а другой некоторым другим
образом анализирует, - это одно и то же предложение, произносимое
или слышимое, но всегда идентичное с точки зрения качества звука,
интонации и т.д. Приводившиеся ранее примеры: ilferait beau voir; depart
le roi; ils etaientx ά table; viens-tu? vient-il? никак не изменились внешне,
они лишь проделали путь от говорящего к слушающему, однако форма
предложения стала иной: количество и значение символов, а также
отношения между символами и частями мысли, выраженной в предложении,
изменились.
Итак, мы видим, что морфологические изменения по сути происходят
без какого-либо изменения материального элемента предложения.
Зададимся вопросом о том, что же происходит потом — ибо мы рассмотрели
лишь исходную точку изменения, но не все изменение целиком. Легко
представить себе, каким образом грамматическое изменение,
становящееся обязательным для коллектива, рождается из подобных индивидуальных
расхождений в анализе предложения. Символы или правила, которые
человек таким образом создает, полагая, что обнаружил их в речи себе

142 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
подобного, усваиваются им так же, как и прочие составные части
грамматики. Они становятся в ряд с другими грамматическими установками
этого человека, и тот в свою очередь употребляет их, когда говорит.
Именно благодаря этому употреблению и обнаруживается
существование этих символов и правил, оно становится объективно наблюдаемым.
Продолжим наш схематичный пример: тот, кто по-новому понял
словосочетание ilferait beau voir, не скажет ilferait bei etre ä la montagne 'здорово
было бы побывать на горе', подобно тому как он говорит ип bei etre
'прекрасное существо', ип bei esprit 'остроумный человек* (букв.: 'прекрасный
ум')3), но il ferait beau etre a la montagne или даже проще: il ferait beau
ä la montagne 'здорово было бы на горе', так как прилагательное beau,
действительно, уже не нуждается в опоре на субстантивированный
инфинитив. Тот же говорящий поддастся аналогии с некоторыми безличными
оборотами, такими как il est beau, которые сочетаются с инфинитивом,
перед которым стоит предлог de (il est beau de mourirpour sa patrie 'умереть
за родину — прекрасно'), и поэтому с легкостью скажет: il ferait beau
de voir que... и т.д. Depart, превратившись в de par, тоже несколько
изменило значение и употребление, потому что говорящий естественно
склоняется к тому, чтобы употреблять de par как синоним предлога par, так что,
например, он скажет de par la force des choses, de par la tradition вместо par
la force des choses 'силою вещей', en vertu de la tradition 'согласно традиции'.
Приписав слову table 'стол' смысл 'еда, прием пищи', мы без
малейших затруднений говорим:/шле des exces de table 'предаваться излишествам
в пище' (букв, 'излишествам стола'), avoir une bonne table 'иметь хороший
стол' и т.д. Реальное существование суффикса -/-//, о котором мы
говорили в связи с формой vient-il? обнаруживается благодаря факту создания
формы aime-t-il? 'любит ли он?', которая вытеснила более древнее и
более правильное aime-il? В простонародном употреблении этому суффиксу
придается вопросительное значение даже в отвлечении от какого бы то
ни было значения лица или числа: мы слышим такие предложения, как
j'ai-ti sojf? 'хочу ли я пить?', nous avons-ti bu? 'пили ли мы?'. Известно
также наше литературное voilä-Hlpas? 'не так ли'?4).
Так всякий говорящий выражает в своей речи морфологические
правила своей грамматики и, следовательно, предлагает их другим.
Естественно, по многим позициям индивидуальные грамматики противоречат
друг другу. Иногда противоречащие друг другу признаки могут
сосуществовать и не мешают взаимопониманию. Но бывают и случаи, в которых
необходима взаимная адаптация. Если индивид противостоит один
целому коллективу, то он скоро почувствует, что выбился из общего ряда,
поправится и вернется в строй. Но бывает, что напротив, благодаря
стечению обстоятельств, одно и то же явление создается несколько раз,
'Прилагательное beau 'прекрасный (м.р.)' перед определяемым существительным,
начинающимся с гласного звука, принимает форму bei, В данном случае инфинитив Иге,
согласно Сеше, уже не субстантивирован, поэтому не происходит и замены beau на bei
перед ним. — Прим. перев.
4) При утвердительном voila (а не // voila) 'так*. — Прим. перев.

Глава XIIL Включйни* фонетики $ эволюционную морфологию Ш
во многих мостах; таким образом, индивидуальные инициативы, вместо
того, чтобы столкнуться с инертностью коллективе, помогают друг другу,
опираются друг ка друга, друг друга усиливают, и в конце концов
торжествуют над всеми препятствиями: в язык вводится новое правило или
новая форма« /ял
Вся эта деятельность происходит неосознанно. С точки зрения дед*
хологии, речь идет о формировании одних ассоциаций и разрушении
других под влиянием более сильных ассоциаций. Мы располагаем, ОДРНДУ
с четкими понятиями, некоторым количеством таких, которые
напоминают скорее наметки понятий. Эти последние опираются на сцушые
ассоциации, с которыми борются другие смутные ассоциации; № прн
определенных условиях а некоторый момент такие понятия могут
сделаться точными, четкими. Это аерно не только для понятий »ообщэ,
но и дли грамматики; всякий символ есть некоторое грамматическое по-
шггие, и подобно тому как существует неясная область формирующихся
понятий» «эмбрионов мысли», существуют и приобретенные кнтеддек*
туальнш установки, сооттстйуюшпе кааадому «грамматйчеокому ом*
Ориону*, грймматическим !Ю*шт*шм*эаредашдМ> которым еще юшшт
РОДИТЬСЯ, ,-.1;г..,(м;:
Кош мм неновому анализируем услышанные предложения, маг т*
т веет лишь делаем актуальными и четкими юсоциации, которые уже
в какой-то мере существовали и ждали лишь случая, чтобы проявиться.
Например« мы анализируем выражение ti femit Ьет votr *ак,* шк сказано
выше, и этот анализ заставляет нас вспомнить о выражении? töwbtau
de mount и т.п., и, может быть, еще о выражении Η faUbmü*>£юшод
itßati bmu temps 'стоит хорошая погода'. Все эти факт, рашютрййюе*
мые шесте, приготовили нас ft тому, чтобы видеть в группе ok* Щ(Ш
Ьеаи безличный глагол. Кроме того, очевидно, что благодаря бошному
количеству случаев, гае по чисто психологическим причинам одкр&до-
темность выражалась обратным порядком подлежащего и шфШёю,
между этой формой и этим значением возникала пбдспуднай^йШцй-
ааия, и что треббйалось немногое, чтобы превратить эту ^(ШййМуй)
ассоциацию в грамматическую, представляющую собой ърШММикШ*
Это преобразование возникает при анализа предложения1,'ИШШ1
крепляется, об^ктийнруетея благодаря упсяребленй1б'НавЬ^гй^ай<Ла
fe индивидуальной рбчи, з(атем оно подвергается Мпьтп*п1и,ЬШки1в&-
ясь и конкурируя с другими правилами, и здесь выясняеТсй, сЙОбобйо йи
оно сделаться обязательном длл коллектива. « ί > :
Таков механизм морфологического изменения; остается сказать о его
руководящем принципе. Этот принцип заключается не в чем ином, как
во все более и более тонкой адаптации морфологической системы к ин-
теллектуальной цели языка, а также в адаптации типа и свойств системы
к психическому типу общности, которая ею пользуется и языкжощю^
Должен изменяться и прогрессировать в соответствии с изменениями
и прогрессом мышления. Мы не раз говорили, что морфология*** это

144 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
форма, свойственная самой мысли, что мысль не знает иной формы,
кроме нее. Но мышление — действие, подчас очень сложное, — не целиком
может быть улажено в формы, которые предоставляет грамматическая
система. Эта система часто несовершенна с логической точки зрения,
и требования интеллекта, которым она не удовлетворяет, существуют
наряду с ней в виде тенденций. Она — и это самое главное — не может
передать все содержание психической жизни с ее бесконечно
разнообразными и сложными формами. Все эти явления выражаются спонтанно,
но без особой точности, посредством внеграмматических факторов, и при
этом стремятся, как и все остальные, найти постоянное, четкое,
грамматическое воплощение. Та движущая сила, которая, должно быть, некогда
и толкнула человека на создание языка, и ныне постоянно действуем;
и все, что живет в человеке, стремится стать сознательным и закрепиться
в символе.
Среди тысяч смутных ассоциаций, которые создаются и разрушаются
в его сознании благодаря речевой деятельности, среди этих эмбрионов
интеллекта и грамматики, о которых мы говорили, человек, естественно,
выказывает предпочтение тем, которые отвечают наиболее насущным
требованиям его интеллекта или его эмоциональной жизни. Все
ассоциации, достаточно сильные для того, чтобы войти в индивидуальные
грамматики вышеуказанным путем, так или иначе соответствуют
психологическим склонностям индивида; те же, которые, входя в общее
употребление, торжествуют над всеми конкурирующими ассоциациями
и становятся обязательными для всей языковой общности, добиваются
ygpfcxa благодаря тесному, прямому соответствию между формой мысли,
которую они выражают, и психическими склонностями коллектива,
который их усваивает. Например, вышеприведенное преобразование depart
{в roi & de jm к roi есть всего лишь частный случай более общего вида
преобразований. Язык, подчиняясь импульсу интеллектуального
характера» эволюционировал в сторону аналитизма; артикль стал элементом,
обязательно сопровождающим всякое слово, а генитив стал
выражаться только предлогом de. Правда, общее употребление долго сохраняло
ц сейчас сохраняет некоторые обороты речи, противоречащие этим
новым правилам, однако в языке постоянно, хотя и медленно, происходит
процесс ограничения или стирания этих оборотов; все приемы, имеющие
место в этом процессе, мы рассмотреть не можем. Здесь мы видим как раз
такой примере выражение, структура которого больше не соответствовала
синтаксическим установлениям языка, получило новую интерпретацию
путем некоторого рода игры слов, недопонимания. Так и во всех
прочих примерах; никогда подобное преобразование не происходит по воле
случая; Совокупность всех преобразований, становящихся
обязательными в ушл|юблении, составляет усовершенствование языка, языковую
эволюцию.
Как нам уже известно, слушающий непосредственно понимает
морфологическую структуру предложения, взятую в абстрактной своей
форме, как выражение формы мысли. Если мы теперь примем во внимание
возможное отсутствие соответствия между той формой мысли, которую

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию
145
навязывает грамматика, и настоящим содержанием психической жизни,
если мы рассмотрим другую возможную структуру, которая бы лучше
соответствовала тому, что мы хотим выразить, мы получим ключ к
морфологическим изменениям. То, что мы говорим здесь в связи с
предложением, можно применить также и ко всей системе языка, который должен
меняться по мере того, как его система приводится в соответствие новым
требованиям, новым тенденциям.
Таким образом, мы имеем дело с наукой о форме; эта форма
существует вне связи с качеством звуков, и потому совершенно независима.
Однако нельзя сказать, чтобы мысль изменяла грамматику по
своему усмотрению, чтобы новые формы появлялись спонтанно, не будучи
обусловлены ничем, кроме потребности мысли, которую они должны
удовлетворить, и чтобы они должны были возникать немедленно, как
только появится такая потребность. Нет, психические импульсы,
руководящие морфологическим изменением, имеют свободу лишь в некоторых
границах; но это все же свобода, потому что эти импульсы нельзя
подавить и они рано или поздно одержат верх. Морфологическое изменение
не всегда подчиняется им непосредственно, но, по крайней мере, оно
подчиняется им и только им.
Итак, мы говорим, что возникающие тенденции психического
характера обладают лишь ограниченной свободой выражения в новых формах.
Это следует из всего изложенного нами выше. Предложение,
грамматически построенное по некоторому правилу, анализируется согласно другому
правилу; кроме того, нужно, чтобы оно допускало такой анализ, чтобы
его элементы допускали возможность этих пока еще смутных
ассоциаций, которые, когда представится случай, выступят более четко и станут
для психики индивида обязательными. Стало быть, морфологическое
изменение заимствует все свои элементы из самого языка, который
подвергается преобразованиям. Если угодно, нынешнее состояние языка -
это материальная причина последующих изменений. Всякое
морфологическое изменение совершается лишь в силу некоторого благоприятного
обстоятельства. Оно не рождается спонтанно, а происходит по
определенному поводу. Это непосредственно вытекает из вышеизложенного
принципа бессознательного нововведения.
Однако заметим, что в современном состоянии языка
морфологические изменения обусловливаются, с одной стороны, его внеграмматиче-
скими элементами, а с другой стороны, его грамматической «формой».
Здесь можно полностью отвлечься от материального качества
конвенциональных звуков. Очевидно, что если бы выражение ilferait beau voir
состояло из слов, звучащих совершенно по-другому, но имеющих то же
самое значение, преобразование также вполне могло бы произойти, и что
фонологическое качество суффикса -Ы1 никоим образом не влияет на его
судьбу, которую мы только что обсуждали. Только при этом надлежит
понимать слово «форма» в наиболее широком смысле, включая в это
понятие все ассоциации между понятиями, сколь угодно тонкие, так или
, иначе существующие в сознании говорящих и слушающих субъектов.

146 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Действительно, мы видели, что эти смутные, порой неуловимые
ассоциации и есть тот материал, из которого состоят все грамматические
нововведения. Так, например, как элемент языковой «формы» следует
рассматривать сходство, которое имеется между французскими
словами part и par, сходство, вызывающее ассоциацию между понятиями, и,
следовательно, возможность их ассимиляции.
Рассмотрим другой пример: греческая форма множественного числа
βιβλία, означающая 'собрание священных книг', дала в латинском
языке форму единственного числа существительного женского рода: Biblia
'Библия9, унаследованную всеми современными языками: la Bible, die
Bibel и т.д. Это изменение, обусловленное, помимо прочего, мотивом
психологического характера — понятием о единстве священных книг,
которое предшествует понятию об их различии — произошло в силу
естественной ассоциации, возникающей между множественным числом
среднего рода и единственным числом женского рода из-за идентичности
их окончаний5). Это было случаем, благодаря которому преобладающая
идея нашла свое выражение.
Мы все же утверждаем, что подобные ассоциации — идет ли речь
о словах part и par или же о двух словоизменительных окончаниях
-а — вполне можно представить в отвлечении от материального качества
звуков, которые служат их опорой. Будь на месте звука "а" в последнем
примере звук "Г или звук "о", психологическое и грамматическое явление
нисколько бы не изменилось. Нас интересует только идентичность двух
элементов или сходство между ними и последствия, которые вызывает
такое положение вещей для мышления говорящих. То и другое, как мы
утверждаем, составляет часть языковой «формы»; это не материальный,
а психический элемент речи.
Всякий раз, когда историческая описательная лингвистика
собирается дать отчет о том или ином зафиксированном ею изменении, она
должна показать, каким образом данное состояние языка предоставило
повод для морфологического преобразования; но только данные,
заимствованные из теоретической науки о форме, позволят нам определить
прежнее положение вещей, показать, в чем оно было
неудовлетворительным, продемонстрировать, помимо этого, какой грамматический способ
выражения лучше всего должен был соответствовать требованиям
говорящих, и, наконец, сказать, как и при помощи каких психологических
' Излишне говорить, что эта ассоциация не зависит от предполагаемой современными
лингвистами первоначальной идентичности значений обоих окончаний. Согласно
гипотезе, связанной с именем И. Шмидта, окончание -а (и.-е. э) первоначально образовывало
существительные женского рода с абстрактным значением совокупности. Соотношение
греческих слов φύλλον и φύλλα было, вероятно, аналогичным соотношению французских
feuille 'лист' и feuillage 'листва'. Лишь впоследствии эти существительные женского рода
с абстрактным значением были включены в качестве форм множественного числа в
парадигму среднего рода. Последним следом того, что этим формам на -а было некогда
присуще единственное число, остается правило, согласно которому в греческом языке они
сочетаются с глаголом в единственном числе: πάντα £εί 'всё течет' (букв, 'все (ср. р., мн.ч.)
течет'). Но для греческого и латыни первых веков после Р. X. это уже было случайным
сходством, сделавшим возможной ассоциацию и, следовательно, уподобление.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 147
операций этот новый грамматический способ выражения, благодаря
представившемуся поводу, заменил старый.
Количество различных психологических операций, участвующих в
языковых изменениях, не бесконечно. Так как законы психической
деятельности и условия существования организованного языка нам известны,
то можно, проводя соответствующие наблюдения, сделать вывод о
типичных формах и основных приемах, определяющих все морфологические
изменения. В одной из последующих глав мы скажем несколько слов
о программе этой науки. Здесь мы лишь хотели показать, что причины
и законы, которым подчиняются явления морфологической эволюции,
находятся в пределах того, что составляет языковую форму, и,
следовательно, эти явления не зависят от фонетических изменений. Они
существуют вне фонетических изменений и доступны пониманию вне
связи с ними.
* * *
Автономия морфологических изменений часто ставится под
сомнение. Утверждалось, что их законы зависят от каких-то преобразований
фонетического характера. Многие лингвисты заявляли, что причины
некоторых изменений, наблюдаемых в синтаксисе, следует искать в
законах, определяющих изменения звуков. В силу действия этих законов
некоторые элементы-носители отличительных признаков слов стерлись,
и пришлось создать новые средства выражения, чтобы заменить ставшие
неэффективными старые. Вскоре мы увидим, что в действительности
представляют собой фонетические законы, действие которых в
представлении, этих лингвистов подчиняется фатальному детерминизму. Сейчас
мы лишь заметим, что представлять ситуацию подобным образом —
значит выдвигать гипотезу, противоречащую нашему принципу
бессознательного нововведения. Можно ли представить себе, что имеется в виду,
когда говорят, что язык якобы создает новый способ выражения для
замены им другого, вышедшего из употребления? Это предполагает идею
лакуны, которую оставило нечто существовавшее и больше не
существующее, и обдуманный поиск средств, чтобы эту лакуну заполнить — и то
и другое явно противоречит психологическому правдоподобию.
Но и сами факты возражают против подобных теорий. Эти
поспешные и поверхностные толкования совершенно ничего не объясняют.
Теоретики, которые предлагают их, придут к диаметрально
противоположным выводам, исследуя достаточно близкие явления, пример чему мы
сейчас приведем.
Утверждают, что закон падения конечных безударных слогов вызвал
в романских языках исчезновение падежных окончаний имени, и что это
привело к созданию новых синтаксических средств: употребления
определенных предлогов и фиксированного порядка подлежащего и дополнений
. относительно глагола.
Но что касается употребления предлогов, всякому известно, что оно
существовало гораздо ранее падения окончаний. Предлоги уже употре-

148 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
блялись в классической латыни, и их использование сочеталось с
использованием падежей; лишь в народной латыни употребление тех предлогов,
которым предстояло заменить падежи, становилось мало-помалу
регулярным. Говорили depatre наряду cpatris 'отца', adfilium наряду cfilio 'сыну', in
tempore наряду с tempore 'во время*. Из этого следует, что словоизменение
еще существовало как формальная система, однако его роль была сведена
к достаточно бесполезному дублированию предлога, который сам по себе
четко выражал падежное отношение. Отсюда скоро пришли к сочетанию
всех предлогов с одним и тем же падежом, чаще всего аккузативом. Было
время, когда можно было услышать depatrem наряду с depatre 'отца', сит
patrem и cum patre 'с отцом', и т. д. В эту эпоху полуобразованные
подражатели классических авторов путали все падежные формы и употребляли
без различия в абсолютной конструкции генитив, аккузатив и аблатив6).
Задолго до того, как исчезло само воспоминание о различных
косвенных падежах латинского языка, их собственное значение было утрачено.
Их роль всецело переняли предлоги, и именно ненужность падежей,
представлявших собой избыточное усложнение грамматики, и повлекла
их исчезновение7).
Таким образом, из всех косвенных падежей сохранился один
аккузатив, и в романских языках осталось только одно склонение с двумя
падежами: номинативом, или падежом подлежащего, и аккузативом, или
падежом прямого дополнения. Но и этому рудиментарному склонению
предстояло исчезнуть. Существование двух падежей позволяло отличить
подлежащее от прямого дополнения в предложениях, где и то, и другое
было выражено существительным; но это был достаточно сложный
способ выражения, потому что словоизменительные формы отнюдь не были
регулярными и логичными. Романские языки заменили этот способ
выражения другим, гораздо более простым и четким, а именно постановкой
подлежащего перед глаголом, а дополнения — после глагола.
Каким образом осуществилось это изменение? Его историю можно
очень точно проследить во французском языке, где замена одного способа
на другой произошла в литературных произведениях авторов XIV
столетия. Мы видим, что еще в весьма отдаленную эпоху установилось правило,
согласно которому глагол ставится на второе место; затем обнаруживаем,
что, располагая двумя возможными порядками слов: «дополнение,
глагол, подлежащее» и «подлежащее, глагол, дополнение», язык, проявив
сначала очень сильную склонность к первому порядку, плавно
переходит ко второму, который, наконец, становится обычным в подавляющем
большинстве случаев. Это преобразование не затрагивает именного
словоизменения. Жуанвиль, писавший в самом конце XIII столетия,
правильно склоняет существительные, и при этом он, согласно подсчетам,
ставит дополнение перед глаголом лишь в 11% случаев. Это значит, что
обратный порядок уже стал почти регулярным. После Жуанвиля очень
Ь) Brunot F. Histoire de la langue franchise, vol. I. P. 91.
7) Meyer-Lübke W. Grammatik der romanischen Sprachen. В. III. Leipzig: Fues, 1894, S. 57-61;
резюме — В. И. 1893. S.29.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 149
быстро происходит падение словоизменительных окончаний, заметное
в произведениях того времени, сначала по произвольному употреблению
форм прямого и косвенного падежей, независимо от их значения, затем
по исчезновению формы номинатива, которая уступает форме
аккузатива. Разумеется, это явление доступно нашему прямому наблюдению лишь
в письменном языке, но это не ставит под сомнение наш вывод о том,
что в тот момент, когда склонение исчезло, замена ему уже была найдена.
Вероятно, писатели в силу литературной традиции дольше, чем простой
народ, сохраняли установленные формы, значение которых они не
понимали; учитывая это различие, на основании их употребления можно
делать выводы, касающиеся простонародного языка, и предположить, что
номинатив начал исчезать с того времени, когда необходимость в нем
перестала ощущаться.
Почему в употребление вошел новый способ выражения — порядок
слов, вытеснив старый — падежи? Очевидно, потому что с логической
точки зрения было лучше предпочесть простой, единообразный способ,
к тому же в большинстве случаев психологически оправданный, другому,
исключительно конвенциональному и сложному в применении. Наше
мышление ничего не потеряло, избавившись от необходимости выбора
между прямым и косвенным падежом по не вполне последовательным
и не всегда четким правилам. Морфологический прогресс достаточно
очевиден, чтобы объяснить это изменение. Заметим, помимо прочего,
что невозможно утверждать, чтобы определяющими для него могли быть
фонетические причины, так как мы видим, что язык допускает
исчезновение различия между номинативом и аккузативом, в то же время
сохраняя различие между единственным и множественным числом.
Романистам хорошо известно, что различие между формой единственного
числа номинатива // wis 'король' и единственного числа аккузатива8)
le toi 'короля' было не менее четким, чем различие между единственным
числом аккузатива le roi и множественным числом аккузатива les wis
'королей*; если звук "s" и был беглым в этих формах, то в равной степени,
и при отсутствии этого суффикса артикль уже был вполне достаточным
показателем. Итак, если судьба двух форм // wis и les wis была совершение
разной, то это потому, что с морфологической точки зрения, условия их
существования различались: одна была необходимой, а другая — нет9).
Нам, быть может, возразят, что если фонетические изменения
и не обусловливают морфологические, то они по крайней мере им
способствуют и помогают их закрепить; что в примере, который мы
обсуждаем, ослабление суффикса "s", благодаря которому эти два
падежа различались, побудило говорящих или слушающих обратить большее
внимание на порядок слов и приписать ему грамматическое значение; что
впоследствии это "s", совершенно исчезнув (кстати, это и теперь не
совсем так, потому что при связывании (liaison) оно сохраняется), сделалс
8)ß издании 1908 г. здесь, без сомнения, опечатка: стоит «множественного» вместе
«единственного» числа. — Прим. перев.
9) Обо всем этом см. Meyer-Lübke Ж, op. cit., В. III. S.832, ff.

150 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
возвращение к прежнему способу выражения невозможным. Мы не
можем согласиться признать это посягательство фонетики на морфологию
даже в такой смягченной форме. Действительно, мы не встречаем
свидетельств того, чтобы в XIII или XIV столетиях конечное "s" подвергалось
ослаблению в значительной степени, чтобы это явление было
распространено; но мы утверждаем, что если эта фонема стала слабой, то она могла
стать таковой лишь в той мере, в которой уже была морфологически
незначимой.
Вот другой пример для иллюстрации того же явления. Латиняне
объединили два слова в вокативе в одно имя собственное и говорили
Jupiter 'Юпитер' там, где греки говорили Ζευ πάτερ 'отче Зевс'. Это
словосложение привело к тому, что элемент, соответствующий греческому
а, носивший отныне очень слабое ударение, смог измениться — согласно
общему фонетическому правилу - в "Г, и можно было бы сказать, что
этот звук "Г стал показателем словосложения, закрепил его и сделал
необратимым. Благодаря ему якобы нарушилась аналогия между вторым
элементом сложного слова и его латинским соответствием в обособленном
состоянии — päter 'отец', со стороны этого слова уже не было полного
подобия и, таким образом, слово Jupiter стало представлять собой еще
более тесное единство.
Мы утверждаем, напротив, что фонетическое преобразование
"а" > "Г смогло произойти только потому, что морфологическое
преобразование, соединение двух элементов в сознании говорящих, было
окончательно усвоено. Для большей ясности мы не будем утверждать, что
переход "а" > "Г есть фонетическое следствие морфологической
причины; преобразования такого рода имеют множество трудноопределимых
причин, которые мы постараемся сформулировать ниже. Мы лишь
скажем, что, пока это словосложение не было окончательным в сознании
говорящих, аналогия со словом päter должна была сохраняться, несмотря
ни на какие фонетические изменения во второй части сложного слова,
исключая, разумеется, те, которые затронули бы в то же время само
слово päter. Ниже мы выскажем несколько соображений о силе
аналогии. Знакомому с последствиями этой силы очевидно, что небольшое
фонетическое различие не может составить ей препятствия, и все время,
пока для говорящего существует реальная ассоциация между словом päter
и вторым элементом слова Jupiter, никакая сила в мире не может
помешать ему придать данному элементу качество звука, которое данному
элементу по праву принадлежит, и восстановить это качество, если такое
восстановление уместно. Если же он этого не сделал, значит
уподобление забыто и уступило место синтетическому значению нового сложного
слова. Тогда словосложение есть свершившийся факт, и фонетическое
преобразование ничего к нему не добавит. Можно сказать лишь то, что
усвоенное изменение отныне становится частью материальной причины
синтаксической эволюции, и что оно делает уподобление одного
элемента другому более сложным, если некоторый субъект попытался бы его
восстановить благодаря ассоциации понятий.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 151
В только что описанном нами случае морфологическое
преобразование допускает появление некоторого нового фонетического факта. Это
явление, просто обратное тому, при котором осуществление
фонетического изменения создает материальные условия, необходимые для
синтаксического изменения, которое отныне может произойти: например,
падение конечного "t" в существительном part делает возможным
уподобление этого последнего предлогу рак И в том, и в другом случае первое
явление лишь позволяет второму осуществиться, но никоим образом его
не предопределяет. Но в то время как морфологическое явление,
предшествует ли оно фонетическому или следует за ним, доступно пониманию
само по себе и подчиняется определяющим причинам морфологического
характера, также вполне доступным осмыслению, фонетическое явление,
каким бы ни был его порядок относительно морфологического,
определяется целым рядом весьма трудно выделяемых причин, среди которых, как
мы постараемся установить, есть и причины морфологического характера.
Действительно, главный вопрос, надлежащим образом
сформулированный, звучит так: может ли говорящий субъект утратить контроль над
своим языком и допустить, чтобы материальная форма употребляемых
им символов исказилась настолько, чтобы оказался затронутым
грамматический механизм и затруднено понимание речи этого субъекта; то
есть иными словами, подвергается ли его язык влиянию индивидуальных
фонетических изменений, которые в нем можно обнаружить, или же
он просто не обращает внимания на их осуществление, как на что-то
незначительное? И должны ли эти индивидуальные вариации,
совместимые с морфологическими понятиями говорящего субъекта, навязываться
коллективу, имеющему собственные морфологические понятия, им
эквивалентные, или же эти вариации не нуждаются в том, чтобы их усваивали,
благодаря некоторой гармонии, если не в приобретенных установках, то
по крайней мере в склонностях, между говорящим и слушающим? Мы
считаем, что речи говорящего субъекта никогда не приходится
подвергаться фонетическим изменениям в ущерб требованиям ее грамматики,
и что всякое преобразование такого рода должно быть усвоено
коллективом, который выбирает лишь то, что успешно служит конечной цели
языка, то есть выражению мысли, или по крайней мере совместимо с нею.
Этот вопрос носит принципиальный характер. Возможно ли
предположить, что разум может отказаться от своих прав на главенство над
грамматикой? Мы уже пришли к выводу, что разум может изменять язык,
пленником которого он является, лишь постепенно, благодаря
соответствующим обстоятельствам. Мы отрицаем, что язык, рассматриваемый
в грамматической форме, может зависеть от каких-либо иных причин,
кроме связанных с адаптацией к форме мысли; мы отрицаем это, потому
что иначе мы бы дали свободу факторам, расшатывающим
грамматический механизм, и отказались бы от понимания того, каким образом речь
служит целям мышления. Именно благодаря мышлению рождается речь,
именно благодаря ему она живет, и посредством разнообразных
морфологических изменений она остается верным отражением психической
жизни, выражая ее полностью. Этого, по-видимому, достаточно, чтобы

152 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
доказать, что в процессе этих изменений определяющими являются лишь
причины интеллектуального характера.
* * *
Подведем итоги. Первичный феномен морфологического
изменения — субъект слушающий анализирует услышанное им предложение
так, что этот анализ не соответствует намерениям субъекта говорящего;
этот феномен существует независимо от какого бы то ни было
фонетического изменения. Ведущие принципы и определяющие причины
морфологической эволюции представимы сами по себе и доступны
пониманию при помощи одних только законов адаптации языковой формы
к форме мысли. Хотя материальные причины морфологической
эволюции лежат в конкретном языке, для нее имеет значение лишь абстрактная
форма, и она точно так же не зависит от условного качества
используемых звуков, как и статическая морфология. Когда в историческом
развитии языка морфологическое изменение выступает в сопровождении
некоторых звуковых преобразований, оно остается не менее автономным
и отнюдь не подчиняется законам этих последних, напротив, оно само
допускает фонетические изменения или благоприятствует им.
Это значит, что лингвистическая дисциплина, занимающаяся
подобными явлениями, имеет все необходимые качества, чтобы подчинить
себе науку, которая, отказываясь от абстрактного во имя конкретного,
исследует материальную субстанцию языка и стремится объяснить
звуковые изменения. Однако наше доказательство, имевшее целью выявить
истинные свойства морфологических изменений, должно быть
дополнено соответствующей частью, в которой мы рассмотрим некоторые
проблемы, касающиеся фонетики. Наша цель - увидеть, верно ли, что
явления, находящиеся в ее ведении, доступны пониманию лишь если их
рассматривать как включенные в явления морфологического характера.
Часть вторая: Фонетические изменения
Под фонетическими преобразованиями подразумевают большое
количество достаточно разнообразных явлений; чтобы исследовать этот
предмет, нам придется подробнее рассмотреть различия между этими
явлениями.
Существует два вида звуковых преобразований, которые не следует
смешивать, а именно — скачкообразные и постепенные
преобразования. В реальной действительности, где мы встречаем, как правило, лишь
сложные явления, эти два вида преобразований смешиваются, и может
показаться, что между обеими формами фонетических изменений
существует постепенный переход, и потому можно их объединить в некоторую
сущность более высокого порядка. Тем не менее это не так: перед нами
два четко различимых вида явлений, как легко показать, обратившись
к основным принципам обоих.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 153
Скачкообразные преобразования ничего не изменяют в
фонологических законах, действующих в изменяемой ими языковой форме. Один
фонологический элемент слова заменяется, по причинам, которые нам
предстоит рассмотреть, другим фонологическим элементом, взятым, как
и первый, из действующей системы. Например, на среднефранцузском
говорили toussir, мы предпочитаем говорить tousser 'кашлять'; в одной форме
имеем звук "i", в другой V. Оба этих элемента входят в фонологическую
систему языка. Итальянский язык заимствовал греко-латинское слово
melancholia 'меланхолия' в виде malinconia; это произошло не потому, что
более правильную форму нельзя было сохранить, ничего не помешало бы
говорить melancolia, и так, действительно, тоже говорят; но по каким-то
причинам языку было угодно заменить "е" на "а", "а" на "i", а "Г
на "п". Случается также, что из слова исчезает фонологический элемент.
Старофранцузское je parol(e) превратилось в наше современное je
parle 'я говорю', а позднелатинское flebile(m) 'слабый (акк.)'10) достаточно
рано заменилось на *ßbllem, которое дало наше faible 'слабый'. Бывает
и наоборот: согласный или гласный звук появляется там, где раньше
ничего не было; например, в старофранцузском последовательно сменяли
друг друга формы: fortece (лат. forticia), fortrece nforterece (совр. φρ. forte-
resse 'крепость'). Ни в одном из этих случаев в фонологической системе
языка ничего не изменилось. Система сама по себе осталась
незатронутой; на деле варьируется лишь употребление и изменяются лишь слова.
Уподобление различных частей слова принятым артикуляторным типам
происходит по-другому, но в нем участвует все та же, не изменившаяся
система типов.
При постепенном преобразовании, напротив, преобразуются сами
типы фонологической системы, постепенно переходя, посредством
нескольких промежуточных этапов, в другие артикуляции. Слово, элементы
которого преобразовались подобным образом, всегда остается
неизменным, поскольку соответствие его различных элементов соответствующим
типам фонологической системы не нарушается, а изменяются сами типы.
Возьмем в качестве примера слово из классической латыни debere
'долженствовать', и, если отвлечься на время от последнего его элемента,
безударного "е", то обнаружим в соответствующем французском слове
devoir "davwär" все элементы латинского слова, хотя в более или менее
модифицированной форме: звуки "d" и "г" остались почти такими же,
первый звук "е" превратился в "э", второй — в восходящий дифтонг
"wä", "b" дало губно-зубной фрикативный "ν", но слово само по
себе, если отвлечься от этих преобразований его составляющих частей,
не претерпело никаких изменений.
Если бы каждый элемент фонологической системы изменялся
единственным образом, давая новую фонему, отличную от всех прочих
элементов, появившихся в системе помимо нее, то между двумя формами одного
10' Формы французских существительных и прилагательных восходят к латинским
формам винительного падежа; в дальнейшем мы опускаем помету «акк.» при переводе латинских
форм. — Прим. перев.

154 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
и того же слова в двух последовательных состояниях одного и того же
языка существовало бы очень простое поэлементное соответствие, и
формальная идентичность обоих символов просвечивала бы через различия
их материального качества.
В действительности это соответствие скрыто тем фактом, что в
процессе эволюции фонемы один и тот же тип расщепляется на две различные
фонемы, в зависимости от различных условий. Мы уже говорили об этих
условиях в связи с фонологией; здесь мы видим их важность. В нашем
примере судьба двух "е" в слове debere оказалась различной, потому что
эти гласные были по-разному акцентуированы. Гласный первого слога,
носивший лишь слабое ударение, превратился в " з", другой же,
носивший главное ударение, дал дифтонгизированный звук, обозначавшийся
на письме в XII в. в старофранцузском как ei, потом oi\ этот последний,
пройдя через целый ряд промежуточных реализаций ("ei", "oi", "οε",
"we" и т.д.), дал в конце концов наш дифтонг "wä". Не всякий звук
"Ь" классической латыни дал во французском V, а только звук "Ь"
в позиции между двумя гласными, то есть находящийся в некоторых
артикуляторных условиях, благоприятных для такого преобразования.
В других позициях "Ь" столь же регулярно сохраняется. Fabam дает five
'боб', cubare > couver 'покрывать', ЫЬегпит > hiver 'зима' и т. д., но barbam
становится barbe 'борода', ümbram > ombre 'тень', abbatem > старофр. abet,
совр. фр. abbe 'аббат'.
При подобной дифференциации первоначально идентичных
элементов может происходить не только замена или сохранение фонем,
но и исчезновение их. Так, звук "d" из debere, регулярно сохраняющийся
в начале слова и после согласной (durum > dur 'твердый', ündam > onde
'волна'), между двумя гласными исчезает, как видно из следующих
примеров: vtdere > старофр. veeir, veoir, совр. φρ. voir 'видеть', nüdam > пие
'нагая' и т.д. Чаще всего это происходит с конечными звуками; так, мы
видим, что при переходе от латыни к французскому исчезли все
безударные гласные в последнем слоге, кроме "а" — например, конечный "е"
в debere, не имеющий соответствия в devoir - и подавляющее большинство
конечных согласных, как бывших конечными в латыни, так и ставших
таковыми уже в романскую эпоху.
Помимо случаев, когда один и тот же элемент имеет различную
участь в зависимости от условий, случается так, что фонетическая
единица заменяется на две единицы, или же две единицы сливаются в одну.
Например, в поздней латыни начальное "s" развивает перед собой "i",
затем "е"; латинское scutüm 'щит' дает в старофранцузском escu; обратное
явление: латинское звукосочетание "al", сохранявшееся еще в XI в.,
например, в слове так (лат. malos) 'горести, беды', позже дало в положении
перед согласным дифтонг "au", а затем — простой звук «закрытое о»,
орфографически аи : les таих "1ε mo".
Дифференциация и возникновение новых звуков вызвали бы
значительное умножение типов образующейся таким образом
фонологической системы, если бы одна из постоянных тенденций фонетических
изменений не заключалась в уподоблении всех элементов различного

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 155
происхождения, близких друг к другу по артикуляции. Латинские звуки
"Ь" или долгое "е" могли изменяться по-разному; но это компенсируется
тем, что французские "ν" или "wä" соответствуют различным латинским
элементам, которые каждый своей дорогой пришли к слиянию в новой
единице. Наряду с devoir < debere мы находим lever < Шаге 'поднимать';
а также neveu < nepötem 'племянник', где французское "ν" не менее
регулярно восходит к латинским "ν" или "р". Аналогично в примерах:
tectum > toit 'крыша', strfctum > etroit 'узкий', nigrum > noir 'черный',
glöriam > gloire 'слава', сгйсет > croix 'крест', nauseam > noise 'распря' мы
имеем дифтонги oi "wä", различные по происхождению, но с точки
зрения фонологической системы современного языка — идентичные. Таким
образом, фонологические системы усложняются путем дифференциации
и в то же время упрощаются путем ассимиляции; как правило,
артикуляционных типов в новой системе не бывает ни значительно больше,
ни значительно меньше, чем в исходной.
Важно отметить, что в процессе вышеописанного изменения
фонологических типов внешний вид слов сильно изменяется, но отношение
между элементами слов и фонологической системой при этом не бывает
произвольным образом поколеблено. Ни на каком этапе не происходит
скачкообразных замен, наблюдаемых в преобразованиях первого вида.
Слова изменяются, потому что эволюционирует система, на которую они
опираются.
Рассмотрим теперь только что описанные нами два вида
преобразований, проанализируем их с двойной — грамматической и
психологической — точки зрения11) и постараемся определить, если это возможно,
их причины.
* * *
Что касается скачкообразных изменений, мы вынуждены провести
еще одно различие. Одни скачкообразные изменения основываются на
ассоциации понятий, другие связаны с воздействием других звуков. На первых
порах мы будем рассматривать лишь первые.
Среди них выделяют изменения, по праву называемые
аналогическими. Они связаны с мыслительной операцией, которую можно сравнить
с вычислением четвертого члена пропорции.
"' Мы не говорим о постепенных или скачкообразных изменениях, связанных с
непосредственно констатируемыми физическими причинами: например, у подростка ломается
голос, или у человека выбиты некоторые зубы, и он с трудом может артикулировать те
или иные звуки. Эти изменения могут носить лишь индивидуальный характер и, что еще
важнее, они никоим образом не влияют на языковой организм как систему установок,
представлений и понятий. Фонологическая система в своем абстрактном существовании
от них не зависит. Говорящий субъект, неспособный произносить г, слышит этот звук,
возможно, хуже, чем другие, но тем не менее слышит; тот, кто в своей речи не может
различить 5 от звука, на письме передаваемого ch "J", тем не менее сознает существование
этих двух звуков и пользуется этим знанием, различая их на слух или при чтении.
Подобные изменения не относятся к лингвистике. Это явления иного уровня, относящиеся
к физиологии и патологии речевых органов.

156 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Раньше по-французски говорили: je treuve 'я нахожу', nous trouvons
'мы находим'; таким образом, здесь происходило чередование ей "о" —
ои "и", как оно все еще и происходит в нескольких глаголах. Однако
по аналогии с более многочисленными глаголами, в которых корневая
гласная повсюду остается неизменной, были построены новые формы:
je treuve, nous treuvons и наоборот: je trouve, nous trouvons. В XVII в.
встречаются и те, и другие формы; однако в употребление вошли последние,
вероятно, потому, что основы с "и" с самого начала были более
многочисленными и чаще употребляемыми (инфинитив, причастия, имперфект
и, как правило, все формы с ударным окончанием имеют в основе "и").
Итак, можно построить следующую пропорцию:
nous poussons, passons и т. д. nous trouvons
'мы толкаем, проходим...' 'мы находим'
je pousse, passe и т. д. je trouve (4-й член пропорции,
'я толкаю, прохожу...' заменяющийуе treuve)
Замена toussir (лат. tüssire) на tousser 'кашлять' - также пример
аналогии. Эта последняя форма образована из существительного la toux
'кашель' по очень частотному типу словообразования: le soitffle
'дуновение' — souffler 'дуть', le chant 'песнь' - chanter 'петь', или скорее la marche
'ход' — marcher 'ходить', la have 'слюна' — baver 'пускать слюну' и т.д.
Но существует и другой тип скачкообразных изменений, также
связанный с ассоциацией понятий, и который можно назвать паралогическим,
чтобы объединить одним названием все его разновидности, описанные
лингвистами. Эти разновидности обычно перечисляются в трактатах
по фонетике наряду с аналогией, под названиями сокращение,
контаминация, народная этимология и т.д. Они точно так же объясняются
ассоциациями понятий, связанных со словами и их частями, с тем только
отличием от аналогических изменений, что эти ассоциации случайны
и никак не обоснованы исторически.
Например, если мы сокращаем слово Photographie 'фотография'
до photo 'фото', это происходит из-за того, что все значение слова
ассоциируется с двумя первыми слогами до такой степени, что мы можем
легко обойтись без конечной части graphie, делающей слово громоздким,
и к тому же тривиальной.
Случается также, что понятия, вызванные двумя различными
словами, столь тесно связаны, что они смешиваются, и следствием этого
смешения становится более или менее полное уподобление самих
символов. Так, французское слово haut 'высокий', восходящее к латинскому
altum, в старофранцузском содержало начальное придыхание "h", что
объясняется контаминацией латинского слова с германским hoch (др.-в.-
нем. hauh), и эта контаминация тем еще лучше обоснована, что звуку "h"
внутренне присуща экспрессивная значимость — эмфатический оттенок,
который мог сделать контаминацию существенным элементом символа,

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 157
выражающего идею высоты — ср. французские слова herisser
'топорщить, ерошить*, hideux 'омерзительный', hews 'герой', каждое из которых
содержит придыхание паралогического происхождения. Слово provigner
'размножать отводками', производное от существительного provain
'отводок' (лат. propagtnem), возможно, испытало влияние слова vigne (лат.
vfneam) 'виноградный куст'; в этом случае контаминация граничит с
народной этимологией; сам этот термин не нуждается в толковании. Говорят
choucroüte 'кислая капуста', а не soucroute, потому что в этом слове
ошибочно видели результат словосложения chou 'капуста' и croüte 'корка',
в то время как это переделанная на французский лад форма немецкого
Sauerkraut; слово cordouanier 'сапожник' (от Cordoue 'Кордова' и cordouan
'кордовский') заменили на cordonnier, как если бы это слово происходило
от cordon 'шнурок'; опустим множество других примеров такого рода.
Паралогические явления предстают и в других формах, но мы не
будем перечислять все эти формы. Это лишь изменения внутри порядка
вещей, основной принцип которого остается неизменным.
Что мы должны сказать о скачкообразных изменениях,
аналогических или паралогических? После того, как мы рассмотрели все эти
примеры, ответить на такой вопрос несложно: их основной принцип —
морфологический. Они доступны пониманию лишь благодаря
функционированию языка как способа выражения мысли; они вносят свой вклад
в адаптацию грамматической формы к психологическому содержанию
мысли, которое надлежит выразить.
Аналогия представляет собой не что иное, как применение более
общего правила, которое вносит коррективы в более частное правило,
или, вернее, приостанавливает его действие. Это вполне логический акт;
аналогия также играет большую роль в развитии синтаксиса.
Благодаря ей грамматические способы выражения, развивающиеся в процессе
эволюции в некоторой степени случайным образом и не всегда
удовлетворительно служащие практическим целям, имеют тенденцию к
рационализации. В частности, аналогия постоянно способствует упрощению
словоизменительной системы и стиранию затруднительных нерегулярно-
стей, как исконных, так и возникших вследствие фонетических
изменений. Примером может быть парадигма ударной формы притяжательного
местоимения: mien, mienne, tien, tienne, sien, sienne 'мой, моя, твой, твоя,
свой, своя' и множественное число этих местоимений представляют собой
простую и регулярную парадигму, целиком образованную по аналогии
с одной-единственной формой mien (лат. тёит), в то время как формы,
образованные из соответствующих латинских (meos 'мои (м.р.)', теат
'моя') посредством постепенных преобразований их соответствующих
фонем, были бы отнюдь не единообразными; некоторые сохранились
в старофранцузском (moie -*тёат из тёат 'моя', tuen ~*töum из Шит
'твой' и т.д.).
Паралогические изменения противоречат правилам, основанным
на исторически сложившихся отношениях между символами, и
имеют в своей основе ошибки. Такие изменения заключаются в сближении

158 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
явлений, до этого ничего общего не имевших, и их более или менее
полном уподоблении друг другу. Тем не менее они представляют собой
адаптацию языка к мысли, потому что ассоциация понятий, их
вызывающая, хотя и не обоснована с исторической точки зрения, однако
существует в сознании говорящих. Паралогические изменения
являются результатом нечетких тенденций (см. выше, с. 143) к установлению
всевозможных ассоциаций между различными элементами речи и
мышления благодаря случайному сходству между этими элементами. Иногда,
при должных обстоятельствах, эти смутные ассоциации становятся более
четкими и находят выражение. Часто паралогические преобразования,
подобно всем прочим изменениям морфологического характера и тем же
путем, что и они, становятся обязательными для языка говорящего
коллектива; с этого момента ассоциации, бывшие определяющими при их
возникновении, закрепляются в языке и остаются в нем благодаря новому
явлению. Эти искусственные ассоциации можно отличить от других лишь
при помощи исторического анализа; в современном состоянии языка и те,
и другие имеют одинаковое значение. В этом смысле вполне можно
сказать, что слово provigner происходит от vigne, a cordonnier от cordon, точно
так же, как bourgeonner 'распускаться, пускать почки' от bourgeon 'почка',
а sabotier 'мастер, делающий деревянные башмаки' от sabot 'деревянный
башмак'.
Перед нами еще один вид морфологических изменений, отправная
точка, материальная причина которых лежит в исходном состоянии
языка. Никому бы не пришло в голову добавить к слову altum звук "h",
если бы слово hauh не существовало одновременно в сознании многих
людей. Та же фонема не была бы присоединена в начало слова hews,
если бы орфография этого слова не предоставляла бы повод для этого.
Между словами provaigner и vigne, cordouanier и cordon и т. д.
случайным образом возникла аналогия в произношении, подталкивавшая к еще
большему их сближению. Но принцип этих случайно рожденных
ассоциаций и явлений, из них проистекших, носит чисто интеллектуальный
характер. Существуют слова, которые еще сильнее напоминают друг друга
и тем не менее никогда не контаминируются, потому что их значения
препятствуют какому бы то ни было смешению.
В сближении слов provaigner и vigne, cordouanier и cordon, как и во всех
прочих морфологических явлениях, нас интересует сходство этих слов,
а не конкретное качество согласных или гласных, способствующих этому
сходству. Преобразование может быть представлено абстрактно в
виде алгебраической формулы. Хотя, согласно выдвинутой нами гипотезе,
при преобразовании слова heros без придыхания "его" в hews с
придыхательным A "hero", слова altum в старофранцузское halt, специфическое
качество "h" и учитывается, но это происходит благодаря собственной
экспрессивной значимости этого звука. Здесь мы вступаем в область до-
грамматического и в область аффективного языка. Важно заметить, что
конвенциональный элемент в символах совершенно безразличен.
Чем же подобные преобразования отличаются от прочих
морфологических преобразований, о которых мы говорили выше? В сущности,

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 159
ничем. Различие между ними лишь мнимое: оно всецело заключается
в отношении между этим явлением и той довольно нечетко
определенной лингвистической единицей, которую принято называть словом.
Представьте себе, что сочетание je suis venu 'я пришел' в силу более
тесной связи между его частями рассматривается как единое слово
(например, je suivenu), и что кто-нибудь по образцу сочетания j'ai count
'я побежал', рассматриваемого тоже как единое слово (j'aicouni),
догадается сказать j'ai venu (f'aivenü)nh Тогда некоторые решили бы, что это
изменение составляет часть фонетической эволюции и не имеет
синтаксической основы. Нас спросят: кто же может всерьез так думать? — Все
те, кто рассматривает постепенные и скачкообразные изменения звуков
как принадлежащие фонетике и противопоставляет в целом этот раздел
лингвистики морфологии и синтаксису; иными словами, почти все
грамматисты, если предположить, что они стремятся быть последовательными
в том, что касается их принципов.
Если вместо того, чтобы рассматривать слово, мы будем
рассматривать символ, называя символом любой, сколь угодно малый элемент
предложения, являющийся носителем значения и, следовательно,
допускающий ассоциации понятий, то мы увидим, что морфологическое
изменение всегда заключается в том, чтобы усвоить некоторые
символы, приписать им, обоснованно или нет, некоторые значения и затем
создать на основе этих значений подходящее употребление символов
в предложении.
Для того, кто заменил provainer на provigner, корневой элемент этого
слова был идентичен символу, который служит корнем в словах vigne
*виноградный куст', vignoble 'виноградник', vigneron 'виноградарь'. Эта
идентичность была настолько очевидна для него, что можно
предположить без большого риска ошибиться, что в процессе подобных изменений
слух предшествует речи, и что прежде чем тот человек, о котором идет
речь, сказал provigner, ему показалось, что он так слышит. Здесь, как
и во всяком другом явлении морфологических изменений, на
восприятие слышимого предложения влияют установки, связанные с более или
менее тесной ассоциацией между различными элементами языка.
Истоки паралогических трансформаций тоже лежат в том, что мы назвали
грамматическими эмбрионами (с. 143). Что касается слова haut, то не
покажется слишком смелым предположение о том, что в некоторый момент
в сознании определенных людей сосуществовали две формы: *alto(m)
(мы записываем предположительную форму народно^ латыни) и *hal-
to(m). Последняя фюрма была связана с экспрессивной значимостью
германского hauh и передавала идею более энергично. Таким образом, звук
"h" сам по себе являлся символом, или, если угодно, экспрессивным
фактором внеграмматического характера; это был один из тех полуусловных
' Во французском языке глаголы venir 'приходить* и courir 'бежать* образуют
аналитические формы при помощи различных вспомогательных глаголов (itre и avoir соответственно).
Безударное местоимение (Je) в той традиции» которую рассматривает Сеше, словом,
очевидно, не считается. — Прим. перев.

160 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
элементов, которыми столь богат аффективный язык. И в нашем языке
мы наблюдаем нечто похожее, когда заставляем себя слышать "h" в слове
heros9 желая придать выразительности нашему высказыванию.
Впоследствии форма *halto(m) вытеснила форму *alto(m) именно потому, что была
более экспрессивна.
Рассмотрев таким образом проблему, мы можем сделать вывод, что
паралогические и аналогические скачкообразные преобразования
должны с полным правом рассматриваться как явления морфологической
эволюции. Они принадлежат науке о форме языка и о языковых
способах выражения. Нам бы не пришлось останавливаться на этом вопросе,
если бы не было принято смешивать их с явлениями чисто фонетического
порядка, к рассмотрению которых мы сейчас переходим.
* * *
Переходя к исследованию скачкообразных изменений, связанных с
воздействием звуков — безотносительно к их значению — мы вступаем
в совершенно иную область, к которой морфология не имеет прямого
отношения. И все же невозможно понять подобные феномены в том
виде, в каком они проявляются в языке, не затрагивая причин
морфологического характера. Постараемся показать это.
Прежде всего надлежит рассматривать эти изменения в их
контексте. Они происходят в процессе речи; в качестве их причины всегда
выступает то или иное нарушение естественного параллелизма мысли
и ее грамматического выражения. Часто какой-нибудь фонологический
элемент, вместо того, чтобы быть произнесенным в нужном месте и затем
пропасть, возникает в речи слишком рано, проявляется или стремится
проявиться прежде времени, или напротив, возникнув, сохраняется в
виде воспоминания и оказывается возмутителем спокойствия для речи, в то
время как ему надлежало бы совершенно исчезнуть.
Психологи могут легко объяснить подобные явления. Речь состоит
из последовательности сменяющих друг друга актов, каждый из которых
требует предварительного периода для подготовки проставляет после себя
некоторые остаточные явления. Если бы здесь были задействованы только
чистые рефлексы, этот процесс мог бы осуществляться в силу привычки
предельно виртуозно, при помощи безупречно отлаженного механизма.
Но вмешательство разума и тысячи непредвиденных факторов,
возникающих в сознании, постоянно затрудняют четкое функционирование речи.
Иногда приготовления происходят слишком быстро, некоторые
остаточные явления чересчур затягиваются; говорящий допускает небрежности,
отвлекается, колеблется. В этом отношении речь похожа на всякую
человеческую сознательную деятельность. Вследствие этого звуки, только
что произнесенные, и те звуки, которым еще предстоит прозвучать,
иногда занимают такое важное место в сознании говорящего, что влияют
на сиюминутную артикуляцию. Если эти звуки и не заменяют те,
которые должны быть произнесены, они по крайней мере оказывают на них

Глава XIII· Включение фонетики в эволюционную морфологию 161
воздействие, и сила этого воздействия зависит не только от
психологических установок говорящего, но и от физического сходства между
звуками.
Это воздействие, которое мы не будем здесь подробно рассматривать,
сводится к двум основным формам: ассимиляции, благодаря которой
воздействующий звук и звук, испытывающий воздействие, становятся более
близкими или совпадают13), и диссимиляции, которая, напротив,
устанавливает более четкие различия между двумя звуками. Оба эти эффекта
могут быть прогрессивными (звук оказывает воздействие на следующий
после него звук в потоке речи) или регрессивными (звук заблаговременно
влияет на предшествующий звук). Воздействие чаще всего происходит при
непосредственном контакте, однако оно может осуществляться на
расстоянии через несколько других артикуляций, которые не претерпевают при
этом никакого воздействия. Эти факты хорошо знакомы всем, кто хоть
сколько-нибудь занимался лингвистикой, поэтому мы не будем
подробно их описывать: отсылаем читателя к специальным работам. В работе
Вундта мы также найдем интересные страницы, посвященные
проблеме ассимиляции 14>. Здесь мы ограничимся лишь одним примером этого
явления, который будем использовать в последующих рассуждениях. Речь
идет о регрессивной ассимиляции на расстоянии; в старофранцузском
языке употреблялась форма cercher "serfer" 'искать', регулярно
образованная от латинского cfrcäre; мы преобразовали это слово в chercher "Jbrfe";
таким образом, ch "J" воздействовало на предшествующее с "$".
Заметим в первую очередь, что речь здесь вдет о скачкообразном
изменении, при котором один тип, входящий в фонологическую систему
(с, соответствующее твердому звуку V) был заменен другим, также
допустимым в ней (ch, графическое обозначение свистящего церебрального
твердого Т'), точно так же, как звук "Г слова toussir был вытеснен
звуком "е" слова tousser или как "ε* в слове provaigner, производном
от provain, было заменено на "i". Но в нашем случае функция звуков,
затронутых преобразованием как грамматических символов, нисколько
не поменялась. Речь, видимо, идет о психологическом явлении, потому
что на артикуляцию звука, который должен был реализоваться как "s",
повлиял звук "/"; но в этом явлении нет ничего интеллектуального,
поскольку это влияние могло осуществиться лишь из-за утраты
разумом и волей контроля над речевым механизмом. Кажется, что этот
феномен можно исследовать вне статической морфологии и фонологии.
Действительно, здесь важно как раз качество звуков, поскольку звукам
«s" и «р свойственно физическое сходство, облегчающее ассимиляцию.
Каким образом морфологическая эволюция может быть связана с тем,
осуществляется ли подобное воздействие или нет?
13* Следует заметить, что отныне мы будем употреблять слово ассимиляция в двух
значениях. Мы уже знакомы с психологической ассимиляцией, уподобляющей в процессе
восприятия воспринятый элемент его идее; сейчас речь идет о фонетической ассимиляции.
14) В. LS. 424-444.

162 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
И все же она связана с такими воздействиями, хотя на первый взгляд
это и не кажется очевидным. Чтобы понять этот факт, надлежит иметь
в виду не только то, что морфологическое изменение заключается в
создании новых языковых форм, лучше приспособленных к выражению
мысли, чем старые, но и то, что те же самые силы и законы, которые
определяют это создание и руководят им, обусловливают также и
сохранение необходимых форм. Существуют психологические импульсы низшего
уровня, работающие на дезорганизацию языка. Они многочисленны, и,
если бы не постоянные усилия внимания и разума, эти импульсы скоро бы
лишили речь всякой эффективности.
Мы уже говорили, что создание и изменение — это одно и то же
(с. 63, 120); к этим двум терминам следует прибавить третий и
говорить, что создание, сохранение и изменение — лишь три стороны одной
и той же деятельности. Объединение двух противоречащих друг другу
понятий — сохранение и изменение - может показаться парадоксальным.
Это было бы так, если бы сохранение было бы синонимом инертности;
но когда это понятие* предполагает сопротивление, стремление не
потерять однажды созданное, очевидно, что сохранение - явление того же
рода, что и прочие активные силы, проявляющиеся при становлении
феномена, что оно ведет вместе с ними к той же цели. Так и обстоит дело
в языке. Усилия человеческого разума, который создает язык и заставляет
его меняться, необходимы и для того, чтобы усвоенный язык не потерял
ничего из своей выразительной функции. Эта охранительная деятельность
интеллектуальных факторов есть непременное условие всякого прогресса.
Если бы вновь созданные грамматические способы выражения и
языковые формы беспрепятственно подвергались медленному разрушению
со стороны наших низших, неинтеллектуальных импульсов, эволюция
свелась бы к вечному восстановлению; это было бы топтанием на месте.
Признав эту истину, мы можем рассмотреть в подлинном свете
проблему, которой мы занимаемся. Несомненно, следует признать, что
явление воздействия со стороны других звуков, взятое само по себе,
объяснимо в рамках одних лишь законов индивидуальной физиологической
психологии, и не содержит ничего интеллектуального и ничего
морфологического; но, помимо того, что это явление происходит в организо-
ващюм языке и в процессе его функционирования, надо полагать, что
последствия этого явления в грамматике можно понять, лишь принимая
во внимание то сопротивление, имеющее целью сохранение, о котором
только что шла речь. Надлежит исследовать эти последствия в рамках
их отношений с психическими факторами, благодаря которым
грамматический организм возникает, живет и эволюционирует. Грамматический
феномен, являющийся следствием феномена воздействия звуков друг
на друга, носит совсем иной характер, чем этот последний. Ситуация здесь
очень близка к той, которую видим в фонологии. Артикуляция (явление,
связанное с речевыми органами) и ее взаимодействие с управляющими
ею нервными центрами представляют собой физиолого-психологические
функции, которые, взятые сами по себе, ничего общего с грамматикой
не имеют; но наука, говорящая нам о том, чем становятся эти функции,

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 163
когда они служат целям языка, — это грамматическая наука, которая
должна включаться в статическую морфологию.
Хочется сказать, — чтобы употребить термин, связывающий эти
рассуждения с тем, что мы говорили об общих принципах включения
научных дисциплин, — что сопротивление разума морфологическому
распаду языка есть та среда, в которой происходят явления воздействия
звуков друг на друга. Без дозволения разума ничто не происходит,
ничто не закрепляется навсегда в языке индивида или коллектива, ничто
не становится элементом грамматики.
Nous cerchons 'мы ищем' заменили на nous cherchons; почему же
serre chaude "serfod" 'теплица* (букв, 'теплая оранжерея') не превратилось
в cherre chaude "Jerfod"? Наверняка эта ошибка в произношении
допускалась тысячу раз, однако язык ее так и не усвоил. Причина в том, что
говорящие всякий раз помнили о значении первого элемента этого
двухсловного сочетания, и что ассоциация со всеми иными употреблениями
слова serre 'оранжерея', когда оно не находилось под ассимилирующим
влиянием звука ch "/", и его качество символа в рамках слова
воспрепятствовали искажению его материальной формы. Когда эти два слова
окончательно сольются в одно, и благодаря тесной связи между
собой элементы, его составляющие, окажутся изолированы от тех явлений
остального языка, которые первоначально были им тождественны, ничто
более не будет мешать осуществлению такой ассимиляции.
Как это видно читателю, мы встретили факт, почти идентичный
тем, которые констатировали, анализируя с психологической точки
зрения аналогию и паралогию. Изучая эти явления, мы видели ассоциации
идей, вызывающие изменения внешнего материального вида
некоторых слов; исследуя звуковые воздействия, нужно учитывать ассоциации
идей, препятствующие подобным изменениям. Первопричина явления —
воздействие одного звука на другой — носит фонетический характер;
таким образом, мы определенно находимся в области науки о звуках
языка. Но само это явление обусловлено морфологически; поэтому мы
включаем его исследование в науку о форме языка и языковых способах
выражения.
* * *
Теперь мы наконец можем приступить к постепенным изменениям,
составляющим важнейшую часть фонетической эволюции. Самая важная,
но вместе с тем и самая трудная наша задача — показать, что исследование
этих преобразований может быть результативным лишь при рассмотрении
их условий морфологического характера.
Регулярность, с какой осуществляются эти изменения, поразила
лингвистов, которые пытались приписать им такое же значение, как
и законам природы. От этой соблазнительной аналогии легко приходили
к тому, что фонетические законы объявлялись элементами всеобщего
Детерминизма.

164 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Мы рассматривали выше (с. 153) преобразования, которым подвергся
каждый звук, составляющий слово debere. Эти преобразования одинаковы
на данной территории и в данное время для всех фонологических
элементов, идентичных по своему качеству и по положению относительно
других элементов, в каком бы слове они ни находились. Следовательно,
всякое такое преобразование подчиняется своему правилу или закону,
и задача эмпирической фонетики — исчислить законы, действовавшие
в определенное время в пределах некоторого языкового сообщества.
В работе, исследующей с фонетической точки зрения происхождение
французского языка, мы прочтем, например, что начальное "d"
сохраняется (примеры: durum > dur 'твердый', digitum > doigt 'палец' и т.д.), что
латинское краткое или долгое "е", а также "i" под вторичным ударением
(ударением, которое несет первый слог слова, если он не несет главного
ударения) дают в открытом слоге немое е: (примеры: serenum >
serein 'ясный', nepötem > neveu 'племянник', mtnaciam > menace 'угроза',
venire > venir 'приходить') и т.д. Мы уже говорили об относительном
правиле, касающемся интервокального "Ь"; излишне продолжать
рассматривать правила для каждого звука слова debere > devoir. Если в какой-то
исторический момент в языке отмечаются нарушения правил, фонетика
должна зафиксировать и, если возможно, объяснить их; например,
говорят, что форма nous croyons (лат. *cred-umus) 'мы верим' вместо ожидаемой
(и действительно существовавшей в старофранцузском) формы nos creons
создана по аналогии с регулярными формами je croi(s), tu crois 'я верю,
ты веришь' и т. д.
Часто думают, что речь здесь идет о законах, которые, несмотря
на свое загадочное происхождение, столь же неотвратимы, как закон,
определяющий падение тяжелых тел. Эволюция звуковой стороны языка,
таким образом, будто бы связана с действием этих законов,
сочетающимся с явлениями скачкообразных изменений, о которых мы говорили
выше. В то время как последние имеют причины психического характера,
изменения, связанные с фонетическими законами, будто бы
осуществляются самопроизвольно, благодаря какой-то неведомой скрытой силе,
недоступной контролю и влиянию со стороны человеческого сознания.
В этой концепции термин фонетический закон означает не закон,
которому подчиняются изменения звуков, а закон, происходящий из звуков.
Если бы все было так, эти законы не только были бы доступны
исследованию сами по себе, но еще и составляли бы среду, в которой
законы эволюционной морфологии, интеллектуальная первооснова
языка, так или иначе производили бы свои последствия. В таком случае
речь идет о явлении низшего порядка, которое можно поставить на одну
доску, например, с физиологией звучащей речи, и порядок включения
дисциплин пришлось бы изменить на противоположный.
Выше мы попытались показать, что это не обязательно, и что нам
никогда не приходится утверждать, что фонетический закон подобным
образом навязывает свои условия интеллектуальной форме языка.
Остается продемонстрировать, что фонетические законы, которые далеко

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 165
не автономны, всегда в той или иной степени обусловлены требованиями
морфологии и даже существуют только благодаря ей.
Поначалу кажется, что эта неизвестная, особого рода причина,
заставляющая звуки изменяться в некотором направлении, настолько
загадочна, что мы вправе поставить под сомнение ее существование, пока оно
не будет доказано. Действительно, что такого может быть во втором "е"
слова debere, что неотвратимо приводит его с течением времени к
изменению сначала в "ei'\ потом в "Ы", потом в "wä", или что в "Ь", другом
звуке этого же слова, заставляет его ослабить свою силу, превратившись
в "ν"? С трудом можно представить себе ответ на этот вопрос — тем
более что фонетические законы различны на разных территориях.
Эти различия, более того, являются главной причиной различий
между языками. Итальянское devere (существующее наряду с ним dovere —
паралогическое образование по образцу potere) отличается от
французского devoir, поскольку различные элементы латинского слова претерпели
в Тоскане иные изменения, чем в Иль-де-Франсе. Каким образом
географическое положение могло повлиять на внутренние свойства фонемы
и ее потенциальную способность к изменению?
Следует ли ответить, что причину следует искать не в самом звуке,
а в организме говорящих, и что гортань француза, итальянца, каталонца
или испанца в некоторый момент предрасположена к подобным звуковым
изменениям? Фонетисты иногда прибегают к такому решению
проблемы. Но мы никоим образом не обязаны принимать его, пока физиологи
не выявят эту причину и не объяснят, почему и каким образом она
действует. Пока что она существует лишь как расплывчатое, гипотетическое
понятие, и единственный смысл ее существования — заполнять лакуну
в наших знаниях. В то же время довольствоваться подобным
объяснением, не рассмотрев все прочие варианты, — значит грешить против метода,
и нам представляется, что по здравому размышлению можно обнаружить
другие, вполне достаточные, принципы объяснения.
Этиология регулярных фонетических изменений представляется нам
исключительно сложной; ее очень трудно определить
удовлетворительным образом в каждом конкретном случае; однако в своих основаниях
она совершенно четка и рациональна. Вот каким образом, по нашему
мнению, можно разрешить эту проблему.
Звуки изменяются не сами по себе; их изменяют говорящие субъекты;
и отправную точку этих изменений надлежит искать не в некой
предварительной установке речевых органов, ведущей будто бы к оглушению звука
е или другому специфическому эффекту, а просто в бесчисленных и, как
правило, неуловимых модификациях, которым говорящий субъект подвергает
фонемы, используемые им в речи.
Мы видели, что фонема в действительности существует лишь как
идея или представление. Это некоторый усредненный тип, которому
уподобляются все слышимые звуки, и которого говорящий более или
менее точно придерживаются при артикуляции (с. 133). Итак, звуки
варьируются, колеблются вокруг типа то в одном направлении, то в другом.

166 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Их качество, тональные характеристики и количество подвергаются
модификациям, степень которых ограничена лишь требованиями языка. Так
как необходимо, чтобы речь оставалась понятной, фонемы должны
сохранять достаточно различительных признаков для того, чтобы символы,
которые из них состоят, были распознаваемы. Это ограничение на
варьирование звуков представляет собой первое вмешательство морфологии
в фонетические изменения.
Пойдем дальше и зададимся вопросом о том, каковы наиболее
общие причины такого варьирования. Эти причины разнообразны; мы
перечислим те, которые кажутся нам наиболее важными.
Можно сразу заметить, что фонологический тип, существующий
лишь как среднее между несколькими артикуляциями, осуществляемых
в конкретной речи, сам по себе никоим образом не гарантирует своей
стабильности. Но это чисто негативная причина, ее недостаточно; вот
несколько положительных причин.
Нужно прежде всего вспомнить о том, что грамматический язык и,
следовательно, фонологическая система (с. 132-133) употребляются
всегда лишь в пределах внеграмматического языка, и что всякая фонема
в живой речи представляет собой, так же как и сама живая речь,
результирующую нескольких тенденций. Помимо своего грамматического
качества, она обладает и внеграмматическим признаком аффективного
характера; произношение ее может быть более или менее быстрым,
более или менее четким. Перед нами еще одно явление, которое можно
осмыслить, лишь если рассматривать речь в,ее отношении к мышлению,
а не только в ее психологическом аспекте. Участие внеграмматических
импульсов в производстве звуков прямо и непосредственно
вызывает некоторые их модификации; однако оно может вызвать и другие,
являющиеся отголосками первых. Звук "а" в слове ате 'душа'
можно произносить с большей или меньшей интенсивностью или долготой
в зависимости от желаемого риторического эффекта, но это рискует
спровоцировать, помимо воли говорящего, другие модификации, связанные
с артикуляцией или изменением тональности. Как мы уже замечали в
связи со статической фонологией (с. 134), между различными признаками
звука существуют связи, естественные или усвоенные говорящим.
Среди прочих факторов, которые могут повлиять на варьирование,
особо выделим воздействие соседних звуков. Чем менее внимания
проявляется говорящим, тем легче эти явления происходят. Постепенные
и скачкообразные изменения соприкасаются в этой области, не
смешиваясь. Мы видели, как воздействие другого звука может помешать
правильному уподоблению фонемы своему типу и вызвать произношение
ch "f" вместо с "s" из-за последующего ch "J", понятие о котором уже
присутствует в сознании и к артикуляции которого речевые органы уже
готовы. Но это влияние может не заходить так далеко, вызвав лишь
произношение звука вроде "s", ненамного отклоняющегося от обычного типа
и настолько же приближающегося к типу "J*. Говорящий и слушающий,
возможно, не заметят этого, и обоим покажется, что один произносит,
а другой воспринимает надлежащее "s", — именно здесь проходит четкая

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 167
грань между двумя случаями — и все же произошло нечто,
отклоняющееся от нормы. В действительности физиологической причиной многих
фонетических законов является ассимиляция или диссимиляция соседних
звуков. Если звук "Ь" в слове debere между двумя гласными ослабляется
и становится сонорным "ν", то это, очевидно, потому что он
уподобляется природе гласных. Если начальное "s" перед согласным вызывает
появление дополнительного гласного (как мы видели выше на примере
лат. scutum > старофр. escu), то это, напротив, эффект диссимиляции:
первый согласный четко отграничивается от второго и создает для себя
новый слог. Происхождение этих фонетических законов связано с
многочисленными воздействиями, которые оказывают одни звуки нашего
языка на другие так, что мы о них не подозреваем, и едва заметными
модификациями, представляющими собой результат этих воздействий.
Они так же связаны с морфологией, как и скачкообразные изменения,
о которых мы говорили выше ,5>.
Мы видим, что психологический фактор, способный спровоцировать
скачкообразное изменение, может, не достигнув конечного результата,
вызвать в пределах фонемы, на которую он действует, модификацию,
более или менее значительную, но в любом случае не осознаваемую
говорящим. Если это верно относительно воздействий звуков друг на друга, то
нет причин, по которым это не было бы верно относительно
аналогических и паралогических изменений. В этом случае воздействие оказывает
звук, отсутствующий как в слове, так и в предложении, но который
так или иначе возникает в сознании говорящего субъекта благодаря
ассоциации понятий. Представьте себе, что я хочу обозначить римского
императора словом Octave "oktav" 'Октавий', и в момент произнесения
этого имени собственного в моем сознании является более
употребительное его имя Auguste "ogyst" 'Август'. В этом случае первый звуковой
элемент слова, которое я произношу, рискует потерять четкий характер
"э" и приобрести оттенок закрытого "о" из слова Auguste, если не всю
окраску этого звука. Можно заметить, что ои "и" в причастии couvant
'высиживающий (цыплят); вынашивающий (планы)' иногда звучит
несколько дольше, чем в существительном le couvent 'монастырь'; очевидно,
' Заметим, что в некоторых случаях скачкообразные изменения, связанные с
воздействием звуков друг на друга, осуществляются с определенной регулярностью. Примером
может служить диссимиляция / и г в латинском языке. Сравните прилагательные naturalis
'естественный*, auguralis 'авгуров, относящийся к авгуру*, saturnalis 'Сатурнов, относящийся
к Сатурну*, mortalis 'смертный', с одной стороны, и vulgaris 'простонародный', singularis
'единственный', popularis 'народный', insularis 'островной', с другой стороны. Поскольку /,
как представляется, принадлежит первоначальной форме этого суффикса, то
неудивительно, что мы встречаем его там, где нет диссимилирующего влияния г: natalis 'родной',
venalis 'продажный', aestivalis 'летний', aequalls 'равный' и т.д. Это же верно и для
существительных среднего рода на -д/ и -er, как видно из сопоставления слов putvinar 'ложе',
lupanar 'публичный дом', calcar 'известь' и laquear 'разделенный на квадраты потолок',
с одной стороны, и animal 'животное', vectigal 'налог' и др., с другой стороны. Вместо
*caeluleus, производного от caelum 'небо', имеем caeruleus 'лазоревый'. Эти примеры, вместе
со многими другими, позволяют сформулировать некоторое подобие закона. Именно здесь
соприкасаются (но не смешиваются) скачкообразные и постепенные изменения.

168 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
это связано с влиянием таких форм глагола couver, как eile couve 'она
высиживает, вынашивает', где этот звук долгий. Вот еще один пример:
во французском ип ami "ynämi" 'друг' происходит «связывание» перед
гласной, и артикль мужского рода произносится как артикль женского
рода ипе\ но совсем по-другому звучит ип parent "öeparä" 'родственник'.
Артикль в этих двух примерах произносится совершенно различным
образом, и это различие вполне исторически обосновано16). Но по
аналогии всюду восстановилось произношение "се". По образцу ип parent
можно также произнести ип ami, ограничившись «связыванием» (liaison)
звука п: "cenami". Легко, однако, заметить, что в потоке речи две
возможные формы, с "се" и с "у", не всегда четко артикулируются, но, так
как обе они одновременно присутствуют в сознании, то, как правило,
произносится "у", более или менее приближенное к "се".
Все вышеперечисленные причины варьирования подразумевают
вмешательство психического фактора. Мы признаем, что могут существовать
модификации звуков, связанные исключительно с той или иной
долговременной или преходящей физической установкой. Если исследователь
отрицает такую возможность, значит, у него никогда не было насморка
Но существование подобных вариаций ни в чем не противоречит нашему
тезису, потому что речь пока идет только о колебаниях фонем в рамках и <
типов, а не об изменениях самих типов, которые следуют из этих
колебаний. Мы еще находимся на отправной точке наших рассуждений, и еслч
надлежит признать, что все колебания связаны с физическими причина
ми, то из этого еще не следует, чтобы изменения не были обусловлены
морфологически.
Однако, прежде чем продвинуться дальше, нужно упомянуть о
последней причине варьирования, которая носит совершенно особый ха
рактер. Она не является физической, поскольку речь идет об усвоенной
установке речевых органов; она не является и психической так же, как
и все прочие, поскольку не коренится в отношениях междуречью и мыш
лением. Мы говорим о влиянии, оказываемом различными языками дру,
на друга, когда они вступают в контакт. Очевидно, что один и тот ле
индивид не может говорить на двух языках, то есть пользоваться дь>
мя фонологическими системами, без того, чтобы система, наиболее ему
привычная, оказывала влияние на другую, искажая ее посредством более
или менее полной ассимиляции. Данный факт настолько легко подцаею;
наблюдению, что излишне подробно останавливаться на этом. Обрати ы ι
эффект не исключается, например, когда человек усваивает с дето ι ь,
два языка, которые становятся ему одинаково знакомыми; в этом слл ?*.
может и даже должно осуществляться взаимное влияние навыков произ
ношения, свойственных одному языку, на навыки произношения друген г
Последствия этого фактора также отличаются от последствий действие
прочих факторов: он естественно стремится модифицировать, постоянна
' В процессе развития французского языка сочетания гласных с носовыми согласными
перешли (в позиции перед согласными и в абсолютном исходе слова) в назализопанпые
гласные; перед гласными двухфонемные сочетания сохранились. — Прим. перев.

Глава XIII· Включение фонетики в эволюционную морфологию 169
и одним и тем же образом, фонемы, которыми пользуется говорящий.
В этом смысле его можно сравнить с неизлечимым дефектом
произношения. Постоянная привычка равнозначна физиологической установке.
Один человек не может произнести звук "з" во французском joli "зэИ"
'красивый* из-за физического недостатка нёба; другой - из-за того, что
он никогда не учился артикулировать этот звук; степень невозможности
в обоих случаях практически одинакова.
Благодаря этому фактору, как и всем прочим, в обращение вводится
некоторое количество приблизительных и ошибочных артикуляций.
Конкретный язык, речь в том виде, в каком мы ее слышим вокруг себя и в том
виде, в каком мы ее порождаем сами, изобилует ими. К каким
последствиям это приводит, как отсюда выводятся фонетические изменения?
Вот вопрос, который мы теперь должны разрешить.
Рассмотрим пример. В латинском слове nepötem звук "р", благодаря
эффекту ассимиляции, объясненному нами выше, приобрел в некоторой
степени звучность, подобно гласным, окружающим его; он стал ближе
к Mbw, затем превратился в настоящий звук "Ь", и, наконец, в ходе
дальнейшей ассимиляции явление, аналогичное тому, что преобразовало "Ь"
в слове debere > devoir, привело к тому, что рассматриваемый звук дал "ν"
(старофр. пет, совр. фр. neveu 'племянник'). Каждый шаг вперед в этом
направлении, каждая более полная ассимиляция поначалу представляла
собой индивидуальный, в общем изолированный, случайный факт,
простое колебание, возможно, уравновешиваемое другими, противоположно
направленными, которое, казалось, не оставит следа в языке. В таком
случае поставим два вопроса: во-первых, мы хотим знать, каким образом
этот изолированный, индивидуальный факт смог стать постоянным,
общим, был усвоен языковым сообществом; во-вторых, нам нужно иметь
представление о том, почему явление, в большинстве случаев
затрагивавшее лишь форму отдельного слова, стало фонетическим законом,
относящимся к фонологическому элементу вне зависимости от слова,
в котором он содержится. Эти вопросы тесно связаны между собой.
Само собой разумеется, что какая бы то ни было модификация
усвоенного языка, затрагивает ли она морфологическое явление или же
факт фонетического характера, может осуществиться лишь коллективным
деятелем и посредством взаимной адаптации, необходимой для
всякого грамматического нововведения. Фонетическое варьирование, подобно
лексическому нововведению или новому синтаксическому правилу, уже
благодаря самому факту своего появления предлагается говорящим
субъектом для воспроизведения тем, кто его слушает. Но в этой коллективной
среде оно наталкивается на сопротивление, которое чаще всего губит
всякое нововведение на корню и понуждает его изобретателя
вернуться к употреблению, уже принятому всеми. В других случаях, напротив,
варьирование опирается на некоторое стечение обстоятельств, которые
благоприятствуют ему в ущерб принятому употреблению или другим
конкурирующим модификациям. Изменение происходит в том или ином
направлении или не происходит вовсе в зависимости от того, в каком

170 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
направлении действуют силы, преобладающие в данном коллективе. Это
вопрос равновесия между существующими силами.
Но существует одно необходимое условие для того, чтобы изменение
могло осуществиться; и здесь мы касаемся уже второго из наших
вопросов. Нужно, чтобы фонетическое варьирование происходило не только
в изолированном слове, а одновременно во всех словах, где встречается
один и тот же фонологический элемент. Другими словами, фонетические
изменения могут существовать лишь в виде универсально применяемых
правил. Почему? По вполне простой причине: регулярность — важное
условие сохранения фонологической системы, существование системы
необходимо для понимания языка, а человеческий разум путем
бессознательного отбора эффективно противится всему, что может поставить это
понимание под угрозу.
Предположим на мгновение, что материальная сторона каждого
слова меняется сама по себе и независимо от других слов. Очевидно, если
их элементы не удается уподобить каким-либо типам, то сами слова
не удастся распознать. Недостаточно сказать, что все частные изменения
приведут к фонологическим типам новой системы, что один звук "а"
перейдет в "е", а другой в совершенно одинаковых условиях перейдет
в "о", и что в конце концов перед нами будут два слова, содержащие
каждый вполне воспринимаемый символ. Нужно иметь в виду и
промежуточные этапы. Что станет с фонологической системой языка, в котором
все звуки "а" одновременно и независимо изменятся в различных
направлениях? Остались бы лишь мелкие различия, а фонологическая система
развалилась бы из-за своей сложности.
Именно поэтому мы признаем только два типа фонетических
изменений, четко различимых теоретически и практически, а именно
скачкообразные и постепенные изменения.
Если старофранцузское слово femier 'навоз' (ji&r.fimärium,
производное от fimus) в некоторый момент дало furnier благодаря ассимиляции
звука "э" соседним губным согласным, это "э", прежде чем стать "у",
несомненно, прошло через множество модификаций, последовательно
занимая все промежуточные позиции между "э" и "у", но в каждый
из этих моментов и говорящий, и слушающий уподобляли ее либо
находящемуся в тех же условиях звуку "э" слова femelle 'самка', либо звуку "у"
слова fumee 'дым'. Вероятно, именно контаминация с последним словом
изменила равновесие между этими двумя видами уподобления в сторону
второго, ныне общепринятого. Иначе обстоит дело с дифтонгом oi,
например, в слове devoir, который прошел с XIII в. до наших дней через
ряд модификаций, прежде чем получить свое нынешнее произношение
"wä". На каждом из этапов характер уподобления был иным: мы
перечислили выше (с. 154) некоторые из сменявших друг друга фонетических
качеств, приписывавшихся этому звуковому элементу. Это могло
произойти, только если фонологический тип целиком подвергался одному
и тому же изменению во всех случаях, где того требовали грамматические
условия, будь то в слове devoir, в слове tolle 'полотно' (лат. telam), в слове
croire 'верить' (лат. credere) или в любом другом.

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 171
И в том, и в другой" случае двумя различными путями
сохраняется целостность фонологической системы. Кроме того, если нетрудно
понять механизм скачкообразных изменений, то несложно выяснить,
каким образом осуществляются поступательные регулярные
преобразования фонологических типов.
Символ закрепляется и опознается только благодаря разложению
на известные фонологические элементы. Всякий артикуляторный
элемент языка существует только благодаря уподоблению некоторому типу.
Когда же осуществляется модификация артикуляторного элемента в
пределах слова, то происходит одно из двух: или же элемент изменится
сообразно с типом и вернется к первоначальной своей форме, или же
самому типу с необходимостью придется модифицироваться сообразно
с элементом; но в таком случае он вовлекает в процесс изменения все
прочие реализации того же типа во всех прочих словах. Так бывает всегда,
когда силы, способствующие подобному преобразованию, преобладают
над противодействующими ему.
Выше мы говорили, что факторы, вызывающие колебание фонем
в рамках соответствующих типов и тем самым приводящие в действие
фонетические изменения, во многих случаях носят психический
характер; теперь мы пришли к новому, гораздо более важному выводу; мы
утверждаем, что фонетическое изменение приобретает ту регулярность,
которая является основным его законом, благодаря интеллектуальному
акту, вмешательству желания понимать и быть понятым.
Перед нами пример консервативной тенденции, подобной той, о
которой мы говорили в связи со скачкообразными изменениями,
связанными с воздействием звуков друг на друга; она подобна тем движущим
силам, которые создают язык, чтобы он служил целям мышления, и
которые заставляют его изменяться, чтобы он еще лучше им соответствовал.
Если в нашем частном случае эти факторы не способствуют прогрессу,
они по крайней мере препятствуют распаду.
Подобно тому, как фонология включается в статическую
морфологию, так как последняя изучает грамматический способ выражения,
которому должны подчиняться артикуляции, чтобы служить целям
организованного языка, — так же и фонетика включается в эволюционную
морфологию, потому что эволюционная морфология сообщает нам,
каким образом этот способ сохраняется, несмотря на многочисленные силы,
стремящиеся в процессе функционирования языка его разрушить.
Остается задать последний вопрос о том, каков же основной,
руководящий принцип фонетического изменения. Мы говорили, что оно
уступает противодействию преобладающих сил, и что модификация одерживает
верх и становится обязательной в языке, воспользовавшись некоторыми
благоприятствующими обстоятельствами. Каковы эти
благоприятствующие обстоятельства? Почему те или иные силы преобладают?
На этот вопрос можно дать ответ общего характера. Если
справедливо выдвинутое нами выше в связи с фонологией предположение
о некотором психическом и физическом соответствии между установкой

172 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
говорящих субъектов и употребляемой ими фонологической системой,
то очевидно, что естественным следствием эволюции всегда будет более
или менее полная адаптация, благодаря которой фонологическая система
будет изменяться параллельно изменениям физического или ментального
характера, которым подвергается коллектив.
Но этот ответ в такой предельно общей форме недостаточен и
нуждается в развитии. Мы еще вернемся к этой проблеме, когда в
следующей главе представим очерк программы теоретической фонетики.
На данном же этапе мы можем довольствоваться уже достигнутыми
результатами.
Действительно, если верно сказанное нами о причинах и
психологической обусловленности фонетических изменений, то мы установили,
что в этой системе может осуществляться лишь то, что допускает
человеческий разум. Необходимо разрешение, одобрение; высший же закон,
которому подчиняется разум, когда дает или не дает его, — это и есть
основной закон языка: стремление понимать и быть понятым. Все, что
явным образом противоречило бы этой цели, вызвало бы неустранимое
сопротивление. Это значит, что «форма» мысли, которая и есть сама
мысль, не подчиняется законам, устанавливаемым какими-то
инстинктивными импульсами, связанными с функциями речевых органов и слуха;
напротив, все, что связано с производством конвенциональных звуков,
в которых реализуется форма мысли, подчиняется ее требованиям.
Именно это и нужно было установить.
* * *
В заключение выскажем последнее замечание, которое послужит
подтверждением только что выдвинутых положений и, возможно, полнее
объяснит нашу мысль.
Кажется, что теперь, когда мы установили подчинение всех
фонетических изменений преобладающему влиянию разума, мы сможем лучше
понять истинные отношения, существующие между различными
изменениями. Теперь нам представляется, что они подвержены конкуренции,
и одни могут с тем или иным успехом одержать верх над другими,
в зависимости от того, выгодно ли это для практической цели языка.
Эта конкуренция различных фонетических преобразований лучше
всего доступна наблюдению в наших современных языках, которые,
как например, французский, предоставляют нам, благодаря литературе
и всевозможным документам, огромное количество свидетельств
своей жизни на протяжении многих веков. Нигде мы не видим, чтобы
регулярные фонетические законы применялись с точностью или
неизбежностью, свойственными природному явлению, которое недоступно
контролю со стороны индивида. Грамматисты и различные авторы
часто расходятся во мнениях относительно произношения того или
иного слова или вообще некоторой фонемы; и мы осознаем, что если
узус в конце концов выбирает ту или иную альтернативную
возможность, то существовал момент, когда допускалось колебание, и именно

Глава XIII. Включение фонетики в эволюционную морфологию 173
в этот момент могли вмешаться различного рода факторы, повлиявшие
на выбор. Различные индивиды пользуются различными типами
произношения, в зависимости от их возраста, места рождения, культурного
уровня; история языка определенно свидетельствует, что не всегда
побеждает самое новое или самое распространенное произношение. Это
служит доказательством того, что говорящий может контролировать
употребление звуков и делать выбор между ними. Наблюдения за
современным живым языком, который мы слышим вокруг, дают
многочисленные примеры конкуренции, особенно в городах, где сталкиваются
различные диалектные произношения, которые все вместе
противостоят пуристическим влияниям школы, театра и церковной кафедры. Так,
в Женеве и некоторых других местах можно услышать, как окончание
-ее, встречающееся, например, в причастии женского рода,
произносится по крайней мере тремя разными способами: местное, более
старое произношение — "ej", с мягким звуком на конце; произношение,
пришедшее из Парижа — простое "е", как если бы немого е не
существовало; промежуточное же произношение, довольно распространенное
благодаря тому, что оно ни слишком диалектное, ни слишком
отмеченное пуризмом, звучит как "ez", то есть как значительно удлиненное
закрытое е.
Часто также бывает, что воздействие разума, ассоциация понятий,
этимологический или орфографический педантизм, или просто
стремление сохранить полную, четко обозначенную форму символа, в конкретном
случае, по отношению к одному слову, приостанавливает действие
фонетического закона, применяемого в прочих случаях. Для этого достаточно,
чтобы фонологический элемент, изменяющийся в некоторых условиях,
сохранял в других прежнюю форму, причем так, что для слова, где этот
звук сохраняется вопреки закону, в фонологической системе можно было
найти тип, которому этот звук можно было бы уподобить. Аналогия
или паралогия — если нам позволительно употреблять этот последний
термин — довершат остальное. В этом случае перед нами особого
рода комбинация постепенных и скачкообразных изменений. Существует
множество примеров этого явления. Известно, что во французском
языке произошло падение большинства конечных согласных. Так, исчезло
конечное "г" после "е"; мы произносим chanter 'петь', officier
'офицер', premier 'первый' без "г": "Jäte, ofisje, ргэпуе". Однако односложные
слова тег 'море', fier 'гордый', eher 'дорогой' "mer, fjer, /er" сохранили
конечный звук, и это даже повлияло на качество звука "е", ставшего
открытым. Кроме того, говорят amer "amer" 'горький', возможно, в
силу паралогического эффекта по ассоциации с понятием моря (тег) 17>.
Звук "г" ранее имел тенденцию к исчезновению и после "Г. Грамматисты
XVII в. говорят, что инфинитивы на -/г вели себя в этом отношении
так же, как и на -er; слово finir 'кончать' произносили без "г": "fini",
17*Во французском языке, особенно поэтическом, amer - устойчивый эпитет моря,
например: Vonde атёге 'соленая волна', les goußres amen 'соленые бездны' (Бодлер,
«Альбатрос») — Прим. перев.

174 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
как и "Jäte". Звук "г" стал вновь произноситься, согласно некоторым
свидетельствам современников18), благодаря тем говорящим, которые
по аналогии с глаголами четвертого спряжения, такими, как dire
'говорить', conduire 'вести' "dir©, kodqira", образовали формы finire 'кончать',
mouirire 'умирать' "finire, murira". Так как подавляющее большинство
слов на -/г во французском языке — это инфинитивы, то вмешательство
аналогического явления совершенно прекратило действие фонетического
закона; финальное ir сохранилось, вместо того, чтобы дать "i", и
этому новому правилу подчинились и существительные: Vavenir 'будущее',
к desir 'желание' и др.
Если мы рассмотрим явления подобного рода, то без труда заключим,
что некоторые факторы морфологического характера, например,
стремление сохранить в неизменном виде необходимые окончания, смогли
не только частично приостановить действие того или иного
фонетического закона, но и вовсе помешать ему осуществиться. Вернемся отсюда
к нашему выводу и скажем, что в области фонетических изменений не
может произойти ничего что способно нанести реальный ущерб языковой
«форме», то есть выражению мысли. Все долговременные изменения,
затрагивающие языковые явления, на практике можно примирить с
требованиями морфологии, и когда тот или иной грамматический способ
выражения разрушается вследствие изменений, претерпеваемых
материальной стороной символов, это значит, что он уже отмирал, и язык нашел
ему замену.
' Thurot Ch. De la prononciation frangaise depuis lc XVIе siecle, d'apres les temoignages des
grammariens. Paris: Imprimerie nationale, 1881, vol.11. P. 162.

Глава XIV
Программа науки об устной форме
организованного языка«
Эволюционная часть
Теперь мы должны сказать, каким образом на уже сложившем«
ся фундаменте — индивидуальная психология, наука об аффективном
языке и статическая часть теоретической лингвистики — мы можем
построить систему эволюционных дисциплин, учитывая установленный
нами принцип включения научных дисциплин друг в друга и выстроив
проблемы в их естественном порядке, который приведет нас шаг за шагом
к решению все более и более сложных проблем.
Если это нам удастся, мы таким образом наметим всю программу
теоретической лингвистики.
* * *
Мы видели, что статическая морфология должна начинаться с
определения и исследования символа, который мы назвали клеткой
организованного языка. Если мы применим здесь известный принцип, согласно
которому происхождение и эволюция по своей сути представляют собой
одно и то же, мы придем к выводу, что первая обязательная задача
эволюционной морфологии заключается в исследовании происхождения символа.
Анализ этих явлений с психологической точки зрения — это выявление
первичных элементов дальнейшего логического построения нашей науки.
Вполне естественно, что в этом разделе эволюционная морфология
связана с наукой о дограмматическом, которая занимается
происхождением знака, и со статической лингвистикой, дающей определение символа
как с точки зрения абстрактной его формы, так и с точки зрения его
материального качества. Излишне говорить, что наука, которой мы
займемся вначале, будучи наукой о форме, встает на первую точку зрения,
рассматривая лишь символ в его алгебраическом определении:
понятие й = знак Ь.
Именно здесь можно применить разделение, за которое с недавнего
времени ратует один исследователь1), предложивший распределять все
!) Dittrich Ottmar. Grundzuge der Sprachpsychologie, Β. I. Halle, 1904; см. Einleitung, § 142,
а также краткое изложение, сделанное самим автором в «Archiv für gesammte Psychologie»,
В. Ш. S. 66, в примечании.

176 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
проблемы лингвистики по следующим трем разделам: онтогенез, филонто-
генез и филогенез. Да простится нам хотя бы временное использование
этих пугающих наш слух терминов; они будут полезны в нашем
изложении для обобщения некоторых понятий, значительная часть которых,
впрочем, нам уже знакома. Онтогенез затрагивает факты или акты,
причина которых всецело заключается в индивиде, в говорящем субъекте;
филонтогенез исследует то, что происходит, когда изолированный
субъект испытывает влияние других — одного или нескольких — говорящих
субъектов; наконец, филогенез говорит о том, к чему приводит
коллективная деятельность нескольких субъектов, действующих друг на друга
и откликающихся на эти действия ответными действиями.
Стихийно возникающий знак, как мы знаем, представляет собой
продукт одного индивида. Таким образом, проблема, связанная с ним,
принадлежит к онтогенезу\ и вся наука об аффективном языке не
переходит границ этой области.
Каким образом символ появляется в первый раз? Очевидно,
благодаря бессознательному нововведению, подобному тем, которые лежат
в основании всех морфологических изменений. Именно стараясь понять
язык других и интерпретируя естественные дограмматические знаки,
которыми они пользуются, человек в первый раз опознает в некоторых
звуках или некоторых жестах объективное и постоянное соответствие
некоторым понятиям. Знак превращается в символ; рождается
грамматика. Здесь перед нами изолированный субъект, подвергающийся влиянию
нескольких других субъектов; мы находимся в области филонтогенеза.
Но мы объяснили лишь происхождение символов, усваиваемых
индивидом. Нам еще предстоит узнать, каким образом они становятся,
вследствие некоторого взаимного соглашения или адаптации, общим
достоянием коллектива, и как благодаря этому соглашению символы
принимают тот характер устойчивости, из-за которого они могут
замещать четкие понятия и использоваться в коммуникации между двумя
разумными существами.
Очевидно, что перед нами две взаимосвязанные проблемы. Символ,
входящий в коллективное употребление, получает в силу этого
употребления действенную гарантию устойчивости. Символ, являющийся
достоянием лишь индивида, мог бы измениться и исчезнуть без какого бы
то ни было противодействия со стороны сил, внешних по отношению
к индивидуальному субъекту; к тому же это противодействие не могло бы
быть вполне эффективным. Если индивид придерживается своих
привычек, он также всегда склонен их изменять вследствие новых импульсов.
Напротив, он не может ни модифицировать, ни забыть символ, знакомый
всем и всеми используемый, без сопротивления со стороны языка других.
То, что является общим достоянием, уже поэтому с трудом поддается
преобразованию или же и вовсе неизменно. С другой стороны, символ,
употребляемый индивидом, будет иметь тем больше шансов к тому, чтоб
быть усвоенным другими, чем более он будет постоянен в своей форме
и четок в значении, чем лучше он будет соответствовать теоретическому
определению символа.

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 177
Каким образом происходят эти явления? В той конкуренции между
индивидуальными грамматиками, которая рождается в речи.
Коллективная грамматика — это величина одновременно результирующая и средняя.
Излишне здесь повторять в связи с символами то, что мы уже говорили
в предыдущей главе в связи с морфологическими изменениями. Именно
здесь, рассмотрев ряд предварительных дисциплин, мы вступаем,
наконец, в область филогенеза, иными словами, в область коллективной
психологии; мы делаем это, сформулировав вопрос, характерный для
этой науки — вопрос, затрагивающий рациональное объяснение
всякого стихийного нововведения, осуществляемого коллективом, — с точки
зрения языка и в наиболее простых терминах.
Объяснив, при помощи какой последовательности психологических
явлений символ может появиться, каким образом индивид, посчитавший,
что обнаружил его в языке другого, может его воспринять и употребить,
и наконец, как этот символ может быть принят языковым
сообществом, которое закрепляет его в процессе усвоения — мы в то же время
поймем, каким образом может изменяться значение символа.
Действительно, устойчивость симюла всегда относительна, и ни в какой момент
она не усваивается как нечто постоянное и неизменное. Начиная с того
момента, когда символ, еще нечеткий, возникает в сознании вследствие
предварительного интеллектуального акта, и вплоть до того момента,
когда он, пройдя очень долгий путь, бесследно исчезает из
человеческого языка, уступив конкурирующим символам, преградившим ему
дорогу — он постоянно находится в обращении. Те, кто употребляют
символ, получили его извне и предложили другим через
последовательность филонтогенетических и филогенетических явлений, аналогичных
тем, которые предшествовали его появлению. Каждый раз, когда символ
использовался одним собеседником и должен был быть принят другим,
мог осуществиться акт бессознательного нововведения, заключающийся
в том, что символ, воспринятый и усвоенный слушающим, не вполне
идентичен символу, которым воспользовался говорящий; и каждая
индивидуальная модификация такого рода, пущенная в обращение,
предлагалась на суд коллектива, который отвергал или принимал ее, подобно
тому как он отвергает или принимает рождающийся символ.
Итак, если в нашем распоряжении будет ключ к происхождению
символа, и мы сможем рационально его объяснить, то мы также будем
располагать ключом к судьбе символа, к его изменениям.
Кроме того, мы получим ключ и к морфологическим изменениям
вообще, поскольку, как мы попытались показать, морфология целиком
представима как более или менее сложная система символов.
Однако мы должны проводить необходимые разграничения и при
этом не спешить. Нужно соблюдать следующее правило: приступать к
решению только простых проблем, по мере того, как мы будем
располагать необходимыми данными для того, чтобы в рассматриваемом вопросе
осталась только одна неизвестная величина. В силу этого правила,
эволюционная морфология должна начать изучать символ в его происхождении

178 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
и изменении с того вида, в котором предстает простейший полноценный
символ, без какого бы то ни было морфологического усложнения.
Мы сравнили такой символ с простейшей клеткой, самодостаточным
рудиментарным организмом, который уже несет в потенции все основные
признаки жизни. Он существует в языке; мы его назвали
символом-предложением (с. 121). Выше мы говорили об этом уровне эволюции языка,
наблюдаемом преимущественно у детей определенного возраста, когда
они делают первые попытки в области интеллектуального языка и
выражают мысли при помощи изолированных символов. По сравнению
со спонтанным языком детей, состоящим из криков, жестов и мимики,
немногие слова или конвенциональные жесты, усвоенные ими, выглядят
тщательно отобранными, несущими не только понятие, но и мысль, то
есть стремящееся к выражению суждение, пожелание или эмоцию. Здесь
имеется обширная область для наблюдений и исследований. Внимательно
исследовав эти явления, можно было бы увидеть, каким образом ребенок
усваивает символ, какое значение он ему приписывает и каким образом
это значение меняется по мере приобретения опыта и
интеллектуального развития. К сожалению, язык ребенка представляет собой феномен
слишком особого характера, чтобы с его помощью можно было
исследовать происхождение и эволюцию символа-предложения, не смешивая эту
проблему с посторонними явлениями. Ребенок постоянно находится под
влиянием речи взрослых. Он не способен к действительно
автономному грамматическому нововведению. Реальным объектом первого раздела
нашего явления могла бы стать речь коллектива детей, предоставленных
самим себе и долгое время пребывающих на интеллектуальном уровне,
соответствующем такой рудиментарной, почти аморфной, грамматике.
Это воображаемый объект, который в природе нигде не доступен
наблюдению. Однако право на существование эволюционной символики,
которую мы считаем первой дисциплиной, исследующей языковые
изменения, отнюдь не зависит от того, предоставляет ли нам действительность
или нет объект, в точности соответствующий этой науке. Существует
множество наук, объект которых должен быть абстрагирован от
действительности и создается лишь благодаря произвольному упрощению реального
объекта, встречающегося в природе. Надежные психологические выводы,
оснорывающиеся на наблюдении над фактами, в которых в относительно
чистом виде проявляется феномен эволюционной символики, и
контролируемые таким наблюдением, — вот необходимая и достаточная основа
этой первой дисциплины.
Результаты и методы эволюционной символики могут применяться
непосредственно к грамматическим предложениям нашего языка только
в том случае, когда затрагивается весь смысл этих предложений,
когда само предложение эволюционирует как изолированный символ. Так
обстоит дело, главным образом, с короткими предложениями, чаще
всего вопросительными, дезидеративными или эллиптическими по форме,
употребляемыми в обиходном языке как междометия. Je vous crois 'Я вам
верю'— это простое утверждение, λ qui le dites-vous? 'Кому вы это
говорите?' — простой вопрос, и оба они употребляются для подтверждения

Глава XIV« Наука об устной форме организованного языка 179
только что сказанного с той или иной долей эмфазы ('еще бы!', 'само
собой!'). Que dites-vous la? 'Что вы говорите?' может выражать изумление или
возмущение. В сущности, речь идет о переносном употреблении
некоторых синтаксических способов выражения, утрачивающих собственное
значение и приобретающих производное, в соответствии с предложением
в целом и с ситуацией. Это хорошо видно на примере гипотетического
st, служащего для выражения угрозы: Si tu le touches!.. 'Попробуй
только притронься к этому!..', опасения: S'il faisait un faux pasL 'Как бы
он не сделал оплошность!..' или занятной идеи: Si nous lux faisions une
nicheL Ά не сделать ли нам для него конуру!..' и т.д. Некоторые из этих
предложений становятся постоянными средствами выражения, так что
о сохранении их первоначального смысла уже не заботятся. Так
произошло с выражением s'il vorn platt 'пожалуйста' (букв, 'если вам угодно'),
которое часто употреблялось бы в ироническом смысле, если бы не стало
обязательной формулой вежливости. Вот пример предложения, значение
которого претерпело полное и окончательное изменение, сопоставимое
с тем, которое испытывает значение символа-предложения.
Когда речь идет об изменении значения, которому могут подвергаться
символы, связанные между собой как составляющие части предложения,
проблема представляет большую сложность. Эти символы существуют
в особенных условиях. Мы сравнили предложения нашего языка с
живыми организмами, в которых каждый символ получает некоторую
специализацию и как следствие — деформируется, подобно растительной
или животной клетке (с. 123-124 и след.). Подобно тому, как в
многоклеточном организме форма и функция каждой клетки обусловлены всеми
прочими клетками, которые она лишь дополняет, так же и в
предложении всякий символ существует лишь в своих отношениях с другими
символами и имеет формальные (мы имеем в виду абстрактную форму)
и семантические признаки, сообразующиеся с этим отношением. Имеет
место взаимосвязь между различными частями предложения, и изменение
значения этих частей не может осуществляться без учета этой
взаимосвязи. В этом случае уже нельзя рассматривать символ, изменяющийся как
нечто изолированное, автономное. Он представляет собой часть
некоторого целого, неотделимую от этого целого, с которым он тесно связан;
и когда символ меняется, его изменение имеет причины и последствия
в остальной части предложения.
Какой бы сложной ни была эта новая проблема, мы владеем уже
всеми данными для ее решения. Объединив методы эволюционной
символики с результатами статической морфологии, мы сможем
переформулировать проблему в присущих ей терминах. Благодаря статической
морфологии мы уже знаем, что представляют собой и, прежде
всего, что могут собой представлять составляющие части грамматического
предложения и условия их существования в конкретном языке.
Эволюционная символика предоставит нам свои методы психологического
анализа; благодаря ей мы знаем, каким образом все грамматические
явления, рождающиеся и эволюционирующие в языке, доступны раци-

180 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
ональному разделению на три фазы, соответствующие трем сменяющим
друг друга типам условий, которые мы для удобства обозначаем ярлыками
«онтогенез», «филонтогенез» и «филогенез».
Здесь также смешиваются происхождение и эволюция;
эволюционная морфология, руководимая логическими выводами статической
морфологии, должна показать, каким образом изолированные символы
превращаются во фрагменты предложений, и каким образом символы,
в соответствии с все более и более совершенными синтаксическими
средствами выражения, проходят различные этапы в сторону более
законченной специализации. Эволюционная морфология одновременно
продемонстрирует, каким образом эти новые символы в условиях,
определяемых более сложной морфологией, остаются лишь относительно
устойчивыми нововведениями, подверженными эволюции со стороны
тех же сил, которые привели к их возникновению.
Теория изменений значения в пределах организованного
предложения — это объект одной очень известной науки, вызвавшей большое
количество исследований как историков языка, так и психологов. Мы
говорим о семантике, которая также называется семасиологией.
Лингвисты, пресыщенные поиском фонетических законов, сознавая,
что эти законы — всего лишь поверхностный слой языка, попытались
глубже проникнуть в сокровенные тайны жизни, как правило, изучая
«жизнь слов». К тому же факты, наблюдаемые в этой области, вполне
подходят для того, чтобы возбуждать любопытство исследователей и
требовать проницательных объяснений. В дальнейшем этой темой занялись
психологи; мы видели, что Вундт посвятил ей предпоследнюю главу
своей книги.
Но ограничить область семантики лишь исследованием
преобразования смысла слов значило бы чересчур принизить ее роль. Слово — это
сложная, нечетко определенная сущность, а предложение, как нам
известно, в конечном счете анализируется как состоящее не из слов, а из
символов. Изменения значения символов - вот настоящий объект семантики,
и решение этой проблемы означает также решение всей проблемы,
связанной с эволюционной морфологией, поскольку если предложения
нашего языка выражают мысль только потому, что представляют собой
комбинации символов, то очевидно, что любое морфологическое
изменение может привести к большему или меньшему количеству семантических
изменений, претерпеваемых входящими в предложение символами.
Чтобы показать, каким образом осуществляется морфологическое
изменение, в предыдущей главе мы воспользовались несколькими
примерами: // ferait beau voir, de par le roi, viens-tu? iL· sont ä table', мы
констатировали, что эти группы символов, сохраняя тот же самый общий
смысл, изменили значение отдельных своих частей; некоторые символы
утратили старое значение, появились новые символы; таким образом,
перед нами несколько семантических явлений.
Тем не менее семантика не исчерпывает всю проблематику
эволюционной морфологии. В вышеприведенных примерах не только изменилось

Глава XIV· Наука об устной форме организованного языка 181
значение символов; изменились и отношения между ними. Возьмем,
например, прилагательное beau в выражении il ferait beau voir, которое
первоначально означало cela ferait un beau spectacle 'это было бы
замечательное зрелище', а потом изменило смысл на // serait beau de voir
'здорово (странно, забавно...) было бы видеть'. Если мы рассматриваем
одно-единственное слово beau само по себе, то можем сказать, что оно
утратило качество прилагательного и стало чем-то другим, и не замедлим
определить это «что-то». Но можно также рассматривать beau в
отношении к другим элементам и говорить, что оно перестало быть определением
к voir и стало неотъемлемой частью сказуемого вместе с глаголом faire.
Таким образом, оно порвало связь с voir и установило связь с faire;
изменилось внутреннее устройство предложения. Следовательно, мы имеем,
наряду с изменением или изменениями значения, еще и синтаксическое
преобразование. Семантика должна быть дополнена эволюционным
синтаксисом. Эти две дисциплины в совокупности образуют эволюционную
морфологию.
Очевидно, что эта проблема была простой, когда рассматривался
символ-предложение. В эволюционной символике предложение и
символ представляют собой одно и то же и изменяются одновременно.
Ничто еще не разрушало их изначального единства. После того, как это
разделение произошло, проблема предстанет в двух различных видах, в
зависимости от того, к символу или к предложению она отнесена. Символ
меняет значение; предложение, в принципе, сохраняет прежнее значение,
зато изменяет структуру. Когда же, напротив, именно предложение
меняет значение, не затрагивая структуры, мы сталкиваемся с проблемой,
аналогичной проблемам эволюционной символики. Именно об этом мы
говорили выше. Бели же случается так, что оба явления встречаются в
сочетании, то есть что предложение одновременно изменяет и структуру,
и общее свое значение, то этот сложный факт надлежит разделить на два
различных факта, первый из них — изменение значения — относится
к ведению эволюционной символики, второй же, включенный в него —
изменение структуры — к ведению общей эволюционной морфологии.
Если мы теперь рассмотрим эволюционную морфологию и обе ее
части, семантику и синтаксис, то возникнет важный вопрос о том,
какого рода отношение существует между семантической и синтаксической
проблемой.
Исследователи, занимающиеся семантикой, как нам представляется,
не задумывались над этим вопросом, и очень напрасно. Причиной,
видимо, было непонимание ими глубинной взаимозависимости этих двух
видов проблем, что связано с их слишком узким подходом к семантике,
заключающимся в исследовании судьбы слов, а не символов.
Между тем очевидно, что таким образом границы семантики
очерчиваются произвольно и неопределенно. Допустим, вы исследуете историю
существительного, например, фр. travail 'труд', которое восходит к
названию древней казни (лат. trtpalium 'казнь на трех кольях'); историю
глагола, например, ravir, который в обоих своих значениях 'восхищать,

182 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
очаровывать' и 'похищать' происходит от латинского гарёге 'схватить,
украсть'; историю предлога, например, chez, который, хотя и произведен
от латинского casä 'в доме кого-л.', приобрел более широкое значение:
Chez les Grecs il n'y avait point de theocratie 'У греков совершенно не было
теократии', J'ai lu chez quelque auteur 'Я прочел у какого-то автора' и т.д.
Вы идете дальше и сообщаете, какие значения с течением времени
приобретали такие слова, как предлоги de, ά или союз que, и какие роли они
последовательно играли; но зачем останавливаться здесь, и разве вопрос
о значении падежа, например, родительного или дательного, или
глагольного времени, или наклонения — не аналогичная проблема, которую
можно разрешить при помощи таких же методов? Стоит нам принять этот
подход — а мы не видим причин его отклонять — мы обнаружим, каким
образом наши синтаксические и семантические правила зависят друг
от друга; мы обнаружим тесную и постоянную связь, наличествующую
как со статической, так и с эволюционной точки зрения между
значением элементов предложения и его структурой, и мы непосредственно
перейдем к только что поставленному вопросу.
Ответ на этот вопрос, напрашивающийся в первую очередь,
заключается в том, что для каждого слова нужно отличать заключающиеся в нем
репрезентативное понятие, то есть материальное содержание,
воспринимаемое чувствами, — от реляционного понятия; значение символа
самого по себе — от того, что он значит по отношению к другим
символам. Возьмем в качестве примера слово cheval 'лошадь', оно содержит
в своем значении элемент, апеллирующий к воображению, общее
представление, возникающее перед глазами, кроме того, оно имеет признак
«существительное», являющийся лишь интеллектуальной формой; то же
самое представление содержится в прилагательном chevalin 'лошадиный',
а также, хотя и осложненное новыми элементами, — в глаголе chevaucher
'ездить верхом' и в наречном обороте ä cheval 'верхом'; в то же
время логическая форма у существительного совсем иная. Таким образом,
можно сказать, что мы имеем дело с семантическим преобразованием,
если, отталкиваясь от первоначального значения слова cheval, мы
приходим к выражению ип remede de cheval (букв, 'лошадиное лекарство') для
обозначения очень сильнодействующего лекарственного средства, или
ип moteur de dix chevaux 'мотор в десять лошадиных сил' (букв, 'мотор
в десять лошадей'), употребляя это существительное в значении
произвольной единицы силы. Можно также сказать, что изменение носит
синтаксический характер, когда затронута логическая форма; так как
нет подходящего примера с существительным cheval, приведем пример
встречающегося с многими другими названиями животных адъективного
употребления существительного:
he plus Ьпе des trois n'est pas celui qu'on pense 'Самый большой осел
(букв, 'ослейший') из троих — не тот, о котором это можно подумать'2).
Строка из басни Ж. Лафонтена «Мельник, его сын и осел». — Прим. перев.

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 183
Теоретически подобное решение кажется очень простым, но
грамматике такое разграничение неизвестно. Исследование статической
морфологии четко показало бы это; мы вынуждены ограничиться краткими
указаниями, подтверждающими только что выдвинутое нами мнение,
не рассматривая предмет исчерпывающим образом.
Прежде всего, мы констатируем, что если нужно выделить различные
типы значений, то их должно быть три, а не два. В один ряд с
репрезентативными понятиями, истоки которых заключаются в сведениях,
получаемых посредством чувств, и реляционными понятиями, которые носят
интеллектуальный характер, становятся понятия другого рода, которые
мы называем модальными (с. 58); они соответствуют различным
категориям волеизъявления. Модальные идеи всецело заключаются в личном
отношении субъекта к объекту его мысли, примерами могут служить
сомнение, сдержанное утверждение, уступка, вопрос, пожелание и др.
Допустив это положение, заметим, что структура предложения в
каждом языке главным образом зависит от различий между установленными
в языке классами слов, и что класс слова определяется благодаря более
или менее сложному сочетанию правил словообразования,
словоизменения, словосложения3) и т.д. Действительно, совершенно исключительны
случаи, когда класс выделяют по определенному символу, являющемуся
единственным и постоянным его показателем, как например,
французскому суффиксу качественных наречий -ment (naturelle-ment 'естественно',
сотрШе-ment 'полностью'); в огромном большинстве случаев,
принадлежность слова тому или иному классу устанавливается при помощи
множества правил, которым оно подчиняется в предложении4). Итак,
синтаксис целиком заключается в правилах, а так как все правила,
3'Мы уже употребляли термин словосложение, говоря о морфологических способах
выражения (с. 106-107). Возможно, нелишне напомнить, что мы понимаем этот термин
в более широком смысле* чем это принято. Каждый раз, когда одно слово сочетается
с другим в определенном порядке — артикль с существительным, вспомогательный глагол
с причастием, — между ними имеет место словосложение. То, что обычно называют
словосложением, предполагает нечто большее, а именно синтез, слияние.
4* Остановим внимание читателя на этом важном пункте. Мы не можем его раскрыть
так подробно, как он того заслуживает; мы бы сделали наше доказательство слишком
громоздким, изложив целый раздел статической морфологии. Тем не менее мы
постараемся объяснить нашу мысль более четко. Например, во французском языке слово является
существительным, поскольку оно сочетается с артиклем и может быть употреблено во
множественном числе, а также сопровождаться согласующимся с ним прилагательным. Именно
конкретные признаки образуют существительное, а не абстрактное свойство
«существительного» вызывает эти признаки. Любое слово, будь^оно в основном прилагательным,
глаголом или наречием, становится существительным, как только оно начинает
подчиняться правилам этого класса. Подобным же образом следует говорить не «глагол спрягается»,
но скорее «слово, которое спрягается — это глагол». Рассматривать явления с этой точки
зрения — значит использовать настоящий научный метод, поднимающийся от конкретной
действительности к общим понятиям. Поступить обратным образом — значит навязывать
уже готовые понятия более или менее соответствующей им действительности. Это частный
случай того, как исследователь впадает в «вульгарную психологию», согласно определению
Вундта. Часто приходится замечать, что, когда правила не удается применить, отнесение
слова к какому бы то ни было классу становится призрачным. Например, к какому классу
можно приписать слово manche в выражении: cet objet est bon marchi 'эта вещь дешевая'?

184 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
даже правила порядка слов, как мы показали выше (с. 105), предполагают
использование одного или нескольких символов, то и сам синтаксис
основывается на символах. А эти последние — и именно к этому выводу
мы стремились прийти — какою бы ни была их природа, выражают
понятия, относящиеся к одному из трех вышеозначенных видов, как это
легко увидеть на нескольких примерах.
Рассмотрим сначала словоизменение. Когда оно служит показателем
различия мужского и женского рода, оно очевидным образом
соответствует репрезентативному понятию: marquis 'маркиз' — marquise 'маркиза',
cuisinier 'повар' — cuisiniere 'повариха', раоп 'павлин' — раоппе 'самка
павлина', αιηέ 'старший' — атёе 'старшая'.
Утверждается, что различие между родами восходит к различию,
первоначально существовавшему между степенями достоинства, между
большим или меньшим уважением, В таком случае перед нами модальное
различие. Но и это еще не все: глядя на нынешнее употребление рода
в выражениях вроде ип beau palais 'прекрасный дворец', ипе belle maison
'прекрасный дом', следует признать, что различие в форме
прилагательного не соответствует какому-либо понятию, и что некоторые символы
имеют только одно, чисто грамматическое значение.
Императив, например viens 'приходи (иди сюда)', форма
сослагательного наклонения с дезидеративным значением, например vienne (ton regne
vienne 'да приидет Царствие Твое'), — это примеры словоизменения,
служащего целям выражения модального понятия. Что касается
словоизменения, выражающего понятия отношения, то нетрудно привести
множество примеров его: можно упомянуть падежи, лица, времена,
различие действительного и страдательного залога, прилагательного и наречия,
насколько они могут быть выражены словоизменительными средствами.
Подобное же можно показать и для правил словосложения. Нас учат,
что во французском языке географические названия рек, стран и гор
сочетаются с артиклем: la France 'Франция', la Seine 'Сена', le Mont-Blanc
'Монблан', но что названия городов в этом элементе не нуждаются:
Paris 'Париж', Geneve 'Женева'. Вот пример синтаксического различия,
основывающегося исключительно на материальном репрезентативном
понятии. Правило образования вопросительной конструкции: Viens-tu?
'Ты идешь?' Pierre viendra-t-il? 'Пьер придет?' и т.д. соответствует,
напротив, модальному понятию, в то время как в основе правила,
управляющего порядком связанных местоимений-подлежащих и местоимений-
дополнений: Je te le donne 'Я тебе его даю', Je le lui donne 'Я его ему даю';
Nous nous amusons 'Мы забавляемся', букв, 'мы нас забавляем' и т.д.,
лежат различия чисто логического характера, связанные с отношениями
между словами, входящими в предложение.
Сведя таким образом синтаксис к первичным элементам, мы должны
признать, что он отнюдь не основывается лишь на различиях логического
порядка.
С другой стороны, можно сказать, что и лексика, в свою очередь,
не покоится всецело на репрезентативных понятиях, как следовало бы
считать для корректности различения репрезентативного и реляционного

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 185
элемента в значении слова. Если удалить из слова все, что носит
синтаксический характер, все, что влияет на отнесение слова к тому или
иному классу или на грамматическую роль слова, то получим основу,
передающую понятие, общее для всех слов, однокоренных с ним.
Однако эти основы также выражают понятия всех трех видов. Большинство
соответствует представлениям о всевозможных объектах, например cheval
'лошадь', chevalin 'лошадиный', chevaucher 'ездить верхом'; la marche
'ходьба', marcher 'ходить', marcheur 'ходок', marche! 'марш!'. Но есть и основы,
выражающие модальные понятия: реиг 'страх', ёреигё 'испуганный', faire
peur 'пугать', de реиг de 'из страха чего-л.'; disir 'желание', desirer 'желать',
desireux 'желающий' или логические отношения: cause 'причина', causalite
'причинность', causer 'причинять, вызывать', ά cause de 'по причине,
из-за' и т. д.5).
Куда бы мы ни посмотрели, мы не можем провести границу между
словом и синтаксисом так, как если бы речь шла о двух типах языковых
фактов, соответствующих двум типам понятий.
Мы полагаем, что истинное определение семантического явления,
противопоставленного синтаксическому, гораздо проще и основывается
на эмпирическом принципе. Различие заключается не в том, что
выражается, а в способе выражения.
Если мы рассматриваем основной грамматический способ выражения
в его наиболее простом виде, соответствующем формуле:
символ α ä значение Ь,
то это факт выражения, все вариации которого в том, что касается правой
части формулы, принадлежат семантике.
Если мы рассматриваем более сложный способ выражения, при
котором значение определено не только символом, но и некоторым правилом,
определяющим устройство и расположение этого символа относительно
других символов предложения, то мы вступаем в область синтаксиса,
поскольку этот символ и правило, определяющее функционирование этого
символа, образуют факт синтаксиса. Таким образом, все, что
относится к словоизменению, относится к синтаксису, поскольку участвующие
в словоизменении суффиксы вне употребления, соответствующего
грамматическим парадигмам, лишены всякого значения.
Добавим, что язык имеет тенденцию в процессе своего
усовершенствования создавать синтаксические способы выражения для самых
5) Тот факт, что все слова одного и того же класса вызывают в воображении образ одного
и того же типа, например, все существительные вызывают понятие субстанции или существа,
а все глаголы — понятие действия, не должен вводить нас в заблуждение. Разум, чтобы
образовывать мысли из всевозможных, даже наиболее абстрактных понятий, помещает их
всех без различия в определенные рамки, материализует их; он уподобляет такую мысль,
как зависть подло очерняет благие намерения, другой мысли, вполне конкретной и, если так
можно выразиться, ощутимой: ветер сильно трясет большие деревья (см. ниже, с. 191-192).
Здесь нас интересует психологическое происхождение понятий, и мы утверждаем, что
символ одного и того же вида с грамматической точки зрения, идет ли речь об основе слова,
словоизменительном суффиксе или другом типе символа, может одинаково соответствовать
понятиям различного психологического происхождения.

186 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
общих понятий, которые постоянно употребляются в мышлении и
вызывают постоянно встречающиеся альтернативы: мужской род—женский
род, сомнение—уверенность, прошедшее—настоящее—будущее,
подлежащее—дополнение. Эти понятия, имеющие, кроме того,
лексикологическое выражение, лежат в основе всех синтаксических правил, так
что если бы мы захотели предельно четко отграничить
синтаксические значения от семантических, то пришлось бы искать критерий этого
разграничения в очень изменчивом, более или менее общем признаке.
Теперь заметим, что определение семантического и синтаксического
факта, которое мы только что дали, подразумевает включение.
Семантический факт представляется в виде формулы:
(I) символ а = значение А.
Синтаксический факт в очень обобщенном виде можно представить
следующим образом:
(II) символ а (при некоторых условиях устройства и расположения
относительно других символов а19 а" и др.) = значение Ь.
Очевидно, что первая формула представляет факт, доступный
пониманию (если не генетическому объяснению) сам по себе. То же верно
и для второй формулы; но ее можно разложить на два элемента. Первый
элемент — это семантическая формула, выделяемая из первоначальной
без труда, если на время пренебречь содержимым скобок; мы имеем,
таким образом:
(III) символ а = значение Ь,
неполную формулу, не полностью истинную, однако столь же доступную
пониманию, как и формула I. Второй элемент — это добавляющееся
к первому содержимое скобок и условия устройства и расположения,
необходимые для того, чтобы символ а получил значение Ъ. Совершенно
очевидно, что эти условия не имеют ни разумного основания, ни смысла
вне семантической формулы, к которой они принадлежат. То, что мы
сейчас говорим о простом факте статического характера, точно так же
приложимо к любому нововведению или изменению этого же порядка.
Рождение символа, изменение его значения и смерть — это
относительно простой феномен; он имеет, как мы уже говорили, внешние
причины в пределах организованных предложений языка, но может быть
представлен в отвлечении от этих причин. Символ а значил Ь, теперь он
значит Ь1: вот факт, четко определенный и вполне осмысляемый. Когда
же, напротив, рождается синтаксическое правило, когда для выражения
некоторого понятия становится необходимым устройство и расположение
символов, то необходимо, чтобы произошло либо создание нового
символа, либо модификация смысла символов, на которых распространяется
действие данного правила. Иначе какая польза могла бы быть от этого
правила? Если все символы остаются тождественными сами себе, какое-
то определенное устройство предложения совершенно избыточно; оно

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 187
представляет собой абстрактную сущность, пустую форму, не
способную иметь выразительную функцию; только символ может принимать
то или иное значение в том или ином положении; поэтому
рассматриваемое явление нельзя осмыслить, абстрагируясь от семантического
изменения. Приведем пример, иллюстрирующий наше, доказательство,
которое, опершись на конкретный факт, станет убедительным. Нам
достаточно предельно простого примера: создание вопросительной формы
глагола viens-tu? 'ты идешь?'. Tu в постпозиции по отношению к глаголу
стало показателем вопросительности во втором лвде единственного
числа. Сказать, что носителем значения выступает в данном случае только
постпозиция, недостаточно для понимания явления. В действительности
новое значение получил символ tu, потому что если мы скажем, к
примеру, viens toi (букв, 'идешь тебя*) или viens Paul (букв, 'идешь Поль'),
то эти словосочетания не будут для нас носителями вопросительного
значения. Еще одним доказательством этого может служить судьба
местоимения третьего лица, которое, благодаря новой выпавшей ему роли,
вышло за пределы первоначальной роли и употребляется с указательным
наречием в voila-t-il pas 'не так ли' и с глаголом в первом лице в j'ai-ti
soif? 'хочу ли я пить?' (с. 142). Итак, здесь мы имеем в первую очередь
семантическое изменение: простое местоимение tu стало вопросительным
местоимением; только это новое значение tu обусловлено его
позицией по отношению к управляющему им глаголу; в этом и заключается
синтаксическое нововведение, факт вспомогательный, вторичный,
который не может существовать, который даже нельзя представить вне связи
с первым фактом. Если бы tu не получило нового смысла, постпозиция
сама по себе не могла бы ничего выражать.
Мы знаем, что когда явления одного рода включают в себя явления
другого рода, то факты первого рода представимы сами по себе, а
факты второго рода, напротив, можно представить, лишь как необходимо
подразумевающие некоторый факт первого рода. Это первый и третий
признаки включения. Мы видим, что они очевидным образом
наличествуют при сравнении семантики с включенным в нее эволюционным
синтаксисом.
Имеется и второй признак включения, который проявляется не везде,
но в тех случаях, когда он обнаруживается, служит реальным
доказательством включения. Напомним, что этот признак заключается в том, что
факты первого рода, существующие совершенно отдельно от
подчиненных им фактов другого рода, наличествуют в самой природе. Встречаем ли
мы здесь этот признак? Имеются ля в нашем организованном языке
изменения значений, затрагивающие те или иные символы без каких бы
то ни было последствий для синтаксиса, устройства предложения,
отвлеченной морфологии предложения в том, что касается отношений
символов друг с другом? Нам кажется, что имеются, и нетрудно провести
экспериментальное доказательство этого факта.
Когда слова, принадлежащие к четырем главным грамматическим
категориям (глагол, существительное, прилагательное, наречие со зна-

188 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
чением качества) меняют значение, не меняя при этом категории, их
грамматической роли, это изменение никоим образом не затрагивает
синтаксического устройства предложения. Сравните, например, три
следующие предложения, где глагол marcher употребляется в трех различных
значениях: Le petit enfant marche bien 'Ребенок хорошо ходит (умеет хорошо
ходить)', L'eleve marche bien 'Ученик хорошо учится, успевает', La montre
marche bien 'Часы хорошо ходят'. Мы видим, что за исключением глагола
marcher все символы, общие для трех предложений, во всех трех случаях
остаются тождественными себе. Это феномен исключительно
семантического характера, и именно на исследовании фактов такого рода, как
правило, сосредоточиваются ученые, занимающиеся этой наукой.
Рассмотрев явление подробнее, следует заметить, что в сущности не слово
изменило смысл, а элемент, служащий основой слова. Все, что служило
выражению глагольной функции слова, не претерпело изменений;
напротив, изменение значения, затрагивающее эту основу, в большей или
меньшей степени распространяется на однокоренные слова, так, говорят: Cette
montre a une bonne marche 'У этих часов хороший ход', La marche de la classe
est satisfaisante 'Класс показывает удовлетворительную успеваемость'.
Можно также обнаружить аналогичные, то есть чисто семантические,
изменения значений символов любого вида: им подвержены составные
части слов, словообразовательные и словоизменительные аффиксы, а
равно и короткие слова из классов, объединяемых под общими названиями
«местоимения» и «частицы». Предположим, к примеру, что в некотором
языке генитив, означавший происхождение, стал обозначать
принадлежность; выражен ли он словоизменительной формой или предлогом,
изменится значение символа, а не его синтаксис. Значение генитива
изменилось или расширилось точно так же, как и значение глагола marcher,
благодаря уже известным нам психологическим актам в некоторых
благоприятных условиях, например, при произнесении латинского pueri hujus
viri 'дети этого мужчины', что может быть проинтерпретировано как
'дети, рожденные от этого мужчины' и 'дети, принадлежащие этому
мужчине'. Этот факт в некотором смысле носит синтаксический характер,
потому что значение изменил синтаксический способ выражения; однако
сам способ остался таким же, и это явление эволюции, никоим образом
не затронувшее расположение и устройство символов в предложении,
вполне можно уподобить явлению, изменяющему значение глагольной
или именной основы.
Словосочетания, не говоря уже о целых предложениях,
разбиравшихся выше (с. 178-179) также подвержены семантическим модификациям.
В примере lis sont ά table 'Они сидят за столом' в смысле lb sont ά diner
'Они обедают' значение изменило словосочетание ά table в целом, что
служит доказательством того, что разложив его на составные части, мы
обнаружим, что все его элементы подверглись преобразованиям,
дополняющим друг друга, и что сумма этих изменений равна целому явлению.
Это видно и при переводе рассматриваемого предложения на немецкий
язык: Sie sind am Tische 'Они сидят за столом', Sie sind beim Essen 'Они
за едой', где чисто локативный предлог принял временное значение.

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 189
Исследуя, каким образом эволюционирует язык, интересно отметить,
что если многие семантические изменения подобного типа
первоначально не оказывают влияния на синтаксис, то позднее можно обнаружить
неожиданные последствия таких изменений в этой области. На данном
пункте, затрагивающем очень интересный вопрос, связанный с
историческими взаимоотношениями между двумя типами изменений, следует
остановиться поподробнее.
В старофранцузском языке слово, соответствующее латинскому
homo 'человек*, употреблялось для указания на неопределенный субъект,
всякого человека: Cinquante piez i poet horn mesurer 'Можно намерить там
пятьдесят футов' (Песнь о Роланде, ст. 3167, изд. Готье). Это изменение
значения, аналогичное рассмотренным выше изменениям,
затрагивающим генитив и глагол marcher; объем значения слова едва ли увеличился.
Заметим, что подобная организация предложения вполне соответствовала
всем употреблявшимся тогда правилам, поскольку существительное без
артикля имело именно то значение 'всякий', которое в данном случае
приписывается слову homeK Нот qui la vait repairier ne s'en poet 'Человек,
который уходит туда, не сможет вернуться (тут', читаем мы в другом
месте того же текста (ст. 292); это в точности то же самое употребление
того же самого слова. Где же начинается синтаксическое преобразование?
В тот момент, когда, благодаря этому новому значению, слово отрывается
от класса, которому принадлежало первоначально, и подчиняется
правилам организации предложения, идентичным тем, которым подчиняется
местоимение вроде И 'он' или nous 'мы'. Отвлекаясь от орфографической
или фонетической формы этого слова, которая есть не более чем
вторичное следствие морфологического факта, мы непосредственно наблюдаем
произошедшее синтаксическое изменение, сравнив два
вышеприведенные предложения с их переводами на современный французский язык:
On peut Ыеп у mesurer cinquante pieds и Un komme qui у να, ne peut en revenir.
В некоторый момент установились новые правила относительно
употребления существительных. Сначала все неопределенные
существительные начали сопровождаться артиклем ип; затем различие между прямым
и косвенным падежом было забыто, и начали употреблять безразлично
во всех падежах форму косвенного падежа home или komme вместо horn.
Во втором предложении слою подверглось воздействию всех этих новых
правил; в первом же, благодаря уподоблению личному местоимению,
допускаемому устройством предложения, оно избежало этих новшеств
6' В старофранцузском языке неопределенный артикль служит для того, чтобы вызвать
в сознании образ предмета, о котором идет речь; как следствие он чаще употребляется
В смысле 'некий', чем 'какой-нибудь, всякий'. См. следующие стихи из «Жития Св. Алексия»
($-я и 6-я строфы): Puis converserent ensemble longuement, Qued enfant n'ourent, peiset lor en
I fortment; Deu en apelenu..: Et reis celestes, par ton comandement Enfant nos done qui seit a ton
talent Tant li preierenU. Que la moillier donat feconditet: Un fil lor donet... 'Потом они долго
беседовали друг с другом, очень их огорчает то, что у них не было ребенка (какого-нибудь);
х Господу о том обращаются...: О! Царь небесный, по воле Твоей ребенка (какого-нибудь)
нам дай, чтобы был он таким, как Ты пожелаешь. Столько они Его молили...что [Господь]
Дал женщине чадородие: [Он] дает им сына (некоего)...'
I ,

190 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
и сохранило как форму прямого падежа, так и синтаксическую
конструкцию без артикля. Именно в этот момент семантическое изменение
оказало воздействие на факт синтаксического характера.
Вот лишь один из многих примеров; и вывод, к которому мы сейчас
пришли, вполне согласуется с высказанным выше мнением, согласно
которому ни одно понятие не носит специфически синтаксического
характера, но все понятия, из которых состоит мысль, могут стать
поводом для образования синтаксического правила, при условии, что они
обладают достаточной степенью обобщенности. Когда вследствие чисто
семантического изменения символу приписывается новое значение, нет
никакой гарантии, что тем или иным образом это значение не повлечет
за собой определенный вид синтаксической организации; и шансы того,
что это последующее вторичное явление произойдет, будут особенно
высокими, если следствием семантического изменения будет расширение
и обобщение первоначального значения рассматриваемого символа.
Это и произошло со словом homo в только что изученном нами
случае. Когда в старофранцузском языке слово pas 'шаг* утратило свой
первоначальный смысл и приняло значение малой меры, малого
количества, можно ли было предвидеть, что из-за этого полностью изменится
система отрицания? И тем не менее так оно и произошло, потому что
в этом новом значении слово pas стало тесно связано со словом пе,
и это сложное единство ne...pas претерпело особого рода семантическое
изменение, вследствие которого оно стало обычным эквивалентом
абсолютного отрицания. Затем само слово pas стало рассматриваться как
отрицательное наречие и употребляться как таковое.
Итак, нам кажется, что морфологическая эволюция языка состоит,
если не целиком, то в большей части, из семантических изменений,
за которыми — не за всеми, но за некоторыми, — через больший или
меньший период времени следуют синтаксические последствия. Мы
считаем, что эти явления составляют по крайней мере часть морфологических
изменений. Чтобы утверждать, что все морфологические изменения так
устроены, требуется, чтобы всякое синтаксическое нововведение
состояло не только из двух элементов: семантического, от которого можно
здесь отвлечься, и синтаксического, сочетающегося с ним, — но еще
и из двух последовательных моментов, соответствующих этим двум
элементам: чтобы, например, в предложении viens-tu, которое становится
вопросительным предложением viens-tu?, сперва tu изменило значение,
и только затем этот новый смысл вступал в связь с определенным
условием. Нам кажется, что нельзя принять такой подход: новое значение
слова tu находилось в пределах, очерченных правилом, и в данном
случае семантическое и синтаксическое нововведение нам представляются
одновременными.
Даже в тех случаях, когда синтаксическое изменение, как кажется,
лишь прибавляется к изменению значения, это явление в
действительности несколько сложнее. Возьмем в качестве примера местоимение on,
которое, как мы видели, нисколько не изменило своего значения со времен
старофранцузского языка, где оно было настоящим существительным;

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 191
но не менее ясно и то, что в тот момент, когда это слово уподобилось
личному местоимению, случилось что-то отличающееся от
грамматического явления, а именно то, что, порвав связи с существительным
'человек', это слово стало значить для мышления и воображения нечто
гораздо менее определенное, чем раньше. Мы, не колеблясь, говорим
Он пе perd pas son temps dans une fourmiliere 'В муравейнике не теряют
времени даром', подразумевая под on муравьев. Итак, мы допускаем,
что семантические изменения, о которых мы говорили выше, лишь
готовят конечное синтаксическое преобразование, но что в таком случае
это последнее, в соответствии с определением, которое мы ему дали,
одновременно имеет и семантическую, и синтаксическую сторону. Здесь
эволюция значения, начавшаяся уже давно, так сказать, завершается,
придя к способу выражения обобщенного значения. Так обстояло дело
с on, с pas и всеми другими нововведениями того же рода.
Не первенствуя хронологически в процессе языкового изменения,
семантический элемент, однако, всегда имеет психологический приоритет.
Мы видели, что он представим сам по себе, без учета сопровождающего
его синтаксического элемента, причем обратное неверно. Это мы
доказали как абстрактно, так и с точки зрения грамматики. Можно это показать
также при помощи психологического анализа, как мы и попытаемся это
сделать, завершая рассмотрение важного вопроса об отношениях между
семантикой и синтаксисом.
Структура предложения — это нечто абстрактное, существующее
для говорящего и слушающего субъектов лишь благодаря своему
содержанию, подобно тому, как геометрические формы и числа знакомы
нашим чувствам лишь через конкретные объекты, их воплощающие. Мы
не мыслим грамматическими структурами; мы мыслим понятиями,
находящимися между собой в логических и грамматических отношениях.
Главный языковой способ выражения заключается в распределении всех
понятий по категориям воображения, а также в материализации мысли;
он сводит все абстрактное и неуловимое к форме, присущей
воспринимаемому и вообразимому. Предмет (существительное), его действие (глагол)
и свойства или качества соответственно каждой из этих двух форм
бытия (прилагательное и наречие) — вот четыре основных грамматических
класса и одновременно — четыре категории воображения.
Когда мы говорим: he vent secoue violemment les grands arbres 'Ветер
сильно трясет большие деревья', или Uouvrier peint en bleu la muraille
blanche 'Рабочий красит в голубой цвет белую стену', каждое слово этих
предложений (отвлекаясь от артиклей и предлогов, которые можно
считать входящими в состав соответствующих существительных) вызывает
перед глазами некоторую картину, что-то говорит нашему воображению.
Если теперь мы построим другое предложение, абсолютно идентичное
первому с грамматической точки зрения, но в котором ни одно слово
прямо не соответствует чувственному восприятию, такое, как L'envie denigre
lächement les bonnes intentions 'Зависть подло очерняет благие намерения',
то почувствуем, что абстрактные понятия, вызываемые в сознании этим

192 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
предложением и поставленные в рамках мысли в некоторые отношения
друг с другом, трактуются точно таким же образом, как и более
конкретные понятия, приведенные выше. Зависть и намерения - такие же
сущности, как ветер, дерево, рабочий и стена, и им одинаковым образом
приписываются действия и качества. Понятия различного вида
одинаково рассматриваются на всех уровнях абстракции. Здесь нет ни границы,
ни различия между ними; именно здесь проявляется могущество
человеческого языка, который может все воплотить в символе и объективировать
мысль, подобно тому, как он объективирует картину мира.
Дальнейшее развитие этого положения — задача эволюционной
символики; оно нас интересует благодаря выводам, которые можно из него
извлечь. Все грамматические категории, существующие вне четырех
главных классов слов и наряду с ними, все установления, лежащие в основе
словоизменения и синтаксических правил, существуют лишь в силу
своих отношений с этими четырьмя фундаментальными категориями; они
выражают эти отношения, сопровождают их, служат их целям. Зададим
теперь вопрос о том, что должно произойти, когда мы слышим
предложение и пытаемся понять его (мы знаем, что именно в этот момент
начинается осуществление всех морфологических изменений).
Естественно, мы будем искать в ней символы или группы символов, вызывающие
в нашем сознании представления, преобладающие с психологической
точки зрения. Это будут существительные или глаголы вместе с их
определениями; они представляют собой точки опоры для мысли. Образы, для
которых мы найдем (или сочтем найденным) четкое выражение и которые
предстанут перед нашими глазами, естественно, повлияют на восприятие
остальной части предложения. Затем мы начнем среди других
символов поиск элементов, необходимых для того, чтобы связать эти образы
в хорошо структурированное с точки зрения логики и наших
грамматических навыков целое. Если мы в том или ином месте при приписывании
значений совершим ошибку, и эта ошибка окажется значимой, то нам
придется либо обнаружить свою ошибку, либо сообразно изменить все
прочие значения (см. пример, ils sont a table, с. 188) и даже исказить
грамматическую структуру предложения, существовавшую в представлении
говорящего, согласовав ее с нашим собственным пониманием. Короче
говоря, усвоение символов при понимании предложений связано прежде
всего с их психологической функцией представления, и лишь во-вторую
очередь, непрямым образом — с их логической и грамматической ролью.
В случае с часто приводимым нами примером: ilferait beau voir, речь идет
в первую очередь о том, вызывает ли инфинитив понятие
преобладающего представления, подобно слову spectacle 'зрелище', роль определения
при котором играет слово beau, или же воображение скорее представляет
слово beau, приписывая ему предикативное значение. Первый человек,
проинтерпретировавший слова habeo receptam epistolam (y меня есть
полученное письмо' как/ш regu une lettre 'я получил письмо'7), заметил, что
' Во французском языке конструкция «глагол avoir 'иметь' +· причастие проШ. вр.»
образует аналитическую форму прошедшего времени. — Прим. перев.

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 193
благодаря слову receptam возникает более четкое представление о
действии получения, чем о действии, выраженном глаголом habeo 'имею';
следствием этого явилось предикативное значение, приписанное слову
receptam, и изменение логических и грамматических отношений между
словами.
Прежде чем понять и проанализировать предложение, мы видим
и слышим его; этот порядок естественен для всего, что проникает в наше
интеллектуальное сознание. Восприятие вызывается и, как следствие,
в значительной степени управляется реакциями на предложения,
спонтанно возникающими в нашем аффективном существе и в нашем
воображении. Это не значит, что разум здесь совершенно пассивен; его роль
иная. Он контролирует и исправляет до некоторого предела весь объем
представлений и эмоций, сообщаемый ему спонтанными реакциями
аффективного существа. Он производит выбор и отвергает то, что нельзя
уподобить мысли. Например, если омоним вроде ver 'червь', verre 'стакан'
и vers 'к, по направлению' вызывает в сознании три вида представлений,
не связанных друг с другом, то разум задерживает внимание на том
представлении, которое более уместно в данной мысли, отодвигая прочие
на задний план. Благодаря вниманию он рассматривает более
тщательно элементы, которые действительно важны: сущности, предикаты и их
свойства; тем самым разум управляет синтаксической и семантической
эволюцией сообразно своим целям.
Известно, что первоначально многие предлоги были наречиями,
которые затем оторвались от глагола и прикрепились к
существительному. Пример из Гомера, который приводит Бреаль в своем «Опыте
о семантике»8): βλεφάρων δπο δάκρυον ήκεν — в более или менее
древнюю эпоху должен был анализироваться либо как βλεφάρων 'с век' δπο
'наружу, вовне' ήκεν 'она пустила' δάκρυον 'слезу', либо как βλεφάρων
'с век' δπο ήκεν 'она выронила, уронила' δάκρυον 'слезу'. Слово δπο было
наречием и характеризировало действие ήκεν, а генитив
существительного βλέφαρον сам по себе выражал удаление, исходную точку действия.
В этом предложении было, кроме подразумеваемого подлежащего, четыре
элемента, каждый из которых первоначально соответствовал некоторому
четкому и ясному представлению: два управляемых существительных,
'веки' и 'слеза', а также глагол и наречие, находящиеся примерно в таких же
отношениях, как существительное и прилагательное, его определяющее;
δπο 'наружу, вовне', как наречие, представляло особое, вполне конкретное
качество действия. Впоследствии более эффективное вмешательство
разума, обусловленное интеллектуальным прогрессом, вызвало изменения
в глубине восприятия слов. Оба существительных и глагол остались тем,
чем были: составляющими элементами мысли, в то время как понятие
наречия стало подчиненным, либо путем объединения с
существительным и слияния с ним (άφήκεν 'она уронила, выронила'), либо через
приближение к существительному, с генитивом которого, как кажется,
8) 2тс ed., р. 18, в примеч. «Одиссея», ХХШ, 33. (См.: ВгёЫ М. Essai de semantique.
Science des significations. 7 eel. Paris, 1924. — Прим. ред.)

194 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
наречие конкурирует при выражении пространственного отношения (άπό
βλεφάρων 'с век'). Заметим, что этот символ, первоначально имевший
ярко выраженное значение, связанное с представлением, теперь,
присоединившись к глаголу, имеет значение лишь по отношению к нему,
соответствуя некоторой модификации глагольного понятия; в соединении же
с существительным, став в сочетании άπό βλεφάρων предлогом, символ
уже ничего не говорит воображению; он стал всего лишь
интеллектуальным понятием, которое не может иметь конкретного соответствия, так
как отсутствует глагольное понятие, естественным признаком которого
он является.
Итак, мы видим, каким образом под влиянием интеллектуального
фактора внимание и воображение отвернулись от этого элемента,
переведя его тем самым в разряд грамматических элементов, не вызывающих
никаких образов, зато служащих грамматическому упорядочиванию
понятий. Почти то же самое произошло со словами pas и horn, лишенными
какого-либо значения, связанного с представлением. Но было бы
несправедливо с точки зрения психологии интерпретировать эти факты,
предположив, что символы в процессе восприятия приобрели
грамматическую роль, а затем им было приписано значение, соответствующее этой
роли; напротив, в сознании слушающего субъекта они обладали прежде
всего значением количества или качества, и уже вследствие этого субъект
приписал им соответствующую грамматическую роль.
Подведем итог нашему пространному изложению. Часто
семантическое явление существует само по себе; однако во многих случаях оно
представляет собой подготовительный этап к синтаксическому
изменению. Тем не менее осуществление синтаксического изменения всякий раз
с необходимостью подразумевает новое семантическое явление; но
нужно заметить, что определяющим для этого сложного феномена является
семантический фактор, поскольку он имеет психологический приоритет.
Так мы отвечаем на вопрос об отношениях мевду семантикой и
синтаксисом, и, как нам представляется, мы показали, что второй во всех
отношениях должен включаться в первую.
Выше мы обозначили полную программу этих теоретических наук,
заметив, что проблема происхождения смешивается с проблемой
эволюции; достаточно соединить методы эволюционной символики с
результатами статической морфологии, чтобы объяснить создание различных
способов выражения и основных морфологических типов. Таким образом
мы увидим, как вслед за простым сочетанием соположенных символов
появляются друг за другом словосложение, словообразование,
словоизменение, аналитические способы выражения, равно как и все возможные
комбинации этих разнообразных грамматических средств.
Чем более изменяется и усложняется синтаксис, тем более
усложняются и семантические явления, тем не менее основные принципы
последних при этом остаются неизменными.
Теоретически можно, однако, вполне представить себе
эволюционную семантику, независимую от эволюционного синтаксиса. Достаточно,

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 195
чтобы она заимствовала проблематику из уже известной нам статической
морфологии, и чтобы она, не задаваясь вопросом об изменениях в
организации предложения, проистекающих из семантических изменений,
исследовала исключительно проблему того, каким образом в пределах
заданной грамматической среды, в одном из состояний языка, изучаемых
статической лингвистикой, может эволюционировать значение символов.
Затем к этой науке присоединится эволюционный синтаксис, который
разрешит проблему, ранее оставленную в стороне; он покажет переход
одних синтаксических состояний в другие под влиянием
психологических и грамматических явлений, более сложных, чем явления чистой
семантики, довершив тем самым задачу эволюционной морфологии.
На практике, возможно, проще будет не отрывать две дисциплины
друг от друга. Лингвист-психолог, обладающий методом, вполне
надежным для исследования и решения вопросов семантики, может взяться
за общую проблему происхождения синтаксических элементов, и,
когда от вывода к выводу, руководствуясь наблюдениями над фактами,
он решит все основные проблемы, он получит некоторые методы
психологического и грамматического анализа, которые можно будет более
или менее непосредственно применить ко всем случаям, которые нам
предоставляет история языка.
Мы уже достаточно сказали о семантике, чтобы сделать очевидным,
что следует руководствоваться ею при решении проблем, к ней
относящихся, идет ли речь об общих вопросах, которые ставит теоретическая
лингвистика, или об отдельных случаях, исследуемых при объяснении
конкретных исторических фактов. Прежде чем мы оставим эту тему, нам
остается показать, какие следствия, касающиеся методов исследования
эволюционного синтаксиса, вытекают из только что высказанных нами
положений.
Причиной любого синтаксического изменения является
автономное семантическое изменение или нововведение — «автономное», то
есть такое, которое не является лишь вторичным эффектом другого
семантического изменения или нововведения, потому что в таком случае
настоящей причиной было бы это последнее. Итак, прежде всего
нужно четко определить абстрактную форму символа, который подвергается
преобразованию или возникает заново, и его значение; затем нужно
объяснить это семантическое явление, наконец, нужно показать его
последствия в синтаксисе. Затем, естественно, нужно еще выяснить, какой
вид примет этот новый синтаксический принцип, первоначально
созданный и принятый индивидом, в процессе конкуренции с существующим
в языке коллектива. Надлежит скрупулезно взвесить обстоятельства,
которые могут препятствовать или способствовать принятию этого принципа
большинством говорящих субъектов в коллективе; поэтому важно
обратить внимание на то, как новое средство выражения соотносится со всеми
конкурирующими явлениями, как в грамматике, так и вне нее. Таким
образом, история синтаксических изменений часто сводится к истории

196 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
символа и его конкурентов. Заметим, что эта методика, учитывающая
конкуренцию, должна быть применима и к семантике.
Не следует полностью смешивать символ и то, что мы назвали
синтаксическим элементом словоизменения9) в одной из наших работ, где мы
как раз попытались реализовать некоторые разделы данной программы.
Синтаксический элемент — это множество символов, значения которых,
по крайней мере некоторых их частей, совершенно тождественны;
словоизменение объединяет эти значения в единицу более высокого порядка,
и они дают повод для появления общих синтаксических правил.
Таково во французском языке прошедшее определенное время (passe defini),
символы которого различаются для различных залогов, лиц, спряжений,
неправильных глаголов; вследствие этого таким же является и
производный от него имперфект сослагательного наклонения (imparfait du
subjonctif), который мы и исследовали в вышеупомянутой работе.
Определить и объяснить синтаксический элемент словоизменения лучше, чем
мы это можем сделать попутно в нашем изложении, — задача
морфологии; данный элемент соответствует тому, что обыкновенно называется
грамматической формой, но лишь постольку, поскольку она
употребляется в определенном значении, в определенной роли, отличной от всех
прочих ролей, которые могут быть ей приписаны. Мы рассмотрели
имперфект сослагательного наклонения в единственном значении —
ирреальное наклонение в гипотетическом предложении. Во французском
языке это наследие латыни, вышедшее затем из употребления. Ему были
противопоставлены последовательно все формы, с ним
конкурировавшие, как уже существовавшие в латыни (изъявительное наклонение,
передающее ирреальность лишь благодаря внеграмматическому способу
выражения, и настоящее время сослагательного наклонения), так и
возникшие впоследствии после ряда семантических явлений, которые мы
постарались объяснить (условное наклонение (conditionnel) и имперфект
изъявительного наклонения, а также — при выражении прошедшего
времени — формы, образованные при помощи вспомогательного глагола
как от самого имперфекта сослагательного наклонения, так и других
вышеперечисленных глагольных форм). В каждом из этих случаев мы
постарались показать, каким образом и почему произошло то или иное
явление, идет ли речь об отказе от некоторого способа выражения в
пользу другого или о разделении между формами общей области значений
в зависимости от определения значения, которое они выражают. Так мы
показали и объяснили, настолько хорошо, насколько это было в наших
возможностях, каким образом в определенной точке состояние
французского языка произошло из состояния латинского языка. Этот метод
применим во всех случаях.
Все благоприятные и неблагоприятные обстоятельства,
направляющие эти изменения и в процессе конкуренции колеблющие равновесие
в пользу одной из сторон, можно свести к постоянному правилу: все
более и более совершенная адаптация грамматической формы к форме
L'Imparfait du Subjonctif...CM. выше, с. 48, в примеч.

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 197
мышления (с. 143). Она имеет два аспекта: с одной стороны,
специфически психологическая адаптация, при которой необходимо, чтобы форма
грамматической мысли отвечала психическому характеру субъекта —
выражение при этом должно быть аналитическим или синтетическим,
предикативным или атрибутивным, в зависимости от того, какие
формы психологической деятельности говорящего субъекта более или менее
развиты. С другой стороны, имеет место чисто интеллектуальный аспект
адаптации, заключающийся в том, что грамматический организм
совершенствуется по мере того, как совершенствуется интеллект, и что
коллектив говорящих субъектов становится способным мыслить более
абстрактно и более строго.
В то время как в статической морфологии мы могли начать с
рассмотрения человеческого языка в самых общих чертах, чтобы перейти к
частным грамматическим типам, соответствующим различным психическим
типам народов и индивидов, здесь, напротив, надлежит с самого начала
не выпускать индивида из поля зрения; именно индивид, подверженный
влиянию коллектива, тем не менее создает для себя индивидуальную
грамматику и затем навязывает ее коллективу в той мере, в которой
тот готов воспринять это воздействие. Мы устанавливаем конкретную
отправную точку посреди психологической действительности.
Конечная цель изложения всякого факта эволюционной
морфологии — показать последствия и наблюдаемые проявления соответствующих
психических изменений через то, как э различные эпохи тот или иной
коллектив реагировал на индивидуальные импульсы, и через
морфологические изменения, вытекающие из этой реакции. Теоретическая наука —
эволюционная морфология достигнет своей цели, когда благодаря
своим исследовательским приемам она получит инструмент, пригодный для
подобной демонстрации.
* * *
Изложенное нами в предыдущей главе избавляет нас от
необходимости повторять здесь, что все, что касается скачкообразных звуковых
изменений, связанных с аналогией или с тем, что мы назвали паралогией,
относится к области морфологии, и что вследствие этого дисциплины,
о которых мы только что говорили, достаточны для того, чтобы
предоставить рациональное объяснение этих феноменов.
Фонетика начинается с исследования скачкообразных
преобразований, связанных с воздействием других звуков (ассимиляция и
диссимиляция, с. 161). Их движущая причина не является интеллектуальной,
поскольку представляет собой психологический импульс, действующий
лишь при отсутствии контроля со стороны внимания. Однако здесь
еще нет настоящего фонетического изменения, потому что изменение
произошло в пределах, предписанных установленной фонологической
системой. В собственно фонетике, исследующей постепенные
преобразования звуков, фонемы рассматриваются в том виде, как они предстают
в конкретной действительности, со всеми их вариациями и оттенками.

198 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
Здесь же в расчет принимаются пока лишь отношения фонем к типам
фонологической системы. Итак, мы их видим в абстрактном и
грамматическом аспекте. Поэтому исследование скачкообразных преобразований
занимает промежуточное положение между наукой о форме и наукой
о звуках.
Это узкая, четко определенная и совершенно особого рода область
внутри лингвистических дисциплин. Заметим, что проблемы, ее
касающиеся, не представляют особой трудности. Мы показали, каким образом
они ставятся и разрешаются при помощи сочетания знаний о некото-
ром явлении индивидуальной физиологической психологии (воздействия
звуков) со знаниями о среде, в которой оно осуществляется и которая
обусловливает его последствия (статическая и эволюционная морфоло-г
гия). Кроме того, лингвисты и психологи уже проводили плодотворные
исследования этих явлений вне нашей строгой систематизации, и
выше мы воспользовались некоторыми техническими терминами, которые
они ввели для обозначения важнейших аспектов этих феноменов. Тем
не менее мы полагаем, что эта дисциплина, занимающая определенное
место среди всей совокупности лингвистических дисциплин, сделает воз*
можным более полное и более точное понимание фактов. Только эта
систематизация позволяет хорошо увидеть роль, которую они
приобретают в процессе общей эволюции языка. Эта роль важна, однако и она имеет
свои пределы. Это те же пределы, которые учитываются при подчинении
воздействий звуков законам эволюционной морфологии.
Если для обозначения этой дисциплины необходимо создать термин,
мы можем предложить название наука о фонологических воздействиях;
мы говорим «фонологических», а не «фонетических», чтобы подчеркнуть
тот факт, что эти явления всегда связаны с системой принятых в язык$
звуков, и мы ясно подчеркиваем разграничение, которое нужно провести
между этой наукой и дисциплиной, к которой мы сейчас перейдем, —
собственно фонетикой.
* * *
В фонетике мы сможем воспользоваться только тем же самым метот
дом, что и в эволюционной морфологии. Принцип, согласно которому
проблема происхождения по сути идентична проблеме эволюции, следует
приложить и к этой области. Если эволюционная морфология прежде
всего анализирует с точки зрения психологии преобразование знака в символ,
рассматриваемый сначала в общей и абстрактной форме алгебраической
переменной, некоторого х, то приступая к фонетике, нам следует
рассмотреть то же самое явление, но со специальной точки зрения, касающейся
материального качества этого символа.
Данное явление также можно естественным образом разделить на три
момента: онтогенез, филонтогенез и филогенез. Нужно показать все, что
происходит, когда звучащий знак употребляется одним индивидом,
понимается другим индивидом как символ, а затем усваивается в качестве

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 199
такового всем коллективом. Одновременно мы высветим и
рациональный принцип, психологический исток всякой фонологической системы,
поскольку нам известно, что этот принцип участвует в интеллектуальном
акте восприятия символа.
В то же время, если мы проследим явление в полноте его
конкретной реализации, если мы увидим все, что вызвало различные движения
и реакции психофизических организмов, мы уже будем знать все
потенциальные логические, психологические или физиологические принципы,
необходимые для объяснения последующих изменений.
Но потенциальное содержание этого относительно простого явления
заслуживает развития, а развить его можно, лишь наблюдая последствия
этого явления в том виде, как они проявляются в более сложных условиях.
Это значит, что теоретическая фонетика, однажды утвердив свои
основания, должна обратиться к исследованию и рациональному объяснению
множества явлений, которым благоприятствуют звуки организованного
языка на различных уровнях морфологического развития.
Нам уже пришлось в предыдущей главе заранее проследить часть
программы этой науки, высказав важные, на наш взгляд, положения
относительно причин фонетической эволюции.
Показав генетически, почему фонологическая система существует
(мы уже знаем из статической морфологии, какой она может быть),
фонетика должна перечислить и подробно исследовать причины
модификаций, которым подвергаются фонемы в конкретном языке индивида.
Затем она должна показать, каким образом эти индивидуальные
модификации становятся более определенными и окончательно усваиваются
коллективом, каким образом они входят в грамматику, и как посредством
этих звуковых преобразований фонологическая система, изменяясь,
сохраняется.
Заметим, что это значит лишь развить принципы, уже установленные
при генетическом объяснении. Это мы и попытались сделать выше,
но лишь в общих чертах и менее систематически (с. 165-174). ;
Таким образом, фонетика предоставит рациональное объяснение
регулярности изменения звуков во времени. Существует другая проблема,
связанная с этой, о которой речь еще не шла; это проблема
регулярности в пространстве, географической непрерывности фонетических
изменений.
Известно, что под этим названием следует подразумевать тот закон
фонетической эволюции, согласно которому всякое частное ее правило,
например, лат. "Ь" между гласными > фр. "vw, или лат. "а" под
главным ударением > фр. "е", или любое другое, обладает географической
областью, как правило, непрерывной, цельной и без внешних анклавов.
Если один и тот же закон действует одновременно или в различные эпохи
на двух несмежных территориях, следует видеть здесь два факта,
настолько же независимые друг от друга, как и действия двух различных законов.
Таким образом, можно построить фонетические карты, где всякому
преобразованию, зафиксированному историей фонем, будет соответствовать

20Q Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
четко ограниченная территория. Можно провести границу между
областью, где "а" дало "е" (лат. таге > φρ. Ια тег 'море', в этом последнем
слове е раньше было закрытым, лат. cantare > φρ. chanter 'петь') и
областью, где та же самая фонема сохранилась как "а" (ит. mare, cantare).
Территории, на которых действуют эти различные законы, не
совпадают, они различаются по форме и площади; отсюда следует, что между
различными формами языков, происходящих из одного и того же корня,
нигде нельзя провести четких границ. Чем ближе два различных
языковых состояния географически, тем более многочисленны фонетические
законы, имеющие одинаковые последствия для них обоих, и тем более
эти два языка будут схожи. Напротив, чем больше расстояние, тем
больше расходятся оба языка, потому что их эволюция будет подчиняться
лишь небольшому количеству общих и большому количеству различных
законов. Поэтому, удаляясь от некоторой географической точки по пути
к другой, вы проедете через места, где звучат формы языка все более
и более непохожие на звучавшие в исходном пункте. Например,
путешествуя от Сицилии до Испании вдоль берегов Средиземного моря, можно
проследовать от южно-итальянских диалектов через тосканский,
провансальский и каталанский до испанского языка, не замечая переходов
между ними; и это не несколько различных языков или говоров, но одно
и то же постепенно изменяющееся наречие. Всего лучше последствия
этого закона наблюдаются там, где не было миграций или иных
исторических событий, нарушивших географическое распределение народов
или языков.
Объяснение этого закона, как и всех прочих законов фонетической
эволюции, потенциально содержится в происхождении символа, или,
если угодно, в рационально обоснованном происхождении
фонологической системы. Если нам известно, каким образом в процессе
всякого коллективного фонологического нововведения индивид взаимосвязан
со своим окружением, мы без труда поймем, каким образом последствия
фонетического закона постепенно распространяются через контакты
говорящих, пока этот закон не столкнется с другим, противоречащим ему.
Представьте себе деревню, окруженную с разных сторон несколькими
другими деревнями, в каждой из которых действие одного и того же
фонетического закона привело к изменению идентичного или близкого
(нужно иметь в виду оттенки) звука; очевидно, что рано или поздно этот
закон окажет влияние и на говор первой деревни, он неизбежно будет
вовлечен в общую эволюцию. Но если напротив, фонетический закон
будет действовать лишь в селениях, расположенных, например, к востоку
от деревни, о которой мы говорим, в то время как на западе никаких
изменений не произойдет или произойдет противоположное изменение, говор
нашей деревни сможет либо усвоить новую манеру произношения, а,
следовательно, и тенденцию распространять ее дальше, либо сопротивляться
этой манере и обозначить препятствие, границу ее распространения. Мы
также понимаем, что фонетические законы в принципе независимы друг
от друга. Только в том случае, если причины, вызывающие различные
законы или благоприятствующие им, идентичны, следует ожидать, что

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 201
эти законы возникнут в одном и том же месте и будут распространяться
в одно и то же время в пределах одних и тех же границ.
Самая трудная и самая важная проблема, которую призвана
разрешить теоретическая фонетика — это именно та, на которую мы только
что намекнули. Каковы причины фонетических изменений? Нам пока
известны только причины индивидуальных изменений, и мы знаем,
каким образом они вызывают эволюцию фонологической системы; но нам
неизвестно, почему среди множества возможных изменений грамматика
устанавливает особые отношения только с одним и осуществляет его
за счет всех прочих.
Мы уже затрагивали этот вопрос в предыдущей главе, где утверждали
(с. 171-172), что руководящий принцип фонетического изменения может
заключаться только во все более и более совершенной адаптации
фонологической системы к коллективным установкам говорящих субъектов,
и в эволюции системы, происходящей параллельно с эволюцией этих
установок. Но в тот раз мы свели к очень общему термину «адаптация»
явление, в действительности состоящее из многих элементов.
Именно здесь теоретическая лингвистика приступает к решению
последней и, может быть, наиболее сложной из своих проблем. Данные
этой проблемы настолько многочисленны, настолько трудноуловимы
и сочетаются так многообразно, что может показаться бессмысленным
даже ставить подобный вопрос. Узнаем ли мы когда-нибудь, почему
звук "а" в латинском слове таге дал "е" во французском слове тег,
а "р" в слове nepotem - "vw в слове neveu 'племянник', в то время как
в итальянском языке судьба этих же элементов была совершенно иной
(mare, nipote)t
Возможно ли построить теоретическую науку, учитывающую такие
факты?
Не закрывая глаза на сложность проблемы, мы полагаем, что точное
знание действующих здесь факторов — ибо предполагается, что на данном
этапе мы уже обладаем таким знанием, — и четкое представление о том,
; каким образом каждый из них действует, позволит пролить свет на эти
неясные проблемы и прийти по крайней мере к частичному решению
подобного рода вопросов. Это мы и постараемся показать, обозначив
ниже простой очерк того, что должен представлять собой, по нашему
мнению, этот последний раздел теоретической фонетики.
Существует четыре вида адаптации:
Г. Физиологическая адаптация, о которой не приходится много го-
I ворить. Когда эволюционирует физиологический тип некоторого народа,
{ вследствие смешения с другим, изменения обычаев или изменения среды
обитания, очевидно, что если при этом так или иначе затронуты речевые
органы, это так или иначе отразится на фонологической системе. Тео-
,ретически неопровержимый, этот факт, однако, пока еще нигде не был
выявлен на практике. Поэтому следует отвести физиологической
адаптации место в ряду возможных причин фонетической эволюции, однако
, нужно избегать сводить все к ней (с. 165).

202 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
2°. Психологическая адаптация. Мы уже говорили в связи с
фонологией, что должно быть некоторое соответствие между звуками, движениями
голосовых органов или восприятием на слух и психическими
установками субъекта (с. 134-135). Установить и сформулировать законы этого
соответствия — задача индивидуальной психологии. Очевидно, что звуки
в нашем представлении обладают собственным значением, более или
менее соответствуют тому, что мы чувствуем, могут быть объектом выбора,
не нравиться нам или оставлять нас безразличными.
Естественно, что фонетические изменения, причина которых состоит
в физиологической адаптации, происходят от индивидуальных вариаций,
непосредственно определяемых состоянием речевых органов
говорящего. Изменения, определяемые психологической адаптацией, начинаются
с индивидуальных вариаций, связанных со спонтанными импульсами
аффективного языка. Именно благодаря им модификации звуков,
соответствующие складу нашей психики, становятся частью языка;
коллектив же оказывает им предпочтение и включает их в грамматику благодаря
предпочтениям эстетического характера. Это и придает итальянскому
языку звучность, гортанному верхненемецкому — грубость, а
английскому — особым образом окрашенное произношение. Существуют тонкие,
но вполне реальные мотивы, побуждающие вкус склоняться в ту или
иную сторону. Возможно, теоретическая лингвистика, подобно тому, как
она в других разделах граничит с наукой о верованиях, здесь
соприкасается с наукой о формах искусства, о моде и преобладающем вкусе,
в той мере, в какой эти явления зависят от коллективной деятельности,
а не от сознательной инициативы индивидов.
3°. Интеллектуальная адаптация. Этой причине следует
приписывать изменения, отправная точка которых заключается в индивидуальных
фонетических вариациях, обусловленных большей или меньшей
грамматической значительностью, приписываемой различным артикуляторным
элементам предложения. Когда кажется, что фонема не обладает
важностью с грамматической точки зрения, внимание в процессе речи уже
не сосредотачивается на ней, и она в большей степени, чем все прочие,
доступна всем воздействиям, которые могут ее изменить. Поскольку эти
воздействия не носят интеллектуального характера, адаптацию,
являющуюся их результатом, можно отнести к одному из трех прочих типов.
В этом случае вмешательство разума, стремящегося не помешать
осуществлению феномена, чисто негативно. Интеллект осуществляет
постоянный контроль над всем, что относится к фонетической эволюции; это
мы попытались установить выше, рассуждая о включении эволюционной
науки о звуках в науки о формах и способах выражения. В этом
смысле в фонетике все носит интеллектуальный характер; но так как разум
вмешивается в фонетику лишь для того, чтобы допустить проявление
некоторой тенденции другого вида, так сказать, разрешить ей
проявиться, само явление и адаптацию, которая могла быть его следствием, надо
приписывать определявшей их тенденции. Однако, если отсутствие
внимания со стороны интеллекта выражается просто ослаблением фонемы,
которая может потерять интенсивность или четкость артикуляции вплоть

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 203
до исчезновения или смешения со смежным звуком, то с точки зрения
психологии или физиологии, причины этого изменения чисто негативны
(ослабление активности), и можно по праву поставить его в соответствие
его основной причине, то есть интеллектуальному источнику. Вариации
этого рода затрагивают степень четкости артикуляций и сближение
между соседними звуками под влиянием более или менее сильных звуковых
воздействий (с. 160-161).
Когда же, напротив, фонема обладает для говорящего
грамматической значимостью, сама по себе или как отличительный элемент символа,
она произносится тщательно, и внимание по отношению к ней ограждает
ее от изменений. Причина этого факта преимущественно
интеллектуальна, однако, с точки зрения эволюции, ничего не происходит. Действие
разума препятствует проявлению других тенденций или разрушениям
феноменов; оно ограничивается ролью хранителя, о которой мы говорили
выше (с. 162-163 и след.), и, так как здесь, собственно, нет
изменения, об адаптации говорить не приходится. Тем не менее иногда, даже
и в этом случае, происходит некоторое положительное явление, которое
можно рассматривать как прямое следствие действия интеллекта. Мы
имеем в виду явления диссимиляции, вызванные попытками говорящего
сохранить для каждого звука особое, отличное от других произношение.
Если таковы фонетические вариации, которые можно прямо
приписать причинам интеллектуального характера, легко понять, где
надлежит искать вытекающие из этих вариаций фонетические законы. Это
прежде всего многочисленные законы, связанные с ослаблением и
исчезновением звуков чаще всего на конце слов и в безударной позиции,
а также те, которые определяют ассимиляцию смежных звуков внутри
слова и на стыке слов. Следует учитывать здесь и законы,
способствующие упрощению фонологической системы (с. 154-155). Звук ей "о"
в современных французских словах neveu 'племянник', tu рейх 'ты
можешь' и cheveux 'волосы' соответствует в старофранцузском языке трем
различным звукам или группам звуков: nevot, tupues, cheveb; эти три
элемента, уподобившись одному и тому же типу, вызвали важное упрощение
внутри фонологической системы. Существует и еще один вид законов,
; который следует приписать интеллектуальной адаптации. Это все
законы, затрагивающие, напротив, диссимиляции, вставку промежуточных
звуков (например, "Ъ" между "т" и "г" в слове chambre 'спальня, палата,
комната' вместо *сат'га(т), лат. сатёгат), опорные гласные и согласные,
подобные "е" в старофранцузском escu 'щит' (лат. scutum) или конечному
"э" в слове рёге 'отец' (лат. patrem > *ра^ без конечного вокалического
элемента), наконец, вообще все законы, склонные способствовать четкой
артикуляции фонем и сохранению их в целости. Так как в процессе
эволюции в пределах фонологической системы происходит ассимиляция
элементов со сходными артикуляциями, можно также задаться вопросом
о том, не имеет ли места обратное явление, и не присуща ли отличным
друг от друга типовым артикуляциям тенденция, так сказать,
поддерживать расстояние между собой, оставаться четко различимыми. Явления,

204 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
которые могут быть вызваны подобными причинами в процессе
фонетической эволюции, необходимо также относить к интеллектуальной
адаптации.
4°. Историческая адаптация. Мы подразумеваем под этим
названием влияние в области произношения, которое различные языки, вступая
в контакт, оказывают друг на друга. Мы уже говорили о варьировании
звуков, вызываемом языковыми контактами (с. 168-169). Это варьирование
скорее вызовет фонетическое изменение, если оно не будет
преходящим и если индивид, который говорит на некотором языке, поддаваясь
влиянию произносительных навыков другого языка, может лишь в
незначительной степени избавиться от этих ошибок и тем самым оказывает
постоянное влияние на тех, кто его окружает. Если в некотором
коллективе появится большое количество индивидов, которые по одной и той же
причине постоянно действуют в одном и том же направлении, то это
непременно повлечет преобразование, более или менее полную
адаптацию произношения, принятого в языковом сообществе, к навыкам этих
индивидов. Мы называем такую адаптацию «исторической», поскольку
для того, чтобы она осуществилась в большом масштабе, необходимы
события, связанные с судьбой народов: миграции, войны, завоевания,
прогресс цивилизации, установление и разрыв интеллектуальных или
коммерческих связей.
Заметим, что этот четвертый тип адаптации граничит с первым,
с физиологической адаптацией, во многих отношениях. Во-первых, это
связано с тем, что усвоенную установку произношения той или иной
фонемы можно в некоторой степени уподобить физиологической установке
органов (с. 168-169), а во-вторых, с тем, что смешение языков в большей
части случаев сопровождается смешением племен, и таким образом
физиологические признаки передаются одновременно с фонологическими
навыками.
Рассмотрев этот последний тип адаптации ближе, мы увидим,
возможно, что он является наиболее действенной причиной фонетических
изменений из всех известных истории языка, и что, вероятно, будет
необходимо установить отношение между скоростью фонетической эволюции
языка и количеством последовательных влияний, которым подверглось
говорящее на этом языке сообщество. Не исключено, что этот закон
найдет подтверждение и в морфологии.
Обозначим еще два методологических положения, которые,
возможно, внесут некоторую ясность в исследования, связанные с причинами
фонетических изменений.
Во-первых, нужно всегда помнить, что среди определяющих условий
явления следует учитывать статистический фактор. Осуществляющееся
изменение является следствием множества сил, которые либо
нейтрализуют друг друга, либо ведут вместе к одной и той же цели. Это
вопрос равновесия (с. 169-170). В то же время количество всегда образует
силу. Если, например, некоторый интеллектуальный фактор требует,
чтобы определенная фонема в ста случаях при некоторых фонологических

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 205
условиях сохранялась в речи, и чтобы в то же время в десяти случаях
она могла беспрепятственно исчезнуть, ослабиться или
ассимилироваться, очевидно, что в этих десяти случаях она сохранится, — кроме всегда
возможных скачкообразных изменений, о которых мы не говорим, —
под преобладающим влиянием ста других случаев. В обратной ситуации
также возникнет сопротивление, но язык рано или поздно найдет какое-
нибудь средство сохранить в десяти рассматриваемых случаях
экспрессивную значимость предложения, несмотря на отсутствие соответствующей
фонемы, для того, чтобы новый закон смог установиться. Язык всегда
находит благоприятные обстоятельства для создания этого средства, кроме
того, во многих случаях он может прибегнуть к аналогическому
сохранению (с. 173). Когда в одной и той же фонологической системе две или
три фонемы различного происхождения и с близкими артикуляциями
сливаются в одну, как мы это показали на примере звука "о" в словах
neveu, tu рейх и cheveux, очевидно, что наибольшие шансы стать образцом
для прочих фонем, которые приспособятся к ней, имеет наиболее часто
употребляемая фонема.
Во-вторых, следует уделять внимание не подробностям законов,
кропотливо перечисляемым исторической грамматикой, но общим их
чертам, и надлежит стремиться свести частные факты к нескольким общим
принципам, как можно более простым. Например, существует несколько
явлений, которые образуют нечто вроде магистральных линий общей
эволюции при переходе от латыни к французскому. В вокализме — это
падение безударных гласных и диереза под основным ударением долгих
гласных, которые перешли в нисходящие, а затем в восходящие
дифтонги, в свою очередь давшие простые гласные. В консонантизме — это
редукция сложных сочетаний и удвоенных согласных, ослабление
звуков, находящихся между двумя гласными, и падение конечных. Так как
лингвистически документированные данные недостаточны для полного
представления о произношении в соответствующем языковом состоянии,
часто бывает сложно восстановить действительную последовательность
фонологической эволюции. Если в некотором конкретном случае удается
с достаточной точностью выяснить эту последовательность, мы имеем
право распространить эти выводы на изменения других сходных фонем,
поскольку изменения звуков осуществляются не в соответствии со слож-
, ной системой частных правил, но в соответствии с общими законами. Так,
например, судьба некоторых долгих ударных гласных в позднелатинском
языке известна: им всем в старофранцузском соответствуют дифтонги;
эти же дифтонги, как и целый ряд других старофранцузских дифтонгов,
впоследствии свелись к простым гласным. Не отмечено ни одного факта,
который противоречил бы одному из этих двух законов. Итак, не только
Допустимо, но и необходимо принять гипотезу, согласно которой другие
позднелатинские долгие, давшие в современном французском языке
простые гласные, но насчет судьбы которых у романистов нет определенного
Мнения, пришли к нынешнему своему состоянию аналогичным путем.
Кроме того, в этих явлениях следует отделять первичное от
вторичного, то есть то, что может непосредственно сводиться к выше-

206 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
перечисленным типам адаптации, и то, что представляет собой всего
лишь последствие первичного явления. Например, если некоторый язык
в определенный момент благодаря психологической адаптации усвоит
новый тип грамматически значимого ударения, то весьма вероятно, что
это изменение повлечет последствия b артикуляции фонем,
благодаря естественной или приобретенной взаимосвязи, между различными
признаками звуков (с. 134). Если в некотором языке консонантизм
становится богаче и выразительнее, это, возможно, соотносится с обратным
изменением в вокализме.
Следуя этим принципам и пользуясь методом, который
теоретическая фонетика должна сформулировать как можно более полно и четко,
мы выявим в звуковых изменениях, принятых грамматикой,
последствия и проявления психологических изменений, которым подвержены
говорящие субъекты, точно так же, как мы это установили для
изменений грамматических форм. Тем самым теоретическая лингвистика
в действительности станет для лингвистики фактов тем полезным
инструментом, которым она призвана быть. Она предоставит лингвистике
фактов средства, необходимые для сведения по мере возможности всех
регистрируемых ею фактов к их причинам, и тем самым она
позволит придать описательным и дескриптивным построениям лингвистики
фактов ту четкость, ту «осмысленность», которая является следствием
рационального познания излагаемого предмета.
Объединив эти две науки, лингвистика полностью выполнит все свои
задачи.
* * *
В заключение этой главы выскажем важное замечание, относящиеся
как к морфологии, так и к фонетике. Мы только что сказали, что при
исследовании той и другой дисциплины рациональное объяснение должно
в конце концов выявить в языковых изменениях некий результат, некое
свидетельство различных изменений, которые претерпевает психическое
или физическое естество говорящих субъектов.
, Если мы будем последовательно переходить от некоторой причины
к ее причине и так вплоть до первоначальной, то естественно, что
продемонстрировав, что языковое изменение — это последствие некоторой
эволюции говорящего субъекта, мы зададимся вопросом о том, какова же
в свою очередь причина этой эволюции. Вопрос о том, почему и каким
образом меняется психический тип, уровень интеллектуального развития
и органические установки индивида, предельно интересен. Наука
должна стремиться к решению этих проблем; однако, приступая к ним, она
выходит за пределы области лингвистических исследований.
Действительно, бывают случаи, когда эволюция субъекта
взаимосвязана с языковой эволюцией. Это в особенности верно для всех явлений,
связанных с интеллектуальным прогрессом. Интеллектуальный прогресс
не только констатируется языком и отражается в его грамматическом

Глава XIV. Наука об устной форме организованного языка 207
прогрессе, но тем самым язык закрепляет интеллектуальный прогресс
и способствует его реализации; прогресс языка становится необходимым
условием дальнейшего интеллектуального прогресса. Без прогресса языка
все приходилось бы постоянно начинать сначала, и эта эволюция была бы
напрочь лишена преемственности. Но будучи необходимым условием,
инструментом интеллектуального прогресса, язык тем не менее не является
его определяющей причиной. Еще в меньшей степени он обуславливает
физиологическую или психологическую эволюцию.
Движущие силы, живущие в человеке, создают язык и руководят
всеми его изменениями. Обратное неверно. Лингвистика связана
исключительно с причинно-следственными отношениями между этими силами
и их продуктом — речью. Идти же дальше и задаваться вопросом о том,
откуда возникают эти движущие силы, почему их качество и
интенсивность может меняться в зависимости от времени и субъекта, значит выйти
за пределы нашей науки.
Эти проблемы относятся к антропологии, этнографии или истории.
Они уже не принадлежат лингвистике.

Глава XV
Практические выводы
Мы попытались обозначить программу теоретической
лингвистики, воспользовавшись принципами членения и включения, которые мы
изложили. Перечислив различные проблемы, к которым надлежит
последовательно приступать в пределах этой программы, в соответствии
с установленными нами принципами включения, мы установили, что эта
наука состоит из семи дисциплин, располагающихся так, как показано
в следующей систематической таблице:
I. Наука об аффективном языке (1) (Индивидуальная психология).
П. Наука об организованном языке (Коллективная психология).
Г. Статические дисциплины.
A. Статическая морфология (2).
B. Фонология (3).
2°. Эволюционные дисциплины.
A. Эволюционная морфология.
a) Семантика (4).
b) Эволюционный синтаксис (5).
B. Фонетика.
a) Наука о фонологических воздействиях (б).
b) Собственно фонетика (7).
Теперь, чтобы получить практические выводы, рассмотрим вопрос
о том, что представляют собой эти дисциплины с точки зрения
современного состояния науки. Находим ли мы в работах лингвистов и психологов,
в результатах, которые к настоящему времени можно считать
достигнутыми в этой области, необходимые элементы, которые могли бы составить
каждую из этих дисциплин по крайней мере в общих чертах? Все ли эти
науки новы, или среди них есть некоторые, которые сейчас уже можно
считать существующими?
В этом отношении семь дисциплин можно разделить на две группы.
Дисциплины, принадлежащие к первой группе, хотя к ним и не
подходили с требуемой нами систематичностью, тем не менее стали объектом
плодотворных исследований, так что в соответствующих областях мы уже
располагаем положительными данными. Недостающее легко
восстановить, поставив эти дисциплины на необходимые места в совокупности
лингвистических наук, и в этих лучших условиях они быстрее достигнут
прогресса, который им еще предстоит. В эту группу мы включаем прежде

г к л · к к ν -.гжохм »π Глава Х№ Практически* выводы 20В
&шшуку töiаффективномлтк$, она, будучи независимой от последую«
тих дис^пшниношсяокойт раввивапся в рамках психологии (с. 92).
Крометоод<<йбда же »входит фто№им> в значительной части являющаяся
приклшиоМ'^ф*ро№ фишшюгии, а также семантика и /мука о фонолам*
*№№ шд№п№№№№ьп это»последней науки относительно просты,
^проблема) «оставленной #ю, не представляет особенных трудностей.
-ми Чтштт второй группы, куда таким образом войдут статическом
№Мштн*< яммнщишый синтаксис и собственно фонетика, то она состо-
ит<*ак м&* «иши; ни очень важным дисциплин, которыми до настоящего
врвм*н#*чаок) «радебрегвлн. Грамматисты и психологи часто приступали
к изучению проблем, относящихся к этим областям, и они уже могли
Шуттъутшлжртелшбн количестве данные, которые можно бы*
логвы^исздд&юдо^ярн построении этик наук; но главная задача еще
не^рмулдодоалгдаикги а нужных терминах, а если и формулировалась,
w ж&иешатели 'Ограничивались изложением самой проблемы и иеко*
?ор!*г1вглшдая'*Ш1 ее решение* Итак, у »тих наук нет еще нн четких
щмщтщ ни ме?бйо*> и в игом отношении можно ечитвть их области
штщмшттт ишадованшми.
-*'ь<'.срш'#ий ддешишн особый, очень любопытный случай преаета*
тттШ фоне!ика · Она шршй обрела научный облик как змниричее*
ш иишп/инмвяарвдар» регулярности рассматриваемых ею явлений! 1е
Mevроеим» обладали упорядоченностью, методичностью и строгостью,
Нееш^трй йа<Уго, ЬЛа, вгида^о, в последнюю очередь удовлетворительным
ОДазаФОДЯЙ^ наука. Это связано с большой сйож*
^<*ю(»^йй/'6й^ШШй* йЪ£1*1№ййые изменения звуков, а Täkfcfc
с*ш,^о>*фёадё^ причин, лйигвнст^те-
ЩЬтКШШЬ&8Ш*№№ ^opbcio знаком со всем тем, что составляет
Ш^ь<№ШШ(Щре1Ш№Ш\$а*еп№ мысли. Этой цели можно достичь
йй^в(^И^Й6й<ЬМ',Ш:л^ЬакиЙ грамматической формы и способов ее
,ИнЧЭт(* 'ММНДО, 4W задача, стоящая перед теоретической лингвистикой
*^асто*Ш<ее ар£м#, Заключается в том, чтобы построить
морфологические АиоврйтеЛийЫ: Этическую морфологию и эволюционный
синтаксис.- Иред^инй^ая иЬследоЬания в области исторического синтаксиса,
ШиЧМии ftbfra#elrtta ^4сли позволительно вспомнить наш собственный
itobiT — Тем; ЧтойЬс&отря На значительную эрудицию и изобретательность
^ммаТи£гов,гб£$ Чеакойьливо постоянного принципа, без испытанного
Метода е&Ь'ЫММиЯйй всерьез опасаться, чтобы эти беспорядочные по»
#ьшы'йа йе^НЬЬкйалибь бы бесплодной тратой сил. Однако мы стали
fofckäTfc iäitöu м№ОД',: переводя ot одного вопроса к другому; мы были выну-
Ждены проделать'tayiV обратный тому, что мы прошли в этой работе, yate
'^ользуя'йНД^йвйЫйг, a rife дедуктивный метод. Мы занялись вопросом
^ статичеогёой морфологии после вопроса об эволюционной морфологии,
^'последнююочередь приступили к общему вопросу, затрагивающему
^сь обьеК^ теоретической лингвистики.
4 f С^йащЬй т6*гкй зрения, эта фундаментальная проблема уже
разрешена; И,'бШаг мксШКем Продолжить начатые исследования, то, есто-

210 Программа и методы теоретической лингвистики. Психология языка
ственно> сперва сосредоточимся на проблемах статической морфологии,
чтобы, если возможно, представить полное ее изложение, отложив на
более, позднее время рассмотрение вопросов, связанных с эволюционным
синтаксисом. Некоторые попытки, уже предпринятые нами в этом
направлении, показали нам степень сложности задачи; но, тем не менее,
нам кажется, что мы предвидим, каким образом можно было бы ее
решить. Данные, предоставленные психологами, исследователями,
занимавшимися классификацией языков, и грамматистами, проводившими
логический и грамматический анализ, нужно лишь объединить,
дополнять и систематизировать в соответствии с объектом и целью нашей
науки законов.
Если мы не сможем выполнить эту работу, ею займутся другие. Мы
убеждены, что основные принципы, которые мы стремились установить,
& основных чертах соответствуют действительности; в частности, раз*
деления, проведенные нами в теоретической лингвистике
организованного языка, и принципы включения научных дисциплин основываются
^природе вещей и абсолютно необходимы для развития этой науки.
Нам кажется, что рано или поздно лингвисты будут упорядочивать свои
исследования в рамках обозначенной нами структуры. Проблема
грамматики и, конкретнее, проблема морфологии станут насущными как
для психологов, так и для лингвистов. В своем статическом аспекте эта
проблема связана с важным вопросом о типах языка, соответствующих
различным психологическим типам; в эволюционном аспекте она ставит
вопрос о синтаксических преобразованиях и их причинах. Эти темы стоят
н# повестке дня и к ним привлечено особое внимание как психологов, так
и грамматистов. Чем более исследователи будут ими заниматься, тем
сильнее они будут стремиться достичь понимания этих двух проблем, тем яснее
$щи представят себе, что эти проблемы связаны друг с другом отношением
Здвдаицости, и что их решения можно достигнуть, только перейдя от
цервой ко второй, от вопроса о состояниях языка к вопросу о его изменениях.
;чМиКя# бы мы ни были убеждены в истинности этих основных прин-
ддодеэ» мы тем не менее не думаем, что все следствия, выведенные нами
вднде, и все предложенные нами пути развития этих принципов выдер-
^ва^< критику равным образом и во всех аспектах. Несомненно, мы
$fö fffflftffifflbP, осветили проблему, и часто, когда мы приступали к рассмо-
дон^^да^тельно нового вопроса или предлагали оригинальную точ-
(^гщда^данади^^ предварительным o^epicoM
ШЩ}№ЮУФ*^яых, решений, которые мы предложили лингвист^м-те-
од^щ! $щщ$ в качестве гипотез, чем окончательно принятого учения.
Цв%щ\ц?ь идаче значило бы ожидать по всем вопросам последнего слова
^щщ'г^э^о т^что бы отказаться от написания книги«
>/οχ>^^-Μμ уже выяснили, вероятно, заслуживало того, чтоб,ы быть
щ^щ^к. Пусть наши читатели судят об этом. Мы лишь скромно
^дезддезц ц-щ наша работа, хотя бы отчасти, будет способствовать
приближению того дня, когда теоретическая лингвистика станет действй-
те^ьно организованной наукой, настоящим вспомогательным средством
одт^]рес|йрй дищвцстики, служащей щдам «деловече$щгр щн#ни#.

СТАТЬИ АЛЬБЕРА СЕШЕ

Три соссюровские лингвистики·
Критика «Курса общей лингвистики»*
Влияние «Курса общей лингвистики» на развитие науки о языке
было столь могучим и плодотворным, что даже если бы он и устарел когда-
нибудь во всем объеме, то остался бы навсегда в истории науки. Однако
остается невыясненным, устарел ли он уже или устаревает на наших
глазах, что столь обычно и естественно для судьбы многих замечательных
и полезных исследований, выполненных на пути развития
человеческого познания. Безусловно, время оставило свой отпечаток и на этом
труде. После двадцатилетних напряженных усилий, обновивших
лингвистическую мысль, не может не чувствоваться, что труд Соссюра в своей
основе связан с концепциями, господствовавшими в давно устаревшей
младограмматической школе. По этой, да и ряду других причин многое
в этом труде может подвергнуться критике или потребовать уточнений
и исправлений. Нужно идти не по предполагавшемуся Соссюром пути.
В этом, естественно, и кроется причина, способная отвлечь внимание
лингвистов от учения Соссюра. Но, признав это, мы признаем также,
что его мысль содержит элементы бесспорной истины, которая и по сей
день освещает путь исследователей и из которой извлечено далеко еще
не все, что наука имеет право ожидать. Таково, например, знаменитое
различение языка и речи. Таковы взгляды Соссюра на различие между
значимостью (ценностью — valeur) и значением элемента языка или
краткие, но содержательные замечания о сущностях, тождествах и
языковых реальностях. Таково его учение об ассоциативных синтагматических
отношениях в синтаксисе. Таков, в довершение всего, его метод анализа,
который состоит в том, чтобы поставить в центр внимания
лингвистической науки язык — т. е. семиологический факт, взятый в его логической
абстрактности, и в том, чтобы подчинить всю лингвистическую мысль
требованиям этой абстракции. Собственно, именно в этом и
заключается соссюровский метод, и когда устареет большая часть его учения,
соссюровская традиция будет жить до тех пор, пока лингвисты будут
продолжать руководствоваться этим методом. Со своей стороны мы
полагаем, что лингвистика может расти и развиваться только в постоянном
контакте с теорией, которая обеспечивает ей законченную логическую
основу, а следовательно, в плане, намеченном Соссюром. Поэтому-то
«Курс» и является произведением непреходящей ценности, к которому
* Sechehaye A. Les trois linguistiques saussuriennes. Vox Romanica, vol. V, 1940. Приводится
с сокращениями.

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 213
еше долго будут прибегать. Но этот труд вошел в науку в форме явно
чернового наброска. Создатель его, мысль которого была поглощена еще
не разрешенной проблемой, был призван прочесть курс лекций по
обшей лингвистике, к тому же очень сжатый, а поэтому он мог сообщить
своим ученикам лишь те идеи, которые его занимали, и поделиться с
ними выводами, к которым он пришел по основным вопросам. Трижды,
и всякий раз в новом плане, он излагал им свою точку зрения, уча
своих слушателей смотреть на многое иначе, нежели это обычно было
принято до него. Он мыслил в присутствии учеников, чтобы заставить
мыслить их, и молодые люди, покоренные и очарованные
превосходством творческого гения, .старательно записывали в тетради все, что он
произносил.
Но учитель никогда не согласился бы на издание своих лекций
в таком виде. Он слишком глубоко и ясно понимал и чувствовал их
незаконченность, их предварительный характер. Те, кто после его смерти
извлекли из ученических тетрадок произведение, дающее общее
представление об его учении, сделали это лишь потому, что чувствовали ценность
материала, попавшего в их руки.
Они сами хорошо понимали это и сказали в предисловии, что
их работу следует судить с некоторым снисхождением. С тех пор они
имели полную возможность оценить всю смелость своего предприятия.
Они чувствовали бы себя неловко из-за посягательства на законную
щепетильность покойного учителя, если бы опыт не показал, что их
дерзость, несмотря ни на что, дала хорошие результаты. И если бы им
снова довелось принимать решение, они поступили бы точно так же.
Имея в виду все выше сказанное, легко можно понять, что «Курс»,
наряду с заслуженным вниманием, получил и весьма сдержанные оценки,
вызвав целый ряд возражений.
L Рассмотрение трех соссюровских лингвистик
в логическом плане
Прежде всего следует уточнить некоторые положения относительно
соссюровских различений. Фердинанд де Соссюр ввел два знаменитых,
одинаково плодотворных различения. С одной стороны, он различает
язык (la langue), являющийся системой произвольных знаков,
совокупность которых составляет узус в какой-то определенный момент в данном
обществе, и речь (la parole) — частный и конкретный акт
использования языка говорящим с целью либо быть понятым, либо нечто понять.
С Другой стороны, он различает синхронию языка, т.е. его строение, его
^Уки, слова, грамматику, правила и т.д., существующие в определенном
Н$сте, в определенное время, и диахронию языка, т. е. изменение языка
00 времени.
Так как это последнее различение относится только к языку, но не
* Речи, то эти два различения порождают не четыре, а три лингвисти-
^кие дисциплины. Так различаются синхроническая, или статическая,

214
Статьи Альбера Сеше
лингвистика и лингвистика историческая, или эюлюционная. Между
ними помещается лингвистика речи, объектом которой служат явления
промежуточные между синхроническим и диахроническим факторами.
Ведь всякий раз, когда человек говорит, чтобы сообщить нечто, или
пытается понять сказанное, всегда есть возможность хотя бы для
минимальных инноваций. Говорящий может больше или меньше отступать
от принятых норм, а слушающий может интуитивно воспринять
обновленное средство выражения. Именно сумма случаев минимальных
изменений в речи по мере их накопления и приводит к
малозаметным, но подчас глубоким изменениям в строении языка. Следовательно,
речь имеет отношение одновременно и к синхронии, так как она
базируется на определенном языковом состоянии, и к диахронии, так как
речь уже содержит в зародыше все возможные изменения. Эти
дисциплины в следующей последовательности: статическая лингвистика речи
и диахроническая лингвистика, — представляют собой замкнутый цикл,
который последовательно рассматривает все возможные аспекты языка:
языковое состояние, функционирование языка и его развитие, которые
создают новые языковые состояния, причем эти последние,
функционируя, продолжают развиваться и т.д. Можно ли более точно определить
отношение, существующее между языком в синхроническом и
диахроническом плане и речью, чтобы наиболее полно отразить только что
описанный процесс? Фердинанд де Соссюр, отвечая на этот вопрос,
говорит, что «язык и речь — это два объекта, между которыми существуют
отношения взаимозависимости, т. е. взаимообусловленности. Язык
необходим, чтобы речь могла выполнять свою роль, речь необходима, чтобы
существовал язык. Этот последний одновременно и орудие, и продукт
первой».
Последнее утверждение, безусловно, справедливо; но нам кажется,
что нельзя удовлетвориться упрощенным понятием
взаимообусловленности. Соссюр допустил здесь ошибку из-за двух свойственных его теории
особенностей: принципиальное отведение языку центрального и
доминирующего положения, что и помешало ему рассматривать язык как нечто
подчиненное. Несмотря на все доводы, которые ему самому были
известны, он не мог решиться сделать вывод, что язык зависим от речи. Ведь
тогда бы ему пришлось поставить язык и речь в отношения простой
координации. Следствием этого была несколько шаткая концепция, которая,
однако, ему нравилась, так как отвечала его вкусу к парадоксальным
формулировкам, которые в других случаях сослужили ему прекрасную
службу1).
В действительности речь логически, а зачастую также и практически
предшествует языку в соссюровском смысле этого термина. Всякий акт
выражения, любая коммуникация,какбыонани
производилась,является актом речи. Заблудившийся турист, который кричит, жестикулируем
' Мы имеем в виду его замечания относительно существенно двойственного хара*'
тера всех языковых элементов и его определение языка как чистой формы или система
отношений без каких бы то ни было положительных членов.

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 215
зажигает огонь, чтобы привлечь внимание, по-своему говорит, а язык тут
ни при чем. Можно сказать, не пытаясь проникнуть в тайны
происхождения языка, что у его истоков всегда окажутся естественные средства
выражения, которые даны нам нашей психофизической природой.
Стереотипной формой этого явления оказываются крики животных,
присущие инстинктам того или иного рода. Человеческий язык (le lan-
gage) представляет собой социализированную, и именно поэтому глубоко
измененную, форму этого явления.
Если язык порождается речью, то речь ни в какой момент не
может быть полностью порождена языком; между ними нет отношений
взаимообусловленности. Речь организуется более или менее по законам
языка, который она сама создала, чтобы быть более ясной и действенной.
Состояния речи могут изменяться сразу в большой степени, но при этом
не затрагивается ее сущность. Речь хранит нечто спонтанное и живое, что
очень существенно. Ведь без этого ничего не было бы. Эта спонтанность
и «живость» речи может быть завуалирована развитием грамматических
формул; в этих случаях речь может показаться просто результатом
функционирования языка, и тем не менее она всегда нечто большее. Она
остается движущим и направляющим элементом совершающегося акта.
От нее же происходят и все неточности. «В начале была речь (parole)»2).
Эта знаменитая формула целиком применима к лингвистике и означает,
что вся наука о языке обязательно является частью науки о естественном
или дограмматическом выражении, как мы уже отметили в другом месте э>.
Промежуточное положение лингвистики речи между статической и
диахронической лингвистиками — это не что иное, как результат примата
того, что связано с людьми и их жизнью, над фактором интеллектуальной
и социологической абстракции, представленным и в языке. Посредством
речи язык обретает постоянный контакт со своим собственным
источником. Только благодаря этому он живет и обновляется. Может показаться,
что во всем этом мало есть от Соссюра. Чтобы связать это с «Курсом»,
достаточно напомнить об основном положении, проводимом в нем: язык,
социологический и семиологический фактор, система произвольных
знаков, есть явление sui generis4), которое не следует смешивать со всеми
другими формами выражения, относящимися только к области психики,
Приняв это за основу, мы создадим науку о языковом состоянии, т. е.
статическую лингвистику. Но нам не удастся создать такую науку, если мы
будем рассматривать язык только в связи с историей человеческого
общества, т. е. в связи с условиями появления речи, развития человеческой
личности, ее чувствами, экспрессивными и голосовыми возможностями
и т. п. Отказавшись от учета вышеперечисленных факторов, мы сможем
*) Непереводимая игра слов в выражении «В начале было слово», так как во французское
языке слово и речь обозначаются одним словом parole. — Прим. перев.
3) Sechehaye A. Programme et mäthodes de la linguisüque theorique. Paris—Leipzig—Geneve
1908. P. 70. (См. наст, изд., с. 79. — Прим,ред.)
4* Sui generis (лат.) — своего рода, своеобразный. — Прим. перев.

216
Статьи Альбера Сеше
создать схему построения науки о языке, которая представляется нам
в следующем виде:
Наука о собственно речи
(дограмматическое выражение)
Лингвистика (наука о языке)
i^ /. Статическая лингвистика J
Г 2 Организованная речь |
3. Эволюционная лингвистика
где три составляющие ее дисциплины связаны между собой не
лингвистикой речи (которая сама по себе составляет отдельную дисциплину),
а лингвистикой организованной речи, т.е. дисциплиной, изучающей
функционирование языка в условиях жизни человеческого общества. Так
как Ф. де Соссюр подразумевает под лингвистикой речи лишь
лингвистику организованной речи, то наша поправка свелась бы лишь к изменению
в терминологии, если бы мы не ввели в схему понятие собственно речи
и дограмматические способы выражения, которые придают схеме
равновесие и логическую законченность. Это и составит основу изложения,
к которому мы сейчас приступим.
IL Синхроническая лингвистика,
или языковые состояния
С тех пор как благодаря Ф, де Соссюру первое по праву место в
лингвистике возвращено изучению языковых состояний, ученые работали
в этой области со все возрастающей энергией. Структура языка была
подвергнута во всех своих частях глубокому и всестороннему изучению.
Все мысли относительно панхронических языковых единиц и категорий
грамматики: предложений, слов, частей слов, фонем, морфологических
средств, частей слов, систем флексий и т. п. — породили новые теории
и определения, и скоро появится наука, которая во многом подтвердит
данные традиционной грамматики, но которая предназначена целиком
заменить собой чисто формальную и схематическую дисциплину,
довольствоваться которой пришлось слишком долго.
Но не об этих победах теории грамматики мы будем здесь говорить.
Нас интересует общая характеристика лингвистической науки, ее
предмета и методологии. Задача лингвистики — описать языковые состояния,
но она не может целиком охватить свой предмет во всей его конкретной
реальности; она должна довольствоваться созданием его упрощенного,

Три соссюровсние лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 217
приблизительного и идеального образа. И это ее единственная
возможность. Это верно для всех описательных наук. Космография учит, что
земля — это сплющенное с полюсов сферическое тело, описываемое
известной математической формулой; при этом небольшие неровности ее
поверхности во внимание не принимаются. Монблан и Гималаи не
учитываются. Это в особенности справедливо по отношению к статической
лингвистике из-за многих свойств, присущих самой природе изучаемого
объекта. Само понятие языкового состояния становится сомнительным,
когда его сопоставляют со всей сложностью реальных фактов.
Диалектологи, собирающие сведения на местах, регистрируют в одной и той же
деревне, иногда даже в одной и той же семье, несоответствия в
образовании, произношении или изменении отдельных слов. Языки, которые мы
можем рассматривать как нечто стабильное, на деле являются
стабильными лишь относительно. Даже в речи, соответствующей самым строгим
нормам литературного языка, встречается большое число конкурирующих
форм, где выбор одной из них не фиксирован никакими определенными
правилами. Например, во французском языке je ne crois pas qu'il dornte
или qu'il dort 'не думаю, чтобы он спал9, или колебание рода в словах —
названиях городов, или в выборе той или иной формы спряжения глагола
asseoir 'сидеть' и т. п. В действительности каждый должен- приобрести
свои собственные языковые навыки, но они часто будут отличаться
от навыков других говорящих и, более того, не всегда будут
стабильными. Состояние определенного языка в определенный момент является
промежуточным между языком вчерашним и языком завтрашним, это
нечто непрочное и по существу неуловимое. Нужно учитывать также, что
в нашем социально неоднородном обществе большая часть индивидуумов
говорит одновременно на нескольких языках (бытовой язык, письменный
язык, технические или научные языки и т.д.). Это значит, что языковое
сознание организуется одновременно вокруг многих центров и,
следовательно, в нем наблюдаются противоречия и неустойчивые равновесия.
1 Этот социальный аспект сложности языкового состояния является не чем
иным, как другой стороной его неустойчивости и развития. Принцип
; устойчивости не заложен в конкретной реальности языка. Относительная
стабильность объясняется бессознательным коллективным стремлением
обеспечить достаточную устойчивость речевой деятельности. В процессе
; общения всегда возникает сила, препятствующая тому, чтобы система
языковых навыков пришла в слишком большой беспорядок. И именно
потому, что такая весьма действенная сила существует, в речевой дея-
\ тельности наблюдаются организация и стабильность, достаточные с точки
зрения практических потребностей говорящего коллектива.
Следовательно, задача статической лингвистики состоит не в том,
чтобы охватить все факты языка, а в том, чтобы выделить из массы этих
фактов то, что в той или иной степени соответствует абстрактному идеалу
языкового состояния.
' Существование факта языка теоретически предполагает два условия,
у которые всегда удовлетворяются лишь частично. Во первых, необходимо,
* чтобы факт языка представлял собой навык общий для всех членов той

218
Статьи Альбера Сеше
или иной социальной группы и строго идентичный самому себе у каждого
говорящего. Это и составляет принцип «однородности». Во-вторых,
нужно, чтобы факт языка входил в языковое состояние всех говорящих вместе
с другими навыками и языковыми фактами, которые связаны сложными
взаимоотношениями и образуют вполне определенную грамматическую
систему, т. е. конкретный язык (ипе langue). Это принцип системности.
Сфера действия статической лингвистики распространяется так далеко,
как это удобно и полезно для того, чтобы факты речевой деятельности
могли быть сведены в логическую систему, причем приходится пренебречь
мелкими деталями, создающими дополнительные трудности.
Итак, мы уже отметили, что очень большое число фактов языка могут
и должны по существу рассматриваться подобным образом. Именно так,
например, не только можно, но и должно рассматривать глагол в
современном французском языке, его структуру в плане содержания и в плане
формы, системы его времен и определять значимость (valeur) каждого
из них путем противопоставления другим временам. Но достаточно
пойти немного дальше — и станет ясно, что возможность, а следовательно,
и полезность рассмотрения фактов как составных частей стабильной и
однородной языковой системы весьма относительна. Даже когда говорят
о passe simple (j'ecrivis), приходится учитывать стилистические и
диалектные факторы, которые нарушают систему, не говоря уже о сверхсложных
временах (j'ai ей ecrit). Пойдите еще дальше, и вы переступите границу,
которая отделяет общий литературный язык от личных навыков и вкусов.
Поль Стапфер5) хочет, чтобы отличали Hen moins que 'все-таки* от moins
que 'тем не менее'. Ле Галь6), констатируя, что их часто путают, не видит
в этом, со своей стороны, ничего предосудительного; зато он считает,
что необходимо, чтобы слово effluves 'веяния' употреблялось в мужском
роде, в то время как Стапфер снисходителен к женскому роду, в котором
это слово так часто употребляется. От индивидуальной грамматики
можно незаметно перейти к грамматике окказиональной, к неустойчивому
и изменчивому равновесию, существующему между формами
выражения, а, следовательно, от статики к явлениям динамики и развития.
Покинув надежную почву элементарной грамматики, где все
представляется превосходно организованным, исследователь оказывается перед
двумя возможностями. Он может интерпретировать данный факт,
систематизировать факты и придать им там, где это необходимо, некоторую
организованность, которой они в действительности не имеют. В
определенных границах это будет вполне оправдано, и, когда лингвист делает
это на свой собственный страх и риск, он действует в том же
направлении, что и язык, в основе которого лежит тенденция к организованности.
Тем самым лингвист как бы помогает этой тенденции реализоваться.
Необходимость такого выбора становится очевидной, если подумать
о тех изменениях, которые происходят в языке. Так, например, и
сегодня есть еще лингвисты, рассматривающие французский subjonctif как
Stapffer Paul. Recreations grammalicales et litteraires. P. 12, 74 et 77.
Le Gal Ne dites pas... mais dites. P. 124, 51.

Три соссюровсние лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 219
живую форму и пытающиеся определить ее основное значение, тогда
как другие видят в нем архаизм, пережиток, для которого достаточно
сформулировать правила ограниченного употребления. Отметим, что тот,
кто благодаря своей гениальности или счастливому случаю остановил
свой выбор на вариантах, на которых затем окончательно остановился
и язык, оказывается в глазах последующих поколений великим ученым.
Это тем более верно, что речь идет не о непроизвольном выборе, а о
серьезной операции, при помощи которой статическая наука соприкасается
с тем, что находится в процессе становления, с тем, что стоит за внешне
негибкой системой грамматики.
Другая возможность состоит в том, чтобы ограничиться простым
перечислением противоречивых фактов, накапливаемых без всякой
попытки их систематизировать. Поступая так, исследователь сразу покидает
сферу статической лингвистики. Подобным образом перечисленные
факты, не определяющиеся более отношением к единой системе и уже
не классифицируемые в их взаимоотношениях, тем самым оказываются
весьма поверхностно представленными.
Различные лингвисты выберут тот или иной путь, не только следуя
своему темпераменту, но прежде всего в зависимости от цели, стоящей
перед ними. Само собой разумеется, что всякое исследование,- направленное
на классификацию и систематизацию фактов, например фонологические
таблицы для многих языков, составленные покойным Н. С. Трубецким,
а затем и другими членами Пражской лингвистической школы, нуждается
в интуитивной, творческой интерпретации. Систематизация играет также
видную роль в грамматических трудах нормативного характера и во всех
работах, проникнутых духом пуризма. Выражения, рассматриваемые как
негодные, изымаются из языка и попросту игнорируются. «Правильным»
же выражениям даются определения пе varietur1), часто противоречащие
друг другу, а затем делается попытка подчинить им реальное
употребление в речи. Так, во французском языке нормативная грамматика требует,
чтобы говорили ж pretendu medecin 'так называемый врач' (т. е. мнимый)
и запрещает ип pretendu remide 'так называемое лекарство', хотя многие
люди пишут именно так. И, наоборот, стремление составлять простые
перечни преобладает у авторов описательных трудов и справочных изданий,
в особенности, если они касаются языковых состояний в чрезвычайно
разнообразные исторические периоды или в разных социальных
аспектах в обычном смысле этих терминов. Таковы, например, французский
и английский языки.
IIL Лингвистика организованной речи (parole organisee),
или функционирование языка (la langue)
Предмет лингвистики организованной речи носит совсем иной
характер, чем предмет статической лингвистики. В то время как последняя
Ne varietur (лат.) — изменению не подлежит. — Прим, перев.

220
Статьи Альбера Сеше
имеет дело обязательно с общими положениями, полученными в
результате абстрагирования и аппроксимации, лингвистика организованной
речи, наоборот, имеет дело с конкретными факторами, с теми актами,
которые стоят на службе мышления, т. е. с теми проявлениями языка,
которые составляют совершенно различные между собой окказиональные
явления. Действительно, каждое из этих проявлений имеет определенное
место и время, происходит между собеседниками, обладающими
собственной индивидуальностью и при совокупности определенных
условий. Предполагается, если иметь для начала в виду только говорящего,
что этот последний пользуется определенными языковыми средствами,
которые он комбинирует с языком жестов. Это употребление часто
может быть вполне обычным и обладать минимальными отклонениями.
Иногда же, наоборот, оно свидетельствует об интеллектуальном усилии,
необходимом, чтобы приспособить наличие средства языка к нуждам
индивидуального мышления. Именно в этом речь выступает как могучая,
творящая и организующая сила. В других случаях бывает, что особенности
какого-либо акта организованной речи вызваны отрицательными
факторами: незнанием, непониманием или небрежностью. В этом случае речь
оказывает вредное дезорганизующее воздействие на орудие, которым она
пользуется, но от этого само воздействие не менее достойно того, чтобы
быть проанализированным и объясненным. Каким бы ни был акт речи, он
воспринимается как таковой, а затем слушающий подвергает его анализу
и интерпретирует, чтобы понять. Этот не пассивный, но рецептивный акт
организованной речи не менее значителен, чем акт говорения. При акте
восприятия слушающий добивается результатов прямо пропорционально
затраченным умственным усилиям. Интерпретация, как и говорение,
может быть обычной, созидательной или разрушительной. В одном из этих
трех направлений она и воздействует на языковое сознание слушающего.
Все это должно быть проанализировано с психологической и
лингвистической точек зрения в свете тех данных, которыми мы располагаем
в каждом отдельном случае.
Мы не можем изложить здесь детальную программу подобного
исследования. Тем не менее несколько предварительных замечаний будут
небесполезны.
В области фонологии следует заняться всем тем, что может
определить вариантность в артикуляции фонем, в частности, как те пан-
хронические законы, столь точно описанные Граммоном и относящиеся
к спонтанности механизма артикуляции в зависимости от напряжения
или ослабления внимания, так и то, что фонемы оказывают индуктивное
влияние друг на друга8).
В области семантики мы имеем дело с выбором между
единицами языка, вокабулами или грамматическими средствами, в зависимости
от присущей каждой единице значимости, которая основывается на
психических ассоциациях между этими единицами и между каждой из них
Grammont Μ, Traite de phonetique. Paris, 1933.

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 221
и соответствующими впечатлениями и воспоминаниями. Эти
значимости более или менее удачно обслуживают бесконечно разнообразные
! и изменяющиеся понятия, порождаемые действительностью.
Нам нужно выяснить, каким образом под влиянием
аффективных факторов значения подвергаются непрекращающимся изменениям,
в частности — посредством употребления в переносном смысле. Это
исследование касается также подчас неосознанного создания новых слов
посредством звукоподражания, аналогии, словосложения или
заимствования. Оно также занимается выразительными средствами, эллипсисами,
плеоназмами и всеми явлениями, относящимися к усилению
модуляции и ритма, т. е. ко всему тому, что, собственно, и составляет область
синтаксиса.
Все вышеперечисленные факты относятся к деятельности
говорящего. Деятельность слушающего всегда сводится к двум, к тому же
одновременным и взаимно обусловленным операциям: интерпретации
и классификации. Интерпретация воспринимаемого звукового ряда, т. е.
расчленение его на значащие элементы, обладает двумя аспектами —
фонологическим и семантическим. Этот последний, помимо проникновения
в содержание воспринимаемой речи, предполагает разграничение единиц
выражения и, следовательно, целый ряд операций анализа и синтеза.
Известно, что в этой области в бесчисленных случаях слушающий может
колебаться между различными решениями. Что касается классификации
распознанных единиц, то она начинается в первую очередь с
идентификации (я распознаю или не распознаю такое-то слово, суффикс) и т. п.
Затем она предполагает постоянное использование и пересмотр
функционирования психических ассоциаций между значимыми элементами,
а также между ними и реальными объектами, короче — все то, что
составляет для нас систему языка.
Лингвистика организованной речи, как мы ее только что определили,
еще не сложилась как автономная дисциплина. До сих пор ее применяли
только от случая к случаю в связи с совсем иными задачами и почти
никогда не называя ее настоящим именем.
Имеется два случая, когда ученый вынужден, сам того не зная,
заниматься лингвистикой организованной речи. Во-первых, это происходит
тогда, когда литературоведение пытается планомерно исследовать стиль
того или иного автора. В самом деле, стиль — это та индивидуальная
особенность писателя или оратора, которая запечатлевается в его языке при
определенных обстоятельствах. К сожалению, тем, которые занимались
этим вопросом, вообще чужды методы и категории лингвистики. Связь
науки о языке с эстетическим чувством истинного знатока искусства
является непременным условием плодотворной работы в этой области.
Будущее, безусловно, даст нам подобные работы. Постоянное развитие
лингвистической науки и расширение ее горизонтов в этом нам порукой.
Уже сейчас можно отметить начало подобной работы9).
9) После того как настоящая статья была сдана в печать, мы получили превосходную
книгу Марселя Крессо (Cressot Μ. La phrase et le vocabulaire de Huysmans. Paris: E. Droz, 1938).

222
Статьи Альбера Сеше
Тем не менее литературоведение не сможет исчерпать программу
лингвистики организованной речи, так как стиль в искусстве является всегда
чем-то несколько нарочитым. В поисках нужного эффекта он избегает
того, что органически относится к наиболее спонтанным проявлениям
жизни языка. И только стиль наиболее великих писателей представляет
истинный интерес.
Другой областью, в которой прибегают к лингвистике
организованной речи, является наблюдение и изучение детской речи. Велико число
ученых, которые интересовались проблемой овладения языком и собрали
об этом предмете значительный материал. Здесь действительно работали
над живыми фактами и с чисто лингвистической целью. К сожалению,
эти наблюдения часто оставались слишком поверхностными, и
выводы, которые можно из них извлечь, обычно очень банальны. Ученые
всегда достаточно ясно осознавали следующее: чтобы определенный акт
речи был хорошо понят и правильно интерпретирован, он должен быть
зафиксирован с чрезвычайной точностью и тщательностью.
Примером могут служить превосходные работы в этой области,
выполненные М. Грегуаром10). Но дело ведь не только в изучении речевой
деятельности на ее первых этапах. Этот метод скрупулезного наблюдения
должен быть привлечен mutatis mutandis11) к языковому узусу взрослых.
А эта работа еще даже не начата. Значит ли это, что лингвистика
организованной речи более или менее отсутствует в лингвистических
трудах, стоящих на полках наших библиотек? Отнюдь нет. Наоборот,
в них мы повсеместно находим многочисленные и пространные отрывки,
относящиеся к лингвистике организованной речи.
Ведь вполне естественно, что все те ученые, которые занимаются
языком, описывая ли его состояние или развитие, сталкиваются, как
только останавливают свое внимание на отдельных фактических деталях,
с явлениями жизни языка, т. е. речи. Между коллективным соглашением,
в силу которого образовалась языковая система, и окказиональной
импровизацией, образующей речь, в области индивидуальных впечатлений,
относящихся, так сказать, к потенциальному языку, лежит невидимая
граница, которую лингвист непрерывно переходит.
Очевидно, что добросовестный диалектолог во время собирания
материала ясно понимает, что языковое состояние, которое он стремится
описать, доступно ему лишь в речи его информантов со всем тем, что
содержится в ней личного и случайного. Невозможно со временем не стать
специалистом по речи, опрашивая людей и критически записывая по-
Автор, говоря о своих предшественниках, пишет: «Единственный серьезный упрек, который
мы адресуем всем этим произведениям, состоит в том, что они вовсе не объясняют никаких
стилистических намерений автора. Недостаточно, даже с большой тщательностью, отметить
наличие тех или иных слов — необходимо интерпретировать употребление их, показать их
необходимость для автора, как в плане практическом, так и в плане эстетическом». Эта
критика является программой, которую сам автор старается осуществить.
10) Gregoire Μ, L'apprentissage du langage, les deux premieres ann&s. Bibliotheque de la faculte*
de Philosophie et des lettres de TUniversite de Liege, fasc. 73, 1937.
n* Mutatis mutandis (лат.) — с соответствующей поправкой. — Прим. перев.

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 223
лученные от них ответы. Так же обстоит дело с историком языка. Как
только он останавливается на деталях, он замечает, что развитие
происходит не в виде прямолинейного и непрерывного движения, а через большое
число колебаний и отклонений. Достаточно напомнить о фонетических
регрессиях и сопротивлении народному произношению, которые сыграли
столь важную роль в формировании современного французского языка.
Во всяком случае, любые изменения, которые происходят в языке,
вызывают колебания в речи. Следовательно, определенный компромисс
между различными направлениями в практических целях вполне
допустим, лишь бы он не вредил теоретическому разграничению научных
дисциплин и методов. Лучшим способом, обеспечивающим это
разграничение, является выделение науки о речи в отдельную дисциплину
и создание такого труда, в котором была бы строго соблюдена
соответствующая перспектива и материал был бы, насколько это возможно,
взят непосредственно из жизни с помощью подходящих методов
исследования. Следует отметить до сих пор все еще распространенное
и восходящее к младограмматической школе заблуждение. Оно состоит
в том, что лингвистика речи практикуется только в связи с фактами,
зарегистрированными в истории языка. А, следовательно, то, что связано
с лингвистикой речи, практически поглощается диахронией.
Рассуждают так: во французском языке имеется два слова — cheval,
обозначающее 'лошадь', и chevalet — 'козлы, предмет на четырех
ножках'. Вначале слово chevalet означало 'лошадка*. Для подтверждения этого
можно привести примеры из текстов. Слово в значении «лошадка»
было образовано из cheval по аналогии с другими уменьшительными, как,
например, chienet 'щенок', mulet 'лошажонок' (от 'лошак*), poulet
'цыпленок' и т.д. Далее рассуждают следующим образом: это обиходное слово
было применено, может быть, поначалу в шутку к предмету, имеющему
некоторое сходство с лошадью. И, наконец, это слово сохраняет только
новое значение, в то время как прежнее значение забыто и связь между
cheval и chevalet окончательно порвалась. Так при помощи гипотезы
реконструируется целый ряд фактов, которые могли происходить в речи,
но следствия которых зарегистрированы в языке. Из приведенного
примера видно, что именно отличает лингвистику речи от той лингвистики,
которую мы определили. Во-первых, ученых, работающих при помощи
этого метода, интересуют только те события, которые породили нечто
новое и оставили следы в истории языка. Затем все конкретные и реальные
событий, которые способствовали достижению определенного
результата, сводятся к абстрактной схеме. Очевидно, что подобные рассуждения
сами по себе вполне законны, но такая лингвистика организованной
речи in abstracto12) и a posteriori^ не должна смешиваться с другой,
с той, которая ставит нас перед конкретными и живыми фактами языка.
Лишь детальный анализ этих фактов может питать и обогащать науку
о функционировании языка, а также науку о его развитии.
' In abstracto (лат.) — вообще, — Прим. перее.
13* Л posteriori (лат.) — на основании опыта. — Прим. перев.

224
Статьи Альбера Сеше
Именно благодаря подобной практике к истории языка обычно
относят многое из того, что по своей природе прежде всего подлежит
ведению науки о функционировании языка, т. е. об организованной речи.
Даже Соссюр в своем «Курсе» не избежал этой укоренившейся ошибки.
Признавая за лингвистикой речи право на существование в качестве
самостоятельной дисциплины, он не только не дает сколько-нибудь
удовлетворительных указаний о том, какой может быть ее программа, но и
захватывает в пользу диахронии то, что логически принадлежит, как мы
видели, науке об организованной речи. Мы имеем в виду в особенности
главы, посвященные аналогии, народной этимологии и агглютинации,
под которой в «Курсе» понимается «склеивание» определенных
словосочетаний в слова. Не следует смешивать объяснение одного из случаев,
происшедших в речи, с объяснением того факта, что появившаяся в
результате подобной случайности форма завоевала свое место среди других
закономерностей узуса. Это положение отлично от первого, и только
оно принадлежит диахронии. То же различие должно осуществляться
и в области звуков. Фонологические случайности, затрагивающие
некоторые слова, например, в старофранцузском замена chercher на cherchier
(лат. circäre 'искать*) в результате ассимиляции, или замена народнола-
тинского pelegrimis (франц. pilerin 'паломник') на peregrimis в результате
диссимиляции, происходили в речи то тут, то там, до того как вошли
в язык: и эти два различных момента (один относится к речи, а другой
к истории) должны быть рассмотрены и объяснены отдельно. И
наоборот: все, что касается фонетических изменений, должно быть отнесено к
области диахронии. Замена одной фонемы другой фонемой или какая-
либо другая замена, которая влияет в какой-то точке на фонетическую
систему языка, например в современном французском языке изменение
мягкого [1] на [у] (cattle 'прокисший (о молоке)' произносится как cahi-
ег 'тетрадь'), является историческим феноменом, который должен быть
объяснен как таковой. С другой стороны, в начале фонетических
изменений имеются всякие артикуляционные случайности, которые мало чем
отличаются от вышеупомянутых и которые принадлежат речи. Звук у —
результат небрежной артикуляции палатального /, где образование
плавного звука заменено распространенной артикуляцией фрикативного.
Все эти факторы, зависящие в своих мельчайших вариантах от
психического состояния говорящего (тщательность, внимание, небрежность,
усталость и т. п.), в момент живой речи подчинены панхроническим
законам и относятся к области организованной речи. Это как раз и есть
то, что мы говорили относительно работы Граммона. Следует, однако,
отметить, что даже Граммон избрал в этом вопросе традиционный путь,
связав анализ функционирования речи с историей языка. Он разделил
свой труд, ценность которого не ставится под сомнение этим замечанием,
на две части. Первая часть, озаглавленная «Фонология», изучает фонемы
и относится к статической лингвистике. Вторая, названная «Собственно
фонетика, или историческая фонетика», лишь частично носит
эволюционный характер. За исключением нескольких значительных, но
относительно кратких соображений о фонетических законах, она в основном

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 225
толкует панхронические законы артикуляционных случайностей,
употребляя в качестве исходного материала бесчисленные примеры из истории
развития различных языков. Следовательно, здесь мы имеем дело с
лингвистикой организованной речи a posteriori, о которой мы говорили выше.
А ведь Граммон не только прекрасно осведомленный в области истории
многих языков лингвист, но и превосходный лабораторный фонетист.
Следовательно, он знает лучше, чем кто бы то ни было, что гипотезы,
подсказанные нам исторически установленными фонетическими
изменениями, нуждаются в проверке и подтверждении наблюдениями и опытами
in vivo ,4>. Это простое замечание устанавливает главенство речи над
историей. Но вот что еще надо учесть: если принимается какая-либо гипотеза
относительно физиологического объяснения изменения звука, остаются
без ответа вопросы, связанные с историей: почему такая артикуляционная
случайность изменила узус в данное время и в данном месте, а не в другой
момент и не в другом месте?
Все это подтверждает наше требование точного разграничения
между лингвистикой организованной речи и эволюционной лингвистикой,
программу которой мы только что наметили.
IV. Об отношении между диахронической лингвистикой
и двумя выше рассмотренными дисциплинами
Прежде чем говорить о диахронической лингвистике, необходимо
объяснить, исходя из положений «Курса», ее отношение к двум
вышеупомянутым дисциплинам. Мы отмечаем здесь одну значительную
особенность. Мы обязаны Фердинанду де Соссюру определением
синхронической лингвистики. Дав ей определение, он восстановил ее полную
независимость и поставил на принадлежащее ей по праву первое место.
Автору «Курса» мы обязаны также самим понятием лингвистики
организованной речи. Хотя он оставил неразработанным все, что касается ее
программы, он отвел ей полагающееся место между статической и
диахронической лингвистиками. Но относительно программы последней
мы находим у Соссюра лишь скудные заметки. Можно подумать, что
под влиянием традиции младограмматической школы, одним из самых
блестящих представителей которой он был, Соссюр рассматривал эту
отрасль лингвистики как чисто эмпирическую, ограниченную
наблюдениями над фактами. Он рассматривал явления диахронии как результат
актов речи. Верно также, что он очень точно определил ее основную
сущность, говоря, что дело заключается здесь в незаметном изменении
отношений, которые устанавливаются в каждый данный момент в силу
произвольности языка между дифференциацией звуков и
дифференциацией значений. Но ничего не сказано относительно механизма и причин
этих изменений. В действительности нам сначала говорят, что
происходящее на оси времени не имеет никакого отношения к факторам,
In vivo (лат.) — в жизни, в действительности. — Прим. перее.

226
Статьи Альбера Сеше
действующим в языке как в синхронической системе, что структура
языка и его сущность принадлежат к двум различным
взаимонепроницаемым областям. Затем говорится, что сущность языка абсолютно чужда
психологии говорящих. Именно развитию этого последнего положения
и посвящены последние страницы «Курса», и именно эта теория
резюмируется в знаменитом заключении: «Единственным и истинным объектом
лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя».
Эти два положения, понятые буквально, могли бы совершенно оторвать
диахроническую лингвистику от лингвистики синхронической, с одной
стороны, и от лингвистики речи — с другой, так как именно в речи
непосредственно проявляется психология говорящих. В таких условиях
наука не может двигаться дальше. Мы не будем повторять сказанного
вначале относительно условий создания «Курса», которые объясняют его
пробелы и несовершенства.
Если Ф. де Соссюр допустил некоторые ошибки, то это произошло,
по мнению Мейе, из-за его исключительной занятости определенными
проблемами, принципиально верными, но из-за которых Соссюр
сделал слишком абсолютные выводы. Одним из основных условий всякой
мыслительной работы является готовность логически следовать до конца
взятому за основу принципу, с тем чтобы потом вернуться назад и внести
поправки и уточнения с учетом других реальных факторов. Соссюр был
величайшим ученым и новатором, так как он объявил войну всему
слишком поверхностному в лингвистической мысли его времени, с тем чтобы
дать безупречную теоретическую базу науке о языке. «Курс» застал его,
так сказать, в состоянии борьбы, предполагающей напряжение мысли
и определенную односторонность, которую он, конечно, преодолел бы
со временем, хотя бы из соображений, изложенных в его собственной
теории.
Можно сказать, что его ошибка заключается в том, что он
видит разрыв там, где было бы более правильно говорить о противоречиях
и парадоксальных равновесиях, столь свойственных жизни. Когда он
противопоставляет диахронический принцип синхроническому, он борется
с ошибками старой школы, которая полагала, что языки прогрессируют
или регрессируют вследствие внутренних импульсов, присущих языку,
как какому-либо живому организму. Как и все представители
младограмматической школы, он полагает, что в основе языковых эволюции лежат
внеязыковые факторы, действующие извне на грамматическую систему.
В этом он был абсолютно прав. Необходимо было только уточнить,
каковы эти внеязыковые факторы. Автор «Курса» также прав, когда он
констатирует разрыв между диахроническими изменениями и
психологией говорящих. Здесь он выступает против упрощенческого психологизма,
который утверждает, что язык спонтанно подчиняется всем требованиям
мышления, как если бы мы не имели дела с определенной социальной
категорией, установленной с общего согласия и сильной своей
внутренней связностью и инертностью. Необходимо учитывать этот чисто
лингвистический фактор. Но для этого вовсе не нужно утверждать, что

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 227
психическое состояние говорящих не влияет на язык, когда в другом
месте утверждаешь, что именно благодаря акту речи происходит эволюция
языка. На деле ни один ученый, верный соссюровской школе, не
сделал для себя решающих выводов из этих афоризмов. Мы сами весьма
сдержанно относились к йим, и в статье, появившейся в 1917 году15),
указали на слабое место в соссюровской аргументации. Мы полагаем,
что Соссюр, занятый показом всех логических последствий проводимого
им принципа произвольности знака, пренебрег тем, что знак,
относительно мотивированный по определению, которое он сам ему дал,
занимает значительно более важное место, чем ему было отведено.
Работы Балли о механизме языковой выразительности16) показали всю
очевидность этого. И именно при помощи мотивированных элементов
язык, несмотря ни на что, гармонически взаимодействует или находится
в состоянии противоречия с психикой говорящих и несет на себе ее
отпечаток. Вместо провозглашения табу, которые изолируют диахроническое
явление, запрещая ему контакт с явлениями недиахронического порядка,
необходимо восстановление гармонического равновесия противоречивых
факторов, столкновение которых и составляет саму жизнь языка. Возьмем
известную схему:
На оси AB мы отметим лишь грамматическую структуру, т.е.
систему языка со всем тем, что составляет его устойчивость, связность всех
его частей. В точке О, которая является точкой организованной речи,
сочетается система языка с мышлением говорящих на данном языке.
Следовательно, мы наблюдаем язык в момент функционирования таким,
каким он определяется в каждый данный момент объективными и
субъективными условиями акта речи. И, наконец, на диахронической оси CD
мы поместим последовательные этапы развития языка такими, какими
они стали в результате изменений, происшедших в нем под
воздействием актов речи, которые неуловимо, но постоянно нарушают внутреннее
,' 15) Le probleme de la langue a la lumifcre d'une theorie nouvelle // Revue philofcophique, 42 an.,
№7. P. 26-2$.
16) Bally Ch. Le langage et la vie. Paris, 1926. P. 141; Zürich, 1935. P. ИЗ. (Рус. пер.: Балли Ш.
Язык и жизнь. М.: УРСС, 2003. С. 112-113. — Прим, ред.)

228 Статьи Альбера Сеше
языковое равновесие. Причины этих изменений нужно искать, конечно,
во всех факторах, которые влияли на акты речи.
Учитываются также все причины, которые повлияли в
рассматриваемый период на внешние условия, на фоне которых развивается язык
(учреждения, род занятий, техника, перемещение и т. п.), либо на
внутренние условия речи (психика, вкусы, тенденции говорящих);
принимаются во внимание и факторы внутриязыкового порядка, т. е. требования
самой грамматической системы, инертность которой влияет на речь
говорящих и которая поддается изменению только в определенных условиях.
Говорящие бессознательно содействуют и приспособлению языка к
различным потребностям выражения мысли и работе грамматики, которая
обеспечивает правильное функционирование орудия коллективного
общения. Если мы, вопреки соссюровской ортодоксальности, поместим
на оси времени, наряду с внеязыковыми факторами, всю психологию
речи, а наряду с органическими внутриязыковыми факторами все данные
синхронии, мы увидим, что тем самым мы не упраздняем
противопоставлений, которыми так дорожил Соссюр и которые составляют ядро
его теории. Мы делаем эту ось местом борьбы двух антагонистических
сил. Одна сила охраняет грамматическую систему и ее традицию,
основанную на коллективном соглашении; другая сила вызывает в системе
постоянные инновации и адаптации. Мы не считаем, что предали идеи
своего учителя, предлагая эту точку зрения. Она является лишь
логическим развитием его мыслей, со временем освобожденных от некоторых
преувеличений, которые объяснимы условиями создания «Курса».
V. Диахроническая лингвистика, или эволюция языка
Переходя от лингвистики организованной речи к диахронической
лингвистике, мы переходим от конкретного к абстрактному. Наука об
эволюции языка, так же как наука о языковом состоянии, лишь
приблизительно постигает свой объект, располагая только общими истинами,
которые вытекают из фактов и являются их упрощенным отражением.
Так же как невозможно точно зафиксировать языковое состояние во всей
его сложности, нельзя описать и историю языка, учитывая все бесконеч-
f, но разнообразные особенности речи, которые составляют ее in concreto.
Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную
связь с реальной действительностью, так как она ограничивается узкими
рамками одного частного акта речи.
Если синхроническая лингвистика описывает языковое состояние
в том смысле, как мы его определили выше, то диахроническая
лингвистика в начале исследования в принципе только сравнивает два
последовательных языковых состояния, чтобы установить происшедшие
изменения. Естественно, что сравнение производится не по совокупности всех
факторов. Оно затрагивает лишь те элементы языка, которые подверглись
изменению. Из суммы изменений делается общий вывод относительно
эволюции языка как единого целого, о характерных для эволюции
аспектах и об основном ее направлении. Безусловно, историю языка можно

Три соссюровсние лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 229
давать описательно, в виде последовательного повествования обо всех
изменениях, которым подверглось изучаемое явление в течение длительного
периода, но каждая деталь такого изложения неизбежно будет построена
на сравнительном методе. Если, например, я говорю, что гласная под
ударением в латинском слове tela 'полотно' прошла через фазы е, ё, όί, οι
(wi), we, w§, став, наконец, звуком wa в современном французском языке
\toile 'полотно'), я применяю метод, используемый при создании
мультипликационных фильмов: чтобы создать иллюзию движения, записывается
последовательный ряд статических образов, сменяющих друг друга. Это
очень важно, ибо если отдать себе строгий отчет, то станет ясно, что
диахроническая лингвистика, в первой части своей задачи состоящая
просто из повествования о фактах, находится в строгой зависимости
от синхронической лингвистики. Без ее помощи диахроническая
лингвистика не что иное, как простое перечисление плохо анализируемых
и поверхностно объясненных фактов. Только исходя из более точных
грамматических исследований, она может проникнуть в сущность
своего предмета и обобщить всю массу отдельных фактов с точки зрения
наиболее общих исходных положений, чтобы дать точное представление
об эволюции языка в ее общих и частных проявлениях. Но чисто
описательная часть этой науки не исчерпывает программы исследований;
недостаточно описать факты — необходимо их объяснить и
восстановить их первопричину. Именно здесь лингвистика организованной речи
соотносится с лингвистикой диахронической. Чисто теоретическое
объяснение двух последовательных фактов языка, из которых один мы берем
как исходный, а другой как результат эволюционного процесса, должно
иметь вид схемы речи. В схему войдут все факторы, определившие
возникновение процесса и его завершение, состоящее в достижении некоего
результата. Мы говорим здесь о схеме, чтобы подчеркнуть различие
между наукой об организованной речи и диахронической лингвистикой. Под
влиянием массы окказиональных факторов в реальной речи происходит
множество различных случайностей. Одни имеют одну тенденцию,
другие другую. И если узус в конечном счете меняется, то это происходит
потому, что в определенный период в среде говорящей массы были
особенно активными некоторые факторы. Они воздействовали на большую
часть говорящих, благоприятствуя случайностям, действовавшим в
одном определенном направлении, что завершалось установлением нового
узуса в общеразговорном языке. Вот это в диахронической лингвистике
представляется в виде схематической формы вымышленного акта речи
(или целого ряда актов речи, если феномен состоит из нескольких
последовательных фаз) между воображаемыми собеседниками. Эта схема
представляет собой как бы синтетический и упрощенный вид факта
языка, рассмотренного по существу и в ходе его развития. Если бы схема была
абсолютно полной и хорошо обоснованной, она могла бы объяснить сам
Факт языка. Как было сказано, мы здесь рассуждаем чисто теоретически.
В действительности схема речи всегда присутствует в объяснении
какою-либо факта развития языка. Однако необходимо учесть очень многое,
чтобы эти схемы были всегда ясны и, в особенности, полны. Историк

230
Статьи Альбера Сеше
языка не располагает заранее факторами, которые он собирается описать.
Его задача состоит в том, чтобы, судя по фактам языка, можно было
догадаться об обуславливающих их факторах и использовать их тогда,
когда это представляется обоснованным. В зависимости от избранной
отправной точки существует два метода исследования: первый — наиболее
обычный — состоит в том, что за отправную точку берутся сами
языковые факты и каждому из них дается предполагаемая схема речи. Этот
метод может оказаться удовлетворительным во многих случаях. Вернемся
к уже приводившемуся примеру. Казалось бы, все уже было сказано,
когда объяснялось, что chevalet в своем первом значении petit cheval
'лошадка' образовано по аналогии того же типа, что и poulet, cochet, chienet
и т. п. Но в этом нельзя быть абсолютно уверенным, ибо ничего не было
сказано об условиях, способствовавших появлению и введению данного
слова в употребление, как ничего не было сказано и об условиях, которые
повлияли на выбор суффикса. Эти недостатки выступают более заметно
в других случаях. Например, история спряжения французского глагола
до наших дней по большей части является длинным рядом образований
по аналогии (как и образование слова chevalet), которые заменили собой
старые формы, образовав новые, в общем более упорядоченные. Но для
объяснения морфологической эволюции французского глагола
недостаточно свести эти образования к формальной схеме (например: U conduisit
'он привел* вместо старого // conduist, созданного по типу tu conduisis 'ты
привел', как tu partis, ilpartit 'ты ушел, он ушел'). Могло возникнуть
бесчисленное множество других образований по другим моделям и в других
частях спряжения. Среди форм, которые недолго просуществовали, есть
большое число таких, которые не оставили значительных следов в языке.
А другие, случайно появившиеся в речи, формы вообще не оставили
никаких следов. Почему? И почему язык содействовал развитию других
форм? Нельзя также утверждать, что наиболее «регулярные» формы
всегда одерживали верх: тогда наше спряжение было бы куда более простым.
Следовательно, необходимо принимать в расчет определенные
побудительные причины и тенденции, и именно они должны каким-то образом
отражаться в схеме речи.
Недостатки, присущие этому первому методу, заставили многих ис-
'' следователей искать лучшие пути, и поначалу было отдано предпочтение
внеязыковым историческим условиям, которые, действуя на внешний
аспект актов речи и психику говорящих, способствовали лишь некоторым
случаям или обуславливали эволюцию в данном месте и в данную эпоху·
В соответствии с этим делались попытки использовать в объяснениях
именно эти внеязыковые факторы, о которых мы говорили выше. Этот
метод вполне оправдан. Лингвист имеет право попытаться осветить связи
между развитием конкретного языка и историей народа — его носителя.
Большим преимуществом этого метода является тенденция к
обобщению. Он стремится свести всю массу сложных фактов к основным
событиям. Этот метод нуждается в тонком психологическом анализе
и, последовательно применяемый, сможет дать подлинное объяснение

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 231
развитию языков на базе основных типологических тенденций. Его
недостаток заключается в том, что он труден и опасен. В отдельных случаях
влияние внешних исторических факторов на язык очевидно. Так,
совершенно безусловно, что новые идеи, новые изобретения требуют введения
новых слов или изменения смысла старых. Так или иначе словарь
быстро приспосабливается к потребностям мышления той или иной эпохи.
По этому поводу интересно посмотреть краткие, но глубокие замечания
Вартбурга17) относительно различных источников обогащения нашего
словаря. Не менее очевидно, что в странах, где из-за политических
событий (миграции, смешения населения, завоеваний) имеет место двуязычие,
мы наблюдаем серьезные последствия для обоих контактирующих
языков. Один и тот же человек не может говорить на двух языках без того,
чтобы эти два языка так или иначе не влияли друг на друга. Если один
из них пользуется большим престижем, то естественно, что он и
оказывает на соперничающий язык большее влияние. Этим можно объяснить
заимствование терминов, кальки, некоторые инновации в синтаксисе
и даже фонетические изменения. Многие особенности французского
вокализма носят следы языка завоевателей-франков, а в других случаях
мы видим воздействие кельтского и романского субстрата, вернувшего
язык к его более устойчивым формам. Зато во многих других случаях
связи между историей народа и изменением его языка гораздо менее
очевидны. Например, когда А. Мейе связывает точность и краткость
латыни с влиянием стиля юридического языка, его доводы
представляются лишь на первый взгляд убедительными. Ведь в юридическом стиле
весьма часто встречаются плеоназмы. Можно задаться вопросом: не
было ли у римлян предрасположения к сжатости стиля, не зависящего
от воздействия той или иной языковой техники? Кроме того, вряд ли
можно предполагать, что все судившиеся обладали одним и тем же
психологическим типом. Еще более сомнительно, что в старофранцузском
охотно употребляли дополнение, выраженное одушевленным
существительным в дативе, перед дополнением, выраженным неодушевленным
существительным в аккузативе (что немцы охотно делают до сих пор),
только потому, что в ту эпоху господствовал культ героев18).
Подобными сближениями явлений из области культуры с явлениями языка
: нередко злоупотребляют. Здесь слишком трудно провести границу между
действительными наблюдениями и необоснованной выдумкой. Можно,
однако, надеяться, что со временем лингвистика сможет уверенно
оперировать и в этой сфере. Так, в области организованной речи необходима
разработка более строгих методов грамматического анализа стиля различ-
ных писателей, с тем чтобы установить зависимость между характером
мышления и формой выражения. А в области собственно истории бы«
ло бы целесообразно провести различные сравнительные исследования,
/которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых
' См.: Wartburg W. Evolution et structure de la langue franchise. Leipzig—Berlin, 1934.
18)Cm.: Vossler K. Frankreichs Kultur und Sprache, 2 Ausg. Heidelberg, 1929. S.54.

232
Статьи Альбера Сеше
различных языков, в которых одни и те же внешние причины вызывают
одинаковые изменения.
И тем не менее, какими бы ни были успехи в этой области, с
помощью только «метода внешних причин» никогда нельзя исчерпать
программу эволюционной лингвистики. Нужно принимать в расчет то, что
мы назвали внутриязыковыми органическими причинами, т. е. реакцию
грамматического инстинкта, обусловленного самой системой, по
отношению к возникающим инновациям. Но как проследить за воздействием
этих факторов? Это трудная задача. И мы ограничимся лишь
несколькими предварительными замечаниями, которые, может быть, окажутся
полезными.
Заметим, что всякая появившаяся в речи новая форма
обязательно должна быть интуитивно совершенно понятна. Обратимся к столь
часто приводимому Вартбургом примеру: если гасконский крестьянин
в шутку называет петуха, окруженного курами, викарием (по-гасконски
bigey), он употребляет образное выражение, а всякое образное выражение
легко понимается в соответствующем контексте и при
соответствующих обстоятельствах. Так же обстоит дело во всех случаях инновации,
как бы различны они ни были. Если какая-нибудь инновация не
является результатом стремления к большей выразительности или ясности, а,
наоборот, объясняется небрежностью и если эта небрежность не
слишком велика, например, когда либо ребенок, либо необразованный или
просто спешащий человек говорит: quand tu viendras? или tu viendras
quand? вместо правильного quand viendras-tu? 'когда ты придешь?',
нужно быть лишенным всяких умственных способностей, чтобы не понять
эту «неправильную» фразу. Следовательно, инновация не нарушает
механизма языка. Каждая из них представляет собой более или менее
удачное употребление возможностей, заложенных в существующем
языке. Они понимаются и воспринимаются на фоне установленных норм
и, следовательно, принадлежат к области частично мотивированного.
Конфликт с системой наступает в тот момент, когда в интерпретации
слушающего мотивированная таким образом речевая форма
начинает подменять обычное логическое выражение определенной идеи или
определенной функции. В этот момент и нарушается
функционирование системы произвольных сущностей и равновесие грамматической
системы. Это можно показать, обратившись еще раз к только что
приведенному примеру Вартбурга. До тех пор пока слово bigey 'викарий'
было чисто шуточным обозначением петуха, в системе языка ничего
не изменялось. Слово bigey воспринималось на базе принятых
языковых условностей. Но когда оно стало восприниматься как более новое
и более удобное слово для обозначения петуха, тогда его новое значение
само стало условностью. Отношения, которые до сих пор связывали его
с другим предметом, порвались, и оно стало точно таким же
произвольном знаком, что и слово gat, которое оно заменило, как французское
coq или немецкое Hahn. Именно в этот момент нарушилось
равновесие психических ассоциаций, посредством которых разграничиваются

Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 233
и взаимно определяются произвольные знаки языка. Слово gat, которое,
вероятно, не сразу исчезло из употребления, должно было отступить
перед новым конкурентом, прочно занявшим определенную территорию
в этой семантической сфере. Вся история словарного состава состоит
из подобных случаев. Новые термины, самым разнообразным способом
вводимые в язык, вступают в конкуренцию со старыми словами и иногда
заменяют их. Лексика — это поле битвы, и ее внутренняя
организация подвергается непрерывным переворотам. По-видимому, подобные
стремления не встречают серьезного сопротивления и не наталкиваются
на большие трудности грамматического порядка. Лексика
необыкновенно гибка и без труда приспосабливается к потребностям момента.
Дело обстоит иначе, когда какая-либо синтаксическая форма
заменяется другой. Это более серьезное дело, и происходит оно более сложно.
В действительности система синтаксиса в отличие от системы лексики
построена на определенных логических принципах. Каждая часть
синтаксической системы занимает в ней более значительное место, чем
изолированное слово в системе слов. Следовательно, синтаксис
больше, чем лексика, чувствителен к тому, что происходит с одним из его
элементов.
До сих пор мы рассматривали лишь изменения, происходящие в язы-
. ке в результате какой-либо инновации со стороны говорящего. То, что
мы сейчас изложили, вполне применимо, и даже еще в большей степени,
к изменениям, первопричиной которых является своеобразная
интерпретация слушающим какого-либо абсолютно правильного и нормального
синтаксического оборота. В основе многих изменений лежат случаи
подобного рода.
Мы оказываемся здесь в самом центре области формальных и
произвольных структур языка, то есть именно там, где можно уловить
характерные признаки его развития. Проследить ход какой-либо
грамматической инновации и характер преодоления ею сопротивления, языка
кажется довольно трудным. Гораздо леще выявить, что происходит, когда
те или иные средства выражения, вытесняемые другими в ходе
развития, постепенно отступают шаг за шагом. В этом случае мы имеем дело
с обратной стороной диахронического процесса, т.е. с отрицательной
стороной положительного явления — с возрастающим распространением
победившего конкурента. По всей видимости, целесообразно будет
изучить это явление, чтобы при помощи контраста извлечь данные, которые
нас интересуют.
Обобщая, можно сказать, что любая звуковая единица умирает, если
* речи ее употребление поддерживается только навыком и автоматизмом.
;В этом случае мы встречаем ее в употребительных фразеологизмах или
to лексических единствах, которые называют locutions, или же в тех случаях,
когда ее употребление продиктовано традицией наиболее
консервативных форм языка, например в так называемом «возвышенном стиле» (style
poutenu). Кроме того, это языковое явление может удержаться в речи,
&сли в каких-то из его употреблений оно получит специальное значение,

234
Статьи Альбера Сеше
благодаря которому оно выживает, продолжая употребляться в новых,
но более узких границах. Мы ничего здесь не говорили о
распространенных случаях, когда отмирающее экспрессивное средство, благодаря
особым обстоятельствам, возрождается с новым значением. Это увело бы
нас в сторону от темы.
Система языка отнюдь не проста, и упорядочить ее совсем не
легко. Даже в тот момент, когда какая-либо инновация удачным образом
изменяет одну из ее частей, стройность другой части системы
опосредствованно бывает затронута этой инновацией. Хорошо известно, какое
влияние оказывают изменения в фонетической системе языка на другие
части системы, а именно — на системы значащих элементов, строящихся
из фонем. Фонетический закон, т. е. регулярное преобразование данной
фонемы или группы фонем в определенных условиях и в определенный
момент времени, есть не что иное, как проявление фонетической части
основного органического, присущего языковой системе принципа. Под
воздействием этого закона фонетическая система языка изменяется так
или иначе, но ее системность в целом не нарушается, что произошло бы
при произвольном изменении звуков в различных словах. Но, даже
осуществляясь в строгом соответствии с требованиями фонетической системы,
эти изменения вызывают нарушения равновесия в системе значащих
элементов языка. Происходит смешение или исчезновение фонем, что
пагубно сказывается на системе знаков, по отношению к которым эти
изменения являются чем-то внешним — своеобразными «несчастными
случаями». Так фонетическая реорганизация языка дезорганизует язык
в другом плане, где все усилия направлены на максимально возможное
сохранение организации и порядка.
Однако может происходить и обратное явление. Может случиться,
что инновация в области средств выражения (мы имеем в виду
существенные изменения в словарном составе) вызовет нарушение равновесия
и дезорганизацию в системе звуков. Подобные явления дважды
наблюдались в истории французского языка: в первый раз, когда романский язык
VI—VIII вв. обогатился многочисленными заимствованиями из
германских языков, и во второй раз, когда во французском языке стали широко
употребляться слова книжного происхождения, заимствованные из
греческого и латыни. Мы уже вскользь касались первого из приведенных
случаев, говоря о сдвигах, вызванных влиянием языка франков на
фонетическую систему языка древних обитателей Галлии. Кратко остановимся
на втором случае. Во французском языке XII и XVI вв. произошла
целая серия фонетических изменений: исчезновение или вокализация
согласных в конце слова, упрощение аффрикат, монофтонгизация
многих дифтонгов и исчезновение внутреннего зияния. Все это очевидное
проявление тенденций к упрощению слога.
Историк языка, объясняющий изменения, которые он отметил
и определил, должен не только объяснить внешние и внутренние
причины рассматриваемого изменения как таковые или в связи с той
частью языка, в которой они происходят, но и обязан учитывать влияние
этого изменения на другие части системы. В некоторых случаях ответ

Три соссюровсние лингвистики. Критика «Курса общей лингвистики» 235
будет прост. Достаточно ясно, что влияние значительных изменений
в словаре, обусловленных теми или иными причинами
исторического или культурного порядка, могут разрушить фонетические навыки.
Было бы интересно определить силу сопротивления, чтобы получить
механическую результирующую этих противоречий. В других случаях
решить проблему труднее. Таков, в частности, загадочный вопрос об
изменениях в системе экспрессивных средств языка. Без труда можно
строить те или иные, более или менее приемлемые гипотезы.
Например, можно сказать, что фонетические изменения затрагивают только
лишь малозначительные элементы системы; если же они якобы
затрагивают основные грамматические категории (системы времен или
падежей), то значит, что эти категории находились в состоянии
распада и поэтому не оказали существенного сопротивления. Но это
недостаточно. Необходимо, чтобы эти положения увязывались с фактами.
Когда-нибудь наука ответит нам, достаточно ли могущественны
факторы, влияющие на фонетические элементы языка, чтобы поколебать его
логическую экспрессивную систему. Здесь же уместно лишь привести
высказывание Доза о том, что «от изменения звуков зависит история
любого языка».
Заканчивая, подчеркнем, что мы никоим образом не считаем, что
. ответили на основные вопросы, стоящие перед лингвистикой. Мы хотели
лишь дать достаточно ясное представление о том, как мы определяем
объект нашей науки и что мы понимаем под программой его изучения.
Мы постарались (и смеем надеяться, что в какой-то степени нам это
удалось) изложить значение трех составляющих дисциплин, как каждой
в отдельности, так и в их совокупности. Мы стремились сделать это в
соответствии с теорией нашего учителя Фердинанда де Соссюра даже в той
части нашего изложения, где мы сочли необходимым внести изменения
в формулировки, данные в «Курсе». Нам кажется, что подобная критика
не только не умаляет значения теории Ф.де Соссюра, но и помогает
лучше понять дух соссюровских идей.

Два типа предложений*
ι
В чем же состоит различие между предложением типа французского
Voiseau chante 'птица поет', где имеется субъект и предикат, и
соответствующими выражениями: Voiseau chantant 'поющая птица' или Voiseau qui
chante 'птица, которая поет', где то, что было предикатом, стало просто
определением?
Есперсен, наглядно продемонстрировавший, что логическое
отношение слов в этих двух случаях одно и то же1), связывает это различие
с тем фактом, что в одном случае (Voiseau chante) выражается
законченная мысль, тогда как в другом (Voiseau chantant или Voiseau qui chante)
выражено лишь некоторое понятие, элемент мысли, не достаточный сам
по себе для коммуникации.
Это мнение основано на фактах и мы не собираемся его оспаривать,
тем не менее оно вызывает одно возражение. Как же получается, что
существуют предложения, представляющие собой законченные
сообщения, и в то время обнаруживающие совершенно тот же грамматический
характер, что словосочетание Voiseau chantant! Когда я читаю на
двери: Entree interdite 'Вход воспрещен' (букв, 'вход воспрещенный') или
Defense d'entrer 'Входить воспрещается' (букв, 'запрещение входить'),
когда я встречаю в тексте: Vains efforts 'Напрасные усилия' или Surprise
de Vassistance 'Удивление присутствующих', я имею дело с
предложениями, в которых отсутствует субъект и которые состоят только из главного
члена, сопровождаемого членом зависимым.
Мы согласны с Есперсеном, что тип предложения, образованного
субъектом и предикатом (Voiseau chante), создан для выражения
законченной мысли, и мы назовем его «предложение-мысль». Но существуют
другие предложения, которые для выражения мысли довольствуются
моделями, характерными для выражения отдельных понятий (entree interdite,
vains efforts построены так же, как Voiseau chantant); такие предложения
мы будем называть «предложения-понятия».
Цель, которую мы перед собой ставим в данной статье, является
показать природу и функции предложения-понятия и путем его
сравнения с предложением-мыслью дать более полное определение этого
последнего.
* Sechehaye Albert. Les deux types de la phrase // Melanges d'histoire litteraire et de Philologie
offerts ä Μ. Bernard Bouvier. Geneve: SocMte des Editions Sonor, 1920.
^Jespersen 0. Sprogets Logik. Kobenhavn, 1913.

Два типа предложений
237
II
Как нам представляется, предложение-понятие связано с наиболее
естественной и наиболее элементарной формой языка. Когда ребенок
начинает говорить, он строит предложения, состоящие из одного слова2).
Он, например, скажет bobo, показывая свой палец, то ли для того чтобы
пожаловаться, то ли требуя, чтобы ему оказали помощь, то ли просто
констатируя факт. Этому слову, которое, если сравнить его с другими
элементами словарного состава ребенка, представляет, по крайней мере
потенциально, некоторое понятие, пусть весьма нечетко определенное
(понятие физической боли), суждено стать элементом мысли и
предложения; но здесь, произнесенное исключительно в связи с конкретным
обстоятельством, оно представляет собой слово-предложение, а,
следовательно, предложение-понятие в его наиболее элементарном виде3).
Однако предложения из одного члена, несмотря на сопровождающие
их жесты и мимику, — способ не всегда достаточный для того, чтобы
говорящий был понят, и его неадекватность становится все более
очевидной по мере того как усложняется само мышление, поэтому в процессе
развития мышления и языка ребенок ищет и находит способы
выражения менее примитивные. Он сможет тогда, ничего не меняя в основном
принципе своего средства выражения, употребить два или более слова
вместо одного, которым он довольствовался раньше. Его предложение
по-прежнему состоит из одного понятия, высказанного под воздействием
конкретной ситуации в данный момент, но это понятие, более сложное
или более четко расчлененное, представлено теперь словом, которое
сопровождают определяющие слова. Так, вместо того, чтобы сказать просто
bobo, ребенок произнесет, показывая руку: bobo doigt или даже: bobo doigt
Jean, что примерно означает: '(Вот) боль в пальце, испытываемая Жаном'.
Особенность всех подобных предложений, благодаря которой они
могут ограничиваться высказыванием одного более или менее сложного
понятия, состоит, следовательно, в том, что они проистекают из некоего
обстоятельства, считающегося известным, и высказанное в них
понятие является своего рода предикатом. Это обстоятельство складывается
из объективно наличествующих элементов — больной палец, который
нам показывают, например — но чаще всего необходимо также
принимать во внимание факторы субъективные и индивидуальные. Одно
и то же слово bobo, когда оно выражает жалобу, мы соотносим не только
с внешним фактом, но также с чувствами того, кто говорит; а если это
предложение должно означать 'помоги мне9, оно подразумевает еще, что
ребенок ждет каких-то действий со стороны лица, к которому
обращается. Все это выражается изменениями интонации, модуляциями голоса,
которые легко поддаются интерпретации.
2) Romanes ΰ. /. Die geistige Entwicklung beim Menschen, 1893 (в этой работе, по-видимому,
впервые было обращено внимание на данный факт); Meumann E. Die Sprache des Kindes.
•Zürich, 1903, S. 67.
*) О словесных понятиях у детей см. Meumann E. Op. cit. S. 52 ff.

238
Статьи Альбера Сеше
III
Что же отличает предложение-мысль от предложения-понятия,
такого, как мы его определили применительно к языку ребенка? Отличает
его то, что в нем есть нечто, отсутствующее в предложении-понятии,
а именно: в его собственном составе имеется субъект — некоторая
исходная точка, которая более или менее адекватно восполняет
окружающую обстановку. Предложение-мысль автономно, по крайней мере
стремится быть автономным. Школьное определение, столь презираемое
теоретиками, учит, что субъект есть то, о чем говорится в предложении,
а предикат — то, что говорится о субъекте. Это определение справедливо
по той простой причине, что оно соответствует впечатлению,
производимому на нас субъектом и предикатом в предложении типа Uoiseau chante.
Определение, которое даем мы, аналогично школьному, только оно
связано с более общей теорией предложения. Тот, кто произносит L'oiseau
chante, сообщает нечто о субъекте Voiseau 'птице (вообще)' или о какой-то
ип oiseau 'птице (в частности)', и его предложение является независимым
от конкретной обстановки в той мере, в какой его субъект понятен вне
предложения.
Предложение с субъектом является формой, характерной для
дидактического стиля, для исторических текстов и художественной литературы.
Например, баснописец рассказывает нам занимательную историю и
называет своих персонажей: Un octogenaireplantait... 'Один
восьмидесятилетний старец посадил...' Если же я употребляю такое предложение, говоря
об окружающих меня реалиях, значит, я их рассматриваю достаточно
хладнокровно, чтобы выбрать среди возможных субъектов тот, который
я хочу заставить нести мое заявление, и чтобы сформулировать по его
поводу некое суждение по всем правилам. И тогда я говорю: La neige est
epaisse 'Снег (есть) густой' или Jean va partir 'Жан уезжает' подобно тому,
как я сказал бы: La neige est blanche 'Снег (есть) белый' или Cesar conquit
les Gaules 'Цезарь покорил галлов'.
Такая автономная мысль, естественно, является также объективной;
абстрагированная от окружающей обстановки, она отчуждена от моей
личности и от личности моего собеседника. Если мне случается выразить
эмоцию или отдать приказание, используя эту логическую и
грамматическую модель, это значит, что я их высказываю как простые факты: Je suis
fort afflige 'Я очень огорчен' или: Vorn aurez ά porter cette lettre ä la poste
'Вам следует отнести это письмо на почту'.
Кроме того, предложение-мысль противопоставляется
предложению-понятию как средство коммуникации средству выражения.
Предложение без субъекта можно уподобить разновидности языкового рефлекса,
вызванного каким-то внезапным впечатлением; напротив, предложение,
имеющее субъект, передает мысль целиком и формулирует ее наилучшим
образом, чтобы обеспечить ее понимание. Автор такого предложения
думает о своем собеседнике и сообразуется с его законными
требованиями. Тот же, кто употребляет предложение-понятие, действует с большей
спонтанностью и меньшей рассудочностью.

Два типа предложений
239
Предложение-мысль — это языковой способ, во всех отношениях
более совершенный и относящийся к более высокой стадии
интеллектуального развития. Однако его истоки уходят очень глубоко, и такое
предложение существует в зародыше в любом беспристрастном движении
мысли и в любом хоть немного обдуманном акте коммуникации. Язык
детей предоставляет нам доказательства. Мы видим, как уже в очень раннем
возрасте у детей появляются предложения, которые, если их
проанализировать с психологической точки зрения, состоят из субъекта и предиката.
По-видимому, то, что появляется в первую очередь, представляет собой
сначала два предложения-понятия, состоящие каждое из одного слова,
и одно из двух предложений служит для того, чтобы сделать более
понятным другое. Так, ребенок в возрасте год и два месяца говорит: Baba, ada
'Папа, ушел* и Ada, baba 'Ушел, папа'4>. Позднее, благодаря прогрессу
мышления, который позволяет объединить несколько слов в логическом
синтезе, эта языковая и психологическая двойственность исчезает в
предложении: Ada baba 'Ушел папа', или, используя порядок слов, возможно
менее естественный, но более характерный для коммуникации: Baba ada
'Папа ушел'. Пять месяцев спустя тот же ребенок рассказывает своей
кукле: Mama ada, baba ada, bider bibi ada, ama ada, bub bei der 'Мама ушла,
папа ушел, маленький брат ушел, бабушка ушла, малыш с тобой*5).
Это уже явная синтаксическая структура с субъектом и предикатом
вне всякого сомнения.
IV
Нам достаточно хорошо известно, что произошло с двумя типами
предложения в позднейшем развитии языка. Представляется очевидным,
что в низших и примитивных формах языка преобладал
синтаксический тип предложения-понятия. Иными словами, язык сначала смешивал
в одной и той же грамматической форме и предложение, состоящее из
нескольких слов, и понятие с его определением. Даже когда говорящий имел
намерение ввести субъект, из-за отсутствия специальной
грамматической формы этот субъект мог быть выражен только как главный член
сочетания, другим членом которого было зависимое слово. Там, где мы
говорим Le soleil brille 'Солнце сверкает', он говорил: soleil brillant 'солнце
сверкающее', используя форму, более подходящую для выражения
предложения-понятия: Je vols un soleil brillant 'Я вижу (подразумеваемый
субъект) сверкающее солнце'. Здесь следует вспомнить то, что было сказано
о структуре глагольных форм в гренландском языке. В этом языке личные
окончания глагола еще очень сходны с притяжательными частицами, и,
например, форму, которая означает 'я слышу', можно интерпретировать
как эквивалентную форме 'мое слышание'6). В языках более близких
А> töelberger H.A. Hauptprobleme der kindlichen Spracherttwicklung. Diss. — Zürich, 1904.
S. 24-25.
5)TaMxe.S.83.
6) Finck F. Μ Die Haupttypen des Sprachbaus. Leipzig, 1910. S. 36 folg.

240
Статьи Альбера Сеше
французскому, назывное предложение, это наследие прошлого,
полученное некоторыми индоевропейскими языками от общеиндоевропейского
предка, также свидетельствует о том, что окончательная
дифференциация еще не произошла7). Несомненно для сознания носителя латинского
языка Deus omnipotens 'Бог (есть) всемогущ* и Deus omnipotens 'Бог
всемогущий* имели два достаточно разных значения; однако эти два сочетания
слов состоят из одних и тех же морфологических элементов, и из такого
формального смешения можно заключить о наличии первоначального
реального смешения.
И только позднее, путем медленной эволюции, предложение-мысль,
уже давно существовавшее потенциально, получило свое собственное
грамматическое выражение. Это происходит путем дифференциации.
Наиболее важное явление, которое возникает тогда, —- это формирование
глагольных флексий, отличных от именного словоизменения. С того
времени глагол становится предикатом по преимуществу, и в качестве
такового он отделяется от своего субстантивного субъекта. Даже там, где
вообще нет никакого глагольного понятия, мы часто видим, как оно
появляется в редуцированной форме связки, простого грамматического
показателя предикации.
Получив грамматическое оформление, предложение-мысль
стремится захватить весь синтаксис и вытеснить древний тип предложения.
Несмотря на то, что язык связан с жизнью многочисленными и тесными
связями, он прежде всего инструмент взаимопонимания;
коммуникативному типу предложения суждено поэтому обязательно одержать верх над
типом предложения, служащим для выражения. Предложение с
субъектом и предикатом становится предложением нормативным, и с помощью
грамматического автоматизма оно стремится закрепиться повсюду.
Отступая перед этим натиском, предложение-понятие займет теперь лишь
те области языка, которые принадлежат ему по праву и которые у
него невозможно отнять. Оно господствует в определенных субъективных
предложениях, в живых восклицаниях (La belle rose! 'Прекрасная роза!',
Vilaine affaire! 'Скверное дело!', Coquin d'aubergiste! 'Сущий мошенник,
этот трактирщик!', Marche! 'Марш!') и в определенных оборотах
императивного характера, способных с помощью интонации передать оттенки
приказания (Defense de furrier 'Курить воспрещается', Entree interdite 'Вход
воспрещен'). Именно к этому типу предложений принадлежат
эквиваленты предложений, созданные языком в ответ на потребности самых
банальных ситуаций (Oui 'Да', Merci beaucoup 'Большое спасибо', Bonjour
'Здравствуйте'). Наконец, мы встречаем их в безличных предложениях,
субъект которых, если абстрагироваться от неясного грамматического
субъекта, отсутствует по причине прямой невозможности его установить
и назвать (Ilpleut 'Идет дождь')8).
'См., например, конструкции и особые формы у прилагательных в атрибутивной
функции в греческом, русском, немецком языках.
8' Мы ничего не говорим здесь об очень интересном вопросе, который возникает в связи
с распространением типа «субъект-предикат» на присоединенные части предложения, ко-

Два типа предложений
241
V
Мы говорим, что предложение-понятие отступило перед натиском
предложения-мысли, но оно защищает свои позиции и даже проявляет
наступательный дух в непрекращающейся борьбе со своим конкурентом.
На деле предложение-понятие отвечает некой естественной форме нашей
психической деятельности в речи, и эта форма психической деятельности
непрерывно оказывает свое влияние на эволюцию языка.
Именно это мы собираемся продемонстрировать, исследуя некоторые
явления французского языка.
Отметим с самого начала, что синтаксическая структура
предложения-мысли в определенной мере иногда адаптируется к структуре
предложения-понятия. Результатом является промежуточный тип между
двумя этими видами высказываний.
В таком выражении, как Je suis present 'Я (есть) здесь' (букв. 'Я есть
присутствующий'), мы видим предикативное понятие present
'присутствующий'; его вводит глагольная связка, которой предшествует
присоединенное местоимение. Весь логический аппарат этого высказывания
представлен, таким образом, формальными словами и грамматическими
показателями; он не упразднен, но сокращен и подчинен выражению
конкретного предикативного члена. В предложениях В fait ban ici 'Здесь
хорошо' или Ну α des troupeaux dans les champs 'На полях (имеются) стада'
прием тот же, с тем важным отличием, что показатель //
репрезентирует некое смутное, расплывчатое понятие и в форме субъекта указывает
по существу только на отсутствие конкретного субъекта. Эти
грамматические схемы в некой логической форме эквивалентны, следовательно,
простому звуковому жесту, возвещающему предикаты ситуации: Ъоп ici
'хорошо здесь' и troupeaux dans les champs 'стада на полях'; они указывают
вполне точно, с меньшей спонтанностью, психологическое состояние
того, кто строит предложение-понятие. В этом отношении предложения,
вводимые посредством c'est являются особенно интересными, потому
что это се часто представляет лишь окружение, на которое опирается
предложение-понятие. Я слышу звон колокола и говорю: Cest la cloche
qui sonne 'Это звонит колокол' (букв. 'Это есть колокол, что звонит'),
подобным же образом некое зрелище вызывает у меня восклицание: Cest
magnifique! 'Это великолепно!' — несколько более интеллектуализирован-
ный по форме эквивалент простого: Magnifique! 'Великолепно!'. Или еще
у поэта: Cetait dans la nuit brune, sur le clocher jauni, la lune, comme un point
sur un i 'Это было темной ночью, над пожелтевшей колокольней, луна,
как точка над Г.
Существуют и другие приемы, с помощью которых язык добивается
того же результата. Он может, например, прибегнуть к повелительным
формам, то есть к формам, которые по самой своей природе сходны
гда предложения, называемые придаточными, заменяются конструкциями, построенными
по модели «понятие и его определение», а именно — конструкциями именными,
инфинитивными, причастными, абсолютными т. п. Рассмотрение этого вопроса выходит, однако,
за рамки нашей статьи.

242
Статьи Альбера Сеше
с предложением-понятием. Использование формы soit 'пусть, возьмем'
было ограничено стилем доказательства: (Soit un triangle ABC 'Возьмем
треугольник ABC...'), но voila 'вот' — это средство, предпочитаемое
в языке живого и суггестивного повествования: Voila le facteur qui vient
'Вот идет почтальон' или Le temps d'ouvrir une lucarne, frrt! voila la bivouac
en deroute (Daudet Moulin, Installation) 'He успел я открыть слуховое окно,
к-ш-ш! и вот весь бивуак врассыпную'.
VI
Однако речь не довольствовалась простым приспособлением
синтаксиса глагола. В определенные моменты ей нужны были подлинные
предложения-понятия со всей их спонтанностью. Для этого она не побоялась
свободно использовать элементы, предоставленные в ее распоряжение
грамматикой.
В описательном стиле нет ничего более естественного, чем
представлять явления как таковые, и мы знаем, что романисты не преминули
воспользоваться этим приемом: Sept heures du matin, un site perdu du pays
de Diambour, un marais plein d'herbages... (Loti P. Spahi, HI, ch.XXIV) 'Семь
часов утра, пустынный ландшафт области Диамбур, болото, поросшее
травой...' и т.д. Доде писал: 17л son de fifre dans les lavandes (Moulin,
Installation) 'Звук дудки в зарослях лаванды'; у Гонкуров читаем: Sur
le pave, des passages de troupeaux de chevres blanches (Gervaisais, eh. LXXK)
'На мостовой проходы (для) стад белых коз'; оба вводили в свои
описания элементы не статические, а мгновенные, изменчивые. Еще один шаг,
и субстантивное предложение, то есть предложение-понятие, становится
приемом, используемым для рассказа. Возможный субъект предложения-
мысли имплицитно вновь включается в предикат посредством операции,
противоположной той, благодаря которой некогда форма le soleil brillant
изменилась в le soleil brille. К этому типу относятся примеры,
приведенные нами выше: vains efforts, surprise de Vassistance. Вот еще несколько
примеров: *Роит, ilfaut aller te coucherk... Un bpnsoir general, une collecte
de baisers, la demande suppliante: «Est-ce que je ferai de bons revest et voila
Poum dans son petit lit (Margueritte. Poum, ch. XVIII) '«Пум, пора ложиться
спать!»... Общий обмен пожеланиями спокойной ночи, поцелуи,
умоляющий вопрос: «Что сделать, чтобы снились хорошие сны?» и вот Пум
в своей кроватке', или еще: Un lavage, une application de taffetas gomme,
un mouchoir fixe en bandeau autour de la tete de Poum. Cest tout (там же,
ch.XXIV) 'Умывание, прикладывание смазанного камедью пластыря,
платок, закрепленный как повязка вокруг головы Пума. Это всё'. Во всех
этих примерах речь идет о живом изображении того, что происходит
в ситуации, и рассказ сообщает все элементы ситуации, которые полезно
знать.
Некоторые из субстантивных выражений получили такое широкое
распространение, что приобрели в известной степени грамматический
характер и в силу этого отчасти утратили свою естественную
выразительность. Мы имеем в виду те субстантивные выражения, которые вводятся

Два типа предложений
243
определителем тёте 'то же' (тёте reponse 'тот же ответ', тёте embar-
ras 'то же затруднение') или прилагательным nouveau 'новый' (nouvelle
demarche 'новый демарш', nouvel echec 'новая неудача'). Можно добавить
к ним другие обороты, аналогичные с грамматической точки зрения, хотя
они уже не относятся к повестювательному стилю: Nul besoin de parier
'Нет нужды говорить', Pas moyen de placer un mot 'Никакой возможности
вставить слово', Ken de plus simple 'Нет ничего проще', Preuve que vous
avez raison 'Доказательство того, что вы правы', Defense defumer 'Курить
воспрещается', Libre ά vous! 'Вольно вам!', Foin du hup et de sa race
'Пропади пропадом волк и весь его род!'. Это выражения императивные или
восклицательные, а последние примеры характеризуются еще и
интенсивностью — в них существительное, выступающее в качестве главного
члена, приняло на себя всю силу предикативности, и это избавляет от
необходимости любого другого введения (// п'у a nul besoin de parier 'Нет
(букв, не имеется) никакой необходимости говорить' и т. п.).
Заслуживает упоминания здесь еще одна новация речи. А. Тоблер
посвятил этому явлению эссе9), в котором в качестве отправной точки
исследования взято предложение, встреченное им в каталанском
стихотворении: Pourquoi pleurez-vous? — Seigneur, топ fils qui est Messe 'Почему
вы плачете? — Сеньор, мой сын ранен' (букв, 'мой сын, который (есть)
раненный'). Тоблер сближает с этим примером целый ряд других, взятых
из провансальского, португальского, испанского и старофранцузского.
Мы приведем из них только один: // a bendi sa plaie qui n'estoit pas garie,
mais li fains et lisois qui durement Vaigrie. (Ch. cygne, 96) Oh перевязал рану,
которая еще не зажила, но голод и жажда жестоко терзали его' (букв,
'которые жестоко терзали').
В современном французском Тоблер отмечает только
восклицательные предложения типа: Oh! се monsieur qui mange toute la barquette! (Daudet.
Moulta, les Vieux). Ό! этот господин съест всю булочку!' (букв,
'который съест'). Этого явно недостаточно, чтобы составить представление
об использовании данной синтаксической формы в повседневной речи.
Распечатывая письмо, некто восклицает: Jean qui va venir! 'Жан
приезжает!* Два друга прогуливаются по улице. Слышится хлопок: Qu'est-ce
que c'est? 'Что это такое?' — спрашивает один из них. — Un pneu qui
a creve 'Лопнула шина' (букв, 'шина, которая лопнула'), — отвечает
другой. Во всех подобных случаях говорящее лицо выражает в форме
некоторого представления, в форме некоторого понятия то, что могло бы
быть мыслью. Возможным субъектом этой мысли выступает для
говорящего данная обстановка, и он обладает такой предикативной силой, что
поглощает понятие, выраженное глаголом, в результате оно становится
его определением в форме относительного предложения. При иных
обстоятельствах говорящий должен был бы сказать: C'est un pneu qui a creve
'Это шина лопнула' (букв. 'Это есть шина, которая лопнула') или даже:
Un pneu a creve 'Лопнула шина'.
9) ТоЫег А, Vermischte Beiträge» I. S. 250 folg.

244
Статьи Альбера Сеше
Наконец, последний пример покажет нам в одном очень конкретном
случае, что грамматика предоставляет иногда совершенно естественно
модель предложения-мысли и модель предложения-понятия для
выражения одного и того же в зависимости от варьирующихся психологических
условий. Если мы скажем: Tout к monde etait content, lui pas (Bce были
довольны, а он нет', мы четко противопоставляем lui 'он* и pas 'нет',
являющееся его предикатом, тогда как в равно возможном высказывании:
Tout le monde etait content, pas lui 'Все были довольны, но не он' отрицание
относится к lui и это понятие pas lui 'не он' противопоставляется
понятию tout le monde 'все'. Обстоятельство, дающее основание для такого
отрицания, — невыраженный субъект относительно pas lui9 — заключено
в непосредственно предшествующих словах.
νπ
Следует теперь рассмотреть последний, самый сложный аспект
нашей темы.
До сих пор мы определяли принадлежность предложений к тому
или иному из двух типов исходя из их грамматических характеристик.
Теперь необходимо посмотреть на них с другой стороны. Форма
предложений навязана нам автоматизмом, которому глубинная жизнь мысли
и ее выражения не имеет сил противостоять. Но эта жизнь все равно
присутствует там во всем ее многообразии, и в одной и той же
грамматической форме мы можем в зависимости от обстоятельств уловить
различные, а зачастую и противоположные психологические настроения.
Так, высказывание, являющееся предложением-мыслью с точки зрения
грамматики, по вдохновению момента может сближаться с предложени-
ем-понятирм, и наоборот. Тем не менее, различие между двумя этими
типами предложений существует всегда, и оно находит выражение с
помощью определенных показателей, о которых нам хотелось бы сказать
несколько слов.
Теоретически можно допустить следующее. В предложении-понятии
(которое предположительно состоит из двух компонентов) все составные
элементы, будучи равно необходимыми для определения выражаемого
понятия, представляются разуму с одинаковой силой и произносятся
с одинаковой интенсивностью. Кроме того, поскольку они образуют
в своей совокупности одно-единственное понятие, они произносятся
подряд одно за другим без какого-либо перерыва. Если обозначить главное
слово как А, а дополняющее слово как В, схему такого предложения можно
представить в виде:
(AB) или (SA)
Примеры: Defense de passer! 'Проход запрещен!' или La belle rose!
'Прекрасная роза!'.
В предложении-мысли все обстоит совсем по-другому. Оно
образовано двумя актами, двумя соотносительными, но раздельными
высказываниями. Поставим ли мы понятие субъекта впереди, чтобы подготовить

Два типа предложений
245
предикат, или после предиката, чтобы его в ретроспективе пояснить,
между этими двумя операциями всегда есть психологический разрыв,
который может отмечаться небольшой паузой; к тому же, предикат —
важное слово и завершение коммуникации — обычно имеет тенденцию
психологически доминировать над субъектом, поэтому он произносится
с большей силой, и схема этого типа предложения будет иметь вид (если
психологическое преобладание отметить прописной буквой): а — В или
В~а.
Примеры: Uenfant est malade 'Ребенок болен' или // est malade, Venfant
'Болен ребенок' (букв. 'Он болен, ребенок*) 10>.
Следует отметить, что в то время как (AB) в своем
предикативном единстве определяется как простой объект, а — В представляет
собой не только некую дуальность, нечто двойственное по определению,
но и нечто допускающее градации. На деле, психологическое
преобладание — это связь, которая может изменяться от случая к случаю; субъект а
несет некоторое ударение, оно слабее, чем ударение у В, но более или
менее к нему приближается. Если мы скажем: Cette rose-ci est encore belle
'Эта роза еще прекрасна' в противопоставлении Cette rose-la est dejafletrie
'Та роза уже, увяла', то можно допустить, что два члена в этом
высказывании равно важны с психологической точки зрения и равно способны
принимать предикативное ударение. Если же это предложение является
ответом на вопрос: Laquelle est belle? 'Какая (из роз) прекрасна?', то
грамматический предикат est encore belle '(есть) еще прекрасна' представляет
, собой лишь некоторое напоминание, а подлинным предикатом является
субъект cette rose-cl, несущий основное ударение предложения. Наряду
с а — J8, типом нормативным, нужно признать наличие предложений,
отвечающих формулам А-ВпА-Ьсо всеми их промежуточными
стадиями.
Представив свои основные теоретические положения,
проанализируем теперь некоторые факты.
VIII
Sur le pave, des passages de troupeaux de chevres blanches — писали
Гонкуры. С точки зрения грамматики, sur le pave 'на мостовой' — это
дополняющий член (В) по отношению к главному члену (А), который
за ним следует. Очевидно, однако, что это обозначение места служит для
того, чтобы локализовать ситуацию зрелища, которое нам собираются
показать. Впрочем, учитывая закономерности французского языка, тот
факт, что оно поставлено в начало предложения, достаточно ясно
показывает, что оно было отделено от остального, что оно противостоит
' Первое предложение относится к типу, который Ш. Балли называет «связанным»
предложением, образующим грамматическое единство; второе — так называемое
«сегментированное» предложение, в котором формальное единство разбито на два сегмента так,
что один представляет психологический субъект, а другой — предикат (см. Общ. лингв.,
879-99).

246
Статьи Альбера Сеше
остальному. Это член подготовительный, и в качестве такового, он
произносится с меньшей силой и за ним следует пауза. Можно, следовательно,
изобразить это предложение как а — В.
Подобные случаи встречаются очень часто. Доде пишет (Moulin,
Maitre Cornille): Dans la vie de maitre Cornille, il у avait quelque chose
qui n'etait pas clair 'В жизни папаши Корнилля было кое-что неясное*.
Можно было бы сказать менее удачно, но ничего существенно не меняя
в движении мысли писателя и его предложения: La vie de maitre Cornille
contenait quelque chose de реи clair 'Жизнь папаши Корнилля включала кое-
что не вполне ясное*. Это доказывает, что первая часть предложения —
явно разновидность субъекта.
Выше предложение С est la cloche qui sonne приводилось в его обычном
употреблении: Ceci est le bruit de la cloche 'Это (есть) звон колокола';
событие, констатируемое явление обобщенно сводится для мышления
и для выражения в понятие 'звонящий колокол'. Если же предикативное
ударение приходится на слово cloche 'колокол', те же самые слова будут
означать Cest la cloche qui sonne 'Это звонит колокол' (а не что-либо
иное, например, не башенные часы); 'Этот звон есть звон колокола'. Это
ответ на вопрос Qu'est-ce qui sonne? 'Что звонит?', и в присутствии этого
предиката член qui sonne 'что звонит' затушевывается как нечто более
или менее несущественное, одним словом, становится разновидностью
субъекта (схема: А — Ь или В — а).
Предложения, вводимые с помощью формулы И у а 'имеется, есть'
или каких-либо других формул того же рода, дают основания для
аналогичных наблюдений. Приведем пример из уже цитированного
произведения Доде: Ily en avait Ыеп sans mentir une vingtaine (de lapins) assis en rond
sur la plateforme, en train de se chauffer les pattes ά un rayon de lune. 'Их там
было, чтобы не соврать, около двадцати (кроликов), усевшихся в кружок
на площадке, пытаясь согреть лапки в лунном свете'. Зависимые члены:
assis en rond, en train de se chauffer les pattes и др. не являются
определениями в отличие от dans les champs в предложении: Π у α des troupeaux
sur les champs 'На полях имеются стада'; это зависимые члены
описательные, дополнительно добавленные, отделенные от своего главного
члена небольшой паузой и имеющие свое собственное ударение. Данное
предложение включает разные высказывания; первое A: Ily en avait une
vingtaine, второе а — Я, которое опирается на первое: cette vingtaine de lapins
itaient assis en rond, третье, связанное с тем же субъектом а — В1: ils etaient
en train de... Именно в этом, заметим мимоходом, главное
своеобразие зависимого экспликативного члена, который на письме отделяется
от главного члена запятой.
Укажем также, что формула Ну а, за которой следует относительное
слово, служит в языке детей для построения подлинных предложений
с субъектом и предикатом: Л у a la tete de та роирёе qui est cassee 'У моей
куклы отломалась голова' (букв. 'Имеется голова моей куклы, которая
отломалась'); или в рассказе: Alors, ily a fours qui se live, rnais ily ale
chasseur quiprend son fusil и т. д. 'Тогда медведь поднимается, но охотник берет

Два типа предложений
247
ружье' (букв. Тогда имеется медведь, который поднимается, на
имеется охотник, который берет ружье'). Во всех этих предложениях перед
относительным словом вполне возможно сделать паузу, как в схеме а — В.
IX
До сих пор мы рассматривали высказывания, которые, с точки
зрения грамматики, являются предложениями-понятиями, но при анализе
с психологических позиций оказываются более или менее тяготеющими
к предложениям-мыслям. Приведем теперь некоторые примеры
противоположного порядка.
Известен исторический документ — плакат времен войны: Taisez-
vous, mefiez-vous, des oreilles ennemies vous ecoutent 'Молчите, остерегайтесь,
вражеские уши вас слушают'. Можно сказать проще: Des ennemis vous
ecoutent 'Враги вас слушают'. Здесь грамматический субъект, с
психологической точки зрения, является предикатом. Предложение означает:
II у α des ennemis qui vous ecoutent 'Вас слушают враги' (букв. 'Имеются
враги, которые вас слушают'), второй член уточняет сообщаемое понятие,
но не он его образует; мы имеем дело с объявлением, которое в данном
случае сводится по существу к крику: Des ennemis! 'Враги!'.
Интонация этого предложения, скорее ровная, сразу же наделяет определенной
энергией первый член и не дает почувствовать никакого разрыва
между грамматическим субъектом и его глаголом, что вполне соответствует
психологической природе данного предложения. Поэтому формула его
просто (В - А).
Такие случаи очень распространены. Мы говорим: Minuit sonne 'Бьет
полночь' вместо Cest minuit 'Полночь', Un orage va eclater 'Собирается
гроза' вместо 11 у a un orage dans Vair 'В воздухе гроза', или Le temps
(субъект абстрактный и пустой) est ä l'orage 'Погода к грозе'. Латинский
оборот Magister dixit по-французски передается как Cest le тайге qui Va
dit 'Это сказал учитель' (букв. 'Это учитель, который это сказал') и даже
иногда как parole du тайге 'речь учителя'. Иначе говоря, это предложения-
понятия потенциальные или реализованные грамматически.
Известно, что во французском языке порядок слов, при котором
субъект ставится перед предикатом, является уже с давних пор
господствующим. В случае, когда смог удержаться или закрепиться обратный
порядок, предикат-субъект, мы вправе предположить, что имеем дело
не с подлинными субъектами, что подобные высказывания полностью
соответствуют нормативному типу.
. Изучение фактов подтверждает такое предположение. Если
ограничиться главными предложениями, можно выделить здесь три случая.
1. Случай, когда предложение начинается некоторыми наречиями
либо определением места или времени: Lä-bas coule un fleuve 'Там
внизу течет река'. Мы считаем возможным утверждать, что ld-bas в таком
предложении является истинным психологическим субъектом;
остальная же часть в своей совокупности представляет, следовательно, понятие
предиката. Таким образом, модель здесь: а — В.

248
Статьи Альбера Сеше
2. Случай с вводными предложениями во многом аналогичен: Re-
pondez, dit le maUre, et tächez de dire la verite «Отвечайте, — говорит
учитель, — и постарайтесь говорить правду». Предложение dit le maitre
«говорит учитель» встроено в другое предложение, которое, с позиции
логики является его прямым дополнением, но с психологической точки
зрения, представляет собой подлинный субъект. Подобно предложению-
понятию, предложение dit le mattre связано с некоторым обстоятельством,
в качестве которого выступает цитируемая речь; по отношению к ней
второе предложение носит характер предиката, и пояснение в скобках
наподобие parole du maitre 'речь учителя' имело бы совершенно то же
значение.
3. Упомянем также глаголы rester 'оставаться', venir 'приходить',
armer 'прибывать', suivre 'следовать' и т.д., которые в отличие от
других глаголов предшествуют субъекту в высказываниях типа: Restait une
derniire ressource 'Оставалось последнее средство', Survint ип troisieme larron
'Появляется третий разбойник', Suit la liste des laureats 'Следует список
Лауреатов' и т. д. Вряд ли есть необходимость отмечать предикативный
характер псевдосубъектов, вводимых глаголом. Здесь тоже под кажущейся
Грамматической формой В — а скрывается (А — В).
Этот случай высказываний с субъектами в постпозиции, в
противоположность предшествующим случаям, дает основание для грамматического
толкования, которое соответствует реальному значению высказывания;
потенциальное предложение-понятие превратилось здесь в
грамматическое предложение-понятие. В действительности, существительное,
следующее за глаголом, совсем не обязательно является субъектом этого
глагола, оно может также быть его зависимым словом — дополнением. Такое
предложение как Suit la liste des laureats, которое мы, при наших навыках
людей образованных и пуристически настроенных, склонны трактовать
как (В — А), может соответствовать также формуле (А — В), если слово liste
'список' рассматривается как зависимое от глагола suivre 'следовать'. Такая
интерпретация, примиряющая предикативное единство всего комплекса
и требования грамматики, является очень естественной. Доказательством
этого служат многочисленные безличные конструкции, порожденные ею
во французском языке. То, что было faut du pain (= du pain manque)
'нехватка хлеба (= хлеба не хватает)', было заменено Л faut du pain9 потому что
глагол, не имеющий субъекта, был уподоблен безличному глаголу. Этот
факт подтверждается также подавлением первоначального согласования;
предложение Arrivent des malheurs 'Случаются несчастья' становится //
arrive des malheurs (букв. 'Случается несчастья'). Наконец, и что очень
важно, новая связь с очевидностью проявляется в старофранцузском
языке, где мы встречаем существительное, стоящее в косвенном падеже,
что наблюдается достаточно часто: II entroit chevaliers ä masse (Aliscan,
см. Гебхардт, с. 18 п>) 'Входят рыцари с палицами' (букв, 'входит рыцари
и) См.: Gebhardt Chr. Zur subjektlosen Konstruktion im Altfranzösischen. Diss — Halle, 1895,
где автор особо исследует употребление таких логических субъектов в косвенном паде#е
в составе безличного предложения.

Два типа предложений
24
с палицами'). Приведем для сравнения современное французское II lefai
букв. 'Этого его не хватает'. При таком толковании выражение // pass
des chevres 'Проходят козы' с дополнением-существительным, становится
в определенных отношениях точным эквивалентом ип passage de chivre
'проход коз'. Перед нами предложение-понятие в чистом виде, и мь
подходим очень близко к тем формам мысли, которые предшествовал!
появлению в синтаксисе упорядоченного глагольного предиката.
Добавим, что в подобной безличной конструкции, в результате
случайной трансформации, первый член, становясь более слабым, може-
превратиться в разновидность психологического субъекта. Если на
вопрос Qufest-ce qui passe? 'Кто проходит?' последует ответ: Π passe des chevret
'Козы проходят*, такой ответ означает Се qui passe, се sont des chevres 'Тот,
кто проходит, это козы', иначе говоря — формула а — В. Мы, таким
образом, вращаемся в том же круге. Какой бы ни была внешняя форма
высказывания, речь непрерывно колеблется между двумя пониманиями,
которые были нами определены. И эти два подхода лежат также в основе
грамматических типов предложения, потому что грамматика есть не что
иное, как упорядоченная речь.

От определения фонемы к определению
единицы языка*
Фонологи с неизбежностью пришли к необходимости более
пристально рассмотреть проблему определения фонемы, и очень скоро были
получены первые негативные результаты. Так, выяснилось, что фонему
невозможно определить психологически, как это первоначально
предлагали сделать Бодуэн де Куртенэ и другие ученые *), иначе говоря, путем ее
соотнесения с неким понятием или представлением, существующим в
сознании говорящего. Этот общепринятый в настоящее время вывод влечет
за собой, как нам кажется, ряд достаточно далеко идущих последствий,
к которым нам хотелось бы привлечь внимание наших читателей. Мы
готовы охотно согласиться, что не сообщим здесь ничего принципиально
нового. Речь идет просто о подведении некоторых итогов, что, однако,
представляется нам отнюдь не бесполезным.
I
Исходя из вышеупомянутого утверждения следует заключить, что
если психологическое определение, в том смысле, в каком мы его
охарактеризовали, нельзя дать фонеме, есть многочисленные основания сказать
то же самое относительно любой единицы языка, какого бы ранга она
ни была. То, что является верным применительно к фонеме, как следствие
или в силу аналогии, будет по-видимому равно верным применительно
к любому другому функциональному элементу системы языка.
Так, например, если три фонемы, при определенном порядке
следования образующие французское слово a-m-i 'друг', не могут существовать
как представления в мозгу говорящего и слушающего, то и слово в целом,
как и его части, не может быть объектом адекватного представления.
Именно потому, что в силу традиции все были уверены в обратном
* Sechehaye Albert. De la definition du phoneme ä la definition de Pentite de langue // Cahiers
Ferdinand de Saussure, 1942, №2. P. 45-56.
*> См.: Ihibetzkoy N. Grundzüge der Phonologie. Trav. du Cercle de Prague, vol. 7,1939. P. 3?>
(рус. пер.: Трубецкой Η. С. Основы фонологии. Μ.: ИЛ, 1960. С. 46. — Прим. перев.). Из этого
текста следует, что Трубецкой сначала сам разделял психологическую точку зрения Бодуэна
де Куртенэ и смог ее преодолеть только после долгих раздумий и колебаний. Доклад»
представленный Трубецким на Конгрессе в Женеве в 1931 году (см. Actes du deuxiefltf
Congres intern, de linguistes. Paris, 1933, p. 120 sv., а также р. 146), отражает ту стадию, когда
он еще не порвал с психологизмом.

От определения фонемы к определению единицы языка 251
и в течение долгого времени никто не решался поставить под
сомнение «представление слова», с самого начала лингвисты не задумываясь
говорили о «представлении фонем». Данные два утверждения являются
взаимосвязанными, и если вывод оказался ложным, значит и посылки
рассуждения поколеблены. Вместе с тем, мы видим, куда это ведет:
начиная с простого слова, постепенно, мы вынуждены будем признать, что
ни одно означающее, каким бы оно ни было, не может быть
определено психологически — если верно по меньшей мере, как это утверждал
Соссюр2), что все в грамматике в конечном итоге сводится к оппозициям
различающихся материальных форм.
Сказанное нами относится, следовательно, ко всем знакам языка,
поскольку все они характеризуются означающими. Как обстоит дело
с теми же знаками, рассмотренными со стороны означаемых?
Отказывая фонеме в способности существовать в нашем сознании,
ссылаются на тот факт, что она не соотносится ни с какой простой
материальной реальностью, но соотносится со сложной совокупностью
различительных признаков и с абстрактными условиями
функционирования. Если такой аргумент правомерен, его можно будет применить
с еще большим основанием к языковым означаемым вообще, потому
что означаемое, как его определил Соссюр, является несомненно не
менее сложным, чем фонема, и в своей внутренней логической структуре,
и в условиях своего употребления. Языковое означаемое, по существу, —
это не смысл и не значение, оно не соответствует ни какому-либо точному
понятию, ни какому-либо конкретному предмету; это значимость —
иначе говоря, сумма виртуальностей выражения, возникающих в результате
связей, в которые вступает данный знак со всеми другими знаками языка,
произвольно разделяющими между собой всю целостную мыслительную
материю, которую должен выразить язык3). В любом случае следует
отказать этим значимостям — иными словами, всем означаемым вообще —
в возможности быть определенными психологически, быть
осмысленными как таковые посредством акта сознания. И если мы утверждаем
аналогичные вещи и об означаемом и об означающем, мы должны то же
самое сказать и о знаке в целом, единице языка, возникающей из их
тесного соединения в единицу выражения.
Но есть еще одно соображение, гораздо более важное, поскольку оно
прямо основывается на фундаментальных принципах лингвистики.
Трубецкой с полным основанием говорит4) о порочном круге,
который возникает, если искать критерии определения фонемы в самой речи,
такой, как мы ее воспринимаем, и одновременно признавать, что эта речь
членится на фонемы Только путем соотнесения с языком, который ее
организует, и что вне этого речь представляет собой лишь смутную и нерас-
члененную последовательность звуковых явлений. И этот аргумент сохра-
2) Saussure F. de. Cours de linguistique generale, 2e et 3e od. Puls, 1922. P. 190 sv.; (рус. пер.:
Оксюр Ф.де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 171. — Прим. перев.).
,3* Соссюр Ф. де. Там же. С. 148 и след.
, 4) Трубецкой Н. С. Основы фонологии, см. примечание I. С. 47.

252
Статьи Альбера Сеше
няет силу, если мы заменяем термин «фонема» термином «сущность» или
«единица языка». Это значит, что акт организованной речи5), феномен
индивидуальной психологии, существует только благодаря
существованию языка, представляющего собой феномен коллективной психологии,
или точнее, феномен «социологический», и что, следовательно, абсурдно
искать в сложившихся у нас представлениях о нашей речи, то есть в
явлениях индивидуальной психологии, определение фактов языка, каковы бы
они ни были, потому что в действительности все они другого порядка.
Таким образом, мы не только вправе, но обязаны дать более широкое
толкование тому, что фонологи сказали о фонеме, распространить это на
все языковые сущности в равной мере.
II
Распространяя на все языковые сущности негативное утверждение,
сделанное первоначально по поводу только фонемы, мы не получаем,
естественно, пока еще ничего позитивного. Интересным представляется
не столько выяснить, почему фонему не удается определить, сколько
понять, как ее можно определить, а также понять, если фонема все-
таки получит позитивное определение, возможно или нет приложить это
определение к языковым сущностям в целом.
Трубецкой, столкнувшись с невозможностью поддержать
психологическое определение фонемы и в поисках чисто лингвистического
определения, которое соответствовало бы принципам структуральной шксды,
предложил определить фонему просто через ее функцию в системе
языка, и с того времени идет дискуссия, как эту общую функцию фонемы
следует определять и формулировать6).
Эту последнюю часть проблемы мы здесь обсуждать не будем, но мы
должны задать себе вопрос: является ли функциональное определение
приемлемым в принципе, и если оно применимо к фонеме, может ли оно
путем переноса, быть в равной степени применимо к любой языковой
сущности? Задать эти вопросы — значит и дать на них ответ. Очевидно,
что в механизме, служащем для выражения, а именно таким механизмом
является язык, каждое колесико получает объяснение и определение в
соответствии с тем местом, которое оно занимает в этом механизме, и той
особой ролью, которую оно выполняет, и это одинаково справедливо
по отношению ко всем частям механизма. Поэтому в принципе у нас нет
оснований для критики определения, предложенного Трубецким и
принятого фонологами без возражений. Следует только отметить, что этот
' Мы называем «организованной речью» всякий акт речи, в структуре которого
действуют правила языка. Организованная речь противопоставляется речи неорганизованной
и дограмматической, основанной исключительно на использовании средств, экспрессивных
по природе. См. Les trois linguistiques saussuriennes // Vox Romanica, 5me vol., 1940. P. 10 sv.
(Рус. пер.: «Три соссюровских лингвистики». См. в наст. изд. с. 219 и след. — Прим. перев)
6) См. особо: Novak L. Projet d'une nouvelle definition du phoneme // Trav. du Cercle de
Prague, 8,1939. P. 66 sv. (Рус. пер.: НовакЛ. Проект нового определения фонемы // Пражский
лингвистический кружок. М.: Прогресс, 1967. С. 95 и след. — Прим. перев.)

От определения фонемы к определению единицы языка 253
принцип определения не отвечает сам по себе всем требованиям науки
и не может служить адекватной заменой принципа психологического
определения, который он вытесняет.
Объясним нашу мысль. Когда мы имеем дело с наукой чисто
абстрактной, априористической, изучающей формы мысли в их связях
друг с другом и в их сочетаниях, как в логике и в математических
науках, тогда мы можем довольствоваться функциональными
определениями. X в алгебраическом уравнении, большая посылка или меньшая
посылка, или заключение силлогизма и многие другие явления такого
рода можно прекрасно определить через их функцию, и эти
определения являются в наших глазах истинностью как таковой, чуждой всем
случайностям, связанным с пространством и временем. Но язык — это
не абстрактная система чистых понятий, это определенное соединение —
«произвольное», как говорит Фердинанд де Соссюр — звуковой материи
и мысли. Язык — явление конкретное, историческое, существующее где-
то на нашем земном шаре и эволюционирующее с течением времени. Все
в нем — феномен, а феномен определяется средой, в которой он
возник, и категорией, к которой он принадлежит. Короче говоря, феномен
требует определения экзистенциального. Долгое время мы
инстинктивно рассуждали исходя из того, что любое явление языка есть результат
психической деятельности говорящих, и как следствие, искали
объяснения факту языка в сознании, которое мы могли бы о нем иметь. Это
и было экзистенциальное определение. Но ведь думая так, мы оказались
в тупике. Нужно признать, что мы следовали ошибочным путем.
И что же делать теперь? Забыть все и начать все заново, не заботясь
об экзистенциальном определении? Отнюдь нет, но уйдя с ошибочного
пути, на котором мы занимались его поисками, нужно постараться
найти более верный путь и обратиться за экзистенциальным определением
по более подходящему адресу. Психологическое определение, которое
является ошибочным, потому что опирается на неверную концепцию
языка как психологической реальности, нужно заменить
определением социологическим, согласующимся с признанным фактом подлинной
природы языка. Только внутри системы конкретного языка, некой данной
социологической реальности, каждый составной элемент языка, сходный
с ним по природе, получит определение исходя из его места и функции
в составе целого.
Это настолько самоочевидно, что никто не выдвигает возражений.
Но если никто не оспаривает этого, одновременно никто не берет на себя
труд остановиться на этих положениях и обсудить их. Мы собираемся
сделать это и показать, что это не совсем бесполезно.
III
Известно, что социологическое установление является результатом
спонтанного и бессознательного сотрудничества членов общества,
направленного к единой цели. Известно также, что как только такое
социологическое установление возникает, оно навязывается каждому, опираясь

254
Статьи Альбера Сеше
на авторитет и престиж коллективного соглашения, причем отдельные
индивидуумы не осознают той роли, которую они играли и которую
продолжают играть в коллективном труде.
Социальные установления, в соответствии со своей природой,
могут иметь различные модусы существования. Часто они обретают форму
в материальных вещах: это свод законов, суд, тюрьма со всеми их
особенностями, вытекающими из понимания права, господствующего в данном
обществе. Но прежде всего социальные установления запечатлеваются
в психике людей, живущих при этом праве. Например, религиозные
мифы, моральные понятия существуют в форме верований, господствующих
мнений, ценностных суждений, а также в форме обычаев: религиозные
обряды, нормы вежливости, общепринятые правила поведения и т.п.
В области языка все эти явления могут играть определенную роль, но,
особенно характерным для феномена языка является полный автоматизм
в выражении мысли, автоматизм, который опирается на очень сложное
действие приобретенных рефлексов, и эти рефлексы в основном
идентичны у всех говорящих. Ребенок, усваивающий язык, подражает, лучше
или хуже, тому, как говорят окружающие, и считается, что он достиг
цели, когда он научается, с помощью проб и ошибок, успешно управлять
действием своих автоматических навыков подобно тому, как это делают
взрослые.
Экзистенциальное определение явлений языка, включая фонемы,
ставит нас не перед осознанными представлениями — как того требует
психологическое определение — но перед рефлексами (или сочетаниями,
пучками рефлексов), и мы сразу же видим, что такой взгляд несет с
собой нечто, способное объяснить природу и свойства феномена «язык».
Мы видим, в частности, почему явления языка, в их собственно
лингвистическом аспекте, а именно — в аспекте системном и абстрактном,
не появляются спонтанно в сознании того, кто говорит или слушает;
но мы также без труда видим, почему и как мы можем, путем
объективного наблюдения фактов речи и путем размышления, определенным
образом осмыслить эти явления.
В заключение мы кратко обсудим еще два вопроса.
Сначала обратимся к первому.
Каждый знает, что рефлекс или набор рефлексов, хорошо
управляемый, представляет собой некий ресурс, на который при определенных
условиях можно смело положиться. Это практический инструмент,
точно выполняющий услуги, которые от него ждут, даже самые сложные,
лишь бы только автоматический механизм имел время и возможность
сорганизоваться.
И поскольку рефлекс, по определению, есть акт бессознательный,
он не только не обращается к сознанию, которое замещает, но он его
инстинктивно избегает. Неуместное обращение к размышлению может
вызвать опасные сбои в автоматическом механизме. Этот факт широко
известен, и вряд ли требуется приводить примеры.
Практически говорящему индивиду нужно, таким образом, только
хорошо продумать то, что он хочет сказать, нужно только присутство-

От определения фонемы к определению единицы языка 255
вать в ситуации, вызывающей его речь, чтобы на его губах спонтанно
возник дискурс, способный достичь желаемого эффекта. Со своей
стороны, слушающий, если он уделяет достаточно внимания дискурсу
собеседника, отреагирует автоматически посредством акта интерпретации
и понимания. Ни со стороны говорящего, ни со стороны слушающего это
не предполагает какой-либо мыслительной операции, которая
включала бы анализ употребленных средств, это нечто спонтанное, впечатление,
непосредственно влияющее на результат.
Что касается использованной грамматической системы, этого
безликого продукта социальной жизни, этого шедевра человеческого разума
на службе мышления, ей не требуется манифестировать себя ни в
сознании говорящего или слушающего, ни в чем-либо ином. Достаточно того,
что она существует в данной среде, скрытая норма всех индивидуальных
рефлексов, которую говорящие, непрерывно прилагая усилия, стремятся
путем многообразных интуитивных и вряд ли осознанных действий
сохранить в неприкосновенности, или, в случае, когда берут верх факторы
изменения, сохранить эффективную струюуру грамматической системы,
пусть модифицированную. Особенно ярко это подтверждается опытом
нецивилизованных народов, языки которых, часто более богатые
формами и более изощренные, чем индоевропейские, живут и развиваются при
том, что никто из говорящих на них никогда не брал на себя труд хоть
как-то проанализировать приемы, используемые в его речи.
Теперь перейдем ко второму вопросу.
Несмотря на то, что язык прекрасно функционирует, хотя мы никак
не осмысляем его функционирование, это не значит, что просвещенный
и размышляющий разум его полностью игнорирует. В действительности
у всех нас есть возможность его так или иначе осмыслить, наблюдая
нашу собственную организованную речь или речь других людей, слушая,
как они говорят, или имея перед глазами письменные тексты,
засвидетельствовавшие речь людей отсутствующих. Это источник косвенного
знания, но он широко доступен, и в любом случае это единственный
источник, имеющийся в нашем распоряжении. И именно здесь наука
о языке получает отправную точку, естественную и необходимую для
своих исследований.
На первый взгляд, такое наблюдение может показаться полностью
удовлетворительным, потому что если организованная речь не есть язык,
она нам везде подсказывает идею языка, иначе говоря идею нормы,
правила, применение которого она демонстрирует повсюду. И внушение это
настолько сильно, что ему мы обязаны ошибочным суждением,
возникшим в эпоху античности и существующим до наших дней, с которым
и связаны психологические определения явлений языка. Ведь для
малоискушенного ума нет, по существу, ничего более естественного, чем
рассматривать применение правила как достаточное свидетельство самого
правила.
Чтобы мысль лингвистов освободилась от этой ошибки, должно было
Появиться учение Соссюра о произвольном и, как следствие,
абстрактном и системном характере языка, рассматриваемого как чистая форма.

256
Статьи Альбера Сеше
Отсюда стремление создать структуральную лингвистику. Отсюда также,
в частности, появление, благодаря Трубецкому и Пражскому кружку,
фонологической науки, успехи которой оказали определяющее влияние
на лингвистическую мысль. Фонология показала нам на деле, как,
отталкиваясь от простейших явлений речи, но классифицируя и сравнивая их
с помощью строгого метода, можно прийти к выделению не простого
набора звуков, артикулируемых и воспринимаемых слухом, но к выделению
абстрактной системы различительных признаков.
То, что справедливо применительно к грамматике звуков,
справедливо, mutatis mutandis, и для грамматики вообще. Язык, если угодно,
заключен в сумме частностей своего применения, но эти частности
необходимо сначала отделить от частностей, по праву принадлежащих речи,
и более того, их совокупность останется бесформенной и неэффективной
массой, пока не будет выявлен ее системный характер, то есть взаимосвязь
частей в совокупном целом.
И вот для этого нужно нечто большее, чем поверхностная
компиляция фактов, нужны целенаправленные классификации, которым
освещала бы путь надежная теория, поскольку то, что находится за пределами
плана организованной речи, мы, как говорящие, не умеем осмыслять
непосредственно.
Будет счастьем, если нам, ученым, удастся когда-нибудь получить
об этом адекватное представление, пусть всегда приблизительное,
учитывая бесконечную сложность социологической реальности и изначально
присущую ей нестабильность.
IV
Из-за ограниченного объема статьи мы довольствовались в нашем
изложении рассмотрением только теоретического аспекта проблемы. И да
позволено нам будет перед завершением статьи кратко указать на один
случай, когда провозглашенные нами здесь принципы были
подтверждены практикой, по крайней мере в том, что касается фонем.
Статья Э.Сепира, появившаяся в «Журнале психологии»7) и озаглавленная
«Психологическая реальность фонем», могла бы, как нам представляется,
называться, если использовать нашу терминологию, «Экзистенциальное
определение (= реальность) фонем как приобретенных условных
рефлексов (= психологическая)». В своей статье автор упоминает несколько
любопытных случаев, когда слушающие или говорящие совершают
явные ошибки при восприятии или произношении звуков в словах, потому
что подчиняются автоматическим навыкам интерпретации и выражения,
обусловленным фонематической и функциональной значимостью зву^
ков. Эти автоматические навыки тем более императивны, что говорящий
* Sapir Ε. La realito psychologique des phonemes // Journal de Psychologie, Numero du 15
janvier — 15 avril 1933. P.247 sv. (Рус. пер.: Сепир Э. Психологическая реальность фонем //
Сепир Эдвард. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: ИГ «Прогресса
«Универс*, 1993. С. 298 и след. — Прим. перев.)

От определения фонемы к определению единицы языка 2
или слушающий полностью игнорирует их причины. Так, индеец в с
ной из провинций Канады упорно отказывался признать фонетически]
эквивалентами два слова, представлявшиеся в действительности абс
лютно омонимичными: dini 'этот* и dim 'это производит звук'. Одна
он был совершенно не способен объяснить, в чем состоит различ
между ними. Тщательный анализ материала позволил обнаружить, ч
оба эти слова произносятся с конечным гортанным придыхательнь
отступом: dtnf, но что в одном случае это f не что иное, как обязател
ное сопровождение любой гласной перед паузой, тогда как во вторе
случае — это след некой конечной согласной, способной проявлят
ся более четко в другом окружении. Факт языка встает здесь, так»
образом, между говорящим и его собственной речью и искажает ei
восприятие.
Мы вновь обнаруживаем здесь три последовательных операции, коте
рые разграничили выше. Во-первых, операция говорящего, слепо подч*
няющегося впечатлениям, которые он автоматически получает от язык
Затем объективный подход того, кто наблюдает эту речь извне и ехш
тывает ее материальную фонетическую реальность, позиция, котору]
говорящий субъект мог бы принять, только в том случае, если бы ем
ценой мыслительного усилия удалось освободиться от своих приобретен
ных предубеждений. И наконец, позиция ученого, который наблюдае!
собирает факты, сравнивает их и открывает в конце концов какую-т
тайну языка.
Осталось показать соответствующие явления из других облаете!
грамматики, где, впрочем, условия уже совершенно иные.
Монтана (Вале,
август 1942

Конструктивный метод в грамматике
и его применение*
Мы здесь рассмотрим вопрос о том, существует ли для
представления грамматики некий план, который диктовался бы самой природой
исследуемого объекта и был бы настоятельно необходим.
Следует отказаться от традиционного плана, основанного на
изучении классов слов и их форм. Поскольку эти формы обладают
коррелятивными значениями, невозможно рассматривать функционирование одной
из них, не затрагивая вопросов, касающихся других классов и других
форм, что создает общую путаницу. Надо исключить также принципы
классификации, основанные на рассмотрении выражаемых понятий
абстрагированию от форм; исследователь при этом выходит за пределы
грамматической системы.
Педагоги, не привязывая себя жестко к традиции, стараются
прежде всего создать грамматики, основанные на прогрессивной методике
и приспособленные к насущным нуждам обучения; такие педагоги
имеют больше шансов найти истинное решение. Один из них, аббат
Жирар (1765-1850), сформулировал принцип, на котором может строиться
строго упорядоченная грамматика: аббат Жирар предлагает в качестве
исходной единицы описания грамматической системы взять не слово,
а предложение0.
Можно показать преимущество такого подхода в области чисто
теоретической и научной.
Предложение действительно представляет собой бесспорную
языковую единицу. Строгий анализ частей, составляющих предложение,
приводит к различению семантем, или лексических ядер, носителей
понятий в словах, и морфем, или элементов связи, которые в наших языках
частично включаются в слова (как, например, глагольные окончания),
а частично оказываются вне слов (как наши предлоги). Однако
возникает вопрос, что же такое морфема, поскольку элементы, относимые
нами к этой категории, существуют в полной мере лишь применительно
к конструкциям, в которые они входят; так, они часто представлены
* Sechehaye Albert. La methode constructive en grammaire et son application // Cahiers
Ferdinand de Saussure, 4, 1944, Geneve. P. 22-25.
Краткое изложение доклада, читанного на XXIII годичном собрании Швейцарской
ассоциации неофилологов, состоявшемся в субботу, 4 октября 1930 г., в Женеве.
^ См.: Аббат Габриэль де Жирар. Истинные начала французского языка // Французские
общие, или философские, грамматики XVIII - начала XIX в. Старинные тексты. М.: ИГ
«Прогресс», 2001. С. 95-106. — Прим. перев.

Конструктивный метод в грамматике и его применение 259
по-разному (например, ceil 'глаз' — уеих 'глаза'), а порой говорят даже
о нулевых морфемах (например, chante! 'пой!9).
Все это выявляется только если мы рассматриваем не одну
изолированную синтагму, но серии соотносимых друг с другом синтагм,
в которых любой элемент может стать элементом сходства или различия
в соответствии со схемой:
surl'arbre 'на дереве' surVarbre 'на дереве'
sur la moniagne 'на горе' sous Varbre 'под деревом'
Известные флексии (склонения и спряжения) представляют собой
не что иное, как ассоциативные серии того же типа:
chantons 'поём' chantons 'поём'
marchons 'идём' chantez 'пойте'
Каков бы ни был особый характер этих флексий, тождество, которое
мы здесь констатируем, позволяет расширить смысл термина «флексия»
и говорить — быть может, с известной долей дерзости — об общей
флексии — словоизменительной парадигме предложения, которая и была бы
грамматикой.
К этим соображениям формального порядка нужно добавить
логические соображения. Можно наглядно показать, что в своих основных
формах синтаксис целиком основывается на распространении одного типа
предложения: такого, где субъектом является субстантив, а предикатом —
глагол или прилагательное (во французском языке — со связкой). С этими
элементами сочетаются зависимые слова, выражающие принадлежность
или отношение. Именные формы глагола и придаточные предложения
представляют собой лишь более сложные комбинации тех же самых
базовых элементов. Логически, так образуется постепенно усложняющаяся,
открытая для количественного роста составляющих таблица возможных
форм предложения, которая вместе с вариантами, появляющимися в
результате замены морфемы или семантемы, образует как раз эту «флексию
предложения», словоизменительную парадигму, о которой идет речь.
Применение этого конструктивного метода включает несколько
правил:
1) всегда следовать от простого к сложному и основывать объяснение
новых фактов на фактах уже известных;
2) помещать каждый факт грамматики в среду, где он существует и
проявляется;
3) привлекать внимание учителей и учеников к объектам полным,
завершенным и конкретным, а не к абстракциям или изолированным
отрезкам.
Впрочем, система, которую мы таким образом получим, не
отличается принципиально от традиционной, поскольку она состоит из
последовательного рассмотрения существительного, местоимения, глагола,
прилагательного, наречия, предлога, инфинитива и причастия, наконец,

260
Статьи Альбера Сеше
союза. Если угодно, это система классов слов, но пересмотренная с учетом
более прогрессивного принципа и освобожденная от ее отрицательных
сторон.
Если говорить о практическом применении этой системы, то здесь
речь не идет о строжайшем следовании ей во что бы то ни стало.
Этот метод можно гибко приспособить к нуждам обычного обучения,
учитывая как особенности родного языка учащихся, так и
особенности изучаемого иностранного языка. Строго следует относиться только
к общим положениям грамматики, которые должны усвоить учащиеся
в результате обучения, но это уже касается старших классов. Этот метод
дает пищу уму, вдохновляет педагогов, ведет их к рассмотрению
конкретных явлений в их функционировании. Одним словом, он отвечает
нуждам практического живого обучения, по-настоящему современного,
в то время как традиционный метод является естественным
выражением старой, схоластической и формальной грамматики. Использование
сегодня традиционного метода — это анахронизм.
Наши грамматики, наши хорошие грамматики, уже конструктивны
во многих своих частях. Но очень полезно осмыслить научные принципы
в лингвистике, которые помогут ярче осветить путь, по которому идет
методология.

БИБЛИОГРАФИЯ ОСНОВНЫХ РАБОТ А.СЕШЕ
Der Konjunktiv Imperfecta und seine Konkurrenten in den normalen
hypothetischen Satzgefügen im Franzosischen // Diss. — Goettingue, 1902, —
Romanische Forschungen, B. XIX, № 2, 1905.
Programme et methodes de la linguistique thoorique. Psychologue du langage.
Paris: Champion, 1908. (Рус. пер.: Сеше А. Программа и методы
теоретической лингвистики. Психология языка. М.: УРСС, 2003.)
La stylistique et la linguistique theorique // Melanges F. de Saussure. Paris:
Champion, 1908.
Elements de grammaire historique du fra^ais. Geneve: Eggimann, 1909.
Les regies de la grammaire et la vie du langage // Germanisch-romanische
Monatsschrift. Heidelbeig, 1914, В. Vt.
La mothode constructive en syntaxe // Revue des langues romanes. Montpellier,
t. LEX, janvier-avril 1916.
Les problemes de la langue ä la lumiere d'une theorie nouvelle // Revue
philosophique. Paris, 42-e annee, juillet 1917.
Les deux types de la phrase // Melanges d'histoire litteraire et de Philologie,
offerts ä M. Bernard Bouvier. Geneve: Sonor, 1920. (Рус. пер.: Сеше А. Два
типа предложений // Сеше А. Программа и методы теоретической
лингвистики. Психология языка* М.: УРСС, 2003.)
Locutions et composes // Journal de Psychologie. Paris, octobne-novembre
1921, XVIII-e annee.
Essai sur la structure logique de la phrase // Collection linguistique publiee par
la Societe linguistique de Paris, XX. Paris: Champion, 1926. (Рус. пер.:
Сеше А. Очерк логической структуры предложения. М.: УРСС, 2003.)
Abrege de grammaire fran$aise sur un plan constructif, suivi d'un tableau
systomatique des conjugaisons // Sekundarlehrerkonferenz des Kantons
Zürich, 1926.
Le verbe frangais, tableau systomatique de ses conjugaisons //
Sekundarlehrerkonferenz des Kantons Zürich, 1926.
Uecole genevoise de linguistique generale // Indogermanische Forschungen, B.
44, 1927.
Reponses к la question: «Quelles sont les methodes les mieux appropriees ä un
expose complet et pratique de la grammaire d'une langue quelconque?»
(совместно с JUL Балли) // Actes du 1-er Congrfes international de
linguistes ä La Haye, 1928. Leiden.

262
Библиография основных работ А. Сеше
I<es mirages linguistiques // Journal de Psychologie. Paris, XXVII-e annee,
mai-juin, 1930.
Reponse ä la question: «Les systemes phonologiques envisages en eux-memes et
dans leurs rapport avec la structure generale de la langue» // Actes du Il-e
Congres international de linguistes ä Geneve, 1931. Paris: Maisonneuve,
1933.
La pensee et la langue, ou Comment concevoir le rapport organique de
Tindividuel et du social dans le langage? // Journal de Psychologie.
Paris, XXX-e annee, janvier-avril, 1933. (Рус. пер.: Сеше А. Мышление
и язык или Как понимать органическую связь индивидуального
и социального в языке // Сеше А. Очерк логической структуры
предложения. М.: УРСС, 2003.)
Essai de classement des especes de phrases et quelques observations sur les trois
cas de Phypothetique en latin // Bulletin de la Societe linguistique de
Paris, t. XXXV, 1 (№ 104), 1934.
Evolution organique et evolution contingentielle // Melanges linguistiques
offerts ä Charles Bally. Geneve: Georg, 1939.
Les trois linguistiques saussuriennes // Vox Romanica, t.V, Zürich, 1940,
(Рус. пер.: Сеше А, Три соссюровские лингвистики. Критика «Курса
общей лингвистики» // Сеше А. Программа и методы теоретической
лингвистики. Психология языка. М.: УРСС, 2003.)
Les classes de mots et Pimagination // Cahiers F. de Saussure, 1. Geneve: Geoig,
1941.(Pyc. пер.: Сеше А. Классы слов и воображение // Сеше А. Очерк
логической структуры предложения. М.: УРСС, 2003.)
Pour l'arbitraire du signe (совместно с Ш. Балли и А* Фреем) // Acta
Linguistica, t. II (1940-1941).
De la definition du phoneme ä la definition de l'entite de langue // Cahiers F. de
Saussure, 2. Geneve: Georg, 1942. (Рус. пер.: Сеше А. От определения
фонемы к определению единицы языка // Сеше А. Программа и
методы теоретической лингвистики. Психология языка. М.: УРСС,
2003.)
La methode constructive en grammaire et son application // Cahiers Ferdinand
de Saussure, 4, 1944, Geneve. P. 22-25, (Рус пер.: Сеше А.
Конструктивный метод в грамматике и его применение // Сеше А. Программа
и методы теоретической лингвистики. Психология языка. М.: УРСС,
2003.)