Виктор
Васильев
Актеры
шахматной
сцены
МОСКВА
•ФИЗКУЛЬТУРА И СПОРТ»
1986
ББК 75.581
В19
Рецензенты:
М. Е. ТАЙМАНОВ,
А. П. СВОБОДИН
Васильев В. Л.
В19 Актеры шахматной сцены.— М.: Физкультура и
спорт, 1986.— 256 с.
Книга писателя и журналиста Виктора Васильева раскрывает широ-
кую панораму шахматной жизни послевоенной эпохи. Своих героев —
выдающихся гроссмейстеров и мастеров — автор видит как своеобразных
актеров, играющих свои неповторимые роли в турнирах и матчах. Включив
в книгу произведения разных жанров — очерки, эссе, документальную
повесть, автор подводит итог своей почти 40-летней работы в качестве
шахматного литератора и репортера.
„ 4202000000-112
В 009(01)-86 130’86
ББК 75.581
7А9.1
Содержание
Александр Свободин. Драма шахмат — драма жизни	3
Большой сбор . .	7
Интервью с самим собой	24
Актеры шахматной сцены	42
Искусство ли шахматное искусство	91
Парадокс Ботвинника	119
Загадка Таля	138
Виктор Лазаревич Васильев
Актеры шахматной сцены
Заведующий редакцией В. Л. Штейнбах. Редактор Н. Я. Суслова. Художник
Ф. А. Елдинов. Художественный редактор Е. С. Пермяков. Технический редак-
тор Е. И. Блиндер. Корректор Р. Б. Шупикова. ИБ 2078. Сдано в набор
19.02.86. Подписано к печати 17.07.86. А 12427. Формат 60X90/16. Бумага
тип. № 1. Гарнитура обыкновенная новая. Высокая печать. Усл. п. л. 16,00.
Усл. кр.-отт. 17,00. Уч.-изд. л. 18,29. Тираж 75000 экз. Изд. № 7200. Зак. 2256.
Цена 1 р. 30 к. Ордена «Знак Почета» издательство «Физкультура и спорт» Госу-
дарственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной тор-
говли. 101421, Москва, Каляевская ул., 27. Ордена Октябрьской Революции и
ордена Трудового Красного Знаменй МПО «Первая Образцовая типография»
имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР
по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 113054, Москва, Вало-
вая, 28
© Издательство «Физкультура и спорт», 1986,
Александр Свободин
Драма шахмат — драма жизни
Я читаю эту книгу, и первая мысль — боже мой, как все из-
менилось! Хорошо помню время, когда шахматы были шах-
матами, а легкая атлетика — легкой атлетикой, а футбол —
футболом. Была чистая радость соревнований, открытая
демонстрация возможностей человека, школа чувств, прояв-
ление бескорыстия и солидарности. Люди работали, строи-
ли, учились, а в числе их праздников был спорт. Спорт со-
относился с жизнью как воскресенье с буднями. А в спорте
были шахматы. Они соединяли его с искусством и наукой,
они были неисчерпаемы и прекрасны. Великие шахматисты
легко сближались в нашем праздничном обиходе с великими
артистами. Если вдуматься, то в своем роде облик Алехина
равновелик облику Шаляпина, Капабланка ассоциировался
со Станиславским — казалось, что так же, как великий рефор-
матор театра, великий кубинец постиг законы своей сцены —
шахматной доски. Чигорин был трагической фигурой, лично-
стью, мятущейся между взлетами и падениями. В истории
русской сцепы таким был трагик Орленев.
То было время, когда в спорте не то что не было тайп —
«секреты мастерства» были всегда — в спорте, если можно
так сказать, не было «задней мысли». Он весь был перед
нами. Надводная часть айсберга была обозрима и превышала
его подводную часть. То было «старое доброе время...»
Но что же изменилось? Где и в чем произошел качественный
скачок? Не правда ли, сейчас спорт и шахматы нечто другое,
совсем другое, нежели шестьдесят-семьдесят и даже сорок
лет назад. Это ведь чувствует каждый.
Одпако нет ли в этих размышлениях естественной и даже
модной теперь ностальгии по прошлому, по временам моло-
дости? Конечно, в применении к отдельному человеку и в
том числе к автору этих строк, есть. Все мы люди... Но есть
и нечто объективное.
Что же?
В эпоху мировых катаклизмов, вызванных второй мировой
войной, научно-технической революции, бурных социальных
изменений и появления массовых коммуникаций, прежде
всего телевидения, положение и роль спорта изменились.
Теперь другая легкая атлетика, другой футбол, другие
шахматы! Эта область жизни сделалась универсальным «дат-
3
чиком» состояния общества, его своеобразной моделью. Политика, нфука„
техника, социальные процессы — все это непосредственно влияет на спор?
и отражается в нем. В свою очередь, спорт воздействует на эти
отрасли бытия, в нем отражается общественная психология, он оказывает
видимое воздействие на ее формирование. Спорт это уже не что-то отделен-
ное от будней. Спорт сегодня — это праздник, который всегда с нами.
И как и должно было быть, шахматы своеобразно и обширно отразили
эти революционные изменения в жпзни общества.
Книга Виктора Васильева показывает и оценивает то, что происходило
в шахматах в последние сорок лет. Темы ее разнообразны, герои на виду
и на слуху у всех играющих в шахматы и не играющих, поскольку герои
эти — участники драмы, отражающей и наши жизненные коллизии, они
выражают наши желания, идеалы, надежды и неизбежно объединяются в
нашем сознании с определенным типом человека, типом его поведения. О чем
бы пи писал автор — об огромных командных соревнованиях, о турнирах и
матчах на первенство мира, о партиях, он прежде всего создает образ других,
нынешних шахмат. Это поверх всего, это нерв книги, ее лейтмотив. У пас
выходит много «шахматной литературы», но эту книгу я бы отнес к какой-то
другой рубрике. Это документальная повесть о шахматах как о части нашей
общей жизни. Это повесть о нашей общей жизни сквозь призму шахмат.
Виктор Васильев их летописец. Не одно поколение читателей, любителей
шахмат, читает его репортажи с турниров, очерки, эссе, книги. Он начал пи-
сать о шахматах около сорока лет назад. В течение этого времени и произо-
шли необратимые изменения в положении шахмат. В книге отражен этот
процесс, зафиксированы его критические точки. Если же говорить о чисто
шахматной истории, то тут представлена обширная панорама послевоенной
шахматной жизни, содержится информация о главных ее событиях.
Актеры шахматной сцепы... Наверно, неспроста в самом начале автор
рассказывает о турнире сильнейших команд страны. Представьте себе спор-
тивный зал крытого стадиона, где устраиваются различные спортивные со-
стязания. Сотни людей на трибунах, десятки на поле. Они двигаются в раз-
ных направлениях, горят табло, слышен приглушенный гул, чувствуется
напряжение. На арене — шахматные столики; таблички, приколотые к ним,
сообщают звонкие имена. Здесь все пли почти все гроссмейстеры и ведущие
мастера, здесь молодые, средних лет и пожилые. Здесь загоревшиеся только
что имена и имена-легенды.
Оттолкнувшись от сцепы, автор переходит к портретам отдельных персо-
нажей. Перед нами проходят образы практически всех выдающихся совре-
менных шахматистов, Васильев пробивается к их человеческой сущности,
дает типологию характеров. Чреда шахматных соревнований в жизни шахма-
тиста начинает читаться как этапы его судьбы, его партии как драма по-
знания. Читатель без особых усилий соотносит характер шахматиста, обна-
руживающийся в его партиях и в общей стратегии его продвижения, с ха-
рактером и линией жизни человека вообще. «Шахматоведение» переходит
в «человековедение».
«Актеры шахматной сцены»... Известно: шахматное искусство—понятие
устоявшееся. Но близость шахмат к театру, пожалуй, наиболее ощутима.
Дело тут не только и даже не столько в многослойных ассоциациях — шах-
матная доска суть сцена; партия — диалог двух партнеров; все, что остается
4
«з?а кадром»,— «внутренний монолог»; различные организационные или жиз-
ненные перипетии, неизвестные зрителю,— «закулисный мир» (ох, как он
обширен бывает сегодня!).
Дело еще и в том, что само поведение шахматиста во время игры теат-
рально— хочет он того или не хочет. «Весь мир лицедействует!» — было
написано на здании театра «Глобус», где творил Шекспир. Шахматист не
является исключением. Он актерствует, и сознательно. Многие шахматисты
как бы выстраивают свой «образ», заботятся о том, как они выглядят «со
стороны». Да и нельзя не заботиться, если на тебя направлено внимание
огромного количества людей. «Театр есть зеркало, поставленное перед при-
родой и обществом...» — говорит принц Гамлет; театр есть кафедра, с кото-
рой можно сказать много добра, считал Гоголь; наконец театр — развле-
чение,— кто ж этого не знает! И все это есть в шахматах. Поэтому аналогия
с театром, вынесенная в заглавие книги и пронизывающая все ее содер-
жание, поднимает шахматы, указывает на их реальное место.
Какие удивительные личности, какие драматические судьбы проходят
перед нами! Какую увлекательную пьесу они разыгрывают. Сколько тут не-
ожиданного, непредсказуемого, разрушающего логику стереотипа. Шахматы
хороши еще и тем, что вводят нас в мир необъяснимого, показывают, как
сочетается несочетаемое, и тем способствуют познанию человека. В этом
смысле парадоксален, например, образ одного из самых выдающихся и наи-
более таинственного шахматиста — Фишера. А повесть о другом гениальном
шахматисте, «возмутителе спокойствия» Тале читается как документальный
роман, исполненный страстей, поэзии п печали. Вспоминаешь героев роман-
тических мелодрам Виктора Гюго или оставившего такой яркий след в рус-
ской поэзии Сергея Есенина...
Однако, что бы мы ни говорили о шахматах, об их общественном и худо-
жественном феномене, душой их остается партия. Васильев умеет во
всех подробностях воссоздать ее драму, дать ее острую фабулу, не прибегая
к записям и диаграммам. (Еще один аргумент в пользу того, что книга эта
не просто «шахматная литература».) Васильев здесь наследует таким про-
изведениям, как «Стейниц. Ласкер» Мих. Левидова, перекликается с
«Шахматной новеллой» Стефана Цвейга.
«Актеры шахматной сцепы»... Эти строчки пишутся в те дни, когда
позади остались матчи па первенство мира между Карповым и Каспаровым.
С одной стороны, их можно сравнить с трагедией, а с другой, с «романом
с продолжением». Оба героя этой драмы — па страницах книги. История их
поединка лишь подтверждает, что мы живем в эпоху «других шахмат».
И все-таки в этом клубке причин п следствий, неожиданных поворотов и
волнений, когда «призрак ничейной смерти» соседствовал с «безумством
храбрых», непостижимые по своей глубине расчеты шли рука об руку с
просчетами и когда борьба двух молодых людей па пустынной эстраде Ко-
лонного зала, а потом зала имени Чайковского вызывала смерчи и штили в
залах и далеко за их пределами, во всем этом клубке наряду с игрой па
сцепе и за кулисами все равно п несмотря пн па что сверкает неделимый
и вечный магический кристалл — нетленная красота шахмат. В эпоху «дру-
гого» и «большого» спорта они по-прежнему притягивают пас и, говоря сло-
вами древних: «каждому и юноше, и мужу, п старцу дают столько, сколько
кто может взять».
5
Гале — жене, другу, советчику
посвящаю с благодарностью
«После окончания двенадцатого тура я, передав в редакцию
результаты партий, устало сидел в опустевшем пресс-центре.
Мне хотелось привести хоть в какой-то порядок свои впечат-
ления об этом туре, настолько опаленном пышущей со сце-
ны нетерпеливой спортивной яростью, что — небывалый слу-
чай!— когда во встрече Цешковский — Смыслов была под-
ставлена фигура, потрясенный всем происходившим па
остальных досках зрительный зал этого просто не заметил!
В голову уже лезли грандиозные заголовки типа «смерч»,
«лавина», «цунами», как вдруг я увидел в углу забытые кем-
то пуанты — так иногда именуются балетные туфельки. Ста-
ренькие, протертые чуть ли не до дыр, они сиротливо лежали
никому здесь пе нужные и в недавней суете пресс-центра
даже нелепые. Но сейчас, в наступившей тишине, эта пара
туфелек исполнилась вдруг особого смысла и заставила меня
увидеть все совершенно по-ипому.
Я сидел уже не во временно расположившемся здесь пресс-
центре, а в гримерной, этажом ниже была не клубная сцена
Центрального Дома культуры железнодорожников, где на ме-
сяц были установлены шахматные столики, а театральные
подмостки, на которых выступают представители театраль-
ного либо эстрадного искусства. И тогда уже и ансамбль выс-
шей лиги представился мне театром, в котором действуют
актеры (они же и режиссеры) шахматной сцены, выступаю-
щие в каждом туре в разных спектаклях, в разных амплуа.
И, как и всякие большие актеры, не просто играющие свою
роль, но и живущие па сцене, ибо шахматы — их жизнь...»
Вик. Васильев. «Советский спорт».
(Из репортажа «Забытые пуанты»
о 12 туре 46-го чемпионата страны.
16 декабря 1976 года)
Большой сбор
Зима 1981 года. Я сижу в зале Дворца тяжелой ат-
летики ЦСКА, где борются в матч-турнире четыре сборные коман-
ды СССР по шахматам: первая, вторая, молодежная и команда,
деликатно именуемая сборной старшего поколения.
Во все времена и во всех сферах человеческой дея-
тельности слово «ветеран» имело почетный смысл — в шахматах
этого слова чураются. Как женщины, шахматисты скрывают свой
возраст. И зря. Эмануил Ласкер в 66 лет занял третье место в
очень сильном II московском международном турнире; 50-летпий
Михаил Ботвинник в матч-ревапше на первенство мира разгромил
Михаила Таля, который был вдвое моложе; Василий Смыслов в
63 года выступал в финальном матче претепдептов на мировое
первенство...
Шахматное действо, происходящее сейчас на баскет-
больной площадке, где расставлены столики, никак не хочет ло-
кализоваться, да и мной владеют ретро-настроения, которые за-
ставляют сбиваться иногда на элегическую тональность, в то вре-
мя как описываемые события требуют, казалось бы, жизнеутверж-
дающего духа.
Ну вот, скажу сразу — не хватает мне на сцепе (да-
вайте условно называть место игры привычным обозначением)
Пауля Кереса, Исаака Болеславского, Леонида Штейна. Не стран-
но ли, что три эти выдающихся шахматиста ушли из жизни от-
нюдь не в преклонном возрасте, а Штейн — просто молодым? Шах-
маты — не для слабых духом, говаривал Стейниц, но, оказывается,
и здоровья они требуют богатырского. Не бугристых мускулов,
пет — устойчивой нервно-психической организации, это куда важ-
нее. Как измерить то непрестанное давление, которое испытывает
па протяжении долгого турнира или матча каждая нервная кле-
точка шахматиста? Как определить силу и глубину стресса, в ка-
кой повергает его допущенная в цейтноте непоправимая ошибка,
особенно если позиция была выигрышная?..
Этп выдающиеся маэстро уже ушлп из жизни, а я
хорошо помню дебют (у Кереса, правда, начало мпттелыппиля)
каждого из них.
В 1940 году в Большом зале Московской консервато-
рии проходил XII чемпионат СССР. Недавний дальневосточник, я
с провинциальным, да еще и школярским трепетом наблюдал за
знаменитостями. Память ярче всего запечатлела встречу Ботвип-
7
ник — Болеславский. Наверное, па это была причина. Прославлен-
ный гроссмейстер, которого Алехин еще за четыре года до того на-
звал «наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона мира»,
неотрывно просидел за столиком весь вечер, дебютант же турнира
с шевелюрой вьющихся, западающих на лоб волос, уже тогда, в юно-
сти, молчаливый и невозмутимый, быстро делал ответный ход и
тут же отправлялся гулять по сцене, сцепив руки за спиной.
(Я весь в плену этих нахлынувших вдруг воспоминаний и делаю
себе памятные заметки в блокноте, а сидящий за мной Яков Ге-
расимович Рохлин, продолжая разговор со своим соседом, громко
шепчет: «Я знаком с Ботвинником пи много пи мало пятьдесят
семь лет! Как летит время — ужас, ужас!..» И этот невольно под-
слушанный стон души я тоже фиксирую в блокноте).
В том же чемпионате дебютировал будучи уже знаменитым
гроссмейстером Пауль Керес. Стройный, элегантный, спортивный
(великолепно играл в теннис) — вот уже кому, казалось бы, жить
да жить...
Облик Переса, «вечно второго» (четыре раза он был вторым или
делил второе место в матч-турнирах и матчах претендентов), оку-
тан неким налетом фатального невезения, которое будто бы сопут-
ствовало выдающемуся гроссмейстеру на протяжении трех десяти-
летий его борьбы за шахматную корону. Совершенно недвусмыс-
ленно этот мотив звучит, например, в фильме «Пауль Керес», вы-
пущенном уже после кончины гроссмейстера эстонскими кинодо-
кументалистами. В фильме, в котором использованы кадры и до-
военной хроники, мы видим совсем еще юного Переса, по уже ус-
певшего одержать победы над сильнейшими шахматистами мира,
видим его в расцвете сил и, наконец, в почетной, по — пусть будет
так — и несколько грустной роли ветерана.
Все эти события отделяются в фильме одно от другого симво-
личным кадром — фигурой самого же Переса (лицо — крупным
планом!), уже пожилого, с отчетливо видимыми морщинками в
углах глаз. Он глубоко задумался над трудным, по-видимому, хо-
дом, в трудной, по-видимому, партии. Хотя дотошный зритель ко-
нечно же без труда мог определить, что этот Керес — образца Мос-
ковского международного турнира 1967 года, авторы фильма пе
обозначали «адреса», подчеркивая тем самым, что эти кадры, иду-
щие через весь фильм, несут обобщающий смысл — вся жизнь
гроссмейстера разве пе проходит в шахматах, да и пе похожа ли
она, жизнь, на шахматную партию с ее замыслами, свершениями и
просчетами? А может быть, и не над ходом, а над самой своей
судьбой задумался Керес? Столько лет боролся, страдал, падал п
вставал, а мечта так и осталась мечтой...
Но этот прием с его философским подтекстом выглядел не-
сколько искусственным, потому что приходил в столкновение с су-
губо документальным характером фильма. В картине сосущество-
вали две отторгающие одна другую ткани: хроникальная, сама по
себе, несомненно, интересная, и драматургическая, «роковая», ко-
торую авторы пе сумели (да и пе могли!) подкрепить.
8
Заданность лейтмотива фильма подчеркивалась неоднократны-
ми напоминаниями о том, что Керес так и не стал чемпионом
мира. Вот на шахматный престол вступил Таль — ликует Рига,
потом Петросян — ликует Ереван, комментирует эти события дик-
тор, но когда же будет ликовать Таллин?
Шахматный Таллин ликовал в день пятидесятилетия прослав-
ленного гроссмейстера! Удивительно, как не заметили авторы
фильма, что кадры, посвященные этому событию и показывающие,
какой популярностью пользовался герой фильма у пас в стране и
особенно, конечно, в Эстонии, начисто ломают концепцию о его
якобы шахматной трагедии.
Отнюдь не будучи сторонником непременного «бодрячества» и
вовсе не отрицая того, что судьба большого шахматиста как лич-
ности творческой может быть и трагична, я хочу все же думать,
что фильму о Кересе, который хотя и пе смог стать чемпионом, по
занял в истории шахмат свое, весьма почетное место, больше по-
дошли бы мажорные и уж во всяком случае пе только минорные
интонации...
Помимо прочего еще и потому, что при всей своей сдержанно-
сти Пауль Керес был веселым и остроумным человеком. Будучи
мальчиком, Керес некоторое время занимался шахматами под опе-
кой уже известного тогда мастера Владаса Микенаса. Лет эдак
через тридцать Микенас, как он сам рассказывал, имел неосторож-
ность не без оттенка затаенной гордости сказать выдающемуся
гроссмейстеру:
— А помнишь, Пауль, как я давал тебе уроки шахматной
игры?
— О да,— подхватил Керес,— и какое счастье, что я тогда от
тебя ничему пе научился!..
А с Леней Штейном (позволю себе такую фамильярность) я
близко познакомился в ту пору, когда он был еще кандидатом в
мастера. Спокойный, даже флегматичный, он ходил бы сейчас по
сцене по-военному выпрямившись, с высоко поднятой головой, по-
глядывая на доски коллег без особого любопытства, но всегда в от-
вет на любое обращение к нему готовый доброжелательно накло-
нить голову и чуть изогнуть губы в легкой улыбке.
У Штейна был необыкновенный талант. Анатолий Карпов на-
звал талант Штейна фантастическим. Но счел нужным добавить:
«Он обделял себя. Мало работал».
Это было действительно так. В нем было что-то от вольного ху-
дожника. Прозу шахмат он не очень-то чтил. И при этом сумел
трижды стать чемпионом СССР и победить па супертурпирах в
Москве в 1967 и 1971 годах (в последнем разделил первое место с
Карповым). А если бы Леонид Штейн больше трудился?..
Мне конечно же не хватает на сцене и Михаила Моисеевича
Ботвинника. Жаль, что он давно решил отказаться от практиче-
ской игры...
Будь на сцепе те трое ушедших и, слава богу, здравствующий,
продолжающий жить напряженной творческой жизнью Ботвин-
9
ник, перед зрителями предстали бы самые яркие представители
всех поколений, которые способствовали расцвету и, не побоюсь
сказать, могуществу нашей шахматной школы. Стоит приметить,
что кроме Ботвинника и американца Роберта Фишера в командах
выступали все послевоенные чемпионы мира — Василий Смыслов
(сборная старшего поколения), Михаил Таль, Тигран Петросян,
Борис Спасский и, наконец, Анатолий Карпов (все — первая сбор-
ная).
Ботвинник, став в 1948 году первым советским чемпионом мира,
три года спустя отбивал посягательства на свой титул в матче
против Давида Бронштейна (я уже тогда как журналист был,
пусть и с боку припека, причастен в какой-то мере к этому собы-
тию — боже, как быстро летит время — ужас, ужас!..).
Мне не нужно рассказывать вам, каким был молодой Дэвик —
он почти не изменился, разве что потерял шевелюру. Все та же
нервная, торопливая походка, все те же быстрые суетливые дви-
жения руками, словно он то и дело засучивает рукава...
Изменилась игра? Нет, игра, пожалуй, та же, а класс, особен-
но в разыгрывании эндшпиля, может быть, стал и выше — не та
сила. Но в отдельных встречах, как, например, с Артуром Юсупо-
вым, хитроумный Одиссей, ловкий и увертливый, сумел напом-
нить, каким он был в молодости.
Нетрудно было догадаться, что Юсупов, приверженец и глу-
бокий знаток русской защиты, и на этот раз не изменит своему
пристрастию. Бронштейн, избрав королевский гамбит, не только
уклонился от дебюта, который не так уж часто позволяет завязы-
вать острую игру. Он еще этим демонстративным и принципиаль-
ным жестом бросил недвусмысленный вызов — не боюсь! — и
скрытый укор ветерана чрезмерному порой рационализму моло-
дых.
Психологический эффект гордого вызова был неоспорим. Юсу-
пов явно нс ожидал такой «новинки» (читай—«старинки»), и
Бронштейн мог уже пятнадцатым ходом получить практически
выигрышную позицию. Он допустил неточность, по все равно су-
мел реализовать свой перевес. Однако промах уязвил-таки само-
любие Бронштейна. Показывая после партии, как он мог быстро
и эффектно сокрушить соперника, Бронштейн, по свидетельству
наблюдателя, сказал: «Королевский гамбит должен заканчиваться
так!» Чуете, какой не утоленный десятилетиями азарт, какая гор-
дость, что если он и не завершил, то все подготовил для заверше-
ния борьбы чуть ли не в дебюте, слышится в этих словах?
Вот каков он, Бронштейн, в зрелом возрасте. Не укатали, од-
нако же, сивку крутые горки...
Потом наступила эра Смыслова. Он, кстати, тоже выступил де-
бютантом в том же, упоминавшемся мною XII чемпионате и вы-
ступил замечательно — занял третье место, отстав лишь на пол-
очка от победителей — Бондаревского и Лилиенталя. И тогда, в
девятнадцать лет, он был на редкость сдержанным, неторопливым.
Его натуре была противопоказана малейшая суетливость; высо-
10
кий, чуть сутулый, он мерил сцену плавными неторопливыми ша-
гами, бесстрастно поглядывая на доски соперников.
Вот уж кого нельзя было, казалось, вывести из себя! Смыслов
не попадал в цейтноты; делая ход, особенно в лучших позициях,
как бы ввинчивал фигуры в доску, неизменно сохраняя олимпий-
ское спокойствие. Единственный, кажется, раз он вышел из обра-
за — в партии с Талем в матч-турнире претендентов в 1959 году.
Позиция Таля была совершенно безнадежна, но он продолжал
сопротивление, и даже невозмутимого Смыслова это раздражало.
Во всяком случае, когда Таль использовал подвернувшуюся вдруг
возможность и, пожертвовав ладью, вынуждал соперника смирить-
ся с ничейным исходом, Смыслов с неожиданной для пего яростью
так хлопнул своим королем по доске, что фигуры рассыпались.
В то же мгновение Смыслов извинился и восстановил порядок на
доске, но в душе, подобно профессору Хиггинсу из «Пигмалиона»,
был, наверное, больше всего недоволен тем, что не сумел, пусть
только на какой-то момент, остаться джентльменом.
Три матча Ботвинника со Смысловым (1954, 1957 и 1958 годы)
не имели аналогов в шахматной истории. Понадобилось 69 пар-
тий, чтобы Ботвинник, пошатнувшись, вынудил находившегося в
расцвете жизненных и шахматных сил соперника признать тщет-
ность попыток. Впрочем, на протяжении года Смыслов был чем-
пионом мира, и кто знает, как сложился бы матч-реванш, если бы
он понял, что самое трудное не позади, как Смыслову после побе-
ды в 1957 году казалось, а впереди. Чтобы вы знали, с каким на-
строением вышел Смыслов на матч-реванш, напомню, что он про-
играл сразу три партии подряд, причем две из них белыми.
Такие раны заживают долго, если заживают вообще. Думаю,
что, когда Смыслов отпраздновал шестидесятилетие, никто в мире
не ожидал еще раз увидеть его в числе претендентов. Но за сте-
ной непроницаемости таилось, оказывается, неудовлетворенное че-
столюбие. Оно подогревалось именно тем, что Смыслова шахмат-
ное общественное мнение перевело (справедливо!) в разряд вете-
ранов.
Это выразилось и в том, что Смыслов играл пе в первой и даже
не во второй команде, а в сборной старшего поколения. Правда,
он выступал на первой доске, но эта почетная роль имела горько-
ватый привкус: если не ошибаюсь, он впервые встретился па рав-
ных с общепризнанным лидером нашей талантливой молодежи
Гарри Каспаровым. Выигрыш у восемнадцатилетнего юноши, хотя
тот, это виделось уже тогда, был потенциально самым опасным со-
перником Карпова, для Смыслова мало что значил. Проигрыш же
лишний раз подтверждал, что с молодыми тягаться шестидесяти-
летнему ветерану не под силу.
Но тут сошлись не только самый молодой и самый старший
среди участников всех команд, а еще и шахматисты, не во всем
одинаково трактующие шахматные каноны. Классик шахмат,
строгий приверженец чисто позиционного стиля, Смыслов как-то
выступил с программным заявлением, где доказывал, что его за-
11
дача в каждой партии — сделать сорок наилучших ходов. И если
противник сумеет сделать то же, партия должна закончиться
вничью.
Каспаров, хотя тоже чтит шахматные законы, придерживает-
ся все же несколько иных взглядов. Впрочем, иных взглядов при-
держиваются, наверное, и современные шахматисты вообще, а Кас-
паров, как самый талантливый из молодых гроссмейстеров во всем
мире, ярче всех эти изменившиеся взгляды выражает. В тяжбе за
овладение инициативой, а при нынешнем развитии дебютной тео-
рии захват инициативы — дело очень сложное, Каспаров, как и
многие другие современные гроссмейстеры и мастера, готов иног-
да пойти па некоторые позиционные издержки, а значит, сделать
из сорока ходов несколько не абсолютно лучших. Не абсолютно
лучших объективно, но несомненно лучших субъективно, то есть
с учетом особенностей характера, стиля соперника, запаса его
времени, любви или нелюбви к могущей возникнуть позиции и т. д.
Когда Каспаров в партии первого круга неожиданно пожерт-
вовал Смыслову ладью за легкую фигуру, получив за это недоста-
точную, казалось, компенсацию, он учитывал, по-моему, не только
эффект неожиданности (а этот эффект, несомненно, сработал). Он
учитывал, прежде всего, то, что инициатива на более или менее
длительный срок переходила к нему. А уж распорядиться инициа-
тивой Каспаров умеет!
Если бы Смыслов счел эту жертву обоснованной, иначе говоря,
если бы он оценил ход юного противника как наилучший, он, ско-
рее всего, сам отдал бы ладью за легкую фигуру, как он в какой-
то момент и собирался было поступить. Но в том-то и дело, что
признать ход Каспарова объективно наилучшим Смыслов не мог
(и был прав в этом), а субъективно шахматисту старшего поколе-
ния лишнее, вполне реально осязаемое материальное преимущест-
во казалось дороже пе очень опасной на первый взгляд инициа-
тивы черных.
Тут столкнулись разные подходы к шахматам. Победил взгляд
современный, взгляд па шахматы пе как на некую логическую за-
дачу, ведущую самостоятельное существование на доске, но как
на шестпдесятпчетырехклеточный организм, который живет и ды-
шит лишь в непосредственном взаимодействии с шахматистом.
Рука, прикасающаяся к фигуре, как бы осуществляет не только
зримый внешний, по таинственный внутренний контакт между ин-
теллектом, волей человека и одухотворенной этим прикосновением
фигурой.
Не случайно же фигуры и пешки кажутся нам порой наделен-
ными чертами человеческого характера, выглядят то смелыми
прямо-таки до нахальства, то застенчивыми, то хитрыми, то про-
стоватыми и т. д. и т. п. Честное слово, иногда кажется, что у той
или иной фигуры в определенных ситуациях есть даже чувство
юмора, а ведь, говорят, именно это чувство отличает человека от
животного...
Рассуждая о шахматах, писатель Николай Атаров вспоминал;
12
«Я иногда так бывал увлечен, что мне снились ночами некоторые
эпизоды борьбы... Просыпаясь, я не всегда умел восстановить свой
сумасшедший маневр с великолепной жертвой. Но образ ферзя,
ворвавшегося в тесные ряды противника, живет в моей душе до
сих пор, наполняя ее чувством некоего подвига,— он точно в не-
равном бою дрался с мечом в деснице, мой отважный ферзь, мое
второе «я»...»
Мне кажется, что два поражения от самого молодого, пусть и
необычайно талантливого шахматиста, в ту пору еще мастера,
больно хлестнули по самолюбию Смыслова. Что ж, значит он дей-
ствительно ветеран — и по возрасту, и по силе игры — и не зря
его определили в сборную старшего поколения?
Смыслов, наверное, должен быть благодарен Каспарову —
именно после командного матч-турнира в нем с прежней страстью
забурлило шахматное честолюбие. Он блистательно выступил в
московском турнире гроссмейстеров 1981 года, а в межзональном
турнире 1982 года в Лас-Пальмасе добился выхода в соревнование
претендентов — такого случая, чтобы претендентом становились
в 61 год, история шахмат не знает; наконец, закончил вничью матч
с одним из сильнейших гроссмейстеров Запада Робертом Хюбне-
ром, а в полуфинальном матче победил Золтана Рибли. Только
тот же Каспаров преградил ему путь к борьбе за трон.
— Я не обольщаюсь мыслью о том, что играю сейчас лучше,
чем в прежние годы,— сказал мне до начала претендептского цик-
ла Смыслов.— Но с годами приходится уже бороться не со своим
возрастом, а с общественным мнением, которое полагает, что мне
пора бросать игру. И с этим, знаете ли, бороться труднее. Моло-
дому шахматисту разрешается почему-то больше ошибаться...
Третьим соперником Ботвинника был Михаиль Таль — пятая
доска первой команды.
Таль — вечная загадка в шахматах. Он начал с феерического
взлета, в пору которого ему (как некогда Ласкеру, Алехину, а поз-
же Фишеру) приписывали некую гипнотическую силу — настоль-
ко колдовским выглядело по тогдашним меркам его умение созда-
вать наступательный порыв, казалось бы, из ничего, па ровном
месте.
Спустя годы Таль, возвративший Ботвиннику корону, оказал-
ся в затяжном спортивном кризисе (что во многом объяснялось
недугом, затем, к счастью, излеченным), а также в некоей твор-
ческой депрессии. Потом — неожиданный ренессанс, Таль снова
на авансцене шахматной жизни. В Монреальском турнире звезд
1979 года Таль не только разделил с Анатолиец Карповым лавры
победителя, но и, играя смело и энергично, не проиграл пн одной
партии.
А за несколько лет до этого он удивил привыкших уже ничему
пе удивляться своих болельщиков. Кто бы мог подумать: сыграв
в турнирах восемьдесят три партии, Таль пе потерпел пи одного
поражения. Когда-то Таль говорил, что его и Петросяна принято
видеть на разных шахматных полюсах. Произошло непонятное:
13
полюса сблизились! «Железный Михаил»? «Непотопляемый дред-
ноут»?..
Увы, нет. Как автомобилист иногда попадает пе на зеленую
волну, а на красную, так и Таль добивался крупнейших успехов
в неофициальных турнирах, но тормозил перед красным — отбо-
рочным — светофором.
На матч-турнпре Таль добился абсолютно лучшего результа-
та — 4V2 из 6. Приложил свою руку к этому успеху молодой гросс-
мейстер Александр Кочиев — он отдал Талю два очка.
Не выдерживал осторожный Кочиев талевского напора! А ведь
Таль, как мы уже знаем, стал иным — увяло безумство храбрых,
родилась мудрость. На вопрос репортера после победы в сильном
турнире «Таллин-73»: «Специалисты утверждают, что раньше вы
чаще прибегали к чересчур острой комбинационной игре, а сейчас
умело сочетаете ее с позиционной, стали мудрее, что ли?» — Таль
ответил: «Это, видимо, чисто возрастное».
К моменту матч-турнира сборных команд Таль стал мудрее
еще на восемь лет... Конечно, палец в рот ему и сейчас не клади,
но пожертвовал ли бы нынешний Таль Смыслову ладью за легкую
фигуру, получи он позицию Каспарова? Не знаю, не знаю. Хотя
по-человечески так понятно, что опыт, приходящее с возрастом
благоразумие берут свое и с неумолимой неизбежностью застав-
ляют пересматривать свои прежние порывы и «заблуждения».
А все-таки не хочется верить в искренность заявления экс-чем-
пиона мира, неосторожно сказавшего как-то, что нынешний Таль
растерзал бы того, прежнего Таля. Тот, прежний, даже и легко-
мысленно переоценивший свои силы перед матч-реваншем с Бот-
винником, мне, как может быть, и многим другим почитателям та-
левского таланта, милее...
А потом наступила пора шестилетнего царствования Тиграна
Петросяна, который заставил наконец 52-летнего уже Ботвинника
расстаться навсегда с шахматной короной. Рискуя прослыть люби-
телем задавать загадки, отважусь заметить, что, как и всякий та-
лант, особенно такой самобытный, Петросян тоже по-своему за-
гадочная фигура — последователей у него, как, например, и у
Ласкера, нет и, наверное, не будет. Петросян чтил шахматные за-
коны, играл в строго позиционном, но отнюдь не классическом
стиле. А в каком же? Очень просто — в стиле Петросяна.
Вот уж кто, казалось бы, понимал Петросяна и его стиль, так
это Ботвинник. Ведь это именно он дал на редкость проницатель-
ную оценку стилю Петросяна. «Практическая выгода стиля Пет-
росяна, основанного на своеобразном и тонком понимании пози-
ции,— писал Ботвинник,— состоит в том, что по мере накопления
опыта он становился все опаснее для своих партнеров, и его пре-
восходство в понимании позиции — постоянно действующий, а не
случайный фактор. Когда-то должен был он дать о себе знать...»
Но и Ботвинник не сумел решить проблему непобедимости Пет-
росяна.
Пусть любители шахмат простят мне, но, припоминая послед-
74
ний матч Ботвинника на мировое первенство, я позволю себе пред-
ставить соперников в образе боксеров.
Итак, один — волевой, опытнейший, напористый. Он любит ве-
сти ближний бой, но умеет и набирать очки прицельными удара-
ми, дайте только возможность, и сокрушить противника мощным
нокаутирующим ударом.
Другой моложе, а значит, выносливее, но матчевого опыта у
него практически нет. Однако, как ни покажется это странным,
матчевого опыта ему не занимать, ибо по самой своей природе он
именно матчевый игрок. На протяжении всех раундов он кружит,
пританцовывая, вокруг чемпиона, искусно уклоняясь как от от-
дельных ударов, так и от чреватых опасными последствиями сбли-
жений.
Перед матчем Макс Эйве писал: «Петросян не тигр, который
прыгает на свою добычу, скорее он питон, который душит свою
жертву, или крокодил, ждущий часами удобного момента для на-
несения решающего удара». Подтверждая эту любопытную, не
правда ли, характеристику, неуязвимый («железный», «непотоп-
ляемый»...) Петросян с дьявольской терпеливостью откладывает
решения «на потом». Это раздражает, злит решительного Ботвин-
ника, он делает азартный выпад и... бьет либо в воздух, либо на-
талкивается на умело подготовленный встречный удар. Да, в пер-
вый раз Ботвинник встретил соперника, который, словно владея
золотым петушком царя Додона, распознавал еще даже не ощу-
тимую опасность и искуснейшим образом нейтрализовал ее па
дальних подступах.
Сколько натерпелся в молодости Петросян ядовитых упреков
за сверхосторожность, за уклонение от борьбы! Апофеозом было
пущенное кем-то прозвище «Заяц в тигровой шкуре». С какими
только представителями животного царства, как видите, пе срав-
нивали Петросяна!
Мне лично это прозвище казалось обидным для Петросяна. Но
сейчас, по прошествии десятков лет, я изменил свою точку зрения.
Несомненно, против своего желания автор прозвища дал необык-
новенно точную, проникновенную оценку дарованию Петросяна.
Заяц ведь отнюдь пе трус — просто природа наделила его уникаль-
ной способностью загодя чувствовать опасность и виртуозно ее из-
бегать, а если он еще и в тигровой шкуре — это, знаете, очень
опасный экземпляр.
Особенно годилась неуязвимость Петросяна в матчах. На
ничьих в турнире далеко не уедешь, ничья же в матче отнюдь не
ухудшает, а если есть преимущество в счете, то и улучшает поло-
жение.
Но непотопляемость, хоть и была в генотипе, появилась не сра-
зу. Я наблюдал Петросяна в состоянии полной растерянности: де-
бютант 18-го чемпионата страны (1950 год), он проиграл подряд
пять первых партий! Хорошо помню: худой, с острым подбород-
ком, Петросян сидел за столиком как-то пригнувшись — так дави-
ли на него звучные имена соперников. Понадобилось десятилетие,
15
чтобы Петросян сначала переболел комплексами, а затем и пове-*
рил в то, что пробил его час.
Был, правда, рецидив растерянности, подобно той, какую ощу-
щал. Петросян в своем первом чемпионате страны. Первая партия
первого матча на первенство мира. Против невозмутимого, осо-
знающего свое многолетнее чемпионское величие Ботвинника си-
дел совершенно потерявшийся претендент, перед глазами которого
стелился туман, мешавший понять, что же происходит на доске.
Эта партия, которую Петросян, по собственному признанию,
провел на уровне перворазрядника, не выше, сыграла, как мне ка-
жется, очень важную роль в дальнейших событиях. Проиграв бе-
лыми практически без борьбы, Петросян решительно стряхнул с
себя стартовую лихорадку и вошел в свой привычный образ, Бот-
винник же, возможно, на какое-то время получил превратное
представление о психическом состоянии претендента. К тому же,
проиграв первую партию, Петросян в отличие от других соперни-
ков Ботвинника и в отличие от многих больших шахматистов во-
обще отнюдь не собирался тут же отыгрываться. Мы уже знаем —
он любил откладывать окончательный разговор «па потом»...
А с какой неожиданной отвагой, с какой неожиданной реши-
тельностью защищал Петросян свой трон в первом матче со Спас-
ким в 1966 году. Это был выдающийся поединок, и шахматная
история, как мне кажется, еще предоставит ему почетное место в
соревнованиях этого типа. Потому что, как это было, например, в
матчах Ботвинника со Смысловым или в матче Спасского с Фи-
шером, оба соперника находились в расцвете творческих сил.
Перед матчем знатоки были убеждены, что универсал Спас-
ский, ловко владеющий любым оружием, конечно же навяжет
осторожному Петросяну острое тактическое сражение. Василий
Панов, в молодые годы сильный и смелый мастер, а в зрелую пору
решительный, хотя иногда и чрезмерно увлекающийся коммента-
тор, не скрывал уверенности в том, что Спасский будет стремить-
ся к осложнениям.
А что было в действительности? Спасский попробовал навязать
противнику острую, запутанную игру. Но кто бы мог подумать —
именно рискованными тактическими действиями Петросян оше-
ломил совершенно пе готового к такому повороту событий претен-
дента. Жертва ладьи за легкую фигуру и затем великолепная ата-
ка черными в седьмой партии, жертвы фигур и в заключение жерт-
ва ферзя (редчайшее событие в соревнованиях на таком уровне!)
в десятой и, наконец, жемчужина комбинаций — так называемая
мельница в двенадцатой.
Мельница, впрочем, из-за того, что Петросян спутал порядок
ходов, сработала вхолостую, по так пли иначе — прелестная кол-
лекция творческих — и, главное, тактических — достижений все-
го лишь на половине дистанции. Вот она — загадка...
Эта, не завершившаяся логическим триумфом двенадцатая пар-
тия чувствительно повлияла на творческое самочувствие Петрося-
на — он не мог себе простить обиднейшую ошибку и па какое-то
16
время впал в депрессивное состояние. Но и Спасский после этой
партии окончательно убедился, что и он сам, и его тренер Игорь
Бондаревский, и все его советчики имели, как ни странно, иска-
женное представление о том, каким опасным тактиком мог в слу-
чае необходимости стать Петросян. Спасскому пришлось на ходу
перестраиваться, и Петросян получил передышку, так необходи-
мую, чтобы выйти из депрессии.
Во втором матче — 1969 года — баланс нарушился: Спасский
стал еще сильнее, Петросян же, выступавший в течение трех лет
редко и не очень успешно, как мне кажется, не верил в свою уда-
чу. А без веры, как известно, победить нельзя...
Любопытно, что в двух поединках Петросяна с Сергеем Долма-
товым — четвертой доской молодежной команды — пе было ни-
чьих. В первой встрече Петросян испытал молодого гроссмейстера
па терпеливость. Честолюбивый Долматов отказался от продолже-
ния, которое обрекало па долгую, хотя, может быть, и не беспер-
спективную защиту, и — вот уж действительно вдруг — пожертво-
вал ферзя всего за две легкие фигуры. В чем, в чем, а в технике
реализации материального перевеса старшему поколению (пе спу-
тайте — экс-чемпион играл за первую команду) по чину полага-
ется быть па высоте — Петросян не упустил добычу. Зато во вто-
рой встрече Долматов показал, какой атакующий потенциал таят
в себе два слона, когда другие фигуры расчистили для них поле
боя.
Наверное, есть некая закономерность в том, что старший пре-
подал урок младшему в искусстве реализации, а младший выразил
себя в умении атаковать. Каждому свое.
Во втором матче Спасский учел печальный опыт первого по-
единка и сумел, наконец, приноровиться к манере игры чемпиона.
Но одно дело — захватить новый рубеж и совсем другое — его
удержать. Тут уже нужен помимо одаренности и прочих важных
качеств еще и выдающийся, типа ботвинниковского, характер.
Спасский же не хотел считаться с тем, что мало иметь талант,
надо еще иметь нечто очень важное, что свойственно иногда са-
мым заурядным индивидуумам,— трудолюбие.
Правда, в поединке с Робертом Фишером могло оказаться бес-
сильным и адское трудолюбие, но у Спасского хотя бы была спо-
койна душа: он сделал все что мог. Он не сделал всего что мог...
Впервые, начиная с послевоенных лет, советские шахматисты
в 1972 году утратили чемпионский титул. Подействовало ли на
честолюбие Спасского болезненное поражение в матче, где он вел
2:0? Не уверен. Вот и здесь, в зале Дворца тяжелой атлетики, он
вполне удовлетворялся ничейным исходом, иногда даже без види-
мости борьбы. Шесть бесцветных ничьих — таков итог Спасского в
матч-турнире четырех команд. Может быть, ранг экс-чемпиона
мира к этому предрасполагает? Но нет, Таль вот ведь не насытил-
ся победами, его от доски оторвать могут только врачи, да и Смыс-
лов и Петросян тоже с возрастом отнюдь не стали кроткими...
Шахматная история многое потеряла оттого, что Фишер укло-
17
нился от обязанностей защищать свой титул. Матч Фишер — Кар-
пов так и остался несбывшейся мечтой миллионов любителей шах-
мат и, наверное, самого Карпова. Не только в матчах, но и во мно-
гих супертурнирах Карпов многократно подтверждал свою геге-
монию.
К началу матча на первенство мира с Каспаровым в 1984 году
тридцатитрехлетний Карпов одержал в ранге чемпиона тридцать
побед в тридцати восьми турнирах, а всего к тому времени выиг-
рал около шестидесяти различных соревнований. Ни один из его
предшественников не имел за всю жизнь столько турнирных ус-
пехов. Тончайшее позиционное чутье, тактическое дарование, ве-
ликолепные счетные способности, умение трудиться — редкое со-
четание даже для гроссмейстера экстракласса.
Мало этого — еще смолоду было у Карпова неоценимое досто-
инство — интеллект и характер великого Игрока — с большой
буквы. Он умел не только оценивать позицию, но и настроение со-
перника, его готовность или, напротив, неготовность весщи беском-
промиссный бой, просто самочувствие, наконец. Все это, вместе
взятое, делало Карпова исключительно сильным бойцом.
Словом, что говорить, шахматный мир получил достойного чем-
пиона, сомнений ни у кого нет.
А все же хотелось Карпову схватиться с тем, единственным,
кого он не побеждал, хотелось. Не случайно же чемпион не укло-
нялся от переговоров о матче, которые Фишер пе раз начинал.
Была даже, кажется, достигнута принципиальная договоренность
о неофициальном матче, но, увы, ее постигла участь остальных
случаев, когда Фишер готов был принять участие в том или ином
соревновании, однако потом либо ставил невыполнимые условия,
либо просто прекращал контакты.
Между прочим, не надо думать, что, поскольку матч был бы
неофициальным, Карпов ничем не рисковал. Рисковал, и очень
многим. Добейся Фишер победы, и он в глазах любителей шахмат
стал бы, пусть и неофициально, шахматистом номер один. Знать,
очень был уверен в себе чемпион мира, если пошел на переговоры
с Фишером...
Карпов в момент проведения командного матч-турнира был
еще молод. А уже приглядывались к шапке Мономаха, мысленно
примеривали ее совсем юные даже для века акселерации сопер-
ники. Кто знает, может быть 18-летний в ту пору Гарри Каспа-
ров по дарованию и честолюбию — тоже важная черта — не усту-
пал молодому Фишеру? А уж по образованности, широте интел-
лектуального развития он 18-летнего Фишера безусловно превзо-
шел.
Обе партии Карпова с Каспаровым ожидались как централь-
ное событие матч-турнира, и обе, особенно вторая, полностью оп-
равдали ожидания. Каждый, игравший белыми, искал пути к
победе. Оба в какой-то момент не использовали всех своих выгод,
прежде всего потому, что соперник максимально осложнял на-
ступавшему задачу.
18
Смелость Каспарова, уверенность в себе, живость совершенно
раскованного воображения, наконец, неутолимая жажда победы
вот уж над действительно грозным противником — все это произ-
водило большое впечатление, не говоря уже о почетном итоге. Две
ничьи в двух напряженных схватках с чемпионом, которому выиг-
рыш хотя бы в одной давал лучший результат на первой доске —
этим юноша должен был гордиться. Кстати, лучший результат на
первой доске оказался у Каспарова — 4 очка из 6, у Карпова —
3*/2.
Мог ли кто-нибудь тогда думать, что именно Каспаров сменит
Карпова на его почетном посту? Именно так, насколько могу су-
дить, многие и думали. Во всяком случае, Каспаров считался по-
тенциально самым опасным конкурентом чемпиона мира. Но
даже наиболее убежденные сторонники Каспарова вряд ли вери-
ли, что он «выйдет» на Карпова в двадцать один год — такого ско-
роспелого развития дарования история шахмат еще не знала.
Забежим в наших рассуждениях вперед: в ноябре 1985 года
двадцатидвухлетпий Гарри Каспаров победил Анатолия Карпова
со счетом 13:11. Он победил шахматиста феноменальной силы, на-
ходившегося в расцвете сил и мастерства. Победил убедительно и
неопровержимо. Победил после мучительной первой попытки, ког-
да проигрывал 0:5, потом 3:5 в сорока восьми партиях, после чего
матч был прерван президентом Международной шахматной феде-
рации Флоренсио Кампоманесом.
Чтобы при счете 0:5 устоять против бойца такой силы, как
Карпов, да еще не имея к тому же необходимого для подобного
матча опыта, а потом спустя полгода одолеть его, мало иметь ог-
ромный талант — надо еще найти противоядие против его во мно-
гом непонятной, порой загадочной игры. Дело в том, что Кар-
пов — мастер тончайших позиционных действий. Объяснять его
стиль я не берусь — многие гроссмейстеры не стеснялись призна-
ваться, что не понимают, как это Карпову удается как бы неви-
димыми маневрами сначала ограничить действия неприятельских
фигур, а потом опутать их опять-таки невидимой сетью. Он делает
не ходы, а полуходы,— услышал я однажды такое мнение. Оно
вспомнилось мне, когда Карпов объяснял после матча свое пора-
жение: «Мой соперник поднялся на ступень (или па полступени)
выше, я же соответственно опустился ниже». Вот эти нечаянно или
сознательно оброненные «полступени» во многом объясняют чело-
веческий и шахматный характер Карпова.
Что мог противопоставить этому стилю Каспаров, если он, как
сам не раз подчеркивал, играет тоже только в правильные шахма-
ты и, находясь многие годы под отеческой опекой и творческим
влиянием Михаила Моисеевича Ботвинника, строго блюдет зако-
ны шахмат? Лучше разыгрывать дебюты? Это Каспаров делал еще
в начале первого матча, когда тем не менее после первых девяти
партий счет стал 4:0 в пользу Карпова. Действовать еще тоньше
Карпова в позиционной игре? Даже став чемпионом мира, Каспа-
ров честно признавался, что в понимании тонкостей позиционной
19
борьбы он пока Карпову уступает, что сказалось, в частности, в
окончании второй, двадцать первой, двадцать третьей партий.
Но все-таки что-то же было, не могло не быть, что позволяло
Каспарову рвать набрасываемую на него сеть и загонять сопер-
ника в угол! Дело в том, что, исповедуя так называемую правиль-
ную игру, Карпов и Каспаров в то же время-были и есть в опре-
деленном смысле антиподами. Если Карпов стремится прежде
всего к ограничению подвижности, маневренности фигур против-
ника, к ограничению их жизненного пространства, то Каспаров
уже в дебюте стремится захватить господствующие позиции для
своих фигур, обеспечить для них максимально возможную свобо-
ду действий. Если Карпов как бы осуществляет персональную опе-
ку, то Каспаров готов дать противнику шанс — в контексте второ-
го матча это выражалось чаще всего жертвой одной-двух пешек,—
чтобы получить взамен если не свободу действий,— это уже слиш-
ком, то по крайней мере возможность «поиграть».
Шахматному обозрению, написанному для «Недели» после две-
надцатой партии, я дал заголовок «Инициатива против пешки».
В редакции еженедельника этот заголовок показался слишком
«шахматным», но мне все же удалось его отстоять. Как мне ка-
жется, он точно отражает то, что происходило и в первой и во вто-
рой половине матча. За весь поединок Каспаров пожертвовал де-
сятка два пешек, и только в пятой партии ничего за пешку не по-
лучил, если пе считать огорчений.
Из множества наблюдений и высказываний по поводу стиля
тринадцатого в истории шахмат чемпиона мира я приведу здесь
три.
Ботвинник: «Каспаров придерживается оригинального направ-
ления. Он стремится получить из полузакрытых и закрытых по-
зиций открытую игру. И это он делает не так, как делал, допу-
стим, Таль, который намеренно шел на ухудшение позиций. Кас-
паров играет, пожалуй, в стиле Алехина и, быть может, Морфи».
Каспаров: «У меня выработался свой собственный стиль, ко-
торый, как я отмечал уже в одном из интервью, основан на самых
общих законах шахмат. Я не хочу сказать, что это самый правиль-
ный стиль. Но тем не менее здесь имеет место определенный вклад
алехинской выдумки, основательности Ботвинника п, может быть,
неукротимости Фишера. Мне трудно сказать точнее».
Таль: «Каспаров играет во взрывные, исключительно динамич-
ные шахматы, причем его практическая игра подкреплена колос-
сальными теоретическими знаниями. Это и громадная фантазия,
и логика, и постоянное стремление придавать игре привкус ди-
намизма».
Почему я выбрал именно эти высказывания? Не только пото-
му, что они наиболее авторитетные. Ботвинник с присущим ему
лаконизмом вскрыл доминанту стиля Каспарова. Каспаров знает
себя лучше, чем кто-либо иной. Таль же, со стилем которого в мо-
лодости иногда путают стиль Каспарова, удивительным образом
подтвердил, что чемпиону мира было «трудно сказать точнее».
20
В самом деле, замените в характеристике Таля «громадную фан-
тазию» на Алехина, «логику» — на Ботвинника и «привкус ди-
намизма» — на Фишера, и вы получите совпадение с самохаракте-
ристикой Каспарова.
Успех Каспарова означал не просто победу шахматной лично-
сти, шахматного дарования, но и победу творческого, взрывного,
инициативного стиля над пусть и тонкой, поистине технически
виртуозной, но все же отмеченной печатью чрезмерного рациона-
лизма игрой. Именно в этом главное значение успеха Каспарова,
бросающего своей игрой вызов рационализму и практицизму со-
временных шахмат...
Но не только Каспарова (хотя он, конечно же, первейший) ви-
дел я во Дворце тяжелой атлетики среди потенциальных соперни-
ков Карпова в далеком или недалеком будущем. Вот ходит, раз-
винченно покачиваясь па модных каблуках, Лев Псахис, дебю-
тант и к удивлению всех один из двух победителей предшествовав-
шего матч-турниру 48-го чемпионата СССР.
До чего же он беззаботен и самоуверен, этот обаятельный, надо
сознаться, парень из Красноярска. Но беззаботность Псахиса ско-
рее маска, под которой прячется желание побеждать, по возмож-
ности — эффектно.
В первой партии с Марком Таймановым (третья доска сбор-
ной старшего поколения) Псахис осуществил очаровательную ком-
бинацию, в ответвлениях которой его кони давали заданный мат.
После окончания встречи маститый гроссмейстер долго сидел над
позицией, но спасения так и пе нашел.
— Понимаете,— сказал мне Тайманов,— мы с Псахисом по-
шли на такие осложнения, предвидеть последствия которых было
невозможно.
Когда я передал Псахису точку зрения его старшего коллеги,
он заговорщически подмигнул мне:
— А я предвидел!
Таким самоуверенным можно быть только в молодые годы и
когда чувствуешь в себе исполинскую силу. Может быть, Псахис
действительно что-то знал о себе, чего не знали о нем другие? По
беззаботности натуры, по легкости игры, по склонности к приклю-
чениям на доске Псахис напоминал мне молодого Таля. Чемпио-
ном страны он стал па год позже, в двадцать два, но взлетел еще
более стремительно — не со второй, с первой попытки. Не исклю-
чаю, что беззаботность Псахиса во многом наигранная: он упор-
но работает над шахматами и в этом похож, в частности, на Арту-
ра Юсупова, хотя нет, наверное, двух шахматистов, так не похо-
жих один на другого по манере держаться во время игры.
Юсупова (вторая доска молодежной сборной) зрители видели
сидящим в характерной юсуповской позе: руки обхватили голову,
глаза неотрывно устремлены на доску. Время от времени он при-
хлебывает свой неизменный напиток — крепкий чай. Юсупов —
сама целеустремленность, собранность, упорство, трудолюбие.
В сочетании с несомненным дарованием это все очень важные чер-
21
ты творческой патуры. По отдельности их не хватало даже иным
чемпионам мира.
В своей спортивной неистовости Юсупов взваливает на себя
иногда непосильную ношу. Так это было, например, при доигры-
вании пяти (!) отложенных партий перед последним туром 48-го
чемпионата страны, где чуть ли не в каждой партии Юсупов ста-
рался получать от позиции больше, чем она могла дать, и в итоге
пострадал. (Пройдет несколько лет, и Юсупов, добившись недо-
стающей ему пока гармонии, заслуженно попадет в финал претен-
дентов на мировое первенство).
Несколько таинственным остается для меня облик Сергея
Долматова. Он красив, черты лица тонкие, взгляд горделивый, но
все укрыто маской нарочитой сдержанности, кажущегося безраз-
личия к происходящему вокруг. Не нужно быть проницательным
психологом, чтобы разглядеть под этой маской бушевание стра-
стей и беспокойное честолюбие.
Проиграв Петросяну, он просто не мог пе отыграться и сделал
это с блеском и изяществом. Как всякий молодой и талантливый
шахматист, Долматов еще далеко не полностью раскрыл свой твор-
ческий потенциал и совсем еще не видна та черта, у которой он на
пути к самовыражению остановится.
Почему я только пятым в плеяде молодых называю непрерыв-
но прогрессирующего Александра Белявского, неистовость бой-
цовского характера которого странным образом уживается с вспы-
хивающим румянцем, с застенчивой, как бы извиняющейся улыб-
кой? Наверное, потому, что он играл не в молодежной, а в первой
сборной (шестая доска) и все же постарше любого из талантливой
четверки.
И прежде было, конечно, ясно, что вот эта пятерка — Каспа-
ров, Белявский, Юсупов, Долматов и незадолго до описываемого
события присоединившийся к ним Псахис — и есть наш главный
гвардейский резерв. Но надо было, наверное, провести инвента-
ризацию, собрать гроссмейстерский ансамбль — от чемпиона мира
до чемпионки мира (Майя Чибурданидзе играла на восьмой доске
молодежной команды), надо было увидеть талантливую пятерку
на фоне маститых гроссмейстеров, чтобы понять эту истину осо-
бенно отчетливо.
Наверное, есть своя символика и своя логика в том, что все эти
молодые шахматисты в разные годы испытали на себе влияние
могучей личности Ботвинника. Он родоначальник династии наших
чемпионов мира, и все они, пусть и не похожие на него, учась у
первого советского чемпиона и борясь с ним, вышли из Ботвинни-
ка. Нужно ли удивляться, что не миновала влияния Ботвинника и
новая волна?
...Я сижу в зале Дворца тяжелой атлетики ЦСКА и радуюсь
тому, что зрители и миллионы любителей шахмат не только у нас
в стране, но и во всем мире получили этот шахматный праздник.
«Большой сбор» — так был назван репортаж в еженедельнике
«64» об аналогичном соревновании, проходившем здесь же в
22
1973 году между первой, второй сборными и молодежной коман-
дой. Это был точный заголовок. Большой сбор, да, да, так оно и
есть, и поэтому я позволил себе совершить небольшой плагиат.
Он необходим, этот сбор, эта проверка сил, и было бы хорошо,
если бы устраивался он почаще, стал традиционным. Потому что
подобно тому, как перекрестное опыление бывает иногда полез-
ным в растениеводстве, непосредственное общение шахматистов
разных поколений насыщает столь нужным опытом одних и в ка-
кой-то мере содействует творческому и спортивному обновлению
других. Не случайно же, наверное, после двух поражений от Кас-
парова Смыслов «рассердился» и тонко переиграл Ромапишина.
Такой сбор, наконец, необходим еще и потому, что позволяет,
как мы это с вами сделали, читатель, окинуть взглядом наше слав-
ное шахматное прошлое. Такая ретроспектива тоже иногда необ-
ходима, и прежде всего для того, чтобы иметь тщательно выверен-
ные ориентиры для будущего.
Вспомним, что Олимпиаду 1978 года мы впервые не выиграли, а
в 1980 году оказались при равенстве очков с командой Венгрии
первыми лишь благодаря перевесу по системе коэффициентов.
Я не вижу трагедии ни во втором, вполне почетном месте, ни в
том, что команды других стран оказывают нам все большую кон-
куренцию. В конце концов, не советские ли шахматисты сыграли
главную роль в расцвете шахмат во всем мире в последние деся-
тилетия? Но оставаться равнодушным к потере «непрерывного
стажа», к трудностям, переживавшимся нашей сборной, тоже не
хочется.
На Олимпиаде-82 нам удалось выставить оптимальный состав.
Вместе с Карповым, Полугаевским, Талем и игравшим уже вто-
рой раз Каспаровым выступали также Белявский и Юсупов. На
этот раз наши олимпийцы сражались как в старые добрые вре-
мена и заняли чистое первое место, без помощи всяких коэффици-
ентов, набрав 42 V2 очка — на 57г очков больше, чем занявшие вто-
рое место шахматисты Чехословакии.
Омоложение сборной произошло не искусственным путем, ко-
торый часто бывает отмечен горьким привкусом несправедливости.
Результат самолюбивой команды старшего поколения, отставшей
от молодежной сборной лишь на пол-очка (первая сборная —
2872, молодежная — 237г, сборная старшего поколения — 23 и
вторая сборная — 21), лишний раз подтвердил, что такого рода
интеллектуально-спортивной деятельностью, как шахматы, мож-
но заниматься до довольно зрелого возраста. Просто молодые во-
шли в такую силу, что по праву заняли места в олимпийской
команде. И, кто знает, может быть, именно Большой сбор позво-
лил им это свое право доказать.
Интервью с самим собой,
или Нечто исповедальное
Тридцать шесть лет, а именно столько времени про-
шло с того дпя, как я начал писать о шахматах и о шахматистах,
как известно, совсем пе круглая дата. Но согласитесь, это все-таки
серьезная дата, дающая право, несмотря на свою несомненную
«кривизну», подвести некоторые итоги. Тем более, что «прямо-
угольной», сорокалетней, можно и не дождаться. Вот почему я по-
зволил себе включить в книгу эту своего рода мемуарную главу.
Собственно говоря, мне предложила в свое время на-
писать такие заметки редакция двухнедельника «64-шахматное
обозрение», причем одарила разрешением самому избрать форму
повествования.
Надо признаться, это был тонкий ход. С одной сторо-
ны, редакция выразила автору полное доверие. Такое надо ценить.
С другой, избавила себя от всяких дальнейших хлопот, целиком
возложив их на автора.
Хлопот оказалось много: в жанре воспоминаний я
был дебютантом. Заметки грозили разрастись и как плющом за-
крыть несколько страниц двухнедельника, а мне были подарены
форма, но не размер. Надо было сокращаться прежде всего за счет
соединительной ткани. И тогда, как читатель уже понял из назва-
ния, я сделал интервью с собой.
Как ни странно, редакция идею одобрила, причем
вычеркнуто в интервью было не так уж и много. «Будете готовить
книгу,— сказали мне — там опубликуете все полностью».
Я сделал больше — не только восстановил сокращен-
ное, но и дополнил интервью другими эпизодами из своей литера-
турно-шахматной жизни. Хотя некоторые из них носят на первый
взгляд личный характер, в целом, по моему убеждению, представ-
ляют интерес для читателя. Хотя бы как свидетельство очевидца
трех с лишним десятилетий жизни шахматного Олимпа.
* * *
— Вот уж сколько лет ты пишешь о шахматах и
шахматистах. Да, да, тебе интересно, понимаю. Но признайся —
немножко надоело?
— Как сказать... Пожалуй, пет. Правда, выступая в
роли корреспондента па больших турнирах, ощущаю иногда неко-
торую монотонность своей работы. Прежде таких ощущений не
было. Чувствовать неутоленный шахматный аппетит помогают не-
24
которые другие виды спорта, о которых изредка пишу, в первую
очередь теннис. Это моя вторая любовь.
Но главная причина неостывающего интереса к шахматам —
это конечно же они сами, с их омутной, завораживающей, влеку-
щей к себе глубиной. Как литератора меня еще больше интересу-
ют личности шахматистов. Они не просто не похожи, но резко от-
личаются друг от друга. Наверное, помимо прочего, и потому, что
шахматы, подобно любому виду искусства, обладают способностью
предоставлять беспредельные возможности для самовыражения.
— Кто же из шахматистов произвел на тебя сильнейшее впе-
чатление как личность?
— Сильнейшее? Ну что ж, это Владимир Павлович Спмагип,
Вахтанг Ильич Карселадзе, Сало Флор и, конечно, Михаил Моисее-
вич Ботвинник. Первые трое, увы, ушли из жизни.
Симагин был в шахматах артистом, полностью отрешенным от
мирской спортивной суеты. Однажды в Центральном шахматном
клубе он играл, если не ошибаюсь, в чемпионате «Спартака». Во
время партии с известным гроссмейстером Симагин, тогда еще ма-
стер, вбежал в соседнюю комнату, где находился и я. Глаза его
сверкали, лицо покрылось пятнами.
— Что делать? — вскричал Симагин.— Он заставляет меня со-
глашаться на ничью!
Оказывается, противник предложил ничью, а когда Симагин не
без смущения отказался, гроссмейстер раздраженно сказал: «Вы
считаете, что у вас выиграно? Пожалуйста!» Он проставил себе на
бланке ноль и расписался. Позиция Симагина была отнюдь пе вы-
играна, более того — опа не была и лучшей, но партия только на-
чалась, Симагину хотелось играть, а его этой возможности лишали.
Он, конечно, согласился па ничью, но каких переживаний это ему
стоило!
Симагин был из лучшей породы людей — породы чудаков. Свой
давний очерк о нем я озаглавил «Мудрость чудака». Это был чело-
век абсолютной порядочности и фанатичной творческой принци-
пиальности.
— А тебе не кажется, что Симагин был, как бы это сказать,
немного со странностями? Помнишь, во время одного из турниров в
Сочи он всполошил весь пляж, выйдя на море ясным солнечным
днем в кожаном пальто?
— Да, было такое. Отнюдь пе отличаясь крепким здоровьем,
он всегда боялся простуды и, выходя на море, решил на всякий слу-
чай перестраховаться. Конечно, кожаное пальто было совсем не
обязательно, можно было ограничиться более легкой одеждой, по
над такими вещами — в переносном и прямом смысле — Симагин
не задумывался: попалось на глаза пальто, пусть будет пальто.
Симагин задумывался над более милыми его душе материями.
Какое бы место ни занимал Симагин в ходе турнира (а в лидирую-
щую группу он попадал редко, да и чаще всего ненадолго), его
партии никогда пе теряли своих зрителей.
Как актер шахматной сцены Симагин играл обычно пе главные
25
роли, но зато был одинаково хорош в любой. Потому что всегда, в
любом спектакле, даже когда тот носил отборочный, а значит, сугу-
бо спортивный характер, Симагин выступал в единственном амп-
луа — шахматного художника. «Играя, я не стремлюсь к победе во
что бы то ни стало, к завоеванию очка...— писал Симагин.— По-
следовательно проведенная партия, завершаемая красивой комби-
нацией,— вот мой шахматный идеал». Не зря же сценарий фильма
«Гроссмейстер» Леонид Зорин посвятил не кому-нибудь из чем-
пионов мира, а именно Симагину. Да и образ героя фильма был
навеян его чертами...
Убежден, что даже и сейчас, когда произошел резкий сдвиг в
сторону, так сказать, спортивной специализации шахмат в ущерб
искусству, Симагин не поддался бы веяниям времени и остался ху-
дожником, лишенным практицизма. И в этом смысле был бы, не-т
сомненно, укором совести для многих, даже молодых мастеров и
гроссмейстеров. Но мы ведь уже обозначили Симагина чудаком...
Вахтанг Карселадзе не поднялся выше кандидата в мастера,
хотя был, несомненно, одаренным шахматистом. Но его скромный
титул лучше всего говорит о выдающемся таланте этого челове-
ка — таланте педагога. Именно этот талант, бурливший в Карсе-
ладзе до последнего вздоха, заставил его отбросить мысль о звании
мастера. В его руках были шахматные судьбы десятков подрост-
ков — мог ли он в ущерб их будущему переключаться на себя?
Говоря о таланте Карселадзе, я не случайно употребил слово
«бурливший». Карселадзе вообще был бурлящим человеком. Гру-
зинский темперамент, чувство достоинства, нетерпимость к любому
проявлению несправедливости, острая реакция на невоспитанность,
на заносчивость, даже всего лишь на отсутствие, скажем так,
джентльменства. Он был человек слова, мог, правда, в каждоднев-
ной суматохе что-то забыть, но сознательно не исполнить обещан-
ное — никогда.
Я хорошо знал Карселадзе, не раз просил его рассказывать о
себе и знаю о нем много историй, большинство которых приведено
в книге «Нетерпение доброты». Не помню, как мне пришло в го-
лову это название, но я им горжусь. Вот уж действительно Вахтан-
гу Карселадзе не терпелось делать людям добро.
Весной 1966 года Карселадзе, уже находившийся во власти
смертельного недуга, решил, что его любимой ученице Нане Алек-
сандрия будет полезно принять участие в мужском первенстве
Грузии. Однако республиканская федерация шахмат не захотела
включать девушку в турнир: неудачное выступление Наны (а в
неудаче сомнений не было) могло подорвать у нее веру в свои
силы перед полуфиналом женского чемпионата страны.
Узнав об этом, Карселадзе вознегодовал: «Как это не допуска-
ют?!» Он потребовал срочно созвать президиум федерации. Даже
его друзья решили на этот раз ему не уступать. Однако, когда они
увидели бледного, обессилевшего, но разгневанного Вахтанга, их
так потрясла эта вспышка яростной энергии у человека, дни кото-
рого были уже сочтены, что они не смогли ему противиться,
26
Это был, увы, последний эпизод, в котором проявилась глубокая
тренерская интуиция Карселадзе. Нана великолепно сыграла в
мужском чемпионате. В женском же полуфинале она уже за не-
сколько туров до конца обеспечила себе первое место.
Вернувшись в Тбилиси, Нана тут же отправилась в больницу,
где лежал Карселадзе. Он уже мало кого узнавал. Когда Нана во-
шла и молча застыла у постели, Вахтанг приоткрыл глаза, чуть
улыбнулся уголками губ, цокнул языком и, едва заметно пошеве-
лив головой, прошептал: «Наночки, ай, Наночки!» Он всегда так
говорил Нане, когда был доволен ею...
— Между прочим, мне приходилось слышать, что ты в своей
книжке слегка идеализировал своего героя. «Таких людей, не бы-
вает!» — категорично сказал однажды некий молодой человек.
И, насколько мне известно, он был в этом не одинок.
—Да, поверить в существование таких романтиков в наше время
трудно. Но я ничего не присочинил. Я вообще часто увлекался сво-
ими героями, но никогда ничего не домысливал. Талант замеча-
тельного педагога усиливался в Вахтанге Ильиче необыкновенным
душевным благородством. Карселадзе растворялся в своих люби-
мых учениках, он и рано сгорел из-за того, что полностью вычер-
пал себя, свои душевные силы ради их блага. О себе он думать
просто не умел. Когда однажды ему выплатили большую зарплату,
чем обычно, он пошел к главному бухгалтеру: тут ошибка! Вахтанг
Ильич не знал, что ему увеличили зарплату. Как и очень долго не
знал — потрясающий случай! — что комната, пустовавшая после
выезда соседа из их общей квартиры, была предоставлена его, Вах-
танга Ильича, семье.
Карселадзе воспитал много мастеров и несколько гроссмейсте-
ров. Его ученица Нона Гаприндашвили стала первой в мире жен-
щиной, которой присвоено звание гроссмейстера и среди мужчин.
В 1975 году в курзале Пицунды происходил матч на первенст-
во мира среди женщин. На сцене висела эмблема Международной
шахматной федерации с девизом: «Мы все — одна семья». На этот
раз девиз имел помимо основного и дополнительный смысл: впер-
вые в истории шахмат в матче на первенство мира встретились две
ученицы одного тренера, члены шахматной семьи Вахтанга Кар-
селадзе: Нона Гаприндашвили и Нана Александрия.
Карселадзе мечтал об этом матче, по ему не суждено было уз-
нать, что мечта его сбылась. А в 1981 году Нана Александрия вновь
оспаривала шахматную корону, на этот раз у Майи Чибурданидзе.
И эта попытка ей не удалась, но она и не проиграла — 8 : 8!..
— А почему ты назвал Флора не Саломоном Михайловичем, а
просто Сало?
— Причины есть. Я сделал это не только потому, что он сам лю-
бил, когда его так, по-молодому, называли. Мне не приходилось
встречать другого человека, который на семьдесят пятом году жиз-
ни пе только полностью сохранил удивительную память, но и иск-
рометный юмор, прямо-таки детскую смешливость (далеко не все
остряки умеют смеяться!) п детский же интерес к жизни. Надо же
27
так в нем ничегошеньки не было стариковского. На глазах ста-
рились люди куда моложе Флора, а у него лишь сгущалась паутин-
ка морщинок у глаз, да и то от улыбок.
Обидно признаваться, но я по-настоящему понял, что значил
для меня Флор лишь после его внезапного ухода из жизни.
— Почему?
— Это мне и самому не совсем понятно. Может быть, потому,
что на протяжении почти трех десятков лет Флор с его готовностью
к общению всегда был рядом и я к этому привык? Он одинаково
любил п узнавать п сообщать что-нибудь «новенькое». Неподра-
жаемый рассказчик, на выступлениях которого в зале всегда ца-
рила тишина, перемежавшаяся взрывами хохота, Флор умел слу-
шать собеседника. Умел и любил. Поэтому с ним особенно прият-
но было общаться.
— А тебе не кажется, что у многих людей, которые привыкли
читать остроумные репортажи Флора и не знали, что в тридцатые
годы он был одним из сильнейших шахматистов мира, могло сло-
житься о нем впечатление прежде всего как о своего рода блестя-
щем шахматном конферансье?
— А что, пожалуй, в последние десятилетия его жизни так оно
и было. Когда Керес, к примеру, получил решающий материаль-
ный перевес в партии с голландцем Принсом, Флор пе упустил слу-
чая заметить, что Керес из Принса сделал нищего...
И Флор, хотя он и судил соревнования на командное и личное
первенство мира, дорожил, как мне кажется, репутацией завзятого
остряка и шахматного конферансье больше, чем судейской ман-
тией. А то, что немногие при этом помнили пли знали, что Флор
договорился с Алехиным о матче на мировое первенство, чему по-
мешала война, Флора не очень огорчало. Во всяком случае Флор пе
любил напоминать об этом. Прежде всего, из-за скромности.
Из-за своей скромности, кстати, Флор не любил юбилеев. За
несколько месяцев до своего семидесятипятилетия (21 ноября
1983 года) и за полтора часа до своей внезапной кончины он сказал
мне со своим неистребимым чешским акцентом: «Надо на это время
куда-нибудь смиться». Сало, как всегда, остался верен себе...
— ?!
— Да, да, все понимаю. Но убежден, что Сало, у которого юмор
был в крови, не счел бы это бестактностью.
При всем том, что Сало Флор любил писать весело и лишь в
исключительных случаях позволял себе — очень осторожно! —
кого-нибудь покритиковать, этот маленький, всегда готовый на шут-
ку человек меньше всего был этаким всепрощающим добрячком. Он
был, что называется, человеком принципов. Однажды при мне он
не подал руку шахматному журналисту, нарушившему правила
этики, и сделал это красиво, эффектно, объяснив растерявшемуся
коллеге и присутствующим, почему он не считает возможным об-
мениваться с этим человеком рукопожатием.
Да и вообще Флор был отнюдь не ангельского характера, мог
неожиданно вспылить. У нас бывали периоды охлаждения отпоше-
28
ний, мы даже схлестнулись однажды в печати во время матча Бот-
винник — Таль 1960 года, но в любой ситуации он оставался безу-
коризненно корректным.
— А тебя не мучают укоры совести из-за того, что ты не убедил
Сало написать мемуары?
— Не мучают. Как и другие его друзья, я не раз уговаривал
Сало взяться за книгу воспоминаний. Флор ведь не только встре-
чался за доской с такими корифеями, как Ласкер, Капабланка,
Алехин, Эйве, Рети, Нимцович, но и был близок с некоторыми из
них. В частности, он помогал Эйве во время его первого матча с
Алехиным — в 1935 году.
Но Сало неизменно уходил от этого разговора. Может быть, по-
тому, что у него была своя точка зрения на некоторые шахматные
события, отличавшаяся от общепринятой? Словом, полемизировать
он не хотел, замалчивать правду не мог...
— Но все же в 1971 году в статье, посвященой 70-летию тог-
дашнего президента ФИДЕ Макса Эйве, с которым его связывала
долголетняя дружба, Флор позволил себе некоторую откровен-
ность?
— Да, но это был такой случай, когда умолчать о главном со-
бытии в жизни друга было просто невозможно: «По сей день о
матче Алехин — Эйве 1935 года существуют различные версии,—
писал Флор.— Чаще всего утверждается, что «Алехин играл в не-
трезвом состоянии, и поэтому у него мог выиграть кто угодно».
Эйве никогда не обижается, кроме как... в одном случае: именно
тогда, когда он слышит эту легенду о нетрезвом Алехине...
Думаю, что пора внести ясность в атмосферу, которая царила
во время матча Алехин — Эйве в 1935 году. Я как очевидец мат-
ча прекрасно помню все, что произошло. Факт, что в 1934 и 1935 го-
дах Алехин перенес алкогольный кризис. Но Алехин был шахмат-
ным фанатиком, и стать чемпионом мира было мечтой его жизни.
Мог ли такой человек увлекаться «рюмкой водки» в ущерб чемпи-
онскому титулу? Конечно, нет!..»
— Из названных тобою остался Ботвинник...
Что сказать о Ботвиннике? Не видел в жизни человека с такой
силищей характера, с таким чувством независимости, собственного
достоинства. В подробности здесь вникать не буду: эссе «Парадокс
Ботвинника» рисует портрет великого чемпиона таким, каким я
его вижу... Скажу только — как на литератора на меня производи-
ло особенно большое впечатление то, что Ботвинник не позволял
редакторскому перу не то чтобы гулять, но даже возникать на стра-
ницах его рукописей...
— Тебе посчастливилось общаться со всеми советскими чем-
пионами мира, вообще со всеми сильнейшими советскими гроссмей-
стерами. Кто из них как шахматист произвел на тебя сильнейшее
впечатление?
— Как шахматист — Таль. Он изумил меня дважды. Сначала
как бунтарь, как ниспровергатель шахматных канонов, как боец п
художник, вливший в шахматы «дикарскую кровь». Потом, когда
29
он во многом из-за тяжелой болезни и нескольких операций ска-
тился безудержно вниз, Таль вновь удивил меня, как конечно же
и всех любителей шахмат, своим сказочным возрождением.
Вообще же я имел счастье наблюдать из-за кулис — ив бук-
вальном, и в образном смысле — за шахматным дебютом, а затем,
естественно, и миттельшпилем (а в некоторых случаях, увы, и
эндшпилем) многих выдающихся гроссмейстеров. Я видел в ка-
честве дебютантов чемпионатов страны Василия Смыслова, Исаа-
ка Болеславского, Тиграна Петросяна, Ефима Геллера, Михаила
Таля, Бориса Спасского, Леонида Штейна, Льва Полугаевского,
Анатолия Карпова, Гарри Каспарова, Льва Псахиса и многих-мно-
гих других...
Как по-разному они вели себя в трудной роли дебютанта, как
по-разному начинали вообще! Хорошо помню, например, второй в
жизни Таля чемпионат, который принес ему победу и славу. Когда
Таль в эндшпиле тонко переиграл Пауля Кереса, Сало Флор в
пресс-центре задумчиво изрек, выпятив нижнюю губу:
— Этот мальчик далеко пойдет...
Но даже такой опытный прогнозист не мог тогда предположить,
что этот мальчик зашагает так быстро — спустя всего три года Таль
стал чемпионом мира...
— Таль, его шахматная Одиссея сыграли большую роль в твоей
творческой судьбе. Чем ты это объяснишь?
— Частично я уже ответил на этот вопрос. Как и многие дру-
гие, я восторженно относился к Талю в период его взлета. Очерк
для журнала «Юность» — «Загадка Таля», разросшийся потом в
биографическую повесть, я написал за один день — двадцать шесть
страниц машинописного текста. Никогда в жизни, ни до, ни после,
я не испытывал такого воодушевления. Не удивительно, что я тра-
гически воспринимал неуклонное снижение успехов Таля после
ошеломляющего разгрома в матч-реванше. Снижение завершилось
потом новым подъемом, однако это был уже другой, мудрый, мно-
гоопытный Таль, во многом не похожий на прежнего.
Я был одним из самых фанатичных приверженцев Таля вовсе
не потому, что в пору своего расцвета он был молод, хотя многие
болельщики, надо откровенно признать, очень легко отворачивают-
ся от своего прежнего кумира, отдавая свои симпатии новой восхо-
дящей звезде. Таль по духу, по характеру игры, повторяю, был
бунтарем, ниспровергателем догм п уже одним этим завоевал сим-
патии любителей шахмат, особенно молодежи. Я знал людей, ко-
торые не умели играть в шахматы, но были почитателями Таля.
Поэтому, когда в матч-реванше двадцатипятилетний Таль ока-
зался раздавлен пятидесятилетним Ботвинником, это было воспри-
нято не просто как поражение личности. Не подготовившись к
матч-реваншу, не оценив силу характера Ботвинника (а преце-
дент уже был — всего тремя годами ранее Ботвинник жестоко на-
казал за такую же ошибку Смыслова), Таль, к сожалению, не оп-
равдал надежд своего поколения.
И мне самому многие шахматисты зрелого возраста долго пе
30
могли простить охватывавшего меня до дрожи азарта, с каким я
писал о победах Таля. Первым, кто счел нужным охладить меня,
был, кстати, Сало Флор. На мои заметки «Конь эф четыре!», опуб-
ликованные в «Советском спорте» п посвященные событиям в на-
чале матча Ботвинник — Таль, главным образом в шестой партии,
где Таль красиво пожертвовал коня, Флор ответил в шахматном
бюллетене репликой «Конь эф семь». Этот ход записал Ботвинник
в девятой партии, которую Таль не стал даже доигрывать.
Каюсь, я тогда обиделся на Флора. Хотя он мне спокойно объяс-
нил: дружба дружбой, но у нас с вами принципиальные расхожде-
ния. Расхождения, действительно, были принципиальные. Флор
считал, что во время такого тяжелого для участников состязания,
как матч на первенство мира, журналисты должны проявлять мак-
симальную сдержанность п беспристрастность. У меня была не-
сколько иная точка зрения.
— Конечно, ты считал себя правым! А вот во время обоих мат-
чей Карпова с Каспаровым ты опубликовал в «Неделе» обозрения,
где занял абсолютно беспристрастную позицию, хотя твои симпа-
тии были на стороне претендента...
— Что поделаешь, с возрастом меняется не только внешность,
меняется в какой-то степени мироощущение. Сейчас, по прошест-
вии четверти века, я пришел к выводу, что в нашем тогдашнем спо-
ре прав был Флор. Однако принципиальные расхождения были у
нас и по другому, не менее важному поводу.
Обиделся я на Сало за то, что, призывая к сдержанности, он
тоже отдал дань эмоциям и упомянул о «некоторых журналистах,
которые красоту шахмат, как сказал когда-то 3. Тарраш, ценят по
«толщине пожертвованной фигуры».
Это уже было проявлением некоторого гроссмейстерского сно-
бизма. Я, в свою очередь, выступил в «Шахматной Москве» с «Реп-
ликой гроссмейстеру С. Флору», которая заканчивалась так: «Каж-
дый из болельщиков готов поучиться у Флора его умению глубоко
понимать шахматы. Но когда С. Флор отказывает болельщикам в
праве проникать в дух шахматной борьбы, чувствовать красоту в
шахматах, чувствовать прелесть того или иного хода, наслаждать-
ся эстетической стороной шахматной игры, считая, что это — при-
вилегия избранных, здесь ему явно изменяет чувство меры и такта.
Шахматы принадлежат всем, кто их любит! И матч на первен-
ство мира — это не внутреннее дело специалистов, это праздник
всех болельщиков, всех любителей шахмат, независимо от их чинов
и званий».
Теперь па меня рассердился Сало — за «чувство меры и такта».
Мы немножко подулись друг па друга, но потом я сделал шаги к
примирению, и вспыльчивый, но отходчивый Флор простил мне не-
которую резкость моей реплики.
— Тактично ли сейчас вспоминать об этом?
— Я вспоминал эту историю в «Исповеди шахматного журна-
листа», опубликованной в «64» в 1972 году, и Флор отнесся к этому
совершенно спокойно — страсти улеглись, дружба осталась.
31
А вообще мне представляется важным припомнить эту малень-
кую дуэль, и по двум причинам.
Первая — мало существенная. Я с готовностью принимаю на
свой счет упрек Тарраша. Что ни говорите, а жертва ферзя, самой
«толстой» фигуры, даже если эта жертва и не бог весть какая
сложная, обычно все же производит большее впечатление, чем
жертва другой фигуры, а тем более пешки. Я проверял это не толь-
ко па себе, но и на гроссмейстерах — и они, оказывается, испыты-
вают особенное наслаждение, когда удается пожертвовать предво-
дителя своего войска... Анатолий Карпов и Евгений Гик в книге
«Неисчерпаемые шахматы», между прочим, пишут: «Речь идет о
самых ярких и эффектных комбинациях, в которых на алтарь при-
носится сильнейшая фигура — ферзь. Жертва ферзя всегда дейст-
вует на наше воображение...»
А теперь вторая причина. Она неизмеримо важнее. Но здесь
необходимо отступление.
Почти два десятка лет я писал шахматные репортажи не в оди-
ночку, а вместе с кем-то из мастеров. О других видах спорта, даже
в которых куда слабее разбирался, как, скажем, об акробатике или
художественной гимнастике, писал сам, а для шахмат прибегал к
помощи соавторов.
Почему? Это не так просто объяснить. К шахматам я испыты-
вал влечение и глубочайшее почтение с детства. До войны я имел
первый разряд, был чемпионом школьников Хабаровска, после вой-
ны был чемпионом Джамбула. Удивительно ли, что для меня, шах-
матиста весьма скромной силы, герои моих репортажей были бо-
гами-олимпийцамп? Оценивать самому глубину их-замыслов, сме-
лость решений либо, еще того хуже, их промахи? На это я долго не
мог отважиться.
А когда наконец отважился, то очень быстро понял, что вступил
па рискованный путь. Репортаж о семнадцатом туре чемпионата
СССР 1969 года в редакции «Советского спорта» озаглавили так:
«Ты гроссмейстер? Борись!» Я и сейчас считаю, что это был вовсе
пе плохой заголовок, и многие гроссмейстеры, такие, к примеру,
как Таль, Тайманов, Васюков, да и некоторые другие, одобрили
его. Но не все! Основанием для такого призыва послужила четыр-
надцатиходовая ничья двух гроссмейстеров. Только двух! Но на
следующем туре одиннадцать гроссмейстеров сухо кивнули мне, а
то и вовсе постарались не заметить моего приветствия.
— И тебя это удивило?
— Удивило и огорчило. Хотя я прекрасно понял открытый под-
текст твоего вопроса. Да, мир шахмат сложен и неоднозначен.
Моих шахматных лавров было куда как мало, чтобы этот мир не от-
торгал меня как чужеродную ткань. Вот когда я писал репортажи
вместе с мастерами Львом Абрамовым или Борисом Барановым,
тогда защитные силы шахматного мира дремали, но пробираться в
одиночку через иммунологический барьер было не просто. Теперь
должно быть понятно, почему мне было важным вспомнить о поле-
мике в связи с ходами коней Таля и Ботвинника.
32
— Но мне этого все-таки мало....
— Ты хочешь еще фактов? Ты хочешь, чтобы я припоминал все
свои давние обиды?
— Вот этого я как раз и не хочу. Конечно, трудно забыть не-
справедливость, даже если она не столь уж и велика. Но, может
быть, стоит попробовать с философской улыбкой взглянуть на со-
бытия многолетней давности, тем более что ты и сам отличался в
полемике азартом?
— Что ж, попробую... В конце концов, срок давности уже истек.
Хотя все забыть не смогу, да и не хочу.
Должен сделать признание: во многом потому, что шахматы
практически не ставят препятствий для самовыражения, а для мно-
гих служат способом самоутверждения, они — это сугубо моя лич-
ная точка зрения — не являются идеальным, скажем так, средст-
вом для воспитания самокритичности. Тот не шахматист, говорили,
кажется, Ильф и Петров, кто не считает, что в проигранной им
партии он имел лучшую позицию. Впрочем, каждый из нас знает
это по себе.
Так вот, помня это и сам отнюдь не отличаясь самокритич-
ностью, я, тем не менее, не переставал изумляться тому, как, мяг-
ко говоря, субъективны и пристрастны шахматисты ко мне, чело-
веку, как им казалось, внешахматного мира (я и сейчас не вполне
уверен, что в этом мире стал наконец «своим»).
Не могу забыть про Василия Николаевича Панова. Вот уж кто
был на редкость темпераментный и одаренный литератор и поле-
мист! От него многим доставалось, в том числе, конечно, и мне.
У меня с Василием Николаевичем были занятные отношения.
Мне нравились его не увядавшие с годами задиристость, полеми-
ческий азарт, нравилось, что он строго стоял на страже интересов
шахмат. Он был той самой щукой, которая нужна, чтобы карась
не дремал.
Когда вышла моя биографическая повесть о Тигране Петросяне
(называлась она в первоначальном варианте «Жизнь шахмати-
ста»), Василий Николаевич, признаюсь, высказал много веских и
полезных критических замечаний.
Но рецензию все-таки он начал с сообщения, что вышла книга
избранных партий Петросяна со вступительным очерком (в даль-
нейшем названным даже «статьей»!) Вик. Васильева. Теперь я
вспоминаю об этом с «философской улыбкой», а тогда, помню,
очень расстроился.
Между прочим, когда я попытался поплакаться в жилетку Лео-
ниду Зорину по поводу того, что биографическую повесть размером
в четырнадцать авторских листов назвали статьей, он меня быстро
привел в чувство:
— В рецензии сказано, что ваша «вступительная статья» напи-
сана ярко и интересно — и вы смеете еще обижаться на Панова?
Ручки ему надо целовать!..
— Но, по-моему, много воды утекло, пока ты понял, что Зорин
был прав?
2 № 2256
33
— Очень много. И до, и после этого случая я не раз принимал
близко к сердцу уколы болезненно самолюбивых гроссмейстеров
и мастеров, с поистине актерской мнительностью воспринимавших
любое субъективное замечание в репортажах об их игре или даже
отдельном ходе в той или иной партии.
— «С актерской мнительностью», говоришь? Но вспомни, как
называется твоя книга? «Актеры шахматной сцены». Партия — их
дитя, они слепой материнской любовью любят ее...
— Но ведь так же, как и образ, созданный актером, не принад-
лежит лишь ему, но зрителю и критику, так и партия не принадле-
жит лишь сыгравшим ее. Авторское толкование — только часть ис-
тины, но не вся истина. Более того, истина в шахматах, как и исти-
на в искусстве, вбирает в себя четко обозначенное субъективное
начало — и шахматиста и того, кто воспринимает его партию и его
самого.
— Пожалуй, ты прав, но я просто хотел напомнить тебе, что бо-
лезненное отношение к истолкованию их творчества, а следователь-
но, и их личностных качеств как художников и спортсменов, так
естественно для гроссмейстеров и мастеров. Да, они самолюбивы,
честолюбивы, по-детски обидчивы и впечатлительны, и все это не
аномалия. Без этих черт характера не может, наверное, быть ни
большого актера, ни большого шахматиста...
— Но, прости, ведь и литератору эти качества свойственны: в
то, что мы пишем, мы тоже вкладываем часть души!
— Ты хочешь сказать, что вы — «квиты», а я хочу тебе ска-
зать, что ваши конфликты «всего лишь» отражение изумительной
диалектики шахматного мира, первопричина его драматизма.
— Ах как было бы хорошо, если бы актеры шахматной сцены
не забывали об этой диалектике. Ведь порой получается, что «оби-
да», «непонимание», «несогласие» ведут к отрицанию самого жан-
ра, в котором работают и работали пишущие о шахматах, о спорте
вообще.
— Я вижу, ты все не можешь пережить реакцию Александра
Кобленца на твою биографическую повесть «Загадка Таля»...
— Как тебе сказать? Конечно, пора бы и забыть. Это я хорошо
понимаю, да ведь дело не только во мне, а в избранном мною жан-
ре. Посуди сам. В 1973 году, вскоре же после опубликования «За-
гадки Таля», Кобленц выступает с письмом в еженедельнике «64»,
где обвиняет меня в серьезном извращении фактов, в развязности
топа, в потере элементарного чувства такта и т. д. Письмо это меня
удивило и, не скрою, огорчило: Кобленц — шахматный воспитатель
Таля, в течение ряда лет его тренер. Мне его мнение было не без-
различно.
— Да и вообще как шахматный журналист он, насколько я
могу судить, нравится тебе живостью своего стиля, не так ли?
— Нравится, ты прав, но если верно, что Платон мне друг, но
истина дороже, то в нашем случае, когда я и рад был бы считать
Кобленца другом, да не могу, истина мне дороже вдвойне.
— Так в чем же вс^-таки твоя истина?
34
— Видишь ли, вся эта история еще раз показывает, что об од-
них и тех же фактах можно судить по-разному, в зависимости от
того, как их осмысливать. Возвращаясь к аналогии с театром, мож-
но сказать, что тренер по отношению к опекаемому шахматисту в
известной степени подобен режиссеру в его отношении к актеру.
Так или иначе, оба они по ту сторону рампы, а я — по эту. Мало
того, даже актеры и режиссеры о спектакле и своих творческих
стремлениях часто рассказывают по-разному, хотя работали, ка-
залось бы, над одним и тем же.
Повесть написана на материале моих долгих бесед с Талем.
Смею тебя заверить, что в ней даже несущественные детали взяты
из этих бесед. Но разве ты не можешь допустить, что Таль о мно-
гих вещах мог рассказывать по-другому, нежели это сделал бы
Кобленц?
— Не только могу, а был бы удивлен^ если бы это было иначе.
Более того, Таль мог и менять свою точку зрения на те или иные
события своей шахматной жизни, и это его святое право. А факт?
Что такое факт в шахматах? Запись партии, вот и все! Много? Да,
конечно. Мало? Да, конечно. Запись партии надо «одеть жизнью»,
как текст пьесы — «одеть спектаклем». И все-таки. Не следовало
ли тебе побеседовать и с Кобленцем?
— Тут у меня сомнений нет — не следовало. Да, я получил бы
точку зрения Кобленца. Да, получил бы еще много фактов и, не
сомневаюсь, интересных, но... это были бы факты Кобленца. А мне
нужен был Таль как единственный объект моего творческого вни-
мания, как источник не просто биографии и даже не просто «жиз-
неописания» (есть и такой прекрасный литературный жанр), мне
нужен был Таль как источник образа Таля. Улавливаешь разницу?
Именно тут корень конфликта.
— Твоего конфликта с Кобленцем?
— Не с Кобленцем, а с точкой зрения на сам жанр, выражен-
ной Кобленцем. Знаешь, мой друг, проходят годы, смею думать —
мы становимся мудрее, по крайней мере философское спокойствие
(пусть и без улыбки) все чаще посещает нас, и «добру и злу» мы,
случается, уже внимаем равнодушно...
— Все чаще? Что-то я в тебе этого не замечал!
— Не говори — мы сближаемся с тобой, твоя выдержанность
мне импонирует, моя горячность не радует...
Так вот, чтобы было окончательно понятно, о чем речь. «За-
гадка Таля». Кобленц (и, я думаю, он не одинок) вообще отрицает
ее: «Создание подобных «загадок» — метод дешевой сенсации.
Михаил Таль ставил своим соперникам лишь шахматные загад-
ки... и никаких других». Словом, нет никакой загадки — смотрите
партии! Нет тайн талевского характера, талевской личности, есть
конкретные ходы, комбинации, жертвы. Что ж, можно и так... Нет
загадки Морфи, нет драмы Чигорина, нет тайны Ласкера, пет фе-
номена Фишера... Нет загадки «Гамлета», нет непостижимости че-
ховской «Чайки», и непонятно, почему «Три сестры» не могут ку-
пить билет и уехать в Москву, о чем они всю пьесу мечтают..,
2*
35
— Стой, куда это тебя понесло?
Ах, да, это я вспомнил заглавие настоящей книги. Так вот, я
защищаю жанр. «Загадка Таля» — биографическая повесть. Образ-
ность этому жанру присуща изначально, она в его природе, некото-
рые не эпизоды, нет, а размышления, чувства героев как бы сочи-
нены автором. Я говорю «как бы», поскольку в действительности
ничего не сочинил. Между прочим, в одной из рецензий на «За-
гадку Таля» было сказано: «Домыслил ли что-либо Васильев в сво-
их героях?.. Во всяком случае, дочувствовал. Но какой исследова-
тель откажется от права на догадку, когда он пытается постичь
суть явления». Другое дело, насколько «Загадка Таля» хороша как
художественное сочинение, но ты сам понимаешь, не мне судить
об этом. Моя книга может кому-то не нравиться — что ж тут та-
кого...
— Но, послушай, ты все-таки пишешь о живых людях. В ряде
эпизодов, например, участвует сам Кобленц. Согласись, он имеет
право сказать, что в жизни это было не так или не совсем так.
— Конечно! Хочу лишь заметить, что я старался быть щепе-
тильно корректным. В точности воспроизвел то, что говорил мне о
своем тренере Таль, который, кстати, прочитал рукопись своей «За-
гадки» и подтвердил правильность всех приведенных в ней фактов.
— И все же ты меня не очень убедил. Что-то Кобленца в по-
вести может не устраивать...
— Тут я бессилен. Скажу одно — в нынешнем издании «Загад-
ки Таля» я кое-что добавил, кое-что уточнил, написал несколько
по-иному. Но все эпизоды, в которых действует Кобленц, оставил
нетронутыми. Пусть сам читатель судит, есть ли у бывшего тре-
нера Таля хоть какие-нибудь основания для недовольства.
— Однако вернемся к жанру...
— Вернемся. Скажи на милость, имели бы мы прекрасную кни-
гу Михаила Левидова «Стейниц. Ласкер», на которой воспита-
лось не одно поколение шахматистов, если бы пуритански отрица-
ли законность художественного очерка, документального романа и
пограничных жанров? А ведь книга Левидова построена по всем
канонам художественной литературы. В ней напряженный сюжет,
углубление в психологию шахматистов, в ней романтика и даже ме-
лодрама — одним словом, тут уж факты можно рассматривать и
трактовать с совершенно разных точек зрения.
— Видишь ли, в отличие от Левидова, который Стейница и в
глаза-то не видел, ты пишешь о живых людях и всегда должен счи-
таться с их непредсказуемой реакцией.
— Да, честно говоря, на такую реакцию я не рассчитывал.
Впрочем, когда Михаил Левидов выпустил свою книгу, Ласкер-то
был еще в добром здравии... Но ты, увы, прав, художественный
очерк о современниках — это всегда риск. Не те ли же трудности
испытывают театральные критики после того, как выходят их ре-
цензии и книги о живых актерах и режиссерах?
— Значит, «и всюду страсти роковые и от судеб защиты нет»,
так что ли?
36
— Значит, так. Автор подобной книги, очерка, повести всегда
должен быть готов к тому, что живые герои видят приведенные ав-
тором факты не так, как раньше, или не совсем так и дают им иную
оценку. Вспомним знаменитый случай из писательской биографии
Льва Николаевича Толстого. Готовясь написать картину Бородин-
ского сражения в «Войне и мире», он расспрашивал ветеранов ве-
ликой битвы. Пять человек, находившихся в день сражения в од-
ном и том же пункте, дали ему пять различных описаний. Так что
мнение очевидцев и в самом деле хотя и бесценно, но все же отно-
сительно. Только следуя истине документальной и художествен-
ной прозы, с ее углублением в психологию человека, с ее реконст-
рукцией его внутреннего мира, с выяснением сложных связей с
людьми и обществом, мы сможем приблизиться к истине шахмат,
как одной из удивительнейших моделей жизни с их рациональным
(и иррациональным!) началом.
— Значит, ты сознательно шел на риск?
— Не один я. Все, кто пишут в этом жанре. И не только о шах-
матах. Шахматы — лишь частный случай. Не более...
— Ладно. С этим я спорить не берусь. И все-таки один сюрприз
в связи с твоими рассуждениями могу преподнести: один факт в
твоей книге все же сочинен. И это утверждает не Александр Коб-
лец, а сам Михаил Таль, которого ты взял себе в защитники. Пом-
нишь, ты пишешь, что когда Ботвинник, став в 1948 году чемпионом
мира, поехал отдыхать на Рижское взморье, юный Таль в сопро-
вождении своей тети явился к гроссмейстеру... поиграть!
«На звонок вышла женщина. Она взглянула на мальчугана с
шахматной доской под мышкой, мгновенно «оценила позицию» и,
сказав: «Ботвинник спит!» — быстро захлопнула дверь».
Ты утверждаешь, что и это тебе рассказал Таль? Ах, вот как!
Но в 1978 году в серии «Выдающиеся шахматисты мира» вышла
книга о Тале «В огонь атаки». В ней я прочитал, что этого эпизода
не было. Не было совсем! «Легенда эта широкоизвестна, и я всегда
улыбался, читая (и не опровергая!) ее»,— говорит в книге Таль.
Что скажешь на это?
— А ничего не скажу, не поглядев предварительно в запись
моих бесед с Талем. Вот она, эта «легенда», почти слово в слово!
Даже имя тети Таль назвал.
Кстати, экс-чемпион мира напрасно скромничает, отказываясь
от своих авторских прав на эту «легенду». Даже если бы у меня не
было записей наших бесед, отказаться от авторства Талю невоз-
можно.
В 24-м номере еженедельника «64» за 1972 год Таль опубли-
ковал статью «Встречи с кумиром», где рассказал о двух своих мат-
чах с Ботвинником. В этой статье Таль поведал о том, что в
1948 году действительно сделал попытку встретиться с чемпионом
мира: «Вскоре случай представился: М. Ботвинник приехал отды-
хать на Рижское взморье. Узнав об этом из газет, я начал плано-
мерную осаду домашних, которая через несколько дней увенчалась
успехом. Мы узнали адрес чемпиона мира и, вооружившись шах-
57
матной доской (на всякий случай!), попытались попасть на аудиен-
цию. Попытка эта, правда, оказалась неудачной. Дело в том, что я
(по молодости, разумеется) недооценивал фактора спортивного ре-
жима и попал как раз во время послеобеденного отдыха. Матч был
перенесен...»
Но именно так, только, естественно, другими словами описан
этот эпизод, как убедится сам читатель, в «Загадке Таля»!
— А ты не спрашивал у Михаила Нехемьевича, зачем он рас-
сказал тебе эту историю, если ее в действительности не было?
— Спрашивал... «Очепь уж она мне показалась тогда занят-
ной»,— не моргнув глазом ответил Таль.
Но — стоп! Поскольку мы уже знаем, что Таль либо сочинил
легенду, либо сочинил версию, что эту легенду сочинили другие, то
мы вправе уже без его участия определить, когда он это сделал —
в молодом возрасте либо в зрелом. Юность бесхитростна, и я боль-
ше верю молодому Мише Талю, почему в повести и оставил это
место в неприкосновенности. А вот зачем он спустя много лет ре-
шил дезавуировать сам себя — эту загадку я разгадывать не бе-
русь...
— Ну что ж, действительно, хватит загадок. А все-таки не ка-
жется ли тебе, что ты сбился на какой-то ворчливый тон? Ну, были
неприятности с гроссмейстерами и мастерами, были! А у кого их
не было? Они и между собой-то не часто ладят. Шахматы как
спорт, как борьба не очень-то способствуют воспитанию ангельских
характеров. Вспомни, как был назван один из репортажей в «64»:
«Игра прекрасная и... бессердечная». А Сало Флор просто назвал
шахматы «чертовской игрой».
Давай покончим с этим. Давай, как это иногда делается в на-
стоящих интервью, я буду задавать тебе короткие вопросы, а ты
старайся давать короткие ответы. Ну вот, например: — Кого из
гроссмейстеров ты считаешь самым великодушным?
— Конечно, Андрэ Лилиенталя. В своих публичных выступле-
ниях и даже в сборниках избранных партий он приводит и проиг-
ранные им партии. Такого благородства я ни у кого другого не
встречал.
— Чей прогноз ты оценил как самый оригинальный?
— Марка Тайманова. Перед матчем Ботвинник — Петросян
(1963) Тайманов сказал: «Ботвинник будет играть лучше, но Пет-
росян безошибочнее!» Этот прогноз, как потом выяснилось, был и
лучшим и безошибочным.
— Чье высказывание гроссмейстера о себе показалось тебе са-
мым удивительным?
— Спасского, когда, победив Петросяна в матче 1969 года, он на
пресс-конференции сказал о себе: «Да, я ленив...»
— Какое высказывание гроссмейстеров о результате шахмат-
ной встречи было для тебя самым неожиданным?
— Тиграна Петросяна. Когда однажды я выполнил норму кан-
дидата в мастера, да еще выиграл при этом у знаменитого в свое
время мастера Владимира Алаторцева, и, гордый собой, поделился
38
радостью с Петросяном, он с неподдельной горечью сказал: «Вот
видите до чего дошли наши шахматы!..»
— А каким самым неожиданным вообще было для тебя какое-
либо высказывание, относящееся к шахматам?
— Самую большую шахматную неожиданность преподнес мне
опять-таки Лилиенталь. 13 декабря 1985 года мы заехали с ним в
редакцию «Советского спорта». Проходя мимо медицинского учре-
ждения, расположенного рядом с редакцией, Лилиенталь сказал:
«Здесь жил Ласкер — вот его окно».
Неожиданное — рядом! Во время войны я нашел в городке Бер-
линхене дом, где родился Ласкер, а здесь десятки лет проходил
мимо окон квартиры, не подозревая, что в ней в тридцатые годы
жил великий чемпион...
— Есть много определений того, что такое шахматы. Чье опре-
деление ты считаешь самым верным?
— Ботвинника. «Суть шахмат в том,— сказал он,— что они яв-
ляются типичной неточной задачей. Проще говоря, шахматы ставят
настолько сложные проблемы, что они не могут быть решены точ-
но. В этом и состоит удивительная притягательная сила шахмат.
Играя в шахматы, люди непрерывно тренируются в решении таких
задач. Кстати, жизнь человека с кибернетической точки зрения и
состоит в непрерывном решении неточных задач».
— Какое теоретическое определение жертвы в шахматах ты
считаешь самым точным?
— Принадлежащее Талю. Он однажды сказал: «Жертвы делят-
ся на две категории: первая — корректные, вторая... мои».
— Какое самое большое журналистское огорчение, связанное с
шахматами, ты испытал?
— Ох, их было так много, так много, что трудно и выбрать! Ну
вот, пожалуй. Однажды я опубликовал обозрение, где, между про-
чим, рассказывал, как Таль взял реванш у одного из соперников
за недавнее поражение. Так как в ту пору шел фильм «Вендетта
по-итальянски», я написал, что в этой партии была осуществлена
вендетта по-тальянски и был очень доволен своей находкой. Увы,
корректор был начеку, и вендетта состоялась по-итальянски...
— И это огорчение ты считаешь серьезным?
— Конечно, нет, тем более что фильм, как я потом вспомнил,
назывался «Вендетта по-корсикански». Даже не по-сицилиански,
что имело бы хоть отдаленное отношение к шахматам.
Ну, что еще? Да, очень огорчило меня коротенькое, в несколько
строк, письмо читателя после опубликования «Загадки Таля» в
1973 году. Он разъяснил, что Эйнштейн был автором не теории ве-
роятности, как уверенно утверждал я, а теории относительности.
Это был уже болезненный удар по моему авторскому самолюбию.
А еще я испытал что-то вроде радостного огорчения, если по-
зволительно такое словосочетание, когда в журнале «Шахматы» за
1968 год прочитал заметку Г. Зиндера из Лиепаи под названием
«Нужно ли учитывать красоту?» Автор доказывал, что «в шахма-
тах, как в фигурном катании, должно быть два критерия оценки
39
достижений спортсмена. Первый — техника исполнения, второй —•
артистичность^
В шахматах первое — это оценка результата, а второе — как он
достигнут: просто за счет зевка пешки или фигуры (падение на
льду!), красивой комбинацией или позиционным нажимом или же
соглашением на ничью в 12 ходов...
Шахматы дошли до такой степени развития, что учитывать
только результат партии нельзя. Специальные судьи должны под-
считывать дополнительные очки за артистичность исполнения. По-
крайней мере, это можно было бы применять при дележе мест».
Когда спустя десять лет я развивал аналогичные мысли в
статье «Искусство ли шахматное искусство?», то был убежден, что
являюсь первооткрывателем. Увы... Но найти единомышленника
было конечно же приятно. Далеко не все гроссмейстеры с одобре-
нием отнеслись к мо..., простите,— нашей идее...
— Ну а неужели не бывало у тебя профессионального недо-
вольства собой, а не корректорами или Эйнштейном, который на-
звал свою теорию не так, как тебе бы хотелось?
— Почему же, бывало. С молодых лет я увлекался красивостя-
ми стиля. Этот порок необычайно живуч, и даже когда начинаешь
его осознавать, отделаться от тяги к ложным эффектам непросто.
— Ну и что, ты уже научился писать строже?
— Учусь. Рассказывая в «Советском спорте» об одном из эпизо-
дов матча на первенство мира Гаприндашвили — Александрия,
проходившего в 1975 году в курзале Пицунды, я писал: «Продумав
минут пятнадцать, Нана остановила наконец часы и протянула
руку подошедшей неторопливо сопернице. В наступившей после
аплодисментов тишине стало вдруг слышно, как ритмично шумит
за стеной равнодушное к человеческим горестям море». Теперь,
если буду это когда-нибудь печатать, о «море» вычеркну.
— А не потому ли, что в курзале просто не слышно шума моря?
— И поэтому тоже. Доволен?
— Вот ты берешься судить о шахматистах экстракласса, о пси-
хологизме шахматной борьбы, о прочих высоких шахматных ма-
териях. Но можешь ли ты сам понять шахматные страсти?
— Могу. Как и каждый любитель шахмат. Разница лишь в
масштабе, а суть одна...
В чемпионате Центрального Дома литераторов 1983 года я пе-
ред финишем имел фантастический результат — девять побед при
двух ничьих. Как Каспаров в Никшиче (не надо смеяться). При-
чем выиграл у всех своих конкурентов — и у тех двоих, что в итоге
опередили меня на пол-очка, и у тех, кто отстал от меня на пол-
очка. Потом проиграл четыре партии подряд, в том числе двум аут-
сайдерам. Не был психологически готов к такому успеху. Да, и в
стакане воды бушуют бури...
— Тебе не кажется, что пора закругляться?
— Закругляюсь. Наверное, найдется не один читатель, который
подумает, что автор воспользовался удобной формой интервью, что-
бы дать волю своему трудному характеру. Нет, я хотел другого —
40
показать, как это не просто, а если быть честным до конца,— как
это трудно — быть шахматным литератором. И как это безумно ин-
тересно — быть шахматным литератором.
Пусть читатель меня простит, но я позволю себе привести от-
рывочек из заметок, относившихся к московскому международному
турниру 1967 года и называвшихся «Когда боги в азарте».
«О, это волшебство финиша! О, это томление страстей, прихот-
ливый калейдоскоп манящих надежд и скорбных разочарований!
Какую удивительную перемену совершает это волшебство с грос-
смейстерами!..
Помните те, первые, такие чопорно-торжественные дни? На сце-
не находились не участники турнира, нет,— боги-олимпийцы.
Они не боролись на 64 клетках, они священнодействова-
ли. И если правда, что вся мудрость шахмат укладывается в три
измерения — науку, искусство и спорт, то я бы сказал, что на сце-
не в те дни находились доктора шахматных наук и магистры шах-
матного искусства.
А что же спорт? Фигурально выражаясь, он тогда еще скромно
сидел в углу сцены, забытый всеми, и ехидно улыбался. Он знал —
его час придет! И тогда выяснится, что все эти обладатели звучных
званий, чемпионы и экс-чемпионы, претенденты и экс-претенден-
ты, все эти непогрешимые жрецы шахматной богини Каиссы —
только люди и ничто человеческое, слава богу, им не чуждо...»
Это было напечатано в «Советском спорте» и, как мне кажется,
лучше всего объясняет, почему так интересно быть шахматным ли-
тератором.
— А нет ли и тут кокетства манерой?
— Ну, есть, но ведь это давно написано. Словом, не отвлекай.
Так вот, когда боги в азарте,— это чертовски интересно! Мир шах-
мат. Загадочный, странный, чарующий мир. Мир деревянных фигу-
рок, одухотворенных человеческим разумом и страстью. Мир, в ко-
тором логика и знание действуют заодно с фантазией; в котором
чувство прекрасного способно взять верх над трезвым расчетом;
в котором гармонию порой бесцеремонно нарушает спорт с его бес-
пощадностью и его суровой справедливостью.
Жить даже рядом с этим миром, жить его драмами, стараться
понимать и осмысливать присущее ему противоречие, состоящее в
том, что боги шахмат одновременно только люди, словом, наблю-
дать всю эту сложную и неоднозначную жизнь и по возможности
увлекательно описывать, даже получая при этом болезненные уко-
лы,— это огромное наслаждение. И если бы, как иногда говорят, я
мог бы все начать сначала, я пошел бы по тому же тернистому
пути...
Актеры
шахматной сцены
В отличие от любителей всех без исключения спор-
тивных зрелищ почитатели шахматного искусства имеют одну сча-
С1ливую и неоценимую привилегию: не присутствуя на соревнова-
нии, они могут по записи партий составить себе полное представ-
ление о всех перипетиях борьбы, в том числе, к примеру, даже и о
том, как долго задумывался каждый участник над тем или иным
ходом. (Эту роскошь можно получить, если велся так долго про-
пагандируемый Давидом Бронштейном хронометраж партии).
Казалось бы, это должно избавить организаторов тур-
ниров и матчей от забот об аренде больших залов. В действитель-
ности же самые крупные концертные залы Москвы, Ленинграда
и ряда других городов, когда в них проводятся интересные
шахматные турниры или матчи, оказываются иногда слишком
тесными, особенно если становятся местом проведения соревно-
ваний на первенство мира.
Есть и другая парадоксальная закономерность. Мно-
гих любителей таких темпераментных и темповых состязаний,
как, скажем, матчи по хоккею, футболу, боксу, фехтованию и т. п.
вполне устраивает удобное кресло у телевизора. Отдельные, и от-
нюдь не редкие индивидуумы, пылко любящие спортивные зрели-
ща, вообще отдают предпочтение этой уютной, надо признаться,
трибуне перед натуральной трибуной на стадионе.
Казалось бы, любителю шахмат, этому молчуну, меч-
тательному созерцателю, самой природой уготована роль шахмат-
ного телезрителя. Действительно, телерепортажи с шахматных
турниров, довольно, надо сказать, редкие, вызывают у многочис-
ленных болельщиков несомненный интерес, но — и это-то и уди-
вительно! — никак не могут заменить тех совершенно особых, ни
с чем не сравнимых переживаний, которые вызывает живое обще-
ние с мастерами и гроссмейстерами в турнирном зале.
Ценителю шахмат мало, оказывается, прочесть, изу-
чить партии, мало увидеть героев на экране — для подлинного со-
переживания ему еще надо воспринимать шахматистов воочию,
так сказать в натуре, почуять запах шахматных декораций, кулис,
побыть в праздничной и одновременно рабочей атмосфере сорев-
нования.
Московский международный турнир 1981 года прохо-
дил в комфортабельном конгресс-зале Международного центра
торговли и научно-технических связей с зарубежными странами.
42
Комфортабельным был не только зал: в холле и в пресс-центре
стояло по четыре телевизора, на экранах которых синхронно вос-
производились ходы участников.
Особенное удобство представляла эта электронная система
даже не столько во время партии — ее ведь можно было наблю-
дать в зале,— сколько после, когда гроссмейстеры здесь же на
сцене начинали анализировать игру и показывать друг другу ва-
рианты, которые они обдумывали в ходе борьбы. «Эх, поставить
бы им еще микрофон, чтобы можно было слышать!» —в сердцах
воскликнул один из болельщиков, глядя на одну из загадочных
пантомим, которые разыгрывались практически после каждой пар-
тии. Воистину нет предела любопытству болельщиков — «подгля-
дывать» за гроссмейстерами им уже мало — хочется еще и «под-
слушивать»!..
Болельщики не зря хотели бы видеть и слышать то, что про-
исходит за кулисами. Там происходят иногда даже более интерес-
ные события, чем на сцене. Вернемся в далекое прошлое — к мос-
ковскому международному турниру 1925 года. Очевидец этого
турнира С. Кананыкин приводит любопытнейшие подробности
встречи Ласкера и Капабланки, причем, как вы сейчас убедитесь,
самое интересное для зрителя произошло не во время партии, а
после нее.
«Как и следовало ожидать, партия Капабланка — Ласкер в
центре внимания. Я стою вплотную к канату, на расстоянии шага
от них, и стараюсь не только не упустить ни одного их движения,
но... и проникнуть в их мысли. Уже после девяти ходов (!), в те-
чение которых Капабланка дважды вставал и беспечно прогули-
вался, в то время как Ласкер ни разу не покинул стула и подолгу
задумывался, положение экс-чемпиона стало весьма затруднитель-
ным».
Капабланка, однако, не воспользовался всеми выгодами сво-
его положения, и вскоре соперники согласились на ничью.
«Зал был разочарован. Я тоже, конечно. А сами участники?
На этот вопрос я получил ответ с помощью незабвенного Н. Гри-
горьева (главного судьи.— В. В,), при содействии которого мне
удалось стать вторым свидетелем поистине незабываемого зрели-
ща— увидеть тех же Капабланку и Ласкера... за анализом только
что сыгранной партии. Незабываемость этой сцены помимо всего
прочего в ее своеобразном комизме: ведь даже при совместном
анализе оба великих соперника, которые в эту пору друг с другом
не разговаривали, продолжали... молчать! А объяснялись исклю-
чительно на языке вариантов.
И до чего же разительно противоположным был этот язык!
«Разговаривал» в основном Капабланка. Причем сыпал варианта-
ми в таком изобилии и сверхстремительном темпе, что его едва
уловимые моим неопытным глазом мозаичные манипуляции с фи-
гурами были похожи на неразборчивую сердитую скороговорку!
Ласкер же, сохраняя олимпийское спокойствие, показавшееся,
впрочем, мне ироничным, ограничивался двумя-тремя ходами-воз-
43
ражениями, похожими на насмешливые «реплики с места». После
каждой такой реплики Капабланка нахмуривался и на несколько
мгновений (всего лишь мгновений!) задумывался, вслед за чем
его гневная «скороговорка» возобновлялась опять и опять...
Н. Григорьев, улыбаясь, сказал мне на другой день, что раздоса-
дованный Капабланка все пытался доказать, что он мог и обязан
был выиграть во всех вариантах, а Ласкер так же молча и упор-
но не соглашался. И остался при своем убеждении...»
Итак, как видите, истинный шахматный болельщик хочет ощу-
тить столкновение интеллектов, характеров, страстей не опосред-
ствованно, не только в сражении деревянных фигурок, ведущих
бои на столиках, и их дублеров — на огромных демонстрационных
досках, но и — в самом прямом, в самом наглядном противостоя-
нии или, если хотите, «противосидении» двух человеческих лич-
ностей. И это роднит его со зрителем театра.
Можно утверждать, что в природе шахматной борьбы, пони-
маемой в широком, в том числе и психологическом аспекте, зало-
жено некое двуединство — человек и шахматные фигуры, фигуры
и человек. Как не может быть играющего шахматиста без шахмат
(при игре «вслепую» фигуры мысленно все равно присутствуют
на воображаемой доске), так и не может быть фигурок, которые
бы двигались без участия человека (в игре в шахматы компьюте-
ров действует разум запрограммировавших их людей).
Это двуединство или, можно сказать и так, раздвоение нагляд-
нее всего ощущается в зрительном зале, где болельщик, глядя на
демонстрационную доску, все время держит шахматистов под
надзором периферийного зрения. Иногда, в периоды осуществле-
ния стратегических замыслов либо в предвкушении готовящейся
комбинационной вспышки, внимание зала целиком поглощено де-
монстрационной доской. В моменты же самих взрывов либо после
них, когда драма уже свершилась и ничего исправить нельзя, сло-
вом, когда шахматные фигуры уже отыграли свою роковую роль,
на авансцену выходят личности шахматистов.
Всякая попытка вольно или невольно нарушить это двуедин-
ство, провести между шахматистом и шахматами разграничитель-
ную межу, заставить их жить раздельной жизнью неминуемо при-
водит к неудаче.
Помню, участникам одного из чемпионатов СССР показали на
закрытии турнира научно-популярный фильм о шахматах. Фильм
был сделан опытными, умелыми кинематографистами, сделан был
интересно. Но вот на экране документальные кадры: встреча двух
гроссмейстеров. Камера в полной тишине, без дикторского тек-
ста, показывает крупным планом шахматиста, обдумывающего
ход. Мы не видим партии, не знаем, какова в этот момент ситу-
ация в матче. Но так ли это уж важно именно для этой аудито-
рии— ведь она «своя», она-то поймет, должна понять? И вдруг в
зале смех, который переходит в откровенный хохот. Хохочут
гроссмейстеры, которым так легко представить, что испытывает
сейчас их коллега. Потому что, вопреки желанию создателей филь-
44
ма, позы, которые принимает один из партнеров, для нас, отор-
ванных от контекста ведущейся им гигантской борьбы, ненату-
ральны, смешны, мимика его воспринимается как гримасы. Пред-
ставьте себе, что в вашем телевизоре пропал звук, а на экране —
трагик, темпераментно читающий неведомый вам монолог...
Авторы художественного фильма «Гроссмейстер» поступили
иначе. В кульминационной сцене, где герой фильма одерживает
решающую победу, мы видим пе только его самого как гроссмей-
стера и одновременно актера шахматного театра; мы видим еще
и демонстрационную доску с живущими на ней своей жизнью
фигурами, видим часы, слышим их тревожное пульсирование, ви-
дим, наконец, взволнованные лица зрителей. Словом, атмосфера
шахматной битвы захватывает нас в полон, мы сопереживаем вме-
сте с героем, сочувствуем каждому его жесту. И тут уже никому
не смешно.
Именно в слитности шахматных фигур и повелевающего ими
человека, его судьбы и кроется секрет жгучего драматизма, кото-
рый присущ шахматной борьбе. Именно она, эта слитность, при-
дает шахматам черты искусства, заставляя нас не только испыты-
вать от тех или иных замыслов чисто эстетическое наслаждение,
что само по себе уже немало, но и страдать (вместе с фигурами
или вместе с шахматистом?) или, напротив, торжествовать.
Хотят этого шахматисты или не хотят, осознают или нет, но,
освещаемые огнями рампы, находясь на сценических подмостках,
они, поглощенные своим искусством, в то же время лицедейству-
ют, иногда умышленно «играют» на партнера, а то и на публику,
и все это неизбежно роднит их с актерами.
«Много есть схожих черт в игре актера и шахматиста,— пи-
шет Таль в книжке «Когда оживают фигуры» (литературная за-
пись Олега Скуратова).—Сцена, зрительный зал... И хотя на
сцене царит тишина, разговор с залом полон выразительности и
эмоций. Шахматы дали мне многое: друзей, радость творчества,
возможность побывать чуть не во всех уголках земли. Но главное,
они подарили мне радость общения с огромной аудиторией люби-
телей этой игры. Ведь шахматист, даже находясь на сцене зри-
тельного зала, остро ощущает все, что происходит в партере и
Даже на галерке. Чувствует симпатии или неодобрение и, чего
греха таить, иной раз делает ход не по «науке», а на зрителя...
Желание вызвать одобрение зала остроумным ходом (пусть
спорным!) несет в себе заряд доброжелательности, свидетельст-
вует о живом двустороннем контакте мастеров и болельщиков. А
такой контакт просто необходим...
Я, например, в корне не согласен с теми, кто хочет поместить
Шахматистов в некую оранжерейную обстановку, изолировав их
от зрителей. Так, на международном турнире в Тилбурге (Гол-
ландия) организаторы создали как будто идеальные условия. Даже
45
придирчивый Роберт Фишер, наверно, не усмотрел бы недостать
ков. Но одно мне было не по душе — болельщики находились в
отдельном зале. И следили за игрой гроссмейстеров, глядя на го-
лубой экран.
Не могу судить, понравилось ли им это новшество, но я чувст-
вовал себя как актер, читающий монолог в пустом зале. Да и
Бент Ларсен пожаловался мне, что без зрителей не то настрое-
ние.
Иной раз зрители видят то, что ускользнуло от глаз прито-
мившегося гроссмейстера. Владимир Симагин как-то рассказывал,
что в первенстве страны зевнул важную пешку, играя с Тайма-
новым. В ожидании неминуемой кары сидел совершенно расстро-
енный и вдруг услышал хлопки, которые все усиливались... «Кто-
то комбинирует...» — подумал он и осмотрел демонстрационные
доски. Но там все было спокойно, никто ничего не жертвовал. И
вдруг услышал эмоциональный возглас какого-то болельщика:
«Браво, Симагин!»
«Тогда я еще раз посмотрел на доску,— продолжал Владимир
Павлович,— и, к неописуемой радости, увидел, что брать-то мою
пешку нельзя — мат даю в шесть ходов! А если ее не брать, то-
гда эта пешка в ферзи проходит. Спасибо зрителям, ведь я чуть
было не сдался...»
Моменты живого общения с публикой, даже иногда и игры на
публику очень важны в творчестве Таля. В другом месте Таль
пишет: «Мне нравится владеть инициативой, постоянно беспоко-
ить партнера; не скрою, нравится, когда после жертвы фигуры
или пешки зал начинает шуметь. Я думаю, что это не должно вы-
зывать осуждения: ведь любому артисту или музыканту далеко
не безразлична реакция зрительного зала».
О том, насколько темпераментно переживают зрители пери-
петии игры, свидетельствует многократно описанный и ставший
уже прямо-таки легендарным случай, произошедший в X чемпи-
онате СССР в Тбилиси в 1937 году.
Неудачно выступавший в этом соревновании (и оказавшийся
на последнем месте) тбилисец Арчил Эбралидзе встречается с од-
ним из фаворитов — Вячеславом Рагозиным. В чуть худшей по-
зиции Рагозин совершает грубую ошибку, и Эбралидзе одним хо-
дом может выиграть ладью.
Я не был очевидцем этого зрелища и пользуюсь воспоминани-
ями нескольких свидетелей, но хорошо знаю тбилисских болель-
щиков и легко могу представить себе настроение притихшего
зала. Конечно же все видели, что белую ладью можно выиграть
одним ходом, и предвкушали первую победу земляка, но Эбра-
лидзе продолжал думать.
Над чем он думал? Публика заволновалась, шепот покатился
по рядам, и наконец кто-то не выдержал и воскликнул: «Арчил,
бей ладью!» Конечно, этот вопль был вот уж действительно во-
пиющим нарушением дисциплины, но, ей-богу, болельщика мож-
но было если не простить, то понять: вот она, ладья, «готовень-
46
кая», стоит под ударом— так, действительно, бей же ее, бей, не
над чем думать!
Но Эбралидзе, громко осадив болельщика: «Вижу сам, не ме-
шай, пижон!»,— продолжал думать. Вот уже подсказчика вывели
из зала, успокоились зрители: Арчил видит, сам сказал, что
может взять ладью. А Эбралидзе все думал. Над чем? Этого ни-
кто, насколько мне, по крайней мере, известно, так никогда и не
узнал. Может быть, Эбралидзе наслаждался своей позицией, а
после бестактной выходки одного из своих болельщиков счел не-
благородным воспользоваться советом? Так или иначе, он не взял
ладью, а спустя несколько ходов умудрился подставить свою ла-
дью и, представьте, па том же поле, на котором так долго стояла
приговоренная к смертной казни ладья Рагозина.
Рассказывают, что огорченные и разочарованные болельщики
(а как потом выяснилось, это была единственная партия, которую
Эбралидзе мог выиграть!) звонили Арчилу и с невинным любо-
пытством спрашивали, почему он все-таки не взял ладью. Откро-
венно говоря, на великодушных тбилисцев это не похоже, но, го-
ворят, звонки были. Как же надо было рассердить своих почита-
телей, чтобы они решились на такое. Но ведь и разонравившихся
актеров забрасывали в прежние времена гнилыми помидорами...
Совсем иного рода реплпка из группы зрителей прозвучала на
международном турнире в Люблине, причем виновницу — а нару-
шила дисциплину женщина — не только не наказали, но даже
(правда, позже и в сугубо частном порядке) поблагодарили.
Здесь я предоставлю слово Талю, ибо этот случай произошел с
ним, и он однажды описал его.
«На международном турнире в Люблине мы с партнером ока-
зались в сильнейшем обоюдном цейтноте. Он бросил записывать
партию к ходу 25-му, я чуть попозже. В молниеносном темпе со-
перники обменивались ошибками. Последний зевок допустил я и
с горя объявил предсмертный шах, не зная, сколько сделано хо-
дов. Внезапно мой соперник «застыл». В этот момент выигрывал
за него любой ход, но он пе сделал ни одного. Прошло несколько
секунд, флажок на часах черных упал. Я вопросительно посмот-
рел на судью, стоящего рядом, но он, кажется, как и оба партне-
ра, находился в состоянии, близком к шоковому, и никак не отре-
агировал. «Что ж, значит, все ходы сделаны»,— подумал я и про-
тянул руку сопернику, готовый поздравить его с победой. Внезап-
но из кольца зрителей, окруживших наш столик, негодующе про-
звучало (на латышском языке): «Что это ты новые правила ус-
траиваешь? Сейчас сороковой ход черных». Выяснилось, что жена
считала сделанные ходы, загибая пальцы. Последующая проверка
подтвердила эти подсчеты».
Как видите, актерам шахматной сцены тоже могут помочь
иногда если не подсказчики, то своего рода суфлеры, хотя случаи
эти, надо, конечно, честно признать, не что иное, как казусы, не
зря Таль назвал свою победу «не очень заслуженной».
Даже когда у шахматных актеров спектакль не получается, а
47
бывает и такое, и тогда истинный болельщик находит для себя
удовольствие. Ну, хотя бы в том, чтобы поразмыслить — а поче-
му, собственно, так произошло?
В третьей партии второго матча на первенство мира между
Петросяном и Спасским (1969 год) уже после первого часа игры
было ясно, что сражение не завязалось. В пресс-центре разговоры
шли о чем угодно, только не о партии. На доску комментаторы
взглядывали лишь изредка, так, для очистки совести.
В самом деле, из-за раннего размена почти всех фигур и пол-
ной бесперспективности дальнейших маневров партия должна
была прекратиться, так сказать, ввиду явного отсутствия даже
малейшего преимущества у одной из сторон. Игра, тем не менее,
продолжалась. Почему?
Петросян, получив в предыдущей партии на мирное предло-
жение вежливый отказ, наверное, не хотел повторного укола са-
молюбию. Кроме того, он вел в счете, и подобный характер борь-
бы его в целом устраивал.
Здесь более интересен ход мыслей Спасского. Конечно же он
не верил, что эфемерный пространственный перевес, который ос-
тался у белых после размена тяжелых фигур, может принести ус-
пех. Значит, остается два варианта: либо претендент, играя «до
королей», решил брать чемпиона на измор, что было в общем пра-
вомерной матчевой тактикой, либо... хотел разозлить противника!
Представьте, были комментаторы, не скрывавшие, что допускают
и такую возможность.
В этой партии зрители, по моим наблюдениям, не столько смо-
трели на демонстрационную доску, сколько на соперников. Думаю,
что Спасский, выполняя, быть может, наставления тренера Игоря
Бондаревского, ощущал некую неловкость. Петросян же не очень
утаивал свое ироническое отношение к происходящему.
Партия была отложена. Соглашение на ничью последовало без
доигрывания. Как видите, и откровенно неинтересное содержит в
себе порой (точнее, почти всегда) некую психологическую (или
спортивную) подоплеку, разгадыванием которой болельщики за-
нимаются с увлечением. Исключение составляют лишь так назы-
ваемые гроссмейстерские ничьи, где результат фикспруется на
15—20 ходу ввиду открытого нежелания обоих партнеров вести
борьбу. В этих случаях зрители чувствуют себя обманутыми, и
хотя шахматисты вправе беречь силы, особенно на длинных дис-
танциях, болельщиков, честно говоря, можно понять.
Шахматисты вообще болезненно реагируют на любое, даже до-
вольно безобидное прегрешение со стороны партнеров, особенно
во время игры. И это не удивительно: игра в шахматы — процесс
творческий, требующий полнейшего сосредоточения и в то же
время ограниченный во времени. Любая, самая незначительная
помеха может оказаться фатальной. Каждый шахматист хорошо
знает это и старается ни в чем не мешать партнеру.
И опять-таки — всякое проявление корректности или некор-
ректности не ускользает от внимания зрителей. Их интересует не
48
только чистое творчество шахматных актеров, но даже и манера
поведения на сцене, не имеющая к собственно шахматам ни ма-
лейшего отношения.
Ю. Карахан в книжке «Шахматы — увлекательная игра» при-
водит в деталях эпизод с опозданием Капабланки на партию с
Ласкером, хотя эпизод, казалось бы, незначителен, да и произо-
шел почти полвека назад:
«Я хорошо помню, как в 1936 году в московском международ-
ном турнире X. Р. Капабланка опоздал на несколько минут на
партию с Э. Ласкером. Ласкер сидел недовольный. Он никогда не
опаздывал сам и не прощал опоздания другим. Поэтому поведе-
ние Капабланки его крайне удивило. Но вот вбежал в зал запы-
хавшийся кубинец и в первую очередь обратился к своему парт-
неру, принося ему тысячу извинений. Он извинялся не только
перед Ласкером, но и перед судьями. Несмотря на то что его часы
шли, он продолжал буквально рассыпаться в извинениях, пока на
лице Ласкера не появилось прояснение и, наконец, улыбка.
Как рассказывает очевидец этого события Я. Г. Рохлин, кото-
рый был в этот вечер дежурным членом турнирного комитета
(судьей), удовлетворенный объяснениями Капабланки, Ласкер
сказал ему на английском языке: «Достаточно извинений, сади-
тесь за столик. Идут ваши часы».
Обратите внимание, как глубоко, до мельчайших подробностей
запомнил находившийся в зале Карахан эту сцену! Нет, нет, есть
что-то магическое в обликах больших шахматистов, что заставля-
ет зрителей следить за каждым, даже самым незначительным про-
явлением их личностных особенностей.
Что же говорить о комичных случаях, которые, будь шахмат-
ный спектакль подчинен воле некоего режиссера, надо было бы
специально вставлять в канву того или иного тура, чтобы подо-
гревать интерес зрителей?
На XVI Олимпиаде испанский мастер Медина, играя с Ботвин-
ником, то и дело что-то насвистывал. Ботвинник, как известно,
сам образец спортивной корректности, но и от своих партнеров
всегда требует точного следования предписаниям шахматного ко-
декса, а тут еще соревнования были командными. Короче говоря,
Ботвинник попросил поставить в известность капитана испан-
ской команды о своеобразном поведении Медины. Реакция капи-
тана смягчила даже непреклонного Ботвинника: «Плохо дело!
Если Медина начинает свистеть, его позиция безнадежна!..»
Бывает, хотя и крайне редко, что какие-то случайные обсто-
ятельства могут действительно всерьез помешать кому-либо из
участников. На чемпионате СССР, проходившем в Алма-Ате в
1969 году, в момент, когда Багиров задумался, на него начала
падать высокая лестница-стремянка, задетая кем-то из демонст-
раторов. К счастью, лестницу задержал «анавес, и весь этот эпи-
зод имел скорее комический характер (хотя у самого Багирова
осталась на этот счет несколько иная точка зрения).
После небольшого перерыва партия продолжалась, Багиров
49
осуществил энергичную атаку и выиграл ладью. Однако его про-
тивник некоторое время продолжал безнадежное сопротивление.
Но вот он наконец сдался и, извинившись, объяснил, что про-
должал играть после потери ладьи по инерции.
Ну что ж, инцидент, как говорится, исчерпан? Нет! «По инер-
ции? — недоверчиво переспросил Багиров.— Ты лучше признай-
ся— небось, рассчитывал, что лестница скажется?»... Ничего не
поделаешь, шахматные актеры удивительно мнительны и видят
порой заговор там, где им и не пахнет.
В матче Фишер — Тайманов (Ванкувер, 1971 год) в момент
доигрывания второй партии, где позиция американца была луч-
ше, Фишер подозвал главного судью Кажича и сказал, что его
раздражает манера Тайманова прогуливаться по сцене. Кажич
справедливо заметил, что правила ФИДЕ и шахматный кодекс та-
кие прогулки не запрещают, и посоветовал Фишеру обратиться
к Тайманову, так сказать, в частном порядке.
«Я прошу вас,— сказал Фишер Тайманову,— прохаживаться
у меня за спиной». Не стоит доказывать, как удивлен был Тайма-
нов этой просьбой, но, желая сохранить лояльные отношения с
партнером, согласился.
При счете 2 :0 в пользу Фишера Тайманова навестил прези-
дент шахматной федерации США Эдмондсон и, не скрывая того,
что осознает неловкость своей миссии, попросил Тайманова со-
блюдать просьбу Фишера до конца матча, то есть возвести ее в
правило, пусть и временное. Можно было, конечно, обойтись без
этого напоминания: раз Тайманов пообещал Фишеру гулять вне
пределов «видимости», не было никаких оснований считать, что
он поступит вопреки желанию своего требовательного партнера.
«Хорошо,— сказал Тайманов.— Я согласен. Только передайте
Бобби, чтобы он во время моего хода не тряс ногой под столом.
Я тоже имею первы...»
Фишер выглядит в этом эпизоде несколько странным. Во вся-
ком случае, скорее можно понять тех, кому была не по душе ма-
нера Алехина кружить вокруг столика и смотреть на доску из-за
спины партнера, особенно когда позиция великого шахматиста
становилась грозной...
Говорят, что в современном театральном искусстве все более
просвечивают сквозь сценический образ личностные качества ак-
тера. II в современном шахматном искусстве, несмотря на бур-
ный поток теоретической информации, личность человека — осо-
бенности его мировоззрения, характера, психики — сказывается
очень отчетливо. Впрочем, так же было и раньше.
Сохранилось немало воспоминаний о том, как вели себя во
время шахматной игры те или другие мастера прежних времен.
Шахматы как борьба, как искусство стали сейчас во многом ины-
ми, чем раньше, но всегда были, есть и будут любители нервно
бегать по сцене либо сидеть, не вставая, все пять часов игры. По-*
50
видимому, шахматы так поглощают психику шахматистов, так
прочно овладевают их мышлением в процессе игры, что те не все-
гда в состоянии контролировать себя или во всяком случае ви-
деть себя со стороны. Но и в том и в другом случае их манера, их
стиль поведения представляют для зрителей исключительный ин-
терес.
По свидетельству уже упоминавшегося С. Кананыкина, геро-
ем московского международного турнира 1925 года был отмечен-
ный печатью гениальности 21-летний мексиканский маэстро Кар-
лос Торре, выигравший знаменитую партию у Эмануила Ласкера.
«...Изумляли,— писал Кананыкин,— не только его успехи, но и
совершенно необычная манера игры: он почти не сидел! При пер-
вой же возможности он порывисто вставал и принимался расха-
живать... в стремительном темпе ходока-марафонца. Никогда до
этого (да и после) я не встречал такого бьющего через край иг-
рового волнения».
Это волнение было следствием (или причиной?) психического
расстройства, которое вскоре помешало талантливому мексиканцу
выступать на шахматном поприще.
Полной противоположностью была манера игры Ласкера — он
мог просидеть за доской с неизменной сигарой долгие часы: в нем
не бурлило игровое волнение, в нем шел процесс философского
осмысления того, что происходит на доске, осмысления того, что
происходит в душе противника. Когда Торре одержал блистатель-
ную победу, Ласкер, по словам С. Кананыкина, под аккомпане-
мент неистовых аплодисментов возбужденных болельщиков «с
эпическим спокойствием положил короля и тихо сказал, что он
все время помнил об этой угрозе, но в последний момент о ней...
«просто забыл».
Ласкер и Торре находились в смысле манеры вести себя за
игрой на разных полюсах, но имели при этом нечто общее — оба
были очень естественными в своих проявлениях. Между тем из-
вестно немало случаев, когда шахматисты, причем самого высокого
класса, прибегают подчас к подлинно актерским приемам, стара-
ясь ввести противника в заблуждение. Не в обиду истинным ак-
терам будь сказано, тут уже происходит полное слияние шахма-
тиста и лицедея, хотя в отличие от актерского искусства, цель
которого — произвести максимальное художественное впечатле-
ние, здесь исполнитель откровенно стремится к личной выгоде.
При этом случается, что шахматист сознательно пренебрегает
требованиями этики, более того, откровенно нарушает ее. Слабым
оправданием подобных действий может быть лишь то, что шах-
матист находится в этот момент во власти всепоглощающего азар-
та, заставляющего его забыть даже о приличиях.
История подобных притворств ведет свое начало с давних вре-
мен. Играя в матче на первенство мира против Стейница (1890—
91 годы), Гунсберг сделал якобы ошибочный ход, после чего, по
описанию очевидцев, с подлинно актерским мастерством «разы-
грал отчаяние»: он скорбно вздыхал, делал горестные жесты ру-
51
ками, качал головой. И многоопытный Стейниц принял все это за
чистую монету, взял не защищенную, как казалось, пешку и...
остался без фигуры.
Подобными приемами пользовался иной раз и Найдорф. В пар-
тии с Глигоричем на X Олимпиаде Найдорф подставил в цейтноте
на тридцать девятом ходу пешку, после чего тут же искусно разы-
грал пантомиму, которая должна была показать всю глубину его
отчаяния: он воскликнул: «Ах!», схватился за голову, потянулся
рукой к пешке, всем своим видом показывая, что хотел бы, если
бы это было возможно, взять ход обратно. Также находясь в цейт-
ноте и, естественно, не ожидая обмана, Глигорич простодушно
взял пешку, после чего его позиция тут же оказалась проигран-
ной. Правда, за чувство юмора, добродушие, эмоциональность
Найдорфу это более или менее прощалось, но, играя с ним, опыт-
ные шахматисты всегда настраивались на то, чтобы не реагиро-
вать на очень уж «выразительные» проявления его темперамента.
Известны вместе с тем случаи, когда гроссмейстеры прибе-
гают во время партии к чисто актерской игре, не нарушая при
этом этических норм. В своих мемуарах Ботвинник с тончайшими
подробностями рассказывает о том, как в АВРО-турнире 1938 года
Капабланка пытался сугубо актерскими способами осложнить ему
задачу. Партия эта стала знаменитой, комбинацию Ботвинника
с жертвой двух фигур спустя много лет долго и мучительно нахо-
дил «Пионер» — счетно-вычислительная программа — любимое
детище доктора технических наук.
Борьба потребовала от Ботвинника колоссального напряже-
ния. Встал он после окончания партии, по собственному призна-
нию, шатаясь. Но, обдумывая сложнейшую комбинацию, Ботвин-
ник тем не менее бдительно следил за поведением противника.
«Позиция выиграна. Сижу и обдумываю наиболее точный по-
рядок ходов. Капабланка внешне сохраняет самообладание, про-
гуливается по сцене. К нему подходит Эйве: «Как дела?» Капа
руками выразительно показывает: все еще возможно — явно рас-
считывая на то, что я наблюдаю за этой беседой. Гениальный
практик использовал последний психологический шанс: пытался
внушить утомленному партнеру, что позиция неясная — а вдруг
от волнения последует какая-либо случайная ошибка? Чувствую,
что напряжение сказывается и силы исчезают; следует заключи-
тельная серия ходов (Капа отвечает немедленно — я должен осоз-
знать уверенность партнера в благополучном исходе партии), но
шахов больше нет, и черные останавливают часы...»
Выразительная мизансцена! В ней удивляет и психологическая,
абсолютно корректная игра Капабланки, и зоркость Ботвинника,
сумевшего краем глаза ее увидеть и расшифровать. Правда, мо-
жет быть, кто-нибудь сочтет трактовку Ботвинника слишком уж
субъективной. Что ж, правомерна и такая точка зрения. Мне все
же кажется, что Ботвинник близок к истине...
Проходит почти четверть века, и Ботвинник в матч-реванше
с Талем (1961) воспользуется в одной из последних партий це-
52
лым набором актерских средств, причем сам же расскажет об этом
в большой статье, посвященной итогам матча. Расскажет с суро-
вой беспощадностью к себе, ибо, хотя в его актерской игре ничто
не противоречило букве шахматных правил, кое-какие нюансы,
и Ботвинник, как мне кажется, это понимал, могли читателям
оказаться не по вкусу.
Ботвинник в этой статье не только подвел итоги матча, но и
не отказал себе в удовольствии рассказать о том, как оп боролся
с Талем психологическим оружием, излюбленным оружием его
молодого соперника. Это признание (спустя много лет повторен-
ное) тем более любопытно, что исходит от человека необыкновен-
но серьезного, основательного, обдумывающего каждое свое слово.
Вот как выглядит по описанию самого Ботвинника вторичное
доигрывание двадцатой, предпоследней партии матча (когда он
шел впереди с огромным отрывом — HV2 7V2). Эта партия после
доигрывания была вновь отложена в позиции, которую специа-
листы считали проигранной для Ботвинника. При домашнем ана-
лизе, однако, он нашел весьма тонкий путь к ничьей, связанный
с возможностью пата (когда ни одна из фигур не может двинуть-
ся с места).
Ботвинник не утаил правды только от жены и дочери, всем
же остальным «было сообщено, что дела безнадежны».
Но как сообщено?
«Сижу и мыслю: как бы оповестить неприятельский лагерь,
что у меня действительно безнадежно? Тогда они и работать бу-
дут мало, а может, и этот пат проглядят? Позвонить кому-нибудь
по телефону? Нет, нельзя, это грубая работа. Надо ждать, когда
звонок окольным путем придет с того берега...
Ага, звонит телефон — это Яша Рохлин, он связан со всеми
журналистами, отлично. «Что, Миша, работаешь?» Тяжело взды-
хаю: «Яша, ты сам должен все понимать...». В голосе — безна-
дежность.
Опять звонит телефон — Сало Флор, еще лучше, оп дружен с
Кобленцем, секундантом Таля. Может, проверяют Рохлина? По-
молчал я и убитым голосом произношу: «Ничего вам, Саломон, не
скажу, я очень устал...».
Отправившись в Театр эстрады, Ботвинник старался «иметь
по возможности мрачный вид». В театре Ботвинник «признался»
гардеробщице и работникам сцены, что вряд ли продержится
больше пяти ходов (как видите, шахматный театр тоже иногда
начинается с пресловутой вешалки!). Мало того, «на доигрывание
не был взят и традиционный термос с кофе. А это — самое веское
доказательство того, что игра будет короткой». («Впоследствии
Таль отрицал,— писал Ботвинник,— что он заметил отсутствие
термоса; может быть, может быть... Но общее настроение моей
безнадежности он не мог не чувствовать!»)
Смотрите, какая точность режиссерского замысла, какая от-
шлифованность всех без исключения деталей, какая филигран-
ная работа над задуманным образом!
53
Доигрывание шло точно по анализу Ботвинника, и наступил
момент, когда девяносто вторым ходом он мог поставить Таля пе-
ред выбором двух продолжений, каждое из которых — одно бы-
стрее, другое медленнее — приводило к ничейному исходу. Хотя
этот ход тоже был подготовлен дома, Ботвинник, по его собствен-
ным словам, сделал его не сразу, а после некоторого обдумыва-
ния: «Если черные уже над четвертым ходом после возобновления
игры думают, значит, ничего хорошего в анализе не найдено».
Мало того, Ботвинник не только сделал вид, что думает над хо-
дом, но, двигая фигуру, вдобавок тяжело вздохнул и горестно по-
качал головой...
Вот какие неожиданные и занятные сцены разыгрываются ино-
гда на шахматном театре!..
А бывают случаи, когда актерская игра шахматистов как бы
находится на «ничейной земле», отделяющей корректные действия
от некорректных. Примером такого удивительного состояния, ко-
гда возможны различные толкования действий шахматиста, от
чего зависит, кстати, его турнирная судьба, может служить тра-
гикомический эпизод, который произошел в одном турнире с ук-
раинскими мастерами Сахаровым и Замиховским. Как рассказы-
вают, Сахаров, пожертвовав фигуру с шахом, громко воскликнул:
«Вам, кажется, мат!» Загипнотизированный этим возгласом, За-
миховский остановил часы (что равносильно признанию своего
поражения) и, огорченно качая головой, протянул сопернику ру-
ку. И только тут до его сознания дошло, что никакого мата нет!
Конечно же Сахаров объявил мат по ошибке, тут к нему претен-
зий нет, но когда Замиховский пытался протестовать, Сахаров
парировал возмущение соперника формально справедливой реп-
ликой: «Я же и сам не был уверен, что это мат!»
Приведя этот эпизод в уже упоминавшейся книге, опытней-
ший международный арбитр Ю. Карахан далее писал:
«Конечно, поведение Сахарова нельзя признать вполне этичным,
но действия Замиховского, сознательно остановившего часы, по-
казывают, что он признал себя побежденным и судьи правильно
засчитали ему поражение».
Что ж, по-видимому, шахматная Фемида в данном случае дей-
ствительно поступила правильно, но вот утверждение, что Зами-
ховский «сознательно» остановил часы, представляется мне спор-
ным. В восклицании Сахарова, повторяю, не было «игры», но за-
тем он все-таки «заигрался». Не может, не должно быть не впол-
не этичное поведение юридически правильным — тут что-то не
вяжутся концы с концами. Шахматная актерская игра должна
быть этически безукоризненной (во избежание аналогичных си-
туаций, может быть, стоит запретить употребление сакраменталь-
ной формулы: «вам шах и мат!»?).
Собственно актерская игра может, как известно, проявлять
себя в чрезвычайной сдержанности, когда, казалось бы, и игры-
то никакой нет. Иногда это бывает искусством очень высокого
класса. Вспомним хотя бы известного актера Жана Габена, кото-
54
рый пользовался минимальным, но тончайшим набором вырази-
тельных средств.
В этом смысле практически все шахматисты в той или иной
степени актеры, ибо почти каждый, за редчайшим исключением,
старается (чаще всего безуспешно) скрывать свои эмоции, особен-
но в трудных позициях. Естественно, что многие пытаются по
внешности противника выведать кое-какую информацию.
В газете «Советский спорт» был напечатан снимок, позволя-
ющий судить, как важно иногда шахматисту просто взглянуть на
своего не только нынешнего, но и возможного будущего соперни-
ка. Снимок запечатлел двух участников полуфинального соревно-
вания претендентов на мировое первенство, игравших на сцене
Центрального Дома Советской Армии летом 1968 года, и чемпио-
на мира Петросяна, осторожно выглядывавшего из-за кулис, что-
бы хоть мельком взглянуть на партнеров, один из которых мог
стать его соперником. Петросяну было мало того, что он в пресс-
центре всласть пообсуждал игру претендентов,— он не мог прео-
долеть соблазна окинуть их любопытным взглядом.
Насколько важно было Петросяну видеть за игрой своего по-
тенциального соперника, можно судить по тому удивительному
факту, что в 1965 году он не поленился съездить в Тбилиси, где в
финале соревнования претендентов встречались Спасский и Таль.
Гроссмейстер Крогиус, психолог по профессии, специально
исследовал эту проблему. Оказалось, что восемьдесят из почти ста
опрошенных гроссмейстеров и мастеров ответили, что извлекают
несомненную пользу от наблюдений за внешним проявлением
эмоционального состояния противников.
А проявления эти бывают самые разные. Вот почему, гото-
вясь к партии с сильным противником, шахматисты часто изуча-
ют не только особенности его стиля, но и свойственные только
ему приметы внутреннего состояния. Так, многие в момент опас-
ности чаще всего бледнеют, а Таль, напротив, бледнеет как раз
тогда, когда готовится завязать решающее сражение. Когда по-
зиция хорошая, тот же Петросян, например, складывал руки на
груди и прогуливался по сцене, слегка покачивая плечами. Смы-
слов в боевом настроении как бы ввинчивает фигуры в доску. Гу-
фельд ставит фигуры точно в центр клетки. Стоит, однако, пози-
ции Гуфельда испортиться, как «точность попадания» резко па-
дает. У Кереса, который всегда был образцом хладнокровия и вы-
держки, в критические моменты краснели уши.
Крогиус приводит рассказ одного из участников Московского
международного турнира 1967 года: «Мне предстояла важная
партия. Противник опаздывал. Наконец он появился и, тяжело
дыша, направился к столику. Я заметил, что на этот раз он не-
ряшливо побрился, небрежно повязал галстук (прямо-таки жен-
ская наблюдательность! — В, В.). Я подумал — к настоящей бое-
вой партии он сегодня не готов. Предположение оправдалось.
Противник играл вяло, и мне быстро удалось захватить инициа-
тиву».
55
Практически у каждого шахматиста, и это вполне естественно,
волнение, положительные или отрицательные эмоции так или
иначе обязательно проявляют себя. И тот, кто умеет расшифро-
вывать эти проявления, получает возможность распознать психи-
ческое состояние противника в каждый данный момент.
Петросян, например, рассказывал мне, что в тринадцатом туре
соревнования претендентов, проходившем в 1962 году на острове
Кюрасао, он в партии с Фишером применил старинную и очень
редко встречающуюся систему — так называемый вариант Мак-
Кетчона. Петросян рассчитывал не столько на достоинства вари-
анта, сколько на психологический эффект: он знал, что Фишер
(тогдашний, образца 1962 года!) не очень уверенно ориентирует-
ся в незнакомых позициях.
Увидев, что Петросян избрал неожиданное и трудное для себя
начало (и уж, конечно, сделал это неспроста!), Фишер даже оби-
женно взглянул на соперника. Петросян не без удовольствия пе-
рехватил этот взгляд и мысленно поздравил себя с психологиче-
ской удачей — «тайное оружие» уже сработало, даже если Фишер
и найдет сильнейший ответ. Итак, партия только началась, а один
из партнеров уже был огорчен, а другой — доволен. Конечно, не
только и не столько это предопределило результат, но какую-то
роль в победе Петросяна эта маленькая психологическая дивер-
сия, наверное, сыграла...
Любопытно, что даже когда шахматисты абсолютно не дума-
ют о публике, и тогда они помимо своей воли создают тот или
иной образ. В этом смысле одним из своеобразнейших актеров
шахматной сцены был Александр Толуш. Я бы назвал его рыца-
рем без страха и компромисса. Не ведавший страха, более того —
презиравший «благоразумных», шахматист резко выраженного
наступательного стиля, он всегда был. за доской замкнут, суров,
даже угрюм. Борьба, в которой у него была одна желанная
цель — атака, ради чего он не останавливался перед любыми
жертвами, поглощала его целиком.
Толуша побаивались все. Хотя он так никогда и не стал чем-
пионом страны, но разгромить мог любого. В одном из чемпиона-
тов страны — в 1957 году немолодой уже Толуш был как никогда
близок к заветной цели. На финише он мощным рывком сравнял-
ся с лидерами — Бронштейном и Талем. Поскольку Бронштейн
без особых коллизий закончил свою встречу вничью, судьба чем-
пионского звания решалась в партии Таль — Толуш.
Судьба жестоко обошлась с Толушем, для которого этот тур-
нир был лебединой песней: черными он должен был вести защи-
ту против еще более искусного, чем он сам, мастера атаки. Чтобы
вам лучше было понятно, насколько чуждым какой-либо игры на
зрителя был Толуш и вместе с тем какой привлекательный образ
отважного рыцаря он создавал, я приведу воспоминания об этой
партии главного очевидца — Михаила Таля.
«Помню, как мы сели за шахматный столик. На край стола
легла пачка «Казбека» — этому сорту Александр Казимирович не
56
изменял. Я сделал ход. Толуш поправил галстук, не спеша запи-
сал на бланке ответный ход... Подчеркнуто спокойно передвинул
фигуру. Я и теперь прекрасно помню эту партию... Александр Ка-
зимирович никогда не любил кропотливой защиты, но в этой ре-
шающей встрече, словно нарочно, сложилась позиция, где ему
пришлось держать оборону. Моя же атака развивалась сама со-
бой... В какой-то момент я почувствовал, что соперник поставил
в душе крест на исходе встречи. Нет, внешне его настроение не
изменилось. Толуш невозмутимо сидел за доской. Может, чуть
чаще, чем обычно, открывал коробку «Казбека». Не помню слу-
чая, чтобы он оторвал взгляд от шахмат и испытующе посмотрел
на партнера, чем, кстати, до сих пор грешу я, да и другие гросс-
мейстеры... С таким же олимпийским спокойствием Александр
Казимирович остановил часы и поздравил меня со званием чем-
пиона.
...Только через час, когда завершился разговор с журналиста-
ми, я увидел его, и то мельком: Толуш медленно шел к выходу и
словно о чем-то раздумывал. Поражение безжалостно отбросило
его на пятое место. Титаническое усилие, совершенное в споре с
судьбой, пошло прахом. И ветеран понимал, что повторить такой
взлет ему уже не удастся».
Я думаю, что шахматы драматизирует и роднит с искусством
еще и нравственная их сущность. Всякий спорт нравствен уже
одной своей формулой— «пусть победит сильнейший!» Пусть по-
бедит тот, кто более всего заслужил свой триумф в честной спор-
тивной борьбе. Спорт нравствен главным образом тем, что при-
учает человека верить в правоту и неминуемое торжество спра-
ведливости.
Нравственная сила шахмат опирается и на эту формулу, но
шахматам в отличие от спорта по изначальной своей сути свойст-
вен и совсем другой, парадоксально звучащий девиз — «пусть по-
бедит слабейший!».
Шахматная игра — это часто бой Давида с Голиафом. В тех
случаях, когда одному из противников удалось, скажем, выиграть
пешку и он, пусть даже и умело, довел это материальное преиму-
щество до логического конца, мы, отдавая должное победителю,
остаемся обычно холодны. Но вот перед нами развертывается
сражение, в котором одна из сторон с целью развить наступление
жертвует фигуру, а то и две, и оказывается в численном мень-
шинстве. С этого момента, хотим мы этого или не хотим, наши
симпатии на стороне слабейшей материально стороны, мы страст-
но желаем ей удачи. И если эта, численно слабейшая сторона по-
беждает и, стало быть, на поверку оказывается сильнейшей, мы
не просто торжествуем, мы испытываем нравственное удовлетво-
рение, ибо видим в этом победу интеллекта над физической си-
лой, победу духа над грубой материей, победу «слабого» над
«сильным».
57
В разные времена отдельные, даже весьма выдающиеся шах-
матисты, в частности первый чемпион мира Вильгельм Стейниц,
предпринимали попытки доказать, что шахматная борьба подчи-
няется исключительно присущим ей изначальным законам, что
психология не принимает участия в событиях на доске, что пе-
ред шахматистом стоит одна-единственная цель — делать каждый
раз объективно сильнейший ход, и только.
На практике, однако, сторонникам такой точки зрения редко
удавалось строго придерживаться своей теории, разве что, как
это было со Стейницем, их вынуждал к этому полемический азарт.
Ведь уже выбор дебюта свидетельствует о том, что шахматист
готовится к борьбе именно с данным противником, а не с некоей
абстрактной личностью.
Мы уже знаем кредо Смыслова: главное — сделать сорок на-
илучших ходов. И если противник тоже сделает сорок наилучших
ходов, партия должна закончиться вничью. Но шахматная жизнь
сыграла с ним однажды злую шутку. В чемпионате страны 1977
года Смыслов отложил в последнем туре партию с Иосифом Дорф-
маном в позиции, где, как любят говорить шахматные коммента-
торы, у Дорфмана было больше шансов на ничью, чем у Смыс-
лова — на выигрыш.
Следуй Смыслов своей теории, партия должна была бы, ско-
рее всего, кончиться вничью. Но в этом случае Смыслов не попа-
дал в высшую лигу очередного чемпионата. Словом, гроссмейстер
стал искать обходные пути к победе. Увы, при Всей своей много-
опытности Смыслов так и не научился выжимать из позиции боль-
ше, чем она в состоянии дать,— это не его стихия, он, как мы
знаем, субъективную игру не приемлет. И отнюдь не худшую по-
зицию ветеран проиграл. Проиграл во многом потому, что при-
вык делать «наилучшие ходы»...
Подавляющее большинство шахматистов — одни в большей,
другие в меньшей степени — придерживается иных взглядов. Нет,
они не против, естественно, наилучших ходов, но иногда готовы
действовать гибче, а то и вовсе наперекор логике. Даже такой
строгий реалист, как чемпион мира Анатолий Карпов, деклари-
рующий свою приверженность неукоснительному подчинению
шахматным канонам, и тот не отрицает, что может иногда «сы-
грать на противника».
Выиграв матч на первенство мира у Капабланки, Алехин, ме-
жду прочим, сказал: «В шахматах фактором исключительной
важности является психология... Вообще до начала игры надо хо-
рошо знать своего противника, тогда партия становится вопросом
нервов, индивидуальности и самолюбия...».
Будь концепция Стейница, несомненно величайшего шахмат-
ного мыслителя, верна, шахматы утратили бы изрядную долю
своих колдовских чар и стали бы преимущественно логической
игрой. К счастью, в шахматы играют не абстрактные А и Б, но
люди со своими неповторимыми характерами, со своими достоин-
ствами, слабостями, а иногда и чудачествами. Тот же Алехин ут-
58
верждал, что шахматисты борются не с фигурами, а с «против-
ником, с врагом, с его волей, нервами, с его индивидуальными
особенностями и — не в последнюю очередь — с его тщеславием».
Живого общения с этими людьми, разгадывания их индиви-
дуальных качеств, особенно в конфликтных, стрессовых ситуа-
циях, и жаждет любитель шахмат, приходя в турнирный зал. Шах-
маты для него, помимо всего, еще и зрелище, спектакль.
Спектакль, который не только развлекает, но и позволяет
глубже проникнуть в суть шахмат, в суть шахматного творчест-
ва, шахматной борьбы.
Давид Бронштейн, один из самых преданных ценителей эсте-
тического начала в шахматах, видит в любимой игре прямые род-
ственные связи не только с драматическим, но и с эстрадным ис-
кусством. Лет пятнадцать назад он в интервью высказал такую
идею:
«Есть у меня еще одна мечта — посетить театр шахматных
представлений. Афиша могла бы выглядеть так:
«Театрализованные постановки, фрагменты партий, воссозда-
ние картины, скажем, предпоследнего тура знаменитого гастинг-
ского турнира, повторение какой-либо феноменальной комбина-
ции Таля (в присутствии автора-консультанта). Обозрение в двух
частях: «Гроссмейстер Сало Флор в журналистике (по страницам
журнала «Огонек», автор С. Флор.) Знаменитые партии знамени-
тых чемпионов! Ладейные эндшпили Капабланки! Юмор Саве-
лия Тартаковера! Сеансы одновременной игры. Международные
дискуссии...»
Действительно, заманчивая программа, не правда ли? И тут
уже иногда актеров шахматной сцены будет нетрудно спутать с
обычными актерами.
Но нас интересует не внешняя театральность шахматного ис-
кусства, а внутренняя, подспудная, которая заставляет шахмати-
стов ощущать себя актерами в ходе игры. Ощущать в общении
друг с другом, в общении, пусть и молчаливом, со зрителями, на-
конец, и в общении с самими шахматными фигурками, ибо в про-
цессе игры бесчувственные жители шахматного королевства ожи-
вают, становятся коварными, хитрыми, злыми, а иногда беспо-
мощными, взывающими к помощи, да мало ли какими еще!..
Это общение тем интереснее, что — не будем все же увлекать-
ся! — при всей близости шахмат к искусству в их изначальной
природе лежит борьба, иначе говоря — спорт. Сомнений нет —
элементы борьбы можно увидеть и в конкурсах музыкантов, но
там участник демонстрирует свое умение, свой талант без помех
со стороны конкурентов. В шахматах же каждый раз происходит
единоборство двух интеллектов, двух характеров, в конечном ито-
ге — двух личностей.
Эту особенность шахмат тонко почувствовал Альберт Эйн-
штейн, написавший в 1952 году предисловие к книге Й. Ханнака
59
«Эмануил Ласкер. Биография чемпиона мира». Восхищаясь лич-
ностью Ласкера, с которым Эйнштейн неоднократно встречался,
считая его одним из самых интересных людей, с которыми ему до-
велось познакомиться в последние годы, восхищаясь «необычай-
ной мощью его ума», гениальный ученый вместе с тем счел не-
обходимым высказать по поводу шахмат субъективную точку
зрения, не совпадающую с широко распространенными представ-
лениями об этой игре. «Я должен даже признаться,— писал Эйн-
штейн,— что мне чужды присущие этой игре формы подавления
интеллекта и дух конкурентности».
Разумеется, эта точка зрения может быть признана спорной,
тем более что в том же предисловии Эйнштейн прямо говорит:
«Сам я не шахматист...» Но ведь со стороны бывает виднее... Кста-
ти, и Лев Толстой признавал, что в шахматах «есть дурная сто-
рона: выигрывая, мы огорчаем своего партнера».
Так или иначе, шахматное единоборство принимает порой
ожесточенный характер, тем более в матчевой борьбе, где лич-
ностные свойства играют важнейшую роль.
Матчи, особенно короткие, оказывают порой такое психичес-
кое воздействие, что участники их публично дают обещание ни-
когда больше не выступать в такого рода соревнованиях.
Гроссмейстер Леонид Штейн дал системе коротких прете дент-
ских матчей на редкость лаконичную и выразительную характе-
ристику:
— Матчи — разновидность самоубийства, правда медленного.
Когда Смыслова спросили, кто, по его мнению, победит —
Спасский или Фишер,— экс-чемпион мира ответил весьма свое-
образно: «Я уже играл три матча на первенство мира, и с меня
хватит. Кто сейчас победит: Фишер или Спасский — это их дело».
Прошло одиннадцать лет, и матчененавистник выступил, и с не-
ожиданной силой, в претендентском соревновании 1983 года. Пра-
вда, немалую роль тут сыграло неверие в возможности 62-летнего
ветерана. Смыслова, как мы знаем, это неверие сердило (но одно-
временно и подстегивало!).
Смыслова можно понять. Ветераны-актеры, если это выдаю-
щиеся актеры, вызывают у любителей театра благоговейное отно-
шение. Шахматные актеры пожилого возраста, даже если они и
выдающиеся шахматисты, вызывают почтение у болельщиков не
всегда. Вспомним, как многие удивлялись, зачем это Ботвинник
после поражения в матче с тем же Смысловым, а затем с Талем
решился на матч-реванши, зачем ему лишний раз травмировать
себя. А чем это кончилось?.. Конечно, отношение к шахматистам
определяется прежде всего их спортивными результатами, но
ведь Ботвинник как раз и победил, однако перед реваншами в
него не очень-то верили...
Большинство матчей на первенство мира начиналось при впол-
не лояльных отношениях соперников, заканчивались же такие со-
ревнования часто при резко ухудшившихся взаимоотношениях, а
то и при полном их разрыве.
60
Хорошо известно, что враждовали между собой Тарраш и Лас-
кер, Ласкер и Капабланка, Алехин и Капабланка. Тарраш счи-
тал, и не без оснований, что Ласкер, мягко говоря, не рвался иг-
рать с ним матч в пору расцвета шахматной силы своего сопер-
ника. Тарраш не скрывал своей неприязни, даже открыто демон-
стрировал ее. Когда Ласкер все же согласился играть матч и лю-
бители шахмат накануне этого соревнования пытались примирить
Тарраша с чемпионом мира, Тарраш заявил: «Господину Ласкеру
я смогу сказать только три слова: шах и мат».
У Алехина с Капабланкой отношения были настолько испор-
чены, что во время знаменитого АВРО-турнира в 1938 году Але-
хин на заключительном этапе жил в другом отеле, отдельно от
остальных семи гроссмейстеров, чтобы не общаться с Капаблан-
кой. Когда же по окончании турнира участники проводили сове-
щание с целью создать «Клуб восьми сильнейших», который дол-
жен был утвердить правила проведения матчей на первенство
мира, в зале находились каждый раз только семь гроссмейстеров:
Александр Алехин и Хосе Рауль Капабланка присутствовали по-
переменно...
Существует даже точка зрения, согласно которой надо перед
матчем заставить себя соответственным образом настроиться про-
тив своего соперника, даже невзлюбить его, ибо это помогает
ощущать себя собранным на протяжении всего долгого соревно-
вания.
Нона Гаприндашвили, рассказывая мне о подготовке к своему
первому матчу — с Елизаветой Быковой в 1962 году, привела лю-
бопытный эпизод. Тренеру Ноны Михаилу Шишову помогал Бу-
хути Гургенидзе, а, кроме того, в роли главного консультанта вы-
ступал Бронштейн. Однажды он пришел на очередную встречу,
держа в руках портрет Быковой, и преподнес фотографию чемпи-
онки в подарок молодой претендентке. «Зачем?» — удивилась
Нона. «Повесь на стену и смотри каждый день». «Зачем?» — вновь
удивилась Нона. «Злись!» — с улыбкой ответил Бронштейн. Это
была, конечно, шутка, но она имела под собой реальную подо-
плеку...
Нужно ли доказывать, что от шахматистов требуется совер-
шенно особая деликатность и щепетильность и что нередко воз-
никают все же явные и скрытые конфликты, которые трудно ута-
ить от бдительного ока зрителей.
Вот уже прошло тридцать пять лет, а я, как сейчас, вижу про-
цедуру откладывания девятой партии матча Ботвинник — Брон-
штейн, проходившего в Концертном зале имени Чайковского.
В этой партии вместо тайного, то есть записанного и вложенного
в конверт, хода был в виде редкого исключения сделан открытый
ход.
Я мог бы по памяти рассказать, как это все выглядело из зала,
но будет, наверное, правильнее предоставить здесь слово одному
из партнеров, а именно Ботвиннику, который в мемуарной книге
достижению цели» описал подробно этот инцидент (вполне,
61
кстати, допускаю, что в изложении другого участника этот инци-
дент выглядел бы несколько иначе). Итак:
«После 41-го хода белых Бронштейн задумался и не заметил,
как к нашему столику подошел арбитр К. Опоченский (Чехосло-
вакия) ; заметил Бронштейн судью лишь после его слов: «Прошу
записать ход...»
Это было неприятно моему партнеру, так как он во время все-
го матча стремился к тому, чтобы ход записывал я. Расчет был
простым — растренпрованный вообще (Ботвинник готовил док-
торскую диссертацию и защитил ее вскоре же после матча.—
В. В.) и утомленный после пяти часов игры в частности, Ботвин-
ник долго будет обдумывать записанный ход, да и запишет ско-
рей всего неудачный ход, затем последует мучительный ночной
анализ, а при доигрывании еще останется мало времени до конт-
роля... Практически это выглядит разумно, но из всех «правил»
должны быть исключения!
Бронштейн сделал вид, что не расслышал арбитра, и сделал
свой 41-й ход.
По шахматному кодексу это был так называемый «открытый»
ход, записывать уже было нечего. Но Бронштейн расскандалил-
ся и требовал, чтобы ход записали белые. Опоченский растерял-
ся и долго не принимал решения. Из зала неслись крики в мой
адрес: «Позор!» — очевидно, это кричали коллеги моего противни-
ка по спортивному обществу (да, откровенно говоря, как всегда,
зрители симпатизировали более молодому). Вопрос был решен
после вмешательства Г. Штальберга (помощника арбитра). Он
напомнил Опоченскому о правилах игры, и тот понял, что коле-
бания неуместны».
Не правда ли, какой интереснейший, зрелищно и психологи-
чески, момент борьбы?! Л ведь он никак не был и не мог быть от-
ражен в записи партии, и можно только завидовать тем любите-
лям шахмат, которым удается иногда как бы приподнять крае-
шек завесы, незримо отделяющей шахматных актеров от публи-
ки, и проникнуть в тайны сложных, а порой и путаных взаимо-
отношений шахматистов во время борьбы, особенно когда реша-
ется судьба шахматной короны.
Этот эпизод происходил на виду у всех, что и вызвало бурную
реакцию зала, хотя непонятно, почему Ботвинник считает, что
выкрики относились к нему. По моим наблюдениям пожилой кон-
тингент болельщиков отдавал свои симпатии чемпиону мира, пра-
вда, болельщики зрелого возраста вряд ли стали бы нарушать
привычную тишину шахматного зала столь темпераментными
репликами.
Это далеко не единственный любопытный эпизод из числа тех,
которые происходят при откладывании партий — процесс откла-
дывания деликатен, требует аккуратного поведения как со сторо-
ны участников, так и судей. Бывает, что иногда нет никаких на-
рушений правил либо этики, а все равно происходит нечто, мимо
чего не пройдет взор болельщика. На юбилейном, пятидесятом
62
чемпионате СССР 1983 года чемпион мира Карпов, записывая
ход, вынужден был прикрыть запись листком бумаги, так как его
соперник, уставший после трудной пятичасовой борьбы, продол-
жал сидеть за столиком, причем машинально повернул голову
именно в ту сторону, где лежал бланк партнера.
Конечно, далеко не всегда зрителям удается воочию быть сви-
детелями того или иного казуса, случившегося при откладыва-
нии или перед доигрыванием партии, но даже когда они узнают
об этом постфактум, это всегда привлекает их внимание. Да и
сами участники подолгу не могут забыть подробности того или
иного засевшего в пх сознании казуса.
Тот же Ботвинник, например, долго не мог простить своему
многолетнему другу Эйве историю, которая случилась во время
знаменитого ноттингемского турнира 1936 года, где молодой Бот-
винник опередил и чемпиона мира (а им тогда был Эйве) и экс-
чемпиона мира Алехина и многих других корифеев того вре-
мени.
Ботвинник отложил партию в примерно равной позиции и,
убедившись, что не должен проиграть, незадолго до возобновле-'
ния партии предложил Эйве ничью. «Да, конечно.— ответил мне
доктор,— пишет Ботвинник в своих мемуарах.— Но как вы соби-
рались делать ничью?»
Ботвинник в уверенности, что ничья принята, показал Эйве
свой анализ, после чего чемпион мира не говоря ни слова забрал
карманные шахматы Ботвинника и... исчез. За пять минут до во-
зобновления игры Эйве вернул Ботвиннику шахматы со словами:
«Очень сожалею, но последняя моя надежда на первый приз со-
стоит в выигрыше этой партии...» Хороший аргумент, не правда
ли? Через два хода Эйве сам предложил ничью, но встретил уже
сердитый отказ. В итоге партия все же закончилась логическим
ничейным исходом, но Ботвинник привел этот эпизод в своей
книге сорок два года спустя (!) как пример нарушения спортив-
ной этики...
Наверное, ни одно правило не вызывает в шахматной борьбе
столько щекотливых ситуаций и инцидентов, как правило «взял-
ся— ходи!» В самом деле, судьи ведь не могут следить за всеми
досками, и вопрос — взялся шахматист за фигуру или нет чаще
всего является вопросом его совести.
Эдуард Гуфельд рассказывал, что когда он хотел заставить
своего противника, известного мастера, сделать ход фигурой, за
которую тот взялся рукой, то в ответ получил нахлобучку. Мало
того, мастер пожаловался судьям, и Гуфельду было сделано со-
ответствующее внушение. Не исключено, что мастер, обдумывая
ход, машинально потрогал фигуру, не зафиксировав этого в сво-
ем сознании, а может быть, в азарте борьбы и нарушил прави-
ло — кто это знает?
Другой противник Гуфельда мастер Юрий Коц, по рассказу
гроссмейстера, повел себя в аналогичной ситуации, что называ-
ется, без затей. Когда он сделал ладьей невозможный ход (по ди-
63
агонали}, после чего естественно переменил его, поставив на то
же поле другую фигуру — слона, Гуфельд в соответствии с пра-
вилами потребовал: «Ладья ходит!» На это Коц, однако, нашел
прелестное опровержение: «А кто видел?» Судья не видел и, при-
глашенный к столу, предложил Гуфельду продолжать игру «без
фокусов».
Несправедливо? Разумеется. Но поставьте себя на место судьи?
Даже царь Соломон не смог бы найти убедительные аргументы,
чтобы принять правильное решение.
Тот же Гуфельд рассказывал, что во время межзонального
турнира в Сусе в 1967 году югославский гроссмейстер Матулович,
оказавшись в партии с венгерским гроссмейстером Билеком в
сильнейшем цейтноте, схватился за слона, но потом поставил его
и сделал ход другой фигурой. На протест Билека Матулович ре-
шительно возразил: «Я сказал «жадуб», но из-за сильного вол-
нения слово застряло у меня в горле» («жадуб» по-французски —
поправляю).
Эта история имела неожиданное продолжение. К началу сле-
дующего тура Матулович опоздал и объяснил это судьям тем, что
подавился за обедом рыбьей костью и врач вытащил у него эту
кость из горла. Слышавший случайно это объяснение один из
участников турнира с невинным видом спросил: «А может быть,
это было застрявшее «жадуб»?..
Шахматный театр тем более своеобычен, что актеры каждый
вечер играют в нем разные роли. Меняются пары в турнире, ме-
няется с каждым днем турнирное положение, а значит, меняется
тактика, отношение к выбору дебюта и т. д. Даже в матче, где
каждый раз встречаются одни и те же противники и ситуация,
казалось бы, стабильна, каждая победа или поражение, а часто
и каждая ничья изменяют положение обоих и, следовательно, со-
здают новое спортивное соотношение, то есть заставляют каждого
из двух соперников играть в чем-то новую роль...
Давайте мысленно представим себя в каком-либо зале во вре-
мя проходящего там чемпионата СССР. Кроме нескольких масте-
ров, пробившихся сюда в отборочных состязаниях, на сцене со-
брана элита наших шахмат — чемпион мира, экс-чемпионы мира,
экс-чемпионы страны, неоднократные участники соревнований
претендентов на шахматный престол.
Очередной тур близится к концу. Одни участники в напря-
женных позах обдумывают ходы; их партнеры сидят заметно сво-
боднее, глядя либо на свою позицию, либо на демонстрационные
доски, установленные в глубине сцены. Некоторые просто прогу-
ливаются, стараясь хоть немного передохнуть. Другие, как, на-
пример, Марк Тайманов, торопливыми шагами меряют сцену,
бросая быстрые взгляды на доски соперников, но думая все же
только о своей позиции.
Но все вместе и каждый в отдельности, осознавая это или нет,
64
они стараются сохранять невозмутимость, показать свою отре-
шенность от фигурно-пешечной сцены на демонстрационных дос-
ках, сделать вид, будто они не замечают, что рядом живет и бес-
покойно дышит океан болельщицких страстей.
Стараются тщетно! Хотя изредка самым сильным удается об-
мануть даже своих коллег. Петросяну как-то был задан вопрос:
«Из зала многие гроссмейстеры выглядят бесстрастными, непро-
ницаемыми игроками, а как на сцене, за столиком? Как она дает-
ся — эта невозмутимость?»
«Железный Тигран» ответил:
«Однажды в разговоре с Глигоричем я пожаловался на нер-
вы. Он воскликнул: «Как, у вас тоже есть нервы?» Никто, кроме
меня, не знает, чего мне стоила моя «железность». Борис Спас-
ский всегда несколько театрально подчеркивал свою бесстраст-
ность. Но я никогда не забуду его глаза в той партии с Талем в
1958 году, на отборочном чемпионате страны... Игралась она в
последнем туре. Спасский отложил ее в выигранном почти поло-
жении. Я тоже был заинтересованной стороной. Если Спасский
выигрывал партию, я впервые в жизни становился чемпионом
страны. Если делал ничью, я делил первое-второе место с Талем.
За ходом доигрывания я не следил и находился в пресс-бюро.
Вдруг сообщают: «Спасский проигрывает!» Я не выдержал и про-
шел на сцену. Я не верил, как можно проиграть такую позицию!
Когда я подходил к столику, Спасский поднял на меня глаза. Это
были глаза загнанной лани... А из зала он, наверное, выглядел,
как всегда, абсолютно бесстрастным».
На турнире претендентов в Амстердаме (1956 год) Петросян
полностью переиграл Бронштейна. Ожидая неминуемой развяз-
ки, Бронштейн сделал едва ли не машинально восемь ходов од-
ним конем. Восьмым, предпоследним ходом коня он напал на бе-
лого ферзя, не придавая этой угрозе, естественно, никакого зна-
чения. Каково же было его удивление, когда он увидел, что Пет-
росян сделал ход другой фигурой. Пожав плечами, Бронштейн
взял ферзя.
Вот как описывал свои впечатления один из очевидцев этой
драмы: «Я никогда не забуду выражения ужаса и изумления, с
которым Петросян взирал на то, как исчезает с доски его ферзь.
Жестом безнадежного смирения, не говоря ни слова, он остановил
часы. Трагический конец того, что могло стать партией его жиз-
ни...»
Много лет спустя в первой партии первого матча со Спасским
Петросян, сделав ошибку, незаметно пощупал под столиком
пульс: 140 вместо 65—70...
Внешне Петросян держался иначе, чем большинство других.
С кем бы он ни играл, за исключением разве Карпова, Петросян
не мог завуалировать свой скепсис. Его, опытнейшего турнирно-
го и матчевого бойца, трудно было озадачить. Если же кому-либо
из партнеров и удавалось изредка чем-нибудь его удивить, Пет-
росян ни за что не признавался в этом зрительному залу. Разве
3 № 2256
65
что нарочито вскидывал широкие брови, опускал уголки рта, на-
рочито покачивал головой, всем своим видом подчеркивая, что это
не всерьез, что ничего опасного нет.
Честно говоря, я не был уверен в правоте его трактовки своей
роли. Актер шахматной сцены, каким бы талантом и опытом он
ни обладал, не должен терять способности удивляться, в против-
ном случае он теряет и способность воспринимать новое. «Позна-
ние начинается с удивления»,— говорил Аристотель. Скепсис хо-
рош как приправа, в больших порциях он для творческого само-
чувствия вреден.
Если на сцене Петросян «играл скепсис» очень мягко, па по-
лутонах, то за кулисами он раскрывал себя в этом смысле пол-
ностью. Каким ироничным, даже саркастичным был Петросян,
анализируя с Львом Полугаевским их совместную партию в том
же 41-м чемпионате. Может быть, бравада Петросяна была на-
пускной? Ведь долгое время его позиция была критической... Я
этого не знаю. Помню только, что Полугаевский после каждого
иронического выпада соперника кидал на него молниеносные
взгляды, в которых сквозь уважение к экс-чемпиону мира смут-
но проступало раздражение.
Была в этом долготерпении Полугаевского и своя игра. Как и
Петросян, Полугаевский в том турнире берег силы для предстояв-
ших вскоре матчей претендентов. В частности, его ждал четверть-
финальный матч с Карповым. Да и вообще он хотел спрятаться в
тень, уйти с глаз, чтобы, упаси боже, его шансы в матче с Карпо-
вым не расценивались высоко. Вот, наверное, главная причина
того, почему он готов был терпеть не щадившие его самолюбие
реплики Петросяна. Просто удивительно, какие сложные, подчас
непонятные обстоятельства обусловливают поведение даже вы-
дающихся гроссмейстеров и на сцене и за кулисами!
Между прочим, на московском международном турнире 1981
года Полугаевский в партии с Петросяном был иным. Делая ходы
в практически уже выигранной позиции, он тут же вставал из-
за стола, отходил, приглаживая двумя руками волосы, и уже из-
дали смотрел на доску пылающим взглядом: не зря ли я ушел?
Это приглаживание волос — верный признак, что гроссмейстер
доволен партией. Нет, не скрывал Полугаевский своих чувств, да
и, наверное, не хотел скрывать.
А когда он показывал эту партию в пресс-центре, то был сча-
стливый как мальчик, а в отдельные, наиболее приятные для
него моменты взмахивал руками...
Кстати сказать, Полугаевский особенно ценит свой успех, ста-
рательнее, чем многие другие, строит свои роли, не доверяя вет-
реной импровизации. Он с такой одержимостью ведет борьбу, с
такой полнотой стремится использовать для обдумывания бук-
вально каждую минуту, что практически не отрывается от доски
все пять часов игры. В юные годы у него во время игры от чрез-
мерного напряжения, случалось, шла носом кровь. Но несмотря
на эту одержимость (а может быть, именно из-за нее!) с Полуга-
66
евским чаще, чем с другими большими актерами шахматной сце-
ны, случались казусы трагического, а иногда и трагикомического
свойства.
Приходилось ли вам видеть, как у человека волосы встают ды-
бом? Мне однажды довелось. Зрелище, скажу я вам, впечатляю-
щее.
В одном из последних туров чемпионата страны 1967 года По-
лугаевский встречался с Эдуардом Гуфельдом, тогда еще масте-
ром. Натура очень эмоциональная, даже экспансивная, Гуфельд
в шахматных спектаклях играет не главные, а чаще всего харак-
терные роли, но в них бывает иногда чудо как хорош! Особенно
ярко играет самолюбивый Гуфельд, когда в роли партнера вы-
ступает известный гроссмейстер — тут он действует с предельной
самоотдачей.
Так вот встреча Полугаевский — Гуфельд. Полугаевский за-
планировал получить очко, оно ему крайне необходимо, да и со-
перник не из самых сильных. Словом, завязывается острое сра-
жение, положение Гуфельда становится опасным, но он держит-
ся. Полугаевский лихорадочно ищет возможности для решающе-
го удара, ищет, но не находит, минуты бегут, а Гуфельд держит-
ся! И даже готовит контрудар. Короче говоря, Полугаевский по-
пал в цейтнот и просмотрел мат в два хода! До мата в турнирах
такого класса дело, как правило, вообще не доходит, а тут еще
трагедия произошла в разгар борьбы, при полной доске фигур. По-
лугаевский встал из-за стола в состоянии транса, глаза его не от-
рывались от доски, а волосы стояли дыбом в буквальном смысле
слова.
По-своему еще более драматичная история случилась с Полу-
гаевским в чемпионате 1977 года. Играя с Кареном Григоряном,
он получил перспективную позицию и в самом радужном настро-
ении обдумывал сорок первый ход. Как рассказывал Таль, «По-
лугаевский не замечал ни искоса поглядывавших на партию су-
дей, ни соперника, непрерывно совершавшего челночные рейсы
по сцене». С волнением наблюдали за происходившим и зрители,
особенно те, кто надеялся на победу гроссмейстера.
Финал этой загадочной мизансцены был потрясающим: когда
флажок на часах Полугаевского с еле слышным шелестом опус-
тился, судья смущенно объявил ошеломленному гроссмейстеру,
что тот просрочил время и, стало быть, потерпел поражение.
Как?! Почему?! Ведь сделано сорок ходов, вот он бланк с запи-
сью, поглядите!.. Увы, Полугаевский дважды записал один и тот
же, двенадцатый ход, и, следовательно, спокойно обдумывал он
не сорок первый, а сороковой, контрольный ход... Я не видел По-
лугаевского в тот роковой момент, но вполне допускаю, что воло-
сы опять стояли у него торчком.
И было от чего. Такие исторпи случаются крайне редко. Из-
вестен, правда, казус с Ботвинником во время его третьего матча
с Василием Смысловым — в 1958 году. Пятнадцатую партию Бот-
винник отложил в позиции, где его победа не вызывала сомнений.
3*
67
«Трудно сказать, на что рассчитывали белые, когда продолжали
партию; вероятно, на чудо,— писал впоследствии Ботвинник.—
Как это ни странно, но чудо свершилось!» В ходе доигрывания
Ботвинник, имея на два хода несколько минут, задумался, поп-
росту забыв о часах! «Велико же было мое удивление,— писал
Ботвинник дальше,— когда к доске подошел наш арбитр Г. Шталь-
берг и объявил, что черные просрочили время... Конечно, подоб-
ные эпизоды бывают не очень часто, вероятно, один раз в жиз-
ни...»
Спускаясь после окончания партии по лестнице Центрального
шахматного клуба, Смыслов, обмениваясь впечатлениями со сво-
им тренером Игорем Бондаревским, не мог сдержать нервного
смеха. Эту сцену я нечаянно наблюдал, поднимаясь по лестнице
навстречу Смыслову.
А сколько прелюбопытнейших закулисных историй так и «пы-
лится» за кулисами театра шахмат, оставаясь известными лишь
крайне ограниченному кругу лиц.
Однажды, например, мне рассказали о случае, который про-
изошел в Алма-Ате в ходе полуфинала чемпионата страны. Од-
ному из участников предстояло доигрывать партию, а он не ус-
пел обстоятельно проанализировать отложенную позицию. Как
добиться желанной отсрочки, чтобы перенести доигрывание на
более поздний срок? Судьи могли позволить это шахматисту толь-
ко в связи с плохим состоянием его здоровья. Но наш герой чув-
ствовал себя великолепно!
И все же выход был найден: шахматист обвязал платком
щеку, пришел к стоматологу и настоял на том, чтобы ему выр-
вали зуб. Скажу вам по секрету: почти совершенно здоровый...
Это была блестящая, еще не известная в шахматной истории
жертва — жертва зуба! Увы, она не вошла в сокровищницу шах-
матного искусства...
Если правомерно такое выражение, то наиболее кокетливо ве-
дет себя на шахматной сцене один из самых талантливых и свое-
образных актеров — Давид Бронштейн. Единственный из всех, он
может надолго задуматься над первым ходом. Известен случай,
когда Бронштейн, к удивлению зрителей, всякого навидавшихся
судей и, естественно, самого противника продумал над первым
ходом около сорока минут! Есть в этом и оригинальность, и игра
в оригинальность, и просто чудачество, и психологический расчет
(противник-то удивлен и даже озадачен!)—всего здесь поне-
множку.
Отвечая на укоры по поводу того, что он иногда долго думает
над первым ходом, Бронштейн писал: «Прошу поверить гроссмей-
стеру на честное слово, что если он думает, значит, ему есть над
чем подумать». В принципе я верю гроссмейстерам на честное
слово, но в данном случае — нет.
Впрочем, некоторая ненатуральность поведения — это до на-
чала схватки. Потом Бронштейн в ответ на аплодисменты может
улыбнуться, а в случае незаслуженного поражения — подняться
68
из-за столика с застывшей гримасой на лице. Оказывается, и ему,
великому мистификатору, ничто человеческое не чуждо.
А в том, что амплуа или, по крайней мере, любимая роль
Бронштейна — мистификация, сомнений у меня нет. Он не любит
признаться в очевидном, любит наводить тень на плетень, даже
когда потом сам «разоблачает» себя.
Однажды он рассказал в печати о концовке своей партии с
мастером Черепковым из XXVIII чемпионата СССР, в которой оба
противника были в цейтноте. Приведя красивый вариант с жерт-
вой ферзя, который мог случиться, но не случился в партии, Брон-
штейн пишет, что этот вариант он «проморгал» (здесь кавычки
потому, что я цитирую Бронштейна).
Итак, проморгал? Но несколькими абзацами выше Бронштейн,
имея в виду именно этот вариант, говорит:
«Значит, вот чего черные не видели? Неизвестно (! — В,В.),
Никто ведь не записывает мысли игроков во время партии. А пос-
ле... мало ли что мы рассказываем после (!—В. В.). Но, чита-
тель, если уж он интересуется комментариями гроссмейстера,
должен ему хотя бы изредка верить».
Обратите внимание: хотя бы изредка! А собственно говоря,
почему изредка? Почему не всегда? Но нет, на «всегда» честный
Бронштейн не претендует, он оставляет себе маленькую лазей-
ку — «мало ли что мы рассказываем после...»
А одно свое шахматное произведение, посвященное опять-таки
окончаниям двух его партий, Бронштейн озаглавил недвусмыс-
ленно и необычайно верно: «Фокус-покус».
Сначала идет небольшое вступление, в котором автор излагает
суть своей задачи: подобно фокуснику, раскрывающему публике
свои секреты, он решил рассказать, «как надо обманывать за
шахматной доской... честным путем». Итак, речь пойдет о том,
что шахматисту приходится быть актером, «приходится вести
двойную игру».
Словом, Бронштейн нашел восхитительную комбинацию с
жертвой ладьи, но ведь надо еще противника заманить на это по-
ложение. А как? А вот как:
«Появилась надежда — партнер может подумать, что я не счи-
тал варианты, а руководствовался общими соображениями... Все
же заколебался: а если он все видит? И вдруг осенило, боже мой,
да ведь тут налицо чудесная имитация «зевка»! Когда я туда, он
сюда, я туда... ну, конечно, этот ход я должен был бы просмот-
реть...
К счастью, приблизился цейтнот. Вот, думаю, хорошо, посмот-
рю еще пяток минут и потом как бы «из общих соображений» про-
веду сразу серию ходов».
Далее Бронштейн рассказывает, как он всячески старался и
«шаблонными» ходами и чисто внешне показать противнику, буд-
то бы не видит проигрыша своей пешки, что в действительности
позволяло ему нанести ошеломляющий тактический удар.
Но вот все свершилось, противник попался на удочку, взял
69
пешку. «Врать не буду,— пишет дальше Бронштейн,— душа моя
ушла в пятки, а сердце не то что замерло, нет, остановилось. Пы-
таюсь успокоиться, а сам считаю, туда-сюда, туда-сюда. Вроде бы
все верно. Тяну руку, дрожит, неверная. Все же пересилил...» Да-
лее следуют ходы и завершающее: «Бах!!»
Здесь все страшно любопытно: мало, оказывается, найти ком-
бинацию, надо еще создать иллюзию «зевка», «честную» иллю-
зию, а не ту, какой воспользовался Найдорф на Олимпиаде, надо
еще «сыграть зевок», именно сыграть — это самое точное слово.
А после всего этого надо еще и унять волнение; унять дрожь в
руке. Да мало ли что еще надо шахматному актеру в кульмина-
ционный момент драмы!..
Концовка второй партии — с Микенасом. И здесь фантазия
подсказала Бронштейну возможность красивой комбинации. Но
чтобы она состоялась, надо создать для нее предпосылки. Но
«опять проблема, ведь раз вижу я, значит, видит и партнер. Нель-
зя ли отвлечь его внимание. Прежде всего, надо не менять позы
и сохранять скучный вид. Ну да, глаза-то блестят. Нет, к счастью,
очки у меня с дымчатыми стеклами».
Не правда ли, удивительная исповедальность? Дымчатые очки,
кстати, надевал Бенко, играя с Талем, Корчной — играя с Карпо-
вым, до Корчного, оказывается, пользовался ими (со специальной
целью!) и Бронштейн. И не только для того, чтобы скрыть блеск
глаз. Ведь в том же «Фокусе-покусе» он в числе общепризнанных
«чтецов чужих мыслей» называет наряду с Мессингом и Куни так-
же и Таля. Может быть, и это мистификация читателя? Не знаю,
сказано-то у Бронштейна всерьез.
Но вернемся к партии. Словом, разыграв скуку и не меняя
позы, Бронштейн подготовился к осуществлению задуманного:
«Принесли кофе. Вот это кстати. Теперь все пойдет как по маслу.
И в нарушение некоторых этических норм, левой рукой помеши-
вая ложечкой, правой я начал исполнять «рабочий чертеж» в
три такта. Ход на доске, нажим кнопки часов, запись хода на
бланке. Я еще не йог, без воздуха не могу, но, чувствую, замерло
все внутри».
Итак, внутри все замерло, внешне никаких признаков волне-
ния, и когда опытнейший Микенас попадается в очень, надо
признать, замысловатую ловушку, опять — бах!! «Микенас улыб-
нулся и пожал мне руку: «Подвели меня твои очки... Не видно за
темными стеклами. Но красиво, ничего не скажешь!»
Говорил ли действительно Микенас об очках или это у Брон-
штейна навязчивая идея? Опять-таки не знаю. Впрочем, как и
всякий другой читатель, интересующийся комментариями гросс-
мейстера, я «должен ему хотя бы изредка верить...»
Большинство шахматистов, впрочем, действует на сцене в ре-
алистической, лишенной условностей манере. Марк Тайманов во
время своих торопливых прогулок по сцене, когда он, сжав губы,
то и дело по-чаплински вскидывая густые брови, отрешенно гля-
дит то на демонстрационные доски, то в зал, бывает комичен, но
70
его вид никого не смешит, потому что каждому ясно — всем своим
существом Тайманов там, на своей доске, на поле боя, а в зале
он никого персонально не видит, зал для него — публика, для ко-
торой гроссмейстер всегда готов разыграть эффектную комбина-
цию, как это было, к примеру, в знаменитой партии против Лути-
кова.
Тайманов — один из самых оптимистичных актеров шахматной
сцены. (Кстати, сейчас мало кто помнит, что талантливый шахма-
тист был актером и в самом прямом смысле слова: будучи одарен-
ным музыкантом, Тайманов сыграл главную роль в довоенном
фильме «Концерт Бетховена».) В любой трудной позиции Тайма-
нов умудряется найти нечто, вселяющее надежды. Но однажды
мне пришлось видеть его в отчаянии.
В тот вечер я опоздал на очередной тур чемпионата и, не за-
ходя в зал, направился к двери, ведущей за кулисы, где находи-
лось пресс-бюро. Внезапно дверь резко распахнулась, и вышел с
белым как бумага лицом Тайманов. Обычно неизменно доброже-
лательный, он прошел мимо, не ответив на приветствие, и пом-
чался вниз по ступенькам.
В этот вечер ему пришлось испытать одно из самых горьких
разочарований в своей шахматной жизни. Играя черными против
Петросяна, Тайманов перехватил инициативу и перешел в ладей-
ный эндшпиль с лишней пешкой, причем, что важно, пешки на-
ходились на обоих флангах, а черная ладья проникла в глубокий
тыл противника. Редко проигрывавший Петросян оказался на
грани поражения.
Но именно то, что черная ладья проникла на первую горизон-
таль, дало Петросяну неожиданный шанс. Когда неприятельская
ладья неосторожно забрела в угол, на поле al, Петросян, поста-
вив и свою ладью на ту же, первую, горизонталь, вынудил раз-
мен этих фигур. И хотя в возникшем пешечном эндшпиле (о ко-
тором Тайманов, казалось, мог только мечтать!) у черных было
на пешку больше, Тайманов тут же сдался, потом что его король
не успевал задержать на ферзевом фланге проходную пешку бе-
лых. Именно то, что было за него,— пешки на разных флангах —
вдруг предательски обернулось против. Было от чего испытать
глубочайшее разочарование. Но назавтра неунывающий гроссмей-
стер как ни в чем не бывало прпвычно дефилировал по сцене...
Гарри Каспаров стремителен, порывист, по сцене, особенно
если назревает кульминационный момент, не ходит — бегает, при
этом быстро, энергично размахивая руками. В этот же момент,
если его очередь хода, снимает не только пиджак, но даже и ча-
сы — ничто не должно отвлекать. Единственное, чему он делает
исключение,— это плитке шоколада, которую поглощает тоже в
быстром темпе.
Во время четвертьфинального матча претендентов в 1983 году
с Александром Белявским Каспаров, торопливо садясь за стол,
обхватывал голову руками, потом бросал взгляд в зал и только
после этого ритуала начинал сравнительно спокойно обдумывать
71
ход. Иногда он прикрывал лоб руками, как бы пряча лицо и гла-
за. (Белявский же почти все время удивленно приподнимал бро-
ви. Впечатление было такое, будто каждый ход, и не только про-
тивника, но и свой собственный, его удивляет...)
Даже когда ео время хода противника Каспаров сидит за
столом, он и тут в движении — то переменит позу, то заерзает на
стуле, то подвигает плечами, а то вдруг и несколько раз пронзи-
тельно взглянет на партнера. Впрочем, он бросает испытующие
взгляды на сидящего напротив и во время собственного хода. Я бы
под такими взглядами, наверное, мысленно ежился.
Рассказывают, что леопард перед прыжком так сосредотачива-
ется, настолько концентрирует внимание на своей жертве, что к
нему в этот момент охотники спокойно подходят, даже притраги-
ваются — он ничего не замечает. Каспаров в этом смысле похож
на леопарда. И все-таки мне кажется, что даже в такие моменты
Каспаров чуть-чуть играет на публику. Слишком артистична его
натура, слишком слитны глубина оценки позиции, компьютерная
точность расчета вариантов с эстетичностью замыслов, чтобы мог
Каспаров забыть о публике, которая всегда ждет от него чего-то
необычного.
Что ж, если у Каспарова достает сил, осуществляя во время
партии колоссальную умственную работу, еще и помнить о пуб-
лике, ожидающей большого или маленького «чуда», пусть он иг-
рает свою, особую роль: даже молодые называют его гениальным
шахматистом, а от молодых, честолюбивых, знающих цену и себе,
и даже иногда нигилистически настроенных по отношению к лю-
бым шахматным авторитетам, легко ли дождаться такой оценки?..
Лев Псахис любит гулять по сцене с самым независимым ви-
дом: не спеша, что называется с удовольствием, в развалочку,
руки в карманах, с неизменной блуждающей улыбкой. В любой
момент готов, как сейчас принято говорить, вступить в контакт.
Словом, этакий доброжелательный, добродушный малый, с
улыбчивым лицом, простачок не простачок, но своей открытостью
привлекает и... расслабляет. С ним хочется откровенничать. Он и
сам откровенничает. Казалось бы. На мой вопрос, можно ли про-
цитировать одну его фразу, ответил не задумываясь: «Можете
всегда цитировать все, что я говорю».
На самом деле Псахис совсем не так прост, как выглядит. За
добродушием, непременной улыбкой таится неистребимое често-
любие. Когда в 48-м чемпионате страны, в Вильнюсе, он — дебю-
тант! — разделил с Белявским первое место, я, как говорится, от
чистого сердца и полный симпатии к молодому шахматисту счел
нужным предупредить его: «Лева, вы должны быть готову к тому,
что в будущих больших турнирах вас будут бить». И тут Псахис
преобразился — улыбку сдуло с лица, он посмотрел мне в глаза,
как в душу заглянул, и отчеканил: «Меня никто никогда бить не
будет!»
Ох, молодо-зелено! Но в 49-м чемпионате страны, проходив-
шем во Фрунзе, Псахис удивил всех еще больше — снова стал
72
чемпионом страны, на этот раз вместе с Гарри Каспаровым. Мне
пришлось в печати признать, что я недооценил молодого гросс-
мейстера. Псахис, встречаясь со мной, играл глазами.
И все же жестокая неудача в межзональном турнире 1982 го-
да и шестое-девятое места в 50-м чемпионате, где Псахис пона-
чалу лидировал, поставили все на свои места. (Но может быть, и
не на свои? Может быть, Псахис, если и ошибся, был все же бли-
же к истине, чем мне казалось? От души был бы рад...)
А пока Псахис, если не несет чашечку с кофе к столику, хо-
дит в развалочку, улыбаясь...
Далеко не каждому шахматисту удается так сравнительно лег-
ко перевоплощаться или, что в данном случае точнее, «возвра-
щаться» в свой естественный, привычный образ, как это, к при-
меру, умеет делать Тайманов. Мне приходилось не раз наблюдать
из-за кулис за цейтнотными трагедиями, которые происходят в
турнирах довольно часто, и лишь редкие стоические личности,
потерпев поражение в безнадежной борьбе с шахматными часами,
умели сохранять относительно спокойный вид. Большинство же
шахматистов в подобных случаях не могут скрыть отчаяния. Иные
же, забывающие в пылу сражения, что конечно же не часы, а они
сами, плохо распорядившись временем, повинны в обоюдном по-
ражении, совершенно теряются, забывая обо всем, даже и о том,
что находятся на сцене. И вот такая «реалистическая» манера
игры, когда актеры шахматной сцены показывают себя, так ска-
зать, в натуральном виде, даже если не хотят «выходить из об-
раза», производит на зрителей особенно сильное впечатление.
Да, увы, шахматисты в своем творчестве ограничены во вре-
мени и должны непрерывно корректировать свои художнические
замыслы со стрелкой, а часто и флажком шахматных часов.
Известны имена шахматистов даже очень высокого класса, ко-
торые никак не могут поладить с часами. Достаточно назвать хотя
бы многолетнего претендента на мировое первенство Ефима Гел-
лера. Наслаждаясь увлекательным блужданием по лабиринту за-
мысловатых вариантов, он частот не может заставить себя пом-
нить о часах, которых не растрогает самая эффектная комбина-
ция, потребовавшая на обдумывание слишком много времени.
«Гордо и безжалостно,— писал Шпильман о шахматных ча-
сах,— тикают они рядом с шахматистом. Горе тому, кто не по-
желает с ними считаться! Его постигнет участь укротителя диких
зверей, который должен неминуемо погибнуть, как только ему
изменит воля и уверенность в своей силе». Прекрасной иллюстра-
цией к этим словам может послужить рисунок, опубликованный в
«Советском спорте» во время матча Ботвинник — Бронштейн в
1951 году, где цейтнот был изображен в облике рычащего тигра...
Многие шахматисты во время цейтнота забывают обо всем —
тут уж не до актерства. Тот же Геллер, например, делая ходы в
быстром темпе, каждый раз комично подскакивает на стуле. Но
зрители, жадно наблюдающие зрелище цейтнота, особенно обоюд-
ного, редко видят смешные стороны этих мизансцен. Чаще всего
73
они сочувствуют цейтнотчикам, понимая, что отнюдь не всегда
конфликт с часами возникает от внутренней неорганизованности,
часто, как в случае с Геллером, шахматисту не хватает времени,
чтобы совладать с обилием идей, возникающих в ходе борьбы.
При всем том, повторяю, зрелище цейтнота всегда вызывает у
зрительного зала жгучий интерес. Тем более что на доске во вре-
мя цейтнота возникают порой самые удивительные ситуации, и
любой шахматист, даже и экстракласса, может совершить неве-
роятные ошибки. Такие ошибки, как ничто другое, позволяют по-
нять, что шахматные корифеи все-таки только люди...
Сколько увлекательных минут (а затем уже и секунд!) доста-
вляла зрителям игра в цейтноте внешне сдержанного, даже флег-
матичного Авербаха. В одном из турниров он встретился с другим
знаменитым растратчиком драгоценных минут — мастером Череп-
ковым. В этой встрече, как заметил не без юмора один из участ-
ников турнира, выиграет тот, кто позже просрочит время.
Прогноз, естественно, не оправдался, но свою репутацию за-
ядлых цейтнотчиков оба партнера подтвердили полностью. У Че-
репкова на последние два десятка ходов оставалось минут пять, у
Авербаха значительно больше — полчаса. Но гроссмейстер вскоре
«догнал» мастера, и последнюю серию ходов соперники делали не
имея в запасе лишней секунды. По инерции, бросив записывать
партию — было уже не до этого, они проскочили контрольный
пост и вместо сорока сделали сорок семь ходов... «Это не рекорд,—
сказал мне после партии Авербах не без оттенка своеобразной
гордости.— Случалось, я делал в цейтноте лишних целых двад-
цать ходов!..» Кстати, когда демонстраторы повторяли потом по
записи судьи ходы на большой доске, Авербах с изумлением убе-
дился, что у него не одна лишняя пешка, как ему раньше каза-
лось, а две!
С цейтнотами и записями партий в условиях нехватки време-
ни возникает немало забавных, а иногда и драматических эпизо-
дов. Некоторые из них неоднократно описаны и, что называется,
вошли в шахматную историю.
В первенстве ВЦСПС 1938 года один из участников, назовем
его Н., в цейтноте перестал записывать партию и начал загляды-
вать в бланк своего соперника — Копаева. Тот, однако, не проявил
великодушия к вынужденному любопытству партнера и прикрыл
бланк рукой. У Н. выхода не было — он перегнулся через стол,
чтобы хоть как-то разглядеть запись. Но Копаев был неумолим —
он спрятал руку с бланком под стол. И тут под смех свидетелей
этой сцены настырный Н. полез под стол!..
Ю. Карахан в своей уже упоминавшейся книжке приводит
другой не менее забавный случай, который произошел в финале
XX чемпионата страны. «Один из дебютантов турнира во время
партии с Ботвинником, в то время чемпионом мира, сильно нер-
вничал и угодил в страшный цейтнот. После каждого сделанного
чемпионом мира хода он рефлекторно вздрагивал и привскакивал
со стула, что вызывало в зале смех публики. Вначале Ботвинник
74
лишь хмуро посматривал на своего неуравновешенного партнера,
но потом такая эксцентричность стала его раздражать. Видя не-
довольство чемпиона ив то же время окончательно растеряв-
шись и потеряв нить в записи ходов, дебютант стал думать: как
же ему все-таки узнать, сделано ли искомое число ходов и про-
шел ли контроль? Конечно, спрашивать об этом партнера он боял-
ся, но вспомнил, что ведь партия-то демонстрируется, а на демон-
страционной доске должно быть указано и число сделанных хо-
дов. Тогда он, боясь нового гнева чемпиона мира, решил, не вста-
вая с места, краешком глаза взглянуть на демонстрационную дос-
ку, на заветный уголок с обозначением числа ходов. Такой косой
взгляд вызвал гомерический хохот всего зала...»
Котов в своей книге «В шутку и всерьез» рассказывал, что
его партнер в мельбурнском турнире 1963 года некто Табак в ходе
партии, глядя на свои идущие часы, вдруг стал восклицать: «Чей
ход, чей ход?» Но, наверное, рекорд растерянности в цейтноте по-
ставил один кандидат в мастера, когда вдруг закричал на весь
зал: «Судья, каким цветом я играю? Белыми или черными?»
Никогда не забуду, как мастер Юрий Сахаров проиграл в од-
ном из чемпионатов партию тогда еще мастеру Игорю Зайцеву. К
шестнадцатому ходу Зайцев добился позиционного перевеса, но на
остальные двадцать четыре хода у него оставалось всего семь ми-
нут, в то время как у Сахарова — сорок. Это заставило Зайцева
резко обострить позицию ценой некоторого ее ухудшения.
Увидев, что по сравнению с противником не только имеет
большой запас времени, но и даже выравнял положение, воспря-
нувший духом Сахаров стал вдруг настолько задумчив, что уже
после двадцать восьмого хода стало ясно: он физически не успеет
сделать контрольное число ходов. И действительно, на тридцать
первом ходу флажок на часах Сахарова упал, заставив наблюдав-
шего за приближением развязки судью немедленно остановить
игру.
Я никогда, ни в одном соревновании не видел такого глубоко-
го и такого откровенного отчаяния! Сахаров застонал и схватился
за голову. Он вздыхал и смотрел то на доску, то на соперника с
такой тоской, что на лице сердобольного Зайцева появилось даже
виноватое выражение...
Вот уж кто начисто уходит в игру, полностью отключаясь от
зрительного зала, от других партий, а может быть, даже и от сво-
его противника, это Георгий Борисенко. В молодости Талю дове-
лось сыграть несколько партий с Борисенко, и всегда этот скром-
ный и милый человек, не претендовавший, кстати, на высокое
место в таблице, был для Таля традиционно трудным соперником.
И не только потому, что довольно крепко играл. Борисенко часто
попадал в цейтноты, а испытывая недостаток времени, вел себя
комично: то и дело поглядывая на часы, скорбно вздыхал, дергал
себя за ухо, раскачивался на стуле, тянул себя за штаны и т. д.
и т. п. Смешливый, особенно в ту пору, Таль мучительно сдержи-
вал улыбку и никак не мог настроиться на серьезный боевой лад.
75
Борисенко был способен вызывать улыбки, впрочем только
добрые, и не на сцене. Его фанатическая увлеченность шахмата-
ми не отпускала его ни на минуту. Во время женского чемпиона-
та страны, проходившего в Тбилиси, куда он приехал и как муж,
и как постоянный тренер Валентины Борисенко, мне пришлось
наблюдать прелюбопытнейшую сцену. В день отдыха гостеприим-
ные хозяева устроили участницам экскурсию по городу. Борисен-
ко одним из первых вышел к автобусу, держа в руках карманные
шахматы и сумочку жены. Отъезд почему-то задерживался, и Бо-
рисенко, стоя у подъезда гостиницы «Тбилиси», расставил на
карманных шахматах какую-то позицию и, прижав локтем дам-
скую сумочку, углубился в анализ. Был яркий воскресный день,
улицы проспекта Руставели заполнила праздничная толпа, и
надо знать веселых тбилисцев, чтобы понять, какие эмоции мог
вызывать у них мужчина, который с дамской сумкой под мышкой
стоял среди гуляющих, не отрывая взгляда от лежащей на руке
доски...
Порой бывает весьма непросто разобраться в том, как дер-
жится шахматист на сцене — лицедействует или ведет себя на-
турально, естественно, «как в жизни». Когда, например, Карен
Григорян, получив выигрышную позицию, по-детски радуется
удаче и тщетно старается спрятать улыбку, на него никто не
обижается: все знают прямодушие и доброту этого человека, ко-
торый просто не умеет скрывать своих чувств. Когда Петросян,
играя в одном из чемпионатов с Ефимом Геллером, сидел за сто-
ликом как-то боком, это тоже было естественно: гроссмейстеры в
ту пору не ладили между собой, и Петросян попросту не хотел,
не мог глядеть на своего противника. А вот если Самуэль Решев-
ский в сложной позиции вдруг с безразличным видом предлагает
ничью, опытные шахматисты знают: это, скорее всего, неспроста,
тут надо поискать выигрыш. Однажды Решевский, допустив ошиб-
ку, после чего в случае правильного ответа противника мог сразу
сдаваться, предложил ничью Эйве. Тот быстро понял, в чем дело,
и доставил себе особое удовольствие: делая выигрывающий ход,
Эйве смотрел в глаза Решевскому и улыбался...
Насколько важно уметь сохранять внешнее спокойствие, по-
казывает такой эпизод. В одном из чемпионатов страны молодой
в ту пору мастер Подгаец встретился с опытнейшим гроссмейсте-
ром Авербахом. Когда до победы оставалось рукой подать, Под-
гаец огорошил Авербаха предложением разойтись по-мирному.
Гроссмейстер, естественно, не заставил себя долго упрашивать и
отправился в гостиницу, где, убедившись, что его позиция была
проиграна, тут же сочинил заметку об этом поучительном эпизоде
в редактируемый им журнал «Шахматы в СССР». Что ж, в хо-
зяйстве бывалого гроссмейстера ничто не должно пропасть.
— Как это вас угораздило предложить ничью в выигранной
позиции? — спросил я мастера,
— Слишком уж уверенно играл Авербах,— последовал ответ...
Нынешний Геллер никак не реагирует на публику. Целиком
76
поглощенный игрой, он почти не встает из-за столика и лишь из-
редка бросает из-под набрякших век тяжелый взгляд на соперни-
ка. А было время, когда Геллеру, как мне кажется, нравилось, что
он находится на подмостках шахматной сцены. Хорошо помню,
как уверенно, по-хозяйски, заложив руки за спину, ходил по сце-
не 24-летний Геллер, впервые выступивший в чемпионате страны
и едва не занявший тогда, в 1949 году, первое место. Играл ли он
тогда на публику? Наверное, и сам Геллер не сможет ответить на
этот вопрос.
Коли зашла речь о походке, не могу не припомнить удивитель-
ных метаморфоз, которые происходили с походкой рано ушедшего
из жизни Леонида Штейна. Шахматист редкой одаренности, нес-
колько раз побеждавший в чемпионатах страны, Штейн, когда у
него ладилась игра, ходил по сцене, печатая шаг, с высоко под-
нятой головой. В периоды относительных неудач походка Штейна
приобретала иной, менее победный характер. Когда он был самим
собой — в первом или во втором случае? Наверное, в обоих, хотя
некоторый наигрыш в эффектном варианте походки у Штейна,
наверное’, присутствовал. Впрочем, вряд ли сам Штейн об этом
подозревал.
Хотя американец Роберт Фишер и не участвовал, естественно,
в чемпионатах нашей страны, мне все же хочется пригласить его
символически на сцену, тем более что он, будучи, несомненно, од-
ним из великих чемпионов мира, представляет собой странную,
загадочную фигуру.
О Фишере говорили и писали очень много, особенно после то-
го, как он отказался в 1975 году защищать свой титул в матче с
Анатолием Карповым, но не было, кажется, о Фишере двух оди-
наковых мнений.
Так как мне не приходилось видеть Фишера, а тем более об-
щаться с ним, я не считаю себя вправе рисовать внешний облик
этого человека, и поэтому прибегну к высказываниям тех, кто его
непосредственно наблюдал.
Писатель А. Голубев, которому, по его словам, «довелось до-
вольно близко познакомиться с Фишером и наблюдать его как в
турнирном зале, так и вне его», дает очень выразительный и не-
двусмысленно отталкивающий портрет Фишера, тогда еще пре-
тендента на чемпионский титул (заметки Голубева были опубли-
кованы в «64» за год до того, как Фишер победил Спасского).
Итак, фрагменты из заметок Голубева.
Фишер «встает из-за стола резко, шумно отбрасывая кресло.
Не встает, а вскакивает. И, сунув руку за спиной под брючный
пояс, начинает метаться от стола к столу или буквально уносится
к выходу из зала...
Он худ, высок, сутул. И выглядит, простите за резкость, обыч-
ным великовозрастным шалопаем, коим на самом деле не явля-
ется...
77
Постоянная неулыбчивость, напряженность лица не прибавля-
ет ему симпатичности. Прямой крупный нос, тонкие злые губы,
всегда полуоткрытый рот, будто готовый каждую минуту ответить
резкостью. И глаза, светлые глаза затравленного зверька, кото-
рые в минуты, когда мозг Фишера как бы отдыхает от титаничес-
кого напряжения между ходами, шаряще бегают по залу...
Ходит Бобби довольно странно: длинные ноги выбрасывает
вперед коленом, и только потом ставит большие, сорок пятого раз-
мера, ботинки. Он производит впечатление человека, у которого
нарушены координационные центры двигательной системы...
Своей огранич$нностью, флюсностыо в развитии, неконтакта-
бельностью Фишер волей-неволей способствует развитию «интел-
лектуального босячества», словно раковая опухоль разрастающе-
гося в шахматном мире. Я не считаю себя компетентным судить
о пути развития шахмат, но уверен, что «интеллектуальное бося-
чество» все чаще сводит древнее и великое искусство к примитив-
ной формуле: «кто — кого». А это исключает одно из важнейших
качеств шахматной игры — творческий, художнический подход.
С этой точки зрения манера игры Фишера мне кажется сухова-
той. Он делает мало ярких суперходов, зато почти не делает сла-
бых и тем более ошибочных...
Конечно, в кратких записках невозможно раскрыть всю слож-
ность и противоречивость такого, с писательской точки зрения,
явления, как Роберт Фишер... Признаюсь совершенно искренне,
я бы не хотел видеть Роберта Фишера на троне чемпиона мира по
шахматам... Мне не хотелось бы, чтобы кумиром шахматного ис-
кусства стал человек, которого при любых натяжках я не могу
назвать моим современником в положительном значении этого
слова...»
Вы, конечно, обратили внимание на то, что речь в приведенных
отрывках шла в основном о внешнем облике Фишера, хотя это
позволило Голубеву сделать не очень логичный вывод — о том,
что он не хотел бы видеть Фишера чемпионом мира. А вот каким
виделся Фишер гроссмейстеру Котову:
«Факт сильного воздействия личности Фишера на противни-
ков бесспорен. Я внимательно наблюдал в Ванкувере за игрой
Тайманова и Фишера. Сам я всю жизнь отличался даже чрезмер-
ной шахматной храбростью... мне не был страшен никто. Но, чест-
ное слово, если бы мне пришлось играть против Фишера, я, ве-
роятно, также стушевался бы. Это неотрывно висящее над шах-
матной доской лицо фанатика, горящие глаза, отрешенность от
внешнего мира. Эти длинные пальцы, снимающие с доски твои
пешки и фигуры...»
Это уже нечто иное. Даже совершенно иное. Подводя итоги
своих впечатлений о Фишере, Александр Котов в ходе диалога с
Леонидом Зориным в Центральном Доме литераторов сказал:
— Итак, я знаю трех Фишеров. Фишер № 1— это славный
парень, с которым приятно иметь дело. Таким я видел его в Кана-
де на закрытии матча с Таймановым. Это Фишер, съедающий два
78
бифштекса и выпивающий семь довольно крепких коктейлей.
Тактичный Фишер, убеждающий Марка Евгеньевича, что матч
был равным, а счет (6:0—В. В.) не соответствует характеру пое-
динка. Фишер общительный и остроумный, с широким кругозором.
Фишера № 2 можно наблюдать во время игры. Это грозная и
неумолимая сила. Он перегибается через стол, голова свешивается
над вашими фигурами, глаза горят. Ощущенпе такое, будто перед
вами колдующий шаман, священник, творящий молитву. Его фа-
натическая увлеченность и преданность шахматам обезоруживаю-
ще действуют на противников.
Наконец, Фишер № 3. Странный, загадочный, поступки кото-
рого в состоянии объяснить разве что психологи. Этот Бобби лю-
бит деньги, но сия слабость свойственна не только ему. Впрочем,
он отказывается от заработков на рекламе, как бы велики они ни
были.
Дополняя эту характеристику, Зорин заметил:
— Да, я тоже полагаю, что здесь не может быть однозначного
ответа, и я бы не решился назвать Фишера корыстолюбцем. Осо-
бенно когда он отказался от весьма больших доходов после побе-
ды в Рейкьявике... Думаю, что требования высоких гонораров бы-
ли для Фишера средством скорее утвердить достоинство шахмат,
чем мечтой о наживе. Мысль, что чемпиону по боксу отдается
предпочтение перед шахматным королем, была для Фишера по-
истине невыносимой...»
Известно невероятное множество других противоречивых мне-
ний. Я приведу здесь высказывания двух людей, близко знавших
Фишера и, тем не менее, резко расходившихся во взглядах на од-
ну, но важную проблему — отношение Фишера к деньгам.
Эйве: «Не нужно идеализировать Фишера. Мне кажется, он
просто хочет сколотить себе состояние на черный день».
Ларсен: «Финансовые требования Фишера нередко производят
впечатление непомерной алчности. Но это не так. Деньги для
Фишера не играют своей обычной роли. До, во время и после
матча в Рейкьявике американский гроссмейстер отклонил массу
выгодных предложений. Он легко мог получить несколько милли-
онов долларов, но так же легко от них отказался.
Фишер одержим одной идеей — повысить престиж шахмат в
США. А масштаб престижа в США — деньги». (В дополнение к
этому: как писал гроссмейстер Бирн, Фишер, став чемпионом
мира, отверг различные коммерческие предложения на сумму
почти в 5 миллионов долларов.)
Как показали дальнейшие события (а оба эти высказывания
были сделаны в 1973 году), Ларсен оказался ближе к истине. Он
вообще показал себя необычайно тонким знатоком Фишера и про-
видцем его судьбы. За два года до того, как Фишер официально
уведомил ФИДЕ, что отказывается играть матч с Карповым, Лар-
сен предсказал, что Фишер откажется защищать свой титул.
Тема Фишера неисчерпаема. На современной шахматной сцене
он играет, точнее, кажется, увы, уже сыграл самую драматичную,
79
может быть, и трагическую роль. Все, кому дорого шахматное
искусство, глубоко сожалеют по поводу того, что этот несомненно
великий шахматист по трудно понятным причинам решил отойти
от шахматной борьбы.
Насколько в шахматном мире сохранилось почтение к экс-
чемпиону мира, можно судить по такому маленькому эпизоду.
К закрытию московского международного турнира 1981 года при-
был тогдашний президент ФИДЕ исландец Фридрик Олафссон.
Вместе с несколькими другими гроссмейстерами, в том числе с
Василием Смысловым и Сало Флором, он выступал в Политехни-
ческом музее и показал, в частности, партию, выигранную им у
Фишера. У демонстратора что-то не очень ладилось с передвиже-
нием фигур, и Смыслов совершенно серьезно сказал:
— Дух Фишера сопротивляется показу этой партии...
Что же до странностей Фишера, то, откровенно говоря, стран-
ными выглядят порой многие шахматисты, даже такие, от которых
странностей трудно, казалось бы, ожидать.
Выдающийся венгерский гроссмейстер Лайош Портиш, давний
претендент на мировое первенство, являет собой образец спокой-
ствия, хладнокровия, рассудительности. Но вот, выступая в мос-
ковском международном турнире 1981 года, Портиш пришел на
доигрывание партии с Белявским. Он медленно поднялся по сту-
пенькам, ведущим из комнаты участников на сцену, очень мед-
ленно, жуя губами, подошел к своему столику, остановился. Смот-
рел на доску каким-то отрешенным взглядом.
Судья тем временем вскрыл конверт, сделал на доске записан-
ный ход и жестом пригласил Портиша приступить к продолжению
партии, по тот в ответ только что не замахал руками: «Нет, нет,
что вы, я доигрывать не буду!»...
Кажется, единственный из гроссмейстеров, кто в любых тур-
нирах, в любых матчах неизменно играет самого себя, это Анато-
лий Карпов. Человек без намека на присутствие каких-либо комп-
лексов, рациональный в каждом помысле, каждом поступке, целе-
устремленный, он не замечает зрительного зала не потому, что,
как Полугаевскому, ему недосуг, а просто по причине того, что
Карпову безразлично, как он выглядит со стороны. Безразлично
не из-за высокомерия, отнюдь. Карпов, как мне кажется, убежден,
что его поведение безупречно и уж, во всяком случае, никак пе
нарушает предписаний шахматного кодекса. Кроме того, он знает,
что интересоваться реакцией публики ни к чему, это отвлекает,
мешает сосредоточиться; словом, не замечать зала — это опти-
мальный вариант, а только таким вариантам Анатолий Карпов и
следует.
Он среднего роста, худощав. Широковатые скулы круто сбе-
гают к острому подбородку. Прямые волосы свцсают на лоб, и он
поправляет их мальчишеским жестом. (С годами, правда, он стал
делать это реже — вот тут уж действительно сказывается резуль-
80
тат «целеустремленного самовоспитания»). В безупречно отгла-
женном, сшитом по моде костюме, в галстуке, узел которого ши-
рок ровно настолько, насколько нужно, во всем его внешнем обли-
ке, включая простую прическу, ощущается не только хороший,
строгий вкус, но, прежде всего, характер — характер человека, ко-
торый все делает добротно, ни в чем не терпит небрежности.
Словом, внешность его была бы обычна — такой, знаете, со-
временный молодой человек, если бы не глаза — большие, выпук-
лые, продолговатые, с зеленоватым отливом («как у кошек. А у
кошек ведь красивые глаза»? — так сказал мне однажды юный
Карпов пе без затаенной гордости). Да, глаза у него необычные —
холодные и обжигающие в одно и то же время.
Именно глаза придают манере Карпова нечто, весьма интригу-
ющее зрителей. Сделав ход и торопливо поправив волосы, он на-
чинает вдруг бросать на противника пронзительные выпытываю-
щие взгляды, словно посылая один за другим снопы телепатиче-
ских лучей. Даже человеку, наблюдающему это со стороны, дела-
ется не по себе, а что же должен испытывать соперник?
Но однажды самому Карпову пришлось стать одновременно не
только субъектом, но и объектом визуального воздействия, если
таковое, разумеется, существует. Я имею в виду матч на первен-
ство мира Карпов — Каспаров (1984/85).
Это был особенный, удивительный матч, не имевший прецеден-
та в истории шахмат. В нем было сыграно сорок восемь партий —
ровно вдвое больше, чем, скажем, в матче Ботвинник — Брон-
штейн (1951) либо Петросян — Спасский (1966). Но и этого чу-
довищного количества партий не хватило, чтобы узнать победите-
ля: после того, как Каспаров выиграл 47-ю и 48-ю партии, то есть
при счете 5:3 (остальные встречи закончились вничью) президент
ФИДЕ Кампоманес в феврале 1985 года вмешался в небывало за-
тянувшееся (на пять месяцев!) единоборство и прервал его, на-
значив новый матч на сентябрь. Никогда не было такого долгого
матча, никогда пе было матча с таким большим количеством пар-
тий и никогда не было матча на первенство мира, который не на-
звал бы победителя.
Не стоит доказывать, каким тяжким испытаниям подверглись
оба соперника, особенно если вспомнить беспрецедентный опять-
таки ход поединка. Сначала матчевая судьба сурово обошлась с
претендентом. Каспаров должен был, конечно же, понимать, что
по логике матчевой борьбы именно Карпов, обладая преимущест-
вом шахматного опыта вообще и матчевого в частности, постара-
ется, скорее всего, в первых партиях добиться максимально воз-
можного перевеса. Как и должен был понимать, что при игре до
шести побед и без ограничения количества партий (ничьи — не в
счет) спешить незачем. Тем более, что Каспарову надо было еще
врасти, пустить хоть маленькие корешки в скудную, неподатли-
вую почву матча на первенство мира, к тому же безлимитного, а
значит, вдвойне для него нового.
Да и такой знаток матчевого единоборства, как Ботвинник,
81
публично остерегал своего бывшего ученика от опрометчивых дей-
ствий на старте.
Увы, повышенная эмоциональность, логика его хотя и универ-
сального, но вместе с тем резко наступательного стиля в сочета-
нии с оптимизмом молодости вступили в столкновение со здравым
смыслом. И хотя логика матчевой борьбы должна была безогово-
рочно подчинить себе все, верх взял темперамент.
Нельзя, впрочем, исключать и того, что Каспаров решил оше-
ломить противника упреждающим ударом. Так или иначе, по в
любом случае уверенный в себе претендент переоценил свои силы,
а значит недооценил силы своего грозного противника. В это труд-
но поверить, согласен, но вспомним — Каспарову был всего два-
дцать один год: в истории борьбы за первенство мира, по крайней
мере среди мужчин, не было и этого аналога.
Наивность такой стартовой тактики стала очевидной катаст-
рофически быстро. Отражая с большим мужеством и хладнокро-
вием азартные атаки Каспарова, Карпов искусно перехватывал
инициативу и одерживал одну победу за другой. Уже после девя-
той партии счет стал 4:0 в пользу чемпиона.
Начиная с десятой партии, потрясенный свершившимся, Кас-
паров, не сомневался в успехе чемпиона. Но один шанс у претен-
риска. Возникла парадоксальная ситуация, диктовавшая осторож-
ность обоим: один рисковать уже не мог, другой — не хотел. По-
следовала (опять-таки беспрецедентная!) серия из семнадцати ни-
чьих, после чего Карпов одержал пятую победу, и Каспаров ока-
зался у роковой черты.
Смею утверждать: в этот момент никто, даже, наверное, и Кас-
паров, не сомневался в успехе чемпиона. Но один шанс у претен-
дента все-таки сохранился. Он заключался, этот шанс, в том, что
чемпион, как можно было понять в ходе семнадцати ничейных
партий, поставил перед собой цель не просто победить в матче, но
и не проиграть ни одной партии.
Трудно упрекнуть Карпова за этот замысел. В победе оп не
сомневался, а раз так, то почему бы, во-первых, не победить эф-
фектно, а во-вторых, и это неизмеримо важнее, почему бы пе на-
нести Каспарову удар такой психологической силы, который хотя
бы на ближайшие годы лишил его уверенности в себе во встречах
с чемпионом.
Но на этот раз роковой просчет допустил Карпов. Теперь уже
он переоценил свои, по крайней мере физические, возможности и
недооценил стойкости духа, физического и психического здоровья
своего молодого противника. С каждой ничьей уже поверженный,
казалось бы, Каспаров сначала незаметно, а потом все более ощу-
тимо приходил в себя. Мало того, Карпов не учел того, что в ходе
буквально каждой партии Каспаров набирался матчевого опыта,
мужал как боец, просто взрослел, наконец.
И вот игровая инициатива постепенно переходит к претенден-
ту. По-прежнему избегая рискованных решений, он умудряется
вскрывать изъяны в игре Карпова и одерживает три победы. За-
82
мечательное мужество молодого претендента производит сильное
впечатление на шахматный мир, и разочаровавшиеся было болель-
щики Каспарова прощают ему ошибки старта.
Теперь читателю, разумеется, понятно, почему в этом матче,
как пи в каком другом, психология борьбы играла особенно важ-
ную роль. Уже с самого начала поединка наблюдательные зрите-
ли подметили, что соперники, в первую очередь Каспаров, вели
себя необычно.
Если бы не знать, кто выступает в роли многоопытного чем-
пиона и кто дебютирует в соревновании на первенство мира, мож-
но было в начале матча легко перепутать чемпиона с претенден-
том. Карпов практически не вставал из-за стола, изредка бросал
в сторону публики отрешенные взгляды, щеки его в отдельные мо-
менты вспыхивали румянцем. Каспаров же часто отрывался от до-
ски, уверенно ходил по сцене, и только испытующие взгляды, с
которыми он то и дело обращался в зал, выдавали его волнение.
Кстати, и шахматные часы усиливали иллюзию того, что сопер-
ники как бы поменялись ролями: в ходе первой партии Каспаров
имел в запасе сорок минут, в ходе второй — час!
Особенно уверенным выглядел Каспаров в шестой партии, ког-
да, двинув в окончании центральную проходную пешку, вскочил
из-за столика и стал быстро ходить, выражая всем своим обликом
веру в неминуемую победу. Увы, он упустил выигрывающее про-
должение, потом упустил и ничью.
Эта партия была, наверное, одной из важнейших в матче. От-
ныне Карпов обрел уже свою обычную бесстрастность. Иногда
прогуливался, спокойно поглядывал в зал, а в облике Каспарова
явственно проступила растерянность. Быть может, мне это каза-
лось, но, глядя в зал, туда, где сидела мать и его помощники, он
как бы невольно искал одобрения своей игре. В этом мне виделось
что-то детское, никак не укладывающееся в привычное представ-
ление о рыцаре, который дерзнул бросить вызов чемпиону. Но
представьте себе состояние юноши, который по неопытности по-
зволил себе в предматчевых интервью заявить, что считает свои
шансы примерно равными (а кое в чем даже и выше, чем у чем-
пиона!) и уже в самом начале матча оказался в катастрофической
ситуации. Представьте, что в глазах миллионов своих почитателей
он оказался банкротом, который не может оплатить так решитель-
но выданные перед матчем векселя...
После девятой партии зрители видели уже другого Каспаро-
ва — почтительного, готового после партии анализировать ход
игры столько, сколько этого пожелает замкнутый, непроницаемый
чемпион. Каспаров и теперь иногда прогуливался в ожидании
хода, но той походки, что была в шестой партии после хода цент-
ральной пешки, не было и в помине.
Непосредственность, впечатлительность, эмоциональность Кас-
парова позволили бы человеку, даже и пе знавшему счет матча,
безошибочно угадать, как обстоят дела у соперников.
Вы, может быть, подумаете, что когда колесо фортуны закру-
83
тилось в другую сторону, облик Каспарова вновь стал иным?
Только отчасти! Жестокий урок пе прошел даром: ощущение пе-
реживаемого кошмара, ощущение загнанности, детского отчаяния
конечно же исчезли бесповоротно, но и прежнего, легковерного,
самоуверенного Каспарова публика не видела тоже...
Но пас с вами интересуют сейчас не спортивные перипетии и
даже не то, скрывали или нет соперники свои эмоции, и если
скрывали, то насколько умело. Если вы помните, мы остановились
на манере Карпова как бы ощупывать противника испытующими
взглядами. Так вот и Каспаров ощущает, как можно попять, та-
кую же потребность в «разведывательных» взглядах.
Было очень любопытно следить, как оба противника, независи-
мо от того, чья была очередь хода, то и дело отрывались от доски,
чтобы сделать что-то вроде моментального снимка. Затем где-то в
глубинах психики, в подкорке, схваченное выражение лица сопер-
ника «проявлялось», подвергалось молниеносному анализу, после
чего все повторялось. При том, что оба проделывали это довольно
часто, я ни разу не заметил, чтобы взгляды их скрестились. Как
удавалось им избежать открытого столкновения взглядами, для
меня остается тайной.
Нет сомнения в том, что это обжигание друг друга глазами
было совершенно непроизвольным и свидетельствовало о полном
отключении обоих от публики, от всего, что не имело прямого ка-
сательства к событиям на доске. Чаще всего это происходило в
кульминационные моменты борьбы и сопровождалось, правда,
главным образом у Каспарова, и другими проявлениями нараста-
ющего волнения. Помню, как в ходе тридцать первой партии, гд^
Карпов в один момент был близок к достижению заветного счетар
Каспаров после двадцать седьмого хода снял пиджак, ерзал, то
откидывался на стуле, почесывая затылок, то облокачивался.
В пресс-центре один из фоторепортеров пытался сделать снимок
претендента в этой партии, которая грозила стать последней в
матче, но Каспаров, непрерывно двигаясь, никак пе позволял ему
осуществить задуманное...
Когда семь месяцев спустя противники начали вторую или
(если иметь в виду количество сыгранных в первом матче партий)
третью серию единоборства, их «визуальные взаимоотношения»
были иными. Сделав ход, Каспаров, как правило, удалялся за ку-
лисы, где каждому из бойцов была предоставлена комната с двумя
мониторами, находясь в которой можно было и обдумывать по-
зицию и без помех наблюдать, если хотелось, за поведением со-
перника, показываемого крупным планом. Карпов тоже изредка
покидал сцену, но, как правило, он в этом матче не оставлял сто-
лика и даже прогуливался в отличие от предыдущего поединка
лишь считанные разы. Как известно, этот матч дал шахматному
миру нового чемпиона. Об этом возвестила только последняя, два-
дцать четвертая партия, которая по своему драматизму и характе-
ру борьбы, в ходе которой Каспаров пожертвовал за захват ини-
циативы две пешки, явилась как бы прообразом всего матча.
84
Нас в данном случае интересует не борьба как таковая, а ее
чисто внешнее воплощение. Анатолий Карпов в этом смысле вел
свою роль в обычной бесстрастной манере. Только при очень вни-
мательном наблюдении можно было найти разницу в его поведе-
нии после первой партии, которую он проиграл, и после пятой,
которая вывела его на привычную позицию лидера. В состоянии
растерянности он был, пожалуй, лишь в финале одиннадцатой
партии, где автоматически сделал несколько лишних ходов, так
как сдаться можно было сразу же, как только стал очевидным его
явный промах. Ну а то, что Карпов в момент признания своего по-
ражения в последней партии, и следовательно в матче, вышел из
привычного образа — не сумел скрыть отчаяния и, вжав голову в
плечи, торопливо покинул сцену — это так по-человечески понят-
но. Тут и профессиональный актер в схватке с такими эмоциями
был бы бессилен.
Что же касается Гарри Каспарова, то зрители Концертного
зала имени Чайковского увидели претендента, а затем и чемпио-
на (хотя в этой роли Каспаров находился на сцене считанные ми-
нуты) существенно иным. Правда, как и прежде, он первым вы-
ходил на сцену и с подчеркнутой приветливостью, играя неизмен-
ной улыбкой, здоровался с судьями, но в сравнении с первым
матчем это было единственным повтором.
Эмоциональный и впечатлительный, Каспаров по-видимому
решил свести до минимума выдачу информации. Деловитое руко-
пожатие с соперником до и после игры — и только. Никакого,
даже мимолетного анализа после партии, как это не раз случа-
лось в предыдущем матче. Значительно более редкие поглядыва-
ния в зал — они ведь тоже дают кое-какую пищу для размыш-
ления опытнейшему и очень проницательному сопернику. При
возвращении на сцену — бесстрастный вид, даже если чемпион
сделал и неожиданный ход.
Все эти внешние перемены были важны не только сами по
себе — они еще в какой-то мере свидетельствовали и о том, на-
сколько глубокие выводы сделал для себя Каспаров из уроков
первого матча. Насколько сдержаннее, собраннее, серьезнее, а
главное искушеннее в матчевой борьбе стал он всего за пять ме-
сяцев первого матча!
Все это так, может сказать читатель, но а как же с небы-
валым в истории матчей на первенство мира и более подходящим
для Каспарова образца 1984 года жестом — выброшенными по-
футбольному вверх руками? Жестом, увиденным миллионами те-
лезрителей, когда им показали концовку последней партии?
Меня этот жест при всей его необычности совсем не коробит.
Более того, нечто подобное не могло не произойти. Вспомним:
новому чемпиону было всего двадцать два года! Вспомним: на
старте первого матча, будучи на год моложе и не имея, по соб-
ственному признанию, никакого представления о том, что такое
борьба на подобном уровне и с таким могучим противником, он
переживает стресс, проигрывая после девяти партий 0:4. Вспом-
85
ним последовавшую затем пытку из семнадцати ничьих подряд,
после чего счет стал 0:5. Вспомним, что на протяжении еще
двадцати одной партии он стоял на краю обрыва, а когда выиграл
три партии, из них две подряд, матч был прерван. Вспомним, на-
конец, что Анатолий Карпов, по заявлению Гарри Каспарова, сде-
ланному сразу по окончании борьбы, «сражался в матче грандиоз-
но». Каспаров «ощущал это морально и физически». Вспомним
все это и не станем удивляться тому, что Каспаров тоже вышел
из образа и в ответ на овацию зала вскинул руки, тем более что
тут же убежал за кулисы...
Но вернемся, однако, к перестрелке взглядами или, точнее, к
привычке в ходе игры ощупывать лицо противника глазами, в по-
пытке, быть может, непроизвольной и неосознанной, выведать
что-либо о его состоянии либо намерениях. Есть на шахматной
сцене еще один актер, который пользуется или пользовался ана-
логичными, причем более сильно действующими средствами. Я
имею в виду Михаила Таля. Вот он склонился над доской, демон-
стрируя залу хищный горбоносый профиль. Глаза его сверлят
доску, руки автоматически нашаривают на столе сигареты и спич-
ки — оторвать взгляд от доски Талю трудно. Но вот сделан ход,
нажата кнопка часов, Таль закуривает, делает глубокую затяж-
ку, и тут его глаза отрываются от доски и наставляются в упор на
противника. «Я бросаю на партнера, как говорят, изучающие
взгляды,— сказал мне однажды Карпов, а Таль, это тоже говорят,
старается что-то внушить, навязать свою волю, не так ли?»
Теперь, когда Талю, шахматисту с яркой и драматичной судь-
бой, давно уж не удается стать одной из главных фигур в состя-
заниях претендентов, когда игра его в чем-то утратила присущие
ей прежде чудодейственные свойства, прекратились и разговоры
о том, что Таль якобы гипнотизирует противников. Я никогда не
верил в эти предположения, хотя и допускаю, что под присталь-
ным и жгучим взглядом Таля противник действительно мог, сме-
шавшись, сделать вдруг не совсем то, что предварительно задумал.
Но тут действовал, с моей точки зрения, не гипноз, а скорее
страх, страх перед действительно загадочным умением Таля соз-
давать предпосылки для атаки из ничего, на ровном месте.
Но вот доктор экономических наук и известный шахматный
литератор Б. Вайнштейн в своей весьма интересной книге «Им-
провизация в шахматном искусстве» пишет:
«Артистичность, выразительность, смелость, способность от-
даваться переживанию и чувствовать переживания другого чело-
века, богатство подсознания — таковы черты гипнотизера, тако-
вы черты портрета Михаила Таля!»
Далее, правда, Б. Вайнштейн добавляет:
«При всем том наша рабочая гипотеза о возможности внуше-
ния в шахматной борьбе никоим образом не относится персональ-
но к Талю. О его образе действий мы ничего не знаем и знать
не можем».
Полемизируя с Б. Вайнштейном и отрицая возможность вну-
86
шения без словесного контакта, доктор медицинских наук Ф. Мал-
кин приводит рассказ гроссмейстера В. Симагина, который был
убежден (по мнению Ф. Малкина, ошибочно) в том, что Таль его
гипнотизировал. Расставив шахматы, Симагин стал показывать
Малкину сыгранную перед этим партию с Талем. «Вот видишь,
возникла критическая ситуация. Таль для поддержания атаки по-
жертвовал пешку. Я ее взял, ведь ничего страшного нет. Таль мне
пожертвовал вторую пешку — я ее тоже взял. А теперь посмотри
внимательно — Таль попал в проигранную позицию. Именно так
я ее и оценил во время игры. И что же ты думаешь? Через три
хода я грубо зевнул и проиграл... Может, он мне ^то-то внушил?
Честно говоря, я в такие вещи мало верю, но понять, почему я
столь грубо ошибся, почему зевнул, не могу».
«Ты сорвался, потому что расслабился,— объяснил этот ка-
зус Малкин,— потому что считал, что выигрываешь, что борьба
уже завершена. А Таль не расслабился и в проигранной позиции
поймал тебя на элементарную ловушку».
Обладает ли Таль даром гипнотизера и влияет ли этот его
дар на ход единоборства, сказать трудно, но вот то, что на шах-
матной сцене разыгрывались в связи с этим забавные интермедии,
бесспорный факт.
Вспомним хотя бы, как в ходе турнира претендентов 1959 го-
да, проходившего в Югославии, гроссмейстер Пал Бенко, проиграв
Талю две партии, вдруг публично заявил, что, поскольку Таль
гипнотизирует противников, он, Бенко, будет играть против Таля
в черных очках. Это было уже настоящее представление. Как и
следовало ожидать, очки не помогли, и уже после двадцати хо-
дов позиция Бенко была безнадежной.
Мы познакомились здесь с откровенно комичной ситуацией, ко-
торая не повлияла на ход игры, послужив только разрядкой ско-
пившегося напряжения, не более того. Между тем, если не такие,
то иные мизансцены обычно вытекают из хода борьбы и, в свою
очередь, влияют на нее. Эти мизансцены иногда ускользают от
внимания всего зала, будучи замечены лишь посвященными, либо
наиболее наблюдательной частью зрителей, а иногда и вовсе оста-
ются как бы за кулисами, так как заметить и понять их могут
только сами участники.
Так, например, комментарии к пятой партии матча на первен-
ство мира с Ботвинником Бронштейн начал следующими словами:
«Я очень чувствителен к психологическим оттенкам настрое-
ния противника и сразу заметил, что в этот день Ботвинник был
особенно собран.
По обыкновению, он поздоровался, не глядя на меня, чтобы
не дать себе расслабиться, немного подумал и движением руки,
наполненным какой-то особенной внутренней силой, послал впе-
ред пешку «d», как бы говоря ей: «Сегодня ты должна достичь
успеха».
Конечно, расшифровать смысл движения руки Ботвинника мог
в данном случае только сидевший напротив и «чувствительный к
87
психологическим оттенкам настроения противника» партнер, но
иногда удается разгадать подоплеку борьбы и зрителям.
Увиденное производит в таких случаях сильнейшее впечатле-
ние, ибо как бы приподнимает завесу над таинственным, над свя-
тая святых, куда простого смертного обычно не допускают. Ради
только того, чтобы не пропустить звездный час шахматной исто-
рии, любитель шахмат готов ходить на турниры годами. Ибо ему
в такой день дано увидеть редчайшее зрелище, акт героической
драмы или трагедии, разыгранной по предначертаниям шахмат-
ной книги судеб.
Мне посчастливилось наблюдать такое во время матча на пер-
венство мира 1966 года между Петросяном и Спасским. Матч
подходил к концу. Счет был И : 10 в пользу чемпиона мира. Оста-
валось сыграть три партии, причем Петросяну, чтобы сохранить
титул чемпиона, достаточно было набрать всего очко, в то время
как Спасского устраивали только два с половиной очка. Матче-
вая ситуация создавала для Спасского дополнительные, чисто
психологические трудности, чем Петросян, как вы сейчас увиди-
те, искусно воспользовался.
В двадцать второй партии белыми играл Петросян. Получив
по дебюту лучшую позицию, он не спешил форсировать события,
как сделал бы, возможно, при иной конъюнктуре, а принялся тер-
пеливо маневрировать, как бы приглашая Спасского первым при-
ступить к активным действиям. Но тот благоразумно воздержи-
вался от этого, понимая, что неизбежно нарвется на заранее под-
готовленный встречный удар.
На двадцать пятом ходу из-за троекратного возникновения
одной п той же позиции Петросян получил возможность зафик-
сировать ничейный результат. Для этого достаточно было пригла-
сить к столу главного судью бельгийца О’Келли и известить его
о своем желании.
Петросян погрузился в глубокое раздумье. Не только природ-
ная осторожность, но и воспитанная во многих сражениях бой-
цовская мудрость подсказывали ему, что следует поступить имен-
но так, хотя позиция белых была заметно перспективнее. Но та
же бойцовская мудрость нашептывала ему, что если Спасский
решит уклониться от повторения ходов, то только ценой резкого
ухудшения своей позиции — иного выбора у него нет. Почему бы
в таком случае не попытать счастья, а заодно и лишний раз не
поставить соперника перед трудностями?
И Петросян сделал ход, которым вновь повторил, уже стоявшую
на доске позицию.
Это был тонкий психологический вызов. Передоверяя Спас-
скому право принять окончательное решение, Петросян ставил
противника перед мучительной, практически неразрешимой ди-
леммой. Зафиксировать ничью? В данной конкретной ситуации
это объективно лучший выход. Но если иметь в виду ситуаций в
матче, это решение почти наверняка обрекает его на. неудачу, ибо
тогда надо будет выигрывать обе последние партии — задача
88
практически невыполнимая. Значит, уклониться от повторения
ходов? Но тогда позиция станет уже заметно хуже.
Все очевидцы этой драмы (а в Московском театре эстрады не
было ни одного свободного места) замерли в ожидании развязки.
Не всем, наверное, была ясна подоплека психологической дуэли,
на которую Петросян вызвал соперника, но каждый, даже неиску-
шенный зритель видел и понимал, что Спасский обречен на пытку.
А тот между тем принял решение — ничьей он не хочет — и
сделал ход, изменивший обстановку и ухудшивший его позицию.
Вскоре положение черных стало безнадежным. Матч на первен-
ство мира подошел к концу, ибо теперь, независимо от результата
двух последних партий, Петросян, набрав 12 очков, сохранял свой
титул.
Я сидел в первом ряду партера и старался не упустить ни ма-
лейшей детали. Никогда не забуду, как мучительно прощался
Спасский с последней надеждой. Словно стараясь не мешать залу
наблюдать за Спасским. Петросян, сделав тридцать пятый ход,
встал и ушел со сцены. Ушел, привычно покачивая плечами. Та-
кая легкость, такая окрыленность была в его стремительной тан-
цующей походке, такая уверенность сквозила в поигрывании
плечами, такая непоколебимая уверенность в себе, что, и не гля-
дя на доску, можно было понять: партия выиграна, матч выигран,
все в порядке, все хорошо.
Это было, наверное, жестоко — оставить сейчас Спасского в
одиночестве, но кто в такие мгновения думает о поверженном
противнике? Оставшись один перед огромным притихшим залом,
Спасский томился. Он ерзал на стуле и то облокачивался на сто-
лик правой либо левой рукой, то неожиданно откидывался назад
и застывал в неловкой позе, обиженно оттопырив губы. Иногда
он вдруг отрывался от доски и бросал мучительно долгий взгляд
в тот угол зала, где, мрачно насупившись, сидел его тренер Игорь
Бондаревский.
О чем говорил этот взгляд? Был ли он немым укором за не-
удачно выбранный тренером дебют для этой, такой важной пар-
тии? Был ли он просто попыткой найти в ответном взгляде близ-
кого человека источник сил, которые сейчас так нужны были
Спасскому, нужны хотя бы для того, чтобы с достоинством пере-
жить крах своих надежд? Я не знаю этого, как, может быть, не
знает и сам Спасский, который, не исключено, не помнит себя
в том шоковом состоянии.
Так или иначе, но Бондаревский не выдержал этого взгляда,
как и взглядов многих зрителей, которые, одни — с любопытством,
другие — с состраданием, следили за этой выразительной панто-
мимой. Не выдержал, встал и медленно, словно с усилием шагая,
вышел из зала; не повернув головы в сторону сцены. И тогда
тоже медленно, так медленно, что видно было — он заставляет
себя, Спасский протянул руку к доске и сделал ход. Но едва
Петросян, вернувшийся из-за кулис, сел за столик и, обхватав
голову руками, начал было обдумывать ответный ход, как Спас-
89
ский так же медленно протянул руку к часам и остановил их, что
означало капитуляцию — в этой партии и во всем матче. Попыт-
ка завладеть титулом чемпиона мира отодвигалась для него на
три года.
...Понимаете ли вы теперь, почему болельщика нельзя удо-
влетворить не только записью партии, но и демонстрацией шах-
матного поединка по телевидению? Понимаете ли, почему так
панически действует на публику угроза, к которой обычно при-
бегают судьи, когда исчерпаны все остальные средства успокоить
зал,— угроза перенести партию в закрытую комнату? Понимае-
те ли теперь притягательную силу нерасторжимого двуединства —
человек и шахматные фигуры, фигуры и человек?
Я не театровед, но люди, близкие к театру, утверждают, что
даже великий актер никогда не может полностью выразить себя
в исполнении той или иной роли. Что-то остается «за кадром».
Внутренняя тактика актера, его приспособления, его пережива-
ния во время спектакля, да мало ли что еще? Зритель видит не
путь, но великую цель — образ. Отнюдь не пытаясь проводить
какое-либо прямое сопоставление шахмат с театральным искус-
ством, хочу все же заметить, что шахматист в некотором смысле
находится в более выгодных условиях.
В соответствии с двуединой природой шахмат выдающийся
маэстро может в двух случаях полностью, без остатка, публично
выразить себя. Во-первых, в своем духовном творении — шахмат-
ной партии, которая иногда заслуживает того, чтобы быть на-
званной произведением шахматного искусства. Момент полного
самовыражения наступает тогда, когда зрительный зал, потря-
сенный и захваченный шахматной драмой, глядит в немом вос-
торге на демонстрационную доску, забыв о создателе этого произ-
ведения, который сидит здесь же, на сцене, у всех на виду. Это,
кажется, единственный случай в искусстве и сопричастных ему
областях творчества, когда создатель шедевра имеет все основа-
ния испытывать счастье от того, что он забыт, что им пренеб-
регли.
А второй путь полного самовыражения, стопроцентной самоот-
дачи? Это вопль шахматиста, прозвучавший однажды в ошелом-
ленном зале, когда зрители перешли границу дозволенного им
шума, а у этого шахматиста оставались на несколько ходов счи-
танные секунды. Этим воплем шахматист и укорял зрителей и
как бы молил о помощи, которую они могли ему оказать своим
молчанием...
Вот какими безграничными, порой парадоксальными, но от
этого лишь еще более замечательными возможностями обладают
актеры удивительного, не похожего ни на какой иной театра, имя
которому — шахматное искусство, шахматная борьба или про-
сто — шахматы.
F
90
Искусство ли
шахматное искусство
Сомнение звучит кощунственно. Как, по какому пра-
ву, негодующе воскликнет читатель, ставится под сомнение об-
щепризнанная истина! (Добавим: столь дорогая сердцу каждого
истинного ценителя шахмат).
В самом деле, известно множество высказываний
крупнейших авторитетов, и не только в области шахмат, доказы-
вавших, что шахматы несут в себе черты своеобразного, но несом-
ненного искусства.
Сначала — мнение чемпионов мира.
В заключительной главе своего знаменитого «Учеб-
ника шахматной игры», целиком посвященной эстетике шахмат,
Эмануил Ласкер утверждал, что шахматам присуще эстетическое
начало. А в одном из публичных выступлений — в Москве в 1937
году на закрытии шахматного чемпионата Центрального комите-
та профсоюзов работников искусств (!) —Ласкер сказал: «Масте-
ра шахмат—тоже деятели искусства — своеобразного, специфиче-
ского, но все-таки имеющего право называться искусством».
Очень убедительным должно выглядеть высказыва-
ние Хосе Рауля Капабланки, хотя оно и довольно осторожное.
Разуверившись в один момент в творческих резервах шахмат, Ка-
пабланка предрек им неизбежную «ничейную смерть». Однако
жизнь заставила гениального кубинца отказаться от своего мрач-
ного пророчества и незадолго до своей кончины он в одной из
лекций утверждал, что «шахматы — нечто большее, чем просто
игра. Это интеллектуальное времяпрепровождение, в котором есть
определенные художественные свойства...»
Яснее и категоричнее всех высказался Александр
Алехин: «Для меня шахматы не игра, а искусство. Да, я считаю
шахматы искусством и беру на себя все те обязанности, которые
оно налагает на его приверженцев».
Не раз высказывался по этому поводу Михаил Бот-
винник. В статье, озаглавленной «Искусство ли шахматы?», Бот-
винник ответил на этот вопрос утвердительно: «Принимая во вни-
мание силу их эстетического воздействия, а также их популяр-
ность на земном шаре, мы вряд ли допустим ошибку, если будем
считать шахматы искусством. Да, шахматы наших дней, пожалуй,
являются одновременно и игрой, и искусством. Они, видимо, стали
искусством тогда, когда появились и подлинные художники, и
публика, способная ценить красоту шахмат».
91
Василий Смыслов утверждал, что «шахматы, несмотря на
жесткую спортивную борьбу, несмотря на периоды разочарова-
ния, имеют большое творческое содержание. Эстетический момент
в шахматах велик, и это роднит их с искусством».
Рассуждая, если позволительно будет так сказать, о духовном
многообразии шахмат, Михаил Таль писал: «А когда участники
турнира сидят на красивой сцене и за их партиями внимательно
следят тысячи зрителей, переполнивших зал театра, миллионы
радиослушателей с карандашиками в руках, когда любая краси-
вая комбинация, любой интересный план вызывает оживленную
реакцию всех присутствующих,— это искусство, очень своеобраз-
ное и вместе с тем похожее и на театр, так как за шахматной
доской часто звучат самые разнообразные «диалоги» (упаси боже,
не партнеров, а фигур!); и на музыку, хотя бы потому, что слово
«гармония» нередко употребляется и в шахматных коммента-
риях; и на живопись, так как фигуры для любителя живописи
могут быть не только белыми и черными.
Главное же, что сближает шахматы с искусством,— это непо-
вторимое ощущение творческого волнения, которое охватывает и
создателей шахматного произведения и зрителей... Я заранее
предвижу возражения,— продолжает далее Таль: — Как же так,
товарищ гроссмейстер? Ведь всем хорошо известно, что шахма-
тист, играя в турнире, стремится завоевать первое место, играя
в матче — одержать победу, так что шахматы — это прежде всего
спорт.
В ответ я могу только припомнить, что ежегодно проводятся
конкурсы пианистов, вокалистов, выставки картин, где каждый
музыкант, певец или художник тоже стремится занять первое
место, и это отнюдь не мешает им покорять зрителя или слуша-
теля своим искусством».
А вот что думает об этом самый молодой пока в истории шах-
мат чемпион мира Гарри Каспаров: «В потенциале каждая пар-
тия — произведение искусства. Я утверждаю: за шахматной до-
ской возможно создать шедевр и этот шедевр будет доставлять
людям истинное духовное наслаждение — разве не таково и воз-
действие произведений искусства?»
Многие выдающиеся шахматисты разделяют точку зрения чем-
пионов. Акиба Рубинштейн (пусть и с явным преувеличением)
называл шахматы «тончайшим из искусств», Рихард Рети— «на-
родившимся и развивающимся искусством», Савелий Тартако-
вер—«мятежным искусством». Я сознательно не привожу здесь
высказываний Михаила Чигорина — вся жизнь в шахматах этого
великого маэстро была посвящена искусству.
Скептик может заметить, что шахматистам трудно быть объ-
ективными... Что ж, действительно, эстетика как наука, насколько
мне известно, еще не высказалась со всей определенностью по
интересующему нас вопросу. Не являясь специалистом в области
эстетики или искусства, я не считаю себя вправе углубляться
в эту проблему. Однако, имея в виду, что шахматы, несомненно,
92
доставляют людям эстетическое наслаждение, хочу припомнить
историю английского доктора Эдварда Дженнера. Как известно,
он создал противооспенную вакцину и первым начал делать при-
вивки от оспы, не зная, как именно его вакцина оберегает людей
от заболевания...
Если доводы шахматных корифеев нуждаются в подкрепле-
нии, можно припомнить высказывания представителей иных, вне-
шахматных сфер. Видный государственный деятель Н. В. Кры-
ленко, сыгравший неоценимую организаторскую роль в развитии
шахмат в нашей стране в двадцатые — тридцатые годы, писал:
«Шахматы, как одна из наиболее высоких форм культурного
творчества, по тому глубоко эстетическому наслаждению, какое
они дают играющим, представляет собой игру, которую невоз-
можно отграничить от искусства и которая знает свои таланты,
своих гениев и свою специфическую красоту».
Шахматного композитора Абрама Гурвича нельзя считать че-
ловеком внешахматного мира, но все-таки профессионально и по
существу он был прежде всего театральным кри1иком. Так вот,
Гурвич считал, что «среди чувств, сопутствующих шахматной
мысли, одно, несомненно самое сильное и глубокое,— это чувство
красоты».
Известный писатель Леонид Зорин, которого я часто цитирую
в этой книге, на вопрос: «В чем, на ваш взгляд, общность шах-
мат и художественного творчества?» — сказал:
«Естественно, я отвечу лишь в общих чертах, ибо это тема
специального исследования. Мне кажется, эстетическое начало
выражено в шахматах достаточно ярко. Экономия средств, грация
воплощения замысла* почти колдовское взаимодействие всех эле-
ментов, из которых и слагается целое,— это то, что бросается
в глаза. Но есть и та общность шахмат и искусства, которая не
лежит на поверхности,— значение интуитивного начала.
Не все поддается точному расчету, не всегда есть твердая уве-
ренность в конечном результате, но приходит миг озарения — он
наполняет верой в истинность твоего решения, пусть даже ты не
можешь обосновать его сразу. Это озарение и составляет тайну
и радость творчества. Вспомните пушкинское: «И даль свободного
романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал».
Этот «магический кристалл», сквозь который еще не ясно раз-
личима конечная истина, знаком только подлинному художни-
ку — за письменным столом или за шахматной доской. Думаю,
что правомерно умозаключение, что мышление шахматистов под-
чинено не только логическим схемам, в известном смысле ему
свойствен и образный характер.
Безусловно, глубинное содержание шахматной борьбы на свой,
очень специфический манер отражает жизнь человеческого духа,
а форма ее способна доставить чисто художественное наслаж-
дение».
А теперь приведу мнение такого авторитета в области эстети-
ки, как А. В. Луначарский. В одном из публичных выступлений
93
он утверждал: «Когда вы в этой игре достигаете большого искус-
ства, то это есть настоящее искусство. Так что шахматную игру
надо отнести к известного рода искусству».
А какова точка зрения простых смертных, тех, кто следят в
зале, переговариваясь возбужденным шепотом, за борьбой масте-
ров? Спортивные мотивы в шахматах не оставляют никого равно-
душными, но преимущественно в конце партии, тура, в конце все-
го соревнования, то есть когда обозначается результат. А вот
эстетика шахматной борьбы увлекает всех и каждого в любой
стадии партии и между любыми противниками. Сколько раз бы-
вало: встречаются в очередном туре лидеры турнира, а в центре
внимания зрителей партия тех, чья судьба в этом соревновании
уже никого не может волновать!
Многие шахматисты на вопрос, какую партию они считают
лучшей в своей жизни, отвечают, что такая партия еще не сыгра-
на. Завидный оптимизм! А вот ультра-оптимист Тайманов лучшей
партией, мне кажется, может считать ту, которую он выиграл
черными у гроссмейстера Лутикова в 1969 году в 37-м чемпиона-
те страны.
Я был очевидцем этой незабываемой встречи, проходившей
в Центральном Доме культуры железнодорожников, но, посколь-
ку Леонид Зорин на правах многолетнего друга был допущен
в творческую лабораторию Тайманова и даже прокомментировал
эту партию в прессе, причем не только с точки зрения писателя,
приведу не свои впечатления, а Зорина.
После неожиданного и, как иногда говорят в таких случаях,
«тихого» тридцать седьмого хода черных Зорин написал: «Тайма-
нов находился во власти вдохновения, это была музыка, а не
игра. Казалось, им владеет какая-то иррациональная сила, кото-
рая двигает его мыслями, поступками, действиями. Именно в со-
четании рационального и иррационального и заключена красота
шахмат!..
Когда партия окончилась, почти никого уже на сцене не было.
Партия откладывалась, и Тайманов думал над записываемььм хо-
дом. А публика не расходилась. Она ждала взрыва страстей.
И взрыв наступил: Лутиков поразмыслил, что дело его безнадеж-
ное, и, прервав раздумья своего партнера, признал себя побеж-
денным. Овация потрясла зал. Уже и Тайманов ушел, а зрители
стояли и аплодировали... Такого триумфа Тайманов, наверное,
еще не имел за всю историю чемпионатов страны. Мы с трудом
вышли из помещения. Люди окружили гроссмейстера, долго не
выпускали его, протягивали руки за автографами, благодарили за
доставленное удовольствие. Да, ради таких радостных мгновений
человек и живет на свете!»
Без волшебства комбинаций, без неожиданных тактических
прозрений, без жертв фигур и пешек (шахматное искусство, как
видите, тоже требует жертв!) шахматы стали бы только игрой,
94
мудреной, замысловатой, но — игрой. А это значит, что они по-
теряли бы и львиную долю своей притягательной силы для мил-
лионов их почитателей.
Но. питаясь живительными соками искусства, неблагодарный
спорт зачастую искусство же безжалостно подавляет. Как играет
в турнире мастер, осуществляет ли он глубокие замыслы, краси-
вые комбинации, стремится ли в каждой партии к содержатель-
ной борьбе, или, напротив, исповедует откровенный практи-
цизм — это не имеет значения: был бы он «на высоте» в тур-
нирной таблице! А если уж соревнование отборочное, то тут и
говорить не о чем — первым делом результат, творчество — по-
том.
Но когда — потом? Ведь сейчас почти каждое соревнование
представляет собой то или иное звено длинной цепи всеобщего
отбора, чему самый наглядный пример — вереница турниров чем-
пионата страны. А если вдруг и посчастливится мастеру вырвать-
ся из пут отбора на творческий простор, сыграть что называется
для души, то и тут его одернет начисто лишенная романтики си-
стема индивидуальных коэффициентов профессора Эло, деловито
прикидывающая на черно-белых костяшках бухгалтерских счетов
стоимость занятого в турнире места.
Михаил Таль в одном из интервью откровенно пожаловался:
— В шахматном спорте даже звание гроссмейстера не гаран-
тирует спокойной жизни. Вечная борьба, вечный отбор...
Югославский гроссмейстер Драголюб Чирич с грустью при-
знал:
— За последние годы в нашем искусстве стал преобладать
спортивный момент...
— Меня тревожит ужесточение современных шахмат,— это
сказал Леонид Зорин.
Гроссмейстер Давид Бронштейн и кандидат философских
наук Георгий Смолян в своей спорной, но, несомненно, интерес-
ной книге «Прекрасный и яростный мир» обозначили эту тревож-
ную проблему предельно четко: «Приходится констатировать, что
спортивный элемент в современных шахматах «забивает» все
остальное».
Вот другое наблюдение, сделанное авторами: «Организация
состязаний, усовершенствование их правил и регламента, введе-
ние системы индивидуальных коэффициентов, разработанной
А. Эло,— вот три основных направления деятельности ФИДЕ
(Международной шахматной федерации.— В. В.). В то же время
ФИДЕ ни разу не созвала нечто вроде международного симпо-
зиума по вопросам шахматного творчества, не пыталась стимули-
ровать творческие достижения учреждением международных пре-
мий или какими-либо иными способами...».
Но, может быть, если не считать системы Эло, такое положе-
ние существовало всегда? В том-то и дело, что не всегда. Да,
спорт и прежде обладал приоритетом в определении победителя,
и это справедливо, ибо при всем своем внутреннем многообразии,
95
при том, что мотивы искусства заложены в генетический код этой
игры, шахматы все-таки прежде всего спорт, борьба, Но в старину
отношения с искусством у шахматного спорта были более лояль-
ные. Вспомним хотя бы, что на знаменитом турнире в Гастингсе
в 1895 году приз за красивейшую партию равнялся призу за
четвертое место!.. А сейчас призы за красивую игру даются часто
кому-нибудь из последних — чтобы подсластить горечь неудачи.
Мне приходилось работать в качестве репортера на чемпионатах
страны, где специальные призы распределялись по принципу:
никто не должен быть обижен. Стоит ли доказывать, что это при-
водило к инфляции и без того мало что значащих призов...
Роковую роль в усилении спортивных мотивов в шахматах
в ущерб искусству сыграл, как ни покажется это странным, один-
надцатый чемпион мира Роберт Фишер. Стремясь поднять пре-
стиж шахмат, Фишер стал требовать — и добился — не виданных
прежде гонораров для себя, а заодно и для других гроссмейстеров
экстракласса. Говорят, что он заслужил по этой причине про-
звище «председатель месткома». Призовые фонды в матчах на
первенство мира и в так называемых супертурнирах резко воз-
росли.
Казалось бы, можно только порадоваться за гроссмейстеров,
нелегкая борьба которых получила наконец адекватную оценку.
В самом деле, если сильнейшие боксеры мира получают миллион-
ные призы, то почему же этого не достойны шахматисты?
Но экология учит, как известно, необычайной осторожности
при изменении биологических условий существования тех или
иных существ. Кролики, к примеру, были ввезены в Австралию
с самыми благими намерениями, но стали потом бичом тамошних
фермеров. Желая добра шахматам, Фишер способствовал еще
большему преобладанию спорта над искусством. В сочетании с
жесткой системой отбора и коэффициентами Эло экстрагонорары
отодвинули искусство на третий план.
Нынешняя система выявления претендента на матч с чемпио-
ном мира, действующая с некоторыми изменениями четвертый
десяток лет, имеет бесспорные достоинства. Она строго регла-
ментировала отборочную процедуру и в каждом отдельном случае
выдвигала действительно самого достойного соперника чемпиону.
Но, закрывая наглухо дверь перед остальными претендентами, эта
система тем самым резко повысила роль и значение спортивного
результата.
Прежде, при несомненном хаосе, позволявшем чемпионам
мира диктовать свои, порой трудно выполнимые условия либо по-
просту уклоняться от поединков с нежелательными противника-
ми, у шахматистов творческого склада все же оставался свой
шанс. В качестве примера можно сослаться хотя бы на Фрэнка
Маршалла и Давида Яновского, сыгравших матчи с Ласкером.
Да, силы были неравны, но ведь не только за спортивные дости-
жения, а и за клокотавшее в них творческое, артистическое на-
чало удостоились Маршалл и Яновский такой чести. («Партии
96
Яновского,— говорил Ласкер,— показывают, что он может де-
сять раз держать в руках выигрыш, но, жалея расстаться с пар-
тией, в конце концов уверенно ее проигрывает»). Это были дей-
ствительно выдающиеся актеры шахматной сцены, хотя и не иг-
равшие главных ролей. А когда первый чемпион мира Вильгельм
Стейниц назвал своим соперником выдающегося русского маэстро
Михаила Чигорина, он, несомненно, учитывал не только силу это-
го гиганта, но и его мятежный творческий дух.
Чего теперь может удостоиться гроссмейстер, который в от-
борочном соревновании восхитил всех творческим содержанием
своей игры, но отстал на половинку очка от своего менее яркого,
но зато более расчетливого, практичного соперника? В лучшем
случае — небольшой хрустальной вазы как специального поощ-
рительного приза и как весьма слабого утешения за то, что
его глубокая и эффектная игра не повлияла на турнирную
судьбу, и, что хуже, никак не повлияет на дальнейшую судьбу
вообще.
Так что же — ломать установившийся порядок и возвращаться
к временам чемпионского диктата? Или присуждать первое место
тому, кто играл с большей творческой отдачей, независимо от
спортивного результата? Нет, автор, разумеется, далек от подоб-
ных экстремистских тенденций. Но повысить авторитет эстети-
ческого начала в шахматах, привести спорт и искусство в некое
гармоничное соответствие необходимо. Ибо, как справедли-
во замечают Бронштейн и Смолян, «...очковый рационализм ду-
шит зрелищность и артистизм, без которых шахматы жить не мо-
гут».
Каким же образом можно поднять престиж шахматного арти-
стизма?
Способы могут быть самые разные. Почему бы, например, не
ввести в крупных турнирах ритуал награждения медалями —
«За творчество»? Обычно после каждого крупного соревнования
гостеприимные хозяева награждают едва ли не каждого участни-
ка специальными призами — «За красивую партию», «За лучший
эндшпиль» и т. д. Пусть эти награды, носящие чаще всего утеши-
тельный характер, остаются, но давайте скажем честно — спе-
циальные призы зависят все-таки прежде всего от настроения,
вкуса и материальных возможностей тех, кто их учредил. А что
если в уставе чемпионата будет указано — по итогам турнира су-
дейская коллегия должна определить трех-четырех шахматистов,
игравших с наибольшей творческой отдачей? Разве плохо зву-
чит— «творческий призер чемпионата»? Если за чемпионскую
медаль борются, как правило, несколько сильнейших, то за твор-
ческие награды могут биться все до одного участника.
Югославский теоретический журнал «Информатор» называет
десять лучших партий, сыгранных за минувшее полугодие. А что
мешает нашей шахматной печати оценивать сходным образом
4 Ха 2256
97
творческие достижения шахматистов? Стоит, быть может, поду-
мать и над тем, чтобы некоторые турниры, скажем мемориал Але-
хина, отключить и от системы Эло и от балльной классификации,
предоставив таким образом участникам полную творческую рас-
крепощенность.
Кое-что, правда, уже делается. Международная шахматная
федерация на конгрессе 1979 года приняла по предложению
Шахматной федерации СССР очень важное решение: присуждать
ежегодные специальные награды — медали В. Стейница, Эм. Ла-
скера, X. Р. Капабланки и А. Алехина — за наивысшие творче-
ские достижения.
Комитет по физической культуре и спорту при Совете Минист-
ров СССР начиная с 1983 года учредил помимо других ежегод-
ных наград премии за лучшие партии, сыгранные советскими
шахматистами пли иностранными на соревнованиях в Советском
Союзе.
Но все это, если быть откровенным до конца, лишь слабые по-
лумеры, имеющие всего один, но очень существенный изъян: они
никак пе влияют на спортивную судьбу шахматиста. Получи тот
хоть все медали и премии за лучшие партии, это никак не помо-
жет ему оказаться выше своих конкурентов по турнирной таб-
лице, даже если он набрал одинаковое с ними количество очков:
тут влияют иные, внеэстетические критерии.
Между тем есть возможность, которая является принципиаль-
но иной и по одному этому самой радикальной — в случае дележа
очков предоставлять творчеству право не только совещательного,
но и решающего голоса. Речь идет о том, чтобы прибегать к спо-
собу, которым пользуются, к примеру, в фигурном катании — да-
вать оценки за артистизм, то есть за содержательность игры, за
творчество.
Один из самых преданных паладинов шахматного искусства
Давид Бронштейн в интервью журналу «Шахматы», размечтав-
шись, высказал свои соображения по поводу того, какую систему
розыгрыша первенства мира он считает лучшей:
— Раз в три года компетентная комиссия ФИДЕ, основываясь
на совокупности спортивных и творческих достижений — обрати-
те внимание — не только на спортивных успехах, определяет
24 лучших шахматистов мира, которые освобождаются от обяза-
тельного участия в предзональных и зональных соревнова-
ниях...
В дальнейшем, по идее Бронштейна, эти шахматисты встре-
чаются в матчах с теми, кого выдвинул спортивный отбор.
Оставим в стороне организационные проблемы — нас в дан-
ной ситуации интересует другое: половину претендентов на ми-
ровое первенство называет не только спорт, но и творчество, ис-
кусство.
(Какая ирония судьбы: на конгрессе 1983 года в Маниле
ФИДЕ действительно оставила половину мест в межзональном
турнире для сильнейших гроссмейстеров мира, освободив их от
98
участия в предварительных отоорочных соревнованиях, но право
это предоставляется отнюдь не за совокупность спортивных и
творческих достижений, а только в соответствии с системой коэф-
фициентов Эло. Иначе говоря, спорт еще больше укрепил свои
привилегии.
Мало того, тот же конгресс, приняв решение сократить цикл
соревнований на первенство мира с трех до двух лет, еще жестче
завинтил гайки отборочных соревнований. Конечно, найдется
очень много любителей шахмат, которые будут рады более уча-
щенному ритму главных соревнований, и этих любителей можно
понять. Однако для гроссмейстеров экстракласса, которые но
идее должны быть верховными жрецами искусства в шахматах,
это означает полное порабощение отбором).
Сейчас практически во всех турнирах, в случае дележа очков
и если не предусмотрено дополнительное соревнование, предпо-
чтение отдается либо тому, кто выиграл больше партий (и, следо-
вательно, меньше сделал ничьих), либо имеющему лучший пока-
затель по системе коэффициентов Бергера и ее разновидностям.
Даже звание чемпионов присуждается по рекомендации одного
либо другого метода. В чемпионате Европы 1978 года среди мо-
лодых шахматистов (до двадцати лет) первое место разделили
трое, в том числе и наш мастер Сергей Долматов. Титул чемпио-
на был отдан англичанину Шопу Толвуду, как имевшему наиболь-
шее число побед. В последнем чемпионате мира по переписке
среди женщин первое место разделили советские шахматистки
Ольга Рубцова и Лора Яковлева. Хотя соревнование длилось це-
лых пять лет, вопрос с присуждением звания чемпионки мира
был решен очень быстро: победительницей была названа Яковле-
ва, у которой были лучшие показатели по системе коэффициентов
Бергера.
Я не хочу ставить под сомнение справедливость обоих реше-
ний, очень может быть, что именно Толвуд и Яковлева и должны
были стать чемпионами, но вот способы, с помощью которых им
было отдано предпочтение, вызывают большое сомнение. Потому
что оба эти принципа — по числу побед и «по Бергеру» — учиты-
вают только «количество игры», то есть голый спортивный фак-
тор, и начисто игнорируют качество игры, реализованный твор-
ческий потенциал.
Кто, скажите, доказал, что выиграть в турнире, скажем, семь
партий и проиграть четыре более достойно, нежели выиграть пять
и проиграть две? Может быть, при этом ставится в заслугу мень-
шее количество ничьих? Но тогда кто, скажите, доказал, что ни-
чейный исход обязательно плох или по меньшей мере подозрите-
лен? По авторитетному свидетельству Анатолия Карпова, участ-
ники крупнейшего турнира в Милане в 1975 году сочли попросту
смешным использование правила «числа побед» даже в качестве
вспомогательного критерия при дележе мест.
Сколько было побед, которые из-за слабой игры одной из сто-
рон оставляли нас совершенно равнодушными, и сколько нпчей-
4*
99
них партий заставляли переживать вместе с участниками, на-
слаждаться пх замыслами, отвагой, красотой комбинаций, то есть
всем тем, что часто пленяет в так называемых результативных
встречах.
Я мог бы назвать здесь множество ничейных партий, которые
вызывают чувство законной гордости у их создателей. (Любопыт-
ная и весьма характерная особенность: в то время как в краси-
вых результативных встречах героем, как правило, оказывается
один из двух партнеров, которому и вручается специальный приз,
в эффектных ничейных партиях соперники стоят друг друга и
награды удостаиваются оба. Правда, призы за ничейные партии
присуждаются, увы, крайне редко). Но ограничусь несколькими
примерами.
Первый относится к давним временам. Речь идет о встрече
Бронштейн — Эйве из турнира претендентов 1953 года, которая
оставила во мне неизгладимое впечатление. Бронштейн пожерт-
вовал фигуру, и в середине партии король Эйве оказался в центре
доски под прицелом нескольких белых фигур. Эйве, однако, не
только хладнокровно защищался, но и сам умудрялся создавать
угрозы, так что Бронштейн, по его собственному признанию, «вы-
нужден был прервать расчет вариантов и спросить себя, кто же
кого атакует?»...
Хрестоматийный пример того, какими захватывающе увлека-
тельными могут быть ничейные партии, представляет собой бур-
ная схватка между Михаилом Талем и Львом Арониным в чем^
пионате СССР 1957 года, протекавшая в романтическом духе
шахматной старины вплоть до того, что дело дошло до жертвы
ферзя. Оба соперника получили за эту «мирную» партию приз за
красоту, а экс-чемпион мира Макс Эйве назвал ее «самой инте-
ресной ничьей в истории шахмат».
Столь же знаменитой стала ничейная партия между тем же
Талем и Александром Зайцевым в чемпионате страны 1961 года.
Когда «ничейщики» протянули друг другу руки, зал, по свиде-
тельству очевидца, «неистово рукоплескал»...
«За свою тридцатилетнюю шахматную практику,— писал
Таль,— мне доводилось и получать призы за красивейшую пар-
тию, и поздравлять победителя, когда призы получал он. Но осо-
бое место занимают те встречи, где лауреатами оказывались оба
партнера». Продолжая далее, Таль высказал убежденность в том,
что «люди будут играть, ошибаться, побеждать, проигрывать и...
делать ничьи. И ничего плохого в этом нет, лишь бы ничьи инте-
ресными были!»
Так обстоит дело с наибольшим числом побед (и наименьшим
числом ничьих).
«Бергер» основан, казалось бы, на более справедливом прин-
ципе: преимущество получает тот, кто набрал больше очков во
встречах с вышестоящими в итоговой таблице соперниками. Но
представим себе такую, отнюдь не редкую ситуацию. Петров во
всех партиях играл с вдохновением, смело шел на риск, в ничей-
100
пых встречах боролся что называется до королей и хоть и проиг-
рал сильным, но заставил их полностью выложиться. Набравший
столько же очков Сидоров играл в творческом отношении неинте-
ресно но зато набрал больше очков во встречах с сильными бла-
годаря тому, что с первого же хода стремился к ничейному исхо-
ду. Кому «Бергер» пожмет руку, поздравляя с удачей? Как вы
уже поняли, тому, кто этого не заслужил.
(Я сознательно не привожу здесь примеры, когда по воле
коэффициентов Бергера или ввиду наибольшего числа побед в
следующий этап соревнований попадали шахматисты, бесспорно
уступавшие в творческом отношении соперникам, набравшим та-
кую же сумму очков. Подобная ревизия неправомерна, ибо знай
«рационалисты», что на весы в случае дележа мест будут броше-
ны творческие достижения, они играли бы, скорее всего, иначе, и
вся картина турнира была бы, несомненно, другой).
На что ориентируют такие методы выявления сильнейших, да
еще «подкрепленные» системой Эло? Только не на творчество!
А как пагубно влияют они на юных шахматистов, стиль которых
только еще формируется. Да им хоть каждый день цитируй але-
хинское—«для меня шахматы не игра, а искусство», они давно
уже усвоили простую житейскую истину! искусство хорошо, а
очко лучше... Так вот и появляются уже в раннем возрасте чрез-
мерная практичность, сухость игры, утилитарное отношение к
шахматам, мешающие в дальнейшем и чисто спортивным успе-
хам.
А теперь представим себе нечто совершенно иное: судьбу шах-
матистов, разделивших призовые либо отборочные места, решает
компетентное жюри, состоящее из нескольких членов судейской
коллегии. По системе творческих коэффициентов, назовем ее
условно так, оно безошибочно установит, кто из конкурентов иг-
рал более свежо, интересно, не избегал творческого и спортивно-
го риска.
Система творческих коэффициентов может с успехом приме-
няться и в тех случаях, если предусмотрено дополнительное со-
ревнование — именно тогда, когда и дополнительное соревнова-
ние не позволило завершить отбор сильнейших. В таких ситуа-
циях в силу входит обычно опять-таки «Бергер». А почему бы,
если спорт и при повторной попытке отказался отдать кому-либо
предпочтение, тем более пе вознаградить того, кто играл творче-
ски более ярко, кто не только боролся за очки, но и служил шах-
матному искусству?
Кстати сказать, система творческих коэффициентов окажется
отнюдь не лишней и при дележе не только призовых либо отбо-
рочных мест.
Но так ли уж часто участники располагаются группами на от-
дельных ступеньках турнирной таблицы? В подавляющем боль-
шинстве случаев! В чемпионате страны 1977 года, например, толь-
107
ко последнее и предпоследнее места оказались, так сказать, пер-
сональными, все же остальные были поделены между двумя, тре-
мя, а то и четырьмя участниками.
Я глубоко убежден в том, что членам жюри не придется ре-
шать очень сложных, тем более неразрешимых задач. В подтверж-
дение этого могу сослаться на мнение такого авторитета, как Ми-
хаил Моисеевич Ботвинник, который считает вполне возможным
создание объективных критериев, позволяющих установить уро-
вень и степень творческой самоотдачи каждого участника турни-
ра. Критерии эти, стоит повторить, вступают в действие только
при равенстве спортивных результатов. Кстати сказать, страст-
ный пропагандист шахмат как искусства, Петр Романовский, один
из сильнейших советских шахматистов в двадцатые годы, а затем
и авторитетный международный арбитр, когда ему доводилось
судить чемпионаты страны, считал своим непременным долгом
дать в печати итоговую оценку творческих достижений всех или
почти всех участников турнира, не боясь укоров в субъектив-
ности.
Единственная реальная трудность может возникнуть только
в тех редчайших случаях, когда соперничающие шахматисты по-
лучат примерно одинаковую оценку по системе творческих коэф-
фицентов. В первоначальном и опубликованном варианте этих
заметок я писал, что вот тогда-то — и только тогда! —уже можно
будет с чистой совестью воспользоваться услугами коэффициентов
Бергера. Но теперь я думаю иначе.
Если «Бергер» несправедлив, то как же можно пользоваться
его услугами? Нет, если и спорт, и искусство откажутся назвать
своего избранника, то в этом — повторяю, редчайшем — случае
пусть уж предпочтение будет отдано жребию. Он, как известно,
слеп, поэтому у пострадавшего не может быть никакой обиды.
Многим, к примеру, казалось абсурдным, что победитель в матче
претендентов Смыслов — Хюбнер в 1983 году был назван жре-
бием. Но ведь Хюбнер, хоть и был, наверное, огорчен, к самому
жребию (а в тот раз в роли жребия выступал шарик рулетки)
претензий не имел.
После окончания чемпионата страны 1977 года я провел не-
большой эксперимент, попросив двух мастеров, каждого в отдель-
ности, расставить всех поделивших места участников строго по
ранжиру в соответствии с реализованным ими творческим потен-
циалом. Оценки обоих совпали полностью!
Между прочим, авторы статьи в «64» об итогах Всесоюзного
отборочного турнира 43-го чемпионата СССР, где трое поделили
первое место (называвшейся, между прочим, «Коэффициент твор-
чества»!), одобрили выбор системы коэффициентов Бухгольиа
(разновидность системы Бергера), сославшись на то, что победи-
тель «по «коэффициенту творчества», если бы таковой учитывал-
ся, также по праву занял первое место». Как видите, коэффициент
творчества по сути дела действует, хотя, к сожалению, не учиты-
вается.
102
Собственно говоря, у каждого шахматиста существует осознан-
ная или интуитивная система критериев, которыми он пользует-
ся, оценивая творческие аспекты своей либо чужой игры. Эти
критерии никогда не находятся без дела. Ибо если есть шахма-
тисты, относительно спокойно переживающие тот или иной про-
игрыш, то нет шахматиста, который не испытывал бы стресса
в связи с неудачей творческой.
Насколько болезненно переживают даже великие именно твор-
ческие срывы, показывает пример ставшего при жизни чуть ли
не легендарным Хозе Рауля Капабланки. В своей книге «Между-
народный шахматный турнир в Нью-Йорке. 1927» Александр
Алехин, тогда уже чемпион мира, между прочим, писал:
«Как известно, 1925 год принес Капабланке величайшее из
разочарований, какие ему приходилось испытывать за всю его
карьеру на международных турнирах: па* московском турнире оп
занял лишь третье место, и то ценой огромных усилий... Уже то-
гда в части специальной прессы стали раздаваться голоса, кото-
рые указывали на некоторые тревожные симптомы, характеризо-
вавшие игру кубинского гроссмейстера на этом турнире. Эти
симптомы давали поводы не без известных оснований предпола-
гать, что искусство Капабланки представляет собой не то, во что
оно обещало вырасти из довоенного периода его деятельности;
что причина заключается в выявляющейся с годами все более от-
четливо склонности его к упрощенным, по возможности чисто тех-
ническим формам борьбы, которые постепенно убивают в нем
«живой дух»...
Без преувеличения можно утверждать, что отрицательное впе-
чатление, которое давала качественная (подчеркнуто мною.—
В. В.) оценка его московского выступления, было для Капабланки
гораздо более чувствительным ударом, чем его спортивная не-
удача...»
В матче Петросян — Спасский (1966 год) едва не сыграла ро-
ковую роль для тогдашнего чемпиона мира двенадцатая партия.
В этой партии была разыграна староиндийская защита, в кото-
рой игравший черными Спасский уже на пятом ходу применил
новинку.
Обе стороны долго перегруппировывали своп силы, готовясь
к тактическому сражению на одном и том же участке — королев-
ском фланге. И когда этот бой начался, не сразу можно было по-
нять, кто атакует, а кто защищается: атаковали оба! И оба сопер-
ничали в решительности, в презрении к опасности, в находчиво-
сти. Характер борьбы оказался таким, что было ясно: победивший
получит несомненный психологический перевес, а это в матчевом
поединке имеет особенно важное значение.
В момент, когда «осторожный» Петросян пожертвовал ладью
за слона, который был у черного короля начальником дворцовой
стражи, стали отчетливо вырисовываться контуры глубокой и пре-
лестной комбинации чемпиона. В пресс-бюро гроссмейстеры шум-
но стучали фигурами: «мельница», вот оно что!
103
Затаенная мечта каждого шахматиста — осуществить комби-
нацию типа «мельница». Мексиканец Карлос Торре стал бы зна-
менит, даже если бы выиграл в своей жизни лишь одну-един-
ственную партию — ту самую, в московском турнире 1925 года,
когда под жернова мельницы попал сам Ласкер. И вот теперь
Петросян шел на повторение творческого триумфа Торре.
Пикантная и чисто творческая особенность ситуации состояла
в том, что многие знатоки, в частности Таль, перед началом мат-
ча считали, что в комбинационной игре Петросян, несомненно,
уступает Спасскому. С присущей ему запальчивостью отстаивал
такую точку зрения международный мастер Василий Панов.
У пего не было сомнений в том, что Спасский «будет, подобно
русалке, тащить упирающегося Петросяна в омут не поддающихся
абсолютно точному расчету осложнений. Во всяком случае, выиг-
рать матч у Петросяна можно только так!»
И вот теперь, можно ли было в это поверить, Петросян тащил
упирающегося Спасского в омут у мельницы...
На тридцать первом ходу наступает кульминационный момент
бурной схватки — Петросян, у которого стояли под боем оба сло-
на, жертвует еще и коня. Создалась редкостной красоты картина,
когда три белые фигуры, выстроившись в ряд, предлагали себя
в жертву — бери любую!.. Казалось, уникальная комбинация Тор-
ре будет повторена в еще более красочном оформлении, да к тому
же в соревновании самого высшего спортивного достоинства.
В этот момент я тихонько подсел к находившемуся в зале тре-
неру Петросяна Исааку Болеславскому. Обычно невозмутимый и
флегматичный, он низко склонил голову под неизменной тюбе-
тейкой и лихорадочно проверял на карманных шахматах комби-
нацию Петросяна. Да, ошибки не было, мельница сработана на
совесть, и вот сейчас жернова придут в движение. И вдруг подняв
голову и взглянув на демонстрационную доску, Болеславский
чуть слышно застонал: Петросян, поспешив в цейтноте, сделал
ход, который разрушил весь грандиозный замысел. Нет, этот ход
не проигрывал, но разве не горько было Петросяну, что вместо
прекрасной победы, которая доставила бы эстетическое наслаж-
дение миллионам любителей шахмат, его мельница смолола
ничью?..
Можно не сомневаться в том, что победа Петросяна в этой
партии практически предрешила бы исход матча. И не только
потому, что перевес чемпиона составил бы уже три очка. Твор-
ческий триумф соперника должен был произвести на Спасского
сильное впечатление, которое не могло не оказать влияния на его
дальнейшую игру. И, напротив, ошибка Петросяна, с одной сто-
роны, воодушевила Спасского, а с другой — нанесла незаживаю-
щую психологическую рану чемпиону.
Острое, чисто творческое разочарование привело к депрессии.
Она была, конечно же, замечена опытными наблюдателями. Таль,
например, имея в виду загубленный шедевр, писал: «Конечно, со
спортивной точки зрения эта ничья ничем не ухудшала его поло-
704
женпя, но неутолимая жажда художника, чувство обиды за то,
что прекрасный замысел остался неосуществленным, портили на-
строение». Настолько портили, что следующую партию Петросян
проиграл, а в двух очередных чудом избежал поражения...
Говоря о пятнадцатой партии, Петросян после матча сделал
многозначительное признание: «Эта партия могла быть решаю-
щей. Если бы я ее проиграл, не уверен, что мне удалось бы спра-
виться с нервным напряжением».
Вот каким звучным и протяжным было эхо двенадцатой пар-
тии...
А мы, ценители актеров шахматной сцены, разве не пользуем-
ся собственными, хотя и куда более прямолинейными, но в осно-
ве своей верными эстетическими критериями? Гроссмейстер Ке-
рес, хоть он и не стал чемпионом мира, навсегда останется в на-
ших глазах одним из самых выдающихся шахматных рыцарей.
Гроссмейстер Симагин никогда не добивался выдающихся спор-
тивных успехов, но буквально каждая его партия, независимо от
того, на каком месте в турнире он находился, всегда привлекала
к себе внимание зрителей. А мастер Нежметдинов, этот чародей
комбинационной игры, даже не претендовал на гроссмейстерский
титул, но его популярности в шахматном мире могли позавидо-
вать многие гроссмейстеры.
Что говорить, творческие мотивы в шахматной игре волнуют
всегда и всех. Не было, кажется, за последние годы ни одного
победителя крупного турнира, который, подчеркнув, что он дово-
лен спортивным результатом, в то же время не посетовал бы на
творческие неполадки. Победив в чемпионате страны 1976 года,
чемпион мира Анатолий Карпов сказал: «Своим спортивным ре-
зультатом в первенстве я, разумеется, удовлетворен, а вот в твор-
ческом отношении можно было бы выступить и получше...».
Но если, как мы видим, проблемы творчества держат в напря-
жении и выдающихся шахматистов, и миллионы болельщиков, то
почему же оно, это творчество, никак не влияет на судьбу участ-
ников турниров даже в тех случаях, когда спорт отказывается
отдать кому-либо предпочтение?..
Система творческих коэффициентов решила бы попутно и веч-
ную проблему так называемых гроссмейстерских ничьих, которые
наносят чувствительный урон шахматному искусству.
«Лишь бы ничьи интересными были!»—воскликнул Таль.
К сожалению, интересными они бывают далеко не всегда, точно
так же, кстати, как далеко не всегда бывают интересными и по-
бедные партии. Мало того, ничьи бывают иногда плодом не только
вялых или робких усилий обеих сторон, но и обоюдного желания
избрать путь компромисса. (Очень может быть, что именно поэто-
му и возникло правило — в случае дележа мест отдавать предпо-
чтение тому, кто одержал наибольшее количество побед и, следо-
вательно, меньшее количество партий завершил «криминальным»
ничейным исходом).
Проблема ничьей, тем более бескровной, так называемой грос-
105
смепстерской ничьей, имеет прямое отношение к нашему раз-
говору. Да, гроссмейстерская ничья, являющаяся часто резуль-
татом договоренности партнеров,— это общепризнанное зло.
В «Шахматном словаре» «Гроссмейстерская ничья» фигурирует
как своего рода термин, причем там указывается, что советская
шахматная организация ведет с тенденциями, порождающими
гроссмейстерские ничьи, неустанную борьбу. Борется с бесцвет-
ными ничьими и весь шахматный мир.
Борется тщетно. Не действуют никакие увещевания, никакие
запреты и санкции. Потому что если оба партнера горят жела-
нием сделать ничью, то никакая сила в мире не может им в этом
помешать. Конгресс ФИДЕ 1964 года дал судьям право — в слу-
чае уклонения от борьбы засчитывать обоим участникам пораже-
ние. К этому праву никто и никогда не прибегал. О действующем
ныне правиле, запрещающем соглашаться на ничью раньше три-
дцатого хода, главный арбитр 45-го чемпионата страны Шапиро
сказал: «Нелепое правило, которое ставит в глупое положение не
только участников, по и нас, судей»...
Далеко не последнюю роль в поразительной живучести ничей-
ного вируса, который, подобно знаменитому гриппозному вирусу,
не поддается никаким антибиотикам, никакой профилактике, иг-
рают пресловутые мотивы отбора. Ох, этот отбор! Если естествен-
ный отбор в природе способствует закреплению у живых организ-
мов только полезных свойств, то отбор в шахматах вызывает у не-
которых индивидуумов чрезмерную осторожность, практичность,
расчетливость. Эти качества могут принести известный положи-
тельный эффект в каком-либо конкретном случае на небольшом
отрезке жизненной дистанции, но, став привычными, наносят не-
поправимый вред. Заботясь в каждом турнире о сиюминутном
благополучии, шахматист подобно Фаусту заключает союз с Ме-
фистофелем, продавая свою творческую душу со всеми неизбеж-
ными последствиями.
Уже не раз упоминавшийся здесь чемпионат СССР 1977 года
преподнес огорчительный сюрприз: на восемьдесят ничейных
партий пришлось только сорок результативных. Такого низкого
процента результативности — 33,3 не знал ни один из сорока че-
тырех предшествующих и всех последующих чемпионатов. Если
взять первую семерку чемпионата, то там наблюдалась и вовсе
странная картина: кроме двух партий (выигранных Полугаевским
у Багирова и Таля) все встречи между собой первых семи участ-
ников закончились миром! Актерам, как в плохой пьесе, нечего
было играть...
Как выразился один остроумец, наибольшего числа побед пе
было в этом флегматичном чемпионате ни у кого. Да, конечно,
по четыре победы имели семь участников, но — по четыре: какое
же это «наибольшее число»! В предыдущем чемпионате, напри-
мер, Балашов, Дорфман, Петросян, Полугаевский выиграли по
6 партий, Романишпн — 7, а Карпов — 8. Да что там, занявший
последнее место Купрейчик и тот одержал 5 побед!
106
Как уже было сказано, и ничьи могут быть полными жизпи.
Но не те, которые завершают борьбу на тринадцатом-пятнадцатом
ходах...
Почему четырнадцать партий из пятнадцати закончил вничью
обычно непримиримый Геллер? Чем объяснить двенадцать ничьих
решительного Свешникова?
Конечно же перенасыщенностью чемпионата отборочными мо-
тивами. Дело в том, что помимо обычных условий, по которым
часть участников оставалась в высшей лиге, часть попадала в пер-
вую, а самые неудачливые — в так называемый отборочный тур-
нир, было еще и дополнительное: семеро получали право высту-
пать в зональном турнире. Это звучит смешно, но, право же, толь-
ко двое последних, не получавшие никаких привилегий, стали
самыми счастливыми участниками турнира — с того самого мо-
мента, когда они поняли, что с проблемами отбора у них нет уже
никаких проблем.
Да, с отбором был на этот раз некоторый перебор. И это, безу-
словно, прибавило чемпионату рассудочности и практицизма.
Но и в других соревнованиях мотив отбора, становясь лейтмоти-
вом, наносил и продолжает наносить жестокий урон шахматам
как искусству.
Между прочим, рискуя вызвать негодование читателя, я возь-
му на себя смелость сказать, что существуют ситуации, и не
столь уж и редкие, когда к разыгравшим гроссмейстерскую ничью
или уклонившимся от борьбы не может быть никаких претензий.
Я не беру в счет те случаи, когда такая ничья определяла победу
в матче на первенство мира. Известно, что Эйве перед началом
последней партии матча с Алехиным в 1935 году, когда ему не
хватало лишь половинки очка, чтобы завладеть желанным титу-
лом, заявил противнику, что согласен на ничью в любой момент,
когда Алехин этого пожелает. Партия была отложена в проигран-
ном положении для Алехина, он предложил ничью, и Эйве конеч-
но же согласился. Нельзя, с моей точки зрения, обвинять Ботвин-
ника за то, что, уступая Петросяну в матче в 1963 году три очка
(87г: 117г) и не найдя, по-видимому, в себе сил продолжать
борьбу, он пошел на мировую в двух следующих партиях после
всего десяти ходов.
Не может быть, разумеется, и претензий к участникам матча
па первенство мира (1984/1985) Карпову и Каспарову, которые
порой соглашались на ничью после пятнадцати — двадцати хо-
дов — тактика соперников в таком матче определяется исключи-
тельно спортивными мотивами.
Но бывают и в соревнованиях меньшего масштаба случаи, ко-
гда бесцветная ничья не может быть поставлена в упрек, потому
что дает надежды или, более того, обеспечивает выход в следую-
щий этап соревнования.
Самое любопытное, что уклонение от полнокровной борьбы
может неожиданно оказаться сильнейшим психологическим сред-
ством в достижении спортивной цели.
107	\
Перед последним туром матч-турнира претендентов на остро-
ве Кюрасао в 1962 году Петросян опережал Кереса на пол-очка.
У Петросяна оставался наименее сильный противник — Мирослав
Филип, к тому же Петросян играл белыми. К четырнадцатому
ходу его позиция была явно перспективнее. Учитывая, что Керес,
игравший с Робертом Фишером, в этот момент захватил инициа-
тиву и имел уже серьезные шансы на победу, логичным было
ожидать, что Петросян предпримет, хоть и избегая риска, попыт-
ку выиграть: легче ведь победить в одной партии Филипа, чем
потом в матче грозного Кереса. Но тут, к изумлению всех очевид-
цев этой сцены, Петросян, продумав над ходом сорок минут, вдруг
предложил ничью! Филип сначала удивленно уставился на него,
потом пожал плечами и с нескрываемым удовольствием согла-
сился.
Итак, типичная гроссмейстерская ничья, и мы, казалось бы,
вправе осудить как минимум одного из партнеров, да еще и обви-
нить его в отсутствии решительности. Но не будем торопиться
с выводами.
Петросян при всей его осмотрительности умел быть отваж-
ным. И можно не сомневаться, что если бы он пришел к мысли,
что нужно обязательно выигрывать, он навязал бы Филипу слож-
ную игру. Но Петросян пришел к иному умозаключению, и его
решение было тонким, полным глубокого психологического смысла.
Позиция была такова, что Петросян, хотел он того или не хо-
тел, вынужден был развивать активность на королевском фланге,
в то время как соперник начал бы наступать на ферзевом — иной
возможности ни у того, ни у другого не было. Игра на разных
флангах всегда связана с известным риском, а добровольно идти
на риск в последнем туре, где ничья обеспечивала как минимум
дележ первого места, Петросян, естественно, не хотел. Вот если бы
Филип почему-либо отказался от ничьей, тогда это заставило бы
Петросяна осознавать необходимость риска. Словом, Петросян
как бы просил Филипа: «Откажись, заставь меня драться!»
Но отказ Филипа был маловероятен, скорее всего, он должен
был принять предложение, что и случилось. Не облегчал ли Пет-
росян в этом случае задачу Кереса?
Нет, не облегчал. Больше того — осложнял. Потому что, как
только Керес увидел, что у него появилась реальная возможность
догнать Петросяна, он внутренне весь затрепетал, и если психо-
логическое давление последнего тура и так было труднопреодо-
лимым, то теперь оно становилось нестерпимым.
«Ирония судьбы! — писал впоследствии Авербах.— Старейший
участник турнира 46-летний Керес должен был именно в послед-
нем туре после утомительной двухмесячной борьбы добиваться
победы иротив самого молодого участника— 19-летнего Фишера».
В своем расчете Петросян предусмотрел и эту «иронию». Мало
того, предлагая Филипу ничью, Петросян, оказывается, имел в
виду, что, даже будучи молодым, Керес в последних партиях
соревнований претендентов проявлял неуверенность.
108
II действительно, добившись превосходной позиции, Керес не
выдержал напряжения и, боясь расплескать преимущество, стал
действовать чуть осторожнее. Фишер, который ни на что не пре-
тендовал и был куда спокойнее, вывернулся, и партия закончи-
лась вничью...
Нечто подобное произошло в последнем туре чемпионата
СССР 1983 года. Чемпион мира Анатолий Карпов на пол-очка опе-
режал Льва Полугаевского. Хотя Полугаевский играл белыми с
дебютантом чемпионата мастером Владимиром Маланюком, Кар-
пов за каких-то тридцать минут сделал ничью с Юрием Разувае-
вым, оставив своему конкуренту возможность в случае победы
также завладеть золотой медалью. Полугаевский принял этот мол-
чаливый вызов, играл остро, но нервно, попал в цейтнот и... про-
играл, разделив третье-четвертое места.
Итак, и гроссмейстерская ничья может быть завуалированным
атакующим приемом. Поэтому пока будет действовать система
спортивного отбора, а, судя по всему, здоровье у этой системы
превосходное, и она явно рассчитывает на долгую жизнь, надо
трезво отдавать себе отчет в том, что одна гроссмейстерская ничья
может совершенно не походить на другую. И мы будем осуждать
здесь не гроссмейстерскую ничью вообще, а именно такую, где
соперники могли рисковать без особого ущерба, но не захотели,
вообще не утруждали себя поисками путей к победе и полностью
игнорировали эстетическое начало шахмат, а заодно и интересы
зрителей, ожидавших яркого зрелища, а получивших вместо этого
откровенную подделку.
Но неужели же действительно нельзя найти сильнодействую-
щее лекарство против бесцветных ничьих? Неужели нельзя найти
какие-то спортивные стимулы, которые могли бы побудить сопер-
ников искать пути к победе?
Уверен, что можно. Если при распределении разделенных мест
будет приниматься во внимание система творческих коэффициен-
тов, бескровные ничьи резко пойдут на убыль, а то и вовсе по-
гибнут естественной смертью. Заметьте — естественной. Именно в
этом слове кроется гарантия эффективности предлагаемой меры,
ибо такие ничьи станут невыгодны в спортивном смысле.
Конечно, иногда бывает так, что шахматисту просто не хватает
сил, чтобы провести весь турнир с полной творческой отдачей.
Во время чемпионата страны 1972 года, проходившего в Баку,
мне пришлось однажды ночью наблюдать, как гроссмейстер Ва-
сюков анализировал пять, а может быть, и шесть отложенных
партий. Он расставил доски на столе, на постели, на стульях и
ходил по гостиничному номеру, как во время сеанса одновремен-
ной игры, останавливаясь то у одной, то у другой позиции. Лег
спать Васюков уже на рассвете...
Несмотря на обилие отложенных встреч, Васюков продолжал
непримиримую борьбу в каждой партии. Удивительно ли, что он
сорвался, и в трех отложенных питиях, где у него был большой
перевес, набрал ноль очков! Но та^ва судьба больших шахмати-
109
стов: как актер после исполнения трудной роли не может позво-
лить себе завтра сыграть вполсилы, так п большие актеры шах-
матной сцены не дают себе права на передышку. Именно так, пол-
ностью выкладываясь, действуют в турнирах Таль, Каспаров,
Бронштейн, Геллер, Полугаевский, Тайманов, Балашов, Цешков-
скпй, Псахис, Романишин, Купрейчик, Юсупов, Долматов и неко-
торые другие шахматисты. Это их жизнь, их судьба, их счастье и
их несчастье.
Удивительный пример творческой принципиальности являет
собой экс-чемпионка мира Нона Гапрппдашвпли. Когда однажды
она направлялась на мужской международный турнир, я позволил
себе дать чемпионке совет: «Хорошо бы постараться получить
второй гроссмейстерский балл». И прикусил язык, потому что
чемпионка сурово ответила: «Нет! Если я начну играть с такими
мыслями, не будет ничего — ни второго балла, ни творчества...»
В претендентском матче 1983 года с Ириной Левитиной Нона
неудачно начала соревнование, а затем, стараясь настичь сопер-
ницу, навязала ожесточенную борьбу. Левитина приняла вызов
(а иного выхода у нее не было!) и в итоге выиграла со счетом
6 :4. Ничего удивительного в этом счете нет, пока мы его не рас-
шифруем: ни одна из партий не завершилась вничью! Такого слу-
чая история борьбы за первенство мира не знает. Правда, были
матчи, в которых один из соперников побеждал с сухим счетом
(Фишер — Тайманов и Фишер — Ларсен), но столь сурового об-
мена ударами не было никогда!
Есть у системы творческих коэффициентов еще одно, совсем
неожиданное достоинство. Не приходилось ли вам задумываться
когда-нибудь над ролью судей в шахматном соревновании? В от-
личие от таких игр, как футбол, волейбол, баскетбол, хоккей и
т. п., где судьи активно участвуют в спортивном процессе, решая
по ходу соревнования порой весьма непростые задачи, шахматный
арбитр, если не считать редкие казусные ситуации, в основном
следит лишь за формальным соблюдением правил. Упал флажок
часов — судья остановил игру. Откладывается партия — проверил,
правильно ли записана на конверте позиция. И т. д. и т. п. Прав-
да, судьям приходится порой вторгаться в сложные взаимоотно-
шения участников, регулировать эмоции зрителей, решать многие
деликатные вопросы, так что ответственной и очень нервной ра-
боты у них хватает. Но тем не менее творческих решений от су-
дей все же не требуется.
Система творческих коэффициентов заставит судей принци-
пиально иначе относиться к своим обязанностям, сделает эти обя-
занности куда более интересными и важными, чем до сих пор.
Судьям придется не только неукоснительно блюсти шахматный
кодекс, но и следить за творческим наполнением партий. Иначе
говоря, только с этого момента судьи будут судить в прямом смыс-
ле этого слова, то есть определять турнирную судьбу шахмати-
стов, участвующих в дележе отборочных мест.
На церемонии закрытия каждого турнира центральное собы-
770
тие — речь главного судьи, который торжественно объявляет ито-
ги. Но, откровенно говоря, торжественность эта излишня: итоги
всем уже известны, как известно и то, что судьи ничего не могут
скорректировать. А представляете себе, с каким жгучим интере-
сом будут ждать зрители и сами участники вердикта судей, глава
которых вот уж действительно торжественно объявит окончатель-
ные, не известные до этой минуты итоги турнира! Да еще при
этом объяснит, чем именно руководствовалось судейское жюри,
когда расставляло участников по персональным местам в том пли
ином отсеке турнирной таблицы.
Полностью отдаю себе отчет в том, что система творческих
коэффициентов уже в силу своей непривычности и кажущейся
сложности («Бергер» ведь так убедительно ясен!) у многих мо-
жет вызвать недоверчивое, а то и открыто негативное отношение.
К чему, дескать, эти придумки, если и сейчас есть мастера и грос-
смейстеры, которые преданно служат шахматному искусству, если
само это искусство все-таки дышит и в каждом крупном турнире
рождаются шедевры шахматного творчества?
Да, непримиримые шахматные бойцы, добровольно взявшие на
себя по примеру Алехина все те обязанности, которые шахматное
искусство налагает на его приверженцев, еще, к счастью, не пере-
велись. Но живут, борются и прославляют они шахматное твор-
чество не благодаря господствующим в шахматном спорте тенден-
циям, а вопреки им.
После опубликования первоначального варианта этой статьи
гроссмейстеры Давид Бронштейн, Марк Тайманов, Евгений Ва-
сюков, Эдуард Гуфельд и некоторые другие с одобрением отнес-
лись к идее применения творческих коэффициентов. В книге «Ко-
гда оживают фигуры» Таль, например, говорит:
«Но что же сделать, чтобы примирить, привести в соответствие
художественное и спортивное начало в шахматах, без которых они
немыслимы?.. Вик. Васильев в статье «Искусство ли шахматное
искусство?» предлагает ввести систему творческих коэффициен-
тов, которая безошибочно установит, кто из соперников играл
выше другого в творческом отношении. В этой связи он ссылает-
ся на авторитетное мнение М. Ботвинника, считающего вполне
возможным создание объективных критериев для оценки творче-
ской самоотдачи каждого участника.
Эти критерии помогут определить победителя там, где его ве-
личество спорт оказался бессильным. Например, при дележе мест.
В таком случае судьи смогут... при равном количестве очков от-
дать предпочтение самому верному, самому отважному рыцарю
шахматного искусства.
Это справедливо и как минимум интересно. Очевидно, что та-
кая мера снизила бы процент бесцветных ничьих, сделала бы
игру более зрелищной и, как следствие, привлекла в турнирные
залы новые отряды любителей шахмат».
Система творческих коэффициентов отмечена как стимулятор
художнического начала и в книге Анатолия Карпова и Евгения
111
Гика «Неисчерпаемые шахматы»: «Хотя в таких случаях (имеет-
ся в виду дележ призовых или «выходных» мест.— В. В.) приме-
няются различные математические методы (Бергера, Бухгольца,
«по числу побед» и т. д.), «метод Васильева» имеет явное преиму-
щество — он поощряет мастеров, играющих более творчески, инте-
реснее».
Но есть, насколько могу судить, немало авторитетов, которые
считают предлагаемую систему коэффициентов, что называется,
нежизненной, трудно осуществимой на практике.
Чемпион мира Гарри Каспаров, например, в беседе со мной
весьма одобрил идею отдавать предпочтение тем, кто борется с
максимальной творческой самоотдачей, по заметил, что при этом,
увы, не может быть уверенности в том, что решения жюри всегда
будут объективны и беспристрастны.
Но тогда, может быть, стоит попробовать иной путь как усиле-
ния творческих мотивов в шахматах, так и укрощения демониче-
ской силы отбора. Этот путь является, по сути дела, универсаль-
ным, так как одновременно служит противоядием против цейтнота
и гроссмейстерской ничьей.
Но прежде — небольшое отступление. Не приходило ли вам в
голову, читатель, что хотя шахматы за последние сто с лишним
лет усложнились сами по себе: углубились и видоизменились
стратегические идеи, характер и схемы дебютов, техника игры
и т. д., что с введением отборочных мотивов и системы коэффи-
циентов Эло совершенно иной стала спортивная атмосфера —
обозначение спортивных результатов (единица, ноль и половин-
ка очка) осталось таким же, как и в старину? Разумно ли это?
Ведь если прежде маэстро делили, допустим, третье и четвер-
тое места, то это означало только, что они делили поровну сумму
призов, назначенную за эти места. В наше время дележ мест
часто заведомо обрекает участников на несправедливое решение
проблемы отбора.
Не следует ли с усложнением самой игры и спортивных пра-
вил видоизменить и способ оценки результата партии? Речь идет
и о победе и о поражении, но прежде всего о той же ничьей. И не
случайно — ведь не зря же привычным стало выражение — ничья
ничьей рознь. А если так, а это действительно так, то почему же
за разные ничьи ставится одна и та же оценка?
Еще в 1963 году мне довелось опубликовать в рижском журна-
ле «Шахматы» заметки о предложенной любителем и знатоком
статистики Алексеем Александровичем Семеновым новой системе
режима шахматной партии и оценки ничьих.
...В один прекрасный день московский инженер Семенов ощу-
тил реформаторский зуд и стал настойчиво пробивать свои идеи,
касающиеся правил подсчета очков в различных спортивных иг-
рах. Перед динамичной натурой этого упорного человека не суме-
ла устоять даже такая твердыня, как Федерация футбола СССР.
После отчаянного, но безнадежного сопротивления Федерация
приняла предложение Семенова и ввела, несомненно, более вер-
772
ное правило разности вместо правила соотношения забитых и про-
пущенных мячей.
Само собой разумеется, сложные и многообразные проблемы
шахмат не могли ускользнуть от внимания Семенова. В действо-
вавшем тогда Шахматном кодексе Семенов подметил немало не-
точностей. Коллегия судей Шахматной федерации СССР признала
большую часть замечаний Семенова правильными и выразила ему
благодарность.
Семенов вошел во вкус и занялся системой оценки шахматной
партии. Ему не понравилось, что спорт ведет себя агрессивно по
отношению к искусству. Он задумался над тем, а нельзя ли как-
нибудь усмирить тигра цейтнота или, по крайней мере, сделать
его не столь кровожадным? Нельзя ли побороться с гроссмейстер-
скими ничьими, свести до минимума откладывание партий, дележ
мест, дифференцировать ничьи, которые отнюдь не всегда свиде-
тельствуют о равенстве сил в данной партии и т. д. и т. п.? Сло-
вом, нельзя ли свести элементы случайности, несправедливости,
которые еще существуют в шахматах, до минимума?
Семенов изучил высказывания по этому поводу таких автори-
тетов, как Чигорин, Ласкер, Капабланка, Алехин, Рети, Шпиль-
ман, Видмар, Флор, Ботвинник, Бронштейн, и предложил новую
систему оценки шахматной партии. По моему убеждению, пред-
ложения Семенова, в чем-то спорные, нуждающиеся в экспери-
ментальной проверке, представляют несомненный интерес. Толь-
ко пристрастие к привычному, освященному многолетними тра-
дициями порядку помешало вершителям шахматных судеб отнес-
тись к предлагаемым новшествам с тем вниманием, какого они
заслуживают.
Как известно, в старину шахматные партии игрались без огра-
ничения времени, что вызывало, естественно, огромное неудоб-
ство. После того как в 1883 году англичанин Вильсон сконструи-
ровал часы с двумя циферблатами, стало возможным проводить
шахматные соревнования со строгим ограничением времени.
Шахматные часы победили, но вместе с ними родился и цейт-
нот, свирепствующий с момента своего появления и до наших
дней. Сколько шедевров шахматного искусства он погубил, сколь-
ко раз бесцеремонно вторгался в логический ход борьбы!
Семенов считает, что если не полностью обезвредить цейтнот,
то, по крайней мере, вырвать у него клыки можно. Для этого нуж-
но вместо устаревшей системы оценки результатов партии ввести
более совершенную, отвечающую духу времени.
По этой новой системе результаты партии должны оценивать-
ся не тремя, а семью оценками. Обычные выигрыш, проигрыш п
ничья по предлагаемой системе оцениваются так же, как и по
старой, только за выигрыш дается 4 очка и за ничью — 2 (за по-
ражение — 0). Но системой Семь&ова предусматриваются не
только обычный выигрыш, проигрыш и ничья. Вводится понятие
так называемой предварительной ничьей, которая дает по очку
каждому партнеру. Иначе говоря, согласившись на предварптель-
113
ную ничью, противники продолжают борьбу за оставшиеся 2 очка.
Выигравший партию получит, таким образом, 3 очка, проиграв-
ший — 1.
Люди искушенные вспомнят, что аналогичные попытки уже
предпринимались. На турнирах в Монте-Карло в 1901 и 1902 го-
дах за ничью засчитывалось лишь по ’Л очка. Затем противники
играли еще одну партию за оставшуюся половинку очка. Выиг-
равшему засчитывалось за обе партии 3/4 очка, проигравшему —
72. При вторичной ничьей оба получали в итоге по V2 очка. Не-
удобство — две партии вместо одной — не нуждается в доказа-
тельствах, и его оказалось вполне достаточным, чтобы отвергнуть
эту систему.
«Предварительная ничья» Семенова имеет важную и принци-
пиальную особенность — она стимулирует полноценную творче-
скую борьбу. Во-первых, обеспечив себе некоторое накопление
в виде одного очка, партнеры, естественно, будут играть свобод-
нее, без излишней нервозности и чрезмерной осторожности. Во-
вторых, заключив соглашение на «предварительную ничью», каж-
дый из партнеров, продолжая борьбу, рискует потерять 1 очко,
зато выиграть может 2!
Еще два новшества, впервые предложенные Ласкером, затем
поддержанные Рети и Шпильманом, а также (одно из них) Брон-
штейном, учтены новой системой — это оценка пата и ничьей
«с ограблением» (на мой вкус лучше звучало бы «с захватом»).
Каждому шахматисту приходилось, наверное, испытывать чув-
ство обиды, когда партия, где у него явное материальное преиму-
щество, заканчивается ничьей либо из-за пата, либо потому, что
мат теоретически невозможен. В самом деле, чем виноват шахма-
тист, что два слона дают мат голому королю, а два коня — нет?
Одного коня и то трудно выиграть, а тут лишних целых два!
А разве не обидно, что при наличии пешки по крайней вертикали
и слона иного цвета, чем поле превращения этой пешки, прихо-
дится соглашаться на ничью, то есть признавать равенство сил,
которого в действительности пет? По системе Семенова ничья
«патовая» и ничья «с ограблением» оцениваются в обоих случаях
одинаково: 2!/2 : 1’/2 очка, то есть у слабейшей стороны отнимает-
ся пол-очка и отдается сильнейшей.
А теперь вернемся к цейтноту. По Семенову, каждому из парт-
неров просрочка времени в первый раз не засчитывается как по-
ражение, а карается штрафом в размере одного очка в пользу
партнера. После этого борьба продолжается за оставшиеся 3 очка.
Таким образом, шахматист, осуществивший глубокий и красивый
замысел, но потративший на его обдумывание много времени, по-
лучает возможность ценой сравнительно небольшой потери до-
вести партию до логического и закономерного конца. Если вспо-
мнить, сколько прелестных комбинаций, сколько оригинальных
идей было нелепо испорчено цейтнотом, можно понять, какую
неоценимую услугу шахматам как искусству могло бы оказать
это нововведение.
114
Система Семенова охватывает и другую важную проблему:
уменьшение числа отложенных партий. О нежелательности откла-
дывания партий известно немало высказываний. Приведу мнение
Капабланки, который в свое время говорил: «Время для обдумы-
вания ходов должно быть изменено, потому что техническое зна-
ние дебютов и общее понимание игры стоит так высоко, что даже
при пятичасовой игре практически каждая партия... может быть
приведена к откладыванию и как следствие практический резуль-
тат будет часто зависеть не от действительной способности про-
тивников выиграть партию за доской, по скорее от их способности
анализировать часами данную позицию (в каждом анализе они
легко могут воспользоваться помощью других шахматистов или
книг) в соединении с их способностью работать неограниченное
число часов без уменьшения своей работоспособности на следую-
щий день».
Многие шахматисты, и отнюдь не только высокого класса, по
себе знают, какая это тяжелая психологическая нагрузка — иметь
одну, а тем более несколько отложенных партий. Мне известны
случаи, когда мастера и гроссмейстеры соглашались па ничью в
лучших позициях, лишь бы не откладывать еще одну встречу.
Когда у шахматиста скапливается нескбЬько отложенных пар-
тий, доигрывание часто бывает непредсказуемым, и логика борьбы
грубо искажается, что опять-таки наносит ущерб и эстетической
стороне шахмат.
В 48-м чемпионате страны, проходившем в 1981 году в Виль-
нюсе, Артур Юсупов имел перед шестнадцатым, предпоследним
туром пять отложенных партий.^ Доиграть он успел только одну,
а встречу из шестнадцатого тура также отложил. Таким образом,
перед последним туром ему предстояло доигрывать опять-таки
пять партий. Судя по ситуациям в этих партиях, Юсупов вправе
был рассчитывать хотя бы на дележ первого места. Но во многом
из-за того, что он, естественно, не мог досконально проанализиро-
вать все пять позиций, а также из-за своего спортивного макси-
мализма (дважды он доигрывал партию с Белявским, тщетно пы-
таясь сломить сопротивление упорного противника) Юсупов не
сумел оптимальным образом завершить отложенные партии.
Тем не менее перед последним туром он все же на пол-очка
опережал четырех ближайших преследователей, и, следовательно,
Юсупову достаточно было ничьей, чтобы разделить первое место.
Увы, вынужденный доигрывать в день последнего тура, он на-
столько выдохся, что, играя белыми с Геннадием Кузьминым, не
только не нашел в один момент выигрывающего продолжения,
но и потерпел крушение. В итоге Юсупов должен был довольство-
ваться дележом третьего-пятого мест. Здесь, как видим, доигры-
вание исказило уже и спортивную логику турнира.
Конечно же я отнюдь не пытаюсь ревизовать итоги турнира.
Александр Белявский и Лев Псахис заслужили свой триумф, так
как никто из них не виноват в том, что Юсупов не проявил здра-
вого смысла и измотал сам себя ненужным упорством. Но в то же
115
время ясно, что если бы правила турнира были несколько иными
и исключали ситуацию, при которой у одного участника накап-
ливалось к завершающему туру пять партий (из 17!), то и резуль-
тат турнира (как и ход борьбы) мог быть иным, более близким
к логике спортивной борьбы.
Между прочим, Конгресс ФИДЕ в 1961 году обсуждал пред-
ложение Милана Видмара, опытнейшего югославского гроссмей-
стера и столь же опытнейшего арбитра, который, в частности, су-
дил матч-турнир на первенство мира 1947/48 годов. Предложение
Видмара сводилось к тому, чтобы поискать способ «освободить»
шахматистов от возможной посторонней помощи при анализе от-
ложенных партий. Конгресс в принципе одобрил эту идею, однако
отметил трудность ее осуществления без ущерба для шахматного
искусства.
Конгресс был прав: идея оказалась неосуществимой. Мало
того, если раньше участники соревнований на первенство мира
имели по одному секунданту-тренеру, то потом число помощников
даже в соревнованиях претендентов между собой разрослось до
нескольких человек.
Нет, идти надо по совершенно иному пути — уменьшения ве-
роятности откладывания партий. Именно на это и нацелена систе-
ма Семенова. Уменьшить число откладываемых партий можно
либо убыстрив темп игры, либо увеличив продолжительность пар-
тии. И то, и другое не очень желательно. Поэтому Семенов при-
держивается золотой середины, взяв понемногу и от первого, и от
второго способа: контроль времени он предлагает перенести с
40-го на 50-й ход, но зато добавить сверх обычного времени пять —
пятнадцать минут каждому партнеру.
Ускорение темпа игры при этом амортизируется тем, что про-
срочка времени, как мы уже знаем, не засчитывается за проиг-
рыш, а карается штрафом в размере одного очка в пользу про-
тивника. Причем действует это правило в том случае, если сопер-
ники сделали по 30 ходов. Просрочка времени до 30-го хода счи-
тается проигрышем.
Противник, просрочивший время после «символического конт-
роля» на 30-м ходу и потерявший очко, получает дополнительное
время на обдумывание: две минуты на каждый не сделанный до
контроля ход (такое же время добавляется и партнеру). Теперь
для обоих партнеров контроль времени наступит па 50-м ходу, но
для того, кто просрочил время, он уже не будет льготным.
Статистика показывает, что около 80 процентов партий закан-
чивается в районе 50-го хода. Поэтому перенесение контроля зна-
чительно снизило бы количество откладываемых партий. Убыст-
рение игры практически не отражалось бы на качестве партий,
так как просрочка времени теряет свое фатальное значение.
Предложенная Семеновым система имеет еще и то преиму-
щество, что сводит до минимума вероятность дележа мест. В связи
с установлением «предварительных ничьих», штрафа за просроч-
ку времени, а также ничьих «патовых» и «с ограблением» участ-
ие
ник в каждом туре вместо потенциально возможных 1, 0 и !/2 очка
имел бы выбор между семью (!) возможными вариантами: 4, 3,
2’/2, 2, 1!/2, 1 и 0 очков.
Система Семенова с разрешения Высшей квалификационной
комиссии Шахматной федерации СССР была опробована в целом
ряде турниров шахматистов первого разряда. Участники чрезвы-
чайно быстро освоились с новыми турнирными правилами и еди-
нодушно одобрили их... Увы, на этапе внедрения систему Семе-
нова постигла судьба многих изобретений: получив одобрение,
она тихо умерла... Даже энтузиазм и пробивная сила ее автора
не смогли преодолеть пассивное, но упорнейшее сопротивление
ортодоксов.
Мне система Семенова, помимо всего прочего, импонирует тем,
что все новшества очень гармонично дополняют друг друга, в со-
вокупности недвусмысленно направлены к единой цели — изы-
скать в турнирных (не собственно шахматных!) правилах новые
возможности для подлинно творческой, насыщенной художествен-
ным содержанием, полноценной во всех отношениях борьбы. Всем
своим острием система Семенова направлена против рутины, го-
лого практицизма, ловли шансов в цейтноте противника. «Госпо-
дину Случаю», который довольно часто играет немаловажную
роль в турнирной, а порой и матчевой борьбе, пришлось бы по-
тесниться и занять значительно более скромное место. Партии
заканчивались бы исходом, логически вытекавшим из характера
предшествовавшей ему борьбы. А сведение до минимума возмож-
ности дележа мест устранило бы несправедливости, связанные с
правилом количества побед, с системой Бергера и ее разновид-
ностями и т. д. Словом, спорт с искусством перестали бы ссорить-
ся, как это нередко бывает в шахматах, а пришли в некую гар-
монию, где борьба, оставаясь важнейшим фактором, счастливо до-
полнялась, углублялась п украшалась практически ничем не стес-
ненным творчеством.
Само собой понятно, что система Семенова нуждается в обсуж-
дениях на высоком уровне, ее, вполне возможно, надо улучшать,
дополнять. Даже если бы она принципиально была одобрена, офи-
циально новые турнирные правила вводить надо осторожно, что-
бы не впасть в ошибку и не скомпрометировать идею в целом.
Моя публикация 1963 года по поводу системы Семенова закан-
чивалась так: «Не вызывает сомнения, что новая система отве-
чает духу времени и должна дать толчок к исканиям, открываю-
щим творческие горизонты перед любимым нами шахматным
искусством». Если более двух десятков лет назад, когда еще шах-
матный мир находился под очарованием бунтарского духа Таля,
система Семенова — остаюсь при этом мнении — отвечала тенден-
циям времени, то как же она нужна сейчас, когда рассудочность,
расчетливость отборочных мотивов в сочетании с системой Эло
бесцеремонно отпихивают творческие мотивы на задний план!..
А то, что идеи, которые подвигнулп Семенова на его изобрете-
ние — назовем его систему так, давно носятся в воздухе, под-
777
тверждается хотя бы фактом публикации в 1969 году полемиче-
ских заметок шахматного судьи А. Егорова из города Фурманова
Ивановской области в еженедельнике «64». Взбудораженный тем,
что в 37-м чемпионате страны, который одновременно являлся
зональным турниром, было невиданное количество партий, закан-
чивавшихся вничью на 17—25-м ходах после 30—40 минут «борь-
бы», Егоров внес несколько предложений. Во-первых, ввести в
правила понятие «позорной» ничьей (редакция «64» предложила
заменить эпитет «позорной» — по Семенову: «преждевременной»).
К преждевременной ничьей Егоров предложил относить ничьи,
заключенные ранее установленного (40-го) хода и ничьи ввиду
троекратного повторения позиции (за исключением случаев, ко-
гда отказ от повторения приводил к явному ухудшению позиции
одного из соперников).
Понимая, что и 40 ходов не остановят тех, кто решил укло-
ниться от борьбы, Егоров предложил изменить систему зачета
результатов, а именно: выигрыш — 4 очка, ничья — 2 очка, ничья
преждевременная — , 1 очко. Судейская коллегия при этом неиз-
бежно должна была бы перейти от пассивной роли регистратора
событий к подлинному судейству, то есть определению характера
ничьей с вытекающими отсюда спортивными последствиями, а
именно: начислению партнерам по одному или по двум очкам.
С моей точки зрения, система Семенова даже только в той ча-
сти, которой касается Егоров, более совершенна. Тем не менее как
сам факт бунта против голого практицизма в шахматах, заметки
Егорова не могут не вызвать сочувственного отклика.
Но вот редакционное примечание, которым была сопровожде-
на публикация Егорова в «64», сочувствия у меня не вызывает,
хотя все акценты в этом примечании расставлены вроде бы пра-
вильно: письмо Егорова, указывает редакция, «проникнуто, как
нам кажется, желанием напомнить ведущим шахматистам об их
долге перед миллионами любителей нашей прекрасной игры...»
Во-первых, ничего не «кажется»: письмо шахматного судьи
(в ту пору — республиканской категории) не что иное, как гнев-
ный протест против тенденций уклонения от настоящей борьбы.
Но напоминать ведущим шахматистам — а если договаривать до
конца, это чемпион мира и гроссмейстерская элита — об их долге
перед любителями шахмат незачем. И сильнейшие гроссмейстеры
и рядовые мастера с превеликой охотой станут соблюдать свой
долг, если это не будет наносить урон их спортивным целям.
Но этого мало. Хрустально чистая струя искусства в шахматах
должна получить адекватную по возможности оценку в спортив-
ных показателях. Только тогда, когда творчество сможет естест-
венно слиться со спортивными стимулами, восстановится столь
необходимая гармония между спортом и искусством в шахматах.
И только тогда будет наконец по достоинству оценена рыцарская
самоотверженность тех, кто и сейчас, в эпоху откровенного тор-
жества спортивного начала, своим художническим подходом к
шахматной борьбе беззаветно отстаивает творческий дух шахмат.
118
Парадокс
Ботвинника
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
П. Коган
Как трудно, оказывается, писать о человеке, за жиз-
ненной борьбой которого я неотрывно слежу десятки лет, вот
уже более полувека, который, хотел я того или нет, властно во-
шел в мою жизнь и занял в пей свое, особое место. О Ботвиннике
так много сказано, в том числе и им самим в его шахматных кни-
гах и мемуарах, что и писать о нем как-то неудобно — обязатель-
но впадешь либо в противоречие с общеизвестным, либо в пла-
гиат, а то и в ересь. Но крупная личность всегда многогранна.
Многолетний друг, а также секундант Ботвинника в
нескольких матчах на первенство мира Григорий Гольдберг в ста-
тье, посвященной шестидесятилетию Ботвинника, писал: «Пред-
ставим себе, что в одном человеке соседствуют исключительная
человеческая мягкость и пе меньшая жесткость, объективность и
субъективность, доверчивость и подозрительность, уверенность в
своих силах и неверие в них, прямолинейность п хитрость, сдер-
жанность и горячность».
Вот почему каждый любитель шахматного искусства
видит и знает, наверное, «своего» Ботвинника, который в малом, а
может быть, и в большом отличается и от Ботвинника в представ-
лении других, и от настоящего, реального патриарха советских
шахмат, как иногда почтительно, а то, бывает, и с оттенком мяг-
кой иронии величают его в шахматных кулуарах. Поэтому, отда-
вая необходимую дань Михаилу Моисеевичу Ботвиннику как од-
ной из крупнейших фигур в истории шахмат, я попытаюсь воссо-
здать здесь и образ моего Ботвинника, каким я его видел и пред-
ставлял себе прежде и каким вижу теперь.
Удивительно, но «мой» Ботвинник с годами непрерыв-
но менялся. Значило ли это, что менялся сам Ботвинник? И да, и
пет. Главное, наверное, все-такп в том, что менялось время, меня-
лись взгляды моего поколения и мои собственные. Короче — изме-
нялась шкала ценностей шахматной и человеческой личности. Из-
менялась и изменилась настолько, что многие мои прежние пред-
ставления о Ботвиннике и связанные с ними эмоции выглядят
сейчас то наивными, то несправедливыми, а то и трудно объяс-
нимыми.
119
Ну вот хотя бы такое. В 1948 году Ботвинник первым из со-
ветских шахматистов стал чемпионом мира. В матч-турнире он
опередил занявшего второе место Смыслова на 3 очка (!), причем
выиграл матчи из пяти партий у всех конкурентов (Смыслова,
Кереса, Решевского и Эйве). Исключительное достижение — и не
только спортивное, но и творческое — Ботвинник играл превосход-
но! Без всяких преувеличений — новый чемпион мира был нашей
всенародной гордостью.
Проходят всего три года — срок, отмеренный Международной
шахматной федерацией для очередного матча на первенство мира.
Я брожу среди возбужденных, как пчелиный рой, болельщиков
в Концертном зале имени Чайковского, где 40-летнпй уже Бот-
винник встретился со своим первым соперником — 27-летним Да-
видом Бронштейном. Вы думаете, симпатии большинства болель-
щиков были на стороне Ботвинника, к тому времени, кстати, уже
без пяти минут доктора паук (защита состоялась сразу же после
матча)? Отнюдь нет. Как свидетельствует сам Ботвинник в своих
мемуарах («К достижению цели»), «...откровенно говоря, как все-
гда, зрители симпатизировали более молодому».
Существует, по-видимому, вполне научное, социально-психоло-
гическое объяснение того, почему спортивные болельщики, совсем
недавно обожавшие своего кумира, с такой же страстью жаждут
его низвержения. Были, конечно, и у Ботвинника своп болель-
щики, остававшиеся преданными ему всегда, но любители острых
ощущений — а им несть числа — отдавали все же своп симпатии
Давиду Бронштейну.
И не потому только, что он был моложе,— оп еще и играл ин-
тересно — свежо, изобретательно, оригинально. В сравнении с лов-
ким, увертливым, хитроумным Бронштейном, любителем и масте-
ром парадоксальных решений, игра Ботвинника казалась мне,
как, наверное, и многим другим, несколько тяжеловесной, черес-
чур что ли солидной, ей не хватало перца, бронштейновской сума-
сшедшинки.
Боже, как мы были тогда пристрастны! Почему мы не хотели
считаться с тем, что, готовя докторскую диссертацию, Ботвинник
не сыграл за три года ни одной партии и вынужденно начал матч
совершенно растренированным?
Почему тактические хитрости претендента мы воспринимали с
восторгом, а тончайшую игру чемпиона в окончаниях, где важ-
нейшую роль играет самое, может быть, великое в шахматах —•
позиционное провидение, считали чем-то обыденным?
Поразительный факт: мысленно перебирая в памяти отдельные
эпизоды той битвы, я отчетливо вспомнил девятую партию, ту са-
мую, в которой Бронштейн остался без ладьи и все же сумел
спасти пол-очка! Каков удалец! Что касается Бронштейна — тут
все верно, изворотливость он проявил дьявольскую. Но вот то,
что Ботвинник, пойдя навстречу замыслу противника, опроверг
комбинацию Бронштейна чисто тактическим путем, благодаря
чему и выиграл ладью,—этого память не зафиксировала, нет.
120
Я вновь открыл для себя эту контркомбпнацпю, просматривая
партии матча.
Чем вызвана такая психологическая аберрация? Почему па-
мять действовала избирательно и именно в таком ключе — про-
пуская мимо примеры тактической изобретательности одного и
зорко подмечая аналогичные достижения другого? Только ли по-
тому, что болельщик, как говорил Джанни Родари, слеп, как
влюбленный?
Нет, тут было еще и другое. То, что сопровождало Ботвинника
едва ли не на протяжении всех сорока семи лет его выступлений
в шахматных соревнованиях. Легенда о том, что Ботвинник —
шахматист якобы маневренно-позиционного стиля, что он сильно
разыгрывает лишь те схемы, которые им заранее разработаны, а
в сложных положениях, в острых, переменчивых ситуациях чув-
ствует себя не очень уверенно.
За всем этим, как мне кажется, таилась мыслишка, что Бот-
винник, как говорится, сделал себя, что в шахматах он — прежде
всего глубокий стратег, строгий логик, хорошо подготовленный
боец с необычайно сильным характером, но его таланту, одна-
ко,— и в этом вся суть — недостает силы, яркости.
Это, конечно, было не более чем легендой, и Ботвинник опро-
вергал ее убедительнейшим образом на протяжении все тех же
сорока семи лет.
И не он один. Не случайно, наверное, Бронштейн в статье, на-
писанной в 1957 году, счел нужным дважды отметить талантли-
вость тогдашнего чемпиона мира: «В основе многолетних творче-
ских и спортивных достижений Ботвинника... лежит, без сомне-
ния, крупный и многогранный шахматный талант...» И несколько
далее, раскрыв черты творческого облика Ботвинника: «Все эти
дополнительные факторы — только нули, приставленные справа
к единице яркого и неповторимого шахматного таланта Ботвин-
ника».
Но почему же она, эта легенда, несмотря на свою вздорность,
была так живуча?
Тут причин не одна и не две — их много.
Ботвинник поздно познакомился с шахматами — в двенадцать
лет. Из великих сделал своп первый ход позже, если не ошибаюсь,
только Акиба Рубинштейн. Так вот, спустя всего два года, в по-
луфинале первенства Ленинграда среди взрослых Ботвинник на-
брал IIV2 очков из 12 — необыкновенный результат, особенно
если вспомнить, что в ту пору Ленинград по шахматному потен-
циалу как минимум не уступал Москве. Меня удивляет не столь-
ко количество побед, сколько то, что мальчик, не проиграв ни од-
ной партии, лишь одну закончил вничью.
Уже тогда, выходит, у совсем еще юного и неопытного Бот-
винника, знавшего шахматы всего два года, была тяжелая рука.
В подсознании он словно торопился в своем шахматном развитии,
стараясь побыстрее наверстать упущенные годы. Так и кажется,
121
будто с шахматами оп еще не был знаком, а его шахматное совер-
шенствование уже загадочным образом происходило.
Раннее созревание, ранняя зрелость таланта позволили Бот-
виннику избегать свойственных юности иллюзий, запальчивых
промахов, наивных увлечений. Не пора ли мужчиною стать? —
этого укоряющего вопроса ему никто не мо^ задать. Не странно
ли, талант, заявляя о себе, должен, просто обязан на первых по-
рах допускать промахи! Пусть талантливые, но промахи. Талант-
ливый юноша пе имеет права не увлекаться, не давать волю
своим порывам, а как же иначе! Вспомним хотя бы юность Ми-
хаила Таля, вспомним, как увлекался и многое терял на этом
юный Роберт Фишер, какие, я бы сказал, пылкие промахи совер-
шал в азарте Гарик Каспаров в своем первом чемпионате страны!
Ботвинник ошибок молодости практически не делал, и этого-то
ему и не могли простить! Молодо, да пе зелено! Это было пе по
правилам. Так па юноше появился ярлык: сильный, но скучный
шахматист. А клей, которым прилепляются ярлыки, как мы
знаем, схватывает намертво.
В своем первом чемпионате страны Ботвинник выступил в
шестнадцать лет и разделил цятое-шестое места. (Для сравнения:
талантливейшие Давид Бронштейн, Тигран Петросян и Михаил
Таль впервые попали в финал в двадцать лег и заняли там соот-
ветственно пятнадцатое, шестнадцатое, пятое-седьмое места).
При оценке дебюта Ботвинника один из крупнейших авторите-
тов того времени нашел едва ли не главное достоинство юпого
шахматиста в уравновешенности его игры! Еще более красноре-
чиво откликнулся на потрясающий успех юноши московский жур-
нал «Шахматы». Из сыгранных Ботвинником двадцати партий оп
опубликовал четыре — именно и только те, в которых тот потерпел
поражение...
Почему удачливому дебютанту чемпионата был устроен такой
странный прием? Может быть, тогда вообще принято было моло-
дых держать в черном теле — на всякий случай, чтобы не задира-
ли нос? Вовсе нет. Щедро одаренного Николая Рюмина, шахмати-
ста яркого, остроатакующего стиля, выигравшего, кстати, у Ка-
пабланки сенсационную партию в московском международном тур-
нире 1935 года, принимали куда теплее. Увлекавшийся и азартни-
чавший в игре (вот оно, право таланта!), хотя и нередко при этом
ошибавшийся, Рюмин вообще был любимцем шахматистов. Я все-
гда с восхищением наблюдал за ним в Центральном парке культу-
ры имени Горького. Высокий, сутулый, во всегдашней тюбетейке,
Рюмин, между прочим, чем-то неуловимо напоминал молодого
Горького на фотографиях. Рюмин несколько лет конкурировал с
Ботвинником в борьбе за лидерство в советских шахматах, и, как
вы уже догадываетесь, симпатии мпогих были опять-таки не на
стороне Ботвинника.
Так в чем же дело? Может быть, у Ботвинника действительно
пе было острых партий, эффектных атак? Было, и немало! Но как
римские когорты побеждали во многом благодаря четкой, проду-
122
маппой системе действий в наступлении и защите, благодаря уме-
лому перестроению боевых порядков, так и Ботвинник превосхо-
дил других мастеров прежде всего в стратегии, в постановке пар-
тии в позиционном понимании. Поэтому и возникала иллюзия,
будто тактика была его уязвимым местом.
Как ни странно, тот знаток, который, как видно, не без сарказ-
ма обратил внимание на уравновешенность игры юнца, попал в
яблочко! Ибо уже тогда, в шестнадцать лет, став только после
этого чемпионата мастером, Ботвинник обладал тем, что резко вы-
деляло его среди советских шахматистов того времени — разносто-
ронностью («уравновешенностью»!), густой энергией, неудержи-
мой напористостью игры.
Много-много лет спустя, перед последним матчем Ботвинника,
защищавшего свой титул, экс-чемпион мира Михаил Таль сформу-
лирует свой прогноз с афористической четкостью:
— Мне кажется, что одной из важных проблем матча станет
конфликт между пробивной силой Ботвинника и непробиваемо-
стью Петросяна.
Пробивная сила — это словосочетание всегда было опознава-
тельным знаком игры Ботвинника во всех без исключения турни-
рах и матчах.
Страстный и непримиримый ревнитель шахматных законов,
Ботвинник всегда (за одним редчайшим, хотя и важным исключе-
нием,— мы к нему еще вернемся) играл по позиции. Если пози-
ция подсказывала, что вернейший путь к цели — накопление по-
зиционных богатств, Ботвинник без колебаний шел по этому скуч-
ному пути. Если позиция требовала принятия безотлагательных
решений, он не уклонялся от ответственности и шел в атаку. Но
атакующие позиции, как мы знаем, возникают не так уж и часто.
Молодые, горячие головы пытаются иной раз такие позиции со-
здавать искусственно, поступаясь при этом какими-то позицион-
ными выгодами. Ботвинник этого не делал — он, повторяю, строго
уважал шахматные законы.
Тут есть один нюанс. Уважать шахматные законы мало, надо
еще, чтобы эти законы уважали вас. Став чемпионом страны в
1931 году, двадцатилетий Ботвинник превзошел всех советских
мастеров, помимо всего прочего, и в позиционной технике и уже
тогда практически сравнялся в этом с сильнейшими шахматиста-
ми Запада. Мастера старшего поколения, не владевшие таким уме-
нием, не могли смириться с тем, что юнец переигрывает их пози-
ционно, а иногда даже и чисто технически. Л что, действительно
обидно! Опи ведь тогда не знали, что в боях с ними оттачивает
свой клинок будущий чемпион мира...
Молодому Ботвиннику чуть ли не в укор ставили, что он срав-
нительно рано отказался от открытых дебютов и перешел на за-
крытую игру. Откуда, дескать, в юноше такая осторожность?
А никакой осторожности: просто Ботвинник очень быстро осознал,
какую силу представляет собой хорошо обдуманный и заранее под-
готовленный стратегический план, вытекающий из дебютного по-
123
строения. В открытой партии позиция часто быстро упрощается, а
ему нужно было получить сложную игру, где решают не случай-
ности, а логические закономерности, где осуществляемый план
всей своей массой, как бетонной плитой, придавливает противника,
лишает свободы действий, лишает возможности случайно подвер-
нувшимся шансом изменить ход событий. Я позволю себе привести
упрощенное сравнение с классической борьбой, где надо, помимо
прочего, уметь держать противника в партере, не давая ему встать
на ноги. Ботвинник как никто другой умел держать противника
в партере — вспомним хотя бы матч-реванш с Талем. А если си-
туация была иной, если требовалось провести эффектный прием,
он прекрасно умел осуществить и это.
Разговоры о том, что Ботвинник играет суховато, что многие
его победы — главным образом результат домашней подготовки,
приутихли лишь после его триумфальных выступлений в 1935 и
1936 годах, особенно после незабываемого ноттингемского турни-
ра, где играли все без исключения сильнейшие шахматисты того
времени.
О, этот Ноттингем! Помню, с каким жадным и почтительным
восторгом ловил я, чемпион (простите за нескромность!) хабаров-
ских школьников, сообщения о том, как наш, советский Ботвин-
ник, в ту пору еще комсомолец, пе только на равных сражается с
шахматными богами-олимпийцами, но и побеждает их. Подумать
только — Ботвинник разделил первое место с Капабланкой, оста-
вив позади тогдашнего чемпиона мира Эйве, Решевского, Файна,
Алехина, Ласкера, Флора и других. Его партия с Тартаковером
была признана красивейшей в турнире, а партия с Видмаром от-
мечена призом за красоту.
И вот ведь что удивительно: все еще молодой Ботвинник под-
нялся на шахматный Олимп, где царили легендарные уже в ту
пору Алехин, Капабланка, Ласкер, с необыкновенным спокойст-
вием и чувством достоинства.
— Я никогда не робел перед именами,— сказал однажды Бот-
винник.— Это важное качество, которым должен обладать каждый
большой мастер.
Историческое значение его роли состоит, помимо прочего, в
том, что он перехватил инициативу у шахматистов Запада. До него
советские шахматисты смотрели на сильнейших профессионалов
как минимум почтительно, Ботвинник открыл новую эру — когда
советские шахматы заняли лидирующее положение в мире.
«Замечательный успех наиболее выдающегося из молодых шах-
матистов— Ботвинника, чемпиона Советского Союза,— не явился
неожиданностью, так как он себя уже показал в двух больших
московских турнирах 1935—1936 гг. Его достижение в Ноттинге-
ме подтверждает, что он является наиболее вероятным кандидатом
на звание чемпиона мира. Я лично считаю, что он имеет все шан-
сы, чтобы стать чемпионом мира в ближайшие годы. Помимо огром-
ного таланта он обладает всеми спортивными качествами, которые
имеют решающее значение для успеха,— бесстрашием, выдерж-
124
кой точным чутьем для оценки положения и, наконец, м о л о-
достью.
По сравнению с сильной и корректной игрой советского чем-
пиона другие молодые гроссмейстеры производят значительно
меньшее впечатление. Файн, Решевский являются, без всякого
сомнения, исключительными техниками... Однако у меня такое
чувство... что в их игре чересчур много «делового» и недоста-
точно искусства».
Эти слова принадлежат самому крупному знатоку того времени,
тогда уже бывшему, по еще и будущему чемпиону мира — Алек-
сандру Алехину.
Мне в этой блистательной характеристике не хватает только
обозначения железного характера Ботвинника: выдержка — это
лишь часть того, что принято именовать характером. «Посредством
шахмат я воспитал свой характер»,— это ведь тоже Алехин ска-
зал. Ботвинник мог бы сказать иначе: посредством характера я
многого добился в шахматном совершенствовании. «Для завоева-
ния первенства мира,— писал Ботвинник еще в молодые годы,—
быть может, в первую очередь необходимы твердый характер, спо-
собность к глубокой самокритике и напряженной творческой ра-
боте». Обратите внимание, на первом месте — твердость характера.
Но зато как важно, что именно Алехин, неоднократно заявляв-
ший, что считает шахматы искусством, именно он недвусмысленно
дал понять, что игра Ботвинника в отличие от прагматиков типа
Файна и Решевского находится в сфере искусства.
Вовсе не исключаю того, что Алехин дал эту характеристику,
находясь не только под впечатлением прелестных комбинаций и
жертв, осуществленных Ботвинником во встречах с Тартаковером,
Видмаром, Боголюбовым, но и того способа, каким Ботвинник за-
ставил самого Алехина признать ничейным результат их встречи
в пятом туре. Алехин тщательно подготовился к поединку с лиде-
ром турнира (Ботвинник после четырех туров опережал Алехина
на полтора очка!). В не раз игравшемся Ботвинником варианте
дракона Алехин заготовил новинку, которая, особенно учитывая
эффект неожиданности, сразу поставила черных в кризисную си-
туацию. Свои ходы Алехин делал мгновенно, с решительным ви-
дом, а когда Ботвинник в критический момент задумался, Алехин
стал кружить вокруг столика, бросая на позицию пронзительные
взгляды.
Если Алехин начинает задуманное еще до партии и неожидан-
ное для противника наступление,— тут, согласитесь, не стыдно и
дрогнуть. Ботвинник проявил в этот момент невероятное хладно-
кровие. Всего двадцать минут понадобилось ему, чтобы найти план
контрнаступления, связанный с жертвой двух фигур. Вдумайтесь
только: шахматист «позиционно-маневренного» стиля, избегаю-
щий острых положений, жертвует две фигуры и кому — самому
Алехину, гению комбинаций, и вынуждает того примириться с ни-
чейным исходом!..
Каюсь, я долгое время подозревал, что Ботвинник заготовил
125
эту жертву двух фигур при домашней подготовке. И, оказывается,
был не одинок!
«Партия наша, бурная, но короткая, произвела сильное впечат-
ление, в особенности потому, что в соответствии с поговоркой
«несть пророка в своем отечестве» меня, конечно, кое-кто недо-
оценивал на Родине,— пишет Ботвинник.— Достаточно сказать,
что тогда нашлись специалисты, которые утверждали, что не Але-
хин нашел в кабинетной тиши атаку с ходом d5 — d6, а жертва
двух фигур была моей домашней заготовкой. Они, видимо, счита-
ли, что если я и мог найти что-либо интересное упорным трудом,
то за доской на это пе способен».
Как воспринял Алехин жертву двух коней (после чего Ботвин-
ник, имея уже гарантированную ничью, доставил себе удоволь-
ствие подумать), мы знаем из книги воспоминаний Ботвинника:
«Боже мой, что случилось с Александром Александровичем!
Контригру черных он в анализе проглядел, и когда я задумался,
то решил, что чего-то не видит, раз я не тороплюсь форсировать
ничью. Галстук у пего развязался, пристежной воротничок свер-
нулся на сторону, поредевшие волосы растрепались. Когда мы со-
гласились на ничью, он еле успокоился, но тут же вошел в роль и
заявил, что все это продолжение нашел за доской... Я уже был
стреляный воробей и, конечно, не поверил».
Стреляный воробей... Ботвинник рассказывает в своих мемуа-
рах о том, что когда он отложил в полуфинале Ленинграда в вы-
игранном окончании партию с главным конкурентом, тот «решил
использовать последний шанс: окольным путем он сообщил, что
если партия кончится вничью, то в финал мы будем приглашены
оба. А вдруг 14-летний малец поверит? Я не поверил!»
Да, избытком доверчивости, как можно понять, Ботвинник ни-
когда не страдал. Но недоверчивость Ботвинника, по моему убеж-
дению, это лишь одно из нескольких следствий того, что состав-
ляет доминанту его характера. Имя этой доминанты — незави-
симость.
Для него существуют авторитеты и в шахматах, и в науке, но
окончательное решение он принимает всегда сам, не поддаваясь
ничьему влиянию. И если Ботвинник какое-то решение принял,
то ничто не может заставить его отказаться от задуманного.
Эта черта лишила его характер гибкости — дипломат из Бот-
винника не бог весть какой, а иногда, с моей точки зрения, способ-
ствовала тому, что он избирал за жизненной доской не сильнейшие
продолжения. Мне, например, кажется, что Ботвинник напрасно
отказался от секундантов в двух последних матчах — с Талем и
Петросяном, хотя матч-реванш с Талем он завершил с огромным
перевесом — в пять очков! (13 : 8).
Сам Ботвинник объясняет это тем, что никто из возможных
секундантов не выдерживал сравнения с его первым тренером и
многолетним другом — Вячеславом Рагозиным. Действительно,
найти адекватную замену такому тренеру да к тому же еще и дру-
гу Ботвинник не мог. И после того как Гольдберг перед матч-ре-
126
ваншем с Талем быть секундантом не захотел, перед Ботвинни-
ком, как он сказал в одном интервью, «встал вопрос, брать ли ка-
кого-нибудь нового, непроверенного секунданта? Как бы успешно
могли бы мы с ним вместе работать, если нас не связывает долго-
летняя совместная работа? Я решил попробовать обойтись без
секунданта».
Здесь сказался, по-моему, не только его человеческий, шахмат-
ный и, возможно, этический максимализм, но и усиливавшееся с
годами стремление к полнейшей, в идеале — абсолютной, само-
стоятельности. Он ведь и начинал свой путь в шахматах совершен-
но самостоятельно — тренеров и учителей у юного Ботвинника пе
было, если не считать, конечно, сильных партнеров; шахматную
премудрость он постигал сам.
Может быть, этим объяснялось (а может быть, это объясняло!),
что поразительной независимостью суждений он отличался с мла-
дых ногтей. Когда в четвертьфинале VI чемпионата СССР, прохо-
дившем в 1929 году в Одессе, Ильин-Женевский разделил третье-
четвертое место, но по коэффициентам получил непроходной балл,
главный судья Николай Григорьев собрал участников всех чет-
вертьфиналов и предложил допустить Ильина-Женевского в полу-
финал. «Если хоть один из вас выскажется против,— сказал Гри-
горьев,— предложение снимается».
По-видимому, предполагалось само собой, что возражений не
будет. Александр Федорович Ильин-Женевский пользовался всеоб-
щим уважением и любовью и как одаренный мастер, и как пред-
ставитель большевистской гвардии, соратник Ленина, и просто как
обаятельный человек. Каково же было всеобщее изумление, а ско-
рее всего, и негодование, когда встал самый молодой среди всех
и холодным тоном сказал: «Я — против. Это нарушение регламен-
та». Единственный возражающий нашелся, обсуждение закончи-
лось, все молча разошлись.
Потрясающая история! Интеллигентный и благородный Ильин-
Женевский до конца своих дней относился к Ботвиннику с неиз-
менной симпатией и уважением, но меня в данном случае интере-
сует другое. В этом поступке Ботвинника сказалось все — и сме-
лость, смахивавшая в тот момент на дерзость, и независимость, и
верность договоренности, установленному положению, и свойствен-
ный ему педантизм. Иначе говоря, в этом поступке обнажил себя
могучий, жесткий характер Ботвинника. Можно было и тогда, и
сейчас по-разному относиться к тому вето, которое 18-летний юно-
ша наложил на участие в турнире всеми уважаемого мастера, но,
согласитесь, решиться на такое могли либо самонадеянный нахал,
либо выдающаяся личность.
Эта история имела любопытное продолжение. В полуфинале
Ботвинник выступил слабо. И Яков Рохлин передал ему слова од-
ного из организаторов чемпионата: «Если бы Ботвинник умел дер-
жать себя поскромнее, мы могли бы расширить состав финала и
допустить его туда». «Скажите ему, что я ни в чьих протекциях
не нуждаюсь,— ответил Ботвинник.— И если в следующий раз по-
127
паду в финал, то только если сам этого добьюсь». Он попал в сле-
дующий финал — 1931 года и стал чемпионом.
Спустя много лет Ботвинник, победив в одном из чемпионатов
страны, должен был получить установленный денежный приз.
«Прихожу на закрытие и вижу на столе президиума под стеклян-
ным колпаком старинные настольные часы,— пишет он в мемуа-
рах.—
— Что это такое?
— Первый приз.
Я никогда не гонялся за деньгами, но раз приз был объявлен,
регламент надо соблюдать».
И Ботвинник заявил главному судье: «Если будете вручать —
при всех откажусь». Так никто и не понял, почему часы стояли на
столе. Но денежный приз спустя пол го да я все же получил...»
К правилам, к регламенту, к джентльменскому соглашению — к
любому установлению Ботвинник относится свято. Прокурор он
был бы грозный, адвокат — выдающийся. (По собственному на-
блюдению знаю — нет верней человека, когда нужно вступиться за
правду, помочь в беде...)
Да, характер у Ботвинника не из легких. Он и сам говорил об
этом: «Вообще я отличаюсь, как это давно известно, очень замкну-
тым характером...» Но только с таким сильным, непримиримым ха-
рактером и можно было, преодолев сначала сопротивление стар-
шего поколения советских мастеров, добиться вскоре полного при-
знания у корифеев Запада, а потом, став владыкой шахматного
мира, на протяжении многих лет усмирять очередных претенден-
тов на престол.
Самые сильные иногда восставали. На Олимпиаде 1952 года
наша команда решила выступать без Ботвинника: спортивная
форма чемпиона мира показалась тогда некоторым гроссмейстерам
недостаточно хорошей. Зная характер Ботвинника, вы не будете
удивлены, услышав, что в том же году, после Олимпиады, он вновь
завладел титулом чемпиона СССР, причем против олимпийцев на-
брал четыре очка из пяти! И еще десять лет после этого — с двумя
годичными перерывами — оставался чемпионом мира.
«Странная моя судьба»,— меланхолично замечает совсем, прав-
да, по другому поводу Ботвинник в своих мемуарах...
Между прочим, было (конечно!) подмечено, что Ботвинник не
выиграл ни одного матча в ранге чемпиона мира: два матча — с
Бронштейном (1951) и Смысловым (1954) закончил вничью,
три — Смыслову (1957), Талю (1960) и Петросяну (1963) проиг-
рал, а выиграл «лишь» матч-ревапши — у Смыслова (1958) и Таля
(1961). Тут все правильно, но о чем это говорит? Да все о том
же — о характере Ботвинника.
Гроссмейстер Андрэ Лилиенталь однажды написал о Ботвин-
нике: «Я бы назвал его человеком спортивного реванша». Очень
тонкое наблюдение! Лилиенталь дал такую оценку Ботвиннику
после его вторичного выступления в Гастингском турнире 1961/62
года, где Ботвинник добился выдающегося результата: занял пер-
725
вое место, набрав восемь очков из девяти. А между прочим в Га-
стингском турнире 1934/35 года Ботвинник, дебютировавший в за-
рубежном соревновании, выступил скромно — разделил с Лилиен-
татем пятое-шестое места. «Но Ботвинник не был бы Ботвипни-
ком _ пишет Лилиенталь,— если бы он забыл уроки Гастингса».
Не забыл. Человек спортивного реванша не может, не должен ни-
чего забывать.
Вот уж сколько толковали по поводу того, что чемпиону не-
сравненно труднее, чем претенденту, а, как мне кажется, простая
эта истина все же не оценена еще до конца. Речь идет о чемпио-
нах послевоенного времени, когда установленный ФИДЕ, то есть
в определенном смысле искусственный и одновременно в дарви-
новском смысле естественный, отбор раз в три года выносит на
поверхность самого в тот момент сильного гроссмейстера. Он, как
правило, не только молод и честолюбив, не только испытывает
подъем творческих и чисто спортивных качеств, но и рвется в бой,
воодушевленный победами над остальными претендентами. (Чем-
пионы предшествующей эпохи находились в привилегированном
положении. При всем глубочайшем уважении к великим прошлого
вспомним, что Ласкер сыграл немало матчей отнюдь не с самыми
сильными соперниками, Капабланка не рвался схватиться с Але-
хиным, а тот, в свою очередь, не жаждал дать побежденному воз-
можность реванша).
Чемпион мира же к началу матча вовсе не обязательно испы-
тывает духовный подъем. Скорее всего, ему вообще не хочется
играть. Потому что, если претендент только в борьбе может обре-
сти право свое, то чемпион только в борьбе может свое право по-
терять. У Ботвинника это осложнялось тем, что он всерьез зани-
мался наукой, которая не желала считаться с интересами шахмат
и раздраженно требовала к себе внимания.
Став чемпионами, и Василий Смыслов, и Михаил Таль, в пору
своего взлета шахматисты фантастической силы, не выдержали
этого психологического искуса. Не знаю точно, но внутренне уве-
рен: обоим смертельно не хотелось играть реванши с Ботвинником.
Зачем, ведь дело — и какое тяжелое — сделано? Дайте же передох-
нуть, понаслаждаться лаврами. Не зря же Смыслов после побед-
ного матча 1957 года с облегчением написал: «Трудная борьба...
за высший шахматный титул окончена».
Окончена? Тут им нужен был ботвинниковский характер, его
умение не тешить себя иллюзиями, смотреть правде в глаза. Оба
они понимали, должны были понимать, что если такой самолюби-
вый, трезвый в оценках человек, с неистовым бойцовским характе-
ром одержим жаждой реванша, то значит бой будет особенно же-
стоким. Понимали, но превозмочь себя не смогли. А между тем,
когда Смыслов и Таль доигрывали свои победные матчи, Ботвин-
ник, идя на последние партии, уже обдумывал, по свидетельству
Гольдберга, свою тактику в ревашпах.
И Смыслову, и Талю довелось в матч-ревашпах с особенной си-
лой испытать на себе то, что составляло, быть может, важнейшее
5
Де 2256
129
качество Ботвиппика-бойца: единственное в своем роде умение со-
здавать не прекращающееся ни на один момент тяжкое давление
на полях шахматной доски (каждая партия — генеральное сраже-
ние!), давление своего характера, своей личности.
Петросян, рассказывая в интервью, как трудно было играть с
Робертом Фишером, счел нужным добавить:
— Но все же с Ботвинником играть было тяжелее! Появлялось
чувство неотвратимости. Очень неприятное чувство. Как-то в раз-
говоре с Пересом я сказал ему об этом и даже сравнил Ботвинни-
ка с бульдозером, который сметает все на своем пути. Керес улыб-
нулся и сказал: «А представляешь, каково нам было с ним играть,
когда он был молод?»
В уже упоминавшейся статье (напомню — 1957 года) Брон-
штейн писал: «Нелегко перечислить все особенности стиля Бот-
винника, но еще одно из его ценнейших достоинств я не могу обой-
ти молчанием. Я имею в виду способность Ботвинника каждую
партию играть в полную силу. Прошу читателя поверить мне на
слово, что это вовсе не так просто, как кажется. Из живущих ныне
я пе знаю никого, кто бы обладал этим качеством в такой мере, как
Ботвинник, а прежде оно было разве только у Алехина. Умение
каждую партию играть с полным напряжением, более того, вкла-
дывать в каждый ход и расчет каждого из возможных по пути ва-
риантов всю свою волю, мастерство и стремление победить — эта
черта творчества резко выделяет Ботвинника среди других гросс-
мейстеров».
Есть, наверное, некая закономерность в том, что и Бронштейн,
и Смыслов, и Таль, то есть те, кто испытал это давление и не смог
его преодолеть, уже никогда потом не поднимались до былой вы-
соты, хотя Смыслов в шестьдесят два года и совершил подвиг,
став финалистом соревнования претендентов 1983/84 годов.
Пора сказать о причинах того, как Ботвиннику, при том, что он
сыграл в матч-турнире и в семи матчах на первенство мира, шесть
раз становился чемпионом СССР и один раз — абсолютным чем-
пионом, участвовал в олимпиадах, во многих очень сильных турни-
рах и т. д., удалось на протяжении более четверти века сохранять
свое могущество (Алехин, как мы знаем, уже в 1936 году считал
Ботвинника «наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона
мира», а расстался Ботвинник с этим званием лишь в 1963 году).
Принято думать, что успехи и спортивное долголетие Ботвин-
ника во многом объясняются его знаменитой системой подготовки,
как чисто шахматной, так психологической и физической. Статью
об этой системе подготовки Михаил Ботвинник опубликовал еще
в 1939 году. Он всегда считал своей большой заслугой, что его ме-
тод дебютной подготовки позволял иметь в середине игры уже го-
товый план.
Вот почему у Ботвинника было много партий, отличавшихся не
только бездонной глубиной стратегических замыслов, но и уди-
вительной логичностью, последовательностью и цельностью, и
именно этим производивших, помимо всего, и чисто эстетическое
130
впечатление. Как из песни, из лучших партий Ботвинника нельзя
выкинуть ни одного слова.
Казалось бы, именно знатоки должны были в первую очередь
оценить эти достоинства его игры. Но с Ботвинником, как мы уже
знаем в этом смысле происходили всякие казусы. Когда вышли
«Избранные партии» Ботвинника, один из рецензентов высказал
упрек в том, что «в сборнике не наберется и десятка партий, ко-
торые насыщены равноправной борьбой с обоюдными шансами, где
дело сводится не к «дожиманию» противника, а где весы склоня-
ются то в одну, то в другую сторону, и исход сражения определя-
ется глубиной творческого замысла».
Эти слова принадлежали крупному шахматисту, который, кста-
ти, в 1937 году устоял в матче с Ботвинником, и крупному теоре-
тику — Григорию Яковлевичу Левенфишу. В них явственно ощу-
щается отголосок тех упреков, какие в свое время получал от стар-
ших коллег молодой мастер.
Ботвинник рассердился. Рассердился, так сказать, принципи-
ально. И написал ответ, где с понятным недоумением спрашивал:
«Может быть, Левенфиш серьезно утверждает, что если мастер
стремится создать цельную партию, законченное художественное
произведение, то при этом глубокие творческие замыслы уже не-
возможны?»
Ботвинник не мог не рассердиться. Потому что все его творче-
ские концепции противоречили теории «качания весов».
В своих воспоминаниях Ботвинник пишет: «Мне удалось раз-
работать метод, при котором «дебютная новинка» оказалась запря-
танной далеко в миттельшпиле; она имела позиционное обоснова-
ние нового типа, она не имела «опровержения» — в привычном
смысле этого слова. Лишь проделав большую работу, лишь пре-
одолев шаблонные позиционные представления, лишь проверив
контридеи в практической борьбе, можно было найти истину и
вместе с ней подлинное опровержение».
Главная цель подготовки шахматиста к соревнованиям, как
считает Ботвинник, состоит, в конечном итоге, в том, чтобы эконо-
мить свои ресурсы — то есть сохранять свежую голову, память,
быстроту мышления для решающих моментов борьбы в отдельных
партиях и в соревновании в целом. Для этого надо, во-первых,
изучать непосредственно шахматы с их позиционными законами и
тонкостями, то есть быть исследователем шахмат. Во-вторых, не-
обходимо овладевать практической стороной шахматного противо-
борства — обладать выносливостью, уметь распоряжаться време-
нем, знать сильные и слабые стороны противников, а также соблю-
дать режим и т. п.
Так вот, Ботвинник был, наверное, самым крупным после Стей-
нпца исследователем в истории шахмат и одним из самых универ-
сальных чемпионов мира. В сочетании с системой подготовки и
строгим жизненным режимом (уже в Ноттингеме 25-летний Бот-
винник удивлял англичан своей пунктуальностью, спокойствием,
сдержанностью) это и позволило ему на несколько десятилетий
5*
131
сберечь свои ресурсы. (Впрочем, экономия сил заложена в его ге-
нотипе. В 1924 году в Ленинград приехал Эмануил Ласкер. 13-лет-
нип Ботвинник пошел поглядеть на легендарного экс-чемпиона.
«Игра развивалась очень медленно, и я покинул зал что-то после
первых 15 ходов, так как школьнику уже пора было спать...» Хо-
тел бы я увидеть какого-нибудь другого школьника, который в ана-
логичной ситуации добровольно отправился бы домой, не дождав-
шись конца).
Талант, характер, методы подготовки, искусство анализа, креп-
кое здоровье да мало ли что еще, сплавленные воедино, позволили
Ботвиннику в 1941 —1948 годах победить подряд в восьми турни-
рах, где, сыграв 137 партий, он набрал 104,5 очка (более 76 про-
центов). По-человечески можно было понять Левенфиша— дейст-
вительно, во многих партиях Ботвиннику уже в дебюте удавалось
завладевать инициативой, которую он развивал до логического
конца.
Наступил, однако, правда, значительно позже, период, когда
подход Ботвинника к шахматам, к их позиционным законам под-
вергся жестокому испытанию. Я имею в виду годы феерического
взлета Михаила Таля. В первом матче (1960) Таль приглашал
Ботвинника на открытую игру, причем возникавшие позиции по
нормальной шкале оценок чаще всего были лучшими для чемпиона
мира. Но субъективно эти позиции были выгоднее для Таля, так
как с его фантазией, орлиным комбинационным зрением, быстро-
той и точностью расчета вариантов и умением извлекать из фигур
максимальный атакующий потенциал он в этих позициях чувство-
вал себя в родной стихии и переигрывал Ботвинника.
Проанализировав партии матча, Ботвинник понял, что, идя на
объективно лучшие позиции, которые субъективно были выгодны
Талю, он совершил психологическую ошибку, тем более что Бот-
винник был вдвое старше Таля (50 лет и 25!) и в счете вариантов
заведомо ему уступал. Логика позиций сплошь и рядом вступала
в противоречие с логикой борьбы. Надо было сделать выбор — ино-
го выхода не было. Исследователь в Ботвиннике вступил в дискус-
сию с практиком. Практик победил: Ботвинник отдал предпочте-
ние логике борьбы.
Матч-реванш представлял своего рода зеркальный вариант.
Ботвинник теперь шел только на позиции закрытого типа, которые
объективно в ряде случаев были не в пользу экс-чемпиона. Вместо
того чтобы попытаться эти позиции даже ценой некоторых потерь
раскупоривать, Таль принял вызов. Ботвинник рассчитал точно:
став чемпионом мира, самолюбивый Таль хотел доказать, что и в
позиционной борьбе он может победить своего могучего соперника.
В этом матче Ботвинник с особенной убедительностью доказал
превосходство своего метода подготовки, превосходство своего уни-
версального стиля над необычайно агрессивным, взрывным, резко
атакующим, но все же ограниченным определенными рамками сти-
лем Таля. «
В отлитие от некоторых других щедро одаренных шахматистов
132
Ботвинник никогда не эксплуатировал свой талант. Если ему слу-
чалось выступать без подготовки, как это было в матче с Брон-
штейном, тут виновата была наука. Правда, хотя он и деклариро-
вал право шахматиста на передышку, сам практически в каждом
турнире действовал как великий стайер Владимир Куц, который
бежал что есть силы, не пытаясь отсидеться за чьей-нибудь спиной,
чтобы потОхМ рывком на финише завладеть победой. Такая беском-
промиссность приводила к тому, что где-то в начале второй поло-
вины дистанции у Ботвинника часто бывали спады в игре.
Великий мастер всесторонней подготовки, он заранее предви-
дел возможность таких спадов, более того — специально готовился
их избегать, но не мог ничего поделать. (Именно поэтому Ботвин-
ник считает, что он был лучшим исследователем, нежели практи-
ком шахмат). Что-то не вяжется это с Ботвинником, не ложится
в образ. Как это — Ботвинник не может справиться с очевидным
дефектом в своей турнирной стратегии? Это он-то, о котором тот
же Бронштейн с нескрываемым восхищением писал: «Кто, кроме
Ботвинника, мог бы додуматься до того, чтобы играть тренировоч-
ные партии со включенным радиоприемником, создавая таким пу-
техМ реальную шумовую обстановку зрительного зала, или просить
своего партнера по тренировке В. Рагозина беспрерывно, в тече-
ние пяти часов, обкуривать его табачным дымом, готовясь к игре и
против заядлых курильщиков»?
Представьте, да! Потому что... Ботвинник азартен! (Я пишу
это и сам едва верю своим словам). Гаянэ Давидовна, друг его
жизни, не раз напоминала ему: «Мишенька, не забывай — партия
кончается только тогда, когда остановлены часы».
Эта азартность, упоение битвой, прятавшееся за внешней сдер-
жанностью, часто способствовало его творческим взлетам, но ино-
гда и мешало. Добившись перевеса, Ботвинник порой чрезмерно
спешил довести дело до конца. В московском турнире 1936 года
он добился совершенно выигранного положения в партии с Ка-
пабланкой, но сыграл азартно и потерпел обиднейшее поражение.
В восьмой партии матча с Петросяном Ботвинник поймал сопер-
ника на хитрейшую заготовку и тоже не смог удержать себя, за-
хотел поскорее реализовать перевес и в конечном итоге еле-еле
спасся.
Так бывало с ним не единожды. Чтобы раз и навсегда сломать
сложившийся стереотип представления о Ботвиннике как о сухом
аскете, который не вправе произнести столь любимое Марксом:
«Ничто человеческое мне не чуждо»,— добавлю, что сердитый пе-
дант Ботвинник очень любит и ценит юмор, всегда готов к хместу
рассказать анекдот и вообще смешлив! Если этого мало, то тех,
кто не читал книгу его воспоминаний «К достижению цели», я
огорошу сообщением, что Ботвинник, оказывается, великолепно
танцевал. После того как в 1933 году Ботвинник добился между-
народного признания, закончив, вничью матч с Сало Флором, он на
традиционном банкете танцевал фокстрот с Галиной Улановой,.
«Никогда не думала, что шахматисты тцнцуют»,—говорит Галя.
133
Я ей пичего сказать не мог, фокстрот она танцевала слабо,— сни-
сходительно замечает Ботвинник. И продолжает: — Фокстрот и
чарльстон я танцевал на уровне профессионала. На протяжении
многих лет каждую субботу я ходил на танцульки... Чарльстон
сначала у меня не получался — пе так просто вертеть обеими но-
гами одновременно. Но я схитрил — месяца два методично трени-
ровался перед зеркалом и создал свой стиль, когда ноги работают
поочередно (заметить это было практически невозможно)».
Ну, каково? И — обратили внимание? — ив чарльстоне Ботвин-
ник пошел своим путем — создал свой стиль.
В той же книге, рассказывая об Эйве и объясняя, почему на
первых порах ему трудно было с голландцем играть, Ботвинник
называет себя не только логиком, но и фантазером!
Я здесь не раз упоминал о его мемуарах «К достижению цели».
Эта книга нашумела, о ней очень много говорили и говорят, но ре-
цензий на нее было маловато. И это, конечно, не случайно. Потому
что из каждой строчки этой книги выпирает угловатый, резкий, не
терпящий компромиссов характер Ботвинника. Не случайно в пер-
воначальном варианте название книги звучало вызовом: «Пишу
только правду». Ботвинник никак не хотел расставаться с этим на-
званием. Потом пошел на компромисс (редкий случай): «Пишу
правду». Заглавие, в конце концов, стало другим, но содержание
полностью соответствует первому варианту.
Вполне допускаю, что в описании некоторых эпизодов Ботвин-
ник объективно не вполне прав, но субъективно он щепетильно че-
стен и даже, я бы сказал, жестоко правдив, и не только по отноше-
нию к другим, по и к самому себе. Вот почему воспоминания Бот-
винника — это удивительный человеческий документ, по которому
потомки будут наряду с прочим изучать нашу эпоху.
Да, эта книга кое-кого обидела. Да, Ботвинник пристрастен — с
возрастом он не стал благодушнее. Да, в книге есть несуществен-
ные эпизоды, касающиеся лично автора и не представляющие, ка-
залось бы, общественного интереса. Если бы Ботвинник позволил,
редакторский карандаш легко и привычно убрал бы «лишнее»,
придал бы остальному некое благообразие и вытравил бы из нее
приметы эпохи, неповторимый, временами вызывающий желание
поспорить, но подлинный, не подслащенный ботвинниковский дух.
Ботвинник не позволил.
Вырванные из контекста, некоторые эпизоды действительно вы-
глядят странными, а может быть, и ненужными. Но как в шахма-
тах наиболее сильное впечатление производят не отдельные, даже
очень эффектные ходы Ботвинника, а глубина и цельность всей
партии, так и эта книга обладает внутренней логикой, которая сра-
щивает в единое целое совершенно, казалось бы, разнородную
плоть, производит неизгладимое впечатление как цельный слепок
характера.
«Ну зачем, скажите на милость, он описал эту историю
«с пузом»?» — гневался один гроссмейстер.
В самом деле, зачем?
134
Однажды мальчиком Ботвинник возвращался от тети, которая
всегда угощала «всякими вкусными вещами». Возвращался пеш-
ком— эту привычку он выработал в себе еще в детстве. И... «На
полпути у Царскосельского вокзала (ныне Витебский) у меня
схватило пузо. Принял решение идти домой. Иду. Прошел Заго-
родный, Владимирский, повернул на Невский. Перешел Невский,
вошел во двор^ поднялся на четвертый этаж. Пулей пролетел мимо
удивленной матери, когда она открыла мне дверь, миновал кори-
дор, но здесь совершил ошибку, которая, видимо, для меня харак-
терна (сколько хороших возможностей упустил я по этой причине
за шахматной доской!), преждевременно решил, что достиг цели...»
Мне известно, что редакторы настойчиво рекомендовали автору
убрать этот малоэстетичный эпизод. «Нет,— твердо ответил Бот-
винник.— Это была характерная для меня ошибка, я должен об
этом рассказать».
Он достиг в этой книге полного самовыражения — редкий счаст-
ливец!
Логик и фантазер, великий боец, исследователь шахмат и круп-
ный ученый, ревнитель регламентов и любитель чарльстона (а
кстати, и тонкий ценитель классического балета), человек острого
ума и жесткого, независимого характера, выдержанный и азарт-
ный, недоверчивый, но абсолютно корректный, яростный в отстаи-
вании своих принципов, ничего и никому не прощающий и всегда
готовый рассмеяться (было бы над чем) —вот каков в моем ны-
нешнем понимании Михаил Моисеевич Ботвинник. Он давно уже
стал для шахматистов живой историей, живой легендой — пора эти
слова произнести.
Ботвинник отошел от практической игры сравнительно рано, в
59 лет, главным образом потому, что наука, которая десятилетиями
вынужденно мирилась с шахматами, сердито потребовала, наконец,
полную долю внимания и забот. Была, я думаю, и другая причина:
первые роли в шахматах он уже не мог играть, вторые — не хо-
тел... Но Ботвинник внешне бесстрастно, однако, как мне кажет-
ся, с острым любопытством следит за шахматной жизнью, осо-
бенно с тех пор, как на авансцену начали выходить его бывшие
ученики, в первую очередь самый талантливый из них — Гарри
Каспаров.
Ботвинник редко высказывает публично свое мнение по поводу
тех или иных шахматных событий, но уж если что-нибудь скажет,
то это всегда встречает у миллионов любителей, да и у специали-
стов жадный интерес.
Говорят, правда, с оттенком некоторого осуждения, что Ботвин-
ник всегда субъективен в своих оценках. Что ж, так оно и есть.
В каждом его высказывании проявляет себя, помимо глубочайшего
проникновения в суть проблемы, бескомпромиссность его натуры.
Ботвинник никогда не подслащивает самую горькую пилюлю —
помните: «Пишу только правду»? Но в этом-то и состоит неотрази-
мая прелесть его суждений. Необтекаемый характер не терпит об-
текаемых фраз.
135
Будучи невеждой в кибернетике, я не могу взять на себя сме-
лость сколько-нибудь подробно обрисовать научную деятельность
Ботвинника. Интересующихся могу отослать к его книгам: «Алго-
ритм игры в шахматы», «От шахматиста к машине» и, наконец, к
его воспоминаниям, где эта область его жизни освещена достаточ-
но полно. Могу только сказать, что и доктором наук Ботвинник
стал в 1951 году тоже не по чьей-либо протекции, а преодолев
очень суровое сопротивление оппонентов весьма внушительной ве-
совой категории. Шахматный авторитет Ботвинника на его науч-
ную карьеру никакого благодатного влияния не оказывал, а неза-
висимый характер, с годами лишь еще больше твердевший от
шахматных рубцов, лишал его необходимой и в сфере науки гиб-
кости.
Но он — один из авторов изобретений, сделанных в лаборато-
рии асинхронизированных синхронных машин, которой Ботвинник
много лет руководил. Эти изобретения запатентованы в США, Анг-
лии, Швеции, Японии, ФРГ. Но «Алгоритм игры в шахматы» был
переведен самым авторитетным на Западе научно-техническим из-
дательством «Юлиус Шпрингер» (Гейдельберг), причем перевод-
чик Артур Браун дал книге иное название: «Компьютеры, шахма-
ты и долгосрочное планирование». В обоснование этого он написал
в предисловии, что название оригинала не соответствует содержа-
нию и Ботвинник это знает.
Действительно, как ни огорчит это, быть может, иных любите-
лей шахмат, научная работа Ботвинника над программой «Пионер»
имеет неоценимое значение не для шахмат, а для экономического
и иного планирования. Однако интеллектуальные способности и
способ мышления машины отрабатываются на шахматах.
Принципиально повое в способе шахматного мышления «Пио-
нера» заключается в том, что, оценивая позицию, он не перебирает
все возможные ходы, как другие программы, и не отбрасывает пло-
хое продолжение чисто механическим способом, а думает логиче-
ски, как человек, то есть отбирает только несколько лучших ходов
и отдает приоритет наилучшему.
Творческой вершиной «Пионера» в шахматах можно считать
то, что он нашел знаменитую комбинацию с жертвой двух фигур,
осуществленную Ботвинником в партии с Капабланкой в знамени-
том АВРО-турнире 1938 года, где играли сильнейшие восемь шах-
матистов мира того времени.
Проигравший сказал, что это была «борьба умов», Алехин, в ту
пору уже вернувший себе титул чемпиона мира, считал партию
красивейшей в турнире. Но мне кажется более драгоценной похва-
ла хоть и большого знатока, по все-таки не из сонма шахматных
богов. Григорий Левенфиш, у которого с Ботвинником были твор-
ческие, а иногда и человеческие расхождения, нашел в себе благо-
родство, назвав партию художественным произведением высшего
ранга, заявить: «Глубокий стратегический план был увенчан дале-
ко рассчитанными заданными комбинациями. Такая партия, на мой
взгляд, стоит двух первых призов...»
136
Так вот, кульминационная позиция из этой партии была дана
для решения «Пионеру». Он долго не мог с ней справиться, пока
Ботвинник не заложил в программу понятие о конъюнктурной, то
есть относительной стоимости фигур и пешек. Когда «Пионер» это
смекнул, он стал рассуждать, как это и было задумано, по-челове-
чески и, хотя и не без долгих творческих мук, создал художествен-
ное произведение высшего ранга.
...За свою долгую творческую и спортивную жизнь Михаил
Моисеевич Ботвинник побеждал и вместе с тем вел за собой целую
плеяду советских и иностранных гроссмейстеров и мастеров.
— Все мы учились у Ботвинника,—сказал как-то Леонид
Штейн.
А Михаил Таль однажды откровенно признался:
— Я встречался, наверное, со всеми сильнейшими шахмати-
стами мира, разные бывали ощущения. Играя с Ботвинником, все
время чувствовал себя студентом. Мы все — школьники, студенты,
может быть, аспиранты, он — профессор.
Да, своих аспирантов (не студентов и тем более не школьни-
ков — тут Таль излишне скромничает) профессор Ботвинник дер-
жал в ежовых рукавицах — что верно, то верно. Его система вос-
питания была по-спартански суровой, зато и полезной.
Здесь пора сказать, что многие известные шахматисты учились
у Ботвинника в самом прямом смысле — одни, как Марк Тайма-
нов, в Ленинградском Дворце пионеров, другие в его знаменитой
школе. В этой школе брали уроки Анатолий Карпов, Гарри Кас-
паров, Юрий Балашов, Александр Белявский, Артур Юсупов, Сер-
гей Долматов, Елена Ахмыловская, Нана Иоселиани и многие дру-
гие. Наверное, я не открою секрета, сказав, что самым любимым
учеником был Каспаров, которому Ботвинник долгие годы помогал
бесценными советами. Они стали особенно дороги, когда молодой
гроссмейстер вступил в борьбу за первенство мира: в этой сфере
Ботвиннику с его пониманием всего комплекса сложнейших про-
блем нет равных.
Есть еще одна, уже нравственная черта в творческом и спортив-
ном облике Ботвинника, которая делает его влияние на молодых
шахматистов особенно сильным. В пору шахматного рационализма
личность Ботвинника с его неколебимой принципиальностью, не-
примиримым бойцовским характером служит прагматикам живым
укором. Ботвинник никогда не подчинял творчество практическим
соображениям, разве что вынужден был считаться с интересами
науки. Вот еще в чем тайна тяжелого удельного веса каждого его
высказывания о шахматах и шахматистах...
А как быть с колкостями его трудного характера, с его недовер-
чивостью, нетерпимостью, с резкостью его суждений? На это от-
вечу так: Михаила Моисеевича Ботвинника можно любить или не
любить — это дело вкуса (я, как это, наверное, явствует из всего
сказанного, отношусь к тем, кто Ботвинника любит), на него мож-
но обижаться (доводилось это и мне), даже сердиться. Не уважать
его — нельзя!
137
Загадка Таля
Документальная повесть
Трудно назвать имя в истории шахмат (а опа щедра
па таланты), которое вызывало бы столько яростных споров,
сколько вызывало в конце пятидесятых годов имя Михаила Таля.
Если не считать легендарного Пауля Морфи, который в прошлом
веке яркой, но быстро погасшей кометой промелькнул на шахмат-
ном небосклоне, да Роберта Фишера, отказавшегося защищать
чемпионский титул, ни один шахматист пе будоражил так вообра-
жение современников, как Таль.
Его стремительный, неправдоподобно быстрый взлет,
почти без разгона; фейерверк головокружительных побед, кото-
рых другому гроссмейстеру хватило бы на всю жизнь (Талю на
них потребовалось три с небольшим года); наконец,— и это, ко-
нечно, самое главное,— стиль его игры, предельно агрессивный,
предельно рискованный, с каким-то бесшабашным пренебрежени-
ем к опасностям — все это ошеломило не только шахматных бо-
лельщиков, которые, вообще говоря, легко приходят в возбужде-
ние, но и некоторых гроссмейстеров и мастеров, отнюдь не склон-
ных легко раздавать комплименты. Добавьте к этому интригую-
щий внешний облик — пронзительный взгляд чуть косящих ка-
рих глаз, нос с горбинкой, придававший Талю, когда он склонялся
над доской, хищный вид, наконец, алехинскую привычку коршу-
ном кружить вокруг столика, когда партнер обдумывает ход...
Пресса, особенно зарубежная, мгновенно подметила
загадочность как фантастических успехов Таля, так и его облика.
Таля начали называть «демоном», «черной пантерой», «Пагани-
ни», намекая на сходство во внешности и па «дьявольское» уме-
ние Таля играть «на одной струпе», то есть создавать позиции,
где все висит па тончайшем волоске.
Кое-кто стал даже всерьез поговаривать, будто Таль
обладает способностью гипнотизировать своих противников, за-
ставляя их силою каких-то неведомых магнетических чар изби-
рать неверные планы. Бронштейп, например, прямо называл Таля
«чтецом чужих мыслей», таким же как Мессинг и Куни.
Так возникла «загадка Таля», разгадать которую пы-
тались — поначалу без особого успеха — многие знатоки. Так
вспыхнули споры о том, объясняются ли победы Таля появлением
138
нового стиля, нового подхода к разрешению извечных шахматных
проблем или просто его могучей природной силой, неповторимым
своеобразием его таланта.
Так шахматный мир разделился на тех, кто с восторгом, без
колебаний принял триумфы Таля, и иа тех, кто, смущенный и
даже встревоженный его беспокойным творческим духом и, глав-
ное, его «неправильной» игрой, отнесся к этим триумфам скепти-
чески, а иногда даже и с сарказмом.
Сейчас, десятки лет спустя после того, как Таль утратил титул
чемпиона мира, вся эта окружавшая его атмосфера необычности
кажется нереальной, выдуманной. «А был ли мальчик?» Было ли
все это — тысячные толпы восторженных болельщиков у Театра
имени Пушкина, где Таль в матче па первенство мира одолел Бот-
винника, первые места молодого шахматиста в чемпионатах СССР,
в крупнейших международных турнирах, эффектные партии, где
в жертву приносилось по нескольку фигур, споры до хрипоты по
поводу того, а корректны, правильны ли эти жертвы?
По свойственной людям привычке в своих рассуждениях о про-
шлом отталкиваться во многом от конечного результата, кое-кому,
наверное, теперь кажется, что ничего необычного в чемпионской
карьере и творческой манере Таля не было.
Даже Александр Кобленц, долгие годы опекавший Таля в ка-
честве тренера (и секунданта на обоих матчах с Ботвинником), и
тот заявляет: «Никакой «загадки Таля» пе существовало и не су-
ществует».
Мы попробуем это мнение опровергнуть. Действительно, в не-
стройном и шумном хоре апологетов Таля и скептиков, не при-
нимавших его стиль, как-то затерялись голоса тех, кто утверж-
дал, что главное в игре Таля — не демоническое, а жизнерадост-
ное, оптимистическое начало, что, если не бояться сравнений, он
в шахматах скорее не Паганини, а Моцарт. Да, в игре молодого
Таля было что-то роковое, в его партиях всегда ощущалось обжи-
гающее дыхание опасности, нависшей над обоими партнерами (за-
метьте — над обоими!), а комбинации Таля говорили о его дьяволь-
ской интуиции, о колдовском умении видеть «сквозь степу». Но
ведь каждая комбинация, каждая атака Таля была продиктована
и пронизана глубочайшим оптимизмом, неколебимой верой в не-
исчерпаемые возможности шахматного искусства, в силу творче-
ского духа!
Долго не утихавшие споры вокруг Таля отражали то ирониче-
ское, недоверчивое отношение, которое всегда вызывают у некото-
рой части современников новые идеи, повый стиль. Таль, несом-
ненно, давал поводы для скепсиса. Множество его комбинаций,
успешно завершившихся за доской, находили потом опроверже-
ние. И хотя партия, представляющая собой ограниченное во вре-
мени и насыщенное психологическими мотивами столкновение
Двух интеллектов, двух характеров,— не этюд, где опровержение
авторского замысла сводит ценность этого произведения на нет,
партии Таля — на том основании, что комбинации его некоррект-
139
вы,— признавались авантюрными, пе отвечавшими строгим нор-
мам шахматного искусства.
Скептицизм, неверие в правомерность творческой манеры Ми-
хаила Таля упрямо следовали за ним даже в его самых победных
походах.
В 1954 году Миша Таль, выиграв матч у Владимира Сангина,
стал в восемнадцать лет мастером. У многих, кто не видел партий
матча, столь раннее (по тем временам) посвящение в рыцари вы-
звало сомнение. А ведь Сайгин относился отнюдь не к слабейшим
нашим мастерам, и победа над ним могла считаться вполне доста-
точным основанием для присуждения такого звания. Правда, еще
несколько лет до того поговаривали, что, дескать, живет в Риге
талантливый мальчик, который подает большие надежды, но все
равно первый успех Таля был взят под сомнение. Запомните эту
ситуацию: она повторится пе раз. Таль станет одерживать одну
победу за другой, а знатоки будут только недоверчиво пожимать
плечами.
Спустя два года Миша Таль выступил в XXIII чемпионате
страны и набрал всего на очко меньше, чем победители турнира —
Тайманов, Авербах и Спасский. Для дебютанта — великолепный
результат, не правда ли? Еще важнее другое — уже тогда Таль об-
наружил силу и своеобразие своего стиля, который быстро завербо-
вал ему многочисленных поклонников.
Вот, например, что писали о нем после турнира:
«Отличительной чертой творчества Таля является его безгра-
ничный оптимизм. Он играет быстро, порывисто, отдается полно-
стью своему вдохновению, которое у него полноценно, и снабжает
его великолепной тактической зоркостью.
Даже в совершенно безнадежных положениях Таль не пере-
стает верить в свою удачу, утомляет противников изворотливостью
в защите».
Казалось бы, оценка более чем лестная, не так ли? Но погодите,
дальше следует оговорка:
«Бросается в глаза ограниченность творческого кругозора Таля.
Это — смелые атаки, остроумные выдумки, ловушки. В игре Таля
много риска, но часто необоснованного, атаки порой не вытекают
из требований позиции».
Необоснованный риск... Требования позиции... Запомним п это:
с подобными упреками Таль столкнется не раз. Тем более что тре-
бования позиции он действительно часто игнорирует. Но подождем
осуждать его за это.
Прошел еще год, и молодой мастер стал чемпионом СССР. По-
разительней успех! Но опять-таки значение победы не ограничи-
валось только спортивными итогами. Таль в этом турнире встре-
тился за доской с восемью гроссмейстерами. И вот пятеро из них—
Бронштейн, Керес, Петросян, Тайманов, Толуш (какое великолеп-
ное созвездие имен!) — потерпели поражение и тем самым, по вы-
ражению одного из обозревателей, проголосовали за допуск Тйля
в семью гроссмейстеров, двое, сыграв вничью, воздержались, и
140
только один проголосовал против. Шесть очков из восьми — вот
какой был результат встреч Таля с прославленными гроссмейсте-
рами.
Новый чемпион Советского Союза вновь удивил своей необы-
чайно рискованной и красивой игрой, сделавшей его теперь куми-
ром болельщиков. Некоторые партии Таля из этого турнира обо-
шли мировую шахматную печать.
И все-таки кое-кто из знатоков был по-прежнему настроен
скептически. Зрители в зале восторженным гулом встречали каж-
дую победу Таля, а скептики только иронически усмехались. Лед
не растаял даже тогда, когда Михаил Таль заставил капитулиро-
вать Пауля Кереса, причем произошло это в эндшпиле, где комби-
национные мотивы безропотно уступили место глубокому страте-
гическому расчету.
В следующем чемпионате СССР, в 1958 году, Таль выступал
уже не мальчиком, но мужем. Медовый месяц дебютантства про-
шел безвозвратно, с чемпионом страны играли особенно осторожно
и старательно. И все же он опять оказывается первым!
Дважды подряд стать чемпионом страны — это удавалось до
того только Ботвиннику, Кересу и Бронштейну. Но молва живу-
ча — снова пополз шепот: Талю везет! Разве закономерно, что он
выиграл безнадежную партию против Спасского? Разве во встрече
с ним не сделал грубейшей ошибки Геллер? Разве, разве... Много
еще приводилось этих «разве». Словом, для многих Таль по-преж-
нему оставался всего лишь любимцем фортуны, браконьером, ко-
торый дерзко нарушает законы шахматной борьбы, но непостижи-
мым образом ускользает от заслуженного возмездия.
Но вот в августе 1958 года в югославском городе Портороже
начинается межзональный турнир — один из этапов отборочных
соревнований к матчу на первенство мира. Таль и там умудряется
стать первым! В том же году он добивается абсолютно лучшего
результата на XIII Олимпиаде в Мюнхене — набирает тринадцать
с половиной очков из пятнадцати. Затем Таль делит второе-третье
места на очередном чемпионате страны (первая «неудача»!), а по-
сле этого берет первый приз на международном шахматном турни-
ре в Цюрихе.
Ну уж теперь-то, кажется, сомнений быть не может — слиш-
ком значительны и, что не менее важно, стабильны его успехи. Но
вот познакомьтесь с анкетой, которую в 1959 году предложила
участникам и пх секундантам перед началом турнира претенден-
тов одна югославская газета. В анкете предлагалось высказать свое
мнение по злободневному вопросу — как будут окончательно рас-
пределены места.
В данном случае нас интересует, как были расценены шансы
Таля. Так вот, Петросян отвел ему второе место, Глигорич — чет-
вертое, Бенко — четвертое, Олафссон — третье, Авербах (секун-
дант Таля) — первое-второе (в чистое первое место не верил и
он!), Матановпч (секундант Глигорича) —второе-четвертое,
Бондаревский (секундант Смыслова), Болеславский (секундант
141
Петросяна), Ларсен (секундант Бенко) и Дарга (секундант
Олафссона), назвав двух первых призеров, Таля не упомянули
вовсе...
Конечно, каждый может ошибиться в своих предположениях,
в оценке сил участников, но ведь кроме Авербаха, которому по
«долгу службы» нельзя было не верить в Таля, никто не видел в
нем главного претендента на шахматный престол! И это несмотря
на его непрерывные победы. Вот насколько сильной была уверен-
ность в том, что острая и гибкая шпага Таля окажется все же
слишком тонкой, чтобы пробить массивную кольчугу гроссмей-
стеров.
Но, кажется, самое удивительное происходило во время матча
Таля с Ботвинником весной 1960 года. Словно забыв, что идет по-
единок двух сильнейших шахматистов мира, некоторые коммента-
торы упрекали Таля чуть ли не во всех шахматных грехах. Один
всерьез доказывал, что Таль плохо играет в простых позициях.
Другой утверждал, что претендент не умеет делать ничьи. Третий
укорял Таля ни больше ни меньше, как в легкомыслии и упрям-
стве. Все эти и другие настроенные на тот же лад голоса умолкли
лишь к концу матча, когда уже стало ясно, что упреки относятся
к новому чемпиону мира.
Итак, Таль стал чемпионом и, казалось, самым убедительным
способом доказал если не правоту, то, по крайней мере, правомер-
ность своих шахматных принципов. Можно было играть не «по
Талю», можно было по-прежнему находить в глубинах его комби-
наций скрытые изъяны, можно было отвергать его подход к реше-
нию той или иной позиции, но не признавать того, что стиль Таля
правомерен, было уже нельзя.
Прошел, однако, всего год, и молодой гроссмейстер вынужден
был расстаться со своим титулом, не успев к нему как следует
привыкнуть. И разговоры о том, что Таль позволяет себе недопу-
стимые вольности в обращении с шахматными фигурами, вспых-
нули с новой силой.
Те, кто и прежде не верил в творческую правоту идей Таля,
потом, имея в виду явное снижение его спортивного потенциала,
еще более укрепились во мнении, что былые успехи Таля — всего
лишь каприз, прихоть шахматной фортуны.
Но, признавая бесспорную недолговечность триумфа Таля-
шахматиста, точнее, Таля-спортсмена, мы в то же время не можем
не признавать того огромного влияния, которое оказал Таль на
шахматную жизнь, влив в шахматы, по выражению одного из ком-
ментаторов, «дикарскую кровь». Даже Тигран Петросян, находя-
щийся на другом полюсе шахматного искусства, и тот, по его соб-
ственному признанию, должен был сделать «поправку на ветер»,
каким была длк него, исповедующего совсем другую веру, игра
Таля.
Чтобы понять, насколько интенсивно (хотя, конечно, и в раз-
ной степени) стиль Таля, его подход к шахматам повлиял на мно-
гих, если не на большинство современных гроссмейстеров, и чтобы
142
понять, почему известная часть шахматистов упорно выражала
ему вотум недоверия, надо прежде всего понять самый стиль Таля.
А для этого надо понять, в первую очередь, характер Таля. И не
только Таля-шахматиста, ибо смелое некогда утверждение, что
стиль — это человек, давно уже стало трюизмом, и каждому ныне
хорошо известно, что творческую манеру любого индивидуума
нельзя исследовать изолированно от его человеческого характера.
«Я—молодое дарование...»
Миша Таль был «обыкновенным вундеркиндом». Когда произ-
носится это слово — «вундеркинд», люди обычно настораживают-
ся. Мыльный пузырь. Такой красивый, блещущий радужными
красками. А потом... потом иногда остаются только клочья мыль-
ной пены.
С Мишей этого не случилось. И пусть в семье он был предме-
том всеобщего обожания, ему удалось пройти этап «вупдеркинд-
ства» более или менее благополучно, хотя какой-то след, несом-
ненно, остался.
В три года он уже умел читать. У него была не память, а маг-
нитофонная лента: он запоминал все, что при нем произносили.
Его любимое развлечение состояло в том, чтобы прочесть страни-
цу, а потом пересказать ее наизусть слово в слово.
Удивлять других своими способностями, заслуживать похвалу
и выслушивать ее — вундеркинды это очень любят. Став старше,
Миша долго сохранял прежнюю привычку. Как-то еще школьни-
ком он принес домой подшивку шахматных бюллетеней с партия-
ми трех полуфиналов чемпионата страны. За несколько часов он
переиграл на доске все партии и после этого мог любую продемон-
стрировать по памяти.
Как преданный друг, память в молодые годы не изменяла ему
никогда. После турнира в Цюрихе Таль снова имел случай прове-
рить себя в этом смысле. Он дал два сеанса, причем в каждом иг-
рало против него по тридцать восемь шахматистов. Оба сеанса
закончились с очень внушительным счетом в пользу Таля.
После второго выступления к Талю подошел один из участни-
ков сеанса — некто Майер, местный шахматный меценат. Он вы-
играл у Таля в сеансе и был в отличном расположении духа.
— А знаете,— сказал ему Таль,— ведь я в одном месте мог
сыграть сильнее.
Майер удивился:
— Вы помните партию со мной?
Настала очередь удивляться Талю:
— Помню партию с вами? Я помню все партии!
— Предлагаю пари! — воскликнул Майер, оглянувшись на об-
ступившую их толпу.
— Идет!
143
II Таль, взяв бумагу, записал, не глядя на доску, все тридцать
восемь партий до одной...
Отец Таля был незаурядным человеком. Получив медицинское
образование в Петербурге, Таль-старший много путешествовал по
Европе, знал несколько языков. В Риге долгие годы работал в
больнице, и врача, не делавшего разницы между больными, будь
то директор банка или дворник (а ведь это было в буржуазной
Латвии), знал и любил весь город. У него было трудное имя —
Нехемия Мозусович, и, может быть, поэтому все его звали «док-
тор Таль». Стройный, красивый, с седой шевелюрой, он создавал
у больных хорошее настроение одним своим видом.
Доктора Таля любой мог вызвать ночью по телефону, и он, пе
жалуясь, не ворча, поднимался с постели. Иногда, когда он слиш-
ком уставал и телефонный звонок не сразу будил его, трубку сни-
мала женская рука. Ида Григорьевна за многие годы супружеской
жизни тоже научилась говорить с больными.
— Что? Не спится? Тяжело на сердце? Знаете что, давайте не
будем будить доктора Таля: он сегодня очень устал. Примите ва-
лидол, да, да, несколько капель на кусочек сахару. Это никогда
не вредит, а утром приходите на прием. Седьмой кабинет, с девяти
до двух...
Ида Григорьевна в молодости увлекалась живописью, музыкой.
И если добротой, покладистостью характера, общительностью
Миша был обязан отцу, то «художественная линия», которая так
заметна в его игре, в манерах, в страсти к музыке, даже в рассеян-
ности, ведет начало от матери.
Когда началась война, Мише шел пятый год. За сутки до вступ-
ления немцев в Ригу они сидели всей семьей ночью в подвале дома,
вздрагивая при разрывах бомб. Прозвучал отбой, но никто не тро-
нулся с места. Какая-то пассивная покорность судьбе парализова-
ла волю.
И вдруг мать встала и неожиданно спокойным голосом сказала:
— Ну что ж, дорогие мои, надо идти на вокзал. Может быть,
еще успеем выбраться.
Доктор Таль не удивили и не стал возражать: в трудные мо-
менты он всегда уступал жене инициативу и никогда не жалел об
этом. Оп только на минутку забежал домой, сунул в чемодан вра-
чебные принадлежности.
Им повезло: они успели сесть в последний эшелон. В вагоне
можно было только стоять — такая была давка. Мишу доктор дер-
жал над головой, мальчику было п страшно, и весело. Он только
жалел, что ушла Мими — дочь соседей-учителей. Это была «пер-
вая любовь» Миши, они всегда играли вместе. Родители Мими
тоже пришли на вокзал, таща за собой тачку с вещами. Когда они
попытались погрузить скарб в вагон, их чуть не побили.
— Боже мой, какие тут могут быть вещи? — сказала Ида Гри-
горьевна.— Бросайте все!
Нет, они не могли расстаться с добром. И, снова нагрузив тач-
ку, соседи пошли домой. Навстречу смерти.
144
— Простись с Мими, Миша,— тихо сказал отец.— Ты ее боль-
ше никогда пе увидишь.
Миша Таль запомнил бы эту сцену и эти слова на всю жизнь,
даже если бы у него и пе было такой исключительной памяти.
В дороге эшелон несколько раз бомбпли. Ида Григорьевна бе-
жала с Мишей в поле и прикрывала его своим телом. Доктор Таль
занимался привычным делом — оказывал помощь раненым и боль-
ным. После многих дней тяжелого пути они прибыли в Юрлу —
небольшой районный центр на Урале.
В Юрле доктор Таль стал работать главным врачом больницы.
Их поселили в большой просторной избе. Ида Григорьевна очень
скоро научилась сажать картошку, прочищать стекло керосиновой
лампы, ходить в валенках и тулупе. Мише в Юрле нравилось. Ле-
том он любил ходить с соседом-дедушкой за грибами, зимой его
нельзя было оторвать от салазок.
Когда Миша пошел в школу, оп уже умел умножать в уме трех-
значное число на трехзначное. Через два дня его пересадили в тре-
тий класс и запросили облоно, можно ли перевести в четвертый.
Но ответа почему-то не последовало, и Миша остался в третьем.
Проказливому сыну доктора Таля все прощалось. Тем более
что шалости его никогда не были злыми. Нехемия Мозусовпч не-
сколько раз в неделю читал лекции сестрам юрлинской больницы.
Миша часто сидел на этих занятиях и с интересом слушал отца.
Однажды доктор, прочитав утром лекцию для медсестер, работав-
ших в ночной смене, уехал к больным. Днем у него было назначе-
но такое же занятие, но уже с другой группой. Доктор, однако, за-
держивался, и занятие хотели было отменить. Но тут к столу по-
дошел маленький Таль с листками бумаги в руках.
— Вот,—сказал он,— папа переписал мне лекцию и просил,
чтобы я ее прочел.
И он, почти слово в слово, повторил лекцию, глядя на чистые
листки, вырванные из тетради старшего брата Яши. Занятие уже
подходило к концу, когда дверь отворилась и на пороге застыл
доктор.
— Сейчас, папочка, я уже кончаю,— сказал Миша как ни в
чем не бывало, но, взглянув на изумленное лицо отца, не выдер-
жал и залился звонким смехом...
Маленький Таль любил выступать. Впоследствии, уже студен-
том, он на вечерах будет с огромным удовольствием выполнять
обязанности конферансье и даже всерьез задумается, не стать ли
ему эстрадным актером.
Все это очень мило, скажете вы, но чрезмерные похвалы, ат-
мосфера обожания никому еще не приносили пользы.
Да, конечно, Миша рано осознал выгоды своего положения.
Еще в шесть лет, когда его пытались за что-нибудь журить, он,
прыгая на одной ножке, восклицал:
— Меня нельзя ругать: я — молодое дарование!
Но факт остается фактом: Миша Таль всегда был любим и в
школе, и в институте за исключительную доброту и бескорыстие,
145
за необычайно развитое чувство товарищества, за безропотную го-
товность всегда подчинить свои интересы общему делу.
В самом конце 1944 года семья Талей вернулась в Ригу: как
только город был освобожден, доктора немедленно вызвали нала-
живать дела в больнице. В их квартире разместился военный штаб,
и Талей временно поселили этажом ниже, где жил и генерал. Од-
нажды, проходя к себе в комнату, генерал увидел мальчика, ко-
торый, надев военную пилотку и держа в руках газету, рассматри-
вал географическую карту.
— Смирно! — скомандовал вдруг генерал и сам удивился эф-
фекту своих слов: мальчик, словно только того и ожидая, бросил
газету и вытянул руки по швам:
— Здрасте, товарищ генерал!
— Вольно! Доложи обстановку.
Миша слово в слово повторил сводку информбюро. Генерал вни-
мательно, без тени улыбки выслушал донесение, потом поднял
Мишу и крепко расцеловал.
— А ведь ты, братец, молодчина!
— Я и вчерашнюю сводку наизусть помню,—хитро улыбнулся
мальчик.— Рассказать?
Джинн выпущен из бутылки
Живой, эмоциональный, впечатлительный, Таль всякому увле-
чению отдавался целиком, без остатка. Все у него было «очень».
Очень любил музыку. Очень любил математику. Очень любил фут-
бол: с пятого класса школы до третьего курса института играл в
командах вратарем.
Отец с матерью пе возражали против этих увлечений своего
беспокойного отпрыска. Их только тревожила одержимость, с ко-
торой он брался за любое дело. Но музыка — это прекрасно. В доме
доктора Таля царил культ музыки. Сам доктор играл па скрипке,
Ида Григорьевна — па рояле^дядя Роберт умел извлекать доволь-
но приятные звуки из виолончели.
Поэтому, когда Миша увлекся игрой на рояле, все как-то само
собой решили, что он будет музыкантом. Тем более что он делал
большие успехи. И кто знает, может быть, в мире стало бы одним
средним музыкантом больше и одним выдающимся шахматистом
меньше, если бы доктор Таль, большой любитель, хотя и пе очень
большой знаток шахматной игры, не познакомил бы с пей млад-
шего сына.
Добрый доктор и не подозревал, какого страшного джинна вы-
пустил оплз бутылки.
Впрочем, мать главной виновницей считала себя. Она виновата,
она допустила оплошность, которую долго не могла себе простить.
Как это она с ее опытом, с ее безошибочной интуицией не поняла,
чем непременно станут шахматы для Миши с клокотавшей в нем
146
жаждой биться, мериться силами и обязательно побеждать, по-
беждать.
Вскоре мать почуяла опасность и предприняла ответные меры.
Теперь она уже не только не противилась, как прежде, игре в фут-
бол, а сама посылала мальчика на улицу. Пусть он возвращался
домой грязный, в порванных брюках, с пораненными локтями —
зато футбол не мешал музыке: умывшись, Миша тут же набрасы-
вался на инструмент.
Но вот шахматы, эта медленно, но верно действующая отрава,
захватывают его целиком, и ни музыка, ни любая другая сила уже
не могут соперничать с ними. Могла ли подозревать Ида Григорь-
евна, что наступит день, когда шахматные успехи и невзгоды сына
будут занимать ее куда больше, чем похвалы или укоры учитель-
ницы музыки?
У шахмат, однако, была еще одна соперница — математика.
В школе незаурядные математические способности Таля быстро
обратили на себя внимание. Мальчик не просто решал задачи быст-
рее всех — он почти всегда находил какой-то необычный и своеоб-
разный путь решения. На конкурсах решения задач и математи-
ческих викторинах Таль был непобедим. Математика давала ему
возможность утолять жажду борьбы, она ставила перед ним труд-
ные проблемы, и из поединков с шеренгами цифр он выходил по-
бедителем. Это ему всегда нравилось, но в первую очередь, конеч-
но, сам процесс решения доставлял ему наслаждение. Словом,
Таль очень любил математику, очень.
Кто знает, может быть, в мире стало бы одним незаурядным
или средним математиком больше и одним выдающимся шахмати-
стом меньше, если бы... если бы не педантичный характер учи-
тельницы, которую нисколько не радовало, что Таль в уме может
извлекать корни: он, оказывается, небрежно вычерчивал треуголь-
ники. Кляксы в тетради, неряшливость в записи решения, отсут-
ствие должного прилежания — грехов у Таля было много. Посы-
пались тройки, потом двойки.
Миша заупрямился. Клякс в тетради стало заметно больше. Он
чувствовал, что учительница во многом права, и это его еще больше
злило. Потом произошел инцидент, который навсегда покончил с
альтернативой — шахматы или математика. Таль решил какую-то
задачу в уме и написал ответ. Так как ход решения приведен пе
был, учительница заподозрила, что он попросту списал ответ из
задачника. Миша обиделся, перестал ходить па уроки математики.
В конце концов его перевели в другую школу, но роман с матема-
тикой был закончен.
Итак, путь шахматам был расчищен. (В старших классах, прав-
да, Таль неожиданно увлекся гуманитарными науками, в первую
очередь литературой. Очень увлекся. Но литература и история
шахматам почему-то не мешали).
Забавный был вид у этого кареглазого мальчишки со свисав-
шим на глаза чубом, когда он сидел, низко склонив голову над
Доской. Обдумывая ходы, Таль забывал обо всем на свете, даже,
147
наверное, о том, что играет в шахматы. Его руки машинально сле-
довали за мыслью: словно слепой, он ощупывал фигуры на доске,
которыми собирался пойти или на которые намеревался напасть.
Эта привычка очень мешала партнерам, и однажды один из
старшеклассников, сев с ним играть, заставил мальчика держать
руки на сиденье стула — под собой. Таль выдержал ходов шесть.
Потом вскочил, смешал фигуры на доске и выбежал из комнаты.
Играть. Выигрывать у своих сверстников, еще лучше — у взрос-
лых, у знакомых, у незнакомых. Играть в турнирах класса, школы,
Дворца пионеров, дома, во дворе, на уроках, на перемене. Играть,
играть, играть.
Талю повезло: во Дворце пионеров руководил занятиями неза-
урядный человек. Янис Крузкоп, по профессии преподаватель анг-
лийского языка, был влюблен в шахматы. Больше, чем шахматы,
он любил только детей. Крузкоп был романтик. Он ценил в шахма-
тах лишь красоту и, может быть, поэтому мастером так и не стал.
Крузкоп нашел в мальчике на редкость верного и благодарного
ученика. Вскоре Миша Таль понял, что ему хочется не просто вы-
игрывать, но выигрывать красиво. Очень хочется.
Теперь он часто наведывается в подвальчик на улице Вейден-
баума — там тогда помещался Рижский шахматный клуб. Здесь он
был согласен на все — следить за игрой перворазрядников, играть
сам, слушать «охотничьи рассказы» бывалых шахматистов. Когда
он засиживался очень поздно, в клуб приходила мать или дядя
Роберт и тащили упиравшегося мальчишку домой.
Постепенно становилось ясным, что у младшего сына доктора
Таля характер, при всей доброте и покладистости мальчика, не из
легких. Миша привык, что ему все удается, все получается. Дома
и в школе — для каботажного плавания — такая уверенность го-
дилась. В большом плавании она оказывалась вредна. Но он этого
еще не понимал и бывал наказан.
Однажды, гуляя в Межа-парке, оп захотел искупаться. У озера
в Межа-парке дурная репутация. Миша знал об этом, но... Таль
не боится ничего! Мать, почувствовав каким-то шестым чувством
надвигающуюся беду, торопливо пошла следом. И когда Миша, по-
пав в яму с ледяной водой, камнем пошел ко дну, она кинулась за
ним и в последний миг успела схватить за руку. Его откачивали,
он долго проболел.
Думаете, урок пошел на пользу? Спустя несколько лет доктор
Таль, почти никогда не отдыхавший, сумел выкроить время для
отпуска и решил с женой и младшим сыном съездить на Черное
море. М«ша был уже студентом, успел сыграть в четвертьфинале
первенства СССР, стал мастером. Серьезный молодой человек, гор-
дость мамы и папы.
Два дня они блаженствовали в курортном местечке под Сочи.
После хмурой Балтики Черное море было особенно теплым и ла-
сковым. На третий день разбушевался шторм. Трое рижан рас-
положились на пляже метрах в двадцати от моря. Доктор Таль
с супругой любовались волнами, которые, одна выше другой, с гро-
148
хотом обрушивались на берег. Миша лежал рядом и, лениво бро-
сая камешки, переговаривался с двумя местными мальчишками.
— Во дает! — сказал восхищенно один, когда до них долетели
брызги волны.— У вас там, верно, не бывает таких штормов?
— Что? — презрительно поднял бровь бледнотелый рижанин.—
Вы хотите сказать, мальчики, что это шторм? Ну так глядите.
Таль вскочил и вприпрыжку побежал к воде. Все произошло
так быстро, что мать успела только закричать от страха. Волна
подхватила его, играючи перевернула несколько раз и, к счастью,
вышвырнула на берег. Его с трудом привели в чувство и отнесли
в гостиницу. Температура подскочила до сорока. Доктор момен-
тально поставил диагноз — сотрясение мозга. Через несколько
дней, как только позволило здоровье Миши, они улетели в Ригу.
— Слово вратаря, Яшка, это был великолепный бросок,— рас-
сказывал Миша брату, сидевшему у его постели.
Ида Григорьевна, встряхивая градусник, только качала головой.
Прошло еще несколько лет. В Портороже происходил межзо-
нальный турнир. Один из участников, лидер турнира, пришел днем
на пляж и влез на пятиметровую вышку: он никогда не прыгал
с такой высоты, и ему интересно было постоять наверху. Но тут
подошел один из журналистов:
— Что же это, друже Таль? За доской вы так смело бросаетесь
в атаку, а здесь оробели?
Он еще не успел закончить фразу, как Таль прыгнул, больно
ударившись о воду животом. Его потом целый день поташнивало и
мутило, но он был доволен: выдержал марку!
Каким же вырисовывается характер юноши? Несомненно,
огромная самоуверенность; убежденность в том, что он все сумеет,
что у него все получится; ненасытный азарт в игре, жажда побед,
позволяющая предугадать будущее честолюбие.
В то же время ни малейшего намека на зазнайство. Необычай-
но развитое чувство товарищества (уже став чемпионом СССР, он
fan разу не пропустит возможности сыграть за команду своего фа-
культета в университетских соревнованиях). Добавьте к этому не-
истребимый оптимизм, брызжущий юмор, тайную мечту о профес-
сии конферансье. И, наконец, потребность в ласке, внимании со
стороны родных. Ни на одном турнире, будь то в Москве, в Швей-
царии или в Югославии, Таль не ложился спать, не поговорив
предварительно по телефону с домашними. И в присутствии целой
ватаги ребят Миша никогда не стеснялся обнять и поцеловать
маму — качество, которым могут похвалиться немногие мальчики.
«Никого-то я не боюсь!»
Вряд ли есть смысл перечислять все соревнования, в которых
участвовал школьник Таль. Их было множество.
Сколько-нибудь серьезные успехи пришли только в девятом
классе, когда Таль выполнил норму первого разряда и попал в фи-
149
пал чемпионата Риги для взрослых, где выиграл, кстати, партию у
мастера Кобленца.
В том же году он участвовал в чемпионате Латвии, разделив
одиипадцатое-четырнадцатое места.
Казалось, Таль вышел на большую дорогу. Но не забудем, что
ему было еще только четырнадцать лет и что избытком серьезно-
сти он никогда не страдал, а уж в ту пору особенно. К турнирам
этот непоседа готовиться еще не умел, анализировать партии у
него попросту не хватало терпения. В лучшем случае он галопом
переигрывал два-три десятка партий, интересуясь главным обра-
зом тем, кто выиграл.
Стратегические идеи противников его пе волновали — он про-
сто их пе замечал. У пего загорались глаза только тогда, когда на
доске возникал комбинационный каскад.
Методичности, выдержки у него в ту пору не было вовсе. Таль
хорошо вел борьбу только до момента, пока не добивался подавля-
ющего перевеса. После этого у него пропадал к игре всякий инте-
рес и он готов был выпустить пойманную рыбу обратно в реку,
чтобы снова начать ловлю. Но второй раз рыбка попадала на крю-
чок далеко не всегда, и в каждом турнире количество легкомыс-
ленно потерянных Талем очков было очень велико.
Словом, это был актер, который годился только на одно ам-
плуа — дуэлянта и бретёра. Меркуцио из «Ромео и Джульетты».
Но зато эту роль он выполнял как никто. Если ему удавалось за-
хватить инициативу, а позиция требовала выдумки и изобретатель-
ности, Таль попадал в родную стихию и тут уже становился
страшен.
Да, как боец он был еще очень уязвим. Натура впечатлитель-
ная и экспансивная, Таль после срывов, допущенных по своей
вине, испытывал угнетенность и представлял в таких случаях удоб-
ную мишень. В одном квалификационном турнире он шел на пер-
вом месте, но в лучшей позиции проглядел так называемый спер-
тый мат. Оплошность так подействовала, что все остальные пар-
тии — все до одной — Таль проиграл без борьбы.
Не подумайте, однако, что любое поражение действовало на
Таля деморализующе. Этот мальчик умел уважать противников:
когда его побеждали во честном бою, он на другой день играл осо-
бенно зло.
Любимым занятием молодого (да и взрослого!) Таля была мол-
ниеносная игра — здесь развязки ждать долго не приходилось да
и держалось все, в основном, на тактике. Отличаясь необычайной
быстротой шахматного мышления, блиц-партии Таль играл пре-
восходно.
Был, правда, один вид соревнований, участвуя в которых этот
специалист молниеносной игры часто попадал в цейтнот. Речь идет
о командных соревнованиях. И отнюдь не случайно. Таль с его
чувством товарищества готов был в командном матче отказаться
от милого его душе риска, играть в архипозиционной манере и
даже — что было для него труднее всего — долго думать, лишь бы
150
только не подвести друзей. Конечно, бывали срывы — у Таля ни-
что не проходило гладко.
Летом 1951 года команда Латвии выступала в финале юноше-
ских соревновании на первенство страны. В матче с Литвой Таль
встретился с Расимавичусом. Настроенный очень серьезно, он за
доской увлекся, пожертвовал пешку и получил трудную позицию.
Тут он очнулся, вспомнил, что играет за команду, и... попал в
цейтнот. Пришлось сдаться.
После партии капитан команды категорически запретил Талю
жертвовать что-либо. Миша страшно переживал. Он дал слово
играть строго позиционно. Слово он сдержал, но дорогой ценой:
в девяти партиях Таль набрал лишь три с половиной очка, причем
любопытно, что три партии проиграл из-за жестокого цейтнота.
Был еще случай, когда он, совершенно того не желая, огорчил
друзей. Это произошло летом следующего года в Ростове, где разы-
грывался полуфинал всесоюзных юношеских соревнований. В за-
вершающем туре лидеры — шахматисты Украины и Латвии —
играли между собой, а третий конкурент — коллектив РСФСР —
встречался с Туркменией. Случилось так, что от Таля зависел вы-
ход команды в финал: при счете 2 : 3 в пользу Украины ему доста-
точно было закончить свою партию вничью, и шахматисты РСФСР,
даже выиграв с сухим счетом, не могли догнать соперников.
Позиция была равной, и Талю легко было добиться мирного ис-
хода. Но на беду она была и интересной, и Талю стало жаль рас-
ставаться с доской, на которой завязывалась многообещающая
интрига. Не вняв голосу благоразумия, он выбежал в коридор и
спросил, как идут дела у шахматистов РСФСР — они играли в дру-
гом зале. Кто-то сказал ему, что туркменам удалось отвоевать пол-
очка. То ли отвечавший ошибся, то ли сделал это со злым умыслом,
но он сказал неправду: команда РСФСР выиграла все шесть пар-
тий. Таль вернулся к столику, дрожа от радостного возбуждения:
можно поиграть и даже проиграть — выход в финал обеспечен.
Вы уже догадываетесь, что он проиграл. И едва он успел написать
на бланке «сдаюсь», как тут же узнал горькую правду и понял, что
нанес команде тяжкий удар.
Это был серьезный урок, который не прошел впустую. С тех
пор Таль много раз выступал в командных состязаниях — на пер-
венство страны, на первенство мира среди студентов, на шахмат-
ных олимпиадах, и всегда был одним из главных забойщиков
команды.
Летом 1952 года Таль закончил 16-ю рижскую школу и подал
заявление в Латвийский университет. Неожиданно он получил от-
каз: ему еще не исполнилось шестнадцати лет. Потребовалось спе-
циальное разрешение Министерства просвещения. Выяснилось,
что Таль, успевший весной занять седьмое место во «взрослом»
чемпионате Латвии, все еще мальчик.
Да, он так и не стал серьезным, даже закончив школу. На
вступительном экзамене, цитируя известное место из «Евгения
Онегина»: «Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять во*
151
дил», Таль осовременил текст, заменив слово «Летний» на «дет-
ский». Проказа стоила балла: он получил четверку. Остальные
экзамены он сдал на пятерки и был принят.
В 1953 году к Талю пришел первый по-настоящему крупный
успех — он стал чемпионом Латвии. К тому же неплохо выступил
в командном первенстве страны. В финале соревнований, играя на
второй доске, он набрал столько же очков, сколько и мастер Кас-
парян, причем выиграл несколько красивых партий. Чувствова-
лось, что Таль вправе претендовать на звание мастера, и ему раз-
решили держать экзамен. На роль экзаменатора был приглашен
мастер Владимир Сайгин.
До сих пор речь шла не столько о достоинствах, сколько о сла-
бых сторонах Таля-шахматиста. И может показаться странным,
как это он в шестнадцать лет стал чемпионом республики и за-
явил о своих претензиях на эполеты шахматного мастера.
Противоречие тут только кажущееся. Дело в том, что уязви-
мые места в игре Таля бросались в глаза — недостаточно глубо-
кое понимание позиции, антипатия к положениям, в которых при-
ходится вести пассивную оборону, поверхностное знание дебютов,
наконец, отсутствие выдержки (загнав противника в цейтнот,
Таль в горячке тоже начинал быстро шлепать фигурами). Что же
касается достоинств, то их определить значительно труднее, по-
тому что все они умещались в одном коротком, но безгранично ем-
ком слове — «талант». Да, очень многое в игре даже юного Таля
объяснялось — или, если хотите, запутывалось — его природной
одаренностью.
Мы уже знаем, что у него с самых юных лет обнаружилась фе-
номенальная память, в шахматах она пригодилась как нельзя
кстати. Быть может, уже в тот период у Таля мало было равных в
искусстве расчета вариантов. Проникая мысленным взором в пози-
цию, он нырял на такую глубину, какая для других была недося-
гаема. Не всегда на этой глубине он видел предметы в их истин-
ном цвете, иначе говоря, не всегда верно оценивал возникавшие
в результате далекого расчета ситуации, но рассчитывал вари-
анты Таль все-таки лучше, чем большинство его противников.
Другая привлекательная сторона его шахматного дарования
заключалась в богатстве фантазии, в неистощимой изобретатель-
ности, находчивости. Многие шахматисты, даже весьма средней
силы, могут припомнить несколько своих эффектных комбина-
ций. Талю, чтобы показать какую-либо комбинацию, какой-ни-
будь неожиданный тактический трюк, достаточно взять едва ли
не любую партию из любого турнира. Он, казалось, дышал воз-
духом комбинаций, они для него были естественны и необходи-
мы. Неожиданные ходы, коварные западнщ всевозможные ло-
вушки яркими блестками были рассыпаны в его партиях то тут,
то там.
Добавим к этому пристрастие к риску, даже бравировайие
отвагой, а также удивительную легкость и быстроту его игры, и
вы поймете, почему этот юнец, еще не очень опытный и стойкий;
152
но уже коварный и изворотливый, хотя и мог проиграть более
терпеливому и зрелому бойцу, был уже в состоянии свалить и
самого доблестного рыцаря.
Еще рано говорить о стиле Таля, еще рано отмечать те чер-
ты, которые придадут самобытность его игре и станут причиной
дискуссий в шахматном мире. И все же при внимательном взгля-
де на партии юного Таля можно заметить пусть пока тоненькие,
но уже упругие ростки его будущей манеры.
В командном первенстве страны 1953 года Таль в партии с
Грушевским осуществил комбинацию, которую стоит отметить,
хотя в том же турнире у него были комбинации и поярче. Но на
ней уж как-то очень явственно видна печать сугубо талевской
манеры.
В середине партии Таль вдруг заметил, что противник мо-
жет — а возможно, и намеревается — поставить ему ловушку. Он
считает ловушки своей привилегией, и эта попытка побить Таля
его же собственным оружием кажется этому самоуверенному
мальчишке дерзкой. «Хорошо,— рассуждает он,— а если я все
же полезу в петлю, что будет потом?» Он начинает терпеливо
брести по лабиринту вариантов и — о, радость! — находит выход,
выход, до которого его противник в своих замыслах добраться
не смог.
Проще говоря, Таль нашел в ходе ожидаемой комбинации
скрытый ответный удар. На ловушку — контрловушка. Здорово!
Но нет еще уверенности, что противник заметил ловушку, надо
его на всякий случай подтолкнуть.
И хитрец делает ход, «намекающий» противнику на возмож-
ность комбинации. Грушевский не очень долго размышляет: ком-
бинация так неотразимо заманчива, так ясна! Дальше действие
разворачивается в точном соответствии со сценарием. Таль прини-
мает жертву. Таль отступает. Таль бежит! И вдруг, когда про-
тивник уже готовился торжествовать победу, преследуемый обер-
нулся и нанес преследователю смертельный удар.
Спустя год произошел аналогичный случай в партии с Высоц-
кисом, сыгранной в юношеских командных соревнованиях. Таль
увидел, что Высоцкие явно провоцирует его на комбинацию с
жертвой фигуры. Он быстро анализирует позицию и находит
мину, заложенную противником. Ну ладно, допустим, мина взо-
рвется, что будет дальше? Как выясняется, Высоцкие, убежден-
ный, что на этом партия кончается, дальше не смотрел. А между
тем Таль находит очень интересный ход, перечеркивающий весь
замысел партнера. И снова он покорно идет на поводу у Высоц-
киса, и снова клин выбивает клином — комбинацию опровергает
комбинацией. Этот прием — падая, увлечь за собой противника,
чтобы потохМ перевернуться и оказаться па нем,— станет у Таля
излюбленным...
Вы, может быть, думаете, что этот безусый юнец, узнав, что
ему разрешили играть матч с довольно известным мастером, стал
серьезно готовиться? Просмотрел, скажем, партии Сайгина? Или
153
разучил новые дебютные системы? Либо, допустим, потрудился
над эндшпилем, где он не был силен? Ни то, ни другое и ни третье.
Он настолько верил в себя и был настолько легкомыслен, что к
матчу готовился очень мало. Как выяснилось, он мог себе это
позволить.
И здесь мы сталкиваемся еще с одной чертой в характере
Таля: он готов трудиться до изнеможения, готов поглощать
шахматную премудрость и днем, и ночью, но с одним непремен-
ным условием — чтобы партии, которые он разбирает, ему нра-
вились, были интересными. «Когда труд — удовольствие,
жизнь — хороша!» Эти слова горьковского Сатина были ему очень
по душе.
Словом, юный Таль не умел заставлять себя делать то, что
необходимо, чего требовал здравый смысл. Бившая фонтаном
одаренность позволяла ему до поры до времени игнорировать тре-
бования рассудка, но наступит период, когда одному таланту ста-
нет уже не под силу тянуть упряжку. Но этот период еще придет,
а пока Талю кажется, что понятия «успех» и «работа» разделимы,
что для успеха вполне хватает вдохновения.
Матч с Сайгиным проходил в Рижском шахматном клубе и
вызывал, особенно, конечно, среди сверстников Таля, огромное
возбуждение. Миша то и дело вскакивал со стула, чтобы перебро-
ситься шуткой, подмигнуть кому-нибудь. Словом, атмосфера была
идеальной — веселой и непринужденной.
Правда, на первых порах радоваться особенно было нечему:
первая партия закончилась вничью, во второй Таль азартно по-
жертвовал качество и был жестоко разгромлен. Но зато на следу-
ющий же день Таль насладился мщением: разнес позицию Сай-
гина прямой атакой на короля и добился капитуляции уже на
семнадцатом ходу. Затем серия из четырех ничьих и в восьмой
партии — победа.
Итак, после восьми партий Таль впереди. Но после одинна-
дцатой партии равновесие восстановлено: Таль получил подав-
ляющую позицию, однако, вместо того чтобы терпеливо дожи-
даться, пока плод созреет, соблазнился сложной и очень красивой
комбинацией — явно хотел доставить удовольствие ребятам. Увы,
в комбинации оказалась «дырка».
Только теперь, когда осталось всего три партии, а счет был
равным, Таль наконец-то заволновался и даже стал жалеть, что
так легкомысленно отнесся к подготовке. Но в следующих двух
партиях он заставил соперника сдаться и, сделав в последний
день ничью, закончил матч вполне благополучно — 8:6.
Такое событие нельзя было не отметить. В доме Талей и так
каждый день обедало пять-шесть Мишиных друзей (родители
давно смирились с тем, что младший сын превратил квартиру в
табор), но в этот вечер были побиты все рекорды.
Юный мастер был счастлив и веселился вовсю: пел пародий-
ные и шуточные песенки с несколько рискованным текстом (док-
тор Таль только растерянно переглядывался с женой), демонстри-
15 i
ровал свою память, играл на рояле — словом, всячески доказывал,
что его истинное призвание не. шахматы, а эстрада.
Степенный Сайгин только диву давался: он никогда не видел
такого веселого шахматиста. Доктор Таль, улучив момент, отвел
Сайгипа в сторону и повел с ним задушевный разговор.
— Вы помните рассказ Куприна «Марабу»? Чудный рассказ,
хотя шахматистам, конечно, обидно, что их сравнивают с такой
унылой птицей. Ну и как вам нравится этот марабу, а? Вот уж,
право, никогда не подумаешь, что этакий неугомонный волчок
может проводить часы за доской. Знаете, он меня иногда пугает
своим легкомыслием. Поговорите с ним, прошу вас, внушите ему,
что надо быть хоть немного серьезным.
Сайгин постарался добросовестно выполнить деликатное пору-
чение и отвел юношу в сторонку.
— Вот ты выиграл у меня, Миша, и веселишься,— внушал он
своему недавнему сопернику.— Теперь ты мастер, будешь играть
в четвертьфинале чемпионата СССР, может быть, даже попадешь
в полуфинал. А там, знаешь, как тяжело? Там даже пол-очка вы-
рвать тяжело. А выиграть у такого, как Холмов? С ним и вничью-
то закончить не всегда удается... Ты теперь должен серьезно го-
товиться к каждому турниру, к каждой партии. Ты должен...
Таль слушал и думал про себя: «И напрасно вы меня пугаете.
Никого-то я не боюсь. Вот знаю, что это нехорошо быть таким
самоуверенным, но что я могу поделать, если никого — хоть режь-
те меня — не боюсь! И напрасно папочка (я ведь все видел!)
подговорил вас на эту душеспасительную беседу. Уж я таков,
каков есть».
Н, деликатно дождавшись, когда Сайгин кончил его «воспи-
тывать», Таль вскочил и побежал к инструменту, закричав:
— Леди и джентльмены! А теперь я вам исполню...
Сайгин, улыбнувшись, только махнул рукой.
Вскоре, однако, выяснилось, что торжество было затеяно не-
сколько преждевременно: Всесоюзная квалификационная комис-
сия во главе с гроссмейстером Авербахом не торопилась присуж-
дать Талю звание мастера. Его победа показалась почему-то не
очень убедительной. Требовался еще какой-то аргумент. И Таль
его представил.
Вскоре после матча с Сапгиным в Риге проходило командное
первенство страны. Таль выступал в команде «Даугавы» на пер-
вой доске. У него еще никогда не было таких серьезных оппонен-
тов — Петросян, Тайманов, Авербах, Корчной, Васюков, Аронин,
Лисицын, Кан, Чистяков, Суэтин. Таль, конечно, еще не мог вы-
держивать такое давление. Но победу над одним гроссмейстером
он одержал. В дебюте Таль пожертвовал Авербаху пешку и по-
пытался запутать противника. Тот искусно защищался и пере-
хватил инициативу. В цейтноте, однако, Таль выиграл фигуру, и
председатель квалификационной комиссии потерпел поражение.
В конце 1954 года восемнадцатилетний Таль получил изве-
щение, что Всесоюзная квалификационная комиссия присвоила
155
ему звание мастера... «Пират шахматных полей», как его будут
впоследствии называть, поднял паруса и готовился к выходу в
открытое море.
На пороге больших событий
Итак, оп мастер. Итак, он встречается за доской с сильными
противниками, и небезуспешно. Словом, по всем признакам насту-
пало время «мужчиною стать». Но шахматный характер Таля все
еще в стадии становления. Его игра по-прежнему крайне неровна,
чрезмерная впечатлительность мешает ему бороться в каждой пар-
тии с полным напряжением сил. А кроме того (и это тоже, пред-
ставьте, имело значение), Таль, привыкший дома к неусыпным за-
ботам родных, стоило ему попасть в другой город, оказывался со-
вершенно не приспособленным к самым обычным житейским труд-
ностям.
В мае 1955 года в Вильнюсе проходил четвертьфинальный тур-
нир первенства страны. Среди участников были мастера Холмов,
Сокольский, группа сильных эстонских, белорусских, латышских
шахматистов. Начало соревнования заставляло вспомнить предо-
стережепия Сайгина: после десяти туров Таль имел пять очков.
Неизвестно, как развернулись бы события дальше, но здесь в
игру вступила мать. Она почувствовала, что у Миши что-то нелад-
но. И в одно прекрасное утро Ида Григорьевна отворила дверь но-
мера, в котором жил Таль.
Он сидел над доской, похудевший, бледный. Увидев маму, обра-
дованно кинулся к ней.
— Как дела, Мишенька?
— Плохо, мамочка. Я хожу по утрам голодный: ресторан в го-
стинице открывается только в час дня. И потом мне очень жмут
туфли. И потом я очень скучаю...
— Ну вот что, сынок, с туфлями вопрос решается просто: пере-
обуйся, ты ведь надел их не на ту ногу. Что касается завтрака, то
я только сейчас видела, как Айвар Гипслпс зашел в кафе напро-
тив гостиницы. А скучать больше тебе не придется: я буду с тобой
Ну, будем Зыигрывать или хандрить?
— Конечно, выигрывать!
И в следующих семи турах оп, простясь с меланхолией, за-
воевал шесть очков. В конце концов Таль разделил с Чукаевых
третье-четвертое место, вслед за Холмовым и Неем.
Была в этом турнире партия, заслуживающая особого внима-
ния, даже не партия, а всего один ход. В одиннадцатом туре оп иг-
рал черными с Гипслисом. Видя трудное турнирное положение
Таля, Гипслис начал откровенно играть на ничью. Он знал, что та-
кой исход Таля никак не устраивает, и ждал, что тот полезет ш
рожон. Это тоже была психология.
Таль без труда разгадал этот замысел. Но правильно поставите
156
диагноз — еще не значит вылечить. Это сын врача знал. Что было
делать? Не класть же, действительно, голову на плаху. И вот в до-
вольно несложной позиции Таль, этот рекордсмен по быстрой игре,
думает над ходом час и сорок минут!
Он потратил это время не зря. Таль замыслил сложный психо-
логический маневр. Он пошел на очень трудный, может быть, даже
проигранный для черных, эндшпиль. Но — в этом и был весь фо-
кус — эндшпиль требовал от белых смелых, энергичных действий,
в противном случае у черных появлялись недурные контратакую-
щие возможности. Таль прекрасно учел, что Гипслис в этой партии
не готов к острой игре и вряд ли сумеет перестроиться на ходу.
Таль пе ошибся. Гипслис и в новой ситуации действовал по пер-
воначальному плану — осторожно, пассивно. К перерыву Таль за-
владел инициативой и в отложенной позиции сумел найти этюдный
выигрыш.
Эта партия примечательна тем, что Таль прекрасно разобрался
в психологических нюансах и искусно использовал их. Еще важнее,
однако, что Таль сознательно, добровольно пошел на ухудшение
своей позиции. Он сделал это с хитростью и хладнокровием не
юнца, каким, по существу, еще был, но опытного ветерана. Запом-
ним и это: в творческом портрете нашего героя такая деталь мно-
гое объяснит.
Перёд полуфиналом чемпионата страны Таль успел сыграть в
матче Латвия — РСФСР. В партии с Вельтмандером произошло
любопытное происшествие.
Таль получил отличную позицию и, как часто бывало с ним
прежде, утратил к игре всякий интерес. Афоризм Ласкера «Самое
трудное — выигрывать выигрышные позиции» имел к Талю прямое
отношение. В приближении агонии Вельтмандер сделал шах. В от-
вет надо было спокойно отступить королем, после чего противнику
спустя несколько ходов пришлось бы капитулировать. Но Таля, ви-
дите ли, такая прозаическая развязка пе устраивала, ему нужно
было непременно пощекотать себе нервы. Он затеял сложный и
совершенно ненужный маневр, просчитался и с трудом сделал
ничью.
Кто знает, быть может, эта ничья стоила нескольких выигры-
шей... Таль, наконец, стал сознавать, что в серьезных турнирах без
выдержки, без терпения рассчитывать особенно не на что. Короче
говоря, Таль мужал.
В конце 1955 года в Риге проходил полуфинал XXIII чемпиона-
та СССР. В турнире выступали такие серьезные бойцы, как Боле-
славский, Корчной, Фурман, Борисенко, Иливицкий. Всего пять
лет назад Болеславский играл матч с Бронштейном за право оспа-
ривать у Ботвинника титул чемпиона мира! И вот девятнадцати-
летний Таль как равный допущен в такое общество.
Таль никого не боялся, за доской для него пе существовало ав-
торитетов. Но только за доской! «В миру» Таль благоговел, напри-
мер, перед Давидом Бронштейном, которого считал своим духов-
ным учителем, перед Паулем Кересом, перед Рашидом Нежметди-
157
новым, своеобразным шахматным умельцем и смельчаком, да и пе-
ред некоторыми другими шахматистами.
Нельзя считать случайным, что почти после каждого турнира
Таль совершенно искренне считал, что кто-то другой играл лучше,
чем он. После чемпионата 1957 года, например, победитель Таль
публично заявил, что, по его мнению, Бронштейн играл в турнире
сильнее всех и должен был по праву стать первым. После турнира
претендентов Таль признал, что Керес в своих партиях превзошел
всех — без исключения! — соперников.
Итак, до и после турнира Таль был полон почтительности к сво-
им противникам. Но когда он шел с ними играть, то свое почти-
тельное отношение оставлял на вешалке, вместе с пальто.
Счастливое качество! И благодарить за него Миша должен был
в первую очередь отца. Доктор Таль, этот бывший петербуржец,
воспитанный в лучших традициях старой русской интеллигенции,
не имел привычки млеть перед именами.
— Министр и шофер — для меня только пациенты,— с гор-
достью говаривал он.— И каждого я должен лечить с одинаковым
старанием. Никаких привилегий!
Эти свои взгляды доктор Таль постарался привить и Мише. Ему
это удалось настолько блестяще, что он стал даже опасаться за ха-
рактер сына. Но добрый доктор мог быть спокоен: мягкий, уступ-
чивый, всегда готовый помочь товарищу, Миша ни к кому не про-
являл неуважения, особенно к старшим.
Гроссмейстер Тартаковер однажды обронил афоризм: «В шах-
матах есть только одна ошибка — переоценка противника». На
первый взгляд это звучит более чем парадоксально. В самом деле,
так ли уж плохо отнестись к своему сопернику пусть даже с боль-
шей серьезностью, чем он того заслуживает?
Но помните рассказ ОТенри о талантливом боксере-неудачни-
ке, который в уличной драке, не зная, с кем имеет дело, нокаути-
ровал чемпиона мира, а на ринге, стоило ему услышать имя про-
славленного соперника, вконец терялся и бывал жестоко бит?
В шахматах, где имена и звания действуют чуть ли не с гипноти-
ческой силой, далеко с робостью не уедешь.
Словом, Таль безгранично верил в свои силы. Эта вера в себя,
этот оптимизм его таланта составляют одну из главных прелестей
шахматного облика Таля. Именно дерзкая убежденность в том, что
он вправе вивырнуть перчатку любому турнирному бойцу, позво-
ляла Талю действовать с таким риском, с такой бесшабашной
удалью. Конечно, самоуверенность, готовность к рискованным
экспериментам приводили в отдельных случаях к неудачам, но это
были неизбежные и не очень ощутительные издержки стиля. При-
быль с лихвой окупала затраты.
Уже перед последним туром он обеспечил себе первое место!
Несмотря даже на то, что его легкомыслие по-прежнему давало
себя знать.
К встрече с Борисенко Таль готовился, например, в троллейбу-
се, по дороге на турнир. Разумеется, троллейбус не лучшее место
158
для обдумывания дебютных экспериментов. И Таль очень быстро
понял это. Хотя придуманный им ход был сам по себе не так уж
плох, возникшая позиция требовала вдумчивой и очень планомер-
ной игры, чего Таль не любил. В результате он ошибся и быстро
оказался в тяжелом положении. Правда, ему удалось основательно
запутать противника, вдобавок у того оставалось мало времени.
В цейтноте добродушный и симпатичный Борисенко, увлек-
шись, играл очень смешно — он жевал кончик карандаша, раска-
чивался, вдруг хватал себя за штанину и тянул ее. Смешливому
Талю достаточно было половины этих жестов, чтобы расхохотать-
ся. Он сидел, кусая губы и стараясь изо всех сил сохранить серьез-
ность, чтобы не обидеть партнера. Кончилось тем, что Таль пе су-
мел сосредоточиться на игре и последним ходом перед откладыва-
нием партии подставил фигуру. Вмиг оп посерьезнел, но дело было
сделано — пришлось сдаться.
И все же в рижском полуфинале начал уже отчетливо вырисо-
вываться, открыто заявлять о себе стиль Таля. Помните партии с
Грушевским, Высоцкисом, Гипслисом? Там Таль только пробовал,
хотя и не без успеха, так называемые «кривые» ходы, то есть ходы,
не вытекающие из духа позиции и даже иногда ухудшающие ее.
Еще раньше, в период шахматного младенчества, он из мальчише-
ского упрямства иногда применял, случалось, заведомо забрако-
ванные варианты — а вот докажу! Теперь оп приходит к выводу,
что такая игра может определенно оказаться полезной. И если
прежде оп играл подобным образом, кроме всего прочего, и пото-
му, что ему нравилось искушать судьбу, то постепенно это стано-
вится у него системой, методом. Многозначительной в этом смысле
была партия с Лебедевым.
Партия эта развивалась так, что при нормальном течении долж-
на была закончиться вничью. Турнирное положение Таля было до-
вольно благополучным. Лебедев воздвиг прочные оборонительные
рубежи и, как видно, не возражал против ничьей. Но Таль, как мы
уже знаем, жадно любил играть — сам процесс игры доставлял ему
неизъяснимое наслаждение. И не только играть — он хотел выиг-
рывать. Как молодой олень, у которого чешутся рога, он повсюду
искал боя.
Что же было делать? Лезть напролом? Бессмысленно. Против-
ник прочно окопался, и лобовой атакой его не возьмешь. Обходных
путей тоже не видно. Остается одно — соблазнить партнера на вы-
лазку. Но для этого надо дать ему какую-то приманку.
Таль так и поступил. Он пошел на трудный, почти безнадеж-
ный вариант, позволявший, однако, вести оживленную, насыщен-
ную тактическими моментами игру. И хотя Таль долго баланси-
ровал на краю пропасти, его замысел в конце концов оправдался:
в комбинационной буре, разразившейся на доске, Лебедев расте-
рялся и потерпел крушение.
Победа Таля в полуфинале говорила о многом. Прежде всего о
том, что талант его крепнет и мужает. Этот с виду бесшабашный
весельчак и шутник был, оказывается, далеко не так прост, и за
159
его легкомыслием (истинным или иногда притворным) скрывалось
огромное честолюбие — умное, энергичное, деятельное. Характер
же партий Таля, в частности встреча с Лебедевым, убедительно до-
казывал, что у него складывался очень своеобразный, динамичный,
бескомпромиссный стиль.
Теперь у него был тренер — мастер Александр Кобленц. При-
метив па своих занятиях с молодыми шахматистами занятного шу-
строго паренька, Кобленц быстро почувствовал в нем незаурядные
способности. Он стал захаживать домой к Талю, давал советы, по-
могал во время матча с Сайгиным.
Опытный Кобленц, спокойный, даже флегматичный, был пол-
ной противоположностью своему порывистому ученику. Но именно
поэтому, наверное, он был для Таля особенно полезен.
Под опекой Кобленца Таль несколько посерьезнел. Настолько,
что впервые стал хоть как-то готовиться к предстоящему чемпиона-
ту. С этой целью оп просмотрел привезенные ему Кобленцем пар-
тии других полуфиналов, где играли его будущие соперники.
Но все равно он еще оставался мальчиком! Во-первых, Таль
по-прежнему разбирал лишь полностью записанные партии, то
есть доигранпые до конца. Запись же только дебютных ходов его
не занимала — скучно! Во-вторых... Во-вторых, девятнадцатилет-
ний Миша Таль поехал в начале января 1956 года на финал чем-
пионата в Ленинград с твердым намерением занять ни больше ни
меньше как первое место!
Самое забавное было в том, что после четырех туров Таль с тре-
мя очками был единоличным лидером турнира. Сделав ничью в
первый день с Антошиным, он затем очень красиво, с эффектными
жертвами фигур, выиграл у Хаспна и Симагина. Правда, потом он
едва не обжегся на Болеславском, которому необоснованно по-
жертвовал пешку. Но в критический момент Таль затеял на доске
такую суматоху, что Болеславский махнул рукой и предложил
ничью.
Словом, мальчик разгулялся, и кто-то должен был поставить
его на место. По прихоти фортуны эту обязанность пришлось вы-
полнить другому юному участнику — Борису Спасскому.
Таль успел своей игрой завоевать симпатии ленинградской пуб-
лики. Все дни он находился в приятном возбуждении, почувство-
вав, что становится известным в стране. Однажды он попытался
перейти улицу в неположенном месте. Его остановил милиционер.
Грозил штраф, но, как назло, денег у Таля в эту минуту не было.
Тогда он вынул из кармана вечернюю газету, где на последней
странице был снимок — Таль играл с Симагиным. Милиционер по-
смотрел на снимок, улыбнулся, вежливо взял под козырек. Это
приятно польстило самолюбию.
Поэтому, когда во время партии со Спасским Таль внезапно по-
чувствовал, что ленинградцы болеют не за него, а за своего земля-
ка, он огорчился. В нем вдруг проснулось и капризно напомнило о
себе «молодое дарование». Да и вообще он с некоторой ревностью
относился к успехам Спасского, который всеми уже считался яр-
760
кой восходящей звездой. Ситуация осложнялась тем, что оба юно-
ши были лидерами турнира, имея по три с половиной очка.
То ли расстроенный тем, что симпатии публики отданы друго-
му, то ли воодушевленный удачным стартом, а скорее всего, из-за
своего легкомыслия Таль слишком резво разыграл дебют и оказал-
ся в позиции, которая совершенно не соответствовала его стилю.
Спасский уже тогда отличался умением реализовывать перевес.
Очень легко и изящно он довел партию до победы.
Таль был сконфужен. Он успел привыкнуть, что когда после
окончания партии вспыхивали аплодисменты, они адресовались
именно ему. На этот раз все было наоборот.
Эта партия сбила с Таля спесь и опустила с лазурных небес на
землю. Остальную часть турнира он провел, уже не думая о лав-
рах победителя. Провел, кстати, в своей обычной манере, что окон-
чательно закрепило за ним репутацию искателя приключений.
В конечном итоге Таль набрал десять с половиной очков из сем-
надцати и разделил с Полугаевским и Холмовым пятое-седьмое
места. Для дебютанта чемпионата — блестящий успех, особенно
если учесть, что он всего на очко отстал от победителей турнира —
Авербаха, Спасского и Тайманова.
Но это итоги чисто спортивные. А как творческие? Одну оцен-
ку выступления Таля в этом турнире мы уже знаем: оптимизм и
великолепная тактическая зоркость и в то же время — необосно-
ванность риска, неподготовленность атак, которые порой не выте-
кают из требований позиции. Автор этой точки зрения — П. Рома-
новский.
А вот мнение другого знатока — Г. Левенфиша: «Самой коло-
ритной фигурой чемпионата оказался 19-летний рижанин Таль. Он
исключительно способный тактик и считает комбинации с порази-
тельной быстротой. Таль с первых же туров завоевал симпатии
публики своим стремлением к острой и сложной игре... Многие
участники страдали от недостатка времени, Таль — от избытка: у
него не хватало терпения дожидаться хода противника (все уже
давно рассчитано!), и он изучал пока партии па соседних досках.
В оценке позиции, в маневренной борьбе у Таля есть еще серьез-
ные пробелы, естественные для 19-летнего юноши. Но большой
талант налицо...».
Обе оценки в целом лестные, но Таль был недоволен собой. Он
видел, что уверенность, которую он ощущал перед чемпионатом,
была в общем-то обоснованной (хотя целиться на первое место при
его неуравновешенности, нехватке опыта и, что важнее всего, не-
достаточно глубоком понимании позиции было мальчишеством).
В то же время он испытывал неудовлетворенность своей игрой,
тем, что ему удалось лишь в нескольких партиях до конца осуще-
ствить свои замыслы, которые часто сводились на нет спешкой,
азартностью, слабой техникой.
То, что Таль испытывал неудовлетворенность, говорило о его
требовательности к себе. Но оно говорило и о другом: в нем зрели
и все более властно заявляли о себе действительно могучие силы,
6 № 2256	161
которые позволили ему всего год спустя стать чемпионом первой
шахматной державы мира.
Словом, Михаил Таль стоял на пороге того этапа в своей удиви-
тельной шахматной карьере, который в течение всего трех лет во-
звел его на шахматный трон. Загадка Таля начиналась...
Логика позиции и логика борьбы
Истоки загадки крылись в том, что в партиях Таля критики не
видели той цельности, того, если можно так выразиться, шахмат-
ного единства места, времени и действия, когда каждая реплика
фигуры или пешки подчинена общему сюжетному плану, когда с
первого акта — дебюта и до последнего — эндшпиля все действую-
щие лица шахматного спектакля ведут свои роли в точном соот-
ветствии с замыслом автора.
В партиях Таля на первый взгляд было много случайного, ало-
гичного. Ему ничего не стоило изменить первоначальный замысел
и ринуться вдруг куда-то в сторону. Он был как капризная речка,
то и дело меняющая свое русло.
Так что же, правы те, кто считал, что партии его не отличались
цельностью, что атаки его были часто не подготовлены и «не выте-
кали из требований позиции», что в ряде встреч ему просто повез-
ло? И правы, и неправы. Правы потому, что победы Таля и в самом
деле выглядели внешне спорными, а иногда даже и неубедительны-
ми. Неправы потому, что они только внешне кажутся такими.
Больше того, они должны так выглядеть. И если отдельные партии
Таля, взятые сами по себе, далеко не всегда оставляли впечатле-
ние цельности, законченности, то в комплексе, в сочетании с дру-
гими его партиями они позволяли отчетливо увидеть стройную,
вполне законченную и логическую систему.
Как часто речка ни меняет русло, как ни петляет — путь она
все-таки держит к морю!
Иногда про шахматистов говорят, что они играют в остром сти-
ле, в комбинационном, в позиционном, в строго позиционном, в сти-
ле Алехина, в стиле Капабланки, в стиле Ботвинника и т. д. Были
и такие универсальные шахматисты, как, например, гроссмейстер
Керес, которого трудно, казалось бы, отнести к какому-нибудь оп-
ределенному стилю, так как в его партиях комбинационные замыс-
лы необычайно гармонично сочетались с трезвой позиционной
оценкой. Его стиль можно бы, пожалуй, назвать классическим, но
так же иногда называли и стиль Ботвинника, а ведь в манере игры
этих замечательных гроссмейстеров так много несхожего!
Так что же такое стиль в шахматах? Вопрос этот не из простых.
Если не претендовать на скрупулезную точность в формули-
ровках, то под стилем можно подразумевать выражение творче-
ской индивидуальности шахматиста, его излюбленную манеру раз-
решения возникающих в ходе борьбы проблем.
162
Стилей в шахматах, вернее оттенков стилей, довольно много.
И все же между всеми ними пролегает демаркационная линия, раз-
деляющая шахматистов на два лагеря. Одни готовы терпеливо рас-
путывать узел позиции, то есть тяготеют к позиционной борьбе,
другие стремятся к тому, чтобы разрубить его комбинационным
ударом. Первые предпочитают усердно и терпеливо накапливать
мелкие преимущества, чтобы потом в удобный момент добиться
решающего материального или позиционного перевеса, другие
ищут удобный случай, чтобы взломать позицию противника с по-
мощью жертв пешек пли даже фигур. Это отнюдь не означает, ра-
зумеется, что шахматисты позиционного стиля избегают комбина-
ций и что приверженцы острокомбинационной игры не умеют по-
зиционно маневрировать. Но и тех, и других тянет, естественно, в
свою стихию, где они чувствуют себя увереннее и где они особен-
но сильны.
Так вот Таль в пору расцвета — самый убежденный и, хочется
сказать, неистовый, одержимый и неудержимый представитель
комбинационного направления.
За несколько лет до того, как Алехин стал чемпионом мира, Ла-
скер писал о нем: «Алехин вырос из комбинации, он влюблен в
нее. Все стратегическое для него — только подготовка, почти что
необходимое зло. Ошеломляющий удар, неожиданные тактические
трюки — вот стихия Алехина. Когда король противника находится
в безопасности, Алехин играет без воодушевления. Его фантазия
воспламеняется при атаке на короля. Он предпочитает, чтобы на
доске было много фигур. Алехин пользуется стратегией как сред-
ством для более высокой цели — для создания атакующей обста-
новки».
Характеристика эта полностью приложима к творческому обли-
ку Таля. И если сам Алехин мог сказать о себе, что в юности он
«чересчур верил в спасительную силу комбинации в любом поло-
жении и, даже став чемпионом мира, не вполне освободился от это-
го недостатка», то Таль, «даже став чемпионом мира», не собирал-
ся, как мы увидим, считать это недостатком (хорошо это или пло-
хо— вопрос другой). «Хотите знать, как побеждает Таль? — ска-
зал однажды Бронштейн.— Очень просто: он располагает фигуры
в центре и затем их где-нибудь жертвует...»
Продолжатель творческих традиций замечательных художни-
ков Чигорина и Алехина, воспринявший многое от великого шах-
матного борца Ласкера, вскормленный на комбинационных идеях
Бронштейна и других приверженцев острой игры, Таль действует
необычайно смело, рискованно, агрессивно, всегда ищет не просто
хорошие ходы, но непременно — сильнейшие, каждую партию про-
водит с полным напряжением сил.
Шахматы для него не только борьба. Артистическое, художест-
венное начало заставляет его искать изящные решения. Талю важ-
но не только выиграть, ему всегда важно еще и как выиграть.
Но ведь и некоторые другие гроссмейстеры тоже играют очень
смело, энергично и тоже не упустят случая создать шедевр комби-
6*
163
нации. Да, это так. Тем интереснее проследить, чем Таль отличен
от них и что нового внес он в шахматное искусство.
Первое, что бросается в глаза в игре Таля,— это его пристра-
стие к риску. Таль не просто рискует — он сделал риск атрибутом
своей игры.
После окончания турнира претендентов 1959 года «Шахматная
Москва» опубликовала интервью с Талем. Среди вопросов был та-
кой:
— Смелая борьба немыслима без риска. Был ли в ваших пар-
тиях и необоснованный риск?
Таль ответил:
— Все зависит от того, что считать необоснованным риском.
Я сам не был уверен в правильности принятого решения лишь в
партии со Смысловым из четвертого круга. Был момент, когда мне
следовало форсировать ничью, но я сделал ставку на цейтнот. Воз-
можно, аналитики обнаружат в моих партиях немало таких мо-
ментов. Добавлю, что в такой «компании» вообще трудно играть
без риска...
Пристрастие к рискованным решениям объясняется не только и
не столько темпераментом Таля. Он по самому своему духу — эк-
спериментатор. Многие его партии — это шаг в неведомое. Обладая
колоссальной интуицией, он любит балансировать на острие ножа,
но, если хотите, ему ничего другого и не остается, ибо «атаки его
порой не вытекают из требований позиции», а это значит, что он,
предпринимая эти атаки, ухудшает свое положение, делает его
уязвимым, ставит себя под удар.
Зачем? Здесь необходимо небольшое отступление.
В двадцатые годы нашего столетия некоторые шахматные кори-
феи пришли к выводу, что шахматам грозит неизбежная ничейная
смерть. Класс игры в целом, особенно техника игры, значительно
вырос, и побеждать стало все труднее и труднее.
В 1921 году Ласкер с грустью писал:
«Конечно, шахматам уже недолго хранить свои тайны. Прибли-
жается роковой час этой старинной игры. В современном ее со-
стоянии шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти; не-
избежная победа достоверности и механизации наложит свою пе-
чать на судьбу шахмат».
А вот пе менее пессимистическая точка зрения другого гиган-
та — Капабланки, высказанная шесть лет спустя:
«В последнее время я потерял значительную долю любви к
шахматам, так как уверен, что они очень скоро придут к своему
концу».
Какие мрачные пророчества! И какое счастье, что они оказа-
лись опровергнутыми! Тем не менее остается фактом, что многие
партии, нередко после совершенно бесцветной, но «правильной»
игры, кончались и кончаются вничью. Тем, кто хотел добиваться
побед, приходилось прибегать к кардинальным мерам. Одна из та-
ких мер — увод противника с широкой автострады на глухую тро-
пу даже ценой сознательного ухудшения своей позиции.
164
Вот что писал по этому поводу сам Таль:
«Если оба партнера не горят стремлением выиграть партию во
что бы то ни стало, они играют правильно (в самом лучшем, а мо-
жет быть, в самом худшем значении этого слова). Возможность
ошибок в таком случае сводится к минимуму, по и партнеру иг-
рать очень легко. Все идет очень правильно, очень корректно, и хо-
дов через 18—20 эта «подлинно безошибочная» партия заканчива-
ется к обоюдному удовольствию.
Но что делать, когда нужно выиграть? Попытаться объявить
мат? Но партнер предвидит атаку уже в зародыше и принимает все
необходимые меры. Использовать позиционные слабости? Партнер
и не думает создавать их! Именно поэтому сейчас во многих пар-
тиях один из противников, а иногда и оба сознательно уходят в сто-
рону от общепризнанных канонов и сворачивают в «глухой лес»
неизведанных вариантов, на узкую горную тропинку, где место
есть лишь для одного. Слишком многие сейчас хорошо знают не
только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логариф-
мирование, и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится
доказывать, что дважды два — пять...
Само собой разумеется, при такой игре, требующей не только
больших знаний, владения вЪем арсеналом современной шахмат-
ной стратегии и тактики, но и большого физического и духовного
напряжения, огромной, я бы сказал, нервной отдачи, процент воз-
можных ошибок автоматически увеличивается. И вместе с тем та-
кие партии доставляют значительно больше удовольствия и зри-
телям и играющим, чем безупречные корректные «гроссмейстер-
ские ничьи».
Приходится доказывать, что дважды два — пять... Какое лю-
бопытное признание! Значит, к победе далеко не всегда ведет пря-
мой, логичный и ясный путь (дважды два — четыре!), иногда при-
ходится допускать заведомую ошибку (дважды два —пять!).
Все это не ново — может сказать искушенный читатель. То же
самое делал, например, Эмануил Ласкер. Вспомним, что писал о
нем Рихард Рети:
«Изучая турнирные партии Ласкера, я вынес впечатление, что
Ласкер обладает исключительным, на первый взгляд.совершенно
непонятным счастьем. В некоторых турнирах он выигрывал почти
все партии, а между тем в доброй половине его партий бывали
моменты, когда он стоял на проигрыш; недаром многие мастера
говорят, что Ласкер действует гипнозом на своих противников. Где
истина? Я дал себе труд заново пересмотреть все партии Ласкера,
чтобы постичь тайну его успеха. Перед нами неоспоримый факт:
Ласкер почти систематически слабо разыгрывает начала партий,
сотни раз попадает в проигрышные положения и в конце концов
все же выигрывает. Гипотеза постоянного счастья слишком неве-
роятна... Остается один ответ, который при поверхностном рассмот-
рении звучит парадоксально: часто Ласкер умышленно играет
слабо.
...При нынешнем совершенстве шахматной техники спокойная
165
корректная игра почти неизбежно приводит к ничьей. Чтобы из-
бегнуть этого, Ласкер теоретически ошибочными ходами устрем-
ляет партию на край бездны. Он сам повисает над пропастью, в
то время как его противник еще стоит на твердой почве; однако
благодаря своей подавляющей силе умудряется, удержавшись сам,
сбросить своего соперника в бездну. Таким-то образом одерживает
он победы, которых на ровном пути, т. е. при корректной игре, он
не мог бы добиться».
У Ласкера — и это не случайно — не было последователей, не
было школы. Алехин, к примеру, тоже в совершенстве владел ис-
кусством запутывания противника. На вопрос: «Как вам удается
так быстро разделываться со своими противниками?»—Алехин с
полным правом ответил: «Я на каждом ходу заставляю их мыслить
самостоятельно!»
Но очень важно подчеркнуть, что Алехин при этом не нарушал
требований позиции, и в этом было его принципиальное отличие от
Ласкера.
Современные гроссмейстеры — и это во многом заслуга Таля —
спокойнее смотрят на так называемые позиционные слабости.
В стремлении захватить инициативу, получить динамичную игру
они могут иногда и преступить закон, то есть что-то «дать» про-
тивнику, чтобы выманить его из укреплений. Но только Таль воз-
вел такой способ борьбы в систему, причем применял он его про-
тив любых противников, даже самых могучих.
Классический пример такой игры — ход f2 — f4 в семнадцатой
партии матча на первенство мира с Ботвинником. В книге, посвя-
щенной этому матчу, Таль в примечании к этому ходу писал:
«Ужасный», «антипозиционный», «невероятный» и т. д. и т. п.—
такими эпитетами украсили все без исключения комментаторы по-
следний ход белых. Можно было предположить, что игравший бе-
лыми совершенно незнаком ни с одним учебником шахматной
игры, где черным по белому написано, что так играть действитель-
но нельзя, потому что ход 12. f4 и ослабляет чернопольпую пери-
ферию, и выключает слона g5 из игры, и ставит под угрозу и без
того скомпрометированное положение белого короля. Я думаю,
читатели не сочтут за нескромность, если я скажу, что все эти со-
ображения занимали меня во время партии. И вместе с тем факт
остается фактом — ужасный ход 12. f4 сделан. Почему?»
Далее Таль объясняет, во имя чего он все же решился прене-
бречь требованиями позиции. Оказывается, чтобы опровергнуть
этот ход, Ботвинник должен был сделать длинную рокировку и
вряд ли мог избежать обоюдоострого тактического сражения, а
это, собственно, и было главной целью Таля.
В другой статье, где речь шла об этом же ходе, Таль так подво-
дит итоги размышлений по поводу своего «ужасного», «антипози-
ционного» выпада пешкой: «Кто быстрее, там видно будет, ну а
самое важное — борьба принимает совершенно другое течение».
Видите — не важно, что позиция Таля после этого хода стала хуже,
важно, что игра принимает другое течение.
166
Оправдался ли, во многом интуитивный, замысел Таля? Пона-
чалу казалось, что нет. Ботвинник выиграл две пешки и получил
хорошую позицию. Но — и в этом-то все дело! — борьба в партии,
которая пошла по другому, не удобному для Ботвинника течению,
отняла у него так много времени и сил, что он попал в цейтнот и
не увидел защиты против несложной комбинации, после чего дол-
жен был сдаться.
«Для любителей шахмат,— писал далее Таль,— которые боль-
ше всего ценят последовательность замыслов, логическую строй-
ность ходов, эта партия может показаться плохой. Шахматиста же,
которого волнует психология борьбы, обилие интересных возмож-
ностей, так сказать, «закулисная» (в самом лучшем понимании
этого слова) сторона партии, мне кажется, эта партия заинтере-
сует».
Психология борьбы — она очень интересовала, не могла не ин-
тересовать самого Таля. Потому что, сознательно ухудшая в ка-
кой-то момент свою позицию, Таль обязательно должен был учи-
тывать факторы психологического порядка: ведь главным образом
из-за них-то все и происходило. В каждой партии, против каждого
партнера Таль, намечая план действий, принимая то или иное ре-
шение, непременно учитывал целый комплекс чисто психологиче-
ских деталей: как себя чувствует противник в позициях такого
типа; любит ли он защищаться или нападать; каково его турнир-
ное положение и заставит ли оно рисковать либо, напротив, долж-
но удержать от опрометчивых действий; сколько ему осталось вре-
мени на обдумывание ходов и т. д. и т. п.
Неоднократно подчеркивал роль психологических моментов
Алехин, который после матча с Капабланкой, между прочим, ска-
зал:
«В шахматах фактором исключительной важности является
психология. Своим успехом в матче с Капабланкой я обязан, преж-
де всего, своему превосходству в смысле психологии... Вообще, до
начала игры надо хорошо знать своего противника; тогда партия
становится вопросом нервов, индивидуальности и самолюбия...»
Разумеется, каждый мастер старается учитывать психологиче-
ские факторы, да далеко не каждый готов пожертвовать ради них
своим благополучием! Таль же с его непокорным темпераментом,
с его верой в себя всегда готов был пойти на жертвы — ив пря-
мом и в переносном смысле. Именно поэтому он иногда действо-
вал вопреки логике позиции, по всегда — в точном соответствии с
логикой борьбы. Этой логике, логике борьбы, Таль долгие годы
служил преданно и верно.
Шахматисты имеют счастливую привилегию — следить по
записи партии о том, как развивались события в той или иной
встрече. Но как высохший цветок может дать лишь самое отда-
ленное представление о том, каким был он на лугу, так и запись
партии при всей своей документальной точности — не более как
анемичный суррогат полнокровной, горячей и часто ожесточенной
шахматной борьбы,
167
Вы разыгрываете дома партию Таля и вдруг замечаете, что оп
предпринимает явно не обоснованную жертву, за которую, каза-
лось бы, не получает никакого возмещения. Что ж, вы правы. Но
только с точки зрения человека, сидящего дома и оторванного от
той конкретной обстановки, в которой игралась партия. С точки
же зрения диалектической, с точки зрения логики борьбы атака
Таля вполне обоснованна, а победа — закономерна.
По записи партии можно видеть только ходы (хотя это и очень
много), но трудно почувствовать состояние противника. А Таль,
предпринимая свой рискованный шаг, уже чуял, что соперник
утомлен предшествовавшей борьбой, где ему приходилось на каж-
дом шагу отыскивать расставленные то тут, то там мины. От Таля
не ускользнуло, что противник нет-нет да и взглянет беспокойно
на часы, где стрелка неотвратимо подползает к роковой черте. На-
конец, он считается и с тем фактом, что противнику не по душе
такие позиции, которые таят в себе скрытые угрозы, что он в та-
ких ситуациях теряет уверенность.
В XXV чемпионате страны Таль, играя черными с Авербахом,
в худшей позиции неожиданно пожертвовал на 12-м ходу фигуру
за две пешки, получив в награду за это инициативу. Быть может,
если взвешивать эту жертву на воображаемых аналитических ве-
сах, она покажется необоснованной, а значит, и неверной. Но к
такому выводу можно прийти лишь в том случае, если подходить
к оценке получившейся позиции сугубо теоретически, игнорируя
характеры, шахматные вкусы, турнирное положение обоих против-
ников, наконец, те перспективы, которые открывались перед ними
без этой жертвы.
Если бы заложить в компьютер все многочисленные соображе-
ния, которыми руководствовался Таль, кто знает, может быть,
электронный мозг пришел бы к выводу, что его решение было наи-
лучшим.
Вот что писал комментировавший эту партию гроссмейстер
Холмов:
«Безусловно, если бы это была партия по переписке, черные
едва ли пошли бы на осложнения, вызываемые настоящей жерт-
вой. Однако в практической партии, когда над ухом тикают часы,
этот ход должен произвести на противника ошеломляющее впе-
чатление».
А теперь послушаем, что говорит по поводу этой жертвы грос-
смейстер Бронштейн:
«В партии против Авербаха Таль играл черными и к 12-му
ходу получил позицию, которую по общим признакам назовешь
не иначе как стратегически трудной. Черные продолжают 12...
К : е4!! Я не могу дать другой оценки плана черных, как поставить
два восклицательных знака, хотя сам Таль ставит к этому ходу
знаки «?!». Дело здесь не в том, верна эта жертва или не верна, а
в том, что Авербах — яркий представитель позиционного стиля —
вынужден сделать резкий поворот на совершенно новые рельсы...
Истина заключается в том, что позиции такого рода нельзя исчер-
168
пать вариантами, а практически шансы в партии на стороне того,
кому такая позиция по душе, кто быстрее и лучше ведет расчет».
Получившаяся острая позиция Талю была по душе, Авербах
же, оказавшись в непривычной ситуации, запутался, допустил
ошибку и вынужден был прекратить сопротивление.
Эта партия, в которой Таль блестяще осуществил психологиче-
ский удар, была одна из лучших в том турнире. (Не случайно даже
экс-чемпион мира Эйве потратил немало времени, чтобы доказать,
что комбинация Таля все же правильна!) А ведь при желании и
тут можно было говорить (кстати, и говорилось!) о везении Таля
(Авербах-то ведь играл не лучшим образом). Но при этом как-то
упускалось из виду, что Авербах был поставлен противником в та-
кие условия, где ему крайне трудно было избежать ошибки, где
ошибка была, если хотите, чем-то вроде логической закономер-
ности.
Отвечая однажды на вопрос о своем «везении», Таль заявил:
«Каждый шахматист — кузнец своего турнирного счастья». Таль
тем самым не отрицает, что счастье помогает шахматистам, но в
то же время подчеркивает, что счастье нужно завоевать, подчинить
себе, что оно не козырной туз, который. попал в руки при сдаче
карт. Иначе говоря, шахматист должен создавать условия, при ко-
торых ему закономерно будет «везти».
Не удивительно, что многие партии Таля, выигранные с нару-
шением логики позиции, но с точным соблюдением логики борь-
бы, давали повод к нескончаемым спорам. Всегда находился кто-
то, готовый схватить Таля за рукав и доказать, что он в таком-то
месте сыграл неправильно и должен был проиграть.
Такую бурную реакцию вызвала, к примеру, партия со Смысло-
вым из пятнадцатого тура турнира претендентов 1959 года. В этой
партии Таль должен был отдать фигуру и оказался в безнадежном
положении. Однако он не пал духом и продолжал всячески ослож-
нять сопернику его задачу. И стоило Смыслову на один момент
утратить бдительность, как последовал «кинжальный удар»: Таль
пожертвовал ладью и добился ничьей вечным шахом.
Финал этой партии по-разному оценивался комментаторами и
вызвал жаркие споры. Наконец было неопровержимо установлено,
что 33-м ходом Смыслов мог поставить перед Талем неразрешимую
задачу. Но ведь для такого вывода потребовались недели, а в рас-
поряжении Смыслова оставались считанные минуты. Быть может,
ни в какой другой партии не подтвердились с такой убедительно-
стью слова мастера Загорянского о том, что «переиграть Таля стра-
тегически — еще не значит выиграть у него партию. Его чудовищ-
ную изобретательность и изворотливость можно победить лишь со-
вершенной, высочайшей техникой реализации достигнутого пре-
имущества».
Другой характерный пример — жертва коня в шестой партии
матча с Ботвинником. Сколько самых противоречивых толков по-
родил этот ставший знаменитым ход! Один комментатор утверж-
дал, что жертва очевидна и ее предпринял бы любой «староин-
169
диец». Другой знаток уверял, что ход Таля вел к ничьей. Наконец,
мастер Гольдберг объявил, что Таль после этого хода должен был
проиграть. Затем мастер Константинопольский внес в этот анализ
поправки и высказал точку зрения, что шансы Таля были, по край-
ней мере, не хуже.
Матч был уже закончен, а споры все продолжались, и это толь-
ко лишний раз доказывало правильность замысла Таля, который
поставил своего соперника перед проблемой, для решения которой
потребовалось так много времени и усилий...
Шахматная борьба — это не только состязание двух бойцов в
умении, в чисто шахматном мастерстве. Если бы это было так,
шахматы вряд ли обладали бы своей нынешней притягательной си-
лой, вряд ли волновали бы воображение миллионов людей, а оста-
вались бы, наверное, просто игрой, возможно и увлекательной, но
не способной затрагивать ум и душу. В действительности же
шахматный поединок — это всегда борьба умов, характеров, нер-
вов, и борьба эта требует от шахматиста всех его духовных и фи-
зических сил.
В этой глубокой психологической насыщенности, в драматизме
борьбы и таится секрет необыкновенного обаяния и чарующей
силы шахмат, которую испытывают на себе многие.
Таль — прирожденный шахматный боец. В самой трудной, даже
в безнадежной позиции он никогда не теряет присутствия духа.
И это тоже один из атрибутов его стиля. Ибо, предпринимая свои
рискованные маневры, он должен уметь хладнокровно смотреть в
лицо смертельной опасности, должен не бояться поражений. Со-
хранять хладнокровие помогало Талю его необыкновенное комби-
национное зрение, его умение находить возможности для комбина-
ционной вспышки там, где другие убеждены в бесплодности по-
зиции.
Но шахматы не были бы шахматами, если бы мастер, даже с
выдающимися способностями Таля, мог безошибочно видеть конец
комбинации или маневра, который он начинает. Таль даже в луч-
шие годы далеко не всегда мог оценить результат своих риско-
ванных комбинаций.
Однако в том-то все и дело, что, затевая очередную «авантюру»,
Таль интуитивно, всем существом чувствовал, что его комбинация
позволит ему открыть в позиции новые возможности, новые, скры-
тые пока от взора ресурсы, с помощью которых он и нанесет по-
следний удар. Так чаще всего и бывало. Проникнув мысленным
взором в «атомное ядро» позиции, воспользовавшись энергией это-
го ядра, Таль добивался победы.
Ну а если Таль ошибался? Если он делал оплошность в расче-
тах, или позиция вдруг оскудевала комбинационными возможно-
стями, либо противник вел партию так же хорошо или даже лучше
и жертва оказывалась напрасной? Что тогда? Очень просто — то-
гда Таль проигрывал... А как же иначе? Ведь, повторяю, шахматы
не были бы шахматами, если бы нашелся мастер, который не де-
лал ошибок.
ПО
Но ошибки Таля были подчас так же прекрасны, как и его по-
беды. Потому что Таль если и погибал, то только в борьбе, потому
что до последнего вздоха он яростно сопротивлялся, выжимая из
своих фигур все, что они могли дать. Таль ставил противнику одну
ловушку, другую, он искал — и находил! —самые незаметные ла-
зейки, он отступал, нанося удары, готовый при первом удобном
случае начать стремительную контратаку. Гвардия умирает, но
не сдается!
Далеко не каждый его противник выдерживал этот изнуритель-
ный психологический искус. Если бы, например, до турнира пре-
тендентов кто-нибудь сказал, что против экс-чемпиона мира Ва-
силия Смыслова с его прославленной техникой и великолепным
хладнокровием можно с успехом играть, имея на фигуру меньше,
это выглядело бы просто кощунством.
Таль в двух таких партиях не сдался и... набрал полтора очка!
Гипноз? Везение? Полно-те, мы это уже слышали. Нет, продолжая
безнадежное, казалось бы, сопротивление, Таль прекрасно учиты-
вал, что Смыслов, имея фигурой больше, ожидает немедленной ка-
питуляции и совершенно не подготовлен к тому, что противник бу-
дет ожесточенно и изобретательно обороняться. И Таль в одной
партии спасся с помощью вечного шаха, а в другой сумел завести
своего противника в лабиринт комбинационных угроз и не только
вывернулся, но даже, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, вы-
играл!
Хочется верить, что будущий историк шахмат по достоинству
оценит эти два успеха Таля. И не потому, что они отмечены осо-
бой глубиной или красотой комбинаций, нет. Но всех тех, кто дей-
ствительно любит шахматы, эти две партии не могут оставить рав-
нодушными. Ибо Таль, сделав ничью в одной и победив в другой
партии, где его позиции были безнадежны, ярко показал могучую
силу творческого духа и лишний раз подтвердил, что шахматы об-
ладают неисчерпаемыми возможностями борьбы, что ошибка не
обязательно ведет к поражению.
Как писал историк шахмат И. Линдер, в беседе с ним один из
наиболее проницательных ценителей шахмат П. Романовский в
1960 году высказал мнение, «что партии Таля являются новым
словом в шахматном искусстве. Вместо маневренной подготовки
атаки, что до сих пор было характерным для шахматистов высо-
кого класса, Таль выдвигает принципиально новую идею — созда-
ние условий для атаки путем жертвы». Так как жертвы Таля
«большей частью носят не форсированный характер, а лишь спо-
собствуют возникновению обстановки для атаки, то естественно,
что для шахматиста, привыкшего к атаке, возникшей в результате
позиционного маневрирования, они могут показаться нелогичными,
авантюрными...»
Итак, теперь мы знаем основные черты, характеризующие
стиль или подход Таля к шахматной борьбе. Появление этого сти-
ля, основанного — это важно подчеркнуть — на глубоком совре-
менном понимании шахматной стратегии, на новейших достиже-
171
ниях теории, не может быть, как и почти все в шахматах, случай-
ным.
Наша беспокойная эпоха с ее расширившимися представления-
ми о природе, о Вселенной, с ее достижениями физики, киберне-
тики, с открытием ядерной энергии и полетами в космос, наконец,
с удивительными, даже пугающими открытиями в биологии неми-
нуемо должна была в какой-то степени наложить свой отпечаток
и на развитие такого продукта человеческой мысли, как шахматы.
Мастера по-новому взглянули на возможности шахматной борьбы
и увидели, что возможности эти используются не в полной мере,
что шахматы таят в себе большой резерв потенциальной энергии.
Они поняли, что для того, чтобы побеждать, нужен иной подход к
шахматной борьбе, иной стиль — менее ортодоксальный, более гиб-
кий, тонкий, позволяющий полнее использовать дремавшие резер-
вы, в том числе резервы психологического характера.
В своих исканиях эти шахматисты исходят из одного непре-
ложного положения: если оба равных по силе партнера будут с
самого начала делать наилучшие ходы, партия неизбежно закон-
чится вничью — раз в начальном положении силы были равны,
они должны при безошибочной игре остаться равными до конца.
Значит, чтобы создать условия для полнокровной борьбы, что, в
свою очередь, позволит создать предпосылки для ошибки против-
ника, кто-то из двух должен нарушить равновесие, должен сде-
лать шаг не вперед, а в сторону, а может быть, даже и назад.
Так возник новый стиль в шахматах, именовавшийся одними
интуитивным, другими психологическим. Возник, по-видимому,
как исторически закономерный процесс в развитии шахматного
искусства. Приверженцы этого стиля, в первую очередь Таль, убе-
дительно доказывали справедливость утверждения Алехина, что
«шахматы — это не только знание и логика».
В высшей степени знаменательно, что интуитивный стиль с
его предельным использованием всех заложенных в шахматной
борьбе потенциальных возможностей — психологического и даже
философского свойства — необычайно агрессивен, беспощаден, не
терпит компромиссов.
Вот несколько любопытных цифр. Победитель турнира претен-
дентов 1953 года Смыслов набрал восемнадцать очков из двадцати
восьми, причем выиграл девять партий. Таль занял первое место
на турнире претендентов 1959 года, набрав двадцать очков из
двадцати восьми и выиграв шестнадцать партии! Поразительная
результативность, которая, наверное, приятно удивила бы шах-
матного борца и философа, с грустью предсказывавшего, что
«шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти».
Интуитивный, или психологический, стиль в известном смыс-
ле возник как своего рода протест против слишком правильной,
слишком рациональной игры, наиболее выдающимся и авторитет-
ным апологетом которой был один из замечательнейших шахма-
тистов нашего века Хозе Рауль Капабланка.
«Его партии ясны, логичны и сильны,— писал Ласкер.— В
172
них нет ничего скрытого, искусственного пли вымученного... Иг-
рает ли он на ничью или на выигрыш, боится ли он проиграть —
во всех случаях ход его ясно обнаруживает его чувства... Капа-
бланка пе любит ни запутанных положений, ни авантюр. Он хо-
чет знать наперед, куда он идет. Глубина его игры — глубина ма-
тематика, а не поэта... Капабланка руководствуется логичностью
крепких позиций. Он ценит лишь то, что имеет под собой почву,
например прочность позиции, нажим на слабый пункт, не дове-
ряет случайности, хотя бы заданному мату».
В игре Таля в годы расцвета все было наоборот! В пей много
скрытого, его ходы отнюдь пе обнаруживают его чувств. Он любит
запутанные положения, любит авантюры. Он не всегда знает, ку-
да идет. Чаще всего он знает, что идет в непроходимую чащу, а
что его ждет в ней, как он будет там действовать — об этом он
может только догадываться. Глубина его игры — это глубина не
математика, а поэта (помните: дважды два — пять!). Таль руко-
водствуется не логичностью позиции — он без сожаления готов
сделать свою позицию непрочной. Таль доверяет случайности
(если в шахматах она существует), всегда готов использовать под-
вернувшуюся неожиданно возможность.
Можно ли рекомендовать игру Таля как образец для подража-
ния? Конечно, нет. Прежде чем получить право нарушать шах-
матные законы, надо научиться им следовать. Сам Таль с его ог-
ромным талантом терпел бедствие даже в лучшую свою пору, и,
’как мы уже хорошо знаем, отнюдь не редко. Но что бунтарский
по духу стиль Таля омолодил древнюю игру, нанес беспощадные
удары по рутине, шаблону, догматизму и заставил шахматный
мир переоценить некоторые ценности — это бесспорно.
Быть может, лучше поможет узнать душу игры Михаила Таля,
истинный характер его подвигов и ошибок высказывание того же
Ласкера:
«Существует в шахматах чувство художника. И оно побуж-
дает игроков, обладающих фантазией, противостоять искушению
делать простые, очевидные, хотя и сильные ходы и дает им тол-
чок для создания тонких комбинаций, рожденных в борьбе против
очевидного, против трюизма. Это чувство, или дар, создает иногда
гениев, но вместе с тем делает обладателя его доступным тем
ошибкам, какие никогда не случаются у среднего игрока».
«Запомните это имя!»
Вскоре после окончания XXIII чемпионата Таль узнал, что
его включили в состав сборной команды СССР для участия в пер-
венстве мира среди студентов.
Это было очень почетно и ответственно — защищать шахмат-
ную честь страны. К тому же Таль, как мы уже знаем, с особым
старанием играл в командных соревнованиях. Он был настроен
173
необыкновенно серьезно и, набрав в финале четыре очка из пяти,
завоевал приз за лучший результат на третьей доске — большую
красивую вазу. Ему ее очень старательно упаковали, но ничего не
помогло: когда он дома гордо вынул из чемодана пакет, зазвенели
осколки. Миша оставался верен себе...
Таль впервые выступал за границей. Он был очень юн и в об-
щем не очень известен. Но его игра была замечена. Югославский
шахматист Ивков, которого Таль разгромил, вскоре написал ста-
тью, которую озаглавил: «Таль! Запомните это имя!».
А спустя некоторое время Таль оказался в совершенно новой
роли — тренера юношеской команды Латвии, выступавшей на оче-
редном первенстве страны. Задолго до этого он стал чувствовать,
что его успехи как и его огорчения, принадлежат не ему одному.
После каждого серьезного турнира Талю приходилось отчитывать-
ся — и не только в университете, но и перед любителями шахмат
на заводах, в учреждениях. Он никогда не чувствовал себя одино-
ким — это было очень важно.
Теперь Талю, о котором всегда так заботились, предстояло за-
ботиться о других. Девятнадцатилетний тренер проявил необы-
чайную старательность. Один из его подопечных, Валентин Кирил-
лов, решил было из-за соревнований не сдавать экзамены в уни-
верситет. Таль не только заставил его изменить решение, но и по-
мог в подготовке к экзаменам. В свою очередь, тот не раз потом
помогал своему тренеру готовиться к турнирам, просиживая вме-
сте с Талем ночи за разбором партий. Миша с удовольствием за-
нимался с ребятами и в ходе соревнований помогал им как только
мог. Он любил командные соревнования и хорошо помнил, как
много дали они ему самому.
Но вот в ноябре 1956 года пришла пора ехать в Тбилиси на
полуфинал XXIV первенства страны. Впервые, кажется, он от-
правился на ответственный турнир без особой уверенности в своих
силах. В том году он сравнительно мало играл. Обычно в год он
играл восемьдесят — девяносто серьезных партий, а до тбилис-
ского полуфинала ему удалось сыграть только тридцать одну.
Тбилисская группа была довольно трудной: среди участников на-
ходились Петросян, Фурман, Полугаевский, Антошин, Гургенид-
зе...
Вдобавок Талю нездоровилось.
Таль играл как-то особенно неровно, рывками. За четыре тура
до конца у него было всего восемь очков из пятнадцати. Дела Коб-
ленца, который тоже играл в турнире, были куда завиднее, и Таль
шутил:
— Ну, маэстро (так он обычно называл своего наставника),
теперь мы поменяемся ролями — вы поедете на финал, а я буду
вашим тренером...
Но бурный финиш позволил ему разделить пятое-шестое места
и попасть в финал.
— Ничего не выйдет, маэстро, придется нам остаться на преж-
них ролях,— сказал он после окончания турнира Кобленцу.
174
— Ладно, ладно,— ответил тот.— Роль у тебя прежняя, но
вот партнеры теперь будут не те. Так что не очень-то прыгай!
Партнеры ждали Таля действительно несколько другие. Финал
XXIV чемпионата (1957) отличался исключительно сильным со-
ставом. Когорта могучих гроссмейстеров п мастеров могла навести
панику на кого угодно. Вдобавок, финал проходил в Москве. Сто-
личные любители шахмат были наслышаны о Тале, но у них еще
не было случая воочию увидеть его «в деле».
Словом, были основания для волнений. Но Таль находился под
впечатлением тбилисского финиша, от его неуверенности осталось
только воспоминание, и он твердо решил показать в Москве все,
на что способен.
Каждый вечер зал Центрального Дома культуры железнодо-
рожников был полон. Одной из главных приманок был двадцати-
летний рижский мастер. Таль, который обычно плохо стартовал,
на этот раз сделал бурный рывок — четыре победы в четырех ту-
рах! Он приехал в Москву, охваченный желанием играть, и теперь
дал себе волю.
Таль всегда беззаветно любил играть, а теперь, когда он вы-
шел на большую дорогу, страсть к шахматной игре в нем клокота-
ла. Незадолго до турнира он вечером прогуливался с Кобленцем
по рижским улицам. Когда они нагулялись, Кобленц сказал, вну-
шительно глядя Мише в глаза:
— Ну, а теперь спать.
Таль кивнул головой:
— Конечно! Не на танцы же идти.
Успокоенный тренер вернулся домой. Но спустя час раздался
звонок — встревоженная мать спрашивала, где же Миша: он до
сих пор не вернулся домой.
Кобленц отправился на поиски. По дороге зашел в шахматный
клуб, но там происходил молниеносный турнир шашистов и, зна-
чит, Таля быть не могло. Уже собираясь уходить, Кобленц вдруг
обратил внимание на странное поведение нескольких парней, ко-
торые, столпившись возле одного столика, явно старались почему-
то загородить играющих. В душу Кобленца закралось подозрение.
Он решительно пробрался через заслон и... да, да, Миша виновато
глядел на него, смущенно улыбаясь. Пусть не в шахматы — хоть
в шашки, он все равно готов был поиграть...
Первой его жертвой в чемпионате оказался мастер Аронсон.
В голландской защите Аронсон белыми спокойно разыграл дебют.
При «правильной» игре Таль получал равную позицию. Но он
предпринял антипозиционный маневр и полностью уступил про-
тивнику инициативу на ферзевом фланге. Зато партия вступила в
полосу комбинационных штормов, где пиратская фелюга Таля
оказалась более ловкой и маневренной, чем солидный и медли-
тельный корабль Аронсона. Напутав, Аронсон в безнадежном по-
ложении просрочил время.
Второй противник был куда серьезнее — гроссмейстер Тайма-
нов. Таль знал, что его противник иногда чрезмерно увлекается
175
своими замыслами и не обращает особого внимания, на замыслы
партнера. Значит, лучшее средство против него — тактические
удары. При первом удобном случае он поставил ловушку и сам
удивился, как легко позволил Тайманов заманить себя в расстав-
ленные сети.
К Бронштейну Таль всегда питал самые почтительные чувст-
ва. Он считал этого выдающегося шахматиста одним из своих учи-
телей, восхищался многими его партиями. Но ведь за доской авто-
ритетов для Таля не существовало!
И все же до начала партии он склонен был держать курс на
ничью.
— Чего тебе лезть? — говорил ему осторожный Кобленц.—
Имеешь два очка из двух, так какой же смысл рисковать, тем
более с Бронштейном?
До начала партии Таль готов был внимать благоразумным со-
ветам. Но когда пускались часы и им овладевал азарт боя, голос
рассудка замолкал и предварительные решения летели к черту.
Так случилось и в этот раз. Словом, Таль подчинился своему тем-
пераменту, и ему не пришлось пожалеть об этом.
Три очка из трех! Он — единоличный лидер турнира! Будет о
чем поговорить по телефону с домашними! Но отец с матерью не
знали, радоваться им или огорчаться: слишком большие успехи
Миши слегка их пугали.
— Главное, не теряй голову, не зазнавайся,— говорил ему оза-
боченно доктор.
Но триумф старта продолжался. В четвертом туре Таль краси-
во выиграл у Банника. В острой позиции Банник провоцировал
Таля двинуть центральную пешку, на что следовала эффектная
комбинация. Ловушка? Великолепно! Но давайте посмотрим, что
будет дальше. Внимательно анализируя возникавшую позицию,
Таль наткнулся на ход, начисто опровергавший комбинацию. Про-
изошло обычное: он увидел дальше, чем его соперник.
И пешка отважно двинулась вперед. Остальные ходы были
сделаны обоими противниками без раздумья — оба верили в не-
погрешимость своих расчетов. Сначала, когда зрители еще не раз-
гадали коварства, по рядам пронесся возбужденный шепот:
— Таль попался!
Но вот улегся пороховой дым, и позиция Банника предстала
в обломках.
В первый день турнира столик, за которым играл Таль, стоял
в третьем, последнем от зрителей, ряду. При всем своем самолюбии
юноша понимал, что право на первый ряд еще пе заслужил. Те-
перь, как лидер, он играл в первом ряду. Это было приятно, но
вскоре он почувствовал, что с ним и играют как с лйдером, то
есть особенно старательно и решительно. Банник был последней
радостью старта. Дальше начались невзгоды.
С Корчным он сделал ничью, и это было совсем не плохо: с
этим мастером контратаки он еще никогда не имел успеха. Но за-
тем пришла очередь Нежметдинова, который прекрасно провел
176
партию, вынудил Таля пассивно защищаться п заслуженно по-
бедил.
В следующих шести турах Таль сделал пять ничьих и одну
партию проиграл. Это дало повод комментаторам упрекнуть Таля
в том, что он не обладает нужной стойкостью и болезненно воспри-
нимает поражения, что игра его страдает неровностью. Второй
упрек был справедлив, хотя и трудно, право, ждать стабильной
игры от мастера, талант которого бродит, как молодое вино. Пер-
вое же замечание нуждается в коррективах.
Таль в середине турнира и в самом деле играл намного хуже,
и действительно, это в большой степени объяснялось деморализа-
цией. Но наступила она не после проигрыша Нежметдинову, а
после ничьей в партии с Антошиным.
Кобленц вспоминает, что когда перед партией он повел Мишу
прогуляться, тот не мог скрыть своего нетерпения.
— Как медленно тянется время,— нервничал Таль,— скорее
бы начать.
Накануне Таль был разбит Нежметдиновым, и ему не терпе-
лось «отыграться».
Талю удалось получить очень активную позицию, как раз та-
кую, в которой он наиболее опасен. И атака не заставила себя
ждать. Таль пожертвовал пешку, потом ладью за легкую фигуру.
Запахло матовыми угрозами. Таль рассчитал вариант с жертвой
двух коней, но мата не находил. Уже в пресс-бюро был найден
форсированный вариант, уже и зрители загудели, увидев продол-
жение, ведущее к быстрой победе, а Таль все сидел, склонившись
за доской. Мата он так и не нашел. Это было ужасно обидно. Су-
мей он завершить комбинацию, и партия могла быть одной из луч-
ших в турнире. Скрепя сердце Таль пошел на другое продолжение,
у Антошина нашлась защита, и партнеры вскоре заключили мир.
Когда Таль зашел в комнату участников, кое-кто ему сказал:
— А знаешь, Миша, ты ведь мог дать мат.
— Нет!
— Нет? А вот посмотри.
И ему показали не очень сложный вариант, который действи-
тельно вел к мату. Но его ждало еще одно горькое разочарование.
Уже ночью, лежа в постели, он вдруг нашел более короткую и бо-
лее красивую матовую комбинацию.
В таких, редких, правда, случаях, когда Талю изменял его са-
мый надежный инструмент — комбинационное зрение, он всегда
испытывал состояние подавленности. Это легко понять. Именно
безошибочное комбинационное зрение позволяло Талю запуты-
вать игру, предпринимать сложнейшие маневры, чувствовать уве-
ренность в любых позициях. И вот в партии с Антошиным он за-
блудился в комбинационном лабиринте, там, куда сам завлек сво-
его противника.
Таль расстроился и на какое-то время потерял верность уда-
ра. Все же после одиннадцатого тура он с семью очками делил
второе-шестое места с Бронштейном, Петросяном, Спасским и
177
Холмовым. Впереди, с перевесом в пол-очка, был Толуш, играв-
ший в этом турнире необычайно свежо, изобретательно, эффектно.
В двенадцатом туре Таля ждало новое огорчение: он отложил
в тяжелом положении партию с Болеславским. Что должен испы-
тывать в этом случае мастер, идущий в лидирующей группе? По
меньшей мере, он должен быть расстроен. А Таль не был даже
взволнован. Этот вечер, вернее, эта ночь показали, что он все еще
легкомыслен.
Одним словом, после игры наш герой отправился на свидание!
В то время как другим участникам снились сны, этот нарушитель
спортивного режима бродил с девушкой по улицам Москвы. Возле
Белорусского вокзала Таль, как это не раз с ним случалось, пере-
шел улицу в неположенном месте. Когда милиционер стал делать
соответствующее внушение, Таль гордо отказался признать себя
виновным. Тогда, как водится, у него попросили документы. Увы,
паспорт находился в гостинице.
Вместе со спутницей, которая не захотела покинуть его в бе-
де, Талю пришлось проследовать за милиционером. Молодой лей-
тенант, дежурный по отделению, недовольно повернул голову в
сторону вошедшего и вернулся к прерванному занятию: он сидел
за шахматами.
Таль взглянул на доску и не мог сдержать улыбки: лейтенант
анализировал его партию с Болеславским! Очевидно, отложенную
позицию передали по радио в вечернем выпуске. Он не утерпел
и сделал замечание по поводу одного хода. Лейтенант вместо отве-
та со вздохом отодвинул доску и скучным голосом спросил:
— Фамилия?
— Таль...
— Еще один Таль?
— Вы будете смеяться,— ответил Миша,— но я не «еще», я
тот самый Таль.
Через минуту они сидели вместе и разбирали позицию. Домой
он поехал лишь в семь утра...
Партию, несмотря на помощь милиции/ спасти не удалось.
Таль теперь был уже на седьмом месте. Но, начиная с тринадцато-
го тура, он стал одерживать победу за победой и в точности пов-
торил результат полуфинала: в девяти турах Таль набрал семь
очков.
Турнирная мудрость осторожных гласит: «беи слабых и делай
ничьи с сильными». Своей игрой Таль показал, что принципиально
отвергает эту малодушную тактику. Он не только блестяще фини-
шировал — он сумел при этом отбросить назад своих главных кон-
курентов.
В тринадцатом туре Таль выиграл у Петросяна, причем выиг-
рал в эндшпиле, после маневренной борьбы, без каких-либо «шту-
чек».
В двух следующих турах Таль набирает полтора очка и вместе
с Бронштейном и Толушем делит второе-четвертое места. У всех
троих по девять с половиной очков. Петросян откинут на седьмое
178
место. Лидер теперь — Керес, у него десять очков. Но в шестнад-
цатом туре Керес играет с Талем...
До встреч Таля с Петросяном и Пересом его успех в турнире
признавался некоторыми знатоками случайным. В подтверждение
говорилось о том, что стиль нескольких побед, в частности над
Аронсоном, Таймановым, Банником, не очень убедителен. Но пар-
тия с Петросяном, где Таль тонко провел эндшпиль, и особенно
с Пересом показали, что юный мастер держится в лидирующей
группе по праву.
Кереса Таль тоже переиграл в эндшпиле, то есть в той стадии,
которая особенно сложна и где решающее слово принадлежит
зрелому мастерству. Когда партия близилась к развязке, в пресс-
бюро торопливо вошел обычно такой степенный гроссмейстер
Флор. Ветеран, немало повидавший на своем веку, был явно взвол-
нован. Быстро расставив на доске фигуры, Флор вгляделся в по-
зицию и, выпятив нижнюю губу и покачав головой, повторил исто-
рическую фразу:
— Этот мальчик далеко пойдет!
Со следующим противником — Арониным Таль сыграл вничью.
Впрочем, эти пол-очка были ему дороже единицы. Оба соперника
блеснули в этой партии красивейшей игрой. Атакуя короля, Таль
пожертвовал ферзя за ладью. После бурной схватки, в которой
стороны состязались в мужестве и комбинационном искусстве,
партия окончилась вничью. Эта романтическая дуэль, оба участни-
ка которой получили приз за красоту, доставила наслаждение и
самим партнерам, и зрителям. Не случайно Эйве назвал ее «самой
интересной ничьей в истории шахмат».
Турнир подошел к концу. Перед последним туром наступило
междуцарствие. Трое — Бронштейн, Таль и Толуш — имели по
тринадцать очков. У Кереса было на пол-очка меньше. Спасский и
Холмов набрали по двенадцать очков. Особую остроту и без того
драматической ситуации придавало то обстоятельство, что двум
лидерам — Михаилу Талю и Александру Толушу — предстояло иг-
рать между собой.
Трудно представить себе, что творилось в последние дни тур-
нира в зале. Игра юного Таля — яркая, безудержно смелая, чуж-
дая прозаических турнирных расчетов — безоговорочно покори-
ла сердца любителей шахмат. Никто не проводил опроса, но можно
не сомневаться в том, что большинство зрителей без раздумья от-
дало ему свои симпатии. Почти каждый атакующий ход Таля, осо-
бенно если он был связан с риском, вызывал в зале плохо сдержи-
ваемое возбуждение.
Таль стал популярен! Во многом из-за него перед входом в
Дом культуры собиралась толпа болельщиков, которым не хвати-
ло билетов. Когда в день последнего тура Таль с Кобленцем про-
бирались сквозь толпу, у лидера чемпионата были оторваны почти
все пуговицы на пальто (правда, в этом повинен был не только
энтузиазм болельщиков, но и то, что пуговицы держались па чест-
ном слове),
179
Никто, наверное, не бросит в Таля камень, узнав, что он готов
был удовлетвориться ничьей — она почти наверняка обеспечива-
ла дележ первого места («пробить» Холмова было труднейшей за-
дачей даже для Бронштейна), а заодно давала и гроссмейстерское
звание. Так подсказывал здравый смысл, так, конечно, советовал
Кобленц.
Но... аппетит приходит во время игры! Здание, так старате-
льно воздвигнутое Кобленцем на безупречных доводах рассудка,
рухнуло после первых же ходов. Едва фигуры вышли на рекогно-
сцировку, как Таль ринулся в бой, оказавшись во власти непереда-
ваемого ощущения, в котором слились воедино упоение битвой,
горячий азарт, манящая и в то же время слегка пугающая жажда
риска...
Его соперник не уступал в отваге и был настроен так же ре-
шительно. Для Толуша в его сорок шесть лет игра в этом чемпио-
нате была лебединой песней. Ни в одном соревновании за послед-
ние годы не играл он с такой страстью, с таким упоением. Партия
с Талем давала Толушу последний шанс в борьбе с несговорчивой
фортуной — он мог стать чемпионом СССР или теперь или никог-
да: надеяться на то, чтобы доблестно пройти еще раз марафонскую
дистанцию чемпионата, ему в его годы уже было трудно.
Но, странное дело, то ли Толуш находился под впечатлением
разгрома, который учинил Таль целому гроссмейстерскому легио-
ну, то ли не мог справиться с волнением, только всю партию этот
необычайно отважный боец провел как обреченный. Воспользо-
вавшись тем, что Толуш пассивно разыграл начало, Таль немед-
ленно начал прямой наводкой обстреливать королевский фланг
черных.
Последний тур проходил в мертвой тишине, которая была вы-
разительнее любого шума. Так как во встрече Бронштейна и Хол-
мова все явственнее вырисовывалась ничья, публика с особым
волнением следила за игрой своего любимца. Помните: «каждый
шахматист — кузнец своего турнирного счастья?» Сейчас этот куз-
нец, не жалея сил, ковал свое счастье. Когда был сделан 30-й ход
белых, зал испустил тихий вздох: Таль пожертвовал центральную
пешку и одновременно оставил под ударом слона. Толуш пытался
отчаянно защищаться, но давление с каждым ходом нарастало. И
вскоре гроссмейстер протянул руку и первым поздравил Таля с
титулом чемпиона...
Хотя почти все остальные партии еще продолжались, публика
устроила новому чемпиону короткую, но бурную овацию. Впервые
за много лет победу в чемпионате СССР одержал мастер, да к тому
же играющий в такой необычайно импонирующей манере — ши-
роко, вольно, с гордым презрением к опасности. «Таль! Запомните
это имя!» Теперь это имя помнили все, кому были не безразличны
тайны шахматного двора.
Вечером, приняв многочисленные поздравления, Миша вернул-
ся в номер. Разделся, сел за стол. И вдруг неожиданно для себя
почувствовал грусть. Все кончено, играть больше не надо, волно-
180
ваться тоже. Только теперь он понял, что смертельно устал. Но
утро вечера мудренее. И назавтра, выспавшись и отдохнув, он
снова был прежним Талем.
Утро победы... Представьте себе юношу, еще сохранившего в
своем облике и манерах черты подростка, слегка беззаботного,
насмешливого, чуть наивного, но уже почуявшего свою богатыр-
скую силу. В минуты обдумывания Таль выглядел угрюмым, даже
мрачным. Но когда партия кончалась, молчаливая сосредоточен-
ность уступала место неистощимой веселости. Кажется, юноша
всем своим видом так и говорил: «Ну, пожалуйста, спросите меня
о чем-нибудь, ну поспорьте со мной, ну дайте же я вам докажу,
что вы ошибаетесь в этом варианте...»
В то торжественное и вместе с тем суматошное утро новый
чемпион страны был необычайно занят: визиты, письма, телеграм-
мы.
Звонит телефон. Одна из рижских газет спешит опередить кон-
курентов.
— Как настроение?
— Солнцем полна голова!
— Очень устали?
— Готов все начать снова!
— Что будете делать в ближайшее время?
Вопрос серьезный, и Таль ответил серьезно:
— Буду писать диплом. Тема? «Сатира в романе Ильфа и Пет-
рова «12 стульев».
Вот таким — жизнерадостным, окрыленным успехом, опьянен-
ным хмельным медом славы — был тогда Миша Таль. Как бывало
со многими, за одну ночь он стал знаменит. О нем писали статьи,
в которых хотя и отмечались недостатки, в частности неровность
игры молодого чемпиона, но в целом уже давалась блестящая
оценка. Сам Давид Бронштейн, мнением которого Таль так до-
рожил, назвал его ярким, многообещающим талантом. «Молодое
дарование»,— вспомнил Миша, читая эти строки, и мысленно
улыбнулся.
Получил признание и его стиль. Автор одной из статей при-
водил не раз слышанные «жалобы» мастеров: «Играть с Талем
такие партии, где все фигуры «висят», где все неясно, а на обоих
флангах тебя атакуют... это очень неприятно!».
Правда, оставалось еще и немало скептиков, которые продол-
жали оспаривать убедительность его побед, по могло ли это омра-
чать настроение ему, чемпиону СССР и теперь уже гроссмейстеру?
И даже если бы эти ворчливые голоса его и огорчали, то встреча
на вокзале с рижскими болельщиками заставила бы забыть о всех
неприятностях.
Словом, жизнь, казалось, улыбалась удачливому юноше. Но
судьба готовила ему удар.
Доктор Таль, гордость и опора семьи, стал вдруг прихвары-
вать. Когда Мише вручали медаль чемпиона, доктор лежал в боль-
нице, той самой, в которой проработал столько лет. В день при-
181
езда сына из Москвы он выписался из больницы, но вскоре дол-
жен был вернуться туда.
Любовь и уважение Миши к отцу давно переросли рамки сы-
новней привязанности. Доктор Таль был для него не просто от-
цом — он олицетворял для него душевное благородство. В трудные
минуты жизни Мпша спрашивал себя: «А как в этом случае по-
ступил бы папа?»
Дружба между отцом и сыном была тем более прочной и неж-
ной, что доктор Таль был страстным любителем шахмат и, ес-
тественно, горячо болел за Мишу. В связи с этим происходило
много смешных и трогательных^ историй. Когда, например, в виль-
нюсском четвертьфинале Таль отложил в сложном положении
партию с Гипслисом, отец и дядя позвонили к Мише в третьем
часу ночи. Ида Григорьевна не хотела поднимать Мишу с посте-
ли. Но они так молили ее, убеждая, что нашли выигрывающий
ход, что она уступила. Миша выслушал энтузиастов и как можно
более искренним тоном поблагодарил. Положив трубку на рычаг,
он улыбнулся: «выигрывающий ход» почти немедленно приводил
к катастрофе...
Случилось так, что Миша заболел воспалением легких и лежал
в том же корпусе, где отец, только этажом ниже. Когда он узнал,
что доктор Таль скончался, он окаменел. Мать, которая сама ост-
ро нуждалась в помощи, сидела возле него и говорила: «Плачь!».
Но он только молча глядел в стену.
Около двух месяцев Миша почти ничего не ел. Он медленно
угасал. По городу поползли слухи, что у Таля нервное расстрой-
ство. Кто-то из навещавших приятелей сказал ему об этом.
— Ах вот как? — слабо улыбнулся Таль.
Назавтра к нему явился нотариус: надо было заверить подпись.
— Здравствуйте,— сказал он, входя в комнату к Мише,— я —
нотариус.
— Здравствуйте,— прозвучало в ответ,— я — Наполеон.
Нотариус попятился и выскочил из комнаты. На следующий
день многие в Риге знали, что у Таля — мания величия. Между
тем врачи уже терялись в догадках, как пробудить в нем интерес
к жизни. И вдруг мать поняла: шахматы, только шахматы могут
поднять его с постели!
— Знаешь, Яша,— сказала она громко, обращаясь к старшему
сыну,— второго мая в городском клубе традиционный блиц-тур-
нир.
— А ведь Миша мог бы сыграть. Я вынес бы его к машине,-^
откликнулся Яков.
Больной медленно повернул голову:
— Когда вынос тела?
Ида Григорьевна вздрогнула: так шутить! Но дело было сде-
лано. В день состязаний Яков отнес его на руках к такси и внес в
помещение клуба. Допускать больного к игре было нарушением
всех правил, но Ида Григорьевна объяснила врачам свою идею и
заручилась их согласием.
182
Изголодавшийся по игре чемпион страны, несмотря на недомо-
гание, с таким остервенением набросился на противников, что вы-
играл все до одной девятнадцать партий! Лекарства больше были
не нужны: Таль стал быстро поправляться.
Счастье сильного
Чемпиону всегда трудно. Таль осознал справедливость этой
старой истины, играя в XXV первенстве страны. Этот чемпионат
был для него особенным. Во-первых, проходил он в Риге. Во-вто-
рых,— и этот факт был важен уже для всех участников — четыре
первых призера попадали в межзональный турнир, то есть получа-
ли возможность включиться в борьбу за мировое первенство. На
шахматный престол Таль в то время не посягал и в мыслях, но
перспектива сыграть в сильном международном турнире выгляде-
ла заманчивой.
Для турнира был предоставлен огромный зал Дворца науки.
Зрителей собиралось до двух тысяч. Они не очень-то старались
скрывать, что болеют за своего земляка, и это порой ставило Та-
ля в щекотливое положение. Нередко он испытывал даже нелов-
кость за слишком пылкий энтузиазм зрителей, но в то же время
чувствовал, что этот энтузиазм заставляет его все время держать
себя в боевом состоянии.
Первым противником Таля по воле жребия оказался Толуш.
Зрители ждали многого от поединка между «старыми» соперника-
ми. И чутье их не обмануло. Толуш в дебюте сыграл неточно, и
Таль развил сильнейшую атаку и эффектно выиграл.
Сделав после оживленной игры ничью с Бронштейном, Таль
затем встретился с Болеславским. С этим гроссмейстером у него
были личные счеты: как известно, Болеславский в хорошем стиле
выиграл у Таля в предыдущем чемпионате. Сначала казалось, что
реванш состоится. Таль получил неплохую позицию, выграл пеш-
ку. Но остальную часть партии он играл легкомысленно. Уже ока-
завшись в трудной позиции, Таль все еще пытался рваться вперед,
но невозмутимого Болеславского такие наскоки не пугали, и он
вскоре заставил Таля признать себя побежденным.
В четвертом туре состоялась уже известная нам партия с
Авербахом, а после семи туров Таль имел четыре с половиной оч-
ка — в конце концов, не так уж плохо.
Но затем он проиграл две партии подряд, причем в одной из
них Таль просчитался в очень несложном варианте, что было осо-
бенно обидно.
В этот момент разговоры о том, что стиль рижанина легко-
весен и что на Таля нетрудно найти управу, вспыхнули с новой
силой. Но сам Таль не унывал. Подписав капитуляцию в девятом
туре, он с несколько наигранной, правда, веселостью сказал Коб-
ленцу:
183
— Ну, начинаем финиш — восемь очков из девяти, и все бу-
дет в ажуре!
Кобленц в ответ поморщился: в чудеса он не верил, даже если
их обещал сотворить Таль. Но тот, разозленный неудачами, дей-
ствительно начал свой традиционный финиш.
Первым почувствовал на себе перемену настроения у чемпио-
на гроссмейстер Котов. Играя черными, Таль отчаянно «крутил»,
и в конце концов утомленный Котов допустил решающую ошибку.
После этого Таль играл с Таймановым и отложил партию с
лишней пешкой. При доигрывании получился ферзевый эндшпиль.
Как Таль с удивлением узнал после партии, эндшпиль был теоре-
тически ничейным, причем Тайманову это было известно. Оба иг-
рали спокойно: один не знал, что не может выиграть, другой знал,
что не может проиграть.
Но спокойствие и сгубило Тайманова. Не дав себе труда за-
думаться, он сделал ход, приводивший к размену ферзей, после
чего эндшпиль оказался проигранным.
Сделав затем ничью с Полугаевским, Таль снова встретился
с гроссмейстером — на этот раз с Геллером. Партия с ним игра-
лась на нервах, в зале не прекращался шум. Все понимали, что
если и Геллер не остановит Таля, то чемпион, на которого уже
никто пе рассчитывал, может всерьез заявить о своих правах.
В испанской партии Геллер, играя черными, применил новый
ход. Таль почувствовал, что может наскочить на подготовленный
вариант, и применил необычное продолжение. Партия обострилась
и резко пошла «вбок». А потом Геллера стали одна за другой под-
стерегать неожиданности.
Сначала Таль пожертвовал ладью за слона. Когда казалось,
что инициатива иссякает, Таль вдруг предложил жертву другой
ладьи. От второго дара Геллер отказался, так как белые развива-
ли в этом случае сильнейшую атаку. Но чтобы принять такое
решение, ему потребовалось более 40 минут. А потом Таль, не ду-
мая уже об атаке, решил просто разменять слона на коня, чтобы
только перейти в чуть лучшее окончание. Однако предшествующая
борьба так утомила Геллера, что он, обойдя благополучно столько
подводных камней, вдруг допустил грубую ошибку.
Итак, Геллер не остановил Таля. Итак, три гроссмейстера —
три очка. Итак, Таль уже где-то неподалеку от лидеров. Не все,
оказывается, потеряно! После этого он выиграл еще у Фурмана и
за три тура до конца делил с десятью очками второе-третье ме-
ста со Спасским и всего на пол-очка отставал от Петросяна. Сов-
сем неплохо, даже если учесть, что его по пятам преследовали
Бронштейн и Гургенидзе.
И без того напряженная обстановка сильно осложнялась от-
борочным характером турнира. Поэтому на финише решающее
слово оставалось за нервами. Таль, уже привыкший ходить по
краю пропасти, испытывал приятное возбуждение. Он был уверен,
что в трудную минуту нервы откажут кому угодно, только не ему.
Правда, в семнадцатом туре он ничего не смог поделать с Кро-
184
гнусом, но только на полшага продвинулись вперед и все осталь-
ные соискатели призовых мест.
Однако следующий тур нарушил статус-кво. В этот день Пет-
росян сделал еще одну ничью — с Болеславским, а Таль разгро-
мил Гипслиса и настиг лидера.
К последнему туру положение в ведущей группе выглядело
так: Петросян и Таль — по одиннадцать с половиной очков, Брон-
штейн — одиннадцать, Спасский и Авербах — по десять с поло-
виной. Если учесть, что в последнем туре лидеры встречались меж-
ду собой: Таль играл со Спасским, а Петросян — с Авербахом,
станет ясной напряженность обстановки.
Заключительный тур XXV чемпионата навсегда, наверное, за-
помнится его участникам и очевидцам. И прежде всего запомнит-
ся, конечно, партия двух молодых, соперничавших друг с другом
гроссмейстеров — Таля и Спасского.
Начало партии показало, что Спасский настроен весьма реши-
тельно. Уже в дебюте он пошел на большие осложнения. Таль,
игравший черными, принял вызов. В защите Нимцовича он при-
менил редко встречающийся вариант с продвижением пешки на
поле е4. Несколько стеснив игру белых, пешка эта должна была
пасть смертью храбрых.
Полная скрытых нюансов и завуалированных комбинационных
угроз партия текла тем не менее относительно ровно, ни одному из
бойцов не удавалось надолго завладеть инициативой. В примерно
равном положении Таль, который не любит пресных позиций,
предложил ничью. Спасский отклонил ее. Принимая такое ответст-
венное решение, он, возможно, руководствовался не только на-
шептыванием турнирной таблицы. Скорей всего, он возлагал на-
дежды и на характер партии, в которой нетерпеливому Талю
предстояло вести скучную позиционную игру.
Неудачное завершение дипломатических переговоров рассер-
дило Таля. «Ждет, конечно, что я ошибусь»,— подумал он досад-
ливо и... тут же ошибся, позволив Спасскому захватить тяжелыми
фигурами единственную открытую линию. В отложенной позиции
Спасский имел преимущество.
Поздно вечером Таль с Кобленцем начали анализировать пози-
цию, но то и дело звонил телефон и болельщики тревожными голо-
сами спрашивали:
— Миша, а вы готовы к тому, что Спасский пойдет так?
— Миша, что вы будете делать, если Спасский сыграет эдак?
В конце концов телефон пришлось отключить. Анализ был
прерван в пять часов утра: Кобленц под утро уснул прямо за
столом.
На доигрывание Миша пошел спокойным: путей к выигрышу
белых не было как будто видно. Но, как не раз случалось с Та-
лем, уже по дороге на турнир он вдруг понял, что при ином, чем
они рассматривали дома, порядке ходов у Спасского все же появ-
ляются опасные угрозы.
Спасский подошел к столику со стаканом кефира, вид у него
185
был усталый и измученный. Ага, значит, он тоже сидел над дос-
кой всю ночь и, значит, тоже не нашел или, во всяком случае,
долго не мог найти выигрывающего продолжения. Таль не знал,
что, идя на доигрывание, Спасский встретил Петросяна и с улыб-
кой сказал ему:
— Сегодня вы станете чемпионом.
Осторожный Петросян промолчал, даже не улыбнулся. Он все-
гда испытывал недоверие к излишней уверенности.
И вот молодые гроссмейстеры, осунувшиеся и побледневшие,
снова сели друг против друга. Хотя было утро и доигрывание
партии передавалось по телевидению, публики было очень много.
Без всякого преувеличения можно сказать, что вся Рига в эти
часы склонилась над шахматной доской, где разыгрывался послед-
ний акт драмы.
Поначалу Талю пришлось худо: на протяжении многих ходов
его король спасался бегством под непрерывным огнем дальнобой-
ных орудий противника. Спасский постепенно сделал свое позици-
онное преимущество еще более ощутимым и в один из моментов
мог выиграть. Но, как выяснилось после партии, ни тот, ни другой
из соперников этого не видели.
Вскоре, однако, наступил очень важный в психологическом
отношении этап, когда белые уже не могли увеличивать давление,
и постепенно на поле боя установилось равновесие сил. Таль это
не столько понял, сколько почуял нутром. Почуял — и возбужден-
но насторожился. Спасский же, находясь под впечатлением преж-
него благополучия, не допускал и мысли об опасности.
И вот он делает одну-две малозаметные неточности, и пози-
ция совершенно откровенно приобретает уже обоюдоострый ха-
рактер. Преследуемый вдруг обернулся, вынул меч и стал в угро-
жающую позу.
Нет, позиция у Спасского была еще не хуже, чем у Таля, но
она стала заметно хуже, чем была до сих пор. И, вдруг осознав
это, Спасский странно изменившимся голосом предлюжил ничью.
Таль помедлил с ответом. Его обуревали самые различные
чувства. Он понимал, что Спасский сейчас в таком состоянии, ко-
гда обычно совершаются непоправимые ошибки. В глубине души
ему было жаль Спасского. Но борьба есть борьба, и горе побеж-
денным. Кроме того, существовали еще и требования спортивной
этики: от исхода партии зависела судьба Авербаха, который в слу-
чае поражения Спасского попадал в заветную четверку, а также
Полугаевского, получавшего гроссмейстерский балл. И Таль ска-
зал:
— Давайте поиграем еще.
Настал момент, когда и белый король почувствовал себя не
очень уютно в своих апартаментах. До сих пор он из надежных
укреплений следил за ходом сражения в подзорную трубу, теперь
же над его головой стали с воем проноситься снаряды.
Растерявшись от внезапной перемены декораций, Спасский
разволновался и допустил грубую ошибку. И вот уже его король
186
мечется под шахами, вот уже связана ладья, вот уже ферзь де-
лает традиционный предсмертный шах — своего рода последнее
слово перед казнью. А потом ошалевшие от радости болельщики
стаскивают Таля в партер, качают и пытаются на руках вынести
из зала...
А Спасский? Шахматы, увы, не ведают милосердия. Только
самые близкие люди знали, что испытывал он в эти горькие мину-
ты триумфа своего соперника. Для Спасского это был крах всех
надежд. Отставая от лидера за два тура до конца всего на пол-
очка, он не смог попасть даже в четверку и разделил с Полугаев-
ским пятое-шестое места...
Авербах, которому победа Таля дала право на участие в меж-
зональном турнире, не пошел на доигрывание, настолько он был
уверен в победе Спасского. Выйдя затем из гостиницы по какому-
то делу, Авербах услышал, как двое прохожих оживленно об-
суждают шахматные дела, произнося то и дело: «Таль!.. Спас-
ский!..»
— Не знаете ли, как закончилось доигрывание? — спросил
он.— Удалось ли Талю спастись?
— Что?! — возмутились рижане.— Спастись? Вы с ума сош-
ли! Таль выиграл!
Авербах мысленно чертыхнулся? ох эти ненормальные болель-
щики, всегда распускают фантастические слухи!..
Так как Петросян сыграл с Авербахом вничью, Таль вновь
оказался победителем чемпионата. Второй триумф Таля произвел
ошеломляющее впечатление. Для каждого вдумчивого наблюдате-
ля стало ясно, что успех Таля на предыдущем первенстве не был
случаен. Таль показал, что является одним из наиболее выдаю-
щихся гроссмейстеров современности.
Но настолько живуче было мнение о случайности побед Таля,
что даже теперь, когда он удержал свою корону, не утихали раз-
говоры о его дьявольском везении. Вспоминали не только партию
с Геллером или нашумевшую партию со Спасским. Вспоминали и
другие партии, в частности с Фурманом, где тот в выигрышном
положении просрочил время.
Да, было такое. Но повторялась прежняя история, знакомая
до мельчайших деталей: критики Таля рассматривали не всю пар-
тию, как единое целое, а выхватывали из контекста какой-то
отдельный кусок и по нему, оторванному от предшествующей и
последующей борьбы, судили о всей партии.
С Фурманом было так. В старинном варианте Таль переиграл
противника и в хорошей позиции имел лишнюю пешку. Вдобавок
ко всему Фурман попал в цейтнот. Вместо того чтобы заняться
спокойной реализацией перевеса, нетерпеливый Таль ринулся в
авантюру: затеял Сложную комбинацию с жертвой ладьи и фер-
зя. Он уже отдал ладью за легкую фигуру и собирался было рас-
ставаться с ферзем, как вдруг увидел, что комбинация не прохо-
дит. Правда, ошибочная сама по себе, комбинация потребовала от
Фурмана дополнительного расхода времени. И когда Таль понял,
187
что просчитался, он понял и другое — что противник просто пе
успеет сделать положенное число ходов. И действительно, на 37-м
ходу Фурман просрочил время.
Так разве не Таль своей игрой вогнал противника в цейтнот?
Разве не он заставил Фурмана подолгу задумываться над ходами,
разгадывать ловушки, обходить скрытые угрозы?
Насколько живучей была тенденция не замечать достоинств
стиля Таля, показывает то, как спустя два года с лишним тонкий
знаток шахмат Б. С. Вайнштейн описывал случай с ошибкой
Геллера:
«В действительности дело было так. Геллер в напряженной
комбинационной борьбе выиграл качество, но не партию. Фигур на
доске оставалось мало. Геллер спокойно гулял по сцене и, как
сейчас помню, улыбаясь, разговаривал с Котовым. Затем, увидев,
что Таль сделал очередной ход, он подошел к доске и с хладно-
кровнейшим видом, ни минуты не думая, подставил ладью под
бой...»
Вот, оказывается, как все просто. Не было, значит, неожидан-
ных ударов, ловушек, угроз, а гроссмейстер Геллер ни с того ни
с сего взял да и подставил ладью под удар! Геллер, оказывается,
и спокойно гулял, и улыбался, и с хладнокровнейшим видом иг-
рал — никаких волнений! Как будто в шахматной борьбе, пре-
дельно насыщенной глубокими и скрытыми психологическими пе-
реживаниями, по внешнему виду участников можно безошибочно
судить об их внутреннем состоянии! Быть может, Геллер улыбался
и тогда, когда протягивал Талю руку и поздравлял его с выигры-
шем партии, быть может, он, как истинный спортсмен, делал это
и с хладнокровнейшим видом, но вряд ли по улыбке можно судить
о том, как шла борьба и каких трат нервной энергии она стоила.
Набившие оскомину разговоры о везении Таля, о неправомер-
ности некоторых его побед показывали, что даже для довольно
искушенных в шахматах людей крылось в успехах Таля, в его
игре что-то странное, непонятное. Да, что и говорить, Таль за-
гадал своим соперникам и комментаторам загадку, и то, что эта
загадка была не из легких, подтвердили ближайшие события.
Впрочем, самого нашего героя разговоры о его везении уже
не огорчали. Его стиль выдержал двойной экзамен — в Москве и
Риге. Он убедился, что стремление к острой, рискованной игре
позволяет ему добиваться необычайно высокой результативности.
Он пришел к твердому выводу, что без риска нельзя побеждать.
Все складывалось удачно пе только на шахматных полях. Чем-
пион страны сдал государственные экзамены па «отлично», защи-
тил диплом— «Сатира в романе Ильфа и Петрова «12 стульев».
Его трактовка образа Остапа Бендера, в котором он нашел много
положительных черт, была признана если и не безупречно прави-
льной, то, во всяком случае, бесспорно оригинальной.
Закончив университет, Таль отправился на Черноморское по-
бережье. Мать надеялась, что ее мальчик наконец-то отдохнет.
Но когда Таль попал в дом отдыха, он быстро пристроился к брип
188
гаде художественной самодеятельности, выступал с конферансом,
куплетами, пародийными песенками. Некоторые песенки сочинил
сам. Бригада — студенты консерватории из Донецка, несколько
актеров и любителей — с успехом гастролировала по побережью.
Миша чувствовал себя счастливым. Правда, он, кроме того,
выступал еще с лекциями и сеансами одновременной игры и силь-
но уставал, но веселая жизнь с постоянными разъездами, шумный
прием, который устраивала ему публика — оп уже был знаме-
нит,— наконец, возможность проверить свои актерские если не
способности, то наклонности — все это очень ему нравилось.
Правда, как только Таль узнал, что может в составе студен-
ческой команды выступить в Варне в очередном первенстве мира,
оп, не задумываясь, немедленно полетел туда. Возможность поиг-
рать в шахматы он упустить не мог.
В Варне Таль играл на первой доске и набрал восемь с поло-
виной очков из десяти — превосходный результат. Это было в
июле. А в августе он уже находился в Югославии, в Портороже,
где начинался межзональный турнир. Михаил Таль вступил в
борьбу за мировое первенство.
«Можете мне верить...»
Задумывался ли этот оптимист над тем, а зачем, собственно,
он едет в Порторож? Зададим этот вопрос яснее — помышлял ли
он всерьез в двадцать один год о титуле чемпиона мира? Ведь для
всех, без исключения, великих шахматистов прошлого борьба за
мировое первенство была итогом многолетних усилий, чаще все-
го — целью, смыслом жизни. Имел ли моральное право на подоб-
ные притязания молодой Таль? Что он сделал в шахматах и для
шахмат, чтобы посягнуть на титул сильнейшего?
Наверное, Таль не был бы Талем, если бы он усомнился в сво-
ем праве — спортивном и моральном — вступить в борьбу с чем-
пионом мира. Правда, пока что ему еще и очень хотелось поиг-
рать в сильном турнире. Тут он тоже остался верен себе.
Порторож — небольшое курортное местечко на берегу Адри-
атического моря. К услугам участников были прекрасный пляж,
волейбольные площадки, теннисные корты. Правда, Талю вскоре
стало скучно: в теннис и волейбол он пе играл, покоиться в шез-
лонге — это не для его натуры, а бригады художественной само-
деятельности пе было. Одним словом, он остался недоволен: на-
роду мало, развлечься нечем. Кобленца же это вполне устраива-
ло — развлекайся, мальчик, за доской!
Игра в Портороже ставила сложные проблемы перед каждым
участником — по положению в турнир претендентов попадало
только пять первых. Что касается советских шахматистов, то для
них условия были еще труднее, так как Международная шахмат-
ная федерация (ФИДЕ) приняла решение (впоследствии, разу-
ISP
меется, отмененное), что в соревновании претендентов не может
участвовать больше четырех представителен одной страны. Ввиду
того что Смыслов и Керес уже завоевали право выступать в тур-
нире претендентов, на порторожскую четверку — Бронштейна,
Таля, Петросяна и Авербаха — оставалось, следовательно, лишь
две вакансии. Правда, уже во время соревнования руководители
ФИДЕ, увеличив по коллективной просьбе участников количество
мест в турнире претендентов с пяти до шести, одновременно и уве-
личили число мест для советских шахматистов в этом турнире с
четырех до пяти.
В Югославию Таль попал впервые, со многими из участников
никогда прежде не встречался, но его здесь, оказывается, хорошо
знали, а многие из соперников уже и побаивались. Во всяком слу-
чае, в ряде партий он наталкивался на откровенное стремление
быстрее разменять фигуры и свести партию к ничьей.
В первом туре Таль встретился с Дегрейфом, колумбийским
мастером, которого совсем не знал. В первые полчаса совершен-
но не давали играть кинооператоры. К счастью для Таля, Дег-
рейф почти на протяжении всей съемки думал над вторым ходом.
В середине партии Таль переиграл противника, и на 29-м ходу
тот сдался. Во втором туре Таль в чисто позиционном стиле по-
бедил Сабо.
После трех туров Таль, имея два с половиной очка, был еди-
ноличным лидером турнира. Но четвертый тур отбросил его да-
леко назад. В этот день Таль встречался с Натановичем. Югос-
лавский гроссмейстер применил заранее подготовленный вариант,
и Талю поначалу пришлось туго. В дальнейшем он сумел попра-
вить свои дела, но затем допустил ошибку и отложил партию в
проигранной позиции. Почти всю ночь бились Таль и Кобленц,
чтобы найти спасение, но тщетно.
При доигрывании выяснилось, однако, что мучились они зря:
Матанович записал слабый ход. Снова Талю удалось добиться
равной позиции, но судьба, как видно, решила во что бы то ни
стало посмеяться над ним. Помните, как в школьные годы Таль,
обдумывая ходы, брался руками за фигуры? Нечто подобное прои-
зошло с ним и здесь.
Уже в ничейной позиции Таль, па свою беду, вдруг заметил,
что в одном из вариантов может двинуть вперед пешку по линии
«а» и тем самым поставить Натановича перед большими труднос-
тями. И вот вместо того, чтобы двинуть эту пешку в нужный мо-
мент, Таль, увлеченный заманчивой идеей, схватился за нее не-
медленно. Оторвав пешку от доски, он несколько секунд удивлен-
но глядел на нее, потом посмотрел на Натановича, у которого
тоже был удивленный вид, и — что же еще делать — двинул пеш-
ку вперед. Вскоре пришлось сдаться...
Таль страшно разозлился на себя. Югославская пресса не
поскупилась на похвалы своему соотечественнику. Одна заметка
была озаглавлена «Подвиг Натановича», и Таль, не знавший еще
тогда, что «подвиг» по-сербски значит «достижение», расстроился,
190
Одним словом, на встречу с чехословацким гроссмейстером
Филипом Таль явился с огромным желанием победить. В испан-
ской партии он, едва успев выйти из дебюта, завязал стычку на
королевском фланге. Филип, игравший черными, организовал
стойкую оборону. В сложной позиции, где у белых, однако, не
видно было прямых угроз, Таль сделал ход королем, после чего
у него появилась возможность пожертвовать фигуру.
Филип увидел эту возможность, полчаса продумал... и пред-
ложил ничью. Теперь задумался Таль. Он далеко не был уверен
в том, что жертва на сто процентов корректна. Но он видел, что
перед лицом надвигающейся опасности Филип явно обескуражен
и, скорее всего, был бы рад, если бы дело обошлось без жертвы,
даже если она и сомнительна.
Зная уже Таля, вы, конечно, догадываетесь, что он отклонил
предложение. А следующим же ходом его слон врубился в пешеч-
ную цепь, за которой укрылся черный король. Это была позици-
онная жертва: Таль получил взамен две пешки и атаку. Не так
уж, правда, и мало. Но главное было в другом — Филип находился
в состоянии шока и вряд ли мог вести защиту со своей обычной
точностью и упорством. Психологический эксперимент Таля пол-
ностью оправдался. Его противник вскоре допустил несколько
ошибок и сдался.
Следующие три партии — с филиппинцем Кардосо, югославом
Глигоричем и болгарином Нейкирхом — закончились вничью.
В девятом туре Таль выиграл у канадского мастера Фюштера,
щедро раздававшего очки, затем — у аргентинца Россето. Партия
с Россето дала повод газетам заговорить на «вкусную» тему — о
гипнозе. Таль получил черными в староиндийской защите много-
обещающую позицию и, пожертвовав пешку, завязал живую, на-
сыщенную тактическими угрозами игру. Россето, игрока остроком-
бинационного стиля, обстановка на доске вполне устраивала.
В какой-то момент у него оказалась даже лишняя нешка, и он
воспользовался этим, чтобы предложить ничью.
Таль, который верил в свою звезду, ответил отказом. Он еще
более запутал игру, причем не остановился перед тем, чтобы ухуд-
шить свою и без того подозрительную позицию. И тут, наконец,
изрядно уставший Россето растерялся и быстро проиграл. Ка-
тастрофа эта выглядела со стороны загадочной (к Талю за грани-
цей еще не привыкли), и это и дало повод журналистам говорить,
что Таль загипнотизировал своего противника.
Очередной его соперник — Бенко воздвиг черными в сицилиан-
ской защите прочные оборонительные бастионы и всем своим ви-
дом показывал, что не клюнет ни на какие приманки. И все-таки
Таль сумел спровоцировать его на внешне очень активный маневр
с движением пешек ферзевого фланга. Таль рассчитал дальше
Бенко, выиграл пешку и перевел партию в выигранное ладейное
окончание. Бенко пытался тянуть сопротивление в позиции, где
давно пора было остановить часы. Таль моментально раскусил
ситуацию и начал молчаливый, но достаточно выразительный раз-
191
говор с публикой. Вместо того чтобы превратить пешку в ферзя,
он под смех зрителей стал двигать пешки на другом фланге. Бен-
ко понял, что выглядит смешным, и признал свое поражение.
В пятнадцатом туре Таль, выиграв у Ларсена, настиг лидера —
Петросяна, а после шестнадцатого тура единолично возглавил
таблицу. Правда, его поджидали сильные противники — Панно,
Олафссон, Петросян, а также американец Шервпн. Но ведь Таль
славился умением финишировать.
Партия с Панно оказалась одной из самых запутанных в шах-
матной жизни Таля, а у пего, как известно, в сложных партиях
недостатка не было. Противники разыграли испанскую партию,
причем Панно тратил очень мало времени на обдумывание. Вско-
ре Талю стало ясно, что соперник тянет его на вариант, который
встретился в партии Таля с Антошиным из XXIV чемпионата
СССР.
Большого удовольствия это открытие не доставило — как вид-
но, аргентинец заготовил сюрприз. Но после непродолжительного
раздумья Таль решил: «А, будь что будет!» Тем более что он
тоже замыслил новый ход, который наверняка пе входил в планы
Панно.
В середине партии начались головоломные осложнения, при-
чем оба молодых гроссмейстера словно щеголяли друг перед дру-
гом комбинационным искусством и презрением к опасности. На
19-м ходу Панно отдал ферзя за ладью и две легкие фигуры. В этот
момент позиция Таля выглядела настолько шаткой, что Брон-
штейн подошел к удрученному Кобленцу и сочувственно похло-
пал его по плечу:
— Не расстраивайтесь, ведь впереди еще три тура.
Но Таль опять рассчитал последствия комбинации глубже, чем
его противник! Фигуры черных оказались разбросанными в разных
концах доски, и Панно пришлось пойти на некоторые материаль-
ные потери. В дальнейшем аргентинский гроссмейстер яростно
защищался и поставил Талю несколько коварных ловушек, кото-
рые тот вовремя обходил.
Партия потребовала от обоих соперников полной отдачи сил.
По лицу Панно тек пот, Таль тоже смертельно устал. Но, как
обычно бывало с Талем, именно в момент опасности сознание
его было особенно ясным, а нервы служили безотказно. На 35-м
ходу Таль обошел последнюю ловушку Панно, а 41-м ходом тот
допустил последнюю ошибку, упустив возможность сделать ничью.
Но когда партия была отложена, Таль совсем де был уверен,
что может выиграть. Первый вопрос Кобленца был:
— Ну как?
Таль ответил:
— Кажется, ничья.
Так чего ты ждешь? Предлагай! — нетерпеливо воскликнул
Кобленц.
Но Таль, улыбаясь, покачал головой.
Они до утра анализировали позицию и решили, что есть шан-
192
сы на выигрыш. А утром, еще раз посмотрев отложенную партию,
Таль решил, что сегодня он «отдохнет» во встрече с Олафссоном,
сел за столик, отчеркнул на бланке 15-й ход, после которого ре-
шил начинать мирные переговоры, и, пе очень задумываясь над хо-
дами, стал играть.
Во всем этом в полном блеске проявили себя и легкомыслие,
и самоуверенность Таля. Ему казалось, что раз он, Таль, не воз-
ражает против ничьей, то, стало быть, нечего и играть. То, что
Олафссон может иметь на этот счет особое мнение, ему и в голову
не приходило!
Таль быстро разменял несколько фигур и, сделав 15-й ход,
задал Олафссону обычный в таких случаях вопрос:
— Вы играете на выигрыш?
И едва не подскочил на стуле, услышав в ответ спокойное:
- Да!
Только тут Таль внимательно оценил позицию п увидел, что
дела его неважны, чтобы не сказать совсем плохи. Огорчившись,
оп сделал вдобавок несколько неточных ходов. Словом, к моменту
откладывания позиция была проиграна. Олафссон записал ход, и
Талю предстояло теперь доигрывать две партии — в одной слож-
нейший эндшпиль с маленькими шансами на победу, в другой —
простой эндшпиль с маленькими шансами на спасение.
Да, надежда на спасение, пусть п мизерная, все же остава-
лась, причем надежда чисто психологического характера. Таль по-
нимал, что при нормальных, естественных ходах Олафссон должен
легко выиграть. Следовательно, надо было найти парадоксальное
продолжение, тем более что Олафссон продумал над записанным
ходом 45 минут и при доигрывании не мог подолгу размышлять.
Учтя все это, Таль решил испробовать нелепый на первый
взгляд вариант, при котором черный король направлялся не к
проходной пешке белых, а в противоположную сторону! Эта при-
чуда черного короля при правильной игре белых пе могла спасти
партию. Но если Олафссон не считался с такой возможностью, ему
трудно было быстро разобраться в неожиданной для него обста-
новке, потому что маневр с уходом короля «в кусты» таил в себе
немало яду.
Таль с Кобленцем считали, что будет нормальным, если доиг-
рывание принесет в целом очко — где-то повезет, где-то не пове-
зет. Но очко было довольно быстро добыто уже в партии с Панно,
где Таль неожиданно добился победы без особых волнений.
Настала очередь Олафссона. В психологической борьбе все
имеет значение, даже манера поведения. Таль молниеносно делал
ходы и с невозмутимым видом прохаживался между столиками,
демонстрируя полное спокойствие за исход поединка. И Олафссон,
который пришел в зал лишь для того, чтобы добить соперника,
вдруг заволновался. После неожиданного отхода черного короля
он надолго задумался, и на десять ходов у пего оставалось теперь
немногим более двух минут. Короче говоря, Олафссон вскоре же
сыграл неточно, и выигрыш ускользнул у него пз рук.
7 № 2256
193
Назавтра во всех югославских газетах, рассказывавших об
этой неожиданной развязке, фигурировали эпитеты: «хитрый
Таль», «изворотливый Таль», «ловкий Таль» и конечно же «сча-
стливый Таль». Счастливый... Только сам Таль да Кобленц знали,
какого огромного нервного напряжения, какой энергичной ра-
боты ума стоила ему эта ничья.
К последнему туру у Таля было тринадцать очков — на пол-оч-
ка больше, чем у Глигорича и Петросяна. Петросян в этот день
был свободен от игры, и его сумел догнать Бенко. Глигорич же
сделал ничью с Фишером и обеспечил себе второе место.
Таль встречался с Шервином. После того как Глигорич согла-
сился па ничью, Таля вполне устраивал такой же исход. Разыграв
дебют и получив вполне приличную позицию, он посмотрел в зал
и встретился взглядом с Кобленцем. Тренер нервничал. Зная ха-
рактер своего строптивого питомца, он боялся, что тот пойдет на
какую-нибудь авантюру. Таль мысленно улыбнулся. Нет, глупости
он не сделает, он уже взрослый. Но упустить случай подразнить
маэстро? И, делая вид, что не замечает умоляющего взгляда Коб-
ленца, Таль ходит пешкой, потом ладьей и только после этого
предлагает Шервину ничью. Знаменитый гроссмейстер, одержав-
ший выдающуюся победу и зарекомендовавший себя одним из
сильнейших шахматистов мира, был уже взрослым, но по-преж-
нему оставался озорником...
Десятого сентября 1958 года состоялся последний тур порто-
рожского турнира, а тридцатого сентября в Мюнхене началась
XIII Олимпиада — командное первенство мира. Советский Союз
представляла могучая плеяда гроссмейстеров — чемпион мира
М. Ботвинник, экс-чемпион мира В. Смыслов, П. Керес, Д. Брон-
штейн. Запасные — М. Таль и Т. Петросян. Стоит ли удивляться,
что команда СССР одержала убедительную победу.
Впервые, кажется, в истории олимпиад чемпион страны, да
еще к тому же победитель межзонального турнира, играл на за-
пасной доске. Где-то в глубине души Таль был чуточку раздосадо-
ван, но он слишком уважал старших коллег, чтобы думать, что
мог запять место кого-нибудь из них. Да и запасным он только
числился — ему пришлось сыграть ни много ни мало пятнадцать
партий.
Таль отправился в Мюнхен окрыленный порторожскими успе-
хами. Он находился в том вдохновением состоянии, когда все уда-
ется, когда любая, самая трудная задача оказывается по плечу.
В Мюнхене он находился в центре всеобщего внимания, завязы-
вал знаиеомства с шахматистами всех континентов, улучал каж-
дую свободную минуту, чтобы сражаться в легких партиях с ино-
странными мастерами. В шумной атмосфере Олимпиады, этого
шахматного Вавилона, кипучая натура Таля с его ненасытной жа-
ждой побед налила для себя идеальную обстановку.
В дни Олимпиады Мюнхен отмечал свое восьмисотлетие, и
Таль лотел в первый же день осмотреть город. Врач команды, од-
нако, потребовал, чтобы все участники хорошо отдохнули. Но ис-
194
кушейие было слишком велико. Таль выставил вторую пару ту-
фель за дверь своего номера, после чего потихоньку улизнул из
гостиницы. Он с наслаждением прошелся по вечернему городу и
так же незаметно вернулся домой. «Изворотливый Таль» был
очень доволен очередной удавшейся затеей.
Игра проходила в несколько мрачном на вид концертном зале
Национального музея. Участники были отделены от публики толь-
ко канатами. Близость зрителей кое-кому мешала, но Таля толь-
ко подбадривала. Он великолепно сыграл в Мюнхене и получил
приз за лучший результат на пятой доске — тринадцать с воло-
виной очков из пятнадцати, что было вообще абсолютным рекор-
дом Олимпиады.
Среди трех шахматистов^ которым удалось устоять против на-
пора Таля, был югославский гроссмейстер Трифунович. Этот шах-
матист славился необычайным упорством и искусством в защите.
Перед партией Трифунович сказал:
— А ну-ка я проверю мальчика... А то только и слыпшниь:
Таль, Таль...
Увидев, что ветеран решил испытать его, Таль постарался соз-
дать очень сложную позицию, он завязывал стычки на обоих флан-
гах, ставил бесчисленные ловушки, но Трифунович разгадывал
все. И Талю пришлось признать, что в этой партии он не сумет
пробить брешь в обороне противника.
Подписав бланк, Трифунович, довольный собой, сказал:
— Знаете, когда вы выигрывали в Портороже, я что-то не
очень верил в ваши победы. Теперь вижу, что с вами действитель-
но трудно играть. Но зато и я давно так здорово не играл...
Таль на Олимпиаде чувствовал себя настолько уверенно, что
позволял себе довольно рискованные эксперименты. Выиграв бе-
лыми партию у Трипгова, Таль в матче с Чехословакией приме-
нил тот же вариант, но уже за черных, против Фихтля. С авст-
рийцем Локвенцем он разыграл ту же дебютную систему, кото-
рая случилась в проигранной партии с Матановичем из межзо-
нального турнира.
Словом, в Тале бурлил избыток шахматной энергии, и он про-
бовал силушку, создавая себе иной раз даже дополнительные труд-
ности. Он любил подразнить иногда капитана команды Котова и
так рискованно запутывал позицию, что при ирававльной игре
противника мог оказаться в критическом положении. Но против-
ники обычно настолько боялись его (и Таль это великолепно ис-
пользовал), настолько «верили» ему, что даже там, где можно
было попытаться спастись, покорно шли на эшафот.
В последний день соревнований команда СССР встречалась с
командой Швейцарии. К этому времени советские шахматисты
уже обеспечили себе первое место. Таль поэтому рассчитывал бы-
стро свести вничью партию со своим противником Вйшътером и
пойти в находившееся рядом кафе, где можно бышю посмотреть
по телевизору проходивший в Лондоне матч сборных футбольных
команд Англии и СССР»
7*	195
Таль, игравший черными, бодро сел за столик и приготовился
немедленно сделать ответный ход: нельзя было терять ни мину-
ты. Но отвечать было не на что: Вальтер около десяти минут про-
думал над первым ходом! Бывший вратарь ерзал на стуле — та-
кую пытку ему еще никто пе устраивал, но делать было нечего.
На второй ход Вальтер потратил столько же времени. Таль по-
чувствовал, что футбол, кажется, состоится без него. А вскоре в
нем проснулся инстинкт охотника, и он кинулся по следу. На 34-м
ходу после отчаянного, по безуспешного сопротивления Вальтер
сдался.
На Мюнхенской олимпиаде Таль был всеобщим любимцем.
Печать отмечала его общительный нрав, покладистый характер.
Его беззаботные шутки над разгромленными в легких партиях
иностранными мастерами и готовность рассмеяться над любой ост-
ротой по своему адресу помогали ему завоевать расположение.
Одно «близкое знакомство» было для Таля особенно важно и
дорого — с чемпионом мира Михаилом Моисеевичем Ботвинником.
В Мюнхене Таль часто наблюдал, как искусно, с каким глубоким
пониманием позиции анализирует Ботвинник отложенные пар-
тии. Несколько раз ему пришлось рассматривать позиции вместе
с Ботвинником, и он многому при этом поучился. Приглядывал-
ся ли к нему тогда чемпион мира? Догадывался ли он, что именно
с этим живчиком придется ему вести тяжелую борьбу?
Быть может, и так. Потому что после Олимпиады многие ста-
ли считать Таля одним из главных соперников чемпиона мира.
Макс Эйве, например, который в последние годы внимательно
присматривался к Талю, заявил:
— Таль — выдающееся явление в шахматах. Можете мне ве-
рить: я видел на своем веку очень много талантливых шахматис-
тов.
Кажется, ему верили...
«Все в полном порядке!»
В конце октября Таль вернулся из Мюнхена, а в январе 1959
года ему предстояло ехать в Тбилиси на финал XXVI чемпиона-
та страны. В эти два месяца надо было отдохнуть уж в слиш-
ком учащенном темпе шли шахматные состязания. Интересы
Таля с его любовью к музыке, к литературе все-таки не уклады-
вались в пределы шахматной доски, и он захотел попробовать
себя на педагогическом поприще — взялся преподавать в одной
пз рижских школ русский язык и литературу. Ему удалось быст-
ро завоевать авторитет у ребят. На одном из первых уроков Таль,
войдя в класс, увидел на окне доску с расставленными фигурами.
Написав мелом задание, он повернулся и, бросив мельком взгляд,
заметил, что ситуация на доске изменилась, причем один из иг-
равших допустил явный промах.
196
— Даже во время урока стыдно так плохо играть! — сказал
Таль и как ни в чем пе бывало продолжал занятие.
Фигуры на доске больше не передвигались.
Ребятам нравился новый преподаватель, причем популяр-
ность его отнюдь пе страдала из-за частых отъездов, приводив-
ших к отмене уроков. Но вскоре Таль понял, что не имеет права
работать в школе: слишком часто приходилось ему «прогули-
вать».
Его всегда тянуло к журналистике. В латвийской молодежной
газете Таль начал писать маленькие фельетоны по письмам чи-
тателей. Это было интересно, временами увлекательно: его чувст-
во юмора нашло себе удачное применение. Но и тут длительные
путешествия мешали, выбивали из колеи.
С 1959 года в Риге начал издаваться шахматный журнал
«Шахе». Таля ввели в редакционную коллегию. Сначала он от-
несся к своей должности несколько иронически — в двадцать два
года и член редколлегии. Смешно! Но потом втянулся и вдруг
почувствовал, что именно в шахматном журнале могут отлично
ужиться, не ворча друг на друга, любовь к шахматам и интерес
к журналистике.
...В Тбилиси Таля ждало очень трудное испытание. Ситуация
была точно охарактеризована в шахматном бюллетене, посвящен-
ном начинавшемуся чемпионату:
«Если, говоря словами старинного анекдота, его (Таля.—
В. В.) первый успех в XXIV чемпионате расценивался некоторы-
ми как случайность, а повторное завоевание золотой медали —
как совпадение, то те же скептики вынуждены признать после
межзонального турнира в Портороже и XIII Олимпиады в Мюн-
хене, что для Таля занимать первые места — привычка. И если
остальные ведущие гроссмейстеры мирились с тем, что вперед
поочередно выходили Бронштейн, Котов, Смыслов, Керес, Бот-
винник, Авербах, Геллер и Тайманов, то теперь стоит вопрос —
либо признать абсолютную гегемонию Таля в советских чемпио-
натах, либо опередить его».
Чью бы то ни было гегемонию в шахматах с их азартным ду-
хом соперничества не любили признавать никогда. Тем более не
хотели ее признавать в Тбилиси, где играли многие выдающиеся
гроссмейстеры. Как рассказывает в своей книге «Как оживают
фигуры» сам Таль, «Марк Тайманов пригрозил, например, что
бросит шахматы, если я в третий раз подряд стану чемпионом
страны». Если учесть, что в турнире участвовали и очень силь-
ные мастера, двое из которых — Полугаевский и Холмов — спу-
стя некоторое время получили гроссмейстерское звание, станет
ясным, какие огромные трудности стояли перед Талем.
Он был не просто чемпионом, с которым всегда играют осо-
бенно старательно, он был еще и очень молодым, энергичным пре-
тендентом на шахматный престол. Таль, наконец, был еще и адеп-
том нового подхода к шахматной игре, казавшегося многим кра-
мольным и дерзким. И, наверное, каждый участник турнира ле-
197
леял в душе тайную мечту — призвать к порядку этого слишком
уж напористого молодца.
Настроения своих коллег Таль почувствовал уже в первой
партии — с Юхтманом. Партия эта игралась во втором туре, так
как из-за болезни Таль к началу турнира опоздал.
Юхтман — это узкий специалист в шахматах. Его главное
оружие, которым он безупречно владел,— тактика. Игрок такого
плана вполне устраивал Таля: скучать он не даст. В то же время
где-то подсознательно Талю не должно было нравиться, что Юхт-
ман вторгся в его владения — стихию комбинационной игры и
чувствует себя там как дома.
Может быть, поэтому Таль кинулся на соперника с открытым
забралом. Но именно с Юхтманом такая игра была крайне опас-
ной; обычно столь тонкий психолог, Таль на этот раз слишком
поддался влечению темперамента и был наказан.
В следующих трех турах Таль набрал два с половиной очка и
поправил свои дела. В пятом туре он встретился с Пересом. В
один из моментов Перес сделал ход и прогуливался по сцене.
Таль сделал ответный ход, подошел к Пересу и сказал:
— Ваш ход.
Перес сел за доску, задумался, а потом сказал Талю:
— Ну что ж, я согласен.
Таль в изумлении уставился на партнера: оказывается, Пе-
ресу показалось, что Таль словами «ваш ход» предложил ему ни-
чью. Таль посмотрел на доску: у него было чуть-чуть похуже. В
таких случаях предлагать ничью неудобно. Тогда он извинился
и объяснил, что не предлагал ничьей. Не зная, что это вызвано
щепетильностью Таля, Перес нахмурился, и в заключительной
части партии Талю еле удалось спастись.
Н девятому туру Таль уже находился в лидирующей группе.
В этот вечер в Тбилиси прилетела Ида Григорьевна: Миша ска-
зал по телефону, что чувствует себя неважно. В вестибюле Теат-
ра имени Руставели, где проходил турнир, ее встретил гроссмей-
стер Флор.
— А, мама приехала! Вовремя, а то Миша расклеился и се-
годня проигрывает Нежметдинову.
— Что? Я приехала, и он ради этого не выиграет партию?
Быть этого не может!
И мать вошла в зал. Увидев, что Миша энергично ходит по
сцене, она улыбнулась: по походке сына мать всегда безошибоч-
но определяла, как идут у него дела. Дотошная Ида Григорьевна
разыскала Флора и торжествующе сказала:
— Ну что, гроссмейстер, кто бвш прав? Видите, он выигры-
вает!
— Нто выигрывает? Миша? У него'безнадежно!
— А я вам говорю — выигрывает!
— Ох, эти мамы! — в сердцах воскликнул гроссмейстер и то-
ропливо пошел в пресс-бюро печатать отчет об игре.
Пак ни странно, оба были правы. Позиция у Таля была без-
198
надежна, но он выиграл! В сицилианской защите Таль черными
получил очень тяжелое положение. На 12-м ходу Нежметдпнов
пожертвовал пешку п получил страшную атаку, но в возникших
осложнениях не нашел сильнейшего плана и позволил королю
Таля улизнуть на другой фланг. Партия перешла в равный энд-
шпиль, однако Нежметдпнов продолжал упрямо добиваться по-
беды, допустил грубую ошибку и сдался.
В десятом туре Таль победил Авербаха, и у него стало шесть
с половиной очков из девяти. У Спасского и Тайманова было по
семь очков. Неясным было положение Петросяна, который из-за
болезни пропустил несколько партий. Перед одиннадцатым туром
Таль выступал по тбилисскому телевидению и, между прочим,
сказал:
— Я так редко лидирую после первой половины турнира, что
теперь просто не знаю, как играть дальше.
Он и не подозревал, как быстро подтвердятся эти слова! В сле-
дующем же туре он несколько легкомысленно провел партию с
Гуфельдом, самоуверенно рокировал под атаку и был разгром-
лен. Зато потом в семи турах Таль не проиграл ни одной встречи
и набрал пять с половиной очков.
Перед предпоследним, восемнадцатым, туром у Таля было
двенадцать очков. Семьдесят процентов — этого обычно бывает
достаточно, чтобы завладеть первым местом. В Портороже у Таля
после семнадцати туров тоже было двенадцать очков, и он шел
первым, на целое очко обогнав Петросяна. Но тут, в Тбилиси, он
на пол-очка отставал от того же Петросяна — своего всегдашнего
конкурента.
В восемнадцатом туре Петросян играл с мастером Никитиным.
У Таля был более тяжелый, особенно для него, противник — грос-
смейстер Корчной. Петросян получил после дебюта очень перс-
пективную позицию, и Таль поэтому решил играть ва-банк. Стре-
мясь любой ценой захватить инициативу, Таль расстался с важ-
ной центральной пешкой. Пришлось сдаться. Обиднее всего было
то, что Петросян закончил свою партию вничью.
Судьба турнира была решена. В последний день Петросян сде-
лал ничью, обеспечившую ему первый приз. Таль черными долго
пытался запутать Холмова, но тот успевал увертываться от каж-
дого удара. На 13-м ходу Таль пожертвовал коня, а потом даже
поставил под удар ферзя. В зале поднялся такой шум, что заду-
мавшийся Холмов поднял голову и удивленно взглянул па Таля:
—- Кто сдался?
Брать ферзя было не обявательно, и Холмов полностью заст-
раховал себя от опасностей. Пришлось удовлетвориться половин-
кой очка. В итоге он разделил со Спасским второе-третье места.
Итак, первая «неудача»? Нет, нпкто, в том числе и сам Таль,
не мог расценить это таким образом. Тем более что Таль выиг-
рал наибольшее количество партий — девять, причем во встречах
с гроссмейстерами добился хорошего счета — пять очков из вось-
ми. Он играл в турнире с аппетитом, легко, свободно.
199
Были, правда, встречи, в которых Таль проявил легкомыслие,
излишнюю самоуверенность. Поражение в партии с Гуфельдом во
многом объяснялось именно этими причинами. Но не забудьте,
что ему совсем недавно (в ноябре 1958-го) исполнилось только
двадцать два года...
Тбилисский турнир, в котором Талю приходилось откладывать
небывало много партий, натолкнул его на мысль предложить
Авербаху, признанному знатоку эндшпиля, быть секундантом на
турнире претендентов. Кобленц одобрил эту идею, переговоры со-
стоялись и закончились успешно.
Но перед турниром претендентов Талю надо было пройти еще
два испытания — одно в швейцарском городе Цюрихе, другое в
Москве.
В Цюрихе проходил международный турнир. Это был в жиз-
ни Таля первый крупный турнир, на котором не нужно было бо-
роться за медаль чемпиона либо за выход в четверку или шестер-
ку. На этом турнире нужно было одно — играть. Таль очень ско-
ро почувствовал прелесть этой необычной ситуации. И заиграл в
свое удовольствие.
Нужно ли говорить, что его настроение целиком совпадало с
желаниями швейцарских болельщиков.
Таль занял в Цюрихе первое место, набрав одиннадцать с по-
ловиной очков из пятнадцати. Он получил специальный приз за
наибольшее количество побед — десять.
В Цюрихе выступало кроме него пять участников предстоя-
щего турнира претендентов: Керес, Глигорич, Фишер, Олафссон,
Бенко. Поэтому Таль устроил генеральный смотр своим силам.
Главный упор в партиях он сделал на тактику. Он решил играть
предельно рискованно, решил еще раз проверить, может ли позво-
лять себе ухудшение позиции во имя обострения игры. Турнир
лишний раз подтвердил, что риск не только полезен, но и необ-
ходим.
В Цюрихе Таль пользовался необычайной популярностью. Его
эффектные победы, особенно в партии с Келлером, которая не-
медленно обошла мировую шахматную печать, быстрота и лег-
кость игры, ненасытное желание сражаться с кем угодно в легких
партиях, наконец, живость и общительность характера — все это
не могло не нравиться.
В партии с Келлером Таль пожертвовал пешку, коня, второго
коня и обе ладьи! Публика неистовствовала. Многие подходили,
жали руки, говоря, что соскучились по таким партиям, что Таль
сыграл в романтическом духе старых мастеров. Но в конце каж-
дый осторожно задавал один и тот же вопрос: а правильны ли
жертвы?
— Не знаю! — отвечал Таль и не кривил при этом душой.—
Да и какое это имеет значение? Келлер не смог за доской найти
опровержения? Значит, жертвы корректны. А главное,— добавлял
Таль, улыбаясь,— зрители получили удовольствие, я получил удо-
вольствие п даже сам Келлер, как он говорит, получил удовольст-
200
вие — так стоит ли жалеть о том, что жертвы, быть может, и не
совсем оправданны?..
В самом хорошем настроении Таль вернулся в Ригу и начал
вместе с другими латвийскими шахматистами готовиться к начи-
навшейся вскоре в Москве II Спартакиаде народов СССР. Но как-
то вечером у него начались сильнейшие боли в области живота.
Как выяснилось некоторое время спустя, у него было заболева-
ние почек, но врачи подозревали также и аппендицит.
Таль чувствовал себя очень плохо. То и дело возникавшая
острая боль заставляла забывать даже о шахматах. На Спарта-
киаду Талю ехать не хотелось: он знал, что принести очки своей
команде вряд ли сможет. Но его попросили выступить хотя бы
для того, чтобы морально поддержать товарищей. Тут Таль был не
в силах отказать.
Он пе смог выиграть ни одной партии и на первой доске раз-
делил последнее место! Единственным утешением было то, что
Таль все же принес пользу команде: он помогал друзьям в выбо-
ре дебютов, анализировал отложенные партии. Зато и команда,
несмотря на неудачи своего лидера, относилась к нему очень неж-
но. Каждый день в номере Таля появлялись фрукты, конфеты. Это
было трогательно, и в общем Таль не очень унывал.
После Спартакиады состоялось собрание участников. И когда
один из организаторов турнира спросил: «Ну, как настроение, то-
варищи?»— Таль немедленно ответил: «Все в полном порядке!»
Раздался дружный хохот.
Но дольше бодриться оп пе мог. Когда Таль вернулся домой,
врачи велели немедленно ложиться па операционный стол. Два-
дцатого августа Талю сделали операцию аппендицита, а второго
сентября он уже вылетел в Москву, чтобы два дня спустя вместе
с другими советскими участниками и их секундантами отправить-
ся в Югославию, где начинался турнир претендентов.
В Рижском аэропорту мать, провожая сына, говорила:
— Смотри, Мишенька, не смейся много, а то шов разойдется.
Опа знала, что говорила. Хотя Таль с треском провалился на
Спартакиаде, хотя он перенес операцию и отчасти по этим причи-
нам считалось, что не сможет составить настоящую конкуренцию
Смыслову, Кересу, Петросяну и Глигоричу, он по-прежнему был
весел и беззаботен. Неисправимый оптимист как всегда верил в
свою звезду.
Итак, Блед, где проходил первый этап турнира претендентов.
Курортный городок, живописно расположенный в горной местно-
сти, у озера. Тот самый Блед, где Алехин, став шахматным коро-
лем, доказывал поклонникам Капабланки, что по праву отнял у
кубинца почетный титул. В крупном международном турнире
Алехин занял первое место, оторвавшись от ближайшего конку-
рента на пять с половиной очков — рекорд, еще не побитый ни-
кем. Тот самый Блед и тот самый отель «Топлице», в котором про-
ходил турнир...
Все это могло настроить па лирический и даже патетический
201
лад каждого участника. У Таля в Бледе могло быть и минорное
настроение: после операции его здесь никто, кажется, не считал
серьезным соперником. Когда в газетах приводились перед тур-
ниром отдельные комбинации и партии Таля, следовал непремен-
ный рефрен: «так играл Таль до операции...» Мы уже знаем, что
все участники и секунданты, кроме его собственного, отвели ему в
своих прогнозах отнюдь не первое место. Хуже всего было то, что
операция на первых порах действительно давала себя знать.
Но Таль пе был бы Талем, если бы все эти обстоятельства за-
ставили его грустить! Он был раздосадован плохим самочувстви-
ем, оценкой прессы, по о миноре не было и речи. С илохо скрыва-
емым нетерпением Таль рвался в бой.
Между тем никогда еще перед ним не стояли столь ответст-
венные проблемы.
Василий Смыслов, у которого год царствования на шахматном
троне только раздразнил аппетит. Смыслов, дважды подряд опе-
режавший остальных претендентов. Смыслов, трижды — и с каким
успехом! — бившийся с Ботвинником. Великолепный стратег и
тончайший знаток эндшпиля.
Пауль Керес. Образец универсала: в дебюте, миттельшпиле и
эндшпиле, в комбинационных бурях и в позиционной борьбе —
всюду он одинаково опасен. А за те двадцать с лишним лет, в
течение которых Керес считался одним из основных соперников
чемпиона мира — сначала Алехина, потом Ботвинника,— какой
накопил он запас потенциальной ярости. Да ведь ему и нельзя
больше мешкать — сорок три года нет-нет да и напомнят о себе...
Тигран Петросян, гроссмейстер, который добился того, что его
проигрыши стали сенсациями. Петросян, воодушевленный тби-
лисским триумфом. Петросян, о котором Эйве после первого кру-
га турнира претендентов 1956 года сказал: «Если Петросян нач-
нет немного комбинировать, с ним невозможно будет играть в
шахматы».
Наконец, Светозар Глигорич — опаснейший соперник Таля в
Портороже и Цюрихе, отставший в обоих турнирах всего на пол-
очка. Герой Мюнхенской олимпиады, опередивший на первой
доске самого Ботвинника (!). «Хозяин поля», который найдет,
конечно, у зрителей горячую поддержку.
Это бесснорные фавориты. А шестнадцатплетний Роберт Фи-
шер, Фрндертк Олафссон и Пал Бенко? Пусть эти трое послабее,
но разве не обошли они в нервной порторожской гонке Бронштей-
на и Авербаха?
Конечно, у Михаила Таля было что противопоставить любому
из этих бойцов, но, во-первых, злосчастная болезнь заставила
дни, предназначенные для последней подготовки, провести на
больничной койке; во-вторых, как в сердцах воскликнул кто-то,
не мог же Таль, черт подери, занимать во всех турнирах первые
места!
202
Какой же вывод сделал для себя Таль, тщательно взвесив
силы и возможности каждого из соперников? Вывод он сделал па-
радоксальный, но вполне в своем духе: в таком турнире можно
победить, только идя против каждого на острейший риск! Это
было принципиальное, исключительно ответственное и, как пока-
зали дальнейшие события, единственно, верное решение. Ибо Ке-
рес, который, как вскоре выяснилось, был главным соперником
Таля, был настроен как никогда решительно...
В первом туре, как это уже случалось почти в каждом из по-
следних турниров, Таля ждало разочарование. Его противником
был Смыслов. По прихоти судьбы именно за рубежом встрети-
лись они впервые за шахматной доской. Таль перед партией при-
знался Авербаху, что не ждет от нее ничего хорошего. Было ка-
кое-то подсознательное и малообъяснимое ощущение неизбежно-
сти проигрыша. То ли сказалось недомогание, то ли психологиче-
ски он нуждался в том, чтобы кто-то крепким пинком пробудил
в нем спортивную злость, но факт остается фактом — партию со
Смысловым Таль провел неуверенно.
Смыслов же играл великолепно. В сицилианской защите он
белыми избрал спокойную систему развития, малоприятную для
агрессивной натуры Таля. Партия быстро перешла в эндшпиль —
родную стихию Смыслова. Талю пришлось переключиться на
трудную защиту. Сначала он справлялся с нелегкой миссией ус-
пешно, но к концу партии почувствовал усталость, не мог сосре-
доточиться. Поймал себя даже на мысли, что его отвлекает при-
вычка Смыслова, делая ход, как бы ввинчивать фигуры в доску.
Партия была отложена в тяжелой позиции. Доигрывание, да и
весь эндшпиль, Смыслов провел блестяще. Пришлось сдаться.
В этой встрече Таль почувствовал железную хватку экс-чем-
пиона мира. И лишний раз убедился, что надо действовать непре-
менно в своей, только в своей манере, не позволяя завлекать себя
на рельсы медлительной маневренной игры.
В том же туре Фишер одержал сенсационную победу над Пе-
ресом, Петросян выиграл у Олафссона. Только встреча Глигорича
с Бенко закончилась мирно. Всего одна ничья. С первого же дня
турнир претендентов показал зубы, и какие острые... Но второй
тур оказался еще более кровавым: ни одной ничьей!
Таль знал, что Глигорич любит играть черными староиндий-
скую защиту. В известном ее варианте Таль двинул вперед край-
нюю пешку королевского фланга. Этот новый ход выглядел поте-
рей темпа, но вел к очень острой позиции, в которой Глигорич за-
путался и проиграл фигуру. Перес победил Смыслова, а Петросян
выиграл у Фишера и стал первым лидером турнира.
Следующим противником был Перес. В английском начале,
Которое избрал Перес, партия уже после 5-го хода пошла изви-
листым путем. Оба противника надолго задумывались. На 25-м
Ходу Перес предложил ничью. Таль отклонил предложение и сде-
лал выжидательный ход, отступив слоном и провоцируя против-
ника на агрессивные действия. Перес, раздосадованный отказом,
203
не устоял перед соблазном, после чего взорвалась бомба: черный
конь неожиданно и эффектно принес себя в жертву в центре дос-
ки. Дальше события развивались с кинематографической быстро-
той. Вскоре Таль, сохранив атаку, имел за коня уже целых три
пешки, причем мог выиграть и четвертую, что давало ему боль-
шие шансы на победу. Таль видел эту возможность, по решил
предварительно разменять ладей. Это оказалось обидной ошиб-
кой, вдобавок не последней. Керес перехватил инициативу и при
доигрывании добился успеха.
Было от чего прийти в отчаяние! Сбывались как будто мрач-
ные прогнозы: в столкновении с сильными стиль не выдерживал
испытания на прочность. В трех турах набрано одно очко. Мало-
вато! В этот момент Таль делил с Глигоричем предпоследнее ме-
сто.
Но уже следующие туры показали, что Таль не очень смущен
первыми неудачами и отнюдь не утратил верности удара. Живи-
тельный горный воздух Бледа помог Талю забыть об операции, и
он с каждым днем все увереннее входил в боевую форму. В сле-
дующих турах Таль победил Олафссона, Фишера и Бенко, сделав
в промежутке ничью с Петросяном.
Первый круг закончился. Отыгравшись на иностранных грос-
смейстерах (4:0), Таль настолько поправил свои дела, что делил
уже с Петросяном и Пересом первое-третье места. Риск все-таки
себя оправдывал! А в восьмом туре риск принес полный триумф
и в партии со Смысловым.
В ответ на ход королевской пешки Смыслов избрал славящую-
ся своей прочностью защиту Каро-Канн. Пятым ходом Таль
вскрыл центр, причем давал Смыслову возможность получить
живую фигурную игру. Правда, тому пришлось бы при этом ми-
риться с изоляцией одной из черных пешек, а Таль был убежден,
что Смыслову такая перспектива придется не по душе.
И он не ошибся. А после того как позиция вскрылась, Талю
удалось завязать сложную игру. Он мог в одном варианте пойти
на лучший эндшпиль, и объективно, с точки зрения логики пози-
ции, это было лучшее решение. Но логика борьбы настаивала на
другом. Против Таля сидел безукоризненный знаток эндшпиля.
В то же время в джунглях комбинационной игры он менее силен.
И Таль затевает сложнейшую комбинацию с жертвой слона.
Возникла позиция, которая долгое время волновала умы шах-
матистов во многих странах. Правильна ли, или, как говорят шах-
матисты, корректна ли, жертва Таля? Не мог ли Смыслов ее опро-
вергнуть? Предлагались всевозможные решения и за белых, и за
черных, причем в конце концов победил, кажется, взгляд, что
жертва белых обоснованна, хотя Смыслов мог и более упорно за-
щищаться. Но, как выразился маститый югославский гроссмей-
стер Костич, Таль «ставит перед своими партнерами такие проб-
лемы, на которые нужно дать ответ сегодня, а завтра будет позд-
но». Ответ, который дал Смыслов «сегодня», заключался в воз-
вращении фигуры, но эта искупительная жертва не умплостиви-
204
ла соперника. Спустя несколько ходов Таль под овации зала эф-
фектно пожертвовал ферзя, и уже на 26-м ходу Смыслов вынуж-
ден был сдаться.
Таля эта победа необычайно воодушевила. Партия, проведен-
ная в типично талевском духе, впоследствии была отмечена спе-
циальным призом. У Смыслова так никто еще, кажется, не выиг-
рывал. И теперь разговоры о том, что стиль Таля эффективен то-
лько против менее сильных, слегка попритпхли.
В этом туре Керес выиграл у Фишера, а Петросян потерпел
поражение от Олафссона и начиная с этого дня уже не мог кон-
курировать с бурно рвавшимися вперед Талем и Пересом. У Смы-
слова дела и так шли не блестяще, а после партии с Талем он и
вовсе отстал от лидирующей группы.
Дуэль Керес —Таль началась! Началась, чтобы кончиться
только в самый последний день. После восьмого тура, который
знаменовал собой начало их гонки, у Переса и Таля было по пять
с половиной очков. В следующем туре лидеры добавили себе по
половинке очка, а затем вновь встретились друг с другом.
Нужно ли говорить, что самолюбивый Таль страстно жаждал
мести? Для Переса, разумеется, это не было тайной, и психоло-
гически он находился поэтому в исключительно выгодной пози-
ции.
При первой же возможности Таль затеял внешне эффектную,
но откровенно авантюрную игру с жертвой двух фигур. В этот
момент эмоции так прочно владели Талем, что на обдумывание
всего этого рискованного предприятия он потратил лишь 10 ми-
нут! Керес хладнокровно отбил несолидные наскоки, и Таль сно-
ва вынужден был капитулировать...
Не только Авербах и Кобленц, но п Петросян, с которым в
Югославии Таль очень подружился, напали на него, упрекая в
легкомыслии. Таль лениво огрызался: идея, идея-то какая краси-
вая! Но на душе у него кошки скребли.
Итак, Керес впереди на очко. Правда, в следующем туре Таль,
выиграв у Олафссона, тут же сократил разрыв до минимума (Ке-
рес сыграл вничью с Петросяном). В этой партии Таль избрал ва-
риант, дающий сопернику опасную инициативу, но зато приводя-
щий к острой игре. У Олафссона было много способов вести ата-
ку, и именно на это и возлагал надежды хитрый Таль. Оказав-
шись перед богатым выбором, Олафссон затратил много времени
на обдумывание, и предательский цейтнот начал уже подкрады-
ваться к нему. В этот-то момент труба пропела сигнал «к атаке!»,
и черные фигуры поползли вперед. Растерявшись, Олафссон ус-
тупил инициативу и после отчаянного сопротивления принужден
был капитулировать.
А потом Таль сделал ничью с Петросяном, Керес же выиграл
У Бенко, п разрыв снова увеличился. Участники приближались к
середине дистанции. И если до сих пор неудачи не очень пугалп —
не беда, успеем исправиться, то теперь с каждым днем курс ак-
ций очков и половинок неизменно шел на повышение.
205
В тринадцатом туре Таль черными играл с Фишером. Было
известно, что Фишер неуверенно действует против защиты Каро-
Канн, и Таль решил было остановиться на этом дебюте, но потом
передумал: играть эту защиту, оставляющую так мало возможно-
стей для захвата инициативы, означало добровольно посадить
себя в тесную клетку. Пусть будет сицилианская: против нее лю-
бит играть белыми Фпшер, но ее любит разыгрывать черными
Таль!
Делая первый ход, Таль подвинул пешку «с» на одно поле, по-
том, не отрывая от нее руки, многозначительно посмотрел на Фи-
шера, улыбнулся и передвинул пешку дальше. Долговязый Бобби
ерзал на стуле и беспокойно глядел на Таля. Когда же он понял,
что будет сицилианская, глаза у него заблестели от радости.
Но радовался он зря. Таль позволил Фишеру применить его
излюбленную схему, однако избрал непривычный порядок ходов,
что сбило Фишера с толку. Вскоре же после дебюта король белых
почувствовал себя под прицелом нескольких фигур, и, несмотря
на цепкую оборону белых, Таль в конце концов сплел матовую
сеть.
Когда пришла пора покидать Блед п направляться в Загреб,
где должен был проходить третий круг, у Кереса было десять оч-
ков, у Таля — девять с половиной.
С теплым чувством прощался он с тихим, романтическим Бле-
дом. В бодрящем климате этого городка он быстро окреп после
операции, набрался сил и в целом совсем неплохо провел первую
половину турнира.
В пути любимым развлечением Таля было подтрунивать над
Бобби Фишером. Темпераментного и жизнелюбивого Таля, кото-
рого при всем его пылком увлечении шахматами интересовали
еще и музыка, и литература, и кино, и множество других вещей,
удивлял этот молчаливый, даже угрюмый, необычайно одаренный
парень, целиком поглощенный мыслями только о шахматах...
В Загребе игра проходила в зале Дома народной армии, вме-
щавшем около восьмисот зрителей. К этому времени интерес к
турниру был огромен, и зал был всегда переполнен. Возбуждение
публики, встречавшей аплодисментами чуть ли пе каждый ход
своих любимцев — Кереса, Таля и, разумеется, Глпгорпча, пере-
давалось участникам. Во всяком случае, уже в первом туре тре-
тьего круга нервы серьезно подвели Кереса, который подставил
Фишеру слона. Трагизм этой нелепой ошибки был подчеркнут тем
обстоятельством, что Таль, находясь в партии со Смысловым в
безнадежной позиции, сумел в последний момент ускользнуть от
расплаты с помощью вечного шаха.
Таль небрежно разыграл первую часть партии. Это было не-
простительно. Обычно такой тонкий психолог, он не учел, что его
соперник вряд ли забыл разгром, который был устроен во втором
круге. (Спустя десятилетия Смыслов признается, что несмотря на
добродушную, как ему кажется, внешность, в нем живет воин, и
отнюдь не безобидный...) Почуяв во время партии глухую ярость
206
противника, Таль спохватился, но было уже поздно. Смыслов
ввинчивал фигуры в доску с особым старанием. Он великолепно
вел партию, ворвался своими главными силами на ферзевый фланг
черных и в довершение всего выиграл слона.
Будь на месте Таля шахматист меньшей изобретательности
или с менее устойчивой нервной системой, было бы в самый раз
складывать оружие. Но Таль, как мы уже знаем, привык смот-
реть опасности в лицо, да и оставаться без фигуры ему тоже было
не в новинку. И вот, балансируя на краю пропасти, он проявляет
свою дьявольскую изворотливость. Смыслова, который ждет, что
вот-вот будет выброшен белый флаг, сердит эта бессьАсленная,
по его мнению, оттяжка неизбежного конца.
Но, агонизируя, черные, как ни странно, все еще каким-то чу-
дом держатся и даже пытаются — какое нахальство! — угрожать.
А тут еще надвинулся цейтнот, и утомленный изнурительной
борьбой Смыслов допускает ошибку. Таль немедленно жертвует
ладью, и белый король панически заметался в углу доски, тщет-
но пытаясь спастись от назойливого преследования неприятель-
ского ферзя... Уже истекло пять часов игры, судьи приготовили на
всякий случай конверт для откладывания партии, а Смыслов все
еще сидел над доской, подперев голову руками. Но пришлось
примириться с неизбежным — ничья.
Таль догнал Кереса. Точнее было бы, наверное, сказать, что
Керес подождал Таля. Так или иначе, но одна из югославских
газет без обиняков назвала Таля после этого тура «Счастливчик
Счастливчикович»...
Сам он вовсе не считал этот драматический эпизод просто ве-
зением. Уж он-то зпал, что все эти «счастливые случайности» по-
купаются дорогой ценой (когда после партии со Смысловым он
шел в гостиницу, у него подкашивались ноги). Но для широкой
публики этот «кузнец своего счастья» оставался любимцем фор-
туны, и тут уже ничего нельзя было поделать.
Катастрофа в партии с Фишером тяжело подействовала на
Кереса. В следующих трех турах он продвинулся вперед всего на
очко. Таль же, воодушевленный удачным спасением, сделал ры-
вок. Начиная с шестнадцатого тура он возглавил турнирную таб-
лицу, чтобы уже не уступать первого места до самого конца со-
стязания. В этот день Таль одолел Глпгорича, а затем поверг на-
конец, играя черными, и самого Кереса.
Эта победа стоила двух. Сумей Керес победить, и он не толь-
ко вновь вырвался бы вперед, но третьим выигрышем подряд на-
нес бы, возможно, Талю психологическую травму. Зато и пора-
жение Кереса неминуемо должно было сыграть в этой трудной
для него ситуации роковую роль. Собственно, так оно и вышло.
Положение в турнире обязывало Таля играть спокойно. И хотя
ему страшно хотелось снова очертя голову кинуться на укрепле-
ния соперника, он — кажется, первый раз в жизни — попытался
проявить благоразумие п воздержаться от сумасбродств. Может
быть, это ему и удалось бы, по теперь уже Керес, на свою беду,
207
был настроен агрессивно. И Таль, изменив первоначальному ре-
шению, решил пойти навстречу замыслам противника.
Атака Кереса выглядела очень опасной, п черный король ока-
зался в неприятном окружении нескольких белых фигур. Но пе-
ред лицом смертельной угрозы Таль защищался необычайно хлад-
нокровно. И стоило Пересу допустить неточность, как Таль не-
медленно перехватил инициативу и начал контрштурм. В жесто-
ком обоюдном цейтноте он переиграл Кереса и одержал необы-
чайно важную — ив спортивном, и в психологическом смысле —
победу.
Это еще не было концом дуэли — творческий дух Кереса не
угас, но это было уже началом конца. Рапа, нанесенная Кересу в
семнадцатом туре, продолжала кровоточить до последнего дня.
Тем значительнее подвиг выдающегося гроссмейстера, который в
следующих пяти турах набрал четыре с половиной очка! Но тра-
гедия Кереса состояла в том, что и его главный соперник не сни-
жал темпа.
Завершающий день загребского этапа был неожиданно отме-
чен небольшим спектаклем. Проиграв до этого Талю две партии,
Бенко с серьезным видом стал утверждать, что Таль гипнотизи-
рует его, и открыто объявил, что следующую партию будет иг-
рать с ним в темных очках. Это заявление было с ликованием вос-
принято прессой — назревало нечто если не скандальное, то уж во
всяком случае необычное и, уж конечно, не свойственное добро-
порядочной атмосфере шахматных состязаний.
Публика, естественно, была заинтригована, и Бенко в этом
туре оказался наконец в центре внимания. Сев за столик со стро-
гим, даже торжественным видом, он вынул темные очки и без
тени улыбки водрузил их на нос. По рядам прокатился возбуж-
денный и удовлетворенный шепот: гроссмейстер сдержал слово,
каким же будет ответный ход Таля?
Можно без всякого преувеличения сказать, что ответный ход —
а он был вполне в духе Таля — ошеломил Бенко. Возникла от-
кровенно водевильная и в то же время чисто шахматная ситуа-
ция: применив «новинку», Бенко нарвался на заготовленную дома
реплику. Ибо Таль, сохраняя такой же торжественный вид и уже
явно играя на публику, вынул из кармана одолженные у Петро-
сяна огромные темные очки и тоже надел их, причем для верно-
сти поглядел в зал. Публика хохотала, смеялся довольный своей
проделкой Таль; даже улыбнулся, впрочем довольно кисло, сам
Бенко. Отступать было некуда, очков Бенко не снял, хотя они ему
и мешали. Талю же очки, конечно, надоели, и он сунул их в кар-
ман, хотя зрители, жаждавшие продолжения спектакля,* и крича-
ли Талю, чтобы он снова их надел. Как п следовало ожидать, очки
не помогли, и уже после двадцати ходов позиция Бенко была без-
надежной.
После двадцать первого тура претенденты расстались с Загре-
бом и направились в Белград. На прощальном вечере Талю был
вручен приз газеты «Вестник» — за лучший результат в третьем
208
круге: он увозил из Загреба шесть очков. Всего же у него те-
перь было пятнадцать с половиной. Керес имел четырнадцать.
Большой заголовок над репортажем в одной из югославских газет
был таким: «Семь гроссмейстеров приближаются к Белграду,
Таль — к Ботвиннику!..»
Финиш турнира проходил в Белградском Доме профсоюзов,
зал которого вмещает до двух тысяч зрителей. Здесь состоялась
очередная и последняя встреча со Смысловым, встреча, которая
по напряженности, драматизму и неожиданности финала не усту-
пала трем предыдущим. Нетрудно понять, что Смыслову очень
хотелось проучить Таля: во второй партии тот задел самолюбие
экс-чемпиона мира, выиграв у него в эффектном стиле, в третьей
же ускользнул от экзекуции, когда рука с розгой была уже зане-
сена.
А Таль? Были ли у него причины рваться врукопашную? Вряд
ли. Его, пожалуй, больше устроил бы пе жаркий диспут, а мир-
ная беседа за шахматным столиком. Но на финише его, как все-
гда, заносило! И, едва закончив дебют, он ринулся вперед, не
разбирая дороги.
В ответ на движение королевской пешки Смыслов избрал на
этот раз не Каро-Капн, а более инициативную сицилианскую за-
щиту. Вскоре в центре и на королевском фланге завязались стыч-
ки. А затем Таль неожиданно пошел на явно не оправданную
жертву коня. Отважившись на этот шаг, Таль отлично сознавал,
что кидается в омут. Но он ничего не мог с собой поделать.
Заполучив лишнюю фигуру, Смыслов был занят поначалу лик-
видацией непосредственных угроз. С этой задачей он благополуч-
но справился, но при этом попал в цейтнот. Таль же продолжал
вызывать злых духов, и на доске завихрился комбинационный
смерч. Смыслов начал путаться, совершил одну ошибку, другую,
непостижимым образом увел ладьи от короля, оставив его без
свиты, и на 41-м ходу Таль нанес неожиданный удар, после кото-
рого оставалось только капитулировать.
Это была уже откровенно пиратская игра. Таль, правда, в
душе сознавал, что в этой партии не только ходил по краю пропа-
сти, но и почти свалился в нее. И все же он испытывал огромное
удовлетворение. По неписаным шахматным законам нельзя было,
оставшись без фигуры и не имея за нее достаточной позиционной
компенсации, рассчитывать на спасение, тем более на победу. Но
вот он доказал обратное.
Партии, подобные этой, ломали привычные представления. Ко-
эффициент полезного действия фигур и пешек Таля был неви-
данно высок. Поэтому, действуя и меньшими силами, Таль соз-
давал на стратегически важных участках шахматного фронта
опасное давление. А если в таких партиях и присутствовало то,
что принято именовать «везением», то Таль был вправе по этому
поводу сказать: «Добейтесь того, чтобы вам так везло! Рискуйте
так же, как я, оставайтесь без пешек и фигур, и да поможет вам
бог!».
209
Победа над Смысловым имела неожиданное следствие. В сле-
дующем туре рассерженный неудачами Смыслов великолепно про-
вел партию, отыгравшись на попавшем ему под горячую руку Пе-
ресе. Таль же в очередной раз победил Глигорича и к двадцать
четвертому туру оторвался от Кереса уже на два с половиной очка.
Казалось бы, все кончено — в последних встречах оставалось
выполнить кое-какие формальности и благополучно дотянуть
дело до конца. Но у Таля внезапно обнаружились признаки де-
прессии. Таль принадлежит к тем натурам, которые наиболее
полно раскрывают себя в борьбе, в соперничестве. Когда Таль
видел перед собой спину уходящего вперед противника либо, на
худой конец, слышал за собой его неровное дыхание — в такие
моменты он был полон энергии, вдохновения, в нем кипели стра-
сти. Но вот когда победа созрела и оставалось только протянуть
к ней руку, Талю это усилие давалось с трудом. Боец с головы до
ног, он не очень умел добивать поверженного гладиатора: техника
реализации турнирного положения из-за всегдашней готовности
поддаться соблазну риска была у него не на высоте.
Не будем поэтому удивляться, что перед последней партией с
Кересом у Таля было депрессивное состояние. Авербах и Коб-
ненц давали ему наказ, который был единственно разумным:
— Играй на ничью!
— Белыми — на ничью? — удивился Таль.— Неудобно. Про-
сто стыдно даже.
Играть же на выигрыш ему не хотелось. Не было стимула. Ус-
тал: край обрыва — пе то место, где хорошо отдыхается.
Колебания Таля дали себя знать уже в дебюте. Они не укры-
лись от наметанного глаза Кереса, и тот, не теряя времени, начал
ковать железо, пока оно еще было горячо. Только почувствовав,
что его схватили за горло, Таль начал бешено сопротивляться.
Партия была отложена, и Кересу пришлось сделать еще почти со-
рок ходов, чтобы вынудить капитуляцию.
Неожиданно дуэль лидеров вспыхнула с новой силой; В сле-
дующих двух турах Таль сделал ничьи с Олафссоном и Петрося-
ном, а Керес сыграл вничью с тем же Петросяном, но выиграл у
Бенко. И к предпоследнему туру Таль был впереди уже на очко.
А в этом туре ему предстояло играть черными с сердитым Бобби
Фишером, который, казалось, дрожал от желания выиграть нако-
нец у Таля, чтобы отомстить за все обиды.
Утром зашел в номер Петросян, посоветовал сыграть все-таки
защиту Каро-Канн.
— Нот! Все равно буду играть любимую схему Бобика в сици-
лианской.
Тогда вместе с Авербахом п Кобленцем они стали анализиро-
вать эту любимую схему. На девятом ходу черные могут взять
пешку, но белые получают инициативу. Пешку за инициативу?
Это совсем не в духе Таля. Но у Петросяна иной взгляд.
— Такая хорошая центральная пешечка... гм, гм... Я бы, по-
жалуй, взял!
210
Опп пошли обедать, но эта проклятая пешечка не давала Талю
покоя. И когда он сел за столик и, взглянув на Фишера, понял,
как тому не терпится насладиться местью, он вдруг, махнув мыс-
ленно рукой, сказал себе: «А, где наша не пропадала — возьму
ее!». Это было последнее легкомысленное решение Таля в турни-
ре претендентов — состязание шло к концу...
Ему не пришлось долго томиться в ожидании расплаты. Спу-
стя всего несколько ходов позиция черных имела растерзанный
вид. Почувствовав, что наконец-то пробил его час, Фпшер вел
игру в лихорадочном нетерпении. Быть может, в этой нетерпели-
вости Фишера, в жадном стремлении как можно скорее поверг-
нуть врага таилась для Таля надежда на спасение.
А что Таль? Жалел ли он в эти минуты, что добровольно при-
чинил себе столько неприятностей? Представьте себе, нет! Этот
заядлый оптимист был убежден, что у Фишера в такой многообе-
щающей позиции разбегутся глаза, как у мальчика в магазине иг-
рушек, и его удастся перехитрить.
Партия вызывала у зрителей жгучий интерес. Еще бы, Керес
получал возможность догнать Таля! Не только публика, по и сами
участники не могли оставаться равнодушными в преддверии на-
двигающейся драматической развязки. Подошел к столику Петро-
сян, повел глазами на обоих, покачал головой. Подошел хмурый,
но внешне спокойный Керес, скрывавший под непроницаемой
маской обуревавшее его волнение. Так же спокойно отошел, ни-
чем не выдав своих чувств. А Таль впился взглядом в доску и,
дивясь небывалой тишине, царившей в зале, твердил себе: «Все
равно перехитрю!».
На 18-м ходу он оказался перед выбором — либо принять пред-
ложенную Фишером жертву коня, после чего позиция черных
становилась крайне опасной, но положение оставалось сложным,
либо разменять ферзей и перейти в унылый эндшпиль, хотя и с
неплохими шансами па ничью. Но это, второе, решение обрекало
его на бесперспективное прозябание, а, кроме того, Керес уже на-
чинал постепенно одолевать Глпгорпча. И Таль решил не свора-
чивать с избранного пути — он принял жертву фигуры. А спустя
несколько ходов наступил роковой момент, когда Фишер мог хо-
дом ладьи сделать положение Таля почти безнадежным.
Это была кульминация борьбы. В ожидании хода Фишера
Таль с равнодушным видом прогуливался по сцене. Вот когда
пригодились ему актерские задатки! В нем был напряжен каждый
нерв, но Таль гулял по сцене с безмятежным видом. Именно гу-
лял, а не бегал из угла в угол, как ему того ужасно хотелось.
Вдруг, проходя мимо столика, Таль краем глаза заметил, что
Фишер записал на бланке ход и с какой-то непонятной настой-
чивостью подсовывает ему бланк, явно стараясь, чтобы Таль раз-
глядел запись. Что это могло значить? Хорошо, пусть будет как
он хочет. Таль посмотрел на бланк и увидел, что Фишер записал
тот самый ход, которого он опасался.
И тут же ему стало ясно, что Фишер испытывал его! Да, да,
211
он хотел проверить на самом Тале, правилен ли ход, который он
собирался сделать. Конечно, это было мальчишеством, не более
чем наивной выходкой шестнадцатилетнего Бобби. (Став старше,
Фишер вообще будет настаивать на том, чтобы ход был сначала
сделан, а потом уже записан.) И все-таки Талю пришлось пере-
жить несколько не очень приятных минут.
Как тут быть? Нахмуриться? Но это только укрепит Фишера
в задуманном. Улыбнуться? Хитрец может разгадать обман. Нет,
он сделает совсем иначе. И когда Фпшер так и впился в него
взглядом, Таль с каменным лицом, на котором не шевельнулся
ни один мускул, как ни в чем не бывало продолжал свою прогул-
ку. И тогда, сбитый с толку невозмутимостью противника, Фи-
шер сам попал в свою хитро поставленную западню.
Только убедившись, что Фишер, наконец, сделал ход, Таль по-
зволил себе улыбнуться, и совершенно искренне: Фишер решил,
что его первоначальный план ошибочен, и пошел другой фигурой.
Мальчик выбрал пе ту игрушку...
Когда партия была отложена в совершенно безнадежном для
Фишера положении, зрители обступили обессиленного Таля, и
один из них спросил, как оценивал он в середине игры свою по-
зицию.
— Плохо, но прямого проигрыша пе видно.
— А если бы вы играли белыми,— не унимался тот,— как бы
вы тогда считали?
Таль хитро улыбнулся:
— Тогда бы я удивлялся, почему мой противник не сдается!
Настал последний тур шахматной одиссеи. У Таля было де-
вятнадцать с половиной очков, на одно больше, чем у Кереса.
Талю предстояло играть с Бенко, Кересу — с Олафссоном.
Утром Авербах делал последние напутствия своему беспокой-
ному коллеге:
— Только не волнуйся, Миша, играй спокойно.
— Не беспокойтесь, Юра,— с серьезным видом отвечал
Таль,— я уже все обдумал. Сыграю королевский гамбит, есть чу-
десная находка с жертвой коня. Вот посмотрите.
И Таль быстро разыграл на доске какой-то сумасшедший ва-
риант, встретившийся у него в сеансе одновременной игры. Авер-
бах настолько разволновался, что не понял шутки и стал всерьез
анализировать позицию, а Кобленц в изнеможении лег на кровать
и схватился за сердце:
— Сил моих больше нет!..
Помучив друзей, Таль в конце концов дал слово, что в любой
позиции на 14-м ходу предложит ничью.
В остром варианте сицилианской защиты он добился неболь-
шого перевеса и, выполняя договоренность, предложил ничью. Но
Бенко, неуверенно разыгравший дебют, вдруг проявил непонят-
ную воинственность п заявил, что хочет продолжать игру.
Талю понадобилось после этого семь-восемь ходов, чтобы по-
лучить выигранную позицию. Затем он слегка задумался. Таль
212
видел, что при некотором усилии ему нетрудно добиться победы,
но теперь ему представлялось делом чести сделать именно ничью.
И в безнадежной для Бенко позиции Таль мстит сопернику, де-
монстративно делая ничью вечным шахом.
Турнир претендентов выполнил свою миссию и послал чемпи-
ону мира визитную карточку того, кто должен был стать его оче-
редным соперником. «Михаил Таль, блестящий представитель мо-
лодого поколения советских шахматистов, играющий остро, дерз-
ко, в так называемом интуитивном стиле, умело применяющий
психологические методы борьбы»,— вот что было написано на
этой визитной карточке.
Дважды два—пять?
«Разве не вправе гроссмейстер самостоятельно определять
свой торческий стиль, если этот стиль может принести ему успех?
Одному нравятся гусарские атаки, другой стремится ошеломить
противника дерзкой жертвой, третий, расставив хитрую ловушку,
в цейтноте хватается «в отчаянии» за голову, а находятся шах-
матисты, что не гонятся за случайным шансом, а стремятся про-
никнуть в суть позиции, играют «по позиции» и, если позиция
диктует мирный исход, не отказываются от него.
Этот последний стиль, пожалуй, не является популярным. При-
сущая ему осмотрительность кажется осторожностью, если не
трусостью. То ли дело азарт, тут всегда найдутся любители вос-
курить фимиам! Может быть, автор этих строк и ошибается, но
мне кажется, что скромный, осмотрительный, хотя и боевой стиль
игры имеет такое же право на существование, как более эффект-
ный стиль игры, основанный на комбинационном зрении и такти-
ческом расчете».
Не нужно долго вдумываться в эти слова, чтобы понять, что
они принадлежат человеку, необычайно убежденному в своей пра-
воте, и что хотя Таль здесь и не назван, сарказм, который сочится
из каждой строки, направлен острием именно против стиля его
игры. Слова эти, помогающие понять шахматные принципы, твор-
ческие взгляды этого человека и даже в какой-то степени его
характер, должны были заставить Таля призадуматься. Ибо «ав-
тор этих строк» был не кто иной, как выдающийся шахматист сов-
ременности чемпион мира Михаил Моисеевич Ботвинник.
Таль задумывался над этими словами, произнесенными за пол-
года до турнира претендентов. Задумывался он и над многим дру-
гим. И порой ему становилось не по себе. Нет, не потому, что
его пугала надвигавшаяся схватка с Ботвинником — за доской он
не боялся даже чемпиона мира. Но ситуация, в которой ему, сов-
сем еще молодому шахматисту, предстояло посягнуть на титул
Ботвинника, как-то тяготила его.
Ботвинник... На протяжении трех десятков лет все крупней-
213
шие шахматные события в нашей стране и многие во всем мире
были связаны с его именем.
За пять лет до рождения Таля Ботвинник уже был чемпио-
ном СССР, в год его рождения — 1936-й — он одержал одну из
своих лучших побед, разделив в Ноттингеме первое-второе места
с Капабланкой и опередив Алехина, тогдашнего чемпиона мира
Эйве, Решевского и целую плеяду других гроссмейстеров. Только
внезапная смерть Алехина помешала благополучному заверше-
нию переговоров между ним и Ботвинником о матче на мировое
первенство.
В 1948 году, спустя два года после смерти Алехина, Ботвинник
стал шестым чемпионом мира. А к тому времени, когда па его
пути встретился Таль, он успел уже отвергнуть посягательства
сначала Давида Бронштейна, а потом Василия Смыслова. Правда,
Смыслову со второй попытки удалось сместить Ботвинника, по
через год тот взял убедительный реванш.
Давно уже стал шахматным литератором Сало Флор, некогда
один из конкурентов Ботвинника в борьбе за мировое первенство,
отпали как претенденты па титул чемпиона Эйве, Решевский, не
смогли больше бросить вызов чемпиону Бронштейн п Смыслов, а
Ботвинник, которому уже было под пятьдесят, все шел и шел
вперед, и никаких следов усталости не было видно в его по-преж-
нему пружинистой походке.
Талант, непревзойденное понимание позиции, глубокие ана-
литические способности, мышление стратега в сочетании с несги-
баемой волей, мужеством, с огромным чувством ответственности,
трудолюбием, наконец, с самым серьезным отношением к своему
здоровью, физическому состоянию — все это, слитое вместе, соз-
дало характер, которому многие, наверное, хотели, но увы, далеко
не все могли подражать. Целые поколения шахматистов учились
у Ботвинника, играли по Ботвиннику, безоговорочно признавая
его лидером советской шахматной школы.
Мог ли что-нибудь противопоставить этому титаническому ха-
рактеру Таль? Мог. И не только талант, который уже признавался
всеми, не только свои необычайные достижения — ни один чело-
век в истории шахмат не успевал за три года сделать столько,
сколько успел Таль.
Отдавая должное мудрости Ботвинника, признавая его могучую
силу стратега, непревзойденное умение одинаково искусно вести
игру во всех ее стадиях, Таль вместе с тем видел в стиле Ботвин-
ника и уязвимые стороны. Он видел, что в игре чемпиона страте-
гия, как упрямый педант, начинает иногда подавлять тактику, что
стратегическим замыслам, требованиям шахматной логики прино-
сится порой в жертву комбинационное начало. Некоторые же из
творческих воззрений Ботвинника он не принимал из принципи-
альных соображений. Основное столкновение базировалось все
па том же тезисе: Ботвинник играл, как он сам писал, «по пози-
ции», то есть подчинялся логике позиции, Таль же верно следо-
вал логике борьбы. Веря в правоту своих шахматных принципов,
214
своих творческих взглядов, Таль считал, что они выдержат испы-
тание на прочность даже в столкновении с таким сильнейшим про-
тивником, как чемпион мира.
Так получилось, что в матче столкнулись не только две яркие
личности, не только два талантливых индивидуума, но и два раз-
ных характера — словом, два антипода. Один десятки лет — и с
каким успехом! — уверенно доказывал, что дважды два — четыре,
а другой приводил пе менее веские доводы в пользу того, что два-
жды два — пять.
С одной стороны — представитель классического стиля, глубо-
кий стратег, непревзойденный аналитик, с именем которого свя-
зана целая эпоха в истории шахмат. С другой — яркий комбина-
ционный талант, импровизатор, ниспровергатель догм и канонов,
верящий не столько в правила, сколько в исключения, по прежде
всего верящий в себя.
С одной стороны — доктор технических наук, серьезный уче-
ный, сдержанный в выражении своих чувств, сдержанный в жес-
тах, неторопливый, обдумывающий каждый свой шаг, пунктуаль-
но придерживающийся раз и навсегда установленного режима. С
другой — журналист, острый на язык, мечтавший еще несколько
лет назад о карьере эстрадного актера, любитель экспромтов, на-
тура живая, артистическая, легко поддающаяся настроению.
Но и сторонники Ботвинника, и сторонники Таля единодушно
сходились па том, что огромным, если не решающим фактором
явится победа воли. Матч выиграет тот, кто сумеет навязать про-
тивнику свою манеру игры, кто сумеет направлять борьбу в удоб-
ное для себя русло, чья воля, характер, выдержка окажутся твер-
же. В этом состязании характеров важную роль должна была сы-
грать первая партия, хотя бы потому, что соперники до сих пор
никогда за доской не встречались.
Правда, однажды такая встреча чуть было не состоялась.
История шахмат, как и всякая история, любит, когда происходят
события, на которых как бы лежит печать судьбы, фатума. Шах-
матные литераторы часто, к примеру, рассказывают, что в 1925
году школьник Миша Ботвинник играл в сеансе одновременной
игры против чемпиона мира Капабланки и заставил того сложить
оружие. Таль в детские годы мог бы тоже сыграть с Ботвинником,
если бы Ботвиннику... не захотелось спать!
Да, был такой случай. В 1948 году, став чемпионом мира, Бот-
винник поехал отдыхать на Рижское взморье. Миша Таль быстро
разведал, где остановился чемпион, и начал приставать к домаш-
ним, чтобы его сводили туда — всего-навсего поиграть! Мать на
этот раз по-настоящему рассердилась, и даже доктор Таль, кото-
рый не умел отказывать сыну, стал на ее сторону. Но добрая душа
нашлась: тетя взялась сводить мальчика к Ботвиннику. На зво-
нок вышла женщина. Она взглянула на мальчугана с шахматной
доской под мышкой, мгновенно «оценила позицию» и, сказав:
«Ботвинник спит!» — быстро захлопнула дверь. Первый поединок
пришлось отложить ровно на двенадцать лет...
215
И вот настало пятнадцатое марта 1960 года, когда они сели
друг против друга на сцене Театра имени Пушкина — сорокадевя-
тилетний ветеран, суровый, выдержавший на своем веку немало
ударов, и если и не ожесточившийся в многолетней борьбе с кон-
курентами и претендентами, то, во всяком случае, лишенный ка-
кой-либо сентиментальности,— и двадцатичетырехлетний баловень
судьбы, взбегавший наверх прыжками через две-три ступеньки...
Рассказывают, что Ботвинник, готовясь к очередному матчу,
специально настраивал себя против своего будущего противника,
стараясь выискать в его характере, манерах, поступках нечто не-
симпатичное, что позволило бы ему, Ботвиннику, вступить в бой
в состоянии предельной собранности. По-видимому, Ботвинник ве-
рил, что такая психологическая самообработка была ему необхо-
дима. Но «улики» против Таля Ботвиннику найти было трудно.
Во время предварительных переговоров Таль вел себя безукориз-
ненно, охотно принимая все условия, выдвигаемые чемпионом.
Придирчивый Ботвинник не имел ни малейшего повода быть не-
довольным. И все же можно не сомневаться, что Таль — не столько
как человек, как личность, но, прежде всего, как шахматное явле-
ние — должен был вызывать в нем раздражение.
Ботвинника, человека пауки, ученого и по роду деятельности,
и по складу ума, характеру мышления, не мог не раздражать тот
шум, которым сопровождался каждый новый успех Таля. И про-
звища вроде «черной пантеры» или «ракеты из Риги», и разговоры
о гипнозе, и черные очки Бенко, и необъяснимое «везение» Таля —
все это и многое другое не могло не вызывать у чемпиона мира
иронической усмешки.
У человека, который стал чемпионом мира спустя семнадцать
лет после того, как одержал первую победу в чемпионате СССР, не
могла вызывать доверия головокружительная карьера Таля, кото-
рому потребовалось всего два года, чтобы пройти путь от чемпио-
на страны до претендента на шахматный престол. Ботвинник всту-
пил в переговоры с Алехиным о матче в ту пору, когда еще были
в расцвете сил Капабланка, Эйве, Решевский, Файн, когда был мо-
лод Керес. Талю достались уже попавший в цейтнот Керес, явно
уставший после трех поединков с Ботвинником Смыслов, еще не
успевший поверить в себя Петросян. Да и то, что Ботвиннику поч-
ти пятьдесят,— это тоже ведь для Таля удача.
В свое время Ботвинник создал стройную, хорошо продуман-
ную систему подготовки к ответственным шахматным соревнова-
ниям, которой Таль откровенно пренебрегал. И то, что Таль отпра-
вился на турнир претендентов спустя месяц после операции, и то,
что он курил, мог засидеться с веселой компанией допоздна, не
следил за своим здоровьем, казалось Ботвиннику, по меньшей
мере, легкомыслием, пе достойным большого шахматиста.
Но, может быть, горше всего для чемпиона мира было то, что
молодой претендент посягнул на самое дорогое для Ботвинника в
шахматах — на мудрую логичность древней игры, в которой —
Ботвинник не только в это свято верил, по и доказывал! — пет и
216
не может быть ничего случайного, в которой одно с неизбежностью
вытекает из другого, игры, в которой царят логика, гармония и
разум.
Предельно ясно определил впоследствии ситуацию В. Батурин-
ский, который во вступительной статье к трехтомнику «Шахмат-
ное творчество Ботвинника» писал: «Как бы ни были сильны ин-
дивидуальные различия в стилях Ботвинника и Бронштейна, Бот-
винника и Смыслова, все же многое объединяло этих шахматистов,
и прежде всего — признание исторически сложившихся, проверен-
ных жизнью оценок шахматных позиций. А Таль выступал в роли
их ниспровергателя».
Итак, слово названо — ниспровергатель. Так разве должен был
основоположник нашей шахматной школы, глубоко почитаемый
во всем мире лидер советских шахматистов испытывать к Талю
чувства симпатии?
Но мы забежали вперед, а ведь нас ждет сцена Театра имени
Пушкина.
Еще в Югославии, отвечая после закрытия турнира претенден-
тов на 28 вопросов радиокомментатора, Таль заявил, что начнет
первую партию ходом королевской пешки. Он сдержал слово. Бот-
винник тоже двинул пешку вперед, но па одно поле. Французская
защита. Та самая, которая принесла Ботвиннику так много триум-
фов в прошлом и так коварно обошлась с ним во втором матче со
Смысловым. Талю было ясно, что Ботвинник, избрав эту обязы-
вающую ко многому защиту, наверняка припрятал в каком-то ме-
сте мину, и оставалось только ждать, когда опа взорвется.
И действительно, вскоре стало очевидно, что Ботвинник готов
пойти на необычайно острый вариант, связанный с жертвой одной
или даже двух пешек. Психологически это означало вызов Талю.
Чемпион как бы говорил своему сопернику: «Ты гордишься своим
феноменальным комбинационным зрением, ты уверен, что я буду
избегать острых стычек. Так знай — я не боюсь тебя и готов бить-
ся с тобой твоим любимым оружием».
Таль принял вызов, его ферзь забрался в тыл черных и унич-
тожил две пешки на королевском фланге. Правда, за это пришлось
заплатить, и дорого: белый король лишился рокировки и обрек
себя на хлопотливую жизнь в центре доски.
На 11-м ходу мина взорвалась: Ботвинник вывел слона, кото-
рому было поручено совершить покушение на короля белых. Ход
был коварным, но — и это было многозначительным симптомом —
когда Таль в ответ объявил шах, Ботвинник избрал продолжение,
которое могло привести к ничьей повторением ходов. Более ост-
рый ход — отступление короля — был отвергнут.
Согласись Таль на повторение ходов, и он подписал бы мораль-
ную капитуляцию, ибо это означало признание того, что первая
Же дебютная неожиданность застигла его врасплох. Таль отверг
Малодушное решение и хладнокровно вывел коня, после чего Бот-
винник, как видно, пе ожидавший этого, задумался больше чем на
Полчаса.
217
То, что произошло потом, было очень знаменательно. В слож-
ной и запутанной позиции Таль проявил свою обычную изобрета-
тельность, и уже на 32-м ходу Ботвиннику пришлось сдаться, тем
самым признав, что его психологическая диверсия не удалась:
биться оружием Таля ему было не с руки.
Результат этой партии оказал заметное влияние на весь ход
матча. Начиная с первого дня Ботвинник находился под тягост-
ным впечатлением того, что противник имеет перевес в счете. Впе-
чатление это с каждой партией усиливалось, так как ни разу за-
тем чемпиону мира не удалось иметь в матче равный счет — слу-
чай в практике Ботвинника беспрецедентный. Кроме того, обжег-
шись в первой же попытке, Ботвинник в дальнейшем старался уйтп
от продолжений, связанных с риском, даже если это и ограничи-
вало его возможности. (Тем самым, кстати, Ботвинник отдал дань
интуитивному стилю. Впоследствии в примечаниях к третьей пар-
тии Ботвинник писал: «Когда играешь с Талем, рассматривать по-
добные варианты — значит попусту терять время. Даже если они
ему невыгодны объективно, то субъективно они ему на пользу»).
Но борьба только начиналась. И когда прошли еще четыре пар-
тии, закончившиеся вничью, Таль должен был признать, что, хотя
ему и удалось сохранить лидирующее положение в матче, ни в од-
ной партии он не сумел захватить инициативу. Больше того, ему,
гордому флибустьеру шахматных морей, пришлось покорно следо-
вать в фарватере своего осторожного и осмотрительного сопер-
ника.
От этого можно было прийти в отчаяние, если бы и у Ботвин-
ника не было причин для огорчений, и пе менее серьезных. Да,
чемпион сумел как будто укротить строптивого соперника. Да, оп
так ставил партии, что Талю никак не удавалось пустишь в ход
свое тактическое оружие. Но что с того, что Ботвинник во всех
четырех партиях добивался бесспорного преимущества? Ведь даль-
ше этого дело не шло! И прежде всего потому, что чемпион хотел
побеждать не рискуя, наверняка, но с изворотливым Талем такая
медлительная манера не могла иметь успеха. Пользуясь недоста-
точной решительностью Ботвинника, Таль всякий раз успевал вы-
скользнуть из мышеловки, когда она вот-вот грозила захлопнуть-
ся. Ботвинник, который несколько раз подряд ослабляет хватку,
который не может довести партию до логического конца — не зна-
чило ли все это, что чемпион мира потерял верность удара? Отве-
тить на этот вопрос должны были следующие встречи.
Как ни были трудны для Таля-четыре партии, в которых он по-
чувствовал тяжелую руку чемпиона, одно обстоятельстве его обод-
ряло. Жизнерадостный и общительный, Таль перед матчем побаи-
вался перспективы сидеть в течение двадцати четырех дней на-
против одного и того же человека, к тому же человека серьезного,
сосредоточенного, а временами и угрюмого. Даже на турнире пре-
тендентов Талю, по его собственным словам, было утомительно иг-
рать с одними и теми же противниками по четыре партии. Куда
лучше играть в обычном турнире! Сделаешь ход — и можно погу-
218
лить по сцепе, поглядеть, что делается на других досках, переки-
нуться с кем-нибудь шуткой.
В матче шутить было не с кем, да и вообще было не до шуток.
И в первых партиях Таль томился. Но уже в четвертой он почувст-
вовал, что преодолел своеобразный барьер и что суровая проза
матчевой борьбы становится все более привычной.
Осваиваясь постепенно с атмосферой матча, Таль вое же про-
должал оставаться взаперти в клетке позиционной игры. Перед
шестой партией он спросил Кобленца:
— Долго ли меня будут держать в «партере»?
Многие зрители, особенно те, кто наивно верил, что каждая
партия непременно будет расцвечена блестками комбинаций Таля,
ждали, когда же сверкнет его тактическое оружие. И когда в шес-
той партии это, наконец, случилось, когда Таль, радуясь обретен-
ной свободе, вырвался из клетки, он вознаградил себя и своих по-
клонников сложнейшей комбинацией с жертвой коня.
Ах эта злополучная жертва! Какие ядовитые комментарии вы-
звала она у тех, кто опровергал комбинацию Таля в тиши кабине-
тов! Матч уже закончился, а комбинация все еще рождала споры.
И что самое любопытное — многие из комментаторов упорно за-
бывали о том, что Таль своей комбинацией поставил перед Бот-
винником «такую проблему, на которую нужно было дать ответ
сегодня, а завтра уже будет поздно».
Сам Таль, делая ход, верил в его силу. В возникшей в тот мо-
мент позиции «обоюдоострая жертва коня... явилась правильным
решением»,— писал оп впоследствии. Но помимо чисто шахмат-
ных соображений Таль учитывал и то, что Ботвинник, который
уже испытывал затруднения со временем, вряд ли сумеет хлад-
нокровно разобраться в сложной обстановке. И поэтому субъек-
тивно ход Таля оказался необычайно сильным. Логика позиции
вновь отступила перед логикой борьбы! Ботвинник действительно
заблудился в сложном лабиринте и отложил партию в простран-
ном положении.
Это была типично талевская партия с упором на психологию.
Она показала, что и Ботвинник с трудом выдерживает такую игру.
А когда в следующей встрече Ботвинник, находясь под впечатле-
нием неудачи, допустил грубый промах и потерпел етце одно по-
ражение, могло показаться, что судьба матча уже решена.
Как пи парадоксально, но именно на этом этапе поединка Таль
попал в полосу затруднений. Да, в нем не могла не крепнуть убеж-
денность в том, что—страстно поверить! — матч выигран: три
очка — слишком большая фора. Но мы уже знаем, что в таких си-
туациях, когда исход борьбы предрешен, Таля обычно покидает
вдохновение. Помните, нечто подобное он испытал во время
турнира претендентов? Теперь это повторилось. И в то же время
он не мог не понимать, что Ботвинник конечно же не собирается
складывать оружие — не такой характер у чемпиопа.
Может быть, всем этим можно объяснить, что Таль, хотя по-
ложение в матче отнюдь не вынуждало его к эксцентричным по-
219
ступкам, в восьмой партии проводил достаточно рискованные экс-
перименты, за что и был наказан, а в девятой кинулся па Ботвин-
ника уже в дебюте. И получил сокрушительный отпор! Перед де-
сятой партией интервал был минимальным — 5:4, причем, по при-
знанию самого Таля, девятая партия была проведена чемпионом
мира с большим искусством, «практически безошибочно».
Проиграв две партии, Таль почувствовал, что с него спали свя-
зывавшие его узы. Снова надо было рваться вперед, снова надо
было преодолевать сопротивление воспрянувшего духом соперни-
ка. «Мне кажется,— писал после матча Таль,— что поражения
мои в восьмой и девятой партиях были в психологическом отно-
шении лучшим выходом из тупика. Когда результат стал 5:4, мо-
мент слабости был преодолен, и началась борьба с одинаковыми
шансами, причем... я испытывал гораздо большую веру в свои
силы». И вот десятая партия хотя и заканчивается вничью, но за-
ставляет Ботвинника напрячь все силы, чтобы уйти от поражения,
а в одиннадцатой Таль добивается победы.
Наряду с первой и шестой партиями одиннадцатая сыграла в
ходе матча очень важную роль. Дело в том, что в этой партии
Талю не удалось направить ход событий по удобному руслу. Да
он и не старался это сделать! Вся партия — с первого и до послед-
него хода — протекала в маневренной игре, причем чемпион был
зажат с подлинно ботвинниковской методичностью и планомер-
ностью.
Одиннадцатая партия должна была, наверное, навести Бот-
винника на грустные размышления, ибо она, по всей вероятности,
разрушала его стратегические планы. В первых десяти встречах
Ботвинник, как правило, старался как бы запираться в крепость,
обнесенную глубоким рвом и высокими валами. У Таля оставалось
два выхода — либо вести терпеливую осаду, что было ему не по
нутру, либо предпринимать дерзкий штурм и лезть на неприступ-
ные степы, что было связано с* огромным риском и неизбежными
потерями.
И вот обнаружилось, что замысел этот терпел фиаско. Таль
продемонстрировал гибкость и живучесть своего стиля. Освоив-
шись с манерой игры Ботвинника, Таль не делал теперь выбора
между штурмом и осадой — он был готов, в зависимости от обстоя-
тельств, к тому и к другому. Когда в первой либо в шестой пар-
тиях Ботвинник позволял выманить себя в открытое поле, Таль
изматывал его кавалерийскими наездами, совершал смелые рейды
по тылам и добивался успеха. Сейчас выяснилось,’ что и в осад-
ной битве у Ботвинника нет уверенности в благополучном исходе.
В одиннадцатой партии Ботвинник был сокрушен своим собствен-
ным оружием, и тут многим стало ясно, что трон чемпиона заша-
тался.
Двенадцатая партия проходила с переменным успехом. Сделав
семьдесят два хода, соперники согласились на ничью. К такому же
исходу пришла и следующая встреча, в которой было сделано все-
го пятнадцать ходов. Понимая, что партия эта, в которой оп играл
220
белыми, должна была разочаровать болельщиков, Таль покинул
театр через запасной выход. У дверей он бросил взгляд на афишу.
Ниже названия пьесы «Трехминутный разговор» чья-то рука при-
писала: «В пятнадцать ходов».
Болельщики не хотели, чтобы Таль, имея в запасе два очка, во
второй половине матча играл в не свойственной ему манере. У бо-
лельщиков были, естественно, свои заботы, но на этот раз их ин-
тересы совпадали с интересами претендента: играть на ничью «по
заказу» Таль пе умел (и долго не мог научиться этому искусству
и впоследствии). Поэтому задача, которую они тогда с Кобленцем
поставили — пграть по возможности спокойно, без риска,— была
верной, но и трудной, более того — опасной. Не случайно Ботвин-
ник принял такую игру, и, как писал после матча Таль, «черны-
ми, по-видимому, не возражал против мирного результата, справед-
ливо рассчитывая, что при такой тактике я устану быстрее и рано
или поздно «сверну» па какие-нибудь авантюры».
Действительно, после того как еще четыре партии кончились
вничью, нетерпеливый Таль почувствовал, что изнемогает. Всег-
да общительный, он стал в эти дни замкнут, неразговорчив. Нерв-
ная система, которая не подводила его в самых рискованных си-
туациях, с величайшим трудом выдерживала напряжение. «Очень
трудно,— писал по этому поводу Таль,— заставить себя играть все
партии с одинаковым стремлением к победе, но еще труднее при-
ближаться к намеченной цели черепашьими шагами».
Словом, становилось все яснее, что Таль вот-вот «свернет на
какие-нибудь авантюры». И тут настал черед семнадцатой партии,
в которой и произошел эмоциональный срыв, выразившийся в зна-
менитом ходе пешкой f2 — f4.
Да, ход, как выразился гроссмейстер Левенфиш, был похож на
самоубийство. И все-таки — мы уже это тоже знаем — при всем
том, что Таля в тот момент неудержимо потянуло, как он говорил,
к запретному, им двигал и не лишенный основания расчет на то,
что и сам ход, и возникшая после него позиция будут для сопер-
ника и неожиданны, и неудобны.
Итак, не выдержав затяжного напряжения, Таль затеял азарт-
ную атаку, в ходе которой пожертвовал две пешки. Этот азарт не
был запланирован. Напротив, Таль и на эту встречу шел, прими-
рившись с возможностью сделать еще одну ничью. Благоразумный
Кобленц привел ему веские доводы в пользу такой надежной так-
тики, ссылаясь на пример Алехина, игравшего по этому методу
с Капабланкой, и самого Ботвинника, который использовал подоб-
ный прием в матч-реванше со Смысловым.
Но в разгаре битвы, как это уже не раз случалось с Талем, в
нем проснулась жажда риска, с которой он не мог совладать.
И, сказав мысленно Кобленцу «прости», он махнул рукой на все
Добрые советы и поднял забрало.
Долгое время казалось, что дерзость наконец-то будет наказа-
на. Ботвинник, который дождался все-таки от Таля эксцентрич-
ной выходки, хотя и уклонялся от энергичных контрударов, одна-
227
ко сумел все же отбить натиск, сохранив материальный перевес.
Но (это вечное «но», без которого почти никогда нельзя обойтись,
рассказывая о партиях Таля!)... Но, распутывая ниточки комби-
национных угроз, Ботвинник потратил очень много времени и про-
сто устал. Устал настолько, что в цейтноте позволил Талю неслож-
ной жертвой ладьи добиться победы. Психологический расчет
вновь оказался верным.
Восемнадцатая партия закончилась вничью. А в девятнадца-
той Ботвинник, наконец, добровольно завязал острую игру. Объ-
ективно это было правильно, но субъективно могло только уско-
рить развязку. Таль красиво переиграл соперника и отложил пар-
тию в позиции, которая не оставляла Ботвиннику никаких надежд.
Практически это уже был конец. Предприняв в двадцатой пар-
тии последнюю попытку добиться выигрыша и вынужденный сми-
риться с ничьей, Ботвинник в двадцать первой встрече уже отка-
зался от борьбы. Предложив после 17-го хода ничью, Ботвинник
протянул Талю руку.
Итак, Таль одержал победу со счетом, который не оставлял ни-
каких сомнений в ее закономерности — 127г : 87г, и стал восьмым
чемпионом мира. В матче с Ботвинником он не только доказал
свое превосходство, но и отстоял правоту своих шахматных прин-
ципов, которые, не отвергая логикп и знания, важное значение от-
водили интуиции, импровизации и, конечно, психологии шахмат-
пой борьбы.
В двадцать четыре года Михаил Таль добился того, о чем мно-
гие выдающиеся шахматные умы тщетно мечтают всю жизнь. Он
завоевал популярность, какой, быть может, не имел до него нп
один мастер за всю историю шахмат. Тысячные толпы стояли в
дни матча у входа в Театр имени Пушкина. Тысячные толпы при-
шли на вокзал в Риге встречать Таля, а наиболее фанатичные бо-
лельщики вынесли его из поезда на руках и пронесли на привок-
зальную площадь, где состоялся митинг. Еще во время турнира
претендентов к Талю бросился однажды в Загребе какой-то чело-
век и, схватив в объятия, воскликнул: «Ты — гений!» И этот че-
ловек вовсе не был похож на маньяка. Много повидавший па сво-
ем веку шахматный ветеран экс-чемпион мира Макс Эйве неод-
нократно подчеркивал, что считает Таля гениальным шахмати-
стом.
Популярность Таля объяснялась, конечно, не столько его спор-
тивными успехами, сколько необычайно импонирующим стилем
игры, безудержной отвагой и тем, что, как ни покажется это стран-
ным, в облике Таля, в характере некоторых его побед было дейст-
вительно что-то колдовское, загадочное. Даже такой сторонник
гармоничного классического стиля, как Смыслов, признавал спу*
стя много лет, что в молодом Тале «жил двух демонизма».
Когда Таль, обдумывая комбинацию, время от времени обжи-
гал соперника пронзительным взглядом бездонно-карих глаз, мно-
гим становилось не но себе. Были шахматисты, которые совершен-
но серьезно рассказывали, что, играя с Талем, они чувствовали,
222
как «что-то» заставляет их иногда делать не лучшие, а худшие
ходы. Скорее всего, это было самовнушение, не более как попыт-
ка объяснить, почему лучшая позиция в партии с Талем превра-
тилась в худшую, по широкая публика доверчиво воспринимала
разговоры о гипнозе.
Во многих людях живет, наверное, наивная, но неистребимая
вера в то, что существует на свете если не сверхъестественная, то,
по крайней мере, необъяснимая сила. Парадоксально, ио, несмот-
ря на скептицизм многих авторитетов, нам хочется верить, что су-
ществует телепатия, что есть индивидуумы, обладающие способ-
ностью видеть сквозь стену, и т. д. и т. п. Тем более что необъяс-
нимое чудо становится иногда научно доказанным фактом.
Таль позволил в шахматах поверить в сказку. Его победы в
партиях, где соперники имели материальный перевес — нередко в
виде целой фигуры, а то и двух, ободряли слабых духом, служили
своего рода психотерапией. Если прежде, оставшись без фигуры,
а то и всего без пешки, шахматист, не веря в успех, терял спо-
собность к активному сонротивлению, то теперь, вдохновленный
примером Таля, он боролся изо всех сил и нередко спасал партию.
Бунтарский дух Таля позволил многим преодолеть рабски поч-
тительное отношение к своду шахматных законов. «Дикарская
кровь», которую влил Таль в шахматы, позволила не только лю-
бителям, но даже мастерам и гроссмейстерам ощутить творческую
раскованность, освободиться от некоторых представлений, навя-
занных рутиной, стереотипным мышлением.
В этом смысле победа Таля над Ботвинником, пользовавшимся
в шахматном мире необычайным авторитетом, имела колоссаль-
ное значение, так как, проиграв, Ботвинник тем самым подтвер-
дил не только силу Таля, но и жизненность его идей.
Но значило ли это, что в шахматах теперь наступила эра «ан-
тихриста»? Разумеется, нет. Таль, пора это сказать, не был в дей-
ствительности ниспровергатедвем. Разве пилот, впервые сделавший
мертвую петлю, нарушил залзопы аэродинамики? Разве теория от-
носительности Эйнштейна, перевернувшая многие представления,
противоречила законам Вселенной? Таль в шахматах вольноду-
мец, еретик, во сила его игры помимо природного дарования за-
ключается главным образом в умении добиваться от каждой фи-
гуры и пешки высочайшей производительности труда. Там, где
другому требовалось для атаки четыре-пять фигур, Талю хватало
двух-трех. Но добиться такого коэффициента полезного действия
можно было не пренебрежением к законам шахматного искусст-
ва, а, напротив, глубочайшим их пониманием, особой творческой
дальнозоркостью.
И если Таль в своем безудержном стремлении к захвату ини-
циативы сознательно шел порой на ухудшение позиции, то нару-
шением шахматных законов это можно назвать лишь по строго
формальным соображениям. Ибо если признавать, что шахматная
борьба— это не противоборство А о Б, а столкновение двух инди-
видуальностей, двух характеров, то тем самым надо признавать и
223
право этих индивидуальностей пользоваться психологическим ору-
жием. Логика же борьбы, как мы знаем, далеко пе всегда совпа-
дает с логикой позиции.
Собственно говоря, у нас есть убедительное доказательство
того, что Таль не был ниспровергателем. На пресс-конференции
после окончания матч-реванша Ботвинник, в частности, сказал:
— Не может быть двух мнений — Таль обладает огромным
шахматным талантом. В позициях, где борьба носит открытый ха-
рактер, он не имеет себе равных. Мало того, что Таль хорошо и
быстро рассчитывает варианты, оп, главное, чувствует принципы
разыгрывания таких позиций...
Став чемпионом мира, Таль имел все основания считать себя
счастливым. В мае 1960 года Талю все улыбалось, это была вес-
на его жизни. Его боготворили родные, друзья, болельщики. Ты-
сячи поздравлений со всего мира, приглашения на гастроли из
многих стран, рукоплескания почитателей.
Он заслужил свое счастье. Вспомним, что совсем еще юношей
приходилось ему выдерживать натиск умудренных опытом грос-
смейстеров. Вспомним, ценой каких тяжелых переживаний доста-
вались этому юнцу победы в партиях, где ему «везло». Вспомним,
что в самом трудном, невыносимо трудном испытании ему при-
шлось столкнуться с могучим интеллектом и непреклонной волей
Ботвинника.
Прикиньте мысленно, сколько волнений — а иной раз и разо-
чарований — выпало на его долю за три-четыре года, сколько раз
приходилось ему балансировать на краю пропасти, а иногда и, со-
рвавшись, лететь впиз, сколько раз, сжав зубы, упрямо преодоле-
вать препятствия, выраставшие на его пути, и вы поймете, что он
мог быть счастлив.
Он и был счастлив! Пока не понял, каким тяжелым ярмом лег
на его плечи лавровый венок, который возложили на него вице-
президент Международной шахматной федерации Марсель Бер-
ман и главный арбитр матча Гидеон Штальберг.
Фортуна, кажется, перестаралась со своим любимцем. В нем
ведь всегда бурлили силы, когда надо было догонять. Если же
Таль намного опережал конкурентов, у него неизменно наступала
депрессия.
Теперь получалось так, что Таль опередил всех сильнейших
гроссмейстеров, получалось так, что он взошел на вершину и выше
двигаться было некуда, получалось так, что он, этот искатель при-
ключений, должен был не завоевывать новые земли, а только удер-
живать, охранять уже захваченное. Психологически такая ситуа-
ция была для Таля тягостна.
Словом, довольно быстро Таль почувствовал, что, как ни сла-
достна новая роль, в которой он теперь выступал, безмятежного
счастья не получилось. Но главное было в другом: Ботвинник, ко-
торый уже приблизился к пятидесятилетию, Ботвинник, который,
как многие думали, после такого поражения вряд ли захочет вновь
испытывать судьбу, вовсе не собирался отказываться от реванша,
224
последнего реванша (ибо ФИДЕ их отменила)! И получалось, что
матч Таля с Ботвинником был всего лишь половиной матча, пер-
вой его половиной. Это значит, что надо было все начинать сызно-
ва — дебютную подготовку, физическую, психологическую. Это
значит, что надо было трезво и самокритично проанализировать
все партии матча. И, следовательно, понять, что именно позволи-
ло Ботвиннику решиться на реванш.
Быстрее, чем он мог думать, Таль должен был выступить на
защиту своих завоеваний. Как показали дальнейшие события, этот
виртуоз психологической борьбы, убаюканный своими непрерыв-
ными триумфами, допустил грубейший, непростительный психо-
логический промах: он недооценил силу могучего характера Бот-
винника.
...И медные трубы
Это была непозволительная ошибка. Ибо Таль, который теперь
уже хорошо знал Ботвинника, должен был отдавать себе отчет в
том, что раз самолюбивый экс-чемпион решился па реванш, зна-
“чит, он просеял сквозь сито скрупулезного анализа каждую пар-
тию, каждый ход первого матча и по зрелом размышлении пришел
к выводу, что имеет основания рассчитывать на победу. А если
Ботвинник пришел к такому выводу, это уже много значило. Ибо
в искусстве анализа, в умении трезво взвешивать все «за» и «про-
тив» он пе только превосходил Таля, но и вообще не имел себе
равных в гроссмейстерском мире.
Серьезным предупреждением для нового чемпиона мира долж-
на была стать XIV Олимпиада, которая состоялась осенью в Лейп-
циге. Ботвинник играл превосходно, причем, что очень важно, не
попадал в цейтпоты. По-видимому, уже тогда Ботвинник начал
готовиться к реваншу и поставил перед собой цель избавиться от
цейтпотов.
Таль пе внял лейпцигскому предостережению, как не внимал и
голосам всех тех, кто вместе с Кобленцем старался заставить его
понять, какая опасность ждет его в матч-реванше. Увы, пройдя
в шахматах огни и воды, Таль пе смог безболезненно выдержать
самый тяжелый искус — пройти испытание медными трубами, ко-
торыми встречали в Древнем Риме триумфаторов.
Как мы помним, на закрытии матча с Ботвинником выступил
тогдашний вице-президент Международной шахматной федерации
Марсель Берман. Он взволнованно говорил об огромной ответст-
венности, которую налагает на шахматиста титул чемпиона мира.
Берман был неизлечимо болен и знал об этом; может быть, отто-
го его слова звучали особенно значительно, но на Таля, увы, они
не произвели должного впечатления.
У нового чемпиона было бесчисленное множество единомыш-
ленников, особенно среди молодежи, которые видели в Тале пе
только талантливого гроссмейстера, но и дерзкого бунтаря, роман-
8 № 2256
225
тика, борца против шахматной рутины. Они поверили в Таля, в его
стиль, в его фанатичную преданность шахматам. Увы, Таль пе су-
мел понять, что отныне принадлежит не только себе, но и всем
тем, кто встал под его знамена.
Не испытывал он необходимого чувства ответственности и пе-
ред своим талантом. Ему казалось, что талант, как сказочный Ко-
нек-Горбунок, будет всегда преданно служить, не требуя забот о
себе.
Таль не берег себя. За несколько месяцев до первого матча
с Ботвинником Таль с его слабым здоровьем начал курить. На ве-
черинках он готов был допоздна веселиться, причем старался не
отставать от самых крепких и выносливых.
Ну а теперь спросим себя — можно ли ставить в упрек Талю,
что оп, с его жизнерадостной, общительной натурой, пе вел аске-
тического образа жизни? Ведь Таль из тех птиц, что в неволе пе
поют. Талю не обязательно было становиться аскетом — действи-
тельно, это амплуа не для пего, но относиться беспечно к своему
здоровью, не беречь свой талант, наконец, пе готовиться к повтор-
ному поединку с Ботвинником? Этого приверженцы Таля ни по-
нять, ни простить ему не могли.
Впечатление от матч-реванша было такое, будто Таль до по-
следнего дня не верил, что соревнование состоится. За несколько
месяцев до матча он принял участие в довольно слабом турнире в
Стокгольме, потом предпринял поездку в Чехословакию, где играл
с молодыми шахматистами: он давно пообещал это и отказаться
было неудобно. Для дебютной подготовки времени оставалось
мало.
Правда, рассказывая о своей подготовке еще к первому матчу,
Таль писал, что «гораздо важнее сохранить свежую голову для
столь утомительного матча, чем прийти на игру с двумя чемода-
нами теоретических новинок, но из-за утомленности оказаться не
в состоянии закрепить полученный го дебюту перевес». Это была
странная концепция, ибо можно было ведь и прийти на игру с че-
моданами новинок, и иметь при этом свежую голову, что, кстати,
Ботвинник и доказал.
Но если эта концепция не очень навредила в первом матче,
ибо Талю помогло то, что Ботвинник, не встречавшийся прежде с
Талем, не смог к нему приспособиться, то в реванше такой взгляд
на подготовку был по меньшей мере легкомысленным. Хотя бы
потому, что Ботвинник получил богатейшую информацию о своем
сопернике, и можно было не сомневаться, что оп подвергнет эту
информацию самому придирчивому анализу.
Да и насчет свежей головы тоже обстояло не так гладко. Ибо
лишь за несколько месяцев до реванша Таль закончил книгу о
первом матче. Книга была большая, размером в двенадцать пе-
чатных листов. Таль продиктовал книгу машинистке по памяти,
почти не пользуясь шахматами. Его замечательная память по-
прежнему служила ему безотказно, но Таль ее в этот раз изрядно
помучил.
226
Как бы там ни было, но на двух снимках, опубликованных в
шахматном бюллетене и запечатлевших соперников на церемонии
открытия матч-реванша (в профиль и анфас — чтобы пе было ни-
каких сомнений!), Таль в отличие от Ботвинника выглядит хму-
рым, озабоченным. И уже первая партия показала, что он хму-
рился не зря.
Как ни парадоксально, по в этой партии именно Ботвинник па
16-м ходу избрал рискованное продолжение, а Таль, на том же хо-
ду,— пассивное. Решение Ботвинника было своего рода вызовом,
который не был принят Талем. Могло ли быть такое в первом по-
единке?
Неуверенность приводит Таля к поражению. Во второй партии
Ботвинник получает — черными! — хорошую позицию, но в цейт-
ноте (взаимном!) совершает ошибку, и при доигрывании Таль
добивается победы.
В третьей партии Таль не заметил тактического (!) выпада со-
перника и попал в трудное положение. Как писал потом Ботвин-
ник, он рассматривал этот тактический маневр во время подготов-
ки, «но никак не надеялся, что он осуществится в партии». Обра-
тите внимание: Ботвинник пользуется в битве с Талем тактиче-
ским оружием. Всю партию Ботвинник проводит очень сильно и
вынуждает Таля сдаться.
Счет стал 2:1. Начиная с этого момента Ботвинник захваты-
вает инициативу в матче. Почувствовав неуверенность в игре про-
тивника, экс-чемпион старается максимально использовать выго-
ды ситуации и нанести Талю на старте ошеломляющие удары.
И это ему удается.
Правда, следующие три партии закапчиваются вничью, по в
двух из них Таль спасается ценой неимоверных усилий, причем
попадает в цейтноты. Как все переменилось — Таль не атакует, а
защищается, Таль не загоняет Ботвинника в цейтнот, а сам уже
испытывает нехватку времени...
В седьмой партии, как и в третьей, Таль уже в дебюте попа-
дает в тяжелую позицию и капитулирует. Ботвинник имеет пере-
вес в два очка.
Восьмой партии суждено было стать лучшим творческим дости-
жением Таля в матче. После этой партии он говорил друзьям:
— Теперь все в порядке — игра пошла!
Если бы он мог знать, как «пойдет» игра в следующих трех
партиях!
Учитывая, что в четырех предыдущих партиях, игранных чер-
ными, Таль набрал всего пол-очка, оп избрал в девятой партии по-
вое продолжение и... быстро получил стратегически проигранную
позицию. Он сопротивлялся после этого на протяжении шестидеся-
ти ходов, но партия пришла все же к логическому исходу. В деся-
той партии, движимый азартным стремлением отыграться, Таль
играет настолько вычурно, что уже к 10-му ходу оказывается в
тРУДной позиции. В дальнейшем он попадает в цейтнот и терпит
второе подряд поражение.
8*
227
Отсутствие чемодана с новинками жестоко мстит за себя. Уже
и белыми Таль вынужден защищаться, и его замечательное так-
тическое искусство помогает ему только продлевать сопротивле-
ние.
Но муки его па этом пе кончились. В одиннадцатой партии
Таль избрал так называемую славянскую защиту, которая приво-
дит к относительно простой пгре. Выбор дебюта ясно говорил о
том, что, загнанный в угол, Таль растерян и мечтает только о пе-
редышке, о ничьей.
Но передышки Таль не получил. Впоследствии Ботвинник
справедливо назовет выбор Талем дебюта психологической ошиб-
кой. И не только потому, что еще за пятнадцать лет до того Бот-
винник заготовил для этого начала специальный вариант — воз-
никшая позиция по своему духу была привычна и удобна для
Ботвинника. Словом, Таль сам, добровольно обрек себя на пассив-
ную защиту, и ничего хорошего, конечно, из этого не получилось.
Если, выигрывая матч, он, как мы знаем, ценой громадных уси-
лий заставлял себя стремиться к ничьей, то, проигрывая матч, он
оказался и вовсе не способным действовать в таком ключе. Бот-
винник получил позиционное преимущество и методично, не остав-
ляя сопернику никаких надежд, довел партию до победы.
На этом матч практически был, по-видимому, закончен, ибо
не только счет — 772:31/2, но и характер борьбы показывал, что
вряд ли Таль найдет в себе силы изменить ход сражения. Напор
Ботвинника, его уверенность, решительность, его хладнокровие
в сложнцх позициях, от которых он теперь не отказывался, как в
первом матче, производили неотразимое впечатление. И, наконец,
цейтнот, с которым Ботвинник так безуспешно боролся в прошло-
годнем матче, па этот раз стал его союзником: Таль, который был
вдвое моложе, па этот раз чаще попадал в цейтнот и — удивитель-
но — к концу партии больше уставал, чем его маститый соперник...
Но матч все же не был еще завершен. Оказавшись в катастро-
фической ситуации, Таль не мог спасти матч, но он мог, по край-
ней мере, спасти честь. Верил ли неисправимый оптимист, что еще
не все потеряно? Кажется, верил. Во всяком случае, никому во
время матча он ни разу пе только не пожаловался на судьбу, но и
ничем не показал, что «позиция» его на этот раз действительно
безнадежна.
Что касается Ботвинника, то после одиннадцатой партии он,
как видно, уже не сомневался в победе. Только этим можно объ-
яснить, что в двенадцатой партии он избрал тот же вариант фран-
цузской защиты, который встретился в первой партии первого
матча: Ботвинник пе только хотел свести счеты за ту встречу, по и
показать Талю, что теперь готов биться с ним любым оружием.
В сложной и запутанной позиции Таль, однако, переиграл Бот-
винника, доказав тем самым, что он хотя и повергнут, но не раз-
давлен.
Но в следующей партии Ботвинник вновь завоевывает очко, а
после ничьей в четырнадцатой встрече выигрывает пятнадцатую
228
партию, и интервал вырастает уже до пяти очков — 10 : 5! С таким
же перевесом Ботвинника и закончился матч — 13 : 8, хотя Таль
отчаянно сопротивлялся до самого конца.
Реванш состоялся. Он произвел огромное впечатление своей
неотразимой убедительностью. Повторив ошибку Смыслова, кото-
рый в свое время тоже позволил себе недооценить силу характера
Ботвинника, его феноменальные аналитические способности и уме-
ние, как выразился сам чемпион, программировать себя, Таль был
разбит по всем правилам шахматного искусства.
В отличие от Ботвинника Таль явился на реванш без ясного
плана действий, он не был готов теоретически, психологически и,
по мнению врачей, физически. В итоге, имея в первом матче плюс
четыре очка, он закончил второй, имея минус пять...
Уже после первых партий стало ясно, что Таль пришел к ре-
ваншу со старым, а значит, и устаревшим дебютным багажом. На-
чало почти каждой партии он разыгрывал как-то мучительно, со
скрипом и большей частью без успеха. Достаточно сказать, что в
первых шестнадцати партиях Таль набрал черными только пол-
очка. Непостижимо!
Таль оказался не на высоте при анализе, а следовательно, и
при доигрывании неоконченных партий. Можно назвать хотя бы
двадцатую партию, по поводу которой Ботвинник на закрытии ве-
ликодушно сказал, что добейся в пей Таль выигрыша, и судьба
матча была бы еще пе ясна.
Таль играл во втором матче без присущей ему легкости, быст-
роты. Шахматные часы, всегдашние его верные союзники, на этот
раз часто подгоняли его, заставляли спешить и ошибаться. Таль
в цейтноте — какой грустный парадокс!
Словом, Таля в матч-реванше трудно было узнать. Ни у кого
не вызывала сомнений справедливость того, что Ботвинник вер-
нулся на свой ответственный и почетный пост — победил силь-
нейший!
Так что ж, за один год Таль потерял свою силу, у него осла-
бело комбинационное зрение, он стал тугодумом? Конечно, нет.
Но одно драгоценное качество, без которого немыслимы успехи в
любом деле, не только в шахматах, он, став чемпионом мира,
утратил — это способность критически оценивать свои силы и
силы своих соперников.
Мы знаем, что Таль всегда верил в себя, и эта уверенность по-
могала ему, была его верной союзницей. Но непрерывные победы
притупили у него чувство опасности. Он поверил, что у него все-
гда все будет получаться, что фортуна, как Луна к Земле, будет
обращена к нему только одной стороной.
Таля сравнивали иногда со скрипачом, играющим на одной
струпе. Стиль его игры требует необычайной собранности, редчай-
шего хладнокровия, ясного и гибкого мышления. В матч-реванше
Таль так небрежно натягивал струну, что она либо дребезжала,
либо лопалась. Он допускал просчеты даже находясь в своей сти-
хии — стихии комбинационной борьбы.
229
Таль всегда был опасен тем, что в ходе борьбы загадывал сво-
им противникам загадки одну сложнее другой. В реванше Ботвин-
нику почти всегда удавалось разгадывать замыслы Таля, тем бо-
лее что на этот раз тем часто руководил пе столько психологиче-
ский расчет, сколько упрямое желание — а вот все равно докажу!
Ботвинник топко уловил эту слабинку в характере Таля и умело
использовал ее, а Таль, чувствуя, что он неправ, злился от этого
еще больше и, окончательно распаляясь, безрассудно лез па ро-
жон, чтобы — в который раз! — наткнуться па встречный, забла-
говременно подготовленный удар.
Неверно оцепив своего противника, проявив легкомыслие и
чрезмернугэ самоуверенность, Таль проиграл матч еще до его на-
чала.
Секундант Ботвинника в первом матче с Талем мастер Гольд-
берг писал в последствии, что уже после 17-й партии «Ботвинник
прекратил борьбу и, продолжая являться па матч, обдумывал свою
тактику в матч-реванше». Далее Гольдберг продолжает: «Таль не-
задолго до матча был на гастролях в Праге, где корреспондент в
числе прочих задал ему такой вопрос: «А что вы готовите в дебют-
ном отношении к матч-реваншу?» Таль ответил, что этот вопрос оп
поручил своему тренеру-секунданту А. Кобленцу.
Матч можно было не играть, он был проигран Талем еще за-
долго до начала. В то время как Ботвинник отшлифовывал такти-
ку и технику игры, работал над тем, чтобы не допускать ошибок
в конце партии, настраивал себя на выносливость, внимание, Таль
был беззаботен и начал матч-реванш безоружным...»
После той же 17-й партии Гольдберг сказал Кобленцу:
— Ну что же... Встретимся в матч-реванше!
Когда все было кончено, Таль на вопрос о том, что он считает
главной причиной своего поражения, ответил:
— Решительность Ботвинника! Я никогда пе думал, что Бот-
винник будет играть так решительно...
Вопреки мнению, что талант — это девяносто семь процентов
пота и лишь три процента вдохновения, Таль попытался доказать,
что формула таланта иная, что талант — это только вдохновение,
сто процентов вдохновения! Он забыл, что шахматный талант, как
и всякий другой, требует жертв, и если его обладатель уклоняется
от ответственности, хочет, не трудясь, получать пожизненную рен-
ту, талант в решающий момент может вдруг отказать. Конька-
Горбунка, оказывается, тоже надо было холить, кормить овсом и
поить ключевой водицей.
Словом, в матч-реванше Таль потерпел поражение не только
на шахматной доске — он не выдержал вторичного столкновения
с Ботвинником, прежде всего как с личностью. Характер, выдерж-
ка, проникновение в психологию соперника — во всем этом Ботвин-
ник оказался на этот раз сильнее...
Что ж, в конце концов, трагедии во всем этом не было. Талю,
когда он «сдавал дела» Ботвиннику, не исполнилось еще и два-
дцати пяти лет. Все случившееся можно было воспринять как же-
230
стокий, по, может быть, необходимый урок. Не случайно па закры-
тии матча Таль выслушал немало ободряющих слов, в первую оче-
редь от самого Ботвинника:
«Прежде всего, в чем сила Михаила Таля? Во-первых, Таль
очень работоспособен за доской, и поэтому он сильный практик.
Когда противник невнимателен, Таль незамедлительно использует
просчет, в борьбе происходит перелом, при этом обычно растеряв-
шийся партнер допускает новый промах, и результат партии ока-
зывается уже определенным.
Во-вторых, Таль артистически разыгрывает позиции с фигур-
ной борьбой, когда пешки слабо ограничивают действия фигур или
даже способствуют фигурной борьбе. И здесь дело пе в расчете
вариантов, а в том, что Таль, вероятно интуитивно, находит пра-
вильный план игры в подобных позициях. В этом, по-моему, со-
стоят сильные стороны таланта Таля.
Естественно, что я должен был соответственно себя подгото-
вить или, выражаясь языком современной математики, «запро-
граммировать»...
...Думаю, что Таль не «программировал» себя специально к
матчу, и в этом основа его неудачи. Важность подготовки, на мой
взгляд,— главный вывод, который можно сделать из матч-ревапша.
Тем пе менее следует признать, что появление Таля на шах-
матном горизонте уже сыграло и, несомненно, сыграет большую
роль. Он заставил и заставит своих партнеров стать хорошими пра-
ктиками и «программистами», иначе с ним не справиться. А если
Михаил Таль сам станет хорошим «программистом», то, может
быть, с ним вообще нельзя будет справиться...»
В этих словах и вскрыты причины поражения Таля и дан очень
точный совет — помнить о важности подготовки, уметь програм-
мировать себя. Совет тем более полезный, что Талю было с кого
брать пример. Когда Ботвинник вернул себе титул чемпиона мира,
мать Таля послала ему телеграмму: «Вы остались верны себе. Вос-
хищена, но не удивлена. Буду счастлива, если мой Миша-малепь-
кий пойдет по стопам Михаила-болыпого...»
При всем том, что Таль выступлением в матч-ревапше изрядно
разочаровал своих почитателей, его поражение пе было восприня-
то как поражение интуитивного стиля. Таль оказался несостоя-
тельным в триумфе. Таль, но не его стиль.
Словом, повторяю, ничего трагического не произошло Но ис-
тория шахмат смотрит па такие события по-своему. Если пекто,
будь он и необычайно талантлив, не выдерживает психологическо-
го искуса, какому судьба подвергает каждого чемпиона мира, если
он пе может без потерь пройти сквозь медные трубы, второго удоб-
ного случая он почему-то уже не получает.
Подобно опять-таки Смыслову, Таль, проиграв матч-реванш
Ботвиннику, в чем-то стал другим, словно в нем сломалась какая-
то скрытая пружинка. Оп играл в роли экс-чемпиона, казалось бы,
с тем же вдохновением, мало того, стал более мудрым, его стиль
стал чуть более совершенным, по что-то — может быть, так пеоб^
231
ходимый ему безудержный оптимизм, способность без страха бро-
саться в омут — было Талем потеряно безвозвратно. А без этого
оптимизма, без отчаянной удали Таль пе мог быть самим собой.
Словом, «ракета из Риги» прошла свой апогей и начала входить в
слои земной атмосферы...
Годы разочарований и надежд
К поражению в матч-реванше Таль отнесся спокойно. Преж-
де всего, Таль пе мог пе понимать того, что понимали все: он по-
лучил по заслугам. Его теория по поводу того, что можно не уде-
лять большого внимания дебютной подготовке, сохраняя зато све-
жую голову, была полностью развенчана, а надежды па пятый час
игры не только не оправдались, но обошлись с ним самым веро-
ломным образом: напряжения па пятом часу игры не выдерживал
(во многом из-за того, что должен был подолгу задумываться уже
в дебюте) он сам.
Таль не очень расстраивался отчасти и по причине своего сча-
стливого беззаботного характера. Кроме того, он твердо верил, что
добьется права на третий матч, а уж тут-то он не позволил бы
себе ослушаться советов Ботвинника, тем более что статья победи-
теля «Анализ или импровизация?» дополнительно его подогрела.
Помогало Талю проглотить горькую пилюлю и чувство юмора.
Когда Таля во время публичных выступлений (а оп пе прятался
от болельщиков) спрашивали, чем объяснить такое резкое разли-
чие в ходе борьбы между первым и вторым матчами, Таль с серь-
езным видом ссылался на то, что во время первого матча номер, в
котором они жили, помещался прямо над номером Ботвинника, а
Кобленц перед каждой партией пел неаполитанские песни — па
Ботвинника это действовало... Добродушный Кобленц, который па
самом деле поет довольно недурно, прощал Талю эту шутку.
Мы знаем, что третьему матчу Таля с Ботвинником не сужде-
но было осуществиться. Но тогда, после своего грандиозного пора-
жения, Таль был захвачен стремлением доказать шахматному
миру, что он, Таль, только проявил легкомыслие, но вовсе не утра-
тил своей силы.
Так оно в действительности и было. И это подтвердил очень
сильный турнир, который состоялся осенью того же года в Бледе.
Помимо Кереса, Петросяна, Геллера там участвовали Фишер, Гли-
горич, Найдорф, Олафссон, Ивков, Портиш, то есть почти все силь-
нейшие шахматисты Запада (Ларсен тогда еще в «компанию силь-
нейших» не входил).
Таль играл в Бледе с азартом, с упоением. Как отмечали ком-
ментаторы, его стиль, пройдя «обработку» Ботвинника, стал чуть
более разносторонним. Сам Таль считал, что Ботвинник многому
научил его, в частности умению анализировать отложенные пози-
ции. Но в целом Таль остался конечно же самим собой.
Это сказалось уже и в том, что, как обычно, оп начал с пора-
25.2
женин, проиграв во втором туре своему главному конкуренту —
Фишеру (партия первого тура — с Ивковым была отложена). Про-
играл обидно, сделав в дебюте пе тот ход, который записал. Стра-
тегически партия была проиграна после шести ходов, хотя Таль
еще долго сопротивлялся.
После этой неудачи Таль играл, однако, как пи в чем пе быва-
ло и к тринадцатому туру настиг Фишера, затем обошел его и в
итоге опередил на очко, заняв первое место.
Победа Таля была воспринята как должное — Таль играл
в своем лучшем стиле. Но большое впечатление оставила и игра
Фишера, который не только оказался вторым, по и во встречах с
четырьмя советскими гроссмейстерами набрал три с половиной
очка. Таль решил про себя, что с Фишером придется теперь счи-
таться как с одним из наиболее опасных соперников. Но судьбе
было угодно, чтобы и с Фишером Талю фактически не пришлось
соперничать в борьбе за первенство мира. Ибо там, где они затем
встретились — в турнире претендентов па острове Кюрасао — ни
Таль, пи Фишер пе выступали в роли фаворитов, а в дальнейшем
их пути разошлись...
На Кюрасао, экзотическом острове в Карибском море, где вес-
ной 1962 года состоялся очередной турнир претендентов, Таль не
только пе был фаворитом, по дебютировал в необычной для себя
роли аутсайдера. Ибо за несколько месяцев до начала соревнова-
ния он испытал на себе неотразимую атаку недуга, который резко
снизил силу его игры. Увы, в шахматах и талант, и мастерство, и
опыт обесцениваются, если шахматиста хватает только на четыре,
а то и па три часа игры вместо пяти.
Первый приступ Таль испытал в самом конце 1961 года в Баку,
в ночь после окончания чемпионата страны, где оп разделил чет-
вертое-пятое места. Таль проснулся в номере гостиницы от невы-
носимой боли — это дала о себе знать больная почка. Его увезла
«скорая помощь», а спустя два дня он улетел в Москву, но бо-
лезнь притаилась, и в начале февраля все повторилось, только в
ухудшенном варианте.
В первых числах марта, меньше чем за два месяца до начала
турнира, Талю делают очень сложную операцию на почке. Несмот-
ря пи на что, Таль полон оптимизма: во-первых, он уже выступал
в турнире претендентов после операции и кончилось это совсем
не плохо, а во-вторых, он удачно провел тренировочный матч с
Гипслисом, хотя, правда, регламент по настоянию врачей был из-
менен: на партию отводилось не пять, а три часа. На три часа
Таля хватало.
Но в своих расчетах оп пе учел того, что вторая операция была
намного тяжелее первой и что климат Виллемстада с тридцати-
градусной жарой кое-чем отличается от целебного воздуха Бледа.
Были трезвые люди, которые советовали Талю пропустить этот
турнир претендентов. Но можно ли осуждать Таля за то, что он и
на этот раз пе проявил пе свойственного ему благоразумия? Ждать
еще три года очереди, когда есть такой удачный прецедент? Таль
233
решил еще раз испытать свое никогда не изменявшее ему прежде
счастье. Кончилось это катастрофой.
Больше половины участников были те же, что и в предыду-
щем турнире. Новых было трое — Геллер, Корчной и Филип, ко-
торые заменили Глпгорича, Олафссона и Смыслова.
Уже первые туры показали, что с Талем творится что-то не-
ладное. Он начал с проигрыша Петросяну, причем вел партию в
состоянии какой-то нервозности. Не успев черными развить фи-
гуры, Таль попытался было начать тактические операции, но Пет-
росян без труда поставил его на место. В трудной, но не безна-
дежной позиции Таль при доигрывании первым же ходом допу-
стил ошибку, после чего спасти партию было уже нельзя.
Затем в партии с Кересом Таль осуществил интересную комби-
нацию, но попал в цейтнот и погиб быстро и бесславно. Третьим
его противником был Бенко, Бенко, которому Таль в Югославии
отдал лишь пол-очка, да и то потому, что его устраивала ничья.
Таль проиграл и Бенко. Сначала ему пришлось вести пассивную
защиту, а потом, когда оп попробовал «крутить», угрозы черных
оказались настолько эфемерны, что Бенко, который прежде пани-
чески боялся Таля, легко их отразил. В четвертом туре он наконец
заработал пол-очка — с Фишером, а в пятом — и очко, победив
Филипа. Но и эта удача не доставила ему радости: в конце партии
Таль вновь оказался в цейтноте и допустил грубейшую ошибку,
пе использованную соперником. Затем еще одна ничья и вновь по-
ражение.
Таль закончил первый круг на «чистом» последнем месте, на-
брав всего два очка из семи.
Если бы Таль отставал на два-три очка от одного конкурента,
это было бы еще полбеды. Но впереди было четверо... Да и, кроме
того, соперникам было совершенно ясно, что Таль не примирится
со своей ролью «дарителя очков» и будет лезть напролом, а уже
Ботвинник научил, как надо действовать против Таля в подобных
случаях.
В восьмом туре Петросян избрал черными редко встречающий-
ся вариант французской защиты, в котором белые хотя и получают
небольшой позиционный перевес, но должны играть крайне осмот-
рительно, оставляя за собой возможность в случае чего отступить.
В том его положении Таль отступать не мог.
Он конечно же разгадал хитроумный замысел Петросяна. Пси-
хологическое оружие, которым Таль сам так любил и умел поль-
зоваться, на этот раз было нацелено па него. Но выбора у Таля
не было: Петросян рассчитал безукоризненно.
Уже над восьмым ходом Таль продумал около полутора часов.
При «нормальной» игре он получал более свободную позицию, ко-
торую черные, однако, вполне могли защитить. Но ничья, как мы
понимаем, Таля не устраивала, и оп резко обострил игру, избрав
объективно пе сильнейший ход.
Знакомая ситуация, не правда ли? Именно так Таль неодно-
кратно цоступал прежде, и ему удавалось большей частью запуг
234
тывать соперников. Но для такой игры надо иметь, прежде всего,
крепкие нервы и ясную голову. Талю в его тогдашнем состоянии
такая игра была противопоказана. Но это было не все. Если преж-
де такой.уход в сторону от рациональных путей нес в себе, поми-
мо прочего, эффект неожиданности, то теперь Петросян не только
был готов к тому, что Таль решится на какой-нибудь авантюрный
план, но и сам вызывал его на это! Тонкость заключалась в том,
что Петросян пожертвовал пешку и заставил Таля вести защиту,
то есть заниматься тем, что всегда — а тем более в той ситуации —
было Талю особенно не по нутру. Психологическое оружие срабо-
тало безотказно: Таль сдался уже на 20-м ходу...
И в следующих турах Таль продолжал катиться под уклон.
В первом круге он набрал два очка, во втором и третьем — по
два с половиной. Таль регулярно попадал в цейтпоты, не выдержи-
вая того напряжения, которое сам создавал: он проиграл Филипу
и Геллеру позиции, в которых вел атаку, а в партии с Пересом
просмотрел целую серию чисто тактических ударов.
Когда после третьего круга у пего снова начались приступы —
операция, оказывается, не помогла — и врачи стали настаивать на
больничном режиме, Таль недолго упирался. Его необычная по-
корность объяснялась помимо прочего и тем, что каждый из ли-
деров — Петросян, Керес и Геллер получили от него поровну —
по два с половиной очка в трех встречах. Если бы Таль продолжал
турнир, эта «гармония» могла нарушиться, а Таль, раз уж не по-
лучилось ничего хорошего у него самого, не хотел мешать своим
более удачливым коллегам. В итоге, не участвуя в четвертом кру-
ге, Таль разделил с Филипом последние места.
Катастрофа Таля на Кюрасао, хотя она во многом и объясня-
лась не зависевшими от него причинами, произвела тягостное впе-
чатление. Один обозреватель вполне резонно напомнил Талю, что
болезни болезнями, но пора подумать и о каком-то разумном режи-
ме, который необходим даже для здорового человека.
Таль чувствовал себя смущенным. Сначала матч-реванш, те-
перь Кюрасао. Ему, всеобщему любимцу, привыкшему к рукоплес-
каниям и овациям, приходилось сейчас привыкать к роли неудач-
ника. Нужно ли говорить, как хотелось ему реабилитироваться!
Таль продолжал верить в себя, несмотря на то что начиная с Кю-
расао и вплоть до 1969 года больная почка время от времени вызы-
вала боли, от которых он готов был лезть па стену, пока наконец
не избавился от этой злосчастной почки вовсе.
Осенью того же 1962 года Таль успешно выступил на Олимпиа-
аде в Варне. Но играл он запасным, и противниками его были в
основном мастера, так что его результат — семь побед и шесть
ничьих — был воспринят как должное, не более того. Поэтому
Таль возлагал особые надежды на XXX чемпионат страны, кото-
рый начался спустя месяц в Ереване.
Рассуждая о начинающемся соревновании, В. Панов, между
прочим, писал: «Кроме чисто творческих проблем, чемпионат ре-
шит немало и спортивных, в первую очередь «загадку Таля».
235
Оправился ли экс-чемпион мира после болезни, столь тяжко отра-
зившейся на его выступлении на Кюрасао?..»
Таль дал па этот вопрос недвусмысленный ответ. Он играл в
Ереване так, будто не было фатального краха на Кюрасао,— лег-
ко, изящно, смело, как в свою самую лучшую пору. Он разделил
второе-третье места, отстав всего на пол-очка от победителя, полу-
чил приз за наибольшее количество побед — одиннадцать (при
трех поражениях и пяти ничьих) и множество лестных отзывов о
своей игре.
Болезнь, казалось, забыла о нем, но вскоре же после чемпио-
ната Таля так скрутило, что он вынужден был лечь на вторую
операцию по поводу все той же почки. Он надеялся, что уж эта
операция избавит его от мучительных болевых приступов, и дей-
ствительно, несколько лет почка почти не напоминала о себе. Но
две серьезные операции не могли пройти бесследно. Они и не про-
шли бесследно, но Таль умудрялся быстро забывать недели и даже
месяцы, проведенные на больничной койке. Он вообще умел легко
забывать неприятности, этот закоренелый оптимист, который
вповь поверил в себя, в свою ставшую такой изменчивой судьбу.
Веспой 1963 года начался матч Ботвинник — Петросян. Талю
предложили комментировать матч в газете «Советский спорт».
Впервые оп выступил в такой роли. Оказывается, не только иг-
рать, но даже писать о матче на первенство мира было нелегко.
Оценивая итоги матча, Таль сделал для себя два важных вы-
вода. Петросяп победил во многом потому, что не изменяй себе.
Таль вспоминал, как он метался в матч-реванше, вспоминал один-
надцатую партию и испытывал запоздалое чувство раскаяния. По-
нял оп — еще раз! — как важна подготовка к соревнованию. Пет-
росян был готов к любой матчевой стратегии Ботвинника, к любо-
му дебюту. Таль, твердо зная, что Ботвинник применит защиту
Каро-Канн, ничего не припас против этого дебюта. Ничего не ска-
жешь, Петросян не повторил его ошибок...
Прошел год, и Таль вповь вступил в борьбу за первенство мира,
приняв участие в межзональном турнире в Амстердаме. Перед
межзональным Таль успешно сыграл в нескольких международ-
ных турнирах. Болезнь его не беспокоила и провал на Кюрасао
стал как-то забываться.
Словом, в Амстердаме еще молодой экс-чемпион мира высту-
пал в привычной для себя роли фаворита. Вот только играл он в
Голландии не в совсем привычной манере. Хотя Таль и провел
несколько красивых атак, по всему чувствовалось, что он стал
чуть благоразумнее, осторожнее. Нет, не укатали еще сивку кру-
тые горки, но и прежнего Таля, отважного искателя приключений,
уже, увы, не было. Таль стал мудрее, его игра — глубже, он те-
перь тоньше оценивал позицию, но эта мудрость далась дорогой
ценой: в схватках с Ботвинником, в неудачных битвах на Кюрасао
Таль, обогатившись опытом, в чем-то потерял себя.
В Амстердаме Таль — впервые в жизни! — провел турнир без
единого поражения. Все партии с участниками, занявшими пер-
256
вые двенадцать мест, Таль закончил вничью, у второй дюжины,
за исключением Россетто, все встречи выиграл. Таль выступил в
межзональном турнире откровенным практиком. Он оказался
прав, так как сумел разделить первое-четвертое места, однако
длинная шеренга половинок в его графе вызывала если пе разоча-
рование, то удивление. Так или иначе, по Таль, если и не изме-
нивший себе, но заметно притормаживавший па крутых поворо-
тах, вновь стал претендентом, и это не могло пе радовать все еще
многочисленных его поклонников.
К этому времени Международная шахматная федерация заме-
нила турнир претендентов матчами восьми сильнейших. Таль по
жеребьевке попал в четверку, где были Ларсен, Портиш и Пвков,
то есть безусловно менее сильные противники, чем Керес, Спас-
ский, Геллер и Смыслов, оказавшиеся в другой четверке.
Первый матч — с Портишем — состоялся в Югославии летом
1965 года. В ходе соревнования подтвердилось, что Портиш с его
солидным стилем игры испытывает неуверенность, сталкиваясь с
тактическими экспромтами Таля. Матч был выигран с подавляю-
щим преимуществом — 57г: 27г. Но в следующем поединке — с
Ларсеном, состоявшемся спустя десять дней, победа далась Талю
с огромным трудом.
Практически Ларсен два раза вел счет — 1 : 0 и 3 : 2, Таль вы-
нужден был лишь догонять соперника. Правда, сразу же после
поражения он брал реванш, но только после десятой, заключи-
тельной, партии Таль оказался впереди — 57г: 472.
Тогда еще далеко пе всем было ясно, что Ларсен постепенно
стал одним из сильнейших шахматистов мира: пе только дележ
первого-четвертого места в межзональном турнире, по даже его
победа над Ивковым была воспринята как неожиданность. Поэто-
му успех Таля, действительно не очень убедительный, вызвал до-
вольно кислые комментарии.
Эта реакция, как выяснилось после очередных успехов Ларсе-
па, была не совсем справедливой, но бесспорно, что соперник Таля
в финальном матче претендентов Борис Спасский, имея более труд-
ных противников, добился и большего эффекта: у Кереса он вы-
играл со счетом 6:4, а у Геллера — 57227г. И это при том, что
Таль имел уже большой матчевый опыт, а Спасский в матче с Пе-
ресом только начал осваивать этот трудный жанр. Не удивитель-
но поэтому, что почти все гроссмейстеры, отважившиеся па прог-
нозы, отдавали предпочтение Спасскому, тем более что в предыду-
щих встречах молодых гроссмейстеров друг с другом Спасский
одержал пять побед, Таль же — только одну.
Характерно, что самые опытные — Ботвинник, Эйве, Решев-
ский — сочли необходимым подчеркнуть значение того, что сопер-
ник превосходит Таля здоровьем. При этом они имели в виду его
прежнюю болезнь, которая так повлияла па выступление Таля в
предыдущем турнире претендентов. Но почка на этот раз не бес-
покоила Таля. Зато врачи незадолго до матча обнаружили у него
туберкулезный процесс в легких.
237
Таль отнесся к этому известию философски. Он вообще при-
учил себя смотреть па свои многочисленные хвори как на неиз-
бежное зло. Таля легко упрекать за пренебрежение к своему здо-
ровью, по, кто знает, если бы он придавал своим недугам то зна-
чение, которое они заслуживали, не пришлось ли бы ему вовсе
оставить шахматы и стать вечным пациентом!
Не очень огорчившись открытием врачей, Таль все же решил
перед матчем полечиться. Он провел месяц в Ялте и получил стро-
гий наказ от главного врача санатория — не прекращать курс ле-
чения антибиотиками. Беспокоясь за матч, Таль решил выпол-
нять этот совет. Только после матча (во время которого он пичкал
себя лекарствами, отнюдь пе помогавшими сохранять ясную голо-
ву) Таль узнал, как зло посмеялась над ним фортуна: именно на
этот раз тревога врачей оказалась ложной! Впрочем, это не поме-
шало ему потом честно признать, что пе антибиотики оказались
причиной его поражения в матче — просто Спасский был сильнее.
Матч проходил в ноябре 1965 года в Тбилиси. Таль любил этот
город, где у него было много друзей и восторженных почитателей
(смелость Таля, готовность пойти на риск, не считаясь с жертвами,
очевидно, импонировали грузинскому характеру), и был рад, что
Спасский в числе нескольких городов предложил Тбилиси. Он был
рад тому, что стал финалистом соревнования претендентов: по
сравнению с Кюрасао это был потрясающий успех. Он вообще
удачно играл в том году (третье место в XXXII чемпионате стра-
ны никак нельзя было считать неудачей).
Словом, неисправимый оптимист верил в себя. («Если перед
несколькими последними партиями счет будет равный,— говорил
Таль перед матчем,— все будет в порядке»). Он еще не понял
того, что прежнего Спасского, впечатлительного, легко ранимого,
уже нет, как нет, увы, и прежнего Таля. Ибо напряжения не вы-
держал он сам.
Уже в цервой партии Спасский, играя черными, удивил Таля,
применив в испанской партии так называемую атаку Маршалла.
Черные в этом дебюте жертвуют пешку, получая взамен инициа-
тиву. Избрав вместе со своим тренером Бондаревским это начало,
Спасский сделал в матче тонкий психологический ход, поставив
Таля перед необходимостью защищаться, удерживать чешку, усту-
пая инициативу противнику.
Первая партия закончилась вничью. Во второй Спасский до-
пустил просчет, потерял пешку и потерпел поражение. Перед са-
мым началом третьей партии Таль почувствовал, что отравился за
обедом. Пересилив себя, он продолжал играть, в простой позиции
допустил несколько промахов, попал в цейтнот и потерял пешку.
При доигрывании Таль в несложном эндшпиле вновь совершил
ошибку, после чего Спасский очень точной игрой привел партию
к логическому концу.
Вряд ли Спасский нуждался в подсказке, но, как бы там ни
было, Таль этой партией полностью разоблачил себя. В следующих
пяти партиях, закончившихся вничью, Спасский старался упро-
238
щать игру, обрекая Таля на позиционную борьбу, в которой тот
не мог пустить в ход свое испытанное тактическое оружие.
Подошел финиш — осталось четыре партии, а счет был ничей-
ный, то есть, казалось бы, Таль добился того, чего желал. Но,
ограниченный в свободе движений смирительной рубашкой атаки
Маршалла, он первым перегорел. Когда в девятой партии Таль,
уклонившись от атаки Маршалла, получил наконец позицию, о ко-
торой так долго мечтал, выяснилось, что в том его физическом и
нервном состоянии ему, увы, трудно вести сложную борьбу на обо-
их флангах, насыщенную взаимными угрозами.
Спасский действовал в этой, очень важной, партии с завидным
хладнокровием, доказав, что расчет Таля на то, что в решающий
момент соперник сорвется, был беспочвенным. Спасский перехва-
тил инициативу, сам начал наступление на короля белых и отло-
жил партию в выигранной позиции.
В следующей встрече Спасский, разыгрывая белыми дебют, за-
ботился только о том, чтобы построить прочную позицию. Он пре-
красно понимал, что Таль не удержится от азартной атаки, и Таль
понимал, что Спасский это понимает, но играть на ничью ему, учи-
тывая, что матч идет к концу, было невыгодно, а исподволь гото-
вить наступление просто не хватило терпения. Спасский рассчи-
тал точно. Таль как-то судорожно рванулся вперед, наткнулся на
заранее подготовленный контрудар, попал в цейтнот и почти без
сопротивления проиграл.
В одиннадцатой партии, которой суждено было стать послед-
ней, Таль получил, казалось бы, грозную атакующую позицию, но
Спасский вповь все предусмотрел и, сочетая защиту с контрата-
кой, отбил наступление, в ходе которого Таль пожертвовал фигу-
РУ-
Проиграв три партии подряд, Таль проиграл матч с крупным
счетом — 4:7. Спасский оказался тонким психологом. Навязав
Талю невыгодную для того стратегию, испытывая его терпение
серией ничьих, он хладнокровно подстерег момент, когда Таль ока-
зался во власти эмоций. Именно в решающих встречах Спасский,
вопреки надеждам Таля, играл особенно уверенно...
Матч со Спасским угнетающе подействовал на Таля. Не пото-
му, что он проиграл, нет, и даже не потому, что проиграл с круп-
ным счетом. В этот матче Таль увидел, что ему трудно стало иг-
рать в своем стиле, в том стиле, который принес ему славу, сделал
чемпионом мира. Эквилибрист, гуляющий на проволоке под купо-
лом цирка, должен быть атлетом, должен иметь безукоризненные
нервы. Талю нервы стали отказывать.
То, что Таль потерял былую уверенность, а без уверенности
он был Самсоном, потерявшим волосы, было замечено крупнейши-
ми знатоками.
Ботвинник:
— Когда я смотрел девятую и десятую партии матча Таля с
Борисом Спасским, то понял: Таль не должен сейчас играть матч
на первенство мира. За четыре года, которые прошли со времени
239
матч-ревапша, стали еще более заметны слабые стороны в его
игре. Вероятно, они были известны и самому Талю, но он не су-
мел от них избавиться...
Что Ботвинник имел в виду, можно попять, наверное, из слов,
сказанных им до начала поединка «Это соревнование шахматиста,
исключительно развитого односторонне (Таль), с шахматистом
универсального стиля (Спасский)». Как видите, Ботвинник в пе-
ревоплощение Таля не верил.
Петросян:
— Пусть это пе прозвучит парадоксом, если я скажу, что Таль
проиграл Спасскому еще во время матча с Ларсеном. В этом мат-
че лишь в 10-й партии Таль был Талем...
Эйве, правда, до начала матча обошелся с Талем менее суро-
во. Мало того, когда его попросили прокомментировать мнение
Фишера, который включил Спасского, но не включил Таля в чис-
ло десяти сильнейших за всю историю шахмат, Эйве сказал:
«Я считаю Таля гениальным шахматистом. А быть гениальным —
не значит нравиться всем».
Но и Эйве предрек поражение экс-чемпиона:
— Таль сильнее, но выиграет, я думаю, Спасский.
...После матча выяснилось, что с легкими все в порядке, трево-
га была ложной, но зато вскоре возобновились прежние, сначала
редкие, потом все более частые мучительные приступы, вызван-
ные заболеванием почек. Эти приступы временами пропадали,
оставляя слабую надежду, но потом неминуемо возвращались, ста-
новясь все более нестерпимыми.
Почитатели Таля с печальным удивлением констатировали, что
Таль начал допускать просчеты, ошибаться в том, в чем оп пе
должен был, пе имел права ошибаться,— в тактической игре. Для
шахматиста универсального стиля ослабление тактического зре-
ния не трагедия. Для шахматиста сугубо тактического, резко ата-
кующего стиля безошибочность тактического зрения — главное
условие успеха. Что с того, что Таль заводил противников в тем-
ный лес неизведанного, если он сам в этом лесу то и дело терял
чувство ориентировки?
Талант и то, что принято называть классом игры, позволяли
ему временами добиваться успеха. В 1966 году Таль хорошо вы-
ступил па очередной олимпиаде в Гаване, занял первое место на
международном турнире в Испании, а осенью следующего года
даже разделил первое-второе места на чемпионате страны в Харь-
кове. Но турнир в Испании был средней руки, а турнир в Харь-
кове фактически только числился чемпионатом, так как проходил
по так называемой швейцарской системе: в нем участвовало более
ста шахматистов, среди которых находились и кандидаты в масте-
ра.
Был, правда, один успех, которым Таль по праву мог гордить-
ся,— это дележ второго-пятого места в очень сильном гроссмей-
стерском турнире в Москве в 1967 году. Но в семнадцати партиях
Таль одержал всего пять побед и сделал десять ничьих. Главное
240
же, он упустил бросавшуюся в глаза тактическую возможность в
партии с Глигоричем. Многие зрители, находившиеся в зале Цент-
рального Дома Советской Армии, видели, что Таль выигрывает
фигуру, только сам волшебник комбинаций не видел своего сча-
стья.
О том, что он находится в состоянии депрессии, Талю стало
ясно полгода спустя. В начале 1968 года он сыграл в международ-
ном турнире в Бевервейке и разделил второе-четвертое места, что
было, казалось, неплохо, но при этом Таль отстал на целых три
очка от победителя и вновь допускал просмотры. Но и это его не
очень печалило. Таля печалило, что в Голландии он впервые в
жизни вдруг почувствовал, что ему надоело, просто не хочется иг-
рать в шахматы. В первых же турах Таль соглашался на ничью
уже после двенадцати ходов...
Это звучит неправдоподобно — Таль, этот азартный, неистовый
игрок, готовый прежде играть ночами с кем угодно, забывавший
за шахматами все, вдруг почувствовал усталость от шахмат. Таль
приехал в Бевервейк после очередного приступа, и ощущение уста-
лости, равнодушия — даже к шахматам — сильнее, чем что-либо
иное, говорило о неблагополучии со здоровьем.
В этот период стали открыто поговаривать, что Таль уже не
тот, что его стиль утратил свою былую энергию и остроту. Власти-
мил Горт, например, без обиняков выразился в одном из интервью,
что «Таль стал сторонником позиционных методов борьбы». Горт,
конечно, хватил через край, но Таль, надо сказать, давал немало
поводов для таких высказываний.
Между тем начинался новый цикл матчевых соревнований пре-
тендентов. В апреле 1968 года Таль вылетел в Белград на матч
со Светозаром Глигоричем. Таль выиграл этот матч 57г : 3 72, выиг-
рал после больших волнений: начиная с первой партии и до ше-
стой Глигорич был впереди, и только после седьмой Таль пере-
хватил инициативу.
И вновь было отмечено, что хотя Таль переиграл Глигорича
психологически и даже стратегически, но излюбленное тактиче-
ское оружие принесло ему мало пользы, а в первой партии Таль
даже затеял ошибочную комбинацию и проиграл. Он сам признал-
ся потом в интервью: «Я пе слишком доволен собой. Матч показал,
что Таль постарел и, когда он попытался играть как молодой Таль
(в первой партии), получил удар бумерангом».
...Самолеты из Белграда и из Амстердама, где Корчной встре-
чался в матче с Решевским, приземлились в аэропорту Шереметь-
ево почти одновременно, с интервалом в несколько минут. В го-
стиницу Таль и Корчной ехали вместе и в машине легко договори-
лись об условиях предстоящего полуфинального матча.
Соревнование началось в конце июня в Центральном Доме Со-
ветской Армии. Весь матч, от первого и до последнего хода, дер-
жал обоих соперников в огромном напряжении.
На ход матча, несомненно, влияло то обстоятельство, что у
241
Таля с Корчным счет был катастрофический — девять поражений,
одиннадцать ничьих и... одна победа.
Располагая таким активом, Корчной имел полное право по
меньшей мере скептически относиться к высказываниям тех, кто,
подобно, например, Эйве, считал Таля гениальным шахматистом.
Корчной на это только посмеивался, и Таль знал, что Корчной по-
смеивается, знал и, пытаясь отыграться, лез напролом и терпел но-
вые и новые неудачи.
Получалось так, что во встречах Таля и Корчного коса находи-
ла на камень. В том, в чем Таль был особенно силен — в тактиче-
ском мастерстве, в точности расчета,— Корчной ему почти не усту-
пал, зато, например, в разыгрывании окончаний, в техническом
умении, безусловно, превосходил. В это трудно поверить, по, став
чемпионом мира, Таль, по его собственному выражению, имел счет
с Корчным «равный» — 5:5 — пять ничьих и пять поражений!..
Не нужно думать, как утверждали некоторые, что психология
в этом матче была безоговорочно против Таля, нет. Самолюбиво-
му Корчному тоже важно было доказать, что его превосходство
(особенно в период чемпионства Таля) было не случайным. Сло-
вом, у обоих были психологические сложности, у обоих были труд-
ные противники, обоим хотелось победить не только потому, что
это позволяло продолжать борьбу за чемпионский титул.
И все-таки знатоки отдавали предпочтение Корчному. Самый
авторитетный и самый заинтересованный эксперт, тогдашний чем-
пион мира Петросян в интервью, которое он дал после матча, за-
явил, что предвидел поражение Таля. Мало того, чемпион сказал,
что, по его мнению, «Таль уже прошел кульминационный пункт
развития своего таланта, а также и вершину своей спортивной
формы».
Как показало будущее, Петросян оказался прав. Таль после
проигрыша Корчному лишь дважды выступал в соревнованиях
претендентов: в следующем году с Ларсеном (за третье место,
дававшее право в очередном цикле играть в межзональном тур-
нире без предварительного отбора) и спустя одиннадцать лет — в
четвертьфинальном матче с Полугаевским. Оба поединка он про-
играл с одинаковым суровым счетом 2 72 :51А, причем в борьбе с
Полугаевским впервые в своей матчевой практике пе сумел выиг-
рать ни одной партии.
И все же, как мне кажется, даже в ту пору уже начавшихся
крупных неудач Таль в поединке с Корчным мог оказаться ближе
к победе, чем это показал итоговый счет (41/г51А). Дело в том,
что первую половину матча Таль провел в совершенно не свойст-
венной для него манере. Как писали потом мастера Кобленц и Ки-
риллов, «главным девизом Таля было — не позволять себе на стар-
те никаких «кривых» наскоков, никаких сомнительных атак. Иг-
рать выдержанно, логично и солидно».
Это о Тале сказано? Мы не ошиблись? Главный девиз недавне-
го бунтаря — играть выдержанно, логично и солидно? Это означало
не что иное, как вести борьбу не просто в новом, а в чуждом стиле.
242
Солидный Таль — это звучит примерно так же, как тигр-вегета-
рианец. Но как не бывает в природе тигров с вегетарианскими на-
клонностями, так и не бывает шахматистов, которые могут по за-
казу переиначивать свой стиль.
Ботвинник в первом и втором матчах играл с Талем по-разно-
му, но в обоих — в стиле Ботвинника. Спасский на пути к шахмат-
ному трону играл в 1965 году с Кересом, Геллером и Талем по-
разному, но каждый раз в стиле Спасского.
Таль, встречаясь с трудным для себя противником, решил пе-
рерядиться в этакого солидного позиционного крепыша, но наде-
тая им маска, хоть поначалу и привела соперника в некоторое
замешательство, потом стала мешать самому Талю. II, набрав в
первых пяти партиях лишь полтора очка, Таль с облегчением сбро-
сил маску, заиграл в свою игру п во второй половине матча на-
брал вдвое больше очков, но и этого уже не хватило...
Итак, после первой половины матча Корчной имел солидный
задел — два очка. Практически исход матча, казалось, был пред-
решен. Но в этот момент Таль уже просто был вынужден покон-
чить с наскучившим и навредившим ему маскарадом.
«Шестой встречей началась вторая половина матча,— писали
Кобленц и Кириллов...— С научной точки зрения постановка этой
партии со стороны черных казалась очень подозрительной, но всем
было ясно, что главная цель Таля — стремиться к сложной и за-
путанной игре».
Если подходить к партиям Таля «с научной точки зрения», то,
как мы уже хорошо знаем, многие из них покажутся очень подо-
зрительными. Но, слава богу, с «главным девизом» было покон-
чено, солидного Таля не получилось, и оп снова вернулся к своему
талевскому стилю. Теперь он уже не изменял себе, и вдруг обна-
ружилось, что в нервной обстановке короткого матча именно та-
кая игра для Корчного особенно неприятна. Таль сумел запутать
соперника и, хотя и попал в сильный цейтнот — па двадцать хо-
дов у него оставалось что-то минут семь,— добился победы.
Следующие три партии кончились вничью, и наступила оче-
редь десятой, самой драматичной, встречи этого драматичного мат-
ча. Играя белыми, Корчной получил хорошую позицию, но занерв-
ничал, не нашел правильного плана, и инициатива постепенно пе-
решла к черным. Наступил момент, когда Таль мог, усиливая дав-
ление, получить реальную возможность выигрыша. «Мне нужно
было бы встать, уйти со сцены и сделать несколько дыхательных
упражнений»,— говорил потом Таль. Но, не совладав с нервами,
он снова сделал импульсивный ход и упустил почти все свое пре-
имущество.
Быть может, не столько поражение, сколько попытка Таля из-
менить самому себе, показавшая, что он либо не верит в себя,
либо уже не может играть в своем прежнем грозном стиле, про-
извели на шахматный мир сильное, если здесь уместно это слово,
впечатление.
Таль словно бы отрекся от стиля своей молодости, признал,
243
что, вливая «дикарскую кровь» в древнюю игру, впал в ересь. Рас-
каявшийся еретик, начавший было истово служить догматам по-
зиционной игры, пусть даже и быстро одумавшийся, вызывал у
своих многочисленных приверженцев п почитателей смешанное
чувство недоумения и огорчения.
Потом последовал разгром в матче с Ларсеном. Комментируя
один из ходов Таля в первой партпп, Ларсен многозначительно вос-
кликнул: «Не лишился ли Таль тактической уверенности?»
Шахматному чудотворцу, волшебнику комбинаций переставали
верить? А ведь перед матчем с Корчным Панов, признавая, что
«Таля до известной степени «освоили», п ему не так просто стало
создавать острые ситуации», в то же время писал:
— Таль неизменно привлекает симпатии знатоков и болельщи-
ков своим ультрасмелым, сверхрискованным, ярко комбинацион-
ным стилем игры. Ведя атаку, чемпион СССР охотно идет на столь
обоюдоострые продолжения, сомнительные на первый взгляд жерт-
вы, головоломные комбинации, что в них, перефразируя известные
тютчевские слова, «можно только верить».
Помню, когда в первом матче с Ботвинником Таль в шестой
партии осуществил знаменитую жертву коня, я спросил у мастера
Аронина:
— Вы тут что-нибудь видите?
— Нет,— честно признался Аронин и, улыбнувшись, доба-
вил: — Но я верю!..
Дальнейшая история шахматных выступлений Таля вплоть до
1970 года — это, по сути дела, история его болезни. Приступы ста-
новились регулярными и все более частыми. Иногда они случались
во время партий, и Талю приходилось проявлять огромное муже-
ство, чтобы доводить игру до конца. Не удивительно, что в
1969 году Таля ожидали такие провалы, что даже те, кто знал их
истинную причину, не могли отказаться от мысли, что прежний
Таль кончился, кончился навсегда.
На чемпионате СССР в Алма-Ате Таль разделил шестое-десятое
места. В нескольких партиях он получил свои излюбленные пози-
ции, но, затевая комбинации, допустил просчеты. Играл Таль нер-
возно, часто попадал в цейтноты и, вопреки обыкновению, плохо
играл на финише.
В марте 1969 года Шахматная федерация СССР впервые соста-
вила список лучших советских шахматистов. При составлении эли-
ты учитывались результаты выступлений за последние годы. Таль
оказался на вполне почетном пятом месте. Судьбе было угодно,
чтобы этот список был опубликован как раз в тот момент, когда
Таль играл в Голландии матч с Ларсеном за третье место в сорев-
новании претендентов.
Таль проиграл Ларсену с непостижимым счетом — 27г : 572.
Опять были цейтноты, необъяснимые промахи, просчеты в комби-
нациях.
Но самое тяжелое разочарование ждало его в чемпионате СССР,
который проходил осенью 1969 года в Москве и одновременно был
244
зональным турниром. Таль разделил четырнадцатое-пятнадцатое
места... В двадцати двух партиях он одержал лишь шесть побед, де-
вять встреч закончил вничью и семь проиграл. Талю было тогда
неполных тридцать три года, мастеру Жуховицкому, который стоял
в таблице ступенькой выше, было пятьдесят три...
Таль намеревался за месяц до чемпионата лечь на очередную
операцию, которая должна была покончить все расчеты с больной
почкой: боли стали нестерпимыми. После матча с Ларсеном он
дважды находился в больнице, спасаясь от особенно жестоких при-
ступов. Лежа на больничной койке, Таль получал по телефону
ходы девятнадцатой партии матча Петросяна со Спасским. К удив-
лению врача, Таль угадал все ходы Спасского.
— Ах, Миша,— сказал ему врач,— если вы так играете боль-
ным, то как же вы могли бы играть здоровым!
Таль грустно улыбнулся...
Он отказался тогда от операции, так как опасался, что не смо-
жет участвовать в зональном турнире. После чемпионата ничто ему
уже не мешало. Оперировался он осенью 1969 года в Тбилиси. Таль
очень любил этот город, где, он знал, очень любят его. Операция
прошла хорошо, и спустя двадцать дней Таль уже участвовал в
тбилисском международном турнире.
Отныне, слава богу, приступы перестали мучить его, и Таль
паконец-то почувствовал себя здоровым, как может, правда, чув-
ствовать себя здоровым человек, которому (после нескольких сло-
жных операций) вырезали почку. Он собирался вновь серьезно за-
явить о себе, собирался начать новую жизнь. В здоровом Тале —
здоровый дух! Он вдруг почувствовал, как, однако, был прав автор
этого шутливого изречения.
Но вернуть себе прежнее положение было пе так-то просто.
Насколько пошатнулась в этот период его репутация гроссмей-
стера эсктракласса, можно судить по тому, какое место отводили
ему коллеги в шахматной иерархии. Фишер, Спасский, Ларсон не
включили Таля в шестерку сильнейших. Всемирное жюри, присуж-
дающее шахматного «Оскара», не нашло Талю места даже среди
шестнадцати гроссмейстеров.
Но и это было еще полбеды. Поставив Таля в марте 1969 года
пятым в списке сильнейших наших гроссмейстеров, в ноябре сле-
дующего года Федерация шахмат СССР не допустила его к участию
в чемпионате страны, проходившем в его родной Риге, предпочтя
ему одного из мастеров. После операции Таль, если не считать не-
скольких не очень сильных турниров, сыграл лишь четыре партии
с Найдорфом в «матче века», где сборная СССР встретилась со
сборной мира. Счет встреч с Найдорфом — 2:2 — несколько разо-
чаровал тех, кто продолжал верить в Таля. Поэтому он рвался по-
казать себя в настоящем деле, по его лишили этой возможности...
245
Второе чудо
Кто знает, может быть, Таль должен быть благодарен этой же-
стокой несправедливости судьбы? Потому что то, что его списали
с турнирного корабля, да еще в порту Риги, на глазах у его самых
преданных почитателей, продолжавших верить в своего любимца,
нанесло его самолюбию долго не заживавшую рану. Мало сказать,
что Таль был обижен этим нелепым решением — кажется, впервые
в жизни недавний баловень фортуны почувствовал себя оскорблен-
ным. Это был психологический стимулятор большой силы.
Спустя много лет казавшийся лишенным особого честолюбия
Смыслов показал ошеломленному шахматному мпру, как опасно
сердить даже уже прирученного, казалось бы, медведя. В 1977 году
Смыслов занял третье место в сильном международном турнире в
Ленинграде. После окончания турнира он дал интервью, в котором,
между прочим, сказал:
«В последнее время мне часто приходится слышать эпитеты
«ветеран», «старейший участник турнира», что, откровенно гово-
ря, не вызывает у меня положительных эмоций».
О том, какие в точности эмоции вызывали эти эпитеты у Смыс-
лова, шахматный мир узнал в 1983 году, когда тот в 62 года добил-
ся выхода в финал соревнования претендентов!
Таль переживал обиду молча, однако иного выхода как побеж-
дать у него уже не было. Но как? После мачта с Корчным он
окончательно убедился, что ломать свой стиль нельзя. В то же вре-
мя лучше, чем кто-либо другой, Таль понимал, что и играть в своем
прежнем стиле он уже не может.
И не потому, что его, Таля, освоили (хотя жесткий прессинг по
всему шахматному полю, какой применил, например, Ботвинник в
матч-реванше или же Спасский в матче претендентов, конечно же
сильно мешал создавать позиции с предпосылками для рискован-
ных атак). Не те были уже нервы, не тот после тяжелых операций
организм, пе те феноменальные способности к счету вариантов и
не та после всех перенесенных неудач вера в себя.
Разумеется, Таль мог пренебречь всем этим и играть «по-ста-
рому», т. е. по-молодому и в отдельных партиях сумел бы блеснуть
волшебством своего уникального комбинационного дара, но для
этого он должен был примириться с ролью чистого художника, не
претендующего на стабильные спортивные успехи. Однако стук
захлопнувшихся перед ним дверей рижского чемпионата страны
долго отдавался в его ушах. И шахматист, «исключительно разви-
тый односторонне», начал осваивать разностороннюю игру.
Может быть, ему надо было не столько переучиваться, сколько
учиться умению сдерживать свои порывы, свой темперамент? Пет-
росян ведь давно говорил, что Таль сильнее всего играл в 1957 году,
когда еще не вкусил запретного плода «неправильной» игры — с
захватом инициативы ценой ухудшения позиции — и когда его
стиль при всей агрессивности отличался гармоничностью.
246
Итак, натерпевшийся в турнирах, настрадавшийся от болезней
и операций, обиженный федерацией и, главное, понявший, что в ту
игру, которая ошеломляла его противников, он играть уже физиче-
ски не может, Таль должен был начинать новую жизнь. Как од-
нажды выразился Спасский, «с Талем никогда никто не разберет-
ся». Действительно, как мы уже знаем, с Талем все было не как у
людей. В зрелые годы люди стараются не повторять ошибок моло-
дости, Талю же предстояло, осознав «ошибки зрелости», вернуться
к игре 1957 года — энергичной, агрессивной, но все же уважающей
шахматные законы. Уклониться от этого решения Таль не мог.
В книге «Когда оживают фигуры» Таль прямо объяснил, поче-
му, даже если бы и не было других причин, он должен был, не ло-
мая, видоизменить стпль игры:
«Кажется, никто не спорит, что в молодом возрасте, пока в из-
бытке силы и не шалит здоровье, играть в шахматы значительно
легче... Увы, у каждого шахматиста есть свой возрастной барьер,
за которым его турнирные успехи начинают снижаться. И вот что
парадоксально: класс игры остается, а результаты падают.
Каждый шахматист чувствует наступление игрового кризиса.
Наступает усталость на пятом часу игры, труднее дается расчет
длинных форсированных вариантов...
И тогда ветеран начинает менять стиль. Это происходит посте-
пенно и не всегда осознанно. Часто срабатывает лишь инстинкт са-
мосохранения. Если раньше шахматист мог предпочесть лучшему
эндшпилю головокружительную атаку, то теперь он на расчет ва-
риантов и времени тратить не станет — скорее в эндшпиль!.. Опыт
подскажет, куда ставить фигуры и к какой стремиться позиции...»
Это исповедальное признание, разумеется, о самом себе. Только
у него в отличие от других гроссмейстеров стиль начал меняться не
к сорока-пятидесяти годам, а раньше: из-за болезней и операций
силы очень рано оказались у него далеко не в избытке, а стиль
требовал богатырского здоровья, железных нервов, умения фено-
менально считать варианты. И, конечно, полного отсутствия ин-
стинкта самосохранения!..
И произошло йторое чудо Таля — народился новый гроссмей-
стер, который, держа за пазухой комбинационное оружие, в то же
время действовал осмотрительно, иногда даже осторожно, играл,
как правило, по позиции и... перестал проигрывать. Это было еще
одной загадкой Таля, но уже зрелого, модернизированного и став-
шего практичным Таля.
Практичный Таль? А может быть, даже и солидный Таль? Мож-
но ли в это поверить?.. Но вот факты. Весна 1971 года, междуна-
родный турнир в Таллине. Таль делит с Кересом первое место.
Поздняя осень того же года, 39-й чемпионат страны, дележ второ-
го места со Смысловым, 9 побед (как и у победителя), 3 пораже-
ния. Конец года, очень сильный по составу мемориал Алехина.
Шестое-седьмое место — рядом с чемпионом мира Спасским, 2 по-
ражения.
Итак, Таль заметно усилил игру и улучшил результаты. Но это
247
все присказка, а сказка началась в сентябре 1972 года. В очень
представительном международном турнире в Сухуми Таль зани-
мает первое место: 7 побед, 8 ничьих, ни одного поражения. Вско-
ре же на XX Олимпиаде в Скопле, выступая на 4-й доске, Таль по-
казывает абсолютно лучший результат — 14 очков пз 16 : 12 побед
и 4 ничьи, без поражений! В конце этого счастливого года па 40-м
чемпионате СССР — первое место: 9 побед, 12 ничьих и опять без
поражений! В феврале 1973 года турнир гроссмейстеров в голланд-
ском городе Вейк-Ап-Зее — опять первое место и опять без пора-
жений. И, наконец, в марте 1973 года триумфальное выступление
тоже в сильном международном турнире в Таллине с огромным ко-
личеством очков — 12 из 15 : 9 побед и 6 ничьих (о том, что не было
поражений, уже как-то неудобно и говорить). Таль на полтора очка
оторвался от второго призера — Полугаевского п на три (!) —от
разделивших третье место Балашова, Бронштейна, Кереса и не-
давнего чемпиона мира Спасского.
Как не без удивления указывалось в шахматной прессе, Талю
из-за осторожной игры противников (стали опять бояться!) не раз
приходилось проводить свои партии «в строгом позиционном сти-
ле». Строгий позиционный стиль? В применении к Талю это уже
что-то совсем непривычное.
После пятой турнирной победы Таля подряд Бронштейн писал:
«Новый успех Таля радует всех его поклонников. Экс-чемпион
мира, судя по всему, проделал большую работу над своим стилем и
демонстрирует сейчас весьма любопытный сплав техники и фанта-
зии (заметьте — техника на первом месте! — В, В,), В его игре
просматривается «старый» Таль, но одновременно можно увидеть
и новые черты — настойчивость, терпение при реализации мини-
мальных плюсов в так называемых скучных позициях. Такая ме-
таморфоза стиля явилась весьма действенным лекарством для
Таля».
Незадолго до матча Петросяна со Спасским в 1966 году Таль
сказал:
— Принято считать, что сейчас на одном полюсе стоит Петро-
сян, а на другом — Таль. А вот Спасскому повезло — он посере-
дине.
Действительно, осмотрительный, умеющий загодя чувствовать
приближение опасности и заранее принимать меры, Петросяп об-
ладал редкой надежностью игры. Поразительно, но в 68 партиях,
сыгранных перед матчем с Ботвинником в зональном и межзональ-
ном турнире и соревновании претендентов, он потерпел только одно
поражение.
Теперь с полюсами стало все непонятно: Таль не проиграл ни
одной из 83 партий! Он настолько освоился в своем новом амплуа,
что, случалось, в тоне укоризны говорил о рискованной игре. Ком-
ментируя свою партию со Спасским из турнира в Таллине, Таль
движение пешки противника сопроводил примечанием: «Рискован-
ный ход. Осторожнее было...» и т. д.
Возрождение Таля как шахматиста эсктракласса, вновь претен-
248
дующего на шахматный престол, вызвало радостный отзвук в шах-
матном мире. Флор писал: «Новые успехи Михаила Таля позволя-
ют предположить, что в перспективе возможен самый интересный
матчевый дуэт, о каком только можно мечтать: Фишер — Таль».
В издающемся в ФРГ журнале «Шах-Эхо» прямо говорилось,
что умами любителей шахмат владеют сейчас Роберт Фишер и Ми-
хаил Таль. Вспомните, каким колоссальным авторитетом пользо-
вался тогдашний чемпион мира, и вам станет понятным, что за
возбуждение вызвала серия турппрных побед Таля.
Едва ли не главную роль играли, разумеется, содержательность
п народившаяся разносторонность его модернизированного стиля.
В этом смысле исключительный интерес представляет мнение са-
мого строгого и самого компетентного критика — Ботвинника:
«Как и миллионы любителей шахмат во всем мире, я рад тому, что
мой бывший соперник Михаил Таль вновь обрел свою былую силу,
которую он доказывает не только победами в турнирах, но и высо-
ким качеством партий».
Мне почему-то кажется, что все те лестные отзывы, в которых
подчеркивалось высокое качество партий, содержали для Таля не-
кую затаенную горчинку. Ибо подразумевалось, да так оно и было,
что Таль перестал нарушать законы позиции во имя захвата ини-
циативы, что непокорный мустанг превратился пусть и в прекрас-
ного, но хорошо объезженного скакуна.
Во всяком случае, отвечая на вопросы корреспондентов, кото-
рые снова стали па него наседать, Таль, когда речь заходила о его
«новом» стиле, либо отшучивался, либо не скрывал своего недо-
вольства.
После того как Таль в конце 1972 года вновь стал чемпионом
СССР, ему неосторожно сказали:
— Многие газеты пишут о возрождении Таля...
— Я не читал еще ни одного приличного некролога о себе, что-
бы можно было говорить о возрождении...— последовал сердитый
ответ.
После победы в Таллине:
— Специалисты утверждают, что раньше вы чаще прибегали к
чересчур острой комбинационной игре, а сейчас умело сочетаете ее
с позиционной, стали мудрее, что ли?
И этот вопрос Талю не по душе:
— Это, видимо, чисто возрастное. А вообще я пи разу не встре-
чался ни с тем, ни с другим Талем. Да и соперники сейчас играют,
как вам известно, не хуже, чем прежде.
А вот из беседы с корреспондентом журнала «Юность»:
«— Чем вы объясняете свои неудачи недавних лет?
— Страшные воспоминания. Я себя отвратительно чувствовал
п отвратительно играл — очень вяло, без мысли. Вообще все было
одно к одному. Хотелось бы думать, конечно, что виной всему бо-
лезнь, потому что другое объяснение найти не просто.
— Теперь, наконец, удалив эту злосчастную почку...
— Теперь я себя чувствую прекрасно. И, говорят, стал серьез-
249
нее, поумнел. Может, и моя бесшабашность была в той, левой поч-
ке, которая сейчас покоится на тбилисском кладбище?..»
Очень многих интересовало, как нынешний Таль сыграл бы с
прежним? Гроссмейстер Балашов ответил на этот вопрос диплома-
тично:
— По-моему, белыми выиграл бы тот Таль, а черными — этот.
У Бронштейна колебаний не было:
— Выиграл бы сегодняшний Таль.
Правильный ответ на этот несколько схоластический вопрос
дала жизнь. Летом того же 1973 года в Ленинграде проходил меж-
зональный турнир очередного цикла соревнований па первенство
мира. «Если бы вы спросили перед началом турнира любого экспер-
та, кто будет победителем,— писал Ларсен,— то получили бы ответ:
Михаил Таль!»
Так вот, «новый», «непробиваемый» подобно Петросяну Таль
в первых четырех турах набрал лишь пол-очка, причем проиграл
не только сильному Хюбнеру, по и молодым мастерам — филип-
пинцу Торре, занявшему 13—14-е место, и кубинцу Эстевесу, ока-
завшемуся предпоследним. «В третьем туре против Эстевеса Таль
играл так плохо и не видел стольких тактических угроз, что, мне
кажется, ему следует отказаться от своего соавторства на эту пар-
тию»,— писал Ларсен в той же статье.
Увы, отказаться от соавторства на эту и другие слабо прове-
денные партии Таль не мог. И хотя в дальнейшем он боролся со
своим обычным мужеством и в последних восьми турах набрал
шесть очков, ему не удалось подняться выше восьмого-десятого
места.
Что же случилось с «обновленным» Талем, которого считали
одним из главных соперников Фишера? Почему Таль, который, иг-
рая в сильных, но не отборочных турнирах, добивался выдающих-
ся успехов, в межзональном провалился? Ведь обозначенная Брон-
штейном модернизация стиля Таля — «сплав техники и фантазии»
сомнений ни у кого не вызывала. Как мне кажется, Таль к ленин-
градскому межзональному от своей прежней манеры вынужден
был уйти, а новую еще не успел как следует обжить. На неофи-
циальные турниры «обкатки» хватало, на официальные отбороч-
ные — еще нет.
Таль «новейшего образца» не сумел пробиться в претенденты п
спустя три года. На межзональном турнире в швейцарском городе
Биле он после семи туров имел лишь три очка — 6 ничьих и одно
поражение. Казалось, что повторится «ленинградский вариант». Но
Таль разыгрался, одержал несколько побед подряд, причем над не-
посредственными конкурентами, и в итоге занял вместе с Петрося-
ном и Портишем 2—4-е места.
Предстоял матч-турнир, так как один пз тройки был лишним.
Матч-турнир вновь показал, что Таль все же не достиг еще гар-
монии между прежним и модернизированным Талем. С Петросяном
он все четыре встречи закончил вничью практически без борьбы в
районе двадцатого хода. Расчет строился на том, что Таль сумеет
250
навязать Портишу острую импровизационную игру, в которой тот
чувствует себя менее уверенно, чем в ясных позициях. Но для та-
кой игры нужен был либо прежний Таль, либо Таль, добившийся
гармонии стиля.
Надо было считаться еще и с тем удивительным фактом, что ос-
торожный обычно Портиш потерпел в межзональном четыре пора-
жения, зато и добился наибольшего количества побед — девяти
(у Таля было на три меньше). Словом, Таль проиграл Портишу
белыми во втором круге и не выиграл ни одной партии. А всего,
следовательно, он семь встреч закончил вничью, в одной потерпел
поражение без единой победы — с такой игрой претендовать на ти-
тул чемпиона было, конечно, нельзя.
Желанная гармония, органичное, хотя и не совсем естественное
слияние талевской фантазии с глубоким позиционным пониманием
оформилось к 1979 году. В канун года Таль без единого поражения
разделил первое место с Цешковским в 46-м чемпионате страны.
Потом добился огромного успеха в так называемом турнире звезд
в Монреале, где разделил первое место с чемпионом мира Карпо-
вым и также — единственный — не проиграл ни одной встречи. За-
нявший третье место Портиш отстал от победителей на полтора
очка, а четвертый — Любоевич — на три! Наконец, выступая после
двадцатилетнего перерыва в родной Риге в очередном межзональ-
ном турнире занял первое место также без поражений. Мало того,
Таль набрал 14 очков из 17 (!), опередив на 21 /г очка Полугаевско-
го и одержав 11 побед.
Полугаевский имел все основания расценить этот «выдающий-
ся успех даже для выдающегося шахматиста» как триумф. «В све-
те теперешних достижений М. Таля,— заявил Полугаевский,— тот
факт, что на протяжении 11 лет он не появлялся на претендент-
ской орбите, представляет собой иронию судьбы».
Да, наконец-то Таль, завершив реконструкцию стиля, одержал
эффектную победу в официальном, отборочном, турнире. Но «иро-
ния судьбы» на этом, увы, не кончилась.
По воле жребия Таль в четвертьфинальном матче встретился с
тем же Полугаевским. После матча Полугаевский дал проникно-
венную характеристику своему сопернику:
«Сегодняшний Таль, обогащенный творческим сотрудничеством
с Анатолием Карповым в период матча в Багио, это уже не преж-
ний Таль. Он тонко и хитро разыгрывает дебюты, охотно идет на
длительное позиционное маневрирование, способен кропотливо,
изобретательно защищаться. Исповедуя романтическое направле-
ние в шахматах, Таль в последнее время стал очень и очень прак-
тичным. Сейчас он редко сжигает за собой мосты, предпочитая дей-
ствовать в духе позиции».
Откровенно говоря, духом романтики в этой характеристике не
пахнет. «Но,— продолжает далее Полугаевский,— изучая творчест-
во Таля, я подумал, что, несмотря на всю его разносторонность и
дебютную оснащенность, его глубоко запрятанная страсть к атаке
должна возобладать. Старая любовь не ржавеет. Я был почти уве-
251
рен, что Таль захочет «поймать» меня в моем варианте, захочет
его опровергнуть. И тогда...»
И тогда произошло то, что произошло. Полугаевский всегда,
даже в лучшие годы Таля, был для него трудным противником: в
стратегии, в позиционном понимании, в дебютной подготовленно-
сти он превосходил Таля, в счете вариантов не уступал, и смелость,
фантазия, атакующий потенциал Таля нередко оказывались бес-
сильными перед цельной натурой этого самолюбивого гроссмей-
стера.
Похоже было, что и новый Таль не знал, как подступиться к
Полугаевскому, кроме как подготовить несколько новинок в вари-
анте сицилианской защиты, который тот изучал и совершенствовал
чуть ли не десятки лет. Как выяснилось после матча, все эти «но-
винки» были Полугаевскому знакомы, и довольно хорошо. Кроме
того, как мы уже знаем, Полугаевский безошибочно предугадал
дебютную тактику Таля.
После того как Таль потерпел поражение в первых двух парти-
ях, исход матча был предрешен. Насколько Полугаевский был уве-
рен в себе, можно судить по седьмой партии. В сложной позиции,
чуть-чуть, может быть, более «красивой» у Полугаевского, Таль на
27-м ходу предложил ничью. Учитывая, что счет в этот момент был
4: 2 в пользу Полугаевского, вряд ли можно было сомневаться, что
мир будет заключен. Но Полугаевский отказался, Таль следующим
же ходом допустил ошибку и потерпел третье поражение. В итоге
2 72 .’572 — пять ничьих, три поражения и ни одного выигрыша!..
Как же так? Почему после трех крупнейших турнирных побед,
убедительно говоривших о том, что Таль отшлифовал свой улуч-
шенный стиль, такая беззубая игра? Тут что-то не то.
Н. Крогпус пытался объяснить этот провал, как и другие прова-
лы Таля в матчах, тем, что тот «не всегда проявлял необходимую
психологическую проницательность... По-видимому, Таль, прекрас-
но чувствуя «свой маневр», исходя из собственных вкусов и привя-
занностей, не в полной мере умел распознавать противника...»
Это Таль-то пе умел распознавать противников? Умел уже в мо-
лодые годы, и еще как! Но чего он действительно не умел и чему
так и не смог научиться — это приспособляться к чужому стилю.
Спасский умел приспособляться, Таль — приспособлять! Пока,
конечно, позволяли силы...
Истина состоит, по-видимому, в том, что Таль без своего корон-
ного атакующего удара, несмотря на все новые достоинства, так
обстоятельно перечисленные Полугаевским,— это, несомненно,
представитель шахматной элиты, гроссмейстер экстракласса, но не
претендент па корону чемпиона. Катастрофический проигрыш По-
лугаевскому показал, что не ирония судьбы, а некая закономер-
ность была в том, что Таль на протяжении 11 лет не появлялся па
претендентской орбите.
В книге «Когда оживают фигуры» Таль говорит:
«Оглядываясь назад, прихожу к выводу, что турнир в Мон-
реале был самым интересным за последние годы. И говорю это во-
252
все не потому, что вместе с Карповым занял верхнюю строку таб-
лицы. Просто давно пе играл в столь сильном турнире, где не надо
никуда отбираться! А если так, то можно сражаться раскованно,
без оглядки на результат».
Играть раскованно, без оглядки Таль мог теперь уже только в
обычных, не в отборочных состязаниях. Отбор — это значит, имея
в виду стиль прежнего Таля, надо исполнять сложнейшие трюки
на проволоке без страховки. Этого нервы зрелого Таля уже не вы-
держивали...
Можно ли укорять нашего героя в вероотступничестве? Можно
ли осуждать его за то, что он привел свой подход к шахматной
борьбе в соответствие со своими спортивными возможностями?
У него не было иного выхода. А в душе, несмотря на то, что
жизнь научила Таля охотно идти на длительное позиционное ма-
неврирование, кропотливо, изобретательно защищаться, действо-
вать в духе позиции — словом, сделала его респектабельным солид-
ным гроссмейстером, в душе он остался прежним, но уже затаен-
ным еретиком, для которого логика борьбы все-таки оставалась
выше логики позиции.
В 1975 году, то есть спустя два года после своих пяти триум-
фальных турнирных побед, не омраченных ни одним проигрышем,
Таль в физико-математическом журнале «Квант» сделал прелюбо-
пытнейшее признание:
«Для одних шахматная красота — триумф логики. Прекрасная
партия, по их мнению,— это великолепное классическое здание с
безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый
кирпичик стоит на своем месте. И хотя мне тоже часто «приходи-
лось» выигрывать чисто позиционные партии, меня больше влечет
триумф алогичности, иррациональности, абсурда: на доске ведется
яростная борьба, подчиненная какой-то идее, борьба за то, чтобы
осуществить некий план, а исход борьбы решает невинная пешеч-
ка, которая не имеет ничего общего с главным мотивом драмы. Вы-
ражаясь математическим языком, мне больше нравится, когда в
шахматах катет оказывается длиннее гипотенузы». (Вспомним:
дважды два — пять!)
Помимо всего прочего, мы не можем укорять Таля еще и пото-
му, что сильнейшие шахматисты нашего времени «освоили» ведь
не только его как уникальную творческую личность, но и его под-
ход к борьбе, его способы достижения победы, его бездонную веру
в неисчерпаемые атакующие возможности шахмат. Борясь с сопер-
никами, Талю приходилось теперь бороться и против себя.
Приведя слова Таля: «Многие жертвы вообще не нуждаются в
конкретном расчете. Достаточно взгляда на возникающую пози-
цию, чтобы убедиться в том, что жертва правильна», Панов писал:
«Под этими словами охотно подписались бы и Чигорин и Алехин».
Не побоюсь высказать уверенность в том, что под этими слова-
ми охотно подписались бы многие современные гроссмейстеры п
мастера.
253
Поверим Ботвиннику
Говоря о влиянии Таля на развитие современных шахмат,
вспомним, что он ворвался в шахматный мир в разгар тяжелой
многолетней борьбы между двумя великими представителями клас-
сического стиля — Михаилом Ботвинником и Василием Смысло-
вым. Это была эра шахматного классицизма — мудрая, величест-
венная, строгая, рациональная, уверенная в своей непогрешимости.
Таль непочтительным ветром ворвался в храм шахматного искус-
ства и пронесся по его тихим залам, озорно хлопая дверьми.
Бунтарская игра Таля с его интуитивной верой в то, что почти
любая позиция таит в себе не исчерпанные ресурсы борьбы, его
умение резко повышать атакующий потенциал фигур и пешек,
его бесстрашие, всегдашняя готовность в погоне за инициативой
пойти па риск, даже ценой ухудшения позиции — все это если и
не нарушало основные законы шахматной борьбы, то, во всяком
случае, допускало более свободное, вольное их толкование.
Под влиянием Таля многие из тех, кто ранее слепо подчинялся
букве шахматного Закона, отныне стали отдавать предпочтение его
духу. Это было торжеством творческого начала. Более гибкого, ме-
нее ортодоксального и, в конечном итоге, более глубокого, более
современного подхода к решению шахматных проблем.
Таль в шахматах, несмотря на вынужденную реконструкцию
стиля и внешнюю почтенность новой манеры игры, в душе был и
остался флибустьером, искателем приключений. Его игра утоляла
у миллионов любителей шахмат жажду романтики, звала к неиз-
вестному, загадочному. Это так много! Поэтому не будем предъяв-
лять к Талю тех требований, которые он заведомо не будет, не за-
хочет и не сможет выполнить. Тем более что надо еще ответить на
вопрос: а имеем ли мы право предъявлять такие требования?
Помню, когда Таль стал в двадцать четыре года чемпионом
мира, я, как, наверное, и многие другие, считал, что это надолго.
Увы, все те, кто так думал, не учли одного: Таль был мастак та-
скать яблоки из чужого сада, но ходить с трещоткой вокруг своих
владений? Нет, это скучное занятие было не для него.
Когда Таль с таким конфузом проиграл матч-реванш, я, как и
многие болельщики, был ошеломлен, даже обижен — за Таля и на
Таля. Теперь, спокойно оглядываясь на события многолетней дав-
ности, я думаю о том, как это было несправедливо и просто глупо —
требовать от Таля, чтобы, взойдя на чемпионский трон, он изменил
свой характер, набрался вдруг благоразумия, стал предусмотрите-
лен, расчетлив. Да, он стал практичен, даже осторожен,— но тогда,
когда иначе держаться на плаву уже не мог.
Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оп-
позиции, и пи на какую другую роль он не годился. Если бы Таль в
молодости был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее
всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и стремитель-
но обошел опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петро-
254
сяна, Спасского, Геллера, Бронштейна и других наших гроссмей-
стеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но
всегда — смело?!
Таля корили за то, что в матч-реванше он слишком уж перехо-
дил грань дозволенного, слишком уж нарушал логику позиции и
был за это безжалостно наказан. Все это так, но если бы Таль в
первом матче играл по позиции, второго матча, скорее всего, не
было бы вообще.
Таля корили за то, что он не заботится о своем здоровье. Но
играть так, как играет Таль,— отважно, рискованно, жертвуя одну,
а то и несколько фигур, увлекаясь своими замыслами, испытывая
наслаждение от стремительной атаки,— и в то же самое время бе-
гать трусцой, замеряя пульс?
Трагический парадокс заключается в том, что стиль Таля, пре-
дельно острый, заставляющий нерасчетливо растрачивать нервную
энергию огромными дозами в каждой партии, требует невиданного
здоровья, физической и психической выносливости и в то же самое
время предполагает характер, среди добродетелей которого вряд
ли значатся заботливость о себе, своем здоровье, уважение к стро-
гому жизненному укладу вообще.
Да, жаль, что Таль пренебрежительно относился и относится к
своему здоровью, его в этом смысле нельзя считать достойным под-
ражания образцом. Но разве пе прекрасно, что в самые трудные пе-
риоды его жизни Таль никогда не озлоблялся, не интриговал, не
терял своей всегдашней общительности, жизнерадостности? Разве
не прекрасно, что, перенеся три тяжелейшие операции, Таль ни-
когда не ныл, не жаловался на свои недуги, оставаясь таким же
мужественным и сохраняя оптимизм и чувство юмора до, после
операции и даже чуть ли не во время самой операции?
Да, да, было такое. Как писал Сало Флор, «в момент, когда Ми-
хаил Таль на операционном столе засыпал под действием наркоза,
он услышал вопрос одного из ассистентов:
— Больной, скажите, пожалуйста, как закончится матч Бот-
винник — Петросян?
— Сейчас не знаю, останусь жив — попробую ответить,— за-
явил Таль».
Примеров талевского юмора известно множество. Во время фи-
нального матча претендентов Карпов — Корчной 1974 года в пресс-
центре к Талю, анализировавшему одну из партий, обратился
гроссмейстер по жгуче важному вопросу:
— Миша, что я могу сказать сегодня по телевидению?
Это был неосторожный вопрос, и ответная реплика Таля после-
довала мгновенно:
— Скажите, пусть слушают радио! Там сегодня выступаю я...
Когда на лекции в Центральном шахматном клубе Таля спро-
сили, каков у него счет личных встреч со Спасским (тогда было
2:9), Таль ответил:
— Я помню только счет своих побед над Спасским!
После матча с Полугаевским Таль заявил: «Я теперь полуталь!»
255
Таль, повторяю, не терял чувства юмора в самых плачевных
ситуациях. Частые вызовы врачей во время приступов способство-
вали появлению нелепых слухов. Дошло до того, что один из бо-
лельщиков всерьез спросил Таля: «Скажите, Миша, это правда,
что вы морфинист?» «Что вы — я чигорипец!» — последовал мол-
ниеносный ответ...
Не будем в обиде на Таля за то, что ему пе хватило характера
и он пе усидел на шахматном троне. Куда важнее, что Таль омо-
лодил древнюю игру. Куда важнее, что Таль с его необычным под-
ходом к шахматной борьбе задал своим современникам загадку,
решение которой позволило многим шахматистам преодолеть раб-
ски почтительное отношение к своду шахматных законов, ощутить
творческую раскованность, освободиться от цепкого влияния рути-
ны, стереотипного мышления.
Простим же бывшему чемпиону мира те огорчения, которые оп
нам доставлял, и будем вечно благодарны ему за все то, еще не
вполне оцененное, что он сделал для горячо любимого им шах-
матного искусства.
Мне осталось остановиться на вопросе, который задают себе
шготда многие почитатели Таля: а действительно, кто бы побег
дил — прежний сумасброд или нынешний, модернизированный,
разносторонний и многоопытный Таль? Мы уже знаем мнение
Бронштейна и Балашова. Сам Таль на этот не раз задававшийся
ему вопрос отвечал «по-разному». Либо: «Я растерзал бы того
Таля», либо: «Я прибил бы его».
Между прочим, когда я спросил однажды Ботвинника, как он
относится к этому заявлению его бывшего соперника, Ботвинник
недоверчиво улыбнулся:
— Э, нет, здесь Таль дезинформирует любителей шахмат пли
искренне заблуждается. Слава богу, я хорошо знал того, прежнего
Таля...
Поверим Ботвиннику.

1 р 30 к
Актеры
шахматной
сцены
>/»// '/.' 11,1 \ f \ //< //III /