Имморалист
Повесть
Небылица
к
МОСКВА
ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2002

УДК 82/89
ББК 84 (4 Фр)
' Ж69
Оформление художника
Ф. КАРБЫШЕВА
Составитель
В. НИКИТИН
Жид Андре
Ж69 Собрание сочинений: В 7 т. Т. 2: Имморалист: По¬
весть / Пер. с фр. А. Радловой; Изабель: Повесть /
Пер. с фр. А. Рычагова; Подземелья Ватикана: Небы¬
лица / Пер. с фр. М. Лозинского под ред. JI. То¬
карева. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2002. — 416 с.
ISBN 5-275-00620-9 (т. 2)
ISBN 5-275-00618-7
Известнейший французский писатель, лауреат Нобелевской
премии 1947 года, классик мировой литературы Андре Жид (1869-
1951) любил называть себя «человеком диалога», «человеком про¬
тиворечий». Он никогда не предлагал читателям определенных
нравственных решений, наоборот, всегда искал ответы на бесчис¬
ленные вопросы о смысле жизни, о человеке и судьбе. Много¬
гранный талант Андре Жида нашел отражение в его ярких, подчас
гротескных произведениях, жанр которых не всегда поддается оп¬
ределению.
Во второй том Собрания сочинений вошли произведения:
«Имморалист», «Изабель» и «Подземелья Ватикана».
УДК 82/89
ББК 84 (4 Фр)
ISBN 5-275-00620-9 (т. 2)
ISBN 5-275-00618-7
© А. Радлова, «Имморалист»,
перевод, наследники, 1935
© А. Рычагов, «Изабель», перевод, 1997
© М. Лозинский, «Подземелья Ватикана»,
перевод, наследники, 1990
© ТЕРРА—Книжный клуб, 2002

ИММОРАЛИСТ
ПОВЕСТЬ

Предисловие
Выдаю эту книгу за то, что она есть. Это плод, пол¬
ный горького пепла; она подобна колоквинтам пусты-,
ни, которые растут на сожженной почве и лишь силь¬
нее разжигают жажду, но на золотых песках не лише¬
ны красоты.
Если бы я вздумал выдать своего героя за образец,
надо было бы признать, что это мне плохо удалось; те
немногие, которые заинтересовались историей Мишеля,
возненавидели его всей силой своей доброты. Я неда¬
ром украсил Марселину столькими добродетелями; Ми¬
шелю не могли простить, что он не предпочел ее себе.
Если бы я вздумал выдать эту книгу за обвинитель¬
ный акт против Мишеля, это мне удалось бы не лучше,
так как никто не почувствовал ко мне благодарности за
негодование, которое вызывал к себе мой герой; кажет¬
ся, что это негодование испытывали вопреки моему на¬
мерению; с Мишеля оно переливалось на меня; еще не¬
много — и меня смешали бы с ним.
Но я не хотел делать эту книгу ни обвинительным
актом, ни похвальным словом — и воздержался от су¬
да. Теперь публика уже больше не прощает автору, ес¬
ли он, описав какой-нибудь поступок, не высказывает¬
ся ни за, ни против него; даже больше — хотели бы,
чтобы в течение самой драмы он стал на чью-либо сто¬
рону, определенно высказался бы за Альцеста или Фи-
линта, за Гамлета или Офелию, Фауста или Маргариту,
Дцама или Иегову. Разумеется, я не утверждаю, что
7

нейтральность (я чуть было не сказал: нерешитель¬
ность) есть знак великого ума; но я думаю, что многие
великие умы испытывали отвращение к... выводам и
что правильно поставить проблему не значит считать ее
заранее разрешенной.
Я против желания употребляю слово «проблема».
По правде сказать, в искусстве нет проблем, достаточ¬
ным разрешением которых не было бы само произведе¬
ние искусства.
Если под словом «проблема» подразумевать «дра¬
му», я скажу, что драма, которая описывается в этой
книге, несмотря на то, что она разыгрывается в душе
моего героя, достаточно обща, чтобы не оставаться зам¬
кнутой в единичной истории Мишеля. Я не притязаю на
изобретение этой «проблемы»; она существовала до
моей книги, и, торжествует или гибнет Мишель, «про¬
блема» продолжает существовать, и автор не приписы¬
вает себе ни торжества, ни поражения.
Если некоторые тонкие умы усмотрели в этой дра¬
ме только описание странного случая, а в герое только
больного человека; если они не признали, что несколь¬
ко очень насущных и общеинтересных мыслей могут
заключаться в ней,— в этом не виноваты ни мысли, ни
драмы, но лишь сам автор, то есть его неловкость — не¬
смотря на то, что он вложил в эту книгу всю свою
страсть, все слезы и все старания. Но реальная значи¬
тельность произведения и интерес к нему публики ны¬
нешнего дня — вещи совершенно различные. И я ду¬
маю, что без особенного самомнения можно предпо¬
честь опасность в первый день не заинтересовать веща¬
ми, воистину интересными,— тому, чтобы привести в
кратковременный восторг публику, лакомую до безвку¬
сицы.
В общем, я не пытался ничего доказать, а лишь хо¬
рошо живописать и правильно освещать свою живо¬
пись.

I
(Господину Председателю Совета Д. Р.)
Сиди б. М. 30 июля 189...
Да, ты конечно и сам об этом догадался: Мишель го¬
ворил с нами, дорогой брат. Вот его рассказ. Ты просил
меня его сообщить, и я обещал; но в эту минуту, когда
я должен его отправить тебе, я еще колеблюсь, и чем
больше я его перечитываю, тем ужаснее он мне кажет¬
ся. Ах, что ты подумаешь о нашем друге. А что я сам о
нем подумал?.. Просто ли мы осудим его, отрицая, что
можно направить к добру свойства, которые проявляют¬
ся в зле?.. Но я боюсь, что в наши дни найдется немало
людей, способных узнать себя в этом рассказе. Можно
ли изобрести применение такому уму и силе, или надо
просто отказать всему этому в правах гражданства.
Как Мишель может служить государству? Призна¬
юсь, что не знаю как... Ему нужно найти какое-нибудь
занятие. Высокое положение, которого ты добился,
благодаря твоим большим заслугам, власть, которой ты
обладаешь, поможет ли тебе найти это занятие? Торо¬
пись. Мишель преданный человек, он еще пока предан¬
ный; скоро он будет предан одному себе.
Я пишу тебе под совершенно лазоревым небом; за
двенадцать дней, что Дени, Даниэль и я здесь, не было
ни одного облака, ни разу солнце не ослабевало; Ми¬
шель говорит, что небо чисто вот уже два месяца.
9

Я не грустен и не весел; здешний воздух наполняет
смутным восторгом и приводит в состояние, которое
кажется столь же далеким от веселья, как от печали;
быть может, это счастье.
Мы здесь подле Мишеля: мы не хотим оставлять
его; ты поймешь, почему, если захочешь прочитать эти
страницы; здесь, в его доме, мы будем ждать ответа от
тебя; не задерживай его.
Ты знаешь, какая глубокая школьная дружба, с каж¬
дым годом все растущая, связала Мишеля с Дени, с Да¬
ниэлем, со мной. Между нами четырьмя было заклю¬
чено нечто вроде договора: на первый зов одного дол¬
жны откликнуться трое остальных. И вот, когда я по¬
лучил от Мишеля таинственный призыв, я тотчас
сообщил о нем Даниэлю и Дени, и мы трое, все бросив,
уехали.
Мы не видали Мишеля уже три года. Он женился,
увез свою жену путешествовать, и во время его послед¬
него пребывания в Париже Дени был в Греции, Дани¬
эль в России, а я, как ты знаешь, возле нашего больно¬
го отца. Однако мы имели о нем вести; но то, что нам
рассказали Силас и Билль, не могло не удивить нас. В
нем произошла какая-то перемена, которую мы не мог¬
ли еще себе уяснить. Это уже больше не был прежний
ученый пуританин, с жестами неловкими, до того они
были убежденные, с таким ясным взором, что перед
ним часто замолкали наши слишком вольные разгово¬
ры. Это был... но зачем указывать на то, что ты узнаешь
из его рассказа.
Я посылаю тебе этот рассказ в том виде, в каком Де¬
ни, Даниэль и я его услышали. Мишель говорил на тер¬
расе, где мы лежали около него в тени, при свете звезд.
Когда рассказ подходил к концу, мы увидели восходя¬
щее солнце над равниной. Дом Мишеля возвышается
над ней, так же как и деревня, от которой он находит¬
ся недалеко. В жару, когда вся трава скошена, эта рав¬
нина похожа на пустыню.
Дом Мишеля, хотя и беден и причудлив, но очарова¬
телен. Зимой в нем пришлось бы страдать от холода,
так как в окнах нет стекол или, вернее, совсем нет
10

окон, а лишь громадные дыры в стенах. Так тепло, что
мы спим на воздухе, на циновках.
Я должен тебе еще сказать, что доехали мы хорошо.
Мы добрались сюда вечером, изнемогающие от жары,
опьяненные новизной, так как мы едва остановились в
Алжире, потом в Константине. В Константине мы пере¬
сели на новый поезд, в котором доехали до Сиди б. М.,
где ожидала нас тележка. Проезжая дорога прекраща¬
ется далеко от деревни. Деревня торчит на вершине
скалы, как некоторые умбрийские городки. Мы подня¬
лись пешком; наши чемоданы были нагружены на двух
мулов. Когда к деревне подходишь этим путем, дом
Мишеля оказывается первым. Его окружает сад, зам¬
кнутый со всех сторон низкой стеной, вернее, просто
двор, в котором растут три раскидистых гранатовых де¬
рева и великолепный розовый олеандр. Там находился
мальчик-кабил, который убежал при нашем приближе¬
нии: он без стеснения перелез через стену.
Мишель принял нас, не выражая радости; он был
очень прост и, казалось, боялся всякого проявления
нежности; но на пороге он серьезно поцеловал каждо¬
го из нас троих.
До вечера мы не обменялись и десятью словами.
Очень скромный обед был подан в гостиной, удивив¬
шей нас своим роскошным убранством, но эту роскошь
объяснит тебе рассказ Мишеля. Потом он угостил нас
кофе, позаботившись сам о его приготовлении. Потом
мы подеялись на террасу, откуда открывался бесконеч¬
ный вид, и все трое, подобно друзьям Иова, стали
ждать, любуясь быстрым закатом над равниной в огне.
Когда наступила тишина, Мишель заговорил:

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дорогие друзья, я знал, что вы верны. Вы пришли на
мой призыв так же, как я пришел бы на ваш. Однако вот
уже три года, как вы не видели меня. Если бы ваша
дружба, столь стойкая в разлуке, устояла так же хорошо
перед рассказом, который вы услышите! Ведь, если я
вас так внезапно позвал и заставил ехать до моего дале¬
кого дома, это только для того, чтобы видеть вас, и для
того, чтобы вы могли выслушать меня. Я не хочу иной
помощи, кроме того, чтоб говорить с вами. Я дошел до
такого предела моей жизни, который я не могу пересту¬
пить. Это не усталость. Но я больше не понимаю. Мне
нужно... Мне нужно говорить, как я вам сказал. Уметь
освободиться, это — ничто, трудно уметь быть свобод¬
ным.- Позвольте мне говорить о себе; я расскажу вам
мою жизнь, просто, без скромности и тщеславия, проще,
чем если бы я говорил с самим собой. Слушайте:
Последний раз, когда мы виделись, это было, я по¬
мню, в окрестностях Анжера, в маленькой деревенской
церкви, на моей свадьбе. Народу было много, и то, что
это были исключительно друзья, превращало этот ба¬
нальный обряд в обряд трогательный.
Мне казалось, что друзья были взволнованы, и это
меня тоже волновало. В доме той, которая становилась
моей женой, мы с вами соединились при выходе из цер¬
кви за краткой трапезой без смеха и шуток; потом за¬
12

казанный экипаж увез нас, согласно обычаю, по кото¬
рому наш ум всегда связывает представление о свадьбе
с образом вокзала.
Я очень мало знал свою жену и думал, не очень стра¬
дая от этого, что она меня знает не больше. Я женился
на ней без любви и, главным образом,— чтобы угодить
моему отцу, беспокоившемуся перед смертью, что он
оставляет меня одного. Я нежно любил своего отца; во
время его агонии, в эти печальные минуты я думал
только о том, чтобы облегчить его конец; таким обра¬
зом, я связал свою жизнь, не зная, что такое жизнь. На¬
ша помолвка у изголовья умирающего была не весела,
но не лишена торжественной радости — до того велик
был мир, обретенный благодаря этой помолвке моим
отцом. Если я не любил, как я сказал вам, мою невесту,
я, во всяком случае, никогда не любил никакой другой
женщины. В моих глазах этого было достаточно, чтобы
построить наше счастье, и, не зная еще самого себя, я
думал, что весь отдаю себя ей. Она была тоже сиротой
и жила со своими двумя братьями. Ее звали Марсели-
ной, ей едва минуло двадцать лет; я был на четыре го¬
да старше ее.
Я сказал, что я не любил ее — я не испытывал к ней
ничего из того, что называется любовью, но если назы¬
вать любовью нежность, что-то вроде жалости и, нако¬
нец, некоторое уважение — я любил ее. Она была ка¬
толичкой, а я протестантом... но я считал себя проте¬
стантом в такой малой степени!.. Священник согласил¬
ся обвенчать меня, и я не возражал; все обошлось
гладко.
Мой отец был тем, кто называется «атеистом» — по
крайней мере, я предполагаю это, так как по непреодо¬
лимой стыдливости, которую, кажется, он разделял, я
никогда не мог говорить с ним о его верованиях. Серь¬
езное гугенотское воспитание, данное мне моей ма¬
терью, медленно стиралось в моем сердце вместе с ее
прекрасным образом; вы знаете, что я рано потерял ее.
Я еще не подозревал, насколько овладевает нами эта
детская мораль и какие борозды она оставляет в душе.
Некую суровость, которую привила мне моя мать, вну¬
13

шая свои принципы, я перенес целиком на ученье. Мне
было пятнадцать лет, когда она умерла; отец стал зани¬
маться мною, заботиться обо мне и вложил всю свою
страсть в мое образование. Я уже хорошо знал грече¬
ский язык и латынь; с ним я научился древнееврейско¬
му, санскриту, персидскому и арабскому языкам. Ког¬
да мне минуло двадцать лет, я был настолько натаскан,
что он решил приобщить меня к своей работе. Его за¬
бавляло обращаться со мной, как с равным, и он захо¬
тел доказать мне это равенство. «Опыт о фригийских
культах», появившийся под его именем, был моим про¬
изведением; он его лишь слегка проредактировал; ни¬
когда за прежние работы его столько не хвалили. Он
был в восторге. Я же был смущен, вцдя удачу этого об¬
мана. Но с этого момента я вошел в этот круг. Самые
ученые профессора обращались со мной, как с колле¬
гой. Я улыбаюсь, теперь вспоминая о всех почестях, ко¬
торые мне воздавали... Таким образом, я достиг двадца¬
ти пяти лет, почти ничего не видав, кроме развалин, и
почти ничего не зная о жизни. К работе у меня было не¬
обычайное усердие. Я любил нескольких друзей (вы
были в числе их), но я более любил самое дружбу, чем
друзей; моя привязанность к ним была велика, но это
была лишь потребность благородства; я дорожил каж¬
дым своим прекрасным чувством. Впрочем, я так же не
знал своих друзей, как не знал самого себя. Ни на одно
мгновение мысль не приходила мне в голову, что я мог
бы вести другой образ жизни или что вообще можно
жить иначе.
Мой отец и я довольствовались очень простой жиз¬
нью; мы оба так мало тратили, что я достиг двадцати
пяти лет, не зная, что мы богаты. Я воображал, не ду¬
мая об этом часто, что наших средств нам едва хвата¬
ет на жизнь, и, живя с отцом, я приобрел столь эконом¬
ные привычки, что почти испытал стеснение, когда по¬
нял, что мы обладаем гораздо большим состоянием. Я
до того невнимательно относился к этим вопросам, что
уяснил себе более или менее точно размеры своего со¬
стояния даже не после смерти моего отца, единствен¬
ным наследником которого я был, а лишь при подписа¬
14

нии брачного договора; и одновременно с этим я узнал,
что Марселина не принесла мне почти ничего в прида¬
ное.
Была еще одна вещь, быть может, еще более важ¬
ная, которой я не знал: у меня было очень слабое здо¬
ровье. Как я мог бы знать это, никогда не подвергая се¬
бя испытанию? Время от времени у меня бывали на¬
сморки, к которым я относился небрежно. Слишком
спокойный образ жизни, который я вел, ослаблял меня
и в то же время предохранял. Марселина, напротив, ка¬
залась здоровой,— а что она была здоровее меня, мы в
этом вскоре должны были убедиться.
В день нашей свадьбы мы уже ночевали в Париже,
в моей квартире, где нам приготовили две комнаты.
Мы пробыли в Париже лишь столько, сколько было не¬
обходимо для покупок, затем отправились в Марсель,
где тотчас сели на пароход, отплывавший в Тунис.
Торопливые хлопоты, суматоха последних, слиш¬
ком стремительных событий, неизбежное свадебное
волнение, последовавшее столь быстро за более насто¬
ящим волнением моей потери,— все это меня обесси¬
лило. Только на пароходе почувствовал я усталость. До
тех пор всякое занятие, увеличивая ее, отвлекало меня
от нее... Вынужденный пароходный досуг позволил
мне, наконец, подумать. Мне казалось, что это случи¬
лось в первый раз.
Также в первый раз я согласился надолго оторвать¬
ся от своей работы. До тех пор я разрешал себе лишь
краткие каникулы. Правда, путешествие в Испанию с
отцом вскоре после смерти моей матери продолжалось
более месяца, другое путешествие, в Германию,—
шесть недель; были еще другие поездки — но уже чис¬
то научного характера. Отец при этом не отвлекался от
своих весьма точных изысканий; я же, если не прини¬
мал в них участия, читал. И все же, как только мы по¬
кинули Марсель, передо мной встали различные воспо¬
минания о Гренаде, Севилье, о более чистом небе, бо¬
лее четких тенях, о празднествах, смехе и песнях. Вот
то, что мы увидим, думал я. Я поднялся на палубу и
смотрел, как удаляется Марсель.
15

Потом вдруг мне пришло в голову, что я обращаю
слишком мало внимания на Марселину.
Она сидела на носу парохода; я подошел к ней и в
первый раз посмотрел на нее по-настоящему.
Марселина была очень красива. Вы это знаете, вы
видели ее. Я упрекнул себя, что этого раньше не заме¬
чал. Я слишком хорошо ее знал, чтобы видеть по-ново¬
му; наши семьи были дружны испокон веку; она вырос¬
ла на моих глазах; я привык к ее очарованию... В пер¬
вый раз я удивился, до того ее очарование показалось
мне сильным.
На ее черной простой шляпе развевалась длинная
вуаль. Она была белокурой и не казалась хрупкой. Ее
юбка и корсаж были сделаны из шотландской шали, ко¬
торую мы вместе выбирали. Я не хотел, чтобы она ом¬
рачала себя моим трауром.
Она почувствовала мой взгляд, повернулась ко
мне... До тех пор у меня была по отношению к ней
лишь внешняя предупредительность. Я более или ме¬
нее хорошо заменял любовь чем-то вроде холодного
ухаживания, которое, как я отлично видел, ее несколь¬
ко раздражало. Почувствовала ли Марселина, что в
этот момент я в первый раз посмотрел на нее иначе?
Она тоже пристально посмотрела на меня, потом очень
нежно мне улыбнулась. Ничего не говоря, я сел подле
нее. До тех пор я жил для себя или, по крайней мере,
по-своему; я женился, не думая, что моя жена может
для меня стать не только товарищем, не думая ясно о
том, что из-за нашего союза моя жизнь может изме¬
ниться. Я наконец понял тогда, что здесь прекращается
монолог.
Мы были одни на палубе. Она подставила мне свой
лоб, и я тихо прижал ее к себе; она подняла глаза; я по¬
целовал их и вдруг почувствовал, благодаря этому по¬
целую, нечто вроде жалости; она залила меня так бур¬
но, что я не мог удержаться от слез.
—	Что с тобою? — спросила меня Марселина.
Мы начали разговаривать. Ее очаровательные суж¬
дения привели меня в восторг. Я посильно выработал
себе кое-какое представление о женской глупости. В
16

этот вечер, возле нее я сам показался себе неловким и
глупым.
Итак, та, с которой я связал свою жизнь, обладала
собственной и реальной жизнью! Эта важная мысль
будила меня несколько раз й течение этой ночи; не¬
сколько раз я поднимался на своей койке, чтобы по¬
смотреть, как на другой койке, нижней, спит Марсели¬
на, моя жена.
На следующий день небо было великолепно, море
почти спокойно. Несколько неторопливых бесед еще
уменьшили нашу стесненность. Брак начинал осущест¬
вляться по-настоящему. Утром в последний день октяб¬
ря мы приехали в Тунис.
Я намеревался пробыть там лишь несколько дней.
Поведаю вам мою глупость; ничто в этой новой земле
не привлекало меня, кроме Карфагена и некоторых
римских развалин — Тимгат, о котором говорил мне
Октав, Сусские мозаики и особенно Эль-Джемский ам¬
фитеатр, куда я собирался сразу же бежать. Надо было
сначала добраться до Сусса, а там пересесть в почтовую
карету; я хотел, чтобы ничто здешнее не удостоилось
моего внимания.
Однако Тунис меня очень поразил. При новых впе¬
чатлениях, во мне волновались какие-то новые стороны
моей души, дремавшие раньше, свойства, которые со¬
хранили всю свою таинственную нетронутость, так как
до тех пор не действовали. Все меня больше удивляло
и ошеломляло, чем развлекало, и больше всего мне нра¬
вилась радость Марселины.
Все же мое недомогание с каждым днем увеличи¬
валось, но мне казалось постыдным уступать ему. Я
кашлял и чувствовал в верхней части груди странное
стеснение. Мы едем на юг, думал я,— меня излечит
жара.
Сфакский дилижанс отходит из Сусса в восемь ча¬
сов и проезжает Эль-Джем в час ночи. Мы заказали се¬
бе места в карете. Я думал, что она окажется неуютным
рыдваном; на самом деле мы устроились довольно
17

удобно. Но какой холод!.. Что за ребячливое доверие к
теплому южному воздуху побудило нас, легко одетых,
захватить с собой лишь одну шаль? Как только мы вые¬
хали из Сусса и из-под прикрытия его холмов, начал
дуть ветер. Он прыгал по равнине, выл, свистел, прони¬
кал через каждую щель в дверцах; ничто не могло спа¬
сти от него. Мы приехали совсем продрогшие, а я к то¬
му же измученный толчками экипажа и ужасным каш¬
лем, еще больше меня теперь терзавшим. Что за ночь!
Когда мы добрались до Эль-Джема, там не оказалось го¬
стиницы; ее заменяла отвратительная харчевня. Что де¬
лать? Дилижанс отправился дальше. Деревня спала. В
ночи, казавшейся беспросветной, смутно виднелись
мрачные громады развалин; выли собаки. Мы вошли в
большую грязную комнату, в которой стояли две жал¬
кие кровати. Марселина дрожала от холода, но здесь,
по крайней мере, нас не настигал ветер.
Следующий день был очень унылым. Мы удиви¬
лись, увидав сплошь серое небо. Ветер все еще дул, но
не так яростно, как накануне. Дилижанс должен был
приехать только вечером... Повторяю вам, это был
мрачный день. Амфитеатр, который я бегло осмотрел,
разочаровал меня; он даже показался мне уродливым
под тусклым небом. Быть может, мое недовольство
еще усиливалось от недомогания. В середине дня, не
зная чем заняться, я вернулся к амфитеатру и стал тща¬
тельно искать какой-нибудь надписи на камнях. Марсе¬
лина, укрывшись от вегра, читала английскую книгу,
которую, к счастью, захватила с собой. Я вернулся и
сел около нее.
—	Какой грустный день! Ты не очень скучаешь? —
спросил я ее.
—	Нет, ты видишь, я читаю.
—	Зачем мы сюда приехали? Тебе хоть не холодно?
—	Не очень. А тебе? Правда, ты совсем бледный.
—	Нет.
Ночью ветер снова усилился. Наконец прибыл дили¬
жанс. Мы поехали.
После первых толчков я почувствовал себя совсем
разбитым. Усталая Марселина вскоре заснула у меня
18

на плече. Но я подумал, что мой кашель разбудит ее,
и, тихонько высвободившись, я прислонил ее к стен¬
ке. Я уже больше не кашлял, нет, я отхаркивал; это
была новость; я добивался этого без усилия; это при¬
ходило легкими приступами, через правильные про¬
межутки времени. Это было такое странное ощуще¬
ние, что в начале мне было почти забавно, но мне бы¬
стро опротивел незнакомый вкус, оставшийся потом
во рту. Вскоре мой платок был полон мокроты, и я не
мог им пользоваться, даже мои руки были выпачка¬
ны. Не разбудить ли Марселину?.. К счастью, я вспом¬
нил о большом шелковом платке, который она носила
за поясом. Я тихонько вытащил его. Я уже больше не
удерживал мокроты, и она стала отделяться еще
обильнее. Это меня необыкновенно облегчало. Это,
должно быть, конец насморка, подумал я. Внезапно я
почувствовал большую слабость, все начало кружить¬
ся передо мною, и мне показалось, что я теряю созна¬
ние. Разбудить ее? Ах, нет! (От моего пуританского
детства у меня сохранилась ненависть ко всякой ус¬
тупке слабости, я тотчас называл ее малодушием.) Я
подобрался, крепко сжал руки и наконец победил
свое обморочное состояние... Мне показалось, что я
опять на море, и шум колес стал шумом волн... Но я
перестал харкать.
Потом я впал в какое-то сонное забытье.
Когда я очнулся, утренняя заря разлилась по небу.
Марселина еще спала. Мы подъезжали. Шелковый пла¬
ток, который я держал в руке, был темный, так что сна¬
чала на нем ничего не было заметно. Но когда я вынул
свой носовой платок, я с изумлением увидел, что он
весь в крови.
Моей первой мыслью было скрыть эту кровь от
Марселины. Но как? Я был весь перепачкан; я всюду
видел теперь кровь, особенно на моих пальцах... У ме¬
ня могла пойти кровь носом... Да, конечно, если она
меня спросит, я скажу ей, что у меня шла кровь но¬
сом.
Марселина по-прежнему спала. Мы подъехали. Она
сошла первой и ничего не заметила. Нам оставили две
19

комнаты. Я вбежал в свою комнату, замыл, уничтожил
следы крови. Марселина ничего не видела.
Однако я чувствовал большую слабость и приказал
подать нам чай в комнаты. И в то время, когда Марсе¬
лина разливала чай, улыбаясь, очень спокойная и сама
немного бледная, меня охватило какое-то раздражение
на то, что она могла ничего не заметить. Правда, я чув¬
ствовал, что я несправедлив, и убеждал себя: раз она
ничего не видела, то лишь потому, что я это ловко
скрыл; но все было тщетно,— это росло во мне как ин¬
стинкт, овладевало мною... Наконец это стало выше
моих сил, я не мог выдержать и почти небрежно ска¬
зал ей:
—	Сегодня ночью у меня было кровохарканье.
Она не вскрикнула, она только сильно побледнела,
пошатнулась, захотела удержаться и тяжело опустилась
на пол.
Я бросился к ней с каким-то бешенством: «Марсе¬
лина! Марселина!» — Ну, вот что я наделал! Разве не¬
достаточно было того, что я болен? Но, как я сказал, я
был очень слаб, и еще немного — я тоже упал бы в об¬
морок. Я открыл дверь, стал звать; на мой крик прибе¬
жали.
Я вспомнил, что у меня в чемодане было рекомен¬
дательное письмо к одному из гарнизонных офицеров;
я воспользовался им, чтобы послать за военным вра¬
чом.
Между тем, Марселина пришла в себя; теперь она
сидела у моей постели, где я дрожал в лихорадке. Врач
пришел, осмотрел нас обоих. Он сказал, что у Марсели-
ны ничего нет и она вполне оправилась от своего обмо¬
рока, а я тяжело болен. Он даже не захотел определить
мою болезнь и обещал мне зайти под вечер.
Он вернулся, улыбаясь, говорил со мною и пропи¬
сал различные лекарства. Я понял, что он приговари¬
вает меня к смерти. Сознаться ли вам? Я даже не
вздрогнул. Я устал. Просто, я отказался от борьбы. В
конце концов, что мне сулила жизнь? Я хорошо рабо¬
тал, до конца твердо и страстно выполняя свой долг. А
прочее... ах, не все ли мне равно,— думал я, достаточ¬
20

но одобряя собственный стоицизм. Но я страдал от бе¬
зобразия внешней обстановки. «Эта комната ужас¬
на»,— и я стал рассматривать ее. Вдруг я вспомнил,
что рядом, в такой же комнате, находится моя жена,
Марселина, и я услышал, что она говорит. Доктор еще
не ушел, он разговаривал с нею; он старался говорить
тихо. Прошло некоторое время: я, должно быть, за¬
снул...
Когда я проснулся, Марселина была около меня. Я
понял, что она плакала. Я недостаточно любил жизнь,
чтобы жалеть самого себя, но мне мешало безобразие
этой комнаты; почти с наслаждением мой взгляд отды¬
хал на Марселине.
Теперь она писала, сидя рядом со мной. Она мне по¬
казалась красивой. Я видел, как она запечатала не¬
сколько писем. Потом она встала, подошла к моей кро¬
вати и нежно взяла меня за руку.
—	Как ты теперь себя чувствуешь? — сказала она.
Я улыбнулся и грустно ответил:
—	Выздоровею ли я?
Тотчас же она ответила мне:
—	Выздоровеешь,— с такой уверенностью, что поч¬
ти убедила меня, и я смутно почувствовал все, чем мог¬
ла бы быть жизнь с ее любовью — неясное видение та¬
кой патетической красоты, что слезы брызнули у меня
из глаз, и я долго плакал, не имея ни сил, ни желания
сдерживать себя.
Какой силой любви увезла она меня из Сусса! Каки¬
ми очаровательными заботами окружала меня, защища¬
ла, спасала, не спала ночей... От Сусса до Туниса, потом
от Туниса в Константину. Марселина была изумитель¬
на. Я должен был выздороветь в Бискре. Ее вера была
непоколебима, а усердие не ослабевало ни на одно
мгновение. Она все приготовляла, распоряжалась все¬
ми переездами, устраивала помещения. Увы, она не
могла сделать это путешествие менее ужасным! Не¬
сколько раз мне казалось, что надо остановиться и все
кончить. Я потел, как умирающий, задыхался, подчас
терял сознание... К концу третьего дня я добрался до
Бискры полумертвый.
21

II
К чему рассказывать о первых днях? Что от них ос¬
талось? Ужасное воспоминание о них безгласно. Я уже
больше не знал — ни кто я, ни где я. Я вспоминаю толь¬
ко склонившуюся над моим смертным ложем Марсели-
ну, мою жену, мою жизнь. Я знаю, что только ее стра¬
стные заботы, только ее любовь спасли меня. Однажды,
наконец, как потерпевший кораблекрушение видит
землю, я почувствовал, как пробуждается луч жизни; я
мог улыбнуться Марселине. Зачем рассказывать все
это? Важно было то, что смерть, как говорят, коснулась
меня крылом. Важно, что для меня стало удивительным
то, что я живу, и дневной свет стал для меня неожидан¬
но ярким. Раньше, думал я, я не понимал, что живу. Я
был перед животрепещущим открытием жизни.
Наступил день, когда я мог встать. Я был в полном
восторге от нашего дома. Он почти весь состоял из тер¬
расы, но какой террасы! Моя комната и комната Мар-
селины выходили на нее; она продолжалась над кры¬
шами. С наиболее высокой ее части видны были паль¬
мы за домами, а за пальмами — пустыня. Городские са¬
ды находились по другую сторону террасы, и тень от
ветвей соседских акаций падала на нее. С третьей сто¬
роны она тянулась вдоль маленького прямого дворика
с шестью правильными пальмами и заканчивалась лес¬
тницей, которая соединяла ее с двором. Моя комната
была просторна и полна воздуха; выбеленные стены,
на которых ничего не висело; маленькая дверь вела в
комнату Марселины, другая, большая и стеклянная,—
на террасу.
Там протекали дни без часов. Сколько раз в моем
одиночестве я вспоминал эти медленные дни!.. Марсе¬
лина около меня. Она читает; она шьет; она пишет. Я ни¬
чего не делаю. Я смотрю на нее. О, Марселина! Я смот¬
рю. Я вижу солнце; вижу теш.; вижу, как граница тени
передвигается; мне настолько не о чем думать, что я на¬
блюдаю за нею. Я еще очень слаб; я плохо дышу; все ме¬
ня утомляет, даже чтение; к тому же, что читать? Суще¬
ствовать — это уже достаточно занимает меня.
22

Однажды утром Марселина входит со смехом:
—	Я веду к тебе друга,— говорит она.
Я вижу, как за нею входит маленький смуглый араб.
Его зовут Бахир, у него большие молчаливые глаза, ко¬
торые глядят на меня. Я немного стеснен, и это стесне¬
ние уже утомляет меня; я ничего не говорю, кажусь рас¬
серженным. Мальчик смущен холодностью моего при¬
ема, он поворачивается к Марселине и с животной и ла¬
сковой грацией прижимается к ней, берет ее руку и
целует; при этом движении обнажаются его голые ру¬
ки. Я замечаю, что он совсем голый под своей тонкой
белой гандурой * и заплатанным бурнусом **.
—	Ну, садись здесь,— говорит Марселина, которая
видит мое смущение.— Играй тихонько.
Мальчик садится, вынимает нож из капюшона свое¬
го бурнуса, кусок джерида *** и начинает его строгать.
Кажется, он хочет сделать свисток.
Через некоторое время меня уже больше не стесня¬
ет его присутствие. Я смотрю на него. Кажется, что он
забыл, где он. Его ноги босы, щиколотки у него очаро¬
вательные, так же как и запястья. Он орудует своим
дрянным ножом с забавной ловкостью... Неужели
вправду это может меня заинтересовать... Волосы его
выбриты на арабскии лад; на голове рваная шешия
с дыркой вместо кисти. Слегка сползшая рубашка об¬
нажает нежные плечи. Мне хочется прикоснуться к
нему. Я наклоняюсь, он оборачивается и улыбается
мне. Я ему делаю знак, чтобы он дал мне свой сви¬
сток, беру его и делаю вид, что очень восхищен. Те¬
перь он хочет уходить. Марселина дает ему пирожок,
я — два су.
На следующий день я в первый раз скучаю; я жду,
чего жду? Я чувствую пустоту, какое-то беспокойство.
Наконец я не выдерживаю:
—	Что нее, Бахир не придет сегодня, Марселина?
* Мужская длинная рубаха белого цвета. (Примеч. ред.)
** Плащ с капюшоном. (Примеч. ред.)
*** Пальмовая веточка, лишенная листьев. (Примеч. ред.)
**** Солдатская шапка. (Примеч. ред.)
23

—	Если хочешь, я схожу за ним.
Она уходит, спускается по лестнице, через секунду
возвращается одна. Что со мною сделала болезнь! Мне
грустно до слез, потому что она пришла без Бахира.
—Уж слишком поздно,— говорит она,— дети ушли
из школы и все разбрелись. Знаешь, среди них есть оча¬
ровательные. Кажется, они теперь уже все знают меня.
—	По крайней мере, постарайся, чтобы завтра он
был здесь.
На следующий день Бахир пришел. Он сел, как
третьего дня, вытащил свой нож и стал обтачивать
слишком твердое дерево так старательно, что вонзил
себе лезвие в большой палец. Я вздрогнул от ужаса,
он засмеялся, показал блестящий порез и стал забав¬
ляться, глядя, как течет кровь. Когда он смеялся, бы¬
ли видны его очень белые зубы; он с удовольствием
облизал свою руку; у него был розовый язык, как у
кошки. Ах, как он был здоров! Вот во что я влюбился:
в его здоровье. Здоровье его маленького тела было
прекрасно.
На следующий день он принес биллиардные шары.
Ему хотелось заставить меня играть. Марселины не бы¬
ло; она бы меня удержала от этого. Я колебался, потом
посмотрел на Бахира; малыш схватил меня за рукав, су¬
нул мне шарики в руки и заставил меня взять их.' Я
очень задыхался, нагибаясь, но все же старался играть.
Радость Бахира очаровывала меня. Наконец я изнемог.
Я отбросил шары и упал в кресло. Бахир, немного сму¬
щенный, смотрел на меня.
—	Болен? — мило спросил он.
У него был прелестный голос. Вошла Марселина.
—	Уведи его,— сказал я,— я чувствую себя очень ус¬
талым сегодня.
Через несколько часов после этого у меня было
кровохарканье. Это случилось, когда я с трудом ходил
по террасе; Марселина была чем-то занята у себя в
комнате; к счастью, она ничего не видела. Запыхав¬
шись, я глубже вдохнул воздух, и вдруг это наступило.
Мне залило весь рот... Но это уже больше не была свет¬
лая кровь, как во время первого кровохарканья, а ужас¬
24

ный сгусток, который я с отвращением выплюнул на
землю.
Я сделал несколько шагов, пошатываясь. Я был
ужасно взволнован. Я дрожал. Мне было страшно; и я
пришел в ярость. Почему-то до сих пор я думал, что вы¬
здоравливаю понемножку и мне только надо подо¬
ждать. Этот резкий припадок отодвигал меня назад.
Странная вещь, но первые разы кровохарканье не про¬
изводило на меня такого впечатления; я теперь вспоми¬
нал, что оставался после них почти спокойным. Откуда
же мой страх, мое отвращение теперь? Увы, я начинал
любить жизнь.
Я вернулся назад, нагнулся, отыскал свой плевок,
взял соломинку и, приподняв сгусток крови, положил
его в носовой платок. Я посмотрел. Это была гадкая,
почти черная кровь, что-то скользкое, отвратительное...
Я вспомнил о сверкающей, прекрасной крови Бахира...
И вдруг меня охватило желание, жажда, какое-то более
яростное, более настойчивое чувство, чем все, до сих
пор испытанное мною: жить. Я хочу жить! Я хочу жить!
Я стиснул зубы, кулаки, вещ. сосредоточился в безум¬
ном, отчаянном порыве к жизни.
Накануне я получил письмо от Т. в ответ на взвол¬
нованные вопросы Марселины. Письмо было полно ме¬
дицинских советов. Т. даже присоединил к своему
письму несколько популярных медицинских брошюрок
и одну более специальную книгу, которая показалась
мне поэтому более серьезной. Я небрежно прочел пись¬
мо и совсем не читал книжек; прежде всего, они были
похожи на маленькие моральные трактаты, которыми
меня изводили в детстве, и потому не располагали ме¬
ня к чтению, затем потому, что все советы мне надоели,
наконец, я не думал, чтобы все эти «советы туберкулез¬
ным», «практическое лечение туберкулеза» можно бы¬
ло применить ко мне. Я не считал себя туберкулезным.
Я охотно приписывал свое первое кровохарканье дру¬
гой причине, или, вернее, я ничему не приписывал его,
избегал думать, вовсе об этом не думал и считал себя
если не выздоровевшим, то очень близким к выздоров¬
лению... Я прочел письмо; проглотил книгу, брошюры.
25

Вдруг с ужасаюшей ясностью я увидел, что до сих пор
я жил изо дня в день, отдаваясь смутной надежде; вне¬
запно мне показалось, что моя жизнь в опасности, в
ужасной опасности самая ее сердцевина. Многочислен¬
ный деятельный враг жил во мне. Я прислушался к не¬
му, подстерег его, почувствовал его. Я не могу побе¬
дить без борьбы... и я прибавил вполголоса, как бы для
того, чтобы убедить самого себя: это дело воли.
Я перевел себя на военное положение.
Наступил вечер; я стал обдумывать свою страте¬
гию. На некоторое время единственным предметом
моего внимания должно стать мое выздоровление, мо¬
им долгом — мое здоровье; надо признавать хорошим,
называть благом все то, что для меня целебно, забы¬
вать и отталкивать все, что не способствует лечению.
До ужина я выработал правила для дыхания, движе¬
ния, еды.
Мы ели посреди террасы в беседке. Интимность на¬
ших обедов и ужинов была очаровательна, благодаря
нашему одиночеству, покою и полной оторванности от
всего. Из соседней гостиницы старый негр приносил
нам довольно сносную еду. Марселина обдумывала ме¬
ню, заказывала одни блюда, отвергала другие... Так как
обыкновенно я не был очень голоден, я не особенно
огорчался, если какое-нибудь блюдо не удавалось или
пища была недостаточно обильна. Марселина, не при¬
выкшая много есть, не понимала, не отдавала себе от¬
чета, что я недостаточно питаюсь. Из всех моих реше¬
ний первым было — много есть. Я собирался приво¬
дить его в исполнение, начиная с сегодняшнего вечера.
Но это мне не удалось. Ужин состоял из какого-то
несъедобного рагу и до безобразия пережаренного
жаркого.
Я так сильно рассердился, что перенес свой гнев на
Марселину и стал неумеренно обвинять ее. Слушая
меня, можно было подумать, что она должна нести от¬
ветственность за дурное качество стола. Эта малень¬
кая задержка в выполнении намеченного мною режи¬
ма приобретала самое существенное значение; я забы¬
вал о предыдущих днях; этот неудавшийся ужин все
26

портил. Я заупрямился. Марселине пришлось отпра¬
виться в город за консервами или каким-нибудь паш¬
тетом.
Она вскоре вернулась с маленьким паштетом, кото¬
рый я почти весь поглотил, как бы для того, чтобы до¬
казать и ей, и себе, до какой степени мне необходимо
много есть.
В тот же вечер мы договорились о следующем: пи¬
тание будет значительно улучшено, более обильное и
каждые три часа, начиная с 6.30 утра. Большой запас
разнообразных консервов восполнит жалкую отельную
пищу...
В эту ночь я не мог спать, до того предчувствие мо¬
их новых подвигов опьяняло меня. Я думаю, что у ме¬
ня был небольшой жар; около меня стояла бутылка ми¬
неральной воды; я выпил стакан, потом второй, потом
докончил в один прием всю бутылку. Я повторил свое
решение, как повторяют урок; я заучивал свою враж¬
ду, направлял ее на разные вещи; я должен был бо¬
роться против всего — мое спасение зависело от одно¬
го меня.
Наконец, я увидел, как бледнеет ночь; рассвело.
Это было мое всенощное бдение перед боем.
Следующий день был воскресенье. До сих пор, дол¬
жен признаться, я мало размышлял о верованиях Мар-
селины; из равнодушия или скромности я думал, что
это меня не касается; к тому же я не придавал этому
значения.
В этот день Марселина пошла к обедне. Когда она
вернулась, я узнал от нее, что она молилась за меня. Я
пристально посмотрел на нее, потом сказал ей со всею
нежностью, на какую был способен:
—	Не надо молиться за меня, Марселина.
—	Почему? — спросила она, немного смутившись.
—Я не люблю покровительства.
—Ты отвергаешь Божью помощь?
—	После Он имел бы право на мою благодарность.
Это создает обязательства, а я их не хочу.
Это имело вид шутки, но мы ничуть не заблужда¬
лись относительно важности наших слов.
27

—	Ты не выздоровеешь без помощи, мой бедный
друг,— сказала она со вздохом.
—Тем хуже для меня.
Затем, видя ее печаль, я добавил менее резко:
—	Ты поможешь мне.
III
Я буду много говорить о своем теле. Я буду столько
говорить о нем, что вам сначала покажется, что я забыл
о душе. В моем рассказе это пренебрежение намерен¬
но, тогда же оно было реальным. У меня не было доста¬
точных сил, чтобы поддерживать двойную жизнь; о ду¬
хе и тому подобном, говорил я, подумаю потом, когда
мне станет лучше.
Я был еще далек от выздоровления. Из-за всякого
пустяка я обливался потом, из-за всякого пустяка про¬
стуживался; у меня было «короткое дыхание», как го¬
ворит Руссо; подчас небольшой жар; часто с утра у ме¬
ня было ощущение ужасной усталости, и тогда я оста¬
вался неподвижно в кресле, равнодушный ко всему,
эгоистичный и с единой заботой о правильном дыха¬
нии. Я дышал тяжело, систематически и старательно;
мои выдыхания происходили с двумя перерывами, ко¬
торых моя сверхнапряженная воля не могла вполне ус¬
транить; еще долго после я избегал их лишь благодаря
внимательному усилию.
Но больше всего я страдал от моей болезненной
чувствительности ко всякому изменению температу¬
ры. Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, что
общее нервное расстройство сопровождало мою бо¬
лезнь; иначе я не могу объяснить целый ряд явлений,
которые нельзя вывести из простого туберкулеза. Мне
постоянно было или слишком жарко или слишком хо¬
лодно; тогда я до смешного плотно закутывался, пере¬
ставал дрожать лишь начиная потеть, снова раскры¬
вался немного и сразу же начинал дрожать, как толь¬
ко переставал потеть. Части моего тела застывали,
становились, несмотря на пот, холодными как мрамор;
28

ничто не могло их согреть. Я был до того чувствите¬
лен к холоду, что простуживался, если несколько ка¬
пель воды падали мне на ногу, когда я мылся; в такой
же мере я был чувствителен к жаре. У меня сохрани¬
лась эта чувствительность, сохранилась до сих пор, но
теперь она стала для меня источником наслаждения.
Всякая повышенная восприимчивость, мне кажется,
может стать, в зависимости от крепости или слабости
организма, поводом для наслаждения или мучения.
Все, что прежде волновало меня, стало для меня те¬
перь сладостным.
Не знаю, как я спал до тех пор с закрытыми окна¬
ми; по совету Т. я попробовал их открывать ночью; со¬
всем немного сначала; вскоре я стал их широко раскры¬
вать; еще некоторое время это сделалось такой настой¬
чивой потребностью, что я задыхался, как только за¬
крывал окно. С каким наслаждением впоследствии я
чувствовал, как проникает ко мне ночной ветер, лун¬
ный свет...
Я тороплюсь покончить с этим первым лепетом вы¬
здоровления. Действительно, благодаря непрестанно¬
му уходу, свежему воздуху, улучшенной пище, я стал
быстро поправляться. Раньше, боясь одышки при подъ¬
еме на лестницу, я не смел уходить с террасы; в по¬
следние дни января я наконец вышел и решился погу¬
лять по саду.
Марселина сопровождала меня с шалью в руках.
Было три часа дня. Ветер, часто очень резкий в этих
краях и сильно беспокоивший меня, в последние три
дня спал. Мягкий воздух был очарователен.
Городской сад... Его пересекла широчайшая аллея,
обсаженная двумя рядами деревьев, что-то вроде высо¬
ких мимоз, называемых там кассиями. В тени этих де¬
ревьев — скамейки. Река в виде канала,— я хочу ска¬
зать, более глубокая, чем широкая, и почти прямая,—
текла вдоль аллеи; потом другие каналы, поменьше,
распространяя воду, несли ее через весь сад к насажде¬
ниям,— тяжелую воду цвета земли, цвета розово-серой
глины. Почти полное отсутствие иностранцев, лишь не¬
сколько арабов; они прохаживаются, и как только уда¬
29

ляются с солнечной стороны, их белые плащи окраши¬
ваются тенью.
Необычайная дрожь охватила меня, как только я
вступил в эту странную тень; я закутался в шаль; одна¬
ко я не почувствовал никакого недомогания, напро¬
тив... Мы сели на скамейку. Марселина молчала. Мимо
нас проходили арабы; потом появилась целая компания
детей. Марселина знала некоторых из них и сделала им
знак; они подошли. Она мне назвала их имена; последо¬
вали вопросы, ответы, улыбки, гримасы, игры. Все это
меня немного раздражало, и я снова стал себя плохо
чувствовать; я утомился и покрылся потом. Но сознать-
ся ли мне в этом,— меня стесняли не дети, меня стес¬
няла она. Да, хоть и едва-едва, но я был стеснен ее при¬
сутствием. Если бы я встал, она пошла бы за мною; ес¬
ли бы я снял шаль, она захотела бы ее нести; если бы я
снова надел ее, она спросила бы: «Тебе холодно?» И за¬
тем я не смел говорить с детьми перед нею; я ввдел, что
у нее были свои любимцы; невольно, из духа противо¬
речия, меня влекло к другим.
—	Пойдем домой,— сказал я ей, и про себя решил,
что вернусь в сад без нее.
На следующий день ей надо было выйти около де¬
сяти часов утра: я воспользовался этим. Маленький
Бахир, который почти каждое утро приходил к нам,
взял мою шаль; я почувствовал себя бодрым, и на сер¬
дце у меня было легко. Мы были почти одни в аллее,
я медленно шел, присаживался на секунду, потом сно¬
ва шел. Бахир, болтая, следовал за мной, верный и по¬
датливый как собака. Я добрался до того места кана¬
ла, куда женщины приход ят стирать; посреди течения
лежал плоский камень, а на нем девочка, наклонив¬
шись над водой, бросала в нее веточки и затем вылав¬
ливала их. Ее босые ноги побывали в воде; от этого ку¬
пания на них оставался след, и в этом месте ее кожа
казалась темнее. Бахир подошел к ней и заговорил;
она обернулась, улыбнулась мне и ответила Бахиру по-
арабски.
—	Это моя сестра,— сказал он мне.
Потом он объяснил мне, что его мать должна прий¬
30

ти стирать и что его сестренка ждет ее. Ее звали Радра,
что значит по-арабски Зеленая. Все это он рассказывал
голосом прелестным, ясным и детским, как и то волне¬
ние, которое я от этого испытывал.
—	Она просит, чтобы ты дал ей два су,— приба¬
вил он.
Я дал ей десять су и собирался уже уходить, когда
вдруг появилась их мать, прачка. Это была великолеп¬
ная женщина с татуированным голубой краской боль¬
шим лбом; она несла на голове корзину с бельем и бы¬
ла похожа на античных канефор; как и они, она была
прикрыта только широким куском синей материи, под¬
нимающейся к поясу и спадающей прямо до ног. Как
только она увидела Бахира, она грубо закричала на не¬
го. Он резко ответил ей, вмешалась девочка, между ни¬
ми завязался громкий спор. Наконец Бахир, видимо по¬
бежденный, дал мне понять, что он нынче утром нужен
своей матери; он грустно протянул мне шаль, и мне при¬
шлось возвращаться одному.
Не прошел я и двадцати шагов, как моя шаль пока¬
залась мне невыносимой тяжестью; весь в поту, я опу¬
стился на первую попавшуюся скамейку. Я надеялся,
что встретится какой-нибудь мальчик, который освобо¬
дит меня от этого груза. Скоро появился большой че¬
тырнадцатилетний мальчишка, черный как суданец, и
нисколько не застенчивый, который сам предложил
свои услуги. Его звали Ашур. Он бы мне показался кра¬
сивым, если бы не был кривым. Он оказался разговор¬
чивым, сообщил мне, откуда текла река, и то, что по вы¬
ходе из общественного сада она течет в оазис и проре¬
зает его насквозь. Я слушал его, забыв свою усталость.
Каким прелестным ни казался мне Бахир, я теперь уже
слишком хорошо знал его и был рад перемене. Я даже
решил про себя, что в другой раз отправлюсь совсем
один в сад и буду, сидя на скамейке, поджидать случай¬
ной счастливой встречи...
После нескольких минутных остановок мы добра¬
лись, Ашур и я, до моих дверей. Мне хотелось пригла¬
сить его к себе, но я не решился, не зная, что скажет
Марселина.
31

Я застал ее в столовой с очень маленьким мальчи¬
ком, таким тщедушным и хилым, что сначала почувст¬
вовал к нему больше отвращения, чем жалости. Немно¬
го робко Марселина сказала мне:
—	Бедный мальчик болен.
—	Надеюсь, это не заразно? Что с ним?
—Я еще точно не знаю. Он жалуется, что у него
всюду немножко болит. Он довольно плохо говорит по-
французски. Когда Бахир завтра приедет, он будет на¬
шим толмачом. Я хочу напоить его чаем.
Потом, как бы извиняясь и потому, что я стоял, ни¬
чего не говоря, она добавила:
—Я уже давно знаю его, но я не смела его позвать
к нам; я боялась, что это утомит тебя или, может быть,
не понравится тебе.
—	Почему же? — воскликнул я.— Приводи сюда
всех детей, каких хочешь, если это тебе приятно!
И я подумал, немного сердясь на то, что этого не
сделал, что я отлично мог бы привести Ашура.
Тем временем, я смотрел на свою жену; она была
по-матерински нежна. Ее сердечность была так трога¬
тельна, что мальчик ушел совсем обласканный. Я заго¬
ворил о своей прогулке и осторожно дал понять Марсе-
лине, почему я предпочитаю гулять один.
По ночам я еще по нескольку раз просыпался око¬
ченевший или мокрый от пота. Эту ночь я спал очень
спокойно, почти без просыпу. На следующее утро я
был готов, чтобы выйти из дому, с десяти часов. Была
хорошая погода; я чувствовал себя отдохнувшим, не
слабым, радостным или, вернее, весело настроенным.
Воздух был спокойный и теплый, но я все же взял
свою шаль, как предлог для знакомства с тем, кто мне
понесет ее. Я уже говорил, что сад прилегал к нашей
террасе; таким образом, я сразу в него спустился. Я с
восторгом вошел в его тень. Воздух был пронизан све¬
том. Акации, цветы которых распускаются значитель¬
но раньше листьев, благоухали,— если только это не
был лившийся отовсюду легкий аромат, который про¬
никал в меня, приводя в экстаз. Вообще, я дышал сво¬
боднее; походка моя становилась от этого легче. Одна¬
32

ко я сел на первую же скамейку, но скорее от опьяне¬
ния и головокружения, чем от усталости. Я огляделся.
Тень была легка и подвижна, она не падала на землю,
а, казалось, едва касалась ее. О, свет! Я прислушался.
Что я услышал? Ничего. Все. Меня радовал каждый
шорох... Я вспоминаю деревцо, кора которого показа¬
лась тогда мне такой странной, что мне пришлось
встать, чтобы подойти пощупать ее. Я прикоснулся к
ней движением, каким ласкают; я в этом нашел вос¬
торг. Я вспоминаю... Не в это ли утро, наконец, сужде¬
но мне было родиться?
Я забыл, что я один, я ничего не ждал, забыл время.
Мне казалось, что до этого дня я так мало чувство¬
вал,— ради того, чтобы только думать, что под конец я
удивился: мое ощущение становилось таким же силь¬
ным, как мысль.
Я говорю: мне казалось — потому что из глубины
моего раннего детства поднялись, наконец, тысячи вос¬
поминаний о тысячах забытых ощущений. Это новое
ощущение моих чувств приоткрывало мне их тревож¬
ное познание. Да, мои чувства, отныне пробудившиеся,
вспоминали всю свою историю, воссоздавали свое про¬
шлое. Они жили. Они жили. Они никогда не перестава¬
ли жить и обнаруживали, даже сквозь мои годы учения,
свою скрытную и лукавую жизнь.
В этот день я никого не встретил и был рад этому.
Я вынул из кармана маленький томик Гомера, кото¬
рый я не открывал со времени отъезда из Марселя,
прочел три фразы из Одиссеи, хорошенько запомнил
их, потом, найдя достаточную пищу в их ритме и на¬
сладившись ими вволю, я закрыл книгу и продолжал
сидеть, дрожащий, более живой, чем мог вообразить,
с душой, онемевшей от счастья...
IV
Марселина, видевшая с радостью, что мое здо¬
ровье, наконец, восстанавливается, уж несколько дней
рассказывала мне о чудесных фруктовых садах оази¬
33

са. Она любила воздух и ходьбу пешком. Свобода, ко¬
торой она пользовалась благодаря моей болезни, дава¬
ла ей возможность совершать длинные прогулки, и
она возвращалась из них в восторге; до сих пор она о
них вовсе не говорила, не решаясь меня увлекать за со¬
бой и боясь огорчить рассказом об удовольствиях, ко¬
торыми я еще не мог пользоваться. Но теперь, когда я
начал поправляться, она рассчитывала на их привлека¬
тельность, чтобы ускорить мое выздоровление. Меня
влекло к прогулкам мое возродившееся желание хо¬
дить и глядеть. И уже на следующий день мы вышли
вместе.
Она повела меня по причудливой дороге, подобной
ей я никогда не видел ни в какой стране. Она извива¬
ется как бы беспечно между двумя высокими земляны¬
ми стенами; очертания садов, огражденных этими сте¬
нами, изменяют ее направление; после первого же по¬
ворота вы теряетесь и не знаете, откуда и куда вы иде¬
те. Верная речка следует за дорожкой, течет вдоль
стен; они сделаны из самой земли оазиса, из розоватой
или нежно-серой глины, темнеющей от воды и треска¬
ющейся от солнца; они твердеют во время жары, но
размякают от первого ливня и становятся тогда матери¬
алом для ваяния, на котором отпечатываются босые но¬
ги. Над этими стенами высятся пальмы. Когда мы под¬
ходили, над ними летали горлицы. Марселина смотре¬
ла на меня.
Я забыл свою усталость и слабость. Я шел в каком-
то экстазе, в молчаливом ликовании, в восторге всех
чувств и всего тела. В этот момент поднялся легкий ве¬
терок; все пальмы заколебались, и мы увидели, как на¬
клонились самые высокие из них; потом весь воздух
снова успокоился, и я ясно услышал за стеной звуки
флейты. Пробоина в стене. Мы вошли.
Это было место, полное тени и света; оно было спо¬
койным и казалось скрытым от бега времени; оно бы¬
ло полно тишины и трепетаний, легкого шума текущей
воды, которая поит пальмы и бежит от дерева к дереву,
нежных призывов горлиц, звуков флейты, на которой
играл ребенок. Он пас стадо коз; он сидел на обрубке
34

пальмы; он не смутился при нашем приближении, не
убежал и только на мгновение перестал играть.
Во время этой краткой тишины я заметил, что изда¬
ли вторит другая флейта. Мы прошли еще немного, за¬
тем Марселина сказала:
—	Не стоит идти дальше; все эти фруктовые сады
похожи один на другой; может быть, только в конце
оазиса они становятся немного обширнее...
Она разостлала шаль на земле.
—	Отдохни.
Сколько времени мы там оставались? Я не помню,—
что нам часы? Марселина была около меня; я лег и по¬
ложил ей голову на колени. Звуки флейты все струи¬
лись, прерывались на мгновение, затем возобновля¬
лись. Шум воды... Иногда блеяла коза. Я закрыл глаза;
я почувствовал на лбу прохладную руку Марселины, я
чувствовал пламенное солнце, нежно ослабленное
пальмами; я ни о чем не думал; к чему думать? — Я чув¬
ствовал необычайно...
И мгновениями новый шум; я открывал глаза: это
был легкий ветерок в пальмах, он не доходил до нас, а
лишь колебал верхушки деревьев...
На следующее утро я вернулся в этот сад с Марсе-
линой, а вечером пошел туда же один. Пастух, играв¬
ший на флейте, был там. Я подошел, заговорил с ним.
Его звали Лассиф, ему было только двенадцать лет, он
был красив. Он назвал мне имена своих коз, рассказал,
что каналы называются «сегиями», что они не все текут
каждый день; воду распределяют разумно и бережно,
утоляют жажду деревьев и тотчас прекращают течение.
У корней каждой пальмы вырыт узкий водоем, содер¬
жащий воду, которая поит дерево; остроумная система
каналов, которую мальчик объяснил мне, наглядно при¬
водя ее в действие, сдерживает воду и направляет ее ту¬
да, где слишком сильная жажда.
На следующий день я увидел брата Лассифа, он был
немного старше, менее красив, звали его Лахми. При
помощи своеобразной лестницы, которую образуют на
стволе рубцы срезанных ветвей, он взобрался на самую
верхушку обезглавленной пальмы, потом ловко спу¬
35

стился, обнаруживая под развевающейся одеждой свою
золотистую наготу. Он нес с верхушки укороченной
пальмы маленький глиняный кувшин; он был привешен
наверху под свежей рамой, чтобы в него вытекал паль¬
мовый сок, из которого делают сладкое вино, очень лю¬
бимое арабами. По приглашению Лахми, я попробовал
его, но его приторный, терпкий и сиропный вкус мне не
понравился.
В следующие дни я пробрался дальше; я видел дру¬
гие сады, других пастухов и других коз. Как Марсели¬
на сказала, все эти сады были одинаковы, и однако все
они отличались один от другого.
Иногда Марселина сопровождала меня, но чаще,
как только мы выходили в сады, я расставался с нею,
убеждая ее, что я устал и мне хочется сесть, что ей не
надо меня ждать и следует больше гулять; таким обра¬
зом, она доканчивала прогулку без меня. Я оставался с
детьми. Вскоре я со многими из них познакомился; я
подолгу говорил с ними, я узнавал их игры, учил их но¬
вым, проигрывая им всю свою мелочь в «пробку». Не¬
которые меня далеко провожали (каждый день я удли¬
нял свои прогулки), указывали мне на обратном пути
новые дорожки, несли мое пальто и шаль, когда я брал
с собой и то и другое; перед тем, как с ними расстать¬
ся, я раздавал им монетки; иногда они шли за мной, все
время играя, до моих дверей, иногда даже они заходи¬
ли ко мне.
Потом Марселина стала сама приводить других де¬
тей. Она приводила школьников, которых она поощря¬
ла к учению; по выходе из школы, послушные и при¬
мерные, заходили они к нам; те, которых приводил я,
были другие, но игры соединяли их. У нас всегда быва¬
ли приготовлены для них сиропы и лакомства. Вскоре
дети стали приходить уже без зова. Я помню каждого
из них; они стоят у меня перед глазами...
В конце января погода внезапно испортилась; подул
холодный ветер, и это сразу отозвалось на моем здо¬
ровье. Большой открытый пустырь, отделяющий оазис
36

от города, стал для меня непреодолимым, и мне снова
пришлось довольствоваться общественным садом. По¬
том пошли дожди, ледяные дожди, и на самом горизон¬
те, на севере, горы покрылись снегом.
Я проводил эти печальные дни около огня, унылый,
яростно борясь с болезнью, бравшей верх надо мной в
плохую погоду. Мрачные дни. Я не мог ни читать, ни ра¬
ботать; малейшее усилие вызывало мучительный пот,
всякое напряжение внимания меня истощало. Как толь¬
ко я переставал старательно следить за своим дыхани¬
ем, я задыхался.
В эти грустные дни дети были для меня единствен¬
ным доступным развлечением. Во время дождя заходи¬
ли лишь наиболее привязанные к нам, их одежда была
промокшей насквозь, они садились кружком у огня.
Все подолгу молчали. Я был слишком утомленным,
слишком больным, чтобы что-нибудь делать, я мог толь¬
ко смотреть на них; но их здоровье вливало в меня си¬
лы. Те, которых ласкала Марселина, были слабы, хилы
и слишком благоразумны, я раздражался на нее и на
них и под конец отталкивал их. По правде сказать, я их
боялся.
Однажды утром я сделал любопытное открытие в
самом себе: Моктир, единственный из питомцев моей
жены, который не раздражал меня (может быть пото¬
му, что он был красив), был один со мной в моей ком¬
нате; до тех пор я его не очень любил, но его блестящий
и темный взгляд меня занимал. Любопытство, которое
я сам себе не мог объяснить, заставило меня следить за
каждым его движением. Я стал у огня, облокотившись
о камин, на котором лежала книга; я казался очень за¬
нятым, но видел в зеркале все движения мальчика, к
которому стоял спиной. Моктир не догадывался, что за
ним наблюдают, и думал, что я углублен в чтение. Я
увидел, как он бесшумно подошел к столу, на который
Марселина положила рядом со своей работой малень¬
кие ножницы, украдкой схватил их и мгновенно спря¬
тал под свой бурнус. Мое сердце на секунду сильно за¬
билось, но самые благоразумные рассуждения не мог¬
ли меня привести ни к малейшему возмущению. Боль¬
37

ше того, я не мог себя убедить в том, что чувство, на¬
полнившее меня тогда, не было радостью. Дав Моктиру
достаточное время, чтобы спокойно обокрасть меня, я
повернулся к нему и заговорил, как ни в чем не быва¬
ло. Марселина очень любила этого мальчика; однако
мне кажется, что не страх огорчить ее заставил меня не
только не выдать Моктира, но еще придумать какую-то
небылицу, чтобы объяснить пропажу ножниц. С этого
дня Моктир стал моим любимцем.
V
Нам предстояло уже недолго оставаться в Бискре.
Когда прошли февральские дожди, вдруг наступила
сильнейшая жара. После нескольких тяжелых дней не¬
прерывных ливней однажды утром я проснулся под
сплошной лазурью. Как только я встал, я поспешил на
самый верх террасы. Небо от края до края было чисто.
Под пламенным уже солнцем поднималась дымка;
весь оазис дымился; вдали шумел вышедший из бере¬
гов Уэд. Воздух был так чист и так прекрасен, что я
тотчас же почувствовал себя лучше. Пришла Марсели¬
на; мы хотели выйти, но нас удержала дома в этот день
грязь.
Через несколько дней мы отправились в плодовый
сад Лассифа. Стебли казались тяжелыми, мягкими и на¬
бухшими от воды. Африканская земля, залитая в тече¬
ние долгого времени водой, теперь просыпалась от зи¬
мы, разрываемая новыми соками; она смеялась от яро¬
стной весны, отзвук которой я чувствовал в самом се¬
бе. Сначала нас сопровождали Ашур и Моктир; я еще
наслаждался их легкой дружбой, стоившей только пол¬
франка в день; но вскоре они мне надоели, так как я
уже не был так слаб, чтобы нуждаться в примере их
здоровья, и, не находя больше в их играх нужной пищи
д ля радости, я обратил к Марселине свой духовный и
чувственный' экстаз. По радости, которую она от этого
испытывала, я заметил, что раньше она была печальна.
Я просил у нее прощения, как ребенок, за то, что часто
38

оставлял ее, объясняя свое непостоянное и странное на¬
строение слабостью, утверждал, что до тех пор я был
слишком усталым для любви, но что отныне я чувст¬
вую, что моя любовь будет крепнуть вместе с моим здо¬
ровьем. Я говорил правду, но должно быть был еще
очень слаб, так как только через месяц я стал желать
Марселину.
Между тем, с каждым днем увеличивалась жара.
Ничто нас не удерживало в Бискре,— кроме очарова¬
ния, которое меня снова должно было туда привести.
Наш отъезд был решен внезапно. За три часа мы уло¬
жились. Поезд шел на следующий день на рассвете...
Я вспоминаю последнюю ночь. Было почти полнолу¬
ние; через мое широко открытое окно лунный свет за¬
ливал комнату. Мне казалось, что Марселина спала. Я
лежал, но не мог спать. Я чувствовал, как меня жгла ка¬
кая-то счастливая горячка — это была просто жизнь...
Я встал, опустил руки в воду и вымыл лицо, потом вы¬
шел через стеклянную дверь.
Было уже поздно; ни шума, ни вздоха, даже воздух
казался заснувшим... Издали едва был слышен лай ва-
рабских собак, рявкающих всю ночь, как шакалы. Пе¬
редо мною — маленький дворик; на стене напротив ме¬
ня лежала косая тень; правильные пальмы, бесцветные
и безжизненные, казались навсегда неподвижными...
Но даже во сне можно найти трепет жизни,— здесь ни¬
что не казалось мертвым. Я пришел в ужас от этого по¬
коя и вдруг меня снова охватило в этой тишине возму¬
щенное, утверждающее, отчаянное, трагическое ощу¬
щение жизни, страстное почти до боли и такое настой-
чивое, что я крикнул бы, если бы мог кричать, как
зверь. Я взял свою руку, я помню, левую руку правой
рукой; мне захотелось поднести ее к голове, и я это
сделал. Почему? Чтобы убедить себя в том, что я вижу,
и признать это изумительным. Я прикоснулся к своему
лбу, к векам и вздрогнул. Придет день, думал я, когда
у меня не хватит даже сил, чтобы поднести к губам во¬
ду, которую я буду желать больше всего на свете... Я
вошел в комнату, но еще не сразу лег; мне хотелось за¬
помнить эту ночь, навязать своей памяти воспомина¬
39

ние о ней, удержать ее; не зная еще, что для этого сде¬
лать, я взял книгу со своего стола, Библию, и открыл
ее наугад; я прочел слова Христа Петру, слова, кото¬
рые, увы, мне не суждено было забыть: «Теперь ты сам
перепоясываешься и идешь туда, куда хочешь идти, но
когда ты будешь стар, ты протянешь руки...» Ты протя¬
нешь руки...
На следующий день на рассвете мы уехали.
VI
Я не буду говорить о всех этапах путешествия. Не¬
которые из них оставили о себе неясное воспомина¬
ние: мое здоровье, то улучшавшееся, то ухудшавшееся,
колебалось еще от холодного ветра, омрачалось от те¬
ни облака, и мое нервное состояние служило причиной
частых недомоганий; но, по крайней мере, мои легкие
поправлялись, каждый рецидив был менее долгим и
серьезным, чем предыдущий; его натиск был столь же
сильным, но мой организм был лучше вооружен про¬
тив него.
Мы из Туниса добрались до Мальты, потом до Си¬
ракуз; я возвращался в античную землю, язык и про¬
шлое которой были мне знакомы. С начала моей болез¬
ни я жил без проверки, без законов, просто стараясь
жить, как живет животное или ребенок. Менее погло¬
щенная болезнью, моя жизнь становилась теперь устой¬
чивой и сознательной. После этой долгой агонии мне
казалось, что я возрождаюсь прежним и скоро свяжу
свое настоящее с прошлым. Благодаря полной новизне
незнакомой страны, я мог так заблуждаться; здесь
же — нет; все говорило мне о том, что меня удивляло:
я изменился.
Когда в Сиракузах и дальше я захотел снова вер¬
нуться к своим занятиям, погрузиться, как прежде, в
кропотливое изучение прошлого, я обнаружил, что не¬
что если не уничтожило, то, по крайней мере, измени¬
ло мой вкус к нему; это было ощущение настоящего.
История прошлого принимала в моих глазах неподвиж¬
40

ность, путающую застылость ночных теней маленького
дворика в Бискре, неподвижность смерти. Прежде мне
нравилась самая эта застылость, которая делала точнее
мою мысль; все исторические события казались мне
предметами из музея или, вернее, растениями из герба¬
рия, окончательная омертвелость которых помогала
мне забывать, что некогда, полные соков, они росли
под солнцем. Теперь, если я находил какой-нибудь ин¬
терес в истории, то только представляя ее себе в насто¬
ящем. Большие политические события тревожили меня
теперь меньше, чем возрождающееся волнение, кото¬
рое возбуждали во мне поэты или некоторые люди
сильной воли. В Сиракузах я перечел Феокрита и думал
о том, что его пастухи с прекрасными именами — те
же, которых я любил в Бискре.
Моя ученость, пробуждавшаяся на каждом шагу, за¬
громождала меня, мешая моей радости. Я не мог смот¬
реть на греческий театр или храм, не воссоздавая его
тотчас же мысленно. Сохранившиеся развалины на ме¬
стах, где некогда устраивались античные праздники, пе¬
чалили меня, что они мертвы; а смерть мне была отвра¬
тительна.
Я дошел до того, что стал избегать развалин; стал
предпочитать самым прекрасным памятникам прошло¬
го низкие сады, называемые латомиями, где растут ли¬
моны с кислой сладостью апельсинов, и берега Кианы,
которая течет среди папирусов такая же голубая, как в
тот день, когда оплакивала Прозерпину.
Я дошел до того, что стал презирать в себе ученость,
бывшую прежде моей гордостью; наука, прежде состав¬
лявшая всю мою жизнь, теперь мне казалась случайной
и условной. Я открыл, что стал другим и существую —
о, радость! — вне науки. В качестве специалиста я ка¬
зался себе тупицей. В качестве человека — знал ли я
себя? Я едва еще рождался и не мог ещё знать, что рож¬
даюсь. Вот что мне надо было узнать.
Ничто не может быть трагичнее для того, кто думал
умереть, чем медленное выздоровление. После того
как человека коснулось крыло смерти, то, что казалось
важным, перестает им быть; другие вещи становятся
41

важными, которые ими не казались и о существовании
которых он даже не знал. Скопление всяких приобре¬
тенных знаний стирается с души, как краска, и места¬
ми обнажается самая кожа, настоящее, прежде скрытое
существо.
Тогда я стал искать познания «его», настоящего су¬
щества, «древнего человека», которого отвергло Еван¬
гелие; того, которого все вокруг меня.— книги, учите¬
ля, родители и я сам — старались раньше упразднить. И
мне казалось, благодаря напластованиям, очень хитрым
и трудным делом открыть его, но тем более это откры¬
тие становилось полезным и достойным. С этого време¬
ни я стал презирать существо, усвоенное мною, нало¬
женное на меня образованием. Надо было стряхнуть с
себя этот груз.
Я сравнивал себя с палимпсестом; я испытывал ра¬
дость ученого, находящего под более новыми письмена¬
ми на той же бумаге древний, несравненно более дра¬
гоценный текст. Каков был этот сокровенный текст? И
для того, чтобы прочесть его, не надо ли было стереть
новый?
Я уже не был тем хилым трудолюбивым сущест¬
вом, которому подходила его прежняя суровая и огра¬
ничительная мораль. Это было больше чем выздоров¬
ление, это было приобретение, рост жизни, приток бо¬
лее щедрой и горячей крови, которая должна была
прилить к моим мыслям, прилить к ним, к каждой из
них; все проникнуть, взволновать, окрасить самые
дальние, тонкие и тайные фибры моего существа. Ибо
к здоровью или слабости привыкаешь; человек созда¬
ет себя в зависимости от свойх сил; но как только они
прибывают, как только они разрешают большее, тот¬
час же... Всех этих мыслей у меня еще тогда не было,
и здесь мое изображение неправильно. По правде ска¬
зать, я не думал, я не наблюдал за собой, меня вел сча¬
стливый рок. Я боялся, что слишком быстрый взгляд
нарушит таинство моего медленного превращения. На¬
до было дать время стертым письменам снова появить¬
ся, а не стараться их писать самому. Не отбросив вов¬
се свою мысль, а оставив ее под паром, я с наслажде¬
42

нием отдавался себе, вещам, всему, и это казалось мне
божественным. Мы оставили Сиракузы; я бежал по
крутой дороге, соединяющей Таормину и Молу, и кри¬
чал, призывая к себе: «Новый человек! Новый чело¬
век!»
Мое единственное усилие, усилие в ту пору посто¬
янное, состояло в систематическом изгнании или унич¬
тожении того, что мне казалось относящимся лишь к
старому моему воспитанию, к прежней морали. Из ре¬
шительного пренебрежения к своей науке, из презре¬
ния к своим ученым вкусам, я не хотел видеть Агриген-
та, а несколько дней спустя, по дороге в Неаполь, не ос¬
тановился перед прекрасным храмом в Нестуме, в ко¬
тором еще дьшит Греция и куда я отправился два года
позже молиться какому-то Богу.
Что я говорю я о единственном усилии? Мог ли я
так интересоваться собою, если бы я не был сущест¬
вом, способным к совершенствованию? Никогда моя
воля, направленная к этому неведомому совершенству,
которое я смутно представлял себе, не была так стра¬
стно напряжена; всю эту волю я прилагал к укрепле¬
нию моего тела и закалению его. Удалившись от бере¬
га около Салерно, мы добрались до Равелло. Там более
свежий воздух, прелесть скал, полных расщелин и не¬
ожиданностей, неведомая глубина долин, помогая
моей силе, моей радости, благоприятствовали моему
порыву.
Более близкий к небу, чем удаленный от берега, Ра¬
велло стоит на отвесной горе против далекого и пло¬
ского побережья Пестума. Под нормандским владыче¬
ством это был почти значительный город; теперь это
маленькая деревушка, в которой, кажется, мы были
единственными иностранцами. Мы поселились в быв¬
шем монастыре, нынче превращенном в отель; он по¬
строен на краю скалы, и его террасы и сад кажутся па¬
рящими в небе. За стеной, увитой виноградом, сначала
видно только море; надо подойти к стене, чтобы заме¬
тить искусственный спуск, который скорее лестница¬
ми, чем дорожками, соединяет Равелло с берегом. За
Равелло продолжаются горы. Оливковые деревья, ог¬
43

ромные рожковые; в их тени — цикламены; повыше
множество каштанов; свежий воздух, северные расте¬
ния; ниже, у моря, лимонные деревья. Они посажены
маленькими группами из-за уклона почвы; эти сады-ле¬
стницы почти не отличаются один от другого; узкая ал¬
лея посредине разрезает их от одного конца до друго¬
го; туда входишь без шума, как вор. В этой зеленой те¬
ни мечтаешь; листва — густая и тяжелая; ни один яр¬
кий луч не проникает сквозь нее; душистые лимоны
висят, как капли застывшего воска; в тени они кажут¬
ся белыми и зеленоватыми; нужно только протянуть
руку, почувствовав жажду; они сладкие, терпкие; они
освежают.
Тень была так непроницаема под ними, что я после
ходьбы, от которой у меня еще появлялась испарина,
побоялся в ней задерживаться. Однако лестницы уже
не утомляли меня; я упражнялся в том, что поднимался
с закрытым ртом; я все увеличивал расстояние между
моими передышками и убеждал себя: «дойду до такого-
то места, не ослабевая»; потом, дойдя до цели и находя
награду в своей удовлетворенной гордости, я дышал
глубоко, сильно, так что мне казалось, что воздух про¬
никает более активно в мои легкие. Я переносил на
этот уход за телом всю мою прежнюю старательность.
Я делал успехи.
Я подчас удивлялся такому быстрому возвращению
здоровья. Я приходил к мысли, что я вначале преувели¬
чивал тяжесть своей болезни, я доходил до того, что со¬
мневался в самой своей болезни, смеялся над своим
кровохарканьем, жалел, что мое выздоровление было
недостаточно трудным.
Я сначала очень глупо лечился, не зная потребно¬
стей своего организма. Я терпеливо изучил их и до¬
шел в осторожности и заботах о себе до такой изо¬
щренности, что забавлялся этим как игрой. То, от че¬
го я еще сильно страдал, это была моя болезненная
чувствительность к малейшим изменениям темпера¬
туры. Теперь, когда мои легкие были здоровы, я при¬
писывал эту-болезненную чувствительность моей нер¬
возности, наследию болезни. Я решил это побороть.
44

Прекрасная загорелая кожа, как бы насыщенная сол¬
нцем, крестьян, работавших с небрежно открытой
грудью в поле, возбудила во мне желание так же за¬
гореть. Однажды утром, раздевшись догола, я посмот¬
рел на себя; вид моих слишком худых рук, плеч, ко¬
торых величайшие мои усилия не могли выпрямить,
особенно же белизна или, вернее, бесцветность моей
кожи наполняли меня стыдом и довели до слез. Я бы¬
стро оделся и, вместо того чтобы отправиться в
Амальфи, пошел по направлению к скалам, поросшим
низкой травой и мохом, подальше от жилищ, подаль¬
ше от дорог, туда, где, я знал, меня не могли увидеть.
Придя туда, я медленно разделся. Воздух был очень
свежий, но солнце жгло. Я подставил все свое тело
его огню. Я садился, ложился, поворачивался. Я чув¬
ствовал под собой твердую землю; трепещущие травы
прикасались ко мне. Несмотря на то, что я был защи¬
щен от ветра, я дрожал и трепетал от каждого дунове¬
ния. Скоро меня обволокла восхитительная жара; все
мое существо приливало к коже.
Мы прожили в Равелло две недели; каждое утро я
возвращался на скалы лечиться. Вскоре избыток одеж¬
ды, бывшей на мне, стал для меня стеснительным и не¬
нужным; моя выдубленная кожа перестала непрерывно
потеть и стала защищаться собственным теплом.
Утром в один из последних дней (это было в середи¬
не апреля) я решился еще на большее. В расщелине ска¬
лы, о которой я вам рассказывал, бежал прозрачный
родник. Он тут же падал водопадом, правда не очень
большим, но дальше, под водопадом, образовался более
глубокий водоем, в котором задерживалась совсем чи¬
стая вода. Три раза я приходил туда, наклонялся, ложил¬
ся на берегу, полный жажды и желаний; я подолгу раз¬
глядывал каменное, гладкое дно, где не было ни малей¬
шей грязи, ни травы, и где, дрожа и блестя, светилось
солнце. На четвертый день я подошел, заранее решив¬
шись, к воде, еще более прозрачной, чем обычно, и без
долгого раздумья сразу окунулся в нее. Быстро охла¬
дившись, я вышел из воды и лег на траву на солнце. Там
росла душистая мята; я сорвал ее, смял ее листы, рас¬
45

тер ею свое влажное, но пылающее тело. Я долго смот¬
рел на себя уже без всякого стыда, с радостью. Я нахо¬
дил себя если еще не сильным, то на пути к силе, гар¬
моничным, чувственным, почти прекрасным.
VII
Таким образом, вместо деятельности, вместо рабо¬
ты, я довольствовался физическими упражнениями, ко¬
торые, конечно, были связаны с моей изменившейся
моралью, но которые казались мне теперь только уст¬
ремлением, средством и не удовлетворяли меня уже
больше сами по себе.
О	другом моем поступке, быть может, смешном в
ваших глазах, я вам все же расскажу, так как в своей
ребячливости он подчеркивает мучившее меня жела¬
ние проявить во мне изменение моего существа: в
Амальфи я побрился.
До этого дня я носил бороду и усы, а волосы на го¬
лове коротко стриг. Мне не приходило в голову, что я
могу иметь другой вид. И вдруг, в тот день, когда в пер¬
вый раз я лег голым на скале, борода мне помешала;
это было как бы последней одеждой, которой я не мог
снять; она казалась мне фальшивой; она была тщатель¬
но подстрижена не клинышком, а квадратно, и внезап¬
но мне показалась неприятной и смешной. Вернувшись
к себе в гостиницу, я посмотрелся в зеркало и не понра¬
вился себе; у меня был вид того, кем я был до сих
пор,— археографа. Сразу после завтрака я спустился в
Амальфи с готовым решением. Город очень невелик;
мне пришлось удовольствоваться дрянной цирюльней.
Был базарный день; помещение было полно народу;
мне пришлось бесконечно долго ждать; но ничто, ни со¬
мнительная бритва, ни желтая кисточка, ни скверный
запах, ни болтовня цирюльника — ничто не могло за¬
ставить меня отступить. Когда я почувствовал, как под
ножницами падает моя борода, мне показалось; что я
снимаю маску. И все же, когда я потом увидел себя,
чувство, охватившее меня, еле сдерживаемое, было не
46

радостью, а страхом. Я не объясняю этого чувства, я
констатирую его. Я нашел свои черты довольно краси¬
выми... нет, страх происходил оттого, что мне казалось,
будто моя голая душа видна всем, и от того, что она
вдруг показалась мне страшной.
Зато я отпустил волосы на голове.
Вот все, что мое новое, еще праздное существо
могло совершить. Я думал, что из него родятся удиви¬
тельные для меня самого поступки; но это попозже,
говорил я себе, попозже, когда мое существо станет
более полным. Принужденный жить в ожидании, я
как Декарт, придерживался предварительного образа
действий. Таким образом, Марселина могла еще оши¬
биться. Правда, мой изменившийся взгляд и особенно
в тот день, когда я появился без бороды, новое выра¬
жение моего лица способны были обеспокоить ее, но
она уже слишком меня любила, чтобы как следует ме¬
ня видеть; к тому же я успокоил ее, как мог. Необхо¬
димо было, чтобы она не мешала моему возрожде¬
нию; чтобы скрыть его от ее глаз, надо было притво¬
ряться.
Ведь тот, кого Марселина любила, тот, за кого она
вышла замуж, это было не мое «новое существо». И я
повторял себе это, чтобы заставить себя скрываться. Та¬
ким образом, я отдавал ей только свой образ, который
становился изо дня в день тем лживее, чем более он
был неизменен и верен прошлому.
Итак, пока что мои отношения с Марселиной оста¬
вались прежними, хотя с каждым днем все более взвол¬
нованными, потому что росла любовь. Даже мой обман
(если можно назвать обманом потребность охранять
мою душу от ее суда), даже мой обман усиливал нашу
любовь. Я хочу сказать, что благодаря этой игре я не¬
прерывно думал о Марселине. Быть может, эта необхо¬
димость лжи меня слегка тяготила; но я быстро пришел
к убеждению, что худшие на свете вещи (ложь, напри¬
мер, не говоря о другом) трудны только до тех пор, по¬
ка их делаешь, но что каждая из них, и очень скоро, ста¬
новится удобной, приятной, легкой к повторению и ско¬
ро совсем естественной. Как во всякой веши, первона¬
47

чальное отвращение к которой побеждено, я кончил
тем, что стал находить удовольствие в самом этом об¬
мане, увлекаться им, как игрой моих, еще неведомых
мне, способностей, и с каждым днем я продвигался, в
моей все более богатой и полной жизни, к более сладо¬
стному счастью.
VIII
Дорога из Равелло в Сорренто так прекрасна, что я
в то утро не пожелал бы ничего более прекрасного в
мире. Горячая жесткость скал, обилие воздуха, арома¬
ты, прозрачность — все наполняло меня чудесным оба¬
янием жизни, и этого было до такой степени достаточ¬
но, что, казалось, одна лишь легкая радость жила во
мне; воспоминания и сожаления, надежды и желания;
будущее и прошлое — молчали; я знал тогда о жизни
только то, что приносило с собой и уносило мгновение.
«О, телесная радость! — восклицал я.— Уверенный
ритм моих мускулов! Здоровье!»
Я вышел рано утром без Марселины — ее слишком
спокойная радость умеряла бы мою, как и ее шаги за¬
медлили бы мои. Она должна была приехать в экипаже
в Позитано, где мы условились завтракать.
Я подходил к Позитано, когда шум колес, вторив¬
ший странному пению, заставил меня обернуться. Сна¬
чала я ничего не увидел из-за поворота дороги, которая
в этом месте идет вдоль берегового обрыва; потом вне¬
запно появился беспорядочно несущийся экипаж; это
был экипаж Марселины. Кучер пел благим матом, раз¬
махивая руками, привставал на козлах и дико хлестал
обезумевшую лошадь. Какое животное! Он проехал
мимо меня, так что я едва успел посторониться, и не
остановился на мой окрик... Я бросился вперед, но эки¬
паж несся слишком быстро. Я одинаково трепетал, что
Марселина выскочит из коляски или что она в ней ос¬
танется; сделав скачок, лошадь могла сбросить ее в мо¬
ре... Вдруг лошадь падает. Марселина вскакивает, хо¬
чет бежать, но я уже подле нее. Кучер, завидев меня,
накидывается на меня с ужасной бранью. Взбешенный
48

поведением этого человека, я при первом же его руга¬
тельстве бросился на него и стащил с козел. Я покатил¬
ся на землю вместе с ним, но не потерял превосходст¬
ва над ним; он, казалось, растерялся от падения и вско¬
ре был совсем ошеломлен, когда, видя, что он хочет
укусить меня, я ударил его кулаком прямо в лицо. Я по-
прежнему не отпускал его, придавив его грудь коле¬
ном и стараясь овладеть его руками. Я смотрел на его
мерзкое лицо, еще более обезображенное моим уда¬
ром; он плевался, пускал слюну, ругался, у него текла
кровь, у, гнусное существо! Поистине, я считал себя
вправе задушить его, и, быть может, я бы это сделал...
по крайней мере, я считал себя способным на это, и я
почти уверен, что только мысль о полиции меня удер¬
жала.
Мне не без труда удалось крепко связать этого бес¬
новатого. Я бросил его в экипаж, как мешок.
Ах, каким взглядом и какими поцелуями обменя¬
лись мы тогда с Марселиной! Опасность была невели¬
ка; но мне пришлось выказать свою силу — для того,
чтобы защитить ее. Мне в эту минуту казалось, что я
мог бы отдать свою жизнь за нее... и отдать ее с радо¬
стью... Лошадь поднялась. Предоставив коляску пьяни¬
це, мы оба уселись на козлах и, кое-как правя, добра¬
лись до Позитано, а потом до Сорренто.
В эту ночь я обладал Марселиной.
Ясно ли это вам, или я должен еще раз повторить
вам, что я был новичком в делах любви. Быть может,
именно моя неопытность придала такое очарование на¬
шей брачной ночи... Потому что мне кажется, когда я те¬
перь вспоминаю, что эта первая ночь была единствен¬
ной, до такой степени ожидание и неожиданность люб¬
ви усилили прелесть наслаждения, до такой степени од¬
ной ночи достаточно, чтобы воплотилась величайшая
любовь; вот почему мое воспоминание так упорно воз¬
вращается только к этой одной ночи. Это было единое
мгновение смеха, в котором слились наши души... И мне
кажется, что в любви есть черта, единственная, которую
душа позже,— ах, напрасно! — старается переступить; и
что усилие, которое она делает, чтоб воскресить свое
49

счастье, изнашивает ее; и что ничто так не мешает сча¬
стью, как память о счастье. Увы, я помню эту ночь...
Наша гостиница была за городом, окруженная роща¬
ми и плодовыми садами, наша комната выходила на об¬
ширный балкон; ветви деревьев касались его. Заря сво¬
бодно вошла в наше широко раскрытое окно. Я тихонь¬
ко приподнялся и нежно склонился над Марселиной.
Она спала и во сне будто улыбалась. Я показался себе
сильным рядом с нею, более хрупкой, и я почувствовал,
что ее прелесть была непрочной. Неспокойные мысли
закружились в моей голове. Я думал о том, что она не
лжет, говоря, что я — все для нее; потом сразу же: «Что
я делаю, чтобы принести ей радость? Почти каждый
день я ее покидаю одну; она ждет от меня всего, а я ее
бросаю... Ах, бедная, бедная Марселина!..» Мои глаза
наполнились слезами. Напрасно я искал оправдания в
моей прошедшей болезни; имел ли я теперь право на
постоянные заботы о себе, имел ли право на эгоизм? Не
был ли я теперь сильнее, чем она?
Улыбка сошла с ее лица. При свете все позолотив¬
шей зари она показалась мне теперь грустной и блед¬
ной; а может быть, приближение утра располагало мою
душу к тоске. «Не придется ли мне в свою очередь ког¬
да-нибудь ухаживать за тобой, беспокоиться о тебе,
Марселина?» — воскликнул я в глубине души. Я вздрог¬
нул и, весь цепенея от любви, жалости, нежности, ти¬
хонько коснулся ее закрытых глаз самым нежным, са¬
мым влюбленным, самым набожным поцелуем.
IX
Те несколько дней, что мы прожили в Сорренто, бы¬
ли радостны и очень спокойны. Вкушал ли я когда-ни¬
будь такой покой, такое счастье? Испытаю ли это ког-
да-нибудь еще? Я был непрерывно подле Марселины.
Занимаясь больше ею, чем собою, я испытывал от бесе¬
ды с нею такую радость, как от молчания предыдущих
дней.
Сначала я был удивлен, почувствовав, что нашу бро¬
50

дячую жизнь, как я думал, вполне меня удовлетворяю¬
щую, она принимала лишь как нечто временное; но сра¬
зу же я понял бездеятельность этой жизни; я признал,
что она должна быть временной, и в первый раз жела¬
ние работать, порожденное долгам бездельем и моим
окрепшим здоровьем, заставило меня заговорить серь¬
езно о возвращении; по той радости, которую выказала
Марселина, я понял, что она давно думала об этом.
Между тем, некоторые труды по истории, о которых
я снова стал подумывать, утратили для меня свою при¬
влекательность. Я вам уже говорил, что со времени
моей болезни отвлеченное и равнодушное познание
прошлого казалось мне пустым. И если прежде я мог
заниматься филологическими изысканиями, стараясь,
например, определить степень готского влияния на из¬
менение латинского языка и, пренебрежительно отво¬
рачиваясь от образов Теодориха, Кассиодора, Амала-
сунты и их поразительных страстей, восхищался лишь
следами, памятниками, оставшимися от их жизни,— те¬
перь эти самые следы и вся филология в целом стали
для меня средством проникновения в открывшееся мне
дикое величие и благородство. Я решил серьезно за¬
няться эпохой и ограничиться на некоторое время изу¬
чением последних лет готского владычества, восполь¬
зовавшись предстоящей нам остановкой в Равенне, ко¬
торая была главной ареной этой трагедии.
Признаться ли вам, меня больше всего привлекал
образ юного короля Аталариха. Я представлял себе пят¬
надцатилетнего мальчика, глухо подстрекаемого гага¬
ми на возмущение против матери его Амаласунты;
представлял, как он брыкается против своего латинско¬
го воспитания, сбрасывает культуру, как жеребец сбра¬
сывает стесняющую его сбрую, предпочитая обществу
слишком мудрого и старого Кассиодора грубых готов;
как он в обществе жестких своих сверстников-любим-
цев вкушает несколько лет бурной, страстной и разнуз¬
данной жизни, чтоб окончательно испорченным и по¬
грязшим в разврате умереть в восемнадцать лет. Я на¬
ходил в этом трагическом порыве к более дикой цель¬
ной жизни что-то общее с тем, что Марселина,
51

улыбаясь, называла «моим переломом». Я искал в этом
удовлетворение для своего ума, раз я не занимал этим
своей плоти; и в ужасной смерти Аталариха я изо всех
сил старался найти жизненный урок.
Перед Равенной, где мы должны были поселиться
на две недели, мы решили быстро осмотреть Рим и
Флоренцию, потом, не заезжая в Венецию и Верону, по¬
спешить уже без всяких остановок в Париж. Мне до¬
ставляли какое-то совсем новое удовольствие разгово¬
ры о будущем с Марселиной; была еще некоторая неу¬
веренность в вопросе о лете; мы оба устали от путеше¬
ствий, и нам не хотелось снова уезжать; мне хотелось
полнейшего покоя для моих занятий; и мы вспоминали
об одном доходном имении между Лизье и Пон-Леве¬
ком в самой лесистой части Нормандии: это имение
принадлежало когда-то моей матери, и я с ней несколь¬
ко раз в детстве проводил там лето, но после ее смер¬
ти больше туда не возвращался. Мой отец поручил за-
ведывание этим имением старому управляющему, кото¬
рый взимал в нашу пользу арендную плату с фермеров
и аккуратно нам ее высылал. У меня сохранились чу¬
десные воспоминания о большом и очень удобном до¬
ме, окруженном садом с ручьями; имение называлось
Ла Мориньер; я подумал, что там было бы приятно по¬
жить.
Я замышлял провести следующую зиму в Риме, но
уже не в качестве путешественника, а ради научной ра¬
боты... Но этот план быстро рухнул: в числе важных пи¬
сем, давно ожидавших нас в Неаполе, было одно, в ко¬
тором внезапно мне сообщили о том, что мое имя уси¬
ленно называлось в связи с вакантной кафедрой в Ко-
леж де Франс; это было только заместительство, но
именно оно должно мне предоставить в будущем боль¬
шую свободу; приятель, сообщавший мне это, указывал
несколько нетрудных шагов, которые надо было пред¬
принять в случае моего согласия, и очень уговаривал
меня принять эту должность. Я колебался, видя в этом
прежде всего рабство; потом подумал, что было бы ин¬
тересно изложить в виде лекций мою работу о Кассио-
доре... В конце концов, меня убедила мысль об удоволь¬
52

ствии, которое я этим доставлю Марселине. И, как
только я принял решение, я стал видеть в нем одни
лишь хорошие стороны.
В ученом мире Рима и Флоренции мой отец поддер¬
живал связи, а я был в переписке с некоторыми его зна¬
комыми. Они дали мне возможность произвести нуж¬
ные мне разыскания в Равенне и других местах; в эти
дни я думал только о работе. Марселина старалась об¬
легчить мне ее тысячами милых и трогательных забот
обо мне. Наше счастье в конце этого путешествия бы¬
ло таким ровным и спокойным, что я ничего не могу
рассказать о нем. Лучшие человеческие творения неиз¬
бежно дышат скорбью. Чем был бы рассказ о счастье?
Лишь то, что подготовляет его, потом то, что его разру¬
шает, подлежит рассказу.
И теперь я рассказал вам все, что его подготовило.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Мы приехали в Ла Морииьер в первых числах июля,
остановившись в Париже лишь на столько времени,
сколько потребовали необходимые покупки и кое-ка¬
кие визиты.
Как я уже говорил вам, Ла Мориньер расположен
между Лизье и Пон-Левеком, в самом мокром месте,
какое я знаю. Ряд узких и мягко изогнутых лощинок тя¬
нется до очень широкой Ожской долины, которая поло¬
го спускается к самому морю. Никакого горизонта; та¬
инственные лесные чащи; кое-где поля, но особенно
много лугов; пажитей на мягких склонах, где густую
траву косят два раза в год, где сливаются тени от мно¬
жества яблонь в часы заката и где пасутся свободные
стада; в каждом углублении — вода; пруд, болото и ре¬
чка; непрерывно слышно журчанье.
Ах, как легко я узнал этот дом, голубую крышу, кир¬
пичные и каменные стены, наполненные водою рвы, от¬
ражения в спящей воде... Это был старый дом, в кото¬
ром могло бы поместиться больше двадцати человек.
Нам с Марселиной и тремя слугами было трудно, хотя
я иногда и помогал этому, оживить хотя бы часть дома;
наш старый управляющий, которого звали Бокаж, при¬
готовил уже для нас, как мог, несколько комнат; ме¬
бель просыпалась от двадцатилетнего сна; все остава¬
лось таким, каким оно жило в моей памяти; отделка не
слишком обветшала, и комнаты были совсем жилыми.
Чтобы лучше нас принять, Бокаж наполнил цветами
54

все вазы, какие нашел. Он велел выполоть и вычистить
внутренний двор и ближайшие к дому аллеи парка. Ког-
да мы подъезжали, дом был освещен последними луча¬
ми солнца, и к нему поднимался из долины неподвиж¬
ный туман, одновременно скрывающий реку, выдавая
ее. Еще не доехав до места, я вдруг узнал запах травы,
и когда я снова услышал вокруг дома пронзительные
крики ласточек, внезапно встало передо мной все про¬
шлое, будто оно ожидало меня и, узнав, захотело со¬
мкнуться при моем приближении.
Через несколько дней дом стал почти совсем обита¬
емым; я мог бы уже приняться за работу; я медлил, при¬
слушиваясь к подробно напоминающему о себе прошло¬
му, потом вскоре отдавшись слишком новому волне¬
нию; через неделю после нашего приезда Марселина
призналась мне, что она беременна.
С тех пор мне стало казаться, что я обязан окружить
ее новыми заботами и что она имеет право на большую
нежность; по крайней мере, первое время после того,
как она доверила мне это, я проводил подле нее почти
целые дни.
Мы направлялись с ней к лесу и садились на ту ска¬
мейку, на которой я когда-то сиживал с матерью; там
каждое мгновение нам казалось сладостнее и более не¬
заметно текли часы. От этого периода моей жизни у ме¬
ня не сохранилось ни одного отчетливого воспомина¬
ния, и это не потому, что я менее благодарен ему,— но
только потому, что все смешивалось, сливалось в одно
общее чувство благосостояния: вечер сменялся утром
без резкого разрыва и дни без неожиданностей сплета¬
лись с днями.
Я постепенно принялся за свою работу со спокой¬
ной, ясной душой, уверенный в своей силе, глядя довер¬
чиво и без волнения на будущее с как бы смягченной
волей и прислушиваясь к советам этой мягкой природы.
«Нет никакого сомнения,— думал я,— что пример
этой земли, где все готовится к плоду, к полезной жат*
ве, окажет на меня превосходное влияние». Я восхи¬
щался спокойным будущим, которое обещали эти мощ¬
ные быки, эти тельные коровы на обильных лугах. Пра¬
55

вильно рассаженные на удобных склонах холмов ябло¬
ни сулили в это лето превосходный урожай; я мечтал о
богатом грузе плодов, под которыми скоро склонятся
их ветви. В этом упорядоченном обилии, в этом радост¬
ном подчинении, в этих веселых всходах гармонии не
случайная, а установленная, красота человеческая и
вместе с тем природная, и непонятно было, чем восхи¬
щаешься, до такой степени сочетались в совершенном
согласии плодоносный взрыв свободной природы и
умелое усилие человека, управлявшего ею. Чем было
бы это усилие, думал я, без могучей, дикой мощи, кото¬
рую оно обуздывает? Чем был бы дикий пОрыв бьющих
через край соков без разумного усилия, которое сдер¬
живает их и смеясь приводит к изобилию? И я преда¬
вался мечтам о странах, где силы были бы так напряже¬
ны, всякий расход так возмещен, всякий обмен так то¬
чен, что малейший убыток был бы ощутим; потом, при¬
меняя мои мечты к жизни, я строил систему
нравственности в виде науки о наилучшем применении
своих сил, управляемых сдерживающим разумом.
Куда уходило, где пряталось тогда мое недавнее
буйство? Я был так спокоен, что, казалось, его никогда
не было. Волна моей любви залила его без остатка...
Между тем, старый Бокаж изо всех сил старался; он
распоряжался, следил, советовал; до крайности чувст¬
вовалось его желание казаться необходимым. Чтобы
его не обижать, приходилось проверять его счета, слу¬
шать без конца его бесконечные объяснения. Но и это¬
го ему было недостаточно; мне приходилось сопровож¬
дать его в поля. Его прописная добросовестность, его
постоянные разговоры, явное довольство собой, выстав¬
ление напоказ своей честности — все это через неко¬
торое время мне наскучило; он становился все более и
более назойливым, и все средства казались мне хоро¬
ши, чтобы снова добиться покоя,— когда вдруг неожи¬
данное событие изменило мои с ним отношения. Од¬
нажды вечером Бокаж сообщил мне, что ждет завтра
своего сына Шарля.
—	А,— сказал я равнодушно, не особенно интересу¬
ясь детьми, которые могли быть у Бокажа; потом, видя,
56

что мое равнодушие его огорчает и что он ждет от ме¬
ня выражения некоторого интереса или удивления, я
спросил:
—А где он сейчас?
—	На одной образцовой ферме около Алансона,—
ответил Бокаж.
—	Ему должно быть теперь около...— продолжал я,
словно прикидывая возраст этого сына, о существова¬
нии которого я до сих пор не подозревал, и достаточно
растягивая слова, чтобы он мог меня перебить...
—	Семнадцать лет,— продолжал Бокаж,— ему бы¬
ло немного больше четырех, когда скончалась ваша ма¬
тушка. О, он большой парень теперь; скоро он будет ум¬
нее своего отца...— И, раз начав говорить, Бокаж не
мог уже больше остановиться, как ни явно показывал я
ему знаки усталости.
На следующий день я успел уж забыть об этом, как
вдруг под вечер только что приехавший Шарль появил¬
ся засвидетельствовать Марселине и мне почтение. Это
был красивый малый такого цветущего здоровья, такой
гибкий и так хорошо сложенный, что даже ужасное го¬
родское платье, которое он надел в нашу честь, не мог¬
ло сделать его слишком смешным; его застенчивость
слегка усиливала его природный румянец. Ему можно
было дать не больше пятнадцати лет — настолько его
взгляд сохранил детское выражение; он объяснялся сво¬
бодно, без ложного стыда, и в противоположность отцу
не болтал без толку. Я не помню, о чем мы говорили в
первый вечер; занятый тем, что разглядывал его, я не
находил, что сказать ему, и предоставлял Марселине с
ним разговаривать. Но на следующий день я в первый
раз не стал ждать, чтоб старик Бокаж зашел за мной и
повел на ферму, где, как я знал, были начаты работы.
Надо было починить бассейн. Бассейн этот, обшир¬
ный, как пруд, дал течь; место течи было известно, и
его должны были залить цементом. Надо было прежде
всего спустить воду из бассейна, чего не делалось це¬
лых пятнадцать лет. В нем в изобилии водились карпы
и лини, некоторые очень большие, не всплывавшие на
поверхность. Мне хотелось развести их во рвах и оде¬
57

лить ими рабочих, чтобы таким образом удовольствие
рыбной ловли присоединилось на этот раз к работе; это
вызвало необычайное оживление на ферме; из окрест¬
ностей пришло несколько детей и смешалось с рабочи¬
ми. Даже Марселина должна была попозже присоеди¬
ниться к нам.
Вода уже давно стала понижаться, когда я пришел.
Порой сильная рябь морщила ее поверхность, и просве¬
чивали коричневые спины потревоженных рыб. Дети,
плескавшиеся в прибрежных лужах, ловили блестящую
рыбешку и бросали ее в ведро с чистой водой. Вода, ко¬
торую окончательно замутило волнение рыб, была зем¬
листого цвета и с каждой секундой становилась все
темнее. Обилие рыб превзошло все ожидания, четверо
работников с фермы вытаскивали их, опуская наудачу
руки. Я жалел о том, что Марселина запаздывает, и уже
собирался сбегать за ней, когда вдруг кто-то закричал,
что появились угри. Их не удавалось схватить, они вы¬
скальзывали из рук. Шарль, который до тех пор стоял
на берегу возле своего отца, не выдержал; он вдруг
снял башмаки, носки, скинул куртку и жилет, затем,
высоко закатав штаны и рукава рубашки, храбро влез в
тину. Я тотчас же последовал за ним.
—	Ну, Шарль,— крикнул я,— не правда ли, вы хоро¬
шо сделали, что приехали вчера?
Он ничего не ответил, но посмотрел на меня, сме¬
ясь, уже сильно увлеченный рыбной ловлей. Вскоре я
попросил его помочь мне изловить большого угря; мы
соединили наши руки, чтобы схватить его... Покончив с
этим, мы принялись за другого; тина перепачкала наши
лица; порой мы внезапно проваливались, и вода доходи¬
ла нам до икр; скоро мы промокли насквозь. В пылу иг¬
ры мы едва обменивались немногими восклицаниями,
немногими словами, но под конец дня я заметил, что го¬
ворю «ты» Шарлю, не зная сам, как это началось. Это
общее занятие ближе нас познакомило друг с другом,
чем мог сделать долгий разговор. Марселина все не
приходила, и так и не пришла, но я уже не жалел об ее
отсутствии; мне казалось, что она немного помешала
бы нашей радости.
58

На следующее утро я уже пошел на ферму за Шар¬
лем. Мы направились вместе к лесу.
Я плохо знал свои владения и не очень старался их
узнать; поэтому я был весьма удивлен, увидев, что
Шарль отлично их знает, так же как и все, касающееся
аренды; он сообщил мне,— я едва подозревал это,—
что у меня шесть фермеров и я мог бы получать от ше¬
стнадцати до восемнадцати тысяч франков арендной
платы, а если я получал только половину, то это пото¬
му, что все поглощали всяческий ремонт и оплата по¬
средников. Улыбка, с которой он подчас поглядывал на
засеянные поля, скоро заставила меня усомниться в
том, что обработка моих владений так превосходна, как
я сначала думал, судя по словам Бокажа: я стал наво¬
дить Шарля на эти темы, и тот практический склад ума,
который меня раздражал в Бокаже, почему-то был мне
приятен в этом мальчике. Мы стали гулять вместе каж¬
дый день, поместье было обширно, и, хорошенько ос¬
мотрев все его уголки, мы начали сначала, но уже бо¬
лее систематически. Шарль не скрывал от меня своего
раздражения при виде некоторых плохо обработанных
полей, пустырей, заросших дроком, чертополохом, вся¬
кими сорными травами; он заразил меня ненавистью к
земле под паром и сумел внушить мне мечту о более
высоких способах обработки.
—	Но,— возражал я ему сначала,— ведь никто не
страдает от этой плохой обработки. Только фермер, не
правда ли? Если даже изменится доход с его фермы,
ведь это не изменит аренды.
Шарль начинал сердиться:
—	Вы в этом ничего не понимаете,— позволял он
себе ответить, на что я тотчас начинал смеяться.— Бе¬
ря в расчет только доход, вы не замечаете, что капитал
от этого страдает. Ваша земля из-за плохой обработки
постепенно обесценивается.
—	Если бы она могла при лучшей обработке прино¬
сить больший доход, сомневаюсь, чтобы арендатор не
сделал всего от него зависящего; я знаю, он слишком
корыстен, чтобы не извлечь все, что возможно.
— Вы не учитываете,— продолжал Шарль,— что
59

это требует добавочной рабочей силы. Часто земля ле¬
жит далеко от фермы. Ее обработка ничего или почти
ничего не принесла бы, но по крайней мере сама земля
не портилась бы...
И беседа продолжалась. Иной раз в течение часа,
шагая по полям, мы повторяли все одно и то же; но я
прислушивался и понемногу учился.
—	В конце концов, это дело твоего отца,— сказал я •
ему однажды с раздражением. Шарль слегка покрас¬
нел.
—	Мой отец стар,— отвечал он.— У него и так мно¬
го дела; ему приходится следить за выполнением дого¬
воров, за ремонтом построек, за правильным поступле¬
нием арендной платы. Не его дело здесь что-нибудь ме¬
нять.
—А ты какие предложил бы перемены? — продол¬
жал я.
Но он только отнекивался, уверяя, что мало в этом
понимает, и лишь после долгих настояний я заставил
его сказать то, что он думает.
—	Отобрать у фермеров все земли, которые они не
обрабатывают,— посоветовал он.— Если фермеры ос¬
тавляют часть своих полей под паром, это доказывает,
что у них больше земли, чем они могут оплатить; а ес¬
ли они захотят сохранить ее всю, повысьте арендную
плату. Они все здесь лентяи,— добавил он.
Из шести моих ферм я охотнее всего заходил на
ту, которая была расположена на холме, господствую¬
щем на Ла Мориньер; она называлась Ла Вальтри;
арендатор, занимавший ее, не был мне антипатичен, и
я охотно беседовал с ним. Ближе к Ла Мориньер на¬
ходилась ферма, называвшаяся «Замковой фермой»,
сданная с половины по системе полуаренды, что по¬
зволяло Бокажу, ввиду отсутствия владельца, распо¬
ряжаться частью скота. Теперь, когда во мне зароди¬
лось недоверие, я начал подозревать даже самого че¬
стного Бокажа в том, что, если он и не сам надувает
меня, то по меньшей мере позволяет надувать меня
другим. Правда, мне были предоставлены конюшни и
коровник, но мне начало казаться, что это сделано
60

лишь для того, чтобы фермер мог кормить своих ко¬
ров моим овсом и сеном. До тех пор я добродушно вы¬
слушивал самые неправдоподобные новости, которые
мне сообщал Бокаж: падежи, прирожденные уродст¬
ва, болезни — я всему этому верил. Мне еще не при¬
ходило в голову, что стоило одной из фермерских ко¬
ров заболеть, чтобы стать моей коровой, или моей ко¬
рове быть совсем здоровой, чтобы тотчас стать фер¬
мерской; однако несколько личных наблюдений
кое-что разъяснили мне; потом, уже насторожившись,
я пошел быстро по этому пути.
Марселина, которой я сообщил свои предположе¬
ния, аккуратно проверила все счета, но не нашла в них
ни одной погрешности; счета были убежищем честно¬
сти Бокажа.— Что делать? — Махнуть рукой.— Но те¬
перь я с глухим раздражением наблюдал за лошадьми
и коровами, не слишком это показывая.
У	меня было четыре лошади и десять коров; этого
было достаточно, чтобы меня терзать. Одну из моих че¬
тырех лошадей все еще называли «жеребенком», хотя
ей было уже больше трех лет; ее в это время выезжа¬
ли; это начинало меня интересовать, но в один прекрас¬
ный день мне пришли сказать, что с ним абсолютно
нельзя справиться, никогда ничего нельзя будет сделать
и что самое лучшее для меня будет избавиться от этого
жеребенка. Как бы для того, чтобы опровергнуть мои
возможные сомнения, ему дали разбить передок тележ¬
ки и раскровянить себе ноги под коленями.
Мне было трудно в этот день сохранить спокойст¬
вие, и меня удерживало только то, что я стеснялся Бо¬
кажа. «В конце концов,— думал я,— он больше грешит
слабостью, чем злой волей, а виноваты слуги; но они не
чувствуют никакой узды».
Я вышел во двор посмотреть жеребенка. Слуга, дер¬
жавший и бивший его, при моем приближении стал его
ласкать; я сделал вид, что ничего не заметил. Я не очень
знал толк в лошадях, но этот жеребенок казался мне
красивым; он был полукровка, светло-гнедой, изуми¬
тельно стройный; у него был очень резвый взгляд, гри¬
ва и хвост почти светлые. Я убедился в том, что он не
61

ранен, потребовал, чтобы перевязали его ссадины, и
ушел, не прибавив ни слова.
Вечером, когда я увиделся с Шарлем, я постарался
узнать от него, что он думает о жеребенке.
—Я считаю его очень смирным,— сказал он,— но
они не умеют с ним обращаться; он совсем сбесится у
них.
—	А ты бы как за него взялся?
—	Не хотите ли доверить его мне на неделю? Я ру¬
чаюсь за него.
—	Что ты с ним станешь делать?
—	Вы увидите.
На следующий день Шарль повел жеребенка на луг
в то место, где его огибала река и падала тень от вели¬
колепного орешника; я отправился туда тоже вместе с
Марселиной. Это одно из моих самых ярких воспоми¬
наний. Шарль привязал жеребенка веревкой длиною в
несколько метров к крепко вбитому в землю колу.
Слишком нервный, жеребенок сначала яростно стал
рваться; затем, утомившись и присмирев, он стал бегать
по кругу более спокойно; его удивительно упругая рысь
ласкала взор и очаровывала как танец. Шарль, стоя в
центре круга и перепрыгивая через веревку при каж¬
дом обороте, возбуждал его или успокаивал голосом; в
руках его был длинный хлыст, но я не замечал, чтобы
он пользовался им. Все в его фигуре и движениях, бла¬
годаря его молодости и веселью, придавало этой рабо¬
те вид увлекательной забавы. Вдруг, каким-то образом,
он оказался верхом; лошадь замедлила ход, потом оста¬
новилась; он слегка ее погладил, потом внезапно я уви¬
дел его уверенно сидящим верхом; он еле держался за
гриву, смеялся и, наклонившись, продолжал ласкать
животное. Одно мгновение жеребенок начал было бры¬
каться; теперь он снова шел такой ровной, красивой и
гибкой рысью, что я позавидовал Шарлю и сказал ему
это.
—	Еще несколько дней дрессировки, и седло не бу¬
дет уже беспокоить его; через две недели даже ваша
жена сможет ездить на нем: он будет смирный, как яг¬
ненок.
62

Шарль был прав: через несколько дней лошадь до¬
верчиво позволяла себя гладить, седлать, направлять; и
в самом деле, Марселина могла бы кататься на ней, ес¬
ли бы позволяло состояние ее здоровья.
—	Вы должны были бы, сударь, сами испробовать
жеребенка,— сказал мне Шарль.
Я ни за что не сделал бы этого один, но Шарль пред¬
ложил оседлать для себя другую лошадь с фермы; удо¬
вольствие сопровождать его увлекло меня.
Как я был благодарен моей матери за то, что она во¬
дила меня в детстве в манеж! Мне помогло воспомина¬
ние об этих давних уроках. Я не слишком удивился,
очутившись верхом на лошади; через несколько секунд
у меня прошел всякий страх, и я почувствовал себя
вполне удобно. Лошадь Шарля была тяжелее, не поро¬
дистая, но на вид приятная, особенно потому, что
Шарль хорошо держался в седле. Мы усвоили привыч¬
ку кататься немного каждый день; большей частью мы
выезжали рано утром, когда трава была покрыта про¬
зрачной росой; мы достигали опушки леса; нас обдава¬
ли брызгами совсем мокрые кусты орешника, которые
мы задевали; вдруг открывался горизонт; то была широ¬
кая Ожская долина; вдали чувствовалось море. Мы ос¬
танавливались на минуту, не слезая с коней; восходя¬
щее солнце окрашивало, отодвигало, рассеивало туман;
потом мы крупной рысью ехали назад; мы немного от¬
дыхали на ферме; работа едва начиналась; мы наслаж¬
дались гордой радостью, что мы первые и показываем
пример рабочим; потом мы быстро оставляли их, я воз¬
вращался в Ла Мориньер к тому времени, когда Марсе¬
лина вставала.
Я приезжал пьяный от воздуха и быстроты, с немно¬
го онемевшим телом от какой-то сладостной усталости,
с душой, полной здоровья, жадности, свежести. Я захо¬
дил к ней, не снимая верховых сапог, и приносил к ее
постели, где она лежала, ожидая меня, запах мокрых
листьев; он ей нравился, по ее словам. Она слушала мои
рассказы о нашей прогулке, о пробуждении полей, о на¬
чале работы... И казалось, что она тоже радуется тому,
что я живу, как тому, что она сама живет. Вскоре я стал
63

злоупотреблять и этой радостью, наши прогулки стали
затягиваться, и иногда я возвращался только к полудню.
Однако я усердно посвящал остаток дня и вечер под¬
готовке моего курса. Работа моя подвигалась вперед; я
был ею доволен и не считал невозможным издать впос¬
ледствии мои лекции отдельной книгой. По какой-то ес¬
тественной реакции, в то время как моя жизнь налажи¬
валась, усваивала определенный порядок, и я с удоволь¬
ствием налаживал все вокруг себя и руководил им,— я
все больше и больше увлекался стародавней этикой го¬
тов, и в то время, как в своих лекциях со смелостью, в
которой меня потом достаточно упрекнули, восторгал¬
ся дикостью и строил ее апологию, я тогда же стара¬
тельно пытался победить, если не совсем уничтожить,
все то, что могло напомнить мне ее вокруг меня или во
мне самом. До каких пределов доводил я эту мудрость
или это безумие?
Двое из моих фермеров, срок аренды которых исте¬
кал к Рождеству, желая возобновить ее, пришли ко
мне; надо было, согласно обычаю, подписать бумаги,
так называемое «обещание арецды». Так как я был ре¬
шительно настроен, благодаря доводам Шарля, и воз¬
бужден ежедневными беседами с ним, я уверенно ожи¬
дал арендаторов. Они, твердо помня, что арендатора не
так легко заменить новым, потребовали сначала сниже¬
ния арендной платы. Тем сильнее они были поражены,
когда я прочел им «обещание», мною самим составлен¬
ное, где я не только отказывался уменьшить арендную
плату, но еще и отбирал у них некоторые участки зем¬
ли, из которых они, как я полагал, не извлекали ника¬
кой пользы. Они сначала сделали вид, что принимают
это за шутку... «Вы, конечно, шутите? Что вам делать с
этими участками? Они ничего не стоят, и если мы с ни¬
ми ничего не делаем, значит, с ними ничего и сделать
нельзя...» Потом, видя, что я говорю серьезно, они зауп¬
рямились; я заупрямился тоже. Они думали напутать
меня, грозя уйти. Я только и ждал этого.
—	Хорошо, уходите, если желаете! Я вас не удержи¬
ваю,— сказал я им, взял обещание аренды и разорвал у
них на глазах.
64

Итак, я остался с более чем ста гектарами земли на
руках. Уже некоторое время я подумывал о том, чтобы
поручить заведывание ими Бокажу, считая, что этим,
хотя и косвенно, я передаю его Шарлю; я воображал
также, что сам буду усиленно этим заниматься; впро¬
чем, я почти не размышлял: самый риск предприятия
соблазнял меня. Фермеры должны были уехать только
около Рождества, до тех пор мы как-нибудь обернемся.
Я сообщил об этом Шарлю; его радость сразу же не по¬
нравилась мне; он не мог скрыть ее; благодаря этому я
еще сильнее почувствовал его чрезмерную молодость.
Времени оставалось немного; наступила пора, когда
снят урожай и земля свободна д ля запашки. По устано¬
вившемуся обычаю, работы старого и нового фермера
идут непрерывным порядком; первый оставляет свои
владения участок за участком, как только снят урожай.
Я боялся мести в качестве каких-нибудь проявлений
враждебности со стороны обоих уволенных арендато¬
ров, но они, наоборот, изображали по отношению ко
мне полнейшую любезность (я только впоследствии уз¬
нал, из какой выгоды они это делали). Я пользовался
этим, чтобы утром и вечером бродить по их полям, ко¬
торые должны были скоро ко мне вернуться. Начина¬
лась осень; пришлось взять больше рабочих, чтобы ус¬
корить запашку и посев; мы купили бороны, катки, плу¬
ги; я-разъезжал, наблюдал за работами, руководил ими,
радовался тому, что сам распоряжаюсь и властвую.
Тем временем на соседних полях арендаторы нача¬
ли сбор яблок; яблоки падали, катились в густую траву,
их было так много, как еще никогда; не хватало работ¬
ников; приходили из соседних деревень; их нанимали
на неделю; Шарль и я иногда ради забавы помогали им.
Некоторые сбивали с веток запоздалые плоды; отдель¬
но складывали яблоки, которые сами падали от чрез¬
мерной зрелости, иной раз подгнившие; часто они ле¬
жали побитые или раздавленные в высокой траве; не
было возможности не наступать на них. Терпкий и
сладкий запах, подымавшийся от полей, смешивался с
запахом вспаханной земли.
Осень надвигалась. Утра последних ясных дней —
65

самые свежие, самые прозрачные. Иногда влажный
воздух синил даль, еще более отодвигая ее, и превра¬
щал прогулку в путешествие, неестественная прозрач¬
ность воздуха приближала горизонт; казалось, его мож¬
но было задеть крылом; я не знаю, что из двух напол¬
няло душу большим томлением. Моя работа была поч¬
ти закончена; по крайней мере я так говорил себе,
чтобы иметь больше права отвлекаться от нее. Все вре¬
мя, которое я не проводил на ферме, я был около Мар¬
селины. Вместе мы выходили в сад; мы шли медленно;
она томно и тяжело опиралась на мою руку; мы сади¬
лись на скамейку, откуда видна была вся долина, кото¬
рую вечер заливал светом. Она нежным движением
опиралась на мое плечо, и мы так сидели до вечера, без
жестов, без слов, чувствуя, как тает в нас день... Каким
молчанием умела уже окутываться наша любовь! Это
потому, что любовь Марселины была сильнее, чем вы¬
ражающие ее слова, и я бывал подчас почти тоскливо
взволнован этой любовью. Как иногда от дуновения тре¬
пещет совсем спокойная вода, так можно было про¬
честь на ее лице самое легкое волнение; таинственно
она слушала в себе трепет новой жизни; я наклонялся
над ней, как над глубоким и чистым водоемом, в самой
глубине которого, насколько хватало зрения, видна бы¬
ла лишь одна любовь. Ах! Если только это было счастье,
я знаю, что с той поры я хотел удержать его, как тщет¬
но пытаешься удержать между рук убегающую воду; но
я уже чувствовал рядом со счастьем что-то другое, что
прекрасно расцвечивало нашу любовь, но так, как рас¬
цвечивает осень.
Осень надвигалась. Роса, с каждым утром все более
мокрая, не высыхала на опушке леса; на заре она была
белая. Утки на прудах били крыльями; они дико трепы¬
хались, иногда видно было, как они поднимаются и с
резким криком шумно летают над Ла Мориньер. Од¬
нажды утром они исчезли; Бокаж запер их. Шарль ска¬
зал мне, что их запирают каждую осень в пору переле¬
та птиц. Через несколько дней погода переменилась.
Как-то вечером вдруг поднялся сильный ветер, сильное,
нераздельное дыханье моря, принесшее с севера дождь
66

и унесшее перелетных птиц. Состояние здоровья Мар¬
селины, хлопоты об устройстве новой квартиры, подго¬
товка к моим первым лекциям — все должно было то¬
ропить нас в город. Рано начавшаяся плохая погода про¬
гнала нас.
Правда, из-за работ на ферме я должен был бы вер¬
нуться туда в ноябре. Я очень досадовал, узнав немые
планы Бокажа; он объявил мне о своем желании снова
отправить Шарля на образцовую ферму, на которой,
как он считал, сыну надо было еще поучиться. Я долго
спорил, пустил в ход все доводы, какие только мог при¬
думать, но не мог его заставить уступить; он согласил¬
ся только на то, чтобы несколько сократить это обу-
ченье, что позволило бы Шарлю вернуться немного
раньше. Бокаж не скрывал от меня, что управление дву¬
мя фермами будет делом не легким; но он сообпдал
мне, что у него есть в виду два очень надежных кресть¬
янина, которых он собирался взять к себе на службу;
это будут почти фермеры, почти арендаторы, почти ра¬
бочие; дело было для нашего края слишком новым, что¬
бы он решался меня очень обнадеживать в смысле ус¬
пеха; но, говорил он, «ведь вы сами этого захотели».
Разговор этот происходил в конце октября. В первых
числах ноября мы переехали в Париж.
II
Мы поселились на улице С., около Пасси. Квартира,
которую нам подыскал один из братьев Марселины и
которую мы осмотрели во время нашего последнего
приезда в Париж, была гораздо больше перешедшей ко
мне от отца, и Марселину немного беспокоила не толь¬
ко более высокая плата, но и всякие связанные с квар¬
тирой расходы. Ее страхам я противопоставлял свое
притворное отвращение ко всему, что недоделано; я за¬
ставлял себя верить в это и намеренно это преувеличи¬
вал. Конечно, различные расходы по устройству превы¬
сят наш годовой доход. Но наше уже давно значитель¬
ное состояние сейчас должно было еще увеличиться; я
67

рассчитывал на свои лекции, на издание моей книги и
даже — какое безумие! — на доходы со своих ферм.
Поэтому я не останавливался ни перед какими тратами,
убеждая себя при каждой из них, что я этим крепче свя¬
зываю себя, и полагая, что вместе с тем я убиваю вся¬
кий вкус к бродяжничеству, который я ощущал — или
боялся, что ощущаю — в себе.
Первые дни, с утра до ночи, у нас проходили в разъ¬
ездах по делам; хотя вскоре брат Марселины очень лю¬
безно предложил взять некоторые из них на себя, Мар¬
селина быстро почувствовала сильную усталость. По¬
том, вместо отдыха, который ей был необходим, ей при¬
шлось, как только мы устроились, принимать гостей за
гостями; благодаря отдалению, в котором мы до сих
пор жили, они теперь особенно охотно собирались у
нас, а Марселина, отвыкшая от света, не умела сокра¬
щать визиты и не решалась вовсе не принимать; вече¬
ром я видел ее совсем замученной, и если я не беспо¬
коился по поводу ее слабости, естественная причина
которой мне была известна, то, по крайней мере, я ста¬
рался ее уменьшить, часто принимая вместо нее, что до¬
ставляло мне мало удовольствия, а иногда отдавая визи¬
ты, что доставляло мне удовольствия еще меньше.
Я никогда не был блестящим собеседником. Салон¬
ное легкомыслие, дух салонов — вещь, которая мне ни¬
когда не нравилась; правда, я в прежнее время часто
бывал в них — но это время было так далеко! Что про¬
изошло с тех пор? Я чувствовал себя рядом с другими
тусклым, скучным, недовольным, стеснительным и
вместе с тем стесненным... По несчастной случайности,
вы, которых я тогда уже считал единственными моими
друзьями, не были в Париже и должны были вернуться
еще очень нескоро. Легче ли было бы с вами разгова¬
ривать? Быть может, вы бы меня лучше поняли, чем я
понимал себя сам! Много ли я знал о том, что росло во
мне и о чем я вам сегодня рассказываю? Будущее каза¬
лось мне вполне спокойным, и никогда я не считал се¬
бя настолько хозяином его, как тогда.
И даже если бы я был проницательнее, какую по¬
мощь против себя самого мог бы я найти в Гюбере,
68

Дидье, Морисе и стольких других, которых вы знаете и
цените не больше, чем я? Очень скоро, увы, я увидел
невозможность быть понятым ими. С первых же бесед
я увидел, что они как бы заставляют меня играть искус¬
ственную роль, заставляют, под страхом прослыть при¬
творщикам, походить на того, кем я, с их точки зрения,
был и остался; и для большего удобства я притворно
принял мнения и вкусы, которые мне приписывали.
Нельзя быть одновременно искренним и казаться им.
Я несколько охотнее встречался с людьми своей про¬
фессии, археологами и филологами, но в беседах с ни¬
ми нашел немногим больше удовольствия и волнения,
чем в перелистывании хороших исторических справоч¬
ников. Вначале я еще надеялся найти более непосредст¬
венное понимание жизни у нескольких романистов и
поэтов, но признаться, они его вовсе не обнаружили;
мне казалось, что большинство из них не живет, а до¬
вольствуется тем, что кажется живущим, и еще немно¬
го — они стали бы рассматривать жизнь, как досадную
помеху к сочинительству. Я не мог осуждать их за это;
я не утверждаю, что ошибка была не с моей стороны...
Впрочем, что я понимал под словом «жить»? — Это как
раз то, чему мне хотелось, чтобы меня научили. Все они
ловко рассуждали о разных жизненных событиях, но
никогда о том, чем эти события определяются.
Что касается нескольких философов, которые дол¬
жны были бы меня вразумить, я уже давно знал напе¬
ред, чего можно было ожидать от них; математики или
неокантианцы, все они держались возможно дальше от
волнующей действительности и интересовались ею не
больше, чем математик интересуется реальным сущест¬
вованием величин, которые он измеряет.
Возвращаясь к Марселине, я не скрывал от нее ску¬
ки, которую рождали во мне эти встречи.
—	Они все похожи друг на друга,— говорил я.—
Каждый повторяет соседа. Когда я говорю с одним из
них, мне кажется, что я говорю с несколькими.
—	Но, мой друг,— отвечала Марселина,— вы не мо¬
жете требовать от каждого из них, чтоб он отличался
от всех остальных.
69

—	Чем больше они похожи между собой, тем боль¬
ше они отличаются от меня.
И потом я продолжал с печалью:
—	Никто из них не сумел быть больным. Они живут
так, как будто живут и не знают, что живут. Впрочем,
я сам с тех пор, как бываю с ними, больше не живу. На¬
пример, сегодня что я делал? Я должен был оставить
вас с девяти часов; перед уходом я едва поспел почи¬
тать немного; единственный хороший момент за день.
Ваш брат ждал меня у нотариуса, и после нотариуса он
уже не отставал от меня; я должен был отправиться с
ним к обойщику; он мне мешал у краснодеревца, и я
расстался с ним только у Гастона; я позавтракал в той
части города с Филиппом, потом встретился с Луи, ко¬
торый ждал меня в кафе; прослушал с ним глупейшую
лекцию Теодора, которого я осыпал похвалами по окон¬
чании; для того чтобы отказаться от его приглашения на
воскресенье, мне пришлось проводить его к Артюру; с
Артюром я смотрел выставку акварелей; завез карто¬
чки к Альбертине и Жюли... Измученный, я возвраща¬
юсь и застаю вас такой же усталой, как я сам; вы виде¬
ли Аделину, Марту, Жанну, Софи... и теперь вечером,
когда я вспоминаю о всех занятиях этого дня, я чувст¬
вую, что этот день так напрасен, так пуст, что мне хо¬
чется схватить его на лету, начать его снова час за ча¬
сом,— и мне грустно до слез.
Все же я не мог бы сказать, что я подразумевал под
словом «жить», и не был ли причиной шего стеснения
просто-напросто мой новый вкус к более просторной и
свободной жизни, менее принужденной и связанной с
другими людьми; причина эта казалась мне гораздо та¬
инственнее; я думал, что это — тайна воскресшего, так
как я оставался чужим среди людей, как выходец с то¬
го света. Вначале я испытывал лишь довольно мучи¬
тельную растерянность, но скоро появилось совсем но¬
вое чувство. Я утверждаю, что раньше я не ощущал ни¬
какой гордости при выходе в свет моих трудов, за ко¬
торые я получал столько похвал. Чувствовал ли я
теперь гордость? Возможно, но к ней, во всяком слу¬
чае, не примешивалось ни малейшего оттенка тщесла¬
70

вия. В первый раз в жизни у меня явилось сознание
моей собственной ценности; важно было то, что отде¬
ляло, отличало меня от других. Мне надо было гово¬
рить то, чего никто, кроме меня, не говорил и не мог
сказать.
Вскоре после этого я начал свой курс; так как меня
побуждала к этому сама тема, я вложил в свою первую
лекцию всю мою новую страсть. Заговорив о поздней¬
шей латийской цивилизации, я изобразил тонкую куль¬
туру, подымающуюся над толщей народа, как некая сек¬
реция, которая вначале знаменует собою изобилие, из¬
быток здоровья, потом сразу же застывает, твердеет,
сопротивляется полному соприкосновению духа с при¬
родой и скрывает под упорной видимостью жизни ос¬
лабление самой жизни, создает футляр, в котором тос¬
кует, прозябает, затем умирает стесненный дух. Сло¬
вом, развивая до конца свою мысль, я заявил, что куль¬
тура, рожденная жизнью, убивает жизнь.
Историки осудили мою тенденцию, как они говори¬
ли, к слишком поспешным обобщениям. Некоторые
осудили мой метод; а те, кто хвалил меня, поняли меня
еще меньше, чем все другие.
В первый раз я встретил Меналка при выходе из
своей аудитории. Я с ним не был близок прежде, а не¬
задолго до моей женитьбы он снова отправился в одну
из своих дальних экспедиций, которые лишали нас его
общества нередко на целые годы. Когда-то он мне со¬
всем не нравился; он казался мне гордецом и не инте¬
ресовался моей жизнью. Поэтому я был удивлен, уви¬
дев его на своей первой лекции. Даже его заносчи¬
вость, которая отталкивала меня от него раньше, понра¬
вилась мне, а улыбка, с которой он ко мне подошел,
показалась мне тем более очаровательной, что я знал,
как редко она у него бывает. Совсем недавно нелепый
и позорный скандальный процесс послужил предлогом
для газет, чтобы забрызгать его грязью; те, которых ос¬
корбляло его пренебрежение и превосходство, ухвати¬
лись за этот случай, чтобы отомстить ему; и больше все¬
71

го раздражало их то, что он, казалось, не был огорчен
этим.
—	Надо позволить им выговориться,— отвечал он
на оскорбления,— это утешает их в том, что они не мо¬
гут предъявить ничего лучшего.
Но «хорошее общество» возмутилось, и те, кто, как
говорится, «уважает себя», сочли нужным отвернуться
от него, ответив на его презрение презрением. Это яв¬
лялось для меня только лишним поводом: привлекае¬
мый к нему тайной силой, я подошел и дружески обнял
его на глазах у всех.
Увидев, с кем я разговариваю, последние из доку¬
чавших мне удалились; я остался один с Меналком.
После раздражающей критики и глупейших компли¬
ментов я почувствовал отдых от немногих его слов по
поводу моей лекции.
—	Вы сжигаете то, чему поклонялись,— сказал
он.— Это хорошо. Вы поздно к этому пришли, зато or-
ню будет больше пищи. Я еще не знаю, хорошо ли я все
понял; вы меня заинтересовали. Я не очень разговор¬
чив, но мне хотелось бы побеседовать с вами. Давайте
пообедаем вместе сегодня.
—Дорогой Меналк,— ответил я,— вы, кажется, за¬
были, что я женат.
—Да, это правда,— продолжал он,— видя сердеч¬
ную простоту, с которой вы решились подойти ко мне,
я мог вообразить, что вы более свободны.
Я испугался, что оскорбил его, но еще более побоял¬
ся показаться ему слабым; я сказал ему, что приду к не¬
му после обеда.
Меналк жил в гостинице, так как бывал в Париже
всегда только проездом; в свой последний приезд он ве¬
лел приготовить себе несколько комнат в виде кварти¬
ры; у него были там собственные слуги, он питался от¬
дельно, жил отдельно; он затянул стены и закрыл ме¬
бель, банальное безобразие которой оскорбляло его,
драгоценными тканями, привезенными им из Непала и
предназначаемыми им,— после того как он, по его соб¬
72

ственному выражению, достаточно загрязнит их,— в
дар какому-нибудь музею. Я так спешил к нему, что за¬
стал его еще за столом; и так как я извинился, что пре¬
рвал его обед, он ответил мне:
—	Но я вовсе не собираюсь прерывать его и надеюсь,
что вы дадите мне его докончить. Если бы вы пришли к
обеду, я бы угостил вас ширазским вином, воспетым Га-
физом, но теперь слишком поздно: его можно пить толь¬
ко натощак; но, может быть, вы выпьете ликера?
Я согласился, думая, ^то он тоже будет пить; потом,
видя, что принесли лишь одну рюмку, я выразил удив¬
ление.
—	Извините меня,— сказал он,— но я почти никог¬
да не пью.
—	Вы боитесь опьянения?
—	О, нет, напротив. Но я считаю трезвость более
сильным опьянением; я тогда сохраняю ясность мысли.
—	И вы подливаете вино другим...
Он улыбнулся и сказал:
—Я не могу от всех требовать своих добродетелей.
Хорошо уже, если я нахожу в них свои пороки.
—	Вы, по крайней мере, курите?
—Тоже нет. Это безличное, отрицательное опьяне¬
ние, к тому же слишком легко достижимое; я в опьяне¬
нии ищу возбуждающего расширения, а не ослабления
жизни. Но оставим это. Знаете, откуда я приехал сей¬
час? Из Бискры. Узнав, что вы только что перед этим
были там, я захотел найти следы вашего пребывания.
Зачем приехал в Бискру этот слепой эрудит, этот начет¬
чик? Я соблюдаю скромность лишь по части того, что
мне доверили; относительно же того, что я сам узнаю,
признаюсь, мое любопытство безгранично. Поэтому я
искал, рылся, расспрашивал всюду, где мог. Моя не¬
скромность сослужила мне службу, так как у меня яви¬
лось желание вас увидеть; так как вместо ученого рути¬
нера, которого я видел в вас прежде, я знаю, что дол¬
жен видеть теперь... вы должны сами сказать кого.
Я почувствовал, что краснею.
—	Что же вы узнали обо мне, Меналк?
—	Вы хотите знать? Значит, вы не боитесь! Вы до¬
73

статочно знаете своих и моих друзей, чтобы быть уве¬
ренным, что я ни с кем не стану говорить о вас. Вы ви¬
дели, как была понята ваша лекция.
—	Но ничто еще не доказывает мне, что я мог гово¬
рить с вами больше, чем с другими,— возразил я с лег¬
ким раздражением.— Ну, что же вы узнали обо мне?
—	Прежде всего, что вы были больны.
—	Но в этом нет ничего...
—	О, это уже очень важно. Потом мне рассказали,
что вы охотно гуляли один и без книги (вот здесь-то я
начал восхищаться); или когда вы были не один, то вы
охотнее гуляли с детьми, чем с вашей женой... Не крас¬
нейте, или я не стану рассказывать продолжение.
—	Говорите, не глядя на меня.
—	Один из мальчиков,— его зовут Моктир, если я
верно запомнил,— красивый, как мало кто, вор и плут,
как никто, мог, мне кажется, много порассказать; я при¬
влек его, купил его доверие, что, как вы знаете, нелег¬
ко, так как мне кажется, что он лгал и тогда, когда уве¬
рял, что уже больше не лжет... Скажите же мне, прав¬
да ли то, что он рассказал мне про вас?
Меналк встал, вынул из ящика маленькую коробоч¬
ку и открыл ее.
—	Эти ножницы ваши? — спросил он, протягивая
мне что-то бесформённое, ржавое, затупленное, испор¬
ченное; однако я без труда узнал маленькие ножницы,
которые у меня украл Моктир.
—Да, это они самые, ножницы моей жены.
—	Он уверяет, что взял их у вас, когда однажды вы
были с ним вдвоем в комнате и отвернулись от него, но
самое интересное не это; он утверждает, что в тот мо¬
мент, когда он прятал их под свой бурнус, он понял, что
вы наблюдали за ним в зеркале, и он поймал ваш
взгляд, следивший за ним. Вы видели, как он крал, и ни¬
чего не сказали. Моктир был очень удивлен вашим
молчанием... я тоже.
—Я не менее удивлен тем, что вы мне рассказыва¬
ете. Как? Значит, он знал, что я его поймал?
—	Не в этом дело; вы пытались перехитрить друг
друга; но в этой игре дети нас всегда обыгрывают. Вы
74

думали, что держите его, а ка самом деле он держал
вас в руках... Не в этом дело. Объясните мне ваше мол¬
чание.
—Я сам бы хотел, чтобы мне кто-нибудь его объяс¬
нил.
Мы некоторое время молчали. Меналк, ходивший
взад и вперед по комнате, рассеянно зажег папиросу,
потом тотчас ее бросил.
—	По-видимому,— продолжал он,— есть одно «чув¬
ство», как говорится, «чувство», которого вы лишены,
милый Мишель.
—	Может быть, «нравственное чувство»? — сказал
я, пробуя улыбнуться, о
—	О, нет, просто чувство собственности.
—	Мне кажется, что оно не очень развито и в вас?
—	Его во мне так мало, что здесь, как видите, мне
ничто не принадлежит; или даже, вернее, особенно не
принадлежит мне постель, в которой я сплю. Мне от¬
вратителен покой; собственность располагает к нему, и
в безопасности засыпаешь. Я достаточно люблю жизнь,
чтобы жить бодрствуя, и сохраняю даже в моем богат¬
стве чувство непрочности, которым я обостряю или по
крайней мере волную мою жизнь. Я не хочу сказать,
что люблю жизнь полную случайностей, и хочу, чтобы
она в любой момент могла потребовать от меня все мое
мужество, все счастье и все здоровье.
—Тогда в чем же вы упрекаете меня? — перебил я.
—	О, как вы меня плохо поняли, милый Мишель; не
глупо ли с моей стороны проповедовать свои убежде¬
ния! Если я так мало считаюсь с одобрением или пори¬
цанием других, то не для того, чтобы одобрять или по¬
рицать в свою очередь; эти слова почти лишены смыс¬
ла для меня. Я сейчас слишком много говорил о себе;
мне показалось, что меня поняли, и это увлекло меня...
Я хотел только сказать, что для человека, лишенного
чувства собственности, вы обладаете слишком многим;
это важно.
—	Чего же у меня так много?
—	Ничего, если вы говорите таким тоном... Но не
начали ли вы ваш курс лекций? Разве у вас нет-имения
75

в Нормандии? Разве вы не устроились недавно, и очень
роскошно, в Пасси? Вы женаты. Разве вы не ждете ре¬
бенка?
—	Но,— сказал я нетерпеливо,— это просто доказы¬
вает, что я сумел устроить себе более «опасную» (как
вы говорите) жизнь, чем ваша.
—Да, просто,— повторил иронически Меналк, по¬
том резко повернулся и протянул мне руку.
—	Ну, прощайте; на сегодняшний вечер достаточно,
и мы ничего лучшего не скажем. Но — до скорого сви¬
данья.
Некоторое время я не видел его.
Новые хлопоты, новые заботы заняли меня; один
итальянский ученый сообщил мне новые открытые им
документы, которые я подробно изучал теперь для сво¬
их лекций. То, что моя первая лекция была плохо поня¬
та, подстрекнуло мое желание по-иному, лучшим обра¬
зом осветить следующие; это меня побудило изложить
как теорию то, что я решался предлагать раньше лишь
как остроумную гипотезу. Сколько людей, утверждав¬
ших что-либо, обязаны своей силой тому, что, по сча¬
стью, их не поняли с полуслова! Я признаюсь, что не мо¬
гу выделить долю упрямства, которая, быть может, при¬
мешивалась к моему естественному желанию утверж¬
дать. То новое, что я должен был сказать, показалось
мне тем более важным и необходимым', чем труднее
было мне говорить и особенно заставить себя понять.
Но увы, насколько слова бледнеют рядом с действи¬
ем! Жизнь, малейший жест Меналка не были ли в ты¬
сячу раз красноречивее моих лекций? Ах, как хорошо
понял я тогда, что учение великих древних философов,
почти целиком нравственное, проявлялось больше на
примере, чем в словах.
Я увидел вновь Меналка уже у себя, почти через три
недели после нашей первой встречи. Это было в конце
слишком многолюдного вечера. Чтобы избежать еже¬
76

дневного беспокойства, Марселина и я широко откры¬
вали свои двери по четвергам вечером: нам таким об¬
разом было легче закрывать их в другие дни. И вот те,
которые называли себя нашими друзьями, приходили
каждый четверг; просторность наших гостиных позво¬
ляла нам принимать их в большом числе, и вечера эти
затягивались далеко за полночь. Я думаю, что гостей
привлекала восхитительная любезность Марселины и
удовольствие разговаривать между собой; что же каса¬
ется меня, то уже после второго такого вечера мне не¬
чего было слушать, нечего говорить, и я плохо скрывал
скуку. Я переходил из курительной в гостиную, из пе¬
редней в библиотеку; иногда меня. задевала какая-ни¬
будь фраза, но я мало наблюдал и смотрел, как бы не
видя.
Антуан, Этьен и Годфруа, развалясь в изящных крес¬
лах моей жены, обсуждали последний законопроект,
внесенный в Палату депутатов; Гюбер и Луи неосто¬
рожно перебирали и мяли изумительные офорты из
коллекции моего отца. В курительной Матиас, чтобы
удобнее слушать Леонарда, положил горящую сигару на
стол розового дерева. Рюмка кюрасо была опрокинута
на ковер. Альбер, неприлично разлегшийся на диване,
пачкал грязными башмаками материю. И пыль, вдыха¬
емая нами, возникала из отвратительной порчи вещей...
Меня охватило яростное желание вытолкать всех моих
гостей. Мебель, ткани, гравюры, все теряло для меня
ценность после первого пятна; запятнанные вещи — это
вещи, пораженные болезнью, как бы обреченные смер¬
тью. Мне хотелось все охранить, запереть, спрятать для
себя. «Как счастлив Меналк, у которого нет ничего сво¬
его,— думал я.— Я страдаю потому, что хочу сохра¬
нить. Но что мне, в сущности, за дело до всего этого?»
В маленькой, более слабо освещенной гостиной, отде¬
ленной стеклянной стеной, Марселина принимала на
подушках; она была ужасно бледна и показалась мне та¬
кой усталой, что я вдруг испугался и решил про себя,
что этот вечер будет последним. Было уже поздно. Я
хотел вынуть часы, как вдруг почувствовал в своем жи¬
летном кармане маленькие ножницы Моктира.
77

—	Ну, а он, зачем он украл их, чтобы сразу же ис¬
портить и уничтожить?
В этот момент кто-то слегка ударил меня по плечу;
я резко обернулся: это был Меналк.
Он был почти один во фраке. Он только что при¬
шел. Он попросил меня представить его моей жене; по
собственному желанию я бы этого, конечно, не сделал.
Меналк был элегантен, почти красив; громадные, сви¬
сающие, уже седые усы перерезали его пиратское ли¬
цо; холодное пламя его взгляда выражало скорее му¬
жество и решительность, чем доброту. Как только он
очутился перед Марселиной, я понял, что он ей не по¬
нравился. После того как они обменялись несколькими
банально-любезными словами, я увел его в куритель¬
ную.
Только что утром я узнал о новом назначении, кото¬
рое он получил в министерстве колоний; различные га¬
зеты по этому поводу, вспоминая его полную приклю¬
чений карьеру, казалось, забыли низкие оскорбления,
которыми они осыпали его еще вчера, и не находили
достаточных слов для похвалы ему. Они наперерыв раз¬
дували его заслуги перед родиной, перед человечест¬
вом, его необычайные открытия в последних экспеди¬
циях, будто все это он делал единственно из гуманных
побуждений; и они восхваляли его самоотверженность,
преданность, храбрость так, как если бы он должен был
найти награду в этих похвалах.
Я начал его поздравлять; он перебил меня с первых
же слов.
—	Как, вы тоже, милый Мишель! Вы же меня рань¬
ше не оскорбляли,— сказал он.— Предоставьте газетам
эти глупости. Они, кажется, удивляются нынче, что че¬
ловек столь обесславленных нравов может еще обла¬
дать некоторыми достоинствами. Я не признаю для се¬
бя оговорок и разграничений, которые они хотели бы
установить, и существую лишь как нечто целое. Я же¬
лаю только быть естественным, и в каждом моем по¬
ступке удовольствие, которое я от него получаю, мне
порукою, что я должен был его совершить.
—	Это может далеко завести,— сказал я.
78

—Я на это и рассчитываю,— возразил Меналк.—
Ах, если бы все окружающие нас могли убедиться в
этом! Но большая часть из них надеется добиться от се¬
бя чего-нибудь хорошего только принуждением; они
нравятся самим себе только искалеченными. Каждый
старается меньше всего походить на самого себя. Каж¬
дый выдумывает себе хозяина, потом подражает ему;
он даже не выбирает себе хозяина, которому подража¬
ет; он принимает уже указанного хозяина. Однако, я ду¬
маю, что можно иное прочесть в человеке. Но не сме¬
ют. Не смеют перевернуть страницу. Законы подража¬
ния; я называю их законами страха. Человек боится ос¬
таться одиноким; и совсем не находит себя. Эта
нравственная агорафобия мне отвратительна; это худ¬
ший вид трусости. Между тем создает всегда одинокий.
Но кто здесь хочет создавать? То, что чувствуешь в се¬
бе отличного от других, это и есть редкость, которой об¬
ладаешь; она-то и придает каждому его собственную
ценность, и именно это все стараются уничтожить. Под¬
ражают. И думают, что любят жизнь.
Я не прерывал Меналка; он говорил то же самое,
что месяц тому назад я говорил Марселине; итак, мне
следовало согласиться с ним. Почему, из какого мало¬
душия я перебил его и сказал, подражая Марселине,
слово в слово ту фразу, которой она тогда меня пре¬
рвала:
—	Вы же не можете, милый Меналк, требовать от
каждого, чтобы он отличался от всех остальных...
Меналк сразу замолчал, странно посмотрел на меня,
потом, в то время как Эузебий подходил ко мне, чтобы
проститься, он бесцеремонно повернулся ко мне спи¬
ной и заговорил с Гектором о незначительных вещах. ■
Как только я произнес свою фразу, она показалась
мне глупой; и я особенно огорчился тем, что Меналк
из-за этого мог подумать, что меня задели его слова.
Было поздно, гости расходились. Когда гостиная почти
уже опустела, Меналк подошел ко мне и сказал:
—Я не могу расстаться с вами так. Без сомнения, я
неправильно понял ваши слова. Позвольте мне, по край¬
ней мере, надеяться...
79

—	Нет,— ответил я,— вы правильно их поняли... Но
они были лишены смысла; едва я произнес их, как уже
стал страдать от их глупости, особенно потому, что они
должны были в ваших глазах поставить меня как раз в
ряды тех, кого вы только что обвиняли и кто мне так
же отвратителен, как и вам, я утверждаю это. Я ненави¬
жу всех принципиальных людей.
—	Это,— ответил Меналк со смехом,— самая нена¬
вистная вещь на свете. От них нельзя ждать никакой
искренности, потому что они делают лишь то, что им
повелевают делать их принципы, иначе же они смотрят
на то, что сделали, как на плохое. От одного подозре¬
ния, что вы, может быть, в их лагере, я почувствовал,
как слова застыли у меня на губах. Печаль, которая
тотчас же охватила меня, открыла мне, насколько
сильна моя привязанность к вам; я желал, чтобы это
оказалось ошибкой,— не привязанность к вам, а мое
суждение.
—Действительно, ваше суждение было неверно.
—Ах! не правда ли! — сказал он с живостью, беря
меня за руку.— Послушайте, я должен скоро уезжать,
но я хотел бы еще поввдать вас. Мое нынешнее путе¬
шествие будет более продолжительным и полным слу¬
чайностей, чем другие; я не знаю, когда вернусь. Я дол¬
жен уехать через две недели; здесь никто не знает, как
близок мой отъезд: я только вам сообщаю это. Я уез¬
жаю рано утром. Ночь перед отъездом всегда для меня
полна ужасной тоски. Докажите мне, что'вы не принци¬
пиальный человек; могу ли я рассчитывать, что вы за¬
хотите провести эту последнюю ночь со мной?
—	Но мы увидимся еще до этого,— сказал я немно¬
го удивленно.
—	Нет. Эти две недели я никого не буду принимать;
и даже не буду в Париже. Завтра я уезжаю в Будапешт;
через шесть дней я должен быть в Риме. Там живут
друзья, которых я хочу обнять перед отъездом из Евро¬
пы. Еще один друг ждет меня в Мадриде.
—Я согласен, я проведу эту ночь бдения с вами.
—	И мы будем пить ширазское вино,— сказал Me- ,
налк.
80

Через несколько дней после этого вечера Марсели¬
на стала хуже себя чувствовать. Я уже говорил, что она
часто недомогала; но она не любила жаловаться, а так
как я приписывал ее недомогание беременности, то оно
казалось мне вполне естественным, и я старался не бес¬
покоиться. Старый, довольно глупый или недостаточно
образованный врач сначала нас чрезмерно успокоил.
Между тем ее новое недомогание, сопровождаемое жа¬
ром, заставило меня позвать доктора Т., который счи¬
тался тогда лучшим специалистом в этой области. Он
удивился, что я не позвал его раньше, и предписал точ¬
ный режим, на который ей следовало бы перейти уже
некоторое время тому назад. Из-за своего очень неосто¬
рожного мужества Марселина до этого дня переутом¬
лялась; теперь до разрешения от бремени, которое
ожидалось в конце января, она должна была лежать.
Немного взволнованная и более слабая, чем она в этом
хотела признаться, Марселина очень покорно подчини¬
лась самым стеснительным предписаниям. Все же она
оказала кроткое сопротивление, когда Т. прописал ей
хину в таких дозах, от которых, она знала, мог постра¬
дать ее ребенок. В течение трех дней она упорно отка¬
зывалась принимать ее; потом ей и этому пришлось под¬
чиниться, так как жар усилился; но сделала она это с
большой грустью, словно с мучительным отречением от
будущего; какое-то религиозное смирение сломило во¬
лю, которая поддерживала до сих пор, так что ее состо¬
яние резко ухудшилось в несколько дней.
Я окружил ее еще большими заботами и, как мог,
успокоил ее, ссылаясь на мнение самого Т., не нахо¬
дившего ничего опасного в ее болезни; но сила ее тре¬
воги наконец испугала и меня. Ах, как шатко уже тог¬
да покоилось наше счастье на надежде,— надежде на
столь неверное будущее! Я, который прежде любил
только прошлое, я был опьянен однажды внезапно сла¬
достью мгновения — так думал я,— но будущее отни¬
мает чары у настоящего еще сильнее, чем настоящее
отнимает чары у прошлого; а со времени нашей ночи в
Сорренто вся моя любовь, вся моя жизнь стремилась к
будущему.
81

Наступил вечер, который я обещал провести с Me
налком; и несмотря на то, что мне было неприятно ос¬
тавлять Марселину на целую зимнюю ночь, я изо всех
сил постарался убедить ее в торжественности свидания
и в важности моего обещания. Марселине в этот вечер
было немного лучше, но все же я беспокоился; сидел¬
ка сменила меня у ее постели. Но как только я очутил¬
ся на улице, мое беспокойство вспыхнуло с новой си¬
лой; я отгонял его, боролся, сердясь на самого себя за
то, что не могу освободиться от него. Таким образом я
мало-помалу дошел до состояния чрезмерного напряже¬
ния, до странной восторженности, очень непохожей и
все же близкой к мучительному беспокойству, поро¬
дившему ее, но еще более близкой к счастью. Было по¬
здно, я шел большими шагами; падал густой снег; я был
счастлив, что дышу более свежим воздухом, что бо¬
рюсь против холода, счастлив в борьбе с ветром, ночью,
снегом; я наслаждался своей энергией.
Меналк, услышавший мои шаги, показался на пло¬
щадке лестницы. Он ждал меня нетерпеливо. Он был
бледен и казался взволнованным. Он снял с меня паль¬
то и заставил переменить мокрые сапоги на мягкие пер¬
сидские туфли. На столике около камина были приго¬
товлены лакомства. Две лампы освещали комнату, но
менее ярко, чем камин. Меналк прежде всего справил¬
ся о здоровье Марселины; для упрощения я сказал ему,
что она чувствует себя совсем хорошо.
—	Вы скоро ждете ребенка? — спросил он.
—	Через месяц.
Меналк наклонился к огню, словно желая скрыть
лицо. Он молчал. Он так долго молчал, что под конец
мне стало совсем неловко, и я тоже не знал, что мне
ему сказать. Я встал, сделал несколько шагов, потом,
подойдя к нему, положил ему руку на плечо. Тогда, как
бы продолжая свою мысль, он прошептал:
—	Нужно сделать выбор. Самое важное — знать, че¬
го хочешь.
—	Как! Разве вы не собираетесь уезжать? — спро- -
сил я его, не будучи уверен в смысле его слов.
—	Кажется.
82

—	Разве вы колеблетесь?
—	К чему? Вы, у которого есть жена и ребенок, ос¬
тавайтесь... Из тысячи форм жизни каждый человек
может изведать только одну. Безумие — завидовать
счастью другого; им нельзя было бы воспользоваться.
Счастье не продается готовым, а только по мерке. Я
уезжаю завтра; я знаю: я старался выкроить это счастье
по своему росту... сохраняйте мирное счастье домашне¬
го очага.
—Я тоже по своему росту кроил свое счастье! —
воскликнул я.— Но я вырос; теперь мое счастье давит
меня; иногда я почти задыхаюсь в нем!..
—	Ба, вы привыкнете к нему! — сказал Меналк; по¬
том он встал передо мной, пристально посмотрел мне
прямо в глаза, и, так как я ничего не мог сказать ему,
он улыбнулся несколько печально и продолжал:
—Думаешь, что ты владеешь, а на самом деле тобой
владеют. Налейте себе ширазского вина, милый Ми¬
шель, вам не часто придется пить его, и возьмите этих
розовых сластей, которые персы едят вместе с ним. Се¬
годня вечером я хочу пить с вами, хочу забыть, что зав¬
тра уезжаю, и разговаривать так, как если бы эта ночь
была долгой... Знаете ли вы, что делает нынешнюю по¬
эзию и особенно философию мертвой буквой? То, что
обе они оторваны от жизни. Греция,— она идеализиро¬
вала одновременно и жизнь, так что жизнь артиста са¬
ма уже была поэтическим воплощением; жизнь фило¬
софа — проведение в дело его философии; смешанная
с жизнью, вместо того чтобы чуждаться ее, философия
питала поэзию, поэзия выражала философию, и убеди¬
тельность их была поразительна. Теперь красота боль¬
ше не действенна; действие не заботится о том, чтобы
быть прекрасным, а мудрость живет особняком.
—	Почему,— сказал я,— вы, воплощающий в жизнь
вашу мудрость, не пишете мемуаров? Или, проще,—
прибавил я, заметив его улыбку,— воспоминаний о ва¬
ших путешествиях?
—	Потому что я не хочу вспоминать,— ответил
он.— Если бы я делал это, мне бы казалось, что я ме¬
шаю будущему свершаться и даю власть прошлому. Из
83

совершенного забвения вчерашнего дня я создаю новиз¬
ну каждого часа. Никогда мне не достаточно того, что¬
бы был я счастлив. Я не верю в умершее и смешиваю
то, чего больше нет, с тем, чего никогда не было.
Меня наконец раздражили эти слова, слишком пред¬
восхищавшие мою мысль, мне хотелось вернуть его на¬
зад, остановить, но я тщетно искал возражений; к тому
же я сердился на себя еще больше, чем на Меналка. По¬
этому я молчал. Он то ходил взад и вперед, как дикий
зверь в клетке, то наклонялся к огню, то молчал подо¬
лгу, то вдруг начинал говорить:
—	Если бы еще наш ничтожный мозг умел хорошо
«бальзамировать» воспоминания! Но они плохо сохра¬
няются — самые нежные распадаются, самые сладо¬
страстные гниют; самые прелестные становятся позже
самыми опасными. То, в чем раскаиваешься, было сна¬
чала восхитительным.
Снова долгое молчание; потом он опять говорил:
—	Сожаления, угрызения, раскаяния — все это про¬
шлые радости, которые мы видим со спины. Я не люб¬
лю смотреть назад, и я далеко за собой оставляю свое
прошлое, как птица покидает свою тень, улетая..Ах, Ми¬
шель, всякая радость ждет нас постоянно, но хочет за¬
стать ложе пустым, быть единственной, хочет, чтобы
человек шел к ней как вдовец. Ах, Мишель, всякая ра¬
дость похожа на манну пустыни, которая гниет в один
день; она похожа на воду Амелейского источника, упо¬
минаемого Платоном,— воду, которую нельзя было
удержать ни в одном сосуде... Пусть каждое мгновение
уносит то, что оно принесло с собой.
Меналк говорил еще долго; я не могу пересказать
сейчас всех его слов; между тем многие из них тем
крепче врезались мне в память, чем скорее мне их хо¬
телось забыть; не то чтобы они научили меня чему-ни¬
будь очень новому, но они внезапно обнажали мою
мысль, мысль, которую я скрывал под столькими по¬
кровами, что почти надеялся задушить... Так протекла
ночь.
Когда утром, проводив Меналка на поезд, я шел
один домой к Марселине, я почувствовал себя полным
84

ужасной печали, ненависти к циничной радости Менал¬
ка; мне хотелось, чтобы она была притворной; я старал¬
ся отрицать ее. Я раздражался на то, что ничего не мог
ему ответить; я раздражался на то, что сказал несколь¬
ко слов, из-за которых он мог усомниться в моем сча¬
стье, в моей любви! И я цеплялся за мое сомнительное
счастье, за мое «мирное счастье», как говорил Меналк;
увы, я не мог отогнать от него беспокойства, но я ду¬
мал, что это беспокойство будет пищей любви. Я накло¬
нялся к будущему, и в нем я видел, как улыбается мне
мой маленький ребенок; для него изменялась и крепла
моя мораль... Решительно, я шел твердым шагом.
Увы, когда я вернулся домой в то утро, меня в пер¬
вой же комнате поразил необычный беспорядок. Си¬
делка вышла ко мне навстречу и в сдержанных словах
сообщила мне, что ночью мою жену охватило ужасное
волнение, потом начались боли, хотя она и не думала,
что наступил срок родов; почувствовав себя очень пло¬
хо, она послала за доктором; он, хотя и поспешно при¬
шел ночью, еще до сих пор не оставлял больную; по¬
том, видя мою бледность, сиделка, мне кажется, захо¬
тела меня успокоить и стала говорить, что все уже те¬
перь идет на лад, что... Я бросился в комнату
Марселины.
Комната была слабо освещена; сначала я различил
только доктора, который движением руки велел мне
молчать, потом в темноте еще что-то, чего я не знал.
Взволнованно, без шума я подошел к постели. У Мар¬
селины были закрыты глаза; она была так ужасающе
бледна, что сначала я подумал, что она мертва; но, не
открывая глаз, она повернула ко мне голову. В темном
углу комнаты незнакомая мне женщина убирала, прята¬
ла различные предметы; я увидел блестящие инстру¬
менты, вату; я уввдел, мне показалось, что я вижу белье
в крови... Я почувствовал, что шатаюсь. Я едва не упал
около доктора; он поддержал меня. Я понял; я боялся
понять...
—А ребенок? — спросил я с тоской.
Он грустно пожал плечами. Не помня себя, я бро¬
сился к постели, рыдая. Ах, будущее!
85

Земля вдруг ушла у меня из-под ног; передо мной бы¬
ла только пустая дыра, которая меня всего поглотила.
Здесь все смешивается в одно туманное воспомина¬
ние. Вначале, однако, Марселина, казалось, довольно
быстро поправлялась. Благодаря рождественским кани¬
кулам, давшим мне некоторый досуг, я мог проводить
около нее почти целые дни. Подле нее я читал, писал
или тихонько читал ей вслух. Я никогда не возвращал¬
ся домой без цветов для нее. Я вспоминал о нежных за¬
ботах, которыми она окружала меня во время моей бо¬
лезни, и я окружил ее такой любовью, что иногда она
улыбалась от этого, как счастливая. Мы не обменялись
ни одним словом о печальном собьггаи, разбившем на¬
ши надежды...
Потом у нее началось воспаление вен; а когда оно
пошло на убыль, внезапная закупорка сосудов постави¬
ла Марселину между жизнью и смертью. Была ночь. Я
вспоминаю себя склонившимся над ней, чувствующим,
как вместе с ее сердцем останавливается и мое, затем
снова оживает. Сколько ночей бодрствовал я так около
нее,— с пристально устремленным взглядом, надеясь
силою любви перелить часть моей жизни в нее! И если
я больше не думал о счастье, то единственной моей гру¬
стной радостью было видеть, как иногда улыбалась
Марселина.
Мои лекции возобновились. Откуда брал я силы,
чтобы приготовлять и читать их?.. Мое воспоминание
теряется, и я не знаю, как недели сменялись неделями.
Все же я хочу рассказать об одном маленьком событии.
Это было утром, вскоре после закупорки сосудов;
сижу около Марселины; ей как будто немного лучше,
но ей предписана еще полнейшая неподвижность; она
не должна шевелить даже руками. Я наклоняюсь, что¬
бы дать ей пить; когда она напилась, не успел я еще под¬
няться, как она еще более слабым от волнения голосом
просит меня открыть ящичек, на который указывает
взглядом; он тут, на столе; я открываю его; он полон
лент, лоскутков, дешевых безделушек. Что она хочет?
86

Я приношу ящичек к ее постели; одну за другой я вы¬
нимаю каждую вещь. Это? Это? Нет, еще не то; и я чув¬
ствую ее легкое беспокойство. «Ах, Марселина, ты хо¬
чешь эти четки». Она пытается улыбнуться.
—Ты боишься, что я плохо за тобой ухаживаю?
—	О, мой друг,— шепчет она.
А я вспоминаю о нашем разговоре в Бискре, об ее
робком упреке, когда я отверг то, что она называла
«Божьей помощью». Я продолжал несколько сурово:
—Я ведь выздоровел сам, без помощи.
—Я столько молилась за тебя,— отвечает она.
Она говорит это нежно, печально; я чувствую в ее
взгляде тоскливую мольбу... Я беру четки и кладу в ее
ослабевшую руку, лежащую на простыне. Меня воз¬
награждает взгляд, полный слез и любви, но я не могу
ответить на него; еще мгновение я медлю, не зная, что
делать, чувствуя неловкость; наконец, не выдержав,
говорю:
—	Прощай.— И выхожу из комнаты с враждебным
чувством, так, как будто меня выгнали.
Между тем закупорка сосудов серьезно нарушила
деятельность ее организма; ужасный сгусток крови, от¬
брошенный сердцем, утомлял и загружал правое лег¬
кое, затрудняя дыхание, делал его тяжелым и свистя-
нщм. Я подумал, что она уже не поправится. Болезнь
вошла в Марселину, отныне жила в ней, поставила на
ней свое клеймо, запятнала ее. Она стала испорченной
вещью.
III
Наступило теплое время года. Как только я закон¬
чил мой курс, я перевез Марселину в Ла Мориньер, так
как доктор утверждал, что непосредственная опасность
прошла и для того, чтобы окончательно поправиться, ей
нужен только более здоровый воздух. Я тоже очень
нуждался в отдыхе. Бессонные ночи, которые я почти
без отдыха проводил один около нее, длительное вол¬
87

нение и особенно то страдальческое сочувствие, кото¬
рое во время закупорки сосудов у Марселины застави¬
ло меня ощущать в самом себе ужасные скачки ее сер¬
дца,— все это меня так утомило, как если бы я сам пе¬
ренес болезнь.
Я предпочел бы увезти Марселину в горы; но она
выразила живейшее желание снова поехать в Норман¬
дию, уверяя, что никакой другой климат не будет ей так
полезен, и напомнила мне, что мне надо посетить те
две фермы, заботу о которых я несколько опрометчиво
взвалил на себя. Она убедила меня, чтобы я взял на се¬
бя ответственность за них и что я перед самим собой
обязан добиться каких-нибудь результатов. Как только
мы приехали, она заставила меня бежать на поля... Я не
знаю, не было ли в ее дружеской настойчивости боль¬
шей доли самоутверждения, страха, что я почувствую
себя недостаточно свободным благодаря заботам, в ко¬
торых она еще нуждалась и которые привязали бы ме¬
ня к ней... Впрочем, Марселина поправлялась; кровь
снова приливала к ее щекам; и ничто не давало мне та¬
кого успокоения, как вид ее теперь гораздо менее гру¬
стной улыбки; я мог безбоязненно оставлять ее.
И вот я вернулся к своим фермам. Там начинался
сенокос. От воздуха, напоенного цветеньем и аромата¬
ми, у меня сначала закружилась голова, как от опьяня¬
ющего напитка. Мне показалось, что с прошлого года я
не дышал или дышал только пылью,— до того проникал
в меня этот медовый воздух. С откоса, на котором я
присел как пьяный, я ввдел всю Ла Мориньер; я видел
ее голубые крыши, сонные воды прудов; кругом — ско¬
шенные поля или еще не покрытые травой; подальше
излучину ручья; еще дальше леса, в которых я прошлую
осень ездил верхом с Шарлем. Приближался звук пес¬
ни, которую я уже слышал некоторое время; это возвра¬
щались с сенокоса работники с граблями и вилами на
плечах. Я почти всех их узнал, и это неприятно напоми¬
нало мне, что я здесь не очарованный странник, а хозя¬
ин. Я подошел, улыбнулся им, поговорил и подробно
расспросил каждого из них о его делах. Еще утром Бо¬
каж осведомил меня о состоянии посевов; впрочем, в
88

своих аккуратных письмах он все время сообщал мне о
малейших происшествиях на фермах. Работа на них
шла неплохо, гораздо лучше, чем я мог надеяться вна¬
чале, судя по словам Бокажа. Однако меня ждали для
принятия некоторых важных решений, и в течение не¬
скольких дней я по мере сил всем управлял, без удо¬
вольствия, но кое-как наполняя этой видимостью рабо¬
ты мою растерзанную жизнь.
Как только Марселина поправилась настолько, что
могла принимать, к нам приехали гостить несколько
друзей. Их приветливое и нешумное общество нрави¬
лось Марселине, но привело к тому, что я еще охотнее,
чем прежде, уходил из дому. Я предпочитал общество
работников с фермы; мне казалось, что с ними я могу
научиться чему-нибудь лучшему; не то, чтобы я их мно¬
го расспрашивал, нет, но мне трудно выразить радость,
которую я испытывал подле них; мне казалось, что я
чувствую их насквозь,— и тогда как разговоры наших
знакомых были мне уже известны раньше, чем они на¬
чинали говорить,— один вид этих бедняков приводил
меня в непрерывный восторг.
Если вначале они старались подлаживаться ко мне в
своих ответах — чего я никогда не делал в своих вопро¬
сах,— то вскоре они привыкли свободнее чувствовать
себя в моем присутствии. Я все ближе сходился с ними.
Не довольствуясь тем, что я видел их работу, я захотел
видеть их игры; их тупые слова вовсе не интересовали
меня, но я присутствовал при их еде, слушал их шутки,
любовно наблюдал заг их удовольствиями. Это было то¬
же своего рода «сочувствие», подобное тому, которое
заставляло учащенно биться мое сердце во время серд¬
цебиения у Марселины, это было мгновенное эхо всяко¬
го чужого ощущения, но не смутное, а точное, острое. Я
чувствовал в своих плечах ломоту косаря; я уставал его
усталостью; глоток сидра, который он выпивал, утолял
жажду; я чувствовал, как он вливается в его горло; од¬
нажды, натачивая косу, один из них глубоко порезал се¬
бе большой палец; я почувствовал до костей его боль.
И мне казалось, что таким путем, не одним лишь
зрением я воспринимаю окружающую природу, но и не¬
89

ким осязанием, возможности которого, благодаря это¬
му странному «сочувствию», становились неограничен¬
ными.
Присутствие Бокажа стесняло меня: когда он прихо¬
дил, мне надо было разыгрывать хозяина, что мне со¬
всем перестало нравиться. Я еще распоряжался — это
было необходимо — и по-своему руководил работника¬
ми; но я уже не ездил верхом, боясь слишком возвы¬
шаться над ними. Но несмотря на все предосторожно¬
сти, которые я принимал, чтоб их не стесняло мое при¬
сутствие и они не сдерживали себя передо мной, я, как
и раньше, был полон дурного любопытства к ним. Су¬
ществование каждого из них оставалось для меня таин¬
ственным. Мне все казалось, что часть их жизни была
скрыта. И я каждому из них приписывал тайну, кото¬
рую упорно желал узнать. Я бродил вокруг них, следил,
подсматривал. Я привязывался к самым грубым из них,
как будто ждал, что из темноты возникнет и откроется
для меня озаряющий свет.
Особенно привлекал меня один из них: он был до¬
вольно красив, высокого роста, не туп, но руководил им
только инстинкт, он все делал лишь по внезапному по¬
рыву и уступал всякому своему мимолетному побужде¬
нию. Он был не местный; его наняли случайно. Он пре¬
восходно работал два дня, а на третий напивался до бес¬
чувствия. Раз ночью я тайком пробрался к нему на се¬
новал; он валялся на сене и спал тяжелым пьяным сном.
Сколько времени я смотрел на него!.. В один прекрас¬
ный день он так же внезапно исчез, как появился. Мне
хотелось узнать, по какой дороге он ушел... В тот же ве¬
чер я узнал, что Бокаж прогнал его.
Я разозлился на Бокажа и велел позвать его.
—	Кажется, вы прогнали Пьера? — начал я.— Поче¬
му вы это сделали?
Немного удивленный моим гневом, который я, одна¬
ко. сдерживал, как мог, он сказал:
—	Вы бы сами, сударь, не захотели держать у себя
дрянного пьяницу, который развращает лучших рабо¬
чих...
—Я лучше знаю, чем вы, кого я желаю держать.
90

—	Беспутный парень! Никто не знает даже, откуда
он явился. У нас это никому не нравилось... Если бы
как-нибудь ночью он поджег сеновал, были бы вы до¬
вольны, сударь?
—	В конце концов, это — мое дело, и ферма, кажет¬
ся, моя; я желаю управлять ею, как мне хочется. В бу¬
дущем потрудитесь излагать мне основания, по кото¬
рым вы увольняете людей, прежде, чем это делать.
Бокаж, как я уже упоминал, знал меня с раннего
детства; как ни оскорбителен был мой тон, он слишком
любил меня, чтобы очень на него рассердиться. Он да¬
же не особенно всерьез принял все это. Нормандский
крестьянин плохо верит тому, причины чего он не по¬
нимает, иначе говоря, всему тому, что не основано на
выгоде. Бокаж просто счел придурью с моей стороны
этот выговор.
Все же мне не хотелось кончить разговор на этом
порицании, и, чувствуя, что я был слишком резок, я ста¬
рался придумать, о чем бы поговорить еще.
—	Ваш сын Шарль скоро возвращается? — решился
я спросить после секундного молчания.	^
—Я думал, что вы забыли его, сударь, и потому о
нем не спрашивали,— ответил Бокаж еще обиженным
тоном.
—	Забыть его! Как бы я мог забыть его, Бокаж, по¬
сле всего того, что мы вместе делали в прошлом году?
Напротив, я очень рассчитываю на его помощь на фер¬
мах.
—	Вы очень добры, сударь. Шарль должен приехать
через неделю.
—Я очень этому рад, Бокаж,— и я отпустил его.
Бокаж почти был прав: я, конечно, не забыл Шарля,
но думал о нем очень мало. Как объяснить, что после
такой пылкой дружбы я испытывал к нему только пе¬
чальное равнодушие? Должно быть потому, что мои за¬
нятия и вкусы стали иными, чем в прошлом году. Мои
две фермы, приходилось в этом признаться, интересо¬
вали меня гораздо меньше, чем люди, которых я нани¬
мал д ля их обслуживания, а общению с ними присутст¬
вие Шарля должно было мешать. Он был слишком рас¬
91

судителен и слишком заставлял себя уважать. И вот, не¬
смотря на живое волнение, которое возбуждало во мне
воспоминание о нем, я ожидал его возвращения с тре¬
вогой.
Он вернулся. Ах, как я был прав в своей боязни и
как правильно поступал Меналк, отрекаясь от воспо¬
минаний! Вместо Шарля явился какой-то нелепый гос¬
подин в смешном котелке. Боже, как он изменился!
Неловко и принужденно, я все же старался не слиш¬
ком холодно ответить на радость, которую он проявил
при встрече со мной, но даже эта радость мне не по¬
нравилась; она была неуклюжей и показалась мне не¬
искренней. Я принял его в гостиной, и так как было
уже темно, я неясно различал его лицо; но когда при¬
несли лампу, я увидел с отвращением, что он отпустил
бакенбарды.
В этот вечер разговор был довольно унылым; затем,
зная, что он будет все время проводить на фермах, я в
течение недели избегал ездить туда и сидел за своей на¬
учной работой или с гостями. Потом, когда я стал сно¬
ва выходить, я был увлечен совсем новым делом.
Лес наполнился дровосеками. Каждый год продава¬
ли часть его; разделенный на двенадцать равных участ¬
ков, лес каждый год давал вместе с несколькими пере¬
росшими деревьями, на рост которых нельзя было уже
рассчитывать, двенадцатилетний лесосек, шедший на
порубку.
Эта работа производилась зимой; затем, согласно
договору, до весны дровосеки должны были очистить
участки. Но дядюшка Эртеван, лесоторговец, так нера¬
диво руководил операцией, что иной раз наступала вес¬
на, а лес был завален срубленными деревьями; нежные
новые побеги тянулись вдоль сухих стволов, и, когда
дровосеки наконец очищали лес, они одновременно гу¬
били много молодых почек.
В этом году небрежность Эртевана перешла все гра¬
ницы. Ввиду отсутствия других конкурентов, мне при¬
шлось уступить ему порубку за очень низкую цену; и
вот, уверенный в барыше, он не очень-то торопился за¬
бирать лес, за который так дешево заплатил. С недели
92

на неделю он откладывал работу, объясняя это то отсут¬
ствием рабочих, то дурной погодой, потом заболевала
лошадь, потом надо было платить налоги, потом явля¬
лась другая работа... всего не перечислить. Так что к се¬
редине лета ничего еще не было вывезено.
То, что в прошлом году рассердило бы меня в вы¬
сшей степени, в этом году оставляло меня довольно
спокойным; я не скрывал от себя убытка, наносимого
мне Эртеваном; но этот порубленный лес был красив, я
с удовольствием гулял в нем, следя, наблюдая за дичью,
ловя гадюк, а иногда подолгу сидя на каком-нибудь сва¬
ленном стволе, который, казалось, жил еще, пуская из
своих ран зеленые побеги.
Потом, вдруг, в начале августа, Эртеван собрался
прислать своих рабочих. Их пришло сразу шесть чело¬
век, и они рассчитывали кончить работу в десять дней.
Часть продажного леса почти примыкала к Ла Вальтри;
чтобы облегчить работу дровосеков, я согласился на то,
чтоб им доставляли еду с фермы. Поручено это было
разбитному парню по имени Бют, который только ,что
вернулся с военной службы насквозь прогнившим,— я
говорю о его духе, так как тело его было замечательно
здоровым; это был один из тех моих рабочих, с которы¬
ми я охотно беседовал. Таким образом, я мог с ним ви¬
деться, не бывая для этого на ферме, потому что имен¬
но в это время я стал снова выходить. И в течение не¬
скольких дней я почти не покидал лес, возвращаясь в
JIa Мориньер только к завтраку или к обеду, даже час¬
то к нему опаздывая. Я делал вид, что наблюдал за ра¬
ботою, на самом же деле смотрел только на рабочих.
Иногда к этим шести дровосекам присоединялись
двое сыновей Эртевана, один двадцати, другой пятнад¬
цати лет, оба стройные, гибкие, с жесткими чертами ли¬
ца. У них был какой-то иноземный тип, и впоследствии
я действительно узнал, что их мать была испанкой. Я
сначала удивился, как она могла попасть в эти места, но
выяснилось, что Эртеван, бывший в молодости заядлым
бродягой, женился на ней в Испании. По этой причине
на него у нас косо смотрели. В первый раз я встретил
его младшего сына, я это хорошо помню, в сильный
93

дождь; он был один и сидел на самом верху высокой те¬
леги, нагруженной вязанками хвороста; развалившись
на сухих ветвях, он пел или, вернее, завывал какую-то
странную песню; ничего подобного ей я никогда еще не
слышал в наших краях. Лошади, запряженные в телегу,
знали дорогу, и, хотя ими никто не правил, они подви¬
гались вперед. Я не могу передать вам впечатления, ко¬
торое произвела на меня эта песня, потому что похо¬
жие на нее я слышал только в Африке... Мальчуган ка¬
зался возбужденным и пьяным; когда я проходил, он да¬
же не взглянул на меня; на следующий день я узнал, что
он один из сыновей Эртевана. Именно для того, чтобы
снова увидеть его или, по крайней мере, чтобы дож¬
даться его, я подолгу задерживался на порубке. Скоро
весь лес был вывезен. Сыновья Эртевана приходили
только три раза. Они держались гордо, и я не мог до¬
биться от них ни слова.
Бют, напротив, был словоохотлив; я вел себя так,
что он скоро понял, о чем со мною можно говорить; с
тех пор он перестал стесняться и начал рассказывать
все о жителях округи. Я жадно прислушивался к ее тай¬
нам. Они и превосходили мои ожидания, и не удовлет¬
воряли меня. Это ли бушевало под поверхностью? Или,
быть может, это было тоже новым видом лицемерия?
Не все ли равно? Я так же искал ответа у Бюта, как
раньше искал его в диких готских хрониках. От его рас¬
сказов подымалось смутное дыхание бездны; оно уже
кружило мне голову, и я тревожно вдыхал его. Прежде
всего я узнал от него, что Эртеван живет со своей до¬
черью. Я боялся, что он перестанет быть откровенным
со мной, если я проявлю малейшее осуждение, поэтому
я улыбнулся; меня подталкивало любопытство.
—А мать? Она ничего не имеет против?
—	Мать! Вот уже двенадцать лет, как она умерла...
Он бил ее.
—	Сколько их всех?
—	Пятеро детей. Вы видели старшего и самого
младшего. Есть еще один, которому шестнадцать лет;
он хилый и хочет стать священником. Еще есть старшая
дочь, и у нее уже двое детей от отца...
94

Мало-помалу я узнал многое другое, что превраща¬
ло дом Эртевана в пламенное логово с сильным запа¬
хом, вокруг которого невольно кружилось мое вообра¬
жение, как муха вокруг мяса. Однажды вечером стар¬
ший сын попытался изнасиловать молодую служанку, а
так как она сопротивлялась, вмешался отец и помог сы¬
ну, держа ее своими громадными ручищами; в это вре¬
мя второй сын этажом выше продолжал мирно читать
свои молитвы, а младший, присутствовавший при этой
драме, хохотал. Что касается насилия, я охотно верю,
что его было не очень трудно совершить, так как Бют
еще рассказывал, что через некоторое время служанка,
войдя во вкус, попробовала соблазнить молоденького
священника.
—	И попытка не удалась? — спросил я.
—	Он еще держится, но уже не очень крепко,— от¬
ветил Бют.
—Ты говорил, кажется, что есть еще одна дочь?
—	Которая отдается всякому встречному и ничего
за это не просит. Когда на нее это наход ит, она готова
сама заплатить. Но только спать с ней в доме отца^зе
следует: изобьет. Он говорит, что в своей семье можно
делать, что хочешь, а остальных это не касается. Пьер,
тот парень с фермы, которого вы велели прогнать, не
хвастался этим, но раз ночью он вышел оттуда с дырой
в голове. С этих пор приходится работать в замковом
лесу.
Тогда, ободряя его взглядом, я спросил:
—А ты пробовал?
Он из приличия опустил глаза и ответил игриво:
—	Случалось.
Потом, быстро подняв глаза, прибавил:
—	Малыш Бокажа тоже.
—	Какой малыш Бокажа?
—Альсид, тот, что спит на ферме. Разве вы не зна¬
ете его, сударь?
Я был совершенно поражен, узнав, что у Бокажа
есть еще второй сын.
—	Правда,— продолжал Бют,— в прошлом году он
жил еще у дяди. Но все же удивительно, что вы его еще
95

не встречали в лесу, сударь: он почти каждый вечер
браконьерствует.
Бют произнес последние слова, понизив голос. Он
пристально посмотрел на меня, и я понял, что мне нуж¬
но улыбнуться. Тогда Бют, довольный, продолжал:
—Я полагаю, вы прекрасно знаете, сударь, что на
ваших землях охотятся. Но ведь лес так велик, что это,
право, не приносит убытка...
-	Я проявил так мало неудовольствия, что очень ско¬
ро Бют, осмелевший и, как я теперь думаю, довольный
тем, что можно слегка поддеть Бокажа, показал мне в
нескольких ямах силки, расставленные Альсидом, а по¬
том и место в изгороди, откуда я мог почти с полной
уверенностью его поймать. Наверху косогора был уз¬
кий пролом в изгороди, ограничивавшей лес; через не-
го-то Альсид и пробирался обыкновенно часов около
шести. Бют и я, весело забавляясь, протянули здесь про¬
волоку и ловко скрыли ее. Потом, заставив меня покля¬
сться, что я не выдам его, Бют ушел, не желая обнару¬
живать своего участия. Я спрятался с той стороны отко¬
са и стал ждать.
Три вечера прождал я напрасно. Я начинал думать,
что Бют подшутил надо мной... Наконец на четвертый
вечер я слышу приближение очень легких шагов. Мое
сердце бьется, и я внезапно познаю жуткое наслажде¬
ние браконьера... Силок так хорошо расставлен, что
Альсид прямо попадает в него. Я вижу, как он сразу же
падает, силок захватил его ногу у щиколотки. Он хочет
убежать, снова падает, бьется, как дичь. Это скверный
мальчишка с зелеными глазами, с волосами, как ку¬
дель, с плутоватым выражением лица. Он брыкается
ногами; потом, крепко схваченный мною, пытается ме¬
ня укусить и, так как это ему не удается, начинает бро¬
сать мне в лицо самые необыкновенные ругательства,
которые я когда-либо слышал. Под конец я не могу вы¬
держать и хохочу. Тогда он вдруг останавливается,
смотрит на меня и говорит тише:
—	Скот этакий, вы меня искалечили.
—	Покажи.
Он спускает чулок на деревянный башмак и показы¬
96

вает щиколотку, на которой еле заметен слабый, слег¬
ка розоватый след.
—	Это пустяки.
Он слегка улыбается, потом говорит лукаво:
—	Вот я расскажу отцу, что вы расставляете силки.
—	Черт возьми! Это один из твоих силков.
—Уж конечно, это не вы его расставили.
—	Почему же не я?
—	Вы не сумели бы так хорошо это сделать. Пока¬
жите мне, как вы это сделали.
—	Научи меня...
—	В этот вечер я сильно запоздал к обеду и Марсе¬
лина беспокоилась, так как никто не знал, где я. Я все
же не рассказал ей, что расставил шесть силков и что
вместо того, чтобы выбранить Альсида, еще дал ему де¬
сять су.
На следующий день, когда я отправился вместе с
ним осматривать силки, я с восторгом увидел в них
двух кроликов; разумеется, я отдал их ему. Охота еще
не была разрешена. Что же делал Альсид с этой дичью,
которую нельзя было показывать, чтобы не попасться?
В этом он не хотел мне признаться. Наконец я узнал,—
и все от Бюта,— что Эртеван был скупщиком крадено¬
го и что младший сын его был посредником между ним
и Альсидом. Не удастся ли мне теперь поближе позна¬
комиться с этой дикой семьей? С какой страстью я бра¬
коньерствовал!
Я встречался с Альсидом каждый вечер: мы ловили
кроликов в большом количестве и даже раз поймали
косулю; она была еще полуживой... Я не могу вспом¬
нить без ужаса радость, с которой убивал ее Альсид.
Мы спрятали косулю в верное место, куда должен был
прийти за ней ночью сын Эртевана.
С этого времени я менее охотно выходил из дому
днем, так как опустошенные леса не так меня привлека¬
ли. Я даже старался работать; скучная работа без цели,
так как, закончив свой курс, я отказался дальше заме¬
щать кафедру,— неблагодарная работа, от которой от¬
влекал меня сразу малейший звук песни, малейший шум
в деревне; всякий крик становился для меня призывом.
97

Сколько раз я вскакивал, бросая чтение, и бежал к ок¬
ну для того, чтобы ничего не увидеть! Сколько раз, вне¬
запно выходя... Единственное внимание, на которое я
был способен, было внимание моих пяти чувств.
Но когда темнело — а в эту пору темнело уже ра¬
но — наступал наш час, красоты которого я до тех пор
не знал; и я выходил, как выходят воры. Я приобрел
зоркость ночной птицы. Я восхищался более подвиж¬
ной и более высокой теперь травою, более густыми де¬
ревьями. Ночь все отдаляла, отодвигала землю, углуб¬
ляла всякую поверхность. Самая гладкая дорожка каза¬
лась опасной. Чувствовалось всюду пробуждение того,
что жило сумеречной жизнью.
—	Как думает твой отец, где ты сейчас?
—	В коровнике, сторожу скот.
Я знал, что Альсид спит там, совсем близко от голу¬
бей и кур, так как его там на ночь запирали, он выле¬
зал через дыру в крыше, его одежда еще сохраняла теп¬
лый запах курятника...
Потом внезапно, как только мы забирали дичь, он
проваливался в ночь, как в люк, не попрощавшись, не
сказав даже — «до завтра». Я знал, что прежде чем вер¬
нуться на ферму, где собаки не лаяли на него, он встре¬
чался с мальчишкой Эртевана и передавал ему свою до¬
бычу. Но где? Вот этого я при всем желании не мог уз¬
нать. Угрозы, хитрости ни к чему не приводили; никак
не удавалось к Эртевану приблизиться. И я не знаю, в
чем больше всего проявлялось мое безумие: в старании
доискаться ничтожной тайны, которая все ускользала
от меня, или, быть может, в выдумывании этой тайны
из любопытства? Но что делал Альсид, расставшись со
мной? Шел ли он действительно спать на ферму? Или
обманывал фермера? Ах, напрасно я ставил себя в глу¬
пое положение, я добился только того, что еще умень¬
шил его уважение к себе и не увеличил его доверия; это
меня и бесило, и печалило...
Когда он внезапно исчезал, я оставался в унылом
одиночестве; возвращался полями по траве, напоенной
росой, я был пьян ночью, дикой жизнью, хаосом и при¬
ходил промокший, грязный, покрытый листьями. Изда¬
98

ли, из спящей JIa Мориньер, указывала мне путь, слов¬
но спокойный маяк, лампа в моей рабочей комнате, где
я, как думала Марселина, запирался, или свет^из комна¬
ты Марселины, которую я убедил, что без ночных про¬
гулок я не могу заснуть. Это была правда: я ненавидел
свою постель и предпочел бы сеновал.
В этом году было очень много дичи. Кролики, зай¬
цы, фазаны сменяли друг друга. Видя, что все идет как
нельзя лучше, Бют через три дня пожелал присоеди¬
ниться к нам.
На шестой день нашего браконьерства мы из постав¬
ленных двенадцати силков нашли только два; осталь¬
ные были похищены в течение дня. Бют попросил у ме¬
ня пять франков, чтобы купить медной проволоки, так
как железная никуда не годилась.
На следующий день я имел удовольствие увидеть
свои десять силков в руках у Бокажа, и мне пришлось
похвалить его за усердие. Самое неприятное было то,
что я в прошлом году неосторожно пообещал платить
по пятидесяти сантимов за каждый найденный в лесу
силок; и вот, мне пришлось дать пять франков Бокажу.
Тем временем Бют покупает на пять франков проволо¬
ки. Через четыре дня — та же история; снова найдено
десять силков. Снова пять франков Бюту; снова пять
франков Бокажу. И на мои поздравления по поводу на¬
ходки он отвечает:
—	Это не меня надо поздравлять, а Альсида.
—	Вот как! .
Слишком сильное удивление может нас выдать; я
сдерживаюсь.
—Да,— продолжает Бокаж,— конечно, сударь, я
старею и слишком занят фермой. Мальчишка за меня
бегает по лесам; он знает их; он хитер и лучше моего
знает, где надо искать и находить западни.
—	Охотно верю этому, Бокаж.
—	И вот из десяти су, которые вы платите, сударь, я
пять отдаю ему за каждую западню.
—	Конечно, он заслужил их. Двадцать силков за
99

пять дней! Он славно поработал. Теперь держитесь, бра¬
коньеры! Ручаюсь, что они сделают передышку.
—	О, нет, сударь, чем больше ловишь силков, тем
больше их находишь. Дичь в этом году дорога, и за те
несколько су, что это им стоит...
Меня так хорошо разыграли, что еще немного — и
я подумал бы, что Бокаж тоже в заговоре. И досадна
мне в этом деле была не тройная торговля Альсида, а
то, что он так обманывал меня. И потом, что они с Бю-
том делают с деньгами? Я ничего не знаю; я ничего не
узнаю об этих существах. Они всегда будут лгать; будут
обманывать_ради обмана. В этот вечер я дал Бюту не
пять, а десять франков: я предупредил его, что это в по¬
следний раз, и если силки будут унесены, то тем хуже.
На следующий день приходит Бокаж, он кажется
очень смущенным; я сразу же смущаюсь не меньше его.
Что такое случилось? И Бокаж сообщает мне, что Бют
вернулся только утром на ферму, пьяный вдребезги; ед¬
ва Бокаж успел раскрыть рот, как Бют разразился гру¬
быми ругательствами, потом бросился на него и уда¬
рил...
—	И вот, — говорит Бокаж, — я пришел спросить
вас, сударь, разрешаете ли вы мне,— (он останавлива¬
ется секунду на этом слове),— разрешаете ли вы мне
его уволить?
—Я подумаю об этом, Бокаж. Я очень огорчен, что
он нагрубил вам. Я вижу... Дайте мне подумать одному,
и возвращайтесь сюда через два часа.
Бокаж удаляется.
Оставить Бюта — значит тяжело оскорбить Бокажа;
выгнать Бюта — значит толкнуть его на месть... Все
равно; будь что будет; в сущности, я один виновник все¬
го... И как только Бокаж возвращается, я говорю:
—	Вы можете сказать Бюту, что он нам больше не
нужен.
После этого я жду. Что делает Бокаж? Что говорит
Бют? И только вечером до меня доходят некоторые от¬
звуки скандала. Бют все рассказал. Я это заключаю из
криков, доносящихся из дома Бокажа: бьют маленько¬
го Альсида. Бокаж сейчас придет; он приходит; я слы¬
100

шу, как приближаются его старческие шаги, и мое сер¬
дце бьется сильнее, чем прежде из-за дичи. Несносная
минута! Будут пущены в ход благородные чувства, мне
придется все принимать всерьез. Какое объяснение
придумать? Как я плохо разыгрываю свою роль! Ах, я
хотел бы от нее отказаться... Бокаж входит. Я абсолют¬
но ничего не понимаю в том, что он говорит. Это глу¬
по: я заставляю повторить все снова. Наконец я уразу¬
мел следующее: он думает, что Бют один виноват; он не
улавливает невероятной правды. Чтобы я дал десять
франков Бюту,— и ради такой цели! — Бокаж слишком
нормандец, чтобы допустить это. Конечно, Бют украл
десять франков, уверяя, что я дал их ему, он прибавля¬
ет к воровству еще ложь; уловка, чтобы скрыть воров¬
ство; Бокажа не проведешь такими сказками... О бра¬
коньерстве нет уж больше речи. А Альсида Бокаж бил
за то, что он не ночевал дома.
Ну, я спасен! В отношении Бокажа, по крайней ме¬
ре, благополучно. Что за болван этот Бют! Разумеется,
в этот вечер мне не очень хотелось браконьерствовать.
Я думал, что уже все кончено, но через час являет¬
ся Шарль. Вид у него серьезный; уже издали он кажет¬
ся еще скучнее своего отца. Подумать, что в прошлом
году...
—	Ну, Шарль, что-то давно тебя не видно!
—	Если бы вы хотели видеть меня, сударь, вам сто¬
ило только прийти на ферму. У меня, конечно, нет дел
в лесах по ночам.
—А! Твой отец тебе рассказал...
—	Отец мне ничего не рассказал, потому что он ни¬
чего не знает. Зачем ему знать в его возрасте, что хо¬
зяин издевается над ним?
—	Осторожнее, Шарль! Ты слишком далеко захо¬
дишь...
—	Ну, конечно, вы хозяин! Можете делать, что хо¬
тите!
—	Шарль, ты прекрасно знаешь, что я ни над кем не
издевался, и если я делаю то, что мне нравится, то толь¬
ко потому, что это мне одному вредит.
Он слегка пожимает плечами.
101

—	Как вы хотите, чтобы охраняли ваши интересы,
если вы сами нарушаете их? Вы не можете одновремен¬
но защищать сторожа и браконьера.
—	Почему?
—	Потому, что тогда... ах, послушайте, сударь, все
это хитро для меня, и просто мне не нравится, что мой
хозяин в одной шайке с теми, кого ловят, и портит с ни¬
ми работу, которая делается для него.
Шарль говорит последние слова уже более уверен¬
ным голосом. Он держит себя почти благородно. Я за¬
метил, что он сбрил бакенбарды. К тому же то, что он
говорит, довольно справедливо. И так как я молчу (что
мне ему сказать?), он продолжает:
—	В прошлом году, сударь, вы меня учили, что у че¬
ловека есть обязанности по отношению к тому, чем он
владеет, но теперь вы, кажется, это забыли. Надо отно¬
ситься серьезно к своим обязанностям и отказаться от
игры с ними... или тогда не надо ничем владеть.
Молчание.
—	Это все, что ты хотел сказать мне?
—	На сегодня все, сударь; но в другой раз, если вы
к этому меня принудите, может быть, я приду сказать
вам, сударь, что мой отец и я уходим из Ла Мориньер.
И он удалился, низко поклонившись мне. Я едва по¬
спеваю сообразить и кричу:
—	Шарль!
Он прав, черт возьми... О! О! Если это называется —
владеть!.. «Шарль!» И я бегу за ним; я нагоняю его в тем¬
ноте и быстро, как бы для того, чтобы закрепить свое
внезапное решение, говорю:
—Ты можешь сообщить своему отцу, что я продаю
Ла Мориньер.
Шарль важно кланяется и удаляется, не говоря ни
слова.
Все это нелепо! Нелепо!
Марселина в этот день не может выйти к обеду и по¬
сылает мне сказать, что она нездорова. Я быстро в вол¬
нении подымаюсь к ней в комнату. Она сразу меня ус¬
102

покаивает. Она надеется, «что это только насморк».
Она простудилась.
—	Что же, ты не могла что-нибудь надеть?
—Я сразу же надела шаль, как только почувствова¬
ла озноб.
—	Надо было надеть ее до озноба, а не после.
Она смотрит на меня, пробует улыбнуться... Ах, быть
может, так плохо начавшийся день предрасполагает ме¬
ня к тоске. Если бы она мне громко сказала: «Разве ты
так дорожишь моей жизнью?» — я бы не отнесся к это¬
му более внимательно. Решительно, все вокруг меня
разваливается; все, за что берется моя рука, не удержи¬
вается в ней... Я бросаюсь к Марселине и покрываю по¬
целуями ее бледный лоб... Она уже больше не сдержи¬
вается и рыдает у меня на плече...
—	О! Марселина! Марселина! Уедем отсюда. В дру¬
гом месте я буду тебя л'юбить так, как любил в Соррен¬
то... Ты подумала, что я изменился, правда? Но в дру¬
гом месте ты почувствуешь, что ничто не изменило на¬
шу любовь...
Я еще не исцелил ее печаль, но как она уже цепля¬
ется за надежду!..
Была еще ранняя осень, но становилось сыро и хо¬
лодно, и последние розы гнили, не расцветая. Наши го¬
сти давно уехали от нас. Марселина чувствовала себя
достаточно хорошо, чтобы позаботиться об уборке до¬
ма на зиму, и пять дней спустя мы уехали.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
И вот я попробовал еще раз удержать руками свою
любовь. Но к чему мне было спокойное счастье? То сча¬
стье, которое мне давала Марселина и которое вопло¬
щалось для меня в ней, было похоже на отдых не устав¬
шего человека. Но так как я чувствовал, что она утоми¬
лась и нуждается в моей любви, я окутывал ее любовью
и притворялся, что делаю это потому, что сам в этом
нуждаюсь.
Я нестерпимо чувствовал ее страдание; для того что¬
бы излечить ее от него, я любил ее. Ах, страстные забо¬
ты! Нежные бессонные ночи! Как другие возбуждают и
увеличивают свою веру, усиливая ее внешние проявле¬
ния, так я развивал свою любовь. И Марселина тотчас
же, я уверяю вас, начинала надеяться.' Она была еще так
молода, а я, как она думала, полн надежд. Мы бежали
из Парижа, как будто уезжали в новое свадебное путе¬
шествие. Но с первого дня путешествия она стала себя
гораздо хуже чувствовать; уже в Невшателе нам при¬
шлось остановиться.
Как я любил это озеро с зелеными берегами, в кото¬
ром нет ничего альпийского и воды которого, словно
воды болота, долго еще тянутся по земле, просачиваясь
между камышами. Я нашел для Марселины в очень
приличной гостинице комнату с видом на озеро; я не ос¬
тавлял ее весь день.
Она настолько плохо себя чувствовала, что на сле¬
дующий день я пригласил доктора из Лозанны. Он со-
104

рершенно напрасно расспрашивал меня, не знаю ли я,
были ли в семье моей жены другие случаи туберкуле¬
за. Я ответил, что были; между тем я знал, что их не бы¬
ло; но мне было неприятно говорить, что я сам был при¬
говорен к смерти от туберкулеза и что Марселина ни¬
когда не болела до того, как стала ухаживать за мной.
Я все приписывал закупорке вен, хотя врач видел в
этом только случайный повод и утверждал, что болезнь
началась гораздо раньше. Он настойчиво рекомендовал
свежий воздух высоких Альп, где Марселина, по его
уверениям, должна выздороветь; и так как это совпада¬
ло с моим желанием провести всю зиму в Энгадине, то,
как только Марселина достаточно оправилась, чтобы
перенести путешествие, мы уехали.
Я вспоминаю о событиях, о каждом дорожном ощу¬
щении. Погода была холодная и ясная; мы взяли с со¬
бой самые теплые ме^а... В Куаре мы почти совсем не
могли уснуть из-за непрерывного шума в гостинице. Я
бы легко перенес бессонную ночь, так как она бы не
утомила меня; но Марселина... И меня не так раздра¬
жал шум, как то, что из-за него она не могла заснуть.
Ей был так необходим сон! На следующий день мы
уехали до восхода солнца; мы заказали купе в Куар-
ском дилижансе; благодаря хорошо устроенным почто¬
вым станциям можно добраться до Сан-Морица в один
день.
Тифенкастен, Жюлье, Самаден... я помню все, час
за часом... совсем иное качество воздуха и его жест¬
кость; звук колокольчиков у лошадей; свой голод, ос¬
тановку в полдень у гостиницы; сырое яйцо, которое я
распустил в супе, полубелый хлеб и холодок кислого
вина,— эта грубая пища была не для Марселины, она
почти ничего не могла съесть, кроме нескольких сухих
бисквитов, которые я, к счастью, захватил в дорогу.—
Я вспоминаю закат дня, быстрый рост теней на лесном
склоне; потом еще остановку. Воздух становится все
свежее и резче. Когда дилижанс останавливается, по¬
гружаешься по самое сердце в ночь и прозрачную ти¬
шину... прозрачную. Нет другого слова. Малейший
звук в этой странной прозрачности становится совер¬
105

шенным и полнозвучным. Ночью едем дальше. Марсе-
лина кашляет... О, неужели она не перестанет кашлять!
Я вспоминаю Сусский дилижанс. Мне кажется, что я
не так скверно кашлял; она делает слишком большие
усилия... Как она слаба и как изменилась; в тени, как
теперь, я едва бы ее узнал. Как ее черты вытянулись!
Разве прежде были так видны две черные дыры ее ноз¬
дрей? — О, как ужасно она кашляет! Вот ясный резуль¬
тат ее ухода за мной! Как отвратительна любовь; в ней
прячется всякая зараза; следовало бы любить только
сильных.— О, она совсем изнемогает! Скоро ли мы
приедем?.. Что она делает?.. Берет платок; подносит
его к губам; отворачивается... Ужас! Неужели она тоже
будет харкать кровью? Я резко вырываю у нее платок...
При слабом свете фонаря я смотрю... Ничего. Но я
слишком выдал свое волнение; Марселина грустно пы¬
тается улыбнуться и шепчет:
—	Нет; еще нет.
Наконец мы приезжаем. Давно пора; она едва дер¬
жится на ногах. Комнаты, которые нам приготовили,
мне не нравятся; мы переночуем в них, а завтра перей¬
дем в другие. Ничто мне не кажется ни достаточно до¬
рогам, ни слишком хорошим. А так как зимний сезон
еще не начался, громадная гостиница почти пуста; я мо¬
гу выбирать. Я беру две обширные, светлые и просто об¬
ставленные спальни, к ним примыкает большая гости¬
ная с широкой стеклянной дверью, в которую видны
уродливое голубое озеро и какая-то назойливая гора со
слишком лесистыми или слишком голыми склонами.
Здесь мы будем есть. Комнаты стоят невероятно доро¬
го, но не все ли равно? Правда, я уже больше не читаю
лекций, но я продаю Ла Мориньер. А там посмотрим...
Впрочем, к чему мне деньги? К чему мне все это?.. Я
теперь стал сильным. Я думаю, что полная перемена в
материальном положении должна так же воспитывать,
как полная перемена в состоянии здоровья... Вот Мар¬
селина — ей нужна роскошь; она слабая... Ах, для нее я
хотел бы столько, столько тратить... Во мне одновре¬
менно просыпалось отвращение к этой роскоши и же¬
лание ее. Моя чувствительность купалась, плавала в ро¬
106

скоши, а потом мне хотелось, чтобы она бежала Ьт нее
как кочевница.
Между тем Марселина поправлялась, и мои посто¬
янные заботы одерживали победу. Так как ей было
трудно есть, я заказывал, чтобы возбуждать ее аппетит,
изысканные, соблазнительные блюда; мы пили самые
лучшие вина. Я убеждал себя, что они ей очень нрави¬
лись, настолько меня забавляли эти чужеземные вина,
которые мы пробовали каждый день. Это были терпкие
рейнские вина; почти сиропообразные токайские, кото¬
рые опьяняли меня крепким хмелем. Я вспоминаю о
странном вине Барба-Гриска; нашлась всего лишь одна
его бутылка, и я так и не знаю, оказался ли бы в других
бутылках его неожиданный вкус.
Каждый день мы катались в коляске, потом, когда
выпал снег, в санях, закутанные по горло в меха. Я
возвращался с горящим лицом, очень голодный, по¬
том меня клонило ко сну; однако я не отказывался от
работы и каждый день находил час для размышлений
о том, что мне надо сказать. Не было уж больше речи
об истории; уже давно мои исторические занятия ин¬
тересовали меня только, как способ психологическо¬
го исследования. Я вам рассказывал, как я снова ув¬
лекся прошлым, когда мне показалось, что я вижу в
нем смутные сходства с сегодняшним; я сообразил,
что, допрашивая мертвых, я добуду у них тайные ука¬
зания, как жить... Теперь сам юный Аталарих мог бы
выйти из могилы для беседы со мной,— я не стал бы
больше слушать прошлого. И как древний ответ мог
бы разрешить мой новый вопрос? Что еще может че¬
ловек? Вот что мне было важно узнать. То, что до сих
пор сказал человек,— все ли это, что он мог сказать?
Все ли он о себе знает? Остается ли ему только повто¬
ряться? И каждый день во мне росло смутное ощуще¬
ние непочатых богатств, до сих пор скрытых, спрятан¬
ных, задушенных культурой, приличием, нравствен¬
ностью.
И тогда мне казалось, что я родился для каких-то не¬
известных открытий; и я необычайно увлекался моими
темными изысканиями, для которых — я знал — иска¬
107

тель должен отречься и оттолкнуть от себя культуру,
приличие, нравственность.
Я доходил до того, что мне в других людях нрави¬
лись только самые дикие чувства, и сожалел, когда что-
нибудь стесняло их проявление. Еще немного — и я
' стал бы видеть в честности лишь запрет, условность и
страх. Мне хотелось бы любить ее, как великую труд¬
ность; наши нравы придали ей всеобщую и банальную
форму контракта. В Швейцарии она составляет часть
комфорта. Я понимал, что Марселина в ней нуждается,
но я не скрывал от нее нового направления моих мыс¬
лей. Уже в Невшателе, когда она восхваляла эту чест¬
ность, которая просачивается там из всех стен и напи¬
сана на всех лицах, я отвечал ей:
—	Мне вполне довольно моей собственной честно¬
сти; мне отвратительны честные люди. Если мне нече¬
го бояться их, то и нечему учиться у них. Впрочем, им
нечего сказать... Честный швейцарский народ! Ему ни¬
чего не стоит быть здоровым... Народ без преступле¬
ний, без истории, без литературы, без искусства... креп¬
кий розовый куст без терний и без цветов...
То, что этот честный народ мне наскучит, я это уже
знал наперед, но через два месяца эта скука стала чем-
то вроде бешенства, и я только и думал об отъезде.
Была середина января. Марселине было лучше, го¬
раздо лучше, постоянный маленький жар, медленно
иссушавший ее, прекратился; более свежий румянец
заиграл на ее щеках; она снова стала охотно, хотя и не
много, ходить и не была, как прежде, вечно усталой.
Мне не стоило очень большого труда убедить ее, что
она уже извлекла всю возможную пользу из этого то¬
нического воздуха и ничего не может быть для нее те¬
перь полезнее Италии, где теплая весна довершит ее
выздоровление; особенно же мне не стоило большого
труда убедить в этом себя,— до того устал я от этих
высот.
А между тем теперь, когда в моей праздности нена-
вистаое прошлое крепнет,— именно эти воспоминания
преследуют меня больше всего. Быстрая езда в санях;
>еселое хлестанье сухого ветра; комья летящего снега,
108

аппетит; неверные шаги в тумане, причудливая звон¬
кость голосов, внезапное появление предметов; чтение
в запертой теплой гостиной, пейзаж сквозь стекло, за¬
стылый пейзаж; трагическое ожидание снега; исчезно¬
вение внешнего мира, сладострастно притаившиеся
мысли... О, еще бы побеЬать на коньках с ней, там, со¬
всем вдвоем, на чистом маленьком затерянном озере,
окруженном лиственницами; потом вернуться с ней до¬
мой, вечером...
Этот спуск в Италию был для меня головокружите¬
лен, как падение. Стояла прекрасная погода. По мере
того как мы погружались в более теплый и плотный
воздух, прямые деревья горных вершин, лиственницы и
правильные ели уступали место богатой и мягкой рас¬
тительности. Мне казалось, что я покидаю абстракцию
для жизни, и, хотя стояла зима, мне всюду мерещились
ароматы. Ах, как давно мы улыбались лишь одним те¬
ням! Меня опьяняло мое воздержание, и я был пьян от
жажды, как иные пьяны от вина. Запас, накопленный
моей жизнью, был изумителен; на пороге этой ласко¬
вой и манящей земли просыпалась вся моя жадность.
Меня наполнял громадный запас любви; иногда из глу¬
бины плоти он поднимался к моей голове и рождал бес¬
стыдные мысли.
Эта иллюзия весны длилась недолго. Резкая переме¬
на высоты могла обмануть меня на мгновение, но, как
только мы покинули защищенные берега озер Беллад-
жио, Комо, где мы задержались несколько дней,— мы
увидели зиму и дождь. Холод, который мы переносили
в Энгадине, сухой и легкий в горах, здесь стал влажным
и унылым, и мы начали страдать от него. Марселина
снова начала кашлять. Тогда, чтобы избежать холода,
мы спустились еще южнее; мы оставили Милан для
Флоренции, Флоренцию для Рима, Рим ради Неаполя,
самого мрачного города в зимний дождь, какой я толь¬
ко знаю. Я томился несказанной скукой. Мы вернулись
в Рим, надеясь за отсутствием тепла найти там хоть по¬
добие комфорта. На Монте Пинчио мы наняли кварти¬
ру, чересчур просторную, но с замечательным видом.
Уже во Флоренции, недовольные гостиницами, мы сня¬
109

ли на три месяца прелестную виллу на Виале деи Коли.
Другой пожелал бы поселиться там всегда... Мы не ос¬
тались там и двадцати дней. При каждой новой останов¬
ке я, однако, старался устроить все так, как будто бы
мы не должны были больше уезжать. Более сильный
демон толкал меня... Прибавьте к этому, что мы возили
с собой не меньше шести сундуков. Один был наполнен
только книгами, и за все наше путешествие я не открыл
его ни разу.
Я не позволял, чтобы Марселина беспокоилась о на¬
ших тратах или старалась их уменьшить. Я, конечно,
знал, что они чрезмерны и что это не может долго про¬
должаться. Я перестал рассчитывать на деньги из Ла
Мориньер; она совсем перестала приносить доход, и
Бокаж писал, что все не находит покупателя. Но всякие
размышления о будущем меня приводили только еще к
большим тратам. «Ах, к чему мне столько денег, когда
я останусь один!..» — думал я и наблюдал с тоской и
ожиданием, как идет на убыль еще быстрее, чем мое
состояние, хрупкая жизнь Марселины.
Хотя она вполне полагалась на мои заботы, все эти
быстрые переезды ее утомляли; но еще больше утомлял
ее,— сейчас я могу себе в этом признаться,— страх пе¬
ред моею мыслью.
—Я отлично вижу,— однажды сказала она мне,— я
хорошо понимаю вашу теорию, потому что теперь это
стало теорией. Она, может быть, прекрасна,— потом
прибавила тихо и грустно: — Но она унижает слабых.
—	Это то, что нужно,— ответил я сразу лее невольно.
Тогда я почувствовал, как от ужаса перед моими
жестокими словами это нежное существо сжалось и
вздрогнуло... Ах, быть может, вы подумаете, что я не
любил Марселину? Я клянусь, что я ее страстно любил.
Никогда еще не была она и не казалась мне такой пре¬
красной. Болезнь делала ее черты более тонкими и как
бы экстратичными. Я ее почти не оставлял, окружал
непрестанными заботами, защищал, охранял каждое
мгновение ее дней и ночей. Как бы чуток ни был ее
сон, я старался, чтобы мой был еще более чутким; я
сторожил мгновение, когда она засыпала, и просыпал¬
110

ся первым. Когда изредка, оставляя ее на час, я уходил
один погулять за город или по улице, какая-то любов¬
ная забота и страх перед ее тоской заставляли меня бы¬
стро возвращаться; иногда я призывал на помощь свою
волю, сопротивлялся этой власти, говорил себе: «Так
это все, на что ты способен, лже великий человек!» и
заставлял себя затягивать свое отсутствие; но после
этого я возвращался, нагруженный цветами, ранними
садовыми или оранжерейными... Да, я утверждаю, я
нежно любил ее. Но, как бы это выразить... по мере то¬
го, как я все меньше уважал себя, я все больше почи¬
тал ее, и кто может счесть, сколько страстей и сколь¬
ко враждебных мыслей могут одновременно уживать¬
ся в человеке?..
Плохая погода уже давно прекратилась; весна на¬
двигалась, и вдруг зацвел миндаль. Это было первое
марта. Утром я выхожу на Испанскую площадь. Кресть¬
яне опустошили все деревенские сады, и белые ветви
миндального цвета наполняют корзины торговцев. Я
прихожу в такой восторг, что покупаю несколько кус¬
тов. Трое крестьян относят их ко мне. Я вхожу со всей
этой весной. Ветви цепляются за двери, лепестки пада¬
ют на ковер. Я ставлю цветы всюду, во все вазы; я по¬
крываю этими белыми ветвями всю гостиную, где Мар-
селины в эту минуту нет. Я наперед радуюсь ее радо¬
сти... Я слышу ее шага. Вот она. Она открывает дверь.
Что с ней?.. Она шатается... Она рыдает...
—	Что с тобой, моя бедная Марселина?
Я ласкаю ее, покрываю ее нежными поцелуями. Тог¬
да, как бы прося прощения за свои слезы, она говорит:
—	Мне тяжело от запаха этих цветов...
А это был тонкий, едва заметный медовый запах...
Не говоря ни слова, я хватаю эти невинные, хрупкие
ветви, ломаю их, выношу, бросаю, в ужасе, с налитыми
кровью глазами. Ах, если она не может вынести даже
такую весну!..
Я часто думаю об этих слезах, и мне кажется теперь,
что, чувствуя уже себя обреченной, она оплакивала
другие невозможные весны. Я также думаю, что есть
сильные радости для сильных и слабые дои слабых, ко¬
111

торые неспособны вынести сильных радостей. Ее опья¬
няло самое маленькое удовольствие; немного больше
блеска — и она уже не могла его перенести.
То, что она называла счастьем, я называл отдыхом,
а я не хотел и не мог отдыхать.
Четыре дня спустя мы уехали в Сорренто. Я был ра¬
зочарован, не найдя и там тепла. Казалось, что все дро¬
жало. Непрестанный ветер очень утомлял Марселину.
Мы решили остановиться в той же гостинице, как в про¬
шлую нашу поездку; мы заняли ту же комнату... Мы с
удивлением видели под тусклым небом всю лишенную
чар декорацию и унылый сад, который нам казался та¬
ким прелестным, когда в нем бродила наша любовь.
Мы решили добраться морем до Палермо, так как
нам хвалили его климат; мы вернулись в Неаполь, отку¬
да должны были отплыть; там мы еще немного задер¬
жались. Но в Неаполе, по крайней мере, я не скучал.
Неаполь живой город, где прошлое не владеет нами.
Я проводил почти целые дай с Марселиной. По ве¬
черам она, утомившись, рано ложилась; я сторожил,
когда она заснет, и иногда сам ложился, потом, когда
по ее ровному дыханию я видел, что она заснула, я вста¬
вал без шума и одевался в темноте; я убегал на улицу,
как вор.
На улицу! О, мне хотелось кричать от восторга! Что
мне делать! Не знаю. Небо, днем пасмурное, теперь бы¬
ло свободно от туч, блестела почти полная луна. Я шел
наугад, без цели, без желания, без принуждения. Я на
все смотрел новыми глазами; улавливал каждый звук
внимательным ухом; вдыхал ночную сырость; прика¬
сался рукой к вещам; бродил.
В последний наш вечер в Неаполе я затянул распут¬
ное бродяжничанье. Вернувшись, я застал Марселину в
слезах. Она сказала мне, что испугалась, внезапно про¬
снувшись и Почувствовав, что меня нет около нее. Я ус¬
покоил ее, как мог, объяснил ей свою отлучку и сам дал
себе слово больше не оставлять ее. Но в первую же
ночь в Палермо я не выдержал; я вышел... Цвели пер¬
вые апельсинные деревья; малейшее движение воздуха
приносило их запах...
112

Мы пробыли в Палермо только пять дней, потом,
сделав большой крюк, вернулись в Таормину, которую
нам обоим снова хотелось увидать. Я, кажется, говорил
вам, что эта деревня лежит довольно высоко в горах, а
станция находится на самом берегу моря. В том же эки¬
паже, в котором мы приехали в гостиницу, я должен
был сразу ехать опять на вокзал за нашими сундуками.
Я ехал стоя, чтобы разговаривать с кучером. Это был
молоденький сицилиец из Катаны, красивый, как стих
Феокрита, яркий, ароматный, сладостный, как плод.
—	Сот’ё bella la Signora! * — сказал он очарователь¬
ным голосом, глядя на удаляющуюся Марселину.
—Anche tu sei bello, ragazzo**,— ответил я; и, так
как я стоял наклонившись к нему, я не мог удержаться
и почти тотчас же, притянув его к себе, поцеловал. Он
не противился и только засмеялся.
—	I Frances! sono tutti amanti ***,— сказал он.
—	Ма non tutti gli Italiani amati****, — продолжал я,
тоже смеясь... В следующие за этим дни я его искал, но
мне не удалось его больше встретить.
Мы уехали из Таормины в Сиракузы. Мы шаг за ша¬
гом повторяли наше первое путешествие, восходили к
началу нашей любви. И как тогда, с недели на неделю,
во время нашего первого путешествия, я приближался
к выздоровлению, так же точно теперь, с недели на не¬
делю, по мере того, как мы подвигались на юг, здоровье
Марселины все ухудшалось.
В силу какого заблуждения, какого упрямого ослеп¬
ления, какого добровольного безумия я убеждал себя и
особенно старался убедить ее, что ей нужно еще боль¬
ше света и жары, вспоминая о моем исцелении в Биск¬
ре!.. Тем временем в воздухе становилось теплее; Па¬
лермский залив ласков, и Марселине там было хорошо.
Там, быть может, она бы... Но разве я был господином
своей воли, своих решений и желаний?
* Как красива синьора (ит.).
** Ты тоже красив, мальчик (ит.).
*** Все французы — любовники (ит.).
**** Но не все итальянцы достойны любви (ит.).
113

В Сиракузах, из-за бурной погоды и шаткости рас¬
писания пароходных рейсов, нам пришлось задержать¬
ся на неделю. Все мгновения, которые я не посвящал
Марселине, я проводил в старом порту. Маленький
Сиракузский порт! Запах кислого вина, грязные улич¬
ки, вонючий трактир, в котором валяются грузчики,
бродяги, пьяные матросы... Компания самых послед¬
них людей была для меня сладостна. К чему мне было
понимать их язык, когда я всем телом наслаждался!
Грубость страсти еще принимала в моих глазах лице¬
мерный облик здоровья, силы. И я напрасно убеждал
себя в том, что их жалкая жизнь не может представ¬
лять для них такой прелести, как для меня... Ах, мне
хотелось валяться с ними вместе под столом и просы¬
паться от унылой утренней дрожи. После этих людей
во мне пробуждалось и росло все увеличивающееся
отвращение к роскоши, комфорту, ко всему, чем я
прежде себя окружал, ко всей той самозащите, кото¬
рую вернувшееся ко мне здоровье делало теперь из¬
лишней, ко всем мерам предосторожности, принимае¬
мым для хранения тела от опасных прикосновений
жизни. Я заглядывал вперед в их жизнь. Мне хотелось
проследить за ними дальше, проникнуть в их опьяне¬
ние... Потом вдруг я вспомнил Марселину. Что она де¬
лает в эту минуту? Страдает, плачет, быть может... Я
торопливо вставал; бежал; возвращался в гостиницу, и
мне казалось, что на дверях написано: «Беднякам вход
воспрещается».
Марселина встречала меня всегда ровно; без едино¬
го слова упрека или сомнения, несмотря на все стара¬
ясь улыбнуться. Мы ели отдельно; я заказывал для нее
все, что было лучшего в этой неважной гостинице, и во
время еды думал: «Им достаточно куска хлеба с сыром,
пучка укропа, и мне этого было бы достаточно, как им.
Быть может, здесь, совсем близко, есть голодные, у ко¬
торых нет даже этой жалкой пищи... А на моем столе
ее столько, что можно от нее на три дня опьянеть!» Мне
хотелось сломать стены и впустить гостей... так как
ощущение чужого голода становилось для меня ужас¬
ным страданием. И я шел в старый порт и разбрасывал
114

направо и налево мелкие деньги, которыми были наби¬
ты мои карманы.
Человеческая бедность — раба; ради пнищ она бе¬
рется за труд без радости; я говорил себе: «Всякая ра¬
бота без радости — уныла»,— и я оплачивал отдых не¬
скольких людей.
Я говорил:
—	Не работай, тебе скучно от этого.— Я мечтал об
этом досуге д ля всех, без которого не может расцвести
никакая новизна, никакой порок, никакое искусство.
Маррелина понимала мои мысли; когда я возвра¬
щался из старого порта, я не скрывал от нее, каких я
там встречал жалких людей. Все заключено в челове¬
ке. Марселина смутно видела то, что я стремился от¬
крыть; и когда я упрекал ее в том, что она слишком
охотно верит в добродетель, выкроенную ее мыслью по
мерке каждого человека, она отвечала:
—А вы, вы довольны только тогда, когда заставляе¬
те их обнаружить какой-нибудь порок. Разве вы не по¬
нимаете, что наш взгляд развивает, преувеличивает в
каждом человеке то, на что он устремлен? И мы застав¬
ляем его становиться тем, чем он нам кажется.
Мне хотелось, чтобы она была неправа, но я должен
был признаться себе, что в каждом существе худший
инстинкт казался мне самым искренним. При этом, что
я называл искренностью?
Мы наконец уехали из Сиракуз. Воспоминание о
юге и желании вернуться туда преследовали меня. На
море Марселине стало лучше... Я снова вижу перед со¬
бой цвет моря. Оно так спокойно, что след корабля дол¬
го остается на нем. Я слышу звук падающей воды, теку¬
чий шум, мытье палубы, и на досках шлепанье босых
ног матросов. Я снова вижу совсем белую Мальту; при¬
ближение к Тунису. Как я изменился!
Жарко. Хорошая погода. Все великолепно. Ах, мне
хотелось бы, чтоб сейчас из каждой моей фразы изли¬
лась целая жатва наслаждения! Напрасно пытался бы я
сей час навязать моему рассказу больше порядка, чем
его было в моей жизни. Достаточно долго я старался
показать вам, как я сделался тем, что я есть. Ах, осво-
115

бодать свой ум от этой нестерпимой логики!.. Я чувст¬
вую в себе только одно благородство.
Тунис. Свет более обильный, чем яркий. Даже тень
напоена им. Самый воздух кажется светящимся пото¬
ком, в котором все купается, в который погружаешься,
плаваешь в нем. Эта сладостная земля удовлетворяет,
но не успокаивает желание, и всякое удовлетворение
лишь возбуждает его.
Земля, где отдыхаешь от произведений искусства. Я
презираю тех, кто видит красоту лишь написанную и ис¬
толкованную. В арабском народе изумительно^, что
свое искусство он претворяет в жизнь,— живет, поет и
расточает его изо дня в день; он его не закрепляет, не
погребает нив каком произведении. В этом — причина
и следствие того, что там нет великих художников... Я
всегда считал великими художниками тех, которые
дерзают дать право красоты таким естественным ве¬
щам, что люди, увидев их, принуждены сказать: «Как я
до сих пор не понимал, что это тоже прекрасно...»
В Керуане, где я еще не бывал и куда я отправился
без Марселины, ночь была прекрасна. В тот момент,
когда я собирался вернуться ночевать в гостиницу, я
вспомнил о группе арабов под открытым небом на ци¬
новках перед маленьким кафе. Я пошел спать рядом с
ними. Я вернулся покрытый паразитами.
Влажная приморская жара очень расслабляла Мар¬
селину, и я убедил ее в необходимости как можно ско¬
рее добраться до Бискры. Это было начало апреля.
Переезд — очень долгий. В первый день мы в один
прием добрались до Константины, на следующий день
Марселина почувствовала себя очень утомленной, и мы
добрались только до Эль-Кантара. Там мы искали и на¬
шли под вечер тень прелестнее и свежее, чем лунный
свет ночью. Она была как неистощимый напиток; она
струилась к нам. А с откоса, где мы сидели, была вид¬
на вся пламенная равнина. Эту ночь Марселина не мог¬
ла уснуть; необычность тишины и малейшие шорохи
беспокоили ее. Я боялся, нет ли у нее жара. Я слышал,
как она ворочалась в постели. На другой день я заме¬
тил, что она стала еще бледнее. Мы уехали.
116

Бискра. Я подхожу к самому важному, о чем хочу
рассказать... Вот я в городском саду; вижу скамейки...
узнаю ту, на которой свдел в первые дни моего выздо¬
ровления. Что я читал здесь!.. Гомера. С тех пор я его
не раскрывал. Вот дерево, кору которого я трогал. Ка¬
кой слабый я был тогда!.. Ах, вот и дети!.. Нет, я ни од¬
ного из них не узнаю. Как Марселина печальна! Она то¬
же изменилась, как я. Почему она кашляет в такую пре¬
красную погоду? Вот гостиница. Вот наши комнаты,
террасы. О чем думает Марселина? Она не сказала мне
ни одного слова. Как только она добирается до своей
комнаты, она ложится; она устала и говорит, что хочет
немного поспать. Я выхожу.
Я не узнаю детей, но они узнают меня. Проведав о
моем приезде, они сбегаются. Возможно ли, что это
они? Какое разочарование! Что случилось? Они страш¬
но выросли. В два года с лишним — это невозможно...
Какая усталость, какие пороки, какая лень так обезоб¬
разили эти лица, на которых сияла юность? Какая чер¬
ная работа так согнула эти прекрасные тела? Это — пол¬
ное крушение... Я расспрашиваю. Бахир служит на побе¬
гушках в каком-то кафё; Ашур с трудом зарабатывает
гроши, дробя камни для мостовой; Хамматар потерял
глаз. Кто мог бы подумать — Садек остепенился! Он по¬
могает старшему брату продавать хлеб на рынке: он за¬
метно поглупел. Абжиб служит мясником в лавке свое¬
го отца; он жиреет; он уродлив; он богат; он не желает
больше разговаривать со своими бедными товарищами...
Как глупеют люди от почтенной жизни! Неужели я най¬
ду в них то самое, что ненавидел в нас? Бубакер? Он же¬
нат. Ему еще нет пятнадцати лет. Это смешно. Однако,
нет, я видел его сегодня вечером. Он объясняет: его же¬
нитьба только для видимости. Он, кажется, отпетый рас¬
путник! Он пьет, теряет стройность форм... Это все, что
осталось? Вот что делает с ними жизнь! По своей не¬
стерпимой печали я замечаю, что ехал сюда в значи¬
тельной степени для того, чтобы снова увидеть их. Ме-
налк прав: воспоминание злосчастная выдумка.
А Моктир? О, этот только что вышел из тюрьмы. Он
прячется. Другие с ним больше не водятся. Мне хоте¬
117

лось бы его увидеть. Он был самый красивый из них;
разочаруюсь ли я в нем так же, как в других? Его ра¬
зыскивают. Приводят ко мне. Нет, этот не пал. Даже в
моем воспоминании он не был так великолепен. Его
сила и красота совершенны... Уввдев меня, он улыба¬
ется.
—А что ты делал до тюрьмы?
—	Ничего.
—Ты крал?
Он протестует.
—	Что ты теперь делаешь?
Он улыбается.
—	Послушай, Моктир! Если тебе нечего делать, про¬
води нас в Туиурт.— И меня внезапно охватывает же¬
лание ехать в Туггурт.
Марселина себя плохо чувствует; я не знаю, что у
нее в душе происходит. Когда я вечером возвращаюсь
в гостиницу, она прижимается ко мне молча, с закры¬
тыми глазами. Из-под завернувшегося широкого рукава
видна ее исхудавшая рука. Я долго ласкаю и баюкаю ее,
как ребенка, которого хотят усыпить. Отчего она так
дрожит — от любви, тоски или лихорадки?.. Ах, быть
может, еще не поздно... Не остановиться ли мне? Я ис¬
кал, я нашел то, что составляет мою ценность; это ка¬
кое-то упорство, влекущее к худшему. Но как сказать
Марселине, что завтра мы едем в Туггурт?
Она спит в соседней комнате. Давно взошедшая лу¬
на заливает теперь всю террасу. Это почти страшный
свет. От него нельзя спрятаться. В моей комнате белые
каменные плиты, и на них он виднее всего. Волна све¬
та вливается через широко открытое окно. Я узнаю этот
свет в комнате и тень от двери. Два года тому назад он
продвинулся еще дальше...— да, как раз туда она сей¬
час приближается,— когда я встал, отказавшись от сна.
Я прислонился плечом к косяку двери. Я узнаю непо¬
движность пальм... Какие слова прочел я в тот вечер?..
Ах, да! Слова Христа к Петру: «Теперь ты сам препоя¬
шешься и пойдешь, куда захочешь...» Куда я иду? Куда
я хочу идти?.. Я вам не сказал, что из Неаполя, когда я
в последний раз был там, я проехал в Пестум, на один-
118

единственный день... Ах, я рыдал бы теперь перед эти¬
ми камнями! Древняя красота казалась простой, совер¬
шенной, радостной — покинутой. Я чувствую, что от
меня уходит искусство. Чтоб дать место — чему? Те¬
перь это уже не радостная гармония, как прежде... Я
больше не знаю темного Бога, которому служу. О, но¬
вый Бог! Дай мне узнать неведомые племена, неожи¬
данные образы красоты!
На следующий день на рассвете мы уезжали в дили¬
жансе. Моктир с нами. Моктир счастлив, как царь.
Чегта, КефеЛдор, Дрейер... унылые остановки сре¬
ди. унылой бесконечной дороги. Признаюсь, я думал,
что эти оазисы веселее. Но в них нет ничего, кроме
камня и песка; еще несколько кустов-карликов с при¬
чудливыми цветами; порою несколько пальм, питае¬
мых скрытым родником... Теперь я предпочитаю оази¬
су пустыню... край смертельной славы и нестерпимого
великолепия. Усилия человека кажутся там безобраз¬
ными и жалкими. Теперь всякая другая земля мне
скучна.
—	Вы любите нечеловеческое,— говорит Марсе¬
лина.
Но как она сама смотрит! С какой жадностью!
На второй день погода немного портится; это зна¬
чит, что поднимается ветер и тускнеет горизонт. Мар¬
селина страдает; песок, который приходится вдыхать,
жжет, раздражает ей горло; слишком сильный свет
утомляет ее глаза; этот враждебный вид ранит ее. Но
уже слишком поздно возвращаться. Через несколько
часов мы будем в Туггурте.
Эту последнюю часть путешествия, такого еще не¬
давнего, я помню хуже всего. Я не могу уже теперь при¬
помнить ни пейзажей, ни того, что я сначала делал в
Туггурте. Но я еще хорошо помню свое нетерпение и
стремительность.
Утром было очень холодно. Под вечер подымается
горячий самум. Марселина, измученная дорогой, легла
сразу по приезде. Я надеялся найти гостиницу немного
получше; наша комната ужасна; песок, солнце, мухи
все сделали тусклым, грязным, несвежим. Так как мы
119

почти ничего не ели с раннего утра, я сразу же заказы¬
ваю обед но все кажется скверным Марселине, и я не
могу убедить ее съесть что-нибудь. Мы привезли с со¬
бой все нужное для приготовления чая. Я занимаюсь
этими смешными хлопотами. Мы довольствуемся су¬
хим печеньем и этим чаем, которому местная соленая
вода придает отвратительный вкус.
Из последней видимости добродетели я остаюсь до
вечера с ней. И вдруг я чувствую себя без сил. О, вкус
пепла! О, усталость! Печаль сверхчеловеческого уси¬
лия! Я едва решаюсь смотреть на нее; я слишком хоро¬
шо знаю, что мои глаза вместо того, чтобы искать ее
взгляда, устремятся на черные дыры ее ноздрей; выра¬
жение ее страдающего лица ужасно. Она тоже на меня
не смотрит. Я чувствую ее страдание, как будто прика¬
саюсь к ней. Она сильно кашляет, потом засыпает. Мо¬
ментами она резко вздрагивает.
Ночь грозит для нее быть тяжелой, и, пока еще не
слишком поздно, я хочу узнать, к кому можно здесь об¬
ратиться. Я выхожу. Перед дверью гостиницы — город¬
ская площадь, улицы; самый воздух так странен, что
мне почти кажется, что все это вижу не я. Через не¬
сколько минут я возвращаюсь. Марселина спокойно
спит. Я напрасно испугался; в этой причудливой стране
всюду мерещатся опасности; это бессмысленно. И, ус¬
покоившись, я снова выхожу.
Странное ночное оживление на площади; бесшум¬
ное движение; таинственно скользят белые бурнусы.
Ветер моментами отрывает клочки странной музыки и
доносит их неведомо откуда. Кто-то подходит ко мне...
Это Моктир. Он ждал меня, по его словам, и был уве¬
рен, что я выйду. Он смеется. Он хорошо знает Туггурт;
он часто ездит сюда и знает, куда меня вести. Я послуш¬
но следую за ним.
Мы идем в темноте; входим в мавританское кафе;
отсюда и доносилась музыка. Танцуют арабские жен¬
щины — если можно назвать танцем это однообразно^
скользящее движение. Одна из них берет меня за руку;
я следую за ней; это любовница Моктира; он тоже идет
с нами... Мы втроем входим в узкую и глубокую комна¬
120

ту, где стоит только кровать... Очень низкая кровать, на
которую мы садимся. Белый кролик, запертый в комна¬
те, сначала пугается, потом привыкает, подходит и ест
из рук Моктира. Нам подают кофе. Потом, в то время
как Моктир играет с кроликом, женщина привлекает
меня к себе, и я ей не противлюсь, как не противятся
сну...
Ах, я мог бы солгать здесь или умолчать, но чем бу¬
дет для меня этот рассказ, если он перестанет быть
правдивым?..
Я один возвращаюсь в гостиницу; Моктир остается
в кафе на ночь. Поздно... Дует сухой сирокко; этот ве¬
тер весь насыщен песком и зноем, несмотря на ночь.
Сделав несколько шагов, я чувствую, что весь в поту;
но вдруг я ускоряю шага, почти бегу. Быть может, она
проснулась... быть может, я нужен ей?„ Нет, ее окно не
освещено. Я ловлю короткий промежуток между двумя
порывами ветра, чтобы открыть дверь; тихонько вхожу
в темноту. Что это за шум?.. Я не узнаю ее кашля... Она
ли это?.. Я зажигаю свет.
Марселина полусидит на кровати; одной из своих
худых рук она цепляется за перекладину кровати, что¬
бы удержаться; ее простыни, руки, рубашка залиты по¬
токами крови; все ее лицо испачкано кровью; ее глаза
безобразно расширены; предсмертный крик испугал бы
меня меньше, чем ее молчание. Я ищу на ее потном ли¬
це маленькое местечко, где бы мог запечатлеть полный
ужаса поцелуй; на губах у меня остается вкус ее пота.
Я обмываю и освежаю ее лоб, щеки... Около кровати я
чувствую что-то твердое под ногой; я наклоняюсь и под¬
нимаю четки, которые она уронила; я кладу их ей в от¬
крытую руку, но ее рука тотчас же падает и снова ро¬
няет четки. Я не знаю, что делать; мне хочется позвать
на помощь... Ее рука отчаянно цепляется за меня, удер¬
живает; ах, неужели она думает, что я хочу ее поки¬
нуть? Она говорит мне:
—	О, ты ведь можешь еще подождать немного.
Она видит, что я хочу ответить.
— Ничего не говори,— добавляет она,— все хо¬
рошо.
121

Я снова поднимаю четки; кладу их ей в руку, но она
снова их роняет... нет, не роняет, бросает их. Я станов¬
люсь на колени перед ней, прижимаю ее руку к себе.
Она опускается наполовину на матрас, наполовину
на мое плечо и будто спит,— но глаза ее широко от¬
крыты.
Через час она вскакивает; освобождает свою руку
из моих рук, хватается за рубашку и рвет кружево. Она
задыхается.
Под утро снова кровавая рвота...
Я кончил свой рассказ. Что мне еще прибавить? Туг-
гуртское кладбище безобразно, наполовину засыпано
песками... Остаток воли, который у меня был, я прило¬
жил к тому, чтобы вырвать ее из этого скорбного края.
Она похоронена в Эль-Кантаре в тени сада, который ей
нравился. С тех пор прошло не больше трех месяцев.
Эти три месяца отодвинули мои воспоминания на де¬
сять лет.
Мишель долго молчал. Мы тоже все молчали, охва¬
ченные странным смущением. Нам казалось, увы, что,
рассказав нам о своем поступке, Мишель узаконил его.
То, что мы не знали, на каком месте того медленного
объяснения, которое он привел, нам следовало осудить
его, делало нас почти его сообщниками. Мы были как
бы связаны. Он закончил свой рассказ без всякой дро¬
жи в голосе, и ни единое выражение, ни жест не выда¬
ли ни малейшего его волнения — от того ли, что ци¬
ничная гордость не позволяла ему показаться нам
взволнованным, от того ли, что из какого-то целомуд¬
рия он не хотел вызвать наших слез своим волнением,
от того ли, наконец, что он не был взволнован. Я не от¬
личаю в нем даже теперь высокомерия от силы, черст¬
вости или стыдливости. Через несколько секунд он
продолжал:
—То, что пугает меня, признаюсь вам, это то, что я
еще очень молод. Мне иногда кажется, что моя настоя¬
122

щая жизнь еще не начиналась. Вырвите меня теперь от¬
сюда и дайте смысл моему существованию. Я сам не
знаю больше, где найти его. Я освободился, это возмож¬
но; но что из того? Я страдаю от этой свободы, не име¬
ющей применения. Поверьте мне, это не усталость от
моего преступления, если вам угодно так назвать его,
но я должен доказать самому себе, что я не преступил
своего права.
Когда прежде вы знавали меня, я обладал большим
упорством мысли, и я знаю, что это свойство настоящих
людей; теперь у меня его нет. Но мне кажется, что
здешний климат виноват в этом. Ничто так не отнима¬
ет силу у мысли, как эта настойчивая лазурь. Здесь вся¬
кое усилие невозможно, настолько близко следует на¬
слаждение за желанием. Окруженный великолепием и
смертью, я ощущаю счастье слишком близким и забве¬
ние слишком похожим на него. Я ложусь спать посре¬
ди дня, чтобы обмануть унылую длительность дней и их
невыносимый досуг.
Видите, у меня здесь белые камешки, которые я
сначала кладу в тень, потом долго держу в ладони, по¬
ка не иссякнет их успокаивающая свежесть. Затем я
меняю камешки, кладу в тень те, свежесть которых ис¬
парилась. Так проходит время, и наступает вечер... Вы¬
рвите меня отсюда; я сам не могу этого сделать. Что-то
сломалось в моей воле; я даже не знаю, где я нашел си¬
лы покинуть Эль-Кантару. Иногда я боюсь, что уничто¬
женное мною отомстит мне. Я хотел бы начать заново.
Я хотел бы избавиться от того, что еще осталось от мо¬
его состояния; видите — эти стены еще покрыты остат¬
ками его... Здесь я живу без расходов. Трактирщик, по-
луфранцуз, приготовляет мне много пищи. Мальчик,
который убежал при вашем появлении, приносит мне
ее, получая за это несколько грошей и ласку. Этот
мальчик, такой дикий с чужими, со мной нежен и ве¬
рен, как собака. Его сестра, Улед-Найль, каждую зиму
ездит в Константину, где продает свое тело прохожим.
Она очень красива, и первые недели я допускал, чтобы
она проводила иногда ночи со мной. Но однажды ут¬
ром ее брат, маленький Али, застал нас вместе в посте¬
123

ли. Он очень рассердился и не хотел потом приходить
ко мне целых пять дней. Между тем он знает, как и
чем живет его сестра; он раньше говорил мне об этом
тоном, в котором не было никакого смущения... Значит
ли это, что он ревнует? Впрочем, этот плут добился
своего, так как отчасти от скуки, отчасти из страха по¬
терять Али, я уже больше не звал к себе этой девушки.
Она на это не рассердилась; но каждый раз, как я
встречаю ее, она смеется и шутит, что я предпочел ей
мальчишку. Она уверяет, что это он удерживает меня
здесь. Быть может, она отчасти права...

s
Ш
ИЗАБЕЛЬ
ПОВЕСТЬ
Посвящается
Андре Рюитеру

Жерар Лаказ, у которого мы с Франсисом Жаммом
гостили в августе 189... года, решил показать нам замок
в Картфурше (от него вскоре останутся одни развали¬
ны) и заброшенный парк, где вовсю бушевало лето.
Вход в него к тому времени уже ничто не прегражда¬
ло: ров был наполовину засыпан, ограда обветшала, а
полуразвалившаяся решетка поддалась при первом же
напоре плечом. Аллеи как не бывало; на заросших газо¬
нах мирно паслись коровы, поедая обильную, буйно раз¬
росшуюся траву или ища прохладу в глубине поредев¬
шей чащи; в диких зарослях с трудом можно было раз¬
личить цветок или необычное растение — многостра¬
дальные остатки культурных насаждений, почта совсем
заглушенных сорняками. Мы молча шли за Жераром,
потрясенные красотой представившейся нам в это вре¬
мя года и в этот час дня картины, одновременно ощу¬
щая, сколько запустения и скорби может таить в себе
непомерная роскошь. Мы подошли к замку — нижние
ступени крыльца утопали в траве, верхние потреска¬
лись; застекленные двери, ведущие в переднюю, были
накрепко заколочены. Мы проникли в дом через под¬
вальный проем; по лестнице поднялись в кухню; все
двери в доме были открыты... Мы проходили из комна¬
ты в комнату, осторожно ступая, поскольку пол места¬
ми прогибался и, казалось, вот-вот провалится, приглу¬
шая шаги не из боязни, что кто-то услышит, а потому,
что в мертвой тишине пустого дома звуки нашего при¬
127

сутствия раздавались вызывающе, едва не наводя страх
на нас самих. В окнах первого этажа было выбито не¬
сколько стекол; между створками ставен в сумраке сто¬
ловой пробивались длинные, бесцветные и немощные
ростки бигнонии.
Жерар оставил нас одних, предпочитая, как нам по¬
казалось, в одиночестве вновь увидеть места, с владель¬
цами которых он был некогда знаком, и мы продолжа¬
ли осмотр замка без него. Он опередил нас на втором
этаже с его унылыми голыми комнатами: об этом сви¬
детельствовала висящая на стене на крючке самшито¬
вая ветка, перевязанная выцветшей шелковой ленточ¬
кой; мне показалось, что она еще слабо покачивается,
и я вообразил, что Жерар, пройдя мимо, отломил от нее
сучок.
Мы нашли его на третьем этаже, в коридоре около
окна с выбитыми стеклами, через которое снаружи бы¬
ла протянута веревка от колокола; я хотел потянуть за
нее, как вдруг Жерар схватил меня за руку; вместо то¬
го чтобы помешать мне, он только подтолкнул меня —
раздался хриплый звон, так близко и так неожиданно,
что мы вздрогнули от испуга; и потом, когда уже, каза¬
лось, вновь воцарилась тишина, прозвучали еще два от¬
четливых, разделенных промежутком и уже далеких
удара. Я повернулся к Жерару, у него дрожали губы.
—Уйдем отсюда,— сказал он.— Мне нечем ды¬
шать.
Как только мы вышли наружу, он извинился, что не
может нас сопровождать, под тем предлогом, что дол¬
жен повидать одного своего знакомого, жившего по¬
близости. По тому, как он говорил, мы поняли, что бы¬
ло бы бестактно следовать за ним, и вернулись в Р., ку¬
да вечером пришел и Жерар.
—Дорогой друг,— сказал ему некоторое время спу¬
стя Жамм,— знайте, я твердо решил не рассказывать
больше ни одной истории, пока вы не выложите свою,
которая не дает вам покоя.
А надо сказать, что рассказы Жамма составляли ус¬
ладу наших ночных бдений.
—Я охотно поделился бы с вами тем романом, что
128

имел место в доме, который вы видели,— начал Же¬
рар,— но из-за того, что сам я смог раскрыть или вос¬
становить его только частично, боюсь, что внесу в свой
рассказ хоть какой-то порядок лишь ценой той загадоч¬
ной привлекательности, в которую мое любопытство
некогда облекало каждое событие...
—	Вносите в рассказ какой угодно беспорядок,—
отвечал Жамм.
—	Зачем стараться восстанавливать события в хро¬
нологическом порядке? — сказал я.— Не лучше ли по¬
вествовать о них в том порядке, в котором они проис¬
ходили?
—Тогда не взыщите, если я буду много говорить о
себе,— сказал Жерар.
—	Все мы только этим и заняты! — воскликнул
Жамм.
Вот о чем поведал нам Жерар.
I
Сегодня мне трудно понять то нетерпение, с кото¬
рым я стремился жить. В двадцать пять лет я мало что
знал о жизни, и то из книг, и, конечно, поэтому считал
себя писателем: ведь я и понятия не имел, с какой дья¬
вольской хитростью события скрывают от нашего взора
сторону, заинтересовавшую бы нас более всего, и как
мало они поддаются тем, кто не умеет взять их силой.
Я работал тогда над диссертацией на степень докто¬
ра на тему хронологии проповедей Боссюэ *; не то что¬
бы меня как-то особенно привлекало церковное красно¬
речие, я выбрал эту тему из уважения к моему старому
учителю Альберу Десносу, труд которого «Я&знь Бос¬
сюэ» как раз выходил в свет. Как только Деснос узнал
о моих намерениях, он предложил мне помочь. Один из
его старых друзей, Бенжамен Флош, член-корреспон¬
*	Боссюэ Жак Бенинь (1627—1704) — французский писа¬
тель, епископ, отстаивал идею божественного происхождения
абсолютной власти монарха.
129

дент Академии надписей и словесности, обладал источ¬
никами, которые, несомненно, могли мне пригодиться,
и в частности Библией с пометками самого Боссюэ. Лет
пятнадцать назад господин Флош уединился в Картфур-
ше, фамильном владении недалеко от Пон-л’Евека, ко¬
торый окрестили Перекрестком, где он оставался без¬
выездно и где был готов принять меня, предоставив в
мое распоряжение рукописи, библиотеку и свою неис¬
черпаемую, по словам Десноса, эрудицию.
Они обменялись письмами. Книг и рукописей оказа¬
лось больше, чем предполагал мой учитель, и речь шла
уже не просто о моем визите, а о длительном пребыва¬
нии в Картфурше, которое по рекомендации Десноса
господин Флош мне любезно предложил. Не имея сво¬
их детей, господин и госпожа Флош жили тем не менее
не одни: несколько неосторожных слов Десноса завла¬
дели моим воображением и вселили надежду, что я
найду там приятное общество, мысли о котором тотчас
увлекли меня больше, чем пыльные бумаги Великого
века*, моя диссертация была уже не более чем пред¬
лог, я мысленно входил во дворец не как простой шко¬
ляр, а как Нежданов или Вальмон и предвкушал при¬
ключения. Картфурш! Картфурш! — повторял я это та¬
инственное название; это здесь, думал я, Геракл оказал¬
ся на перепутье... Я знаю, конечно, что ждет его на пути
добродетели, но куда ведет другая дорога?., другая...
К середине сентября, отобрав лучшее из своего
скромного гардероба и с обновленным набором галсту¬
ков я отправился в путь.
До станции Брей-Бланжи, расположенной между
Пон-л’Евеком и Лизьё, я добрался почти ночью. С поез¬
да сошел я один. Встречал меня человек в ливрее, кре¬
стьянин по виду, он взял мой чемодан и повел меня к
коляске, стоявшей по другую сторону вокзала. При ви¬
де лошади и коляски воодушевление мое поубавилось:
более жалкое зрелище трудно было вообразить. Кресть¬
янин (он же кучер) сходил за моим дорожным сунду¬
ком, который я сдал в багаж; под его тяжестью рессо¬
*	Век Людовика XIV.
130

ры повозки осели. Внутри ее стоял удушливый запах
курятника... Я хотел опустить стекло дверцы, но кожа¬
ная ручка осталась у меня в руке. Днем шел дождь, и
дорогу развезло, на первом же подъеме что-то случи¬
лось со сбруей. Кучер вытащил из-под сиденья кусок ве¬
ревки и начал чинить постромки. Я слез с повозки и
предложил посветить ему, при свете фонаря я разгля¬
дел, что ливрея бедняги, как и конская сбруя, была што-
пана-перештопана.
—	Кожа несколько поистерлась,— начал было я.
Он взглянул на меня так, будто я его обругал, и про¬
изнес чуть ли не грубо:
—	Скажите спасибо, что вас вообще смогли встре¬
тить.
—	Замок далеко отсюда? — спросил я как можно
мягче.
Он ответил уклончиво:
—	Ездим сюда не каждый день.— Потом, помолчав,
добавил: — Коляска-то вот уже месяцев шесть как не
выезжала.
—А... ваши хозяева часто выезжают на прогулку? —
снова начал я, отчаянно стараясь завязать беседу.
—	Вы что ж думаете, им делать больше нечего!
Неполадки были устранены, он жестом пригласил
меня садиться, и мы тронулись.
Лошадь еле плелась на подъемах, на спусках, споты¬
калась, ноги ее заплетались на ровном месте; иногда со¬
всем неожиданно она останавливалась. «Так, как мы
едем,— подумал я,— мы доберемся до Перекрестка,
когда хозяева уже давным-давно встанут из-за стола, а
может быть (опять остановка), когда уже лягут спать».
Я очень проголодался, хорошего моего настроения как
не бывало. Я попытался разглядеть окрестности: оказы¬
вается, я и не заметил, как мы свернули с большой до¬
роги на проселочную, гораздо менее ухоженную, фона¬
ри высвечивали тянувшуюся по обе стороны от нее
плотную и высокую живую изгородь — казалось, она
окружает нас, преграждая путь, и расступается только
в тот момент, когда мы ее проезжаем, чтобы затем сно¬
ва сомкнуться.
131

У подножия подъема покруче коляска снова остано¬
вилась. Кучер соскочил с козел, открыл дверцу и бес¬
церемонно предложил:
—	Если бы господин соблаговолил сойти. Подъем
трудноват для лошади.— И, взяв клячу Под уздцы, по¬
вел ее в гору. На середине склона он обернулся ко мне:
—	Скоро доберемся,— сказал он, смягчившись.—
Да вот и парк.
Перед нами выросла темная масса деревьев, засло¬
нявшая небо. Это была аллея высоких кедров; мы вош¬
ли в нее, и она вывела нас к той дороге, с которой мы
съехали. Кучер пригласил меня снова занять место в ко¬
ляске, которая вскоре доставила нас к ограде; мы въе¬
хали в парк.
Было слишком темно, дом был едва различим; коля¬
ска доставила меня к крыльцу; несколько ослепленный
светильником, который держала в руке малопривлека¬
тельная, плотная и плохо одетая женщина неопределен¬
ного возраста, я поднялся по трем ступенькам. Женщи¬
на несколько сухо поприветствовала меня. Я поклонил¬
ся ей в ответ, сомневаясь, правильно ли поступаю.
—	Вы, видимо... мадам Флош?
—Я просто мадемуазель Вердюр. Господин и госпо¬
жа Флош легли спать. Они просят извинить, что не встре¬
чают вас, ведь ужинают и ложатся спать у нас рано.
—	А вам, мадемуазель, пришлось бодрствовать.
—	Что ж, я привыкла,— ответила она, не оборачива¬
ясь, и, проводив меня в прихожую, предложила: — Вы,
должно быть, не прочь перекусить что-нибудь?
—	Пожалуй, должен вам признаться: я сегодня не
ужинал.
Она провела меня в просторную столовую, где была
приготовлена вполне приличная ночная траяеза.
—	Сейчас печь уже остыла; в деревне приходится
довольствоваться тем, что найдется.
—	Но мне это кажется превосходным,— произнес я,
усаживаясь перед блюдом холодного мяса. Она бочком
устроилась на стуле возле двери и все время, пока я ел,
сидела опустив глаза и сложив на коленях руки, с под¬
черкнутой покорностью. Беседа наша шла на убыль, и
132

я несколько раз пытался извиниться, что задерживаю
ее, но она дала понять, что дождется, пока я закончу,
чтобы убрать со стола:
—	А как вы один найдете свою спальню?..
Я заторопился и начал есть быстрее, когда дверь из
прихожей отворилась: вошел седовласый священник с
суровым, но приятным лицом.
Он подошел ко мне, протянул для пожатия руку:
—	Не хотелось откладывать на завтра удовольствие
поприветствовать нашего гостя. Я не спустился раньше
потому, что знал, что вы беседуете с мадемуазель
Олимпией Вердюр,— сказал он, обернувшись к ней с
улыбкой, которая могла означать лукавство, но та, под¬
жав губы, сидела с каменным лицом.
—	Поскольку вы закончили ужинать,— продолжал
он, пока я поднимался из-за стола,— мы оставим маде¬
муазель Олимпию, чтобы она могла навести здесь поря¬
док; я полагаю, она сочтет более уместным, чтобы муж¬
чина проводил господина Лаказа в его спальню, и усту¬
пит в этом свои обязанности мне.
Он церемонно поклонился мадемуазель Вердюр, ко¬
торая ответила ему более коротким, чем следовало, ре¬
верансом.
—	О! Я уступаю, уступаю... Господин аббат, вам, вы
знаете, я всегда уступаю...— Потом вдруг добавила,
обернувшись ко мне: — Из-за вас я чуть было не забы¬
ла спросить господина Лаказа, что ему приготовить на
завтрак.
—Да что хотите, мадемуазель... А что здесь обычно
подают?
—	Все. Дамам подают чай, господину Флошу — ко¬
фе, господину аббату — суп-пюре, а господину Казими¬
ру— ракау*.
—А вам, мадемуазель, вам ничего?
—Я? Я пью просто кофе с молоком.
—	Если позволите, я, как и вы, буду пить кофе с мо¬
локом.
—Так-так, мадемуазель Вердюр,— беря меня за ру-
*	Арабское блюдо из какао, муки, крахмала и сахара.
133

ку, сказал священник,— сдается мне, что господин На¬
каз за вами ухаживает!
Она пожала плечами, кивнула мне, и аббат увел
меня.
Отведенная мне спальня находилась на втором эта¬
же, почти в конце коридора.
—	Это здесь,— сказал аббат, отворив дверь простор¬
ной комнаты, освещенной пламенем большого очага: —
Боже правый! Для вас и огонь зажгли!.. Вы, может
быть, и без него обошлись бы... Правда, здешние ночи
очень сырые, а лето в этом году необычайно дождли¬
вое...
Он подошел к огню, протянул к нему широкие ладо-,
ни и откинул голову назад, как благочестивый от иску¬
шения. Казалось, он был расположен скорее беседовать
со мной, чем дать мне поспать.
—Да,— начал он, заметив мой сундук и саквояж,—
Грасьен принес ваш багаж.
—	Грасьен — это кучер, который меня привез? —
поинтересовался я.
—	Он же садовник, ибо обязанности кучера не отни¬
мают у него много времени.
—	И впрямь, он говорил мне, что коляску использу¬
ют нечасто.
—	Всякий раз, когда ею пользуются,— это историче¬
ское событие. Кстати, господин СентЮреоль уже давно
не содержит конюшни, а в особых случаях, как сегод¬
ня, лошадь берут у фермера.
—	Господин Сент-Ореоль? — с удивлением пере¬
спросил я.
—Да. Я знаю, вы приехали к господину Флошу, но
Картфурш принадлежит его шурину. Завтра вы будете
иметь честь быть представленным господину и госпоже
Сент-Ореоль.
—А кто такой господ ин Казимир, о котором я знаю
только то, что на завтрак ему подают шоколадное желе?
—	Их внук и мой ученик. Вот уже три года, как я,
слава тебе, Господи, учу его.— Он произнес эти слова,
закрыв глаза и с таким смиренным видом, словно речь
шла о принце крови.
134

—	Его родители живут не здесь? — спросил я.
—	В отъезде.— Он плотно сжал губы, но тут же за¬
говорил снова: — Я знаю, господин Лаказ, какие благо¬
родные и святые цели привели вас сюда...
—	Не преувеличивайте их святость,— смеясь, тот¬
час прервал я его,— мои исследования занимают меня
только как историка.
—Тем не менее,— произнес он, как бы отстраняя
жестом руки сколько-нибудь неподобающую мысль,—
история имеет свои права. Вы найдете в лице господи¬
на Флоша самого любезного и надежного из наставни¬
ков.
—То же самое утверждал и мой учитель, господин
Деснос.
—	Как! Вы ученик Альбера Десноса? — Он снова
сжал губы.
Я имел неосторожность спросить:
—А что, вы слушали курс его лекций?
—	Нет! —жестко ответил он.—То, что я о нем знал,
меня от этого предостерегло... Это — авантюрист мыс¬
ли. В вашем возрасте легко увлекаются тем, что выхо¬
дит за рамки, обыденного...— Я ничего не отвечал, и он
продолжал: — Его теории сначала имели некоторое
воздействие на молодежь, но сейчас, как мне говорили,
это уже проходит.
Мне гораздо меньше хотелось дискутировать, чем
спать.
—	Господин Флош будет вам в этом более спокой¬
ным собеседником,— снова начал он, чувствуя, что не
получит от меня ответа, и, увидев, как откровенно я зе¬
ваю, добавил:
—Уже поздно; завтра, если позволите, мы сможем
продолжить беседу. После такого путешествия вы, дол¬
жно быть, устали.
—	Признаться, господин аббат, я просто изнемогаю
от желания спать.
Как только он вышел, я помешал поленья в камине
и настежь распахнул окно, отворив деревянные ставни.
Промозглый поток воздуха поколебал пламя свечи; я
загасил ее, чтобы полюбоваться ночью. Окно моей
135

спальни выходило в парк, но не со стороны фасада до¬
ма, как комнаты длинного коридора, из которых, оче¬
видно, открывался более обширный вид мой взгляд
сразу остановился на деревьях; над ними едва оставал¬
ся кусочек чистого неба, где появившийся было лунный
серп почти тотчас скрылся за облаками. Снова был
дождь, ветви еще слезились его влагой.
«Да, не оченьгто праздничный вид»,— подумал я, за¬
крывая окно и ставни. Эта минута созерцания привела
в оцепенение мое тело и еще больше душу; поворошив
поленья, я оживил огонь и был рад обнаружить в посте¬
ли грелку, положенную туда, конечно же, предупреди¬
тельной мадемуазель Вердюр.
Тут я вспомнил, что забыл выставить за дверь свои
ботинки. Я встал и вышел на минуту в коридор, в дру¬
гом его конце я заметил мадемуазель Вердюр. Ее ком¬
ната была расположена над моей — я понял это по тя¬
желым шагам, которые некоторое время спустя стали
сотрясать потолок в моей комнате. Затем наступила
глубокая тишина, и в момент, когда я погружался в
сон, весь дом поднял якоря, чтобы унестись в ночное
плавание.
II
Я проснулся довольно рано от шума, доносившегося
из кухни, дверь которой была как раз под моим окном.
Отворив ставни, я с радостью увидел посети безоблач¬
ное небо; сад, еще не обсохший от недавнего ливня,
сверкал, воздух светился голубизной. Я намеревался за¬
крыть окно, когда увидел появившегося со стороны ого¬
рода и бегущего в сторону кухни мальчика, трудно бы¬
ло определить его возраст: взрослое выражение его ли¬
ца контрастировало с его маленьким ростом. Совер¬
шенно безобразный, он передвигался неуклюже:
кривые ноги делали его поступь невообразимой, он как-
то кособоко бежал или скорее двигался прыжками; ка¬
залось, его ноги непременно запутаются, если он пой¬
дет шагом... Это был ученик аббата, Казимир. Около не¬
го резвился и радостно прыгал с ним заодно огромный
136

ньюфаундленд; мальчик с трудом справлялся с его буй¬
ным натиском, но, когда кухня была совсем рядом, сби¬
тый собакой с ног, он покатился в грязь. Подоспевшая,
чтобы его поднять, неряшливая толстуха напустилась на
него:
—Да, хорош, нечего сказать! Бог знает во что пре
вратились! Сколько раз вам говорить, чтобы оставляли
Терно в сарае!.. Ладно! Идите сюда, я вас вытру...
Она увела его в кухню. Тут в мою дверь постучали;
горничная принесла горячую воду. Четверть часа спу¬
стя позвонили к завтраку.
При моем появлении в столовой аббат сделал не¬
сколько шагов мне навстречу со словами:
—	Госпожа Флош, а вот и наш любезный гость.
Госпожа Флош поднялась со стула, но не показалась
от этого выше ростом; я глубоко поклонился; она удо¬
стоила меня коротким резким кивком; в свое время на
ее голову, должно быть, упало что-то чудовищное, от
чего она так и осталась непоправимо вдавленной в пле¬
чи и сидела там даже несколько криво. Господин Флош
тоже встал, чтобы пожать мне руку. Старички были од¬
ного роста, одинаково одеты, казались одного возраста,
одной плоти... Некоторое время мы обменивались ниче¬
го не значащими любезностями, все трое говоря одно¬
временно. Затем воцарилось чинное молчание, и тут
-подоспела мадемуазель Вердюр с чайником.
—	Мадемуазель Олимпия,— произнесла госпожа
Флош, не имея возможности повернуть головы и поэто¬
му поворачиваясь к нам всем телом,— мадемуазель
Олимпия, друг нашей семьи, очень беспокоится, хоро¬
шо ли вам спалось и удобна ли была постель.
Я поторопился заверить, что отдохнул как нельзя
лучше и что грелка, которую я обнаружил, ложась в по¬
стель, была очень кстати.
Мадемуазель Вердюр, поприветствовав меня, вы¬
шла.
—	А шум с кухни утром не очень беспокоил вас?
Я вновь возразил.
—	Прошу вас, скажите, сделайте одолжение, нет ни¬
чего проще, как приготовить вам другую комнату...
137

Господин Флош не произносил ни слова, лишь пока¬
чивал склоненной набок головой и всей своей улыбкой
показывал, что полностью согласен с женой.
—Да, я вижу, дом очень просторный,— отвечал я,—
но уверяю вас, что вряд ли возможно разместиться при¬
ятнее.
—	Господину и госпоже Флош,— вставил аббат,—
нравится баловать своих гостей.
Мадемуазель Олимпия принесла на блюде кусочки
поджаренного хлеба; перед собой она, подталкивая, ве¬
ла маленького калеку, которого я только что увидел в
окно. Аббат взял его за руку:
—	Ну что же вы, Казимир! Вы же не маленький; по¬
дойдите, поздоровайтесь с господином Лаказом, как по¬
добает мужчине. Подайте руку... Не опускайте гла¬
за!..— Затем, повернувшись ко мне и как бы извиняясь
за него, пояснил: — Мы еще не привыкли к светским
манерам...
Застенчивость мальчика смущала меня.
—	Это ваш внук? — спросил я госпожу Флош, забыв
объяснения, полученные накануне от аббата.
—	Наш внучатый племянник,— ответила она,— чуть
позже вы познакомитесь с моей сестрой и шурином —
его бабушкой и дедушкой.
—	Он не хотел идти домой потому, что заляпал
грязью всю одежду, когда играл с Терно,— объяснила
мадемуазель Вердюр.
—	Ничего себе ихра,— сказал я, приветливо обер¬
нувшись к Казимиру,— я был у окна, когда он вас сбил
с ног... Вам не было больно?
—	Надо сказать, господин Лаказ,— пояснил в свою
очередь аббат,— что мы не очень сильны в равнове¬
сии...
Черт возьми! Я не хуже его это видел; необходимо¬
сти подчеркивать это не было. Этот пышущий здоровь¬
ем, с глазами разного цвета аббат стал мне вдруг непри¬
ятен.
Мальчик мне ничего не ответил, но лицо его зарде¬
лось. Я сожалел о произнесенной мной фразе, о том,
что он мог почувствовать в ней какой-то намек на его
138

недуг. Аббат, съев свой суп, поднялся из-за стола и хо¬
дил теперь по комнате; когда он замолкал, он так сжи¬
мал губы, что верхняя превращалась в валик, как у без¬
зубых стариков. Он остановился за спиной Казимира и,
как только тот допил свою чашку, заторопил: — Идем¬
те! Идемте, молодой человек, Авензоар * ждет нас!
Мальчик встал, они вышли.
После завтрака господин Флош позвал меня:
—	Идемте со мной в сад, мой дорогой гость, и пове¬
дайте мне новости мыслящего Парижа.
Господин Флош витийствовал с утра. Не особенно
слушая мои ответы, он задавал мне вопросы о своем
друге Гастоне Буассье и о многих других ученых, кото¬
рые вполне могли бы быть моими учителями и с кото¬
рыми он все еще время от времени переписывался; он
расспрашивал меня о моих вкусах, учебе... Я, разумеем
ся, ничего не сказал ему о своих писательских намере¬
ниях и представился ему только как исследователь из
Сорбонны; затем он заговорил об истории Картфурша,
где он провел почти безвыездно без малого пятнадцать
лет, об истории парка, замка; рассказ об истории семьи,
жившей в нем ранее, он отложил и перешел к тому, как
он оказался обладателем рукописей XVII века, которые
могли бы представить интерес для моей диссертации...
Он шел мелкими, частыми шажками, или, точнее, семе¬
нил за мной; как я заметил, брюки он носил так низко
на бедрах, что ширинка доходила ему почти до колен;
спереди ткань ниспадала на ступни множеством скла¬
док, а сзади задиралась над ботинками — непонятно, с
помощью какого ухищрения. Некоторое время спустя я
слушал его уже вполуха, так как разомлел от ласково¬
го теплого воздуха и весь был во власти какой-то без¬
вольной расслабленности.
Ид я по аллее очень высоких каштанов, которые об¬
разовывали над нами свод, мы дошли почти до конца
*	Авензоар (Ибн Зохар) — арабский медик из Севильи
(XII в.).
139

парка. Там, скрытая от солнца кустами акации, стояла
скамейка, и господин Флош предложил мне присесть.
А затем задал неожиданный вопрос:
—Аббат Санталь сказал вам, что мой шурин не¬
сколько?..— он не договорил, но прислонил ко лбу ука¬
зательный палец.
Я был слишком удивлен, чтобы сразу ответить, и он
продолжал:
—Да, барон де Сент-Ореоль, мой шурин; аббат вам,
может быть, не сказал больше.того, что сказал мне... но
я тем не менее знаю, что он так думает; да и я думаю так
же... А обо мне аббат не говорил, что я несколько того?..
—	Но, господин Флош, как вы можете думать?..
—	Но, мой молодой друг,— по-свойски похлопывая
меня по руке, сказал он,— я бы счел это вполне естест¬
венным. Что вы хотите? Здесь мы приобрели привычку
скрываться от мира, несколько... выпадая из общего
движения. Ничто не занимает здесь нашего внимания;
как бы это сказать?.. Да, вы оказали нам большую лю¬
безность, приехав к нам,— я попытался что-либо возра¬
зить, но он повторил: — Да-да, вы были очень любезны,
и я сегодня же вечером напишу об этом моему замеча¬
тельному другу Десносу; но должен вас предупредить:
вздумай вы мне рассказать о том, что близко вашему
сердцу, о том, что вас тревожит, интересует... я уверен,
что не пойму вас.
Что я мог сказать на это? Я молча водил кончиком
трости по песку.
—	Видите ли,— снова начал он,— мы здесь несколь¬
ко утратили способность общаться. Да нет, нет! Не воз¬
ражайте же — это бесполезно! Барон глух как тыква,
но настолько кокетлив, что никак не хочет этого пока¬
зать и предпочитает притворяться, что слышит, а не
просит говорить громче. Что касается меня, то к идеям
сегодняшнего дня я так же глух, как и он, и от этого,
кстати, не страдаю. Я даже не очень стараюсь их услы¬
шать. Общение с Массийоном * и Боссюэ заставило ме¬
*	Массийон Жан Батист (1663—1742) — французский про¬
поведник, оратор-моралист, член Французской академии.
140

ня поверить в то, что идеи, волновавшие эти великие
умы, так же прекрасны и значительны, как те, которые
захватывали меня в молодости, которые этим великим
умам, конечно же, было не понять... так же как я не мо¬
гу понять проблем, увлекающих сегодня вас... Поэтому
я просил бы вас, мой юный коллега, чтобы вы скорее
заговорили о ваших исследованиях, поскольку они в то
же время и мои, и извините меня, если я не стану рас¬
спрашивать вас о ваших любимых музыкантах, поэтах,
ораторах или о форме государственной власти, кото¬
рую вы считаете наиболее приемлемой.
Он взглянул на свои карманные часы на черном
шнурке и, вставая, сказал:
—	Пора возвращаться. День кажется мне потерян¬
ным, если я в десять утра не сяду за работу.
Я предложил ему локоть, он не возражал; время от
времени, когда я из-за него замедлял шаг, он повторял:
—	Скорее! Скорее! Мысли как цветы: сорванные ут¬
ром, они дольше остаются свежими.
Библиотека Картфурша размещалась в двух комна¬
тах, разделенных простой занавеской: в одной из них,
очень тесной, расположенной на три ступеньки выше,
за столом около окна работал господин Флош. Вид из
окна закрывали бившие в стекла ветви вяза и ольхи, на
столе стояла старинная керосиновая лампа с зеленым
фарфоровым абажуром, под столом виднелась огром¬
ная меховая грелка для ног; в одном углу — небольшая
печка, в другом — еще один стол, заваленный словаря¬
ми, между ними — шкаф для бумаг. Вторая комната
просторнее; стены до потолка уставлены полками с
книгами, два окна, посередине комнаты — большой
стол.
—	Вот ваше место,— сказал господин Флош и, по¬
скольку я снова попытался возразить, добавил:
—	Нет, нет, я привык работать в тесноте, сказать по
правде, мне там лучше: словно бы мысли лучше сосре¬
доточиваются. Занимайте без всяких стеснений боль¬
шой стол, и, если хотите, чтобы мы не беспокоили друг
друга, можно опустить занавес.
—Для меня в этом нет никакой необходимости, ес¬
141

ли бы для работы мне требовалось одиночество, то я бы
до сих пор не...
—	Вот и хорошо! — прервал он меня.— Значит, за¬
навешивать не будем. По правде сказать, мне доставит
большое удовольствие подглядывать за вами. (И впрямь
все последующие дай, всякий раз, когда я отрывал гла¬
за от работы, я встречал взгляд этого добродушного ста¬
рика, который, улыбаясь, кивал мне головой или из опа¬
сения показаться назойливым быстро отводил глаза, де¬
лая вид, что погружен в чтение.)
Он тут же подготовил все необходимое, чтобы я лег¬
ко мог располагать интересующими меня книгами и ру¬
кописями, большинство из которых теснились в книж¬
ном шкафу меньшей комнаты; их количество и важ¬
ность значительно превосходили предположения госпо¬
дина Десноса, и, как выяснилось, мне понадобится
минимум неделя для того, чтобы извлечь из них те цен¬
ные данные, которые я искал. Последним господин
Флош открыл стоявший рядом с книжным шкафом ма¬
ленький шкафчик и достал из него знаменитую Библию
Боссюэ, на которой рукой Орла из Мо * против строф,
взятых им за основу и послуживших источником вдох¬
новения, были начертаны даты проповедей, прочитан¬
ных под их воздействием. Я удивился тому, что Альбер
Деснос не воспользовался этими данными в своих рабо¬
тах, но оказалось, что эта книга появилась у господина
Флоша недавно.
—Я подготовил памятную записку по этому пово¬
ду,— продолжал он,— но сегодня рад, что еще никого
не познакомил с ней и вы сможете использовать ее для
своей диссертации.
Я опять возразил:
—Тогда всеми достоинствами моей диссертации я
буду обязан вам. Вы позволите мне по крайней мере
сделать вам посвящение, господин Флош, в знак моей
признательности?
Он грустно улыбнулся:
*	Так прозвали Боссюэ. Мо — город, в котором Боссюэ
был епископом с 1681 по 1704 г.
142

—	Когда ты так близок к тому, чтобы покинуть зем¬
лю, то охотно улыбаешься всему, что обещает тебе хоть
какое-то продление жизни.
Я счел неуместным продолжать в том же духе.
—	Ну а теперь,— произнес он,— вступайте во вла¬
дение библиотекой и вспоминайте о моем присутствии
только тогда, когда вам потребуется какая-то помощь.
Берите какие вам нужно документы... и... до свида¬
ния!..
Когда я, спустившись на три ступеньки, с улыбкой
обернулся к нему, он помахал рукой:
—До скорого!
Я захватил с собой в большую комнату несколько
документов, к работе над которыми собирался присту¬
пить. Не отрываясь от стола, я мог наблюдать за госпо¬
дином Флошем в его каморке: некоторое время он йро-
являл беспокойство, выдвигал и задвигал ящики стола,
вытаскивал бумаги, снова убирал их с видом занятого
человека... Я подозревал, что он был очень смущен или
стеснен моим присутствием и что малейшее вмеша¬
тельство в его такой размеренный образ жизни могло
поставить под угрозу его душевное равновесие. Нако¬
нец он успокоился, поглубже засунул ноги в меховую
грелку, замер...
Я со своей стороны сделал вид, что целиком погру¬
зился в работу, однако мне было трудно собраться с
мыслями, да я и не старался — они кружили вокруг
Картфурша, как вокруг башни в поисках входа. То,
что я тонкая, чувствительная натура, еще требовалось
доказать. «Раз ты писатель, мой друг,— говорил я се¬
бе,— так мы тебя посмотрим в деле. Описать! Э, нет!
Не о том речь, надо раскрыть истину, скрытую под
внешней оболочкой... Если за то короткое время, ко¬
торое тебе отведено в Картфурше, ты позволишь хотя
бы жесту, хотя бы малейшему движению пройти мимо
тебя, не объяснив его с психологической, историче¬
ской и общечеловеческой точки зрения, грош тебе це¬
на как писателю».
143

Я перевел глаза на господина Флоша, сидевшего ко
мне в профиль; мне был виден крупный вислый нос,
лохматые брови, скошенный подбородок, который не
переставал двигаться, как будто его обладатель жевал
жвачку... и я подумал, что ничего не делает лицо столь
непроницаемым, как маска доброты.
Звонок к обеду прервал на этом мои размышления.
III
Именно за этим обедом господин Флош неожидан¬
но и без ораторских приемов ввел меня в общество че¬
ты СентОреолей. Но ведь аббат накануне вечером мог
бы меня предупредить. Помню, впервые я испытал по¬
добное оцепенение однажды в Ботаническом саду при
виде Phoenicopterus antiquorum, или утконосого фла¬
минго*. Я не смог бы сказать, кто из них двоих — ба¬
рон или баронесса — был более живописен; они абсо¬
лютно подходили друг другу, как, впрочем, и пара
Флошей: в музее естественных наук их без колебаний
поставили бы рядом в одну витрину в разделе «Исчез¬
нувшие виды». Сначала я испытал перед ними своего
рода смутное восхищение, которое испытываешь в
первое мгновение перед совершенным произведением
искусства или чудом природы, теряя способность к
анализу. Медленно и с трудом я смог привести в поря¬
док свои впечатления...
Барон Нарцисс де Сент-Ореоль был в коротких шта¬
нах, туфлях с очень броскими пряжками, при муслино¬
вом галстуке и жабо. Адамово яблоко величиной с под¬
бородок торчало из ворота и пряталось, насколько это
было возможно, в вихре муслина; подбородок при ма¬
лейшем движении челюсти совершал неимоверное уси¬
лие, чтобы дотянуться до носа, который со своей сторо¬
ны охотно соглашался на это. Один глаз был наглухо за¬
крыт; второй, к которому тянулись уголки губ и все
*	Жерар ошибся: у Phoenicopterus antiquorum нос не име¬
ет плоской формы шпателя. (Примеч. авт.)
144

складш лица, сверкал, глубоко засев в скуле, и, каза¬
лось, говорил: «Осторожно! Я один, но ничего от меня
не ускользает».
Госпожа де СентОреоль вся целиком утопала в об¬
лаке дешевых кружев. Забившись вовнутрь вздрагива¬
ющих рукавов, тряслись тонкие пальцы рук, унизанные
огромными кольцами. Что-то вроде чепца из черной
тафты, подбитого белыми кружевами, обрамляло лицо;
завязки из той же тафты под подбородком были испач¬
каны пудрой, осыпавшейся с ужасно накрашенного ли¬
ца. Когда я вошел, она вызывающе встала передо мной
в профиль, отбросила голову назад и сильным голосом
с непреклонными нотками проговорила:
—	Было время, сестра, когда фамилии Сент^Ореоль
оказывалось больше почтения...
На кого она сердилась? Ей, конечно, хотелось дать
мне почувствовать и дать понять сестре, что хозяевами
здесь были не Флоши; в подтверждение этого, подняв 1в
мою сторону правую руку и склонив набок голову, она
жеманно произнесла:
—	Мы с бароном рады, сударь, принять вас за на¬
шим столом.
Я ткнулся губами в кольцо и покраснел, выпрямля¬
ясь, ибо мое положение между четой Сент-Ореолей и
Флошами становилось щекотливым. Госпожа Флош, од¬
нако, казалось, не обратила никакого внимания на вы¬
ходку сестры. Что касается барона, то сама реальность
его присутствия вызывала у меня сомнения, хотя он
был со мной подчеркнуто любезен. За все время моего
пребывания в Картфурше его так и не удалось заста¬
вить называть меня иначе, как господин Лас Каз, что
позволяло ему утверждать, что он часто встречался с
моими родственниками в Тюильри... главным образом
с моим дядей, с которым он якобы играл в пикет.
—	О! Это был большой оригинал! — вспоминал
он.— Всякий раз когда он открывал туза, то громко
кричал: «Домино!»
Все высказывания барона были примерно в таком
духе. За столом почти всегда говорил он один, но тут
же после трапезы становился нем, как мумия.
145

Когда мы выходили из столовой, госпожа Флош по¬
дошла ко мне и тихо попросила:
—	Не окажет ли мне господин Лаказ любезность и
не побеседует ли со мной?
Похоже, она не хотела, чтобы беседу эту кто-либо ус¬
лышал, поскольку повела меня в сторону сада, громко
объясняя, что хотела бы показать мне ягодные кусты.
—Я по поводу моего племянника,— начала она,
убедившись, что никго нас не слышит.— Я бы не хоте¬
ла, чтобы у вас создалось мнение, что я критикую пре¬
подавание аббата Санталя, но вы, ныряющий в сами ис¬
точники образования (она так и сказала), вы, возмож¬
но, могли бы дать нам хороший совет.
—	Продолжайте, сударыня, я к вашим услугам.
—Так вот, я опасаюсь, что тема его диссертации для
такого малолетнего ребенка слишком необычна.
—	Какой диссертации? — спросил я, насторожив¬
шись.
—Тема диплома на степень бакалавра.
—А, понятно,— сказал я, решив отныне больше ни¬
чему не удивляться.— Какова же она? — спросил я.
—Так вот, господин аббат опасается, что литератур¬
ные или чисто философские темы могут усугубить не¬
устойчивость юного сознания, и без того склонного к
мечтательности... (так по крайней мере считает госпо¬
дин аббат). И потому он предложил Казимиру избрать
историческую тему.
—	Но, сударыня, это вполне оправданно.
—	Извините меня, я боюсь исказить имя... Аверроэс.
—	Господин аббат, конечно же, имел свои причины
для выбора темы, которая на первый взгляд и вправду
кажется не совсем обычной.
—	Они выбрали ее вместе. Что касается причин, ко¬
торыми руководствуется господин аббат, то я готова их
принять; эта тема, по его словам, содержит некий осо¬
бый забавный смысл, способный привлечь внимание
Казимира, который частенько бывает несколько рассе¬
ян, кроме того (говорят, экзаменаторы придают этому
самое большое значение), эта тема еще никогда не за¬
трагивалась.
146

—Действительно, что-то не припомню...
—	И естественно, чтобы найти тему, которой еще
никто не касался, нужно было искать не на проторен¬
ных тропинках.
—	Разумеется!
—Только у меня, признаться, есть опасения... но не
злоупотребляю ли я вашим доверием?
—	Сударыня, поверьте, моя добрая воля и желание
быть вам полезным неистощимы.
—Хорошо, я скажу; я не сомневаюсь, что Казимир
сможет достаточно успешно и довольно скоро завер¬
шить свою работу, но опасаюсь, как бы из-за желания
направить ребенка на стезю истории... желания не¬
сколько преждевременного... как бы аббат несколько
не упустил общее образование, например арифметику
или астрономию.
—А что думает по этому поводу господин Флош? —
спросил я в полной растерянности.
—	О! Господин Флош соглашается со всем, что де¬
лает и говорит аббат.
—А родители?
—	Они доверили ребенка нам,— ответила она после
легкого замешательства, а затем, остановившись, про¬
должала: — В порядке любезности, дорогой господин
Лаказ, я бы просила вас побеседовать с Казимиром,
чтобы самому во всем разобраться, но так, чтобы это не
выглядело слишком прямолинейно... и ни в коем случае
не в присутствии господина аббата, которого это может
несколько расстроить. Уверена, что вы смогли бы та¬
ким путем...
—	Весьма охотно, сударыня. Мне, конечно же, бу¬
дет нетрудно найти повод для прогулки с вашим пле¬
мянником. Он покажет мне какие-нибудь укромные
уголки в парке...
—	Он кажется немного застенчивым с людьми, ко¬
торых еще не знает, но по своей натуре он доверчив.
—Я не сомневаюсь, что мы быстро подружимся.
Несколько позже полдник снова свел всех нас вме¬
сте.
—	Казимир,— обратилась госпожа Флош к мальчи¬
147

ку,— показал бы ты господину Наказу карьер, уверена,
что ему это будет интересно,— и, приблизившись затем
ко мне, добавила: — Поспешите, пока не спустился аб¬
бат, иначе он захочет пойти вместе с вами.
Мы тотчас вышли в парк; мальчик, ковыляя, пока¬
зывал мне дорогу.
—	У тебя сейчас перерыв в занятиях? — начал я.
Он ничего не ответил. Я продолжал:
—	Вы не занимаетесь после полдника?
—	Нет, занимаемся, но сегодня мне нечего перепи¬
сывать.
—	Интересно, что же вы переписываете?
—Диссертацию.
—	Ах вот как!..
Задав наугад несколько вопросов, я наконец понял,
что «диссертацией» был труд аббата; он заставил маль¬
чика, у которого был правильный почерк, переписать
ее начисто и сделать еще несколько копий. Таким об¬
разом, ежедневно заполняя несколько страничек четы¬
рех толстых тетрадей в картонных переплетах, он де¬
лал четыре копии. Впрочем, Казимир уверил меня, что
ему очень нравится «копировать».
—	Но почему четыре раза?
—	Потому что я с трудом запоминаю.
—	Вы понимаете то, что вы переписываете?
—	Иногда. А иногда аббат мне объясняет или гово¬
рит, что пойму, когда подрасту.
Аббат просто сделал из своего ученика секретаря-
переписчика. Это так-то представлял он себе свой долг?
Сердце у меня сжалось, и я решил незамедлительно пе¬
реговорить с ним на эту драматическую тему. Возму¬
щенный, я машинально ускорил шаги, прежде чем за¬
метил, что Казимир с трудом успевает за мной, весь об¬
ливаясь потом. Я пошел медленнее, подал ему руку, он
взял ее и заковьглял рядом со мной.
—Диссертация — это все, чем вы занимаетесь?
—	Ну, нет! — тут же ответил он; однако, продолжая
задавать ему вопросы, я понял, что все остальное огра¬
ничивалось очень малым; мое удивление очень задело
его.
148

—Я много читаю,— добавил он так, как сказал бы
нищий: «У меня есть еще и другая одежда!»
—А что вы любите читать?
—	Про великие путешествия,— ответил он, бросив
на меня взгляд, в котором настороженность уже усту¬
пала место доверию.— Вы знаете? Аббат был в Ки¬
тае...— в его голосе сквозило безграничное восхище¬
ние, преклонение перед своим учителем.
Мы дошли до того места парка, которое госпожа
Флош называла «карьером»; это была своего рода пеще¬
ра на склоне холма, скрытая густым кустарником. Мы
присели на обломок скалы, еще теплый, хотя солнце
уже садилось. Парк кончился в этом месте, но ограды
не было; слева от нас круто спускалась дорога с невы¬
соким барьером, а в обе стороны от нее тянулся доволь¬
но обрывистый скат, служивший естественной грани¬
цей.
—А вы, Казимир,— спросил я,— вы уже путешест¬
вовали?
Он не ответил, опустил голову... Ложбина внизу под
нами заполнилась тенью, солнце коснулось края холма,
скрывавшего от нас перспективу. Испещренный кро¬
личьими норками известняковый пригорок, увенчан¬
ный рощицей каштанов и дубов, и само это несколько
романтичное местечко нарушали гладкое однообразие
окружающей местности.
—	Смотрите-ка, кролики,— вскрикнул вдруг Кази¬
мир и немного погодя добавил, показывая пальцем на
рощу: — Я был там однажды с господином аббатом.
На обратном пути мы прошли мимо пруда, затянуто¬
го тиной. Я пообещал Казимиру наладить удочку и поу¬
чить его ловить лягушек.
Этот первый мой вечер, завершившийся к девяти ча¬
сам, нисколько не отличался ни от последующих, ни от
тех, которые ему предшествовали, так как моим хозяе¬
вам хватило здравого смысла не особенно усердство¬
вать из-за меня. После ужина мы перешли в гостиную,
где Грасьен, пока мы были за столом, развел огонь.
Большая лампа, стоявшая на углу инкрустированного
стола, одновременно освещала противоположный край
149

стола, где барон с аббатом играли в кости, и круглый
столик, где дамы оживленно играли в карты.
—	Господину Лаказу, привыкшему к парижским
развлечениям, наши забавы покажутся, конечно, не¬
сколько скучными...— проговорила госпожа Сент-
Ореоль.
Господин Флош дремал в глубоком кресле возле ка¬
мина, Казимир, поставив локти на стол и обхватав го¬
лову руками, с открытым ртом, роняя слюну, страницу
за страницей глотал «Путешествие вокруг света». Из
приличия и вежливости я сделал вид, что очень заин¬
тересован игрой; играть в нее можно было как в
вист. — без одного, но лучше — вчетвером, поэтому
госпожа Сент-Ореоль охотно согласилась на мое пред¬
ложение составить им компанию. В первые дни моя иг¬
ра невпопад была причиной нашего полного пораже¬
ния, что приводило в восторг госпожу Флош, которая
после каждой победы позволяла себе незаметно похло¬
пать меня по руке своей худенькой рукой в митенке. В
игре было все: дерзость, хитрость, изощренность. Ма¬
демуазель Олимпия играла очень осмотрительно, со¬
гласованно с партнером. В начале каждой партии игро¬
ки примерялись, в зависимости от игры насколько мог¬
ли набивали цену, пользовались возможностью чуть
поблефовать; госпожа Сент-Ореоль с блеском в глазах,
раскрасневшись, с дрожащим подбородком, играла
дерзко, азартно; когда у нее шла действительно хоро¬
шая игра, она ударяла меня под столом йо ноге; маде¬
муазель Олимпия пыталась ей сопротивляться, но ее
сбивал с толку пронзительный голос старушки, кото¬
рая вместо того чтобы объявить новое число, кричала:
—	Вердюр, вы лжете!
Каждый раз в конце первой партии госпожа Флош,
посмотрев на часы, как будто и впрямь уже было пора,
звала:
—	Казимир! Время, Казимир, тебе пора!
Мальчик словно с трудом приходил в себя от летар¬
гического сна, вставал, протягивал вялую руку мужчи¬
нам, подставлял лоб дамам и выходил, волоча ногу.
Когда госпожа Сент-Ореоль призывала нас к реван¬
150

шу, подходила к концу первая партия в кости, в этот мо¬
мент господин Флош садился иногда вместо своего род¬
ственника; ни господин Флош, ни аббат не объявляли
свою игру, с их стороны было слышно лишь, как в рож¬
ке* и по столу гремят игральные кости; господин
Сент-Ореоль, погрузившись в кресло, что-то говорил
или напевал вполголоса и иногда неожиданно так
сильно и резко совал в огонь каминные щипцы, что го¬
рящие угли разлетались далеко по полу; мадемуазель
Олимпия бросалась к месту события и исполняла то,
что госпожа Сент-Ореоль элегантно назвала танцем
искр... Чаще всего господин Флош не мешал схватке
барона с аббатом, оставаясь в кресле; с моего места я
мог видеть его,-но не спящим, как он утверждал, а
спрятавшим от света голову; в первый вечер во вспыш¬
ке пламени, неожиданно осветившей его лицо, я уви¬
дел, что он плачет.
В четверть десятого, когда безик подходил к концу,
госпожа Флош гасила лампу, мадемуазель Вердюр за¬
жигала свечи в двух подсвечниках и ставила их по обе
стороны от играющих.
—Аббат, не задерживайте его допоздна,— хлопнув
веером по плечу своего мужа, бросала госпожа Сент-
Ореоль.
С первого вечера я счел корректным подчиняться
сигналу дам, оставляя игроков продолжать схватку, а
господина Флоша, который поднимался в спальню по¬
следним, в его раздумьях. В прихожей каждый брал по
подсвечнику, дамы, как и утром, с реверансом желали
мне спокойной ночи. Я поднимался в спальню, а вско¬
ре слышал, как поднимаются к себе мужчины. Потом
все стихало. Но еще долго после этого из-под некото¬
рых дверей просачивался свет. Однако еще и через час,
если по какой-либо необходимости приходилось выйти
в коридор, можно было натолкнуться на госпожу Флош
или мадемуазель Вердюр в ночном туалете, занятых по¬
следними заботами по дому. А еще позже, когда, каза¬
лось, уже все огни потушены, в окне маленького чулан¬
*	Рожок, в котором перемешиваются игральные кости.
151

чика, который выходил на улицу, но в который нельзя
было попасть из коридора, можно было увидеть, как в
китайском театре теней, силуэт орудовавшей швейной
иглой госпожи Сёнт-Ореоль.
IV
Мой второй день в Картфурше повторял почти точь-
в-точь час за часом предыдущий; однако любопытство,
которое в первый день я еще мог испытывать к тому,
чем занимались его обитатели, резко упало. С утра мо¬
росил мелкий дождь. Прогулка не состоялась, к беседе
с дамами я полностью потерял интерес и почти весь
день провел за работой. Мы едва обменялись несколь¬
кими фразами с аббатом, это было после обеда, когда
он пригласил меня выкурить сигарету в расположенном
в нескольких шагах от гостиной застекленном сарае,
который здесь несколько помпезно называли оранже¬
реей,— туда в дождливый сезон вносили несколько
скамеек и садовых стульев.
—	Но, дорогой мой,— начал он,— когда я с некото¬
рым раздражением завел речь о воспитании мальчи¬
ка,— я бы очень хотел просветить Казимира, передав
ему все свои скромные познания, но не без сожалений
был вынужден отказаться от этого. Что бы вы сказали,
если бы мне пришло в голову заставить ребенка с его
хромотой плясать на канате? Я очень скоро вынужден
был умерить свои требования. Он занимается со мной
Авензоаром только потому, что я взялся за работу по
философии Аристотеля, и вместо того чтобы мусолить
с мальчиком бог знает какие азы, я не без удовольствия
вовлек его в свою работу. Так ли уж важна тема, гораз¬
до важнее на три-четыре часа в день занять Казимира.
И как бы я смог избежать чувства некоторой досады,
если бы из-за него пришлось напрасно терять это вре¬
мя? И уверяю вас, без пользы для него... И хватит об
этом, не так ли,— с этими словами он бросил погасшую
сигарету, встал и направился в гостиную.
Плохая погода помешала мне пойти с Казимиром на
152

рыбалку, мы отложили ее на завтра, но мальчик был
так расстроен, что я решил найти для него какое-нибудь
другое развлечение; мне попались под руку шахматы, и
я обучил его игре в лису и кур, в которую он с увлече¬
нием играл до самого ужина.
Этот вечер начался так же, как и предыдущий, но я
уже никого не слушал и никого не замечал: мной овла¬
дела невыразимая скука.
Тотчас после ужина поднялся такой ветер, что маде¬
муазель Вердюр дважды, прервав игру, поднималась в
верхние комнаты, чтобы проверить, «не залило ли их
дождем». Мы стали брать реванш без нее, но игра не
клеилась. Сидя у камина в низком кресле, которое все
называли «берлиной»*, господин Флош, убаюканный
шумом ливня, на этот раз действительно уснул; сидев¬
ший напротив него в мягком кресле барон жаловался
на ревматизм и ворчал.
—	Партия в жаке вас развлечет,— безуспешно пред¬
лагал аббат, но, так и не сыскав противника, ушел сам
и увел спать Казимира.
Когда я в этот вечер оказался в своей комнате, не¬
стерпимая тоска овладела мной, моя скука превраща¬
лась почти в страх. Стена дождя отделяла меня от ос¬
тального мира, от людских страстей, от жизни, я был
посреди серого кошмара, среди странных существ, ед¬
ва ли людей, с остывшей кровью, бесцветных, чьи сер¬
дца уже давно не бились. Я открыл чемодан, схватил
расписание: на первый же поезд! На любой час дня или
ночи... уехать! Здесь нечем дышать...
Нетерпение долго не давало мне уснуть.
Наутро, когда я проснулся, мое желание уехать бы¬
ло, может быть, не менее твердым, но мне уже стало
казаться, что я не могу, не нарушив приличий по отно¬
шению к моим хозяевам, уехать вот так просто, без ка¬
кого-либо повода. К тому же я неосторожно сказал, что
по меньшей мере неделю пробуду в Картфурше! Ну да
ладно! Скажу, что неприятные вести требуют моего
скорейшего отъезда в Париж... К счастью, я оставил
*	Разновидность кареты.
153

свой адрес, и всю мою почту должны пересылать в
Картфурш; будет чудо, подумал я, если сегодня же я не
получу какой-нибудь конверт, которым смогу ловко
воспользоваться... и я возложил надежду на почтальона.
Тот появлялся обычно чуть позже полудня, когда обед
подходил к концу; мы, как всегда, не вставали из-за сто¬
ла прежде, чем Дельфина принесет и передаст госпоже
Флош тоненькую пачку писем и печатных изданий, ко¬
торые она раздаст сидящим за столом. К несчастью, в
этот день аббат Санталь был приглашен на обед к насто¬
ятелю собора в Пон-л’Евеке; в одиннадцать часов он
стал прощаться с господином Флошем и со мной, и я не
сразу сообразил, что, таким образом, он уводит у меня
из-под носа и лошадь, и двуколку.
Итак, за обедом я разыграл задуманную мной ма¬
ленькую комедию.
—	Ну вот! Как неприятно!..— пробормотал я, распе¬
чатав один из конвертов, который протянула мне госпо¬
жа Флош, но, так как из вежливости никто не обратил
внимания на мое восклицание, я, пробегая глазами без¬
обидный листок и изображая при этом удивление и до¬
саду, продолжал: — Как некстати!
—	Какая-нибудь неприятная новость, сударь? — ос¬
мелилась наконец робко спросить госпожа Флош.
—	Ничего серьезного,— отозвался я.— Но увы!
Мне придется срочно вернуться в Париж, отсюда моя
досада.
За столом воцарилось полное оцепейение, которое
настолько превзошло мои ожидания, что я почувство¬
вал, как краснею от смущения. После нескольких се¬
кунд тягостного молчания господин Флош спросил чуть
дрожащим голосом:
—	Возможно ли это, мой молодой друг? А как же ра¬
бота?! А как же наша...
Он не смог договорить. Я не нашелся, что ответить,
что сказать, и, признаться, сам чувствовал себя изрядно
взволнованным. Мои глаза были устремлены на макуш¬
ку Казимира, который, уткнувшись носом в тарелку, ре¬
зал яблоко. Мадемуазель Вердюр покраснела от него¬
дования.
154

—Удерживать вас было бы нескромно,— едва
слышно подала голос госпожа Флош.
—	Конечно, те развлечения, которые может предло¬
жить Картфурш...— съязвила госпожа СентОреоль.
—	Ну что вы, сударыня, поверьте, ничто не могло
бы...— попытался было возразить я, но баронесса, не
дослушав меня, уже что было мочи кричала в ухо сидя¬
щему радом мужу:
—	Господин Лаказ собирается покинуть нас!
—	Мило! Очень мило! Право, я тронут,— отвечал, с
улыбкой глядя на меня, глухой Сент-Ореоль.
Тем временем госпожа Флош обратилась к мадему¬
азель Вердюр:
—Да, но что мы можем сделать?.. Ведь лошадь толь¬
ко что увезла аббата.
Тут я, несколько отступив, сказал примирительно:
—	В Париже мне нужно быть завтра рано утром... В
случае необходимости подойдет и ночной поезд.
—	Скажите Грасьену, пусть сейчас же узнает, мож¬
но ли воспользоваться лошадью Булиньи. Пусть объяс¬
нит, что нужно отвезти человека к поезду...— и, повер¬
нувшись ко мне, спросила: — Вам подойдет семичасо¬
вой поезд?
—	О! Сударыня, я очень сожалею, столько хлопот...
Обед закончился в молчании. Сразу после него па¬
паша Флош увел меня и, как только мы оказались в ко¬
ридоре, ведущем в библиотеку, заговорил:
—	Но, сударь... дорогой друг... я все никак не могу
поверить... вам же еще нужно ознакомиться с целым...
Так ли уж необходимо?.. Как некстати! Вот досада! Я
как раз ждал, когда вы закончит^ с первой партией ма¬
териалов, чтобы дать вам другие, которые достал вчера
вечером: откровенно говоря, я рассчитывал на них, что¬
бы заинтересовать и подольше задержать вас. Значит,
все это я должен показать вам сейчас. Идемте со мной,
у вас до вечера есть еще некоторое время... Я не осме¬
ливаюсь просить вас еще раз приехать к нам...
Мне стало стыдно за свое поведение перед расстро¬
енным стариком. Я, не отрываясь, работал целый день
накануне и все это последнее утро, так что из первой
155

партии бумаг, которые он мне передал, я уже мало что
мог почерпнуть; но, когда мы поднялись в его обитель,
он с загадочным видом извлек из глубины ящика за¬
вернутый в ткань и перевязанный тесемкой сверток;
сверху под тесемкой лежала карточка, на которой был
алфавитный перечень документов и их происхожде¬
ние.
—	Возьмите весь пакет,— сказал он,— здесь далеко
не все интересно, но вы быстрее меня разберетесь, что
вам пригодится.
Пока он суетился, то открывая, то закрывая ящики,
я со связкой спустился в библиотеку, развязал ее и раз¬
ложил бумаги на большом столе.
Иные документы действительно имели отношение к
моей работе, но таких было немного, и они не представ¬
ляли большой ценности; большинство из них, что было,
кстати, помечено рукой самого господина Флоша, отно¬
силось к жизни Массийона и, стало быть, меня мало ка¬
салось.
Неужели и впрямь бедняга Флош рассчитывал удер¬
жать меня этим? Я взглянул на него: он сидел, засунув
ноги в меховую грелку, и тщательно прочищал булав¬
кой дырочки маленького приспособления для дозиров¬
ки смолы сандарака. Закончив, он поднял голову, и мы
встретились взглядами. Его лицо озарилось такой дру¬
желюбной улыбкой, что я не поленился встать из-за сто¬
ла, чтобы поговорить с ним,— подойдя ко входу в его
каморку, опершись о косяк, я спросил его:
—	Господин Флош, почему вы никогда не бываете в
Париже? Вам были бы очень рады.
—	В моем возрасте поездки затруднительны, да и
дороги.
—А вы не очень сожалеете, что покинули город?
—	Что делать! — произнес он, вскинув руки.— Я
был готов к тому, что сожалеть о нем придется гораздо
сильнее. Первое время уединение кажется несколько
суровым, особенно для того, кто любит поговорить, по¬
том привыкаешь.
—	Стало быть, вы не по собственной воле перебра¬
лись в Картфурш?
156

Он высвободил ноги из грелки, поднялся и, друже¬
ски положив свою руку на мою, заговорил:
—	У меня в академии было несколько коллег, кото¬
рых я очень люблю, и среди них ваш учитель Альбер Де¬
снос; я уверен, что был близок к тому, чтобы вскоре за¬
нять место среди них...
Казалось, у него было желание сказать больше, од¬
нако я не осмелился задать вопрос слишком прямо.
—	Может быть, госпожу Флош так привлекала сель¬
ская жизнь?
—	Н-н... Нет. Между тем именно ради госпожи
Флош я оказался здесь; саму же ее привело сюда одно
небольшое семейное обстоятельство.
Он спустился в большую комнату и заметил пачку
бумаг, которую я уже перевязал.
—А!.. Вы уже все просмотрели,— сказал он с гру¬
стью.— Вам, конечно, мало что пригодилось. Что вы
хотите? Я собираю малейшие крохи; иногда я думаю,
что трачу время на ерунду, но, может быть, нужны и та¬
кие люди, как я, чтобы избавить от мелкой работы тех,
которые, как вы, могут добиться с ее помощью блестя¬
щих результатов. Когда я буду читать вашу диссерта¬
цию, мне будет приятно сознавать, что и мой труд был
для вас немножко полезен.
Позвонили к полднику.
Как узнать, думал я, что это за «небольшое семей¬
ное обстоятельство», заставившее так круто изменить
жизнь этих стариков? Известно ли это аббату? Вместо
того чтобы препираться с ним, я должен был приручить
его. Ладно! Теперь уже поздно. И тем не менее госпо¬
дин Флош достойный человек, и я сохраню о нем хоро¬
шие воспоминания...
Мы вошли в столовую.
—	Казимир не осмеливается попросить вас прогу¬
ляться с ним немного по парку; я знаю, что он этого
очень хочет,— сказала госпожа Флош,— но, может
быть, у вас нет времени?..
Мальчик, сидевший с опущенной головой перед
чашкой с молоком, оживился.
—	Я как раз хотел предложить ему пройтись со
157

мной, я завершил свою работу и до отъезда буду свобо¬
ден. Кстати, и дождь кончился...— ответил я и увел ре¬
бенка в парк.
На первом повороте аллеи мальчик, обеими рука¬
ми державший мою руку, прижал ее к разгоряченно¬
му лицу:
—	Вы же сказали, что останетесь на неделю...
—Да, малыш! Но я не могу остаться.
—	Вам здесь скучно.
—	Нет! Но мне нужно ехать.
—	Куда вы поедете?
—	В Париж. Я вернусь.
Как только у меня вылетело это слово, он взглянул
на меня с недоверием.
—	Это правда? Вы обещаете?
Он спрашивал с такой надеждой, что у меня не хва¬
тило смелости отступиться от обещания:
—Хочешь, я напишу это тебе на бумажке, которую
ты оставишь у себя?
—Да! Да! — обрадовался он, крепко целуя мою ру¬
ку и неистово подпрыгивая.
—А сейчас, знаешь, что мы сделаем? Вместо рыбал¬
ки нарвем цветов для тети и отнесем в ее спальню боль¬
шой букет, чтобы сделать ей приятный сюрприз.
Я твердо решил не уезжать из Картфурша, не побы¬
вав в комнате одной из старых дам; поскольку они без
устали сновали из одного конца дома в другой, то мое¬
му бесцеремонному досмотру могли помешать; поэто¬
му, чтобы оправдать свое посещение, я рассчитывал на
ребенка; как бы неестественно ни выглядело мое втор¬
жение, даже вместе с ним, в спальню его бабушки или
тетки, букет цветов был тем предлогом, который в слу¬
чае необходимости дал бы мне возможность достойно
выйти из положения.
Однако нарвать цветы в Картфурше оказалось не
так просто, как я думал. Грасьен столь ревностно сле¬
дил за всем садом, что строго определял не только, ка¬
кие цветы могли быть сорваны, но и то, как их нужно
срывать. Для этого, кроме садовых ножниц или ножа,
требовалось еще столько осторожности! Все это мне
158

объяснил Казимир. Грасьен проводил нас до клумбы с
прекрасными георгинами, с которой можно было бы
собрать не один букет и никто бы этого не заметил.
—	Над почкой, господин Казимир, сколько вам го¬
ворить! Срезайте всегда выше почки.
—	В это время года это не имеет никакого значе¬
ния! — воскликнул я, не сдержавшись.
Он ворчливо возразил, что «это всегда имеет значе¬
ние» и что «для плохого дела не существует сезона».
Поучающий брюзга всегда внушает мне ужас.
Мальчик с цветами шел впереди. В гостиной я при¬
хватил вазу...
В комнате царило религиозное умиротворение: став¬
ни были закрыты, около постели, расположенной в аль¬
кове, перед небольшим распятием из слоновой кости и
эбенового дерева стояла скамеечка для молитвы крас¬
ного дерева, обтянутая бархатом гранатового цвета, ря¬
дом с распятием, наполовину закрывая его, на розовой
ленточке, укрепленной под перекладиной креста, висе¬
ла тонкая ветка самшита. Время располагало к молит¬
ве, я забыл, зачем пришел, забыл о своем суетном лю¬
бопытстве, что привело меня сюда; я доверил Казими¬
ру поставить цветы на комод и больше ни на что не
смотрел в этой комнате. Здесь, в этой большой посте¬
ли, думал я, вдали от веяний жизни угаснет скоро доб¬
рая старая Флош... О лодки, просящие бури! Как споко¬
ен этот порт!
Казимир тем временем пытался сладить с цветами:
тяжелые георгины взяли верх, и весь букет рассыпался
по полу.
—	Вы не поможете мне? — попросил он наконец.
Но пока я усердствовал вместо него, он отбежал в
другой угол комнаты и открыл секретер.
—Я напишу записку, в которой вы обещаете опять
приехать.
—	Вот, вот,— с притворным согласием ответил я.—
Только поторопись. Тетя будет очень сердиться, если
увидит, как ты копаешься в ее секретере.
—	О! Тетя занята на кухне, и потом она никогда ме¬
ня не ругает.
159

Самым старательным почерком на страничке почто¬
вой бумаги он написал записку.
—А теперь подпишите.
Я подошел.
—	Но, Казимир, тебе не нужно было ставить свою
подпись,— сказал я, смеясь. Чтобы придать больше ве¬
са этому обязательству, связать словом и себя, мальчик
подумал, что будет неплохо, если и он для верности по¬
ставит свое имя на листке, где было написано:
«Господин Лакав обещает приехать в Картфурш в
будущем году.
Казимир де Сент-Ореоль».
На какое-то мгновение мое замечание и смех приве¬
ли его в замешательство: ведь он сделал это от всего
сердца. Выходит, я не принимаю его всерьез? Он был
готов расплакаться.
—Дай-ка я сяду на твое место и под пишу.
Он встал и, когда я подписал листок, запрыгал от ра¬
дости и покрыл мою руку поцелуями. Я собирался уйти,
но он удержал меня за рукав и склонился к секретеру.
—Я вам что-то покажу,— сказал он, нажимая на
пружинку и выдвигая ящик, секрет которого знал; по¬
копавшись в ленточках и старых квитанциях, он протя¬
нул мне миниатюру в хрупкой рамке: — Посмотрите.
Я подошел к окну.
Как называется сказка, в которой герой влюбляется
в принцессу, увидев ее портрет? Должно быть, это тот
самый портрет. Я не разбираюсь в живописи и мало ин¬
тересуюсь этим искусством; вероятно, знаток нашел бы
эту миниатюру неестественной: за приукрашенной гра¬
цией почти исчезал характер, но эта чистая грация бы¬
ла такой, что ее невозможно было забыть.
Повторяю, меня мало трогали достоинства или недо¬
статки живописи: передо мной была молодая женщина,
я видел лишь ее профиль с тяжелым черным завитком
волос на виске, с томными, мечтательно грустными гла¬
зами, с приоткрытым, как будто на вздохе, ртом, с неж¬
ной, хрупкой, как пестик цветка, шеей; это была жен¬
щина самой трепетной, самой ангельской красоты. Лю¬
160

буясь ею, я потерял чувство места и времени; Казимир,
который отошел, чтобы поставить цветы, вернулся ко
мне и, склонившись, сказал:
—	Это мама... Она красивая, правда!
Мне было неловко перед мальчиком из-за того, что
я находил его мать такой красивой.
—А где она теперь, твоя мама?
—Я не знаю...
—	Почему она не здесь?
—	Ей здесь скучно.
—А твой папа?
Несколько смутившись, он опустил голову и, как бы
стыдясь, ответил:
—	Мой папа умер.
Мои вопросы были ему неприятны, но я решил про¬
должать.
—	Мама иногда приезжает тебя навестить?
—Да, конечно! Часто! — ответил он уверенно, под¬
няв вдруг голову. И чуть тише добавил: — Она приез¬
жает поговорить с моей тетей.
—	Но с тобой она тоже разговаривает?
—	Ну, я! Я не умею с ней разговаривать... И потом,
когда она приезжает, я уже сплю.
—	Спишь?!
—Да, она приезжает ночью...— Поддавшись довер¬
чивости (портрет я положил, и он держал меня за ру¬
ку), он с нежностью и как бы по секрету сказал: — Про¬
шлый раз она пришла ко мне и поцеловала, когда я ле¬
жал в постели.
—	Значит, обычно она тебя не целует?
—	О, нет! Целует... и часто.
—Тогда почему ты говоришь «прошлый раз»?
—	Потому что она плакала.
—	Она была с тетей?
—	Нет. Она вошла одна, в темноте; она думала, что
я сплю.
—	Она тебя разбудила?
—	Нет! Я не спал. Я ее ждал.
—	Значит, ты знал, что она здесь?
Он молча опустил голову.
161

Я продолжал настаивать:
—	Как ты узнал, что она здесь?
Мой вопрос остался без ответа. Я продолжал:
—А как ты мог увидеть в темноте, что она плачет?
—Я почувствовал.
—Ты не просил ее остаться?
—	Нет, просил. Она наклонилась над кроватью, и я
трогал ее волосы...
—	И что она сказала?
—	Она засмеялась и сказала, что я порчу ей приче¬
ску и что ей нужно уходить.
—	Значит, она не любит тебя?
—	Нет, любит; она меня очень любит! — внезапно
отпрянув от меня и еще больше покраснев, закричал он
с таким волнением, что мне стало стыдно.
Внизу у лестницы раздался голос госпожи Флош:
—	Казимир! Казимир! Пойд и скажи господину Нака¬
зу, что пора собираться. Коляска будет подана через
полчаса.
Я бросился вниз по лестнице, догнал госпожу Флош
в вестибюле.
—	Госпожа Флош! Мог бы кто-нибудь отправить те¬
леграмму? Я нашел выход из положения, который по¬
зволит мне, я думаю, провести еще несколько дней вме¬
сте с вами.
—	Это невероятно! Сударь... Это невероятно! — по¬
вторяла она, взяв меня за руки и не в состоянии от вол¬
нения вымолвить ничего другого, а затем, подбежав к
окну Флоша, позвала: — Мой добрый друг! Мой доб¬
рый друг! (Так она его называла.) Господин Лаказ хо¬
чет остаться.
Слабый голос звучал как надтреснутый колоколь¬
чик, но все же достиг цели: я увидел, как раскрылось
окно; господин Флош на миг высунулся, а как только
понял, ответил:
—	Иду! Иду!
Казимир присоединился к нему; некоторое время
ушло на благодарности и поздравления, которые посы¬
пались со всех сторон, можно было подумать, что я —
член семьи.
162

Не помню, что я сочинил, нечто невообразимое, и
телеграмма ушла по вымышленному адресу.
—	Боюсь, что во время обеда я была несколько на¬
стойчива, упрашивая вас остаться,— сказала госпожа
Флош,— можно ли надеяться, что ваша задержка не от¬
разится на делах в Париже?
—	Надеюсь, нет, сударыня. Я попросил друга взять
на себя заботу о моих делах.
Появилась госпожа Сент-Ореоль; она кружила по
комнате, обмахиваясь веером, и кричала самым прон¬
зительным образом:
—Ах, как он любезен! Тысяча благодарностей... Как
он любезен!
Когда она ушла, спокойствие восстановилось.
Незадолго до ужина из Пон-л’Евека вернулся аббат;
поскольку он не знал о моей попытке уехать, то и не
мог удивиться тому, что я остался.
—	Господин Лаказ,— обратился он ко мне довольно
приветливо,— я привез из Пон-л’Евека несколько газет,
сам я небольшой любитель газетных сплетен, но поду¬
мал, что вы здесь лишены новостей и это могло бы за¬
интересовать вас.
Он пошарил в сутане:
—	Видно, Грасьен отнес их в мою комнату вместе с
сумкой. Подождите минутку, я схожу за ними.
—	Не беспокойтесь, господин аббат, я сам подни¬
мусь за ними.
Я проводил его до комнаты; он предложил мне вой¬
ти. Пока он чистил щеткой сутану и готовился к ужину,
я обратился к нему:
—	Вы знали семью Сент-Ореолей до того, как при¬
ехали в Картфурш? — спросил я его после нескольких
ничего не значащих фраз.
—	Нет.
—А господина Флоша?
—	Мой переход от службы в приходе к преподава¬
нию произошел внезапно. Мой настоятель был знаком
с господином Флошем и порекомендовал меня на это
место; нет, до того как приехать сюда, я не знал ни сво¬
его ученика, ни его родственников.
163

—	Значит, вы не знаете, какие обстоятельства заста¬
вили господина Флоша вдруг покинуть Париж лет пят¬
надцать назад в момент, когда он должен был стать ака¬
демиком Института Франции.
—	Превратности судьбы,— пробурчал он.
—	И что же? Господин и госпожа Флош способны
жить за счет Сент-Ореолей!
—Да нет же, нет,— нетерпеливо ответил аббат,—
наоборот, Сент-Ореоли разорены или почти разорены;
Картфурш все-таки принадлежит им, а чета Флошей до¬
вольно состоятельна и живет здесь, чтобы помочь им:
они покрывают расходы по содержанию дома, позво¬
ляя, таким образом, Сент-Ореолям сохранить Карт¬
фурш, который потом отойдет по наследству Казимиру;
думаю, это все, на что он может надеяться...
—А невестка не имеет состояния?
—	Какая невестка? Мать Казимира не невестка, она
собственная дочь Сент-Ореолей.
—	Но какова же тогда фамилия мальчика?
Он сделал вид, что не понял вопроса.
—	Разве его зовут не Казимир де Сент-Ореоль?
—	Вы так полагаете! — проговорил он с иронией.—
Ну что ж! Надо думать, мадемуазель де Сент-Ореоль
вышла замуж за какого-нибудь кузена с той же фами¬
лией.
—	Вполне возможно! — ответил я, начиная пони¬
мать, однако колеблясь сделать окончательный вывод.
Он закончил чистить сутану и, поставив ногу на подо¬
конник, размашисто стряхнул носовым платком пыль с
ботинок.
—А вы ее знаете... мадемуазель де Сент-Ореоль?
—Я видел ее два-три раза, но ее наезды сюда мимо¬
летны.
—	Где она живет?
Он встал, бросил в угол испачканный в пыли платок
и со словами «Это что, допрос?..» направился в туалет,
добавив: «Сейчас позвонят к ужину, а я не готов!»
Это прозвучало предложением оставить его в покое.
За плотно сжатыми губами аббата хранилось многое,
но сейчас они бы не выпустили ничего.
164

V
Четыре дня спустя я все еще находился в Картфур-
ше, уже не так, как на третий день, мучимый тревогой,
скорее усталый. Ничего нового из того, что происходи¬
ло в течение дня, или из разговоров обитателей дома
почерпнуть мне не удалось. Я уже ощущал, как угасает,
лишенное пищи, мое любопытство. Видно, следует от¬
казаться от мысли открыть что-либо еще, думал я, сно¬
ва настраиваясь на отъезд все вокруг отказываются
просветить меня: аббат онемел с тех пор, как понял, ка¬
кой интерес я проявляю к тому, что он знает, что каса¬
ется Казимира, то чем больше он проявляет ко мне до¬
верия, тем скованнее я чувствую себя перед ним; я не
осмеливаюсь задавать ему вопросы, и потом, теперь
мне известно все, что он мог бы мне рассказать,— ни¬
чего сверх того, что он сказал в тот день, когда показал
портрет.
Впрочем, нет, мальчик простодушно назвал мне имя
своей матери. Разумеется, с моей стороны было безу¬
мием до такой степени восторгаться ласкающим взор
образом, по-видимому, более чем пятнадцатилетней
давности; даже если Изабель де Сент-Ореоль во время
моего пребывания в Картфурше решилась бы на одно
из своих мимолетных появлений, на которые, как я те¬
перь знал, она была способна, я, конечно же, не смог,
не осмелился бы оказаться на ее пути. Но пусть будет
так! Мысль о ней, вдруг завладевшая мной, отогнала
скуку; последние дни летели один за другим как на
крыльях, и, к моему удивлению, прошла уже неделя. О
том, чтобы задержаться у Флошей, речи не заходило, да
и моя работа не давала мне для этого никакого повода,
но и в это последнее утро, проходя по осеннему парку,
ставшему каким-то более просторным и звонким, я,
сначала вполголоса, а потом громким голосом звал:
Изабель!.. Это имя, которое раньше мне не нравилось,
теперь казалось изящным, исполненным скрытого оча¬
рования... Изабель де Сент-Ореоль! Изабель! За каж¬
дым поворотом аллеи мне виделось ее исчезающее бе¬
лое платье; каждый луч света, проникающий сквозь
165

трепещущую листву, напоминал мне ее взгляд, ее ме¬
ланхоличную улыбку, а поскольку я еще не знал любви,
мне представлялось, что я люблю ее, и от счастья быть
влюбленным я с наслаждением вслушивался в себя.
Как красив был парк! С каким достоинством преда¬
вался он грусти этой поры увядания! Меня пьянил запах
мха и опавших листьев. Огромные побагровевшие каш¬
таны, наполовину сбросившие листву, до земли склони¬
ли свои ветви; сквозь ливень алели кустарники; трава
вокруг них казалась пронзительно зеленой; на садовой
лужайке виднелись цветы безвременника; пониже, в
ложбине, от них порозовела вся поляна, которая была
видна из карьера, где я после дождя сидел на том са¬
мом камне, где мы с Казимиром сидели в первый день
и где, быть может, некогда любила помечтать мадему¬
азель де Сент-Ореоль... Я воображал, как мы сидим ря¬
дом.
Часто меня сопровождал Казимир, но я предпочи¬
тал ходить один. Что ни день дождь заставал меня врас¬
плох; вымокший, я возвращался и ждал, пока просохнет
одежда перед очагом на кухне. Ни кухарка, ни Грасьен
не любили меня, и, как я ни старался, я не смог вырвать
из них и двух слов. То же самое и с Терно: ни ласки, ни
лакомства не помогли мне подружиться с ним: почти
весь день проводивший лежа в широком, выложенном
кирпичом очаге, он рычал при моем приближении. Ка¬
зимир, которого я часто заставал там сидящим на краю
очага с книгой в руках или за чисткой овощей, давал в
таких случаях собаке шлепка, огорчаясь тем, что она не
принимает меня за друга. Я брал книгу из рук мальчи¬
ка и громким голосом читал дальше; он прижимался ко
мне, и я чувствовал, как он слушает всем своим телом.
В это утро ливень начался так внезапно и был на¬
столько сильным, что я и подумать не мог вернуться в
дом и укрылся в ближайшей постройке — ею оказался
тот самый заброшенный летний домик, который вы
могли видеть в другом конце парка у ограды; он при¬
шел в ветхость, однако его первая, довольно просторная
комната сохраняла-изящные лепные украшения, как по¬
добает гостиной летнего павильона, правда, деревян-
166

ные панели были тронуты червоточиной и крошились
при малейшем прикосновении...
Когда я вошел, толкнув неплотно прикрытую дверь,
несколько летучих мышей закружились по комнате и
вылетели в окно с разбитыми стеклами. Я думал, что ли¬
вень быстро кончится, но, пока я ждал, небо окончатель¬
но помрачнело. «Да, застрял я надолго! Была половина
одиннадцатого, обед подавали в двенад цать. Подожду до
первого удара колокола, отсюда он наверняка слы¬
шен»,— подумал я. У меня с собой было чем писать, и,
поскольку я задерживался с ответом на письма, мне за¬
хотелось доказать самому себе, что занять себя в тече¬
ние часа не легче, чем в течение целого дня. Но мыслен¬
но я беспрестанно возвращался к своему тревожному
чувству: о, если бы я знал, что однажды она появится
здесь, я бы испепелил эти стены страстными признания¬
ми... Я весь медленно пропитывался мучительной тос¬
кой, несущей слезы. Не найдя на что сесть, я рухнул в
угол комнаты и разрыдался, как потерявшийся ребенок.
По правде сказать, слово «тоска» слишком слабое,
чтобы выразить то неутолимое отчаяние, которому я
был подвержен; оно охватывает вас невзначай, оно не¬
предсказуемо: еще минуту назад все улыбалось вам и
вы улыбались всему, и вдруг из глубины души пробил¬
ся мрачный дым, разделяющий желание и жизнь, пре¬
вращающийся в мертвенно-бледную завесу, отделяю¬
щую вас от остального мира, чьи тепло, любовь, краски,
гармония доходят до вас отныне в преломленном, пре¬
образованном в абстрактное состояние виде,— вы спо¬
собны замечать их, но не испытываете волнения; отча¬
янное усилие, направленное на преодоление этой изо¬
лирующей душу завесы, может толкнуть вас на любое
преступление, на убийство или самоубийство, довести
до безумия...
Так размышлял я под звуки дождя. В руке у меня был
перочинный нож, который я раскрыл, чтобы заточить ка¬
рандаш, но листок записной книжки оставался чистым;
кончиком ножа я пытался вырезать ее имя на ближай¬
шей от меня деревянной панели стены; я делал это без
особого желания, просто знал, что в порыве чувства
167

влюбленные обычно так делают; сопревшее дерево лег¬
ко крошилось, и вместо буквы образовывалась дырка;
вскоре я перестал стараться и от нечего делать, из дурац¬
кой потребности разрушать начал кромсать ножом па¬
нель. Она была прямо под окном; обрамлявшая ее рамка
отошла вверху, и она, как я заметил, нечаянно поддев ее
ножом, целиком вытаскивалась по боковым пазам.
Вскоре от панели ничего не осталось. Среди дере¬
вянных обломков на полу оказался конверт — покры¬
тый пятнами, заплесневевший, он настолько по тону
сливался со стеной, что сначала не привлек моего вни¬
мания: увидев его, я ничуть не удивился, я не увидел ни¬
чего необычного в том, что он оказался здесь, и на¬
столько велика была овладевшая мной апатия, что я не
сразу вскрыл его. Какой-то невзрачный, серый, изма¬
ранный конверт, мусор, да и только. Я взял его в руки,
от нечего делать машинально разорвал. В нем было два
листка, исписанных неровным крупным почерком, с
побледневшим, местами почти исчезнувшим текстом.
Как попало это письмо сюда? Я взглянул на подпись и
остолбенел: внизу стояло имя Изабель!
Она до такой степени занимала мои мысли... на ка-
кое-то мгновение у меня появилась иллюзия, что пись¬
мо адресовано мне:
«Любовь моя, это мое последнее письмо... На скорую
руку пишу тебе еще несколько слов, потому как знаю:
сегодня вечером я больше ничего не смогу тебе сказать;
рядом с тобой мои губы способны только на поцелуи.
Быстро, пока я еще в состоянии говорить, слушай:
Одиннадцать — это слишком рано, лучше в пол¬
ночь. Ты знаешь, что я умираю от нетерпения и что
ожидание изводит меня, но для того чтобы я бодрст¬
вовала для тебя, нужно, чтобы весь дом спал. Да, в пол¬
ночь, не раньше. Приходи встретить меня ко входу в
кухню (сначала вдоль огорода — там темно, а дальше
будут кусты) и дожидайся меня там, а не возле огра¬
ды: я не боюсь идти одна по парку, но сумка, куда я по¬
ложу немного одежды, будет очень тяжелой, и я не смо¬
гу ее долго нести.
168

Ты прав — будет лучше, если коляску оставить в
конце улочки, где мы ее без труда найдем. Так будет
надежнее еще и потому, что собаки с фермы могут за¬
лаять и перебудить всех.
Нет, друг мой, ты знаешь, у нас не было другой воз¬
можности увидеться еще раз и обсудить все это. Зна¬
ешь ты и то, что я живу здесь пленницей и мои ста¬
рики запрещают мне выходить, так же как тебе —
приходить к нам. Из какой же темницы бегу я!.. Да, я
обязательно возьму туфли на смену, которые переоде¬
ну в коляске, потому что трава внизу парка мокрая.
Как ты можешь спрашивать, решилась ли я и гото¬
ва ли? Любовь моя, вот уже несколько месяцев, как я
начала готовиться, и давно готова! Долгие годы живу
я ожиданием этого мига! Ты спрашиваешь, не буду ли
я сожалеть. Значит, ты не понял, что я возненавиде¬
ла всех своих близких, всех, кто удерживает меня здесь.
Неужто нежная и робкая Иза способна так говорить?
Друг мой, любимый мой, что вы сделали со мной?..
Я задыхаюсь здесь; мои мысли далеко, в ином откры¬
вающемся мире... Меня мучит жажда...
Чуть было не забыла сказать тебе, что не смогла
взять сапфиры, потому что тетка не оставляет боль¬
ше ключи от ларца в своей спальне, а все другие, кото¬
рые я перепробовала, к нему не подходят... Не ругай ме¬
ня: у меня с собой мамин браслет, цепь с эмалью и два
кольца — они, правда, не представляют большой цен¬
ности, поскольку она их не носит, но цепь, по-моему,
очень красива. Что касается денег... я сделаю все воз¬
можное; но будет неплохо, если и ты тоже что-то най¬
дешь.
О тебе все мои молитвы, до скорого
Твоя Иза,
22 октября — день моего рождения (мне двадцать
два года) и канун моего побега».
Я с ужасом подумал о тех четырех-пяти страницах,
в которые, если бы мне пришлось стряпать из этого ро¬
ман, я раздул бы это письмо: размышления над прочи-
169

тайным, недоумение, мучительная растерянность... По
правде говоря, я, как после сильнейшего потрясения,
впал в полулетаргическое состояние. Когда наконец до
моего слуха сквозь невнятный шум бушующей во мне
крови донесся повторившийся звон колокола к обеду, я
подумал: «Это второй колокол, как же я не услышал
первого?» Я посмотрел на часы: полдень! Выскочив из
павильона и прижимая к сердцу пылкое письмо, я с не¬
покрытой головой бросился под проливной дождь.
Флоши уже начали за меня беспокоиться.
—Да ведь вы промокли! Совершенно промокли, су¬
дарь! — услышал я, когда прибежал, совсем запыхав¬
шись. Они настояли на том, чтобы не садиться за стол
до тех пор, пока я не переоденусь, и, как только я спу¬
стился к обеду, меня начали с участием расспрашивать;
я рассказал, что вынужден был оставаться в павильоне,
напрасно ожидая, когда стихнет ливень, после чего ус¬
лышал извинения за плохую погоду, за отвратительное
состояние аллей, за то, что второй раз позвонили к обе¬
ду слишком рано, а первый — не так громко, как обыч¬
но... Мадемуазель Вердюр принесла шаль, которой ме¬
ня умоляли укрыться, потому что я вспотел и мог про¬
студиться. Между тем аббат наблюдал за мной, не про¬
ронив ни слова, до гримасы сжав губы; мои нервы были
настолько взвинчены, что под его испытующим взгля¬
дом я чувствовал, как краснею и смущаюсь, словно на¬
шаливший ребенок. А надо бы, думал я, задобрить его,
потому что отныне только от него можно что-либо уз¬
нать, он один способен пролить свет на эту темную ис¬
торию, по следам которой меня ведет уже скорее лю¬
бовь, чем любопытство.
После кофе я предложил аббату сигарету, которая
послужила предлогом для разговора; чтобы не стеснять
баронессу, мы вышли покурить в оранжерею.
—	Мне казалось, что вы останетесь здесь не больше
чем на неделю,— начал он с иронией в голосе.
—Я не учел любезность наших хозяев.
—А как документы господина Флоша?..
—Уже отработаны... Но я нашел, чем себя занять
дальше.
170

Я ждал вопроса, но он не последовал.
—	Вы должны знать всю подноготную этого име¬
ния,— продолжал я нетерпеливо.
Он широко раскрыл глаза и наморщил лоб, придав
своему лицу простодушно-тупое выражение.
—	Почему госпожа или мадемуазель де Сент-Оре¬
оль, мате вашего ученика, не живет здесь, с ними, что¬
бы заботиться о ребенке-калеке и о престарелых роди¬
телях?
Чтобы удивление его выглядело более убедитель¬
ным, он бросил сигарету и вопрошающе воздел руки.
—	Видимо, род занятий вынуждает ее пребывать
вдали...— процедил он сквозь зубы.— Но что за ковар¬
ный вопрос?
—	Не желаете ли еще один, более точный: что сде¬
лала госпожа или мадемуазель де Сент-Ореоль, мать ва¬
шего подопечного, однажды ночью, 22 октября, когда
за ней должен был прийти возлюбленный, чтобы похи¬
тить ее?
—Так-так! Господин романист,— произнес он, упе¬
рев руки в бока (из тщеславия, по слабости я пошел с
ним перед этим на такого рода откровенность, которую
должна внушать лишь глубокая симпатия, и с тех пор
как он узнал о моих намерениях, он стал подтрунивать
надо мной таким образом, что мне это уже стало невы¬
носимо),— не слишком ли вы торопитесь?.. И не могу
ли я в свою очередь спросить вас, откуда вы так хоро¬
шо информированы?
—	Письмо, адресованное в тот день Изабеллой
де Сент-Ореоль своему возлюбленному, получил не
он, а я.
Здесь уже, никуда не денешься, со мной приходи¬
лось считаться; заметив пятнышко на рукаве сутаны, аб¬
бат начал скрести его кончиком ногтя; он пошел на при¬
мирение.
—Я восхищаюсь тем, что... стоит человеку начать
считать себя прирожденным писателем, как он присва¬
ивает себе все права. Другой дважды подумал бы,
прежде чем прочесть письмо, которое адресовано не
ему.
171

—Я думаю, господин аббат, что он скорее не про¬
чел бы его вовсе.
Я пристально смотрел на него, но он продолжал
скрести сутану, не поднимая глаз.
—	Однако не думаю, что он вам дал его почитать.
—	Это письмо попало мне в руки случайно; на ста¬
ром, грязном, наполовину разорванном конверте не бы¬
ло и следов адреса; открыв его, я увидел письмо маде¬
муазель де Сент-Ореоль, но кому оно было адресова¬
но?.. Так помогите мне, господ ин аббат: кто был четыр¬
надцать лет назад возлюбленным мадемуазель де
Сент-Ореоль?
Аббат встал и мелкими шажками начал ходить взад-
вперед опустив голову и заложив руки за спину; прохо¬
дя за моим стулом, он остановился, и я вдруг почувст¬
вовал, как его руки легли мне на плечи:
—	Покажите мне это письмо.
—А вы никому не скажете?
Я почувствовал, как его руки дрожат от нетерпения.
—	Не ставьте условий, прошу вас! Просто покажите
мне это письмо.
—	Позвольте я схожу за ним,— сказал я, пытаясь ос¬
вободиться.
—	Оно у вас здесь, в кармане.
Его взгляд был направлен именно туда, куда следо¬
вало, словно моя одежда была прозрачной. Но не будет
же он меня обыскивать!..
Я был в невыгодном для обороны положении, да и
попробуй защититься от такого здоровяка, явно более
сильного, чем я. Но как потом заставить его говорить?
Я повернул голову и почти столкнулся с его отекшим,
налитым кровью лицом, с двумя вздувшимися вдруг
крупными венами на лбу и отвратительными мешками
под глазами. Тогда я из опасения все испортить заста¬
вил себя засмеяться:
—	Черт возьми, аббат, признайтесь, что и вам знако¬
мо любопытство!
Он отпустил меня, я тут же встал и сделал вид, что
ухожу.
—	Если бы не ваши разбойничьи выходки, я бы дав¬
172

но его показал,— сказал я и, взяв его за руку, доба¬
вил: — Но давайте подойдем поближе к гостиной, что¬
бы я мог позвать на помощь.
Большим усилием воли я сохранял веселый тон, но
сердце у меня бешено стучало.
—Держите,— вытаскивая письмо из кармана, про¬
говорил я,— но читайте его при мне: я хочу видеть, как
аббат читает любовное послание.
Но он вновь овладел собой, и волнение выдавал
только небольшой мускул, чуть подергивающийся на
щеке. Он прочел, понюхал бумагу, шмыгнул носом, су¬
рово нахмурив брови так, словно его глаза были возму¬
щены похотью носа, и затем, сложив и вернув мне пись¬
мо, произнес несколько торжественным тоном:
—	В тот день, 22 октября, от несчастного случая на
охоте умер виконт Блез де Гонфревийль.
—	От ваших слов меня бросает в дрожь! (Мое вооб¬
ражение тотчас нарисовало страшную драму.) Знайте, я
нашел это письмо за деревянной панелью летнего па¬
вильона, куда он, вероятно, должен был за ним прийти.
Тогда аббат рассказал мне о том, что старший сын
Гонфревийлей, владение которых граничит с имением
Сент-Ореолей, был найден без признаков жизни перед
оградой, через которую он, по всей видимости, собирал¬
ся перелезть, когда от неловкого движения ружье вы¬
стрелило. При этом позже в стволе ружья не было об¬
наружено гильзы. Никто так и не смог дать этому объ¬
яснения; молодой человек вышел из дома один, никто
его не видел, но на следующий день у павильона заме¬
тили собаку из Картфурша, лизавшую лужицу крови.
—	Меня тогда еще не было в Картфурше,— продол¬
жал аббат,— но, по сведениям, которые мне удалось со¬
брать, мне кажется очевидным, что преступление со¬
вершил Грасьен, который, видимо, стал свидетелем от¬
ношений своей хозяйки с виконтом и, может быть, рас¬
крыл план побега (план, о котором я сам не знал до
того как прочел письмо); это старый, тупой, при необ¬
ходимости даже упрямый слуга, который считает, что
для защиты собственности своих хозяев не должен ос¬
танавливаться ни перед чем.
173

—	Как получилось, что его не арестовали?
—	Никто не был заинтересован в его наказании, и
обе семьи, и Гонфревийлей, и Сент-Ореолей, одинако¬
во опасались шума вокруг этой неприятной истории, по¬
скольку несколько месяцев спустя мадемуазель де
Сент-Ореоль разрешилась несчастным ребенком.
Увечье Казимира приписывают тому, что его мать при¬
нимала меры, чтобы скрыть беременность; но Бог учит
нас, что часто за грехи отцов страдают дети. Пойдемте
со мной к павильону — мне любопытно посмотреть ме¬
сто, где вы нашли письмо.
Небо прояснилось, и мы отправились к павильону.
Все было хорошо, пока мы шли к домику, аббат дер¬
жал меня под руку, мы шагали в ногу и мирно беседо¬
вали. Но на обратном пути все испортилось. Разумеет¬
ся, мы оба были несколько возбуждены этой странной
историей, но каждый по-своему: я, обезоруженный
улыбчивой готовностью, с которой в конечном счете
аббат стал посвящать меня в тайны, перестал замечать
его сутану, забыл о сдержанности и позволил себе го¬
ворить с ним, как с обычным мужчиной. Вот как нача¬
лась, мне кажется, наша ссора.
—	Кто нам расскажет,— говорил я,— что делала в
эту ночь мадемуазель де Сент-Ореоль? О смерти графа
она узнала, очевидно, лишь на следующий день! Ждала
ли она его в парке и до каких пор? О чем она думала,
тщетно ожидая его прихода?
. Аббат молчал, никак не реагируя на мой психологи¬
ческий настрой; я же продолжал:
—	Представьте себе это нежное создание, девушку
с сердцем, полным любви и тоски, потерявшую голову:
страстная Изабель...
—	Бесстыдная Изабель,— процедил аббат вполго¬
лоса.
Я продолжал, как будто ничего не слышал, но уже
приготовился к отпору на следующий выпад:
—	Подумайте, сколько потребовалось надежды и от¬
чаяния, чтобы...
174

—	К чему задумываться обо всем этом? — прервал
он меня сухо. Нам не дано знать о событиях больше то¬
го, в чем мы можем получить подтверждение.
—	Но мы воспринимаем их по-разному, в зависимо¬
сти от того, много или мало мы о них знаем.
—	Что вы хотите этим сказать?
—	Что поверхностное представление о событиях не
всегда совпадает и часто даже совсем не совпадает с
тем, что мы думаем о них потом, при более глубоком
знакомстве, что вывод который можно из этого из¬
влечь, будет другим, что следует сначала все тщатель¬
но изучить, прежде чем делать заключение...
—	Мой юный друг, будьте осторожны: критиче¬
ский ум, склонный к анализу и любопытству,— это за¬
родыш бунтарства. Великий человек, которого вы из¬
брали в качестве образца, мог бы вас просветить в
том, что...
—	Вы имеете в виду того, о ком я пишу диссерта¬
цию?..
—	Экий вы задира! С таким вот настроем и...
—	Ну подождите, дорогой господин аббат, хотел бы
я знать, не то же ли самое любопытство заставило вас
пойти со мной в такое время, копаться в щепках, не оно
ли побудило вас терпеливо собирать об этой истории
все, что вы мне сообщили?..
Он зашагал быстрее, говорил отрывисто и нетерпе¬
ливо бил тростью о землю.
—	Не стараясь, как вы, искать объяснений для объ¬
яснений, коща я узнал о случившемся, я принял это как
факт и на этом остановился. Печальные события, о ко¬
торых я вам поведал, могли бы мне, если бы в этом еще
-	была потребность, рассказать о мерзости плотского гре¬
ха; они служат приговором разводу и всему, что чело¬
век изобрел, чтобы попытаться исправить последствия
своих ошибок. И этого, думаю, достаточно!
—А мне как раз этого недостаточно. Сам факт мне
ни о чем не говорит, если я не узнаю его причину. Знать
тайную жизнь Изабель де Сент-Ореоль, определить, ка¬
кими благоуханными, волнующими и туманными доро¬
гами...
175

—	Молодой человек, остерегитесь'. Вы начинаете
влюбляться в нее!..
—Я ждал, что вы это скажете! И это потому, что я
не довольствуюсь видимостью, не полагаюсь ни на сло¬
ва, ни на жесты... Вы уверены, что не ошибаетесь в суж¬
дении об этой женщине?
—	Она — потаскуха!
Мое лицо вспыхнуло от возмущения, которое я с
большим трудом сдерживал.
—	Господин аббат, странно слышать из ваших уст та¬
кое. Мне кажется, что Христос учит нас скорее про¬
щать, чем жестоко наказывать.
—	От снисхождения до попустительства один шаг.
—	Он не осудил бы так, как вы.
—	Ну, во-первых, вы этого не знаете. И потом тот,
кто безгрешен, может позволить себе отнестись более
снисходительно к грехам других, чем тот... я хочу ска¬
зать, что не нам, грешникам, дано искать более или ме¬
нее обоснованное оправдание греха, нам следует про¬
сто с отвращением отвернуться от него.
—	Сначала основательно принюхавшись, как вы по¬
ступили с письмом...
—	Вы — наглец,— ответил он и, резко свернув с ал¬
леи, быстро зашагал по боковой дорожке, выбрасывая,
как парфянские стрелы *, ядовитые фразы, из которых
я мог различить только отдельные слова: современное
образование... сорбоннец... безбожник!..
За ужином он сидел с хмурым видом, но, встав из-
за стола, подошел ко мне с улыбкой и протянул руку,
которую я пожал тоже с улыбкой.	»
Вечер показался мне мрачнее обычного. Барон ти¬
хо посапывал у огня; господин Флош и аббат молча пе¬
реставляли свои пешки. Краем глаза я наблюдал за Ка¬
зимиром, обхватившим голову руками, ронявшим слю¬
ни на книгу и смахивавшим их время от времени носо¬
вым платком. Что до меня, то партии в карты я уделял
*	Парфяне (иранское племя сер. I в. до н. э.), делая вид,
что отступают, внезапно стреляли через плечо, поражая про¬
тивника.

ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы
не дать проиграть моей партнерше слишком позорно;
госпожа Флош обратила внимание на то, что я томлюсь
от скуки, и, забеспокоившись, изо всех сил ст?~алась
оживить партию:
—	Эй, Олимпия! Ваш ход. Вы спите?
Нет, то был не сон, но смерть, мрачный холод кото¬
рой уже леденил кровь обитателей дома; меня самого ох¬
ватила мучительная тревога, обуял какой-то ужас. О вес¬
на! О вольный ветер, сладостные благоухания простора,
здесь вам никогда не быть! — говорил я себе и думал об
Изабель. Из какой могилы сумели вы высвободиться, об¬
ращался я мысленно к ней, и ради какой жизни? В вооб¬
ражении — здесь, рядом, в спокойном свете лампы — я
видел ваши нежные пальцы, поддерживающие бледное
чело, локон темных волос, ласкающий вашу руку. Как
далеко устремлен ваш взор! Жалобу какой несказанной
боли вашей души и тела передает ваш вздох, который
они не слышат? Помимо моей воли у меня самого вы¬
рвался громкий вздох, похожий то ли на звук зевоты, то
ли на рыдание, что заставило госпожу де Сент-Ореоль,
бросившую свой последний козырь, воскликнуть:
—Думаю, господину Лаказу очень хочется спать!
Бедная женщина!
В эту ночь мне приснился кошмарный сон,— сон,
который начался как продолжение реальности.
Вечер как будто еще не кончился, я находился в го¬
стиной с моими хозяевами, но к ним подходили люди,
число которых беспрестанно росло, хотя я не видел,
чтобы это были новые лица; я узнал Казимира, сидяще¬
го за столом и раскладывающего пасьянс, над которым
склонилось три или четыре человека. Говорили шепо¬
том, я не мог расслышать ни одной фразы, однако по¬
нимал, что каждый сообщал своему соседу нечто из ря¬
да вон выходящее, от чего тот приходил в изумление.
Все внимание было направлено в одну точку, туда, где
был Казимир и где я вдруг узнал (как я не разглядел ее
раньше) сидевшую за столом Изабель де Сент-Ореоль.
177

Среди людей в темном она одна была одета во все бе¬
лое. Сперва она показалась мне очаровательной, похо¬
жей на изображение на медальоне, но потом меня по¬
разили неподвижность ее лица, застывший взгляд, и я
вдруг понял, о чем шептались окружающие: это была не
настоящая Изабель, а похожая на нее кукла, которую
посадили на место живой Изабель. Эта кукла казалась
мне теперь отвратительной; мне было страшно неловко
из-за ее до глупости претенциозного вида; можно было
подумать, что она неподвижна, но стоило попристаль¬
ней вглядеться, и становилось заметно, как она боком,
медленно наклоняется, наклоняется... она бы упала, ес¬
ли бы не бросившаяся из другого конца гостиной маде¬
муазель Олимпия, которая, низко наклонившись, при¬
подняла чехол кресла и завела пружину какого-то ме¬
ханизма, со странным скрежетом водрузившего мане¬
кен на место и придавшего его рукам гротескные
движения автомата. Потом все встали, поскольку насту¬
пил комендантский час, и оставили искусственную Иза¬
бель одну; каждый уходящий приветствовал ее на ту¬
рецкий манер, за исключением барона, который подо¬
шел к ней непочтительно, сорвал с нее парик и, смеясь,
дважды громко чмокнул ее в темя. Как только все об¬
щество покинуло гостиную, толпясь вышло из дома и
наступила темнота, я увидел, да, увидел в темноте, как
кукла побледнела, вздрогнула и ожила. Она медленно
встала, и это была сама мадемуазель де СентОреоль:
бесшумно скользя, она приближалась ко мне, я вдруг
почувствовал вокруг шеи ее теплые руки и проснулся,
ощущая ее влажное дыхание и слыша ее слова:
—Д ля них меня нет, но для тебя я здесь.
Я не суеверен, не труслив и зажег свечу только для
того, чтобы прогнать с глаз долой и из сознания этот на¬
вязчивый образ; но это было нелегко. Помимо воли я
прислушивался к любому шороху. Если бы она оказа¬
лась здесь! Напрасно я пытался читать, я так и не смог
сосредоточить внимание на чем-либо другом и заснул
под утро с мыслью о ней.
178

VI
Вот так завершались взлеты моего влюбленного лю¬
бопытства. Меж тем я уже не мог дальше откладывать
свой отъезд, о котором вновь объявил хозяевам, и этот
день был последним днем, проведенным мной в Карг-
фурше. Этот день...
Мы обедаем. Дельфина, жена Грасьена, должна вот-
вот принести почту, которую она получает от почтальо¬
на и передает нам обычно незадолго до десерта. Как я
вам уже говорил, она вручает ее госпоже Флош, а та
раздает письма и протягивает «Журнал де Деба» госпо¬
дину Флошу, который исчезает за газетой до конца обе¬
да. В этот раз вишневого цвета конверт, застрявший
краем в обертке газеты, выпал из пачки и оказался на
столе рядом с тарелкой госпожи Флош; я успел узнать
крупный размашистый почерк, который накануне уже
заставил сильно биться мое сердце; госпожа Флош то¬
же, похоже, узнала его; поспешным движением она хо¬
чет накрыть конверт тарелкой, но тарелка ударяется о
стакан с вином, стакан разбивается, и вино разливается
на скатерть; поднимается большой шум, и добрая госпо¬
жа Флош пользуется всеобщим замешательством, что¬
бы припрятать письмо в митенку.
—Хотела задавить паука,— неловко, как оправды¬
вающийся ребенок, говорит она. (Пауками она называ¬
ла все: и пауков, и мокриц, и уховерток, выползающих
иногда из корзины с фруктами.)
—	Могу поспорить, что вы промахнулись,— желч¬
ным тоном говорит госпожа де Сент-Ореоль, вставая и
бросая развернутую салфетку на стол.— Придите по¬
том ко мне в гостиную, сестра. Господа меня извинят:
у меня желудочные колики.
Обед завершается в молчании. Господин Флош ни¬
чего не заметил, господин де Сент-Ореоль ничего не по¬
нял; мадемуазель Вердюр и аббат сидят, уставившись в
тарелки, а Казимир — если бы он не сморкался, то, я
уверен, мы бы увидели его слезы...
Погода вполне теплая. Кофе подали на неболь¬
шую террасу перед входом в гостиную. Кофе пьем
179

только мы трое: я, мадемуазель Вердюр и аббат; из
гостиной, где закрылись две сестры, до нас доносят¬
ся громкие голоса, затем все стихает — они подня¬
лись к себе.
Если я правильно помню, тогда-то и разразилась ссо¬
ра из-за названия «бук петрушколистный».
Мадемуазель Вердюр и аббат жили в состоянии вой¬
ны. Их битвы были не особенно серьезны, аббат над ни¬
ми только потешался, однако ничего так сильно не за¬
девало мадемуазель Вердюр, как его насмешливый тон,
лишавший ее защиты и позволяющий аббату бить точно
в цель. Не проходило и дня, чтобы между ними не про¬
изошло стычки, которые аббат окрестил «Castille» *. Он
утверждал, что старой деве это необходимо для здо¬
ровья, и выводил ее из себя, как выводят погулять соба¬
ку. Возможно, он делал это без злобы, но, несомненно,
с хитростью и довольно вызывающе. Это занимало их
обоих и скрашивало им день.
Небольшой инцидент во время десерта лишил всех
нас спокойствия. Я искал, чем отвлечься, и, пока аббат
разливал кофе, нащупал в кармане пиджака ветку с ли¬
стьями странного дерева, росшего у ограды около вхо¬
да в парк, которую я сорвал еще утром, собираясь спро¬
сить название у мадемуазель Вердюр: не то чтоб мне
это было очень уж интересно, просто я хотел прибег¬
нуть к ее познаниям.
Она занималась ботаникой. Иногда она ходила соби¬
рать травы, повесив на свои крепкие плечи зеленый ко¬
роб, который придавал ей причудливый вид маркитант¬
ки; со своим гербарием и «лупой на штативе» она про¬
водила свободное от домашних дел время... Итак, маде¬
муазель Олимпия взяла в руки ветку и без колебаний
заявила:
—	Это — бук петрушколистный.
—	Любопытное название! — осмелился я заме¬
тить.— Однако эти копьевидные листья не имеют ниче¬
го общего с листьями...
Аббат уже многозначительно улыбался:
‘Дискуссия, стычка, перебранка (исп.).
180

—Так в Картфурше называют «Fagus persicifolia»,—
как бы невзначай промолвил он.
Мадемуазель Вердюр подскочила:
—	Вот уж не знала, что вы так сильны в ботанике.
—	Нет, но я разбираюсь немного в латыни.— А за¬
тем, наклонившись ко мне: — Дамы невольно впадают
в ошибку из-за каламбура. Persicus, уважаемая судары¬
ня, persicus означает персик, а не петрушка. Fagus
persicifolia, на листья которого господин Лаказ обратил
внимание, так точно назвав их копьевидными, fagus
persicifolia — это «бук персиколистный».
Мадемуазель Олимпия побагровела: подчеркнутое
спокойствие, с которым говорил аббат, добило ее окон¬
чательно.
—	Истинная ботаника не занимается отклонениями
и случаями уродства,— не удостоив взглядом аббата, на¬
шлась она в ответ и, залпом выпив свой кофе, исчезла.
Аббат поджал губы, сложив их в куриную гузку, и
издавал попукивающие звуки. Я едва сдерживал смех.
—	Не слишком ли зло с вашей стороны, господин
аббат?
—Да нет! Нет... Этой доброй девице не хватает уп¬
ражнений, она нуждается в том, чтобы ее взбадривали.
Поверьте, она очень воинственна; и, если в течение
трех дней я бездействую, она сама ввязывается в драку.
В Картфурше не так уж много развлечений!..
Одновременно, не сговариваясь, мы оба подумали о
письме.
—	Вы узнали почерк? — отважился я наконец спро¬
сить.
Он пожал плечами:
—Такие письма приходят в Картфурш, одно — чуть
раньше, другое — чуть позже, дважды в год после по¬
лучения арендной платы в них она сообщает госпоже
Флош о своем приезде.
—	Она приедет?! — вскрикнул я.
—	Успокойтесь! Успокойтесь, вы ее все равно не
увидите.
—	Почему же я не смогу ее увидеть?
—	Потому что она появляется среди ночи, почти тут
181

же исчезает, избегая посторонних взглядов, и потом,..
остерегайтесь Грасьена.
Он посмотрел на меня испытующе — я не шелох¬
нулся.
—	Вы не хотите принять во внимание ничего из то¬
го, что я сказал,— продолжал он с раздражением,— это
видно по вашему липу, но я вас предупредил. Что ж, по¬
ступайте, как знаете! Завтра утром расскажете.
Он поднялся и покинул меня, не дав мне разобрать¬
ся, пытался ли он сдержать мое любопытство или, нао¬
борот, забавлялся тем, что подстегивал его.
До самого вечера мое сознание (я отказываюсь опи¬
сывать царивший в нем беспорядок) было полностью
занято ожвданием. Мог ли я любить Изабель? Конечно
нет, но, охваченный таким сильным, тронувшим мое
сердце возбуждением, как мог я не ошибиться, узнав в
своем любопытстве весь трепетный, пыл, весь порыв,
все страстное нетерпение, присущие любви. Последние
слова аббата только еще больше возбудили меня; да и
что мог сделать Грасьен? Я прошел бы сквозь огонь и
воду!
Не было сомнений — в доме шли приготовления к
чему-то необычному. В этот вечер никто не предложил
партию в карты. Тут же после ужина госпожа де Сент-
Ореоль пожаловалась на то, что она называла «гастери-
том», и без всяких церемоний удалилась, пока мадему¬
азель Вердюр готовила ей настойку. Чуть позже госпо¬
жа Флош отправила спать Казимира, а как только маль¬
чик ушел, обратилась ко мне:
—	Мне кажется, у господина Лаказа большое же¬
лание сделать то же самое,— похоже, он падает от ус¬
талости.— Не успел я достаточно быстро отреагиро¬
вать на такое приглашение, как она продолжала: —
Думаю, сегодня никто из нас не станет засиживаться
допоздна.
Мадемуазель Вердюр встала, чтобы зажечь свечи;
мы с аббатом последовали за ней; я увидел, как госпо¬
жа Флош наклонилась к дремавшему в кресле у огня
мужу; тот тут же встал, затем под руку увлек барона,
который не сопротивлялся, словно понимал, что это
182

означает. На лестничной площадке второго этажа все
со свечами в руках стали расходиться по своим комна¬
там.
—	Спокойной ночи! Спите спокойно,— сказал мне
аббат с двусмысленной улыбкой.
Я прикрыл дверь своей комнаты и стал ждать. Было
еще только девять часов. Я слышал, как поднялась по
лестнице госпожа Флош, затем мадемуазель Вердюр.
Между госпожой Флош и госпожой де Сент-Ореоль,
вышедшей из своей комнаты, снова вспыхнула ссора,
но слишком далеко от меня, чтобы можно было разо¬
брать слова; потом двери захлопнулись, и наступила ти¬
шина.
Я прилег на постель, чтобы обдумать все. Я размыш¬
лял над ироническим пожеланием спокойной ночи, ко¬
торым аббат сопроводил свое рукопожатие; хотел бы я
знать, готовится ли он ко сну или отдается во власть то¬
го самого любопытства, которое, как он мне доказывал,
он не испытывает?.. Но его спальня располагалась в
другом конце дома, симметрично моей, и никакого бо¬
лее или менее веского повода оказаться там у меня не
было. Однако интересно, кто из нас двоих был бы боль¬
ше сконфужен, застань мы друг друга в коридоре?.. За
этими рассуждениями я не заметил, как со мной случи¬
лось нечто непонятное, абсурдное, поразительное: я за¬
снул.
Да, видимо, не столько от перевозбуждения, сколь¬
ко от изнурительного ожидания и, кроме того, от уста¬
лости из-за бессонной предыдущей ночи.
Меня разбудил треск догоревшей свечи или, может
быть, смутно услышанный сквозь сон глухой звук со¬
трясающегося пола — никаких сомнений: кто-то про¬
шел по коридору. Я приподнялся на постели. В этот мо¬
мент свеча погасла, и я в полном замешательстве остал¬
ся в темноте. У меня было только несколько спичек; я
зажег одну из них, чтобы посмотреть на часы: около по¬
ловины двенадцатого; я прислушался... ни звука. На
ощупь подойдя к двери, я открыл ее.
183

Нет, мое сердце не билось учащенно, я ощутил в се¬
бе легкость и силу, настроен был спокойно и решитель¬
но, мозг работал ясно.
В другом конце коридора из большого окна лился не
ровный, как в тихие ночи, а мерцающий и временами
угасающий свет; моросило, луна пряталась за гонимы¬
ми ветром, плотными тучами. Я разулся и передвигал¬
ся бесшумно... Мне было достаточно хорошо видно,
чтобы благополучно добраться до наблюдательного
пункта, который я себе облюбовал рядом с комнатой
госпожи Флош, где, по всей видимости, и проходила
тайная встреча; это была небольшая свободная комна¬
та, которую раньше занимал господин Флош, теперь со¬
седству жены он предпочитал соседство своих книг;
дверь, ведущая в соседнюю комнату, тщательно закры¬
тая на засов, несколько искривилась, и я удостоверил¬
ся, что прямо под наличником есть щель, через кото¬
рую все видно — для этого мне нужно было взобраться
на комод, который я и пододвинул.
Через эту щель проникало немного света, который
отражался от белого потолка; он позволял мне переме¬
щаться по комнате. Я нашел свой наблюдательный
пункт таким, каким-оставил его днем. Я взобрался на
комод, заглянул в соседнюю комнату...
Изабель де Сент-Ореоль была там.
Она была передо мной, в нескольких шагах... Она си¬
дела на одном из тех неуклюжих низких сидений без
спинки, которые называют, кажется, «пуфами»,— его
присутствие в этой старинной спальне несколько удивля¬
ло, и я не помню, чтобы я его здесь видел, когда прино¬
сил цветы. Госпожа Флош расположилась в большом
штофном кресле; стоявшая на столике около кресла лам¬
па мягко освещала их обеих. Изабель сидела ко мне спи¬
ной, сильно подавшись вперед, почти касаясь коленей
своей старой тетки, поэтому сначала я не видел ее лица,
но потом она подняла голову. Вопреки моим ожиданиям
она не очень изменилась, но вместе с тем я с трудом уз¬
навал в ней девушку, изображенную на медальоне: она
184

была не менее красивой, конечно, но это была совсем
другая красота, более земная — ангельская чистота ми¬
ниатюры уступила место страстной томности и какому-
то пренебрежению, наложившему свою печать на угол¬
ки губ, которые художник в свое время изобразил при¬
открытыми. На ней был большой дорожный плащ, свое¬
го рода waterproof, но из обычной ткани, одна его пола
была приподнята, и под ней ввднелась черная юбка из
блестящей тафты, на фоне которой опущенная рука со
скомканным носовым платком казалась необыкновенно
бледной и хрупкой. На голове — маленькая фетровая
шляпка с перьями и завязками из тафты; локон очень
черных волос выбивался из-под завязки и, когда она на¬
клонялась, спадал ей на висок. Можно было подумать,
что она в трауре, если бы не зеленая лента, повязанная
на шее. Ни она, ни госпожа Флош не говорили ни слова,
но правой рукой Изабель гладила руку госпожи Флош,
подносила ее к губам и покрывала поцелуями.
Вот она встряхнула головой, отчего завитки волос
взметнулись слева направо, и, словно продолжая уже
начатое, произнесла:
—	Все, я испробовала все, клянусь тебе...
—	Не клянитесь, дитя мое, я и так вам верю,— пере¬
била старушка, приложив ей руку ко лбу. Обе они гово¬
рили очень тихо, словно боялись быть услышанными.
Госпожа Флош выпрямилась, осторожно отстранила
племянницу и, оперевшись о подлокотники кресла,
встала. Мадемуазель де Сент-Ореоль тоже встала и, в
то время как тетка направилась к секретеру, откуда по¬
завчера Казимир вытащил медальон, сделала несколь¬
ко шагов в том же направлении, остановилась перед
столиком, подпирающим большое зеркало, и, пока ста¬
рушка копалась в ящике, она по изумрудному блеску
заметила надетую на шею ленту, поспешно развязала ее
и намотала на палец... Прежде чем госпожа Флош обер¬
нулась, слишком яркая лента исчезла, Изабель, скре¬
стив перед собой опущенные руки, придала лицу задум¬
чивое выражение, а взгляду — обреченность...
Бедная старая Флош еще держала в одной руке связ¬
ку ключей, а в другой — тоненькую пачку купюр, кото¬
185

рую она извлекла из янщка, и собиралась снова сесть в
кресло, когда дверь (напротив той, за которой был я)
вдруг широко распахнулась, и я чуть было не вскрикнул
от изумления. Появилась баронесса, чопорная, нарумя¬
ненная, в пышном парадном наряде с декольте и гигант¬
ской метелкой из перьев марабу на голове. Она потря¬
сала, насколько хватало сил, большим канделябром, все
шесть зажженных свечей которого заливали ее мерца¬
ющим светом, роняя восковые слезы на пол. Видимо,
теряя остатки сил, она сначала подбежала к столику пе¬
ред зеркалом, чтобы поставить канделябр, а затем в не¬
сколько небольших прыжков вернулась на прежнее ме¬
сто в дверном проеме и оттуда снова размеренным ша¬
гом двинулась на середину комнаты, торжественно про¬
тянув далеко перед собой унизанную огромными
кольцами руку. Остановившись, она, по-прежнему ско¬
ванная в движениях, всем телом повернулась в сторону
дочери и пронзительным голосом, способным прони¬
кать сквозь стены, воскликнула:
—	Прочь от меня, неблагодарная дочь! Ваши слезы
больше не вызовут во мне жалости, а ваши мольбы на¬
всегда потеряли дорогу к моему сердцу.
Все это было выложено громким монотонным фаль¬
цетом. Изабель бросилась к ногам матери, схватила и
потянула к себе полу юбки, из-под которой показались
две смешные, маленькие, из белого сатина туфельки,
касаясь при этом лбом пола в том месте, где был разо¬
стлан ковер. Госпожа де Сент-Ореоль ни на миг не опу¬
стила глаз и продолжала смотреть прямо перед собой
острым и холодным, как и ее голос, взглядом:
—	Мало было вам принести в дом своих родителей
беду, вы желаете и дальше продолжать...
В этот момент ее голос осекся, и тогда, повернув¬
шись к госпоже Флош, которая, вся дрожа, забилась в
свое кресло, она проговорила:
—	А что до вас, сестра, если вы еще раз проявите
слабость...— и снова повторив: — Если вы проявите
преступную слабость и опять поддадитесь ее мольбам,
хоть за поцелуй, хоть за грош, я покину вас, оставлю на
Божью милость свои пенаты и вы больше никогда не
186

увидите меня. Это так же верно, как то, что я ваша стар¬
шая сестра.
Я как будто присутствовал на спектакле. Но они-то
не знали, что за ними наблюдают, так д ля кого же эти
две марионетки разыгрывали трагедию? Слова и жесты
дочери казались мне столь же чрезмерно наигранными
и притворными, как и у её матери... Госпожа де Сент-
Ореоль стояла лицом ко мне, и я, таким образом, видел
Изабель со спины, распростертую в позе умоляющей
Эсфири; вдруг я обратил внимание на ее ноги; они бы¬
ли обуты в темно-фиолетовые ботинки, как мне показа¬
лось и насколько это можно было определить под сло¬
ем покрывавшей их грязи; над ботинком был виден бе¬
лый чулок, на котором мокрая, перепачканная оборка
юбки, приподнимаясь, оставила грязный след... И
вдруг — гораздо громче, чем напыщенные речи стару¬
хи,— во мне зазвучало все, что эта жалкая одежда'мог¬
ла рассказать о жизни, полной случайностей и невзгод.
Меня душили слезы, и я решил для себя, что пойду в
парк за Изой, когда она выйдет из дома.
Тем временем госпожа де Сент-Ореоль сделала три
шага в сторону кресла госпожи Флош:
—Дайте! Дайте мне эту пачку! Вы думаете, я не ви¬
жу под вашей перчаткой измятых денег? Вы что, счита¬
ете меня слепой или сумасшедшей? Отдайте мне эти
деньги, говорю вам! — И как в мелодраме, поднеся ку¬
пюры, которыми она завладела, к пламени свечи, про¬
изнесла: — Я скорее предпочла бы все сжечь,— (нуж¬
но ли говорить, что она не сделала ничего подобно¬
го),— чем дать ей хоть грош.
Она спрятала купюры в карман и снова принялась
декламировать:
—	Неблагодарная дочь! Бесчеловечная дочь! Доро¬
гой, которой ушли мои браслеты и ожерелья, вы суме¬
ете отправить ^ мои кольца! — Сказав это, она ловким
движением протянутой руки уронила два или три из
них на ковер. Изабель схватила их, как голодная соба¬
ка хватает кость.
—	А теперь уходите: нам не о чем больше говорить,
я вас знать не знаю.
187

Взяв на ночном столике гасильник, она поочередно
накрыла им каждую свечу в канделябре и вышла.
Комната казалась теперь темной. Изабель тем вре¬
менем встала, провела пальцами по вискам, откинула
назад разметавшиеся волосы и привела в порядок шля¬
пу. Резким движением поправила несколько сползший
с плеч плащ й наклонилась к госпоже Флош, чтобы по¬
прощаться. Мне показалось, что бедная женщина пыта¬
лась заговорить с ней, но таким слабым голосом, что я
ничего не смог разобрать. Изабель молча прижала од¬
ну из дрожащих рук старушки к губам. Минуту спустя
я бросился за ней по коридору.
У лестницы шум голосов остановил меня. Я узнал го¬
лос мадемуазель Вердюр, с которой Изабель уже разго¬
варивала в передней, и, перегнувшись через перила,
увидел их обеих. Олимпия Вердюр держала в руке ма¬
ленький фонарь:
—Ты уедешь, не поцеловав его? — спросила она, и
я понял, что речь шла о Казимире.— Так ты не хочешь
его видеть?
—	Нет, Поли, я очень спешу. Он не должен знать,
что я приезжала.
Наступило молчание, затем последовала пантоми¬
ма, смысл которой я не сразу понял. Фонарь заплясал,
бросая прыгающие тени. Мадемуазель Вердюр насту¬
пала, Изабель пятилась назад, обе передвинулись та¬
ким образом на несколько шагов, а потом мне стало
слышно:
—Да-да, на память от меня. Я долго хранила его. Те¬
перь, когда я стала старой, на что он мне?
—	Доли! Доли! Вы — лучшее, что я здесь оставляю.
Мадемуазель Вердюр обняла ее:
—	Бедняжка! Как она вымокла!
—Только плащ... это ничего. Отпусти меня, я спешу.
—	Возьми хоть зонт.
—Дождь перестал.
—А фонарь?
—	Зачем он мне? Коляска совсем рядом. Прощай.
—	Ну же, прощай, бедное дитя! Дай тебе Бог...— ос¬
тальное потерялось в рьщаний.
188

Мадемуазель Вердюр стояла некоторое время в ноч¬
ной темноте, я ощутил поток свежего воздуха, потом
услышал шум захлопнувшейся двери и засовов...
Пройти мимо мадемуазель Вердюр я не мог. Ключ от
кухни Грасьен каждый вечер забирал с собой. Была еще
дверь, через которую я легко мог выйти из дома, но для
этого надо было сделать большой крюк. Изабель уже до¬
шла бы до своей коляски. А если окликнуть ее из окна?..
Я побежал к себе. Луна снова скрылась за тучами; я не¬
много подождал, прислушиваясь к шагам; поднялся
сильный ветер, и, пока Грасьен возвращался в дом через
кухню, сквозь беспокойный шепот деревьев я услышал,
как удаляется коляска Изабель де Сент-Ореоль.
VII
Я загостился, и, как только вернулся в Париж, на ме¬
ня навалились тысячи забот, направившие наконец ход
моих мыслей в другое русло. Мое решение снова побы¬
вать в Картфурше следующим летом смягчало сожале¬
ние о том, что мне не удалось тогда пойти дальше; я уж
было начал забывать о случившемся, когда в конце ян¬
варя получил двойное уведомление о смерти. Супруги
Флош, оба, с разницей в несколько дней, испустили тре¬
петные и нежные души. На конверте я узнал почерк ма¬
демуазель Вердюр, однако свое послание с соболезно¬
ваниями и выражениями симпатии направил Казимиру.
Две недели спустя пришло письмо следующего содер¬
жания:
«Мой дорогой господин Жерар
(Мальчик так и не смог решиться называть меня по
фамилии.
—А как В^с зовут? — спросил он меня во время од¬
ной из прогулок, как раз тогда, когда я начал обращать¬
ся к нему на «ты».
—	Но ты же хорошо знаешь, Казимир, меня зовут
господин Лаказ.
—	Нет, не это имя, другое? — требовал он.)
189

Вы очень добры, что написали мне, и письмо Ваше
очень хорошее, потому что в Картфурше теперь очень
грустно. У моей бабушки в четверг был удар, и она не
может теперь выходить из своей комнаты; тогда ма¬
ма вернулась в Картфурш, а аббат уехал, потому что
он стал кюре в Брёйе. После этого мои дядя и тетя
умерли. Сначала умер дядя, который Вас очень любил,
а потом в воскресенье умерла тетя, которая болела
три дня. Мамы уже не было. Я был один с Доли и Дель-
финой, женой Грасьена, которая меня очень любит;
это было очень грустно, потому что тетя не хотела
меня покидать. Но было нужно. А теперь я сплю около
Дельфины, потому что Доли вызвал ее брат в Орн.
Грасьен тоже очень добр ко мне. Он показал мне, как
сажать черенки и делать прививки, это забавно, и по¬
том я помогаю валить деревья.
Вы знаете, Ваша записочка, где Вы написали свое
обещание, нужно ее забыть, потому что здесь больше
никого нет, чтобы Вас принять. Но мне грустно, от¬
того что я не смогу Вас увидеть, потому что я Вас
очень любил. Но я Вас не забываю.
Ваш маленький друг Казимир».
Смерть господина и госпожи Флош оставила меня
довольно равнодушным, но это неумелое простое пись¬
мо меня взволновало. В это время я не был свободен,
но решил для себя уже в пасхальные каникулы прове¬
сти рекогносцировку до Картфурша. Что из того, что
там некому меня принять? Я остановлюсь в Пон-л’Еве-
ке и найму коляску. Нужно ли добавлять, что мысль о
возможной встрече с загадочной Изабель влекла меня
туда не менее сильно, чем чувство жалости к ребенку.
Некоторые места его письма были мне непонятны, я
плохо увязывал события... Удар старухи, приезд Иза¬
бель в Картфурш, отъезд аббата, смерть стариков, во
время которой их племянницы не было на месте, отъ¬
езд мадемуазель Вердюр... нужно ли было видеть во
всем этом всего лишь случайную цепь событий или сле¬
довало искать между ними какую-то связь? Казимир не
смог, а аббат не захотел просветить меня на сей счет.
190

Пришлось ждать апреля. И уже на второй день, как я
освободился, я отправился в Картфурш.
На станции Брей я заметил аббата Санталя, собира¬
ющегося сесть в мой поезд, и окликнул его.
—	Вы снова в этих краях,— промолвил он.
—Я не думал, что вернусь сюда так скоро.
Он вошел в купе. Мы оказались одни.
—Да, после вашего визита здесь многое перемени¬
лось.
—Я узнал, что вы обслуживаете теперь приход в
Брёйе.
—	Не будем сейчас об этом,— и он сделал рукой
знакомый жест.— Вы получили уведомление?
—	И тотчас направил свои соболезнования вашему
ученику; от него-то я и узнал потом кое-какие новости,
но он сообщил мне немного. Я чуть было не обратился
к вам с просьбой рассказать мне некоторые подробно¬
сти.
—	Надо было написать.
—Я подумал, что вы вряд ли сообщили бы мне что-
либо,— добавил я, смеясь.
Но, видимо, не так связанный приличиями, как в те
времена, когда он служил в Картфурше, аббат, каза¬
лось, был расположен к разговору.
—	Ну, не несчастье ли то, что там происходит? — на¬
чал он.— И все аллеи пойдут туда же!
Сначала я ничего не мог понять, но потом вспомнил
строчку из письма Казимира: «Я помогаю валить де¬
ревья...»
—	Зачем они это делают? — наивно спросил я.
—	Как зачем, дорогой сударь? Спросите у кредито¬
ров. Впрочем, не в них дело, все делается за их спиной.
Имение заложено и перезаложено. Мадемуазель де
Сент-Ореоль берет все, что может.
—А она там?
—	Как будто вы этого не знаете!
—	Я просто предполагал, судя по некоторым сло¬
вам...
—	Именно с тех пор, как она там, все и пошло как
нельзя хуже.— На некоторое время он овладел собой,
191

но потребность высказаться на этот раз его пересилила;
он больше не ждал моих вопросов, и я счел более ра-.
зумным не задавать их.
—	Как она узнала, что ее мать парализована? — го¬
ворил он.— Я так и не смог этого понять. Когда она уз¬
нала, что старая баронесса не может больше встать с
кресла, она заявилась туда со своими вещами, и госпо¬
же Флош не хватило мужества выставить ее за дверь.
Тогда-то я и уехал оттуда.
—	Очень жаль, ведь вы, таким образом, оставили
Казимира.
—	Возможно, но я не мог оставаться рядом с этой...
я забываю, что вы ее защищали!..
—	Быть может, я и дальше буду это делать, госпо¬
дин кюре.
—	Продолжайте. Да-да, мадемуазель Вердюр тоже
ее запдащала до тех пор, пока не увидела смерть своих
хозяев.
Я восхищался тем, что аббат почти полностью осво¬
бодил свою речь от того изящества, которое было ей
присуще, пока он находился в Картфурше; он уже осво¬
ил манеру и язык, свойственные сельским священни¬
кам в Нормандии. Он продолжил свою мысль:
—	Ей тоже показалось странным, что оба умерли
одновременно.
—	Разве?..
—Я ничего не говорю,— и он по старой привычке
надул верхнюю губу, но тут же прибавил: — Хотя в ок¬
руге говорили всякое. Никому не нравилось, что пле¬
мянница стала наследницей. И Вердюр тоже предпочла
уйти.
—	Кто же остался с Казимиром?
—А! Вы все-таки поняли, что общество его матери
не подходит ребенку. Так вот, он почти все время про¬
водит у Шуантрёйлей, ну, вы знаете, садовник с женой.
—	Грасьен?
—Да, Грасьен, кото'рый воспротивился было выруб¬
ке деревьев в парке, но ничем не смог помешать. Это
нищета.
—	Между тем у Флошей деньги были.
192

—	Но все было проедено в первый же день, сударь
вы мой. Из трех ферм Картфурша госпожа Флош вла¬
дела двумя, которые уже давно были проданы ферме¬
рам. Третья, маленькая ферма де Фон, еще принадле¬
жит баронессе — она не сдавалась в аренду, за ее со¬
стоянием следил Грасьен, но она тоже скоро со всем ос¬
тальным пойдет с молотка.
—	А само имение Картфурш будет продано?
—	С торгов. Но это невозможно сделать до конца
лета. А пока, прошу поверить, девица пользуется этим.
Кончится тем, что ей придется сдаться, но к этому вре¬
мени в Картфурше останется половина деревьев...
—	Кто же покупает у нее лес, если она не имеет пра¬
ва его продавать?
—	Вы еще так молоды. Когда все идет за бесценок,
покупатель найдется.
—Любой судебный исполнитель может запретить
это.
—	Судебный исполнитель заодно с дельцом, пред¬
ставляющим интересы кредитора, который там обосно¬
вался и который,— он наклонился к моему уху,— спит
с ней, раз уж вы хотите все знать.
—А как книги и бумаги господина Флоша? — спро¬
сил я, не выказывая волнения от его последней фразы.
—	Мебель и библиотека будут пущены скоро в про¬
дажу, или, точнее, на них будет наложен арест. К сча¬
стью, там никто не догадывается о ценности некото¬
рых произведений, иначе их давно бы уж и след про¬
стыл.
—	Может найтись какой-нибудь пройдоха...
—	Сейчас все опечатано, не беспокойтесь, печати
снимут только для инвентаризации.
—	Что говорит обо всем этом баронесса?
—	Она ни о чем не подозревает, ей приносят еду в
спальню, она даже не знает, что ее дочь находится там.
—	Вы ничего не говорите о бароне.
—	Он умер три недели назад, в Каене, в доме для
престарелых, куда мы его недавно устроили.
Мы приехали в Пон-л’Евек. Аббата Санталя встре¬
чал священник, аббат попрощался со мной, порекомен-.
193

довав мне гостиницу и человека, сдававшего напрокат
коляски.
На следующий день я остановил коляску у входа в
парк Картфурша; я условился с возницей, что он при¬
едет за мной через пару часов, когда лошади передох¬
нут на одной из ферм.
Ворота в парк были широко открыты; почва аллеи
была изуродована гужевыми повозками. Я готовился к
самому страшному разорению и был неожиданно обра¬
дован при виде моего доброго знакомца — распустив¬
шегося «бука персиколистного»; мне не пришло в голо¬
ву, что своей жизнью он обязан, очевидно, лишь зауряд¬
ному качеству своей древесины; идя дальше, я убедил¬
ся, что топор не пощадил самых прекрасных деревьев.
Прежде чем углубиться в парк, мне захотелось увидеть
тот павильон, где я обнаружил письмо Изабель, но вме¬
сто сломанного запора на двери висел замок (позже я
узнал, что лесорубы хранили там инструменты и одеж¬
ду). Я направился к дому. Прямая аллея, обсаженная
низким кустарником, вела не к фасаду, а к службам, к
кухне, напротив которой начиналась невысокая огород¬
ная изгородь; еще издалека я увидел Грасьена, идущего
с корзиной овощей; он заметил меня, но сначала не уз¬
нал; я окликнул его, он двинулся мне навстречу и вдруг
воскликнул:
—	Вот как! Господин Наказ! В это время вас уж точ¬
но не ожидали! — Он смотрел на меня, покачивая голо¬
вой и не скрывая недовольства моим присутствием, но
тем не менее добавил более спокойно:
—	Малыш, однако, будет рад вас видеть.
Мы молча сделали несколько шагов в сторону кух¬
ни; он попросил меня подождать и вошел поставить
корзину.
—Так вы приехали посмотреть, что происходит в
Картфурше? — сказал он более учтиво, когда вернулся
ко мне.
—	Похоже, дела идут не очень-то хорошо?
Я взглянул на него: его подбородок дрожал, он ни¬
чего не отвечал, потом вдруг схватил меня за руку и ув¬
лек на лужайку перед крыльцом дома. Там распростер¬

ся труп огромного дуба, под которым, помню, я прятал¬
ся от осеннего дождя; рядом валялись поленья и щепки
от сучьев.
—	Вы знаете, сколько стоит такое дерево? — задал
он мне вопрос.— Двенадцать пистолей*. А знаете,
сколько они заплатили?! За него, да и за все осталь¬
ные... Сто су**.
Я не знал, что в этих краях пистолями называли
экю *** в десять франков, но момент был неподходящий
д ля того чтобы просить разъяснений. Грасьен говорил
сдавленным голосом. Когда я обернулся к нему, он
тыльной стороной руки смахнул с лица то ли слезу, то
ли капли пота и, сжав кулаки, заговорил:
—	У-у, бандиты! Когда я слышу, сударь, как они ору¬
дуют тесаком или топором, я схожу с ума, их удары
бьют меня по голове; мне хочется звать на помощь, кри¬
чать: грабят! Хочется бить самому, убить! Позавчера я
полдня провел в подвале — там не так слышно... Вна¬
чале малышу нравилось смотреть, как работают лесору¬
бы; когда дерево было готово упасть, его звали, чтобы
потянуть за веревку, но потом, когда эти злодеи при¬
близились к дому, мальчишка смекнул, что это не так
забавно; он все говорил: нет, не это! нет, не это! «Бед¬
ный парень,— говорю я ему,— это или то, все равно это
не твое». Я ему объяснил, что он не сможет жить в
Картфурше, но он еще слишком мал; он не понимает,
что все это уже не его. Если бы только нам оставили
маленькую ферму, я бы взял его к себе, это точно; но
кто знает, кто ее купит и какого негодяя возьмут на на¬
ше место!.. Знаете, сударь, я еще не так стар, но я пред¬
почел бы умереть, чем видеть все это.
—	Кто живет сейчас в доме?
—	Знать этого не желаю. Малыш питается с нами на
кухне, так лучше. Госпожа баронесса не покидает
*	Пистоль — старинная золотая монета того же досто¬
инства, что и луидор (20 франков).
** Су — старинная французская монета в 5 сантимов, или
1/20 часть франка.
*** Экю — старинная французская монета в 10 франков.
195

спальню, к счастью для нее, бедняжки... Из-за них Дель¬
фина носит ей еду через служебную лестницу, не хочет
попадаться им на глаза. У них есть кому прислуживать,
но мы с этим человеком не разговариваем.
—	Разве на движимость не должны скоро наложить
арест?
—	Тогда мы постараемся перевести госпожу баро¬
нессу на ферму, пока ферму не продадут вместе с до¬
мом.
—	А маде... а ее дочь? — спросил я с запинкой, не
зная как ее назвать.
—	Она может идти, куда хочет, но не к нам. Это
ведь все из-за нее!..
Его голос был исполнен такого гнева, что я понял:
этот человек мог пойти на преступление, защищая
честь своих хозяев.
—	Она сейчас в доме?
—	В это время она, должно быть, прогуливается по
парку. Похоже, ей от этого ни жарко, ни холодно; она
спокойно смотрит на лесорубов, бывает и заговаривает
с ними без зазрения совести. Но в дождливую погоду
не выходит из своей комнаты; посмотрите, вон та, угло¬
вая; она стоит там перед окном и глядит в сад. Если бы
ее любовник не уехал на четверть часа в Лизьё, я не хо¬
дил бы здесь, как сейчас. Да, господин Лаказ, это такая
публика, что просто нет слов! Если бы наши старые гос¬
пода пришли посмотреть, что тут у них делается, они
бы, бедняжки, поспешили вернуться туда, где покоятся.
—	А Казимир там?
—	Думаю, он тоже гуляет в парке. Хотите, я его по¬
зову.
—	Не надо, я сам его найду. До скорого. Я, конечно,
еще увижусь с вами до отъезда — и с вами, и с Дель-
финой.
Опустошение в парке казалось еще более ужасным
в это время года, когда все готовилось ожить. В потеп¬
левшем воздухе уже набухли и раскрылись почки, и
каждый срубленный сук слезился соком. Я медленно
шел, не столько опечаленный, сколько переполненный
скорбью представившейся мне картины, может быть,
196

несколько опьяненный мощным запахом живой приро¬
да, исходящим от умирающего дерева и оживающей
земли. Меня почти не трогал контраст между этой
смертью и весенним обновлением: ведь парк свободнее
раскрывался свету, который одинаково заливал и золо¬
тил и смерть, и жизнь; но вместе с тем трагическая
песнь топора вдали, наполняя воздух погребальной тор¬
жественностью, звучала в такт счастливому биению мо¬
его сердца, а бывшее при мне старое любовное письмо,
которое я не собирался использовать, но временами
прижимал к груди, жгло его. «Сегодня уже ничто не
сможет помешать мне»,— думал я и улыбался от ощу¬
щения того, что мои шаги ускоряются при одной мысли
об Изабель; воля моя сопротивлялась, но управляла
мной внутренняя сила. Я восхищался тем, как эта ди¬
кость, привнесенная хищничеством в красоту пейзажа,
обостряла мое наслаждение; я восхищался тем, что не¬
лестные отзывы аббата в столь малой степени отдали¬
ли меня от Изабель, и тем, что все, что я узнавал о ней,
лишь подогревало невыразимым образом мое жела¬
ние... Что еще связывало ее с этими местами, полными
ужасных воспоминаний? От проданного Картфурша, я
знал, ей не оставалось и не доставалось ничего. Поче¬
му она не бежала прочь? Я мечтал увезти ее сегодня же
вечером в своей коляске; я пошел быстрее; я почти уже
бежал, когда вдруг заметил ее вдалеке. Это была, ко¬
нечно, она — в трауре, с непокрытой головой сидела
она на стволе дерева, лежащего поперек аллеи. Мое
сердце забилось так сильно, что я вынужден был на не¬
которое время остановиться; затем я медленно двинул¬
ся по направлению к ней, как бы спокойно и безучаст¬
но прогуливаясь по парку.
—	Извините, сударыня..* я нахожусь в Картфурше?
Рядом с ней на стволе дерева стояла небольшая кор¬
зинка для рукоделия, полная катушек, швейных принад¬
лежностей, Мотков и небольших кусочков крепа; она
была занята тем, что прикладывала лоскутки к скром¬
ной фетровой шляпе, которую держала в руке; на зем¬
ле валялась, очевидно, только что сорванная зеленая
лента.
197

Ее плечи покрывала совсем короткая черная драпо¬
вая накидка; когда она подняла голову, я заметил неза¬
тейливую застежку у закрытого ворота. Она наверняка
заметила меня издали, поскольку мой вопрос не уди¬
вил ее.
—	Вы хотите купить имение? — спросила она, и от
ее голоса, который я узнал, быстрее забилось мое сер¬
дце. Как прекрасен был ее открытый лоб!
—	О нет, я пришел как простой посетитель. Ворота
были открыты, я увидел людей. Но, может быть, это не¬
скромно с моей стороны?
—Теперь сюда может входить кто угодно!
Она глубоко вздохнула, но вновь занялась рукодели¬
ем, словно нам не о чем было больше говорить.
Я не знал, как продолжить беседу, которая могла
оказаться единственной и одновременно должна была
стать решающей; проявлять напористость казалось мне
пока неуместным; озабоченный мыслью о том, как бы
не допустить бестактность, с умом и сердцем, полными
ожиданий и вопросов, которые я еще не осмеливался
задать, я стоял перед ней, концом трости вороша мел¬
кие щепки, настолько смущенный и неловкий одновре¬
менно, что в конце концов она подняла глаза, пристальг
но вгляделась в меня, и я подумал, что она вот-вот рас¬
смеется; но, очевидно, потому, что тогда у меня были
длинные волосы, я носил мягкую шляпу и внешне ни¬
как не походил на делового человека, она просто спро¬
сила:
—	Вы художник?
—	Увы! Нет,— ответил я, улыбаясь,— но это ничего
не значит, у меня есть вкус к поэзии.— И, не осмелива¬
ясь еще раз взглянуть на нее, я почувствовал, как ее
взгляд окутывает меня. Притворная банальность наше¬
го разговора мне омерзительна, и я с трудом об этом
рассказываю...
—	Как прекрасен этот парк,— снова начал я.
Мне показалось, что она только и ждала, как бы за¬
вязать разговор, и, как и я, не знала, с чего начать, так
как тут же охотно ответила, что сейчас он еще весь про¬
дрогший и не отошел от зимней спячки, что в это вре¬
198

мя года я, к сожалению, не в состоянии представить се¬
бе этот парк в его лучшую пору — осенью...
—	По крайней мере каким он мог бы стать,— про¬
должала она,— что останется от него теперь, после
ужасной работы лесорубов?..
—	Нельзя ли помешать им? — воскликнул я.
—	Помешать им! — повторила она иронически, при¬
подняв плечи; мне показалось, что в доказательство
своих невзгод она показывает мне свою убогую фетро¬
вую шляпу, но она просто подняла ее, чтобы надеть на
голову, так, что был виден ее открытый лоб; затем она
начала укладывать кусочки крепа, готовясь уйти. Я на¬
клонился, поднял валявшуюся у ее ног зеленую ленту и
протянул ей.
—	К чему она мне теперь? — проговорила она, не
взяв ее.— Вы видите, я в трауре.
Я тотчас заверил ее в том, что с грустью узнал о
смерти господина и госпожи Флош, а потом и барона; а
поскольку она удивилась тому, что я знал ее родствен¬
ников, я рассказал ей, что в октябре прошлого года про¬
жил радом с ними двенадцать дней.
—Тогда почему вы сделали вид, что не знаете, где
находитесь? — резко спросила она.
—Я не знал, как с вами заговорить.
Затем, еще не очень раскрываясь, я стал рассказы¬
вать ей о том, какое страстное любопытство день за
д нем удерживало меня в Картфурше в надежде встре¬
тить ее, и о своих сожалениях (я не сказал ей о той но¬
чи, когда так бесцеремонно выследил ее), с которыми,
не увидев ее, я вернулся в Париж.
—	Чем же вызвано такое сильное желание познако¬
миться со мной?
Она уже не делала вид, что собирается уходить. Я
подтащил и положил напротив нее плотную вязанку
хвороста и сел; я сидел ниже, чем она, и смотрел на нее
снизу вверх| она по-детски сматывала креповые ленточ¬
ки, и я не мог уловить ее взглад. Я рассказал о миниа¬
тюре, поинтересовался, что стало с портретом, в кото¬
рый я был влюблен; но она об этом ничего не знала.
—	Очевидно, он обнаружится, когда снимут печа¬
199

ти... И будет пущен с молотка со всем остальным,— до¬
бавила она с сухим смешком, причинившим мне
боль.— За несколько су вы сможете приобрести его, ес¬
ли не раздумаете.
Я стал уверять ее, что очень огорчен тем, что она
не принимает всерьез чувство, давно владеющее мной
и лишь выраженное столь неожиданно; однако она ос¬
тавалась безучастной и, казалось, решила перестать
слушать меня. Время торопило. Но ведь у меня было
кое-что, способное нарушить ее молчание. Пылкое
письмо дрожало в моих пальцах. Я придумал бог весть
какую историю о старых связях моей семьи с семьей
Гонфревийлей, надеясь как бы невзначай вызвать ее
на откровенность, но в этой лживой истории я не видел
ничего, кроме абсурдности, и начал просто рассказы¬
вать о загадочной случайности, с помощью которой
письмо — я протянул ей его — оказалось у меня в ру¬
ках.
—	О! Я заклинаю вас, сударыня! Не рвите письмо!
Верните его потом мне...
Она покрылась мертвенной бледностью и некоторое
время держала раскрытое письмо на коленях, не читая
его; затем с отсутствующим взглядом прошептала:
—	Забыла взять обратно! Как я могла забыть его?
—	Вы, конечно, решили, что оно дошло, что он при¬
шел за ним...
Она по-прежнему не слушала меня. Я сделал движе¬
ние, чтобы вернуть письмо, но она неправильно истол¬
ковала мой жест:
—	Оставьте меня! — воскликнула она, грубо оттол¬
кнув мою руку.
Затем встала, хотела бежать. Я опустился перед ней
на колени, чем удержал ее.
—	Не бойтесь меня, сударыня, вы прекрасно видите,
что я не хочу причинить вам зла.
И поскольку она снова села, или, скорее, упала без
сил, я стал умолять ее не сердиться на меня за то, что
случай выбрал меня в ее невольные наперсники, а про¬
должать доверять мне, клялся не обмануть ее доверия.
Ну почему бы ей не заговорить со мной, как с истин¬
200

ным другом, так, будто я о ней ничего не знаю, а она са¬
ма мне обо всем рассказала.
Слезы, которые я проливал при этом, видимо, про¬
извели на нее большее впечатление, чем слова.
—Увы! — продолжал я.— Я знаю, какая нелепая
смерть унесла в тот вечер вашего возлюбленного... Но
как вы узнали о постигшем вас несчастье? Что думали
в ту ночь, когда ждали его, готовясь бежать с ним? Что
сделали, не дождавшись его?
—	Раз уж вы все знаете,— сказала она скорбным го¬
лосом,— вы хорошо понимаете, что после того как я
предупредила Грасьена, мне было некого больше
ждать.
Моя догадка об ужасной истине была такой внезап¬
ной, что у меня, как крик, вырвались слова:
—	Что? Это вы заставили его убить?
И тут, уронив на землю письмо и корзинку, из кото¬
рой высыпались мелкие предметы, она уткнулась ли¬
цом в ладони и заплакала навзрыд. Я наклонился к ней
и пытался взять за руку.
—	Нет! Вы неблагодарны и грубы.
Мое неосторожное восклицание положило конец ее
доверию — она замкнулась в себе; между тем я продол¬
жал сидеть рядом, решительно настроенный не поки¬
дать ее до тех пор, пока она не расскажет дальше. Она
наконец перестала рыдать; я понемногу убедил ее, что
она уже так много сказала, что вполне можно было и
не продолжать, но что чистосердечная исповедь не ума¬
лит в моих глазах ее достоинства и никакое признание
не будет мне так горестно, как ее молчание. Опершись
локтями о колени, закрыв лицо руками, она начала рас¬
сказ.
Ночью, накануне той, которую она назначила для
побега, в любовном бессонном порыве она написала
это письмо; наутро она отнесла его в павильон, сунула
в то тайное* место, о котором знал Блез Гонфревийль
и откуда вскоре он должен был его забрать. Но по воз¬
вращении в дом, когда она оказалась у себя в комна¬
те, которую навсегда собиралась покинуть, ее охвати¬
ла невыразимая тревога, страх перед этой неизвестной
201

свободой, которой она так алкала, страх перед любов¬
ником, которого она еще звала, страх перед самой со¬
бой и перед тем, на что боялась осмелиться. Да, реше¬
ние было принято, да, приличия и стыд были забыты,
но сейчас, когда больше ничто ее не удерживало, ког¬
да двери перед ней были открыты, решимость остави¬
ла ее. Сама мысль о побеге стала ненавистной, нестер¬
пимой; она побежала к Грасьену и рассказала ему, что
барон Гонфревийль собирается похитить ее у родных
сегодня ночью, что вечером он будет бродить около
павильона у решетки, к которой его нельзя подпу¬
скать.
Удивительно, что она сама не пошла за письмом, не
заменила его другим, в котором могла бы разубедить
своего любовника. Но она все время уходила от ответов
на вопросы, которые я ей задавал, повторяя со слезами,
что она знала: я не смогу ее понять, и сама она не мо¬
жет объяснить, но она не в состоянии была ни оттолк¬
нуть своего возлюбленного, ни пойти за ним, страх па¬
рализовал ее до такой степени, что было выше ее сил
пойти в павильон, в это время дня ее родители не спу¬
скали с нее глаз, и поэтому она вынуждена была при¬
бегнуть к помощи Грасьена.
—	Могла ли я предположить, что он воспримет
всерьез мои слова, вылетевшие у меня в порыве безу¬
мия? Я думала, что он только помешает ему... Я ужас¬
нулась, когда час спустя услышала выстрел со стороны
входа в парк, но мои мысли были далеки от ужасной до¬
гадки, которую я отказывалась принять, наоборот, как
только я все сказала Грасьену и очистила сердце и со¬
весть, я почти испытывала чувство радости... Но когда
наступила ночь, когда приблизился час предполагаемо¬
го побега, я помимо воли вновь начала его ждать, вновь
стала надеяться; какая-то вера — я знала, что она лож¬
ная,— примешивалась к моему отчаянию; я не могла до¬
пустить, что мимолетная трусость, внезапная слабость
вмиг разрушили мою давнюю мечту, от которой я не
могла очнуться; я, как во сне, спустилась в сад, остере¬
гаясь любого шороха, любой тени; я все еще ждала...—
Она снова зарыдала.— Нет, я уже не ждала, я пыталась
202

обмануть себя, из жалости к самой себе я убедила себя,
что все еще жду. С опустошенным сердцем, не пролив
ни слезинки, я села на ступеньку у лужайки, больше ни
о	чем не думая, не зная, кто я, где я, зачем пришла. Лу¬
на, только что освещавшая лужайку, зашла; меня броси¬
ло в дрожь; мне захотелось, чтобы дрожь эта замучила
меня до смерти. На следующий день я тяжело заболела,
а врач, за которым позвали, сообщил о моей беремен¬
ности матери.
Она помолчала.
—Теперь вы знаете то, что хотели от меня услы¬
шать. Если бы я продолжала рассказывать свою исто¬
рию, то это была бы история другой женщины, в кото¬
рой вы не узнали бы Изабель, изображенную на медаль¬
оне.
Я и так уже довольно плохо узнавал ту, в которую
был влюблен в воображении. Да, ее рассказ переме¬
жался отступлениями, где она жаловалась на судьбу,
обвиняла этот мир, в котором поэзия и чувство всегда
не правы; но мне было грустно от того, что в мелодии
ее голоса я не ощущал сердечной теплоты. Ни слова
раскаяния, жалость только к самой себе! Это так-то она
умеет любить?..
Я начал собирать вывалившееся из корзинки руко¬
делие. Желание задавать ей вопросы прошло, и она са¬
ма, и ее жизнь стали вдруг для меня безразличны; я си¬
дел перед ней, как ребенок перед игрушкой, которую
сломал, чтобы узнать ее секрет, и даже ее привлека¬
тельность не наход ила во мне никакого отклика; не тро¬
гали меня и полные неги глаза, еще недавно приводив¬
шие меня в трепет. Мы заговорили о ее лишениях, и на
мой вопрос о том, чем она собирается заняться, она от¬
ветила:
—Я буду давать уроки музыки или пения. У меня
очень хорошая метод ика.
—	Вы поёте?
—Да, и играю на пианино. Когда-то я много работа¬
ла. Была ученицей Тальберга... А кроме того, очень
люблю поэзию.
Я не нашелся, что сказать, и она продолжала:
203

—	О! Я уверена, вы столько знаете наизусть! Вы не
почитаете мне что-нибудь?
Отвращение, омерзение от этой пошлости оконча¬
тельно изгнало любовь из моей души. Я встал, чтобы от¬
кланяться.
—	Как! Вы уже уходите?
—	Увы! Вы и сами чувствуете, что будет лучше, ес¬
ли я вас покину. Представьте себе: прошлой осенью,
будучи в гостях у ваших родителей, я заснул в тиши
Картфурша, влюбился во сне и сейчас проснулся. Про¬
щайте.
В конце аллеи у поворота показалась ковыляющая
фигурка.
—	Кажется, это Казимир, он будет рад мне.
—	Он сейчас подойдет. Подождите его.
Мальчик приближался мелкими скачками с грабля¬
ми на плече.
—	Разрешите, я пойду ему навстречу. Быть может,
он будет стесняться встретиться со мной в вашем при¬
сутствии. Извините...— И самым неловким образом ус¬
корив прощание, я почтительно откланялся и ушел.
Я больше никогда не видел Изабель де Сент-Ореоль
и не знаю о ней ничего нового. Хотя нет, следующей
осенью, когда я наведался в Картфурш, Грасьен сказал
мне, что накануне наложения ареста на имущество, по¬
кинутая дельцом, она сбежала с кучером.
—	Видите ли, господин Лаказ,— добавил он поучи¬
тельно,— она не может обойтись без мужчины, ей всег¬
да кто-то нужен.
Среди лета была распродана библиотека Картфур¬
ша. Несмотря на мои инструкции, мне об этом не сооб¬
щили; думаю, что книготорговцу из Каена, которого
пригласили вести торги, и в голову не пришло пригла¬
сить меня или какого-либо другого серьезного любите¬
ля. Позже я с возмущением узнал, что знаменитая Биб¬
лия была продана местному букинисту за семьдесят
франков, а затем тут же перепродана за триста, кому —
не знаю. Что касается рукописей XVII века, то они да¬
же не были упомянуты и были проданы с торгов как
старые бумаги.
204

Я намеревался присутствовать хотя бы на распрода¬
же мебели и приобрести в память о Флошах кое-какие
мелкие предметы, но, предупрежденный слишком по¬
здно, приехал в Пон-л’Евек только во время продажи
ферм и имения. Картфурш был приобретен по ничтож¬
ной цене торговцем недвижимостью Мозер-Шмидтом,
который собирался превратить парк в луга, когда один
американский любитель перекупил его, я не очень по¬
нимаю зачем, поскольку он больше не возвращался во
Францию и оставил и парк, и дом в том состоянии, в ко¬
тором вы могли его видеть.
Будучи малосостоятельным в то время, я думал по¬
присутствовать на торгах только из любопытства, но в
то утро я виделся с Казимиром, и во время аукциона ме¬
ня охватила такая жалость при мысли о бедственном
положении мальчика, что я вдруг решил обеспечить
ему существование на ферме, которую рассчитывал за¬
нять Грасьен. А вы не знали, что я стал ее владельцем?
Почти не отдавая себе отчета, я надбавил цену — это
было безумием с моей стороны, но зато как я был воз¬
награжден радостью бедного ребенка, смешанной с пе¬
чалью...
На этой маленькой ферме у Грасьена я и провел с
Казимиром пасхальные, а затем и летние каникулы.
Старуха Сент-Ореоль была еще жива, мы постарались,
насколько возможно, выделить ей лучшую комнату;
она впала в детство, но все же узнала меня и припом¬
нила мое имя.
—	Как это любезно, господин Лас Каз! Как любезно
с вашей стороны,— повторяла она, вновь увидев меня.
Она была уверена, что я вернулся сюда только для
того, чтобы ее навестить, и была польщена.
—	Они делают ремонт в Доме. Будет очень краси¬
во! — говорила она мне по секрету, как бы объясняя
причину своих лишений мне или самой себе.
В день распродажи имущества ее в большом кресле
вынесли сначала на крыльцо гостиной; судебный испол¬
нитель был ей представлен как знаменитый архитек¬
тор, который специально приехал из Парижа, чтобы
следить за работами (она легко верила во все, что ей
205

льстило), потом Грасьен, Казимир и Дельфина перенес¬
ли ее в ту комнату, которую ей не суждено было поки¬
нуть и где она прожила еще года три.
В это первое лето моей деревенской жизни у себя
на ферме я познакомился с семьей Б., на старшей доче¬
ри которых позже женился. Имение Р., которое после
смерти родственников жены нам принадлежит, нахо¬
дится, как вы видели, недалеко от Картфурша; два-три
раза в год я прихожу туда поболтать с Грасьеном и Ка- ,
зимиром, которые очень неплохо обрабатывают свои
земли и регулярно платят мне скромную арендную пла¬
ту. К ним^го я и ходил после того как оставил вас.
Ночь уже давно вступила в свои права, когда Жерар
закончил рассказ. И все же именно в эту ночь Жамм,
перед тем как заснуть, написал свою четвертую элегию:
Когда ты попросил меня сочинить элегию об этом
заброшенном имении, где сильный ветер...

ПОДЗЕМЕЛЬЯ
ВАТИКАНА
НЕБЫЛИЦА
Жаку Копо

Часть первая
АНТИМ АРМАН-ДЮБУА
Что до меня, то мой выбор еде
лан. Я остановился на социальном
атеизме. Этот атеизм я излагал на
протяжении пятнадцато лет в ряде
сочинений...
Жорж Палант
Философская хроника «Мегсиге de
France», декабрь 1912 г.
I
Лета 1890, при папе Льве XIII, слава доктора X, спе¬
циалиста по ревматическим заболеваниям, привлекла в
Рим Антима Армана-Дюбуа, франкмасона.
—	Как! — восклицал Жюлиюс де Баральуль, его сво¬
як.— Вы едете в Рим лечить тело! О, если бы вы поня¬
ли там, насколько тяжелее больна ваша душа!
На что Арман-Дюбуа со снисходительным сострада¬
нием ответствовал:
—	Мой бедный друг, вы посмотрите на мои плечи.
Незлобивый Баральуль невольно подымал взгляд к
плечам свояка; они дрожали, словно сотрясаемые глу¬
боким, неодолимым смехом; и было поистине прискор¬
бно видеть, как это крупное, наполовину параличное те¬
ло тратит на подобное кривляние весь остаток своих
сил. Нет, что уж! Каждый, видно, оставался при своем;
красноречие* Баральуля здесь не могло помочь. Разве
что время? Тайное воздействие святых мест... С видом
безмерного сокрушения Жюлиюс говорил всего только:
—Антим, мне очень больно за вас (плечи тотчас же
переставали плясать, потому что Антим любил свояка).
209

Если бы через три года, к юбилею, когда я к вам при¬
еду, я мог уввдеть, что вы одумались!
Вероника, та ехала в совсем ином умонастроении,
нежели ее супруг; она была так же благочестива, как и
ее сестра Маргарита и как сам Жюлиюс, и это продол¬
жительное пребывание в Риме отвечало одному из са¬
мых заветных ее желаний; свою однообразную, неудав-
шуюся жизнь она загромождала мелкой церковной об¬
рядностью и, не имея потомства, дарила идеалу всю ту
заботливость, которой от нее не требовали дети. Увы, у
нее не было особой надежды привести к богу своего
Антима! Она давно уже знала, на какое упрямство спо¬
собен этот широкий лоб, загородившийся отрицанием.
Аббат Флонс ее предупреждал:
—	Самые неколебимые решения, сударыня,— гово¬
рил он ей,— это дурные. Надейтесь только на чудо.
Она даже перестала печалиться. С первых же дней
их поселения в Риме каждый из супругов порознь нала¬
дил свою обособленную жизнь: Вероника — занимаясь
хозяйством и молитвами, Антим — научными исследо¬
ваниями. Так они жили радом, вплотную, и поддержи¬
вали друг друга, повернувшись друг к другу спиной,
благодаря чему между ними царило своего рода согла¬
сие, над ними витало как бы полублагополучие, причем
каждый из них находил в оказываемой другому поддер¬
жке тайное применение для своей добродетели.
Квартира, которую они сняли при посредстве агента
ства, обладала, подобно большинству итальянских жи¬
лищ, наряду с неожиданными достоинствами, ощути¬
тельными неудобствами. Занимая весь второй этаж па¬
лаццо Форджетти, на Виа ин Лучина, она располагала
весьма недурной террасой, где Вероника тотчас же за¬
думала разводить аспидистры, которые в Париже так
плохо растут в комнатах; но для того, чтобы попасть на
террасу, надо было пройти через теплицу, которую Ан¬
тим немедленно превратил в лабораторию, условив¬
шись, что через нее он будет пропускать от такого-то до
такого-то часа.
210

Вероника бесшумно отворяла дверь и шла краду¬
чись, потупив взор, подобно послушнику, проходящему
мимо непристойных «граффити», ибо ей претило ви¬
деть, как в глубине комнаты, выступая из кресла с при¬
слоненным к нему костылем, огромная спина Антима
склоняется над каким-то зловредным делом. Антим, со
своей стороны, делал вид, будто ее не слышит. Но, как
только она проходила обратно, он тяжело вставал с ме¬
ста, волочился к двери и раздраженно, сжав губы, по¬
велительным движением указательного пальца —
чик! — задвигал задвижку.
Близилось время, когда, через другую дверь, Беппо-
добытчик должен был явиться за поручениями.
Мальчуган лет двенадцати-тринадцати, ободранный
сирота, бездомный, он попался на глаза Антиму вскоре
же после его приезда в Рим. Возле гостиницы на Виа
ди Бокка ди Леоне, где на первых порах остановились
супруги Арман-Дюбуа, Беппо привлекал внимание про¬
хожих при помощи саранчи, спрятанной под пучком
травы в камышах. Антим дал за насекомое шесть соль¬
до и, пользуясь своими скудными сведениями в италь¬
янском языке, кое-как объяснил мальчугану, что на
квартире, куда он завтра переезжает, на Виа ин Лучи¬
на, ему скоро понадобится несколько крыс. Все, что
ползает, плавает, ходит и летает, служило ему матери¬
алом. Он работал на живом теле.
Беппо, прирожденный добытчик, приволок бы капи¬
толийского орла или львицу. Этот промысел ему нра¬
вился и отвечал его грабительским наклонностям. Ему
платили по десять сольдо в день; кроме того, он помо¬
гал по хозяйству. Вероника вначале косилась на него,
но, увидев, что он крестится, проходя мимо мадонны,
украшавшей ^северный угол их дома, она простила ему
его лохмотья и позволила носить в кухню воду, уголь,
дрова, хворост; он даже нес корзину, сопровождая Ве¬
ронику на рынок по вторникам и пятницам, то есть в те
дни, когда Каролина, привезенная из Парижа служан¬
ка, бывала слишком занята.
211

Веронику Беппо не любил; но зато он привязался к
ученому, который немного погодя, вместо того чтобы
самому с трудом спускаться во двор за принесенными
жертвами, позволил мальчугану являться в лаборато¬
рию. В нее был ход прямо с террасы, которая сообща¬
лась с двором потайной лестницей. В угрюмом уедине¬
нии, сердце Антима слегка билось, когда по каменным
плитам приближалось тихое шлепанье босых ножонок.
Но он не подавал виду, ничто не отвлекало его от ра¬
боты.
Мальчуган не стучался в стеклянную дверь: он об
нее скребся; и так как Антим, согнувшись над столом,
не отвечал, то он переступал порог и звонким голосом
восклицал: «Permesso?» *, наполнявшее комнату ла¬
зурью. По голосу его можно было принять за ангела, хо¬
тя это был подручный палача. Какую новую жертву
принес он в этом мешке, который он кладет на пыточ¬
ный стол? Иной раз, поглощенный работой, Антам не
сразу развязывал мешок; он кидал на него быстрый
взгляд; если холст шевелился, он был спокоен: крыса,
мышь, воробей, лягушка,— все было впору этому Мо¬
лоху. Случалось, что Беппо ничего не приносил, но он
всетаки входил; он знал, что Арман-Дюбуа его ждет,
хотя бы с пустыми руками; и я был бы рад утверждать,
что, когда молчаливый мальчуган склонялся рядом с
ученым над каким-нибудь отвратительным опытом,
этот ученый не испытывал тщеславной гордыни ложно¬
го бога, чувствуя, как удавленный взгляд малыша оста¬
навливается то, полный ужаса, на животном, то, пол¬
ный восхищения, на нем самом.
Прежде чем взяться за чедовека, Антим Арман-Дю¬
буа хотел всего лишь свести к «тропизмам» всю дея¬
тельность наблюдаемых им животных. Тропизмы! Едва
этот термин был изобретен, как все другое перестали
понимать: целый разряд психологов ничего не желал
знать, кроме «тропизмов». Тропизмы! Какой неожидан¬
ный свет излучало это слово! Организм явно подчинял¬
ся тем же воздействиям, что и гелиотроп, когда без¬
*	Можно? (ит.)
212

вольное растение обращает свой цветок к солнцу (что
легко сводится к нескольким простым физическим й
термохимическим законам). Космос оказывался успо¬
коительно бесхитростным. В самых удивительных жиз¬
ненных движениях можно было установить полнейшую
зависимость от действующей силы.
Для достижения своих целей, для того, чтобы при¬
нудить покоренное животное сознаться в своей просто¬
те, Антим Арман-Дюбуа недавно изобрел сложную сис¬
тему ящиков с переходами, трапами, лабиринтами, от¬
делениями, где находились либо пища, либо ничего
или же какой-нибудь чихательный порошок, с дверца¬
ми всевозможных цветов и форм — дьявольские инст¬
рументы, тотчас же прогремевшие на всю Германию
под именем «Vexierkasten» и позволившие новой пси¬
хофизиологической школе сделать дальнейший шаг к
неверию. И, чтобы воздействовать порознь на то или
иное чувство животного, на ту или иную область моз¬
га, он одних ослеплял, других оглушал, оскоплял их,
обдирал, обезмозгливал, лишал их того или иного орга¬
на, который вы бы сочли совершенно необходимым и
без которого это животное, для поучения Антима, об¬
ходилось.
Его «Сообщение об условных рефлексах» произве¬
ло переворот в университете Уппсала; разгорелись оже¬
сточенные споры, и в них принял участие весь цвет за¬
граничной науки. Меж тем в уме Антима роились все
новые вопросы; и, оставляя коллег препираться, он на¬
правлял свои исследования по новым путям, намерева¬
ясь выбить бога из самых потаенных его окопов.
Ему мало было огульного утверждения, что всякая
деятельность сопровождается изнашиванием, что, рабо¬
тая мышцами и чувствами, животное нечто тратит. По¬
сле каждой траты он спрашивал: сколько? И когда изну¬
ренный пациент стремился оправиться, Антим, вместо
того, чтобы его накормить, взвешивал его. Привнесение
новых элементов слишком усложнило бы опыт, состояв¬
ший в следующем: на весы ежедневно клались шесть го¬
лодающих связанных крыс; две слепые, две кривые и
две зрячие; этим последним маленькая механическая
213

мельница непрерывно утомляла зрение. Каково будет
соотношение потерь после пяти дней голодовки? Каж¬
дый день в двенадцать часов Арман-Дюбуа заносил на
особые таблички новые торжествующие цифры.
II
Близился юбилей. Арманы-Дюбуа ждали Баральулей
со дня на день. В то утро, когда получена была теле¬
грамма, сообщавшая, что они приезжают вечером, Ан¬
тим пошел купить себе галстук.
Антим выходил мало: он старался делать это как
можно реже, потому что двигался с трудом; Вероника
сама покупала для него все необходимое или же при¬
глашала мастеров на дом снять мерку. Антим не следил
за модой; но, хотя галстук ему был нужен самый про¬
стой (скромный, черный шелковый бант), он все-таки
желал его выбрать сам. Серая атласная манишка, кото¬
рую он купил для дороги и носил, пока жил в гостини¬
це, постоянно выскакивала у него из жилета, как всег¬
да, очень открытого; Маргарите де Баральуль, навер¬
ное, показался бы слишком затрапезным кремовый
шейный платок, которым он его заменил, заколов бу¬
лавкой с большой старинной камеей, не представляв¬
шей особой цены; напрасно он бросил готовые черные
бантики, которые носил в Париже, и даже не захвати
с собой хотя бы одного д ля образца. Какйе фасоны ему
теперь предложат? Прежде чем выбрать, он зайдет в не¬
сколько бельевых магазинов на Корсо и Виа деи Кон-
дотти. Широкие банты для человека пятидесяти лет
слишком вольны; требуется, безусловно, совершенно
прямой галстук, черный и матовый...
Завтрак подавался в час. Антим вернулся со своей
покупкой к полудню, чтобы успеть взвесить животных.
Не то чтобы Антам был кокетлив, но, прежде чем
приступить к работе, ему захотелось примерить гал¬
стук. В комнате валялся осколок зеркала, служивший
ему когда-то дня вызывания тропизмов; он прислонил
его к клетке и нагнулся над своим отражением.
214

У Антима были еще густые волосы, зачесанные ежи¬
ком, когда-то рыжие, а теперь неопределенного серова¬
то-желтого цвета, как у старого позолоченного серебра;
щетинистые брови нависали над глазами серее и холод¬
нее зимнего неба; его высоко и коротко подстрижен¬
ные баки остались рыжими, как и хмурые усы. Он про¬
вел тылом ладони по своим плоским щекам, под широ¬
ким, угловатым подбородком:
—Да, да,— пробормотал он,— надо будет побриться.
Он извлек из конверта галстук, положил его перед
собой; вынул булавку С камеей, снял с шеи платок. Его
мощная шея была охвачена полувысоким воротнич¬
ком, открытым спереди и с отогнутыми углами. Здесь,
несмотря на все мое желание излагать одно лишь су¬
щественное, я не могу умолчать о шишке Антима Ар¬
мана-Дюбуа. Ибо, пока я не научусь безошибочно отли¬
чать случайное от необходимого, что я могу требовать
от своего пера, как не точности и неукоснительности?
В самом деле, кто мог бы утверждать, что эта шишка
не имела никакого влияния, что она не оказала ника¬
кого воздействия на работу того, что Антим называл
своей «свободной» мыслью? На свой ишиас он обращал
меньше внимания; но этой мелочи он не прощал госпо¬
ду Богу.
Это началось у него неизвестно как, вскоре после
женитьбы; сначала появился, к юго-востоку от левого
уха, там, где начинаются волосы, маленький бугорок;
долгое время он скрывал этот нарост под густыми во¬
лосами, зачесывая их в этом месте прядью; даже Веро¬
ника его не замечала, пока однажды, во время ночных
ласк, не нащупала его случайно рукой:
—	Что это у тебя тут? — воскликнула она.
И словно опухоли, раз обнаруженной, нечего было
больше сдерживаться, она через несколько месяцев до¬
стигла размеров яичка куропатки, потом цесарки, ку¬
риного, и так и осталась, а редевшие волосы расходи¬
лись по сторонам и обнажали ее. В сорок шесть лет Ан¬
тим мог уже не помышлять о красоте; он коротко ост¬
ригся и стал носить эти полувысокие воротнички, у
которых своего рода особый выем, и прятал шишку, и
215

в то же время выдавал ее. Но довольно об Антимовой
шишке.
Он повязал шею галстуком. Посередине галстука
сквозь металлическую петельку продевалась лента и
накалывалась на подвижной зубок. Хитроумное приспо¬
собление, но при первом же соприкосновении с лентой
оно отскочило прочь; галстук упал на операционный
стол. Пришлось обратиться к Веронике; та поспешила
на зов.
—	Вот, пришей-ка мне это,— сказал Антим.
—	Машинная работа; ничего не стоит,— пробормо¬
тала она.
—Действительно, не держится.
Вероника всегда носила на своей домашней кофте
заколотыми под левой грудью две иголки с продетыми
нитками, белой и черной. Подойдя к стеклянной двери,
даже не присаживаясь, она принялась за починку. Ан¬
тим тем временем смотрел на нее. Это была довольно
грузная женщина с резкими чертами; упрямая, как и он,
но, в сущности, уживчивая, почти всегда улыбающаяся,
так что небольшие усики — и те не придавали ее лицу
особой жесткости.
«В ней много хорошего,— думал Антим, глядя, как
она шьет.— Я мог жениться на кокетке, которая бы ме¬
ня обманывала, на ветренице, которая бы меня броси¬
ла, на болтушке, от которой у меня трещала бы голова,
на дуре, которая бы меня выводила из себя, на вор¬
чунье, как моя свояченица».
. И не так сухо, как всегда:
—	Спасибо,— сказал он, когда Вероника, окончив
работу, уходила.
И вот, в новом галстуке, Антим весь ушел в свое
взвешивание. Умолкли все голоса, и снаружи, и в его
сердце. Он уже взвесил слепых крыс. Что это значит?
Кривые крысы без перемен. Он собирается взвешивать
зрячую пару. Вдруг он так резко откидывается назад,
что костыль падает на пол. О удивление! Зрячие кры¬
сы... он взвешивает их еще раз; но нет, совершенно оче¬
216

видно: зрячие крысы со вчерашнего дня прибавили в
весе! В мозгу вспыхивает: «Вероника!»
С тяжким усилием, подобрав костыль, он кидается
к двери:
—	Вероника!
Она снова спешит, полная предупредительности.
Тогда он, стоя на пороге, торжественно:
—	Кто трогал моих крыс?
Ответа нет. Он повторяет медленно, с расстановкой,
как если бы Вероника разучилась хорошо понимать по-
французски:
—	Пока я уходил из дому, кто-то их накормил. Это вы?
Тогда она, набравшись мужества, обращается к не¬
му чуть ли не с вызовом:
—Ты морил голодом этих несчастных животных. Я
не помешала твоим опытам; я просто...
Но он хватает ее за рукав, подводит, ковыляя, к сто¬
лу и, указывая на записи:
—	Вы видите эти листки, где вот уже две недели я
заношу свои наблюдения над этими животными: это те
самые листки, которых ждет мой коллега Потье, чтобы
огласить их в Академии наук, на заседании семнадцато¬
го мая. Сегодня, пятнадцатого апреля, что я напишу под
этими столбцами цифр? Что я должен написать?..
И так как она молчит, он продолжает, скобля чис¬
тое место на бумаге указательным пальцем, как руч¬
кой:
—	В этот день, госпожа Арман-Дюбуа, супруга ис¬
следователя, вняв голосу своего нежного сердца, совер¬
шила... что я, по-вашему, должен сказать — неловкость?
неосторожность? глупость?..
—	Напишите лучше: сжалилась над несчастными
животными, жертвами нелепого любопытства.
Он с достоинством выпрямляется:
—	Если вы так к этому относитесь, вы понимаете,
сударыня, что на будущее время я должен просить вас
ходить по дворовой лестнице возиться с вашими план¬
тациями.
—	Вы думаете, я рада своего удовольствия вхожу в
вашу берлогу?
217

—	Избавьте себя от труда входить в нее впредь.
Затем, дополняя эти слова красноречивым жестом,
он хватает записи и рвет их на мелкие клочки.
Он сказал: «Вот уже две недели»; на самом деле
крысы голодали всего только четвертый день. И это
преувеличение обиды, должно быть, истощило его до¬
саду, потому что за столом у него уже ясное чело; он
оказывается даже до такой степени философом, что
протягивает своей половине примирительную десницу.
Ибо еще более, нежели Вероника, он не желает являть
этой столь благомыслящей чете Баральулей зрелище
раздора, каковой они не преминули бы вменить в вину
образу мыслей Антима.
В пять часов Вероника сменяет домашнюю кофту на
черную драповую жакетку и едет встречать Жюлиюса
и Маргариту, поезд которых приходит в шесть часов.
Антим идет бриться; шейный платок он заменил пря¬
мым бантом; этого достаточно; он терпеть не может па¬
рада и не намерен расставаться ради свояченицы с пид¬
жаком из альпака, белым жилетом в синюю полоску,
тиковыми панталонами и удобными черными кожаны¬
ми туфлями без каблуков, которые он носит даже на
улице из-за своей хромоты.
Он подбирает порванные листки, восстанавливает
их по кусочкам и тщательно переписывает цифры зано¬
во, поджидая Баральулей.
III
Род Баральулей происходит из Пармы. За одного из
Баральули (Алессандро) вышла замуж вторым браком
Филиппа Висконти в 1514 году, несколько месяцев спу¬
стя после присоединения герцогства к церковным вла¬
дениям. Другой Баральули (тоже Алессандро) отличил¬
ся в битве при Лепанто и был убит в 1580 году при за¬
гадочных обстоятельствах. Было бы нетрудно, хоть и не
особенно интересно, проследить судьбы рода вплоть до
218

1807 года, когда Парма была присоединена к Франции
и когда Робер де Баральуль, дед Жюлиюса, поселился в
По. В 1828 году Карл X пожаловал его графской коро¬
ной, которую с таким достоинством носил впоследст¬
вии Жюст-Аженор, его третий сын (двое старших умер¬
ли малолетними), в посольствах, где блистал его тон¬
кий ум и торжествовала его дипломатия.
Второй ребенок Жюст-Аженора де Баральуля, Жю¬
лиюс, после женитьбы вполне остепенившийся, в моло¬
дости своей знавал увлечения. Но, во всяком случае, он
мог сказать по справедливости, что сердца своего он не
унизил ни разу. Врожденное благородство и, так ска¬
зать, нравственное изящество, сквозившее в малейших
его сочинениях, всегда удерживали его порывы от того
наклонного пути, по которому их, наверное, устремило
бы его писательское любопытство. Кровь его струилась
без кипучести, но не без жара, как то могли бы засви¬
детельствовать некоторые прекрасные аристократки...
И я бы не стал говорить здесь об этом, если бы этого не
давали ясно понять его первые романы, чему они отча¬
сти и были обязаны своим большим светским успехом.
Избранный состав читателей, способных их оценить,
позволили им появиться — одному в «Correspondant»,
двум другим — в «Revue des Deux Mondes». Таким об¬
разом, как бы само собой, еще молодим, он оказался
созревшим для академии; его как бы предуготовляли к
ней его статность, важность значительного взгляда и за¬
думчивая бледность чела.
Антим выказывал великое презрение к преимущест¬
вам, связанным с общественным положением, богатст¬
вом и внешностью, чем постоянно уязвлял Жюлиюса;
но он ценил в нем его душевные качества и неумение
спорить, благодаря которому свободная мысль нередко
одерживала верх.
В шесть часов Антим слышит, как у подъезда оста¬
навливается экипаж, в котором приехали его гости. Он
выходит их встречать на площадку лестницы. Первым
подымается Жюлиюс. В своем плоском цилиндре и пря¬
219

мом пальто с шелковыми отворотами он казался бы
одетым скорее для визита, чем для дороги, если бы не
шотландский плед, перекинутый через руку; длинный
путь никак на нем не отразился. Маргарита де Бараль-
уль идет следом, поддерживаемая сестрой; она, напро¬
тив, совсем растерзана, шляпка и шиньон сбились на
сторону; она спотыкается о ступени, часть лица закры¬
та носовым платком, который она к нему прижимает...
Когда она подходит к Антиму:
—	Маргарите попал в глаз уголек,— шепчет Веро¬
ника.
Жюли, их дочь, миловидная девочка девяти лет, и
няня, замыкая шествие, хранят унылое молчание.
Зная характер Маргариты, к этому не отнесешься
шутя; Антим предлагает послать за окулистом; но Мар¬
гарита наслышана об итальянских докторишках и не со¬
глашается «ни за что на свете»; она вздыхает умираю¬
щим голосом:
—	Холодной воды. Просто немного холодной во¬
ды. Ах!
—Дорогая сестрица,— продолжает Антим,— хо¬
лодная вода действительно принесет вам минутное об¬
легчение, оттянув от глаза кровь; но помощи от нее не
будет.
Потом, обращаясь к Жюлиюсу:
—Удалось вам посмотреть, в чем дело?
—	Плохо. Когда поезд останавливался и я хотел
взглянуть, Маргарита начинала нервничать...
—	Как ты можешь так говорить, Жюлиюс! Ты был
ужасно неловок. Чтобы приподнять веко, ты начал с то¬
го, что вывернул мне все ресницы...
—	Хотите, попробую я,— говорит Антим.— Быть мо¬
жет, я окажусь искуснее?
Носилыцик внес чемоданы. Каролина зажгла ре¬
флекторную лампу.
—	Послушай, мой друг, не станешь же ты произво¬
дить эту операцию в проходе,— говорит Вероника и ве¬
дет Баральулей в их комнату.
Квартира Арманов-Дюбуа была расположена вокруг
внутреннего двора, куда выходил окнами коридор, на-
220

пинавшийся от вестибюля и упиравшийся в оранжерею.
Вдоль этого коридора тянулись сперва столовая, затем
гостиная (огромная угловая комната, плохо обставлен¬
ная, которой не пользовались), две комнаты для гостей,
из которых первую отвели супругам Баральулям, а вто¬
рую, поменьше,— Жюли, и наконец, комнаты Арманов-
Дюбуа. Все эти комнаты, выходя в коридор, сообща¬
лись, кроме того, и меж собой. Кухня и две людские на¬
ходились по ту сторону лестницы.
—Я вас прошу, не стойте все около меня,— стонет
Маргарита.— Жюлиюс, ты бы занялся чемоданами.
Вероника усадила сестру в кресло и держит лампу,
а Антим хлопочет:
—	Он действительно воспален. Если бы вы сняли
шляпу!
Но Маргарита, быть может, боясь, что ее растрепан¬
ная прическа не своя, заявляет, что снимет шляпу по¬
том; ее чепчик с лентами не помешает ей прислонить¬
ся головой к спинке.
—Таким образом, вы приглашаете меня удалить из
вашего глаза сучок, а у меня в глазу бревно оставляе¬
те,— говорит Антим с чем-то вроде усмешки.— Это,
знаете, не очень-то по-евангельски!
—Ах, я вас прошу, не заставляйте меня слишком до¬
рого платить за вашу помощь.
—Я молчу... Уголочком чистого платка... вижу, ви¬
жу... да не бойтесь же, черт возьми! Смотрите в небо!..
вот он.
И Антим удаляет кончиком платка еле заметный
уголек.
—	Благодарю вас! Благодарю. Теперь оставьте меня;
у меня ужасная мигрень.
Пока Маргарита отдыхает, пока Жюлиюс распако¬
вывает с няней вещи, а Вероника следит за приготовле¬
ниями к обеду,— Антим занят Жюли, которую он увел
к себе в комнату. Он помнил свою племянницу совсем
маленькой и теперь с трудом узнает эту большую девоч¬
ку с уже серьезной улыбкой. Немного погодя, держа ее
221

возле себя и беседуя о всяких ребяческих пустяках, ко¬
торые, по его мнению, должны ее занимать, он замеча¬
ет на шее у ребенка тоненькую серебряную цепочку и
чует, что на ней должны висеть образки. Нескромно
поддев ее своим большим пальцем, он вытягивает ее на¬
ружу и, скрывая болезненное отвращение под личиной
удивления:
—	Что это за штучки такие?
Жюли отлично понимает, что вопрос шутливый; но
чего бы она стала обижаться?
—	Что вы, дядя? Вы никогда не видели образков?
—	Признаться, никогда, моя милая,— лжет он.—
Это не бог как красиво, но, может статься, к чемуто и
сгодится.
И так как ясное благочестие не мешает невинной
шаловливости, ребенок, видя у зеркала над камином
свою фотографию, указывает на нее пальцем:
—А вот у вас здесь, дядя, портрет какой-то девоч¬
ки, которая тоже не ах как красива. А зачем он вам ну¬
жен?
Удивленный такой лукавой находчивостью и таким
проявлением здравого смысла у маленькой святоши, дя¬
дя Антим теряется. Но не может же он вступать в мета¬
физический спор с девятилетней девочкой. Он улыба¬
ется. Малютка, немедленно воспользовавшись этим, по¬
казывает свои образки:
—	Вот образок святой Юлии, моей заступницы,—
говорит она,— а вот сердца Иисусова...
—	Ас боженькой у тебя нет образка? — нелепо пе¬
ребивает ее Антим.
Ребенок спокойно отвечает:
—	Нет, с боженькой не делают... А вот самый краси¬
вый: Лурдской Божьей Матери; мне его подарила тетя
Флериссуар; она привезла его из Лурда; я его надела в
тот день, когда папа и мама вручили меня Пресвятой
деве.
Этого Антим не выдерживает. Ни на минуту не за¬
думываясь над тем, сколько несказанной прелести в
этих образах, мае месяце, белом и голубом детском ше¬
ствии, он уступает маниакальному позыву к кощунству:
222

—	Значит, Пресвятой деве ты не понадобилась, раз
ты еще с нами? .
Малютка не отвечает ничего. Может быть, она уже
понимает, что бывают наглые выходки, на которые са¬
мое умное — ничего не отвечать? К тому же — что бы
это могло значить? — вслед за этим несуразным вопро¬
сом краснеет не Жюли, а сам франкмасон,—легкое сму¬
щение, невольный спутник непристойности, мимолетное
волнение, которое дядя скроет, почтительно касаясь чи¬
стого лба племянницы искупительным поцелуем.
—	Почему вы притворяетесь злым, дядя Антим?
Малютка говорит правду, в сущности, у этого неве¬
рующего ученого чувствительная душа.
Тогда откуда же это ярое упорство?
В эту минуту Адель отворяет дверь:
—	Барыня спрашивает барышню.
Очевидно, Маргарита де Баральуль боится влияния
зятя и не оченьто склонна оставлять с ним подолгу
свою дочь вдвоем,— что он и решится ей сказать, впол¬
голоса, немного спустя, когда вся семья пойдет к столу.
Но Маргарита поднимет на Антима все еще слегка вос¬
паленный глаз:
—	Боюсь вас? Но, дорогой друг, Жюли успеет обра¬
тить дюжину таких, как вы, прежде чем вашим насмеш¬
кам удастся хоть сколько-нибудь отразиться на ее душе.
Нет, нет, мы поустойчивее, чем вы думаете. Но все-та-
ки не забывайте, что это веда дитя... Она хорошо знает,
каких кощунств можно ждать от столь растленного вре¬
мени, как наше, и в стране, управляемой так постыдно,
как наше отечество. Но грустно, что первые поводы к
возмущению ей даете вы, ее дядя, которого нам бы хо¬
телось, чтобы она училась уважать.
IV
Успокоят ли Антима эти столь взвешенные, столь
мудрые слова?
Да, на время первых двух смен (впрочем, обед, вкус¬
ный, но простой, состоит всего лишь из трех блюд), по¬
223

ка семейный разговор будет касаться вопросов, кото¬
рые не столь остры. Во внимание к Маргаритину глазу,
сперва поговорят об окулистике (Баральули делают
вид, будто не замечают, что шишка у Антима выросла),
потом об итальянской кухне, из любезности к Верони¬
ке, с намеками на отменность ее обеда. Потом Антим
спросит о Флериссуарах, к которым Баральули недавно
ездили в По, и о графине де Сен-При, сестре Жюлию-
са, живущей неподалеку оттуда на даче; наконец, о Же¬
невьеве, прелестной старшей дочери Баральулей, кото¬
рую те хотели было взять с собой в Рим, но которая ни
за что не соглашалась расстаться с детской больницей
на улице Севр, куда она ходит каждое утро перевязы¬
вать раны маленьким страдальцам. Затем Жюлиюс вы¬
двинет важный вопрос об отчуждении Антимовых зе¬
мель; речь идет об участках, которые Антим купил в
Египте во время первого своего путешествия, еще мо¬
лодым человеком; плохо расположенные, эти земли до
сих пор не приобрели особенной ценности; но в послед¬
нее время возник вопрос о том, что их может пересечь
новая железнодорожная линия Каир—Гелиополь; спору
нет, кошелек Арманов-Дюбуа, истощенный рискован¬
ными спекуляциями, весьма нуждается в этом под¬
спорье; однако Жюлиюс перед отъездом говорил с Ма-
нитоном, инженером-экспертом, участвующим в изы¬
сканиях по постройке дороги, и советует свояку не
слишком обольщаться надеждами; легко может ока¬
заться, что они его обманут. Но чего Антим не гово¬
рит — это, что дело в руках у Ложи, а она никогда не
даст в обиду своих.
Теперь Антим говорит Жюлиюсу об его кандидату¬
ре в Академию, об его шансах; говорит он об этом с
улыбкой, потому что нисколько в это не верит; и сам
Жюлиюс изображает спокойное и как бы отреченное
равнодушие: к чему рассказывать, что его сестра, гра¬
финя Ги де Сен-При, вертит, как хочет, кардиналом Ан¬
дре, а следовательно, и пятнадцатью «бессмертными»,
всегда голосующими заодно с ним? Антим отзывается с
очень беглой похвалой о последнем романе Баральуля
«Воздух Вершин». На самом деле, эта книга показалась
224

ему отвратительной; и Жюлиюс, догадываясь об этом,
спешит сказать, дабы оградить свое самолюбие:
—Я так и думал, что подобного рода книга не мо¬
жет вам нравиться.
Антим готов бы еще извинить книгу, но этот намек
на его убеждения задевает его за живое; он заявляет,
что его убеждения отнюдь не влияют на ту оценку, ко¬
торую он дает произведениям искусства вообще и кни¬
гам Жюлиюса в частности. Жюлиюс улыбается с прими¬
ряющей снисходительностью и, чтобы переменить раз¬
говор, спрашивает свояка об его ишиасе, который он по
ошибке называет ревматизмом. Ах, что бы Жюлиюсу
спросить об его научных изысканиях! Тут бы ему отве¬
тили! А то извольте, ревматизм! Может быть, еще и
шишка? Но об его научных изысканиях Жюлиюс, по-ви¬
димому, ничего не знает; предпочитает не знать... Ан¬
тим, и без того возбужденный, а тут еще, как назло,
схваченный приступом этого самого «ревматизма», ус¬
мехается и сердито отвечает:
—Лучше ли я себя чувствую?.. Ха, ха, ха! Вам это
было бы не очень-то приятно!
Жюлиюс удивлен и просит свояка объяснить ему,
чем он заслужил, что тот приписывает ему столь негу¬
манные чувства.
—А то как же! Вы тоже небось умеете звать доктора,
если кто-нибудь из вас заболеет; но когда больной выздо¬
равливает, то медицина оказывается тут ни при чем: это
помогли молитвы, которые вы читали, пока врач вас ле¬
чил. А если человек не говел, то, по-вашему, с его сторо¬
ны будет порядочным нахальством, если он выздоровеет.
—	Вместо того чтобы молиться, вы предпочитаете
болеть? — проникновенно промолвила Маргарита.
Эта чего суется? Обыкновенно она не вмешивается
в разговоры общего характера и стушевывается, едва
Жюлиюс раскроет рот. У них мужской разговор; к чер¬
ту церемонии! Он резко оборачивается к ней:
—Душа моя, знайте, что, если бы исцеление было
тут, вот тут, вы слышите,— и он исступленно указыва¬
ет на солонку,— под рукой, но если бы для того, чтобы
иметь право им воспользоваться, я должен был умолять
225

«господина начальника» (так он называет, когда быва¬
ет не в духе, верховное существо) или просить его вме¬
шаться, нарушить ради меня установленный порядок,
естественный порядок причин и следствий, почтенный
порядок, так вот, я бы отказался от его исцеления; я бы
ему сказал, этому начальнику: «Ну вас совсем с вашим
чудом; мне его не надо».
Он отчеканивает каждое слово, каждый слог: он
возвысил голос до уровня своего гнева; он ужасен.
—	Вы бы отказались... почему? — спросил Жюлиюс
очень спокойно.
—	Потому что иначе мне пришлось бы верить в то¬
го, кто не существует.
С этими словами он стукнул кулаком по столу.
Маргарита и Вероника тревожно переглянулись, по¬
том обе перевели взгляд на Жюли.
—	Мне кажется, пора идти спать, дочурка,— сказа¬
ла мать.— Ступай; мы придем попрощаться с тобой,
когда ты ляжешь в кроватку.
Девочка, устрашенная ужасными речами и демони¬
ческим обликом дяди, убегает.
—	Если я выздоровею, я желаю быть обязанным
только себе. Вот.
—	Ну а доктор? — вставила Маргарита.
—Я ему плачу за труды, и мы квиты.
Но Жюлиюс, самым глубоким своим голосом:
—	В то время как благодарность богу вас связыва¬
ла бы...
—Да, братец, вот почему я не молюсь.
—	За тебя молились другие, мой друг.
Это говорит Вероника; до сих пор она не произнес¬
ла ни слова. При звуке этого мягкого, слишком знако¬
мого голоса Антим вздрагивает, теряет всякую сдер¬
жанность. Противоречивые предложения готовы со¬
рваться с его уст. Прежде всего никто не имеет права
молиться за кого-нибудь без его согласия, просить для
него милости без его ведома — это предательство. Она
ничего не добилась; тем лучше! Это ей покажет, чего
стоят ее молитвы! Нашла чем гордиться!.. А может
быть, она недостаточно молилась?
226

—	Будьте покойны: я продолжаю,— все так же мяг¬
ко отвечает Вероника.
Затем, улыбаясь и словно не задетая бушеванием
этого гнева, она рассказывает Маргарите, что каждый
вечер, не пропуская ни одного дня, она ставит за Анти¬
ма две свечи перед уличной мадонной, у северного уг¬
ла их дома, той самой, возле которой она когда-то за¬
стала Беппо крестящимся. Мальчик ютится и ночует по¬
близости, в углублении стены, и Вероника знает, что
всегда застанет его там в урочный час. Самой бы ей не
дотянуться до ниши, которая расположена выше чело¬
веческого роста; и Беппо (теперь это стройный юноша
пятнадцати лет), цепляясь за камни и железное кольцо,
ставит зажженные свечи перед образом... Так разговор
мало-помалу отдалялся от Антима, смыкался над ним, и
сестры беседовали о народном благочестии, таком тро¬
гательном, которое самую бедную статую превращает в
самую чтимую. Антим потонул совершенно. Как? Мало
того, что не далее как сегодня утром Вероника, за спи¬
ной у него, накормила его крыс! Теперь она ставит еще
и свечи! За него! Его жена! И впутывает Беппо в эту ду¬
рацкую комедию... Ладно, посмотрим!..
У Антима кровь приливает к мозгу; он задыхается; в
висках у него звучит набат. С огромным усилием он
встает, опрокидывает стул; проливает на салфетку ста¬
кан с водой; вытирает лоб... Уж не дурно ли ему? Под¬
бегает Вероника; он грубо ее отталкивает, кидается к
двери, хлопает ею; и вот в коридоре раздается его не¬
ровный, удаляющийся шаг, сопровождаемый глухим
стуком костыля.
Этот внезапный выход повергает обедающих в пе¬
чаль и смущение. Некоторое время все молчат.
—	Бедная моя! — произносит наконец Маргарита.
Но при этом лишний раз сказывается разница в ха¬
рактере сестер. Душа Маргариты сотворена из того чу¬
десного вещества, из которого бог создает своих муче¬
ников. Она это знает и жаждет страданий. К несчастью,
жизнь не приносит ей никаких невзгод; она взыскана
всем, и, чтобы найти применение своей способности
терпеть, принуждена искать мелких неприятностей, она
227

пользуется всем решительно, чтобы оцарапаться; она
цепляется и хватается за все. Правда, она умеет доби¬
ваться того, чтобы с ней поступали дурно; но Жюлиюс
как будто нарочно старается отнять у ее добродетели
последнюю пишу, что же удивительного, если с ним она
веино недовольна и чудит? С таким мужем, как Антам,
вот была бы жизнь! Ее злит, что ее сестра не умеет
этим пользоваться; Вероника действительно не склонна
огорчаться; по ее нескончаемой улыбчивой благости
все скользит — насмешка, издевательство, и она, долж¬
но быть, давно уже примирилась со своим одиночест¬
вом; впрочем, Антим совсем неплохо к ней относится;
пусть себе говорит что угодно! Она объясняет, что он
потому так резок на словах, что не может двигаться; он
не был бы таким вспыльчивым, если бы ему не меша¬
ло его увечье; и, когда Жюлиюс спрашивает, куда он по¬
шел, она отвечает:
—	В лабораторию.
А Маргариту, на ее вопрос, не следует ли заглянуть
туда,— ведь ему, может быть, нехорошо после такой
вспышки! — она уверяет, что лучше дать ему успоко¬
иться и не обращать внимания на его уход.
—	Кончим спокойно обед,— решает она.
V
Нет, дядя Антим не в лаборатории.
Он быстро прошел по своей мастерской, где все еще
мучаются шесть крыс. Что бы ему помед лить на террасе,
залитой закатным сиянием? Мягкий вечерний свет, уми¬
ряя его мятежную душу, склонил бы ее, быть может... Но
нет: он не внемлет совету. По неудобной винтовой лест¬
нице он спускается во д вор и идет по нему. Этот торопя¬
щийся калека для нас трагичен, потому что мы знаем, ка¬
ких усилий ему стоит каждый шаг, каких страданий каж¬
дое усилие. Увцдим ли мы когда-нибудь расточаемой ра¬
ди блага столь же дикую энергию? По временам с его
перекошенных губ срывается стон; его лицо сводит судо¬
рога. Куда его влечет нечестивая ярость?
228

Мадонна, которая, проливая на мир из своих про¬
стертых ладоней благодатный отблеск небесных лучей,
охраняет дом и, быть может, предстательствует перед
господом даже за богохульника,— не из тех современ¬
ных статуй, какие выделывает в наши дни из пластиче¬
ского римского картона Блафафаса художественная
фирма «Флериссуар-Левишон». Бесхитростный образ,
выражение народного обожания, она тем прекраснее и
красноречивее для нас. Озаряя бледное лицо, лучезар¬
ные руки и голубую ризу, против самой статуи, но на
некотором расстоянии от нее, горит фонарь, свисаю¬
щий с цинкового карнизика, который выступает над ни¬
шей и осеняет как ее, так и прикрепленные к стенам
приношения. На высоте протянутой руки металличе¬
ская дверца (ключ от нее хранится у сторожа приход¬
ской церкви) ограждает намотанный конец веревки, к
которой подвешен фонарь. Кроме него перед статуей
день и ночь горят две свечи; их как раз переменила Ве¬
роника. При виде этих свечей, которые, он это знает,
затеплены ради него, франкмасон чувствует, как в нем
снова закипает бешенство. Беппо, догрызавший в уг¬
лублении, где он ютится, корку хлеба и пучок укропа,
выбежал ему навстречу. Не отвечая на его учтивое при¬
ветствие, Антим схватил его за плечо; что такое он го¬
ворит, склонившись над ним, что тот вздрагивает? —
«Нет, нет!» — возражает мальчуган. Из жилетного кар¬
мана Антим достает бумажку в пять лир; Беппо возму¬
щен... Настанет время, он, быть может, украдет; убьет
даже; кто знает, какими грязными брызгами нищета за¬
пятнает его чело? Но поднять руку на пречистую деву,
которая его охраняет, которой каждый вечер перед
сном он посылает вздох, которой каждое утро, просы¬
паясь, он улыбается!.. Антим может уговаривать, подку¬
пать, сердиться, грозить, он ничего не добьется, кроме
отказа.
Впрочем, не будем впадать в заблуждение. Против
самой девы Антим ничего не имеет; он не желает толь¬
ко Вероникиных свечей. Но простая душа Беппо не
приемлет этих оттенков; к тому же эти свечи, отныне
освященные, никто не вправе задуть.
229

Антим, выведенный из себя таким упорством, оттол¬
кнул ребенка. Он будет действовать один. Прислонясь
к стене, он хватает костыль за самый конец, яростно
размахивает несколько раз и изо всех сил швыряет его
кверху. Палка ударяется о стенку ниши, с грохотом па¬
дает на землю, увлекая за собой какие-то обломки, шту¬
катурку. Он подбирает костыль и отступает назад, что¬
бы взглянуть на нишу... Проклятье! Свечи горят по-
прежнему. Но что такое? У статуи вместо правой руки
всего лишь черный металлический прутик.
Он созерцает, протрезвев, печальный результат сво¬
его жеста: кончить таким смехотворным покушением...
Фу! Он ищет глазами Беппо; мальчуган исчез. Уже тем¬
но; Антим один: он замечает на земле обломок, отби¬
тый костылем, поднимает его: это маленькая гипсовая
ручка, которую он, пожимая плечами, сует в жилетный
карман.
С краской стыда на лице, с яростью в сердце, иконо¬
борец возвращается в свою лабораторию; ему хотелось
бы работать, но после этого отчаянного напряжения он
совсем разбит; он может только спать. Разумеется, он
ляжет, ни с кем не прощаясь... Но, когда он идет в ком¬
нату, его останавливает звук голосов. Дверь соседней
комнаты открыта; он крадется темным коридором...
Подобная семейному ангелочку, маленькая Жюли, в
рубашечке, стоит на коленях в кровати; у изголовья, за¬
литые светом лампы, Вероника и Маргарита, тоже на
коленях; поодаль в ногах, приложив одну руку к серд¬
цу, а другой закрывая глаза, стоит Жюлиюс, в молит¬
венной и в то же время мужественной позе; они слуша¬
ют, как малютка молится. Всю сцену окутывает вели¬
кая тишина, такая, что ученому приходит на память не¬
кий спокойный и золотой вечер на берегах Нила, когда,
как эта детская молитва, возносился совершенно пря¬
мой, к совершенно чистому небу, голубой дым.
Молитва, по-видимому, близится к концу, оставив
заученные выражения, малютка молится теперь так,
как ей подсказывает сердце; она молится за сироток, за
больных и бедных, за сестрицу Женевьеву, за тетю Ве¬
ронику, за папу; молится о том, чтобы глаз ее дорогой
230

мамы поскорее поправился... Тут сердце Антима сжи¬
мается; с порога, очень громко, стараясь, чтобы его сло¬
ва звучали иронически, он говорит так, что слышно че¬
рез всю комнату:
—А для дяди у боженьки ничего не просят?
И малютка удивительно уверенным голосом продол¬
жает, к великому изумлению всех:
—	И еще я молюсь, господи, о грехах дяди Антима.
Эти слова поражают безбожника в самое сердце.
VI
В эту ночь Антиму приснился сон. Кто-то стучался в
маленькую дверь его спальни; то была не дверь в кори¬
дор и не дверь в смежную комнату; стучались в другую
дверь, которой он наяву до сих пор никогда не замечал
и которая выходила прямо на улицу. Потому-то он и ис¬
пугался и сперва, не откликаясь, притих. Слабый свет
позволял ему различать все мелкие предметы в комна¬
те, мягкий и смутный свет, напоминающий свет ночни¬
ка; однако нигде не горел огонь. Пока он старался по¬
нять, откуда этот свет, постучали снова.
—	Чего вам надо? — крикнул он дрожащим голо¬
сом.
При третьем стуке им овладела необычайная сла¬
бость, такая слабость, что в ней растаяло всякое чувст¬
во страха (он называл это впоследствии: безвольная
нежность), и вдруг он ощутил, что не может сопротив¬
ляться и что дверь сейчас откроется. Она распахнулась
бесшумно, и в первую минуту он вцдел лишь черный
вырез, но вот в нем, словно в нише, появилась богоро¬
дица. Это была невысокая белая фигура, и он принял ее
было за свою племянницу Жюли, такой, как он ее толь¬
ко что видел,— с босыми ногами, чуть выступающими
из-под рубашки; но миг спустя он узнал ту, которую он
оскорбил; я хочу сказать, что она имела облик угловой
статуи; и он даже опознал изувеченную правую руку; но
бледное лицо было еще прекраснее, еще улыбчивее,
чем всегда. Он не видел, чтобы она шла, но она прибли¬
231

зилась к нему, словно скользя, и, подойдя вплотную к
изголовью:
—	Неужели ты думаешь, ты, который меня ранил,—
сказала она ему,— что мне нужна моя рука, чтобы ис¬
целить тебя? — и она подняла над ним свой пустой ру¬
кав.
Теперь ему казалось, что этот странный свет исхо¬
дит от нее. Но когда металлический стержень внезап¬
но воткнулся ему в бок, его пронзила нестерпимая
боль, и он очнулся в темноте.
Минуло с четверть часа, прежде чем Антим пришел
в себя. Он ощущал во всем своем теле какое-то стран¬
ное оцепенение, какое-то отупение, потом почти прият¬
ное щекотание, и он уже и сам не знал, действительно
ли он испытал эту острую боль в боку; он не мог понять,
где начинается, где кончается его сон, бодрствует ли он
сейчас, спал ли он только что перед тем. Он ощупал се¬
бя, ущипнул, проверил; протянул руку, наконец чирк¬
нул спичкой. Рядом с ним спала Вероника, повернув¬
шись лицом к стене.
Тогда, откинув простыню и одеяло, он спустил с
кровати ноги и коснулся босыми пальцами кожаных ту¬
фель. Костыль стоял прислоненным к ночному столи¬
ку; не дотрагиваясь до него, он приподнялся на руках,
отталкиваясь от постели; затем всунул ноги в туфли; по¬
том, став на ноги, выпрямился; потом, еще неуверенно,
протянув одну руку вперед, другую откинув назад, сту¬
пил шаг, два шага вдоль кровати, три шага, затем по
комнате... Пресвятая дева! неужели он?..— Он бесшум¬
но натянул брюки, надел жилет, пиджак... Остановись,
неосторожное перо мое! Там, где уже трепещут крылья
освобождающейся души, что значит неловкая суета ис¬
целяющегося тела паралитика?
Когда четверть часа спустя Вероника, под влиянием
какого-то вещего чувства, проснулась, она встревожи¬
лась, не видя рядом с собой Антима; она встревожилась
еще больше, когда, зажегши спичку, заметила у изго¬
ловья костыль, неизменный спутник калеки. Спичка до¬
горела у нее в руке, потому что Антим, уходя, унес све¬
чу; Вероника кое-как оделась впотьмах и, выйдя из ком¬
232

наты, тотчас же направилась на полоску света, проби¬
вавшуюся из-под двери в берлогу.
—Антим! Ты здесь, мой друг?
Никакого ответа. Между тем, прислушиваясь, Веро¬
ника различала какие-то странные звуки. Тогда, со
страхом, она толкнула дверь; то, что она увидела, при¬
ковало ее к порогу.
Ее Антим был тут, лицом к ней; он не сидел и не сто¬
ял; его темя, на уровне стола, было ярко освещено пла¬
менем свечи, которую он поставил у края; Антим, уче¬
ный, атеист, тот, чья окостенелая нога, равно как и не¬
преклонная воля, не сгибалась уже столько лет (ибо за¬
мечательно, до какой степени дух согласовался у него
с телом), Антим стоял на коленях.
Он стоял на коленях, Антим; он держал обеими ру¬
ками маленький гипсовый обломок и орошал его слеза¬
ми, покрывал исступленными поцелуями. Он не дви¬
нулся с места, когда раскрылась дверь, и перед этой
тайной Вероника в недоумении, не решаясь ни отсту¬
пить, ни войти, хотела уже сама опуститься на колени
у порога, напротив мужа, как вдруг тот, поднявшись без
всякого усилия,— о чудо,— уверенным шагом подошел
к ней и обнял ее обеими руками.
—	Отныне,— сказал он, прижимая ее к сердцу и
склоняясь к ней лицом,— отныне, мой друг, ты будешь
молиться вместе со мной.
VII
Обращение франкмасона не могло долго оставаться
в тайне. Жюлиюс де Баральуль в тот же день написал
об этом кардиналу Андре, а тот оповестил консерватив¬
ную партию и высшее французское духовенство. Веро¬
ника, со своей стороны, уведомила отца Ансельма, и, та¬
ким образом, известие это в скором времени достигло
ушей Ватикана.
Безусловно, Арман-Дюбуа был взыскан исключи¬
тельной милостью. Что пресвятая дева действительно
являлась ему, это, быть может, было бы неосторожно
233

утверждать; но, если бы даже он видел ее только во
сне, его исцеление, во всяком случае, было налицо, не¬
оспоримое, явное, несомненно, чудесное.
Но если бы даже Антиму и было достаточно его ис¬
целения, то церкви этого было мало, и она желала от¬
крытого отречения, намереваясь обставить таковое бес¬
примерным блеском.
—	Как! — говорил ему несколько дней спустя отец
Ансельм,— вы, в пору ваших заблуждений, всеми спо¬
собами распространяли лжеучение, а теперь уклони¬
лись бы от преподания высшего урока, который небу
угодно явить в вашем же лице? Сколько душ ложное
мерцание вашей суетной науки отвратило от света! Те¬
перь вы можете вернуть их к нему, и вы бы стали коле¬
баться это сделать? Что говорю я: вы можете? Это пря¬
мой ваш долг; и я бы вас оскорбил, если бы думал, что
вы этого не чувствуете.
Нет, Антим не уклонялся от исполнения этого дол¬
га, но все же он опасался последствий. Крупные инте¬
ресы, которые у него были в Египте, находились, как
мы уже говорили, в руках франкмасонов. Что мог он
сделать без содействия Ложи? А можно ли было наде¬
яться, что она по-прежнему станет поддерживать чело¬
века, который от нее отрекся? Так как именно от нее
он ждал богатства, то теперь он видел себя разоренным
вконец.
Он поведал об этом отцу Ансельму. Тот не> знал, что
Антим занимал такую высокую степень, и весьма обра¬
довался, полагая, что его отречение привлечет тем
большее внимание. Два дня спустя высокая степень Ан¬
тима уже не составляла секрета ни для одного из чита¬
телей «Osservatore» и «Santa Сгосе».
—	Вы меня губите! — говорил Антим.
—	Что вы, мой сын, напротив! — отвечал отец Ан¬
сельм.— Мы вас спасаем. А что касается материальных
интересов, то об этом не беспокойтесь: церковь вас не
оставит. О вашем деле я имел длительный разговор с
кардиналом Пацци, который обо всем доложит Рампол-
ле; наконец, могу вам сказать, что о вашем отречении
уже осведомлен наш Святой Отец; церковь сумеет оце¬
234

нить, чем вы для нее жертвуете, и не желает, чтобы вы
несли потери. Впрочем, не кажется ли вам, что в дан¬
ном случае вы преувеличиваете силу (он улыбнулся)
франкмасонов? Конечно, я хорошо знаю, что с ними
слишком часто приходится считаться... Кстати, подсчи¬
тали ли вы, в чем именно могут выразиться те убытки,
которые вы боитесь понести из-за их вражды? Назови¬
те нам сумму приблизительно, и... (он с лукавым благо¬
душием поднял в уровень с носом указательный палец
левой руки) и не бойтесь ничего.
Через десять дней после юбилейных торжеств в цер¬
кви Иисуса состоялось отречение Антима, окруженное
непомерной пышностью. Мне нечего описывать эту це¬
ремонию, о которой много говорили все тогдашние
итальянские газеты. Отец Т., соций генерала иезуитов,
произнес по этому случаю одну из замечательнейших
своих проповедей: поистине, душа франкмасона была
терзаема до безумия, и самая чрезмерность его ненави¬
сти была предвещанием любви. Духовный вития вспо¬
минал Савла Тареского, открывал между иконоборче¬
ским жестом Антима и побиением святого Стефана по¬
разительные совпадения. И меж тем как красноречие
преподобного отца ширилось и катилось по храму, как
катятся в гулком гроте тяжелые морские волны, Антим
вспоминал тонкий голосок своей племянницы и в серд¬
це своем благодарил малютку за то, что она склонила к
грехам нечестивого дяди милосердное внимание той,
которой он отныне намерен служить безраздельно.
Начиная с этого дня, преисполненный более высо¬
ких помыслов, Антим почти не замечал того шума, ко¬
торый поднялся вокруг его имени. Жюлиюс де Бараль¬
уль взялся страдать за него и всякий раз с бьющимся
сердцем разворачивал газеты. Первоначальному вос¬
торгу клерикальных изданий вторил теперь свист либе¬
ральных органов: на большую статью «Osservatore» —
«Новая победа церкви» — грубо откликалась «Tempo
Felice»: «Одним дураком больше». Наконец в «Тулуз¬
ском Телеграфе» статья Антима, посланная им за день
235

до исцеления, появилась в сопровождении издеватель¬
ской заметки. Жюлиюс ответил от имени свояка до¬
стойным и сухим письмом, прося «Телеграф» не рас¬
считывать впредь на сотрудничество «новообращенно¬
го». «Zukunft» самая первая прислала Антиму вежливый
отказ. Тот встречал удары с той ясностью лица, которая
бывает у истинно верующих душ.
—	К счастью, дня вас будет открыт «Correspondant»;
за это я вам ручаюсь,— говорил свистящим голосом
Жюлиюс.
—	Но, дорогой друг, о чем бы я стал там писать? —
благодушно возражал Антам.— Ничто из того, что за¬
нимало меня до сих нор, не интересует меня больше.
Потом настала тишина. Жюлиюс вернулся в Париж.
Антим тем временем, следуя настояниям отца Ан¬
сельма, покорно покинул Рим. За прекращением под¬
держки со стороны Ложи быстро последовало разоре¬
ние; и так как визиты, к которым его побуждала Веро¬
ника, верившая в поддержку церкви, привели лишь к
тому, что утомили, а под конец и раздражили высшее
духовенство, то последовал дружеский совет удалиться
в Милан и там ожидать некогда обещанного возмеще¬
ния и крох от выдохшейся небесной милости.

gExg] rsisrilg
Часть вторая
ЖЮЛИЮС ДЕ БАРАЛЬУЛЬ
Ибо никого нельзя лишать воз¬
врата.
Кардинал де Ретц
I
Тридцатого марта, в полночь, Баральули вернулись
в Париж и опять водворились в своей квартире на ули¬
це Вернейль.
Пока Маргарита готовилась идти спать, Жюлиюс,
держа в руке небольшую лампу и в туфлях, вошел в
свой кабинет, куда всякий раз возвращался с удоволь¬
ствием. Убранство комнаты было строгое; по стенам —
несколько Лепинов и один Буден; в углу, на вращаю¬
щейся тумбе, немного резким пятном выделялся мра¬
морный бюст жены работы Шалю; посередине — ог¬
ромный ренессансный стол, на котором за время отсут¬
ствия Жюлиюса скопились книги, брошюры и объявле¬
ния; на эмалевом подносе — несколько загнутых
визитных карточек, а в стороне прислоненное на виду
к бронзовой статуэтке Бари письмо, в почерке которо¬
го Жюлиюс узнал почерк старика отца. Он тотчас же
разорвал конверт и прочел:
«Дорогой сын!
Я очень о'слабел за последние дни. По некоторым вер¬
ным признакам я вижу, что пора собираться в дорогу;
да и что пользы задерживаться дольше?
Я знаю, что Вы возвращаетесь в Париж сегодня
ночью, и надеюсь, что Вы не откажете мне в срочном
237

одолжении. Ввиду некоторых обстоятельств, о которых
я Вас осведомлю в самом недалеком времени, мне нужно
знать, проясивает ли еще в тупике Клода Бернара, дом
№ 12, молодой человек по имени Лафкадио Влуики.
Я буду Вам очень обязан, если Вы сходите по этому
адресу и повидаете названного молодого человека.
(Вам, как романисту, нетрудно будет найти какой-
нибудь предлог для посещения.) Мне важно знать:
1)	что этот молодой человек делает;
2)	что он намерен делать (есть ли у него какие-ни¬
будь стремления? какого порядка?);
3)	наконец, Вы мне укажете, каковы, по-вашему,
его данные, его способности, его желания, его вкусы...
Пока ко мне не заходите; я в настроении невеселом.
Эти сведения Вы точно так же можете мне изложить
в нескольких строках. Если мне захочется побеседовать
или если я почувствую, что близок великий отъезд, я
дам Вам знать.
Обнимаю Вас.
Жюст-Аженор де Баральуль.
P. S. Не показывайте виду, что это я Вас послал: мо¬
лодой человек меня не знает и впредь не должен знать.
Лафкадио Влуики сейчас девятнадцать лет. Ру¬
мынский подданный. Сирота.
Я просмотрел Вашу последнюю книгу. Если после
этого Вы не попадете в Академию, то совершенно не¬
простительно, что Вы написали эту дребедень».
Отрицать было нельзя: последняя книга Жюлиюса
была плохо встречена. Несмотря на усталость, рома¬
нист пробежал газетные вырезки, где о нем отзывались
неблагосклонно. Потом он открыл окно и вдохнул ту¬
манный воздух ночи. Окна его кабинета выходили в по¬
сольский сад — водоем очистительной тьмы, где глаза
и дух омывались от мирской и уличной скверны. Он
прислушался к чистому пению незримого дрозда. По¬
том вернулся в спальню, где Маргарита уже лежала в
кровати.
238

Боясь бессонницы, он взял с комода пузырек с по¬
меранцевой настойкой, к которой часто прибегал. Пол¬
ный супружеской заботливости, он предупредительно
поставил лампу ниже спящей, приспустив фитиль; но
легкий звон хрусталя, когда, выпив, он ставил рюмку на
место,— достиг до Маргариты сквозь ее дремоту, и она
с животным стоном повернулась к стене. Жюлиюс, об¬
радовавшись тому, что она еще не спит, подошел к ней
и заговорил, раздеваясь:
—	Знаешь, как отец отзывается о моей книге?
—Дорогой друг, твой бедный отец совершенно ли¬
шен литературного чутья, ты мне это сто раз говорил,—
пробормотала Маргарита, которой ничего не хотелось,
как только спать.
Но у Жюлиюса было слишком тяжело на душе:
—	По его словам, я поступил позорно, написав та¬
кую дребедень.
Последовало длительное молчание, в котором Мар¬
гарита опять потонула, забывая всякую литературу; и
уже Жюлиюс примирился с одиночеством; но из любви
к нему она сделала огромное усилие и, всплывая на по¬
верхность:
—	Надеюсь, ты не станешь этим огорчаться.
—Я отношусь к этому хладнокровно, ты же ви¬
дишь,—тотчас же отозвался Жюлиюс.— Но все же мне
кажется, что отцу не пристало так выражаться; ему еще
меньше, чем кому-либо другому, и именно об этой кни¬
ге, коФорая, собственно говоря, не что иное, как памят¬
ник в его честь.
Действительно, разве не представил Жюлиюс в этой
книге как раз столь характерную карьеру престарелого
дипломата? Не в ней ли он превознес, противополагая
романтическим треволнениям, достойную, спокойную,
классическую, равно как политическую, так и семей¬
ную жизнь Жюст-Аженора?
—	Ведь ты же написал эту книгу не для того, чтобы
заслужить его признательность.
—	Он дает понять, что я написал «Воздух Вершин»
для того, чтобы попасть в Академию.
—А если бы даже и так! Если бы ты и попал в Ака¬
239

демию за то, что написал хорошую книгу! — Потом, со¬
страдательным голосом: — Будем надеяться, что газе¬
ты и журналы его просветят.
Жюлиюс разразился:
—	Газеты! Нечего сказать! — И, яростно обращаясь
к Маргарите, словно она была виновата, с горьким сме¬
хом: — Меня громят со всех сторон!
У Маргариты пропал всякий сон.
—Тебя сильно критикуют? — спросила она с трево¬
гой.
—	И хвалят с нестерпимым лицемерием.
—	Как хорошо, что ты всегда презирал этих газетчи¬
ков! Но вспомни, что написал тебе третьего дня мсье де
Вопоэ: «Такое перо, как Ваше, защищает Францию, как
шпага».
—	«Против грозящего нам варварства такое перо,
как Ваше, защищает Францию лучше всякой шпаги»,—
поправил Жюлиюс.
—А кардинал Андре, обещая тебе свой голос, еще
недавно ручался тебе, что вся церковь с тобой.
—	Есть чему радоваться!
—	Мой друг!
—	Мы видели на примере Антима, чего стоит высо¬
кое покровительство духовенства.
—Жюлиюс, ты становишься злым. Ты мне часто гово¬
рил, что работаешь не для награды и не ради одобрения
других, что тебе достаточно твоего собственного одобре¬
ния; ты даже написал об этом прекрасные страницы.
—	Знаю, знаю,— раздраженно произнес Жюлиюс.
Его глубокой муке эти снадобья не могли помочь.
Он прошел в ванную.
Как это он себе позволяет так жалко распускаться
перед женой? Свою заботу, которая не из тех, что же¬
ны умеют убаюкивать и утешать, он из гордости, из чув¬
ства стыда, должен бы замкнуть в своем сердце. «Дре¬
бедень!» Это слово, пока он чистил зубы, било у него в
висках, расстраивало самые благородные его мысли.
Да что — последняя книга! Он не думал больше о сло¬
вах отца; или, во всяком случае, не думал больше о том,
что эти слова сказаны его отцом... В нем подымался,
240

впервые в жизни, ужасный вопрос: в нем, который до
сих пор всегда встречал только одобрения и улыбки, по¬
дымалось сомнение в искренности этих улыбок, в цен¬
ности этих одобрений, в ценности своих работ, в под¬
линности своей мысли, в истинности своей жизни.
Он вернулся в спальню, рассеянно держа в одной ру¬
ке стакан, в другой — щетку; поставил стакан, наполо¬
вину налитый розовой водой, на комод, опустил в него
щетку и сел к кленовому письменному столику, за ко-
< торым Маргарита обыкновенно писала письма. Он взял
ручку жены; на лиловатой, нежно надушенной бумаге
он начал писать:
«Дорогой отец!
Вернувшись сегодня, я нашел Вашу записку. Завтра
же я исполню поручение, которое Вы на меня возлага¬
ете и которое я надеюсь успешно выполнить, дабы та¬
ким образом доказать Вам мою преданность».
Ибо Жюлиюс — из тех благородных натур, которые
сквозь обиду выказывают свое истинное величие. По¬
том, откинувшись назад, он некоторое время сидел,
взвешивая фразу, с поднятым пером:
«Мне тяжело видеть, что именно Вы сомневаетесь
в бескорыстии...»
Нет. Лучше:
«Неужели Вы думаете, что я менее ценю ту лите¬
ратурную честность...»
Фраза не удавалась. Жюлиюс был в ночном костю¬
ме; он почувствовал, что ему холодно, скомкал бумагу,
взял стакан и отнес его в ванную, а скомканную бума¬
гу бросил в ведро.
Перед тем как лечь в кровать, он тронул жену за
плечо.
—Аты какого мнения о моей книге?
Маргарита приоткрыла сонные глаза. Жюлиюсу
пришлось повторить вопрос. Маргарита, полуобернув¬
241

шись, взглянула на него. С приподнятыми бровями,
сморщенным лбом и искривленными губами Жюлиюс
имел жалкий вид.
—Да что с тобой, мой друг? Или ты в самом деле
считаешь, что твоя последняя книга хуже прежних?
Это был не ответ; Маргарита уклонялась.
—Я считаю, что и прежние не лучше этой; вот!
—	Ну, в таком случае!..
И Маргарита, устрашенная такою крайностью суж¬
дений и чувствуя, что ее нежные доводы бесполезны,
отвернулась в темноту и снова уснула.
II
Несмотря на известное профессиональное любопыт¬
ство и на приятную уверенность в том, что ничто чело¬
веческое не может быть ему чуждо, Жюлиюс до этого
времени редко отрешался от обычаев своего класса и
не имел дела с людьми другого круга. Не то чтобы у не¬
го не было охоты, просто не представлялось случая. Со¬
бираясь идти по этому делу, Жюлиюс убедился, что он
и одет не совсем так, как надо бы. В его пальто, в его
манишке, в его плоском цилиндре было чтснго пристой¬
ное, сдержанное и изысканное... А может бьггь, в кон¬
це концов, и лучше, чтобы его внешность не слишком
приглашала этого молодого человека к скороспелой
фамильярности? Вызвать его на откровенность, думал
он, надлежало искусством речи. И по пути к тупику
Клода Бернара Жюлиюс размышлял о том, с какими
предосторожностями, под каким предлогом он войдет
и как поведет дознание.
Что общего могло быть с этим Лафкадио у графа
Жюст-Аженора де Баральуля? Этот вопрос назойливо
бился в голове Жюлиюса. Не теперь, когда он закончил
жизнеописание отца, мог бы он себе позволить его рас¬
спрашивать. Он желал знать только то, что отец сочтет
нужным сказать ему сам. За последние годы граф стал
молчалив, но скрытным он никогда не был. Пока Жю¬
лиюс шел Люксембургским садом, его застиг ливень.
242

В тупике Клода Бернара, у дома № 12, стоял фиакр,
и в нем Жюлиюс, входя в подъезд различил даму в не¬
много броском туалете и слишком большой шляпе.
У него билось сердце, когда он называл швейцару
меблированного дома имя Лафкадио Влуики; романи¬
сту казалось, что он кидается на путь приключений, но
пока он подымался по лестнице, обыденность обстанов¬
ки, убогость окружающего оттолкнули его; не находя
себе пищи, его любопытство слабело и уступало место
отвращению.
В пятом этаже коридор без ковра, освещаемый толь¬
ко верхним светом с лестницы, в нескольких шагах от
площадки делал поворот; справа и слева тянулись за¬
крытые двери; дверь в глубине, незапертая, пропускала
тонкий луч. Жюлиюс постучал; он робко приотворил
дверь; в комнате — никого, Жюлиюс спустился вниз.
—	Если его нет, он скоро вернется,— сказал швей¬
цар.
Дождь лил как из ведра. Рядом с вестибюлем, про¬
тив лестницы, находился салон, в который Жюлиюс и
решил было проникнуть; но затхлый воздух и безнадеж¬
ный вид этого помещения отпугнули его, и он подумал,
что с таким же успехом он мог бы распахнуть дверь
там, наверху, и ждать молодого человека попросту в
его комнате. Жюлиюс опять отправился наверх.
Когда он вторично огибал угол коридора, из комна¬
ты, смежной с той, что была в глубине, вышла женщи¬
на. Жюлиюс столкнулся с ней и извинился.
—	Кого вам угодно?
—	Мсье Влуики здесь живет?
—	Его сейчас нет.
—А! — воскликнул Жюлиюс с такой досадой в го¬
лосе, что женщина спросила его:
—	У вас к нему спешное дело?
Жюлиюс, вооруженный только для встречи с неиз¬
вестным Лафкадио, чувствовал себя растерянным;
между тем случай представлялся отличный: быть мо¬
жет, эта женщина много что знает про молодого чело¬
века, если ее навести на разговор...
—Я хотел у него получить одну справку.
243

—Для кого?
«Уж не принимает ли она меня за полицейского?» —
подумал Жюлиюс.
—	Я граф Жюлиюс де Баральуль,— произнес он не
без торжественности, слегка приподнимая шляпу.
—	О, господин граф... Пожалуйста, простите, что я
вас не... В этом коридоре так темно! Потрудитесь вой¬
ти.— Она отворила дверь.— Лафкадио должен сейчас...
Он только пошел... Ах, разрешите!
И, прежде чем Жюлиюс успел войти, она бросилась
в комнату, к дамским панталонам, нескромно разло¬
женным на стуле, и, не будучи в состоянии их спрятать,
постаралась, по крайней мере, как-то их прикрыть.
—	Здесь такой беспорядок...
—	Оставьте, оставьте! Я привык,— снисходительно
говорил Жюлиюс.
Карола Венитекуа была довольно полная или, вер¬
нее, немного толстая молодая женщина, но хорошо сло¬
женная и дышащая здоровьем; с лицом простым, но не
вульгарным и довольно приятным, с животным и крот¬
ким взглядом, с блеющим голосом. Она собиралась ку-
да-то идти и была в мягкой фетровой шляпе; на ней бы¬
ла блузка в виде корсажа, пересеченная длинным гал¬
стуком, мужской воротничок и белые манжеты.
—	Вы давно знаете мсье Влуики?
—	Может быть, я могу передать ему ваше поруче¬
ние? — продолжала она, не отвечая на вопрос.
—	Видите ли... Мне бы хотелось знать, очень ли он
занят сейчас.
—	Когда как.
—	Потому что, если бы у него было свободное вре¬
мя, я бы хотел просить его... исполнить для меня не¬
большую работу.
—	В каком роде?
—	Вот как раз... мне бы и хотелось предварительно
познакомиться с характером его занятий.
Вопрос был поставлен без всякого лукавства, но и
внешность Каролы не приглашала к обинякам. Тем вре¬
менем к графу Баральулю вернулась вся его уверен¬
ность; он сидел теперь на стуле, очищенном Каролой, и
244

та, рядом с ним, прислонясь к столу, начинала уже го¬
ворить, как вдруг в коридоре раздался громкий шум:
дверь с треском распахнулась, и появилась та самая
женщина, которую Жюлиюс видел в карете.
—Я так и знала,— сказала она.— Когда я увидела,
как он вошел...
И Карола, тотчас же отодвигаясь от Жюлиюса:
—Да вовсе нет, дорогая моя... Мы разговаривали.
Моя подруга, Берта Гран-Марье; граф... извините! Я
вдруг забыла ваше имя!
—	Это неважно,— ответил Жюлиюс, немного стес¬
ненный, пожимая руку в перчатке, протянутую ему
Бертой.
—	Представь и меня тоже,— сказала Карола...
—	Послушай, милая: нас ждут уже целый час,—
продолжала Берта, представив свою подругу.— Если
ты желаешь беседовать с графом, возьми его с собой: у
меня карета.
—Да он не меня хотел видеть.
—Тогда идем! Вы пообедаете с нами сегодня?..
—Я очень сожалею...
—	Вы меня извините,— сказала Карола, краснея и
спеша увести приятельницу.— Лафкадио должен вер¬
нуться с минуты на минуту.
Уходя, женщины оставили дверь открытой; неуст-
ланный ковром, коридор был гулок, образуемый им
угол не позволял видеть, идет ли кто, но приближающе¬
гося было слышно.
«В конце концов, комната расскажет мне даже боль¬
ше, чем женщина, надеюсь»,— подумал Жюлиюс. Он
спокойно приступил к осмотру.
Увы, в этой банальной меблированной комнате поч¬
ти не на чем было остановиться его неопытному любо¬
пытству.
Ни книжного шкафа, ни рам на стенах. На ками¬
не — «Молль Флендерс» Даниеля Дефо, по-английски,
в дрянном издании, лишь на две трети разрезанном, и
«Новеллы» Антонио-Франческо Граццини, именуемого
245

Ласка,— по-итальянски. Эти книги заинтересовали Жю-
лиюса. Радом с ними, за бутылочкой мятного спирта,
его в такой же мере заинтересовала фотография: на
песчаном морском берегу — уже не очень молодая, но
поразительно красивая женщина, опирающаяся на руку
мужчины с сильно выраженным английским типом,
изящного и стройного, в спортивном костюме; у их ног,
сидя на опрокинутой лодке, коренастый мальчик лет
пятнадцати, с густыми и растрепанными белокурыми
волосами, с дерзким лицом, смеющийся и совершенно
голый.
Взяв в руки фотографию и поднеся ее к свету, Жю¬
лиюс прочел в правом углу выцветшую надпись: «Дуи-
но, июль 1886», которая ему мало что говорила, хоть он
и вспомнил, что Дуино — небольшое местечко на авст¬
рийском побережье Адриатики. Покачивая головой и
сжав губы, он поставил фотографию на место. В холод¬
ном каменном очаге ютились коробка с овсяной мукой,
мешочек с чечевицей и мешочек с рисом; немного
дальше, прислоненная к стене, стояла шахматная доска.
Ничто не указывало Жюлиюсу на то, какого рода тру¬
дам или занятиям этот молодой человек посвящает
свои дни.
По-видимому, Лафкадио недавно завтракал; на сто¬
ле еще стояла спиртовка с кастрюлечкой, а в кастрю-
лечку было опущено полое металлическое яйцо с ды¬
рочками, такое, какими пользуются для заварки чая за¬
пасливые туристы, и крошки вокруг допитой чашки.
Жюлиюс подошел к столу; в столе был выдвижной
ящик, а в ящике торчал ключ...
Мне бы не хотелось, чтобы на основании дальней¬
шего могло составиться неверное представление о ха¬
рактере Жюлиюса: Жюлиюс был менее всего нескро¬
мен; в жизни каждого он уважал то облачение, в кото¬
рое тот считает нужным ее рядить; он чрезвычайно
чтил приличия. Но перед отцовской волей ему прихо¬
дилось смирить свой нрав. Он подождал еще немного,
прислушиваясь; затем, так как кругом было тихо,—
против воли, вопреки своим правилам, но с деликат¬
ным чувством долга,— потянул незапертый ящик.
246

Там лежала записная книжка в юфтяном переплете,
каковую Жюлиюс вынул и раскрыл. На первой страни¬
це он прочел следующие слова, написанные той же ру¬
кой, что и надпись на фотографии:
«Кадио, для записи счетов.
Моему верному товарищу, от старого дяди.
Феби».
И под ними, почта вплотную, немного детским почер¬
ком, старательным, прямым и ровным:
«Дуино. Сегодня утром, 10 июля 1886 года, к нам
приехал лорд Фебиэн. Он привез мне лодку, карабин и
эту красивую книжку».
На первой странице — ничего больше.
На третьей странице, с пометкой «29 августа», зна¬
чилось:
«Дал Феби вперед 4 сажени».
И на следующий день:
«Дал вперед 12 сажен...»
Жюлиюс понял, что это лишь тренировочные замет¬
ки. Перечень дней, однако, скоро обрывался, и после
белой страницы значилось:
«20 сентября: Отъезд из Алжира в Аурес».
N Затем несколько дат и названий местностей; и нако¬
нец, последняя запись:
«5 октября: возвращение в Элъ-Кантару. 50 км on
horseback *, без остановки».
<<
Жюлиюс перевернул несколько пустых листков, но
немного дальше книжка как бы начиналась сызнова. В
*	Верхом (англ.).
247

виде нового заглавия вверху одной из страниц было
тщательно выведено крупными буквами:
«Qui incomincia il libro
della nova esigenza
e
della suprema virtu» *.
И ниже, как эпиграф:
«Tanto quanto se ne taglia».
Boccaccio **
Перед выражением нравственных идей интерес
Жюлиюса сразу оживился; это было по его части. Но
следующая страница его разочаровала: опять пошли
счета. Однако то были счета иного порядка. Здесь зна¬
чилось, уже без обозначения дат и мест:
«За то, что я обыграл Протоса в шахматы,— 1 punta.
За то, что я показал, что говорю по-итальянски,—
3 punte.
За то, что я ответил раньше Протоса,— 1 punta...
За то, что за мной осталось последнее слово,—
1	punta.
За то, что я плакал, узнав о смерти Феби,— 4 punte».
Жюлиюс, читая наспех, решил, что «punta» *** — ка¬
кая-нибудь иностранная монета, и увидел в этих запи¬
сях всего лишь ребяческую и мелочную расценку за¬
слуг и воздаяний. Затем счета снова обрывались. Жю¬
лиюс перевернул еще страницу, прочел:
«Сегодня, 4 апреля, разговор с Протосом.
Понимаешь ли ты, что значит: идти дальше?»
*	«Здесь начинается книга нового искуса и высшей доб¬
лести».
■	**	«Столько,	сколько	можно	отрезать». Боккаччо.
***Укол (ит.).
248

На этом записи кончались.
Жюлиюс повел плечами, поджал губы, покачал го¬
ловой и положил тетрадь на место. Он посмотрел на ча¬
сы, встал, подошел к окну, взглянул на улицу; дождь пе¬
рестал. Направляясь в угол комнаты, чтобы взять свой
зонт, он вдруг заметил, что в дверях стоит, прислонясь,
красивый белокурый молодой человек и с улыбкой
смотрит на него.
Ш
Юноша с фотографии мало возмужал; Жюст-Аже-
нор говорил: девятнадцать лет; на вид ему нельзя было
дать больше шестнадцати. Лафкадио, очевидно, только
что вошел; кладя записную книжку на место, Жюлиюс
взглянул на дверь, и там никого не было: но как же он
не слышал его шагов? И, невольно кинув взгляд на но¬
ги молодого человека, Жюлиюс увидел, что у того вме¬
сто сапог надеты калоши.
В улыбке Лафкадио не было ничего враждебного:
он улыбался скорее весело, но иронически; на голове у
него была дорожная каскетка, но, встретив взгляд Жю¬
лиюса, он ее снял и вежливо поклонился.
—	Господин Влуики? — спросил Жюлиюс.
Молодой человек снова молча поклонился.
—	Извините, что, поджидая вас, я расположился в
вашей комнате. Правда, сам бы я не решился войти, но
меня пригласили.
Жюлиюс говорил быстрее и громче, чем обыкновен¬
но, желая доказать самому себе, что он нисколько не
смущен. Брови Лафкадио едва уловимо нахмурились;
он направился к зонту Жюлиюса; не говоря ни слова,
взял его и поставил обсыхать в коридор; потом, вернув¬
шись в комнату, знаком пригласил Жюлиюса сесть.
—	Вас, должно быть, удивляет мой визит?
Лафкадио спокойно достал из серебряного портси¬
гара папиросу и закурил.
—Я сейчас объясню вам в нескольких словах при¬
чины моего прихода, которые вам сразу станут понят¬
ны...
249

По мере того как он говорил, он чувствовал, как ис¬
паряется его самоуверенность.
—Дело вот в чем... Но прежде всего разрешите мне
назвать себя.— И, словно стесняясь произнести свое
имя, он вынул из жилетного кармана визитную карто¬
чку и протянул ее Лафкадио, который, не глядя, поло¬
жил ее на стол.
—Я... только что закончил довольно важную рабо¬
ту; это небольшая вещь, которую мне некогда перебе¬
лить самому. Мне сказали, что у вас отличный почерк,
и я подумал, что, кроме того,— тут Жюлиюс красноре¬
чиво окинул взором убогое убранство комнаты,— я по¬
думал, что вы, быть может, не прочь...
—	В Париже нет никого,— перебил его Лафка¬
дио,— кто мог бы вам говорить о моем почерке.— Он
остановил взгляд на ящике стола, где Жюлиюс, сам то¬
го не заметив, сбил крохотную печать из мягкого вос¬
ка; потом, резко повернув ключ в замке и пряча его в
карман: — Никого, кто имел бы право о нем гово¬
рить,— продолжал он, смотря на краснеющего Жюлию-
са.— С другой стороны,— он говорил очень медленно,
какого глупо, без всякого выражения,— мне все еще не
вполне ясны основания, по которым мсье...— он взгля¬
нул на визитную карточку,— по которым граф Жюли¬
юс де Баральуль мог бы мной особо интересоваться.
Тем не менее,— и вдруг его голос, как у Жюлиюса, сде¬
лался плавен и мягок,— ваше предложение заслужива¬
ет внимания со стороны человека, которому, как вы это
сами могли заметить, нужны деньги.— Он встал.— Раз¬
решите мне явиться к вам с ответом завтра утром.
Приглашение удалиться было недвусмысленно. Жю¬
лиюс чувствовал себя в слишком невыигрышном поло¬
жении, чтобы противиться; он взялся за шляпу, помед¬
лил:
—	Мне бы хотелось поговорить с вами пообстоя¬
тельнее,— неловко произнес он.— Позвольте мне наде¬
яться, что завтра... Я буду вас ждать начиная с десяти
часов.
Лафкадио поклонился.
Как только Жюлиюс повернул за угол коридора,
250

Лафкадио захлопнул дверь и запер ее на задвижку. Он
бросился к столу, вынул из ящика записную книжку,
раскрыл на последней, выдавшей тайну странице, и
там, где много месяцев тому назад он остановился, впи¬
сал карандашом, крупным прямым почерком, очень ма¬
ло похожим на прежний:
«За то, что я дал Олибриюсу засунуть в эту книж¬
ку свой противный нос,— 1 punta».
Он вынул из кармана перочинный нож, с сильно сто¬
ченным лезвием, превратившимся в нечто вроде корот¬
кого шила, опалил его на спичке, потом сквозь брюч¬
ный карман разом вонзил его себе в бедро. Он неволь¬
но сделал гримасу. Но этого ему было мало. Под напи¬
санной фразой, не садясь, нагнувшись над столом, он
прибавил:
«И за то, что я ему показал, что знаю это,—
2	punte».
На этот раз он решился не сразу: он расстегнул брю¬
ки и отогнул их сбоку. Взглянул на свое бедро, где из
свежей ранки шла кровь; посмотрел на расположенные
вокруг старые шрамы, напоминавшие следы от приви¬
вок. Снова опалил лезвие, потом очень быстро, раз за
разом, дважды вонзил его себе в тело.
«В прежнее время я не принимал таких мер предо¬
сторожности»,— подумал он, направляясь к склянке с
мятным спиртом, которым и смочил свои порезы.
Его гнев немного утих, но, ставя склянку на место,
он заметил, что фотография, где он был снят рядом с
матерью, стоит не совсем так, как раньше. Тогда он ее
схватил, с каким-то отчаянием посмотрел на нее еще
раз, потом с вспыхнувшим лицом яростно разорвал ее.
Обрывки он пытался сжечь, но они не загорались; тог¬
да он освободил камин от заполнявших его мешочков
и поставил туда в виде тагана свои единственные две
книги, порвал, искромсал, скомкал записную книжку,
положил сверху свое изображение и все это поджег.
251

Склонив лицо над огнем, он уверял себя, что вид
этих горящих воспоминаний доставляет ему несказан¬
ное удовольствие, но, когда от них остался один пепел
и он выпрямился, у него слегка кружилась голова. Ком¬
ната была полна дьша. Он подошел к умывальнику и
смочил себе лоб.
Теперь он более светлым взглядом взирал на визит¬
ную карточку.
—Граф Жюлиюс де Баральуль,— повторял он.—
Dapprima importa sapere chie *.
Он снял шейный платок, заменявший ему и галстук,
и воротничок, распахнул рубашку и, стоя у открытого ок¬
на, освежил себе груда прохладным воздухом. Затем,
вдруг заторопившись, обутый, в галстуке, в серой фетро¬
вой шляпе, умиротворенный и цивилизованный, насколь¬
ко возможно, Лафкадио запер за собой дверь и отпра¬
вился на площадь Сен-Сюльпис. Там, против мэрии, в
библиотеке Кардиналь, он, наверное, мог получить нуж¬
ные ему сведения.
IV
Когда он проходил галереей Одеона, ему бросился в
глаза выставленный среда книг роман Жюлиюса; это
был том в желтой обложке, один вид которого в любой
другой день вызвал бы у Лафкадио зевоту. Он ощупал
жилетный карман и бросил на прилавок пятифранко¬
вую монету.
«Будет чем топить вечером!» — подумал он, унося
книгу и сдачу.
В библиотеке «Словарь современников» излагал в
кратких словах аморфную карьеру Жюлиюса, приводил
названия его сочинений, хвалил их в общепринятых вы¬
ражениях, способных отбить всякую охоту их читать.
—	Фу! — произнес Лафкадио.
Он уже готов был захлопнуть словарь, как вдруг в
предшествовавшей статье заметил несколько слов, от
которых вздрогнул. Несколькими строками выше абза¬
*	Прежде всего необходимо знать, кто это такой (ит.).
252

ца: «Жюлиюс де Баральуль (Виконт)», в биографии
Жюст-Аженора, Лафкадио прочел: «Посланник в Буха¬
ресте в 1873 году». Почему от этих простых слов у не¬
го так забилось сердце?
Лафкадио, которого его мать снабдила пятью дядя¬
ми, никогда не знал своего отца; он соглашался считать
его умершим и вопросов о нем не задавал. Что же ка¬
сается дядей (все они были разных национальностей, и
трое из них служили по дипломатической части), то он
скоро понял, что они состояли с ним только в том род¬
стве, которое им приписывала сама прекрасная Ванда.
Лафкадио недавно исполнилось девятнадцать лет. Он
родился в Бухаресте в 1874 году, другими словами, на
исходе второго года службы в этом городе графа де Ба-
ральуля.
После загадочного визита Жюлиюса как мог он не
увидеть в этом нечто большее, нежели простое совпа¬
дение? Он сделал над собой немалое усилие, чтобы до¬
читать до конца статью «Жюст-Аженор», но строчки
прыгали у него перед глазами; во всяком случае, он ура¬
зумел, что граф де Баральуль, отец Жюлиюса, человек
выдающийся.
Дерзкая радость вспыхнула у него в сердце и подня¬
ла там такой шум, что, как ему казалось, должно было
быть слышно рядом. Но нет, эта телесная одежда была
положительно прочна, непроницаема. Он взглянул ук¬
радкой на своих соседей, завсегдатаев читального зала,
поглощенных своей дурацкой работой... Он высчиты¬
вал: если граф родился в 1821 году, то ему теперь семь¬
десят два года. Ма chi sa se vive ancora? * Он поставил
словарь на место и вышел.
Синева очищалась от легких облаков, гонимых до¬
вольно свежим ветром. «Importa di domesticare questo
nuovo proposito» **,— сказал себе Лафкадио, превыше
всего ценивший свободу располагать самим собой; и,
чувствуя невбзможность' укротить эту бурную мысль,
он решил временно изгнать ее из головы. Он достал из
*	Но как знать, жив ли он еще? (ит.)
** «Надо приручить эту новую мысль» (ит.).
253

кармана роман Жюлиюса и усиленно старался им заин¬
тересоваться; но в этой книге не было ничего скрытно¬
го, ничего загадочного, и она меньше всего могла ему
помочь забыться.
«И к этому-то автору я завтра явлюсь играть в секре¬
тари!» — невольно твердил он про себя.
Он купил в киоске газету и вошел в Люксембург¬
ский сад. Скамьи были мокры; он раскрыл книгу, сел
на нее и, развернув газету, стал читать хронику. Сразу
же, как если бы он знал, что найдет их тут, его глаза ос¬
тановились на следующих строчках:
«Здоровье графа Жюст-Аженора де Баральуля, вну¬
шавшее, как известно, за последние дни серьезные опа¬
сения, подает надежду на улучшение; тем не менее оно
еще настолько слабо, что позволяет ему принимать
лишь самых близких лиц».
Лафкадио вскочил со скамьи, в мгновение ока в нем
созрело решение. Забыв про книгу, он бросился на ули¬
цу Медичи, к писчебумажному магазину, где, как он
помнил, в витрине сулилось «немедленное изготовление
визитных карточек, 100 штук 3 франка». На ходу он
улыбался, смелость его внезапного замысла забавляла
его, потому что на него напала жажда приключений.
—	Как скоро вы мне можете напечатать сотню кар¬
точек? — спросил он продавца.
—	Вы их получите сегодня же вечером.
—Я заплачу вдвойне, если вы мне приготовите их к
двум часам.
Продавец сделал вид, будто справляется по книге за¬
казов.
—	Чтобы оказать вам одолжение... хорошо, вы мо¬
жете зайти за ними в два часа. На чье имя?
Тогда на поданном ему листке, без дрожи, не крас¬
нея, но со слегка замирающим сердцем, он написал:
«Лафкадио де Баральулъ».
«Этот негодяй мне не верит»,— сказал он про себя,
уходя, оскорбленный тем, что продавец не проводил
его более низким поклоном.
Затем, проходя мимо зеркальной витрины:
254

«Надо сознаться, что я действительно не похож на
Баральуля! Ничего, мы постараемся достигнуть больше¬
го сходства».
Был двенадцатый час. Лафкадио, охваченный нео¬
бычным возбуждением, еще не ощущал голода.
«Сперва немного пройдемся,— думал он,— иначе я
улечу. И будем держаться середины улицы; если я по¬
дойду к этим прохожим, они заметят, что я непомерно
возвышаюсь над ними. Вот опять превосходство, кото¬
рое нужно скрывать. Вечно приходится учиться».
Он зашел на почту.
«Площадь Малъзерб... это потом! — сказал он себе,
отыскав в справочнике адрес графа Жюст-Аженора.—
Но кто мне мешает произвести тем временем развед ку
в направлении улицы Вернейль?» (Это был адрес, зна¬
чившийся на карточке Жюлиюса.)
Лафкадио знал эти места и любил их; оставив слиш¬
ком людные улицы, он решил пойти в обход по тихой
улице Вано, где легче дышалось его юной радости. Сво¬
рачивая с Вавилонской улицы, он увидел бегущих лю¬
дей; возле тупика Удино собралась толпа перед трех¬
этажным домом, из которого валил довольно скверный
дым. Он заставил себя не ускорять шага, хоть и был
весьма подвижен.
Лафкадио, мой друг, вы увлеклись уличным проис¬
шествием, и мое перо с вами расстается. Не ждите, что¬
бы я стал передавать несвязные речи толпы, крики...
Скользя, продвигаясь в этом сборище, как угорь,
Лафкадио очутился в первом ряду. Там, стоя на коле¬
нях, рыдала какая-то несчастная.
—	Мои дети! Мои малютки! — говорила она.
Ее поддерживала молодая девушка, изящно и про¬
сто одетая, очевидно посторонняя; она была очень блед¬
на и так красива, что Лафкадио, едва увидев ее, загово¬
рил с нею.
—	Нет, я ее не знаю. Все, что я могла понять, это что
двое ее детей остались в той вот комнате в третьем эта¬
же, куда скоро проникнет огонь; лестница уже горит;
вызвали пожарных, но, пока они приедут, малютки за¬
дохнутся от дыма... Скажите, неужели же нельзя взоб¬
255

раться на балкон по каменной ограде и потом, видите,
по этой тонкой водосточной трубе? Таким путем уже
однажды, говорят, взбирались воры; но что другие сде¬
лали для того, чтобы украсть, никто из этих людей не
решается сделать, чтобы спасти детей. Я обещала этот
кошелек, но безуспешно. Ах, отчего я не мужчина!..
Лафкадио не стал дольше слушать. Положив трость
и шляпу у ног молодой девушки, он бросился вперед.
Без чьей-либо помощи он ухватился за край ограды;
подтянулся на руках и вот, поднявшись во весь рост,
двинулся по этому гребню, пробираясь среди торчащих
черепков.
Но толпа еще больше оторопела, когда, ухватившись
за водосточную трубу, он стал подниматься на руках, ед¬
ва опираясь время от времени носками о поперечные
скобы. Вот он достиг балкона и берется одной рукой за
перила; толпа восхищена и уже не трепещет, потому что
в самом деле его ловкость изумительна. Он плечом вы¬
бивает стекла и проникает внутрь... Миг ожидания и не¬
выразимого волнения... Затем он появляется снова, дер¬
жа на руках плачущего малыша. Из разорванной попо¬
лам простыни, связав полотнища узлом, он соорудил не¬
что вроде веревки; он обвязывает ею ребенка, опускает
его на руки обезумевшей матери. Второго так же...
Когда наконец спустился сам Лафкадио, толпа при¬
ветствовала его как героя.
«Меня принимают за клоуна»,— подумал он, чувст¬
вуя с раздражением, что краснеет, и грубо отклоняя
овации. Но, когда молодая девушка, к которой он сно¬
ва подошел, смущенно протянула ему вместе с тростью
и шляпой обещанный ею кошелек, он взял его, улыба¬
ясь, и, вынув находившиеся там шестьдесят франков,
передал деньги бедной матери, душившей поцелуями
своих сыновей.
—; Вы мне позволите сохранить- кошелек на память
о вас?
Это был маленький вышитый кошелек; он его поце¬
ловал. Они взглянули друг на друга. Молодая девушка
была взволнована, бледнее прежнего и, казалось, хоте¬
ла что-то сказать. Но Лафкадио вдруг убежал, прокла-
256

давая себе дорогу палкой с таким хмурым видом, что
его почти сразу перестали приветствовать и провожать.
Он вернулся к Люксембургскому саду, затем, на¬
скоро закусив в «Гамбринусе», неподалеку от Одеона,
торопливо вернулся к себе. Свои сбережения он хра¬
нил под половицей; из тайника вышли на свет три мо¬
неты по двадцать франков и одна в десять. Он подсчи¬
тал:
Визитные карточки: шесть франков.
Пара перчаток: пять франков.
Галстук: пять франков (хотя что я могу найти при¬
личного за такую цену?).
Пара ботинок: тридцать пять франков (я от них не
стану требовать долгой носки).
Остается девятнадцать франков на непредвиденные
расходы.
(Из отвращения к долгу Лафкадио всегда платил на¬
личными.)
Он подошел к шкафу и достал мягкий шевиотовый
костюм, темный, безукоризненно сшитый, совершенно
свежий.
«Беда в том, что я из него уже вырос...» — подумал
он, вспоминая ту блестящую эпоху, еще недавнюю, ког¬
да маркиз де Жевр, его последний дядя, брал его с со¬
бой, ликующего, к своим поставщикам.
Плохое платье было для Лафкадио так же нестерпи¬
мо, как для кальвиниста ложь.
«Прежде всего самое неотложное. Мой дядя де
Жевр говорил, что человек узнается по обуви».
Из внимания к ботинкам, которые ему предстояло
примерять, он первым делом переменил носки.
V
Граф Жюст-Аженор де Баральуль уже пять лет не
выходил из своей роскошной квартиры на площади
Мальзерб. Здесь он готовился к смерти, задумчиво
257

бродя по загроможденным коллекциями залам, а чаще
всего — запершись у себя в спальне и отдавая больные
плечи в руки благотворному действию горячих полоте¬
нец и болеутоляющих компрессов. Огромный шейный
платок цвета мадеры облекал его великолепную голо¬
ву, как тюрбан, ниспадая свободным концом на кру¬
жевной воротник и на плотный вязаный жилет светло-
коричневой шерсти, по которому серебряным водопа¬
дом расстилалась его борода. Его ноги, обтянутые бе¬
лыми кожаными туфлями, покоились на горячей
грелке. Он погружал то одну, то другую бескровную
руку в таз с раскаленным песком, подогреваемый
спиртовой лампой. Серый плед укрывал его колени.
Конечно, он был похож на Жюлиюса, но еще больше
на тициановского старика, и Жюлиюс давал лишь при¬
мерный список его черт, так же как в «Воздухе Вер¬
шин» он дал лишь подслащенную картину его жизни и
свел ее к ничтожеству.
Жюст-Аженор де Баральуль пил из чашки лекарей
во, внимая назиданиям отца Авриля, своего духовника,
к которому он за последнее время стал часто обра¬
щаться; в эту минуту в дверь постучали, и верный Эк¬
тор, уже двадцать лет исполнявший при нем обязанно¬
сти лакея, сиделки, а при случае — советника, подал
на лаковом подносе небольшой запечатанный кон¬
верт.
—	Этот господин надеется, что господин граф изво¬
лит его принять.
Жюст-Аженор отставил чашку, вскрыл конверт и
вынул из него визитную карточку Лафкадио. Он нерв¬
но смял ее в руке:
—	Скажите, что...— затем, овладевая собой: — Гос¬
подин? Ты хочешь сказать молодой человек? А как он
выглядит?
—	Господин граф вполне может его принять.
—Дорогой аббат,— сказал граф, обращаясь к отцу
Аврилю,— извините, что мне приходится просить вас
прервать нашу беседу; но непременно приходите завт¬
ра; у меня, вероятно, будет, что вам сказать, и я думаю,
вы останетесь довольны.
258

Пока отец Авриль выходил в гостиную, он сидел,
подперши лоб рукой, затем поднял голову:
—	Попросите.
Лафкадио вошел в комнату с поднятым челом, с
мужественной уверенностью; подойдя к старику, он
молча склонился. Так как он дал себе слово не гово¬
рить, пока не сосчитает до двенадцати, граф начал
первый:
—	Во-первых, знайте, что Лафкадио де Баральуля
не существует,— сказал он, разрывая карточку.— И не
откажите предупредить господина Лафкадио Влуики,
так как вы с ним близки, что, если он вздумает играть
этими табличками, если он не порвет их все, как я рву
вот эту (он искрошил ее на мелкие кусочки и бросил их
в пустую чашку), я тотчас же дам о нем знать полиции
и велю его арестовать как обыкновенного шантажиста.
Вы меня поняли?.. А теперь повернитесь к свету, чтобы
я мог вас разглядеть.
—Лафкадио Влуики исполнит вашу волю.— Его го¬
лос, очень почтительный, слегка дрожал.— Извините
его, если он прибег к такому средству, чтобы проник¬
нуть к вам, он был далек от каких бы то ни было бес¬
честных намерений. Ему бы хотелось убедить вас, что
он заслуживает... хотя бы вашего уважения.
—	Вы хорошо сложены. Но этот костюм плохо си¬
дит,— продолжал граф, который как бы ничего не слы¬
хал.
—Так, значит, я не ошибся? — произнес Лафкадио,
решаясь улыбнуться и покорно давая себя осматривать.
—	Слава богу! Он похож на мать,— прошептал ста¬
рый Баральуль.
Лафкадио подождал, затем, почти шепотом и при¬
стально глядя на графа:
—	Если я не буду слишком стараться, неужели мне
совершенно запрещено быть похожим также и на...
—Я говорю о внешнем сходстве. Если вы похожи
не только на вашу мать, Бог не оставит мне времени в
этом убедиться.
259

Тут серый плед соскользнул с его колен на пол.
Лафкадио бросился поднимать и, нагнувшись, почув¬
ствовал, как рука старика тихо легла ему на плечо.
—Лафкадио Влуики,— продолжал Жюст-Аженор,
когда юноша выпрямился,— мои минуты сочтены; я не
стану состязаться с вами в остроумии; это бы меня уто¬
мило. Я допускаю, что вы не глупы; мне приятно, что
вы не безобразны. Ваша выходка говорит об известной
удали, которая вам к лицу; я счел было это за наглость,
но ваш голос, ваши манеры меня успокаивают. Об ос¬
тальном я просил моего сына Жюлиюса меня осведо¬
мить, но я вижу, что это не очень меня интересует и что
для меня важнее было вас увидеть. Теперь, Лафкадио,
выслушайте меня: ни один акт гражданского состояния,
ни одна бумага не свидетельствует о вашем происхож¬
дении. Я позаботился о том, чтобы вы были лишены
возможности искать что бы то ни было по суду. Нет, не
уверяйте меня ни в чем, это лишнее; не перебивайте ме¬
ня. То, что до сегодняшнего дня вы молчали, служит
мне порукой, что ваша мать сдержала слово и ничего
вам не говорила обо мне. Это хорошо. Я исполню свое
обязательство по отношению к ней и докажу вам мою
признательность. Через посредство Жюлиюса, моего
сына, невзирая на формальные трудности, я передам
вам ту долю наследства, которую я обещал вашей мате¬
ри вам уделить. Другими словами, за счет моей дочери,
графини Ги де Сен-При, я увеличу долю моего сына
Жюлиюса в той мере, какая допустима по закону, а
именно на ту сумму, которую я хочу при его посредст¬
ве оставить вам. Это составит, я думаю... около сорока
тысяч франков годового дохода; у меня сегодня будет
мой нотариус, и мы с ним рассмотрим эти цифры...
Сядьте, если вам так удобнее меня выслушать. (Лафка¬
дио оперся было о край стола.) Жюлиюс может всему
этому воспротивиться; на его стороне закон; но я пола¬
гаюсь на его порядочность и полагаюсь на вашу поря¬
дочность в том, что вы никогда не потревожите семью
Жюлиюса, как ваша мать никогда не тревожила моей
семьи. Для Жюлиюса и его близких существует только
Лафкадио Влуики. Я не хочу, чтобы вы носили по мне
260

траур. Дитя мое, семья есть нечто великое и замкнутое;
вы всегда будете всего лишь незаконнорожденный.
Лафкадио не сел, несмотря на приглашение отца,
который уввдел, что он шатается; он поборол голово¬
кружение и теперь опирался на край стола, на котором
стояли чашка и грелки; его поза была чрезвычайно поч¬
тительна.
—Теперь скажите: вы, значит, видели сегодня ут¬
ром моего сына Жюлиюса. Он вам сказал...
—	Он ничего, в сущности, не сказал, я догадался.
—Увалень!.. Нет, это я о нем... Вы с ним еще увиди¬
тесь?
—	Он меня пригласил к себе в секретари.
—	Вы согласились?
—	Это вам неприятно?
—	Нет. Но мне кажется, было бы лучше, чтобы вы...
не узнавали друг друга.
—Я тоже так думаю. Но и не узнавая его, я бы все-
таки хотел немного с ним познакомиться.
—	Но ведь не намерены же вы, надеюсь, долго зани¬
мать это подчиненное положение?
—	Нет, только чтобы немного поправить дело.
—А затем что вы собираетесь делать, раз вы теперь
богаты?
—Ах, вчера мне почти не на что было поесть; дай¬
те мне время узнать мой аппетит.
В эту минуту Эктор постучал в дверь:
—	Господин виконт желает видеть господина графа.
Могу я попросить его?
Лицо старика омрачилось; он сидел молча, но, ког¬
да Лафкадио вежливо встал, собираясь идти:
—	Останьтесь! — воскликнул Жюст-Аженор с такой
силой, что молодой человек был покорен; потом, обра¬
щаясь* Эктору: — Что же, тем хуже для него! Я же его
просил не приходить... Скажи, что я занят, что я ему на¬
пишу.
Эктор поклонился и вышел.
Старый граф сидел некоторое время с закрытыми
глазами; казалось, он спит, но видно было, как под уса¬
ми у него шевелятся губы. Наконец он поднял веки,
261

протянул Лафкадио руку и совсем другим голосом, мяг¬
ким и словно упавшим:
—Дайте руку, дитя мое. Теперь вы должны меня ос¬
тавить.
—Я вынужден сделать вам одно признание,— нере¬
шительно произнес Лафкадио.— Чтобы явиться к вам в
приличном виде, я истратил все, что у меня было. Если
вы мне не поможете, я плохо себе представляю, как я
сегодня пообедаю; и уже вовсе не представляю себе,
как пообедаю завтра... разве только ваш сын...
—	Возьмите пока это,-г- сказал граф, вынимая из
ящика стола пятьсот франков.— Ну? Чего же вы ждете?
—	И потом я хотел вас спросить... могу ли я надеять¬
ся увидеть вас еще раз?
—	Признаться, это доставило бы мне большое удо¬
вольствие. Но преподобные особы, которые заботятся о
моем спасении, поддерживают во мне такое настроение,
что своими удовольствиями я поступаюсь. Но благосло¬
вить вас я хочу теперь же,— и старик раскрыл объятия.
Лафкадио не бросился в них, а благоговейно прекло¬
нился возле графа и, припав головой к его коленям, ры¬
дая и исхода нежностью от этого прикосновения, почув¬
ствовал, как тает его сердце, услышавшее такие суро¬
вые угрозы.
—Дитя мое, дитя мое,— лепетал старик,— я долго
заставил вас ждать.
Когда Лафкадио встал, его лицо было все в слезах.
Собравшись идти и пряча ассигнацию, которую он
оставил было лежать, он нащупал у себя в кармане ви¬
зитные карточки и протянул их графу:
—	Возьмите, тут они все.
—Я вам верю, вы их уничтожите сами. Прощайте!
«Какой бы это был отличный дядя! — размышлял
Лафкадио, возвращаясь в Латинский квартал.—А то, по¬
жалуй, и больше, чем дядя,— добавил он с легкой ме¬
ланхолией.—Да что уж там!» Он вынул пачку карточек,
развернул ее веером и без всякого усилия разом порвал.
—Я никогда не доверял сточным трубам,— пробормо¬
тал он, бросая «Лафкадио» в ближайшее отверстие, и толь¬
ко двумя отверстиями дальше бросил «де Баральуль».
262

«Баральуль или Влуики — это все равно,— займем¬
ся ликвидацией нашего прошлого».
На бульваре Сен-Мишель был ювелирный магазин,
у которого Карола заставляла его останавливаться каж¬
дый день. Третьего дня она увидела в его кричащей вит¬
рине оригинальную пару запонок. Они изображали че¬
тыре кошачьи головы в оправе, соединенные попарно
золотой цепочкой и выточенные из какого-то странно¬
го кварца, вроде дымчатого агата, сквозь который ни¬
чего не было видно, хоть он и казался прозрачным. Так
как при своем корсаже мужского покроя,—то, что при¬
нято называть костюм «tailleur»,— Венитекуа, как мы
уже сказали, носила манжеты, и так как у нее был не¬
суразный вкус, то она мечтала об этих запонках.
Они были не столько забавны, сколько странны;
Лафкадио находил, что они отвратительны; он рассер¬
дился бы, увидев их на своей возлюбленной; но раз он
с Ней расставался... Войдя в магазин, он заплатил за них
сто двадцать франков.
—	Попрошу у вас листок бумаги.
И, получив его от продавца, он, наклонясь над при¬
лавком, написал:
«Кароле Венитекуа.
В знак благодарности за то, что она привела не¬
знакомца в мою комнату, и с просьбой не переступать
больше ее порога».
Сложив листок, он всунул его в коробочку, в кото¬
рую продавец упаковывал запонки.
«Не будем торопиться,— сказал он себе, собравшись
было передать коробочку швейцару.— Проведем ночь
под этим кровом и только запремся на сегодняшний ве¬
чер от мадемуазель Каролы».
VI
Жюлиюс де Баральуль жил под длительным режи¬
мом временной морали, той самой, которой решил сле¬
довать Декарт, пока не установит твердых правил, по
263

коим жить и тратить впредь. Но Жюлиюс не обладал ни
настолько непримиримым темпераментом, ни настоль¬
ко повелительной мыслью, чтобы его как-нибудь осо¬
бенно стесняло соблюдение общепринятых приличий.
В конечном счете ему нужен был только комфорт, ку¬
да входили и его писательские успехи. Когда разбрани¬
ли его последнюю книгу, он впервые почувствовал се¬
бя задетым.
Он был немало обижен отказом отца принять его; он
был бы обижен еще более, если бы знал, кто его опере¬
дил у старика. Возвращаясь на улицу Вернейль, он все
нерешительнее и нерешительнее отклонял дерзкую до¬
гадку, которая не давала ему покоя, еще когда он шел
к Лафкадио. Он также сопоставлял факты и даты; он
также отказывался видеть в этом странном соответст¬
вии простое совпадение. Впрочем, юная прелесть Лаф¬
кадио его пленила, и, хотя он и подозревал, что ради
этого побочного брата отец лишит его части наследст¬
ва, он не чувствовал к нему ни малейшего недоброже¬
лательства; он даже ждал его к себе в это утро с каким-
то нежным и предупредительным любопытством.
Что же касается Лафкадио, то, несмотря на всю его
недоверчивость и скрытность, этот ред кий случай пого¬
ворить его прельщал, равно как удовольствие слегка до¬
садить Жюлиюсу. Ибо даже с Протосом он никогда не
бывал особенно откровенен. Как давно все это было! В
общем, он не мог сказать, чтобы Жюлиюс ему не нра¬
вился, хоть в нем и было что-то кукольное; его забавля¬
ла мысль, что это его брат.
Когда в это утро, на следующий день после визита
Жюлиюса, он шел к нему, с ним случилось довольно
странное происшествие. Из любви к обходам, быть мо¬
жет по наущению своего гения, а также чтобы унять не¬
которое волнение в душе и в теле и желая предстать пе¬
ред братом в полном самообладании, Лафкадио избрал
самый длинный путь; он направился по бульвару Инва¬
лидов, свернул к тому дому, где был пожар, затем по¬
шел по улице Белынас:
«Улица Вернейль, тридцать четыре,— повторяя он про
себя на ходу.— Четыре и три — семь, число хорошее».
264

Сворачивая с улицы Сен-Доминик на бульвар Сен-
Жермен, он вдруг заметил на той стороне бульвара как
будто ту самую девушку, которая со вчерашнего дня
все время как-то не выходила у него из головы. Он сра¬
зу ускорил шаг... Это была она! Он нагнал ее в конце
короткой улицы Виллерсексель, но, полагая, что подой¬
ти к ней было бы не по-баральулевски, просто улыбнул¬
ся ей, с легким поклоном и скромно приподняв шляпу;
затем, быстро обогнав ее, счел всего уместнее бросить¬
ся в табачную лавочку, а молодая девушка, снова его
опередив, свернула в Университетскую улицу.
Выйдя из лавочки и свернув, в свою очередь, в вы¬
шеназванную улицу, Лафкадио начал озираться по сто¬
ронам; девушка исчезла. Лафкадио, мой друг, вы впада¬
ете в банальность; если вы собираетесь влюбиться, не
рассчитывайте, что мое перо станет описывать смяте¬
ние вашего сердца... Но нет: он счел бы неудобным пу¬
ститься на поиски; к тому же он не желал опаздывать
к Жюлиюсу, а сделанный им уже крюк не позволял ему
больше терять времени. К счастью, до улицы Вернейль
оставалось недалеко, дом, где жил Жюлиюс, был на
первом же углу. Лафкадио назвал швейцару имя графа
и устремился наверх по лестнице.
Между тем Женевьева де Баральуль — ибо то была
она, старшая дочь графа Жюлиюса, возвращавшаяся из
детской больницы, куда она ходила каждое утро,—
взволнованная еще больше, чем Лафкадио, этой новой
встречей, второпях вернулась под отчий кров; войдя в
ворота, как раз когда Лафкадио огибал угол, она успе¬
ла под няться до третьего этажа, как вдруг услыхала по¬
зади себя чьи-то быстрые шаги и обернулась: кто-то об¬
гонял ее по лестнице; она посторонилась, чтобы дать
дорогу, но, узнав Лафкадио, удивленно остановившего¬
ся перед ней:
—	Неужели вы считаете достойным преследовать
меня? — сказала она насколько можно более гневным
голосом.
—Увы! Что вы обо мне думаете? — воскликнул
Лафкадио.— Вы мне не поверите, если я вам скажу,
что я не видел, как вы вошли в этот дом, и что я край¬
265

не удивлен, встретив вас здесь. Веда здесь живет граф
Жюлиюс де Баральуль?
—	Как? — отвечала Женевьева, краснея.— Уж не
вы ли тот новый секретарь, которого ждет мой отец?
Мсье Лафкадио Влу... у вас такое странное имя, что я
не знаю, как его произнести.
И пока Лафкадио, тоже краснея, отвешивал поклон:
—	Раз мы с вами встретились здесь, могу я вас про¬
сить, как об одолжении, ничего не говорить моим роди¬
телям о вчерашнем случае, который им едва ли понра¬
вился бы, и в особенности о кошельке, который я им
сказала, что потеряла?
—Я тоже хотел очень просить вас умолчать о той
нелепой роли, которую я перед вами разыграл. Я — как
ваши родители: я отказываюсь ее понять и никоим об¬
разом не одобряю. Вы, должно быть, приняли меня за
ньюфаундленда. Я не мог удержаться... Простите меня.
Мне еще надо поучиться... Но я выучусь, уверяю вас...
Дайте мне вашу руку!
Женевьева де Баральуль, не сознававшаяся самой се¬
бе, что она находит Лафкадио удивительно красивым,
не созналась и Лафкадио, что он не только не показал¬
ся ей смешным, но принял для нее образ героя. Она по¬
дала ему руку, и он горячо под нес ее к губам; затем с
простой улыбкой она попросила его спуститься несколь¬
кими ступенями ниже и подождать, пока она войдет и
захлопнет за собою дверь, и только тогда позвонить са¬
мому, так чтобы их не видели вместе; а главное, не по¬
казывать вцду перед другими, что они уже встречались.
Несколько минут спустя Лафкадио входил в каби¬
нет романиста.
Жюлиюс встретил его весьма любезно, но вел себя
неумело; гость сразу перешел к обороне:
—Я должен вас предупредить: я терпеть не могу
благодарности; так же, как и долгов; и что бы вы для
меня ни сделали, вы меня не заставите чувствовать се¬
бя обязанным перед вами.
Тут огрызнулся и Жюлиюс:
—Я отнюдь не пытаюсь вас купить, мсье Влуики,—
начал он повышенным голосом.
266

Но, видя, что они отрезают себе отступление, они
сразу спохватились оба, и после краткого молчания:
—	Какую же, собственно, работу вы хотели мне по¬
ручить? — начал Лафкадио, уже мягче.
Жюлиюс уклонился от ответа, ссылаясь на то, что
текст еще не вполне готов, но, впрочем, им не мешает
предварительно познакомиться немного ближе.
—	Сознайтесь,— весело продолжал Лафкадио,—
что вчера вы не стали меня дожидаться, чтобы начать
это знакомство, и почтили вашим вниманием некую за¬
писную книжку?
Жюлиюс растерялся и не без смущения:
—	Сознаюсь, я это сделал,— отвечал он; затем, с до¬
стоинством: — И приношу извинения. Если бы этот слу¬
чай представился снова, я бы так больше не поступил.
—	Он уже не представится: я сжег эту книжку.
На лице Жюлиюса изобразилось огорчение:
—	Вы очень рассержены?
—	Если бы я еще сердился, я бы с вами не стал об
этом говорить. Извините меня, если, войдя сюда, я на¬
чал таким тоном,— продолжал Лафкадио, решив идти
дальше.— Мне все-таки хотелось бы знать, прочли ли
вы также йисьмо, которое лежало в книжке?
Письма Жюлиюс не читал по той причине, что его
не заметил, но он воспользовался этим, чтобы перейти
к заверениям в своей корректности. Лафкадио над ним
потешался, а также потешался и тем, что этого не скры¬
вает.
—Я уже отчасти отомстил вашей последней книге
вчера.
—	Она вряд ли могла бы вас заинтересовать,— по¬
спешил вставить Жюлиюс.
—	О, я ее прочел не всю. Я должен вам признаться,
что вообще я не особенный любитель чтения. По прав¬
де говоря, мне всегда нравился только «Робинзон»... Да
еще «Аладдйн»... Я очень роняю себя в вашем мнении.
Жюлиюс приподнял руку:
—	Мне вас просто жаль, вы себя лишаете великих
радостей.
—У меня есть другие.
267

—	Которые, быть может, не столь доброкачественны.
—	Можете не сомневаться!
И Лафкадио довольно-таки дерзко рассмеялся.
—	За что вы когда-нибудь поплатитесь,— продол¬
жал Жюлиюс, слегка уязвленный насмешкой.
—	Когда будет уже слишком поздно,— наставитель¬
но закончил Лафкадио, потом вдруг спросил: — Вам
доставляет большое удовольствие писать?
Жюлиюс выпрямился.
—Я пишу не для удовольствия,— гордо произнес
он.— Наслаждение, которое я испытываю, когда пишу,
выше тех, которые мне могла бы подарить жизнь. Впро¬
чем, одно не мешает другому...
—	Говорят...— Затем, вдруг повышая голос, кото¬
рый он было понизил как бы по небрежности: — Знае¬
те, что отбивает у меня вкус к писанию? Это исправле¬
ния, которые при этом делаешь, помарки, прикрасы.
—А в жизни, по-вашему, мы себя не исправляем? —
спросил Жюлиюс, оживляясь.
—	Вы меня не поняли. В жизни, говорят, мы себя ис¬
правляем, улучшаем себя; но того, что сделано, попра¬
вить нельзя. Вот это-то право переделывать и превраща¬
ет писание в нечто до того тусклое и до того...— Он не
кончил.— Да, в жизни мне именно и кажется таким
прекрасным то, что работаешь краской, по сырому
слою. Подскабливать нельзя.
—А в вашей жизни было бы что подскоблить?
—	Нет... пока еще не так много... А так как нель¬
зя...— Лафкадио помолчал, потом: — И все-таки имен¬
но из желания подскоблить я сжег свою записную
книжку!.. Слишком поздно, вы сами видите... Но при¬
знайтесь, вы мало что в ней поняли?
Нет, в этом Жюлиюс признаться не мог.
—	Вы мне разрешите задать вам несколько вопро¬
сов? — сказал он вместо ответа.
Лафкадио так порывисто поднялся с места, что Жю¬
лиюс подумал, буд то он хочет бежать; но он всего толь¬
ко подошел к окну и, приподымая легкую штору:
—	Это ваш сад?
—	Нет,— ответил Жюлиюс.
268

—Я еще никогда никому не позволял хоть сколько-
нибудь заглядывать в мою жизнь,— продолжал Лафка¬
дио, не оборачиваясь. Затем, снова подойдя к Жюлию-
су, который видел в нем теперь просто-напросто маль¬
чишку: — Но сегодня — праздник, я хочу устроить се¬
бе каникулы единственный раз в жизни. Задавайте
вопросы, я обязуюсь ответить на все... Ах, я забыл вам
сказать, что я прогнал эту девицу, которая вас вчера
впустила ко мне.
Жюлиюс из приличия принял удрученный вид.
—	Из-за меня! Поверьте...
—	Полноте, я и без того искал случая от нее отде¬
латься.
—	Вы... жили с ней? — нескладно спросил Жюлиюс.
—Да, ради гигиены... Но как можно меньше, и в па¬
мять друга, который был ее любовником.
—	Это не мсье Протос? — рискнул спросить Жюли¬
юс, твердо решивший побороть в себе всякое возмуще¬
ние, брезгливость, неудовольствие и на этот раз, для на¬
чала, лишь постольку давать ход своему удивлению, по¬
скольку то потребуется, чтобы несколько оживить бе¬
седу.
—Да, Протос,— отвечал Лафкадио, весело сме¬
ясь,— хотите знать, кто такой Протос?
—	Некоторое знакомство с вашими друзьями могло
бы мне помочь узнать и вас.
—	Это итальянец по имени... право, не помню, да это
и не важно. Его товарищи и даже учителя звали его
только по прозвищу, после того как однажды он вдруг
лучше всех написал греческое сочинение.
—Я не помню, чтобы сам когда-либо бывал пер¬
вым,— сказал Жюлиюс, чтобы способствовать откро¬
венности,— но я тоже всегда любил дружить с первы¬
ми учениками. Итак, Протос...
—	О, это было на пари. Раньше он был одним из по¬
следних в Нашем классе, хоть и принадлежал к числу
великовозрастных, тогда как я был из самых младших,
но учился от этого, признаюсь, не лучше. Протос питал
великое презрение ко всему тому, чему нас учили; од¬
нако, когда один из наших мастеров по части сочине¬
269

ний, которого он терпеть не мог, сказал ему как-то:
очень удобно относиться свысока к тому, на что сам не
способен (или что-то в этом роде), Протос озлился, за¬
сел на целых две недели и на следующем сочинении
обогнал его — оказался первым, к великому изумле¬
нию всех. Правильнее было бы сказать: их всех. Что ка¬
сается меня, то я настолько высоко ставил Протоса, что
не был особенно удивлен. Он мне сказал: «Я им пока¬
жу, что это совсем не так уж трудно!» Я ему поверил.
—	Насколько я могу понять, Протос имел на вас вли¬
яние.
—	Может быть. Он мне импонировал. По правде го¬
воря, у меня был с ним всего один только откровенный
разговор, но разговор этот оказался для меня таким убе¬
дительным, что на следующий день я убежал из панси¬
она, где выцветал, как салат под горшком, и пришел
пешком в Баден, где моя мать жила в то время вместе
с моим дядей, маркизом де Жевром... Но мы начали с
конца. Я чувствую, что вы бы меня расспрашивали
очень неудачно. Дайте, я вам лучше расскажу мою
жизнь. Так вы узнаете гораздо больше, чем путем воп¬
росов, пожалуй, даже больше, чем хотели бы узнать...
Нет, благодарю, я предпочитаю свои,— сказал он, до¬
ставая портсигар и бросая папиросу, которую ему пред¬
ложил было Жюлиюс и которая, пока он говорил, по¬
тухла.
VII
—Я родился в Бухаресте в 1874 году,— медленно
начал он,— и, как вам, кажется, известно, лишился от¬
ца, когда мне было всего только несколько месяцев от
роду. Первым, кого я помню возле моей матери, был
немец, мой дядя, барон Хельденбрук. Но так как я его
потерял на тринадцатом году жизни, то у меня осталось
о	нем довольно смутное воспоминание. Это был, гово¬
рят, замечательный финансист. Он выучил меня гово¬
рить по-немецки, а считать научил при помощи таких
искусных приемов, что я сразу же необычайно увлекся
этим делом. Он сделал меня, как он шутя говорил, сво¬
270

им кассиром; другими словами, он снабжал меня кучей
мелких денег, и всюду, где я с ним бывал, на мне лежа¬
ла обязанность расплачиваться. Что бы он ни покупал
(а покупал он много), он требовал, чтобы я успевал про¬
извести подсчет, пока достаю деньги из кармана. Иной
раз он обременял меня иностранными деньгами, и тог¬
да возникали вопросы курса; далее шли учет, процен¬
ты, ссуда; наконец, даже спекуляция. Благодаря такого
рода занятиям я скоро научился довольно недурно по¬
множать и даже делить в уме многозначные числа... Не
бойтесь,— он увидел, что Жюлиюс хмурит брови,— ни
к деньгам, ни к вычислениям я не пристрастился. Так,
если это вам интересно знать, я никогда не веду счетов.
В сущности, эти первые уроки были чисто практиче¬
ские и деловые и не затронули во мне никаких внутрен¬
них пружин... Затем Хельденбрук был очень опытен по
части детской гигиены, он убедил мою мать выпускать
меня без шапки и босиком во всякую погоду и как мож¬
но больше держать на свежем воздухе; он сам купал
меня в холодной воде как летом, так и зимой; мне это
очень нравилось... Но к чему вам все зги подробности?
—	Нет, нет!
—	Потом ему пришлось уехать по делам в Америку.
Больше я с ним не встречался.
В Бухаресте гостиные моей матери были открыты
для самого блестящего и, насколько я могу судить по
воспоминаниям, самого смешанного общества, но за¬
просто у нее чаще всего бывали мой дядя князь Влади¬
мир Белковский и Арденго Бальди, которого я почему-
то никогда не называл дядей. Интересы России (я чуть
не сказал — Польши) и Италии задержали их в Бухаре¬
сте на три или четыре года. Каждый из них научил ме¬
ня своему языку, то есть итальянскому и польскому, по¬
тому что если по-русски я и читаю и понимаю без осо¬
бого труда, то говорить никогда свободно не мог. Бла¬
годаря обществу, которое бывало у моей матери и где
меня баловали, не проходило дня, чтобы я, таким обра¬
зом, не имел случая упражняться в четырех или пяти
языках, и уже тринадцати лет я говорил на них без вся¬
кого акцента, почти одинаково хорошо; но охотнее все-
271

го — по-французски, потому что это был язык моего от¬
ца и мать желала, чтобы я прежде всего выучился ему.
Белковский очень много занимался мной, как и все,
кто хотел понравиться моей матери; можно было поду¬
мать, что ухаживают не за ней, а за мной; но он, мне ка¬
жется, поступал так вполне бескорыстно, потому что
всегда следовал только своим влечениям, порывистым
и многосторонним. Мной он занимался даже больше,
чем о том знала моя мать, и мне чрезвычайно льстило,
что он выказывает мне такое особое внимание. Этот
странный человек сразу же превратил нашу скорее ти¬
хую жизнь в какой-то безумный праздник. Нет, мало
сказать, что он следовал своим влечениям; он отдавал¬
ся им неудержимо, очертя голову; в свои удовольствия
он вносил что-то исступленное.
Три лета краду он увозил нас на виллу, или, вернее,
в замок на венгерском склоне Карпат, около Эперьеша,
куда мы часто ездили в коляске. Но еще чаще мы ката¬
лись верхом, и моей матери ничто так не нравилось,
как мчаться наугад по окрестным лугам и лесам, заме¬
чательно красивым. Пони, которого мне подарил Вла¬
димир, я год с лишним любил больше всего на свете.
На второе лето к нам приехал Арденго Бальди; тог¬
да-то он меня и научил играть в шахматы. Приученный
Хельденбруком к вычислениям в уме, я довольно скоро
начал играть, не глядя на доску.
Бальди отлично ладил с Белковским. По вечерам в
одинокой башне, окруженные тишиной парка и лесов,
мы вчетвером подолгу засиживались за картами, пото¬
му что, хоть я и был еще ребенок,— мне было тринад¬
цать лет,— Бальди, чтобы не играть «с болваном», нау¬
чил меня играть в вист и плутовать.
Жонглер, фокусник, иллюзионист, акробат; когда он
к нам приехал, мое воображение только еще начинало
отвыкать от того долгого поста, который на него нало¬
жил Хельденбрук; я изголодался по чудесному, я был
доверчив и нежно любопытен. Впоследствии Бальди
объяснил мне свои штуки, но и разгадка их не могла из¬
гладить того ощущения тайны, которое я испытал в пер¬
вый же вечер, когда он преспокойно закурил о мизинец
272

папиросу, а потом, проиграв в карты, извлек у меня из
уха и из носу сколько надо было рублей, что повергло
меня прямо-таки в трепет, но очень забавляло зрителей,
потому что он повторял все тем же невозмутимым го¬
лосом: «Хорошо, что этот мальчуган — неисчерпаемый
рудник!»
Когда ему случалось оставаться вечером втроем с
моей матерью и со мной, он всякий раз придумывал ка¬
кую-нибудь новую игру, какую-нибудь неожиданность
или шутку, он передразнивал всех знакомых, гримасни¬
чал, терял всякое сходство с самим собой, подражал
всевозможным голосам, крикам животных, шуму раз¬
ных орудии, издавал удивительные звуки, пел, аккомпа¬
нируя себе на гузле, танцевал, прыгал, ходил на руках,
скакал через столы и стулья или, разувшись, жонглиро¬
вал ступнями по-японски, вертя на пальцах ног ширму
или столик; еще лучше жонглировал он руками; из смя¬
той и рваной бумаги он делал множество белых бабо¬
чек, которых я гонял, дуя на них, а он поддерживал в
воздухе, помахивая снизу веером. Таким образом, в его
присутствии предметы утрачивали вес и реальность, а
то и вовсе исчезали или же приобретали новый смысл,
неожиданный, странный, чуждый всякой полезности.
«Очень мало найдется вещей, которыми не было бы
забавно жонглировать»,— говорил он, и так уморитель¬
но, что я помирал со смеху, а мать восклицала: «Пере¬
станьте, Бальди! Кадио ни за что не уснет». И действи¬
тельно, у меня были крепкие нервы, раз они выдержи¬
вали такое возбуждение.
Я много извлек из этих уроков; через короткое вре¬
мя я кое в чем мог бы самому Бальди дать несколько
очков вперед и даже...
—Я вижу, дитя мое, вы получили очень тщательное
воспитание,— перебил его Жюлиюс.
Лафкадио рассмеялся, крайне потешаясь изумлен¬
ным видом рЪманиста.
—	О, все это было совершенно поверхностно, не
бойтесь! Но пора было, не правда ли, чтобы появился
дядя Феби. Он и приехал к моей матери, когда Белков-
ский и Бальди получили новые назначения.
273

—	Феби? Это его почерк я видел на первой страни¬
це вашей записной книжки?
—Да, Фебиэн Тейлор, лорд Гревенсдель. Он нас
увез, мою мать и меня, на виллу, которую снял около
Дуино, на Адриатике, и там я очень окреп. Берег в этом
месте выступал скалистым полуостровом, который на¬
ша усадьба занимала целиком. Там, под соснами, среди
скал, в глубине заливов или в открытом море, плавая и
гребя на байдарке, я целые дни проводил как д икарь. К
этой поре и относится та фотография, которую вы ви¬
дели, которую я тоже сжег.
—	Мне бы казалось,— заметил Жюлиюс,— что для
такого случая вы бы могли принять более пристойный
вид.
—	В том-то и дело, что я не мог,— смеясь, продол¬
жал Лафкадио.—Желая, чтобы я загорел, Феби держал
под ключом все мои костюмы, даже белье...
—А ваша матушка что на это говорила?
—	Это ее очень забавляло; она говорила, что если
наших гостей это смущает, они вольны уехать, но ни од¬
ному из них это не мешало оставаться.
—А ваше образование тем временем, бедное мое
дитя!
—Да я учился так легко, что моя мать до тех пор не
слишком о нем заботилась: мне было уже почти шест¬
надцать лет; мать как будто вдруг заметила это, и после
чудесного путешествия в Алжир, которое я совершил с
дядей Феби (мне кажется, это было лучшее время моей
жизни), меня отправили в Париж и поручили некоему
неприступному тюремщику, который и занялся моим
обучением.
—	После такой чрезмерной свободы, понятно, это
подневольное состояние могло действительно показать¬
ся вам немного тяжелым.
—Я бы никогда его не вынес, если бы не Протос.
Он жил в том же пансионе, что и я, и якобы учился
французскому языку; но по-французски он говорил пре¬
восходно, и я не мог понять, что он тут делает, как не
понимал и того, что сам я тут делаю. Я изнывал; не то
чтобы я дружил с Протосом, но меня тянуло к нему, как
274

если бы через него должно было прийти мое избавле¬
ние. Значительно старше меня, он казался еще старше
своих лет, и ни в манерах, ни во вкусах у него уже не
оставалось ничего детского. Лицо его, если он того хо¬
тел, бывало необыкновенно подвижно и могло выра¬
жать все, что угодно, но в минуту покоя он принимал
совершенно тупой вид. Когда я как-то пошутил над
этим, он мне ответил, что в жизни важно никогда не ка¬
заться тем, что ты есть.
Ему было мало казаться скромным, он хотел казать¬
ся дураком. Он любил говорить, что людей губит то, что
учению они предпочитают всяческую мишуру и не уме¬
ют скрывать своих дарований, но это он говорил мне од¬
ному. Он жил в стороне от всех, и даже от меня, един¬
ственного человека в пансионе, которого он не прези¬
рал. Когда мне удавалось его разговорить, он становил¬
ся необычайно красноречив, но по большей части он
бывал молчалив и, казалось, вынашивал какие-то мрач¬
ные замыслы, в которые мне всегда хотелось проник¬
нуть. Когда я его спрашивал: «Что вы здесь делаете?»
(никто из нас не был с ним на «ты») — он отвечал: «Со¬
бираюсь с силами». Он утверждал, что в жизни можно
выйти из самых трудных положений, если уметь ска¬
зать себе, когда надо: пустяки! Что я себе и сказал, ког¬
да решил бежать.
Отправившись в путь с восемнадцатью франками, я
добрался до Бадена небольшими переходами, питаясь
чем попало, ночуя где придется... Я пришел немного по¬
трепанным, но, в общем, был доволен собой, потому
что в кармане у меня еще оставалось три франка; прав¬
да, по дороге я нажил франков пять-шесть. Я застал там
мою мать и моего дядю де Жевра, которого очень поза¬
бавил мои побег и который решил еще раз свезти меня
в Париж; по его словам, он не мог перенести, что у ме¬
ня осталось о Париже дурное воспоминание. Во всяком
случае, когда" я туда вернулся вместе с ним, Париж
предстал мне в несколько лучшем свете.
Маркиз де Жевр до безумия любил тратить деньги:
это была у него постоянная, ненасытная потребность;
он как будто был мне благодарен, что я ему помогаю ее
275

утолять и своим аппетитом поддерживаю его аппетит.
В полную противоположность Феби, он привил мне
вкус к одежде; мне кажется, я довольно недурно нау¬
чился ее носить; с ним я прошел хорошую школу: его
изящество было вполне естественное, это была как бы
своего рода искренность. Мы с ним очень сошлись. Мы
проводили с ним все утренние часы у бельевщиков, са¬
пожников, портных; особое внимание он обращал на
обувь, говоря, что по ней можно так же безошибочно,
и притом незаметно, узнать человека, как по платью и
по чертам лица... Он научил меня тратить деньги, не ве¬
дя им счета и не беспокоясь заранее о том, хватит ли
их у меня, чтобы удовлетворить свою прихоть, желание
или голод. Он провозглашал, как правило, что голод на¬
до всегда утолять последним, ибо (я запомнил его сло¬
ва) желание и прихоть — побуждения мимолетные, а
голод не уйдет, и чем он дольше ждет, тем он повели¬
тельнее. Наконец, он научил меня не дорожить наслаж¬
дением потому только, что оно обошлось дорого, и не
пренебрегать им, если оно случайно ничего не стоит.
В это самое время умерла моя мать. Меня внезапно
вызвали телеграммой в Бухарест; я уже не застал ее в
живых; тут я узнал, что после отъезда маркиза она на¬
делала много долгов, на уплату которых только-только
хватит ее имущества, так что мне не придется получить
ни копейки, ни пфеннига, ни гроша. Тотчас же после
похорон я вернулся в Париж, где думал застать дядю де
Жевра, но он неожиданно уехал в Россию, не оставив
адреса.
Я не стану вам рассказьюать всего того, что я пере¬
думал. Разумеется, у меня было в котомке многое та¬
кое, при помощи чего всегда можно выпутаться, но чем
необходимее это могло оказаться, тем противнее мне
было бы к этому прибегнуть. К счастью, слоняясь как-
то ночью по улицам в довольно беспомощном положе¬
нии, я встретил Каролу Венитекуа, которую вы видели,
экс-возлюбленную Протоса, и она меня приютила. Не¬
сколько дней спустя я получил извещение, что каждое
первое число мне будет выплачиваться у нотариуса до¬
вольно таинственным образом небольшая пенсия; я тер¬
276

петь не могу что бы то ни было выяснять и стал брать
деньги, ни о чем не спрашивая. Затем явились вы... Те¬
перь вы знаете более или менее все, что я имел в виду
вам сообщить.
—	Это счастье,— торжественно произнес Жюли¬
юс,— это счастье, Лафкадио, что теперь у вас будет не¬
много денег: без профессии, без образования, вынуж¬
денный жить чем придется... таким, как я вас теперь уз¬
нал, вы были готовы ко всему.
—	Напротив, ни к чему не готов,— возразил Лафка¬
дио, серьезно глядя на Жюлиюса.— Несмотря на все то,
что я вам рассказал, я вижу, вы меня еще плохо знаете.
Ничто меня так не стесняет, как потребности; я всегда
искал только того, что для меня бесполезно.
—	Например, парадоксы. И вы находите, что это пи¬
тательно?
—	Это зависит от желудка. Вы называете парадок¬
сами все то, чего сами не перевариваете... Я так с голо¬
ду бы умер перед этим рагу из логики, которым вы кор¬
мите ваших героев.
—	Позвольте...
—	Во всяком случае, героя последней вашей кни¬
ги. Правда, что в ней вы изобразили вашего отца? Же¬
лание всегда и всюду представить его согласным с ва¬
ми и самим собой, верным своему долгу, своим прин¬
ципам, то есть вашим теориям... судите сами, что мо¬
гу я, именно я, сказать об этом!.. Мсье де Баральуль,
примиритесь с тем, что есть на самом деле: я человек
непоследовательный. Вы сами видите, чего только я
ни наговорил! Я, который не далее как вчера считал
себя самым молчаливым, самым замкнутым, самым
нелюдимым из людей. Но это хорошо, что мы так бы¬
стро познакомились и что к этому можно уже не воз¬
вращаться. Завтра, сегодня вечером, я опять замкнусь
в себя.
Романист, которого эти речи выбивали из седла, по-
. пытался снова поймать стремена.
—	Прежде всего знайте, что непоследовательности
не существует в психологии, как и в физике,— начал
он.— Ваша личность еще не сложилась и...
277

Его прервал стук в дверь. Но, так как никто не по¬
казывался, Жюлиюс вышел сам. В открытую дверь до
Лафкадио доносились неясные голоса. Затем наступила
глубокая тишина. Прождав десять минут, Лафкадио со¬
бирался уже уходить, но тут к нему вошел лакей в лив¬
рее:
—	Граф просит передать господину секретарю, что
он его больше не задерживает. Граф сейчас получил
тревожные вести о своем отце и извиняется, что не мо¬
жет попрощаться.
По голосу, которым это было сказано, Лафкадио до¬
гадался, что получено известие о смерти старого графа.
Он поборол свое волнение.
«Да,— говорил он себе, возвращаясь в тупик Клода
Бернара,— час настал. It is time to'launch the ship*. От¬
куда бы ни подул ветер, он будет попутным. Раз я не
могу быть возле старика, удалимся от него, насколько
можно».
Входя в отель, он вручил швейцару коробочку, кото¬
рую носил при себе со вчерашнего дня.
—	Вы передадите этот пакет мадемуазель Вените¬
куа сегодня вечером, когда она вернется. И приготовь¬
те, пожалуйста, счет.
Час спустя, уложив вещи, он послал за извозчиком.
Он уехал, не оставив адреса. Адреса его нотариуса бы¬
ло достаточно.
*	Пора спускать корабль (англ.).

Часть третья
АМЕДЕЙ ФЛЕРИССУАР
I
Графиня Ги де Сен-При, младшая сестра Жюлиюса,
спешно вызванная в Париж в виду кончины графа
Жюст-Аженора, едва успела вернуться в приветливый
замок Пезак, в четырех километрах от По, где после
смерти мужа, особенно же после женитьбы своих де¬
тей, жила почти безвыездно, как к ней явился странный
посетитель.
Она возвращалась со своей обычной утренней про¬
гулки в легком догкаре, которым сама правила; ей ска¬
зали, что в гостиной ее уже около часа ждет какой-то
капуцин. Незнакомец ссылался на кардинала Андре,
что удостоверялось поданной графине, в запечатанном
конверте, карточкой; на ней ниже имени кардинала,
его тонкой, почти женской рукой было приписано:
«Рекомендует совершенно особому вниманию графи¬
ни де Сен-При аббата Ж-П. Салюса, вирмонтальского
каноника».
И только; и этого было достаточно: графиня всегда
бывала рада духовным лицам; к тому же кардинал Ан¬
дре имел над душой графини неограниченную власть.
Она бросилась в гостиную, прося гостя извинить ее за
то, что она заставила его ждать.
Вирмонтальский каноник был красивый мужчина,
его благородное лицо дышало мужественной энергией,
с которой плохо мирилась (если так позволено выра¬
279

зиться) осторожная сдержанность его движений и голо¬
са, подобно тому как странными казались его почти се¬
дые волосы при юном и свежем цвете лица.
Несмотря на приветливость хозяйки, разговор не
клеился и не выходил из общих фраз о понесенной гра¬
финей утрате, о здоровье кардинала Андре, о новой не¬
удаче Жюлиюса на выборах в Академию. Между тем
голос аббата становился все более медленным и глу¬
хим, а лицо его все более скорбным. Наконец он встал,
но вместо того, чтобы откланяться:
—	Мне бы хотелось, графиня, от имени кардинала
поговорить с вами по важному делу. Но эта комната та¬
кая гулкая; меня пугает число дверей; я боюсь, что нас
могут услышать.
Графиня обожала всякие секреты и сложности; она
увела каноника в маленький будуар, сообщавшийся
только с гостиной, заперла дверь:
—	Здесь мы в безопасности,— сказала она.— Може¬
те говорить свободно.
Но вместо того чтобы заговорите, аббат, усевшись
против графини на пуф, вынул из кармана большой пла¬
ток и судорожно в него разрыдался. Графиня, смутясь,
поднесла руку к стоявшей возле нее на столике рабо¬
чей корзинке, достала оттуда пузырек с нюхательной
солью, хотела было предложить его гостю, но в конце
концов принялась нюхать сама.
—	Извините меня,— сказал наконец аббат, отнимая
платок от раскрасневшегося лица.— Я знаю, графиня,
вы хорошая католичка и легко поймете и разделите
мое волнение.
Графиня терпеть не могла излияний, она оградила
свою сдержанность лорнетом. Аббат тотчас же опра¬
вился и, пододвинув пуф, начал:
—Для того чтобы решиться приехать поговорить с
вами, графиня, мне потребовалось торжественное руча¬
тельство кардинала; да, его ручательство в том, что ва¬
ша вера — не из тех светских вер, простых личин рав¬
нодушия...
—	Ближе к делу, господин аббат.
—	Итак, кардинал меня уверил, что я могу вполне
280

положиться на ваше молчание, молчание духовника, ес¬
ли я смею так выразиться...
—	Но простите, господин аббат, если речь идет о ка¬
ком-нибудь секрете, известном кардиналу, о секрете та¬
кой важности, то почему же он не сообщил мне об этом
сам?
Уже по одной улыбке аббата графиня могла бы по¬
нять всю нелепость своего вопроса.
—	Письмо! Но, сударыня, в наши дни все кардиналь¬
ские письма на почте вскрывают.
—	Он мог передать это письмо через вас.
—Да, сударыня, но кто знает, что может статься с
листком бумаги? За нами так следят! Скажу вам боль¬
ше, кардинал предпочитает даже не знать того, что я со¬
бираюсь вам сказать, он хочет быть здесь совершенно
ни при чем... Ах, сударыня, в последнюю минуту я те¬
ряю мужество и не знаю, смогу ли...
—	Господин аббат, вы меня не знаете, и поэтому я
не вправе считать себя оскорбленной тем, что вы мне
оказываете так мало доверия,— тихо произнесла гра¬
финя, глядя в сторону и роняя лорнет.— Я свято храню
те тайны, которые мне доверяют. Бог свидетель, выда¬
ла ли я когда-нибудь хотя бы малейшую из них. Но я ни¬
когда не напрашивалась на откровенность...
Она сделала легкое движение, как бы собираясь
встать; аббат протянул ей руку.
—	Сударыня, вы меня извините, если соблаговолите
принять во внимание, что вы — первая женщина, первая,
говорю я, которую сочли достойной,— те, кто возложил
на меня ужасную обязанность вас осведомить,— достой¬
ной узнать и хранить эту тайну. И мне страшно, я призна¬
юсь, когда я думаю о том, насколько эта тайна тяжка, на¬
сколько она обременительна для женского ума.
—	Часто очень ошибаются, недооценивая женский
ум,— почти сухо отвечала графиня и, слегка приподняв
руки, скрыла* свое любопытство под рассеянным, по¬
корным и немного экстатическим выражением лица,
казавшимся ей наиболее подходящим для того, чтобы
выслушать важное признание церкви. Аббат снова по¬
додвинул пуф.
281

Но тайна, которую аббат Салюс готовился поведать
графине, представляется мне еще и сейчас настолько
удивительной, настолько необычайной, что я не реша¬
юсь передать ее здесь без некоторых предварительных
замечаний.
Одно дело — роман, другое дело — история. Неко¬
торые тонкие критики определяли роман как историю,
которая могла бы быть, а историю как роман, который
имел место в действительности. В самом деле, прихо¬
дится признать, что искусство романиста нередко за¬
ставляет нас верить, тогда как иному событию мы ве¬
рить отказываемся. Увы, бывают скептические умы, ко¬
торые отрицают все то, что хоть сколько-нибудь нео¬
бычно. Я пишу не для них.
Мог ли быть наместник божий на земле удален со
святейшего престола и стараниями Квиринала как бы
украден у всего христианского мира — это очень ще¬
котливый вопрос, поднимать который я не решаюсь. Но
исторически несомненно, что в конце 1893 года такой
слух распространился; известно, что это смутило нема¬
ло благочестивых душ. Некоторые газеты робко загово¬
рили об этом, их заставили замолчать. В Сен-Мало по¬
явилась на эту тему брошюра *; ее изъяли из обращения.
Дело в том, что как масонская партия не желала допу¬
скать толков о столь гнусном обмане, так и католиче¬
ская партия не решалась ни поддерживать, ни прикры¬
вать те чрезвычайные денежные сборы, которые в свя¬
зи с этим немедленно начались. По-видимому, немало
набожных душ тряхнуло мошной (собранные или же
израсходованные по этому случаю суммы исчисляются
без малого в полмиллиона), но оставалось сомнитель¬
ным, были ли все те, к кому поступали пожертвования,
действительно верующие люди и не было ли среди них
также и мошенников. Во всяком случае, для того, что¬
*	«Отчет об освобождении его святейшества Льва XIII. за¬
точенного в темницы Ватикана» (Сен-Мало, типография Билт
луа, улица д’Орм, 4), 1893. (Примеч. авт.)
282

бы успешно производить эти сборы, требовались если
не религиозные убеждения, то такая смелость, лов¬
кость, такт, красноречие, знание людей и обстановки и
такое здоровье, какими могли похвалиться лишь немно¬
гие молодцы, вроде Протоса, школьного товарища Лаф¬
кадио. Я честно предупреждаю читателя: это его мы ви¬
дим во образе и под заимствованным именем вирмон-
тальского каноника.
Графиня, решив не раскрывать рот и не менять ни
позы, ни даже выражения лица впредь до полного ис¬
черпания тайны, невозмутимо внимала мнимому свя¬
щеннику, чья уверенность постепенно возрастала. Он
встал и принялся расхаживать взад и вперед. Для боль¬
шей ясности он решил начать если не с изложения всей
истории дела (ведь коренной конфликт между Ложей
и Церковью существовал всегда), то, во всяком случае,
с напоминания о некоторых фактах, уже свидетельст¬
вовавших об открытой вражде. Прежде всего он при¬
гласил графиню вспомнить два письма, обращенных па¬
пою в декабре 1892 года, одно — к итальянскому наро¬
ду, другое — преимущественно к епископам, в которых
тот предостерегал католиков против деяний франкма¬
сонов; затем, так как графине память изменила, он вы¬
нужден был еще более углубиться в прошлое, напом¬
нить о сооружении памятника Джордано Бруно по за¬
мыслу и под руководством Криспи, за которым до тех
пор скрывалась Ложа. Он говорил о той злобе, которую
Криспи затаил против папы, когда тот отклонил его
предложения и отказался вступить с ним в переговоры
(а под «вступить в переговоры» не разумелось ли «под¬
чиниться»!). Он изобразил этот трагический день: как
оба стана расположились друг против друга; как фран¬
кмасоны скинули наконец личину, и в то время как
дипломатические представители при святейшем пре¬
столе съезжались в Ватикан, выражая этим и свое пре¬
небрежение к Криспи, и свое уважение уязвленному
первосвященнику, как Ложа с развернутыми знамена¬
ми на Кампо деи Фиори, где высилось дерзостное из¬
ваяние, приветствовала криками прославленного бого¬
хульника.
283

—	В состоявшемся вслед за тем заседании консисто¬
рии, 30 июня 1889 года,— продолжал он (по-прежнему
стоя, он теперь опирался обеими руками о столик и на¬
клонялся к графине),— Лев XIII дал исход своему бур¬
ному негодованию. Его протест был услышан по всей
земле; и христианский мир дрогнул, услыхав, что папа
грозит покинуть Рим!.. Да, покинуть Рим!.. Все это, гра¬
финя, вам известно, вы это пережили и помните не ху¬
же, чем я.
Он снова зашагал.
—	Наконец Криспи пал. Казалось, церковь вздохнет
свободно. И вот в декабре 1892 года папа написал эти
два письма, сударыня...
Он сел, резким движением пододвинул кресло к ди¬
вану и, хватая графиню за руку:
—	Месяц спустя папа был в тюрьме.
Так как графиня упорствовала в своем молчании,
каноник отпустил ее руку и продолжал уже более спо¬
койным голосом:
—Я не буду стараться, сударыня, разжалобить вас
страданиями узника; женское сердце легко трогается
зрелищем несчастий. Я обращаюсь к вашему разуму,
графиня, и приглашаю вас подумать о том, в какое смя¬
тение ввергло нас, христиан, исчезновение нашего ду¬
ховного главы.
На бледное чело графини легла легкая складка.
—Лишиться папы — ужасно, сударыня. Но это не
все, лжепапа — еще ужаснее. Ибо, чтобы скрыть свое
злодеяние, мало того, чтобы принудить церковь разору¬
житься и сдаться добровольно, Ложа водворила на пап¬
ском престоле вместо Льва XIII какого-то клеврета Кви-
ринала, какукнго куклу, похожую на их святую жертву,
какогскго самозванца, которому из страха повредить ис¬
тинному папе мы должны притворно подчиняться, пе¬
ред которым — о позор! — в дни юбилея склонился
весь христианский мир.
При этих словах платок, который он крутил в руках,
разорвался.
—	Первым актом лжепапы явилась эта пресловутая
энциклика, энциклика Франции, от которой сердце вся¬
284

кого француза, достойного носить это имя, доныне об¬
ливается кровью. Да, да, я знаю, сударыня, что испыта¬
ло ваше благородное сердце, сердце графини, слыша,
как святая церковь отрекается от святого дела монар¬
хии; как Ватикан, говорю я, рукоплещет республике.
Увы, сударыня, успокойтесь; ваше изумление было за¬
конно. Успокойтесь, графиня, но подумайте о том, что
должен был пережить святой отец, слыша из темницы,
как этот самозванный клеврет объявляет его республи¬
канцем!
И, откидываясь назад, с рыдающим смехом:
—А как вы отнеслись, графиня де Сен-При, как вы
отнеслись к тому, что послужило завершением этой же¬
стокой энциклики,— к аудиенции, данной нашим Свя¬
тым Отцом редактору «Пти Журналь»? Да, графиня, ре¬
дактору «Пти Журналь»! Лев XIII и «Пти Журналь»! Вы
же чувствуете, что это невозможно. Ваше благородное
сердце само вам подсказало, что это ложь!
—	Но,— воскликнула графиня, не в силах больше
выдержать,— ведь об этом надо кричать всему миру!
—	Нет, сударыня! Об этом надо молчать! — грозно
прогремел аббат.— Об этом прежде всего надо мол¬
чать; об этом мы должны молчать, чтобы действовать.
Затем, извиняясь, со слезами в голосе:
—	Вы видите, я с вами говорю, как с мужчиной.
—	Вы правы, господин аббат. Вы говорите — дейст¬
вовать. Скорее: что же вы решили?
—	О, я знал, что встречу в вас это благородное, му¬
жественное нетерпение, достойное крови Баральулей!
Но в данном случае ничто так не опасно, увы, как из¬
лишнее рвение. Если немногие избранные сейчас осве¬
домлены об этих ужасных злодеяниях, то мы должны,
сударыня, рассчитывать на их ненарушимое молчание,
на их полнейшее и безраздельное подчинение тем ука¬
заниям, которые им будут преподаны в нужное время.
Действовать без нас — это значит действовать против
нас. И, не говоря уже о церковном осуждении, могу¬
щем повлечь за собой... за этим дело не станет: отлуче¬
ние,— всякая личная инициатива натолкнется на кате¬
горическое и формальное отрицание со стороны нашей
285

партии. Здесь, сударыня, крестовый похож да, но кре¬
стовый поход тайный. Простите, что я к этому возвра¬
щаюсь, но предупредить вас об этом мне особо поруче¬
но кардиналом, который ничего не желает знать обо
всей этой истории и даже не поймет, о чем идет речь,
если с ним заговорить. Кардинал меня как бы не видал:
и равным образом на будущее время, если нам придет¬
ся еще раз встретиться, мы с вами уславливаемся, что
никогда не разговаривали друг с другом. Наш Святой
Отец вскоре и сам воздаст своим истинным слугам.
Слегка разочарованная, графиня заметила робко:
—	Но в таком случае?
—Дело делается, графиня; дело делается, не бой¬
тесь. И я даже уполномочен частично открыть вам наш
план кампании.
Он устроился поудобнее в кресле, прямо против гра¬
фини; а та, поднеся руки к лицу, сидела, склонясь впе¬
ред, опершись локтями о колени и зажав подбородок
ладонями.
Он начал рассказывать о том, что папа заточен не в
Ватикане, а, по-видимому, в замке Святого Ангела, ко¬
торый, как, должно быть, графине известно, сообщает¬
ся с Ватиканом подземным ходом; что было бы, веро¬
ятно, не так уж труд но освободить его из этой тюрьмы,
если бы не почти суеверный страх, который все служи¬
тели питают к франкмасонам, хотя сердцем они и с цер¬
ковью. На этскго Ложа и рассчитывает; пример заточен¬
ного папы держит души в трепете. Никто из служите¬
лей не соглашается помочь, пока ему не будет обеспе¬
чена возможность уехать в далекие страны и жить там,
не боясь преследований. Благочестивые лица, на кото¬
рых вполне можно положиться, отпустили на этот пред¬
мет крупные суммы. Остается устранить еще только од¬
но препятствие, но преодолеть его труднее, чем все дру¬
гие, вместе взятые. Ибо этим препятствием является
один принц, главный тюремщик Льва XIII.
—	Вы помните, графиня, какой таинственностью ос¬
талась окружена совместная смерть эрцгерцога Рудо¬
льфа, наследного принца Австро-Венгрии, и его моло¬
286

дой жены, недавно с ним повенчанной, которую нашли
умирающей рядом с ним,— Марии Ветчера, племянни¬
цы княгини Грациоли? Говорили — самоубийство! Пис¬
толет служил только для того, чтобы ввести в заблуж¬
дение общественное мнение: на самом деле оба они бы¬
ли отравлены. Безумно влюбленный, увы, в Марию Вет¬
чера, кузен эрцгерцога, ее мужа, тоже эрцгерцог, не
вынес того, что она стала принадлежать другому... По¬
сле этого ужасного преступления Иоанн-Сальватор Ло¬
тарингский, сын Марии-Антуанетты, великой герцоги¬
ни Тосканской, покинул двор своего родственника, им¬
ператора Франца-Иосифа. Зная, что в Вене он разобла¬
чен, он явился с повинной к папе, умолял его и смягчил.
Он получил прощение. Но под видом покаяния Мона¬
ко — кардинал Монако-Ла-Валетт — запер его в замок
Святого Ангела, где он томится вот уже три года.
Каноник изложил все это, почти не повышая голо¬
са, он помолчал, затем, слегка топнув ногой:
—	Это его Монако назначил главным тюремщиком
Льва XIII.
—	Как? Кардинал! — воскликнула графиня.— Разве
кардинал может быть франкмасоном?
—Увы,— задумчиво отвечал каноник,— Ложа силь¬
но въелась в церковь. Вы поймете, что, если бы церковь
сама могла лучше защищаться, ничего бы этого не слу¬
чилось. Ложе удалось завладеть особой нашего святого
отца только при участии некоторых весьма высокопо¬
ставленных сообщников.
—	Но это же ужасно!
—	Что я вам могу сказать другого, графиня. Иоанн-
Сальватор думал, что он в плену у церкви, а он был в
плену у франкмасонов. Теперь он согласен содейство¬
вать освобождению нашего Святого Отца, только если
ему помогут в то же время бежать самому; бежать он
может только очень далеко, в такую страну, откуда не
может быть выдачи. Он требует двести тысяч франков.
При этих словах Валентина де Сен-При, которая на¬
чала уже отодвигаться, опустив руки, вдруг закинула
голову, издала слабый стон и лишилась чувств. Кано¬
ник бросился к ней:
287

—	Успокойтесь, графиня,— он похлопал ее по ладо¬
ням.— Что вы! — он поднес ей к ноздрям пузырек с со¬
лями.— Из этих двухсот тысяч франков у нас уже есть
сто сорок.— И, вида, что графиня приоткрыла один
глаз: — Герцогиня де Лектур дала только пятьдесят; ос¬
тается внести шестьдесят.
—	Вы их получите,— едва слышно прошептала гра¬
финя.
—	Графиня, церковь в вас не сомневалась.
Он встал, строго, почти торжественно, потом помол¬
чал.
—	Графиня де Сен-При,— сказал он,— на ваше ве¬
ликодушное слово я полагаюсь вполне; но подумайте о
том, какими неимоверными трудностями будет сопро¬
вождена, затруд нена, быть может, преграждена переда¬
ча этой суммы: суммы, говорю я, о вручении которой
мне вы сами должны будете забыть, получение которой
я сам должен быть готов отрицать, в которой я даже не
вправе буду выдать вам расписку... Осторожности ради
я могу получить ее от вас только из рук в руки, из ва¬
ших рук в мои. За нами следят. Мое присутствие в за¬
мке может подать повод к разговорам. Разве мы мо¬
жем быть уверены в прислуге? Подумайте о кандидату¬
ре графа Баральуля! Возвращаться сюда мне нельзя.
И так как, произнеся эти слова, он остался стоять
среди комнаты, не д вигаясь и не раскрывая рта, графи¬
ня поняла:
—	Но, господин аббат, вы же сами понимаете, что у
меня нет при себе такой огромной суммы. И я даже...
Аббат выражал нетерпение, поэтому она не реши¬
лась добавить, что ей, вероятно, потребовалось бы неко¬
торое время, чтобы ее собрать (ибо она надеялась, что
ей не придется платать все самой) .^)на прошептала:
—	Как же быть?
И так как брови каноника становились все грознее:
—	Правда, у меня здесь есть кое-какие драгоценно¬
сти...
—	Полноте, сударыня! Драгоценности — это вос¬
поминания. Вы себе представляете меня в роли старь¬
евщика? И осторожно было бы, по-вашему, если бы я
288

старался выручить за них возможно больше? Я риско¬
вал бы скомпрометировать и вас лично, и все наше
дело. ^
Его строгий голос мало-помалу становился суровым
и резким. Голос графини слегка дрожал.
—	Подождите, господин каноник: я посмотрю, что у
меня найдется.
Немного погодя она вернулась. Ее рука сжимала го¬
лубые ассигнации.
—	К счастью, я недавно получила арендную плату. Я
могу вам передать теперь же шесть с половиною тысяч
франков.
Каноник пожал плечами:
—	На что они мне?
И с грустным пренебрежением он благородным же¬
стом отстранил от себя графиню:
—	Нет, сударыня, нет! Этих денег я не возьму. Я
возьму их только вместе с остальными. Целеустремлен¬
ные люди не размениваются. Когда вы можете вручить
мне всю сумму?
—	Сколько вы мне даете времени?.. Неделю?..—
спросила графиня, имея в ввду произвести сбор.
—	Графиня де Сен-При, или церковь ошиблась? Не¬
делю? Я скажу всего лишь два слова: Папа ждет.
И, поднимая руки к небу:
—	Как! На вашу долю выпала несравненная честь
держать в своих руках его избавление, и вы медлите!
Берегитесь, сударыня, берегитесь, как бы создатель в
день вашего избавления не заставил также ждать и то¬
миться вашу слабую душу у порога рая!
Он становился грозен, ужасен; потом вдруг поднес
к губам распятие своих четок и погрузился в короткую
молитву.
—	Но ведь я же должна написать в Париж! — в от¬
чаянии простонала графиня.
—Телеграфируйте! Пусть ваш банкир переведет
эти шестьдесят тысяч франков Поземельному кредиту
в Париже, а тот телеграфирует Поземельному кредиту
в По, чтобы вам немедленно выплатили деньги. Это
детская игра.
289

—У меня в По лежат деньги,— нерешительно заме¬
тила она.
—	В Банке?
—	Как раз в Поземельном кредите.
Тот уже совсем возмутился:
—Ах, сударыня, почему вам было не сказать мне
этого прямо? Так вот каково ваше рвение! А что, если
бы я теперь отверг вашу помощь?..
Затем, шагая по комнате, заложив руки за спину и
как бы заранее предубежденный против всего, что он
может услышать:
—	Здесь больше, чем нерадивость,— он тихонько
причмокивал, как бы выражая этим отвращение,—
здесь почти двоедушие.
—	Господин аббат, умоляю вас...
Аббат продолжал шагать, нахмурив лоб, неумоли¬
мый. Наконец сказал:
—	Вы знакомы, я знаю, с аббатом Буденом, у ко¬
торого я как раз сегодня завтракаю,— он вынул ча¬
сы,— и к которому уже опаздываю. Выпишите чек на
его имя: он получит для меня эти шестьдесят тысяч и
сразу же мне их передаст. Когда вы его увидите, ска¬
жите ему просто, что это было для «искупительной
часовни»; это человек деликатный, корректный, и он
ни о чем не будет спрашивать. Ну-с, чего вы еще
ждете?
Графиня, простертая на диване, встала, изнеможден-
но подошла к письменному столу, раскрыла его, доста¬
ла продолговатую, оливкового цвета книжку и покрыла
один из листков своим длинным почерком.
—	Простите, если я был немного резок с вами, гра¬
финя,— произнес аббат смягченным голосом, беря про¬
тягиваемый ему чек.— Но здесь замешаны такие инте¬
ресы!
Затем, опуская чек во внутренний карман:
—	Было бы нечестиво вас благодарить, не правда
ли; даже именем того, в чьих руках я лишь недостойное
орудие.
У	него вырвалось рыдание, которое он заглушил
платком; но сразу же овладев собой и упрямо топнув
290

ногой, он быстро пробормотал какую-то фразу на ино¬
странном языке.
—	Вы итальянец? — спросила графиня.
—	Испанец! Моя искренность меня выдает.
—	Но не ваш акцент. Право же, вы говорите по-
французски так, что нельзя...
—	Вы слишком любезны. Графиня, извините, что я
вас покидаю так поспешно. Благодаря нашей комбина¬
ции я могу сегодня же вечером поспеть в Нарбевву, где
архиепископ ждет меня с большим нетерпением. Про¬
щайте!
Он взял графиню за обе руки и пристально посмот¬
рел ей в глаза, слегка откинувшись назад:
—	Прощайте, графиня де Сен-При.
Затем, приложив палец к губам:
—	И помните, что одно ваше слово может все погу¬
бить.
Едва он вышел, графиня бросилась к звонку.
—Амели, велите Пьеру подать коляску сразу после
завтрака, чтобы ехать в город. Да, постойте... Пусть
Жермен сядет на велосипед и немедленно отвезет ма¬
дам Флериссуар письмо, которое я вам дам сейчас.
И, склонясь над письменным столиком, который ос¬
тавался раскрытым, она написала:
«Моя дорогая!
Я сегодня к вам заеду. Ждите меня около двух. У ме¬
ня к вам очень серьезное дело. Устройте так, чтобы
мы были одни».
Она подписалась, запечатала конверт и вручила его
Амели.
II
Мадам Амедей Флериссуар, рожденная Петра,
младшая сестра Вероники Арман-Дюбуа и Маргариты
де Баральуль, носила странное имя — Арника. Фили¬
бер Петра, ботаник, довольно известный во времена
291

Второй империи своими супружескими несчастьями,
еще в юности своей обещал детям, которые у него мо¬
гут родиться, имена цветов. Имя Вероники, которым
он окрестил первого ребенка, показалось кое-кому из
его друзей несколько причудливым, но, когда при име¬
ни Маргарита ему привелось слышать, будто он сдает,
уступает обычаям, впадает в банальность, он заупря¬
мился и решил наградить третий свой плод столь явно
ботаническим именем, что оно заткнет рты всем зло-
словцам.
Вскоре после рождения Арники Филибер, характер
которого успел испортиться, расстался с женой, поки¬
нул столицу и поселился в По. Его супруга проводила
зиму в Париже, но с началом ясных дней возвращалась
в Тарб, свой родной город, куда к ней приезжали, в ста¬
рый семейный дом, ее старшие дочери.
Вероника и Маргарита полгода проводили в Тарбе,
полгода в По. А маленькая Арника — сестры и мать ее
не любили,— простоватая, правда, и скорее трогатель¬
ная, чем хорошенькая, та зиму и лето жила с отцом.
Самой большой радостью для девочки было ходить
за город собирать растения; но нередко маньяк отец в
припадке угрюмости приказывал ей сидеть дома, от¬
правлялся один на очень долгую прогулку, возвращал¬
ся, не чувствуя под собою ног, и сразу же после ужи¬
на заваливался спать, не подарив дочери ни улыбки,
ни слова. Когда на него находило поэтическое настро¬
ение, он играл на флейте, повторяя без конца одни и
те же арии. Остальное время он старательно рисовал
цветы.
Старая служанка, прозванная Резедой и занимавша¬
яся кухней и хозяйством, смотрела за девочкой; она на¬
учила ее тому немногому, что знала сама. При таком
порядке воспитания Арника в десять лет едва умела чи¬
тать. Наконец, у Филибера родилась мысль о необходи¬
мости образования дочери: Арнику отдали в пансион к
вдове Семен, преподававшей начальные знания дюжи¬
не девочек и нескольким маленьким мальчикам.
Арника Петра, доверчивая и беззащитная, никогда
до того не подозревала, что ее имя может быть смеш¬
292

ным *. В день поступления в пансион она вдруг поняла
его комичность; поток насмешек согнул ее, как тихую
водоросль; она покраснела, побледнела, расплакалась, а
мадам Семен, наказав весь класс за неприличное пове¬
дение, добилась лишь того, что незлобивый поначалу
взрыв веселья тотчас же окрасился недоброжелательст¬
вом.
Долговязая, вялая, анемичная, растерянная, Арника
стояла свесив руки посреди маленького класса, и, ког¬
да мадам Семен указала:
—	На третьей скамье слева, мадемуазель Петрй,—
класс разразился еще пуще, невзирая ни на какие уве¬
щания.
Бедная Арника! Жизнь казалась ей теперь унылой
дорогой, обсаженной прибаутками и обидами. К сча¬
стью, мадам Семен приняла к сердцу ее невзгоды, и
вскоре девочка нашла приют под вдовьим крылом.
Арника охотно оставалась в пансионе после уроков,
потому что отца могло и не оказаться дома; у мадам Се¬
мен была дочь на семь лет старше Арники, немного гор¬
батая, но приветливая; в надежде подцепить ей мужа,
мадам Семен принимала вечером по воскресеньям и
даже устраивала два раза в год маленькие воскресные
утренники с декламацией и танцами; у нее бывали из
чувства признательности некоторые прежние ее воспи¬
танницы в сопровождении родителей и от нечего де¬
лать несколько юношей без средств и будущего. Арни¬
ка присутствовала на всех этих собраниях; неяркий цве¬
ток, скромный до безличия, но которому все же не при¬
шлось остаться незамеченным.
Когда четырнадцати лет Арника лишилась отца, ма¬
дам Семен взяла сироту к себе, ее сестры, которые бы¬
ли значительно старше, чем она, навещали ее редко. Но
именно в одну из этих коротких побывок Маргарита
впервые встретилась с тем, кто два года спустя должен
был стать ее мужем: с Жюлиюсом де Баральулем, кото¬
*	Фамилия Peterat однозвучна с малоизящной глагольной
формой. (Примеч. пер.) (Глагол peter означает «пукать». При¬
меч. сост.)
293

рому в ту пору было двадцать восемь лет и который
проводил лето у своего деда, Робера де Баральуля, по¬
селившегося, как мы уже говорили, в окрестностях По
вскоре после присоединения герцогства Пармского к
Франции.
Блестящее замужество Маргариты (впрочем, эти ба¬
рышни Петрй были не без средств) делало для ослеп¬
ленных взоров Арники ее сестру еще более далекой;
она знала, что никогда никакой граф, никакой Жюлиюс
не склонится над ней, вдыхая ее аромат. И еще она за¬
видовала сестре в том, что та отделалась от этого про¬
тивного имени Петр! Маргарита — прелестное имя.
Как оно хорошо звучит рядом с «де Баральуль»! Увы, с
каким мужним именем не останется смешным имя Ар¬
ники!
Сторонясь действительности, ее нераспустившаяся и
больно задетая душа тянулась к поэзии. В шестнадцать
лет она носила падающие локоны, так называемые «ге-
pentirs»*, окаймлявшие ее бледное лицо, и ее мечта¬
тельные голубые глаза уд ивляли соседством с черными
волосами. Ее незвонкий голос не был сух; она читала
стихи и сама упражнялась в стихотворстве. Она счита¬
ла поэтическим — все то, что уводило ее от жизни.
На вечерах у мадам Семен бывало двое молодых
людей, которых нежная дружба как бы объединяла с
детства; один сутулый, хоть и невысокий, не столько
тощий, сколько поджарый, с волосами скорее выцвет¬
шими, нежели светлыми, с гордым носом, с робким
взглядом; это был Амедей Флериссуар. Другой, пол¬
ный и приземистый, с жесткими, низко растущими
черными волосами, держал в силу странной привыч¬
ки голову вечно склоненной к левому плечу, рот от¬
крытым и правую руку протянутой вперед: я описал
Гастона Блафафаса. ОтецАмедея был мраморных дел
мастер, изготовлял надгробные памятники и торговал
похоронными венками; Гастон был сын видного апте¬
каря.
Чем были бы Флериссуар и Блафафас друг без дру¬
*	Разочарования, сожаления (фр.).
294

га? Это трудно себе представить. В лицее, на переме¬
нах, их всегда можно было видеть вместе; вечно изво¬
димые сверстниками, они утешали друг друга, внушали
друг другу терпение, стойкость. Их называли Блафафу-
арами. Их дружба казалась им единственным ковче¬
гом, оазисом в безжалостной пустыне жизни. Стоило
одному из них испытать какую-либо радость, как он не¬
медленно стремился ею поделиться; или, вернее, для
каждого из них только то было радостью, что он пере¬
живал вместе с другим.
Учась посредственно, несмотря на свое обезоружи¬
вающее усердие, и упорно не поддаваясь какой бы то
ни было культуре, Блафафуары вечно были бы послед¬
ними в классе, если бы не содействие Эдокса Левишо-
на, который за небольшие одолжения исправлял их ра¬
боты и даже сам писал за них. Этот Левишон был млад¬
ший сын одного из крупнейших в городе ювелиров.
(Двадцать лет тому назад, вскоре после женитьбы на
единственной дочери ювелира Коэна,— когда в виду
цветущего положения дел он покинул нижний квартал
и обосновался недалеко от казино,— ювелир Альбер
Леви счел желательным соединить и слить оба имени.
Levy — Cohen — Lfevichon, подобно тому, как он соеди¬
нял обе фирмы.)
Блафафас был вынослив, но Флериссуар — сложе¬
ния хрупкого. С приближением возмужалости облик
Гастона затенился, и казалось, что с возрастом все его
тело покроется волосами; между тем как более чувст¬
вительная кожа Амедея сопротивлялась, воспалялась,
прыщавела, словно волос прорастал с трудом. Блафа-
фас-отец посоветовал очищать кровь, и каждый поне¬
дельник Гастон приносил с собой в портфеле склянку
противоцинготного сиропа и тайком передавал ее при¬
ятелю. Они прибегали также и к мазям.
В это самое время Амедей схватил свою первую
простуду — простуду, которая, несмотря на благодати
ный климат По, продержалась всю зиму и оставила по¬
сле себя неприятную чувствительность бронхов. Для
Гастона это явилось поводом для новых забот, он пич¬
кал своего друга лакрицей, грудными ягодами, исланд¬
295

ским мохом и эвкалиптовыми леденцами от кашля, ко¬
торые Блафафас-отец изготовлял сам по рецепту одно¬
го старого кюре. Легко подверженный катарам, Аме-
дей должен был постоянно носить на воздухе шейный
платок.
Амедей ни о чем ином не помышлял, как о том, что¬
бы пойти по стопам отца, Гастон же, хоть на вид и бес¬
печный, не был лишен инициативы; еще в лицее он за¬
нимался разными мелкими изобретениями, правда, ско¬
рее забавного свойства: мухоловка, весы для шариков,
секретный замок дан парты, в которой, впрочем, храни¬
лось не больше тайн, чем в его сердце. Сколь ни были
невинны его первые технические опыты, они все же
привели его к более серьезным изысканиям, которыми
он занялся впоследствии и первым результатом кото¬
рых явилось изобретение «гигиенической бездымной
трубки для слабогрудых и прочих курильщиков», дол¬
гое время украшавшей витрину аптеки.
Амедей Флериссуар и Гастон Блафафас оба влюби¬
лись в Арнику; так было предопределено. И что удиви¬
тельно, так это то, что эта зарождающаяся страсть, в ко¬
торой они тотчас же признались друг другу, не только
их не разлучила, но лишь теснее сблизила. Конечно, Ар¬
ника на первых порах не подавала ни тому, ни другому
особых поводов к ревности. Да ни один из них и не де¬
лал ей признания; и Арника ни за что бы не догадалась
об их чувстве, несмотря на то, что голос их дрожал, ког¬
да на воскресных вечеринках у мадам Семен, где они
были привычные гости, она их угощала сиропом, верве-
ной или ромашкой. И оба, на пути домой, превозноси¬
ли ее скромность и грацию, тревожились ее бледно¬
стью, смелели...
Они решили, что оба они сделают ей признание в
один и тот же вечер, а затем положатся на ее выбор.
Арника, впервые встретившись с любовью, возблагода¬
рила небо в изумлении и простоте своего сердца. Она
попросила обоих воздыхателей дать ей время подумать.
По правде говоря, она ни к тому, ни к другому не
296

чувствовала особой склонности и только потому инте¬
ресовалась ими, что они интересовались ею, тогда как
сама она уже отказалась от надежды кого-либо заинте¬
ресовать. Целых шесть недель, все более и более за¬
трудняясь в выборе, она тихо упивалась поклонением
этих параллельных искателей. И в то время как на сво¬
их ночных прогулках взаимно расценивая свои успехи,
Блафафуары подробно рассказывали друг другу, со
всей откровенностью, о малейшем слове, взгляде и
улыбке, которыми «она» их наградила, Арника, уединя¬
ясь в своей комнате, исписывала листочки бумаги, ко¬
торые вслед за тем старательно сжигала на свечке и не¬
устанно повторяла про себя: «Арника Блафафас?.. Арни¬
ка Флериссуар?..» — не в силах решить, какое из этих
имен менее ужасно.
И вдруг однажды, во время танцев, она выбрала
Флериссуара: Амедей назвал ее «Арника», сделав уда¬
рение на предпоследнем слоге, так что ее имя прозву¬
чало для нее на итальянский лад (сделал он это, впро¬
чем, бессознательно, вероятно увлеченный звуками, из¬
влекаемыми из рояля мадемуазель Семен); и это «Ар¬
ника», ее собственное имя, вдруг показалось ей
обогащенным неожиданной музыкой, показалось тоже
способным выражать поэзию, любовь... Они сидели
вдвоем в маленькой комнатке рядом с гостиной и так
близко друг от друга, что Арника, переполненная благо¬
дарностью, изнемогая, склонила голову; ее лоб коснул¬
ся плеча Амедея, и тот торжественно взял ее руку и по¬
целовал ей кончики пальцев.
Когда, возвращаясь домой, Амедей поведал другу о
своем счастье, Гастон вопреки своему обыкновению
ничего не ответил, и, когда они проходили мимо фона¬
ря, Флериссуару показалось, что он плачет. Как ни был
Амедей наивен, не мог же он действительно предполо¬
жить, что его друг до такой крайней степени разделяет
его счастье. Растерянный, смущенный, он обнял Блафа-
фаса (улица была пустынна) и поклялся ему, что, сколь
ни велика его любовь, еще более велика его дружба,
что он не хочет, чтобы его женитьба хоть чем-нибудь
ее умалила, и что, не желая подавать Блафафасу пово¬
297

да дан ревности, он готов ему обещать честным словом
никогда не осуществлять своих супружеских прав.
Ни Блафафас, ни Флериссуар не обладали сколько-
нибудь пылким темпераментом; все же Гастон, которо¬
го его возмужалость смущала немного больше, промол¬
чал и не возражал против обещания Амедея.
Вскоре после женитьбы Амедея Гастон, погрузив¬
шийся, утешения ради, в работу, изобрел «пластический
картон». Изобретение это, казавшееся поначалу пустяч¬
ным, возымело первым своим следствием укрепление
ослабевшей было дружбы Левишона с Блафафуарами.
Эдокс Левишон тотчас же учел выгоды, которые рели¬
гиозная скульптура может извлечь из этого нового ве¬
щества, каковое он первым делом, с замечательным
предощущением возможностей, назвал «римским кар¬
тоном» *. Фирма Блафафас, Флериссуар и Левишон бы¬
ла основана.
Дело было пущено в ход с объявленным капиталом
в шестьдесят тысяч франков, из коих Блафафуары
скромно подписали вдвоем десять тысяч. Остальные
пятьдесят великодушно вносил Левишон, не желая до¬
пускать, чтобы его друзья обременяли себя долгами.
Правда, из этих пятидесяти тысяч сорок тысяч, почер¬
пнутые из приданого Арники, были даны взаймы Фле-
риссуаром с погашением в течение десяти лет и из 4,5
процента, что превышало все то, на что Арника могла
когда-либо рассчитывать, и оберегало небольшое со¬
стояние Амедея от крупного риска, неизбежно связан¬
ного с этим предприятием. Взамен того Блафафуары
оказывали делу поддержку своими связями и связями
Баральулей, то есть, когда «римский картон» себя за¬
*	«Пластический римский картон,— гласил прейску¬
рант,— недавно изобретенный и изготовляемый по особому
способу, составляющему секрет фирмы «Блафафас, Флерис¬
суар и Левишон», обладает большими преимуществами перед
каменным картоном, споковым картоном и другими анало¬
гичными составами, применение которых ярко доказало всю
их непригодность». (Следовало описание различных образ¬
цов.) (Примеч. авт.)
298

рекомендовал, заручились покровительством ряда
влиятельных представителей духовенства; те (не гово¬
ря уже о нескольких крупных заказах) убедили мно¬
жество мелких приходов обратиться к фирме Ф. Б. JL,
дабы удовлетворить все растущие религиозные по¬
требности верующих, ибо повышающийся уровень ху¬
дожественного образования требовал более изящных
произведений, нежели те, которыми доселе довольст¬
вовалась смиренная вера отцов. В связи с этим не¬
сколько художников, заслуживших признание церкви
и привлеченных к делу «римского картона», дожда¬
лись наконец того, что их произведения были приняты
жюри на выставку Салона. Оставив Блафафуаров в
По, Левишон основался в Париже, где благодаря его
талантам предприятие в скором времени весьма рас¬
ширилось.
Разве не было вполне естественно, что графиня Ва¬
лентина де Сен-При задумала привлечь через посредст¬
во Арники фирму «Блафафас и К0» к тайному делу ос¬
вобождения папы и что, надеясь возместить часть сво¬
их расходов, она полагалась на великое благочестие
Флериссуаров? К несчастью, внеся при основании фир¬
мы лишь незначительную сумму, Блафафуары получа¬
ли весьма немного: две двенадцатых из заявленных
прибылей и ровно ничего из остальных. А этого графи¬
ня не знала, ибо Арника, как и Амедей, были весьма
стыдливы в отношении кошелька.
III
—Дорогая моя! Что случилось? Вы меня так напуга¬
ли вашим письмом.
Графиня упала в кресло, которое ей пододвинула
Арника.
—Ах, мадам Флериссуар... знаете, позвольте мне
вас называть: дорогой друг... Это горе, которое и вас ка¬
сается, сближает нас. Ах, если бы вы знали!..
—	Говорите, говорите! Не томите меня дольше.
—	Но только то, что я узнала сегодня и что я вам
299

сейчас скажу, должно остаться между нами в полной
тайне.
—Я никогда не обманула ничьего доверия,— скор¬
бно сказала Арника, которой еще никто ни разу не до¬
верил ни одной тайны.
—	Вы не поверите.
—	Поверю, поверю,— стонала Арника.
—Ах! — стонала графиня.— Знаете, не будете ли
вы так добры приготовить мне чашку чего-нибудь... я
чувствую, что не могу больше.
—Хотите вервены? липового цвета? ромашки?
—	Все равно чего... Пожалуй, чаю... Я сначала сама
не верила.
—	В кухне есть кипяток. Сию минуту будет готово.
И, пока Арника хлопотала, небескорыстный взор
графини обследовал гостиную. В ней царила обескура¬
живающая скромность. Стулья зеленого репса, гранато¬
вое бархатное кресло, затем простое штофное кресло,
в котором сидела сама графиня; стол и консоль красно¬
го дерева; перед камином — ковер из шерстяной сине¬
ли; на камине — алебастровые часы под стеклянным
колпаком, между двух больших ажурных алебастровых
ваз, тоже накрытых стеклянными колпаками; на сто¬
ле — альбом с семейными фотографиями; на консо¬
ли — изображение Лурдской богоматери в гроте, из
римского картона, уменьшенная модель,— все это рас¬
холаживало графиню, которая чувствовала, что теряет
смелость.
Но, может быть, это просто напускная бедность, ску¬
пость...
Вернулась Арника, неся на подносе чайник, сахарни¬
цу и чашку.
—Я вам причинила столько хлопот!
—Ах, что вы!.. Я просто хотела приготовить сразу,
потому что потом я буду не в силах.
—Так вот,— начала Валентина, когда Арника усе¬
лась.— Папа...
—	Нет! Не говорите мне! Не говорите! — тотчас же
воскликнула мадам Флериссуар, простирая перед собой
руку, и со слабым стоном откинулась назад закрыв глаза.
300

—	Мой бедный друг! Дорогой мой, бедный друг! —
говорила графиня, похлопывая ее по руке.— Я так и
знала, что этой тайны вам не вынести.
Наконец Арника открыла один глаз и печально про¬
шептала:
—	Он умер?
Тогда Валентина, нагнувшись к ней, шепнула ей на
ухо:
—	Он заточен в тюрьму.
От изумления мадам Флериссуар пришла в себя, и
Валентина начала длинное повествование, спотыкаясь
о	даты, путаясь в хронологии, но самый факт был нали¬
цо, достоверный, неоспоримый: наш святой отец — в
руках неверных, для его освобождения тайно готовится
крестовый поход, и, чтобы он увенчался успехом, преж¬
де всего требуется много денег.
—	Что скажет Амедей? — стонала удрученная Арни¬
ка.— Он отправился на прогулку со своим другом Бла-
фафасом и должен был вернуться только вечером.
—	Главное, велите ему свято хранить тайну,— не¬
сколько раз повторила Валентина, прощаясь с Арни¬
кой.— Поцелуемся, дорогой мой друг, мужайтесь!
Арника смущенно подставила графине влажный
лоб.
—	Завтра я заеду узнать, что вы считаете возмож¬
ным сделать. Поговорите с мсье Флериссуаром; но по¬
мните, от этого зависит судьба церкви! И потом — уго¬
вор: только вашему мужу! Вы мне обещаете: ни слова,
не правда ли? Ни слова.
Графиня де Сен-При оставила Арнику в состоянии
подавленности, близком к обмороку. Когда Амедей
вернулся с прогулки:
—	Мой друг,— сразу же обратилась она к нему,— я
сейчас узнала нечто чрезвычайно грустное. Бедный
Святой Отец заточен в тюрьму.
—	Не может быть! — сказал Амедей таким тоном,
как если бы сказал: «Да что ты!»
Тогда Арника, разражаясь рыданиями:
301

—Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.
—	Но послушай, послушай, дорогая моя...— продол¬
жал Амедей, снимая пальто, которое носил почти всег¬
да, потому что опасался резких колебаний температу¬
ры.— Посуди сама! Весь мир бы знал, если бы что-ни¬
будь случилось со святым отцом. Об этом писали бы в
газетах... И кто бы мог посадить его в тюрьму?
—	Валентина говорит, что это — Ложа.
Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла
ли она с ума. Все же он ответил:
—Ложа!.. Какая Ложа!
—	Но откуда же мне знать? Валентина дала слово
никому не говорить об этом.
—Да кто ей все это наговорил?
—	Она мне запретила рассказывать... Какой-то кано¬
ник, который явился от имени какого-то кардинала, с
его карточкой...
Арника ничего не понимала в общественных вопро¬
сах и все то, что ей рассказала мадам де Сен-При, пред¬
ставляла себе довольно смутно. Слова «плен», «заточе¬
ние» вызывали перед ее взором мрачные и полуроман-
тические образы; слово «крестовый поход» воодушев¬
ляло ее бесконечно, и, когда Амедей, наконец
решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела
его в латах и в шлеме, верхом... Он же теперь расхажи¬
вал большими шагами по комнате и говорил:
—	Прежде всего, денег у нас нет... И потом, неуже¬
ли ты думаешь, что для меня этого было бы достаточ¬
но — дать денег! Ты думаешь, что, лишая себя несколь¬
ких бумажек, я бы успокоился?.. Но, дорогой друг, ес¬
ли то, что ты мне говоришь, правда, то ведь это ужас¬
но, и мы не можем сидеть спокойно. Ты понимаешь:
это ужасно.
—Да, конечно, ужасно... Но ты мне все-таки объяс¬
ни, почему, собственно?
—	О! Если я еще должен тебе объяснять!..— и Аме¬
дей, с вспотевшими висками, беспомощно воздымал
руки.
—	Нет, нет! — продолжал он.— Тут нужно жертво¬
вать не деньги: тут нужно жертвовать самим собой. Я
302

поговорю с Блафафасом; посмотрим, что он мне ска¬
жет.
—	Валентина де Сен-При взяла с меня слово никому
об этом не говорить,— робко заметила Арника.
—	Блафафас не кто-нибудь, и мы ему велим хранить
это про себя, строжайшим образом.
—	Но как же ты уедешь так, чтобы об этом никто
не знал?
—	Будет известно, что я еду, но никто не будет
знать куда.— И, обращаясь к ней, он патетически взмо¬
лился: — Арника, дорогая... позволь мне ехать!
Она рыдала. Теперь ей самой была нужна поддерж¬
ка Блафафаса. Амедей собрался за ним сходить, как
вдруг тот явился сам, предварительно постучав, как
обычно, в окно гостиной.
—	Поистине, ничего больше удивительного я в жиз¬
ни не слыхал! — воскликнул он, когда ему изложили, в
чем дело.— Нет, в самом деле, кто бы мог ожидать че¬
го-нибудь подобного? — И вдруг, прежде чем Флерис¬
суар успел что-либо сообщить о своих намерениях: —
Мой друг, нам остается одно — ехать.
—	Вот видишь,— воскликнул Амедей,— это первая
же его мысль!
—	Сам я, к сожалению, не могу ехать из-за здоровья
моего бедного отца,— таковой оказалась вторая мысль.
—	В конце концов и лучше, чтобы я был один,—
продолжал Амедей.— Вдвоем мы бы обращали на себя
внимание.
—Да сумеешь ли ты справиться?
Тут Амедей выпрямлял груда и подымал брови, как
бы говоря: «Я сделаю, что могу, ясное дело!»
Блафафас продолжал:
—	Как ты узнаешь, к кому обратиться? Куда напра¬
виться?.. Что ты, собственно, там будешь делать?
—	Прежде всего узнаю, в чем дело.
—	Потому что ведь вдруг все это неправда?
—	Вот именно, я не желаю оставаться в неизвестно¬
сти.
Гастон подхватил:
—	Ия также.
303

—	Мой друг, ты бы еще обдумал,— неуверенно вста¬
вила Арника.
—	Все обдумано: я еду тайно, но я еду.
—	Но когда? У тебя ничего не готово.
—	Сегодня же. Много ли мне нужно?
—	Но ты же никогда не путешествовал. Ты не суме¬
ешь.
—	Это мы увидим, милочка. Я вам расскажу свои
приключения,— говорил он с добродушным смешком,
от которого у него тряслось адамово яблоко.
—Ты простудишься, это наверняка.
—Я надену твой шейный платок.
Он перестал расхаживать и приподнял Арнике паль¬
цем подбородок, как ребенку, которого хотят заставить
улыбнуться. Гастон держался в стороне. Амедей подо¬
шел к нему:
—Я попрошу тебя посмотреть в указателе. Ты мне
скажешь, когда есть удобный поезд в Марсель с треть¬
им классом. Да, да, я поеду в третьем. Словом, составь
мне подробное расписание с обозначением пересадок и
буфетов до границы, а там дело пойдет, я разберусь, и
бог мне укажет дорогу до Рима. Пишите мне туда до
востребования.
Величие его задачи опасно горячило ему голову.
Когда Гастон ушел, он продолжал шагать по комнате.
Он бормотал:
—	И это суждено мне! — полный восхищения и уми¬
ленной благодарности: его жизнь, наконец, получала
смысл. Ах, сударыня, ради бога, не удерживайте его! На
свете так мало людей, которые нашли свою цель.
Единственное, чего Арника добилась, это то, что он
согласился провести ночь дома, тем более что Гастон
отметил в указателе, с которым он вернулся вечером,
восьмичасовой утренний поезд как наиболее подходя¬
щий.
Утром шел сильный дождь. Амедей не согласился на
то, чтобы Арника или Гастон провожали его на вокзал.
И никто не бросил прощального взгляда комичному
пассажиру с рыбьими глазами, закутанному в гранато¬
вый шейный платок, несшему в правой руке серый па¬
304

русиновый чемодан с прибитой к нему визитной карто¬
чкой, в левой — старый зонт, а через руку — плед в зе¬
леную и коричневую клетку, и умчавшемуся с марсель¬
ским поездом.
IV
Как раз в эту пору граф Жюлиюс де Баральуль от¬
правился в Рим на важный социологический съезд. Его,
быть может, особенно и не ждали (по общественным
вопросам он обладал скорее убеждениями, нежели по¬
знаниями), но он был рад случаю завязать сношения с
некоторыми выдающимися знаменитостями. А так как
Милан лежал сам собой на его пути, Милан, где, как из¬
вестно, по совету отца Ансельма поселились Арманы-
Дюбуа, то он решил этим воспользоваться и навестить
свояка.
В тот самый день, когда Флериссуар покидал По,
Жюлиюс звонил у двери Антима.
Его ввели в жалкую квартирку из трех комнат, если
можно считать комнатой темный чулан, где Вероника
сама варила скудные овощи — обычный их обед. Про¬
тивный металлический рефлектор тускло отражал
свет, падавший из тесного дворика; Жюлиюс, со шля¬
пой в руке, которую он не решался положить на оваль¬
ный стол, накрытый подозрительной клеенкой, и не са¬
дясь за него из отвращения к клеенкам, схватил Анти¬
ма за локоть и воскликнул:
—	Вы не можете оставаться здесь, мой бедный друг.
—	Почему вы меня жалеете? — спросил Антим.
На звук голосов прибежала Вероника.
—	Поверите ли, дорогой Жюлиюс, он ничего друго¬
го не находит сказать на все несправедливости и обма¬
ны, жертвой которых вы нас видите!
—	Кто вас направил в Милан?
—	Отец Ансельм. Во всяком случае, мы не могли
больше содержать квартиру на Виа ин Лучина.
—	На что она нам была нужна? — сказал Антим.
—Дело не в этом. Отец Ансельм обещал вам ком¬
пенсацию. Он знает, как вы бедствуете?
305

—	Он делает вид, что не знает,— сказала Вероника.
—	Вы должны жаловаться епископу Тарбскому.
—Антим так и сделал.
—	Что он сказал?
—	Это прекрасный человек, он горячо поддержал
меня в моей вере.
—	Но за то время, что вы здесь, вы ни к кому не об¬
ращались?
—Я должен был повидаться с кардиналом Пацди,
который в свое время отнесся ко мне со вниманием и
которому я недавно писал; он был проездом в Милане,
но велел мне сказать через лакея...
—	Что его подагра, к его сожалению, не позволяет
ему видеть Антима,— перебила Вероника.
—	Но ведь это же ужасно! Необходимо поставить в
известность Рамполлу,— воскликнул Жюлиюс.
—	В известность о чем, дорогой друг? Разумеется,
я не очень богат; но к чему нам больше? В дни благо¬
получия я блуждал во тьме, я грешил, я был болен. Те¬
перь я здоров. В былое время вам легко было меня жа¬
леть. А ведь вы не знаете: мнимые блага отвращают от
бога.
—	Как-никак, а эти мнимые блага вам причитаются.
Я допускаю, что церковь может вам внушить презрение
к ним, но не допускаю, чтобы она их у вас отнимала.
—	Вот это разумные речи,— сказала Вероника.— С
каким облегчением я вас слушаю, Жюлиюс! Своей по¬
корностью он выводит меня из себя; нет никакой воз¬
можности заставить его защищаться; он дал себя ощи¬
пать как цыпленка, говоря спасибо всем, кому было не
лень тащить и кто тащил во имя божие.
—	Вероника, мне тяжело слышать, когда ты так го¬
воришь; все, что делается во имя божие,— благо.
—	Если тебе нравится ходить голым.
—	Как Иов, мой друг.
Тогда Вероника, обращаясь к Жюлиюсу:
—	Вы слышите? И так вот он каждый день; на язы¬
ке у него один елей; и, когда я ног под собой не чувст¬
вую, сбегав на рынок и управившись с кухней и хозяй¬
ством, они изволят приводить евангельские изречения,
306

наход ят, что я пекусь о многом, и советуют мне посмот¬
реть на полевые лилии.
—Я помогаю тебе, чем могу, мой друг,— продол¬
жал Антим сладчайшим голосом.— Я тебе много раз
предлагал, раз я теперь здоров, ходить вместо тебя на
рынок или вести хозяйство.
—	Это не мужское дело. Пиши себе свои поучения,
да постарайся только, чтобы тебе за них платили получ¬
ше.— И все более раздраженным голосом (она, когда-
то такая улыбчивая!): — Разве это не стыд! Когда я ду¬
маю, сколько он зарабатывал в «Телеграфе» своими
безбожными статьями! А из жалких грошей, которые
ему теперь платит «Паломник» за его проповеди, он
еще ухитряется отдавать три четверти нищим.
—Так это же действительно святой!..— воскликнул
пораженный Жюлиюс.
—Ах, до чего он меня раздражает своей свято
стью!.. Вот полюбуйтесь: знаете, что это такое,— и из
темного угла комнаты она принесла клетку для кур,—
это те две крысы, которым господин ученый когда-то
выколол глаза.
—Увы! Вероника, зачем вы вспоминаете об этом?
Вы же их кормили, когда я над ними производил опы¬
ты; и я вас за это попрекал тогда... Да, Жюлиюс, во вре¬
мена моих злодейств я из пустого научного любопытен
ва ослепил этих бедных животных; теперь я о них забо¬
чусь, это так естественно.
—Я бы очень хотел, чтобы церковь тоже сочла ес¬
тественным сделать для вас то, что вы сделали для этих
крыс, после того как она вас тоже как-никак ослепила.
—	Ослепила, вы сказали? Вы ли так говорите! Оза¬
рила, брат мой, озарила.
—Я говорю о стороне материальной. Положение, в
котором вас покинули, я считаю недопустимым. По от¬
ношению к вам церковь приняла на себя известные обя¬
зательства; она должна их выполнить ради чести своей
и ради нашей веры.
Затем, обращаясь к Веронике:
—	Если ничего не добились, обратитесь выше, еще
выше. Что Рамполла! Теперь я самому папе вручу хода¬
307

тайство, папе, которому ваше дело известно. Такой от¬
каз в правосудии заслуживает того, чтобы он был о нем
осведомлен. Завтра же я еду в Рим.
—	Вы останетесь с нами пообедать? — робко пред¬
ложила Вероника.
—	Вы меня извините, у меня желудок не очень
крепкий,— и Жюлиюс, ногти у которого были выхоле¬
ны, посмотрел на какие-то тупые, короткие, толстые
пальцы Антима.— На обратном пути из Рима я у вас ос¬
танусь подольше и поговорю с вами, дорогой Антим, о
новой книге, которую я готовлю.
—Я на днях перечел «Воздух Вершин», и мне боль¬
ше понравилось, чем первый раз.
—Тем хуже для вас! Эта книга неудачная, я вам
объясню почему, когда вы будете в состоянии меня по¬
нять и оценить те странные мысли, которые меня сей¬
час волнуют. Мне слишком многое надо вам сказать.
Пока я молчу.
Он расстался с Арманами-Дюбуа,, пожелав им не те¬
рять надежды.

Часть четвертая
ТЫСЯЧЕНОЖКА
И я могу одобрить только тех,
кто ищет, стеная.
Паскаль
I
Амедей Флериссуар выехал из По с пятьюстами
франками в кармане, которых ему, наверное, должно
было хватить на всю поездку, даже если бы коварство
Ложи, что весьма вероятно, и завлекло его в непроиз¬
водительные расходы. А если бы этой суммы оказалось
недостаточно, если бы он увидел себя вынужденным
прожить на месте более продолжительное время, он
всегда мог обратиться к Блафафасу, который держал
для него наготове небольшой запас.
Чтобы в По не могли узнать, куда он едет, он взял
билет только до Марселя. От Марселя до Рима билет
третьего класса стоил всего лишь тридцать восемь
франков сорок сантимов и давал ему право останавли¬
ваться в пути, чем он и собирался воспользоваться, да¬
бы удовлетворить не то чтобы любопытство к новым
местам, каковым он никогда не отличался, но потреб¬
ность в сне, которая была у него крайне развита. Он ни¬
чего так не боялся, как бессонницы; а так как для цер¬
кви было важно, чтобы он прибыл в Рим бодрым и све¬
жим, то он решил не смущаться опозданием на два дня,
лишними расходами на ночлег... Это были пустяки по
сравнению с ночью в вагоне, несомненно бессонной и
особенно вредной ввиду испарений соседей; если кто-
нибудь из них, желая проветрить, вздумает открыть ок¬
309

но, то это верная простуда... Поэтому он переночует
один раз в Марселе, другой раз в Генуе, в скромной, но
комфортабельной гостинице, каких всегда немало око¬
ло вокзалов, и будет в Риме лишь на третий день к ве¬
черу.
Впрочем, путешествие это его занимало, равно как
и то, что он едет наконец один, ибо он до сорока семи
лет прожил под опекой, всюду сопровождаемый либо
женой, либо своим другом Блафафасом. Устроившись
в уголке вагона, он улыбался, как коза, одними зубами,
ожидая приятных событий. Все шло благополучно до
самого Марселя.
На второй день он заехал не туда. Поглощенный чте¬
нием путеводителя Бедекера «По Средней Италии», ко¬
торый он только что купил, он сел не в тот поезд и по¬
катил прямо в Лион, заметил это только в Арле, когда
поезд уже трогался, и принужден был доехать до Тара-
скона: пришлось возвращаться назад; затем вечерним
поездом он выехал в Тулон, не желая проводить еще од¬
ну ночь в Марселе, где его потревожили клопы.
Между тем у комнаты, выходившей на улицу Ла-
Канбьер, был вполне приличный вид и у кровати тоже,
на которой он доверчиво растянулся, предварительно
сложив свою одежду, подсчитав расходы и помолив¬
шись. Глаза у него слипались, и он тотчас же уснул.
У клопов особый нрав; они ждут, чтобы погасла све¬
ча, и, едва наступит тьма, устремляются вперед. Они не
бродят наугад — направляются прямо к шее, каковую
особенно любят; иногда берутся за кисти рук; есть и та¬
кие, которые предпочитают щиколотки. Почему-то они
вливают спящему под кожу какой-то едкий сок, кото¬
рый от малейшего трения становится еще более ядови¬
тым...
Зуд, разбудивший Флериссуара, был так жесток, что
он зажег свечу, поспешил к зеркалу и усмотрел под
нижней челюстью смутную красноту, усеянную неясны¬
ми белыми точечками, но фитиль плохо горел, зеркало
было мутное, глаза заспаны... Он снова лег, почесыва¬
310

ясь; снова погасил свечу; через пять минут опять зажег,
потому что зуд становился нестерпим; бросился к умы¬
вальнику, смочил в кувшине носовой платок и прило¬
жил его к воспаленной области, каковая, все распрост¬
раняясь, доходила уже до ключицы. Амедей решил, что
заболевает, и помолился, затем опять задул огонь. Об¬
легчение от примочки было настолько кратко, что стра¬
далец не успел уснуть; теперь к мучениям крапивной
лихорадки присоединялось неудобство от’мокрого во¬
рота сорочки, который он орошал к тому же и слезами.
И вдруг он привскочил от ужаса: клопы! это клопы! Как
это он не догадался сразу? Но насекомое это он знал
только по имени, и откуда ему было сообразить, что это
неопределенное жжение может быть следствием от¬
дельных укусов? Он соскочил с кровати, в третий раз
зажег свечу.
Нервный теоретик, он, подобно многим, имел о кло¬
пах ложное представление и, похолодев от отвращения,
начал их искать на себе: ничего не обнаружив, решил,
что ошибся; снова подумал, не болен ли он. На просты¬
нях тоже ничего; но все же ему пришло в голову, преж¬
де чем лечь, заглянуть под подушку. И тут он заметил
три крошечные черноватые лепешечки, которые быст¬
ро юркнули в складку простыни. Это были они!
Поставив свечу на кровать, он их накрыл, раздвинув
складку, увидел целых пять и, не решаясь, из чувства
брезгливости, раздавить их ногтем, вытряхнул в ночной
горшок и залил мочой. Он посмотрел, как они барахта¬
ются, довольный, свирепый, и ему сразу стало немного
легче. Он снова лег, задул свечу.
Зуд, почти немедленно, усилился; теперь уже на за¬
тылке. В отчаянии он снова зажег свет, встал, снял на
этот раз рубашку, чтобы внимательно осмотреть ворот.
Наконец ему удалось разглядеть, что вдоль шва бегают
еле заметные светло-красные точки, которые он и раз¬
давил о полотно, где от них остался кровавый след; про¬
тивные твари, такие малюсенькие, что не верилось, не¬
ужели это уже клопы; но вслед за тем, еще раз загля¬
нув под подушку, он обнаружил громадину: очевидно,
их мать; тогда, ободренный, возбужденный, почти что
311

увлеченный, он убрал подушку, снял простыни и начал
шарить методически. Теперь ему казалось, что он ви¬
дит их всюду, но в конечном счете изловил всего лишь
четырех, снова лег и час провел спокойно.
Потом жжение возобновилось. Он вновь отправился
на охоту, затем, выбившись из сил, покорился и заме¬
тил, что зуд если не чесаться, проходит в общем до¬
вольно быстро. На рассвете последние клопы, пресы-
тясь, отстали от него. Он спал глубоким сном, когда ко¬
ридорный пришел будить его к поезду.
В Тулоне настала очередь блох.
Должно быть, он нажил их в вагоне. Всю ночь он че¬
сался, ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Он чув¬
ствовал, как они бегают у него по ногам, щекочут бока,
вгоняют в жар. Так как кожа у него была нежная, от их
укусов вскакивали невероятные волдыри, которые он
еще больше будоражил, остервенело их расчесывая. Он
несколько раз зажигал свечу, вставал, снимал рубашку
и, не поймав ни одной, снова надевал; он едва успевал
их заметить; они от него удирали, и даже когда удава¬
лось их схватить, когда он считал их уже мертвыми,
расплющенными ногтем, они тотчас же раздувались
снова, выскакивали, чуть только он их отпускал, и пры¬
гали по-прежнему. Он с сожалением вспоминал кло¬
пов. Он был сам не свой, и треволнения этой бесплод¬
ной погони окончательно испортили ему сон.
И весь следующий день у него чесались ночные пры¬
щи, меж тем как новые позуживания давали знать, что
его не оставляют в покое. Непомерная жара еще более
ухудшила его самочувствие. Вагон был битком набит ра¬
бочими, которые пили, курили, плевали, рыгали и ели
колбасу, издававшую такой крепкий запах, что Флерис-
суара несколько раз едва не стошнило. Однако он толь¬
ко на границе решился переменить купе, боясь, чтобы
рабочие, видя, как он пересаживается, не подумали, что
они его стесняют; в купе, куда он перебрался, объеми¬
стая кормилица перепеленывала младенца. Все же он
сделал попытку соснуть, но ему мешала шляпа. Плоская
312

соломенная шляпа с черной лентой, штучка, называемая
«канотье». Когда Флериссуар оставлял ее в обычном по¬
ложении, твердые поля отстраняли голову от стенки; ес¬
ли же, желая прислониться, он надвигал шляпу на лоб,
стенка сталкивала ее вниз; когда, наоборот, он сдвигал
ее на затылок, то поля зажимались между стеной и за¬
тылком и «канотье» приподымалось у него над головой,
как клапан. В конце концов он снял шляпу и закутал го¬
лову шейным платком, который, чтобы защититься от
света, спустил на глаза. Во всяком случае, на ночь при¬
няты меры: утром он купил в Тулоне коробку персид¬
ского порошка и решил, хотя бы это обошлось ему и до¬
рого, остановиться на этот раз в одном из лучших оте¬
лей; потому что если он и сегодня не будет спать, то в
каком же телесном изнеможении прибудет он в Рим?
Первый же франкмасон сделает с ним все, что захочет.
В Генуе перед вокзалом ждали омнибусы дорогих
отелей; он направился прямо к одному из самых наряд¬
ных, не смущаясь чванным видом лакея, взявшего у не¬
го его жалкий чемодан; но Амедей не желал с ним рас¬
статься; он не дал поставить его на крышу омнибуса и
потребовал, чтобы его поместили тут же, рядом, на мяг¬
ком сиденье. В вестибюле отеля, услышав, что портье
говорит по-французски, он приободрился; разойдясь
вовсю, он не только спросил «очень хорошую комнату»,
но еще осведомился о цене тех, которые ему предлага¬
ли, решив, что меньше чем за двенадцать франков ему
ни одна не подойдет.
Комната за семнадцать франков, на которой он ос¬
тановился после того, как осмотрел их несколько, бы¬
ла просторная, чистая, в меру изящная; изголовьем к
стене стояла кровать, медная, опрятная, безусловно не¬
обитаемая, для которой порошок явился бы оскорбле¬
нием. В чем-то вроде огромного шкафа помещался
умывальник. Два больших окна выходили в сад. Аме¬
дей, склонившись в темноту, долго смотрел на темную
листву, давая теплому воздуху успокоить его возбужде¬
ние и склонить ко сну. Над кроватью с трех сторон ни¬
спадал вплотную, как туман, тюлевый полог; спереди
красивым изгибом его поддерживали тонкие шнурки.
313

Флериссуар узнал в пологе так называемую «кома¬
риную сетку», пользоваться которой он всегда считал
излишним.
Умывшись, он с наслаждением растянулся между
прохладных простынь. Окно он оставил открытым, не
настежь, конечно, потому что боялся простуда и воспа¬
ления глаз, но прикрыв одну створку так, чтобы на не¬
го не дуло; подсчитал расходы и помолился, потом по¬
гасил свет. (Освещение было электрическое, и, чтобы
потушить, надо было нажать кнопку выключателя.)
Флериссуар готов уже был уснуть, как вдруг тонень¬
кое гудение напомнило ему о непринятой мере предо¬
сторожности — не отворять окна, пока не погашен свет,
ибо свет привлекает комаров. Он вспомнил также, что
читал где-то благодарение Господу Богу, наделившему
это летучее насекомое особого рода музыкой, предуп¬
реждающей спящего, что он сейчас будет укушен. За¬
тем он опустил вокруг себя непроницаемый муслин.
«Насколько это все-таки лучше,— думал он, погружа¬
ясь в дремоту,— чем эти пирамидки из сухих трав, ко¬
торые под именем «фцдибусов» продает папаша Блафа-
фас; их зажигают на металлическом блюдце; они горят,
распространяя густой наркотический дым; но прежде
чем очумеют комары, от них успевает наполовину за¬
дохнуться спящий. Фидибусы! Какое смешное назва¬
ние! Фидибусы...» Он уже засыпал, как вдруг — острый
укус в левую ноздрю. Он поднял руку; и пока тихонько
ошупывал болезненно набухающее место, укус в руку.
А у самого уха — насмешливое жужжание... Какой
ужас! Он запер врага в крепостных стенах. Амедей по¬
тянулся к выключателю и зажег свет.
Да! Комар сцдел тут, высоко на сетке. Будучи ско¬
рее дальнозорок, Амедей видел его очень хорошо, тон¬
кого до нелепости, раскорячившего четыре лапы, а зад¬
нюю пару, длинную и словно завитую, откинувшего на¬
зад нахал! Амедей встал на кровати во весь рост. Но
как раздавить насекомое о зыбкую, воздушную ткань?
Будь что будет! Он хлопнул ладонью так сильно и стре-
314

мительно, что ему показалось, будто он разодрал сетку.
Комар, наверное, попался: Амедей стал искать глазами
труп, ничего не нашел, зато почувствовал новый
укус —т в икру.
Тогда, чтобы хоть укрыть, насколько возможно,'
свою особу, он снова лег и пролежал с четверть часа,
оторопев, не решаясь погасить свет. Затем, не слыша и
не видя больше врага, успокоился и погасил. И тотчас
же музыка возобновилась.
Тогда он высунул руку, держа ладонь возле лица, и
время от времени, когда чувствовал, что комар уселся
как следует ему на лоб или на щеку, задавал себе звон¬
кую оплеуху. Но немедленно вслед за тем снова слы¬
шал песню насекомого.
После чего решил закутать голову платком, что
весьма стеснило свободу его дыхания и не помешало
ему быть укушенным в подбородок.
Затем комар, должно быть пресытясь, утих; по край¬
ней мере Амедей, покоренный дремотой, перестал его
слышать; он снял платок и уснул тревожным сном; во
сне он почесывался. Наутро его нос, от природы орли¬
ный, напоминал нос пьяницы; прыщ на икре вздулся,
как чирей, а прыщ на подбородке принял вулканиче¬
ский облик, на что он и попросил парикмахера обратить
должное внимание, когда, перед отъездом из Генуи, по¬
шел побриться, дабы в приличном виде явиться в Рим.
II
В Риме, торча перед вокзалом с чемоданом в руке,
такой усталый, растерянный и недоуменный, что не
знал, на что решиться, и мог только отклонять предло¬
жения отельных портье, Флериссуар, по счастью, напал
на носильщика, который говорил по-французски. Бати¬
стен был юный марселец, почти безусый, с живыми
глазами; признав во Флериссуаре земляка, он взялся
его проводить и снести чемодан.
В дороге Флериссуар усердно изучал свой Бедекер.
Нечто вроде инстинкта, предчувствия или внутреннего
315

голоса почти сразу же отвратило его благочестивые за¬
боты от Ватикана и сосредоточило их на замке Свято¬
го Ангела, некогда Мавзолея Адриана, на сей знамени¬
той тюрьме, когда-то укрывавшей в своих тайниках не¬
мало прославленных узников и соединенной, как гово¬
рят, подземным ходом с Ватиканом.
Он рассматривал план. «Вот где надо бы поселить¬
ся»,— решил он, тыкая пальцем в набережную Торди-
нона, напротив замка Святого Ангела. И, по знамена¬
тельному стечению обстоятельств, как раз туда его и
намеревался увлечь Батистен; правда, не на самую на¬
бережную, которая, собственно говоря, была обыкно¬
венная береговая дорога, но тут же поблизости, на Виа
деи Веккьерелли, то есть «улицу старичков», третью —
считая от понте Умберто,— упирающуюся в насыпь; там
он знал спокойный дом (из окон четвертого этажа, ес¬
ли чуть высунуться, можно уввдеть Мавзолей), где
очень любезные дамы говорят на всевозможных язы¬
ках и одна даже по-французски.
—	Если вы устали, можно взять извозчика; это дале¬
ко... Да, сегодня посвежело; прошел дождь; с дороги по¬
лезно пройтись... Нет, чемодан не очень тяжелый, доне¬
су... Первый раз в Риме?! Вы, может, из Тулузы?.. Нет,
из По? Я должен бы догадаться по выговору.
Так они шли, беседуя. Они направились по Виа Ви-
минале; потом по Виа Агостино Депретис, ведущей от
Виминале к Пинчо; потом по Виа Национале дошли до
Корсо и пересекли ее; далее углубились в лабиринт бе¬
зымянных переулков. Чемодан был настолько не тяже¬
лый, что носилыцик шагал огромными шагами, и Фле¬
риссуар с большим трудом поспевал за ним. Он семе¬
нил позади Батистена, изнывая от усталости и тая от
жары.
—	Вот мы и пришли,— сказал наконец Батистен,
когда Амедей уже готов был взмолиться о пощаде.
Улица или, вернее, переулок деи Веккьерелли был
такой узкий и темный, что Флериссуар боялся в него
вступить. Между тем Батистен свернул во второй дом
направо, до двери которого от угла набережной было
всего лишь несколько метров; в ту же минуту Флерис-
316

суар увидел, что из нее выходит берсальер; изящный
мундир, на который он уже обратил внимание на грани¬
це, успокоил его; армии он доверял. Он подошел бли¬
же. На пороге показалась дама, по-видимому хозяйка
гостиницы, и приветливо улыбнулась. Она была в чер¬
ном атласном переднике, в браслетах, с голубой тафтя¬
ной лентой вокруг шеи; ее черные, как смоль, волосы,
взбитые в высокую прическу, поддерживал огромный
черепаховый гребень.
—Твой чемодан снесли в четвертый этаж,— сказа¬
ла она Амедею, который в этом обращении на «ты» уви¬
дел итальянский обычай или же плохое знание фран¬
цузского языка.
—	Grazia! — ответил он, тоже улыбаясь.— Grazia!
(это значило «мерси»), единственное слово по-итальян-
ски, которое, выражая благодарность даме, он хотел ра¬
ди вежливости употребить в женском роде *.
Он начал взбираться наверх, переводя дух и набира¬
ясь храбрости на каждой площадке, потому что был со¬
всем разбит, а грязная лестница окончательно поверг¬
ла его в уныние. Площадки следовали одна за другой
через каждые десять ступенек; лестница нерешитель¬
но, коленами, в три приема подымалась от этажа к эта¬
жу. К потолку первой площадки, прямо против входа,
была подвешена клетка с чижиком, которую можно
было видеть с улицы. На вторую площадку шелудивая
кошка затащила рыбью шелуху и собиралась ее съесть.
На третью площадку выходило отхожее место, и от¬
крытая настежь дверь позволяла видеть, рядом с сиде¬
нием, высокий глиняный горшок с торчащей из него
щеткой; на этой площадке Амедей не стал задержи¬
ваться.
Во втором этаже, где коптела керосиновая лампа,
была большая стеклянная дверь с полустертой над¬
писью: «Salone»; в самой комнате было темно: сквозь
стекло Амедей мог только различить, на противополож¬
ной стене, зеркало в золоченой раме.
Он был'на пути к седьмой площадке, как вдруг еще
*	Принято говорить grazie (мн. ч.). (Примеч. пер.)
317

один военный, на этот раз артиллерист, вышел из ком¬
наты третьего этажа и стал стремительно спускаться по
лестнице, причем задел его и, весело бормоча какое-то
извинение по-итальянски, пошел дальше, предваритель¬
но восстановив его в равновесии, ибо Флериссуар был
похож на пьяного и от усталости едва держался на но¬
гах. Успокоенный первым мундиром, он был скорее
встревожен вторым.
«С этими военными, будет, пожалуй, шумно,— поду¬
мал он.— Хорошо, что моя комната на четвертом эта¬
же; пусть уж лучше они будут внизу».
Не успел он миновать третий этаж, как какая-то
женщина в распахнутом пеньюаре, с распущенными во¬
лосами выбежала из коридора, окликая его.
«Она приняла меня за кого-то другого»,— решил
он и поспешил наверх, стараясь не глядеть на нее, что¬
бы не смущать даму тем, что застал ее не совсем оде¬
той.
До четвертого этажа он добрался чуть дыша и здесь
увидел Батистена; он болтал по-итальянски с женщиной
неопределенного возраста, которая Амедею удивитель¬
но напоминала, хоть была и не такой толстой, кухарку
Блафафасов.
—	Ваш чемодан в шестнадцатом номере, третья
дверь. Не споткнитесь о ведро в коридоре.
—Я выставила его, потому что оно течет,— поясни¬
ла женщина по-французски.
Дверь шестнадцатого номера была открыта; на сто¬
ле горела свеча, озаряя комнату и бросая слабый отсвет
в коридор, где, около двери шестнадцатого номера вок¬
руг жестяного ведра на полу поблескивала лужа, через
которую Флериссуар и перешагнул. От нее исходил ед¬
кий запах. Чемодан возвышался на виду, на стуле. Очу¬
тившись в душной комнате, Амедей почувствовал, что
у него кружится голова, и, бросив на кровать зонт, плед
и шляпу, опустился в кресло. Он обливался потом, он
боялся, что ему станет дурно.
—	Вот мадам Каролй, та самая, которая говорит по-
французски,— сказал Батистен.
Оба они вошли в комнату.
318

—	Откройте окно,— вздохнул Флериссуар, не в си¬
лах встать.
—	Боже мой, как ему жарко! — лепетала мадам Ка¬
рола, отирая его бледное и потное лицо надушенным
платочком, который она вынула из корсажа.
—	Мы его пододвинем к окну.
И, приподняв вдвоем кресло, в котором покорно по¬
качивался почти лишенный чувств Амедей, они дали
ему возможность вдыхать вместо коридорного смрада
разнообразное зловоние улицы. Все же прохлада его
оживила. Пошарив в жилетном кармане, он извлек
скрученную бумажку в пять лир, приготовленную для
Батистена.
—	Я вам очень благодарен. Теперь оставьте меня.
Носилыцик вышел.
—ТЫ напрасно дал ему так много,— заметила Ка¬
рола.
Амедей не сомневался больше, что это обращение
на «ты» — итальянский обычай; он мечтал лишь о том,
чтобы лечь; Карола как будто вовсе и не собиралась
уходить; тогда вежливость взяла верх, и он вступил в
беседу.
—	Вы говорите по-французски, как француженка.
—	Это неудивительно, я из Парижа. А вы?
—	С юга.
—Я так и думала. Увидев вас, я решила: это, вероят¬
но, провинциал. Вы первый раз в Италии?
—	Первый.
—	Приехали по делам?
—Да.
—	Красивый город Рим. Есть что посмотреть.
—Да... Но сегодня я немного устал,— сказал он, на¬
бравшись смелости, и, словно извиняясь: — Я уже три
дня в дороге.
—	Сюда долго ехать.
—	И три н&чи не спал.
При этих словах мадам Карола, с внезапной италь¬
янской фамильярностью, к которой Флериссуар все
еще не мог привыкнуть, ущипнула его за подбородок.
—	Шалун! — сказала она.
319

Этот жест окрасил легким румянцем лицо Амедея,
который, желая сразу же устранить обидные подозре¬
ния, начал пространно рассказывать о блохах, клопах и
комарах.
—	Здесь ничего такого не будет. Ты видишь, как
здесь чисто.
—Да, надеюсь, что буду спать хорошо.
Но она все не уходила. Он с трудом поднялся с крес¬
ла, поднес руку к нижним пуговицам жилета и нереши¬
тельно заявил:
—	Мне кажется, я прилягу.
Мадам Карола поняла смущение Флериссуара:
—Я вижу, ты хочешь, чтобы я ненадолго вышла,—
тактично предложила она.
Как только она ушла, Флериссуар запер дверь на
ключ, достал из чемодана ночную рубашку и лег. Но,
очевидно, язычок замка не срабатывал, потому что не
успел Амедей задуть свечу, как голова Каролы появи¬
лась в полуоткрытой двери, позади кровати, рядом с
кроватью, улыбаясь...
Час спустя, когда он опомнился, Карола лежала об¬
наженной в его объятиях.
Он высвободил из-под нее затекшую левую руку,
отодвинулся. Она спала. Слабый свет, доходивший из
переулка, заливал комнату, .и слышно было только ров¬
ное дыхание этой женщины. Тогда Амедей Флериссуар,
который ощущал во всем теле и в душе какую-то нео-
. бычайную истому, выпростал из-под одеяла свои тощие
ноги и, сев на край постели, заплакал.
Как недавно пот, так теперь слезы орошали его ли¬
цо и смешивались с вагонной пылью; они текли без¬
звучно, безостановочно, тихой струей, из глубины,
словно из потаенного источника. Он думал об Арнике,
о Блафафасе, увы! О, если бы они видели! Теперь он ни
за что не решится вернуться к ним... Он думал также о
своем высоком посланничестве, отныне опороченном;
он стенал вполголоса:
—	Кончено! Я не достоин больше... Да, кончено! Все
кончено!
Странный звук его вздохов разбудил Каролу. Те¬
320

перь, стоя на коленях около кровати, он бил себя ку¬
лаками в тщедушную Грудь, и изумленная Карола
слушала, как он, лязгая зубами, сквозь рыдания твер¬
дит:
—	Спасайся, кто может! Церковь рушится...
Наконец, не выдержав, она спросила:
—Да что с тобой, старичок? Или ты рехнулся?
Он обернулся к ней:
—Я вас прошу, мадам Карола, оставьте меня... Мне
необходимо остаться одному. Мы увидимся завтра ут¬
ром.
Затем, так как в конце концов он винил только са¬
мого себя, он тихонько поцеловал ее в плечо:
—Ах, вы не знаете, как ужасно то, что мы натвори¬
ли. Нет, нет! Не знаете. Вам никогда этого не понять.
III
Под пышным титулом «Крестовый поход во имя ос¬
вобождения папы» мошенническое предприятие по¬
крыло своими темными разветвлениями целый ряд де¬
партаментов Франции; Протос, вирмонтальский лжека-
ноник, был не единственным его агентом, равно как и
графиня де Сен-При не единственной его жертвой. И не
все жертвы оказывались в равной степени податливы,
хотя бы даже агенты и проявляли одинаковое искусст¬
во. Сам Протос, школьный товарищ Лафкадио, должен
был после работы держать ухо востро; он жил в вечном
страхе, как бы духовенство, настоящее, не узнало об
этом деле, и на то, чтобы обеспечить свой тыл, он тра¬
тил не меньше изобретательности, чем на продвижение
вперед; но он был разнообразен и к тому же имел ве¬
ликолепных сотрудников; во всей поголовно шайке
(она называлась «Тысяченожкой») царили изумитель¬
ное единодушие и дисциплина.
Извещенный в тот же вечер Батистеном о прибытии
иностранца и изрядно обеспокоенный тем, что тот ока¬
зался приезжим из По, Протос наутро, в семь часов,
явился к Кароле. Та еще спала.
321

Сведения, которые он от нее получил, сбивчивый
рассказ о событиях ночи, сокрушении «паломника»
(так она прозвала Амедея), его уверениях и слезах не
оставляли сомнений. Было очевидно, что проповедь в
По принесла плоды, но не совсем такие, на какие мог
рассчитывать Протос; надо было не спускать глаз с это¬
го простоватого крестоносца, который своей неуклю¬
жестью мог выдать то, чего не следует...
—	Ну, пусти меня,— вдруг приказал он Кароле.
Эта фраза могла показаться странной, потому что
Карола лежала в постели; но странностями Протос не
смущался. Он поставил одно колено на кровать, дру¬
гим перешагнул через лежащую и сделал такой лов¬
кий пируэт, что, слегка оттолкнув кровать, очутился
вдруг между ней и стеной. Для Каролы такой прием
не был, по-видимому, новостью, потому что она спро¬
сила только:
—	Что ты намерен делать?
—	Переодеться священником,— так же просто отве¬
чал Протос.
—Ты выйдешь этим ходом?
—Да,— заметил Протос,— пожалуй, так будет лучше.
С этими словами он нагнулся и нажал кнопку потай¬
ной двери, скрытой в стенной обшивке почти у пола;
кровать полностью скрывала ее. Когда он пролезал в
дверь, Карола схватила его за плечо.
—	Послушай,— сказала она серьезным тоном,—
этого не смей обижать.
—Да я ж говорю тебе, что только переоденусь свя¬
щенником!
Едва он исчез, Карола встала и начала одеваться.
Я не знаю, как, собственно, оценивать Каролу Вени-
текуа. Это ее восклицание заставляет меня думать, что
ее сердце еще не совсем испорчено. Так иногда, на са¬
мом дне, вдруг обнаруживается странная нежность чув¬
ства, подобно тому, как посреди навозной кучи выра¬
стает голубой цветок. Послушная и преданная по при¬
роде, Карола, как это часто бывает у женщин, нужда¬
лась в руководителе. Покинутая Лафкадио, она тотчас
же бросилась на поиски своего первого возлюбленного
322

Протоса, с досады, назло, из мести. Ей снова пришлось
пережить тяжелые дни: Протос, как только она его ра¬
зыскала, снова превратил ее в свою вещь. Ибо Протос
любил власть.
Другой человек мог бы поднять, спасти эту женщи¬
ну. Но этого, во-первых, надо было захотеть. А Протос,
наоборот, словно нарочно старался принизить Каролу.
Мы видели, каких постыдных услуг требовал от нее
этот бандит; правда, могло казаться, что она не особен¬
но этому и противится; но, когда человеческая душа
восстает против своей позорной судьбы, она иной раз
и сама не замечает своих первых порывов; лишь лю¬
бовь помогает вырваться тайному возмущению. Или
Карола влюбилась в Амедея? Такое предположение
было бы слишком смело, однако, прикоснувшись к
этой чистоте, ее испорченность смутилась; и восклица¬
ние, которое я привел, несомненно, вырвалось из ее
сердца.
Протос вернулся. Он не переоделся. Держал в руке
кипу платья, которую и положил на стул.
—	Ну, что же ты? — спросила она.
—Я передумал. Сначала схожу на почту и посмот¬
рю его корреспонденцию. Я переоденусь в полдень. Дай
мне зеркало.
Он подошел к окну и, склонившись над своим от¬
ражением, прилепил темно-русые усики, подстрижен¬
ные вровень с губой, чуть светлее, чем собственные
волосы.
—	Позови Батистена.
Карола кончала туалет. Она потянула за шнурок у
двери.
—Я тебе говорил, что не желаю, чтобы ты носила
эти запонки. Ты обращаешь на себя внимание.
—Ты же знаешь, кто их мне подарил.
—	Вот именно.
—Уж не ревнуешь ли ты?
—Дура!
В эту минуту Батистен постучался и вошел.
—	Вот, постарайся-ка быть поумнее,— обратился к
нему Протос, указывая на стуле куртку, воротничок и
323

галстук, которые принес из тайника.—Ты будешь сопро¬
вождать своего клиента по городу. Я перехвачу его у те¬
бя только вечером. А до тех пор не теряй его из виду.
Исповедоваться Амедей пошел к Сан-Луиджи де
Франчези, а не в собор Святого Петра, который подав¬
лял его своим величием. Вел его Батистен, который по¬
том проводил его на дочту. Как следовало ожидать, у
«Тысяченожки» и там были сообщники. По карточке,
прикрепленной к чемодану, Батистен узнал, как Фле-
риссуара зовут, и сообщил об этом Протосу; тот без вся¬
ких затруднений получил от услужливого чиновника
письмо Арники и без всякого стеснения таковое прочел.
—	Странно! — воскликнул Флериссуар, когда часом
позже явился за корреспонденцией.— Странно! Похо¬
же, что письмо было вскрыто.
—	Здесь это часть случается,— флегматически за¬
метил Батистен.
К счастью, предусмотрительная Арника позволяла
себе лишь весьма осторожные намеки. Письмо было,
впрочем, совсем короткое; в нем просто содержался со¬
вет, следуя указаниям аббата Мюра, съездить в Неаполь
к кардиналу Сан-Феличе из ордена святого Бенедикта
«прежде, чем что бы то ни было предпринимать». Бо¬
лее неопределенных и, следовательно, менее компро¬
метирующих выражений нельзя было и придумать
IV
Перед Мавзолеем Адриана, так же называемым
замком Святого Ангела, Флериссуар испытал горькое
разочарование. Это огромное строение возвышалось
посреди внутреннего двора, закрытого для посторон¬
них, куда путешественники допускались только по би¬
летам. Было даже оговорено, что их должен сопровож¬
дать сторож...
Разумеется, эти чрезвычайные меры предосторож¬
ности только подтверждали подозрения Амедея; в то
324

же время они позволяли ему оценить всю безумную
трудность задуманного. И Флериссуар, отделавшись на¬
конец от Батистена, бродил по набережной, почти без¬
людной в этот предвечерний час, вдоль стены, преграж¬
дающей доступ к замку. Он расхаживал взад и вперед
перед подъемным мостом у ворот, мрачный и унылый,
потом отходил к самому берегу Тибра и старался по¬
верх ограды увидеть хоть что-нибудь.
До сих пор он не обращал внимания на некоего свя¬
щенника (в РЪше их великое множество!), который, си¬
дя неподалеку на скамье, казался погруженным в мо¬
литвенник, но на самом деле давно уже наблюдал за.
ним. Почтенный пастырь носил длинные густые сереб¬
ряные волосы, а его юный и свежий цвет лица, признак
чистой жизни, являл резкую противоположность этому
достоянию старости. Уже по одному лицу можно было
догадаться, что это священник, а по какой-то особой
приятности видно было, что это священник-француз.
Когда Флериссуар в третий раз проходил мимо скамьи,
аббат вдруг встал, подошел к нему и рыдающим голо¬
сом воскликнул:
—	Как! Не я один! Как! Вы тоже его ищете!
При этих словах он закрыл лицо руками и дал волю
долго сдерживаемым рыданиям. Потом вдруг, овладев
собой, зашептал:
—	Неосторожный человек! Утри свои слезы! Пода¬
ви вздохи!..'
—	Пойдемте отсюда,— схватил он Амедея за ру¬
ку,— за нами следят. Мое невольное волнение уже за¬
метили.
Амедей поспешил за ним, недоумевая.
—	Но как,— вымолвил он наконец.— Как вы могли
догадаться, зачем я здесь?
—Дай-то бог, чтобы мне одному дано было это за¬
метить! Но ваше беспокойство, печальный взгляд, ко¬
торым вы опирали эти места, разве могли укрыться от
человека, что вот уже три недели проводит здесь дни
и ночи? Увы! Едва я вас увидел, какое-то вещее чувст¬
во, какое-то внушение свыше открыло мне, что нас с
вами объединяет братская... Осторожно! Кто-то идет.
325

Ради всего святого, притворитесь совершенно безза¬
ботным.
Навстречу им по набережной шел разносчик с ово¬
щами. Тотчас же, словно продолжая начатое, тем же го¬
лосом, но только оживленнее, он затараторил:
—	Вот почему эти «Вирджинии», столь ценимые не¬
которыми курильщиками, всегда прикуривают от све¬
чи, предварительно вытянув изнутри тонкую соломин¬
ку, которая служит для того, чтобы в сигаре получилась
узкая трубочка дан дыма. Если у «Вирджинии» плохая
тяга, ее лучше просто выбросить. Мне случалось ви¬
деть, как требовательные курильщики закуривали до
шести штук, прежде чем.найти сигару по вкусу...
И, когда встречный прошел мимо, спросил:
—	Вы видели, как он на нас смотрел? Надо было во
что бы то ни стало отвести ему глаза.
—	Как! — воскликнул оторопевший Флериссуар.—
Неужели и этот зеленщик из тех, кого мы должны ос¬
терегаться?
—Я не смею утверждать, но так я думаю. За окре¬
стностями этого замка особенная слежка, здесь все
время шмыгают агенты специальной полиции. Чтобы
не возбуждать подозрений, они наряжаются во что
угодно. Это такие ловкачи, не дай бог! А мы так про¬
стодушны, так доверчивы от природы! Если я вам ска¬
жу, что я чуть было не погубил все, не остерегшись
простого носильщика, которому в день приезда дал не¬
сти мой скромный багаж от вокзала до дома, где оста¬
новился! Он говорил по-французски, и хоть я с детства
свободно говорю по-итальянски... вы бы сами, навер¬
ное, испытали то же волнение, что овладело и мной,
услышав на чужбине родную речь... Так вот, этот но¬
сильщик...
—	Он тоже?
—Да. Я в этом почти убедился. К счастью, я ничего
ему не сказал.
—	Вы меня пугаете,— отвечал Флериссуар.— Я то¬
же, когда приехал, то есть вчера вечером, попал в руки
проводнику, которому доверил свой чемодан... Он гово¬
рил по-французски.
326

—	Боже правый! — в ужасе произнес священник.—
Уж не звали ли его Батистеном?
—	Батистеном, да! — простонал Амедей, чувствуя,
как у него подкашиваются ноги.
—	Несчастный! О чем вы с ним говорили? — свя¬
щенник сжал Амедею руку.
—Я и сам не помню, о чем.
—	Постарайтесь, постарайтесь! Вспомните ради все¬
го святого!
—	Нет, право же,— лепетал Амедей в страхе,— я,
кажется, ничего ему не сказал.
—	О чем он мог догадаться?
—Да; право же, ни о чем, уверяю вас. Но вы хоро¬
шо сделали, что предупредили меня.
—• В какую гостиницу он вас привел?
—Я остановился не в гостинице, я снял комнату в
частном доме.
—	Это безразлично. Где вы поселились?
—	На маленькой улочке, которую вы, наверное, не
знаете,— пробормотал Флериссуар в крайнем смуще¬
нии.— Я все равно там не останусь.
—	Будьте осторожны. Если вы поторопитесь съе¬
хать, могут подумать, что вы что-то заподозрили.
—Да, может быть, вы правы: мне лучше некоторое
время там пожить.
—	Но как я благодарен небу, что оно привело вас в
Рим именно сегодня! Еще день, и я бы вас не встретил!
Завтра, самое позднее, я должен ехать в Неаполь пови¬
даться с одним святым и влиятельным человеком, кото¬
рый втайне очень занят этим делом.
—	Это не кардинал Сан-Феличе? — спросил Флерис¬
суар, весь дрожа от волнения.
Священник в изумлении отступил на два шага.
—	Откуда вы это знаете?
Затем, подойдя ближе:
—	Впрочем, что же тут удивительного? В Неаполе
он один посвящен в нашу тайну.
—	Вы... близко с ним знакомы?
—	Знаком ли я с ним? Ах, дорогой мой, ведь это я
ему обязан... Да все равно. Вы собирались его повидать?
327

—	Разумеется, если это нужно.
—	Это прекраснейший...— он быстрым движением
смахнул слезу.— Вы, конечно, знаете, как его разыскать?
—Я думаю, мне всякий укажет. В Неаполе все его
знают.
—	Еще бы! Но вы же не собираетесь, ясное дело,
оповещать весь Неаполь о вашем приезде? Впрочем, не
может же быть, чтобы вам сообщили об его участии в...
том, что нам известно, и, быть может, даже дали к не¬
му какое-нибудь поручение, не предупредив вас в то же
время о том, как к нему подойти.
—	Вы меня извините,— робко произнес Флериссу¬
ар, которому Арника никаких таких указаний не дала.
—	Как! Вы, чего доброго, намеревались явиться к
нему просто так? Да еще, пожалуй, в архиепископский
дом? — Аббат расхохотался.— И без дальних слов от¬
крыться ему!
—Должен вам сознаться, что...
—	А знаете ли вы,— продолжал тот строгим голо¬
сом,— знаете ли вы, что по вашей милости его тоже
могли бы посадить в тюрьму?
У	него был такой недовольный вид, что Флериссуар
не решался ответить.
—Доверять сие исключительное дело таким легко¬
мысленным людям! — бормотал Протос; он потянул бы¬
ло из кармана четки, снова их спрятал, потом лихора¬
дочно перекрестился и обратился к своему спутнику: —
Да скажите же, кто вас, собственно, просил вмешивать¬
ся в это дело? Чьи предписания вы исполняете?
—	Простите меня, господин аббат,— смущенно отве¬
чал Флериссуар,— я ни от кого не получал предписаний;
я — бедная, тоскующая душа — пустился на поиски сам.
Эти смиренные слова, видимо, обезоружили аббата,
он протянул Флериссуару руку:
—Я был резок с вами... но веда нас окружают такие
опасности! — Он немного помолчал.— Вот что! Хотите,
поезжайте завтра со мной? Мы вместе повидаем моего
друга... Да, я осмеливаюсь называть его своим дру¬
гом,— воздев глаза к' небу, прибавил он проникновен¬
ным голосом.— Присядем на эту скамью. Я напишу за¬
328

писку, и мы оба ее подпишем, чтобы предупредить его
о нашем приезде. Если мы ее опустим до шести часов
(до восемнадцати, как здесь говорят), то он получит ее
завтра утром и около полудня сможет нас принять; мы
даже, наверное, у него позавтракаем.
Они сели. Протос достал из кармана записную
книжку и написал на чистом листке на глазах у расте¬
рянного Амедея:
«Старина...»
Видя изумление Амедея, он спокойно улыбнулся:
—	А как бы вы писали кардиналу, если б вам дать
волю?
И уже более дружественным тоном любезно пояс¬
нил Амедею:
—	Раз в неделю кардинал Сан-Феличе тайно покида¬
ет архиепископский дом, одетый простым аббатом, ста¬
новится капелланом Бардолотти, отправляется на скло¬
ны Вомеро и там, в скромной вилле, принимает немно¬
гих друзей и читает секретные письма, которые он под
этим вымышленным именем получает от посвященных.
Но и в этом простом наряде он не чувствует себя спо¬
койно; он не уверен, что письма, приходящие к нему по
почте, не вскрываются, и умоляет, чтобы в них не за¬
ключалось ничего, обращающего на себя внимание,
чтобы самый их тон ни в коем случае не позволял до¬
гадываться о его сане, ни в малейшей степени не дьшал
почтительностью.
Посвященный в заговор, теперь улыбался и Амедей.
—	«Старина...» Ну-с, что же мы ему напишем, это¬
му старине? — шутил аббат, поигрывая карандашом.—
Ага! «Я везу к тебе старого чудака» (Да, да! Бросьте, я
знаю, какой тут нужен тон!)». «Достань бутылку-дру-
гую фалернского, и завтра ты ее с тобой выдуем. Весе¬
ло будет». Вот. Подпишите и вы.
—	Мне, может быть, лучше не писать моего настоя¬
щего имени?'
—	Вам можно,— ответил Протос и рядом с именем
Амедея Флериссуара поставил «Cave» *.
*	Погреб, подвал, подземелье (фр.).
329

.— Ну и ну!
—	Как? Вас удивляет, что я подписываюсь «Cave»? У
вас в голове только подземелья Ватикана. Так знайте
же, любезнейший мосье Флериссуар: «cave» также ла¬
тинское слово и значит «берегись!».
Все это было произнесено таким высокомерным и
странным тоном, что у бедного Амедея по спине пробе¬
жали мурашки. Но то был лишь миг; аббат Каве снова
стал приветлив и, протягивая Флериссуару конверт с
надписанным на нем апокрифическим адресом карди¬
нала, спросил:
—	Не опустите ли вы сами его в ящик? Так будет
вернее; письма духовенства вскрываются. А теперь про¬
стимся; нам не следует больше быть вместе. Условимся
встретиться завтра утром в поезде, который идет в Не¬
аполь, в семь тридцать. В третьем классе. Разумеется, я
буду в другом костюме (еще бы!). Вы узрите меня про¬
стым калабрийским поселянином. (Это потому, что мне
не очень хотелось бы стричь волосы.) До свидания! До
свидания!
Он удалился, помахивая рукой.
—	Благословение небесам, которые даровали мне
встречу с этим достойным аббатом! — шептал Флерис¬
суар, возвращаясь домой.— Что бы я стал без него де¬
лать?
А Протос, уходя, бормотал:
—	Мы тебе покажем кардинала! Ведь без меня этот
осел и впрямь пошел бы к настоящему кардиналу!
V
Так как Флериссуар жаловался на крайнюю уста¬
лость, Карола на этот раз дозволила ему отоспаться, не¬
смотря на свое неравнодушие к нему и сострадательную
нежность, которая охватила ее, когда он признался в
своей неопытности в амурных делах,— дала спать спо¬
койно, насколько позволял невыносимый зуд в теле от
великого множества укусов, блошиных и комариных.
—Ты зря чешешься! — сказала она ему под утро.—
330

Ты только бередишь. Ах, как он у тебя воспален! —
слегка коснулась она прыща на подбородке. Затем, ког¬
да он собирался в путь: — Вот, возьми на память обо
мне.— И продела в манжеты «паломника» нелепые за¬
понки, которые Протос запретил ей носить. Амедей
обещал вернуться в тот же вечер или, самое позднее, на
следующий день.
—Дай мне слово, что ничем его не обидишь,— твер¬
дила Карола минуту спустя Протосу, который, уже пе¬
реряженный, пролезал сквозь потайную дверь; и, так
как он задержался, прячась, пока не уйдет Флериссуар,
ему пришлось взять до вокзала извозчика.
В новом наряде — плаще, коричневых штанах, сан¬
далиях, зашнурованных поверх синих чулок, с корот-
кой трубкой, в оранжевой шляпе с плоскими полями —
он, несомненно, гораздо меньше походил на священни¬
ка, нежели на истинного абруцдского разбойника. Фле¬
риссуар, прохаживаясь вдоль состава, не решался при¬
знать Протоса, но тот,, поравнявшись с ним, приложил
палец к губам, как святой великомученик Петр, он про¬
шел мимо, словно не замечая его, и скрылся в одном из
головных вагонов. Через минуту он снова показался в
окне, посмотрел в сторону Амедея, прищурил глаз и не¬
заметно поманил его рукой; когда тот собрался войти к
нему в купе, он шепнул:
—	Поглядите, нет ли кого рядом.
Никого не было.
—Я шел за вами по улице на расстоянии,— продол¬
жал Протос,— но не подходил, боясь, чтобы нас не за¬
метали.
—	Как же это я вас не видел? — спросил Флериссу¬
ар.—Я много раз оборачивался, именно чтобы убедить¬
ся, что за мной никто не следит. Вчерашний разговор с
вами вселил в меня тревогу! Мне всюду мерещатся
шпионы.
—	СожалСею, но это слишком заметно. По-вашему,
нужно оборачиваться каждые двадцать шагов?
—	Как? Разве в самом деле было похоже, что я...
—	Чего вы боитесь? УвЫ, вы боитесь! Ничто так не
компрометирует.
331

—	И, несмотря на это, я даже не заметил, что вы
идете следом!.. Но после нашего разговора каждый
встречный кажется мне подозрительным. Если на меня
смотрят, я волнуюсь, а не смотрят, то будто нарочно вид
делают, что не замечают. Я никогда раньше не отдавал
себе отчета, как редко чье-нибудь присутствие на ули¬
це может быть оправдано. На двенадцать человек не
найдется и четырех, профессия которых сразу бы уга¬
дывалась. Да, вот уж можно сказать: задали вы мне за¬
дачу! Знаете, для человека, про природе доверчивого,
как я, подозрительность — нелегкое дело: мне прихо¬
дится учиться...
—	Ничего, научитесь, и совсем скоро; вот увидите:
через некоторое время это входит в привычку. Увы!
Мне самому пришлось ее усвоить... Главное — казаться
веселым. Да, к вашему сведению: когда вам кажется,
что за вами следят, не оглядывайтесь: просто уроните
палку или зонт, смотря по погоде, или платок, и, накло¬
нившись, естественным движением, чтобы поднять, по¬
смотрите между ног, назад. Советую вам поупражнять¬
ся. Но скажите, как вы меня находите в этом костюме?
Я боюсь, не выглядывает ли кое-рткуда священник.
—	Будьте спокойны,— простосердечно отвечал Фле¬
риссуар,— никто, кроме меня, я уверен, не догадался бы,
кто вы такой.— И, сочувственно взирая на него, слепка
склонив голову: — Конечно, присматриваясь, я угады¬
ваю под вашим нарядом чго-что церковное, а под вашей
веселостью — скорбь, которая терзает нас обоих; но как
вы умеете владеть собой, чтобы до такой степени ее не
обнаруживать! Что касается меня, то мне еще порядоч¬
но придется поработать, я это вижу; ваши советы...
—	Какие у вас забавные запонки,— перебил его
Протос, которому смешно было увидеть у Флериссуара
запонки Каролы.
—	Это подарок,— сказал тот, краснея.
Стояла страшная жара. Протос посмотрел в окно.
—	Монте Кассино,— сказал он.— Видите там, на го¬
ре, знаменитый монастырь?
—Да, различаю,— рассеянно ответил Флериссуар.
—Я вижу, вы не очень-то чувствительны к видам.
332

—	Нет, как же, как же! — возразил Флериссуар.—
Чувствителен! Но как вы хотите, чтобы я чем-нибудь
интересовался, пока не кончилась моя тревога? Это как
в Риме с памятниками; я ничего не видел; мне ничего
не хотелось видеть.
—	Как я вас понимаю! — сказал Протос.— Я то¬
же — я вам уже говорил — с тех пор, как приехал в
Рим, все время провожу между Ватиканом и замком
Святого Ангела.
—	Это жаль. Но вы-то уже бывали в Риме.
Так беседовали наши путешественники.
В Казерте они вышли порознь — закусить и выпить.
—Так же и в Неаполе,— сказал Протос,— когда мы
будем подходить к его вилле, мы, если позволите, рас¬
станемся. Вы пойдете за мной в отдалении; так как мне
потребуется известное время, особенно если он окажет¬
ся не один, на то, чтобы объяснить ему, кто вы такой и
цель вашего посещения, то вы войдете через четверть
часа после меня.
—Я этим воспользуюсь, чтобы побриться. Сегодня
утром я не успел.
Они доехали в трамвае до пьяцца Данте.
—Теперь расстанемся,— сказал Протос.— Дорога
еще дальняя, но так будет лучше. Идите за мной в пяти¬
десяти шагах, и не смотрите на меня все время так,
словно вы боитесь меня потерять, и не оборачивайтесь
также, не то за нами начнут следить. Смотрите весело.
Он пошел вперед. Потупив глаза, за ним следовал
Флериссуар. Узкая улица круто подымалась в гору; сол¬
нце жгло; пот так и лил; толкались разгоряченные лю¬
ди, орали, размахивали руками, пели и оглушали Фле-
риссуара. Перед заводным органом плясали полуголые
ребятишки. По два сольдо билет — устраивалась лету¬
чая лотерея вокруг жирного, общипанного индюка, ко¬
торого высоко вздымал в руке какой-то скоморох; для
большей естественности Протос, проходя мимо, купил
билет и исчез в толпе; остановленный давкой, Флерис¬
суар подумал было, что и в самом деле его потерял, за¬
тем увидел, что тот, миновав толпу, идет уже дальше в
•гору, мелкими шагами, унося под мышкой индюка.
333

Наконец, дома пошли уже не сплошь, стали ниже,
толпа редела. Протос начал замедлять шаг. Он остано¬
вился возле цирюльни и, обернувшись к Флериссуару,
мигнул ему, затем, двадцатью шагами дальше, снова ос¬
тановился у низенькой двери и позвонил.
Витрина цирюльника была не особенно привлека¬
тельна, но у аббата Каве были, очевидно, какие-то осно¬
вания указать именно на эту лавочку; впрочем, Флерис¬
суару пришлось бы возвращаться далеко вспять, чтобы
найти другую, и притом едва ли более заманчивую, чем
эта. Дверь ввиду крайней жары была не заперта; занаве¬
ска из грубой кисеи задерживала мух и пропускала воз¬
дух; чтобы войти, надо было ее приподнять; он вошел.
Видимо, это был человек опытный, этот цирюльник,
который, намылив Амедею подбородок, осторожно уда¬
лил краешком салфетки пену и обнажил красный
прыщ, указанный ему боязливым клиентом. О истома!
Жаркий полусон этой тихой лавочки! Амедей, откинув
голову, полулежа в кожаном кресле, отдался неге. Ах,
хотя бы на миг забыть! Не думать о папе, о комарах, о
Кароле! Вообразить, что ты в По, возле Арники; вооб¬
разить, что ты еще где-нибудь; не знать, где ты... Он за¬
крывал глаза, потом, приоткрывая их, видел, словно во
сне, напротив, на стене, женщину с распущенными во¬
лосами, выходящую из неаполитанского моря и вынося¬
щую из волн вместе со сладостным ощущением прохла¬
ды ослепительную склянку с составом для укрепления
волос. Под этим плакатом виднелись еще склянки, вы¬
строенные на мраморной доске рядом со столбиком
фиксатуара, пуховкой, зубоврачебными щипцами, гре¬
бенкой, ланцетом, банкой помады, сосудом, где лениво
плавало несколько пиявок, другим сосудом, содержав¬
шим ленту солитера, и третьим, без крышки, с каким-
то студенистым веществом и с приклеенной к прозрач¬
ному стеклу этикеткой, на которой причудливыми про¬
писными буквами значилось:
ANTISEPTIC
Теперь цирюльник, чтобы придать совершенство
своей работе, снова покрывал уже выбритое лицо жир¬
334

ной пеной и лезвием новой бритвы, оправленной о
влажную ладонь, наводил лоск. Амедей забыл о том,
что его ждут; забыл о том, что ему надо идти; засыпал...
В эту минуту громогласный сицилианец вошел в лавоч¬
ку, нарушив тишину, а цирюльник, вступив в беседу, на¬
чал брить уже рассеянной рукой и широким взмахом
лезвия — раз! — сковырнул прыщ.
Амедей вскрикнул, поднял руку к ссадине, на кото¬
рой выступила капля крови.
—	Niente! Niente! * — сказал цирюльник, останавли¬
вая его руку, затем, щедро захватив из выдвижного
ящика пожелтелой ваты, обмакнул ее в Antiseptic и при¬
ложил к больному месту.
Уже не думая о том, оборачиваются ли на него про¬
хожие,— куда побежал Амедей, спускаясь к городу?
Первому же аптекарю, которого он находит, он показы¬
вает свое увечье. Специалист улыбается, зеленоватый
старик, нездорового вида; достает из коробки неболь¬
шой круглый пластырь, проводит по нему широким
языком и...
Выскочив из аптеки, Флериссуар плюнул от отвра¬
щения, сорвал липкий пластырь и, сжав двумя пальца¬
ми свой прыщ, выдавил из него как можно больше кро¬
ви. Затем, смочив носовой платок слюной, на этот раз
своей собственной, стал тереть. Потом, взглянув на ча¬
сы, ужаснулся, бросился в гору бегом и прибежал к две¬
ри кардинала, в поту, задыхаясь, испачканный кровью,
весь красный, с опозданием на четверть часа.
VI
Протос вышел ему навстречу, приложив палец к гу¬
бам.
—	Мы не одни,— быстро заговорил он.— При слу¬
гах — величайшая осторожность; они все говорят по-
французски; ни слова, ни жеста, по которым они могли
бы о чем-нибудь догадаться; и не вздумайте ляпнуть
*	Ничего! Ничего! (ит.)
335

ему кардинала, чего доброго: вы в гостях у Чиро Бар-
долотти, капеллана. Я тоже не «аббат Каве», а просто
«Каве». Поняли? — И вдруг, меняя тон, очень громко и
хлопая его по плечу: — А вот и он! Вот и Амедей! Ну,
братец, нечего сказать, и брился же ты! Еще немного,
и, per Вассо *, мы сели бы за стол без тебя. Индюк на
вертеле уже зарделся, как солнце на закате.— Затем,
шепотом: — Ах, если бы вы знали, как мне тягостно
притворяться! У меня душа болит...— Затем, во весь го¬
лос: — Что я вижу? Тебя порезали! У тебя идет кровь!
Дорино! Сбегай в сарай; принеси паутину: это лучшее
средство при порезах...
Так, балаганя, он подталкивал Флериссуара через
вестибюль к внутреннему саду с террасой, где в бесед¬
ке был Приготовлен завтрак.
—	Мой милый Бардолотти, позвольте вам предста¬
вить моего кузена, мсье де ла Флериссуара, того само¬
го молодчика, о котором я вам говорил.
—	Милости просим, дорогой гость,— сказал Бардо¬
лотти с приветственным жестом, но не вставая с крес¬
ла, в котором он сидел; затем, показывая на свои босые
ноги, опущенные в лохань с прозрачной водой: — Нож¬
ная ванна возбуждает аппетит и оттягивает кровь от го¬
ловы.
Это был забавный толстенький человечек с гладким
лицом, по которому нельзя было судить ни о возрасте,
ни о поле. Он был одет в альпага; ничто в его облике не
изобличало высокого сановника; надо было быть весьма
прозорливым или же заранее предупрежденным, как
Флериссуар, чтобы различить под его веселой внешно¬
стью неуловимое кардинальское благолепие. Он сидел,
облокотясь боком о стол, и небрежно обмахивался чем-
то вроде островерхой шляпы, сделанной из газеты.
—Ах, до чего я тронут!.. Ах, какой прелестный
сад,— лепетал Флериссуар, стесняясь говорить, стесня¬
ясь и молчать.
—Довольно мокнуть! — крикнул кардинал.— Эй,
убрать эту посудину! Ассунта!
*	Клянусь Вакхом (ит.).
336

Молоденькая служанка, приветливая и дородная,
прибежала, взяла лохань и пошла опорожнить ее над
клумбой; ее груди, выступив из корсета, дрожали под
тканью блузки; она смеялась и мешкала рядом с Прото-
сом, и Флериссуара смущала яркость ее голых рук. До¬
рино принес бутыли и поставил на стол. Солнце резви¬
лось сквозь виноградную сень, щекоча неровным све¬
том блюда на непокрытом столе.
—	Здесь г— без церемоний,— сказал Бардолотти и
надел на голову газету.— Вы меня понимаете, дорогой
гость?
Повелительным голосом, отчеканивая каждый слог
и ударяя кулаком по столу, аббат Каве подтвердил:
—	Здесь без церемоний.
Флериссуар многозначительно подмигнул. Пони¬
мает ли он! Еще бы, ему можно и не напоминать; но
он тщетно подыскивал какую-нибудь фразу, которая
ничего бы не значила и в то же время все бы выра¬
жала.
—	Говорите! Говорите! — шепнул ему Протос.— Ос¬
трите, они отлично понимают по-французски.
—	Нуте-с! Садитесь! — сказал Чиро.— Дорогой Ка¬
ве, всПорите-ка живот этому арбузу и нарежьте нам ту¬
рецких полумесяцев. Или вы из тех, мсье де ла Флерис¬
суар, кто предпочитает претенциозные северные дыни,
сахарные, прескоты, канталупы и как их там еще на¬
шим сочным итальянским дыням?
—	Ни одна не сравнится с этой, я уверен; но разре¬
шите мне воздержаться: у меня немнрго сосет под ло¬
жечкой,— отвечал Амедей, которого мутило от отвра¬
щения при воспоминании об аптекаре.
—Тогда хоть винных ягод! Дорино только что на¬
рвал.
—	Извините меня, тоже нет!
—Так нельзя! Нельзя! Да острите же! — шепнул
ему на ухо Щютос; затем вслух: — Всполоснем ему ло¬
жечку вином и очистим ее для индейки. Ассунта, налей
нашему любезному гостю.
Амедею пришлось чокаться и пить сверх обычной
меры. При содействии жары и усталости у него скоро
337

начало мутиться в глазах. Он шутил уже с большей лег¬
костью. Протос заставил его петь; голос у него был жи¬
денький, но все пришли в восторг; Ассунта захотела его
поцеловать. Меж тем из глубины его терзаемой веры
подымалась невыразимая тоска;, он хохотал, чтобы не
расплакаться. Он поражался непринужденностью Каве,
его естественностью... Кому, кроме Флериссуара и кар¬
динала, могло бы прийти в голову, что он притворяет¬
ся? Впрочем, и Бардолотти по силе притворства, по са¬
мообладанию ни в чем не уступал аббату, смеялся, ру¬
коплескал и игриво подталкивал Дорино, пока Каве,
держа Ассунту в объятиях, зарывался губами в ее лицо,
и, когда Флериссуар, с разрывающимся сердцем, накло¬
няясь к аббату, прошептал:
—	Как вы должны страдать! — тот, за спиной у Ас-
сунты, взял его за руку и молча пожал ее ему, отвратив
лицо и возводя очи к небу.
Затем, внезапно выпрямившись, Каве хлопнул в ла¬
дони:
—	Эй, вы, оставьте нас одних! Нет, уберете потом.
Ступайте. Via! Via! *
Он пршел удостовериться, что Дорино и Ассунта не
подслушивают, и вернулся серьезным и озабоченным, а
кардинал, проведя рукой по лицу, сразу согнал с него
напускное мирское веселье.
—	Вы видите, мсье де ла Флериссуар, сын мой, вы
видите, до чего мы доведены! О, эта комедия! Эта по¬
зорная комедия!
—	Она нам делает ненавистной,— подхватил Про¬
тос,— самую безгрешную радость, самое чистое ве¬
селье.
—	Господь вам воздаст, бедный, дорогой аббат Ка¬
ве,— продолжал кардинал, обращаясь к Протосу.— Гос¬
подь вас вознаградит за то, что вы мне помогаете ис¬
пить эту чашу,— и в виде символа он залпом осушил
свой наполовину полный стакан, причем на лице его
изобразилось мучительное отвращение.
—	Как! — воскликнул Флериссуар, наклоняясь впе¬
*	Прочь! Прочь! (ит.)
338

ред.— Неужели даже в этом убежище и в этой чужой
одежде ваше преосвященство должны...
—	Сын мой, не называйте меня так.
—	Простите, между нами...
—Даже когда я один, я и то дрожу.
—	Разве вы не можете сами выбирать себе слуг?
—	Их для меня выбирают; и эти двое, которых виде¬
ли...
—Ах, если бы я ему рассказал,— перебил Протос,—
куда они сейчас же пойдут донести о каждом нашем
слове!
—	Неужели же архиепископ...
—Tin! Забудьте эти громкие слова! Вы нас приведе¬
те на виселицу. Помните, что вы беседуете с капелла¬
ном Чиро Бардолотти.
—Я в их руках,— простонал Чиро.
И Протос, наклонясь над столом, о который он об¬
локачивался, и оборачиваясь в сторону Чиро, сказал:
—А если я ему расскажу, что вас ни на час не ос¬
тавляют одного, ни днем, ни ночью!
—Да, в какой бы одежде я ни был,— продолжал
поддельный кардинал,— я никогда не могу быть уве¬
рен, что за мной не идет по пятам тайная полиция.
—	Как? В этом доме известно, кто вы такой?
—	Вы меня не понимаете,— сказал Протос.— Видит
бог, вы один из немногих, кто может похвастаться, что
усматривает какое бы то ни было сходство между кар¬
диналом Сан-Феличе и скромным Бардолотти. Но пой¬
мите вот что: у них разные враги! И в то время как кар¬
диналу в архиепископском доме приходится защищать¬
ся против франкмасонов,'за капелланом Бардолотти
следят...
—	Иезуиты! — исступленно выкликнул капеллан.
—Я ему об этом еще не говорил,— добавил Протос.
—	О, если еще и иезуиты против нас! — воскликнул
Флериссуар.—* Кто бы мог подумать? Иезуиты! Вы уве¬
рены в этом?
—	Вы поразмыслите и увидите, что это вполне есте¬
ственно. Поймите, что эта новая политика святейшего
престола, такая уступчивая, такая примирительная, не
339

может им не нравиться, и последние энциклики им на
руку. Им, может быть, и неизвестно, что папа, который
их обнародовал, не настоящий, но они были бы в отча¬
янии, если бы его заменили другим.
—	Если я вас правильно понимаю,— заметил Фле¬
риссуар,— иезуиты в этом деле являются союзниками
франкмасонов?
—	Откуда вы это взяли?
—	Но то, что мне сейчас сообщил мсье Бардолот-
ти...
—	Не приписывайте ему глупостей.
—	Извините меня, я плохо разбираюсь в политике.
—	Поэтому верьте тому, что вам говорят: налицо
две могущественные партии — Ложа и Братство Иису¬
сово; и поскольку мы, посвященные в тайну, не можем,
не разоблачая ее, обратиться за поддержкой ни к тем,
ни к другим — все они против нас.
—	А? Что вы об этом думаете? — спросил кардинал.
Флериссуар ничего уже не думал, он чувствовал се¬
бя совершенно подавленным.
—	Все против тебя! — воскликнул Протос.— Так
всегда бывает, когда обладаешь истиной.
—	Ах, как я был счастлив, когда ничего не знал! —
простонал Флериссуар.— Увы! теперь я уже никогда не
смогу не знать!..
—	Вам еще не все сказано,-"- пробормотал Протос,
дотрагиваясь до его плеча.— Приготовьтесь к самому
ужасному!..— Затем наклонившись к нему, зашеп¬
тал: — Несмотря на все предосторожности, о тайне про¬
ведали; есть проходимцы, которые ею пользуются, пу¬
тешествуют из дома в дом и, прикрываясь именем кре¬
стового похода, сбирают наши деньги.
—	Но ведь это ужасно!
—	Прибавьте к этому,— заметил Бардолотти,— что
таким образом они дискредитируют нас, вынуждают
еще больше хитрить и остерегаться.
—	Вот, прочтите-ка! — сказал Протос, протягивая
Флериссуару номер «La Croix».— Это позавчерашняя
газета. Вот вам простая заметка, которая достаточно
красноречива!
340

«Мы всячески предостерегаем верующих,— прочел
Флериссуар,— против проделок самозванных священ¬
ников и в особенности некоего лжеканоника, который
выдает себя за исполнителя тайной миссии и, злоупот¬
ребляя людской доверчивостью, вымогает деньги в
пользу предприятия, именуемого «Крестовый поход во
имя освобождения папы». Одно название этой затеи до¬
статочно свидетельствует об ее бессмысленности».
Флериссуар чувствовал, что под ним колеблется и
расступается земля.
—	Но кому же верить? А что, если я вам скажу, гос¬
пода, что, быть может, именно благодаря этому жули¬
ку,— я хочу сказать: этому лжеканонику,— сейчас с ва¬
ми и сижу!
Аббат Каве сосредоточенно взглянул на кардинала,
затем стукнул кулаком по столу.
—А ведь знаете, я так и думал! — воскликнул он.
—	Ия теперь склонен опасаться,— продолжал Фле¬
риссуар,— что та особа, через которую я узнал об этом
деле, сама была жертвой этого разбойника.
—Я бы этому не удивился,— заметал Протос.
—	Вы сами теперь видите,— сказал Бардолотти,—
легко ли наше положение, когда, с одной стороны, эти
проходимцы присваивают себе нашу роль, а с другой
стороны, полиция, желая их изловить, всегда может нас
принять за них.
—Другими словами,— простонал Флериссуар,— не
знаешь, как быть; я вижу кругом одни только опасно¬
сти.
—	Станете ли вы после этого удивляться,— сказал-
Бардолотти,— нашей преувеличенной осторожности?
—	И поймете ли вы,— добавил Протос,— что иной
раз мы идем на то, чтобы надеть на себя личину греха
и изображать потворство самым греховным удовольст¬
виям!
—Увы! — лепетал Флериссуар.— Вы-то хоть, по
крайней мере, ограничиваетесь личиной и притворяе¬
тесь грешными, чтобы скрыть свою добродетель. А я...
И так как винные пары смешивались у него с тума¬
341

ном печали, а пьяная отрыжка — со всхлипываниями,
то, склонившись в сторону Протоса, он сперва изрыг¬
нул завтрак, а затем сумбурно поведал о своем вечере
с Каролой и о конце своей невинности. Бардолотти и
аббат Каве насилу удерживались, чтобы не прыснуть со
смеху.
—	Ну и что же, сын мой, вы принесли покаяние? —
участливо спросил кардинал.
—	На следующее же утро.
—	Священник дал вам отпущение?
—	Слишком легко даже. Это-то меня и мучает... Но
мог ли я ему сознаться, что перед ним не просто палом¬
ник, открыть ему, что привело меня сюда?.. Нет, нет!
Теперь конец! Это высокое посланничество требовало
непорочного избранника. Я был как бы создан для не¬
го. Теперь — конец! Я пал!
Он сотрясался от рыданий и, колотя себя в грудь, по¬
вторял:
—Я больше не достоин! Я больше не достоин!..— И
затем продолжал нараспев: — О вы, которые мне вни¬
маете и видите мое отчаяние, судите меня, приговори¬
те меня, накажите меня!.. Скажите мне, какое необы¬
чайное покаяние очистит меня от этого необычайного
преступления? Какая кара?
Протос и Бардолотти переглядывались. Наконец
кардинал встал с места и похлопал Амедея по плечу:
—	Полно, полно, сын мой! Не надо же все-таки так
расстраиваться. Ну да, вы согрешили. Н©, черт возьми,
вы нам нужны по-прежнему... Вы совсем перепачка¬
лись; нате, возьмите салфетку, оботритесь!.. Но я пони¬
маю вашу скорбь, и, раз вы к нам обращаетесь, мы вам
поможем искупить вину... Вы не так делаете. Дайте, я
вам помогу...
—Ах, не трудитесь! Спасибо, спасибо,— говорил
Флериссуар, а Бардолотти, обтирая его, продолжал:
—Я понимаю ваши сомнения, и, уважая их, я вам
предложу для начала небольшую, скромную работу, ко¬
торая даст вам случай подняться и докажет вашу пре¬
данность.
—Я только этого и жду.
342

—	Скажите, дорогой аббат Каве, у вас с собой этот
чек?
Из внутреннего кармана своего плаща Протос до¬
стал бумажку.
—Так как мы окружены врагами,— продолжал кар¬
динал,— нам иной раз бывает трудно получать те как
бы пожертвования, которые нам по тайному побужде¬
нию посылают добрые люди. За нами следят и франк¬
масоны, и иезуиты, и полиция, и разбойники, и поэтому
неудобно, чтобы мы являлись с чеками и переводами
на почту или в банк, где нас могут узнать. Проходимцы,
о которых вам рассказывал сегодня аббат Каве, до та¬
кой степени дискредитировали всякого рода споры!
(Протос между тем нетерпеливо постукивал пальцами
по столу.) Словом, вот небольшой чек на шесть тысяч
франков, по которому я вас прошу, сын мой, получить
для нас деньги; он выдан на Коммерческий кредит в Ри¬
ме герцогиней Понте-Кавалло: хоть он и предназначен
для архиепископа, имя получателя ради осторожности
не проставлено, так что по нему может получить любой '
предьявитель; вы смело можете поставить на нем ваше
имя, оно ни в ком не возбудит сомнений. Смотрите, что¬
бы его у вас не украли, а также и... Что вы, дорогой аб¬
бат Каве? Вы словно чем-то взволнованы?
—	Продолжайте.
—А также и деньги, которые вы мне привезете че¬
рез... позвольте: вы возвращаетесь в Рим сегодня к но¬
чи; завтра вы можете выехать со скорым, который идет
в шесть часов вечера; в десять часов вы будете в Неа¬
поле, а я выйду вас встретить на перрон. Затем мы по¬
думаем о том, чтобы занять вас чем-нибудь более высо¬
ким... Нет, сын мой, не целуйте мне руку, вы же види¬
те, на ней нет перстня.
Он коснулся лба полупростершегося перед ним Аме¬
дея, которого Протос вслед за тем взял под локоть и
слегка потря£.
—	Ну-ка, выпейте глоток на дорожку. Я очень сожа¬
лею, что не могу проводить вас до Рима, но меня здесь
держат разные дела; оно и лучше, чтобы нас не видели
вместе. Прощайте. Поцелуемся, дорогой Флериссуар.
343

Храни вас господь! И благодарение ему за то, что он да¬
ровал встречу с вами.
Он проводил Флериссуара до порога и, прощаясь, го¬
ворил:
—	Ну, сударь мой, что вы скажете о кардинале? Раз¬
ве не больно видеть, до чего довели преследования
столь благородный ум!
Затем, вернувшись к самозванцу:
—	Болван! Нечего сказать, придумал тоже! Пору¬
чить чек простофиле, у которого даже паспорта нет и с
которого мне придется не спускать глаз!
Но Бардолотти, совсем уже засыпая, уронил голову
на стол, бормоча:
—	Надо же чем-нибудь занимать старичков.
Протос прошел в одну из комнат виллы снять парик
и крестьянское платье, вскоре он вернулся, помолодев
на тридцать лет, в образе приказчика или банковского
служащего, из самых мелких. Ему мало оставалось вре¬
мени до поезда, с которым должен был ехать также и
Флериссуар, а потому он ушел, не прощаясь с уснувшим
Бардолотти.
VII
В тот же вечер Флериссуар возвратился в Рим на
Виа'деи Веккьерелли. Он был крайне утомлен и упро¬
сил Каролу дать ему поспать.
Наутро, когда он проснулся, его прыщ на ошупь по¬
казался ему каким-то странным, он осмотрел его в зер¬
кало и убедился, что ссадина покрылась желтоватым
струпом; все это имело подозрительный вид. Услыхав
на площадке лестницы шаги Каролы, он позвал ее и по¬
просил взглянуть на болячку. Она подвела Флериссуа¬
ра к свету и сразу же заявила:
—	Это не то, что ты думаешь.
По правде говоря, Амедей и не думал вовсе, чтобы
это могло быть «то», но старания Каролы его успокоить
только встревожили его. Ведь раз она утверждает, что
это не «то», так, значит, это могло бы быть и «то». В
конце концов, уверена ли она, что это не так? А что это
344

может быть так, казалось ему вполне естественным;
ведь он же согрешил; он заслужил, чтобы это так и бы¬
ло. Так оно, должно быть, и есть. Мороз пробежал у не¬
го по коже.
—	Как это у тебя случилось? — спросила она.
Ах, что значила случайная причина — порез брит¬
вой или слюна аптекаря? Основную причину, ту, кото¬
рая привела его к этой каре, как ей открыть? Да и пой¬
мет ли она? Ей, наверное, покажется смешно... Она по¬
вторила вопрос.
—	Это парикмахер,— ответил он.
—Тебе бы следовало что-нибудь приложить.
Такая ее заботливость разогнала у него последние
сомнения; то, что она сказала сперва, было сказано
только для того, чтобы его успокоить: ему уже каза¬
лось, что его лицо и тело изъедены гнойниками, внушая
ужас Арнике; глаза его наполнились слезами.
—Так, по-твоему...
—Да нет же, цыпочка, нельзя же так пугаться; ты
мрачен, как похоронная процессия. Во-первых, если бы
это было «то», так об этом все равно еще рано было бы
судить.
—	Нет, это так и есть!.. О, поделом мне! Поделом! —
начал он снова.
Ей стало жаль его.
—	И потом, так это никогда не начинается; хочешь,
я позову хозяйку, она тебе скажет?.. Нет? Ну, тогда
пройдись немного, чтобы рассеяться, и выпей марсалы.
Она помолчала. Затем, не в силах больше ждать:
—	Послушай,— начала она.— Мне надо с тобой по¬
говорить о серьезных вещах: ты вчера не встречал од¬
ного такого священника с седыми волосами?
Откуда она это знает? Флериссуар изумленно спро¬
сил:
—А почему?
—Так вот...— Она опять умолкла, посмотрела на не¬
го и увидала его таким бледным, что договорила еди¬
ным духом: —Так вот, ты его остерегайся. Поверь мне,
цыпочка моя, он тебя общиплет. Мне бы не следовало
говорить это тебе, но... ты его остерегайся.
345

Амедей собрался идти, совершенно потрясенный ее
последними словами; он был уже на лестнице, но она
его позвала обратно.
—	А главное, если ты его увидишь, не говори ему,
что я тебе сказала. Это было бы все равно, как если бы
ты меня убил.
Жизнь положительно становилась слишком слож¬
ной для Амедея. Вдобавок ноги у него зябли, голова го¬
рела и мысли пришли в полное расстройство. Как те¬
перь узнать, не шутник ли и самый этот аббат Каве?..
Но в таком случае и кардинал тоже, чего доброго?.. Ну
а как же чек в таком случае? Он достал бумажку из
кармана, пощупал, утвердил ее действительность. Нет,
нет, этого не может быть! Карола ошибается. И потом,
откуда ей знать о тех таинственных причинах, которые
заставляют этого бедного Каве вести двойную игру?
Здесь скорее всего просто мелочная месть со стороны
Батистена, против которого его как раз и предостере¬
гал добрый аббат. Все равно! Он еще шире раскроет
глаза; отныне он будет остерегаться Каве, как уже ос¬
терегается Батистена, и, почем знать, быть может даже
и Каролы...
«Вот,— рассуждал он про себя,— последствие и в
то же время доказательство первоначального зла, ша¬
тания святейшего престола, вместе с ним колеблется и
все остальное. На кого полагаться, как не на папу? И,
когда дрогнул этот краеугольный камень, на котором
зиждется церковь, тогда уже ни в чем не может быть
правды».
Амедей торопливо семенил ногами, направляясь к
почте; он надеялся, что его ждут письма из дому, хоро¬
шие, которые укрепят в нем усталую веру. От легкого
утреннего тумана и обильного света, в котором предме¬
ты как бы испарялись и развеществлялись, у него еще
больше кружилась голова; он шел как во сне, сомнева¬
ясь в прочности почвы, стен, в действительном сущест¬
вовании встречных; и прежде всего сомневаясь в том,
что он в Риме... Тогда он щипал себя, чтобы очнуться
от дурного сна, чтобы очутиться снова в По, в кровати,
близ Арники, которая уже встала и, как всегда, накло¬
346

няется над ним, чтобы спросить: «Хорошо ли вы спали,
мой друг?»
Почтовый чиновник его узнал и сразу же вручил
ему новое письмо от жены.
«...Я сейчас узнала от Валентины де Сен-При,— со¬
общала Арника,— что Жюлиюс тоже в Риме, он при¬
ехал туда на съезд. Как мне радостно думать, что ты
можешь с ним увидеться. К сожалению, Валентина не
могла мне назвать его адреса. Она думает, что он ос¬
тановился в Гранд-Отеле, но не уверена в этом. Она
знает только, что в четверг утром ему назначен при¬
ем в Ватикане; он заранее списался с кардиналом Пац-
ци, прося об аудиенции. Он был в Милане и виделся там
с Антимом, который очень несчастен, потому что все
еще не может получить того, что ему обещала церковь
после его процесса; и вот Жюлиюс хочет обратиться к
нашему Святому Отцу и просить его о правосудии; по¬
тому что, конечно, папа ницего еще не знает. Он те¬
бе расскажет о своем посещении, а ты сможешь его ос¬
ведомить.
Я надеюсь, что ты как следует бережешься вредного
воздуха и не слишком устаешь. Гастон навещает меня
каждый день; нам очень недостает тебя. Как я буду ра¬
да, когда ты известишь о своем возвращении...» И т. д.
А йа четвертой странице наискось, нацарапанные
карандашом, несколько слов от Блафафаса:
«Если будешь в Неаполе, узнай, как они делают дыр¬
ку в макаронах. Я на пути к новому изобретению».
Звонкая радость наполнила сердце Амедея, хоть и
смешанная с некоторым смущением: сегодня как раз и
был четверг, день аудиенции. Он не решался отдавать
белье в стирку, и оно подходило к концу. Во всяком
случае, он боялся, что его может не хватить. Поэтому в
это утро он надел вчерашний воротничок, который сра¬
зу же показался ему недостаточно чистым, как только
он узнал, что может встретиться с Жюлиюсом. Удоволь¬
347

ствие от предстоящего свидания было этим отравлено.
Заходить на Виа деи Веккьерелли нечего было и ду¬
мать, если он хотел застать свояка при выходе с ауди¬
енции, а это казалось ему легче, чем явиться в Гранд-
Отель. Он все-таки перевернул манжеты: а воротничок
прикрыл шейным платком, которым к тому же до изве¬
стной степени маскировался его прыщ.
Но что значили все эти пустяки! Суть была в том,
что Флериссуар чувствовал себя несказанно ободрен¬
ным этим письмом и мысль о соприкосновении с близ¬
ким человеком, с прежней жизнью сразу оттеснила чу¬
довищные образы, порожденные воображением путе¬
шественника. Карола, аббат Каве, кардинал — все это
реяло перед ним, словно сон, внезапно прерванный пе¬
нием петуха. И с чего это он покинул По? Что за неле¬
пая дурь потревожила его счастье? Вот тоже! Папа —
есть; и вот сейчас Жюлиюс скажет: «Я его видел!» Па¬
па есть, и больше ничего не требуется. Не мог же гос¬
пода допустить такой чудовищной подмены, которой
он, Флериссуар, разумеется, не поверил бы, если бы не
нелепое желание играть в этом деле какую-то роль.
Амедей торопливо семенил ногами, ему хотелось
бежать. Он снова обретал уверенность, и все вокруг
вновь обретало успокоительный вес, объем, естествен¬
ное положение и правдоподобную подлинность. Свою
соломенную шляпу он держал в руке; подойдя к собо¬
ру, он был охвачен столь возвышенным восторгом, что
сначала решил обойти кругом правый фонтан; и, прохо¬
дя сквозь брызги водомета, увлажнявшие ему лоб, он
улыбался радуге.
Вдруг он остановился. Там, поблизости, на подно¬
жии четвертого столпа колоннады, Жюлиюс ли это? Он
был не вполне уверен,— настолько, при благоприятной
внешности, у того был малопристойный вид; граф де
Баральуль повесил свой черный соломенный плоский
цилиндр рядом с собой, на крючок палки, воткнутой
между двух плит, и, забыв о величии места, закинув
правую ногу на левое колено, словно пророк Сикстин¬
ской капеллы, положил на правое колено тетрадь; вре¬
мя от времени, быстро опуская на нее высоко поднятый
348

карандаш, он принимался писать, столь безраздельно
отдавшись внушениям столь повелительного вдохнове¬
ния, что, если бы Амедей прошелся перед ним колесом,
он бы не заметил. При этом он что-то говорил, и, хотя
шум фонтана и заглушал его слова, было видно, как он
шевелит губами.
Амедей приблизился, скромно обходя колонну. И,
когда он уже собирался тронуть его за плечо: ■
—	А в таком случае, не все ли нам равно! — вос¬
кликнул Жюлиюс, занес эти слова в свою тетрадь, вни¬
зу страницы, затем сунул карандаш в карман и, быст¬
ро поднявшись с места, столкнулся носом к носу с
Амедеем.
—	Святые угодники, вы как сюда попали?
Амедей дрожал от волненйя, заикался и ничего не
мог выговорить, он судорожно сжимал обеими руками
руку Жюлиюса. Тем временем Жюлиюс его разгляды¬
вал.
—	Ну и вид же у вас, мой бедный друг!
Провидение не баловало Жюлиюса: из двух остав¬
шихся у него свояков один превратился в пустосвята,
другой был заморышем. За два с лишним года, что он
не видал Амедея, тот успел состариться на двенадцать
с лишним лет; щеки у него ввалились, кадык торчал; ма¬
линовый платок на шее делал его еще бледнее; подбо¬
родок трясся; он патетически вращал своими разно¬
цветными глазами и был при этом Фолько смешон; от
вчерашней поездки у него осталась загадочная хрипо¬
та, и его голос долетал словно издалека.
—Так вы его видели? — спросил он, поглощенный
своею мыслью.
—	Кого это? — отвечал Жюлиюс, поглощенный
своею.
Это «кого это?» отдалось в Амедее как похоронный
звон, как кощунство. Он скромно пояснил:
—	Мне казалось, вы сейчас были в Ватикане.
—Да, действительно. Извините, я об этом и забыл...
Если бы вы знали, что со мной делается!
Его глаза сверкали; казалось, он сейчас выскочит из
самого себя.
349

—	О, я вас прошу,— взмолился Амедей,— мы пого¬
ворим об этом после; расскажите мне сначала о вашей
аудиенции. Мне так не терпится узнать...
—	Вас это интересует?
—	Скоро вы поймете, до какой степени. Говорите,
говорите, я вас прошу!
—	Ну, так вот! — начал Жюлиюс, беря Флериссуара
под руку и уводя его прочь от Святого Петра.— Вам, ве¬
роятно, известно, к какой нищете привело Антима его
обращение; он напрасно все еще ждет того, что ему
обещала церковь в возмещение убытков, причиненных
ему франкмасонами. Антима надули; это приходится
признать... Мой дорогой друг, вы можете относиться ко
всему этому как вам угодно; я же смотрю на это как на
первоклассное жульничество; но, если бы не оно, я,
быть может, не разбирался бы так ясно в том, что нас
сейчас интересует и о чем мне хочется с вами погово¬
рить. Вот: непоследовательная натура! Это звучит как
преувеличение, разумеется, под этой кажущейся непо¬
следовательностью кроется, некая более тонкая и скры¬
тая последовательность, но суть в том, чтобы к дейст¬
вию такую натуру побуждали не просто соображения
выгоды или, как обычно говорят, чтобы она действова¬
ла не по корыстным мотивам.
—Я не совсем вас понимаю,— заметил Амедей.
—Да, правда. Простите меня: я отклоняюсь от ауди¬
енции. Итак, я решил взять- дело Антима в свои руки...
Ах, мой друг, если бы вы видели его миланскую квар¬
тиру! «Вам нельзя 'здесь оставаться»,— я ему сразу так
сказал. И когда я подумаю об этой несчастной Верони¬
ке! А он стал совершеннейшим аскетом, капуцином; он
не позволяет, чтобы его жалели; а главное, не позволя¬
ет обвинять духовенство! «Мой друг,— сказал я ему,—
я допускаю, что высшее духовенство не виновато, но в
таком случае оно ничего не знает. Позвольте мне его
осведомить».
—	Мне казалось, что кардинал Пацци...— вставил
Флериссуар.
—Да. Ничего не вышло. Вы понимаете, все эти важ¬
ные сановники боятся ответственности. Чтобы взяться
350

за это дело, нужен был человек со стороны; я, напри¬
мер. Потому что как удивительно делаются открытия!
Я говорю о наиболее крупных: казалось бы, внезапное
озарение, а на самом деле человек все время об этом
думал. Так, меня уже давно беспокоила чрезмерная ло¬
гичность моих действующих лиц и их в то же время не¬
достаточная обусловленность. •
—Я боюсь,— мягко заметил Амедей,— что вы опять
отклоняетесь.
—	Нисколько,— возразил Жюлиюс,— это вы не сле¬
дите за моей мыслью. Словом, я решил обратиться с хо¬
датайством непосредственно к нашему Святому Отцу, и
сегодня утром я ему его понес.
—Так скажите скорее, вы его видели?
—	Мой милый Амедей, если вы все время будете
меня перебивать... Знаете, вы не можете себе предста¬
вить, до чего трудно его увидеть.
—Я думаю! — сказал Амедей.
—То есть как?
—	Я вам потом скажу.
—	Во-первых, мне пришлось оставить всякую на¬
дежду вручить ему мое ходатайство. Я держал его в ру¬
ке; это был благопристойнейший свиток бумаги, но уже
во второй передней (или в третьей, я уж не помню) вы¬
сокий верзила в черном и красном вежливо отобрал его
у меня.
Амедей начал тихонько посмеиваться, как человек
знающий, в чем дело и что тут есть забавного.
—	В следующей передней у меня взяли шляпу и по¬
ложили ее на стол. В пятой или шестой по счету, где я
долго дожидался в обществе двух дам и трех прелатов,
какой-то, должно быть, камергер явился за мной и ввел
меня в соседнюю залу, где, как только я очутился перед
Святым Отцом (он сидел, насколько я мог заметить, на
чем-то вроде трона, осененного чем-то вроде балдахи¬
на), он пригласил меня простереться ниц, что я и сде¬
лал; так что я ничего уже не видел.
—	Но ведь не так же долго вы оставались склонен¬
ным и не так же низко держали голову, чтобы не...
—	Мой дорогой Амедей, вам легко говорить; или вы
351

не знаете, до чего нас ослепляет благоговение? Но, не
говоря уже о том, что я не смел поднять головы, некий
мажордом, всякий раз как я заговаривал об Антиме,
чем-то вроде линейки как бы постукивал меня по за¬
тылку, так что я снова склонялся.
—	Но о'н-то с вами говорил?
—Да, о моей книге, причем сознался, что не читал ее.
—	Мой дорогой Жюлиюс,— начал Амедей после не¬
которого молчания,— то, что вы мне сейчас рассказа¬
ли, чрезвычайно важно. Так, значит, вы его не видели,
и из всего, что вы говорили, мне ясно, что уввдеть его
необычайно трудно. Ах, все это подтверждает, увы, са¬
мые страшные опасения! Жюлиюс, теперь я должен вам
открыть... но свернемте сюда, на этой людной улице...
Он затащил Жюлиюса в пустынный переулок: тому
было скорее весело, и он не противился.
—То, что я должен вам поведать, настолько важ¬
но... Главное, не показывайте виду. Пусть кажется, буд¬
то мы беседуем о пустяках, и приготовьтесь услышать
нечто ужасное: Жюлиюс, мой друг, тот, кого вы сегод¬
ня видели...
—	Вернее, кого я не видел.
—	Вот именно... не настоящий.
—	Что вы хотите этим сказать?
—	Я хочу сказать, что вы не могли видеть папу по
той чудовищной причине, что... мне это известно из
тайного и верного источника, настоящий папа похищен.
Это поразительное сообщение произвело на Жюли¬
юса самое неожиданное действие: он выпустил руку
Амедея и, убегая от него прочь, вкось по переулку, кри¬
чал:
—	Ну, нет! Ну, это уж, знаете, нет! Нет! нет! нет!
Затем, вернувшись к Амедею:
—	Как! Мне наконец удается, и с таким трудом, вы¬
кинуть все это из головы; я убеждаюсь, что здесь ждать
нечего, не на что надеяться, не на что полагаться; что
Антима надули, что всех нас надули, что все это попро¬
сту лавочка! И что остается только посмеяться... И что
же, я выхожу на свободу, и не успел я еще обрадовать¬
ся, как вы мне вдруг заявляете: «Стоп! Тут вышла ошиб¬
352

ка. Начинай сначала!» — Ну, нет. Что нет, так нет! С ме¬
ня хватит. Если это не настоящий, так тем хуже!
Флериссуар был ошеломлен.
—	Но церковь,— говорил он и сокрушался, что хри¬
пота мешает ему быть красноречивым,— но если сама
церковь обманута?
Жюлиюс стал перед ним боком, наполовину пре¬
граждая ему путь, и несвойственным ему насмешливым
и резким тоном спросил:
—А вам ка-ко-е де-ло?
Тогда у Флериссуара явилось сомнение — новое, не¬
ясное, ужасное сомнение, смутно растекавшееся в не¬
драх его скорби: Жюлиюс, сам Жюлиюс, с которым он
говорит, Жюлиюс, к которому так стремились его ожи¬
дания и его обманутая вера, этот Жюлиюс — тоже не
настоящей.
—	Как! Это говорите вы! Вы, на кого я надеялся! Вы,
Жюлиюс! Граф де Баральуль, чьи произведения...
—	Не говорите мне о моих произведениях, прошу
вас. С меня довольно того, что мне о них сказал сегод¬
ня ваш папа, настоящий он или фальшивый, безразлич¬
но! И я надеюсь, что благодаря моему открытию следу¬
ющие будут лучше. И мне не терпится поговорить с ва¬
ми о серьезных вещах. Мы позавтракаем вместе, не
правда ли?
—	С удовольствием, но долго я не могу быть с вами.
Сегодня вечером меня ждут в Неаполе... да, по делам,
о которых я вам расскажу. Надеюсь, вы меня ведете не
в Гравд-Отель?
—	Нет, мы пойдем в кафе Колонна.
Жюлиюсу тоже не очень-то хотелось показываться в
Гранд-Отеле в обществе такого огрызка, как Флериссу¬
ар; а тот, чувствуя себя бледным и невзрачным, страдал
уже от одного яркого света, когда свояк усадил его за
ресторанный стол против себя, под своим испытующим
взглядом. Добро бы еще этот взгляд искал только его
взгляда; так нет, он чувствовал его направленным на
край малинового платка, на то ужасное место, где его
подбородок зацвел подозрительным прыщом и которое
он ощущал открытым. И пока лакей подавал закуски:
353

—	Вам бы следовало брать серные ванны,— сказал
Баральуль.
—	Это не то, что вы думаете,— оправдывался Фле¬
риссуар.
—	Тем лучше,— отвечал Баральуль, который, впро¬
чем, ничего и не думал.—Я это вам так, между прочим,
посоветовал.
Затем, усевшись глубже, он начал профессорским
тоном:
—Так вот, дорогой Амедей: я нахожу, что после Ла¬
рошфуко, вслед за ним, все мы заехали не туда, что че¬
ловек не всегда руководствуется выгодой, что бывают
поступки бескорыстные...
—Я надеюсь,— чистосердечно перебил его Флерис¬
суар.
—	Не соглашайтесь со мной так быстро, прошу вас.
Под «бескорыстным» я разумею «бесцельный». И я го¬
ворю, что зло — то, что называют злом,— может быть
таким же бесцельным, как и добро.
—	Но в таком случае зачем оно?
—	В том-то и. дело! Это — роскошь, мотовство, игра.
Ибо я считаю, что самые бескорыстные души не суть
непременно самые лучшие — в церковном смысле сло¬
ва; напротив, с церковной точки зрения, совершеннее
всех та душа, которая всех лучше подводит свои счеты.
—	И чувствует себя всегда в долгу перед Богом,—
умиленно добавил Флериссуар, стараясь быть на высоте.
Жюлиюса, видимо, раздражали замечания свояка,
он находил их нелепыми.
—	И конечно, пренебрежение тем, что может быть
полезно,— продолжал он,— является признаком изве¬
стного душевного аристократизма... Итак, если душа ос¬
вободилась от правил катехизиса, от самолюбования, от
расчетливости, может ли она совершенно перестать ве¬
сти какие бы то ни было счеты?
Баральуль ожидал согласия.
—	Нет, нет! Тысячу раз нет: не может! — горячо вос¬
кликнул Флериссуар, и вдруг, испугавшись собственно¬
го громкого голоса, нагнулся к Баральулю: — Будем го¬
ворить тише, нас слышат.
354

-Ну, так что? Кому может быть интересно то, о
чем мы говорим?
—Ах, мой друг, я вижу, вы не знаете здешних лю¬
дей. Я так начинаю узнавать их ближе. За эти четыре
дня, что я среди них живу, я не вылезаю из приключе¬
ний, которые против воли, клянусь вам, привили мне
осторожность, совершенно мне не свойственную. Здесь
за человеком гонятся по пятам.
—	Вам просто чудится.
—	Если бы так! И если бы все это существовало
только в моем воображении. Но что вы хотите? Когда
ложь вытесняет истину, то истине остается лишь скры¬
ваться. Выполняя миссию, о которой я вам сейчас ска¬
жу, очутившись между Ложей и Братством Иисусовым,
я погиб. Я всем кажусь подозрительным, и мне все ка¬
жется подозрительным. А если я вам скажу, мой друг,
что не далее как сегодня, когда на мою муку вы отве¬
чали насмешками, я не знал, подлинный ли Жюлиюс пе¬
редо мной или же, скорее, какая-то подделка под вас...
Если я вам скажу, что сегодня утром, перед нашей
встречей, я сомневался в собственной моей реальности,
сомневался, действительно ли я здесь, в Риме, а не про¬
сто вижу сон и вот сейчас проснусь в По, спокойно ле¬
жа рядом с Арникой, в обычной обстановке!
—	Мой друг, это у вас был жар.
Флериссуар схватил его за руку и патетическим го¬
лосом воскликнул:
—Жар! Вы правы, у меня жар. Жар, от которого нет
исцеления. Жар, который, я надеялся,— сознаюсь,— ох¬
ватит и вас, когда вы услышите то, что я вам поведал,
да, которым я надеялся, сознаюсь, заразить и вас, что¬
бы мы вместе горели, брат мой... Но нет! Теперь я ви¬
жу, как одиноко уходит вдаль темная стезя, по которой
я иду, по которой должен идти, а то, что вы мне сказа¬
ли, даже обязывает меня к этому... Так, значит, Жюли¬
юс, это правда? Так, значит, его никто не видит? Его
нельзя увидеть?
—	Мой друг,— начал Жюлиюс, высвобождая руку
из руки разволновавшегося Флериссуара и кладя ему
в свой черед ладонь на рукав.— Мой друг, я вам сде¬
355

лаю одно признание, на которое было не решался: очу¬
тившись перед Святым Отцом, я... я впал в рассеян¬
ность.
—	В рассеянность! — повторил оторопевший Фле¬
риссуар.
—Да, я вдруг спохватился, что думаю о другом.
—	Верить ли мне тому, что вы говорите?
—	Потому что как раз в эту минуту меня осенило
мое открытие. Но ведь если,— говорил я себе, продол¬
жая свои первоначальные размышления,— но ведь ес¬
ли допустить бесцельность, то дурной поступок, пре¬
ступление становится невменяемо, и совершивший его
становится неуловим.
—	Как! Вы опять об этом! — безнадежно вздохнул
Амедей.
—	Ибо мотив преступления, его побудительная при¬
чина и есть та рукоять, за которую можно схватить пре¬
ступника. И если, как будет думать судья: «Is fecit cui
prodest...» * — ведь вы юрист, не правда ли?
—	Простите, нет,— отвечал Амедей, у которого пот
выступал на лбу.
Но тут их диалог внезапно оборвался: ресторанный
посыльный подал на тарелке конверт с именем Флерис¬
суара. Тот в недоумении вскрыл конверт и на вложен¬
ном в него листке прочел следующее:
«Вам нельзя терять ни минуты. Поезд в Неаполь
отходит в три часа. Попросите мсье де Баральуля схо¬
дить с вами в Промышленный кредит, где его знают и
где он может удостоверить вашу личность.
Каве».
—	Что? Я вам говорил! — произнес вполголоса Аме¬
дей, чувствуя, скорее, облегчение.
—	Это действительно довольно странно. Откуда мо¬
гут знать мое имя? И то, что у меня есть дела в Про¬
мышленном кредите?
—	Я вам говорю: эти люди знают решительно все.
*	Сделал тот, кому это выгодно (тт.).
356

—	Мне не нравится тон этой записки. Тот, кто ее пи¬
сал, мог бы хоть извиниться, что прерывает нас.
—	К чему? Он же знает, что моя миссия важнее все¬
го... Речь идет о получении по чеку... Нет, здесь невоз¬
можно говорить об этом, вы сами видите, за нами сле¬
дят.— Затем, посмотрев на часы: — В самом деле, мы
едва успеем.
Он позвал официанта.
—	Бросьте, бросьте! — сказал Жюлиюс.— Это я вас
пригласил. Кредит поблизости, в крайнем случае возь¬
мем извозчика. Не волнуйтесь так... Да, я хотел вам ска¬
зать: если вы сегодня поедете в Неаполь, воспользуй¬
тесь этим круговым билетом. Он на мое имя, но это все
равно (Жюлиюс любил оказывать услуги). Я его купил
в Париже довольно опрометчиво, потому что рассчиты¬
вал поехать южнее. Но мне помешал этот съезд. Сколь¬
ко времени вы думаете там пробыть?
—	Как можно меньше. Я надеюсь уже завтра быть
обратно.
—	В таком случае, жду вас к обеду.
В Промышленном кредите благодаря удостовере¬
нию графа де Баральуля Флериссуару беспрепятствен¬
но выдали по чеку шесть'ассигнаций, которые он поло¬
жил во внутренний карман пиджака. На улице он рас¬
сказал свояку, не вполне вразумительно, историю с че¬
ком, кардиналом и аббатом; Баральуль, взявшийся
проводить его до вокзала, слушал рассеянно.
Флериссуар зашел по дороге в бельевой магазин ку¬
пить воротничок, но не надел его, не желая задержи¬
вать Жюлиюса, который остался ждать на тротуаре.
—	Вы едете без чемодана? — спросил тот, когда
Амедей снова его настиг.
Флериссуар, конечно, охотно зашел бы за своим
пледом, за Своими туалетными и ночными принадлеж¬
ностями, но сознаться Баральулю в Виа деи Веккьерел-
ли!..
— О, на одну ночь!..— быстро ответил он.— Впро¬
чем, мы бы и не успели зайти ко мне в отель.
357

—	Кстати, где вы остановились?
—	За Колизеем,— отвечал тот наугад.
Это было все равно, как если бы он сказал «под мо¬
стом».
Жюлиюс опять посмотрел на него.
—	Какой вы странный человек!
Неужели он в самом деле кажется таким странным?
Флериссуар вытер лоб. Они молча прошлись перед вок¬
залом.
—	Ну, пора нам расставаться,— сказал Баральуль,
подавая ему руку.
—	Вы не... не проехались бы со мной? — робко про¬
лепетал Флериссуар.— Я сам не знаю почему, мне что-
то страшно ехать одному...
—	Вы же доехали один до Рима. Что может с вами
случиться? Простите, что я покидаю вас перед вокза¬
лом, но вид уходящего поезда вызывает во мне всякий
раз невыразимую тоску. До свидания! Счастливого пу¬
ти! И принесите мне завтра в Гранд-Отель мой обрат¬
ный билет до Парижа.

Часть пятая
ЛАФКАДИО
— Есть только одно средство!
Только одно может избавить нас от
самих себя!..
—Да, строго говоря, вопрос не в
том, как избавиться, а в том, как
жить.
Джозеф Конрад. «Лорд Джим»
I
Когда Лафкадио вступил, при посредстве Жюлиюса
и при содействии нотариуса, во владение сорока тыся¬
чами франков годового дохода, которые ему оставил
покойный граф Жюст-Аженор де Баральуль, он первым
делом решил ничем этого не обнаруживать.
«Быть может, на золотой посуде,— сказал он се¬
бе,— но ты будешь есть те же блюда».
Он не считался с тем или, быть может, еще не знал,
что самый вкус этих блюд теперь для него изменится.
Или, во всяком случае, так как ему столько же нрави¬
лось бороться с голодом, сколько уступать жадности,
теперь, когда его перестала теснить нужда, его сопро¬
тивление ослабело. Скажем без образов: аристократ по
природе, прежде он не допускал, чтобы необходимость
могла принудить его к какому-нибудь жесту, который
теперь он готов был себе позволить, из шалости, ради
игры, из желания предпочесть удовольствие выгоде.
Исполняя желание графа, он не надел траура. Досад¬
ное разочарование ждало его у поставщиков маркиза
де Жевра, его последнего дяди, когда он явился обно¬
359

вить свой гардероб. Едва он сослался на маркиза, порт¬
ной достал несколько счетов, которые тот оставил не¬
оплаченными. Лафкадио терпеть не мог плутовства, он
тут же сделал вид, будто именно и зашел погасить эти
счета, а за новое платье заплатил наличными. То же
случилось и у сапожника. Что же касается белья, то
Лафкадио счел более благоразумным заказать его в
другом месте.
«Если бы я знал адрес дядюшки де Жевра! Я бы до¬
ставил себе удовольствие послать ему его оплаченные
счета,— размышлял Лафкадио.— Я бы заслужил его
презрение, но я — Баральуль, и отныне, мошенник мар¬
киз, я тебя выбрасываю из моего сердца».
Ничто не привязывало его ни к Парижу, ни к како¬
му-либо иному месту; путешествуя по Италии коротки¬
ми переходами, он направлялся в Бриндизи, где соби¬
рался сесть на какой-нибудь пароход чтобы плыть на
Яву.
Сидя один в вагоне, укосившем его из Рима, он, не¬
смотря на жару, положил на колени мягкий плед чай¬
ного цвета, на котором ему приятно было рассматри¬
вать свои руки в пепельных перчатках. Сквозь нежную
и пушистую ткань костюма он всеми порами вдыхал на¬
слаждение; шее его было легко в довольно высоком, но
только слегка накрахмаленном воротничке, откуда на
складки сорочки ниспадал тонкий, как ящерица, брон¬
зового цвета галстук. Он чувствовал себя хорошо в
своей коже, в своей одежде, в своих башмаках, тонких
мокасинах из той же замши, что и перчатки; в этой мяг¬
кой тюрьме его ступня выпрямлялась, сжималась, жи¬
ла. Пуховая шляпа, опущенная на глаза, отделяла его от
пейзажа, он курил можжевеловую трубочку и предо¬
ставлял свои мысли их естественному течению. Он ду¬
мал:
«Старушка, с белым облачком над головой, на кото¬
рое она мне указывала, говоря: «Нет, сегодня-то еще
дождя не будет!..» — эта старушка, у которой я взял ее
мешок и взвалил его на спину (он, из прихоти, перева¬
лил в четыре дня через Апеннины, между Болоньей и
Флоренцией, и ночевал в Ковильяйо) и которую я поце¬
360

ловал, взобравшись на гору... относилась к тому, что
священник в Ковильяйо называл: «добрые дела». Я с та¬
ким же успехом мог бы ее задушить — недрогнувшей
рукой, когда дотронулся до этой противной, сморщен¬
ной кожи.., Ах, как она гладила ворот моего пиджака,
счищая с него пыль и приговаривая: «Figlio mio!
carino!..» * Откуда у меня взялась эта глубокая радость,
когда затем, еще весь потный, я улегся на мох, даже не
куря, под этим высоким каштановым деревом? Мне ка¬
залось, я способен обнять все человечество или заду¬
шить его, быть может... Какой пустяк — человеческая
жизнь! И как бы я легко рискнул собственной жизнью,
если бы только представился случай совершить какой-
нибудь действительно дерзкий подвиг!.. Но не могу же
я, однако, сделаться альпинистом или авиатором... Что
бы мне посоветовал этот затворник Жюлиюс?.. Жаль,
что он такой тюфяк! Занятно было бы иметь брата.
Бедный Жюлиюс! Столько народу пишет, и так ма¬
ло народу читает! Это факт: читают все меньше и мень¬
ше... если судить по мне, как сказал кто-то. Это кончит¬
ся катастрофой, чудесной катастрофой, полной ужаса!
Книги вышвырнут за борт, и будет чудом, если лучшая
из них не ляжет на дне рядом с самой плохой.
А любопытно было бы знать, что бы сказала старуш¬
ка, если бы я начал ее душить... Человек рисует себе,
«что случилось бы, если», но всегда остается маленькая
щель, сквозь которую проникает непредвиденное. Ни¬
что не совершается точь-в-точь так, как можно было бы
ожидать... Вот именно поэтому я и люблю действовать...
Человек так мало действует!.. «Да будет все, что может
быть!» — так я объясняю себе Творение. Влюбленность
в то, что могло бы быть... Будь я на месте государства,
я бы велел посадить себя в тюрьму.
Не очень-то ошеломительной оказалась корреспон¬
денция этого мсье Гаспара Фламана, которую я востре¬
бовал в Болонье, как предназначенную мне. Ничего та¬
кого, ради чего стоило бы ему ее отослать.
Боже, как мало встречаешь людей, у которых хоте¬
*	Сыночек! Дорогой! (ит.)
361

лось бы порыться в чемоданах!.. И, несмотря на это, как
мало таких, у которых нельзя было бы вызвать каким-
нибудь словом или жестом какой-нибудь забавной реак¬
ции!.. Удивительная коллекция марионеток, но веревоч¬
ки слишком уж заметны, честное слово! На улице толь¬
ко и видишь что олухов и обормотов. Пристало ли по-
рядочному человеку, я вас спрашиваю, Лафкадио,
принимать всерьез этот балаган?.. Довольно! Едем, по¬
ра! Прочь отсюда, к новому миру, покинем Европу, за¬
печатлев на берегу след нашей босой ступни! Если где-
нибудь на Борнео, в глубине лесов, еще остался какой-
нибудь запоздалый питекантроп, мы взвесим шансы
возможного человечества!..
Мне бы хотелось повидать Протоса. Он, должно
быть, перебрался в Америку. По его словам, он ценит
только чикагских варваров... Эти волки меня не особен¬
но прельщают, я породы кошачьей. Не стоит об этом.
Этот добряк священник из Ковильяйо не проявлял
особой склонности к тому, чтобы развращать мальчика,
с которым он беседовал. По-видимому, он был ему по¬
ручен. Я бы охотно взял его в товарищи — не священ¬
ника, разумеется, а мальчугана... Какими чудесными
глазами он на меня смотрел! Они с таким же беспокой¬
ством искали моего взгляда, как и мой взгляд его, но я
сразу же отводил свой взгляд... Он был моложе меня
лет на пять. Да, лет четырнадцать, шестнадцать, самое
большее... Чем я был в его годы? Жадный stripling *, с
которым я бы не прочь встретиться и сейчас; мне ка¬
жется, я бы очень себе понравился... Феби первое вре¬
мя смущало, что он мною увлечен; он хорошо сделал,
что признался в этом моей матери; после этого у него
стало легче на душе. Но как меня злила эта его сдер¬
жанность!.. Когда позже, на Ауресе, я это ему расска¬
зал в палатке, как мы смеялись!.. Я бы рад с ним пови¬
даться еще раз; жаль, что он умер. Не стоит об этом.
По правде сказать, мне хотелось, чтобы священнику
я не понравился. Я старался сказать ему что-нибудь не¬
приятное и ничего не находил, кроме самого милого...
*	Юнец (англ.).
362

Как мне трудно не казаться обворожительным! Но не
могу же я чернить лицо ореховой шелухой, как мне со¬
ветовала Карола, или начать есть чеснок... Ах, не будем
больше думать об этой бедной девушке! Самыми со¬
мнительными своими удовольствиями я обязан ей... О!!!
откуда взялся этот странный старик?»
В выдвижную дверь купе вошел Амедей Флериссуар.
Флериссуар ехал один в своем купе до станции Фро-
зиноне. На этой остановке в вагон вошел средних лет
итальянец, сел неподалеку и уставился на него с таким
мрачным видом, что Флериссуар тотчас же предпочел
удрать.
В соседнем купе юная прелесть Лафкадио его, на¬
против, привлекла:
«Ах, какой приятный юноша! Совсем еще маль¬
чик! — подумал он.— Должно бьггь, едет на каникулы.
Как он мило одет! Его взгляд безгрешен. Как хорошо
будет отдохнуть от подозрительности! Если он знает по-
французски, я с ним охотно поговорю...»
Он сел напротив, у окна. Лафкадио приподнял край
шляпы и стал разглядывать Амедея унылым к, казалось,
равнодушным взглядом.
«Что общего между этим чучелом и мной? — думал
он.— Он, по-видимому, воображает, что бог весть как
хитер. Чего это он мне так улыбается? Уж не думает
ли, что я его поцелую? Неужели есть женщины, кото¬
рые могут ласкать стариков?.. Он, должно быть, поряд¬
ком бы удивился, если бы узнал, что я умею бегло чи¬
тать по писаному и по печатному, вверх ногами и на
свет, в зеркале и с пропускной бумаги; три месяца изу¬
чения и два года практики — и только из любви к ис¬
кусству. Кадио, милый мой, вот задача: зацепиться за
эту судьбу. Но как? Ага: предложу ему лепешку кашу.
Откликнется он или нет, во всяком случае, мы увидим,
на каком языке».
—	Grazio! Grazio! — отказался Флериссуар.
«С этим тапиром ничего не поделаешь. Будем
спать!» — говорит себе Лафкадио и, надвигая шляпу на
глаза, старается увидеть во сне одно свое детское вос¬
поминание.
363

Он вид ит себя снова в те времена, когда его еще зва¬
ли Кадио, в уединенном карпатском замке, в котором
он прожил с матерью два лета, в обществе итальянца
Бальди и князя Владимира Белковского. Его комна¬
та — в конце коридора; это первый год, что он спит от¬
дельно от матери... Медная дверная ручка, в ввде льви¬
ной головы, укреплена толстым гвоздем... О, до. чего от¬
четливо ему помнятся ощущения!.. Однажды его будят
глубокой ночью, и ему кажется, что это он все еще во
сне видит у изголовья дядю Влад имира, еще более гро¬
мадного, чем всегда, похожего на кошмар, в широком
кафтане ржавого цвета, с опущенными книзу усами, в
причудливом ночном колпаке, торчащем ввысь, как
персидская шапка, и удлиняющем его до бесконечно¬
сти. В руке у него потайной фонарь, который он ставит
на стол, возле кровати, рядом с часами Кадио, слегка
при этом отодвигая мешок с шариками. Первая мысль,
которая приходит Кадио,— это, что его мать умерла
или больна; он хочет спросить Белковского, но тот под¬
носит палец к губам и знаком велит ему встать. Мальг
чуган торопливо надевает купальный халат, который
дядя снял со спинки стула и подает ему, и все это — на¬
хмурив брови и с видом, далеким от всяких шуток. Но
Кадио так верит Влади, что ему не страшно ни на се¬
кунду; он надевает туфли и идет за ним, крайне заинт¬
ригованный его поведением и, как всегда, в чаянии че¬
го-то необыкновенного.
Они выходят в коридор; Владимир идет впереди, ве¬
личаво, таинственно, держа далеко перед собой фо¬
нарь; можно подумать, что они совершают какой-то об¬
ряд или участвуют в каком-то шествии; Кадио пошаты¬
вается на ногах, потому что еще пьян от сна; но любо¬
пытство быстро прочищает ему голову. У двери матери
они останавливаются, прислушиваются; все тихо, дом
спит. Выйдя на площадку лестницы, они слышат храп
слуги, комната которого рядом с дверью на чердак. Они
спускаются вниз. Влади неслышно крадется по ступе¬
ням; при малейшем скрипе он оборачивается с таким
свирепым видом, что Кадио еле удерживается от сме¬
ха. Он указывает на одну ступень и делает знак, что че¬
364

рез нее надо перешагнуть, с таким серьезным видом,
словно это очень опасное дело. Кадио не портит себе
удовольствия, не задается вопросом, действительно ли
необходима такая осторожность, да и вообще ничего не
старается себе объяснить; он повинуется и, держась за
перила, перешагивает через ступень... Влади до такой
невероятной степени его забавляет, что он пошел бы за
ним в огонь.
Дойдя до низа, они присаживаются на вторую сту¬
пеньку, чтобы перевести дух; Влади покачивает голо¬
вой и тихонько посапывает носом, как бы говоря: «Ну,
и повезло же нам!» Они идут дальше. Какие меры пре¬
досторожности перед дверью в гостиную! Фонарь, кото¬
рый теперь в руке у Кадио, так странно освещает ком¬
нату, что мальчуган с трудом ее узнает; она кажется
ему безмерной; сквозь ставень пробивается лунный
луч; все напоено сверхъестественной тишиной, словно
пруд, в который тайно закидывают невод; все предме¬
ты он узнает, каждый на своем месте, но впервые по¬
стигает их странность.
Влади подходит к роялю, приоткрывает его, тихо
трогает несколько клавиш, которые чуть слышно откли¬
каются. Вдруг крышка выскальзывает и падает со
страшным грохотом (от одного воспоминания Лафка¬
дио вздрагивает). Влади кидается к фонарю и закрыва¬
ет его, затем падает в кресло; Кадио залезает под стол;
оба они долго остаются в темноте, не шевелясь, прислу¬
шиваясь... Ничего, ничто не шелохнулось в доме; где-то
далеко собака лает на луну. Тогда осторожно, медлен¬
но Влади опять приоткрывает фонарь.
А в столовой, с каким видом он поворачивает ключ
в буфете! Мальчуган знает, что все это — игра, но дя¬
дя и сам увлечен. Он сопит носом, словно вынюхивая,
где лучше пахнет; берет бутылку токайского; наливает
две рюмки, чтобы макать бисквиты; приложив палец к
губам, приглашает чокнуться; хрусталь еле слышно зве¬
нит... Когда ночное угощение окончено, Влади наводит
порядок, идет с Кадио в кухню сполоснуть рюмки, вы¬
тирает их, закупоривает бутылку, закрывает коробку с
бисквитами, тщательно смахивает крошки, смотрит
365

еще раз, все ли в буфете на месте... шито-крыто, концы
в воду.
Влади провожает Кадио до его комнаты и расстает¬
ся с ним, отвесив глубокий поклон. Кадио снова засы¬
пает и наутро не будет знать, не приснилось ли ему все
это.
Странная игра д ля ребенка! Что бы сказал Жюлиюс?..
Лафкадио, хоть глаза у него и закрыты, не спит; ему
не удается уснуть.
«Старичок, которого я чувствую напротив, думает,
что я сплю,— размышляет он.— Если я приоткрою гла¬
за, я увижу, что он на меня смотрит. Протос считал, что
особенно трудно притворяться спящим и в то же время
наблюдать; он утверждал, что всегда распознает напу¬
скной сон по легкому дрожанию век... с которым я вот
сейчас борюсь. Протос и тот бы обманулся...»
Солнце тем временем зашло, уже слабели послед¬
ние отблески его славы, на которые взволнованно взи¬
рал Флериссуар. Вдруг на сводчатом потолке вагона в
лампе вспыхнуло электричество; слишком грубый свет
рядом с этими нежными сумерками; и, боясь также, что
этот свет может обеспокоить соседа, Флериссуар по¬
вернул выключатель; это не дало полной тьмы, а отве¬
ло свет от потолочной лампы к лазоревому ночнику.
Флериссуару казалось, что и этот синий колпачок све¬
тит слишком ярко; он еще раз повернул рукоятку; ноч¬
ник погас, но тотчас же зажглись два стенных бра, еще
более неприятные, чем верхний свет; еще поворот — и
опять ночник; на этом он остановился.
«Скоро ли он перестанет возиться со светом? — не¬
терпеливо думал Лафкадио.— Что он делает теперь?
(Нет, не хочу подымать веки!) Он стоит... Уж не привле¬
кает ли его мой чемодан? Браво! Он удостоверился, что
чемодан не заперт. Стоило, чтобы сразу же потерять
ключ, ставить в Милане сложный затвор, который в Бо¬
лонье пришлось отпирать отмычкой! Висячий замок,
тот хоть можно заменить другим... Что такое: он снима¬
ет пиджак? Нет, все-таки посмотрим».
366

Не обращая внимания на чемодан Лафкадио, Фле¬
риссуар, занятый своим новым воротничком, снял пид¬
жак, чтобы удобнее было его пристегнуть, но накрахма¬
ленный мадаполам, твердый, как картон, не поддавал¬
ся никаким усилиям.
«У него несчастный вид,— продолжал Лафкадио
про себя.—У него, наверное, фистула или какой-нибудь
тайный недуг. Помочь ему? Он один не справится...»
Нет все^гаки! Воротничок в конце концов пропустил
запонку. Тогда Флериссуар взял с сиденья свой галстук,
лежавший рядом со шляпой, пиджаком и манжетами, и,
подойдя к окну, пытался, как Нарцисс над водой, отли¬
чить в стекле свое отражение от пейзажа.
«Ему плохо видно».
Лафкадио прибавил света. Поезд шел вдоль откоса,
который был виден за окном, озаряемый светом, падаю¬
щим из каждого купе; получался ряд светлых квадратов,
плясавших вдоль пути и поочередно искажавшихся на
неровностях почвы. Посередине одного из них плясала
смешная тень Флериссуара; остальные были пусты.
«Кто увидит? — думал Лафкадио.— Здесь, совсем
рядом, у меня под рукой, этот двойной затвор, который
мне ничего не стоит открыть; эта дверь, которая вдруг
подастся, и он рухнет вперед; достаточно будет легко¬
го толчка — он упадет в темноту, как сноп, даже кри¬
ка не будет слышно... А завтра — в море, к островам!..
Кто узнает?..»
Готовый галстук-бант был наконец надет, теперь
Флериссуар взял манжету и прилаживал ее к правому
рукаву, при этом он рассматривал над тем местом, где
раньше сидел, фотографический снимок (один из четы¬
рех, украшавших купе) какого-то приморского дворца.
«Ничем не мотивированное преступление,— продол¬
жал Лафкадио,— вот задача дня полиции! Впрочем, на
этом проклятом откосе всякий может увидеть из сосед¬
него купе, как открывается дверь и кувыркается какая-
то тень. Хорошо еще, что шторы в коридор задернуты...
Меня не столько интересуют события, сколько я сам.
Иной считает себя способным на что угодно, а когда
нужно действовать, отступает... Одно дело — воображе¬
367

ние, другое—действительность!.. И отставить уже нель¬
зя, как в шахматах. Но, если предвидеть все, игра теря¬
ет всякий интерес!.. Между воображением и... Что это?
Никак откос кончился? Мы, кажется, на мосту: река...»
На почерневшем стекле отражения стали явствен¬
нее, Флериссуар нагнулся, чтобы поправить галстук.
«Здесь, у меня в руке, этот двойной затвор (а он не
видит и смотрит прямо перед собой) действует, ей-богу,
даже легче, чем можно было думать. Если мне удастся
сосчитать до двенадцати, не торопясь, прежде чем за
окном мелькнет какой-нибуд ь огонь,— тапир спасен. Я
начинаю: один, два, три, четыре (медленно! медленно!),
пять, шесть, семь, восемь, девять... Десять, огонь!..»
II
Флериссуар даже не вскрикнул. Выталкиваемый
Лафкадио и видя вдруг разверзшуюся перед ним про¬
пасть, он, чтобы удержаться, широко взмахнул руками,
уцепился левой за гладкую дверную раму, а правую, по¬
луобернувшись, откинул далеко назад через голову
Лафкадио, отчего вторая манжета, которую он как раз
надевал, полетела под диван, в другой конец купе.
Лафкадио почувствовал, как его хватают за затылок
страшные когти, нагнул голову и толкнул опять, еще не¬
терпеливее; ногти царапнули его по шее; Флериссуар
успел лишь поймать пуховую шляпу, безнадежно ухва¬
тился за нее и упал вместе с ней.
«Теперь хладнокровие! — сказал Лафкадио.— Не
будем хлопать дверцей: рядом могут услышать».
Он потянул дверцу к себе, против ветра, с усилием,
затем тихо запер ее.
«Он мне оставил свою гнусную соломенную шляпу,
которую я чуть было не запихнул ногой ему вдогонку,
но у него осталась моя шляпа, и этого ему хватит. Как
хорошо я сделал, что снял с нее инициалы!.. Но на ко¬
жаном ободке имеется марка магазина, а там не каж¬
дый день заказывают пуховые шляпы... Нечего делать,
дело сделано... Думать, что это несчастный случай...
368

Нет, ведь дверцу я снова запер... Остановить поезд?..
Полно, полно, Кадио! Никаких поправок: все вышло
так, как ты сам хотел.
Доказательство, что я вполне владею собой: я преж¬
де всего спокойно рассматриваю, что изображает эта
фотография, которую созерцал старик... «Miramar!» Ни
малейшего желания побывать там... Здесь душно».
Он открыл окно.
«Эта скотина меня оцарапала. До крови... Мне было
очень больно. Надо смочить водой; уборная в конце ко¬
ридора, налево. Захватим еще платок».
Он достал с сетки чемодан и раскрыл его на диване,
там, где прежде сидел.
«Если я кого-нибудь встречу в коридоре — спокойст¬
вие... Нет, сердце больше не бьется. Идем!.. Ах, его пид¬
жак, я могу пронести его под своим. В кармане какие-
то бумаги: будет чем заняться остальную часть пути».
Это был жалкий, потертый пиджачок, лакричного
цвета, из жиденького, жесткого, дешевого сукна, кото¬
рый ему было немного противно брать в руки; запер¬
шись в тесной уборной, Лафкадио повесил его на крюк;
затем, нагнувшись над умывальником, принялся разгля¬
дывать себя в зеркало.
Его шея в двух местах была довольно гадко исцара¬
пана, узкая красная ниточка шла, прерываясь, от затыл¬
ка влево и кончалась под ухом; другая, короче, откро¬
венная ссадина, двумя сантиметрами выше, подыма¬
лась прямо к уху и упиралась в слегка надорванную
мочку. Шла кровь, но ее было меньше, чем он ожидал;
зато боль, которой он сначала не ощущал, усилилась.
Он обмакнул платок в умывальный таз, остановил
кровь, затем выстирал платок.
«Даже воротничок не запачкается,— подумал он,
приводя себя в порядок.— Все отлично».
Он уже собирался идти, как вдруг раздался свисток
паровоза; за матовым окном клозета прошла вереница
огней. Это была Капуя. Сойти на этой станции, такой
близкой от места происшествия, и побежать в темноте
за своей шляпой... Эта мысль блеснула в нем ослепи¬
тельно. Он очень жалел свою шляпу, мягкую, легкую,
369

шелковистую, теплую и в то же время прохладную, не-
мнущуюся, такую скромно изящную. Но он никогда не
повиновался слепо своим желаниям и не любил усту¬
пать даже самому себе. Но больше всего он ненавидел
нерешительность и уже много лет хранил как фетиш иг¬
ральную кость от трик-трака, когда-то подаренную ему
Бальди; он всегда носил ее с собой, она была при нем
в жилетном кармане.
—	Если выпадет шесть,— сказал он, доставая
кость,— я схожу!
Выпало пять.
«Я все-таки схожу. Живо! Пиджак утопленника!.. А
теперь мой чемодан...»
Он побежал к своему купе.
Ах, сколь перед странностью события кажется не¬
нужным восклицание! Чем поразительнее сам случай,
тем проще будет мой рассказ. Поэтому я скажу прямо:
когда Лафкадио вошел в купе за своим чемоданом, че¬
модана там не оказалось.
Он подумал было, не ошибся ли он, вернулся в ко¬
ридор... Да нет же! Это то самое купе. Вот вид Мирама¬
ра... Тогда как же так?.. Он бросился к окну, и ему по¬
казалось, что он грезит: на платформе еще недалеко от
вагона его чемодан спокойно удалялся в обществе рос¬
лого малого, который неторопливо его уносил.
Лафкадио хотел кинуться вдогонку; когда он отво¬
рял дверь, к его ногам упал лакричный пиджак.
«Вот так черт! Еще немного, и я бы попался!.. Но,
во всяком случае, этот шутник шел бы немного ско¬
рее, если бы думал, что я могу за ним погнаться. Или
он видел?..»
Пока он стоял, наклонившись вперед, по щеке у не¬
го скатилась капля крови:
«Значит, обойдемся и без чемодана! Кость была пра¬
ва: мне не следует здесь сходить».
Он захлопнул дверь и сел.
«В чемодане нет никаких бумаг, и белье не мечено;
чем я рискую?.. Все равно: как можно скорее на паро¬
ход; быть может, это будет не так занятно, но зато го¬
раздо благоразумнее».
370

Между тем поезд тронулся.
«Мне не столько жаль чемодана... сколько шляпы,
которую мне ужасно хотелось бы выловить. Забудем о
ней».
Он набил трубку, закурил, затем, опустив руку во
внутренний карман другого пиджака, вынул оттуда за
раз письмо Арники, книжечку агентства Кука и плот¬
ный конверт, который он и открыл.
«Три, четыре, пять, шесть тысячных билетов! Неин¬
тересно для порядочных людей».
Он снова положил билеты в конверт, а конверт об¬
ратно в карман пиджака.
Но когда вслед за тем Лафкадио раскрыл куков-
скую книжечку, у него потемнело в глазах. На первом
листке значилось имя: «Жюлиюс де Баральуль».
«Или я схожу с ума? — подумал он.— При чем тут
Жюлиюс?.. Украденный билет?.. Нет, не может быть.
Очевидно, билет ссуженный. Вот так черт! Я, чего доб¬
рого, заварил кашу; у этих стариков связи получше, чем
можно думать...»
Затем, дрожа от любопытства, он раскрыл письмо.
Арники. Все это казалось слишком странным; ему бы¬
ло трудно сосредоточиться; он плохо разбирал, в каком
родстве или в каких отношениях Жюлиюс и этот ста¬
рик, но одно, во всяком случае, он понял: Жюлиюс в Ри¬
ме. Он сразу же решился: его обуяло нетерпение пови¬
дать брата, неудержимое желание посмотреть, как от¬
разится это событие в его спокойном и логическом уме.
«Решено! Я ночую в Неаполе; получаю обратно свой
сундук и завтра с первым же поездом возвращаюсь в
Рим. Разумеется, это будет не так благоразумно, но, по¬
жалуй, немного занятнее».
II!
<>
В Неаполе Лафкадио остановился в одной из бли¬
жайших к вокзалу гостиниц, сундук он взял с собой, по¬
тому что на путешественников, у которых нет багажа,
смотрят косо, а он старался не привлекать к себе вни¬
371

мания, затем сбегал купить кое-какие необходимые ту¬
алетные принадлежности и шляпу взамен отвратитель¬
ного канотье (к тому же слишком тесного), который
ему оставил Флериссуар. Он хотел также купить ре¬
вольвер, но должен был отложить эту покупку до сле¬
дующего дня; магазины уже закрывались.
Поезд, с которым он решил ехать утром, отходил ра¬
но; в Рим прибывали к завтраку... Он хотел явиться к
Жюлиюсу только после того, как газеты заговорят о
«преступлении». Преступление! Это слово казалось ему
каким-то странным и уж совсем неподходящим по от¬
ношению к нему самому слово преступник. Ему боль¬
ше нравилось: «авантюрист», слово такое же мягкое,
как его пуховая шляпа, и загибавшееся, как угодно.
В утренних газетах еще ничего не говорилось про
«авантюру». Он с нетерпением ждал вечерних, потому
что ему хотелось поскорее увидеть Жюлиюса и знать,
что партия начата; пока же, как ребенок, который игра¬
ет в прятки и которому, конечно, не хочется, чтобы его
искали, он скучал. Это было неопределенное состоя¬
ние, совершенно для него новое; и люди, попадавшиеся
ему на улице, казались ему какими-то особенно серы¬
ми, неприятными и некрасивыми.
Когда настал вечер, он купил у газетчика на Корсо
номер «Согпеге...», затем вошел в ресторан, но из сво¬
его рода удальства и словно стремясь обострить жела¬
ние, заставил себя сперва пообедать, положив сложен¬
ную газету рядом с собой на стол; затем снова вышел
на Корсо, остановился у освещенной витрины, развер¬
нул газету и на второй странице увидел в'отделе проис¬
шествий заголовок:
ПРЕСТУПЛЕНИЕ, САМОУБИЙСТВО...
ИЛИ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ?
Затем прочел строки, которые я привожу в переводе:
«На станции Неаполь в поезде, прибывшем из Рима,
железнодорожные служащие йашли в багажной сетке
купе первого класса пиджак темного цвета. Во внутрен¬
нем кармане этого пиджака оказался незаклеенный
желтый конверт с шестью тысячефранковыми билета¬
372

ми; никаких документов, по которым можно было бы
установить личность владельца, не обнаружено. Если
здесь имело место преступление, то трудно объяснить,
как могла столь крупная сумма быть оставлена в одеж¬
де убитого; во всяком случае, это указывает на то, что
преступление совершено не с целью грабежа.
Следов какой-либо борьбы в купе не обнаружено, но
под диваном найдена манжета с двойной запонкой, изо¬
бражающей две кошачьи головы, соединенные серебря¬
ной позолоченной цепочкой и вырезанные из полупроз¬
рачного кварца, так называемого облачного агата с от¬
ливом, из той породы, которая известна в ювелирном
деле под именем лунного камня.
Вдоль пути ведутся усиленные поиски».
Лафкадио смял газету.
«Как! Теперь еще и запонки Каролы! Это не старик,
а какой-то перекресток».
Он повернул страницу и увидал среди «Последних
известий»:
Труп у железнодорожного полотна.
Лафкадио не стал читать и бросился к Гранд-Отелю.
Он положил в конверт свою карточку, приписав на ней:
«ЛАФКАДИО ВЛУИКИ
зашел узнать, не требуется ли графу Жюлиюсу
де Баралъулю секретарь».
Затем велел отнести.
Наконец в холл, где он дожидался, за ним пришел
лакей, повел его по коридорам, открыл перед ним
дверь.
Лафкадио сразу же заметил брошенный в углу ком¬
наты номер «Corriere della Sera». На столе посреди ком¬
наты стоял раскупоренным большой флакон одеколона,
распространяя сильный запах.
Жюлиюс раскрыл объятия:
—Лафкадио! Друг мой... Как я рад вас видеть!
373

Его взъерошенные волосы развевались и шевели¬
лись вокруг лба, он словно вырос, в руке он держал пла¬
ток в черный горошек и обмахивался им.
—	Вот уж кого я меньше всего ждал и с кем мне
больше всех хотелось побеседовать сегодня...
—	Это мадам Карола вам сказала, что я здесь?
—	Какой странный вопрос!
—	Но почему? Я как раз с ней встретился... Впро¬
чем, я не уверен, узнала ли она меня.
—	Карола! Так она в Риме?
—А вы не знали?
—Я только что с Сицилии, и вы первый, кого я
здесь вижу. Ёе я видеть не хочу.
—Я нашел ее очень красивой.
—	Вы нетребовательны.
—	Я хочу сказать, гораздо красивее, чем в Париже.
—	Это у вас желание экзотики, но если вы хотите...
—Лафкадио, такие речи между нами неуместны.
Жюлиюс хотел принять строгий вид, но у него полу¬
чилась всего лишь гримаса.
—	Вы меня застаете в большом волнении,— продол¬
жал он.— Моя жизнь — на повороте. У меня горит го¬
лова, и во всем теле я ощущаю какое-то неистовство,
словно я вот-вот улетучусь. За три дня, что я в Риме, ку¬
да я приехал на социологический съезд, я перехожу от
удивления к удивлению. Ваш приход меня окончатель¬
но сразил... Я больше ничего не понимаю.
Он расхаживал большими шагами, подошел к столу,
взял флакон, вылил на платок пахучую струю, прило¬
жил компресс ко лбу и так его и оставил.
—	Мой молодой друг... вы позволите мне называть
вас так?.. Мне кажется, я нашел свою новую книгу! То,
как вы отзывались в Париже, пусть даже слишком рез¬
ко, о «Воздухе Вершин», позволяет мне думать, что к
этой книге вы уже не отнесетесь равнодушно.
Его ноги исполнили нечто вроде антраша; платок
упал на пол; Лафкадио поспешил его поднять и, нагнув¬
шись, почувствовал, что рука Жюлиюса тихо Легла ему
на плечо, совершенно так же, как когда-то рука старо¬
го Жюст-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.
374

—Я еще так мало вас знаю,— сказал Жюлиюс,— но
сегодня я не могу не говорить с вами, как с...
Он запнулся.
—Я вас слушаю, как брата, мсье де Баральуль,— от¬
ветил Лафкадио, осмелев,— раз вы меня к этому при¬
глашаете.
—	Видите ли, Лафкадио, в той среде, в которой я на¬
хожусь в Париже, среди всех тех, с кем я встречаюсь,—
светских людей, духовенства, писателей, академиков,
мне положительно не с кем поговорить, то есть не с
кем поделиться теми новыми мыслями, которые меня
волнуют. Потому что, должен вам сознаться, со време¬
ни нашей первой встречи моя точка зрения коренным
образом переменилась.
—Тем лучше,— дерзко заметил Лафкадио.
—	Вы не можете себе представить, вы человек, по¬
сторонний нашему ремеслу, насколько ошибочная эти¬
ка мешает свободному развитию творческого дара. И
этот роман, который я теперь задумал, меньше всего по¬
хож на мои прежние романы. Той логичности, той по¬
следовательности, которой я требовал от своих героев,
я для большей верности требовал прежде всего от само¬
го себя, а это неестественно. Мы готовы уродовать са¬
мих себя, лишь бы походить на тот портрет, который са¬
ми придумали; это нелепо; поступая так, мы рискуем
исказить лучшее, что в нас есть.
Лафкадио продолжал улыбаться, предвкушая и узна¬
вая отдаленное действие своих собственных, когда-то
им сказанных слов.
—	Сказать ли вам, Лафкадио? В первый раз я вижу
перед собой открытое поле... Понимаете ли вы, что это
значит: открытое поле?.. Я говорю себе, что оно таким
было и раньше; я твержу себе, что таково оно всегда и
что до сих пор меня связывали только нечистые карье¬
ристские соображения, счеты с публикой, с неблагодар¬
ными судьями, от которых поэт напрасно ждет награ¬
ды. Отныне я ничего ни от кого не жду, кроме как от
себя. Отныне я жду всего от себя, я жду всего от ис¬
креннего человека, я требую чего угодно, потому что
теперь я предчувствую в себе самые удивительные воз¬
375

можности. И так как это будет всего лишь на бумаге, я
могу дать им волю. А там посмотрим!
Он тяжело дышал, откидывая назад плечо, приподы¬
мал лопатку уже почти как крыло, словно его душили
новые недоумения. Он глухо продолжал, понижая голос:
—	И так как они меня не желают, эти господа ака¬
демики, я хочу дать им веские основания, чтобы меня
не допускать, ибо таковых у них не было. Не было.
При этих словах его голос стал вдруг почти пронзи¬
тельным, он умолк, потом продолжал уже более спо¬
койно:
—	Итак, вот что я придумал... Вы меня слушаете?
—До самой души,— отвечал, все так же смеясь,
Лафкадио.
—	И следуете за моей мыслью?
—До самого ада.
Жюлиюс, опять смочив платок, опустился в кресло;
Лафкадио сел напротив верхом на стул.
—	Речь идет о молодом человеке, из которого я хо¬
чу сделать преступника.
—	В этом я не вижу ничего трудного.
—	Как так?! — сказал Жюлиюс, полагавший, что это
как раз и трудно.
—Да кто же вам мешает, раз вы романист? И раз вы
придумываете, кто вам мешает выдумать все что угодно?
—	Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я
это должен обосновать и объяснить.
—	Обосновать преступление нетрудно.
—	Разумеется... но именно этого я и не хочу. Я не
хочу обосновывать преступление, мне достаточно обо¬
сновать преступника. Да, я хочу, чтобы преступление
он совершил бескорыстно, чтобы он пожелал совер¬
шить ничем не мотивированное преступление.
Лафкадио начинал слушать внимательнее.
—	Возьмем его совсем еще юношей. Я хочу, чтобы
изящество его природы сказывалось в том, что его по¬
ступки по большей части игра и что выгоде он обычно
предпочитает удовольствие.
—	Это, пожалуй, встречается не так уж часто...—
нерешительно вставил Лафкадио.
376

—	Не правда ли? — воскликнул восхищенный Жю¬
лиюс.— Добавим к этому, что он любит себя сдержи¬
вать...
—	Вплоть до притворства.
—	Привьем ему любовь к риску.
—	Браво! — сказал Лафкадио, все более потеша¬
ясь.— Если он вдобавок умеет прислушиваться к тому,
что ему нашептывает бес любопытства, я считаю, что
ваш воспитанник вполне созрел.
Так, подпрыгивая и перескакивая друг через друга,
они принялись как бы играть в чехарду.
Жюлиюс. Я вижу, как он сначала упражняется; он
мастер по части мелких краж.
Лафкадио. Я часто задавал себе вопрос, почему
их так мало бывает. Правда, случай украсть представ¬
ляется обыкновенно только тем, кто не нуждается и не
подвержен искушению.
Жюлиюс. Кто не нуждается; он из их числа, я уже
сказал. Но его прельщают только такие случаи, где тре¬
буется известная ловкость, хитрость...
Лафкадио. И которые представляют некоторую
опасность.
Жюлиюс. Я уже говорил, что он любит риск. Впро¬
чем, мошенничество ему претит; он не думает присва¬
ивать, а просто ему нравится тайно перемещать те или
иные предметы. В этом он проявляет настоящий талант
фокусника.
Лафкадио. Затем, его окрыляет безнаказанность...
Жюлиюс. Но в то же время и злит. Если его ни ра¬
зу еще не поймали, так это потому, что он ставил себе
слишком легкие задачи.
Лафкадио. Ему хочется чего-нибудь более риско¬
ванного.
Жюлиюс. Я заставляю его рассуждать так...
Лафкадио. А вы уверены, что он рассуждает?
Жюлиюс. Виновника преступления выдает то, что
ему нужно было его совершить.
Лафкадио. Мы говорили, что он очень ловок.
Жюлиюс. Да, и тем более ловок, что он будет дей¬
ствовать совершенно спокойно. Вы только подумайте:
377

преступление, не вызванное ни страстью, ни нуждой.
Для него повод к совершению преступления в том и со¬
стоит, чтобы совершить его без всякого повода.
Лафкадио. Вы слишком тонки. Таким, каким вы
его сделали, он — то, что называется, свободный чело¬
век.
Жюлиюс. Зависящий от любой случайности.
Лафкадио. Мне хочется поскорее увидеть его за
работой. Что вы ему предложите?
Жюлиюс. Видите ли, я все не мог решиться. Да, до
сегодняшнего вечера я все не мог решиться... И вдруг
сегодня вечером в газете среди последних новостей я
нахожу как раз искомый пример. Провиденциальное
событие! Это ужасно: можете себе представить — вче¬
ра убили моего beau-frer6a *.
Лафкадио. Как? Этот старичок в вагоне ваш...
Жюлиюс. Это был Амедей Флериссуар, которому
я дал свой билет, проводил на вокзал. За час перед тем
он получил в моем банке шесть тысяч франков, и так
как вез их с собой, то расставался со мной неохотно; у
него были мрачные мысли, какие-то недобрые мысли и
предчувствия. И вот, в поезде... Впрочем, вы сами про¬
чли в газете.
Лафкадио. Нет, только заголовок в «Происшест¬
виях».
Жюлиюс. Ну, так я вам прочту.— Он развернул
«Согпеге...».
—	«Полиция, производившая усиленные розыски
вдоль железнодорожного полотна межу Римом и Неа¬
полем, обнаружила сегодня днем в безводном русле
Вольтурно, в пяти километрах от Капуи, тело убитого,
которому, по-видимому, и принадлежал пиджак, най¬
денный вчера вечером в вагоне. Это человек скромной
внешности, лет пятидесяти. (Он казался старше своих
лет.) При нем не оказалось никаких бумаг, которые бы
позволяли установить его личность. (Это дает мне, к
счастью, некоторую отсрочку.) Его, по-видимому, вы¬
*	Свояк (фр.).
378

толкнули из вагона с такой силой, что он перелетел че¬
рез парапет моста, ремонтируемый в этом месте и за¬
мененный просто балками. (Что за стиль!) Мост возвы¬
шается над рекой на пятнадцать с лишним метров;
смерть, по всей вероятности, последовала от падения,
потому что на теле нет следов каких-либо ранений. Уби¬
тый найден без пиджака; на правой руке манжета, сход¬
ная с той, которая была обнаружена в вагоне, но без за¬
понки...» Что с вами? — Жюлиюс остановился; Лафка¬
дио невольно вздрогнул, потому что у него мелькнула
мысль, что запонка была удалена уже после преступле¬
ния. Жюлиюс продолжал: — «В левой руке он сжимал
шляпу из мягкого фетра...»
—	Из мягкого фетра! Неучи! — пробормотал Лафка¬
дио. Жюлиюс посмотрел поверх газеты:
—	Что вас удивляет?
—	Ничего, ничего! Продолжайте.
—	«...Из мягкого фетра, слишком просторную для
его головы и принадлежащую, скорее всего, нападавше¬
му; фабричное клеймо тщательно срезано на кожаном
ободке, где недостает куска формы и размера лаврово¬
го листа...»
Лафкадио встал, нагнулся над плечом Жюлиюса,
чтобы следить глазами за чтением, а может быть, что¬
бы скрыть свою бледность. Он уже не мог сомневаться:
преступление было подправлено; кто-то его коснулся;
срезал клеймо; вероятно, тот незнакомец, который унес
чемодан.
Жюлиюс между тем продолжал:
—	«...что как бы свидетельствует о предумышленно¬
сти этого преступления. (Почему именно этого преступ¬
ления? Может* быть, мой герой принял меры предосто¬
рожности на всякий случай...) Немедленно после со¬
ставления протокола труп был доставлен в Неаполь для
опознания». (Да, я знаю, что там у них есть способы и
обыкновение сохранять трупы очень долгое время...)
379

—	А вы уверены, что это он? — голос Лафкадио
слегка дрожал.
—А то как же! Я ждал его сегодня к обеду.
—	Вы дали знать полиции?
—	Еще нет. Мне необходимо сначала немного со¬
браться с мыслями. Так как я уже в трауре, то, по край¬
ней мере, в этом отношении (я хочу сказать — в смыс¬
ле костюма) я спокоен; но вы же понимаете, что, как
только станет известно имя убитого, я должен буду опо¬
вестить всю свою родню, разослать телеграммы, писать
письма, должен заняться объявлениями, похоронами,
должен ехать в Неаполь за телом, должен... Ах, дорогой
мой Лафкадио, из-за этого съезда, на котором мне не¬
обходимо присутствовать, не согласились ли бы вы по¬
лучить от меня доверенность и поехать за телом вместо
меня?
—	Мы об этом сейчас подумаем.
—	Если, конечно, это вам не слишком тягостно. По¬
ка же я избавляю мою бедную свояченицу от многих
мучительных часов; по неопределенным газетным из¬
вестиям как она может догадаться?.. Итак, я возвраща¬
юсь к моей теме: когда я прочел эту заметку, я поду¬
мал: это преступление, которое я так ясно себе рисую,
реконструирую, вижу — я знаю, я-то знаю, чем оно вы¬
звано, и знаю, что, не будь этой приманки в виде шес¬
ти тысяч франков, преступления бы не было.
—	Но допустим, однако...
—	Вот именно! Допустим на минуту, что этих шести
тысяч франков не было, или, даже вернее, что преступ¬
ник их не тронул: тогда это и есть мой герой.
Лафкадио тем-временем встал, он поднял уронен¬
ную Жюлиюсом газету и, разворачивая ее на второй
странице:
—	Я вижу, вы не читали последнего сообщения:
этот... преступник как раз не тронул шести тысяч фран¬
ков,— сказал он как можно спокойнее.— Вот прочти¬
те: «Во всяком случае, это указывает на то, что пре¬
ступление совершено не с целью грабежа».
Жюлиюс схватил протянутую ему газету, стал жад¬
но читать, потом провел рукой по глазам, потом сел, по¬
380

том стремительно встал, бросился к Лафкадио и, хватая
его за обе руки:
—	Не с целью грабежа! — воскликнул он и словно
вне себя стал яростно трясти Лафкадио.— Не с целью
грабежа! Но в таком случае...— Он оттолкнул Лафка¬
дио, отбежал в другой конец комнаты, обмахивался,
хлопал себя по лбу, сморкался.— В таком случае я
знаю, черт возьми! я знаю, почему этот разбойник убил
его... О несчастный друг! О бедный Флериссуар! Так,
значит, он правду говорил! А я-то уже думал, что он со¬
шел с ума... Но в таком случае ведь это же ужасно!
Лафкадио был удивлен, он ждал, скоро ли кончится
этот кризис; он был немного сердит, ему казалось, что
Жюлиюс не в праве так от него ускользать.
—	Мне казалось, что именно вы...
—	Молчите! Вы ничего не понимаете... А я-то теряю
с вами время в нелепых разглагольствованиях... Ско¬
рее! Палку, шляпу.
—	Куда вы так спешите?
—	Как куда? Сообщить полиции.
Лафкадио загородил ему дверь.
—	Сначала объясните мне,— сказал он повелитель¬
но.— Честное слово, молено подумать, что вы сошли с
ума.
—	Это я раньше сходил с ума. Теперь я возвращаюсь
к рассудку... О бедный Флериссуар! О несчастный друг!
Святая жертва! Его смерть вовремя останавливает меня
на пути непочтительности, на пути кощунства. Его под¬
виг меня образумил, А я еще смеялся над ним!..
Он снова принялся ходить, затем, вдруг остановив¬
шись и кладя трость и шляпу на стол рядом с флаконом,
повернулся к Лафкадио:
—	Хотите знать, почему этот бандит его убил?
—	Мне казалось, что без всякого повода.
Жюлиюса взорвало:
—	Вс-первьЬс, преступлений без всякого повода не
бывает. От него избавились, потому что ему была изве¬
стна тайна, которую он мне поведал, важная тайна и к
тому же слишком дня него значительная. Его боялись,
понимаете? Вот... Да, вам легко смеяться, вам, кто ни¬
381

чего не смыслит в делах веры.— Затем, распрямляясь,
весь бледный: — Эту тайну наследую я.
—	Будьте осторожны! Теперь они вас будут бояться.
—	Вы сами видите, я должен немедленно сообщить
полиции.
—	Еще один вопрос,— сказал Лафкадио, опять оста¬
навливая его.
—	Нет. Пустите меня. Я страшно тороплюсь. Може¬
те быть уверены, что эту беспрерывную слежку, кото¬
рая так мучила моего несчастного брата, они установи¬
ли и за мной; установили теперь. Вы себе представить
не можете, что это за ловкий народ. Они знают реши¬
тельно все, я вам говорю... Теперь уместнее, чем когда-
либо, чтобы вы съездили за телом вместо меня... Теперь
за мной так следят, что неизвестно, что со мной может
случиться. Я прошу вас об этом, как об услуге, Лафка¬
дио, мой дорогой друг.— Он сложил руки, умоляя.— У
меня сегодня голова кругом идет, но я наведу справки в
«квестуре» и снабжу вас доверенностью, составленной
по всем правилам. Куда мне ее вам прислать?
—Для большего удобства, я сниму комнату в этом
же отеле. До завтра. Бегите скорее.
Он подождал, пока Жюлиюс уйдет. Огромное отвра¬
щение поднималось в нем, почти ненависть и к самому
себе, и к Жюлиюсу, ко всему. Он пожал плечами, затем
достал из кармана куковскую книжечку, выданную на
имя Баральуля, которую он нашел в пиджаке Флериссу-
ара, поставил ее на стол на видном месте, прислонив к
флакону с одеколоном; погасил свет и вышел.
IV
Несмотря на все принятые им меры, несмотря на на¬
стояния в «квестуре», Жюлиюсу де Баральулю не уда¬
лось добиться, чтобы газеты не разглашали его родст¬
венных отношений с убитым или хотя бы не называли
прямо гостиницы, где он остановился.
Накануне вечером он пережил поистине на ред¬
кость жуткие минуты, когда, вернувшись из «квесту¬
382

ры», около полуночи, нашел у себя в комнате, на самом
виду, куковский билет на свое имя, по которому ехал
Флериссуар. Он тотчас же позвонил и, выйдя, бледный
и дрожащий, в коридор, попросил слугу посмотреть у
него под кроватью; сам он не решался. Нечто вроде
следствия, тут же им снаряженного, не привело ни к че¬
му; но можно ли полагаться на персонал большого оте¬
ля?.. Однако крепко проспав ночь за основательно за¬
пертой дверью, Жюлиюс проснулся в лучшем настрое¬
нии; теперь он был под защитой полиции. Он написал
множество писем и телеграмм и сам отнес их на почту.
Когда он вернулся, ему сообщили, что его спраши¬
вает какая-то дама; она себя не назвала, дожидается в
читальной комнате. Жюлиюс отправился туда и был не¬
мало удивлен, узнав Каролу.
Не в первой комнате, а в следующей, в глубине, не¬
большой и полутемной, она сидела боком у отдаленно¬
го стола и для виду рассеянно перелистывала альбом.
При виде Жюлиюса она встала, улыбаясь несколько
смущенно. Под черной накидкой на ней был темный
корсаж, простой, почти изящный; зато кричащая, хоть
и черная, шляпа производила неприятное впечатление.
—	Вы сочтете меня очень дерзкой, граф. Я сама не
знаю, как у меня хватило храбрости войти в этот отель
и спросить вас, но вы так мило поклонились мне вчера...
И потом, то, что мне надо вам сказать, слишком важно.
Она стояла по ту сторону стола, Жюлиюс подошел
сам, он дружески протянул ей руку через стол:
—	Чему я обязан удовольствием вас видеть?
Карола опустила голову:
—Я знаю, что вас постигло большое горе.
Жюлиюс сперва не понял, но, видя, как Карола до¬
стает платок и утирает глаза, спросил:
—	Как? Вы пришли, чтобы выразить мне соболезно¬
вание?
—Я была знакома с мсье Флериссуаром,— отвеча¬
ла она.
—Да что вы!
—	О, лишь самое последнее время. Но я его очень
любила. Он был такой милый, такой добрый... И это я
383

дала ему запонки, знаете, те, что были описаны в газе¬
те; по ним я его и узнала. Но я не знала, что он ваш сво¬
як. Я очень удивилась, сами понимаете, как мне было
приятно... Ах, простите, я совсем не то хотела сказать.
—	Не смущайтесь, милая барышня, вы, должно
быть, хотите сказать, что рады случаю со мной встре¬
титься.
Карола вместо ответа уткнулась лицом в платок, ее
сотрясали рыдания, и Жюлиюсу показалось нужным
взять ее за руку.
—Я тоже...— говорил он взволнованным голо¬
сом.— Я тоже, милая барышня, поверьте...
—	Еще в то утро, перед его отъездом, я ему говори¬
ла, чтобы он был осторожен. Но это было не в его ха¬
рактере... Он был слишком доверчив, знаете.
—	Святой, это был святой,— воодушевленно произ¬
нес Жюлиюс и тоже достал платок.
—Я сама это понимала,— воскликнула Карола.—
Ночью, когда ему казалось, что я сплю, он вставал, ста¬
новился на колени у кровати и...
Это невольное"'признание окончательно разволнова¬
ло Жюлиюса, он спрятал платок в карман и, подходя
ближе:
—Да снимите же шляпу, милая барышня.
—	Благодарю вас, мне она не мешает.
—А мне мешает... Разрешите...
Но, видя, что Карола явно отодвигается, он пере¬
стал.
—	Разрешите мне вас спросить: у вас есть какие-ни-
будь основания опасаться?
—У меня?
—Да, когда вы ему говорили, чтобы он был осторо¬
жен, у вас были, скажите, какие-нибудь основания
предполагать... Говорите откровенно; здесь по утрам
никого не бывает, и нас не могут услышать. Вы кого-ни¬
будь подозреваете?
Карола опустила голову.
—	Поймите, что это мне крайне интересно знать,—
с оживлением продолжал Жюлиюс,— войдите в мое по¬
ложение. Вчера вечером, вернувшись из «квестуры»,
384

куда я ходил давать показания, я нахожу у себя в ком¬
нате на столе железнодорожный билет, по которому
ехал этот несчастный Флериссуар. Он был выдан на
мое имя; эти круговые билеты, разумеется, не подле¬
жат передаче; и мне не следовало ему его давать, но де¬
ло не в этом... В том, что этот билет мне вернули, ци¬
нично положили ко мне в комнату, воспользовавшись
минутой, когда меня не было, я вижу вызов, удальство,
почти оскорбление... которое бы меня не смущало, само
собой, если бы у меня не было оснований думать, что ме¬
тят также и в меня, и вот почему: этот несчастный Фле¬
риссуар, ваш друг, знал одну тайну... ужасную тайну...
очень опасную тайну... о которой я его не спрашивал...
которой я совсем не хотел узнать... которую он имел до¬
саднейшую неосторожность мне доверить. И вот, я вас
спрашиваю: тот, кто, желая похоронить эту тайну, не по¬
боялся пойти на преступление... вам известен?
—Успокойтесь, граф. Вчера вечером я указала на
него полиции.
—	Мадемуазель Карола, ничего другого я от вас и
не ждал.
—	Он мне обещал не делать ему зла; если бы он
сдержал слово, я бы сдержала свое. Я больше не могу,
пусть он делает со мной, что хочет.
Карола была очень возбуждена; Жюлиюс обошел
стол и снова приблизился к ней:
—	Нам было бы, пожалуй, удобнее разговаривать у
меня в комнате.
—	О,— отвечала Карола,— я вам сказала все, что
мне надо было сказать, мне не хочется вас задержи¬
вать.
Отодвигаясь все дальше, она обогнула стол и оказа¬
лась у двери.
—	Нам лучше расстаться теперь,— с достоинством
продолжал Жюлиюс, который эту стойкость желал об¬
ратить в свою заслугу.— Да, вот что я хотел сказать
еще: если послезавтра вы решите быть на похоронах,
было бы лучше, чтобы вы меня не узнавали.
После этих слов они расстались, причем имя незапо¬
дозренного Лафкадио ни разу не было произнесено.
385

V
Лафкадио вез из Неаполя останки Флериссуара.
Они находились в специальном вагоне, который прице¬
пили в хвосте поезда, но в нем Лафкадио не счел необ¬
ходимым ехать сам. Однако ради приличия он сел если
не в ближайшее купе — ибо последним был вагон вто¬
рого класса,— то, во всяком случае, настолько близко
к телу, насколько позволял первый класс. Выехав из
Рима утром, он должен был вернуться туда в, тот же ве¬
чер. Он неохотно сознавался себе в новом чувстве,
вскоре овладевшем его душой, потому что ничего так
не стыдился, как скуки, этого тайного недуга, от кото¬
рого его до сих пор оберегали беспечная жадность юно¬
сти, а затем суровая нужда. Выйдя из купе, не ощущая
в сердце ни надежды, ни радости, он бродил из конца в
конец коридора, снедаемый смутным любопытством и
неуверенно ища чего-нибудь нового и безрассудного.
Ему всего казалось мало. Он уже не думал о морском
путешествии, нехотя признавая, что Борнео его не со¬
блазняет, как, впрочем, и Италия; даже к последствиям
своего поступка он был равнодушен; этот поступок ка¬
зался ему теперь компрометирующим и комичным. Он
был зол на Флериссуара, что тот так плохо защищался;
его возмущала эта жалкая фигура, ему бы хотелось вы¬
бросить ее из памяти.
Зато с кем он охотно повстречался бы снова, так это
с тем молодцом, который стащил его чемодан; вот это
шутник!.. И, словно надеясь его увидеть, он на станции
Капуя высунулся в окно, озирая пустынную платформу.
Да узнал ли бы он его? Он видел его только со спины,
на расстоянии, когда тот уже удалялся в полумгле... Он
мысленно следовал за ним в темноте, рисовал себе, как
тот приходит к руслу Волтурно, находит отвратитель¬
ный труп, обшаривает его и из какого-то озорства выре¬
зает на ободке шляпы, его, Лафкадио, шляпы, этот ку¬
сочек кожи, «формы и размера лаврового листа», как
«изящно» сказано было в газете. В конце концов, Лаф¬
кадио был очень благодарен своему грабителю за то,
что тот лишил полицию этой маленькой улики с адре-
386

сом магазина. Понятно, этот мародер и сам заинтересо¬
ван в том, чтобы не привлекать к себе внимания; и ес¬
ли он, несмотря на это, намерен воспользоваться своим
отрезком, то что ж, было бы довольно забавно с ним до¬
говориться.
Уже совсем стемнело. Лакей из вагона-ресторана
обходил поезд, оповещая пассажиров первого и второ¬
го класса, что обед готов. Хоть и не чувствуя аппетита,
но, по крайней мере, спасаясь на час от безделья, Лаф¬
кадио двинулся следом за несколькими пассажирами,
изрядно отставая от них. Ресторан был в голове поезда.
Вагоны, через которые проходил Лафкадио, были пус¬
ты; кое-где по диванам лежали всякие предметы, ука¬
зывая на занятые ушедшими обедать места: пледы, по¬
душки, книги, газеты. Ему бросился в глаза адвокат-
ский портфель. Зная, что следом за ним не идет никто,
он остановился у этого купе, затем вошел. Собственно
говоря, этот портфель его отнюдь не привлекал, он за¬
глянул в него только для очистки совести.
На внутренней крышке скромными золотыми бук¬
вами значилось:
ДЕФУКБЛИЗ
Юридический факультет. Бордо.
Внутри лежали две брошюры по уголовному праву
и шесть номеров «Судебной газеты».
«И это жвачное — со съезда. Фу!» — подумал Лаф¬
кадио, кладя все на место, и поспешил вдогонку за не¬
большой вереницей пассажиров, направлявшихся в рес¬
торан.
Шествие замыкали хрупкая девочка с матерью, обе
в глубоком трауре; перед ними шел господин в сюрту¬
ке, в цилиндре, с длинными, гладкими волосами и седе¬
ющими баками; по-видимому, мсье Дефукблиз, облада¬
тель портфеля. Двигались медленно, качаясь от толч¬
ков поезда. На последнем повороте коридора, когда
профессор уже собирался устремиться в подобие гар¬
моники, соединяющей вагоны меж собой, его качнул
особенно резкий толчок; чтобы сохранить равновесие,
он сделал порывистое движение, от которого его пенс¬
387

не, сорвавшись со шнурка, полетело в угол тесного ве¬
стибюля, образуемого коридором перед дверью в убор¬
ную. Пока он нагибался, отыскивая свои очки, дама с
девочкой прошли мимо. Лафкадио некоторое время за¬
бавлялся, созерцая усилия ученого мужа; жалко-беспо-
мощный, он простирал наугад беспокойные руки над са¬
мым полом. «Ну, Лафкадио, шевелись! Послушайся сер¬
дца, оно у тебя неиспорченное. Помоги немощному.
Вручи ему это необходимое стекло, сам он его не най¬
дет». Он повернулся к нему спиной. Он сейчас его раз¬
давит... В эту минуту от нового толчка несчастный на¬
летел на дверь уборной; цилиндр ослабил удар, наполо¬
вину сплющившись и надвинувшись на уши. Мсье Де-
фукблиз испустил стон, выпрямился, снял цилиндр.
Меж тем Лафкадио, считая, что довольно поиграл, под¬
нял пенсне, опустил его в шляпу просящего и убежал,
уклоняясь от выражейий благодарности.
Обед уже начался, Лафкадио сел возле стеклянной
двери, справа от прохода, за стол, накрытый на двоих;
место напротив было пусто; слева от прохода, в том же
ряду, вдова с дочерью занимала стол с четырьмя прибо¬
рами, из которых два остались свободными.
«Какая скука царит в таких местах, как это,— думал
Лафкадио, скользя равнодушным взглядом по присутст¬
вующим, не находя ни одного лица, на ком можно бы¬
ло бы остановиться.— Все это стадо относится к жиз¬
ни, как к нудной обязанности, а это такое развлечение,
если за нее взяться по-настоящему... Как они плохо оде¬
ты! Но как они были бы безобразны, если бы их раз¬
деть! Я умру, не дождавшись десерта, если не закажу
шампанского».
Вошел профессор. Он, по-видимому, только что вы¬
мыл руки, испачканные во время поисков; он рассмат¬
ривал свои ногти. Лакей усадил его против Лафкадио.
От стола к столу ходил метрдотель. Лафкадио молча
указал ему в меню монтебелло гран-креман в двадцать
франков, а мсье Дефукблиз спросил бутылку воды сен-
гальмье. Держа двумя пальцами свое пенсне, он тихо
дышал на него, затем краешком салфетки протирал
стекла. Лафкадио следил за ним и удивлялся его кро¬
388

товьим глазам, мигающим под толстыми красноватыми
веками.
«К счастью, он не знает, что это я вернул ему зре¬
ние! Если он начнет меня благодарить, сию же минуту
пересяду».
Метрдотель вернулся с сен-гальмье и шампанским,
которое откупорил первым и поставил между обоими
приборами. Как только эта бутылка очутилась на сто¬
ле, Дефукблиз ее схватил, не разбирая, с чем она, на¬
лил себе полный стакан и осушил его залпом... Метр¬
дотель протянул было руку, но Лафкадио остановил
его, смеясь.
—	Ой, что это я пью? — воскликнул Дефукблиз с от¬
чаянной гримасой,
—	Монтебелло этого господина, вашего соседа,— с
достоинством произнес метрдотель.— А ваш сен-галь¬
мье,— вот, извольте.
Он поставил вторую бутылку.
—Ах, как мне неприятно... Я так плохо вижу... я со¬
вершенно сконфужен, поверьте...
—	Какое вы бы мне доставили удовольствие,— пе¬
ребил его Лафкадио,— если бы не стали извиняться, а
выпили бы еще стакан, если первый вам понравился.
—Увы, я должен сознаться, что он показался мне
отвратительным; и я не понимаю, как это я мог, по рас¬
сеянности, проглотить целый стакан; мне так хотелось
пить... Скажите, я вас прошу: это вино — очень креп¬
кое? Потому что, я должен вам сказать... я ничего не
пью, кроме воды... малейшая капля алкоголя неминуе¬
мо бросается мне в голову... Боже мой, боже мой! Что
со мной будет?.. Не вернуться ли мне поскорее в купе?..
Я думаю, мне следует прилечь.
Он хотел встать.
—	Не уходите, не уходите! — сказал Лафкадио, ко¬
торому становилось весело.— Вам, напротив, следует
покушать и не беспокоиться об этом вине. Я вас прово¬
жу, если вам нужна будет помощь, но вы не бойтесь: от
такой малости не опьянел бы и ребенок.
—	Буду надеяться. Но, право, я не знаю, как вас...
Могу я вам предложить немного сен-гальмье?
389

—	Очень вам благодарен, но разрешите мне предпо¬
честь мое шампанское.
—Ах, вот как? Так это было шампанское!.. И... вы
все это выпьете?
—	Чтобы вас успокоить.
—	Вы слишком любезны, но на вашем месте я бы...
—	Вы бы покушали немного,— перебил Лафкадио;
сам он ел, и Дефукблиз начинал ему надоедать. Теперь
его внимание было обращено на вдову.
Наверное, итальянка. Вдова офицера, должно быть.
Какое благородство движений! Какой взгляд! Какой у
нее чистый лоб! Какие умные руки! Как изящно она
одета, хоть и совсем просто... Лафкадио, когда в твоем
сердце перестанут звучать такие гармонические созву¬
чия, пусть оно перестанет биться! Ее дочь похожа на
нее; и уже каким благородством, чуть-чуть серьезным
и далее почти печальным, смягчена ее детская грация!
С какой заботливостью к ней склоняется мать! Ах, пе¬
ред такими созданиями смирился бы демон; для таких
созданий, Лафкадио, твое сердце пошло бы на жертву...
В эту минуту подошел лакей, чтобы переменить та¬
релки. Лафкадио отдал свою, не докончив, ибо то, что
он вдруг увидел, повергло его в изумление: вдова, неж¬
ная вдова наклонилась в сторону прохода и, быстро при¬
подняв юбку самым естественным движением, явила
взорам пунцовый чулок и прелестную ножку.
Эта жгучая нота так нежданно прозвучала в велича¬
вой симфонии... или ему приснилось? Между тем лакей
подал новое блюдо. Лафкадио собрался положить себе;
его глаза упали на тарелку, и то, что он тут увидел, до¬
конало его окончательно.
Здесь, перед ним, на виду, посреди тарелки, неведо¬
мо откуда взявшаяся, отвратительная, сразу же отличи¬
мая среди тысячи других... можешь не сомневаться,
Лафкадио: это запонка Каролы! Та самая запонка, кото¬
рой не оказалось на второй манжете Флериссуара. Это
похоже на кошмар... Но лакей наклоняется, держа блю¬
до. Лафкадио быстро проводит рукой по тарелке, сма¬
хивая противную побрякушку на скатерть; он накрыва¬
ет ее тарелкой, накладывает себе большую порцию, на¬
390

полняет стакан шампанским, тотчас же осушает его, на¬
ливает снова. Если у человека уже натощак пьяный
бред... Нет, то была не галлюцинация: он слышит, как
запонка поскрипывает под тарелкой; он приподнимает
тарелку, берет запонку, опускает ее в жилетный кар¬
ман, рядом с часами, ошупывает еще раз, убеждается:
запонка тут, в верном месте... Но кто объяснит, как она
могла очутиться на тарелке? Кто ее туда положил?..
Лафкадио глядит на Дефукблиза: ученый муж безмя¬
тежно ест, опустив нос. Лафкадио хочется думать о
чем-нибудь другом: он снова смотрит на вдову; но и в
ее движениях, и в ее одежде все стало опять благопри¬
стойно, банально; она уже кажется ему не такой краси¬
вой. Он старается воскресить в памяти ее вызывающий
жест, красный чулок — и не может. Он старается сно¬
ва представить себе лежащую на тарелке запонку, и, не
ошущай он ее здесь, у себя в кармане, он, наверное,
усомнился бы... Да, в самом деле, а почему, собствен¬
но, он ее взял?.. Ведь запонка — не его. Этот инстинк¬
тивный, нелепый жест — какая улика! какое призна¬
ние! Как он выдал себя тому, кто бы он ни был, быть
может сыщик,— кто, вероятно, следит за ним сейчас,
наблюдает... В эту грубую ловушку он попался, как ду¬
рак. Он чувствует, что бледнеет. Он быстро оборачива¬
ется — за стеклянной дверью никого... Но, может быть,
кто-нибудь его видел только что? Он силится есть; но от
досады у него сжимаются зубы. Несчастный! Он жале¬
ет не о своем ужасном преступлении, он жалеет об
этом злополучном жесте... Чего это профессор ему так
улыбается?
Дефукблиз закончил трапезу. Он вытер рот, затем,
опершись локтями на стол и нервно теребя салфетку,
уставился на Лафкадио; губы его как-то странно подер¬
гивались; наконец, словно не выдержав, спросил:
—	Осмелюсь я попросить у вас еще чуточку?
Он робко пододвинул стакан к почти пустой бутылке.
Лафкадио, отвлеченный от своей тревоги и радуясь
этому, вылил ему последние капли:
—	Много я не могу вам предложить... Но хотите, я
велю подать еще?
391

—	В таком случае, я думаю, довольно будет полбу¬
тылки.
Дефукблиз, уже явно подвыпив, утратил чувство
приличий. Лафкадио, которого сухое вино не страшило,
а наивность соседа забавляла, велел откупорить еще бу¬
тылку.
—	Нет, нет! Не наливайте мне так много! — говорил
Дефукблиз, поднимая колеблющийся стакан, пока Лаф¬
кадио ему наливал.— Любопытно, что в первую минуту
мне показалось так невкусно. Мы часто боимся много¬
го такого, чего не знаем. Просто я думал, что пью воду
сен-гальмье, и решил, что у этой воды сен-гальмье, по¬
нимаете, довольно странный вкус. Это то же самое, как
если бы вам налили воды сен-гальмье, когда вы думае¬
те, что пьете шампанское, и вы бы сказали: у этого шам¬
панского, по-моему, довольно странный вкус!..
Он смеялся собственным словам, затем нагнулся че¬
рез стол к Лафкадио, который смеялся тоже, и, пони¬
зив голос:
—Я сам не знаю, отчего мне так смешно; это все ва¬
ше вино, должно быть. Я подозреваю, что оно все-таки
немного крепче, чем вы говорите. Хе, хе, хе! Но вы ме¬
ня проводите в мой вагон: уговор, не правда ли? Там мы
будем одни, и, если я буду вести себя неприлично, вы
будете знать почему.
—	В путешествии,— заметил Лафкадио,— это ни к
чему не обязывает.
—Ах,— подхватил Дефукблиз,— чего бы человек
не сделал в жизни, если бы только мог быть вполне уве¬
рен, что это ни к чему не обязывает, как вы изволили
сказать! Если бы только знать наверное, что это не вле¬
чет за собой никаких последствий... Например, хотя бы
то, что я вам сейчас говорю, а ведь это, в сущности, са¬
мая простая мысль; неужели вы думаете, что я бы ре¬
шился так прямо это сказать, если бы мы были в Бор¬
до? Я говорю — в Бордо, потому что я там живу. Там
меня знают, уважают; хоть я и не женат, я веду мирную,
спокойную жизнь, занимаю видное место: профессор
юридического факультета; да, сравнительная кримино¬
логия; новая кафедра... Вы сами понимаете, что там, в
392

Бордо, мне не разрешается, вот именно, не разрешает¬
ся напиться, хотя бы даже нечаянно. Моя жизнь дол¬
жна быть почтенной. Посудите сами: вдруг мой уче¬
ник встретил бы меня на улице пьяным!.. Почтенной,
и чтобы не казалось, будто я себя принуждаю; в этом
вся суть; нельзя, чтобы люди думали: мсье Дефукблиз
(это мое имя) хорошо делает, что не дает себе воли!..
Не только нельзя делать ничего необычного, но надо,
чтобы и другие были убеждены, что ты не мог бы сде¬
лать ничего необычного даже при полнейшей свободе,
что в тебе и нет ничего необычного, что просилось бы
наружу. Не осталось ли еще немного вина? Всего не¬
сколько капель, дорогой сообщник, несколько ка¬
пель... Второго такого случая в жизни не представит^
ся. Завтра в Риме на этом съезде, где мы все соберем¬
ся, я встречу множество коллег, чинных, приручен¬
ных, степенных, таких же размеренных, как и я буду
сам, как только надену опять свою ливрею. Люди с по¬
ложением, подобно нам с вами, обязаны себя уродо¬
вать.
Между тем обед кончился, лакей обходил столики,
получая по счетам и на чай.
По мере того как вагон пустел, голос Дефукблиза
становился все громче, временами его раскаты слегка
беспокоили Лафкадио. Профессор продолжал:
—	И если бы не было общества, для того чтобы нас
сдерживать, хватило бы родных и друзей, которым мы
никогда не решимся противодействовать. Нашей небла¬
гопристойной искренности они противопоставляют не¬
кий наш образ, за который мы только наполовину от¬
ветственны, который на нас очень мало похож, но пре¬
ступить который, я вам говорю, неприлично. А в эту ми¬
нуту — факт: я освобождаюсь от своего образа, я
покидаю самого себя... О головокружительное событие!
О гибельное наслаждение!.. Но я вам надоел?
—	Вы меня ужасно интересуете.
—Я говорю! Говорю... Что вы хотите! Даже когда
пьян, остаешься профессором, а тема меня волнует...
Но если вы кончили обедать, может быть, вы были бы
так добры взять меня под руку, чтобы помочь мне дой¬
393

ти до моего купе, пока я еще держусь на ногах. Я бо¬
юсь, что если засижусь здесь, то не в состоянии буду
встать.
При этих словах Дефукблиз напрягся, поднялся со
стула, но тотчас же поник и, обрушась на уже прибран¬
ный стол, туловищем к Лафкадио, продолжал мягким и
как бы конфиденциальным тоном:
—	Вот мой тезис: знаете, что надо для того, чтобы
честный человек был мерзавцем? Достаточно переме¬
ны обстановки, забвения! Да, простая дыра в памяти —
и искренность пробивается на свет! Прекращение не¬
прерывности, простой перерью тока. Разумеется, на
своих лекциях я этого не говорю... Но, между нами, ка¬
кие преимущества для побочных детей! Подумайте
только: человек, самое бытие которого является следст¬
вием заскока, зазубрины в прямой линии...
Голос профессора снова звучал громко; он смотрел
на Лафкадио какими-то странными глазами, и их то
мутный, то пронзительный взгляд начинал того беспо¬
коить. Лафкадио уже не был уверен, не притворна ли
близорукость этого человека, и почти узнавал этот
взгляд.' Наконец, смущенный больше, чем ему самому
хотелось думать, он встал и резко произнес:
—	Ну! Возьмите меня под руку, мсье Дефукблиз.
Вставайте! Наговорились!
Дефукблиз с большим трудом поднялся со стула.
Они двинулись, спотыкаясь в коридорах, к купе, где ле¬
жал портфель профессора. Дефукблиз вошел первый.
Лафкадио усадил его и простился. Он уже повернулся,
чтобы идти, как вдруг на плечо его опустилась мощная
рука. Он быстро оборотился. Дефукблиз стремительно
встал... но был ли то Дефукблиз, восклицавший на¬
смешливым, властным и ликующим голосом:
—	Нехорошо так скоро покидать друзей, господин
Лафкадио Икс!.. Так вы и в самом деле думали удрать?
От балаганного, подвыпившего профессора не оста¬
валось и следа в здоровенном, рослом малом, в кото¬
ром Лафкадио теперь уже ясно узнавал Протоса. Про-
тоса выросшего, пополневшего, возвеличенного и како¬
го-то страшного.
394

—Ах, это вы, Протос,— сказал он просто.—Так оно
лучше. Я все не мог вас признать.
Ибо, как бы она ни была ужасна, Лафкадио предпо¬
читал любую действительность тому нелепому кошма¬
ру, который мучил его уже целый час.
—	Я недурно загримировался, как вы находите?..
Для вас я постарался... А все-таки, милый мой, это
вам бы следовало носить очки; с вами могут быть не¬
приятные истории, если вы так плохо узнаете тончай¬
ших.
Сколько полууснувших воспоминаний пробуждало
в уме Кадио это слово: «тончайших»! Тончайшим на
языке, которым они с Протосом пользовались в те вре¬
мена, когда вместе учились в пансионе, назывался че¬
ловек, у которого по какой бы то ни было причине не
для всех и не везде было одинаковое лицо. Согласно их
классификации, существовало несколько категорий
«тончайших», различаемых по степени их изысканно¬
сти и достоинств, и им соответствовало и противопола¬
галось единое обширное семейство «ракообразных»,
представители коего корячились на всех ступенях об¬
щественной лестницы.
Наши приятели считали признанными две аксиомы.
1. «Тончайшие» узнают друг друга. 2. «Ракообразные»
не узнают «тончайших». Теперь Лафкадио все это вспо¬
минал; будучи из тех натур, которые рады любой игре,
он улыбнулся. Протос продолжал:
—А все-таки хорошо, что я тот раз оказался под ру¬
кой, как вам кажется?.. Пожалуй, это вышло не совсем
случайно. Я люблю следить за новичками: это публика
с выдумкой, предприимчивая, милая... Но они немного
легкомысленно воображают, будто могут обойтись без
советов. Ваша работа здорово нуждалась в ретушевке,
дорогой мой!.. Мыслимое ли дело напяливать этакий
колпак, когда приступаешь к операции? Да ведь благо¬
даря адресу магазина на этом вещественном доказа¬
тельстве вы бы через неделю сидели в кутузке. Но ста¬
рых друзей я в обиду не даю, что и доказываю. Знаете,
я вас когда-то очень любил, Кадио. Я всегда считал, что
из вас может выйти толк. Ради вашей красоты все жен¬
395

щины забегали бы и немало мужчин попрыгало бы в
придачу. Как я был рад, когда услышал про вас и узнал,
что вы едете в Италию! Честное слово, мне не терпе¬
лось посмотреть, чем вы стали с того времени, когда
мы с вами встречались у нашей приятельницы. А знае¬
те, вы еще и теперь недурны! Да, у этой Каролы губа не
дура!
Раздражение Лафкадио становилось все более яв¬
ным, равно как и его старание это скрыть; все это очень
забавляло Протоса, делавшего вид, будто он ничего не
замечает. Он вынул из жилетного кармана лоскуток ко¬
жи и стал его разглядывать.
—	Чисто вырезано, как вы находите?
Лафкадио готов был его задушить; он сжимал кула¬
ки, и ногти впивались ему в мясо. Тот насмешливо про¬
должал:
—	Недурная услуга! Стоит, пожалуй, шести ассигна¬
ций... которые вы не прикарманили, не скажете ли, по¬
чему?
Лафкадио передернуло:
—	Вы принимаете меня за вора?
—	Послушайте, дорогой мой,— спокойно продол¬
жал Протос,— к любителям у меня душа не лежит, дол¬
жен сказать вам откровенно. А потом, знаете, со мной
нечего хорохориться или валять дурачка. Вы обнару¬
живаете способности, спору нет, блестящие способно¬
сти, но...
—	Перестаньте издеваться,— перебил его Лафка¬
дио, не в силах больше сдерживать злость.— К чему вы
клоните? Я поступил, как мальчишка; вы думаете, я сам
этого не понимаю? Да, у вас против меня есть оружие;
я не стану касаться того, благоразумно ли было с вашей
стороны им пользоваться. Вы желаете, чтобы я у вас
выкупил этот лоскуток. Ну, говорите же! Перестаньте
смеяться и не смотрите на меня так. Вы хотите денег.
Сколько?
Тон был настолько решителен, что Протос отступил
немного назад но тотчас же оправился.
—	Не волнуйтесь! Не волнуйтесь! — сказал он.—
Что я вам сказал неприятного? Мы рассуждаем спокой¬
396

но, по-дружески. Горячиться не из-за чего. Честное сло¬
во, вы молодеете, Кадио!
Он тихонько погладил его по руке, но Лафкадио
нервно ее отдернул.
—	Сядем,— продолжал Протос,— удобнее будет
разговаривать.
Он сел в угол, возле двери в коридор, и положил но¬
ги на диван напротив.
Лафкадио решил, что Протос хочет загородить вы¬
ход. Протос, вероятно, был вооружен. У него же как раз
не было при себе оружия. Он понимал, что в случае ру¬
копашной его ждет неминуемое поражение. Кроме то¬
го, если бы даже у него и было желание бежать, то лю¬
бопытство уже брало верх, неудержимое любопытство,
которого в нем ничто никогда не могло пересилить, да¬
же чувство самосохранения. Он сел.
—Денег? Фи! — сказал Протос. Он достал сигару,
предложил также Лафкадио, но тот отказался.— Дым
вас не беспокоит?.. Ну, так слушайте.
Он несколько раз затянулся, затем совершенно спо¬
койно заговорил:
—	Нет-нет, Лафкадио, друг мой, я от вас жду не де¬
нег, я жду послушания. По-ввдимому, дорогой мой (из¬
вините меня за откровенность), вы не вполне отдаете се¬
бе отчет в вашем положении. Вам необходимо смело
взглянуть ему в глаза, позвольте мне вам в этом помочь.
Итак, из социальных перегородок, которые нас ок¬
ружают, некий юноша задумал выскочить; юноша сим¬
патичный и даже совсем в моем вкусе; наивный и оча¬
ровательно порывистый, ибо он действовал, насколько
мне кажется, без особого расчета... Я помню, Кадио, ка¬
ким вы в прежнее время были мастером по части вы¬
числений, но собственных расходов вы ни за что не со¬
глашались подсчитывать... Словом, режим ракообраз¬
ных нам опротивел, не мне этому удивляться... Но что
меня удивляет, так это то, что при вашем уме, Кадио,
вы сочли, что можно так просто выскочить из одного
общества и не очутиться тем самым в другом или что
какое бы то ни было общество может обходиться без
законов.
397

Lawless*, помните? Мы где-то с вами читали: «Two
hawks in the air, two fishes swimming in the sea not more
lawless than we...» ** Какая чудесная вещь — литерату¬
ра! Лафкадио, друг мой, научитесь закону «тончайших».
—	Вы бы, может быть, продолжали?
—	К чему торопиться? Время у нас есть. Я еду до са¬
мого Рима. Лафкадио, друг мой, бывает, что преступле¬
ние ускользает от жандармов; я вам объясню, почему
мы хитрее, чем они: потому что мы рискуем жизнью.
То, что не удается полиции, нам иной раз удается. Что
ж, вы сами этого хотели, Лафкадио; дело сделано, и
вам не уйти. Я бы предпочел, чтобы вы меня послуша¬
лись, потому что, знаете ли, я был бы искренне огор¬
чен, если бы мне пришлось вьщать полиции такого ста¬
рого друга, как вы, но что поделаешь? Отныне вы зави¬
сите или от нее, или от нас.
—	Выдать меня — это значит выдать и себя...
—Я думал, мы говорим серьезно. Поймите же, Лаф¬
кадио: полиция сажает в кутузку строптивых, а с «тон¬
чайшими» итальянская полиция охотно ладит. Ладит,
да, мне кажется, это подходящее слово. Я сам немнож¬
ко вроде полиции, дорогой мой. Я смотрю. Слежу за по¬
рядком. Сам я не действую: у меня действуют другие.
Ну, полно же, перестаньте ломаться, Кадио! В моем
законе нет ничего страшного. Вы все это преувеличи¬
ваете, такой наивный и горячий! Или, по-вашему, вы не
из послушания, не потому, что я этого хотел, взяли с та¬
релки, за обедом, запонку мадемуазель Венитекуа? Ах,
неосмотрительный жест! Идиллический жест! Бедный
мой Лафкадио! И злились же вы на себя за этот малень¬
кий жест, скажите? Погано то, что не я один его видел.
Э, не удивляйтесь; лакей, вдова и девочка — все это од¬
на компания. Милейшие люда. Дело за вами, чтобы с
ними подружиться. Лафкадио, друг мой, будьте рассу¬
дительны. Вы подчиняетесь?
Быть может, от чрезмерного смущения, но Лафка-
*	Беззаконный (англ.).
** Два ястреба в воздухе, две рыбы, плавающие в море, не
были более беззаконны, чем мы (англ.).
398

дио решил ничего не говорить. Он сидел вытянувшись,
сжав губы, устремив глаза прямо перед собой. Протос
продолжал, пожав плечами:
—	Странная фигура! А ведь такая гибкая!.. Но вы,
быть может, уже согласились бы, если бы я вам сразу
сказал, чего мы от вас ждем. Лафкадио, друг мой, по¬
ложите конец моим сомнениям: чтобы вы, которого я
помню таким бедным, не подняли шести тысячных би¬
летов, брошенных судьбою к вашим ногам, разве это,
по-вашему, естественно?.. Мсье де Баральуль, отец, как
мне говорила мадемуазель Венитекуа, умер на следую¬
щий день после того, как граф Жюлиюс, его достойный
сын, явился к вам с визитом; и в этот же день вечером
вы мадемуазель Венитекуа выставили. Затем ваши от¬
ношения с графом Жюлиюсом приняли, ей-богу, весьма
интимный характер; не объясните ли вы мне, почему?..
Лафкадио, друг мой, в былые времена у вас было мно¬
жество дядей; по-видимому, с тех пор в вашей родо¬
словной прибавились кое-какие графчики!.. Нет, не сер¬
дитесь, я шучу. Но что же, по-вашему, остается предпо¬
ложить?.. если только, конечно, вы не обязаны вашим
теперешним благосостоянием непосредственно мсье
Жюлиюсу; что при вашей обольстительной внешности,
разрешите мне вам это сказать, казалось бы мне куда
более скандальным. Так или иначе и что бы мы там ни
предполагали, Лафкадио, друг мой, дело ясно, и ваш
долг предуказан: вы шантажируете Жюлиюса. Да вы не
фыркайте, бросьте! Шантаж — установление благое,
необходимое для поддержания нравов. Что это вы? Вы
меня покидаете?
Лафкадио встал.
—Да пустите же меня наконец! — воскликнул он,
шагая через тело Протоса; лежа поперек купе, на двух
диванах, тот и рукой не шевельнул. Лафкадио, удивлен¬
ный тем, что его отпускают, открыл дверь в коридор и,
отойдя чуть в сторону:
—Я не убегаю, не бойтесь. Вы можете не терять ме¬
ня из виду, все что угодно, но слушать вас дольше я не
согласен... Вы меня извините, если вашему обществу я
предпочитаю полицию. Можете дать ей знать, я ее жду.
399

VI
В этот самый день вечерний поезд привез из Мила¬
на Антимов; так как они путешествовали в третьем
классе, то только по приезде увидели графиню де Ба¬
ральуль и ее старшую дочь, прибывших с тем же поез¬
дом в спальном вагоне.
За несколько часов до печальной телеграммы гра¬
финя получила от мужа письмо, в котором граф крас¬
норечиво говорил о живейшем удовольствии, достав¬
ленном ему неожиданной встречей с Лафкадио; разу¬
меется, здесь не было ни слова о том полуродстве, ко¬
торое придавало в глазах Жюлиюса такую коварную
привлекательность этому молодому человеку (выпол¬
няя отцовскую волю, Жюлиюс не имел по этому пово¬
ду открытого объяснения ни с женой, ни с самим Лаф¬
кадио), но кое-какие намеки, кое-какие недомолвки до¬
статочно говорили графине; я даже уверен, не забавля¬
ло ли Жюлиюса, у которого было довольно-таки мало
развлечений в его буржуазном житье-бытье: кружить
вокруг скандала и обжигать о него кончики пальцев.
Точно так же я не уверен, не оказало ли присутствие в
Риме Лафкадио, надежда его увидеть известного влия¬
ния, даже существенного влияния, на принятое Женевь¬
евой решение отправиться туда вместе с матерью.
Жюлиюс встретил их на вокзале. Он поспешно увез
их в Гранд-Отель, почти тотчас же расставшись с Анти-
мами, с которыми должен был увидеться йа следующий
день на похоронах. А те отправились на Виа ди Бокка
ди Леоне, в ту гостиницу, где останавливались в первый
свой приезд.
Маргарита привезла романисту хорошие вести: его
избрание должно пройти как по маслу; третьего дня
кардинал Андре официально сообщил ей об этом; кан¬
дидату не придется даже возобновлять своих визитов;
Академия сама вдет ему навстречу с разверзтыми две¬
рями; его ждут.
—	Вот видишь! Что я тебе говорила в Париже? Все
устраивается. В жизни надо только уметь ждать.
—	И не меняться,— сокрушенно отвечал Жюлиюс,
400

поднося к губам руку супруги и не замечая, как взгляд
его дочери, направленный на него, наливается презре¬
нием.— Я верен вам, своим мыслям, своим принципам.
Постоянство — необходимейшая из добродетелей.
Уже от него отдалялись и память об его недавнем
шатании, и всякий неправоверный помысел, и всякое
неблагопристойное намерение. Он удивился тому, с ка¬
кой тончайшей последовательностью его разум на миг
отклонился от прямого пути. Это не он переменился:
переменился Папа Римский.
«До чего, наоборот, постоянна моя мысль,— говорил
он себе,—до чего логична! Самое трудное, это знать, че¬
го держаться. Этот несчастный Флериссуар умер отто¬
го, что проник за кулисы. Если сам ты прост, то проще
всего держаться того, что знаешь. Эта отвратительная
тайна его убила. Познание дает силу лишь сильным...
Все равно! Я рад, что Карола сообщила полиции; это да¬
ет мне возможность свободнее обдумать положение... А
все-таки если бы Арман-Дюбуа знал, что своими бедст¬
виями, что своим изгнанием он обязан не настоящему
папе, какое это было бы для него утешение! как это ок¬
рылило бы его веру! как ободрило бы!.. Завтра после по¬
хорон мне следовало бы с ним поговорить».
Народу на этих похоронах было немного. За ката¬
фалком следовали три кареты. Шел дождь. В первой
карете Блафафас дружески сопровождал Арнику (как
только кончится траур, он, несомненно, на ней женит¬
ся); они выехали из По третьего дня (о том, чтобы ос¬
тавить вдову наедине со своим горем, отпустить ее од¬
ну в этот дальний путь, Блафафас не допускал и мыс¬
ли; а если бы даже и допускал! Хоть и не будучи чле¬
ном семьи, он все же надел траур, какой родственник
сравнится с таким другом?), но прибыли в Рим всего
лишь за несколько часов, потому что ошиблись поез¬
дом.
В последней карете поместились мадам Арман-Дю-
буа с графиней и ее дочерью; во второй — граф с Ан-
тимом Арманом-Дюбуа.
401

На могиле Флериссуара об его злополучной судьбе
не говорилось ничего. Но на обратном пути с кладбища
Жюлиюс де Баральуль, оставшись вновь наедине с Ан-
тимом, начал:
—	Я вам обещал ходатайствовать за вас перед свя¬
тым отцом.
—	Бог свидетель, что я вас об этом не просил.
—	Это верно: возмущенный тем, в какой нищете вас
покинула церковь, я слушался только своего сердца.
—	Бог свидетель, что я не жаловался.
—	Знаю!.. Знаю!.. И злили же вы меня вашей покор¬
ностью! И раз уж вы сами об этом заговорили, я вам
признаюсь, дорогой Антим, что я видел в этом не столь¬
ко святость, сколько гордыню, и, когда я был у вас по¬
следний раз в Милане, эта чрезмерная покорность по¬
казалась мне гораздо ближе к возмущению, чем к ис¬
тинному благочестию, и явилась для моей веры тяжким
испытанием. Господь так много от вас не требовал,
черт возьми! Будем откровенны: ваш образ действий
меня шокировал.
—	А ваш, могу вам также сознаться, меня огорчал,
дорогой брат. Не вы ли сами подстрекали меня к воз¬
мущению и...
Жюлиюс, горячась, перебил его:
—Я достаточно убедился на собственном опыте и
учил других на протяжении всей моей деятельности,
что можно быть примерным христианином и не гну¬
шаться законными преимуществами, связанными с тем
положением, которое Господь счел нужным нам предо¬
ставить. Что я осуждал в вашем образе действий, так
это именно то, что своей деланностью вы как бы кичи¬
лись перед моим образом действий.
—	Бог свидетель, что...
—Да бросьте вы ваши заверения! — снова перебил
его Жюлиюс.— Бог здесь ни при чем. Я именно и стара¬
юсь вам объяснить, что когда я говорю, что ваш образ
действий был близок к возмущению... то я разумею: к
моему возмущению; и именно это я ставлю вам в вину:
мирясь с несправедливостью, вы предоставляете друго¬
му возмущаться вместо вас. Потому что я лично не мог
402

допустить, что церковь не права, а ваш образ действий
при кажущемся безучастии делал ее не правой. Вот по¬
чему я и решил жаловаться вместо вас. Вы сейчас уви¬
дите, насколько я был прав, когда возмущался.
У	Жюлиюса выступил пот на лбу, он снял цилиндр и
положил его на колени.
—	Хотите, я открою окно? — Антим предупреди¬
тельно опустил стекло рядом с собой.
—	Как только я прибыл в Рим,— продолжал Жюли¬
юс,— я ходатайствовал об аудиенции. Меня приняли.
Моим стараниям суждено было увенчаться своеобраз¬
ным успехом...
—	Вот как? — равнодушно произнес Антим.
—Да, мой друг. Потому что если я не добился того,
о чем просил, то зато из этого посещения я вынес уве¬
ренность, ограждающую нашего Святого Отца от всех
тех оскорбительных подозрений, которые у нас были на
его счет.
—	Бог свидетель, что у меня никогда не было ника¬
ких оскорбительных мыслей о нашем Святом Отце.
—А у меня были, за вас. Я видел, что вас обижают,
я возмущался.
—	Не отвлекайтесь, Жюлиюс: вы видели папу?
—	В том-то и дело, что нет! Папу я не видел,— раз¬
разился наконец Жюлиюс,— но я узнал одну тайну, тай¬
ну вначале сомнительную, но которая затем благодаря
смерти нашего дорогого Амедея получила неожидан¬
ное подтверждение; тайну ужасную, невероятную, но в
которой наша вера, дорогой Антим, сумеет найти опо¬
ру. Ибо знайте: в этом неправосудии, жертвой которо¬
го вы стали, Папа не повинен...
—Да я в этом никогда и не сомневался.
—Антим, слушайте меня внимательно: я не видел
папу, потому что его никто не может видеть. Тот, кто
сейчас восседает на святейшем престоле, тот, кому по¬
винуется церковь и кто повелевает, тот, кто со мной го¬
ворил, этот папа, которого можно видеть в Ватикане,
папа, которого видел и я,— не настоящий.
При этих словах Антим весь затрясся от громкого
смеха.
403

—	Смейтесь! Смейтесь! — обиженно продолжал
Жюлиюс.— Сначала я тоже смеялся. Если бы я меньше
смеялся, Флериссуар не был бы убит. Ах, святой друг!
Кроткая жертва!..
Его голос заглушили рыдания.
—	Послушайте, это вы серьезно говорите?.. Но по¬
звольте!.. Но позвольте...— повторял Арман-Дюбуа,
обеспокоенный пафосом Жюлиюса.— Ведь как-никак
следовало бы знать...
—	Он потому и умер, что хотел знать.
—	Потому что, согласитесь сами, если я не пожалел
своего имущества, своего положения, своей науки, ес¬
ли я согласился на то, чтобы меня обобрали...— продол¬
жал Антим, который тоже начинал горячиться.
—	Я же вам говорю: во всем этом настоящий не по¬
винен; тот, кто вас обобрал, это ставленник Квирина-
ла...
—Я должен верить тому, что вы говорите?
—	Если вы не верите мне, верьте этому бедному му¬
ченику.
Некоторое время они молчали. Дождь перестал,
сквозь тучу пробился луч. Карета, медленно покачива¬
ясь, въезжала в Рим.
—	Ив таком случае я знаю, что мне делать,— вдруг
заговорил Антим самым решительным голосом.— Я
разглашу.
Жюлиюс вздрогнул:
—	Мой друг, вы меня пугаете. Вас же, несомненно,
отлучат.
—	Кто? Если лжепапа, так мне наплевать.
—А я-то думал, что помогу вам найти в этой тайне
утешающую силу,— уньгло продолжал Жюлиюс.
—	Вы шутите?.. А кто мне поручится, что Флериссу¬
ар, явившись в рай, не убедится совершенно так же, что
его Господь Бог тоже не настоящий?
—	Послушайте, дорогой Антим! Вы заговариваетесь.
Как будто их может быть два! Как будто может быть
другой.
—	Вам, конечно, легко говорить, вам, который ни¬
чем для него не пожертвовал, вам, которому и настоя¬
404

щий и ненастоящий — все едино... Нет, знаете, мне не¬
обходимо освежиться...
Высунувшись в окно, он тронул палкой плечо куче¬
ра и велел остановить. Жюлиюс хотел выйти следом за
ним.
—	Нет, оставьте меня! Я услышал достаточно, чтобы
знать, как себя вести. Остальное приберегите для рома¬
на. Что касается меня, то я сегодня же пишу гроссмей¬
стеру Ордена и завтра же сажусь за начатую статью для
«Телеграфа». Мы еще посмеемся.
—	Что это? Вы хромаете? — воскликнул Жюлиюс, с
удивлением видя, что тот снова припадает на ногу.
—Да, вот уже несколько дней, как у меня возобно¬
вились боли.
—Ах, так вот оно что! — сказал Жюлиюс и, не гля¬
дя на него, откинулся в угол кареты.
VII
Собирался ли Протос донести на Лафкадио поли¬
ции, как он грозил? Я не знаю: дальнейшее доказало,
впрочем, что среди этих господ он насчитывал не од¬
них только друзей. Они же, осведомленные накануне
Каролой, устроили на Виколо деи Веккьерелли засаду;
они давно уже были знакомы с этим домом и знали, что
из верхнего этажа легко перебраться в соседний дом,
выходы из которого они заняли также.
Альгвазилов Протос не боялся, его не страшили ни
обвинения, ни судебная машина; он знал, что изловить
его трудно, потому что, в сущности, за ним не числи¬
лось никаких преступлений, а всего лишь настолько
мелкие правонарушения, что придраться к ним было
нельзя. Потому он не слишком испугался, когда понял,
что он окружен, а понял он это сразу же, ибо на этих
господ, в каком бы они ни явились наряде, у него был
особый нюх.
Разве что немного озадаченный, он заперся в ком¬
нате Каролы, дожидаясь ее возвращения; со времени
убийства Флериссуара он ее не видел и хотел посовето¬
405

ваться с ней и дать ей кое-какие указания на тот впол¬
не вероятный случай, если его засадят.
Карола между тем, считаясь с желанием Жюлию¬
са, на кладбище не появлялась; никто не знал, что,
скрытая надгробным памятником и дождевым зонти¬
ком, она издали присутствовала при печальном обря¬
де. Она подождала, терпеливо и смиренно, пока ста¬
нет пусто вокруг свежей могилы; она видела, как ше¬
ствие тронулось в обратный путь, как Жюлиюс сел ря¬
дом с Антимом и кареты удалились под мелким
дождем. Тогда подошла к могиле и она, достала из-под
косынки большой букет астр и положила его в сторо¬
не от семейных венков; затем долго стояла под дож¬
дем, ничего не видя, ни о чем не думая, и, не умея мо¬
литься, плакала.
Возвращаясь на Виколо деи Веккьерелли, она, прав¬
да, заметила на пороге две необычные фигуры, но, что
дом охраняется, она не сообразила. Ей не терпелось
увидеть Протоса; не сомневаясь в том, что он и есть
убийца, она его теперь ненавидела...
Через несколько минут полиция сбежалась на ее
крики; увы, слишком поздно! Узнав, что она его выда¬
ла, разъяренный Протос задушил Каролу.
Это было в поддень. Известие об этом появилось
уже в вечерних газетах, а так как на Протосе нашли
срезанный со шляпы лоскуток кожи, то в его двойной
виновности никто не сомневался.
Лафкадио между тем пребывал до вечера в состоя¬
нии какого-то ожидания или неопределенного страха,
не то чтобы перед полицией, которою ему грозил Про¬
тос, а перед самим Протосом или перед чем-то таким,
Против чего он уже и не старался защищаться. Им овла¬
дело какое-то непонятное оцепенение, быть может,
просто усталость; он был согласен на все.
Накануне он видел Жюлиюса только мельком, ког¬
да тот, по прибытии неаполитанского поезда, принимал
покойника; затем долго ходил по городу, куда глаза гля¬
дят, чтобы дать исход раздражению, которое в нем воз¬
406

никло после разговора в вагоне от сознания собствен¬
ной зависимости.
А в то же время известие о том, что Протос аресто¬
ван, не принесло Лафкадио того облегчения, какого он
мог бы ожидать. Он был как будто разочарован. Стран¬
ный человек! Насколько решительно он не желал из¬
влекать никакой материальной выгоды из своего пре¬
ступления, настолько же неохотно он отказался от рис¬
ка, связанного с этой игрой. Он не мирился с тем, что
она уже кончена. Как когда-то в шахматы, он был бы
рад отдать противнику ладью, и, словно этот неожидан¬
ный поворот дела слишком облегчал ему выигрыш и
лишал партию всякого интереса, он чувствовал, что не
успокоится, пока не рискнет еще.
Он пообедал в ближайшей траттории, чтобы не на¬
девать фрака. Вернувшись вслед за тем в отель, он уви¬
дел сквозь стеклянную дверь ресторана графа Жюлию¬
са, сидящего за столом в обществе жены и дочери. Его
поразила красота Женевьевы, которой он не видал ни
разу после первого своего посещения. Он остался си¬
деть в курительной комнате, дожидаясь, пока кончится
обед, как вдруг ему пришли сказать, что граф прошел
к себе в комнату и ждет его.
Он вошел. Жюлиюс де Баральуль был один; он уже
успел облечься в пиджак.
—	Ну вот! Убийца пойман,— встретил он его, пода¬
вая ему руку.
Но Лафкадио ее не взял. Он стоял в дверях.
—	Какой убийца? — спросил он.
—	Как какой? Убийца моего свояка!
—	Убийца вашего свояка — это я.
Он сказал это, не дрогнув, не меняя тона, не пони¬
жая голоса, не шевельнувшись и так естественно, что
Жюлиюс сперва не понял. Лафкадио пришлось повто¬
рить:
—Убийца вашего свояка, говорю я, не мог быть аресто¬
ван по той причине, что убийца вашего свояка — это я.
Будь у Лафкадио вид душегуба, Жюлиюс, быть мо¬
жет, испугался бы, но у него был вид ребенка. Он ка¬
зался даже еще моложе, чем в тот раз, когда Жюлиюс
407

увидал его впервые; его взгляд был так же светел, го¬
лос так же ясен. Он затворил дверь, но остался стоять,
прислонясь к ней. Жюлиюс возле стола тяжело опу¬
стился в кресло.
—	Несчастное дитя! — начал он.— Говорите тише!
Что с вами случилось? Как вы могли это сделать?
Лафкадио опустил голову, уже сожалея о сказан¬
ном.
—	Почем я знаю? Я сделал это очень быстро, пока
мне хотелось.
—	Что вы имели против Флериссуара, этого достой¬
ного человека, таких прекрасных качеств?
—	Я не знаю. У него был жалкий вид... Как вы хоти¬
те, чтобы я вам объяснил то, чего сам себе не могу объ¬
яснить?
Между ними росло тягостное молчание, изредка
прерываемое их словами и снова смыкавшееся, чтобы
стать еще глубже; тогда из холла гостиницы доносились
волны банального неаполитанского мотива. Жюлиюс
скреб заостренным и длинным ногтем мизинца стеари¬
новое пятнышко на скатерти стола. Вдруг он заметил,
что этот красивый ноготь сломан. То была поперечная
трещина, от которой во всю ширину потускнел тельный
цвет самоцвета. Когда это могло случиться? И как это
он раньше не обратил внимания? Как бы там ни было,
несчастье было непоправимо; Жюлиюсу ничего не ос¬
тавалось, как только срезать. Это огорчило его чрезвы¬
чайно, потому что он очень заботился о своих руках, и
в частности об этом ногте, который он долго отращивал
и который придавал большую прелесть пальцу, оттеняя
его изящество. Ножницы лежали в ночном столике, и
Жюлиюс уже собрался встать, чтобы достать их, но тог¬
да ему пришлось бы пройти мимо Лафкадио; полный
такта, он решил отложить эту деликатную операцию.
—	И... что же вы намерены теперь делать? — спро¬
сил он.
—	Не знаю. Может быть, явлюсь с повинной. Я даю
себе ночь на размышление.
Жюлиюс уронил руку на кресло, он посмотрел на
Лафкадио, затем разочарованно вздохнул:
408

—Ая-то начинал вас любить!..
Это было сказано без всякого злого умысла. Лафка¬
дио это понимал. Но хоть и бессознательная, эта фраза
все же была жестокой и кольнула его прямо в сердце.
Он поднял голову, борясь с внутренней мукой, которая
вдруг охватила его. Он взглянул на Жюлиюса: «Неуже¬
ли это тот самый человек, который еще вчера казался
мне почти братом?» — думал он. Он обвел глазами эту
комнату, где еще третьего дня, несмотря на содеянное
им преступление, он так весело беседовал; флакон с
одеколоном все еще стоял на столе почти пустой...
—	Послушайте, Лафкадио,— продолжал Жюли¬
юс.— Ваше положение не представляется мне таким
уж безнадежным. Предполагаемый виновник преступ¬
ления...
—Да, я знаю, он арестован,— сухо прервал его
Лафкадио. — Уж не посоветуете ли вы мне дать осу¬
дить вместо себя невиновного?
—Тот, кого вы называете невиновным, убил сегод¬
ня женщину, которую вы знали даже...
—	И это меня устраивает, не так ли?
—Я этого не говорю, но...
—Добавим, что это к тому же единственный чело¬
век, который мог бы меня выдать.
—	Не всякая надежда потеряна, вы сами видите.
Жюлиюс встал, подошел к окну, поправил складку
штор, вернулся на прежнее место и, нагнувшись, опер¬
ся скрещенными руками о спинку кресла, на котором
он перед тем сидел.
—Лафкадио, я не хочу вас отпускать, не посовето¬
вав вам: от вас самих зависит, я в этом убежден, сде¬
латься снова честным человеком и занять в обществе то
место, которое совместимо с вашим происхождением...
На то, чтобы вам помочь, существует церковь. Послу¬
шайте, дитя мое: соберитесь с духом — пойдите испо¬
ведаться.
Лафкадио не мог скрыть улыбки:
—	Я обдумаю ваши любезные слова.
Он сделал шаг вперед, потом:
—	Вы, должно быть, предпочли бы не касаться руки
409

убийцы. Но все-таки мне хочется поблагодарить вас за
ваше...
—	Хорошо! Хорошо! — сказал Жюлиюс, делая сер¬
дечный, но сдержанный жест.— Прощайте, дитя мое. Я
не решаюсь сказать вам «до свидания». Но если когда-
нибудь вы...
—	Пока вам нечего больше мне сказать?
—	Пока нечего.
—	Прощайте.
Лафкадио медленно поклонился и вышел.
Он вернулся к себе в комнату этажом выше. Он по-
луразделся, бросился на кровать. Вечер был очень ду¬
шен, ночь не принесла прохлады. Окно было раскрыто
настежь, но в воздухе не было ни малейшего ветерка;
отдаленные электрические фонари пьяцца делле Тер¬
ме, по ту сторону сада, наполнили комнату голубова¬
тым рассеянным светом, словно от луны. Он пытался
размышлять, но какое-то странное оцепенение сковало
его мысли; он уже не думал ни о своем преступлении,
ни о том, как спастись; он старался только не слышать
больше ужасных слов Жюлиюса: «Я начинал вас лю¬
бить...» Если сам он не любит Жюлиюса, то стоят ли
слез эти слова? Неужели потому-то он и плачет?.. Ночь
была такая тихая; ему казалось, что, стоит только не бо¬
роться и можно умереть. Он взял графин с водой, сто¬
явший возле кровати, смочил платок и приложил к на¬
болевшему сердцу.
«Уже ни один напиток на свете не освежит это ис¬
сохшее сердце!» — думал он, давая слезам стекать на
губы и впивая их горечь. В ушах у него пели стихи, ко¬
торые он читал когда-то, но не знал, что помнит их:
My heart aches; a drowsy numbness pains
My senses... *
Он задремал.
Или это ему приснилось? Как будто кто-то постучал
* Так больно сердцу; чувства оковала
Тупая мука... (англ.)
410

в дверь? Дверь, которую он никогда не запирает на
ночь, медленно открывается и пропускает хрупкий бе¬
лый облик. Он слышит тихий зов:
—Лафкадио... Вы здесь, Лафкадио?
Сквозь полудремоту Лафкадио все же узнает этот
голос. Но, быть может, он еще сомневается в подлинно¬
сти милого явления? Боится спугнуть его словом, дви¬
жением?.. Он молчит.
Женевьева де Баральуль, чья комната была рядом с
комнатой отца, невольно слышала весь разговор меж¬
ду графом и Лафкадио. Невыносимая тревога привела
ее в его комнату, и так как ее зов остался без ответа,
то, не сомневаясь больше, что Лафкадио покончил с
собой, она бросилась к изголовью и, рыдая, упала на
колени.
Пока она так рыдала, Лафкадио приподнялся, скло¬
нился над ней совсем близко, все еще не смея коснуть¬
ся губами прекрасного лба, белевшего в темноте. И Же¬
невьева де Баральуль почувствовала, что вся ее воля ис¬
чезает; откинув лоб, уже ласкаемый его дыханием, и не
зная, у кого искать защиты, как не у него же:
—	Пожалейте меня, мой друг,— сказала она.
Лафкадио тотчас же опомнился и, отстраняясь от
нее и в то же время ее отталкивая, велел:
—	Встаньте, мадемуазель де Баральуль! Уйдите! Я
не могу... я уже не могу быть вашим другом.
Женевьева встала, но не отошла от постели, на ко¬
торой полулежал тот, кого она считала мертвым, и,
нежно касаясь горячего лба Лафкадио, словно, чтобы
убедиться, что он жив:
—	Но, мой друг, я слышала все, что вы говорили се¬
годня отцу. Разве вы не понимаете, что поэтому я и при¬
шла?
Лафкадио, полупривстав, смотрел на нее. Ее распу¬
щенные волосы спадали ей на плечи; все лицо ее было
в тени, так что он не видел ее глаз, но чувствовал, как
его окутывает ее взгляд. Словно не в силах вынести его
нежность, он закрьгл лицо руками.
—Ах, отчего я встретился с вами так поздно! — про¬
стонал он.— За что вы меня любите? Зачем вы так со
411

мной говорите, когда я уже не вправе и недостоин вас
любить!
Она печально возразила:
—	Я ведь к вам пришла, Лафкадио, а не к кому ино¬
му. К преступнику, Лафкадио! Как часто я шептала ва¬
ше имя с того самого дня, когда вы мне предстали как
герой, даже чересчур смелый... Теперь вы должны
знать: я втайне обрекла себя вам уже в ту минуту, ког¬
да вы проявили на моих глазах такое самоотвержение.
Что же такое произошло с тех пор? Неужели вы убили?
Что вы с собой сделали?
Лафкадио молча качал головой.
—	Я слышала, отец говорил, что арестовали кого-то
другого,— продолжала она,— бандита, который совер¬
шил убийство... Лафкадио! Пока еще не поздно, спасай¬
тесь, уезжайте сегодня же ночью! Уезжайте.
Тогда Лафкадио прошептал:
—	Я не могу.
И, чувствуя, как распущенные волосы Женевьевы
касаются его рук, он схватил их, страстно прижимая к
глазам, к губам.
—	Бежать! И это ваш совет? Но куда я могу теперь
бежать? И если даже я спасусь от полиции, от самого
себя не спастись... И потом, вы будете меня презирать,
если я убегу.
—Я! Презирать вас, мой друг...
—	Я жил, ничего не сознавая; я убил, как во сне, как
в кошмаре, от которого уже не могу очйуться...
—	Из которого я хочу вас вырвать,— воскликнула
она.
—	Зачем меня будить, если я проснусь преступник
ком? — Он схватил ее за руку.— Разве вы не понимае¬
те, что я не вынесу безнаказанности? Что мне осталось,
как не дождаться утра и сознаться во всем?
—	Вы должны сознаться Богу, не людям. Если бы
мой отец вам этого сам не сказал, я бы сказала то же.
Лафкадио, есть церковь, которая укажет вам вашу кару
и поможет вам обрести мир через ваше раскаяние.
Женевьева права; и, разумеется, для Лафкадио нет
лучшего выбора, чем удобное послушание; рано или по¬
412

здно, он в этом убедится, как и в том, что все осталь¬
ные пути ему заказаны... Досадно, что первой ему так
поступить посоветовала эта шляпа, Жюлиюс!
—	Чему это вы меня учите? — говорит он с оттен¬
ком неприязни.— Неужели вы это мне говорите?
Он выпускает и отталкивает ее руку; и, когда Же¬
невьева отходит от него, он чувствует, как в нем растет
вместе с какой-то злобой против Жюлиюса желание
разлучить Женевьеву с отцом, принизить ее, прибли¬
зить к себе; опуская глаза, он видит ее голые ноги в
шелковых туфельках.
—	Неужели вы не понимаете, что меня страшит не
раскаяние, а...
Он встал с постели; он отвернулся от Женевьевы; он
подходит к окну; ему душно; он приникает лбом к стек¬
лу и горячими ладонями к холодному железу перил;
ему хотелось бы забыть, что он тут, что он рядом с
ней...
—	Мадемуазель де Баральуль, вы сделали для пре¬
ступника все, что может сделать молодая девушка из
хорошей семьи, если даже не больше; я вас благодарю,
от всей души. Теперь вам лучше меня оставить. Возвра¬
щайтесь к вашему отцу, к вашим привычкам, к вашим
обязанностям... Прощайте. Как знать, увижу ли я вас
когда-нибудь? Помните, что только для того, чтобы
быть немного менее недостойным вашего доброго отно¬
шения ко мне, я завтра сознаюсь во всем. Помните,
что... Нет, не подходите ко мне!.. Или вы думаете, что
мне было бы довольно рукопожатия?..
Женевьева не побоялась бы отцовского гнева, мне¬
ния света и его презрения, но перед этим ледяным то¬
ном Лафкадио она теряет мужество. Неужели же он не
понял, что если она пришла вот так, ночью, говорить с
ним, сознаться ему в своей любви, то, значит, и в ней
тоже есть и решимость, и отвага, и ее любовь стоит, по¬
жалуй, больше, чем простая благодарность?.. Но как
она ему скажет, что и она то'же до этого дня металась
словно во сне — во сне, от которого пробуждалась на
миг только в больнице, где среди несчастных детей,
когда она перевязывала их настоящие раны, ей иногда
413

казалось, что она наконец касается какой-то действи¬
тельности,— в жалком сне, где метались рядом с ней ее
родители и высились вее нелепые условности их среды;
что она никогда не могла принять всерьез ни их жестов,
ни их мнений, идеалов и принципов, ни даже их самих.
Что же удивительного, если и Лафкадио не принял
всерьез Флериссуара! Разве они могут так расстаться?
Любовь влечет, бросает Женевьеву к нему. Лафкадио
обнимает ее, прижимает к себе, покрывая поцелуями
ее бледный лоб...
Здесь начинается новая книга.
О осязаемая правда желания! Ты оттесняешь в полу¬
мглу призраки моего воображения.
Мы покинем наших любовников в тот час, когда по¬
ет петух, а свет, тепло и жизнь одолевают ночь. Лафка¬
дио приподымается над спящей Женевьевой. Но не пре¬
красное лицо возлюбленной, не ее влажный лоб, не ее
перламутровые веки, не полураскрытые, горячие губы,
не безупречные груди, не все это утомленное тело,—
нет, не во все это вглядывается он; в настежь раскры¬
тое окно он видит зарю, где в саду трепещут деревья.
Скоро Женевьеве придется покинуть его, а он все
ждет; склоняясь к ней, он вслушивается в ее тихое ды
хание, где как бы таится неясный шум города, очнувше¬
гося от сна. Вдалеке, в казармах, поет труба. Ну и что?
Неужели он отречется от жизни? И отречется ради Же¬
невьевы, которую он любит все меньше и меньше с той
минуты, когда она призналась ему в своей безумной
любви. И неужто ему все еще хочется признаться в сво¬
ем преступлении?

КОММЕНТАРИИ
Повесть «Имморалист» («Ulmmoraliste»), вышедшая в свет
в 1902 г. в издательстве «Mercure de France», — первое реали¬
стическое произведение А. Жида, в котором он порывает со
школой символистов. В 1923 г. петроградское издательство
«Мысль» выпустило предсталенную повесть под названием
«Безнравственный». Это первая книга писателя, вышедшая на
русском языке.
Повесть «Изабель» («Isabelle») была написана в 1910 г. и
издана в 1912 г. Сюжетом для нее послужили действительные
события в усадьбе Формантен, расположенной по соседству с
имением Жида Ла Рок. Совместное посещение ее с поэтом
Жаммом также имело место в действительности.
Сатирическая повесть «Подземелья Ватикана» («Les
Caves du Vatican») опубликована в 1914 г. накануне Первой
мировой войны. Автор определил ее жанр как «sotie», то есть
«небылица», — так в XV в. во Франции называли шутовские
пьесы. В них перед зрителем представал мир, «опрокинутый
вверх дном», карикатурный и карнавальный. Центральная те¬
ма книги имела реальную основу. В 1893 г. несколько мошен¬
ников обирали доверчивых людей, объясняя, что собранные
деньги пойдут на освобождение Папы Римского, якобы похи¬
щенного масонами.
415

СОДЕРЖАНИЕ
ИММОРАЛИСТ. Повесть. Перевод А. Радловой		5
ИЗАБЕЛЬ. Повесть. Перевод А. Рычагова 	125
ПОДЗЕМЕЛЬЯ ВАТИКАНА. Небылица. Перевод
М Лозинского. Под редакцией Л. Токарева	207
Комментарии 	415
АНДРЕ ЖИД
Собрание сочинений
в семи томах
Том второй
Редактор О.. Равдаиис
Художественный редактор И. Марев
Технический редактор В. Нефедова
Корректор Г. Уранова
Компьютерная верстка И. Понятых
ЛР № 071673 от 01.06.98 г. Изд. № 0302223.
Подписано в печать 30.05.02 г. Формат 84x108 У 32*
Бумага офсетная. Гарнитура «Центурион». Печать высокая.
Уел. печ. л. 21,84. Уч.-изд. л. 21,01. Заказ № 0210080.
ТЕРРА—-Книжный клуб.
115093, Москва, ул. Щипок, 2.
Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленного
оригинал-макета в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат».
150049, Ярославль, ул. Свободы, 97.