Марксистская критика психоанализа - Сэв Л., Клеман К.Б., Брюно П.

Автор: Сэв Л. Клеман К.Б. Брюно П.
Теги: философия психология психоанализ марксизм критика издательство прогресс серия критика буржуазной идеологии и ревизионизма
Год: 1976
Похожие
Критика фрейдо-марксизма. К вопросу о марксистском снятии психоанализа
Ленинское понятие политики и критика "гуманной демократии"
Психоанализ и философия неофрейдизма
Нищета марксологии. Критика фальсификаций учения Маркса и Энгельса
Текст
                    ,-А- -/Л
^-4 Я
К.Б/Клеман
Н.Брюно
Л.Ь»в
МАРКСИСТСКАЯ
КРИТИКА
ПСИХОАНАЛИЗА
НЗДАТЕЛ I.CTBO «IIРОГРЕСС»
КРИТИКА
БУРЖУАЗНОЙ ИДЕОЛОГИИ
И РЕВИЗИОНИЗМА
С. В.-Clement
Р. Bruno
LSeve
POUR UNE CRITIQUE
MARXISTE
DE LA THEORIE
PSYCHANALYTIQUE
Editions sociales Paris, 1973
К.Б.Клеман
П.Брюно
Л.Сэв
МАРКСИСТСКАЯ
КРИТИКА
ПСИХОАНАЛИЗА
Перевод с французского
С. Н. БОГОМОЛОВОЙ
и Ю. С. МАРТЕМЬЯНОВА
Общая редакция и предисловие
профессора Ф. В. Б АССИН А
и профессора В. Е. РОЖНОВА
Издательство «ПРОГРЕСС»
I Москва 1976
3
K4g
Редакция литературы по философии
© Перевод на русский язык. «Прогресс»,
1976
10506-471 о
К 006(01)—76 6-76
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемая советским читателям книга К. Кле-
ман, П. Брюно и Л. Сэва «Марксистская критика пси-
хоанализа» является одним из интересных и важных
произведений современной французской марксистской
мысли. В ней поставлен вопрос об отношении к теории
и практике психоанализа. Вряд ли надо разъяснять,
какое значение имеет четкая и последовательная мето-
дологическая позиция в этом вопросе на переживаемом
налги этапе острой идеологической борьбы.
В книге выражено определенное отношение к психо-
анализу, однако ее авторы не претендуют на окончатель-
ность формулировок и суждений. Напротив, ими под-
черкивается дискуссионность их концептуального под-
хода, возможность и иных интерпретаций и желатель-
ность того, чтобы по затронутым в книге острым темам
высказались и другие марксисты.
Вместе с тем следует учитывать, что принципиаль-
ные положения книги, изложенные их авторами в блес-
тящем полемическом стиле и на высоком теоретическом
уровне, являются своеобразным итогом исследования
проблемы психоанализа. Изучение этой проблемы про-
исходило во французской марксистской литературе на
протяжении ряда последних лет — в основном в рам-
ках исследовательских групп, организованных Цент-
ром марксистских исследований (Париж) и журналами
«La Pensee» и «La Nouvelle Critique» (особенно важной
в этом отношении явилась дискуссия между марксис-
тами и психоаналитиками, отраженная в «La Nouvelle
Critique»). Это заставляет отнестись к идеям обсуждае-
5
мои книги как к теоретическому направлению, уже в
какой-то степени сложившемуся во французских марк-
систских кругах, к которому принадлежат, по-видимо-
му, не только авторы предлагаемого труда.
Для правильного понимания книги следует учесть
и конкретную социальную обстановку, в которой она
создавалась. Опа опалена дыханием идейных битв, ко-
торые неустанно ведут наши товарищи во Франции,
сражаясь одновременно па двух фронтах: с правым оп-
портунизмом и — что не менее важно — с демагогией го-
шистов, этих, по выражению Л. Сэва, «псевдореволюци-
оппых оборотней» анархо-ницшеанского толка, дейст-
вующих объективно в интересах капиталистического
класса. Нетрудно заметить, что очень многое в выборе
тем, в постановке вопросов, в манере обсуждения и в
формулировке решений определяется в книге именно
этой специфической, эмоционально напряженной атмос-
ферой ее создания.
Хорошо известно, что ожесточенные споры по поводу
отношения к психоанализу не прекращаются в миро-
вой литературе на протяжении вот уже скоро целого
века. Вряд ли можно назвать какую-либо другую кон-
цепцию в психологии или в теоретической медицине,
которая вызывала бы такую же разноголосицу мнений
и оценок, оказала бы столь большое влияние и ставила
бы перед желающими ее осмыслить такое же множество
нелегко разрешимых парадоксов, как это удалось сде-
лать психоанализу.
Что касается влияния психоаналитических идей,
то К. Клеман, автор первого из трех очерков, составляю-
щих обсуждаемую книгу, считает необходимым сразу
же обратить на него внимание читателя. Она начинает
свою работу словами: «Распространение психоанализа
в нашем обществе как в области теории, так и в области
терапевтической практики стало очевидным и бесспор-
ным фактом». Она упоминает о невероятном количестве
публикаций, посвященных Фрейду, его личности и
концепции, и указывает на необходимость учета проник-
новения психоанализа в западную культуру.
Обрисовывая таким образом создавшееся положе-
ние, Клеман не допускает, однако, в данном случае ни-
каких преувеличений. Даже беглое знакомство с со-
ответствующей западноевропейской и американской
6
литературой убеждает в том, что в ней стало тривиаль-
ным приравнивание Фрейда по глубине влияния, ока-
занного его идеями на сознание и мироощущение «за-
падного» человека, к Копернику, Дарвину, Эйнштейну.
По мнению некоторых известных советскому читате-
лю зарубежных писателей, «большая часть создавае-
мых в наши дни на Западе произведений литературы
и искусства несет на себе в той или иной степени от-
печаток фрейдизма» (лауреат Международной Ленин-
ской премии мира Дж. Олдридж); формулы, отчеканен-
ные психоанализом, настолько проникли в «кровь»
западной культуры, что ее представителям стало зна-
чительно легче мыслить на их основе, чем вне их
(Ст. Цвейг); только основные религии (христианство,
буддизм, ислам) вовлекли в сферу своего влияния боль-
шие людские контингенты, чем это удалось сделать
Фрейду (А. Кэйзин). И подобных весьма решительно
звучащих оценок можно было бы привести немало.
Это по поводу силы влияния и распространенности
психоаналитических представлений. Что же касается
расхождений во мнениях, которые породил фрейдизм
и которые по разным поводам проявились в разные
времена в разных странах, то наиболее, пожалуй, яр-
кой их иллюстрацией является история самой психоа-
налитической школы. Эта история представляет собою,
по существу, цепь непрерывных «расколов», непрерыв-
ного формирования, сперва в рамках ортодоксального
психоанализа, а затем и с откровенным выходом за его
пределы, множества самостоятельных группировок,
возглавлявшихся различными «отступниками», которые
вначале робко, а затем все более смело отрекались от
тех или иных исходных идей Фрейда. Современный
психоанализ отнюдь не следует поэтому представлять
себе как некую внутренне единую, цельную теоретичес-
кую систему. Разногласия, существующие сегодня меж-
ду разными концептуальными направлениями психоа-
налитической мысли, имеют во многих случаях очень
резкий характер (один из наиболее видных и оригиналь-
ных представителей современного французского пси-
хоанализа, которому уделено в обсуждаемой нами кни-
ге особенно много внимания, Жак Лакан, был даже
исключен из Французского психоаналитического обще-
ства).
7
Но если, несмотря на это, за пределами психоанали-
тического движения последнее воспринимается все же
скорее как единое, то возникает очень сложный и
серьезный вопрос о том основном, что скрыто за
пестрым переплетением, за полиморфностью различ-
ных вариаций психоаналитического толкования и в
чем единственно, по-видимому, следует искать объяс-
нение неоспоримой жизненности психоаналитических
идей, устойчивости их весьма своеобразного общего
духа.
Для большей ясности дальнейшего изложения мы
сразу же назовем это основное: им является представ-
ление о существовании активности бессознательного,
или, используя более привычную для нас форму выра-
жения, представление о существовании неосознавае-
мой психической деятельности, способной выступать
на основе специфических для нее закономерностей в ка-
честве важного фактора регуляции как душевной жизни
и поведения человека, так и функционального состоя-
ния его организма.
Психоанализу отнюдь не принадлежит приоритет
в обосновании идеи бессознательного. Однако неоспо-
римо, что психоаналитики затратили огромные усилия
С целью разработки этой идеи. Психоанализ дал немало
цепного в частностях, но в целом он пошел не по пра-
вильному, строго научному пути, и в результате, изб-
рав важнейший объект исследования, не смог создать
адекватную теоретическую модель этого объекта, не
смог его научно концептуализировать. Именно это об-
стоятельство определило все перипетии психоаналити-
ческого движения, все его «злоключения», «блеск и ни-
щету» его судьбы: с одной стороны, его бесконечные
«расколы» па взаимоисключающие, подчас враждеб-
ные друг другу группировки, а с другой — его удиви-
тельную неувядаемость. Если расколы являлись неиз-
бежным следствием отсутствия у психоаналитического
направления адекватной объединяющей его теорети-
ческой базы, то его живучесть лишь в своеобразной фор-
ме отразила, и продолжает отражать поныне, очевид-
ную реальность тех проблем — а, следовательно, и тех
психологических процессов и механизмов,— над ко-
торыми так упорно бьется многие десятилетия пси-
хоаналитическая мысль.
8
Как мы увидим далее, одной из наиболее сильных
сторон обсуждаемой книги — особенно отчетливо эта
сторона проявилась в очерке, написанном Л. Сэвом,—
является попытка выявить и концептуализировать эту
скрытую теоретическую основу психоаналитического
подхода, освобождая ее не только от груза разнообраз-
ных маскирующих и искажающих ее идеалистических
наслоений, но и — что еще более важно — от тех спе-
цифических форм ее использования буржуазной идеоло-
гией, которые заставляют сегодня конкретный психоа-
нализ выступать во многих капиталистических стра-
нах (факт, к сожалению, неоспоримый) в роли весьма
эффективного орудия этой идеологии. Легко понять,
какой тонкости философского анализа и знания дела
такая попытка требует. Но, как уже было сказано,
именно ее результаты придали обсуждаемой работе осо-
бую ценность.
Затрагивая вопрос о разногласиях, которые были
вызваны идеями психоанализа, нельзя, естественно,
не упомянуть о непринятии этих идей советской наукой,
которое проявилось еще на заре и\ формирования.
Эту оппозицию (исходящую из принципиальных осно-
ваний, многократно и подробно освещавшихся в на-
шей литературе) на Западе представляют нередко как
глобальную, то есть как относящуюся без различия
в акцентах ко всем элементам психоаналитической кон-
цепции, включая, в частности, ее утверждения о реаль-
ности бессознательного. В свете такого понимания соз-
дается несложная схема, довольно удобная для тех,
кто добивается вульгаризации наших представлений:
схема «советского отрицания — западного принятия»
всего, что относится к проблеме неосознания. Трудно,
однако, сказать, какая из двух частей этой схемы яв-
ляется более ложной.
Мы не можем сейчас подробно останавливаться на
критике психоаналитических представлений на Западе,
особенно, кстати, обострившейся в последние годы.
Напомним только, что по своей настойчивости она
смело может соперничать с самой страстной апологе-
тикой психоаналитических идей и представляет собою
длинную цепь скептических высказываний, сближаю-
щих таких выдающихся психиатров начала века, как
С. С. Корсаков, Э. Крепелин, Г. Груле, В. Майер-
9
Гросс, с некоторыми из наших известных современ-
ников. Имена А. Барюка в неврологических кругах
Франции, А. Кестлера в философских кругах Англии,
Г. Рорахера в психологических кругах стран немец-
кого языка говорят каждое само за себя, и небезын-
тересно, что все эти ученые сочли нужным в последние
годы выступить с очень резкой критикой психоана-
литического направления. Отметим также недавнее
вызвавшее довольно взволнованные отклики выступ-
ление известного американского исследователя Я. Кон-
на, опубликованное в JAMA («Журнал Американской
медицинской ассоциации», 1974, № 6) под названием
«Закат психоанализа».
Напоминая о целом ряде более ранних попыток ре-
визии психоаналитических представлений, Конн об-
ращает особое внимание на работы Мармора (60-е гг.),
в которых подверглась критике фрейдовская концеп-
ция детской сексуальности, являющаяся, как известно,
одним из наиболее важных элементов теории психоана-
лиза. «Фрейдовское представление о том, что за привя-
занностью ребенка к матери скрыто инцестуозное
(кровосмесительное) влечение, следует рассматривать
как проекцию па психику ребенка лишь переживаний
взрослых психопатов. Постепенно стало очевидным,
что мы усвоили псевдонаучную систему метафор и сло-
весных приманок [Мармор имеет в виду концепцию
психоанализа в целом.— Ф, Б. и В. Р.}, которые могли
служить целям описания, но никак не объяснения...
Разыгрался в общем еще один вариант старой сказки
о «Новом платье короля». Резюмируя, Конн довольно
меланхолически замечает: «Хотя фрейдовская эра при-
ходит к концу, новый конквистадор (Фрейд именно так
называл себя) еще не сделал следующий «гигантский»
шаг, который в холодном свете истории оказывается
нередко на поверку лишь одним шагом вперед и двумя
шагами назад».
Отсюда видно, насколько по меньшей мере условным,
если не полностью ошибочным является представле-
ние о «безоговорочном» принятии фрейдизма на Западе.
Фактическое положение вещей оказывается неизмери-
мо более сложным.
Аналогичным образом обстоит дело и с советским
«глобальным отрицанием» всего, относящегося к неосо-
10
знанию. Опора на упрощенные абстрактные схемы здесь
оказывается еще более опасной.
В нашей литературе неоднократно приводились вы-
сказывания И. М. Сеченова и И. П. Павлова, говоря-
щие о глубоком понимании их авторами реальности и
важности проблемы бессознательного и даже о призна-
нии И. П. Павловым наличия определенных позитив-
ных элементов в теории Фрейда. Высказывания подоб-
ного рода можно было бы проследить и в более позднем
периоде в работах наиболее крупных советских пси-
хологов: С. Л. Рубинштейна — в связи с разработкой
им проблемы сознания, Д. Н. Узнадзе — в связи с раз-
работкой проблемы психологической установки. А
Л. С. Выготским было предложено даже определение
бессознательного, не оставляющее никаких сомнений в
признании им всей сложности роли этого фактора в ре-
гуляции мыслительной деятельности и поведения че-
ловека: «...Бессознательное не отделено от сознания ка-
кой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающие-
ся в нем, имеют часто свое продолжение в сознании,* и,
наоборот, многое сознательное вытесняется нами в под-
сознательную сферу. Существует постоянная, ни на
минуту не прекращающаяся, живая динамическая
связь между обеими сферами нашего сознания. Бессо-
знательное влияет на наши поступки, обнаруживает-
ся в нашем поведении, и по этим следам и проявлениям
мы научаемся распознавать бессознательное и законы,
управляющие им» х.
Чтобы завершить эти ссылки, показывающие, на-
сколько упрощенным, далеким от истины является изоб-
ражение советской психологии как недооценивающей
значение проблематики бессознательного, мы напом-
ним и некоторые недавние выступления А. Н. Леонтье-
ва, позволяющие проследить общие контуры намечен-
ного этим исследователем подхода к проблеме неосозна-
ваемой психологической мотивации.
Мотивы, побуждающие деятельность и придающие
ей «личностный смысл», мотивы «смыслообразующие»
могут, указывает А. Н. Леонтьев, «оставаться «за за-
навесом» — и со стороны сознания и со стороны своей
1 Л. С. Выготский. Психология искусства. М., 1968,
стр. 96.
41
непосредственной эффективности» \ то есть, очевидно,
ни осознаваться, ни «переживаться». Сформулировав
это важное положение, А. Н. Леонтьев подчеркивает
ряд методологических моментов, четко отграничиваю-
щих его позицию от любых идеалистических трактовок
бессознательного 1 2.
Одновременно он тонко оттеняет характерные осо-
бенности проявления неосознаваемости: возможную
неосознаваемость ведущих, основных мотивов деятель-
ности; неосознаваемость событий, которые способны
вызвать изменение настроения и на протяжении какого-
то времени давать о себе знать только этими эмоцио-
нальными сдвигами; необходимость выполнения «ра-
боты», анализа переживаний, чтобы было осознано
то, что оставалось неосознаваемым. Эти три момента
являются, по существу, тем основным, что определяет
подход к проблеме бессознательного в условиях сня-
тия с нее всех искажающих ее психоаналитических на-
слоений.
И эти же три тезиса раскрывают неограниченные
возможности для дальнейшего исследования всех от-
носящихся сюда вопросов, а точнее, налагают обя-
занность такого исследования, ибо поскольку неосо-
знаваемое способно быть двигателем деятельности
и вызывать сдвиги эмоциональности, себя при этом
не раскрывая, то очень трудно — если вообще возмож-
но — назвать такую форму активности человека, та-
кой вид поведения, при анализе которого было бы до-
пустимо отвлекаться от феноменов подобного рода. А то,
что эти представления излагаются А. Н. Леонтьевым в
тесной связи с хорошо известной разрабатываемой им
теорией смысла, заставляет их рассматривать не как
механическое дополнение к диалектико-материалис-
тической теории сознания, не как знание, пришедшее в
марксистскую психологию извне, а как выводы, под-
1Леонтьев А. Н. Деятельность и личность, «Вопросы
философии», 1974, № 5, стр. 69.
2 «Факт существования актуально не сознаваемых мотивов
вовсе не выражает собой особого, таящегося в глубинах психики
начала. Несознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что
и всякое психическое отражение: реальное бытие, деятельность
человека в объективном мире. Несознаваемое и сознаваемое не
противостоят друг другу; это лишь разные уровни психического
отражения...» (там же).
12
сказываемые более глубоким пониманием природы са-
мого сознания. В этом их неоспоримая сила и совер-
шенно особое значение, которое они имеют в условиях
методологических споров по поводу проблемы неосоз-
нания, ведущихся в мировой литературе сегодня.
Сказанное выше показывает, насколько искажен-
ное представление о советской — да и о западной —
психологии может создаться, если в вопросе о неосоз-
наваемой психической деятельности полагаться на пре-
словутую схему «советского отрицания — западного
принятия» бессознательного. Одновременно сказанное
помогает понять, какой, в самых общих, принципиаль-
ных чертах, обрисовывается позиция советских иссле-
дователей этой сложной проблемы. Вспомнить об этом
было целесообразно перед тем, как мы перейдем к де-
тальному рассмотрению труда К. Клеман, П. Брюно
и Л. Сэва. Это позволит в дальнейшем более отчетливо
оттенить как своеобразие концептуального подхода
его авторов, оригинальность некоторых их истолкова-
ний, так и объединяющее нас с ними общее диалектико-
материалистическое понимание существа обсуждаемых
проблем.
Первый из трех очерков, составляющих книгу, при-
надлежит, как уже упоминалось, перу К. Клеман и по-
священ в основном истории психоанализа. Для совет-
ского читателя представляет особый интерес последняя
часть обзора Клеман, касающаяся более поздних эта-
пов формирования психоаналитических представлений,
и в частности Ж. Лакана, работы которого мало отра-
жены в советской литературе. В целом же характерис-
тика психоаналитической концепции дается Клеман
под знаком самого важного, как она полагает, аспекта
в «открытии» Фрейда: нового подхода к языку, к вос-
приятию слов и особенно новой концепции отношений
между языком и культурой, нового понимания функции
языка в культуре. Клеман подчеркивает, что Фрейд не
сделал «того решающего шага, который впоследствии
осуществила структурная антропология, при всей ее
формалистской ограниченности и идеализме. И одна-
ко современное обсуждение проблем языка, длящееся
на протяжении вот уже более 20 лет... обязано своим
существованием именно этой части фрейдовского насле-
дия» (стр. 111).
13
В чем же существо этого нового подхода к языку?
Клеман определяет его как требование внимательного
отношения к пропускам в тексте, к «пробелам». Идет
ли речь об изложении сновидений, о рассказах боль-
ных во время психоаналитического сеанса, об архив-
ных документах или о восприятии художественных об-
разов, основная информация дается подчас «пробелом»,
тем, что не сказано, что искажено, деформировано,
смещено. Для Фрейда подобные сдвиги были важны по-
тому, что они особенно выразительно — а иногда и
единственно — говорят о деятельности бессознатель-
ного, о процессах вытеснения. Основываясь именно на
этом подходе, Фрейд пытался заставить больных гово-
рить об их страданиях, архивные документы — об «умол-
чаниях истории», художественные образы — о скры-
тых замыслах художника.
Такое понимание главного в концепции психоана-
лиза — своеобразная «философия пробела», филосо-
фия «статуса незнания» — во многом необычна для
традиционного толкования психоаналитической кон-
цепции. Акценты здесь резко смещены в область, ко-
торая, конечно, всегда была полем деятельности для
Фрейда, но то, что играло у него в этой области роль
только метода, только психоаналитической «техники»,
здесь перерастает в большую самостоятельную пробле-
му скрытого «второго плана» речи, ее постоянного ла-
тентного «подтекста», без учета которого подлинной ком-
муникации не возникает.
В этой связи Клеман приводит слова Маркса из ра-
боты «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (см.
стр. 113), чтобы подчеркнуть то основное, что всегда
радикально отличало Фрейда от Маркса, являясь прин-
ципиальным, коренным недостатком всего психоанали-
тического подхода.
Напоминая высказывание Маркса, Клеман отме-
чает, что в социальной действительности наблюдает-
ся то же внедрение прошлого в настоящее, то же расхож-
дение между реальной действительностью и отражением
последней в представлениях людей, та же тревога по
поводу «недостаточности знания», то же стремление об-
лекать действительность в одежды мертвых, словом, та
же скрытая «вторая сцена», которую всегда учитывал —
применительно к своей области и к своим проблемам —
14
Фрейд. В обоих случаях обсуждается, следовательно,
вопрос о детерминирующих факторах, но ставится этот
вопрос по-разному, и поэтому ответы по совпадают.
У Фрейда — акцент на исчезновении действитель-
ных причин из памяти. Эти причины существуют, но
их явные эффекты уже недостаточны для их понимания,
они реальны, но вытеснение, ограждая их многочислен-
ными барьерами, делает их неуловимыми. Здесь все
замыкается в психологическом плане, только этот уро-
вень принимается во внимание, и именно в этом коре-
нится роковая ошибка Фрейда. Маркс же, объясняя
законы «незнания», исходил из объективных фактов —
борьбы общественных классов, характера производ-
ства и процессов обмена. Из-за того, что Фрейд не по-
нимал этой основополагающей связи, он мог выводить
«воображаемое» (представления людей о действитель-
ности, неадекватные последней) только из гипотез о
природе нейрофизиологических, или биологических,
процессов, из того, о чем говорят мифы или история
культуры. Никакого другого объяснения для него не
существовало. И Клеман находит верную формулиров-
ку для завершения своей мысли: «Здесь проявляется
ограниченность «революции», которая затрагивает
лишь сферу языка: это теоретическая революция
огромного масштаба, которая, однако, полностью отор-
вана от своей материальной основы — от условий жизни
тех людей, в воображении которых разыгрывается вся
эта фрейдовская сцена» (стр. 114).
Сила и слабость психоаналитического подхода вы-
ражены этими словами с большой точностью.
Мы не будем сейчас задерживаться на многих дру-
гих, более частных направлениях анализа, представлен-
ных в работе Клеман. Отметим только, что особый инте-
рес представляет ее объяснение неоднократного обра-
щения Фрейда к вопросам антропологии (тема централь-
ная, как мы это увидим далее, для П. Брюно). Клеман
сохраняет в отношении антропологических работ
Фрейда весьма критическую позицию, называя их «вы-
мыслом». Она напоминает, однако, что и сам Фрейд
очень своеобразно оценивал некоторые свои истори-
ческие экскурсы, в частности гипотезу о происхожде-
нии Моисея, который был, по его мнению, египтянином:
эту свою гипотезу Фрейд определил как «исторический
15
роман». Таким же «историческим романом» является,
по словам Клеман, известный миф Фрейда об убийстве
вождя первобытной орды его сыновьями — событии, с
которым ортодоксальный психоанализ связывает ис-
токи религии и различных социальных институтов.
Говоря об этом, Клеман неустанно показывает ко-
ренную слабость фрейдизма, о которой уже шла речь
выше. Очевидно, подчеркивает она, что Фрейд прида-
вал, с одной стороны, принципиальное значение исто-
рической предопределенности, поскольку вся психо-
аналитическая теория основана на проникновении прош-
лого в настоящее, на присутствии прошлого в настоя-
щем в форме вытесненного, на представлении о любом
неврозе как о stricto sensu истории. Но, с другой сто-
роны, Фрейду была чужда всякая диалектика, он не
понимал необходимости марксистской философии и, в
частности, значения диалектического материализма,
и поэтому, когда он проецировал свои представления
на прошлое, он терял «присущее ему обычно чувство
реальности» (стр. 101).
Интересны в работе Клеман и ее оценки первых эта-
пов развития психоанализа, сжатые, иногда чуть-
чуть ироничные характеристики различных «отступ-
ников» — Юнга, Ранка, Ференци, пресловутых «фрей-
до-марксистов» Райха и Маркузе, представителей «аме-
риканизированного» психоанализа Гартмана и Мелани
Клейн. Основной же и очень серьезной фигурой в ряду
этих продолжателей дела Фрейда является, по мнению
Клеман, Жак Лакан. Ему она посвящает заключи-
тельную часть своего очерка, характеризуя его как ис-
следователя, с которого начинается «новый, решающий
этап развития психоанализа, вызванный реальными
потребностями науки и более серьезной, чем это было
до сих пор, идеологической критикой». Общую же по-
зицию Лакана Клеман определяет как выражение
«недоверия психоаналитика, всегда сознававшего угро-
зу, создаваемую для его практики буржуазным обще-
ством... и пытающегося сохранить в неприкосновен-
ности основы своей теории» (стр. 155).
Неожиданность и даже некоторая парадоксальность
этого утверждения очевидна. Чтобы эта оценка Клеман
стала понятной, следует внимательнее присмотреться
к тому, что же это такое — Лакан и в чем заключается
16
все более громкое движение в психоанализе, связанное
с его именем.
Жак Лакан является в ряду современных психоа-
налитиков фигурой наиболее, пожалуй, оригинальной.
Оригинально в нем все: направление, которое он при-
дал дальнейшему развитию идеи бессознательного, ис-
толкование им некоторых исходных идей Фрейда, стиль
его письма, манера его устных высказываний и даже
его биография: он был, как мы об этом уже упомянули,
исключен из Французского психоаналитического об-
щества и создал в 1966 г. свою собственную группи-
ровку. К этому следует добавить, во-первых, то, что
Лакан — это, безусловно, наиболее трудный для по-
нимания теоретик психоанализа, вызывающий как
ожесточенную критику — обычно, так и восторженное
поклонение — иногда; и, во-вторых, что ему в больщей
степени, чем кому-либо иному, психоаналитическая
теория обязана реализацией стремления многих ее
сторонников к сближению психоанализа с другими об-
ластями знания. Лакан оказался пионером этого
сближения и опять-таки по направлениям необычным:
ведущим не к психологии и социологии, как это можно
проследить у А. Адлера, Э. Фромма, А. Митчерлиха,
Г. Аммона, Дж. Клайна, а к лингвистике, с одной сто-
роны, и к структурной антропологии — с другой.
В чем же заключается существо, главное в кон-
цепции Лакана, изложенное в нелегко постигаемой
форме в его трудах? Оно настолько своеобразно, что,
просматривая довольно уже большую комментирую-
щую его литературу, непросто уловить его основные
черты. Даже такие тонкие исследователи, как К. Кле-
ман и Н. С. Автономова, определяют это главное
не всегда одинаково. Естественно, что в той его ха-
рактеристике, которую мы попытаемся дать ниже,
также будет немало субъективного.
Чтобы осмыслить идеи Лакана, целесообразно ид-
ти при их рассмотрении от того, что в них очерчено от-
носительно ясно, к тому, что остается высказанным
скорее на языке метафор и аналогий, чем научных по-
нятий, к тому, что сохраняет неопределенность поэти-
ческого образа и требует поэтому дополнения незавер-
шенной (нарочито?) мысли автора активной догадкой
читателя.
17
Лакан часто говорит о необходимости «возвраще-
ния к Фрейду» и рассматривает себя, по-видимому,
как верного последователя Фрейда. И однако трудность
понимания его построений обусловливается в значи-
тельной степени тем, что он отказывается от традицион-
ных понятий ортодоксального психоанализа, заменяя
их новыми условными терминами. Это можно просле-
дить на преобразовании им основной фрейдовской
триады: «Оно» — «Я» — «Сверх-Я». Этой трехчленной
схеме, лежащей, по существу, в основе всего фрейдов-
ского понимания структуры личности, Лакан противо-
поставляет также трехчленную схему, но состоящую
из совсем других компонентов: «реального» — «вообра-
жаемого» — «символического». Что же означают эти
понятия в интерпретации Лакана?
Лакан исходит из идеи неразрывности связи любо-
го проявления культуры с функцией языка и тем самым
с идеей символики. «Символическое» окружает челове-
ка, сопутствует ему на всем его жизненном пути, от пер-
вых проблесков сознания до смерти. В форме символов
выступают все законы, все запреты, с которыми чело-
век должен сообразовывать свое поведение. В этой свя-
зи роль «символического» в схеме Лакана может в
какой-то степени быть сближена с ролью «Сверх-Я»
в триаде Фрейда. Однако ни с какими функциями при-
нуждения, ни с чем императивным этот лакановский
гомолог «Сверх-Я» в отличив от «Сверх-Я» Фрейда
не связан. «Символическое» — это не сдерживающая
сила, не угроза в форме «Отца». Это, скорее, лишь не-
кий принцип внутренней организации, принцип упо-
рядоченности, соотнесенности элементов культурной
среды, в контекст которой неизбежно включается каж-
дый человек по мере своего созревания и выйти за преде-
лы которой ему никогда (поскольку он существо со-
циальное) не дано.
Это — с одной стороны. С другой же — «символи-
ческое» тесно связано у Лакана (что легко понять) с
языком, а через последний (что уже менее ясно) с
бессознательным. Лакан придает, однако, именно
этой связи языка, речи с бессознательным совер-
шенно особое значение (одна из его основных фор-
мул гласит: «Бессознательное структурировано как
язык»), и это при первом ознакомлении с его
18
текстом озадачивает. Советский исследователь Лакана
Н. С. Автономова очень удачно, однако, устраняет воз-
никающую при этом неясность, подчеркивая, что, когда
Лакан говорит, что бессознательное — это и есть язык,
он имеет в виду не язык в повседневном смысле и даже
не язык в его лингвистическом понимании. Он подразу-
мевает в данном случае, скорее, как выражается Авто-
номова, «нечто причастное языковой дискурсии, неко-
торый внутренний механизм, структурирующий прин-
цип, который, находясь в основе всех уровней психичес-
кой структуры, делал бы возможными их соизмерение,
соотнесение, а тем самым и переходы от одного уровня
к другому» х. Именно такой «язык», то есть язык как вы-
ражение определенного способа, механизма, порядка
увязывания значений и смыслов, и сближает Лакан
с бессознательным. Это звучит, конечно, уже гораздо
менее неожиданно, чем идентификация бессознатель-
ного с языком в его обычном понимании.
Второй элемент триады Лакана — «воображаемое».
К. Клеман находит короткую формулу, позволяющую
в какой-то степени понять отношение «воображаемого»
к «символическому»: если «символическое» — это «поря-
док», то «воображаемое» — это вариации, или, может
быть, лучше сказать, содержания, которые должны
влиться в этот порядок. «Воображаемое» — это все то, что
составляет индивидуальную историю каждого, это кон-
кретный «материал» этой истории и вместе с тем это —
область иллюзорных, неадекватных синтезов, область
того, что выступает как неузнанное, нераспознанное,
это область заблуждений, которые могут быть, одна-
ко,— и это главное — раскрыты психоанализом при
его обращении к бессознательному.
Лакан понимает сложность этой своей мысли и пы-
тается ее пояснить, давая характерное, приводимое
Клеман определение бессознательного: «Бессознатель-
ное — это глава моей истории, которая отмечена про-
белом или обманом, это глава, подвергшаяся цензуре»
(стр. 147), и указывая одновременно, где записана
«истина». При этом он ставит акцент на совмещении
двух основных особенностей «воображаемого»: его роли
1 Автономова Н. С. Психоаналитическая концепция
Жака Лакана. «Вопросы философии», 1973, № 11, стр. 147.
19
конкретной «ткани», из которой создается история ин-
дивида, и его связи с лежащими в его основе ирреаль-
ными, иллюзорными синтезами. Лакан определяет и от-
ношение «воображаемого» к бессознательному, которое
не исчерпывается, по его мнению, формами связи меж-
ду бессознательным и осознаваемым, предусмотренны-
ми Фрейдом.
«Воображаемое», этот средний член триады Лакана,
отнюдь не подчиняется «принципу реальности», кото-
рый является законом для «Я» Фрейда. Напротив,
само существо «воображаемого», запечатленное в его
названии, осуждает его на отграниченность от реаль-
ности (одна из работ Лакана, в которой развита эта
мысль, названа «По ту сторону принципа реальности» —
явная перифраза известной работы Фрейда «По ту
сторону принципа удовольствия»). Преодоление же
этой отграниченности возможно только с переходом на
уровень «символического», языйа.
Высказывания Лакана часто оставляют ощущение
игры парадоксами. Это ощущение возникает потому,
что Лакан употребляет обычно уже известные термины,
придавая им новое значение. Анализируя его тексты,
это приходится постоянно иметь в виду. Убедителен
ли, однако, он? Приводит ли он достаточно веские до-
воды в пользу целесообразности произведенного им
«нового прочтения» Фрейда?
Надо сказать прямо: когда это переосмысление вы-
ражается в дальнейшем развитии некоторых исходных
идей Фрейда, как это имеет, например, место при по-
пытках связать деятельность бессознательного со спе-
цифическими особенностями семантики языка (с тенден-
циями и соотношениями, напоминающими описанные
Фрейдом трансформации значений в сновидениях),
Лакан остается если и спорным, если и суживающим
проблему (об этом — ниже), то, во всяком случае,
оригинальным. Когда же он — опять-таки подражая
Фрейду — пытается расширить значение отдельных
подмеченных им фактов, трактуя эти факты как аллего-
рии, как события, полные скрытого глубокого смысла,
обоснованность его заключений становится значитель-
но менее очевидной, и это разрушает очарование, ко-
торое навевает порой своеобразная художественная об-
разность его литературного стиля.
20
Проследим для примера одно из основных направ-
лений лакановской мысли.
Отправной точкой для Лакана являются законо-
мерности динамики сновидений, описанные Фрейдом:
«конденсации» и «смещения». С ними он сближает фор-
мы риторики — метафору и метонимию. Он обращает
внимание на то, что при «конденсации», как и в метафо-
ре, одно значение замещается другим; при «смещении»,
как при метонимии, целое заменяется своей частью, и
на основе обоих этих механизмов могут возникать ало-
гические цепи значений, причудливые временные пос-
ледовательности смыслов, находящие свое выражение
как в динамике сновидений, так и — здесь центральная
идея Лакана — в активности бессознательного.
К. Клеман, тонко передающая дух работ Лакана,
находит адекватные выражения, когда говорит: Лакан
«показывает, что функционирование бессознательного
в целом можно описать теми же словами, что и функцио-
нирование языка. Так, симптом — это метафора,
подобно тому, как желание — это метонимия» (стр. 142).
Работа бессознательного как бы отливается, по
Лакану, в цепные ассоциации значений, в связи, иду-
щие от слова к слову и отражающие структуру языка.
Психоанализ превращается тем самым в выявле-
ние и исследование подобных сцеплений смыслов, со-
ставляющих, по Лакану, специфический язык бессо-
знательного, которому он дает причудливое, несколько
претенциозное название «речь Другого». В «речи Дру-
гого» воплощена, следовательно, структура бессозна-
тельного в той форме, в какой она выступает на материа-
ле различных проявлений алогичного сплетения смыслов.
Концепция Лакана изложена ее автором, по еди-
нодушному мнению как ее оппонентов, так и ее адеп-
тов, в очень сложной форме. Однако ее прослеживание
завершается, на наш взгляд, неожиданно простым вы-
водом. Весь, по существу, пафос подхода Лакана за-
ключается в утверждении, что бессознательное «струк-
турировано как язык», работая по законам языка,
очень близким, если не тождественным тем, которые
определяют трансформации сновидений. Тем самым
сближение крайних элементов этой трехзвенной цепи
(бессознательное — язык — сновидения) приводит к
заключению о близости, если не идентичности прин-
21
ципов активности бессознательного и сновидно изме-
ненного сознания. Так, и только так, может звучать
короткая формула, обобщающая идеи Лакана.
Является ли такое понимание подлинно новым сло-
вом в теории психоанализа, как это полагает К. Кле-
ман 1 и многие из последователей Лакана? Если учесть,
что динамика сновидно измененного сознания с самого
начала трактовалась психоаналитической школой как
частное проявление функции бессознательного, то сам
факт сближения обеих этих форм активности вряд ли
можно рассматривать как оригинальный. Новым в
данном случае является, скорее, то, что механизмы,
лежащие в основе динамики сновидений, объявляются
действительными и для тех проявлений бессознатель-
ного, которые выступают в условиях бодрствования.
В этом отношении Лакан, бесспорно, оригинален, так
же как оригинально его противопоставление «вообра-
жаемого» — «символического» двум последним компо-
нентам исходной трехчленной схемы Фрейда.
По этому поводу необходимо, однако, сделать два
замечания.
Для Лакана в центре внимания вопрос отнюдь не
о логике, а об алогичности бессознательного: это
неизбежно, если утверждается связь активности бес-
сознательного с активностью сновидно измененного соз-
нания. И поэтому Лакан идет не тем путем, следуя ко-
торому можно надеяться раскрыть главное в функциях
и динамике бессознательного. В каком-то смысле он
повторяет стратегическую ошибку Фрейда, который
также уже самой своей исходной позицией чрезвычайно
затруднил для себя раскрытие фундаментальных осо-
бенностей и роли бессознательного.
Представление о бессознательном как о начале, ис-
ходно враждебном сознанию, заставило Фрейда искать
главные проявления бессознательного в условиях сни-
жения активности сознания, то есть прежде всего в ус-
ловиях сна. Поэтому функциональные синергии соз-
. х «...Разрабатывая логику бессознательного, используя
лингвистику для доказательства идентичности законов функцио-
нирования бессознательного и логики сновидений, Лакан развивает
повое направление психоанализа, смыкающееся с эпистемоло-
гией, логикой и еще не завершенной антропологией» (стр. 150,
курсив наш.— Ф. Б. и В. Р.).
22
нания и бессознательного, хдк ярко проявляющиеся
в условиях бодрствования, с самого начала оказались
выпавшими из поля его внимания. Начав исследование
проблемы бессознательного с анализа сновидений,
Фрейд пошел не по главной магистрали, которая рас-
крывается перед каждым вступающим в эту увлека-
тельную область, а по одной из второстепенных тропи-
нок. Поэтому, даже если бы его построения были более
адекватными в методологическом отношении, они и
тогда вряд ли привели бы его к формулировке подлин-
ных законов работы бессознательного. Стремиться по-
нять эти законы, ограничиваясь наблюдением процес-
сов, происходящих в сумерках сознания, значило с
самого начала избрать очень невыгодную стратегию ис-
следования.
И второй момент, логически вытекающий из пер-
вого. Если Фрейд пытался понять законы бессозна-
тельного, анализируя алогичность динамики сновиде-
ний, то Лакан видит наиболее характерные черты ди-
намики бессознательного в своеобразии сцепления
смыслов, проявляющегося при определенных услови-
ях (психоаналитического сеанса) и в фазе бодрствова-
ния. Тем самым он, как и Фрейд, заслоняет для себя
всю проблему логики (а не «логики») бессознательного,
проблему работы бессознательного, идущую в русле,
а не вопреки активности сознания.
Можно поэтому сказать, что определенное сужение
проблемы, которое допускается этим, в целом, неос-
поримо, глубоким и ярким исследователем, вытекает
из того, что, уподобив структуру бессознательного
структуре языка, он избрал для анализа и моделирова-
ния не логику развитой речи, не тот тип связей, которые
выдвигаются на передний план, когда завершается в
онтогенезе фаза развития абстрактного мышления,
мышления в понятиях, а те связи (синкретические
сближения; так называемые «комплексные», «ситуаци-
онные» увязывания значений; аналогиэирование по
«несущественным» с точки зрения мышления в поняти-
ях особенностям; смысловые «соскальзывания» в со-
ответствии со структурой образа и т. п.), которые доми-
нируют в речи на допонятийном уровне, в фазе гос-
подства инфантильных форм мыслительной деятельно-
сти. Тенденция к формированию подобных связей не
23
исчезает и в значительно брлее позднем периоде, прояв-
ляясь при самых разнообразных формах снижения
уровня бодрствования (происходящего, по-видимому,
в частности, в какой-то степени и в условиях психо-
аналитического сеанса), но их роль на этих более позд-
них фазах, естественно, глубоко изменяется. Переста-
вая доминировать, они приобретают значение, по суще-
ству, лишь более или менее отчетливых признаков ре-
грессии х.
Бессознательное действительно во многом «струк-
турировано как язык». Но, прослеживая выступающие
при этом аналогии, вряд ли целесообразно ориенти-
роваться только на наиболее примитивный, архаичес-
кий тип увязывания смыслов, выступающий при опре-
деленных условиях в речи и нормального взрослого
человека. Тонко подметив аналогию между бессозна-
тельным и языком, Лакан своей позицией ограничивает,
однако, во многом разработку поставленной им самим
глубокой проблемы.
Впрочем, такое положение вещей, то есть исключе-
ние из рассмотрения явлений, указывающих на синер-
гии, на содружественный характер отношений, прояв-
ляющихся при определенных условиях между бессо-
знательным и развитым сознанием, характерно не толь-
ко для Лакана. Можно было бы привести немало аргу-
ментов в пользу того, что оно является одной из наи-
более типичных черт всей психоаналитической мысли,
наложившей на эволюцию этого направления очень
глубокий отпечаток.
Теперь можно вернуться к замечанию Клеман,
имеющему, на первый взгляд, как мы это отметили
выше, оттенок парадоксальности (к ее представлению
о Лакане, как о психоаналитике, который сознает уг-
розу, создаваемую для его теории и практики буржуаз-
ным обществом), и понять всю его справедливость.
Мы еще неоднократно вспомним глубокую мысль
Политцера о том, что буржуазная идеология использует
психоанализ в своих классовых целях (этой идее «исполь-
1 Проблема этих связей, характеризующих допонятийный
уровень развития психики, освепщна в нашей литературе в рабо-
тах Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурия и их учени-
ков, на Западе — в работах Ж. Пиаже, А. Валлона и др.
24
зования» уделяет, как будет видно далее, немало вни-
мания и Л. Сэв). А в данном случае вряд ли нужно
подробно обосновывать, в какой степени выгодна для
буржуазии теория, утверждающая алогичность, ир-
рационализм мыслительного процесса как одну из его
фундаментальных характеристик, какие возможности
для искажения реальных добытых Лаканом фактов и
их истолкования в идеалистическом духе существуют
в принципе у буржуазных критиков Лакана. Именно
отсюда поза «недоверия» Лакана, о которой говорит
Клеман, и его в конечном счете духовное одиночество,
несмотря на широкую популярность в определенных
научных кругах Франции.
Второй из трех очерков, составляющих книгу,
«Психоанализ и антропология. Проблемы теории лич-
ности» принадлежит П. Брюно. Этот очерк, посвящен-
ный некоторым специальным вопросам, является и по
манере изложения, и по существу затрагиваемых в нем
тем не всегда легким для понимания. Ряд содержащихся
в нем положений дискуссионен.
В центре внимания автора уже упоминавшаяся нами
антропологическая гипотеза Фрейда, основанная па
дарвиновском тезисе о первобытной орде и на представ-
лениях Робертсона-Смита (идея «тотемической тра-
пезы») и Аткинсона (идея «убийства отца»).
Эту гипотезу, которую Фрейд сам назвал «научным
мифом», он, во-первых, рассматривал как объяснение
действительно важнейшего условия цивилизации —
запрета кровосмешения и, во-вторых, положил в ос-
нову концепции функциональных расстройств на ран-
них ступенях онтогенеза. Брюно с разных сторон
критикует эту схему «поворотного пункта в истории
человечества», и прежде всего за ее полный отрыв
от социально-экономических факторов исторического
процесса, которые выступают у Фрейда в лучшем
случае в роли «сверхдетерминант несущественного
типа».
Указав на несостоятельность фрейдовской антропо-
логии, Брюно обращается к получившим очень широкий
отклик в мировой литературе работам Б. Малиновского,
в частности к его основному труду «Сексуальность и ее
подавление в первобытных сообществах». Основная идея
Малиновского заключается, как известно, в том, что
25
комплекс Эдипа выступает в разных сообществах
по-разному вследствие того, что он зависит от особен-
ностей социальной организации, характерной для каж-
дого из этих сообществ. Малиновский интересно пока-
зал это, сопоставляя особенности отношения ребенка
к членам его семьи в странах с патриархальным ре-
жимом и в условиях матриархата (племена, живущие
на островах Тробриан). Выступающие при этом разли-
чия имеют действительно демонстративный характер.
Однако далее возникает вопрос о конкретной природе
тех факторов, которые обусловливают запреты, регули-
рующие сексуальные отношения между членами семьи.
И здесь — в этом отношении Брюно опять-таки совер-
шенно прав — дальнейший важный шаг был сделан
структурной антропологией.
Брюно напоминает, что, как показали критики Ма-
линовского, существенная ошибка последнего заклю-
чается в том, что описанные им взаимные установки
членов семьи рассматриваются им как система непо-
средственных принуждений, начало действия которых
можно отнести к тому или другому конкретному момен-
ту жизни ребенка. В действительности же — и именно
в этом основной вклад структурной антропологии —
речь идет о влиянии так называемых «структур родст-
ва», действующих на символическом уровне. Брюно под-
черкивает, что «влияние подобных структур ощущается
на протяжении всей жизни ребенка... проявляясь
в символике речи, с помощью которой родители форми-
руют желания ребенка, отправляясь от своих собствен-
ных стремлений и тут же связывая эти желания цепями
главных запретов» (стр. 172).
Подобный подход является, по существу, примене-
нием теории запрета кровосмешения, изложенной
Леви-Строссом в его известном труде «Элементарные
структуры родства». Важность предмета этой теории
подчеркивается тем, что антропологами, невзирая на
все их усилия, не было обнаружено на земном шаре
ни одной социальной группы, в которой был бы дозво-
лен любой тип брака. В свете этого факта становится
ясно, что запрет кровосмешения — это абсолютно не-
обходимая предпосылка развития цивилизации, без
которой история человечества была бы, по-видимому,
вообще немыслима. А что касается факторов этого
26
запрета, механизмов, его реализующих, то, по Леви-
Строссу, центральным здесь является следующее.
Запрет жениться на матери, дочери или сестре выте-
кает не из каких-то индивидуальных качеств, обязан-
ностей или поведения этих лиц, а из самого факта их
положения в семейной группе. Социальная среда —
это не пустая рамка, внутри которой живые существа
или вещи могут быть произвольно связаны. Связы-
вающие их отношения — это такая же реальность, как
и они сами. Отсюда следует «символический статус»,;
символическая природа систем родства. А отношение к
ним выражается в подчинении запретам, которые эти
системы налагают, хотя (и это важнейший факт!) по-
следние как таковые ясно не осознаются.
Весь этот довольно сложный ход мысли, содержащий
в собственно психологическом плане немало интересно-
го, переводит, однако, рассмотрение всей проблемы в
качественно новую плоскость, и Леви-Стросс это хоро-
шо понимает. Речь идет теперь уже не столько о причи-
нах запрета кровосмешения, не о генезисе этого запрета,
а лишь об условиях его осуществления. Эта мысль при-
нимает у Леви-Стросса неожиданную и эффектную фор-
му: Фрейд, говорит он, изобрел миф, чтобы объяснить
факты, психоанализ же, учитывающий данные струк-
турной антропологии, «идет от опыта к мифам, а от
мифов к структуре». И это, конечно, радикальный по-
ворот, имеющий свои сильные стороны, которые Брюно
обоснованно подчеркивает («дебиологизация» Эдипа
и т. п.), но одновременно ставящий новые очень слож-
ные проблемы и прежде всего вопрос: в какой степени
этот структурно-антропологический подход адекватен
с точки зрения концепции исторического материализма?
Отвечая, Брюно занимает следующую позицию. Он
указывает, что марксистское положение о социальной
природе человека (о его, употребляя термин Л. Сэва,
«социальной эксцентрации») исключает возможность
рассмотрения межличностных отношений в отвлече-
нии от других факторов, как существующих «сами по се-
бе». Такой подход несовместим с материалистической
диалектикой, поскольку при нем игнорируется неизмен-
ная подчиненность межличностных отношений опре-
деляющим их явно или скрыто общественным производ-
ственным отношениям. Поэтому когда «символические
27
структуры родства», описанные Леви-Строссом, понима-
ют только как выражение «психологии бессознательно-
го», только как выражение «человеческой природы вооб-
ще», то заранее устраняется всякая возможность иссле-
дования процессов их объективного формирования, а
тем самым и всякая возможность сближения психоана-
литической теории личности с историческим мате-
риализмом.
Вторая часть работы Брюно посвящена вопросу
о взаимоотношении психоанализа и марксистской
антропологии. Брюно отталкивается при этом от
тезиса, согласно которому «трансцендентальный сим-
волизм» (типа развиваемого Леви-Строссом) несовме-
стим с историческим материализмом, поскольку при
нем допускается фактически, как уже было сказано,
подмена каузальной постановки вопросов кондициона-
лизмом. А далее Брюно противопоставляет1 марксист-
ское понятие «семейные отношения» (как отношения ре-
альные) понятию «структуры родства» (как представле-
нию субъекта об этих реальных отношениях) и напоми-
нает известное положение Маркса о том, что семья,
являясь одним из условий перехода от истории естест-
венной к истории социальной, тем не менее не становит-
ся детерминирующей силой в социальном развитии че-
ловечества. При постановке же вопроса о причинах
запрета кровосмешения наиболее важным фактом, ко-
торый, по мнению Брюно, следует учитывать, является
тенденция современной антропологии к отказу от пред-
ставления о «первобытном сексуальном промискуитете»,
оказывающемся на поверку, по-видимому, столь же
мифическим, как и образ «бродячей орды, убившей от-
ца». Нетрудно понять, что в рамках такого понимания
мы вновь возвращаемся к поискам биологических основ
запрета кровосмешения, то есть, по существу, к пред-
ставлениям Энгельса об особой роли, которую должен
был, по-видимому, играть в данном случае естествен-
ный отбор.
В этой связи замечание П. Брюно о том, что Энгельс
«придавал несколько преувеличенное значение естест-
венному отбору... при объяснении запрета кровосме-
шения» (стр. 187) нам представляется необоснованным.
1 Не без некоторых неточностей изложения, см. стр. 184.
28
В заключение очерка Брюно высказывает некоторые
гипотезы о связи комплекса Эдипа с бессознатель-
ным и языком.
Перейдем теперь к рассмотрению последнего из
трех очерков, составляющих данную книгу, к работе
Л. Сэва, озаглавленной «Психоанализ и исторический
материализм». В ряду исследователей, внимание кото-
рых было привлечено в последние годы к вопросам от-
ношения к психоанализу, Л. Сэв занимает особое место.
Он широко известен не только во Франции, но и за ее
пределами как крупный теоретик марксизма, обогатив-
ший философскую и социально-психологическую лите-
ратуру многими весьма важными работами х. В своем
очерке он анализирует проблему отношений, существу-
ющих между теорией психоанализа и философией марк-
сизма, и уточняет, что именно в концепции психоанали-
за сохраняет научную ценность и может быть продук-
тивно использовано для дальнейшего углубления пред-
ставлений о закономерностях душевной деятельности
человека.
Начиная свой очерк, Л. Сэв останавливается па
отношении к теории психоанализа, ставшем для марк-
систской французской литературы традиционным.
«...Историческая заслуга Фрейда,— говорит Л. Сэв,—
состоит в том, что он первым, невзирая на социальные
табу и идеологические предрассудки, увидел в поло-
вой сфере объект научного исследования и положил на-
чало ее изучению, осветив целый ряд фактов, распо-
знать природу которых ему удалось на основе плодо-
творной практики. Однако в то же самое время этот
великий первооткрыватель остался в плену у господ-
ствовавшей идеологии своей эпохи, что нашло отраже-
ние в его важнейших концепциях, касающихся челове-
ка, общества и взаимоотношений между ними. Эта
идеология наложила глубокий отпечаток на практику
психоанализа, успевшего укорениться в буржуазных
общественных отношениях, извратила самые основы
его теоретических построений, в зародыше погубила
1 В СССР опубликованы в переводе на русский язык две его
монографии: «Современная французская философия», М., 1968,
и «Марксизм и теория личности», М., 1972.
29
научную идею в целом и в конце концов низвела пси-
хоанализ до уровня реакционной идеологии» (стр. 209).
Сформулировав эту позицию, Л. Сэв напоминает о
ее связи с творчеством одного из героев французского
Сопротивления, Ж. Политцера, который в 1924 г. вы-
ступил в защиту психоанализа — этой развивающейся
науки, «все теоретическое обоснование» которой «тре-
бует пересмотра». А в 1939 г. Политцер в статье «Ко-
нец психоанализа» писал, что психоанализ потерпел
крушение потому, что «Фрейд и его ученики так и не
пришли к ясному пониманию отношений между инди-
видом, индивидуальным психологическим законом и
законом историческим». Однако Политцер признавал,
что «Фрейд приблизился к чрезвычайно важной сфере»
и что «факты, затронутые психоанализом, только после
их пересмотра могут получить правильное объяснение»
(стр. 210).
Сходное понимание, продолжает Л. Сэв, характеризо-
вало и вызвавшую в свое время немало откликов декла-
рацию восьми психиатров-коммунистов «Психоанализ —
идеология реакционная». От позиции Ж. Политцера она
отличалась только тем, что более резко подчеркнула на-
раставшую идеологическую деградацию психоанализа,
которая вынудила впоследствии отмежеваться от оп-
ределенных психоаналитических представлений ряд
видных психоаналитиков, в частности Ж. Лакана, за-
явившего, что психоанализ превращается в «благо-
пристойную астрологию» и что он, Лакан, считает «оп-
равданным то предубеждение, которое психоанализ
встречает на Востоке» (стр. 211). «Декларация восьми»,
однако, не отрицала тех «достижений, которыми Фрейд
и его последователи обогатили наши методы и знания
о человеке». Она напомнила в качестве заслуги Фрейда
то, что он «сделал половую сферу предметом научного
исследования» и «открыл одно из условий всякой психо-
терапии», показав значение отношений между врачом и
больным и переноса (стр. 211).
Охарактеризованная выше позиция признания ис-
следователями-марксистами ценности определенных,
хотя бы и частных, сторон психоанализа ставит, естест-
венно, в довольно острой форме вопрос: не возвращаем-
ся ли мы при подобном понимании к старой, неодно-
кратно обсуждавшейся проблеме возможности и целе-
30
сообразности сочетания в какой-то форме психоана-
лиза с марксизмом, компромисса между ними, взаимо-
проникновения и даже слияния специфических для них
понятий? Или, говоря иначе, не означает ли признание
марксистами определенных положительных сторон
фрейдизма возврата — пусть в новом варианте — к до-
вольно популярным одно время концепциям преслову-
того «фрейдо-марксизма»?
Можно уверенно сказать, что теоретическое обосно-
вание, почему именно признание определенных поло-
жительных сторон психоанализа — это акт не только
Допустимый, но и необходимый, тогда как «фрейдо-
марасизм» есть лишь грубая эклектика, составляет
центральную идею всей теоретической концепции Сэва.
Обратимся теперь к тому, как конкретно доказывает
Л. Сэв совместимость признания определенных досто-
инств психоанализа с принципиальным отклонением
какого бы то ни было концептуального сближения марк-
сизма с представлениями психоанализа или объедине-
ния этих подходов на основе более широкой обобщаю-
щей их системы понятий.
Л. Сэв отмечает, что, рассматривая проблему отно-
шения марксизма к психоанализу, необходимо учиты-
вать факты, прояснившиеся в последнее время, и среди
них прежде всего то, что «живучесть психоанализа,
его способность к самокритике и к самоуглублению
оказались сильнее, чем думало еще недавно большин-
ство марксистов. В 1939 г. Политцер писал, что психо-
анализ вступил в период «схоластического упадка»,
что интерес к нему «в подлинно передовых научных кру-
гах утрачен», и считал возможным сделать... вы-
вод... что психоанализ... принадлежит уже прошлому.
В 1939 г. этот прогноз был действительно вероятным;
сегодня, однако, следует признать, что он был неточен»
(стр. 212—213).
А далее Сэв уточняет, почему именно этот прогноз
не оправдался. Основная причина, говорит он, в своеоб-
разном движении, начавшемся в рамках психоанализа,
которое оказалось в последнее время в оппозиции
к некоторым традиционным установкам фрейдизма;
дело в стремлении продолжить собственно психоана-
литические открытия, в плодотворных взаимоотноше-
ниях психоанализа с лингвистикой и этнологией, на-
31
чавших развиваться в рамках структуралистского
подхода, и, наконец, в возникновении у ряда фран-
цузских марксистов новой установки в отношении не-
которых аспектов работ Фрейда.
Что же обусловило появление этой установки?
Отвечая, Л. Сэв обращается к политическому опыту
коммунистов Франции последнего пятнадцатилетия,
показавшему, «насколько вредной для подлинной марк-
систской принципиальности может оказаться чрезмер-
ная политизация проблем», способствующая укорене-
нию крайностей и демагогии ультралевого «гошизма».
То, что между главными положениями фрейдизма и их
использованием буржуазной идеологией существует
связь, и притом связь не поверхностная, а, напротив,
очень глубокая, не вызывает никаких сомнений. И од-
нако, «сколь бы тесной ни была связь между научным
зерном и идеологической шелухой, разве следует от-
сюда, что не стоит прилагать усилий для того, чтобы
отделить их друг от друга? Иначе всю работу Маркса
над диалектикой Гегеля пришлось бы признать совер-
шенно напрасной» (стр. 215, 216) х.
Основываясь на таком понимании, Сэв полагает,
что «вопрос отделения психоанализа от его полити-
ческого использования может оказаться более слож-
ным, чем это склонны были думать марксисты в
недавнем прошлом. Именно поэтому... уместно вновь
внимательнейшим образом рассмотреть вопрос о взаимо-
отношениях между психоанализом и марксизмом» (стр.
217).
На какие теоретические положения опирается Л. Сэв,
характеризуя, в чем заключается методологически
адекватное отношение марксизма к психоанализу?
Сэв подчеркивает, что Фрейд, живя и работая
спустя полвека после Маркса, тем не менее очень пло-
хо понимал, что такое общество и его история. Чем
более он отдалялся от психоаналитической практики,
в рамках которой ему удалось выработать специфичес-
1 Этот вопрос отграничения научных данных от эксплуати-
рующей их буржуазной идеологии является для Сэва централь-
ным. В советской литературе он также неоднократно поднимал-
ся,— например, в период обсуждения отношений между данными
генетики и пытающейся их использовать реакционной идеоло-
гией евгеники и в других случаях.
32
кие новые категории, тем более он подпадал под влия-
ние буржуазной идеологии, господствовавшей в науке
его времени. Опираясь на последарвиновский биоло-
гизм и на послекантовское учение о морали, он оста-
вался совершенно чуждым философским идеям поли-
тической экономии в той форме, в какой они выраже-
ны в «Капитале» Маркса. Когда он рассуждал об
отношениях между людьми; он учитывал все, кроме
отношений, устанавливающихся между ними в процес-
се производства материальных благ. А отвлекаясь от
этих отношений, нельзя дать верной картины того, что
является главным в человеке.
Многократно возвращаясь к этой основной мысли,
Л. Сэв выражает ее в заключении обобщенно. Объяснять
поведение человека можно, только предварительно
уяснив, в чем заключается «существо», «сущность» че-
ловеческого. Ответ на этот вопрос был сформулирован
Марксом в шестом тезисе о Фейербахе. Понимание
«сущности человека» как совокупности общественных
отношений дает ответ на вопрос не только о факто-
рах, управляющих поведением людей, но и проливает
свет на сложность всего психического формирования
конкретного человека, на весь процесс его гоминизации.
А далее Сэв устанавливает, в чем именно заключается
эта сложность гоминизации.
Гигантское расстояние, отделяющее в психическом
аспекте ребенка от взрослого, длительность биологи-
ческого созревания человеческого индивида обусловли-
вают существование долгого периода, на протяжении
которого начальное психическое структурирование про-
исходит на основе лишь вторичных социальных отно-
шений (прежде всего семейных, затем школьных);
отношения производственные дают о себе знать в этот
период только косвенным, опосредствованным образом.
Иначе говоря, в той мере, в какой сущность человека
имеет своей основой в развитом обществе производст-
венные отношения, психика ребенка структурируется
на основе отношений еще несущественных.
Чтобы устранить возможное недопонимание, Л. Сэв
сразу же разъясняет: «...Называть «несущественными»
отношения, в которые ребенок непосредственно вклю-
чен, вовсе не значит оспаривать их «важность». Само
собой разумеется, что для психики ребенка они как раз
2 N, 185
33
и являются «существенными». По отношения, сущест-
венные для ребенка,— это совсем не те отношения,
которые играют существенную, базисную роль в общест-
венном развитии... отсюда следует, что изучение психо-
логического структурирования ребенка должно в зна-
чительной мере опираться на анализ внеэкономических
социальных реальностей, даже если этот анализ дол-
жен всегда сочетаться в конечном счете с анализом
производственных отношений...» (стр. 263).
Говоря о проблеме отношения к психоанализу, Л .Сэв
обобщает: внутри наук о человеке открывается «обшир-
ное поле для таких исследований, которые при всей
их зависимости от социальных наук могут сохранять и
относительную автономию. Если психоанализ должен
стать наукой — или одной из наук — о... начальных
формах преобразования биологической центрации в со-
циальную эксцентрацию, которое происходит... под
влиянием специфической совокупности социальных
отношений,— при условии, разумеется, что эта наука
будет опираться на правильное понимание этих отно-
шений,— то в такой науке нет ничего, что не согласо-
вывалось бы с историческим материализмом и не вклю-
чалось бы весьма логично в общую систему определяе-
мого им комплекса наук о человеке... Так, например,
ввиду важности столкновения ребенка с половой сто-
роной жизни или с языком любое исследование детской
психики должно обязательно уделять особое внимание
всему тому, что связано с семейными отношениями или с
символикой, в то время как исторический материализм
при изучении социальных формаций требует совсем иного
угла зрения. В этом смысле современная критика фрей-
довского «фамилиализма» х, плодотворная, поскольку
она подчеркивает зависимость семейных отношений от
более фундаментальных социальных отношений, рис-
кует превратиться в карикатуру на марксистскую кри-
тику, если она будет любой ценой пытаться усмотреть
за эдиповым треугольником связь начального структу-
рирования желаний с классовой борьбой» (стр. 264—265,
курсив наш. — Ф. Б, и В. Р.),
х «Фамилиализм» — акцепт при изучении процессов фор-
мирования психики на отношениях, складывающихся внутри
семьи как на важных факторах этого развития.
34
Сэв резюмирует свою позицию следующим образом.
Теория психоанализа далека от того, чтобы играть,
как того хотел Фрейд, главную роль в объяснении со-
бытий человеческой жизни. Среди наук о человеке ве-
дущей остается история, ибо суть гоминизации — про-
грессивное превращение природного в историческое.
И однако «всякая борьба человека — это борьба конк-
ретного индивида, которому приходится иметь дело,
наряду с прочим, также и с тем инфантильным, что
было ему некогда присуще. По этой причине... остается
место для психологии, а порой и для патологии, осве-
щающих специфические аспекты жизненной борьбы ин-
дивидов и групп» (стр. 270, курсив наш.— Ф. Б. и В. Р.).
В этом свете, продолжает Л. Сэв, политцеровская
установка в отношении психоанализа требует сегодня
определенной коррекции. Нельзя согласиться с тем,
что невозможно отграничить научную сторону психоа-
нализа от произвольного использования этого учения
в политических целях. Область, которую избрал пси-
хоанализ,— истоки психического, и в этой области
предмет, который он для себя наметил,— неосознавае-
мое структурирование желания — отнюдь необяза-
тельно являются элементами реакционной идеологии.
Их реальность универсальная, они существуют и будут
существовать. А наука об этих объектах может сказать
свое слово по поводу большинства антропологических
проблем, поскольку эти проблемы имеют психологи-
ческий аспект. «Определяя предмет психоанализа и его
границы, можно не только отделить научные факты
от их идеологического использования, но само это от-
деление предстает одновременно как естественное след-
ствие и актуальная задача исторического материализ-
ма» (стр. 272).
Вместе с тем «точка зрения Политцера на психоана-
лиз представляется нам по-прежнему неуязвимой в
главном» (стр. 272). Параллель между Марксом и Фрей-
дом гораздо больше затемняет, чем освещает. Ибо если
бы Фрейд действительно пошел в изучении психическо-
го тем же путем, следуя которому Маркс обосновал уче-
ние об истории, то он показал бы подлинную инфраст-
руктуру личности. Но согласиться с тем, что Фрейду
это удалось, значило бы признать существование не-
преодолимого разрыва между инфраструктурой лично-
2*
35
сти и инфраструктурой общества, поскольку «желание»
ни в коей мере не является гомологом производствен-
ных отношений. Кроме того, заявлять, что представле-
ние об инфраструктурах психоанализа не противоречит
идеям исторического материализма, значит непосред-
ственно переводить понятия исторического материа-
лизма на язык фрейдовской теории бессознательного,
сближать закономерности «желаний» с законами произ-
водственных отношений. Именно такова подлинная
основа всех видов «фрейдо-марксизма», согласно кото-
рым подавление инцеста — это прототип социальной
фрустрации, принцип реальности — обобщенное вы-
ражение классового угнетения, вытеснение сексуаль-
ного — гомолог эксплуатации наемного труда и, как
«венец» всему, объявление «сексуальной революции»
завершением и даже критерием «революции социаль-
ной». Псевдонаучный характер и явная антимарксист-
ская направленность подобных построений очевидны.
Сказанного выше достаточно, чтобы дать общее
представление о принципиальной стороне позиции
Л. Сэва. Для того же, чтобы охарактеризовать значе-
ние, которое приобретает эта позиция на современном
этапе развития теории бессознательного, необходимо
вновь вернуться к некоторым уже упомянутым выше
моментам из истории отношения к психоанализу совет-
ских исследователей.
Выявление несостоятельности психоанализа как
общей теории бессознательного (конкретная аргумента-
ция в пользу такого понимания развивалась в совет-
ской литературе на протяжении десятилетий) имело
своим естественным следствием ослабление интереса
ко всем вопросам, так или иначе связанным с неосо-
знаваемыми формами психической деятельности, сти-
мулируя тем самым попытки строить концепцию дея-
тельности и концепцию болезней человека в отвлечении
от теории этих форм. Неадекватность подобного под-
хода, создававшего неисчислимые трудности и перед
психологией, и перед клиникой — особенно перед пси-
хотерапией,— стала, однако, постепенно очевидной.
И уже с конца 50-х гг. в советской литературе стали
звучать, постепенно усиливаясь, голоса в пользу
необходимости пересмотра этого подхода, необходимо-
сти, ни в коей мере не ослабляя принципиальной мето-
36
дологической критики психоанализа, внимательно ис-
следовать то, что составляет реальную основу послед-
него и что могло бы поэтому послужить предметом для
разработки конструктивной позиции в отношении про-
блемы бессознательного.
Принципиальные установки Л. Сэва явно вливают-
ся в эту струю, сообщая ей дополнительный мощный
импульс, и в этом их неоспоримое прогрессивное значе-
ние и теоретическая ценность.
Несколько слов о том, что в позиции Сэва остается,^
возможно, преднамеренно — не окончательно уточ-
ненным, давая повод для развертывания дальнейших
научных дискуссий.
Мы уже приводили слова Сэва о том, что теория
психоанализа имеет свою собственную, по праву ей
принадлежащую область — исходное в развитии пси-
хики, а в этой области свой законный предмет — не-
осознаваемое структурирование желания. Однако в
высшей степени характерно, что этот свой важнейший
тезис Л. Сэв начинает словами: «Оставляя... в стороне
вопрос (внутренний) о том, представляет ли психоана-
лиз в своем нынешнем состоянии сформировавшуюся
науку с собственным предметом исследования, следует
во всяком случае признать...» и т. д. (стр. 271, курсив
наш. — Ф. Б. и В. Р.). Возникает поэтому предполо-
жение, не отстаивает ли Л. Сэв фактически правомоч-
ность скорее широкого психологического исследования
начальных этапов развития психики, исследования,
опирающегося на трудно ограничимую совокупность
самых разнообразных психологических категорий и
приемов, чем целесообразность применения собственно
психоаналитического метода в его специфической форме?
В пользу такой интерпретации говорят и некоторые
другие формулировки, встречающиеся в работе. Так,
например, когда Сэв отмечает, что психоанализ может
и даже должен быть наукой о начальных формах пре-
образования биологического в социальное, не противо-
реча при этом историческому материализму, он делает
показательную оговорку: при условии, разумеется, что
он будет опираться на правильное понимание социаль-
ных отношений (стр. 264).
Вряд ли возможны сомнения в том, что психоана-
литическая концепция в ее современном виде отнюдь
37
пе созвучна взглядам марксистов на природу социаль-
ных отношений. Поэтому представляется вероятным,
что и в данном случае Л. Сэв имеет в виду необходи-
мость скорее широкого психологического подхода к про-
блеме преобразования биологической индивидуально-
сти в социально обусловленную личность человека,
подхода, учитывающего ту огромную роль, которую
выполняет в этом преобразовании как осознаваемая,
так и неосознаваемая психическая активность, чем оп-
равданность специфически психоаналитических интер-
претаций.
Мнение Л. Сэва о важности для понимания ранних
фаз онтогенетического созревания психики анализа
проблем, специфических для этих фаз (таких, как во-
просы внутрисемейных отношений, и в частности проб-
лема отношений внутри «эдиповского треугольника»,
вопросы, связанные с возникновением первых импуль-
сов пола, проблема символики и т. п.), представляет
значительную ценность, поскольку оно определяет пер-
спективы дальнейших исследований. В советской лите-
ратуре указывалось, что оправданным и даже необходи-
мым является не только анализ конкретных тем, дли-
тельное время составлявших монополию фрейдизма, но и
целого ряда специфических понятий, сформировавших-
ся в рамках психоаналитической школы, например
понятий «психологической защиты», «силы Я», «вытесне-
ния» и т. п.,что предполагает, разумеется, тщательный
пересмотр того смысла, который придается этим поня-
тиям при их психоаналитическом истолковании. А рез-
кие слова Л. Сэва о том, что игнорирование подобных
тем, отрицание правомерности их исследования в рам-
ках «их собственной области» так же, как, с другой сто-
роны, попытки непосредственного их соотнесения с со-
циологическими категориями, являются в методологи-
ческом плане наивностью, а в полемическом .— лишь
карикатурой на марксистскую критику, глубоко, ко-
нечно, справедливы.
В позиции Л. Сэва остается, однако, открытым во-
прос, связанный с его стремлением отвести для психоа-
налитического исследования четко ограниченную спе-
цифическую область (только первых фаз онтонегеза пси-
хики). Говоря о том, что жизненная борьба человека —
это всегда борьба конкретного индивида, который име-
38
ет дело, наряду с прочим, также с тем инфантильным,
что было ему когда-то присуще, Л. Сэв затрагивает
очень сложную, далеко еще не решенную проблему:
в какой мере и в какой форме биологическое, «природ-
ное» продолжает существовать, сохраняется в психике
и после того, как совершился — и даже завершился —
процесс ее «социологизации», ее становления как продук-
та общественных отношений.
Л. Сэв безусловно прав, когда указывает, что «ос-
нова развитой личности уже не совпадает с основой лич-
ности ребенка»; что личность ребенка — это только от-
правной пункт в биографии человека, а отнюдь не ос-
нова, не определяющий фактор последующего развития;
что именно социальное в человеке, преобразуя исход-
ное биологическое, создает для последнего законы,
предписывает ему форму его выражения, никогда, од-
нако, не будучи в состоянии его устранить (стр. 267).
Но в таком случае очевидно, что то, что специфично для
«природного» («досоциального») начала в человеке, ос-
тается в диалектически снятом виде и после завершения
фазы «социализации»,— и с этим нельзя не считаться.
Л. Сэв находит точную формулировку для констата-
ции этого факта: «социально обусловленное» — это сущ-
ность человека, нои только сущность (то есть всего пси-
хического это «социально обусловленное» не исчерпы-
вает, в психике остается, очевидно, что-то и за его
рамками). Но оправданно ли тогда ограничение «пси-
хоаналитического» (по терминологии Сэва), а точнее,
широкого психологического подхода только областью
ранних фаз онтогенеза? Не законно ли и даже не необ-
ходимо ли применение этого подхода и к более поздним
фазам для изучения того, что, не являясь «сущностью»
человека, продолжает тем не менее быть неотъемлемым
компонентом человеческой психики, компонентом, ко-
торый никогда нельзя устранить?
В заключение несколько слов по поводу обсуждае-
мого труда в целом.
Ценность этой книги прежде всего в том, что она
освещает сложное развитие психоанализа за последние
десятилетия. Если психоанализ ортодоксальный — это
довольно узкая концепция зависимости личности че-
ловека от его «вытесненных», преимущественно сексу-
альных, влечений, то психоанализ современный все
39
больше приобретает черты теории, претендующей на
объяснение зависимости душевной жизни от широкого
круга как неосознаваемых, так и осознаваемых моти-
вов поведения и от языка, понимаемого во всей его
психологической сложности, как носителя значений,
символики, как механизм, участвующий в формирова-
нии смысла переживаний. Радикальность этого сдвига
очевидна.
Во-вторых, в книге показано, что все перипетии пси-
хоанализа — это лишь яркая иллюстрация того, что
реальная и важная идея — идея неосознаваемой пси-
хической деятельности как фактора поведения — не
может быть снята, в какое бы идеологическое облачение
ее ни рядили и какую бы роль на общественно-полити-
ческой сцене адепты буржуазии ни заставляли ее иг-
рать.
И наконец, в-третьих. Когда мы обращаемся к тема-
тике, которую по традиции рассматривают как «область
психоанализа», следует четко отграничивать ее факти-
ческое содержание от характеризующей ее методологии
изучения. Анализируя с марксистских позиций первое,
необходимо сохранять критичность в отношении вто-
рой. Именно поэтому неправильно определять, как это
делают иногда, подобный подход как «обращение к пси-
хоанализу». Скорее, это попытка подвергнуть строгому
научному изучению определенные еще мало исследован-
ные стороны деятельности и сознания человека. Мето-
дология же изучения возникающих при этом проблем
должна при любых условиях оставаться не психоанали-
тической, а марксистской.
При чтении предлагаемой советским читателям кни-
ги французских марксистов все эти три момента сле-
дует постоянно иметь в виду.
Ф. В. Бассин
В. Е. Рожнов
Москва, май 1975 г.
© Издательство «Прогресс», 1976
К. Б.-Клеман
ИСТОКИ ФРЕЙДИЗМА
И ЭВОЛЮЦИЯ
ПСИХОАНАЛИЗА
BLANK PAGE
ВВЕДЕНИЕ
Что можно было бы сказать об
индивиде, если бы мы стали рассмат-
ривать его как исходную точку для
понимания масс? В одий прекрасный
день мы поймем индивида, исходя
из масс, и тем самым сможем его
воссоздать.
Бертольт Брехт
Распространение психоанализа в нашем обществе
как в области теории, так и в области терапевтической
практики стало очевидным и бесспорным фактом. В об-
ласти практики психоанализ приобретает все большую
популярность, в разнообразных формах и вариациях
модифицируя разработанную Фрейдом модель лечения;
в области теории произведения Фрейда становятся
предметом все большего внимания, сопровождаясь по-
явлением невероятно большого количества публикаций,
посвященных личности Фрейда и психоаналитической
концепции. Это массовое распространение психоанали-
за ставит нас перед необходимостью учитывать проник-
новение психоанализа в нашу культуру и по-новому
осмыслить его историю, насчитывающую уже более
70 лет и богатую событиями, поучительными в идеоло-
гическом плане. Этой истории и будет посвящено наше
изложение, изложение по необходимости неполное и не
лишенное некоторой произвольности, однако дающее
известное представление об эволюции психоанализа,
которую мы хотели бы понять. В центре этого теорети-
ческого повествования, если подобное выражение при-
менимо к данному случаю, личность Фрейда, хорошо
нам теперь известная, с его внутренними противоречи-
ями, идеологической непоследовательностью, колеба-
ниями. Мы пытались, насколько это возможно, разгра-
ничить идеологические установки самого Зигмунда
Фрейда и те теоретические выводы, которые с ними непо-
средственно не связаны. После этого нам предстояло
выбрать дальнейшее направление анализа, и мы решили
проследить путь, пройденный фрейдовской терапией в
43
США, где она приняла формы, которые многие под-
вергают критике как с точки зрения ортодоксального
психоанализа, так и с позиций марксизма. Именно
здесь критический анализ является наиболее необхо-
димым и в то же время легко осуществимым. С тех же
позиций мы рассмотрели возникновение раскола внут-
ри психоаналитического движения и осуждение Фрей-
дом любых отступлений от его доктрины. Расколы в ис-
тории психоанализа поражают как своим постоянством,
так и своей логической неизбежностью. И, наконец,
особое место мы отвели роли Лакана во французском
психоаналитическом движении, потому что его теория
получила распространение в многочисленных исследо-
вательских кругах, потому что, основав свою собствен-
ную школу, он придал психоанализу новую ориента-
цию, а также потому, что его прочтение Фрейда пред-
ставляет особый интерес для нас, марксистов, посколь-
ку именно Лакану удалось показать место мифологии в
учении Фрейда и раскрыть самую суть фрейдовского
открытия — функцию языка в культуре.
В этом последнем, бесспорно, и состоит основная за-
слуга психоанализа. Фрейд, занимаясь лечением исте-
рии, обнаружил специфическую эффективность языка и
его разнообразные воздействия на тело. С этого момента
и начинается разработка психоаналитического лечения,
которое осуществляется исключительно в сфере языка,
ограничиваясь только языковым воздействием и апел-
лируя к языку пациента. Психоаналитическое лечение
— лечение от начала до конца индивидуальное: во вре-
мя психоаналитического сеанса в пространстве, огра-
ниченном стенами приемной психоаналитика, лежащий
на диване пациент оказывается наедине со своей речью,
на которой психоаналитик сосредоточивает его внима-
ние. Однако язык не существует в отрыве от социаль-
ной и культурной функции, через которые он прояв-
ляется, и поэтому события, совершающиеся в этом
замкнутом пространстве, отражают в искаженном виде
общество и место, которое занимает в нем индивид, го-
ворящий о чем-то с кажущейся непоследовательно-
стью в приемной врача. На основе проблем языка, осо-
бенностей его функционирования и эффективности воз-
никает трудный вопрос взаимоотношений между инди-
видом и массами, который в психоаналитической теории
44
решается на основе ложных аналогии, предполага-
ющих взаимное замещение объясняющего и объясня-
емого, что для марксистов является совершенно не-
приемлемым. Однако психоаналитическая теория
содержит в себе элементы, необходимые для нового по-
нимания субъективного и роли последнего в социаль-
ных отношениях в двух важных планах: мы имеем
в виду «статус незнания», с одной стороны, и место
прошлого в историческом настоящем — с другой.
Под незнанием мы понимаем переживания человека,
связанные с его идеологией и всегда деформированные
по отношению к экономической реальности, производ-
ственным отношениям, материальным детерминирую-
щим факторам. Психоанализ мало, а точнее, совсем не
уделяет внимания социальным отношениям, он не ви-
дит, как эти отношения детерминируют субъективный
опыт. Однако именно в этом вопросе Фрейд, а после
него Лакан смогли наметить теорию «воображаемого»,
обосновав подлинный статус иллюзии-, вначале истерия,
неосознаваемая ложь, а затем продукты бессознатель-
ного — оговорки, сновидения, повседневные ошибоч-
ные действия — вот те признаки, на которые опирается
Фрейд, вычленяя структуру личности, скрытую под
слоем разнообразных деформаций и искажений,
названных им вытеснением. «Незнание» постоянно об-
наруживается через речь больного, который подвер-
гается анализу. Соотносимая с этим «незнанием»
реальность — в конечном счете таковой является соци-
альная ситуация — в психоанализе отсутствует, одна-
ко она проявляется в языке, разумеется, гораздо бо-
лее «скованном», чем это имели в виду Маркс и Энгельс
в своей концепции идеологии. Включения прошлого в
актуальную историю индивида вызывают смещения,
которые Фрейд называет симптомами: это значимые
случайности, свидетельствующие о скрываемой правде.
Сосуществуют, следовательно, две истории — история,
отраженная в осознанно пережитых фактах биографии,
история воображаемая, романтизированная, и история
вытесненного, вторгающаяся на сцену настоящего
подобно отголоскам прошедших исторических событий,
звучащим на сцене современной истории,— мысль,
часто развиваемая в произведениях Маркса и Энгель-
са. Если иметь в виду конкретного субъекта, то «незна-
45
ние» — это вытеснение, возникающее в результате кон-
куренции этих двух историй.
Методика беседы с больным в условиях психоанали-
тического сеанса и законы языка, на которых основыва-
ется психоанализ, имеют свои истоки в либеральной
идеологии. Биологизм же и энергетизм Фрейда позво-
лили ему создать в рамках этой идеологии опреде-
ленные представления о психике индивидуальной и
коллективной. Смешение идеологического и теоретичес-
кого у Фрейда отчетливее всего проявляется в его под-
ходе к вопросу морали, независимо от того, рассматри-
вается ли этот вопрос в аспекте психоанализа или вне
его. Фрейд часто определял счастье как «отсроченную
реализацию доисторического желания»; и в течение всей
своей жизни он пытался уйти от вопроса о целях пси-
хоанализа или испытывал затруднения, отвечая на него.
Что изменяется психоанализом, какова сфера его
применения, как понимать излечение от неврозов,
как соотносится счастье с желанием и с условиями его
реализации? Все эти вопросы остаются без ответа, не-
смотря на то, что они так или иначе затрагивались все-
ми психоаналитиками, или получают чисто прагмати-
ческие ответы в так называемом «американском» психо-
анализе: счастье — это адаптация к обществу, такому,
каким оно является. Между тем во Франции, напри-
мер, отмечаются попытки политизировать психоанализ:
у «ультралевых» это проявляется в стремлении в неле-
пых формах применять психоанализ к «социальным же-
ланиям», у правых — в использовании понятий психо-
анализа в политических выступлениях, в реакционной
типологии, например, когда они определяют гошистов
как людей, остановившихся на анальной стадии раз-
вития.
Однако большинство психоаналитиков решительно,
с трудом или без труда, отмежевывается от политики,
мотивируя это тем, что профессия психоаналитика за-
прещает ему отвечать па какой бы то ни было запрос
пациента, и в частности на запрос социальный. Убежде-
ния психоаналитиков должны измениться, и этот про-
цесс уже начался. Критическая оценка разработанной
ими доктрины и установление ее связи с идеологией
должны быть доведены до конца — это диктуется всем
ходом развития социальных отношений, последствиями
46
идеологического и политического кризиса, через кото-
рые они проходят, но это их дело... Что касается нас,
марксистов, то мы должны попытаться понять, почему
фрейдовское открытие является нужным в плане язы-
ка, культуры, терапии, с тем, чтобы отказаться от бес-
плодных конфронтаций и с марксистских позиций ос-
мыслить новую область — область субъективного \
1 Говоря об осмыслении с марксистских позиций «новой об-
ласти» — области субъективного, К. Клеман подразумевает, по-
видимому, марксистское истолкование неосознаваемого подтекста
речи — проблему, поставленную Ж. Лаканом и другими пред-
ставителями современного психоанализа, а не проблему «субъек-
тивного» в ее общефилософском аспекте, занимающую, как это
хорошо известно, одно из центральных мест в проблематике клас<
сической марксистской литературы. — Прим, ред.
BLANK PAGE
ИСТОКИ ФРЕЙДИЗМА
Личность Зигмунда Фрейда стала уже легендой.
В среде психоаналитиков оживленно комментируются
даже самые незначительные события его жизни, его
сны, письма, забытые им события, промахи и неудачи;
за ее пределами начинает складываться устойчивое
представление о Фрейде как о скептике и пессимисте,
аскетический образ жизни которого и семейный кон-
формизм стали уже бесспорными.
Известно мужество, проявленное им в последние
годы жизни, когда, больной раком челюсти, он на про-
тяжении 16 лет стойко переносил нестерпимые боли; из-
вестно, что он подвергался нацистским преследованияхМ
в старости, когда он мог бы пользоваться плодами с
таким трудом завоеванной славы. Умер он в Лондоне,
в изгнании, в самом начале второй мировой войны. Его
жизнь можно с полным правом назвать в определенном
смысле «примерной» — примером жизни буржуазной
и либеральной, респектабельной и ограниченной.’
Политический горизонт Фрейда был ограниченным,
что, впрочем, неудивительно для венского интелли-
гента того времени; нам представляется важным рас-
смотреть в историческом аспекте истоки возникновения
фрейдизма, однако это отнюдь не означает отказа от его
теоретического анализа. Напротив, проследить этапы
жизни Фрейда и генезис формирования нового науч-
ного направления, понять возникавшие на его пути пре-
пятствия — это значит понять также и причины недо-
статочной политической зрелости Фрейда. Мы попыта-
емся решить эту задачу, рассмотрев вначале происхож-
дение и формирование идей Фрейда, затем теорию и
49
практику того феномена, который Марта Робер и дру-
гие назвали «психоаналитической революцией», и, нако-
нец, особое внимание мы хотим уделить прикладному
психоанализу, показав тем самым во всей их полноте
следствия из теории Фрейда. В рамках данной главы
они могут быть лишь описаны, их оценка будет произ-
ведена с более широких теоретических и исторических
позиций, с определением места, которое психоанализ
занимает в истории человеческого знания и человечес-
ких институтов.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ
И ФОРМИРОВАНИЕ ИДЕЙ ФРЕЙДА
Когда в 1925 г. Фрейд взялся писать свою биогра-
фию, он начал ее такими словами:
«Я родился 6 мая 1856 г. в Моравии, во Фрейберге,
маленьком городке, принадлежащем в настоящее вре-
мя Чехословакии. Мои родители были евреями, и сам
я остался евреем» 1.
Еврейское происхождение Фрейда заслуживает осо-
бого внимания: на протяжении всей жизни Фрейд не-
устанно отмечал свою близость к культурным и религи-
озным традициям иудаизма, одновременно подчеркивая
и утверждая свой атеизм. Эта двойственность Фрейда
была отражением объективных противоречий в жиз-
ни еврейской мелкой буржуазии в Австро-Венгерской
монархии; вместе с тем она ставила Фрейда в трудное
положение, вынуждая его преодолевать множество пре-
пятствий и сопротивлений. Из этих конфронтаций, как
мы увидим, и родился психоанализ, и его появление в
сфере идеологии и культуры неотделимо от всей сово-
купности религиозных проявлений: не потому, что пси-
хоанализ является новой формой религии или чем-то
производным от нее, а потому, что сохраняет тесную
связь со священным, законом и магическим принужде-
нием во всех его формах. Будет ли эта связь рассмат-
риваться с критических позиций или пет, зависит в
каждом конкретном случае от исторических условий.
1 F г е u d S. Ma vic et la psycbanalysc, Gallimard, 1949,
p. 13.
50
а не от самой психоаналитической ориентации. Однако
религиозные истоки представлений Фрейда определили
его критику отношения человека к священному, и для
марксизма эта критика представляет несомненный ин-
терес.
Это двойственное отношение к религиозной идеоло-
гии наложило глубокий отпечаток как на теоретичес-
кие искания самого Фрейда, так и на эволюцию психоа-
налитического движения.
Атмосфера социальной отверженности сказалась и
на образовании Фрейда. В своей биографии он расска-
зывает, что именно предрешило его специальность:
врачом он стал, потому что ему не везло. В общем отно-
шении Фрейда к его профессии и к учреждениям, с ко-
торыми он сталкивался, нетрудно заметить ту же двой-
ственность, неопределенность, ту же двусмысленность,
которые характерны для его семейной ситуации. Фрейд
не хотел ограничиваться какой-либо определенной
профессией и, по его словам, был одержим «жаждой
знаний, которые относились скорее к сфере человече-
ских отношений, нежели к объектам, изучаемым есте-
ственными науками». Если бы нужно было назвать пер-
воначальное призвание Фрейда, то следовало бы ука-
зать прежде всего на философию, однако именно от
нее он отказывался с удивительным постоянством,
предостерегая от какого бы то ни было смешения с ней
психоанализа. И все-таки позднее, в работе «Сопро-
тивление психоанализу» он скажет, что психоанализ —
это нечто среднее между философией и медициной.
«Из положения промежуточного между философи-
ей и медициной для психоанализа вытекают одни лишь
неудобства. Врач рассматривает психоанализ как умо-
зрительную систему и не может допустить, что подобно
любой другой естественной науке он основывается на
терпеливом и кропотливом изучении доступных нашему
восприятию фактов. Философ, сопоставляя психоана-
лиз со своими собственными, искусно сконструирован-
ными системами, находит, что он исходит из неприем-
лемых гипотез, а основные его понятия недостаточно
ясны и точны».
Итак, Фрейд должен был стать врачом. Вначале оп,
как и Кафка, помимо занятий медициной, прослушал
курс лекций философа Франца Брентано, преподавав-
51
шего систему психологии, основанную на представле-
ниях, действиях и моральных суждениях; эта психоло-
гия противопоставлялась психофизической теории Фех-
нера и уже содержала в зародыше идею науки о пси-
хике, идею, разработке которой Фрейд посвятил свои
первые аналитические исследования.
Медицинское образование Фрейд получил в Инсти-
туте физиологии, куда он поступил в 1876 г. и где в те-
чение шести лет слушал лекции профессора Эрнста
Брюкке. Фрейд занимался тогда изучением нервной
клетки, ему удалось даже в какой-то степени предвос-
хитить открытие нейрона, одновременно он сдал все
университетские экзамены (за исключением судебной
медицины). В 1882 г. происходит то, что он назвал
«крутым поворотом». Брюкке помогает ему трезво оце-
нить его социальные и материальные перспективы:
дорога в Институт физиологии для Фрейда закрыта,
так как единственная кафедра, на которую он мог бы
рассчитывать, уже предназначалась для кого-то дру-
гого.
К этому же времени относится знакомство Фрейда
с Мартой Бернайс, ставшей впоследствии его женой.
Эта встреча явилась как бы катализатором материаль-
ных проблем, которые будут постоянно отягощать
жизнь Фрейда. Значение этих проблем нельзя недооце-
нивать,— они являются частью трудностей, из которых,
по мнению Фрейда, состоит его собственная жизнь и
жизнь других. И Фрейд принимает решение, которое
должно было бы закрыть ему дорогу к научным иссле-
дованиям: он поступает работать в качестве врача в
Венскую народную больницу.
В это время он начинает изучать действие кокаина,
торопливо, с неотступной заботой найти новое тера-
певтическое средство, Фрейд экспериментирует на себе
и на своих близких, некоторые из них заболевают.
Дело получает огласку, и вот тогда, еще до создания
психоанализа, в глазах научной общественности в
Вене конца века за Фрейдом утверждается репутация
шарлатана.
Однако в 1885 г. он получает стипендию в 600 флори-
нов и использует ее для поездки в Париж, чтобы про-
слушать в Сальпетриере курс лекций Шарко, пользовав-
шегося тогда большой известностью. Здесь начало реша-
52
ющего события: возникновение интереса к истерии. На
этом завершается образование Фрейда, полученное им
в медицинских учреждениях, и начинается открытие
психоанализа.
«ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ»
В работе «Трудности психоанализа» Фрейд говорит
о трех революциях, нанесших тяжелые удары по нар-
циссическим представлениям, которые человечество
имело о себе самом. Первая революция — это револю-
ция Коперника, доказавшего, что Земля, меньшая, чем
Солнце, вращается вокруг последнего; вторую совер-
шил Дарвин, доказав животное происхождение челове-
ка; сам Фрейд, как основатель науки о бессознательном,
считает себя ответственным за третью. Революции кос-
мологическая, биологическая, психологическая: не-
трудно заметить, как каждой из них образу человека
наносится ущерб, как этот образ все более релятивизи-
руется и лишается своей автономии. Фрейд не говорит
о Марксе, с трудами которого он не был знаком; более
того, Фрейд не понял природы подлинно научного де-
терминизма. Здесь мы вновь сталкиваемся с той же не-
последовательностью, которая характерна для его от-
ношения к религии: философские полумеры, освобож-
дение от известного идолопоклонства, ограниченное, од-
нако, рамками либеральной идеологии, не способной
подняться до подлинно революционного исторического
и диалектического материализма. Эти теоретические
революции нельзя смешивать с практикой марксизма,
в основе которой лежит социологическое изучение ре-
ально существующих общественных формаций. Вот
почему выражение «психоаналитическая революция»
обманчиво; являясь слишком широким, оно включает
в себя и революцию частную (психические структуры),
и революцию общую (обусловленность реальных мате-
риальных изменений психическими структурами).
Целесообразно проанализировать изменения, внесен-
ные психоанализом Фрейда в теорию и практику, отбро-
сив при этом мифологию фрейдовской революции, кото-
рая должна была бы глобально и радикально преобра-
зить теоретическую картину мира.
53
Истерия и сновидения
До того как Шарко всерьез занялся изучением той
формы нервных болезней, которая известна как истерия,
последняя рассматривалась как симуляция, характер-
ная главным образом для женщин, откуда и произошло
ее название (слово «истерия» происходит от греческого
слова, означающего матку). На протяжении своей дол-
гой истории, шаг за шагом повторявшей историю меди-
цины со времен Гиппократа, истерия всегда шла рука
об руку с магией: в XVII в., когда под давлением влас-
тей и развивавшейся медицины прекратились процес-
сы над ведьмами, понятие «истерия» стало применяться
для диагностики и обозначения того комплекса явле-
ний, которые впоследствии Фрейд будет называть пси-
хосоматическими. В этом плане симптомы истерии ана-
логичны состояниям, объяснявшимся в средние века
вселением дьявола. Фрейд проявлял живейший интерес
к этой проблеме в течение всего периода, завершившего-
ся написанием «Толкования сновидений», увлеченно
изучая «Malleus Мaleficorum»1--трактат по демоноло-
гии. Эмоциональные кризы, иногда столь сильно выра-
женные, что напоминают эпилептические, параличи,
не сопровождающиеся никакими органическими на-
рушениями, локальные потери чувствительности и по-
тери обоняния, необоснованные фобии — все это дела-
ет истерию болезнью «театрализованной», сближает
ее с симуляцией, вот почему одни отворачиваются от
нее с насмешкой, в то время как другие, например
Шарко, занимаются ее серьезным изучением. Фрейд был
просто поражен искусством Шарко: с помощью гипноза
и внушения тот на глазах у публики добивался исчез-
новения истерических симптомов. Более того, он мог
их произвольно вызывать, чтобы показать потом, как
они исчезают.
Такова почва, на которой будет теперь работать
Фрейд. Так же как в случае с кокаином и наркотиками,
почва зыбкая и опасная: здесь нужно было разбираться
в этнологии, которая в то время еще только создавалась,
здесь самым причудливым образом переплетались идео-
1 «Чудо из чудес» (лат.).
54
логия и наука, магия и медицина. Фрейд начинает
свои поиски с электротерапии, затем, в 1889 г., в Нанси
вместе с Бернгеймом продолжает опыты по гипнозу и,
наконец, встречается с доктором Брейером и разраба-
тывает с ним стройную теорию истерии. Брейер лечил
истерию гипнозом, заставляя больных рассказывать
о травмировавших их в прошлом событиях.
Ставший легендарным случай Анны О. является
прототипом аналитического лечения: в действительно-
сти же, однако, излечение Анны О. больше напомина-
ет исцеление знахарями, чем психоаналитическую тера-
пию. У Анны О. был нервный кашель, параличи, на-
рушения речи; посредством гипноза Брейер вызывал у
больной рассказ о травмировавших ее событиях, ка-
савшихся ее отношений с отцом и смерти последнего.
Во время этого рассказа болезненные симптомы исчеза-
ли. Фрейд и Брейер назвали это явление катарсисом
(очищение, облегчение); этот термин отмечен печатью
мистики, что лишний раз подтверждает высказанную
нами гипотезу о том, что зарождение психоанализа в
чем-то напоминает возникновение религии: научные
положения здесь перемежаются с архаизмами, это науч-
ный поиск, не стесняемый никакими ограничениями.
Сама Анна О. метафорически называла такое лечение
«прочисткой печных труб» («chimney sweeping»), или
проще, «лечением словом» («talking cure»).
Однако попытка Брейера окончилась неудачей,
вернее, сама больная поставила его в тупик: в тот мо-
мент, когда Брейер думал, что она уже выздоровела, и
объявил ей об окончании лечения, Анна О. снова забо-
лела, проявляя на этот раз отчетливо выраженные симп-
томы мнимой беременности. Не оставалось сомнения в
том, что новый терапевтический принцип необходимо
искать в отношении больной к Брейеру. Брейер устра-
няется от дальнейшей работы. Фрейд же начинает ду-
мать над тем, что он позднее назовет переносом (trans-
fer!): особые отношения, складывающиеся между врачом
и больным. Эти отношения лежат в основе лечения, но
для того, чтобы они правильно развивались и завер-
шились, нужно, чтобы врач или психоаналитик соблю-
дал необходимую сдержанность в повседневном обще-
нии с больным: таково происхождение аналитической
«нейтральности».
55
Здесь перед нами уже налицо основные элементы
фрейдовского открытия: признание решающей роли
отношений между двумя субъектами, с одной стороны,
и определяющей роли слова и памяти — с другой.
Фрейд продолжает экспериментировать самостоятель-
но, модифицировав метод гипноза. Постепенно начи-
нают вырисовываться приемы аналитического лечения:
в непринужденной обстановке разворачивается специ-
фический диалог. Положив руку на лоб пациента и
предлагая ему сосредоточиться, врач направляет уси-
лия на то, чтобы вызвать рассказ больного, не тормо-
зимый ничем, кроме элементов, постоянно блокирую-
щих этот рассказ и ставших причиной тех болезненных
симптомов, которые необходимо устранить.
В «Этюдах об истерии», написанных Фрейдом сов-
местно с Брейером, описываются эти опыты. В них об-
наруживаются черты, почти всегда повторяющиеся в
рассказах и воспоминаниях фрейдовских больных; речь
неизменно идет о травмирующих переживаниях, явив-
шихся результатом совращения со стороны близких
родственников, которых Фрейд вначале (из соображе-
ний осторожности и благопристойности) именует «дя-
дюшками» или «шуринами», однако позднее он уточняет,
что основная причина — в отношениях между отцами
и дочерьми.
К этому же времени относится знакомство Фрейда с
Флиссом. О той роли, которую сыграл Флисс в жизни
Фрейда, свидетельствует их переписка: в течение деся-
ти лет, с 1887 по 1897 г., Флисс был вдохновителем и
советчиком Фрейда вплоть до того момента, когда умер
отец Фрейда (1896 г.) и Фрейд поставил на себе экспе-
римент по самоанализу, в котором выявил роль роди-
телей в психической жизни. Флисса можно назвать
«психоаналитиком Фрейда», понимая под этим почти
психоаналитические отношения переноса, существовав-
шие между этими двумя людьми. Любопытно отметить,
что Флисс, который не был ни психиатром, ни филосо-
фом, а отоларингологом, занимался странной пробле-
мой: связью между органами обоняния и менструацией.
Женская сексуальность постоянно оказывалась в цент-
ре его исследований, и тогда-то начала отчетливо выяв-
ляться роль «генитальных образований» («chose geni-
tale»), как называл их Шарко.
56
Потребовался, однако, еще дополнительный толчок,
каким стали опыты Фрейда на самом себе, чтобы возник-
ла наконец вполне самостоятельная фрейдовская тео-
рия. К 1897 г. относится его основное открытие: он
разочаровывается в нейронной и психофизиологиче-
ской гипотезе, которую он называл «невротикой», и
начинает по-иному понимать роль бессознательного.
Невозможно, считает он, обвинить всех отцов в изврг!-
щениях, точно так же нельзя найти объективное под-
тверждение фактов, сообщенных истерическим боль-
ным в каждом конкретном случае. И Фрейд наконец
приходит к «убеждению, что в бессознательном не су-
ществует никакого «индикатора реальности» и поэто-
му в обстоятельствах, сопутствующих аффекту, невоз-
можно отличить истину от вымысла». Так у Фрейда воз-
никла мысль, что если рассказы истерических больных
не являются припоминанием действительно имевших
место фактов, то они могут быть лишь продуктом
фантазии самих рассказчиков, отражающим в иска-
женной форме их действительные желания. Из этого
делается вывод: речь идет не о поступках отцов, свиде-
тельствующих об их желании соблазнить дочерей, а
наоборот, в рассказах дочерей в бессознательно извра-
щенной форме проявляется желание быть соблазнен-
ной отцом. Здесь-то и заключена вся суть, так как на
этом повороте от реальности к вымыслу, от отца к доче-
ри и строится впоследствии вся психоаналитическая те-
ория:
— Гипотеза бессознательного и вызываемых им де-
формаций: симптомы истерии, равно как и симптомы
вообще (оговорки, забывания), а также сновидения,
являются реализацией желания. Однако, чтобы эти ис-
каженные и деформированные продукты бессознатель-
ного могли проявиться, нужно постулировать сущест-
вование специфического деформирующего процесса]
процесса вытеснения.
«Говоря более резко, воспоминание приобретает
отныне то же зловоние, которое было присуще реаль-
ному объекту. Подобно тому, как мы отворачиваемся
с отвращением, отдаляя голову и нос от зловонного объ-
екта, наше подсознание и сознательная оценка не при-
емлют теперь воспоминание. Это то, что мы называем
вытеснением»,— писал Фрейд Флиссу 14 ноября 1897 г.
57
— Традиционным оккультным, магическим и ми-
фическим представлениям противопоставляются точные
механизмы бессознательного. Туманная мифология
«темных сил» и находящие выражение уже в произ-
ведениях романтиков смутные образы подземного цар-
ства замещаются Фрейдом строгими законами и четкими
структурами — структурами речи. Материалом для
анализа служили Фрейду рассказы больных истерией.
«Я почти знаю законы, определяющие формирова-
ние этих структур и причины их необычайной устой-
чивости, значительно превосходящей устойчивость
воспоминаний о действительных событиях. А тем самым
я приобрел новые понятия для описания процессов,
совершающихся в бессознательном»,— писал Фрейд
Флиссу 7 июля 1897 г.
— Наделавшая много шума теория детской сексу-
альности еще более поколебала и без того скандальную
репутацию Фрейда. Однако именно в угоду общепри-
нятой морали при объяснении шокирующих рассказов
истериков Фрейд переложил ответственность с роди-
телей на детей. Извращенности отцов Фрейд предпочел
извращенность детей: последние пока еще вполне не-
винны, так как, согласно психоаналитической теории,
прежде чем достичь «нормальной» сексуальности взрос-
лых, они последовательно проходят через все формы
извращений. Тем самым было положено начало важно-
му движению, которое — вопреки всей его возможной
эксплуатации со стороны идеологии, доминирующей в
условиях государственно-монополистического капи-
тализма, — заключается в том, что ставится под во-
прос само понятие нормальности и закладывается тео-
ретический фундамент подлинной моральной и культур-
ной терпимости, основанной на признании желания.
— Здесь уже намечаются контуры комплекса Эди-
па, явившегося дальнейшим этапом развития фрейдов-
ской теории. Истеричка хочет быть соблазненной отцом,
подобно тому как маленький Ганс (мальчик, позднее
проанализированный Фрейдом) желает соблазнить
свою мать. Рано проявляющееся сексуальное влечение
к родителю противоположного пола и неизбежное со-
перничество с родителем одинакового пола образуют
структуру комплекса Эдипа у детей. За этой хроноло-
гически первичной структурой вырисовывается свое-
58
образная антропология Фрейда, то есть сформулиро-
ванные им гипотезы о происхождении человеческой
культуры. Уже здесь появляется миф о доисторичес-
ком отце — первом отце человечества,— персонаже
грозном и всемогущем, подобно всем отцам-соблазни-
телям в рассказах больных истерией.
— И наконец, более решительно намечается раз-
рыв с материальной действительностью: реальность
историческая, детерминирующая видимые проявления
бессознательного, в конечном счете недоступна наблю-
дению, она скрыта продуктами воображения, делаю-
щими невозможным для субъекта распознание подлин-
ных побудительных мотивов его поведения. Эта часть
теории Фрейда, возможно, окажется наиболее устой-
чивой, ибо именно здесь заложены основы возможного
ее соотнесения с марксистской теорией идеологии1.
«Фантазмы являются результатом процесса слия-
ния и деформации, аналогичного разложению сложного
химического соединения . . . этот процесс делает не-
возможным обнаружение исходных связей»,— уточ-
нял Фрейд в письме Флиссу 25 мая 1897 г.
Наблюдается постоянное расхождение между фак-
тами биографии индивида и изначально предопреде-
ляющими их причинами, расхождение, подобное тому,
которое существует между идеологией и определяющи-
ми эту идеологию материальной действительностью и
экономическими инфраструктурами. Необходимо,
однако, сразу же уточнить, в чем состоит кардиналь-
ное различие между идеологией и «воображаемым»: это
различие — в полном отсутствии диалектики в мышле-
нии Фрейда. Поскольку эти деформированные образова-
ния бессознательного не воздействуют в свою очередь
на реальность, то эта последняя, потерянная навсегда,
остается в конечном счете неизменной: начиная с этого
момента фрейдовское вмешательство ограничивается
реформистским «улучшением» ситуации, разыгранной
заранее.
В 1900 г. вышло в свет «Толкование сновидений».
Фрейд обратил внимание на роль сновидений, когда,
1 Как показывает К. Клеман нпже (см. стр. ИЗ), такое соот-
несение раскрывает только принципиальную несовместимость
теории Фрейда и марксистской теории идеологии.— Прим. ред.
59
отказавшись от приемов, близких гипнозу (поглажива-
ние лба, внушение), перешел к методу свободного рас-
сказа пациентов о своих переживаниях. Интерпрети-
руя эти кажущиеся поначалу бессвязными рассказы,
Фрейд находит в них новые связи, подчиняющиеся
строгим закономерностям — закономерностям, действую-
щим в сфере бессознательного. Это метод так называе-
мых «свободных ассоциаций», хотя такое название
неправильно, потому что оно предполагает, что сущест-
вует свобода желаний или бессознательного, в то время
как именно в этой области наблюдается наибольшее
принуждение. Однако в отличие от «свободного» рас-
сказа, при котором пациент принужден руководствова-
ться социальными нормами, течение мысленных ассоци-
аций является действительно свободным. Фрейд заин-
тересовался тем, что некоторые образы, фантазмы и сно-
видения повторяются довольно часто. В это же время
он провел эксперимент по самоанализу, чтобы выявить
скрытое значение сновидений. Поразивший Фрейда
сон был связан со смертью отца. Фрейд видит себя в
лавочке, где он читает надпись:
«Просим закрыть глаза».
Это выражение может означать либо «закрыть глаза
мертвых», либо «быть снисходительным к чему-либо».
Фрейд, увидевший этот сон в первую ночь после похо-
рон отца, истолковывает его как проявление чувства
вины перед отцом: вины в том, что он сам еще жив и что,
подобно всем детям, желал смерти отца х.
Основное в этой первой важной книге Фрейда — это
точное и скрупулезное описание законов сновидения:
описание, в котором акцент ставится как на бессозна-
тельном, так и на языке, на двух неразрывно связанных
друг с другом феноменах. «Толкование сновидений»
показывает, что язык подчиняется иным закономерно-
стям, отличным от тех, которые навязываются ему соз-
нанием; бессознательное до такой степени детермини-
ровано формами языка, что позднее Лакан скажет:
«Язык — это условие бессознательного».Чтобы дока-
зать существование законов сновидения, Фрейд проана-
1 Автор имеет в виду наиболее надуманную черту фрейдовской
мифологии — приписывание ребенку неискоренимой агрессивно-
сти по отношевпю к одному из родителей.— Прим. ред.
60"
лизировал множество примеров и выделил специфичес-
кие процессы; затем он разработал общую теорию
функционирования бессознательного, используя мета-
форические модели, названные им «психическим аппа-
ратом^.
— «После полной интерпретации сновидения ока-
зывается, что оно всегда является исполнением какого-
то желания» х. То же самое следует сказать о фантазме-
мизансцене этого исполнения и о любом симптоме во-
обще, как признаке, сигнализирующем о желании.
Сновидение, однако, обладает специфическими особен-
ностями. Фрейд проводит вначале различие между фор-
мой, в которой проявляется сновидение, и структурой,
выражающей это проявление: первая — это видимое со-
держание, вторая — скрытое. Между ними, то есть
между видимым и скрытым, и осуществляется вся ра-
бота сновидения. Здесь действуют механизмы конден-
сации и смещения, с одной стороны, осознания смысла
образов и вторичной переработки — с другой. Кон-
денсация и смещение: конденсация — это работа по сов-
мещению элементов, в реальности изолированных, это
процесс композиции. В результате процесса смещения
на первый план выдвигается та или иная незначитель-
ная деталь, и только анализ сможет впоследствии
выявить в сновидении его наиболее важную, значимую
сторону. Смещение — это процесс последовательного
упорядочения. Как конденсация, так и смещение мас-
кируют и деформируют содержание сновидения.
Порождение образов и вторичная переработка —
это результирующий этап формирования сновидения,
когда последнее как бы уподобляется сценарию; его
уже можно рассказать, в нем события, даже не связан-
ные друг с другом в реальной жизни, облекаясь в об-
разную форму, соединяются в целостные картины.
Чтобы понятнее объяснить специфику этого сложного
механизма, Фрейд сравнивает его с ребусом: сновиде-
ние — это ребус, и его можно рассматривать с двух сто-
рон: с одной стороны, это вещи, которые нам снятся
(слово «ребус» произошло от латинского слова «res» —
«вещь» и в буквальном переводе значит «через вещи»),
с другой — оно подобно тем представленным в форме
1 Freud S. L’interpretation des reves, Paris, P. U. F.,
1967, p. 112.
61
разрозненных картинок загадкам, в которых каждый
изображенный элемент обозначает слово, а слова, раз-
гадываемые одно за другим, упорядоченные и объеди-
ненные, — общий смысл.
«Сновидение предстает перед нами как транскрип-
ция мыслей субъекта, выраженных на особом языке,
правила и знаки которого мы сможем узнать лишь в
том случае, если будем сравнивать перевод и ориги-
нал. Мы понимаем мысли сновидения сразу же, как они
возникают. Содержание же сновидения дано нам в фор-
ме иероглифов, знаки которых должны последователь-
но переводиться на язык мыслей сновидения.
Было бы явно неправильным пытаться читать эти
знаки как образы, а не как условные знаки... Я смо-
гу разгадать ребус лишь в том случае, если не буду
рассматривать подобным образом его в целом или от-
дельные его части, а попытаюсь, руководствуясь опре-
деленным правилом, заменить каждый образ слогом или
словом, которое представлено этим образом. Объеди-
ненные вместе, эти слова уже не будут лишенными смыс-
ла, а смогут составить какое-то ясное, имеющее глу-
бокий смысл высказывание. Сновидение — это ребус,
и наши предшественники допускали ошибку, пытаясь
интерпретировать его как рисунок, именно поэтому оно
и казалось им абсурдным и бессодержательным» 1.
Транскрипция, перевод, иероглифы: сновидение
предстает как криптограмма, формула, написан-
ная тайнописью, зашифрованно. Работая над «Толко-
ванием сновидений», Фрейд открывает язык до тех пор
зримый, но нерасшифрованный и делает возможным
его понимание.
— Мы приведем три примера анализа сновидений.
Первый из них представляет двойной интерес: биогра-
фический и теоретический — это был первый произве-
денный Фрейдом анализ сновидения (1895), ставший
впоследствии моделью анализа; второй анализ — сна
самого Фрейда, текст этого сна очень лаконичен, но тем
отчетливее проявляется при его анализе сложность ме-
тода; третий — анализ сна больной истерией, в кото-
ром желание завуалировано с особой тщательностью,
это как бы сновидение «с двойным смыслом».
1 F г е u d S. L’interpretation des reves, p. 242,
62
Пример 1: Инъекция, сделанная Ирме
«Большой зал, множество гостей, которых мы при-
нимаем. Среди них Ирма, я сразу же отзываю ее в сто-
рону, чтобы выразить ей недовольство по поводу не-
выполнения моего «предписания». Я говорю ей: «Если
ты все еще продолжаешь испытывать боли, то виновата
в этом только ты сама». Она отвечает: «Если бы ты толь-
ко знал, как у меня болит горло, желудок, живот, это
меня угнетает». Я в испуге смотрю на нее. Она бледна,
кажется отекшей. Я задаю себе вопрос, уж не ускольз-
нул ли от моего внимания какой-нибудь органический
симптом? Я отвожу ее к окну и осматриваю ей горло.
В нем чувствуется какая-то напряженность, как у жен-
щин, носящих искусственные челюсти. Я думаю про
себя, что уж у нее-то нет в этом никакой необходимо-
сти. Когда она открывает рот шире, я замечаю справа
большое белое пятно, а по другую сторону странные
искривленные образования, напоминающие носовые
раковины, и на них большие серовато-белые струпья.
Я тотчас же приглашаю доктора М., который тоже
осматривает больную и подтверждает мое мнение...
Доктор М. кажется каким-то странным, он очень бле-
ден, прихрамывает, у него нет бороды... Мой друг
Отто тоже здесь, рядом с ней, а мой друг Леопольд вы-
стукивает ее через корсет; он говорит: «Ощущается
притупление в основании левого легкого»,— и пока-
зывает при этом на уплотненную область кожи возле
левого плеча (я тоже это подметил, даже через одеж-
ду). М. говорит: «Не может быть сомнения в том, что
это инфекция, однако нет ничего страшного, к этому
добавится дизентерия, и отравление пройдет». Нам
хорошо известно, чем могла быть вызвана эта инфек-
ция. Мой друг Отто сделал недавно Ирме, когда у той
были очень сильные боли, инъекцию препарата пропи-
ла, пропилена... пропионовой кислоты триметилами-
на (формула которого, написанная крупным шрифтом,
возникла у меня перед глазами). Подобные инъекции
нелегко делать... Возможно, что шприц был недоста-
точно стерильным» х.
Мы не будем здесь полностью воспроизводить сде-
ланный Фрейдом скрупулезный анализ этого сновиде-
* F г е u d S. L’interprctalion des reves, p. 100.
63
Участники сновидения «инъекция Ирме».
Р и с. 1.
ния; обозначим лить его основные направления. Глав-
ная его цель состояла в том, чтобы выявить свое соб-
ственное желание. Сон указывает, что в болезни Ирмы
виноват не Фрейд, а его друг Отто. Более того, Ир^ма
сама не пожелала выполнить «предписание» Фрейда и
пройти курс психоаналитического лечения. Психоана-
64
2 Клинические
признаки
Боли в горле.
Живот. Желудок.
Спазмы.
ние звука
/	Прит уп ле
Горло.	при перкуссии
Белое пятно, нижней левой области
Носовые раковины.	I
Область
инфильтрата
левое плечо
Фрейд
Подруга Ирмы
Фрейд
8 Выдержка из самоанализа Фрейда1
За Формула триметиламина	Зв Структура персонажей сновидения
Эммануэль
Отто
Ровесники —Леопольд
Флисс
1. Анзье, следуя за Лаканов, хотел проверить связь между
структурой химических соединений (конец сновидения) и
структурой отношений Фрейда почти ко всем участникам
сновидения.
2. Фрейд отмечает, что Ирма и ее подруга — вдовы и что его
жена тоже могла бы стать вдовой.
лиз здесь не виновен в неудаче, поскольку состояние
Ирмы вызвано заболеванием органического характера.
Фрейд сравнивает «эту защитительную речь» с аргу-
ментацией человека, укравшего у соседа сломанный
горшок. Три взаимно противоречащих довода убежда-
3 № 185
65
ют в справедливости выдвинутого против него обвине-
ния: то он утверждает, что вернул хороший горшок, то,
что взял его уже дырявым, и, наконец, что он вообще
его не брал. Чтобы дополнить и сделать более понят-
ным общий смысл этого сновидения, Фрейд рассматри-
вает последовательно все конденсации и смещения. Ис-
ходя из содержания сновидения, путем свободных ас-
социаций он объясняет, кто скрывается за персонажа-
ми, носящими имена Ирма и Отто, и каково значение
клинических симптомов (см. схему).
— Ирма — это не реальная Ирма; Фрейд отмечает,
что последняя никогда не отличалась ни бледностью,
ни отечностью; и тогда он ищет, кто скрывается в снови-
дении за образом Ирмы (смещение персонажей, кон-
денсация в едином образе). Такой признак, как встав-
ная челюсть, помогает Фрейду определить, что прежде
всего это гувернантка, когда-то лечившаяся у него;
затем подруга Ирмы, которую Фрейд видит «около окна»:
Фрейд часто желал, чтобы эта соблазнительная девушка
стала его пациенткой; это еще и жена Фрейда, бледная
и отечная, страдающая от болей в животе; это и его
старшая дочь Матильда, белые пятна которой напоми-
нают Фрейду о перенесенной ею дифтерии; это и подру-
га Матильды, тоже Матильда, которую Фрейд когда-то
лечил при помощи сильно действующего средства, от
чего последняя и умерла. И, наконец, это старая дама,
которой Фрейд делал уколы,— эта дама уехала в де-
ревню, продолжала лечиться у других врачей и заболе-
ла от инфекции, вызванной, по мнению Фрейда, плохой
асептикой.
— Доктор М. воплощает в себе сразу целую группу
персонажей. Это и старый врач, с которым Фрейд ког-
да-то консультировался по поводу молодой подруги
своей дочери; это и брат Фрейда, не носивший бороды,
и о котором Фрейд недавно узнал, что он стал прихра-
мывать; это Отто и Леопольд — врачи-антиподы, со-
перничающие и очень непохожие один на другого: От-
то — блестящий и неосторожный, как и сам Фрейд,
Леопольд — осторожный и медлительный; это и стра-
дающий от дизентерии истеричный молодой человек,
от которого Фрейд на днях получил письмо из Египта;
это и знакомый Фрейду врач, отличавшийся скоропа-
лительными и легковесными диагнозами: «ничего серь-
66
езного»; это и друг Фрейда, погибший вследствие лече-
ния кокаином, рекомендованного Фрейдом, и, наконец,
это друг Фрейда Флисс, о котором как-то напоминают
химическая формула и носовые раковины (к этой части
сновидения мы еще вернемся).
— Клинические симптомы также образуют как бы
дерево с многочисленными разветвлениями. Боли в
животе; желудке, горле, спазмы — все это клинические
симптомы, приписываемые Ирме. Однако горло, в ко-
тором Фрейд обнаруживает белые пятна, и струпья на
носовых раковинах ассоциируются, с одной стороны,
с самим Фрейдом, который страдал заболеванием сли-
зистой оболочки носа и лечился в этой связи кокаином,
с другой — с Флиссом, который проводил аналогию
между формой и функцией носовых раковин и женских
гениталий; обнаруженное при пальпировании притуп-
ление в области основания левого легкого вызывает
ассоциации с подругой Ирмы, обнаруживавшей приз-
наки мнимого туберкулеза; уплотнение на левом плече
ассоциируется с ревматизмом самого Фрейда, а дизен-
терия — с молодым человеком, уехавшим в Египет.
Эта вереница причудливо переплетающихся образов
друзей и знакомых Фрейда показывает, насколько слож-
ными могут быть хитросплетения конденсации, направ-
ленной в конечном счете на то, чтобы замаскировать
тяготившее Фрейда чувство вины, от которого он хотел
бы избавиться, и его сексуальное влечение, направлен-
ное на красивых подруг своих больных, своей жены и
дочери. Перемещаясь от женщины к женщине, от муж-
чины к мужчине, это влечение образует сложную паути-
ну взаимоотношений — супружеской неверности и
профессионального соперничества.
Особое место отводится в этом сновидении тримети-
ламину, о котором мы уже говорили, что он вызывает
ассоциации с другом Фрейда Флиссом. Слово «триме-
тиламин» появляется в сновидении только после слов
«пропилен», «амилен», «пропионовая кислота». Фрейд
анализирует:
Пропилен: пропилеи в Афинах и в Мюнхене, где
Фрейд когда-то навещал своего тяжело больного друга.
Амилен: Отто предложил Фрейду бутылку с ана-
насным ликером, напоминающим по запаху настойку
с сильно выраженным запахом амилена, которую жена
3*
67
Фрейда собиралась отдать слугам, от чего последний
всячески ее отговаривал («Больше человечности!» — го-
ворил он).
Триметиламин: встреча «группы Вильгельма»
(Флисс) и «группы Отто». «Здесь мы имеем дело с обра-
зованием усредненного понятия, которое отражает
множественную детерминированность» х. Это выраже-
ние «множественная детерминированность» подводит
нас к одному из основных понятий фрейдовской системы,
к понятию «сверхдетерминированность», понимаемому
как сложная причинность, являющаяся результатом
взаимодействия множества разнообразных причин.
Пример 2: Сновидение о монографии по ботанике
«Я написал книгу о некоем растении. Она передо
мной, я открываю ее как раз на той странице, где вкле-
ена цветная иллюстрация. В каждом экземпляре име-
ется образчик засушенного растения, как в гербарии».
Анализируя содержание этого сновидения, Фрейд
еще более усовершенствует методику свободных ассо-
циаций. Вот ассоциативные связи, сгруппированные
по основным темам:
— Некое растение: вид цикламена — (монография,
на которую некогда обратил внимание Фрейд), цикла-
мен — любимый цветок Марты Фрейд. Подобно многим
невнимательным мужьям, Фрейд забывал приносить
своей жене цветы.
— Монография: Фрейд написал монографию о кока,
Коллеру эта монография помогла в открытии кокаина—
если бы Фрейд был болен глаукомой, ему пришлось
бы оперироваться в Берлине под кокаиновой анесте-
зией, он умолчал бы о своем вкладе в это открытие —
страдавший глаукомой отец Фрейда был оперирован
Коллером и Кёнигштейном.
— Кёнигштейн: не фигурирует в данном сновиде-
нии, но привлекается по ассоциации с кокаином — во
время разговора с ним входит профессор Гертнер в со-
провождении своей жены, Фрейд находит, что у обоих
цветущий вид.
— Засушенное растение, гербарий: когда Фрейд
учился в лицее, его классу поручалось составить герба-
1 F г е u d S, L’interpretation des reves, p. 256,
68
рий: гербарий пожирают книжные черви (Biicherwurm).
Фрейд должен был собирать крестоцветные, однако он
предпочитал сложноцветные: его любимым цветком был
артишок, который Марта часто покупала ему на рынке.
— «Книга передо мной»— фраза из письма друга,
который видит перед собой «Толкование сновидений»,
завершенное, и он его просматривает.
— Вклеенная цветная иллюстрация: как рисунки
медицинского характера; как картинки из книги о
Персии, которую Фрейд и его сестра с увлечением раз-
рывали в детстве страница за страницей; позднее Фрейд
становится библиофилом, библиотечной крысой, что
называется по-немецки «книжный червь» (Biicherwurm).
Связав таким образом эти ассоциации, Фрейд смог
сгруппировать и основные отношения:
Цветы. Предлагать цветы своей жене: цикламен —
подруга Марты — Гертнер (по-немецки Gartner зна-
чит «садовник»), жену которого зовут Флорой, цветок;
у обоих цветущий вид — артишок.
Книга. Гербарий — книжные черви — «Толкова-
ние сновидений» — вырванный из книги лист — биб-
лиотечная крыса (книжные черви) — листать книгу.
Кокаин!отец. Монография о кока — глаукома и
связанные с кокаином честолюбивые мечты Фрейда —
отец Фрейда, Коллер, Кёнигштейн.
Три ведущих слова, выявляемые анализом, связаны
одно с другим и обнаруживают смысл сновидения:
ассоциация идет от цветка к книге — любимый цветок,
артишок, который можно листать, как книгу, и выры-
вать из него лепестки. От книги через посредство кокаи-
на переход к отцу Фрейда. Любовь Фрейда к книгам,
его страсть к науке и жажда знаний во многом объяс-
няются влиянием отца: первым подарком, который по-
следний сделал своему сыну, была библия, книга, кни-
га книг. Значение этого сновидения не ограничивается
теми дополнительными биографическими сведениями,
которые мы можем из него получить о Фрейде как чело-
веке, мечтателе, страстном библиофиле. Оно обнару-
живает многозначность (la pregnance) слов. Именно из-
за этого нельзя проследить сцепление сновидений, если
ограничиваться только французским переводом: нужно
дважды обращаться к немецкому оригиналу, чтобы по-
казать игру слов — Biicherwurm u Gartner,— обозиа-
69
чающую желание. Подчеркивая важность этого факта,
Жак Лакан говорит, что бессознательное надо просле-
живать буква за буквой (a la lettre): в обсуждаемом сне
нужно учитывать значения слов другого языка, без
чего смысл сновидения может ускользнуть; иногда
важной оказывается даже отдельная буква. Вот пример
этого, взятый из анализа сна, известного в психоанали-
тической литературе под названием «человек среди вол-
ков»: спящий видит через открытое окно, как белые вол-
ки взобрались на ветви большого орехового дерева;
волки насторожены, их уши подняты и неподвижны.
Рассказ сопровождается рисунком, в котором уши вол-
ков изображены как две перевернутые буквы V : ДД;
исследование Фрейда покажет связь этих двух элемен-
тов V с W — буквой, играющей важную роль в анализе
больного. Отсюда видно, что буква бессознательного —
это не метафора, а обозначение строго упорядоченной
последовательности локализованных элементов, кото-
рую впоследствии, под влиянием работ Фердинанда де
Соссюра Лакан назовет «означающим» (le signifiant),
материализованной структурой языка: Это положение
сформулировал и Фрейд применительно к иероглифам,
криптограммам и буквам разных языков. Отсюда выте-
кает обстоятельство, обусловливающее огромные прак-
тические трудности, возникающие при обучении психо-
аналитиков. Как говорит Жак Лакан, психоаналитик
должен быть «грамотным»: чтобы понимать игру слов
в диалектах бессознательного, необходимо глубокое и
детальное знание культуры, как своей, так и пациента.
Так, при анализе некоторых своих больных славянско-
го происхождения Фрейд испытывал порой трудности
вследствие необходимости прослеживания их культур-
ных традиций. За этими практическими проблемами,
связанными со стратегией психоанализа, возникает
проблема теоретическая — проблема отношений между
языком и культурой.
Пример 3: Сновидение хитроумной жены мясника
«Я собираюсь пригласить знакомых на обед, но у
меня есть только немного копченой семги. Я хотела бы
пойти и купить продукты, но вдруг вспоминаю, что се-
годня воскресенье и сейчас, после полудня, все мага-
зины уже закрыты. Я пытаюсь позвонить кое-кому из
70
поставщиков, но телефон сломался* Я должна поэтому
отказаться от желания дать обед» х.
В данном случае это сновидение уже не самого
Фрейда, а одной из его пациенток, страдавших исте-
рией, оно представляется Фрейду «ловушкой», которую
больная для него заготовила. Вот что она сказалаз
«Вы всегда утверждаете, что сновидение — это реали-
зация желания. Я расскажу вам сейчас сон, являющий-
ся полной противоположностью реализации желания.
Как он согласуется с вашей теорией?»
В результате проведенного Фрейдом исследования
выяснилось, что пациентка хотела бы каждое утро
съедать на завтрак бутерброд с икрой, но она просила
мужа, чтобы он не позволял ей этого. Ее муж, мясник,
человек темпераментный и тоже любитель поесть.
А вот другая цепь ассоциаций: приятельница жены
мясника, женщина очень худая, о которой мясник го-
ворил с большой симпатией; эта приятельница изъяв-
ляла желание быть приглашенной на обед; ее любимое
блюдо — копченая семга. Итак, здесь мы видим пер-
вый уровень, на котором приютилось желание: жела-
ние не устраивать обед, чтобы не дать возможности
поправиться своей подруге, которая может потом
соблазнить мужа. Однако возможна и иная интерпре-
тация: поскольку копченая семга, которую любит прия-
тельница, и икра, Которую любит жена, взаимозаменяе-
мы, то, мечтая о неосуществимом, жена мясника ставит
себя на место своей приятельницы, а желая, чтобы по-
следняя не поправилась, она препятствует тем самым
осуществлению своего собственного желания, но за-
ставляет подругу исчезнуть со сцены сновидения. И,
наконец, на третьем уровне, который Фрейд обозначил
лишь в общих чертах, а Жак Лакан, вернувшись впо-
следствии к анализу этого сновидения, развил более
подробно, реализация желания осуществляется как
раз через неудовлетворение желания: жена мясника
хочет, чтобы ее желание дать обед не осуществилось;
это желание неудовлетворенного желания. Фрейд об-
ращает внимание на тот факт, что мясник дает своей
жене сексуальное удовлетворение. Лакан по этому
поводу замечает:
1 F г е u d S. L’interpretation des reves, p. 133.
71
«И вот она уже не хочет довольствоваться удовлет-
ворением только своих естественных потребностей. Она
стремится к иным благам, которых не заслужила, и для
того, чтобы быть уверенной в том, что их в конечном
счете получит, согласна не удовлетворять свои потреб-
ности. Вот почему на вопрос: чего же хочет хитрая
жена мясника, можно ответить — икры. Однако это
желание не будет реализовано, потому что как раз
икры-то она и не хочет» х.
Таким образом, совершенно очевидно, что интер-
претации рассказов о сновидениях, как и интерпрета-
ции ошибочных действий, встречающихся в повседнев-
ной жизни, не могут быть простыми и однозначными.
В этом отчасти заключается различие между теорети-
чески обоснованной практикой психоанализа, ориен-
тированной на использование научных знаний о языке,
и упрощенной' его вульгаризацией, примером которой
может служить так называемый «дикий анализ». При
последнем внимание фиксируется лишь на одном из
возможных значений, игнорируется многозначность
слов и специфические отношения переноса, которые
складываются между интерпретатором и рассказчиком
сновидения, хотя именно этот перенос обусловливает
многообразные ассоциации, «эволюцию» языка, через
интерпретацию которой и осуществляется психоана-
лиз. Увидеть в зонтике фаллический символ, а в любой
ошибке неудовлетворенную сексуальность — это еще
не психоанализ. В фрейдовском понимании главное не
это, суть психоанализа состоит скорее в раскрытии ин-
дивидуального своеобразия и неповторимости расска-
за, в скрупулезном анализе каждого его слова и его
субъективной логики.
Изучение истерии и сновидений явилось началом
подлинных открытий Фрейда. Именно здесь он впервые
столкнулся с теми странными, загадочными феномена-
ми, которые он обозначил словом «асоциальное»: ис-
терия, кульминационным моментом которой является
кризис, протекающий по типу «кризиса Шарко», дезор-
ганизует и разрушает социальные структуры; сно-
видения также вызывают хотя и минимальные,
х L а с a n J, La direction de la cure. Ecrits, Le Seuil,
1966, p. 625.
72
однако достаточно ощутимые нарушения, которые
при слишком частом повторении могут привести
к нежелательным последствиям. Два произведения
Фрейда, опубликованные после «Толкования сновиде-
ний» — «Психопатология обыденной жизни» (1904) и
«Остроумие и его отношение к бессознательному»
(1905), — раскрывают оборотную сторону той медали,
лицо которой образуют истерия и сновидение. Незна-
чительные события повседневной жизни, о которых с
юмором и увлекательно рассказывает Фрейд, различ-
ные забавные истории, составляющие содержание кни-
ги «Остроумие и его отношение к бессознательному» —
все это в отличие от сновидений и симптомов истерии
явления целиком социальные, интегрированные в при-
вычной реальной жизни; будучи порой неприятными,
они тем не менее никогда не влекут за собой серьезных
нарушений. Однако как в том, так и в другом случае
действуют одни и те же механизмы: механизмы бессозна-
тельного, являющегося всегда, как выражается Фрейд,
другой сценой. Все происходит так, словно основная
сцена, на которой язык выполняет без каких-либо
двусмысленностей и обиняков функцию коммуника-
ции, регулируемую многочисленными правилами (веж-
ливости, выгоды, социальных установлений, воспи-
тания, профессиональных традиций), постоянно дуб-
лируется другой сценой, где тот же самый язык
посредством недомолвок, двусмысленностей создает не-
ожиданные повороты, «переиначивает» то, что происхо-
дит на социальной арене. Роль остроты состоит в том,
что она особым образом выполняет функцию социаль-
ной коммуникации: вызывать смех, смеяться — это
своеобразные формы культурной активности, прояв-
ляющиеся, когда люди вдруг осознают, что они говорят
па одном и том же языке, на том самом, который, дуб-
лируя язык «основной» сцены, их всех объединяет.
В этом отличие остроты от сновидения, которое не слу-
жит целям общения, по крайней мере первоначально.
«Остроумие — наиболее социализированная психи-
ческая активность, направленная на получение удо-
вольствия. Основное назначение сновидения — избав-
лять от неудовольствия; назначение остроумия — до-
ставлять удовольствие, это два полюса, вокруг которых
вращаются все другие формы нашей психической ак-
73
тивности» («Остроумие и его отношение к бессознатель-
ному»).
На примере двух приводимых ниже разнохарактер-
ных забавных историй хорошо видны социальная и ге-
донистическая функции остроумия. Вот первая исто-
рия:
«Как поживаете? (Comment nZZez-vous?) — спраши-
вает слепой у паралитика.— Как видите,— отвечает
ему последний» (каламбур Лихтенберга).
В этой истории, мрачный юмор которой явно импо-
нировал Фрейду, его внимание обращается на употреб-
ление банального выражения в прямом смысле \ Здесь
снова язык при буквальном его истолковании приобре-
тает значения, отличные от общепринятых, от диктуе-
мых традиционной условностью. Фрейд назвал эту осо-
бенность остроумия «восстановлением полного смысла...
стершихся выражений». Правильность наблюдений
Фрейда давно подтверждена литературоведческими ис-
следованиями: подобно литературному, поэтическому
творчеству психоаналитические манипуляции продук-
тами бессознательного являются «регенерацией озна-
чающего» (Лакан) на основе самого условного языка.
Вторая забавная история несколько иного рода;
Фрейд рассказывает много еврейских анекдотов: о про-
фессиональных женихах и капризных невестах, о по-
прошайках, живущих на подачки. Вот одна из них:
«Попрошайка просит у барона денег, чтобы поехать
на бальнеологический курорт в Остенде, так как врач
рекомендовал ему лечение морем. Барон замечает, что
Остенде слишком дорогой курорт и что с таким же ус-
пехом он мог бы лечиться и на другом, более скромном.
Попрошайка возражает ему: «Господин барон, я пола-
гаю, что нет ничего дороже моего здоровья».
Конечно, смешна сама по себе наглость попрошайки,
однако наряду с этим смех выполняет здесь и другую,
вполне очевидную функцию — социальной критики.
По религиозным законам Израиля богатый не вправе
отказать в милостыне, которую у него просят. Попро-
шайка по-своему прав, и если эта история вызывает
смех, то последний провоцируется как словами, так и
1 В буквальном переводе французское выражение «как по-
живаете?» означает «как идете?» — Прим, перев,
74	’
самим законом. Пойрошайку этот закон вполне устраи-
вает, а вот смеющемуся над этой историей слушателю
он отнюдь не нравится, если предположить, что у слу-
шателя, как у Фрейда, прошлое было достаточно тес-
но связано с религией. Такова двойная функция юмора,
неотделимого от трагического, часто проявляющегося
в сновидениях и фантазиях: восстанавливать первона-
чальное значение языка и тем самым скрыто, но эффек-
тивно подрывать основы господствующей культуры.
Эта роль языка не может осуществляться в сфере
повседневной жизни: возникая внезапно, без предвари-
тельных предупреждений, подобные проявления расце-
ниваются как бред или безумие и их осуждают. Толь-
ко в процессе психоаналитического лечения, которое
Фрейд начал проводить открыто с 1902 г., становится
возможной эта упорядоченная ломка социальных уста-
новлений, проводимая с максимальными гарантиями и
множеством предосторожностей. Такой ценой, в допол-
нение к стоимости лечения, достигается терапевтичес-
кая эффективность психоаналитического вмешатель-
ства при невротических расстройствах — вмешатель-
ства, основанного на свободных от ограничений прояв-
лениях языка, которые необходимо найти или повторно
выявить для того, чтобы иметь возможность жить в
условиях не болезни, а нормы.
Психоаналитическое лечение
К этому же времени, то есть к 1905 г., когда Фрейд
оформляет полное описание одного из первых случаев
психоаналитического лечения — случая Доры (^Фраг-
мент анализа истерии»), относится и полный отказ
Фрейда от магической техники лечения гипнозом. От-
ныне терапевтическая практика Фрейда будет основана
исключительно на использовании языка. Поразитель-
ный принцип психоаналитического лечения можно бу-
дет теперь изучать непосредственно. Удивительная
эффективность этого лечения, проявляющаяся в изле-
чении болезненных симптомов, становится неопровер-
жимой в свете обеспечиваемого ею улучшения адапта-
ции, и она выявляет действенность языковых воздей-
ствий, силу слова, давно знакомую ряду доисторичес-
ких культур.
75
Основа этой эффективности — в полном освобожда-
нии языка от всех ограничений, налагаемых на него
социальными нормами: пациент должен говорить все,
ничего не скрывая, ничем не сдерживая свободное те-
чение рассказа.
«У пациента всегда возникало множество мыслей,
о которых он не говорил, а порой даже и не осознавал
их по причине тех ограничений, какие он сам себе ста-
вил. Следовало, однако, ожидать, что между мыслями,
приходящими на ум пациенту, отправляющемуся от
некой «исходной точки», и этой последней существует
определенная связь. Искусство психоанализа заклю-
чается в том, чтобы научить пациента отказываться от
всех его критических установок и использовать все
без исключения возникающие в этих условиях мысли,
чтобы обнаружить искомые связи»,— писал Фрейд в
работе «Психоанализ и теория либидо».
Это правило, названное «основным правилом», вы-
являет возникновение, развертывание, а также взаим-
ное блокирование цепей ассоциаций. Формулируя это
основное правило, Фрейд не считал, что сильное стрем-
ление может само по себе раскрепостить язык, закован-
ный в броню многочисленных условностей. Однако он
знал, что устранение этого первичного принуждения
позволяет обнаружить в обыденном, привычном для
пациента языке скрытую структуру, специфическую
для его речи, влечений, а также для отношений между
влечениями и языком, выступающих в его социокуль-
турном поведении. Эта структура, эта конфигурация
языка обнаруживается не только в самих ассоциациях,
но также во временных интервалах, обусловливаемых
их задержками. Блокирование ассоциаций, паузы
между ними свидетельствуют о сопротивлениях, в кото-
рых, как считает Фрейд, и нужно искать разгадку. Так,
например, если пациенту не удается вспомнить со всеми
подробностями страшное сновидение — сцену жесто-
кой казни, Фрейд сам его дополняет, зная, что с этого
момента он напал на верный след. То, что основное пра-
вило, будучи сформулированным, сразу же начинает
действовать безошибочно, объясняется просто: гово-
рит ли пациент или молчит, пытается ли он заполнить
паузу длинным непрерывным монологом или он не мо-
жет произнести ни звука — это всегда проявления
76
какого-то симптома. Из-за этого правила психоана-
литик осужден на роль молчаливого присутствующего.
И это вовсе не потому, что молчание будто бы предписы-
вается ему какими-то инструкциями, как часто оши-
бочно думают, а потому, что он не является участником
диалога, не принимает участия в разговоре, он лишь
«поддерживает» рассказ анализируемого пациента.
Аналитик не должен, как говорит Лакан, узаконив-
ший это выражение, отвечать на запрос. Во время своего
рассказа на психоаналитическом сеансе пациент посто-
янно требует ответа, пытаясь порой его спровоциро-
вать, а если говорить обобщенно, он требует нечто от
психоаналитика. Это нечто — всегда одно и то же, то,
что называют любовью. Эту специфическую, ни с чем
несравнимую связь, возникающую между психоанали-
тиком и пациентом, Фрейд назвал перекосом (transfert):
это перемещение на личность аналитика аффективных
потребностей пациента. Чтобы стала понятнее необыч-
ность подобного способа воздействия, нужно провести
различие между потребностью (besoin), запросом (de-
mande) и желанием (desir); потребность обусловлена
органически — испытывать голод, испытывать жажду,
испытывать потребность в сне; желание — это ощуще-
ние насущной необходимости в чем-то, проявляющееся
через поведение индивида как культурного существа,
опосредуемое языком, средой, отношением к другим
людям; запрос — это выражение, * которое принимает
желание в определенный момент времени, форма выра-
жения желания. Однако — ив этом заключается вся
сложность медицины — запрос часто облекается в
форму потребности, чтобы выразить желание. Так,
например, «естественная» потребность во сне может быть
также и выражением желания: потребность спать —
это не то же, что желание видеть сны. Другой при-
мер: анорексия у ребенка, отказ от еды, способный
серьезно подорвать здоровье, производит впечатление
утраты потребности в пище; но, как стало теперь извест-
но, этот феномен может быть проявлением желания —
желания вызвать любовь матери, не уделяющей ребенку
достаточного внимания. Ибо матери детей, страдаю-
щих отсутствием аппетита, обычно перекармливают
своих детей, как бы считая кормление единственно
возможным способом выражения их любви, часто ам-
77
бивалентной. Запрос пациента во время психоаналити-
ческого сеанса должен рассматриваться в контексте
такой неоднозначности — если аналитик отвечает па
запрос, он блокирует тем самым проявление желания,
удовлетворяя его. Именно в силу этих причин фрустра-
ция и является завершением основного правила. Это
правило освобождает от ограничений, налагаемых со-
циальными запретами, но оно отступает при этом перед
нормами аффективных отношений, регулируемыми
этими запретами; на сеансе психоанализа обо всем го-
ворят без всяких ограничений, но при этом нельзя по-
лучать ответов иных, чем интерпретации своего собст-
венного желания. Вот как Жак Лакан описывает этот
процесс:
«Психоаналитик — это человек, с которым говорят .
и говорят свободно. Такова его роль. Что это значит?..
То, что я (я-аналитик) слушаю без всяких сомнений,
ничего не переспрашиваю, если не пойму или же уве-
рен в том, что попимаю что-то неправильно. Такая
ситуация не помешала бы мне ответить. Именно так
поступают в подобных случаях вне практики психоана-
лиза. Я, однако, молчу. Все согласятся, что тем самым
я вызываю состояние фрустрации у пациента, у него
прежде всего, но и у себя тоже. Почему? А потому,
что он меня просит, просит ответить ему. При этом он
прекрасно понимает, что все это будут лишь слова, так
как он знает, с кем имеет дело. У него даже нет уверен-
ности в том, что мне захочется сказать ему что-то хо-
рошее, и еще меньше — что плохое. Да ему, в сущности,
и не нужен мой ответ. Он меня просит... поскольку
он говорит; его просьба ни к чему конкретному не от-
носится, у нее нет объекта» х.
И Лакан обращается к речи, играющей, несомненно,
определяющую роль в лечении:
«Запрос дает возможность приподнять завесу, под
которой скрывается все прошлое индивида до самых
глубин его раннего детства. Предъявлять запросы —
субъект постоянно только это и делает, он может жить
только этим, и мы следуем за ним».
1 Lacan J. La direction de la cure et les principes de
son pouvoir, Ecrits, p. 617.
78
Речь — основа лечения, она свидетельствует об
эволюции лечения, без нее лечение могло бы длиться
бесконечно, потому что пациент, не получая ответа,
остается во власти только своего собственного языка и,
как бы влекомый им, приходит к регрессии, то есть,
говоря точнее, возвращается назад, к исходной точке.
Выделяются следующие (ставшие известными благода-
ря популяризации фрейдовских идей) стадии регрессии,
идентичные, по всей вероятности, стадиям развития
детской сексуальности: оральная, на которой желание
получает удовлетворение через рот и сосание; аналь-
ная — объект желания — экскременты, удовлетворение
достигается с помощью анальных сфинктеров; и гени-
тальная — стадия «развитой» сексуальности, то есть
соответствующая тому, что принято считать нормой,
при ней объектом, удовлетворяющим желание, явля-
ется партнер противоположного пола. Чтобы избежать
недоразумений, необходимо помнить, что регрессию
не надо понимать буквально: при ней речь идет не о фи-
зическом возвращении к более примитивным стадиям,
что предполагало бы несовместимую с психоаналити-
ческой теорией обратимость времени,— речь идет о вы-
мышленном возвращении, которое может, по-видимо-
му, происходить только в сфере языка и благодаря язы-
ку. Регрессия проявляется в том, что запрос принима-
ет все более архаические формы: вначале запрос, эта
форма выражения желания, включен в систему много-
образных взаимосвязей, делающих язык средством ком-
муникации; затем в результате «переноса» (трансфера)
и нейтральности психоаналитика форма запроса меня-
ется, скрытое в ней желание становится все более явст-
венным, все более приближающимся к своему первич-
ному состоянию. И, наконец, архаическая форма запро-
са: запрос в материнской заботе и в наказании (быть
отшлепанным); эти детские запросы у взрослого уже
не могут найти удовлетворения, «ибо регрессия это лишь
возврат к настоящему. Она исчерпывается «означаю-
щими», которые фигурируют в регламентированных за-
просах» 1.
В этом толковании слова, изъятого из общепринятой
системы языка, психоаналитик суверенен и одновре-
1 Lacan J. La direction de ia cure, Ecrits, p. 618.
79
менно подвергается опасности. Первое объясняется тем,
^то психоаналитик сам устанавливает и поддерживает
Ото толкование; второе же — тем, что в функциональ-
ны отношении такое толкование полностью игнори-
рует все социальные нормы. Роль психоаналитика —
вто роль интерпретатора: он находит и затем сообщает
Пациенту определенную интерпретацию, причем по-
следняя никогда не является простым ответом. Психо-
аналитик как бы «накладывает» на рассказ пациента
Другой рассказ или «прослаивает» этот рассказ своим
собственным рассказом, являющимся описанием пер-
вого. Фрейд употребляет в несколько ином и более точ-
ном смысле термин «конструирование», Так, он пишет
В работе «Конструирование в процессе анализа»:
«Изучая материал, психоаналитик ничего не прове-
ряет и не отвергает, его задача заключается вовсе не
В том, чтобы заставить что-то припомнить. Какова же
эта задача в таком случае?— Восстановить, или точнее,
реконструировать забытое на основе оставленных им
следов».
Такими следами являются узловые элементы языка
анализируемого пациента; именно в них постепенно
вырисовывается забытое, образуя ту конфигурацию,
бсновываясь на которой психоаналитик в один пре-
красный момент может сам сконструировать некий
рассказ. Не определенный рассказ, что указывало бы на
разгадку истории во всем достоверной, а рассказ, ко-
торый именно данный психоаналитик мог создать на
основе открывшихся перед ним следов и который может
отличаться от рассказа, предложенного другим ана-
литиком. Фрейд часто сравнивает психоаналитика с
археологом: подобно последнему психоаналитик имеет
дело с осадочными слоями многих различных, сменяв-
ших друг друга эпох (эти слои можно уподобить стади-
ям регрессии). Как и археолог, аналитик может вос-
становить историю, лишь собрав воедино эти разроз-
ненные осколки: «Как тот, так и другой, реконструи-
руя, имеют неоспоримое право вносить дополнения и
устанавливать связи между следами» (там же). Ана-
лизируемый припоминает, аналитик воссоздает; связ-
ный рассказ аналитика и память анализируемого сме-
няют бессвязность симптомов. Здесь мы сталкиваемся
со странным механизмом; удивительно то, что воспоми-
80
нание может основываться на рассказе, достоверность
которого весьма сомнительна,— единственным побуж-
дающим и активизирующим припоминание моментом
является внутренняя связность рассказа, но отнюдь
не его соответствие исторической истине. Сама по себе
правдоподобность значит не так уже много: мы видели,
что подлинная реальность прошлого неуловима, скрыта
под слоями воображаемого, которые невозможно уст-
ранить. Внутренняя связность рассказа, его последо-
вательность направлены на восстановление порядка со-
бытий, даже, скорее, на установление такого порядказ
порядок создается, хотя нет никаких доказательств его
существования в прошлом. Работа, которая здесь со-
вершается, — это работа во времени: каков бы ни был
симптом, он соответствует прочно забытой его причине.
Дора кашляет, четырех летний ребенок не выносит вида
лошадей потому, что оказалось вытесненным воспомина-
ние о событии, которое их глубоко травмировало и на-
рушило их внутреннее равновесие. В определенном
смысле можно сказать, что симптом — это устойчивое
существование анахронизмов (пережитков прошлого)
в настоящем: это болезненное переживание прошлого,
которое не является ни полностью прошлым, ни полно-
стью забытым, ни истинным воспоминанием. Вмеша-
тельство психоаналитика направлено на то, чтобы это
переживание действительно ушло в прошлое: в резуль-
тате психоаналитического лечения симптом у малень-
кого мальчика исчезает и забывается, в этом проявля-
ется одна из «нормальных» разновидностей отношения к
прошлому.
Еще один пример защиты такого понимания, кото-
рый Фрейд добавляет к анализу этого же случая (ма-
ленького Ганса):
«Ночью просыпаешься от сновидения, решаешь
сразу же его анализировать и засыпаешь вновь, вполне
удовлетворенный результатом своих усилий. Однако
на следующее утро как сон, так и его анализ оказыва-
ются забытыми» х.
Симптом исчезает либо вследствие забывания, либо
вследствие воспоминания; психоаналитическое лече-
1 F г е u d S. Cinq psychanalyses, Paris, P. U. F., 19G6,
p. 198,
81
ние — это терапия памяти. Однако, помимо этого, такое
лечение имеет и другие следствия, которые за неимением
более точного термина мы вынуждены назвать мораль-
ными: иначе говоря — моральная оценка, которую
можно назвать также цензурой (Фрейд употребля-
ет этот термин, описывая процесс вытеснения), изме-
няется по мере осознания анализируемым своего
запроса.
«Задача терапии выступает отныне ...(как) выяв-
ление вытесненного и вынесение определенного реше-
ния по его поводу. То, что было вытеснено ранее, мо-
жет быть либо принято, либо осуждено» х.
Нетрудно заметить, что именно здесь «пессимизм»
Фрейда проявляется наиболее отчетливо: ибо приня-
тие травмировавших причин отнюдь не радостно. За-
канчивая «Этюды об истерии», Фрейд обращается к
больной с таким заключением: «Нет сомнений в том,
что судьбе было бы легче, чем мне, избавить вас от стра-
даний, однако вы сможете убедиться в том, что окаже-
тесь в большом выигрыше, если сумеете относиться к
своим истерическим переживаниям как к обыкновен-
ной неприятности. Когда ваша психика станет здоро-
вой, вам будет легче справиться с ними» 1 2.
В высказывания подобного рода надо внести идео-
логические и исторические коррективы, которые необ-
ходимы не для того, чтоб судить Фрейда, а для того,
чтобы понять истоки возникновения его морали и дать
ей правильную оценку.
Фрейдом были подробно рассмотрены два клини-
ческих случая: случай Доры, молодой женщины, боль-
ной истерией, интересный тем, что в нем отчетливо про-
является важная роль переноса аффективных тенденций
на аналитика ; и случай маленького Ганса, в котором,
несмотря на очень своеобразные условия (отец маль-
чика помогал Фрейду в его анализе), хорошо просле-
живается развитие детской сексуальности.
Вот как, анализируя случай Доры, Фрейд описы-
вает роль переноса в лечении:
«Перенос не является продуктом аналитического
лечения. Последнее лишь обнаруживает его, как и
1 F г е u d S. Ma vie et la psychanalyse, p. 39.
2 F г e u d S. Psychopathic de 1’hysterie, p, 247,
82
другие скрытые психические явления. То, чем другие
виды лечения отличаются от психоанализа, именно в
этом и проявляется: в процессе обычного лечения боль-
ной ради своего выздоровления спонтанно прибегает
лишь к дружелюбному переносу с элементОхМ теплоты,
сердечности; в тех случаях, когда это невозможно, он
стремится как можно быстрее «отделаться» от врача,
который ему «несимпатичен», и остаться невосприим-
чивым к его воздействию. В отличие от этого в психо-
аналитическом лечении, в связи с иной мотивацией,
должны быть активированы все тенденции, даже враж-
дебные, все они должны быть, становясь осознаваемы-
ми, использованы в анализе: поэтому перенос постоян-
но вновь и вновь нарушается. Перенос, который в силу
своей природы мог бы быть самым большим препятст-
вием для психоанализа, становится самым могущест-
венным его союзником, как только удается его разга-
дать и довести его смысл до сознания больного» х.
В заключение приведем одну фразу Лакана из
его работы «К теории переноса»: «...(Перенос) — это
позитивный отказ-от-действия с целью ортодраматиза-
ции субъективных переживаний пациента». Ортодра-
матизация — драма, разыгрывающаяся при лечении
и направленная на выпрямление («orthos» по-грече-
ски — «прямой»).
У маленького Ганса в возрасте 4 лет 9 месяцев ста-
ли наблюдаться симптомы, называемые обычно фобией',
паническая боязнь какого-либо события, встречи, объ-
екта. Маленький Ганс боялся лошадей: «боялся, что
его на улице укусит лошадь». Начиная с трех летнего
возраста он проявлял повышенный интерес к половым
органам, к тому, «как делают пи-пи» его отец и мать.
Такое повышенное любопытство было связано, вероят-
но, с рождением его маленькой сестры, Анны, тайна
появления которой скрывалась от него за хитроспле-
тениями мифологии: Анну будто бы принес аист. Эти
указания предопределяют план лечения, за которым
отчетливо вырисовывается фрейдовская теория детской
сексуальности.
Анализ сновидения маленького Ганса, опублико-
ванный в 1909 г., вызвал, как и «Три очерка по теории
1 F г е u d S. Cinq psychanalyses, р. 88.
83
детской сексуальности», вышедшие в свет в 1905 г.,
большой скандал. Фрейда называли колдуном, шарла-
таном, сексуальным маньяком. Фрейд принял меры
предосторожности, проанализировав возражения про-
тив выдвинутых им объяснений; однако представля-
лось совершенно невероятным, чтобы этот аспект фрей-
довской теории детской сексуальности мог получить
признание. Приведем завершающую часть из коммен-
тария Фрейда, чтобы сопоставить ее с недавно проис-
ходившими во Франции идеологическими дискуссиями
о половом воспитании в системе образования:
«Если бы я мог единолично решать этот вопрос, я
осмелился бы дать ребенку то единственное объяснение,
в котором ему отказывают родители. Я подтвердил бы
его интуитивные предположения, сказав ему о существо-
вании влагалища и совокупления, и тем самым значи-
тельно сократил бы число остающихся у него нерешен-
ных вопросов и положил бы конец их потоку. Я убеж-
ден, что подобного рода разъяснения не оказали бы па-
губного влияния ни на его любовь к матери, ни на его
детскую душу. Ребенок сам понял бы, что эти важные
и даже насущные для него вопросы не должны волно-
вать его до тех пор, пока не осуществится его желание
стать взрослым» х.
Из всех идей Фрейда именно эта вызвала больше
всего негодования, в наше же время она явилась при-
чиной кардинальных изменений в системе воспитания.
Эта идея оказала также впоследствии огромное влия-
ние на практику лечения детей. Дочь Фрейда, Анна,
начала заниматься детским психоанализом, и ныне это
направление в его различных модификациях — игры,
рисунки, символические манипуляции с предметами —
стало столь же распространенным, как и психоанализ
взрослых.
Можно сказать, что психоаналитическое воздейст-
вие состоит в планомерной, систематической ломке со-
циальных условностей. Мы понимаем под этим форму-
лирование основного правила и его применение, кото-
рое выявляет необычные модальности языка: необычные
(insolites) 6 прямом смысле слова, то есть пепри-
ЩЛЧные. Именно эта необычность воздействия и оказы-
---------
1 F г е u d S. Cinq psychanalyses, р. 196,
84
вает глубокое влияние, вплоть до влияния на телесные
проявления, вызывая исчезновение кашля, пара-
лича. Терапевтические приемы Шарко и Брейера,
сколь бы примитивными они ни казались, ставят ту же
проблему: каков принцип этого собственно словесного
воздействия? Возможно, что некоторую ясность в по-
нимание этой проблемы могло бы внести обращение к
данным этнологии и к той их интерпретации, которая
была сделана Клодом Леви-Строссом.
Этнологические наблюдения дают множество при-
меров чудесного исцеления словом; в нашей культуре
эту же роль выполняли и продолжают выполнять те-
рапевтические манипуляции колдунов и ведьм. Подоб-
ную практику принято относить к категории «сверхъес-
тественного», тогда как Фрейд все свои усилия сосредо-
точил на изучении другой сферы — сферы бессозна-
тельного,— чтобы дать рациональное объяснение
«сверхъестественному» и таинственному. Не вдаваясь
в уточнение этого различия, обратимся к рассказу
Леви-Стросса о том-, как «шаман» (колдун) Квакиутль
облегчил трудные роды одними только магическими за-
клинаниями: не прикасаясь к роженице, он зажег зер-
на какао и начал длинный, сопровождаемый пантоми-
мой рассказ о происходящем — о страданиях роженицы
и смятении повитухи, о том, как последняя обра-
щается за помощью к шаману, ио его появлении. А да-
лее начинается миф: шаман лепит фигурки духов, ко-
торых он посылает искать в теле роженицы потерян-
ную душу. Эту душу стережет страшный волшебник
Муи; посланные шаманом духи вступают с ним в борь-
бу, отнимают у него душу и вместе с нею выходят из
тела. Их выход сопутствует рождению ребенка, совер-
шающемуся реально по мере того, как развертывается
миф. Здесь перед нами, следовательно, ситуация, в ко-
торой на основе тех же принципов, что и при психоана-
литическом лечении, хотя и несколько иным образом,
проявляется могущество языка. Что делает шаман?
«Лечение состоит в том... чтобы довести до созна-
ния смысл ситуации, данной вначале в аффективном
выражении, и сделать приемлемыми для сознания те
страдания, которые тело отказывается терпеть. При
этом совершенно неважно, что мифология шамана не
соответствует объективной реальности: больная ей
85
верит, она является членом общества, верящего в эту
мифологию. Добрые й злые духи, сверхъестественные
чудовища и магические животные являются составной
частью стройной системы представлений о мире, бытую-
щих среди туземцев. Больная принимает эти представ-
ления, или, точнее, она никогда и не ставила их под сом-
нение. Единственное, чего она не может принять,—
это необъяснимые случайные страдания, которые не сог-
ласуются с этой системой. Шаман же, обращаясь к ми-
фу, включает их в глобальную структуру, в которой
все оказывается внутренне согласованным» Профи-
лактика родов, справедливо называемая «обезболива-
нием родов», использует те же приемы: упорядочение
мира вещей посредством упорядочения мира слов.
Для нас, марксистов, этот вопрос имеет первостепен-
ное значение, ибо если очевидно, что «мир вещей» не-
избежно преломляется через идеологию и что воздей-
ствие языка имеет свои границы, то научное исследо-
вание специфических возможностей языка интересует
нас, поскольку только на его основе можно создать
теорию идеологии. Леви-Стросс называет эти возмож-
ности языка действенностью символики.
«Действенность символики состоит, по-видимому,
именно в этой «способности к индукции», которой об-
ладают одни структуры по отношению к другим, по-
скольку формально гомологичные структуры могут
создаваться из различных материалов на различных
уровнях живого: на уровне органических процессов,
на уровне бессознательной психики, на уровне рефлек-
сивного мышления» 1 2.
Оставляя в стороне уровень «живого», на котором
решающее значение придается факторам биологическим,
подчеркнем особо ту мысль, что в сфере языка прояв-
ляются упорядоченные соответствия, которые Леви-
Стросс называет структурами, а Фрейд — конденса-
цией и смещением. Действенность символики создает
возможность перехода с одного регистра на другой.
Во всех случаях психоанализа мы имеем дело с поли-
семией: каждое слово является носителем нескольких
1L6vi-Strauss С. Anthropologie structurale, magie et
religion, Pion, 1959, p. 218.
2 Ibid., p. 223.
86
значений/ отсюда следует, что ни одно из них не огра-
ничено одним каким-то смыслом. Многозначность яв-
ляется законом языка, ибо она предопределяется са-
мой природой языка. Задача психоаналитика состоит
в том, чтобы хорошо слушать, разбираться в этой много-
значности и тем самым устранять «недоразумения».
Действенность символики — результат полисемии язы-
ка, следствие бесконечных перекрытий смысла, порож-
даемых этой многозначностью языка. Фрейд не был в
данном случае первооткрывателем, ибо действенность
символики неотделима от самого понятия культуры
как «знаковой системы». Можно схематически предста-
вить «историю функции символа», в которой найдут
свое место и приемы врачевания шаманов и терапевти-
ческая техника психоанализа.
При таком подходе можно считать, что основное
правило вносит дезорганизацию в язык только для того,
чтобы легче было восстановить социальный порядок,
нарушенный этим правилом. Психоанализ лечит одну
дезорганизацию посредством другой: дезорганизацию
телесных проявлений посредством дезорганизации
языка. Тем самым психоаналитическое лечение, с од-
ной стороны, выявляет порядок, поддерживающий «ре-
волюции» на поверхности, то есть в языке, а с другой —
оно укрепляет порядок в том основном, на чем само ба-
зируется, то есть в обществе, в рамках которого оно ре-
ализуется. Однако вопреки путаной мифологии
«фрейдо-марксистов» из этого отнюдь не следует, что
психоаналитическое лечение само по себе может вызы-
вать какие-либо глубокие изменения. Подобно любой
другой форме символического воздействия, психоана-
лиз полностью зависит от культуры и от тех социаль-
но-исторических условий, при которых он осуществля-
ется.
Известно, что сам Фрейд, восторженно встреченный
в Америке, считал, что он принес в Соединенные Штаты
чуму: «Эти люди и не подозревают, что я принес им
чуму». Однако знал ли он, что вместе с чумой он принес
также и обезвреживающую ее вакцину? Если психоа-
нализ и может обладать какой-то «разрушительной»
силой, то только в рамках иной, чем он сам, системы
изменений, ибо сама по себе доктрина психоанализа
предполагает изменения лишь на уровне языка.
87
Теории и мифология фрейдизма
Уже в переписке Фрейда с его другом Флиссом вид-
на забота Фрейда о том, чтобы дать теоретическое обос-
нование правильности и эффективности нового вида
терапии. Он рисует многочисленные схемы, изображая
пути прохождения нервных импульсов, описывает
нейронные цепи. В «Толковании сновидений» Фрейд
заканчивает многочисленные примеры сновидений из-
ложением своей первой теоретической конструкции.
Эту замысловатую машину он называет «психическим
аппаратом». На протяжении всей своей жизни Фрейд
будет развивать относящиеся сюда модели, которые в
большинстве своем так и остались прямым продолже-
нием моделей оптических: «неким подобием усложнен-
ного микроскопа, фотоаппарата и т. п.» На этом Фрейд
пытался теоретически обосновать идею локализации
психического. Теоретические исследования Фрейда
многообразны, и собственно языковые конструкции со-
седствуют здесь с созданием, с помощью пространствен-
ных схем, технических воспроизводящих устройств.
Можно сказать, что деятельность Фрейда в этой обла-
сти состояла в выдвижении «гипотёз», о которых он
сам иногда говорил, что они сравнимы с «танцовщицей,
ходящей на пуантах»1; в изложении «научных мифов»,
суть которых нашла отображение в фантастическом
рассказе о происхождении человечества, созданном
Фрейдом где-то к середине его жизни; и наконец, в обос-
новании всех этих построений при помощи заключений
по аналогии, единственной формы мышления, способной
оправдать точное соответствие между индивидом и
группой, между явлениями психическими и физичес-
кими. Квинтэссенция фрейдовской теории заключена в
понятии «метапсихология». Этот термин был создан
Фрейдом явно для того, чтобы избежать какого-либо
смешения с философским синтезом и ввести понятие
бессознательного в замкнутую систему: психологию
бессознательного. Присоединение к психологии при-
ставки «мета»— отчетливое свидетельство того, что
проект Фрейда был направлен против метафизики, ко-
1 F г е u d S. Moise et le monotheisme. Gallimard, 1948,
p. 80.
88
торая, по его мнению, игнорировала самую суть чело-
веческой природы.
Оценка этой части фрейдовского наследия может
быть различной в зависимости от того, с каких практи-
ческих позиций она осуществляется. Для психоанали-
тиков теория Фрейда — это единственный источник
знания, на который они могут опираться в трудном деле
интерпретации реальных симптомов своих пациентов.
Уметь читать Фрейда, научиться пользоваться языком
созданной специально для них теории — это неотъ-
емлемая часть профессионального образования психоа-
налитиков, образования, по существу мало отличаю-
щегося (если бы оно не опиралось на специфическую
практику) от любого университетского курса. Кроме
такого чисто профессионального подхода, теория Фрей-
да не отличима от философской концепции. Если по-
пытаться провести теоретическое и историческое изу-
чение Фрейда и Ницше, то окажется, что именно в
философском плане у них много общего: обе концепции
противостоят философскому идеализму, но в отличие
от марксистской критики идеализма они направлены
только против спиритуалистического понимания че-
ловеческой психики. И тем не менее, несмотря на эту
ограниченность, теория Фрейда внесла важный вклад
в правильное понимание культуры индивида, его бес-
сознательного. Фрейд, говоря о своих концептуальных
построениях, часто отмечал различие между клини-
ческим наблюдением за речью и гипотезами, вытекаю-
щими из него. Он шутливо говорил о «волшебстве»
метапсихологии — волшебстве, которое он не всегда
может контролировать с помощью философских
фильтров.
Статус бессознательного
Все усилия Фрейда направлены на то, чтобы изме-
нить традиционные философско-литературные пред-
ставления о бессознательном как о чем-то, окружен-
ном темными, «глубинными» образами подземного цар-
ства, овеянном дыханием «дьявольщины» и даже
отдающем запахом серы. В плане логическом бессозна-
тельное трактовалось до Фрейда как антитеза положи-
тельного понятия: бессознательное — это то, что не
сознательно. Фрейд же доказал существование бессо-
89
звательного как понятия позитивного, онаделенного
своими собственными свойствами, позволяющими дать
ему определенную дефиницию. Доказательствами ре-
альности бессознательного являются сновидения, об-
молвки, остроты, все те явления, которые можно обо-
значить общим термином «симптом», ассоциирующимся
у нас с клиническими классификациями; это, как удач-
но их называет Фрейд, интерполяции, внезапно появля-
ющиеся на сцене, на которой развертывается во времени
жизнь. «Все эти акты сознания остаются бессвяз-
ными и непонятными до тех пор, пока мы будем упорст-
вовать в том, что можно свести к сознанию все проис-
ходящие в нас психические акты; однако они сразу же
упорядочиваются в стройную систему, если мы интер-
полируем существование бессознательных психических
актов». Эта стройная система, сконструированная на
основе свойств бессознательного, называется метапси-
хологией. Эти свойства бессознательного и логически
и хронологически специфичны, ибо бессознательное не
знает ни противоречия, ни времени.
Отсутствие противоречий: при анализе сновидений
мы убедились в том, что объединение многих персона-
жей в один фантастический образ совершенно не согла-
суется с логикой, основанной на принципе непротиво-
речивости. Однако Фрейд идет еще дальше:
«В этой системе нет ни отрицания, ни сомнений в до-
стоверности, ни градаций последней... В бессозна-
тельном находятся лишь различные содержания, более
или менее прочно в него вложенные» \
В системе бессознательного наблюдается высокая
мобильность того, что Фрейд называет «вложениями»:
связь определенного количества психической энергии
с тем или иным представлением. Эту мобильность, яв-
ляющуюся причиной всех смещений, всех конфликтов,
общей неустойчивости взаимосвязей между объектами,
Фрейд именует первичным процессом. Вторичный про-
цесс — это образование более жестких логических кон-
струкций, получающих свое конечное выражение в ре-
зультате их сознательной переработки. Особого внима-
ния заслуживает понимание отрицания. Фрейд, по
существу, изменяет смысл этого понятия: для него
1 F re u d S. Metapsychologie, Gallimard, Paris, 1968, p. 97.
90
всякое отрицание в процессе лечения — это выражение
сопротивления, доказывающее нечто противоположное
тому, в чем пытаются убедить. Сказать, что вам никогда
не приходило в голову желать смерти одного из родите-
лей, значит доказать обратное. Отрицание становится
в таком случае отрицанием отрицания, механизм кото-
рого близок механизму доказательства от противного.
Чувство вины, всегда стоящее в центре фрейдовских
интерпретаций, возводится здесь в принцип. Отрица-
ние, которое применительно к сознанию является про-
цессом логического исключения, становится, если его
соотносить с бессознательным, свидетельством осоз-
нания вытесненного.
Вневременной характер бессознательного,
«Процессы системы Бессознательного протекают вне
времени, то есть они не упорядочены во времени, не
меняются с течением времени и вообще совершенно не
связаны со временем» х.
Мы видели, как в ходе психоаналитического лечения
прошлое начинает вторгаться в повседневную жизнь,
как полное вытеснение события вносит анахронизм в би-
ографию индивида и, наконец, как грубо нарушается
временная упорядоченность жизни бессознательным,
в чьей продукции — клинических симптомах — отра-
жается груз, которым дурно прожитое прошлое давит
на не намного лучшее настоящее. В бессознательном
все сохраняется и фиксируется; и забывание — это не
стирание следов, а снятие причинных зависимостей,
которые обусловили возникновение этих следов. Связь
со временем все-таки осуществляется, но через вторич-
ный процесс: логическая переработка — это также ра-
бота над временем.
Замещение внешней реальности реальностью
психической.
Между внешней реальностью и воспринимающим ее
субъектом возникает нечто вроде экрана, который Фрейд
называет «психической реальностью». Мы начинаем
понимать законы и механизмы этой психической реалъ-
1 Ibid.
91
пости, которые не существуют в реальной действитель-
ности и не являются ее отражением. Одним из понятий,
позволяющих лучше выразить отличие реальности пси-
хической от реальности внешней, является понятие
фантазма: этот экран, образующий психическую реаль-
ность, наглухо отделяет субъекта от мира, в котором он
живет. Этот экран выполняет также и охранительную
функцию. Все происходит так, будто внешняя реаль-
ность предъявляет непосильные требования к психике,
и поэтому последняя вырабатывает системы защиты,
важнейшей из которых является вытеснение. По мысли
Фрейда, эти системы имеют определенную топику —
пространственные области, в которых располагаются
инстанции, промежуточные между бессознательным,
субъектом и реальностью.
Фрейд разработал две различные топики: первая
примерно соответствует направлению, определившему-
ся начиная с «Толкования сновидений», вторая — от-
носится к 1920 г., когда Фрейд внес весьма существен-
ные коррективы в свою метапсихологию, эксплицитно
постулировав существование инстинкта смерти. Пер-
вая топика включала три инстанции: Бессознательное,
Предсознательное, Сознание. Поскольку мы уже рас-
сматривали отношения между сознанием и бессозна-
тельным, в уточнении нуждается лишь промежуточ-
ная инстанция. Предсознательное является посредни-
ком между сознанием и бессознательным: это еще не
сознание, хотя оно может стать таковым (не актуализи-
рованные воспоминания, которые могут быть осознаны);
но это и не бессознательное, так как оно отделено от
последнего цензурой, барьером вытеснения. Однако
полное свое завершение система метапсихологии на-
ходит во второй топике; именно эта вторая топика полу-
чила наибольшее распространение и стала центром,
вокруг которого группируются различные практически
ориентированные постфрейдистские психоаналитиче-
ские течения. Во второй топике также выделяются три
инстанции, которые относятся, однако, к иному уровню
классификации: «Я», «Сверх-Я» и «Оно». Целесообразно
рассмотреть эти инстанции порознь, поскольку каждая
из них наделена особым содержанием и в значительной
степени определяет все последующие построения
Фрейда.
92
Юно» включает в себя всю сферу влечений (Trieb).
Немецкое слов «Trieb» трудно для перевода (оно озна-
чает стремление к некой цели, достижение которой уст-
раняет первоначальное напряжение), и еще труднее
дать его точное определение, ибо обозначаемая им ре-
альность выходит за рамки всяких определений, вся-
кой организации. Юно» — это «резервуар», это «хаос»,
это нечто неупорядоченное, в высшей степени неустой-
чивое. Точнее всего Фрейд определяет понятие влечения
как «пограничное понятие, находящееся на стыке пси-
хического и соматического, как психическое выражение
раздражений, поступающих из недр организма и до-
стигающих психики, как состояние потребности дейст-
вовать, возникающее в психике вследствие связи пос-
ледней с телом» х.
Определяя влечение как понятие, пограничное меж-
ду психическим и соматическим, Фрейд подчеркивает
тем самым важную роль этого понятия в преодолении
метафизического противопоставления души и тела.
Понятие влечения предполагает, с одной стороны, де-
ятельность («всякое влечение — это элемент деятель-
ности»), а с другой — работу, необходимую для удов-
летворения влечения: чтобы удовлетворить или пода-
вить влечение, придать определенное направление его
эффектам, психика мобилизует все инстанции бессозна-
тельного. Особое место надо отвести последнему пово-
роту мысли Фрейда, на котором он вводит дополнитель-
ное противопоставление двух основных влечений, лежа-
щее за рамками исходной топики: противопоставление
влечения к жизни и влечения к смерти. Фрейд всегда
постулировал существование двух форм психической
энергии: свободной, когда эта энергия, будучи мобиль-
ной и из-за этого близкой к исходному состоянию воз-
буждения, непосредственно достигает цели, и связан-
ной. когда ее цель отодвинута от исходной позиции
механизмами контроля, задержки, приспособления.
Противопоставив принцип удовольствия принципу ре-
альности, Фрейд формулирует в выражениях, близких
к греческой мифологии, и даже к досократовской фило-
софии, к самым истокам логического мышления, про-
1 F г е u d S. Pulsions et destins de pulsions, Metapsycholo-
gie, p. 18.
93
тивоположность между свободой и связанностью: сво-
бода — это влечение к смерти, ведущее к. нарушению
связей и разрушению соединений; связанность — это
Эрос, влечение к жизни, целью которого является «соз-
давать все более крупные единства и тем самым поддер-
живать эту связь».
«Я» — инстанция воинствующая: защитная, охра-
няющая, она выполняет главным образом функцию
опосредования. Описывая эту инстанцию, Фрейд часто
обращается к метафорам: «Я» — слуга «трех господ-
деспотов» : внешнего мира, «Сверх-Я» и «Оно».
«Итак, властно побуждаемое «Оно», подавляемое
«Сверх-Я» и отвергаемое реальностью, «Я» борется,
чтобы выполнить свою охранительную задачу, восста-
новить гармонию между различными силами и влияния-
ми, действующими на него и в нем... Всякий раз, буду-
чи вынужденным признать свое бессилие, «Я» при-
ходит в ужас: это подлинный страх перед внешним
миром, угрызения совести перед «Сверх-Я», невротиче-
ская тревога перед «Оно» и силой бушующих в нем
страстей» 1.
Термин «Я» Фрейд вводит поздно, разочарованно и
безнадежно говоря: «Да, жизнь нелегка»... «Я» осу-
ществляет функцию охраны по отношению к тому, что
движется, перемещается, нападает. В то же время «Я»—
это фильтр между внешним и внутренним, между «Оно»
и «Сверх-Я»; Фрейд сравнивает «Я» с «корой дерева».
Можно сказать, что основная функция «Я» —это функ-
ция установления отношений. Именно эта инстанция
устанавливает отношение между субъектом и объекта-
ми его желания. Когда это отношение принимает угро-
жающий характер, «Я» отступает от объекта, который
становится объектом, связанным с утратой; возни-
кает защитная реакция тревоги, страха (angoisse),
являющаяся менее разрушительной, чем мог бы ока-
заться реальный контакт с тем, что вносит смятение.
Заканчивая раздел, в котором дается характеристика
инстанций «психической личности», Фрейд пишет: «Wo
Es war, soil Ich werden». Мы приводим эту фразу на
языке оригинала, ибо ее перевод породил множество
1 F г е u d S. Nouvelles conferences sur la psychanalyse,
Gallimard, 1936, p. 104,
94
противоречивых толковании, отразивших существова-
ние различных ориентаций психоанализа; в центре ди-
скуссий оказалась концепция «Я» и вытекающие из
нее практические выводы. В буквальном переводе эта
фраза звучит так: «Там, где было Оно, должно воз-
никнуть (или стать) Я». Опубликованный французский
перевод таков: «Я должно вытеснить Оно». А вот
два перевода Жака Лакана: «Там, где оно было, там
должно возникнуть я», или: «На том месте, где оно
было...» и т д. Из первого перевода следует, что функ-
ция «Я» заключается в подавлении и в конечном счете
в «вытеснении» «Оно». В переводе Лакана, более точно
передающем конструкцию фразы, отражается несколько
иной смысл: «становление Я» осуществляется через
«возрождение» (reprise) субъектом своего «Оно». При
таком толковании смысл психоанализа сводится не
к подавлению влечений, а к свободному их выражению,
к тому, чтобы желать узнать причины, то есть осознать
детерминированность своего поведения. В одном слу-
чае «Я» — это моральная инстанция, обеспечивающая
равновесие и принудительную регуляцию в борьбе с вле-
чениями; в другом — это инстанция, осознающая же-
лания, которую Лакан определяет как «парадокс им-
ператива, побуждающего меня принять мою собствен-
ную причинность».
Этот анализ перевода позволяет лучше понять смысл
начавшихся еще при Фрейде и продолжающихся до
сих пор споров: либо психоанализ становится методом
перевоспитания субъекта, и его назначение состоит
в том, чтобы усилить защитные механизмы «Я» в борьбе
с влечениями. В таком случае это ориентация па пси-
хологию Эго, психологию «Я», теоретическое обоснова-
ние американского психоанализа. Либо психоанализ
должен оставаться нравственной концепцией, учитываю-
щей желания, и тогда его задача ограничивается только
освобождением слова, а пациенту предоставляется право
выбора: бороться со своими влечениями или дать им
возможность свободно проявляться. Это крайнее выра-
жение лакановской ориентации, которую одни считают
весьма спорной формой ортодоксального фрейдизма,
а другие — новой модификацией психоанализа. Мы уже
убедились в том, что Фрейд не занимался непосредст-
венно вопросами этики, а тем более политики; однако
95
после него и особенно сейчас эти вопросы встают с осо-
бой остротой. Статус «Я» и теоретические выводы, ко-
торые делаются из него различными направлениями,—
это всегда тест на нравственность; что же касается «по-
литики», то относящиеся сюда вопросы ставятся, как
и у самого Фрейда, только в самом общем виде.
Идея «Сверх-Я» позволяет еще лучше понять эти
идеологические различия. В иерархии второй топики
«Сверх-Я» представляет наиболее репрессивную ин-
станцию.
«С точки зрения обуздания инстинктов можно ска-
зать, что «Оно» совершенно аморально, «Я» старается
быть моральным, а «Сверх-Я» может стать сверхмо-
ральным и вместе с тем таким же жестоким, как и
«Оно» («Я и Оно»).
Суровое, жестокое и даже, как говорит Лакан, иг-
норирующее приличия и свирепое, «Сверх-Я» является
воплощением — часто фигуральным — опосредован-
ного культурными запретами подавления инстинктов.
Это давление «Сверх-Я» настолько страшно, что даже
черты родительского лица невольно напоминают о нем.
И оно имеет сложное происхождение: агрессивность
субъекта обращается здесь против него самого, создавая
иллюзию действия внешнего закона, хотя в действи-
тельности эта агрессивность обусловлена внутренни-
ми факторами.
«Исходная строгость «Сверх-Я» не является отраже-
нием... строгости, проявляемой объектом или ожида-
емой от него, она выражает агрессивность ребенка,
направленную им на себя самого» («Болезнь циви-
лизации»).
Именно в сфере анализа детских страхов, имеющих
зачастую характер фобий, как, например, страхи ма-
ленького Ганса, и Эдипова комплекса постепенно на-
чинают вырисовываться в концепции Фрейда контуры
«Сверх-Я»; формирование второй топики неотделимо,
в сущности, от идеологии семьи, представителем кото-
рой и является «Сверх-Я». Однако, чтобы глубже ра-
зобраться в этих фрейдовских построениях, необходи-
мо проследить генезис его антропологических представ-
лений: гипотеза об эволюции структуры семьи явилась
логическим выводом из антропологии Фрейда. Чтобы
объяснить живучесть в детской психике таких сильных
96
и сложных чувств, как агрессивность по отношению
к отцу и любовь к матери, Фрейд должен был довести
до конца вневременную логику бессознательного и обра-
титься к первой семье человека, происхождение кото-
рой, то есть генезис самого человечества, он описывает
при помощи психоаналитических категорий.
Мифология первобытной орды
Одной из отправных точек послужили для Фрейда
наблюдения за детьми: его собственные (маленький
Ганс) и одного из его друзей, Ференци (маленький Ар-
пад, который, подобно Гансу, страдал от фобии, однако
объектом этой фобии были петухи). Из этих наблюдений
Фрейд делает вывод, что дети находят — или возрож-
дают — формы архаической религии, тотемизма'.
в подобной социальной и религиозной структуре бо-
жеством было животное, от которого якобы вел свое
происхождение клан; общество в то время разделялось
на кланы в соответствии с тотемами и подчинялось стро-
гим запретам, касающимся женитьбы, питания и норм
повседневной жизни. Таким по крайней мере было на-
учное представление о тотемизме в начале XIX в., на
заре развития антропологии.
«Отправным моментом послужило для меня удиви-
тельное совпадение двух табу тотемизма — запрета уби-
вать тотем и искать сексуального партнера среди жен-
щин того же тотемического клана — с двумя запретами
комплекса Эдипа: не посягать на жизнь отца и не ви-
деть в матери женщину» х.
Тогда-то и возникла у Фрейда мысль провести ана-
логию между животным-тотемом и отцом; оставалось
лишь объяснить устойчивость такой связи в фобиях
ребенка, являющихся остатками тотемизма.
Фрейд объясняет это, обращаясь к понятию вытес-
нения: для того чтобы «воспоминание запечатлелось
в архаической наследственности», нужно, чтобы собы-
тие, объект этого воспоминания — и трансформирующее
его вытеснение — было достаточно значимым и неодно-
кратно повторяющимся. Таким достаточно значимым
событием, способным запечатлеться в структуре пси-
1 F г е u d S. Ma vie et la psychanalyse, p. 83.
4 К, 185
97
хики ребенка, Фрейд считал преступление: если в ре-
лигиях и в детских фобиях отец постоянно возрождается
в образе животного, то это потому, что он когда-то был
убит. Однако для возникновения мифа в цепи рассуж-
дений Фрейда недоставало еще одного звена: нужно
было, чтобы «массы, подобно индивиду, сохраняли в фор-
ме бессознательных следов памяти впечатления прош-
лого» х. Тогда фрейдовский миф мог приобрести завер-
шенность.
Вначале была орда, над которой господствовал мо-
гущественный самец, «господин и отец всей орды».
Этот самец неограниченно пользовался всеми материаль-
ными благами и всеми самками, с которыми он один
получал сексуальное наслаждение. Остальные мужчи-
ны орды вынуждены были искать самок в других ордах,
поддерживая тем самым систему единственного самца.
Так продолжалось до тех пор, пока ожесточенные и об-
манутые «сыновья», у которых чувство к отцу стало свя-
зываться в дальнейшем с кровавым преступлением, не
объединились, чтобы убить и съесть отца. Следует учи-
тывать, что каннибализм был одним из ритуальных при-
емов погребения, причем считалось, что, лишая умер-
шего привилегий загробной жизни и ассимилируя его,
кроме того, в своем теле, можно тем самым приобрести
и его силу. Затем наступил переходный период, когда
братья заключили между собой союз, который Фрейд
называет «разновидностью общественного договора»:
минимальным требованием этого договора стал запрет
кровосмешения, дабы не допустить повторения пред-
шествующей ситуации, и, как неизбежное его следст-
вие, закон экзогамии. Однако воспоминание об убитом
отце неотступно преследовало мужчин, оставшихся
в живых. Чтобы избавиться от этого воспоминания,
они устроили торжественные поминки отца, которые,
с одной стороны, были напоминанием о лежащей в ос-
нове общественного договора кровавой драме, а с дру-
гой — усмиряли злые силы убитого. Таковы истоки
всякой религии: амбивалентное воспоминание о мерт-
вом отце, которого нужно бояться и в то же время по-
читать.
д F г е u d S. Mo.se et le monotheisme, p. 127.
98
Продолжение этой истории не менее важно. От упо-
добляемого человеку божественного животного религия
переходит к монотеизму, когда все священное сосредо-
точивается в единственном божестве: возрождение мо-
гущества единственного отца первобытной орды. С тех
пор история религий постоянно возвращается к перво-
начальному убийству: либо в форме ежегодного риту-
ального убийства основателя религии, либо так, как,
по предположению Фрейда, был убит левитами Моисей.
Но каждый раз, когда этот акт, являющийся гранди-
озным симптомом, общим для всего человечества, пов-
торяется, в нем что-то убывает как в акте вытеснения:
он все более приближается к воспоминанию и все более
отдаляется от вытесненного угрызения совести. Разру-
шительная сила симптома ослабевает при его переводе
на язык памяти, и, по мнению Фрейда, христианской
религии удалось осуществить этот перевод акта убийст-
ва из симптома в воспоминание. Ибо жертвоприношение
Христа, роль мужчин иудейского народа в убийстве
Христа весьма близки к воспоминанию об убийстве отца;
в то же время это сын, который приносит себя в жертву
отцу, искупая тем самым вину совершенно иного про-
исхождения. Исходя из этого факта, Фрейд дает объяс-
нение антисемитизму и его стойкому возрождению в ус-
ловиях возникающего нацизма: если евреев столь часто
преследовали, то именно потому, что они отрицали убий-
ство бога, в котором христиане, напротив, признались
и тем самым освободили себя от чувства вины.
Здесь перед нами открываются новые аспекты фрей-
довской мысли. Их зарождение нельзя отнести именно
к данному моменту, ибо, еще занимаясь изучением исте-
рии, Фрейд начал обращать внимание на феномены
«предысторического». В 1910 г. была опубликована рабо-
та Фрейзера «Тотемизм и экзогамия», а в 1912 г. Фрейд
пишет «Тотем и табу», первое из произведений, в которых
он систематизировал свои антропологические домыслы.
И все-таки, несмотря на страсть, которую он вложил
в эту работу, и на видимость создаваемого ею откры-
тия, напоминающую о «Толковании сновидений», она не
производит того же впечатления, которое произвел пер-
вый большой труд по психоанализу: Фрейд основыва»
ется здесь не на точных примерах и не на анализе наблю-
даемых фактов, а на гипотезах, да и то заимствованных
99
у других! у Фрейзера, Дарвина, Аткинсона, то есть у
антропологов, а не у клиницистов. С точки зрения ис-
торика, доводы, обусловившие объединение в рамках
мифа о первобытной орде психоанализа и этнологии,
заслуживают рассмотрения, однако они могут иметь
значение только вымыслов. Как писал сам Фрейд о своих
гипотезах о Моисее, рассматриваемых в связи с мифом
о первобытной орде, это лишь исторический роман.
Точно так же и фрейдовский миф о предках — это тоже
роман, но роман особого рода, связанный с понятием
семьи: роман семейный. Этим термином Фрейд и один
из его учеников Отто Ранк обозначают вымышленный
рассказ детей, в котором последние воображают себя
(значительно позже стадии Эдипова комплекса) сыновь-
ями принца, нашедшими приют у бедных крестьян.
В «Тотеме и табу», а позднее в «Моисее и монотеизме»
Фрейд также пишет своеобразный семейный роман:
это смещение предков и мест рождения, это мысль, по-
стоянно находящаяся в тисках религиозной идеологии,
от которой она не в силах полностью освободиться.
В концептуальном отношении наиболее слабым зве-
ном в системе Фрейда является, на наш взгляд, его по-
нимание масс: у Фрейда и массы, и индивид действуют
одинаково, действие индивидуального психического ап-
парата просто переносится на конгломерат индивидов.
Тем самым теряет всякий смысл идея поперечного раз-
реза общества, или, точнее, идея социального класса;
и, наконец, если мифические модели вытеснения пере-
даются наследственно в виде некой психологической
преемственности, то обрисовывается весьма простая
и в то же время весьма интересная концепция истории.
Простой, а точнее, упрощенной эту концепцию можно
назвать потому, что она почти полностью игнорирует
те сложные и противоречивые процессы, в которых ре-
ализуется в различных странах история, детермини-
руясь действием географических, культурных и со-
циальных факторов. II интересной—потому что так же,
как Маркс на первых страницах работы «Восемнадца-
тое брюмера Луи Бонапарта», Фрейд удачно сказал,
что история разыгрывается сразу на нескольких сце-
нах: первый раз в событиях, второй — в мозгу людей:
«Человечество живет лишь в настоящем; прошлое, тра-
диции расы и народов существуют в идеологии
100
«Сверх-Я». А следующая фраза четко определяет рас-
хождение с материалистической позицией:
«На этой традиции лишь очень медленно сказывается
влияние настоящего, она лишь очень медленно изме-
няется, а поскольку ее проявления опосредуются
«Сверх-Я», опа продолжает играть в человеческой жиз-
ни важную роль, независимо от экономических усло-
вий» х.
Это неприятие Фрейдом истории поражает. Можно
утверждать, с одной стороны, что он придавал очень
большое значение исторической предопределенности,
поскольку он строит всю психоаналитическую теорию
на проникновении прошлого в настоящее (вытеснение),
вследствие чего любой невроз — это для него stricto
sensu история; с другой же — Фрейду была чужда вся-
кая диалектика, он не располагал концептуальным ап-
паратом, позволяющим осознать необходимость маркси-
стской философии и, в частности, диалектического
материализма. Понять ограниченное историческое зна-
чение идей Фрейда позволяет только анализ антрополо-
гического понятия культуры. Ибо терапевтические
принципы лечения, теоретическое обоснование фактов
повседневной жизни, внимание к роли языка подводили
Фрейда к правильной оценке роли знаковых систем,
окружающих индивида со дня его рождения. Однако,
когда с помощью механизма ретроспективной проекции
Фрейд выводит из этих фактов гипотезы о нашем про-
шлом, он теряет присущее ему обычно чувство реаль-
ности.
ПРИМЕНЕНИЕ ПСИХОАНАЛИЗА:
«ПУТЬ ВШИРЬ»
Можно сказать, что психоанализ возник на почве
культуры, и в этом кроется двойной смысл. Во-первых,
эффективность психоанализа, как мы видели, обуслов-
лена использованием знаков языка, составляющего
основу культуры в ее этнологическом понимании; во-
вторых, с 1900 г. началось широкое наступление пси-
1 F г е u d S. Nouvelles conferences sur la psychanalysc, la
personnalite psychique, p. 91. (Курсив мой.— К. К.).
101
хоанализа на нашу культуру, взятую в самом широком
смысле слова. Помимо распространения далеко за пре-
делы медицины, в которой психоаналитическая тера-
пия получила официальное признание и большую по-
пулярность, теория Фрейда внедрилась тайными и
явными путями почти во все институты знания,— инсти-
туты, обеспечивавшие гибкую дифференцированность
университетского образования на литературоведение и
гуманитарные науки, право, медицину, теорию искусств.
Отношение Фрейда к университетскому образованию
всегда было неоднозначно: как и всякий аналитик, он
испытал бы удовлетворение, если бы курс психоанали-
за был включен в университетские программы, однако
он вполне мог обойтись и без этого. В 1919 г. во время
венгерской революции ученик Фрейда Ференци был
назначен при содействии Белы Куна профессором пси-
хоанализа в университете. В течение нескольких меся-
цев существования правительства Белы Куна Фрейд,
по-видимому, размышлял над этим вопросом, и он опуб-
ликовал на венгерском языке небольшую статью под
названием: «Следует ли преподавать психоанализ в уни-
верситетах?». В ней он представил проект, основные по-
ложения которого не утратили своего значения и по-
ныне,— если, конечно, не принимать во внимание чрез-
вычайно негативного отношения психоаналитиков, по
крайней мере во Франции, к какой бы то ни было форме
популяризации их знаний. Вот что предлагал Фрейд:
«При исследовании психических процессов и интел-
лектуальных функций психоанализ обращается к спе-
цифическому методу. Применение этого метода отнюдь
не должно ограничиваться областью патологических
нарушений, оно могло бы также способствовать решению
проблем искусства, философии и религии. В этом на-
правлении оно уже создало новые точки зрения и про-
лило свет на некоторые вопросы истории, литературы,
мифологии, истории цивилизаций и философии религии.
Поэтому курс общего психоанализа должен был бы
быть широко открыт для студентов, изучающих эти об-
ласти знания. Плодотворное влияние психоаналити-
ческой мысли на эти дисциплины, несомненно, должно
укрепить связи медицинских наук с теми направления-
ми, которые относятся к сфере философии и искусства
в их университетском понимании».
102
Для Фрейда было бесспорно одно: нет никаких пре-
пятствий для распространения психоанализа за пределы
терапии. Программа «общего психоанализа», предназ-
наченная для студентов гуманитарных факультетов,
дополнялась двумя другими курсами: «элементарным»—
для студентов-медиков и «специализированным» —
для студентов, специализирующихся по психиатрии.
Фрейд, следовательно, отнюдь не собирался превращать
психоанализ в науку, оторванную от медицины. Одна-
ко он сразу же приписал психоанализу способность со-
вершить переворот в существующей системе знаний,
и сам на практике стремился к этому. Фрейд «применил»
психоанализ к разнообразным продуктам культуры:
мифам, религии, истории, изобразительному искусству,
литературе. При этом он, как обычно, оказался в плену
идеологии своего времени и традиций своей социальной
среды, пытаясь объяснять «гениальность» того или
иного автора, восхваляя «литературное творчество» без
эксплицитного отклонения той иерархии ценностей,
которая имплицитно является основой всей системы
усвоения знаний (благородство творчества, трагиче-
ская участь поэта, преимущественность связи с бессоз-
нательным). Однако здесь, как и в других случаях,
Фрейд, не выходя за узкие рамки, но уверенно, про-
бивает брешь в той идеологии, пленником которой он
является. Настолько сильна его убежденность, что
«путь вширь, право на всеобщее признание» 1 открыты
для психоанализа.
Фрейд и его отношение к эстетике
Фрейд одновременно и увлечен произведениями ис-
кусства, и равнодушен к прекрасному: его больше инте-
ресуют «глубины», нежели «особенности формы или тех-
ники» («Моисей Микеланджело»). Однако — и именно
поэтому он смог сказать повое слово — Фрейд
очень чувствителен к эффектам, вызываемым худо-
жественными произведениями. Вследствие этой избира-
тельной восприимчивости он интересуется лишь тем,
что его волнует; а так как по все его волнует в равной
мере, мы не располагаем, например, его статьями о му-
х F г е u d S. Ma vie ot la psychanalyse, p, 59.
103
зыке, ибо, по его словам, он «не умел ею наслаждаться».
И если, как подчеркивает Фрейд, «психоанализ почти
ничего не может сказать о красоте», он должен многое
сказать об аффекте, вызываемом красотой, поскольку
аффект является разрядом энергии влечений, который
можно выразить на психологизированном и вместе с тем
романтическом языке как эмоцию. Несомненная ори-
гинальность фрейдовского подхода заключается в том,
что при анализе произведения искусства он основыва-
ется на впечатлении, производимом этим произведением
именно на него, Зигмунда Фрейда. Подход недопусти-
мый, если руководствоваться критериями классической
эстетики, основанной на идее «нормального» вкуса: тем
самым Фрейд спокойно оспаривает нормы красоты, вку-
са, существующих социальных условностей. Он подме-
няет красоту эмоциональной эффективностью, или,
точнее, подводит к пониманию того, что эффективность
произведения искусства нельзя рассматривать в отрыве
от воспринимающего его субъекта: это смещение перс-
пективы, имеющее, бесспорно, решающее значение,
должно отныне учитываться при любом эстетическом
и критическом анализе.
Посмотрим теперь, как Фрейд действует. Мы возь-
мем три примера из трех различных областей искусст-
ва — скульптуры, живописи и литературы — и попы-
таемся рассмотреть, как воспринимались эти произве-
дения Фрейдом и как воспринимаем их мы сами.
Пример I: «Моисей» Микеланджело
Это произведение произвело на Фрейда столь сильное
впечатление, что его интерпретация оказалась одновре-
менно и правдоподобной и неверной. Однако Фрейд,
несомненно, чувствуя, что мера его субъективности
трудно определима, дает свою оценку анонимно —
пример того, как недостаток оборачивается достоинст-
вом. Фрейд писал, что ни одна скульптура не произво-
дила па него более сильного впечатления:
«Я всегда пытался стойко выдержать гневный и през-
рительный взгляд героя. Однако порой я выходил из
полумрака нефа (собора св. Петра в Риме) с таким чув-
ством, будто я сам принадлежал к тем подонкам, на
которых был направлен этот взгляд, к подонкам, неспо-
собным сохранять верность своим убеждениям, не умею-
104
щим ни ждать, ни верить, но издающим ликующие воз-
гласы, как только они получают иллюзорного идола»
Наводящий ужас Моисей изображен Микеланджело
в тот момент, когда, спускаясь с горы Синай со скрижа-
лями еврейского закона, только что переданными ему
богом Яхве, он видит еврейский народ танцующим вок-
руг золотого тельца. Фрейд считал, что осуждающий
взгляд Моисея относится и к нему: достаточно вспом-
нить, что он называл себя «неверным иудеем». Еще не
приступив к анализу произведения, Фрейд излагает
и утверждает свое субъективное понимание, включая
себя в сцену, на которую направлен взгляд Моисея.
Он, Фрейд, один из этих подонков, и смысл аффекта —
страха, благоговения, религиозного ужаса — в том,
чтобы развенчать Моисея, низвергнуть его с пьедестала:
это всего лишь статуя человека, созданная и рассмат-
риваемая человеком, а вовсе не изображение божествен-
ного героя. При восприятии этой статуи анализу под-
вергается не то, что определяют как ее красоту, а тот
священный и иллюзорный смысл, который удалось вло-
жить в нее художнику; объяснить это — значит сделать
еще один шаг по пути атеистического рационализма.
Анализ Фрейда касается одной детали: что делает
правая рука статуи? Моисей изображен сидящим, в пра-
вой руке он держит скрижали и конец длинной бороды,
ниспадающей до колен, на которых покоится другая
его рука. Фрейду кажется,- что указательным пальцем
правой руки Моисей поддерживает левую прядь боро-
ды. Из этого он заключает, что «извивы бороды пов-
торяют траекторию движения руки» 1 2. Это могла быть
траектория движения правой руки, поднятой в знак
проклятия, но не способной завершить это жестокое дви-
жение без риска уронить драгоценные скрижали. Поза
статуи в ее окончательном выражении — это поза по-
давленного гнева, первая вспышка которого уже ми-
новала. В приступе страшного гнева Моисей мог выро-
нить скрижали, но в последнюю минуту он их все-таки
удержал. В действительности легенда гласит (Фрейд
забыл об этом), что Моисей не сдержал своего гнева
и разбил скрижали.
1 F г е u d S. Essais de psychanalyse appliquee, le Moise de
Michel-Ange, Paris, 1933, p. 12.
2 Ibid., p. 26.
105
Посмотрим на этом примере, как Фрейд использу-
ет значение детали. Он всегда начинает с того, что вы-
являет такую подробность, такое место в картине, ко-
торое до него ни у кого не вызывало интереса; это пси-
хоаналитическая практика научила его пониманию
важности смещения. Фрейд имплицитно постулировал,
а впоследствии и доказал во многих исследованиях, что
нет ничего, что было бы незначимым. Более того, то,
что вначале кажется незначительным, может в итоге
анализа оказаться самым важным. Как же в таком слу-
чае оценить правильность выбора детали? Только на ос-
нове субъективного воздействия целого. Поэтому сама по
себе объективно никакая критика ни хороша, ни плоха.
Любая критика говорит что-то и о самом произведении
и об отношении между ним и его адресатом. Устрашен-
ный грозным взглядом статуи, Фрейд фиксирует свое
внимание на незначительной детали, на положении
пальцев на бороде, и вдруг перед ним раскрывается
смысл произведения — подавленный гнев. Едва прео-
доленная человеческая слабость и эти чуть было не
разбившиеся грозные скрижали. Присоединяется ли
адресат Фрейд к творцу Микеланджело в истолкова-
нии замысла и в оценках? Сама постановка такого
вопроса была бы неправильной: если Фрейд именно так
«понял» это произведение, то его трактовка, несмотря
на ее коренное отличие от непсихоаналитических интер-
претаций, говорит что-то свое о статуе. Однако его тол-
кование настолько непривычно, что шокирует: ведь
согласно библейской легенде Моисей не колеблясь
разбил скрижали.
Пример 2: Леонардо да Винчи
В живописных произведениях Леонардо да Винчи
наибольшее впечатление производит, несомненно,
улыбка:
«От этих картин веет мистикой, в тайну которой не
осмеливаешься проникнуть; самое большее, что можно
сделать, это попытаться найти их связь с предшествую-
щими творениями Леонардо... широко известная чарую-
щая улыбка наводит на мысль о любовной тайне» 1.
1 Freud S. Un souvenir d’enfance de Leonard de Vinci,
Paris, Gallimard, 1927, p. 163.
106
Фрейд попытался проникнуть в эту тайну, анализи-
руя разрозненные факты биографии Леонардо, о жизни
которого нам известно очень мало: детство без отца и
привязанность к горячо любимой матери, запись его
расходов, его рисунки и особенно (излюбленная тема
Фрейда) воспоминания детства.
Жизнь Леонардо сложилась так, что он, питая слиш-
ком сильную привязанность к матери, сохранил верность
ее образу и, идентифицируя себя с ним, отвергал всех
других женщин. Однако Фрейд был далек от того, чтобы
считать Леонардо «невропатом»: в этой связи он изла-
гает свою теорию сублимации: «Творчество художни-
ка — это одновременно и продукт его сексуальных же-
ланий» х. В данном случае речь идет о гомосексуальном
желании, которое в ту эпоху истории придавало творе-
ниям Леонардо их специфическую аффективную ок-
раску. И Фрейд убедительно объясняет, почему нас
волнует изображенная Леонардо улыбка, показывая
причины возникновения того чувства, которое худож-
нику так хорошо удалось передать.
Пример 3: Тема трех сундуков в «Венецианском купце*
Шекспира
Приемы, используемые Фрейдом при анализе лите-
ратурного и мифологического материала, во многом
аналогичны тем, которые использовались при анализе
сновидений; в самом деле, в обоих случаях есть текст
и речь идет о работе над языком, выраженным в виде
письменных знаков. Однако в этой работе Фрейд пре-
доставляет себе неограниченную свободу, он не считает
себя связанным строгими правилами, предписываемы-
ми историческим анализом. Более того, он делает анах-
ронизм своим золотым правилом, игнорируя историче-
ские барьеры и решительно уклоняясь с целью расши-
рения возможностей творчества от какого бы то пи было
подчинения хронологии. Так, анализируя названную
выше тему, Фрейд переходит от пьес Шекспира («Ве-
нецианский купец», «Король Лир») к сказкам братьев
Гримм и опереттам Оффенбаха. . . повсюду он обнару-
живает задачу выбора между тремя женщинами (сун-
дук как символ женского пола); а в конечном счете он
* Ibid., р. 203.
107
связывает все эти сменяющие друг друга выборы в еди-
ную тему — влечения к одной женщине, которая высту-
пает последовательно в роли созидательного начала,
женщины-подруги и начала разрушительного. Все
сказки, пьесы, в различных вариациях затрагивающие
эту тему выбора одной из трех женщин (суд Париса,
три Парки, три дочери короля Лира, Золушка и т. д.),
завершаются тем, что является прямой противополож-
ностью акту выбора: необходимостью противостоять,
в трех различных формах, женщине, «другой», образу
кастрации.
«Три облика, в которых предстает на протяжении
жизни человека образ матери: мать как таковая; воз-
любленная мужчины, выбранная по образу его матери,
и, наконец, мать-земля, вновь принимающая человека
в свое лоно»1.
Итак, внимание Фрейда фиксируется в конечном сче-
те на теме смерти и на разнообразных масках, в которых
она выступает.
В рассмотренных нами примерах, выбранных из
многих других — критическое наследие Фрейда весь-
ма значительно,— рассуждение всегда связывается ка-
ким-то образом с идентификацией как необходимой пред-
посылкой аффекта: идентификация с еврейским народом,
а также с самим основателем его религии Моисеем; иден-
тификация с королем Лиром. Признание этого отнюдь не
умаляет значения фрейдовского анализа, ибо послед-
ний явно основывается именно на таком принципе.
Фрейдовская практика применения психоанализа ос-
тается фактически глубоко трансференциалънойл любое
произведение искусства, независимо от его основы,
языка, изобразительных средств, вызывает аффект, ко-
торый нужно рассматривать как перенос энергии на
саму эту основу. Здесь, как и в своей клинической прак-
тике, Фрейд пересматривает классификацию, принятую
господствующей идеологией, по крайней мере когда
речь идет о каких-то нормах: чем больше красоты, тем
больше причин для возникновения эмоции, но не эмо-
ции вообще, а эмоции у данного конкретного субъекта.
Анализируя художественное произведение, Фрейд
1 F re u d S. Essais de psycbanalyse appliquee, le Theme
des trois coffrets, p. 103.
108
стремился к выявлению предельной дифференцирован-
ности эмоции, возникающей при художественном вос-
приятии, доводя такой подход порой до казуистики.
Наряду с этим он устанавливает необходимую связь,
во-первых, между автором и его произведением (в на-
стоящее время в результате чрезмерного увлечения
литераторов психоанализом — «психокритикой», «пси-
хобиографиями» — такой подход вызывает множество
возражений) и, во-вторых, между автором и адресатом
произведения: в последнем случае мысль вращается вок-
руг проблемы межличностных отношений, новой, еще
очень мало изученной области.
Фрейд, культура, язык
Применение психоанализа не ограничивается только
сферой искусства— хотя исторически в «искусстве»,
понимаемом в его широком и несколько неопределенном
смысле, психоаналитическое направление нашло для
своего приложения особенно благоприятную почву,—
точно так же, как работы Фрейда не исчерпываются ли-
тературной критикой или критикой искусства. В этом
отношении весьма показательным является сборник
статей «Очерки прикладного психоанализа». Здесь
Фрейд анализирует язык («Противоположные значения
простых слов»), применяя психоанализ к юриспруден-
ции, при исследовании литературных текстов (тема
трех сундуков; литературное творчество и сон наяву)
и исторических документов (демонический невроз
в XVII веке). Если попытаться выделить основные на-
правления прикладных исследований Фрейда, то глав-
ным среди них окажется изучение специфического воз-
действия языка на телесные проявления: на этой же
основе строится и фрейдовское понимание культуры.
Здесь сильнее, чем в какой-либо другой области,
проявляется зависимость Фрейда от истоков его идео-
логии, однако и здесь, как обычно, через многочислен-
ные наслоения отчетливо видны контуры более строгой
антропологии, обязанной своим существованием не
только психоанализу, но немыслимой без него. Работа,
озаглавленная «Болезнь цивилизации», дает общее
представление об основных направлениях фрейдовской
мысли. Причины этой болезни Фрейд видит в несоответ-
109
ствии животной природы человека, которая по мере
развития человечества все более отступает на второй
план, его культурной природе, приобретающей, на-
против, все большее значение в ущерб инстинктам. Вот
что Фрейд писал в 1932 г. Альберту Эйнштейну по пово-
ду войны:
«С незапамятных времен человечество испытывало на
себе влияние развития культуры. Именно этому фено-
мену мы обязаны лучшими нашими достижениями и доб-
рой долей наших страданий... Возможно, что развитие
культуры приведет в конечном счете к вымиранию рода
человеческого, так как оно отрицательно сказывается на
половой функции,— уже сейчас культурно отсталые
расы и общественные слои характеризуются более вы-
сокой рождаемостью, чем более культурные группы...
изменения психики, сопутствующие развитию культу-
ры, очевидны и не вызывают сомнений. Они заключа-
ются в неуклонном уменьшении значимости инстинктов
и в ограничении импульсивных реакций. Ощущения,
бывшие для наших предков источником удовольствия,
стали для нас безразличными, а порой и невыносимыми;
те изменения, которые претерпели наши этические и
эстетические стремления, объясняются органическими
причинами».
Из этих строк видно, что сексуальность, которой,
как принято считать, Фрейд отводил первостепенную
роль, рассматривается им, напротив, в качестве резко
регрессирующего фактора, причем Фрейд эту регрес-
сию не осуждает и не оправдывает. Он видит в ней даже
залог постепенного угасания проявлений агрессив-
ности, к числу которых он относит и войну:
«В ряду психологических признаков культуры два
представляются наиболее важными: упрочение позиций
интеллекта, стремящегося обуздать сферу инстинктов,
и обращение субъектом во внутрь (reversion interieure)
своих агрессивных наклонностей, со всеми вытекающи-
ми отсюда желательными и нежелательными последст-
виями» (там же).
Пацифистские выступления Фрейда являются след-
ствием этих теоретических идей, гипотетический и субъ-
ективистский характер которых очевиден. Тем не менее
именно эти идеи явились той почвой, на которой вырос-
ли все «фрейдо-марксистские» утопии. «Фрейдо-марк-
110
сизм», какую бы форму он ни принимал, не учитывает
самого важного аспекта в открытии Фрейда: нового
подхода к языку, нового способа восприятия слов и осо-
бенно новой концепции отношений между языком и
культурой. Здесь необходимо уточнить, что Фрейд не
смог сделать того решающего шага, который впослед-
ствии осуществила структурная антропология, при всей
ее формалистской ограниченности и идеализме. И одна-
ко современное обсуждение проблем языка, длящееся на
протяжении вот уже более 20 лет (к этому вопросу мы
еще вернемся), обязано своим существованием именно
этой части фрейдовского наследия.
Основное требование, предъявляемое этим наследи-
ем,— это требование внимательного отношения к про-
пускам в тексте. Идет ли речь об изложении сновидений,
о рассказах больных во время психоаналитического се-
анса, об архивных документах или о трансформирован-
ных картинах, составленных из пластических или жи-
вописных образов, Фрейд, выполняя это требование,
старается быть предельно внимательным к мельчайшим
деталям, перерывам, пробелам, искажениям. Именно
в этом состоит его подход, который он систематизи-
ровал в своей исторической работе, посвященной Мои-
сею. В этой последней книге, над которой он работал
вплоть до 1939 г., представлены и теории происхож-
дения первобытного человека и метод внимательного
изучения пропусков, на котором основана почти вся
фрейдовская интерпретация. Фрейд обнаружил в биб-
лейских текстах неточности, непонятные места, хро-
нологические смещения, которые историки обычно объ-
ясняют коллективным, продолжавшимся длительное
время редактированием этих религиозных документов.
Не отрицая такой возможности, Фрейд обращает, одна-
ко, особое внимание на сдвиги во времени. Для него
эти сдвиги всегда свидетельствуют о деятельности бес-
сознательного; результаты подобной деятельности, про-
являясь в искажениях текста, соответствуют, следова-
тельно, деформации, вытеснению. Так, Фрейд приходит
к мысли, что неточности в библейских текстах должны
были завуалировать имевший в действительности место
факт убийства Моисея, что по своему происхождению
Моисей был египтянином и, следовательно, был чужд
еврейскому народу. Анализируя связь между искаже-
111
нием и вытеснением, Фрейд идет дальше, чем когда-
либо:
«В некотором смысле искажение в тексте аналогично
убийству. Трудность заключается не в совершении
преступления, а в сокрытии его следов. Желательно
было бы восстановить существовавший некогда двойной
смысл слова Entstellung1. Это слово значило не только
«изменить вид чего-то», по и «переносить в другое ме-
сто», «перемещать». Вот почему можно быть уверенным
в том, что ро многих случаях за искажениями текста мы
найдем, хотя и в трудно распознаваемом, замаскирован-
ном многочисленными изменениями и вырванном из
контекста виде, то, что некогда было подавлено и отверг-
нуто»2.
Предполагаемой причиной является, следовательно,
убийство, моделью которого может служить убийство
отца в первобытной орде; однако в данном случае Фрейд
имеет в виду не реальное убийство, он лишь настаивает
на необходимости интерпретации любого искажения
как следствия вытеснения, как подлинной бессознатель-
ной маскировки, аналогичной символическому убийст-
ву, преступлению в словах. Здесь с особой отчетливостью
видно, куда ведет эта аналогия, как она раскрывает
существо мысли Фрейда. Между убийством реальным
и убийством символическим, выраженным средствами
языка, Фрейд видит связь, поскольку предполагаемое
реальное преступление (убийство отца первобытной ор-
ды) повлекло за собой целую цепь преступлений либо
также реальных (убийство Моисея, распятие Христа),
либо символических (воображаемое убийство отца сыном
в комплексе Эдипа; всевозможные искажения в тексте).
За этими искажениями вырисовывается некий метод,
обоснование которого принадлежит не только Фрейду.
Подобно Мишле, Фрейд пытается заставить заговорить
«умолчания истории», основываясь на архивных до-
кументах, но придавая последним лишь относительное
Значение, поскольку эти документы могут отражать
лишь официальное, а стало быть, пе всегда соответству-
ющее истине мнение. Как и Мишле, Фрейд использует
йа основе принципа идентификации субъекта воздействие
1 Искажение, перемещение (нем.).
2 F г е u d S. Moise et le monotheisme, p. 59.
112
текста на индивида (этот метод применялся еще Руссо).
И наконец, как мы уже упоминали, Фрейд подобно
Марксу считал, что история рызыгрывается на многих
сценах; напомним в этой связи начало работы Маркса
«Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»:
«Люди сами делают свою историю, но они ее делают
не так, как им вздумается, при обстоятельствах, кото-
рые не сами они выбрали, а которые непосредственно
имеются налицо, даны им и перешли от прошлого. Тра-
диции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар,
над умами живых. И как раз тогда, когда люди как буд-
то только тем и заняты, что переделывают себя и окру-
жающее и создают нечто еще небывалое, как раз в
такие эпохи революционных кризисов они боязливо
прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь
духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые ло-
зунги, костюмы, чтобы да этом освященном древностью
наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать
новую сцену всемирной истории»1.
Духи прошлого, культура, которая сохраняется в со-
бытиях, облекая их в одежды мертвых, образуют в при-
веденном отрывке, как и в самой манере описания Марк-
сом истории идеологии, вторую сцену, всегда интере-
совавшую Фрейда. Здесь перед нами то же осознание
расхождения между реальной действительностью и отра-
жением последней в представлениях людей, та же тре-
вога по поводу недостаточности знания, тот же поиск
истинных причин. Однако если в обоих случаях ставит-
ся проблема причинности, формулируется эта проблема
в каждом из этих случаев по-разному, и поэтому ответы
на поставленные вопросы не могут быть сходными.
У Фрейда акцент на полном исчезновении из памяти
действительных причин; эти причины существовали,
они повторяются, однако их эффекты недостаточны для
их понимания: первопричина существует, но вытесне-
ние, ограждая ее многочисленными барьерами, делает
ее неуловимой. Отзвуки прошлого ее не отражают.
У Фрейда все пронизано идеологией, но последняя оста-
ется единственным действительно принимаемым во вни-
мание уровнем реальности. Маркс же исходит из реаль-
ных детерминирующих факторов; вот как пишет об
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 119.
113
этом Энгельс в предисловии к цитированному выше
произведению:
«Именно Маркс впервые открыл великий закон дви-
жения истории, закон, по которому всякая историче-
ская борьба — совершается ли она в политической,
религиозной, философской или в какой-либо иной иде-
ологической области — в действительности является
только более или менее ясным выражением борьбы об-
щественных классов, а существование этих классов и
вместе с тем и их столкновения между собой в свою
очередь обусловливаются степенью развития их эко-
номического положения, характером и способом про-
изводства и определяемого им обмена»1.
Фрейд не учитывал именно этой связи между иде-
ологией и экономикой, он выводил воображаемое из
гипотетической нейрофизиологической, или биологи-
ческой, реальности или, как в гипотезе о первобытной
орде, из мифов и культуры. Здесь проявляется огра-
ниченность «революции», которая затрагивает лишь
сферу языка: это теоретическая революция огромного
масштаба, которая, однако, полностью оторвана от
своей материальной основы — от условий жизни тех
людей, в воображении которых разыгрывается вся эта
фрейдовская сцена.
1 К. М а р к с пФ. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 259,.
II	РАЗВИТИЕ
И ТРАНСФОРМАЦИИ
ПСИХОАНАЛИЗА
К 1905 г. относится начало организационного объ-
единения последователей фрейдовского учения: в 1902 г.
создается «Общество психологических сред», в 1907 г.
Юнг основывает общество Фрейда в Цюрихе, в 1908 г.
создается Венское психоаналитическое общество и,
наконец, в 1910 г.— Международная психоаналитиче-
ская ассоциация. Как видно, события развиваются очень
быстро, несмотря на сильное, порой несколько крикли-
вое сопротивление. Вопреки скандальной известности
психоанализа, а может быть, именно благодаря ей на-
чинается подготовка кадров психоаналитиков и рас-
пространение психоаналитической практики, проис-
ходящее, конечно, менее быстро, чем распространение
теории. Нужно отметить два важных момента: во-пер-
вых, быстрое распространение психоанализа в англо-
саксонских странах и, во-вторых, многочисленные раз-
ногласия, расхождения и раскол внутри аналитического
движения — обстоятельство, с которым Фрейд столк-
нулся очень рано. Когда пытаешься разобраться в при-
чинах этого явления, то оказываешься, с одной стороны,
перед обилием не всегда убедительной аргументации
и полемических намеков, а с другой — перед психоло-
гизирующими объяснениями, в которых все сводится к
«сыновним» проблемам, возникающим у учеников Фрей-
да в связи с его авторитарным характером, и к личному
соперничеству. Чтобы быть более точным, следует на-
помнить, что первые психоаналитические организации
объединяли по необходимости врачей, не получивших
никакой специальной подготовки и даже, в отличие от
Фрейда, не прошедших через долгую и трудную школу
115
самоанализа; первые психоаналитические сеансы были
непродолжительными и часто напоминали простую бе-
седу. Наконец, крайне своеобразный, необычный ха-
рактер психоаналитического движения привлекал
к нему людей также своеобразных, часто индивидуали-
стически настроенных, стремящихся создать себе по-
ложение лидеров нового движения, новой школы.
Эти тенденции, непрерывно в разных формах вновь и
вновь возрождающиеся, характерны и для настоящего
времени, в особенности для Франции, где психоанали-
тическое движение включает в себя четыре фрейдистских
направления, не считая последователей Юнга. Следует
остановиться на основных разногласиях Фрейда с его
последователями: их теоретические аспекты, проявляв-
шиеся в них отступления от официальной доктрины вы-
зывали резкое осуждение Фрейда, стремившегося сох-
ранить в неприкосновенности то, что он называл «чи-
стым золотом психоанализа». В этой обширной и бога-
той публикациями области мы ограничимся рассмотре-
нием лишь некоторых основных данных. Вот они, как
и причины, по которым мы на них останавливаемся.
— В идеологической сфере сначала произошел раз-
рыв Фрейда с Адлером и Юнгом (1911—1913), а затем
с Ранком и Ференци (1924—1929). Можно попытаться
сгруппировать те проблемы, по которым возникли эти
существенные разногласия, а также те пункты, по ко-
торым Фрейд не соглашался идти на уступки.
— Отпочкования «фрейдо-марксизма»: эти трудно
поддающиеся какой-либо систематизации, постоянно
возрождающиеся в сфере господствующей идеологии
«фрейдо-марксистские» течения всегда вызывали у Фрей-
да критическое отношение. Примером «фрейдо-марксиз-
ма» может служить, с одной стороны, Маркузе как фи-
лософ, а с другой — Райх, исключенный как из психо-
аналитической ассоциации, так и из Коммунистической
партии Германии и являющийся символом анархиче-
ского индивидуализма, характерного для любой попыт-
ки «синтеза» марксизма с психоанализом.
— Развитие психоанализа в Соединенных Штатах,
где прошли последние годы жизни Райха. Направления
психоанализа, подвергшиеся влиянию бихевиоризма, во
многом изменились. Развитие же других исследований
отличалось самобытностью: Мелани Клейн, венгерка
116
по происхождению, и дочь Фрейда Анна разошлись
по вопросам, относящимся к психоанализу детей,— в
понимании проблем этики и тактики воспитания.
— Радикальное преобразование фрейдовской докт-
рины под влиянием достижений лингвистики, этноло-
гии, гегелевской философии. Важная роль, которую
сыграла при этом во Франции теория Лакана, заслужи-
вает детального анализа. Распространение этой теории,
ее значение для практики и влияние на борьбу идей
способствовали тому, что ее оригинальные идеи стали
одним из центров, вокруг которых сосредоточивается
обсуждение вопросов психоанализа.
РАСКОЛ, РАЗНОГЛАСИЯ,
ДЕФОРМАЦИИ ПСИХОАНАЛИЗА
Вот как сам Фрейд объяснял свои расхождения с Ад-
лером и Юнгом: и тот, и другой, каждый по-своему,
отвергали определяющую роль сексуальности. Приве-
дем различные, дополняющие друг друга высказывания
Фрейда:
«Я хотел бы теперь сравнить две ретроградные тен-
денции, в которых проявляется отход от психоанализа
и которые роднит то, что обе они высказываются в поль-
зу популярного предрассудка, отстаивая взгляды, воз-
никшие, можно сказать, sub specie aeternitatis»1 («Яс-
тория психоаналитического движения», 1914).
А вот еще:
«Юнг пытался трактовать психоаналитические фак-
ты абстрактно, не учитывая особенностей личности и
истории индивида. Тем самым он надеялся избежать не-
обходимости признания детской сексуальности и ком-
плекса Эдипа, равно как и необходимости психоанали-
за детства. Адлер, видимо, еще больше удалился от
психоанализа, он полностью отрицал значение сексу-
альности, объяснял формирование характера, как и
невроза, лишь волей к власти и потребностью индивида
компенсировать свою конституциональную неполно-
ценность. Он выбросил за борт все психологические до-
стижения психоанализа» («Моя жизнь и психоанализ»,
1925).
1 С точки зрения вечности (лат.).
117
Итак, в обоих случаях объектом разногласий явля-
ется сексуальность, однако необходимо уточнить, что
Адлер отказался от этого понятия в пользу психологии,
а Юнг — в пользу мистики.
Адлеру принадлежит изобретение парапсихоанали-
тического термина, ставшего, бесспорно, наиболее рас-
пространенным: «комплекса неполноценности». Для Ад-
лера эта неполноценность имеет реальную органиче-
скую основу: невротик — существо физически непол-
ноценное, поэтому он пытается «сверхкомпенсировать»
свою неполноценность, в частности — агрессивностью.
Именно в этом и проявляется «воля к власти», в чем-то
аналогичная защитным механизмам «Я» и направлен-
ная на защиту более слабого. Для Фрейда было несом-
ненным одно: что касается физической конституции,
то есть лишь одно реальное чувство неполноценности,
а именно чувство неполноценности, возникающее
у женщины, когда опа сравнивает себя с мужчиной:
клитор девочки — это свидетельство кастрации женщи-
ны, это атрофированный мужской половой член, который
она стремится сохранить и компенсировать. То, что
Адлер «выбрасывает за борт», это изучение поэтапного
развития детской сексуальности, особенно в его связи
с исследованием причин невроза. Подобно Юнгу, Ран-
ку и Ференци, Адлер упростил поиск причин невроза,
допустив существование одной основной психической
тенденции, которой все подчинено. Действительно, если
Фрейд и склонен был примитивизировать теорию вле-
чений и концепцию двойственности инстинктов в рамках
метапсихологии, являющейся, как мы видели, той
частью его учения, где больше всего сказалось влияние
господствовавшей идеологии, он не сводил все к еди-
ному принципу и никогда не забывал о дифференциро-
ванных методах, применяемых при выслушивании рас-
сказа пациента, и о необходимости воссоздания по ходу
психоаналитического исследования конкретной исто-
рии больного. Юнг же об этом, видимо, забывал.
Совершенно очевидно, какую абстракцию имеет
в виду Фрейд, говоря о теоретических построениях
Юнга: трансформируя фаптазм в миф, в «архетип», пы-
таясь найти причины индивидуальных отклонений
в древней истории, за пределами опыта поколений, сохт
раняющегося в воспоминаниях индивида, Юнг превра-
118
щает психоанализ в философию культуры. И в этом,
бесспорно, кроется причина его успеха: по существу,
Юнг берет на вооружение работы специалистов по мифо-
логии и философов либо для того, чтобы, опережая
научную мифологию, описать характерные черты мифи-
ческих персонажей, установить взаимосвязи между ними
и повсюду находить их следы, либо для того, чтобы с иде-
алистических позиций объяснить связи между индиви-
дом и обществом. Вот почему Юнг идет к признанию
примата коллективного бессознательного, которое он
считает хранилищем образных представлений индиви-
дов. Тем самым Юнг освобождает себя от необходимос-
ти считаться с историей детской сексуальности. Вот
один из примеров, иллюстрирующих ход его рассужде-
ний:
«Если нам удастся установить различие между объ-
ективным знанием и эмоциональными оценками, мы
перебросим мост над Пропастью, разделяющей антич-
ность и современность, и с удивлением увидим, что
Эдип еще отнюдь не умер. Было бы опасно недооцени-
вать важность подобного впечатления, ибо благодаря
ему мы узнаем, что простейшие человеческие конфликты
остаются неизменными во времени и в пространстве...
Просто нам удалось забыть о неразрывных узах, свя-
зывающих нас с людьми античной эпохи».
И далее:
«Лейтмотивом всех этих работ является стремление
объяснить вопросы истории, рассматривая конкретные
исторические темы через призму бессознательной дея-
тельности души современного человека» («Метаморфо-
зы и символы либидо*).
Итак, Юнг пошел еще дальше, чем Фрейд, по пути
аналогий. Фрейд по крайней мере признавал гипотети-
ческий характер постулатов, полученных методом ана-
логий, Юнг же не допускает и этого. Это отклонение
в сторону концепции универсальных архетипов имело
свои последствия для психоаналитической практики.
Юнг превозносит преимущества самоанализа, лишен-
ного переноса; психоанализ превращается тем самым
в моральное и религиозное самовоспитание. Роль пси-
хоаналитика ограничивается функцией врачевателя
души: «Проблема исцеления — это проблема религиоз-
ная», а религиозная жизнь индивида становится логи-
119
ческим завершением юнговского подхода. Фрейд самым
решительным образом протестовал против чрезмерной
близости Юнга к тому, что он назвал «грязным пото-
ком оккультизма».
Несколько лет спустя то же самое повторилось вна-
чале с Ранком, а затем с Ференци; оба они так увлеклись
поисками первопричины, что Фрейд не мог этому пре-
пятствовать. Для Ранка, на которого Фрейд, впрочем,
ссылается, например, в «Моисее и монотеизме», причина
неврозов заключается в первичной травме. До комплек-
са Эдипа, до элементарных ситуаций, которые Фрейд
относит к самому раннему детству, существует действи-
тельно первичная травма, когда каждый индивид на-
ходится во власти мук и тревоги,— травма рождения.
Именно здесь следует искать подлинную причину всех
возникающих впоследствии тягостных переживаний.
Еще один шаг, который делает Ференци,— и в самом
деле, почему бы его не сделать? До рождения инди-
вид, окруженный материнскими водами, находится в
безопасности, которой потом у него уже никогда больше
не будет. Следовательно, что побуждает человека к сек-
суальному поведению? Особый инстинкт, который Фе-
ренци называет «инстинктом материнской регрессии»
и который реализуется в совокуплении: инстинкт воз-
вращения в материнское лоно. Так родился широко из-
вестный психоаналитический миф, облеченный в основ-
ной книге Ференци «Таласса» («Таласса» по-гречески
значит «море») в довольно увлекательную, романтиче-
скую форму. Регрессия к положению в матке ассоци-
ируется, кроме того, еще и с ностальгией по амниоти-
ческой среде. Эта среда является отголоском доистори-
ческого существования, связанного с обитанием в вод-
ной стихии и навсегда утраченного для человека в ходе
эволюции, однако воспоминания об утраченном рае-
океане сохраняются в бессознательном, которое явля-
ется на этот раз не только коллективным, но и биоло-
гическим. Природные катастрофы минувших тысячеле-
тий вновь повторяются в катастрофе рождения, а пос-
ледняя в свою очередь возобновляется в мучительных
переживаниях. И напротив, сон, смерть, совокупле-
ние — все это возвращение к утраченным истокам.
Связь между символическим и биологическим для ФёА
репци непрерывна.
120
Этот точный в теоретическом отношении пример поз-
воляет лучше понять, в чем заключается основное рас-
хождение Ференци с Фрейдом: мы увидим, что все или
почти все разногласия объясняются различным истол-
кованием «реальности регрессии». У Ранка, как и у
Ференци, нет сомнений в том, что регрессия всегда
соответствует какой-то материальной, биологической,
органической реальности, связанной с событием истори-
ческого порядка, событием, действительно имевшим
место. Это может быть незыблемая реальность рожде-
ния, реальность доисторических катастроф, возобнов-
ляющихся в индивидуальном океане — материнской
матке. Аналогичную ситуацию мы встречаем у Юнга,
который, установив связь между индивидом и антич-
ностью (или другой исторической эпохой), пытается по-
казать ограниченность понятия регрессии: это понятие
мало-помалу совсем исчезает из юнговской системы,
ибо единственная реально проявляющаяся регрессия,
о которой говорит и которую описывает Фрейд,— это
регрессия поведения, регрессия языка. Вполне логично,
что Юнг, с одной стороны, отодвигает причины неврозов
в символическое прошлое, а с другой, желая, казалось
бы, напротив, подчеркнуть значение регрессии, отказы-
вается от фрейдовского понимания регрессии и прихо-
дит к отрицанию детской сексуальности. Таким обра-
зом, и Ранк, и Ференци, и Юнг понимают регрессию
в философском смысле, как мог бы трактовать это по-
нятие, например, Лейбниц, полагавший, что настоя-
щее, содержа в себе прошлое, позволяет построить ма-
шину, для которой время течет вспять, подобно тому
как можно изменить направление ориентированной
в пространстве линии. Для Лейбница сон, обморочное
состояние — это регрессия в прошлое. Философы-идеа-
листы Запада представляют себе обычно течение времени
как процесс непрерывный и обратимый, развивающийся
прогрессивно или регрессивно. Для Фрейда же понятие
времени имеет более сложный характер и складывается
по меньшей мере из двух компонентов: времени, в ко-
тором развертываются осознаваемые переживания субъ-
екта (temps du vecu biographique), и времени бессозна-
тельного (temps de I’inconscient), но не бессознательного
самого по себе, ибо оно имеет вневременнбй характер,
а тех его воздействий, которые оно постоянно оказы-
121
вает на нашу психическую жизнь. Точно так же Фрейд
не признавал и возможность реальной регрессии: по его
словам, фантазмы, языковый и образный экран, отде-
ляющий субъекта от реальности и соответствующий
тому, что мы понимаем под Идеологией, «делают невоз-
можным раскрытие подлинной взаимосвязи». Следова-
тельно, регрессия — это актуализация отжившего язы-
ка, языка детской сексуальности, которая уже не может
быть возрождена.
Однако наряду с этими уточнениями, необходимыми
для понимания теоретической подоплеки вышеуказан-
ных расхождений, следует отдавать себе отчет в том,
что последние были следствием сомнений и неточно-
стей, допущенных самим Фрейдом. Столько философ-
ских разночтений могло возникнуть вокруг понятия
регрессии именно потому, что сам Фрейд своей гипоте-
зой о первобытной орде допустил аналогию между фи-
логенезом и онтогенезом, узаконив тем самым построе-
ние мифов, выходящих за рамки предыстории человече-
ства и обычного языка. Не удивительно также, что Адлер
неправильно истолковал двойственную природу инстин-
ктов, идею, так отчетливо звучащую уже в платонов-
ской философии. Фрейду всегда стоило большого труда
защитить свою психоаналитическую теорию от философ-
ских искажений, которые ему так часто угрожали. При-
мером того, как эта угроза реализовалась, является
«фрейдо-марксизм».
«ФРЕЙДО-МАРКСИЗМ»:
ПОДАВЛЕНИЕ ИЛИ ВЫТЕСНЕНИЕ
Если причиной расхождений, о которых мы только
что говорили, послужило, в частности, различное тол-
кование понятия регрессии, то с «фрейдо-марксизмомъ
связаны разногласия в понимании подавления, репрес-
сии. Прежде чем анализировать туманные идеи и лож-
ные построения этого направления на примере работ
Райха и Маркузе, заметим, что основная ошибка
«фрейдо-марксизма», которой не было у Фрейда, состоя-
ла в уподоблении процесса вытеснения, действующего на
психическом уровне, репрессии в ее идеологическом и
политическом понимании. Поскольку у Фрейда вытес-
нение связано с сексуальностью и направлено на сек-
122
суальные объекты, совсем нетрудно поставить в центр
теоретической системы проявления политического и
идеологического подавления сексуальности, и еще легче,
игнорируя другие процессы экономического и политиче-
ского освобождения, увидеть в сексуальности тот един-
ственный рычаг, при помощи которого можно перевер-
нуть мир. Другое извращение уже собственно фрейдов-
ского происхождения, и «фрейдо-марксизм» лишь довел
до логического завершения его реакционную сущность.
Чаще, чем Фрейд,— это его любимая тема — Райх
проводит аналогию между массами и индивидом, игно-
рируя существование социальных классов и не делая
различий между двумя типами конфликтов: конфликтом
между классами, с одной стороны, и конфликтом между
индивидом и массами—с другой. Райх и Маркузе, в кото-
рых мы видим типичных представителей «фрейдо-марк-
сизма», являются, как сказал бы Бертольт Брехт,
«ваятелями образа мира»; эти слова можно отнести и
к Фрейду, имея в виду мифологический и философский
аспекты его произведений. Однако Фрейд никогда не
апеллировал к рабочему классу, тогда как апологеты
«фрейдо-марксизма» хотят освободить пролетариат. Их
определение хорошо дополняется следующим замеча-
нием Брехта:
«То, что эти ваятели образа мира ссылаются на про-
летариат, есть не что иное, как уступка, сделанная
в угоду клиентуре»1.
Вильгельм Райх в 1920 г. вступил в Венское психо-
аналитическое общество, а в 1927 г.—в Общество помо-
щи рабочим. В 1929 г. он основывает Социалистическое
общество консультации по сексуальным вопросам и
сексологии, а в 1931 г.— немецкую ассоциацию Секспол,
предназначенную для проведения в жизнь сексуаль-
ной политики пролетариата. Позднее, эмигрировав
в США, он резко критикует социализм и делает свою
вторую карьеру как идеолог, основывающий свои те-
оретические представления уже на биологических пред-
посылках. Он открывает сексуальную энергию, кото-
рую называет «оргон» («orgone»), создает клинику,
подвергается преследованиям американских властей
за свою парамедицинскую деятельность, по пичтож-
1 В г е с h t В. Ecrits sur la politique et la societe, p. 45.
123
ному поводу оказывается заключенным в Льюисберг-
скую тюрьму в Пенсильвании, где и умирает. Его ос-
новные теоретические работы, например «Массовая пси-
хология фашизма» (1934), относятся к 30-м годам. Сто-
ронники Райха, пытаясь отстоять его теорию, обычно
проводят грань между европейским периодом, когда
Райх был борцом, и американским, когда он занялся
теоретическими измышлениями. Допускают, что к это-
му времени у него начали проявляться определенные
признаки мании величия и мании преследования. Одна-
ко мне этот довод кажется искусственным и неубеди-
тельным. Для мыслителей, желающих, чтобы их счита-
ли марксистами и фрейдистами, было бы проявлением
непоследовательности отказываться при рассмотрении
теоретического наследия автора от анализа всего, что
этим автором было написано. Подходя с такой позиции
к Райху, видно, что его теоретические представления
не изменялись и что если он и изобрел в последние годы
жизни новый словарь, словарь оргономии, пауки об
энергии космического оргона, то основные идеи, ориен-
тация, а главное та путаница в понятиях, которая под-
готовила почву для появления космической мистики
оргона, отчетливо прослеживаются уже в ранних его ра-
ботах. Нужно прочесть все труды Райха, чтобы понять,
до какой степени он последователен в своих бредовых
идеях. Это не просто роковое безумие, а формирование
особой, очень своеобразной индивидуалистической иде-
ологии, которая может быть принята только ценой ком-
промиссов. Другие — и это, по-видимому, более ло-
гично — видят в Райхе человека, который был исключен
из двух организаций. Это обстоятельство рассматрива-
ется как свидетельство революционного темперамента
Райха, как указание на то, что его идеи были слишком
экстравагантны для обеих организаций, исключивших
его из своих рядов: как для Международной психоана-
литической ассоциации, так и для Коммунистической
партии Германии. Можно с полным правом причис-
лить Райха к теоретикам индивидуалистического анар-
хизма: в этой совершенно особой области, не имеющей
ничего общего ни с марксизмом, ни с психоанализом,
его настоящее место.
Для полной ясности нужно проанализировать пер-
вые его работы. «Массовая психология фашизма»,
124
вызвавшая интерес у всех, кто пытался понять психоло-
гические причины распространения нацистской идеоло-
гии, покоится якобы на двойном методе: «социологии»
Маркса и «психологии» Фрейда. Из этих двух составных
частей и складывается «социологическая наука сексуаль-
ной экономии», пытающаяся объяснить механизмы по-
давления сексуальности обществом и механизмы вытес-
нения ее индивидом, который обуздывает самого себя1.
Именно семья является тем «главным социальным ин-
ститутом», через который передаются репрессивные и
экономические требования и запреты общества, и в ча-
стности «страх перед свободой и реакционный склад
психики». Эти посылки приводят Райха к выводу о не-
обходимости «раскрепостить» психическую энергию и
«направить ее в русло рациональных целей освободи-
тельного движения».
«Практической проблемой психологии масс явля-
ется, следовательно, активизация пассивного большин-
ства населения, всегда готового оказать поддержку по-
литической реакции, а также отмена запретов, препят-
ствующих развитию свободного волеизъявления, по-
рождаемого социально-экономической ситуацией»2.
Не только в плане терминологическом, но и по са-
мой своей сути все это не имеет ничего общего ни с Марк-
сом, ни с Фрейдом. Райх делает из семьи плацдарм для
внедрения господствующей идеологии, смешивает по-
литическую экономию и экономию либидонозную, свя-
зывает Маркса с социологией, не понимая при этом под-
линного отношения социологии к политической эконо-
мии, а теорию Фрейда уподобляет обычной психологии.
И, однако, все это блекнет по сравнению с основной вы-
рисовывающейся за этим концепцией: представлением о
народных массах как всегда реакционных, всегда гото-
вых следовать за фюрером, за вождем, умеющим играть
на их психологии, всегда изменчивых и непостоянных.
Сам Райх — это добрый фюрер, позднее, перерабатывая
свою книгу, он прямо скажет об этом, показывая тем
самым, что политическая борьба для него — это борьба
вождя (фюрера, лидера или «ученого») за власть над
1 См.: Reich W. La psychologie de masse du fascisme,
Payot, p. 48—49.
2 Ibid., p. 52.
125
массами. Человек, воодушевленный большой идеей,
способен, по его мнению, излечить массы от безумия.
В отличие от Райха Брехт писал по этому поводу:
«Буржуазия не может составить себе верного пред-
ставления о массах. Она удовлетворяется тем, что раз-
граничивает массы и индивида, но даже в сопоставлении
с индивидом массы далеко не однородны. Они в свою
очередь состоят из индивидов, отличающихся неповто-
римым своеобразием и отнюдь не равноценных друг
другу. Следовательно, индивид противостоит не только
массам в целом, но и группам, на которые распадаются
эти последние. Индивид дает нам представление о груп-
пах, и только через них, а пе непосредственно, мы полу-
чаем представление о массах. Усвоив это, уже нетрудно
прийти к знанию условий, без которых невозможна ни-
какая форма организации»1.
Фрейд не исходил из представления о разобщенности,
создаваемой буржуазным строем, но он по крайней мере
не призывал к политическому воздействию на сексу-
альность масс: его практика требовала от него известно-
го реализма, а методика учила отличать гипотезы от
фактов. Позднее, в 1942 г. Райх изобретет еще одно
понятие— «демократия труда»*.
«Естественная демократия труда является суммой
всех жизненных функций, регулируемых рациональны-
ми межличностными отношениями, которые возникли,
окрепли и развились естественно и органично»,— писал
он в комментарии к последнему изданию книги «Мас-
совая психология фашизма».
Райх доведет буржуазную разобщенность масс и
индивида до логического конца, до презрительного от-
ношения к рабочему классу, который, по его мнению,
неспособен к самостоятельной политической деятель-
ности и поэтому нуждается в «канализировании» его
энергии, до полной подмены идеи «человечества» как
чего-то глобального идеей «природы». В конечном счете
Райх выступает как мистик, как один из тех, о ком он
сам со свойственной ему безапелляционностью и склон-
ностью к широким обобщениям говорит в этой же кни-
ге: «Всякий мистик — это реакционер, и всякий реак-
ционер — это мистик».
* В г е с h t В. Sur la politique et la societe, p. 52.
126
Герберт Маркузе — прежде всего философ. Поэтому
он начинает свою книгу «Эрос и цивилизация» с того,
что старается восстановить «оборотную сторону» фрей-
довского учения — его философский смысл. Напомним,
что сам Фрейд всегда пытался уйти от этого. Содержа-
ние книги — это оправдание утопии, о чем свидетель-
ствует само расположение ее материала: книга начина-
ется главой «Под властью принципа реальности» и
заканчивается главой «По ту сторону принципа реаль-
ности». Ее вывод: необходимо освободиться от культур-
ного принуждения, от самого понятия реальности.
В этой подборке иллюзий Марксу и Фрейду, конечно,
отводится место, но отнюдь не больше, чем Ницше, Шил-
леру, Канту и Платону. Впрочем, они играют здесь
роль «буфера»: Фрейд — потому что он связывал куль-
туру с подавлением, репрессией,— и Маркузе делает не-
замедлительно переход от временного вытеснения к по-
литическому подавлению, репрессии, а Маркс — потому
что он ввел диалектику в процесс труда, что дает Марку-
зе возможность перейти к «диалектике цивилизации».
Для Маркузе история человека — это прежде всего
история его подавления. Освободить же человека может
только регрессия, возвращающая его к исходной точке
его истории, откуда он сможет идти дальше уже сво-
бодным. Маркузе — это своеобразный политический
вариант Ференци, для которого самобытное прошлое
богаче деградировавшего настоящего, а единственным
политическим средством является регрессивная тера-
пия, осуществляемая в масштабах всего человечества.
Здесь причудливо переплетаются представления об
обществе потребления, о «стандартизованной индиви-
дуальности», поиски «живительных связей между ин-
дивидом и культурой», и все это завершается роман-
тизацией утраченного рая: Бодлер, Платон и, как го-
ворит сам Маркузе:
«Этот образ нерепрессивной цивилизации был навеян
философией и мифологией»1.
Очевидно, что мы имеем дело с ничем не прикрытым
идеализмом; отметим только — для истории идей —
многозначительное сопоставление понятий репрессия
1 М а гс use II. Eros et civilisation, Editions de Minuit,
1971, p. 173.
127
(подавление, принуждение) и регрессия1, чтобы бороться
против репрессии, говорят нам (и очень часто), нужно
регрессировать. В борьбе против социальных, семей-
ных, сексуальных, политических репрессий хороши
любые формы регрессии: возвращение к детству, к вар-
варству, к безумию. Это три наиболее распространен-
ные в нашей культуре формы регрессии, три мифа об
истоках, три заветных мечты индивидуалистов. Тем са-
мым возникает призыв — вместо того, чтобы вести клас-
совую борьбу в ее точном и строгом смысле, бороться
против школ, как мест принуждения детей, психиатри-
ческих лечебниц, как мест подавления сумасшедших,
и миссионерских учреждений, как мест репрессии ди-
карей. А в результате возникает мифология, проходя-
щая мимо подлинных реальностей. Регрессировать, что-
бы прогрессировать, вернуться назад, чтобы совершить
революцию,— эти лозунги «фрейдо-марксизма» роман-
тичны, но ничего большего, чем романтика, они не пред-
ставляют.
ПСИХОАНАЛИЗ И АДАПТАЦИЯ
Прослеживая формирование теорий фрейдизма и
развитие его практики, мы уже видели, какое большое
значение имеют для психоанализа нравственные проб-
лемы. Вспомним хотя бы, какую цель ставил перед собой
Фрейд, приступая к изучению истерии: превратить стра-
дания больных истерией в обыкновенную болезнь.
Фрейд не высказывается определенно об этических
целях лечения, поскольку и сами терапевтические цели
недостаточно еще определены. Эта неопределенность
объясняется общей неопределенностью психоанализа
в политическом и идеологическом отношении, ибо можно
ли точно определить цель лечения, не занимая твердой
йдеологической и политической позиции? Именно по
этой линии происходят наиболее резкие столкновения
между различными группами психоаналитиков. Одни
из них наотрез отказываются открыто занять определен-
ную идеологическую позицию, маскируя тем самым
собственную непоследовательность и колебания, дру-
гие — и таких меньшинство,— напротив, пытаются,
активно участвуя в борьбе, найти идеологическую цель,
которая, насколько им известно, не представлена во
128
фрейдовской теории. Психоаналитик бывает поэтому,
как правило, либо чрезмерно осторожной бесплотной
тенью, либо «ультрареволюционером», гошистом. Ши-
рота этого диапазона — одно из свидетельств остроты
и сложности проблемы.
В США развитие психоанализа происходило с ори-
ентацией именно на подобные моральные проблемы.
Это легко проследить в практике и в теории психоана-
лиза, но гораздо труднее связать это явление с идеями
самого Фрейда, который глубоко заблуждался, считая,
что он принес в Штаты чуму: американский котел очень
быстро поглотил фрейдовское изобретение с его адаптив-
ными рецептами. Американское кино в комедиях и буф-
фонадах дает иллюстрацию того, чем стал психоаналитик
в Штатах: это частный советник, семейный, интимный
посредник, персонаж смехотворный и всесильный в
одно и то же время. Психоаналитическая практика,
если это слово еще применимо для обозначения того,
во что она превратилась, приобрела, несомненно, мно-
го общего с исповедью в ее старом понимании. На при-
мере Юнга мы могли уже убедиться в том, что атеизм
Фрейда был хорошей защитой против подобной опас-
ности. Если же абстрагироваться от этих карикатур-
ных крайностей, то можно сказать, что в плане тео-
ретическом новая ориентация психоанализа оказалась
вполне оправданной, поскольку она помогала пациен-
ту адаптироваться, обеспечивала ему хорошее самочув-
ствие, укрепляла его защитные механизмы, формиро-
вала у него сильное «Я», способное противостоять
различным угрозам.
Развитие теоретических положений этой «эго-пси-
хологии», психологии «Я», принадлежит Гартману,
а также Крису и Лёвенштейпу. Вспомним, что во вто-
рой топике, разработанной Фрейдом для обоснования
практики лечения, «Я» выполняет функции защиты и
посредничества между «Оно», хранилищем влечений,
и «Сверх-Я», инстанцией законности и ее предписаний.
В 1939 г. Гартман опубликовал статью с весьма красно-
речивым названием: «Эго-психология и проблема адап-
тации». В ней проводится мысль, что адаптивная пси-
хология может основываться лишь на признании решаю-
щей роли «Я», которое должно «встать на место Оно»
(см. выше), «Я» становится в теории Гартмана централь-
5 № 1В5
129
ной инстанцией, состоящей из двух компонентов. Одна
часть «Я» независима и не является следствием конфлик-
та между «Оно» и «Сверх-Я», она формируется постепен-
но, следуя за этапами формирования психики. Это «ав-
тономное Я», которое нужно укреплять, чтобы помочь
пациенту противостоять трудностям, возникающим при
контакте с внешним миром. Наряду с этим «Я» выступа-
ет носителем «нейтрализованной» энергии, являющейся
результатом уничтожения агрессивности влечениями
либидо. Гартман преобразует «Я» в нейтральную ин-
станцию, в «neutre» в собственном смысле слова, что
по-латыни означает: ни то, ни другое, то есть ни
«Сверх-Я», ни «Оно». Пациент, подвергающийся психо-
анализу — в США чаще, чем в какой-либо другой стра-
не,— оказывается, в плане аффективном и идеологиче-
ском, на no man’s land Здесь ясно видна свобода в от-
ношении возможностей политической ориентации психо-
анализа, полностью оправдывающая оценку, данную
ему Политцером:
«Буржуазия очень хорошо поняла, какие услуги
может оказать ей психоанализ» 1 2.
Эта же проблематика стала темой споров, часто
весьма ожесточенных, между двумя женщинами—спе-
циалистами по детскому психоанализу — Анной Фрейд
и Мелани Клейн. Анна Фрейд полагала, что психоана-
лиз детей ставит такие ситуационные проблемы, кото-
рые не имеют ничего общего с практикой лечения взрос-
лых. Мелани Клейн ввела в практику детского пси-
хоанализа элементы игры в широком смысле слова:
рисунки, моделирование, конструирование, различные
поделки — и использовала все эти виды деятельности
для создания ситуации переноса, отличающейся, ра-
зумеется, от аналогичной ситуации у взрослого, но
тем не менее достаточно завершенной. Расхождения
по этому вопросу лишний раз свидетельствуют о той
неуверенности в идеологических вопросах, которая
существует среди психоаналитиков. Анна Фрейд обо-
сновывает, по существу, «квазиморалыюе» лечение,
заостряя существующие у ребенка трудности и вызывая
1 Ничейная земля (англ.).
2 Politzer G. Psychanalyse et marxisme, fierits, v. II,
Paris, 1969, p. 280.
130
у него чувство виновности, чтобы на доступных для него
путях реализовать у него эквивалент желания, побуж-
дающего взрослого прибегать к психоанализу. Мелани
Клейн играет с детьми, не ставя при этом каких-либо
строго определенных терапевтических целей, но также
добиваясь эффекта переноса.
Помимо этого расхождения, Анна Фрейд и Мелани
Клейн по-разному понимают цель психоанализа. Анна
Фрейд полагает, что «Сверх-Я» маленького ребенка еще
мало эффективно, а психоанализ слишком быстро при-
вел бы к удовлетворению его желаний. Будущая же его
жизнь как взрослого пе сулит ему подобных быстрых
удовлетворений. Поэтому нужно укреплять «Сверх-Я»
ребенка, готовить его к тому, чтобы в дальнейшем он
мог успешно противостоять неудовлетворенным жела-
ниям. Отсюда видно, как далеко может идти педагоги-
ческая морализация фрейдовского психоанализа,— в
конечном счете она выливается в обучение умению пере-
носить страдания. Мелани Клейн в свою очередь счи-
тает, что ребенок слишком рано начинает испытывать
на себе очень сильное давление со стороны «Сверх-Я»,
которое нужно, напротив, ослабить, помогая тем самым
ребенку его выдержать.
Все эти поиски направлены на создание адекватной
теории воспитания, однако сам Фрейд нередко уходил
от ответа на возникающие в этой связи вопросы, как
и на два других, тесно с ними связанных. По словам
Фрейда, есть три неразрешимых задачи (три невыигры-
ваемых пари): управлять, воспитывать и психоанали-
зироватъ. Во всех этих случаях речь идет о том, чтобы
преобразовывать. Очевидно, что психоанализ распола-
гает наряду с эффективностью в области символики
также эффективностью другого типа, с которой он,
однако, не знает, что делать. И эта его нерешительность
немедленно используется господствующей идеологией.
Мелани Клейн принадлежит к числу тех, кто внес
существенные изменения во фрейдовскую теорию, и эти
изменения заключались не только в том, что значи-
тельно более важная роль стала отводиться «Сверх-Я».
Для нее агрессивность, фантазмы, добро и зло образуют
структуру, отличную от фрейдовской, они создают
особый мир, мир детского воображения, еще более
решительно опровергающий мифические представления
5*
131
о невинном ребенке. Мелани Клейн получила блестя-
щее образование, ознакомившись со всеми крупными
немецкими и англосаксонскими культурными центрами,
связанными с возникновением психоанализа. Венгерка
по происхождению, она подверглась психоанализу
у Ференци, затем у Абрагама в Берлине и наконец по-
селилась в Лондоне, куда приехала по приглашению
Эрнеста Джонса. Подобно другим крупным «отступни-
кам», о которых мы уже упоминали, Мелани Клейн
высказывала взгляды, вызывавшие самые горячие спо-
ры. Однако в рамках ортодоксального фрейдизма — мы
имеем в виду направление, которое поддерживал при
своей жизни Фрейд и от которого отошли Юнг, Адлер,
Ранк и Ференци, — ее идеи приобрели широкую попу-
лярность, хотя сам Фрейд, не осуждая ее открыто,
сохранял в отношении ее некоторую сдержанность.
Теоретические нововведения Мелани Клейн, тесно
связанные с практикой игры и символических манипу-
ляций, относятся к периоду детства, предшествующему
формированию Эдипова комплекса, то есть к моменту,
с которого начинается развитие личности. Именно в этот
период фигура матери выдвигается на передний план.
С определенными оговорками можно сказать, что мать
стоит у истоков возникновения представлений о «Сверх-
Я» — начала, как полагает Мелани Клейн, исходно
могущественного и таящего в себе угрозу. Воспитание
маленьких детей, являющееся в нашей культуре пре-
рогативой женщин, помогает понять эту инициальную
ситуацию. Очень рано, по Клейн, ребенок становится
жертвой агрессивно окрашенных фантазмов, проявляю-
щихся в актах сосания и кусания, близких к вытеснен-
ному архаическому каннибализму. Ребенок должен —
и это существенный момент теории Клейн — установить
первый контакт с внешней реальностью, от которой,
пока он был грудным младенцем, его изолировали и
защищали. При этом начинают обнаруживаться резкие
различия между тем, что является для него внешним и
внутренним. Внутреннее — это тело матери, ее живот,
грудь, целый мир, от которого трудно оторваться. Все
же объекты внешнего мира равнозначны друг другу:
экскременты, части тела, предметы одушевленные и
неодушевленные. Все это «объекты, вызывающие страх»,
ребенок их интериоризирует и использует как оружие*
132
либо против мира внутреннего — тела матери, либо про-
тив другой части внутреннего мира — своего собствен-
ного тела; это проявляется на уровне фантазмов и в
играх, придающих этим фантазмам зримую форму. Вот
как представляет себе Клейн развитие этой системы:
«Садистские фантазмы, относящиеся к внутреннему
миру — материнскому телу,— образуют первичную и
фундаментальную связь с внешним миром и реаль-
ностью. Только после того как субъект успешно преодо-
леет эту фазу, он приобретет способность формировать
соответствующий реальности образ внешнего мира...
По мере развития «Я» постепенно устанавливается аде-
кватное отношение к действительности, сменяющее
ирреальную реальность фантазмов. В конечном счете
развитие «Я» и связь с реальностью зависит от способ-
ности «Я» успешно противостоять на самых ранних
этапах развития воздействию первых ситуаций страха» х.
В концепции Мелани Клейн страху (angoisse) от-
водится чрезвычайно большое место. Основная актив-
ность ребенка направлена на преодоление страха, воз-
никающего в связи с разделением объектов желания
(в самом общем смысле) па хорошие и плохие: все, что
может удовлетворить желание, способно в любой мо-
мент обрести положительное или отрицательное значе-
ние, связываясь с агрессивностью, направленной против
другого или против самого себя. Объекты, входящие
в структуру фантазма, плюшевые животные, буквы
алфавита, предметы повседневной жизни — все это
становится объектом самой свирепой агрессии: ребенок
ломает, рвет, уродует, причем в зависимости от харак-
тера фантазмов эта агрессия направляется либо вов-
не, либо вовнутрь. Именно так, полагает Мелани Клейн,
формируется «Сверх-Я»:
«Ребенок сам желает разрушить либидонозный объ-
ект, кусая его, разрывая на части и пожирая. При этом
возникает страх, ибо пробуждению эдиповых тенден-
ций сопутствует интроекция объекта, становящегося
карающей инстанцией. Ребенок боится наказания, ко-
торое последует за проступком: Сверх-Я превращается
в нечто кусающее, пожирающее, режущее»1 2.
1 К 1 е i n М. Essais de psychanalyse, р. 265.
2 Ibid., р. 230.
133
Либидонозный объект — объект желания, цель
влечения — является, таким образом, хорошим или
плохим, без того, однако, чтобы эта оценка была зак-
реплена за ним окончательно. Если «хороший объект»
находится вовне и ребенок, чтобы овладеть им, устрем-
ляется исключительно к внешнему миру, отодвигая на
задний план все остальное, например собственное тело,
выступающее в таком случае в качестве «плохого объ-
екта», то мы имеем дело с ситуацией невроза; если же,
напротив, «хороший объект» локализуется внутри и
именно здесь ребенок пытается его найти, то наблюда-
ется психотическое бегство от действительности, назы-
ваемое в нозографии «разрывом с реальностью». Это
ситуации, в которых хорошее и плохое, добро и зло
выступают во всей их генетической и культурной от-
носительности.
Описанный Мелани Клейн мир детских фаптазмов
напоминает мультфильмы (если не наоборот); в нем гос-
подствует до дикости странная фрейдовская символика.
Если отвлечься от весьма радикальных представлений
Клейн о структуре детской психики, ее анализы отно-
сятся к наиболее интересным в плане документальном:
понятие, трудно поддающееся определению, ибо нет
документа в отрыве от контекста. И тем не менее на-
блюдения Мелани Клейн совпадают с наблюдениями
антропологов, как психоаналитического, так и не пси-
хоаналитического толка, в частности с наблюдениями
Гезы Рохейма, тоже венгра. Эти наблюдения явились
предвосхищением лакановских открытий о природе «оз-
начающего» и идут в русле основного представления
Фрейда о языке — представления, согласно которому
отдельная буква, даже часть буквы, способна влиять
на тело, на его функции и желания.
Клейн описывает воображаемый экран, на котором
разыгрываются самые драматические события, и дела-
ет более сложным фрейдовское понятие «реальности».
Если у Фрейда это понятие выступало как реальность
либо психическая, либо внешняя, не обладающая ка-
кими-либо отличительными признаками, то реальность
в понимании Мелани Клейн можно назвать «ирреаль-
ной», что подчеркивает ее иллюзорный характер.
В концепции Клейн фрейдовская безысходность в ее
моральном понимании получила еще более отчетливое
134
выражение, поскольку для Клейн всякое страдание
взрослого — это лишь повторение тех «безмерных»
страданий, через которые прошел ребенок. Безмерных
именно потому, что в маленьком теле вновь пережива-
ется вся история цивилизаций. Биологическое наследие
отцеубийства продолжает довлеть над любыми нововве-
дениями психоаналитиков, нововведениями, остаю-
щимися, впрочем, неизменно весьма относительными.
И если Мелани Клейн расходится с Анной Фрейд во
взглядах на практику детского психоанализа, которая
должна либо иметь адаптивную, педагогическую направ-
ленность, либо приносить успокоение и освобождение от
страхов, то объясняется это тем, что при всех достоинст-
вах предлагаемой ею терапии последняя отражает мир,
в котором угроза является правилом в еще большей
мере — если это вообще возможно,— чем в мире Зигмун-
да Фрейда.
МОДИФИКАЦИЯ
ПСИХОАНАЛИЗА
ЛАКАНОМ:
ЯЗЫК И СТРУКТУРА
В истоках работ Жака Лакана выявляется ряд свя-
занных друг с другом факторов, сделавших возможным
коренной пересмотр фрейдовских теорий. Отправньш
моментом здесь явилась радикальная критика «аме-
риканизированного» адаптивного психоанализа. Лакан
был одним из тех, кто отчетливо и очень рано увидел
глубокую связь эго-психологии с «американским обра-
зом жизни», с идеологией человеческих отношений,
с «человеческой инженерией». Отсюда его постоянный
лозунг «Назад, к Фрейду», отражающий самую суть
его позиции. Чтобы вернуться к Фрейду, Лакан ис-
пользовал средства анализа, предоставленные в его
распоряжение как уже сформировавшимися, так и на-
ходившимися еще в стадии становления областями зна-
ния. К числу первых относятся: словарь гегелевской
диалектики и данные антропологии XIX в.; к числу
вторых — антропологический структурализм, отправ-
лявшийся от изучения структур родства и соссюров-
ской лингвистики (использованный Лаканом задолго
135
до фазы особенно интенсивного развития этого нап-
равления в 60-х гг.), формализованные системы, ло-
гика, теория игр, топология.
— Словарю гегелевской мысли обязаны своим воз-
никновением такие уже упоминавшиеся нами понятия,
как желание, бытие и отношение (заимствованное из
диалектики «господин — раб») между желанием, бытием
и смертью. Лакан переосмысливает философскую сторо-
ну учения Фрейда, которую, как мы уже видели, сам
Фрейд решительно отвергал, несмотря на то, что она
отчетливо представлена в его теоретических построе-
ниях. Интересно отметить, что у Лакана гегелевский
идеализм приходит на помощь Фрейду: в самом деле,
диалектическая система потребовала изменения фрей-
довской топики, противопоставляя ей логику перевора-
чивания (logique du retournement), которую впослед-
ствии Лакан дополнит математической топологией. Ге-
гелевскому идеализму было отдано в данном случае
предпочтение перед биологическим и энергетическим
материализмом Фрейда.
— Антропология, структурная и не структурная,
позволила Лакану пересмотреть всю фрейдовскую ми-
фологию, от фазы Эдипова комплекса до эры перво-
бытной орды, и пролить свет путем изучения структур
родства па понятие семьи — на проблему, которой
Лакан интересовался уже давно: в 1938 г. Валлон
поручил ему написать статью о семье во Французскую
энциклопедию. Данные антропологии изменили пред-
ставление о традиционном эдиповом «треугольнике»
(отец, мать, ребенок), показав, что значение биологи-
ческого отца резко отступает на задний план по срав-
нению со значением отца гражданского или лица, фак-
тически выполняющего функции отца—дяди, дедушки,
воспитателя, то есть отца символического; все пред-
ставление о влиянии культуры подверглось тем самым
глубокому изменению.
— Лингвистика, используя выработанные ею по-
нятия, преобразует фрейдовское описание законов
бессознательного и позволяет произвести подлинный
пересмотр топики, отправляясь от соссюровского пред-
ставления об означающем.
— И, наконец, Жак Лакан имеет свой собственный
стиль; стиль языка и манеры, являющийся, бесспорно,
136
одной из причин столь часто раздающихся в его адрес
упреков. Стиль, как говорят, эзотерический, туманный
и вычурный, приводящий к усложнению терминологии.
В глазах критиков, недоброжелательность которых не
вызывает сомнений, все эти его особенности совершенно
неоправданны. Несмотря, однако, на оригинальность
устного и письменного выражения мыслей, Лакан не-
отступно следует за Фрейдом в конкретной области:
при анализе игры слов и воздействия языка, которое
Лакан называет «кристаллизующим действием языка».
Как и проявления остроумия, особенности стиля Ла-
кана имеют своей целью социальное изобличение, на-
смешку или демонстрацию. Он прибегает при этом к са-
мым разнообразным приемам: к инверсиям, архаизмам,
риторическим оборотам, жаргону, иностранным сло-
вам и особенно к неологизмам. И все это с целью уди-
вить и поразить, захватить врасплох, пробудить язык
ото сна, или, как выражается Лакан, говоря о резуль-
татах психоаналитического лечения, «возродить озна-
чающее». Это — подлинное поэтическое творчество. Ла-
кана упрекают в том, в чем никогда не упрекнули бы
писателя, в то время как с психоаналитиком обычно
связывают представление о враче. Лакан же стремится
найти новый статус для психоаналитика.
В сложившемся о нем представлении Лакан нечто
среднее между профессором и волшебным врачевателем
доисторических сообществ — шаманом. Он шаман пото-
му, что читаемый им курс не может преподаваться в уни-
верситете, к которому Лакан относится весьма крити-
чески, как, впрочем, к любому институту, в том числе
и психоаналитическому. Но он и профессор, потому что
имя Лакана связывается с преподаванием, со школой,
основателем которой он является, и с нововведениями,
внесенными им в практику подготовки аналитиков.
Почти во всем Лакан нарушает общепринятые нормы:
это относится и к институтам, и к языку, и к сообщаемо-
му им знанию. Эта своеобразная ситуация наложила
отпечаток на всю карьеру Лакана, успех которого отча-
сти можно объяснить тем, что он был исключен из не-
скольких организаций. Здесь проявляется неизбежная
оборотная сторона любого отклонения от нормы, а ха-
рактер Лакана именно таковым и является: восторжен-
137
ный и обманчивый в одно и то же время, это и чума,
и вакцина.
Атмосфера, сложившаяся вокруг Лакана,— ат-
мосфера резких критических нападок и идолопоклон-
ства— роднит его с Фрейдом; как тот, так и другой ис-
пытали в связи со своей работой и огорчения, и радость
признания. Исключенный из Французского психоана-
литического общества, Лакан основывает в 1966 г. свою
собственную школу и еще очень долго продолжает
вести семинар, где многочисленная аудитория слушает
его «свободно» льющиеся импровизированные выступ-
ления, в которых как будто исчезает условная ограни-,
ченность смысла слов, но где связь между мыслями
всегда поддерживается логикой теории в целом. Имен-
но это своеобразие манеры преподавания послужило
причиной распространения популярности Лакана дале-
ко за пределы медицинских кругов. Его аудитория,
состоявшая первоначально из психиатров, получав-
ших психоаналитическую подготовку, неуклонно росла
и пополнялась за счет студентов других специально-
стей; мало-помалу читаемый Лаканом курс начинает
«дублировать» университет: здесь игра слов, так как
«дублировать» означает «удваивать» и одновременно
«заменять».
Страстное слово Лакана, как и слово Фрейда, зву-
чит все громче, хотя и остается туманным. Его воз-
действие, ограниченное, как и любое воздействие язы-
ка, в своей области тем не менее весьма значительно:
это направление оригинальное, одновременно и поэти-
ческое и научное. Поэтическим оно является по манере
преподавания и по стилю, научным — по логической
стройности и доказательности. Этот двойной аспект,
поэтический и научный, неотделим, на мой взгляд, от
современного положения психоанализа в системе па-
шей культуры. Проявлявшийся уже у Фрейда, этот
стиль мышления и письма находит свое дальнейшее раз-
витие у Лакана, свидетельствуя о глубоких изменениях
в использовании языка, изменениях, не ограничиваю-
щихся только областью психоанализа, а затрагиваю-
щих все формы выражения и передачи знаковой инфор-
мации.
Теории Лакана можно охарактеризовать двумя вы-
сказываниями, каждое из которых относится к понятию
138
бессознательного и его отношению к языку и к понятию
субъекта:
—	бессознательное структурировано как язык;
—	бессознательное субъекта — это речь Другого.
Бессознательное структурировано
как язык
Анализ истерии показал, что функции языка под-
тверждают существование бессознательного, вызываю-
щего психосоматические и симптоматические расстрой-
ства. Заслуга Лакана состоит в том, что он установил
взаимосвязь между обнаруженными Фрейдом специфи-
ческими формами языка и категориями лингвистики,
с одной стороны, и такой древнейшей языковедческой
дисциплиной, как риторика, с другой. В лингвистике
возникло понятие означающего. в риторике — понятие
буквы. Оба эти понятия оказываются включенными
в сложную сеть взаимосвязей, образуя специфические
структуры, позволяющие предположить существование
определенной организации и в бессознательном.
Лакан заимствовал у Соссюра и впоследствии силь-
но изменил формулу знака, используемого в языке:
отношение между означающим и означаемым, между
компонентом знака, явственно зримым, ощутимым, ма-
териальным, и компонентом, который только обозна-
чен, выступает лишь как намек и может даже отсут-
ствовать вовсе. У Соссюра эта формула имела следую-
щий вид:
S_
s ’
где 5 — означающее, as — означаемое. Для Лакана
эта формула соответствует формуле вытеснения: чер-
та, разделяющая две части знака, является олицетворе-
нием барьера вытеснения. Означаемое уподобляется,
следовательно, вытесняемому, всегда отсутствующему,
ускользающему от припоминания и выражаемому при
помощи означающего, которое отражает структуриро-
ванность языка. Означающее, будучи графически изоб-
раженным, это материальная реальность, о характере
и силе воздействия которой можно судить по фактам,
описанным Мелани Клейн. Лакан называет «Буквой*
139
эту «локалиэрванную структуру означающего»1. В та-
ком названии нет ничего удивительного, ибо бессозна-
тельное действительно познается лишь через букву2. Так,
прибегая к различного рода иносказательным смыслам,
Лакан показывает сцепления, взаимосвязи слов, обра-
зующих структуру языка. Он отмечает два характерных
свойства этой структуры: 1) она «сводится к дифферен-
цированным, не поддающимся дальнейшему разложе-
нию элементам», 2) «образуется на основе законов, при-
дающих ей скрыто упорядоченный характер»3. Лакан
не скупится па иллюстрации и часто вместо того, чтобы
приводить так называемые «клинические» примеры, об-
ращается к поэзии, цитируя, например, Гюго. Так,
разлагая слово «агЬге» («дерево») па гласные и соглас-
ные, он читает его как «гоЬге» («роббер») по признаку
согласных и как «platane» («платан») — по признаку
гласных.
При символическом истолковании это слово ассоци-
ируется с деревом креста «на холме без растительности»
(Голгофа) и с древом генеалогическим. При истолкова-
нии научном — с кровеносной системой (древо кро-
вообращения), с мозжечком (древо жизни) и т. д.
Приводимая ниже схема — пример того, как у Ла-
кана «работают» слова: означающее направляется от
согласных к гласным, от символов к действиям.
Можно сказать, что здесь мы имеем дело с метафо-
рами. Или, точнее, Лакан устанавливает, что две основ-
ные формы риторики, метафора и метонимия, подобны
описанным Фрейдом основным законам сновидения —
конденсации и смещению. В самом деле, при конден-
сации, как и при метафоре, одно слово заменяется дру-
гим: так, вместо жены Фрейда фигурирует Ирма, вме-
сто икры — семга, дерево олицетворяет собою величие.
Аналогичным образом смещение, подобно метонимии,
связано с объектом отсутствующим, всегда отличающим-
ся от представленного. Риторический пример метони-
мии: тридцать парусов вместо тридцати кораблей.
1 Lacan J. L’Instance de la lettre dans 1’inconscient,
Ecrits, Le Seuil, 1966, p. 501.
2 Непереводимая игра слов: a la lettre по-французски «через
букву» и одновременно «буквально».— Прим, перев.
3 Lacan J. L’Instance de la lettre dans I’inconscient.
Ecrits, p. 501.
140
ДЕРЕВО
Р и с. 2.
«Будучи разложенным в двойной спектр гласных и
согласных, оно (слово «дерево») приобретает через «роб-
бер» и «платан» как представитель флоры значение силы
и величия. Проходя через все символические контексты
библейских сказаний, оно связывается с представлением
о пустынном холме (Голгофе) и тенью креста. Затем
ассоциации ведут нас к У заглавному — знаку дихото-
мии — напоминанием о дереве здесь служат лишь де-
тали геральдического образа, хотя этот знак характерен
и для генеалогического древа. Древо кровообраще-
ния, древо жизни мозжечка, дерево Сатурна или Дианы,
кристаллы, осаждающиеся на дереве, пораженном мол-
нией, ваши ли образы уводят нас в глубины прошлого,
к огню пыток, или это ваш отблеск вызывает в одну из
бесконечных ночей эти медленные превращения бытия
через Ev navra (всеобщность) языка?
«Нет! говорит Дерево, оно говорит: Нет! блистая
Своей гордой головой»,—
стихи, которые столь же правомерно услышать в гар-
монии дерева, как и их антитезу:
«Которая склоняется пред бурей так же,
Как склоняется трава...»
...Действительно, достаточно мне включить слово
«дерево» в выражение «карабкаться на дерево», придав
ему тем самым оттенок насмешки, с которым употреб-
ляется иногда слово «водружать», чтобы не оказаться
в плену какого-нибудь коммюнике о событиях, сколь
бы официальным оно ни было, и если я знаю правду,
то вопреки всяким ограничениям цензуры донести ее
между строк до сознания других».
141
В этом случае часть (парус) принимается за целое (ко-
рабль). Метонимия выполняет ту же функцию, что и
смещение, например, чувства випы самого Фрейда' —
на Отто, желания истеричной жены мясника — на ее
толстушку приятельницу; это подлинная сцеплеппость
одного слова с другим. Однако Лакан, поставив вначале
знак равенства между механизмами сновидения и ри-
торики, показывает, что функционирование бессозна-
тельного в целом можно описать теми же словами, что
и функционирование языка. Так, симптом — это мета-
фора, подобно тому, как желание — это метонимия.
Иначе говоря, симптом, то есть любое нарушение су-
ществующего порядка, устанавливает корреляцию меж-
ду двумя уровнями системы культуры: телом и языком,
если понимать под телом то, что несет на себе следы куль-
туры: одежду, ритуальные увечья, ношение драгоцен-
ностей (в условиях нашей культуры — в ушах, в усло-
виях других культур — в носу и губах), а также все-
возможные татуировки. Что касается желания, то и
при нем речь идет об установлении связи между частью,
на которую оно указывает, и отсутствующим целым,
которое никогда не сможет удовлетворить желание:
утоляемая жажда удовлетворяет органическую потреб-
ность, но не желание пить.
Следовательно, бессознательное структурировано
как язык, то есть характеризуется строгой связностью
своих элементов, отделенных друг от друга «пробела-
ми», играющими столь же важную роль, как и «полные»
слова. Психоаналитик слушает все, учитывая основное
правило, которое освобождает рассказ от ограничений,
налагаемых на него социальными условностями.
«К тому же психоаналитик лучше, чем кто-либо дру-
гой, знает, что главное — это понять, в какой «части»
данного рассказа скрыто значимое слово. В идеале он
относится к рассказываемой ему банальной истории
как к притче, в сути которой хороший слушатель
всегда разберется, как к. длинному прологу, предшест-
вующему непосредственному выражению чувств, а иног-
да, наоборот, он может увидеть в простой оговорке глу-
бокий смысл, в подавленном вздохе — драматическую
историю, заменителем которой этот вздох и является»1.
1 L а с a n J. Fonction et champ de la parole et du langage en
psychanalyse, fierits, p. 252.
142
Любой перерыв в рассказе, независимо от того, про*
исходит он по вине пациента или по вине аналитика,
интерпретирующего этот рассказ или прерывающего
сеанс анализа,— все это пример пунктуации (вот еще
один грамматический термин, вошедший в словарь пси-
хоанализа). Эффекты языка оттеняются пунктуацией,
которая, отражая временные связи и умение психо-
аналитика, становится, как говорит Лакан, важным
средством регуляции переноса. Все лечение состоит в
выявлении временных зависимостей, образующих струк-
туру языка: от одного означающего к другому, через
интервалы, выполняющие функцию пунктуации всего
рассказа или отдельных ассоциаций слов, постепенно
все более отчетливо вырисовывается структура языка:
это речь Другого, дополнительный плацдарм бессозна-
тельного.
Бессознательное субъекта —
это речь Другого
Уже простое сопоставление этих двух высказыва-
ний, лежащих, на наш взгляд, в основе теоретических
построений Лакана, показывает, что бессознательное
является одновременно и структурой, и речью, хотя
это утверждение и тавтологично: любая речь не может
не быть структурированной. Нетрудно заметить также,
что эта структура предполагает существование своей
противоположности: речи Другого. Кто же этот другой?
Личность, а если быть более точным, то это даже и не
личность, а нечто, имеющее характер системы: структу-
ра субъекта. Под субъектом понимается то, что в речи
выражает индивида; термин «субъект» употребляется
вместо термина «индивид», одпако при этом он не про-
тивопоставляется пи массам, ни группе. Субъект — это
элемент ряда, звено цепи, он выступает как предста-
витель суверенной власти. В проблематике Лакана по-
нятие субъекта неотделимо от идеи «представительства»
этим субъектом некой самостоятельной силы.
Обновление Лаканом фрейдовской теории касается
именно тех ее разделов, которые относятся к структуре
субъекта. Очень рано (в 1936 г.) Лакан наблюдает экс-
периментальный факт, который он называет «стадией
зеркала». С этим феноменом он связывает все основ-
143
ные идеи фрейдовской теории: комплекс Эдипа, концеп-
цию культуры, фантазмы, инстинкт смерти, пересмотрен-
ные, однако, в свете данных антропологии. Стадия зер-
кала — это феномен, который можно легко наблюдать,
следя за ребенком 6—18-месячного возраста, когда он
еще не умеет говорить (по латыни «infans» означает «тот,
кто не говорит»). В это время в жизни ребенка проис-
ходит решающее событие: он узнает себя в зеркале и
при этом не пытается, подобно шимпанзе или как он это
сам делал раньше, посмотреть, не прячется ли кто-
нибудь за зеркалом, а идентифицирует изображение
в зеркале с самим собой. Не умея еще говорить, он обна-
руживает радость своего открытия необычным оживле-
нием, смехом, мимикой; иногда он при этом оборачива-
ется к стоящему рядом взрослому, которого может наз-
вать по имени, или прижимается к нему. Этот момент —
начало идентификации субъекта, существовавшей до
того лишь как акт гражданского состояния. Прежде
ребенок был неотделим от тела матери, не физически,
так как эта связь прервалась при рождении, а в вооб-
ражении. Мир в его представлении был гигантским
телом, становящимся все более и более раздробленным.
Для того же, чтобы стало возможным включение ребен-
ка в систему культуры, чтобы у него возникла и разви-
лась речь, нужно, чтобы у него сформировался «образ»,
имаго («imago»). Наличие имаго, то есть образа собст-
венного тела во всей его целостности, не является пре-
рогативой человека: опыты с имитациями убедительно
доказали существование такого образа и у животных.
Так, у самок голубей при виде чучела голубя — ими-
тации, стимулирующей половой инстинкт,— начи-
нается овуляция; детеныши чаек принимают за мать
обыкновенную палку с красным наконечником, имити-
рующим красное пятно на клюве взрослой чайки. Дей-
ствие имитации объясняется существованием имаго;
у людей эквивалентом этого феномена может служить
переодевание, маскировка.
Однако, если даже животные имеют образ собст-
венного тела, то почему же тогда столь большое значе-
ние приобретает первое распознавание этого образа
у человека? Это объясняется тем, что человек — един-
ственное существо, остающееся в биологическом от-
ношении длительное время незавершенным. Именно
144
в этой «специфической незрелости» видит Лакан скры-
тую причину культурного развития ребенка — раз-
вития, которому способствует речь и началом которого
является стадия зеркала. Узнавая себя в зеркале в то
время, когда он еще не говорит, ребенок посредством ан-
тиципации создает в своем воображении завершенный
образ того, каким он станет, когда вырастет: образ че-
ловека, умеющего говорить, подобно тому, кто его дер-
жит перед зеркалом.
«Это развитие переживается как диалектика време-
ни, накладывающая неизгладимый отпечаток на всю
историю формирования индивида: стадия зеркала —
это драма, внутренний источник которой следует искать
в несоответствии своего несовершенства антиципации.
У субъекта, введенного в заблуждение пространствен-
ной идентификацией, эта драма вызывает ряд сменяю-
щих друг друга фантазмов: от представлений об отдель-
ных частях человеческого тела, через целостный образ,
который мы назовем ортопедическим,— и до приобретен-
ного наконец осознания своей идентичности образу
взрослого — при одновременной отчужденности от этого
образа, которое будет довлеть над всем его последую-
щим психическим развитием»
Некоторые пояснения: драма в ее греческом понима-
нии как действие, а не как застывшее изображение,
каковым может иногда восприниматься образ в зеркале;
несовершенство — имеется в виду несовершенство че-
ловеческого организма, формирование нервной системы
которого не заканчивается к моменту рождения; ан-
тиципация, то есть осознание своей (конечной) иден-
тичности, в определенном отношении, состоянию взрос-
лого, при одновременной (пока) отчужденности от этого
состояния. Пространственная идентификация — рас-
познавание человеческого Имаго. Ортопедический, то
есть исправляющий,— целостный образ, замещающий
отдельные разрозненные представления: представление
о материнской груди, кончике пальца, части лица. И на-
конец, диалектика времени — она относится к связи
между неполным настоящим и полным будущим, то
есть к переходу от несовершенства к антиципации. Ста-
дия зеркала является, таким образом, «символической
1 Lacan J. Le stade du miroir, Ecrits, p. 97.
145
матрицей, в которую устремляется «Я» в его первона-
чальной форме, пока оно еще не объективировано на ос-
нове диалектики идентификации с «другим» и пока не
стало возможным благодаря речи его функционирование
в мире как субъекта».
Стадия зеркала позволяет выделить три инстанции,
образующие структуру субъекта и соответствующие,
в модификации Лакана, трем инстанциям второй топики
Фрейда («ООО», «Я», «Сверх-Я»). Символическое, вооб-
ражаемое, реальное — вот те факторы, которые движут
субъектом.
Символическое*, мы уже встречались с этим поняти-
ем, рассматривая принцип символической эффектив-
ности. Символическое — это упорядоченность языка,
а точнее — сам порядок. Такое понимание полностью
согласуется с тем определением культуры, которое мы
находим в структурной антропологии Леви-Стросса:
«Всякую культуру можно рассматривать как сово-
купность символических систем, в первом ряду которых
находится язык и матримониальные правила...» (Пре-
дисловие к книге М. Мосса «Социология и антро-
пология»).
Символическое предшествует субъекту, который еще
до рождения попадает под его власть, становясь облада-
телем собственного имени, фамилии своей семьи; здесь
символическое смыкается с отцовством, которому Ла-
кан обоснованно отводит существенную роль в нашей
культуре. Имя Отца (которое можно понимать и в ре-
лигиозном смысле) является таким культурным фак-
тором, и именно поэтому символическое в лакановской
топике становится на место «Сверх-Я». Однако такое
«Сверх-Я» не имеет ничего общего с фигурой устра-
шения, это представленное в образной форме производ-
ное от символического порядка, предваряющего разви-
тие всякого индивида, это те социальные условия, в ко-
торых он появится на свет и будет воспитываться. Отец,
передающий вместе со своим именем и функциями куль-
туру своим детям, также занимает в лакановской концеп-
ции другое место: место смерти. Потому что, говорит
Лакан, возрождая фрейдовскую мифологию, нет иного
отца, кроме отца мертвого. Это утверждение можно
принять, лишь вспомнив факт убийства отца первобыт-
ной орды и последовавшего за этим тотемизма — допу-
146
стив смерть отца как залог преемственности поколений.
Более того, смерть у Лакана является подлинным сре-
доточием символической функции: ибо между словом и
обозначаемой им вещью стоит небытие (absence), как
и в метонимической форме желания (отсроченного),
которое люди, соблюдая ритуал погребения, воплощают
в гробницах.
«Первым символом, в котором мы распознаем следы
человека, являются захоронения, и с того момента,
как человек входит в жизнь, «посредничество» смерти
ощущается буквально во всем».
Нельзя ни родиться, ни умереть без языка — такова
истина символической функции.
Воображаемое', если исторически этот термин непос-
редственно связан с иллюзией, с подвижностью образов,
то в лакановской формулировке он теряет свою неопре-
деленность: речь идет о логике иллюзии. Если символиче-
ское — это порядок, то воображаемое — это вариации,
которые могут возникать в рамках данного порядка:
вариации совершенно особого рода, присущие всякой ин-
дивидуальности и образующие основу личности, ее не-
повторимого своеобразия. Воображаемое, следователь-
но, создается на основе индивидуальной истории субъ-
екта: истории семьи, услышанных в раннем детстве
рассказов о далеких или близких предках, событий ран-
него детства, мельчайших подробностей, сопутствовав-
ших культурному становлению индивида, особенностей
материнского воспитания, короче говоря, всего того,
что придает индивидуальное своеобразие нашему куль-
турному окружению. Изолировать воображаемое, от-
делить его от символической функции и детерминирую-
щих его социальных противоречий так же невозможно,
как невозможно отделить одежды от тела, для которого
они были сшиты. Приводимый ниже текст дает представ-
ление о неразрывности воображаемого и символическо-
го, определяя в то же время связь между культурой
группы и культурой индивида, рассматриваемого как
элемент этой группы.
«Бессознательное — это глава моей истории, кото-
рая отмечена пробелом или обманом, это глава, подверг-
шаяся цензуре. Однако истину можно восстановить;
чаще всего она записана в другом месте, а именно:
— в памятниках: и одним из них является мое тело,
147
то есть истерическое ядро невроза, где истерический
симптом выступает структурированным как язык и рас-
шифровывается как надпись, которая, будучи однажды
прочитана, может быть затем без особого ущерба унич-
тожена;
—	в архивных документах: к ним относятся воспо-
минания моего детства, так же не поддающиеся разгад-
ке, как эти документы, пока не знаешь их происхожде-
ние;
—	в эволюции семантики: это касается содержания
и особенностей моего словарного запаса, равно как и
стиля моей жизни, и моего характера;
—	в традициях, и даже в легендах, которые в геро-
изированной форме отражают историю моей жизни;
—	и наконец, в неизбежно сохраняющихся следах
тех искажений, которые вызваны необходимостью сог-
ласования фальсифицированных глав моей истории
с другими главами, в искажениях, смысл которых вос-
станавливается в результате моей интерпретации»1.
Как видно, весь этот свод записей, сохраняющих
следы «истины», то есть того, что было вытеснено из
моей истории, относится к сфере культуры: самые раз-
нообразные памятники, документы, лексика, обрывки
легенд — во всем этом, как в фантастическом романе,
отражается жизнь людей. Воображаемое определяет
для каждого содержание его собственной истории, и
можно проследить, как оно образует саму «ткань» нез-
нания. Основы этого статуса иллюзии закладываются
на стадии зеркала: именно в этот период у субъекта на-
чинает складываться в условиях постепенно нараста-
ющей упорядоченности речи представление о самом себе,
его имаго, одновременно и воображаемое, так как это
его собственный образ, определяемый его собственным
положением в мире, и символическое, поскольку фор-
мирование этого образа неразрывно связано со станов-
лением языка, без которого существование человека
в мире немыслимо. Если, стадия зеркала отсутствует,
если ребенок не радуется, узнавая себя, это тревожный
признак: ребенок с дефектом психики остается зачаро-
ванным изображением в зеркале, однако при этом не
происходит раздвоения иллюзии и не устанавливается
1 Lacan J. Fonction et champ de la parole et du lan-
gage..., Ecrits, p. 259.
148
правильного отношения субъекта и отраженного образа
к реальности. Нетрудно заметить, как Лакан возрожда-
ет и преобразует инстанции второй фрейдовской топи-
ки: воображаемое, необходимая иллюзия, соответст-
вует функции защиты и поддержания равновесия, вы-
полняемой «Я»; символическое соответствует культур-
ной и идеологической функции «Сверх-Я». Однако вза-
имосвязь и схема взаимоотношения этих инстанций от-
личны от фрейдовских.
Четырехчленная структура включает субъекта, раз-
деленного барьером сознание/бессознательное, как чет-
вертый элемент эдипова треугольника. Этот треугольник
воссоздается схемой (см. рис. 3): «А» — это взрослый
Другой, здесь место отца и символики; «а'» — место
Воображаемого, Ребенка на стадии зеркала, идеала
«Я», представления, которое «Я» имеет о себе самом; и
наконец, «а» — место объекта желания, материнского
начала, соответствующее области проявления «Оно» в
топике Фрейда.
Субъект в этой схеме, как говорит Лакан, занимает
место смерти при игре четверых в бридж: он включен
в систему, но исключен из игры. В представлении Ла-
кана субъект — это неизменно лишь инструмент, про-
межуточное звено, «опора» языка и игры, происходящей
между реальным, воображаемым и символическим. Од-
нако это отнюдь не значит, как часто думают, что «субъ-
ект исчезает»; правильнее будет сказать, что он лишь
освобождается от иллюзорной автономии, унаследован-
ной от традиционного картезианского cogito 1 и от пред-
ставления о господстве мыслителя над окружающим
его миром. Подчеркивая инструментальный характер
субъекта, собирая доказательства и строгие описания
факторов, разносторонне детерминирующих субъекта,
Лакан развивает мысли Фрейда о третьей «революции»,
подорвавшей нарциссические иллюзии человечества
идеей детерминизма бессознательного. В этом плане
Лакан остается верным фрейдовской идеологии. Вот
одно из его определений психоанализа как терапевтиче-
ской практики: психоанализ призван «исчерпать для
субъекта все виды невозможности», то есть должен по-
мочь выйти за рамки субъективности. Когда он вводит
1 Cogito (лат,) — размышление.
149
Структура субъекта
Рис. 3.
понятие «истина» для обозначения эффектов бессозна-
тельного, когда он находит возвышенные и героические
тона, чтобы с помощью древнего способа олицетворения
(использования лица, благодаря скрытому вмешатель-
ству которого персонифицированная вещь обретает
дар речи) «заставить заговорить» бессознательное, Ла-
кан продолжает линию развития трагического, харак-
терную для Фрейда, Гегеля и романтизма XIX в. И на-
оборот, формализуя фантазмы, разрабатывая логику
бессознательного, используя лингвистику для доказа-
тельства идентичности законов функционирования бес-
сознательного и логики сновидений, Лакан развивает
новое направление психоанализа, смыкающееся с эпи-
стемологией, логикой и еще не завершенной антрополо-
гией. Эта поэтическая и научная двойственность Лакана
отчетливо обнаруживается в развиваемой им концепции
реального.
Реальное — это то, что находится по ту сторону зна-
ния и что остается неуловленным и в психоаналитиче-
ской беседе, которая, как совершенно верно заметил
150
Лакан, всегда является «работой иллюзиониста». Ре-
альное находится за пределами иллюзии, за пределами
зеркального отображения: оно вне игры. И оно всегда
тем не менее присутствует, оно «уже здесь», ибо система
воображаемого является лишь результатом его предва-
ряющего действия. Как «психическая причинность»
реальное — это аналог фрейдовского влечения, это дви-
жущая сила, неподвластная субъекту, поскольку след-
ствие не может управлять своей собственной причиной.
В результате взаимодействия символического и вообра-
жаемого возникает экран между субъектом и реаль-
ностью; этот экран, который мы уже определили как
незнание, можно называть также фантазмом. Как
у Фрейда, так и у Лакана понятие «фантазм» не имеет
ничего общего с расплывчатой и неуловимой фантазией
сновидения. Это фиксированная структура, на основе
которой субъект оказывается связанным с объектом его
желания в условиях стабильной ситуации. Так, содер-
жанием анализируемого Фрейдом фантазма «бьют ребен-
ка» является одно и то же неопределенно долго повто-
ряющееся действие, представляющее, с разнообразными
вариациями, акт нанесения ударов. Этот экран фантазма
защищает субъекта от реальности: когда по каким-
либо причинам этот экран пропадает, реальность вне-
запно вторгается в мир переживаний субъекта, и тогда
возникают галлюцинации, бред раздвоения личности,
неконтролируемые поступки, опасные иллюзии, при ко-
торых реальность как бы исчезает, то есть исчезает «нор-
мальный» разрыв между реальным и воображаемым и
все поглощается реальностью. Как метко сказал Лакан,
реальность беседует сама с собой. Реальность говорит
в полном одиночестве и является причиной всякого дей-
ствия. И тем не менее, хотя реальное чуждо какой бы то
ни было символизации и находится за пределами сферы
действия языка, ему принадлежит совершенно особая
роль, которую подчеркивает Лакан: реальное произво-
дит объект желания. До тех пор пока этот объект, как
элемент реальности, недоступен, существует потреб-
ность в нем; когда же потребность удовлетворена, исче-
зает желание, а с ним и сама жизнь. Во фрейдовской
проблематике объект точно не определен, желание может
фиксироваться на той или иной части тела, перемещаясь
от рта к половым органам, от оральной фазы к гениталь-
151
ной. Лучшим примером может служить фетишизм: при
нем желание направлено на объект, прикасающийся
к телу, или на какую-либо часть тела как таковую;
одежда, обувь, белье, предметы, соприкасавшиеся
с телом, вызывают сексуальное возбуждение подобно
«нормальному» сексуальному стимулу. Рассматривая
концепцию Мелани Клейн, мы видели, что для ребенка
все объекты эквивалентны. Лакан же, желая подчерк-
нуть фрагментарность, оторванность предметов желания
обозначает их как объект а, добиваясь высокой выра-
зительности с помощью наиболее нейтральных элемен-
тов языка. В примерах, которые он приводит, поясняя
содержание понятия объект а, отчетливо видна связь
желания с его причиной, эффективность которой еще
более усиливается вследствие ее отсутствия: это отруб-
ленная у Озириса его братом часть фаллоса, которую
ищет на берегах Нила, но никогда не найдет Изида,
для отнятого от груди ребенка это материнская грудь —
утраченный предмет желания, замещаемый концом
пеленки, который ребенок тянет себе в рот; это части-
ца плоти в религиозном обряде посвящения; это и ре-
бенок, выпавший из тела матери, маленький утрачен-
ный человек. Отношение к «объекту а» напоминает
отношение к отбросам, которые, вопреки здравому
смыслу, привлекают и стимулируют: это, разумеется,
экскременты, но в то же время призыв, исходящий из
тела и потому соблазнительный. «Объект а», помеща-
емый Лаканом на месте «а» в графе субъекта, занимает
для индивида место утраченной матери: между вообра-
жаемым и символическим, этой иллюзорной тканью,
с одной стороны, и реальным, едва намеченным неофор-
мленным отголоском которого он является,—с другой.
«Объект а» привносит в структуру субъекта никогда
не удовлетворяемую потребность, а психоанализ по-
могает индивиду лишь распознать ее.
Цели психоанализа: терапия и наука
Каковы возможности психоанализа, если бессозна-
тельное — это речь Другого? Задачей психоанализа яв-
ляется установление правильных отношений субъекта
к этому Другому, то есть определение этих отношений на
основе культурных (символических) и субъективных
152
(воображаемых) детерминирующих факторов. Если
вспомнить фрейдовскую формулу: «Wo es war, soli Ich
werden», звучащую в переводе Лакана как: «Там, где
было оно, там должен стать я», то нетрудно понять,
что Лакан устанавливает разграничение, которое не бы-
ло проведено Фрейдом, разграничение между «Я» (Moi)
субъекта и «я» его рассказа: первое остается иллюзор-
ной защитой, второе — знает, что такое реальность и
каковы налагаемые ею ограничения. Различие между
ними — это фундаментальное различие между незна-
нием и осознанием этого незнания, причем последнее
никогда не устраняет первого:
«Чтобы исцелить от душевного недуга, нужно понять
смысл рассказа пациента, который всегда следует
искать в связи «Я» субъекта с «я» его рассказа»1.
И еще одна формула, кажущаяся туманность ко-
торой является следствием двусмысленности и неяс-
ности самого психоанализа: «Субъекта побуждают за-
ново родиться (в сеансе психоанализа), чтобы узнать,
хочет ли он того, чего желает». Психоанализ ведет от нез-
нания к распознаванию: к распознаванию субъективной
структуры, остающейся неизменной до тех пор, пока
неизменна реальность — историческая, социальная и
культурная. Вот как определяет Лакан цели психоа-
нализа: «восстановление символического ряда, основ-
ными составляющими которого являются:
—	история жизни, переживаемая как процесс;
—	подчинение законам языка, единственно способ-
ным обеспечить сверхдетерминированпость;
—	игра интерсубъективного, посредством которой
истина входит в реальное.
Все это в совокупности позволяет автору (Лакану)
наметить основные направления того, как он предпола-
гает проводить подготовку аналитика»2.
История жизни индивида, рассматриваемая в ее
связях с культурными факторами; история, которая
раскрывается в условиях психоанализа только на осно-
ве языка и через него; история, в которой устанавлива-
ется трудная связь между самыми волнующими пережи-
ваниями субъекта, с одной стороны, и наиболее, каза-
лось бы, безразличным индивидуальным и коллективным
1 Lacan J. Ecrits, р. 304.
Ibid., р. 348.
153
прошлым, с другой,— все это делает для Лакана не-
устранимой функцией психоанализа исследование куль-
турных и социальных факторов. Подготовка анали-
тика — это предмет его неустанных забот, что и пос-
лужило одной из причин нападок на него. Итогом его
многолетних (начиная с 1953 г.) раздумий в этом направ-
лении явился список дисциплин, преподавание которых
психоаналитикам он считает необходимым. К перечню,
составленному Фрейдом,— психиатрия, сексология,
история цивилизаций, мифология, психология религий,
история литературы и литературная критика — Лакан
добавляет еще риторику, диалектику, грамматику, те-
орию поэзии: «свободные искусства» языка. Употребляя
это средневековое выражение, он думает, в сущности, о
том, что психоанализ должен обрести статус настоящей
науки:
«Он [психоанализ] сможет научно обосновать свою
теорию и технику, лишь адекватно формализовав ос-
новные параметры своего опыта, каковыми, наряду с ис-
торией и теорией символа, являются внутрисубъектив-
ная логика и характеристики изменений субъекта во
времени»1.
Лакан уже давно уделяет много внимания этой ло-
гической формализации, осуществляя ее в различных
формах. В частности, он преобразовал фрейдовскую
топику, придав ей метафорическую и завершенную фор-
му. С помощью топологии, науки о пространственных
отношениях, он нашел системы, в которых бессознатель-
ное не является более ни внешним, ни внутренним по
отношению к субъекту. Оно находится, по выражению
Лакана, «во внутреннем изгнании». Топика, топологиче-
ское: трансформации, ведущие от метафоры к строгим
представлениям, от индивидуальной конструкции Фрей-
да к идее науки о бессознательном; это изменение, но
изменение, сохраняющее верность духу Фрейда. С Ла-
каном начинается новый, решающий этап развития пси-
хоанализа, вызванный реальными потребностями на-
уки и более серьезной, чем это было до сих пор, идеоло-
гической критикой. При всем том искаженном представ-
лении, которое сложилось о Лакане у окружающих, при
всей замысловатости его языка, зачастую маскирующей
1 L а с a n J. Ecrits, р. 289.
154
значение его теоретического вклада, путь Лакана сви-
детельствует о благотворном недоверии: недоверии пси-
хоаналитика, всегда сознававшего угрозу, создаваемую
для его практики буржуазным обществом, в недрах ко-
торого она возникла, и пытающегося сохранить в непри-
косновенности основы своей теории, ибо в ней он видит
путь к относительной безопасности. Лакан — это лич-
ность выдающаяся, но довольно одинокая в своих уси-
лиях, несмотря на окружающую его атмосферу поклоне-
ния. Он занимает в современном французском психо-
аналитическом движении позицию, являющуюся весьма
символичной для положения, в котором оказался пси-
хоанализ во Франции после 1968 г., после так называе-
мых «майских волнений».
Психоанализ, путь которого отмечен идеологической
борьбой, затронувшей медицину и университет, с ви-
димым триумфом шествующий по буржуазному миру и
испытывающий одновременно угрозу корыстного ис-
пользования его со стороны господствующего класса,
не может избежать, как и любая терапевтическая и
культурная практика, влияния переживаемого нашим
обществом кризиса. Хотя психоаналитики в массе своей
еще не всегда осознают, каким тяжким грузом давит на
их практику и теорию их идеологическое наследие,
можно надеяться, что трудности и внутренние проблемы
заставят их задуматься над тем, что на ниве практики
лишь они одни способны завершить свое дело. Психо-
анализ во Франции все более и более оказывается во
власти политических противоречий, свидетельствующих
об остроте классовой борьбы в современный период. Его
цели все еще остаются, как это было всегда, теоретиче-
ски неопределенными, а его тыл становится все менее
надежным, и только от самих психоаналитиков зависит
будущее их науки.
BLANK PAGE
П. Брюно
ПСИХОАНАЛИЗ
И АНТРОПОЛОГИЯ.
ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ
ЛИЧНОСТИ
BLANK PAGE
В сопоставлении с психоанализом антропология
предстает прежде всего как одна из возможных обла-
стей его применения. Примером тому являются многие
книги и статьи самого Фрейда: «Навязчивые действия
и религиозные обряды» (1907), «Тотем и табу» (1912),
«Психология масс и анализ человеческого «Я» (1921),
«Будущее одной иллюзии» (1927), «Болезнь цивилиза-
ции» (1930), «Моисей и монотеизм» (1939). Мы упомяну-
ли лишь наиболее важные работы, вносящие прямой или
косвенный вклад в антропологические исследования.
Все эти работы мы относим к эксплицитной антрополо-
гии Фрейда и можем сразу же указать на ее слабости
и подчеркнуть ее интерес. Причины ее слабости коре-
нятся, во-первых, в том, что Фрейд не был профессио-
нальным антропологом и почти не учитывал того нового,
что было достигнуто антропологией после написания им
работы «Тотем и табу», а во-вторых — и это главное,—
в самой природе его исходных идеологических предпо-
сылок.
Эти отрицательные моменты отнюдь, однако, не
умаляют значения антропологии Фрейда. Нам пред-
ставляется, что, изучая сферу антропологии, Фрейд
шел тем самым навстречу потребности, ощущаемой
в настоящее время все более остро,— потребности раз-
рабатывать психологические дисциплины на основе
такой концепции человека, которая соответствует на-
учной теории истории.
Поэтому при всем нашем критическом отношении
к фрейдовской антропологии мы не должны забывать
о том, что развиваемые в ней положения указывают на
159
реальные проблемы, с которыми мы неизбежно будем
сталкиваться.
Такое понимание подводит пас ко второму вопросу,
который необходимо строго отграничить от первого и
который можно сформулировать следующим образом;
если существует теория психоанализа, изучающая
структуру и функционирование бессознательного и,
соответственно, структуру человеческой личности, то
какая антропология требовалась бы для этой теории,
чтобы обеспечить последней оптимальное развитие как
науке? А если сформулировать вопрос более точно, мо-
жет ли марксистская антропология справиться с этой
задачей? Очевидно, что уже сама постановка такого воп-
роса предполагает признание за психоанализом статуса
научной дисциплины, то есть дисциплины, результаты
которой верифицируются реальностью, составляющей
предмет данной науки. Отметим сразу же, что исправ-
ление и дальнейшее развитие психоаналитических
концепций становится на сегодня делом не только
возможным, но и необходимым; начатое вне психоана-
лиза, оно может, однако, реализоваться лишь в усло-
виях его научной практики.
Антропология эксплицитная и антропология «тре-
буемая» — именно эти две темы определят ход наших
дальнейших рассуждений. И игра стоит свеч: ибо все
крупные идеологические направления, от антропологии
культуралистской до антропологии структурной, от
спиритуализма до «фрейдо-марксизма» — вчерашнего
и сегодняшнего, включая необихевиоризм, пытались
более или менее последовательно использовать психо-
анализ, не останавливаясь при этом даже перед его
искажениями. Это обстоятельство свидетельствует об
остроте разногласий, существующих по поводу теории
личности, шаткость научных основ и неравномерность
развития которой открывают широкую дорогу идеа-
лизму.
ЭКСПЛИЦИТНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
«Тотем и табу» остается главной книгой фрейдовской
антропологии. Отправным моментом этого произведения
является следующий вопрос: каковы психологические
предпосылки возникновения двух институтов: тотема и
табу? Ответ на этот вопрос Фрейд дает в несколько эта-
пов. Рассмотрим вкратце каждый из них:
1)	Существует аналогия между тотемическим живот-
ным (объектом и источником предписаний и запретов
в архаических обществах) и невротическим симптомом
зоофобии у ребенка.
2)	Что касается симптома зоофобии, то психоанализ
позволил доказать, что животное — объект фобии явля-
ется олицетворением отца. Из этого следует, что можно
заменить тотемическое животное отцом.
3)	Упомянутая выше аналогия была обоснована
Фрейдом позднее, когда он свел два ряда сравниваемых
явлений (невротическую зоофобию и табуна тотемиче-
ское животное) к одной и той же причине — к комплек-
су Эдипа. Посмотрим, как сам Фрейд доказывает это
положение:
«Если тотемическое животное есть не что иное, как
отец, то мы приходим, в сущности, к следующему: два
основных требования тотемизма, два предписания, обра-
зующие ядро табу, а именно: запрещение убивать тотем
и брать в жены женщину, принадлежащую к тому же
тотемическому клану, совпадают по своему содержанию
с двумя преступлениями Эдипа, убившего своего отца
п женившегося на собственной матери, и с двумя прими-
тивными желаниями ребенка, недостаточное вытеснение
или пробуждение которых образует, по-видимому, ядро
всех неврозов. Если это сходство — не простая игра
6	185
161
случая, оно позволяет нам объяснить возникновение
тотемизма в глубокой древности. Иными словами, мы
должны признать возможность того, что предпосылкой
возникновения тотемической системы, равно как и зо-
офобии «Маленького Ганса» и перверзии «Маленького
Арпада» был комплекс Эдипа»1.
Впоследствии, чтобы сделать свою гипотезу более
обоснованной, Фрейд включит в нее элементы антропо-
логии и, в частности, дарвиновский тезис о первобыт-
ной орде, который Фрейд адаптирует применительно
к своим собственным целям: «жестокий, ревнивый отец,
единолично пользующийся всеми самками и изгоняю-
щий своих сыновей, когда они вырастают»2; заимство-
ванную у Робертсона-Смита концепцию тотемической
трапезы; и, наконец, гипотезу Аткинсона о том, как
объединившиеся сыновья свергли и убили отца.
Отныне проблема происхождения тотема и табу была
для Фрейда решена. Убийство отца объединившимися
сыновьями имело своим мотивом, с одной стороны, не-
нависть к отцу, обусловленную исключительностью
его положения, и с другой — желание обладать женщи-
нами, которых он сохранял для себя самого. С этого
события начинается переход от первобытной орды к тоте-
мической системе, и Фрейд подчеркивал его важность:
«Исходная точка многих явлений: социальной организа-
ции, моральных ограничений, религий»3, «великое со-
бытие, явившееся началом цивилизации»4. Однако зна-
чение убийства отца не ограничивается тем, что оно обус-
ловило переход от стадности к общественному челове-
ческому строю,— оно явилось также причиной ради-
кальной перестройки психики, образования новой пси-
хической инстанции — «Сверх-Я». То, что лишь импли-
цитно обозначено в «Тотем и табу», 11 лет спустя Фрейд
четко сформулировал в «Я и Оно»: «Что касается Сверх-
Я, то мы связываем его с психическим опытом, который
привел к тотемизму» 5. Мы сталкиваемся здесь с двумя
1 F г е u d S. Totem et tabou, Petite bibliotheque Payot,
1947, p. 152.
2 Ibid., p. 162.
3 Ibid., p. 163.
4 Ibid., p. 166.
6 F г e u d S. Le moi et le ^a, in: Essais de Psychanalyse,
Paris. Petite bibliotheque Payot, 1965, p. 208.
162
различными феноменами; первый относится к коллек-
тивной психологии: устанавливаемые отцом запреты
трансформируются в социальные институты (табу на
тотем); второй — к психологии индивидуальной: зап-
реты отца трансформируются в интериоризованные зап-
реты «Сверх-Я».
Эта концепция вызывает целый ряд возражений.
Они относятся, однако, не к достоверности самих фак-
тов, на которые ссылается Фрейд, ибо последние в на-
стоящее время недоказуемы, а к внутренней связности
этой концепции и ее интерпретации.
Первое возражение возникает в связи с «Тотем и
табу». Убийство отца вызывает возникновение институ-
та табу и интериоризацию запретов лишь опосредство-
ванно, через чувство вины. Однако не является ли это
чувство вины, призванное объяснить процесс интерио-
ризации запретов в свою очередь результатом этого
процесса? Такое допущение вполне возможно, если
вспомнить даваемое Фрейдом определение чувства
вины: «чувство вины — это восприятие, являющееся,
на уровне Я отражением критики со стороны Сверх-Я»1.
Таким образом, уже у истоков своей аргументации Фрейд
совершает ошибку petitio principii2. Это возражение
может быть, впрочем, снято, если исходить, как это де-
лает Фрейд в работе «Болезнь цивилизации», из другого
толкования «чувства вины»: чувство вины создают угры-
зения совести, возникающие после убийства отца.
Почему возникают эти угрызения? Известно, что чувст-
ва, испытываемые сыновьями по отношению к отцу пер-
вобытной орды, были амбивалентны: любовь и нена-
висть одновременно. Однако, «как только,— по словам
Фрейда,— ненависть находит удовлетворение в агрес-
сии, возрождается любовь в виде угрызений совести по
поводу содеянного преступления»3. Отныне потеря отца
должна быть компенсирована, тем более, что невозмож-
ность для каждого из сыновей занять место отца и тем
1 Цит. по: Laplanche J., Pontalis J. Vocabulaire
de psychanalyse, P. U. F., 1967, p. 441.
2 «Предвосхищение основания» (лат.). Логическая ошибка
в доказательстве, когда вывод делается из положения, которое
само еще должно быть доказано.
3 Freud S. Malaise dans la civilisation, in «Revue Frangaise de
Psychanalyse», 1, 1970, p. 68.
6*	163
самым невозможность достичь цели, связывавшейся
с убийством, «гораздо больше способствовали возникно-
вению нравственной реакции, чем это было бы в случае
успеха» *. Компенсация потери отца осуществлялась
посредством идентификации с мертвым отцом, следст-
вием чего была интериоризация установленных послед-
ним запретов и образование «Сверх-Я». Таким образом,
«чувство вины» в строгом смысле этого слова возникает
лишь как итог всего описанного выше процесса.
Второе возражение. Необходимо подчеркнуть, что
объяснительное значение предложенной Фрейдом кон-
цепции развития, целью которой было раскрытие пред-
посылок человеческой истории, не зависит от ее истори-
ческой достоверности. Здесь важно лишь то, что условия,
достаточные для возникновения угрызений совести,
могли сложиться. По мнению Фрейда, в первобыт-
ных сообществах смерть отца, даже когда она бывает
естественной, переживается сыном как исполнение его
желания отцеубийства, и в основе этого лежит первобыт-
ная вера во всемогущество психических актов. По своим
результатам такая ситуация естественной смерти может
оказаться эквивалентом убийства. Эдип возрождается
в каждом поколении. Впоследствии всякое новое вы-
тесненное проявление агрессивности может стать при-
чиной усиления чувства вины путем переноса па
«Сверх-Я» не нашедшей выхода агрессивности. Совер-
шенно очевидно, что такое толкование генезиса вины
может поставить под сомнение сам факт первоначаль-
ного убийства. Это сомнение Фрейд выразил в парадок-
сальном утверждении, что убийство отца — это всего
лишь «научный миф»1 2.
В целом, однако, проблема остается неразрешенной.
Если даже сохранить гипотезу об изначальном убийст-
ве, предположив, что комплекс Эдипа формировался на
протяжении многих поколений, то и при этом условии
природа подобного комплекса в его современной фор-
ме, как связанного с преобразованием всего детского
в личность человека, остается необъяснимой. В самом
деле, чтобы установить связь между открытыми психо-
1 Freud S. Totem et tabou, p. 164, note 1.
2 F г e u d S. Psychologie collective et analyse du moi, in:
Essais de Psychanalyse, p. 165,
164
анализом клиническими проявлениями комплекса Эди-
па и его генезисом, нужно ответить еще на один вопрос:
как объяснить влияние убийства, реального или вооб-
ражаемого, на протяжении всей истории человечества?
Можно, видимо, искать причину такого глубокого влия-
ния в социальных институтах, порожденных отноше-
ниями родства, поскольку непременным условием нх
функционирования является символическая смерть
отца, однако поиски самого Фрейда шли в другом на-
правлении. Фрейд полагал, что воспоминание об убий-
стве оказывает свое воздействие не через институты.
Вопрос заключался для него в том, чтобы выяснить,
«каким образом сохраняется действенность традиции на
протяжении истории народов, этот вопрос не возникает
применительно к индивиду, поскольку для последнего
он решен существованием в бессознательном следов па-
мяти прошлого»1. И ответ, который дает Фрейд, несет
на себе печать одной из его идеологических предпосылок:
идеи соответствия между онтогенезом и филогенезом.
Сделав вывод об универсальности онирической символи-
ки и о невозможности объяснить некоторые реакции
ребенка на травмирующие ситуации только на основе
индивидуального опыта, Фрейд вводит понятие архаиче-
ской наследственности, включающей в себя следы памя-
ти пережитого прошлыми поколениями:
«Воспоминание переходит в архаическую наследст-
венность, когда событие значимо или когда оно доста-
точно часто повторяется, или же когда оно одновре-
менно и значимо, и часто повторяется. В случае убийст-
ва отца оказываются соблюденными оба эти условия»2.
На этом положении зиждется вся эксплицитная ант-
ропология, и однако оно остается ее «темным местом»,
ибо вносит неясность в решение главного вопроса —
проблемы связи комплекса Эдипа с экономической инф-
раструктурой и с основанными на ней институтами —
и отрицательно сказывается также в других областях:
согласно фрейдовской антропологии, институты, напри-
мер, это всего лишь «выражение» «психических потреб-
ностей»3, а при анализе религии социал ьно-экономиче-
1 F г е u d S. Moise et le monotheisme, Gallimard, p. 126.
2 Ibid., p. 136.
3 F г e u d S. Totem et tabou, p. 125.
165
ские факторы неизменно выступают у Фрейда в роли
«сверхдетерминант» только «несущественного» типа 1 2;1
В настоящее время мы в состоянии дать объективную
оценку как оригинальности фрейдовской антрополо-
гии, так и ее ограниченности. Что касается первой,
то прогрессивность Фрейда состоит в том, что он стре-
мился порвать с идеей Homo psychologicus — с пред-
ставлением, возникшим как результат абстракции черт,
присущих всем реальным людям, с представлением о че-
ловеке как о существе, наделенном врожденными психи-
ческими качествами. Как правило, этот образ соответ-
ствовал тому представлению о человеке, которое было
характерно для буржуазии. Такому пониманию чело-
века Фрейд противопоставил концепцию, определяющим
моментом которой является совокупность отношений,
связывающих индивида с другими людьми (essence
relationnelle). Человек является тем, кто он есть, по-
тому что он включен в двойную систему отношений —
к отцу и к матери,— причем основы этих отношений
закладываются уже в первобытной орде. Для человека,
конечно, существенно, что он является сыном или до-
черью. Однако сводить сущность человека к совокуп-
ности межличностных отношений, формирующихся под
влиянием комплекса Эдипа, еще не значит освободить-
ся полностью от абстракции Homo psychologicus, по-
скольку, как мы видели, Фрейд не понял детерминиро-
ванности природы человека социальными отношениями.
Поэтому фрейдовское понятие психического не ли-
шено двусмысленности. Это понятие является, в сущ-
ности, лишь выражением антропологического подхода
и предполагает определение психологии как изучение
отношения одного индивида к другому. Вот что пишет
Фрейд по этому поводу в работе «Психология масс и
анализ человеческого «Я»:
«Другой всегда играет в жизни индивида роль моде-
ли, объекта, союзника или противника, и индивидуаль-
ная психология предстает с самого начала, в определен-
ном отношении, одновременно и как психология соци-
альная» а.
1 См.: Bruno Р. Freud et 1’anthropologie, in: «La Nouvelle
Critique», № 43.
2 F r e u d S. Psychologic collective et analyse du moi,
F. 83.
166
С таким толкованием нельзя согласиться по двум
причинам. Во-первых, потому, что предметом соци-
альной психологии является не столько изучение ин-
дивида в группе, сколько группы как таковой. Фрейд
же как раз и не смог определить отношение группы
к более глобальным социальным структурам, не смог,
потому что не хотел — ив этом его заслуга — обращать-
ся ни к «коллективной душе», ни к «коллективному бес-
сознательному», являющимся «социальными» перемен-
ными Homo psychologicus. А во-вторых, потому, что
Фрейд пришел (опять-таки отвергая «коллективную
душу» и т. п.) к представлению, согласно которому ос-
новой преемственности психического в сменяющих друг
друга поколениях являются факторы биологического,
а не социального порядка.
II
ОТ «КУЛЬТУРНОГО» к
«СТРУКТУРНОМУ»
Признание несостоятельности фрейдовской экспли-
цитной антропологии ставит нас перед необходимостью
поиска другой, приемлемой для нас антропологии. Пер-
вой вехой на нашем пути будет книга Б. Малиновского
«Сексуальность и ее подавление в первобытных сооб-
ществах»1. Достаточно вспомнить то, что мы говорили
о «темпом месте» фрейдовской антропологии, чтобы по-
нять, что исследование Малиновского будет нас инте-
ресовать прежде всего потому, что в нем делается попыт-
ка учесть «социальные факторы». Не вызывает сомнений,
что одной из причин широкой известности работ Мали-
новского послужила критика им комплекса Эдипа имен-
но в этом плане. Его программа формулируется им сле-
дующим образом:
«Сталкиваясь с этими вариациями (семейной орга-
низации), мы задаем себе вопрос: зависят ли чувства,
конфликты и привязанности, проявляющиеся в лоне
семьи, от структуры этой последней или же они остаются
неизменныхми на всех этапах развития человечества?
А если они меняются, что, впрочем, не вызывает сом-
нений, то очевидно, что нуклеарный семейный ком-
плекс не может быть одинаковым у всех рас и на-
родов, образующих человечество: он должен варьиро-
вать соответственно изменению структуры семьи. Глав-
ная возникающая в этой связи задача заключается в изу-
чении границ подобных вариаций, в выражении их
в соответствующей формуле, в рассмотрении основных
1 М а 1 i п о w s k i В. La sexualite et sa repression dans les
societes primitives, Petite bibliotheque Payot, 1909.
168
типов семейной организации и в определении соответст-
вующей каждому из этих типов формы нуклеарного
семейного комплекса»-1.
Приступая к реализация» этой программы, которую
в такой ее формулировке можно только одобрить, Мали-
новский1 исходит из предположения, что комплекс Эдипа
в его фрейдовском понимании применим лишь к патри-
архальным сообществам» if не должен, следовательно,
проявляться в сообществе, основанном на матриархате.
Для проверки этого предположения Малиновский
обращается к сравнительному анализу развития ребен-
ка в странах с патриархальным режимом (англосак-
сонские страны) и в условиях матриархата (племена,
живущие на острове Тробриан) и приходит к выводу
о существовании комплексов двоякого типа. Первым
критерием, дифференцирующим эти комплексы, яв-
ляется возраст, в котором они возникают. Комплекс
Эдипа, напоминает Малиновский, формируется очень
рано, когда ребенок еще только начинает ходить и учит-
ся говорить, и» складывается к 5—6 годам, включая
в себя к этому времени «многочисленные элементы не-
нависти и подавленных желаний». Напротив, тробри-
апские дети в этом возрасте, хотя «и испытывают уже
вполне определенные чувства по отношению к отцу и к
матери, однако ничего4 вытесненного, негативного,
никакого фрустрированного желания в их чувствах
обнаружить не удается».
Это первое различие Малиновский объясняет тем,
что в англосаксонских сообществах уже с самого раннего
возраста ребенок сталкивается с институтом отцовской
власти, функцией которой является-подавление целого
ряда естественных влечений и склонностей, тогда как
для тробрианского ребенка' ничего подобного не суще-
ствует, и социальная организация, в которой он воспи-
тывается, находится- в полной гармонии с ходом его
естественного развития. И лишь тогда, когда у англо-
саксонского ребенка комплекс Эдипа уже стабилизи-
руется, начинают формироваться первые комплексы
у тробрианского ребенка. Только с этого момента тро-
брианский ребенок включается в систему репрессий
и табу, господствующих в данном обществе. Что ка-
1 Ibid., р. 15—16.
169
сается второго различия, то оно относится к лицам,
участвующим в комплексе: для тробрианского ребенка
это, во-первых, дядя по матери, на котором лежит обя-
занность воспитывать ребенка, достигшего того возра-
ста, когда становится уже необходимым подчиняться
социальным запретам, и, во-вторых, не мать, а сестра,
которая является объектом наиболее строгого запрета.
По этим причинам комплекс в тробрианском обществе
не предполагает желания убить отца, чтобы жениться
на матери, как в комплексе Эдипа, а проявляется в же-
лании убить дядю и жениться на сестре.
Критика этих положений Малиновского не ориги-
нальна и предпринималась неоднократно. Мы ограни-
чимся напоминанием лишь основных высказанных в его
адрес возражений, обратив особое внимание на ряд мо-
ментов. Первое направление критики касается метода
получения фактов и их интерпретации. Метод исследо-
вания Малиновского основан на использовании поня-
тия установки (attitude), то есть на непосредственном
наблюдении за поведением и родителей и детей. Пред-
ставляется весьма спорной попытка проверить психоана-
литическую концепцию комплекса Эдипа, игнорируя
при этом разработанные психоанализом методы иссле-
дования и проверки фактов, то есть выслушивание рас-
сказов обследуемого лица в стандартизованной ситуа-
ции. Малиновскому следовало бы объяснить, почему
применяемый им метод адекватен для исследования
активности бессознательного. Достаточно прочесть ра-
боты Гезы Рохейма, использовавшего психоаналитиче-
ский метод для изучения сообщества, проживающего
на острове Норманби и в некоторых отношениях анало-
гичного тробрианскому \ чтобы убедиться в том, на-
сколько могут быть различны факты, полученные разны-
ми методами.
Порой же нельзя согласиться и с самой интерпрета-
цией фактов Малиновским. Вот показательный пример.
В ходе доказательства положения о том, что основной
запрет — это запрет кровосмешения с сестрой, Малинов-
ский приводит три характерных выражения, относя-
щихся к кровосмесительству: «спать со своей матерью»,
196?1 R ° h 6 * Ш G* Ps>’chaualyse et anthropologic, Gallimard,
170
«спать со своей сестрой», «спать со своей женой». Первое,
говорит он, лишь «невинная шутка», второе же — оскор-
бление более серьезное.1 В рамках психоаналитической
интерпретации наиболее вероятным будет предположе-
ние, что тяжесть оскорбления обратно пропорциональна
строгости запрета. И действительно, хотя Малиновский
и признает, что «сама мысль о кровосмесительстве,с
матерью так же, если не больше, отвратительна для
туземца, как и мысль о кровосмесительстве с сестрой»,
однако он тут же уточняет:
«Условия жизни тробрианцев почти исключают воз-
можность кровосмесительства с матерью, а табу на кро-
восмешение с сестрой является жестким и непреклон-
ным. В этих условиях желание нарушить это табу также
проявляется с особой силой, а оскорбление, связанное с
подобным нарушением, имеет особенно тяжелый харак-
тер именно потому, что подобные явления встречаются
в реальной жизни» 2.
Иначе говоря, запрет на кровосмешение с сестрой
должен быть тем более строгим, чем вероятнее реальная
возможность его нарушения. Не является ли это, одна-
ко, доказательством a contrario, что запрет кровосме-
шения с матерью более важен, раз его нарушения почти
исключены? Эта гипотеза нуждается по крайней мере
в проверке психоаналитическим исследованием, а от-
сутствие такой проверки свидетельствует о том, что
Малиновский не понял определенную закономерность
бессознательного.
Второе направление критики касается теоретиче-
ской проблематики Малиновского, ограниченность ко-
торой обнаруживается в его полемике с Э. Джонсом.
Рассматривая роль отца и соответствующие функции
дяди с материнской стороны, Джонс справедливо об-
ращает внимание на то, что «действительный отец как бы
подвергается раздвоению: одна часть — воплощение
нежности, терпимости — представлена мужем матери
ребенка, другая — воплощение строгости, твердого мо-
рального руководства — дядей с материнской стороны»3.
1 М а 1 i п о w s k i В. La sexualite et sa repression, p. 94.
2 Ibid., p. 95-9G.
3 Цит. по: M a 1 i n о w s к i B. La sexualite et sa repressi-
on, p. 119.
171
Отличая, таким образом, «истинного отца» от его эм-
пирических представителей — мужа матери и дяди,—
Джонс придерживается понимания комплекса Эдипа,
не идентичного предлагаемому Малиновским. В сущ-
ности, даже если отнестись с полным доверием к данному
Малиновским описанию установок отца, матери, дяди,
сестры и ребенка, выявленные в результате факты мо-
гут рассматриваться как существенные лишь в их свя-
зях со структурами родства и с особенностями символи-
ческого функционирования этих структур. Только при
этом условии наблюдаемые установки приобретают ка-
кой-то смысл. Не поняв того, что эти установки явля-
ются отражением закономерностей символического
функционирования структур родства, Малиновский не
смог их правильно «истолковать \ В то же время он
совершенно не понимает, на каком уровне прояв-
ляется влияние структур родства на установки, сводя
это влияние к системе непосредственно наблюдаемых
принуждений, начало действия которых можно якобы
четко отнести к тому или другому моменту жизни ре-
бенка. В действительности же влияние подобных струк-
тур ощущается на протяжении всей жизни ребенка, со-
путствует и даже предшествует ей, проявляясь в симво-
лике речи, с помощью которой родители формируют
желания ребенка, отправляясь от своих собственных
стремлений и тут же связывая эти желания цепями глав-
ных запретов.
Все это наводит на мысль, что тезис Малиновского
основан на неправильнохм понимании психоаналитиче-
ского понятия комплекса Эдипа. В результате этого
Малиновский пересматривает само понятие бессозна-
тельного, считая, что оно имеет лишь случайный ха-
рактер. Так, характеризуя тробрианского ребенка в
момент формирования его комплекса, Малиновский
пишет:
«Только теперь ребенок начинает подчиняться си-
стеме репрессий и табу, целью которых является форми-
рование, моделирование его характера. Он реагирует
на эти силы, либо приспосабливаясь к предъявляемым
ему требованиям, либо сдерживая свои желания и по-
1 Прекрасный анализ этой проблемы содержится в книге:
Ortigues М. С. et Е. 1’CEdipe africain, Pion, р. 61 sq,
172
давленные склонности, потому что они вступают в про-
тиворечие с этими требованиями» \
Очевидно, что структура бессознательного соотноси-
ма лишь с одной стороной этой альтернативы — с инадап-
тацпей. И комплекс Эдипа и структура бессознательного
находят свое крайнее выражение в симптоме инадап-
тации.
Попытка Малиновского оказывается, таким образом,
поучительной a contrario, позволяя сформулировать по
крайней мере два основных вопроса: 1) можно ли научно
объяснить формирование личности человека на основе
адаптивной модели человеческой природы? «Природа
человека не только пластична, но и упруга» 1 2,— говорит
Малиновский. Существует, следовательно, психическая
природа человека, которая предваряет его включение
в систему социальных отношений и которая в то же вре-
мя достаточно пластична, чтобы обусловить его подвер-
женность воздействию этих социальных факторов. Не-
безынтересно, однако, отметить, что эта концепция от-
нюдь не противоречит идеалистической теории потреб-
ностей. Достаточно напомнить в этой связи, как пони-
мает Малиновский различие между человеком и живот-
ным:
«Различные физиологические стимулы, способные
активировать инстинкты, утратили это свое значение
для человека, уступив место воспитанию инстинктов по
традиционной схеме, направленному на то, чтобы, ис-
пользуя врожденные тенденции, привить индивиду
культурные привычки — реакции» 3.
Таким образом, культурные вариации человеческого
поведения могут осуществляться только в рамках функ-
циональной связи с врожденными и фиксированными
психическими потребностями. Такое понимание очень
далеко, однако, от концепции исторической детермини-
рованности потребностей 4.
2) Является ли структура человеческой личности
результатом адаптивного или даже конфликтного взаи-
модействия между биологическим, или биопсихиче-
1 М а 1 i п о w s k i В. La sexualite et sa repression, p. 72.
2 Ibid.
3 Ibid., p. 187.
4 Малиновский различает потребность элементарную п по-
требность производную.
173
сейм, полюсом и полюсом социальным или же она про-
дукт одного только социального?
Критика Малиновского ставит проблемы, разработ-
кой которых мы во многом обязаны структурной антро-
пологии. Попытка объединить структурную антропо-
логию с психоанализом была предпринята Лаканом,
одной из заслуг которого было то, что он понял необ-
ходимость согласования фрейдовских открытий с их
антропологической основой: «Нам кажется, что эти
термины — теоретические понятия психоанализа —
могут лишь проясниться при установлении их эквива-
лентности языку современной антропологии» — писал
он еще в 1953 г. Теперь остается только объяснить,
почему была выбрана именно структурная антропо-
логия.
Забегая несколько вперед, укажу, что такой выбор
Лакана в значительной степени определялся существо-
вавшей у него потребностью преодолеть в антропологии
тот едва заметный барьер, за которым психоанализ воз-
мещается эмпирической психологией. Вклад, внесен-
ный в этом отношении современной структурной антро-
пологией, связан с теорией запрета кровосмешения,
разработанной Леви-Строссом и впервые изложенной
в систематизированном виде в его книге «Элементар-
ные структуры родства». Об универсальности этого
запрета свидетельствует тот факт, что не обнаружено
ни одной социальной группы, в которой считался бы
дозволенным любой тип брака; всегда существует
отношение исключения, осуществляющееся в различной
степени между кровным родством и брачным союзом.
И оно объясняется тем, что система обмена всегда яв-
ляется, согласно Леви-Строссу, «фундаментальной и об-
щей основой всех разновидностей матримониального
института» 1 2. Всякое правило вступления в брак —
это, следовательно, правило экзогамии, функциональ-
ное значение которого двоякое: прежде всего негатив-
ное, потому что оно препятствует группе бесконечно
делиться, превращаясь в мозаику семей; но оно, и это
главное, имеет и позитивный характер, поскольку оно
1 Lacan J. Ecrits, Le Seuil, 1966, p. 240.
2 Levi-Strauss C. Les structures elementaires de la
parente, Mouton, 1967, p. 549.
174
допускает, выражает и узаконивает обмен между соци-
альными группами. В этом смысле «запрет кровосмеше-
ния — это не столько правило, запрещающее жениться
на матери, сестре или дочери, сколько правило, обя-
зывающее отдавать мать, сестру или дочь. Это преиму-
щественно право на дар» \
Очевидно, что причины эффективности запрета коре-
нятся не в живучести исторической традиции, а в ее
актуальной, можно сказать, внеисторической функции,
поскольку запрет кровосмешения является необходимой
предпосылкой развития культуры, предпосылкой, без
которой история человечества была бы немыслима.
Теоретическую основу этого тезиса образуют концеп-
ция структуры и ее теоретические и методологические
следствия. Уже в «Элементарных структурах родства»,
анализируя запрет кровосмешения, Леви-Стросс отме-
чал, что все ошибки в интерпретации этого запрета
проистекают из тенденции искать причины, препятству-
ющие женитьбе на матери, дочери или сестре, в каких-то
их внутренних качествах, вместо того чтобы видеть в са-
мом их положении как матери, сестры или дочери фак-
тор, определяющий их отношения с другими членами
группы 1 2. И далее он добавляет:
«Ни одно из отношений не может быть произвольно
изолировано от всех остальных, нельзя быть вне мира
отношений: социальную среду нельзя рассматривать
как пустую рамку, внутри которой живые существа и
вещи могут быть либо произвольным образом связаны,
либо просто поставлены рядом» 3.
Руководствуясь этим принципом, Леви-Стросс смог
придать системам родства статус систем символических.
Познание этих систем сводится к выявлению их струк-
туры, отличительным признаком которой является то,
что она не осознается индивидами, подчиняющимися ее
законам. Основываясь на фонологическом анализе Якоб-
сона и Трубецкого, Леви-Стросс докажет, что можно по-
нять установку, то есть раскрыть ее смысл (поскольку
речь идет о символических системах), лишь при двух ус-
ловиях:
1 Ibid., р. 552.
2 Ibid.
3 Ibid., р. 553.
175
а)	первое состоит в том, чтобы охарактеризовать
эти установки, связав их с определенными отношениями
родства;
б)	второе заключается в том, чтобы рассматривать
отношения между совокупностью членов, необходимых
для функционирования системы родства, учитывая при
этом все наблюдаемые факты.
Так, отношение к дяде с материнской стороны, кото-
рому, как мы видели, Малиновский отводит немаловаж-
ную роль в жизни тробрианского общества, может стать
понятным, лишь исходя из взаимоотношений между
четырьмя членами (братья, сестра, отец, сыновья), «раз-
деленными на две противостоящие друг другу груп-
пы, характеризующиеся тем, что в каждом из представ-
ленных в них поколений всегда существуют как поло-
жительные, так и отрицательные отношения» х, то есть
объединенными в структуру, образующую основную
форму родства. Теперь уже нетрудно понять, что эта
основная форма родства является прямым следствием
существования универсального запрета кровосмешения,
поскольку именно последний кристаллизует ту функцию
систем родства, которая обеспечивает возможность об-
мена. Эта форма родства проявляется в том, что «в че-
ловеческом обществе мужчина может получить жену
лишь от другого мужчины, отдающего ему в жены свою
дочь или сестру. Нет, следовательно, необходимости
объяснять, как включается в структуру родства дядя
по материнской линии: он не привносится в эту струк-
туру» а Дан изначально, является условием функциони-
рования этой структуры» * 2.
Если запрет кровосмешения — постоянное условие
обмена и, стало быть, самого функционирования об-
щества, то сам собой снимается вопрос о его происхож-
дении и о причинах возрождающейся в каждом поколе-
нии эффективности этого запрета. Рассматриваемый
Фрейдом в «Тотем и табу» генезис комплекса Эдипа ус-
тупает место его структурному анализу: речь идет те-
перь не о том, чтобы узнать, как сформировался комп-
лекс Эдипа, а о том, какие условия делают возможным
его осуществление. Именно в этом аспекте Леви-Стросс
х Levi-Strauss С. Anthropologie structurale, Pion, 1959. р. 56,
2 Ibid., р. 56—57,
176
критически пересмотрел «Тотем и табу»: оставаясь вер-
ным Фрейду, он ограничивается тем, что только сводит
миф к его структурным условиям:
«Нужно было видеть, что феномены, относящиеся к
важнейшей из структур человеческого сознания, не
могли возникнуть раз и навсегда: они вновь и вновь по-
вторяются в сознании каждого индивида, а объяснить
их можно, только обратившись к соотношениям, кото-
рые стоят над связностью как исторических фактов, так
и корреляций, выявляемых в настоящем... Об объясне-
нии можно говорить лишь с того момента, когда прош-
лое вида начинает непрерывно вплетаться в невероятно
сложную драму каждого индивидуального сознания,
потому что сама эта драма является, несомненно, лишь
ретроспективной проекцией прошлого, которое прояв-
ляет себя, потому что оно проявляет себя постоянно...
Подобно всем мифам, миф, с такой драматической силой
описанный в «Тотем и табу», истолковывается двояким
образом. Желание обладать матерью или сестрой, убий-
ство отца и раскаяние сына, разумеется, не соответст-
вуют никакому действительно имевшему место факту
или совокупности фактов. Однако, возможно, они вы-
ражают в символической форме какую-то очень старую,
по тем не менее не исчезнувшую мечту. И сила этой
мечты, ее способность влиять на мысли людей — хотя
люди и не осознают этого — вытекает именно из того,
что поступки, к которым она побуждает, никогда не
совершались, поскольку везде и всегда они считались
несовместимыми с требованиями культуры» х.
Леви-Стросс может поэтому с полным правом защи-
щать психоанализ от «Тотема и табу»: психоанализ,
говорит он, «идет от опыта к мифам, а от мифов к струк-
туре», тогда как антропология Фрейда «изобретает
миф, чтобы объяснить факты» 1 2.
Можно оценить то благотворное влияние, которое
оказала структурная антропология на понимание ком-
плекса Эдипа. Данное ею научное обоснование этого
комплекса помогло психоанализу освободиться от од-
1 Levi-Strauss С. Les structures elementaires de la
parente, p. 563.
2 Ibid., p. 565.
177
ного из его «идеологических демонов» — биологизма.
Если системы родства являются системами символиче-
скими, функционирование которых определяется струк-
турой бессознательного, то комплекс Эдипа должен
быть отнесен именно к этому, символическому уровню.
«Поведение», «роли», «установки» отца, матери и других
конкретных лиц, участвующих в развивающемся у ре-
бенка комплексе, могут быть поняты лишь опосредо-
ванно, через те символические отношения, отражением
которых они являются, а не непосредственно. При
таком понимании развитие комплекса Эдипа сводится к
изменениям структуры, результатом которых является
усвоение субъектом своего символического статуса.
Это — депсихологизация психоанализа, доведенная
Лаканом до логического конца, когда он определяет
всякое действие субъекта, «безотносительно к его врож-
денным или социально приобретенным качествам, не
обращая внимания на пол и характер» х, через смеще-
ние «означающего». Отсюда следует вывод о кардиналь-
ном отличии межличностных отношений от процесса
структурирования этих отношений, благодаря чему
теория личности освобождается, по-видимому, уже
окончательно, от иллюзии homo psychologicus. Одновре-
менно, чтобы завершить в адекватной, наконец, концеп-
туальной форме возвращение к Фрейду, заимствован-
ная Фрейдом биологическая основа заменяется лингви-
стической основой структурной антропологии. Биологи-
ческое понятие генетического следа памяти, которым
Фрейд объясняет сохранение эффективности убийства
на протяжении всей истории человечества, было при-
годно лишь при отсутствии представления об устойчи-
вой эффективности институтов.
С этой точки зрения, как мы видели, новшества, ко-
торые обусловила структурная антропология, были дво-
якого рода: во-первых, она поставила вопрос о действи-
тельной функции систем родства; во-вторых, она стала
рассматривать эти системы как символические. После
этого Лакану уже нетрудно было прийти к постулату о
символической смерти отца и ее символических эффек-
тах. Ребенок приобретает статус личности, лишь иден-
тифицируя себя символически с «означающим», опре-
1 Lacan J., Ecrits, р. 30.
178
деляемым как имя отца. Тем самым он принимает на
себя, также символически, обязанность обмена женщи-
нами, поддерживающую социальный порядок, отказы-
ваясь от кровосмешения, причем олицетворением Зако-
на запрета кровосмешения является опять-таки симво-
лический отец. Однако ребенок получает компенсацию:
он обладатель фаллоса и поэтому может удовлетворять
свое желание с любой другой женщиной, не являющей-
ся его матерью или родственницей, на которых распро-
страняется запрет. Речь теперь идет уже не о реальном
или воображаемом убийстве, как это было у Фрейда, а
об убийстве символическом в том смысле, что «символ
проявляется прежде всего как убийство вещи» 1. Поэто-
му принято считать, что структурная антропология
помогла извлечь «рациональное зерно» из основных
фрейдовских открытий, ибо эдиповскую идентификацию
с отцом, как она описана, например, в «Я и Оно», можно
понять и оценить лишь при условии ее символической
интерпретации.
Здесь уместно поставить вопрос: совместима ли
структуралистская концепция комплекса Эдипа с марк-
систской антропологией?2 Такой вопрос имеет под собой
вполне реальную основу: критика бихевиористского
эмпиризма показала необходимость четкого отграниче-
ния межличностных отношений от структурных взаимо-
связей, лежащих в основе этих отношений. Но не ука-
зывает ли марксистское положение о социальной приро-
де (I’excentration sociale) человеческой сущности имен-
но на то, что межличностные отношения не могут быть
поняты как таковые, сами по себе, что они подчинены
детерминирующим их структурным связям, отождеств-
ляемым с социальными производственными отношени-
ями? 3
Подобная постановка вопроса заставляет сосредото-
чить внимание на «отношениях структурирования».
1 Ibid., р. 319.
2 Здесь и далее П. Брюно имеет в виду марксистское уче-
ние о человеке.
3 Л. Альтюссер рассмотрел этот вопрос в своей статье «Фрейд
и Лакан» («La Nouvelle Critique», № 161 — 162, XII —I, 1964—
1965). Эта статья, хотя и дающая поводы для споров, поставила,
используя новейшие достижения социальных наук и наук о че-
ловеке, вопрос о марксистской критике психоанализа.
179
Если мы вновь обратимся к структурной антропологии,
то мы увидим, что она дает по меньшей мере отличное от
марксистского определение этих отношений, поскольку
она рассматривает их как символические системы род-
ства. Нас интересует, разумеется, какой смысл вклады-
вается при этом в понятие «символический». По сущест-
ву, это понятие является обоснованием той гомологии,
которую Леви-Стросс устанавливает между языком и
системами родства и к которой Лакан добавляет еще
третий член — бессознательное. Однако предположе-
ние, что во всех этих трех случаях речь идет о символи-
ческих процессах одного и того же типа, вряд ли во мно-
гом углубляет теорию этого символического. В этой свя-
зи результаты, уже достигнутые марксистской антропо-
логией, ставят вопрос: являются ли системы родства,
язык, бессознательное выражением одного и того же
порядка, существование которого предполагается в
сформировавшейся личности? Приравнивая структуры,
обнаруженные им в системах родства, к изоморфным
психическим структурам, определяя этнологию как
«психологию бессознательного», Леви-Стросс прибли-
жается к положительному ответу на этот вопрос, по-
следствия которого могут быть двоякими.
С одной стороны, в той мере, в какой существование
символического порядка признается a priori субъектив-
ной стороной человеческой истории, исключается воз-
можность изучения процесса объективного формирова-
ния такого порядка. Диалектическое изучение этого фор-
мирования, являющееся главной задачей, подменяет-
ся «решениями», отличительной особенностью которых
является то, что все они марксистскую проблематику
социальной природы человека приносят в жертву про-
блематике «человеческой природы вообще», и будет ли
определяться эта последняя божественным провидением
или, в модернизированном варианте, генетическим ко-
дом 1 — это уже ничего не меняет. Здесь мы видим, как,
не умея преодолеть собственную ограниченность, струк-
турная антропология отступает с уже завоеванных ею
позиций. А с другой стороны, исчезает всякая возмож-
1 См., например, некоторые высказывания по этому поводу
эрудированного теоретика психоанализа А. Грина, сделанные
им в ходе дискуссии «Марксизм и психоанализ», организованной
журналом «La Nouvelle Critique».
180
ность анализа связей, сближающих психоаналитиче-
скую теорию личности с историческим материализмом.
На вопрос, например, могут ли политическая экономия
и психоанализ прийти к соглашению в объяснении за-
прета кровосмешения, современный психоаналитик от-
ветил бы, что нужно исходить из логики «означающего»,
пригодной в принципе для объяснения как экономиче-
ских, так и психологических объектов.
Мы определяем тем самым границы, за пределы ко-
торых нельзя распространять сферу действия марксист-
ской антропологии без риска ее дискредитировать.
Предположим, однако, что нам удалось освободить
структурную антропологию от ее идеологических за-
блуждений, можно ли в таком случае начать ее приме-
нять, не подвергнув предварительно пересмотру ее
основные понятия, такие, например, как понятие
структуры? Если ^использовать это понятие в том виде,
в каком оно толкуется Лаканом (допуская даже при
этом вопреки мнению самого Лакана, что он не во всем
согласен с Леви-Строссом), способно ли оно вывести за
пределы структурной проблематики? Подобные вопросы
остаются нерешенными, если они не будут рассмотрены
в совершенно ином ракурсе. Мы сделаем это в следую-
щей главе.
Ill
МАРКСИСТСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
И ПСИХОАНАЛИЗ
Совместима ли марксистская антропология с антро-
пологией, приписываемой психоанализу, и если да, то
при каких условиях? На этот вопрос нам и предстоит
сейчас ответить. Мы вступаем здесь в мало изученную
область, что объясняется как историей идеологических
взаимоотношений марксизма с психоанализом, так и не-
одинаковым уровнем развития этих наук. Достаточно
сослаться на Жоржа Политцера, который преждевре-
менно увидел в деградации психоанализа только его
несостоятельность как научной теории. Что же касается
неудач «фрейдо-марксизма», то они в равной мере обя-
заны своим возникновением фальсификации как марк-
сизма, так и психоанализа. В этой связи возникает не-
обходимость предварительно дать определение этих
двух понятий, чтобы иметь возможность их сопоставле-
ния и противопоставления. Следует отметить, что мы
не претендуем на решение этой проблемы, а хотим лишь
высказать ряд рабочих гипотез, чтобы определить про-
блематику, которая могла бы быть развита в даль-
нейшем.
Вернемся к вопросу о комплексе Эдипа. Известно,
что последний обязан своим возникновением столкнове-
нию желания (сексуального) с законом (запрещающим
кровосмешение). Что касается желания, то оно возни-
кает независимо от какой бы то ни было физиологиче-
ской потребности: желание субъекта определяется как
продукт символики, через желание Другого1. Точнее
1 Автор излагает здесь представление о комплексе Эдипа в
той форме, в какой оно дано в концепции Лакана.— Прим. ред.
182
говоря, первоначально желание субъекта — это не что
иное, как желание, бессознательно вызываемое в нем
родителями, то есть их собственное желание. В этом
смысле возникновение психоанализа знаменует собою
конец логоцентризма: «Субъекту, следовательно, не
другие приказывают, это Оно говорит в нем и его устра-
шает» х. Что же касается закона, запрещающего крово-
смешение, то, хотя он по сути своей явление социальное,
его эффективность не определяется ни добродетелью
субъекта, ни строгостью репрессивных мер, а страхом
кастрации, поскольку последняя угрожает символу
всех желаний — фаллосу. Разрешить этот конфликт
между желанием и законом можно лишь одним спосо-
бом: перевести кастрацию в символический план, чтобы
не подвергнуться ей в реальности. Это достигается пу-
тем символической идентификации субъекта с именем
отца, следствием чего является отождествление с пос-
ледним и как с личностью. Стало быть, комплекс Эдипа,
под каким бы углом зрения мы его ни рассматривали,
не имеет ничего общего с конфликтом между полюсом
биологическим (желание, непосредственно происходя-
щее от потребности) и полюсом социальным (социальное
подавление сексуальности и в первую очередь крово-
смешения). Ставить вопрос таким образом — значит не
понимать, во-первых, что возникновение сексуального
желания опосредуется символическими условиями,
а это предполагает, конечно, существование общества
говорящих людей; и, во-вторых, что признание логоцент-
ризма личности выводит всю эту проблематику за пре-
делы психоанализа 1 2. Это непонимание отразилось в тео-
ретических регрессиях; назовем лишь наиболее из-
вестные из них: представление о «Я» как третейском
судье между «Оно» и «Сверх-Я», сведение комплекса
Эдипа к социальной, если не к политической репрессии.
Объяснение формирования личностных особенностей
при помощи комплекса Эдипа требует двух предпосы-
лок: а) существования систем родства, то есть различных
степеней запрета кровосмешения. Напомним, что по-
нятие «системы родства» означает реальное функциони-
рование структуры отношений родства, а не представ-
1 L а с a n J. Ecrits, р. 835.
2 См.: Freud S. L’ne difficult© de la psychanalyse.— In:
Essais de psychanalyse appliquee, Gallimard.
183
ления, которые люди могут иметь об этом функциони-
ровании1; б) существования языка (который не следует
смешивать с коммуникацией у животных) 2; язык чело-
века — это не только символика, которая является ос-
новой и необходимым условием бессознательного: сами
системы родства могут действовать только через язык.
«Без обозначения родства ни одна власть не в силах
по;щерживать ту систему предпочтений штабу, которые
завязывают и плетут в процеесе смены поколений нить
потомства» 3.
Определение этих двух предпосылок показывает,
где проходит линия конфронтации с марксистской
антропологией. В самом деле, можно ли признать ва-
лидность этих предпосылок, не рассматривая их как
выражение трансцендентального символического под-
хода, который, как мы это уже видели, несовместим с
историческим материализмом, поскольку при нем ос-
тается в тени проблема исторического формирования
комплекса Эдипа, то есть проблема перехода от истории
естественной к истории социальной?
Мы приходим, таким образом, к необходимости рас-
смотрения этих двух предпосылок с позиций маркси-
стской антропологии. Это сразу же позволит нам сфор-
мулировать наше понимание последней.
♦ * ♦
Марксистское понятие «семейные отношения» соот-
ветствует, конечно, реальным отношениям, а не пред-
ставлению о них, обозначаемому термином «система
родства»4. Истолкование понятия «семейные отношения»
и в особенности функции этих отношений в бесклассо-
вых обществах дало повод длят многочисленных дис-
куссий. Семья в бесклассовом обществе выполняет,
1 См.: Levi-Strauss С. Anthropologie structural,
р. 144: «Исследователи, живущие среди туземцев... всегда склон-
ны смешивать теоретические представления туземцев о своей со-
циальной организации... и реальное функционирование их об-
щества».
2 См.: Benveniste Е. Communication animale et lan-
gage humain.— In: Problemes de linguistiquc generate, Gallimard,
1966.
3 L a c a n J. Ecrits, p. 277.
4 Здесь автор допускает явную непоследовательность (см.
данное выше определение понятия «системы родства»).— Прим, ред,
184
в сущности, двойную функцию! во-первых, функцию
воспроизводства, как и в классовом обществе, и, во-
вторых, функцию производственных отношений. Та-
ким образом, семейные отношения с самого начала скла-
дываются как исторически исходные производственные
отношения. Семья, рассматриваемая под этим углом
зрения, выступает прежде всего как одна из предпосы-
лок развития производства. В своей работе «Формы,
предшествующие капиталистическому производству»
Маркс пишет по этому поводу: «...общность по племени,
природная общность выступает не как результат, а как
предпосылка совместного присвоения (временного) и
использования земли... Первоначальные условия произ-
водства... не могут сами быть произведены, не могут
сами быть результатами производства... первоначаль-
ные условия производства выступают как природные
предпосылки, как природные условия существования
производителя*, точно так же как его живое тело, вос-
производимое и развиваемое им, первоначально создано
не им самим, а является предпосылкой его самого; су-
ществование (телесное) его самого есть такая природ-
ная предпосылка, которая не им создана» х.
Таким образом, семья является одновременно и ре-
зультатом процесса развития естественной истории,
и одной из предпосылок производства. Рассматриваемая
как одно из условий перехода от истории естественной
к истории социальной, семья тем не менее не становится
детерминирующей силой в развитии социальной исто-
рии. Работы Энгельса об эволюции семейных отноше-
ний подтверждают и развивают эти положения Маркса.
Энгельс убедительно доказывает, что начиная с опреде-
ленного уровня развития производительных сил семей-
ные отношения перестают быть отношениями производ-
ственными. Тем- самым подчеркивается определяющая
роль быстрого раевития производительных сил в фор-
мировании основного противоречия — противоречия
между производительными силами и производственными
отношениями. Эта мысль хорошо выражена в часто ци-
тируемом, но не утратившем из-за этого своего интереса
высказывании Энгельса:
1 К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 46, ч. I, стр. 462,
478.
185
«Чем меньше развит труд, чем более ограничено
количество его продуктов, а следовательно, и богатство
общества, тем сильнее проявляется зависимость общест-
венного строя от родовых связей. Между тем в рамках
этой, основанной на родовых связях структуры общест-
ва все больше и больше развивается производительность
труда, а вместе с ней — частная собственность и обмен,
имущественные различия, возможность пользоваться чу-
жой рабочей силой и тем самым основа классовых про-
тиворечий: новые социальные элементы, которые в
течение поколений стараются приспособить старый об-
щественный строй к новым условиям, пока, наконец,
несовместимость того и другого не приводит к полному
перевороту» 1.
Известно, что на этой общей теоретической основе,
использовав исследования Л. Моргана, Энгельс раз-
работал историю происхождения семьи. Древняя ее
история распадается на два периода, граница между ко-
торыми, то есть переход от парной семьи к семье моно-
гамной, соответствует переходу от социальной органи-
зации, основанной на семейных отношениях, к социаль-
ной организации, основанной на классовых отношениях.
«Для дальнейшего развития парной семьи в прочную
моногамию нужны были иные причины, чем те, которые,
как мы видели, действовали до сих пор. Уже в парном
сожительстве группа была сведена к своей последней
единице, своей двухатомной молекуле,— к одному муж-
чине и одной женщине. Естественный отбор завершил
свое дело путем проводимых все дальше изъятий из
брачного общения; в этом направлении ему уже ничего
не оставалось делать. И если бы, следовательно, не на-
чали действовать новые, общественные движущие силы,
то не было бы никакого основания для возникновения
из парного сожительства новой формы семьи. Но такие
движущие силы вступили в действие» 2.
Следовательно, моногамная семья «была первой фор-
мой семьи, в основе которой лежали пе естественные, а
экономические условия» 3.
1 К. М а р к с п Ф. Эн ге л ьс. Соч., т. 21, стр. 2G.
2 Там же, стр. 57.
3 Там же, стр. G8.
186
Из этих положений можно сделать два вывода:
а) Семья как результат процесса, относящегося
к естественной истории, является исходно одной из
естественных предпосылок производства. Трактуемое
таким образом понятие семьи как естественного сооб-
щества людей позволяет диалектически осмыслить про-
цесс перехода от естественной истории к истории соци-
альной. Если и существует перерыв при переходе от
первой ко второй, то возникновение последней не яв-
ляется тем не менее необъяснимым. Здесь уместно на-
помнить весьма важные высказывания А. Казановы 1
о том, что генетические фазы постепенно стираются ис-
торическим процессом, благодаря чему возникает ил-
люзия антиисторической прерывности в цепи историче-
ских событий, иллюзия, с которой идеалистическая
мысль никак не может расстаться.
б) После того как производство возникло, оно пре-
образует свою естественную предпосылку — семейное
сообщество — в общественные производственные от-
ношения, в которых оно сразу же начинает играть опре-
деляющую роль. Это лишний раз подтверждает отме-
ченный Энгельсом факт, что по достижении определен-
ного уровня развития производительных сил семейные
отношения должны уступить свою роль другим произ-
водственным отношениям. Закон соответствия произ-
водственных отношений характеру производительных
сил с самого начала дает, таким образом, знать о себе
в развитии процесса производства.
Следует указать, что Энгельс придавал несколько
преувеличенное значение естественному отбору на
первой фазе развития семьи и особенно при объяснении
запрета кровосмешения. Даже если допустить, что ес-
тественный отбор сыграл здесь определенную роль, то
это еще не раскрывает инициальных причин возникно-
вения запрета кровосмешения в той или иной общест-
венной группе — если не постулировать существование
первичной евгеники, не подтверждаемой никакими кон-
кретными фактами. Кроме того, оказывается, что поня-
тие первичного сексуального промискуитета опровер-
гается данными современной антропологии.
1 Casanova A. Histoire et ethnologic, «La Nouvelle
Critique», № 58.
187
«Представление о «первобытном» сексуальном про-
мискуитете столь же несостоятельно в плане биологиче-
ском, как и концепция «бродячей орды». Сообщества
животных выработали в процессе своего существования
стабильную и четкую организацию, изменения которой
от вида к виду определяются необходимостью поддер-
жания равновесия между сообществом животных и ок-
ружающей средой... Нейроанатомические связи были
выражены у первобытных людей не в меньшей степени,
чем у животных. Поэтому формирование биоэкономиче-
ских механизмов, основанных на развитии руки и речи,
предполагало включение этих людей в определенные
социальные структуры — в системы базовых «ячеек»,
связанных с удовлетворением потребностей в пище и
контактирующих с другими аналогичными «ячейками»
на основе отношений обмена, которые служат целям вос-
производства. При такой двухступенчатой организа-
ции деятельность, направленная на удовлетворение
потребностей в пище, является отличительной чертой
первичной группы (супружеская чета, семья), а в кол-
лективах более крупных (этнические группы, группы,
связанные узами родства) доминирующим является
обеспечение матримониальных потребностей» х.
Леруа-Гурхан очень точно подметил, что при таком
подходе сразу же обнаруживается несостоятельность
как узко рационалистических теорий постепенного пре-
вращения обезьяны в человека, так и спиритуалистиче-
ских концепций возникновения человека без прошлого.
Прерывность и непрерывность сочетаются, таким обра-
зом, при переходе от истории естественной к истории
социальной. После того же, как создались необходимые
предпосылки для «разрыва», последний в ходе социаль-
ной истории все более и более углубляется.
Мы переходим теперь к другой предпосылке комплек-
са Эдипа, а если говорить более строго, к другой пред-
посылке бессознательного — к языку. Это очень дели-
катная область исследований, поскольку вначале даже
сама мысль о палеонтологии языка кажется абсурдной.
х Leroi-GourhanA. Le gcste et la parole, Albin Mi-
chel, 1964, t, I, p. 218-219.
188
Поэтому мы должны ограничиться в данном случае
лишь указанием некоторых ориентиров, сформулиро-
ванных к тому же в гипотетической форме. Обращаясь
вновь к работам Леруа-Гурхана, мы видим, что
он проводит мысль о гомологии между языком и
орудием.
«Руководствуясь теми же принципами, что и при-
маты, человек создает конкретные орудия и символы,
причем и те, и другие обусловлены одним и тем же про-
цессом, или, точнее, предполагают функционирование
одних и тех же основных мозговых механизмов. Это на-
водит на мысль о том, что использование языка не только
так же характерно для человека, как и использование
орудий, по что они являются выражением одной и той
же способности. Точно так же тридцать различных
звуков, издаваемых шимпанзе при попытках достать с
помощью палки подвешенный банан, в столь же малой
степени являются речью, как оперирование палкой яв-
ляется техникой. ...Возникновение языка стало воз-
можным лишь с того момента, когда в предыстории
человека сложились условия, сделавшие возможным ис-
пользование орудий, ибо орудие и язык связаны невро-
логически и существуют в социальной структуре чело-
вечества нераздельно» х.
Эта параллель между использованием орудий и
речью позволяет понять отличие человеческого языка
от коммуникации животных в соответствии с минималь-
ными требованиями, предъявляемыми в этом плане
Лаканом 1 2.
«Отличительной особенностью «языка» и «техники»
у человекообразных обезьян является спонтанность их
появления при воздействии внешнего стимула и их не
менее спонтанное исчезновение или отсутствие, если вы-
звавшая их объективная ситуация не возникает. При
создании и использовании клина действуют совершенно
различные механизмы, потому что операции изготовле-
ния орудия предшествуют его использованию и пото-
му что это орудие сохраняется для последующего
применения. Различие между сигналом и словом но-
1Leroi-Gourhan A. Le geste et la parole, t. I,
p. 163.
2 L a c a n J. Ecrits, p. 19.
189
сит такой же характер, устойчивость понятия, хотя
и другой природы, но сравнима с сохранением инстру1 2-’
мента»1.
Здесь уместно напомнить, что эти положения согла-
суются с мыслью Энгельса об одновременности возник-
новения элементарных орудий и членораздельной речи
в тот переходный период, когда существовало «естест-
венное сообщество» и определенный, связанный с обра-
зом жизни уровень мозговой организации. Не дает ли
это основания предположить, что эти зачатки языка, ак-
туализирующиеся в процессе социального развития,
претерпели впоследствии изменения, влияние которых
сказывается и па современном статусе языка? Главное
в этих изменениях сводится к двум моментам.
Теоретическое обоснование первого момента мы
находим в VI тезисе о Фейербахе: «Но сущность чело-
века не есть абстракт, присущий отдельному индивиду.
В своей действительности опа есть совокупность всех
общественных отношений» а. Мы все еще не избавлены
от необходимости отстаивать этот тезис, ибо возмож-
но двойное его искажение: во-первых, подмена по-
нятия «общественные отношения» эмпирическим по-
нятием «межличностные отношения», что ведет к отказу
от исторического материализма в пользу идеалистиче-
ской коллективной психологии; во-вторых,— подмена
понятия «сущность человека» понятием «человеческая
индивидуальность», в подобном случае эта самая «сущ-
ность» предполагается уже заданной в форме психиче-
ской индивидуальности и не нуждается в усвоении
социального опыта, являющегося с самого начала внеш-
ним по отношению к ней. В обоих случаях игнори-
руется процесс социальной эксцентрации человеческой
сущности, если воспользоваться выражением Люсьена
Сэва 3. Правильное же толкование марксистского тезиса
предполагает, напротив, что с позиций антропологии
психическая индивидуальность человека должна рас-
сматриваться как вторичная. При таком подходе язык
является результатом этой эксцентрации и одновремен-
1 Loroi-Gourhan A. Le geste et la parole, t. I,
p. 164.
2 К. M a p к с и Ф. Э н г e л ь с. Соч., т. 3, стр. 3.
3 Seve L. Marxisme et theorie de la personnalite, fiditions
sociales, 1972.
190
но средством воздействия последней на формирующий-
ся психический облик человека.
Но если это так, то можно предположить, что пере-
ход от «языка» животного к языку человека осуществ-
ляется в соответствии с принципом прерывности — не-
прерывности. И действительно, коммуникация живот-
ных характеризуется тем, что она всегда происходит
в рамках отношения «отправитель — получатель сооб-
щения» и ограничена конкретной ситуацией. Иначе
говоря, получатель сообщения о каком-то событии не
может в свою очередь передать это сообщение другому.
Он должен сам ответить на пего поведением, адекват-
ным ситуации (например, пчела направляется к медо-
носному растению, расположение и приблизительное
расстояние до которого сообщаются ей «танцующей»
пчелой, ранее заметившей это растение и теперь воз-
вращающейся к нему). Условия же социального сущест-
вования человека включают необходимость и возмож-
ность коммуникаций, происходящих без ограничений.
Адекватное использование сообщения человеком
предполагает, что получатель сообщения, становящийся
его отправителем, вносит в него коррективы, соответст-
вующие различиям между его собственной ситуацией и
ситуацией того лица, которому он хочет передать сооб-
щение. Поэтому необходимо, чтобы субъект имел воз-
можность самовыражения в сообщениях, формы которо-
го, разумеется, меняются с развитием материального
производства и социальной организации. В противном
случае использование языка сопровождается разрывом
между конкретной ситуацией и сообщением, нарушается
основной принцип словесного общения, подрывается
сама основа языка. Разумеется, все это пока лишь гипо-
тетическая конструкция, которая, однако, может быть
дедуктивным образом разносторонне обоснована. С од-
ной стороны, она базируется на уже упоминавшихся
работах Леруа-Гурхана, посвященных параллельности
развития орудий и языка, а с другой — она согласует-
ся с представлениями Лакана о связи слова — языка,
метафоры и бессознательного, развиваемыми им, в част-
ности, в статье «Роль буквы в бессознательном». И на-
конец, эта конструкция позволяет лучше понять опре-
деление языка, данное Марксом и Энгельсом в «Немец-
кой идеологии».
191
«На «духе» с самого начала лежит проклятие — быть
«отягощённым» материей, которая выступает здесь в виде
движущихся слоёв воздуха, звуков — словом, в виде
языка. Язык так же древен, как и сознание; язык есть
практическое, существующее и для других людей и лишь
тем самым существующее также и для меня самого,
действительное сознание, и, подобно сознанию, язык
возникает лишь из потребности, из настоятельной не-
обходимости общения с другими людьми. Там, где су-
ществует какое-нибудь отношение, оно существует для
меня; животное не «относится» ни к чему и вообще не
«относится»; для животного его отношение к другим
не существует как отношение. Сознание, следовательно,
с самого начала есть общественный продукт и остаётся
им, пока вообще существуют люди» Ч
Второй момент связан с ограничением предмета
психоанализа. Индивидуальная форма — это прежде
всего форма телесная. С точки зрения марксистской
антропологии последняя не является объяснением пси-
хической индивидуальности, она лишь служит ее осно-
вой. Это значит, что и эта телесная форма изменяется
под влиянием социальной эксцентрации человеческой
сущности, происходящей на основе языка. В психоанали-
зе подобные изменения проявляются в различиях между
телом естественным (corps naturel), или телом потребно-
сти (corps du besoin), и телом сексуальным (corps sexuel),
или телом желания (corps du desir), составляющим эле-
мент общей фрейдовской теории сексуальности* 2. При та-
ком подходе преобразующее воздействие индивидуаль-
ности психической на индивидуальность телесную, то
есть отношение субъекта к его материально-телесному
существованию, было бы гомологичным, но вместе с тем
подчиненным материально-социальной эксцентрации его
человеческой сущности.
По поводу этой гипотетической конструкции надо
сделать два замечания.
Если язык, как фактор опосредования, является од-
ной из образующих психическую структуру субъекта,
то его уже нельзя рассматривать как систему знаков,
внешнюю по отношению к сформировавшемуся субъек-
х К. Маркс п Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 29.
2 См.: Leclaire S. Psychanalyser, Le Seuil, 1968,
192
ту, отношения которого с этим языком являются чисто
инструментальными. Ничто не мешает включить в рамки
такого принципиального понимания психоаналитиче-
ские тезисы в их наиболее жесткой концептуальной
форме. Язык, говорит Лакан,— это причина субъекта.
Это означает, что расщепление, диссоциация субъекта,
так же как формирование его субъективности, являются
результатом воздействия языка. В связи с этим смыс-
ловое воздействие языка предполагает, помимо сущест-
вования материальной системы «означающих», также
отношение идентификации субъектов с этими «означаю-
щими». Теория знака (знак — представитель чего-то
для кого-то) заменяется теорией «означающего» («озна-
чающее» — представитель субъекта для другого «озна-
чающего»). Здесь мы отходим от структурной концеп-
ции языка, предполагающей, что между структурой и
субъектом существуют отношения взаимной отчужден-
ности (d’exteriorite), то есть от точки зрения, характер-
ной для домарксистской антропологии х.
Вполне правомерный отказ от этой концепции воз-
можен, однако, лишь при одном условии: если мы не
будем забывать, что воздействие языка на формирова-
ние психики субъекта в свою очередь детерминировано
фактором социальной эксцентрации человеческой сущ-
ности, требующим от человека радикально нового от-
ношения к материальному миру. Иными словами, если
язык не является суперструктурой, то он не является
также и инфраструктурой, а функция овладения реаль-
ностью в процессе коммуникации остается для него ос-
новной. При соблюдении этой теоретической предосто-
рожности могут быть сделаны очень важные выводы из
другого высказывания Маркса и Энгельса о языке.
«Язык есть непосредственная действительность мыс-
ли. Так же, как философы обособили мышление в само-
стоятельную силу, так должны были они обособить и
язык в некое самостоятельное, особое царство...
Мы уже показали, что обособление мыслей и идей в
качестве самостоятельных сил есть следствие обособле-
ния личных отношений и связей между индивидами» * 2.
Из этого высказывания мы можем заключить, при-
* См.: Roudinosco Е. L’action d’une metaphore.—
«La pensee», № 162, 1972.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 448—449.
7 к 185	193
менительно к интересующему нас вопросу, что сущест-
вует необходимая связь между отказом от идеи мате-
риально-исторической причинности и антиисторической
концепцией языка, рассматривающей последний как
фактор, не зависящий ни от условий его развития, ни
от особенностей той материальной действительности,
средством овладения которой он является.
♦ ♦ ♦
Если изложенные выше гипотезы верны и если в пси-
хоанализ будут внесены соответствующие поправки,
то окажется возможным включение основных его поня-
тий в теорию исторического материализма. Поскольку
общественное производство разрушает естественные от-
ношения, оно исходно связано с расхождением между
естественной природой человека (его материально-телес-
ным бытием) и его сущностью (его материально-соци-
альным бытием), которое, возникнув, может в даль-
нейшСлМ лишь все более и более углубляться. Но в таком
случае как же понимать комплекс Эдипа? Принимая во
внимание только что изложенные нами предпосылки его
возникновения и рассматривая этот комплекс как про-
цесс подчинения желания закону, следовало бы считать
его основным звеном в процессе формирования челове-
ческой личности. При согласии с такой трактовкой
можно было бы, по-видимому, наметить направление бу-
дущих исследований: руководствуясь принципами марк-
систской антропологии, попытаться выяснить влияние
исторического развития процесса производства на комп-
лекс Эдипа, рассматривая в качестве промежуточного
элемента между ними семейные отношения (или их
возможные эквиваленты) и их изменения. Здесь откры-
вается широкое поле для исследований, и выполнение
этой задачи могло бы привести к выявлению историче-
ски различных форм комплекса Эдипа. Ограничимся
двумя примерами. Как мы уже видели, в отношении
комплекса Эдипа тробрйапское сообщество характери-
зуется замещением матери сестрой и дублированием отца
дядей со стороны матери. И другой пример: в своей
книге «Африканский Эдип» М. С. и Э. Ортигю отмечают:
«Более глубокое изучение традиционных семейных
контактов показало, что агрессивные столкновения
мальчика с отцом уже не выражаются непосредственно,
194
агрессия смещается по горизонтальной линии на «брать-
ев», в то время как образ отца «растворяется» в образе
предков» х.
Эти смещения, влияние которых сказывается па по-
ведении индивидов, объясняются различием характер-
ных для разных систем родства символических отно-
шений. Можно считать, что в каждой системе родства
связь символических функций (объект запрета, носи-
тель закона) с реальными людьми регламентирована
специфическими для данной системы границами вариа-
ций. Если система родства символически опосредует
влияние семейных отношений на поведение людей, то
следует предположить, что этот символический порядок,
хотя он и имеет собственные законы функционирования,
оказывается все же в отношении конкретных вариантов
комплекса Эдипа зависящим в конечном счете от реаль-
ных семейпых отношений и, следовательно, от историче-
ского процесса развития производства.
Такой подход не следует исключать, хотя бы потому,
что он ставит проблему материально-исторической де-
терминированности процесса развития комплекса Эди-
па. С ним не следует, однако, спешить, поскольку он еще
недостаточно подготовлен аналитически. Нетрудно бу-
дет понять, что мы имеем в виду, если мы вновь вернемся
к основному вопросу, который уже ставили раньше:
чем обусловлена эффективность запрета в комплексе
Эдипа? Почему ребенок подчиняется этому запрету, как
только узнает о нем, оставаясь в то же время гораздо
менее восприимчивым к многочисленным запрещениям,
исходящим от его родителей в процессе его воспитания?
Этот вопрос имеет непосредственное отношение к ком-
плексу кастрации и к связи последнего с комплексом
Эдипа. Уже у Фрейда осознание мальчиком возможно-
сти кастрации, порождающее страх, является причиной
отказа от желания сексуально обладать матерью, отка-
за, который осуществляется через символическую иден-
тификацию с лицом, олицетворяющим закон, и приво-
дит к принятию закона. Однако у девочки положение
сложнее. Осознание своей собственной кастрированно-
сти является у нее началом развития комплекса Эдипа,
1 О г t i g u e s M. C. et E. CEdipe africain, p. 57.
7*	195
который, однако, подвергнется не деструкции, как у
мальчика, а только ослаблению. Именно это различие и
послужило отправным моментом для повой постановки
у Лакана вопроса о кастрации.
В своей статье «Низвержение субъекта и диалектика
желания» 1 Лакан подчеркивает важное значение каст-
рации и особую роль, которую она играет в отноше-
нии комплекса Эдипа. Мы ограничимся изложением
лишь основных результатов этой попытки углубить
проблему комплекса кастрации, сознавая при этом
всю сложность стоящей перед нами задачи, ибо она
требует, с одной стороны, четкого понимания теории
Лакана, а с другой — того, чтобы это изложение было
созвучным сказанному раньше. Напомним прежде
всего, что результатом опосредующей роли, выполняе-
мой языком при формировании субъекта, является, по
Лакану, диссоциация между материальным бытием
субъекта и выражением последнего через «означающее».
Эта «раздвоенность» субъекта, возникающая, как толь-
ко он обращается с запросом к другому, особенно
к своей матери, поскольку он при этом становится на
место Другого, то есть начинает применять языковый
код, которым другие (отец, мать и т. д.) располагали
еще до его рождения, приводит к замещению потребно-
сти желанием, происходящему па основе использования
метафор. Как происходит эта трансформация? Ее необ-
ходимым условием является возможность выразить ма-
териальное бытие субъекта независимо от его речи,
«исключенным из речи». Однако в условиях подобного
исключения, «смерти» или «отсутствия» («слово убивает
вещь»,— говорит Лакан) нельзя найти «означающее»
в Другом, являющемся замкнутым в себе целым, и это
отсутствие «означающего» в Другом воспринимается
как возможность неограниченного наслаждения. Отсюда
вытекает, что наслаждение становится для меня за-
претным, как только я начинаю говорить, то есть с того
момента, когда я начинаю пользоваться языком Дру-
гого, поскольку условие пользования языком состоит
в том, чтобы пустующие места были заполнены «озна-
чающими». Так обнаруживается необходимость закона,
который преграждает субъекту путь к удовольствию,
х Lacan. Ecrits, р. 793.
196
едва лишь субъект начнет говорить. Именно в рамках
этого процесса и выступает па сцену идея кастрации и
обнаруживается ее связь с комплексом Эдипа. Запрет
кровосмешения с матерью является, по существу, про-
изводным от этого запрета наслаждения, поскольку
субъект, распознавая неспособность Другого его сим-
волизировать вследствие его исключенности из речи,
должен, чтобы утвердиться как личность и избавиться
таким образом от страха, выразить это отсутствие через
«означающее». Таким «означающим» является фаллос,
при условии, что он приносится в жертву как вообра-
жаемый объект и что субъект отказывается от своей вооб-
ражаемой идентификации с фаллосом, вытекающей из
его идентификации с желанием матери. И, наконец, не-
обходимо отметить, что эта трансформация фаллоса в
«означающее», посредством которой субъект вводится
в систему символического порядка, придает «отцу» его
символический статус носителя закона при условии,
что этот статус сймволизируется как имя отца, то
есть как статус «мертвый».
Что же остается в таком случае от комплекса Эдипа,
кроме мифа, функция которого состоит в том, чтобы вы-
разить в воображаемой форме последствия кастрации
ценой если не полной маскировки, то хотя бы некоторо-
го смягчения их непреодолимости? 1
Эта концепция Лакана не может не вызвать множест-
ва новых вопросов в отношении ее связи с историческим
материализмом, и хотя они несколько отличаются от тех,
которые возникают в связи с фрейдовской теорией, это
проблемы одного и того же порядка. Представляется,
что теперь мы в состоянии определить позицию, от-
правляясь от которой можно обсудить решающий
вопрос, а именно; какова роль материально-истори-
1 «Если бы даже мы не имели горького и недвусмысленного
признания самого Фрейда, то и в этом случае было бы совершен-
но очевидно, что миф (о комплексе Эдипа) — этот последний в ис-
тории миф, созданный пером исследователя, сводится в конечном
счете к мифу о запретном плоде. И такое сопоставление не в его
пользу, ибо библейский миф выгодно отличается от эдиповского
большей лаконичностью и гораздо меньшей абсурдностью.
Однако комплекс кастрации — это уже отнюдь не миф, хотя
Фрейд и сформулировал его одновременно с комплексом Эдипа».
(Lacan J. Ecrits, р. 820.)
197
ческой причинности во всей этой логике формирова-
ния субъекта? А за этим вопросом стоит другой: о каком
субъекте вообще идет речь в психоанализе?
♦ ♦ ♦
Начнем с того, что нам уже известно: с «расщепле-
ния» субъекта как следствия подчинения материального,
телесного бытия человека речи Другого. Подтверждение
существования такого подчинения мы находим на мно-
гих уровнях. При образовании* первых «означающих»
желания это, например, образ материнской груди, кото-
рую мать, руководствуясь своим собственным желани-
ем, дает ребенку по первому его зову. Или же в тех про-
явлениях речи, которые становятся возможными, лишь
когда ребенок идентифицирует себя с означающим,
противопоставляя при этом себя другому означающему,
выражающему нечто сходное (именно в этом и состоит
смысл игры «jeu du fort-da» — игры,— которую
Фрейд анализирует в работе «По ту сторону принципа
удовольствия»). Наконец, в кастрации, когда ребенок
способен символически воспринять свой реальный пол
и определить свое место в структуре семьи, порывая
тем самым с системой взаимозаменяемости, характерной
для отношений, существовавших ранее в его воображе-
нии. И все это происходит на основе активности бес-
сознательного, которое, как говорит Лакан в работе
«Роль бессознательного», «не является чем-то опреде-
ляющим в психической реальности сферу того, что не
имеет атрибутов (или прав) сознания»; бессознательное
«есть» понятие, созданное по образу того, что действу-
ет, формируя субъект».
Эти проявления подчиненности (материального бы-
тия субъекта речи Другого) не являются, однако, впол-
не определенными, пока с ними не связан генезис «Я».
Начиная с шестимесячного возраста ребенок, иденти-
фицируя себя с телесным образом другого человека,
утверждает себя как самостоятельная телесная единица,
как тело в собственном смысле — еще до того как он
оказывается способным этим телом управлять. Это пер-
вое проявление «Я», находящееся в определенном от-
ношении к нарциссизму, имеет два следствия: с одной
стороны, оно приводит к осознанию субъектом самого
себя, с другой — порождает иллюзию ограниченности
198
субъекта этим сознанием «Я» и тем самым способствует
бессознательному сохранению детерминаций, обусловли-
вающих опосредуемое речью Другого формирование
субъекта. Отсюда необходимость различать внутри це-
лостного процесса субъективации этот генезис «Я», вы-
ступающий как воображаемая область незнания.
Мы вновь сталкиваемся здесь с уже упомянутой
проблемой. Предметом психоанализа, говорили мы, яв-
ляется изучение преобразующего воздействия языка па
отношение субъекта к своему телу, однако психоанализ
не учитывает при этом определяющей роли, которую в
этом процессе играет социальная эксцентрация челове-
ческой сущности. С позиции представления о «вообра-
жаемом» (Лакан), эта проблема принимает следующий
вид: каковы отношения между неосведомленностью «Я» о
своих желаниях (которые касаются отношения субъекта
к своему телу) и незнанием идеологическим (которое
касается отношения субъекта к своему социальному,
историческому бытию)? Именно этот статус идеологиче-
ского бессознательного и будет сейчас нами рассмотрен.
Вся марксистская литература, посвященная пробле-
мам идеологии, исходит из признания того, что бессоз-
нательное не тождественно психологически неосознавае-
мому. Ограничиваясь лишь несколькими наиболее по-
казательными примерами, напомним, что именно так
понимает этот вопрос Маркс, когда анализирует в «Ка-
питале» товарный фетишизм: социально обусловленные
отношения, существующие между людьми, облекаются
для них в фантастическую форму отношений между
вещами. Так же понимает этот вопрос и Энгельс. Дос-
таточно вспомнить определение идеологии, которое он
дает в своем знаменитом письме Францу Мерингу от
14 июля 1893 г.:
«Идеология — это процесс, который совершает так
называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но с созна-
нием ложным. Истинные движущие силы, которые по-
буждают его к деятельности, остаются ему неизвестны-
ми, в противном случае это не было бы идеологическим
процессом. Он создает себе, следовательно, представле-
ния о ложных или кажущихся побудительных силах» х.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 39, стр. 83.
(Курсив наш.— П. Б.)
199
Следовательно, необходимо и возможно развивать
эту проблему, исходя не из распространения принципов
психоанализа на объяснение истории, а из историче-
ского материализма как такового, в соответствии с ко-
торым в психоанализ должны быть внесены необходимые
коррективы. Сам психоанализ не способен решить эту
проблему, что выявляется в его неспособности разрабо-
тать удовлетворительным образом статус прикладного
психоанализа. По этому поводу Фрейд высказывает,
впрочем, противоречивые мнения. То он квалифицирует
«медицинский» психоанализ как «истинный» психоана-
лиз, то проводит разграничение между теоретическим
психоанализом и его прикладными, медицинскими и не-
медицинскими, направлениями х. Рассматривая эти раз-
норечивые толкования как выражение его теоретиче-
ской непоследовательности, можно попытаться найти
им косвенное объяснение, и мы сформулируем его сле-
дующим образом.
Совместима ли с прикладным психоанализом кон-
цепция бессознательного? Достаточно обратиться к
Фрейду, чтобы получить ясный ответ. Действительно,
Фрейд различает два психоаналитических значения по-
нятия бессознательного.
Прежде всего, термин «бессознательное» означает
«мысли, отличающиеся определенным динамизмом, а
именно те, которые, несмотря на их интенсивность и эф-
фективность, остаются тем не менее за пределами со-
знания» 1 2.
II во-вторых, термин «бессознательное» обозначает
психическую систему, которая функционирует в соот-
ветствии с ее собственными, специфическими для нее
законами.
«Систему, отличительным признаком которой яв-
ляется то, что образующие ее своеобразные процессы не-
осознаваемы, мы называем, за неимением лучшего и ме-
нее двусмысленного термина, «бессознательным» 3.
Следовательно, под бессознательным понимаются
либо вытесненные содержания, функционирующие по
1 См. по этому поводу: Tort М. La psychanalyse dans le
materialisme historique. «Nouvelle Revue de psychanalyse», № 1,
1970.
2 F г e u d S. Metapsychologie, Gallimard, p. 181.
з Ibid., p. 187.
200
законам системы бессознательного, либо сама эта систе-
ма. У Фрейда это различие основывается на том, что не-
вытесненные, предсознательные содержания могут
функционировать по законам системы бессознательного,
как, например, предсознательный материал сновидений.
Строго говоря, эти два значения бессознательного согла-
суются друг с другом лишь в одном случае: когда подра-
зумевается отношение субъекта к его материально-те-
лесному бытию. В этом случае вытесненное может быть
идентифицировано как имеющее сексуальную природу.
Однако в прикладном психоанализе дело обстоит иначе.
Действительно, когда бессознательному придают новые
специальные толкования и говорят, например, о неосоз-
наваемости в отношении литературного текста или об
идеологической неосознаваемости, имея в виду полити-
ку, то содержание, предмет бессознательного становится
весьма проблематичным. Здесь бессознательное пони-
мается во втором смысле, то есть как чистое функцио-
нирование.
В этом смысле можно сказать, что если условия рас-
пространения понятия бессознательного за пределы той
сферы, в которой оно первоначально возникло, остают-
ся еще неизученными, несмотря на многочисленные и
непрекращающиеся попытки добиться в этом плане ка-
кой-то ясности, то объясняется это тем, что решить
подобную задачу невозможно иначе, как на теоретиче-
ской основе исторического материализма.
Нам остается в заключение высказать некоторые
предположения, касающиеся именно этого вопроса, в
уточнении ответа на который мы видим главную цель
марксистской критики психоанализа. Обратимся к По-
литцеру. Несмотря на недооценку достижений и науч-
ного потенциала фрейдовских открытий — что отчасти
можно объяснить упадком психоанализа после 1930 г.,—
Политцер определил психоанализ как конкретную пси-
хологию. Тем самым он метко указал на его специфиче-
ский недостаток: как в силу особенностей, присущих
методу исследования и терапии, разработанным Фрей-
дом, так и в силу лежащих в их основе идеологических
предпосылок психоанализ замкнулся, по существу, в
рамках логики формирования и развития субъективно-
го, не учитывая при этом детерминирующего значения
включения субъекта в конкретную социальную прак-
201
тику. Тем самым психоанализ лишь усугубляет свою
теоретическую ограниченность, о которой мы уже гово-
рили ранее: игнорированием того факта, что преобра-
зующее воздействие языка на субъекта само в свою
очередь детерминируется социальной эксцентрацией
сущности последнего,	;
Это обстоятельство важно в двух аспектах. С одной
стороны, отношение субъекта к его роли в системе про-
изводственных отношений всегда сводится в психоана-
лизе к символическому выражению чего-то иного. По-
добный подход, хотя и пе является неверным, страдает
односторонностью. Психоанализ, открывший детерми-
нированность актуальных эмоциональных конфликтов
детскими конфликтами, не смог тем пе менее по-
нять, что эти последние в свою очередь детерминиро-
ваны конфликтами, возникающими при реальном
включении субъекта в систему социальных отношений;
психоанализ не смог также раскрыть, во что превраща-
ется желание, вытеснение которого, отражающее в оп-
ределенных случаях его природу, не разрушает его ис-
торически сложившееся содержание. И все-таки нельзя
сказать, что психоанализ оказывается в связи со всем
этим совершенно безоружным, особенно если иметь в
виду концепцию последействия (d’apres-coup). Попытки
его отстоять поставили бы перед ним множество новых
проблем, решить которые невозможно, ни обращаясь
к каким-либо априорным нормативам, ни тем более
прикрываясь «нейтральностью» психоаналитика, один
по крайней мере параметр которой — политический —
всегда остается весьма сомнительным. Если допустить,
что понятие исторически детерминированной потреб-
ности относится, как об этом говорит Лакан, к регистру
желания, то основная проблема, подлежащая разреше-
нию, будет заключаться в определении того, каким обра-
зом противоречия исторического развития детерминиру-
ют желания, причем есть все основания считать, что эта
детерминация осуществляется через идеологию. С дру-
гой стороны, тезис о том, что желание субъекта есть
желание Другого, усугубляющий идею субъективации,
приобрел бы в этой связи исторический аспект, которого
ему в настоящее время еще недостает. А это привело бы
нас к постановке другого вопроса: не отражает ли комп-
лекс Эдипа, этот миф о возможности мифа, процесс
202
формирования субъекта идеологии, то есть субъекта,
способного размышлять, переплетая рациональный
анализ с воображением о своем отношении к ре-
альным условиям материально-исторического бытия?
Это только подчеркнуло бы, во-первых, отсутствие за
пределами подобного процесса символических отно-
шений, позволяющих исторической реальности быть
обозначенной, и, во-вторых, полную зависимость этого
процесса от «воображаемого» Другого.
Сомнительно, конечно, чтобы совокупность этих ги-
потез могла разрешить множество возникающих в связи
с нею вопросов. Единственная научная цель, которая
нами преследуется,— доказать, что марксистская антро-
пология является необходимым условием адекватного
научного развития психоанализа.
Заканчивая изложение, мы должны ответить еще на
один вопрос, все время стоявший перед нами, но так
и оставшийся нерешенным: если исторический мате-
риализм является необходимым условием адекватного
научного развития психоанализа й если мы показали,
до какой степени психоанализ нуждается в этом, то что
можно в этой связи сказать о психологии вообще?
Отнюдь не недооценивая разнообразие исторически
сложившихся направлений, объединенных под этим
общим названием, можно сформулировать по поводу
отношения этой психологии к историческому материа-
лизму одно принципиальное замечание: психология в ее
современном состоянии базируется на проблематике
личности, не обосновываемой историческим материализ-
мом1. Она является материалистической в том отноше*
нии, что признает вопреки спиритуализму биологиче-
скую обусловленность психического и то, что во всяком
проявлении психической деятельности, каков бы ни был
ее характер, обнаруживаются свойства этой биологиче-
ской основы; по она остается идеалистической в другом,
столь же важном отношении, не признавая социальной
эксцентрации человеческой сущности. Это утверждение
может показаться слишком резким, если не необосно-
1 Автор имеет в виду различные направления западной
психологии.—Прим. ред.
203
ванным: ибо если на заре своего развития психология
занималась в основном изучением влияния физического
окружения па поведение, а последнее сводилось к «по-
верхностным» физико-физиологическим проявлениям,
то не наблюдаем ли мы сегодня повторное открытие «со-
циальных переменных», которым отводится все большая
роль в объяснении поведения и вместе с которыми в пси-
хологию вновь вводятся понятия «сознания» и «значе-
ния»? Разве нельзя думать, что временное отвлечение от
изучения социальных детерминант поведения объясня-
лось необходимостью выработки строгих в методологи-
ческом и экспериментальном отношении средств изуче-
ния, а теперь для развития психологии в целом открыта
«зеленая улица»?
Конечно, учет социального окружения является
немаловажным показателем корригирующей работы,
призванной выявить социально-историческую обуслов-
ленность психической деятельности, но эта цель может
быть достигнута лишь при условии полного отказа от
проблематики личности в тех ее формах, в каких
она существовала до создания теории исторического
материализма. Это условие еще не выполнила ни англо-
американская психология вследствие ее подчинения
позитивистскому эмпиризму, ни психология француз-
ская, которая слишком долго смешивала законную
борьбу против философии спиритуализма с полным от-
казом от всякого философского подхода. Что же касает-
ся павловской теории условных рефлексов, то она, имея
фундаментальное революционизирующее значение для
материалистической психофизиологии, пе может иг-
рать роль специфической теории человеческой психики.
Как же обстоит дело с проблематикой личности в со-
временной психологии? Ее отправным моментом являет-
ся разграничение между «индивидуальным» и «социаль-
ным», рассматриваемое как модель отношений орга-
низм — среда. Существует, с одной стороны, индиви-
дуальная психическая структура, обладающая своими
собственными законами функционирования, а с дру-
гой — социальное окружение, чаще всего понимаемое
недифференцированно. Проблема же сводится к тому,
чтобы объяснить взаимодействие этих двух компонен-
тов па основе модели законов, регулирующих индивиду-
альные психические структуры. При этом в зависимости
204
от ориентации исследователя и принадлежности его к
сторонникам бихевиоризма или когнитивной психоло-
гии, структурализма или генетической психологии или
к тем и другим одновременно используются самые раз-
ные понятия: условные рефлексы, научение, адаптация,
аккомодация/асспмиляция. И однако здесь с самого
начала допускается смешение понятий: законы индиви-
дуальной психической структуры — это всего лишь
законы ее психофизиологической основы. Индивидуаль-
ная психическая структура не дана изначально, и
она не может быть непосредственно выведена из
своей психофизиологической основы по той причине,—
которая в историческом материализме выражается
формулой «сущность человека... есть совокупность
всех общественных отношений»,— что формирование
законов развития индивидуальной психики полно-
стью детерминировано включением психофизиологи-
ческой структуры в структуры социальные. Между
индивидуальной психической структурой и ее психофи-
зиологической основой существует отношение преоб-
разования. Благодаря этому отношению возникает каче-
ственное своеобразие, которое, как мы пытались пока-
зать, складывается и развивается под влиянием языка
даже еще до того, как ребенок начинает говорить. Тем
самым доказывается социальная природа языка во всех
его измерениях.
Историческая заслуга психоанализа проявляется в
этой и только в этой области, ибо с этих позиций можно
понять необходимость бессознательного пе как спириту-
алистического варева, и сейчас еще в избытке изготов-
ляющегося на всех кухнях господствующей идеологии,
а как результат социальной природы человеческой
личности.
BLANK PAGE
Л. Сэв
ПСИХОАНАЛИЗ
И ИСТОРИЧЕСКИЙ
МАТЕРИАЛИЗМ
BLANK PAGE
Чем дальше мы углубляемся в изучение полувеко-
вого развития вопроса об отношениях между психо-
анализом и марксизмом, тем чаще возникает мысль,
что эта тема уже себя исчерпала. Во всяком случае,
во французской марксистской литературе на основе со-
лидной аргументации уже давно определена и стала ны-
не классической точка зрения на эту проблему, и ее
можно сформулировать следующим образом: историче-
ская заслуга Фрейда состоит в том, что он первым, не-
взирая на социальные табу и идеологические предрас-
судки, увидел в половой сфере объект научного иссле-
дования и положил начало ее изучению, осветив целый
ряд фактов, распознать природу которых ему удалось
на основе плодотворной практики. Однако в то же самое
время этот великий первооткрыватель остался в плену у
господствовавшей идеологии своей эпохи, что нашло
отражение в его важнейших концепциях, касающихся
человека, общества и взаимоотношений между ними.
Эта идеология наложила глубокий отпечаток на прак-
тику психоанализа, успевшего укорениться в буржуаз-
ных общественных отношениях, извратила самые осно-
вы его теоретических построений, в зародыше погубила
научную идею в целом и в конце концов низвела психо-
анализ до уровня реакционной идеологии. Вот почему
всякая попытка соединить психоанализ с марксизмом
есть жалкая эклектика, а всякий «фрейдо-марксизм»
следует с еще большим основанием считать чистейшей
мистификацией.
Эта точка зрения обязана своим появлением в пер-
вую очередь Политцеру, который развивал ее с момента
209
выхода в свет статьи «Медицина или философия?» \
написанной им в 1924 г. в возрасте 21 года, где, высту-
пив в защиту этой «юной и боевой науки», он утверж-
дал, однако, что «все теоретическое обоснование психо-
анализа требует пересмотра» 1 2 — вплоть до знаменитого
исследования «Конец психоанализа» 3, написанного в
связи с кончиной Фрейда в 1939 г. за несколько лет до
своей гибели от рук гитлеровских палачей, где он вновь
высказывает убеждение, что фрейдизм потерпел круше-
ние потому, что «Фрейд и его ученики так и не при-
шли к ясному пониманию отношений между индиви-
дом, индивидуальным психологическим законом и за-
коном историческим». Политцер здесь отмечает, что
«Фрейд приблизился к чрезвычайно важной сфере» и
что «факты, затронутые психоанализом, только после их
пересмотра могут получить правильное объяснение» 4.
Таким образом, он одновременно защищает научные и
материалистические устремления фрейдизма от метафи-
зических и идеалистических предрассудков, которые в
этохм вопросе были весьма живучи, и во имя этих науч-
ных устремлений подвергает радикальной критике идео-
логию психоанализа; именно эта критическая позиция,
принципиальная и конструктивная в одно и то же вре-
мя, представляла собой, по-видимому, во всяком случае
во Франции, наиболее глубокую характеристику взаи-
моотношений психоанализа и марксизма. Именно она
лежит в основе знаменитого заявления восьми психиат-
ров-коммунистов, помещенного в июньском номере жур-
нала «La Nouvelle Critique» за 1949 г. под заголовкохМ
«Психоанализ — идеология реакционная», хотя об этом
документе, ставшем в наши дни библиографической
редкостью, можно услышать по этой причине подчас
совершенно необоснованные суждения, которые выска-
зываются с целью либо принизить его теоретический
уровень, либо, что реже, обнаружить в нем несущест-
вующие достоинства.
Что же утверждали авторы этого заявления? В ос-
новном то же самое, что и Политцер перед войной, но с
1 См.: Р о 1 i t z е г G., Ecrits, 2. Les fondements de la psy-
chologic, Editions sociales, 1969, p. 7—19.
2 Ibid., p. 12, 18.
3 Ibid., p. 282-302.
4 Ibid., p. 288, 293, 302.
210
учетом, разумеется, собственного опыта психиатриче-
ской практики и тех уроков, какие можно было из-
влечь из крайнего идеологического вырождения, кото-
рое психоанализ претерпел к этому времени, особенно
в США, — это вырождение вынуждены были не без
язвительности признать даже некоторые из фрейдис-
тов, в частности Лакан Вопреки тому, что говорят
или думают люди, ссылающиеся на этот текст, не читав
его или прочитав очень давно, авторы заявления
отнюдь не отрицали тех «достижений, которыми Фрейд
и его последователи обогатили наши методы и знания о
человеке» 1 2, и видели «серьезную заслугу Фрейда»
в том, что он «сделал половую сферу предметом научного
исследования» и «открыл одно из условий всякой психо-
терапии», показав значение отношений между врачом
и больным и переноса 3. Они шли даже еще дальше.
«Каждый из нас имел возможность показать, какую
практическую ценность имеют эти достижения. И если
мы настаиваем на этом уточнении, на паш взгляд из-
лишнем, то это потому, что сторонники пристрастной
позиции, обращенной против наших теоретических
взглядов и соответствующей практической деятельно-
сти, постоянно стремятся обвинить нас в сектантстве.
Идеология, «клеймящая» научные факты, нам абсолютно
чужда» 4.
Однако главный смысл их критики в адрес психоана-
лиза заключался в том, что последний остался в плену
классовой идеологии, и в частности в плену у «идеали-
стической концепции отношений между индивидом и
обществом»; между тем, утверждали они, «всякое уче-
ние, пытающееся объяснить отношения между индиви-
дом и обществом на основе концепции «природы» изоли-
рованного человека, заведомо извращает смысл пробле-
1 См.: Lacan J. Ecrits, Editions du Seuil, 1966, где отме-
чается «психологизирующая путаница», «вырождение» психо-
анализа, ставшего «благопристойной астрологией» (р. 45, 52, 833).
В его работе 1964 г. можно найти даже такое утверждение: «Мы
считаем поэтому оправданным то предубеждение, которое психо-
анализ встречает на Востоке. В этом повинен только сам психо-
анализ...» (р. 833).
2 «La Nouvelle Critique», 1949, № 7, р. 58.
3 Ibid., р. 69.
4 Ibid., р. 58.
211
мы». И в этом решающем вопросе опи полностью соли-
даризировались с высказыванием Политцера: психо-
анализ «пытается объяснить историю психологией,
вместо того чтобы объяснить психологию историей» х.
В этом плане они показывали, что «психоанализ не
только не выполняет своего намерения создать глубин-
ную психологию, но остается психологией «кажущего-
ся» 1 2, а психоаналитическая техника может предложить
больному «лишь мнимое освобождение в воображаемом
мире» 3 — по той самой причине, которая позволила
консервативным силам общества использовать его в ка-
честве «идеологического оружия» 4. Вот почему они
утверждали в заключение, что необходимо совершенно
иное «направление исследований», если мы хотим бо-
роться за «коренное изменение тех постыдных условий
существования, в которых находятся в нашем обществе
душевнобольные, и той помощи, которую мы им оказы-
ваем»
ПРОБЛЕМА, ПОДЛЕЖАЩАЯ
ПЕРЕСМОТРУ
Когда сегодня перечитываешь этот документ, не
можешь не удивляться тому, как многое из него и по
сей день сохранило свою ценность и было подтверждено
двумя последующими десятилетиями и сколько прозор-
ливости и мужества для этого потребовалось, особенно
в период, когда марксистская критика еще не могла и
мечтать о той аудитории, которую она завоевала в наше
время. Но именно поэтому можно ли, излагая в наши
дни ставший классическим с тех пор вопрос об отноше-
ниях между психоанализом и марксизмом, ограничи-
ваться лишь повторением сказанного, чуть подновляя
констатирующую часть? Мы думаем, что нельзя. Ибо за
два истекшие десятилетия проблема усложнилась ввиду
новых и очень важных- обстоятельств двоякого рода.
Во-первы?<, живучесть психоанализа, его способность
1 Ibid., р. 67.
2 Ibid., р. 66.
3 Ibid., р. 67.
4 Ibid., р. 62.
ь Ibid., р. 70, 72.
212
к самокритике и к самоуглублению оказались сильнее,
чем думало еще недавно большинство марксистов.
В 1939 г. Политцер писал, что психоанализ вступил
в период «схоластического упадка», что интерес к нему
«в подлинно передовых научных кругах утрачен», и
считал возможным сделать следующий вывод:
«Сегодня создается впечатление, что психоанализ
ждет судьба френологии и гипнотизма. Подобно им он
принадлежит уже прошлому» х.
В 1939 г. этот прогноз был действительно вероят-
ным; сегодня, однако, следует признать, что он был не-
точен. II объясняется это признание, разумеется, отнюдь
не новой мощной волной фрейдистской идеологии, при-
чем самого вульгарного пошиба; напротив, многочис-
ленные фрейдистские «объяснения» событий 1968 г.
и другие «теории» подобного толка лишь подтвердили то
мнение о его вырождении, которое тридцать лет назад
было высказано Политцером, и предположение о тесной
связи между психоанализом и идеологиями социальной
и политической мистификации — связи, причины кото-
рой как раз и следует установить. Итак, задача заново
оценить жизнеспособность психоанализа объясняется
вовсе не этими обстоятельствами, а «возвратом к Фрей-
ду», начавшимся после войны в известной мере в про-
тивовес откровенно идеологическому использованию
психоанализа, попыткой развить подлинные открытия
Фрейда, отделив их, насколько возможно, от весьма
спорных биологических и социологических воззрений,
от которых сам Фрейд не мог полностью освободиться,
плодотворным взаимным влиянием психоанализа, линг-
вистики и этнологии на основе структурального подхода
к толкованию фактов,— последний даже при самом за-
конном стремлении к чистоте диалектического метода не
следует объявлять априори неправомерным. И нако-
нец, эта переоценка объясняется не столько новым
ростом интереса к «фрейдо-марксизму», представлято-
щему марксизм в откровенно фальсифицированном
виде, сколько появлением у ряда марксистов со-
вершенно новой сравнительно с Политцером концепции
творчества Фрейда, имеющего якобы в принципе такую
же научную ценность, как и творчество Маркса.
iPolitzer G. Ecrits, 2, р. 282, 302.
213
Так, Луи Альтюссер в статье «Фрейд и Лакан»,
признавая, что оценка психоанализа как «реакционной
идеологии» имела под собой определенные «основания»,
добавляет:
«Однако сегодня можно сказать, что сами эти марк-
систы оказались по-своему, прямо или косвенно, пер-
выми жертвами той идеологии, которую опи разобла-
чали, поскольку они смешивали ее с революционным
открытием Фрейда, тем самым фактически соглашаясь
с точкой зрения противника, принимая его условия и
признавая то представление, которое он им навязывал,
за подлинный психоанализ» х.
И далее он развивает собственные взгляды по поводу
параллели между Марксом и Фрейдом.
«Со времен Маркса мы знаем, что человек-субъект,
экономическое, политическое и философское «я», не
является «центром» истории; мы знаем даже, вопреки
взглядам философов Просвещения и учению Гегеля, что
у истории нет «центра», но есть структура, «центр» ко-
торой с необходимостью обнаруживается только в идео-
логических заблуждениях. В свою очередь Фрейд по-
казал, что реальный субъект, индивид в его неповтори-
мой сущности, не есть «я», сконцентрированное на самом
себе, на «сознании» или «существовании» — будь то
существование сознания, собственного тела или «по-
ведения»,— что человек-субъект лишен центра, пред-
ставляет собой структуру, которая точно так же, если и
имеет «центр», то лишь в ошибочных домыслах самого
«я», то есть в тех идеологических образованиях, в ко-
торых оно себя «узнает» 1 2.
Глубокие расхождения между подобной точкой зре-
ния и позицией Политцера, которая среди французских
марксистов стала классической, уже сами по себе дают
достаточный повод для нового внимательного анализа
проблемы отношений между психоанализом и марк-
сизмом.
Этот анализ тем более необходим, что появи-
лось новое обстоятельство, тоже весьма существенное,
вследствие чего возникает потребность в новом, при-
1 «La Nouvelle Critique», № 161-162, XII. 1964 - I. 1965,
p. 88-108.
2 Ibid., p. 107.
214
дирчивом прочтении политцеровской критики и заявле-
ния 1949 г.. Мы имеем в виду обнаружение в последние
пятнадцать лет ряда искажений и неверных толко-
ваний марксизма, которые во многих случаях отрица-
тельным образом сказались на наших теоретических
исследованиях пятидесятых годов; в частности, мы имеем
в виду тенденцию к схематизации и недооценке сложно-
сти тех отношений, которые могут существовать между
работами, имеющими хотя бы отчасти научный харак-
тер, с одной стороны, и функциями идеологической ми-
стификации, которые они, хотя бы и бессознательно,
выполняют,— с другой. В ходе долгой и разнообразной
теоретической работы и идейной борьбы мы поняли,
насколько трудно разобраться в диалектических связях
между наукой и идеологией — тем более, что эта труд-
ность может подчас обернуться неожиданным и дезо-
риентирующим упрощением,— и насколько вредной
для подлинной марксистской принципиальности может
оказаться чрезмерная политизация проблем: в этой
области левацкие перегибы объясняются как раз от-
сутствием опыта борьбы. В этой связи решающее значе-
ние имеет, по-видимому, следующее утверждение из
заявления 1949 г., над которым стоит глубоко за-
думаться.
«Что бы ни думали по этому поводу некоторые психо-
аналитики, искренне верящие в бескорыстность того,
что они называют своей наукой, невозможно отделить
психоанализ от его политического использования, хотя
бы кое-кто и был готов отвергнуть это использование
как фальсификацию» х.
В определенном смысле, который следует пояснить,
именно в этом и состоит вся проблема взаимоотношений
между психоанализом и марксизмом.
Связь между основными положениями Фрейда и их
использованием в консервативных целях в самом широ-
ком масштабе вовсе не является случайной и чисто внеш-
ней, а, напротив, очень тесной и прочной — это видно по
всему, и настоящая книга содержит новые тому дока-
зательства.
1 «La Nouvelle Critique», № 7, 1949, p. 61. (Курсив мой.—
215
Поэтому пусть пикто пе рассчитывает на то, что,
отказываясь от «сектантской узости пятидесятых годов»,
мы отречемся также и от фундаментальных принципов
марксистской критики идеологий; напротив, можно
считать, что эта критика сближается с теми выражения-
ми недовольства по поводу идеологического вырожде-
ния, которые появляются внутри самого психоанализа.
Но сколь бы тесной ни была связь между научным зер-
ном и идеологической шелухой, разве следует отсюда,
что не стоит прилагать усилий для того, чтобы отделить
их друг от друга! Иначе всю работу Маркса над диалек-
тикой Гегеля пришлось бы признать совершенно на-
прасной. История мысли, история развития науки
полна примеров того, как самые плодотворные откры-
тия совершались внутри наиболее мистификаторских,
подчас самых ретроградных идеологий, и более того —
эти открытия иногда даже нуждались в таких идеоло-
гиях как в катализаторе. Именно таким образом, как
известно, метафизический принцип Лейбница «природа
не делает скачков» и буржуазно-демократическая идео-
логия непрерывного прогресса, играя большую поло-
жительную роль в формировании биологического эво-
люционизма от Ламарка до Дарвина, мешали увидеть
теоретическую важность фактов мутации, в то время
как консервативное ханжество Кювье, отрицательное
в первом смысле, сыграло тем не менее, без его ведома,
положительную роль в форме концепции созидательного
значения «катастроф» как зачаток структурной кон-
цепции биологических фактов, предполагающей пере-
рывы постепенности, что явилось предвосхищением
современного диалектического взгляда, сколь бы далека
эта концепция от него ни была. При внимательном изу-
чении истории диалектики XIX в. становится очевид-
ным, насколько ее развитие было замедлено из-за того,
что для буржуазного рационализма и веры в прогресс
она была неразрывно связана с таинством святой Троицы
и сотворением мира ex nihilo х, со спекулятивным дог-
матизмом гегелевской системы. Это показывает, что
идеологическая слепота па «экзотические», если можно
так выразиться, научные истины — это отнюдь не плата за
марксизм, и что, напротив, критическое усвоение Гегеля,
1 Из ничего (лат.).
21G
Рикардо или Фурье Марксом и Энгельсом остается до
наших дней редким примером гениальной проница-
тельности. Но в этих обстоятельствах становится оче-
видным, что вопрос отделения психоанализа от его по-
литического использования может оказаться более
сложным, чем это склонны были думать марксисты в
недавнем прошлом. Именно поэтому, не отказываясь от
ценных достижений Политцера, уместно вновь внима-
тельнейшим образом рассмотреть вопрос о взаимо-
отношениях между психоанализом и марксизмом.
К этому вопросу, взятому в целом, следует подойти
с двух весьма различных, хотя и взаимодополняющих
точек зрения: с внешней точки зрения, приняв в каче-
стве предварительной гипотезы, что предмет психоана-
лиза вполне определен, можно выяснить место, кото-
рое занимает психоанализ в общей системе наук о
человеке, определить его границы, его связи с дру-
гими науками о человеке, и тем самым попытаться
установить, до какой степени законны его притяза-
ния на объяснение фактов человеческого бытия во-
обще, или же, другими словами, с какого момента их
следует признать совершенно необоснованными, что
может, кстати, послужить поводом для критического
размышления об определенности его предмета, которую
мы сперва допустили в порядке предварительной гипо-
тезы. С точки зрения внутренней, условно согла-
шаясь вначале признать за психоанализом его место
среди наук о человеке, можно затем подвергнуть его
критическому анализу изнутри, будь то под углом зре-
ния практической терапии, которой он занимается, или
со стороны толкования им фактов, или же с точки зре-
ния его исходных антропологических предпосылок,—
в общем, такому анализу, какой может прояснить,
помимо всего прочего, место психоанализа в системе
наук о человеке. Это второе исследование входит в
первую очередь в компетенцию врача, психолога,
антрополога, а также ученого—специалиста по исто-
рии наук. Что же касается первого исследования, то
оно требует прежде всего, кроме близкого знакомства
с творчеством Фрейда, также ясного представления
обо всем комплексе наук о человеке, теория которых,
как мы собираемся показать, была поднята на уровень
строгой науки историческим материализмом; именно
217
поэтому участие в этом исследовании философа-маркси-
ста представляется совершенно своевременным: оно и
составляет предмет последующих страниц.
♦ ♦ ♦
Вопрос о месте психоанализа в общей совокупности
паук о человеке нельзя представлять себе ни в виде
частной теоретической проблемы, изучаемой лишь в
рамках узкоспециальных исследований, ни в качестве
более или менее случайного объекта приложения марк-
систской критики. Это, напротив, проблема в высшей
степени очевидная, которая неизбежно встает перед вся-
ким ввиду огромного потока литературы разного уров-
ня, где психоанализ безапелляционно рекомендуется —
или выступает — как наиболее глубокое и универсаль-
ное объяснение большинства, если не всех явлений чело-
веческого бытия. В качестве средства лечения и теории
неврозов психоанализ предлагает нам определенную
концепцию аппарата человеческой психики, а тем са-
мым всей психической жизни, ее основных структур и
процессов. Более того, он берется за объяснение проб-
лем морали, магии и религии, мифологии и искусства —
всей совокупности проблем социальной жизни: семей-
ных, педагогических, правовых и политических, вопро-
сов революции и классовой борьбы, войны и антагониз-
ма между народами, расового насилия и ненависти. По
всем этим вопросам он вступает в конфликт с историче-
ским материализмом, оспаривая с большей или меньшей
категоричностью даваемые им объяснения, и в огромном
большинстве случаев обнаруживает невольное стремле-
ние подменить его собой в качестве системы фундамен-
тальных понятий. Простой пример: как ясно всякому,
нельзя одновременно утверждать, что религия по своей
сути есть невроз навязчивости, то есть объяснять ее в
терминах психической иллюзии, ссылаясь на взаимоот-
ношения ребенка и отца, и в то же время говорить,
что она представляет собой в конечном счете мистифи-
цированный протест людей против их реальных лише-
ний, то есть объяснять ее в терминах социальной идеоло-
гии, ссылаясь на производственные отношения. И если
вместе с Фрейдом придерживаться первой точки зрения,
то это неизбежно означает оспаривать вторую. В совре-
218
менной борьбе идей интересующий нас вопрос чаще всего
приобретает форму полемической дилеммы: психоана-
лиз или исторический материализм? Маркс никак не
учитывает желаний — то есть самых коренных свойств
человека,— заявляет один. Фрейд не принимает в рас-
чет общественных отношений, говорит другой, меж-
ду тем как они представляют основу любого явления
человеческого бытия. И попытки примирить между со-
бой марксизм и психоанализ, обычно отвергаемые из-за
их сомнительности или открытой недобросовестности как
сторонниками психоанализа, так и марксистами, лишь
бесконечно усложняют поставленную проблему, яв-
ляющуюся, по существу, совершенно ясной: каково ис-
тинное соотношение между наукой о бессознательном,
которая, по утверждению фрейдистов, создана психоана-
лизом, и наукой о социальных отношениях, основой
которой является исторический материализм? И каково
соответствующее место каждой из этих наук в общей со-
вокупности наук о человеке?
Но прежде чем углубляться в подобное исследование,
устраним предварительное возражение, которое не толь-
ко возможно, но и в самом деле часто возникает: дейст-
вительно ли психоанализ претендует па универсальный
характер своих объяснений и, следовательно, убежден
в том, что он занимает центральное место в сфере наук о
человеке? Утверждал ли это сам Фрейд? Или это, ско-
рее, вторичный продукт, сомнительный придаток, кото-
рый хотя и заслуживает сурового осуждения, но не вы-
зывает сомнений в подлинном существе психоанализа,
как не могут вызвать сомнений в марксизме ходячие
карикатуры на марксизм? Всем тем, кто полагает, будто
достаточно, таким образом, провести различие между
«разумным расширением» и «чрезмерной универсализа-
цией» психоанализа и тем самым избавить себя от вни-
мательного изучения того, какие связи существуют меж-
ду учением Фрейда и «всесильным психоанализом»,
очень уместно напомнить, что, хотя Фрейд, конечно, ни
в коей мере не несет ответственности за бесчисленные
псевдофрейдистские глупости, которые писались и пи-
шутся от его имени, он тем не менее и сам неоднократно
и недвусмысленно высказывался в пользу широкого и
претенциозного понимания своих идей, причем не в силу
личной склонности к догматизму и духовной власти —
219
в его трудах, напротив, можно наити немало свиде-
тельств скромности и научной осторожности,— но по-
скольку был в этом глубоко убежден.
Начиная с 1912 г., когда появилась его работа «То-
тем и табу», он утверждал, что, «психоанализ» вскрыл
самый глубокий и далеко идущий детерминизм пси-
хических актов и явлений. Правда, он добавляет, что
«не следует опасаться, будто он попытается свести к
одному единственному источнику такое сложное яв-
ление, как религия», и что «только синтез результатов,
полученных в различных отраслях знания, может пока-
зать, каково то относительное значение, которое сле-
дует придавать в процессе происхождения религии
этому (психоаналитическому) механизму». И тем не ме-
нее на последних страницах книги он приходит к выво-
ду, что «в комплексе Эдипа обнаруживаются истоки од-
новременно и религии, и морали, и общества, и искус-
ства», а в сноске уточняет свою мысль следующим об-
разом:
«Чтобы избежать недоразумений, я считаю полезным
специально напомнить, что, устанавливая эти отноше-
ния, я отнюдь пе забываю о сложной природе явлений,
которые предполагается вывести, и мое единственное на-
мерение состоит в том, чтобы добавить к известным или
еще не признанным причинам религии, морали и обще-
ства новый фактор, выявляющийся в ходе психоанали-
тических исследований. Я должен предоставить другим
заботу синтезировать все эти факторы. Но природа
нового открытого нами фактора такова, что он может
играть в будущем синтезе не иначе как главную роль,
даже если для этого придется преодолеть сильное эмо-
циональное сопротивление» х.
Это утверждение, как мы видим, недвусмысленно
отводит психоанализу «главную» роль в объяснении
проблем «общества» в целом и даже имеет в виду заранее
отказать в теоретической ценности любой противореча-
щей системе аргументов; которая объявляется проявле-
нием «эмоционального сопротивления». Мнение Фрейда
по этому поводу оставалось неизменным. Так, пятнад-
1 F г с u d S. Totem et tabou. Payot, 1947, p. 117, 179, 180.
(Курсив наш.— JI9 C.)
220
цать лет спустя в работе «Психоанализ и медицина» он
повторяет:
«В качестве «глубинной психологии» учение о психи-
ческом бессознательном (психоанализ) может стать необ-
ходимым для всех наук, занимающихся происхождением
человеческой цивилизации и ее важнейших институтов,
таких, как искусство, религия, общественный строй.
Я имею в виду следующее: психоанализ уже оказал зна-
чительную помощь в решении проблем, которые по-
ставлены в этих науках, но этот вклад весьма скромен
по сравнению с тем, что психоанализ мог бы сделать в
будущем, когда ученые, занимающиеся историей циви-
лизации, психологией религии и лингвистикой, ока-
жутся в состоянии самостоятельно пользоваться новым
орудием исследования, которое дается им в руки» Ч
ПСИХОАНАЛИЗ,
ИНДИВИД И ИСТОРИЯ
Что же, согласно самому Фрейду, дает психоанализу
право претендовать, таким образом, на главную роль
при объяснении явлений в сфере наук о человеке, как
социальных, так и психических? Возьмем основной
пример — его концепцию религии. Вначале может пока-
заться, что используется лишь аналогия между механиз-
мами невроза и религии, между индивидуальной психи-
кой и социальной реальностью: прием весьма осторож-
ный, но в то же время недостаточный для оправдания
перехода к психоаналитической теории религии. Так, в
первой работе, где Фрейд только приступает к этой
проблеме, работе, озаглавленной «Навязчивые действия
и религиозные отправления», появившейся в 1907 r.f
исходной точкой является «сходство» навязчивых дей-
ствий невротиков с ритуальными отправлениями верую-
щих: «церемониал», будь то религиозный или невроти-
ческий, выражает полный отказ от инстинктивных вле-
чений, по отношению к которым он составляет одновре-
менно и защиту, и отдушину, а в заключение говорится!
«ввиду этих соответствий и аналогий можно было бы
1 F г е u d S. Ma vic et la psychanalyse, Gallimard, 1949,
p. 235.
221
рискнуть представить невроз навязчивости как па-
тологическую параллель к возникновению религий и
рассматривать невроз как индивидуальную религи-
озность, а религию — как всеобщий невроз навязчи-
вости» х.
В работе «Тотем и табу» он отмечает также, что «в
неврозах можно видеть поразительную и глубокую
аналогию с великими социальными творениями искус-
ства, религии и философии; с другой стороны, они яв-
ляются деформацией этих творений. Можно было бг^г
сказать, что истерия — это деформированное произве-
дение искусства, невроз навязчивости — деформиро-
ванная религия, а параноидальная мания — деформи-
рованная философская система» 1 2.
Возвращаясь снова к этому вопросу в 1927 г. в статье
«Будущее одной иллюзии», а затем в 1929 г. в работе
«Болезнь цивилизации», он неизменно пользуется язы-
ком аналогии: «Религия сравнима с детским неврозом»,
но это пе более чем «сравнение», другими словами,—
как он уточняет в одном из таких диалогизированных
пассажей, честно приводя от своего имени все возмож-
ные возражения,— «все это недостоверно»3. И когда в са-
мые последние годы жизни, а именно в 1938 г. («Моисей
и монотеизм»), он еще раз останавливается на проблеме
религии, он по-прежнему говорит сначала об аналогии.
«Теперь, как и прежде, у меня сохраняются сомне-
ния относительно моего собственного труда и нет ощу-
щения тесного слияния с ним, какое должно быть у вся-
кого автора. Дело не в том, что у меня нет убеждения
в правильности моих выводов; вот уже четверть века, с
момента появления работы «Тотем и табу» (1912), мое
мнение остается неизменным. Совсем напротив, мое
убеждение только укреплялось. Я по-прежнему убеж-
ден, что религиозные явления сравнимы с индивидуаль-
ными невротическими симптомами...»
Одну из глав своей книги он так и называет «Анало-
гия» и пишет:
«Эту аналогию мы найдем в психопатологии, в гене-
зисе человеческих неврозов, то есть в области, находя-
1 FreudS. L’Avenir d’une illusion, P. U. F., 1971, p. 83,
93. (Курсив наш.— Л. С.)
2 F ге и d S. Totem et tabou, p. 88.
’Freud S. L’Avenir d’une illusion, p. 62, 76.
222
щеися в ведении психологии индивида, в то время как
религиозные явления относятся к психологии толпы.
Мы увидим, что эта аналогия вовсе не так удивительна,
как может показаться на первый взгляд; скорее, она
равносильна посту лату» х.
Однако в свете этого последнего высказывания по-
зиция Фрейда предстает перед нами по-новому, что,
впрочем, нас не удивляет: поскольку аналогия между
религиозными явлениями и индивидуальными невроза-
ми более тридцати лет владела его сознанием — и сле-
дует попытаться понять, почему это произошло,— она
уже не могла оставаться для него простым субъективным
сравнением, но вела к постулированию объективной
сеязи между этими явлениями, то есть к переходу от
констатации сходства к гипотезе о существенном тож-
дестве. Форма этого перехода приобретает, как легко
видеть, исключительную важность: здесь определяется
вся концепция взаимоотношений между психоанализом
и социальными науками, само место психоанализа в
сфере наук о человеке. Между тем этот переход совер-
шается Фрейдом, вне всякого сомнения, в направлении
уподобления — по крайней мере в главном — проис-
хождения религии механизму индивидуального невроза,
то есть в направления решительной психологизации со-
циальных процессов, канонизации формы индивидуаль-
ных психических явлений в качестве исходной формы
фактов человеческого бытия. Например, в работе «Мои-
сей и монотеизм» Фрейд не делает никаких оговорок,
когда пишет, что в религии обнаруживаются важные ана-
логии с индивидуальным неврозом, что она «есть не что
иное, как невроз человечества», «что ее огромное могу-
щество объясняется точно так же, как и невротическая
навязчивость у отдельных наших пациентов» 1 2; и он,
по-видимому, столь мало отдает себе отчет в тех корен-
ных возражениях, которые такой подход способен выз-
вать с точки зрения исторического материализма, что,
несмотря па свою обычно крайнюю осмотрительность в
отношении возможной критики, никак не пытается его
обосновать.
1 Freud S. Moise et 1с monotheisme, Gallimard, 1948,
p. 79, 99. (Курсив наш.- Л. С.)
2 Ibid, р. 76. (Курсив наш.— Л. С.)
223
Нигде, по-видимому, так отчетливо, как в работе
«Будущее одной иллюзии», не проявляется эта теорети-
ческая слепота Фрейда — слепота господствовавшей в
его время идеологии; здесь он излагает главную предпо-
сылку, на которой основан его подход, а именно — что
вся грандиозная общественно-историческая реальность
религиозных институтов и идеологий, равно как и об-
щественных отношений, на которых она покоится, не
только не является объективной основой индивидуаль-
ной религиозности, но, напротив, представляет собой в
некотором роде простую проекцию верующего сознания.
Сначала он говорит, что «для индивида, как и для чело-
вечества в целом, жизнь трудна» и полна опасностей, но
что в религии «мы можем дать психическую пере-
работку своего страха, которому до тех пор не находили
объяснения. Мы, возможно, все еще остаемся безоруж-
ными, но уже не парализованными безнадежно...» И про-
должает:
«Эта ситуация не нова, у нее есть прототип в детском
возрасте, развитием чего она, собственно, и является.
Ибо мы уже испытывали состояние аналогичного отчая-
ния прежде, когда были маленькими детьми, пред ли-
цом своих родителей. Мы имели основания бояться их,
особенно отца, хотя при всем том были уверены, что он
защитит нас от всех опасностей, которые нас в то время
пугали. Таким образом, эти две ситуации оказываются в
представлении человека близки одна другой, и так же,
как в сфере сновидений, определенную роль играет в
этом желание» х.
Этот текст, основанный на удивительной игре слов с
местоимениями, позволяет очень многое понять в отно-
шении интересующего нас вопроса. И это потому, что
под прикрытием местоимения «мы», имеющего, по всей
видимости, на протяжении этой страницы одно и то же
грамматическое значение, с обезоруживающим чисто-
сердечием ставится знак равенства между двумя антро-
пологически разными «мы», тождество которых далеко
не само собой разумеется: весь вопрос как раз и состоит
в том, чтобы выяснить, не заложена ли в этом отождеств-
лении основная идеалистическая мистификация в об-
ласти наук о человеке.
1 F г е u d S. L’Avenir d’unc illusion, p. 22—24.
224
Действительно, с одной стороны, это «мы» означает
«человека» в смысле «человечества вообще», то есть в
данном случае социальное явление — религию; но с другой
стороны, оно обозначает ребенка, которым каждый из
«нас» был, то есть речь идет о «человеке» как отдельном
лице, и тем самым мы оказываемся в мире индивидуаль-
ного невроза. Допуская имплицитно, что религия как
социальное явление=человечество=«мы»=ребенок, ко-
торым «мы» были=психика индивида, Фрейд с помощью
чуда аналогии, механизм которой убедительно раскрыт
Марксом в «Немецкой идеологии», превращает объек-
тивную социальную действительность в психический
механизм. По правде говоря, такое превращение было
возможным уже в тот момент, когда вопрос о религии
стал рассматриваться только в рамках «психологии
толпы», по выражению, заимствованному Фрейдом у
Гюстава Ле Бона, то есть когда социальная действитель-
ность была принята не за реальную основу индивиду-
ального поведения, а, напротив. за коллективное прояв-
ление индивидуальной психики, которую объявили пер-
вичной. И это превращение стало тем более возможным
тогда, когда, помимо игры слов с местоимением «мы»,
было допущено не менее поразительное смешение времен’.
ибо в той же работе Фрейд для объяснения происхож-
дения религии—следовательно, процесса исторического
и к тому же восходящего к весьма отдаленным време-
нам,— ссылается на тот факт, что «человек» «уже бывал
прежде» в аналогичной ситуации, «когда он был ребен-
ком», или, иначе говоря, прибегая к новой игре слов
(разные смыслы «прежде»), совмещает время историче-
ское со временем индивидуальной биографии, с тем
чтобы поместить детство отдельного индивида ранее
вечного настоящего-прошедшего истории. Это новое
свидетельство того, насколько глубоко психологизиро-
ванными оказываются социальные процессы. В этих
условиях «главная роль» психоанализа в раскрытии
фактов человеческого бытия явно не нуждается в обос-
новании, и можно считать самоочевидной истиной, что
религия, будучи «психической иллюзией», «выводима из
человеческих желаний» х, что институты тотемизма зиж-
дутся «на психических потребностях человека, выраже-
1 Ibid., р. 44.
8 № 185
225
нием которых они являются» х, и в более широком
смысле — что социальное объясняется в конечном счете
на основе коллективной психологии, которая в свою
очередь опирается на анализ «Я» 1 2.
Однако иногда создается впечатление, что Фрейд
чувствует, насколько трудно сводить социальное суще-
ствование религиозных институтов и идеологий к пси-
хическим предпосылкам индивидуальной религиозности.
В работе «Будущее одной иллюзии» он отмечает, что «в
высшей степени справедливо утверждение, что цивили-
зация передает отдельному человеку свои идеи, ибо он
застает их уже существующими, они предстают перед
ним уже сложившимися, и он был бы не в состоянии от-
крыть их в одиночку». Это верное замечание, и если его
развить, то оно поставило бы под сомнение всю концеп-
цию Фрейда, неизбежно приводя к выводу о внешнем —
по отношению к религии — общественном характере
ее основ, об исторической «трансцендентности» религии
по отношению к психологии индивида. Однако несколь-
кими страницами ниже он тем не менее снова утверж-
дает, что именно ребенок, «становясь взрослым», «создает
себе богов» 3: настолько предвзятое убеждение в воз-
можности найти окончательное объяснение в «психиче-
ском происхождении религиозных идей» 4 мешает ему
увидеть всю остроту вопиющего противоречия, а тем
самым найти верные слова, чтобы сформулировать всю
проблему в целом.
Между тем, выдвинув этот постулат при незнании тех
коренных возражений, которые он вызывает, Фрейд
неизбежно должен был допустить и целый ряд других
постулатов, из-за чего его концепция все более утрачи-
вала доказательную силу. Действительно, предполо-
жим, что правомерно рассматривать общество как кол-
лективный индивид, подлежащий в конечном счете опи-
санию в категориях науки о психике; допустим, что ре-
лигия воспроизводит в масштабе общества механизмы
индивидуального невроза. Поскольку этот последний
1 F г е u d S. Totem et tabou, p. 125.
2 См.: Freud S. Psychologic collective et analyse du moi,
in: «Essais de psychanalyse», Payot, 1971.
3 Freud S. L’Avenir d’une illusion, p. 30, 33. (Курсив
наш.— Л. С.)
4 Ibid., р. 43.
226
объясняется, по Фрейду, на основе ситуации, в которой
мы находились в раннем детстве, то считать религию
неврозом человечества — значит рассматривать ее как
связанную с начальным периодом истории человечест-
ва, то есть понимать в буквальном психоаналитическом
смысле метафору о «детстве человечества», или, точнее,
уподоблять всеобщий ход истории жизни отдель-
ного индивида. Этого допущения и требует от нас
Фрейд:
«...допустить, что человечество как целое проходит
в своем развитии через состояния, аналогичные невро-
зам (причем по тем же причинам)» х; «...допустить воз-
можность сопоставления истории человеческого рода
и истории индивида. Это значит, что человеческий
род тоже проходит через процессы агрессивно-сексуаль-
ного содержания, которые оставляют постоянный след,
даже если в большинстве случаев подавляются и забы-
ваются. Позднее, после длительного скрытого периода,
они вновь обретают активность и приводят к явлениям,
которые по своей структуре и направленности сравнимы
с невротическими симптомами» 1 2.
Я оставляю здесь в стороне как не относящуюся к
обсуждаемому вопросу дискуссию о самом содержании
антропологических тезисов и гипотез, с помощью кото-
рых Фрейд считал возможным проецировать в «детство
человечества» ситуацию Эдипа: тезис о первобытной
орде — по Дарвину, тезис о тотемической трапезе —
по Робертсону-Смиту, об отцеубийстве объединившими-
ся детьми — по Аткинсону. Но даже если согласиться
с глобальной гипотезой о детской травме человечества,
при научном использовании аналогии остается по край-
ней мере один совершенно темный момент: каким обра-
зом это «детство человечества» может «вновь обрести
активность» после тысячелетий «скрытого периода» и в
какой форме оно сохраняется? Когда речь идет об инди-
виде, предложенная гипотеза, какова бы ни была ее
ценность, еще имеет какой-то смысл: детское прошлое
записано в организме или самим организмом, и именно
в нем или благодаря ему оно сохраняется, а затем может
вновь обрести активность. Но когда речь идет об общест-
1 Ibid., р. 61.
2 F re u d S. Moise et le monotheisme, p. 109.
8*	227
ве, то в этом пункте объявления обнаруживается, на-
сколько уподобление общества индивиду есть, в сущ-
ности, метафора, не имеющая материального прототипа:
ибо где же тот организм, который вобрал бы в себя следы
«детства человечества»?
Этот вопрос постоянно затруднял Фрейда. Не имея
представления об историческом материализме, не зная
того решающего положения, что человеческая деятель-
ность объективируется через общество и сохраняется
вне отдельных индивидов, в мире общественных отноше-
ний, где развитая социальная индивидуальность нахо-
дит свою подлинную основу, он вынужден принимать
одно за другим все следствия своей психологизации об-
щества. В «Тотем и табу» он писал:
«Ни от кого, по-видимому, не ускользнуло то обстоя-
тельство, что мы допускаем существование коллектив*
ной души, в которой совершаются те же процессы, что и
в душе отдельного индивида». «Без гипотезы о коллек-
тивной душе, о непрерывности психической жизни чело-
века, гипотезы, позволяющей не придавать значения
перерывам в психической деятельности, происходящим
при исчезновении индивидуальных жизней, коллектив-
ная психология, психология народов не могла бы су-
ществовать» х.
Очевидно, однако, что эта гипотеза пе вызывает у
него восторгов, и это понятно, поскольку понятие кол-
лективной души — даже если отвлечься от его возмож-
ных идеологических мистификаций, в чем он мог убе-
диться на примере разглагольствований Юнга,— неиз-
бежно ведет к проникновению идеализма в самое суще-
ство паук о человеке, в то время как Фрейд тяготеет к
своего рода материализму. Именно поэтому спустя
двадцать пять лет в работе «Моисей и монотеизм» он
признается: «Мы еще не в состоянии сказать, в какой
психологической форме сохраняется прошлое во время
своего неосознаваемого существования. Нелегко пере-
нести в коллективную психологию понятия психологии
индивидуальной; и я сомневаюсь, будет ли какая-ни-
будь польза от введения понятия «коллективного» бес-
сознательного»1 2. В поисках лобового подхода к проблеме
он признает в главе «Щекотливые вопросы», что «когда
1 F г е u d S. Totem et tabou, p. 180, 181.
2 F г e u d S. Moise et le monotheisme, p. 177.
228
мы превращаем таким образом индивидуальную психо-
логию в психологию коллективную, мы сталкиваемся с
двумя трудностями, различными по существу и по важ-
ности» х.
Первая состоит в том, что производится очень силь-
ная экстраполяция от объяснения еврейской религии в
терминах коллективного невроза к признанию обос-
нованности психоаналитического объяснения религии
вообще. Однако эта первая трудность не слишком сму-
щает Фрейда, поскольку он не замечает ее настоящей
природы: невозможности объяснить бесконечное разно-
образие исторических процессов на основе непрерывного
воспроизведения одной-единственной ситуации детства,
которая выдается за принципиальный инвариант.
«Вторая и гораздо более серьезная трудность» обо-
рачивается для него «новой проблемой, на этот раз весь-
ма существенной. Речь идет о том, в какой форме суще-
ствует эта действенная традиция в жизни народов,—
вопрос, который применительно к отдельному индивиду
не возникает, поскольку в этом случае можно говорить
о сохранении в бессознательном следов памяти прош-
лого» 1 2.
Прекрасно понимая несостоятельность объяснения,
апеллирующего к «устным традициям», Фрейд в бук-
вальном смысле не имеет иного выхода, кроме как вве-
сти дополнительный постулат о психологической наслед-
ственности: следует допустить, что индивид несет в себе
при рождении «элементы филогенетического происхож-
дения», «архаическое наследие прошлого», связанное «с
опытом предыдущих поколений». Ему приходится даже
«идти еще дальше, утверждая, что архаическое наследие
человека включает не только разного рода предраспо-
ложения, но и понятийные содержания» 3. К не-
счастью — и он об этом знает,— «биология в настоящее
время полностью отрицает наследование приобретенных
свойств». Но существует ли иной выход?
«Признаемся со всей скромностью, что, несмотря на
все сказанное, нам представляется невозможным обой-
тись без этого фактора при попытках объяснить био-
логическую эволюцию... Допуская, что подобные следы
1 Ibid., р. 125.
2 Ibid., р. 126.
» Ibid., р. 132, 134.
229
памяти сохраняются в нашем архаическом наследии, мы
преодолеваем пропасть, отделяющую индивидуальную
психологию от психологии коллективной, и можем су-
дить о целых народах таким же образом, как и об от-
дельном невротическом индивиде». И он делает вывод:
«Смелость в этом случае необходима» х.
Фактически то, что выдается в данном случае за тео-
ретическую смелость, означает попросту желание бежать
с отчаяния куда глаза глядят, в несбыточной надежде
па новые идеологические подпорки.
СУЩЕСТВОВАНИЕ
ИЛЛЮЗИИ:
«ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПРИРОДА»
Выясним цепу, какую уже пришлось уплатить за
изначальную психологизацию социальной действитель-
ности, и в частности религии. Эта психологизация тре-
бует допущения, что история, процесс в основном откры-
тый, подобна той по определению замкнутой кривой, ко-
торую описывает биография отдельного индивида; что
«детство человечества» было детством в собственном
смысле, в эдиповом понимании слова, и следы его якобы
сохраняются у всей совокупности индивидов посредст-
вом психологической наследственности, хотя это поня-
тие несовместимо со всем тем, что нам известно наиболее
бесспорного из генетики и из психологии; что в конеч-
ном счете ребенок, первобытный человек и невротик
составляют якобы, при всем их различии, три проявле-
ния единого в своей основе психического процесса, клю-
чи к которому дает нам анализ невроза 1 2, в то время
как все современное развитие наук о человеке опровер-
гает эти соблазнительные аналогии. И наконец, эта пси-
хологизация вынуждает нас при объяснении явлений
человеческого бытия в их совокупности исходить из од-
ной из самых обветшалых догм прошлого века: распро-
странения на человеческую психологию и историю
биологического принципа воспроизведения основных
этапов филогенеза в этапах онтогенеза при предвари-
тельном уподоблении «социального филогенеза» «психи-
ческому онтогенезу». А суть дела заключается в том, что
1 Freud S. Moise et le monolheisine, p. 135, 136.
2 См. например: Freud 8. Totem et tabou, p. 146, 184.
230
психологизация общества, то есть игнорирование его
специфических материальных основ, неизбежно вынуж-
дает всякого теоретика, убежденного в материалистиче-
ском характере науки (или не убежденного в этом, как
в случае Фрейда), искать замену этой общественно-ис-
торической материальной основы, биологизируя факты
человеческого бытия во всей их совокупности.
Размышления Фрейда над вопросами религии и об-
щества в целом являются убедительным тому доказа-
тельством: обосновать уподобление социального психи-
ческому ему удается лишь при одновременном уподоб-
лении психического биологическому.
«Процесс культурного развития человечества, как
и развитие индивида,— пишет он в работе «Болезнь
цивилизации»,— суть формы жизнедеятельности (и)
поэтому должны характеризоваться наиболее общими
особенностями проявлений жизни»; именно по этой
причине они-де имеют в конечном счете «весьма сходную
природу, даже если и не являются идентичными про-
цессами, относящимися лишь к разным объектам»
В тот же период в работе «Психоанализ и медицина»
Фрейд писал, что, согласно наиболее вероятной, на его
взгляд, гипотезе, «в душе современного ребенка можно,
по-видимому, обнаружить те же архаические факторы,
которые были господствующими в начальную пору ци-
вилизации. Ребенок в ходе своего психического разви-
тия повторяет в сокращенной форме эволюцию вида
точно так же, как это давно установлено эмбриологией
в отношении тела» 1 2.
И в самые последние годы своей жизни в работе
«Моисей и монотеизм» он утверждает с еще большей ка-
тегоричностью:
«Этот постулат (о психической наследственности —
Л. С,) ведет нас еще дальше: принимая его, мы умень-
шаем ширину пропасти, которую человеческое тщесла-
вие вырыло между человеком и животным. Если можно
дать какое-либо объяснение тому, что у животных назы-
вают инстинктом — инстинктом, который позволяет им
вести себя в новой ситуации так, как будто она была им
уже знакома,— то это объяснение будет следующим:
1 F г е u d S. Malaise dans la civilisation, p. 99, 100.
2 F г e u d S. Ma vie et la psychanalyse, p. 169. (Курсив
наш,— Л. С.)
231
в своем собственном новом опыте животные пользуются
тем опытом, который накоплен их видом, то есть сохра-
няют в себе воспоминание о том, что пережили их
предки. У животного-человека это происходит Т конечно,
точно таким же образом. Его архаическая наследст-
венность, хотя и отличающаяся по широте и характеру,
соответствует инстинктам животных» х.
Читая подобный текст, трудно не согласиться, что
при всей важности современного прочтения Фрейда (с
тем, чтобы отделить у него «структуральное зерно» от
биологизаторской шелухи), признания различия меж-
ду влечением (Trieb) (при котором направленность на
определенный объект обусловлена историей субъекта)
и инстинктом (Instiakt) (при котором эта направлен-
ность определяется наследственностью) 1 2, весь ход
мысли Фрейда, когда он пытается отвести психоана-
лизу главную объясняющую роль в области наук о
человеке, состоит в томг чтобы «инстинктивизировать»
индивидуальную психику и биологизировать человече-
ское поведение, причем психическая наследственность
оказывается единственным средством, позволяющим
подвести под социальное индивидуальную основу, а ин-
дивидуальному придать социальную значимость.
Однако неизбежная биологизация человеческого
поведения предполагает в свою очередь отрицание его
принципиально исторического характера, то есть веру
В то, что человеческая природа в своей основе неизменна:
психологизация социального, биологизация психиче-
ского, натурализация человеческого являются, таким
образом, тремя главными постулатами, которые обосно-
вывают центральное место психоанализа в системе наук
о человеке3. И не следует представлять себе, будто «чело
1 F г е u d S. Moise et le monotheisme, p. 136. (Курсив
наш.— Л. С.)
2 См., например: Laplanche J.etPontalis J. В.
Vocabulaire de la psychanaly$e. P. U. F. 1967, статьи «Инстинкт»,
«Влечение».
3 Вот почему бесперспективны в научпом отношении попыт-
ки «дебиологизировать» творчество Фрейда, если они состоят
только в том, чтобы искать, например в лингвистике, объяснения,
которые могли бы заменить наиболее обветшалые из его биоло-
гических подпорок с целью сохранить концепцию в целом,
и в частности крайнюю психологизацию человеческого бытия.
Как мы только что видели, биологизм Фрейда носит отнюдь не
232
веческая природа» появляется в творчестве Фрейда
лишь спорадически, чтобы заполнить пробел, который
любая, даже самая оригинальная теоретическая концеп-
ция всегда отдает па откуп господствующей идеологии.
Такая книга, как «Болезнь цивилизации», написанная
в период, когда Фрейд давно уже пользовался всем
арсеналом своих основных понятий, целиком строится
ла «человеческой природе». Действительно, в чем заклю-
чается главный тезис книги? В том, что угрозой «про-
грессу цивилизации», причиной нарушений «совместной
жизни» являются «влечения человека к агрессивности и к
саморазрушению»; что борьба «между Эросом и инстинк-
том разрушения или смерти извечна. Этот конфликт
вспыхнул в тот самый момент, когда люди оказались
перед задачей вести совместную жизнь»; и что ввиду тре-
вожных волнений современной эпохи (это было напи-
сано в 1929 г.) «есть основания ожидать, что вторая из
двух «небесных сил», извечный Эрос, предпримет усилие
с целью утвердить себя в той борьбе, которую он ведет
против своего столь же бессмертного противника» х.
Иными словами, точка зрения, исходя из которой
пам хотят разъяснить общий смысл человеческой исто-
рии, состоит в том, «что агрессивность составляет пер-
вичное и независимое инстинктивное предрасположение
человеческого существа». «Я не понимаю, как мы могли
оставаться слепы к универсальности агрессии и разру-
шения, лишенных эротического характера, и не позабо-
тились отвести им ту роль в истолковании жизненных
явлений, которой они заслуживают». И не подозревая
даже, что эту концепцию можно упрекнуть не только в
теологическом оптимизме, он добавляет:
«Это правда, что люди, предпочитающие волшебные
сказки, становятся глухими, когда им говорят о врож.
случайный и частный характер, это необходимое звено развития
мысли, которая сначала избирает в качестве исходной формы
явлений человеческого бытия их индивидуально-психическую
форму, поскольку не видит материальной сущности человека
н диалектике общественных производительных сил и производст-
венных отношений. Тем самым невозможно уйти от дилеммы: не
имеющая реального значения дебиологпзация или полный отказ
от самой психологизации. Но в этом последнем случае оказы-
ваются беспочвенными все посягательства психоанализа на «глав-
ную» роль при объяснении фактов человеческого бытия в целом.
1 Fr eu d S. Malaise dans la civilisation, p. 91, 107.
233
денном стремлении человека к «злобности», агрессии,
разрушению, а следовательно, и к жестокости. Разве
Бог сотворил человека не по образцу собственного со-
вершенства?» 1
Следует прямо сказать: если определенными своими
сторонами творчество Фрейда создает у нас впечатление
глубоко оригинальной и плодотворной научной теории,
то те его аспекты, которые мы только что отметили, от-
носятся к весьма посредственной идеологии 2.
И становится совершенно ясным в конечном счете,
чем объясняется печальное идеологическое вырождение
этой попытки, которой мы, бесспорно, обязаны но-
вым освещением многих фактов человеческого бытия:
дело в том, что Фрейд спустя полвека после Маркса со-
вершенно не понимал, что представляет собой человече-
ское общество и его история. Тем самым он не только
был пе в состоянии объяснить на основе психоанализа
всю совокупность фактов человеческого бытия, напри-
мер религию, но и лишил себя возможности высказать
сколь-нибудь ценные соображения о месте и границах
психоанализа в области наук о человеке, поскольку они
объединены вокруг совершенно иного центра. Действи-
тельно, как Фрейд представляет себе общество? В со-
ответствии со старой идеалистической и типично
буржуазной концепцией общественного договора, доб-
ровольно заключенного между индивидами с целью
коллективного преодоления трудностей, присущих при-
родному состоянию.
«Именно из-за тех опасностей, которыми угрожает
нам природа, мы объединились друг с другом и создали
цивилизацию, и она должна позволить нам, помимо
всего прочего, вести совместную жизнь. Воистину пер-
вая задача цивилизации, ее главный смысл состоит в
том, чтобы защищать нас от природы» 3.
1 Freud S. Malaise dans la civilisation, p. 75, 77.
2 Прекрасно понимая слабость концепции «врожденной злоб-
ности человека», Лапланш и Попталпс предлагают («Vocabulairo
de la psychanalyse», p. 17) не столь грубо-натуралпстическое тол-
кование агрессивности с целью «противопоставить» этим идеям
Фрейда «оригинальность его собственной теории». Остается толь-
ко задать вопрос, не являются ли эти образчики идеологической
наивности неизбежными для теории, которая начинает с психо-
логизации общества.
’Freud S. L’Avcnir d’une illusion, p. 22.
234
«Есть все основания считать,— повторяет он в ра-
боте «Моисей и монотеизм»,— что после убийства отца
братья в течение очень долгого времени спорили из-за
наследства, причем каждый стремился стать единствен-
ным его обладателем. Но настал момент, когда они по-
няли опасность и бесполезность этой борьбы. Воспоми-
нания о свободе, которой они добились совместными уси-
лиями, узы дружбы, связавшие их за время изгнания,
побудили их к согласию, к своего рода общественному
договору. Из этого родилась первая форма социальной
организации, состоявшая в подавлении инстинктов,
принятии взаимных обязательств, в установлении опре-
деленных институтов, объявленных нерушимыми, свя-
щенными, короче — в возникновении морали и пра-
ва»
Таким образом, с одной стороны — индивиды, рас-
сматриваемые только под углом зрения влечений, как
наделенные желанием существа, получившие опреде-
ленную психическую структуру в раннем детстве, то
есть в основном под влиянием семейных отношений, а с
другой — общество, сведенное к некоторым из надстро-
ечных структур (право, мораль) и в общем отождеств-
ленное с запретительным Законом,— таково упрощен-
ное до карикатуры, идеалистическое представление, с
помощью которого Фрейд считал возможным объяснить
«значение развития цивилизации» 1 2.
Теперь уже легко понять, посредством какого трюка,
пусть даже в значительной мере бессознательного,
психоанализу удалось, используя невротические меха-
низмы как отмычку, открыть все двери наук о человеке:
прибегнув к изначальному отвлечению от всего, что со-
ставляет реальное общество — от производительных сил,
общественных отношений, политической жизни, специ-
фических форм общественного сознания, классовой
борьбы, борьбы идей,— и от соответствующих видов
деятельности реальных индивидов — начиная от об-
щественного труда, политической позиции вплоть до
теоретического мышления. Психоанализ сохраняет в
качестве определения «общества» — например, совокуп-
ности религиозных фактов — лишь то, что попадает
1 Freud S. Moise et le monotheisme, p. 112.
2 Freud. S. Malaise dans la civilisation, p. 78.
235
в пустые клетки эдиповой решетки; успех «эдипова тол-
кования» тем самым обеспечен заранее. Рассмотрим,
к примеру, вопрос, который особенно остро стоял в тот
период, когда Фрейд писал такие труды, как «Болезнь
цивилизации» или «Моисей и монотеизм»,— а именно
вопрос о социальных, политических п международных
конфликтах. Обращаясь к этим конфликтам, Фрейд
всякпй раз приступает к делу так, будто речь идет
вовсе не о противоречиях между реальными обществен-
ными силами (классами, государствами, народами), а о
различных проявлениях одного и того же извечного кон-
фликта между «индивидами» и «обществом»:
«Нельзя не видеть, в какой мере здание цивилизацпи
покоится на принципе отказа от инстинктивных влече-
ний и насколько цивилизация предполагает именно не-
удовлетворение (путем подавления, вытеснения или
иными средствами) могучих инстинктов. Этот «культур-
но-обусловлепный отказ» господствует в широкой сфере
социальных отношений; и пня уже знаем, что именно
им объясняется то чувство враждебности, с которым
приходится бороться всем цивилизациям» Ч
После того как социальный конфликт оказывается
таким образом сведен к «борьбе между индивидом и об-
ществом», а само «общество» уподоблено морально-пра-
вовому институту с запретительной и репрессивной
функцией, свойственной отцу семейства, не приходится
удивляться заявлению, что война 1914 г., фашизм,
антисемитизм и большевизм имеют одно и то же объяс-
нение, которое связано с эдиповым комплексом. Впро-
чем, чтобы с еще большей уверенностью уподоблять со-
циальное отцовскому, одновременно с объяснением ин-
дивидуального через обращение к детству, Фрейд с
помощью еще одной уступки идеалистической психоло-
гизации общества объявляет основой морали и права
влияние великих людей: теперь концы сведены с концами,
и от развивающихся социальных отношений остается
лишь неизменная противопоставленность индивидов
друг другу.
«Вполне правомерно утверждение,— пишет он в ра-
боте «Болезнь цивилизации»,— что само сообщество
1 Freud S. Malaise dans la civilisation, p. 47. См. также в
этой связи «Considerations actuelles sur la guerre et sur la mort»,
in:Essais de psychanalyse, Payot,
236
ведет к развитию особого Сверх-я, которое оказывает
решающее влияние на культурное развитие... Сверх-я
данной культурной эпохи по своему происхождению
сходно с Сверх-я отдельного индивида; оно основано на
впечатлении, которое оставляют после себя великие лич-
ности, вожди, люди, наделенные подавляющей силой
духа, у кого то или иное из человеческих стремлении
нашло свое наиболее сильное и чистое, а тем самым и
наиболее совершенное выражение» х.
Это напоминает Бергсона и его «Два источника мора-
ли и религии». Возможно, в данном случае мы даже
несправедливы к Бергсону.
Драма Фрейда заключается в том, что он жил и мыс-
лил в такой культурной и социальной среде, где он ни-
чего не мог узнать о решающем вкладе, сделанном в этой
области марксизмом. Чем более он удаляется от практи-
ки психоанализа, которая служила ему основой для вы-
работки новых и специальных понятий, тем более его
мысль, незаметно для пего самого, попадает в плен бур-
жуазных идеологий, господствовавших в пауке того вре-
мени: таких, как последарвиновский биологизм, после-
кантовская формальная этика, лежавших в основе социо-
логии и этнологии, на которые он опирался. Оп ничего
не знал о существовании такой ведущей науки, как по-
литическая экономия, основы которой были заложены
«Капиталом» Маркса; ему было совершенно чуждо такое
фундаментальное понятие, как производственные от-
ношения. Перечисляя в работе «Болезнь цивилизации»
«взаимоотношения людей между собой», он пишет: «Эти
взаимоотношения, называемые социальными, связывают
человеческие существа либо в качестве соседей, либо в
качестве индивидов, стремящихся к взаимопомощи, либо
в качестве сексуальных объектов других людей или в
качестве членов одной семьи или государства» 1 2.
У него даже не возникает мысли, что ни одна из этих
рубрик, в том числе и «взаимопомощь», не учитывает тех
отношений, вступив в которые, люди коллективно про-
изводят материальные блага,— а именно технического
и общественного разделения труда, отношений собствен-
ности. Вот почему каждый раз, когда он затрагивает
1 Freud S. Malais^ dans la civilisation, p. 102, Ср. «Моисей
и монотеизм», глава о «Великом человеке»,
? Ibid., р. 43, 44.
237
вопрос о коммунизме, несмотря на некоторую осторож-
ность и во всяком случае на отказ от априорного его
осуждения — что делает ему честь,— то, что он о нем
говорит, вызывает мучительное ощущение поразитель-
ного непонимания, возвращающего рас к минувшим
временам развития наук о человеке. Так, в «Будущем
одной иллюзии», заявив, что он «далек от мысли выно-
сить какое-либо суждение по поводу великого культур-
ного эксперимента, осуществляющегося в настоящее
время на огромной территории между Европой и Ази-
ей», Фрейд тут же говорит:
«Это означало бы наступление золотого века, однако
сомнительно, чтобы такое состояние было возможно.
...Без господства над толпой со стороны меньшинства
обойтись столь же невозможно, как и без принужде-
ния, которого требует тяжкий труд, сопутствующий ци-
вилизации, ибо толпа инертна й неразумна, она не лю-
бит отказываться от влечений инстинкта, ее нельзя
убедить разумными доводами в необходимости такого
отказа, и индивиды, составляющие толпу, поддержи-
вают друг друга в попустительстве собственной распу-
щенности. Только под влиянием лиц, способных слу-
жить примером и признанных вождями, толпа позволяет
вовлекать себя в трудовые усилия и соглашается на
воздержание, обязательное для существования цивили-
зации».
И он спрашивает, «откуда может взяться легион
верховных вождей, надежных и бескорыстных, чтобы
служить воспитателями будущих поколений»
Вопрос этот, очевидно, следует признать праздным и
неразрешимым, ибо он неправильно поставлен, что не-
избежно, если игнорировать классовые понятия, начи-
ная с исторической роли рабочего класса, которому не-
чего терять, кроме своих цепей, и потому это уже не
класс в собственном смысле, а, скорее, отрицание всех
классов, как говорится об этом в «Коммунистическом
манифесте», где показано, что «жизненные условия ста-
рого общества уже уничтожены в жизненных условиях
пролетариата» 1 2. Однако Фрейд игнорирует все, что
касается классов; он знает только «людей» и считает,
1 F г е u d S. L’Avenir d’une illusion, p. 10—12.
2 К. M a p к с и Ф. Э и г е л ь с. Соч., т. 4, стр. 434.
238
что «люди испытывают непроизвольное отвращение к
труду, и любая попытка убеждения бессильна перед их
страстями» х. Когда он в виде исключения, казалось бы,
принимает во внимание тот факт, что в обществе, подоб-
ном нашему, существуют, как он выражается, «угнетен-
ные» и «более обеспеченные классы», то это делается
лишь для того, чтобы объявить первых «открыто враж-
дебными культуре», заявить, что «они стремятся к раз-
рушению самой цивилизации и даже по возможности к
ликвидации самих основ ее существования» 2 3. Он повто-
ряет это утверждение и в работе «Болезнь цивилизации»:
«Огромное большинство людей работает лишь по при-
нуждению, и из этого естественного отвращения к труду
возникают самые сложные социальные проблемы» 8.
Его представления о коммунизме сводятся к следую-
щему:
«Коммунисты полагают, что они открыли путь к из-
бавлению от зла. По их мнению, человек исключительно
добр и желает только блага для своего ближнего; однако
институт частной собственности извратил его природу»;
поэтому с уничтожением частной собственности «злоба
и враждебность, царящие среди людей, исчезнут» и
«все добровольно признают необходимость труда» 4 * 6 7.
Можно догадываться, что этот «психологический по-
стулат» представляется ему «беспочвенной иллюзией» ?,
«идеалистическим пониманием человеческой природы» в;
пикантность последней формулировки (в устах Фрейда!)
следует оценить по достоинству. Подобным же образом,
по мнению Фрейда:
«Для установления в России новой коммунистиче-
ской цивилизации в качестве психологической опоры
используется преследование буржуазии. И мы можем
лишь спрашивать себя с тревогой, что же предпримут
Советы, когда вся их буржуазия будет истреблена» 1
Да, остается лишь поверить, что вследствие «не-
искоренимых свойств человеческой природы» 8 всякая
1 F г е u d S. L’Avenir d’une illusion, p. 11.
2 Ibid., p. 18.
3 F r e u d S. Malaise dans la civilisation, p. 26, note.
4 Ibid., p. 66, 67.
6 Ibid., p. 67.
6 Ibid., p. 105.
7 Ibid., p. 69.
8 Ibid., p. 68.
239
попытка переделать цивилизацию потерпит крах, ибо
«уже сама природа, создав высшее неравенство при рас-
пределении физических и умственных способностей, со-
вершила несправедливость, против которой нет лекар-
ства» Ч Это уже даже не Бергсон, а почти папа Лев XIII
(См. Rerum novaium, ч. 3, I, 1, пункт 14):
«Первым следует выдвинуть принцип, состоящий в
том, что человек должен примириться с той необходи-
мостью, что его природа исключает возможность под-
нять всех в обществе на один уровень. По-видимому,
именно эту цель преследуют социалисты. Но против
природы идти бессмысленно. Действительно, ведь это
она наделила людей различиями столь же многочислен-
ными, сколь и глубокими: различиями по уму, таланту,
сноровке, здоровью, силе; это те необходимые различия,
из которых само собой проистекает неравенство в усло-
виях существования».
ОГРАНИЧЕННОСТЬ
ФРЕЙДА
Подведем итог. Пораженный некоторыми аналогия-
ми между невротическими явлениями, как он их пони-
мал, и различными формами социального поведения —
например, из области религиозной практики,— Фрейд
сделал из этого вывод, что психоанализ может быть не
только эффективно использован в сфере наук о человеке,
но и играть главную роль в объяснении соответствую-
щих фактов. Но это равносильно неявному принятию ре-
шающего постулата о том, что индивидуальная психика
может считаться универсальной формой объяснения,
реальной основой всех фактов человеческого бытия.
Отсюда благодаря ряду вторичных постулатов: психоло-
гизации общества, биологизации психики, натурализа-
ции человека — мы оказываемся перед своего рода
квадратурой круга, причем весьма банального свойства:
попыткой объяснять историю в сугубо неисторических
терминах теории «человеческой природы». Оставим на
время в стороне вопрос о том, может ли подобная неис-
торическая концепция быть плодотворной и раскрыть
определенные аспекты очеловечивания ребенка, что
1 Freud S, Malaise dans la civilisation, p. G7,
240
не исключено заранее с диалектической точки зре-
ния. Однако, применяя эту концепцию к истории в са-
мом широком смысле слова, мыслитель даже такого
класса, как Френд, неизбежно низводит себя на уро-
вень обыкновенного и элементарного недомыслия. Сле-
довательно, при всякой психологизации общества, при
любой попытке отвести индивидуальной психике цент-
ральное место в комплексе наук о человеке совер-
шается одна из тех стратегических ошибок, без реши-
тельного устранения которых целые области научного
знания могут долгое время пребывать в тупике. Сколь
бы велика ни была ценность психоанализа внутри его
собственных границ, отныне уже можно считать бес-
спорным одно: эти границы расположены целиком вне
сферы истории и относящихся к ней социальных яв-
лений. Надо признать: не существует «психоанали-
тической теории религии», так же, как, впрочем, и
психоаналитической теории классовой борьбы, войны
и даже искусства, каковы бы ни были наиболее рас-
пространенные в этой области представления х.
Теория религии, психоаналитическая или нет, долж-
на объяснить религиозное поведение во всей совокупности
его аспектов, во всем разнообразии его социальных
проявлений, в его исторической эволюции. Понятие
всеобщего невроза навязчивости у человечества не от-
вечает ни одному из этих требований. Чем объясняется,
к примеру, факт исключительного разнообразия форм
религии? Фрейд считает, будто может объяснить его
1 В «Словаре психоанализа» Лапланш и Понталис признают
в этой связи, что в творчестве Френда по данному вопросу
можно найти лишь весьма общие указания, и свою статью «Суб-
лимация» они заканчивают такими словами: «Отсутствие связной
теории сублимации остается одним из пробелов психоаналитиче-
ской мысли». («Vocabulaire de la psychanalyse», p. 467). Хотелось
бы, чтобы этой осторожности поучились все те, для кого в ис-
кусстве благодаря психоанализу больше нет тайн. Но является
ли отсутствие связной фрейдистской теории сублимации просто
лишь временным пробелом? Не есть ли это, скорее, неустранимое
следствие химерического характера той цели, которую эта теория
преследует — психологическое объяснение одной из форм общест-
ве иного сознания, предполагающее неправомерное сведение про-
блемы искусства к анализу некоторых психологических аспектов
творческого процесса, точно так же, как «психоаналитическая
теория религии» предполагает сведение проблемы религии к ана-
лизу некоторых психологических форм верования?
241
ссылкой на «индивидуальные свойства тех или иных
народов» 1. В чем причина перехода от политеизма к
монотеизму? В ответ на этот фундаментальный вопрос
Фрейд, оставаясь на своей позиции, вынужден признать,
что непросто понять, «почему должен быть только один
бог, и в силу каких причин переход от политеизма к
монотеизму приобрел столь огромное значение» 2.
Но на этот счет есть еще более характерный пример?
вскрывающий всю несостоятельность психоаналитиче-
ского объяснения религии: это проблема ее упадка, того
широчайшего исторического процесса, свидетелем кото-
рого стала наша эпоха. Как ставится эта проблема у
Фрейда? Очень просто: «Большинство детских неврозов
с возрастом сами собой исчезают; так, в частности,
обстоит дело с детскими неврозами навязчивости». Между
тем религию можно считать навязчивым неврозом чело-
вечества в целом. «Согласно этим концепциям, можно
предвидеть, что отмирание религии произойдет вместе
с фатально неизбежными процессами роста и что в на-
стоящий момент мы находимся именно на этой фазе
эволюции» 3.
Это «именно» восхитительно! Ибо в общем и целом
Фрейд связывает отмирание религии с выходом челове-
1 F г е u d S. Moise et le monotheisme, p. 126. В той же
работе, написанной, как уже было сказано, в 1938 г., он относит
корни антисемитизма к... «бессознательному народов» и объяс-
няет его следующими мотивами: «ревность, которую вызывает
народ, претендующий на первородство и на благосклонность
Бига», «неприятное впечатление и беспокойство», производимое
обрядом обрезания, и, наконец, ненависть, вызываемая в хри-
стианском мире посредничеством иудаизма (р. 123, 124). «Я пред-
вижу, конечно,— пишет Фрейд,— что эти мотивы могут пока-
заться на первый взгляд невероятными». «Невероятными» —
более подходящего слова не придумаешь.
2 Ibid., р. 172. Сравним простое замечание Энгельса из юно-
шеского письма к Марксу: «...Единый бог никогда не мог бы
появиться без единого царя... единство бога, контролирующего
многочисленные явления природы, объединяющего враждебные
друг другу силы природы, есть лишь отражение единого восточ-
ного деспота, который по видимости или действительно объединя-
ет людей с враждебными, сталкивающимися интересами». И он
прибавляет, что вместо болтовни о естественной религии, поли-
теизме и монотеизме следовало бы начать с изучения «действи-
тельного развития этих форм религии». (К. М а р к с и Ф. Эн-
гель с. Соч., т. 27, стр. 56—57.)
3 F г е u d S. L’Avenir d’une illusion, p. 61.
242
чества из «детского возраста». Но по каким признакам —
в терминах психоанализа — он установил, что челове-
чество выходит из детского возраста? Точнее: какой
смысл следует вкладывать в понятие взросления чело-
вечества, если удел последнего — «вечная борьба между
Эросом и инстинктом разрушения или смерти» х? Ведь
несколькими годами ранее, размышляя о первой миро-
вой войне, он, напротив, ссылался на нее, чтобы рас-
сеять иллюзии о прогрессе, заявить, что «все то пер-
вобытное, что сохраняется в нашей психической жиз-
ни, является в буквальном смысле слова вечным», и
высказать мнение, что народы «все еще находятся сегод-
ня на весьма примитивных ступенях организации, еще
слишком мало продвинулись вперед по тому пути, ко-
торый ведет к образованию высших форм объединения» 1 2.
Тогда по каким же признакам Фрейд определяет, что
ныне человечество продвинулось достаточно далеко
вперед, чтобы религия начала отмирать? Ни по каким,
разве что «именно» ... по факту отмирания религии3.
Предлагаемое в данном случае объяснение есть по-
просту тавтология: «опий усыпляет, потому что обла-
дает способностью усыплять». Следовало бы, напротив,
подойти к этому вопросу не с позиций пустой абст-
ракции, каковой является вечный «человек» с его Эросом
и инстинктом смерти, а с классовой точки зрения, и
задуматься, например, над таким массовым и важным
явлением, как приоритет рабочего класса в отходе от
христианства. А если говорить о проблеме в целом, то
вместо абстрактной психологизации, заводящей в ту-
пик изучение религии, следует обратиться к конкретно-
му анализу живых связей между идеологией общества и
реальной основой этой идеологии, отказавшись от пусто-
го и произвольного понятия «взрослое состояние чело-
вечества» в пользу строгого исследования исторического
процесса, доступного наблюдению, а именно процесса
преодоления отчуждения, которое постепенно происхо-
1 F г е u d S. Malaise dans la civilisation, p. 61.
2 F г e u d S. Considerations actuelles sur la guerre et sur la
mort, in: Essais de psychanalyse, p. 249, 251.
3 За этой верой в стихийное отмирание религии стоит, по-
видимому, «закон трех состояний* Огюста Конта, то есть опять-
таки социологический идеализм. См.: Freud S. Totem et
tabou, p. 93—104.
243
дит в созпаппи пролетариата под влиянием двойного
фактора — крупного современного производства и уча-
стия в коренной революционной перестройке1. Потому
что только на основе истории можно объяснить измене-
ния в сознании.
Фрейд не понял как раз того, о чем говорил Полит-
цер: «Психология никоим образом не является ключом
к «тайне» человеческого бытия,— хотя бы потому, что
эта «тайна» отнюдь не психологического характера» 2.
* * *
Возможно, эти негативные, в сущности, результаты
проводившегося до сих пор рассмотрения претензий
психоанализа найдут более полное признание, если мы
попытаемся теперь, оставаясь в рамках сугубо крити-
ческого обсуждения, описать вкратце структуру ком-
плекса наук о человеке, как она представляется нам в
свете данных современной пауки и исторического ма-
териализма. Если «тайна» психологических фактов во-
все не психологического характера, то какова же она?
Если у психоанализа нет совсем никаких оснований на
главную роль среди наук о человеке, то какая другая
наука, если таковая вообще есть, может на это претен-
довать? И в каком отношении к пей находится психоа-
нализ? И верно ли, что весьма распространенное мне-
ние о способности психоанализа объяснить гораздо
более широкий круг явлений, нежели только механиз-
мы невроза, есть не более чем иллюзия? Вот неизбеж-
ные и закономерные вопросы, которые следует рас-
смотреть, прежде чем сделать окончательный вывод
о всех тех взаимоотношениях, которые существуют
между психоанализом и историческим материализмом.
Начнем с фактов, причем с самых простых и широ-
ко известных, хотя для полного понимания их смысла
и значения антропологам и психологам, которые нас
с ними познакомили, потребовалось рассеять очень
1 См.: V е г г е t М. Les marxistes et la religion. Editions
sociales, особенно глава «Une classe athee»; Leroy R.,Casano-
va A., M о i n e A. Les marxistes et revolution du monde catho-
lique, Editions sociales, p. 54.
2 Pol i t z e r G. Les fondements de la psychologie, Editi-
ons sociales, 1969, p. 170,
244
соблазнительные иллюзии и прибегнуть к весьма слож-
ным теоретическим построениям. Уже в XIX в. биоло-
гическими науками было неопровержимо установлено
животное происхождение человека, а следовательно,
и необходимость формулировать в понятиях биологии
вопросы исходной фазы как в онтогенезе, так и в фило-
генезе человеческого вида. Но благодаря главным ус-
пехам паук о человеке, достигнутым в XX в., мы можем
и должны понимать этот переход от животпого состоя-
ния к человеческому пе как простое эволюционное и
генетическое усложнение, но как диалектический про-
цесс, в котором накопление количественных измене-
ний служит основой для качественного скачка, для от-
рицания наиболее существенных свойств исходного
положения вещей, так что человечество, будучи в не-
которых отношениях продолжением животных, корен-
ным образом отличается от них и в некоторых отно-
шениях является даже их противоположностью.
В самом деле, сравним самые общие черты психики
животных и человека. По-видимому, наиболее харак-
терной чертой первой является отсутствие сколько-
нибудь заметного прогресса в поведении вида, разве что
этот прогресс происходит в чрезвычайно медленном
темпе в соответствии с биологическим развитием.
Пчелы в наше время обладают, по-видимому, не боль-
шими умениями, чем во времена Виргилия. И в
этом нет ничего таинственного. Действительно, по-
скольку животные не производят вне себя ничего
долговечного, кроме ограниченных и повторяющихся
изменений своей среды, то при их воспроизведении
«опыт» вида накапливается очень медленно и только в
форме способности к определенным типам поведения,
которая сохраняется в генетическом аппарате и пере-
дается биологическим путем, так что каждый инди-
вид находит ее внутри самого себя в виде наследуемых
навыков или процессов созревания. Такова основная
причина, почему у животных индивидуальное научение
не может сколько-нибудь существенно сказаться на
последующем поведении вида. Это верно пе только в от-
ношении таких видов, как насекомые, у которых из-за
краткости жизни особей и ограниченных возможностей
пх нервной системы хранить информацию индивидуаль-
ное научение сводится к совершенствованию специфи-
245
ческих форм приспособления к условиям среды. Ведь
даже у высших позвоночных, обладающих в обоих
этих отношениях гораздо большими возможностями,
индивидуальное научение протекает тем не менее в рам-
ках тех форм поведения, которые обусловлены генетиче-
ским аппаратом, и на основе таких данных — поведение
других представителей вида, закономерности среды,—
которые эволюционируют сходным образом. Поэтому
психика животных находится в полной зависимости от
природы и особенно от природы данного вида, а это зна-
чит, что опа не может выйти за пределы, достигнутые
на той или иной стадии эволюции генетическим аппара-
том и соответствующими схемами поведения.
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПСИХИКА
И СОЦИАЛЬНАЯ
ЭКСЦЕНТРАЦИЯ
Напротив, характерная особенность психики раз-
витого человека состоит не только в крайней относи-
тельной бедности наследуемых навыков и форм поведе-
ния, связанных с созреванием организма и, наоборот,
в чрезвычайном развитии биологической способности
к индивидуальному научению, ввиду чего даже при на-
личии этих факторов «дикий ребенок», например, не смо-
жет достичь тех форм поведения, которые существенно
отличали бы его от высших позвоночных. Эта характер-
ная особенность состоит главным образом в том, что на-
учение индивида, хотя и обусловленное определенными
анатомофизиологическими возможностями организма,
совершенно свободно от природных ограничений в силу
двоякой причины: оно совершается на основе таких дан-
ных и в таких поведенческих формах, которые являют-
ся внешними по отношению к его генетическому аппа-
рату и способны к безграничному преобразованию и
обогащению в ходе исторического развития. Действи-
тельно, с одной стороны, производя средства к сущест-
вованию, люди прибегают не к простым психичес-
ким актам, исчезающим после их свершения, а к
материальным средствам производства — пусть это
будет сначала хотя бы обтесанный камень,— которые
продолжают существовать после их создания и даже
их создателя в качестве внешних схем поведения (так,
246
простой клин несет в севе материализованный прием
изготовления и жест использования) и потому могут
накапливаться. Так начинает создаваться социальное
наследие — производительные силы, общественные от-
ношения, языки и навыки, институты и т. д.,— которое
с интересующей нас точки зрения есть не что иное, как
психика, объективированная в непсихической форме.
Вместе с тем, с другой стороны, нервная основа поведе-
ния — не просто мозг как уже данный орган, но и ус-
тойчивые структуры протекающих в нем процессов, фор-
мируемые в ходе индивидуального научения и состав-
ляющие функциональные органы,— освобождается от
ограничений наследственно передаваемых свойств 1.
Другими словами, переход от животного состояния
к человеческому заключается в том, что в дополнение
и на смену внутреннему накоплению опыта биологичес-
ким видом в форме наследственно передаваемых способ-
ностей, неизбежно ограниченных медленным естествен-
ным развитием вида, постепенно приходит сверхбыст-
рый способ внешнего накопления в форме социального
наследования вещей и отношений, представляющих со-
бой достояние психики, лишенное форм и ограничений,
свойственных психике индивидуальной. В противопо-
ложность животному то, что накапливает человечество,
не имеет непосредственно поведенческого характера, но
состоит из социальных сущностей, в которых психичес-
кое внешне угасло, подверглось формальному отрица-
нию, так что каждый индивид должен восстановить
в них эту психическую форму путем их освоения и ус-
воения, чтобы подняться на уровень поведения, достиг-
нутый человечеством в ходе развития от природного
животного состояния. Это отрицание отрицания есть,
как учит диалектика, форма того величайшего качест-
венного прогресса, каким является превращение живот-
ного в человека. Как сущность товара, выступающая
вначале в скрытом и как бы урезанном виде при прямом
обмене, объективируясь в деньгах, освобождается от
конкретных форм товаров и становится поэтому ре-
волюционизирующим фактором всеобщего развития
1 См. Исследования А. Н. Леонтьева в: «Recherches inter-
nationales a la lumiere du marxisme», (1961), № 28 о «Воспитании»
и (1965), № 46 о «Человеке».
247
товарного производства, так п психическая деятель-
ность, существующая в скрытом и ограниченном виде в
поведении животного, объективируясь в орудии и вооб-
ще в социальном человеческом достоянии, освобождается
от узких форм природной индивидуальности и создает
возможность для безграничного развития психики и
личности.
Действительно, в то время как всякое животное, по
определению, с большей или меньшей успешностью мо-
жет делать все то, на что способен его вид, потому что
любые способности вида не фиксированы нигде, кроме
как в самой особи, человечество в ходе кумулятивного
исторического процесса все значительнее превосходит
объем того, что способен усвоить отдельный индивид
за время своего существования. Тем самым люди оказы-
ваются перед возможностью бесконечного разнообра-
зия, и именно поэтому на биологическую индивидуаль-
ность у человека накладывается подлинная психологи-
ческая личность. Эти общие соображения, нуждающие-
ся, разумеется, в дополнении и уточнении, уже сами
по себе позволяют понять, что независимо от ведущихся
в настоящее время исследований и споров относительно
роли биологических условий и социального вклада в
тот или иной психический процесс можно с уверен-
ностью считать, что обращение к «психологической
наследственности» как главному в объяснении челове-
ческого бытия есть следствие полного непонимания са-
мого существа вопроса. Вся суть перехода человечества
на совершенно иную сравнительно с животным миром
орбиту заключается именно в том, что вместо процесса
простого и непосредственного воспроизводства биоло-
гической особи как таковой появилось воспроизводство,
опосредованное социальным достоянием психологичес-
кой личности, и это воспроизводство оказывается поэто-
му при наличии соответствующих исторических усло-
вий способным к бесконечному расширению.
Когда представишь себе, какое множество разнооб-
разных уловок, уже давно ставших «очевидными», при-
шлось разоблачить, какую массу научного материала
рассмотреть и сколько теоретических трудностей прео-
долеть па пути к этой общей концепции, нельзя не
испытывать восхищения перед могучей силой предви-
дения философского анализа — во всяком случае.
248
когда он исходит от философия*, носящей не спе-
кулятивней характер; ибе> даже сейчас встречаются
серьезные* мыслители и квалифицированные ученые,
по-видимому, еще не вполне* оеовнявшие, что эта проб-
лема решена более века» назад, то есть до появления сов-
ременной антропологии и даже* до Дарит», причем
лишь на путях философской критике, которая,
правда, закладывала одновременно основы! историче-
ской пауки. Решение* этой проблемы было найдено
Марксом и Энгельсом 0 ее самой общей теоретической
форме. Исторягаеежий материализм, основы которого
они разработали и канун революции 1848* г., как раз и
является подлинным! решением великой проблемы фи-
лософской антропологии: что есть» человек?— и в то же
время «разрешенной загадкой иеториж>, а точнее*, за-
гадкой истории,, которую удалось разрешишь вследствие
подлинного решения проблемы «что есть человек?».
Какова была классическая, часто повторяемая еще
по сю пору постановка» проблемы антропологии? Когда
мы считаем в одинаковой мере людьми самых непохо-
жих друг на друга индивидов, мы с помощью вполне
законной абстракции проводим! различие между их со-
циальными и природными особенностями, придающими
им индивидуальное своеобразие*, и общечеловеческими
свойствами. которые их объединяют. Можно бесконеч-
но спорить по- поводу точного перечня «свойств»
«человека вообще» — таких, как прямая походка,
большой объем мозга, противостояние большого паль-
ца, споеобгоеть создавать орудия, наличие языка и аб-
страктного* мышления и т. д.,— в любом случае именно
этот перечень составляет содержание понятия «человек»
и, следовательно, определяет то, что на философском
языке обычно называется сущностью человека. Однако
благодаря наличию этих свойств у всех индивидов не-
зависим*), по-видимому, от времени и места, они с необы-
чайной силой предстают для нас как непосредственная
внутренняя характеристика всех людей, как нечто
присущее человеческим индивидам от рождения. Сущ-
ность человека выступает тем самым как элемент при-
роды в буквальном смысле слова. Между тем, стоит
только это допустить, как антропологическая проблема
оказывается неразрешимой. Действительно, будем ли
мы выводить эту «человеческую природу» из сверхъес-
249
тественного Духа — как любой идеализм,— или из
«законов материи» — как поступает материализм до-
марксистского типа, даже если он сохранился в наше
время, например в виде структурализма,— оказывает-
ся поистине невозможным понять основные Явления,
характеризующие человечество, и в первую очередь
тот факт, что оно производит себя самого в ходе своей
истории. Именно поэтому, между прочим, проникнове-
ние исторического подхода в существо антропологичес-
ких изысканий, наблюдаемое со времени Французской
революции, совпало с глубоким кризисом эссенциализ-
ма, с пересмотром понятия сущности человека. Но до
тех пор пока при этом пересмотре ограничиваются
формальным отрицанием эссенцийлистской трактовки,
не доходя до радикальной критики абстрактности са-
мих эссенциалистских терминов, искажающих суть
проблемы уже при ее постановке, полной ясности на-
ступить не может.
Так, экзистенциализм исходит из посылки, что «че-
ловек не имеет сущности». Это положение глубоко про-
тиворечиво, ибо, принимая такой способ рассужде-
ний о «человеке», мы заведомо обречены ставить эту
проблему опять-таки в терминах абстрактной, при-
родной сущности. Если «человек» не имеет сущности,
то «человек» есть, следовательно, «существо-не-
имеющее-сущности»; это отсутствие сущности и
является его подлинной сущностью. Вот почему экзис-
тенциализм, по сути своей всегда религиозный, неотде-
лим от метафизической концепции «свободы», то есть
отсутствия сущности, которая была бы присуща чело-
веческой природе, понимается ли она вновь идеалисти-
чески (как. например, в теологической концепции «оди-
ночества» человека) или с установкой на ее материали-
стическую разработку (например, в тех течениях
психологической мысли, для которых отсутствие чело-
веческой психической наследственности означает, что
развитие индивида начинается с полной неопределенно-
сти, как если бы он мог сам выбирать социально-исто-
рические условия своего превращения в человека!).
Экзистенциализм, как и классический эссенциализм,
остается поэтому в плену у такой теории «человечес-
кой природы», против которой уже накоплено много
решающих возражений.
250
Только марксизм — и здесь мы выступаем не как
его апологеты, а просто потому, что так оно и есть,—
позволяет на самом деле преодолеть эту центральную
трудность теоретической антропологии, и именно по-
этому незнание или даже недостаточное знание марк-
сизма исследователем — будь то Фрейд или любой дру-
гой специалист в области наук о человеке — приводит
к самым печальным последствиям. Однако для подлин-
ного понимания марксистского решения этой проблемы
необходимо прежде принять во внимание те ловушки
спекулятивного абстрагирования, которые теоретичес-
кая мысль создает столь же «естественно», как естест-
венно говорил прозой господин Журдэн,— если только
она не усвоила уроков диалектического материализма.
Вот почему лишь после полной разгадки «тайны спеку-
лятивной конструкции» («Святое семейство» г) Марксу
удалось разобраться в вопросе о сущности человека
(«Тезисы о Фейербахе», «Немецкая идеология»).
В чем же заключается ловушка абстрагирования?
В том, что при использовании общего понятия (на-
пример, «человек») для обозначения совокупности част-
ных объектов (в данном случае «человеческих индиви-
дов»), которое происходит настолько часто, что ка-
жется вполне естественным и логически совершенно
правомерным, незаметно возникают, если не обращать
на это внимания, такие далеко идущие теоретичес-
кие следствия, которые не имеют под собой ровно ни-
какого основания. Действительно, абстрагируя по-
нятие (человек) от частных объектов, обычно соответст-
вующих его смыслу (индивиды), мы уже становимся на
путь, который при отсутствии строго критического под-
хода ведет к переносу общих свойств, обозначаемых
понятием («свойства человека»), на сами объекты,
послужившие отправной точкой абстрагирования (в
нашем случае на индивиды, взятые по отдельности).
Другими словами, мы еще до всякого явного размыш-
ления над проблемой «человеческой природы» уже до-
пускаем, что соответствующие свойства (которые в фи-
лософии обычно называют «сущность») имеют место у
отдельных индивидов, что они присущи им и выражают
их природу. Вот почему не только «философские» вы-
1 К. Маркс н Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 62—67.
251
сказывания типа «человек не имеет сущности», но также
и чисто научные по видимости допущения вроде
«человек есть существо, делающее орудия», или «субъ-
ект отношений», или «существо, имеющее желания»,—
создают своей логической формой («человек есть...»)
опасность незаметного и тем более опасного при-
нятия всего антропологического натурализма, по-
скольку при их буквальном понимании приходится
допустить, что понятие «человеческого» (то есть «человек
как существо») тождественно в сущности человеческим
индивидам, взятым в их общих чертах, и что поэтому
именно в аспекте индивидуального — то есть на основе
психологии — следует ставить и пытаться решать все
основные проблемы науки о человеке.
В чем же состоит ошибка? В таком использовании аб-
страгирования, которое игнорирует решающий вклад
материалистической диалектики в теорию и практику
познания, этот способ абстрагирования благодаря бур-
жуазным концепциям абстрактного ипдивида (индиви-
да, соответствующего капиталистической конкуренции)
нашел особенно широкое применение там, где объектом
изучения является человек. Но чему учит пас эта диа-
лектика? Что абстрактная всеобщность пе важна, а
сущность не существует? Никоим образом. Подобная
позитивистская позиция приверженности к голым
«фактам» и радикального по видимости отказа от
«сущности» на самом деле прямым путем приводит нас
к замкнутости в рамках этой самой сущности, посколь-
ку вся ловушка умозрительной абстракции заключается
как раз в принятии непосредственно данного объекта
в качестве достаточной базы для познания. Именно по
этой причине позитивистский эмпиризм в науках о че-
ловеке в конце концов так или иначе неуклонно «воз-
вращается» к антропологическому натурализму бур-
жуазной философии. Так вот: переход от частных
объектов к абстрактной всеобщности понятия есть не
только субъективная мыслительная операция, но так-
же, и в первую очередь, реальное движение.
Сущность, понимаемая как обобщенный объект, мо-
жет на самом деле существовать, и не только в виде
частных объектов, но и — при достаточной развитости
— как особый объект наряду с другими особыми объ-
ектами (например, деньги в качестве особого товара
252
наряду с другими особыми товарами); и именно поэтому
познание должно пониматься не идеалистически, как
«продукт», а материалистически, как «отражение»
предмета в мысли, что вовсе не означает, будто ход мыс-
ли просто идентичен движению предмета. Сущность,
как обобщенный объект, пё только не является окон-
чательным и неизменным объяснением вещей (это умо-
зрительная иллюзия), по и сама по себе есть лишь ис-
торический продукт, продукт отношений (в случае
денег — товарных отношений), которые составляют
гораздо более фундаментальную (диалектическую) сущ-
ность, причем уже не абстрактную, а конкретную, не
«природную», а историческую, понимаемую не как при-
сущую отдельно взятому объекту, а как следствие основ-
ных условий, в которых этот объект создается. Обыч-
ному, умозрительному использованию абстракции, ко-
торое при ложном толковании обобщенности объекта
или общего объекта предполагает, что именно при
таком толковании раскрывается последняя тайна пред-
мета и его природы, диалектико-материалистический
подход к абстракции противопоставляет представление
об ее исторической относительности, не признает в ней
сущности и побуждает мысль к конкретному изучению
гораздо более глубоких отношений, в которых произ-
водится как общее, так и частное. Тем самым теория
сразу получает реальный выход в практику, поскольку
знание условий возникновения данной действительности
позволяет избрать способ вмешательства в эту действи-
тельность и ее преобразования.
Именно этот аспект проблемы человека и раскрыт
Марксом в «Тезисах о Фейербахе». Понимаемая как аб-
стракция, присущая отдельному индивиду, как внутрен-
няя универсалия, связывающая множество индивидов
на чисто природной основе, человеческая сущность
есть лишь фикция спекулятивного образа мысли. Это
не значит, что она лишена основания. Ее основание —
это абстрактный индивид, создаваелгый определенными
общественными отношениями, товарными отношения-
ми, развитие которых достигает наивысшей ступени
при капитализме, это сведение конкретного человека
к абстрактному свойству, к абстрактной рабочей силе.
Эта абстрактная «человеческая сущность» не есть, таким
образом, простая иллюзия, но она тем более не есть
253
абсолютная и неизменная природа «человека». Так же
как и конкретные индивиды, которым она соответствует,
она есть продукт определенных общественных отноше-
ний, составляющих ее действительную основу, иначе
говоря, ее сущность в фундаментальном, диалектико-
материалистическом смысле этого слова. «Но сущность
человека не есть абстракт, присущий отдельному ин-
дивиду. В своей действительности она есть совокуп-
ность всех общественных отношений» х. Таково общее
решение центральной антропологической проблемы
«что есть человек?». Это решение покоится на глубокой
критике самой постановки вопроса, на отказе от вся-
кого ответа типа «человек есть...». Оно отсылает нас
к исторической науке, так как человеческие индиви-
ды не имеют иной реальной сущности, кроме совокупно-
сти развивающихся исторических условий, благодаря
которым они приобретают свойства человека и которые,
не будучи ни в коей степени природой, тем не менее яв-
ляются для них определяющими. Оно предвосхищает
в общем виде современные выводы наук о человеке, и
особенно в том, что касается важнейшего и специфичес-
ки человеческого процесса социальной эксцентрации
сущности, быстрого и по сути своей неограниченного
обогащения психики, объективированной в форме со-
циального наследия. Спустя более века после того,
как это решение было впервые сформулировано, оно
остается маяком, способным освещать поступательное
развитие всего комплекса наук о человеке.
НАУКА О БАЗИСЕ,
БАЗИС НАУКИ
Итак, мы видим, в чем состоит ответ на первый из
поставленных выше вопросов, относящийся к структуре,
характеризующей комплекс названных наук. Мы ут-
верждаем, что исторический материализм дал научную
теорию этой структуры, потому что он создал наконец
возможность связным образом и в согласии со всеми
известными фактами исследовать отношения между
двоякого рода аспектами человеческого бытия — соци-
альными и индивидуальными, — а тем самым и соот-
1 К. М а р к с и Ф. Э и г е л ь с. Соч., т. 3, стр. 3.
254
ветствующими пауками. Науки об общественных от-
ношениях занимают в этом комплексе центральное по-
ложение, и это вовсе не в силу бездоказательного
«оценочного суждения» об «относительной важности»
«общества» сравнительно с «индивидом», но потому, что,
будучи пауками о базисе человеческого бытия, они с
необходимостью являются базисными науками о чело-
веке. Это в первую очередь относится к политической
экономии в том великом смысле, который придал ей
Маркс, то есть в смысле науки об определяющих в ко-
нечном счете общественных отношениях, а именно об
отношениях производства и обмена. На этом решаю-
щем моменте стоит остановиться, ибо здесь в первую
очередь проходит грань между марксизмом и разного
рода псевдомарксистскими теориями, которые, как изве-
стно, все более и более становятся главной формой от-
крытого или завуалированного отказа от марксизма.
По каким признакам можно узнать ложно «марксист-
ский» подход к области наук о человеке? По стремле-
нию передать роль базиса в общем объяснении фактов
человеческого бытия различным неэкономическим сто-
ронам действительности. И так как положения истори-
ческого материализма об определяющей роли отноше-
ний материального производства в настоящее время
очень широко известны и даже признаны, то обман
все чаще принимает форму использования марксист-
ской экономической терминологии для объектов совер-
шенно иного рода — с целью убедить в их «базисной»
функции. В самых разнообразных видах человеческой
деятельности, очень далеких от производства матери-
альных благ, пытаются обнаружить не просто «заня-
тия», но «труд» и даже «производство». По-видимому,
кое-кто чистосердечно полагает, что благодаря этому
«смещению» в словаре удастся «произвести» марксист-
скую теорию этих новых объектов, как если бы было до-
статочно заговорить о «производстве теоретического рас-
суждения» или о «труде желания», чтобы оказаться на
почве марксизма. На самом же деле, даже если в такой
форме проявляется скорее словесное, чем действитель-
ное, но субъективно искреннее стремление приблизиться
к марксизму, реальный результат этих рассуждений
является, бесспорно, совершенно противоположным:
они ведут к стиранию существенных различий — на ре-
255
волюционизирующем открытии которых основан весь
марксизм — между идеологией и материальным произ-
водством, между психической индивидуальностью и об-
щественными отношениями, между надстройкой и бази-
сом. Поскольку теперь уже невозможно игнорировать
наличие базиса, современное отступление от марксизма
состоит в обнаружении базиса повсюду — в структурах
желания и языка, в структурах родства и мозга; и воз-
можно, что при тщательном рассмотрении даже сами
экономические структуры оказались бы, напротив, го-
раздо более надстроечными, чем полагал Маркс... Все
это есть лишь современная форма старого буржуаз-
ного неприятия исторического материализма, неприя-
тия неизменно идеалистического но своему содержанию,
которое агрессивный ультрамарксизм определенного
теоретического толка пытается замаскировать, не
настолько, однако, чтобы избежать признательности
господствующего класса. Ибо растворить определя-
ющую роль материально-производственных отноше-
ний в размножившихся внеэкономических «базисах»—
значит также ослабить историческую роль (йЙМГО
класса превознесением «новых революционных (доем»
с неизбежно буржуазным руководством, снять во&рос
о собственности на средства производства и обмена
как решающий вопрос социалистической револю-
ции — ничего более заманчивого крупному капиталу
и не снилось.
Повторим еще раз: любая человеческая деятельность
основана на непрерывном производстве и воспроизвод-
стве определенной совокупности материальных усло-
вий, от которых можно абстрагироваться лишь в вооб-
ражении и основополагающую роль которых по понят-
ным причинам стремится игнорировать господствую-
щий класс. По этой причине пробным камнем подлинно
материалистической позиции в сфере наук о человеке
является признание в вопросах конкретной научной
практики главенствующей роли политической эко-
номии в указанном выше смысле, хотя это признание
не предполагает никакой обязательной концепции от-
ношений политэкономии к другим наукам. Одновре-
менно материалистическая позиция требует признания
того факта, что пауки о развитой индивидуальности и
развитой психике возникают как производные от наук
256
социально-исторических — соответственно тому, как
сама развитая индивидуальность и развитая психика,
отнюдь не будучи первичными или независимыми дан-
ностями, формируются исторически на базе социаль-
ных отношений. Покажем на примере, что это значит
конкретно. В работе «Моисей и монотеизм» Фрейд вспо-
минает о том, что древние называли «auri sacra fames»—
«к злату проклятая страсть», и считает возможным
объяснить эту страсть на основе анализа амбивалент-
ности слова «sacra» (проклятое — священное), как вы-
ражение «извечной воли праотца» \ или, иначе говоря,
прибегая к психологическому объяснению. Однако, да-
же не обсуждая здесь уместность именно такого толко-
вания, нельзя не видеть, что пи о каком объяснении
владеющей' скупцом дьявольской жажды обогащения
не может быть и речи, пока не принимаются во внима-
ние конкретные условия ее возникновения и историчес-
кого проявления,— разумеется, если мы не хотим счи-
тать объяснением мистификацию вроде ссылки на
«свойства человеческой природы», на первобытное и
неистребимое влечение нашей психики. Насколько
более основательным является проведенный Марксом
экономический анализ этой «к злату проклятой страсти»:
«Каждая форма натурального богатства, пока оно
не заменено меновой стоимостью, предполагает сущест-
венное отношение индивида к предмету, так что инди-
вид с одной из своих сторон сам овеществляет себя в
предмете и его обладание предметом выступает вместе
с тем как определенное развитие его индивидуальности;
например, богатство в виде овец выступает как разви-
тие индивида в качестве пастуха, богатство в виде
зерна — как развитие его в качестве земледельца и т. д.
Деньги же, как индивидуализация всеобщего богатства,
будучи сами порождены обращением и представляя
лишь всеобщее, как чисто общественный результат,
отнюдь не предполагают какое-нибудь индивидуаль-
ное отношение к своему владельцу; владение ими не
есть развитие какой-нибудь из существенных сторон
индивидуальности владельца; наоборот, это есть обла-
дание чем-то лишенным индивидуальности, ибо это
общественное отношение существует вместе с тем как
1 F г е u d S. Moise et le monotheisme, p. 163.
9 № 185
257
чувственный, внешний предмет, которым можно за-
владеть механически и который может быть равным об-
разом и утрачен.
Стало быть, отношение денег к индивиду выступает
как чисто случайное, между тем как это отношение к
вещи, совершенно не связанной с его индивидуально-
стью, дает в то же время индивиду, благодаря характе-
ру этой вещи, всеобщее господство над обществом, над
всем миром наслаждений, труда и т. д. Это то же самое,
как если бы, например, находка некоего камня давала
мне, совершенно независимо от моей индивидуальности,
владение всеми науками. Обладание деньгами ставит
меня в отношении богатства (общественного) в совер-
шенно то же положение, в какое меня поставило бы
обладание философским камнем в отношении наук.
Поэтому деньги — не только один из объектов стра-
сти к обогащению, но и подлинный объект последней.
Эта страсть по существу есть auri sacra fames. Страсть
к обогащению как таковая, как особая форма влече-
ния, т. е. в отличие от стремления к какому-нибудь
особенному богатству, например к одежде, оружию,
украшению, женщинам, вину и т. д., возможна лишь
тогда, когда всеобщее богатство, богатство как таковое,
индивидуализировано в какой-нибудь особой вещи,
т. е. когда деньги фигурируют в своем третьем определе-
нии. Таким образом, деньги — не только предмет страс-
ти к обогащению, но вместе с тем и ее источник. Стяжа-
тельство возможно и без денег; страсть к обогащению
сама есть продукт определенного общественного раз-
вития, она не есть нечто от природы данное в противо-
положность историческому» Ч
Затем Маркс показывает, что если древние считали
эту страсть проклятой, то это потому, что она неотвра-
тимо разрушала древние общины.
Нужно ли долго доказывать исключительное антро-
пологическое значение вообще и психологическое в
частности подобного экономического анализа? Помимо
того, что он решает определенную проблему, а именно,
что секрет неискоренимости auri sacra fames лежит в
той абстрактной форме, которую общественное богатст-
во принимает с появлением денег, а следовательно, в
1 К. М а ркс и Ф. Энгел ьс. Соч., т. 46, ч. I, стр. 1С6—167.
258
столь же абстрактной и тем самым неограниченной
форме, которую благодаря ему получает индивидуаль-
ное присвоение,— как не признать его образцом со-
циально эксцентрированного анализа всей совокупно-
сти человеческих поступков, который показывает,
каким образом индивидуально-психический аспект
некоторого поступка вписывается в схему социально-
исторических отношений, его обусловливающих, и
позволяет тем самым увидеть наконец в этом поступке
нечто специфически человеческое, а не просто «сложный»
вариант животного поведения? Размышляя над этим
анализом и обобщая его уроки, приходишь к заключе-
нию, что человеческие поступки в основном обусловле-
ны структурой — и диалектикой — общества, и одно-
временно освобождаешься из плена антропологической
идеологии, почти повсеместно занимающей господст-
вующее положение: не подозревая о возможности та-
кого социального эксцентрирования, последняя неиз-
бежно должна выводить эти поступки из «потребно-
стей», «влечений» и «желаний», которые мистическим
образом внедряются в психику и объявляются «первич-
ными» в качестве «психических мотивов». Являясь в
действительности чаще всего не чем иным, как фло-
гистоном или эфиром «научной» психологии, эти «мо-
тивы» приводят к натурализации и увековечению ис-
торически преходящих социальных форм человеческой
психики.
Не следует забывать, что приведенный анализ —
лишь частный пример тех разъяснений, которыми изо-
билуют экономические труды Маркса; вспомним, какое
множество фактов получает объяснение благодаря ана-
лизу, например, товарного фетишизма или сведения
времени конкретного человеческого труда к абстракт-
ному общественному времени в обществе, где царит
товарное производство. Именно па этом пути можно
будет создать подлинно научную теорию мотивов и
структур развитой человеческой личности, острую по-
требность в которой испытывает сегодня весь комплекс
наук о человеке х.
1 Я предложил ряд гипотез, характеризующих возможное
содержание такой теории, в последней части работы «Марксизм
и теория личности», М., 1972.
9*	259
Именно таким образом следует, по нашему мнению,
подходить, например, к проблеме религии, восходя
от психики к социально-историческим условиям ее
появления,— необходимость такого обходного пути
полностью ускользнула от внимания Фрейда. Маркс
сказал самое основное в отношении этих условий при
капитализме. Капитализм доводит до крайней степени
отделение производителей от того бесчисленного мно-
жества современных условий производства, которое
их подчиняет и подавляет; он отделяет одного индивида
от других и от самого себя, подчиняя конкретный труд
и обмен их противоположности во имя неумолимых
требований накопления; при этом он окутывает процес-
сы этого двойного отчуждения глубокой тайной, при-
давая самым основным социальным отношениям види-
мость естественности. Именно здесь коренятся самые
общие предпосылки веры, которая с образом бога любви
связывает надежды на обретение истинной жизни и не
отчужденных отношений с другими людьми, хотя до-
стижение того и другого считается непостижимой
тайной трансцендентной истории. С такой позиции ста-
новятся понятны трансформации религий, сопровождав-
шие развитие капитализма, как и исторически и соци-
ально дифференцированное отмирание веры, происхо-
дящее одновременно с ликвидацией классовой отчуж-
денности, — что, впрочем, не исключает возможности
укрепления и возрождения веры, если рождающийся
социализм временно оживляет определенные формы от-
чуждения, которые исторически он призван уничто-
жить.
Только на этой основе психологический подход
к проблеме религии может быть очищен от мистики:
следует рассмотреть, в каких формах общественно-
исторические условия появления определенной религии
находят биографически обусловленное отражение в
структуре той или иной личности, так что она оказы-
вается в состоянии усвоить эту религиозную практику
и идеологию более или менее глубоко. Такое исследо-
вание может быть посвящено, например, условиям со-
ответствия содержания определенной религии невро-
тической предрасположенности; при наличии такого
соответствия как раз и может возникнуть представление
о «невротическом происхождении религиозных верова-
260
ний» у людей, смешивающих социальную сущность про-
явлений человеческого бытия с психическими условия-
ми их иптериоризации х.
ДВОЙНАЯ СПЕЦИФИКА
ИСТОРИИ ИНДИВИДА
Однако говорить о психических условиях интерио-
ризации — значит принимать в расчет также специфи-
ческие проблемы из сферы паук о человеке, несводи-
мые к вопросам, ключ к решению которых дает марк-
систская наука об общественных отношениях, даже ес-
ли сравнительно с этими вопросами подобные проблемы
занимают подчиненное положение. Этому специфичес-
кому характеру психологического исторический мате-
риализм отнюдь не противоречит. Напротив, он помо-
гает по-настоящему установить двоякое происхожде-
ние этой специфики.
1) Хотя человеческая личность развивается на базе
социальных отношений, она ни в коей мере не является
надстройкой. Чтобы быть надстройкой, она должна
была бы быть обязана этому базису самим своим суще-
ствованием, так же как государство, например, обяза-
но своим существованием только социальным и в пер-
вую очередь классовым отношениям, от которых оно
происходит. Между тем человеческая личность разви-
1 Становится понятным также, почему, оставаясь долгое
время враждебной психоанализу, христианская мысль все больше
стремится в настоящее время приспособиться к нему и даже упре-
кает марксизм в недостаточном внимании к этому учению. Дейст-
вительно, если бы психоаналитическая теория была правильна,
это означало бы,что наука может объяснять только субъективную
предрасположенность к верованию и полностью упускает из виду
объективное содержание веры,, которое, оставаясь вне сферы науки,
по-прежнему выступало бы неоспоримым свидетельством транс-
цендентности. Как бы ни стремился психоанализ свести веро-
вание к механизму невроза, религия может к этому прекрасно
приспособиться, подчеркивая различие между расположеннос-
тью к верованию и таинством веры. Марксизм же, напротив, об-
наруживая социально эксцентрированные корни религии, раскры-
вает самую тайну трансцендентного', в обществе отчуждения че-
ловеческая сущность ускользает от индивидов. Само содержание
веры понимается здесь материалистически. Вот почему возможно,
что теология будет по-прежнему заявлять, что взгляды Фрей-
да на религию гораздо более обоснованы, чем воззрения Маркса.
261
вается на основе биологической индивидуальности,
которая в принципе является отнюдь не продуктом ис-
тории, а природной данностью. Именно в этом про-
является животное происхождение «человека», если
воспользоваться распространенным двусмысленным вы-
ражением, а точнее — животные истоки процесса соци-
ально обусловленного становления человека, его го-
минизации. Если верно, что совокупность обществен-
ных отношений является реальной основой человечес-
кой сущности, то это относится именно только к
сущности, которая в значительной мере освободилась
от формы биологической индивидуальности и обязана
этому освобождению своим всесторонним развитием.
Что же касается индивидов, то они должны каж-
дый раз вновь начинать с исходного животного состоя-
ния, поскольку социально-человеческое накапливает-
ся вне организмов \ В свете исторического материа-
лизма легче понять всю необычайность отдельной био-
графии, которая для людей есть следствие социального
эксцентрирования их сущности: каждый человеческий
ребенок может стать человеком, лишь воспроизведя
внутри собственного существования коренной диалек-
тический переворот между реальностями двух разных
порядков — переворот, который оказался возможен
лишь благодаря тысячелетнему историческому разви-
тию. Этот переворот для индивида является не более
природным, чем он был для развития человечества:
сама его необходимость лежит вне индивида, эксцептри-
рована — хотя затем и интериоризируется многими спо-
собами, — так что личность оказывается пе социаль-
ным развитием биологической индивидуальности, а,
напротив, социальным образованием, которое извне
и в соответствии с собственной логикой облекает био-
логическую индивидуальность; отсюда проистекает
целый ряд процессов взаимопроникновения, разобраться
в которых — основная задача психологии личности.
1 Я счел возможным обозначить это специфическое соотно-
шение между личностью и социальными отношениями, при ко-
тором личность, базирующаяся па биологической индивидуаль-
ности, определяется социальными отношениями, вовлекаясь в
них как бы одной своей стороной,— термином «юкстаструк-
тур ы» (juxtastructure) (см. Seve L Marxisme et theorie de la
personnalite, 1972, p. 200 sq.).
262
2) Это еще не все. Ибо долгий процесс социального
становления человека начинается отнюдь не с прямого
включения индивида в производственные отношения,
играющие решающую роль для общества, а также, как
мы видели, для развитой личности. Огромное расстоя-
ние, которое в обществах, подобных нашему, отделяет
ребенка от взрослого, и в то же время длительность био-
психического созревания человеческого индивида1 при-
водят к тому, что отдельная жизнь характеризуется
продолжительным начальным периодом, в течение ко-
торого первичное структурирование психики проис-
ходит под влиянием социальных отношений производ-
ного характера (в первую очередь семейных, а в послед-
ствии отношений в школе), а связи с производственны-
ми отношениями устанавливаются, в общем, косвенным
путем (например, через их влияние на отношения в
семье и школе, через идеологические представления
и т. д.). Другими словами, поскольку сущность чело-
века в развитом обществе имеет основанием производ-
ственные отношения, психика ребенка структурирует-
ся в этом обществе отношениями первоначально не*
существенными. Это утверждение требует оговорки:
называть «несущественными» отношения, в которые
ребенок непосредственно включен, вовсе не значит ос-
паривать их «важность». Само собой разумеется, что
для психики ребенка они как раз и являются «сущест-
венными». Но отношения, существенные для ребенка,—
это совсем не те отношения, которые играют сущест-
венную, базисную роль в общественном развитии, а
тем самым и базисную роль для развитой личности.
Это смещение существенности в пределах отдельной
биографии есть новое выражение общего антропологи-
ческого отношения, проанализированного выше. А от-
сюда следует, что изучение психологического струк-
турирования ребенка должно в значительной мере
1 Существует ли более убедительное доказательство общест-
венно-исторического по преимуществу характера человеческой
личности и ее развития, чем этот длительный период детства,
не имеющий ничего похожего в животном мире? Причем сама эта
длительность никоим образом не является природной дан-
ностью, но во многих отношениях есть продукт постепенного
исторического развития, как, впрочем, это подметил и Фрейд в
связи с «запаздыванием» полового созревания.
263
опираться па анализ внеэкономических социальных
реальностей, даже если этот анализ должен всегда
сочетаться в конечном счете с анализом производствен-
ных отношений, и имеет, следовательно, совсем иные
цели, нежели историческая наука.
Ввиду этой двойной специфики психологического
объекта сравнительно с объектом историческим — сразу
же получающей извращенный вид при любой попытке
психологизировать историю —внутри наук о человеке от-
крывается обширное поле для таких исследований, ко-
торые при всей их зависимости от социальных наук мо-
гут сохранять и относительную автономию. Если пси-
хоанализ должен стать наукой — или одной из наук —
о первоначальном структурировании человеческой лич-
ности, то есть о тех начальных формах преобразования
биологической центрации в социальную эксцентрацию,
которое происходит в раннем периоде жизни ребенка
под влиянием специфической совокупности социальных
отношений, — при условии, разумеется, что эта наука
будет опираться на правильное понимание этих отно-
шений,— то в такой науке нет ничего, что не согласо-
вывалось бы с историческим материализмом и не вклю-
чалось бы весьма логично в общую систему определяе-
мого им комплекса наук о человеке. Более того, такая
наука, если учитывать особенности ее объекта, будет,
вполне естественно, в своей области использовать прие-
мы, расходящиеся с теми, которые соответствуют марк-
систской науке об общественных формациях, и для
марксиста было бы большой наивностью считать это
расхождение ошибкой. Так, например, ввиду важности
столкновения ребенка с половой стороной жизни
или с языком любое исследование детской психики
должно обязательно уделять особое внимание всему
тому, что связано с семейными отношениями или с сим-
воликой, в то время как исторический материализм при
изучении социальных формаций требует совсем иного
угла зрения. В этом смысле современная критика фрей-
довского «фамилиализма», плодотворная, поскольку она
подчеркивает зависимость семейных отношений от более
фундаментальных социальных отношений, рискует
превратиться в карикатуру на марксистскую критику,
если опа будет любой ценой пытаться усмотреть за
эдиповым треугольником связь начального структу-
264
рирования желаний с классовой борьбой. Подобная
искусственная политизация фрейдовского бессозна-
тельного есть, по существу, не что иное, как оборотная
сторона предварительной скрытой психологизации ис-
торического материализма и социальной революции.
Равным образом сильная тенденция психоанали-
за рассуждать в терминах «человеческой природы»,
независимой от общественно-исторических преобразо-
ваний, будучи неприемлемой в принципе и сугубо ми-
стификаторской в применении к развитой личности и к
истории, не так уж далека от истины — и от марксизма,
— как это могло бы показаться на первый взгляд,—
пока она занимается своим собственным объектом,
то есть начальными формами структурирования пси-
хики, которые обусловлены специфическими социаль-
ными отношениями. Ибо нет ничего более далекого от
исторического материализма — и от диалектики,—
чем механистически единообразная концепция развития
общественных отношений. Для конкретно-диалекти-
ческой концепции характерно, напротив, признание
разнообразия темпов развития различных элементов
той или иной социальной формации, и если темп наи-
более фундаментальных социальных отношений ска-
зывается на всех остальных элементах, это не мешает
им иметь и свой собственный темп развития. Так, вре-
менной цикл эволюции семейных отношений не очень
сильно отличается от цикла производственных отно-
шений и отношений между классами.
Более того: когда рассматривают отношения очень
общего характера, несущественные, следовательно,
для понимания какой-то специфической обществен-
ной формации, но которые играют роль общих условий
реализации других социальных отношений (например,
отношения, связанные с биологическими или географи-
ческими факторами, мало изменяющиеся на протяже-
нии социальной истории и поэтому выступающие
как исходные для индивидуальной биографии), то подоб-
ные связи могут в первом приближении показаться за-
стывшими и тем самым внушить мысль, абсолютно не-
правильную, будто мы имеем здесь дело с проявлением
непосредственно человеческой природы. Решительно
критикуя идеологические отклонения этого типа, мы
не должны, однако, недооценивать значение, кото-
265
рое имеют для науки об индивидуальной психике фак-
ты подобного постоянства, составляющего в каком-то
смысле подоснову истории, без учета которого было бы
невозможно сколько-нибудь плодотворно заниматься,
например, сексуальными проблемами. Это еще раз по-
казывает, что худшим извращением марксизма явля-
ется применение к любому объекту понятий и законов,
свойственных лишь определенному явлению.
Из сказанного становится также понятным, насколь-
ко для психоанализа, избравшего обратное направле-
ние и забывающего о необходимой теоретической ос-
торожности, которой учит исторический материализм,
велика опасность впасть в еще более пагубные обобще-
ния: например, из относительного постоянства наиболее
общих инфантильных структур сделать вывод об инва-
риантности человеческой психики и даже человечес-
кого общества, имея в виду их сущность. Именно в эту
ловушку попалась структуральная антропология Леви-
Стросса, для которого — и это весьма знаменательно —
марксизм, как и психоанализ, повторяет якобы в от-
ношении проявлений человеческого бытия приемы гео-
логии, то есть понимает время как простое развертыва-
ние в длительности неизменных свойств вселенной \
Историческая наука, основанная марксизмом, с порога
отвергла такой структурализм, установив, что так на-
зываемые «инварианты» (например, географические)
исторического процесса все более и более преобразуют-
ся этим процессом в варьирующие результаты или сво-
дятся к роли простых исходных точек, элементарных
условий протекания процесса, которые сами по себе
не способны определить его сущность.
Чтобы предотвратить это почти универсальное со-
скальзывание психоанализа — будь то на путях фрей-
довского биологизма или современного структурализ-
ма — к «натуралистской» идеологии, самым необходимым
является правильное понимание того, как на протяже-
нии всей жизни индивида структурироеание психи-
ки ребенка связывается со структурированием раз-
витой личности. Детальная разработка научной теории
этой связи является, несомненно, одной из ключевых
1 См.: Ldvi-Strauss С. Tristes Iropiques, 10—18,
1955, р. 43 sq.
26Q
задач, от решения которых зависит сегодня общий про-
гресс наук.о человеке. И то обстоятельство, что эта за-
дача есть, разумеется, дело специалистов, отнюдь не
означает, что она не относится к кругу тех антрополо-
гических проблем, которые получают свое разрешение
в свете исторического материализма и притом на основе
наиболее неоспоримого из его положений: никакая
концепция этой связи не достигнет истины, если она не
будет исходить из признания социальной эксцентрации
человеческой сущности. А эта эксцентрации предпола-
гает, что реальная основа человеческой личности сме-
щается одновременно с тем, как смещается сфера ее
включения в общественные отношения. Основа развитой
личности уже не совпадает с основой личности ребенка,
или, другими словами, если личность ребенка всегда
остается отправной точкой индивидуальной биографии,
опа не является сама по себе реальной основой развитой
личности. Не видеть этого — значит оставаться плен-
ником психологизирующей иллюзии в отношении по-
нятия основы. иллюзии, которая исключает всякое под-
линно научное понимание фактов человеческого бытия.
Инфантильное — это не инфраструктура развитой лич-,
ности. Оно играет, скорее, роль несущей опоры: послед-
няя, разумеется, функционально интерферирует с несо-
мым и в какой-то мере моделирует его формы, даже
обеспечивает его материалом, но не в состоянии опреде-
лять его сущность. Напротив, именно несомое, разви-
ваясь на своей собственной (эксцентрированной) базе,
более или менее глубоко перестраивает свою несущую
опору, навязывает ей свои законы, предписывает ей
определенный образ действия, никогда, однако, не бу-
дучи в состоянии ее устранить. Короче говоря, жизнь
индивида следует мыслить не в категориях плоской
генетики, когда предшествующее безапелляционно
принимается за базу для последующего,— это представ-
ление уже нанесло и еще наносит психологическим на-
укам немалый урон,— но в диалектических категориях
качественного скачка и преобразования сущности х.
Фрейд, по-видимому, в какой-то мере сознавал эту
1 См. по этому поводу замечательный марксистский анализ
понятия «пережитков» в истории в: Pelletier A.,Goblot J.J.
Materialisme historique et histoire des civilisations, Editions so-
ciales, 1973, p. 104 sq.
267
диалектичность развития индивидуальной биографии,
поскольку в его трудах понятие «последействия» (Nach-
traglichkeit), которому он однако не дал специально-
го обоснования, предназначено именно для того, чтобы
объяснить перестройки и новые толкования предшест-
вующего психологического материала на основе теку-
щей ситуации. К сожалению, Фрейд, ничего не знав-
ший о марксистской диалектике, был не в состоянии
должным образом понять все теоретические следствия
идеи «последействия», когда таковая трактуется
всерьез. Если допустить, что личность, которая перест-
раивает и по-новому истолковывает предшествующие
состояния, есть лишь надстройка над детской психикой,
есть лишь ее суперструктура (принимая это, мы затем-
няем тем самым все, что составляет подлинную сущность
личности), то нельзя избежать плоского генетизма, то
есть, по существу, психологизации человеческого бы-
тия. Следовало бы, напротив, задаться вопросом, не
прояснится ли сам возврат вытесненного, сам невро-
тический процесс, если учитываются противоречия,
свойственные развитой личности, противоречия, кото-
рые, не имея ничего общего с инфантильным, являются
лишь отражением в биографии индивида противоре-
чий объективных общественных отношений.
ЖЕЛАНИЕ
И ИНФРАСТРУКТУРА
Однако, как бы ни обстояло дело с этими проблема-
ми, которые пока остаются открытыми, в основном во-
просе об отношениях между психоанализом и историчес-
ким материализмом мы считаем совершенно четко ус-
тановленным следующий вывод. Психоанализ никоим
образом не может, как того хотел Фрейд, играть глав-
ную роль в объяснении человеческого бытия; только ис-
торический материализм правильно понимает общую
структуру комплекса наук о человеке. В центре него
находятся науки о социальных отношениях и в первую
очередь политическая экономия в ее марксистском по-
нимании, то есть паука об отношениях производства и
обмена. В этот комплекс входит, вне всякого сомне-
ния, и та область, исследовать которую ставит своей
26b
целью психоанализ, однако лишь на правах двойного
подчинения, поскольку подход к этой области возмо-
жен только на основе знания социальных отношений,
в свою очередь являющихся производными от отноше-
ний базиса.
С самого начала мы принимали во внимание обоюд-
ный и, казалось бы, неразрешимый характер этого
спора в условиях современной идеологической борь-
бы. Психоаналитики обвиняют марксизм в том, что
последний затемняет основополагающую роль жела-
ния, и даже предлагают этому объяснение: причиной
здесь, по мнению психоаналитиков, является неосозна-
ваемое эмоциональное сопротивление, от которого марк-
систы не могут освободиться. Марксисты же упрекают
психоанализ в том, что тот не учитывает первостепен-
ную роль производственных отношений, и тоже имеют
для этого факта свое объяснение: дело в буржуазной
идеологии, от которой психоанализ, как таковой, ни-
коим образом не свободен. Где выход? Выход очень
прост и состоит в обнаружении мнимого характера
этой симметрии, ибо названные упреки касаются от-
нюдь не одного и того же объекта «человек», но двух
принципиально разных объектов, связанных с понятием
«человек»: общества и индивида, истории и индивиду-
альной биографии.
Психоаналитический упрек марксизму равносилен
обвинению в том, что тот не объясняет первое вторым,
не считает основанием социальной науки психологию.
Действительно, марксизм сознательно отказывается
от такого понимания, и притом по очень убедительной
причине: ибо нынешнего человека с его психикой создал
исторический процесс, а не наоборот. Так, например,
вовсе не «люди», понимаемые как «существа, наделенные
желанием», делают социалистическую революцию, а мас-
сы, то есть группы людей, определяемые их классовым
положением внутри общества в целом. Это не означает,
что желания при этом никак не проявляются. Это озна-
чает только, что желание не является и не может быть
источником революции, причины которой вообще пе
имеют отношения к психике (что не мешает последней
стать в определенных условиях основным движущим
фактором для отдельной личности). Причина револю-
ции не внутри индивида, а вне его, в социальном мире
269
и в его противоречиях. Как писал Маркс в «Немецкой
идеологии» — и это не просто «формула» — пролетарии
«должны низвергнуть государство, чтобы утвердить
себя как личности» Ч Желание по самой своей природе
неспособно объяснить эту необходимость; оно неспо-
собно вскрыть сущность жизни борца — явления ин-
дивидуально-биографического, но имеющего всеобщее
значение, основанное на осознании индивидом социаль-
ной эксцентрации человеческой сущности, на созна-
тельной эксцентрации деятельности. Поэтому всякая
борьба человека — это борьба конкретного индивида,
которому приходится иметь дело, наряду с прочим,
также и с тем инфантильным, что было ему некогда
присуще. По этой причине, как и по другим, остается
место для психологии, а порой и для патологии, ос-
вещающих специфические аспекты жизненной борьбы
индивидов и групп. Само же явление жизни борца
этот психологический анализ способен объяснить
не в большей степени, чем «неизменность воли пра-
отца» объясняет «к злату проклятую страсть», это ха-
рактерное следствие денежных отношений 1 2. Маркс
поэтому абсолютно ничего не «затемнил», когда по-
казал коренное различие между индивидуальным и
историческим и установил их подлинное соотношение.
Напротив, он обосновал историческую науку, посколь-
ку впервые подверг радикальной критике ее «гума-
нистическую» психологизацию. Для всех остальных на-
ук о человеке история является ведущей, ибо последо-
1 К. Маркс пФ. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 78.
2 В дискуссии о «Марксизме и психоанализе» (см. «La Nouve-
lle Critique», № 37,1970) Андре Грин высказал мысль, что био-
графия самого Маркса могла бы послужить материалом для психо-
аналитического исследования и что, «возможно, было что-то»,
из-за чего Маркс «должен был сначала поссориться со своей ма-
терью, чтобы лишь после семи лет сватовства жениться на Женни
фон Вестфалей» (р. 29). Действительно, было «что-то», из-за
чего Карлу и Женни пришлось вести со своими двумя семьями
в течение ряда лет самую жестокую борьбу: эти «пиетистски-
аристократические родственники» не хотели и слышать о таком
браке (см. К. М а р к с и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 374).
Но даже если принять гипотезу, что подобные реальные по-
литико-идеологические причины совпадали с возможным бес-
сознательным сопротивлением Маркса, то каким образом отсюда
можно прийти к заключению, как это спешит сделать Андре Грин,
что, «возможно, было что-то» еще, из-за чего Маркс написал «Ру-
кописи 1844 года» как раз в год рождения своей дочери Женни?
270
вательное «преобразование» природного в историческое
как раз и составляет тайну становления человека.
Вот почему всякая психологическая дисциплина, ко-
торая под предлогОхМ того, что она избрала своим пред-
метом человека и тем более самые истоки жизни инди-
вида, сочла бы возможным ничего не знать о выводах
исторического материализма, закрыла бы тем самым
перед собой путь в подлинную науку.
♦ ♦ ♦
Теперь мы видим, что же именно во взглядах Полит-
цера на психоанализ, о важности которых мы упомина-
ли вначале, требует в наше время уточнений и попра-
вок даже с точки зрения внешних отношений между
психоанализом и историческим материализмом. Ут-
верждать, что «невозможно отделить психоанализ от
его политического использования», и тем самым отвер-
гать даже сам предмет психоанализа — не значит ли
это повторять, только навыворот, необоснованные при-
емы самого психоанализа, когда тот, экстраполируя
без достаточной критики детское состояние па взрос-
лое и индивидуальное — на историческое, не считает
нужным разделять качественно различные области и
принимать во внимание действительные отношения,
существующие между ними? Оставляя здесь в стороне
вопрос (внутренний) о том, представляет ли психоанализ
в своем нынешнем состоянии сформировавшуюся нау-
ку с собственным предметом исследования, следует во
всяком случае, признать, что область, которую он себе
отводит — истоки психики,— и выделяемый им внутри
этой области объект — бессознательное структуриро-
вание желания,— вовсе не обязательно являются эле-
ментом реакционной идеологии, представляя собой
универсальные реальности (которые существуют и бу-
дут существовать в той или иной специфической форме
и в социалистическом обществе, и в обществе коммуни-
стическом). Более того: легко представить себе, что на-
ука, исследующая этот объект, способна сказать что-то
по большинству антропологических проблем в той мере,
в какой они так или иначе имеют индивидуальный,
психологический аспект и, следовательно, связаны с эф-
фектами последействия инфантильного. Не существует
271
«психоаналитической теории» религии, искусства или
классовой борьбы, но нет и ничего принципиально не-
допустимого в том, что психоанализ может внести про-
дуктивный вклад в понимание той или иной формы ре-
лигиозных отправлений, художественного творчества
или жизни революционера-борца. Таким образом,
определяя предмет психоанализа и его границы, можно
не только отделить научные факты от их идеологичес-
кого использования, но само это отделение предстает
одновременно как естественное следствие и актуаль-
ная задача исторического материализма.
Но и после этой поправки точка зрения Политцера
на психоанализ представляется нам по-прежнему не-
уязвимой в главном. Как Политцер блестяще показал
более сорока лет назад, основная ошибка Фрейда и
большинства более поздних психоаналитиков при раз-
работке ими общей концепции человеческого бытия со-
стоит как раз в том, что, по их мнению, можно «объяс-
нять историю психологией, но не психологию истори-
ей». И связана эта ошибка с тем, что они занимаются
специфическим аспектом психики, зависимость которо-
го от истории отнюдь не прямая и даже не очевидная,
причем первичность этого аспекта они смешивают с его
(необоснованным) истолкованием в качестве инфра-
структуры. Вот почему недопустимой является попыт-
ка провести параллель между Марксом и Фрейдом, ут-
верждая, что они оба в равной мере рассеяли иллюзию
о человеке — субъекте, первый — своей концепцией
эксцентризма истории, второй — концепцией эксцент-
ризма психики. На самом деле между творчеством пер-
вого и второго больше противоположного, чем одно-
родного. В логике некоторых аспектов творчества
Фрейда — в тех, которые придают на сегодняшний
взгляд этому творчеству определенную ценность,— дей-
ствительно можно усмотреть эксцентрированную кон-
цепцию структурирования детской психики. Именно
поэтому между историческим материализмом и психо-
анализом, подвергшимся под влиянием марксизма пере-
смотру с позиций концепции эксцентрирования, воз-
можно подлинное теоретическое сближение.
Однако в самом творчестве Фрейда и его последова-
телей эта логика отягощена, задавлена своей противо-
положностью и остается лишь в зачаточном состоянии.
272
Интерес к органическому, к телесному, вполне право-
мерный, особенно когда речь идет о ребенке, слишком
часто оказывается поводом для соскальзывания к био-
логизму психологической наследственности и инстинк-
та, чем заранее сужается то внимание, которого требует
изучение отношений, обусловливающих структуриро-
вание психики. И что еще важнее, переход, сам по себе
столь позитивный, от «Я» классической психологии к
«Оно» бессознательного приводит в значительной степе-
ни (поскольку отношения, играющие роль на началь-
ных фазах индивидуальной биографии, принимают
главным образом непосредственную форму отношений
с близкими) лишь к межличностной концепции психи-
ки, которая более или менее маскирует объективные
социальные отношения — эту реальную основу экс-
центрирования. И наконец, ввиду укоренившегося
предрассудка, согласно которому индивидуальная фор-
ма психики является первопричиной фактов челове-
ческого бытия (предрассудка, абсолютную несостоя-
тельность которого мы выше показали), исследования,
самым решительным образом опровергающие иллюзии
субъекта, оказываются беспощадно втиснутыми в
общую концепцию, центром которой, как это можно
видеть на примере фрейдовской теории религии,
остается психический субъект и которая поэтому прямо
противоположна подлинно эксцентрированному пони-
манию человеческого бытия.
В значительной своей части психоанализ в его на-
стоящем виде прямо противоречит учению марксизма,
и в свете этого параллель между Марксом и Фрейдом,
о которой за много лет нам прожужжали уши, гораздо
скорее вносит путаницу, чем ясность, как в вопрос
о действительном значении творчества Фрейда — что
весьма прискорбно,— так и в вопрос о сущности ис-
торического материализма — что еще прискорбнее. Ибо
если бы Фрейд в самом деле применил к индивидуаль-
ной психике тот прием, с помощью котарого Маркс
основал историческую науку, это означало бы, что, по-
мимо иллюзий субъекта, психоанализ помог обнару-
жить реальную инфраструктуру личности. Думая
так, мы допустили бы принципиальное несоответ-
ствие между инфраструктурой личности и инфрас-
труктурой общества — ведь желание пи в коей мере
273
нельзя считать психическим эквивалентом производ-
ственных отношений — и ввели бы рассогласованность
в единый комплекс наук о человеке, а тем самым и в ис-
торическую науку.
Действительно, мало сказать — хотя это и правиль-
но,— что история находит свое окончательное объяс-
нение не в психике индивидов, а в диалектике обра-
зующих ее отношений. Чтобы стать классовой борьбой,
движущей силой истории, эта диалектика должна быть
реализованной конкретными индивидами. Если бы эти
конкретные индивиды представляли собой в конечном
счете, как утверждает психоанализ, «существа, наде-
ленные желанием», то главный факт человеческого бы-
тия, классовая борьба, как единство двух своих про-
тивоположных аспектов, социального и индивидуаль-
ного, оставался бы, очевидно, совершенно немысли-
мым. И однако, этот факт реален. Дело в том, что,
приписывая психоанализу роль средства выявления
инфраструктуры — то есть значение, которое он не
может иметь, поскольку инфантильное не является под-
линной базой психической индивидуальности, мы пере-
прыгиваем через решающее звено, заведомо скрываем
значение той «конкретной психологии», на которую
указывал Политцер и которую, как он прекрасно видел,
психоанализ не может заменить. Мы имеем в виду те-
орию развитой личности, непосредственно объеди-
ненную с исторической наукой, теорию, основанную на
историческом материализме и для которой Маркс оста-
вил нам в своих трудах — от «Немецкой идеологии»
до «Капитала» — такие же ценные материалы, как
исследование денежных отношений.
Таким образом, только «люди, которые делают исто-
рию»,— выражение, часто употреблявшееся и Марк-
сом и Энгельсом,— равны по своей глубине тем, кого
история создает. Из-за отсутствия такой психологии
личности исторический материализм, сведенный к
дегуманизированной концепции истории, неизбежно
становится желанным объектом структуралистических
интерпретаций, извращающих его суть, в то время
как сфера индивидуального отдается в конечном счете
на откуп психоанализу. И тем самым вновь лишаются
ясности многие факты человеческого бытия, которые
уже были объяснены марксизмом.
274
Чтобы иметь возможность отстаивать вопреки всему
мнение, будто признание за психоанализом способ-
ности выявлять инфраструктуры не противоречит
историческому материализму, не остается иного вы-
хода, кроме чисто ревизионистского приема «перевода»
исторического материализма на совершенно чуждый
ему язык фрейдовского бессознательного, с целью
создать фикцию непосредственного объединения, тес-
ной связи между структурированием желания и про-
изводственными отношениями. В этом суть всех разно-
видностей «фрейдо-марксизма», по отношению к которым
порочная параллель между Марксом и Фрейдом игра-
ет роль прямой предпосылки. И здесь мы вступаем в об-
ласть, которую следовало бы назвать царством теорети-
ческих каламбуров: запрет кровосмешения оказался бы
первой и даже основной формой социальной фрустра-
ции, принцип реальности — самым общим выражени-
ем классового угнетения, вытеснение сексуальных вле-
чений — аналогом эксплуатации наемного труда, при-
чем рабочая сила была бы не чем иным, как сублими-
рованным либидо, а кульминацией всех этих аналогий
явилось бы провозглашение «сексуальной революции»
следствием или даже критерием подлинной социалисти-
ческой революции х.
У подобного систематического смешения есть, как
легко понять, вполне точный идеологический смысл:
подорвать основы марксизма под флагом его «коренно-
го» углубления, причем считается, что «коренным» для
1 Ср., например, аргументацию В. Райха в работе «Диалек-
тический материализм и психоанализ» (см. «La crise sexuelle»,
Editions sociales, t. I. 1934. Упомянутая статья относится к
1929 г.). Райх считал, что ему удалось таким образом установить
«объективно» «в высшей степени революционный» характер
психоанализа (р. 158, 190). Это утверждение столь же ложно, как
и обратное, и по той же самой причине — смешения совершенно
разных планов. Конечно, социалистическая революция должна
оказывать на сексуальную жизнь как прямое влияние (благодаря
преобразованиям общественных, правовых, семейных и других
отношений), так и косвенное (посредством глубокого изменения
самой структуры личностей и связей между ними) в том освобож-
дающем смысле, который ей присущ вообще. Но говорить о сек-
суальной революции, то есть придавать этому понятию статус,
аналогичный революции социальной,— значит намеренно запу-
тывать дело. Понятно, что в конце концов Райх должен был по-
терпеть здесь неудачу.
275
«человека» является желание и наслаждение. В то вре-
мя, когда кризис капиталистического общества стано-
вится столь всеобщим и глубоким; когда социалисти-
ческая революция назрела настолько, что в ее процесс
втягиваются целые слои буржуазии, которые, не зная
настоящей капиталистической эксплуатации как тако-
вой, ощущают, однако, ее более или менее непосредст-
венные последствия как зло даже для самого буржуаз-
ного существования и на первых порах устремляются на-
встречу революции не с целью терпеливого построения
нового общества, а лишь для немедленного избавления
от зол старого; когда идеологическая борьба между
обоими лагерями усиливается и помогает осознать су-
ществование новых сил, — именно в такое время эти
новые силы скатываются под натиском псевдореволю-
ционной фрейдистской литературы по наклонной плос-
кости, сворачивают с революционного пути на путь пре-
словутого пира индивидуальной свободы, который в ко-
нечном итоге является не чем иным, как выражением
общего кризиса буржуазных отношений. Ибо примат
индивида над социальными отношениями, возведение
желания в ранг инфраструктуры никак нельзя считать
лишь невинными упражнениями теоретиков. Это — про-
явление идеологии, политический и классовый смысл
которой очевиден: восстановить в противовес марксист-
скому учению о классовой борьбе старую концепцию
«человека», то есть буржуазного индивида, и свести
стремление к освобождению этого «человека» до разме-
ров такой «революции», которая ничего существенного
не революционизирует.
Перед лицом этих фактов «серьезным» психоана-
литикам уже нельзя ограничиваться отговоркой, что
эта литература их не касается. Им уже нельзя укло-
ниться от вопроса, как случилось, что психоанализ
служит «теоретической основой» для псевдореволюци-
онных оборотней анархо-ницшеанского балагана, столь
удачно играющих на руку буржуазному обществу?
Не позволяя обойти этот вопрос и вскрывая его корни—
психологизацию человеческой сущности, марксизм
остается верен своему основному призванию — быть
критичным и революционным.
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абрагам К. 132
Адлер А. 116, 117, 118, 122,
132
Альтюссер Л. 179, 214
Анзье 65
Аткинсон 100, 162, 227
Дарвин Ч. 53, 100, 216, 227,
249
Джонс Э. 132, 171, 172
Бенвенист Э. 184
Бергсон А. 237, 240
Бернайс-Фрейд М. 52, 68, 69
Бернгейм И. 55
Бодлер Ш. 127
Брейер И. 55, 56, 85
Брентано Ф. 51
Брехт Б. 43, 123, 126
Брюкке Э. 52
Брюно П. 165
Казанова А. 187, 244
Кант И. 127
Кафка Ф. 51
Кёнигштейн 68, 69
Клейн М. 116, 130-135, 139,
152
Коллер 68, 69
Конт О. 243
Коперник Н. 53
Крис 129
Кун Бела 102
Кювье Ж. 216
Валлон А. 136
Верре М. 244
Виргилий 245
Гартман Г. 129, 130
Гегель Г. В. 150, 214, 216
Гертнер 68, 69
Гиппократ 54
Гобло Ж. Ж. 267
Гримм В. 107
Гримм Я. 107
Грин А. 180, 270
Гюго В. 140
Лакан Ж. 44, 45, 60, 65, 70,
71, 72, 74, 77, 78, 83, 95,
96,117, 134-140,142,143,
145-155, 174, 178-181,
183, 184, 189, 191, 193,
196-199, 202, 211, 214
Ламарк Ж. Б. 216
Лапланш Ж. 163, 232, 234, 241
Ле Бон Г. 225
Лев XIII 240
Лёвенштейн 129
Леви-Стросс К. 85, 86, 146,
174-177, 180, 181, 184,
266
Лейбниц Г. 121, 216
Леклер С. 192
Леонардо да Винчи 106, 107
277
Леонтьев А. Н. 247
Леруа Р. 244
Леруа-Гурхан А. 188—191
Лихтенберг Г. 74
Малиновский Б. 168—174, 176
Маркс К. 45, 46, 53, 100, 113,
114,	125,	127,	185,	186,
190-193,	199,	213,	214,
216,	217,	219,	225,	234,
237,	238,	242,	249,	251,
253,	254-260,	261,	270,
272_275
Маркузе Г. 116, 122, 123, 127
Меринг Ф. 199
Микеланджело 103, 104—106
Мишле Ж. 112
Моисей 99, 100, 104-106, 108,
111
Морган Л. 186
Мосс М. 146
Муан А. 244
Рикардо Д. 217
Робер М. 50
Робертсон-Смит У. 162, 227
Рохейм Г. 134, 170
Руди нес ко 3. 193
Руссо Ж. Ж. ИЗ
Соссюр Ф. де 70, 139
Сэв Л. 190
Тор М. 200
Трубецкой Н. С. 175
Ницше Ф. 89, 127
Фейербах Л. 190, 251, 253
Ференци Ш. 97, 102, 116, 118,
120, 121, 127, 132
Фехнер Г. 52
Флисс В. 56—59, 67, 68, 88
Фрейд А. 84, 117, 130, 131,
135
Фрейд 3. Цитируется по всей
книге
Фрейзер Дж. 99, 100
Фурье Ш. 217
Ортигю М. С. 172, 194
Ортигю Э. 172, 194
Оффенбах Ж. 107
Шарко Ж. 52, 54, 56, 72, 85
Шекспир У. 107
Шиллер И. 127
Павлов И. П. 204
Пеллетье А. 267
Платон 127
Политцер Ж. 130, 182, 201,
209, 210, 212—215, 217,
244, 271, 272, 274
Понталис Ж. 163, 232, 234,
241
Эйнштейн А. НО
Энгельс Ф. 45, 114, 185—
187, 190-193, 199, 217,
238, 242, 249, 254, 274
Юнг К. 115-119, 120, 121,
129, 132, 228
Райх В. 116, 122—126, 275
Ранк О. 100, 116, 118, 120, Якобсон Р. 175
121, 132
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Агрессивность 96, 97, 110, 118,
130—133, 164, 233, 234
Ассоциации свободные 60, 66,
68, 76
Бессознательное 57—61, 70,
73—74,85,88—92,97, 111,
112,	120,	121,	136,	139,
142, 143,147, 149,150,152,
154,	160,	165,	170-173,
178,	180,	184,	188,	191,
198-201,	205,	242,	265,
275
— коллективное 119, 167, 228
«Буква» 70, 134, 139, 140
Влечение 76, 93—95, 104, 118,
129, 130, 151, 232, 233,
235, 236, 259
Воображаемое 45, 59, 81, 114,
146-149, 151, 152, 199,
203
Вытеснение 45, 57, 82, 91, 92,
95, 97, 99, 100, 101,
111—113, 122, 123, 125,
139, 236, 275
Гипноз 54—56, 60, 75
Желание 57, 58, 60, 61, 62
70, 71, 77, 78, 79, 94, 95*
131,	133,	136,	142,	147,
151,	152,	169,	170,	172,
182,	183,	194,	198,	202,
219,	224,	225,	259,	268,
269—271, 273—276
Запрет кровосмешения 98,
170—183, 187, 197, 275
«Запрос» 46, 77—79, 82, 196
Знак 87, 101, 139, 193
Идентификация 108, 144—146,
179, 183, 193, 195, 198
Иллюзия 45, 147—149, 151,
218
Истерия 45, 53—59, 71—73,
82, 99, 128, 139, 222
Кастрация 108, 118, 195—198
Комплекс неполноценности 118
Комплекс Эдипа 58, 96, 97,
100, 112, 117, 119, 120,
132—133 136, 144, 149,
161—162, 164—166, 168—
170, 172, 173, 176—179,
182-184, 188, 194-197,
202, 220, 227, 236
«Конденсация» 61, 66, 67, 86,
140
«Другой» 143, 150, 152, 166,
182, 196-199, 202, 203
Либидо 130, 133, 134, 275
279
Метапсихологня 88—90, 92,
118
Невроз 117, 118, 120, 121,
134, 148, 218, 221-227,
229, 230, 241, 242, 244,
261, 268
Незнание 45, ИЗ, 148, 151,
153, 199
Образ 145
Означающее 70, 74, 79, 134,
136, 137, 139, 140, 143,
178, 181, 193, 196-198
«Оно» 92-96, 129—130, 146,
149, 183
Ортодраматизация 83
«Отец» 56-60, 98, 99, 112, 136,
146-147, 171, 172, 194,
195
Перенос 55, 72, 77, 79, 82—
83, 108, 119, 130, 131,
143, 164
Подавление, репрессия 95, 96,
122, 123, 125, 127, 128,
236
Полисемия 86—87
Последействие 202, 268, 271
Потребность 77, 173, 259
Предсознательное 92, 201
Реальность, реальное 91, 92,
94, 134, 146, 149-153
Регрессия 79, 80, 121 — 122,
127, 128
Сверхдетерминированность 68
«Сверх-Я» 92, 94, 96, 101,
129—133, 146, 149, 162—
164, 183, 237
Сексуальность 58,	82—84,
110, 117—119, 121 — 123,
125, 126
— стадии 79
Символическое 86, 146—150,
151-153, 175, 178—180,
183, 195
Симптом 45, 57, 61, 75, 77, 80,
81, 89-91, 99, 142, 161
Смещение 61, 66, 86, 90, 106,
140, 142, 195
Сновидения 54, 57, 59—73, 90,
142, 201, 224
— работа 61
Стадия зеркала 143—146, 148,
149
Структура 86, 139, 173, 175—
178, 180, 265—267
Сублимация 107, 241
Субъект 139, 143, 144—153,
178, 193, 198, 199, 201 —
203
Топика 92—93, 96, 129, 136,
154
Тревога, страх 94, 120, 132,
133, 135, 195
«Убийство отца» 98—99, 112,
135, 161-165, 178-179,
235
Фантазм 57, 59—61, 92, 118,
122, 131-134, 144, 145,
150, 151
Фобия 54, 83, 96-98, 161-162
Фрустрация 78, 275
Хороший — плохой объект
133, 134
Чувство вины 163—164
Цензура 82, 92 .147
Эрос 94, 233, 243
«Я» 92, 94-96, 129-130, 133,
146, 149, 153, 183, 198-
199
Язык 44, 60, 70-77, 79, 80,
84-87, 111, 114, 121, 122,
137—139, 142, 143, 146,
148, 153, 154, 163, 184,
188-194, 196, 202, 205
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие........................................ 5
К, Б.-Клеман, Истоки фрейдизма и эволюция психоанализа	41
Введение.......................................... 43
I.	Истоки фрейдизма............................... 49
Происхождение и формирование идей Фрейда ....	50
«Психоаналитическая революция».................... 53
Истерия и сновидения........................ 54
Психоаналитическое лечение.................. 75
Теории и мифология фрейдизма................ 88
Применение психоанализа: «путь вширь»............. 101
Фрейд и его отношение к эстетике............ 103
Фрейд, культура, язык....................... 109
II.	Развитие и трансформации психоанализа......... 115
Раскол, разногласия, деформации психоанализа ....	117
«Фрейдо-марксизм»: подавление или вытеснение........	122
Психоанализ и адаптация........................... 128
Модификация психоанализа Лаканом: язык и струк-
тура ................................................ 135
Бессознательное структурировано как язык .	.	.	139
Бессознательное субъекта — это речь Другого	.	.	143
Цели психоанализа: терапия и наука.......... 152
П, Брюно, Психоанализ и антропология. Проблемы теории
личности	157
I.	Эксплицитная антропология...................... 161
II.	От «культурного» к «структурному»............. 168
III.	Марксистская антропология и психоанализ ....	182
Л. Сэв, Психоанализ и исторический материализм	207
Проблема, подлежащая пересмотру................... 212
281
Психоанализ, индивид и история................. 221
Существование иллюзии: «человеческая	природа» ....	230
Ограниченность Фрейда.......................... 240
Человеческая психика и социальная	эксцентрация .	.	.	246
Наука о базисе, базис науки.......................... 254
Двойная специфика истории индивида................... 261
Желание и инфраструктура............................. 268
Именной указатель.................................... 277
Предметный указатель................................. 279
МАРКСИСТСКАЯ КРИТИКА ПСИХОАНАЛИЗА
Редактор Э. М. Пчелкина
Художник В. М. Блинов
Художественный редактор В. А. Пузанков
Технический редактор Л. А. Полякова
Корректор Г. И. Иванова
Сдано в набор 7.07.75. Подписано к печати 16.05.76.
Бумага 84х108‘/з2, тип. JV« 1, 472 бум. л. Печ. л. 15,12.
Уч.-изд. л. 13,89. Изд. № 20920. Цена 89 к. Заказ Aft 185.
Тираж 24 000 экз.
Издательство «Прогресс» Государственного комитета
Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии
и книжной торговли. Москва, Г-21. Зубовский бульвар, 21
Отпечатано в ордена Трудового Красного Знамени
Ленинградской типографии АА 2 имени Евгении Соколовой
Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета
Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книж-
ной торговли, 198052, Ленинград, Л-52, Измайловский про-
спект, 29, с матриц ордена Трудового Красного Знамени
Первой Образцовой типографии имени А. А. Жданова Союз-
полиграфпрома при Государственном комитете Совета Ми-
нистров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли. Москва, М-54, Валовая, 28
BLANK PAGE
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС»
Выходит из печати
СЕРИЯ «КРИТИКА БУРЖУАЗНОЙ ИДЕОЛОГИИ
И РЕВИЗИОНИЗМА»
ФАРКАШ Л. Экзистенциализм,
структурализм и фальсификация
марксизма
Перевод с венгерского.
В книге дается критический анализ
современных буржуазных и ревизионист-
ских извращений марксизма. Автор аргу-
ментированно показывает бесплодность
попыток возродить экзистенциализм и
структурализм соединением их с марк-
систской философией.
В частности, рассматривается несо-
стоятельность концепции Ж.-П. Сартра,
«дополняющего» марксизм экзистенциализ-
мом, вскрывается ревизионистский харак-
тер такого «обогащения» марксистской
философии.
Значительное внимание автор уделяет
характеристике структурализма, выясне-
нию его места в современной науке, отно-
шению к нему марксизма.
BLANK PAGE
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС»
Выходит из печати
СЕРИЯ «КРИТИКА БУРЖУАЗНОЙ ИДЕОЛОГИИ
И РЕВИЗИОНИЗМА»
КОЖ АРОВ А. Монизм и плюрализм
в идеологии и политике
Перевод с болгарского.
Автор — заместитель директора Ин-
ститута современных социальных теорий
Болгарской Академии наук. В книге про-
тивопоставляется цельный, монистиче-
ск ий ха ра кте р ма рксистско-лен инской
теории бессистемным, плюралистическим
концепциям буржуазных и ревизионист-
ских идеологов. Автор разоблачает их
попытки расп рост ранить идеологические
и социальные противоречия, характерные
для буржуазного общества, на общество
соц иалист ическое.
В книге показывается, что марксизм-
ленинизм на основе опыта международного
коммунистического движения постоянно
обогащается и развивается как единое
интернациональное учение.
Книга написана ярко, убедительно.
Цена 89 коп.	КРИТИКА
БУРЖУАЗНОЙ ИДЕОЛОГИИ
И РЕВИЗИОНИЗМА
МАРКСИСТСКАЯ
КРИТИКА
ПСИХОАНАЛИЗА
Вряд ли можно назвать какую-либо дру-
гую концепцию в психологии, которая
вызвала бы такую разноголосицу мнений
и оценок, как психоанализ. В настоящей
книге дается глубокий марксистский ана-
лиз основных идей и концепций Фрейда
и его последователей. Особое внимание
уделяется показу несостоятельности попы-
ток «дополнить» марксизм психоанализом
и создать тем самым так называемый
«фрейдо-марксизм».
Авторы описывают сложную эволюцию,
которую претерпел психоанализ за свое
более чем полjвековое су шествование,
и характеризуют его разнородные совре-
менные течения.