"ИГ

URBI ETORBI

HERMANN
GESAMMELTE WERKE

ГЕРМАН
1
1/П/П
vJVJ
1
J
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

в восьми томах
6
Перевод с немецкого
МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА ^ПРОГРЕСа-ЛИТЕРА»

МОСКВА ТКО 4АСТ*
ХАРЬКОВ 4Ф0ЛИ0»
1995

ББК 84.4Г

Г 43
Серия «Urbl с! ОгЫ»

основана в 1994 году
Сое гавиюли

//.С. ИЛВЛОПЛ, И.Я СЕДЕЛЬНИК
Комментарии

В.Д. СЕДЕЛЬНИКА
Художники

М.Е. КВИТКА, О.Л. ПУСТОПАРОИЛ
Редактор

Л.И. ПАВЛОВА
Координатор издательской нрофаммм
«URBI i:t orbi>^
М Е. ТОПОРИНСКИЙ
4703010100— 190

006 (Oi)-w
ISBN 5-01-004505-2 (т. 6) ©‘—а-лс нис, комментарии, перевод на рус-
ICDM С Л1 nn^QIA П	ский язык, кроме произведений, отмеченных
0”U 1 “UUoOв содержании*, АО Издательская группа
• Прогресс*—«Литера*. 1995.
Художественное оформление. Издательство!

«Фолио*, 1995.
Марка серии «Ur
ISBN 5-7150-0133-1	.11ол.р«». ws.
ISBN 5-7150-0130-7 (т. 6) ^	с о.ь,., из»„.ьс„о

РАССКАЗЫ

ERZAHLUNGEN

л
МРАМОРНАЯ МАСТЕРСКАЯ
его выдалось такое чудесное, что солнечные дни счн-

tl JL тали не единицами, а седмицами, а ведь еще стоял

июнь и только что убрали сено.
Некоторые люди не знают ничего прекраснее такого лета,

когда даже в плавнях сгорает камыш и зной прогревает тебя

до костей. Эти люди, едва лишь придет их время, впивают

в себя столько тепла и удовольствия и так беспечно радуются

своему и без того не слишком-то деятельному существова¬

нию, как никогда не доведется другим. К этому разряду че¬

ловечества принадлежу и я, вот почему в начале того лета

я чувствовал себя так невыразимо прекрасно, правда, с рез¬

кими перебоями, о которых я расскажу ниже.
Это был, наверно, самый роскошный июнь, какой я зна¬

вал в своей жизни, и пора бы ему повториться снова. В па¬

лисаднике перед домом моего двоюродного брата на деревен¬

ской улице все поистине буйно цвело и благоухало; георги¬

ны, заслонявшие прорехи в заборе, вымахали вверх на мя¬

систых стеблях и выпустили крепенькие круглые бутоны,

сквозь прорези которых проглядывали юные лепестки —

желтые, красные, лиловые. Ослепительно, медово-золоти¬

стым огнем, горела желтофиоль, и благоухала так безудер¬

жно и страстно, словно знала, что близится время, когда она

отцветет и придется ей уступить место упорно разрастаю¬

щейся резеде. Тихо и задумчиво стояли на толстых стеклян¬

ных ножках строгие бальзамины, стройные и мечтательные

ирисы, весело алели дичающие кусты роз. Земли не видно

было ни вершка, весь сад казался пестрым и радующим глаз

букетом, не уместившимся в тесной для него вазе, по краям

которой едва виднелись настурции, почти задавленные роза-

а посередине дерзко и властно расположилась, хвастливо
7

устремляя вверх свое пламя, чалмовидная лилия с ее круп¬

ными похотливыми цветами.
Мне это нравилось необычайно, а вот мой двоюродный

братец и другие крестьяне ничего этого почти не замечали.

Сад начинает доставлять им некоторое удовольствие, только

когда лето поворачивает на осень и на клумбах остаются

лишь последние, поздние розы, бессмертники и астры. Те¬

перь же все они изо дня в день от зари до зари трудились в

поле и вечером устало и тяжело валились в постель, как оп¬

рокинутые оловянные солдатики. И все-таки каждой осенью

и каждой весной они заботливо возделывают свой сад и при¬

водят его в порядок, хоть он и не приносит им дохода и в его

прекраснейшую пору они на него почти не смотрят.
Уже две недели высилось над землей жаркое синее небо,

утром чистое и смеющееся, а пополудни неизменно обложен¬

ное низкими, медленно набухающими, плотными скоплени¬

ями облаков. Ночами вблизи и вдали гремели грозы, но каж¬

дое утро, когда я просыпался — в ушах еще звучали раскаты

грома, — высь снова сияла ослепительной синевой и была

снова напоена светом и жаром. Тогда я весело и неторопливо

начинал летнее времяпрепровождение на собственный ма¬

нер: короткие прогулки по раскаленным, растрескавшимся

от жажды полевым тропам, через источавшие тепло поля с

желтеющими хлебами, откуда приветливо глядели маки и

васильки, вика, куколь и вьюнки; потом долгий, многочасо¬

вой отдых в высокой траве где-нибудь на лесной опушке, над

головой — мерцанье золотистых жуков, жужжанье пчел, не¬

движные ветви деревьев на фоне бездонного неба; затем,

ближе к вечеру, блаженно-неспешное возвращение домой

сквозь солнечную пыль и красноватое золото нив, сквозь

воздух, отягощенный зрелостью, томлением и тоскливым

мычанием коров и, под конец, долгие часы безделья до по¬

луночи, отданные сидению лод кленом и липой за бутылкой

золотистого вина, в одиночестве или с каким-нибудь знако¬

мым, сытая, ленивая болтовня в теплой ночи, пока где-то

вдали не начинало греметь и сквозь всполошенно зашуршав¬

шую под порывами ветра листву в густую пыль не начинали

тяжело, мягко и почти неслышно падать первые капли, мед¬

ленно и сладострастно нисходившие с небес.
—	Нет, это же надо быть таким лентяем! — говорил мой

дорогой братец, недоуменно качая головой. — Как только у

тебя руки-ноги не отвалятся!
8

—	Они покамест еще крепко держатся, — успокаивал я

его. И радовался, глядя, какой он усталый, потный и одере¬

венелый. Я чувствовал себя вправе побездельничать — по¬

зади у меня были выпускной экзамен и долгая череда уны¬

лых месяцев, когда я был вынужден ежедневно приносить

тяжелые жертвы и отказываться от всяких удовольствий.
Впрочем, братец Килиан был совсем не такой человек,

чтобы завидовать моим усладам. Он испытывал глубокое

почтение к моей учености, в его глазах она облачала меня в

священные одежды, а я, естественно, старался, чтобы склад¬

ки этих одежд ложились, как мне нужно, не давая обнару¬

жить под ними множество дыр.
Мне было хорошо, как никогда прежде. Молча, нетороп¬

ливо бродил й по полям и лугам, среди ржи, скошенного сена

и высокого болиголова, неподвижно лежал, как змея, в при¬

ятном тепле и наслаждался тихими часами задумчивости.
А эти летние звуки! Звуки, которые наполняют человека

блаженством и печалью и которые я так люблю: бесконеч¬

ное, длящееся за полночь пенье цикад — в нем можно пол¬

ностью раствориться, как в созерцании моря; сытый шум

зыблющихся колосьев, отдаленный тихий гром, дожидаю¬

щийся своего часа, вечерами — тучи комаров и откуда-то

издалека — зовущий, звенящий звук отбиваемых кос; ноча¬

ми — набухающий теплый ветер и внезапные, страстно из¬

ливающиеся потоки дождя.
И как все в эти короткие самоупоенные недели одержи¬

мее цветет и дышит, проникновеннее живет и пахнет, силь¬

нее и жарче полыхает! Как сверхщедрое благоухание лип на¬

полняет мягкими волнами целые долины, как рядом с уста¬

лыми зреющими колосьями жадно рвутся к жизни и выстав¬

ляют себя напоказ пестрые полевые цветы, как они вдвое

ярче сияют и лихорадочно спешат не упустить мгновенье!
Мне было двадцать четыре года, я считал, что мир и я

сам близки к совершенству, и воспринимал жизнь как увле¬

кательное любительское искусство, преимущественно с эсте¬

тических позиций. Вот только влюбленность пришла и брала

свое независимо от моей воли, по извечным законам. Но по¬

смел бы кто-нибудь мне об этом сказать! После неизбежных

сомнений и колебаний я усвоил жизнеутверждающую фило¬

софию и, многократно пережив тяжелые испытания, как мне

казалось, обрел спокойный и деловой взглад на вещи. Кроме

того, я выдержал выпускной экзамен, в кошельке у меня бы¬
9

ла изрядная сумма карманных денег, а впереди — два меся¬

ца каникул.
В жизни каждого, наверно, бывает такое время: тебе ви¬

дится впереди бесконечная ровная дорога, ни единого пре¬

пятствия, ни единой тучки на небе, ни единой лужи под но¬

гами. И ты словно убаюкиваешь себя и все больше убежда¬

ешься в том, что на свете не бывает ни везенья, ни случай¬

ности, а что все это — да и твое собственное будущее — ты

честно заслужил и заработал, просто потому, что ты для это¬

го и создан. И правильно поступает тот, кто радуется этому

убеждению, ибо на нем основывается счастье сказочных

принцев, в той же мере, что и счастье воробья на куче на¬

воза, и долго оно никогда не длится.
Из двух прекрасных каникулярных месяцев у меня пока

что утекли между пальцев всего несколько дней. Уверенной,

упругой походкой, как веселый мудрец, расхаживал я по до¬

линам, с сигарой во рту, в шляпе с пучком полевых цветов,

с фунтом вишен и хорошей книжкой в кармане. Я обмени¬

вался умными речами с землевладельцами, приветливо за¬

говаривал там и сям с людьми, работавшими в поле, прини¬

мал приглашения на все большие и малые торжества, встре¬

чи и пирушки, на крестины и пивные вечера, от случая к

случаю выпивал под вечер глоток-другой вина со священни¬

ком, ходил с фабрикантами и арендаторами водяных мель¬

ниц на ловлю форели, был в меру весел и про себя удовлет¬

воренно хмыкал, когда какой-нибудь дородный и умудрен¬

ный опытом муж обращался со мною как с равным и не на¬

мекал на то, что у меня еще молоко на губах не обсохло.

Ведь поистине, так смехотворно юн я был только внешне. За

некоторое время до этого я сделал открытие, что вышел из

возраста пустых забав и стал мужчиной; с тихим блаженст¬

вом я ежечасно радовался своей зрелости и часто употреблял

выражение, что жизнь — это конь, резвый и крепкий конь,

и обращаться с ней следует, как всаднику с конем, — смело,

но вместе с тем осторожно.
А земля вокруг простиралась в своей летней красе, хлеб¬

ные поля начинали желтеть, воздух был еще напоен запахом

сена, а листва сохраняла свежие, сочные краски. Дети носи¬

ли в поле хлеб и сидр, крестьяне работали споро и весело, а

вечерами юные девушки рядами ходили по улице, вдруг без

причины разражались смехом и, не сговариваясь, запевали

свои трогательные народные песни. Я благосклонно взирал
10

на них с высоты своего недавнего возмужания, от всего сер¬

дца разделял с детьми, крестьянами, девушками их радость

и полагал, что прекрасно все понимаю.
В прохладной лесной ложбине, по которой течет речка

Заттельбах, принужденная через каждые сто шагов приво¬

дить в движение очередную мельницу, располагалась солид¬

ная и хорошо обустроенная мастерская по обработке мрамо¬

ра: склад, сарай с камнерезной пилой, подъемный заслон,

двор и жилой дом с садиком — все было построено просто и

основательно, не выглядело ни обветшалым, ни слишком но¬

вым и радовало глаз. Там медленно и с безупречной точно¬

стью распиливали мраморные блоки, делая из них плиты и

круги, затем их мыли и шлифовали — тихая и тонкая рабо¬

та, которая доставляла удовольствие каждому, кто бы за ней

ни наблюдал. Видеть в тесной, извилистой долине, среди

елей, буков и узких полосок лугов эту мастерскую, запол¬

ненную мраморными блоками — белыми, голубовато-серы¬

ми, с разноцветными прожилками, готовыми плитами любо¬

го размера и легкой сверкающей мраморной пылью, — было

странно, но она казалась красивой и привлекательной. Когда

я в первый раз из простого любопытства посетил эту мастер¬

скую, то унес с собой в кармане небольшой кусок мрамора,

отполированный только с одной стороны, он много лет лежал

у меня на письменном столе и служил мне пресс-папье.
Владелец этой мраморной шлифовальни звался Лампарт

и показался мне одним из самых больших оригиналов, коими

изобиловала эта местность. Он рано овдовел и отчасти из-за

своей необщительности, отчасти из-за необычного ремесла,

которое никак не связывало его с окружающими людьми и

с их жизнью, приобрел своеобразный внешний облик. Он

слыл очень состоятельным, однако в точности этого никто не

знал, поскольку во всей округе не было человека, который

имел бы подобное предприятие и представление о том, как

оно работает и какой приносит доход, В чем состояло свое¬

образие господина Лампарта, я себе сразу не уяснил. Но оно

существовало и заставляло вас обходиться с этим человеком

иначе, чем с другими людьми. Кто приходил к нему, был

желанным гостем и встречал радушный npiieM, но чтобы сам

камнерез отдал кому-нибудь визит — такого не бывало ни

разу. Если он когда и появлялся — это случалось редко —

на общем празднике в деревне, или на охоте, или с каким-
11

нибудь делом, то разговаривали с шлм весьма вежливо, но в

смущении подыскивали подобающее приветствие, ибо под¬

ходил он к вам так спокойно и с такой невозмутимой серь¬

езностью смотрел каждому в глаза, что смахивал на отшель¬

ника, который вышел из леса и вскоре уйдет туда опять.
Его спрашивали, как идут дела. «Спасибо, помаленьку», —

отвечал он, но встречного вопроса не задавал. У него осве¬

домлялись, не повредил ли ему последний паводок или по¬

следнее безводье. «Спасибо, не слишком», — отвечал он, но

не продолжал словами: «А как у вас?»
Судя по внешности, это был человек, которого раньше, а

возможно и сейчас, угнетало много забот, но который при¬

вык ни с кем ими не делиться.
Тем летом у меня вошло в привычку частенько загляды¬

вать к мраморщику. Нередко я просто во время прогулки на

какие-нибудь четверть часа заходил к нему во двор и в про¬

хладную шлифовальню, где сверкающие стальные ленты пи¬

лы мерно двигались вверх-вниз, скрежетал и сыпался песок, у

колес стояли молчаливые мужчины, а под дощатым полом

плескалась вода. Я смотрел на эти колеса и приводные ремни,

садился на какую-нибудь каменную глыбу, катал ногами ка-

кую-нибудь круглую чурбашку или со скрипом растирал по¬

дошвами мраморную крошку, прислушивался к шуму воды,

закуривал сигару, несколько времени наслаждался тишиной и

прохладой и снова пускался в путь. Хозяина я в этих случаях

почти никогда не видел. Если я хотел заглянуть к нему, а этого

я хотел очень часто, то входил в его маленький, всегда дремот¬

но тихий ж1^ой дом, шумно вытирал в коридоре ноги и вдоба¬

вок еще покашливал, до тех пор пока господин Лампарт или

его дочь не спускались ко мне, не открывали дверь в светлую

1Х)рницу и не предлагали мне стул и стакан вина.
И вот я сидел у массивного стола, попивал из стакана,

сплетал и расплетал пальцы и далеко не сразу находил повод

для разговора — ведь ни хозяин дома, ни его дочь, которые,

однако, редко появлялись одновременно, никогда не заводи¬

ли его первыми, а мне в присутствии этих людей и в этом

доме ни одна тема, какую выбираешь обычно, не казалась

уместной. Проходило добрых полчаса, беседа давно уже шла,

когда я, несмотря на всю мою настороженность, допивал

свой стакан. Второго мне не предлагали, просить я не хотел,

а сидеть перед пустым стаканом было не очень-то приятно,
12

так что я поднимался, подавал на прощанье руку и надевал

шляпу.
Что касается дочери, то вначале я заметил только, как

удивительно она похожа на отца. Она тоже была рослая,

прямая и темноволосая, у нее были его мягкие черные глаза,

его прямой, четко и резко выточенный нос, его спокойный,

красивый рот. Даже походка была у нее отцовская — в той

мере, в какой женщина может обладать мужской походкой, —

и тот же добрый серьезный голос. Она протягивала человеку

руку таким же движением, что и ее отец, так же, как он,

ждала, пока ей скажут, что имеют сказать, а на безразлич¬

ные вежливые вопросы давала, точь-в-точь как он, делови¬

тые, краткие и словно бы слегка удивленные ответы.
У нее был тот тип красоты, что часто встречается в при¬

граничных алеманских землях и во многом основан на гар¬

моничном сочетании силы и подвижности, при непременно

рослой статной фигуре и смуглом цвете лица. Поначалу я

рассматривал ее как красивую картину, но потом уверенная

и зрелая манера этой красивой девушки стала все больше

притягивать меня к ней. Так началась моя влюбленность, и

скоро она переросла в страсть, какой я еще не знал. Мое чув¬

ство, наверно, быстро стало бы заметным, если бы сдержан¬

ность девушки и прохладно-спокойная атмосфера дома не

оказывали на меня слегка парализующее действие и не вну¬

шали робость.
Когда я сидел против нее или ее отца, то весь мой огонь

сразу же уходил вглубь, оставляя снаружи лишь трепещу¬

щий язычок пламени, который я тщательно скрывал. Да и

горница эта никак не походила на сцену, на которой моло¬

дые герои-любовники становятся на колени и добиваются по¬

беды, это было скорее место, побуждавшее к сдержанности

и смирению, место, где властвуют спокойные силы и где лю¬

ди серьезно и стойко переживают и преодолевают серьезный

отрезок своей жизни. Несмотря на все это, я ощущал за спо¬

койным поведением девушки скованную полноту чувств и

живость, которая лишь изредка прорывалась наружу, да и

то лишь каким-нибудь порывистым движением или внезапно

вспыхнувшим взглядом, когда разговор вызывал у нее живой

интерес.
Я достаточно часто задумывался над тем, какой может

оказаться истинная сущность этой красивой и строгой де¬

вушки. Она могла в глубине души быть страстной, или ме-
13

ланхоличной, или действительно равнодушной. Так или

иначе, то, что она являла взгляду, не вполне соответствовало

ее истйнной натуре. Хотя она, казалось, так свободно рас¬

суждала и так самостоятельно себя вела, отец имел над нею

неограниченную власть, и я чувствовал, что ее натура с ран¬

них лет подавлялась отцовским влиянием и насильственно

вгонялась им в другие формы, пусть только из любви, но не

без сопротивления с ее стороны. Когда я видел их вместе,

что, правда, случалось крайне редко, мне казалось, будто я

тоже ощущаю это, возможно, невольное тираническое вли¬

яние, и у меня возникало смутное чувство, что однажды

между отцом и дочерью неизбежно разгорится упорная и

смертельная борьба. Когда же я думал, что это может про¬

изойти из-за меня, у меня начинало колотиться сердце и я

не мог подавить в себе тихого ужаса.
Если моя дружба с господином Лампартом никак не скла¬

дывалась, то тем отраднее развивались мои отношения с Гу¬

ставом Беккером, управляющим усадьбы Риппаха. Недавно

мы с ним после многочасовых разговоров даже выпили на

брудершафт, и я немало этим гордился, несмотря на реши¬

тельное неодобрение моего брата. Беккер был человек обра¬

зованный, лет, наверно, тридцати двух, притом малый хит¬

рый и ловкий. Меня не оскорбляло, что он чаще всего с иро¬

нической улыбкой воспринимал мои громкие заверения вро¬

де «слово чести», ибо я наблюдал, как он потчевал такой же

улыбкой людей куда более пожилых и достойных. Он мог

себе это позволить, так как был не только полновластным

распорядителем и, возможно, будущим покупателем круп¬

нейшего имения в округе, но и превосходил по своим умст¬

венным способностям большую часть окружавших его лю¬

дей. Его оценивали высоко, как «чертовски умного парня»,

однако большой любви к нему не питали. Я вообразил себе,

будто он чувствует, что люди его избегают, и потому столько

времени уделяет мне.
Правда, зачастую он приводил меня в отчаяние. Мои сен¬

тенции о жизни, о людях он часто делал сомнительными в

моих собственных глазах, притом без единого слова, одной

лишь выразительно-злобной ухмылкой, а иноща осмеливал¬

ся прямо объявить любого рода философию смехотворной.
Однажды вечером я сидел с Густавом Беккером за стака¬

ном пива в саду кабачка «Орел». Сидели мы за столиком бли¬

же к лугу в полной тиши и совсем одни. Вечер был сухой и
14

жаркий, когда воздух полнится золотистой пылью, одуряю¬

ще благоухали липы, а солнце будто и не собиралось захо¬

дить.
—	Слушай-ка, ты ведь знаешь мраморщика из долины

Заттельбаха?
Беккер продолжал набивать трубку и, не поднимая голо¬

вы, только кивнул в ответ.
—	Так скажи на милость, что он за человек?
Беккер рассмеялся и сунул набойник в карман жилета.
~ Это очень умный человек, — сказал он, немного по¬

молчав. — Потому всегда и держит язык за зубами. А тебе

какое дело до него?
—	Да никакого, я просто так спросил. Ведь он производит

странное впечатление.
—	Как все умные лЮди, а их не так уж много.
—	И это все? Ты ничего про него не знаешь?
—	У него красивая дочка.
—	Да, но я не об этом. Почему он ни к кому не ходит?
—	А зачем ему ходить?
—	Ах, да мало ли зачем. Я думаю, быть может, он пере¬

жил что-нибудь необыкновенное или что-то в этом роде.
—	Ага, что-нибудь романтическое? Уединенная мельница

в долине? Мрамор? Молчаливый отшельник? Похороненное

счастье? Сожалею, но ничего подобного нет. Лампарт — пре¬

восходный коммерсант.
—	Ты это точно знаешь?
—	Он себе на уме. Зашибает деньгу.
Тут ему пришлось уйти. У него еще были дела. Он за¬

платил за свое пиво и пошел прямиком через скошенный

луг, а когда он через минуту-другую скрылся за ближайшим

холмом, до меня еще долетела струйка дыма из его трубки —

Беккер шел против ветра. Коровы в хлеву начали сыто и ле¬

ниво мычать, на деревенской улице показались первые гу¬

ляющие, и, когда я через некоторое время огляделся вокруг,

горы были уже иссиня-черные и небо не красное, а зелено-

вато-синее, казалось, в любую минуту может выкатиться

первая звезда.
Короткий разговор с управляющим дал легкого пинка

моей гордости мыслителя, и поскольку вечер был так хорош,

а в моей самоуверенности все равно уже образовалась дыра,

то меня вдруг одолела любовь к дочери мраморщика, дав мне

почувствовать, что со страстями не шутят. Я выпил раз и
15

еще раз по полкружки пива, и когда в самом деле высыпали

первые звезды и с улицы донеслась трогательная народная

песня, оставил на скамейке свою философию и свою шляпу,

медленно двинулся через темные поля и на ходу дал волю

слезам.
Но сквозь слезы я видел простор, расстилавшийся передо

мной в летней ночи: бесконечная череда полей вздымалась

к горизонту мощной и плавной волной, по сторонам дышал

во сне далеко тянувшийся лес, а позади меня лежала уже

почти неразличимая деревня с несколькими огоньками и

редкими звуками, тихими и отдаленными. Небо, пашни, лес

и деревня вкупе с разнообразными луговыми ароматами и

еще слышным там и сям стрекотаньем кузнечиков сливались

воедино, мягко окутывали меня и взывали ко мне, словно

красивая мелодия, навевающая радость и печаль. Только

звезды светло и недвижно покоились в сумрачной выси. Во

мне пробудилось робкое и все же пылкое желание, какое-то

томление, я не понимал, что это — порыв к новым неведо¬

мым радостям и страданиям или потребность возвратиться

назад, в страну детства, прислониться к забору отчей усадьбы,

еще раз услышать голоса покойных родителей, лай нашей

умершей собаки и выплакаться.
Сам того не желая, я вошел в лес и стал пробираться че¬

рез сухой валежник и душный мрак, пока передо мной не

открылся широкий просвет; я долго стоял там между высо¬

кими елями над тесной долиной Заттельбаха, а внизу распо¬

лагалось владение Лампарта, где светлели нагромождения

мрамора и сквозь узкую плотину бурлила темная вода. Сто¬

ял до тех пор, пока не устыдился и кратчайшей дорогой —

прямиком через поля — не заспешил домой.
На другой день Густав Беккер уже вызнал мою тайну.
—	Только не заговаривай мне зубы, — сказал он, — ты

же просто втрескался в эту Лампарт. Ну да беда невелика.

Ты в таком возрасте, что с тобой это наверняка приключится

еще не раз.
Гордость опять заговорила во мне в полный голос.
—	Нет, милый мой, — возразил я, — тут ты меня недо¬

оценил. Из этих мальчишеских шалостей мы уже выросли.

Я все хорошенько обдумал и полагаю, что лучшей невесты

мне не найти.
—	Невесты? — Беккер рассмеялся. — Парень, да ты у

нас комик.
16

Тут я рассердился не на шутку, но не убежал, а принялся

подрано излагать управляющему свои доводы и планы ка¬

сательно этого союза.
—	Главное-то ты упустил, — серьезно и внушительно

сказал он, выслушав меня, — Лампарты тебе не чета. Это

люди крупного калибра. Влюбляться можно в кого угодно,

но вступать в брак надо только с тем, с кем ты после сумеешь

сладить и шагать в ногу.
Я скорчил гримасу и хотел было резко его перебить, но

он вдруг опять рассмеялся и заявил:
—	Ну что же, тогда дерзай, сын мой, и удачи тебе!
С тех пор я какое-то время часто обсуждал с ним эту те¬

му. Поскольку в дни летней страды он редко мог отлучиться,

то все эти разговоры мы вели, расхаживая по полю, или в

хлеву, или в амбаре. И чем больше я говорил, тем яснее и

законченнее представлялось мне все дело.
Вот только когда я сидел в мраморной мастерской, то чув¬

ствовал себя стесненно и каждый раз понимал, как далек еще

от цели. Девушка неизменно проявляла то же спокойное ра¬

душие с оттенком мужественности, который казался мне

восхитительным и все-таки нагонял на меня робость. Време¬

нами я как будто бы чувствовал, что она рада меня видеть

и втайне любит: иногда она могла так испытующе и само¬

забвенно на меня смотреть, как смотрят на что-то, что до¬

ставляет тебе радость. К тому же она очень серьезно выслу¬

шивала мои умные речи, однако цро себя, казалось, таила

непоколебимое собственное мнение.
Однажды она сказала:
—	Ведь для женщин, по крайней мере для меня, жизнь

выглядит иначе. Нам приходится делать и допускать многое

такое, что мужчина мог бы сделать по-своему. Мы не на¬

столько вольны...
Я рассуждал о том, что судьба каждого человека в его

руках и он должен создать себе такую жизнь, которая была

бы целиком его творением и принадлежала бы ему самому.
—	Мужчина, верно, на это способен, — отвечала она. —

Не знаю. Но с нами дето обстоит иначе. Мы тоже можем

кое-что сделать со своей жизнью, но это выражается скорее

в том, чтобы разумно принимать необходимое, нежели в том,

чтобы совершать самостоятельные шаги.
А когда я снова ей возражал и произносил небольшую

красивую речь, она оттаивала и говорила почти страстно:
17

—	Оставайтесь при своем убеждении и позвольте мне ду¬

мать по-своему! Выискать для себя в жизни самое прекрас¬

ное, когда у тебя есть выбор, — это не такое уж большое

искусство. Только у кого есть выбор? Если вы сегодня или

завтра угодите под колеса и лишитесь рук и ног, то какой

вам будет прок от ваших воздушных замков? Вы тогда рады

будете, что научились довольствоваться тем, что вам сужде¬

но судьбой. Однако ловите свое счастье, ловите, я вам этого

желаю!
Никогда еще не была она такой оживленной. Потом

умолкла, улыбнулась странной улыбкой и не стала удержи¬

вать меня, коща я поднялся и откланялся до следующего ра¬

за. Но ее слова нередко заставляли меня задумываться, а

вспоминались они мне чаще всего в самые неподходящие ми¬

нуты. Я собирался поговорить об этом с моим другом в усадь¬

бе Риппаха, однако, видя холодные глаза Беккера и его

вздрагивающие губы, готовые сложиться в насмешливую

улыбку, всякий раз терял к тому охоту. Вообще, постепенно

получилось так, что чем более личными и необычайными

становились мои беседы с фройляйн Лампарт, тем меньше я

говорил о ней с управляющим. К тому же он, по-видимому,

никакой важности моим отношениям с девушкой не прида¬

вал. Самое большее — время от времени спрашивал, продол¬

жаю ли я прилежно посещать мраморную мастерскую, слег¬

ка меня поддразнивал, но потом, со свойственным ему бла¬

годушием, кончал дело миром.
Однажды, к своему изумлению, я застал его в уединен¬

ном жилище Лампарта. Когда я вошел, он сидел в горнице

с хозяином за обычным стаканом вина. После того как Бек¬

кер его осушил, ему тоже второго не предложили, что я вос¬

принял с некоторым удовлетворением. Вскоре он собрался

уходить, и, поскольку Лампарт явно был занят, а его дочери

не было дома, я присоединился к Беккеру.
—	Что привело тебя сюда? — спросил я его, когда мы

вышли на дорогу. — Похоже, ты очень хорошо знаешь Лам¬

парта.
—	С некоторых пор.
—	У тебя с ним какие-то дела?
—	Да, денежные расчеты. А козочки сегодня не оказалось

дома, не так ли? Ты что-то быстро ушел.
—	Ах, да перестань ты!
Между тем у меня с девушкой завязались вполне искрен¬
18

ние дружеские отношения, ведь сознательно я никогда не да¬

вал ей почувствовать свою все более сильную влюбленность.

Теперь же она, вопреки всем моим ожиданиям, внезапно так

переменилась, что опять отняла у меня всякую надежду. Не

то чтобы она стала робкой, но как будто бы искала пути на¬

зад, к прежней отчужденности, старалась ограничить наши

разговоры сторонними и общими темами и не дать расцвести

той сердечной дружбе, что зародилась между нами.
Я терялся в догадках, бродил по лесу и строил тысячи

дурацких предположений, стал и сам держаться с ней еще

более неуверенно и погрузился в тягостные сомнения и раз¬

думья, насмехавшиеся над всей моей философией счастья.

Тем временем пропию больше половины моих каникул, я на¬

чал считать дни и смотреть вслед каждому потраченному по¬

пусту с завистью и отчаянием, словно именно этот день был

бесконечно важным и невозвратимым.
Но вот настал день, когда я, вздохнув с облегчением и

почти испугавшись, поверил в то, что одержал полную по¬

беду и на какое-то мгновенье очутился перед распахнутыми

вратами рая.
Я заглянул в мастерскую и увидел Хелену, стоявшую в

садике среди высоких кустов георгин. Я вошел туда, поздо¬

ровался с девушкой, помог ей поднять повалившийся куст и

подвязать его к колышку. Пробыл я там всего каких-нибудь

четверть часа. Мое появление было для нее неожиданным,

она держалась куда более смущенно и робко, чем обычно, и

в ее робости крылось нечто такое, что, на мой взгляд, чита¬

лось, будто написанное черным по белому. Она меня лю¬

бит — это чувство пронзило меня до глубины сердца, и я

с1ал вдруг уверенным и веселым, нежно и почти с сострада¬

нием взирал на эту рослую, статную девушку, но решил по¬

щадить ее стыдливость и сделал вид, будто ничего не заме¬

чаю, а когда через несколько минут подал ей на прощанье

руку и ушел, ни разу не оглянувшись, то казался себе пря-

мо-таки героем.
День опять выдался великолепный. Из-за своих тревог и

волнений я на какое-то время почти утратил ощущение пре¬

лести лета и блуждал по окрестностям как незрячий. Теперь

же лес был снова пронизан светом, речка — опять черной,

бурой и серебристой, даль — светлой и дымчатой, на просе¬

лочных дорогах весело мелькали красные и синие юбки кре¬

стьянок. Я так благоговейно радовался, что не смог бы со-
19

гаать бабочку с цветка. Добравшись до верхней опушки леса,

разгоряченный подъемом, я растянулся на земле, глядя вниз,

на плодородную долину, замкнутую вдали округлой горой,

подставил себя лучам полуденного солнца и был весьма до¬

волен красотой мира и всем вокруг.
Хорошо, что я как мог насладился этим днем, намечтался

и напелся. А вечером даже выпил в саду «Орла» кружку ста¬

рого красного вина.
Когда я днем позже заглянул к мраморщикам, там цари¬

ла прежняя холодная сдержанность. При виде горницы, со¬

лидной мебели и спокойной, серьезной Хелены вся моя уве¬

ренность и победительный задор улетучились, я сидел, слов¬

но бедный странник на ступеньках, а затем ушел, как мок¬

рый пес, жалкий и протрезвевший. Ничего не случилось. Хе¬

лена была даже приветлива. Но от вчерашнего чувства не

осталось и следа.
В тот день это дело начало становиться для меня отча¬

янно серьезным. Предчувствие счастья я смаковал преждевре¬

менно.
Теперь же тоска терзала меня, как неутолимый голод, я

лишился сна и покоя. Мир вокруг меня рушился, я оставался

изолирован в одиночестве и молчании, не слыша ничего,

кроме тихих и громких криков моей страсти. Мне присни¬

лось, что высокая, красивая, серьезная девушка пришла ко

мне и припала к моей груди, и тогда я, рыдая, с проклятьями

протягивал руки в пустоту и денно и нощно слонялся возле

мраморной фабрики, не смея туда зайти.
Не помогло, что я безропотно выслушал насмешливую

проповедь управляющего Беккера, призывавшую к недовер¬

чивой рассудительности. Не помогло, что я часами в паля¬

щий зной бродил по полям или лежал в холодных лесных

ручьях, пока не начинал стучать зубами. Не помогло и то,

что субботним вечером я ввязался в деревенскую потасовку

и вышел из нее весь в синяках и шишках.
А время утекало, как вода. Осталось всего четырнадцать

дней каникул! Всего двенадцать! Всего десять! За эти дни я

дважды побывал в мастерской. Один раз я встретил там толь¬

ко отца, вместе с нйм подошел к пиле и тупо смотрел, как

под нее подводят новый мраморный блок. Господин Лампарт

отлучился зачем-то на склад, и так как вернулся он не сразу,

то я ушел с намерением никогда больше не возвращаться.
Тем не менее два дня спустя я снова явился туда. Хелена
20

приняла меня, как обычно, а я не мог от нее глаз отвести. В

тогдашнем моем беспокойном и неуверенном состоянии я не

нашел ничего лучшего, как сыпать без разбору дурацкими

шутками, поговорками и анекдотами, которые явно ее раз¬

дражали.
—	Что это вы сегодня такой? — спросила она наконец и

так посмотрела на меня своими чистыми и честными глаза¬

ми, что у меня заколотилось сердце.
—	Какой «такой»? — откликнулся я, и дьяволу было

угодно, чтобы я при этом попробовал засмеяться.
Этот вымученный смех ей не понравился, и она с груст¬

ным видом пожала плечами. На миг мне показалось, что она

была ко мне неравнодушна, хотела пойти мне навстречу и

оттого теперь опечалена. С минуту я смущенно молчал, но

дьявол опять был тут как тут — я снова впал в прежнее шу¬

товство и принялся болтать, хотя каждое мое слово резало

меня как ножом, а девушку не могло не злить. И я был на¬

столько молод и глуп, что и свою боль, и свою бессмыслен¬

ную дурь смаковал, словно некий спектакль, и в каком-то

мальчишеском упрямстве только расширял расселину между

нами, вместо того чтобы скорее откусить себе язык или че¬

стно попросить у Хелены прощения.
Потом, от нервозности, я поперхнулся вином, зашелся в

кашле и выбежал из горницы и из дома более жалкий, чем

когда бы то ни было.
И вот от моих каникул осталось всего восемь дней.
Лето было такое прекрасное, все начиналось так радостно

и многообещающе. Теперь моей радости как не бывало —

что мог я предпринять за восемь дней? Я принял решение

завтра же уехать.
Но прежде я должен был еще раз побывать у нее. Я дол¬

жен был еще раз прийти к ней, взглянуть на ее цветущую

благородную красоту и сказать: «Я тебя любил, зачем ты со

мною играла?»
Сперва я отправился в. усадьбу Риппаха, к Густаву Бек¬

керу, которым в последнее время несколько пренебрегал. Он

стоял в своей большой пустоватой комнате за до смешного

узкой конторкой и писал письма.
-т Я хотел с тобой попрощаться, — сказал я, — завтра

я, вероятно, уеду. Понимаешь, пришло время опять хоро¬

шенько взяться за работу.
21

к моему удивлению, управляющий и не подумал отпу¬

скать шутки. Он хлопнул меня по плечу, улыбнулся, чуть

ли не с состраданием, и произнес:
—	Так, так. Что ж, тоща отправляйся с Богом, юноша!
А коща я был уже в дверях, он опять втащил меня в ком¬

нату и сказал:
—	Слушай-ка, мне тебя жалко. Только я с самого начала

знал, что с девчонкой у тебя ничего не выйдет. Ты тут у нас

время от времени произносил мудрые изречения — вот и

держись за них, и не сходи со своего пути, даже если у тебя

закружится голова.
Это было до обеда.
А пополудни я сидел во мху на крутом откосе над лож¬

биной Заттельбаха и смотрел вниз «а речку, на мастерскую

и дом Лампарта. Я не спешил со всем этим проститься, не

переставал мечтать и раздумывал, в частности, над тем, что

сказал мне Беккер. С болью в душе взирал я на ложбину и

несколько крыш внизу, на сверкавшую речку и белую доро¬

гу, пылившую на легком ветру, думал о том, что теперь дол¬

го сюда не вернусь, меж тем как все здесь — и речка, и мель¬

ничный механизм, и люди — будет продолжать двигаться

своим привычным ходом. Быть может, Хелена в один пре¬

красный день покончит со смирением и покорностью судьбе

и, повинуясь внутреннему влечению, обретет большое сча¬

стье или страдание и утолит свое сердце? Быть может, и мой

собственный путь — кто знает? •— еще раз проплутав по

ложбинам и лабиринту долин, выведет меня в светлую, про¬

сторную страну покоя? Кто знает?
Я в это не верил. Мною впервые завладела настоящая

страсть, и я не чувствовал в себе силы, достаточно мощной

и благородной, для того чтобы ее побороть.
Мне пришла мысль, что лучше уехать, не видясь больше

с Хеленой. Это, конечно, было бы самое правильное. Я по¬

клонился ее дому и саду, решил не пытаться увидеть ее снова

и, прощаясь, до вечера пролежал на том косогоре.
Грезя наяву, я ушел оттуда, стал спускаться вниз лесом,

нередко оступаясь на крутизне, и только тогда в страшном

испуге очнулся от забытья, когда под моими шагами заскри¬

пела мраморная крошка и я оказался перед дверью, которую

не хотел больше ни видеть, ни открывать. Но было уже поз¬

дно.
Не понимая, как я туда попал, сидел я в сумраке за сто¬
22

лом, а напротив меня, спиной к окну и глядя куда-то внутрь

горницы, сидела Хелена. Мне казалось, что я там уже давно,

что не один час уже сижу и молчу. Я опять испугался и вдруг

понял, что это в последний раз.
—	Вот, — сказал я, — пришел попрощаться. Каникулы

мои кончились.
—	Ах?
И снова воцарилось молчание. Слышно было, как в сарае

возятся рабочие, по дороге медленно проехала тяжело гру¬

женная телега — я прислушивался к грохоту колес, пока он

не затих за поворотом. Я бы охотно прислушивался к нему

еще долго-долго. Но вот что-то толкнуло меня, я встал и ре¬

шил уйти.
Я подошел к окну. Она тоже встала и смотрела на меня.

Взгляд у нее был твердый и сосредоточенный и несколько

долгих секунд не уклонялся от моего.
—	Вы разве не поняли тогда, в саду? — спросил я.
—	Да, я поняла.
—	Хелена, тогда я подумал, что вы меня любите. А теперь

я должен уехать.
Она взяла меня за протянутую на прощанье руку и по¬

тащила к окну.
—	Дайте мне еще раз на вас взглянуть, — сказала она и

левой рукой пo^^нялa мое лицо к свету. Потом приблизила

свои глаза к mcjhm и посмотрела на меня странно твердым,

каменным взглядом. И когда ее лицо оказалось так близко

к моему, я не мог удержаться и прижался губами к ее губам.

Она закрыла глаза и возвратила мне поцелуй, а я обнял ее,

притянул к себе и тихо спросил:
—	Любимая, почему только сегодня?
—	Ни слова! — сказала она. — Ступай теперь отсюда и

вернись через час. Я должна присмотреть в мастерской за

людьми. Отца сегодня нет дома.
Я вышел и зашагал вдоль реки по незнакомой странной

местности, среди ослепительно светлых облачных видений,

слышал, будто во сне, журчанье Заттельбаха и думал только

о самых давних, несущественных вещах — о смешных или

трогательных сценках времен моего раннего детства и тому

подобных историях, которые в смутных очертаниях высту¬

пали из облаков и, прежде чем я успевал окончательно их

узнать, опять исчезали. На ходу я ко всему еще напевал пе¬

сенку, но то была обыкновенная популярная мелодия. Так я
23

блуждал в чужих пределах, пока удивительно сладостное

тепло не пронизало меня блаженством и перед моим мыс¬

ленным взором не предстала рослая, статная фигура Хелены.

Тогда я пришел в с^я, увидел, что в наступаюпщх сумерках

зашел далеко в глубь долины, и сразу быстро и весело пус¬

тился обратно.
Хелена уже ждала меня, она открыла мне двери дома и

горницы, мы сели с ней на край стола, взялись за руки и не

произносили ни слова. Было прохладно и темно, одно окно

оставалось открытым, и на его уровне вдали, над горным ле¬

сом, светилась узкая полоска блеклого неба, прорезанная

черными зубцами — острыми верхушками елей. Каждый из

нас играл пальцами другого, и каждое, даже самое легкое

пожатие вызывало у меня трепет счастья.
—	Хелена!
-Да?
—	О милая!
И наши пальцы искали и ласкали друг друга, пока не

сплелись и не успокоились. Я смотрел на блеклую полоску

неба, а когда через минуту-другую обернулся, то увидел, что

она тоже туда смотрит, и заметил в сумраке отражение сла¬

бого света в ее глазах и в двух крупных каплях слез, непо¬

движно повисших у нее на ресницах. Я неспешно осушил их

поцелуями и удивился тому, какими холодными и солеными

оказались они на вкус. Потом она притянула меня к себе,

поцеловала долгим и крепким поцелуем и встала.
—	Время вышло. Ты должен уйти.
А когда мы стояли у двери, она вдруг еще раз поцеловала

меня, пылко и страстно, потом так задрожала, что ее дрожь

передалась мне, и сказала едва слышным сдавленным голо¬

сом:
—	Ступай, ступай! Слышишь? Уходи! — А когда я был

уже за порогом, добавила: — Прошай! Больше сюда не воз¬

вращайся, никогда! Прощай!
Прежде чем я успел что-либо сказать, она закрыла дверь

изнутри. В сердце мое закралась какая-то неизъяснимая тре¬

вога, но чувство огромного счастья пересилило, и на пути

домой меня словно овевал шелест крыльев. Земля звенела

под моими шагами, но я этого не ощущал, а дома сбросил с

себя одежду и в одной рубашке уселся на подоконник.
Я бы хотел, чтобы в моей жизни такая ночь повторилась

снова. Прохладный ветер ласкал меня материнской рукой,
24

перед высоким окошком темнели и перешептывались боль¬

шие округлые кроны каштанов, сквозь ночь время от време¬

ни доносился легкий аромат полей, а вдали над тяжело на¬

висавшим небом, рассыпая золото, взлетали зарницы. Иног¬

да раздавался отдаленный тихий гром, слабый и звучавший

как-то чуждо, будто где-то совсем далеко леса и горы воро¬

чались во сне и устало бормотали тяжелые, невнятные слова.

Все это я видел и слышал, словно король с высоты своего

Замка Счастья, это принадлежало мне и существовало для

того лишь, чтобы дать отдохновение моей глубокой страсти.

Моя душа блаженно вздыхала и, подобно бесконечно изли¬

вающейся и все-таки неисчерпаемой любовной поэме, уст¬

ремлялась в ночные просторы над спящей страной, касаясь

далеких светящихся (Облаков, ласкаемая, будто любящими

руками, каждым выступавшим из черноты деревом, каждой

смутно рисовавшейся вершиной холма. Этого не выразить

словами, но то, что я ощущал тогда, еще не утрачено и про¬

должает жить во мне; и, существуй для того язык, я мог бы

и сейчас точно описать каждую скрытую во тьме возвышен¬

ность, шелест листвы в каждой верхушке дерева, зигзаги да¬

леких молний и тайный ритм грома.
Нет, я не могу это описать. Ведь самое прекрасное, и со¬

кровенное, и дорогое высказать невозможно. Но я бы хотел,

чтобы такая ночь когда-нибудь в моей жизни повторилась.
Если бы я не попрощался уже с управляющим Беккером,

то на другое утро, несомненно, пошел бы к нему. Вместо это¬

го я околачивался в деревне, а потом написал Хелене длин¬

ное письмо. Сообщил, что вечером приду, и сделал ей мно¬

жество предложений, точно и серьезно обрисовал ей свои об¬

стоятельства и виды на будущее и спрашивал, считает ли оЬа

уместным, чтобы я сразу поговорил с ее отцом или мы с этим

повременим, пока я не удостоверюсь в том, что получу обе¬

щанную мне должность и, таким образом, смогу быть уверен

в своем ближайшем будущем. И вечером я пошел к ней. Ее

отца опять не было дома — уже несколько дней в тех краях

находился один из его поставщиков, который требовал его

внимания.
Я поцеловал мою прекрасную возлюбленную, повел ее за

собой в горницу и осведомился о своем письме. Да, она его

получила. И что она по этому поводу думает? Хелена мол¬

чала и смотрела на меня умоляющими глазами, а поскольку

я требовал ответа, она закрыла мне рот ладонью и тихонько
25

застонала, да так жалобно, что я совсем растерялся. В ответ

на все мои ласковые вопросы она только качала головой, по¬

том, при всей своей боли, вдруг удивительно ласково и неж¬

но улыбнулась, обвила меня рукой и опять, так же как вче¬

ра, села со мной рядом, молчаливая и преданная. Она крепко

прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, а я, не

зная, что и думать, тихонько покрывал поцелуями ее волосы

и лоб, щеки и шею, пока у меня не закружилась голова. Я

вскочил.
—	Так говорить мне завтра с твоим отцом или нет?
—	Нет, — ответила она, — пожалуйста, не надо.
—	Но почему? Ты что, боишься?
Она покачала головой.
—	Так почему же?
—	Перестань, прошу тебя, перестань! Не говори об этом.

У нас есть еще четверть часа.
И мы опять тихо сидели обнявшись, а когда она прижи¬

малась ко мне и от каждой моей ласки, затаив дыхание, дро¬

жала, ее подавленность и тоска передавались мне. Я решил

защищаться и стал убеждать ее верить в меня и в наше сча¬

стье.
—	Да, да, — кивала она, — не надо об этом говорить!

Сейчас ведь мы счастливы.
Сказав это, она стала жарко целовать меня, с молчаливой

и неистовой страстью, а потом, теряя силы, усталая, сникла

в моих объятьях. Когда же мне пора было уходить и она,

стоя со мной в дверях, погладила меня по голове, то вполго¬

лоса сказала:
—	Прощай, дорогой мой! Не приходи завтра! Не приходи

больше совсем, умоляю! Ты же видишь, какой я становлюсь

несчастной.
Я ушел домой с мучительным разладом в душе и до глу¬

бокой ночи пытался что-нибудь понять. Почему она не хочет

мне поверить и быть счастливой? Я невольно вспомнил, чтб

она сказала мне однажды, еще несколько недель тому назад:

«Мы, женщины, не так вольны, как вы, мы вынуждены

учиться терпеть то, что предназначено нам судьбой». Так что

же предназначено ей судьбой?
Это я, во всяком случае, должен был узнать, поэтому ут¬

ром я послал ей записку, а вечером, когда машины остано¬

вились и рабочие разошлись по домам, ждал ее за сараем
26

возле мраморных блоков. Она пришла с опозданием, нере>

шительно.
—	Зачем ты пришел? Отпусти меня. Отец дома.
—	Нет, — возразил я, — ты должна мне сейчас же ска¬

зать, что у тебя на сердце, я не уйду, пока все-все не узнаю.
Хелена спокойно взглянула на меня, она была бледна,

как мраморные плиты, возле которых она стояла.
—	Не мучай меня, с усилием прошептала она. — Я

ничего не могу тебе сказать, и не хочу. Скажу только одно —

уезжай, сегодня или завтра, и забудь все, что между нами

сейчас. Я не могу тебе принадлежать.
Казалось, что, несмотря на теплый июльский вечер, она

мерзнет, так она дрожала. Едва ли я еще когда-нибудь ис¬

пытывал такую муку, как в эти минуты. Но уйти просто так

я не мог.
—	Скажи мне все тотчас же, — повторил я, — я должен

знать.
Она взглянула на меня так, что внутри у меня все заны¬

ло. Но иначе я не мог.
—	Говори, — довольно грубо сказал я, — не то я сию же

минуту пойду к твоему отцу.
Она невольно выпрямилась, являя и при сумеречном све¬

те печальную и величественную красоту. Она заговорила

бесстрастно, но громче, чем раньше.
—	Так вот. Я не свободна и не могу быть твоей. Есть дру¬

гой. Этого тебе достаточно?
—	Нет, — ответил я, — недостаточно. Ты любишь этого

другого? Больше, чем меня?
—	О, что ты! — с горячностью воскликнула она. — Нет,

нет, я его не люблю. Но я за него сговорена и этого отменить

нельзя.
—	Как это — нельзя? Раз ты его не хочешь!
—	Тоща я еще ничего о тебе не знала. Он мне нравился,

любить его я не любила, но человек он достойный, а никого

другого я не знала. И я сказала «да», и теперь оно так, так

и должно остаться.
—	Нет, не должно, Хелена. Можно ведь взять свое слово

назад.
—	Да, конечно. Но дело не в этом человеке, дело в отце.

Его я предать не могу...
—	Но я хочу с ним поговорить...
27

—	о ты, дитя малое! Ты что же, совсем ничего не пони¬

маешь?
Я взглянул на нее. Она только что не смеялась.
—	Я продана, продана за деньги моим отцом и с моего

согласия. Зимой свадьба.
Она повернулась, сделала несколько шагов к дому, потом

возвратилась ко мне.
И сказала:
—	Любимый, будь мужествен! Тебе нельзя больше при¬

ходить, тебе нельзя...
—	И только ради денег? — не удержался я от вопроса.
Она пожала плечами:
—	Какое это имеет значение? Отец не может теперь от¬

казать, он повязан так же крепко, как я. Ты его не знаешь!

Если я его по;^веду, случится несчастье. Так что будь молод¬

цом, будь умницей, несмышленыш ты мой!
И вдруг е^ прорвало:
—	Пойми же наконец и не губи меня! Сейчас я еще могу

собой управлять. Но если ты еще хоть раз прикоснешься ко

мне, я этого не вынесу... Больше я не могу тебя целовать,

не то мы все погибнем.
На секунду стало тихо, так тихо, что было слышно, как

чуть подальше, в доме, расхаживает взад-вперед ее отец.
—	Сегодня я ничего решить не моху, — был мой ответ. —

А ты не хочеыь ко всему еще сказать мне, кто он?
—	Тот, другой? Нет, лучше тебе этого не знать. О, не

приходи больше, ради меня!
Она вопша в дом, а я смотрел ей вслед. Я собирался уйти,

но забыл об этом, сел на холодные белые камни, слушал шум

воды и чувствовал только одно: что-то ускользает, ускольза¬

ет и утекает без конца. Казалось, будто моя жизнь, и жизнь

Хелены, и бесчисленные другие судьбы бегут мимо меня ку¬

да-то вдаль, во тьму ложбины, безучастно и безмолвно, как

вода. Как вода...
Домой я пришел поздно, смертельно усталый, лег спать,

а утром встал и решил упаковать чемодан, но опять забыл

и после завтрака побрел в лес. Ни одной мысли не мог я до¬

думать до конца, все они лишь всплывали во мне, как пузы¬

ри на водной глади, но лопались и пропадали, едва став за¬

метными.
Значит, все кончено, думал я временами, но у меня не

возникало при этом никакого образа, никакого представле¬
28

ния, это были просто слова, я мог в ответ перевести дыхание,

кивнуть головой, однако умнее не становился.
Только в долгие предзакатные часы во мне снова пробу¬

дились любовь и отчаяние, грозя раздавить меня. Такое со¬

стояние тоже не способствовало рождению хороших и ясных

мыслей, но, вместо того чтобы взять себя в руки и дождаться

часа, когда я образумлюсь, я уступил порыву и занял наблю¬

дательный пост возле мраморной мастерской, пока не уви¬

дел, как господин Лампарт вышел из дома и, поднявшись на

проселочную дорогу, которая вела к деревне, вскоре скрылся

из виду.
Я поспешил в дом.
Когда я вошел, Хелена вскрикнула и посмотрела на меня

с глубоко оскорбленным видом.
—	Зачем? — простонала она. — Зачем ты опять здесь?
Я был растерян и пристыжен и никогда не казался себе
таким жалким, как в ту минуту. Дверь за собой я еще не

закрыл, но уйти был не в силах и потому медленно подошел

к Хелене, смотревшей на меня глазами, полными страха и

муки.
—	Прости, Хелена, — сказал я.
Она несколько раз кивнула, опустила глаза, потом опять

подняла их на меня и беспрестанно повторяла:
—	Зачем? О, какой ты! Какой ты!
По ее лицу и движениям могло показаться, будто она ста¬

ла старше, стала более зрелой и сильной, и рядом с ней я

чувствовал себя мальчишкой.
—	Ну, так что же? — спросила она наконец и попыталась

улыбнуться.
—	Скажи мне еще что-нибудь, — подавленно молвил я, —

чтобы мне было с чем уйти.
Черты ее дрогнули, я подумал — сейчас она разразится

слезами. Но она неожиданно улыбнулась — не могу выра¬

зить, с какой нежностью и через какую муку, — потом вски¬

нула голову и едва слышным шепотом произнесла:
—	Так подойди же, что ты стоишь как каменный!
И тогда я шагнул к ней и сжал ее в объятьях. Мы со всей

силой обхватили и не отпускали друг друга, но если у меня

к желанию все ощутимее примешивались тревога, испуг и

подавляемые рыдания, то Хелена заметно повеселела, она

гладила меня, как ребенка, придумывала мне фантастиче¬

ские ласкательные прозвища, укусила меня за руку и вообще
29

была изобретательна в маленьких любовных шалостях. Глу¬

бокий страх боролся во мне с нарастающей страстью, я не

находил слов и не отпускал от себя Хелену, между тем она

ласкала и дразнила меня с каким-то озорством и под конец

начала хохотать.
—	Да развеселись хоть немножко, ты, ледышка! — вос¬

кликнула она и дернула меня за ус.
А я боязливо спросил:
—	Так ты теперь думаешь, что все будет хорошо? Но ведь

если ты не можешь мне принадлежать...
Она обхватила руками мою голову, вплотную приблизила

свое лицо к моему и сказала:
—	Да, теперь все будет хорошо.
—	Значит, мне можно остаться, завтра прийти сюда опять

и поговорить с твоим отцом?
—	Да, глупый мальчик, тебе все можно. Можно даже

прийти в сюртуке, если он у тебя есть. Завтра все равно во¬

скресенье.
—	Так точно, он у меня есть, — рассмеялся я, и вдруг

меня охватила такая детская радость, что я подхватил Хе¬

лену и закружился с ней в вальсе. Потом мы присели на край

стола, я посадил ее к себе на колени, она прижалась лбом к

моей щеке, а я принялся играть ее густыми темными воло¬

сами, но она вдруг вскочила и, отойдя в сторону, подколола

свои рассыпавшиеся волосы и погрозила мне пальцем, воск¬

ликнув:
—	В любую минуту может войти отец. Мы ведем себя как

дети.
Я получил еще один поцелуй, и еще один, и цветок ре¬

зеды в петлицу из букета на подоконнике. Дело шло к вече¬

ру, а поскольку была суббота, то в «Орле» собралось самое

пестрое общество. Я выпил кружку вина, сыграл партию в

кегли и, особенно не засиживаясь, ушел. Придя домой, я до¬

стал из шкафа сюртук, повесил его на спинку стула и с удов¬

летворением осмотрел. Он был, можно сказать, новый, куп¬

ленный специально для экзамена и с тех пор почти не наде¬

ванный. Черная блестящая материя вызывала у меня исклю¬

чительно торжественные, важные мысли. Вместо того чтобы

лечь спать, я сел и стал обдумывать, что бы мне завтра ска¬

зать отцу Хелены. Ясно и четко рисовал я себе, как предста¬

ну перед ним, скромно и все же с достоинством, воображал

себе его возражения, мои ответы, даже мысли и мимику, его
30

и мои. я говорил вслух, как человек, репетирующий пропо¬

ведь, дополняя речь необходимыми жестами. И коща я уже

лежал в постели и чувствовал, что засыпаю, то продолжал

декламировать отдельные фразы из воображаемого завтраш¬

него разговора.
Настало воскресное утро. Чтобы еще раз все спокойно об¬

думать, я лежал в кровати, пока не зазвонили церковные

колокола. За то время, что шла церковная служба, я обла¬

чился в парадное платье, ничуть не менее аккуратно и тща¬

тельно, чем в день экзамена, побрился, выпил свой утренний

стакан молока и не мог унять сердцебиение. С нетерпением

дожидался я, когда отойдет обедня, и, едва заглох последний

удар колокола, медленно и торжественно зашагал, стараясь

обходить наиболее пылившие места дороги, вниз, в долину

Заттельбаха, навстречу своей цели. Утреннее солнце уже

припекало, было парко, и, несмотря йа всю мою осторож¬

ность, в сюртуке и стоячем воротничке я слегка вспотел.
Когда я подходил к мраморной мастерской, то, к своему

удивлению и неудовольствию, увидел, что на дороге и во

дворе группками стояли некоторые жители деревни, тихо пе¬

реговариваясь и словно чего-то ожидая, как на публичных

торгах.
Но я не хотел никого спрашивать, в чем дело, и, пройдя

мимо всех этих людей, направился ко входу в дом, удивлен¬

ный и подавленный, как в пугающе странном сне. В сенях я

натолкнулся на управляющего Беккера, с которым поздоро¬

вался сдержанно и смущенно. Мне было неприятно встретить

его здесь, ведь он, наверно, думал, что я давно уехал. Но,

казалось, этого у него и в мыслях нет. Он выглядел встрево¬

женным и усталым и был бледен.
—	Вот как, ты тоже пришел? — кивнув мне, сказал он

довольно-таки ехидным тоном. — Боюсь, дражайший, сегод¬

ня ты здесь не ко двору.
—	Но ведь господин Лампарт дома? — спросил я, не об¬

ращая внимания на его тон.
—	Ясное дело, где ж ему быть?
—	А его дочь?
Беккер указал на дверь горницы.
—	Она там?
Он кивнул, но только я хотел постучать, как дверь отво¬

рилась и вышел какой-то человек. Я успел заметить, что в

комнате много посетителей и что часть мебели переставлена.
31

я перестал что-либо понимать.
—	Слушай, Беккер, что здесь случилось? Что нужно всем

этим людям? А ты — что привело сюда тебя?
Управляющий обернулся и как-то странно посмотрел на

меня*
—	Ты что, ничего не знаешь? — спросил он изменившим¬

ся голосом.
—	Чего именно? Нет, не знаю.
Он подошел вплотную ко мне и взглянул в лицо.
—	Тоща ступай-ка лучше домой, паренек, — сказал он

тихо и почти нежно и положил мне руку на плечо.
Мне сдавило горло, невыразимый страх морозом пробрал

все тело.
А Беккер еще раз как-то непривычно, испытующе по¬

смотрел на меня. Потом тихо спросил:
—	Ты виделся вчера с девушкой? — А когда я покраснел,

он сильно закашлялся, но кашель этот походил на стон.
—, Что с Хеленой? Где она? — испуганно воскликнул я.
Беккер ходил взад-вперед и, казалось, забыл обо мне. Я

стоял, прислонясь к столбу лестничных перил, и чувствовал,

как меня все теснее глумливо обступают некие неведомые,

бескровные сущеава. Но вот Беккер опять подошел ко мне,

сказал: «Пойдем!» — и поднялся по лестнице до того места,

где она делала поворот. Там он присел на ступеньку, и я сел

с ним рядом, не заботясь о том, что помну сюртук. Секунду

в доме стояла мертвая тишина, потом Беккер заговорил:
—	Возьми себя в руки и стисни зубы, малыш. Так вот:

Хелена Лампарт мертва, а подробней: сегодня поутру мы вы¬

тащили ее из реки у нижней запруды. Молчи, не говори ни¬

чего! И не падай в обморок! Ты не единственный, кому это

не в радость. Попробуй-ка теперь докажи свою мужествен¬

ность. Сейчас она лежит там, в горнице, и выглядит опять

вполне красивой. Но когда мы ее выловили... Это было

страшно, было страшно, парень...
Он умолк и покачал головой.
—	Молчи! Ни слова! Для разговоров хватит времени по¬

том. Меня это ближе касается, чем тебя. Или нет, не надо,

я все скажу тебе завтра.
—	Нет, Беккер, — попросил я, — скажи сейчас! Я должен

все знать.
—	Ну ладно. Пояснения и тому подобное всегда к твоим

услугам. Пока могу сказать тебе одно: я не желал тебе зла,
32

когда все это время не мешал ходить в этот дом. Разве зна¬

ешь заранее? Так вот, я был помолвлен с Хеленой. Оглаше¬

ния еще не было, но...
В этот миг я подумал, что надо встать и со всей силой

дать ему по зубам. Он, кажется, это заметил.
—	Не надо! — спокойно сказал он и смерил меня взгля¬

дом. — Я говорил, время для объяснений еще придет.
Мы сидели молча. Словно вереница призраков пролетела

мимо меня вся история между Хеленой, Беккером и мною,

вмиг явив мне все с полной ясностью. Почему я не узнал

этого раньше, почему не заметил сам? Сколько могло от¬

крыться возможностей! Одно лишь слово, одна догадка, и я

бы молча ушел своей дорогой, а она не лежала бы сейчас

там.
Мой гнев уже испарился. Я чувствовал, что Беккер на¬

верняка обо всем догадывается, и понял, какая теперь на не¬

го навалилась тяжесть, ведь из-за своей самоуверенности

он позволил мне вести эту игру и отныне большая часть ви¬

ны легла на его душу. Теперь я должен был задать ему еще

один вопрос.
—	Скажи, Беккер, ты любил ее? Любил по-настоящему?
Беккер хотел что-то сказать, но голос его пресекся. Он
только кивнул — дважды, трижды. И когда я увидел, как он

кивает, когда увидел, как этому стойкому и твердому чело¬

веку отказал голос и как дрогнуло, говоря без слов, его ус¬

талое лицо, — только тогда я почувствовал всю меру горя.
Просидев еще немалое время, я взглянул сквозь иссяка¬

ющие слезы — Беккер стоял передо мной и протягивал мне

руку. Я взял ее и пожал. Медленно, впереди меня, он стал

спускаться по крутой лестнице и тихо отворил дверь в гос¬

тиную, где лежала Хелена и куда я вошел в то утро с глу¬

боким ужасом в последний раз.
ИЮЛЬ
Усадьба Эрленгоф раскинулась на высокой равнине, не¬

вдалеке от леса и гор.
Перед домом была большая, устланная гравием площад¬

ка, примыкавшая к проселочной дороге. Когда приезжали

гости, здесь останавливались экипажи. В обычные дни квад¬

ратная площадка выглядела пустынной и тихой и оттого ка-
2 5-257	33

залась еще больше, чем была на самом деле, особенно летом,

в хорошую погоду, коща ослепительное солнце и горячий

вибрирующий воздух так раскаляли гравий, что и думать не

хотелось о том, чтобы ступить на него.
Площадка и проселочная дорога отделяли дом от сада.

«Садом» называли довольной большой парк, не очень широ¬

кий, но уходивший в глубину, с раскидистыми кленами, вя¬

зами и платанами, извилистыми дорожками, тустой порос¬

лью молодого ельника и многочисленными скамейками для

отдыха. Между ними виднелись залитые солнцем, светлые

лужайки, то пустующие, то украшенные клумбами цветов и

декоративных растений, и среди этого радостного и теплого

зеленого раздолья резко выделялись два больших дерева,

стоявшие поодиночке.
Одно из них — плакучая ива. Ствол ее окружала узкая

решетчатая скамейка, а устало и низко свисающие длинные

шелковистые ветви были так густы, что внутри них образо¬

вался шатер или храм, ще, несмотря на постоянную тень и

полумрак, всеща чувствовалась легкая теплынь.
Другое — могучий красный бук. От ивы его отделяла лу¬

жайка, обрамленная низким забором. Издали бук казался

темно-коричневым, почти черным. Но если подойти ближе

или встать под ним и посмотреть вверх, то листва его выхо-

7ЩВШИХ наружу ветвей, пронизанных лучами солнца, каза¬

лось, горела теплым, мягким огнем, который излучал сдер¬

жанное, приглушенно-торжественное сияние, словно солн¬

це, отраженное в окнах церкви. Старый бук был самой зна¬

менитой и прекрасной достопримечательностью парка, вид

на него открывался отовсюду. Одиноким темным пятном воз¬

вышался он на светлой лужайке, его круглая, плотная, кра¬

сиво очерченная крона была видна даже из глубины сада, и

чем светлее и ослепительнее синело небо, тем торжественнее

и темнее выделялась на его фоне вершина дерева. В зависи¬

мости от погоды и времени дня она выглядела по-разному.

Часто казалось, что бук догадывается о своей красоте и зна¬

ет, что он не случайно стоит в гордом одиночестве вдали от

других деревьев. Тоща он горделиво выпячивал грудь и че¬

рез головы других деревьев устремлял холодный взор в небо.

Но иногда у него был такой вид, будто ему известно, что он

один такой и что в этом саду у него нет братьев. Тоща он

ищущим взглядом тоскливо смотрел на стоявшие в отдале¬

нии деревья. Особенно красив он бывал по утрам, но и на
34

закате тоже, пока не багровело солнце; тоща он внезапно

угасал, и казалось, что вокруг него ночь наступает на час

быстрее, чем в других местах. Но особенно мрачным он ка¬

зался в дождливые дни. Другие деревья дышали полной

грудью, тянулись навстречу влаге и радостно щеголяли све¬

жей зеленью, а он, будто мертвец, застывал в своем одино¬

честве, почернев от вершины до самой земли. Он не вздра¬

гивал, но было заметно, что его знобит и что ему неуютно и

неловко стоять таким одиноким и заброшенным.
Когда-то в этом разбитом по всем правилам парке под¬

держивался строгий порядок. Но настали времена, коща лю¬

дям надоело заботиться о деревьях и ухаживать за ними, ког¬

да уже никто не интересовался растениями, выращенными с

таким трудом, и деревья оказались предоставленными самим

себе. Они сдружились между собой, забыли об отведённой

каждому из них роли, поневоле вспомнили о своей прежней

лесной родине, сплелись ветвями и стали поддерживать и

подпирать друг друга. Прямые как стрела дорожки они за¬

сыпали густым слоем листвы, опутали разросшимися корня¬

ми и превратили в питательную лесную почву, вершины их

скрестились и перепутались, и под их защитой ходко пошла

в рост молодая поросль. Она заполняла пустоты деревцами

с более гладкими стволами и с листвой более светлой окра¬

ски, благодаря тени и листопадам почва становилась черной,

мягкой и жирной, и на ней постепенно стали размножаться

мхи, травы и небольшие кусты.
Когда позже тут снова появились люди, которым захоте¬

лось использовать прежний парк для отдыха и развлечений,

он уже превратился в лесок. Им приошось довольствоваться

малым. Правда, была восстановлена старая дорожка между

двумя рядами платанов, но в основном ограничились тем,

что проложили сквозь чащу узкие, извилистые тропки, за¬

сеяли лужайки травой и кое-где поставили выкрашенные в

зеленый цвет скамейки. И люди, деды которых по шнуру са¬

жали и подрезали платаны, по собственной прихоти форми¬

руя их кроны, теперь вместе со своими детьми приходили к

этим деревьям в гости и радовались, что за долгие годы за¬

пустения аллеи превратились в лес, где отдыхали солнце и

ветер и пели птицы, где можно было отдаться своим мыслям,

мечтам и прихотям.
Пауль Абдерегг лежал в полутени между леском и лу¬

жайкой, держа в руках книгу в красно-белом переплете. Он

2*	35

то читал, то наблюдал за порхавшими над травой мотылька¬

ми. Сейчас он остановился на том месте, где Фритьёф* плы¬

вет по морю, Фритьёф — влюбленный, Фритьёф — разру¬

шитель храма, Фритьёф — изгнанник. С гневом и раскаяни¬

ем в сердце плывет бн по бурному морю; он стоит у руля,

буря и волны грозят разнести в щепки быстроходный ко¬

рабль, и горькая тоска одолевает могучего рулевого.
Над лужайкой припекало солнце, тонкими пронзитель¬

ными голосами звенели цикады, а из глубины парка доноси¬

лось не столь резкое, нежное пение птиц. Как чудесно было

растянуться в траве посреди этого буйства запахов, звуков и

солнечного света и смотреть сощурясь в раскаленное небо,

или вслушиваться в шум деревьев за спиной, или же просто

лежать с закрытыми глазами, ощушая, как по всему телу

разливается блаженное тепло. Но Фритьёф плыл по морю, а

завтра ждали гостей, и если сегодня он не дочитает книгу до

конца, то, может статься, она так и останется недочитанной,

как это случилось прошлой осенью. Он тогда тоже лежал

здесь и начал читать книгу о Фритьёфе, но приехали гости,

и о чтении пришлось забыть. Книга осталась дома, а он от¬

правился в город, в свою школу, и в промежутках между

чтением Гомера и Тацита все время думал о начатой книге

и о том, что же должно произойти в храме с кольцом и с

изображениями богов.
Он стал усердно читать дальше, бормоча вполголоса, а

над ним шелестел в кронах вязов легкий ветерок, пели пти¬

цы, летали пестрые бабочки, роилась мошкара и жужжали

пчелы.
Когда он захлопнул дочитанную до конца книгу и вско¬

чил на ноги, по лужайке уже стлались тени, а на ярко-крас¬

ном небе угасал вечер. Усталая пчела села к нему на рукав

и не хотела улетать. Все еще стрекотали цикады. Пауль бы¬

стро зашагал к дому — через кусты, по дорожке между пла¬

танами и по проселочной дороге, через тихую гравийную

площадку. Стройный и сильный, он хорошо смотрелся в

свои шестнадцать лет. Пауль шел, опустив голову, и думал

о судьбе северного героя.
Летняя столовая позади дома представляла собой неболь¬

шой просторный флигель, отделенный от сада только стек¬

лянной стеной. Здесь был настоящий сад, издавна называв¬

шийся «садом у озера», хотя вместо озера между грядками,

шпалерными растениями, дорожками и овощными планта¬
36

циями лежал небольшой продолговатый пруд. Лестница,

ведшая из столовой в сад, была обрамлена олеандрами и

пальмами, но вид у «озера» был скорее по-деревенски уют¬

ный, нежели барский.
—	Итак, завтра приезжают гости, — сказал отец. — На¬

деюсь, ты рад этому, Пауль?
—	Да, разумеется.
—	Но не так чтобы очень. Да, мой мальчик, с этим ничего

не поделаешь. Дом и сад слишком велики для нас одних. Не¬

ужели всей этой красоте пропадать без пользы? Дачи и пар¬

ки для того и существуют, чтобы в них веселились люди, и

чем их будет больше, тем лучше. Кстати, сегодня ты изрядно

припозднился. Суп уже убрали.
Он повернулся к домашнему учителю.
—	Почтеннейший, вас совсем не видно в парке. А я-то

думал, вы будете без ума от жизни на лоне природы.
Господин Гомбургер наморщил лоб.
—	Вероятно, вы правы. Но я хотел бы использовать ка¬

никулы для своих личных занятий.
—	Честь вам и хвала, господин Гомбургер! Когда слава

ваша разлетится по всему свету, я велю прикрепить под ва¬

шим окошком табличку. Надеюсь дожить до этого времени.
Домашний учитель поморщился. Он явно нервничал.
—	Вы переоцениваете мое честолюбие, — сказал он ле¬

дяным тоном. — Я совершенно равнодушен к тому, станет

ли мое имя когда-нибудь известно или нет. Что же касается

таблички...
—	О, пусть вас это не беспокоит, почтеннейший! Вы, од¬

нако же, чересчур скромны. Пауль, вот тебе образец для под¬

ражания!
Тут тетя решила, что настал момент прийти на помощь

студенту-дипломнику. Ей был знаком вид вежливых диало¬

гов, к которым имел пристрастие хозяин, она опасалась их.

Предложив всем вина, она направила разговор в другое рус¬

ло и старалась удержать его там.
Разговор вертелся главным образом вокруг ожидавшихся

гостей. Пауль почти не слушал. Он с аппетитом ел и одно¬

временно спрашивал себя, отчего молодой учитель выглядит

старше рядом с отцом, волосы которого уже тронула седина.
Сад, деревья, пруд и небо за окнами и стеклянной дверью

начали преображаться: их коснулся первый трепет надвига¬

ющейся ночи. Кусты почернели и слились в темные волни¬
37

стые пятна, а деревья, вершины которых пересекали дале¬

кую линию холмов, приняли странные, невиданные днем

очертания и потянулись, полные безмолвной страсти, на¬

встречу все еще светлому небу. Пестрый и сочный ландшафт

все больше утрачивал свой рассеянно-мирный характер и

смыкался в огромный непроницаемый массив. Далекие горы

проступили еще резче и отчетливее, равнина лежала бесфор¬

менным пятном, на котором выделялись только крупные вы¬

пуклости почвы. За окнами угасающий дневной свет еще ус¬

тало боролся с огнем лампы.
Пауль рассеянно стоял у открытой стеклянной двери,

почти не думая о том, что открывалось его взору. Он все же

размышлял, но не о том, что видел перед собой. Он видел,

как наступает ночь, но еще не мог почувствовать красоты

этого часа. Он был слишком юн и оживлен, чтобы получать

удовольствие от созерцания таких вещей. А думал он о ночи,

опустившейся над северным морем. На берегу, посреди чер¬

ных деревьев, угрюмо полыхает храм, языки пламени и ды¬

ма вздымаются к небу, бьются о скалы волны, в которых от¬

ражается багровое зарево, во мраке несется на всех парусах

ладья викинга.
—	Ну, Пауль, — спросил отец, — какую книгу читал ты

сегодня в саду?
—	«Фритьёфа>.
—	Так-так, его, значит, все еще читает молодежь? Что

вы об этом, думаете, господин Гомбургер? В моде ли нынче

этот старый швед? Ценят ли его?
—	Вы имеете в виду Эсайаса Тегнера*?
—	Да, верно, Эсайаса. Так что же?
—	Он мертв, господин Абдерегг, давно мертв.
—	Охотно этому верю! Старика не было в живых уже в

мое время, то есть тогда, когда я читал его. Я хотел спросить,

в моде ли он еще.
—	Сожалею, но в моде и в модах я не разбираюсь. Что

же касается научно-эстетической оценки...
—	Вот именно, это я и хотел сказать. Итак, с точки зре¬

ния науки...
—	В истории литературы имя Тегнера только упомина¬

ется. Это был, как вы весьма точно заметили, модный писа¬

тель. Этим все сказано. Все истинное и доброе не бывает мод¬

ным, но продолжает жить. А Тегнер, как я сказал, мертв.
38

Для нас он больше не существует. Он представляется нам

ненастоящим, напыщенным, слащавым...
Пауль резко обернулся.
—	Этого не может быть, господин Гомбургер!
—	Позвольте спросить почему?
—	Потому что это прекрасно! Да, это просто прекрасно.
—	Вот как? Но это еще не повод, чтобы так раздражаться.
—	Но вы утверждаете, что это слащаво и ничего не стоит.

И все же это воисгину прекрасно.
—	Вы полагаете? Что ж, если вы в этом так твердо убеж¬

дены, вам следовало бы обзавестись кафедрой и учить дру¬

гих. Но, видите ли, Пауль, на сей раз ваще мнение идет

вразрез с эстетикой. С Фукидидом*, помните, было как раз

наоборот: наука находит его прекрасным, а вы — отврати¬

тельным. Что же до «Фритьёфа»...
—	Ах, с наукой это не имеет ничего общего.
—	В мире нет ничего, к чему наука не имела бы отноще-

ния... Вы позволите мне откланяться, господин Абдерегг?
—	Уже?
—	Мне надо еще кое-то записать.
—	Жаль, мы только-только разговорились.. Но свобода

превыше всего! Итак, доброй ночи.
Гомбургер учтиво и чопорно поклонился, вышел из ком¬

наты и бесшумно исчез к коридоре.
—	Значит, тебе понравились эти древние приключения,

Пауль? — спросил, смеясь, отец. — В таком случае не обра¬

щай внимания на науку, иначе она все испортит. Надеюсь,

ты не расстроился?
—	Ах, пустяки. Но я не ожидал, что господин Гомбургер

поедет с нами в деревню. Ты же сам сказал, что на этот раз

мне незачем корпеть над книгами во время каникул.
—	Да, как я сказал, так и будет, успокойся. А учитель

тебя че съест.
—	Тогда зачем ты взял его с собой?
—	Видишь ли, малыш, ему некуда было деваться. Там,

где он живет, ему, к сожалению, приходится нелегко. Да и

я ведь тоже хочу получить свое удовольствие! Полезно по¬

общаться с образованными, учеными людьми, запомни это.

Здесь мне бы недоставало нашего учителя.
—	Ах, папа, никогда не знаешь, когда ты шутишь, а когда

говоришь всерьез.
39

—	Научись узнавать, сын мой. Это тебе пригодится. А

сейчас мы немного займемся музыкой, не так ли?
Пауль тут же радостно потащил отца в соседнюю комна¬

ту. Тот не так уж и часто сам предлагал ему помузициро¬

вать. Оно и неудивительно, ведь отец блестяще играл на ро¬

яле, в сравнении с ним юноша только немного бренчал.
Тетя Грета осталась одна. Отец и сын были из тех музы¬

кантов, которые не любят, чтобы слушатели сидели у них

перед носом, но охотно играли, зная, что кто-то невидимый

сидит рядом и слушает. Тетя Грета это знала. Да и как ей

было не знать этого? Ей была известна каждая, даже самая

незаметная черточка -характера отца и сына, вот уже много

лет она окружала обоих заботой и лаской, словно малых де¬

тей.
Тетя Грета отдыхала в мягком кресле и прислушивалась.

Они играли в четыре руки увертюру, которую она слушала

уже не первый раз, но названия которой не знала, ибо хотя

она и любила музыку, но разбиралась в ней плохо. Она зна¬

ла, что отец и сын, закончив играть, непременно спросят:

«Тетушка, что это была за пьеса?» Тетя ответит, что «из Мо¬

царта» или «из “Кармен”», и они посмеются над ней, потому

что она обязательно ошибется.
Откинувшись в кресле, она слушала и улыбалась. Жаль,

что никто этого не видел, так как улыбка ее была настоящая,

подлинная. Она рождалась не столько на губах, сколько в

глазах, и мягко освещала лицо, лоб и щеки; в ней были глу¬

бокое понимание и любовь.
Тетя Грета улыбалась и слушала. Прекрасная музыка ей

очень нравилась. Но она не только слушала увертюру, хотя

и старалась следить за нею. Сперва она попро^вала угадать,

кто сидит справа, а кто слева. Пауль сидел слева, это ей

вскоре стало ясно, и не потому, что он слишком уж бараба¬

нил по клавишам, просто верхние тона звучали легко и сме¬

ло и в них чувствовалась внутренняя сила, недоступная уче¬

нику. Теперь тетя хорошо представляла себе всю картину.

Она видела их сидящими за роялем. В самых великолепных

местах отец ласково улыбается, а Пауль — с горящими гла¬

зами и полуоткрытым ртом — слегка приподнимается на

стуле. Когда звучали особенно веселые пассажи, она вслу¬

шивалась — не рассмеется ли Пауль? В этих местах отец

так гримасничал или делал такие лихие движения рукой, что

юноше было нелегко удержаться от смеха.
40

Чем дальше продвигалась увертюра, тем отчетливее ви¬

дела тетя Грета перед собой их обоих, тем глубже проникала

внутренним взором в их возбужденные игрой лица. Вместе

с быстрой музыкой перед ней проносилась немалая часть

жизни, полная переживаний и Л1^ви.
Настала ночь; все пожелали друг другу приятных снови¬

дений и разошлись по своим комнатам. То там то тут еще

слышался стук отворяемых или затворяемых дверей и окон.

Затем все стихло.
Ночная тишина, в деревне нечто само собой разумеюше-

еся, горожанину всегда кажется чудом. Тому, кто приезжает

из города в сельскую усадьбу или на крестьянский двор и в

первый же вечер останавливается у окна или замирает в по¬

стели, эта тишина представляется очарованием родины, при¬

ютом покоя. Ему кажется, будто он приблизился к чему-то

истинному и здоровому и ощущает дыхание вечности.
Но это отнюдь не полная тишина. Она полнится звуками,

это темные, приглушенные, таинственные голоса ночи, тогда

как в городах ночной шум до обидного мало отличается от

дневного. Это кваканье лягушек, шелест деревьев, плеск

ручья, хлопанье крыльев ночной птицы, летучей мыши. И

если мимо проедет запоздалая телега или зальется лаем дво¬

ровый пес, то это звучит желанным приветом жизни и затем

величаво глохнет вдали, растворяясь в воздухе.
В комнате учителя еще горела лампа, он беспокойно и

устало расхаживал по комнате. Весь вечер до полуночи он

провел за чтением. Молодой Гомбургер не был тем, кем он

казался или хотел казаться. Он не был мыслителем. Не был

он и человеком науки. У него были кое-какие дарования,

был молодой задор. Человек по природе мягкий, уступчи¬

вый, он не испытывал недостатка в идеалах.
В данный момент его занимали кое-какие книги, в кото¬

рых наделенные необычной гибкостью ума юноши вообра¬

жали, что они закладывают камни в фундамент новой куль¬

туры, а на самом деле в их мягком, благозвучном языке то

и дело попадались маленькие, красивые и легкие драгоцен¬

ные камешки, заимствованные то у Рёскина*, то у Ницше.

Читать их книги было гораздо интереснее, чем книги Рёски¬

на и Ницше, они были полны кокетливой грациозности, ве¬

личавы в мелочах и отличались возвышенным блеском из¬

ложения. Когда речь заходила о могучих порывах, реши¬
41

тельных словах и великих страстях, они цитировали Данте

или Заратустру.
Вот почему чело Гомбургера омрачилось, глаза казались

такими усталыми, словно им довелось измерить громадные

пространства, а походка была возволнованной и неровной.

Он чувствовал, что в стене окружавшей его повседневной по¬

шлости появились бреши и что надо встать в один ряд с про¬

роками и провозвестниками нового блаженства. Красота и

духовность будут царить в этом новом мире, и каждый шаг

в нем будет исполнен поэзии и мудрости.
За окнами расстилалось и ждало звездное небо, ждали па¬

рящие облака, задумчивый парк, дышащее во сие поле и вся

красота ночи. Она ждала, что он подойдет к окну и полюбу¬

ется ею. Она ждала, что сердце его защемит от тоски и пе¬

чали, глаза освежатся прохладой, а душа расправит связан¬

ные крылья. Но он лег в постель, придвинул к себе лампу и

продолжил чтение.
Пауль Абдерегг погасил лампу, но не спал, а сидел на

подоконнике и вглядывался в тихие кроны деревьев. Подвиги

Фритьёфа были забыты. Он не думал ни о чем определенном,

а только наслаждался поздним часом, переполнявшее его

чувство счастья не давало ему уснуть. Как прекрасны были

звезды на черном небе! И как замечательно играл сегодня

отец! Какого тихого волшебства был полон замерший в тем¬

ноте сад!
Июльская ночь ласково окутала юношу плотным покры¬

валом. Она тихо проникала в него, остужая то, что еще го¬

рело и пылало в нем, незаметно ^успокаивала избыток его

юных сил, пока глаза Пауля не перестали блестеть и виски

не остыли. Затем она, как ласковая мать, с улыбкой загля¬

нула ему в глаза. Он уже не понимал, кто глядит на него, а

лег в постель и стал погружаться в сон. Глубоко дыша и ни

о чем не думая, преданно смотрел он в большие, спокойные

глаза ночи, в которых, как в зеркале, день вчерашний и день

сегодняшний сливались в волшебные образы и причудливо

сплетенные саги.
В окне студента тоже погас свет. Окажись сейчас на про¬

селочной дороге запоздалый путник, он вместе с тоской по

родине ощутил бы легкую зависть при виде тихо дремлюще¬

го дома и парка. А если бы этим путником был бедный без¬

домный бродяга, он мог бы смело войти в незапертую калит¬
42

ку парка и расположиться на ночлег на самой удобной ска-

м.^йке.
Против обыкновения раньше всех проснулся утром до¬

машний учитель. Но это не доставило ему радости. От дол¬

гого чтения при свете лампы у него разболелась голова; коща

же он погасил наконец лампу, заснуть в измятой, нагретой

постели было нелегко, и наутро он поднялся, не отдохнув

как следует, с усталыми глазами. Яснее, чем коща бы то ни

было, он ощущал необходимость нового возрождения, но в

этот момент у него не было желания продолжить свои заня¬

тия, напротив, он почувствовал острую потребность поды¬

шать свежим воздухом. Тихо выйдя из дома, он неторопливо

зашагал по направлению к полю.
Крестьяне повсюду уже приступили к работе и мельком

поглядывали на шагавшего с серьезным видом молодого че¬

ловека; ему даже иноща казалось, что в их взглядах была

насмешка. Это причинило ему боль, и он заторопился к бли¬

жайшему леску, где окунулся в прохладу и ласковый полу¬

мрак. Полчаса бродил Гомбургер с недовольным видом меж¬

ду деревьями. Почувствовав пустоту внутри, он стал думать

о том, не пришло ли время пить кофе. Повернув назад, он

быстро пошел п(» полю, мимо без устали работавших кресть¬

ян, к дому.
У входной дзери ему вдруг пришло в голову, что нехоро¬

ша нестись сломя голову к завтраку. Он повернул назад,

взял себя в руки и решил не торопясь прогуляться по парку,

чтобы не явиться к столу запыхавшись. Нарочито небреж¬

ным шагом он брел по платановой аллее и уже хотел было

свернуть к вязам, как вдруг неожиданное зрелище испугало

его. На последней, прикрытой кустами бузины скамейке ле¬

жал растянувшись человек. Он лежал ничком, положив го¬

лову на согнутые в локтях руки. Сперва испуганному Гом-

бургеру пришла в голову мысль о кровавом преступлении,

но вскоре по глубокому и ровному дыханию незнакомца он

понял, что тот спит. У спящего был вид оборванца, и чем

больше осознавал учитель, что имеет дело с совсем юным и

отнюдь не сильным пареньком, тем храбрее он становился,

тем выше поднималось в его душе возмущение. Исполнен¬

ный чувства превосходства и гордости, он после короткого

колебания решительно подошел и встряхнул его.
—	Вставайте! Что вы здесь делаете?
43

Подмастерье испуганно вскочил и бессмысленным взгля¬

дом уставился перед собой. Он увидел господина в сюртуке,

что-то повелительно ему говорившего, и старался понять,

что бы это могло значить, пока не вспомнил, что ночью во¬

шел в незапертую калитку и заночевал в саду. С рассветом

подмастерье собирался отправиться дальше, но проспал, и

теперь от него требовали отчета.
—	Вы что — язык проглотили? Что вы здесь делаете?
—	Я всего лишь спал, — ответил подмастерье, оконча¬

тельно придя в себя. Когда он встал на ноги, его тщедушная

фигурка только подтвердила то, что было написано на его

почти детском лице. Ему было лет восемнадцать, не больше.
—	Пойдемте со мной! — приказал студент и повел по¬

слушно следовавшего за ним незнакомца к дому, п^е у само¬

го входа их встретил господин Абдерегг.
—	Доброе утро, Гомбургер, вы сегодня поднялись ни свет

ни заря. Что за странного гостя вы привели?
—	Этот парень принял ваш парк за ночлежку. Я счел сво¬

им долгом поставить вас в известность.
Хозяин сразу все понял. Он лукаво улыбнулся.
—	Благодарю вас. Признаться, я и не подозревал, что у

вас такое доброе сердце. Но вы правы, ясно, что беднягу надо

по крайней мере угостить кофе. Не откажитесь пройти в дом

и сказать служанке, чтобы она прислала ему что-нибудь по¬

есть. Или погодите. Мы сейчас отведем его на кухню... Пой¬

демте, молодой человек, там для вас наверняка кое-что най¬

дется.
За кофе будущий основатель новой культуры окружил се¬

бя величавым ореолом серьезности и молчания, чем немало

потешил старого хозяина дома. Но до подтрунивания дело

все же не дошло, так как мысли господина Абдерегга бы..ш

целиком заняты предстоящим приездом гостей.
Тетя Грета бегала с озабоченно-улыбающимся лицом из

комнаты в комнату, прислуга неспешно участвовала в общей

суете или же с ухмылкой наблюдала за происходящим. Бли¬

же к полудню господин Абдерегг и Пауль сели в экипаж и

отправились на железнодорожный вокзал.
Пауль не любил, когда привычную и спокойную канику¬

лярную жизнь нарз^гали гости, поэтому вполне естественно,

что он старался как можно ближе узнать вновь прибывших

и незаметно пригладывался к ним, пытаясь понять, что они

из себя представляют. Сидя в переполненном экипаже, он
44

по дороге домой внимательно наблюдал за тремя незнакомы¬

ми людьми — сперва за оживленно рассказывавшим о чем-то

профессором, а затем и за двумя барышнями.
Профессор понравился ему — хотя бы уже потому, что

был близким другом отца. В с^щем он показался ему немно¬

го чопорным и староватым, но отнюдь не противным и к тому

же необыкновенно умным. Куда труднее было прийти к ка¬

кому-то определенному мнению относительно барышень.

Одна была почти еще подросток, примерно такого же возра¬

ста, как и он сам. Теперь все будет зависеть от того, какой

у нее характер — насмешливый или добродушный, в зави¬

симости от этого и отношения между ними будут враждеб¬

ными или дружескими. В сущности, в этом-возрасте все де¬

вочки одинаковы, со всеми трудно разговаривать и общаться.

Ему понравилось, что она по крайней мере сидела смирно и

не засыпала всех вопросами.
Другая показалась ему куда загадочнее. Ей, по его роб¬

ким прикидкам, было года двадцать три — двадцать четыре,

и она принадлежала к тому типу женщин, которыми Пауль

охотно любовался со стороны, но более тесное сближение с

которыми пугало его и чаще всего повергало в смущение. Он

совершенно не умел отделять в этих дамах естественную

красоту от элегантных манер и одежды, находил их жесты и

прически жеманными и предполагал, что им известна масса

таких вещей, которые для него оставались глубоко загадоч¬

ными.
Поразмыслив, он ощутил ненависть ко всей этой породе.

Все они кажутся красавицами, но к юношам его возраста от¬

носятся с одинаковой самоуверенностью и презрительным

снисхождением. А когда они смеются или улыбаются, то это

чаще всего выглядит притворным и фальшивым до невыно¬

симости. Что ни говори, а подростки в этом смысле значи¬

тельно терпимее.
В разговоре мужчин принимала участие только элегант¬

ная Туснельда. Младшая — белокурая Берта — робко и

упорно молчала, как и Пауль, сидевший напротив. На ней

была большая, с мягко изогнутыми полями некрашеная со¬

ломенная шляпа, украшенная синими лентами, и бледно-го¬

лубое тонкое летнее платье, отороченное узкой белой тесем¬

кой. Казалось, она с головой погрузилась в созерцг^ние зали¬

тых солнцем полей и разогретых сенокосов.
Но время от времени она бросала быстрый взгляд на Па¬
45

уля. Не будь здесь этого мальчишки, она бы с удовольствием

еще раз приехала в Эрлеигоф. Вид, правда, у него вполне

приличный, но уж очень умный, а умники чаще всего самые

неприятные типы. То мудреное иностранное слово ввернут

при случае, то начнут спрашивать, как называется полевой

цветок, а коща выяснится, что не знаешь, тут же следует

наглая ухмылка, ну и тому подобное. Она знала это по своим

двоюродным братьям, студенту и гимназисту, причем гим¬

назист был даже хуже студента; один был по-мальчишески

дерзок, а другой вея себя с такой рыцарской вежливостью,

что это внушало ей страх.
Одно только было ясно Берте: надо изо всех сил держать¬

ся и ни в коем случае не давать воли слезам, не плакать и

не злиться — иначе она пропала. Этого еще не хватало. Ей

пришла в голову утешительная мысль, что рядом будет тетя

Грета и в случае необходимости можно прибегнуть к ее за¬

щите.
—	Пауль, ты что — онемел? — неожиданно спросил гос¬

подин Абдерегг.
—	Нет, папа. А что?
—	Не забывай, ты не один в экипаже. Мог бы быть по¬

любезнее с Бертой.
Пауль едва слышно вздохнул. Ну вот, начинается.
—	Взгляните, фройляйн Берта, вон там находится наш

дом.
—	Послушайте, дети, неужели вы будете обращаться друг

к другу на «вы»?
—	Не знаю, папа. Почему бы и нет.
—	Ну, давайте, давайте. Только все это ни к чему.
Берта залилась краской. Увидев это, Пауль тоже смутил¬

ся. Разговор между ними закончился, и они были рады, что

взрослые этого не заметили. Они чувствовали себя неловко

и вздохнули с облегчением, когда экипаж, резко скрипнув,

свернул на гравийную площадку и остановился у дома.
—	Прошу вас, фройляйн, — сказал Пауль и помог Берте

сойти. Необходимость в дальнейшей заботе о ней отпала, так

как в дверях уже стояла тетя, и казалось, что весь дом улы¬

бается и распахивается навстречу гостям — таким гостепри¬

имным и радостным было лицо тети, так сердечно она по¬

здоровалась с каждым — сначала один раз, а потом снова с

каждым поочередно. Гостей проводили в их комнаты и по¬
46

просили как можно скорее вернуться в столовую, ще их ждал

обед.
На белой скатерти стояли два больших букета цветов, и

их благоухание сливалось с запахами подаваемых блюд. Хо¬

зяин дома резал жаркое, тетя зорко следила за тарелками.

Профессор в парадном сюртуке и веселом расположении ду¬

ха сидел на почетном месте, ласково поглядывал на тетю и

своими бесконечными вопросами и шутками мешал усердно

трудившемуся хозяину. Туснельда, грациозно улыбаясь, по¬

могала передавать тарелки с едой и слегка скучала, так как

ее сосед, студент, мало ел, но еще меньше говорил. От при¬

сутствия старомодного професа>ра.и двух барышень он слов¬

но остолбенел. Постоянно опасаясь, что его достоинство под¬

вергнется нападению и даже оскорблению, он заранее при¬

нял холодный вцд и прикрылся напряженным ма1чанием.
Берта сидела рядом с тетей Гретой и чувствовала себя в

безопасности. Пауль, чтобы его не втянули в разговор, со¬

средоточился на еде, увлекся и, в отличие от других, и

впрямь пообедал на славу.
К концу застолья хозяин дома, после жаркой перепалки

.со своим другом, взял инициативу в свои руки и больше ее

не уступал. Лишь тогда побежденный профессор нашел вре¬

мя для еды и неторопливо наверстал упущенное. Господин

Гомбургер наконец убедился, что никто не собирается на не¬

го нападать. Но он слишком поздно сообразил, что молчать

не совсем прилично, и ему показалось, будто соседка по сто¬

лу поглядывает на него насмешливо. Он так низко опустил

голову, что под подбородком образовалась складка, поднял

брови и, казалось, погрузился в решение важных проблем.
Так как домашний учитель молчал, Туснельда стала о

чем-то оживленно беседовать с Бертой. К их разговору при¬

соединилась и тетя Грета.
Тем временем Пауль насытился и отложил нож и вилку.

Подняв глаза, он случайно увидел профессора в довольно ко¬

мичном положении: тот только что отправил в рот довольно

приличный кусок и еще не успел опустить руку с вилкой,

как его задело какое-то сильное выражение в словах Абде-

регга. На мгновение он забыл вынуть вилку изо рта и с вы¬

таращенными глазами и открытым ртом косился на не пере¬

стававшего говорить друга. Пауль, как ни старался, не мог

удержаться от смеха и фыркнул.
47

Господин Абдерегг в приливе красноречия только бросил

на него сердитый взгляд. Студент решил, что смеются над

ним, и прикусил нижнюю губу. Берта неожиданно тоже рас¬

хохоталась — безо всякой причины. Она обрадовалась ребя¬

ческой выходке Пауля: выходит, он тоже не пай-мальчик.
—	Чему это вы так радуетесь? — спросила Туснельда.
—	Да так, ничему.
—	А ты, Берта?
—	Я тоже. Смеюсь за компанию.
—	Позвольте налить вам вина? — сдавленным голосом

предложил Гомбургер,
—	Спасибо, не надо.
—	Налейте, пожалуйста, мне, — любезно попросила те¬

тя, но оставила свой стакан нетронутым.
Со стола убрали и подали кс^е, коньяк и сигары.
Фройляйн спросила Пауля, курит ли он.
—	Нет, — сказал он, — мне это совсем не нравится.
И, помолчав, честно признался:
—	Да мне пока и не разрешают.
Услышав это, Туснельда склонила голову чуть-чуть на¬

бок и лукаво ему улыбнулась. В этот момент она показалась

мальчику очаровательной, и он пожалел, что еще совсем не¬

давно ненавидел ее.
Оказывается, она могла быть очень милой.
Вечер был таким теплым и ласковым, что общество и в

одиннадцать часов продолжало сидеть в саду при свечах,

слегка мерцавших под колпачками. Никто и думать не думал

о том, что гости устали с дороги и что им пора отдохнуть.
Легкую духоту слегка освежали неровные колебания теп¬

лого воздуха, над головой влажно блестело безоблачное, усе¬

янное звездами небо: у горизонта оно казалось черным и

вспыхивало золотистыми зарницами. Кусты источали ост¬

рый сладковатый запах, в темноте тускло поблескивали

огоньки белого жасмина.
—	Вы, значит, полагаете, что реформа нашей культуры

произойдет не в сознании народа, а в результате усилий ге¬

ниальных одиночек? — В вопросе профессора звучало неко¬

торое снисхождение.
—	Я представляю себе это так... — и домашний учитель

разразился длинной речью, которую никто, кроме профессо¬

ра, не слушал.
48

Абдерегг-старший шутил с Бертой, которую поддержива¬

ла тетя. Он удобно расположился в кресле и пил белое вино

с содовой.
—	Вы, значит, и «Эккехарда»* читали? — обратился Па¬

уль к фройляйн Туснельде.
Откинув голову назад, она полулежала в откидном крес¬

ле и смотрела в небо.
—	Читала, — ответила она. — Собственно говоря, вам

еще не следовало бы читать такие книги.
—	Вот как? Почему же?
—	Потому что вы не все в них можете понять.
—	Вы так думаете?
—	Разумеется.
—	Но там есть места, которые я, может быть, понимаю

лучше вас.
—	В самом деле? Какие же?
—	Латинские.
—	А вы, однако, шутник!
Пауль развеселился. За ужином он выпил немного вина,

ему нравилось вести такие разговоры в эту мягкую теплую

ночь, и он с любопытством ждал, удастся ли ему вывести из

себя эту элегантную даму, заставить ее резко возразить ему

или рассмеяться. Но она не смотрела на него. Устремив

взгляд вверх, она лежала неподвижно; одна ее рука покои¬

лась на подлокотнике, другая свисала до самой земли. Белая

шея и белое лицо Туснельды матово поблескивали на фоне

черных деревьев.
—	Что вам больше всего понравилось в «Эккехарде»? —

спросила она, все еще не глядя на него.
—	Спаццо во хмелю.
—	Как?
—	Нет, то, как изгоняют лесную нимфу.
—	Ах!
—	Точнее, мне больше всего понравилось, как Пракседа

вызволяет его из темницы. Замечательно.
—	Да, великолепно. А как она это делает?
—	И как она потом посыпает все пеплом.
—	Ах, да. Помню.
—	А что больше всего понравилось вам?
—	В «Эккехарде»?
—	Где же еще.
—	То же самое место. Где Пракседа выпускает на волю
49

монаха, рна целует его на прощанье и потом возвращается

в замок.
—	Да, да, — медленно проговорил Пауль, хотя про по¬

целуй он ничего не помнил.
Беседа профессора с домашним учителем подошла к кон¬

цу. Господин Абдерегг стал прикуривать длинную «Вирджи¬

нию», и Берта с любопытством наблюдала, как кончик сига¬

ры обугливается над пламенем свечи. Девочка обняла сидев¬

шую рядом тетю Грету правой рукой и с широко открытыми

глазами слушала рассказы Абдерегта-старшего об удиви¬

тельных приключениях. Речь шла о его поездке в Неаполь.
—	Неужели все это правда? — робко спросила она.
Господин Абдерегг рассмеялся.
—	Все зависит от вас, барышня. Во всякой истории правда

только то, во что верит слушатель.
—	Не может быть! Надо спросить папу.
—	Спросите!
Тетя погладила Берту по руке, обнимавшей ее за талию.
—	Это всего Л11шь шутка, деточка.
Она слушала веселую болтовню, отгоняла мошек, кото¬

рые толклись над стаканом ее брата, и посматривала на всех

добрыми глазами. Тетя Грета радовалась, глядя на мужчин,

на Берту, на оживленно болтавшего Пауля, на красавицу

Туснельду, которая, отвлекшись от общества, лк^валась

ночным небом, на домашнего учителя, упивавшегося своими

умными речами. Она была еще довольно молода и не забыла,

как любит молодежь такие летние ночи в саду. Сколько еще

предстоит изведать всего этим прекрасным молодым людям

и этим умным старикам! Да и студенту тоже. Каждому важ¬

на его собственная жизнь, его мысли и желания! А как хо¬

роша собой фройляйн Туснельда! Настоящая красавица.
Добрая женщина поглаживала правую руку Берты, лас¬

ково улыбалась студенту, который чувствовал себя немного

одиноко, и время от времени проверяла, стоит ли во льду за

креслом хозяина его бутылка с вином.
—	Расскажите что-нибудь о школе, в которой вы учи¬

тесь, — обратилась к Паулю Туснельда.
—	При чем тут школа! Сейчас ведь каникулы.
—	Разве вам не нравится ходить в гимназию?
—	А вы знаете кого-нибудь, кому бы это нравилось?
—	Но вы же хотите учиться?
—	Ну да. Хочу.
50

—	А что вы делаете с еще большим удовольствием?
—	С еще большим?.. Ха-ха... С еще большим удовольст¬

вием я был бы морским разбойником.
—	Морским разбойником?
—	Да, морским разбойником. Пиратом.
—	Но тогда у вас не будет столько времени для чтения.
—	А это и не обязательно. Я уж найду, -как провести время.
—	Вы уверены?
—	Без сомнения. Я бы...
-Ну?
—	Я бы... ах, я не могу этого сказать.
—	Ну и не говорите.
Ему стало скучно. Он придвинулся к Берте и стал слу¬

шать вместе с ней. Папа был в ударе. Он говорил один, все

слушали и смеялись.
Фройляйн Туснельда в своем свободном платье из тонкой

английской материи медленно поднялась и подошла к столу.
—	Я хочу пожелать всем спокойной ночи.
Все встали из-за стола, посмотрели на часы и удивились,

что уже и впрямь полночь.
По дороге к дому Пауль шел рзкдом с Бертой, которая

вдруг ему очень понравилась, особенно когда он услышал,

как она от всей души смеется шуткам папы. Какой же он

был осел, коша злился на приезд гостей. Приятное занятие —

поболтать вот так вечером с барышнями.
Он почувствовал себя кавалером и сожалел, что весь ве¬

чер занимался не Бертой, а другой. Она же просто паясни¬

чала с ним. Берта нравилась ему больше, он раскаялся, что

держался от нее в стороне, и попытался сказать ей об этом.

Она захихикала.
—	О, ваш папа — замечательный рассказчик! Это было

восхитительно.
Он предложил ей прогуляться завтра к Айхельбергу. Это

недалеко, и место там удивительное. Он пустился в описа¬

ние, рассказал о дороге, о виде, который открывается с горы,

и говорил все увлеченнее.
В этот момент мимо проходила фройляйн Туснельда. Она

обернулась и посмотрела ему в лицо. Взгляд ее был спокой¬

ным и немного любопытным, но он почувствовал в нем на¬

смешку и вдруг замолчал. Берта удивленно подняла на него

глаза и увидела, что он чем-то раздосадован, но так и не

поняла чем.
51

Они подошли к дому. Берта протянула Паулю руку. Он

пожелал ей спокойной ночи. Она кивнула и ушла.
Туснельда прошла вперед, не попрощавшись с ним; гля¬

дя, как она, держа лампу в руке, поднимается по лестнице,

он почему-то рассердился на нее.
Пауль лежал в постели без сна, возбужденный напряже¬

нием теплой ночи. Духота нарастала, отблески зарниц не¬

прерывно трепетали на стенах. Временами ему казалось, что

где-то далеко-далеко слышится легкое погромыхивание. В

долгих промежутках между раскатами поднимался легкий

ветерок, и вершины деревьев чуть слышно шелестели.
Погружаясь в дремоту, юноша перебирал в памяти собы¬

тия прошедшего вечера и чувствовал, что сегодня все было

не так, как обычно. Ему показалось, что он стал взрослее

или, говоря точнее, роль взрослого удалась ему сегодня луч¬

ше, чем при прежних попытках. Он славно побеседовал с

фройляйн Туснельдой, а потом и с Бертой.
Приняла ли его Туснельда всерьез? Эта мысль не давала

ему покоя. А вдруг она с ним только играла? Надо завтра

проверить эту историю с поцелуем Пракседы. Неужели он и

зпрямь не понял это место или просто забыл?
Ему хотелось знать, действительно ли фройляйн Тус¬

нельда красива, по-настоящему красива. Ему казалось, что

да, но он не доверял ни ей, ни себе. Какой стройной и спо¬

койной она была, когда, опустив руку до земли, полулежала

в кресле при слабом свете лампы! Такой она ему нравилась.

Она рассеянно смотрела вверх, наполовину довольная, напо¬

ловину усталая, а ее высокая белая шея и длинное светлое

платье прямо-таки просились на картину.
По правде сказать, Берта была ему милее. Может быть,

она чрезмерно наивна, зато такая кроткая и прелестная, и с

ней можно говорить, не боясь, что она втайне издевается над

тобой. Если бы он с самого начала был к ней повниматель¬

нее, а не в последний момент, кто знает, может, они уже и

подружились бы. Да и вообще жаль, что гости пробудут у

них всего два дня.
Но почему другая так посмотрела на него, когда он шутил

и смеялся с Бертой по пути к дому?
Он представил, как она проходит мимо и поворачивает

голову, — и снова увидел ее взгляд. А все же она красива.

Вся картина ожила перед ним, но он никак не мог избавиться
52

от ощущения, что во взгляде ее была насмешка, откровенная

насмешка. Отчего? Из-за «Эккехарда»? Или оттого, что он

шутил и смеялся с Бертой?
Чувство досады не покидало его даже во сне.
Утром все небо обложили тучи, но дождь еще не шел.

Стоял запах сена и теплой пыли.
—	Жаль, — сказала Берта, спускаясь по лестнице, — се¬

годня нам вряд ли удастся сходить на прогулку.
—	О, тучи еще могут рассеяться, — утешил ее господин

Абдерегг.
—	Ты же никогда не была любительницей прогулок, —

заметила фройляйн Туснельда.
—	Но если мы здесь совсем ненадолго!
—	У нас есть кегельбан в саду, — сказал Пауль. — И

крокет тоже. Но играть в крокет — такая скука!
—	А я люблю крокет, — сказала Туснельда.
—	Тогда давайте сыграем.
—	Ладно. Но сперва выпьем кофе.
После завтрака молодые люди отправились в сад; к ним

присоединился и студент. Играть в крокет мешала высокая

трава, Пауль не мешкая притащил кегли и установил их.
—	Кто начинает?
—	Тот, кто спрашивает.
—	Ладно. Кто со мной в паре?
Пауль играл вместе с Туснельдой. Он играл очень хорошо

и надеялся, что она похвалит его или хотя бы начнет поддраз¬

нивать. Но она ничего не замечала и, казалось, вовсе не обра¬

щала внимания на игру. Коща Пауль подавал ей шар, она не¬

брежно пускала его, не давая себе труда сосчитать упавшие

фигуры. Вместо этого она беседовала с домашним учителем о

Тургеневе. Господин Гомбургер был сегодня подчеркнуто

вежлив. Одна только Берта целиком отдавалась игре. Она по¬

могала Паулю устанавливать кегли, а он учил ее целиться.
—	Выбит король в центре! — воскликнул Пауль. —

Фройляйн, мы выигрываем. Это дает двенадцать очков.
Туснельда небрежно кивнула головой.
—	Собственно говоря, Тургенева нельзя считать рус¬

ским, — говорил студент, забыв об игре.
Пауль рассердился.
—	Господин Гомбургер, ваша очередь!
-Моя?
—	Ваша, ваша, мы все ждем.
53

Он бы с удовольствием запустил в учителя кеглей. Берта,

заметив, что Пауль чем-то расстроен, тоже встревожилась и

перестала попадать в цель.
—	В таком случае можно прекратить игру.
Никто не возражал. Туснёльда неторопливо ушла с пло¬

щадки, учитель последовал за нею. Пауль в сердцах сбил

ногой еще стоявшие кегли.
—	Не поиграть ли нам еще? — робко спросила Берта.
—	Нет, вдвоем ничего не получится. Я сейчас все уберу.
Она стала ему помогать. Когда кегли были уложены в
ящик, Пауль поискал глазами Туснельду. Она исчезла в пар¬

ке. Конечно же, он для нее был только глупым мальчишкой.
—	И что же дальше?
—	Вы не покажете мне парк? Хотя бы немножко?
Пауль так быстро зашагал по дорожке, что она, едва пе¬

реводя дыхание, почти бежала следом. Он показал ей лесок

и платановую аллею, затем красный бук и лужайки. Слегка

стыдясь своей резкости и немногословности, он в то же время

удивлялся тому, что совсем не стесняется Берты. Он вел себя

с ней так, будто она была на два года моложе его. А она

притихла, была кротка и застенчива, не произносила почти

ни слова и только иногда поглядывала на него так, словно

просила за что-то прощения.
У плакучей ивы они столкнулись с другой парой. Студент

все еще что-то говорил, Туснельда молчала и казалась недо¬

вольной. Пауль ни с того ни с сего разговорился. Он обратил

внимание гостей на старое дерево, раздвинул свисающие

ветви, и все увидели идущую вдоль дерева скамейку.
—	Давайте посидим, — приказала фройляйн Туснельда.
Они уселись рядом на скамью. Тут было тепло и душно,
зеленый полумрак дурманил голову и клонил ко сну. Пауль

сидел справа от Туснельды.
—	Как здесь тихо! — начал учитель.
—	И как жарко! — подхватила Туснельда. — Давайте

помолчим.
Все четверо сидели молча. Рядом с Паулем на скамейке

лежала рука Туснельды, продолговатая и узкая девичья рука

с тонкими пальцами и красивыми, ухоженными, матово по¬

блескивающими ногтями. Пауль не отрываясь смотрел на ру¬

ку. Белая, как и видимая часть предплечья, она выглядывала

из светло-серого рукава, уходила от локтя немного в сторону

и лежала устало и неподвижно.
54

Все молчали. Пауль думал о вчерашнем вечере. Эта рука

вот так же тихо и спокойно свисала до земли, а вся фигура

девушки неподвижно полулежала в кресле. Эта поза шла ей,

ее фшуре и ее платью, ее приятному, чуть хрипловатому

голосу, ее лицу с такими умными, спокойно-выжидательны¬

ми глазами.
Учитель посмотрел на часы.
—	Простите, сударыни, но мне пора заниматься. Вы оста¬

етесь, Пауль?
Он поклонился и ушел.
Остальные молча сидели на скамейке. Пауль медленно,

осторожно и робко, словно какой-нибудь преступник, подо¬

двинул свою левзгю руку к руке Туснельды и замер. Он не

знал, зачем он это сделал, все произошло помимо его воли,

при этом он страшно испугался, его бросило в жар, на лбу у

него выступили капельки пота.
—	Я тоже не люблю крокет, — тихо, словно спросонок,

сказала Берта. Когца ушел студент, между ней и Паулем об¬

разовалось пустое место, и она все время спрашивала себя,

не подвинуться ли ей к нему. Чем больше она колебалась,

тем труднее было это сделать, и она, чтобы избавиться от

чувства одиночества, начала говорить.
—	Это и в самом деле неинтересная игра, — неуверенно

добавила она после долгой паузы. Ей никто не ответил.
Снова наступила тишина. Паулю казалось, что он слы¬

шит биение своего сердца. Ему хотелось вскочить и сказать

что-нибудь веселое, какую-нибудь глупость, или просто убе¬

жать. Но он остался сидеть, рука его лежала на прежнем ме¬

сте, и у него было такое чувство, что он медленно, медленно

задыхается от недостатка воздуха. В этом была какая-то пе¬

чальная, мучительная сладость.
Спокойным, немного усталым взглядом Туснельда по¬

смотрела Паулю в глаза. Она заметила, что он смотрит не

отрываясь на свою левую руку, лежавшую рядом с ее правой.
Тогда она приподняла свою руку и решительно положила

ее на руку Пауля.
Рука ее была мягкая, но сильная, сухая и теплая. Пауль

испугался, словно застигнутый врасплох вор. Он задрожал,

но руки не выдернул. Сердце его билось так часто, что он

едва дышал, его бросало то в жар, то в холод. Он побледнел

и испуганно и умоляюще взглянул на Туснельду.
55

—	я напугала вас? — тихо засмеялась она. — Мне пока¬

залось, вы заснули.
Он молчал, не в силах говорить. Она убрала свою руку,

но его рука оставалась на месте и все еще ощущала прикос¬

новение. Ему хотелось отодвинуть ее, но он был до такой

степени обессилен и сконфужен, что не мог решиться даже

на это.
Внезапно его испугали сдавленные, робкие звуки за спи¬

ной. Он стряхнул наваждение, вскочил и с облегчением пе¬

ревел дух. Поднялась и Туснельда.
Берта сидела согнувшись на скамейке и всхлипывала.
—	Идите домой, — сказала Туснельда Паулю. — Мы сей¬

час придем. У нее заболела голова.
Пауль ушел.
—	Пойдем, Берта. Здесь слишком жарко, задохнуться

можно от духоты. Возьми себя в руки! Мы возвращаемся в

дом.
Берта ничего не ответила. Ее худенькая шейка лежала

на светло-синем рукаве легкого платьица, из рукава выгля¬

дывала тонкая, угловатая рука с широкой кистью. Берта ти¬

хо плакала всхлипывая, потом, спустя некоторое время,

удивленно выпрямилась, пригладила волосы и машинально

улыбнулась.
Пауль не находил покоя. Зачем Туснельда положила на

его руку свою? Просто хотела пошутить? Или же знала, ка¬

кую боль причинит ему? Представив себе, как все было, он

снова ощутил то же самое: удушающую судорогу нервов или

сосудов, тяжесть в затылке и легкое головокружение, су¬

хость в горле и странное парализующее стеснение в сердце,

будто ему сдавили вену. Это было больно, но и приятно.
Он прошел мимо дома к пруду и долго ходил по саду.

Духота между тем все нарастала. Небо сплошь затянулось

тучами, чувствовалось приближение грозы. Ветра не было,

только время от времени по ветвям пробегал легкий и робкий

шелест, а гладкое зеркало пруда покрывалось серебристой

рябью.
На глаза Паулю попался старый челн, привязанный к бе¬

регу. Он сел на единственную уцелевшую скамейку на кор¬

ме, но отвязывать суденышко не стал: в челне давно уже не

было весел. Пауль опустил руки в воду — она была непри¬

ятно теплой.
Неожиданно его охватила беспричинная грусть, ранее
56

ему совершенно неизвестная. Будто в страшном сне, он не

мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Бледный свет, затянутое

темными тучами небо, тепловатый, покрытый марью пруд и

старый, поросший снизу мхом челн без весел — все казалось

безрадостным, печальным и убогим, пропитанным удручаю¬

щей безысходностью, которая без видимой причины распро¬

странялась и на него.
Он услышал доносившиеся из дома звуки рояля, тихие и

невнятные. Значит, другие уже вернулись, и папа, очевидно,

играл для них. Вскоре Пауль узнал и пьесу, из музыки Грига

к «Пер Гюнту», и ему захотелось быть вместе со всеми. Но

он остался сидеть, глядя на неподвижную воду, на усталые,

застывшие ветки фруктовых деревьев и на блеклое небо. Он

даже не радовался, как в прежние времена, приближающей¬

ся грозе, которая наверняка сейчас разразится и будет пер¬

вой в этом году.
Звуки рояля смолкли, и на некоторое время все стихло.

Потом опять зазвучали нежные, убаюкивающе мягкие ак¬

корды — робкая, необычная музыка. Вслед за тем послыша¬

лась песня. Женский голос пел незнакомую песню, Пауль

никоща ее не слышал и не пытался вспомнить, что это такое.

Но голос он узнал — слегка приглушенный, немного усталый

голос Туснельды. Ее пение, вероятно, не отличалось ничем

особенным, но оно трогало мальчика и действовало на него

столь же гнетуще и мучительно, как и прикосновение ее ру¬

ки. Пока он слушал не шевелясь, по воде лениво застучали

первые теплые и тяжелые капли дождя. Они били его по ру-

' кам и по лицу, но он ничего не замечал. Он только чувст¬

вовал, как нечто напряженно-тревожное упорно сгущается

вокруг него или в нем самом и ищет выхода. Ему пришло в

голову одно место из «Эккехарда», и в этот момент его вдруг

поразила и напугала совершенно ясная мысль — он понял,

что любит Туснельду. В то же время ему было ясно, что она

взрослая дама, а он всего только школьник и что завтра она

уезжает.
Песня кончилась. Вскоре пронзительно зазвенел коло¬

кольчик, призывающий к столу, и Пауль медленно напра¬

вился к дому. У дверей он стряхнул с рук дождевые капли,

пригладил волосы и глубоко перевел дух, словно готовясь

сделать важный шаг.
57

—	Ну, вот и дождь пошел, — пожаловалась Бечта. —

Яначит, с этим ничего не получится.
—	С чем? — спросил Пауль, не поднимая глаз от та¬

релки.
—	Но ведь мы... вы обещали показать мне сегодня

Айхельберг.
—	Ах да. Нет, в такую погоду не получится.
Она то очень хотела, чтобы он посмотрел на нее, спросил,

как она себя чувствует, то радовалась, что он этого не дела¬

ет. Он совсем забыл о неприятном инциденте под ивой, когда

она расплакалась. Ее внезапные слезы почти не произвели

на него впечатления и только укрепили в мнении, что она,

в сущности, еще ребенок. Не обращая на нее внимания, он

все время косился в сторону Туснельды.
Туснельда оживленно разговаривала со студентом о спор¬

те. Гомбургер стыдился своего вчерашнего нелепого поведе¬

ния. С ним случилось то, что бывает с многими людьми: он го-

Bopiin о вещах, в которых ничего не смыслил, гораздо удачнее

и свободнее, нежели о том, что было ему хорошо знакомо и до¬

рого. Разговор вела Туснельда, он довольствовался тем, что

задавал вопросы, кивал головой, соглашался и заполнял пау¬

зы вежливыми репликами. Немного кокетливая манера вести

беседу, свойственная молодой даме, развязала ему язык. Учи¬

тель даже посмеялся над собой, когда пролил вино на ска¬

терть; ему удалось обернуть этот эпизод в шутку. Однако его

лукаво замаскированная просьба — почитать ей главу из

своей любимой книги — была вежливо отклонена.
—	У тебя больше не болит голова, деточка? — спросила

тетя Грета.
—	О нет, совсем не болит, — вполголоса ответила Берта.

Но выглядела она все еще неважно.
«О дети, дети!» — подумала тетя Грета, от которой не

ускользнули волнение и неуверенность Пауля. Она кое о чем

догадывалась и решила, не вмешиваясь без нужды в дела мо¬

лодых людей, присмотреть за ними и предостеречь от глупо¬

стей. С Паулем такое случилось впервые, в этом она не со¬

мневалась. Еще немного — и он освободится от ее опеки и

пойдет своим путем. О дети, дети!
За окнами почти совсем стемнело. Дождь то усиливался,

то стихал вместе с порывами ветра, гроза продолжалась, в

отдалении еще гремел гром.
58

—	Вы боитесь грозы? — спросил студент, обращаясь к

своей даме.
—	Напротив, я не знаю ничего прекраснее. Потом мы мо¬

жем пойти в павильон и полюбоваться ею. Ты пойдепп» с на¬

ми, Берта?
—	Пойду, если ты хочешь.
—	А вы, господин студент?.. Хорошо, я очень ража. Это

первая гроза в нынешнем году, не правда ли?
Сразу после обеда они под зонтиками отправились в па¬

вильон. Берта взяла с собой книгу.
—	А ты не присоединишься к ним, Пауль? — спросила

тетя.
—	Нет, спасибо. Мне надо немного поупражняться.
Мучимый сумятицей охвативших его чувств, он прошел
в залу. Но едва он начал играть, сам не понимая, чтб выхо¬

дит из-под его пальцев, как появился отец.
—	Пауль, не мог бы ты перейти в другую комнату, по¬

дальше? Славно, что ты собрался поупражняться, но всему

свое время, и нам, старикам, хочется в эту духоту немного

прикорнуть. До свидания, малыш!
Пауль покинул залу и через столовую и коридор вышел

к воротам. Остальные как раз входили в павильон. Услышав

за спиной легкие шаги тети, он выскочил за ворота и с не¬

покрытой головой, засунув руки в карманы, под дождем за¬

торопился прочь. Гром гремел все сильнее, и первые, еще

несмелые всполохи молний уже разрезали темно-серые тучи.
Пауль обогнул дом и подошел к пруду. Он чувствовал,

что промокает насквозь, но упрямо не обращал на это вни¬

мания. Еще не посвежевший, тяжело нависпгай воздух горя¬

чил его, и он протянул руки с наполовину закатанными ру¬

кавами навстречу каплям дождя. Им хорошо там, в павиль¬

оне, они смеются и болтают, а о нем никто и не вспомнит.

Его тянуло туда, к ним, но упрямство оказалось сильнее; раз

он не пошел вместе со всеми, значит, нечего бегать за ними

сейчас. Да Туснельда его и не приглашала. Она пригласила

только господина Гомбургера и Берту, а его нет. Почему?
Вымокнув до нитки, он подошел, не разбирая дороги, к

домику садовника. Молнии сверкали уже беспрерывно, вы¬

черчивая на небе фантастические зигзаги и линии, дождь

шумел все сильнее. Под деревянной лестницей сарайчика за¬

звенела цепь, и с глухим ворчанием показался большой дво¬

ровый пес. Узнав Пауля, он стал радостно ласкаться к нему.
59

в неожвданном приливе нежности Пауль обнял пса за шею,

присел с ним в полумраке под лестницей и долго гладил его

и что-то говорил ему.
В павильоне учитель пододвинул железный столик к за¬

дней кирпичной стене, на которой был нарисован итальян¬

ский прибрежный пейзаж. Веселые краски — голубая, белая

и розовая — плохо сочетались с серым дождливым днем, ка¬

залось, они зябнут, несмотря на духоту.
—	Не повезло вам с погодой в Эрленгофе, — сказал Гом-

бургер.
—	Почему же? Такая великолепная гроза.
—	Вы тоже так считаете, фройляйн Берта?
—	О, мне очень нравится.
Его бесило, что малышка увязалась за ними. Именно сей¬

час, когда он начал находить общий язык с красавицей Тус-

нельдой.
—	А завтра вы и в самом деле уезжаете?
—	Почему вы говорите об этом таким трагическим тоном?
—	Мне будет очень жаль.
—	В самом деле?
—	Но, сударыня...
Дождь стучал по тонкой крыше и с шумом вылетал из

водосточных желобов.
—	Знаете, господин студент, у вас очень милый ученик.

Должно быть, вы с удовольствием с ним занимаетесь.
—	Вы не шутите?
—	Нисколько. Он очень милый юноша. Не так ли, Берта?
—	О, я не знаю. Я его почти не видела.
—	Разве он тебе не нравится?
—	Да, конечно... Нравится.
—	Что изображено на этой стене, господин студент? Вид

на Ривьеру?
Пауль вернулся домой через два часа, промокший и смер¬

тельно уставший, принял теплую ванну и переоделся. Затем

стал ждать возвращения тех троих, и, когда они появились,

когда в коридоре раздался громкий голос Туснельды, он ис¬

пугался и сердце его забилось сильнее. Но он все же сделал

то, во что не верил еще минуту тому назад. Подкараулив ее

на лестничной площадке, он неожиданно вышел ей навстре¬

чу и протянул букетик роз. Это были дикие розы, он срезал

их под дождем в саду.
—	Это мне? — спросила Туснельда.
60

—	Да, вам.
—	Чем я заслужила? Мне показалось, что вы меня тер¬

петь не можете.
—	О, вы смеетесь надо мной.
—	Да нет же, милый Пауль. Большое спасибо за цветы.

Это дикие розы, да?
-Да.
—	Позже я приколю одну из них к платью.
И она ушла к себе в комнату.
На этот раз вечером все остались в зале. Приятно посве¬

жело, с чисто вымытых ветвей за окнами еще падали дожде¬

вые капли. Сначала собрались помузицировать, но профес¬

сор предпочел провести эти несколько часов в беседе с дру¬

гом. Все удобно устроились в большой зале, мужчины кури¬

ли, молодежь пила лимонад и болтала.
Тетя Грета достала альбом и рассказывала Берте разные

случаи из прежней жизни. Туснельда была в ударе и много

смеялась. Учитель был очень недоволен тем, что его красно¬

речие в павильоне не встретило понимания, он снова нерв¬

ничал, мускулы его лица болезненно вздрагавали. Он нахо¬

дил безвкусным ее смешное кокетство с мальчуганом и ждал

только случая, чтобы ей это высказать.
Пауль был оживленнее всех. То, что Туснельда приколо¬

ла его розы к корсажу и назвала его «милым Паулем», по¬

действовало на него как вино. Он шутил, рассказывал исто¬

рии, щеки его горели, он не сводил глаз со своей дамы, ко¬

торая с грациозной благосклонностью принимала его покло¬

нение. При этом в глубине его души не переставая билась

мысль: «Завтра она уезжает! Завтра она уезжает!» И чем

громче и мучительнее она давала о себе знать, тем отчаяннее

цеплялся он за прекрасное мгновение, тем веселее и разго¬

ворчивее казался.
Господин Абдерегг ненадолго прислушался к словам сына

и, смеясь, воскликнул:
—	Рано же ты начинаешь, Пауль!
Пауль и ухом не повел. Иногда ему хотелось выскочить

за дверь, прижаться головой к косяку и разрыдаться. Но нет,

нет!
Тем временем Берта перешла с тетей на «ты» и с благо¬

дарностью приняла ее покровительство. Ее угнетало, что Па¬

уль не обращал на нее внимания и за весь день не обмол¬
61

вился с ней ни словом. С усталым и несчастным видом она

принимала нежную заботу тети.
Профессор и Абдерегг-старший с жаром предавались вос¬

поминаниям и почти не замечали, что рядом с ними пере¬

крещиваются и сталкиваются невысказанные молодые стра¬

сти.
Господином Гомбургером все больше овладевало чувство

отверженности. Время от времени он вклинивался в разговор

со своими ядовитыми репликами, но их оставляли без вни¬

мания, и, чем сильнее были его горечь и возмущение, тем

более некстати казались его замечания. Выходки Пауля он

находил ребяческими, а поведение Туснельды непроститель¬

ным. Ему хотелось пожелать всем спокойной ночи и уйти.

Но это походило бы на признание своего бессилия и пораже¬

ния. Лучше уж остаться — из простого упрямства. Как ни

неприятна была ему сегодня необузданная игривость Тус¬

нельды, он все же был не в состоянии оторваться от ее мяг¬

ких движений и чуть-чуть раскрасневшегося лица.
Туснельда видела его насквозь и не скрывала удовольст¬

вия, которое доставляло ей настойчивое ухаживание Пауля, —

хотя бы уже потому, что это злило студента. А он, человек

во всех отношениях отнюдь не сильный, чувствовал, как его

ярость постепенно превращается в равнодушное, тупое отча¬

яние, которым заканчивались почти все его любовные увле¬

чения. Разве хоть одна женщина когда-нибудь поняла и по

достоинству оценила его? Но он был в достаточной мере ху¬

дожником, чтобы получить наслаждение и от разочарования,

от боли со всем их тайным очарованием. Он наслаждался да¬

же тоща, когда губы его кривились от горечи; непризнанный

и отвергнутый, он тем не менее был героем этого спектакля,

немым носителем трагического начала, он улыбался с кин¬

жалом в груди.
Разошлись поздно. Когда Пауль вошел в свою прохлад¬

ную спальню, он увидел в распахнутом окне спокойное небо,

покрытое неподвижными молочно-белыми пушистыми обла¬

ками; сквозь их тонкую пелену пробивался яркий свет луны

и отражался тысячью отблесков на влажных листьях деревь¬

ев. Далеко за холмами, у темного горизонта, влажно блесте¬

ла, подобно островку, узкая и длинная полоска чистого неба,

на которой тускло мерцала одна-единственная звезда.
Мальчик долго смотрел в окно, не замечая ничего, кроме

бледного свечения неба, чувствовал, как его окутывает чис¬
62

тый, прохладный воздух, прислушивался к глухим неведо-

мьш голосам, похожим на отзвуки ушедшей грозы, и вдыхал

мягкий воздух другого мира. Он стоял у окна и смотрел, ни¬

чего не видя, ослепленный широко раскинувшейся перед ним

незнакомой страной жизни и страсти, сотрясаемой обжига¬

ющими бурями и омрачаемой черными грозовыми тучами.
Тетя Грета, легла последней. Она внимательно осмотрела

двери и ставни, потушила огаи и заглянула в темную кухню;

затем она вошла к себе и уселась при свече в старомодное

кресло. Она догадывалась, чтб происходит с мальчиком, и в

глубине души радовалась, что гости завтра уезжают. Только

бы все хорошо кончилось! Так уж устроен мир, что приходит

срок и дети покидают нас. Она знала, что дзшга Пауля вот-

вот ускользнет от нее, станет ей неподвластней, и озабочен¬

но наблюдала за левыми неопытными шагами юнсшш в саду

любви; в свое в^ля ей достало» лишь немного плодов этгах)

сада, да и те оказались горькими. Затем она вспомнила о

Берте, вздохнула, слегка улыбнулась и долго рылась в япщ-

ках стола, подыскивая прощалшый шэдарок для девочкш

Взглянув на часы, она испугалась: так поздно уже было.
Над спящим домом и дршлюоцш садом тихо стояли мо¬

лочно-белые пушистые с^ака, островок ясного неба на го¬

ризонте постепенно превратился в широкое, чистое ттнова-

тое поле, слепса подсвеченное м^цаюпщм блесжом звезды,

над далекими холмами мягко вырисовывалась узкая сереб¬

ристая линия, отделявшая их от неба. В саду глубоко дыша¬

ли освеженные грозой дер^ья, а на лужайке тонкие бесплот¬

ные тени облаков соседствовали с темным кругом, отбрасы¬

ваемым крас1{ым буком.
Мягкий, еще насыщенный влагой воздух слегка пйрил на

фоне совершенно ясного неба. На площадке перед домом и

на дороге стояли небольшие лужи, они золотисто поблески¬

вали или отражали нежную синеву. Скрипя колесами по гра¬

вию, подъехал экипаж, гости и провожающие уселись в него.

Студент несколько раз склонился в поклоне, тетя Грета ла¬

сково кивала головой и пожимала гостям руки, служанки из

глубины дома наблюдали за отъездом.
Пауль сидел напротив Туснельды и старался выглядеть

веселым. Он хвалил погоду, восторгался предстояощми по¬

ходами в горы и жадно втгатывал каждое слово и каждую

улыбку девушки. Ранним утром он с нечистой совестью про¬

брался в сад и срезал с тщательно оберегаемой любимой
63

клумбы отца чудесную полураскрывшуюся чайную розу. За¬

вернутая в тонкую папиросную бумагу, она лежала у него в

нагрудном кармане, и он страшно боялся ее раздавить. Пу¬

гало его и то, что отец обо всем узнает.
Маленькая Берта совсем притихла и держала у лица цве¬

тущую ветку жасмина, которую дала ей тетя. В сущности,

она почти радовалась отъезду.
—	Прислать вам открытку? — весело спросила Туснельда.
—	О да, не забудьте. Это было бы замечательно. А вы,

фройляйн Берта, сделайте приписку.
Берта испуганно кивнула.
—	Хорошо, надеюсь, мы не забудем это сделать.
—	Тоща я тебе напомню.
Они подьехали к вокзалу. Поезд прибывал только через

четверть часа. Пауль воспринял эту отсрочку как бесценный

дар судьбы. Но с ним происходило нечто странное. Как толь¬

ко они вышли из экипажа и стали прогуливаться по перрону,

в голову ему не приходило ни одно слово, ни одна шутка.

Он вдруг весь сжался, поглядывал на часы и прислушивался,

не приближается ли поезд. Только в последний момент он

вытащил свою розу и отдал ее Туснельде, уже поднимавшей¬

ся в вагон. Она весело кивнула ему и вошла в купе. Поезд

тронулся — и все кончилось.
вЗноше не хотелось возвращаться домой вместе с отцом.

Когда тот уже сидел в экипаже, Пауль снял ногу с подножки

и сказал:
—	Мне хочется пройтись пешком.
—	Совесть мучает, сынок?
—	Нет, папа, я могу и с тобой поехать.
Но господин Абдерегг рассмеялся, махнул рукой и уехал

один.
—	Пусть сам разбирается, — ворчливо буркнул он себе

под нос, — как-нибудь переживет.
И он впервые за много лет вспомнил о своей первой влюб¬

ленности и поразился тому, как точно он все помнит. Те¬

перь, стало быть, настал черед сына! Ему понравилось, что

Пауль стащил розу. Он все видел.
Дома он ненадолго остановился перед книжным шкафом,

взял с полки «Вертера» и положил в карман, но снова вынул

его, немного полистал и, насвистывая, поставил книжку на

место.
Тем временем Пауль быстро шагал по разогретой дороге,
64

снова и снова пытаясь вызвать в памяти образ прекрасной

Туснельды. Лишь коща он, усталый и разморенный, добрал¬

ся до изгороди парка, перед ним встал вопрос: что же делать

дальше? Внезапно мелькнувшее воспоминание неудержимо

потянуло его к иве. С сильно бьющимся сердцем он подошел

к дереву, нырнул под нависшие ветви и сел на то же место,

ще он сидел накануне с Туснельдой и ще встретились их

руки. Он закрыл глаза, положил руку на скамейку и еще раз

пережил ту бурю, которая охватила его, опьяняя и причиняя

страдания, вчера. Вокруг него бушевало пламя, шумело мо¬

ре, и горячие потоки на пурпурных крыльях со свистом про¬

летали мимо.
Пауль недолго просидел на своем месте. Вдруг послыша¬

лись шаги, и кто-то подошел к иве. Вырванный из своих грез

юноша раскрыл глаза и увидел перед собой учителя.
—	А, это вы, Пауль? Давно тут сидите?
—	Нет, я ведь был на вокзале и вернулся пешком.
—	А теперь сидите тут и предаетесь меланхолии.
—	Ничему я не предаюсь.
—	Нет так нет. Мне случалось видеть вас в более веселом

настроении.
Пауль не ответил.
—	Вы так добивались расположения дам.
—	Вы находите?
—	Особенно одной из них. Мне сперва показалось, что вы

отдадите предпочтение младшей.
—	Подростку? Гм.
—	Вот именно, подростку.
Увидев на лице учителя язвительную ухмылку, Пауль,

не говоря ни слова, отвернулся и быстро ушел, шагая напря¬

мик через лужайку.
Обед прошел очень спокойно.
—	Сдается мне, все мы немного устали, — улыбнулся гос¬

подин Абдерегг. — Ты тоже, Пауль. А вы, господин Гомбур-

гер? Приятное было развлечение, не так ли?
—	Разумеется, господин Абдерегг.
—	Вы нашли общий язык с барышней? Кажется, она

очень начитанна.
—	Спросите лучше об этом Пауля. К сожалению, я почти

не имел удовольствия быть в ее сйбществе.
—	Что скажешь, Пауль?
—	Я? О ком идет речь?
3	5-257	65

—	с твоего позволения, о Туснельде. Кажется, ты немно¬

го рассеян?..
—	Ах, какое дело мальчику до дам, — вмешалась тетя

Грета.
Снова наступила жара. Площадка перед домом раскали¬

лась, на дороге высохли последние лужи. Залитый тешшм

светом, возвышался на оишечной лужайке старый красный

бук, и на одной из его толстых ветвей сидел, прислонясь к

стволу, юный Пауль Абдерегг. Темная красноватая листва

скрывала его от посторонних глаз. Это было любимое место

мальчика, тут он чувствовал себя в полной безопасности. На

этом месте он три года назад, осенью, тайно прочитал «Раз¬

бойников», здесь он впервые затянулся наполовину выкурен¬

ной сигарой, здесь сочинил сатирическое стихотаорение на

своего прежнего учителя, обнаружив которое тетя Грета

страшно всполошилась. О своих прежних шалостях он вспо¬

минал с чувством превосходства и снисхождения, как о чем-

то давно прошедшем... Детские проказы!
Вздохнув, он выпрямился, осторожно повернулся, достал

перочинный ножик и принялся что-то вырезать на стволе.

Должно было получиться сердце с буквой «т» посередине, и

он решил сделать все как можно красивее и чище, даже если

на это уйдет несколько дней.
В тот же вечер он пошел к садовнику и попросил наточить

ножик. Пауль сам крутил колесо точила. На обратном пути

он немного посидел в старом челне, окунув руку в воду и

стараясь припомнить мелодию песни, услышаннс^ здесь вче¬

ра. Небо наполовину затянуло тучами, и все говорило о том,

что ночью опять может разразиться гроза.
ЮНОСТЬ ПРЕКРАСНА
Даже дядя Маттеус на свой манер возрадовался, снова

увидев меня. Коща молодой человек, пробывший несколько

лет на чужбине, вдруг возвращается домой и при этой вы¬

глядит вполне солидно, то даже самые осторожные родствен¬

ники улыбаются и радостно трясут шу руку.
Небольшой коричневый чемодан, в котором я привез свое

им)оцество, был еще совсем новый, с хорошим замком и бле¬

стящими ремнями. В нем было два чистых костюма, доста¬
66

точно белья, пара новых башмаков, несколько книг и фото¬

графий, две прекрасные курительные трубки и карманный

пистолет. Я привез также свою скрипку и полный рюкзак

всякой мелочи, две шляпы, трость и зонтик, легкое пальто

и пару резиновых туфель, все новое и солидноё, а сверх того

у меня в кармане было зашито более двухсот сэкономленных

марок и письмо, в котором мне с осени обещали хорошее ме¬

сто за границей. Ноша моя весила довольно прилично, и по¬

сле длительной поры скитаний я возвратился с этим имуще¬

ством на родину, которз^ю покинул еще робким юношей.
Поезд медленно и осторожно скатывался с возвышенно¬

сти, делая большие зигзаги, и с каждым поворотом все ближе

и различимее становились дома, переулки, река и сады ле¬

жащего внизу города. Скоро я уже смог различать крыши и

даже узнавать некоторые из них, потом дело дошло до окон

и знакомых аистовых гнезд, и пока из долины на меня на¬

катывалось детство и отрочество и тысячи разнообразных и

драгоценных воспоминаний о родине, мое тщеславие и мое

желание понравиться этим людям медленно растворились и

уступили место благодарному удивлению. Тоска по дому, ко¬

торой я не испытывал все эти годы, вдруг мощно нахлынула

на меня за эти четверть часа, мне стали вдруг бесконечно

дороги каждый куст у мостовой и каждый знакомый забор,

и я просил у них прощения за то, что забыл о них и не нуж¬

дался в них так долго.
Коща поезд проезжал мимо нашего сада, было видно, что

кто-то стоял в верхнем окне старого дома и махал большим

полотенцем: должно быть, отец. На веранде, тоже с полотен¬

цами, стояли мать и служанка, а из самой верхней трубы

вился легкий голубой дымок от варившегося кофе. Все это

снова принадлежало мне, ожидало меня, звало меня.
Старый бородатый портье в таком же возбуждении, как

и прежде, бегал по перрону и оттеснял людей подальше от

края, а среди толпы я увидел свою сестру и младшего брата,

нетерпеливо высматривавших меня. Брат захватил для моего

багажа маленькую ручную тележку, которая все детские го¬

ды была нашей гордостью. На нее мы положили чемодан и

рюкзак, Фриц потащил ее, а мы с сестрой последовали за

ним. Сестра пожурила меня за слишком короткую стрижку,

но зато мои усы нашла превосходными и мой новый чемодан

ей тоже понравился. Мы смеялись и смотрели друг другу в

глаза, время от времени брались за руки и кивали Фоицу,

3*	67

который шел впереди и часто оглядывался на нас. Он уже

был с меня ростом и заметно раздался в плечах. Мне вспом¬

нилось вдруг, что мальчишкой я частенько колотил его во

время наших CQop, и я снова увидел его детское лицо и его

обиженные или печальные глаза и почувствовал почти то же

самое досадное сожаление, какое я испытывал еще в детстве,

как только проходил гнев. И вот Фриц вырос, вышагивает

впереди как совсем большой, и у него уже светлый пушок

на подбородке.
Мы прошли через вишневую аллею, миновали верхний

подъем, новый магазин и много старых, совсем не изменив¬

шихся домов. Потом показался поворот на мост, и там на

углу, как всегда, стоял дом моего отца с открытыми окнами,

через которые я услышал свист нашего попугая, и сердце мое

заколотилось еще сильнее от радостных воспоминаний. По

холодной, темной мостовой я вошел в большой каменный

подъезд и побежал вверх по лестнице, по которой навстречу

мне спускался отец. Он расцеловал меня, улыбнулся и по¬

хлопал по плечу, потом тихо провел меня за руку до верх¬

него коридора, где стояла мама, тут же обнявшая меня.
Потом подошла служанка Кристина и подала мне руку,

а в гостиной, ще стоял уже приготовленный кофе, я привет¬

ствовал попугая Полли. Он сразу же узнал меня, спустился

с крыши своей клетки на мой палец, чтобы я погладил его.

Комната была оклеена свежими обоями, больше в ней ничего

не изменилось — на том же самом месте стояли портреты

дедушки и бабушки на горке, а также большие часы, разри¬

сованные старомодными лилиями. В приготовленную для ме¬

ня чашку был вставлен маленький букетик резеды, который

я вынул и воткнул себе в петлицу.
Напротив сидела мать, она не отрываясь смотрела на ме¬

ня и одновременно заботливо подкладывала угощенье; она

напоминала, чтобы я за разговором не забывал есть, и сама

же задавала мне массу вопросов, на которые я должен был

отвечать. Отец слушал молча, поглаживая свою поседевшую

бороду и дружески испытывающе поглядывал на меня сквозь

стекла очков. И пока я без наигранной скромности сообщал

о своих переживаниях, делах и успехах, я хорошо чувство¬

вал, что лучшим из всего этого обязан им обоим.
В этот первый день я совершенно ничего не хотел видеть,

кроме старого родительского дома, для всего другого еще до¬

станет времени завтра и позднее. После кофе мы пошли по
68

всем комнатам, в кухню, коридоры и кладовые, и почти все

осталось таким же, как прежде, а кое-что новое, что я обна¬

руживал, остальным казалось уже старым и примелькав¬

шимся, и мы начинали спорить, а не при мне ли еще это

было едеяано.
В маленьком саду, расположенном на склоне горы между

увитыми плющом кирпичными стенами, послеобеденное

солнце так ярко освещало чисто выметенные дорожки и во¬

достоки, бочку, наполов1шу заполненную водой, и роскош¬

ные цветочные клумбы, ^ все развеселились. Мы уселись

на веранде в удобные кресла; солнечный свет, проникавший

сюда через огромные листья табачного куста, был мягким,

теплым и светло-зеленым; несколько пчел жужжали, тяжело

и беспорядочно метались в поисках потерянного выхода. В

благодарность за мое возвращение отец с обнаженной голо¬

вой прочитал «Отче наш», мы стояли тихо, скрестив руки,

и, хотя непривычная торжественность несколько угнетала

меня, я с радостью вслушивался в старые священные слова

и вместе с другими благодарно повторял «Аминь».
Потом отец ушел в свою рабочую комнату, сестра с бра¬

том убежали, установилась полная тишина, и я остался на¬

едине с матерью. Наступило мгновение, которого я давно

ждал, но и боялся. Потому что, хотя мое возвращение было

приятным и желанным, сама жизнь моя в последние годы не

была насквозь чистой и прозрачной.
И теперь мама смотрела на меня своими прекрасными,

теплыми глазами и читала то, что было написано на моем

лице, и, возможно, обдумывала, что она должна сказать и

спросить. Я держался скованно и перебирал пальцами, гото¬

вый к экзамену, который в целом мог выдержать не так уж

плохо, но на некоторых'частностях мог с треском провалиться.
Какое-то время она спокойно смотрела мне в глаза, потом

взяла мою руку в свои красивые, маленькие руки.
—	Ты хотя бы изредка молишься? — тихо спросила она.
—	В последнее время не молюсь, — пришлось мне отве¬

тить, и она посмотрела на меня с некоторым беспокойством.
—	Ты снова научишься ^му, заметила она.
И я ответил:
—	Возможно.
Она помолчала, потом спросила:
—	Но ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной?
На это я мог ответить утвердительно. Но она вместо того,
69

чтобы приступить к щекотливым вопросам, погладила мою

руку н кивнула мне так, словно давала понять, что она до¬

веряет мне и без покаяния. Потом она стала расспрашивать

о моей одежде и о моем белье, так как последние два года я

заботился о себе сам и ничего больше не посылал домой для

стирки и штопки.
—	Мы все просмотрим с тобой завтра вместе, — сказала

она, выслушав мой отчет, и на этом весь экзамен закончился.
Вскоре сестра повела меня в дом. В «красивой комнате»

она уселась за фортепиано, вытащила ноты старых песен, ко¬

торые я с тех пор ни разу не слышал и не пел и все же не

забыл. Мы пели песни Шуберта и Шумана, потом принялись

за Зильхера*, перешли на немецкие и другое народные пес¬

ни — и так до самого ужина. Сестра накрывала на стол, а я

разговаривал с попугаем, которого вопреки его имени Полли

мы считали существом мужского пола. Он говорил кое-какие

фразы, подражал нашим голосам и нашему смеху и общался

с каждым из нас на совершенно особом, строго выдержанном

уровне дружелюбия. Самым близким его другом был отец,

ему дозволялось все, затем следовал брат, потом мама, далее

я и, наконец, сестра, к которой он питал недоверие.
Полли был единственным животным в нашем доме и уже

двадцать лет считался таким же членом семьи, как ребенок.

Он любил разговоры, смех и музыку, но только не рядом с

ним. Коща он был один, а в соседней комнате шла оживлен¬

ная беседа, он напряженно прислушивался, вставлял свои

фразы и смеялся в своей добродушно иронической манере.

Порой, когда он совершенно неподвижно и одиноко сидел на

своей лесенке, и царила тишина, и солнце тепло светило в

комнату, он начинал в тихих и приятных тонах прославлять

жизнь и Бога звуками, напоминаюпщми флейту, и это зву¬

чало празднично, тепло и задушевно, как самозабвенное пе¬

ние одиноко играющего ребенка.
После ужина я полчаса провел за поливкой сада, и коща

я, мокрый и грязный, снова вошел в дом, то из коридора

услышал знакомый девичий голос. Я наспех вытер руки и

вошел; в комнате сидела высокая красивая девушка в лило¬

вом платье и широкой соломенной шляпе, и, коща она вста¬

ла, посмотрела на меня и протянула мне руку, я узнал Хе¬

лену Курц, подругу моей сестры, в которую я коща-то был

влк^ен.
—	Разве вы меня узнали? — спросил я удовлетворенно.
70

—	Лотта уже сказала, что вы вернулись, — ответила она

дружелюбно.
Но я обрадовался бы больше, если бы она просто ответила

«да». Она заметно выросла и стала красавицей; мне больше

нечего было сказать, и я отошел к оконным цветам, в то вре¬

мя как она продолжала разговор с матерью и Лоттой.
Мои взгляды были устремлены на улицу, мои пальцы-ш^

рали с листьями герани, но мои мысли были заняты совсем

другим. Я видел себя в голубой холодный зикший вечер бе¬

гущим по реке на коньках между высокими кудрявыми оль¬

хами и издалека, робкими полукругами, преследующим де¬

вочку, которая еще только училась кататься с помощью

своей подруги.
Теперь я снова слышал ее голос, ставогай более звучным

и грудным, чем прежде, такой близкий и все же почти чу¬

жой; она стала настоящей молодой дамой, и мне не прихо¬

дило в голову, что я ее ровня и ровесник, мне сейчас по-

прежнему было все еще пятнадцать лет. Когда она уходила,

я снова подал ей руку, но излишне подчеркнуто и ирониче¬

ски низко поклонился и сказал:
—	Спокойной ночи, фройляйн Курц.
Коща она ушла, я спросил:
—	Она уже опять дома?
—	А где же она должна еще быть? — отозвалась Лотта,

и у меня пропало желание продолжать разговор дальше.
Ровно в десять часов дом закрыли, и родители ушли

спать. Целуя меня перед сном, отец обнял меня за плечи и

тихо сказал:
—	Хорошо, что ты снова поживешь с нами. Ведь тебе это

тоже приятно?
Все легли спать, и служанка тоже попрощалась, еще не¬

сколько дверей скрипнули в разных местах, и весь дом по¬

грузился в глубокий ночной покой.
Я заготовил себе еще раньше кружку пива и охладил его,

теперь же я поставил пиво в своей комнате на стол и, хотя

у нас в жилых помещениях курить не разрешалось, набил

трубку и раскурил ее. Оба моих окна выходили на темный,

тихий двор, из которого каменная лестница выводила на¬

верх, в сад. Там, наверху, на фоне неба чернели пихты, а

над ними поблескивали звезды.
Так я провел еще более получаса, наблюдая за кружени¬

ем маленьких шерстяных мотыльков вокруг лампы и мед-
71

ленно выдыхая табачные облака в открытые окна. Длинны¬

ми тихими процессиями перед моим внутренним взором про¬

ходили бесчисленные картины моей родины и моего детства,

огромное молчаливое собрание, поднимаясь, сияя и снова ис¬

чезая, как волны на морской поверхности.
Утром я обрядился в свой лучший костюм, чтобы понра-

вшъся родному городу и многим старым знакомым, а также

наглядным образом доказать, что мои дела идут хорошо и

что я вернулся домой не каким-нибудь бродягой. Над нашей

узкой долиной сверкало летнее небо, белые улицы слегка

пропылились, перед расположенной рядом с нами почтой

стояли курьерские экипажи из лесных деревень, ребятишки

играли шерстяными мячиками.
Мой первый маршрут пролегал через старый каменный

мост, древнейшее сооружение нашего городка. Я рассмотрел

маленькую готическую часовню у моста, мимо которой я ты¬

сячи раз пробегал в детстве, потом облокотился на перила и,

переводя глазами вверх и вниз, долго разглядывал зеленую,

быструю реку. Вон .там стояла мельница, на ее стене было

нарисовано белое колесо, но мельница исчезла, и на то же

место встало новое большое кирпичное строение, в осталь¬

ном ничего не изменилось, и, как и прежде, в воде и на бе¬

регах копошились бесчисленные lycH и утки.
За мостом я встретил первого знакомого, своего школь¬

ного товарища, который стал дубильщиком. На нем был

сверкающий оранжево-желтый передник, он смотрел на ме¬

ня неуверенно и вопросительно, по-настоящему так и не узнав.

Я с удовольствием кивнул ему и потопал дальше, а он все

глядел мне вослед и пытался вспомнить. В окне мастерской

я поприветствовал жестянщика с великолепной белой боро¬

дой и тут же засмотрелся на слесаря, который перебирал

спицы велосипеда и предложил мне щепотку табаку. Затем

показался рынок, с большим фонтаном и ратушей. Там была

книжная лавка, и, хотя старый хозяин в прошлом нелестно

отзывался обо мне, потому что я заказал у него сочинения

Гейне, я все же зашел к нему и купил карандаш и почтовую

открытку. Отсюда было уже рукой подать до школы, и я,

проходя мимо, разглядел эти старые коробки, у ворот меня

обвеял знакомый и пугающий школьный дух, и я, облегчен¬

но вздохнув, свернул к церкви и дому священника.
Коща я прошелся еще по нескольким улицам и побрился
72

у цирюльника, было уже десять часов, а тем самым и при¬

близилось время моего визита к дяде Маттеусу. Я прошел

через просторный двор к его прекрасному дому, неторопливо

стряхивая на ходу пыль с брюк, и постучал в дверь, ведущую

в жилую часть дома. Там я застал тетю и обеих дочерей за

шитьем, дядя был уже на работе. Все в этом доме дышало

чистым, старомодным духом прилежания, несколько строгим

и слишком отчетливо направленным на пользу, но также ра¬

достным и надежным. Трудно перечислить, сколько там по¬

стоянно мыли, чистили, стирали, шили, штопали и пряли, и

все же дочери находили еще время для хорошей музыки. Обе

играли на фортепиано и пели, и, хотя они не знали новых

композиторов, тем ближе им были Гендель, Бах, Гайдн и

Моцарт.
Тетя живо вскочила мне навстречу, дочери же довели

шов до конца и лишь затем подали мне руки. К моему удив¬

лению, меня приняли как почетного гостя и провели в гос¬

тиную. Далее тетя Берта, не принимая отговорок, поставила

передо мной стакан вина и печенье, после чего уселась на¬

против. Дочери же остались продолжать свою работу.
Экзамен, от которого моя добрая мама вчера меня изба¬

вила, теперь все же отчасти состоялся. Но здесь дело было

не в том, чтобы с помощью устного рассказа придать неко¬

торый блеск неудобоваримым фактам. Моя тетя очень инте¬

ресовалась личностями знаменитых проповедников и под¬

робно расспрашивала меня о церкви и проповедниках всех

городов, в которых я жил. После того как мы благополучно

преодолели некоторые незначительные неувязки, мы вместе

посетовали о смерти одного знаменитого прелата, случив¬

шейся десять лет назад, потому что, будь он жив, я еще смог

бы услышать его проповедь в Штутгарте.
Потом речь зашла о моих проблемах, переживаниях и

перспективах, и мы пришли к выводу, что мне повезло и я

на правильном пути.
—	Кто бы мог предположить это шесть лет назад! — во¬

скликнула она.
—	Неужели мои дела были тогда столь плачевны? — по¬

любопытствовал я.
—	Не совсем так, нет. Но тоща у твоих родителей про¬

блем было по горло.
Я хотел сказать «и у меня тоже», но по существу она
73

была права, и я не хотел снова подогревать разногласия тех

лет.
—	Что правда, то правда, — сказал я со всей серьезно¬

стью.
—	Ты испытал всевозможные профессии.
—	И это правда, тетя. Но я ни ^ одной не жалею. И та,

которая у меня сейчас, тоже не навсеща.
—	Боже упаси! Ты это всерьез? При таких хороших пер¬

спективах? Почти двести марок в месяц — это же блестяще

для молодого человека.
—	Кто знает, сколько это продлится, тетя.
—	Как можно так говорить! Это продлится, если ты бу-

деп1ь вести себя правильно.
—	Ну что ж, будем надеяться. Но я должен еще зайти к

тете Лидии, а потом к дяде в контору. Так что до свидания,

тетя Берта.
—	До свидания. Я была очень рада. Заглядывай еще как-

нибудь!
—	Непременно.
В комнате я попрощался с обеими дев5тпками, тетя про¬

водила меня до дверей. Затем я поднялся по светлой широкой

лестнице, и если до тех пор у меня было ощущение, что я

вдыхаю старомодный воздух, то сейчас я попал в атмосферу

еще более старомодную.
В двух верхних комнатках жила восьмидесятилетняя ба¬

бушка, встретившая меня с нежностью и галантерейностью

давно прошедшей эпохи. Здесь были акварельные портреты

прапрадедов, вышитые бисером покрывала и сумочки с бу¬

кетами цветов и пейзажами, картины в овальных .рамках,

запахи сандалового дерева и старых, нежных духов.
Бабушка Лхэдия была в темно-фиолетовом платье совер¬

шенно простого покроя и, если не считать близорукости и

легкой дрожи головы, выглядела удивительно свежо и моло¬

до. Она усадила меня на узкую кушетку и вместо того, чтобы

вздыхать о давно прошедших временах, стала живо расспра¬

шивать о моей жизни и моих идеях и все выслушивала вни¬

мательно и заинтересованно. Несмотря на свой возраст и на

старинные духи и обстановку, она еще до позапрошлого года

много путешествовала и имела ясное и вполне доброжела¬

тельное представление о сегодняшнем мире и, далеко не все

одобряя в нем, охотно освежала и расогаряла свои знания.

При этом она обладала удивительным даром вести беседу; в
74

ее присутствии разговор протекал без пауз и всеща был ин¬

тересным и приятным.
Коща я попрощался, она поцеловала меня и отпустила с

каким-то молитвенным жестом, которого я нище больше не

встречал.
Дядю Маттеуса я нашел в конторе, ще он изучал газеты

и каталоги. Он не осложнил моего намерения не задержи¬

ваться и уйти как можно скорее.
—	Итак, ты снова на родине? — сказал он.
—	Да, ведь я уже давно здесь не был.
—	Говорят, дела твои идут неплохо?
—	Совсем неплохо, спасибо.
—	Ты должен поприветствовать мою жену, идет?
—	Я уже был у нее.
—	Это прекрасно. Ну, тоща, значит, все хорошо.
И он опять уткнулся в свою книгу и протянул мне руку,

и, поскольку направление он угадал сравнительно верно, я

быстро поймал ее и, довольный, вышел на улицу.
Визиты государственной важности были сделаны, и я от¬

правился домой поесть, ще в мою честь подали жареного яг¬

ненка с рисом. После обеда брат Фриц затащил меня в свою

комнату, ще на стене под стеклом висела моя старая кол¬

лекция бабочек. Сестра хотела присоединиться к нам и про¬

сунула голову в дверь, но Фриц сделал многозначительный

отстраняющий жест и сказал:
—	У нас секретный разговор.
Потом он испытующе посмотрел на меня и, обнаружив

на моем лице выражение ожидания, вытащил из-под своей

кровати ящик, на крышке которого был кусок жести, а по¬

верх него еще несколько увесистых булыжников.
—	Угадай, что там? — сказал он тихо и с хитростью.
Я вспомнил наши былые увлечения и забавы и сделал

предположение:
—- Ящерицы.
—	Нет.
—	Ужи.
—	Не попал.
—	Гусеницы.
—	Нет, это не живое.
—	Да? А почему тогда япщк так плотно закрыт?
—	Есть более опасные вещи, чем гусеницы.
—	Опасные? Ага — значит, порох?
75

Вместо ответа он снял крышку, и я уввдел в ящике целый

арсенал пороховых пакетов разных образцов, пороховые

шнуры, детонаторы, коробки со спичками, серу и прочие ве¬

щи того же рода.
—	Ну, что скажешь?
Я знал, что .отец не заснул бы ни на минуту, если бы

знал, что в детской комнате хранится ящик с подобным со¬

держимым. Фриц же весь сиял от удовольствия и от того, что

ему удалось поразить меня, и потому я лишь слегка намек¬

нул ему об отце, и он сумел легко успокоить меня. Потому

что я уже стал его соучастником и радовался предстоящему

фейерверку, как ученик выходному дню.
—	Ты мне поможешь? — спросил Фриц.
—	Конечно. Мы будем по вечерам забрасывать эти штуки

в сады, так ведь?
—	Понятное дело. Недавно я взорвал на лугу бомбу с пол¬

фунтом пороха. Взрыв был похож на землетрясение. Но сей¬

час у меня нет денег, а ведь еще много чего нужно.
—	Я дам тебе талер.
—	Вот здорово! Можно сделать ракеты и взрывающихся

лягушек.
—	Но только осторожно, договорились?
—	«Осторожно»! Со мной еще ни разу ничего не случи¬

лось.
Это был намек на злопамятную неудачу, которую я по¬

терпел с фейерверком в четырнадцать лет, едва не потеряв

зрение и жизнь.
Затем рн показал мне свои запасы и заготовки, посвятил

в свои новые опыты и изобретения и намекнул на некоторые

задумки, которые он продемонстрирует мне в свое время.

Так прошел его обеденный перерыв, и он должен был вер¬

нуться к своим делам. Едва я успел после его ухода накрыть

зловещий ящик и запихнуть его под кровать, как пришла

Лотта и пригласила меня на прогулку с отцом.
—	Как тебе нравится Фриц? — спросил отец. — Он за¬

метно вырос.
—	О да.
—	И стал гораздо серьезнее, не правда ли? Он уже отхо¬

дит от детских забав. Итак, у меня уже взрослые дети.
«Начинается», — подумал я и почувствовал легкие угры¬

зения совести. Но день был великолепный, на пшеничных

полях пламенел мак и смеялись васильки, мы неторопливо
76

прогуливались и говорили иа самые приятные темы. Знако¬

мые дорога, лесные опушки и сады приветствовали меня и

кивали мне, и прежние времена ожили снова и предстали

столь умиротворенными и смеющимися, словно тоща все бы¬

ло хорошо и совершенно.
—	Теперь я должна кое-что спросить у тебя, — начала

Лотта. — Я хочу на пару недель пригласить к с^ подругу.
—	Вот как. Откуда же?
—	Из Ульма. Она на два года старше меня. Как ты счи¬

таешь? Сейчас, коща ты у нас, все вертится вокруг тебя, и-

ты должен только сказать, если этот визит тебя смущает.
—	А кто она?
—	Она сдала экзамен на учительницу.
—	Ну и ну!
—	Не «ну и ну». Она очень милая и вовсе не синий чулок,

совсем напротив. И учительницей она не стала.
—	Почему же?
—	Об этом ты спросишь у нее сам.
—	Так она приедет?
—	Дурачок! Все зависит от тебя. Если ты считаешь, что

нам лучше побыть сейчас одним, без чужих, то она приедет

коща-нибудь после. Потому я тебя и спрашиваю.
—	Я разыграю на пуговицах.
—	Тоща уж лучше сразу скажи <да».
-Да.
—	Хорошо. Я сегодня же напишу ей.
—	Не забудь передать привет от меня.
—	Он вряд ли ее обрадует.
—	А как ее зовут?
—	Анна Амберг,
—	Амберг — это прекрасно. А Анна — святое имя, но

скучное, хотя бы потому, что его нельзя сократить.
—	Тебе больше по душе Анастасия?
—	Да, по крайней мере из него можно сделать Стаею или

Тасю.
Тем временем мы поднялись на последнюю вершину хол¬

ма, на который шли от одного растянувшегося уступа к дру¬

гому. И теперь, встав на скалу, мы увидели за удивительно

сжавшимися полями, через которые мы прошли, наш город,

лежавший глубоко внизу, в узкой долине. А позади нас, на

волнистой равнине, на многие часы ходьбы протянулся чер¬

ный хвойный лес, местами перемежавшийся узкими лугами
77

или хлебными нивами, которые резко светились голубым на

черном фоне.
—	Нет ничего красивее этих мест, — сказал я задумчиво.
Отец рассмеялся и посмотрел на меня.
—	Это ведь твоя родина, мой мальчик. И она прекрасна,

это правда.
—	А твоя родина еще красивее, папа?
—	Нет, но места, ще ты был ребенком, всегда прекрасны

и святы. Разве ты никогда не скучал по дому, а?
—	Конечно, время от времени.
Поблизости было одно место в лесу, ще мне в детстве

иногда удавалось поймать зарянку. А чуть дальше должны

быть еще развалины одной старой крепости, которую мы

строили с мальчишками в детстве. Но отец устал, и после

непродолжительного отдыха мы спустились вниз другой до¬

рогой.
Я бы охотно узнал что-нибудь еще о Хелене Курц, но не

решался сам заговорить, так как боялся быть разоблачен¬

ным. В праздном спокойствии домашнего быта и имея перед

собой приятную перспективу длинных и свободных каникул

мой юный дух начинал томиться и строить любовные планы,

для которых ему нужен был всего-навсего благоприятный ис¬

ходный пункт. Но его-то мне и недоставало, и чем больше я

был занят в душе образом прекрасной девушки, тем меньше

во мне оставалось непосредственности, чтс^ы расспрашивать

о ней и ее обстоятельствах.
Неторопливо возвращаясь домой, мы насобирали в полях

большие букеты цветов — искусство, в котором я уже давно

не упражнялся. От матери у нас укоренилась привычка, что

в комнатах должны быть не только цветы в горшках, но на

всех столах и комодах помимо того всеща должны стоять

свежие букеты. С годами у нас постепенно собрались много¬

численные простые вазы, стаканы и кувшины, и мы не могли

уже вернуться с прогулки без цветов, папоротника или ве¬

ток.
Мне казалось, что я много лет не видел ни одного поле¬

вого цветка. Ведь они выглядят совершенно по-разному, ког¬

да, прогуливаясь, издалека отмечаешь живописные островки

в огромном море зелени и котда, опустившись на колени или

наклонившись, разглядываешь их по одному и выбираешь

самые красивые. Я обнаружил маленькие укрывшиеся рас¬

тения, их цветки заставили меня вспомнить о нескольких
78

экскурсиях, и еще другае, которые особенно нравились моей

матери и она наградила их придуманным ею самой именем.

Все эти цветы еще были здесь, и каждый из них пробуждал

воспоминания, и из каждой голубой или желтой чашечки

смотрело в мои глаза радостное детство, ставшее мне непри¬

вычно дорогим и близким.
В так называемой зале нашего дома находилось много вы¬

соких ящиков из грубых сосновых досок, в которых в беспо¬

рядке и небрежении громоздились книги из дедовых времен.

Там еще маленьким мальчишкой я обнаружил и проглотил

«Робинзона» и «Гулливера» в тисненых переплетах с жизне¬

радостными гравюрами, потом извлек старые истории о мо¬

реплавателях и первооткрывателях, а позднее также и мно¬

гое из художественной литературы, например «Зигварт, мо¬

настырская история»*, «Новый Амадис»*, «Страдания юного

Вертера» и Оссиана*, потом еще многие книги Жан Поля,

Штиллинга*, Вальтера Скотта, Платена*, Бальзака и Викто¬

ра Гюго, а также малое издание физиогномики Лафатера* и

многочисленные номера красиво оформленных альманахов,

карманных изданий и народных календарей, старые были

иллюстрированы гравюрами Ходовецкого*, более поздние —

с Людвигом Рихтером*, а швейцарские — с гравюрами Дис-

тели*.
Из этого богатства я выбирал вечером, если мы не музи¬

цировали или если я с Фрицем не занимался набиванием по¬

роха в гильзы, какой-нибудь том, уносил его в свою комнату

и выдувал дым из трубки на пожелтевшие листы, читая ко¬

торые мои деды мечтал?, вздыхали и размышляли. Один из

томов «Титана» Жан Поля мой брат использовал для фейер¬

верков. Коща я прочитал два первых тома и пытался оты¬

скать третий, он признался мне сам и сказал, что том все

равно был с дефектами.
Эти вечера всегда были прекрасны и занимательны. Мы

пели, Лотта играла на фортепиано, а Фриц на скрипке, мама

рассказывала истории из нашего детства, Полли подражал

флейте в своей клетке и отказывался спать. Отец отдыхал у

окна или клеил книжку с картинками для маленьких пле¬

мянников.
И все же я не испытал досады, коща в один из вечеров к

нам снова на полчаса заглянула Хелена Курц. Я не переста¬

вал удивляться, насколько красивой и совершенной она ста¬
79

ла. Когда она пришла, фортепианные свечи еще горели, и

она присоединилась к песне на два голоса. Но я пел едва

слыошо, чтобы не пропустить ни одного тона ее глубокого

голоса. Я стоял позади нее, наблюдая, как свет от свечи, про¬

никая сквозь ее каштановые волосы, придает им золотой от¬

блеск, как слегка шевелятся при пении ее плечи, и думал,

насколько приятно было бы прикоснуться к ее волосам ру¬

кой.
Во мне жило ни на чем не основанное чувство, что мы с

ней издавна связаны благодаря некоторым воспоминаниям,

потому что я был влюблен в нее уже с четырнадцати лет; ее

равнодушное дружелюбие несколько разочаровывало меня;

Я не думал о том, что те наши давние отношения есть лишь

плод моего воображения и она о них абсолютно ничего не

знает.
Когда она собралась уходить, я взял шляпу и проводил

ее до дверей.
—	Спокойной ночи, — сказала она.
Но я не взял ее руки, сказав при этом:
—	Я хочу проводить вас домой.
Она засмеялась.
—	О, в этом нет нужды, благодарю. Здесь это вовсе не в

моде.
—	Неужели? — сказал я и дал ей пройти мимо меня. Но

тут сестра взяла свою соломенную шляпу с голубыми лента¬

ми и крикнула:
—	Я тоже пойду с вами.
Мы втроем спустились по лестнице, я ревностно распах¬

нул тяжелую дверь, мы вышли в мягкие сумерки и медленно

двинулись по городу, через мост, и рыночную площадь, и

высокий пригород, где жили родители Хелены. Обе девушки

ворковали между собой, как жаворонки, я слушал их и ра¬

довался, что нахожусь вместе с ними и тоже вроде бы при¬

частен к разговору. Иногда я замедлял шаг, делал вид, что

рассматриваю что-то, и тогда я отставал от них и мог наблю¬

дать за ней, видел, как свободно она держит свою голову и

как уверенно ставит на землю свои стройные ноги.
Перед своим домом она протянула мне руку и уоша, я

успел еще заметить отблеск ее шляпы в мрачном подьезде,

пока захлопывалась дверь.
—	Да, — сказала Лотта. — Она красивая девушка, не так

ли? И в ней есть что-то приятное.
80

—	Совершенно верно. А как обстоят дела с другой твоей

подругой, скоро она появится?
—	Вчера я написала ей.
—	Так-так. Домой пойдем той же дорогой?
—	Мы можем пойти садами, годится?
И мы пошли по узкой тропе между садовыми заборами.

Было уже темно, и нельзй было зевать, потому что деревян¬

ные ступени во многих местах пообветшали, а из заборов

кое-ще высовывались отставшие доски.
Мы уже приблизились к нашему саду и хорошо различа¬

ли свет лампы в доме.
Вдруг раздался приглушенный голос: «Тс! Тс!», и моя се¬

стра испугалась. Но это оказался наш Фриц, который спря¬

тался и поджидал нас.
—	Остановитесь и смотрите! — крикнул он. Затем он под¬

жег шнур и подошел к нам.
—	Опять фейерверк? — недовольно спросила Лотта.
—	Он почти бесшумный, — заверил Фриц. — Смотрите

внимательно, это мое изобретение.
Мы ждали, пока догорит шнур. Потом началось потрески¬

вание и нехотя забрызгали маленькие огоньки, словно отсы¬

рел порох. Фриц расцвел от удовольствия.
—	Сейчас начнется, сейчас, сначала белый огонь, потом

небольшой треск и красное пламя, а за ним — прекрасное

голубое.
Но все пошло не так, как он предполагал. Сначала что-то

подрагивало и булькало, а потом вдруг все великолепное со¬

оружение выстрелило вверх в форме белого парового облака.
Лотта засмеялась, а Фриц ужасно расстроился. Пока я

пытался его утешить, толстое пороховое облако с замедлен¬

ной торжественностью проплыло над темными садами.
—	Голубой цвет можно было рассмотреть, — сказал

Фриц, и я вполне согласился с ним. Потом со слезами на

глазах он описал мне всю конструкцию своего праздничного

фейерверка и рассказал, как это все должно было происхо¬

дить.
—	Мы сделаем это еще раз, — сказал я.
—	Завтра?
—	Нет, Фриц, на следующей неделе.
Я мог с таким же успехом согласиться и на завтра. Но

моя голова была забита мыслями о Хелене Курц и мне ме¬

рещилось, что завтра может произойти нечто счастливое,
81

вполне вероятно, что она снова придет вечером и я вдруг

понравлюсь ей. Одним словом, в этот момент меня занимали

вещи, представлявшиеся мне более важными и волнующи¬

ми, чем фейерверки всего света вместе взятые.
Мы прошли домой через сад и застали родителей в ком¬

нате за настольной игрой. Все было так просто и естественно,

что ничего другого я и представить себе не мог. И все же все

настолько изменилось, что сегодня это представляется мне

бесконечно далеким. Той родины у меня сейчас больше нет.

Старый дом, сад и веранда, хорошо знакомые комнаты, ме¬

бель и картины, попугай в своей большой клетке, любимый

старый город и долина стали мне чужими и больше не при¬

надлежат мне. Мать и отец умерли, а родина детства пре¬

вратилась в воспоминание и тоску по дому; но ни одна улица

меня больше туда не ведет.
Около одиннадцати часов ночи, коща я сидел над тол¬

стым томом Жан Поля, моя маленькая лампа вдруг начала

мрачнеть. Она вздрагивала и испускала тихие робкие звуки,

пламя покраснело и стало коптить, и коща я начал подкру¬

чивать фитиль, то обнаружил, что все масло прогорело. Мне

было очень жаль расставаться с прекрасным романом, но де¬

лать было нечего, нельзя было сейчас топать по темному до¬

му в поисках масла.
Я погасил дымящую лампу и нехотя лег в постель. На

улице поднялся теплый ветер, который мягко обвевал сосны

и кусты. Во дворе стрекотал в траве кузнечик. Я не мог ус¬

нуть и снова стал думать о Хелене. Мне показалось совер¬

шенно безнадежным добиться от этой изящной и великолеп¬

ной девушки коща-либо чего-то большего, чем возможность

с тоской взирать на нее, что было одновременно и больно и

приятно. Меня бросало в жар и в холод, коща я представлял

себе ее лицо, и звуки ее глубокого голоса, и ее уверенную и

энергичную поступь, какой она шла вечером по улице и ры¬

ночной площади.
В конце концов я снова вскочил, поскольку был слиоком

разгорячен и взволнован, чтобы уснуть. Я подошел к окну и

стал смотреть. Луна медленно плыла между косматыми ту¬

чами, кузнечик все еще стрекотал во дворе. Самое лучшее

было бы еще часок походить по улицам. Но дверь у нас за¬

крывалась в десять часов, а если и случалось, что ее прихо¬

дилось открывать позднее, то это у нас всегда воспринима¬
82

лось как необычное, мешающее и сверхъестественное собы¬

тие. К тому же я не знал, ще висит ключ от двери.
И тут мне вспомнились былые годы, когда я порой вос¬

принимал домашнюю жизнь с родителями как рабство и но¬

чами тайком уходил из дома с угрызениями совести и с уп¬

рямством авантюриста, чтобы выпить бутылку пива в ноч¬

ной пивной. Для этих целей я пользовался дверью в сад, ко¬

торая закрывалась только на засовы, потом я перелезал че¬

рез забор и выходил на улицу по узкой тропинке между со¬

седскими садами.
Я натянул штаны, а больше ничего и не требовалось, так

как было очень тепло, взял в руки ботинки и босиком вы¬

скользнул из дома, перелез через забор и медленно побрел

по спящему городу вдоль реки, которая сдержанно шумела

и переливалась дрожащими лунными бликами.
В ночных прогулках под безмолвным небом вдоль тихо

струящейся реки всегда есть что-то таинственное и возбуж¬

дающее до самых глубин. Мы становимся ближе к нашим

истокам, чувствуем родство со зверьем и травой, в памяти

всплывают обрывки воспоминаний о доисторических време¬

нах, коща еще никто не строил домов и городов и бесприют¬

но кочующий человек испытывал дружбу или ненависть к

лесу, реке и горе, волку и ястребу, воспринимая их как по¬

добные себе существа. Ночь вытесняет также привычное

чувство совместной жизни; коща вокруг нет ни единого

огонька и не доносится ни единого человеческого голоса, на

того, кто еще бодрствует, надвигается одиночество, он чув¬

ствует себя отделенным от других и привязанным к самому

себе. Ужасное чувство безысходного одиночества, одиноче¬

ства в жизни, в боли, в страхе и в смерти, незримо присут¬

ствует в воспоминаниях, скользит как тень и напоминание

над здоровым и молодым, внушает страх слабому.
Нечто подобное испытывал и я, во всяком случае, мое

расстройство уступило место тихому вниманию. В душе мне

больно было думать, что прекрасная, желанная Хелена, ве¬

роятно, никоща не испытает ко мне чувств, подобных моим

чувствам к ней; но я знал также и то, что жизнь моя не пой¬

дет прахом из-за нераздел.енной любви, что таинственная

жизнь обещает более темные ущелья и более серьезные ис¬

пытания, чем каникулярные страдания молодого человека.
И все же моя кровь была настолько возбуждена, что теп¬

лый ветер невольно казался мне то ласковыми руками, то
33

овевающими меня темными девичьими волосами, и поздняя

прогулка не утомила меня и не настроила на сон. Тоща я

прошел прямо через луга к реке, разделся и прыгнул в хо¬

лодную воду, и быстрое течение реки тут же вынудило меня

к борьбе и сопротивлению. Минут пятнадцать я плыл против

течения, река смыла с меня истому и тоску, и коща я, охлаж¬

денный и слегка уставший, вылез на берег, отыскал свою

одежду и натянул ее прямо на мокрое тело, то вернулся до¬

мой и лег в кровать уже и утешенным и готовым ко сну.
После напряжения первых дней я постепенно втянулся в

размеренность неспешного и естественного домашнего быта.

А какую кочевую жизнь я вел, от города к городу, среди мно¬

гих людей, между работой и фантазиями, между занятиями

и бражными ночами, живя то хлебом и молоком, то снова

чтением и сигарами, и каждый месяц не походил на предыду¬

щий! Здесь же все было как десять и двадцать лет назад,

здесь дни и недели отстукивали свой оживленно тихий, раз¬

меренный такт. И я, ставший чужим и привыкший к непо¬

стоянным и разнообразным переживаниям, снова окунулся

в домашний быт, словно я никуда не уезжал, интересовался

людьми и делами, казалось напрочь забытыми, и совершенно

не чувствовал тоски по чужбине.
Часы и дни мои проносились легко и бесследно, как лет¬

ние облака, каждое по-своему красочное и возбуждающее,

легкое и сияющее, но вскоре оставляющее лишь мечтатель¬

ную память о себе. Я поливал сад, пел с Лоттой, набивал

порох с Фрицем, беседовал с матерью о чужих городах и с

отцом о текуощх событиях в мире, читал Гёте и Якобсена*,

и одно перетекало в другое и легко совмещалось с ним, и

ничто не было главным.
Самым важным мне казалось тоща переживание, связан¬

ное с Хеленой Курц, мое восхищение ею. Но и это было лишь

наряду с другим, часами я был занят этим, но в другие часы

забывал, постоянным же было только мое радостное ощуще¬

ние жизни, ощущение пловца, который неторопливо и безо

всякой цели беззаботно и легко плывет по тихой воде. В лесу

кричала сойка и зрела голубика, в саду цвели розы и огнен¬

ные капуцины, и я был при всем этом, находил мир велико¬

лепным и лишь недоумевал, как все будет, коща я однажды

стану настоящим мужчиной, состарюсь и поумнею.
Как-то раз я увидел на реке большой плот, я вспрыгнул
84

на него, улегся на досках и нескольхо часов плыл по течению

реки мимо дворов и деревень и под мостами, надо мной дро¬

жал воздух и слегка погромыхивали разбухшие облака, подо

мной свежо и пенно плескалась и журчала холодная речная

вода. И мне почудилось, что Хелена Курц со мной, что я

похитил ее и мы сидим рука об руку и показываем друг другу

прелести мира отсюда и до самой Голландии.
Так я уплыл далеко в долину и, покидая плот, не допрьп^

нул до берега и оказался по хрудь в воде, но по пути домой

в прогретом воздухе моя одежда высохла прямо на мне. Ког¬

да, пропыленный и усталый после долгого пути, я добрался

до города, то у самых же первых домов встретил Хелену

Курц в розовой блузе. Я снял шляпу, и она тоже кивнула,

и я подумал о моем сне, о том, как мы вместе, держась за

руки, плыли вниз по реке и как она обращалась ко мне на

«ты»; в этот вечер мне все снова казалось безнадежным и я

сам себе представлялся глупым мечтателем и звездочетом.

И все же я выкурил перед сном свою прекрасную трубку, на

которой были изображены две пасущиеся лани, и до один¬

надцати ночи читал «Вильгельма Мейстера».
На следующий вечер в половине десятого мы вместе с

Фрицем отправились на Хохштайн. Мы по очереди тащили

тяжелый пакет с порохом, дюжину взрывателей, шесть ра¬

кет, три большие заготовки для бомб и прочую мелочь.
Слегка пйрило, и в голубом воздухе было полно изящных,

тихо сияющих тучек, которые пролетали над церковью и

вершинами гор и накрывали собой ранние бледные звезды.

С Хохштайна, где мы сделали первый привал, я рассмотрел

нашу узкую речную долину, лежавшую в бледных вечерних

красках. Пока я вглядывался в город, в близлежапще дерев¬

ню, мосты и мельницы и в узкую полоску реки, увитую ку¬

старником, меня вместе с вечерним настроением снова на¬

стигла мысль о прекрасной девушке, и мне захотелось ос¬

таться одному и, мечтая, дожидаться луны. Но этого не по¬

лучилось, потому что брат уже распаковался и оглушил меня

сзади двумя хлопушками, которые он связал одним шнуром

на одной палке и подбросил мне под самое ухо.
Я слегка разозлился, зато Фриц хохотал столь зарази¬

тельно и был так доволен, что я не выдержал и тоже засме¬

ялся. Мы быстро, один за другим, произвели три мощных

бомбовых взрыва и слушали, как громоподобные звуки долго

раскатывались эхом вверх и вниз по долине. Затем последо¬
85

вали хлопушка, шутиха и большое огаенное колесо, а под

самый конец мы запустили в черное небо три наши прекрас¬

ные ракеты.
—	На1стояпщя, хорошая ракета — почти что литургая, —

сказал брат, который иноща любил выражаться образно, —

или прекрасная песня, согласись? Это так празднично.
Нашу последнюю хлопушку мы забросили по до1Й)ге до¬

мой во двор мясника прямо на злую собаку, которая в ответ

ужасно взвыла и минут пятнадцать яростно лаяла нам вслед.

Затем мы вернулись домой, довольные и с черными руками,

как два удальца, совершивпше веселую проказу. Родителям

же мы с восторгом поведали о чудесной вечерней прогулке,

видах на долину и звездном небе.
Однажды утром, коща я на подоконнике чистил трубку,

прибежала Лотта и крикнула:
—	Моя подруга приедет в одиннадцать часов.
—	Анна Амберг?
—	Она самая. Пойдешь со мной ее встречать?
—	Я готов.
Прибытие ожидаемой гостьи, о которой я вовсе забыл, ра¬

довало меня весьма умеренно. Но изменить ничего было

нельзя, и около одиннадцати часов мы с сестрой пошли на

вокзал. Мы пришли слишком рано и бродили взад-вперед по

перрону.
—	Возможно, она приедет вторым классом, — сказала

Лотта.
Я с недоверием посмотрел на нее.
—	Вполне вероятно. Она из состоятельной семьи, хотя и

очень проста в обращении...
Мне стало тошно. Я представил себе даму с извращен¬

ными манерами и солидной дорожной поклажей, которая вы¬

садится из вагона второго класса и отметит про себя бедность

моего уютного родительского дома, а также мою недостаточ¬

ную воспитанность.
—	Если она едет вторым классом, то пускай она лучше

катится дальше...
Лотта возмутилась и хотела мне возразить, но тут подо¬

шел поезд и остановился, и Лотта быстро побежала к нему.

Я неторопливо последовал за ней и увидел ее подругу выхо¬

дящей из вагона третьего класса; при ней был серый зонт,

плед и чемодан весьма скромных размеров.
86

—	А это мой брат, Анна.
Я сказал <д^оброе утро», и, хотя она и приехала в вагоне

третьего класса, я не понес сам ее чемодан, как бы легок он

ни был, а подозвал носильщика и передал ношу ему. Я шел

рядом с девушками по городу и удивлялся, как много у них

накопилось рассказов. Но фройляйн Амберг очень понрави¬

лась мне. Если я и был слегка разочарован тем, что она не

особенно стройна, но зато у нее было что-то приятное в лице

и в голосе, что располагало к себе и внушало доверие.
Я до сих пор вижу, как мать встретила обеих у стеклян¬

ных дверей. Она хорошо разбиралась в человеческих лицах,

и тот, кого она после первого испытующего взгляда, улыба¬

ясь, приглашала войти, мог быть уверен в ее полном распо¬

ложении. Я до сих пор вижу, как она посмотрела фройляйн

Амберг в глаза, как затем кивнула ей и подала обе руки и

без слов сразу же доверилась ей и приняла ее. И мое недо¬

верчивое беспокойство по поводу присутствия чужого чело¬

века в доме тут же прошло, поскольку гостья приняла руку

и дружеское расположение сердечно и без лишних слов и с

первого же часа стала у нас своим человеком.
При моей юной мудрости и знании жизни я в первый же

день установил, что приятная девушка преисполнена невин¬

ной и естественной живости и является в любом случае весь¬

ма ценным товарищем, хотя ей, может быть, и недостает

жизненного опыта. О существовании же высшей и гораздо

более ценной живости, которой одни достигают лишь в нуж¬

де и страдании, другие же не достигают никогда, я уже до¬

гадывался, но собственного опыта в этом плане у меня еще

не было. И что наша гостья обладает этим редким качеством

умиротворяющей жизнерадостности, было в то время еще

недоступно моей наблюдательности.
В моем тогцашнем окружении весьма редко встречались

девушки, с которыми я мог бы обращаться по-дружески и

говорить о жизни и о литературе. Подруги моей сестры до

сих пор были для меня либо о^ектом влюбленности, либо

оставались совершенно безразличны. И теперь для меня бы¬

ло ново и приятно общаться с молодой дамой без манерности

и свободно беседовать с ней о самых разных вещах. Ведь не¬

смотря на дружеский характер наших бесед, я все же чувст¬

вовал женственность в ее голосе, интонациях и манере рас¬

суждать, и это наполняло меня теплотой и нежностью.
Попутно я с чувством стыда отметил, насколько тихо,
87

умело и незаметно Анна вошла в нашу жизнь и разделила

наши привычки. Все мои друзья, посещавшие наш дом во

время каникул, всеща вносили какую-to неловкость и чуже-

родность, да и я сам в первые дни был громче и требователь¬

нее, чем это было необходимо.
Порой я даже удивлялся, сколь малого требовала от меня

Анна; в разговоре я мог даже доходить чуть ли не до грубо¬

стей и не замечал, чтобы она обижалась. Какой контраст с

Хеленой Курц! С той я даже в самом горячем споре упот¬

реблял лишь бережные и почтительные слова.
Впрочем, Хелена в эти дни бывала у нас часто, и каза¬

лось, что подруга моей сестры понравилась ей. Как-то нас

всех вместе дядя Маттеус пригласил к себе в сад. Мы пили

кофе с пирожными, а потом вино из крыжовника, а в про¬

межутках невинно забавлялись или чинно прохуливались по

садовым дорожкам, аккуратная чистота которых сама по се¬

бе предписывала приличное поведение.
У меня было странное ощущение, когда я шел вместе с

Хеленой и Анной и разговаривал с ними. С Хеленой Курц,

которая снова чудесно выглядела, я мог говорить только о

самых незначительных вещах, но говорил о них со всей до¬

ступной мне нежностью, тоща как с Анной я безо всякого

возбуждения и напряжения беседовал о самом интересном.

Но, будучи ей благодарным и в беседе с ней отдыхая и

ретая уверенность, я все же постоянно переводил глаза с нее

на более красивую, лицезрение которой делало меня счаст¬

ливым, хотя и не утоляло.
Мой брат Фриц ужасно скучал. Обьевшись пирожными,

он хотел было затеять более шумные игры, но они либо во¬

обще не были нам разрешены, либо прерывались в самом на¬

чале. Улучив минуту, он оттащил меня в сторону и стал

слезно сетовать на пустую трату времени. Коща я пожал

плечами, он страшно напугал меня признанием, что припас

в кармане хорошую пороховую хлопушку, которую намерен

использовать позднее, коща девушки по своему обыкнове¬

нию начнут бесконечно долго прощаться. Лишь мои настоя¬

тельные просьбы удержали его от этого замысла. После чего

он направился в самую удаленную часть сада и улегся под

кустом крыжовника. Но я предал его, посмеявшись вместе

со всеми над таким детским поведением, хотя мне было жаль

его и я все это очень хорошо понимал.
Обе кузины хлопот не доставляли. Они были не избало¬
88

ваны и принимали с благодарностью даже и такие шутки,

которые давным-давно утратили блеск новизны. Дядя уда¬

лился сразу же после кофе. Тетя Берта предпочитала бесе¬

довать с Лоттой, я же полностью удовлетворил ее небольшой

беседой о сушении домашних ягод. Так я остался с обеими

девушками и в перерывах между разговорами размышлял о

том, почему гораздо труднее говорить с той девушкой, в ко¬

торую ты влюблен. Мне очень хотелось сделать Хелене что-

нибудь приятное, но ничего в голову мне не приходило. Я

срезал с куста две розы и дал одну Хелене, а другую Анне

Амберг.
Это был последний безмятежный день моих каникул. На

следующий день в городе я услышал от одного из малозна¬

чительных знакомых, что Курц в последнее время постоянно

бывает в одном определенном доме и дело подвигается к по¬

молвке. Он упомянул об этом между прочим в ряду других

новостей, и я остерегся, чтобы как-то не выдать себя. Но да¬

же если это был только слух, я все равно не осмеливался

надеяться на Хелену, а теперь и вовсе убедился, что она для

меня потеряна. Расстроенный, я вернулся домой и удалился

в свою комнату.
Но каковы бы ни были обстоятельства, моя легкокрылая

юность не могла долго предаваться печали. И все же не¬

сколько дней я отказывался от всех удовольствий, одиноко

бродил по лесным тропам, подолгу валялся дома, предавшись

меланхолии, а вечерами, затворив окна, импровизировал на

скрипке.
—	Тебе чего-то не хватает, мой мальчик? — спросил од¬

нажды отец и положил мне руку на плечо.
—	Я плохо спал, — ответил я, и это было правдой. Боль¬

ше я сказать ничего не мог. Но позднее слова отца часто при¬

ходили мне в голову.
—	Бессонная ночь, — сказал он, — всеща тягостна. Но

ее можно вьшести, если занять ее хорошими мыслями. Когда

человек лежит и не спит, он легко приходит в раздражение

и думает о плохих вещах. Но можно призвать волю и думать

о хорошем.
—	Можно? — удивился я. — За последние годы я начал

сомневаться в наличии свободной воли.
•— Да, можно, — с нажимом подтвердил отец.
Я еще совершенно отчетливо помню тот час, коща после

молчаливых и горьких дней я вдруг забыл о себе и своих
89

страданиях, вернулся в общество и снова ожил. Мы все си¬

дели в гостиной за послеобеденным кофе, не было только

Фрица. Все были веселы и разговорчивы, лишь я сидел молча

и безучастно, хотя в глубине души чувствовал потребность

в разговоре и общении. Как это часто бывает с молодыми

людььш, я окружил свою боль защитной стеной молчания и

упрямства, остальные же, следуя доброму обычаю нашего

дома, оставили меня в покое и с полным пониманием отно¬

сились к моему настроению, и теперь я сам не мог найти

повода, чтобы снести мою стену, и продолжал шрать свою

роль, которая, по сути, должна была быть искусной и необ¬

ходимой, но которая мне уже порядком наскучила, хотя я

сам стыдился кратковременности моего затворничества.
Неожиданно наше тихое и уютное кофепитие нарушил

резкий звук трубы, каскад дерзких тонов, выдуваемых смело

и агрессивно, что тут же заставило нас всех подняться из-за

стола.
—	Пожар! — испуганно воскликнула сестра.
—	Для пожарной тревоги это слишком комично.
—	Значит, будут расквартировывать солдат.
Тем временем мы все уже стояли у окон. Как раз перед

наппш домом мы увидели целую ватагу ребятишек, и посре¬

ди них на высоком белом коне восседал огненно-красный

трубач; труба и шпоры ослепительно сияли на солнце. Ска¬

зочный человек, не переставая трубить, поворачивался во

все стороны, обнаруживая при этом загорелое лицо и потря¬

сающие венгерские усы. Он безостановочно импровизировал

до тех пор, пока все окна в округе не заполнились любопыт¬

ными. Тогда он опустил трубу, разгладил усы, упер левую

руку в бедро, успокоил правой разгоряченного коня и про¬

изнес речь. Его всемирно известная труппа остановилась во

время турне на один день в этом городке и, уступая настоя¬

тельным просьбам, даст сегодня на Брюэле «гала-представ¬

ление с дрессированными конями, высшей эквилибристикой

и большой пантомимой». Взрослые платят двадцать пфенни¬

гов, дети проходят за полцены. Едва мы успели прослушать

и понять его речь, как всадник снова поднял свой сверкаю¬

щий горн и ускакал прочь, сопровождаемый толпой детей и

плотным белым облаком пыли.
Смех и радостное оживление, которое наездник возбудил

в нашем обществе своим объявлением, пришлись мне кстати,

и я использовал момент, чтобы отбросить мрачн]^ молча¬
90

ливость в снова стать веселым среди веселых. Я тут же при¬

гласил обеих девушек на вечернее представление; отец после

некоторых отговорок дал нам разрешение, и мы втроем от¬

правились на Брюэль, чтобы увидеть приготовления к спек¬

таклю. Мы обнаружили двух мужчин, устанавливавших

круглую арену и огораживавших ее сеткой, после чего при¬

ступивших к сооружению акробатических приспособлений,

а рядом, на раскачивающейся лестнице зеленого жилого

фургона, сидела и вязала отвратительная толстая старуха. У

ее ног свернулся красивый белый пудель. Пока мы все это

рассматривали, всадник вернулся из поездки по городу, при¬

вязал жеребца позади фургона и, сняв свое роскошное крас¬

ное одеяние, присоединился к товарищам.
—	Бедные люди! — воскликнула Анна Амберг.
Но я тут же возразил ей, стал на сторону артистов и на¬

чал в патетических тонах превозносить их сво^дную весе¬

лую бродяжническую жизнь. Я возгласил, что с огромным

удовольствием сам был ушел с ними, взбирался бы на высо¬

кий канат и после представления обходил зрителей с блюдом

для подаяний.
—	Любопытно было бы поглядеть, — весело отозвалась

она.
И тоша я вместо блюда взял свою шляпу, принял позу

просящего и с нижайшим почтением в голосе стал вымали¬

вать вознаграждение для клоуна. Она схватила сумку, нере¬

шительно стала рыться в ней и затем бросила мне в шляпу

пфенниг, который я с благодарностью засунул в карман

своей куртки.
Подавлявшаяся жизнерадостность теперь устремилась

наружу, я был в тот день по-детски раскован, причем, воз¬

можно, смутно начинал осознавать происходящие во мне пе¬

ремены.
Вечером мы, прихватив с собой Фрица, пошли на пред¬

ставление и уже по дороге возбудились и много шутили. На

Брюэле собралась приличная толпа, дети с широко раскры¬

тыми глазами застыли в тихом благоговейном ожидании.

Оборванцы приставали ко всем и путались под ногами иду¬

щих, многие зрители бесплатно устроились на каштанах,

полицейский прохаживался в шлеме. Вокруг арены были со¬

оружены сиденья, посреди в кругу стоял четырехрукий го¬

лем, на руках которого висели банки с маслом. Вот их подо¬

жгли, толпа приблизилась к арене, сидячие места медленно
91

заполнялись, и над площадью и над головами колыхался

красный и полыхающий сажей свет нефтяных факелов.
Мы нашли себе место на одной из досок. Зазвучала шар¬

манка, и на арене появился директор с маленьким черным

пони. За ним вышел Гансвурст* и завязал с ним разговор,

прерывавшийся регулярными оплеухами и вызывавший по¬

стоянные аплодисменты. Вначале Гансвурст задавал какой-

нибудь вопрос. Отвепшвая ему оплеуху, директор отвечал:
—	Ты что, за верблюда меня принимаепп»?
На что клоун отвечал:
—	Нет, господин принципал. Я точно знаю, в чем разли¬

чие между верблюдом и вами.
—	Да ну! В чем же это различие?
—	Господин принципал, верблюд может восемь дней ра¬

ботать и ничего не есть. Вы же можете восемь дней пить и

ничего не делать.
Очередная оплеуха, и вновь аплодисменты. Так все и

продолжалось, и, удивляясь наивности шуток и наивности

благодарных зрителей, я смеялся вместе со всеми.
Пони делал прыжки, садился на скамью, подтверждал

свое умение считать до двенадцати и притворялся мертвым.

Потом появился пудель, он прыгал через кольца, танцевал

на двух лапах и маршировал по-военному. А в промежутках

всегда выскакивал клоун. Была здесь и коза, очень красивая,

которая замечательным образом усаживалась в кресло.
Наконец у клоуна спросили, неужели он сам ничего не

умеет делать, кроме как стоять и паясничать. Тоща он бы¬

стро сбросил с себя широкий балахон Гансвурста, оказался

в красном трико и полез вверх по канату. Он был велико¬

лепный парень и хорошо делал свое дело. И вообще было на

что заглядеться, когда красная фигура гимнаста раскачива¬

лась высоко наверху, в темно-голубом ночном небе, освеща¬

емая языками пламени.
Поскольку время представления и так затянулось, то

пантомиму не показали. И мы, тоже отсутствовавшие доль¬

ше обычного, не задерживаясь пошли домой.
Во время представления мы постоянно и оживленно пе¬

реговаривались. Я сидел рядом с Анной Амберг, и, хотя мы

обменивались случайными, малозначащими фразами, по¬

лучилось так, что сейчас, на пути домой, мне уже недоста¬

вало ее теплой близости.
Поскольку я еще долго не мог уснуть, у меня было время
92

поразмышлять об этом. Я чувствовал себя очень неловко и

пристыженно, осознавая свою неверность. Как это я так бы¬

стро смог отказаться от прекрасной Хелены Курц? С по¬

мощью некоторой софистики я за несколько дней свел концы

с концами и разрепгал все кажущиеся противоречия.
Еще той же ночью я зажег свет, извлек из кармана своей

кофты пфенниг, который Анна подарила мне в шутку, и с

умилением стал разглядывать его. На нем стоял 1877 год, то

есть он был моего возраста. Я завернул его в белую бумагу,

написал на ней начальные буквы А.А. и сегодняшнюю дату,

после чего запрятал его в самый дальний карман моего ко¬

шелька, как счастливую монету.
Половина моего каникулярного времени — а на канику¬

лах первая половина всеща длиннее — уже давно прошла,

и лето после недели больших гроз тоже стало постепенно ста¬

реть и становиться задумчивее. Я же, словно в мире не су¬

ществовало ничего более значительного, с влюбленно рас¬

крытыми глазами беззаботно плыл по чуть заметно умень¬

шавшимся дням, заполняя каждый из них золотыми надеж¬

дами, и в преизбытке чувств видел, как они проходят, свер¬

кают и уходят, и мне не хотелось ни удерживать их, ни жа¬

леть о них.
В этом преизбытке чувств прежде всего была виновна не¬

постижимая беззаботность юности и до некоторой степени

моя милая мама. Потому что, не говоря о том ни слова, она

все же дала понять, что ей приятна моя дружба с Анной.

Общение с умной и хорошо воспитанной девушкой и в самом

деле благотворно влияло на меня, и мне показалось, что мать

одобрила бы и наши более близкие отношения с Анной. И

не нужно было ничего утаивать, потому что мы и так ведь

жили с Анной как с любимой сестрой.
И все же, поскольку я был еще очень далек от осуществле¬

ния моих желаний, через некоторое время это установившее¬

ся дружеское общение начало становиться для меня тягосг-
—	ведь я жаждал из ясно огороженного сада дружбы

вступить на широкое и свободное поле любви и совершенно не

знал, каким образом мне незаметно сманить мою добродуш¬

ную подругу на этот путь. Но именно отсюда в последний пе¬

риод моих каникул возникло удивительно свободное состоя-

тае парения между удовлетворенностью и потребностью в

большем, которое сохранилось в моей памяти как огромное
93

счастье. Так нротекали в нашем счастливом доме чудные лет¬

ние дни. С матерью у нас снова восстановились такие же отно¬

шения, какие были в детстве, когда я мог без стеснения гово¬

рить с ней о моей жизни, рассказывать о случившемся и об¬

суждать планы на будущее. Я еще не забыл, как однажды ут¬

ром мы сидели с ней в беседке и разговаривали. Я рассказал,

как обстоит дело с моей верой в Бога, и закончил утверждени¬

ем, что если мне снова придется стать верующим, то пускай

сначала кто-то придет, кому удастся убедить меня.
Тоща мать рассмеялась, посмотрела на меня и, помедлив,

сказала:
—	Скорее всего, никто никогда не придет, чтобы убеж¬

дать тебя. Но постепенно ты сам узнаешь, что без веры

жизнь не прожить. Ведь знания ничего не значат. Каждый

день случается, что кто-то, о ком ты думаепн., что хорошо

знаешь етч), делает нечто такое, что показывает тебе, что

твои знания и уверенность совершенно ничего не значат. И

все же человеку нужны доверие и уверенность. И тоща всег¬

да лучше пойти к Спасителю, чем к профессору, или к Бис¬

марку, или еще к кому-нибудь.
—	Почему? — спросил я. — Ведь о Спасителе мы тоже

не знаем ничего определенного.
—	О, мы знаем вполне достаточно. И кроме того, всеща

были люди, которые умирали с полным доверием и без стра¬

ха. Так рассказывают о Сократе и о некоторых других; но

их немного. Их даже очень мало, и если они могли умереть

спокойно и утешенно, то это произошло не из-за их ума, а

потому, что у них были чистыми сердце и совесть. Допустим,

что эти немногие люди, каждый по-своему, правы. Но кто

из нас подобен им? По другую сторону от этих немногих ты

видишь тысячи и тысячи бедных и обыкновенных людей, ко¬

торые все же умирают в спокойном утешении, ибо они ве¬

рили в Спасителя. Твой дед четырнадцать месяцев лежал в

боли и страданиях, пока пришло освобождение, но он ни ра¬

зу не пожаловался и переносил боли и смерть почти радост¬

но, потому что он находил свое утешение в Спасителе.
И в заключение она сказала:
—	Я хорошо понимаю, что не могу убедить тебя. Вера

приходит не через рассудок, так же, как и любовь. Но од¬

нажды ты тоже поймешь, что рассудка для жизни недоста¬

точно, и, коща ты это поймешь, ты в нужде будешь хва¬
94

таться за все, что может хоть как-то утешить. Возможно, те¬

бе припомнится то, о чем мы сегодня с тобой говорим.
Отцу я помогал в садовых работах и часто приносил с

прогулок мешочек лесной земли для комнатных цветов. С

фрицем я изобретал новые фейерверки и обжег себе пальцы.

С Логгой и Анной Амберг мы по полдня проводили в лесах,

собирали ягода! и цвета, я читал им вслух книги в изобретал

новые маршруты.
Так же как все прекрасное и даже самое драгоценное ог¬

раничено во времени и имеет свое предагазначение, так день

за днем протекло и лето, которое в воспоминаниях, кажется,

завершило всю мою юность. Начали поговаривать о моем

скором отъезде. Мать «це раз внимательно просмотрела мои

запасы белья и одежды, кое-что подштопала и, коща я ук¬

ладывал вещи, подарила мне две пары хороших серых шер¬

стяных носков, которые она сама связала; при этом мы оба

не знали, что это был ее последний подарок.
Давно ожидаемый со страхом, все же нео:оданно насту¬

пил наконец и последний день, светло-голубой день позднего

лета с нежно развевающимися легкими облачками и мягким

юго-восточным ветром, «дгорый играл в саду еще многочис¬

ленными цветущими розами и к полудню, пресытившись дур¬

манящими запахами, утомленно притих. Поскольку я решил

использовать весь этот день и уехать поздно вечерсш, мы на¬

думали в послеобеденное время совершить еще одну прогул¬

ку. Утро я посвятил родителям и посидел с ними на кушетке в

отцовском кабинете. Отец собрал для мета кое-какте про¬

щальные дары и вручил мне их в дружеской и шутливой мане¬

ре, которой он хотел скрыть свое волнение. Здесь был малень¬

кий старомодный кошелек с несколькими таперами, ручка,

которую можно было носить в кармане, и аккуратно щюшитая
тетрадь, которую он изготовил сам и в которую он вписал дю¬

жину житейских мудростей своим строгим латинским почер¬

ком. Он порекомендовал мне экономить талеры, но не скаред¬

ничать, ручку он просил иаюльзовать почаще, чтобы писать

домой письма, а также — если мне покажется исшнным ка¬

кое-либо новое хорошее выражение или пословица запи¬

сать ее в тетрада рядом с другими, котсфые он признал полез¬

ными и истинными в своей собственной жизни.
Два часа и более того сидели мы вместе, и родители рас¬

сказывали мне кое-что из моего собственного детства, из

своей жизни и из жизни своих родителей; все это было для
95

меня новым и важным. Многое я позабыл, и поскольку мои

мысли переключались на Анну, возможно, какие-то серьез¬

ные и важные слова я недослушал и недопонял. Но и у меня

осталось яркое воспоминание об этом утре в отцовском ка¬

бинете, а прежде всего сохранились глубокая благодарность

и уважение к моим родителям, которых я вижу сегодня в

таком чистом, святом сиянии, какое не окружает в моих гла¬

зах больше ни одного человека.
Но тоща мне гораздо важнее было прощание, которое

ожидало меня. Вскоре после обеда я отправился с девушками

в путь, который пролегал через гору и чудесное лесное

ущелье — одичавший рукав нашей реки.
Сначала мое удрученное настроение заставило и девушек

быть задумчивыми и молчаливыми. Только на вершине го¬

ры, откуда виднелась другая долина, вьющаяся между двумя

высокими красными базальтовыми ущельями, и далекие зе¬

леные лесные холмы, где качались на ветру высокие цветы,

я со вздохом облегчения вырвался из плена. Девушки засме¬

ялись и тут же запели песню странника; это были «О горы,

о долины», старая и любимая песня нашей матери, и, пока

я подпевал, мне вспомнились многие счастливые походы в

лес во времена моего детства и школьных каникул. Об этих

походах и о матери мы, словно сговорившись, стали, пере¬

бивая друг друга, вспоминать, как только допели последнюю

фразу. Мы вспоминали об этих временах с благодарностью

и гордостью, потому что у нас было замечательное детство

на родине, и я шел с Лоттой рука об руку, и Анна, смеясь,

тоже к нам присоединилась. И так мы шагали, пританцовы¬

вая, держась за руки втроем, по всему горному склону, и это

была неописуемая радость.
Потом мы спустились по узкой тропинке в мрачное

ущелье ручья, который с шумом переливался через запруды^

и скалы. В верховье ручья находилась излюбленная харчев¬

ня, в которую я пригласил девушек, чтобы съесть мороженое

и выпить чашку кофе с пирожным. С горы и вдоль ручья мы

должны были идти по одному, и я шел вслед за Анной, смот¬

рел на нее и прикидывал возможность сегодня как-то пере¬

говорить с ней наедине.
Наконец мне в голову пришла одна хитрость. Мы находи¬

лись уже близко от нашей цели на травянистом берегу ручья,

где росло много фиалок. Я предложил Лотте пойти вперед, за¬

казать кофе и попросить накрыть для нас уютный столик в са¬
96

ду, а мы с Анной за это время должны были собрать большой

букет из красивых цветов, которые во множестве росли здесь.

Лотта одобрила эту идею и пошла вперед. Анна присела на

большой мшистый камень и стала рвать цветы.
—	Итак, это мой последний день, — начал я.
—	Да, очень жаль. Но вы ведь наверняка скоро снова при¬

едете домой?
—	Кто знает... Во всяком случае, не на следующий год,

а если и приеду, то все будет уже не таким, как в этот раз.
—	Отчего же?
—	Ах, если бы и вы в следующий раз тоже были здесь!
—	В этом нет ничего невозможного. Но ведь и в этот раз

вы приехали домой вовсе не из-за меня.
—	Потому что я вас еще совсем не знал, фройляйн Анна.
—	Все равно, но вы мне совершенно не помогаете! По¬

дайте мне по крайней мере вон ту фиалку.
Тут я собрался с духом.
—	Потом сколько вы захотите, но сейчас мне важнее кое-

что другое. Видите ли, сейчас мы с вами на несколько минут

остались вдвоем, и я этого дожидался целый день. Посколь¬

ку... потому что я сегодня уже должен ехать, и вы знаете, —

одним словом, мне хотелось бы вас спросить, Анна...
Она посмотрела на меня, ее умное лицо было серьезным

и почти озабоченным.
—	Постойте! — прервала она мою беспомощную речь. —

Мне кажется, я знаю, о чем вы хотите сказать. И от всего

сердца прошу вас — не говорите этого!
—	Не говорить?
—	Да, Герман. Сейчас я не могу вам рассказать, почему

этого нельзя делать, но вы легко можете это узнать. Расспро¬

сите когда-нибудь потом вашу сестру, она все знает. У нас

сейчас так мало времени, а это очень печальная история, а

сегодня мы не хотим быть печальными. Мы хотим сейчас со¬

брать букет цветов, пока не вернулась Лотта. И мы хотим

остаться хорошими друзьями и относиться сегодня друг к

другу как можно теплее. Ведь вы же хотите?
—	Я бы хотел, если бы мог.
—	Если так, то слушайте. Со мной то же, что и с вами:

мне нравится один человек, и он для меня недостижим. Но

тот, с кем такое случается, должен вдвойне сохранять в себе

все дружелюбие, все добро и всю радость, на ракие он только

способен, не правда ли? Потому я и говорю, мы должны ос-
4	5-257	97

таться хорошими друзьями и по крайней мере в этот послед¬

ний день быть как можно ласковее друг с другом. Согласны?
Я тихо сказал ща'>, и мы подали руки друг другу. Ручей

шумел и ликовал и разбрызгивал капли в нашу сторону, наш

букет становился большим и разноцветным, и прошло совсем

немного времени, как мы снова услышали пение сестры и ее

призывы к нам. Коща она подошла к нам, я сделал вид, что

мне хочется пить, и я встал на колени у ручья и опустил лицо

на несколько секунд в холодный и бурный поток. Потом я взял

букет, и мы вместе пошли коротким путем в харчевню.
Там под буковым деревом для нас был накрыт столик, нам

подали мороженое, кофе и бисквиты, хозяйка приветствовала

нас, и, к моему собственному удивлению, я мог говорить, и от¬

вечать, и есть, словно бы все было хорошо. Я чувствовал себя

почти радостно, произнес небольшую застольную речь и сме¬

ялся непринужденно, когда смеялись остальные.
Я никогда не забуду Анну, как просто, мило и утеши¬

тельно она помогла в этот день пережить мне мое унижение

и печаль. Она ничем не выдала того, что произошло между

нами, и обращалась со мной с чудесной дружелюбностью, ко¬

торая помогла мне и заставила меня отнестись с глубоким

уважением к ее более давнему и более глубокому страданию

и к тому, как стойко она его выносила.
Коща мы тронулись в путь, на узкую лесную долину уже

легли вечерние тени. Но на вершине, которой мы быстро до¬

стигли, мы снова нагнали уходящее солнце и еще целый час

шли в его теплом свете, пока снова не потеряли его во время

спуска к городу. Я оглянулся на солнце, большим красным

шаром зависшее между черными хвойными вершинами, и

подумал о том, что завтра я увижу его снова, но уже далеко

отсюда в чужих краях.
Вечером, после того как я дома со всеми распрощался,

Лотта и Анна пошли со мной на вокзал и долго махали мне

в окошко, а потом вслед поезду, отправившемуся навстречу

сгущавощмся сумеркам.
Я стоял у окна и смотрел на город, вде уже зажглись фо¬

нари и окна. Вблизи нашего сада я заметил яркий кроваво-

красный свет. Там стоял мой брат Фриц и в обеих руках дер¬

жал бенгальский огонь, и в тот момент, коща поезд проезжал

мимо, он выпустил ракету. Высунувшись из окна, я видел,

как она поднялась и застыла, описала плавную дугу и рас¬

сыпалась красными искрами.
98

в СТАРОМ «СОЛНЦЕ»
Весной или летом, да еще даже в начале осени бывают

такие погожие деньки, теплые, но не жаркие, когда одно

удоволыл'вие посидеть на свежем воздухе, и широкое плав¬

ное закругление дороги у выхода к Адапахской тропе, там,

где кончаются верхние городские дома, — роскошное для

этого местечко. Дорога вьется по склону, место это всегда

хорошо прогревается, защищенное от малейшего дуновения

ветерка, несколько кривых старых яблонь дарят немного те¬

ни, и округлый, мягкий, травянистый взгорок у обочины

приветливо манит посидеть здесь или полежать. Белая улоч¬

ка сверкает на солнце, понемногу взбираясь в гору, каждую

крестьянскую телегу, ландо или почтовую карету сопровож¬

дает облачко легкой пыли, и поверх кривой вереницы почер¬

нелых крыш, перемежаемых то тут, то там кронами деревь¬

ев, можно заглянуть прямо в центр города, увидеть ptgH04-

ную площадь, которая при взгляде отсюда выглядит, конеч¬

но, далеко не такой внушительной, представляя собой всего

лишь странный ромб покосившихся домов с выступающими

крылечками и подвальными приямками.
В такие солнечные нежаркие дни на этом самом приятном

взгорке у изгиба верхней дороги всегда можно увидеть не¬

большую компанию отдыхающих мужчин, чьи мужественно

обветренные лица не вполне соответствуют их вялым лени¬

вым движениям и из которых самому младшему далеко за

пятьдесят. Они вольготно посиживают ими полеживают в

тепле, молчат, а иногда коротко перебрасываются ворчливы¬

ми, брюзгливыми фразами, покуривают маленькие черные

пенковые трубки и время от времени сплевывают с презри¬

тельным видом, так что плевок летит под гору лихой дугой.

Когда мимо протопает какой-нибудь мастеровой, они внима¬

тельно его изучают и в зависимости от результата провожа¬

ют либо поощрительным кивком: «Привет, малый!», либо

пренебрежительным молчанием.
Если человек нездешний, увидев этих бездельничающих

стариков, полюбопытствует в первом же переулке, что это

за странная компания седых лежебок, то всякий ребенок от¬

ветит ему: «Так это же Солнечные братья», и тот обернется

еще раз назад посмотреть, как лениво жмурится на солныш¬

ке усталая компания, и удивится, с чего бы это у них такое

возвышенное, благозвучное и поэтичное название. Однако

4»	эд

светило, по которому получили свое прозвище Солнечные

братья, давно уже не значилось ни на каком небосклоне, оно

было изображено лишь на вывеске одного убогого и много

лет как уже прекратившего свое существование трактира; и

вывеска, и блеск его давно стали достоянием прошлого, а сам

дом с некоторых пор начал служить городской богадельнёй,

то есть приютом для бедняков, и среди нынешних его оби¬

тателей многие были не только свидетелями заката изобра¬

женного на вывеске солнца, но и заработали за стойкой этого

заведения право на свое нынешнее пристанище.
Это был предпоследний домишко в крутом переулке, ко¬

торым заканчивался город, неподалеку от той самой солнеч¬

ной обочины, он казался накренившимся то ли от ветра, то

ли от усталости, как будто стоять прямо ему было уже в тя¬

гость, и, глядя на него, трудно было вообразить, сколько

здесь когда-то звучало шуток, смеха и звона стаканов,

сколько было веселья и лихих полночных забав, не говоря

уже о буйных драках и поножовщине. С тех пор как розовая

штукатурка на фасаде совсем поблекла, потрескалась, а ме¬

стами осыпалась, внешний вид развалюхи стал вполне соот¬

ветствовать ее назначению, что редко можно сказать о го¬

родских постройках по нынешним временам. Здесь все гово¬

рило ясно и откровенно, что перед вами прибежище и приют

для потерпевших последнее крушение, для выпавших из

жизни, что тут заканчивается последний прискорбный ту¬

пик, откуда уже нет пути в жизнь, и нечего больше строить

никаких планов, искать применения оставшимся силам.
Сами Солнечные братья, однако, в большинстве своем

смотрели на все далеко не столь меланхолично. Почти все

они доживали свой век скорей так, словно это была все еще

полноценная жизнь, своим мелким сварам, прихотям и за¬

бавам они отдавались с такой страстью, точно это были важ¬

ные события и государственные дела, и если не к другим, то

к самому себе каждый относился весьма почтительно. Да,

они вели себя так, будто теперь, когда с шумных улиц жизни

их вытеснило на обочину, все только по-настоящему начи¬

нается, и занимались своей мелкой нынешней суетой с раз¬

махом и упорством, каких им, увы, чаще всего не хватало в

прежней деятельности. Хотя комендант приюта правил ими,

точно абсолютный монарх, не признающий за этими суще¬

ствами никаких прав, сами они, подобно иным народцам,

считали себя чем-то вроде маленькой республики, тое каж¬
100

дому свободному гражданину полагалось свое место и поло

жение, и тщательно следили, чтобы даже на волосок не ока¬

заться ни в чем ущемленными.
Общим у Солнечных братьев с другими людьми было и

то, что переживали они свои судьбы, удовольствия, боли и

радости больше в воображении, нежели в действительности.

Человек иронический мог бы вообще сказать, что различие

между существованием этих выброшенных из жизни отстав¬

ников и существованием граждан деятельных стоит считать

скорей воображаемым, поскольку и те и другие придают че¬

ресчур большую важность своим делам и занятиям, тоща как

перед очами Господа какой-нибудь убогий обитатель приюта

значит не меньше иного важного и знатного господина. Но,

даже и не заходя столь далеко, можно утверждать, что для

доброжелательного наблюдателя жизнь этих Солнечных

братьев никак не назовешь недостойной внимания.
Чем ближе надвигаются времена, когда новое подраста¬

ющее поколение забудет и название былого «Солнца», и са¬

мих Солнечных братьев, а здешние бедняки и отверженные

найдут себе иной приют в инщ обителях, тем больше хо¬

чется знать историю старого дома и его жильцов. Вкладом в

такую летопись можно считать эти страницы, где будет рас¬

сказано кое-что о жизни первых Солнечных братьев.
Во времена, когда нынешние молодые обитатели Гер-

берсау еще ходили в коротких штанишках или, может,

платьицах и когда над дверью будущего приюта с еще ярко¬

розовой стенывыдавалась в переулок кованая вывеска с же¬

стяным солнцем, как-то однажды, поздним осенним днем, в

свой родной город, в Горчичный переулок, возвратился Карл

Хюрлин, сын умершего много лет назад слесаря Хюрлина.

Ему было немного за сорок, и никто его уже здесь не знал,

потому что отправился он коща-то отсюда в странствие мо¬

лодым парнем и с тех пор ни разу в городе не показывался.

Сейчас на нем был вполне приличный чистый костюм, носил

он бороду клинышком, короткую прическу, серебряную ча¬

совую цепочку, жесткую шляпу и рубашку со стоячим во¬

ротничком. Он посетил нескольких прежних коллег и знако¬

мых и всюду произвел впечатление достойного, хотя и почу-

жевшего человека, знающего себе цену, но без высокомерия.

Затем он наведался в ратушу, предьявил свои бумаги и ска¬

зал, что намерен осесть здесь. После чего господин Хюрлин
101

развил загадочную деятельность, завел переписку, не раз от¬

правлялся в небольшие поездки, купил в долине участок

земли и начал строить там на месте сгоревшей маслобойни

новый каменный дом, а возле дома еще и сарай и между са¬

раем и домом большую каменную трубу. Время от времени

его видели в городе за вечерним стаканом вина, причем по¬

началу он еще держался пристойно и тихо, однако после не¬

скольких стаканов становился шумным и многоречивым и,

разойдясь, давал понять, что хоть в кошельке у него доста¬

точно денег, чтобы наслаждаться господской жизнью, но есть

люди глупые и ленивые, а есть гении с предпринимательской

жилкой и что касается его, то он лично относится ко второму

разряду и никак не намерен успокаиваться до тех пор, по¬

куда его состояние не будет о^значаться цифрой с шестью

нулями.
Деловые люди, к которым он обращался за кредитом,

справлялись о его прошлом и выяснили, что хотя Хюрлин

нигде не играл особо важной роли, а работал в разных мас¬

терских и на фабриках, последний раз в должности над¬

смотрщика, зато недавно он получил приличное наследство.

Поэтому ему не отказывали в ссудах, он пользовался опре¬

деленным уважением, а некоторые предприниматели даже

вкладывали кое-какие деньги в его дело, так что вскоре в

долине возникла довольно крупная фабрика вместе с жилы¬

ми постройками, где Хюрлин собирался производить валки

и разные детали, необходимые для прядения шерсти. В за¬

казах недостатка не было, высокая труба дымилась день и

ночь, и несколько лет Хюрлин со своей ^брикой процветали

самым отрадным образом, пользуясь уважением и обильным

кредитом. Так он достиг своего идеала и осуществил свою

давнюю мечту. Наверное, он и в прежние годы не раз пы¬

тался разбогатеть, но лишь внезапно свалившееся на него

наследство позволило ему сняться с мели и исполнить то, о

чем мечтал. Но ведь он не к одному только богатству стре¬

мился, всю свою жизнь он больше всего хотел занять высокое

положение. Его бы ничуть не меньше устроило, стань он

вождем индейцев, или правительственным советником, или

пусть даже конным егерем, но все-таки жизнь владельца

фабрики представлялась ему и более удобной, и более важ¬

ной. Отдавать всяческие распоряжения, стоя у окна или сидя

за столом, с сигарой в углу рта, с озабоченной важной улыб¬

кой на лице, подписывать контракты, с кислой миной глу¬
102

боко занятого человека и в то же время со спокойной обхо¬

дительностью выслушивать предложения и просьбы, бывать

то недоступно строгим, то свысока добродушным и при этом

чувствовать каждый миг, что ты тут самый главный и что от

тебя зависит в этом мире многое, — вот к чему он ощущал

подлинное призвание, хотя, увы, слишком поздно получил

возможность развернуть свой талант. Теперь всего этого у

него было вволю, он мог делать, что пожелает, мог нанимать

и увольнять людей, любил иногда вздохнуть, показывая, как

много забот у человека богатого, и сознавал при этом, какое

множество людей ему завидует. Всем этим он наслаждался,

всему этому отдавался со вкусом, он купался в безмятежном

счастье с чувством, что наконец-то судьба вывела его на до¬

стойное место.
Тем временем некий конкурент придумал одно изобрете¬

ние, которое сделало продукцию фабрики частью совершен¬

но ненужной, частью позволяло ее выпускать по гораздо бо¬

лее доступной цене, и поскольку Хюрлин, что бы он о себе

ни говорил, гением все-таки не был и в собственном произ¬

водстве разбирался лишь весьма поверхностно, он начал ид¬

ти ко дну, сперва медленно, а затем все быстрей и быстрей,

и под конец невозможно стало уже скрывать, что он прого¬

рает. От отчаянья он пустился было на несколько весьма ри¬

скованных финансовых афер, в результате чего не только он

сам, но с ним вместе и целый ряд его кредиторов оказались

полными банкротами. Он попытался скрыться, однако был

пойман, судим, попал в тюрьму, а коща спустя много лет

объявился опяты в городе, это был уже человек скомпроме¬

тированный и обессиленный, с которым никто больше не же¬

лал иметь дел.
Какое-то время он еще околачивался на разных мелких

должностях; однако еще в трудные времена, коща повеяло

приближением краха, он начал тайком попивать, теперь же

эта затаенная и по-своему понятная слабость вышла наружу

и стала вызывать возмущение. Уволенный с незначительной

писарской должности за ненадежность, он стал агентом од¬

ной страховой компании, в качестве какового слонялся по

всем окрестным пивным, был снова уволен, попробовал тор¬

говать вразнос спичками и карандашами, а коща и тут по¬

вторилось то же самое, он в конце концов стал обузой для

города. В те годы он как-то вдруг сразу постарел и опустился^

хотя и сохранил от времен былого великолепия кое-какие
103

мелкие замашки и ухватки, которые все еще производили

впечатление в заведениях невысокого пошиба и в чем-то ему

помогали. Широкие внушительные жесты, красивые слове¬

са, которыми он любил щеголять в кабаках, давно уже были

не более чем показухой, но в глазах городских оборванцев

все еще придавали ему вес.
В Герберсау тоща еще не было богадельни, и подобного

рода никчемные люди кормились за счет скудных денег из

городской казны по семьям, где их снабжали самым необхо¬

димым и по возможности использовали для мелких домаш¬

них работ. Но так как с этим последнее время возникали

разные осложнения, а разорившегося фабриканта, раздра¬

жавшего весь город, во^ще никто не хотел принимать, го¬

родская община приняла решение учредить специальный

приют для таких людей. А поскольку как раз к тому времени

убогий старый трактир «Солнце» должен был пойти с молот¬

ка, город его приобрел, и первым его обитателем, не считая

коменданта, стал Карл Хюрлин, а за ним вскоре последовали

я другие. Их и стали называть Солнечными братьями.
Хюрлину «Солнце» с давних пор было хорошо знакомо,

поскольку с того времени, как дела его пошли под гору, он

стал постепенно наведываться в кабачки все поменьше и по¬

бедней, так что наконец чаще всего его можно было застать

именно в «Солнце», где он стал числиться среди завсещатаев

и ще проводил вечера за шнапсом в той самой компании,

члены которой поздней, коща пришло и их_^время, пополни¬

ли ряды Солнечных братьев, попав в этот же самый дом уже

на правах ничтожнейших городских бедняков. Он обрадовал¬

ся, что придется жить именно здесь, и коща сразу же после

торгов плотники и столяры начали наспех и скромно пере¬

оборудовать бывший трактир для новых целей, он стал сюда

приходить и торчал здесь с утра до вечера, глазея на их ра¬

боту.
Как-то однажды, солнечным погожим утром, он опять

стоял возле входных дверей и смотрел, как рабочие возятся

внутри. Он глазея на них с увлечением и удовольствием,

пропуская мимо ушей разные нелестные замечания, засунув

кулаки в глубокие карманы своего грязного пиджака, склад¬

ки на его дареных, слишком длинных и слишком просторных

штанах были перекручены спиралями, так что ноги в этих,

штанах чем-то напоминали штопор. Мысль о предстоящем

вселении в эту хибару, сулившем более удобную и прият¬
104

ную, чем прежде, жизнь, наполняла старика любопытством

и радостным возбуждением.
Наблюдая, как настилают новую лестницу и про себя

оценивая тонкие еловые половицы, он вдруг почувствовал,

что на улице тоже что-то происходит, и, оглянувшись в ту

сторону, увидел подмастерье-слесаря, который с немалым

трудом, подкладывая разные дощечки, пытался установить

на покатой улице большую стремянку. Хюрлин поскорей пе¬

реместился на другую сторону улицы и, прислонясь к дорож¬

ной тумбе, с большим вниманием стал следить за деятель¬

ностью слесаря. Тот уже выровнял и закрепил свою стремян¬

ку, взобрался наверх и начал выковыривать над дверью из¬

вестковый раствор, чтобы удалить старую вывеску заведе¬

ния. Бывший фабрикант ощутил, как все в нем горестно на¬

пряглось при мысли, сколько стаканов шнапса было опроки¬

нуто под этим знаком и вообще сколько с ним связано. Ему

доставляло немалую радость, что кованая вывеска так проч¬

но сидит в стене и что слесарю приходится столько стараться,

чтобы ее вытащить. Ведь до чего же хорошо бывало порой

под этой бедной старой вывеской! Когда слесарь начал чер¬

тыхаться, старик заухмылялся, а когда тот принялся так-сяк

опять тянуть, и гнуть, и крутить, и дергать, так что его пот

прошиб и он чуть не грохнулся со своей стремянки, наблю¬

датель и вовсе испытал удовольствие. Потом подмастерье ку¬

да-то ушел, а спустя четверть часа вернулся с ножовкой по

металлу. Хюрлин снова стал наблюдать, что же теперь про¬

изойдет с благородным украшением. Ножовка с визгом вгры¬

залась в добротный металл, и несколько мгновений спустя

железная штанга сперва жалобно отогнулась чуть-чуть вниз,

потом сразу упала со звоном и грохотом на мостовую.
Тут-то Хюрлин и подскочил.
—	Слышь, слесарь, — попросил он заискивающе, — дай¬

ка мне эту штуковину. Она ведь никому уже не нужна.
—	Это с какой стати? Ты кто такой? — гаркнул на него

парень.
—	Да я по тому же ремеслу, — просительно сказал Хюр¬

лин. — Папаша мой был слесарем, и сам я когда-то слесарил.

Дай.
Подмастерье поднял вывеску и осмотрел ее.
—	Сама держалка еще крепкая, — решил он. — Умели

когда-то работать. Ну, а если хочешь эту жестяную нашлеп¬

ку, так она уже в самом деле ничего не стоит.
105

Он оторвал жестяной, покрашенный в зеленый цвет ве¬

нок листьев, к которому внутри приделано было золотое сол¬

нце с уже помятыми и всего лишь медными, как стало видно,

лучами, и дал ему. Старик поблагодарил и поскорей заспе¬

шил прочь, чтобы спрятать свою добычу от жадных и любо¬

пытных чужих глаз наверху, в густых зарослях бузины^ Так

паладин после проигранной битвы прячет знаки могущества,

чтобы спасти их для лучших дней и нового торжества.
Спустя несколько дней без особого шума и песнопений

состоялось освящение нового, скудно обставленного приюта.

Если не считать того, что осталось после торгов, там было

лишь несколько кроватей, а кроме того, в каждой из трех

спальных комнат для обитателей имелась картонная таблич¬

ка с библейским изречением в обрамлении нарисованных

цветов. Претендентов занять учрежденную должность ко¬

менданта оказалось не так уж много, и выбор пал сразу на

господина Андреаса Зауберле, овдовевшего вязальщика, ко¬

торый притащил с собой в приют и свой вязальный станок,

чтобы заниматься здесь дальше своим ремеслом, поскольку

должность едва давала возможность прокормиться, а у него

не было никакого желания самому оказаться однажды на

старости лет одним из Солнечных братьев.
Когда старику Хюрлину указали его комнату, он сразу

же подверг ее тщательному осмотру. Он обнаружил выходя¬

щее в небольшой дворик окно, две двери, одну кровать, один

сундук, два стула, один ночной горшок, одну метлу и одну

тряпку для пыли, кроме того застеленную клеенкой угловую

полку, на которой имелись стакан для воды, жестяной умы¬

вальный тазик, одежная щетка и Новый Завет. Он пощупал

хорошее постельное белье, опробовал щетку на своей шляпе,

проверил на свету стакан и тазвк, посидел для пробы на обо¬

их стульях и нашел все это вполне сносным. Лишь внуши¬

тельное изречение на стене среди нарисованных цветов не

вызвало у него одобрения. Какое-то время он смотрел на него

насмешливо, читая написанные там слова: <<Дети мои, воз¬

любите друг друга!», и недовольно покачивал лохматой го¬

ловой. Потом сорвал эту штуковину со стены и с превеликой

тщательностью повесил вместо нее старое солнце с вывески,

единственную ценность, которая была принесена им с собой

в новое жилище. Но тут как раз вошел комендант и, выру¬

гавшись, велел ему повесить изречение на место. Солнце он

хотел забрать с собой и выбросить, но Карл Хюрлин вцепил¬
106

ся в него яростно, завопил благим матом о своем праве на

собственность, а потом, бранясь на чем свет, спрятал свой

трофей под кровать.
Жизнь, которая началась уже на следующий день, не

вполне оправдала его ожидания и поначалу вовсе ему не по¬

нравилась. Он должен был встать в семь часов и пойти пить

кофе в комнату вязальщика, затем ему пришлось застелить

постель, вымыть тазик, вычистить сапоги и хорошенько при¬

брать комнату. В десять часов он получил кусок черного хле¬

ба, а затем началась ненавистная приютская работа. Во дво¬

ре была свалена большая куча буковых дров, которые сле¬

довало распилить и наколоть.
Поскольку до зимы было еще далеко, Хюрлин решил с

дровами особенно не спешить. Он не торопясь, тщательно

уложил буковое бревно на козлы, поповорачивал так и сяк,

чтобы легло, как следует, и некоторое время поразмыпшял,

в каком месте лучше сперва пилить, справа, слева или по¬

середке. Затем он так же обстоятельно примерил пилу, от¬

ложил, поплевал на ладони и снова за нее взялся. После чего

провел три-четыре раза, так что пила погрузилась в бревно

на палец, но он тут же извлек ее снова, проверил еще вни¬

мательней, перекрутил веревку, опробовал зубья, переменил

наклон, долго держал, щурясь, перед глазами, потом глубоко

вздохнул и устроил себе небольшую передышку. А затем на¬

чал заново и пропилил добрых полдюйма, но тут ему cikno

невыносимо жарко, пришлось стаскивать пиджак. Эта про¬

цедура опять же совершалась медленно и раздумчиво, изряд¬

ное время ушло на поиск чистого и надежного места, куда

можно было бы положить пиджак. Найдя наконец такое ме¬

сто, он опять начал пилить, однако занимался этим недолго,

потому что солнце теперь поднялось над крышей и светило

ему прямо в лицо. Так что поневоле пришлось перетаскивать

и козлы, и полено, и пилу, каждую вещь по отдельности, на

новое место, ще еще держалась тень; от этих усилий он так

взопрел, что понадобилось достать платок, чтобы вытереть

лоб. Платка, однако, не оказалось ни в одном кармане, и тут

он вспомнил, что платок остался в пиджаке, пошел к тому

месту, 1де лежал пиджак, заботливо его расправил, присту¬

пил к поискам и наконец достал цветастый носовой платок,

отер им пот, а заодно высморкался, снова убрал платок, тща¬

тельно сложил пиджак и с обновленными силами возвратил¬

ся к козлам. Там, однако, он вскорости обнаружил, что ус¬
107

тановил пилу как-то все-таки не так, наверное слишком кри¬

во, опять долго ее перестраивал по-новому и с превеликими

стенаниями допилил наконец бревно. Но тут как раз насту¬

пил полдень, на башне уже звонили, он поскорей надел пид¬

жак, отложил пилу и поспешил в дом обедать.
—	В чем, в чем, а в пунктуальности вам не откажешь, —

сказал вязальщик. Подавальщица принесла суп, потом еще

капусту, кусок сала, и Хюрлин с усердием набросился на

еду. После обеда полагалось опять взяться за пилу, но тут

он решительно воспротивился.
—	Так я не привык, — сказал он возмущенно и твердо. —

Я устал до смерти, мне же отдохнуть надо.
Вязальщик пожал плечами и сказал:
—	Дело, конечно, ваше, но кто не работает, тот не по¬

лучает полдника. В четыре полагается сидр и хлеб, но это

если вы все напилите, а если нет, будет только ужин.
«Сидр и хлеб», — подумал про с^я Хюрлин и погрузился

в тягостные размышления. Он спустился снова во двор, до¬

стал опять пилу, однако все в нем противилось работе в жар¬

кий полдень, и тогда он бросил пилу, вышел на улицу, под¬

нял с мостовой окурок, спрятал в карман и не спеша пошел

наверх до поворота дороги. Там он перевел дыхание, уселся

у обочины, на уже хорошо прогретом взгорке, и стал смот¬

реть на крыши внизу, на рыночную площадь, а дальше в до¬

лине можно было разглядеть и бывшую фабрику. Вот так вот

первым из Солнечных братьев освятил он это местечко, вде

с той поры и по сей день столько его сотоварищей и после¬

дователей стало проводить летом послеполуденные часы, а

нередко и утренние, да и вечерние тоже.
Едва не растаявшая, словно обманчивое видение, в то ут¬

ро тягостного труда надежда, что в приюте можно будет ве¬

сти созерцательный образ жизни, освободившись по возрасту

от забот и хлопот, постепенно все же как будто сбывалась.

01цутив себя в душе пенсионером, до конца жизни избавлен¬

ным от забот, голода и бездомности, он уютно и лениво про¬

вел весь тот день на травке, подставляя дряблую кожу под

приятные солнечные лучи, обозревая местность, где коща-то

суетился, работал, страдал, и терпеливо дожидась, пока

пройдет мимо кто-нибудь, у кого можно будет попросить

огонька, чтобы затянуться своим сигарным окурком. Резкий

звук молотка из мастерской жестянщика, стук далекой на¬

ковальни из кузницы, тихий скрип отдалшной телеги, улич¬
108

ная пыль, тонкие дымы из больших и малых труб — все это,

мешаясь, поднималось к небесам, подтверждая, что там,

внизу, в городе, кто-то усердно продолжал колотить, пилить,

работать и потеть в то время, как он, Карл Хюрлин, в бла¬

городной отрешенности взирал на это сверху, точно с высоты

трона.
В четыре часа он тихонько вошел в комнату коменданта,

который размеренно двигал туда-сюда рычаг своего малень¬

кого вязального станка. Некоторое время он выжидал, не до¬

станется ли ему все-таки сидра с хлебом, однако вязальщик

с насмешкой отослал его прочь. Разочарованный, он пошел

в свою комнату, что-то бурча себе под нос, часок-другой

вздремнул, а к вечеру снова наведался на взгорок. Там было

все еще тепло и приятно, только вот хорошее настроение

улетучивалось все больше и больше, потому что, как он ни

был ленив, его все-таки начинала томить скука, а мысли,

хочешь не хочешь, возвращались к упущенному полднику.

Он так и видел перед собой эту полную кружку сидра, жел¬

того, сияющего, благоухающего терпкой сладостью. Он пред¬

ставлял себе, как берет ее в руки, холодную круглую круж¬

ку, как подносит ее к губам, как делает для начала хороший

глоток, но дальше потягивает не спеша, экономно. А пробу¬

дившись от чудесных грез, в бешенстЬе вздыхал, и весь его

гнев обращался на немилосердного коменданта, этого вя¬

зальщика, жалкого скрягу, скупердяя, душеторговца, живо¬

дера, жидягу. Вдоволь о^ушевав, он преисполнился сам к

себе сочувствием и, даже прослезившись малость, решил

завтра все-таки поработать.
Он не видел, как долина бледнела, наполняясь нежными

тенями, как становились розовыми облака, как небо окра¬

шивалось в мягкие и красивые вечерние цвета, а отдаленные

горы таинственно голубели; он видел лишь упущенную им

кружку сидра, неумолимость предстоящей ему назавтра

тяжкой работы и жестокость своей судьбы, ведь подобного

рода мысли одолевали его всякий раз, коща целый день не

удавалось вьшить. Но о шнапсе в любом случае нечего было

теперь и думать.
Согбенный и удручецйай, спустился он домой к ужину и

угрюмо уселся за стол. Принесли суп, хлеб и луковицу, и он

ел мрачно, покуда не опорожнил миску, но выпить все равно,

было нечего. А после еды он сидел в одиночестве, не зная,

чем заняться. Ни выпить, ни покурить, ни поболтать не с
109

кем. Тем более что вязальщик все еще усердно работал при

свете лампы, и на Хюрлина ему было начхать.
А Хюрлии посидел еще полчасика за пустым столом, слу¬

шая, как постукивает станок Зауберле, уставясь на желтый

огонек висячей лампы и погружаясь в бездны неудовлетво¬

ренности и жалости к себе, в бездны зависти, гаева и злобы,

из которых не мог найти выхода, да и не искал. Чувство ти¬

хой ярости и безнадежности охватило его. Со всего размаху

стукнул он кулаком по столешнице так, что она затрещала,

и завопил:
—	К чертовой матери тысячу раз, в гробу я их всех видел!
—	Эге-ге! — крикнул, появляясь, вязальщик. — Что тут

такое стряслось? Не люблю, когда при мне чертыхаются.
—	А что же мне, святого дьявола поминать?
—	Ах, вот оно что, скучно стало? Ложиться пора.
—	Еще этого не хватало! Маленьких детей отправляют

вечером в кровать, меня-то зачем?
—	Ну, тоща могу предложить вам небольшую работенку.
—	Работенку? Мучить вы, конечно, умеете, спасибо. Ра -

боторговец вы, вот вы кто!
—	Да ладно, спокойней, спокойней. Почитайте-ка вот

это.
Он снял со скудно уставленной полки пару книжек, по¬

ложил перед ним и снова ушел к себе. Хюрлин совершенно

не собирался читать, но все-таки взял в pjtkh одну книгу,

открыл. Это был календарь, и он стал рассматривать там

картинки. На первой странице были изображены фигуры

идеальных женщин и девушек в каких-то фантастических

одеяниях, босоногих и простоволосых. Хюрлин тотчас вспом¬

нил, что у него сохранился огрызок карандаша. Он извлек

его из кармана, послюнявил и пририсовал одной жено^е

на корсаж две больших груди, потом стал обводить их и под¬

рисовывать, снова и снова слюнявя карандаш, до тех пор,

пока бумага не протерлась и чуть не прорвалась. Перевернув

лист, он с удовольствием увидел, что след его рисунка от¬

тиснулся на нескольких страницах. Следуюпщй рисунок, от¬

крывшийся ему, был иллюстрацией к сказке, он изображал

кобольда или просто какого-то мерзавца со злыми глазами,

воинственно торчащими усами и широко разинутой пастью.

Старик алчно поднес карандаш к губам и большими четкими

буквами надписал возле страшилища: «Это вязальщик Зау¬

берле, комендант».
110

Он решил по возможности изрисовать и обсвинячить всю

книгу. Однако следующая картинка так его захватила, что

он тут же забыл про свое намерение. Она изображала взрыв

на фабрике и состояла почти сплошь из громадных клубов

огня и дыма, в которых и над которыми взлетали на воздух

тела людей и их части, куски стен, кирпичи, стулья, балки,

и доски. Зрелище так увлекло его, что он даже стал сочинять

целую историю и между прочим попробовал вообразить, что

могли ощущать в момент взрыва взлетевшие в воздух люди.

Это было интересно и доставляло удовольствие, так что он

увлекся надолго.
Исчерпав свое воображение на этом увлекательном ри

сунке, он стал листать дальше и скоро наткнулся на картин¬

ку, которая опять захватила его, хотя уже совсем по-друго-

му. Это была светлая, приятная гравюра: среди чудесной ли¬

ствы на ближней ветке висела подарочная звезда, а над звез¬

дой, раздув горлышко и раскрыв клюв, сидела и пела кро¬

хотная птаха. Дальше сквозь листву можно было увидеть

грубо сколоченный садовый стол, за ним сидела небольшая

компания молодых людей, студентов, а может, странствую¬

щих подмастерьев, они беседовали и попивали из добрых

стаканов веселое вино. Сбоку, у самого края картины, видны

были развалины крепости с воротами и башнями, вознесен¬

ными в небо, а на заднем плане можно было различить пре¬

красную местность, может быть долину Рейна, с рекой и ко¬

раблями и теряющимися вдали вершинами. Все участники

пирушки были молодые приятные люди, выбритые или с

юношескими бородками, любезные и веселые парни, навер¬

няка они выпивали сейчас за дружбу и за любовь, за старый

Рейн и за синее небо Господне.
В первый момент эта гравюра напоминала одинокому и

угрюмому созерцателю о его собственных лучших временах,

коща он еще мог себе позволить вино, о всех бессчетных ста¬

канах и кружках доброго питья, которыми он насладился

когда-то. Но потом ему пришло на ум, что такого довольства

и сердечного веселья, как у этих парней, у него никогда, по¬

жалуй, не было, даже в те давние беспечные времена, ковда

он, еще совсем молодой слесарский подмастерье, странство¬

вал там и сям. Эта солнечная веселость листвы, эти ясные,

добрые и открытые молодые лица пробуждали в нем одно¬

временно грусть и ярость; он не знал, просто ли это лишь

выдумка художника, приукрашенная и лживая, или на ca¬

ul

MOM деле есть ще-нибудь такая листва и такие славные, ве¬

селые, беззаботные молодые люди. Их жизнерадостный вид

наполнял его завистью и тоской, и чем дольше он на них

смотрел, тем сильней становилось чувство, будто он на миг

заглядывает через крохотное оконце в другой мир, в более

прекрасную страну, с лучшими, более свс^дными людьми,

чем все, кто ему когда-либо встречался в жизни. Он не знал,

что это за незнакомое царство, в которое он заглянул, не

знал, что и сам мог бы испытывать точно такие же чувства,

как и люди, о которых пишут в книгах. Он просто не знал,

что эти чувства тоже могут доставлять наслаждение, поэто¬

му он захлопнул книгу, сердито швырнул ее на стол, про¬

бурчал раздраженно: «Спокойной ночи» — и пошел в свою

комнату, где лунный сумрачный свет уже лежал на кровати,

на половицах и сундуке, тихо отблескивая в наполненном

водой тазике. Великая тишина этого часа, спокойствие лун¬

ного света и пустота комнаты, слишком большой для одного

лишь спанья, вызвали у старого грубияна чз^ство невыноси¬

мого одиночества, от которого он лишь далеко за полночь,

бурча и чертыхаясь, сумел укрыться в тихом царстве дремы.
И вот начались дни, когда он стал пилить дрова, получая

за это сидр и хлеб, они чередовались с днями, когда он лен¬

тяйничал и оставался без полдника. Нередко он посиживал

наверху, на взгорке у дороги, полнясь ядовитой злостью,

плевал на город внизу, вынашивая в душе недобрые и мрач¬

ные чувства. Желанная мечта обрести надежную и спокой¬

ную гавань развеялась, взамен крепло чувство, что он про¬

дан и предан, и Хюрлин то воображал, как разделывается с

вязальщиком, то весь отдавался обиде, отвращению и скуке.
Тем временем истек срок пансиона, которым пользовался

на частной квартире один из городских бедняков, и вот од¬

нажды в «Солнце» появился второй постоялец, бывший ка¬

натный мастер Лукас Хеллер.
Если Хюрлнна пьяницей сделала неудача в делах, то с

этим Хеллером случилось как раз наоборот. Кроме того, он

не вдруг лишился былого богатства и великолепия, а проде¬

лал медленный, но неуклонный путь от скромного ремеслен¬

ника до беззастенчивого люмпена, и даже его усердная энер¬

гичная жена не могла уберечь его от такой судьбы. Не вы¬

держав этой бесполезной борьбы, она, хоть и казалась на¬

много его крепче, давно умерла, тоща как никчемный ее му¬

женек продолжал пребывать в прежнем здравии. Сам-то он,
112

конечно, считал, что с женой, как и канатным ремеслом, его

просто постигла обидная неудача, тоща как по своим делам

и способностям он заслуживал совершенно другой судь1бы.
Хюрлин ожидал прибытия этого человека в крайнем вол¬

нении, ибо к тому времени он уже несказанно устал от своего

одиночества. Но когда Хеллер появился, фабрикант сделал

вид, будто совершенно не желает с ним знаться. Он даже

выругался, когда кровать Хеллера поставили в его комнату,

хотя в душе был этому рад.
Посяе ужина канатчик, увидев, что сотоварищ его упорно

молчит, взял книгу и начал читать. Хюрлин сидел напротив

и время от времени бросал на него подозрительный взгляд.

Коща тот однажды нашел в книге что-то веселое и, не вы¬

держав, рассмеялся, ему очень захотелось спросить, чего это

там такое смешное. В тот же миг Хеллер сам поднял взгляд

от книги с явной готовностью пересказать шутку, но Хюрлин

тотчас изобразил на лице мрачность и сделал вид, будто он

весь погружен в созерцание переползавшей по столу мухи.
Так они и просидели весь долгий вечер. Один читал и

время от времени посматривал на другого, ища повод для

разговора, другой разглядывал его беспрерывно, однако гор¬

до отворачивал взгляд в сторону, едва замечал, что тот на

него смотрит. Комендант неутомимо вязал, невзирая на поз¬

днее время. Гримасы Хюрлина становились все обозленней,

хотя в глубине души он был, в общем-то, рад, что не при¬

дется теперь одному лежать в своей комнате. Когда пробило

десять часов, комендант сказал:
—	Ну, теперь давайте по кроватям, вы оба.
И оба встали и пошли к себе.
Пока они медленно и чопорно раздевались в полутемной

комнате, Хюрлин решил, что пора все-таки приступить к ис¬

пытательному разговору и выяснить, что собой представляет

этот долгожданный сожитель и сотоварищ по судьбе.
—	Значит, нас теперь двое, — начал он, бросая на стул

свой жилет.
—	Ага, — сказал Хеллер.
—	Свинячий хлев, вот что тут такое, — продолжал тот.
—	Правда? В самом деле?
—	Да уж можешь мне поверить! Но теперь-то начнется

жизнь, уверяю тебя. Теперь начнется. Точно.
—	Ты как, — спросил Хеллер, — рубашку на ночь сни¬

маешь или так спишь?
113

—	Летом снимаю.
Хеллер тоже снял свою рубашку и голый лег на скрипу¬

чую кровать. Он тут же начал громко сопеть. Но Хюрлину

хотелось еще кое-что выяснить.
—	Спишь уже, Хеллер?
—	Не.
—	Это дело потерпит. Так ты, значит, канатчик?
—	Был коща-то. Мастером считался.
—	А теперь?
—	Теперь, теперь! Что ты пристал с глупыми вопросами?
—	Ну ладно, какой ты горячий! Ты, дурень, может, был

мастером, так это коща еще! А я был фабрикантом. Фабри¬

кантом, понял?
—	А чего ты так кричишь, я это давно знаю. Ну, а потом

что было, что ты там такое потом сфабриковал?
—	Что значит потом?
—	Еще спрашивает! Тюрьму я имею в виду.
Хюрлин хихикнул.
—	А ты что, ужасно благочестивый? Святоша, может

быть?
—	Я? Еще чего не хватало! Я не святоша, но и в тюрьме

не сидел.
—	А тебе там и делать нечего. Там в основном компания

изысканная.
—	Да уж конечно, изысканная, все господа вроде тебя! Я

бы там застеснялся.
—	Каждый понимает в меру своего ума.
—	Я тоже так считаю.
—	О, так ты, значит, умный. Почему же тогда бросил

свое канатное дело?
—	Знаешь что, оставь меня в покое! С делом было все в

порядке, дьявол с другой стороны подкрался. Тут всему ви¬

ной баба.
—	Баба? Она пила, что ли?
—	Еще этого не хватало! Нет, пил-то как раз я, это мне

полагается, а не бабе. Но виновата она.
—	А! Что ж она делала?
—	Может, хватит вопросов?
—	А дети у тебя есть?
—	Один парень. В Америке.
—	Правильно сделал. Ему лучше, чем нам.
—	Да, если б это было так. А то он в письмах все денег
114

просит, собака! Опять же женился. Коща он уезжал, я ему

так сказал: Фридер, сказал, чтоб ты был здоров и чтоб все у

тебя было в порядке, занимайся, чем хочешь, но, если ты

женишься, ты пропадешь. Ну, вот он и влип. А ты что, женат

не был?
—	Нет. Как видишь, влипнуть можно и без бабы. Как ты

считаешь?
—	У всех по-разному. Не будь этой стервы, я бы и сейчас

оставался мастером.
—	Ну да!
—	Что ты сказал?
Хюрлин замолк, делая вид, будто заснул. Чувство осто¬

рожности подсказало ему, что, начни сейчас канатчик рас¬

пространяться про свою бабу, конца этому уже не будет.
—	Ну и спи, дубина! — проворчал Хеллер. Раздражаться

он себе не позволял и, сделав несколько притворных глубо¬

ких вдохов, в самом деле заснул.
Сон у канатчика, которому было уже шестьдесят, оказал¬

ся короче, и утром он проснулся первым. Еще полчаса он

повалялся в постели, уставясь на беленый потолок. Обычно

он поднимался тяжело, чувствуя нбмоту в членах, но тут

встал со своей кровати легко и тихо, точно утренний ветерок,

босиком неслышно подбежал к Хюрлинову ложу и занялся

его одеждой, повешенной на стуле. Он осторожно проверил

ее, однако не нашел ничего, кроме карандашного огрызка в

жилетном кармане, который тут же извлек и взял себе. Дыру

в чулке своего сожителя он усилиями двух больших пальцев

расширил до размеров значительных. Затем так же неслыш¬

но вернулся в свою теплую постель и зашевелился лишь по¬

сле того, как Хюрлин уже проснулся и, встав, брызнул ему

в лицо водой. Тут он прытко вскочил, натянул штаны и ска¬

зал: «Доброе утро». Одевался он совсем неспешно, а коща

фабрикант его поторопил идти, сказал покладисто: «Знаешь,

ступай пока сам, я скоро приду». Тот ушел, и Хеллер вздох¬

нул с облегчением. Он проворно схватил умывальный тазик

и выплеснул чистую воду через окно во двор, потому что к

умыванию испытывал глубокую неприязнь. Избавившись от

необходимости заниматься этим отвратительным делом, он

вмиг оделся и успел как раз к кофе.
Застилать постель, убирать комнату и чистить сапоги

можно было, конечно, без спешки, не скупясь на перерывы

для разговора. Фабриканту казалось, что вдвоем заниматься
115

всем этим выходит приятней и сподручней, нежели одному.

Даже мысль о неумолимо надвигающейся работе вселяла в

него не такой ужас, как прежде, и он хотя и помедлив, но

почти что с веселой миной спустился вместе с канатчиком

на зов коменданта во двор.
Как ни возмущался вязальщик и как ни пытался он пре¬

одолеть нерадивость своего питомца, запас дров за прошед¬

шие две недели существенно не увеличился. Дровяная гора

казалась такой же высокой, как прежде, а кучка распилен¬

ных кругляшей, сложенных в углу двора, дюжины две, не

больше, напоминала скорей про забаву детей, которую по

настроению начали и так же по настроению бросили.
Так что теперь обоим старикам предстояло работать на

пару, а это значило, что надо было друг с другом договари¬

ваться и распределять работу, потому что козлы были только

одни и пила тоже одна. После некоторых подготовительных

жестов, вздохов и разговоров им пришлось все-таки преодо¬

леть внутреннее сопротивление и взяться наконец за дело.

Но тут выяснилось, увы, что все радужные надежды Карла

Хюрлина были не более чем пустыми мечтаниями, ибо тот¬

час же обнаружилось, насколько оба они по-разному пред¬

ставляли себе эту работу.
У каждого из них обнаружился свой метод. Дело в том,

что при всей их врожденной лености в душе каждого еще

сохранялся все-таки остаток совести, которая робко напоми¬

нала им о необходимости постараться; и хоть на самом деле

оба совершенно не хотели работать, но сами перед собой, во

всяком случае, считали нужным изображать старание. Од¬

нако получалось это у каждого по-своему, и тут-то между

обоими бедолагами, которых судьба вроде бы сделала брать¬

ями, возник неожиданный разлад по части намерений и

склонностей.
Метод Хюрлина заключался в том, чтобы, ничего по су¬

ществу не делая, все-таки постоянно быть чем-то занятым

или изображать занятость. Чтобы просто взяться за рукоятку

пилы, он осуществлял какой-то необычайно запутанный ма¬

невр, в ходе которого каждое движение понемному замедля¬

лось; помимо того, между любыми двумя простейшими дви¬

жениями, например между тем, как взяться за пилу, и тем,

как приставить ее к бревну, всякий раз изобреталось и осу¬

ществлялось множество бессмысленных и бесполезных про¬

межуточных движений, так что он постоянно оказывался по
116

горло занят, однако настоящая работа с помощью таких

ухищрений все время отодвигалась куда-то подальше. Этим

он напоминал осужденного, который все придумывает то од¬

но, то другое, обсуждает и обговаривает, как должно быть

обставлено и сделано то и это, лишь бы оттянуть неминуе¬

мое. Таким образом ему в самом деле удавалось заполнять

положенные часы непрерывной деятельностью, от которой

можно было взаправду взмокнуть, только работа при этом

ни на шаг не сдвигалась.
Он надеялся, что эта своеобразная, но весьма практичная

система встретит у Хеллера понимание и поддержку, однако

результатом было полнейшее разочарование. Дело в том, что

канатчик, следуя своим внутренним склонностям, исповедо¬

вал прямо противоположный метод. Он набрасывался на ра¬

боту с судорожной решимостью, с пенящимся энтузиазмом,

набрасывался самоотверженно, яростно, так, что пот брызгал

во все стороны и пила летала. Но все это длилось лишь счи¬

танные минуты, на большее его не хватало, удовлетворив

свою совесть, он заваливался отдыхать и больше не шевелил

пальцем, пока спустя какое-то время на него снова не нака¬

тывался приступ, он опять впадал в раж и опять выдыхался.

Результаты подобной деятельности не намного превосходили

результаты деятельности фабриканта.
При таких обстоятельствах каждый неминуемо должен

был воспринимать другого как тягостное препятствие и по¬

меху. Энергичная, торопливая манера Хеллера, возвращав¬

шегося все к тем же действиям, была внутренне чужда фаб¬

риканту, а тому в свою очередь противно было вечное его

медлительное копанье. Когда канатчика прошибал пот в оче¬

редном приступе усердия, Хюрлин в испуге даже отступал

на несколько шагов и с презрительной миной дожидался, по¬

ка тот, покряхтев и пропотев, не устанет, но даже на послед¬

нем дыхании не преминет все же упрекнуть Хюрлина.
—	Ты только глянь, — кричал он, — ты глянь только,

что за ленивая тварь, ты, бездельник! Тебе что, хотелось бы,

чтоб за тебя другие вкалывали? Ну еще бы, конечно, ты же

у нас шишка, ты господин фабрикант! Пилить целый месяц

одно бревно, на большее тебя небось и не хватит.
Хотя такие оскорбительные, но в то же время справедли¬

вые упреки не особенно Хюрлина волновали, он у канатчика

в долгу не оставался. Стоило Хеллеру, утомившись, присесть

в сторонке, как он ему ту же ругань и возвращал. Он (взывал
117

его дураком, недотепой, собакой, безобразником, картофель¬

ным королем, засранцем, сволочью, пожирателем змей,

предводителем мавров, старой перечницей и, сопровождая

свои слова вызываюпщми жестами, выражал пожелание,

чтоб его били по его идиотской голове до тех пор, пока мир

ему не покажется яблоком, а двенадцать апостолов шайкой

разбойников. Раз-другой оба приходили жаловаться комен¬

данту, но у Зауберле хватило ума запретить им это раз на¬

всегда.
—	Ну нет, — сказал он им сердито, — вы же не дети. Не

впутывайте меня в свои дрязги, и на этом точка, все!
Тем не менее оба продолжали жаловаться друг на друга

уже поодиночке. Так, однажды фабриканту в обед не доста¬

лось мяса, и, когда он стал этим громко возмущаться, вя¬

зальщик ответил:
—	Не кипятитесь так, Хюрлин, должно же быть наказа¬

ние. Хеллер мне рассказал, что вы тут сегодня болтали.
Канатчик немало торжествовал, добившись столь неожи¬

данного успеха. Но вечером случилось наоборот, теперь

Хеллер не получил супа, ч тут оба хитреца поняли, что пе¬

рехитрили сами себя. После этого наушничество прекрати¬

лось.
Друг друга, однако, они в покое не оставляли. Лишь из¬

редка, когда оба посиживали на взгорке у дороги, поворачи¬

вая вслед прохожим свои морщинистые шеи, на короткий ча¬

сок возникало между ними что-то вроде непрочного душев¬

ного согласи)!, тогда они рассуждали о делах в мире, о вя¬

зальщике, о призрении бедняков и о жидком приютском ко¬

фе или делиЛись друг с другом своим идейным достоянием,

каковое у канатчика сводилось к краткому описанию баб¬

ской психологии, у Хюрлина же к воспоминаниям о стран¬

ствиях и фантастическим планам крупных финансовых спе¬

куляций.
«Знаешь, коща человек оказывается женатым» — так на¬

чинал обычно свои речи Хеллер. А Хюрлин, когца наступала

его очередь, начинал всегда так: «Дал бы мне кто тысячу

марок» или «Когда я в последний раз был в Золингене». Мно¬

го лет назад он там три месяца проработал, и можно было

лишь удивляться, чего только с ним в этом Золингене ни

случалось, чего он там не навидался.
Утомившись разговорами, они молча посасывали свои

чаще всего холодные трубки, положив руки на острые ко¬

пе

ленки, плевали, не заботясь о регулярности, на дороту да

смотрели поверх кривых стволов старых яблонь вниз, на го¬

род, который их отверг и который они считали виноватым

в своих несчастьях. Тогда им становилось тоскливо, они

вздыхали, разводили руками, чувствуя себя старыми и ник¬

чемными. Так продолжалось до тех пор, пока тоска вновь

не переходила в злость, для чего, как правило, бывало до¬

статочно получаса. Начинал обычно Лукас Хеллер каким-

нибудь подзуживанием.
—	Глянь-ка туда вниз, — говорил он и показывал на до¬

лину.
—	Ну? — бурчал другой.
—	Чего ну! Не видишь, что ли?
—	-А ты там чего видишь, черт бы тебя драл?
—	Я-то вижу так называемую валковую фабрику, быв¬

шую «Хюрлин и мошенники», а теперь «Даллес и компания».

Богатые люди, ох и богатые!
—	Пошел ты знаешь куда? — бормотал Хюрлии.
—	А? Спасибо за приглашение.
—	Хочешь меня дураком выставить?
—	Зачем, если уже и стараться нечего.
—	Дерьмовая канатная шишка, вот ты кто!
—	Арестант!
—	Пропойца!
—	Сам такой! Тебе бы только порочить порядочных лю¬

дей.
—	Я тебе сейчас последние зубы вышибу.
—	А я тебе руки оборву, ты, банкрот, выскочка!
Таким образом начиналось сражение. Исчерпав все изве¬

стные ругательства и обидные слова, оба скомороха начина¬

ли изощряться в изобретении новых, еще позабористей, а

когда и этот капитал иссякал, тогда оба боевых петуха, обес¬

силенные и обозленные, плелись вслед друг за дружкой об¬

ратно к себе домой.
Оба ничего на свете так не желали, как только бы по¬

сильней поддеть сотоварища и ощутить свое превосходство,

но если Хюрлин был поумней, то Хеллер брал коварством,

и поскольку вязальщик соблюдал нейтралитет, взять верх

никому не удавалось. Каждый больше всего хотел бы занять

в приюте более высокое и почетное положение; оба они упот¬

ребляли на это столько изобретательности и упорства, что

половины этих сил в свое время хватило бы, чтобы удер¬
119

жаться на плаву вместо того, чтобы становиться Солнечны¬

ми братьями.
Между тем большая куча дров во дворе мало-помалу

уменьшалась. Остаток можно было оставить на потом, а тем

временем заняться другими делами. Хеллер поденно работал

в саду у старосты, Хюрлин же под наблюдением коменданта

занимался делами домашними, как то: чистил салат, пере¬

бирал чечевицу, нарезал бобы и тому подобное, и хотя осо¬

бенно на этой работе не надрывался, но все-таки польза от

него была. Так что вражда двух приютских братьев вроде бы

начала понемногу затихать, поскольку целые дни они про¬

водили теперь врозь. Тем более, что каждый воображал, буд¬

то именно его работа дает ему особые преимущества и обес¬

печивает превосходство над другим. Так прошло лето, а там

уже и листва начала облетать.
Однажды фабрикант, сидя после полудня у ворот и дре¬

мотно созерцая мир, увидел, что с горы спустился незнако¬

мец, он остановился перед «Солнцем» и спросил, как пройти

к ратуше. Хюрлин проводил его до второго переулка, все ему

о^яснил и за труды получил от незнакомца две сигары. У

первого же извозчика он попросил огонька, закурил и вер¬

нулся снова в тенек у подъезда, где с особенным наслажде¬

нием стал смаковать давно забытый вкус хорошей сигары,

остаток же табака он вытряхнул в трубку и докурил, пока

там не остался только пепел да несколько коричневых кро¬

шек. Вечером, когда из сада вернулся канатчик и стал, как

обычно, рассказывать, какой прекрасный грушевый сидр с

хлебом и редькой ему там давали на полдник и как благо¬

родно с ним там обращаются, Хюрлин тотчас же поведал ему

о своем приключении, со всеми подробностями, чем вызвал

у Хеллера великую зависть.
—	И где эти сигары? — спросил тот заинтересованно.
—	Выкурил, — хвастливо засмеялся Хюрлин.
—	Обе?
—	Так точно, господин начальник, обе.
—	Сразу?
—	Да нет же, дурачина, в два приема, сперва одну, потом

вторую.
—	А не врешь?
—	С чего бы это мне врать?
—	Тогда знаешь, что я тебе скажу? — коварно заметил
120

канатчик, который ему не очень поверил. — Я тебе скажу,

что ты осел, и притом вот с такими ушами.
—	Это почему же?
—	А потому, что, если б ты одну припрятал, у тебя на

завтра бы осталось еще. А теперь у тебя что?
Этого фабрикант не выдержал. Ухмыльнувшись, он до¬

стал из нагрудного кармана оставленную сигару и подержал

ее перед завистливым взором канатчика, так, чтобы как сле¬

дует его раздразнить.
—	А это видал? Вот и заруби себе на носу, я не такой

дурак, как ты думаешь.
—	Ну-ну. Одна, значит, есть. Дай-ка посмотреть.
—	Держи карман шире! Я тебя знаю!
—	Да нет, посмотреть только. Понять, на самом ли деле

хорошая. Отдам сразу.
Хюрлин дал ему сигару, тот повертел ее в пальцах, под¬

нес к носу, понюхал и, неохотно возврашая, сказал сочувст¬

венным тоном:
—	На, бери обратно. Таких дают на крейцер пару.
Тут завязался спор о качестве и цене сигар, который про¬

должался до самого сна. Раздеваясь, Хюрлин положил свое

сокровище на подушку и трепетно стерег ее.
—	Ты ее с собой в постель возьми! — подзадорил Хел¬

лер. — Может, она родит еще одну.
Фабрикант ничего не ответил, но когда сосед улегся, он

аккуратно положил сигару на подоконник и тотчас сам за¬

брался в постель. Приятно растянувшись, он еще раз с на¬

слаждением вспомнил, как хвастливо и гордо пускал сегодня

в небеса нежный дым и как добротный запах оживил в нем

чувство прежней значительности и великолепия. Потом он

заснул, и во сне картины былого величия предстали перед

ним во всем блеске, и его покрасневший, ставший чересчур,

пожалуй, большим нос был во сне презрительно задран, как

когда-то, в лучшие времена.
Посреди ночи, однако, он внезапно проснулся, чего преж¬

де с ним никогда не случалось, и увидел у изголовья своей

кровати канатчика, тянущегося к сигаре на подоконнике.
С бешеным криком он вскочил с кровати и загородил зло¬

умышленнику путь к отступлению. Какое-то время оба про¬

тивника стояли друг против друга молча и неподвижно, на¬

бычившись, бросая друг на друга пронзительные гневные

взгляды, и сами не могли бы сказать, страх или чрезмерная
121

внезапность не позволили им сразу же вцепиться друг другу

в волосы.
—	Положь сигару на место, — наконец сипло сказал

Хюрлин.
Канатчик не шевельнулся.
—	Положь, я сказал! — повторил тот, и поскольку Хел¬

лер опять же не двинулся, он размахнулся и, без сомнения,

влепил бы канатчику смачную оплеуху, если бы тот вовремя

не пригнулся. При этом он уронил сигару, Хюрлин поскорей

нагнулся было за ней, но Хеллер наступил на нее пяткой,

так что сигара, тихо хрустнув, рассыпалась. Вот тут он по¬

лучил от фабриканта удар под ребра, и началась потасовка.

Впервые они пустили в ход кулаки, но так как гнев все-таки

сдерживался трусостью, ничего такого уж чрезвычайного не

случилось. То один делал шаг вперед, то другой, два голых

старика без особого шума елозили по комнате, точно испол¬

няли древний танец, и вид у каждого был геройский, но ни

один другого не трогал. Так продолжалось долго, до тех пор,

пока фабрикант не улучил момент и не схватился за умы¬

вальный тазик; он бешено замахнулся им и с силой опустил

на беззащитный череп своего врага. Этот удар жестяным та¬

зом по голове отозвался во всем доме таким воинственным

гремяшим звуком, что тотчас же отворилась дверь, вошел

комендант в ночной рубашке и, смеясь и ругаясь, предстал

перед бойцами.
—	Да вы что это, паршивцы, — заорал он на них, — уст¬

роили побоище в чем мать родила, как два старых козла, аж

дом ходуном ходит! А ну-ка марш по кроватям, и если я ус¬

лышу еще хоть звук, пеняйте на себя!
—	Он же украл, — завопил Хюрлин, едва не плача от

обиды и злости. Но тот не стал его слушать и велел заткнуть¬

ся. Старые козлы, ворча, полезли обратно в постели, вязаль¬

щик еще некоторое время послушал под дверью, а когда он

удалился, в комнате было тихо. На полу возле тазика лежа¬

ли остатки сигары, в okoqiko глядела бледная ночь позднего

лета, а на стене над двумя до смерти разъяренными бедола¬

гами висело в обрамлении цветов изречение: «Дети мои, воз¬

любите друг друга!»
Но по крайней мере небольшого удовлетворения после

этой истории Хюрлин добился на следующий день. Он наот¬

рез отказался впредь ночевать с канатчиком в одной комна¬

те, и вязальщик, почувствовав, что с таким сопротивлением
122

ему ничего не поделать, вынужден был переселить того в

другую комнатушку. Так что фабрикант снова стал жить

один, и как он ни был рад избавиться от общества канатчика,

ему стало не совсем по себе, ибо впервые он с такой ясностью

ощутил, сколь безнадежен тупик, в который загнала его

судьба на старости лет.
Безрадостные это были мысли. Раньще, как бы там ни

было, он все же мог чувствовать себя свободным, и даже в

самые худые дни у него находилась пара монет, чтобы за¬

глянуть в пивнушку, а при желании он в любой момент мог

снова пуститься в странствия. Теперь же он вынужден был

сидеть тут, бесправный и беспомощный, о монетах и речи

быть не могло, и ничего ему впереди не светило, только ста¬

реть здесь и чахнуть, покуда не придет срок окончательно

протянуть ноги.
Новым взглядом, без всякого интереса к городу, окидывал

он теперь со своего наблюдател&ного пункта на взгорке до¬

лину, белые сельские дороги, провожал с тоской в глазах

пролетающих мимо птиц, проплывающие облака, проезжа¬

ющие взад и вперед телеги — печальный, никому не нужный

человек. Вечерами он стал даже почитывать, но часто взгляд

его, отчужденный и подавленный, отрывался от назидатель¬

ных историй календаря и благочестивых журналов, он вспо¬

минал свои молодые годы, Золинген, фабрику, тюрьму, ве¬

чера в былом «Солнце» и снова предавался мыслям о своем

одиночестве, о безнадежном нынешнем одиночестве.
Канатчик Хеллер поглядывал на него искоса, испытую¬

щим взглядом, а какое-то время спустя он даже попытался

восстановить отношения. Так, встречаясь иногда с фабри¬

кантом на взгорке, где тот отдыхал, он изображал на лице

приветственную мину и окликал его:
—	Хорошая погодка, а, Хюрлин? Неплохая, говорю, вы¬

далась осень, ты как считаешь?
Но Хюрлин, взглянув на него, только вяло кивал и не

отвечал ни слова.
Возможно, несмотря на все это, между двумя упрямцами

все-таки протянулась бы какая-то нить, потому что в своей

тоске и меланхолии Хюрлин рад был бы ухватиться за любое

человеческое существо, лишь бы хоть ненадолго избавиться

от чувства горького одиночества и пустоты. Комендант, ко¬

торому тихая тоска фабриканта никак не нравилась, делал

все, что мог, лишь бы помирить обоих подопечных.
123

Но тут в течение сентября один за другам в приюте по¬

явились сразу два новых обитателя, причем совершенно раз¬

ных.
Одного звали Луис Келлерхальс, но никто в городе этого

имени не знал, поскольку уже десятки лет его называли про¬

звищем Холдрия, происхождение которого оставалось неиз¬

вестным. Будучи уже много лет обузой для города, он нашел

себе приют у расположенного к нему ремесленника, ще при¬

жился как бы на правах члена семьи. Однако теперь этот

ремесленник умер, и поскольку его подопечный не входил в

перечень передаваемого наследства, ему предстояло теперь

жить в богадельне. Он прибыл сюда с туго набитым льняным

мешком, чудовишно синим зонтом и покрашенной в зеленый

цвет деревянной клеткой, в которой сидел обычный, но

очень толстый воробей, ничуть не взволнованный переездом.

Холдрия вошел улыбающийся, сердечный, сияющий, каждо¬

му пожал руку, однако ни слова не сказал и ни о чем не

спрашивал, а когда к нему обращались, источал такую бла¬

женную доброту, что, даже если бы до сих пор его и так все

не знали, через четверть часа любому стало бы ясно, что пе¬

ред ним всего-навсего безобидный придурок.
Второй же, вселившийся через неделю, выглядел ничуть

не менее расположенным и жизнерадостным, но слабоумным

отнюдь не являлся. Это был хотя и безвредный, но хитрый

пройдоха, звали его Штефан Финкенбайн и принадлежал он

к известной в городе и окрестностях династии бродяг и по¬

прошаек Финкенбайнов, чье разветвленное семейство в лице

множества представителей осело в Герберсау и вписалось в

него. Почти все Финкенбайны без исключения обладали жи¬

вым и ясным умом, однако никто из них ни разу не приме¬

нил своего ума к какому бы то ни было делу, ибо по своей

натуре и по характеру эти люди могли быть только вольными

птицами, которым больше нравится ничего не иметь.
Упомянутому Штефану еще не было шестидесяти, и на

здоровье он мог не жаловаться. Хоть и был он несколько тощ

и сложения почти нежного, но при этом вынослив, бодр,

всегда в хорошей форме, и каким это хитрым манером ему

удалось заполучить или выцыганить у общины место в бога¬

дельне, было загадкой. В городе напиось бы достаточно лю¬

дей постарше, несчастней, да и победнее. Но, едва услышав,

что появилось такое заведение, он не мог себе найти покоя,

он чувствовал себя рожденным для того, чтобы стать Сол¬
124

нечным братом, он должен был им стать. И вст теперь он

был здесь, такой же улыбчивый и любезный, как славный

Холдрия, только багаж его был существенно легче, ибо по¬

мимо одежды, что была на нем, он имел лишь единственную,

сохранившую если не цвет, то форму жесткую воскресную

шляпу старомодного вида. Коща Штефан Финкенбайн ее

надевал, слегка сдвинув на затылок, его можно было назвать

классическим представителем семейства бродяг.
Он повел себя как бывалый, веселый, компанейский че¬

ловек и, поскольку в комнате Хюрлина уже обосновался

Холдрия, поселился с канатчиком Хеллером. Все его здесь

устраивало, все было хорошо, не нравилась только молчали¬

вость сотоварищей. За час перед ужином, когца все четверо

сидели на свежем воздухе, Финкенбайн вдруг заговорил:
—	Слушай-ка, господин фабрикант, у вас тут что, всегда

так уныло? Прямо как похоронная команда.
—	Ладно, оставь меня в покое.
—	Нет, ну чего тут тебе не хватает? Вообще, почему мы

все так тоскливо тут сидим? Можно бы по крайней мере хоть

шнапсу выпить, разве нет?
Хюрлин завороженно прислушался было к этим словам,

что-то на миг блеснуло в его усталых глазах, но потом он

покачал безнадежно головой, вывернул свои пустые карма¬

ны и сделал страдальческую мину.
—	А, у вас, что ли, монеты нету? — засмеялся Финкен¬

байн. — Бог ты мои, а я-то думал, у фабриканта в мошне

всегда звенит. Но сегодня в честь знакомства я готов уго¬

стить, нельзя же так, всухую. Пошли, ребята, у Финкенбай-

на, когда надо, найдется что-нибудь в загашнике.
Оба члена похоронной команды живо вскочили на ноги.

Слабоумного они решили оставить, а сами втроем поскорей

заковыляли в «Звезду» и скоро уже сидели у стены каждый

за своим стаканом хлебной водки. Хюрлина, который уже

несколько недель и даже месяцев не видел трактира изнутри,

охватило радостное возбуждение. Он глубоко вдыхал в себя

забытый запах этого места и смаковал водку маленькими бе¬

режными, робкими глотками. Подобно человеку, пробудив¬

шемуся от тягостного сна, он чувствовал, как к нему снова

возвращается жизнь, чувствовал себя снова в знакомой род¬

ной обстановке. Он снова вспоминал один за другим забытые

лихие жесты былых разгульных времен, он стучал по столу,

пощелкивал пальцами, сплевывал на пол и звучно растирал
125

шевок подошвой. Даже его речь стала вдруг вдохновенной,

удалые выражения прежних веселых лет слетали с его поси¬

невших губ едва ли не как раньше зычно, грубо, уверенно.
Но если фабрикант чувствовал себя как бы помолодев¬

шим, Лукас Хеллер смотрел в свой стакан задумчиво, он

чувствовал, что, кажется, приошо время расквитаться с этим

гордецом за все оскорбления, и особенно за тот позорный

ночной удар жестяным тазом. Он держался тихо, но внима¬

тельно выжидал наиболее подходящий момент для мести.
Между тем Хюрлин, как бывало когда-то, взялся уже и

за второй стакан, краем уха прислушиваясь к разговору за

соседним столом, кивками, покашливанием и гримасами вы¬

ражая свое к нему отношение и даже иногда вставляя в него

свои дружелюбные «да-да» или «ну-ну». Он чувствовал себя

совершенно погрузившимся в прекрасное прошлое, и по мере

того, как разговор оживлялся, все больше и больше повора¬

чивался в ту сторону, и, как бывало прежде, решил вскоре

добавить своего огня в чужую перепалку. Вначале говорив¬

шие не обратили на это внимания, потом наконец один из

них, кучер, на него прикрикнул:
—	Господи-сусе, да это же фабрикант! Ну, тебе чего надо,

рвань старая? Давай по-хорошему заткнись, а не то я с тобой

иначе потолкую.
Получив такой отпор, Хюрлин огорченно отвернулся, но

тут канатчик толкнул его локтем и зашептал горячо:
—	Ты что, не можешь заткнуть ему пасть? Скажи-ка ему

как следует, мерзавцу!
Раззадоренный таким подзуживанием, фабрикант заново

почувствовал себя оскорбленным. Он строптиво стукнул по

столу, подался немного в сторону говорившего, воинственно

огляделся и воскликнул низким басом:
—	А повежливей чуток нельзя, ты? Тебе следовало бы

немного поучиться манерам.
Кто-то засмеялся. Кучер еще раз погрозил по-хорошему:
—	Не зарывайся, фабрикант. Не заткнешься, пеняй на

себя.
—	А я и не зарываюсь, — с твердым достоинством сказал

Хюрлин, которого Хеллер опять поощрил толчком локтя. —

Я здесь на равных правах и могу говорить, как все. К твоему

сведению.
Тогда парень, который как раз выставлял своему столу
126

угощение и потому изображал хозяина, встал со своего места

и подошел к нему. Препирательство ему надоело.
—	Ступай домой, в богадельню, там твое место! — при¬

крикнул он на Хюрлина, взял его, перепуганного, за шиво¬

рот, подтащил к дверям и пинком выставил вон. Все посме¬

ялись, им было весело, они считали, что так тому и надо. С

маленьким эпизодом было покончено, и все с шумом и кри¬

ками вернулись к своим важным разговорам.
Канатчик блаженствовал. Он выставил Финкенбайна еще

на один стаканчик. А поскольку он уже понял цену этому

своему новому сотоварищу, ему изо всех сил хотелось с ним

подружиться, что Финкенбайн с улыбкой позволял. Тот в

свое время как-то попробовал побираться в присутствии

Хюрлина и получил от господина фабриканта строгий выго¬

вор. Тем не менее он ничего против него не имел и ни словом

не поддержал брани, которую Хеллер обрупшл теперь на от¬

сутствующего. В отличие от других, переживших падение,

но знавших лучогае времена, он принимал мир, как есть, и

людские слабости его только забавляли.
—	Ладно, канатчик, — оборвал он. — Хюрлин, конечно,

дурак, но бывают и хуже. И нам еще придется иметь друг с

другом дело.
Хеллер тотчас все уловил и с готовностью принял этот

примирительный тон. Пора было уже и обьявиться в приюте,

так что они отправились^в путь и поспели как раз к ужину.

Стол, за которым сидело'теперь пятеро, представлял вполне

внушительное зрелище. Во главе сидел вязальщик, по одну

сторону от него был розовощекий Холдрия, рядом тощий, по¬

давленный и мрачный Хюрлин, напротив них сидел редко¬

волосый пройдоха-канатчик, рядом живой светлоглазый

Финкенбайн. Этот удачно занял коменданта разговором и

привел его в хорошее расположение духа, одновременно он

разок-другой пошутил со слабоумным, и тот польщенно ос¬

клабился, а когда стол был убран и вымыт, достал карты и

предложил перекинуться. Вязальщик хотел было это запре¬

тить, но потом позволил при условии, что они будут играть

«ни на что». Финкенбайн громко засмеялся.
—	Конечно же, ни на что, господин Зауберле. Я, правда,

был когца-то миллионером, только все вложил в акции Хюр¬

лина — не в обиду вам будь сказано, господин фабрикант!
Они раздали карты, и игра какое-то время шла оживлен¬

но, прерываемая лишь бесконечными карточными шуточка¬
127

ми Финкенбайна да попытками плутовства со стороны ка¬

натчика, которые тот же Финкенбайн умело разс^ачал и

обезвреживал. Но тут канатчик не удержался от желания хо¬

тя бы смутными намеками припомнить приключение в

«Звезде». Поначалу Хюрлин пропустил это мимо ушей, в

другой раз раздраженно отмахнулся. Тоща канатчик стал

злорадно пересмеиваться с Финкенбайном. Хюрлин взглянул

на них, неприятные смешки и подмигавания дошли до него,

и вдруг ему стало ясно, кто виноват в том, что его вышвыр¬

нули из пивной, и кто веселится за его счет. Он проникался

этой мыслью все больше и больше. Скривив рот, он бросил

среди игры свои карты и дальше играть не стал. Хеллер тот¬

час заметил, чтб произошло, он предусмотрительно затих и

с двойным усердием стал стараться завоевать дружбу Фин¬

кенбайна.
Таким образом вражда между двумя стариками снова

возобновилась, и даже пуще прежнего, потому что Хюрлин

был теперь убежден, что Финкенбайн знал обо всей проделке

и сам ее затеял. Хотя тот держался с неизменной веселостью

и дружелюбием, но поскольку Хюрлин относился к нему те¬

перь с подозрением и грубо обрывал всякие его шуточки и

обращения, вроде «коммерции советник», «господин фон

Хюрлин» и тому подобное, то вскоре Солнечное братство

распалось на две партии. Тем более что фабрикант скоро

привык к присутствию в комнате дурачка Холдрии и сделал

его своим другом.
Время от времени Финкенбайн, у которого из каких-то

скрытых источников то и дело возобновлялся в кармане за¬

пас деньжат, снова предлагал всем совместный поход в пив¬

нушку. Но, как ни силен был соблазн, Хюрлин держался

стойко и ни разу с ним не пошел, хотя его возмущала мысль,

что Хеллер этому только радуется. Вместо этого он сидел с

Холдрией, который блаженно улыбался или испуганно тара¬

щил глаза, коща тот жаловался, ругался или фантазировал,

что бы он сделал, если бы кто-то одолжил ему тысячу марок.
Зато Лукас Хеллер держался с Финкенбайном весьма

благоразумно. Правда, с самого начала он чуть было не по¬

ставил эту новую дружбу под угрозу. Как-то ночью он по

обыкновению вздумал проверить одежду своего сотоварища

и, найдя там тридцать пфеннигов, забрал их себе. Обворо¬

ванный, однако, не спал, он наблюдал за всем сквозь полу-

сомкнутые веки. Утром он похвалил канатчика за ловкость
12S

рук, потребовал от него вернуть деньги и изобразил все удач¬

ной шуткой. Тем самым он полностью захватил власть над

Хеллером, но хотя тот в его лице и приобрел хорошего то¬

варища, все же он не мог перед ним так беспрепятственно

изливать свои жалобы, как в свое время перед Хюрлином.

Потому что Финкенбайну быстро наскучили его речи о ба¬

бах.
—	Ну, хватит, канатчик, хватит, я говорю. Ты прямо как

шарманка с одной и той же вечной песней. Может, найдутся

у тебя в запасе другие валики? Если говорить о бабах, то ты,

я считаю, прав. Но нельзя же столько об этом, слишком уже.

Вот найдется у тебя в запасе другая музыка, тогда пожалуй¬

ста, заводи, а так у меня уже в ушах навязло.
Фабрикант от таких слов был избавлен. Это было по-сво-

ему неплохо, только радости все равно было мало. Чем тер¬

пеливее был слушатель, тем глубже погружался он в свои

горести. Еще раз-другой, поддавшись на полчасика самоуве¬

ренной веселости бездельника Финкенбайна, он вспоминал

было снова широкие жесты и словечки своих золотых вре¬

мен, но раз от разу руки его становились все менее послуш¬

ными, и получалось уже как-то не от души. На исходе сол¬

нечной осени он еще посиживал иногда под желтеющими яб¬

лонями, но взгляд на город и долину не будил в нем уже ни

зависти, ни желания, все это было чужое, словно находилось

далеко и не имело к нему отношения. К нему вообще ничто

теперь не имело отношения, он был списан по всем статьям,

и в прошлом не на что было больше оглядываться.
Эта перемена произошла с ним до странности быстро.

Правда, уже вскоре после своего краха, в те бедственные

времена, коща он стал завсещатаем «Солнца», он поседел и

потерял былую подвижность. Но он мог бы еще много лет

крутиться, а при случае и побуянить в пивной или на улице.

Лишь богадельня надломила его окончательно. Радуясь в

свое время, что удалось попасть в приют, он не подозревал,

какие важные нити собственноручно при этом перерезает.

Потому что жить просто так, без планов, без комбинаций,

без возможности играть какую-либо роль, — этого он не

умел, и то, что он, не выдержав усталости и голода, решил

тоща уйти на покой, вот что, по сути, было его настоящим

банкротством. Теперь ему не оставалось ничего иного, как

только доживать свой век.
К этому надо добавить, что Хюрлин слишком уж долго
5	5-257

шатался по кабакам. А человеку седому отказ от былых при¬

вычек, даже греховных, дается не так просто. Одиночество

и ссоры с Хеллером заставили его вовсе затихнуть, а когда

старый враль и крикун затихает, значит, он уже на полпути

к погосту.
Много всякого бередило и глодало теперь эту грубую и

неустроенную душу, и стало очевидно, что при всей ее ви¬

димой зачерствелости и упрямстве она не так-то на самом

деле была защищена. Первым заметил его состояние комен¬

дант. Однажды он, пожимая плечами, сказал городскому па¬

стору, когда тот пришел навестить приют:
—	Прямо жалость берет смотреть на этого Хюрлина. Я

последнее время его даже работать не заставляю, но дело,

видать, не в этом. Он все о чем-то думает, все размышляет,

и не знай я таких людей, я бы сказал, что его мучает нечи¬

стая совесть, причем не напрасно. Но нет, тут что-то другое.

Его что-то грызет изнутри, вот в чем дело, а в таком возрасте

этого долго не выдержать, вот посмотрите.
После чего пастор разок-другой посидел в комнате с фаб¬

рикантом возле зеленой птичьей клетки Холдрии, поговорил

с ним о жизни и смерти и попытался внести немного света в

его омраченную душу, однако тщетно. Хюрлин то ли слушал

его, то ли нет, он что-то бурчал и кивал, но не произнес ни

одного членораздельного слова, он стал лишь еще более бес¬

покойным и странным. Порой ему нравились шутки Финкен-

байна, он смеялся негромко и сухо, хлопал по столу и кивал

одобрительно, но потом опять погружался в себя, вслушива¬

ясь в какие-то смутные голоса.
Внешне он казался просто затихшим и слезливым, и все

держались с ним как обычно. Лишь слабоумный, имей он

хоть чуть побольше разума, мог бы догадаться, в каком упад¬

ке пр^ывает Хюрлин, и эта догадка испугала бы его. Ибо

этот всегда добродушный и доброжелательный Холдрия был

теперь фабриканту товарищем и другом. Они вместе поси¬

живали на корточках перед клеткой, совали жирному во¬

робью палец, чтоб тот клюнул, по утрам, с постепенным

приходом зимы, жались к слабо натопленной печке и смот¬

рели друг другу в глаза с таким пониманием, словно это бы¬

ли два мудреца. Так, бывает, глядят друг на друга два лес¬

ных зверя, попавших в одну клепсу.
Сильней всего грызло Хюрлина воспоминание об униже¬

нии и стыде, которые он пережил в «Звезде» из-за науськи¬
130

вания Хеялера. В том самом кабаке, ще он столько лет, бы¬

вало, просиживал целыми днями, ще оставлял, бывало, по¬

следний геллер, тое считался хорошим гостем и оратором, в

этом самом кабаке хозяин и гости спокойно, даже со смехом

<;;мотрели, как его вышвыривают за дверь. Он собственной

шкурой ощутил и понял, что уже перестал быть там своим,

что он больше не в счет, его забыли и вычеркнули, что у

него там нет даже призрачных прав.
За любую другую злую проделку он бы, конечно, ото¬

мстил Хеллеру при первой же возможности. Но на сей раз

он не произнес даже привычных ругательств, которые преж¬

де так легко срывались с его уст. И что ему было сказать?

Канатчик делал свое дело. Если бы он еще был человеком и

хоть чего-то стоил, никто бы в «Звезде» не осмелился выста¬

вить его за дверь. Все было кончено, пора было собирать ма¬

натки.
Теперь он видел перед собой лишь узкую прямую дорогу,

по которой обречен был идти сквозь бессчетную череду пу¬

стых дней, навстречу смерти. Все здесь было уже предопре¬

делено, расписано, приколочено гвоздями, не поспоришь, не

упросишь. Здесь не было никакой возможности подчистить

результат, подделать бумаги, назвать себя акционерным об¬

ществом или, перекрестясь, объявить себя банкротом и через

тюрьму, окольным путем снова проникнуть в число живых.

Ведь когда-то фабрикант умел приспосабливаться ко всяким

ситуациям и выбираться из разных переделок, но тут при¬

способиться было нельзя и выхода не было видно.
Добряга Финкенбайн не раз пробовал приободрить его

утешительным словцом или с добродушным смехом похло¬

пывал по плечу:
—	Эй, обер-коммерции советник, зачем так много ду¬

мать, ты и так уже неплохо соображаешь, скольких богатых

умников сумел в свое время надуть, нет разве? Да не ворчи

ты, герр миллионер, я ж ничего худого не имею в виду. Так

просто, шучу... Бог ты мой, ну подумай хоть про эти святые

стишки у себя над кроватью.
И он величественно, точно пастор, простирал руки как

бы для благословения и произносил елейным голосом: «Дети

мои, возлюбите друг друга».
—	Или знаешь что, заведем давай свою сберкассу, а как

наполним ее, выкупим у города эту вшивую богадельню, по-

5* 131

весим прежнюю вывеску, пусть это будет опять старое «Сол¬

нце», смажем машину заново. Как ты считаешь?
—	Было бы у нас пять тысяч марок... — пробовал было

подсчитать Хюрлин, но тут все начинали смеяться; он осе¬

кался, вздыхал и погружался вновь в неподвижную задум¬

чивость.
У него появилась привычка выхаживать целыми днями

по комнате, то раздраженно, то робко, то словно коварно ко¬

го-то подстерегая. Но никому он обычно не мешал. Холдрия

часто даже составлял ему компанию, сопровождал его в дол¬

гих походах по комнате, стараясь попасть в ногу, и, как

умел, откликался на взгляды, жестикуляцию и вздохи бес¬

покойного путника, который все время словно убегал от зло¬

го духа, сидевшего, однако, у него внутри. Всю свою жизнь

играл он обманные роли, теперь ему оставалось лишь с шу¬

товскими ужимками разыграть безнадежный и горький ко¬

нец.
Одна из выходок и причуд этого выбитого из колеи чело¬

века заключалась в том, что он по нескольку раз в день за¬

бирался под свою кровать, извлекал оттуда солнце со старой

вывески и устраивал вокруг него страстный дурацкий риту¬

ал: то носил его торжественно перед собой, словно святое

знамение, то втыкал перед собой и смотрел в упоении, то в

бешенстве ударял кулаком, а вслед за этим тотчас начинал

заботливо баюкать, ласкать и в конце концов возвращал на

свое место. С тех пор как начались такие символические дей¬

ства, он утратил у Солнечных братьев остатки последнего

уважения, и с ним стали обращаться совсем как с его при¬

ятелем, дурачком Холдрией. А канатчик, тот просто смотрел

на него с нескрываемым презрением, при любой возможно¬

сти дразнил его и унижал и злился, что Хюрлин как будто

эюго не замечает.
Однажды он забрал у него солнце и перепрятал в другой

комнате. Когда Хюрлин полез за ним и не нашел, он долго

бродил по дому, потом снова сунулся искать на старом месте,

потом стал грозить всем сожителям по очереди, не исключая

вязальщика, словами бессильной ярости, а когда и это все не

помогло, сел за стол, положил голову на руки и разразился

горестными рыданиями, длившимися полчаса. Для сострада¬

тельного Финкенбайна это было уже слишком. Он дал здо¬

ровенного тумака перепуганному до смерти канатчику и за¬

ставил его немедленно принести спрятанное сокровище.
132

у фабриканта было еще достаточно сил, и, несмотря на

седину, он мог бы еще прожить несколько лет. Но воля к

смерти уже подтачивала его изнутри и скоро взяла свое.

Как-то декабрьской ночью старик все не мог заснуть. Сев на

кровати и уставясь на темные стены, он предался своим бе¬

зутешным мыслям, он чувствовал себя покинутым, как ни¬

когда. Томимый тоской, страхом и безысходностью, он на¬

конец встал, сам не сознавая, что делает, развязал свои ве¬

ревочные подтяжки и без шума повесился на дверной петле.

Там его и обнаружил сперва Холдрия, потом прибежавший

на его испуганный крик комендант. Лицо Хюрлина было

слегка посиневшим, но при этом не очень исказилось.
Все были немало поражены и перепуганы, но длилось это

недолго. Лишь слабоумный поныл тихонько над своей чаш¬

кой кофе, остальные знали или чувствовали, что чем-то та¬

ким должно было кончиться и что это не повод стенать или

возмущаться. Особой любви никто ведь к нему не испыты¬

вал.
В свое время, когда Финкенбайн стал четвертым обита¬

телем богадельни, кое-кто в городе стал поговаривать, не

слишком ли быстро заселяется мало приспособленный для

этого приют. Теперь один лишний обитатель исчез. И если

верно говорят, что чаще всего обитатели приютов живут на

удивление припеваючи и доживают до глубокой старости, но

столь же верно и то, что, раз уж появилась дыра, она чаще

всего не может не разрастаться. Так вышло и здесь; не успев

расцвести, колония бедолаг вдруг стала нести потерю за по¬

терей.
Поначалу, конечно, казалось, что фабриканта забыли и

все пошло, как прежде. Хеллер,. насколько это позволял

Финкенбайн, разглагольствовал, портил нервы вязальщику

и старался переложить половину своей работы на услужли¬

вого Холдрию. Так что он себя чувствовал вполне хорошо и

бодро. Он теперь был старшим среди Солнечных братьев,

был здесь совершенно как дома и никогда еще в жизни не

жил в таком согласии со своим окружением и обстановкой,

которая обеспечивала ему ленивый покой, позволяла, растя¬

нувшись, ощущать себя немаловажной частью общества, го¬

рода и самого мироздания.
Иное дело Финкенбайн. Картина жизни в качестве одною

из Солнечных братьев, когда-то возникшая и красочно рас¬
133

цветшая в его воображении, никак не совпадала с тем, что

он нашел и увидел здесь на самом деле. Правда, внешне он

оставался тем же старым повесой и шутником, умеющим на¬

слаждаться хорошей постелью, теплой печкой и сытной

едой, и, казалось, ни в чем не ощущал недостатка. Как и

прежде, он, бывало, приносил после таинственных вылазок

в город пару монет на шнапс и табак и, не скупясь, брал в

долю канатчика. Скучать ему тоже приходилось редко, ведь

он, все время слоняясь, знал тут в лицо каждого и пользо¬

вался общим расположением, так что около любых ворот и

любой лавки, на мосту и на улице, возле грузовых подвод и

возле тачки он в любое время и с любым.мог поболтать в

свое удовольствие.
И все-таки ему было как-то не по себе. Потому что и Хел¬

лер, и Холдрия вдруг потеряли для него цену как повседнев¬

ные товарищи, и чем дальше, тем сильней начинала его уг¬

нетать упорядоченность здешней жизни, с четко установлен¬

ными часами для подъема, еды, работы и сна. Наконец, а

может быть, главное, эта жизнь была для него слишком хо¬

рошей и удобной. Он привык к жизни, когда голодные дни

чередуются с чревоугодием, когда спишь то на постели, то

на соломе, коща тебя то обласкают, то на тебя наорут. Он

привык вольно бродить, где хочется, бояться полиции, иметь

за собой разные мелкие делишки и проделки и от каждого

дня ждать чего-то нового. Вот этого ему здесь не хватало,

этой свободы, бедности, подвижности, постоянного напряже¬

ния, и скоро он понял, что поступление в приют, которое он

считал своим мастерским достижением, было на самом деле

глупостью с печальными последствиями до конца жизни.
Конечно, сделав такое открытие, Финкенбайн повел себя

совершенно иначе, нежели в свое время фабрикант. Он ведь

во всем был его противоположностью. Прежде всего он от¬

нюдь не стал унывать и не позволил своим мыслям вечно

пастись на этих бесплодных полях печали и неудовлетворен¬

ности, нет, он держался бодро, не заботился о будущем и

легко перепархивал из одного дня в другой. Он по возмож¬

ности старался найти и в вязальщике, и в дурачке, и в ка¬

натчике Хеллере, и в жирном воробье, и в самом положении

дел веселую сторону. И это доставляло удовольствие не толь¬

ко ему, но всему дому, повседневная жизнь которого окра¬

шивалась легким свободомыслием и приятной веселостью.

Это было особенно важно, поскольку и Зауберле, и Хеллер
134

сами по себе почти столь же мало способны были сделать

однообразные дни веселей и приятней, как и добряк Холд-

рия.
Так худо-бедно шли дни и недели. Комендант занимался

делами, усталый и худой от забот, канатчик ревниво на¬

слаждался своим даровым благополучием, Финкенбайн

смотрел на все вполглаза и не позволял себе ни во что уг¬

лубляться, Холдрия сиял от вечного душевного мира и что

ни день прибавлял по части аппетита, добродушия и общей

расположенности. Можно было назвать это идиллией. И

только тощая тень мертвого фабриканта бродила посреди

этого сытного благополучия. Дыра не могла не разрастаться.
Случилось все однажды в феврале, в среду, когда Лукас

Хеллер утром работал в дровяном сарае, а поскольку он умел

работать только рывками, делая долгие передышки, то он

вспотел, присел отдохнуть у дверей и заработал кашель с го¬

ловной болью. За обедом он не съел и половины того, что

съедал обычно, после обеда остался около печки, чертыхал¬

ся, ругался и кашлял, а вечером уже в восемь лег в постель.

На другое утро позвали врача. Теперь Хеллер в обед вообще

не стал ничего есть, некоторое время спустя у него начался

жар, ночью Финкенбайну и коменданту пришлось поочеред¬

но возле него дежурить. На следующий день канатчик умер,

и город избавился еще от одного нахлебника.
В марте необычно рано стало по-летнему тепло, и все по¬

шло в рост. Большие горы и маленькие придорожные канавы

покрылись молодой зеленью, улица ожила от высыпавших

вдруг на нее кур, уток, от гуляющих мастеровых, и в воздухе

носились радостно большие и малые птищл. От усилившегося

одиночества и тишины в доме все тягостней теснило сердце у

Финкенбайна. Две смерти одна за другой смутили его, он все

больше чувствовал себя кем-то вроде последнего пассажира,

оставшегося в живых на тонущем судне. Он часами глядел из

окна, принюхивался, всматривался в теплую и мягкую весен¬

нюю синеву. Все в нем бродило, и его непостаревшее сердце,

чуя весенний зов, вспоминало прежнее время.
Однажды он принес из города не только пачку табака и

кое-какие последние новости, но также две новых бумажки,

завернутые в старую потертую клеенку. Хоть на обеих и

имелись красивые росписи и торжественно-синие печати,

получены они были не в ратуше. Да и неужели столь быва¬

лый и лихой бродяга и попрошайка не владел тонким и за-
135

гадочянм искусством переносить на чисто заполненную бу¬

магу любую старую или новую печать. Не каждому это дано,

требуется ловкость рук и отменная выучка, чтобы извлечь

из свежего яйца тонкую внутреннюю пленку, без морпщнок

ее расправить, оттиснуть на ней печать со старого удостове¬

рения или дорожного паспорта, а потом аккуратно перенести

ее с влажной пленки на новую бумагу.
Так что в один прекрасный день Штефан Финкенбайн

снова без лишних звуков и песен покинул город и местность.

В дорогу он взял с собой как единственную память свою вы¬

сокую жесткую шляпу и уже готовую расползтись шерстя¬

ную шапочку. Чиновники предприняли небольшое осторож¬

ное расследование. Но потом скоро дошел слух, что он в

здравии и благополучии обосновался в соседнем округе, в ка¬

кой-то ночлежке, а поскольку ни у кого не было желания

без надобности его возвращать, становиться на пути его воз¬

можного счастья и снова кормить его за городской счет, то

от дальнейшего расследования благоразумно воздержались,

пожелав вольной птице лететь, куда ей заблагорассудится.

Спустя шесть недель от него пришла открытка откуда-то из

Баварии, в ней он писал вязальщику: «Уважаемый господин

Зауберле, я в Баварии. Здесь немного холодней. Знаете что?

Возьмите Холдрию с его воробьем и показывайте их за день¬

ги. Мы бы смогли на это вместе путешествовать. И в память

о Хюрлине повесили бы его вывеску. Преданный вам Ште¬

фан Финкенбайн, позолотчик башен».
Со времени смерти Хеллера и ухода Финкенбайна про¬

шло пятнадцать лет, а Холдрия все еще обитает, розовоще¬

кий и толстый, в бывшем «Солнце». Вначале он какое-то

время оставался один. Новых желающих поступить сюда не

появлялось, потому что жуткая смерть фабриканта, скорый

конец канатчика и бегство Финкенбайна обросли пугающей

молвой, которой дом был окружен добрых полгода. Лишь по

прошествии этого времени нужда и лень загнали в старое

«Солнце» нескольких новых обитателей, и Холдрия с тех пор

ни разу не оставался один. Он наблюдал, как сюда приходи¬

ли новые, забавные и скучные братья, и стал со временем

старшим среди семи постояльцев, не считая коменданта. В

теплые погожие дни всех их нередко можно увидеть сидящи¬

ми на взгорке, там, где начинается дорога в горы. Они по¬

куривают маленькие пенковые трубки, и их обветренные ли¬
136

ца обращены вниз, в сторону еще более разросшегося со вре¬

менем в долине города.
ОБРУЧЕНИЕ
На улице Хиршенгассе до сих пор стоит скромный бель¬

евой магазин, все еще, как и его соседи, не затронутый но¬

выми веяниями — он и без того пользуется достаточной по¬

пулярностью, да и покупателей в нем хватает. Там, как

прежде, говорят на прощанье всем покупателям (даже тем,

кто ходил туда лет этак двадцать); «Окажите нам честь сво¬

им приходом, загляните снова». В этом магазине можно еще

иногда встретить двух или трех старых покупательниц, ко¬

торые просят отрезать им столько-то локтей ленты или га¬

луна — и товар отмеривают им в локтях. Покупателей об¬

служивает незамужняя хозяйская дочь и нанятая продавщи¬

ца. Сам же владелец с утра до вечера бывает в магазине. Он

вечно занят и никогда ни с кем не разговаривает. Сейчас

ему, должно быть, уже лет семьдесят. Это низенький чело¬

век с приятным румянцем на щеках и очень коротко под¬

стриженной седой бородой. На голове он постоянно носит

(наверное, прикрывая давнюю лысину) круглую твердую

шапочку с вышитыми по канве цветами, отороченную меан-

дровым-узором. Зовут его Андреас Онгельт. Он отпрыск ис¬

конного, почтенного старинного бюргерского семейства.
Молчаливый низкорослый хозяин ничем не примечате¬

лен, десятки лет он все такой же, кажется, совсем не стареет.

А впрочем, трудно поверить и в то, что когда-то он был мо¬

ложе. Но ведь был же в свое время и Андреас Онгельт маль¬

чиком и юношей! Ежели порасспросить стариков, то можно

узнать, что прежде его за глаза звали коротышкой Онгель-

том, что однажды он, сам того не желая, в некотором роде

даже прославился. Как-то раз (с тех прошло уже лет трид¬

цать пять) с ним даже случилась «история», раньше извест¬

ная всем жителям Герберсау, а теперь вряд ли сыщешь охот¬

ников рассказывать и слушать ее. То была история его об¬

ручения.
Еще учась в школе, в свои юные годы Андреас избегал

общения со сверстниками — он казался себе всюду лишним.

Бедняге мнилось, будто все смотрят на него, а он, будучи

робким и скромным, готов был уступить каждому без боя.
137

Учителей Андреас уважал безмерно, к товарищам испыты¬

вал восхищение, смешанное со страхом. Его никогда не ви¬

дели на улице или на игровых площадках, он редко купался

в речке. Зимой Андреас, едва заметив снежок в руке како¬

го-нибудь мальчишки, сразу вздрагивал и пригибался. Зато

дома он с удовольствием кротко играл с куклами своей стар¬

шей сестры. А еще он любил игрушечный магазин, где мож¬

но было взвешивать на весах и раскладывать в маленькие

кулечки муку, соль и песок, чтобы затем обменивать их, ме¬

нять упаковку и взвешивать вновь. Он любил также помо¬

гать матери в простых домашних работах, например, делал

за нее покупки или собирал улиток в огороде, на грядке с

салатом.
Одноклассники, правда, приставали к нему, часто драз¬

нили, но он никогда сильно не сердился, почти ни на что не

обижался и, в общем-то, был все же вполне доволен своей

жизнью. То, чего он не мог найти в общении с ровесниками,

те чувства, которыми он не смел одаривать их, Андреас це¬

ликом отдавал своим куклам. Поздний ребенок, он рано ли¬

шился отца. Мать, наверное, хотела бы видеть его другим,

однако предоставила ему полную свободу и отвечала на его

покорную привязанность любовью, в которой проскальзыва¬

ло некое сочувствие.
Но эта впогнг сяосная жизнь продолжалась лишь до тех

пор, пока коротышка Андреас оканчивал школу да обучался

по торговой часги — он был учеником в магазине Дирламма,

что на Верхнем рынке. В эту пору, примерно с шестнадцати

лет, его душа, истосковавшаяся по нежности, стала искать

себе новые пути. Юноша, по-прежнему маленький и робкий,

все с большим удивлением стал засматриваться на девушек

и воздвиг в своем сердце некий алтарь женской любви, пла¬

мя которого пылало тем ярче, чем печальнее кончались все

его влюбленности.
А между тем подходящих случаев для знакомства и, так

сказать, смотрин девушек самых разных возрастов было пре¬

достаточно — ведь молодой Онгельт после ученья у Дирлам¬

ма начал работать в бельевом магазине своей тетушки, ко¬

торый потом должен был перейти к нему по наследству. Туда

каждый день приходили девочки, школьницы, юные девуш¬

ки и особы, засидевшиеся в невестах, служанки и замужние

женщины. Все они перебирали ленты и полотна, стараясь

найти подходящие отделки и узоры для вышивок, нахвали¬
138

вали или, напротив, ругали товар, торговались, просили со¬

вета, но поступали вопреки ему, покупали и обменивали

разные вещи. Всему этому юноша внимал вежливо и робко,

открывал ящики столов, поднимался и спускался по лестни¬

це-стремянке, раскладывал товары и вновь запаковывал их,

записывал заказы, называл расценки и при этом регулярно,

раз в восемь дней влюблялся в одну из своих клиенток. Крас¬

нея, он нахваливал галуны и шерсть, дрожа от робости, вы¬

писывал счета, с бьющимся от волнения сердцем придержи¬

вал дверь магазина, произнося необходимую фразу насчет

того, что покупательница вновь окажет честь, когда какая-

нибудь юная красавица с высокомерным ввдом покидала ма¬

газин.
Дабы предстать перед очередной красавицей любезным и

приятным, Андреас усвоил деликатные и изысканные мане¬

ры. Каждое утро он тщательнейшим образом причесывал

свои белокурые волосы, содержал в величайшей чистоте

одежду и белье и с нетерпением ждал, коща же наконец по¬

явятся усики. Обслуживая покупательниц, он научился де¬

лать элегантнейшие поклоны; показывая ткани, Андреас

ухитрялся опираться тыльной стороной левой руки о прила¬

вок, стоя при этом, так сказать, на полутора ногах. А уж в

уменье улыбаться он зашел так далеко, что вскоре обладал

множеством оттенков — от скромной ухмылки до искренне¬

счастливой сияющей улыбки. Кроме того, он пребывал в по¬

стоянном поиске все новых красивых фраз, зачастую состо¬

явших из разнообразных наречий — так вот, он заучивал и

изобретал все более новые и витиеватые. Так как по природе

своей он был робок и не речист, и раньше редко мог произ¬

нести сносное предложение с нормальным подлежащим и

сказуемым, теперь он обрел опору в этом странном вокабу-

ляре и привык вводить в заблуждение себя самого и других

этакйм красноречием без склада и лада. Если кто-нибудь,

например, говорил: «Ну и великолепная сегодня погодка!»,

коротышка Онгельт отвечал на это примерно в таком роде:

«Конечно — о да! — ведь с Вашего позволения — во всяком

случае...» Когда какая-нибудь покупательница хотела уз¬

нать, прочна ли ткань, Андреас выражался так: «О пожалуй¬

ста, да, без сомнения, так сказать, совершенно наверняка».

А если кто-нибудь интересовался его самочувствием, он спе¬

шил заверить: «Благодарю покорнейше — конечно, недурст¬

венно — очень приятно...» В особо важных и почетных слу¬
139

чаях Андреас не чуждался и таких оборотов, как «тем не ме¬

нее, но все же, ни в коем случае не против». При этом весь

он — от склоненной головы до мысков ботинок, на которых

он ухитрялся покачиваться, •— являл собой воплощенную

внимательность, вежливость и выразительность. Но самой

выразительной частью тела была его довольно длинная шея,

худая и жилистая, с удивительно большим и подвижным ка¬

дыком. Когда маленький тщедушный помощник продавца

отвечал высоким прерывистым тоном, казалось, будто на до¬

брую треть он состоит из гортани.
Природа распределяет свои дары не без умысла, и уж ес¬

ли выразительная шея Онгельта не соответствовала его дару

речи, то, наверное, была непременным признаком страстно¬

го певца. Андреас обожал пение. Даже произнося самые

удачные комплименты, строя благороднейшие мины, повто¬

ряя свои «ежели уж», «и все же», в глубине души он, навер¬

ное, не испытывал такого блаженства, как во время пения.

Талант сей не сумел раскрыться в школьные годы, но после

ломки голоса стал все более расцветать, хотя пока еще в ук¬

ромной тиши, втайне, ибо робко-пугливый Онгельт мог ра¬

доваться проявлениям своих сокровенных желаний и ис¬

кусств не иначе как в величайшей укромности и уединении.
Вечером, когда после ужина перед сном Андреас прово¬

дил часок в своей спаленке, он пел в темноте песни, упиваясь

лирическими восторгами. У него был довольно высокий те¬

нор, и недостаток выучки певец пытался заменить темпера¬

ментом. Глаза его увлажнялись, красиво причесанная голова

откидывалась назад, кадык поднимался и опускался вместе

со звуками. Его любимой песней была «Когда ласточки при¬

летают домой». На словах «расставанье, расставанье тяжело»

Андреас долго удерживал тремолирующий звук, и в глазах

его иной раз действительно стояли слезы.
Деловая карьера Онгельта продвигалась быстро и успеш¬

но. Раньше собирались было послать его на несколько лет в

большой город, однако вскоре он стал так незаменим в ма¬

газине тетушки, что та не могла его отпустить, а поскольку

магазин позднее должен был перейти к нему по наследству,

внешнее преуспеяние Андреаса было обеспечено на все вре¬

мена. Иное дело — его сердечная тоска. Для всех девушек-

ровесниц, точнее, для хорошеньких, Андреас, несмотря на

все пылкие взгляды и поклоны, был всего лишь чудаком.

Бедняга поочередно влюблялся во всех девушек и взял бы в
140

жены любую, которая сделала бы ему шаг навстречу, да

только ни одна не делала этот шаг, хотя он постепенно обо¬

гатил свою речь учтивейшими фразами, а свой туалет —

изысканнейшими принадлежностями.
Впрочем, было, конечно, одно исключение, но его Анд¬

реас вряд ли замечал. Паула Кирхер, по прозванью Кирхерс-

пойле, была с ним неизменно приветлива и, кажется, при¬

нимала его всерьез. Правда, ее нельзя было назвать ни мо¬

лодой, ни хорошенькой. Наверное, она была даже на не¬

сколько лет старше его, внешность имела незаметную, но во-

обще-то слыла работящей и уважаемой дочерью зажиточно¬

го ремесленника. Когда Андреас здоровался с ней на улице,

она отвечала приветливо и серьезно. Приходя в магазин, Па¬

ула вела себя дружелюбно, просто и скромно. Она не приве¬

редничала при покупках и принимала за чистую монету его

профессиональную любезность. Оттого и Онгельту было при¬

ятно видеть ее. Ей он доверял, а в остальном она была ему

вполне безразлична. Паула принадлежала к тому небольшо¬

му числу девушек, до которых ему совсем не было дела вне

магазина.
Андреас возлагал надежды то на изысканные новые бо¬

тинки, то на симпатичный галстук, не говоря уже об усах,

которые наконец пробились, •— их он холил и лелеял как

зеницу ока. В довершение всего он купил себе у коммивоя¬

жера золотое кольцо с крупным опалом. В ту пору ему ми¬

нуло двадцать шесть лет.
А когда Онгельту уже исполнилось тридцать, но тихая

пристань семейной жизни все еще оставалась в желанной да¬

ли, мать и тетушка сочли необходимым энергично вмешать¬

ся в это дело. Тетушка, дама уже весьма и весьма в летах,

повела речь так: она еще при жизни уступит ему магазин,

но только в день его женитьбы на безупречной девушке из

Герберсау. Это послужило и для матери сигналом к атаке.

После некоторых раздумий ей пришло в голову, что сыну

надо вступить в какой-нибудь кружок, дабы почаще бывать

на людях и научиться обхожденью с женщинами. А так как

она, очевидно, знала о его любви к пению, то и решила пой¬

мать сына на эту удочку, настоятельно советуя записаться в

хоровое общество.
Несмотря на необщительность, Андреас, в сущности, был

согласен. Вот только вместо хорового общества он завел речь

о церковном певческом кружке, ибо ему нравилась более
141

серьезная музыка. Истинной же причиной было то, что в

церковный певческий кружок ходила Маргрет Дирламм,

дочь бывшего хозяина Онгельта, у которого он был в у^юнии.

Маргрет, очень хорошенькой и веселой девушке, не испол¬

нилось еще и двадцати. Именно в нее недавно влюбился Ан¬

дреас, для которого давно уже не было незамужних ровес¬

ниц, по крайней мере хорошеньких.
Мать не сумела возразить ничего серьезного против цер¬

ковного певческого кружка. Хотя этот кружок вряд ли уст¬

раивал хоть половину от числа вечеринок и праздников, ор¬

ганизуемых хоровым обществом, членство в нем считалось

более доступным, да и девушек из хороших домов, с кото¬

рыми можно встречаться на репетициях, здесь тоже хватало.

Так что мать немедленно отправилась со своим более чем

взрослым сыном к руководителю кружка, седовласому

школьному учителю. Он принял их приветливо.
—	Итак, господин Онгельт, — спросил он, — вы хотите

петь у нас?
—	Да, конечно, пожал...
—	А раньше вам приходилось петь?
—	О да, то есть, в известной степени...
—	Хорошо, послушаем. Спойте какую-нибудь песню, ко ¬

торую вы знаете наизусть.
Онгельт покраснел, словно мальчик, и ни за что не хотел

начинать. Однако учитель настаивал на своем, даже чуть не

рассердился, так что Андреасу пришлось все-таки преодо¬

леть робость и, покорно глядя на спокойно сидевшую мать,

запеть свою самую любимую песню. Воодушевившись пени¬

ем, он сумел без запинки довести до конца первый куплет.
Руководитель кружка прервал его, дав понять, что этого

достаточно. Он опять стал воплощенной вежливостью и за¬

метил, что пение было весьма приятным, видно, что это де¬

лалось con amore^ да только, пожалуй, у исполнителя боль¬

ше склонности к светской музыке — не стоит ли попробовать

силы, к примеру, в хоровом обществе? Господин Онгельт уже

собрался было что-то смущенно пробормотать в ответ, но тут

вмешалась мать. Поет он действительно прекрасно, полагала

она, только сейчас был чуточку смущен. Она была бы очень

довольна, если бы руководитель кружка принял сына — ведь
^ С любовью (итал).
142

хоровое общество нечто совсем иное, да к тому же и не столь

изысканное, а она каждый год делает пожертвования в цер¬

ковь на рождественские подарки, короче говоря, если госпо¬

дин учитель будет столь добр, то нельзя ли принять сына

хотя бы на испытательный срок, а там уж видно будет.
Старый учитель дважды пытался мягко заговорить о том,

что церковное пение — вещь нешуточная, что на помосте

возле органа и без того уже тесно, однако в конечном счете

материнское красноречие одержало победу. Пожилому дири¬

жеру никогда еще не приходилось видеть, чтобы мужчина

после тридцати записывался в певческий кружок, заручив¬

шись поддержкой матери. Хотя это прибавление в составе

хора было ему непривычным и даже несколько неудобным,

втайне он чувствовал себя все же польщенным, но с делами

музыкальными сие не имело ничего общего. Он пригласил

Андреаса на следующую репетицию, и они расстались улы¬

баясь.
В среду вечером коротышка Онгельт точнехонько в на¬

значенное время уже был в школьном классе, ще проводи¬

лись репетиции. Как раз репетировали пасхальный хорал.

Понемногу сходившиеся на репетицию певцы и певицы при¬

ветливо здоровались с новым хористом, при этом все они бы¬

ли в таком приподнято-веселом и радостном настроении, что

Онгельт просто блаженствовал. Пришла и Маргрет Дцрламм.

Она тоже дружелюбно кивнула новичку. Кажется, за спиной

Андреас слышал приглушенные смешки, но он уже привык,

что его считают смешным, и нисколько не тревожился. А вот

что ему показалось странным, так это сдержанная серьез¬

ность Кирхерспойле, которая тоже была здесь и, как он вско¬

ре понял, даже считалась одной из лучших певиц. Вообще

она, всегда милая и приветливая с ним, теперь вдруг стала

удивительно холодной. Казалось, что она просто недовольна

его вторжением в общество. Но какое ему дело до этой Кир¬

херспойле?
Во время пения Онгельт был осторожен до чрезвычайно¬

сти. Наверное, со школьных времен он еще сохранил какое-

то смутное представление о нотной грамоте и потому пропел

некоторые такты, вторя другим певцам приглушенным голо¬

сом, но вообще-то почувствовал неуверенность относительно

своих певческих способностей и уже начал слегка сомневать¬

ся в возможности перемен к лучшему. Дирижер, которого
143

смешило и трогало его смущение, пощадил новичка и на про¬

щанье даже сказал:
—	Со временем все пойдет на лад, если будете стараться.
Зато весь вечер Андреас имел удовольствие быть вблизи
Маргрет и часто смотреть на нее. Он думал о том, что во

время выступлений до и после церковной службы теноры

стоят возле органа как раз за девушками, а потому заранее

предвкушал блаженство, представляя себе, как на Пасху и

во время всех последующих выступлений он будет стоять так

близко к фройляйн Дирламм и сможет без боязни смотреть

ка нее. Но тут, к своему огорчению, Онгельт заметил, какой

он маленький. Ведь стоя среди других певцов, он ничего не

увидит. С великим трудом, косвенными намеками он дал по¬

нять об этих своих будупщх затруднениях одному из певцов,

разумеется не называя истинную причину своих огорчений.

Смеясь, тот успокоил Андреаса и даже вызвался помочь за¬

нять достойное и заметное место на помосте.
После окончания репетиции все разбежались кто куда,

едва попрощавшись друг с другом. Некоторые мужчины про¬

вожали дам домой, другие отправились вместе выпить по

кружке пива. И только растерянный и разочарованный Он¬

гельт остался в жалком одиночестве на площади перед мрач¬

ным школьным зданием, удрученно глядя вслед другим, то

есть Маргрет, но тут мимо него проходила Кирхерспойле и,

коща он снял шляпу, спросила:
—	Вы домой? Нам по пути, могли бы пойти вместе.
Он, с благодарностью присоединившись, бежал рядом с
ней по сырым, по-мартовски промозглым улицам к дому, не

обмолвившись больше ни словом, разве что пожелав на про¬

щанье спокойной ночи.
На следующий день Маргрет Дирламм пришла в магазин,

и он мог обслужить ее. К каждой ткани Андреас прикасался

так, словно это был шелк; он размахивал метром, будто

смычком, вкладывая чувство и грацию в каждую маленькую

услугу, втайне надеясь, что она хоть словечком напомнит о

вчерашнем дне, о певческом кружке и о репетиции. И она

действительно вспомнила. Уже собираясь уйти, внизу у две¬

ри Маргрет спросила:
—	Я очень удивилась, узнав, что вы поете, господин Он¬

гельт. Давно ли?
И коща он с трепещущим от волнения сердцем выдавил:
144

—	Да — скорее просто так — с вашего позволения, —

она, небрежно кивнув, уже покинула магазин.
«Смотри, не упусти!» — думал он про себя, погруженный

в мечты о будущем, так что, убирая товары, впервые в жиз¬

ни перепутал полушерстяной позумент с чистошерстяным.
А между тем приближалась Пасха, и, поскольку церков¬

ный хор должен был петь также в Страстную пятницу и в пер¬

вый день Пасхи, репетиции проводились по нескольку раз в

неделю. Онгельт неизменно приходил точь-в-точь в назна¬

ченное время, изо всех сил старался ничего не испортить, и все

относились к нему благосклонно. Вот только Кирхерспойле,

казалось, была недовольна им, а это неприятно поражало —

ведь, в конце концов, она была единственной дамой, которой

он доверял. Кроме того, все время получалось так, что они

вместе возвращались домой, и хотя втайне он давно желал и

даже собирался проводить Маргрет, однако все никак не мог

набраться духа и решиться. А потому и ходил после репетиций

с Пойле. На первых порах они возвращались молча. Но вот од¬

нажды фройляйн Кирхер взяла его в оборот и спросила, поче¬

му он так молчалив, неужели боится ее?
—	Нет, — пролепетал испуганно Андреас. — Это нет —

скорее — конечно, нет — напротив.
Она тихо 1щссмеялась и спросила:
—	Ну а как насчет пения? Вам нравится петь?
—	Конечно, да — очень — совершенно верно.
Она только покачала головой и произнесла уже тише:
—	Неужели с вами действительно невозможно говорить,

господин Онгельт? Вы же каждый раз избегаете ответа.
Он беспомощно взглянул на нее и запнулся.
—	Я желаю вам добра, — продолжала она. — Не верите?
Он поспешно кивнул.
—	Стало быть, так. Разве вам больше нечего сказать,

кроме этих «как так», «все же», «с вашего позволения» и то¬

му подобного?
—	Да, конечно, есть что, хотя — впрочем...
—	«Да», «хотя» и «впрочем». Но вечером-то с вашей ма¬

тушкой и тетей вы все же говорите простым языком, не прав¬

да ли? Пожалуйста, попытайтесь говорить так же со мной и

с другими людьми. Тогда можно будет вести нормальный

разговор. Не хотите попробовать?
—	Ну да, конечно же, хочу...
—	Ну вот и хорошо. По крайней мере теперь я все-таки
145

смогу с вами поговорить. Мне хотелось бы кое-что сказать

вам.
И Пойле заговорила с ним так, как никто еще до сих пор

не разговаривал. Она спросила, что ему нужно в певческом

кружке, если он не умеет петь и к тому же старше других.

Разве он не замечает, что над ним иногда смеются и даже

более того. Но чем унизительнее был для него смысл ее ре¬

чей, тем острее чувствовал он доброту и благожелательность

ее уговоров. В нем боролись разные чувства — от холодного

протеста до растроганной благодарности. Но тут они как раз

оказались перед домом Кирхеров. Пойле подала ему руку на

прощанье и серьезно сказала:
—	Спокойной ночи, господин Онгельт. Только не оби¬

жайтесь на меня. В следующий раз продолжим разговор,

ладно?
Ошеломленный Онгельт отправился домой, и хотя он с

болью вспоминал о ее разоблачениях, все-таки было что-то

новое и утешительное в их разговоре — никто еще не раз¬

говаривал с ним так дружески, серьезно и благожелательно.
Когда возвращались домой со следующей репетиции, ему

уже удалось выражать свои мысли совсем просто, как дома

с матерью, и вместе с ощущением удачи в нем росло муже¬

ство и доверие. А в следующий вечер Андреас зашел столь

далеко, что едва не сделал признание, собираясь произнести

имя Дирламм, так как Мысленно возлагал большие надежды

на посвященность Пойле в это дело и на ее помощь. Но вы¬

шло иначе. Она внезапно оборвала его и спросила:
—	Вы хотите жениться, не так ли? Это было бы разумнее

всего. Возраст как раз самый подходящий.
—	Возраст-то да, конечно, — печально произнес Андреас.
Но она только засмеялась, и он пришел домой обескура¬

женный. В следующий раз он опять завел речь об этом. Пой¬

ле в ответ лишь заметила, что надо бы знать, кого брать в

жены. Ясно только одно: роль, которую он играет в певче¬

ском кружке, не пойдет ему на пользу в деле женитьбы, по¬

скольку юные девушки готовы смириться с чем угодно, кро¬

ме смешного вида воздыхателя.
Душевные муки, на которые обрекли его эти слова, все

же утихли перед подготовкой к Страстной пятнице, когда

Онгельт впервые должен был показаться на помосте возле

органа. В это утро он оделся с особым тщанием и заблаго¬

временно пришел в церковь в начищенном цилиндре. После
146

того как ему указали место, он еще раз обратился к хористу,

обещавшему помочь. И правда, тот не забыл о своем обеща¬

нии, сделал знак органисту, который, ухмыляясь, принес ма¬

ленький ящичек. Там, где должен был стоять Онгельт, вод¬

рузили ящичек, коротышка Андреас поднялся на него и об¬

рел те же преимущества, что и самые рослые из теноров. Те¬

перь и он всех видел, и его все видели. Вот только стоять на

япщчке было крайне неудобно и к тому же опасно, ибо при¬

ходилось постоянно балансировать, дабы не потерять равно¬

весие. Андреас несколько раз даже вспотел при мысли о том,

что вполне может упасть и сломать ноги, грохнувшись рядом

с девушками, выстроенными у края noMOCta. Дело в том, что

выступ, на котором стоял орган, переходил в узкие, резко

снижающиеся террасы по направлению к церковному нефу.

Но зато теперь он имел удовольствие смотреть прямо в за¬

тылок красавице Маргрет, будучи от нее так близко, что да¬

же дыхание перехватывало. Когда окончилась церковная

служба, Андреас, пребывавший в совершенном изнеможе¬

нии, смог наконец глубоко вздохнуть, едва открыли двери и

ударили в колокола.
А на следующий день Кирхерспойле упрекала его: это ис¬

кусственное возвышение выглядит нелепо и делает его смеш¬

ным. Он пообещал впредь не стыдиться своего маленького

роста, но утром на Пасху решил все же в последний раз вос¬

пользоваться ящичком, хотя бы для того, чтобы не ^ижать

господина, предложившего ему этот выход из положения.

Пойле не осмелилась сказать ему о том, что хорист хотел

только посмеяться над ним. Она лишь покачала головой и

не стала вмешиваться, растроганная его безобидностью и

рассерженная глупостью.
В воскресенье на Пасху в церковном хоре все было еще

торжественнее, чем накануне. Исполнялась трудная музыка,

и Онгельт храбро балансировал на своей подставке. Но к

концу хорала он с ужасом заметил, что крошечная опора за¬

шаталась под ногами и стала непрочной. Ему ничего не ос¬

тавалось, кроме как неподвижно замереть, чтобы избежать

падения вниз через террасу. Это ему удалось, конфуза и не¬

счастья не случилось, разве что под легкий треск подставки

тенор Онгельт на глазах у публики уменьшился ростом и,

опускаясь с перекошенным от страха лицом, исчез из виду.

Из поля зрения Онгельта поочередно пропадали дирижер,

неф церкви, хоры и красивый затылок белокурой Маргрет,
147

но он целым и невредимым оказался на полу, так что в цер¬

кви никто не заметил происшествия, кроме ухмыляющихся

собратьев по хору да некоторой части сидевших вблизи маль-

чиков-школьников. А над местом его унижения лился, ликуя

и торжествуя, искуснейший и сложнейший пасхальный хо¬

рал.
Коща народ уходил из церкви под звуки органа, певче¬

ский кружок ненадолго задержался на помосте. Хористы до¬

говаривались насчет завтрашнего дня, пасхального поне¬

дельника, коща по традиции ежегодно устраивалась празд¬

ничная загородная прогулка. На эту прогулку Андреас Он-

гельт заранее возлагал большие надежды. На сей раз он даже

набрался духу и спросил фройляйн Дирламм, собирается ли

она завтра прийти, и этот вопрос без особых усилий сорвался

с его уст.
—	Да, конечно, пойду, — спокойно сказала красавица

Маргрет, а потом добавила: — Да, кстати, а вы не ушиблись?
При этом она едва сумела подавить смешок и, не дожи¬

даясь ответа, убежала прочь. В тот же миг Пойле бросила на

него сочувствующий и серьезный взгляд, что привело Он-

гельта в еще большее замешательство. Едва обретенное му¬

жество поспешно покинуло его, и если бы он накануне уже

не поговорил с матерью о прогулке и не пригласил ее пойти

вместе с ним, лучше было бы сейчас окончательно отказать¬

ся от этой затеи, от кружка и всех своих надежд.
Пасхальный понедельник выдался погожим и солнечным.

В два часа почти все хористы, а также некоторые гости и

родственники собрались за городом, на возвышенности, в ли¬

ственничной аллее. Онгельт привел с собой мать. Вечером

накануне он признался ей, что влюблен в Маргрет, но осо^й

надежды не питает, однако все-таки немного рассчитывает

на материнскую поддержку и послеобеденную прогулку. И

хотя мать желала своему младшенькому всяческого дс^ра,

Маргрет показалась ей чересчур юной и хорошенькой для

сына. Впрочем, можно было попытаться; главное, чтобы Ан¬

дреас поскорее заполучил жену — хотя бы ради магазина.
Отправились в путь бее песен, так как лесная дорога до¬

вольно круто поднималась вверх. И все же госпожа Онгельт

нашла в себе достаточно сил; чтобы, собравшись с духом,

дать сыну последние наставления на несколько ближайших

часов, а также завести разговор с госпожой Дирламм. Мать

хорошенькой Маргрет услышала множество интересных и
148

приятных вещей, коща, с трудом переводя дух при подъеме,

едва могла отвечать. Госпожа Онгельт заговорила о прекрас¬

ной погоде, потом перепша к прославлению церковной му¬

зыки, отдала должное бодрому виду госпожи Дирламм, вы¬

разила восхищение весенним платьем Маргрет, остановилась

на мелочах туалета и, наконец, уделила должное внимание

тому удивительному подъему, который переживал в послед¬

ние годы бельевой магазин ее золовки. Госпоже Дирламм ни¬

чего не оставалось, кроме как с похвалой отозваться о моло¬

дом Онгельте, его вкусе и коммерческих задатках, замечен¬

ных и признанных ее мужем еще несколько лет назад в годы

ученичества Андреаса. Мать ответила на эти лестные слова

легким вздохом. Конечно, Андреас трудолюбив и далеко

пойдет, да и великолепный магазин, можно сказать, уже его

собственность. Одно только беда — то, что он так робок с

дамами. У него нет недостатка в необходимых добродетелях

и в желании жениться, но не хватает, наверное, веры в ус¬

пех, а также предприимчивости.
Госпожа Дирламм принялась утешать озабоченную мать

и, хотя при этом вовсе не имела в виду собственную дочь,

все же заверила, что брачный союз с Ацдреасом может быть

желанным для любой незамужней жительницы города. Эти

слова госпожа Онгельт вкушала словно мед.
А тем временем Маргрет вместе с остальной молодежью

ушла далеко вперед, и за этим узким кругом самых молодых

и веселых увязался Онгельт, с превеликим трудом поспевая

на своих коротких ногах.
И опять все были исключительно приветливы с ним; эти

шутники видели подходя1цую жертву в пугливом коротышке

с влюбленными глазами; Хорошенькая Маргрет тоже участ¬

вовала в этой игре и постепенно с напускной серьезностью

втягивала своего поклонника в беседу, так что беднягу даже

бросило в жар от счастливого возбуждения и недосказанных

фраз.
Однако удовольствие длилось недолго. Постепенно Анд¬

реас стал замечать, что за спиной над ним смеялись, и хотя

он смирился с этим, все же это угнетало душу и убавляло

надежду на удачу. Но внешне он старался никак не выдать

себя. Веселье молодежи росло на глазах, а натужный смех

Андреаса звучал тем громче, чем более он убеждался, что

все шутки и намеки касаются его. Наконец самый задири¬
149

стый из юношей, длинный как жердь помопщнк аптекаря,

перешел от поддразниваний к весьма грубой шутке.
Общество как раз проходило мимо красивого старого ду¬

ба, и аптекарь похвастался, что руками дотянется до нижних

веток. Он стал под деревом, несколько раз подпрыгнул, но

не смог достать, и зрители, расположившиеся вокруг, начали

смеяться над ним. Тоща аптекарю взбрело в голову шуткой

поправить дело, превратив другого в мишень насмешек. Он

внезапно схватил коротышку Онгельта, поднял вверх и ве¬

лел взяться за ветку. Андреас, застигнутый врасплох, конеч¬

но, выражал возмущение и ни за что бы не согласился, если

бы, вися в воздухе, не боялся упасть. Итак, он крепко уце¬

пился за ветку, но едва помощник аптекаря заметил это, он

тот час же отпустил беднягу Онгельта, который под громкий

смех молодежи беспомощно повис на ветке, сердито крича и

дрыгая короткими ногами.
—	Вниз! — кричал он что есть силы. — Сейчас же спу¬

стите меня вниз, вы слышите!
Крик его захлебнулся, он почувствовал себя совершенно

уничтоженным, преданным вечному позору. Но аптекарь по¬

требовал от Андреаса выкуп, и вся компания в восторге за¬

хлопала в ладоши.
—	Вы должны откупиться, — кричала вместе со всеми

Маргрет Дирламм.
У Андреаса больше не было сил висеть.
—	Да, да, — крикнул он, — но поскорее!
Тогда мучитель завел речь о том, что господин Онгельт

уже три недели состоит в церковном певческом кружке, а

до сих пор никто не слышал, как он поет. Его не спустят

вниз с опасной высоты до тех пор, пока он не споет при

всех песню.
Едва он договорил эти слова, как Андреас запел, ибо по¬

чувствовал, что силы его покидают. Сквозь всхлипы разда¬

валось: «Ты помнишь ли еще тот час...», и не успел Андреас

допеть первый куплет, как вынужден был отпустить ветку и

с воплем упал. Но теперь все испугались, и если бы он сло¬

мал ногу, то мог бы рассчитывать на покаянное сочувствие.

Однако Андреас, бледный, но невредимый, быстро поднялся,

схватил шляпу, лежавшую рядом.во мху, аккуратно надел

ее и, не говоря ни слова, ушел прочь — тем же самым путем,

каким пришел сюда. За &гажайппш поворотом он сел у края

дороги, чтобы прийти в себя.
150

Здесь его и застал аптекарь, который, чувствуя себя ви¬

новатым, все-таки пошел следом за ним. Он попросил про¬

щения, но не услышал ответа.
—	Правда, мне очень жаль, — повторил он умоляющим

голосом. — Я не хотел ничего плохого. Пожалуйста, прости¬

те меня и пойдемте вместе к остальным!
—	Ладно уж, — сказал Онгельт, махнув рукой. Аптекарь

ушел раздосадованным.
Немного спустя сюда медленно приблизилась другая

часть общества, ще были люди постарше, в том числе госпо¬

жа Онгельт и госпожа Дирламм. Онгельт подсшел к матери

и сказал:
—	Я хочу домой.
—	Домой? Это почему же? Что-нибудь случилось?
—	Нет. Но теперь все это не имеет смысла, я точно знаю.
—	Неужели? Ты что, получил отказ?
—	Нет, но я все равно знаю.
Мать не стала его слушать и повела с собой.
—	Ну, хватит фокусов! Ты пойдешь вместе со всеми, и

все будет в порядке. За кофе я посажу тебя рядом с Маргрет,

будь начеку!
Он огорченно покачал головой, однако послушался и по¬

шел. Кирхерспойле пыталась заговорить с ним, но вынужде¬

на была прекратить свои попытки, так как он молча смотрел

перед собой и был таким раздраженным и огорченным, ка¬

ким его еще никогда и никто не видел.
Через полчаса общество достигло цели прогулки — ма¬

ленькой лесной деревни, ресторанчик которой славился пре-

красным кофе, а поблизости находились руины замка рыца-

рей-разбойников. В саду ресторана молодежь, пришедшая

раньше, увлеклась подвижными играми. Но вот из ресторана

вынесли столы, сдвинули их вместе; молодые люди постави¬

ли стулья и скамейки; стол застелили чистой скатертью. По¬

том принесли подносы с чашками, кофейниками, тарелками

и подали печенье. Госпоже Онгельт в самом деле удалось

усадить сына рядом с Маргрет. Однако Андреас не замечал

этого преимущества, погруженный в свои невеселые думы.

Он машинально помешивал ложечкой остывший ко^ и

упорно молчал, несмотря на взгляды, которые бросала на не¬

го мать.
После второй чашечки кофе заводилы молодежной ком¬

пании решили отправиться к руинам замка и там устроить
151

игры. Шумно поднялись юноши, девушки тоже встали. Мар-

грет Дирламм хотела пойти туда и потому передала понуро¬

му Онгельту свою нарядную сумочку, расшитую жемчугом,

сказав при этом:
—	Пожалуйста, постерегите ее хорошенько, господин Он-

гельт, мы пойдем играть.
Он молча кивнул и взял вещицу. Жестокая уверенность

Маргрет в том, что он останется со стариками и не будет

участвовать в играх, его уже не удивляла. Поразило только,

что он не замечал всего этого раньше — странной приветли¬

вости на репетициях, истории с ящичком и всего остального.
Когда молодежь ушла, а остальная публика продолжала

пить кофе и вести разговоры, Онгельт потихоньку встал и,

обогнув сад, пошел прямиком через поле к лесу. Нарядная

сумочка, которую он нес в руке, ослепительно сверкала на

солнце. Перед свежим пнем Андреас остановился. Вытащив

носовой платок, он расстелил его на светлой, влажной дре¬

весине и сел. Так он сидел, подпершись обеими руками, и

думал свою невеселую думу. Когда взгляд его снова упал на

пеструю сумочку, порыв ветра донес крики и радостные воз¬

гласы молодежи. И тоща Андреас еще ниже опустил тяже¬

лую голову и по-детски беззвучно заплакал.
Так он просидел, наверное, целый час. Глаза его вновь

были сухи, волнение утихло, но теперь он острее, чем ког¬

да-либо, ощущал всю свою печаль и всю безнадежность сво¬

их устремлений. Но тут послышалось приближение легких

шагов, шум платья, и, прежде чем Андреас успел вскочить

с пенька, возле него уже стояла Паула Кирхер.
—	Сидим в гордом одиночестве? — спросила она шутли¬

во. А так как Андреас ничего не ответил, она, взглянув на

него пристальнее, сразу переменила тон на серьезный и

спросила по-женски участливо:
—	Что-нибудь случилось? Может, беда какая?
—	Нет, — тихо ответил Андреас, не заботясь о подборе

фраз. — Нет. Просто я понял, чтр мне не место в этой ком¬

пании. Я был для них шутом.
—	Ну, наверное, все обстоит не так уж плохо...
—	Нет, именно так. Я был для них шутом, особенно для

девушек. А все потому, что я безобидный и принимал их сло¬

ва за чистую монету. Вы были правы, мне не надо было при¬

ходить в кружок.
—	Вы можете выйти из него, и тоща все будет в порядке.
152

—	Выйти-то, конечно, можно, и чем раньше, тем лучше.

Только вряд ли это что-нибудь изменит.
—	Это почему же?
—	Потому что я стал для них посмешищем. И теперь уже

ни одна...
Он едва не всхлипнул. Пойле приветливо повторила:
—	И теперь уже ни одна?..
Дрожащим голосом Андреас продолжал:
—	И теперь уже ни одна девушка не обратит на меня

внимания и не примет меня всерьез.
—	Господин Онгельт, — медленно произнесла Пойле, —

как же вы сейчас несправедливы по отношению к самому се¬

бе! Неужели вы думаете, что я вас не уважаю и не принимаю

всерьез?
—	Ах, да, вы — конечно. Пожалуй, можно поверить, что

вы меня еще уважаете. Но это не то.
—	Ну а что же это?
—	Ах, Боже мой, я вовсе не должен был об этом говорить.

Но у меня голова кругом идет, когда я подумаю, что всем

живется лучше, чем мне, а я ведь тоже человек, не так ли?

Но за меня... за меня... никто не хочет выйти замуж!
Тут наступила более продолжительная пауза. Потом

Пойле заговорила вновь:
—	Ну, а вы уже спрашивали какую-нибудь девушку, хо¬

чет она или нет?
—	Нет, что вы! Спрашивать не спрашивал. Да и к чему?

Я заранее знаю, что меня ни одна не захочет.
—	Тоща, выходит, вы ждете, чтобы девушки пришли к

вам и сказали: «Ах, господин Онгельт, простите, пожалуй¬

ста, но мне ужасно хочется, чтобы вы на мне женились!» Да,

этого вам, конечно, еще долго придется ждать.
—	Конечно, я это знаю, — вздохнул Андреас. — Вы же

понимаете, что я имею в виду, фройляйн Пойле. Если бы я

был уверен, что какая-нибудь девушка хорошо относится ко

мне и смогла бы меня терпеть, то тогда...
—	Тогда вы, наверное, снизошли бы до нее и подмигнули

ей или поманили пальцем! Боже праведный, вы — да вы про¬

сто...
С этими словами она убежала, но вовсе не смеясь, а в

слезах. Онгельт не мог этого видеть, но заметил что-то

странное в ее голосе и в самом бегстве, а потому побежал

вслед, и когда догнал ее, оба не нашлись что сказать, но
153

вдруг обнялись и поцеловались. И так маленький Онгельт

был обручен.
Когда он со смущенным, но решительным видом вернулся

с невестой в ресторан, все уже собирались уходить в обрат¬

ный путь и ждали только их двоих. Средь всеобщего гама,

удивления, изумления и пожеланий счастья красавица Мар-

грет подошла к Онгельту и спросила:
—	Ну, а где вы оставили мою сумочку?
Жених удрученно ответил и поспешил в лес. Пойле тоже

побежала с ним. На том самом месте, гае он так долго сидел

и плакал, в коричневой прошлогодней листве лежала свер¬

кающая сумочка. Невеста сказала:
—	Хорошо, что мы еще раз вернулись сюда. Вон лежит и

твой носовой платок.
ВАЛЬТЕР КЁМПФ
О старом Гуго Кёмпфе сказать особенно нечего, разве

лишь то, что он во всем был достойным жителем Гер^рсау.

Старинный, прочный и просторный дом на Рыночной пло¬

щади с приземистым и мрачным магазином, считавшимся

прямо-таки золотой жилой, достался ему от отца и деда, и

он вел в нем дела по старинке. В одном только Гуго пошел

своим путем: взял себе невесту из других мест. Ее звали Кор¬

нелией, и была она дочерью священника. Корнелия, девушка

симпатичная и серьезная, не имела за собой никакого при¬

даного наличными деньгами. Пересуды на сей счет продол¬

жались какое-то время, и хотя жену Гуго даже позднее счи¬

тали немного странной, все же волей-неволей к ней привык¬

ли. Кёмпф вел уединенную и тихую семейную жизнь и даже

тоща, когда дела шли хорошо, жил себе незаметно, как и

его отец, был добродушным и уважаемым человеком, пре¬

восходным коммерсантом — одним словом, имел все, что, по

здешним понятиям, нужно для счастья и благополучия. В

урочный час появился на свет сынок, которого окрестили

Вальтером: лицом и статью он пошел в Кёмпфов, но глаза у

него были не серо-голубые, а карие, как у матери. Конечно,

кареглазый Кёмпф — нечто невиданное, но отец, если прав¬

ду сказать, не считал это несчастьем, и мальчик ничем не

выделялся среди других. Все шло своей тихой, привычной

чередой, дела складывались как нельзя лучше, и хотя жена
154

была, все же немножко не такой, как другие женщины в Гер-

берсау, это отнюдь не мешало, и ребенок подрос, пошел в

школу, ще стал одним из лучших учеников. Теперь владель-

щ магазина оставалось еще только возвыситься до членства

в общинном совете, что пришло бы в свое время, и Гуго

Кёмпф достиг бы своих высот — словом, все было бы так,

как у отца и деда.
Но этого не случилось. Наперекор кёмпфовским обычаям

хозяин дома в сорок четыре года собрался умирать. Смерть

пришла не сразу, а потому он успел сделать все последние

распоряжения. И вот накануне кончины мужа симпатичная

темноволосая жена сидела у его постели. Супруги говорили

о разном: и о его скором конце, и о том, что сулит будущее.

Конечно, прежде всего речь зашла о сыне, о Вальтере, и

здесь (что супругов вовсе не удивило) их мнения разошлись,

между ними завязался спор и даже тихая, но упорная борьба.

Конечно, вздумай кто-нибудь подслушивать у двери комна¬

ты умирающего, он не заметил бы никаких признаков ссоры.
Дело в том, что с первых дней супружества жена наста¬

ивала, чтобы в случае несогласия вс^ разрешалось мирно и

спокойно. Муж несколько раз начинал было закипать, если,

предлагая или решая что-нибудь, чувствовал ее тихое, но

твердое несогласие. Но потом она умела при первом же рез¬

ком слове так взглянуть на него, что он быстро ретировался

и, не давая выхода своей неприязни, переносил ее в магазин

или на улицу, щадя жену, воля которой зачастую признава¬

лась без лишних слов и выполнялась. Так и теперь, коща он

был близок к смерти и его последнее и самое сильное жела¬

ние наткнулось на ее упорное сопротивление, разговор все-

таки сохранял внешнюю благопристойность, но лицо боль¬

ного ясно говорило о том, что он с трудом сдерживал себя и

может сорваться в любую минуту, дав волю гневу или отча¬

янию.
—	Я кое к чему привык, Корнелия, — сказал он. — Ты,

конечно, была права по отношению ко мне, но ты же ви¬

дишь, что на этот раз речь идет о другом. То, что я тебе

сейчас говорю, решено твердо, это мое желание, и оно не¬

изменно уже много лет. Сейчас я должен высказать его яс¬

но и определенно и настоять на нем. Ты же знаешь, что это

не каприз, что я на смертном одре. То, о чем я говорил, —

часть моего завещания, и лучше нам все решить по-хоро-

шему.
155

—	Не имеет смысла так много говорить об этом, — воз¬

разила жена. — Ты просишь о невозможном. Очень жаль,

но тут ничего не поделаешь.
—	Корнелия, это последняя просьба умирающего. Неу¬

жели ты не понимаешь?
—	Нет, я все лонимаю. Но просто страшно все^решать

заранее о будущей жизни сына. Я на это не имею права, как,

впрочем, и ты.
—	Это почему же? Ведь дело обычное. Если бы я был здо¬

ров, я и тогда сделал бы из Вальтера то, что считаю нужным.

А уж сейчас хочу по крайней мере позаботиться о том, чтобы

он и без меня знал свой дальнейший путь, имел перед собой

цель и добился в жизни успеха.
—	Но ты забываешь, что сын принадлежит нам обоим.

Бели бы ты не заболел, мы бы оба наставляли его, стараясь

не спеша понять, чтб для него самое подходящее.
Больной скривил рот и замолчал. Закрыв глаза, он обду¬

мывал, как добиться своего добром. Однако ему так и не уда¬

лось найти ничего подходящего. Чувствуя усиление боли и

не будучи уверен в том, чтр завтра сохранит сознание, он

решился на крайнее средство.
—	Пожалуйста, приведи его сюда, — сказал он спокойно.
—	Вальтера?
—	Да, тотчас же.
Корнелия медленно подошла к двери. Потом обернулась.
—	Пожалуйста, не делай этого, — попросила она.
—	Чего именно?
—	Того, что ты задумал, Гуго. Это наверняка не то, что

надо.
Он опять закрыл глаза и еще раз устало повторил:
—	Приведи его сюда!
Тоща она медленно направилась в большую, высокую пе¬

реднюю комнату, где Вальтер делал уроки. Мальчику еще

не было и тринадцати, он был хрупкий и послушный. По¬

следние события испугали его и выбили из колеи: от него не

утаили, что отец умирает. Растерянно, стараясь преодолеть

внутреннее сопротивление, мальчик пошел за матерью в

комнату больного. Отец подозвал его и велел присесть на

край постели.
Гладя маленькую теплую руку сына, отец ласково смот¬

рел на него.
—	Мне надо сказать тебе что-то важное, Вальтер. Ты уже
156

вполне взрослый, так что слушай хорошенько и постарайся

меня понять. Вон там в комнате, в одной и той же постели,

умирали мой отец и мой дед, но они были гораздо старше

меня, и у обоих уже были взрослые сыновья, которым можно

спокойно передать и дом, и магазин, и все остальное. А это,

чтоб ты знал, дело нешуточное. Представь себе, что твой

прадед, дед а потом и отец много лет работали, заботясь о

том, чтобы все в хорошем состоянии досталось сыну. Теперь

пришел мой черед умирать, но я даже не знаю, что станет

со всем этим, кто после меня будет хозяином в доме. Поду¬

май об этом как следует. Что скажешь?
Мальчик печально и растерянно смотрел в пустоту. Он

ничего не мог сказать, не мог и думать. Тяжкой и удушливой

была для него торжественность этого страшного момента в

сумрачной комнате умирающего. Он всхлипнул, готовый

вот-вот расплакаться, но не посмел от печали и смущения.
—	Ты ведь меня понимаещь, — опять заговорил отец,

гладя его руку. — Ты бы меня утешил, если бы твердо по¬

обещал, что, став взрослым, продолжишь наше дело. Если

ты дашь мне слово, что станешь коммерсантом и возьмешь

на себя все, что у нас есть, мне будет не так тяжело умирать.

Мама считает...
—	Да, Вальтер, — вмешалась госпожа Корнелия, — ты

ведь слышал, что сказал отец, правда? А вот решение цели¬

ком зависит от тебя самого. Только обдумай все хорошень¬

ко. Если считаешь, что тебе лучше избрать другую профес¬

сию, спокойно скажи, никто тебя принуждать не станет.
Какое-то мгновение все трое молчали.
—	Если хочешь, можешь пойти к себе и все как следует

обдумать, а потом я тебя опять позову, — сказала мать.
Отец пристально и выжидающе смотрел на Вальтера.

Мальчик встал, не зная, что ответить. Он чувствовал, что

желания матери и отца, просьба которого ему вовсе не по¬

казалась такой большой и важной, расходятся. Он только со¬

брался повернуться и выйти, как умирающий попытался еще

раз взять его за руку, но не смог дотянуться. Вальтер заме¬

тил это, обернулся к отцу и прочел в глазах умирающего не

только вопрос и мольбу, но и страх. И тогда, охваченный

ужасом и состраданием, он вдруг понял, что его ответ может

и успокоить отца, и причинить ему боль и страдания. Это

чувство огромной ответственности было тяжело, словно со¬
157

знание вины, мальчик немного поколебался, но под влияни¬

ем порыва подал руку отцу и тихо сказал сквозь слезы:
—	Да, я обещаю.
Потом мать отвела его в большую комнату, ще уже тоже

начинало темнеть. Она зажгла лампу, поцеловала сына в лоб

и попыталась успокоить его. Потом вернулась к больному,

который обессиленно опустился на подушки и впал в легкое

забытье. Рослая красивая женщина села в кресло у окна, ста¬

раясь перевести усталый взгляд со двора и разномастных ос¬

троверхих крыш задних домов вверх, на бедное небо. Она

была еще в цветущем возрасте, притом красавица, только

вот бледная кожа на висках как будто немного поблекла.
Наверное, ей надо было немного вздремнуть, но она не

заснула, хотя все в ней выражало покой. Она задумалась.

Видно, ей суждено было до самого заката преодолеть свой

жизненный путь без чьего-либо участия, хотела она того или

нет. Вот почему даже вопреки усталости Корнелия не была

сломлена и в эти трудные часы с их тихим и напряженным

ожиданием, когда все было таким важным и серьезным, та¬

ким непредвиденным. Ей надо было подумать о сыне, мыс¬

ленно утешить его, не забывая прислушиваться к дыханию

мужа, который лежал в комнате, дремал и был еще здесь,

но все-таки как бы и не с ними. Но больше всего не шел из

ума этот недавний разговор.
Итак, в их последней борьбе муж опять одержал верх,

хотя она и чувствовала свою правоту. Все эти годы Корнелия

насквозь видела своего супруга, ясно читала все происходя¬

щее в его душе — была ли их любовь в этот момент безоб¬

лачной или во времена ссор, она сумела сделать их совмест¬

ную жизнь тихой и чистой. Муж до сих пор ей нравился, как

и прежде, но все же она всегда чувствовала себя одинокой.

Муж не был для нее тайной, а сам не сумел разгадать ее

душу и, даже любя, шел в жизни своим привычным путем.

Он всегда скользил по поверхности, как умом, так и сердцем,

и то, в чем она не могла покориться ему, уступал с улыбкой,

не понимая ее.
Но вот случилось самое худшее. Она никоща не могла

серьезно поговорить с ним о сыне, да и что ему можно было

сказать? Он бы все равно не понял самого главного. Отец был

убежден, что у мальчика от матери только карие глаза, а все

остальное от отца. Она же все эти годы каждый день заме¬

чала, что сердцем ребенок пошел в нее, что в этой душе жи¬
158

вет нечто, беса>знательно и с непонятной болью противяще¬

еся всей отцовской натуре, его духу. Конечно, сын многое

унаследовал от отца, он почти во всем напоминал его. Но

тот самый внутренний нерв, который составляет истинную

суть человека и таинственным образом влияет на его судьбу,

эту искру жизни мальчик получил от матери, и тот, кто су¬

мел бы заглянуть в сокровенное зеркало его души, в тихо

волнующийся, нежный источник личного, потаенного, тот

нашел бы в нем отражение души матери.
Госпожа Кёмпф осторожно встала и подошла к постели.

Склонявшись над спящим, она взглянула на него. Ей хоте¬

лось, чтобы он прожил хотя бы еще день, еще несколько ча¬

сов, чтобы напоследок наглядеться на него. Он никоща не

понимал ее до конца, но в этом не было его вины. Как раз

ограниченность этой сильной и цельной натуры, столь часто

подчинявшейся ей даже без внутреннего понимания, каза¬

лась ей рыцарской и достойной любви. Она его разгадала,

еще будучи невестой, и тогда это открытие причинило ей не¬

которую боль.
Позже муж в своих делах, в общении с друзьями стал

немного грубее, обычнее, более мещански ограниченным,

чем ей хотелось бы, но все же основа его порядочной и на¬

дежной натуры осталась прежней, и они прожили вместе та¬

кую жизнь, в которой не о чем было сожалеть. Но мальчика

ей хотелось бы направлять так, чтобы он свободно и без по¬

мех развивал свои природные задатки.
Больному удалось проспать до поздней ночи. Потом он

проснулся от болей, а к утру стало заметно, что он похудел

и быстро теряет последние силы. И все же между провалами

в беспамятство выдалась минута, когда он еще смог отчет¬

ливо говорить.
—	Корнелия, — обратился он к жене, — ты ведь слыша¬

ла, что он мне пообещал?
—	Да, конечно, слышала.
—	Так я могу теперь быть совсем уверен?
—	Да, можешь.
—	Вот и хорошо. Послушай, Корнелия, ты на меня сер¬

дишься?
—	Почему?
—	Из-за Вальтера.
—	Нет, что ты, вовсе нет.
—	В самом деле?
159

—	Ну конечно же. А ты на меня тоже не сердишься, не

правда ли?
—	Нет, нет. О, если бы ты знала! Я тебе так благодарен.
Она подошла к нему и взяла за руку. Опять начались бо¬

ли, он часами стонал, пока к утру не обессилел, и потом ле¬

жал тихо с полуоткрытыми глазами.
Он прожил еще двадцать часов.
Красивая женщина носила теперь черные одежды, а

мальчик ходил с траурной повязкой на рукаве. Они остались

жить в отцовском доме, а магазин сдали в аренду. Аренда¬

тора звали господин Ляйпольт. То был маленький человечек,

отличавшийся немного навязчивой вежливостью. Опекуном

Вальтера назначили добродушного приятеля отца. Он редко

показывался в их доме, побаиваясь строгой и проницатель¬

ной вдовы. Впрочем, он считался превосходным деловым че¬

ловеком. Итак, на первых порах все удалось устроить вполне

сносно, и жизнь в'доме Кёмпфов пошла своим чередом.
Вот только со служанками, с которыми и раньше все веч¬

но не ладилось, теперь стало еще хуже прежнего, так что

однажды вдове пришлось самой готовить и вести хозяйство

целых три недели. Хотя она платила не меньше других хо¬

зяев, отнюдь не экономила на еде прислуга и не скупилась

на рождественские подарки, все же служанки редко подолгу

задерживались в доме. Корнелию отличала даже излишняя

любезность, например, она никоща не проявляла грубости,

но в некоторых вещах придерживалась прямо-таки непонят¬

ной строгости. Недавно она уволила очень старательную и

услужливую девушку, которой была очень довольна, за мел¬

кий вынужденный обман. Девушка умоляла, плакала, но все

понапрасну. Для госпожи Кёмпф малейшая уловка и неиск¬

ренность были в сто раз хуже, чем два десятка разбитых та¬

релок или пригоревших супов.
Но тут случилось так, что в Герберсау вернулась Лиза

Хольдер. Несколько лет она прослужила в чужих краях и

привезла с собой приличные сбережения. А приехала она

главным образом затем, чтобы поразузнать насчет десятника

с фабрики, ще делали одеяла, — раньше у нее был с ним

роман, но десятник уже давно перестал писать. Лиза приеха¬

ла слишком поздно: десятник ей изменил и женился на дру¬

гой. Это так на нее подействовало, что она сразу же собра¬

лась уехать. Но случайно попала к госпоже Кёмпф, дала себя
160

утешить, согласилась остаться, да так с тех пор и прожила

в доме целых тридцать лет.
Несколько месяцев она тихо и старательно хлопотала по

дому и на кухне. Послушная выше всяческих похвал, Лиза

иногда при случае позволяла себе не последовать совету хо¬

зяйки или слегка покритиковать ее распоряжение. Так как

делала она это разумно и подобающе, притом всегда совер¬

шенно искренне, Корнелия соглашалась, оправдывалась, по¬

зволяла поучать себя, и так потихоньку дошло до того, что

при сохранении авторитета хозяйки служанка доросла до

компаньонки. Но и на этом дело не остановилось. Как-то раз

вечером, сидя вместе с хозяйкой за столом у лампы за руко¬

делием, Лиза поведала все о своей честной, но не слишком

веселой прошлой жизни. В ответ на чистосердечный рассказ

госпожа Кёмпф с таким участием и уважением отнеслась к

немолодой девушке, что ответила взаимной откровенностью,

поделивогась некоторыми строго хранимыми в душе воспо¬

минаниями. Скоро у них вошло в привычку обмениваться

друг с другом мыслями и мнениями.
Служанка незаметно переняла многое из образа мыслей

хозяйки, особенно в отношении религии, притом вовсе не че¬

рез обращение в ее веру, а бессознательно, благодаря при¬

вычке и дружбе. Госпожа Кёмпф, будучи дочерью священ¬

ника, вовсе не тяготела к правоверной религиозности, по

крайней мере Библия и прирожденное религиозное чувство

значили для нее намного больше, чем церковные каноны. И

в повседневных делах, и в жизни вообще она изо всех сил

старалась все соизмерять с благоговением перед Господом и

голосом собственной души. Она подчинялась насущным тре¬

бованиям дня, но для себя сберегла тихий, укромный уголок

в глубине души, ще не было места привычным событиям и

словам, ще она могла обрести покой в самой себе или найти

душевное равновесие в минуту сомнения.
Конечно, на маленького Вальтера не могло не повлиять

это совместное хозяйствование двух женщин. Правда, у

мальчика много времени отнимала школа, так что на прочие

разговоры и поучения его оставалось немного. Кроме того,

мать старалась не докучать ему, и чем больше она убежда¬

лась в его сокровенной сути, тем беспристрастнее замечала,

как много качеств и отличительных черт отца постепенно
6	5-257	161

проявилось в ребенке. Внешностью теперь он все больше на¬

поминал отца.
Хотя раньше никто не замечал в нем ничего особенного,

натура мальчика была все-таки довольно необычной. И как

бы мало ни подходили карие глаза к кёмпфовской внешно¬

сти, материнское и отцовское нерасторжимо слилось в его

характере. Поначалу даже мать лишь изредка замечала это,

но теперь Вальтер стоял на пороге юности, когда характеры

еще не сформировались и кажутся загадочными, коща мо¬

лодые люди постоянно бросаются в крайности — от чувстви¬

тельной стыдливости до трубых выходок. Вот в эти-то годы

иногда можно было заметить, как быстро меняются его чув¬

ства, как непостоянен его нрав. Подобно отцу, он стремился

приспособиться к некоему среднему уровню и общепринято¬

му настроению, то есть был хорошим товарищем и одноклас¬

сником, учителя тоже хорошо к нему относились. Но жили

в нем и другие потребности. По крайней мере иногда каза¬

лось, будто он, спохватившись, вдруг вспоминал о самом себе

и снимал маску, когда потихоньку ускользал от буйных игр,

укромно усаживался в своей мансарде либо обращал на мать

свою необычную, молчаливую нежность. Если она благо¬

склонно отвечала на его ласку, он бывал не по-мальчишески

растроган, а иной раз даже плакал. Однажды он участвовал

в проделке, которую устроил весь класс одному учителю.

Сначала Вальтер громко хвастался этой проделкой, а потом

вдруг стал совершенно подавленным и по доброй воле пошел

просить прощения.
Все это было вполне обьяснимо и выглядело безобидно.

Хотя, впрочем, и здесь сказывались некоторая слабость и до¬

бросердечие Вальтера, так что это никому не вредило. Годы

до его пятнадцатилетия прошли в тиши, к удовольствию ма¬

тери, сына и служанки. Компаньон тоже стремился завое¬

вать симпатию мальчика, по крайней мере искал его друж¬

бы, часто принося из магазина всякую всячину, приятную

для ребенка. Но Вальтер все равно не любил чересчур веж¬

ливого арендатора и всячески его избегал.
В конце последнего года учебы в школе мать завела с сы¬

ном разговор, пытаясь узнать, действительно ли он решил

по своей воле стать коммерсантом. Ей казалось, что он ско¬

рее захочет продолжить учебу в школе и в университете. Од¬

нако юноша ничего не имел против того, чтобы пойти в уче¬

ники к продавцу. И хотя мать это должно было обрадовать
162

(она и в самом деле обрадовалась), она все-таки почувство¬

вала некоторое разочарование. Правда, Вальтер наотрез от¬

казался обзпиться в собственном магазине, у господина Ляй-

польта, что было бы проще и легче всего и что мать с опе¬

куном давно уже считали ме2кду собой делом решенным.

Мать не без радости заметила в этом твердом сопротивлении

что-то от своей натуры. Она согласилась с сыном, и ему на¬

шли место ученика у дрзггого коммерсанта.
Вальтер начал учиться с привычной гордостью и усерди¬

ем, каждый день много рассказывал об этом дома и довольно

скоро усвоил некоторые поговорки и жесты, свойственные

деловым людям в Герберсау, при виде чего' мать приветливо

улыбалась. Но это радостное начало было недолгим.
Вскоре ученик, первое время выполнявший мелкие под¬

собные ра^ы или наблюдавший за торговлей, был привле¬

чен к обслуживанию покупателей и продаже товаров за при¬

лавком. Вначале это его очень обрадовало, пробудило гор¬

дость, но вскоре привело к тяжелому конфликту с хозяином.

Едва Вальтер успел самостоятельно обслужить нескольких

покупателей, как хозяин сделал замечание: надо осторожнее

обращаться с весами. Вальтер не знал за собой никакой вины

и попросил все объяснить.
—	Ну и ну, неужели отец тебе об этом не говорил? —

спросил коммерсант.
—	О чем именно? Нет, я ничего не знаю, — удивленно

сказал Вальтер.
И тоща хозяин показал ему, как при отпуске соли, кофе,

сахара и тому подобных товаров, энергично досыпав послед¬

нюю дозу, надо опустить стрелку весов якобы в пользу по¬

купателя, хотя на самом деле получится недовес. Так нужно

делать уже хотя бы потому, что на сахаре, к примеру, вооб¬

ще почти ничего не заработаешь. Кроме того, никто ничего

все равно не заметит.
Вальтер был совершенно ошеломлен.
—	Но ведь это нечестно,.— робко заметил он.
Коммерсант начал его настойчиво поучать, но Вальтер
почти не слушал: столь ужасным показалось ему все это. И

вдруг он вспомнил прежний вопрос хозяина. Заалевшись, он

гневно перебил его и крикнул:
—	Мой отец такого никоща не делал, я уверен!
Хозяин был неприятно удивлен, однако не стал резко вы¬

говаривать ученику и лишь пожал плечами:
6*	163

Ну, знаешь ли, мне это лучше знать, дерзкий маль¬

чишка. Нет ни одного приличного магазина, ще бы этого не

делали.
Но мальчик уже был у двери и больше не слушал. Воз¬

мущенный, с болью в душе, он пришел домой, 1^це рассказ о

происшествии и жалобы сына привели мать в сильное заме¬

шательство. Она знала, с каким почитанием сын относился

к своему хозяину и учителю, как ему претили подобные вы¬

ходки. Несмотря на обеспокоенность случившимся, она

очень хорошо понимала Вальтера и. была рада, что чуткая

совесть мальчика оказалась сильнее привычки и осторожно¬

сти. Первым делом она сама пооша к коммерсанту и поста¬

ралась все уладить. Потом пришлось поговорить с опекуном,

который никак не мог взять в толк, чем возмущался Вальтер.

Совсем уж непонятным было то, что мать оправдывала сына.

Опекун тоже сходил к хозяину магазина и потолковал с ним.

После этого он посоветовал матери оставить юношу на не¬

сколько дней в покое, что и было сделано. Но Вальтера и

через три, и через четыре дня, и спустя восемь дней не уда¬

лось уговорить снова вернуться в тог же магазин. А если уж

действительно каждый коммерсант вынужден обманывать

покупателей, то он не желает идти ни к одному из них.
Но тут выяснилось, что у опекуна в дальнем городке

вверх по течению реки есть знакомый, который ведет не¬

большую торговлю. Человек этот слыл ханжой и штунди-

стом, а потому опекун был о нем невысокого мнения. Не

зная, как быть, он все же написал ему. Тот вскоре ответил:

хотя вообще-то учеников не берет, он готов взять к себе

Вальтера в виде исключения. Так Вальтера отвезли в Дель-

тинген и отдали в ученье к тому коммерсанту.
Нового хозяина звали господин Лекле. В городке за ним за¬

крепилось прозвище Лизун, так как, задумавшись о чем-ли-

бо, он имел привычку извлекать мысли и решения из большо¬

го пальца левой руки. Он действительно был очень набожен,

являлся членом маленькой секты, будучи при этом весьма не¬

плохим коммерсантом. В своем магазинчике он даже заклк^

чал превосходные сделки и, несмотря на вечно потрепанный

вид, имел репутацию человека зажиточного. Он взял Вал1^те-

ра к себе в дом на полное довольствие, чему юноша вовсе не

противился. Ибо если сам Лизун был человеком довольно не¬

разговорчивым и придирчивым, жена его, женщина очень

кроткая и сострадательная, в меру своих возможностей стара¬
164

лась, хотя бы тайком от мужа, побаловать ученика — то уте<-

шить, то ласково погладить, то дать лучшие кусочки.
В магазине у Лекле дела велись точно и экономно, однако

не за счет покупателей, которым сахар и кофе отпускались

добротно и полновесно. Вальтер Кёмпф уже начал верить в

то, что коммерсант может оставаться честным человеком, а

так как он был способным учеником, то редко получал за¬

мечания от своего строгого хозяина и учителя. Но коммер¬

ция — не единственное, чему он научился в Дельтингене.

Лизун регулярно водил его с собой на собрания секты, кото¬

рые устраивались даже в его доме. Там бок о бок друг с дру¬

гом сиживали крестьяне, портные, булочники, сапожники,

иногда с женами, иногда без них, пытаясь утолить умствен¬

ный и душевный голод молитвой, любительской проповедью,

а также совместным толкованием Библии. У тамошнего на¬

рода есть предрасположенность к подобным занятиям, и те,

кто присоединялся к ним, были по большей части лучшими

натурами, с более благородными задатками.
Хотя толкование Библии Вальтеру иногда надоедало, в

целом он не питал отвращения к подобным вещам и нередко

испытывал настоящее благоговение. Правда, он был не про¬

сто юношей, а Кёмпфом из Герберсау. Коща Вальтер посте¬

пенно стал замечать некоторые смешные стороны подобных

собраний, коща все чаще начал становиться предметом на¬

смешек других молодых людей, в нем появилась недоверчи¬

вость и он по возможности старался держаться подальше. Ес¬

ли принадлежность к штундистам считалась чем-то из ряда

вон выходящим и даже смеппшм, то это неподходящее дело

для него. В Вальтере, несмотря на все противоположные по¬

буждения, жила глубокая потребность утвердиться в обще¬

принятых бюргерских привычках и обычаях. Но все-таки со¬

брания штундистов и сам дух дома Лекле достаточно сильно

повлияли на его характер.
В конце концов он так привык ко всему здешнему, что

после окончания ученичества даже боялся уехать из Дель-

тингена и, несмотря на все увещевания опекуна, еще целых

два года оставался у Лизуна. Наконец через два года опекуну

удалось убедить его в том, что надо хоть немного узнать мир

и коммерческое дело, чтобы потом умело управлять собст¬

венной фирмой. И тогда Вальтер все же уехал в чужие края,

хотя и неохотно, с чувством настороженности, успев перед

этим отслужить в армии. Без этой суровой предварительной
165

школы он, наверное, недолго вынес бы жизнь на чужбине.

И даже теперь ему было нелегко. В так называемых хороших

местах у него, конечно, недостатка не было, так как он вся¬

кий раз прибывал с превосходными рекомендацишкш. Но во¬

обще ему пришлось проглотить много обид, зализать немало

душевных ран; чтобы продержаться на плаву и не сбежать

раньше срока. Хотя никто больше не требовал от него обве¬

шивать покупателей — теперь он зачастую работал в конто¬

рах больших магазинов, — даже если исключить очевидные

обманы, все эти интриги, соперничество ради денег часто ка¬

зались ему невыносимо грубыми и жестокими, особенно по-

тому^ что теперь он совсем не общался с людьми вроде Ли¬

зуна и не знал, как удовлетворить смутные потребности

своей фантазии.
Несмотря на это, он упорно пробивался и постепенно с

усталой покорностью свыкся с тем, что на все в жизни воля

Божия, что и отцу было не лучше.
Тайная, необъяснимая тоска по свободе, ясной, внутрен¬

не оправданной и удовлетворенной жизни в Кёмпфе, впро¬

чем, никоща не умирала, она лишь немного поутихла, на¬

поминая теперь ту легкую боль, с какой каждый человек,

наделенный глубокими задатками, в конце юношеских лет

он^тщает неудовлетворенность жизнью.
Странным же было то, что возвращение в Герберсау вновь

стоило огромных усилий; хотя он понимал, что нельзя так

долго оставлять свое собственное дело чужому арендатору, он

все же совершенно не хотел возвращаться домой. Чем неотв¬

ратимее становилась неизбежность возвращения, тем сильнее

его охватывал все нарастаюощй страх. И лишь оказавшись в

отчем доме и своем магазине, он вынужден был признать: те¬

перь уж деваться некуда. Вальтер боялся сам вести все дела,

так как считал, что это портит людей. Конечно, он знавал не¬

скольких крупных и мелких коммерсантов, порядочность и

благородство воззрений которых делали честь всему сословию

и были для него желанным примером. Но все это были силь¬

ные, решительные личности. Уважение и успех ni»mura к

ним, казалось, сами собой. Кёмпф же, зная свою натуру, по¬

нимал, что подобной силы и цельности в нем совершенно нет.
Почти год молодой хозяин входил в курс дела. Потом уж

все должно было как-нибудь наладиться: ведь срок аренды

Ляйпольта, однажды уже продлещшй, недавно опять истек,

-и его нельзя было пропустить без крупных убытков.
166

Он был уже не столь молод, коща с чемоданом в руке на

всходе осени прибыл в родной город и вступил во владение

отцовским домом. Внешне Вальтер был теперь очень похож

на отца в пору его женитьбы. В Герберсау его всюду прини¬

мали с любезной уважительностью, как возвратившегося на¬

следника крупного состояния, владельца респектабельного

дома, так что Кёмпф легче, чем ему казалось, вжился в свою

роль. Друзья отца всячески привечали его и настояли на том,

чтобы он присоединился к компании их сыновей. Бывшие од¬

ноклассники жали ему руку, желали счастья, усаживали в

пивных за столы для постоянных посетителей из городской

знати. И всюду не только благодаря примеру отца и памяти

о нем для Вальтера находилось свободное место, а дальней¬

шая жизнь приобретала неизбежные, заранее предначертан¬

ные контуры. Временами он только удивлялся, что его це¬

нили так же, как и отца, хотя сам он был твердо убежден:

отец был совсем другим человеком.
Так как срок аренды господина Ляйпольта уже почти ис¬

тек, у Кёмпфа в это время было множество дел. Приходилось

изучать инвентарь и бухгалтерские книги, проводить расчеты

с Ляйпольтом, знакомиться с поставщиками и покупателями.

Часто он даже ночью корпел над бухгалтерскими книгами и в

глубине дзгши радовался, что на него сразу свалилось столько

работы, ибо, углубившись в нее, он мог на время забыть неот¬

ступные заботы и хоть ненадолго, пока это не бросалось в гла¬

за, уклониться от расспросов матери. Конечно, он чувствовал,

что им обоим надо основательно выговориться, но охотно от¬

кладывал этот неизбежный разговор на потом. А вообще он от¬

носился к ней с искренней, хотя и несколько стеснительной

нежностью, так как вдруг понял, что она — единственный че¬

ловек в мире, совершенно схожий с ним характером, понима¬

ющий его и по-настоящему любящий.
Коща все наладилось и арендатор съехал, когда большую

часть вечеров, а иной раз и полчаса днем Вальтер сиживал

у матери, рассказывая сам и слушая ее рассказ, вдруг не¬

жданно-негаданно перед госпожой Корнелией раскрылось

сердце сына; вновь, как в пору детства, заговорила его за¬

стенчивая душа. С удивительным чувством она убедилась в

правоте своей давней догадки: ее сын, несмотря на все внеш¬

нее сходство с отцом, в душе так и не стал ни Кёмпфом, ни

настоящим коммерсантом. Он, оставшись в душе ребенком,

вынужден-был шрать навязанную роль, с изумлением .под¬
167

чинился ей, не.лринимая в ней живого участия. Он мог де¬

лать подсчеты, вести книги, закупать и продавать товары,

как все другие комме1манты, но это были заученные, чуждые

ему навыки. А теперь он боялся вдвойне: с одной стороны,

что плохо сыграет свою роль и запятнает честь отцовской

фамилии, с другой стороны, что, целиком отдавшись ей, ста¬

нет дурным человеком и запродаст душу за деньги.
Прошла череда незаметных, тихих лет. Господин Кёмпф

постепенно стал понимать, что почетным приемом, оказан¬

ным ему в родном городе, он отчасти был обязан своему холо¬

стому положению. То, что он, несмотря на все искушения,

старел, но не женился, было решительным отклонением от

обычаев города и семьи Кёмпфов. Он понимал это, ощущал

свою вину, но ничего не мог поделать, ибо все мучительнее бо¬

ялся принимать любые решения. Да и как бы он обращался с

женой и уж тем более с детьми, если сам себе нередко казался

ребенком из-за постоянной душевной неуспокоенности и не¬

достатка веры в самого себя? Иноща, сидя за столом завсеща-

таев в отдельном кабинете для городской знати, он наблюдал

за своими ровесниками, с удивлением замечая, что они при¬

нимают всерьез и самих себя, и друг друга. Он не мог пове¬

рить: неужели все они в глубине души казались себе такими

уверенными, по-мужски твердыми, как это выглядело со сто¬

роны? А если это так, тоща почему они принимают его всерь¬

ез, почему не видят, что с ним все обстоит совсем иначе?
Но этого никто не замечал — ни покупатели в магазине,

ни собратья по профессии, ни друзья на рынке или за круж¬

кой пива. Никто, кроме матери. Она его, наверное, знала

досконально. Ведь к ней то и дело заходил большой ребенок,

жаловался, спрашивал, искал совета, а она успокаивала его

и подчиняла своей воле, сама того не желая. И Лиза Хольдер

смиренно принимала в этом участие. Трое странных людей,

сидя вместе вечерами, разговаривали друг с другом о весьма

необычных вещах. Неспокойная совесть ставила перед ком¬

мерсантом все новые и новые вопросы, рождала все новые

мысли. Обо всем этом держали совет, пытаясь найти реше¬

ние в собственном опыте и Библии. Разговор то и дело воз¬

вращался к неудавшейся жизни Вальтера: да, он несчастлив,

но очень хотел бы обрести счастье.
Ох, если бы он только женился, со вздохом говорила Ли¬

за. Ну нет, возражал молодой хозяин, в случае женитьбы все

сложилось бы еще хуже — на то немало причин. А вот если
168

бы он, к примеру, выучился иа письмоводителя или ремес¬

ленника? То1да бы все пошло иначе! А хозяин опять возра¬

жал: тоща уж было бы хуже некуда. Перебирали разные про¬

фессии: столяра, школьного учителя, священника, врача, но

так и не смогли ни о чем договориться.
—	Даже если бы все было распрекрасно, — печально под¬

вел итог Вальтер, — на деле-то все равно вышло по-другому,

я стал коммерсантом, как отец.
Иногда госпожа Корнелия рассказывала об отце. Эти рас¬

сказы он всеща слушал с удовольствием. «Эх, если бы я был

таким же человеком, как он!» — думал Вальтер, а иноща и

произносил эти слова вслух. После подобных размьпплений

они прочитывали главу из Библии или какую-нибудь исто¬

рию, принесенную из публичной библиотеки. А мать делала

выводы из прочитанного, подводила итоп
—	Да, лишь очень немногим людям удается в жизни за¬

ниматься самым подходящим для них делом. Каждому при¬

ходится многое перенести и выстрадать, даже если со сторо¬

ны это вроде бы незаметно. Господу Boiy виднее, зачем это

нужно. Надо просто, набравшись терпения, нести свой крест.
А между тем Вальтер Кёмпф вел торговлю, считал, писал

письма, бывал у кого-то в гостях и ходил в церковь, испол¬

няя все точно и аккуратно, как того требовало происхожде¬

ние. С годами ему это немного прискучило, однако ж не так

чтобы совсем. На лице его застыло выражение удивленного

и озабоченного раздумья.
Вначале его состояние немного испугало мать. Она дума¬

ла, что с годами сын будет еще менее доволен судьбой, но

хотя бы обретет мужественность и решительность. Но зато

ее трогало то обожание, с каким он был привязан к ней, стре¬

мясь разделить с матерью все труды, заботы и печали. А так

как время шло и все оставалось по-прежнему, она привыкла

к этому и уже не беспокоилась так сильно из-за его горького

и бессмысленного существования.
Вальтеру Кёмпфу было почти сорок лет. Он не женился

и внешне остался почти таким же, как в молодости. В городе

терпели его несколько замкнутый образ жизни как холостяц¬

кую причуду.
Он никогда не думал, что в этом покорно-разочарованном

существовании вообще мыслимы какие-нибудь перемены.
А перемена пришла совсем неожиданно: госпожа Корне¬

лия, тем временем медленно состарившаяся, недолго пробо¬
169

лев, совсем поседела и, едва поднявшись с постели, заболела

вновь, чтобы теперь уже тихо и быстро умереть. У смертного

одра, от которого только что отошел священник, стояли сын

и старая служанка.
—	Лиз, выйди, — попросил господин Кёмпф.
—	Ах, но дорогой господин!..
—	Выйди, будь так добра!
Она вышла и растерянно села на кухне. Через час Лиза

постучала, но Вальтер не ответил, и она вновь ушла на кух¬

ню. Вернувшись еще через час, она опять стучала напрасно.

Затем попробовала достучаться еще раз.
—	Господин Кёмпф! О Господи!
—	Успокойся, Лиз! — раздался ответ.
—	Как насчет ужина?
—	Не беспокойся, Лиз! Ешь сама!
—	А вы не будете?
—	Я не буду. Оставь меня. Спокойной ночи!
—	А что, мне все еще нельзя войти?
—	Потом, утром, Лиз.
Ей пришлось смириться. Но после бессонной и горестной

ночи в пять часов утра она вновь стояла за дверью.
—	Господин ^ёмпф!
—	Да, в чем дело?
—	Может, вам сейчас сварить кофе?
—	Как знаешь.
—	Тоща можно войти?
—	Да, Лиз.
Она вскипятила воду, взяв две ложки молотого кофе и

цикория, заварила кофе, принесла чашки и налила. Потом

снова вернулась в комнату покойной.
Он открыл дверь и впустил ее. Она стала на колени перед

кроватью, глядя на покойницу, поправила простыни. Потом

поднялась, посмотрела на хозяина и тут вспомнила, как дол¬

жна обращаться к нему. Но, взглянув на него, с трудом его

узнала. Он побледнел и похудел, а большие странные глаза

словно старались увидеть собеседника насквозь, чего раньше

не замечалось.
—	Вам, конечно, нехорошо, господин...
—	Нет, со мной все в порядке. Теперь можно выпить кофе.
И они пили кофе, не обмолвившись ни словом.
Целый день Вальтер просидел в комнате один. Приходили
несколько горожан выразить соболезнования — он их принял
170

очень спокойно, попрощался с посетителями поспешно и хо¬

лодно, не дав никому увидеть умершую. Ночью он опять соби¬

рался бодрствовать у ее постели, но заснул на стуле и про¬

снулся лишь к утру. И только теперь ему пришло на ум: надо

бы надеть траур. Он сам достал из шкафа сюртук. Вечером со¬

стоялось похр^нье. Во время похорон Вальтер не плакал к

вея себя очень спокойно. Тем более взволнованной выглядела

Лиза, идя во главе процессии женпщн в широком парадном

платье. Лицо у нее покраснело от слез. Прикладывая мокрый

носовой платок, она все время сквозь слезы следила за своим

хозяином, внушавшим опасения. Она чувствовала, что это

холодное и спокойное поведение — маска, что упрямая замк¬

нутость и затворничество должны его доконать.
Но напрасно Лиза пыталась вырвать хозяина из оцепене¬

ния. Дома он то сидел у окна, то беспокойно бегал по ком¬

натам. Листок, вывешенный на двери магазина, извещал,

что магазин будет закрыт три дня. Но он не открылся и на

четвертый, и на пятый день, пока некоторые знакомые не

призвали Вальтера опомниться.
И вот Кёмпф опять стоял за прилавком, подсчитывал, брал

деньги, но вид у него при этом был отсутствующий. На вече¬

рах городского общества и среди посетителей «Оленя» он те¬

перь не показыавался. Его оставили в покое из-за траура. В ду¬

ше у Вальтера было пусто и мертво. Как теперь жить? Словно

в судороге, он застыл в оцепенелой беспомощности, в подве¬

шенном состоянии паря в пустоте, без почвы под ногами.
Немного спустя он опять забеспокоился, чувствуя, что

что-то должно случиться. Не какая-то внепшяя сила, а внут¬

ренний порыв должен освободить его. Тут и другие начали

кое-что замечать за ним, и пришло время, когда Вальтер

Кёмпф стал в Герберсау самым известным человеком, пред¬

метом пересудов.
Сдается, что странный коммерсант понял: судьба его бли¬

зится к свершению. Он не верил самому себе; сильная по¬

требность в одиночестве заставляла освободиться от чужих

влияний, чтобы создать свою собственную, окончательную

атмосферу. Теперь он начал избегать любого общения й даже

попытался отдалить от себя верную Лизу Хольдер.
—	Может быть, мне тогда будет легче забыть покойную

матушку, — сказал он, предложив Лизе дорогой подарок,

чтобы она с миром покинула его. Но старая служанка только

рассмеялась в ответ, заявив, что теперь неразрывно связана
171

с домом и никуда не уйдет. Она прекрасно знала, что ему

вовсе не хотелось забыть мать, что он, наверное, ежечасно

вспоминал ее, не желая расстаться с любой мелочью, напо¬

минавшей о ней. Кажется, уже тоща Лиза Холвдер догады¬

валась о душевном состоянии своего хозяина, во всяком слу¬

чае, она его не покинула, а по-матерински взяла на себя за¬

боту об осиротевшем доме.
Должно быть, ей было нелегко в те дни настоять на своем в

споре с чудаком-хозяином. Вальтер Кёмпф начал понимать,

что слишком долго оставался для матери ребенком. Душевные

бури, которые теперь бушевали в нем, прежде годами скрыва¬

лись в его душе, и благодарно разрешал усмирять их мате¬

ринской рукой. А теперь ему казалось, что лучше было бы

раньше потерпбть крах и потом все начать сначала, чем те¬

перь, когда растрачена молодая сила, коща он был стократно

окован и парализован многолетней привычкой. Душа его

столь же страстно, как в молодости, жаждала свободы и ду¬

шевного равновесия, но у него бьш разум коммерсанта, и вся

его жизнь клонилась к закату по твердой, накатанной колее.

Он не знал, на какой путь вступить, чтобы не катиться по на¬

клонной, а следовать тропами, ведущими в гору.
Гонимый беспокойством, Кёмпф много раз ходил на ве¬

черние собрания пиетистов. Хотя там в нем и проснулось

что-то похожее на утешение и благоговение, в глубине души

он все-таки не верил в сердечную искренность этих людей,

проводивших целые вечера за попытками педантичного, не-

богословского толкования Библии. Их отличала какая-то

ожесточенная заносчивость самоучек; они довольно редко

бывали согласны меж собою. Наверное, ще-то должен суще¬

ствовать источник доверия и божественной радости, возмож¬

ности возвращения к детской простоте, в о^ятия Господа;

но здесь этого не было. Ведь все эти люди, как ему казалось,

заключили некий компромисс и соблюдали в своей жизни

однажды принятую границу между духовным и светским.

Так же вел себя всю жизнь Кёмпф, именно это сделало его

усталым и печальным, лишило утешения.
Жизнь, которая грезилась ему, должна во всех своих

мельчайших проявлениях принадлежать Богу и светиться

искренним доверием. Он не хотел больше делать даже самых

пустяковых дел, не будучи в согласии с самим собой и Гос¬

подом. Но Вальтер доподлинно знал, что за книгой счетов и

кассой это блаженное чувство никогда не выпадет на его до-
172

ЛЮ. в воскресной газетенке он читал иногда о великих про-

поведниках-добровольцах, о случаях потрясающих воскре¬

шений в Америке, Швеции и Шотландии, о собраниях, на

которых десятки и сотни людей, словно пронзенные молнией

познания, давали себе обет впредь вести жизнь истинную,

духовную. Когда Кёмпф увлеченно проглатывал подобные

заметки, у него бывало такое чувство,* словно сам Бог иногда

спускается на землю и ходит среди людей то тут, то там,

никогда не появляясь здесь, вблизи него.
Лиза Хольдер вспоминала, что вид у него тоща был жал¬

кий. Его доброе, немного детское лицо похудело, черты лица

обострились, морщины прорезались глубже и резче. Кроме

того, до сих пор гладко бреясь, теперь Вальтер отпустил не¬

ухоженную бороденку —• реденькую, бесцветно-белесую,

ставшую предметом мальчишеских насмешек. Он перестал

следить и за одеждой,’и если бы не настойчивые напомина¬

ния озабоченной служанки, его вообще задразнили бы дети.

Старый сюртук в масляных пятнах, в котором он бывал в

магазине, теперь не снимался ни за столом, ни даже вече¬

ром, когда Кёмпф выходил на свои долгие прогулки, нередко

заканчивающиеся липхь к полуночи.
И только магазин не был запущен. Это последнее, что

еще связывало его с прежними временами, с отцовским и де¬

довским укладом, и он продолжал скрупулезно вести свои

книги, сам стоял целыми днями за прилавком, обслуживая

покупателей. Радости это ему не приносило, хотя дела шли

хорошо. Но ему нужна была работа, он обязан был привязать

свою совесть, свои силы к прочному, постоянному долгу.

Кёмпф доподлинно знал, что, отказавшись от привычных за¬

нятий, он лишится последней опоры, безвозвратно отдав¬

шись на волю сил, которых он так же боялся, как и почитал.
В маленьком городишке всегда найдется какой-нибудь

попрошайка и бездельник, старый пропойца или недавно ос¬

вободившийся заключенный, который служит для всех пред¬

метом насмешек и возмущения. В качестве платы за скудные

благодеяния города он вынужден довольствоваться ролью пу¬

гала для детей и презираемого изгоя. В те времена в Гербер-

сау такую роль играл Алоиз Бекелер, по прозванию Гёке-

лер1, странный старый шалопай, бродяга, повидавший мир
^ Прозвище GSckeler, ассоциирующееся с Соске («петух»), можно пере¬

вести как «!пут*, «паяц». — Прим. перев.
173

и застрявший в городке после долгих лет скитаний. Коща

ему очень хотелось перекусить или выпить, он напускал на

себя блажь, проповедуя в забегаловках забавную философию

бездельников. Бекелер величал себя то князем Безденеж¬

ным, то наследным принцем Кисельнобереговским, выражал

сочувствие каждому, кто жил трудом своих рук, находя вся¬

кий раз нескольких слушателей, готовых поддакнуть н за¬

платить за бокал-другой пива.
Однажды вечером, коща Вальтер Кёмпф отправился на

свою долгую, одинокую и безрадостную прогулку, он столк¬

нулся с этим самым Гёкелером. Разморенный легким после¬

обеденным похмельем, бродяга лежал поперёк улицы.
Сначала Кёмпф испугался, неожиданно наткнувшись в

полутьме на лежащего и едва не наступив на него. Но, сразу

узнав бродягу, укоризненно спросил его:
—	Эй, Бекелер, что это вы здесь делаете?
Старик наполовину приподнялся, с видимым удовольст¬

вием зажмурился и спросил:
—	Ну а вы-то, Кёмпф, вы-то что поделываете?
Кёмпфу вряд ли могло понравиться, что бродяга обратил¬

ся к нему невежливо, не назвав господином.
—	Нельзя ли быть повежливее, Бекелер? — спросил он

оскорбленно.
—	Нет, Кёмпф, — оскалился старик, — этого я не могу

себе, к сожалению, позволить.
—	Это почему же вдруг?
—	Потому что никто мне за это ничего не даст, а задаром

бывает только смерть. Может быть, глубокоуважаемый гос¬

подин фон Кёмпф мне хоть раз что-нибудь подал или пода¬

рил? Ан нет, богатый господин Кёмпф этого никоща не де¬

лал, он слишком благородный и гордый, чтобы даже взгля¬

нуть на беднягу. Ну что, разве не правда?
—	Вы же прекрасно знаете, что правда. Что вы делаете с

подаянием? Пропиваете, да и только, а у меня на пропой нет

денег, я на это не подаю.
—	Так, так. Ну ладно, тоща доброй ночи и приятно по¬

чивать, братец.
—	Почему эго вдруг «братец»?
—	Разве все люди не братья, Кёмпф? А? Или, может.

Спаситель умер только за тебя, а за меня нет?
—	Не говорите так, с подобными вещами не шутят.
—	А разве я шутил?
174

Кёмпф подумал: да, слова бродяга совпадали с его'собст-

венными мечтательными размышлениями и странно взвол¬

новали его.
—	Ну ладно, — приветливо сказал он. — Встаньте же.

Так и быть, я дам вам кое-что.
—	Неужели?
—	Да, но вы должны пообещать мне, что не пропьете.

Ладно?
Бекелер пожал плечами. Сегодня он был расположен не

лгать.
—	Пообещать-то я могу, но сдержать слово — дело совсем

другое. Ведь деньги вроде как и не деньга вовсе, если их

нельзя тратить.
—	Да ведь то, что я говорю, вам только на пользу пойдет,

уж поверьте.
Пьяница рассмеялся.
—	Мне уже шестьдесят четыре года. Неужели вы в самом

деле думаете, будто вам виднее, что мне больше подходит?

Неужто и впрямь?
Кёмпф смущенно стоял рядом с ним, держа в руке коше¬

лек. Говорить он всеща был не мастер, а потому чувствовал

свою беспомощность, понимая, что уступает этому вольному

как птица человеку, который назвал его братцем и пренебрег

его благосклонностью. Поспешно и почти боязливо он вынул

монету в один талер и протянул Бекелеру.
—	Ну, возьмите же!
Алоиз Бекелер удивленно взял крупную монету, поднес

к глазам, покачал лохматой головой. Потом вдруг принялся

благодарить — подобострастно и многословно. Кёмпфу стало

стыдно, что всего лишь одна монета довела философа до

столь уничижительной вежливости.
Но все же Вальтер почувствовал облегчение — ему пока¬

залось, будто он и впрямь совершил некий поступок. И то,

что он подарил Бекелеру целый талер на пропой, выглядело

в его глазах авантюрной выходкой, во всяком случае поступ¬

ком смелым и неординарным, как если бы он сам промотал

эти деньга. В этот вечер он вернулся домой рано и очень

довольным, чего с ним не случалось уже несколько недель.
А для Гёкелера теперь настала благословенная пора. Раз

в несколько дней Вальтер Кёмпф давал ему монеты — то

марку, то пятьдесят пфеннигов, так что, казалось, приволь¬

ному житью конца-края не будет. Как-то раз, коща Гёкелер
175

проходил мимо магазина Кёмпфа, хозяин зазвал его и пода¬

рил с дюжину хороших сигар. Случайно там оказалась Лиза

Хольдер. Она поспешила вмешаться.
—	Где это видано, чтобы всяким босякам давали дорогие

сигары!
—	Не горячись, — сказал хозяин, — почему бы ему хоть

разок не пожить в свое удовольствие?
Но подарки получал не только старый бездельник. Оди¬

нокого мечтателя охватило сильное желание все раздаривать

и доставлять радость. Бедным женщинам он отпускал двой¬

ной вес или вовсе не брал с них денег, извозчикам в базар¬

ный день давал щедрые чаевые, а крестьянам в придачу к

покупкам стал класть в корзины пакетик цикория или горсть

мелкого изюма.
Конечно, все это не могло остаться незамеченным. Первой

это заметила Лиза Хольдер, осыпавшая хозяина постоянными

суровыми )шреками, которые хотя и не возымели действия, но

все же немало устыдили и помучили его, так что постепенно

он научился скрывать от служанки свою тя1у к расточительст¬

ву. Верная душа перестала ему доверять, начала следить за

ним, что пошатнуло мир и покой в доме.
Вскоре после Лизы и Гекелера детям тоже бросилась в

глаза странная щедрость хозяина магазина. Они чаще и чаще

стали приходить за покупками, имея всего один пфенниг и

требуя сахар, лакрицу или сладкий рожок. Они получали

всего столько, сколько им хотелось. И если Лиза молчала от

стыда, а Бекелер из благоразумия, то дети, напротив, быстро

разнесли по всему городу весть о великолепной причуде

Кёмпфа.
Удивительно было то, что сам Кёмпф пытался бороться с

этой щедростью и страшился ее. Растратив и раздарив в те¬

чение дня целые фунть!, вечерами он лихорадочно пересчи¬

тывал деньга и сверял бухгалтерские счета, сам ужасаясь по

поводу такого безалаберного, некоммерсантского ведения

дел. С внутренним содроганием он проверял счета, пробовал

прикинуть убытки, экономил на заказах и закупках, искал

более дешевые поставки — и все это лишь ради того, чтобы

на следующий день начать расточительствовать, испытывая

радость от дарения. Детей он то прогонял с бранью, то на¬

гружал хорошими вещами. Только себе самому он ничего не

позволял, экономил на домашнем хозяйстве и одежде, отвык
176

от послеобеденного кофе, а когда бочонок с вином в погребе

опустел, больше не велел наполнять его.
Скверные последствия не заставили себя долго ждать.

Коммерсанты стали и вслух, и в 1рубых письмах жаловаться

на него, на то, что он своими нелепыми добавками к покуп¬

кам, а также подарками переманивает покупателей. Неко¬

торые солидные горожане, да и многие из деревенских поку¬

пателей, которым неприятна была перемена в нем, обходили

стороной его магазин, а коща не могли избежать встречи с

ним, не скрывали своего недоверия. Родители некоторых де¬

тей, которым он дарил лакомства и фейерверки, тоже с не¬

годованием потре^вали от него объяснений. Его авторитет

среди уважаемых граждан, и так уже с некоторых пор весьма

пошатнувшийся, вовсе исчез, отнюдь не найдя себе замены

в сомнительной популярности у бедняков и мелкого люда.

Хотя Кёмпф не слишком принимал к сердцу все эти переме¬

ны, все же его не оставляло ч]пвство неудержимого падения

в бездну. Все чаще бывало, что знакомые, здороваясь, гля¬

дели на него насмешливо или сочувственно, что на улице его

в открытую обсуждали или смеялись вдлед, что серьезные

люди недовольно уклонялись от встреч. Несколько почтен¬

ных стариков, бывших друзей его отца, не раз приходили в

дом, пытаясь упрекать, советовать, уговаривать, но потом

перестали с ним видеться и с негодованием отвернулись. И

все больше в городе распространялась молва, будто у Валь¬

тера Кёмпфа не в порядке с головой и вскоре он попадет в

сумасшедший дом.
То, что с коммерцией покончено, измученный Кёмпф сам

понимал лучше всех. Но прежде чем бесповоротно закрыть

магазин, он позволил себе еще один бессмысленный велико¬

душный поступок, нажив множество врагов.
Однажды в понедельник через объявление в еженедель¬

ной газете он известил, что с сегодняшнего дня в его мага¬

зине товары продаются по закупочной цене.
Целый день магазин был битком набит, как никоща

прежде. Приходили все, кому не лень, чтобы извлечь пользу

из выходки явно свихнувшегося продавца. Весы целый день

были в ходу, колокольчик у двери охрип от звона. Покупа¬

тели тащили из магазина корзинами и мешками вепщ, куп¬

ленные почти задаром. Лиза Хольдер была вне себя. Но по¬

скольку хозяин не слушал ее и выставил из магазина, она,
177

стоя у входа, высказывала каждому покупателю, покидав¬

шему магазин, все, что о нем думает. Скандал следовал за

скандалом, но огорченная старуха все сносила, стремясь ис¬

портить удовольствие от выгодной покупки тем, у кого еще

были остатки совести.
—	Не хочешь получить в подарок еще пфеннига два? —

спрашивала она у одного, а другому говорила: — Как мило

с вашей стороны, что хоть прилавок оставили!
Но за два часа до окончания работы явился бургомистр

в сопровождении чиновника и приказал закрыть магазин.

Кёмпф не противился и сразу же закрыл ставни. На следу¬

ющий день он должен был явиться в ратушу. Его с укориз¬

ной отпустили лишь потому, что он собирался ликвидиро¬

вать свое дело. Итак, от магазина он избавился. Кёмпф ве¬

лел вычеркнуть свою фирму из реестра торговых предпри¬

ятий, так как не собирался сдавать магазин в аренду или

продавать. Те из оставшихся запасов, что еще годились в

дело, Вальтер без разбору раздарил беднякам. Лиза сража¬

лась за каждый кусок и сумела сохранить для хозяйства

мешки с кофе, сахарные головы — словом, все, что могла

как-то разместить.
Дальний родственник ходатайствовал о том, чтобы объя¬

вить Вальтера Кёмпфа недееспособным, но после долгих пе¬

реговоров от этого отказались — отчасти из-за отсутствия

близких родственников, а именно малолетних наследников,

а отчасти потому, что после ликвидации фирмы Кёмпф ка¬

зался безобидным и не нуждающимся в опеке.
Сдавалось, что ни одной душе не было дела до сбивше¬

гося с пути человека. Впрочем, о нем говорили во всей ок¬

руге, зачастую с насмешкой и неудовольствием, иногда с

сожалением, но в дом, чтобы приглядеть за ним, не прихо¬

дил никто. Только с удивительной быстротой были присла¬

ны все незакрытые счета, ибо опасались, что за всей этой

историей в конце концов кроется неумело объявленное бан¬

кротство. Однако Кёмпф правильно и в соответствии с за¬

коном завершил ведение бухгалтерских книг и вьшлатил

все наличные долги. Конечно, поспешная ликвидация дел

истощила не только его кошелек, но и силы, и, ко1ТЩ с этим

было покончено, он чувствовал себя прескверно и был на

волосок от краха.
178

в эти тяжкие'дни, коща после горячечных трудов он

вдруг стал совершенно одинок и полностью предоставлен са¬

мому себе, к нему явился липш один человек, чтобы поддер¬

жать его. Это был Лизун, бывший хозяин и учитель Кёмпфа

из Дельтингена. Набожный торговец, и раньше несколько

раз навещавший Вальтера, не был у него уже несколько лет

и теперь совсем состарился и поседел. С его стороны приезд

в Герберсау был просто героическим поступком.
—	Сюда можно заглянуть? — спросил он, входя в гости¬

ную, ще одинокий Вальтер устало и рассеянно перелистывал

большую Библию. Потом торговец уселся, положил на стол

шляпу и носовой платок, стянул на коленях полы сюртука

и вопросительно посмотрел на бледное, растерянное лицо

своего старого ученика.
—	Итак, вы, говорят, стали теперь рантье?
—	Да, я ликвидировал дело.
—	Так, так. А можно узнать, что вы теперь собираетесь

делать? Вы ведь еще относительно молоды.
—	Ах, рад был бы знать, да не знаю. Понял только, что ни-

коща не был настоящим ксшмерсантом, потому и прекратил

дело. А сейчас посмотрю, чтб во мне еще можно исправить.
—	Если позволено будет высказать свое мнение, то вот

оно: мне кажется, что это уже чересчур поздно делать.
—	Неужели и для добрых дел слишком поздно?
—	Если известно, что такое добро, тоща не поздно. Но

внезапно бросать свою профессию, не зная, что потом де¬

лать, — право же, не годатся. Иное дело, если бы вы так

поступили, будучи молодым.
—	Прежде чем я принял решение, должно было пройти

много времени.
—	Да, видимо, так. Но я полагаю, что жизнь слишком

коротка для таких медленных решений. Видите ли, я ведь

вас немного знаю. Мне известно, что вам было нелегко, что

эта жизнь вам была не по душе. Подобных натур немало. Вы

стали коммерсантом ради отца, не так ли? А тепе!» выходит,

что вы растратили жизнь понапрасну и все-таки не сделали

того, что хотели сделать.
—	Что я хотел сделать?
—	Что? Стиснуть зубы, но не сломиться. Ваша жизнь ка¬

залась вам неудавшейся и, наверное, была такой, но разве

теперь все наладилось? Вы отбросили принятую на себя судь¬

бу, а это трусость и неразумие. Вы были несчастливы, но
179

ваше несчастье было приличным и делало вам честь. Вы от

него отказались» но вовсе не в пользу чего-то лучшего, а

лишь из-за усталости. Разве не так?
—	Возможно, и так.
—	Ну вот. Поэтому я приехал сюда и говорю вам: вы на¬

рушили обет. Но я проделал путь на своих старых ногах вов¬

се не для того, чтобы распекать вас. А потому говорю вам:

как можно скорее постарайтесь все исправить.
—	Но как это сделать?
—	Здесь в Герберсау вам нельзя будет снова начать, это

ясно. Но 1де-нибудь в другом месте — почему бы и нет?

Возьмите опять магазин, пусть небольшой, восстановите до¬

брое имя отца. Конечно, за один день этого не еделаешь, но

если хотите, я помогу в поисках. Помочь?
—	Большое спасибо, господин Лекле. Я подумаю.
Лизун не стал ни пить, ни есть и на ближайшем поезде
уехал домой.
Кёмпф был ему благодарен, но не мог принять его совет.
Из-за праздности, непривычной и переносимой с трудом,

бывший коммерсант иногда совершал меланхолические про¬

гулки по городу. Всякий раз он был удивлен и раздосадован,

видя, как торговцы и ремесленники, рабочие и курьеры за¬

нимаются своими делами, причем каждый из них имел свое

место, значение, вес и цель, и только он один бесцельно и

незаконно слонялся по городу.
Врач, к которому он обратился по поводу бессонницы,

счел его бездеятельность губительной. Он посоветовал Кём-

пфу купить за городом земельный участок и заняться рабо¬

той в саду. Предложение понравилось Вальтеру, и он купил

в Лейменгрубе маленькое имение, приобрел необходимый

инвентарь и принялся изо всех сил копать и мотыжить зем¬

лю. Он добросовестно втыкал лопату в землю и чувствовал,

что, коща в поте лица дорабатывается до изнеможения, смя¬

тенной голове делается легче. Но в плохую погоду и в долгие

вечера он опять в раздумьях просиживал дома, читал Биб¬

лию или предавался бесплодным мыслям о непонятно устро¬

енном мире и о своей собственной жалкой жизни. Конечно,

он чувствовал, что, отказавшись от дела, ничуть не прибли¬

зился к Богу, и в часы отчаяния ему мнилось, что недости¬

жимо далекий Бог строго и насмешливо смотрит сверху вниз

на его нелепое поведение.
180

Во время работы в саду у него обыкновенно находился

зритеАь и компаньон в лице Алоиза Бекелера. Старому без¬

дельнику нравилось видеть, как мучается и надрывается та¬

кой богатый человек, тоща как он, попрошайка, только

смотрит на все-это и ничего не делает. В перерывах, когда

Кёмпф отдыхал, они вели беседы обо всем на свете. При этом

в зависимости от обстоятельств Бекелер то изображал из се¬

бя значительную персону, то становился подобострастно-

вежливым.
—	Не хотите ли помочь мне? — спрапгавал, к примеру,

Кёмпф.
—	Нет, господин Кёмпф, скорее нет. Видите ли, я это

неважно переношу. Голова дурной становится.
—	А у меня наоборот, Бекелер.
—	Конечно, у вас наоборот. А все почему? Потому что

вы работаете ради вашего собственного удовольствия. Это де¬

ло господское и не вызывает боли. Кроме того, вы еще в под¬

ходящем возрасте, а мне семьдесят. В такие годы, наверное,

надо уже быть на заслуженном отдыхе.
—	Но ведь недавно вы сказали, будто вам шестьдесят че¬

тыре года, а не семьдесят лет.
—	Что, я сказал — шестьдесят четыре? Да, ну так это

под хмельком было сказано. Коща я напьюсь по-настояще¬

му, то всегда кажусь себе немного моложе.
—	Стало быть, вам в самом деле семьдесят?
—	Если еще и нет, то уже недолго осталось. Я не пере¬

считывал.
—	И что же вы все никак не можете бросить пить! Неу¬

жели не совестно?
—	Нет. Что касается совести, она у меня здоровая и спо¬

собна кое-что выдержать. Если в остальном все в порядке, я

хотел бы прожить еще столько же.
Но случались и дни, коща Кёмпф был мрачным и нераз¬

говорчивым. Гёкелер это прекрасно чувствовал, уже прибли¬

жаясь к участку горе-садовода. В таких случаях он, не захо¬

дя на участок, останавливался у забора, пережидал с полча¬

са, отдавая нечто вроде молчаливого визита из соображений

приличия. Он молча с удовольствием стоял, прислонясь к са¬

довой изгороди, не говорил ни слова и наблюдал за тем, как

его странный благожелатель, вздыхая, рыхлил землю, ко¬

пал, таскал воду или сажал молодые деревца. И так же мол¬
181

ча он уходил, сплевывая, засунув руки в карманы, весело

хримасничая и подмигивая.
А для Лизы Хольдер теперь пришли тяжелые времена.

Она оставалась одна в неуютном доме, наводила порядок в

комнатах, стирала и варила. На первых порах она отвечала

на новое поведение хозяина сердитым выражением лица и

грубыми словами. Потом решила не вмешиваться и остави¬

ла беднягу в покое, пустив все на самотек, пока он снова

не устанет и не послушается ее. Так прошло несколько не¬

дель.
Больше всего ее сердило дружеское общение с Гёкелером,

которому она не могла простить давешние дорогие сигары.

Но ще-то к осени, когда дожди шли целые недели и Кёмпф

не мог бывать в саду, настал ее час. Хозяин в это время был

печальнее обычного.
Как-то вечером она зашла в комнату с корзиной для

штопки, села за стол,, где хозяин при свете лампы изучал

счета за месяц.
—	Чего тебе надо, Лиз? — удивленно спросил он.
—	Хочу посидеть здесь и поштопать, ведь без лампы

нельзя.
—	Ну ладно, можешь сидеть.
—	Ах, значит могу? Раньше, когда покойная хозяйка бы¬

ла жива, у меня всегда здесь было свое место, не надо было

спрашивать разрешения.
—	Да, конечно.
—	Разумеется, с тех пор кое-что переменилось. Кое на

кого люди пальцем показывают.
—	Как так, Лиз?
—	Может, вам кое-что рассказать?
—	Ну, давай.
—	Ладно. Этот Бекелер знаете что делает? Вечером сидит

в трактирах и болтает про вас всякое.
—	Про меня? Неужели?
—	Он передразнивает вас, изображает, как вы работаете

в саду, смеется над вами и рассказывает, что вы все время

ведете разговоры с ним.
—	Неужели это правда, Лиз?
—	И вы еще спрашиваете! Уж я-то враньем не занимаюсь,

чего нет, того нет. Ну вот, Гёкелер про вас рассказывает, и на¬

ходятся люди, которые слушают, смеются, подначивают его, а

потом дают ему пиво за то, что он так говорит о вас.
182

Кёмпф слушал внимательно и печально, потом отодвинул

от себя лампу на расстояние вытянутой руки, и, когда Лиза

взглянула на него, ожидая ответа, она с ужасом и удивле¬

нием заметила, что глаза его полны слез.
Она знала, что хозяин болен, но все-таки не ждала от

него такой слабости и безволия. И только теперь она вдруг

заметила, как сильно он постарел и какой у него жалкий

вид. Лиза продолжала молча штопать, не решаясь взглянуть

на него, а он сидел неподвижно, и слезы катились у него по

щекам и редкой бороде. Служанке самой пршплось прогло¬

тить слезы, чтобы скрыть волнение. До этого она считала,

что хозяин чересчур переутомился, что он капризный чудак.

Но теперь она поняла: он беспомощен и болен душой, в сер¬

дце у него рана.
В этот вечер они больше не разговаривали. Немного по¬

годя Кёмпф опять принялся за счета, а Лиза Хольдер вязала

и штопала, несколько раз подкручивала в лампе фитиль и

раньше обычного ушла к себе, тихо попрощавшись.
С тех пор 1^к она поняла, насколько Вальтер жалок и

беспомощен, из ее сердца исчезла ревнивая неприязнь. Она-

была рада, что может ухаживать за ним, нежно прикасаться

к нему. Она снова начала относиться к нему как к ребенку,

заботилась и ни на что не обижалась.
Коща в прекрасную погоду Вальтер опять корпел в сво¬

ем саду, с радостным приветом явился Алоиз Бекелер. Он

зашел через ворота, поздоровался еще раз и стал у края

грядок.
—	Здравствуйте, — сказал Кёмпф, — что вам нужно?
—	Ничего, просто зашел навестить. Вас не было видно на

улице.
—	Вам от меня еще что-нибудь нужно?
—	Нет. А что вы имеете в виду? Я ведь вообще тут и

раньше бывал.
—	Больше не надо приходить.
—	Но, господин Кёмпф, почему вдруг?
—	Лучше не будем об этом говорить. Уходите, Бекелер,

и оставьте меня в покое.
Гёкелер изобразил на лице оскорбленное достоинство.
—	Ну ладно, я уйду, если уж стал неугоден. Наверное, и

в Библии сказано, что так надо обходиться со старыми друзь¬

ями.
Кёмпф был опечален.
183

—	Не так, Бекеяер! — сказал он дружелюбно. — Расста¬

немся по-хорошему, так всеща лучше. Возьмите-ка еще вот

это, ладно?
Он дал ему талер, который бродяга с удивлением взял и

спрятал.
—	Ну хорошо, спасибо, и не обижайтесь! Большое спаси¬

бо. Ну, прощайте, господин Кёмпф, прощайте!
И с этими словами он ушел, чрезвычайно довольный. Но

когда через несколько дней явился вновь и на сей раз с ним

распрощались решительно и без всяких подарков, он ушел в

гневе, злобно бросая через забор:
—	Эй, вы, важный господин, знаете ли вы,.ще вам место?

В Тюбингене, там есть сумасшедший дом, чтоб вы знали.
Гёкелер был отчасти прав. В месяцы своего одиночества

Кёмпф снова оказался в тупике мучительных, разъедающих

душу терзаний. В своей заброшенности он разрушал себя

бесплодными думами. А коща с приходом зимы настал конец

заботам о саде, его единственному здоровому занятию, он

оказался в совершенном плену, в узком, безнадежно замк¬

нутом кругу своих болезненных мыслей. С этих пор ему ста¬

новилось все хуже, хотя, впрочем, иноща болезнь отступала,

играя с ним.
Сначала ничегонеделанье и одиночество заставляли Кём-

пфа вновь и вновь мысленно перебирать прошлое. Он изну¬

рял себя раскаяньем за мнимые грехи прошлых лет. Потом

в отчаянии винил себя, что не сдержал слово, данное отцу.

Часто в Библии он натыкался на места, словно клеймившие

его как преступника.
В это мучительное для него время он был уступчив и по¬

слушен по отношению к Лизе и вел себя словно виноватый

ребенок. Он привык по мелочам молить прощения у нее, на¬

гоняя на служанку немалый страх. Она чувствовала, что ра¬

зум его вскоре угаснет, и все-таки боялась кому-либо сказать

об этом.
Какое-то время Кёмпф вовсе не выходил из дома. К Рож¬

деству он стал беспокойным, много говорил о прежних вре¬

менах и о матери, а так как беспокойство часто гнало его из

дома, теперь уже стали замечаться явные признаки нездо¬

ровья, ибо в затворничестве он успел утратить непринуж¬

денность в обхождении с людьми. Кёмпф замечал, что на

него обращают внимание, что о нем говорят за спиной, по¬
184

казывают пальцами, дети бегают за ним, а серьезные люди

уклоняются от встреч.
И тут он почувствовал некую неуверенность. Иноща,

встречая людей, он преувеличенно вежливо раскланивался.

К другом, напротив, подходил, протягивая руку, искренне

просил прощения, не говоря за что. А одному мальчипке,

который передразнивал его походку, он подарил трость с на¬

балдашником из слоновой кости.
Кёмпф нанес визит одному из своих прежних знакомых

и покупателей, отдалившемуся из-за нелепостей в его пове¬

дении, и сказал, что ему жаль, крайне жаль, но все-таки он

хочет простить его и рад будет видеть вновь.
Однажды вечером, незадолго до Нового года, Кёмпф сно¬

ва пришел в пивную «Олень», где не был больше года, и сел

за столик для знатных горожан. Он явился рано и был пер¬

вым вечерним посетителем. Постепенно сходились другие,

каждый входившей удивленно смотрел на него и смущенно

кивал в знак приветствия. Посетители шли и шли, большая

часть столов была занята, но стол, за которым сидел Кёмпф,

оставался пуст, хотя обычно за ним сиживали завсещатаи.

Видя это, Кёмпф заплатил за невыпитое вино, печально по¬

прощался и ушел домой.
Сознание глубокой вины вынуждало его к подобостра¬

стию в отнЬшении всех и каждого. Теперь он снимал шляпу

даже перед Алоизом Бекелером, а коща расшалившиеся дети

толкали его, он извинялся перед ними. Многое сочувствова¬

ли бедняге, но теперь он слыл дурачком и был предк1етом

постоянных насмешек городских детей.
Кёмпфа заставили обследоваться у врача. Тот определил

его состояние как первую стадию сумасшествия, заметив,

впрочем, что больной безобиден и может остаться дома, в

привычной обстановке.
После этого обследования бедняга стал очень недоверчи¬

вым. Кроме того, он отчаянно сопротивлялся опеке, которую

теперь пришлось установить. С этого времени болезнь при¬

няла иную ферму.
—	Лиз, — сказал он однажды экономке, — Лиз, я все-

таки был ослом. Но теперь знаю, ще мое место.
—	Ну и 1де же это вдруг? — испуганно спросила Лиза,

которую встревожили его слова.
—	Будь внимательной, Лиз, ты сможешь кое-чему на¬
185

учиться. Так вот, насчет осла. Всю свою жизнь я проббгал,

замаялся, прозевал свое счастье ради того, чего вовсе не бы¬

вает.
—	Тут я опять ничего не понимаю.
—	Ну, например, человек слышал о прекрасном, вели¬

колепном далеком городе. Он очень хочет добраться до не¬

го, хотя это и далеко. Наконец он все бросает, раздает все,

что имел, прощается со всеми добрыми друзьями и уходит

прочь, все дальше и дальше, вдет днк и месяцы, проходит

сквозь огонь, воду и медные трубы, пока хватает сил. А по¬

том, зайдя так далеко, что назад уже ни за что не вернуть¬

ся, он начинает замечать, что россказни о великолепном

далеком городе были сплошным обманом, выдумкой. Города

вовсе нет и никоща не было.
—	Да, печальная история. Но ведь так никто и не посту¬

пает.
—	Как же, Лиз! А я-то! Я был таким, можешь сказать

об этом кому угодно. Всю свою жизнь, Лиз!
—	Не может быть, хозяин! Что же это за город такой?
—	Не город, это так, просто для сравнения. Я все время

оставался здесь, но было у меня стремление, из-за которого

я прозевал и потерял все на свете. Я стремился к Eoiy, к

Господу Богу, Лиз. Его мне хотелось найти, за ним я бежал,

а теперь зашел так далеко, что не смогу вернуться назад —

ты понимаешь? Никоща не вернусь назад. И все было сплош¬

ным обманом.
—	Что именно? Что было обманом?
—	Да Боженька! Его нет нище, вообще нет.
—	Ой, хозяин, не говорите такого! Так нельзя говорить,

это смертный грех.
—	Дай мне сказать — нет, молчи. Или ты тоже бежала

за ним всю жизнь? Может, ты сотни сотен ночей читала Биб¬

лию? Или тысячу раз на коленях молила, чтобы он тебя ус¬

лышал, чтобы принял твою жертву и дал тебе немного света

и мира? Ты это делала? Может, ты потеряла друзей, чтобы

приблизиться к Богу, или отбросила профессию и честь, что¬

бы увидеть Бога? Я сделал все это и даже более того, и если

бы Бог действительно существовал, если бы у него было хоть

столько доброты и шраведливости, как у старого Бекелера,

он бы взглянул на меня.
—	Он хотел вас испытать.
—	Этого он добился, да. Но ведь потом он должен был
186

понять, что я ничего не желал, кроме него. Однако он ничего

не увидел и не понял. Не он испытал меня, а я его, обнару¬

жив, что он всего лишь выдумка.
С этой темой Вальтер Кёмпф уже не смог расстаться. Он

находил что-то вроде утешения в том, что теперь удалось

объяснить причину неудавшейся жизни. И все-таки Кёмпф

не был вполне уверен в своих новых выводах. Сколько бы

Кёмпф ни отрицал существование Бога, в нем все же жила

надежда, он чувствовал страх при мысли о том, что Бог, в

которого он не верил, в Л1^ую минуту может войти в ком¬

нату и доказать свою вездесущность. Иноща Кёмпф даже

1решил лишь ради того, чтобы услышать ответ Бога, словно

ребенок, кричащий «гав-гав» у ворот дома, чтобы узнать,

есть ли во дворе собака.
Это был последний этап его развития. Бог превратился

для него в божка, которого он дразнил и проклинал, пыта¬

ясь заставить говорить. Смысл существования был потерян,

и хотя в больной душе еще вспучивались сверкающие пу¬

зыри и возникали бредовые видения, живые ростки уже не

могли пробиться. Свет его выгорел дотла, он угас быстро и

печально.
Однажды поздно ночью Лиза Хольдер слышала, как хо¬

зяин разговаривает сам с собой, ходит взад-вперед. Потом в

спальне все затихло. Утром он не ответил на ее стук. Коща

служанка осмелилась тихо отворить дверь и на цыпочках

проскользнуть в комнату, она вскрикнула и в ужасе убежала

прочь, ибо увидела, что хозяин повесился на ремне от чемо¬

дана.
Какое-то время в городе его смерть была предметом тол¬

ков и пересудов, но лишь немногие из горожан хоть сколь¬

ко-нибудь сумели понять его судьбу. И уж совсем мало было

тех, кто видел, как близко все мы подступаем к границе той

бездны, в потемках которой заблудился Вальтер Кёмпф.

РЕФОРМАТОР МИРА
Бертольду Рейхардту было двадцать четыре года. Он рано

липшлся родителей, а из воспитателей только один оказал

на него влияние — благородный, но фанатичный человек,

набожный вольнодумец, рано прививший юноше привычку

такого мышления, которое при кажущейся справедливости

все-таки не без высокомерия стремится навязать всему свой

взгляд на вещи. А теперь для молодого человека настало вре¬

мя испытать свои силы в жизни, чтобы без спешки найти

подобающее и достижимое счастье, которое он должен обре¬

сти довольно скоро как человек симпатичный и зажиточный.
Бертольд не выбрал себе определенной профессии. Сле¬

дуя своим склонностям, он изучал историю и философию у

хороших учителей, а также во время путешествий. Делалось

это с эстетическим уклоном. Сначала Рейхардт хотел стать

архитектором. Это желание то ослабевало в годы учебы, то

вспыхивало с новой силой. Наконец он остановился на исто¬

рии искусств и пока что завершил свои штудии докторской

диссертацией. И вот, став молодым доктором, он прибыл в

Мюнхен, ще, как ему казалось, можно скорее всего найти и

людей, и сферу деятельности, к чему все сильнее стремилось

его существо, хотя пока еще на ощупь, вслепую. Он жаждал

быть советчиком и творцом при рождении новых эпох в ис¬

кусстве и новых шедевров, ему хотелось участвовать в ста¬

новлении и подъеме своего поколения.
Но, вступая в мир и в мужской возраст, Бертольд был

лишен того преимущества, которым обладал любой ученик

парикмахера: благодаря профессии и должности с самого на¬

чала иметь устойчивое, ясное отношение к жизни и причи¬

тающееся по праву положение в системе человеческой дея¬

тельности.
В Мюнхене, где он еще раньше прожил год, будучи сту¬

дентом, молодой доктор был введен в некоторые дома. Од¬

нако Рейхардт не спешил с визитами, так как хотел совер¬

шенно свободно общаться и устроить жизнь вне зависимости

от своих прежних обязательств. В первую очередь он жаждал

знакомств в мире искусства, тце как раз бурлили новые идеи,

где почти ежедневно возникали такие отношения, законы и

нравы, которым следовало объявить войну.
Вскоре ему удалось поближе сойтись с узким кругом мо-
188

лодых художников именно такой породы. Встречались они и

за столом в кофейне, и на публичных докладах, и по-друже¬

ски в квартирах и мастерских, чаще всего у художника Ганса

Конегена, который был в этой среде кем-то вроде духовного

вождя.
Общаясь с этими художниками, Рейхардт иной раз имел

повод удивляться, но пока еще не утратил стремления по¬

знать что-то новое. Прежде всего ему бросилось в глаза, что

те несколько знаменитых художников и скульпторов, имена

которых были постоянно на слуху в связи с эстетическими

революциями молодых, как-то сторонились этого реформа¬

торского мышления и акций молодежи. Скорее они стреми¬

лись к некоторому уединению, избегали публичности и жили

только своей работой. Да, молодые коллеги отнюдь не вос¬

хищались этими знаменитостями как образцом для подража¬

ния, а остро и безжалостно критиковали, даже презирали их.

Складывалось впечатление, будто любой человек искусства,

беззаботно создававший свои произведения, тем самым из¬

менял делу революционно настроенной молодежи.
Этому юношескому заблуждению в натуре Рейхардта со¬

ответствовала некоторая педантичность, так что он, несмот¬

ря на отдельные сомнения, очень скоро присоединился к по¬

добным взглядам и даже не заметил того, как мало, с какой

незначительной самоотдачей работали его друзья в своих ма¬

стерских. Поскольку у него самого не было определенной

профессии, ему, вероятно, нравилось, что друзья-художники

почти всеща располагали свободным временем для бесед и

теоретизирования. А ближе всего он сошелся с Гансом Коне-

геном, в котором ему в равной мере импонировали как хлад¬

нокровное стремление критиковать, так и неприкрытая са¬

монадеянность. Они часто прогуливались вдвоем по залам

многочисленных выставок. Рейхардт был уверен, что много¬

му научился в таком общении; ведь вряд ли нашлись бы про¬

изведения искусства, в которых Конеген не мог бы ясно и

красиво проанализировать недостатки и просчеты. Поначалу

Бертольду было больно, коща Конеген довольно грубо и бес¬

пощадно обрушивался на картину, которая пришлась ему по

душе, которой он с радостью любовался, однако со временем

ему понравился этот тон, наложивший отпечаток и на его

собственные суждения.
На одной выставке можно было увидеть нежный зеленый
189

пейзаж: речная долина с лесистыми холмами, а над ними

набежавшая стайка июньских облачков. Эта картина моло¬

дого, но уже широко известного художника была написана с

преданной нежностью.
—	Вот какие вещи теперь ценит и покупает публика, —

заметил по поводу пейзажа Ганс Конеген. — Все это очень

мило, а отражение облачков в воде прямо-таки удалось. Но

ще здесь величие, мощь, линия, короче говоря, ритм? Ми¬

ленькая вещичка, чистенькая и хорошенькая, конечно, од¬

нако это ведь теперешняя знаменитость! Подумайте только:

мы народ, выигравший величайшую войну современной ис¬

тории*, с огромным размахом развернувогай торговлю и про¬

мышленность, достигший богатства и осознающий власть, до

сих пор обязанный Бисмарку и Ницше, — и подобное пре¬

тендует теперь на то, чтобы считаться наогам искусством!
О том, можно, ли с монументальной мо1цью изобразить

симпатичную лесистую речную долину, или же, напротив,

монументальность не присуща ощущению простой красоты

деревенской природы у нашего народа, он не говорил.
Доктор Рейхардт не знал, что его знакомые отнюдь не

являли со^й цвет художественной молодежи, хотя смело го¬

ворили об этом во всех своих речах, выступлениях и теоре¬

тических притязаниях. Он не ведал о том, что эти люди, ско¬

рее всего, лишь умеренная посредственность, ну разве что

непомерно раздувшийся мыльный пузырь и карикатура на

художественную элиту. Невдомек ему было и то, сколь без¬

основательными и недобросовестными были суждения Коне-

гена, требовавшего от скромных пейзажей б^шого стиля,

от огромных полотен, напротив, глинистой мягкости, от на¬

бросков — эффекта воздействия картин, а от станковой жи¬

вописи — большей близости к природе. Его собственные при¬

тязания превосходили искусство всех мастеров. Рейхардт не

спрашивал, были ли работы самого Конегена столь мощны¬

ми, чтобы давать право на подобные претензии и выводы.

Как многие молодые люди, он не умея отличать идеалы сво¬

их друзей от их поступков. Занимались они большей частью

довольно непритязательными вещами, создавая мелкие

предметы искусства, а также поделки декоративного и ре¬

месленного характера. Но подобно тому как мастерство боль¬

шого художника мельчало и даже вовсе терялось из виду,

соизмеряемое с их требованиями и суждениями, значение их
190

собственных безделиц мощно возрастало, коща они говорила

о них. Один из этих художников выполнил рисунок вазы или

чашки и сумел доказать, что подобная работа, какой бы не¬

приметной она ни казалась, значит, быть может, намного

больше, чем целый зал, наполненный картинами, так как

она в своем скромном выражении несет на себе печать необ¬

ходимого и покоится на познании основных статистических

и конструктивных законов каждого ремесла, пожалуй даже,

всего мироздания. Другой покрыл беспорядочно разбросан¬

ными желтоватыми пятнами кусок серой бумага, которой

обыкновенно обертывают книга, и мог целый час философ¬

ствовать о том, что манера распределения этих пятен пока¬

зывает нечто космическое и способна пробудить чувство

звездного неба и бесконечности.
Подобные же безобразия носились в воздухе и практико¬

вались молодежью как мода. Иной умный, но слабохарак¬

терный художник, вероятно, мог вполне серьезно примкнуть

к подобным взглядам, заменив или простив отсутствие при¬

рожденного вкуса таким вот критиканством. Но Рейхардт с

его основательностью некоторое время принимал все всерьез

и при этом досконально изучил искусство ничегонеделанья

теоретизирующих интеллектуалов, являющееся смертель¬

ным врагом любого ценного труда.
Но за этой суетой Рейхардт не мог на долгое время забыть

свои общественные обязательства, вспомнив прежде всего о

доме, в котором бывал студентом, ибо хозяин дома в преж¬

ние времена был близко знаком с его отцом. Советник юс¬

тиции Вейнланд, страстный любитель искусства, человек об¬

щительный, имел блестяпщй дом. Прожив целый месяц в

Мюнхене, Рейхардт захотел навестить это семейство и, одев¬

шись самым тщательным образом, пришел с визитом. Преж¬

де советник жил на втором этаже, но, к своему удивлению,

на дверной табличке Рейхардт увидел чужую ^мйлию. В

ответ на его вопрос вышедший из квартиры слуга сказал, что

господин советник умер больше года назад.
Квартира вдовы, адрес которой Бертольд тут же записал,

находилась далеко на окраине, на незнакомой улице, и,

прежде чем пойти туда, он попытался через знакомых по ко¬

фейне, которых знал еще со студенческих времен, разузнать

о судьбе и нынешнем положении семейства Вейнланд. Сде¬
191

лать это было нетрудно, так как покойный советник был ши¬

роко известным человеком, и Бертольд узнал всю историю.
Вейнланд постоянно жил не по средствам; он так глубоко

погряз в долгах и запутался в финансовых делах, что все отка¬

зывались считать его внезапную смерть естественной. Во вся¬

ком случае, сразу же после этой не^яснимой смерти семье

пришлось распродать все имущество. Оставаясь пока еще в го¬

роде, семья эта была уже, можно сказать, совершенно забыта.

Жалели лишь дочь, заслуживающую лучшей доли.
Молодой человек, ошеломленный этим известием и охва¬

ченный состраданием, удивился самому факту существова¬

ния дочери, так как не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь

видел ее. Когда спустя несколько дней Рейхардт решил на¬

вестить Вейнландов, объяснялось это стремление отчасти и

любопытством, и желанием увидеть девушку. Он нанял ка¬

рету и из центра города через отнюдь не фешенебельное

предместье доехал до того места, где город граничил с ближ¬

ним полем. Карета остановилась перед одним из отдельно

стоявших доходных домов, от коридоров и лестниц которого,

хотя дом был новым, уже исходил безотрадный запах бедно¬

сти.
В некотором смущении он вошел в маленькую квартиру

на третьем этаже. Двери ему отворила кухарка. В скромно

обставленной комнате он сразу увидел госпожу советницу,

строгий худощавый облик которой, как ему показалось, вов¬

се не изменился. Она только стала чуть холоднее и сдержан¬

нее в обращении. Но рядом с ней появилась дочь, и теперь

он воочию убедился в том, что никоща ее раньше не видел,

ибо, увидев, не смог бы забыть. У девушки была фигура ма¬

тери. Со здоровым цветом лица, стройная и гибкая, в своей

простой, но безупречно сидевшей одежде она выглядела как

молодая офицерская жена или спортсменка. Присмотрев¬

шись, можно было заметить, что средоточием ее свежего, но

несколько суховатого лица были темно-карие глаза, и вот в

этих-то спокойных глазах, а также в некоторых движениях

подтянутой фигуры как раз и жил истинный характер кра¬

сивой девушки, тоща как прочие стороны ее внешности со¬

здавали такое впечатление, будто она значительно тверже и

холоднее, нежели была на самом деле.
Рейхардт провел с дамами полчаса. Как он узнал, фрой¬

ляйн Агнес была за границей, когда он раньше приходил в

их дом. Но все трое старались как можно меньше упоминать
192

о прошлом, и само собой случилось так, что говорили больше

о жизни и личности самого гостя. Обе дамы выразили неко¬

торое удивление по поводу того, что он так терпеливо и не¬

решительно ждал, остановившись на пороге жизни. Агаес за¬

явила: если он чувствует в себе некоторый талант архитек¬

тора, то эго великолепная профессия и ей просто непонятны

его колебания. На прощанье его пригласили при случае

вновь навестить их дом.
О переменах жизненных обстоятельств семьи, впрочем,

говорили расположение квартиры и скромность о^ановки,

но сами женщины не только ни словом не обмолвились об

этом, но и во всем их облике никак не проявлялось сознание

своей бедности или удрученности. Нет, скорее они соблюда¬

ли тот тон, который был свойствен им в прежней жияни, в

прежнем укладе. Рейхардт уносил с собой в вечерний город

сочувствие красивой и храброй дочери советника, восхище¬

ние ею. До самой ночи, до тех пор пока не заснул, он не мог

забыть теплый взгляд ее темно-карих глаз.
Эта нежная привлекательность девушки вдохновила док¬

тора на новые мысли о работе, о жизненных планах. Он дол¬

го говорил об этом с художником Конегеном, но разговор

привел к некоторому охлаждению их дружбы. В ответ на жа¬

лобы Рейхардта Ганс Конеген тотчас же набросал план ра¬

боты. Он вышагивал по просторной мастерской взад и впе¬

ред, нервньш движением закручивал бороду (у него давно

появилась эта неприятная привычка) и словно свивал некий

мерцающий кокон из непрерывных словоизлияний, напоми¬

ная мастера фехтования из народной сказки, который оста¬

вался сухим под навесом от дождя, возникавшим всего-на¬

всего от бешеного вращения по Kpyiy его шпаги.
Первым делом Конеген оправдал существование своего

друга Рейхардта, подчеркнув достоинство подобных интел¬

лектуалов, которые мохут помсяать художникам и служить

искусству в качестве критиков-консультантов, подспудно

участвующих в творческом процессе. Итак, его долг — по¬

ставить свои силы на службу искусству. Сознавая этот долг,

он постарается стать сотрудником критического отдела в

уважаемом журнале по искусству или еще лучше в ежеднев¬

ной газете и таким образом приобрести влияние. Тоща Ганс

Конеген благодаря обзорной выставке своих творений даст
7 5-257	193

Рейхардту возможность послужить хорошему делу и пока¬

зать миру нечто новое.
Коща немного раздосадованный Бертольд напомнил дру

ly, как совсем недавно Конеген презрительно отзывался о^

всех газетах и о работе критика, художник заговорил о том,

каким образом при удручающе низком уровне критики ис¬

тинно сво<бодный ум может стать реформатором в этой обла¬

сти, Лессингом наших дней. Впрочем, перед писателем, пи¬

шущим об искусстве, лежит и другой, еще более прекрасный

путь, а именно путь создания книга. Сам он уже подумывал

о том, чтобы организовать издание монографии о себе, Гансе

Конегене, и вот теперь в лице Рейхардта найден человек для

осуществления этой нелегкой задачи. Бертольд должен на¬

писать текст, а уж иллюстрации к книге он берет на себя.
Рейхардт со все бояьпшм неудовольствием слушал мно¬

гословные излияния. Сейчас, коща он особенно сильно ощу¬

щал всю неприкаянность своего существования без профес¬

сии, больно было видеть, что художник не нашел ничего

ийого, кроме того как сманивать его на службу своей личной

^аве и преуспеянию.
Но когда Рейхардт перебил Конегена и отмахнулся от

всех этих планов, художник был отнюдь не побежден.
—	Хорошо, хорошо, — сказал он благожелательно, — я

прекрасно понимаю вас и должен, собственно говоря, согла¬

ситься с вами. Вы хотите помогать в создании ценностей, не

так ли? Делайте же это! У вас есть знания и вкус, у вас есть

я и еще несколько друзей, вы напрямую связаны с творче¬

ским духом времени. Организуйте предприятие, с помощью

которого сможете оказ£1вать непосредственное влияние на

жизнь искусства! Можно основать, например, издательство

по искусству, предприятие по выпуску и сбыту ценной гра¬

фики. Я предоставлю для этого право на издание своих гра¬

вюр на дереве, а также многочисленных эскизов, оборудую

вашу типографию и ваше частное бюро, например, мебелью

из клена с латунной оковкой. Или еще лучше, послушайте!

Давайте откроем маленькую мастерскую по вьшуску изы¬

сканных изделий художественного ремесла! Возьмите меня

консультантом или директором; я позабочусь о хороших по-

мохцниках. Один из моих друзей, например, великолепно

проектирует модели и знает толк в бронзовом литье.
И так продолжалось дальше, одни планы бодро сменялись
194

другими, пока Рейхардт едва не расхохотался. Во всех пла¬

нах Конегена Рейхардту отводилась роль предпринимателя,

он должен был доставать деньги, рисковать, тоща как Коне-

гену хотелось бьпъ директором, техническим руководите¬

лем, короче, душой всего дела. Впервые он по-настоящему

осознал, что все мысли об искусстве у этого художественного

гения вращались только вокруг собственной персоны и соб¬

ственного тщеславия. И он еще раз с неприятным чувством

убедился в том, какую неприглядную роль приходилось ему

играть в представлениях н планах этих людей.
Но он их все еще переоценивал, раздумывая, как поде¬

ликатнее уклониться от общения с ними. Ибо едва господин

Конеген после многократных уговоров понял, что Рейхардт

действительно не собирается удовлетворять их предприни¬

мательские аппетиты, все эти знакомые сразу исчезли, слов-,

но их никоща и не было. Доктор давно купил у этих господ

несколько гравюр на дереве и горшочков, некоторым из них

дал взаймы небольшие суммы денег; ежели теперь ему угод¬

но пойти своим путем, никто его не станет удерживать. Рей¬

хардт, еще мало знакомый с нравами богемы, с неприятным

удивлением обваружнл, что совершенно забыт своими

друзьями из мира искусства, что они теперь едва здоровают¬

ся с ним, тогда как он изо всех сил старался как можно ос¬

торожнее постепенно отдалиться от них.
Иногда доктор Рейхардт заглядывал в неуютный дом на

окраине, к госпоже советнице Вейнланд, гце всякий раз чув¬

ствовал себя удивительно хорошо. Тамошний благородный

тон являл собой приятный контраст речам и нравам художе¬

ственной богемы. Его мысли и чувства все серьезнее зани¬

мала дочь советницы, дважды принимавшая гостя одна. Ее

строгая привлекательность всякий раз восхищала Рейхардта

и приводила в смущение. Он никак не решался однажды за¬

говорить с ней о своих чувствах или хотя бы узнать о ее от¬

ношении к неко^: ведь она при всей своей женской красоте,

казалось, была воплощенным пониманием. Агнес обладала

тем практическим умом, направленным на необходимое и

возможное, который не признает лишь легких необязатель¬

ных занятий чем-либо.
Девушка с дружелюбным сочувствием отнеслась к его

нынешнему душевному состоянию, без устали расспрашива¬

ла и убеждала его, отнюдь не скрывая своего мнения: она

7*	195

считала, что недостойно мужчины искать профессию в даль¬

них далях, подобно тому как ищут приключений. Нужно

просто проявить решительность и начать с какой-то опреде¬

ленной точки отсчета. Об умствованиях художника Конеге-

на она была столь же невысокого мнения, как и о его гравю¬

рах на дер»е, которые ей принес Рейхардт.
—	Одни безделицы, — сказала она со всей определенно¬

стью, — и я надеюсь, что ваш друг занимается ими только

в часы досуга. Это, насколько я могу судить, подражания ра¬

ботам японских мастеров, имеющие лишь ценность стили¬

стических упражнений. Боже мой, и что это за мужчины,

теряющие лучшие годы молодости ради того, чтобы сочетать

зеленый цвет с серым! Да любая женщина, обладающая не¬

которым вкусом, добивается большего, подбирая себе ткани

для платьев!
Пример такой отважной женщины являла она сама в сво¬

ем очень простом, но тщательно обдуманном костюме. В ее

образе словно счастье встретилось на пути Рейхардта. Но,

как известно, нет ничего труднее, чем подвести человека к

его же счастью.
Из публичного доклада по теме «Новые пути художест¬

венной культуры» Бертольд узнал нечто, воспринятое с

большой охотой, ибо оно соответствовало его сиюминутному

настроению разочарованности, стремлению избавиться от

всех эстетических и интеллектуальных выкрутасов. Прочь

формалистическую и негативную критику нашей культуры,

прочь бессильное богатство духа в пользу священных благ и

дел нашего времени! Вот какому зову он последовал, словно

обрстя спасение. Он внял ему тотчас же и беспрекословно,

будто новообращенный, причем не важно было, куда этот зов

приведет.
А он привел его к системе, основы которой словно созда¬

ны были для увлечений Бертольда: к новой этике. Разве вок¬

руг не прогнило и не испортилось абсолютно все, на что ни

бросишь взгляд? Наши дома, мебель и одежда безвкусны,

фальшивы и рассчитаны лишь на внешний эффект; наше об¬

щение пустое и тщеславное, наша наука окостенела, наше

бюргерство ожирело. Разве наша промышленность не осно¬

вана на разбойничьей системе, разве не поэтому она являет

собой отвратительную противоположность своему подлинно¬

му идеалу? Разве она, как могла и должна была, несет в мас¬
196

сы красоту и веселье, облегчила жизнь, способствовала ра¬

дости и благородству?
Переимчивый ученый заметил, что его окружает ложь и

обман, увидел, что города загрязнены угольной копотью и

коррумпированы жаждой наживы, деревня обезлюдела, кре¬

стьянство вымирает, каждый истинный росток жизни нахо¬

дится под угрозой исчезновения. Вещи, на которые он еще

недавно смотрел спокойно, даже с удовольствием, обнажили

перед ним свою внутреннюю гниль. Бертольд чувствовал,

что он в ответе за все это и обязан принять участие в созда¬

нии новой этики и культуры.
Коща он впервые рассказал об этом фройляйн Вейнланд,

она откровенно опечалилась. Ей нравился Бертольд, она ду¬

мала, что помогает ему обрести жизнь прекрасную, полную

трудов, а теперь убедилась, что он, явно любя ее, слепо под¬

дается разным лжеучениям, которые совсем не для него, в

которых он ничего не обретет, а только потеряет. Она до¬

вольно откровенно высказала ему свое мнение, заявив, что

каждый, кто делает всего-навсего подметки для сапог или

пришивает пуговицы, для человечества гораздо полезнее,

чем все эти пророки. В любой, самой незаметной человече¬

ской жизни есть достаточно поводов, чтобы проявить благо¬

родство и мужество, но лишь немногие призваны к тому,

чтобы посягать на сущее и быть учителями человечества.
Он же, напротив, с жаром возразил, что именно те взгля¬

ды, которых она придерживается, и есть обычное, рутинное,

умудренное опытом равнодушие, следовать которому ему за¬

прещает совесть. Это была первая маленькая размолвка

между ними, и Агнес огорченно заметила, как симпатичный

ей человек все больше удаляется от своей собственной жизни

и счастья в бесконечные пустыни теорий и химер. В своей

слепой гордыне он уже вознамерился проплыть мимо милого

островка счастья, ще она ждала его.
Расхождения еще больше усугубились, коща Рейхардт

попал под влияние настоящего пророка, с которым познако¬

мился в «Этическом обьединении». Этот человек по имени

Эдуард ван Флиссен* прежде был богословом, потом худож¬

ником и всюду, 1де появлялся, быстро приобретал среди лю¬

дей ищущих большую власть, которая ему вполне подобала,

ибо он проявлял не только неутомимость в познании и осуж¬

дении социальных непорядков, но и лично был готов в лю^й
197

час постоять за свои вдеи и пожертвовать собою ради них.

Как католический богослов ван Флиссен опубликовал труд о

святом Франциске Ассизском, где объяснил неудачу его идей

компромиссом с папской властью, самым резким образом

противопоставив святую интуицию и подлинную нравствен¬

ность догме и церковной власти. Изгнанный по этой причине

с кафедры, он порвал с церковью и вскоре стал появляться

на бельгийских художественных выставках как автор стран¬

ных мистических картин, наделавших много шума. Но вот

уже несколько лет он проводил жизнь в странствиях, цели¬

ком посвятив себя своей миссии. Он без раздумий отдавал

бедняку последнюю монету, чтобы потом самому побирать¬

ся. Он вполне непринужденно вращался в богатых домах,

всеща облаченный в одну и ту же простую одежду из грубого

непромокаемого сукна, которую носил во время пеших

странствий. Учение его было лишено догм; выше всего он

ставил и проповедовал искренность и неприхотливость, пре¬

зирая даже малейшую ложь по соображениям вежливости..

Если он говорил кому-нибудь при знакомстве «очень прият¬

но», то это считалось похвалой, а именно такие слова он ска¬

зал Рейхардту.
С тех пор как Рейхардт увидел этого удивительного че¬

ловека и имел удовольствие общаться с ним, его отношения

с Агнес Вейнланд становились все более неопределенными и

непрочными. Пророк видел в Рейхардте одаренного молодого

человека, который не смог найти подходящего места в свет¬

ской суете, которого ему хотелось успокоить и примирить,

ибо он любил таких вот недовольных, нуждаясь в тех, чьи

тяготы он разделял, чьи протесты и неудовлетворенные по¬

требности способны были привести к наступлению лучших

времен. В то время как дилетанты — реформаторы мира веч¬

но страдают от своих собственных недостатков, этот голлан¬

дский пророк был совершенно нечувствителен к собственно¬

му благу или страданию и направлял все свои силы против

тех зол, которые считал разруогателями человеческого мира.

Он ненавидел войну, насилие, деньги и роскошь, он усмат¬

ривал свою миссию в том, чтобы возбуждать ненависть к ним

и раздуть из искры пламя, способное однажды уничтожить

зло. В самом деле, он знал сотни и тысячи страждущих и

взыскующих душ в мире, его связи простирались от русских
198

имений графа Толстого до мирных вегетарианских колоний

на побережье Италии и на Мадейре.
Ван Флиссен задержался на три недели в Мюнхене, живя

у одного шведского художника, в мастерской которого ночью

натягивал гамак для ночлега и с которым разделял скудный

завтрак, хотя имел достаточно богатых друзей, докучавших

приглашениями. Публичных докладов он не читал, но с утра

до ночи и даже во время прогулок по улицам был окружен

единомышленниками или нуждающимися в совете, с кото¬

рыми он без устали беседовал в группах или по отдельности.

При помощи простой народной диалектики ван Флиссен

умел представить всех пророков и мудрецов как своих союз¬

ников и процитировать как подтверждение собственной тео¬

рии не только изречения святого Франциска, но и самого

Иисуса, Сократа, Будды, Конфуция. Бертольд охотно под¬

чинился влиянию столь сильной и привлекательной лично¬

сти. Такие же чувства питали сотни других преемников, ок¬

ружавших ван Флиссена. Но Рейхардт был одним из немно^

гих, кто не довольствовался сиюминутными сенсациями, а

переживал истинный душевный переворот.
В это время он всего один раз побывал у Агнес Вейнланд

и ее матери. Обе женщины тотчас же заметили перемену в

нем; его энтузиазм, не терпевший ни малейших возражений,

а также фанатичная приподнятость речи не понравились им.

Пока Рейхардт, ни о чем не подозревая в своем усердга, все

горячее пытался переубедить Агнес, нечистая сила позабо-

т^шась о том, чтобы именно сегодня он затронул самую не¬

удачную тему, какую только можно было себе представить.
На сей раз речь зашла о живо обсуждавшейся реформе

женской одежды, которой фанатично требовали многие ху¬

дожники по эстетическим причинам, гигиенисты по гигие¬

ническим, а этики по этическим. В то время как шумная мо¬

лодежь, весомо поддержанная некоторыми серьезными муж¬

чинами и женщинами, выступала против прежней женской

одежды и отказывала моде в ее жизненной оправданности,

вокруг, как и прежде, можно было увидеть красивых и эле¬

гантных женщин, умевших украсить себя при помощи этой

преследуемой моды. Эти элегантные женщины нравились н

Себе самим, и свету решительно больше, нежели первые жер¬

твы новой реформы, мужественно выступавшие в непривыч¬

ных костюмах без складок.
J99

Рейхардт теперь непременно поддерживал реформаторов.

Поначалу на шутливые, затем более серьезные и, наконец,

на негодующие реплики обеих дам он отвечал тоном превос¬

ходства, словно мудрец, говорящий с детьми. Старая дама

много раз пыталась перевести разговор на другую тему, но

тщетно, пока Агнес наконец не заявила репгательно:
—	Не будем больше об этом говорить. Я удивлена, как

много вы, господин доктор, понимаете в этой области, ще я,

как мне казалось, немного разбираюсь, ибо сама шью всю

свою одеясду. Итак, я, сама того не подозревая, своими

платьями постоянно оскорбляла ваши убеждения и ваш вкус.
Лишь при этих словах до Рейхардта допшо, сколь претен¬

циозными были его речи. Краснея, он попросил прощения.
—	Мои убеждения, однако, останутся прежними, — серь¬

езно сказал он, — но мне никогда, даже на мгновение, не

пришло бы в голову иметь в виду вас — вы слиопсом недо¬

сягаемы для подобной критики. Должен также признать, что

грешу против своих убеждений: ведь вы видите меня в одеж¬

де, принципы которой я отвергаю. Вместе с другими переме¬

нами в моем образе жизни, к которым я уже готовлюсь, при¬

дет и смена одежды. А сегодня я не стану докучать вам ее

описанием.
При этих словах Агнес невольно смерила взглядом его

фигуру, выглядевшую весьма привлекательно и благородно

в выходном костюме, и воскликнула со вздохом:
—	Но ведь не станете же вы в самом деле бегать по Мюн¬

хену в мантии пророка!
—	Нет, — ответил доктор, — но я понял, что вообще не

гожусь для городской жизни, и хочу удалиться в сельскую

местность, чтобы, занимаясь скромным трудом, вести жизнь

простую и близкую к природе.
Некоторое смущение, овладевшее собеседниками, рас¬

строило разговор, так что Рейхардт через несколько минут

распрощался. Он подал руку сначала советнице, потом ее до¬

чери, которая все же захотела проводить его до выхода. Она

вышла с ним в узкий коридор и подождала, пока он надел

пальто. Потом она отворила дверь на лестницу, и, когда Рей¬

хардт подал руку на прощанье, Агнес на мгновенье задержа¬

ла ее, пристально взглянула на него своими темными глаза¬

ми на побледневшем лице и сказала:
200

—	Не делайте этого! Не делайте ничего из того, что тре¬

бует ваш пророк! Я желаю вам добра.
Под ее умоляющим и в то же время повелительным

взглядом Рейхардта охватила сладкая, счастливая дрожь. В

это мгаовенье ему показалось, что он обретет спасение, от¬

дав свою жизнь в руки этой женщины. Он чувствовал, как

сильно ей хотелось пойти ему навстречу, пренебрегая своей

чопорной независимостью. На несколько секунд эти слова и

этот взгляд так сильно потрясли весь настрой его мыслей,

что он готов был согласиться с ней.
А тем временем Агнес отпустила его руку и закрыла за

ним дверь.
На следующий день ван Флиссен, конечно, заметил, что

его ученик колеблется, что ему мешают чуждые воздейст¬

вия. Он с улыбкой посмотрел ему в лицо своими ясными

страдальческими глазами, но ни о чем не спросил, а только

позвал на прогулку. Бертольд сразу нанял карету, в которой

они поехали далеко за город вверх по течению Изара. В лесу

ван Флиссен приказал остановиться и отпустил карету. Пу¬

стынный лес стоял безмолвный под бледно-серым небом, и

только из дальней дали в мглистом стылом воздухе доноси¬

лись звуки топора дровосека.
Но и теперь апостол все еще молчал. Он вышагивал своей

легкой, привычной к странствиям походкой, всем своим су¬

ществом впитывая лесную тишину и проникаясь ею. В том,

как он втягивал воздух и ступал по земле, как смотрел вслед

убегающей белке, как взглядом обращал внимание спутника

на сидевшего поблизости дятла, была какая-то тихая, на¬

стойчивая, радостная бодрость, а также сознание своей со¬

вершенной безгрешности, окутавшись которой этот могучий

человек словно прогуливался по королевству, тайным вла¬

стелином которого он был. Выйдя из леса, они увидели про¬

сторные поля. Далеко на горизонте от них медленно удалял¬

ся крестьянин, ехавший на своих тяжеловозах. Ван Флиссен

завел неспешный разговор о севе и уборке урожая, о прочих

крестьянских заботах, простыми словами нарисовал картину

сельской жизни, которую бессознательно ведет недалекий

крестьянин. Однако если такую жизнь будет вести созна¬

тельный и благодарный человек, она наполнится для него

целительной и тайной силой. И ученик чувствовал, как ширь
201

и тишина, а также спокойное, вольное дыхание сельской

природы нашли отклик в нем, овладели его сердцем. Лишь

к вечеру они вернулись в город.
Спустя несколько дней ван Флиссен уехал к друзьям в

Тироль, взяв с собой Рейхардта. Бертольд купил в южной

долине сад и маленький, немного покосившийся домик в ви-

нофаднике, ще хотел незамедлительно поселиться и начать

новую жизнь. Теперь он носил простое платье из серого гру¬

бого сукна, как и голландец. В этой же одежде он вернулся

в Мюнхен, чтобы покинуть свое обиталище и попрощаться

со знакомыми.
Уже по его долгому отсутствию Агнес поняла, что попыт¬

ка спасения, предпринятая ею, оказалась напрасной. Гордая

девушка опечалилась, потеряв мужчину и все надежды, воз¬

лагавшиеся на него, но еще больше было уязвлено ее само¬

любие. Он пренебрег ею, а она так открыто пошла ему на¬

встречу, преодолевая себя.
Когда на сей раз обьявили о приходе Бертольда Рейхар¬

дта, она вообще не хотела его принимать, но все-таки овла¬

дела собой и не без любопытства вышла встретить гостя.

Простудившаяся мать лежала в постели.
С удивлением Агнес увидела человека, против словесной

паутины которого ей пришлось бороться. Вот он стоит перед

нею смущенный и странно переменившийся. На нем теперь

были такие же одежды, как у ван Флиссена, — жилет и брю¬

ки из грубого непромокаемого сукна, а вместо твердо на¬

крахмаленного и наглаженного белья — рубашка из серого

небеленого льна.
Агнес, видевшая его только в черном выходном сюртуке

или в модном костюме для улицы, какое-то мгновение раз¬

глядывала гостя, потом предложила сесть и сказала с едва

заметной насмешкой:
—	А вы переменились, господин доктор!
Он ответил со смущенной улыбкой:
—	Да, и вы знаете, что означает эта перемена. Я пришел,

чтобы проститься, так как на днях переезжаю в свое малень¬

кое тирольское имение.
—	У вас имение в Тироле? Об этом мы ничего не знали.
—	Там только сад с виноградником, я купил его неделю

назад. Вы были очень добры, интересуясь моими намерени¬

ями и самочувствием, а потому я должен дать вам об этом
202

отчет. Или я больше не смею рассчитывать на подобное уча¬

стие?
Агаес Вейнланд нахмурила брови и взглянула на него.
—	Ваше самочувствие, — тихо и ясно произнесла она, —

интересовало меня до тех пор, пока я могла принимать в нем

нечто вроде деятельного участия. Однако, к сожалению, я

слишком мало интересуюсь опытами толстовского образа

жизни, которые вы собираетесь проводить.
—	Не будьте чересчур строгой! — умоляющим голосом

сказал Рейнхардт. — Что бы вы ни думали обо мне, фрой¬

ляйн Агнес, я не смогу вас забыть и надеюсь, что вы простите

мне мой нынешний поступок, как только полностью поймете

меня.
—	О, мне нечего вам прощать.
Бертольд поклонился и тихо спросил;
—	А если бы мы оба проявили добрую волю, не кажется

ли вам, что вы, наверное, смогли бы пойти вместе со мной

этим путем?
Агнес встала и сказала без запальчивости:
—	Нет, господин Рейхардт, я в это не верю. Могу лишь

пожелать вам всяческих благ. Я хоть и бедна, но вовсе не

так несчастлива, чтобы желать разделить путь, ведущий из

мира в неизвестность.
И, вдруг вспыхнув, она довольно резко воскликнула:
—	Ну что ж, идите своим путем! Идите им!
С гордым и великолепным в своем негодовании лицом она

дала ему понять, что визит окончен. Сконфуженный и огор¬

ченный, Рейхардт простился. Когда он открывал наружную

дверь и спускался по лестнице, она, слыша его удалявшиеся

шаги, ощутила в своем сердце то же самое горькое чувство:

двое по собственной глупости губят нечто чудесное и пре¬

красное, но каждый при этом обвиняет в глупости другого.
И вот началось мученичество Бертольда Рейхардта. По¬

началу все было не так уж скверно. Когда ранним утром он

вставал с ложа, которое сам себе соорудил, из маленького

окна его спаленки виднелась тихая утренняя долина. День

начинался с приятных занятий отшельника — с мытья или

купанья в колодезном желобе, разведения огня в каменном

очаге, уборки комнаты, кипячения молока. Потом из дерев¬

ни приходил работник Ксавер, он же учитель. Ксавер при¬
203

носил хлеб. Теперь вместе с ним Бертольд принимался за

работу: в хорошую погоду на свежем воздухе, а в плохую в

деревянном сарае или в хлеву. Под руководством работника

он усердно учился владеть самыми важными инструмента¬

ми, доить и кормить коз, копать землю, обрезать плодовые

деревья, чинить садовую изгородь, колоть дрова для очага и

готовить вязанки хвороста для печи, а коща было холодно и

неуютно, они вдвоем конопатили стены и утепляли окна в

доме, плели корзины и веревки, вырезали черенки для лопат

и делали другае подобные вещи. При этом Ксавер курил де¬

ревянную трубку и, окутавшись облаками дыма, рассказы¬

вал разные истории. Коща Бертольд разжигал собственно¬

ручно расколотые поленья в допотопном очаге, над которым

возвышался самодельный дымоход, и начинал кипятить воду

либо молоко в огромном висячем котле, во всем теле он мог

ощутить чувство поистине робинзоновского удовольствия,

позабытое с далеких мальчишеских лет. Ему казалось, что

в этом удовольствии проявляются первые признаки желан¬

ного душевного спасения.
Конечно, для горожанина нет ничего более укрепляюще¬

го силы, чем слегка поиграть в крестьянский труд, ощутить

усталость во всем теле, рано лечь в постель и рано встать.

Однако унаследованные и благоприобретенные привычки и

потребности нельзя менять, как сорочки, — и это тоже пред¬

стояло узнать Бертольду.
Вечером работник уходил домой или в трактир, чтобы в

своем кругу повеселиться и рассказать о поведении своего

странного хозяина. А хозяин в это время сидел под лампой

и читал книги, привезенные с собой. Речь в них шла о садо¬

водстве и овощеводстве, но они не могли его долго занимать.

Он читал и старался запомнить, что косточковые плоды име¬

ют обыкновение пускать корни вширь, а семечковые вглубь,

что цветная капуста больше всего любит равномерное влаж¬

ное тепло. Интересовался он и тем, что семена перьевого и

репчатого лука теряют всхожесть через два года, тогда как

семена огурца и дыни сохраняют свою таинственную жиз¬

ненную силу до шести лет. Но вскоре Бертольду наскучило

такое чтение — обо всем этом он мог гораздо лучше узнать

от Ксавера. И с чтением было покончено.
Зато теперь он извлек маленькую стопку книг, скопив¬

шихся в последнее время в Мюнхене, коща он по иастоя-
204

тельным рекомендациям покупал то одно, то другое модное

издание, но до чтения руки не доходили. Тут были книги

Толстого, трактат ван Флиссена о святом Франциске Ассиз¬

ском, статьи о вреде алкоголя, о пороках больпгах городов,

труды, направленные против роскоши, индустриализации,

войны.
Читая эти книги, анахорет вновь утверждался во всех сво¬

их принципах, с горьким удовольствием упиваясь филосо¬

фией недовольных, аскетов, идеалистов, от писаний которых

падал отсвет святости и на его теперешнюю жизнь. И коща

вдруг наступила весна, Бертольд ощутил блаженное благо¬

словение физического труда и естественного образа жизни.

Он видел, как под его граблями возникают симпатичные гряд¬

ки, впервые в жизни занимался прекрасным и естественным

делом сева, наслаждался, видя, как всходят и поднимаются

вверх растения. Работа теперь занимала его до позднего вече¬

ра, часы досуга выпадали редко, а ночью он погружался в глу¬

бокий сон. Коща в минуты недолгого отдыха он стоял, опер¬

шись на лопату, или ждал у колодца, пока наполнится водой

лейка, думая об Агнес Вейнланд, сердце его всякий раз немно¬

го сжималось, но со временем он надеялся совсем пр<*одолеть

это чувство, считая, что было бы хуже, если бы он позволил

удержать себя в испорченном мире.
К тому же теперь одиночество все более удалялось от не¬

го, словно зимний туман. Время от времени стали появляться

нежданные, любезно принимаемые гости, все как один не¬

знакомые люди, о которых он никогда прежде не знал. С

этой своеобразной породой людей Рейхардт познакомился

лишь теперь, а между тем все они из неизвестного источника

почему-то знали его адрес и никто из членов этого братства

не миновал его дом, проезжая через долину. То были рассе¬

янные представители большого племени странных лично¬

стей, ведущие кометообразную жизнь за пределами обычно¬

го жизненного уклада. Постепенно Бертольд научился раз¬

личать отдельные типы этой породы.
Первым, кто явился сюда, был вполне бюргерского вида

господин из Лейпцига. Он объехал мир с докладами об опас¬

ности алкоголя и сейчас как раз совершал каникулярное пу¬

тешествие. Посетитель этот задержался всего на час-другой,

но заронил в Рейхардте приятное сознание того, что он не

совсем забыт в мире и принадлежит к тайному обществу лю¬

дей с благородными устремлениями.
205

Следующий посетитель выглядел уже несколько необыч¬

но. Это был подвижный экзальтированный господин в широ¬

ком старомодном сюртуке без жилета, зато в охотничьей

блузе, желтых клетчатых брюках и широкополой фетровой

шляпе. Мужчина, назвавшийся Заломоном Адольфусом

Вольфом, вел себя по-княжески снисходительно и назвал

свое имя с такой скромной улыбкой, словно заранее с неко¬

торой нервозностью отвергая все чересчур высокие почести,

так что Рейхардт даже немного смутился, ибо совершенно

не знал этого господина и никогда не слышал его имени.
Незнакомец, как следовало из его рассказа, был выдаю-

пдамся орудием Господа и совершил чудесные исцеления, из-

за которых, правда, к нему относились подозрительно врачи

и судейские, и даже нападали на него. Да, его даже жестоко

преследовали — но тем выше он почитался небольшим кру¬

гом мудрых и справедливых. Например, в Италии он недавно

вновь даровал простым наложением рук почти потерянную

жизнь, правда, имя спасенного он не смеет выдавать. А те¬

перь он, презирая нынешнюю спешку, возвращается пешком

на родину, ще его ждут многочисленные страждущие. К не¬

счастью, путешествие осложнено недостатком денег: за ис¬

целение он не смеет требовать иной награды, кроме как бла¬

годарных слез поправившегося больного, а потому не стес¬

няется попросить небольшую сумму у своего брата Рейхар-

дта, к которому его привел сам Бог. Деньги эти пойдут на

пользу отнюдь не его особе (она ничего не значит), а именно

нуждающимся, с нетерпением ждущим его возвращения.
Антиподом этого целителя был молодой человек славян¬

ской наружности, появившийся в доме вечером. Тонкие чер¬

ты его лица, а также руки являли резкий контраст чрезвы¬

чайно бедной рабочей одежде и рваным грубым башмакам.

Он знал по-немецки всего несколько слов, и Рейхардту так

и не удалось выяснить, кому он дал приют — преследуемому

анархисту, опустившемуся художнику или святому. Прише¬

лец удовольствовался тем, что бросил пронзительный испы¬

тующий взгляд на Рейхардта, а потом приветствовал его тай¬

ным знаком поднятых рук. Он молча прошелся по всему до¬

мику в сопровождении удивленного хозяина, потом указал

на пустую комнату с широкой скамьей у стены и смиренно

спросил: «Спать можно здесь?» Рейхардт утвердительно кив¬

нул, предложил ему тарелку супа на ужин и устроил ночлег
206

на скамье. На следующее утро незнакомец вьшил чашку мо¬

лока, низким гортанным голосом сказал «спасибо» и ушел.
После него явился полуголый вегетарианец, первый из

этой многочисленной братии, в сандалиях и хлопчатобумаж¬

ном костюме, состоящем из сорочки и трусов. Как у боль¬

шинства его собратьев, у гостя не было иных грехов, кроме

некоторой боязни труда. Это был трогательно-непритяза-

тельный полуребенок. Он так же свободно и естественно ори¬

ентировался в хитросплетениях гигиенических и социальных

идей о спасении, как с достоинством и непринужденно носил

свое несколько театральное одеяние, подходящее скорее для

жителя пустыни.
Этот простой и наивный человек произвел впечатление

на Рейхардта. Он не проповедовал ненависть и борьбу, а в

своем гордом смирении был убежден, что на основе его уче¬

ния совершенно непроизвольно расцветет новая, райская че¬

ловеческая жизнь, частью которой он себя уже ощущал. Его

высшим заветом был «Не убий!», распространявшийся не

только на людей и животных, но понимаемый как безгра¬

ничное почитание всего живого. Ему казалось отвратитель¬

ным убивать животных; он твердо верил в то, что, как только

закончится нынешний период вырождения и духовной сле¬

поты, человечество полностью откажется от этого преступ¬

ления. Он считал убийством также собирание цветочных бу¬

кетов и рубку деревьев. Рейхардт пробовал не согласиться:

если не рубить деревья, нельзя построить дома, на что веге¬

тарианец согласно кивнул:
Совершенно верно! Мы не должны иметь домов, как,

впрочем, и одежды, — все это разъединяет нас с природой и

ведет к потребностям, ради которых возникли убийство, вой¬

на и все пороки.
А когда Рейхардт опять возразил, что едва ли можно най¬

ти человека, который при нашем климате смог бы пережить

хотя бы одну зиму без дома и без одежды, гость опять радо¬

стно улыбнулся и сказал:
—	Вот и хорошо, вот и хорошо! Вы меня отлично пони¬

маете. Главным источником всех бед в мире является то, что

человек оставил свою колыбель и первоначальную родину в

лоне Азии. Человечество вернется туда, и тогда все мы снова

окажемся в саду Эдема.
Несмотря на явную легковесность и поверхностность,
207

Бертольд получал удовольствие от этой идиллической фило¬

софии, которую он слышал в несколько иных модификациях

от другах провозвестников. Он стал бы прямо-таки гигантом,

если бы каждое из этих признаний поочередно не оказывало

свое воздействие на него, живущего вне мира, и не наложило

свой отпечаток на его собственное мышление. Мир, каким

он видел его теперь и который просто не мог выглядеть ина¬

че, состоял из небольшого ряда примитивных занятий, вхо¬

дивших в круг его обязанностей. Сверх этого не сушествова-

ло ничего, кроме развращенной, гниющей, а потому и остав¬

ленной им культуры да маленькой общины людей будущего,

рассеянной по миру. К ней он должен был отнести себя, к

ней принадлежали все гости — иные из них оставались у

него целыми днями. Теперь он хорошо понимал и тот стран¬

ный религиозно-мечтательный отпечаток, которым были от¬

мечены все его гости и братья. Они считали себя солью зем¬

ли, преобразователями, носителями будущего; с ними соеди¬

нились тайные духовные силы — от постничества и мистерий

египтян и индийцев до фантазий длинноволосых вегетари¬

анцев и чудесных исцелений, совершенных магнетизерами

и знахарями.
О том, чтобы из этих впечатлений и наблюдений вскоре

выработалась систематическая теория или мировоззрение,

позаботилась не только духовная потребность самого докто¬

ра, но и вся литература, которую ему привозили, присылали

и рекомендовали как обязательную его гости. В маленьком

домике собралась странная библиотека, начиная с вегетари¬

анских поваренных книг и кончая самыми невероятными

мистическими системами, включающая все области духов¬

ной жизни, в том числе и платонизм, гностицизм, спиритизм

и теософию, благодаря склонности к оккультистскому важ¬

ничанью, присущей всем этим авторам. Один автор умел

представить тождество пифагорейского учения со спиритиз¬

мом, другой истолковывал Иисуса как провозвестника веге¬

тарианства, третий доказывал, что грепгаая любовная по¬

требность есть переходная ступень природы, которая лишь

временно пользуется размножением, но в конечном счете

стремится к телесному бессмертию индивидуумов.
И вот с этой-то библиотекой Бертольд остался один на

один в преддверии второй тирольской зимы, в быстро убы¬

вающие осенние дни. С приходом холодов вдруг как-то сра¬
208

зу, внезапно прекратился приезд гостей, к которому он уже

привык. Апостолы и братья сидели теперь либо в своих зим¬

них гнездах, либо, если не имели пристанища и бродили в

поисках подаяния, отправились в другие края и по адресам

своих городских единомышленников.
В это время Рейхардт прочел в единственной газете, ко¬

торую получал, известие о смерти Эдуарда ван Флиссена.

Оказавшись в деревне у русской границы из-за холерного ка¬

рантина, но не будучи под стражей, проповедник вздумал

выступать с проповедью о вреде водки в деревенском трак¬

тире и был убит в возникшей потасовке.
Одинокий Бертольд ждал прихода зимы в своем домике.

Вот уже целый год он не покидал свой клочок земли и по¬

клялся себе впредь также отворачиваться от мира. Смирения

и первой детской радости уже не было в его сердце. Он за¬

ставлял себя ходить на долгие прогулки по снегу, так как

зима выдалась намного суровее, чем в прошлом году. До¬

машнюю ручную работу теперь он все чаще передоверял

Ксаверу, без которого давно уже не могло обойтись малень¬

кое хозяйство и который весьма отвык от послушания.
Как бы долго ни бродил Рейхардт днем, бесконечно длин¬

ные вечера ему все-таки приходилось сидеть одному в доми¬

ке. Там, словно волк, его подстерегало одиночество, уставив¬

шись странными огромными глазами. Этого зверя он не мог

укротить иначе, кроме как вечно бодрствуя и глядя в его пу¬

стые глаза. Но этот волк набрасывался на него сзади, едва

он отводил взгляд. Одиночество сидело ночью на его постели

и отравляло усталому телу сон и сновидения. Коща вечером

работаик уходил из дома, хозяин нередко глядел ему вслед

с нескрываемой завистью. Нет на свете ничего более опас¬

ного и убивающего душу, чем постоянные раздумья о своей

особе, здоровье, одинокой неудовлетворенности и слабости.

Всю болезненность этого состояния отшельнику пришлось

испытать на себе. Наученный чтением некоторых мистиче¬

ских книг, он смог на собственном примере наблюдать, сколь

удивительно правдивыми были многие легенды о тяготах и

искушениях набожных отшельников в Фивейской пустыне*.
Так он проводил унылые месяцы, далекий от жизни и,

по сути, больной. Выглядел он скверно, и прежние друзья не

узнали бы его. Обветренное и осунувшееся лицо обросло
209

длинной бородой и волосами. На изможденном лице горели

голодные и пугливые от одиночества глаза. Казалось, будто

они никоща вообще не смеялись, никоща не испытывали не¬

винной радости при виде разноцветья мира.
Уже подул первый фен, и вот однажды вместе с газетой

работник принес письмо. Это было напечатанное приглаше¬

ние. Оно призывало принять участие в собрании всех тех,

кто словом или делом стремится к реформированию жизни

и человечества. Собрание, для созыва которого объединились

теософские, вегетарианские и прочие общества, должно было

проходить в конце февраля в Мюнхене. Тамопгаее обьеди-

нение изъявило готовность снять дешевые квартиры и арен¬

довать вегетарианские столовые.
Рейхардт несколько дней раздумывал, пребывая в нере¬

шительности, но потом все-таки отважился и написал в

Мюнхен. И вот уже три недели он не мог думать ни о чем

другом, кроме как об этом собрании. Сама по себе поездка,

хотя и совсем недальняя, у него, больше года прожившего

затворником, вызывала раздумья и заботы. Он уже хотел по¬

слать за цирюльником, чтобы подстричь бороду и волосы, но

убоялся сделать эту трусливую уступку светским условно¬

стям, так как знал, что кое-кто из его друзей, сектантов,

ничего на свете не ценит так высоко, как неостриженные во¬

лосы, которым придавался прямо-таки религиозный смысл.

Зато он заказал себе в деревне новый костюм такого же сти¬

ля и покроя, как власяница ван Флиссена, но из хорошего

сукна, а также грубошерстную деревенскую накидку вместо

пальто.
В урочный день холодным ранним утром он вышел из до¬

мика, оставил ключ в деревне у Ксавера, а сам в предрас¬

светной мгле спустился вниз по безмолвной долине к ближ¬

ней станции. С чувством давно забытого дорожного волнения

Рейхардт сидел в мюнхенском поезде. Проезжая по красивой

местности, он внимательно глядел вокруг и был бесконечно

рад хоть на некоторое время избавиться от невыносимого со¬

стояния, овладевшего им в деревне.
Собрание должно было начаться на следующий день, и

пассажиры уже на вокзале замечали первые признаки зав¬

трашнего события. Из поезда, приехавшего одновременно с

тем, на котором прибыл Рейхардт, вышла целая компания

почитателей природы в живописно-экзотических хламидах
210

и сандалиях, с прическами под Христа и апсютолов. Многие

мюнхенские единомышленники приветствовали прибывших

братьев, а потом все двинулись по городу внушительной про¬

цессией. Рейхардт, которого сразу же узнал приехавший се¬

годня буддист, один из его летних посетителей, вынужден

был присоединиться, и его возвращение в Мюнхен состоя¬

лось в такой обстановке, странность которой ему неприятно

бросилась в глаза. Чудаковатое сборище направлялось в го¬

род на открытие собрания в зале приемов под улюлюканье

целой орды бежавших следом мальчишек, под насмешки

прохожих.
Рейхардт постарался поскорее разузнать насчет выделен¬

ной ему квартиры и получил прямо в руку бумажку с адре¬

сом. Он попрощался, на ближайшей остановке нанял карету

и отправился усталый и смятенный на совершенно незнако¬

мую улицу. Вокруг него кипела жизнь хорошо знакомого го¬

рода: вот здание выставки, где он когда-то критиковал ху¬

дожников с Конегеном, а вот его прежняя квартира с осве¬

щенными окнами, а в этом доме раньше жил советник юс¬

тиции Вейнланд. Сам он стал теперь одиноким, утратил все

связи и не имел ничего общего со всем этим, но все-таки

каждое из разбуженных воспоминаний вышвало в нем слад¬

кую боль. А по улицам, как прежде, как во все времена, шли

и ехали люди, будто и не было ничего плохого, словно в мире

нет ни забот, ни тревог. Элегантные кареты на бесшумных

колесах катились к театрам, солдаты вели под руку девушек.
Все это взволновало одинокую душу Рейхардта: и наплы¬

вы красноватого света, с радостным тщеславием отражавше¬

гося на влажной брусчатке, и шум карет, я шаги, и вся эта

игривая, будто сама собой подразумевшщаяся суета. Тут

были порок и нужда, роскошь и эгоизм, но также радость и

блеск, дружеское общение и любовь, а главное, жизнелюбие

мира, увещевающей совестью-которого ему. хотелось стать,

но он, этот мир, просто отодвинул его в сторону, даже не

01цутив потери, тогда как его собственное счастье при этом

разбилось вдребезги. И все это сразу заговорило в нем, за¬

тронуло уцелевшие струны чувста, опечалило.
Карета остановилась перед большим подход шм домом.

Прочитав бумажку, он поднялся на третий этаж. Женщина,

недоверчиво смерившая пришельца взглядом, провела его в
211

совершенно голую комнатушку, встретившую неуютом и не¬

гостеприимностью.
—	На сколько дней она вам понадобится? — холодно

спросила хозяйка, дав понять, что деньги надо заплатить

вперед.
Рейхардт неохотно достал кошелек и, пока она ждала де¬

нег, спросил насчет комнаты получше.
—	За полторы марки в день не бывает лучших комнат,

во всем Мюнхене не найдете, — сказала женщина.
Он невольно улыбнулся.
—	Кажется, вы меня неправильно поняли, — поспеошо

заметил он. — Я ищу удобное жилье, а не просто ночлег и

могу доплатить, если у вас найдется комната получше.
Хозяйка, не говоря ни слова, прошла вперед по коридору,

открыла другую дверь и зажгла электрический свет. Гость с

удовлетворением осмотрел просторную и уютную комнату,

снял пальто и отдал хозяйке деньги за несколько дней впе¬

ред.
Лишь утром, проснувшись в непривычно мягкой чужой

постели и вспомнив о вчерашнем вечере, Рейхардт осознал,

что недовольство простым ночлегом и требование большего

комфорта были, собственно говоря, против его убеждений.

Но он не стал принимать это слишком близко к сердцу, до¬

вольно бодро встал с постели и с интересом устремился на¬

встречу дню. Рейхардт рано вышел из дома. Идя пешком по

тихим улицам в этот ранний час, он шаг за шагом узнавал

знакомые картины. Великолепно пройтись вот так, будучи

маленькой частичкой суеты красивого города, вместо того

чтобы страстно томиться в заколдованном холоде одиночест¬

ва, занимаясь самоедством.
Большие кофейни и магазины были еще закрыты, поэто¬

му он зашел в закусочную, где завтракали простые люди,

чтобы насладиться чашкой молока.
—	Не угодно ли подать кофе? — спросил кельнер и уже

начал наливать.
Рейхардт с улыбкой позволил ему это сделать, с тайным

удовольствием вдыхая аромат напитка, которого не знал уже

целый год. Однако он ограничился только этим маленьким

удовольствием, съел лишь кусок хлеба и взял в руки газету.
Потом он пришел в зал, где должно было состояться со¬
212

брание. Зал, украшенный пальмовыми и лавровыми ветвя¬

ми, был полон гостей. Сторонники естественной жизни со¬

ставляли меньпганство, их ветхозаветные и тропические оде¬

яния странно бросались в глаза, зато здесь можно 6imo уви¬

деть иных, изысканно одетых ученых мужей и много богем¬

ной молодежи. Вчерашняя группа длинноволосых и босоно¬

гих выделялась, словно экзотический остров средь океана.
Элегантный житель Вены выступил с первым докладом.

Он выразил пожелание, чтобы представители многочислен¬

ных отдельных групп не усугубляли противоречий, а вели

поиски того, что их объединяет, и стали друзьями. Потом он,

стараясь быть объективным, заговорил о современных рели¬

гиозных новациях и об их отношении к вопросу мира на зем¬

ле. За ним последовал седовласый теософ из Англии, кото¬

рый славил свою веру за универсальный синтез отдельных

светлых сторон всех мировых религий. Его сменил расовый

теоретик, с язвительной вежливостью поблагодаривший за

поучение, но заклеймивший саму идею интернациональной

мировой религии как опасную утопию, ибо каждая нация

имеет право на собственную веру, со своей особой формой и

своими особенностями.
Во время этого выступления женщине, сидевшей рядом с

Рейхардтом, стало дурно, и он провел ее через зал до бли¬

жайшего выхода. Чтобы не помешать оратору, Рейхардт ос¬

тановился здесь, стараясь вновь уловить нить повествования

и в то же время стремясь рассмотреть публику, сидевшую в

соседних рядах.
И тут совсем недалеко в позе внимательной слушатель¬

ницы он увидел женщину с красивой осанкой. Они встрети¬

лись взглядами, и когда сердце его беспокойно забилось и

мысли о словах докладчика внезапно вылетели из головы, он

узнал Агнес Вейнланд. Сильно вздрогнув, он прислонился к

дверному косяку и почувствовал себя заблудившимся чело¬

веком, в состоянии отчаяния и муки вдруг увидевшим башни

своей родины. Ибо как только он узнал гордую посадку ее

головы, увидел сзади забытую линию ее щеки, в мире сразу

перестало существовать все, кроме него и нее. Шаг навстре¬

чу ей, взгляд ее карих глаз, поцелуй ее губ — вот то немно¬

гое, чего ему не хватало в жизни, без чего ему не могла по¬

мочь никакая мудрость на свете. И все это казалось ему воз¬

можным, всему этому он сохранил верность. Любящее серд¬
213

це подсказало ему: она пршпла на это собрание лишь ради

него или с 1ШСЛЯМН о нем.
Когда докладчик окончил выступление, многие захотели

возразить ему и уже стали проявлять первые признаки не¬

сговорчивости и нетерпимости, лишавшие все эти честные

умы широты взглядов, отчего и сам конгресс, вместо того

чтобы служить делу спасения мира, должен был потерпеть

жалкий крах.
Однако Бертольд Рейхардт совсем не замечал этих пер¬

вых признаков приближающейся бури. Он не отрываясь

смотрел на свою любимую, словно все его существо осозна¬

вало, что только от нее могло прийти спасение. После окон¬

чания доклада девушка встала и пошла к выходу. В это вре¬

мя он увидел ее серьезное и холодное лицо, на котором мож¬

но было прочесть отвращение ко всем этим переговорам и

дискуссиям. Она прошла совсем близко мимо Бертольда, не

обратив на него внимания, и он сумел заметить, что, несмот¬

ря на сдержанную холодность взгляда, лицо ее было свежим

и цветущим — на него только легла легкая милая тень, сде¬

лавшая его немного взрослее и задумчивее. И сразу же Рей¬

хардт с гордостью отметил про себя, что на проходившую

мимо девушку со всех сторон бросали восхищенные и ува¬

жительные взгляды.
Она вышла из зала и спустилась на улицу, как всегда

безупречно одетая, вышагивая своей легкой походкой хотя

и не весело, но прямо и упруго. Она неспешно проходила

улицу за улицей, с удовольствием ненадолго задержавшись

лишь перед роскошным цветочным магазином и не подозре¬

вая, что Бертольд был совсем близко, шел за ней вслед. Он

дошел за Агнес до угла далекой улицы в предместье и уви¬

дел, как она исчезла в воротах своего прежнего дома.
Потом он повернулся и, медленно шагая, осмотрел себя

сверху донизу. Теперь он был даже рад, что остался незамег

ченным и неузнанным. Теперь ему казался невыносимым

весь этот неухоженный и убогий внешний вид, угнетавший

его со вчерашнего дня. Первым делом он отправился к па¬

рикмахеру, чтобы постричься и сбрить бороду. И когда он

посмотрелся в зеркало, а потом снова вышел на улицу и под

легким дуновением ветра ощутил свежесть выбритых щек,

его окончательно покинула отшельническая робость. Он

срочно поехал в большой магазин готовой одежды, купил се¬
214

бе модный костюм и велел как можно лучше подогаать по

фигуре, а попутно купил белье, галстук, шляпу и туфли. За¬

метив, что деньги кончаются, он съездил в банк, чтобы снять

со счета новую сумму, потом добавил к костюму пальто, а к

туфлям калоши. Когда вечером, приятно уставший, он вер¬

нулся на квартиру, то увидел, что все покупки уже лежат в

коробках и пакетах и ждут его.
Теперь уж он никак не смог, удержаться от немедленной

примерки. Бертольд сразу оделся с головы до пят во все но¬

вое. Немного смущенно улыбаясь, он разглядывал себя в зер¬

кале и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни так

ребячески радовался новой одежде. А рядом, небрежно бро¬

шенная на стул, валялась его аскетическая одежда из грубо¬

шерстного сукна — серая, ненужная, словно оболочка ку¬

колки для молодого мотылька.
И когда он так стоял перед зеркалом, раздумывая, не

пойти ли еще куда-нибудь, в дверь постучали, и едва он ус¬

пел ответить, как в комнату с шумом вошел представитель¬

ный мужчина, в котором он сразу же узнал господина Зало-

мона Адольфуса Вольфа, разъезжего чудотворца, который

несколько месяцев назад навестил его в тирольском уедине¬

нии.
Энергичным рукопожатием Вольф приветствовал «друга»

й удивился его свежему, элегантному виду. Сам он был в

коричневой шляпе и старом сюртуке, но на этот раз надел

под сюртук черную жилетку и серые брюки, рассчитанные,

правда, на более длинные ноги, ибо они собирались поверх

сапог гармошкой — отвратительными поперечными складка¬

ми. Он поздравил доктора с прекрасным видом и не отказал¬

ся от приглашения поужинать вместе.
Уже на улице Заломон Адольфус начал с энтузиазмом

1х)ворить о сегодняшних докладах и переговорах, отказыва¬

ясь верить, что Рейхардт там не присутствовал. После обеда

один красивый длиннокудрый русский говорил о вегетариан¬

ской еде и социальной нищете и вызвал скандал тем, что

постоянно называл невегетарианскую часть человечества

трупоедами. Этими словами он разбудил дремавшие дотоле

партийные страсти. Посреди перебранки слово захватил мо¬

нархист, которого пришлось удалять с трибуны с помощью

полиции. Буддисты молчаливой сплоченной шеренгой поки¬

нули зал, теософы напрасно взывали к миру. Один доклад-
215

чик прочел сочиненную им «Объединительную песнь буду¬

щего» с припевом:
Мирское миру отдадим,
Спасемся космосом одним!
в конечном счете публика, смеясь и переругаваясь, ра¬

зошлась кто куда.
Только за ужином взволнованный господин Вольф ути¬

хомирился и стал спокойным и веселым, заявив, что завтра

сам будет выступать. Ведь обидно наблюдать за этим спором

из-за ничтожных вещей, владея такой простой истиной. И

он начал излагать свое учение, где говорилось о <л'айне жиз¬

ни» и о том, что, пробудив в каждом человеке магические

душевные силы, можно найти лечебное средство, избавляю¬

щее мир от зла.
—	Вы ведь будете при этом присутствовать, брат Рей-

хардт, — сказал он, приглашая собеседника.
—	К сожалению, нет, брат Вольф, — с улыбкой ответил

Рейхардт. — Я ведь уже знаю ваше учение и желаю ему

всяческих успехов. Сам я приехал в Мюнхен по семейным

делам и завтра буду, к сожалению, занят. Но если я вам могу

оказать какую-нибудь услугу, то сделаю это весьма охотно.
Вольф недоверчиво взглянул на него, но в выражении ли¬

ца собеседника не заметил ничего, кроме любезности.
—	Ну что ж, — быстро сказал он. — Нынешним летом

вы помогли мне, дав взаймы десять крон. Я об этом не забыл,

хотя до сих пор не смог вернуть эти деньги. Если бы вы еще

раз могли помочь мне одной мелочью — мое пребывание

здесь на службе нашему делу связано с расходами, хотя ни¬

кто их мне не возместит.
Бертольд дал ему золотую монету и еще раз пожелал ус¬

пеха на завтра, а потом попрощался и отправился домой

спать.
Едва он оказался в постели и погасил свет, как усталость

и сон сразу исчезли, и всю ночь он провел в горячечных мыс¬

лях об Агнес.
Рано утром Рейхардт ушел из дома растревоженный и ус¬

талый после бессонной ночи. Он провел утренние часы на

прогулке и в купальне, потом еще полчаса прошли в нетер¬

пеливом ожидании за чашкой чая, и, как только можно было
216

отправиться с визитом, в хорошей карете он поехал на квар¬

тиру Вейнландов.
После того как он потянул за колокольчик, пришлось не¬

много подождать, потом явилась новая молоденькая девуш¬

ка, непохожая на настояпо^ю служанку, и робко спросила,

кто ему нужен. Он спросил о матери и дочери, и девчурка

убежала на кухню, бросив дверь открытой. Оттуда послы¬

шался разговор, который можно было наполовину разобрать.
—	Так не годится, — раздался голос Агнес, — ты должна

сказать, что барыня нездорова. А как он выглядит?
Но в конце концов вышла сама Агнес в голубом кухонном

платье из льна и вопросительно взглянула на гостя, но не

произнесла ни слова, ибо сразу узнала его.
Он протянул ей руку.
—	Можно войти? — спросил он, и, прежде чем Агнес ус¬

пела ответить, они вошли в знакомую гостиную, где госпожа

советница сидела в кресле, укутавшись в шерстяную шаль.

Увидев гостя, она сразу же выпрямилась и приняла безуп¬

речную позу.
—	Пришел господин доктор Рейхардт, — сказала Агнес

матери.
Сама она в утреннем свете комнаты смотрела на него,

угадывала тяготы этого трудного и бессмысленного года на

его худом лице, видела выражение просветленной любви в

его глазах.
Агнес уже не избегала его взгляда, и, безмолвно поддав¬

шись внутреннему зову, они еще раз одновременно подали

друг другу руки.
—	Доченька, что же это ты! — испуганно воскликнула

госпожа советница, когда на глазах дочери вдруг появились

крупные слезы и она, прижавшись щекой к лицу матери,

спрятала в кресле свое побледневшее лицо.
Потом девушка снова выпрямилась с зардевшимися ще¬

ками и улыбнулась сквозь слезы.
—	Как замечательно, что вы снова пришли. — Теперь

заговорила старая дама.
Перед ней, держась за руки, стояла симпатичная пара.

Оба были такими славными и такими веселыми, словно дав¬

но уже принадлежали друг другу.
217

циклон
Это случилось в середине девяностых годов. Я работал

тоща подмастерьем на маленькой фабрике в своем родном

городе*, который покинул навсегда в том самом году. В то

время мне было около восемнадцати. Я совершенно не пони¬

мал, как прекрасна моя юность, хотя каждый день наслаж¬

дался ею, чувствуя себя словно птица в небесах. Пожилым

людям, вечно путающим последовательность событий, на¬

помню лишь, что в том самом году, о котором идет речь, в

наших краях пронесся такой циклон или грозовая буря, ка¬

ких никогда больше не бывало*. Так вот, это произошло

именно в том самом году. За два или три дня до этого я вог¬

нал себе в левую руку стальное зубило. Образовалась рана,

рука распухла, пришлось носить ее на перевязи, а в мастер¬

скую можно было не ходить.
Вспоминается, что в тот год всю вторую половину лета

над нашей узкой долиной стояла немыслимая духота, так

что иной раз грогы гремели одна за другой по нескольку раз

в день. В природе ощущалось знойное беспокойство. Я, прав¬

да, воспринимал его смутно и бессознательно, но память о

нем храню до ср.х пор, вплоть до мелочей. Вечером, напри¬

мер, когда я ходил на рыбалку, было заметно, что рыба

странно взбудоражена грозовой духотой воздуха. Она беспо¬

рядочно толкалась, часто выскакивала из тепловатой воды и

вслепую попадалась на крючок. Правда, потом стало не¬

сколько прохладнее и спокойнее, грозы бывали реже, а ран¬

ним утром пахло уже немного по-осеннему.
Однажды утром я вышел из дома и пошел гулять в свое

удовольствие с книжкой и куском хлеба в кармане. Как во

времена детства, сначала я сбегал в сад за домом, еще ле¬

жавший в тени. Ели, посаженные отцом и оставшиеся в па¬

мяти еще совсем молодыми и тоненькими, теперь стали вы¬

сокими и кряжистыми. Под ними лежали кучи светло-корич-

невых иголок, и целые годы там не росло ничего, кроме бар¬

винка. Зато рядом на длинной узкой рабатке стояли цветоч¬

ные кусты, посаженные матерью. Они красовались во всем

богатстве и великолепии расцветок, и каждый раз под воск¬

ресенье мы рвали большие букеты. Там было растение с кро¬

ваво-красными пучками мелких цветов под названием «пла¬

менная любовь», а на одном нежном кусте, известном как
218

<здамское сердце», висело на тонких стебельках множество

красных и белых цветов в виде сердечек. Запомнился еще

один куст — «вонючее чванство». Рядом с ним стояли астры

на высоких стеблях, но они еще не распустились, а между

ними стлалась по земле своими мягкими колючками сочная

живучка. Рос тут и забавный портулак, и эта длинная узкая

1рядка была нашей любимицей, садом нашей мечты — ведь

там росло много редких цветов, для нас более^ интересных и

любимых, чем все розы на двух круглых клумбах. Когда

здесь сияло солнце и его отсвет отражался на стене, увитой

плющом, каждый кустик выступал в своей особой красе: гла¬

диолусы хвалились яркими красками, гелиотроп стоял седой

и будто заколдованный, погрузившись в свой острый горько¬

ватый аромат, лисохвост свисал вниз, покорно увядая, зато

водосбор поднимался на цыпочки и звонил всеми своими раз¬

ноцветными колокольчиками. Над золотарником и голубым

флоксом, громко жужжа, летали пчелы, по толстому плющу

сновали взад-вперед маленькие коричневые паучки, над лев¬

коями трепетали в воздухе те стремительные, капризно пор¬

хающие бабочки с толстыми брюшками и прозрачными кры¬

лышками, которых обычно зовут мотыльками или хоботни-

ками.
В праздничном расположении духа я переходил от цвет¬

ка к цветку, то нюхая ароматные зонтики, то осторожно рас¬

крывая пальцами чашечку цветка, чтобы заглянуть внутрь

и разглядеть таинственную бледную глубину, спокойную

упорядоченность прожилок и пестиков, мягко-ворсистых во¬

локонец и хрустальных желобков. А тем временем я погля¬

дывал на облачное утреннее небо, где полоски мари беспо¬

рядочно чередовались с Пушистыми облачками. Мне каза¬

лось, что сегодня непременно будет гроза, и я решил после

обеда несколько часов порыбачить. Я старательно перевер¬

нул несколько кусков туфа, обрамлявших дорожку, в надеж¬

де найти дождевых червей, но из-под них выползли только

стайки серых, жестких мокриц, испуганно разбежавшихся в

разные стороны.
Я раздумывал, чем бы заняться, но на ум не сразу при¬

шло что-то подходящее. Год назад, в последние школьные

каникулы, я был еще совсем мальчишкой. Тоща мне больше

всего нравилось стрелять в цель из орешникового лука, за¬

пускать бумажного змея да взрывать порох в мышиных но-
219

pax на полях. Все это теперь уже совершенно не влекло к

себе, словно какая-то часть души устала и никогда уже не

ответит на голоса, которые когда-то были ей милы и прино¬

сили радость.
С удивлением и даже как-то немного удрученно я оки¬

нул взором такой знакомый мирок моих мальчишеских ра¬

достей. Маленький сад, обсаженная цветами беседка и

влажный затененный двор, вымощенный замшелыми камня¬

ми, предстали моему взору. Все это выглядело иначе, чем

прежде, и даже цветы немного лишились своего бесконечно¬

го волшебства. Неприметно и скучно стояла в углу сада ста¬

рая бочка с водой и шлангом. Раньше я, к досаде отца, бы¬

вало, целых полдня спускал воду, ставил на ее пути дере¬

вянные мельничные колесики, строил плотины и каналы,

учинял гигантские наводнения.
Покоробившаяся бочка была моей неизменной любими¬

цей, товарищем по играм, и, когда я смотрел на нее, все-

таки на миг вспыхнуло детское блаженство, но привкус у

него был печальный, и бочка была теперь только бочкой, а

не источником, рекой или Ниагарой.
В задумчивости я перелез через забор. Голубой вьюнок

задел мне лицо, я сорвал цветок и сунул в рот. Теперь я

решил прогуляться и взглянуть на город с горы. Прогулки

тоже лишь отчасти можно считать веселым занятием —

раньше мне и в голову не пришло бы гулять. Мальчишки не

ходят гулять. Они идут на речку как плотогоны, рыбаки или

строители мельниц, в лесу они разбойники, рыцари или ин¬

дейцы, а на луг бегут ловить бабочек или ящериц. Вот по¬

чему прогулка показалась мне вполне достойным и скучно¬

ватым занятием взрослого человека, который толком не зна¬

ет, куда себя деть.
Синий вьюнок быстро завял и был выброшен. Я принялся

грызть веточку букса. У нее был горький и пряный вкус. Воз¬

ле железнодорожной насыпи, где рос высокий куст дрока, из-

под ног выскочила зеленая ящерица, и тут во мне опять про¬

снулось ребячество. Я встрепенулся, побежал за ней, крался

и выслеживал до тех пор, пока не схватил пугливое, нагретое

солнцем животное. Я смотрел в ее маленькие глаза, блестев¬

шие, словно драгоценные камни, с отголоском прежнего

охотничьего азарта и почувствовал, как сопротивлялось гиб¬

кое крепкое тело, как упирались твердые лапки между мо¬
220

ими па1ьцами. Но потом охота пропала, и я не знал, что

делать с пойманным зверьком. Он не был нужен мне, ощу¬

щение счастья исчезло, Я нагнулся, раскрыл руку. Ящерица

на мгаовенье удивленно замерла с резко раздувавшимися от

дыхания боками, а потом деловито исчезла в траве. По свер¬

кающим рельсам мимо меня промчался поезд, я посмотрел

ему вслед, на миг совершенно ясно ощутив, что меня не ждет

уже ни одно истинное удовольствие. Мне вдруг страстно за¬

хотелось уехать на этом поезде прочь, в дальнюю даль.
Убедившись, что поблизости нет путевого обходчика, что

пока не видно и не слышно приближения поезда, я быстро

перепрыгнул через рельсы и взбежал на высокую красную

песчаниковую скалу, на которой там и сям еще виднелись

почерневшие шпуры после строительства железной дороги.

Я знал, как вскарабкаться наверх, и старался держаться за

жесткие, уже отцветшие метелки дрока. Красноватая каме¬

нистая почва дышала сухим солнечным теплом. Пока я ка¬

рабкался вверх, в рукава струился горячий песок, а когда

вскидывал голову, над отвесной каменной стеной неизменно

высилось казавшееся близким теплое сияющее небо. Мгно¬

венно оказавшись наверху, я смог опереться о край скалы,

подтянуть колени, ухватиться за тоненький колючий ствол

акации, чтобы наконец попасть на забытую, круто поднима¬

ющуюся вверх лужайку.
Эти маленькие тихие заросли, под которыми все чаще

проезжали поезда, раньше были моим излюбленным местом.

Кроме жесткой, буйно разросшейся травы, которую нельзя

было скосить, здесь росли небольшие кустики диких роз с

мелкими колючками, а также несколько жалких акаций, се¬

мена которых занес однажды ветер. Сквозь их тоненькие

прозрачные листики просвечивало солнце. На этом травяном

островке, сверху также отрезанном скалой, в былые времена

я хозяйничал, как Робинзон. Этот заброшенный клочок ни¬

чейной земли мог принадлежать только тому, у кого хватит

смелости и страсти к приключениям, чтобы занять его, взоб¬

равшись по отвесной стене. Здесь в двенадцать лет я выбил

зубилом свое имя на камне, здесь я когда-то читал «Розу фон

Танненбург»* и сочинил детскую драму, вде рассказывалось
о	храбром вожде гибнущего индейского племени.
На крутом откосе блеклыми белесыми прядями свисала

сожженная солнцем трава, сильно и терпко пахло раскален¬
221

ной листвой дрока в безветренную жару. Я растянулся на

сухой траве, смотрел, как изящные листочки акации, напо¬

енные жарким солнцем, замерли на фоне сочного синего не¬

ба, и думал о своем. Мне казалось, что пришел подходящий

час поразмыслить о жизни и о будущем.
Но как я ни старался, не смог придумать ничего нового.

Я замечал только странное оскудение, грозившее со всех сто¬

рон, ужасное угасание привычных радостей и мыслей, став¬

ших дорогими. Моя профессия никак не могла заменить то,

что приходилось терять против своей воли: мальчишечье

блаженство. Свою п{юфессию я не слишком любил и не долго

хранил ей верность. Она была для меня всего лишь дорогой

во внешний мир, а там уж наверняка удастся ще-нибудь

найти другие удовольствия. Но какими они будут?
Можно будет посмотреть мир и заработать деньга; не

нужно спрашивать разрешение у отца и матери, собираясь

что-либо сделать или предпринять; по воскресеньям можно

играть в кегли и пить пиво. Но я, конечно, понимал, что все

это лишь второстепенные вещи, а вовсе не смысл новой жиз¬

ни, ожидавшей меня. Подлинный смысл заключался в чем-

то ином, он глубже, таинственнее и связан (я это чувство¬

вал) с девушками и любовью. Именно там, должно быть,

скрывалось глубокое желание и удовлетворение, а иначе

принесение в жертву ребячьих радостей теряло всякий

смысл.
Конечно, о любви я знал. Приходилось видеть влюблен¬

ные пары, читать чудесные, упоительные стихотворения о

любви. Я и сам уже несколько раз влюблялся и в мечтах

сумел хоть немного ощутить то упоение, ради которого муж¬

чина тратит свою жизнь, которое является смыслом всех дел

и стремлений. Некоторые из моих школьных друзей уже гу¬

ляли с девушками. В мастерской кое-кто из учеников без ро¬

бости и стеснения рассказывал о воскресных танцах, о том,

как ночью залезают в открытые окна девичьих спален. Для

меня же любовь пока оставалась садом запретных радостей,

перед калиткой которого я замер в робком томлении.
И только в последнюю неделю, незадолго до того, как я

поранился зубилом, до меня дошел ее первый ясный зов. С

тех пор я стал беспокойным и задумчивым, вся прежняя

жизнь превратилась в проошое и прояснился смысл будуще¬

го. Как-то вечером наш второй ученик отвел меня в сторону
222

и по дорогие домой рассказал, что у него есть для меня пре¬

красная девушка. У нее еще не было парня, и она не желает

никого, кроме меня. Она вышила мне в подарок шелковый

кошелек. Имя девушки он не хочет называть — скоро я сам

смогу о нем догадаться. Коща я начал настаивать, расспра¬

шивать и, наконец, притворился, будто все это не имеет для

меня ни малейшего значения, он остановился (мы шли как

раз по мельничному мостку) и тихо сказал: «Вон она идет

следом за нами». Я смущенно оглянулся и надеясь, и одно¬

временно боясь, что все это лишь глупая шутка. За нами по

ступенькам моста в самом деле шла молоденькая девушка с

бумагопрядильной фабрики, Берта Фёгглин, знакомая мне

еще со времен подготовки к конфирмации. Она останови¬

лась, посмотрела на меня, рассмеялась, и лицо ее начало

медленно краснеть, пока совсем не запылало. Я быстро по¬

бежал домой.
С тех пор Берта дважды приходила ко мне: один раз на

фабрике, ще мы как-то выполняли заказ, а другой раз вече¬

ром по дороге домой. Но она только поздоровалась и спроси¬

ла: «Что, на сегодня работа окончена?» Это означало, что ей

хочется завязать разговор, но я только кивнул, сказал «да»

и смущенно ушел прочь.
Теперь мои мысли были прочно связаны с этой историей,

но я никак не мог в ней разобраться. Частенько в мечтах я

горячо желал полюбить хорошенькую девушку, и вот теперь

нашлась такая — хорошенькая, светловолосая, чуть повыше

меня ростом. Ей хочется, чтобы я целовал ее, хочется лежать

у меня на руках. Берта была рослая и крепкая, белолицая и

румяная, симпатичная. На затылке у нее курчавились неж¬

ные завитки волос, а взгляд был полон ожидания и любви.

Но я никогца не дз^ал о ней, не был в нее влюблен, не ус¬

тремлялся за нею в упоительных мечтах, не шептал дрожа¬

щим голосом ее имя в подушку. Если бы я захотел, то смог

бы ласкать ее, сделав своею, но я был не в силах почитать

ее, упасть перед ней на колени и боготворить. Что из всего

этого получится? Что делать?
Я нерешительно поднялся со своего травяного ложа. Ах,

скверное это было время. Богу было угодно, чтобы уже на

следующий день кончился срок моей работы на фабрике и я

смог уехать отсюда в дальние края, начать жить сначала и

обо всем этом забыть.
Z23

Чтобы убить время, чтобы ощутить жизненные силы, я

решил подняться на гору до самого конца, хотя отсюда это

было трудно сделать. Там наверху можно возвыситься над

городком и заглянуть вдаль. Я вихрем взбежал по склону до

верхней скалы, протиснулся вверх меж камней, с трудом за¬

брался наверх, ще ничейная гора переходила в заросли ку¬

старника и разрозненные обломки скалы. Потный и запы¬

хавшийся, я добрался до цели и вздохнул свободнее на сол¬

нечной вершине, ще чувствовалось слабое дуновение ветер¬

ка. Одиночные отцветаюоще розы висели на тонких ветвях

и устало опускали бледные листья, едва я касался их. По¬

всюду виднелись мелкие зеленые ягоды ежевики. Только на

стороне, обращенной к солнцу, у них начал появляться пер¬

вый слабый намек на металлически-коричневый цвет. Спо¬

койно и важно цепочками цветных искорок в тихом теплом

воздухе летали бабочки-чертополоховки. На зонтике тыся¬

челистника, овеянном голубой дымкой, уселись бесчислен¬

ные черно-красные пятнистые жучки. Это странное безмол¬

вное сборище машинально шевелило длинными тонкими

ножками. С неба давно исчезли все облака, оно высилось в

чистейшей голубизне, остро прорезанное черными верхуш¬

ками елей на соседних лесистых горах.
На самой верхней скале, ще в школьные годы мы всеща

зажигали осенние костры, я задержался и оглянулся вокруг.

И тут я увидел, как в наполовину затененной долине свер¬

кнула река, как блестят белопенные мельничные плотины.

Наш старый город был втиснут в узкую впадину. Над его

коричневыми крышами тихо поднимался в небо голубоватый

обеденный дым из печей. Там стоял и мой родной дом, и

старый мост; там была наша мастерская, и можно было раз¬

глядеть, что в ней пламенел кузнечный горн, казавшийся от¬

сюда совсем маленьким. А дальше вниз по реке стояла бу¬

магопрядильная фабрика с плоской крышей, на которой вы¬

росла трава, и за сверкающими окнами фабрики вместе со

многими другими работала Берта Фёгтлин. Ах эта Берта! Я

знать о ней ничего не желал.
Родной город смотрел на меня снизу вверх и был таким

знакомым, таким близким, с его садами, игровыми площад¬

ками и укромными уголками. Золотые цифры на церковных

часах хитро сверкали на солнце, во всю длину тенистого

мельничного канала в прохладной черноте ясно отражались
224

дома и деревья. И только сам я переменился, только я был

виновен в том, что между мною и этой до боли знакомой

картиной нависла призрачная пелена отчуждения. В этом

маленьком мирке городских стен, реки и леса жизнь моя уже

не протекала в сытом покое и уверенности; конечно, она еще

была привязана крепкими нитями к этим местам, но утра¬

тила прежнюю укорененность и безмятежность, билась о

стены волнами тоски, рвалась из тесных границ вдаль. Когда

со странной печалью я смотрел вниз, в душе моей торжест¬

венно поднимались все сокровенные надежды; наставления

отца и слова почитаемых поэтов сливались с моими собст¬

венными тайными обетами. Стать мужчиной, сознательно

распоряжаться своей судьбой казалось мне делом серьезным

и в высшей степени значительным. И сразу же эта мысль

словно светом озарила все смутные сомнения, мучившие ме¬

ня из-за Берты Фёгглин. Пусть она симпатичная, пусть я ей

нравлюсь, но ведь не годится получать вот так, в готовом

виде, без борьбы счастье из женских рук.
Оставалось уже недолго до обеда. Как-то расхотелось

взбираться на скалы. Погруженный в мысли, я спустился в

город по тропинке, потом прошел под маленьким железно-

дорожньш мостом, ще раньше каждое лето добывал в густой

крапиве темных волосатых гусениц павлиньего глаза, затем

миновал кладбищенскую стену, где перед калиткой отбрасы¬

вал густую тень замшелый грецкий орех. Ворота были от¬

крыты, и я услышал, как плещется <^нтан. Совсем рядом

находилась городская площадь, на которой проводились итры

и отмечались праздники, закусывали и пили в майский праз¬

дник и в день победы под Седаном*, вели разговоры и тан¬

цевали. Теперь она лежала тихая и забытая в тени старых

могучих каштанов, с яркими солнечными пятнами на крас¬

новатом песке.
Здесь внизу, в долине, на солнечной набережной, господ¬

ствовал беспощадный полуденный зной. Со стороны реки,

напротив ярко освещенных солнцем домов, стояли редкие

ясени и клены с негустой и уже почти по-осеннему пожел¬

тевшей листвой. По привычке я пошел вдоль берега, чтобы

разведать насчет рыбы. В прозрачной светлой воде медленно

развевался плотный бородатый взморник, между его зарос¬

лями в темных промежутках, досконально знакомых мне, то

там то сям лениво и неподвижно замерли толстые рыбины,
8 5-257	225

направив морду против течения, а вверху изредка проноси¬

лись маленькими темными стайками юные уклейки. Я пони¬

мал, что поступил правильно, не пойдя утром на рыбалку,

но и воздух, и вода, и то, как между двумя большими круг¬

лыми камнями в прозрачной воде застыл старый темный

усач, — все предвещало, что сегодня после обеда, наверное,

можно будет что-нибудь поймать. Я взял это на заметку и

пошел дальше. Полной грудью я смог вздохнуть лишь тоща,

коша с раскаленной улицы попал через ворота в прохлад¬

ный, словно погреб, коридор родного дома.
«Кажется, сегодня опять будет троза», — обронил за сто¬

лом отец, тонко чувствовавший малейшие перемены в пого¬

де. Я не согласился: на небе ни облачка, ни малейшего ду¬

новения западного ветра. На это отец только улыбнулся и

сказал: «Разве ты не чувствуеп», какое напряжение в воз¬

духе? Ладно, посмотрим».
Было, впрочем, уже совсем душно, и со стороны сточного

канала тянуло таким же резким запахом, как перед началом

фена. От лазанья по скалам, от раскаленной духоты воздуха

я все еще чувствовал усталость и сел на веранде со стороны

сада. Борясь с дремотой, я с пятого на десятое читал историю

генерала Гордона, героя сражения под Хартумом*. Теперь

мне тоже все больше казалось, что будет гроза. Небо, как и

прежде, сияло чистейшей голубизной, но воздух становился

все более душным, словно солнце обложили слои раскален¬

ных облаков, хотя оно по-прежнему сияло в вьшхине. В два

часа я вернулся в дом и начал готовить рыболовные снасти.

Проверяя лески и крючки, я уже предвкушал чистейшее на¬

слаждение рыбалкой и с благодарностью почувствовал, что

пока еще сохранилось хотя бы это глубокое, страстное увле¬

чение.
Удивительно удушливая, гнетущая тишина этой после¬

обеденной поры оставила неизгладимый след в моей памяти.

Я донес ведерко к реке до нижней тропинки, наполовину

прикрытой тенью высоких домов. С бумагопрядильной фаб¬

рики, расположенной неподалеку, доносился равномерный,

усыпляющий гул машин, похожий на пчелиный полет; со

стороны верхней мельницы ежеминутно слышался злой,

скрежещущий треск дисковой пилы. Больше ни звука. Ре¬

месленники укрылись в тени мастерских, никто не показы¬

вался на улицах. На мельничном острове бродил по воде сре¬
226

ди мокрых камней голый мальчуган. Перед мастерской ва¬

гонного мастера к стене были прислонены доски, очень силь¬

но пахнувшие на солнце. Этот сухой дух подшшался ко мне,

его можно было различить сквозь сытый, немного отдавав¬

ший рыбой запах воды.
Рыба тоже заметила необычную погоду и вела себя кап¬

ризно. Несколько красноперок попались на удочку в первые

же пятнадцать минут. Одна тяжелая широкая рыбина с крас¬

ными брюшными плавниками оборвала леску, коща была

уже почти у меня в руках. Но после этого рыбой как-то вдруг

овладело беспокойствс^расноперки глубоко зарылись в ил и

не видели наживку, а вверху показались стаи молодых годо¬

валых рыбешек. Они все новыми стаями, будто в бегстве, ус¬

тремлялись вверх по реке. Все говорило о том, что погода

меняется, но воздух застыл, как стекло, а небо по-прежнему

оставалось ясным.
Мне показалось, будто рыбу прогнали какие-то вредные

стоки, и, все еще надеясь порыбачить, я вспомнил одно не¬

давно открытое местечко и пошел к каналу бумагопрядиль¬

ной фабрики. Едва я там устроился возле сарая и разложил

снасти, как в лестничном окне показалась Берта. Она выгля¬

нула из окна и кивнула мне, но я сделал вид, будто не вижу

ее, и наклонился над удочкой.
Темная вода текла между каменными стенами канала, я

видел в ней отражение своего лица с волнообразно дрожа-

ищми контурами — я сижу, голова кажется зажатой между

подошвами. Девушка, все еще стоявшая у окна, окликнула

меня по имени, но я неподвижно смотрел в воду, не повернув

головы.
Из рыбалки ничего не вышло, здесь рыба тоже поспешно

разбегалась в разные стороны, словно по важным делам. Ус¬

тав от угнетающей жары, я продолжал сидеть на краю ма¬

ленькой стены, уже ничего не ожидая от этого дня и желая

только одного: скорей бы наступил вечер. За спиной в цехах

фабрики слышался привычный гул машин, канал с тихим

шумом плескался о влажные стены, поросшие зеленым

мхом. В отупляющем безразличии я все еще сидел лишь по¬

тому, что лень было снова сматывать удочки.
От этого полусонного состояния я очнулся, кажется, че¬

рез полчаса, внезапно почувствовав беспокойство. Мне было

как-то не по себе. Невесть откуда взявшийся порыв ветра

8»	227

вьюном, словно нехотя, против собственной воли закружил¬

ся вокруг самого себя, а воздух был тяжелым и пресным, и

несколько ласточек испуганно умчались прочь низко над во¬

дой. У меня закружилась голова. Вдруг пришло на ум, что

это солнечный удар. Казалось, вода запахла еще сильнее.

Чувство тошноты, поднявшись откуда-то из желудка, удари¬

ло в голову, и меня прошиб пот. Я извлек леску, чтобы кап¬

лями воды освежить руки, и начал собирать снасти.
Когда я встал, то увидел, что на площади перед фабрикой

пыль кружится мелкими пританцовывающими облачками.

Вдруг она поднялась вверх, собравшись в целое облако. Вы¬

соко вверху, в растревоженном воздухе, словно бичуемые

им, спасались бегством птицы. Сразу после этого я вдруг за¬

метил, что внизу в долине воздух побелел, как во время

сильного снежного бурана. Ветер, ставший удивительно про¬

хладным, набросился на меня, словно на врага, вырвал леску

из воды, подхватил мою шапку и будто кулаками начал ко¬

лотить меня по лицу.
Белый воздух, только что стоявший снежной стеной над

далекими крышами, вдруг окружил меня со всех сторон. Он

был холодным и едким, вода канала расплескивалась высоко,

словно под частыми ударами мельничного колеса, леска ис¬

чезла, повсюду, грозя погибелью, шипела и бесновалась бе¬

лая ревущая сгихия. Удары посыпались на голову и руки,

меня осыпало землей, в воздухе закружился песок и куски

дерева. Я был совершенно ошеломлен, хотя чувствовал опас¬

ность и сообразил, что случииось нечто ужасное. Одним

прыжком я очутился в сарае', ослепший от неожиданности

и страха. Ухватившись за железную балку, несколько секунд

я простоял оглушенный, не дыша. Кружилась голова; охва¬

ченный каким-то животным страхом, я не сразу начал что-

то понимать. Буря, каких никогда раньше не приходилось

видеть и в самую возможность которой я едва ли мог бы по¬

верить, разразилась с дьявольской силой. Сверху слышался

то робкий, то дикий свист; на плоскую крышу сарая и на

землю перед входом обрушилась туча крупного храда. Боль¬

шие градины скатывались к моим ногам. Шум града и вой

ветра были ужасны, канал пенился, хлестаемый ветром, под¬

нимался и опадал по стенам беспокойными волнами.
В течение минуты мимо меня в воздухе пролетели ото¬

рванные доски, куски кровельной драни, ветви деревьев. Я
228

видел, как падали камни и куски раствора, тотчас же покры¬

ваясь массой градин, выплюнутых непогодой. Я слышал, как

проламывалась будто под быстрыми ударами молотка и об¬

рушивалась черепичная кровля, вдребезги разбивалось стек¬

ло, срывались и падали на землю водосточные трубы.
Но тут со стороны фабрики, прямо через покрытый льдом

двор, в развевающейся одежде, борясь с бурей, прибежал ка¬

кой-то человек. Шатаясь, он с трудом приближался ко мне,

явившись прямо из жуткого разбушевавшегося потопа. Он

вошел в сарай, подбежал ко мне. Прямо перед моим взором

сквозь пелену возникло кроткое знакомо-незнакомое лицо с

большими любящими глазами н печальной улыбкой, нежные

теплые хубы отыскали мои 1убы, а потом долго целовали ме¬

ня с поспешной ненасытностью; руки обвили мне шею, свет¬

лые влажные волосы прижались к моим щекам, и, пока весь

мир сотрясала буря с градом, на меня еще сильнее и страш¬

нее обрушилась безмолвная, робкая любовная буря.
Мы сидели на штабеле досок, крепко обнявшись, и мол¬

чали. Я несмело и удивленно гладил волосы Берты, прижи¬

маясь 1убами к ее полным, крепким губам. Сладостной

болью о^яло меня ее тепло. Я закрыл глаза, а она прижи¬

мала мою голову то к бьющемуся сердцу, то к лону, нежно

гладя мне безумными руками .;^о и волосы.
Коща я открыл глаза, очнувшись после падения в голо¬

вокружительную бездну, надо мной возникло ее серьезное,

решительное лицо в своей печальной красе. Глаза девушки

смотрели на меня растерянно. По ее чистому лбу, возникая

из-под спутанных волос, струилась через все лицо до шеи

узенькая полоска алой крови.
—	В чем дело? Что там случилось? — испуганно крик¬

нул я.
Она только пристально посмотрела мне в глаза и слабо

улыбнулась.
~ Кажется, конец света настал, — тихо сказала она, и

гул непогоды заглушил ее слова.
—	Ты в крови, — сказал я.
—	Это от града. Пустяки! Ты боишься?
—	Нет. А ты?
—	Я не боюсь. Ах, сейчас весь город рушится. Неужели

я тебе совсем не нравлюсь?
Я молчал, зачарованно глядя в ее большие ясные глаза,
229

полные печальной любви, и, коща они склонились над мои->

ми глазами, а губы тяжело и изнуряюще опустились на мои

губы, я продолжал неотрывно смотреть в ее серьезные глаза.

Минуя левый глаз, по белому, свежему лицу текла тонень¬

кая струйка алой крови. Мое естество отдалось опьянению,

но сердце стремилось прочь, отчаянно сопротивляясь взятию

штурмом, против воли. Я поднялся, и по выражению моего

лица Берта поняла, что я ей сочувствую.
Она собралась уйти и глядела на меня, кажется, рассер¬

женно, но коща я сочувственно протянул ей руку, она за¬

ключила ее в свои руки, прижалась к ней лицом, опустилась

на колени и заплакала, и слезы ее тепло струились по моей

вздрагивающей руке. Я смущенно опустил взгляд на девуш¬

ку, голова которой лежала на моей руке. Берта всхлшывала,

и на затылке у нее курчавились мягкие пушистые завитки.

Мелькнула пронзительная мысль: если бы вместо нее была

другая, та, любимая, которой можно вверить душу! С какой

нежностью мои пальцы ласкали бы этот легкий пушок! Как

бы я целовал эти завитки! Но кровь моя утихла, я опять ис¬

пытывал муки стыда, видя на коленях у своих ног ту, кото¬

рой не желал подарить свою гордость и юность.
Все это, пережитое словно в течение заколдованного года,

и теперь еще встает в памяти множеством мельчайших ду¬

шевных движений и жестов. На самом же деле все продол¬

жалось каких-нибудь несколько минут. Неожиданно прояс¬

нилось, чистые участки голубого неба влажно светились при¬

миряющей невинностью, и вдруг, словно под ударом острого

ножа, неистовая буря внезапно оборвалась, и нас окружила

удивительная, невероятная тишина.
Словно из заколдованной сказочной пещеры, я вышел из

сарая навстречу возвратившемуся дню, дивясь тому, что еще

жив. Пустынный двор выглядел ужасно: земля разворочена,

будто под ударами конских копыт, повсюду видны горы бе¬

лых льдистых градин. Мои снасти и ведро исчезли. На фаб¬

рике слышался гул голосов. Я заглянул через тысячи разби¬

тых стекол в смутно видневшиеся цеха. Из всех дверей люди

устремились во двор. На полу было множество осколков

стекла и кусков битой черепицы; длинный жестяной водо¬

сточный желоб, погнутый и сорванный, косо свисал над по¬

ловиной дома.
Под наплывом необузданного любопытства, смешанного
230

со страхом, я как-то сразу забыл о случившемся. Захотелось

уввдеть, что произошло в самом деле, сколько бед натворила

гроза. Сплошь разбитые окна и черепица, сорванная с кры¬

ши фабрики, на первый взгляд являли картину крайнего,

безнадежного опустошения. Но в конце концов все это было

не так ужасно по сравнению с тем жутким впечатлением,

какое произвел на меня сам циклон. Я вздохнул с чувством

освобождения, а также странного разочарования и отрезвле¬

ния: дома стояли, как и раньше, горы по обе стороны долины

были на своем месте. Нет, мир еще не погиб.
А между тем, коща я ушел с фабрики и попал через мост

на первую же городскую улицу, беда снова предстала в ужас¬

ном виде. Улочка была полна обломков и разбитых ставней,

печные трубы сброшены вниз вместе с кусками крыш, у всех

дверей стояли люди, удрученно жалуясь друг дру1у, — все

это очень напоминало вид осажденных и взятых штурмом

городов, известный по картинкам. Путь преграждали завалы

из камней и веток деревьев, окна всюду зияли выбитыми

стеклами, садовые ограды лежали на земле или свисали, гре¬

мя, с каменных стен. Потерявшихся детей повсюду разыски¬

вали. Наверное, градом на полях убило людей. Всюду валя¬

лись градины — иные величиной с талер, а то и побольше.
Я был еще слишком взволнован, чтобы сразу отправиться

восвояси и узнать, какой ущерб причинен собственному до¬

му и саду. Мне даже как-то не пришло в голову, что меня

могут хватиться, — ведь со мной же ничего не случилось! Я

решил еще немного побродить за городом, вместо того чтобы

спотыкаться здесь об обломки. Но тут мне вдруг захотелось

побывать в своем любимом месте, на городской площади ря¬

дом с кладбищем, в тени которого я отмечал все большие

праздники в мальчишеские годы. Я с удивлением вспомнил,

что всего четыре или пять часов назад, возвращаясь со ска¬

лы, проходил мимо нее, но мне показалось, что с тех пор

прошло много времени.
Итак, я вернулся на улицу, прошел через нижний мост,

заглянул по дороге через лаз в садовой изгороди и убедился,

что церковная башня из красного песчаника совершенно не¬

вредима. Я также заметил, что совсем немного поврежден

спортивный зал. Дальше на другой стороне стоял старый

трактир, крышу которого я узнал еще изд^ека. Он стоял

как всегда, но во внешнем виде были заметны какие-то
231

странные перемены. Сначала я не понял, в чем дело. И,

только хорошенько подумав, вспомнил, что перед трактиром

всегда росли два высоких тополя. Теперь их не было. Знако¬

мый издавна вид был разрушен, одно из любимых мест оск¬

вернено.
И тут вдруг в голове промелькнула ужасная догадка, что

бурей могло быть уничтожено и нечто еще более благород¬

ное. Как-то сразу, с новым саднящим чувством я понял, как

сильно люблю свою родину, как глубоко привязан к ней, как

зависит мое настроение и даже самочувствие от этих крыш

и багшен, мостов и улочек, деревьев, садов и лесов. Взволно¬

ванный и озабоченный еще сильнее, я побежал быстрее, пока

не оказался возле площади.
И вот я тихо стою и смотрю на место, с которым связаны

самые дорогие воспоминания. Здесь царит опустошение и

разруха. Старые каштаны, в тени которых мы отмечали

праздники (их стволы школьники едва могли обхватить

втроем или вчетвером), лежали поваленные, растрескавши¬

еся, вырванные с корнями и опрокинутые. В земле зияли ог¬

ромные ямы. Ни одно из деревьев не стояло на своем месте.

На жутком поле битвы были повалены и лежали рядом так¬

же липы и клены. Просторная площадь превратилась в чу¬

довищную кучу обломков веток и сучьев, расколотых ство¬

лов, корней и глыб земли. Мо1учие стволы еще находились

в земле, но стояли без крон, обломанные или перекручен¬

ные, с тысячью белых, голых осколков.
Дальше пройти было невозможно. Площадь и улица были

загромождены на высоту дома поваленными друг на друга

стволами и обломками деревьев. И там, где с первых детских

лет мне была знакома лишь глубокая святая тень да высокие

храмы деревьев, над следами уничтожения зияло пустое небо.
Мне казалось, будто меня самого со всеми сокровенными

корешками выворотили из земли и вышвырнули на дневной

свет, нещадный и ослепительный. Целый день я бродил кру¬

гом, не находя ни одной лесной тропинки, ни одной знако¬

мой тени от орехового дерева, ни одного дуба, на который

мы лазали в детстве. Все вокруг города превратилось в раз¬

валины — испоганенные лесные склоны, будто выкошенные

косой, ямы в земле, жалкие поваленные деревца, обращен¬

ные к беспощадному солнцу обнажившимися корнями. Меж¬

ду мной и детством возникла пропасть, и прежней родины
232

уже не было. Как-то сразу забылось очарование в мальчи¬

шеское сумасбродство прежних лет, и вскоре после этого я

покинул родной город, чтобы стать мужчиной и выстоять в

борьбе с жизнью, первая тень которой затронула меня в эти

дни.
КАЗАНОВА ИСПРАВЛЯЕТСЯ
I
В Штутгарте, куда его заманила широчайшая извест¬

ность блестящего двора Карла Евгения*, рыцарю удачи Ка¬

занове* не повезло. Правда, как и в Л1^м другом городе,

он и там сразу же нашел много старых знакомых, среди них

венецианку Гарделлу, тощашнюю фаворитку герцога, и не¬

сколько дней беззаб^о и весело провел в обществе своих

друзей — танцоров, танцовщиц, музыкантов и актрис. Ка¬

залось, и у австрийского посланника, и у самого герцога ему

был обеспечен хороший прием. Но однажды вечером, едва

освоившись при дворе, повеса с несколькими офицерами от¬

правился к известного сорта девицам, там играли в карты и

пили венгерское вино, а кончилось удовольствие тем, что

Казанова прошрал четыре тысячи луидоров в марках, ли¬

шился своих часов и колец, стоивших немалых денег, и в

плачевном состоянии был доставлен в карете домой. К этому

добавился неудачный судебный процесс, дело зашло так да¬

леко, что над нашим сорвиголовой нависла опасность потери

всего состояния, его могли силой загнать рядовым в один из

герцогских полков. Тоща-то он и уразумел, что пора уносить

ноги. Он, стяжавший себе славу бегством из венецианской

тюрьмы, сумел и в Штутгарте ловко избежать ареста, спас

даже свои баулы и через Тюбинген благополучно добрался

до Фюрстенберга.
Там он остановился в гостинице. Душевный покой вер¬

нулся к нему уже в дороге; но эта неудача все же основа¬

тельно его отрезвила. Внезапно, без какой-либо подготовки

отправляясь в путь, он лишился изрядной суммы денег; ре¬

путация его оказалась подмоченной, а слепая вера в богиню

удачи поколебленной.
И все же непоседливый авантюрист отнюдь не произво¬
233

дил впечатления человека, пережившего жестокий удар

судьбы. В гостинице его, ввделявшегося одеждой и манера¬

ми, принимали как путешественника высшего класса. Он но¬

сил украшенные самоцветами золотые часы, табак нюхал то

из золотой табакерки, то из серебряной, на нем были чулки

из тончайшего шелкам голландские кружева, изысканное

белье; один све;опщий человек в Штутгарте совсем недавно

оценил его одеж^, драгоценные камни, кружева и самоцве¬

ты в сто тысяч франков. Казанова изъяснялся не по-немец¬

ки, а на безупречном фраш^гзском, какой можно услышать

только в Париже, и держал себя как богатый, избалованный,

но добродушный путешественник, ищущий развлечений. Он

был требователен, но на еде и вине не эконошл и давал щед¬

рые чаевые.
Явился Казанова вечером, после сумасшедшей скачки.

Пока он умывался и пудрился, по его заказу был приготов¬

лен отменный ужин, который вкупе с бутылкой рейнвейна

помог ему приятно и незаметно провести остаток дня. Он ра¬

но отправился отдыхать, спокойно проспал до утра и только

теперь принялся приводить в порядок свои дела.
После завтрака и утреннего туалета Казанова позвонил,

чтобы заказать чернила, перо и бумагу. Вошла красивая де¬

вушка с хорошими манерами. Вскоре она принесла требуе¬

мое. Казанова учтиво поблагодарил — сперва по-итальян¬

ски, затем по-французски; выяснилось, что белокурая кра¬

савица понимает также и второй язык.
—	Вы не горничная, — приветливо сказал он. — Наверно,

вы дочь хозяина гостиницы.
—	Вы угадали, сударь.
—	Не правда ли? Я завидую вашему отцу, красавица. Он

счастливый человек.
—	Почему вы так думаете?
—	А как же иначе? Каждое утро и каждый вечер он мо¬

жет целовать свою красивую, милую дочь.
—	Ах, сударь! Он вовсе этого не делает.
—	В таком случае он поступает несправедливо и заслу¬

живает сожаления. Я бы на его месте сумел оценить такое

счастье.
—	Вы хотите меня смутить?
—	Дитя мое! Разве я похож на Дон Жуана? По возрасту

я гожусь вам в отцы.
234

Он взял ее за руку и продолжал:
—	Запечатлеть на таком челе отцовский поцелуй — это

же истинное счастье.
Он нежно поцеловал ее в лоб.
—	Позвольте это человеку, который и сам является от¬

цом. Кстати, у вас восхитительные руки.
—	Руки?
—	Я целовал руки принцесс — с вашими они не выдер¬

живают никакого сравнения. Клянусь честью!
С этими словами он поцеловал правую руку девушки —

сначала легонько и почтительно тыльную сторону ладони,

затем повернул ее и поцеловал то место, ще бился пульс, а

после этого каждый пальчик в отдельности.
Девушка залилась краской, рассмеялась и, сделав полу¬

шутливый книксен, выскользнула из комнаты.
Казанова улыбнулся и сея за стол. Он взял лист бумаги,

легкой, элегантной рукой поставил дату: «Фюрстенберг, б

апреля 1760 года» — и задумался. Отодвинув лист в сторону,

он достал из кармашка атласного жилета серебряный туа¬

летный ножик и некоторое время подпиливал себе ногти. За¬

тем быстро, с небольшими паузами, написал одно из своих

бойких писем. Оно было адресовано штутгартским офице¬

рам, которые ввергли его в столь затруднительное положе¬

ние. Он обвинил их в том, что они добавили ему в токайское

вино снотворного, а потом обыграли в карты и с помощью

своих девок 011>абили, взяв все ценные вещи. Заканчивалось

письмо репштельным вызовом. Офицерам предлагалось в те¬

чение трех дней явиться в Фюрстенберг, он ждет их в при¬

ятной надежде на поединке лишить всех троих жизни и тем

самым умножить свою славу в Европе.
Сняв с письма две копии, он все три экземпляра направил

по разным адресам в Штутгарт. Когда он кончил, в дверь

постучали. Это снова была красивая хозяйская дочка. Она

извинилась, сказала, что забыла принести песочницу, поста¬

вила ее на стол и еще раз попросила извинить ее.
—	Как славно все складывается! — воскликнул кавалер,

поднимаясь из-за стола. — Я тоже кое-что забыл и теперь

хочу исправиться.
—	В самом деле? Что же?
—	Я нанес оскорбление вашей красоте, забыв поцеловать

вас в губы. Я счастлив, что могу наверстать упущенное.
235

Прежде чем она успела уклониться, он быстро взял ее за

талию и привлек к себе. Она вскрикнула и стала сопротив¬

ляться, но делала это так беспхумно, что опытный ловелас

ни капли не усомнился в своем успехе. Едва заметно улыба¬

ясь, он поцеловал ее в губы, и она ответила на поцелуй. Он

снова сел в кресло, посадил ее к себе на колени и сказал ей

тысячу нежных обольстительных слов, которые всеща имел

наготове на трех языках. Еще несколько поцелуев, игривая

шутка, тихий смех — и блондинка решила, что пора ухо¬

дить.
—	Не выдавайте меня, милый. До свидания!
Она вышла. Казанова, тихонько насвистывая венециан¬

скую мелодию, поправил сдвинутый с места стол и снова

принялся за работу. Он запечатал все три письма и отнес их

хозяину, попросив отправить спешной почтой. Попутно он

заглянул на кухню, ще над огнем висели многочисленные

горшки. Хозяин его сопровождал.
—	Что сегодня вкусненького?
—	Свежая форель, милостивый государь.
—	Жареная?
—	Разумеется, милостивый государь.
—	На растительном масле?
—	Нет, господин барон. Мы жарим только, на коровьем.
—	Вот как. Покажите-ка мне его.
Ему показали масло, он понюхал и остался доволен.
—	Пока я здесь, постарайтесь, чтобы масло всеща было

свежее. Разумеется, за мой счет.
—	Положитесь на меня.
—	У вас не дочь, а сокровище, хозяин. Здоровая, краси¬

вая и добронравная. У меня тоже есть дочь, в этом деле я

кое-что смыслю.
—	У меня их две, господин барон.
—	Как, две дочери? И о^ взрослые?
—	Конечно. Та, что вас обслуживала, — старшая. Млад¬

шую вы увидите за обедом.
—	Не сомневаюсь, она не меньше, чем старшая, окажется

достойной вашего воспитания. В молодых девушках я пре¬

выше всего ценю скромность и невинность. Только тому, кто

сам обременен семьей, ведомо, что сие значит и как забот¬

ливо нужно присматривать за детьми.
Время перед обедом путешественник посвятил своему ту?
236

алету. Бриться ему пришлось собственноручно, так как его

слуга остался в Штутгарте. Он напудрился, сменил сюртук

и поменял домашние туфли на легкие, тонкой кожи башма¬

ки, украшенные золотыми застежками в форме лилии, сде¬

ланными в Париже. Поскольку время обеда еще не наступи¬

ло, он вынул из папки исписанную тетрадку и с карандашом

в руках принялся изучать ее содержимое.
Там были колонки цифр и исчисления вероятностей. В

Париже Казанова, открыв множество контор по продаже ло¬

терейных билетов, помог королю поправить изрядно расстро¬

енные финансы и заработал на этом целое состояние. В его

планы на будущее — а их у него было великое множество —

входило усовершенствование своей системы и внедрение ее

в те столицы, которые нуждались в деньгах, к примеру в

Берлин или Петербург. Взгляд Казановы, подкрепленный

движениями указательного пальца, быстро и уверенно про¬

бегал по рядам цифр, а перед его; внутренним взором мель¬

кали многомиллионные суммы.
За обедом прислуживали обе дочери. Яства были превос¬

ходные, вино ничем им не уступало. Среди гостей Казанова

выделил одного, с которым стоило завести разговор. Это был

скромно одетый молодой эстет-недоучка, довольно сносно го¬

воривший по-итальянски. Он утверждал, что путешествует

по Европе с научной целью и в настоящее время работает

над книгой, опровергающей последнее сочинение Вольтера.
—	Вы пришлете мне ваш труд, ко1да он будет напечатан,

не так ли? В ответ я пришлю вам плод своего досуга.
—	Сочту за честь. Позвольте спросить, как называется

ваше сочинение?
—	Пожалуйста. Речь идет об итальянском переводе

«Одиссеи», над которым я работаю уже долгое время.
И он легко и свободно заговорил об особенностях метрики

и поэтики родного языка, о рифме и ритме, о Гомере и Ари¬

осто*, продекламировав с десяток стихов последнего.
Между делом он успел сказать несколько приятных слов

обеим сестрам. А когда все встали из-за стола, он подошел

к младшей, одарил ее парой учтивых комплиментов и спро¬

сил, разбирается ли она в искусстве прически. Коща та от¬

ветила утвердительно, он попросил ее впредь по утрам ока¬

зывать ему эту услугу.
237

—	о, я это делаю ничуть не хуже, — воскликнула стар¬

шая.
—	В самом деле? Тогда будете сменять друг друга.
И, обрапщясь к младшей, добавил:
—	Итак, утром, сразу после завтрака. Договорились?
После обеда он написал еще несколько писем, в частности
танцовщице Бинетти в Штутгарт,''которая помогла ему бе¬

жать и которую он теперь просил позаботиться о своем слуге,

оставшемся в городе. Слугу звали Ледук, он выдавал себя за

испанца и был изрядным бездельником, но умел хранить

верность, и Казанова привязался к нему больше, чем можно

было ожидать от этого ветреника.
Написал он и своему голландскому банкиру, а также од¬

ной из своих прежних возлюбленных в Лондоне. Затем стал

раздумывать, чем бы заняться дальше. Прежде всего надо

было дождаться трех офицеров, а также известий о слуге.

При мысли о предстоящей дуэли на пистолетах он посерьез¬

нел и решил завтра же еще раз просмотреть свое завещание.

Если все кончится благополучно, он собирался окольными

путями добраться до Вены, на этот случай он имел при себе

несколько рекомендательных писем.
После прогулки он поужинал и с книгой в руках остался

ждать в своей комнате: в одиннадцать обещала прийти стар¬

шая дочка хозяина.
За окнами дул теплый фен, время от времени нагоняя

ливневые тучи. Оба последующих дня Казанова провел точ¬

но так же, как и предыдущий, с той только разницей, что

теперь у него часто бывала и вторая девушка. Он читал, пи¬

сал письма, наслаждался любовью и все время был насторо¬

же, боясь, что его застанут врасплох или устроят сцену ре¬

вности. Он тщательно продумывал распорядок дня и ночи,

не забыл о завещании и держал наготове свои великолепные

пистолеты и снаряжение к ним.'
Но офицеры, которым он бросил вызов, так и не появи¬

лись. Они не приехали и не написали ни на второй день, ни

на третий. Авантюрист, гнев которого давно остыл, в глубине

души был рад этому. Куда больше его беспокоило отсутствие

Ледука. Он решил подождать еще день. Тем временем влюб¬

ленные девушки по-своему отблагодарили бесконечно пере¬
238

имчивого Казанову за уроки в ars amandi^ — они научили

его азам немецкого языка.
На четвертый день терпение Казановы начало иссякать.

Но тут — было еще довольно рано — на взмыленном коне

прискакал Ледук, с головы до ног забрызганный дорожной

грязью, какая бывает в весеннюю распутицу. Казанова

встретил его радостно и растроганно, и Ледук начал тороп¬

ливо рассказывать еще до того, как жадно набросился на

хлеб, ветчину и вино.
—	Сударь, велите закладывать лошадей, нам надо сегод¬

ня же добраться до швейцарской границы. Офицеры не явят¬

ся, и дуэли не будет, но я знаю наверняка, -по если вы тут

останетесь, то вам очень скоро начнут досаждать соглядатаи,

сыщики и наемные убийцы. Говорят, сам 'ерцог возмущен

вашим поведением и лишил вас своего пок|Х>вительства. То¬

ропитесь!
Казанова не стал долго раздумывать, но и не впал в па¬

нику: он знавал времена, коща ему угрожала куда более

серьезная опасность. Но он согласился с испанцем и заказал

лошадей на Шаффхаузен.
У него почти не осталось времени проститься. Он запла¬

тил по счету, подарил на память старшей из сестер гребень

из панциря черепахи, младшей клятвенно пообещал вер¬

нуться в самое ближайшее время, уложил вещи, и не прошло

еще и трех часов после приезда Ледука, как он уже сидел со

слугой в почтовой карете. На прощанье помахали платками,

сказали приличествующие случаю слова, затем карета в от¬

личной упряжке лошадей выехала со двора и быстро пока¬

тила по мокрой проселочной дороге.
П
Не было ничего хорошего в том, чтобы вот так, сломя

голову, без всякой подготовки бежать в совершенно незна¬

комую страну. Кроме того, Ледук сообщил своему озабочен¬

ному господину, что его прекрасная, недавно купленная до¬

рожная карета осталась в руках штутгартцев. И все же в

Шаффхаузен Казанова приехал в хорошем расположении
^ Искусство любви (лат.).
239

духа, и, поскольку они уже пересекли границу и добрались

до Рейна, он не выразил недовольства, узнав, что в Швей¬

царии пока еще нет экстренной почты.
Для поездки в Цюрих пришлось нанимать лошадей, и по¬

ка их готовили, можно было спокойно перекусить.
Опытный путешественник не упустил сл]^ая разузнать

кое-что о нравах и обычаях чужой страны. Ему пришлось по

душе то, как хозяин гостиницы, сидя за обеденным столом,

отдавал распоряжения, а его сын, хотя и был в ранге капи¬

тана императорской армии, выжидательно стоял за стулом

отца и менял тарелки. Праздному, живущему мгновением

Казанове, придававшему большое значение первому впечат¬

лению, даже показалось, что он попал в страну, ще неис¬

порченные люди живут простой, размеренной жизнью. Кро¬

ме того, здесь он чувствовал себя в безопасности от гнева

штутгартского тирана. Много лет врахцавшийся при дворах

и состоявший на службе князей, он с жадностью вдыхал за¬

пах свободы.
Точно к сроку подъехал заказанный экипаж, Казанова и

Ледук сели в него и отправились навстречу золотистому бле¬

ску заходящего солнца — в Цюрих.
Ледук видел, что его господин задумчиво откинулся на

сиденье, переваривая обед, долго ждал, не выразит ли тот

желания поговорить, и незаметно уснул. Казанова не обра¬

щал на него внимания.
Он пребывал в блаженном состоянии, растроганный то ли

прощанием с сестрами в Фюрстенберге, то ли хорошим обе¬

дом и новыми впечатлениями в Шаффхаузене, и отдыхал от

треволнений последних недель, чувствуя легкую усталость

и понимая, что он уже не молод. Правда, у него не было

ощущения, что звезда его блестящей цыганской жизни кло¬

нится к закату. Однако он предался размышлениям, которые

чаще, чем других людей, посещают бездомного, — размыш¬

лениям о неотвратимом приближении старости и смерти. Он

без колебаний доверил свою жизнь ветреной богине удачи,

и она отмечала его своим вниманием и баловала, она давала

ему больше, чем тысячам его соперников. Но ему было хо¬

рошо известно, что Фортуна любит только молодых, а моло¬

дость пролетела безвозвратно, он уже не был уверен в удаче

и боялся, как бы она не оставила его навсеща.
Ему, правда, было не больше тридцати пяти. Но он жил
240

за четырех, за десятерых. Он не только любил сотни жен¬

щин, но и сидел в тюрьмах, провел без сна много мучитель¬

ных ночей, днями и неделями не вылезал из дорожной ка¬

реты, испытал страх гонимого и преследуемого, затем снова

погружался в захватывающие авантюры, целыми ночами си¬

дел с воспаленными глазами за карточньш столом, выигры¬

вал состояния, проигрывал их и снова выигрывал. У него бы¬

ли друзья и недруги, которые, подобно ему, в поисках при¬

станища и удачи отчаянно скитались по свету, попадали в

нужду и в казематы, знавали болезни и позор. И хотя в по¬

лусотне городов трех стран у него были друзья и преданные

ему женщины, но захотят ли они признать его, если однажды

он заявится к ним больной, с просьбой о помощи?
—	Ты спишь, Ледук?
Слуга вздрогнул.
—	Чего изволите?
—	Через час мы будем в Цюрихе.
—	Вполне вероятно.
—	Ты знаешь Цюрих?
—	Не больше, чем своего отца, которого я ни разу в жиз¬

ни не видел. Город как город, но, как я слышал, по преиму¬

ществу белокурый.
—	Хватит с меня блондинок.
—	Ах так. Наверно, после Фюрстенберга? Надеюсь, эти

две не заставили вас страдать?
—	Они причесывали меня, Ледук.
—	Причесывали?
—	Причесывали. И учили немецкому языку. Вот и все.
—	И этого вам показалось мало?
—	Брось свои шуточки! Послушай, я старею.
—	Как, уже сейчас?
—	Не дури. Тебе тоже не мешало бы подумать об этом.
—	О том, что стареем? Это вряд ли. А вот о том, что пора

образумиться, — это да. Но чтобы все честь по чести.
—	Ну и свинья же ты, Ледук.
—	Позвольте заметить, это не совсем так. Родственники

не пожирают друг друга, а я обожаю свежую ветчину. Кста¬

ти, та, что мне подали в Фюрстенберге, была сильно пере¬

солена.
Казанове хотелось поговорить в совсем ином тоне. Но он

не осерчал, так как слишком устал и был в хорошем настро¬
241

ении. Он только замолчал и с улыбкой дал понять, что раз¬

говор окончен. Ему хотелось спать, мысли его расплывались.

И пока он погружался в легкую полудрему, воспоминания

уносили его в годы ранней юности. Ему привиделся яркий,

красочный образ гречанки, которую он совсем еще юнцом

встретил однажды в тростниках недалеко от Анконы, в па¬

мяти мелькали первые фантастические приключения в Кон¬

стантинополе и на Корфу.
А экипаж все катился и катился, и коща Казанова про¬

снулся, он уже стучал колесами по каменной мостовой и

вскоре въехал на мост, под которым шумел темный поток и

в воде отражались красноватые огни. В Цюрихе останови¬

лись у гостиницы «Меч».
В мгновение ока Казанова стряхнул с себя сонливость. Он

потянулся, вышел из кареты. Его встретил учтивый хозяин.
«Стало быть, мы в Цюрихе», — сказал про себя Казанова.

И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и даже прибли¬

зительно не представлял себе, чем будет заниматься в Цю¬

рихе, он последовал за хозяином гостиницы и на втором эта¬

же выбрал себе комнату с прихожей.
После ужина он опять погрузился в раздумье. Чем без¬

опаснее и уютнее была обстановка, тем серьезнее представ¬

лялась ему та бедственная ситуация, из которой он только

что вырвался. Имело ли смысл снова добровольно подвергать

себя подобной опасности? Стоило ли без всякой нужды снова

бросаться в волны бурного моря, которое только что само вы¬

бросило его на мирный берег?
Если он не ошибается, его собственность в деньгах, кре¬

дитных билетах и движимом имуществе составляет пример¬

но сто тысяч талеров. Для человека, не обремененного

семьей, достаточно, чтобы обеспечить себе тихую, уютную

жизнь.
С этими мыслями он лег в постель, спал спокойно и долго,

и ему снились счастливые, мирные сны. Во сне он видел себя

владельцем прекрасного имения, жил свободно и весело, вда¬

ли от дворов, общества и интриг, наслаждаясь меняющимися

картинами сельской красоты и свежести.
Эти сны были так прекрасны, так полны ощущения ни¬

чем не омраченного счастья, что утреннее пробуждение по¬

действовало на него отрезвляюще и болезненно. Однако он

без колебаний решил последовать этому последнему намеку
242

благосклонной богини удачи и воплотить сон в явь. Где бы

ни купил он себе имение — здесь, в этой местности, или же

по возвращении в Италию, Францию, а то и Голландию, —

с этого дня он решил отказаться от приключений, от погони

за удачей и внеппшм блеском и как можно скорее обеспечить

себе спокойную, беззаботную и независимую жизнь.
Сразу после завтрака он оставил свою комнату на попе¬

чение Ледука и один, без слуги, вышел на прогулку. Давно

неиспытываемая потребность гнала его, бывалого путешест¬

венника, на лоно природы, к лугам и лесам. Вскоре он ми¬

новал город и неспешно зашагал вдоль озера. Мягкий, лас¬

ковый весенний воздух подрагивал, источая тепло, над на¬

чинающими зеленеть серыми лужайками, на которых уже

сияли улыбками первые желтые цветы, а обрамляющая лу¬

жайки живая изгородь была усеяна красноватыми почками,

готовыми выкинуть теплые листики. На влажно-голубом не¬

бе плавали светлые кучевые облака, а вдали, за слегка си¬

неющими серовато-матовыми предгорьями, торжественно

белел зубчатый полукруг Альп.
Там и сям по озеру, едва колеблемому легким волнением,

двигались весельные лодки и баржи под большими треуголь¬

ными парусами, добротная, старательно прибранная дорога

вела по раскиданным вдоль берега чистеньким селениям, за¬

строенным большей частью деревянными домами. Навстречу

гуляющему попадались возчики и крестьяне, иные привет¬

ливо с ним здоровались. Все это пришлось ему по душе и

укрепило в добродетельных, разумных намерениях. В конце

одной тихой деревенской улицы он подарил плачущему ре¬

бенку серебряную монетку, а в трактире, предоставившем

ему возможность отдохнуть после почти трехчасовой прогул¬

ки, благодушно позволил хозяину взять из своей табакерки

щепотку нюхательного табаку.
Казанова не имел ни малейшего представления, ще он

сейчас находится, да и название незнакомой деревни ничего

бы ему не дало. Он с наслаждением вдыхал слегка прогретый

солнцем воздух. Напряжение последних дней исчезло, вечно

влюбленное сердце повесы тоже успокоилось и отдыхало, по¬

этому беззаботная прогулка по прекрасной незнакомой зем¬

ле показалась ему в тот момент верхом блаженства. Он не

боялся заблудиться, так как навстречу то и дело попадались

группы соотечественников.
243

Приняв решение, он обрел чувство уверенности и теперь

с удовольствием рассматривал прежнюю беспокойную бро¬

дячую жизнь как спектакль, трогательный и забавный, но

никак не нарушавший его нынешнего душевного спокойст¬

вия. Жизнь его была полна риска, нередко жалка и убога,

но теперь, когда он окидывал ее внутренним взором, она ка¬

залась ему веселой и бесшабашной игрой, в которую стоило

играть и от которой можно было получать удовольствие.
Тем временем он начал немного уставать. Дорога привела

его в широкую долину, зажатую высокими горами. Там сто¬

яла большая, великолепная церковь, к которой примыкало

обширное здание. Предположив, что это монастырь, Казано¬

ва удивился и обрадовался: неожиданно для себя он оказался

в местности, где жили католики.
Обнажив голову, он вошел в церковь и с возрастающим

удивлением обнаружил внутри мрамор, позолоту и драго¬

ценное шитье. Шло последнее богослужение, и он благого¬

вейно вслушивался в слова священника. После мессы, вле¬

комый лк^пытством, он вошел в ризницу, ще увидел не¬

скольких монахов-бенедиктинцев. Был там и аббат, его мож¬

но было узнать по кресту на груди. На приветствие незна¬

комца он ответил вежливым вопросом, не желает ли тот оз¬

накомиться с достопримечательностями церкви.
Казанова с удовольствием согласился, аббат в сопровож¬

дении двух монахов сам провел его по церкви, показывая все

драгоценности и святыни, на которые Казанова взирал с тай¬

ной любознательностью образованного паломника. Он услы¬

шал историю церкви и связанные с ней легенды и был не¬

много смущен только тем, что не знал, где находится цер¬

ковь и как называется эта местность и монастырь.
—	1>е вы остановились? — спросил наконец аббат.
—	Нище, ваше преподобие. Придя пешком из Цюриха,

я сразу зашел в вашу церковь.
Аббат, восхищенный благочестивым рвением паломника,

пригласил его к столу. Тот с благодарностью согласился. По¬

скольку аббат принял его за кающегося грешника, проделав¬

шего б^ьшой путь, чтобы именно здесь обрести утешение,

Казанове неловко было спрашивать, ще он сейчас находится.

Беседа по-немецки не клеилась, и он заговорил с духовным

отцом по-латыни.
—	Наши братья сейчас постятся, — сказал аббат, — но
244

от святого Бенедикта Четырнадцатого* я получил привиле¬

гию, которая позволяет мне ежедневно, вместе с тремя гос¬

тями монастыря, есть скоромное. Хотите сегодня же восполь¬

зоваться папской привилегией или предпочитаете постное?
—	Я далек от мысли, преподобный отец, не воспользо¬

ваться позволением Папы и вашим великодушным пригла¬

шением. Не хочу показаться дерзким.
—	Тоща за дело!
В столовой аббата действительно висела на стене папская

грамота в застекленной рамке. Стол был накрыт на двоих,

но слуга в ливрее немедленно принес еще один прибор.
—	Мы будем обедать втроем — вы, я и мой канцлер.
—	У вас есть канцлер?
—	Да. Как аббат монастыря святой Марии в Айнзидельне

я ношу титул князя Римской империи и должен исполнять

княжеские обязанности.
Наконец-то гость узнал, куда он попал, и обрадовался,

что совершенно неожиданно и при столь необычных обстоя¬

тельствах смог ознакомиться с этим всемирно известным мо¬

настырем. Они сели за стоя и приступили к трапезе.
—	Вы иноземец? — спросил аббат.
—	Венецианец, но уже давно путешествую.
О том, что он в изгнании, Казанова предпочел пока умол¬

чать.
—	Вы продолжите путешествие по Швейцарии? В таком

случае я готов дать вам несколько рекомендательных писем.
—	Приму с благодарностью. Но прежде чем я отправлюсь

дальше, мне хотелось бы испросить у вас доверительной

встречи. Я хочу исповедаться и попросить совета в делах,

0№ягчаюоц1х мою совесть.
—	Я к вашим услугам. Господу было угодно, чтобы ваше

сердце пробудилось, стало быть, он может ниспослать ему

умиротворение. Пути людские неисповедимы, но лишь не¬

многие настолько запутаны, что человеку уже нельзя по¬

мочь. Искреннее раскаяние — первое условие обращения,

хотя истинное, угодное Господу самоотречение достигается

не в состоянии греховности, а когда нам ниспосылается

$ожья благодать.
Пока он говорил, Казанова воздавал должное еде и вину.

Но вот аббат замолчал, и слово снова взял итальянец.
—	Простите мое любопытство, ваше преподобие, но от¬
245

куда в это время года вы получаете такую великолепную

дичь?
—	Вам понравилось? У меня есть рецепт. Дичина и пти¬

ца, которую вы здесь видите, хранится у меня уже полгода.
—	Разве такое возможно?
—	У Had есть особое устройство, благодаря которому я

могу долго хранить все это без доступа воздуха.
—	Завидую вам.
—	Не хотите ли попробовать лосося?
—	Почему бы и нет, раз вы сами предлагаете.
—	Но это же постное блюдо!
Гость улыбнулся и принялся за лосося.
III
После обеда канцлер, человек незаметный, распрощался,

и аббат повел гостя показывать монастырь. Венецианцу все

очень понравилось. Он понял, почему нуждающиеся в покое

люди удаляются в монастырь и прекрасно там себя чувству¬

ют. И тут же он задумался над тем, не стоит ли и ему всту¬

пить на этот путь, ведущий к умиротворению тела и души.
Вот только библиотека его не удовлетворила.
—	Я вижу здесь массу фолиантов, — заметил он, — но

мне кажется, что наиновейшим из них по меньшей мере лет

сто. Это сплошь Библии, Псалтыри, теологическая экзегети¬

ка, догматика и церковные легенды. Без сомнения, это все

замечательные произведения...
—	Можете не сомневаться, — улыбнулся прелат.
—	Но ведь вашим монахам нужны и другие книги — по

истории,' физике, искусству, книги о путешествиях и тому

подобное.
—	Зачем? Наши братья — люди простые, благочестивые.

Они выполняют свои повседневные обязанности и тем до¬

вольны.
—	Это все высокие слова... Но вон там, я вижу, висит

портрет курфюрста Кёльнского.
—	Да, в епископской мантии.
—	Лицо получилось не очень удачно. У меня есть лучший

портрет курфюрста. Вот взгляните!
Он достал из внутреннего кармана красивую табакерку с
246

мшшатюрным портретом на крышке. Курфюрст был изобра¬

жен в облачении магистра германского ордена.
—	Великолепная работа. Откуда она у вас?
—	Подарок курфюрста.
—	В самом деле?
—	Я имею честь быть его другом.
Он с удовлетворением отметил, что заметно вырос в гла¬

зах аббата, и спрятал табакерку в карман.
—	Вы говорите, ваши монахи благочестивы и довольны

жизнью. Это пробуждает желание последовать их примеру.
—	Так живут те, кто служит Господу.
—	Разумеется. К тому же это жизнь вдали от мирских

бурь.
—	Вот именно.
Казанова в задумчивости следовал за аббатом и через не¬

которое время попросил его выслушать исповедь, что1бы по¬

лучить отпущение грехов и на следующий день принять при¬

частие.
Они вошли в маленький павильон. Святой отец сел. Ка¬

занова хотел опуститься на колени, но аббат не позволил.
—	Возьмите стул, — приветливо сказал он, — и поведай¬

те мне о своих грехах.
—	Для этого понадобится много времени.
—	Пожалуйста, начинайте. Я внимательно слушаю.
Исповедь шевалье заняла целых три часа, хотя он ста¬

рался говорить сжато и быстро. Вначале святой отец только

качал головой и вздыхал, ибо с такой вереницей прегреше¬

ний он еще ни разу не сталкивался, ему было нелегко оце¬

нивать отдельные проступки, связывать их с предыдущими

и удерживать в памяти. Однако вскоре он отказался от этой

затеи и только с изумлением следил за беглой речью италь¬

янца, который рассказывал о своей жизни в непринужден¬

ной, бойкой и почти беллетристической манере. Иногда аб¬

бат улыбался; улыбался, не прерывая повествования, и ис¬

поведующийся. Он рассказывал о далеких странах и городах,

о войнах и морских путешествиях, о княжеских дворах, мо¬

настырях, игорных домах и тюрьмах, о богатстве и нищете,

переходя от трогательных эпизодов к жестоким, от безобид¬

ных к скандальным, но его рассказ не походил ни на роман,

ни на исповедь, скорее это было чистосердечное признание,

излагаемое временами весело и остроумно, но всегда с не вы¬
247

зывающей сомнений уверенностью человека, который сам

все это пережил и не намерен что-либо утаивать или прихо¬

рашивать.
Никоща еще аббат и имперский князь не слышал такой

увлекательной истории. В тоне исповедующегося он не за¬

мечал особого раскаяния, однако вскоре он забыл, что он ис¬

поведник, а не зритель захватывающего спектакля.
—	Я достаточно долго утруждал вас, — закончил наконец

свой рассказ Казанова. — Кое-что я мог упустить из виду,

но думаю, что мелочи тут уже не имеют значения. Вы уста¬

ли, ваше преподобие?
—	Ничуть. Я не упустил ни одного слова.
—	Moiy ли я рассчитывать на прощение?
Еще находясь под впечатлением услышанного, аббат про¬

изнес ритуальные слова, которыми Казанова освобождался

от своих грехов и обьявлялся достойным святого причастия.
Ему была выделена комната, чтобы он мог без помех, в

благочестивых размыпшениях провести время до утра. Оста¬

ток дня он употребил на обдумывание возможного перехода

в монашество. Он был человеком настроения, привыкшим

принимать скорые решения, но слишком хорошо знавшим

себя, свою склонность к трезвому расчету, чтобы вот так не¬

обдуманно позволить связать себе руки и больше не распо¬

ряжаться собственной жизнью.
Он в мельчайших подробностях представил себе свою бу¬

дущую монашескую жизнь и на случай раскаяния или разо¬

чарования набросал план отступления. Этот план он долго и

всесторонне обдумывал, пока не счел его совершенным, и

только тогда старательно изложил на бумаге.
В своей записке он заявлял о готовности стать послушни¬

ком монастыря святой Марии в Айнзидельне. Но чтобы

иметь время испытать себя и оставить за собой право выхода

из монастыря, он испрашивал десятилетний срок послушни¬

чества. Срок необычно долгий, поэтому он оставляет в каче¬

стве залога десять тысяч франков, которые после его смерти

или выхода из ордена перейдут в собственность монастыря.

Далее он просил разрешения покупать за собственный счет

и хранить в своей келье необходимые ему книги; после его

смерти они тоже переходят во владение обители.
Возблагодарив в молитве Всевышнего за свое обращение,

он лег в постель и спал долго и крепко, как человек, совесть
248

которого белее снега и легче перышка. А наутро принял в

церкви причастие.
Аббат пригласил его на чашку шоколада. Пользуясь слу¬

чаем, Казанова передал ему свою записку и выразил надеж¬

ду на благосклонный ответ.
Тот сразу же прочел прошение, поздравил гостя с его ре¬

шением и пообепщл дать ответ сразу после обеда.
—	Вы находите мои условия слишком эгоистичными?
—	О нет, господин шевалье, я думаю, мы сумеем догово¬

риться. Я лично был бы очень рад этому. Но сначала я дол¬

жен представить ваше прошение конвенту.
—	Этого требует справедливость. Могу ли я просить вас

поддержать мое прошение?
—	Поддержу с удовольствием. До свидания в трапезной.
Пресытившийся мирской жизнью Казанова еше раз обо¬

шел монастырь, присмотрелся к братьям монахам, обследо¬

вал несколько келий и нашел их вполне подходящими для

себя. В отменном настроении он прогулялся по Айнзидельну,

увидел, как входит в монастырский двор процессия палом¬

ников с флагом, как возвращаются в Цюрих иностранцы в

наемных каретах, еще раз прослушал мессу и опустил в

кружку для пожертвований талер.
За обедом, который на сей раз поразил его превосходны¬

ми рейнскими винами, он спросил, как обстоит дело с про¬

шением.
—	Не беспокойтесь, — сказал аббат, — хотя в данный

момент я пока не могу дать вам окончательный ответ. Кон¬

вент попросил время на размышление.
—	Вы полагаете, я буду принят?
—	Без сомнения.
И что мне делать, пока все решится?
Что хотите. Возвращайтесь в Цюрих и ждите нашего

ответа, я сам привезу его туда. Через две недели мне все

равно надо быть в Цюрихе, вот тоща я и разыпо^ вас, и впол¬

не вероятно, что вы сможете вместе со мной вернуться в мо¬

настырь. Это вас устраивает?
—	Вполне. Итак, через две недели. Я остановился в гос¬

тинице «Меч». Там хорошо кормят; сочту за честь, если со¬

гласитесь отобедать со мной.
—	Не откажусь.
249

—	Но как я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли здесь

нанять карету?
—	После обеда я отправлю вас в своей дорожной карете.
—	Вы слишком добры.
—	Ах, оставьте. У нас в городе полно своих дел. Лучше

подкрепитесь как следует на дорожку. Еще кусочек жареной

телятины?
Едва обед подошел к концу, как подъехала карета аббата.

Прежде чем гость сел в нее, аббат вручил ему два запеча¬

танных письма, адресованных влиятельным цюрихским пат¬

рициям. Казанова сердечно распрощался с гостеприимным

хозяином и, преисполненный чувства благодарности, в весь¬

ма удобной карете отправился по ухоженной дороге вдоль

озера обратно в Цюрих.
Когда он подъехал к гостинице, его встретил, ухмыляясь

во весь рот, Ледук.
—	Ты что смеешься?
—	Просто' радуюсь, что в этом незнакомом городе вы на-

01ЛИ возможность целых два дня развлекаться вдали от дома.
—	Не говори глупостей. А сейчас иди и скажи хозяину,

что я останусь здесь еще две недели и что на это время мне

нужна карета и хороший временный слуга.
Хозяин явился собственной персоной и порекомендовал

слугу, за честность которого ручался. Нашел он и наемную

карету, правда с открытым верхом, но других не было.
На следующий день Казанова сам поехал вручать письма

господам Орелли и Песталоцци*. Их не оказалось дома, но

после обеда оба нанесли ему визит в гостинице, пригласили

на два последующих дня к обеду, а в тот же вечер — на

концерт. Казайова согласился и явился без опоздания.
Хотя входной билет стоил талер, концерт Казанове не по¬

нравился. Особенно скучным показалось ему то, что мужчи¬

ны и женщины сидели раздельно, в разных концах зала. От

его острого взгляда не ускользнуло, что среди дам было мно¬

го красавиц, и он не понимал, почему обычай запрещает

ухаживать за ними. После концерта он был представлен же¬

нам и дочерям пригласивших его господ, и особенно фрой¬

ляйн Песталоцци показалась ему миловидной и приветливой

дамой. Однако он предусмотрительно отказался от каких бы

то ни было ухаживаний.
Хотя подобные манеры давались ему нелегко, они все же
250

льстили его самолюбию. В письмах аббата он был представ¬

лен своим новым друзьям как раскаявшийся грешник, нало¬

живший на себя епитимью, и ему бросилось в глаза, что при¬

нимают его с почти благоговейным почтением, хотя он и вра¬

щался в кругу протестантов. Ему льстило почитание, оно ча¬

стично заменяло то удовольствие, которым пришлось пожер¬

твовать ради серьезного поведения.
Эта манера держать себя удавалась ему настолько, что

скоро его даже на улице приветствовали с известным респек¬

том. Аромат аскезы и святости овевал этого странного чело¬

века, чья репутация была столь же переменчивой, как и его

жизнь.
Во всяком случае, он не мог отказать себе в удовольствии,

перед тем как удалиться от мирской жизни, написать герцогу

Вюртембергскому еще одно дерзкое и нахальное письмо. Но

об этом никто не узнал. Как и о том, что по вечерам он не¬

сколько раз под покровом темноты навещал дом, в котором

жили отнюдь не монахи и в котором не пели псалмов.
IV
Первую половину дня благочестивый шевалье посвящал

изучению немецкого языка. Он подобрал на улице одного бе¬

долагу, генуэзца по имени Густиниани. И теперь тот еже¬

дневно сидел по утрам у Казановы и обучал его немецкому,

за что всякий раз получал по шесть франков вознагражде¬

ния.
Этот оступившийся на жизненном пути человек, которо¬

му, кстати, его богатый ученик был обязан адресом упомя¬

нутого выше дома, забавлял своего благодетеля в основном

тем, что ругал и поносил на все лады монахов и монастыр¬

скую жизнь. Он не знал, что его ученик сам близок к тому,

чтобы стать монахом-бенедиктинцем, в противном случае

Густиниани, без сомнения, вел бы себя осмотрительнее. Но

Казанова на него не сердился. Генуэзец был коща-то капу¬

цином, но сумел избавиться от рясы. И наш странный ново¬

обращенный получал удовольствие, слушая нападки бедола¬

ги на монастырскую жизнь.
—	Но среди монахов попадаются ведь и хорошие люди, —

возразил однажды Казанова.
251

—	Да что вы! Нет ни одного! Они все без исключения

тунеядцы и лентяи.
Ученик слушал с улыбкой и радовался той минуте, коща

он ошеломит богохульника сообщением о своем уходе в мо¬

настырь.
Однако столь спокойный образ жизни стал навевать на

него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до

приезда аббата. Потом, коща он окунется в монастырскую

тишину и возьмется за свои исследования, скука и непосед¬

ливость от него отстанут. Он хотел заняться переводами из

Гомера, сочинить комедию, написать историю Венеции. Что¬

бы хоть как-то подготовиться к предстоящей жизни, он при¬

обрел добрую кипу отличной писчей бумаги.
1'ак медленно в нехотя текло время, но оно все же текло,

и утром двадцать третьего апреля он с облегчением отметил,

что ожидание его подошло к концу: аббат должен был при¬

ехать на следующий день.
Казанова заперся в комнате и еще раз подверг пересмотру

свои мирские и духовные дела, подготовил к упаковке вещи

и с легким сердцем стал дожидаться начала новой мирной

жизни. В том, что его примут в монастырь святой Марии, он

не сомневался, но в случае необходимости был готов удвоить

обепщнную сумму. Десять тысяч франков в его положении

ничего не значили.
Около шести вечера — в комнате уже стало темнеть —

он подошел к окну и выглянул наружу. Отсюда были видны

площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.
Как раз в это время подьехала дорожная карета и оста¬

новилась у гостиницы. Казанова с л1^пытством наблюдал

за происходящим. Подскочил официант и открыл дверцу. Из

кареты вышла закутанная в плащ пожилая женщина, за ней

еще одна, а вслед затем и третья — сплошь пожилые матро¬

ны с серьезными, хмурыми лицами.
«Могли бы остановиться 1яе-нибудь в другом месте», —

подумал Казанова.
Однако на этот раз все обернулось по-иному. Из кареты

вышла еще одна дама, высокая, стройная, одетая в модный

по тем временам костюм амазонки. На ее черных волосах

была надета кокетливая шапочка из синего шелка, украшен¬

ная серебряной кисточкой.
Казанова встал на цыпочки и высунулся из окна. Ему
252

удалось разглядеть ее лицо — молодое, красивое лицо брю¬

нетки с черными глазами под густыми, гордо изогнутыми

бровями. Она случайно подняла голову и, заметив стоявшего

у окна человека и направленный на нее взгляд, взгляд Ка¬

зановы, на мгновение задержала на нем глаза — всего на

мгновение.
Вместе с другими дамами она вошла в дом. Шевалье по-

спепгал в свою прихожую, сквозь стеклянную дверь которой

он мог наблюдать за тем, что происходит в коридоре. И в

самом деле, все четверо поднялись по лестнице и прошли ми¬

мо его двери, последней в сопровождении хозяина шла чер¬

ноглазая красавица. Внезапно обнаружив, что за ней внима¬

тельно наблюдает тот самый человек, которого она только

что видела в окне, амазонка чуть слышно вскрикнула, но тут

же взяла себя в руки и, украдкой усмехнувшись, поспешила

вслед за остальными.
Казанова пылал. Вот уже несколько лет он не видел ни¬

чего подобного.
—	Амазонка, моя амазонка! — напевал он про себя, роясь

в одежном бауле и торопливо отыскивая лучшие свои одея¬

ния. Ибо сегодня он решил ужинать за обпшм столом, вместе

с вновь прибывшими! До сих пор ему подавали еду в номер —

надо было создавать видимость человека, далекого от мир¬

ских соблазнов. Он поспешно натянул на себя бархатные

панталоны, надел новые чулки из белого шелка, шитый зо¬

лотом жилет, парадный фрак и кружевные манжеты. Затем

вызвал официанта.
—	К вашим услугам.
—	Сегодня я ужинаю внизу, за общим столом.
—	Я сделаю заказ.
—	У вас новые постояльцы?
—	Четыре дамы.
—	Откуда?
—	Из Золотурна.
—	В Золотурне говорят по-французски?
—	Не все. Но эти дамы говорят.
—	Хорошо... еще кое-что. Дамы тоже ужинают внизу?
—	Сожалею. Они заказали ужин в свой номер.
—	Три тысячи чертей! Коща вы подаете им ужин?
—	Через полчаса.
—	Спасибо. Можете идти!
253

—	Но вы будете ужинать за обпщм столом?
—	Нет, черт побери! Я совсем не буду ужинать. Идите!
Он в ярости кружил по комнате. Все должно произойти
сегодня. Завтра брюнетка может уехать. Кроме того, завтра

приезжает аббат. Казанова ведь собрался стать монахом! Как

все глупо! Как глупо!
Было &J, однако, странно, если бы этот мастер устраи¬

вать свои дела потерял надежду, не нашел выхода, средства,

даже самого маленького. Ярость его длилась всего несколько

минут. Он погрузился в раздумье. И через некоторое время

снова позвонил и вызвал официанта.
—	Что прикажете?
—	Хочепп> заработать луидор?
—	К вашим услугам, господин барон.
—	Хорошо. Тогда дайте мне ваш зеленый фартук.
—	С удовольствием.
—	И позвольте мне обслуживать дам.
—	Ничего не имею против. Пожалуйста, поговорите с Ле-

дуком, мне велено накрывать на стол внизу, и я уже упросил

его помочь мне обслуживать номера.
—	Тотчас же пришлите его сюда... Как долго останутся

здесь дамы?
—	Завтра утром они отправляются в Айнзидельн. Это ка¬

толички. Кстати, младшая спрашивала меня, кто вы такой.
—	Вот как? Кто я такой? И что же вы ей сказали?
—	Только то, что вы итальянец.
—	Хорошо. Держите язык за зубами!
Официант удалился, и почти сразу же вошел смеющийся

Ледук.
—	Чему ты смеешься, баран?
—	Представляю вас в роли официанта.
—	Ты, стало быть, уже все знаешь. А теперь перестань

смеяться, или больше не получишь от меня ни одного су.

Будешь носить блюда наверх и подавать мне у дверей этих

дам. Вперед!
Ждать пришлось недолго. Надев на шитый золотом жилет

фартук, он вошел в комнату незнакомок.
—	Что прикажете, сударьши?
Амазонка узнала его и оцепенела от удивления. Он при¬

служивал безупречно, заодно внимательно наблюдая за ама¬
254

зонкой и находя ее все прелестнее. Коща он ловко разрезал

каплуна, она с улыбкой заметила:
—	У вас хорошо получается. Давно здесь служите?
—	Вы очень добры, сударыня. Всего три недели.
Коща он подавал ей, она обратила внимание на его под¬

вернутые, но все же выглядывавшие из-под рукавов манже¬

ты. Желая убедиться, что кружева подлинные, она, дотро¬

нувшись до его руки, ощупала их. Он был наверху блажен¬

ства.
—	Оставь его в покое! — с укором сказала одна из пожи¬

лых дам, и амазонка покраснела. Она покраснела! Казанова

едва сдерживал радостное возбуждение.
После ужина он под разными предлогами еще некоторое

время оставался в номере. Пожилые дамы удалились в спаль¬

ню, красавица осталась, снова села за стол и принялась что-

то писать.
Наконец он -убрал со стола. Надо было уходить, но он

медлил, стоя у двери.
—	Вы чего-то ждете? — спросила амазонка.
—	Сударыня, на вас надеты ботинки, не ляжете же вы

спать в обуви.
—	Ах вот оно что, вы хотите меня разуть. Не слишком

ли вы обо мне заботитесь?
—	Это моя работа, милостивая государыня.
Он опустился перед ней на колени и, пока она дел^а вид,

что пишет, старательно и неторопливо расшнуровал ей бо¬

тинки.
—	Хорошо. Довольно, довольно! Благодарю вас.
—	Это я должен вас благодарить.
—	Завтра вечером мы снова увидимся с вами, господин

официант.
—	Вы будете ужинать здесь?
—	Разумеется. К вечеру мы вернемся из Айнзидельна.
—	Благодарю вас, милостивая государыня.
—	Спокойной ночи, официант.
—	Спокойной ночи, мадам. Закрыть мне за собой дверь

или оставить открытой?
—	Я сама закрою.
Что она и сделала, коща он вышел. Ледук ждал его, ух¬

мыляясь во весь рот.
—	Ну как? — спросил Казанова.
255

—	Вы великолепно сыграли свою роль. Завтра дама отва¬

лит вам на чай целый дукат. Если вы не подарите его мне,

я расскажу о вашей проделке.
—	Ты получишь его уже сегодня, изверг.
На следующее утро он чуть свет уже ждал с начищенными

ботинками. Но на сей раз амазонка не позволила обуть ее.
Казанова уже подумывал, не отправиться ли ему вслед

за ней в Айнзидельн, но появился нанятый слуга с вестью,

что господин аббат уже в Цюрихе и в полдень хотел бы по¬

обедать с шевалье в его номере.
Господи Иисусе, аббат! О нем он совсем забыл. Что ж,

пусть приходит. Казанова заказал роскошный обед и само¬

лично отдал на кухне несколько распоряжений. Затем лег в

постель, так как немного устал из-за раннего подьема, и про¬

спал еще пару часов.
В полдень явился аббат. После обмена учтивыми привет¬

ствиями сели за стол. Прелат был так восхищен превосход¬

ными яствами, что начисто забыл о своем порз^ении. Он

вспомнил о нем только через полчаса.
—	Простите, — сказал он, — что я так-непозволительно

долго держу вас в напряжении! Сам не понимаю, как я мог

забыть об этом.
—	О, пожалуйста.
—	После всего, что я услышал о вас в Цюрихе — а я,

само собой, навел кое-какие справки, — вы и в самом деле

достойны стать нашим братом. Добро пожаловать к нам, су¬

дарь, мы будем рады принять вас в свою обитель. Отныне вы

можете написать над дверью своей кельи: Inveni portum. Spes

et fortmia valete!
—	Это значит: «Я обрел пристанище. Надежда и удача,

прощайте!» Стих принадлежит Еврипиду и действительно

очень хорош, хотя в моем случае не совсем подходит.
—	Не подходит? Вы чересчур взыскательны.
—	Стих, ваше преподобие, не подходит по той причине,

что я не еду с вами в Айнзидельн. Вчера мои планы изме¬

нились.
—	Возможно ли это?
—	Как видите, возможно. Прошу вас не сердиться на ме¬

ня и в знак старой дружбы выпить со мной бокал шампан¬

ского.
—	В таком случае ваше здоровье! Желаю вам не раска¬
256

яться в своем решении. Светская жизнь имеет свои преиму¬

щества.
—	Вы правы.
Через некоторое время аббат приветливо распрощался и

укатил в своей карете. Казанова написал несколько писем в

Париж, отдал распоряжения своему банкиру, а вечером по-

тр^вал счет и заказал на утро карету в Золотурн.
АВТОРСКИЙ ВЕЧЕР
Koi^a я около полудня прибыл в городок Квербург, на

вокзале меня встретил господин с широкими седыми бакен¬

бардами.
—	Моя фамилия Шифельбайн, — сказал он, — я пред¬

седатель местного Ферейна*.
—	Очень рад, — ответил я, — просто превосходно, что

здесь, в маленьком Квербурге, есть (Общество, которое орга¬

низует литературные вечера.
—	Ну, мы тут без дела не сидим, — подтвердил господин

Шифея1^айн. — В октябре, например^ устроили концерт, а

во время карнавала у нас веселья хоть отбавляй... А вы, зна¬

чит, намерены развлечь нас сегодня вечером, прочесть что-

нибудь?
—	Да. Я, знаете ли, выбрал кое-что из моих коротких

рассказов. Ну и стихи.
—	Да, очень хорошо. Очень хорошо. Возьмем экипаж?
—	Как вам будет угодно. Мне здесь никоща прежде бы¬

вать не приходилось; не укажете ли вы мне гостиницу, 1де

я мог бы остановиться?
Председатель ферейна обратил свой взгляд на чемодан,

который нес за мной носильщик. Затем пристально оглядел

мое лицо, мое пальто, мои ботинки и мои руки — это был

спокойный испытывающий взгляд, так осматривают в купе

поезда случайного попутчика.
Этот экзамен начал мне уже надоедать и постепенно раз¬

дражал меня, когда черты его лица вновь обрели благожела¬

тельность и любезность.
—	Не согласитесь ли вы переночевать у меня? — спросил

он с улыбкой. — Устроитесь не хуже, чем в гостинице, да и

за постой платить не придется.
9 5-257	257

Шифельбайн заинтересовал меня; его желание покрови¬

тельствовать и держаться с достоинством состоятельного че¬

ловека было забавным и трогательным; за его внешней вла¬

стностью скрыв^ось, наверное, много добродушия. Итак, я

принял предложение; мы сели в открытую коляску, и я смог

воочию убедиться, с кем сижу радом — едва ли не каждый

из встреченных нами на улицах Квербурга прохожих почти¬

тельнейше приветствовал моего патрона. Мне приходилось

то и дело прикладывать руку к шляпе, и тут я получил не¬

которое представление о том, каково приходится князьям,

коща они, без конца отдавая честь, пробиваются сквозь тол¬

пы своих подданных.
Чтобы завязать разговор, я спросил:
—	Сколько примерно мест в зале, ще я буду выступать?
Шифельбайн посмотрел на меня чуть ли не с упреком:
—	Нет, этого я не знаю и не могу знать, дорогой друг. Я

к этим вещам никакого отношения не имею.
—	Я спросил ли1ш> потому, что вы — председатель Фе¬

рейна...
—	Да, это так, но, знаете ли, моя должность просто по¬

четная. А деловыми вопросами у нас ведает секретарь.
—	Вы, наверное, говорите о господине Гизебрехте, с ко¬

торым мы обмевялись письмами?
—	Вот именно. А теперь обратите ваше внимание напра¬

во, сейчас вы увидите памятник павшим воинам. А дальше —

новое здание почты. Красивое, правда?
—	У вас, я вижу, во всей округе нет каменоломен, —

сказал я. — Все здания из кирпича.
Глаза господина Шифель^йна округлились, потом он

расхохотался и с силой хлопнул меня по колену.
—	Но, любезнейший!.. Кирпич — это и есть наш камень.

Разве вы никогда не слышали о квербургском кирпиче? Он

ведь знаменит. И все мы тут с него и живем.
Тем временем мы оказались перед его домом. По красоте

он не уступал зданию почты. Только мы ступили на тротуар,

как сверху над нами отворилось окно и раздался женский

голос:
—	Ах, так, значит, ты все-таки привез с собой гостя? Ну,

ничего. Заходи, скоро подадут на стол.
И почти сразу же хозяйка дома появилась в дверях. Ве¬

се пая, кругленькая, с ямочками на щеках, с маленькими, по-
258

детски толстенькими лальчиками-сосисочками. Если вид

господина Шифельбайна мог возбудить некоторое беспокой¬

ство, то жаш своим видом любые сомнения рассеивала, все

ее существо дышало простодушием и добротой. Обрадован¬

ный, я взял ее пухлую, всю в подушечках руку в свою.
Она поглядела на меня как на диковинного зверя н ска¬

зала, пытаясь улыбнуться:
—	Вот вы, значит, какой, господин Гессе? Ну, что ж, пре¬

красно, прекрасно. Но почему это вы в очках!
—	Я несколько близорук, сударыня.
Тем не менее ношение очков показалось ей чем-то забав¬

ным, что я не совсем понял. А в остальном хозяйка дома мне

очень понравилась. Я попал в солидный буржуазный дом;

обед, конечно, подадут отменный.
А пока что меня проводили в салон, ще между шкафами

из поддельного дуба в кадке стояла одинокая пальма. Вся без

исключения обстановка была подобрана в дурном буржуаз¬

ном вкусе наших отцов и старших сестер, причем в такой

чистоте и полноте этот «стиль» встретишь уже нечасто. Мой

взгляд надолго привлек сияющий предмет, в котором я затем

признал стул, целиком покрытый золотистой бронзой.
—	Вы все)да такой серьезный? — спросила меня хозяйка

дома после неловкой паузы.
—	О нет! — поспешил отозваться я. — Однако прошу ме¬

ня извинить: почему, если можно спросить, вы позолотили

этот стул?
—	А разве вы такого никоща не видели? Одно время это

было последним криком моды. Конечно, на такой мебели не

сидели, она служила згкрашением. Я, например, нахожу это

очень симпатичным.
Господин Шифельбайн прокашлялся:
—	Во всяком случае, симпатичнее, чем эта дурацкая, со-

вртенная мебель, которую теперь приходится видеть у мо¬

лодоженов... Однако как там насчет обеда?
Хозяйка дома поднялась, но тут появилась служанка с

приглашением пройти в столовую. Я предложил даме руку,

и мы прошествовали через еще одну комнату, обставленную

с подобной же помпезностью, прямо к столу, в маленькое

подобие рая, где была такая тишина, такое умиротворение

и столько разных яств, что описать все это я не в состоянии.-
Я сразу понял, что здесь не привыкли утруждать себя за

9»	259

обедом беседой, и мои опасения насчет возможных литера¬

турных разговоров приятным образом не подтвердились. Мо¬

жет быть, я проявлю неблагодарность к некоторым из моих

хозяев, но скажу, что не люблю, когда они во время хоро¬

шего обеда портят мне аппетит, спрашивая, читал ли я уже

Йорна Уля и кого я считаю лучше: Толстого или Гангхофе-

ра*. Здесь же царили мир и покой. Ели основательно и со

знанием дела, с большим знанием дела; я должен похвалить

и выбор вин. Вот так, за деловыми застольными разговорами

о сортах вин, о дичи и супах мирно текло время. Все шло

замечательно, и только один раз случилась короткая замин¬

ка. Это когда поинтересовались моим мнением о начинке мо¬

лодого гуся, которого мы как раз ели, и я ответил что-то в

этом роде: «Это области знания, куда писатели обычно почти

не вторгаются».
Тут фрау Шифельбайн опустила вилку и уставилась на

меня своими большими круглыми детскими глазами.
—	То есть как это, вы еще и писатель?
—	Конечно, — ответил я, в свою очередь удивленный. —

Это ведь моя профессия. А вы что же думали?
—	О-о, я думала, вы просто ездите все время по стране

и выступаете с докладами. К нам один такой приезжал...

Эмиль, как там его звали? Помнишь, который потом спел

баварские народные песни?
—	Ах, этот, что еще танцевал вприпрыжку... — Но и он

не вспомнил фамилии.
Он тоже смотрел на меня с удивлением и — не исклю¬

чено — с растущим уважением; потом вспомнил о своих об¬

щественных обязанностях, взял себя в руки и осторожно по¬

интересовался:
—	Да, а что вы, вообще говоря, пишете? Для театра, на¬

верное?
Нет, ответил я, для театра я писать пока не пробовал.

Писал, мол, стихи, рассказы и все такое.
—	Ах, вот оно что, — вздохнул он с облегчением.
А она спросила:
—	Это ведь ужасно трудно, правда?
Я сказал, что нет, ничего страшного. А в господине Ши-

фельбайне все еще шевелилось некое подозрение.
—	Нет, а все-таки, — начал он опять, преодолев смуще¬

ние, — целых книг вы ведь не пишете?
260

—	Пишу, — вынужден был признаться я. — Я написал

уже и несколько «целых книг».
Это заставило хозяина всерьез призадуматься. Некоторое

время он ел молча, а потом поднял бокал и воскликнул с

деланным весельем:
—	Тоща за ваше здоровье!
К концу трапезы хозяева заметно поутихли и отяжелели,

они по нескольку раз тяжело и серьезно вздохнули, а госпо¬

дин Шифельбайн сложил было руки на жилетке и собрался

заснуть, но жена упрекнула его:
—	Сначала выпьем еше черного кофе.
Но и у нее глаза стали совсем маленькими.
Кофе подали в соседнюю комнату; там они сидели на мяг¬

ких стульях с синей обивкой, а со стен на них молча глядели

многочисленные фотографии родственников. Никогда еще

мне не приходилось видеть, чтобы обстановка квартиры на¬

столько соответствовала сути обитателей жилища и его под¬

черкивала. Посреди комнаты стояла огромной величины

клетка для птиц, а в ней совершенно неподвижно сидел по¬

пугай.
—	Он умеет говорить? — спросил я.
Подавив зевок, фрау Шифельбайн кивнула.
—	Может быть, вы скоро его услышите. После обеда он

всеща особенно оживлен.
Интересно было бы увидеть, как он ведет себя обычно,

потому что мне не приходилось видеть ни одно менее ожив¬

ленное живое существо. Он наполовину прикрыл глаза ве¬

ками и казался сделанным из фарфора.
Но несколько погодя, коща хозяином дома овладел сон,

да и хозяйка, сидевшая в кресле, начала клевать носом, ока¬

меневшая птица действительно открыла клюв и проговорила

голосом, очень напоминающим голос позевывающего чело¬

века, растягивая известные ему слова:
—	О боже... боже... боже... мой.
Фрау Шифельбайн от испуга проснулась — ей почуди¬

лось, будто это был муж. я же воспользовался возможностью

и сказал, что сейчас был бы рад удалиться в свою комнату.
—	Может быть, вы дадите мне что-нибудь почитать, —

добавил я.
Она быстро вышла и вернулась с газетой. Я поблагодарил

и попросил:
261

—	Не найдется ли у вас какой-нибудь книга? Все равно

какой.
Тоща она, вздыхая, поднялась со мной по лестнице в

комнату для гостей, показала мне мою спальню и с трудом

открыла в коридоре маленький шкафчик.
—	Прошу вас, пользуйтесь, — произнесла она и удали¬

лась.
Я подумал, что в шкафчике хранятся наливки да ликеры,

но передо мной оказалась домашняя библиотека, недлинный

ряд покрытых пылью томов. Я с жадностью принялся их рас¬

сматривать, в таких домах иной раз можно неожиданно най¬

ти сокровища. Но я обнаружил всего-навсего два песенника,

три разрозненных серии «О странах и морях», каталог Все¬

мирной выставки в Брюсселе приснопамятного года и кар¬

манный словарь французского разговорного языка.
Только успел я освежиться после недолгой сиесты, как в

дверь постучали и служанка пропустила в комнату незнако¬

мого мне господина. Это был секретарь ферейна, который

желал поговорить со мной. Он пожаловался, что предвари¬

тельная продажа билетов на вечер идет очень плохо и потому

им едва удастся оплатить снятый внаем зал. Буду ли я про¬

тив, если гонорар мне несколько урежут? Когда же я пред¬

ложил вовсе не проводить чтения, он даже не пожелал меня

слушать. Озабоченно повздыхав, спросил:
—	Может быть, мне стоит подумать о декорациях, об

оформлении зала?
—	Декорации? Нет, не нужно.
—	У нас есть два флага, — с покорным видом пытался

умаслить он меня.
Наконец он ушел. Настроение мое начало улучшаться,

когда проснувшиеся хозяева пригласили меня к чаю. На сто¬

лике стояло пышное домашнее печенье, а к нему ром и бе¬

недиктин.
Вечером мы все трое отправились в «Золотой якорь».

Публика целыми компаниями двигалась по направлению к

тому же зданию, что и мы, и это меня несказанно удивило.

Но все они исчезали за створчатыми дверями зала на первом

этаже, в то время как мы поднялись на второй, ще было за¬

метно тише.
—	Что там внизу такое? — спросил я секретаря.
262

—	А-а-а... Вечер... с пивом и музыкой... По субботам это

у нас обычное дело.
Прежде чем супруги Шифельбайны оставили меня, чтобы

пройти в зал, добрая женщина, повинуясь какому-то внезап¬

ному порыву, схватила мою руку, восторженно сжала ее и

тихо проговорила:
—	Ах, я так ужасно рада предстоящему вечеру!
—	Почему же? — только и смог сказать я, поскольку на

душе у меня было вовсе не весело.
—	А потому, — воскликнула она искренне, от всего сер¬

дца, — что нет ничего лучше, чем хоть иногда посмеяться

от души!
И быстро удалилась, довольная, как ребенок утром в день

своего рождения.
Ничего себе пожеланьице!
Я бросился к секретарю.
—	Скажите, что себе люди, вообще говоря, представляют,

1ЩЯ на мой вечер? — с жаром заговорил я. — Мне кажется,

все, что угодно, только не литературный вечер.
Что до этого, пробормотал он смущенно, то он ничего оп¬

ределенного не знает. Кто-то, наверное, думает, что я рас¬

скажу веселые истории, может быть — спою что-нибудь, все

остальное на мое усмотрение... и вообще, при столь ничтож¬

ном количестве зрителей...
Я прогнал его, а потом, сидя в самом подавленном на¬

строении в холодной комнатке за сценой, ждал, пока секре¬

тарь не вернулся за мной и не проводил на сцену. В зале

стояло примерно двадцать рядов стульев, из которых занято

было три или четыре. На стену секретарь все-таки прибил

знамя Ферейна. Дрянь дело. Но я как-никак стоял на сцене,

на стене — знамя, из бутылки из-под воды мерцал газовый

свет, несколько человек сидели и ждали, коща я начну. А

впереди всех супруги Шифельбайны. «Ничего не попишешь,

придется начинать». И с Божьей помощью я начал со стихо¬

творенья. Все прислушивались с любопытством, но... Стоило

мне, к собственной радости, перейти к следующему стиху,

как у нас под ногами загремели барабаны и большие медные

тарелки — началась «большая пивная музыка». Я так разо¬

злился, что опрокинул стакан с водой. Все добродушно рас¬

смеялись, приняв это за шутку.
Я прочел три стихотворения и бросил взгляд в зал. Я уви¬
263

дел перед собой несколько ухмыляющихся, непонимающих,

разочарованных и злых лиц; человек шесть поднялись и с

оскорбленным видом оставили этот никчемный вечер. Чего

мне больше всего хотелось, так это уйти вместе с ними. Но

я лишь сделал паузу и, коща мне удалось перекричать шум

внизу, сказал, что произошло, очевидно, недоразумение, что

я никакой не чтец, выступающий с юмористическими про¬

изведениями, а литератор, некий гибрид чудака и поэта, и

что я намерен сейчас, раз уж они собрались здесь, прочесть

им рассказ.
Тут опять поднялось и вышло из зала несколько человек.
А оставшиеся из опустевших рядов пересели вперед, по¬

ближе к сцене: их было человек двадцать—двадцать пять. Я

продолжал читать, как мне и полагалось, только порядком

сократил рассказ по ходу дела, так что через полчаса я все

закончил и можно было расходиться. Фрау Шифеяьбайн бе¬

шено захлопала своими пухлыми ладошками, но ее никто не

поддержал, она покраснела и перестала хлопать.
Первый литературный вечер в Квербурге завершился. У

нас с секретарем произошел потом краткий разговор; у него

на глазах стояли слезы. Я еще раз оглядел пустой зал, ще

на сцене сверкало осиротевшее знамя, и вместе с хозяевами

отправился домой. Они были тихи и торжественны, как по¬

сле похорон; мы шли рядом, вид у нас всех был преглупый,

и мы не произнесли ни слова — и вдруг я не выдержал, рас¬

хохотался эо все горло, а чуть погодя ко мне присоединилась

фрау Шифельбайн. Дома нас ожидал скромный, но изыскан¬

ный ужин, и час спустя все мы были в наилучшем располо¬

жении духа. Хозяйка дома сказала даже, что стихи у меня

сердечные, и попросида переписать одно из них для нее.
До этого, правда, дело не дошло; а поздним вечером, пе¬

ред отходом ко сну, я прокрался в соседнюю комнату, зажег

свет и приблизился к большой клетке для птицы. Я нядрядса

услышать старого попугая, чей голос и тон с такой полнотой

олицетворяли жизнь в этом добропорядочном буржуазном

доме. Ибо если что есть внутри, оно жаждет проявиться; у

пророков есть лица, поэты пишут стихи, а этот дом есть

звук, и выражается он в крике этой птицы — Господь дал

ей голос, чтобы она благословляла творение.
Птица испугалась, коща я зажег свет, ее заспанные глаза

словно остекленели и смотрели на меня, не мигая. Но вот
264

попугай собрался с силами, неожиданно устало-сонным дви¬

жением поднял крыло и изумительно человеческим голосом

проговорил, как бы зевая: «О боже... боже... боже мой...»
ТРИ ЛИПЫ
Более ста лет назад на зеленом кладбище госпиталя Св.

Духа в Берлине стояли три дивные старые липы, такие боль¬

шие, что они, словно плотной крышей, накрыли все кладби¬

ще; ветви их могучих крон переплелись. А о происхождении

этих красивых деревьев, уходящем в прошлые века, расска¬

зывают вот что.
Жили в Берлине три брата, и такая между ними была

искренняя дружба и доверие, просто на удивление. Однажды

случилось так, что младший брат вышел вечером погулять

один, ничего о том братьям не сказав, потому что хотел на

отдаленной от дома улице встретиться с девушкой. Но не ус¬

пел он дойти до назначенного места, куда направлялся в

приятных мечтах, как из проулка между двумя домами, тем¬

ного и безлюдного, послышались тихий стон и хрипы, и он

незамедлительно повернул туда; он подумал, что там лежит

какое-то животное или, может быть, дитя, настигнутое не¬

счастьем, и ожидает помопщ. Коща же он вступил в темень

этого пустынного уголка, он с ужасом увидел здесь человека

в луже собственной крови, наклонился над ним и спросил с

сочувствием, какая беда с ним приключилась, но в ответ раз¬

дались только слабые стоны, ибо раненый лежал с пробитым

сердцем, и несколько мгновений спустя он испустил дух.
Молодой человек не знал, как ему поступить: он в смя¬

тении и растерянности, неверными шагами направился в

сторону улицы. В это мгновение навстречу ему вышли два

стражника, и, пока он еще раздумывал, позвать ли их на

помощь или пройти мимо, не подавая виду, стражники за¬

метили, что им владеет испуг; подошли и сразу увидели

кровь на его башмаках и отворотах сюртука, силой скрутили

его, почти не слушая того, что он с мольбой в голосе при¬

нялся объяснять.
Они напши по соседству убитого, уже холодеющего, и

безотлагательно отвели подозреваемого в убийстве в тюрьму,

где его заковали в кандалы и строго стерегли.
265

На другое утро его допросил судья. Был предъявлен труп,

и лишь теперь, при свете дня, молодой человек опознал под¬

мастерье кузнеца, с которым в прежние времена они иногда

водили дружбу. А ведь до того он показал, что не знаком с

убитым и ничегошеньки о нем не знает. Тем самым подозре¬

ние, что заколол именно он, только укрепилось, а так как в

течение дня нашлись свидетели, знакомые с убитым, то и

обнаружилось, что, хоть юноша прежде и дружил с кузне¬

цом, теперь он отдалился от него, после ссоры из-за девуш¬

ки. В этом не много было правды, но какое-то зерно все же

было.
Судья не сомневался, что перед ним убийца, и рассчиты¬

вал вскоре найти достаточно доказательств, чтобы осудить

его и передать палачу. Чем больше тот отрицал свою вину

и утверждал, что ни о чем и знать не знает, тем более ви¬

новным представлялся судье.
Тем временем один из братьев — старший со вчерашнего

дня уехал по делам — тщетно ждал его дома. Когда же он

услышал, что брат в тюрьме и обвиняется в убийстве, кото¬

рое упорно отрицает, он немедленно отправился к судье.
—	Господин судья! — сказал он. — Вы арестовали неви¬

новного, освободите его! Вот он, убийца, — это я, и я не

желаю, чтобы за меня пострадал другой. Это я враждовал с

кузнецом, подстерегал его и, коща вчера вечером заметил,

как он зашел за угол, чтобы справить нужду, пошел за ним

и воткнул ему нож в сердце.
С удивлением выслушал судья эту исповедь, велел зако¬

вать среднего брата и держать под стражей, пока дело не про¬

яснится.
И вот оба брата лежат, закованные в цепи, в тюрьме, но,

поскольку младший ничего не ведал о том, что сделал для

него брат, то продолжал пылко уверять, что невиновен.
Прошло два дня, и судья, не находя новых улик, стал уже

склоняться к тому, чтобы дать веру тому убийце, который

сам показал на с^я. А тут, совершив свои сделки^ в Берлин

возвратился старпгай брат. Не найдя никого дома, он узнал

от соседей, как обстоят дела у младшего брата и что средний

отдался вместо него в руки судьи. И той же ночью он пошел

к судье, уговорил разбудить его и упал перед ним на колени

со словами:
—	Высокочтимый господин судья! Вы заковали в цепи
266

двух невиновных, которые страдают по моей провинности.

Подмастерье кузнеца не убивал ни мой младший брат, ни

средний, убийство — дело моих рук. Я не могу больше вы¬

нести, чт^ы за меня в тюрьме сидели другое, ни в чем не

повинные.
Тут судья поразился еще сильнее и, не придумав ничего

лучшего, посадил в тюрьму и третьего брата.
Ранним утром, коща стражник просовывал арестантам

сквозь дверь их кусок хлеба, он сказал младшему брату:
—	Хотелось бы мне и впрямь узнать, кто из вас троих это

чудовище...
И сколько младший ни просил и ни расспрашивал, страж¬

ник не пожелал ничего больше объяснять, но из слов страж¬

ника ему стало понятно, что его братья пришли, чтобы от¬

дать свои жизни за него. Тут он громко разрыдался и потре¬

бовал, чтобы его отвели к судье. Стоя перед ним в цепях, он

снова заплакал и сказал:
—	О господин, простите, что я столь долго утруждал вас!

Но я считал, что никто не видел моего поступка и никто не

сможет доказать мою вину. А теперь я признаю, что все дол¬

жно идти по справедливости, я больше не намерен упорст¬

вовать и хочу признаться, что это не кто иной, как я, убил

кузнеца.
Судья широко раскрыл глаза, ему почудилось, что все это

ему снится, удивление его было неописуемым, и странные

об^ятельства эти смутили его сердце. Он приказал снова

запереть арестованного и охранять, как и двух других брать¬

ев, и долго сидел, погрузившись в раздумье, ибо хорошо по¬

нимал, что лишь один из братьев может быть убийцей, а ос¬

тальные готовы отдаться в руки палача из благородства и

редкостной братской любви.
Размышлениям его конца не было, и он понял, что обык¬

новенная человеческая мысль к цели привести не в силах.

Поэтому, оставив на следующий день братьев под стражей,

он отправился к курфюрсту, которому рассказал со всеми

подробностями о сути случившегося.
Курфюрст выслушал его с большим вниманием и сказал

под конец:
—	Это странное, диковинное дело! Сердце мое говорит,

что никто из троих братьев в убийстве не повинен, а истина

в том, что младший говорил на первом допросе. Но раз речь
267

идет о преступлении против человеческой жизни, мы не мо¬

жем так просто отпустить подозреваемых. А посему я при¬

зываю в судьи Господа Бога — пусть он решает судьбу этих

трех верных братьев.
Так оно и случилось. Дело было весеннею порой, и в один

из теплых светлых дней братьев вывели на зеленую лужайку

и дали в руки по молодому, крепкому липовому саженцу,

чтобы они их посадили. Но закопать в землю они должны

были не корнями, а молодыми зелеными побегами, чтобы

корни смотрели в небо. Чье дерево скорее умрет или засох¬

нет, тот будет признан убийцей и казнен.
Братья поступили как было велено, и каждый тщательно

закопал свое деревце ветвями в землю. Но прошло немного

времени, и все три дерева пустили новые побеги, распушились

новые кроны — в знак того, что все три брата невиновны. И

липы еще долго росли, стали большими и несколько сот лет

простояли на кладбище госпиталя Св. Духа в Берлине.
ДЕТСКИЕ ГОДЫ

ФРАНЦИСКА АССИЗСКОГО
—	Ческо! — послышался сверху голос матери.
Было тихо и тепло, дремотный итальянский день клонил¬

ся к вечеру.
И снова зовущий, мелодичный голос:
—	Ческо!
Двенадцатилетний мальчик сидит на пыльных камнях в

тени рядом с крыльцом, обхватив тощими ручонками острые

коленки, и, кажется, дремлет; каштановая прядь падает на

чистый, в нежных прожилках, детский лоб.
Как чудесно звучит мягкий, легкий и звонкий, как

птичья трель, голос матери! Он такой добрый, приветливый

и по-особенному благородный, как и сама мать. Франческо

с нежностью думает о только что позвавшем его голосе. В

какой-то момент ему захотелось вскочить на ноги, но слабый

порыв быстро угас, и хотя мальчик еще чувствовал в глубо¬

кой, напоенной солнцем тишине отзвуки милого голоса,

мысли его были уже далеко.
Удивительные вещи творятся на свете! Не все сидят, ук¬

рывшись в тени, как он, не всех балуют отцы и увещевают

матери. Со всех сторон Франческо окружали соседские дома,
268

источники, кипарисы и горы — всеща одни и те же. А ведь

есть люди, которые садятся на коней и странствуют по белу

свету, по Франции, Англии и Испании, объезжают замки и

города, и если ще-нибудь творится зло, если ведут на смерть

невинного человека или околдовывают прекрасную принцес¬

су, появляется герой, рыцарь, избавитель, вытаскивает из

ножен свой острый меч и восстанавливает справедливость.

Были рыцари, которые в одиночку повергали в позорное бег¬

ство целое мавританское войско. На кораблях они доплывали

до самого края земли, и бурные волны разносили по всему

миру славу о подвигах великих храбрецов.
Сощурившись, Франческо смотрел из-под нависшей пря¬

ди в просвет рядом с поросшей мхом соседской крышей —

там между каменными колоннами беседки, увитой виноград¬

ной лозой, открывался узкий вид на умбрийскую долину, за

ней высились далекие горы, на склонах которых прилепился

совсем крошечный городок с белой колокольней, а еще даль¬

ше синело небо и, должно быть, лежал удивительно красоч¬

ный мир. Как прекрасно и как мучительно было знать, что

там, за горами, есть все-все — реки и мосты, города и моря,

королевские замки и военные лагеря, отряды выезжающих

под музыку всадников, конные рыцари и прекрасные знат¬

ные дамы, турниры и выступления музыкантов, золотые до¬

спехи и шелестящие шелковые одеяния, все готово, все ждет

тебя, как накрытый стол, — приди и возьми, если хватит

мужества.
Да, без мужества никуда. Даже не проехать по незнако¬

мой пустыне, ночью, коща кругом полно привидений и злого

волшебства, а в пещерах белеют человеческие кости. Доста¬

нет ли мужества ему; Франческо, сыну Бенардене? А если

его схватят и приведут к разъяренному мавританскому вож¬

дю или посадят в заколдованный замок? Трудно придется,

труднее и не придумаешь. Наверняка лишь немногие способ¬

ны на такое неимоверно тяжелое испытание. Быть может,

отец? Кто знает? Но раз уж находились такие, что прошли

через все это, раз Орландо*, Ланцелот* и им подобные со¬

вершили свои подвиги, молодому человеку остается один

путь — стать таким, какими были они. Разве можно все еще

играть в детские игры, разве можно становиться ремеслен¬

ником или купцом, священником или еще кем-нибудь?
Чистый лоб прорезали глубокие складки, глаза спрята¬
269

лись под насупленными бровями. Господи, как трудно при¬

нять решение! Сколько людей уже пытались сделать это и

погибли в самом начале пути, юные оруженосцы и рыцари,

о которых не узнала ни одна принцесса, о которых не сло¬

жили песен, о которых не рассказывает по вечерам коню¬

ший. Они исчезли, убитые, отравленные, утонувпгае, со¬

рвавшиеся со скал, сожранные драконами, замурованные в

пещерах. Напрасно пустились они в путь, напрасно терпели

лишения и муки!
Франческо содрогнулся. Он посмотрел на свои худые, за¬

горелые руки. Быть может, и их когда-нибудь отрубят сара¬

цины, быть может, прибьют гвоздями к кресту, быть может,

сожрут коршуны. Ужасно. Особенно коща подумаешь,

сколько на земле хорошего, сколько прекрасного, приятного

и вкусного. О, какие замечательные бывают вещи! Огонь в

камине осенью, и на нем жарятся каштаны, праздник цветов

весной, с одетыми в белое девушками из знатных семей. Или

молодая смирная лошадь, такую пообе1цал ему к четырнад¬

цатилетию отец. Но были и другае вещи, куда более про¬

стые, сотни, тысячи прекрасных, восхитительных вещей. Хо¬

тя бы вот так сидеть в полутени, прислонившись спиной к

холодной стене и вытянув на солнце ноги. Или лежать вече¬

ром в постели, чувствуя только нежное, мягкое тепло и лег¬

кую сумеречную усталость. Или услышать голос мамы, по¬

чувствовать ее руку на своей голове. Тысячи вещей были та¬

кими, таким было все — бодрствование и сон, вечер и утро, —

все полнилось запахами и легкими звуками, искрилось кра¬

сками, все излучало любовь и ласку.
Так надо ли было пренебрегать всем этим, жертвовать и

рисковать? Только ради того, чтобы расправиться с драконом

(или быть разорванным им), чтобы какой-нибудь король по¬

жаловал тебе звание герцога? Неужели нет другого пути?

Разве это правильно?
Мальчику и в голову не приходило, что ни один человек

на свете, включая отца и ^ать, не требовал от него ничего

подобного, что только его собственное сердце говорило об

этом, мечтало об этом, жаждало этого. Он почувствовал вы¬

зов. У него появился идеал. До него дошел клич, в нем за¬

жегся огонь. Но почему самого прекрасного, героического

было так трудно, так неимоверно трудно достичь? Почему

надо было выбирать, жертвовать, принимать решение? Разве
270

нельзя просто делать то, что тебе нравится? Да, но что че¬

ловеку нравится? Все и ничего, все на один миг, ничего на¬

всегда. Ах эта жажда! Ах эта всепожирающая жадность!

Сколько в ней муки и тайного страха!
Он в сердцах стукнул головой о колени. Так тому и

быть — он станет рыцарем. Пусть его убьют, пусть изнемо¬

жет он от жары в пустыне — но рыцарем он будет. Вот тоща

они увидят, Мариэтта и Пьетро, да и мама тоже, но особенно

этот глупый учитель латыни! Он вернется домой на белом

коне, в золотом шлеме с испанскими перьями, с большим

шрамом на лбу.
Вздохнув, он откинулся назад и стал смотреть в просвет

между колоннами на затянутый красноватой дымкой гори¬

зонт, ще каждая тень казалась мечтой и обещанием. В кла¬

довой громыхал Пьетро. Полоска тени рядом расширилась и

четким контуром уперлась в залитую солнцем улицу. Над

дальними холмами золотилось раскаленное солнце.
Вдруг в переулке показалось маленькое шествие детей,

шесть—восемь мальчиков и девочек шли по двое и изобража¬

ли процессию, на покрытые пылью головы они надели венки

из листьев, а в руках несли луговые цветы, лютики и марга¬

ритки, шалфей и герань, небрежно сорванные, надломленные

и уже почти увядшие, вперемешку со стеблями травы. Голые

ноги мягко пшепали по булыжной мостовой, мальчик постар¬

ше шагал рядом, стуча деревянными баошаками и задавая

такт. Все вместе они пели короткий искаженный стих, отры¬

вок церковного хорала с повторяющимся припевом:
МШе flori, mUle ГюН

А te, Santa Maria..Д
Маленькая процессия поднималась вверх, чуть-чуть ожи¬

вив сонный переулок звуками песни и цветами. Одна девоч¬

ка шла сзади, заплетая косичку; другую косичку вместе с

цветами она зажала во рту и при этом не переставала петь

или гудеть. Несколько цветков упали и остались лежать в

пыли.
Франческо стал тут же напевать мелодию хорошо знако¬

мого ему хорала. Он тоже много раз играл в эту игру, она
Тысяча цветов, тысяча цветов тебе, святая Мария... (шпал.)
271

долгое время была его любимым занятием. Сейчас, коща он

подрос и уже принимал участие в тайных мальчишеских

проказах, эта невинная игра, как и любая детская наивность,

была ему чужда, он относился к тем сверхчувствительным

детям, для которых уже в пору самых ранних душевных дви¬

жений песня о скоротечности земных радостей звучала скор¬

бным предостережением. Особенно теперь, коща он решил

стать героем, детская ип>а должна была показаться ему пу¬

стым времяпрепровождением.
Он с гордым равнодушием взирал на проходивших мимо

малышей. И тут он увидел, что рядом с девочкой, заплетав¬

шей косичку, топает карапуз лет шести, держит в вытяну¬

тых руках надломленный цветок и, словно^ знаменосец, ше¬

ствует торжественно-широким, чуть замедленным шагом;

голос его звучал фальшиво, но круглые глаза сияли торже¬

ством и доверчивой преданностью.
—	МШе fiori, — ревностно пел он, — тШе fiori а te, Santa

Maria!
Увидев малыша, Франческо, подверженный быстрым

сменам настроения, вдруг оказался во власти красоты и мо¬

литвенного благоговения этого праздника, точнее, во власти

внезапно оживших в нем воспоминаний о восторге, пережи¬

том им коща-то во время такого же шествия. Стремительно

вскочив, он догнал детей, повелительным жестом подозвал

их к себе и попросил немножко подождать около дома. Сын

богатых и уважаемых в городе родителей, он привык быть

заводилой, дети послушались его и стали ждать, держа в ру¬

ках обрывки цветов. Пение смолкло.
Тем временем Франческо побежал к крохотной, но ухо¬

женной грядке шага три-четыре в длину, которую его мать

разбила между двумя кирпичными стенами. На ней остава¬

лось немного цветов, нарциссы уже отцвели, желтофиоль вы¬

бросила семенные коробочки. Но вовсю цвели два высоких ку¬

ста фиолетовых лилий-касатиков. Это были мамины цветы.

Сердце его дрогнуло, но он сорвал почти все высокие, краси¬

вые цветки. Сочные, жирные стебли хрустели в его pj^ax.

Один цветок он поднес к глазам и заглянул в белую чашечку:

фиолетовая окраска стала бледнее, ровными рядами стояли

желтые ворсистые тычинки. Ему вдруг стало жаль цветов.
Вернувшись к детям, он каждому вручил по лилии и одну

оставил себе. Держа ее в руке, он возглавил шествие. Они

миновали следующий переулок, красивые садовые цветы и
272

пример предводителя, которого все знали, привлекли много

других детей. С цветами и без цветов они присоединялись к

процессии на каждой улочке, и, коща процессия достигла

наконец Соборной площади — на фоне золотистого закатно¬

го неба уже выделялись иссиня-красные окрестные горы, —

поющих детей собралось множество. «МШе, шШе fiom, —

пели они; перед собором началась пляска, и Франческо с го¬

рящими щеками вдохновенно танцевал впереди всех. Вечер¬

ние прохожие и возвращающиеся домой крестьяне останав¬

ливались и смотрели, девушки хвалили Франческо, а одна в

конце концов не выдержала и сделала то, что хотелось сде¬

лать всем: подошла к красивому юноше, подала ему руку и

стала танцевать вместе с ним. Взрывы смеха смешались с

аплодисментами, шутливое детское богослужение на какое-

то время превратилось в маленький веселый праздник — так

на устах маленьких девочек детский смех вдруг преобража¬

ется в девичью улыбку.
Коща подошла пора вечерни, все кончилось, дети разбе¬

жались. Франческо пришел домой разгоряченный и взволно-

ваншлй и только теперь заметил, что он вел процессию и

танцевал босиком и без шапки, чего с ним не случалось уже

давно, ведь теперь он много времени проводил в обществе

мальчиков старшего возраста и сыновей знати.
После ужина, коща, немного поупрямившись, он все же

отправился в постель, ему снова пришли на ум многочислен¬

ные рыцарские и мужские обязанности, которые он принял на

себя. Он побледнел от гнева и презрения к себе. Как он мог так

забыться! Закрыв глаза и сжав губы, он, как уже не раз быва¬

ло, горько корил себя, презренного. Вот так герой, вот так

храбрый Орландо, оборвавший цветы на грядке своей матери

и побежавший играть и танцевать с кучкой детишек! Ничего

себе рыцарь! Да он же просто паяц и повеса—один Бог знает,

как такому могло прийти в голову стать настоящим благород¬

ным человеком. Ах, как сияла в его душе нежная золотистая

даль, коща он танцевал перед собором! Разве это не манило и

не звало ввысь, как клич герольда? А он танцевал, забавлялся,

а под конец еще и позволил этой крестьянке поцеловать себя!

Актер! Паяц! Он впился ногтями в сжатый кулак и застонал от

унижения и самобичевания. И так кончалось все, что бы он ни

делал! Каждый раз все начиналось хорошо, было возвышен¬

ным и благородным, но потом на него находила причуда, от¬

куда-то налетал ветер, запах, соблазн, и благородный герой
273

опять превращался в уличного мальчишку и глупца. Нет, ни¬

каких возвышенных грез, никаких торжественных решений и

восторгов — все это годилось для других, более благородных,

более достойных, чем он. О Ланцелот! О Орландо! О героиче¬

ские песни и далекий священный пламень на вершинах гор

вдоль Тразименского озера!
В сумерках осторожно открылась дверь, и тихонько во¬

шла мать. Отец был в отъезде, и она спала в одной комнате

с Франческо. Чуть слышно ступая в легкой домашней обуви,

она подошла к его постели.
—	Еще не спишь, Ческо? — ласково спросила она.
Ему очень хотелось притвориться спяпрш, но он переси¬

лил себя. Вместо ответа он схватил руку матери и сжал ее.

Он нежно любил руки своей красавицы матери, точно так

же, как и ее голос. Свободной левой рукой она погладила его

по голове.
—	Тебе нездоровится, малыш?
Он помолчал немного и чуть слышно прошептал:
—	Я поступил дурно.
—	Что же ты натворил, Ческо? Расскажи!
—	Сегодня я сорвал все твои цветы. Знаепи>, те синие,

большие. Их больше нет.
—	Я знаю. Видела. Значит, это ты? А я подумала на Фи¬

липпо или Граффе. Ты ведь никоща не был таким жестоким.
—	Я сразу пожалел об этом. А цветы отдал детям.
—	Каким детям?
—	Тем, что проходили мимо. Они играли в «тысячу цве¬

тов».
—	А ты? Ты тоже играл вместе с ними?
—	Да, я не мог удержаться. Но у них были такие увядшие

луговые цветы. Я хотел, чтоб было красиво.
—	Вы пошли к собору?
~ Да, как и раньше.
Она положила руку ему на голову.
—	Тут нет ничего дурного, Ческо. Вот если бы ты сорвал

цветы просто из озорства! Но так — тут и в самом деле нет

ничего плохого. Успокойся!
Он не шевелился, и она подумала, что мальчик усцоког-

ился. Но он едва слышно продолжал:
—	Не в цветах дело.
—	Не в цветах? Тоща в чем же?
274

—	я не могу сказать.
—	А ты все же скажи, ну пожалуйста! У тебя еще что-

нибудь на совести?
—	Мама, я хотел бы стать рыцарем.
—	Рыцарем?.. Что ж, можешь попытаться... Но зачем те¬

бе это?
—	Затем! Для меня это очень важно! Как ты не понима¬

ешь! Я хочу стать рыцарем — и не могу! Все время делаю

глупости. Стать рыцарем так трудно, так трудно, настоящий

рыцарь никогда не ведет себя дурно, глупо или смешно, я

тоже хочу быть таким, хочу — и не могу! Сегодня ни с того

ни с сего побежал за детьми, плясал перед ними! Как ма¬

ленький ребенок!
Мать прижала его голову к подушке.
—	Не говори глупостей, Ческо! Танцы не грех. Рыцарю

время от времени тоже дозволяется танцевать, когда он ве¬

сел или когда хочет доставить удовольствие другим. Ты на¬

прасно мучаепхься, все обстоит совсем не так, как ты дума¬

ешь. Нельзя сразу достичь всего, чего хочется. Рыцари тоже

когда-то были мальчишками, играли, танцевали и все та¬

кое... Но скажи: почему тебе захотелось стать рыцарем? По¬

тому что они благочестивы и мужественны?
—	Да, да. И потом — тогда я смогу стать князем или

герцогом, и все люди будут говорить обо мне.
—	Тебе, значит, хочется, что все о тебе говорили?
—	Да, очень.
—	Тоща постарайся, чтобы о тебе говорили только хоро¬

шее! А иначе — какой в этом толк!
Она осталась с ним, держа его за руку, еще некоторое

время. Сердце ее странно сжималось, когда она сравнивала

его детские мечты со страстным и болезненным возбуждени¬

ем, которое они в нем вызывали. Этот мальчик узнает много

любви, тут не может быть никаких сомнений, но и пережи¬

вет много разочарований. Рыцарем он не станет, это все меч¬

ты. Но ему все же уготована судьба не совсем обычная, до¬

брая или злая.
В темноте она перекрестила его и назвала в душе своей

именем, которое он позже сам для себя выбрал; Поверелло,

бедняжка.

ВЕЧЕР У ДОКТОРА ФАУСТА
Вместе со своим другом доктором Эйзенбартом (кстати

говоря, прадедом столь изв^л«ого ныне врача) доктор

Иоганн Фауст сидел в своей столовой. Остатки стильного

ужина были унесены, из тяжелых позолоченных бокалов до¬

носился аромат старого рейнвейнского; только-только удали¬

лись музыканты, услаждавшие своей шрой их слух за ужи¬

ном.
—	Итак, я хочу показать тебе обещанное, — сказал док¬

тор Фауст и влил добрую толику старого вина в свою не¬

сколько слипшуюся от жира глотку. Он был уже далеко не

молод, до его ужасной кончины оставалось два-три года.
—	Я уже говорил тебе: мой почтенный слуга иноща изо¬

бретает столь занятные аппараты, что по ним можно увидеть

и услышать разные вещи, происходящие вдали от нас, или

случившиеся давно, или дела будущего. Мой фамулус^ изо¬

брел тут, знаешь ли, нечто курьезное и прелюбопытное. И

если прежде он показывал нам в волшебных зеркалах героев

и красавиц минувших времен, сейчас он изобрел кое-что для

слуха, звуковые воронки, и в них слышны звуки, которые

прозвучат в далеком будущем в том же самом месте, ще ус¬

тановлен звуковой аппарат сегодня.
—	А не (^манывает ли тебя, любезный друг, это сущест¬

во, прислуживающее тебе?
—	Не думаю, — сказал Фауст. — Для черной магии бу¬

дущее отнюдь не недосягаемо. Как тебе известно, мы всеща

исходили из предпосылки, что все без исключения явления

на земле подчиняются закону о причинах и следствиях. По¬

этому в будущем так же мало что может измениться, как и

в пропшом: будущее предопределено причинно-следствен¬

ным законом, оно уже существует, мы просто не видим его

и не можем попробовать на вкус. Подобно тому как матема¬

тик или астроном заранее предсказывает час солнечного за¬

тмения, так и любой из нас, найди он для этого особый ме¬

тод, мог бы сделать зримой и слышимой часть будущего. Ме¬

фистофель изобрел что-то вроде волшебной палочки для слу¬

ха, западню, в которую он ловит звуки, которые прозвучат

в этом помещении через несколько сот лет. Мы неоднократно
Фамулус — почтительный, покорный слуга (лот.). В данном случае —

Мефистофель. — Прим, перев.
276

испытывали ее. Иноща, говоря по правде, не слмшип ни зву¬

ка» но это значит лишь, что в будущем мы наткнулись на

.пустоту, на время, коща в этом помещении звуков не раз¬

дается. Но в других случаях нам приходилось слышать вся¬

кую всячину. Например, люди будущего говорили о поэме,

в которой воспевались деяния доктора Фауста, то есть мои

собственные. Но довольно слов, давай же убедимся в этом.
По его зову появился слуга, одетый как обычно, в мона¬

шескую рясу, поставил на стол маленькую машинку со слу¬

ховой воронкой, настоятельно внзгшил господам, чтобы в

продолжение всего действа они воздерживались от любых за¬

мечаний, потом что-то покрутил в машинке, и она зарабо¬

тала с тихим, нежным свистом.
Долгое время ничего, кроме этого интригующего присви¬

ста, к которому прислушивались оба доктора, слыошо не бы¬

ло. И вдруг резко прозвучал никоща не слышанный доселе

звук: злой, дикий, дьявольский рык, о котором нельзя было

сказать определенно, принадлежит ли он дракону или взбе¬

сившемуся демону; этот злoiбный рык звучал нетерпеливо,

возбужденно, повеяевающе, он повторялся через короткие,

сжатые промежутки — словно по комнате с посвистом про¬

летал загнанный дракон. Доктор Эйзенбарт побледнел и пе¬

ревел дыхание лишь после того, как этот ужасный крик, по¬

вторяясь все в большем отдалении, не пропал совершенно.
Наступила тишина, но вот прозвучали новые звуки: голос

мужчины, доносящийся словно из дальней дали и что-то на¬

стойчиво проповедующий. Слушающие поняли лить обрыв¬

ки его речи и записали их на лежавших наготове дощечках

для письма. Например, такое: «...итак, следуя, сияющему

примеру Америки, идеал его промышленных предприятий

неудержимо стремится к своему победоносному шествию... В

то время как, с одной стороны, ком^рт в жизни рабочего

достиг неслыханной прежде высоты... и мы можем без высо¬

комерия утверждать, что детские мечты предшествовавших

поколений о рае превзойдены благодаря сегодняшней техни¬

ке более чем в...»
Опять тишина. Потом новый голос, низкий, с оттенком

интимности: «Дамы и господа! Прошу вас прослушать стихи,

плод творчества великого Николауса Утершванга*, о кото¬

ром можно, без сомнений, сказать, что он, как никто другой,

выкристаллизовал суть нашего времени, шире других осоз¬

нав весь смысл и всю бессмыслицу нашего существования:
277

с трубой фабричною в руках,
В плаще, подбитом облаками.
Он лезет вверх, отринув страх.
Подрагивая плавниками.
Барометр предвещает бурю,
А он ползет за облака

Упрямо, и в душе понурой

По жизни множится тоскаЛ
Доктор Фауст записал большую часть этого стихотворе¬

ния, Эйзенбард тоже старательно записывал.
Сонливый голос, безусловно голос пожилой женщины

или старой девы, отчетливо произнес:
—	Скучная программа! Как будто радио придумали специ¬

ально для этого! Ну сейчас по крайней мере дадут музыку.
И действительно, в ход пошла музыка — дикая, сладо¬

страстная, с четкими ритмами, то оглушающая, то навева¬

ющая тоску, совершенно подавляющая ревущими; квакаю¬

щими и хихикающими духовыми инструментами, которые

иноща перекрывались голосом воющего певца, певшего или

причитавшего на неизвестном языке.
Время от времени, через равномерные промежутки слы¬

шались таинственные строчки:
Они все в восторге от твоих волос?
Ты пользуешься «Гегом* —

вот и весь вопрос!
И ТОТ, первый, злобный, негодующий, воинственный

рык, тот самый рев дракона, измученного и озлобленного, —

он слышался снова и снова.
Коща слуга с ухмылкой остановил свою машину, оба уче¬

ных обменялись взглядами, полными удивления, они словно

бы испытывали неприятное чувство смущения и'стыда, как

бы невольно сделавшись свидетелями неприличного, запре¬

щенного зрелища. Оба перечитали свои заметки и обменя¬

лись ими.
—	Какого ты мнения обо всем этом? — спросил Фауст

наконец.
Доктор Эйзенбарт неспешно потягивал вино из своего бо¬

кала, потом уперся глазами в пол и надолго задумался. В
278

конце концов, обращаясь скорее к самому себе, чем к това¬

рищу, воскликнул:
—	Чудовищно! Нет никаких сомнений в том, что челове¬

чество, звуки жизни которого мы взяли на выбор, сошло с

ума! Это наши потомки, сыновья наших сыновей, правнуки

наших правнуков, — это они говорили о столь поразитель¬

ных, столь грустных и столь темных вещах, это они издают

вызывающие омерзение крики, это они поют непонятные

идиотские куплеты. Наши потомки, о друг мой Фауст, кон¬

чат безумием.
—	Я не стал бы утверждать это с такой определенно¬

стью, — возразил Фауст. — В твоей оценке нет ничего не¬

вероятного, но она более пессимистична, чем могла бы быть.

Если здесь, в одном ограниченном уголке Земли, раздаются

такие дикие, отчаянные, неприличные и, безусловно, безум¬

ные звуки, это еще не означает, что все человечество лиши¬

лось рассудка. Вполне возможно, что в том месте, где мы

стоим, через несколько сот лет будет построен дом для ду¬

шевнобольных и то, что мы слышали, было всего лишь... ты

понимаешь? Может быть, здесь собралась компания, которая

перепилась. Вспомни о гоготе толпы, развлекающейся во

время карнавалов! Звучит очень похоже... Но что удивляет

меня самого, так это другие звуки, крики, которые не в си¬

лах воспроизвести ни человеческий голос, ни музыкальный

инструмент. Звучат они, мне кажется, чисто по-дьявольски.

Одни демоны способны изрыгать такие звуки.
Он повернулся к Мефистофелю:
—	Может быть, тебе что-то известно? Не скажешь ли, что

это за звуки мы слышали?
—	Вы правы, — сказал верный слуга с улыбкой. — Мы

действительно слышали демонические звуки. Добрая поло¬

вина Земли, господа мои, уже сегодня принадлежит дьяволу,

а со временем она будет принадлежать ему целиком, сделав¬

шись как бы частью, провинцией преисподней, ада. Вы вы¬

сказались о языке и музыке этого земного ада излишне рез¬

ко, отвергая их. А мне кажется и примечательным и удач¬

ным, что и в аду’найдется место для музыки и поэзии. Уп¬

равляет делами искусств в аду Белиал*. По-моему, он весьма

ловко справляется со своими задачами.

ВНУТРИ и СНАРУЖИ
Жил-был человек по имени Фридрих, которого занимали

всякие духовные премудрости и который накопил многае

знания. Однако не всякое знание было для него знанием и

не всякая мысль — мыслью, поскольку он предпочитал со¬

вершенно определенный способ мышления, презирая и от¬

вергая все остальные. Если он что любил и уважал, то это

логику, этот безукоризненный метод познания, а кроме того,

вообще все, что именовал «наукой».
—	Дважды два — четыре, — повторял он, — в это я верю,

из этой истины человек и должен исходить в своем мыпше-

нии.
О том, что есть другие способы мышления и познания, он

не мог не знать, но они не были «наукой», а значит, ничего,

с его точки зрения, не стоили. Считая с^я человеком сво¬

бодомыслящим, он не был нетерпим к религии. Причиной

тому служило молчаливое согласие ученого сословия. Их на¬

ука в течение нескольких веков занималась почти что всем,

что существовало на Земле и было достойно изучения, за ис¬

ключением одного-единственного предмета — человеческой

души. Отдавать ее на откуп религии со временем вошло в

обычай; и хотя ее рассуждения о душе человеческой всерьез

не принимались, однако же и не оспаривались. Ваг почему

и сам Фридрих относился к религии терпимо, зато испыты¬

вал явное отвращение и непреодолимую ненависть ко всему,

что считал суеверием. Пусть чужие, необразованные и от¬

сталые народы и занимаются этим, пусть в древнейшие вре¬

мена существовало мистическое или магическое мышление —

с тех пор как есть науки и логика, нет ни малейшего смысла

пользоваться этим устаревшим инструментарием.
Так он говорил и думал, и коща в кругу собеседников

обнаруживал малейпше признаки суеверия, становился раз¬

дражительным и чувствовал себя так, будто столкнулся с

чем-то враждебным.
Но бопее всего он негодовал, когда сталкивался с подо¬

бными суждениями в среде людей образованных, близких

ему, которые были посвящены в основные законы научного

мышления. Ни от чего он не испытывал страданий более ос¬

трых и нестерпимых, как от копогнственной мысли, которую

он в последнее время вынужден был выслушивать и даже

обсуждать с самыми высокообразованными людьми, мысли
280

совершенно абсурдной: что, не исключено, «научное мыш¬

ление» вовсе не вечная, не имеющая 1раниц, высшая, пред¬

определенная заранее и непоколебимая форма мышления, а

одна из многих, претерпевшая изменения во времени и не

застрахованная от гибе}га форма познания. Да, эта неуважи¬

тельная, уничижительная, ядовитая мысль высказывалась

вслух, этого не отрицал и сам Фридрих, она, возникшая вви¬

ду веющей нищеты, явилась словно предостережение, слов¬

но пророчества, начертанные мелом на белой стене.
И чем больше Фридрих страдал от того, что мысль эта

живет и столь опасно его тревожит, тем более острую вражду

он испытывал ко всем, кого только мог заподозрить в тайном

с ней согласии. Из числа людей действительно образованных

открыто и прямо это учение поддерживали единицы, ибо, ес¬

ли бы это учение распространилось и взяло верх, его целью

стало бы уничтожение любого рода духовной культуры на

Земле, что привело бы к хаосу. Что ж, столь далеко дело еще

не заошо, и те, кто открыто првдерживались подобных воз¬

зрений, были столь малочисленны, что их можно было отне¬

сти к разряду чудаков или забавляющихся оригиналов. Но

привкус капли яда, зловещий отсвет этих мыслей отмеча¬

лись то тут то там. В народе и среди людей необразованных

и без того распространились бесчисленные новые и «тайные»

учения, повсюду ощущалось дыхание суеверия, мистики, ок¬

культизма и прочих темных сил, с которыми следовало бы

бороться, но наука, словно поддавшись тайной, необъясни¬

мой слабости, пока что обходила их молчанием.
Однажды Фридрих посетил своего друга, с которым преж¬

де не раз обсуждал научные вопросы. Он, как эго нередко

случается, не виделся с ним долгое время. Поднимаясь по

лестнице его дома, Фридрих силился вспомнить, когда же и

где они встречались в последний раз. И хотя он обычно с

полным правом гордился своей памятью, на этот раз она ему

изменила. Его невольно охватило чувство досады и неловко¬

сти; оказавшись перед дверью, он внутренним усилием

встряхнулся.
Но только он успел поздороваться с Эрвином, своим дру¬

гом, как сразу обнаружил на его дружелюбном лице какую-

то незнакомую прежде улыбку — снисходительную. Едва от¬

метив про с^я эту улыбку, он, несмотря на свою приязнь к

Эрвину, почему-то сразу воспринял ее как враждебную, пре¬

зрительную, и в тот же миг ему вспомнилось то, что, каза¬
281

лось, совсем затерялось в памяти: последняя их встреча, дав¬

нишняя, после нее они расстались не то чтобы рассорившись,

но огорченные, в душевном отчуждении, потому что Эрвин,

как ему показалось, не сяишком-то поддерживал его тогдаш¬

ние нападки на царство суеверий.
Странное дело! Как он мог решительно забыть об этом!

Теперь он отдавал себе отчет в том, почему столь длительное

время не навещал друга: из-за размолвки, о которой посто¬

янно помнил, хотя сам для себя находил массу причин, что¬

бы отсрочить этот визит.
Они стояли совсем рядом, и Фридриху почудилось, будто

тогдашние расхождения и отчуждение приняли еще большие

размеры. Им с Эрвином, как бы подсказывало его чувство,

в эти мгновения недоставало того, что всегда присутствова¬

ло, — обощости духа, непосредственного понимания, даже

взаимной склонности. Вместо них пустота, какая-то брешь,

неприязнь. Они поприветствовали друг друга, поговорили о

погоде, о знакомых, о самочувствии — и Бог знает почему

с каждым словом во Фридрихе усиливалось пугающее подо¬

зрение, что он Эрвина не понимает, что они словно забыли

друг друга, что его слова Эрвина не задевают, что им не уда¬

стся найти почву для достойной беседы. А с лица Эрвина ни¬

как не сходила эта дружеская улыбка, которую Фридрих уже

был готов возненавидеть.
В вымученном разговоре возникла пауза. Фридрих огля¬

делся в хорошо знакомом ему кабинете и увидел, что к стене

простой булавкой приколот листок бумаги. Вид этого листка

странным образом растрогал его, разбудил воспоминания о

былых временах, потому что сразу вспомнилось, как когца-

то, давным-давно, в университетские годы, у Эрвина была

привычка время от времени прикреплять подобным образом

к стене высказывания великого мыслителя или строфу поэ¬

та — для памяти. Он поднялся и подошел к стене, чтобы

прочесть. Вот они, эти слова, написанные изящным почер¬

ком Эрвина: «Нет ничего вовне, нет ничего во мне, ибо то,

что вовне, то и во мне»*.
Побледнев, он на секунду замер. Вот оно! Он стоит перед

Устрашающим! В другое время он стерпел бы этот листок,

милостиво смирился, с его присутствием, отнес на счет на¬

строения, счел безобидной, вполне извинительной шуткой

л1^ителя или, допустим, проявлением сентиментальности,

достойной снисхождения. Однако сейчас все иначе. Он по¬
282

нимал, что эти слова воспроизводят не мимолетное поэтиче¬

ское ощущение и не по случайной прихоти Эрвина столько

лет спустя он вернулся к юношеским привычкам.
Написанное здесь отражало сегодняшнее убеждение Эр¬

вина, он впал в мистику! Эрвин — отщепенец.
Фридрих медленно повернулся к Эрвину, на iy6ax его все

еще блуждала улыбка.
—	Объясни мне это! — потребовал он.
Эрвин так и излучал дружелюбие.
—	А ты разве этого высказывания прежде не читал?
—	Еще бы! — воскликнул Фридрих. — Разумеется, оно

мне известно. Это мистика, это гностицизм. Может быть, по¬

этично... но... Нет, я прошу тебя, объясни мне его смысл и

почему оно висит у тебя на стене.
—	Охотно, — ответил Эрвин. — Это высказывание —

первая ступень введения в теорию познания, которая меня

сейчас занимает и которой я благодарен за часы счастья.
Фридрих, сдерживая негодование, спросил:
—	Новая теория познания? Она существует? И как она

называется?
—	О-о, — протянул Эрвин, — для меня она не нова. Это

древняя и очень почтенная теория. Имя ей — магия.
Слово произнесено. Перед Фридрихом, которого столь от¬

кровенное признание все же глубоко поразило и испугало, в

личине друга предстал предвечный враг, и, глядя ему в гла¬

за, он ужаснулся. Промолчал. Он не знал, разгневаться ему

или разрыдаться, ощущение неизбывной потери переполни¬

ло его горечью. Он долго молчал.
И наконец проговорил, стараясь придать голосу язвитель¬

ные нотки:
—	Итак, ты вознамерился посвятить себя магии?
—	Да, — ответил Эрвин без промедления.
—	Ты будешь чем-то вроде ученика волшебника?
—	Конечно.
Фридрих снова умолк. Наступила такая тишина, что бы¬

ло слышно, как в соседней комнате тикают ходики.
Несколько погодя Фридрих сказал:
—	А известно тебе, что ты тем самым порываешь всякие

связи с серьезной наукой... и тем самым отказываешься от

любого общения с» мной?
—	Надеюсь, что нет, — ответил Эрвин. — Но если это

неминуемо, что мне остается?
283

Фридрих даже зашелся от крика.
—	Что тебе остается?! Порвать с этими игрищами, с этой

нездоровой и недостойной верой в чудеса — порвать оконча¬

тельно, навсегда! Вот что тебе остается делать, если ты хо-

чеп» сохранить мое уважение!
Эрвин усмехнулся, хотя, по-видимому, и ему было неве¬

село.
—	Ты рассуждаешь так, — начал он столь тихо, что гаев-

ный голос Фридриха как бы еще продолжал звучать в ком¬

нате, — ты рассуждаешь так, будто что-то в моей власти,

будто я в сосгоянии выбирать, Фридрих. Но это не так. У

меня нет выбора. Не я выбрал магию. Это она выбрала меня.
Фридрих глубоко вздохнул.
—	Тоща... прощай! — проговорил он с трудом и поднялся,

не протянув Эрвину руки.
—	Зачем же так? — воскликнул Эрвин. — Нет, в так<т

состоянии я тебя не отпущу. Представь себе, что один из нас

оказался на смертном одре — а это так и есть! — н нам при¬

ходится расставаться навеки.
—	Однако, Эрвин, кто же из нас этот умирающий?
—	Сегодня, наверное, я, друг мой. Ибо кто намерен вос¬

креснуть, должен быть готов умереть.
Фридрих снова приблизился к стене и прочитал изрече¬

ние.
—	Положим, ты прав, — произнес он наконец. — Что

пользы расставаться во зле? Будь по-твоему, я представляю,

что один из нас -> умирающий. Ведь и я мог бы оказаться

на месте умирающего. Но прежде чем оставить тебя, я обра¬

щусь к тебе с последней просьбой.
—	Вот это по-доброму, — сказал Эрвин. — Скажи, какую

добрую услугу я могу оказать тебе на прощанье?
—	Я повторяю мой первый вопрос. И он же моя просьба.

Объясни мне изречение — как сумеешь!
Подумав немного, Эрвин начал:
—	Ничто не во мне, ничто не вовне. Религиозный смысл

изречения тебе известен: Бог повсюду. Он и в духе, он н в

природе. Все божественно, ибо Бог — это мир. Прежде мы

называли это пантеизмом. А теперь смысл филосо^кий: де¬

ление на внешнее и внутреннее привычно нашему мышле¬

нию, но необходимости в нем нет. Таким образом наш дух

получает возможность переступить через границу, которую

мы мысленно протянули, уйти в потустороннее. А по ту сто-*
284

рону от принятых нами пар противоположностей — «да» и

«нет», «добро» и «зло», «честь» и «бесчестье», из которых в

состоит наш мир... да, по ту сторону открываются новые,

иные знания... Но, любезный друг мой, я должен признаться

тебе: с тех пор как мышление мое претерпело изменения,

для меня не существует более слов или выражений, облада¬

ющих одним, неизменным, смыслом. Каждое слово может

приобрести десятки, сотни смыслов и толкований. Тут и на¬

чинается то, чего ты опасаешься: магия.
Фридрих наморхцил лоб и хотел было перебить, но Эрвин

умоляюще взглянул на него и, словно испытывая внутреннее

торжество, проговорил:
—	Позволь я дам тебе что-нибудь на память! Возьми одну

из моих вещиц и понаблюдай за ней некоторое время, по¬

глядывай на нее. И тогда изречение о «во мне и вовне» от¬

кроет тебе один из множества своих смыслов.
Оглядевшись, он снял с книжной полки маленькую гли¬

няную фюурку, п&крытую глазурью, и протянул ее Фрид¬

риху со словами:
—	Возьми ее как мой прощальный подарок. Коща эта ве¬

щица, которую я передаю тебе из рук в руки, перестанет

быть вне тебя, а перейдет в тебя, приходи ко мне снова! Если

же она останется вне тебя, как сейчас, значит, мы прощаем¬

ся сегодня навеки!
Фридриху еще много хотелось сказать, но Эрвин протя¬

нул ему руку, пожал и проговорил «прощай» с таким выра¬

жением лица, которое продолжения разговора не допускало.
Фридрих ушел, спустился по лестнице (как невероятно

много времени прошло с тех пор, как он по этой лестнице

поднимался!), оказался на улице и направился домой с ма¬

ленькой глиняной фигуркой в руке, растерянный и с разби¬

тым сердцем. Перед своим домом он остановился, и в какое-

то мгновение его сжатая в кулак рука задрожала, он почув¬

ствовал, что его так и подмывает разбить эту жалкую шту¬

ковину в прах. Однако он не сделал эт«го, прикусил губу и

поднялся в свою квартиру, Никоща прежде он не был так

возбужден, никоща прежде не раздирали его столь противо¬

речивые чувства.
Поискав глазами место для подарка друга, поставил фи¬

гурку на верхнюю полку книжного шка^. На первое время.
В течение дня он не раз поглядывал на нее, размышляя

о ее происхождении и о том смысле, который эта нелепая
285

вещица могла бы возыметь. Это была маленькая фигурка,

изображавшая не то человека, не то божество, не то идола с

двумя лицами, как у римского бога Януса, грубовато вылеп¬

ленная из глины и покрытая обожженной, со временем став¬

шей чуть шероховатой глазурью.
Работа была грубоватой, несколько небрежной и, навер¬

ное, была ВЁШОлнена не в Риме и не в Древнем Египте, а,

скорее всего, мастером из какого-нибудь безвестного афри¬

канского племени. А может быть, она родилась на одном из

островов Тихого океана. Оба лица совершенно одинаковые,

и оба ухмыляются, невесело и загадочно, — просто омерзи¬

тельно, чго этот маленький гаом без конца кривит губы.
Фридрих не мог привыкнуть к фигурке. Она была ему

неприятна, претила ему, раздражала, мешала. Уже на дру¬

гой день он снял ее и переставил на печку, а оттуда, еще

день спустя, — на шкаф. Фигурка то и дело попадалась

Фридриху на глаза, она словно навязывалась, холодно и уп¬

рямо улыбаясь ему, важничая и требуя внимания. Две или

три недели спустя он снял ее со шкафа и отнес в прихожую,

где на столике стояли фотографии из Италии и разные без¬

делушки, на которые никто никогда не обращал внимания.

По крайней мере божка он видел теперь только в те момен¬

ты, когда уходил из дома или возврахцался, но и тоща быстро

проходил мимо, не разглядывая его. Однако и здесь фгаурка

мешала ему, хотя он себе в этом не признавался. Пустяковая

вещица, нелепое воплощение двуличия, а внесла в его жизнь

досадные неприятности.
Однажды, несколько месяцев спустя, он возвращался до¬

мой после недолгого путешествия (с некоторых пор Фридрих

стал предпринимать такие вылазки, его словно подгоняло не¬

объяснимое беспокойство), вошел в свою квартиру, прошел

через прихожую, где служанка приняла его пальто, прочел

скопившуюся почту. Однако он был почему-то рассеян и не

в себе, словно забыл о чем-то важном; ни одна книга не при¬

влекла его внимание, ни на одном стуле не сиделось удобно.

Начал копаться в себе, стараясь разобраться — с чего вдруг

это началось? Забыл о чем-то важном? Неприятность какая

случилась? Съел что-то неудобоваримое? Рассуждая подо¬

бным образом, Фридрих вспомнил, что чувство неловкости

и неуверенности возникло, коща он вошел в квартиру, вер¬

нее, в прихожую. Он поспешил туда, и первым делом глаза

его обратились к тому месту, ще стоял божок.
286

Божка на месте не оказалось, и Фридриха, странное дело,

охватил страх. Исчез божок. Нет его. Куда он удалился на

свош( глиняных ногах? Улетел? Или его каким-то чудом

унесло туда, откуда он явился?
Фридрих встряхнулся, улыбнулся своим мыслям, сму¬

щенно покачал головой — ну и пугливым же он сделался.

Потом стал методично искать по всем комнатам. Не найдя,

позвал служанку. Та пришла и в сильном смущении призна¬

лась, что эта вещь упала у нее из рук во время уборки квар¬

тиры.
—	1^е он?
Его больше нет, божка. С виду такая прочная, эта ма¬

ленькая вещица — сколько раз он держал ее в руках! — раз¬

билась на мальчайшие куски и крошки, собрать ничего не

соберешь; служанка смела все в кучу, показала стекольщи¬

ку, но тот лишь высмеял ее, и она все выбросила с мусором.
Фридрих отпустил служанку. Улыбнулся. Ну что ж, быть

по сему. Видит Бог, ему не жаль божка. Теперь чудище про¬

пало, и он вновь обретет покой. Почему он не разбил его на

куски сразу же, в первый день? Сколько enty довелось пере¬

страдать за последнее время! Как этот божок посмеивался

над ним: сколь подло, сколь злобно, сколь ехидно — дьяволь¬

ская была ухмылка! И сейчас, кохда он исчез, Фридрих мог

себе признаться: он боялся его, честно и откровенно, он бо¬

ялся этого глиняного божка! Разве он не был знамением и

олицетворением всего, что для него, Фридриха, было чуждо

и невыносимо, что он считал вредным, враждебным, с чем

он во все времена считал необходимым бороться — со всеми

эттага суевериями, мракобесием, насилием над совестью и

духом? Разве не воплощалась в нем та чудовищная сила,

движение которой подчас словно ощущается под Землей, —

то самое далекое землетрясение, тот близящийся закат куль¬

туры и всераздирающнй хаос? И разве не похитила эта ник¬

чемная фигурка его ближайшего друга? Нет, не просто по¬

хитила — в недруга обратила!.. Итак, этой штуки больше

нет. Пропала. Разбилась. Кончено. И хорошо, что так, куда

лучше, чем если бы он сам разбил ее.
Так он подзгмал или сказал и отправился к своим при¬

вычным занятиям.
Ну разве не проклятье? Теперь, коща он как раз немнож¬

ко привык к смехотворной фи1урке, коща ее присутствие на

обычном месте, на столике в прихожей, понемногу стало для
287

него привычным, больше не раздражало, — теперь начало

мучить ее отсутствие! Да, ее недоставало, и, сколько бы раз

он ни проходил прихожую, он сразу видел пустое месю на

столике, где она раньше стояла, и от этого места исходила

пустота, заполнявшая собой комнаты чужеродным и враж¬

дебным духом.
В жизни Фридриха наступили тяжелые, очень тяжелые

дни и еще более тяжелые ночи. Он не мог больше пройти

через прихожую, не вспомнив о двуликом божке, не ощутив

его потери, не почувствовав мысленной связи с ним. На него

словно изнуряющее ярмо наложили. Тяжесть воображаемого

ярма он ощущал не только в те мгаовения, когда оказ£1вался

в прихожей, нет, нет, подобно тому как некое место посто¬

янно излучало пустоту и одиночество, так и мысленное ярмо

заполняло все его естество, вытесняя постепенно все осталь¬

ное.
Все вновь и вновь вызывал он в памяти фигурку во всех

подробностях, хотя бы для того, чтобы убедить сйя, сколь

бессмысленно скорбеть о потере. Он представлял ее себе во

всем глупом безобразии и варварстве, с бессмысленной или

пусть даже хитроватой улыбкой на обоих лицах; более того,

случалось, он ловил себя на том, что кривит губы, стараясь

вызвать улыбку, воссоздать ее, улыбку божка. Его преследо¬

вал вопрос: а действительно ли так уж одинаковы оба лица?

Не отличалось ли одно от другого в глазури? Было в них ка-

кое-то недоумение? Или таинственность, что-то от сфинкса?

А какой нес^ычной, или, скажем, редкой, была по цвету гла¬

зурь! Зеленая, но и голубоватая, и серая, и красная краска

подмешена, эту глазурь он открывал теперь для себя в дру¬

гих предметах — в отблесках оконных стекол на солнце, в

зеркалах влажного асфальта.
Об этой глазури он подолгу размышлял, даже по ночам.

Он обратил внимание, какое странное, чужое, неприятное

на звук, отталкивающее, чуть ли не злое это слово; «гла¬

зурь»! Он расщеплял, расчленял, разбивал это слово — с не¬

навистью, однажды даже вывернул наизнанку. Черт его зна¬

ет, откуда у нового слова такое звучание? Слово «Рузалг»

ему знакомо, вне всяких сомнений, он знает его, причем как

слово враждебное, недоброе, слово с отталкиваюощми по¬

бочными связями. Он долго мучил себя, припоминая, откуда

оно возникло в его памяти, сюво «Рузал», пока не вспом¬

нил, что много лет назад, путешествуя, купил и прочел кни-
288

ly, которая его потрясла, изумила и крайне восхитила. И на¬

зывалась эта книга «Княганя Русалка»*. Проклятие, да и

только: все, что связано с фшуркой, с глазурью, с зеленым,

с улыбками, — все враждебно, все колет, мучает, отвергает.

А с какой в высшей степени загадочной улыбкой Эрвин, его

бывший друг, вручил ему некогда божка! В высшей степени

загадочной, в высшей степени многозначительной и в вы¬

сшей степени враждебной!
Фрвдрих мужественно и в отдельные дни небезуспешно

противился неизбежной круговерти своих мыслей. Отчетли¬

во ощущал он опасность — не хотел бы он сойти с ума! Нет,

лучше смерть! Необходим разум. А жизнь — в ней необхо¬

димости нет. Ему пришло на ум, что, может быть, имаинп в

этом и заключается магия, и что Эрвин с помощью этой фи-

lypKH каким-то образом околдовал его, и что он падет как

жертва, как защитник разума и науки, как борец против

темных сил. Но... если это так... если можно хотя бы допу¬

стить подобное... значит, магия существует, значит, колдов¬

ство возможно! Нет, лучше умереть!
Врач прописал ему прогулки и ванны, изредка он пытался

вечером рассеяться в кафе. Облегчения это не приносило. Он

проклинал Эрвина, проклинал самого себя.
Однажды Фридрих проснулся очень рано, как это нередко

случалось с ним в последнее время. Заснуть вновь не удава¬

лось. Ему вообще-тЬ было как-то боязно и не по себе. Захо¬

телось помечтать, обрести успокоение, прошептать про себя

какие-нибудь слова, добрые, приносящие покой и уравнове¬

шенность, вроде возвращающих спокойствие и ясность слов:

«Дважды два четыре». Ничего в голову не приходило, но он,

как бы в полузабытьи, ввдавливал из себя звуки и слоги,

которые постепенно слагались в слова, и он несколько раз

безотчетно повторил одно и то же короткое предложение, ка¬

ким-то образом родившееся в нем. Он пролепетал его не¬

сколько раз, словно желая усыпить себя, словно желая пе¬

ревалиться через него, как через парапет у моря, чтобы

вновь оказаться в пучине сна.
Но коща Фридрих вдруг слегка повысил голос, слова, ко¬

торые он до сих пор лепетал, достигли сознания. Он расслы¬

шал их. <Да, теперь ты во мне!» И словно при вспышке мол¬

нии, все стало ясно видно. Он понял заложенный в йих

смысл — они относятся к глиняному божку. Сейчас, в смут¬

ный ночной час, точь-в-точь исполнилось то, что ему пред¬
10 5-257	289

рекал Эрвин в тот злосчастный день: и эта фигурка, которую

он с презрением держал тоща в руках, 6iiuia теперь вне его,

но внутри него. «Ибо что во мне, то и вовне».
Он одним махом вскочил с постели. Его бросало то в жар,

то в холод. Мир завертелся перед глазами, обезумевшие

звезды таращились на него. Как лопало одевшись, он только

после этого включил свет и тут же оставил дом, сломя голову

поспешив среди ночи к Эрвину. Увидел, что за окнами хо¬

рошо знакомого кабинета горит свет, что дверь дома приот¬

крыта — похоже, его ждали. Его дшхорадило, коща он вошел

в кабинет Эрвина, и руки, которыми он оперся о письменный

стол, тоже дрожали. На Эрвина падал мягкий свет настоль¬

ной лампы, он размышлял и улыбался.
—	Ты пришел. Это хорошо, — с дружеским участием в

голосе поднялся навстречу Фридриху Эрвин.
—	Ты ждал меня? — прошептал Ф];шдрих.
—	Я ждал тебя, как ты знаешь, с того самого часа, коща

W ушея от(жда и.унес мой скромный подарок. Случилось

ли то, о чем я говорил?
Фридрих тихо проговорил:
—	Да, случилось. Фигу1»са ^жка теперь во мне. Я не в

силах больше это вынести.
—	Чем я могу помочь тебе? — спросил Эрвин.
—	Не знаю. Поступай как знаешь. Но расскажи мне под¬

робней о твоей магии. Объясни мне, как снова извлечь его

наружу.
Эрвин положил руку на плечо друга. Подвел к креслу со

спинкой, усадил.
А потом обратился к Фридриху, улыбаясь и ецва ли не

по-матерински его увещевая:
—	Божок выйдет наружу. Положись на меня. И положись

на себя самого. Ты сумел поверить в него. А теперь — по¬

люби его! Он внутри тебя, но пока мертв. Для тебя он пока

что-то вроде твоего произведения. Разбуди его, заговори с

ним, расспроси его! Ведь он ты сам и есть! Не бойся его, не

терзайся, не ненавидь — так же ты ненавидел этого божка,

а ведь им был ты сам! Как же ты измучил самого себя!
—	Разве таков путь к магии? — спросил Фридрих.
Он прислонился к спинке кресла и сидел съежившись,

словно состарившись.
—	Да, таков путь, и самый трудный шаг ты, возможно,

уже сделал. Ты ощутил: внепгаее способно стать внутрен¬
290

ним. Тебе это показалось адом; пойми, мой друг, что это не¬

бо! Ибо то, что человеку, а значит, и тебе предстоит постичь,

и есть небо! Пойми, магия вот в чем: поменять местами «во

мне» и «вовне», и не по принуждению, не из страданий, как

получилось у тебя, а по собкявганой воле, по своему хоте¬

нию. Призови прошлое, призывай будущее: они в тебе! До

сегодняпшего дня ты был рабом своих желаний, своего «во

мне». Научись быть их господином. Это и есть магия.
В ПРЕССЕЛЕВСКОМ САДОВОМ ДОМИКЕ

Из жизни старого Тюбингена
Было это в двадцатых годах прошлого столетия, и хотя

ход событий в ту пору &in не таким, как сегодня, но точно

так же, как сегодня и вчера, над зелеш>й, мирной долиной

Неккара сияло солнце и дули ветры. Над Швабской Юрой,

над городом Тюбингеном» над замком к виноградниками,

Неккаром и Аммером, монастырем и мсшасшрской цер¬

ковью разгорался и вставал прекрасный, радостный день

раннего лета, отражаясь в прохладных» сверкающих водах

реки и пошевеливая легкие, игршые тени облаков на зали¬

той ярким светом- мостовой Базарной площади.
В богословской семинарии шумливая молодежь только

что поднялась из-за обеденного стола. Разбившись на груп¬

пы, учащиеся бродили, болтая, смеясь и споря, по старым

звонким коридорам и по мощеному двору, разрезанному по¬

полам зубчатой линией тени. Дружеские пары стояли у окон

и в распахнутых дверях комнат; в их радостных, серьезных,

веселых или задумчивых лицах отражался прекрасный теп¬

лый день, и среди этих полных восторженных предчувствий

юношей выделялось несколько совсем еще детских голов, чьи

мечты живут и поныне, чьи имена сегодня снова почитаются

благодарными и мечтательными молодыми людьми.
В коридоре, высунувшись из выходившего на Неккар ок¬

на, стоял юный студент Эдуард Мёрике* и с довольным ви¬

дом вглядывался в зеленеющие полуденные окрестности; па¬

ра ласточек, радостно щебеча, выписывала в солнечном воз¬

духе замысловатые игривые круги, и юноша рассеянно улы¬

бался красиво изогнутыми, своенравными губами.
Его, почти двадцатилетнего молодого человека, которого

10*	291

друзья любили за веселый, бесконечно прихотливый нрав,

нередко в радостные, счастливые мгновения настигало такое

состояние, ко1да все вокруг внезапно застывало, словно в

волшебном сне, а он изумленным взглядом всматривался в

эту картину и воспринимал загадочную красоту мира как

предостережение и почти как легкую, тайную боль. Как при¬

готовленный соляной раствор или как спокойные, стылые во¬

ды зимой нуждаются только в легком прикосновении, чтобы

вдруг сомкнуться и застыть в волшебных кристаллах, так и

для юной поэтической натуры было достаточно полета лас¬

точек, чтобы Неккар, зеленая полоса неподвижных деревьев

и слегка затянутый дымкой горный ландшафт за иимд вдруг

застыли в просветленной, пр^раженной картине, которая

говорила с чувствительной душой юноши на возвышенном,

торжественно-доброжелательном языке высшей, поэтиче¬

ской реальности. Прекраснее и сердечнее играли веселые

блики в тяжелой, 1устой листве деревьев, задушевнее и вну¬

шительнее тянулась в туманную даль цепь гор, одухотворен¬

нее улыбались с берега травы и кусты, глуше и настойчивее,

будто в снах первобытных богов, шумела река; казалось, зе¬

леные деревья и горы, шум реки и плывущие о^ка просят

о неотложном избавлении и вечной жизни в душе поэта.
Стесненной душе юноши были еще не совсем понятны эти

умоляющие голоса, внутреннее призвание — быть зеркалом,

преображающим красоту мира, — еще только наполовину

осознавалось в предчувствиях этого красивого, беззаботно-

задумчивого чела, в сердце поэта еще не проникло полное

боли знание об избранности и одиночестве. Правда, от таких

призрачно-зачарованных мгновений он, как ребенок, охва-

ченш1й внезапной болью, часто убегал в поисках утешения

к друзьям, бурно требовал, спасаясь от тревожного одиноче¬

ства, музыки, бесед и задушевного общения, однако прита¬

ившаяся за множеством прихотей тоска и неиябминяя, воп¬

реки всем радостям жизни, неудовлетворенность все еще бы¬

ли чужды его сознанию. Его губы и глаза еще излучали не¬

сокрушимую жизнерадостность, и на чистом лице еще не

проступила ни одна из тех потаенных примет стесненности

и страха перед жизнью, которые мы знаем по портрету лю¬

бимого поэта; только инотда лицо на мгновение омрачалось

легкой тенью.
Пока он стоял, впитывая в себя обостренными органами

чувств красоту летнего дня, на мгновения целиком уходя в
292

себя и отрешаясь от времени, по лестнице с шумом и стуком

сбегал еще один студент. Увидев погруженного в себя Мёри-

ке, он стремительно подскочил и резко хлопнул мечтателя

обеими руками по узким плечам.
Вырванный из глубокой задумчивости, Мёрике испуганно

обернулся, лицо выражало оскорбление и готовность дать от¬

пор, в больших, мягких глазах на мгновение мелькнула не¬

приязнь. Но вскоре он снова улыбнулся, схватил одну из об¬

нимавших его шею рук и крепко сжал ее.
—	Вайблингер*! Как я сразу не догадался. Что ты дела¬

ешь? Куда опять торопишься?
Вильгельм Вайблингер взглянул на него своими светло-

голубыми глазами, и его полные, толстые губы капризно

скривились и стали походить на губы избалованной, немного

кичливой женщины.
—	Куда? — по обыкновению пылко воскликнул он. —

Куда же еще мне бежать от вас, будущих пузатых попиков,

как не в мое китайское убежище там, в винограднике, а еще

лучше сразу в какую-нибудь пивную, чтобы до тех пор то¬

пить душу в пиве и вине, пока из 1рязи и тины не будут

торчать только самые высокие горы? Ах ты, морской еж, по¬

жалуй, ты единственный, кого я взял бы с собой, но, видишь

ли, в конечном счете и ты можешь оказаться шельмой и не¬

исправимым филистером. Нет, в этом аду у меня нет никого,

ни одного друга, скоро никто не захочет пойти со мной! Раз¬

ве я не шут гороховый, не паршивый эгоист и не горький

пьяница? Разве я не предатель, торгуюпщй душами своих

друзей, продающий каждую бедную душу за д}пкат издателю

Франку в Штутгарте*?
Мёрике улыбнулся и взглянул в возбужденное, раздра¬

женное лицо друга, такое знакомое и все же удивившее его

странной смесью жестокой откровенности и патетического

лицедейства. Длинных, развевающихся кудрей, в которых

Вайблингер появился в Тюбингене и которые принесли ему

немало славы и насмешек, с некоторых пор больше не было.

В минуту раскаяния он позволил жене одного своего знако¬

мого отрезать их ножницами.
—	Да, Вайблингер, — медленно проговорил Мёрике, — с

тобой нелегко ужиться. Кудрями ты тоща пожертвовал', но,

похоже, забыл о своем решении — не пить пива в первой

половине дня.
293

Вайблингер с наигранным презрением взглянул на друга

и откинул назад голову атлета.
—	Ах так! Теперь и ты начинаешь свою проповедь! Толь¬

ко этого мне и не хватало. Беда, да и только. Но я говорю

тебе, помазанник Божий, коща-нибудь ты будешь торчать в

вонючш приходе, прослужишь семь лет ради занудливой до¬

чери своего господина и обзаведешься при этом брюшком,

ради чечевичной похлебки вытравишь из памяти воспоми¬

нания о лучших днях и отречешься от друга юности — лишь

бы тебе стали больше платить. Ибо дружба с Вайблингером

будет считаться позором и смертным грехом, даже имя его

станут вытравливать из памяти добронравных и благочести¬

вых. Ты человек скрытный, это же просто бёда, что мне вы¬

пало быть твоим другом, морской еж, ты ведь тоже считаешь

меня скопищем пороков, и вот, коща я прихожу и в отчая¬

нии бросаюсь тебе на грудь, ты попрекаешь меня выпитым

пивом! Нет, у меня остался один-единственный друг, и к не¬

му я сейчас отправлюсь. Он подобен мне, рубашка у него

плохо заправлена в брюки, вот уже двадцать лет он такой

же безумец, каким скоро стану и я.
Он замолчал, нервно теребя свисающий галстук, запра¬

вил его под жилет и вдруг мягким, почти умоляющим^голо-

сом попросил:
—	Слушай, я хочу сходить к Гёльдерлину*. Пойдешь со

мной?
Широким, размашистым жестом руки Мёрике показал на

раскрытое окно.
—	Выгляни-ка наружу! Как чудно застыло все вокруг и

дышит под солнцем. Таким видел этот пейзаж и Гёльдерлин,

когда писал свою оду долине Неккара. Разумеется, я иду с

тобой.
Он пошел вперед, а Вайблингер задержался на мгновение

и выглянул в окно, словно и впрямь только Мёрике показал

ему красоту знакомого пейзажа. Затем он догнал друга, по¬

ложил ему руку на плечо, несколько раз задумчиво кивнул

головой, и его переменчивое лицо напряглось.
—	Ты сердишься на меня? — коротко спросил он.
Мёрике только улыбнулся в ответ.
—	Да, вид там прекрасный, — продолжал Вайблингер, —

и свои лучшие вещи Гёльдерлин сочинил тоща, коща начал

искать Грецию своей мечты у себя на родине. Ты знаешь это.

лучше меня, ты ведь можешь совершенно спокойно запечат¬
294

леть и унести с собой частичку этой красоты, а потом снова

выплеснуть ее из себя. Я этого не могу, пока еще не могу,

мне не дано быть таким спокойным, уравновешеншАс и не¬

имоверно терпеливым. Может быть, потом, коща я остыну,

перебешусь и состарюсь.
Они вышли из монастырского двора и миновали зате¬

ненный участок. Вайблингер снял с головы шляпу и жадно

вдыхал нагретый солнцем воздух. Пройдя мимо старых до¬

мов с зелеными деревянными ставнями, закрытыми с юж¬

ной стороны по случаю жары, они спустились по переулку

к дому столяра Циммера, перед которым блестел на солнце

и dntaroyxan только что сложенный штабель свежих сосно¬

вых досок. Входная дверь была открыта, в доме царила ти¬

шина, мастер отдыхал после обеда. Когда юноши вошли в

дом и направились к лестнице, ведущей к угловой комнате,

в которой обитал безумный поэт, в темной прихожей от¬

крылась дверь, из залитой солнцем комнаты вырвались

пучки мягкого света, и появилась молодая девушка, дочка

столяра.
—	День добрый, Лотта*, — приветливо сказал Мёрике.
Привыкая к темноте, она осмотрелась в полутемной при¬

хожей, затем подошла ближе.
—	Здравствуйте, господа! Ах, это вы? Здравствуйте, гос¬

подин Вайблингер! Да, он наверху.
—	Мы бы хотели взять его с собой на прогулку, если вы

не против, — заискивающим голосом попросил Вайблин¬

гер — такие нотки появлялись у него каждый раз, коща он

разговаривал с молодыми красивыми девушками.
—	Почему бы не протуляться в такую погоду. Вы опять

пойдете в садовый домик Пресселя?
—	Да, фройляйн Лотта. Не может ли кто-нибудь потом

его оттуда забрать? Если нет, мы сами доставим его обратно.

К вам всегда приятно приходить, барышня.
—	Да что вы! Ладно, я приду сама и заберу его. Только

не оставляйте его долго на солнце, это ему вредит.
• — Спасибо, я буду помнить об этом. До свидания!
Она исчезла за дверью, а с ней и поток света. Оба сту¬

дента поднялись по лестнице и обнаружили, что дверь в ком¬

нату Гёльдерлина наполовину открыта. Слегка робея и сму¬

щаясь, хотя он бывал здесь уже не раз, Мёрике замедлил

шаг. Вайблингер быстро прошел вперед и постучал в дверной
295

косяк. Ответа не последовало, тоща он осторожно распахнул

скрипйувшую петлями дверь, и они вошли внутрь.
В очень просто обставленной, но милой и светлой комна¬

те, выходившей окнами на Неккар, они увидели высокую

фшуру несчастного поэта. Чуть наклонив голову, Гёльдер¬

лин стоял у окна и смотрел на струящуюся внизу реку. Он

был без пиджака, в одной рубашке с растегнутым воротни¬

ком. Недалеко от окна стоял письменный стол; в вазочке бы¬

ло полно lycHHBix перьев, одно лежало на исписанных листах

бумаги. Легкий ветерок из окна шевелил листы на столе.
Услышав шум, поэт обернулся, заметил вошедших и за¬

держал на них свои красивые, ясные глаза; взгляд его сна¬

чала остановился на Мёрике, которого он, судя по всему, не

узнал.
Смущенный Мёрике слегка поклонился и робко прогово¬

рил:
—	Здравствуйте, господин библиотекарь*! Как пожива-

ete?
Поэт опустил глаза, снял с подоконника руку и, что-то

бормоча, склонился в глубоком поклоне. Он снова и снова

кланялся с каким-го пугающим механической преданностью

подобострастием, низко склоняя свою красивую, чуть посе¬

девшую голову и прижимая к 1руди руки.
Вайблингер выступил вперед, положил ему руку на плечо

и сказал:
—	Да полно, полно вам, господин библиотекарь!
Гёльдерлин еще раз согнулся в глубоком поклоне и впол¬

голоса пробормотал:
—	Да, ваше королевское величество. Как вашему вели¬

честву будет угодно.
Заглянув Вайблингеру в глаза, он узнал своего друга и

частого гостя, перестал бить поклоны, позволил пожать себе

руку и успокоился.
—	Пойдемте на про1улку! — воскликнул, обраощясь к

нему, студент. В общении с этим больным, с тенью почита¬

емого поэта, он немного отрешался от своего раздражитель¬

ного непостоянства и демонстрировал едва ли свойственную

ему в других случаях доброту и мягкую снисходительность;

ни к кому не относился он так ровно и нежно, как к душев¬

нобольному поэту, который был старше его более чем на

тридцать лет и с которым он умел обходиться то ласково и
296

бережно, как с ребенком, то серьезно и почтительно, как с

благородным другом.
С удивлением и тихим умилением наблюдал студиозус

Мёрике, как его неедержанный и заносчивый друг с непри¬

вычно мягким участием, с некоторым навыком и сноровкой

ухаживал за больным.
Было видно, что Вайблингер хорошо ориентируется в

комнате Гёльдерлина. Он снял с гвоздя висевший рядом с

дверью сюртук больного, достал из ящика стола шерстяной

шарф и, словно мать, собирающая на прогулку ребенка, по¬

мог поэту одеться. Достав из кармана носовой платок, он

смахнул пыль с брюк на коленках Гёлвдерлина, разыскал

его большую черную шляпу и заботливо почистил ее щет¬

кой, при этом все время приговаривая ободрительным то¬

ном: «Так, так, господин библиотекарь, сейчас мы будем го¬

товы. Вот так, хорошо. Сейчас мы отправимся на свежий

воздух, к деревьям и цветам, сегодня такая славная погода.

Вот, осталось только надеть шляпу, s’il vous plait»*. Старый

поэт не сопротивлялся и только однажды рассеянным тоном

вежливо проговорил: «Как вашей милости будет угодно. Je

vous remercie mille fois^, господин фон Вайблингер». Он по¬

зволял ухаживать за собой, был готов на все, и на его ис¬

полненном достоинства, благородном лице, едва тронутом

следами болезни, появлялось выражение то рассеянного

равнодушия, то явного, с оттенком скрытой насмешки, пре¬

восходства.
Тем временем Мёрике подошел к письменному столу и

принялся читать лежавшие там исписанные листы бумаги.

На них в метрически безупречных, изящных стихах была

запечатлена частица жизни помраченного поэтического ду¬

ха: мимолетные мысли и кроткие жалобы, время от времени

прерываемые бессмыслицей, между ними — картины чисто¬

го созерцания, написанные утонченным, изящным, испол¬

ненным музыки языком, но всякий раз искажаемые и раз¬

рушаемые внезапными вкраплениями сухих канцелярских

слов и выражений.
—	Ну вот, теперь можно отправляться, — воскликнул
* Пожалуйста (франц.).
Премного вам &1агодарен (франц.).
297

Вайблингер, и Гёльдерлин послушно последовал за ним, по¬

вторяя на ходу:
—	Как господину барону будет угодно. Покорный слуга

вашей милости.
Худой и рослый Фридрих Гёльдерлин шагал вслед за

Вайблингером, коща они спустились по лестнице, миновали

огороженный забором двор и пошли по узкой улочке; он на¬

двинул свою большую шляпу на глаза, что-то негромко

бормотал про себя и, казалось, не замечал ничего вокруг.

На мосту через Неккар сидели на корточках и играли с

мертвой ящерицей два босоногих малыша; высокий, испол¬

ненный достоинства поэт замедлил шаг, снял шляпу и низ¬

ко поклонился детям. Мёрике шел рядом, из окон и дверей

время от времени выглядывали люди и спокойно, без осо¬

бого любопытства наблюдали за маленькой гротескной про¬

цессией, так как безумный поэт был знаком каждому, все

звали о его судьбе.
Они прошли мимо прелестных, поросших кустарником

склонов с разбитыми на них садами, мимо шпалер виноград¬

ников, мимо ярко освещенной Восточной горы. Впереди вы¬

шагивал статный и сильный Вайблингер, давно уже по опыту

знавший, что Гёльдерлин никогда ие выходит вперед и нуж¬

дается в поводыре. Поэт шел неспешно, выражение лица его

было серьезное, взгляд опущен долу, рядом с ним шагал Мё¬

рике, одетый, как и его товарищ, во все черное. В расщели¬

нах между камнями цвели иссиня-красная герань и белый

тысячелистник, Гёльд рлин иногда срывал по нескольку сте¬

бельков и нес их в руках. Казалось, жара его вовсе не тре¬

вожила, и, когда они остановились наверху, он удовлетво¬

ренно огляделся.
Здесь стоял китайский садовый домик старшего помощ¬

ника Пресселя, на лето хозяин всегда сдавал его студентам,

и в нем уже давно, если позволяла погода, обитал Вайблин¬

гер. Вынув из кармана большой кованый ключ, Вайблингер

поднялся по каменным ступенькам, открыл дверь и торже¬

ственным жестом пригласил гостя:
—	Входите, господин библиотекарь, и чувствуйте себя

как дома!
Поэт снял шляпу, поднялся по ступеньках и вошел в не¬

большой чистенький домик, который он давно знал и любил.

. Едва вслед за ним вошел Вайблингер, как поэт склонился
298

перед ним в низком почтительном поклоне и проговорил с

волнением, не совсем для него привычным:
—	Повинуюсь вашей милости. К вашим услугам, госпо¬

дин барон. Ваша светлость берет меня под свою защиту.

Votre tres humble serviteur^
Затем он подошел к письменному столу и стал с интере¬

сом разглядывать стену, на которой Вайблингер большими

хреческими буквами начертал таинственное изречение:

«Единство и целокупность». Перед этими знаками поэт за¬

стыл в напряженной задумчивости. Мёрике, рассчитывая

втянуть Гёльдерлина в разговор, приблизился к нему и ос¬

торожно спросил:
—	Кажется, вам знакомо это изречение, господин биб¬

лиотекарь?
Но Гёльдерлин, прикрывшись непроницаемой церемон¬

ной вежливостью, от ответа уклонился^
—	Ваше величество, — торжественно произнес он, — на

ваш вопрос я не могу и не имею права ответить.
Все еще держа в руке смятый букетик, он вытаскивал из

него цветки и засовывал их в карманы своего сюртука. Затем

медленно подошел к широкому, низкому окну, откуда от¬

крывался прекрасный вид на освещенные солнцем виноград¬

ники, раскинувшиеся внизу сады, долину реки и горы вдали,

глубоко вдохнул чистый, напоенный солнечным теплом и

ароматом виноградников воздух, и по его расслабившемуся,

счастливому лицу было видно, что душа поэта открылась на¬

встречу этому чудесному ландшафту, отозвалась с прежней

нежностью и трепетной чувствительностью.
Вайблингер взял у него из рук шляпу и предложил сесть

на подоконник, что тот тут же и сделал. Затем хозяин дома

предложил гостям набитые отменным табаком трубки. По¬

лучив трубку первым, больной поэт сидел довольный, уми¬

ротворенно попыхивал табачком, молчал и спокойно смотрел

на летнюю долину за окном. Беспрерывное бормотание пре¬

кратилось, должно быть, усталый дух певца нашел дорогу к

высоким созвездиям памяти, под которыми некогда отпраз¬

дновал он короткий дивный расцвет своей жизни и имена

которых вот уже два десятилетия никто больше от него не

слышал.
Ваш покорный слуга (франц.
299

Некоторое время друзья молча затягивались дымом из

своих трубок и наблюдали за притихшим поэтом у окна. По¬

том Вайблингер поднялся, взял лежавшую на столе тетрадь

и заговорил торжественным голосом:
—	Достопочтенный гость, вам должно быть известно, что

мы трое представляем коллегию поэтов, хотя ни один из нас,

начинающих, не может сравниться с творцом бессмертного

«Гипериона»*. Каждому из нас надо прочитать что-нибудь из

своих стихов или поведать о своих замыслах. Что может быть

естественнее и прекраснее? В этой тетрадке я собрал кое-что

из ваших последних сочинений, господин библиотекарь, и

очень прошу вас почитать нам из нее!
Он передал Гёльдерлину тетрадь, которую тот, по-види¬

мому, сразу узнал. Он поднялся со своего места, стал опять

мерить шагами маленькую комнату и вдруг громко, с про¬

никновенными интонациями в голосе продекламировал сле¬

дующее: «Когда человек смотрит в зеркало и видит в нем,

словно нарисованное, свое отражение, оно похоже на чело¬

века. У отражения есть глаза, луна же отражает свет. У царя

Эдипа был один лишний глаз. Должно быть, этот человек

страдал неописуемо, неизъяснимо, невыразимо. Так бывает,

когда нечто подобное изображает пьеса. А как дела со мной,

вспоминаю ли я теперь о тебе? Как потоком ручья, несет

меня к некоему концу, растянувшемуся, как Азия. Несом¬

ненно, вот так же страдал царь Эдип. Несомненно, в этом

все дело. Страдал ли Геркулес могучий? Да. А Диоскуры*

дружные не знали разве мук? Подобно Геркулесу, спорить с

Богом — тоже мука. Но человек страдает и тогда, когда на

нем веснушки высыпают и покрывают пятнами всего! Тут

солнце поработало на славу. Юношей ведет оно дорогой,

усыпанной, как розами, лучами волшебства. Эдипа муки на¬

поминают стоны бедняка, что на невзгоды жалуется горько.

О бедный Лайя сын, ты в Греции чужак! Жизнь — это

смерть, а смерть есть тоже жизнь...»
Пока поэт декламировал, пафос в его голосе все нарастал,

и студенты не без робости и тайного ужаса внимали стран¬

ным, иногда глубоко и многозначительно звучавшим словам.
—	Мы благодарим вас! — сказал Мёрике. — Когда вы это

написали?
Однако больной не любил, когда его спрашивали, и оста¬

вил вопрос без ответа. Вместо этого он поднес тетрадь к гла¬

зам юноши.
300

—	Видите, ваше высочество, здесь стоит точка с запятой.

Желание вашего высочества для меня закон. Non, votre

altesse*, стихам приличествуют запятые и точки. Повинуюсь

вашей милости и удаляюсь.
Он снова сел на подоконник, начал сосать погасшую

трубку и устремил взор на далекую гору Росберг, над кото¬

рой парило длинное узкое о^ако с золотистыми краями.
—	А ты можешь что-нибудь прочитать? — спросил Вай-

блингер друга.
Мёрике покачал головой и пригладил пальцами свои бе¬

локурые, мягкие, как у женщины, волосы. С недавних пор

он прятал в своей конторке, в монастырской комнате, два

новых стихотворения, которые были озаглавлены «К Пере¬

грине»* и о которых не знал никто из его друзей. Правда,

некоторые из них знали о странной романтической любви,

плодом которой были эти песни; но с Вайблингером он ни-

..огда об этом не говорил.
—	Ну и упрямец же ты! — разочарованно воскликнул

Вайблингер. — Почему ты таишься от меня? Я больше ни¬

чего не слышу о твоих стихах, да и здесь, наверху, тебя не

видели уже несколько недель. Точно так же ведет себя и Лу¬

ис Бауэр*. Да вы просто трусы, не люди, а ходячие доброде¬

тели!
Мёрике беспокойно завертел головой.
—	Давай лучше не будем ссориться в его присутствии, —

тихо сказал он и указал жестом на окно. — Что же до ходя¬

чих добродетелей, тут ты ошибаешься. Мой дорогой, на по¬

следней неделе я восемь часов просидел в карцере. Это дол¬

жно бы реабилитировать меня в твоих глазах. Скоро я снова

смогу прочитать тебе что-нибудь.
Вайблингер расстегнул пуговицы на воротничке рубашки

и снял сюртук, в разрезе виднелась мощная, поросшая тем¬

ными волосами грудь.
—	А ты дипломат! — недружелюбно воскликнул он, и

все, что копилось в нем неделями и с чем он никак не мог

справиться, снова поднялось в нем, готовое вырваться нару¬

жу. — Никоща не знаешь, что у тебя на уме. Но сейчас я

хочу знать. Почему вы все избегаете меня? Почему никто

больше не приходит ко мне сюда, на Виноградную гору? По-
* Нет, ваше высочество (франц.).
301

чему Гфрёрер* убегает от меня всякий раз, когда я пытаюсь

заговорить с ним? Ах, мне и: так все ясно! Жалкие, ничтож¬

ные са^наристы, вы просто трусите! Вы похожи на крыс,

покидающих тонущий корабль! Вы ведь лучше, чем я сам,

знаете, что скоро меня вышвырнут из семинарии. На мне

отметина, как на дереве» которое должны срубить, а вы,

отойдя в сторонку и засунув руки в карманы, наблюдаете,

как долго еще я вьедержу. А когда меня свалят, вы сможете

разыгрывать умников и говорить: «Разве мы не предупреж¬

дали его заранее?» Чтобы как следует поразвлечь филистера,

надо кого-нибудь повесить, теперь на очереди я. А ты, ты

перешел к моим недругам, этого от тебя я не ожидал, видит

Бог, ты достойнее всей этой своры. Да мы с тсбоя могли бы

взорвать всю эту шайку.. Но нет, у тебя есть Бауэр, у тебя

есть Гартлауб*, они не отстают от тебя ни на шаг и вообра¬

жают, греясь у твоего огня, что они тоже гении. А мне оста¬

ется только бегать и задыхаться от одиночества, пока не око¬

лею! Хорошо, что у меня есть Гёльдерлин. Я думаю, в свое

время ему тоже сломали хребет в тюбингенской семинарии.
—	Да, ты меня почти насмешил, — примиряющим тоном

начал Мерике. — Ты бранишь меня, что я не прихожу к тебе

в, садовый домик. А где мы сейчас сидим? Я несколько раз

поднимался сюда, но Вайблингера не было на месте, у Вай-

блингера были дела в «Пекарне», «Овчарне» и других питей¬

ных заведениях. А может, он сидел здесь и не открыл дверь

на мой стук, так однажды он уже поступил с Людвигом

Уландом*.
Он протянул другу руку.
—	Видишь ли, Вильгельм, ты знаешь, я не всегда бываю

согласен с тобой, да и ты со мной тоже. Но если ты считаешь,

что я не люблю тебя, и даже утверждаешь, что я чересчур

дорожу своим местом в монастыре и что я боюсь считаться

твоим другом, то мне просто смешно. Лучше я просижу не¬

делю в карцере, чем поступлю с другом, как Иуда. Теперь

ты понимаешь?
Вайблингер с такой силой сжал протянутую ему руку, что

его друг сморщился от боли. Он пылко и крепко обнял Мё-

рике за шею,^ глаза его внезапно наполнились слезами, а в

изменившемся голосе появились высокие детские интона¬

ции.
—	Я ведь знаю, — заговорил он всхлипывая, — да, знаю,

что недостоин тебя. Дурацкое пьянство вконец испортило
30(2

мне жизнь. Ты не знать, как мне плохо, не знаешь ничего

о том, что я переношу, что меня 176ИТ, не знаешь этой уди¬

вительной, загадочной женпшны, которая лишает мшя сил*.
—	Да уж знаю, — сухо возразил Эдуард и с лепсой обидой

на друга подумал о собственных страданиях, о Перетрине.
—	А я говоро, ты ее ие знаешь, даже если ты уже видел

ее и знать, как ее зовут. Скажи, разве она не божественно

хороша? Ее ли вина, что она ^рейка, и была бы она так

неистово прекрасна, не будь она етрейкой? Я сгораю от лн^-

ви к ней, я не M017 больше ни читата, ни шаи>, ни сочинять;

только припав губами к ее п^ям, только выплакавшись у

нее на грудщ, я понял, что такое судьба.
—	Судьба — это вседда любсжь, — тихо проговорхя Мё-

рике, думая больше ч> Пер^^жне, чем о друге, %и бурные

признания были &лу мучительны.
-	— Ах, друже, — скорбным голосом воскликнул Вайблин-

гер и откинулся иа стуле, — «л — святой! Ты наблюдаешь

за всем, словно страж, тебя яртвлекает только прекрасное и

нежное, а ядовитое и уродяявое. Ты светишь, как тихая

счастлтаая звезда, а я — я подобет растрепанному бесполез¬

ному факелу, сгорающему в ночи. И мне это по душе, я хочу

отпылать и сгореть, так и должно быть, мне себя не жалко.

Вот только успеть бы создать что-нибудь доброе и великое,

одно-единственное возвышенное, зрелое произведение. Все,

что я сделал, ничего не стоит, все плохо, исполнено тщесла¬

вия и пристрастия к себе самому! А вот тот, что сидит у окна,

тот мог! Тот подарил нам «Гипериона», звездный памятник

своей великой души! Ты тоже сможешь это сделать, ты вти¬

хомолку создашь великие, замечательные творения. Я так и

не смог до конца узнать, какие мысли таишь ты в своем сер¬

дце! О, я вижу всех их насквозь, своих друзей, Пфицера* из

Штутгарта, и Бауэра, и всех остальных, я расколол их, будто

орехи, я взял от них все, что можно, я их истощил! Дела

мои идут все хуже, а ты еще в самом начале пути. Я кончу

тем же, чем кончил наш Гёльдерлин, и дети будут насме¬

хаться надо мной. Но я не написал своего «Гипериона»!
Мёрике стал очень серьезен.
—	Ты написал «Фаэтона»*, — мягко сказал он.
—	«Фаэтона»! Я хотел подражать грекам, но каким изо-

лганным, каким отвратительным все получилось! Никогда

не напоминай мне о «Фаэтоне»! Сколько бы ты ни хвалил

его, я тебе не поверю, ты выше этого ублюдочного сочине¬
Ш

ния! Нет, оно никуд а не годится, а я дилетант, жалкий ди¬

летант! Со мной всегда так происходит, я с радостью начи¬

наю новое сочинение, оно цветет во мне, искрится и не от¬

пускает меня ни днем, ни ночью, пока я не закончу послед¬

нюю главу. Мне тогда кажетск, что я создал нечто замеча¬

тельное, но спустя некоторое время я нахожу все пошлым и

серым или кричащим, фальшивым и утрированным. Я знаю,

у тебя все по-другому, ты пишешь мало и медленно, но зато

выходит так, что не стыдно показать. У меня каждый замы¬

сел тут же превращается в книгу, и, должен признаться, нет

ничего прекраснее, чем вот так излиться в огне и угаре твор¬

чества. Но потом, потом! Потом откуда-то выныривает сата¬

на, ухмыляется и показывает свое лошадиное копыто, и все

воодушевление оборачивается обманом, а благородное вдох¬

новение — химерой! Просто проклятие какое-то!
—	Не говори так, — примирительно начал Мёрике, и в

голосе его звучало утешение. — Мы же еще почти дети, и

ты, и я, нам надо каждый день выбрасывать то, что было

сделано накануне и что казалось нам прекрасным. Мы дол¬

жны искать, учиться и ждать. У Гёте тоже есть вепщ, о ко¬

торых он сейчас и знать не хочет.
—	Ну разумеется, Гёте, — раздраженно воскликнул Вай-

блингер. — Он тоже рыцарь терпения, выжидания и накоп¬

ления! Я не люблю его!
Внезапно он замолчал, и оба юноши подняли глаза. Гёль¬

дерлин, встревоженный громким, ожесточенным спором, по¬

кинул свое место у окна, стоял перед ними и смотрел на Мё¬

рике; лицо его беспокойно подрагивало, высокая, тощая фи¬

гура выдавала нетерпение и муку.
Так как оба юноши молчали, Гёльдерлин наклонился к

Мёрике, осторожно коснулся его плеча и странно глухим го¬

лосом произнес:
—	Нет, ваша милость, господин фон Гёте в Веймаре, гос¬

подин фон Гёте... я не могу и не имею права высказываться

на эту тему.
То, что безумный поэт, словно призрак, приблизился к

ним и вроде бы проявил интерес к их разговору — такое слу¬

чалось с ним чрезвычайно редко, — встревожило и почти

испугало друзей.
Гёльдерлин снова принялся шагать по маленькой комна¬

те, он шагал печально и беспокойно, словно большая птица,
304

запертая в клетке, и беспрерывно бормотал про себя непо¬

нятные слова.,
—	Мы совсем забыли о нем! — полным раскаяния голосом

воскликнул Вайблингер и как будто преобразился. Он снова,

как заботливый опекун, стал ухаживать за поэтом, подвел

его к окну, похвалил открывающийся вид и великолепный

воздух, привел в порядок валявшуюся на полу трубку, по-

матерински утешил и успокоил бмьного. И снова Мёрике

почувствовал странное расположение к требовательному и

неудобному другу, такому сердечному и доброму в этот мо¬

мент, и втайне упрекнул себя, что и в самом деле давно не

уделял ему внимания. Ему были известны фантастическая

страсть Вайблингера к преувеличениям и быстрые смены его

настроения, но то, что Мёрике слышал об этой опасной ев¬

рейке, внушало тревогу, а недавняя вспышка друга его из¬

рядно напугала. Нежный, чувствительный Мёрике всегда ви¬

дел в Вайблингере образец неистребимого юношеского озор¬

ства и бьющей через край силы; теперь же этот страдаюпщй

пьянством человек с изломанной психикой произвел на него

гнетущее впечатление — казалось, будто он в отчаянии все

ниже и ниже спускается по обрывистой тропинке навстречу

своей недоброй судьбине. Даже странная доверительность,

почти дружеское отношение Вайблингера к душевнобольно¬

му обретало сегодня зловеощй смысл.
Тем временем Вайблингер мирно сидел у окна рядом со

своим несчастным гостем — полный сил юноша рядом с по¬

седевшим, угасшим стариком; солнце опустилось ниже, его

лучи отражались от гор и казались горячее и ярче, вниз по

реке плыл длинный плот, связанный из сосновых стволов.

На нем сидели студенты, размахивали сверкавшими на сол¬

нце кубками с вином и громко пели веселую песню; звуки

ее долетали даже до этой тихой горы.
Подошел Мёрике и выглянул в окно. Внизу расстилались

прекрасные, милые его сердцу окрестности, ярко блестел на

солнце Неккар, потоки теплого, густого воздуха, словно го¬

рячее дыхание жизни, доносили наверх песню и неистовый

задор юности. Почему же эти поэты чрезмерных порывов,

старик и юнопга, сидят здесь такие несчастные и обездолен¬

ные и почему сам он, потрясенный угасающей дружбой и

пристыженный безнадежной любовью, стоит рядом с йими,

печальный и неудовлетворенный? Только ли его чувстви¬

тельность и слаб^ь виноваты, что он так часто оказывается
305

во власти мрачного настроения? Или же поэтам и впрямь на

роду написано копить в душе тени, когда им сияет солнце?
Он сочувственно думал о жизни Гёльдерлина, который

был когда-то не только поэтом, но и талантливым филоло¬

гом, и благородным воспитателем, общался с Шиллером и в

качестве домашнего учителя жил в доме госпожи фон

Кальб*. Как и Мёрике, Гёльдерлин был воспитанником бо¬

гословской семинарии и должен был стать священником, но

он воспротивился этому, что собирался сделать и Мёрике.

Гёльдерлин настоял на своем, но истра-гал на это лучшие

свои силы! А как принял мир семинариста-отступника, чув¬

ствительного, несмелого поэта! Ему были уготованы только

нищета, унижения,'голод, бесприютность, пмса он не впал в

отчаяние и не стал добычей растянувшейся на десятилетия

болезни, которая, судя по всему, была не столько безумием,

сколько глубокой усталостью и безнадежным разочаровани¬

ем истощенного духа и сердца. И вот он сидит, ослонив бо¬

жественное чело и глядя все еще поразительно ясным взгля¬

дом, тень самого себя, погрузившись в глухое, не знающее

развития детство, и когда Он все еще исписывает листы бу¬

маги, и среди них, случается, яркой кометой промелькнет

воистину прекрасный стих, то это не что иное, как игра ре¬

бенка с разноцветными мозаичными камешками.
Когда взволнованный Мёрике задумчиво стоял позади си¬

девших у окна, Гёльдерлин обернулся и некоторое время

пристально и искательно вглядывался в тонкое, нежно-вы-

разительное, слегка чувственное лицо юноши, лоб и глаза

которого светились одухотворенностью и душевной чисто¬

той. Быть может, старик почувствовал, как похож этот юно¬

ша на него самого; быть может, чистота и вдохновенная яс¬

ность этого чела и глубокая, еще не утратившая своей неж¬

ной прелести детская мечтательность в этих прекрасных гла¬

зах напомнили ему о его собственной молодости; и все же

даже эти простые мысли могли быть чересчур утомительны

для больного, должно быть, его непостижимый серьезный

взгляд покоился на лице студента только из чисто эстетичес¬

кого удовольствия.
Пока все трое какое-то время молчали, чувствуя, как в

каждом из них затихают отзвуки недавней оживленной ди¬

скуссии, по склону горы поднималась Лотта Циммер. Вайб-

лингер увидел ее издалека и не без тайного удовольствия на¬

блюдал за приближением крепко сбитой девичьей фигуры,
306

а коща девушка подошла поближе и в ответ на его громкий

оклик с улыбкой кивнула ему, он выпрыгнул через низкое

окно и сделал несколько шагов ей навстречу.
—	Почту за честь, — с пафосом воскликнул он и жестом

пригласил ее подняться по ступенькам, — почту за честь

приветствовать в своей келье столь прекрасную молодую да¬

му. Входите, уважаемая фройляйн Лотта, вас встретят три

коленопреклоненных поэта.
Девушка улыбнулась, ее свежее лицо раскраснелось от

подъема. Она остановилась на ступеньках, с улыбкой выслу-

шала.слова студента, но все же отрицательно качнула бело¬

курой головой.
—	Оставайтесь лучше на ногах, господан Вайблингер, я

не привыкла к поклонению. И верните мне моего поэта, мне

достаточно и одного.
—	Но все же войдите хотя бы на минутку! Это храм,

фройляйн, а не разбойничья пещера. Неужели в вас нет ни

капельки любопытства?
—	С любопытством я как-нибудь совладаю, господин

Вайблингер. По правде говоря, храм я представляла себе по-

иному.
. — Да? Как же?
—	Не знаю, право. Во всяком случае, торжественнее и,

знаете ли, без табачного дыма. Нет, не уговаривайте меня,

да вы ведь все шутите. Я не войду, мне надо сразу же воз¬

вращаться. Пожалуйста, выведите мне Гёльдерлина, мне на¬

до отвести его домой.
После недолгого обмена шутками и церемонными заме¬

чаниями Вайблингер вошел в домик, жестом показал поэту,

что пора уходить, вручил ему шляпу и направился с ним к

двери. Гёльдерлин уходил неохотно, этч> было видно по его

взгляду и медленным движениям, но он не высказал ни

просьбы, ни сожаления.
С безупречной учтивостью, которой он уже многое годы

отгораживался от остального мира, он поклонился сначала

Мёрике, затем Вайблингеру, затем послушно шагнул к двери

и уже у выхода обернулся с последним поклоном:
—	Честь имею откланяться, ваши превосходительства. По¬

винуюсь вашим превосходительствам. Ваш покорный слуга.
Коща (ш вышел, Лотта ласково взяла его за руку и увела,

а оба студента остались на ступеньках и смотрели, как вы¬

сокий церемонный поэт и его опекунша быстро спускаются
307

между виноградников и становятся все меньше. Синее

платье Лотты и большая черная шляпа Гёльдерлина были

видны еще долго.
Мёрике видел, с какой 1рустью следит его друг за исче¬

зающим вдали несчастным поэтом. Ему захотелось развесе¬

лить впечатлительного и возбужденного товарища; в то же

время он боялся, растрогавшись, неосторожно позволить ему

слишком глубоко заглянуть в свой внутренний мир, ибо Вай-

блингер уже несколько месяцев не пользовался его полным

доверием. Мёрике, который в иные дни мог часами преда¬

ваться беспричинной тоске, не любил и избегал открывать

другим эту сторону своей отнюдь не простой натуры, и мень¬

ше всего Вайблиигеру, склонному к неедержанному, почти

отвратительному саморазоблачению.
Решительно вознамерившись развеять чары и перебрать¬

ся вместе с товарищем на светлую сторону жизни, Мёрике

хлопнул ладонью по колену, сделал таинственную мину и с

напускным равнодушием сказал:
—	Кстати, на днях я опять встретил одного старого зна¬

комого.
Вайблингер поднял глаза и увидел, что на выразитель¬

ном лице друга мелькнуло, словно легкая вспышка зарни¬

цы, внезапно возникшее желание пошутить, уголки рта

изогнулись, будто репетируя саркастические складки, ху¬

дые щеки по-мальчишески капризно натянулись на высту¬

пающих скулах, а сощуренные глаза, казалось, излучали

сдержанное озорство.
—	Кого же? — радостно напрягшись, спросил Вайблин¬

гер. — Расскажи-ка поскорей!
Мёрике наполовину прикрыл ставни в комнате, и друзья

очутились в приятном теплом полумраке. Мёрике упругими

шагами расхаживал взад и вперед, затем остановился перед

Вайблингером, засмеялся и начал:
—	Понимаешь, этот господин назвал себя Фогельдун-

стом, директором музея Иоахимом Андреасом Фогельдун-

стом из Самарканда. Он утверждал, что совершает важное,

чрезвычайно важное путешествие, которое будет иметь

большие последствия. Он прибыл из Штутгарта с рекомен-

датешными письмами от Шваба* и Маттисона* — как не

принять человека с такими рекомендациями! — и намерен

этим же вечером как можно скорее отправиться в Цюрих,

где его с нетерпением ждут высокопоставленные покровите¬
308

ли. Только слава этого восхитительного заповедника муз,

сказал он, этого почтенного питомника выдающихся умов

побудила его на несколько часов прервать свое не терпящее

отлагательства путешествие, и он не жалеет об этом, нет, и

надеется, что никоща не пожалеет, хотя его друзья в Цюри¬

хе, Милане и Париже не простят ему ни малейшей задерж¬

ки. Тюбинген и впрямь совершенно очарователен, ближе к

вечеру в аллеях у Неккара царит особенный, прямо-таки

восхитительный полумрак, в высшей степени утонченный и

живописный, так сказать, исполненный романтической поэ¬

зии. Эмир Белуджистана, поручивший ему собрать и доста¬

вить его высочеству оттиски гравюр всех красивейших горо¬

дов Европы, будет в восторге, но где найдеоп> хорошего гра¬

вера по меди, un bon graveur sur cuivre, разумеется, это дол¬

жен быть мастер своего дела, художник тонкого ума и бла¬

городного сердца. Кстати, есть ли здесь теплые источники?

Нет? Кажется, ему говорили об этом... или нет, эго в Баден-

Бадене, должно быть, совсем близко отсюда. А жив ли еще

поэт Шу&рт*, он имеет в виду того несчастного, которого

Фридрих Добродушный продал готтентотам и который сочи¬

нил там африканский национальный гимн. Как? Он умер?

H61as!^ Жаль несчастного!
Между тем, пока этот господин извергал потоки слов и

при этом длинными тонкими пальцами вертел серебряные

пуговицы на своем сюртуке, во мне возникло странное чув¬

ство. Ты его уже видел, говорил я себе, видел этого дирек¬

тора Фогельдунста с его теплыми источниками и длинными,

тонкими паучьими пальцами! Но тут он достает из синего

сюртука, полы которого доходят ему до пят, выточенную из

дерева табакерку, и то, как он ее открывает, как вертит ее

в своих страшных руках, как берет щепотку табаку и при

этом тонким визгливым голосом начинает мычать от возбуж¬

дения и огромного удовольствия, как он потом приторно и

угодливо улыбается, выстукивая ногтями на табакерке па¬

рижский марш, кажется мне сном, и я мучаюсь и гадаю,

словно студент на выпускном экзамене, когда дело прини¬

мает скверный оборот и на лбу выступает пот, а стекла очков

мутнеют. Но господин Иоахим Андреас Фогельдунст из Са¬

марканда не дает мне ни секунды на размыыиение, он%дто
^ Увы! (франц.)
309

знает, чтб у меня на душе, злорадствует по этому поводу и

хочет, чтобы я как можно дольше оставался в неведении. Он

рассказывает о Штутгарте, о грациозных стихах господина

Маттисона, которые тот ему декламировал и которые, по

мнению знатоков, все же страдают известным пикантным

малокровием; тут же, не переводя дыхания, он спрашивает,

ведет ли прямая почтовая дорога отсюда в Цюрих через

Блаубойрен, он-де слышал о куске свинца, который лежит

где-то там и мог бы как нельзя лучше пополнить его перво¬

классную коллекцию достопримечательностей. К Боденско¬

му озеру он тоже намерен наведаться, чтобы там еп passant^

благоговейно помолиться у ipo6a доктора Месмера*. Он ведь

давний и верный приверженец животного магнетизма, а про¬

фессору Шеллингу* он обязан знакомством с универсальным

духом, да и вообще его, Фогельдунста, можно назвать истин¬

ным ;фугом образования. Именно он п^вея фантазии Гоф¬

мана на персидский язык, а одежду себе заказывает в Пари¬

же, ко всему прочему, покойный паша из Асуана наградил

его весьма ценным орденом. Он представляет собой звезду,

концы которой сделаны из крокодильих зубов, раньше он

любил носить ее на 1руди, но однажды во время танца пора¬

нил этой звездой шею одной придворной дамы в Берлине, с

тех пор он не надевает это пржрасное украшение.
Произнося эти слова, господин директор музея осторо>жно

проводит ладонью по волосам, и делает это столь любовно и

нежно, что я едва удерживаюсь от смеха. Теперь я его узнал.

Кто это был?
—	Виспель*! — восхищенно воскликнул Вайблингер.
—	Ты угадал. Это был Виспель. Но он, надо признать,

изменился. Я начал Осторожно намекать ему о своей догадке.

Сперва я сказал ему, что, кажется, уже встречал его раньше.

Он улыбнулся. Нет, он впервые в жизни в этой удивительной

стране и в этом восхитительном городе, образ которого, за¬

печатленный в гравюре, он должен обязательно захватить с

собой, но хотя он и очень сожалеет, что никак не может

вспомнить, вполне вероятно, что они где-нибудь встреча¬

лись. Может быть, в Берлине? Или, наконец, в Петербурге?

Нет? Тогда в Венеции? На Корфу? Тоже нет? В таком случае

очень жаль, должно быть, это всего лишь приятное заблуж-
* Мимоходом (франц.).
310

дение господина магистра. Нет, сказал я, мне только сейчас

пришло в голову, это было в Орплвде*. Он на мгновение сме¬

шался. В Орплвде? Да, верно, он там бывал однажды в ка¬

честве компаньона старого короля Ульмона*, к сожалению

уже почившего; «Тогда вы, должно быть, знаете и нашего

друга Виспеля?» — спросил я и посмотрел ему прямо в глаза.

Могу поклясться, что это был он, но он, представь себе, и

глазом не повел. Ничего подобного! «Ви... Випс... Випф...» —

задумчиво проговорил он, делая вид, что никак не может

произнести незнакомое имя.
—	Великолепно! — восторженно воскликнул Вайблин-

гер. — Это похоже на него, на этого ветрогона и вертопраха!

Но что ему было надо от тебя?
—	Так, ничего особенного, — рассмеялся Мёрике, — я по¬

том тебе расскажу. А сейчас мне надо на минутку удалиться.
Он снова распахнул ставни, за окном золотился вечер,

горы затянуло синеватым маревом.
Мёрике вышел, во через минуту вернулся совершенно

преображенный: лицо его как-то странно обрюзгло, губы

сжались в слащавой улыбке, пусты^ глаза беспокойно вра¬

щались, волосы были чуть спущены на лоб, что страшно из¬

менило весь его облик, руки выделывали какие-то парящие,

птинш движения, неестественно вывернутыми ступнями он

прыгал с носка на носок — ни дать ни взять Виспель. Ко

всему прочему у него оказался высокий, странно неприят¬

ный легкомысленный голос.
—	Добрый вам вечер, господин магистр! — начал он и

вежливо поклонился, првдерживая шляпу пальцами левой

руки. — Добрый вечер, имею честь и удовольствие предста¬

виться: директор музея. Фогельдунст из Самаркавда. Вы по¬

зволите мне бегло ознакомиться с этой местностью? Прият¬

ное местечко здесь, наверху, еп effet^. Разрешите поздравить

вас с этим очаровательным уголком.
—	Что же привело тебя сюда, Виспель? — поинтересо¬

вался наконец Вайблингер.
—	Меня зовут Фогельдунст, директор Фогельдунст. Ни¬

жайше прошу вас также не обращаться ко мне на «ты», не

ради моей мал/эзначительной персоны, а из уважения к мно-
^ в самом деле (франц.).
ЗИ

гим высокопоставленным и изысканным господам, на службе

которых я имею честь состоять.
—	Итак, господин директор, чем могу служить?
—	Вы господин магистр Вайблингер?
-Да.
—	Очень хорошо. Вы поэт. Вы поэтический гений. О, про¬

шу вас, не надо лишней скромности! Мы наслышаны о ваших

достоинствах. Мне известны ваши бессмертные творения,

господин Вайблингер. «Три дня в фаэтоне, или Греческие

песни в подземном царстве». Что? Напрасно стараетесь, я хо¬

рошо информирован.
—	Черт побери, тогда вперед, директор подземного цар¬

ства!
—	Господин магистр учится в Тюбингенской семинарии?

В таком случае мне очень хотелось бы узнать, доволен ли

господин Вайблингер своим положением?
—	Доволен? В семинарии? Я же не скот какой-нибудь.

Кроме того, здесь имеются две стороны: руководители семи¬

нарии довольны мной столь же мало, как и я ими.
—	Отлично, уважаемый, trfes Ыеп! Дело обстоит так, как

я и ожидал. Мне приятно сообщить господину магистру, что

я могу предложить ему существенно улучшить его положе¬

ние.
—	О, я вам очень признателен. Можно поинтересовать¬

ся?..
Мёрике-Виспель сделал маленький шаг назад, осторожно

положил свою шляпу на книжную полку, проделал руками

изящнейшие парящие движения и пропел очень высоким ди¬

скантом и в то же время таинственно-приглушенным тоном:
—	Вы видите во мне, почтеннейший, скромного человека,

обладающего, быть может, небольшими заслугами, но уме¬

ющего делать свое дело без лишних слов и оказавшего не¬

мало услуг самым высокопоставленным персонам к их вяще¬

му удовольствию. Позвольте мне сразу перейти к сути дела,

как и подобает человеку, чье время ценится чрезвычайно до¬

рого. Я ношу в кармане самые лестные рекомендательные

письма от господ Маттисона и Шваба. Речь идет о деле не¬

маловажного значения. Прошу вас внимательно вслушаться

в мои слова. Я ищу замену Шиллеру.
—	Шиллеру! Но, уважаемый...
—	Вы поймете меня и, тешу себя надеждой, одобрите. По¬

слушайте! К выдающимся мужам, которым я в меру своих
312

слабых сил иноща оказываю услуги, принадлежит лорд

Фокс* из Лондона, один из самых знатных и богатых людей

Англии, пэр Великобритании, друг и доверенное лицо его ко¬

ролевского величества, шурин министра финансов, крестный

отец принца Якова Камберлендского, владелец графств...
—	Да, да, хорошо. И чего же хочет этот лорд?
—	Лорд ценит мои способности, более того, господин ма¬

гистр, я могу назвать его своим другом. Однажды во время

королевской охоты в Уэльсе он представил меня барону Ка-

стлвуду такими благосклонными словами: «Этот человек —

сокровище, господин барон!» В другой раз, когда только что

появилась на свет принцесса Виктория... я тогда вернулся из

Испании...
—	Хорошо, хорошо, продолжайте! Лорд Фокс...
—	Лорд Фокс — необыкновенный человек, господин ма¬

гистр. Я тоща имел честь сопровождать его на охоте в его

собственной карете. Это была охота на лис, а в Англии на

лис охотятся верхом, любимое развлечение знати, vous

savezi. Говорят, знаменитый лорд Честерфилд* был великим

охотником на лис, как и лорд Болинброк** Он скончался от

-заражения крови.
—	Ближе к делу, господин директор!
—	Я никоща не забываю о деле. Охота на лис — очень

милое занятие, хотя русская охота на буйволов еще интерес¬

нее. Однажды я участвовал в такой охоте на Урале. Короче

говоря, у высокопоставленных господ в Англии бывают

странные и, je vous assure^, разорительные увлечения. Я зна¬

вал одного господина из Ост-Индской компании, который

только тем и занимался, что из-за боли в своей левой колен¬

ке собирал вокруг себя врачей со всей Европы. Я тоща ре¬

комендовал ему личного врача курфюрста Брауншвейгско¬

го... запамятовал его имя...
—	Чье? Курфюрста?
—	Нет, личного врача. Я в отчаянии, вот никогда не ду¬

мал, что такое возможно; моя память и в самом деле редко

меня подводила. Это был очень искусный лекарь, знавший

толк в своем деле. Кстати, он так и не смог помочь англи¬

чанину и потом утверждал, что боли этого человека вообще
*	Знаете ли (франц.).
Смею вас уверить (франц.),
313

нельзя излечить, ибо они существуют только в его вообра¬

жении. Во всяком случае, англичанин остался недоволен, это

доставило мне немало embarras^. Но вы меня прервали.

Итак, речь идет о том, чтобы найти замену Фридриху Шил¬

леру. Лорду Фоксу хочется иметь в своей коллекции немец¬

кого поэта. А почему бы и нет, я сам склонил его к этому.

У него есть тибетский священнослужитель, японский тан¬

цовщик с мечами, колдун с Лунных гор и две настоящие

ведьмы из Саламанки. Видите ли, я сам в известной мере

homme de lettres^, и поскольку я часто путешествую и зна¬

комлюсь с многими людьми, я сделал, быть может, не совсем

безынтересное наблюдение, что очень многие немецкие по¬

эты были швабами, что очень многие из этих швабских по¬

этов учились в богословской семинарии и что очень многие

из них, по-влдимому, вряд ли были довольны условиями

своей жизни. Eh bien!^ И тут мне пришло в голову, что я

мог бы предложить лорду Фоксу швабского поэта. Он опла¬

тит дорогу и будет платить две тысячи талеров ежегодно. Это

не так уж и много, но на жизнь хватит. Бывая за границей,

я выяснил, что Фридрих Шиллер — самый знаменитый

швабский поэт; чтобы засвидетельствовать ему мое почте¬

ние, я отправился в Йену. К сожалению, я узнал, что Фрид¬

рих Шиллер давно умер. Лорду же Фоксу нужен живой поэт,

VOUS comprenez^...
Мёрике умолк, не закончив фразу. Из города донесся бой

монастырских часов, солнце было уже низко. Пробило семь.
—■ Боже мой, опять будет нотация! — озабоченно вос¬

кликнул он. — Мы ни разу не возвратились в монастырь во¬

время, а я только что отсидел в карцере.
—	Пустяки, — недовольно сказал Вайблингер. — Жаль,

не довели до конца историю с Виспелем. Дурацкие церков¬

ные часы! Давай начнем еще раз!
Но Мёрике покачал головой; он вдруг словно протрезвел.

Задумчиво пригладив волосы, он на мгновение закрыл глаза;

лицо его выглядело усталым.
^ Хлопот (франц.).
^ Литератор Л

^ Ну ладно! (франц.)

Понимаете (франц).
314

—	Пойдешь со мной? — спросил он. — Я хорошенько по¬

прошу привратника, и он, может быть, впустит нас.
Вайблингер стоял в нерешительности. Прекрасная еврей¬

ка, его злая судьба, ждала его вечером. Он совсем было за¬

был о ней, давно уже ему не было так хорошо. Он начал

закрывать ставни, Мёрике ему помогал, затем они выоши из

погрузившегося в полумрак садового домика, на каменных

ступеньках красноватыми отблесками пылал теплый вечер.
Вайблингер запер дверь снаружи.
—	Нет, — сказал он, вытаскивая ключ из замка, — се¬

годня вечером я в монастырь не вернусь. Но тебя я успею

еще проводить до города. Мы славно провели сегодня время,

давно уже я так не веселился. Понимаешь, дела мои плохи,

и ты не должен на меня обижаться, даже если я немножко

накричал на тебя. Все, в чем я упрекал тебя, касается меня

самого, что бы ты обо мне ни думал, это не может быть хуже

того, что я сам о себе думаю.
В лучах закатного солнца они спустились к городу, ды¬

мящиеся трубы и наискосок освещенные крыши которого

скромно теснились вокруг высокой монастырской церкви.
—	Давай лучше вместе вернемся в монастырь! — после

долгого молчания просительным голосом заговорил Меди¬

ке. — Не из-за привратника. Но мы могли бы вечером по¬

читать вместе «Гипериона» или Шекспира, было бы здорово.
—	Да, было бы здорово, — вздохнул Вайблингер. — Но

у меня уже назначено свидание; ничего не получится. Скоро

мы снова встретимся здесь, наверху, и ты должен принести

свои стихи. Славное было время, когда сюда приходили Луи

Бауэр и Гфрёрер и мы проказничали в садовом домике, как

мальчишки! Бог весть, много ли встреч у нас осталось, долго

это продолжаться не будет. Я задыхаюсь в Тюбингене, для

меня здесь нет больше места.
—	Ты напрасно так думаешь. Какое-то время ты вел до¬

вольно разгульную жизнь и нажил себе врагов; но все снова

может перемениться.
Он говорил тихо, в голосе звучало утешение, но Вайблин¬

гер решительно покачал крупной головой, и на его своенрав¬

ном, немного одутловатом лице появилось горькое выраже¬

ние.
—	Ну скажи сам: что станет со мной, если они и в гамом

деле оставят меня в монастыре? Мне придется выдержать эк¬

замен и стать священником или школьным учителем. Вика¬
315

рий Вайблингер! Церковный регент Вайблингер! Не знаю,

что из меня коща-нибудь выйдет, но только не это, ни в коем

случае не это! Да и учиты:я тут особенно нечему, наши про¬

фессора — тупицы, за исключением, может быть, Хауга*.

Нет, меня ничто не остановит! Я хочу сам решить свою судь¬

бу, как в свое время Гёльдерлин, но ведь я сильнее его. К

сожалению, я не так чист и благороден, как он, но у меня

больше сил и кровь горячее. Лучше всего было бы уйти не¬

медленно, добровольно, если хочешь жить собственной жиз¬

нью, надо начинать как можно раньше. Но ты же знаешь,

что держит меня в Тюбингене, — эта любовь наградит меня

величием или погубит!
Он внезапно замолчал, словно и так сказал слишком мно¬

го, и на следующем перекрестке протянул другу руку.
—	Доброй ночи, Мёрике, и передавай привет Виспелю!
—	Непременно передам.
Они пожали друг другу руки, Мёрике еще раз обернулся,

пристально посмотрел товари1цу в глаза и сказал необычно

серьезным тоном:
—	Не забывай, какими талантами ты наделен! Поверь

мне, если хочешь стать великим и создать нечто значитель¬

ное, надо уметь от многого отказаться.
Он ушея, а его друг остался стоять и смотрел, как тще-

дупгаый юноша неожиданно быстро шагает по направлению

к Бурсацкой улице и монастырю. Вайблингер, не выносив¬

ший наставлений, был бесконечно благодарен другу за эти

слова, ибо почувствовал глубоко скрытый в них упоительный

смысл: Мёрике верит в него. Для него, так часто ошибавше¬

гося в себе, это было утешением и предостережением.
Он медленно побрел дальше, к дому своей роковой еврей¬

ки, прекрасной сестры профессора Михаэлиса.
В это же самое время Фридрих Гёльдерлин без устали ме¬

рил шагами свою угловую комнату. Он съел принесенный

ему на ужин суп и по обыкновению поставил тарелку на пол

за дверью. В своей каморке он не терпел ничего, что не было

его собственностью, в узком мирке его замкнутого сущест¬

вования не было места ни для тарелки или стакана, ни для

картины или книги.
В душе его все еще жил минувший день: милый, уютный

домик в винограднике, широкий летний пейзаж, блеск реки

и пение студентов, вид и разговор двух молодых людей, осо¬

бенно того красивого и хрупкого, чье имя не было ему изве¬
316

стно. Он устал, но беспокойство заставляло его ходить по

комнате, время от времени он останавливался у окна и от¬

решенно смотрел в вечернюю даль.
Сегодня он снова услышал голос жизни, этот голос звучал

странно и возбуждающе в его помраченной душе. Молодость

и красота, одухотворенные беседы и сонмы далеких мыслей

заговорили с ним, с человеком, который был когда-то гостем

Шиллера, которого приглашали на трапезу богов. Но он ус¬

тал, он больше не мог удержать в памяти золотые нити, не

мог следовать за шумной разноголосицей жизни. Он слышал

только тонкую, одинокую мелодию собственного прошлого,

в в ней не было ничего, кроме бесконечной тоски по несбыв-

шемуся. Он состарился, состарился и устал.
При свете угасающего дня больной снова взял в руки перо

и рядом с невнятными, лишенными благозвучия стихами,

которыми был покрыт лежавший на столе лист грубой бума¬

ги, своим красивым, элегантным почерком вписал следую¬

щую короткую и печальную жалобу:
Земные радости и я вкушал когяа-то.
Давно! Давно! Но в юность нет возврата.
Алрель и май умчало дней теченье.
Меня уж нет, и к жизни нет влеченья.^
Вскоре после этого Вильгельму Вайблингеру пришлось

оставить монастырь и Тюбинген. Ему было суждено тороп¬

ливо и жадно насладиться счастьем и нищетой свободы и ра¬

но сгореть. Он уехал в Италию и больше не видел ни родины,

ни друзей. Всеми покинутый, нищий искатель приключений

затерялся и угас в Риме.
Мёрике остался в семинарии, но по окончании учебы так

и не решился стать священником. В конце концов после не¬

удачных попыток и безнадежной борьбы за место в мирской

жизни он все же был вынужден подчиниться кресту. Однако

он так и не смог всего себя посвятить служению Богу, и ему

не дано было испытать всей полноты жизни и счастья. С

болью в сердце он смирил себя и в редкие счастливые часы

создавал свои неувядаемые стихотворения.
Фридрих Гёльдерлин остался в своей тюбингенской угло-
*	Перевод Р.Минкус.
317

вой комнате и прожил в безжизненном помрачешш.духа еще

около двадцати лет.
КНИЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Жил-был человек, который от пугавших его жизненных

бурь еще в ранней юности нашел убежище в книгах. Ком¬

наты его дома были завалены книгами, и, кроме книг, он ни

с кем не общался. Ему, одержимому страстью к истинному

и прекрасному, казалось, что куда как правильней общаться

с благороднейшими умами человечества, чем отдавать себя

на произвол случайностей и случайных людей, с которыми

жизнь так или иначе сталкивает человека.
Все его книги были написаны старинными авторами, по¬

этами и мудрецами греков и римлян, чьи языки он любил и

чей мир казался ему столь умным и гармоничным, что порою

он с трудом понимал, почему человечество давным-давно по¬

кинуло возвышенные пути, променяв их на многочисленные

заблуждения. Ведь древние достигли вершин во всех обла¬

стях знания и сочинительства; последующие поколения мало

что дали нового — за исключением, пожалуй, Гёте, — и если

кое-какого прогресса человеч^во все же добилось, то лиоп|

в сферах, не волновавших этого книжного человека, казав¬

шихся ему вредными и излишними, — в производстве машин

и орудий войны нап{№мер, а также в превращении живого в

мертвое, природы — в цифры и деньги.
Читатель вея размеренную безмятежную жизнь. Он про¬

гуливался по своему крохотному саду со стихами Феокрита

на устах, собирал изречения древних, следовал им, в особен¬

ности — Платону, по прекрасной стезе созерцаний. Порою

он ощущал, что жизнь его ограниченна и бедновата, но от

древних ему было известно, что счастье человека не в изо¬

билии разнообразия и что умный обретает блаженство вер¬

ностью и самоограничением.
И вот эта безмятежная жизнь прервалась: в поездке за

книгами в библиотеку соседнего государства Читатель про¬

вел один вечер в театре. Давали драму Шекспира; он хоро¬

шо ее знал еще со школьной скамьи, но знал так, как во¬

обще знают что-либо в школе. Сидя в большом, погружаю¬

щемся во мрак помещении, он чувствовал некоторую по¬

давленность и раздражение, ибо не любил больших скопле¬
318

ний людей, но вскоре ощутил в себе отклик на духовный

призыв этой драмы, увлекся. Он сознавал, что инсцениров¬

ка и актерское исполнение посредственны; не будучи вооб¬

ще театралом, чёрез все препоны различал он, однако, ка¬

кой-то свет, ощущал какую-то силу и могучие чары, каких

по сю пору не ведал. Когда занавес упал, он выбежал из те¬

атра опьяненный. Продолжил поездку и привез из нее до¬

мой все произведения этого английского поэта. И стал чи¬

тать — словно в запое, стал читать «Лира», «Отелло», «Ро¬

мео и Джульетту» и все прочие драмы, и в душе его под¬

нялся вихрь страстей, разытралась буря демонической и

хмельной жизни. В угаре чтения летели дни; счастливый,

чувствовал он, что перед ним распахнулись иные области

существования, и долгое время он жил в своем доме и са¬

дике, неотступно сопровождаемый персонажами этого непо¬

стижимого сочинителя, который, казалось, сорвал с места

все, что было прочно ^ггановлено треками, и поступил тем

не менее правильно, ибо устранил все возникшие противо¬

речия.
Мир Читателя впервые получил пробоину, и через нее в

античный покой хлынули воздух и свет. А может, все-это

уже имелось внутри самого Читателя и тепе1№ пробудилось

и тревожно било крылами? Как это было странно и ново!

Сочинитель, давно к тому же усопший, казалось, не испове¬

довал никаких идеалов, а если и исповедовал, то совершенно

иные, чем античные греки; Шекспиру человечество, видимо,

представлялось не храмом уединенного созерцания, а бушу¬

ющим морем, по которому носит захлебывающихся и барах¬

тающихся людей, блаженных собственной несвободой, опь¬

яненных собственным роком! Эти люди двигались, как со¬

звездия, каждый — по предначертанному пути, каждый —

влекомый ничем не облегченной собственной тяжестью, в

неизменно поступательном устремлении даже тогда, коща

путь приводит к низвержению в пропасть и смерти.
Когда же Читатель, словно после феерической вакхана¬

лии, вновь наконец очнулся и, вспомнив прежнюю жизнь,

вернулся к привычным книгам, он почувствовал, что у гре¬

ков и римлян теперь уже вкус иной — пресноватый, подна¬

доевший, какой-то чужой. Тогца попробовал он читать со¬

временные книги. Но они ему не понравились; в них;| 'как

ему показалось, все сводилось к вещам незначительным,

мелким и само повествование велось словно бы не всерьез.
319

и Читателя больше не покидало чувство голода ло но¬

вым, великим очарованиям и потрясениям. Кто ищет, тот

находит. И следующее, что он нашел, была книга норвеж¬

ского писателя по имени Гaмcyн^ Странная книга странно¬

го писателя. Казалось, что Гамсун постоянно — а он был

еще жив — в одиночку скитается по свету, ведя бурное су¬

ществование без руля и ветрил, без Бога в душе, полубало-

вень, полустрадалец, в вечных поисках чувства, которое он

порою словно бы обретает лишь на мгновение как гармонию

сердца с окружающим миром. Этот писатель изображал не

мир людей, как Шекспир, а сплошь и рядом только себя са¬

мого. Но нередко охватывали Читателя то сильное волне¬

ние, то горькая скорбь, а порою он внезапно и для себя со¬

вершенно нежданно начинал хохотать. Каким же ребенком

был этот писатель, каким строптивым мальчишкой! И вме¬

сте с тем каким же-бывал он великолепным, и кто вчиты¬

вался в него, видел падающие звезды и слышал далекий

прибой.
Потом Читатель обнаружил толстую книгу, которая на¬

зывалась «Анна Каренина», и потом — стихи Рихарда Деме-

ля*. А чуть позже набрел он на сочинения Достоевского. С

тех пор как прочел он Шекспира, литература будто пресле¬

довала его, оказываясь рядом, как только он ощущал пусто¬

ту, — словно по волше^ву, которое теперь воспринимал он

естественным и естественно жил им. Он рыдал и проводил

бессонные ночи над русскими книгами. Он забросил Горация

и раздарил очень много своих старых книг. Когда он пере¬

бирал библиотеку, в руки ему попалась одна латинская кни¬

га, которую раньше он мало ценил. Он отложил ее и вскоре

прочел. То была «Исповедь» Августина. От нее он вернулся

опять к Достоевскому.
Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в гла¬

зах — он был уже немолодым человеком, — Читатель по¬

грузился в раздумья. Над одним из высоченных книжных

стеллажей красовался давно туда водруженный, начертан¬

ный золотыми буквами греческий девиз, который гласил:

«Познай самого себя». Теперь он приковал внимание Чита¬

теля. Ибо Читатель себя не знал, давно уже ничего не знал

о себе. По едва заметным следам воспоминаний он мысленно

вернулся в прошлое и старательно начал отыскивать в нем

то время, когда его восхитила лира Горация и осчастливили

гимны Пиндара. Читая античных авторов, он узнал тогда в
320

себе то, что называется человечеством; вместе с писателями

он был и героем, и властителем, и мудрецом, он издавал и

упразднял законы; он, человек, вышедший из неразличимо¬

сти первозданной природы навстречу лучистому свету, был

носителем высшего достоинства. Теперь же все это сокруши¬

лось, рассеялось, словно никогда не существовало, и теперь

он не только читал разбойничьи и Л1^вные истории и ис¬

пытывал радость от них, нет — он чувствовал себя и со-лю-

бовником, и со-убийцей, и со-страдальцем, и со-грешником,

и со-насмешником, он падал в бездну порока, преступления

и нищеты, диких животрепещущих инстинктов и чувствен¬

ных страстей; дрожа от страха и наслаждаясь, копался он в

мерзостном и запретном.
Его размышления оказались бесплодными; И вскоре он

вновь, как в горячечном бреду, погрузился в странные книги.

По каплям он впитывал в себя лихорадящую атмосферу амо¬

ральных историй Оскара Уайльда, плутал по скорбно-неве-

рующим путям богоискательства Флобера, читал стихи и

драмы новых и новейших писателей, которые, казалось, объ¬

являли войну не на жизнь, а на смерть всему гармоничному,

всему греческому и классическому, проповедовали мятежи

и беспорядки, обожествляли уродство и хохотали над ужас¬

ным. И Читатель вдруг понял, что в чем-то правы и они, что

есть, должно в человеке иметься и все это тоже. Утаивать

это было бы ложью. Было бы самообманом прятаться от кро¬

вавого хаоса жизни.
Потом напряжение схлынуло, и Читателя охватила ус¬

талость. Книги, в которых к нему бы взывало новое, власт¬

ное, больше не попадались. Он чувствовал, что болен, стар

и обманут. Однажды ему приснилось его состояние. Он тру¬

дился над сооружением высокой книжной стены. Стена рос¬

ла, и, кроме нее, не видел он ничего; задачей его было со¬

орудить огромное здание из всех книг на свете. И вдруг

часть (ггены зашаталась, книги начали выскальзывать из

кладки и падать в бездну. Сквозь зияющие бреши ворвался

странный свет, и по ту сторону книжной стены увидел он

нечто ужасное: в чадящем воздухе — невообразимый хаос,

кашу из живых существ и предметов, людей и ландшафтов,

увидел умирающих и рождающихся, детей и животных,

змей и солдат, горящие города и тонущие корабли; он слы¬

шал вопли и дикое ликование, лилась кровь, струилось ви¬

но, нагло и ослепительно полыхали факелы... В ужасе вско¬
11 5-257	321

чил он с кровати, чувствуя в сердце давящую тяжесть; все

еще оцепенело стоя в лунном свете посередине своей тихой

комнаты и глядя на деревья за окном и книгу на ночном

столике, он внезапно прозрел.
Он обманут — обманут по всем статьям! Читая, перево¬

рачивая страницу за страницей, он жил бумажною жизнью;

а за ней, за этой гнусной книжной стеной, бушевала насто¬

ящая жизнь: горели сердца, клокотали страсти, разливались

кровь и вино, торжествовали зло и любовь. И все это к нему

не относилось, все это происходило с другими, он же чувст¬

вовал лишь скользящие под пальцами тени на бумажных

страницах!
В постель он уже не вернулся. Наспех одевшись, помчал¬

ся в город. Там метался по сотням освещенных фонарями

улиц, заглядывал в тысячи слепых черных окон, подслуши¬

вал у сотен запертых дверей. Брезжило утро. Подобно остав¬

шемуся со вчерашнего дня пьянчуге, близкий к обмороку,

блуждал он в бледном свете восхода. Город просыпался. На¬

встречу шла худая, болезненного вида девушка без кровинки

в лице. Он опустился перед ней на колени, и она повела его

с собой.
Он сидел в ее комнатушке на убогой кровати, над которой

висел распахнутый японский веер, пыльный и в паутине. СиЧ»

дел и смотрел, как играла она его талерами, потом вновь

схватил ее за руку и взмолился:
—	Прошу тебя, не бросай меня одного! Помоги мне! Я

стар, щ кроме тебя, нет у меня никого. Останься со мной.

Наверно, впереди уже нечего ждать, кроме болезней и смер¬

ти, но хоть их я хочу прожить сам, хочу сам хотя бы страдать

и скончаться, хочу всем своим существом, кровью и сердцем.

Как ты прекрасна! Тебе не больно, коща я сжимаю тебя?

Нет? Как ты добра! Представь, что всю свою жизнь я был

похоронен, заживо похоронен в бумаге! Ты знаешь, что это

такое? Нет? Тем лучше. О, мы еще поживем, еще поживем.

Солнце уже взошло? Я впервые увижу солнце.
Девушка улыбалась, гладила его беспокойные руки и слу¬

шала. Она не понимала его, и в утреннем свете выглядела

осунувшейся и несчастной, она тоже всю ночь провела на

улице. Улыбаясь, она сказала:
—	Да-да, я тебе помогу. Успокойся, я обязательно тебе

помогу.
322

ЧЕЛОВЕК ПО ФАМИЛИИ ЦИГЛЕР
Некогда на Брауэргассе жил человек по фамилии Циглер.

Он принадлежал к числу людей, которых мы каждый день

то и дело встречаем на улице и никогда не можем толком

запомнить их лиц, потому что лица у них одинаковые — у

всех, можно сказать одно, «общее лицо».
Циглер был таким, как все, и поступал как все эти люди.

Он не был бездарен, но и способностями не обладал, любил

деньги и развлечения, с удовольствием франтил и был так

же труслив, как и большинство людей: его жизнь и его дей¬

ствия направлялись не столько страстями и порывами,

сколько запретами и страхом перед наказанием. При этом у

него имелись и приятные качества, и, если говорить о нем в

целом, он был на редкость нормальным человеком, весьма

любившим и считавшим значительной собственную персону.

Он, как и всякий человек, считал себя личностью, будучи

всего лишь экземпляром, и видел в себе и в своей судьбе

центр мироздания, как это делает любой человек. Будучи

далеким от всяческих сомнений, он недовольно закрывал

глаза, когда факты противоречили его мировоззрению.
Как современный человек, он помимо денег преклонялся

перед второй силой: перед наукой. Он не смог бы объяснить,

что, собственно, есть наука, он представлял себе при этом

что-то вроде статистики или, предположим, бактериологии,

но зато хорошо знал, сколько средств государство тратит на

науку и какие почести воздает ученым. Особенное почтение

он испытывал к исследователям раковых опухолей, потому

что отец его скончался от рака, и Циглер полагал, что наука,

достигшая с тех пор столь высокого уровня, не допустит, что¬

бы и его постигла та же судьба.
Внешне Циглера отличало стремление одеваться не со¬

всем по средствам, во всем следуя велениям последней моды

года. Ибо моды квартала или месяца, которые чрезмерно по¬

дорвали бы его бюджет, он, естественно, презирал как глу¬

пое обезьянничание. Он высоко ставил крепость характера и

никогда не стеснялся — будучи в кругу друзей или в укром¬

ном месте — ругать начальство и правительство. Но я, вер¬

но, утомляю вас этим долгим описанием. Однако Циглер во¬

истину был милейшим молодым человеком, и с его уходом

мы много потеряли. Потому что вопреки своим планам и

1 г	323

обоснованным надеждам он завершил свой путь скоро и уди¬

вительно странным образом.
Вскоре после приезда в наш город он однажды принял ре¬

шение посвятить воскресный день приятному отдыху. До сих

пор он ни с кем близко не сошелся и по причине нереши¬

тельности не вступил ни в один ферейн. Может быть, в этом

и кроется причина его несчастья. Нехорошо, когда человек

один.
Так что пришлось ему ограничиться знакомством с до¬

стопримечательностями города, о которых он обстоятельно

расспросил. По долгом размышлении его выбор пал на Ис¬

торический музей и зоологический сад. Вход в музей по вос¬

кресеньям был до обеда бесплатным, а в зоопарке после обе¬

да — со скидкой.
В своем новом деловом костюме с обтянутыми материей

пуговицами, который он очень любил, Циглер направился в

воскресенье в Исторический музей. Он взял с собой тонкую

элегантную трость — четырехугольный стержень, покрытый

красным лаком, — придававшую ему значительность, но, к

его глубочайшему неудовольствию, служительница отняла у

него трость перед входом в зал.
В комнатах с высокими потолками можно было увидеть

много всяких редкостей, и посетитель мысленно возблагода¬

рил всемогущую науку, вновь подтвердившую свою достой¬

ную наград основательность, в чем Циглер убедился, прочтя

надписи на витринах. Старая рухлядь вроде покрытых ржав¬

чиной ключей от ворот, ожерелье из лопнувших зеленова¬

тых пластинок и тому подобного приобретала благодаря над¬

писям необыкновенный интерес и важность. Просто порази¬

тельно, о чем только не заботится наука, как она всем вла¬

деет, умеет распорядиться и обозначить, — о да, она, без

сомнения, вскоре справится с раком и, быть может, вообще

сделает людей бессмертными.
Во втором зале он обнаружил стеклянный шкаф, стекла

которого отливали таким блеском, что он минуту простоял

в молчании перед шкафом, тщательно и с удовольствием

разглядывал свой костюм, прическу, воротник рубашки,

складку на брюках и узел галстука. Радостно вздохнув, он

прошествовал дальше, удостоив своим вниманием некоторые

изделия старых резчиков по дереву. «Толковые парни, хоть

и наивные до предела», — подумал он благодушно. Рассмот¬

рел и одобрил старинные напольные часы с фигурками из
324

слоновой кости, танцевавшими каждый час менуэт. Потом

осмотр наскучил ему, он начал зевать и то и дело доставать

карманные часы, которые он вполне мог показать кому угод¬

но, — массивные золотые часы из отцовского наследства.
С сожалением отметив, что до обеда осталось предоста¬

точно времени, он перешел в другой зал, ще его любопыт¬

ство снова было разбужено. Здесь выставлялись предметы,

связанные со средневековыми предрассудками: волшебные

книги, амулеты, одежды колдуний, а в одном углу — по¬

длинная лаборатория алхимика с горном, ступками, пузаты¬

ми стеклянными сосудами, сухими свиными пузырями, воз¬

духодувными мехами и так далее. Этот угол был отгорожен

шерстяным канатом, и табличка запрещала прикасаться к

предметам. Но мало кто принимает такие таблички всерьез,

а Циглер находился в этом зале в одиночестве.
И вот, бессознательно протянув руку над канатом, он

стал ощупывать забавные вещицы. О средневековье и его

презанятных суевериях он слышал и читал: но он никак не

мог взять в толк, как это люди тоща занимались подобными

детскими забавами и почему весь этот обман с колдовством

и прочей ерундистикой просто-напросто не запретили. Ал¬

химию он тем не менее готов был простить, так как из нее

выросла столь полезная нынче химия. Боже мой, коща за¬

думаешься, понимаешь, что тигли для выплавки золота и все

эти глупые донельзя причиндалы оказались все же нужны,

ибо без них сегодня не было бы «и аспирина, ни газовых

бомб!
Он взял маленький темный шарик, высохшую, почти не¬

весомую штуковину, с виду напоминавшую пилюлю, и хотел

было положить ее на место, коща услышал шаги за спиной.

Циглер смутился, потому что шарик все еще был у него в

руке, — как ни говори, табличку-то он прочел. Сжав шарик

в кулаке и положив его потом в карман, он перешел в другой

зал.
Лишь выйдя на улицу, он снова вспомнил о шарике. До¬

став его, вознамерился было выбросить, но прежде поднес

его к носу и понюхал. От него исходил слабый смолистый

запах, понравившийся Циглеру, и он снова спрятал шарик

в карман.
Отправился в ресторан, заказал обед. Полистал несколь¬

ко газет, поправил галстук, награждая посетителей то поч¬

тительными, то высокомерными взглядами, смотря по тому,
325

как они были одеты. Официант несколько задержался на

кухне, и господин Циглер достал свою случайно украденную

алхимическую пилюлю и опять принюхался. Потом поскреб

ногтем и, наконец, повинуясь наивному детскому любопыт¬

ству, отправил шарик в рот; он быстро растаял во рту, ока¬

завшись, в общем-то, безвкусным, и Циглер запил его глот¬

ком пива. А тут подоспел и обед.
В два часа молодой человек спрыгнул с подножки трам¬

вая, подошел к зоосаду и купил воскресный билет.
Радостно улыбаясь, он направился к обезьянам и остано¬

вился перед большой клеткой с шимпанзе. Крупный самец

подмигнул ему, кивнул добродушно и низким голосом про¬

говорил:
—	Как поживаешь, браток?
Пораженный и донельзя испуганный, посетитель поспе¬

шил ретироваться и, удаляясь, слышал, как шимпанзе руга¬

ется:
—	А он еще и гордец, этот парень! Дурень плоскостопый!
Циглер остановился у клетки с мартышками. Они безза¬

ботно плясали и кричали:
—	Дай нам сахарку, друг! — и, когда у него не оказалось

сахара, они разозлились, стали передразнивать его, обзывать

нипщм и скалить на него зубы. Этого он не вынес; смуш[ен-

ный, он бросился прочь и направил свои шаги к оленям и

косулям, ожидая от них более благонравного поведения.
Большой царственный лось стоял перед загородкой и

смотрел на посетителя. От испуга сердце Циглера дрогнуло.

Он осознал, что с того момента, как он проглотил странный

шарик, он стал понимать язык зверей. А лось говорил с ним

глазами, двумя большими карими глазами. Его спокойный

взгляд говорил о величии, преданности и тоске, а по отно¬

шению к посетителю он ясно выражал презрение, ужасное

презрение... В этом тихом и величественном взгляде Циглер

прочел, что весь он, со шляпой, тростью, часами и в воск¬

ресном костюме, — создание ничтожное, смехотворное и от¬

вратительное.
От лося Циглер бежал к каменному козлу, от того — к

серне, к антилопе гну, к диким кабанам и медведям. Никто

его не задевал, но все его презирали. Он прислушался и уз¬

нал из их разговоров, чтб звери думают о людях. Просто

ужасно, что они думали. Например, все они дивились, поче¬

му именно этим омерзительным, дурно пахнущим, бесчест¬
326

ным двуногам, этим принаряженным фатам — почему имен¬

но им позволено гулять на свободе.
Он слышал, как пума разговаривала со своим сыном. Это

был разговор, исполненный достоинства, мудрости и делови¬

тости, что редко встретишь у людей. Слышал, как красивая

пантера в кратких и сдержанных аристократических выра¬

жениях высказывалась о презренных воскресных посетите¬

лях. Взглянув в глаза светлогривого льва, он узнал, сколь

просторен и прекрасен дикий мир, где нет клеток и людей.

Он видел пустелыу, в мрачной и гордой тоске замершего на

мертвой ветке, видел, с каким достоинством и чувством юмо¬

ра живут в плену сойки.
Удрученный, отброшенный от всех привычных представ¬

лений о мире, Циглер в отчаянии попытался обратиться к

людям. Он искал взгляд, узревший его страхи и опасения,

прислушивался к разговорам, желая услышать что-нибудь

утешительное, благожелательное и успокаивающее, следил

за жестами множества посетителей зоосада, пытаясь в ком-

, то из них обнаружить достоинство, естественность, благород¬

ство и скрытое чувство превосходства.
Его ждало разочарование. Он слышал голоса, ловил дви¬

жения, жесты и взгляды, но, поскольку он видел это теперь

словно бы глазами зверя, то не находил ничего, кроме вы¬

рождения, в этом притворяющемся и лгущем, но красивом

обществе животиоподобных существ, представляющих собою

пеструю смесь из всех видов животных.
В отчаянии бродил Циглер по зоосаду, бесконечно сты¬

дясь себя самого. Четырехугольную трость он давно забросил

в кусты, туда же полетели и перчатки. Но когда он отшвыр¬

нул шляпу, снял сапога, сорвал с себя галстук и в слезах

прижался к ограде, за которой стоял лось, возникло сильней¬

шее беспокойство, его арестовали и отправили в дом для ду¬

шевнобольных...

СКАЗКИ

MARCHEN

АВГУСТ
На Мостакерштрассе жила одна молодая женщина, вско¬

ре после свад^ы потерявшая мужа из-за несчастного

случая, и теперь, бедная и заброшенная, она сидела в своей

клетушке и ждала ребенка, у которого не будет отца. И по¬

скольку она была совсем одна, все ее мысли кружились вок¬

руг этого ребенка, каких только благ она ему ни желала,

каких только богатств ему ни придумывала, о какой только

роскоши для него ни мечтала. Каменный дом с зеркальными

окнами и фонтаном в саду казался ей более или менее под¬

ходящим жилищем для ее малыша, а что касается дела, ко¬

торым он в будущем займется, то он должен стать по мень¬

шей мере профессором или королем.
Рядом с бедной женщиной Элизабет жил один старичок,

который редко выходил из дому, а когда это случалось, лю¬

дям представал серый человечек в шапочке с кисточкой и с

зеленым зонтиком, спицы которого были сделаны еще из ки¬

тового уса, как в старые времена. Дети боялись его, а взрос¬

лые полагали, что, уж наверно, у него есть причины так ста¬

рательно уединяться. Часто его подолгу никто не видел, но

вечерами из его маленького ветхого дома доносилась порой

тихая музыка, издаваемая словно бы множеством маленьких

нежных инструментов. Тогда дети, проходя мимо, спраши¬

вали своих матерей, не поют ли там ангелы или, быть может,

русалки, но матери ничего об этом не знали и говорили:

«Нет, нет, наверно, это музыкальная табакерка».
Этот человек, которого соседи называли господин Бинс-

вангер, дружил с фрау Элизабет особым образом. Они ни¬

когда не говорили друг с другом, но, проходя мимо окна

своей соседки, старый господин Бинсвангер каждый раз лю¬

безнейше с ней здоровался, а она благодарно кивала ему в

ответ, была очень расположена к нему, и оба думали: если
331

мне когда-нибудь придется совсем туго, я, конечно, обра¬

щусь за советом в соседний дом. И коща смеркалось и фрау

Элизабет, сидя у своего окна, скорбела о погибшем возлюб¬

ленном или думала о будущем ребенке и предавалась меч¬

там, господин Бинсвангер тихонько отворял створку окна, и

из его темной комнаты тихо и серебристо текла утешитель¬

ная музыка, словно лунный свет из разорванной тучи. А у

заднего окна соседа росло несколько старых гераней, кото¬

рые, хоть он их и забывал поливать, всеща оставались зеле¬

ными, были полны цветов и никоща не увядали, потому что

фрау Элизабет каждый день рано утром поливала их и об¬

хаживала.
Дело шло к осени, и однажды ненастным ветреным вече¬

ром, когда на Мостакерштрассе не видно было ни души, бед¬

ная женщина поняла, что ее час пришел, и ей стало страшно,

потому что она была совсем одна. Но ближе к ночи явилась

какая-то старуха с фонарем, вошла в дом, вскипятила воду,

расстелила полотно и сделала все, что надо делать, коща на

свет должно появиться дитя. Фрау Элизабет приняла ее ус¬

луги молча и, лишь когда ребенок родился и уснул в новых

тонких пеленках первым своим сном на земле, спросила ста¬

руху, откуда она явилась.
—	Меня прислал господин Бинсвангер, — сказала та, и

тогда усталая роженица уснула, а когда она утром просну¬

лась, для нее было уже вскипячено и приготовлено молоко,

комната оказалась убрана, а рядом с ней лежал ее сыночек

и плакал, потому что проголодался; мать поднесла ребенка

к груди и порадовалась, что он такой красивый и сильный.

Она подумала о его погибшем отце, который никогда не уви¬

дит его, и на глазах у нее появились слезы, она прижала к

сердцу сиротку и опять улыбнулась, а потом снова уснула

вместе с мальчиком, и когда проснулась, опять были готовы

молоко и суп, а ребенок лежал в новых пеленках.
Вскоре, однако, мать оправилась, окрепла и смогла уже

сама заботиться о себе и маленьком Августе, и тут ее осенила

мысль, что сына нужно окрестить, а у нее нет крестного отца

для него. Вечером, когда смеркалось и из соседнего домика

опять доносилась приятная музыка, она пошла к господину

Бинсвангеру. Она робко постучала в темную дверь, он при¬

ветливо крикнул «Входите!» и вышел ей навстречу, а музыка
332

вдруг прекратилась. В комнате на столе перед книгой стояла

маленькая старая лампа, и все было как у других людей.
—	Я пришла, — сказала фрау Элизабет, — чтобы побла¬

годарить вас за то, что вы прислали ко мне эту добрую жен¬

щину. Я, конечно, заплачу ей, как только смогу снова рабо¬

тать и что-нибудь заработаю. Но у меня сейчас другая забо¬

та. Мальчика нужно окрестить и назвать Августом, как зва¬

ли его отца. Но я никого не знаю, и мне некого позвать в

крестные отцы.
—	Да, я тоже об этом думал, — сказал сосед и провел

ладонью по своей седой бороде. — Хорошо бы найти ему до¬

брого и богатого крестного отца, который позаботился бы о

нем, если бы ваши дела попши худо. Но я тоже всего лишь

старый, одинокий человек, и у меня мало друзей, поэтому я

не могу никого предложить вам, разве что вы возьмете в кре¬

стные отцы меня самого.
Бедная мать обрадовалась, поблагодарила старичка и

пригласила его быть крестным отцом. В следующее воскре¬

сенье они отнесли младенца в церковь и окрестили его, и та

старая женщина тоже пришла туда и подарила ему талер, а

когда мать стала отказываться от такого подарка, старуха

сказала:
—	Возьмите, я стара, и у меня есть все, что мне нужно.

Может быть, этот талер принесет ему счастье. Мне приятно

было оказать услугу господину Бинсвангеру, мы старые

друзья.
Затем все вместе пошли домой, и фрау Элизабет сварила

гостям кофе, а сосед принес торт, так что получились насто¬

ящие крестины. И когда они попили-поели, а ребенок давно

уснул, господин Бинсвангер скромно сказал:
—	Теперь я, значит, крестный отец маленького Августа,

и я рад был бы подарить ему королевский замок и мешок

золотых монет, но этого у меня нет, я могу только прило¬

жить еще один талер к талеру госпожи кумы. Однако все,

что я смогу сделать для него, будет сделано. Фрау Элизабет,

вы, конечно, уже пожелали своему мальчику всяческих благ.

Подумайте же теперь, что, по-вашему, для него лучше всего,

и я позабочусь о том, чтобы так и вышло. Вы можете заду¬

мать для своего мальчика, какое угодно желание, но только

одно, подумайте хорошенько, и когда вы сегодня вечером ус¬
333

лышите мою музыкальную табакерку, скажите свое желание

малышу в левое ухо, и оно сбудется.
С этими словами он быстро удалился, крестная мать ушла

с ним, и фрау Элизабет осталась одна. Она была в изумлении

и, если бы в колыбели не лежали два талера, а на столе не

стоял торт, сочла бы, что все это ей приснилось. Она села

рядом с колыбелью, стала качать младенца и думать и при¬

думала много прекрасных желаний. Сначала она хотела сде¬

лать его богатым, или красивым, или очень сильным, или

смышленым и умным, но во всем оказывалась какая-нибудь

загвоздка, и в конце концов она подумала: ах, да ведь ста¬

ричок просто пошутил.
Уже стемнело, и она чуть не уснула сидя у колыбели,

уставшая от приема гостей, от хлопот и множества желаний,

но тут из соседнего дома донеслась тонкая, ласковая музыка,

такая нежная и приятная, какой не играла еще ни одна му¬

зыкальная табакерка. От этих звуков фрау Элизабет очну¬

лась, опомнилась, и теперь она снова поверила в соседа Бин-

свангера и его подарок крестнику, и, чем больше она думала,

чем больше желаний у нее возникало, тем больше путались

ее мысли, и она ни на что не могла решиться. Она совсем

приуныла, и на глазах у нее появились слезы, а тут музыка

стала затихать и замирать, и она решила, что если не заду¬

мает желания сию же минуту, то будет поздно и все пропа¬

дет.
Она вздохнула, склонилась над своим мальчиком и про¬

шептала ему в левое ухо:
—	Сыночек, желаю тебе... желаю тебе... — и, когда пре¬

красная музыка уже совсем стихла, она испугалась и быстро

сказала: — Желаю тебе, чтобы все люди любили тебя.
Звуки теперь умолкли ^ и в темной комнате стояла мерт¬

вая тишина. А она приникла к колыбели, плакала, полная

страха и тревоги, и говорила:
—	Ах, я пожелала тебе самого лучшего, что я знаю, но,

может быть, это все-таки было не то. И даже если все люди

полюбят тебя, никто не сможет любить тебя так, как твоя

мать.
Август рос, как другие дети, он был красивый, белокурый

мальчик со светлыми, смелыми глазами, мать его баловала,

и все были к нему расположены. Вскоре фрау Элизабет за¬

метила, что ее пожелание ребенку сбывается, ибо, как толь¬
334

ко он стал на ложки и начал выходить на улицу, все видев¬

шие его люди находили малыша на редкость красивым, жи¬

вым и умным, каждый протягивал ему руку, заглядывал в

глаза и показывал ему свое расположение. Молодые матери

улыбались ему, а старушки дарили яблоки, и, если он, бы¬

вало, ще-нибудь набедокурит, никто не верил, что виноват

он, а если отрицать это никак нельзя было, все пожимали

плечами и говорили: «На такого милого мальчонку и оби-

жаться-то невозможно».
Обращая внимание на этого красивого мальчика, люди

приходили к его матери, и у нее, никому прежде не ведомой

и не избалованной заказами портнихи, работавшей на дому,

покровителей было теперь больше, чем она того желала ког¬

да-либо. Ей жилось хорошо, и мальчику тоже, и куда бы они

вместе ни приходили, соседи радовались им, приветствовали

их и глядели счастливцам вслед.
Лучше всего бывало Августу у жившего рядом крестного

отца; тот звал его иногда вечерами в свой домик, там было

темно, только в черной дыре камина горело маленькое крас¬

ное пламя, старичок сажал ребенка возле себя на пол, на

расстеленную шкуру, и смотрел с ним в тихое пламя, и рас¬

сказывал ему длинные истории. А иной раз, когда такая

длинная история кончалась и мальчика клонило ко сну и он

в темной тишине смотрел слипавшимися глазами в огонь, из

темноты возника^^а приятная, многоголосая музыка, и после

того, как оба долго и безмолвно ее слушали, часто случалось

так, что вся комната вдруг наполнялась маленькими, бле¬

стящими ангелочками, они взмахивали своими светлыми зо¬

лотыми крыльями, словно в прекрасном танце, кружили па¬

рами, и пели в лад танцу, и сотни голосов сливались в со¬

звучье, исполненном радости и веселой красоты. Это было

самое прекрасное из всего, что Август когда-либо слышал и

видел, и когда он позднее думал о своем детстве, то в памяти

его возникали, будя тоску о прошлом, тихая темная комната

крестного отца, красное пламя в камине, музыка и торжест¬

венный, золотой, волшебный полет ангелочков.
Тем временем мальчик рос, и теперь его мать, бывало, с

грустью вспоминала тот вечер после крестин. Август весело

бегал по соседним улицам, ему везде были рады, ему дарили

орехи и груши, пирожные и игрушки, его кормили и поили,

подкидывали верхом на коленке, ему позволяли рвать цветы
335

в садах, и часто он возвращался домой лишь поздно вечером

и с отвращением отодвигал от себя материнский суп. Когда

она из-за этого огорчалась и плакала, ему делалось скучно,

и он с недовольным видом ложился в свою кроватку, а когда

она однажды отчитала и наказала его, он стал кричать и жа¬

ловаться, что все очень милы и любезны с ним, одна только

мать — нет. Поэтому она часто огорчалась, а иногда и не на

шутку сердилась на своего мальчика, но когда он потом за¬

сыпал на своей подушке и на его невинном детском лице

мерцал свет ее свечи, сердце ее смягчалось и она осторожно,

чтобы не разбудить, целовала его. Это она сама была вино¬

вата в том, что все любили Августа, и порой она с грустью

и чуть ли не с ужасом приходила к мысли, что, может быть,

лучше бы она тогда не задумывала такого желания.
Однажды она стояла у гераней под окном господина Бин-

свангера, срезая ножничками увядшие цветы со стеблей, как

вдруг услышала со двора, что находился позади обоих домов,

голос своего мальчика. Она заглянула за дом и увидела, что

он, красивый и горделивый, прислонился к стене, а перед

ним стоит девочка, выше его ростом, которая просительно

глядит на него и говорит:
—	Может быть, ты будешь так мил и поцелуешь меня?
—	Не хочу, — сказал Август и засунул руки в карманы.
—	Ну пожалуйста, — повторила она. — Я ведь тоже по¬

дарю тебе что-то.
—	Что же? — спросил мальчик.
—	У меня есть два яблока, — сказала она робко.
Но он отвернулся и скорчил рожу.
—	Яблок я не люблю, — сказал он презрительно, соби¬

раясь убежать.
Но девочка задержала его и подобострастно сказала:
—	Знаешь, у меня есть хорошее колечко.
—	Покажи-ка! — сказал Август.
Она показала ему свое колечко, и он внимательно рас¬

смотрел его, затем снял у нее с пальца, надел на собственный

палец, поглядел на свет и остался доволен.
—	Ну что ж, можешь получить поцелуй, — сказал он

невзначай и небрежно поцеловал девочку в губы.
—	Пойдешь теперь играть со мной? — доверчиво спроси¬

ла она, беря его под руку.
Но он оттолкнул ее и сердито крикнул:
336

—	Оставь меня наконец в покое! У меня есть другае дети,

чтобы с ними играть.
Девочка, заплакав, пошла прочь, а он состроил гримасу,

выражавшую скуку и раздражение; затем он повернул коль¬

цо на пальце и рассмотрел его, после чего засвистел и мед¬

ленно удалился.
А мать его стояла с садовыми ножницами в руке, испу¬

ганная жестокостью и надменностью, с какой ее ребенок

принимал любовь других. Она оставила цветы и стояла, ка¬

чая головой и твердя про себя: «Он же злой, у него же нет

сердца». Но вскоре, когда Август вернулся домой и она при¬

звала его к ответу, он, смеясь, взглянул на нее своими голу¬

быми глазами без малейшего чувства вины, а потом запел и

стал к ней подлизываться и был так забавен, так мил с ней

и ласков, что она рассмеялась и решила, что в детских делах

не надо все принимать так уж всерьез.
Не все, однако, проступки сходили теперь мальчику с

рук. Крестный отец Бинсвангер был единственным, к кому

он относился с почтением, и, когда он вечером приходил к

нему в комнату, а старик говорил: «Сегодня не будет огня в

камине, и музыки не будет, ангелочкам грустно, оттого что

ты вея себя скверно», — Август молча уходил домой, бро¬

сался в постель и плакал, а затем несколько дней всячески

старался быть добрым и милым.
Однако огонь в камине горел все реже и реже, и подку¬

пить крестного отца не удавалось ни слезами, ни ласками.

Когда Августу исполнилось двенадцать лет, волшебный по¬

лет ангелов в комнате старика стал уже далеким сном, и если

он снился ему коща-нибудь ночью, то на следующий день

мальчик бывал особенно буен и громок и, как полководец,

гнал своих многочисленных товарищей через всяческие пре¬

грады. Его мать давно устала выслушивать от всех похвалы

своему мальчику, слушать, какой он милый и славный, он

доставлял ей только заботы. И когда в один прекрасный день

к ней пришел его учитель и сказал, что знает кого-то, кто

готов послать мальчика учиться в чужие края, она перего¬

ворила с соседом, и вскоре после этого весенним утром к до¬

му подьехала карета, и Август, в новой, красивой одежде,

сел в нее и сказал матери, крестному отцу и всем соседям:

«Прощайте», — потому что он уезжает в столицу. Мать на¬
12 5-257	337

последок причесала его светлые волосы и благословила его.

а затем лошади тронули, и Август отбыл в неведомый мир..
Через много лет, когда юный Август стал студентом, но¬

сил красные шапочки и усы, он однажды снова приехал на

свою родину, потому что крестный отец написал ему, что

мать его тяжело больна и недолго протянет. Юноша прибыл

вечером, и люди с восхищением смотрели, как он выходил

из кареты и как кучер нес за ним в домик большой кожаный

чемодан.
А мать лежала на смертном одре в старой, низенькой ком¬

нате, и когда этот красивый студент увидел на белых подуш¬

ках бледное увядшее лицо матери, которая только тихо

взглянула на него в знак приветствия, он с плачем припал

к кровати и всю ночь стоял на коленях перед ней и целовал

ее холодеюпще руки, пока они совсем не остыли и глаза ее

не погасли.
А когда они похоронили мать, господин Бинсвангер взял

своего крестника под руку и пошел с ним в своей домик, ко¬

торый, как показалось молодому господину, стал еще ниже

и темнее, и после того как они долго сидели вместе и в тем¬

ноте только слабо мерцали маленькие оконца, старичок при¬

гладил худыми пальцами свою седую бороду и сказал Авгу¬

сту:
—	Я хочу зажечь огонь в камине, тогда нам не нужна

будет лампа. Я знаю, завтра утром ты должен уехать, а те¬

перь, когда твоя мать умерла, тебя здесь увидят не скоро.
Говоря это, он зажег огонек в камине и пододвинул к не¬

му свое кресло, а студент — свое, и они снова долго сидели

и смотрели на тлеющие поленья, пока искры совсем уж не

поредели, и тогда старик ласково сказал:
—	Прощай, Август, я желаю тебе добра. У тебя была хо¬

рошая мать, и она сделала для тебя больше, чем ты знаешь.

Я рад был бы еще раз завести для тебя музыку и показать

ангелочков, но ты понимаешь, что этого больше не будет.

Однако не забывай их и знай, что они все еще поют и что и

ты, может быть, еще их услышишь, если когда-нибудь потя¬

нешься к ним одинокой и тоскующей душой. Дай мне теперь

руку, мой мальчик, я стар и должен лечь спать.
Август дал ему руку и не смог ничего сказать, он печаль¬

но пошел в опустевший домик и в последний раз лег спать

в родном краю, и, прежде чем он уснул, ему почудилось, что
338

откуда-то издалека он снова слышит тихие звуки милой му¬

зыки своего детства. На следующее утро он уехал, и о нем

долго ничего не было слышно.
Вскоре он забыл и крестного отца Бинсвангера, и его ан¬

гелов. Богатая жизнь бурлила вокруг него, и он отдавался ее

волнам. Никто не мог так скакать верхом по гулким улицам

и приветствовать взирающих снизу девушек насмешливым

взглядом, никто не умея так легко и пленительно танцевать,

так лихо и ловко править упряжкой, так громко и блиста¬

тельно бражничать летней ночью в са^. Богатая вдова, чьим

любовником он был, давала ему деньга, платье, лошадей и

все, что ему нужно было и чего он желал, он ездил с ней в

' Париж и в Рим и спал в ее шелковой постели, но любовью

его была кроткая,, белокурая мещаночка, которую он ночами

с опаской посещал в саду ее отца и которая писала ему длинг

ные, горячие письма, коща он путешествовал.
Но один раз он не вернулся. Он нашел в Париже друзей,

и, поскольку богатая любовница ему наскучила, а учиться

давно надоело, он остался на чужбине и жил, как живет

большой свет, держал лошадей, собак, имел содержанок,

проигрывал л выигрывал деньги целыми стопками золотых,

и везде находились люди, которые бегали за ним, поклоня¬

лись и служили ему, а он только улыбался и принимал это,

как коща-то мальчиком принял колечко девочки. Какое-то

очарование было в его глазах и речах, женщины окружали

его нежностью, а друзья восторгадись им, и никто не видея —

он сам почти не ощущал этого, — что сердце его стало пус¬

тым и жадным, а душа была больна и страдала. Порой, устав

от такой всеобщей любви к себе, он одиноко бродил, пере¬

одетый, по чужим городам и везде находил людей глупыми

и слишком податливыми, и везде казалась ему смешной лю¬

бовь, которая так упорно бежала за ним и столь немногим

довольствовалась. Женщины и мужчины часто вызывали у

него отвращение недостатком у них гордости, и он целые дни

проводил наедине со своими собаками или в прекрасных

охотничьих угодьях в горах, и какой-нибудь олень, которого

он подстерег и застрелил, доставлял ему больше радости, чем

ухаживания красивой и избалованной* женщины.
И вот однажды, во время путешествия по морю, он уви¬

дел молодую жену одного посланника, строгую, стройную

даму из северной аристократии, она стояла среди множества

12*	339

другах благородных дам и светских львов удивительно обо¬

собленно, гордо и молчаливо, словно равных ей здесь не бы¬

ло, и когда он увидел ее и заметил, что и по нему взгляд ее

лишь мимолетно и равнодушно скользнул, ему показалось,

будто он впервые узнал, что такое любовь, и он решил до¬

биться ее любви, и с этих пор он во всякое время дня бывал

близ нее и у нее на глазах, а поскольку сам он всегда был

окружен женщинами и мужчинами, которые им восхища¬

лись и искали его общества, то он с этой строгой аристократ¬

кой красовался в обществе путешественников, как князь со

своей княгиней, и даже муж блондинки выделял его и ста¬

рался ему понравиться.
Никак не выпадало ему побыть с незнакомкой наедине,

пока в одном южном порту все путешественники не сошли

с судна, чтобы побродить несколько часов по чужому городу

и хоть ненадолго почувствовать под ногами твердую землю.

Тут он не отставал от возлюбленной до тех пор, пока ему не

удалось в толчее пестрой рыночной площади завести разго¬

вор с ней. В эту площадь втекало бесконечное множество

темных улочек, и в одну из них он повел доверившуюся ему

женщину, а когца она оробела, увидев вокруг, что осталась

одна с ним и потеряла свою компанию, он, светясь, повер¬

нулся к ней, взял ее колеблющуюся руку в свою и стал умо¬

лять остаться с ним здесь на берегу и бежать.
Незнакомка побледнела и не подняла глаз.
—	О, это не по-рыцарски, — сказала она тихо. — По¬

звольте мне забыть то, что вы сейчас сказали!
—	Я не рыцарь, — воскликнул Август, — я любящий, а

любящий ничего знать не хочет, кроме возлюбленной, и у

него одна мысль — быть с ней. Ах, красавица, пойдем со

мной, мы будем счастливы.
Она посмотрела на него своими голубыми глазами строго

и осуждающе.
—	Откуда вы знали, — прошептала она жалобно, — что

я вас люблю? Не буду лгать: я люблю вас, я часто желала,

чтобы вы были моим мужем. Ведь вы первый, кого я полю¬

била всем сердцем. Ах, на какие заблуждения способна лю¬

бовь! Я никогда не думала, что смогу полюбить человека,

который нечист и недобр. Но я тысячу раз предпочту остать¬

ся со своим мужем, которого мало люблю, зато он рыцарь,

человек чести и неведомого вам благородства. А теперь не
340

говорите больше ни слова и доставьте меня на корабль, не

то я позову на помощь чужих людей, чтобы они спасли меня

от вашей наглости.
И как он ни просил, ни молил, она отвернулась от него

и пошла бы одна, если бы он молча не присоединился к ней

и не проводил ее на корабль. Там он велел вынести его че¬

моданы и, не попрощавшись ни с кем, ушел.
С этих пор счастье многолюбимого пошло под уклон. До¬

бродетель и добропорядочность сделались ему ненавистны,

он топтал их ногами, для него стало удовольствием совра¬

щать всеми уловками своего обаяния добродетельных жен¬

щин, а простодушных людей, которых он быстро делал сво¬

ими друзьями, с пользой употреблять, а потом издевательски

бросать. Он oiбиpaл женщин и девушек, от которых потом

отрекался, и выискивал себе юношей из благородных семей,

чтобы совратить их и развратить. Не было наслаждения, ко¬

торого он не искал бы и не исчерпывал, не было порока, ко¬

торого он не усваивал бы и опять не бросал. Но не было боль¬

ше радости в его сердце, и на любовь, которая везде встре¬

чала его, никак не откликалась его душа.
Мрачный и угрюмый жил он в красивом загородном доме

у моря, мучая женщин и друзей, которые навещали его там,

самыми дикими причудами и гадостями. Его страстью было

унижать людей и показывать им всяческое презрение, он на¬

сытился и пресытился непрошеной, не нужной ему и неза¬

служенной любовью, окружавшей его; он чувствовал мало-

ценность своей растраченной и загубленной жизни, которая

никогда не давала и всеща только брала. Иноща он подолгу

голодал, только ради того, чтобы вновь почувствовать какое-

то острое желание, которое можно потом удовлетворить.
Среди его друзей распространился слух, что он болен и

нуждается в покое и одиночестве. К нему приходили письма,

которых он не читал, и озабоченные люди справлялись у

слуг о его самочувствии. А он в одиночестве угрюмо сидел в

зале над морем, позади у него была пустая, загубленная

жизнь, бесплодная и без малейшей тени любви, как серые,

бурные, соленые волны. Он был безобразен, когда вот так,

скорчившись в кресле, сидел у высокого окна и сводил счеты

с самим собой. Над взморьем проносились на ветру белые

чайки, он провожал их пустым взглядом, в котором не оста¬

валось никакой радости, никакого участия. Только губы его
341

улыбнулись жестоко и злобно, коща он додумал до конца

свои мысли и позвонил камердинеру. Он велел пригласить

на определенный день всех своих друзей на некое праздне¬

ство; а намерен он- был поиздеваться над пришедшими, ис¬

пугав их зрелищем пустого дома и собственного трупа. Ибо

он решил перед тем принять яд.
Накануне мнимого праздника он услал из дому всех сво¬

их слуг, отчего в просторных покоях воцарилась тишина,

прошел в свою спальню, подлил в кипрское вино сильного

яду и поднес стакан к губам.
Только он собрался отпить глоток, как в его дверь посту¬

чали, и поскольку он не ответил, дверь отворили, и в ком¬

нату вошел маленький старичок. Он подошел к Августу, за¬

ботливо вынул у него из руки стакан и сказал хорошо зна¬

комым голосом:
—	Добрый вечер, Август, как поживаешь?
Застигнутый врасплох, раздосадованный и посрамлен¬

ный, тот язвительно улыбнулся и сказал:
—	Господин Бинсвангер, вы еще живы? Много времени

прошло, а вы словно бы и не постарели. Но сейчас вы меша¬

ете мне, дорогой, я устал и хочу сделать глоток на сон гря¬

дущий.
—	Вижу, — ответил спокойно крестный отец. — Ты хо¬

чешь сделать глоток перед сном, и ты прав, это последнее

вино, которое может еще помочь тебе. Но сначала мы ми¬

нутку поговорим, мой мальчик, и, поскольку я проделал дол¬

гий путь, ты не рассердишься, если я освежусь глоточком.
С этими словами он взял стакан и, прежде чем Август

успел схватить его за руку, поднял его и осушил одним ду¬

хом.
Август побледнел, он бросился на крестного отца и стал

трясти его за плечи, пронзительно крича:
—	Ты знаешь, старик, что ты выпил?
Господин Бинсвангер кивнул своей умной, седой головой

и улыбнулся:
—	Это кипрское вино, как я вижу, и недурное. Похоже,

что ты не бедствуешь. Но у меня мало времени, и я не долго

буду тебе докучать, если ты меня выслушаешь.
Испуганный Август с ужасом глядел в светлые глаза кре¬

стного отца, ожидая, что тот вот-вот упадет.
342

А крестный отец удобно расположился на стуле и добро¬

душно подмигнул своему молодому другу.
—	Ты боишься, что этот глоток вина мне повредит? Не

беспокойся! Очень мило с твоей стороны, что ты тревожишь¬

ся за меня, я этого никак не ожидал. Но давай-ка поговорим

теперь, как в былые времена! Ты, мне кажется, сыт легкой

жизнью? Это мне понятно, и когда я уйду, тебе ведь вольно

снова наполнить свой стакан и вышпъ его. Но сначала я дол¬

жен кое-что рассказать тебе.
Прислонясь к стене, слушал Август добрый, приятный го¬

лос древнего старичка, знакомый ему с детства и ожививший

в его душе тени прошлого. Глубокий стыд и печаль охвати¬

ли его, словно он взглянул в глаза собственному невинному

детству.
—	Твой яд я выпил потому, — продолжал старик, — что

это я виноват в твоей беде. Коща тебя крестили, твоя мать

задумала для тебя оДно желание, и я исполнил его, хотя оно

было глупое. Тебе незачем знать его, оно стало проклятием,

как ты и сам почувствовал. Мне жаль, что так вышло, и я

был бы рад дожить до того, чтобы ты еще разок посидел со

мной у камина и послушал, как поют ангелы. Это нелегко,

и сейчас тебе, может быть, кажется невозможным, чтобы

твое сердце когда-либо стало снова здоровым, чистым, весе¬

лым. Но это возможно, и я прошу тебя сделать такую по¬

пытку. Желание твоей бедной матери выпио тебе боком, Ав¬

густ. Не разрешишь ли ты мне исполнить еше и какое-ни¬

будь твое желание? Ты ведь вряд ли пожелаешь денег, бо¬

гатства, власти или женской любви, ведь этого тебе хватало.

Подумай, и, если ты полагаешь, что знаешь такую волшеб¬

ную силу, которая могла бы снова украсить или улучшить

твою загубленную жизнь и сделать тебя снова веселым, я

пожелаю ее тебе!
Август молчал в глубокой задумчивости, но он слишком

устал и слишком отчаялся и потому вскоре сказал:
—	Благодарю тебя, крестный отец Бинсвангер, но думаю,

что мою жизнь никаким гребнем не причесать. Лучше мне

сделать то, что я собирался сделать, когда ты вошел. Но я

все-таки благодарю тебя за твой приход.
—	Да, — неторопливо сказал старик, — понимаю, что

тебе это нелегко. Но, может быть, ты еще раз подумаешь;

Август, может быть, ты поймешь, чего тебе до сих пор боль¬
343

ше всего не хватало, или, может быть, вспомнишь прежние

времена, коща была еще жива твоя мать и коща ты иной раз

вечером ко мне приходил. Тоща ведь ты порой бывал счаст¬

лив, правда?
—	Да, это так, — кивнул Август, и перед ним возникла

картина его сияющего детства, далекая и тусклая, как из

старого-престарого зеркала. — Но это не может вернуться.

Я не могу пожелать стать снова ребенком. Ах, ведь тогда бы

все началось сначала!
—	Да, это не имело бы смысла, тут ты прав. Но вспомни

еще раз то время у нас на родине и ту бедную девушку, к

которой ты студентом ходил по ночам в сад ее отца, вспомни

также ту красивую белокурую женпщну, с которой ты од¬

нажды путешествовал по морю, вспомни все мгновения, ког¬

да ты бывал счастлив и коща жизнь казалась тебе прекрас¬

ной и драгоценной. Может быть, ты распознаешь то, отчего

ты тогда был счастлив, и пожелаешь себе этого. Сделай так

ради меня, мой мальчик!
Август закрыл глаза и оглянулся на свою жизнь, как лю¬

ди, бывает, глядят из темного коридора на то пятно света

вдали, откуда они пришли, и он снова увидел, как было вок¬

руг него светло и прекрасно, а потом понемногу делалось

темней и темней, пока не стало совсем темно, так что ничто

уже его не радовало. И чем больше он думал и вспоминал,

тем прекраснее, милее и вожделеннее казалось это светлое

пятнышко вдалеке, и наконец он распознал его, и из глаз

его полились слезы.
—	Хорошо, я попробую, — сказал он крестному отцу. —

Сними с меня старое волшебство, которое не помогло мне,

и дай мне взамен этого способность любить людей.
Плача, он стал опускаться на колени перед своим старым

другом и в тот же миг почувствовал, как пылает в нем лю¬

бовь к этому старику, как ищет она забытых жестов и слов.

И тоща крестный отец, маленький старичок, ласково взял

его на руки и отнес на ложе, уложил и смахнул волосы с его

горячего лба.
—	Хорошо, — шепнул он ему тихонько, — хорошо, дитя

мое, все будет хорошо.
Тут ABiycT почувствовал, что его одолевает огромная уста¬

лость, словно он вдруг постарел на много лет, он заснул глубо¬

ким сном, а старик тихонько вышел из опустевшего дома.
344

Август проснулся от дикого шума, оглашавшего дом, и,

когда он встал и отворил ближайшую дверь, он увидел, что

зал и все комнаты заполнены его бывшими друзьями, кото¬

рые припши на его праздник и застали дом пус?гым. Они бы¬

ли недовольны и разочарованы, и он вышел к ним, чтобы

всех их, как обычно, вновь покорить улыбкой и шуткой; но

он вдруг почувствовал, что эта власть от него ушла. Едва

увидев его, они все наперебой стали кричать, а когда он бес¬

помощно улыбнулся и закрылся от них руками, злобно на¬

бросились на него.
«Ах ты мошенник, — кричал один, — где деньги, которые

ты мне должен отдать?» А другой: «Где лошадь, которую я

дал тебе на время?» А одна красивая, злобная женщина: «Все

на свете знают мои тайны, которые ты разболтал. О, как я

тебя ненавижу, чудовище!» А один молодой человек с впа¬

лыми глазами кричал с перекошенным лицом: «Ты знаешь,

чтб ты из меня сделал, сатана, растлитель?»
Так оно и продолжалось, и каждый осыпал его бранью и

поношениями, и каждый был прав, и многие били его, и ког¬

да они ушли, разбивая зеркала и прихватывая драгоценно¬

сти, Август поднялся с пола, побитый, обесчещенный, и ког¬

да он вошел в свою спальню и посмотрел в зеркало, чтобы

умыться, на него взглянуло дряблое, безобразное лицо, крас¬

ные глаза слезились, со лба капала кровь.
—	Это возмездие, — сказал он себе самому и смыл с лица

кровь, и едва он немного оправился, как в дом снова ворвал¬

ся шум и по лестнице ввалилась толпа людей: заимодавцы,

которым он отдал дом в залог, супруг, жену которого он со¬

блазнил, отцы, чьи сыновья погрязли из-за него в пороке и

нищете, уволенные слуги и служанки, полиция и адвокаты,

и через час он со связанными руками сидел в карете, везшей

его в тюрьму. Сзади бесновался и распевал издевательские

куплеты народ, а один уличный мальчишка швырнул горсть

отбросов через окошко в лицо арестованному.
Весь город изнывал от мерзких дел этого человека, кото¬

рого знало и любило так много людей. Не было ни одного

порока, в каком его не обвинили бы, ни одного, какого бы

он не признал за собой. Люди, которых он давно забыл, сто¬

яли перед судьей и рассказывали о его давних проступках;

слуги, которых он одаривал и которые его обкрадывали, вы¬

давали его тайные пороки, и на всех лицах были написаны
345

отвращение и ненависть, и не было никого, кто выступил бы

в его защиту, похвалил бы, простил бы его, сказал бы о нем

какое-нибудь доброе слово.
Он все сносил, покорно следовал в камеру, а из камеры

к судьям и свидетелям, удивленно и грустно вглядывался

больными глазами в злые, возмущенные, искаженные нена¬

вистью лица, и в каждом лице видел сквозь кору ненависти

и ярости проблеск тайного очарования, сердечности. Все эти

люди коща-то любили его, а он никого не любил, и теперь

он просил у всех прощения и старался вспомнить о каждом

что-нибудь хорошее.
Наконец его отправили в тюрьму, посещать его бьшо за¬

прещено, и во сне, бредя, он говорил со своей матерью и со

своей первой возлюбленной, с крестным отцом Бинсвангером

и с северной дамой с кЬрабля, а просыпаясь, он изнывал от

тоски и заброщенности и жаждал увидеть людей с такой си¬

лой, с какой не жаждал никаких наслаждений, никакого бо¬

гатства.
Коща он вышел из тюрьмы, он был болен и стар, и никто

уже не знал его. Жизнь шла своим чередом, люди разъезжа¬

ли в повозках и верхом, прогуливались по улицам, где про¬

давались фрукты и цветы, игрушки и газеты, только до Ав¬

густа нккому не было дела. Красивые женощны, которых он

обнимал когда-то за музыкой и шампанским, проезжали ми¬

мо него в экипажах, обдавая Августа пылью из-под колес.
Однако страшная пустота и одиночество, в которых он

задыхался среди своей роскопгаой жизни, покинули его со¬

всем. Входя в подворотню, чтобы на миг укрыться от паля¬

щего солнца, или прося ще-нибудь на задворка:^ глоток во¬

ды, он поражался, как брюзгливо и неприязненно слушали

его люди, те же самые, что прежде благодарно и с сияющими

глазами отвечали на его гордые и холодные слова. А его ра¬

довал, волновал, трогал самый вид любого человека, он лю¬

бил детей,, которых видел идущими в школу, любил стари¬

ков, сидевших перед своим домиком на скамейке и гревших

на солнце дряблые руки. Котда он видел молодого парня, с

тоской глядящего вслед девице, или рабочего, который, при¬

дя с работы домой, берет на руки своих деток, или благород¬

ного, умного врача, который тихо и торопливо проезжает в

коляске, думая о своих больных, или, к примеру, бедную,

скверно одетую девку, которая вечером стоит в предместье
346

у фонаря и предлагает свою любовь даже ему, отверженно¬

му, — все они были его братьями и сестрами, и каждый нес

память о любимой матери и о добрых предках или тайный

знак лучшего и более достойного предназначения, и каждый

был мил и любопытен, каждый давал повод для размышле¬

ний, и никто не был хуже, чем, по его ощущениям, он сам.
Август решил побродить по свету и поискать места, где он

смог бы как-то принести людям пользу и показать им свою

любовь. Ему надо бьмо свыкнуться с тем, что его вид никого не

радовал: лицо его осунулось, платье и обувь были нищенские,

голос и походка не сохранили ничего из того, что коща-то ра¬

довало и пленяло людей. Дети боялись еп>, потому что его се¬

дая борода свисала космами, хорошо одетые люди избегали

его близости, им становилось не по себе, словно они сами боя¬

лись испачкаться, а бедные не доверяли ему как чужаку, но¬

ровящему урвать у них кусок-другой. Поэтому ему трудно бы¬

ло служить людям. Но он учился и не унывал. Он увидел, как

какой-то ребенок тянется к дверной ручке булочной и не мо¬

жет достать ее. Он помог ему, а иногда попадался и кто-ни¬

будь, кто был еще беднее, чем он, слепой или парализован¬

ный, которому он мог тотчас оказать небольшую поддержку.

А если такой возможности не представлялось, он с радостью

дарил то немногое, что у него было, светлый, доброжелатель¬

ный взгляд, братский привет, жест понимания и сострадания.

Странствуя, он научился определять по внешности, чего ждут

от него люди, что доставит им радость: одному — громкое,

бодрое приветствие, другому — тихий взгляд, третьему — ес¬

ли его обойдут стороной, ничем не помешают ему. Он каждый

день поражался, сколько горя на свете и как веселы бывают

люди, он восхищался и восторгался, снова и снова встречая

рядом с каждым страданием радостный смех, рядом с каждым

похоронным звоном детское пенье, рядом с каждой бедой и

подлостью любезность, шутку, утешение, улыбку.
Жизнь человеческая казалась ему устроенной превосход¬

но. Когда он сворачивал за угол и навстречу ему неслась ора¬

ва школьников, как блестели в их глазах отвага, радость

жизни, красота молодости, и если они немного дразнили и

мучили его, то это было не так уж худо: это можно было

даже понять, он и сам находил, видя свое отражение в вит¬

рине или когда пил из фонтана, что вид у него неказистый,

увядший. Нет, ему уже не нужно было нравиться людям или

властвовать над ними, этим он насытился. Ему было теперь
347

отрадно и утешительно видеть, как другие люди идут теми

же путями, какими и он шел когда-то, и то, как все с таким

упорством, с такой силой, с такой гордостью и радостью стре¬

мятся к своим целям, — это было для него чудесное зрелище.
Тем временем прошла зима, настало лето. Август долго

лежал в больнице для бедных, и здесь он тихо и благодарно

отдавался своему счастью — видеть, как бедные, повержен¬

ные люди изо всех сил, всеми желаниями держатся за жизнь

и преодолевают смерть. Чудесно было видеть терпение на

лицах тяжелобольных и светлую радость жизни в глазах вы¬

здоравливающих, прекрасны были и тихие, исполненные до¬

стоинства лики умерших, а прекрасней всего этого были лю¬

бовь и терпение красивых, чистоплотных сиделок. Но и эта

пора кончилась, подул осенний ветер, и Август двинулся

дальше, навстречу зиме, и его охватило странное нетерпе¬

ние, когда он увидел, как бесконечно медленно продвигается

он вперед, ведь во стольких еще местах он хотел побывать,

стольким людям еще хотел посмотреть в глаза. Волосы его

поседели, глаза его тупо улыбались за красными, больными

веками, и постепенно помутилась его память, отчего ему ка¬

залось, что он никогда и не видел мир иным, чем сегодня;

но он был доволен и находил мир чудесным и достойным

любви. Так пришел он с началом зимы в один город; по тем¬

ным улицам гуляла метель, и несколько запоздалых улич¬

ных мальчишек бросали вдогонку путнику снежки, но в ос¬

тальном было по-вечернему тихо. Август очень устал, он во¬

шел в какую-то узенькую улочку, которая показалась ему

знакомой, затем в другую, и вот перед ним был дом его ма¬

тери и дом крестного отца Бинсвангера, маленький и ветхий

среди холодной вьюги, и у крестного отца одно окно было

освещено, оно мирно мерцало красным сквозь зимнюю ночь.
Август постучал в дверь и вошел в дом, и старичок вышел

ему навстречу и привел его.напрямик в свою комнату, где бы¬

ло тепло и тихо, а в камине горел небольшой, светлый огонь.
—	Ты голоден? — спросил крестный отец.
Но Август не был голоден, он только улыбнулся и пока¬

чал головой.
—	Но устать-то ты устал? — спросил крестный отец. И

он расстелил на полу старую шкуру, и оба старика сели ря¬

дом и стали смотреть в огонь.
—	Ты проделал длинный путь, — сказал крестный отец.
348

—	о, это было очень славно, я только немного устал.

Можно мне переночевать у тебя? А утром я пойду дальше.
—	Да, хорошо. А не хочешь ли ты снова увидеть танцу¬

ющих ангелов?
—	Ангелов? О да, конечно, хочу увидеть, если опять ког¬

да-нибудь стану ребенком.
—	Мы давно не ввделись, — вновь начал крестный отед. —

Ты очень похорошел, глаза у тебя снова такие же добрые и

мягкие, как в старое время, коща еще была жива твоя мать.

Ты хорошо сделал, что навестил меня.
Путник в рваной одежде сидел в изнеможении рядом со

своим другом. Никогда еще он не был таким усталым, и от

приятного тепла, от бликов огня мысли его так спутались,

что он неясно отличал нынешнее от пропшого.
—	Крестный отец Бинсвангер, — сказал он, — я опять

был непослушен, и мать плакала дома. Поговори с ней и ска¬

жи, что я исправлюсь. Поговоришь?
—	Поговорю, — сказал крестный отец, — будь спокоен,

она ведь любит тебя.
Огонь догорал, Август глядел на красноватые угли таки¬

ми же большими сонными глазами, как коща-то в раннем

детстве, а крестный отец положил его голову себе на колени,

темную комнату нежно огласила тихая, радостная, блажен¬

ная музыка, и в воздухе весело закружились в полете, за¬

мысловато сплетаясь друг с другом и парами, тысячи сияю¬

щих ангелочков. И Август слушал и смотрел, открывая всю

свою нежную детскую душу вновь обретенному раю.
Один раз ему послышалось, что его позвала его мать; но

он СЛИП1К0М устал, да и крестный отец обещал ведь погово¬

рить с ней. И коща он уснул, крестный отец сложил ему

руки и прислушивался к его остановившемуся сердцу, пока

в комнате не стало совсем темно.
ПОЭТ
Рассказывают, что китайский поэт Хань Фу* в молодости

был воодушевлен одной удивительной страстью: изучить все

и усовершенствоваться во всем, что хоть как-то имело каса¬

тельство к поэтическому искусству. Это было тогда, коща он

жил еще на родине, у Желтой реки, был, по своему деланию
349

и с помощью нежно любящих родителей, помолвлен с де¬

вушкой из хорошей семьи, и свадьбу должны были назна¬

чить очень скоро, на один из дней, почитавшихся счастли¬

выми. Хань Фу был тогда юношей лет двадцати, скромным,

с приятной внешностью и обходительными манерами; в на¬

уках он обладал немалыми познаниями и, несмотря на мо¬

лодость, приобрел уже среди искушенных в словесности со¬

отечественников известность несколькими превосходными

стихотворениями. Не будучи богат, он мог ждать, что

средств у него хватит, тем более что их умножило бы при¬

даное невесты, а так как сама невеста была и хороша собой,

и добродетельна, то казалось, у Хань Фу есть все, что нужно

для счастья. И все же он не был доволен, ибо сердце его пе¬

реполнялось честолюбивым желанием стать совершенным

поэтом.
И вот однажды вечером, когда на реке справляли празд¬

ник бумажных фонарей*, случилось, что юноша бродил в

одиночестве по другому берегу реки. Он прислонился к ство¬

лу дерева, склонившегося над водой, и видел, как тысячи

огоньков, проплывая, дрожат в зеркале реки, видел, как на

лодках и плотах мужчины, женошны и молодые девушки

приветствуют друг друга, блистая, как цветы, праздничными

нарядами, он слышал негромкое журчание освещенных вод,

напевы женских голосов, переливчатый звон цитры и сладо¬

стные звуки флейт, а над всем этим он видел паря1цую си¬

неву ночи, подобную своду храма. Сердце юноши билось

сильнее, когда он, повинуясь своему настроению, одиноким

зрителем созерцал всю эту красоту. Но, как ни хотелось ему

■пойти туда, быть там, наслаждаться праздником вблизи

своей невесты и друзей, с еще большей тоской жаждал он

принять все это в себе, оставаясь утонченным зрителем, и

потом воссоздать в зеркальном отражении совершенных сти¬

хов: и синюю ночь, и рябь огней на воде, и радость праздну¬

ющих, так же как и томление молчаливого зрителя, который

прислонился к стволу дерева на берегу. Он почувствовал, что

ни на одном празднике на свете, даже самом веселом, ему

никогда не будет хорошо и легко на сердце, что в гуще жизни

он останется одиночкой и в большой мере — зрителем и чу¬

жаком, он почувствовал, что среди многих душ только его

душа устроена так, что не может не ощущать вместе и кра¬

соту земли, и тайную жажду странствий, свойственную чу-
350

Жаку. От этого ему стало грустно, он принялся раздумывать

обо всех этих вещах, и размышления привели его к такому

итогу: подлинное счастье и глубокое удовлетворение могут

выпасть ему на долю, только если когда-нибудь ему удастся

воссоздать мир в зеркале стихов столь совершенно, что в

этих отражениях сам мир, очищенный и увековеченный,

станет его достоянием.
Хань Фу едва разбирал, бодрствует он или спит,- коща

вдруг услышал тихий шорох и увидел незнакомца, стоявше¬

го у древесного ствола: то был почтенного вида старик в ли¬

ловом платье. Хань Фу направился к нему и склонился в

поклоне, какой подобает отдавать старости и благородству,

а пришелец улыбнулся и произнес несколько стихов, в ко¬

торых все пережитое сейчас молодым человеком было выра¬

жено так совершенно, прекрасно и согласно с правилами ве¬

ликих поэтов, что сердце юноши замерло от изумления.
—	О, кто ты? — вскричал он, низко кланяясь. — Кто ты,

умеющий видеть в моей душе и произносящий стихи пре¬

краснее, чем я слышал от всех моих учителей?
Пришелец снова улыбнулся улыбкой Совершенного и

сказал:
—	Если ты хочешь стать поэтом, приходи ко мне. Ты най¬

дешь мою хижину у истоков великой реки в горах северо-за¬

пада. Меня зовут Мастер Совершенного Слова.
Промолвив этх), старик отступил в полоску тени от дерева

и тотчас же исчез, а Хань Фу, после того как напрасно искал

его и не нашел никакого следа, уверился, что то было лишь

сновидение, навеянное усталостью. Он устремился к лодкам

и принял участие в празднике, но среди разговоров и звуков

флейты ему слышался таинственный голос пришельца, вслед

за которым, казалось, улетела его душа, потому что он сидел

отчужденный, с грезящим взором среди веселых товарищей,

подтрунивавших над его влюбленностью.
Спустя несколько дней отец Хань Фу хотел собрать дру¬

зей и родных, чтобы назначить день бракосочетания. Но же¬

них воспротивился этому, сказав:
—	Прости, если я нечаянно погрешу против послушания,

подобающего отцу от сына. Но ты знаешь, как сильно во мне

стремление отличиться в искусстве поэзии, и, хотя многие

из друзей хвалят мои стихи, самому мне очень хорошо из¬

вестно, что я только начинающий и стою липп> на первых
351

ступенях пути. Поэтому я прошу у тебя, разрешения уда¬

литься на некоторое время в уединение и предаться там изу¬

чению поэзии, ибо я полагаю, что женитьба и необходимость

вести дом не дадут мне заняться этим делом. А теперь я мо¬

лод и не обременен обязанностями — и поэтому хочу неко¬

торое время пожить только ради моего искусства, которое,

надеюсь, принесет мне радость и славу.
Такая речь пов(ергла отца в изумление, и он сказал:
—	Наверно, ты любишь искусство больше всего, если хо¬

чешь ради него даже отсрочить свадьбу. Или между тобой и

невестой что-нибудь произошло? Скажи мне, чтоб я помог

тебе помириться с ней или нашел для тебя дру1ую.
Но сьга поклялся, что любит невесту не меньше, чем вчера

и чем раньше, и между ними не было даже тени ссоры. И тут

же он рассказал отцу, как в день праздника бумажных фона¬

рей ему был указан во сне наставник, и никакого счастья на

земле он не желает так, как жаждет стать его учеником.
—	Хорошо, — промолвил отец, — я даю тебе год. В этот

срок ты можешь последовать своему сновидению, которое,

быть может, ниспослано тебе кем-нибудь из богов.
—	Может случиться, это будут два года, — сказал Хань

Фу нерешительно. — Кто может это знать?
И тоща отец отпустил сына, хотя и был в тревоге, а юно¬

ша написал невесте письмо, ще прощался с нею, и ушел

прочь.
После долгого странствия он прибыл к истокам реки и в

глуши нашел бамбуковую хижину, а перед хижиной сидел

на циновке тот самый старик, которого он видел на берегу у

древесного ствола. Старик сидел и играл на лютне, а увидав

благоговейно приближающегося гостя, не поднялся и не по¬

клонился ему — только улыбнулся и пробежал нежными

перстами по струнам, так что по всей долине серебряным об¬

лаком разлилась волшебная музыка, юноша же стоял и вос¬

хищался и в сладком изумлении забыл обо всем, пока Мастер

Совершенного Слова не отложил лютню в сторону и не во¬

шел в хижину. Хань Фу благоговейно последовал за ним ту¬

да и остался при нем слугою и учеником.
Прошел месяц, и он научился презирать все песни, кото¬

рые создал прежде, и вычеркнул их из памяти. Спустя еще

много месяцев он вычеркнул из памяти все песни, которые

выучил от своих учителей на родине. Мастер не говорил ему
352

почти ни слова, только молча обучал его искусству играть

на лютне, пока все существо ученика не прониклось музы¬

кой. Однажды Хань Фу сочинил маленькое стихотворение,

в котором описывал полет двух птиц по зимнему небу, и оно

ему понравилось. Он не осмелился показать его Мастеру, но

вечером пропел в стороне от хижины, так что Мастер навер¬

няка его слышал. И все же учитель ничего не сказал. Он

только тихо заиграл на лютне, и тотчас же в воздухе похо¬

лодало, сумерки упали скорее, поднялся резкий ветер; хотя

стояла середина лета, в посеревшем небе пролетели две цап¬

ли, влекомые мо1учей тягой к странствию, и все это было

настолько совершенней и прекрасней, чем стихи ученика,

что тот опечалился, смолк и почувствовал всю свою ничтож¬

ность. И так старик поступал каждый раз, и по прошествии

года Хань Фу почти в совершенстве овладел итрой на лютне,

зато искусство поэзии стало в его глазах еще трудней и воз¬

вышенней.
А по прошествии двух лет юноша испытал острую тоску

по родине, по близким и по невесте и попросил Мастера от¬

пустить его.
Мастер улыбнулся и кивнул.
—	Ты волен идти куда хочепш, — сказал он. — Можепт

вернуться, можешь остаться там... Как тебе заблагорассудится.
Тоща ученик пустился в путь и странствовал без пере¬

дышки, пока однажды не остановился в предутренних сумер¬

ках на родном берегу и не засмотрелся на родной город за

горбатым мостом. Украдкой пробрался он в отцовский сад,

через окно спальни услышал дыхание отца, который еще

спал, потом проник в плодовый сад у дома своей невесты и

увидел с верхушки 1рушевого дерева, на которое он взобрал¬

ся, как невеста, стоя в своей комнате, расчесывает волосы.

И когда он сравнил все, что видел своими глазами, с теми

картинами, которые рисовал себе, тоскуя по дому, ему стало

очевидно, что он предназначен быть поэтом, и он узрел, что

в сновидениях поэтов живут красота и прелесть, каких тщет¬

но было бы искать в действительных вещах. И он слез с де¬

рева и бежал вон из сада, за мост, прочь из родного города,

пока не возвратился в долину высоко среди гор. Там, как и

прежде, перед хижиной сидел на скромной циновке Мастер

и ударял перстами по струнам лютни, а вместо приветствия

он произнес два стиха о счастье, которое дарует искусство,
353

и от их глубины и благозвучия глаза ученика наполнились

слезами.
Снова Хань Фу остался у Мастера Совершенного Слова,

который теперь, когда он овладел лютней, обучал его игре

на цитре, и месяцы исчезали, как снежинки, гонимые запад¬

ным ветром. Еще два раза случалось так, что его настигала

тоска по дому. Один раз он убежал среди ночи, но еще преж¬

де, чем он достиг последнего изгиба долины, ночной ветер

пробежал по струнам цитры, что висела на дверях хижины,

звуки догнали его и позвали назад, так что у него не было

сил сопротивляться. В другой раз ему приснилось, что он са¬

жает у себя в саду дерево и рядом с ним стоит жена, а дети

поливают дерево вином и молоком. Коща он проснулся, ме¬

сяц светил в его комнату; он поднялся со смущенной душой

и увидел лежащего рядом и дремлющего Мастера, чья борода

легонько содрогалась. И его охватила горькая ненависть к

этому человеку, который, как ему казалось, разрушил его

жизнь и обманул в ожиданиях на будущее. Ему хотелось

броситься на старика и убить его, но тот открыл глаза и

улыбнулся с обычной мудрой и печальной кротостью, разо¬

ружившей ученика.
—	Вспомни, Хань Фу, — сказал старик тихо, — ты волен

делать, что тебе угодно. Ты можешь вернуться на родину и

сажать деревья, можешь ненавидеть меня и убить, все это

очень мало значит.
—	Ах, как мне тебя ненавидеть! — вскричал поэт, резко

подавшись вперед. — Это все равно что я захотел бы возне¬

навидеть небо.
И он остался и учился играть на цитре, а потом на флей¬

те, а позже он стал сочин^ стихи по указаниям Мастера,

мало-помалу овладевая искусством говорить веощ на первый

взгляд простые, неприметные и, однако, волновать ими души

слушателей, как ветер — гладь воды. Он описывал приход

солнца, как оно медлит на кромке гор, и безмолвное мель¬

кание рыб, когда они проносятся в подводном сумраке, или

колыханье ветвей молодой ивы на весеннем ветру, но для

слушающих это бьою не одно лишь солнце, или игра рыб,

или шепот ив; нет, казалось, будто всякий раз небо и мир

гармонически звучат, сливаясь на миг в совершенной музы¬

ке, и всякий думал с радостью или болью о самом любимом
354

или самом ненавистном: мальчик — об итре, юноша — о воз¬

любленной и старик — о смерти.
Хань Фу потерял счет годам, проведенным у Мастера

близ истоков великой реки; порой ему казалось, будто он

только вчера вступил в эту долину, встреченный звуком

струн под перстами старика, но порой он чувствовал себя

так, будто все возрасты человеческой жизни, все времена

были (брошены им с плеч и стали ничем.
Однажды утром он пробудился в хижине один, и, ще он

ни искал, сколько ни звал. Мастер исчез. Казалось, за одну

ночь наступила осень: суровый ветер сотрясал старую хижи¬

ну, через горный хребет мчались густые стаи перелетных

птиц, хотя их время еще не настало.
Тоща Хань Фу взял с собой маленькую лютню и спустил¬

ся на равнину своей родины, и там, ще он приближался к

людям, ему кланялись поклоном, который отдают старости

и благородству. А коща он пришел в родной город, его отец,

его невеста, все его близкие уже умерли, и в домах их жили

чужие люди. Но вечером на реке справляли праздник бу¬

мажных фонарей, и поэт Хань Фу стоял на другом, более

темном 6epeiy, прислонясь к стволу дерева; и когда он заир-

рал на маленькой лютне, женщины со вздохами устремили

взгляд в ночь, охваченные восхищением и тревогой, молодые

люди стали звать того, кто играл на лютне, ибо не могли его

найти, и звали громко, потому что никто из них никоща

прежде не слышал таких звуков лютни. А Хань Фу улыбал¬

ся. Он глядел на реку, по которой проплывали отражения

бессчетных светильников, и так как он не мог больше отли¬

чать отражения от подлинных огней, то и в душе своей он

не находил различия между сегодняшним празднеством и

тем первым, коща он юношей стоял здесь и внимал словам

незнакомого Мастера.
ФЛЕЙТА МЕЧТЫ
—	Вот, — сказал отец, вручая мне маленькую костяную

флейту. — Возьми ее и не забывай своего старого отца, коща

будешь радовать людей в дальних странах. Итрай на -ней.

Сейчас тебе самое время узнать мир и чему-то научиться. Я

заказал эту флейту для тебя, потому что сам ты ничего де-
355

лать не умеешь, кроме как петь и наигрывать красивые и

добрые песенки, и мне жаль было бы, если бы пропал дар,

которым тебя наградил Господь.
Мой добрый отец мало разбирался в музыке, он был уче¬

ным; он воображал, что стоит мне подуть в красивую флей-

точку, и все пойдет на лад само собой. Мне не хотелось ра¬

зочаровывать его, я только поблагодарил, спрятал флейту и

попрощался.
Наша долина знакома мне до большой мельницы; за ней

открывался новый мир, и он мне очень даже понравился. На¬

летавшаяся досыта пчела устроилась у меня на рукаве. Я

уносил ее с собой, чтобы попозже, сделав первый привал,

сразу отправить посла с весточкой моим родным.
Леса и луга были моими спутниками, -река деловито бе¬

жала рядом, и мир мало чем отличался от родины. Деревья

и цветы, пшеничные колосья и кусты орешника заговарива¬

ли со мной, я пел с ними вместе их песни, а они понимали

меня, как дома; но вот очнулась моя пчелка, поднялась полз¬

ком до моего плеча, облетела два раза вокруг меня, сладко

напевая что-то своим низким голосом, а потом полетела пря¬

миком в сторону родины.
И тут из леса вышла юная девушка с корзинкой в руке

и широкополой шляпе, затеняющей лицо на светловолосой

голове.
—	Бог в помощь, — сказал я ей. — Куда держишь путь?
—	Несу жнецам обед, — объяснила она, поравнявшись со

мной. — А ты куда собрался?
—	Иду в мир, отец послал меня. Он говорит, что я должен

играть для людей на флейте, но я еще не умею играть по-

настоящему, надо учиться.
—	Так, понятно. Ну, а что ты вообще-то умеешь? Что-то

ты да умеешь?
—	Ничего особенного. Песни петь умею.
—	Какие же песни?
—	Всякие, разные, подходящие для утра и для вечера,

для всех деревьев, зверья и цветов. Сейчас я мог бы, к при¬

меру, спеть песенку о молоденькой девушке, которая выпша

из леса и несет обед жнецам.
—	Ты? Можешь? Так спой же!
—	Да, но как тебя зовут?
—	Бригитта.
356

и я запея песню о красивой Бригитте в соломенной шля¬

пе, и пел о том, что у нее в корзинке, как на нее загляды¬

ваются цветы, как голубые ветры перепрыгивают ей на¬

встречу через ограды усадеб, и все, что полагается.
Она слушала внимательно и сказала потом, что песня хо¬

рошая. А когда я сказал, что голоден, она приподняла крыш¬

ку корзинки и достала кусок хлеба. Коща я, откусив от лом¬

тя, браво зашагал вперед, она заметила с укором:
—	Незачем есть на ходу. Всему свое время, по очереди.
И мы сели в траву, и я ел мой хлеб, а она, обхватив ру¬

ками колени, наблюдала. Когда я доел хлеб, она спросила:
—	Не хочешь спеть мне еще что-нибудь?
—	Хотеть-то хочу. Но о чем?
—	О девушке, от которой сбежал ее любимый, о том, как

она грустит.
—	Нет, про это не могу. Я не знаю, как это бывает, да и

зачем грустить? Мой отец велел мне петь песни скромные и

милые. Я спою тебе о кукушке или о бабочке.
—	А о любви ты ничего не знаешь? — спросила она чуть

погодя.
—	О любви? Как же, знаю, ведь это самое прекрасное!
И я без промедления запел о солнечном луче, который
любит красный цветок мака, как он играет с ним и как он

счастлив, и о зяблице, ждущей своего зяблика, — когда он

появляется, она делает вид, будто испугалась, и отлетает в

сторону. И еще пел о девушке с карими глазами и о юноше,

пришедшем невесть откуда, спевшем песню и получившем в

награду за это кусок хлеба; а теперь хлеба ему не нужно, он

хочет получить от девушки поцелуй, хочет глядеть в ее ка¬

рие глаза, и он будет петь об этом. Не переставая, пока она

не прильнет к его рту своими губами.
Тут Бригитта перегнулась и сомкнула свои губы с йоими

и закрыла глаза, а когда вновь открыла их, я увидел в при¬

близившихся ко мне коричнево-золотых звездах свое отра¬

жение и несколько белых луговых цветов.
—	Мир прекрасен, — сказал я. — Отец был прав. Давай

я помогу тебе нести корзину, чтобы ты вовремя успела к сво¬

им жнецам.
Я взял ее корзину, и мы пошли дальше, она шла шаг в

шаг со мной, и ее радость звучала в лад с моей, а ветер что-то

тихо нашептывал нам своей прохладой со склона горы; ни¬
357

когда прогулки не приносили мне подобного удовольствия.

Некоторое время я храбро распевал одну песенку за другой,

но потом умолк — сколько же вокруг .всего, о чем можно

петь, как много рассказывали мне негромкие голоса долины

и гор, травы, листьев и кустов, всего сущего!
И я невольно подумал: если я cMoiy понять и спеть все

эти тысячи песен мира — о травах и цветах, о людях и об¬

лаках, и обо всем ином, о лесах лиственных и вечнозеленых,

и обо всех зверях, и еще вдобавок все песни дальних морей

и гор, песни звезд и лун — если все это нашло бы во мне

отзвук и я смог бы это спеть, я был бы просто Господом Бо¬

гом, а каждая новая песня должна была бы взлетать звездой

на небо.
Но пока я шел и думал обо всем этом, не произнося ни

звука от охватившего меня удивления, ведь никоща прежде

ничего подобного мне на ум не приходило, Бригитта вдруг

остановилась, взявшись за ручку корзины.
—	Теперь мне нужно наверх, — сказала она. — Там, на

поле, наши люди. А ты куда пойдешь? Со мной?
—	Нет, я не могу пойти с тобой. Мне велено идти в мир.

Большое тебе спасибо, Бригитта, за хлеб и за поцелуй. Я

тебя не забуду.
Она приняла из моих рук корзину, и ее глаза еще раз

обратились к моим, и губы ее слились с моими, и поцелуй

ее был столь нежным и добрым, что мне от полноты счастья

едва не стало грустно. Я торопливо воскликнул «Прощай!»

и быстро зашагал вниз по дорожке.
Девушка неспешно поднималась в гору, а потом остано¬

вилась под низкими кронами буков на опушке леса и погля¬

дела вниз, мне вслед. И я помахал ей шляпой — она кивнула

еще раз и тихо исчезла в тени буков, как видение.
Я же спокойно продолжил путь, погрузившись в свои

мысли, пока дорога не сделала резкого поворота.
Я оказался перед мельницей, а невдалеке от мельницы

на воде покачивалось суденышко, на палубе которого я уви¬

дел одинокого человека. Он, казалось, только меня и ждал,

потому что, коща я снял шляпу, поздоровался и перебрался

к нему, суденышко тут же побежало вниз по реке. Я сидел

посредине судна, а он — позади, у руля*, и коща я спросил,

куда мы держим путь, он поднял голову и внимательно по¬

смотрел на меня своими серыми глазами.
358

—	Куда пожелаешь, — произнес он, понизив голос. —

Вниз по реке, или в море, или к большим городам — выби¬

рай. Здесь все принадлежит мне.
—	Все принадлежит тебе? Так ты король?
—	Возможно, — ответил он. — А ты, как я посмотрю,

поэт? Тогда спой мне песню о путях-дорогах!
Я собрался с духом — вид мужчины, седого и серьезного,

внушал мне почтение и страх; суденьгапсо наше быстро и бес¬

шумно бежало по реке. Я запел о реке, несушей суда, отра¬

жающей солнце и вскипающей у берегов, где весело закан¬

чивает свои странствия.
Лицо мужчины оставалось непроницаемым, и когда я за¬

кончил, он слабо, словно во сне, кивнул. И к превеликому

моему удивлению, запел сам, и песня его была тоже о реке

и о странствиях ее вод, но эта песня была краше и мощнее

моей и звучала совсем иначе.
Река, которую он воспевал, срывалась с гор, как разру¬

шитель, мрачная и дикая*; скрипя зубами, она стирала мель¬

ницы на своем пути, мосты, переброшенные через нее, она

ненавидела любое судно, которое несла на себе, и в волнах

своих и длинных косах речных водорослей с улыбкой раска¬

чивала белые тела утопленников.
Все это мне не понравилось, но прозвучало настолько та¬

инственно и красиво, что я окончательно смешался и при-

стыженно умолк. Если верно то, о чем поет этот пожилой,

осанистый и мудрый певец своим глуховатым голосом, то все

мои песни, выходит, были всего липш нелепостью и детской

забавой. Тогда, выходит, мир по сути своей не добр и не све¬

тел, как сердце Божье, а темен и мрачен, зол и обманчив, и

когда леса шумят своей листвой, это, значит, не от радости,

а от муки?
Мы плыли дальше, и тени удлинились; всякий раз, когда

я запеяал песню, она звучала все менее светло, а голос мой

сделался тише, и всякий раз незнакомец отвечал мне песней,

делавшей мир еще загадочнее и опаснее, а меня это застав¬

ляло страдать и грустить.
, Душа моя изнывала, я сожалел уже, что не остался на

берегу, в гостях у цветов или у моей красивой Бригитты, и,

чтобы утешиться вопреки все сгущавпгамся сумеркам, я,

провожая последние отсветы заходящего солнца, громко за¬

пел песню о Бригатте и ее поцелуях.
359

Но тут совсем стемнело, и я умолк, а человек у руля за¬

пел, и пел он тоже о любви и любовной страсти, о карих и

голубых очах, об алых влажных губах, и как же прекрасно

и захватывающе было то, что он страстно пел над почернев¬

шими бодами реки! Но в его песне и любовь была темной и

опасной, она превратилась в смертоносную тайну, от кото¬

рой люди теряли рассудок, шли по жизни на ощупь, страда¬

ли, бедствовали, этой любовью они мучили и убивали друг

друга.
Я слушал его и уставал от вливавшейся в меня горечи,

чудилось, будто я уже годы странствую сквозь страдания и

печали. Я ощущал, как тихий, леденящий поток грусти и

душевной тоски, исходящих от незнакомца, прокрадывается

к моему сердцу.
—	Выходит, не жизнь самое высокое и прекрасное, — вост

кликнул я запальчиво, — но смерть! Тоща прошу тебя, о

горестный король, спой мне песню о смерти!
Человек у руля запел о смерти и пел так прекрасно, что

мне и сравнить было не с чем. Но и смерть была не самым

прекрасным и высоким, и в ней нет утешения. Смерть была

жизнью, а жизнь — смертью, и они сплетались друг с дру¬

гом в вечной безумной любовной схватке, и это было послед¬

ней истиной и смыслом мира, оттуда вырывался луч света,

который мог оживить и украсить картину безрадостную, и

оттуда же падала тень, набрасывавшаяся на все красивое и

веселое и укутывающая все это тьмой. Но из темноты стра¬

сти разгорались искреннее и ярче, а любовь накалялась до¬

бела в эти темные ночи.
Я слушал, весь уйдя в себя, и не было во мне другой воли,

кроме воли незнакомца. Его взгляд остановился на мне,

взгляд кроткий и какой-то грустно-добрый, его серые глаза

излучали боль и красоту мира. Он улыбнулся, и тоща я, со¬

бравшись с силами, сказал в отчаянии:
—	О, послушай, давай повернем всшгть! Мне страшно

здесь в ночи, я хочу о<братно, туда, ще найду Брщитту или

вернусь домой, к моему отцу.
Незнакомец поднялся и указал в ночную мглу — фонарь

отчетливо освещал его худое и твердое лицо.
—	Назад пути нет, — произнес он торжественно и дру¬

желюбно. — Надо всегда идти вперед, если хочешь познать

мир. А от девушки с карими глазами ты уже получил самое
360

прекрасное, и чем дальше от нее ты уйдешь, тем более див¬

ным и чудесным оно будет тебе казаться. Но все же поезжай

куда пожелаешь. Я уступаю тебе мое место у руля!*
Безумно огорченный, я понимал, что он прав. С тоской

думал я о Бригитте, об отчем крове, обо всем, что еще не¬

давно было столь близким и светлым, принадлежало мне, —

и вот оно потеряно. Теперь я должен сесть на место незна¬

комца у руля. Так суждено.
Поэтому я молча встал и направился к рулю, а он, не

говоря ни слова, пошел мне навстречу и, коща мы поравня¬

лись, твердо взглянул мне в глаза и передал фонарь.
Но коща я сея у руля и поставил фонарь рядом с собой,

то с тайным ужасом вдруг увидел, что незнакомец исчез, —

я оказался один на судне. И все же я не испугался, я это

предчувствовал. Сейчас мне казалось, что чудесные прогул¬

ки, и Бригитта, и мой отец, и родные края — все это было

только сном, а я, старый, умудренный горьким опытом, всег¬

да, вечно плыл по этой ночной реке.
Я осознал, что звать незнакомца не смею, и познание ис¬

тины словно оглушило меня.
Чтобы убедиться в том, о чем я уже догадывался, я пере-

гаулся через борт к воде и поднял фонарь: из черного зер¬

кала на меня смотрело серьезное и суровое лицо с серыми

глазами, старое, всеведущее лицо — и это был я.
И поскольку пути назад нет, я продолжил свой путь по

темным водам ночной реки.
НЕОБЫЧАЙНАЯ ВЕСТЬ

С ДРУГОЙ ЗВЕЗДЫ
В одной из южных провинций нашей прекрасной звезды

случилась страшная беда. От землетрясения, сопровождае¬

мого ужасными бурями и наводнениями, пострадали три

большие деревни и все их сады, поля, леса и насаждения.

Погибло много людей и животных, и, что было печальней

всего, не нашлось нужного количества цветов, чтобы по¬

крыть ими мертвых и подобающим образом украсить послед¬

ние их пристанища. Обо всем остальном, конечно, тотчас же

позаботились. Сразу после этого несчастья во все окрестные

места поспешили гонцы с великой вестью любви, и со всех
361

башен во всей провинции запевалы затягавали тот трога¬

тельный, волнующий сердца стих, который издавна известен

как приветствие богине сострадания и устоять перед которым

не может никто. Из всех городов и общин сразу нахлынули

толпы сочувствующих и готовых помочь, и несчастные, ос¬

тавшиеся без крова, были осыпаны любезными приглашени¬

ями и просьбами поселиться у родственников, у друзей, у

чужих людей. Отовсюду пришли на помо1ць, доставили еду

и одежду, повозки и лошадей, инструменты, камень и лес и

много другого, и пока милосердные руки ласково и госте¬

приимно уводили стариков, женщин и детей, пока одни за¬

ботливо мыли и перевязывали раненых и искали под разва¬

линами погибших, другие уже убирали провалившиеся кры¬

ши, подпирали бревнами шаткие стены и делали все необхо¬

димое, чтобы поскорее начать строительство новых домов. И

хотя воздух еще дышал ужасом и мертвые взывали к печали

и почтительному молчанию, в лицах и голосах можно было

заметить какую-то радостную готовность, какой-то налет

торжественности; ибо все сердца наполняла общность упор¬

ного труда, отрадная убежденность, что делаешь что-то

чрезвычайно необходимое, что-то прекрасное и благородное.

Сначала все происходило еще в страхе и молчании, но вскоре

то тут то там слышался бодрый голос, тихий напев за общей

работой, и, как можно представить себе, чаще всего пелись

два стариннейш[их изречения: «Блаженство — на помощь

прийти бедой оглушенному; разве сердце его не пьет благо-

деянье, как сад после засухи первый дождь, разве не отве¬

чает оно цветами благодарности?» И второе: «Веселье Бога

льется из общего дела».
Но тут как раз и случилась эта прискорбная нехватка

цветов. Мертвецы, найденные первыми, были, правда, убра¬

ны цветами и ветками, которые еще удалось собрать в ра¬

зоренных садах. Затем стали приносить какие только можно

цветы из соседних мест. Но в том-то и заключалась беда, что

как раз эти три разрушенные деревни обладали самыми

большими и самыми прекрасными садами, ще цвели цветы

этого времени года. Сюда каждый год приходили полюбо¬

ваться нарциссами и крокусами, которых нище больше не

было в таком изобилии, таких ухоженных и таких чудесных

сортов и красок; и все это теперь погибло, пропало. Поэтому

люди растерялись, не зная, как исполнить в отношении всех
362

этих мертвецов требование обычая, чтобы каждый умерший

человек и каждое умершее животное были торжественно уб¬

раны цветами данного времени года и чтобы похороны их

были тем пышней и богаче, чем внезапнее и печальнее обор¬

валась их жизнь.
На старейшину провинции, явившегося в своей карете на

помощь одним из первых, обрушилось вскоре столько вопро¬

сов, просьб и жалоб, что ему было трудно сохранить самооб¬

ладание и бодрость. Но он сумел совладать с собой, его глаза

оставались светлыми и приветливыми, его голос — ясным и

вежливым, а его губы в седой бороде ни на миг не забывали

о тихой и доброй улыбке, подобавшей ему как мудрецу и

советчику.
—	Друзья мои, — сказал он, — нас постигла беда, кото¬

рой бога хотят нас испытать. Все, что здесь уничтожено, мы

вскоре выстроим заново и возвратим нашим братьям, и я

благодарю богов за~то, что в моем преклонном возрасте мне

довелось увидеть, как вы все явились сюда, оставив собст¬

венные дела, чтобы помочь нашим братьям. Но где нам до¬

стать цветы, чтобы пристойно украсить всех этих мертвецов

для праздника их преображения? Пока мы живы, нельзя до¬

пустить, чтобы хоть один из этих усталых путников был по¬

хоронен без подобающего возложения цветов. Думаю, что

таково и ваше мнение.
—	Да, — восклик1^ли все, — таково и наше мнение.
—	Я знаю, — сказал старейшина своим старческим голо¬

сом. — Теперь я скажу, что нам нужно делать, друзья. Всех

усопших, которых мы сегодня не можем похоронить, нужно

доставить в большой храм Солнца, что находится высоко в

горах, ще сейчас еще лежит снег. Там они будут надежно

укрыты и не изменятся до того, как им принесут цветы. Но

есть только один человек, который мог бы предоставить нам

в это время года столько цветов. Это может сделать только

король. Поэтому надо послать одного из нас к королю, чтобы

попросить у него помощи.
И все опять закивали головами и воскликнули:
—	Да, да, к королю!
—	Вот как обстоит дело, — продолжал старейшина, и

каждый порадовался, увидев его прекрасную улыбку, блес¬

нувшую в седой бороде. — Но кого нам послать к королю?

Этот человек должен быть молод и крепок, ибо путь далек,
363

и надо дать ему нашу лучшую лошадь. Но он должен бвиъ

также красив и добросерден, у него должен быть блеск в гла¬

зах, чтс^ы сердце короля не могло устоять перед ним. Ему

не нужно быть многословным, говорить должны его глаза.

Лучше всего было бы, пожалуй, послать ребенка, самого кра¬

сивого ребенка общины, но как он осилит такой путь? Вы

должны помочь мне, друзья, и если кто-то из вас вызовется

в гонцы или знает подходящего человека, прошу сказать мне

об этом.
Старейшина умолк и обвел всех своими светлыми глаза¬

ми, но никто не выступил вперед и не раздалось ни одного

голоса.
Коща он повторил свой вопрос еще раз и в третий раз, к

нему из толпы вышел юноша шестнадцати лет, почти еще

мальчик. Он опустил глаза и покраснел, коща старейшина

обратился к нему с приветственными словами.
Старейшина посмотрел на него и сразу увидел, что это

тот гонец, какой нужен. Но он улыбнулся и сказал:
—	Это прекрасно, что ты хочешь быть нашим гонцом. Но

как получилось, что из всего этого множества людей вызвал¬

ся идти к королю именно ты?
Юноша поднял глаза к старику и сказал:
—	Если никто другой не хочет идти, позволь пойти мне.
А из толпы кто-то крикнул:
—	Пошлите его, старейппша, мы его знаем. Он из нашей

деревни, и землетрясение уничтожило его цветник, это был

самый прекрасный цветник в нашем селении.
Старик приветливо посмотрел мальчику в глаза и спро¬

сил:
—	Тебе так жаль твоих цветов?
Юноша очень тихо ответил:
—	Мне жаль их, но я вызвался не потому. У меня был

близкий друг и была молодая, прекрасная, любимая лошадь,

они погибли во время землетрясения и лежат в нашем зале,

и нужны цветы, чтобы похоронить их.
Старейшина благословил его, возложив на него руки, н

тотчас же ему выбрали лучшую лошадь, и он вмиг вскочил

на спину лошади, похлопал ее по холке, кивнул головой в

знак прощанья и, быстро миновав деревню, умчался через

разоренные поля.
Впереди его летела большая темная птица, какой никто
364

дотоле не видел, и он следовал за нею, пока птица не села

на крышу маленького открытого храма. Юноша оставил коня

на лесной лужайке и вошел между двумя деревянными ко¬

лоннами в незамысловатое святилище. Алтарем служила

просто глыба черного камня, какого в этой местности не

встречалось, а над ним гонец увидел странный символ како-

го-то незнакомого божества: сердце, которое клюет дикая

птица.
Он почтил это божество, принеся в жертву цветок — си¬

ний колокольчик, сорванный им у подножья горы и прикреп¬

ленный к одежде. Затем юноша прилег в углу, ибо очень ус¬

тал и намеревался поспать.
Но сон, который обычно каждый вечер без зова являлся

к его ложу, на сей раз не приходил. От колокольчика ли на

камне, от самого ли этого тяжелого камня или еще от чего-то

шел какой-то на редкость глубокий и мучительный запах,

жутковатый символ бога призрачно мерцал в темном зале, а

на крыше сидела неведомая птица и время от времени била

своими огромными крыльями, шумевшими, как буря в лесу.
Поэтому среди ночи юноша поднялся, вышел из храма и

посмотрел вверх на птицу. Та ударила крыльями и взгляну¬

ла на юношу.
—	Почему ты не спишь? — спросила птица.
—	Не знаю, — сказал юноша. — Может быть, потому,

что я испытал горе.
—	Какое горе ты испытал?
—	Мой друг и моя любимая лошадь погибли.
—	Разве умирать так плохо? — насмешливо спросила

птица.
—	Ах нет, большая птица, это не так плохо, это только

прощанье, но грущу я не потому. Плохо, что мы не можем

похоронить моего друга и мою прекрасную лошадь, потому

что у нас нет больше цветов.
—	Есть на свете вещи похуже, чем это, — сказала птица,

и ее крылья негодующе зашумели.
—	Нет, птица, ничего хуже не может быть. Кто похоро¬

нен без возложения цветов, тому не дано родиться по жела

нию его сердца заново. А кто хоронит своих мертвецов, не

справив праздник цветов, тот видит во сне тени умерших.

Видишь, я уже не могу уснуть, потому что мои умершие еще

без цветов.
365

Птица заскрипела, заскрежетала горбатым клювом.
—	Мальчик, ты не знаешь, что такое горе, если, кроме

этого, никакого другого не испытал. Неужели ты ничего не

слышал о больших бедах? О ненависти, убийстве, ревности?
Услышав эти слова, юноша решил, что ему снится сон.

Но он одумался и скромно сказал:
—	Да, птица, вспоминаю; об этом написано в старинных

повестях и сказках. Но это ведь за пределами действитель¬

ности, или, может быть, так было на свете коща-то давным-

давно, когда еще не было ни цветов, ни добрых богов. Кто

же об этом помнит?
Птица тихо засмеялась своим резким голосом. Затем она

выпрямилась и сказала мальчику:
—	И теперь ты, значит, хочешь направиться к королю, а

я должна показывать тебе дорогу?
—	О, ты уже все знаешь, — воскликнул юноша радо¬

стно. — Да, если ты готова вести мшя, то я прошу тебя об

этом.
Большая птица бесшумно опустилась на землю, бесшум¬

но расправила крылья и вел&ла мальчику оставить коня

здесь и отправиться к королю на ней.
Гонец сел верхом на птицу.
—	Закрой глаза! — приказала птица, и он повиновался,

и они полетели сквозь мрак небесный бесшумно и мягко, как

летает сова, только холодный воздух шумел в ушах гонца.

И так они летели и летели всю ночь.
Когда рассвело, они остановились, и птица воскликнула:
—	Открой глаза!
И юноша открыл глаза. Тут он увидел, что стоит на

опушке леса, а под ним, в первых лучах солнца, — сияющая,

слепящая глаза своим светом равнина.
—	Здесь на опушке ты снова найдешь меня, — восклик¬

нула птица. Она рванулась вверх, как стрела, и вскоре ис¬

чезла в синеве.
Странное чувство испытал юный гонец, шагая от леса по

широкой равнине. Все вокруг него было так изменено и пре¬

ображено, что он не знал, явь это или сон. Луга и цветы

благоухали, как дбма, и солнце светило, и ветер играл в цве¬

тущих травах, но никаких людей и животных, никаких до¬

мов и садов не было видно, казалось, ^ и здесь, как на

родине юноши, погуляло землетрясение, ибо повсюду валя¬
366

лись обломки зданий, сломанные ветки, вырванные с корнем

деревья, разрушенные заборы, потерянные орудия труда, и

вдруг он увидел лежащего среди поля мертвеца, непохоро¬

ненного, наполовину истлевшего. От этого зрелища юношу

охватили ужас и отвращение, ибо ничего подобного он ни-

коща не видел. Неприкрытое лицо мертвеца было почти

уничтожено птицами и гниением, и юноша, отводя глаза,

нарвал немного зеленых листьев и цветов и прикрыл ими

лицо усопшего.
Всю равнину окутывал какой-то неописуемо мерзкий,

гнетущий запах. Вновь на пути попадались в траве то мерт¬

вец, над которым кружили вороны, то лошадь без головы, то

кости людей вли животных, и все эти останки лежали под

пылаюпцш солнцем, никго, казалось, не думал о возложе¬

нии цветов и о погребении. Юноша боялся, что какое-то не¬

вообразимое бедствие убило в этой стране всех до единого,

мертвецов было так много, что он перестал срывать цветы и

прикрывать ими лица. Испуганный, прикрыв глаза, шагал

он дальше, и со всех сторон тянуло падалью и кровью, и от

несметного множества развалин и трупов все выше вздыма¬

лась волна несказанного страдания и горя. Гонцу мнилось,

что он видит ужасный сон, и он чувствовал в этом зрелище

какой-то призыв с неба, потому что его мертвецы еще ждали

возложения цветов и похорон. Тут он вспомнил, что сказала

минувшей ночью темная птица на крыше храма, и ему по¬

казалось, что он опять слышит ее резкий голос, который го¬

ворит: «Есть на свете вепщ куда хуже».
Теперь он понял, что птица доставила его на другую звез¬

ду и что все, что видят его глаза, — сущая правда. Он вспом¬

нил чувство, с каким в детстве слушал страшные сказки о

седой старине. Это же самое чувство снова испытывал он

сейчас: знобящий ужас, а за ужасом тихую радость в душе,

ведь все это было бесконечно далеко и давно прошло. Здесь

все походило на страшную сказку, весь этот странный мир

ужасов, трупов и птиц-стервятников казался бессмыслен¬

ным, бестолковым, подчииеннвш непонятным правилам, не¬

лепым правилам, по которым всехда происходит что-то дур¬

ное, глупое, безобразное вместо прекрасного и доброго.
Между тем он увидел человека, идущего через поле, кре¬

стьянина или работника, и, быстро поджав за ним, он ок¬

ликнул его. Рассмотрев его с близкого расстояния, юноша
367

испугался, и его сердце наполнилось состраданием, ибо кре¬

стьянин этот был очень уж нехорош собой и отнюдь не по¬

ходил на детей Солнца. У него был вид человека, привык¬

шего думать только о себе, привыкшего, что везде и всеща

все делается неправильно, безобразно и скверно, вид чело¬

века, постоянно живущего в каком-то ужасном сне. В его

глазах, во всем его облике не было ни тени веселья и добро¬

ты, благодарности и доверия, любая простейшая, естествен¬

нейшая добродетель была этому несчастному, казалось,

чужда.
Но юноша совладал с собой, приблизился к безобразному

незнакомцу с самым дружелюбным видом, как к человеку,

которого постигло несчастье, приветствовал его, как брата,

и заговорил с ним с улыбкой. Тот стоял как вкопанный,

удивленно вытаращив мутные глаза. Голос его был ipy6 и

немелодичен, как рев низшего существа; но он все-таки не

мог не смягчиться перед ясным, скромно-доверчивым взгля¬

дом юноши. Он уставился на пришельца, и вскоре на его

морщинистом, грубом лице появилось что-то вроде смешка

или ухмылки, довольно некрасивой, но мягкой и удивлен¬

ной, как первая улыбка возродившейся дуош, только что вы¬

шедшей из преисподней.
—	Чего ты от меня хочешь? — спросил человек незнако¬

мого юношу.
По обычаю своей родины юноша ответил:
—	Благодарю тебя, друг, и прошу тебя сказать мне, не

могу ли я оказать тебе какую-нибудь услугу.
Крестьянин молчал, удивленный, со смущенной улыб¬

кой, и тогда гонец спросил его:
—	Скажи мне, друг, что это за ужас такой? — и обвел

рукой окружающее пространство.
Крестьянин силился понять его, и коща гонец повторил

свой вопрос, он сказал:
—	Ты этого никогда не видел? Это война. Это поле бит¬

вы. — Он показал на черную груду обломков и воскликнул: —

Вот это был мой дом, — и, коща пришелец с искренним уча¬

стием посмотрел в его мутные глаза, он опустил их и уста¬

вился в землю.
—	У вас нет короля? — продолжал расспросы юноша и,

когда крестьянин ответил, что есть, спросил: — Где же он?
Незнакомец указал рукой куда-то в сторону, |де далеко¬
368

далеко, совсем маленький, ввднелся палаточный лагерь. Го¬

нец попрощался, коснувшись ладонью лба незнакомца, и по¬

шел дальше. А крестьянин ощупал обеими руками свой лоб,

озабоченно покачал тяжелой головой и еще долго смотрел

вслед юноше.
Тот упорно шагал через груды развалин, среди ужасных

картин, пока не дошел до палаточного лагеря. Там везде сто¬

яли и бегали вооруженные люди, никому не было до него

дела, и он слонялся среди людей и палаток, пока не нашел

самой большой и самой красивой палатки, которая и была

королевской. В нее он вошел.
В палатке на простом низком ложе сидел король, его

плащ лежал рядом с ним, а в глубине, в более густой тени,

дремал слуга. Король сидел склонившись в задумчивости.

Лицо его было красиво и печально, на загорелый лоб падала

прядь седых волос, меч его лежал перед ним на земле.
Юноша молча приветствовал его с глубокой почтитель¬

ностью, как приветствовал бы собственного короля, и замер

со скрещенными на груди руками, ожвдая, пока король за¬

метит его.
—	Кто ты? — наконец спросил он строго и нахмурил тем¬

ные брови, взгляд его остановился на чистом и ясном лице

пришельца, а юноша смотрел на него так доверчиво и при¬

ветливо, что голос короля стал мягче.
—	Я уже видел тебя однажды, — сказал ohJ задумав¬

шись, — ты очень похож на кого-то, кого я знал в детстве.
—	Я чужеземец, — сказал гонец.
—	Значит, это был сон, — тихо сказал король. — Ты на¬

поминаешь мне мою мать. Говори. Рассказывай.
Юноша начал:
—	Меня доставила сюда некая птица. В моей стране было

землетрясение, мы хотели похоронить своих мертвецов, но

у нас не стало цветов.
—	Не стало цветов? — сказал король.
—	Да, совсем никаких цветов. А это ведь скверно, не

правда ли, когда надо похоронить умершего и нельзя по¬

чтить его возложением цветов. Ведь он должен уйти к своему

преображению в радости и великолепии.
Тут гонец вдруг вспомнил, сколько еще не похороненных

мертвецов лежало на тех страшных полях, и запнулся, а ко¬

роль, взглянув на него, кивнул головой и тяжело вздохнул.
13 5-257	3 69

—	я хотел пойти к нашему королю и попросить у него

побольше цветов, — продолжал гонец, — но коща я был в’

храме на горе, явилась большая птица и сказала, что доста¬

вит меня к королю, и она доставила меня по воздуху к тебе.

О мой милый король, птица эта сидела на крыше храма ка¬

кого-то неведомого божества, и у этого бога был какой-то

весьма странный символ, стоявший на его алтаре: сердце, и

сердце это клюет какая-то дикая птица. А с той б^ьшой

птицей у меня был в ту ночь разговор, и только теперь я

понимаю ее слова, ведь она сказала, что на свете гораздо,

гораздо больше страданий и зла, чем я думаю. И вот я ока¬

зался здесь и прошел через большое поле, и за эти часы я

видел Оконечное множество несчастий и бед, ах, куда боль¬

ше, чем можно встретить в наших страшных сказках. И вот

я пришел к тебе, король, и я хочу спросить тебя, не могу ли

я сослужить тебе какую-нибудь службу.
Король, который все внимательно выслушал, попытался

улыбнуться, но его красивое лицо было так строго и так горь¬

ко-печально, что улыбки не получилось.
—	Благодарю тебя, — сказал он, — никакой службы со¬

служить мне ты не можешь. Ты напомнил мне мою мать, за

это я благодарю тебя.
Юноша был огорчен тем, что король не смог улыбнуться.
—	Ты так печален из-за этой войны? — спросил он его.
—	Да, — сказал король.
Юноша не удержался и погрешил перед этим глубоко по¬

давленным, но, как он чувствовал, благородным человеком

против правил вежливости, спросив:
—	Но скажи мне, прошу, почему вы ведете на своей звез¬

де такие войны? Кто в этом виноват? Ты сам виноват в этом?
Король пристально поглядел на гонца, раздраженный, ка¬

залось, его дерзким вопросом. Но долго выдержать своим

мрачным взглядом светлый и доверчивый взгляд пришельца

он не смог.
—	Ты дитя, — сказал король, — и этих вещей тебе не

понять. В войне никто не виноват, она рождается сама собой,

как буря, как молния, и мы все, кому приходится воевать,

мы не зачинщики ее, мы только ее жертвы.
—	Вам, значит, очшь лако умирать? — спросил кжоша. —

У нас, на моей родине, смерти, правда, не так уж боятся, и

большинство идет к преображению с охотой, а многие и с
370

радюстью; но ни один человек никоща не отважился бы убить

другого. На вашей звезде дело обстоит, видимо, иначе.
Король покачал головой.
Убивают у нас и правда нередко, — сказал он, — но

мы считаем это тягчайшим преступлением. Дозволено это

лишь на войне, потому что на войне никто не убивает из

ненависти или из зависти, для собственной выгоды, 'д все де¬

лают только то, чего требует от них общая воля. Но ты за¬

блуждаешься, если думаешь, что умирать нам легко. Ты мо¬

жешь убедиться, что это не так, посмотрев на лица наших

убитых. Они умирают тяжело, они умирают тяжело и не¬

охотно.
Юноша слушал короля, удивляясь унылости и тяжести

жизни, которую, видимо, вели люди на этой звезде. Он мог

бы задать еще много вопросов, но он заранее чувствовал, что

никоща не поймет всей связи этих темных и страшных ве¬

щей, да и не чувствовал он в себе настоящей воли понять ее.

Либо эти несчастные существа были низшего порядка, не

знали еще светлых богов и подчинялись демонам, либо этой

звездой правили неудача, ошибка, заблуждение. И юноша

счел неудобным, слишком жестоким продолжать расспросы

и вытягивать из короля ответы и признания, для того, может

быть, горькие и унизительные. Этих людей, живших в тем¬

ном страхе перед смертью и все же вовсю убивавпгах друг

друга, этих людей, чьи лица могли быть так низменно грубы,

как лицо того крестьянина в поле, и выражать такую глубо¬

кую, страшную печаль, как лицо короля, — этих людей ему

было жаль, и в то же время они казались ему странными,

чуть ли не смешными, огорчительно и постыдно смешными

и глупыми.
Но одного вопроса он все-таки никак не мог подавить в

себе. Если эти бедные существа были отсталыми, запоздалы¬

ми детьми, сыновьями поздней, беспокойной звезды, если

жизнь этих людей проходила в судорожной суете и конча¬

лась отчаянным смертоубийством, если они бросали своих

мертвецов на полях, а то, пожалуй, и пожирали их — ведь

и об этом шла речь в некоторых сказках седой старины, —

то должны же были все-таки жить в них какое-то предчув¬

ствие будущего, какая-то мечта о богах, какой-то зародыш

души. Иначе ведь этот непривлекательный мир был бы толь¬

ко заблуждением, бессмыау1цей.
13»	371

—	Прости, король, — сказал юноша вкрадчивым голо¬

сом, — прости, если задам тебе еще один вопрос, прежде чем

покину твою необычайную страну.
—	Спрашивай! •— ободрил его король, у которого чуже¬

земец вызывал странное чувство: во многих отношениях он

казался ему тонким, зрелым, широчайшего ума человеком,

а в других — малым ребенком, которого нужно щадить и

нельзя принимать совсем всерьез.
—	Чужеземный король, — начал гонец, — ты опечалил

меня. Пойми, я пришел из другой страны, и большая птица

на крыше храма оказалась права: на свете бесконечно боль¬

ше горя, чем я мог вообразить -себе. Ваша жизнь кажется

страппшм сном, и я не знаю, правят вами боги или демоны.

Пойми, король, у нас ходит предание — и я раньше считал

его выдумкой, пусгой болтовней, — ходит предание, что ког-

да-то и нам были ведомы такие вещи, как война, убийство,

отчаяние. Эти ужасные слова, давно ушедшие из нашего

языка, мы встречаем в книгах старинных сказок, и звучат

они для нас жутковато и в то же время немного смешно. Се¬

годня я узнал, что все это существует в действительности, я

вижу, что ты и твои подданные делают и претерпевают то

самое, что мне было известно только по страшным предани¬

ям древности. Но скажи мне: нет ли у вас в душе чувства,

что вы делаете не то? Нет ли у вас тоски по светлым, ясным

богам, по разумным, веселым вождям и вожатым? Неужели

вам никоща не снится другая, лучшая жизнь, ще никто не

хочет того, чего не хотят все, ще царят разум и порядок, ще

люди обращаются друг с другом не иначе как радостно и бе¬

режно? Неужели вам никоща не думалось, что мир целостен

и что чувствовать и чтить его целостность, служить ей с лю¬

бовью — это счастье и спасение? Неужели вам неведомо то,

что у нас называют музыкой, и богослужением, и блаженст¬

вом?
Слушая эти слова, король опустил голову. Коща он под¬

нял ее, лицо его успело преобразиться, оно озарилось улыб¬

кой, хотя на глазах у него были слезы.
—	Прекрасный мальчик, — сказал король, — я, право,

не знаю, ребенок ли ты, или мудрец, или, может быть, ка¬

кое-то божество, но я могу ответить тебе, что все, о чем ты

говоришь, нам знакомо и мы носим это в душе. Мы пред¬

ставляем себе счастье, мы представляем себе свободу, мы
372

представляем себе богов. У нас есть предание об одном муд¬

реце древности, он воспринимал единство мира как гармо¬

ническое созвучие небесных сфер. Достаточно тебе этого?

Ты, может быть, какой-то блаженный из потустороннего

царства, но, будь ты и самим богом, нет в твоем сердце та¬

кого счастья, такого могущества, такой воли, представление

о которых не жило бы и в наших сердцах.
И вдруг король поднялся, выпрямился, и юноша был по¬

ражен, ибо на миг лицо короля залила светлая, без единой

тени улыбка, как утренняя заря.
—	Ступай теперь, — крикнул он гонцу, — и дай нам во¬

евать и убивать! Ты размягчил мое сердце, ты напомнил мне

мою мать. Довольно, достаточно этого, милый, красивый

мальчик. Ступай, уходи, пока не началась новая битва! Я

вспомню о тебе, когда потечет кровь и будут гореть города,

и вспомню о том, что мир — единое целое, от которого наша

глупость, наша злость, наша дикость отделить нас не могут.

Прощай, передай от меня привет твоей звезде, передай от

меня привет тому божеству, чей символ — сердце, которое

клюет птица. Я хорошо знаю это сердце, хорошо знаю эту

птицу. И еще вот что, мой красивый друг из далеких краев:

коща ты вспомнишь своего друга, бедного короля на войне,

не вспоминай, как он сидел на ложе, погруженный в печаль,

а вспомни, как он со слезами в глазах и с кровью на руках

улыбнулся!
Не беспокоя спавшего слугу, король собственной рукой

откинул закрывавшее вход в палатку полотнище и выпустил

чужеземца. С новыми мыслями шагал юноша назад по рав¬

нине, видя, как на краю вечернего неба горит большой город,

он шел, переступая через мертвецов и распавшиеся лошади¬

ные трупы, пока не стемнело и он не достиг опушки горного

леса.
Тут же спустилась с облаков большая птица, она взяла

его на крылья, и они полетели сквозь ночь назад, бесшумно

и мягко, как летают совы.
Когда юноша очнулся от неспокойного сна, он лежал в

маленьком храме в горах, а перед храмом во влажной траве

стояла и ржала, встречая новый день, его лошадь. Ни о боль¬

шой птице, ни о своем полете на чужую звезду, ни о короле,

ни о поле битвы он, однако, уже ничего не помнил. В душе

его осталась только тень, только маленькая скрытая боль,
373

как от занозы, как от беспомощного сострадания, осталось

маленькое неудовлетворенное желание, какое, бывает, му¬

чит нас во сне, пока мы не встретим наконец того, кто вы¬

звал у вас такое желание выразить ему свою любовь, разде¬

лить его радость, увидеть его улыбку.
Гонец сел на коня, проскакал весь день и прибыл в сто¬

лицу к своему королю, и тут выяснилось, что в выборе гонца

не ошиблись. Ибо король милостиво приветствовал его, кос¬

нувшись его лба и воскликнув: «Твои глаза обратились к мо¬

ему сердцу, и мое сердце ответило согласием. Твоя просьба

исполнена до того, как я выслушал ее».
Тотчас же гонец получил королевскую грамоту с указа¬

нием предоставить ему все цветы всей страны, какие ему по¬

надобятся, и с ним вместе отправились провожатые, гонцы

и слуги, а к ним присоединились лошади и повозки, и, коща

он, обьехав стороной горы, возвратился через несколько

дней по ровной проселочной дороге в свою провинцию и в

свою общину, с ним прибыли повозки, тележки, корзины,

лошади и мулы, и все было загружено прекраснейшими цве¬

тами из садов и теплиц, которыми изобиловал север, и цве¬

тов оказалось достаточно, чтобы возложить венки на тела

умерших и щедро украсить их могилы, а также посадить на

память о каждом умершем по цветку, по кусту или по пло¬

довому дереву, как того требует обычай. И скорбь о друге и

любимом коне отступила от юноши, потонула в тихом, яс¬

ном поминании, после того как он их украсил и предал земле

и посадил на их могилах два цветка, два куста и два деревца.
После того как он успокоил свое сердце и выполнил свои

обязанности, в душе его зашевелились воспоминания о том

ночном путешествии, и он попросил своих близких оставить

его на один день одного и просидел целые сутки под деревом

размышления, бережно расправляя в памяти картины уви¬

денного на чужой звезде. Затем он однажды пришел к ста¬

рейшине, попросил у него разговора с глазу на глаз и рас¬

сказал ему все.
Старейшина, выслушав юношу, посидел в задумчивости,

а потом спросил:
—	Все это, друг мой, ты видел воочию или это был сон?
—	Не знаю, — сказал юноша, — вполне допускаю, что

это был сон. По-моему, однако, позволь сказать, суть дела

не меняется, если все это произошло со мной и в самом-деле. •
374

Тень печали осталась во мне, и при всем счастье жизни на

меня веет холодом от той звезды. Поэтому я спрашиваю те¬

бя, досточтимый, что мне теперь делать?
—	Отправься утром, — сказал старейшина, — еще раз в

те горы и на место, ще ты нашел храм* Странным кажется

мне символ этого бога, о котором я никоща не слышал, и

вполне возможно, что это бог с какой-то другой звезды. А

может быть, тот храм и его бог очень старые, они, может

быть, остались от наших древнейших предков, от далеких

времен, коща у нас еще, говорят, водилось оружие и мы жи¬

ли в страхе и боялись смерти. Ступай к тому храму, дорогой,

и принеси там в дар цветы, мед и песни.
Юноша поблагодарил и послушался совета старейшины.

Он взял чашу с тончайшим медом, каким угощают в начале

лета, в праздник первого сбора почетных гостей, и взял с

собой свою лютню. В горах он отыскал место, где сорвал не¬

когда синий колокольчик, и нашел крутую скалистую тропу,

которая вела через лес вверх и где он недавно шел пеппсом

впереди своего коня. Но места храма и самого храма, черного

каменного жертвенника, деревянных колонн, крыши и боль¬

шой птицы на крыше найти ему не удалось, ни в тот день,

ни на следующий, и никто не мог ничего сказать ему о хра¬

ме, какой он описывал.
Он вернулся на родину и, проходя мимо святилища лю¬

бовной памяти, вошел туда, принес в дар мед, спел песню

под лютню и препоручил богу любовной памяти свой сон,

храм и птицу, бедного крестьянина и мертвых на поле бит¬

вы, а наипаче, короля в его военной палатке. Затем он с об¬

легченным сердцем вошел в свое жилье, повесил в спальне

символическое изображение единства миров, отдохнул в глу¬

боком сне от пережитого за эти дни, а на следующее утро

стал помогать соседям, которые с песнями убирали послед¬

ние следы землетрясения в садах и полях.
СНОВИДЕНИЕ
Мне казалось, я уже уйму времени, бесконечного, вязко¬

го, торчу в этом прохладном салоне, где северное окно вы¬

ходило на фальшивое озеро с ненастоящими фьордами и где

ничто не задерживало и не привлекало меня, кроме присут-
375

ствия красивой, подозрительной дамы, которую я считал

грешницей. Мне очень хотелось, но не удавалось рассмотреть

ее лицо. Лицо ее расплывалось среди темных, распущенных

волос и состояло только из милой бледности, больше ни из

чего. Может быть, глаза у нее были карие, я чувствовал

внутри себя какие-то прич}гаы ожидать этого, но в таком

случае глаза ее не подходили к лицу, различить которое в

расплывчатой бледности старался мой взгляд и черты кото¬

рого, я знал, запечатлелись в глубоких, недоступных пла¬

стах моей памяти.
Наконец что-то произошло. Вошли два молодых челове¬

ка. Они очень изысканно поздоровались с дамой и были

представлены мне. Хлыщи, подумал я и рассердился на себя

самого, потому что рыже-коричневый, ладно скроенный и

кокетливо свдевший сюртук одного из них устыдил меня и

заставил ему позавидовать. Ах, это отвратительное чувство

зависти к безупречным, незастенчивым, улыбающимся!

«Владей собой!» — тихо сказал я себе. Оба молодых человека

равнодушно пожали протянутую мной руку — зачем я полез

с ней? — и лица их приняли насмешливое выражение.
Тут я почувствовал, что что-то у меня не в порядке, и

ощутил какой-то неприятный, поднимающийся по мне хо¬

лод. Я посмотрел вниз и побледнел, увидев, что стою без

башмаков, в одних чулках. Вечно эти скучные, жалкие, убо¬

гие помехи и препятствия! С другими никоща так не случа¬

ется, чтобы они голые или полуголые стояли в салонах перед

племенем безупречных и неумолимых! С тоской пытаясь хо¬

тя бы прикрыть левую ногу правой, я случайно выглянул в

окно и увидел крутые берега озера: они 1розно, мрачно и

дико синели фальшивыми красками с напускной демонично-

стью. Огорченно н растерянно посмотрел я на незнакомцев,

полный ненависти к этим людям, полный еще большей не¬

нависти к себе, — ничего из меня не вшпло, ни в чем мне

не везло. И почему мне казалось, что я в ответе за это ду¬

рацкое озеро? Да, если мне так казалось, значит, я и отвечал

за него. Я с мольбой взглянул в лицо рыже-коричневому, его

щеки лоснились от здоровья и выхоленности, я же отлично

знал, что зря унижаюсь, что его ничем не проймешь.
Только теперь он заметил мои ноги в грубых темио-зеле-

ных чулках — ах, хорошо еще, что в них не было дырок, —
376

и мерзко усмехнулся. Он подтолкнул своего товарища и ука¬

зал ему на мои ноги. Тот тоже насмешливо ухмыльнулся.
—	Посмотрите-ка на озеро! — воскликнул я и кивнул на

окно.
Рыже-коричневый пожал плечами и, не подумав даже по¬

вернуться к окну, сказал другому что-то, что я не вполне

разобрал, но это метило в меня и касалось мужланов в чул¬

ках, которых в такой салон и пускать нельзя. При этом слово

«салон» опять прозв)гчало для меня как в детские годы, в нем

была какая-то красота и какая-то фальшь аристократизма и

светскости.
Чуть не плача, я склонился к своим ногам в надежде что-

то поправить и увидел, что с меня соскочили просторные до¬

машние туфли; одна, очень большая, мягкая, темно-красная

туфля по крайней мере лежала позади меня на полу. Я не¬

решительно поднял ее, схватив за каблук, я все еще готов

был заплакать. Она выскользнула, я успел подхватить ее —

тем временем она сделалась еще больше — и теперь держал

туфлю за носок.
С великим облегчением я вдруг почувствовал глубокую

ценность туфли, которая слегка пружинила в моей руке, по¬

тому что ее тянул вниз тяжелый каблук. Великолепно, такая

красная, разношенная туфля, такая мягкая и тяжелая! На

пробу я помахал ею в воздухе, это было замечательно и на¬

полнило меня блаженством. Дубинка, резиновый шланг бы¬

ли ничто против моей большой туфли. Кальцильоне — на¬

звал я ее по-итальянски.
Коща я в шутку ударил своим кальцильоне рыже-корич-

невого по голове, этот хлыщ тут же зашатался и упал на

диван, а остальные — и комната, и страшное озеро — поте¬

ряли всякую власть надо мной. Я был большой и сильный, я

был свободен, а во втором моем ударе по голове рыже-ко-

ричневого не было уже ничего от бор^ы, от жалкой самоза¬

щиты, а были только ликование, только освобожденная

удаль. Да и не испытывал я уже никакой ненависти к повер¬

женному врагу, он был мне интересен, он был мне дорог и

мил, ведь я же был его господин и создатель. Ведь каждый

удачный удар моей итальянской туфлей-дубинкой придавал

этой незрелой, нелепой голове какую-то форму, выковывал

ее, строил, доделывал, с каждым таким ударом она станови¬

лась приятней, красивее, благороднее, становилась моим де-
377

тищем, моим творением, которое удовлетворяло меня и вы¬

зывало у меня любовь. Последним нежным ударом я как раз

достаточно вдавил внутрь заостренный затылок. Рыже-ко-

ричневый был доведен до совершенства. Он поблагодарил

меня и погладил мне руку.
—	Ладно, ладно, — кивнул я.
Он скрестил руки на груди и робко сказал:
—	Меня зовут Пауль.
Поразительно радостное чувство собственного могущест¬

ва распгаряло мне грудь и расширяло, оттесняя его куда-то,

пространство передо мной, комната — никакой уже не «са¬

лон» — постепенно отступила и начисто исчезла; я стоял у

озера. Озеро было черно-синее, стальные тучи лежали всей

тяжестью на хмурых горах, во фьордах бурлила и пенилась

темная вода, вихри испуганно метались кружась. Я посмот¬

рел вверх и вытянул руку, дёлая знак начаться буре. В же¬

сткой синеве звонко и холодно ударила молния, завыл, от¬

весно летя на землю, теплый ураган, серые глыбы на небе

растеклись прожилками мрамора. Большие круглые волны

испуганно поднимались на исхлестанном озере, срывая с их

спин лохмы пены и хлюпающие брызги воды, буря бросала

их мне в лицо. Черные, застывшие горы таращили, ужаса¬

ясь, глаза. В том, как они прижимались друг к другу, в их

молчании слышалась мольба.
В этой буре, роскошно мчавшейся на огромных прозрач¬

ных конях, рядом со мной послышался какой-то робкий го¬

лос. О, я не забыл тебя, бледная женщина в уборе длинных,

черных волос. Я склонился к ней, она говорила, как дитя, —

озеро надвигается, нельзя оставаться здесь. Я еще растроган¬

но глядел на кроткую грешницу — лицо ее было сплошной

тихой бледностью в сумрачном просторе волос, — а гребни

уже с плеском бились о мои колени и вот уже о мою грудь,

и грешница покорно и тихо качалась на поднимавшихся все

выше волнах. Я усмехнулся, обхватил ее колени и поднял к

себе. Это тоже было прекрасно и освободительно, женщина

оказалась до странности легкой и маленькой, полной свежего

тепла, а глаза у нее были добрые, доверчивые и испуганные,

и я увидел, что она вовсе не грешница и вовсе не далекая

непонятная дама. Ни грехов, ни тайн; она была просто дитя.
Вытащив ее из врлн, я понес ее через скалы и через тем¬

ный от дождя, царственно скорбный парк, куда не доходила
378

буря и ще опущенные кроны старых деревьев дышали лишь

кроткой человеческой красотой, лишь стихами и симфони¬

ями, миром прекрасных догадок н укрощенных наслажде¬

ний, милыми нарисованными деревьями Коро* и по-сельски

славной музыкой деревянных духовых, шубертовской музы¬

кой, которая вспышками тоски по дому ласково манила ме¬

ня в свои любимые храмы. Напрасно, однако, манила, у

мира много голосов, и у души есть на все свои часы и мгно¬

венья.
Бог весть, каким образом эта грешница, эта бледная жен¬

щина, это дитя, рассталась со мной и исчезла. Появилось ка¬

менное крыльцо, появилась входная дверь, появились слуги,

все бледно и туманно, как за мутным стеклом, и что-то дру¬

гое, еще бесплотнее и мутнее, какие-то навеянные ветром

фигуры, нотка направленного против меня упрека испорти¬

ли мне это мелькание теней. Ничего от него не осталось, кро¬

ме фихуры Пауля, моего друга и сына Пауля, и в чертах его

виднелось и пряталось какое-то лицо, имени которого хоть

и нельзя было вспомнить, но лицо бесконечно знакомое, ли¬

цо однокашника, доисторически-мифическое лицо няньки,

созданное добрыми, питательными полувоспоминаниями

сказодаь*х первых лет.
Открывается добрая, укромная темнота, теплая колыбель

души, время бесформенного существования, нерешительное

первое волнение над родниками, под которыми спит перво¬

бытная древность с ее дебрями снов. Пробирайся на ощупь,

душа, блуждай, слепо копошись в густой влаге невинных

смутных порывов! Я знаю тебя, робкая душа, нет для тебя

ничего необходимее, нет для тебя лучшей пищи, лучшего

питья, лучшего сна, чем возвращение к твоим истокам. Там

шумят вокруг тебя волны', шумит лес, и ты лес, нет больше

«снаружи» и «внутри», ты летаешь птицей по воздуху, пла¬

ваешь рыбой по морю, впитываешь свет и сама — свет, вку¬

шаешь темноту и сама — темнота. Мы странствуем, душа,

мы плаваем, летаем, улыбаемся и снова связываем нежными

пальцами духа оборвавшиеся нити, блаженно повторяем

умолкнувшие напевы. Мы больше не ищем Бога. Мы — Бог.

Мы — мир. Мы убиваем и умираем, мы сотворяем и воскре¬

саем в своих сновидениях. Наш прекрасный сои — это синее

небо, наш прекрасный сон — это море, наш прекрасный сон —

это звездная ночь, это рыба, это ясный, радостный звук, это
379

ясный, радостный свет. Все — наш сон, все на свете — наш

прекрасный сон. Мы только что умерли и стали землей. Мы

только что открыли смех. Мы только что определили созвез¬

дие.
Звучат голоса, и каждый — это голос матери, шумят де¬

ревья, и каждое шумело над нашей колыбелью. Дороги рас¬

ходятся как лучи, и каждая — это дорога домой.
Тот, кто назвался Паулем, мое создание и мой друг, по¬

явился снова, он стал моим ровесником. Он походил на ко¬

го-то из друзей юности, но я не знал на кого, поэтому я был

с ним несколько неуверен и старался держаться повежливее.

Из моей неуверенности он почерпнул силу. Мир больше не

повиновался мне, он повиновался ему, поэтому все прежнее

исчезло, сошло на нет в унизительном неправдоподобии, по¬

срамленное им, который правил теперь.
Мы находились на какой-то площади, дело происходило

в Париже, передо мной высился железный столб, он был ле¬

стницей, на нем имелись узкие железные ступеньки с обеих

сторон, можно было придерживаться руками, переступая по

ним. Поскольку Паулю так хотелось, я полез вверх, и он

тоже полез по такой же лестнице рядом. Когда мы взобра¬

лись на высоту дома или очень высокого дерева, я почувст¬

вовал страх. Я посмотрел на Пауля, тот страха не чувство¬

вал, но угадал, что мне страшно, и усмехнулся.
В какое-то мгновенье, коща он усмехнулся, а я глядел на

него, я был очень близок к тому, чтобы узнать его лицо и

вспомнить его фамилию, ущелье прошлого разверзлось, рас¬

крылось до школьной поры, до моих двенадцати лет — чу¬

деснейшее время жизни, все благоухает, все гениально, все

позолочено съедобным ароматом свежего хлеба и опьяняю¬

щим блеском приключения и геройства, двенадцать лет было

Иисусу, когда он посрамил в храме ученых*, в двенадцать

лет мы все посрамляли своих ученых и учителей, были ум¬

ней, чем они, гениальней, чем они, храбрей, чем они. На

меня хлынули картины и отголоски детства: забытые школь¬

ные тетради, арест вместо обеда, убитая из рогатки птица,

карман куртки, липкий от украденных слив, мальчишеская

кутерьма в плавательном бассейне, порванные воскресные

штаны и искренние угрызения совести, горячая вечерняя мо¬

литва по поводу земных забот, удивительное чувство героиче¬

ского великолепия, навеянное каким-то стихом Шиллера...
380

Это было только мгаовенное озарение, торопливая череда

картин без средоточия, в следующий миг на меня снова гля¬

дело лицо Пауля, мучительно полузнакомое. Я уже не был

уверен в своем возрасте, возможно, что мы оставались маль¬

чиками. Все ниже и ниже под нашими тонкими ступеньками

уходила громада улиц, которая называлась Парижем. Когда

мы оказались выше всех башен, наши лестницы кончились,

каждая увенчивалась горизонтальной доской, крошечной

площадкой. Влезть туда казалось немыслимым. Но Пауль

спокойно сделал это, пришлось влезть и мне.
Я лег плашмя на доску и заглянул через край ее вниз,

как с высокого облачка. Мой взгляд камнем упал в пустоту,

не достигнув никакой цели, но тут мой товарищ сделал ука¬

зующий жест, и мой взгляд остановился на удивительном

зрелище, повисшем в воздухе. Над одной из широких улиц,

на высоте самых высоких крыш, но бесконечно далеко под

нами, я увидел в воздухе какое-то незнакомое общество, ка¬

залось, это были канатоходцы, и действительно, одна из фи¬

гур двигалась не то по канату, не то по шесту. Затем я об¬

наружил, что их было очень много, почти сплошь девушки,

они показались мне цыганками или каким-то бродячим на¬

родцем. Они ходили, лежали, сидели, передвигались на вы¬

соте крыш на легком помосте из тончайших реек и с распо¬

ложенной на нем беседкой из таких же тонюсеньких планок,

они жили там и чувствовали себя там как дома. Под ними

угадывалась улица, дымки поднимавшегося снизу тумана

доходили почти до их ног.
Пауль что-то сказал по этому поводу.
—	Да, — ответил я, — трогательная картина, такое мно¬

жество девушек.
Я, правда, был гораздо выше, чем они, но я в страхе при¬

жимался к своей площадке, а они легко и бесстрашно пари¬

ли, и я понял, что нахожусь слишком высоко, не там, ще

надо. Те были на нужной высоте, не на земле, но и не так

дьявольски высоко и далеко, как я, не среди людей, однако

и не совсем в одиночестве, кроме того, их было много. Я по¬

нимал, что они изображали блаженство, какого я еще не до¬

стиг.
Но я знал, что когда-то мне придется слезть вниз по своей

чудовищной лестнице, и мысль об этом так угнетала меня,

что я чувствовал тошноту и не хотел задерживаться здесь ни
381

секунды больше. В отчаянии, дрожа от головокружения, я

пытался нащупать под собой ногами ступеньки — увидеть

их с площадки нельзя было — и, судорожно цепляясь рука¬

ми, провисел несколько ужасных минут на дикой высоте.

Никто не помог мне, Пауля как не бывало.
В глубоком страхе совершал я опасные движения от сту¬

пеньки к ступеньке, и, как туман, меня окутывало чувство,

что одолеть мне надо вовсе не эту высокую лестницу и не

головокружение. А вскоре и предметы стали невидимы, не¬

различимы, все расплылось в тумане. То я еще висел на сту¬

пеньках и у меня кружилась голова, то, маленький, испу¬

ганный, пробирался через какие-то страшно узкие подзем¬

ные ходы и подвалы, то безнадежно брел по болоту по пояс

в иле, чувствуя, как противная тина подступает к самым мо¬

им губам. Темень и помехи везде. Ужасные задачи с серьез¬

ным, но скрытым смыслом. Страх и пот, скованность и хо¬

лод. Тяжелое умирание, тяжелое рождение.
Сколько вокруг нас ночи! Сколькими страшными, бедст¬

венными дорогами мук мы идем, идет по заваленным шах¬

там наша душа, вечный бедный герой, вечный Одиссей! Но

мы идем, мы идем, мы нагибаемся, мы идем вброд, мы плы¬

вем, задыхаясь в тине, мы подползаем к гладким недобрым

стенам. Мы плачем и отчаиваемся, жалуемся, боимся, врем,

страдаем. Но мы идем дальше, идем и страдаем, идем и про¬

дираемся вперед.
Снова из хмурой мути ада возникло что-то зримое, снова

маленький отрезок темной тропы осветился зиждительным

светом воспоминаний, и душа устремилась от первобытного

хаоса в родные пределы времени.
Где это было? На меня глядели знакомые вепщ, я дышал

узнаваемым воздухом. Большая комната в полумраке, керо¬

синовая лампа на столе, моя собственная лампа, большой

круглый стол, вроде бы письменный. Моя сестра была здесь,

был здесь мой зять, то ли они пришли ко мне в гости, то ли

я к ним. Они были тихи и озабоченны, заботил их я. А я

стоял в большой, мрачной комнате, ходил взад-вперед, сто¬

ял, ходил, обьятый горькой, удушающей печалью. И тут я

стал что-то искать, ничего важного, книгу, ножницы или

что-то такое, и не мог это найти. Я взял в руку лампу, она

была тяжелая, а я страшно устал; вскоре я поставил ее на

место, но потом снова взял, собираясь искать, искать, хотя
382

знал, что это бесполезно. Я ничего не найду, я только все

еще больше запутаю, лампа выпадет у меня из рук, она та¬

кая тяжелая, все такая же мучительно тяжелая, а я буду так

же шарить, искать, рыскать по комнате — всю свою жизнь.
Зять посмотрел на меня испуганно и чуть осуждающе.

Они видят, что я схожу с ума, быстро подумал я и снова взял

лампу. Сестра подошла ко мне молча, с умоляющими глаза¬

ми, полными такого страха, такой любви, что у меня разры¬

валось сердце. Я не мог ничего сказать, я мог только вытя¬

нуть руку и отмахнуться: оставьте меня! Оставьте меня! Вы

же не знаете, каково мне, как мне больно, как ужасно боль¬

но! И снова: оставьте меня! Оставьте меня!
Красноватый свет лампы тускло растекался по большой

комнате, за окнами на ветру стонали деревья. На миг мне

показалось, что в душе я вижу и чувствую ночь на дворе:

ветер и сырость, осень, горький запах листьев, ворохи листь¬

ев от вяза, осень, осень! И снова какое-то мгновенье я был

не самим собой, а видел себя словно на портрете: я был блед¬

ный, тощий музыкант с горящими глазами, которого звали

Гуго Вольф*, и в этот вечер он начал сходить с ума.
Между тем я снова искал, безнадежно искал, ставя тяже¬

лую лампу то на круглый стол, то на кресло, то на стопку

книг. И умоляюще отмахивался, коща сестра снова печально

и опасливо глядела на меня, желая меня утешить, быть близ¬

кой мне и помочь. Печаль во мне росла, разрывала меня, а

картины вокруг были волнующе ярки, отчетливы, гораздо

отчетливее, чем вообще бывает действительность; несколько

осенних цветков в стакане, среди них темно-красно-корич-

невый георгин, пылали в таком мучительно прекрасном оди¬

ночестве, каждая вещь, в том числе блестящая медная ножка

лампы, была так волшебно красива, овеяна таким фаталь¬

ным одиночеством, как на картинах великих живописцев.
Я ясно почувствовал свою судьбу. Еще одна тень в эту

печаль, еще один взгляд сестры, еще один взгляд цветов,

прекрасных, одушевленных цветов — и перехлестнет через

край, и я утону в безумии. «Оставьте меня! Вы же ничего не

знаете!» На чернеющей полированной стенке пианино лежал

отсвет лампы, такой прекрасный, такой таинственный, на¬

полненный такой грустью!
Тут сестра опять поднялась, подопша к пианино. Я хотел

попросить, хотел горячо возразить, но не смог, никакой силы
383

уже не было прорваться из моего одиночества к ней. О, я

знал, что теперь будет. Я знал мелодию, которая теперь про¬

звучит, и все скажет, и все разрушит. Невероятное напря¬

жение сжало мне сердце, и с первыми пылающими каплями,

брызнувшими у меня из глаз, я повалился головой и руками

на стол и всем своим естеством, и новым своим естеством

тоже, услышал, ощутил слова и мелодию одновременно,

вольфовскую мелодию, стихи:
Лес унылый пред нами.
Век золотой истек.
Дом родной — за горами,
Как он далек, далек!*
Тут мир передо мной и во мне распался, утонул в слезах

и звуках, не передать, как они полились, как хлынули, как

это было хорошо и больно! О плач, о сладостное забытье,

блаженное изнеможение! Все книги на свете, полные мыслей

и стихов, — ничто по сравнению с минутой рыдания, когда

чувство вздымается валами, когда душа глубоко ощущает и

обретает себя самое. Слезы — это тающий лед души, плачу¬

щему все ангелы близки.
Я плакал, забывая все поводы и причины, спускаясь с вы¬

соты невыносимого напряжения в мягкий сумрак обыденных

чувств, без мыслей, без свидетелей. Среди этого — мелька¬

ющие картины: гроб, в котором лежал такой дорогой, такой

важный для меня человек, однако я не знал кто. Может

быть, ты сам, подумал я, но тут издалека, из туманной дали

передо мной возникла другая картина. Разве я не видел ког-

да-то, много лет назад или в какой-то прежней жизни, за¬

мечательную картину: стая девушек, обитающих высоко в

небе, облачных и невесомых, прекрасных и блаженных, лег¬

ких, как воздух, и полных содержания, как струнная музыка?
Пролетели годы, мягко и мощно оттолкнув меня от этой

картины. Ах, может быть, смысл всей моей жизни состоял

только в том, чтобы увидеть этих прелестных, парящих де¬

вушек, прийти к ним, стать таким же, как они! Теперь они

упхли вдсшь, недостижимые, непонятые, неизбавленные,

овеянные сомнениями и тоской.
Годы падали как снежинки, и "мир изменился. Я мрачно

брел к какому-то домику. На душе у меня было довольно

скверно, и мне мешало неприятное чувство во рту, я испу-
384

ганно нащупан языком один подозрительный зуб, и он тут

же пошатнулся и выпал. Следующий — тоже! Появился со¬

всем молодой врач, я пожаловался ему, с просьбой о помощи

протянул в пальцах зуб. Он беспечно рассмеялся, отмахнул¬

ся небрежным жестом профессионала и покачал молодой го¬

ловой — это ничего, пустяки, случается каждый день. Гос¬

поди, подумал я. Но он продолжал и указал на мое левое

колено: вот оно где, вот 1де дело нешуточное. Я со страшной

скоростью схватился за колено — вот гае беда! Там была

дыра, воткнув в нее палец, я вместо кожи и мяса нащупал

только бесчувственную, мягкую, рыхлую массу, легкую и

волокнистую, как увядшая ткань растений. О Боже, это была

гибель, это были смерть и тлен! «И ничего уже нельзя поде¬

лать?» — спросил я с напряженной любезностью. «Уже ни¬

чего», — сказал молодой врач и исчез.
Обессилев, я побрел к домику, не в таком отчаянии, ка¬

кого можно было ожидать, даже почти равнодушно. Теперь

мне нужно было войти в домик, где меня ждала моя мать —

не слышал ли я уже ее голос? Не видел ли ее лицо? Вверх

вели ступени, высокие, гладкие, без перил, каждая — как

гора, как вершина, как ледник. Конечно, было уже слишком

поздно — она, может быть, уже ушла, уже умерла. Я молча

боролся с крутым взгорьем ступеней, падал, ушибался, ос¬

тервенело рвался вперед, всхлипывал, цеплялся, прижимал¬

ся, упирался ломающимися руками и коленями и вот взоб¬

рался, подошел к двери, и ступеньки снова стали маленьки¬

ми, красивыми и были облицованы самшитовым деревом.

Каждый шаг давался с трудом, словно я шел по вязкой, клей¬

кой грязи, никакого продвижения, дверь была отворена, а

внутри, в сером платье, с корзиночкой на руке, в тихой за¬

думчивости расхаживала моя мать. О, ее темные, чуть посе¬

девшие волосы в маленькой сетке! И ее походка, ее фигурка!

И платье, серое платье — неужели я за все эти долгие-долгие

годы совсем потерял ее образ, никогда по-настоящему не

вспоминал ее?! Вот она, вот она стоит и ходит, она видна

только сзади, она такая же, как была, ясная, красивая, сама

любовь, сама мысль о любви!
Яростно месили мои усталые шаги вязкий воздух, вью¬

щиеся растения обвивали меня, как тонкие крепкие веревки,

все больше и больше, везде враждебные помехи, никакого

продвижения!
385

—	Мать! — крикнул я> но звука не было... Ни звука.

Между ней и мной было стекло.
Моя мать медленно шла дальше, не оглядываясь, погру¬

женная в свои прекрасные, заботливые мысли, смахнула

знакомой рукой невидимую нитку с платья, нагнулась над

своей корзиночкой со швейными принадлежностями. О, эта

корзиночка! В ней она однажды спрятала от меня пасхаль¬

ные яйца. Я кричал отчаянно и беззвучно. Я шагал и не дви¬

гался с места! Нежность и злость раздирали меня.
А она медленно пошла дальше через дом в саду, остано¬

вилась у открытой двери на противоположной стороне, вы¬

шла из дому. Она слегка склонила голову набок, как бы при¬

слушиваясь к своим мыслям, подняла и опустила корзиноч¬

ку... Тут я вспомнил листок, который в детстве нашел од¬

нажды в ее корзиночке, на нем ее легкой рукой были запи¬

саны все намеченные ею на день дела и хлопоты. «На штанах

Германа бахрома — замочить белье — взять кни1у Диккен¬

са — Герман вчера не молился». Потоки воспоминаний, бре¬

мя любви!
Опутанный, связанный, стоял я у двери, а по ту сторону

дома медленно уходила в сад женщина в сером платье — и

ушла.
ФАЛЬДУМ
Ярмарка
Дорога в город Фальдум бежала среди холмов то лесом,

то привольными зелеными лугами, то полем, и чем ближе к

городу, тем чаще встречались возле нее крестьянские дворы,

мызы, сады и небольшие усадьбы. Море было далеко отсюда,

никто из здешних обитателей никогда не видел его, и мир

состоял будто из одних пригорков, чарующе тихих лощин,

лугов, перелесков, пашен и плодовых садов. Всего в этих ме¬

стах было вдоволь: и фруктов, и дров, и молока, и мяса, и

яблок, и орехов. Селения тешили глаз чистотой и уютом; и

люди тут жили добрые, работящие, осмотрительные, не лю¬

бившие рискованных затей. Каждый радовался, что соседу

живется не лучше и не хуже его самого. Таков был этот

край — Фальдум; впрочем, и в других странах все тоже те-
386

чет своим чередом, пока не случается что-нибудь необыкно¬

венное.
Живописная дорога в город Фальдум — и город, и страна

звались одинаково — в то утро с первыми криками петухов

заполнилась народом; так бывало в эту пору каждый год: в

городе ярмарка, и на двадцать миль в округе не сыскать было

крестьянина или крестьянки, мастера, подмастерья или уче¬

ника, батрака или поденщицы, юноши или девушки, кото¬

рые бы не думали о ярмарке и не мечтали попасть туда. Пой¬

ти удавалось не всем, кто-то ведь и за скотиной присмотреть

должен, и за детишками, и за старыми да немощными; но

уж если кому вьшало остаться дома, то он считал нынешний

год чуть ли не загубленным, и солнышко, которое с раннего

утра светило по-праздничному ярко, хотя лето уже близи¬

лось к концу, было ему не в радость.
Спешили на ярмарку хозяйки и работницы с корзинками

в руках, тщательно выбритые, принаряженные парни с гвоз¬

дикой или астрой в петлице, школьницы с тугими косичка¬

ми, влажно поблескивающими на солнце. Возницы украсили

кнутовища алыми ленточками и цветами, а кто побогаче, тот

и лошадей не забыл: новая кожаная сбруя сверкала латун¬

ными бляшками. Ехали по тракту телеги, в них под навесами

из свежих буковых ветвей теснились люди с корзинами и де¬

тишками на коленях, многие громко распевали хором; вре¬

менами проносилась вскачь коляска, разубранная флажка¬

ми, пестрыми бумажными цветами и зеленью, оттуда слы¬

шался веселый наигрыш сельских музыкантов, а в тени ве¬

ток нет-нет да и вспыхивали золотом рожки и трубы. Малы¬

ши, проснувшиеся ни свет ни заря, хныкали, потные от жа¬

ры матери старались их унять, иной возница по доброте сер¬

дечной сажал ребятишек к себе в телегу. Какая-то старушка

везла коляску с близнецами, дети спали, а на подушке меж

детских головок лежали две нарядные, аккуратно причесан¬

ные куклы, под стать младенцам румяные и пухлощекие.
Кто жил у дороги и сам на ярмарку не стирался, мог

всласть потолковать с прохожими и досыта насмотреться на

нескончаемый людской поток. Но таких было мало. На са¬

довой лестнице заливался слезами десятилетний мальчуган,

которого оставили дома с бабушкой. Вдоволь наплакавшись,

он вдруг заметил на дороге стайку деревенских мальчишек,

пулей выскочил со двора и присоединился к ним. По сосед¬
387

ству жил бобылем старый холостяк, этот и слышать не желал

о ярмарке, до того он был скуп. Повсюду царил праздник, а

он решил, что самое время подстричь живую изгородь из бо¬

ярышника, и вот, едва рассвело, бодро взялся за дело, садо¬

вые ножницы так и щелкали. Однако же очень скоро он бро¬

сил это занятие и, кипя от злости, вернулся в дом: ведь каж¬

дый из парней, что п1ли и ехали мимо, с удивлением косился

на него, а порой, к вящему восторгу девушек, отпускал шут¬

ку насчет неуместного рвения; коща же бобыль, рассвире¬

пев, пригрозил им своими длинными ножницами, все сдер¬

нули шапки и с хохотом замахали ими. Захлопнув ставни,

он завистливо поглядывал в щелку, злость его мало-помалу

утихла; под окном поспешали на ярмарку запоздалые пеше¬

ходы. Словно их ждало там Бог весть какое блаженство, и

вот наш бобыль тоже натянул сапоги, сунул в кошелек та¬

лер, взял палку и снарядился в путь. Но на пороге он вдруг

спохватился, что талер — непомерно большие деньги, выта¬

щил монету из кошелька, положил туда другую, в полтале¬

ра, снова завязал кошелек и спрятал его в карман. Потом он

запер дверь и калитку и пустился в доро1у, да так прытко,

что успел обогнать не одного пешего и даже две повозки.
С его уходом дом и сад опустели, пыль стала понемногу

оседать, отзвучали и растаяли вдали конский топот и музы¬

ка, уже и воробьи вернулись со скошенных полей и приня¬

лись купаться в пыли, высматривая, чем бы поживиться. До¬

рога лежала безлюдная, вымершая, жаркая, порой из даль¬

него далека едва различимо долетал то ли крик, то ли звук

рожка.
И вот из лесу появился какой-то человек в надвинутой

низко на лоб широкополой шляпе и неторопливо зашагал по

пустынному тракту. Роста он был высокого, шел уверенно и

размашисто, точно путник, которому частенько доводится

ходить пешком. Платье на нем было серое, непримечатель¬

ное, а глаза смотрели из-под шляпы внимательно и спокой¬

но — глаза человека, который хоть и не жаждет ничего от

мира, однако все зорко подмечает. Он видел разъезженные

колеи, убегающие к горизонту, следы коня, у которого стер¬

лась левая задняя подкова, видел старушку, в испуге мета¬

вшуюся по саду и тщетно кликавшую кого-то, а на дальнем

холме, в пыльном мареве, сверкали махонькие крыши Фаль-

дума. Вот он углядел на обочине что-то маленькое и блестя¬
388

щее, нагаулся и поднял надраенную латунную бляшку от

конской сбруи. Спрятал ее в карман. Потом взгляд его упал

на изгородь из боярышника: ее недавно подстригали и спер¬

ва, как видно, работали тщательно и с охотой, но чем даль¬

ше, тем дело шло хуже — то срезано слишком много, то,

наоборот, в разные стороны ежом торчат колючие ветки. За¬

тем путник подобрал на дороге детскую куклу — по ней явно

проехала телега, — потом кусок ржаного хлеба, на котором

еще поблескивало растаявшее масло, и, наконец, нашел

крепкий кожаный кошелек с монетой в полталера. Куклу он

усадил возле придорожного столба, хлеб скормил воробьям,

а кошелек с монетой в полталера сунул в карман.
Пустынная дорога тонула в тиогане, трава на обочинах

пожухла от солнца и запыл^ась. У заезжего двора ни души,

только куры снуют да с задумчивым кудахтаньем нежатся

на солнышке.
В огороде среди сизых капустных кочанов какая-то ста¬

рушка выпалывала из сухой земли сорняки. Незнакомец ок¬

ликнул ее: мол, далеко ли до города. Однако старушка была

туга на ухо, он позвал громче, но она только беспомощно

взглянула на него и покачала седой головой.
Путник зашагал вперед. Временами из города доносились

всплески музыки и стихали вновь; чем дальше, тем музыка

слышалась чаще и звучала дольше, и наконец музыка и люд¬

ской гомон слились в немолчный гул, похожий на шум да¬

лекого водопада, будто там, на ярмарке, ликовал весь фаль-

думский народ. Теперь возле дороги журчала речка, широ¬

кая и спокойная, по ней плавали утки, и в синей глубине

виднелись зеленые водоросли. Потом дорога пошла в гору, а

речка повернула, и через нее был перекинут каменный мо¬

стик. На низких перилах моста прикорнул щуплый челове¬

чек, с виду портной; он спал, свесив голову на грудь, шляпа

его скатилась в пыль, а рядом, охраняя хозяйский сон, си¬

дела маленькая смешная собачонка. Незнакомец хотел было

разбудить спящего — не дай Бог, упадет в воду, — но сперва

заглянул вниз и, убедившись, что высота невелика, а речка

мелкая, будить портного не стал.
Недолгой крутой подъем — и вот перед ним настежь рас¬

пахнутые ворота Фальдума. Вокруг ни души. Человек вошел

в город, и шага его вдруг гулко зазвучали в мощеном пере¬

улке, где вдоль домов тянулся ряд пустых телег и колясок
389

без лошадей. Из других переулков неслись голоса и глухой

шум, но здесь не было никого, переулок утопал в тени, лишь

в верхних окошках играл золотой отсвет дня. Путник пере¬

дохнул, посидел на дыпше телеги, а уходя, положил на пе¬

редок латунную бляпжу, найденную на дороге.
Не успел он дойти до конца следующего переулка, как со

всех сторон на него обрушился ярмарочный шум и гам, сотни

лавочников на все лады громко расхваливали свой товар, ре-

бятипоси дудели в посеребренные дудки, мясники выужива¬

ли из кипящих котлов длинные связки свежих колбас, на

возвышении стоял знахарь, глаза его ярко сверкали за тол¬

стыми стеклами роговых очков, а рядом висела табличка с

перечнем всевозможных человеческих хворей и недугов.

Какой-то человек с длинными черными волосами провел под

уздцы верблюда. С высоты своего роста животное презри¬

тельно взирало на толпу и жевало губами.
Лесной незнакомец внимательно рассматривал все это,

отдавошсь на волю толпы; то он заглядавал в лавку лубоч-

ника, то читал изречения на сахарных печатных пряниках,

однако же нигде не задерживался — казалось, он еще не оты¬

скал того, что ему было нужно.- Мало-помалу он выбрался

на просторную главную плошддь, на углу которой располо¬

жился продавец птиц. Незнакомец ирного постоял, послу¬

шал птичий щебет, доносившийся из клегок, тихонько по¬

свистел в ответ коноплянке, перепелу, канарейке, славке.
Вдруг неподалеку что-то слепяще ярко Чеснуло, будто

все сЬлнечные лучи собрались в одной точке; он подошел

ближе и увидел, что сверкает oipoMHoe зеркало в лавке, ря¬

дом еще одно, и еще, и еще — десятки, сотни зеркал, боль¬

шие и маленькие, квадратные, круглые и овальные, подвес¬

ные и настольные, ручные и карманные, совсем крохотные

и тонкие, какие можно носить с <х)бой, чтоб не забыть свое

лицо. Торговец ловил солнце блестящим ручным зеркальцем

и пускал по лавке зайчики, без устали зазывая покупателей:
—	Зеркала, господа, зеркала! Покупайте зеркала! Самые

лучшие, самые дешевые зеркала в Фальдуме! Зеркала, су¬

дарыни, отличные зеркала! Взгляните, все как полагается,

отменное стекло!
У зеркальной лавки незнакомец остановился, словно на¬

конец нашел то, что искал. В толпе, разглядывающей зерка¬

ла, были три сельские девушки. Он стал рядом и принялся
390

наблюдать за ними. Это были свежие, здоровые крестьянские

девушки, не красавицы и не дурнушки, в крепких ботинках

и белых чулках, косы у них чуть выгорели от солнца, глаза

светились молодым задором. В руках у каждой было зеркало,

правда не дорогое и не большое; девушки раздумывали, по¬

купать или нет, томясь сладкой мукой выбора, и временами

то одна, то другая, забыв обо всем, задумчиво вглядывалась

в блестящую глубину и любовалась собой: рот и глаза, нитка

бус на шее, веснушки на носу, ровный пр^р, розовое ухо.

Мало-помалу все три погрустнели и притихли; незнакомец,

стоя у девушек за спиной, смотрел на их отражения в зер¬

кальцах: вид у них был удивленный и почти торжественный.
Вдруг одна из девушек сказала:
—	Ах, были бы у меня золотые косы, длинные, до самых

колен!
Вторая девушка, услыхав слова подруги, тихонько вздох¬

нула и еще пристальнее всмотрелась в зеркало. Потом и она,

зарумянившись, po6W открыла мечту своего сердца:
—	Если бы я загадывала желание, я бы пожелала себе

прекрасные руки, белые, нежные, с длинными пальцами и

розовыми ногтями.
При этом она взглянула на свою руку, которая держала

зеркальце. Рука была не безобразна, но коротковата и ши¬

рока, а кожа от работы огрубела и стала жесткой.
Третья, маленькая и резвая, засмеялась и весело воск¬

ликнула:
—	Что ж, неплохое желание! Только, знаешь ли, руки —

это не главное. Мне бы вот хотелось стать самой лучшей,

самой ловкой плясуньей во всем Фальдумском крае.
Тут девушка испуганно обернулась, потому что в зеркале

из-за ее плеча выглянуло чужое лицо с блестящими черными

глазами. Это был незнакомец, который подслушал их разго¬

вор и которого они до сих пор не замечали. Все три изум¬

ленно воззрились на него, а он тряхнул головою и сказал:
—	Что ж, милые барышни, желания у вас куда как хо¬

роши. Только, может быть, вы пошутили?
Малышка отложила зеркальце и спрятала руки за спину.

Ей хотелось отплатить чужаку за свой испуг, и резкое словцо

уже готово было сорваться с ее губ, но она поглядела ему в

лицо и смутилась — так з^аворожил ее взгляд незнакомца.
391

—	Что вам за дело до моих желаний? — едва вымолвила

она, густо покраснев.
Но вторая, та, что мечтала о красивых руках, прониклась

доверием к этому высокому человеку, было в нем что-то оте¬

ческое, достойное.
—	Нет, — сказала она, — мы не шутим. Разве можно

пожелать что-нибудь лучше?
Подошел хозяин лавки и еще много другах людей. Не¬

знакомец поднял полы шляпы, так что все теперь увидели

высокий светлый лоб и властные глаза. Приветливо кивнув

трем девушкам, он с улыбкой воскликнул:
—	Смотрите же, ваши желания исполнились!
Девушки взглянули сначала друг на друга, потом в зер¬

кало и тотчас побледнели от изумления и радости. Одна по¬

лучила пышные золотые локоны до колен. Вторая сжимала

зеркальце белоснежными тонкими руками принцессы, а

третья вдруг обнаружила, что ножки ее стройны, как у лани,

и обуты в красные кожаные башмачки. Они никак не могли

взять в толк, что же такое произошло; но девушка с руками

принцессы расплакалась от счастья, припав к плечу подруж¬

ки и орошая счастливыми слезами ее длинные золотые во¬

лосы.
Лавка пришла в движение, люди наперебой заговорили о

чуде. Молодой подмастерье, видевший все это своими глаза¬

ми, как завороженный уставился на незнакомца.
—	Может быть, и у тебя есть заветное желание? — спро¬

сил незнакомец.
Подмастерье вздрогнул, смешался и растерянно оглядел¬

ся по сторонам, словно высматривая, что бы ему пожелать.

И вот возле мясной лавки он заметил огромную связку тол¬

стых копченых колбас и пробормотал, показывая на нее:
—	Я бы не отказался от этакой вот связки колбас!
Глядь, а связка уж у него на шее, и все, кто видел это,
принялись смеяться и кричать, и каждый норовил протол¬

каться поближе, каждому хотелось тоже загадать желание.

Сказано — сделано, и следующий по очереди осмелел и по¬

желал себе новый суконный наряд. Только он это произнес,

как очутился в новехоньком, с иголочки платье — не хуже,

чем у бургомистра. Потом подошла деревенская женщина,

набралась храбрости и попросила десять талеров — и сей же

час деньги зазвенели у нее в кармане.
392

Тут народ смекнул, что чудеса-то творятся на самом де¬

ле, и весть об этом полетела по ярмарке, по всему городу,

так что очень скоро возле зеркальной лавкн собралась опюм-

вая толпа. Кое-кто еще посмеивался и шутил, кое-кто недо¬

верчиво переговаривался. Но многами уже овладело лихора¬

дочное возбуждение, они подбегали, красные, потные, с го¬

рящими глазами, лица были искажены алчностью и трево¬

гой, потому что всяк боялся: а ну как источник чудес иссяк¬

нет, прежде чем наступит его черед. Мальчишки просили

сласти, самострелы, собак, мешки орехов, книжки, кегли.

Счастливые девочки уходили прочь в новых платьях, лен¬

тах, перчатках, с зонтиками. А тот десятилетний мальчуган,

что сбежал от бабушки и в веселой ярмарочной суете вконец

потерял голову, звонким голосом пожелал себе живую ло¬

шадку, причем непременно вороной масти, — тотчас у него

за спиной послышалсюь ржание, и вороной жеребенок довер¬

чиво ткнулся мордой ему в плечо.
Вслед за тем сквозь опьяненную чудесами толпу протис¬

нулся пожилой бобыль с палкой в руке. Дрожа, он вышел

вперед, но от волнения долго не мог раскрыть рта.
—	Я... — заикаясь, начал он. — Я хо-хотел бы две сотни...
Незнакомец испытующе посмотрел на него, вытащил из
кармана кожаный кошелек и показал его взбудораженному

мужичонке.
—	Погодите! — сказал он. — Не вы ли обронили этот

кошелек? Там лежит монета в полталера.
—	Да, кошелек мой! — воскликнул бобыль.
—	Хотите получить его назад?
—	Да-да, отдайте!
Кошелек-то он получил, а желание истратил и, поняв

это, в ярости замахнулся на незнакомца палкой, но не по¬

пал, только зеркало разбил. Осколки еще звенели, а хозяин

лавки уже стоял рядом, требуя уплаты, — пришлось бобылю

раскошелиться.
Теперь вперед выступил богатый домовладелец и поже¬

лал ни много ни мало как новую крышу для своего дома.

Глядь, а в переулке сверкает черепичная кровля со свеже-

выбеленными печными трубами. Толпа опять встрепену¬

лась; желания росли, и скоро один не постеснялся и в скром¬

ности своей выпросил новый четырехэтажный дом на рыноч¬
393

ной площади, а четверть часа спустя выглядывал из окошка,

любуясь ярмаркой.
Сказать по правде, ярмарки уже не было: весь город озе¬

ром колыхался вокруг лавки зеркальщика, где стоял незна¬

комец и можно было высказать заветное желание. Всякий

раз толпа взрывалась смехом, криками восхищения и зави¬

сти, а когда маленький голодный мальчонка пожелал всего-

навсего шапку слив, другой человек, не столь скромный, на¬

полнил эту шапку звонкими талерами. Потом бурю востор¬

гов снискала толстуха лавочница, пожелавшая избавиться от

зоба. Тут-то и выяснилось, однако, на что способны злоба да

зависть. Ибо собственный ее муж, с которым она жила не в

ладу и который толь|со что с нею разругался, употребил свое

желание — а ведь оно могло его озолотить! — на то, чтоб

вернуть жене прежний вид. Почин все же был сделан: при¬

вели множество хворых да убогих, и толпа снова загалдела,

когда хромые пустились в пляс, а слепцы со слезами на гла¬

зах любовались светом дня.
Молодежь тем временем обегала весь город, разнося вес^ь

о чуде. Рассказывали о старой преданной кухарке, которая

как раз жарила господского гуся, когда услыхала в окно див¬

ную весть, и, не устояв, тоже бегом поспешила на площадь,

чтоб пожелать себе на склоне лег достатка и счастья. Но,

пробираясь в тблпе, она все больше мучилась угрызениями

совести и, когда настал ее черед, забыла о своих мечта1щях

и попросила только, чтобы гусь до ее возвращения не сгорел.
Суматохе не было конца. Нянюопси выбегали из домов с

младенцами на руках, больные выскакивали на улицу в од¬

них рубашках. Из деревни в слезах и отчаянии приковыляла

маленькая старушка и, услыхав о чудесах, взмолилась, что¬

бы живым и невредимым отыскался ее потерянный внучек.

Глядь, а он уж тут как тут: тот самый мальчуган прискакал

на вороном жеребенке и, смеясь, повис на шее у бабушки.
В конце концов весь город точно подменили, жителями

завладел какой-то дурман. Рука об руку шли влюбленные,

чьи желания исполнились, бедные семьи ехали в колясках,

хоть и в старом залатанном платье, надетом с утра. Многие

из тех, что уже теперь сожалели о бестолковом желании, ли¬

бо печально брели восвояси, либо искали утешения у старого

рыночного фонтанчика, который по воле неведомого шутни¬

ка наполнился отменным вином.
394

и вот в городе Фальдуме осталось всего-навсего два че¬

ловека, не знавших о чуде и ничего себе не пожелавших. Это

были два юноши. Жили они на окраине, в чердачной камор¬

ке старого дома. Один стоял посреди комнаты и самозабвенно

играл на скрипке, другой сидел в углу, обхватив голову ру¬

ками и весь обратившись в слух. Через крохотные окошки

проникали косые лучи закатного солнца, освещая букет цве¬

тов на столе, танцуя на рваных обоях. Каморка была полна

мягкого света к пламенных звуков скрипки — так заповед¬

ная сокровищница полнится сверканьем драгоценностей. Иг¬

рая, скрипач легонько покачивался, глаза его были закрыты.

Слушатель смотрел в пол, недвижный и потерянный, будто

и неживой.
Вдруг в переулке зазвучали громкие шаги, входная дверь

отворилась, шаги тяжко затопали по лестнице и добрались

до чердака. То был хозяин дома, он распахнул дверь и, сме¬

ясь, окликнул их. Песня скрипки оборвалась, а молчаливый

слушатель вскочил, будто пронзенный резкой болью. Скри¬

пач тоже помрачнел, рассерженный, что кто-то нарушил их

уединение, и укоризненно посмотрел на смеющегося хозяи¬

на. Но тот ничего не замечал — словно во хмелю, он разма¬

хивал руками и твердил:
—	Эх вы, глугада, сидите да играете на скрипке, а там

весь мир переменялся! Очнитесь! Бегите скорее, не то опоз¬

даете! На рыночной площади один человек исполняет любые

желания. Теперь уж вам незачем ютиться в каморке под

крышей да копить долги за жилье. Скорее, скорее, пока не

поздно! Я нынче тоже разбогател!
Скрипач изумленно внимал этим речам и, поскольку хо¬

зяин никак не хотел отставать, положил скрипку и надел

шляпу; друг молча последовал за ним. Едва они вышли за

порог, как заметили, что город впрямь переменился самым

чудесным образом; в тоске и смятении, точно во сне, шагали

они мимо домов, еще вчера серых, покосившихся, низких, а

нынче — высоких и нарядных, как дворцы. Люди, которых

они знали нищими, ехали в каретах четвериком или гордо

выглядывали из окон красивых домов. Щуплый человек, по

виду портной, с крохотной собачонкой, потный и усталый,

тащил огромный мешок, а из прорехи сыпались наземь зо¬

лотые монеты.
395

Ноги сами вьгаесли юношей на рыночную площадь к лав¬

ке зеркальщика. Незнакомец обратился к ним с такой речью:
—	Вы, как видно, не спешите с заветными желаниями. Я

уж совсем было решил уйти. Ну же, говорите без стеснения,

что вам надобно.
Скрипач тряхнул головой и сказал:
—	Ах, отчего вы не оставили меня в покое! Мне ничего

не нужно.
—	Ничего? Подумай хорошенько! — воскликнул незна¬

комец. — Ты можешь пожелать все, что душе угодно.
На минуту скрипач закрыл глаза и задумался. Потом ти¬

хо проговорил:
—	Я бы хотел иметь скрипку и играть на ней так чудесно,

чтобы мирская суета никогда больше меня не трогала.
В тот же миг в руках у него появилась красавица скрипка

и смычок, он прижал скрипку к подбородку и заиграл — по¬

лилась сладостная, могучая мелодия, точно райский напев.

Народ заслушался и притих. А скрипач играл все вдохновен¬

нее, все прекраснее, и вот уж незримые руки подхватили его

и унесли невесть куда, только издали звучала музыка, лег¬

кая и сверкающая, как вечерняя заря.
—	А ты? Чего желаешь ты? — спросил незнакомец вто¬

рого юношу.
—	Вы отняли у меня все, даже скрипача! — воскликнул

тот. — Мне ничего не надо от жизни — только внимать, и

видеть, и размышлять о непреходящем. Потому-то я и желал

бы стать горою, гигантской горою с весь Фальдумский край,

чтобы вершина моя уходила в заоблачные выси.
Тот же час под землей прокатился гул, и все заколеба¬

лось; послышался стеклянный перезвон, зеркала одно за

другим падали и вдребезги разбивались о камни мостовой;

рыночная площадь, вздрагивая, поднималась, как поднима¬

ется ковер, под которым коопса спросонок выгнула горбом

спину. Безумный ужас овладел людьми, тысячи их с криком

устремились из города в поля. А те, кто остался на площади,

увидели, как за городской чертой встала исполинская гора,

вершина ее касалась вечерних облаков, а спокойная, тихая

речка обернулась бешеным, белопенным потоком, мчащимся

по горным уступам вниз в долину.
В мгновение ока весь Фальдумский край превратился в
396

гигантскую гору, у подножия которой лежал город, а далеко

впереди синело море. Из людей, однако, никто не пострадал.
Старичок, глядевший на все это от зеркальной лавки,

сказал соседу:
—	Мир сошел с ума. Как хорошо, что жить мне осталось

недолго. Вот только скрипача жаль, послушать бы его еше

разок.
—	Твоя правда, — согласился сосед. — Батюшки, а 1де

же незнакомец?!
Все начали озираться по сторонам: незнакомец исчез. Вы¬

соко на горном склоне мелькала фигура в развевающемся

плаще, еще мгновение она четко вырисовывалась на фоне

вечернего неба — и вот уже пропала среди скал.
Гора
Все проходит, и все новое старится. Давно минула ярмар¬

ка, иные из тех, кто пожелал тЪща разбогатеть, опять обни¬

щали. Девушка с длинными золотыми косами давно вышла

замуж, дети ее выросли и теперь сами каждую осень ездят

в город на ярмарку. Плясунья стала женой городского мас¬

тера, танцует она с прежней легкостью, лучше многих мо¬

лодых, и, хотя муж ее тоже пожелал себе тогда денег, ве¬

селой парочке, судя по всему, нипочем не хватит их до конца

дней. Третья же девушка — та, с красивыми руками, — ча¬

ще других вспоминала потом незнакомца из зеркальной лав¬

ки. Ведь замуж она не вышла, не разбогатела, только руки

ее оставались прекрасными, и из-за этого она больше не за¬

нималась тяжелой крестьянской работой, а от случая к слу¬

чаю присматривала в деревне за ребятишками, рассказывала

им сказки да истории, от нее-то дети и услыхали о чудесной

ярмарке, о том, как бедняки стали богачами, а Фальдумский

край — горами. Рассказывая эту историю, девушка с улыб¬

кой смотрела на свои тонкие руки принцессы, и в голосе ее

звучало столько волнения, столько нежности, что не хочешь,

да подумаешь, будто никому не выпало тоща большего сча¬

стья, чем ей, хоть и осталась она бедна, без мужа и расска¬

зывала свои сказки чужим детям.
Шло время, молодые старились, старики умирали. Лишь

гора стояла неизменная, вечная, и, коща сквозь облака на
397

вершине сверкали снега, казалось, будто гора улыбается Ра¬

дуясь, что она не человек и что незачем ей веста счет вре¬

мени по людским меркам. Высоко над городом, над всем кра>

ем блистали горные кручи, гигантская тень горы день за

днем скользила по земле, ручьи и реки знаменовали смену

времен года, гора приютила всех, как мать: на ней шумели

леса, стелились пышные цветущие луга, били родники, ле¬

жали снега, льды и скалы, на скалах рос пестрый мох, а у

ручьев — незабудки. Внутри горы были пещеры, ще сереб¬

ряные струйки год за годом звонко стучали по камню, в ее

недрах таились каверны, ще с неистощимым терпением рос¬

ли кристаллы. Нога человека не ступала на вершину, но кое-

кто утверждал, будто есть там круглое озерцо и от веку в

него глядятся солнце, месяц, облака и звезды. Ни человеку,

ни зверю не довелось заглянуть в эту чашу, которую гора

подносит небесам,.— ибо так высоко не залетают и орлы.
Народ Фальдума весело жил в городе и в долинах, люди

крестили детей, занимались ремеслом и торговлей, хоронили

усопших. А от отцов к детям й внукам переходила память —

память о горе и мечта. Охотники на коз, косари и сборпщки

цветов, альпийские пастухи и странники множили эти со¬

кровища, поэты и сказочники передавали их из уст в уста;

так и шла среди людей молва о бесконечных мрачных пеще¬

рах, о не видевших солнца водопадах в затерянных безднах,

об изборожденных трещинами глетчерах, о путях лавин и

капризах погоды. Тепло и мороз, влагу и зелень, погоду и

ветер — все это дарила гора.
Прошлое забылось. Рассказывали, правда, о чудесной яр¬

марке, когда любой мог пожелать что душе угодно. Но что

и гора возникла в тот же день — этому никто больше не

верил. Гора, конечно же, стояла здесь от веку и будет стоять

до скончания времен. Гора — это родина, гора — это Фаль-

дум. Зато историю о трех девушках и скрипаче слушали с

удовольствием, и всегда находился юноша, который, сидя в

запертой комнате, погружался в звуки и мечтал растворить¬

ся в дивном напеве и улететь, подобно скрипачу, вознесше¬

муся на небо.
Гора неколебимо пребывала в своем величии. Изо дня в

день видела она, как далеко-далеко встает из океана алое

солнце и совершает свой путь по небосводу, с востока на за¬

пад, а ночью наблюдала безмолвный бег звезд. Из года в год
398

зима укзгшвала ее снегом и льдом, из года в год сползали

лавины, а потом средь бренных их останков проглядывали

синие и желтые летние цветы, и ручьи набухали, и озера

мягко голубели под солнцем. В незримых провалах глухо ре¬

вели затерянные воды, а круглое озерцо на вершине целый

год скрывалось под тяжким бременем льдов, и только в се¬

редине лета ненадолго открвсвалось его сияющее око, счи¬

танные дни отражая солнце и считанные ночи — звезды. В

темных пещерах стояла вода, и камень звенел от вековечной

капели, и в потаенных кавернах все росли кристаллы, тер¬

пеливо стремясь к совершенству.
У подножия горы, чуть выше Фальдума, лежала долина,

где журчал средь ив и ольхи широкий прозрачный ручей. Ту¬

да приходили влюбленные, перенимая у горы и деревьев чу¬

до смены времен. В другой долине мужчины упражнялись в

верховой езде и владении оружием, а на высокой отвесной

скале каждое лето в солнцеворот вспыхивал ночью огромный

костер.
Текло время, гора оберегала долину влюбленных и рис¬

талище, давала приют пастухам и дровосекам, охотникам и

плотогонам, дарила камень для построек и железо для вы¬

плавки. Многие сотни лет она бесстрастно взирала на мир и

не вмешалась, когда на скале впервые вспыхнул летний ко¬

стер. Она видела, как тупые, короткие щупальца города пол¬

зут вширь, через древние стены, видела, как охотники за¬

бросили арбалеты и обзавелись ружьями. Столетия сменяли

друг друга, точно времена года, а годы были точно часы.
И гора не огорчилась, когда однажды в долгой череде лет

на площадке утеса не вспыхнул алый костер. Ее не трево¬

жило, что с той поры он уж никоща больше не загорался,

что с течением времени долина ристалищ опустела и тропин¬

ки заросли подорожником и чертополохом. Не заботило ее и

то, что в долгой веренице столетий обвал изменил ее форму

и обратил в руины половину Фальдума. Она не смотрела

вниз, не замечала, что разрушенный город так и не отстро¬

ился вновь.
Все это было горе безразлично. Мало-помалу ее начало

интересовать другое. Время шло, и гора состарилась. Солнце,

как прежде, свершало свой путь по небесам, звезды отража¬

лись в блеклом глечере, но гора смотрела на них по-иному,

она уже не ощущала себя их ровней. И солнце, и звезды ста¬
399

ли ей не важны. Важно было то, что происходило с самою

горой и в ее недрах. Она чувствовала, как в глубине скал и

пещер вершится неподвластная ее воле работа, как прочный

камень крошится и выветривается слой за слоем, как все

глубже вгрызаются в ее плоть ручьи и водопады. Исчезли

льды, возникли озера, лес обернулся каменной пустошью, а

луга — черными болотами, далеко протянулись морены и

следы камнепадов, а окрестные земли притихли и словно

обуглились. Гора все больше уходила в с^я. Ни солнце, ни

созвездья ей не ровня. Ровня ей ветер и снег, вода и лед.

Ровня ей то, что мнится вечным и все-таки медленно исче¬

зает, медленно обращается в прах.
Все ласковее вела она в долину свои ручьи, осторожнее

обрупгавала лавины, бережнее подставляла солнцу цвету¬

щие луга. И вот на склоне дней гора вспомнила о людях. Не

потому, что она считала их ровней себе, нет, но она стала

искать их, почувствовав свою заброшенность, задумалась о

минувшем. Только города уже не было, не слышалось песен

в долине влюбленных, не видно было хижин на пастбищах.

Люди исчезли. Они тоже обратились в прах. Кругом тишина,

увядание, воздух подернут тенью.
Гора дрогнула, поняв, что значит умирать, а коща она

дрогнула, вершина ее накренилась и рухнула вниз, обломки

покатились в долину влюбленных, давно уже полную кам¬

ней, и дальше, в море.
Да, времена изменились. Как же так, отчего гора теперь

все чаще вспоминает людей, размышляет о них? Разве не

чудесно было, коща в солнцеворот загорался костер, а в до¬

лине влюбленных бродили парочки? О, как сладко и нежно

звучали их песни!
Древняя гора погрузилась в воспоминания, она почти не

ощущала бега cто^Ieтий, не замечала, как в недрах ее пе¬

щер тихо рокочут обвалы, сдвигаются каменные стены. При

мысли о людях ее мучила тупая боль, отголосок минувших

эпох, неизъяснимый трепет и любовь, смутная, неясная па¬

мять, что некогда и она была человеком или походила на

человека, словно мысль о бренности некогда уже пронзала

ее сердце.
Шли века и тысячелетия. Согбенная, окруженная суро¬

выми каменными пустынями, умирающая гора все грезила.

Кем она была прежде? Что связывало ее с ушедшим миром —
400

какой-то звук, тончайшая серебряная паутинка? Она томи¬

тельно рылась во мраке истлевших воспоминаний, тревожно

искала оборванные нити, все ниже склоняясь над бездной

минувшего. Разве некоща, в седой глуби времен, не светил

для нее огонь дружбы, огонь любви? Разве не была она —

одинокая, великая — некоща равной среди равных? Разве в

начале мира не пела ей свои песни мать?
Гора погрузилась в раздумья, и очи ее — синие озера —

замутились, помрачнели и стали болотной топью, а на поло¬

ски травы и пятнышки цветов все сыпался каменный дождь.

Гора размышляла, и вот из немыслимой дали прилетел лег¬

кий звон, полилась музыка, песня, человеческая песня, — и

гора содрогнулась от сладостной муки узнаванья. Вновь она

внимала музыке и видела юношу; овеваемый звуками, он

уносился в солнечное поднебесье, — и тысячи воспоминаний

всколыхнулись и потекли, потекли... Гора увидела лицо че¬

ловека с темными глазами, и глаза эти упорно спрашивали:

«А ты? Чего желаешь ты?»
И она загадала желание, безмолвное желание — и мука

отхлынула, не было больше нужды вспоминать далекое и ис¬

чезнувшее, все отхлынуло, что причиняло боль. Гора рухну¬

ла, слилась с землей, и там, где некоща был Фальдум, за¬

шумело безбрежное море, а над ним свершали свой путь

солнце и звезды.
ИРИС
в весенние дни детства Ансельм бегал по зеленому саду.

Среди многих цветов у его матери был один, который назы¬

вался сабельник, и Ансельм любил его больше всех. Мальчик

прижимался щекой к его высоким светло-зеленым листьям,

пробовал пальцами, какие у них острые концы, нюхал, втя¬

гивая воздух, его большие странные цветы и подолгу глядел

в них. Внутри стояли долгие ряды желтых столбиков, выра¬

ставших из бледно-голубой почвы, между ними убегала свет¬

лая дорога — далеко вниз, в глубину и синеву тайная тайных

цветка. И Ансельм так любил его, что, подолгу глядя внутрь,

видел в тонких желтых тычинках то золотую охраду коро¬

левских садов, то аллею в два ряда прекрасныхд,еревьев из

сна, никоща не колыхаемых ветром, между которыми бежа¬
14 5-25-’	401

ла светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жил¬

ками дорога — таинственный путь в недра. Огромен был рас-

крывпгайся свод, тропа терялась среди золотых деревьев в

бесконечной глуби немыслимой бездны, над нею царственно

изгибался лиловый купол и осенял волшебно-легкой тенью

застывшее в тихом ожидании чудо. Ансельм знал, что это

уста цветка, что за роскошью желтой поросли в синей бездне

обитают его сердце и его думы и что по этой красивой свет¬

лой дороге в стеклянных жилках входят и выходят его ды¬

хание и его сны.
А рядом с большим цветком стояли цветы поменьше, еще

не раскрывшиеся: они стояли на крепких сочных ножках в

чашечках из коричневато-зеленой кожи, из которой с тихой

силой вырывался наружу молодой цветок, и из окутавшего

его светло-зеленого и темно-лилового упрямо выглядывал

тонким острием наверх плотно и нежно закрученный, юный

фиолетовый цвет. И даже на этих юных, туго свернутых ле¬

пестках можно было разглядеть сеть жилок и тысячи разных

рисунков.
Утром, вернувшись из дому, из сна и привидевшихся во

сне неведомых миров, он находил сад всеща на том же месте

н всеща новый; сад ждал его, и там, ще вчера из зеленой

чаши выглядывало голубое острие плотно свернутого цветка,

сегодня свисал тонкий и синий, как воздух, лепесток, подоб¬

ный губе или языку, и на ощупь искал той формы сводчатого

изгиба, о которой долго грезил, а ниже, гае он еще тихо бо¬

ролся с зелеными пеленами, угадывалось уже возникновение

тонких желтых ростков, светлой, пронизанной жилками до¬

роги и бездонной, источающей аромат душевной глуби. Бы¬

вало, уже к полудню, а бывало, и к вечеру цветок распу¬

скался, осеняя голубым сводчатым шатром золотой, как во

сне, лес, и первые его грезы, думы и напевы тихо излетали

вместе с дыханием из глубины зачарованной бездны.
Приходил день, коща среди травы стояли одни синие ко¬

локольчики. Приходил день, коща весь сад начинал звучать

и пахнуть по-новому, а над красноватой, пронизанной солн¬

цем листвой мягко парила первая чайная роза цвета червон¬

ного золота. Приходил день, когда сабельник весь отцветал.

Цветы уходили, ни одна дорога не вела больше вдоль золотой

ограды в нежную глубь, в благоухающую тайная тайных,

только странно торчали острые холодные листья. Но на ку¬
402

стах поспевали красные ягоды, над астрами порхали в воль¬

ной Hipe невиданные бабочки, красно-коричневые, с перла¬

мутровой спинкой, и шуршащие стеклянистокрылые шерш-
НИ.
Ансельм беседовал с бабочками и с речными камешками,

в друзьях у него были жук и ящерица, птицы рассказывали

ему свои птичьи истории, папоротники показывали ему со¬

бранные под кровлей огромных листьев коричневые семена,

осколки стекла, хрустальные или зеленые, ловили для него

луч солнца и превращались в дворцы, сады и мерцающие со¬

кровищницы. Коща отцветали лилии, распускались настур¬

ции, коща вянули чайные розы, темнели ягоды ежевики, все

менялось, всеща пребывало и всегда исчезало, и даже те то¬

скливые, странные дни, коща ветер холодно шумел в ветвях

ели и по всему саду так мертвенно-тускло шуршала увядшая

листва, приносили новую песенку, новое 01цущение, новый

рассказ, покуда все не поникало и под окном не наметало

снега; но тогда на стеклах вырастали пальмовые леса, по ве¬

чернему небу летали ангелы с серебряными колоколами, а в

сенях и на чердаке пахло сухими плодами. Никогда не гасло

в этом приветливом мире дружеское доверие, и если невзна¬

чай среди черных листьев плюща вновь начинали сверкать

подснежники и первые птицы высоко взлетали в обновлен¬

ную синюю высь, все было так, как будто ничто никуда не

исчезало. Пока однажды, всякий раз неожиданно и всякий

раз как должно, из стебля сабельника не выглядывал долго¬

жданный, всеща одинаково синеватый кончик цветка.
Все было прекрасно, все желанно, везде были у Ансельма

близкие друзья, но каждый год мгаовение величайшего чуда

и величайшей благодати приносил мальчику первый ирис.

Коща-то, в самом раннем детстве, он впервые прочел в его

чашечке строку из книги чудес, его аромат и бессчетные от¬

тенки его сквозной голубизны стали для него зовом и ключом

к творению. Цветы сабельника шли с ним неразлучно сквозь

все годы невинности, с каждым новым летом обновляясь и

становясь богаче тайнами и трогательней. И у других цветов

были уста, и другие цвета выдыхали свой аромат и свои ду¬

мы и заманивали в свои медовые келейки пчел и жуков. Но

голубая лилия стала мальчику милее и важнее всех прочих

цветов, стала символом и примером всего заслуживающего

раздумья и удивления. Когда он заглядывал в ее чашечку и,

14»	403

поглощенный, мысленно шел светлой тропою снов среди

желтого причудливого кустарника к затененным сумерками

недрам цветка, душа его заглядывала в те врата, где явление

становится загадкой, а зрение — провиденьем. И ночью ему

снилась иногда эта чашечка цветка, она отворялась перед

ним, небывало огромная, как ворота небесного дворца, и он

въезжал в нее на конях, влетал на лебедях, и вместе с ним

тихо летел, и скакал, и скользил в прекрасную бездну весь

мир, влекомый чарами, — туда, ime всякое ожидание должно

исполниться и всякое прозрение стать истиной.
Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ

есть открытые врата, через которые душа, если она к этому

готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и

ночь становятся едины. Всякому человеку попадаются то там

то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-

нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ и что

за символом обитают дух и вечная жизнь. Но не многие вхо¬

дят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради

прозреваемой действительности недр.
Так и чашечка ириса казалась маленькому Ансельму рас¬

крывшимся тихим вопросом, навстречу которому устремля¬

лась его душа, источая некое предчувствие блаженного от¬

вета. Потом приятное многообразие предметов вновь отвле¬

кало его играми и беседами с травой и камнями, с корнями,

кустарниками, живностью — со всем, что было дружеского

в его мире. Часто он глубоко погружался в созерцание самого

себя, сидел, предавшись всем удивительным вещам в собст¬

венном теле, с закрытыми глазами, чувствовал, как во рту

и в горле при глотании, при пении, при вдохе и выдохе воз¬

никает что-то необычное, какие-то ощущения и образы, так

что и здесь в нем отзывались чувства тропы и врат, которыми

душа может приникнуть к другой душе. С восхищением на-

йгподал он те полные значения цветные фигуры, которые ча¬

сто появлялись из пурпурного сумрака, когда он закрывал

глаза: синие или густо-красные пятна и полукружья, а меж¬

ду ними — светлые стеклянистые линии. Нередко с радост¬

ным испугом Ансельм улавливал многообразные тончайшие

связи между глазом и ухом, обонянием и осязанием, на не¬

сколько мгновений, прекрасных и мимолетных, чувствовал,

что звуки, шорохи, буквы подобны и родственны красному

и синему цвету, либо же, нюхая траву или содранную с вет¬
404

ки молодую кору, ощущал, как странно близки вкус и запах,

как часто они переходят друг в друга и сливаются.
Все дети чувствуют так, но не все с одинаковой силой и

тонкостью, и у многих это проходит, словно и не бывало,

еще прежде, чем они научатся читать первые буквы. Другим

людям тайна детства близка долго-долго, остаток и отзвук

ее они доносят до седых волос, до поздних дней усталости.

Все дети, пока они еще не покинули тайны, непременно за¬

няты в душе единственно важным предметом: самими собой

и таинственной связью между собою и миром вокруг. Ищу¬

щие и умудренные с приходом зрелости возвращаются к это¬

му занятию, но большинство людей очень рано навсеща за¬

бывают и покидают этот глубинный мир истинно важного и

всю жизнь блуждают в пестром лабиринте забот, желаний и

целей, ни одна из которых не пребывает в глубине их «я»,

ни одна из которых не ведет их обратно домой, в глубины

их «я».
В детстве Ансельма лето за летом, осень за осенью неза¬

метно наступали и неслышно уходили, снова и снова зацве¬

тали и отцветали подснежники, фиалки, телтофиоли, лилии,

барвинки и розы, всегда одинаково красивые и пышные. Он

жил одной с ними жизнью, к нему обращали речь цветы и

птицы, его слушали дерево и колодец, и первые написанные

им буквы, первые огорчения, доставляемые друзьями, он

воспринимал по-старому, вдобавок к саду, к матери, к пес¬

трым камешкам на клумбе.
Но однажды пришла весна, которая звучала и пахла не

так, как все прежние, и дрозд пел — но не старую свою пес¬

ню, и голубой ирис расцвел — но грезы и сказочные суще¬

ства уже не сновали в глубь и из глуби его чашечки по тро¬

пинке среди золотого частокола. Клубника исподтишка сме¬

ялась, прячась в зеленой тени, бабочки, сверкая, роились над

высокими кашками, но все было не таким, как всеща, и

мальчику стало важно другое, и с матерью он часто ссорился.

Он сам не знал, что это, отчего ему порой становится больно

и что ему мешает. Он только видел, что мир изменился и

дружеские привязанности прежних времен распались и ос¬

тавили его в одиночестве.
Так прошел год и еще год, и Ансельм уже не был ребен¬

ком, и пестрые камешки на клумбе стали скучны, цветы не¬

мы, а жуков он теперь накалывал на булавки и совал в ящик,
405

и душа его вступила на долгий и трудный путь, и прежние

радости иссякли и пересохли.
Неистово рвался молодой человек в жизнь, которая, ка¬

залось ему, только сейчас начинается. Развеялся и растаял

в памяти мир тайного, новые желания, новые дороги манили

прочь. Детство еще не покинуло его, пребывая еяе уловимо

в синеве взгляда и в мягкости волос, но он не любил, чтобы

ему напоминали об этом, и коротко остриг волосы, а взгляду

придал столько смелости и искушенности, сколько мог. При¬

хоть за прихотью вели его сквозь тоскливые, полные ожида¬

ния годы: он был то примерный ученик и добрый друг, то

робкий отшельник, то книгочей, зарывшийся до ночи в ка¬

кой-нибудь том, то необузданный и 1ромогласный собутыль¬

ник на первых юношеских пирушках. Из родных мест ему

пришлось уехать, видел он их только изредка, когда няв^птя тг

мать, — переменившийся, повзрослевший, со вкусом оде¬

тый. Он привозил с собой друзей, привозил книги — каждый

раз что-нибудь другое, — и, есга ему случалось идти через

сад, сад был мал и молчал под его рассеянным взглядом. Ни-

коща больше не читал он повести в пестрых прожилках кам¬

ней и листьев, никогца не видел Бога и вечности, обитающих

в тайная тайных цветущего голубого ириса.
Ансельм был школьником, был студентом, возвращался

в родные места сперва в красной, потом в желтой шапке, с

пушком на губе, потом с молодой бородкой. Он привозил

книги ка чужих языках, однажды привез собаку, а в кожа¬

ной папке, что он прижимал к груди, лежали то утаенные

стихи, то переписанные истины стародавней мудрости, то

портреты и письма хорошеньких девушек. Он возвращался

опят1(, побывав в чужих странах и пожив на больших кораб¬

лях в откр£1ТОм море. Он возвращался опять, став молодым

ученым, в черной шляпе и темных перчатках, и прежние со¬

седи снимали перед ним шляпу и называли его «господин

профессор», хотя он и не был еще профессором. Он приехал

опять, весь в черном, и прошел, стройный и строгий, за мед¬

ленно ехавшей повозкой, где в украшенном гробу лежала его

старая мать. А потом он стал приезжать совсем редко.
В большом городе, ще Ансельм преподавал теперь сту¬

дентам и слыл знаменитым ученым, он ходил, протуливался,

сидел и стоял точно так же, как все люди в мире, в изящном

сюртуке и шляпе, строгий или приветливый, с горящими
406

усердием, но иноща немного усталыми глазами — солидный

господин и естествоиспытатель, каким он и хотел стать. А на

душе у него было так же, как тоща, коща кончалось детство.

Он вдруг почувствовал, как много лет, промелькнув, оста¬

лось у него за спиной, и сейчас стоял, странно одинокий и

недовольный, посреди того мира, в который всеща стремил¬

ся. Не было истинного счастья в том, что он стал профессо¬

ром, не было полной радости от того, что студенты и горо¬

жане низко ему кланялись. Все как будто увяло и покрылось

пылью, счастье опять оказалось где-то далеко в будущем, а

дорога туда выглядела знойной, пыльной и привычной.
В это время Ансельм часто ходил к одному из друзей, чья

сестра привлекала его. Он уже не бежал с легкостью за лю¬

бым хорошеньким личиком, это тоже изменилось, он чувст¬

вовал, что счастье должно прийти к нему совсем особым пу¬

тем и не ждет его за каждым окоопсом. Сестра друга очень

нравилась ему, иногда он бывал почти уверен, что по-насто-

ящему ее любит. Но она была странная девушка, каждый ее

шаг и каждое слово были особого цвета, особого чекана, и

не всегда легко было идти с нею и попадать ей в шаг. Коща

Ансельм порой расхаживал вечерами по своему одинокому

жилищу, задумчиво прислушиваясь к собственным шагам в

пустой комнате, он горячо спорил с са»^ собой из-за своей

подруги. Ему хотелось бы жену помоложе, а кроме того, при

такой необычности ее нрава было бы трудно, живя с ней, все

подчинять своему ученому честолюбию, о котором она и

слышать не хотела. К тому же она была не слишком креп¬

кого здоровья и плохо переносила именно праздничные сбо-

ршца. Больше всего она любила жить, окружив себя музы¬

кой и цветами, с какой-нибудь книгой, ожидая в одинокой

тишине, не навестит ли ее кто, — а в мире пусть все идет

своим чередом! Иноща ее хрупкая чувствительность доходи¬

ла до того, что все постороннее причиняло ей боль и легко

вызывало слезы. Но потом она снова лучилась тихим, чуть

уловимым сияньем одинокого счастья, и видевший это ощу¬

щал, как трудно что-либо дать этой красивой странной жен¬

щине и что-либо значить для нее. Часто Ансельм думал, что

она его лк^ит, но часто ему представлялось, что она никого

не любит, а ласкова и приветлива со всеми, желая во всем

мире только одного: чтобы ее оставили в покое. Он же хотел
407

от жизни другого, и если у него будет жена, то в доме дол¬

жны царить жизнь, и шум, и радушие.
—	Ирис, — говорил он ей однажды, — милая Ирис, если

бы мир был устроен по-другому! Если бы не было ничего,

кроме твоего прекрасного, кроткого мира: цветов, раздумий

и музыки! Тоща бы я хотел только всю жизнь просидеть ря¬

дом с тобой, слушать твои истории, вживаться в твои мысли.

От одного твоего имени мне делается хорошо, Ирис — не¬

обыкновенное имя, я сам не знаю, чтб оно мне напоминает.
—	Но ведь ты знаешь, — сказала она, — что так назы¬

вается голубой и желтый сабельник.
—	Да, — воскликнул он со сжимающимся сердцем, —

это-то я знаю, и это само по себе прекрасно. Но коща я про¬

изношу твое имя, оно всеща хочет мне напомнить еще о чем-

то, а о чем, я не знаю, чувствую только, что это связано для

меня с какими-то глубокими, давними в очень важными вос¬

поминаниями, но чтб тут может быть, я не знаю и не Moiy

отыскать.
Ирис улыбнулась ему, глядя, как он стоит перед нею и

трет ладонью лоб.
—	Со мной так бывает всякий раз, — сказала она Ан¬

сельму своим легким, как у птички, голоском, — коща я

нюхаю цветок. Каждый раз моему сердцу кажется, что с аро¬

матом связано воспоминание о чем-то прекрасном и драю-

ценном, некоща принадлежавшем мне, а потом утраченном.

И с музыкой то же самое, а иноща со стихами: вдруг на мгно¬

вение что-то проблеснет, как будто ты внезапно увидел пе¬

ред собой в глубине долины утраченную родину, и тотчас же

исчезает прочь и забывается. Милый Ансел1>м, по-моему, это

и есть цель и смысл нашего пребывания на земле: мыслить

и искать и вслушиваться в дальние исчезнувшие звуки, так

как за ними лежит наша истинная родина.
—	Как прекрасно ты говоришь, — польстил ей Ансельм

и ощутил у себя в груди какое-то почти болезненное движе¬

ние, как будто скрытый там компас неуклонно направлял его

к далекой цели. Но цель была совсем не та, которую он хотел

бы поставить перед собой в жизни, и от этого ему было боль¬

но — да и достойно ли его впустую тратить жизнь в грезах,

ради милых сказочек?
Между тем наступил день, коща господин Ансельм вер¬

нулся из одинокой поездки и был до того холодно и уныло
408

встречен своим пустым обиталищем ученого, что побежал к

другу с намереньем просить руки у прекрасной Ирис.
—	Ирис, — сказал он ей, — я не хочу так жить дальше.

Ты всегда была моим добрым другом, я должен все т^ ска¬

зать. Мне нужна жена, а иначе, я чувствую, моя жизнь пуста
. и лишена смысла. Но кого еще желать мне в жены, кроме

тебя, мой милый цветок? У тебя будет столько цветов, сколь¬

ко их можно найти, будет самый прекрасный сад. Согласна

ты пойти со мной?
Ирис долго и спокойно глядела ему в глаза, она не улы¬

балась и не краснела и дала ему ответ твердым голосом:
—	Ансельм, меня ничуть не удивил твой вопрос. Я люблю

тебя, хотя и никогда не думала о том, чтобы стать твоей же¬

ной. Но знаешь, мой друг, ведь я предъявляю очень боль¬

шие — больше, чем у всех прочих женщин, — требования

к тому, чьей женой должна стать. Ты предложил мне цветы,

полагая, что этого довольно. Но я MOiy прожить и без цветов,

и даже без музыки, я в силах была бы, если бы пришлось,

вынести и эти, и другие лишения. Но одного я не могу и не

хочу лишаться: я не могу прожить и дня так, чтобы музыка

в моем сердце не была самым главным. Если мне предстоит

жить рядом с мужчиной, то его внутренняя музыка должна

сливаться с моей в тончайшей гармонии, а сам он обязан же¬

лать лишь одного: чтобы его музыка звучала чисто и была

созвучна с моей. Способен ты на это, мой друг? При этом

твоя известность, может статься, не возрастет еще больше,

а почестей станет меньше, дома у тебя будет тихо, а морщи¬

ны на лбу, которые я вижу вот уже несколько лет, разгла¬

дятся. Ах, Ансельм, дело у нас не пойдет. Смотри, ведь ты

не можешь не изучать все новых морщин у себя на лбу и не

прибавлять себе все новых забот, а что я чувствую и что есть

мое «я», ты, конечно, любишь и находихш» очень милым, но

для тебя это, как для большинства людей, всего только изящ¬

ная игрушка. Послушай же, то, что теперь для тебя игрушка,

для меня — сама жизнь, и тем же самым оно должно стать

для тебя, а все, чему ты отдаешь труд и заботу, для меня —

только игрушка, и жить ради нее, на мой взгляд, вовсе не

стоит. Я никогда уже не стану другой, Ансельм, потому что

я живу согласно своему внутреннему закону. Но сможешь

ли стать другим ты? А ведь те^ нужно стчть совсем другим,

чтобы я могла быть твоей женой.
409

Ансеяьм молчал, пораженный ее волей, которую полагал

слабой и детски несерьезной. Он молчал и, не замечая, в вол¬

нении мял рукой взятый со стола цветок.
Ирис мягко отобрала у него цветок — и это как тяжелый

упрек поразило его в сердце — и вдруг улыбнулась ему свет¬

ло и любовно, как будто бы нашла, хоть и не надеялась, путь

из темноты.
—	Мне 1фишла в голову мысль, — сказала она тихо и шь

краснела. — Ты найдепп> ее странной, может &ш>, она пока¬

жется тебе прихотью. Но это не прихоть. 0)гласен ты ее вы¬

слушать? И согласишься ли, чтобы она решила о нас с тобой?
Ансельм взглянул на подругу, не понимая ее, на ее блед¬

ном лице была тревога. Ее улыбка заставила его довериться

ей и сказать «да».
—	Я дам тебе задачу, — сказала Ирис, внезапно вновь

став серьезной.
—	Хорошо, это твое право, — покорился ей друг.
—	Я говорю серьезно, это мое последнее слово. Сог:ласен

ты принять его так, как оно вылилось у меня из души, не

торгуясь и не вьшрашивая скидки, даже если не сразу его

поймешь?
Ансельм обещал ей. Тоща она встала, подала ему руку и

сказала:
—	Ты часто говорил мне, что всякий раз, как произно¬

сишь мое имя, чувствуешь, будто тебе напоминают о чем-то

забытом, но что было тебе важно и свято. Это знамение, Ан¬

сельм, это и влекло тебя ко мне все эта годы. И я тоже по¬

лагаю, что ты в душе пот^уял и позабыл нечто важное и свя¬

тое, и оно должно пробудиться прежде, чем ты найдешь сча¬

стье и достигаешь своего предназначения. Прощай, Ансельм!

Я протягиваю тебе руку и прошу тебя: ступай и постарайся

отыскать в памяти, о чем напоминает тебе мое имя. В день,

кохда ты вновь это найдеоп», я согласна стать твоей женой и

уйти, куда ты захочешь, других желаний, кроме твоих, у

меня не будет.
Ансельм в замешательстве и в удрученности хотел пере¬

бить Ирис, с упреком назвать ее требованье прихотью, но ее

светлый взглвд напомнил ему о данном обещании, и он про¬

молчал. Опустив глаза, он взял руку подруги, поднес ее к

губам и пошел прочь.
В течение жизни он брал на себя и решал немало задач»
410

но такой, как эта, — странной, важной и вместе с тем обе¬

скураживающей — не было ни разу. День за днем не знал

он покоя и уставал от мыслей, и каждый раз наступал миг,

коща он в отчаянии и в гневе объявлял эту задачу капризом

безумной женпщны и старался выбросить ее из головы. Но

потом в самой глубине его существа что-то тихо начинало

перечить ему — какая-то едва уловимая затаенная боль, ос¬

торожное, едва слыпгаое напоминание. Этот голос в его соб¬

ственном сердце говорил, что Ирис права, и требовал от Ан¬

сельма того же самого.
Но зада:ча была слишком трудна для ученого. Он обязан

был вспомнить о чем-то давно забытом, обязан был найти

единственную золотую нить в паутине канувших в прошлое

лет, схватить руками и принести возлюбленной нечто срав¬

нимое только с птичьим зовом, подхваченным ветром, радо¬

стью или грустью, налетаюпщмн, когда слушаешь музыку,

нечто более тонкое, неуловимое и бесплотное, чем мысль,

более нереальное, чем ночное сновидение, более расплывча¬

тое, чем утренний туман.
Много раз, коща он, пав духом, все от себя отбрасывал и

в досаде от всего отказывался, до него внезапно долетало как

бы веяние из далеких садов, он шептал самому себе имя

Ирис, многократно, тихо, словно играя — как прс^уют взять

ноту на натянутой струне. «Ирис, — шептал он, — Ирис!» —

и чувствовал, как в глубине души шевелится что-то неуло¬

вимо-болезненное; так в старом забрснпенном доме иногца

без повода открывается дверь или скрипит ставень. Он про¬

верял свои воспоминания, которые, как полагал прежде, но¬

сил в себе разложенными по порядку, и делал при этом уди¬

вительные и огорчающие открытия. Запас воспоминаний был

у него много меньше, чем он думал. Целые годы отсутство¬

вали и лежали пустыми, как незаполненные страницы, когда

он мысленно возвращался к ним. Он обнаружил, что лишь с

большим трудом может отчетливо представить себе облик

матери. Он совершенно забыл, как звали девушку, которую

он в юности, наверно, целый год преследовал самыми пыл¬

кими домогательствами. Ему вспомнилась собака, которую вг

студенческие годы он купил по прихоти и которая жила у

него некоторое время. Понадобилось несколько дней, чтобы

в памяти всплыла ее кличка.
С болью и все возрастающей печалью смотрел несчаст¬
411

ный назад, на свою жизнь, почти улетучиваю1цуюся и пус¬

тую, не принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую

к нему отношения, как нечто выученное коща-то наизусть,

а теперь с трудом собираемое по бессмысленным кусочкам.

Он начал писать в намерении записать год за годом важней¬

шее из пережитого, чт^ы впредь твердо удерживать его в

руках. Но где было самое важное из пережитого? Не то ли,

что он стал профессором? Или коща-то был доктором, а до

того школьником, потом студентом? Или что ему некогда, в

давно исчезнувшие времена, нравилась месяц или два та или

эта девушка? В ужасе поднял Ансельм глаза: так это и была

жизнь? Это было все? И он ударил себя по лбу и оглуши¬

тельно рассмеялся.
А время между тем пролетало, никогда прежде оно не ле¬

тело так быстро и неумолимо. Год миновал, а ему казалось,

будто он стоит на том же самом месте, что и в час, когда

расстался с Ирис. Но на самом деле он с тех пор очень пе¬

ременился, это видели и знали все, кроме него. Он стал од¬

новременно старше и моложе. Для знакомых он стал почти

посторонним, его находили рассеянным, капризным и стран¬

ным, он прослыл одиноким чудаком: его, конечно, жаль, но

он слишком засиделся в холостяках. Случалось, что он за¬

бывал о своих обязанностях и ученики напрасно ждали его.

Случалось, что он в задумчивости брел по улице вдоль домов

и, задевая за карнизы, стирал с них пыль заношенным сюр¬

туком. Многие думали, что он начал пить. Бывало и так, что

посреди лекции перед студентами он останавливался, пытал¬

ся поймать какую-то мысль, улыбался покоряющей детской

улыбкой, какой раньше никто у него не замечал, и продол¬

жал говорить с такой теплотой и растроганностью, что голос

его многим проникал в сердце.
Давно уже безнадежная охота за ароматом и развеянны¬

ми следами далеких лет изменила весь строй его мыслей, хо¬

тя он этого и не понимал. Все чаще и чаще ему казалось,

будто за тем, что он до сих пор называл воспоминаниями,

находятся другие воспоминания, как под старинной рос¬

писью на стене порой скрыто дремлют другие, еще более ста¬

рые картины, когда-то записанные. Он хотел вспомнить что-

нибудь: название города, где он, путешествуя, провел не¬

сколько дней, или день рождения друга, или еще что-то, —

но, покуда он, словно обломки, раскапывал и разгребал ма¬
412

ленький кусочек прошедшего, ему вдруг приходило в голову

нечто совершенно иное. Его внезапно овевало чем-то, как

ветром в сентябрьское утро или туманом в апрельский день,

он обонял некий запах, чувствовал некий вкус, испытывал

смутные и хрупкие ощущения — кожей, глазами, сердцем, —

и постепенно ему становилось ясно: давным-давно был день,

синий и теплый, либо холодный и серый, либо еще какой-

нибудь — но непременно был, — и сущность этого дня за¬

ключена в нем, темным воспоминанием осталась в нем на-

всеща. Тот весенний или зимний день, который он так от¬

четливо обонял и осязал, Ансельм не мог найти в действи¬

тельном своем прошлом, к тому же не было никаких имен и

чисел, может быть, это было в студенческие времена, а мо¬

жет быть, еще в колыбели, но запах был с ним, и он чувст¬

вовал, что в нем живо нечто, о чем он не знал и чего не мог

назвать и определить.-Иноща ему казалось, будто эти вос¬

поминания простираются за пределы этой жизни вспять, в

предсуществование, хотя он и улыбался над такими вещами.
Многое отыскал Ансельм в беспомощных блужданиях по

пропастям памяти. Много такого, что трогало его и захваты¬

вало, но и такого, что пугало и внушало страх: одного лишь

он не нашел: что значило для него имя Ирис.
Однажды он, мучаясь своим бессилием кайти главное,

снова посетил родные места, увидел леса и переулки, мостки

и заборы, постоял в старом саду своего детства и почувство¬

вал, как через сердце перекатываются волны, прошлое оку¬

тывало его как сон. Печальным и тихим вернулся он оттуда,

сказался больным и велел отсылать всякого, кто желал его

видеть.
Но один человек все же пришел к нему. То был его друг,

которого он не видел со дня сватовства к Ирис. Он пришел

и увидел Ансельма: одинокий, сидел тот в своей безрадост¬

ной келье.
—	Вставай, — сказал ему друг, — и пойдем со мной. Ирис

хочет тебя видеть.
Ансельм вскочил.
—	Ирис? Что с ней? О, я знаю, знаю!
—	Да, — сказал друг, — пойдем со мной. Она хочет уме¬

реть, она больна уже давно.
Они пооши к Ирис, которая лежала в кровати, легкая и

тоненькая, как ребенок, и ее глаза, ставшис еще больше,
413

светло улыбались. Она подала Ансельму свою легкую и бе¬

лую, совсем детскую руку, которая лежала в его руке как

цветок, и лицо у нее было просветленное.
—	Ансельм, — сказала она, — ты на меня сердишься? Я

задала тебе трудную задачу и вижу, что ты остаешься ей

верен. Ищи дальше и иди этой дорогой, покуда не дойдешь

цо цели. Ты думал, что идешь ради меня, но идешь ты ради

себя самого. Ты это знаешь?
—	Я смутно это чувствовал, — сказал Ансельм, — а те¬

перь знаю. Дорога такая дальняя. Ирис, что я давно бы вер¬

нулся, но не моту найти пути назад. Я не знаю, что из меня

выйдет.
Она посмотрела в его печальные глаза и улыбнулась свет¬

ло и утешительно, он склонился к ее тонкой руке и плакал

так долго, что рука стала мокрой от его слез.
—	Что из тебя выйдет, — сказала она голосом, какой чу¬

дится в воспоминаниях, — что из тебя выйдет, ты не должен

спрашивать. Ты многого искал за свою жизнь. Ты искал по¬

честей, и счастья, и знания, ты искал меня, твою маленькую

Ирис. Но это были только хорошенькие картинки, они не

могли не покинуть т^я, как мне приходится покинуть тебя

сейчас. Со мной произопшо то же самое. Я всеща искала, но

всегда это были только милые красивые картинки, и все сно¬

ва они отцветали и опадали. Теперь я не знаю больше ни¬

каких картинок, ничего не ищу, я вернулась к себе и должна

сделать только один шажок, чтобы оказаться на родине. И

ты придешь туда, Ансельм, и То1да на лбу у тебя больше не

будет морщин.
Она была так бледна, что Ансельм воскликнул в отчая¬

нии:
—	Подожди, Ирис, не уходи еще! Оставь мне ка^^ой-ни-

будь знак, что я не навсегда тебя теряю!
—	Вот, возьми ирис, мой цветок, и не забывай меня. Ищи

меня, ищи ирис, и ты придешь ко мне.
Горько плача, Ансельм взял в руки цветок, горько плача,

попрощался с девушкой. Коща друг известил его о кончине, он

вернулся и помог убрать ее гроб цветами и опустить в землю.
Потом его жизнь рухнула у него за спиной, ему казалось

невозможным прясть дальше ту же самую нить. Он от всего

отказался, оставил город и службу и затерялся без следа в

мире. Его видели то там то тут, он появился в родном городе
414

и стоял, облокотившись о загородку старого сада, но, когда

люди стали спрашивать про него и захотели о нем позабо¬

титься, он ушел и пропал.
Сабельник был его любовью. Он часто наклонялся над

цветком, где бы тот ни рос, а коща надолго погружал взгляд

в его чашечку, ему казалось, будто из голубоватых недр на¬

встречу веют аромат и тайное прозрение прошедшего и бу¬

дущего; но потом он печально шел дальше, потому что обе¬

щанное все не сбывалось. У него было такое чувство, словно

он ждет и прислушивается у полуоткрытой двери, за которой

слышится дыхание отрадных тайн, но, едва только он начи¬

нал думать, что вот сейчас все дастся ему и сбудется, дверь

затворялась и ветер мира обдавал холодом его одиночество.
В сновидениях с ним разговаривала мать, чьи облик и ли¬

цо он впервые за долгие годы чувствовал так близко и ясно.

Также Ирис разговаривала с ним, и, коща он просыпался,

ему все еще звучало нечто, от чего он целый день не мог

оторваться мыслями. Бесприютный, всем чужой, бродил Ан¬

сельм из края в край, и спал ли он под крышей, спал ли в

лесах, ел ли хлеб, ел ли ягоды, пил ли вино или пил росу с

листьев кустарника — ничего этого он не замечал. Для мно¬

гих он был юродивым, для многих — чародеем, многие его

боялись, многие смеялись над ним, многие любили. Он нау¬

чился тому, чего никогда раньше не умея: быть с детьми,

участвовать в их диковинных играх, беседовать со сломанной

веткой iLiH с камешком. Лето и зима проходили мимо него,

он же смотрел в чашечки цветков, в ручьи, в озера.
—	Картинки, — говорил он иноща, ни к кому не обра¬

щаясь, — все только картинки.
Но в себе самом он чувствовал некую сущность, которая

не была картинкой; ей-то он и следовал, и эта с}гщность в

нем могла иногда говорить — то голосом Р1рис, то голосом

матери — и была утешением и надеждой.
Удивительные вепщ встречались ему — и его не удив.чя-

ли. Так, однажды он шел по снегу через зимнюю долину, и

борода его обледенела. А среди снега стоял ирис, острый и

стройный, он выпустил одинокий прекрасный цветок, и Ан¬

сельм наклонился к нему и улыбнулся, потому что теперь

вспомнил и знал, о чем всегда напоминал ему ирис. Он снова

вспомнил свою детскую грезу и видел между золотых стол¬

биков голубую доро1у в светлых прожилках, которая вела в
415

сердце и тайная тайных цветка, и там — он знал это — об¬

реталось то, что он искал, обреталась супщость, которая не

была картинкой.
Всё снова и снова напоминало ему о былом, грезы вели

его, и он пришел к хижине, там были дети, они напоили его

молоком, и он играл с ними, они рассказывали ему истории

и рассказали, что в лесу у угольщиков случилось чудо. Там

видели отворенными ворота духов, которые отворяются раз

в тысячу лет. Он слушал и кивал, представляя себе эту див¬

ную картину, и пошел дальше; в ивняке впереди пела птичка

с редкостным, сладким голосом, как у покойной Ирис. Ан¬

сельм пошел на голос, птичка вспорхнула и перелетела даль¬

ше, за ручей и потом в глубь бескрайних лесов.
Когда птичка смолкла и ее не было больше ни видно, ни

слышно, Ансельм остановился и огляделся вокруг. Он стоял

в глубине долины среди леса, под широкой зеленой листвой

тихо текли воды, а все остальное затихло в ожидащга. Но в

его груди птичка пела и пела голосом возлюбленной и посы¬

лала его дальше, пока он не остановился у замшелой стены

скал, в середине которой зияла расселина, чей узкий и тес¬

ный ход вел в недра горы.
Перед расселиной сидел старик, он встал, увидев, что

приближается Ансельм, и крикнул:
—	Назад, странник, назад! Это ворота духов. Никто из

тех, кто вошел в них, не возврашался.
Ансельм поднял взгляд и заглянул в скальные ворота —

и увидел теряющуюся в глубине горы голубую тропу, а по

обе стороны ее часто стояли золотые колонны, и тропа полого

спускалась в недра, словно в чашечку огромного цветка.
В его душе запела птичка, и Ансельм шагнул мимо сто¬

рожа в расселину и через чашу золотых колонн — в тайная

тайных голубых недр. То была Ирис, в чье сердце он прони¬

кал, и то был сабельник в материнском саду — в его голубую

чашечку Ансельм входил легким шагом; и когда он молча¬

ливо шел навстречу золотому сумраку, все, что он помнил

и знал, сразу же пришло к нему, он чувствовал ведущую его

руку, она была маленькая и влажная, любовные голоса до¬

верительно звучали над самым его ухом, они звучали точно

так же и золотые колонны блестели точно так же, как все

звенело и светилось давным-давно, в его детстве, с приходом

весны.
416

и вновь пришел к нему тот сон, который снился в детские

годы, — что он идет в чашечку цветка и вслед за ним идет

и летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных,

которая лежит за всеми картинками.
Тихо-тихо запел Ансельм, и его тропа тихо спускалась

вниз, на родину.
ПРЕВРАЩЕНИЕ ДИКТОРА
Едва Пиктор* ступил в рай, как оказался перед деревом,

которое было мужчиной и женщиной одновременно. Пиктор

почтительно поприветствовал дерево и спросил:
—	Это ты — древо жизни?
Но когда вместо дерева ему пожелала ответить змея, он

отвернулся и пошел дальше. Он глядел во все глаза, и все,

что видел, нравилось ему.
И вот он увидел другое дерево, которое было одновремен¬

но солнцем и месяцем. Пиктор спросил:
—	Это ты — древо жизни?
Солнце кивнуло и рассмеялось, месяц кивнул и улыбнулся.
На него смотрели самые дивные и диковинные цветы, и

лица у них у всех были разные, и глаза тоже, и лепестки

разных красок и оттенков. Одни кивали ему и смеялись, дру¬

гие кивали и улыбались, а третьи не кивали и не улыбались:

они молчали, видя сны, в самих себя погружены, дыханием

своим опьянены. Один цветок пел лиловую песенку, а дру¬

гой — темно-синюю, колыбельную. У одного из цветков бы¬

ли большие голубые глаза, головка другого напоминала Пик-

тору о его первой любви. У этого цветка был запах сада его

детства, своей нежностью он напоминал голос матери. А цве¬

ток стоявший рядом, при виде Пиктора расцвел улыбкой и

показал ему красный язычок, изогнутый и длинный.
Пиктор стоял посреди цветов, исполненный страстных

желаний и тихой радости. В груди его горел пожар, и гулок

сердца был удар; его предчувствие обожгло, неудержимо по¬

несло под власть неведомз^ю чар.
И Пиктор увидел птицу, в траве сидевшую птицу, каза¬

лось, она искрится, всех красок она царица. Он спросил пти¬

цу:
—	Скажи мне, птица, что такое счастье?
417

—	Счастье? — ответила птица и засмеялась, пощелкивая

своим золотым клювом. — О мой друг, счастье в каждом угол¬

ке, и в скалах, и в реке, в кристалле и в цветке.
С этими словами веселая птица распушила перья, изо¬

гнула шейку, качнула хвостиком, зажмурила глазки, потом

еще раз улыбнулась, и вдруг замерла без движения, опустив¬

шись в траву. И ты только посмотри: птица превратилась в

яркий цветок, перья ее — в лепестки, а коготки —• в корни.

В жару цветения, в пылу кружения стала растением. Пиктор

несказанно удивился.
Но тут у цветка задрожали все лепестки и тычинки, ему,

цветку, быстро надоела такая жизнь, он рыдернул из земли

корни, легко поднялся и полетел над землей блестящим мо¬

тыльком; он парил в воздухе, слегка покачиваясь, этот моты¬

лек, невесомый, сияющий, весь словно наполненный светом.
Новое это существо — радостный и пестрый, светлоликий

цветок-птица-мотылек — летало вокруг Пиктора, перелива¬

ясь на солнце всеми красками,'а потом мягко, как снежинка,

опустилось на землю прямо у его ног, нежно вздохнуло, бле¬

стящие крылышки чуть заметно дрогнули, и в один миг мо¬

тылек обернулся разноцветным кристаллом, острые грани

которого испускали красное свечение.
Чудесный свет исходил из зеленой травы, из густой му¬

равы — то светился камень драгоценный, чисто и призывно,

как колокола звук проникновенный. Но, видно, его позвала

родина, земная глубь — он быстро уменьшался в размерах

и вот-вот мог уйти в землю совсем.
Тоща Пиктор, побуждаемый неодолимой силой, схватил

исчезающий камень и прижал к себе.
И вдруг змея, свернувшаяся кольцами на ветке умершего

дерева, потянулась к нему и прошептала на ухо: «Камень

превратит тебя во что пожелаешь. Говори же ему свое же¬

лание, да торопись, не то будет поздно!»
Пиктор испугался — как бы не упустить своего счастья.

Он быстро проговорил какое-то слово и превратился в дере¬

во. Он не раз мечтал о том, чтобы превратиться в дерево,

потому что деревья казались ему воплощением покоя, силы

и достоинства.
Пиктор стал деревом. Пустил корни в землю и потянулся

ввысь, вот уже от ствола — от его тела — пошли первые

побеги, родились листья. Он был этим очень доволен. Он ста¬
418

рался уйти жадными до соков земли корнями в ее глубь и

шелестеть листьями кроны в высокой голубизне. В его коре

поселились жуки, у подножия нашли убежище заяц и еж, а

в ветвях — птицы.
Пиктор-дерево был счастлив и не считал уходившие годы.

Очень много лет прошло, пока он заметил, что счастье его

несовершенно.
Он наконец увидел, что большинство существ, окружаю¬

щих его в раю, постоянно превращаются, более того — все

течет в волшебном потоке бесконечных превращений. Он ви¬

дел, как цветы становятся драгоценными камнями или

вспархивают и улетают прочь трепетными птицами с бле-

стяпщм опереньем. Он замечал, как исчезают некоторые из

стоявших рядом деревьев: одно разольется рекой, другое по¬

плывет в ней, став крокодилом, а там, гляди, свободно и лег¬

ко поплыл другой, со свободною душой, а не в оковах, в те¬

чениях бирюзовых, чтоб игры новые начать в обличьях но¬

вых. Слоны оборачивались скалами, а жирафы принимали

вид папоротников.
Сам же он, дерево-Пиктор, не менялся и ни во что иное

не превращался. Коща он это понял, ощущение счастья ос¬

тавило его; он начал стареть, и вид у него становился все

более усталым, серьезным и озабоченным, как это часто бы¬

вает у старых деревьев. Случается такое и с лопшдьми, и с

птицами, с людьми и друшми живыми существами. Мы мо¬

жем наблюдать это ежедневно: если они теряют способность

к превращению, они со временем начинают грустить, чах¬

нуть и теряют свою красоту.
Однажды случай привел в этот уголок рая светловолосую

девушку в голубом платье. Она танцевала и распевала под

деревьями.
Умные обезьянки глядели ей вслед с улыбкой; то куст ее

своим прутиком нечаянно погладит, то дерево ей свой цветок

бросит, или орех, или яблоко.
Когда Пиктор увидел девушку, им овладело страстное

желание обрести счастье, которого он прежде никогда не ис¬

пытывал. И в то же самое время его словно сковало раз¬

думье, он словно услышал зов собственной крови: «Остано¬

вись! Окинь в этот час мысленным взором свою жизнь, найди

ее смысл, а то будет поздно и счастье больше никогда не при¬

дет к тебе!» И он повиновался этому зову.
419

Он вспомнил все о своем прошлом, о том времени, когда

еще был человеком и жил среди людей; о том, как отправил¬

ся искать рай, и особенно — о том чудесном мгновении, ког¬

да он держал в руках волшебный камень. В тот миг, когда

ему было доступно любое превращение, жизнь кипела в нем!

Ему вспомнилась рассмеявшаяся птица, дерево с солнцем и

месяцем, и в нем шевельнулась догадка: а ведь он что-то

упустил тогда, забыл о чем-то, а совет змеи наверняка был

недобрым.
Девушка услышала, как страстно зашелестели листья де-

рева-Пиктора, подняла голову и с внезапной болью в сердце

ощутила, что в ней рождаются новые желания и новые меч¬

ты, услышала немой призыв. Влекомая неведомой силой, она

села под дерево. Ей сделалось грустно и одиноко, и в то же

время ей было так славно и покойно в этой грустной тишине,

ее ду1пу опьяняла тихая песня шелестящей кроны. Она при¬

слонилась к шершавому стволу, охцутила, как сильно вздрог¬

нуло дерево, и сердце ее откликнулось на эту дрожь. Сердце

почему-то затосковало, над небом ее души побежали тучи,

медленно покатились по щекам тяжелые слезы. Что про¬

изошло? Отчего она так страдает? Почему сердце рвется ра¬

зорвать грудь и слиться с Ним, уйти в Него, Такого Одино¬

кого?
Дрожь прошла по дереву от верхушки до самых корней,

оно собирало всю свою живительную силу в неукротимом

желании соединиться с девушкой. Ах, как мог Пиктор, об¬

манутый змеей, навсегда заключить себя в дерево! О, сколь

слеп, сколь безрассуден он был! Неужели он ничего не по¬

нимал, был столь чужд тайне жизни? Нет, это чувство жило

в нем, оно было темным, безотчетным. Боже, с какой глубо¬

кой печалью вспомнилось ему теперь дерево, которое было

мужчиной и женщиной, — он все понял!..
И вот пролетела птица, птица синяя и красная, птица

смелая, прекрасная, такая птица может лишь присниться.

Девушка увидела птицу, у которой из клюва выпал кри¬

сталл — и был он словно капелька крови крут, упал он в

травы изумруд, — и жар его стал еще краснее. Девушка бы¬

стро нагнулась, подняла красный камень.
Только успела девушка взять его в свою белую руку, как

исполнились желания, переполнявшие ее сердце. Красавица

растаяла, исчезла — она слилась с деревом, народилась
420

юной, сильной ветвью из его ствола и быстро потянулась

вверх.
И все сразу стало хорошо, и мир нашел свое равновесие,

лишь теперь был найден рай. Пиктор не был больше старым,

тоскующим деревом, он громко и радостно запел: «Пикто-

рия! Виктория!»
Пиктор снова обрел дар превращения. И поскольку на сей

раз он достиг истинного, вечного превращения, поскольку из

половины стал целым, он мог отныне превращаться во все,

что пожелает. Течет и течет волшебный поток становления

в его крови, и навек сохранит он способность к ежечасно про¬

исходящему чуду творения.
Он становился оленем и становился рыбой, становился

человеком и змеей, облаком и птицей. Но в любом обличье

он воплощал собой целое, был парой, был солнцем и меся¬

цем, мужчиной и женщиной, растекался по равнине рукава¬

ми одной реки и вставал на небе двойной звездой.

КОММЕНТАРИИ
В 6>й том вошли рассказы и сказки, написанные Германом Гессе на

раннем этапе творчества, до вызванного первой мировой войной и последо¬

вавшими за ней социальными катаклизмами перелома или сразу после него.

Большинство рассказов взято из сборников «По эту сторону» (1907), «Сосе¬

ди» (1908), «Окольные пути» (1912). В этих рассказах писатель еще крепко

связан с повествовательной традицией мастеров XIX века — Вильгельма Ра-

абе, Теодора Шторма и особенно Готфрида Келлера. Городок Герберсау, ще

разворачивается действие большинства новелл, — это швабская Зельдвила,

во многом напоминающая город, созданный воображением автора «Людей

из Зельдвилы». Но в то же время эти рассказы в поэтически преображенной

форме включают в себя и личный опыт писателя — впечатления детства,

воспоминания о жизни в южнонемецком городке Кальве, послужившем

прототипом для Герберсау. Иногда с элегической грустью, иногда в юмори¬

стическом преломлении Гессе изображает в рассказах изломанные судьбы

неудачников, оригиналов, чудаковатых аутсайдеров, по тем или иным при¬

чинам не вписавшихся в размеренную бюргерскую жизнь и страдающих от

своей непохожести на других или, наоборот, утверждающих эту непохо¬

жесть вопреки давлению обстоятельств. До исповедальности и пронзитель¬

ной искренности более поздних произведений Гессе здесь еще далеко, но

герои включенных в том рассказов (а это очень небольшая часть из напи¬

санного Гессе в данном жанре) уже ощ>^щают смутное неблагополучие и

даже трагический разлад, заблудившись на нелегком пути к самим себе.
Рассказы
Мраморная мастерская
Рассказ написан и впервые опубликован в 1904 г., вошел в сборник «По

эту сторону». В нем под вымышленными названиями оживают окрестности

Кальва, какими они выглядели в самом начале XX в.
Июль
Написано и впервые опубликовано в периодической печати в 1905 г.

Позже рассказ подвергался переработке.
36 Фритьёф — легендарный норвежский богатырь, герой средневекового

исландского сказания.
38	Тегнер Эсайас (1782—1846) — шведский писатель, добившийся изве-
422

стности благодаря своей книге «Сага о Фритьёфе» (1819—1825), осно¬

ванной на древнеислацдской саге и проникнутой пафосом свободолюбия

и демократизма. Немецкий перевод этой ^сниги и читает юный герой

гессевского рассказа.
39	Фукидид (ок. 460—400 до н.э.) — древнегреческий прозаик и историк,

автор «Истории», считавшейся образцом точности и стилистического со¬

вершенства.
41 Рёскин Дткон (1819—1900) — английский писатель и теоретик искус¬

ства. Призывал не увлекаты:я достижениями технического прогресса и

развивать «творческие» средневековые ремесла, дававшие возможность

самовыражения. Называя идейных вдохновителей своего переезда в де¬

ревню Гайенхофен, где в основном и были написаны ранние рассказы,

Гессе, наряду с Л. Толстым, упоминал и Рёскина.
49 «Эккехард» (1855) — исторический роман немецкого писателя Йозефа

Виктора Шеффеля (1826—1886).
Юносгь прекрасна
Написано и впервые опубликовано в 1907 г., переработанный вариант

вошел в сборник «По эту сторону» в издании 1930 г. Эту новеллу Гессе на¬

зывал одним из лучших своих ранних произведений, «потому что в нем до¬

вольно точно сохранены и воссозданы наша молодость, отцовский дом, наша

тогдашняя родина. Что это был за мир, в котором мы выросли и который

сформировал нас, в ту пору, когда писался рассказ, я еще знал не совсем.

Это был мир бесспорно немецкой и протестантской чеканки, сохранивший,

однако, связи и отношения со своей землей, мир цельный, единый, здоро¬

вый и невредимый, мир без дыр и призрачного флера, мир гуманный и хри¬

стианский...» (Из письма к сестре Адели, 1946).
70 Зильхер Фридрих (1789—1860) — немецкий композитор, мастер песен¬

ного жанра.
79 4(3игварт, монастырская история» (1776) — сентиментальный роман

швабского писателя и теолога Йоганна Мартина Миллера (1750—1814),

написанный в подражание «Страданиям юного Вертера» Гёте.
«Новый Амадис» — вероятно, имеется в виду одна из немецких обрабо¬

ток знаменитого испанского рыцарского романа «Амадис Галльский»,

возникшего предположительно в Португалии XVI в., но дошедшего лишь

в обработке Родригеса де Монтальво (4 тома, 1508 г.)
Оссиан — легендарный кельтский воин и бард, живший, по преданию,

в III в. н.э. и воспевавший подвиги своего отца Фингала. Приписывае¬

мые ему сочинения оказались талантливой подделкой шотландского по¬

эта Джеймса Макферсона (1736—1796).
Штилшнг (Юнг-Штиллинг) Йоганн Генрих (1740—1817) —немецкий

писатель-мистик, в молодости был дружен с Гёте. Первая и самая из¬

вестная часть его многотомной ав1^иографии — «Юность Генриха

Штиллинга. Правдивая история» (1777) — была издана Гёте.
Платен (фаф фон Платен-Халлермонде) Август (1796—1835) — не¬

мецкий поэт и драматург, противник романтизма; отстаивал классиче¬

скую строгость формы и ориентированный на античность идеал демок¬

ратической свободы.

Лафатер Йоганн Каспар (1741—1801) — швейцарский писатель, друг

юности Гёте, автор широко известного в свое время трактата «физиог¬

номические фрагменты...» (1775—1778).
Ходовецкий Даниэль Николаус (1726—1801) — немецкий художник и

график, создал иллюстрации к произведениям Лессинга, Гёте и др.
Рихтер Людвиг (1803—1884) — немецкий живописец и график, осо¬

бенно успешно работавший в жанре поэтической иллюстрации к сказ¬

кам и песням.
Дистели Мартин (1802—1844) — швейцарский художник и график,

иллюстрировал произведения многих своих современников, в том чис¬

ле Г. Келлера.
84 Якобсен Енс Петер (1847—1885) — датский писатель.
92 Гансвурст (букв. Ганс Колбаса) — шут, паяц, скоморох; персонаж ку¬

кольного театра, соответствующий русскому Петрушке.
В старом «Солнце»
Написано в 1904 г., впервые опубликовано в периодической печати в

1905 г. Входило в сборник «Соседи». Переработанный вариант рассказа Гес¬

се включил в новое издание сборника «По эту сторону» (1930).
Обручение
Написано и впервые опубликовано в 1908 г. Рассказ печатался также

под названием «Любовная история». В рукописи, хранящейся в архиве

Г.Гессе в Марбахе, рассказ озаглавлен «Юношеские годы коротышки Он-

гельта».
Вальтер Кёмпф
Написано в 1907 г.7 впервые опубликовано в периодической печати в

1907—1908 гг., вошло в сборник «СЪседи» (1908). Переработанный в 1932 г.

вариант рассказа Гессе включил в сборник «Маленький мир» (1933).
Реформатор мира
Рассказ написан в 1906 г., в периодической печати впервые опублико¬

ван в 1911 г., вошел в сборник «Окольные пути» (1912).
190 .„величайшую войну современной истории.,. — Имеется в виду фран¬

ко-прусская война 1870—1871 гг.
197 Эдуард ван Флиссен — в образе пророка и великого реформатора Гессе

запечатлел Густава Артура Грезера (1879—1958), с которым писатель

одно время поддерживал тесные отношения. Исследоват^и усматрива¬

ют также параллели между этой личностью и образом Демиана из од¬

ноименного романа Гессе (Г. М ю л л е р. Поэт и его гуру. Вецлар,

1978/H.Muller. Der Dichter und sein Cauru. Wetzlar, 1978).
209 Фивейская пустыня — в древнем Египте земли вокруг города Фивы,

куда удалялись от мира раннехристианские отшельники.
424

Циклон
Написано и впервые опубликовано в 1913 г. Переработанный вариант

вошел в книгу «Циклон и другие рассказы» (1929) и в новое издание сбор¬

ника «По эту сторону» (1930).
218 ^ работал тогда подмастерьем на маленькой фабрике в своем родном

городе.,. — Гессе использует здесь деталь собственной биографии: в

1894—1895 гг. он проходил практику в механических мастерских Ген-

риха Перро, выпускавших башенные часы.
...в наших краях пронесся такой циклон... — 1 июля 1895 г. над Кальвом

действительно пронеслась небывалой силы фоза с фадом. Только в доме

Гессе было выбито 30 стекол.
221 4iPo3a фон Танненбург» — сочинение немецкого писателя Кристофа

фон Шмида (1768—1854), книгами которого Гессе увлекался в детские

годы.
225	...в день победы под Седаном... — Имеется в виду разгром французских

войск германской армией под Седаном (сентябрь 1870 г.), что явилось

толчком к падению Второй империи Наполеона III. В Германии эта по¬

беда долгое время отмечалась как национальный праздник.
226	...историю генерала Гордона, героя сражения под Хартумом. — Анг¬

лийский генерал Чарлз Джордж Гордон (1833—1885) командовал ар¬

мией, подавлявшей Тайпинское восстание в Китае. Был английским гу¬

бернатором Судана, в течение десяти месяцев оборонял Хартум от вос¬

ставших махдистов и погиб, когда город пал.
Казанова исправляется
Написано и впервые опубликовано в 1906 г.
233 Карл Евгений (1737—1793) — герцог Вюртембергский.
Казанова Джованни Джакомо (1725—1798) — итальянский писатель,

автор сочинений на исторические темы, фантастических романов и «Ме¬

муаров» (т. 1—12, написаны в 1791—1798 гг. на французском языке),

в которых рассказывается о многочисленных любовных и авантюрных

похождениях Казановы. В своем рассказе Гессе довольно точно воссоз¬

дает некоторые эпизоды «Мемуаров» знаменитого авантюриста.
237 Ариосто Лудовико (1474—1533) — итальянский поэт эпохи Возрож¬

дения, автор героической рыцарской поэмы «Неистовый Роланд»

(1516).
245 Святой Бенедикт Четырнадцатый (1675—1758) — был Папой Рим¬

ским с 1740 по 1758 г.
250 Орелли и Песталоцци — именитые цюрихские семейства. Из первого

вышел известный филолог Йоганн Каспар Орелли (1787—1849), вто¬

рой дал Йоганна Генриха Песталоцци (1746—1827), знаменитого пи¬

сателя и педагога, основоположника теории начального развивающе¬

го обучения.
425

Авторский вечер
Написано в 1912 г., впервые опубликовано в 1913 г.
257 Ферейн союз, общество; распространенная в Германии форма объе¬

динения по профессиональным интересам, хобби, для совместного от¬

дыха и т.д.
260 Гангхофер Людвиг (1855—1920) ~ немецкий писатель-регионалист,

автор сентиментальных историй из жизни горных районов Германии.
Три липы
Написано и впервые опубликовано в 1912 г. Рассказ подвергался пере¬

работке в 1928, 1935 и 1958 гг. Печатался также под названиями: «Суд Бо¬

жий», «Три брата», «Три ^ипы на кладбище», «Берлинская сага». Вошел в

«Книгу вымыслов» (1935).
Детские годы Франциска Ассизского
Написано в 1919, впервые опубликовано в 1920 г. Вошло в «Книгу вы¬

мыслов».
269 Орландо —- главный герой рыцарской поэмы Лудовико Ариосто «Не¬

истовый Роланд».
Ланцелот — персонаж рыцарского романа Кретьена де Труа, один из

легендарных рыцарей Круглого стола короля Артура.
Вечер у доктора Фаусга
Написано в 1927 г., впервые опубликовано в 1928 г. Печаталось также

под названиями: «История чудодея Фауста», «Странная история», «Новое о

докторе Фаусте».
277 Николаус Утершванг — вымышленное имя. Процитированные стихи

принадлежат Герману Гессе.
279 Белиал, Велиал (древнеевр. «губитель») — злой дух, сатана, дьявол.
Внутри и снаружи
Написано и впервые опубликовано в 1920 г. Печаталось также под на¬

званиями «Исчезнувший идол», «Снаружи и внутри».
282 ^Нет ничего вовне, нет ничего во мне.,.» — цитата из стихотворения

Гёте «Эпиррема».
289 «Княгиня Русалка» (1897) — сборник новелл и стихотворений немец¬

кого писателя Франка Ведекинда (1864—1918).
В Пресселевском садовом домике
Написано в 1913 г., впервые опубликовано в периодической печати в

1914 г., отдельной книгой — в 1920 г.
291 Мёрике Эдуард (1804—1875) — немецкий поэт, с 1822 по 1826 г. был

учеником семинарии при Тюбингенском монастыре.
426

293	Вайблингер Вильгельм Фридрих (1804-—1830) — немецкий писатель и

поэт, был семинаристом в Тюбингене в одно время с Мёрике, весной и

летом 1823 г. снимал у архидьякона Йоганна Готфрида Пресселя садо¬

вый домик.
„.издателю Франку в Штутгарте, — Начиная с 1822 г., Вайблингер

поддерживал деловые отношения со штутгартским издательством, осно¬

ванным Йоганном Фридрихом Франком (1795—1865).
294	Гёльдерлин Фридрих (1770—1843) — немецкий поэт, с 1788 по 1793 г.

изучал теологию в семинарии Тюбингенского монастыря. С 1807 г. до

смерти Гёльдерлин, одержимый безумием, жил в доме столяра Цимме¬

ра в Тюбингене.
295	Лотта — Шарлотта Циммер (1813—1879), дочь столяра Эрнста Цим¬

мера (1772—1838), после смерти отца взяла на себя уход за больным

поэтом.
296	.„господин библиотекарь. — С 1804 по 1806 г. уже больной Гёльдерлин

по милости своих покровителей был придворным библиотекарем в Гом-

бурге.
300	«Гиперион, или Отшельник в Грецши^ (1797—1799) — роман Ф. Гёль¬

дерлина.
Диоскуры — в греческой мифологии сыновья Зевса и Леды, герои-близ-

нецы (смертный Кастор и бессмертный Полидевк), совершившие ряд

славных подвигов.
301	4iK Перегрине» — стихотворения, посвященные юношеской любви Мё¬

рике, которая послужила также прототипом цыганки в романе «Живо¬

писец Нольтен» (1832).
Бауэр Луис (1803—1846) — прозаик и драматург швабской романтиче¬

ской школы, был учащимся семинарии в Тюбингене, дружил с Мёрике

и Вайблингером.
302	Гфрёрер Август Фридрих (1803—1861) — тюбингенский семинарист,

позже стал профессором истории.
Гартлауб Вильгельм (1804—1885) — друг юности Мёрике, соученик

по евангелической семинарии в Урахе.
Улаид Людвиг (1787—1862) — немецкий поэт, был дружен с Вайблин¬

гером.
303	...эпюй удивительной, загадочной женщины... — Речь идет о Юлии Ми-

хаэлис (1799—1879), которой Вайблингер посвятил немало стихотво¬

рений.
Пфицер Густав (1807—1890) — штутгартский учитель и литератор.

«Фаэтон» (1823) — роман Вайблингера, написанный под воздействием

«Гипериона» Гёльдерлина.
306 Госпожа фон Кольб — по рекомендации Шиллера Гёльдерлин в 1794 г.

был домашним учителем в доме Шарлотты фон Кальб (1761—1843).
308	Шваб Густав Вениамин (1792—1850) — профессор древних языков

штутгартской гимназии.
Маттисон Фридрих, фон (1761—1831) — немецкий поэт-классицист,

возведен в дворянское звание герцогом Вюртембергским.
309	Шубарт Кристиан Фридрих Даниэль (1739—1791) — немецкий поэт-
427

демократ периода «Бури и натиска». За свои общественно-политиче¬

ские взгляды и публицистическую деятельность подвергался преследо¬

ваниям со стороны герцога Карла Евгения, был на десять лet заточен в

крепость Хоэнасперг.
310	Месмер Франц Антон (1734—1815) — основатель учения о «животном

магнетизме*, способном излечивать от болезней.
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф, фон (1775—1854) — немецкий

философ, воспитанник теологической семинарии в Тюбингене, дружил

с Гегелем и Гёльдерлином.
Виспель — персонаж романа Мёрике «Живописец Нольтен», бывший

слуга Теобальда Нольтена.
311	Орплид — название вымышленного острова, упоминается в романе

«Живописец Нольтен» и в стихотворениях Мёрике.
Король Ульмон — персонаж фантасмагории Мёрике «Последний король

Орплида», вошедшей в роман «Живописец Нольтен».
313 Лорд Фокс Чарлз Джеймс (1749—1806) — английский государствен¬

ный деятель.
Лорд Честерфилд Филипп Дормер Стенхоп (1694—1773) — англий¬

ский писатель и общественный деятель; его «Письма к сыну» (изд. 1774)

содержат наставления и рекомендации в духе просветительских идей.
Лорд Болинброк Генри Сент Джон (1678—1.751) — английский писа¬

тель и государственный деятель.
316 Хауг Карл Фридрих (1795—1869) — тюбингенский историк.
Книжный человек
Написано и впервые опубликовано в 1918 г., переработано в 1924 г. Рас¬

сказ публиковался также под названиями: «Книжный червь», «Читатель».
320 Гамсун Кнут (1859—1952) — норвежский писатель, лауреат Нобелев¬

ской премии (1920). Был осужден за сотрудничество с гитлеровцами в

годы оккупации Норвегии.
Демель Рихард (1863—1920) — немецкий поэт.
Человек по имени Циглер
Написано и впервые опубликовано в 1908 г. Печаталось также под на¬

званиями: «Странная история», «Необыкновенная история».
Сказки
Книга «Сказок» опубликована в 1919 г. В издание 1946 г. Гессе включил

также сказку «Превращение Пиктора». Б сказках наметился глубокий

сдвиг, вызванный потрясениями первой мировой войны и знакомством с

психоанализом и «глубинной психологией» К.-Г. Юнга. В творчестве Гессе

происходит резкий поворот к внутренним проблемам и конфликтам; пыта¬

ясь обрести утраченное душевное равновесие, писатель встает на «путь
428

внутрь». По мнению Р. Каралашвили, «Сказки» Гессе условно можно на¬

звать «психологическими» или даже «психоаналитическими» сказками —

документами интенсивного процесса осознания писателем бессознательных

содержаний своей психики» (см. коммент. Р. Каралашвили к книге:

Н. Н е S S е. Die Morgenlandfahrt. Gedichte. Marchen. Kleine Prosa. Moskau,

1981, S. 414).
Август
Сказка написана и впервые опубликована в 1913 г. Гессе посвятил ее

своим друзьям — Эмилю Мольту и его жене Берте. В позднейших изданиях

«Сказок» это и другие посвящения были сняты.
Поэт
Сказка написана и впервые напечатана в 1913 г. Печаталась также под

названием «Путь к искусству».
349	Хань Фу — это имя на одном из китайских диалектов означает «счастье

жизни».
350	Праздник бумажных фонарей — скорее всего, имеется в виду «праздник

середины осени», который отмечают в Китае на пятнадцатый день вось¬

мого месяца по лунному календарю (он называется также «праздником

луны»). Как все праздничные дни лунного календаря (например, ев¬

рейский Новый год), каждый год приходится на разные дни. По евро¬

пейскому солнечному календарю это, как правило, октябрь. Отмечается

не только в Китае, но и везде, где есть крупные китайские общины.

Праздник традиционно посвящается поэтам, женщинам и детям. Ночью

дети зажигают свечи в бумажных фонариках.
Флейта мечты
Сказка написана в 1912 г., впервые напечатана в 1914 г. Печаталась

также под названиями: «Сон», «Нет пути назад», «Сказка минувших вре¬

мен». В 1935 г. подверглась авторской переработке.
358	Я сидел посередине судна, а он — позади, у руля,,, — Образ лодки,

кораблика, судна, на котором герой плывет в мир бессознательного, как

и образ рулевого, кормчего, воплощающего «самость» героя, несомнен¬

но, навеяны знакомством с «глубинной психологией» К.-Г. Юнга.
359	Река, которую он воспевал, срывалась с гор, как разрушитель, мрач¬

ная и дикая,,, — Р. Каралашвили так комментировал это место: «**Ре-

ка” в данном случае есть символ души; "^море** — символ коллективного

бессознательного; “города” указывают на противостоящую индивиду¬

альному коллективную форму существования, определяемую сознани¬

ем. Между образами “реки” и “моря” мыслится приблизительно такая

же взаимосвязь и такое же соотношение, что и между образами “ко¬

рабля” и “города”». (Ук. соч., с. 416).
361 Я уступаю тебе мое место у руля! — Передача руля и исчезновение

мудрого кормчего — свидетельство успешного завершения «пути

внутрь»,'к высшему «я»; герой сам становится «кормчим», хозяином

своей судьбы, полным решимости идти по жизни своим путем.
429

Необычайная весть с другой звезды
Написано и впервые опубликовано в 1915 г.
Сновидение
Написано и впервые опубликовано в 1916 г.
379 Коро Камиль (1796—1875) — французский живописец, мастер одухо-

творенно'лирических, окутанных серебристо-серой дымкой пейзажей.

‘380 „.двенадцать лет было Иисусу, когда он посрамил в храме ученых.,. —•

Об этом рассказывается в Евангелии от Луки (2, 41—52).
383	Вольф Гуго (1860—1903) — австрийский композитор и музыкальный

критик, страдавший душевной болезнью и скончавшийся в психиатри>

ческой клинике. Гессе с ранних лет высоко ценил музыкальное даро¬

вание Вольфа, в котором он видел родственную натуру и которого на¬

зывал «одиноким степным волком».
384	Лес унылый перед нами-.. — Отрывок из стихотворения Йозефа Эйхен-

дорфа «Тоска по родине».
Фальдум
Сказка написана и впервые опубликована в 1916 г. По мнению Р. Ка-

ралашвили, две части сказки, озаглавленные «Ярмарка» и «Гора», взаимо¬

связаны и дополняют друг друга на уровне «глубинной психологии»: «яр¬

марка» указывает на недиф^ренцированную коллективную форму суще¬

ствования «миром»; гора же есть символ психической целостности, «само¬

сти», достигаемой путем индивидуации. (Ук.соч., с.418).
Ирис
Сказка написана в 1917 г., впервые опубликована в 1918 г. Посвящена

Мие, т.е. Марии Бернулли, первой жене писателя. Гессе называл «Ирис»

одним из лучших своих произведений, написанных в жанре сказки.
Превращение Пиктора
Сказка написана в 1922 г., впервые опубликована в 1925 г. До включе¬

ния в сборник «Сказки» «Превращение Пиктора» издавалось (а позже пе¬

реиздавалось) как факсимиле авторской рукописи с собственноручными ил¬

люстрациями Гессе.
417 Ликтор — в переводе с латинского «художник, живописец».
В. Седельник

СОДЕРЖАНИЕ
РАССКАЗЫ
Мраморная мастерская. Перевод С.Шлапоберской	 7
Июль. Перевод В.Седельника	 33
Юность прекрасна. Перевод А,Гугнина 	 66
В старом 4(Солнце». Перевод М.Харитонова	 *99
Обручение. Перевод Т.Клюевой	137
Вальтер Кёмпф. Перевод Т.Клюевой	154
Реформатор мира. Перевод Т.Клюевой	188
Циклон. Перевод Т.Клюевой	218
Казанова исправляется. Перевод В.Седельника	233
Авторский вечер. Перевод Е.Факторовича	257
Три липы. Перевод Е.Факторовича	265
Детские годы Франциска Ассизского. Перевод В.Седельника	268
Вечер у доктора Фауста. Перевод Е.Факторовича 	276
Внутри и снаружи. Перевод Е.Факторовича	280
В Пресселевском садовом домике. Перевод В.Седельника	291
^Книжный человек. Перевод АНауменко	318
Человек по фамилии Циглер. Перевод Е.Факторовича	323
СКАЗКИ
ABiycT. Перевод С'.Апта	331
*Поэт. Перевод С.Ошерова	349
*Флейта мечты. Перевод Е.Факторовшш	355
Необычайная весть с другой звезды. Перевод С.Апта	361
Сновидение. Перевод С.Апта	375
*Фальдум. Перевод Н.Федоровой	386
*Ирис. Перевод С.Ошерова 	401
Превращение Пиктора. Перевод Е.Факторовича	417
Комментарии. В.Седельник 	422

Гессе Г.
Г 43 Собрание сочинений. В 8 т. Т. 6: Пер. с нем./Соста¬

вители: Н.С.Павлова, В.Д.Седельник; Коммент. В.Д.Се-

дельника; Художники: М.Е.Квитка, ОЛ.Пустоварова. —

М.:АО Изд. группа «Прогресс—«Литера»; Харьков: Фо¬

лио, 1995. — 432 с. — (Urbi et ОгЫ).
ISBN 5-01-004505-2 (т.6).
ISBN 5-7150-0130-7 (т.6).
в шестой том собрания сочинений Германа Гессе вошли его ран¬

ние рассказы и сказки.
„ 4703010100-190
^ 006 ( 01)-95 '
Литературно-художественное издание
ГЕССЕ Герман
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В восьми томах
Том 6
Художественный редактор Б.Ф.Бублик

Технический редактор Е.В.Антонова

Корректор Г.С.Бережнова
Книга отпечатана на бумаге,

предоставленной фирмой «ИСА»
ИВ № 19575

ЛР № 060775 от 25.02.92.
Подписано в печать с готовых диапозитивов 26.09.95.

Формат 84Х 108 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.

Печать высокая. Уел. печ. л. 22,68. Уел. кр.-отт. 24,72.

Уч.-изд. л. 26,3. Тираж 25 ООО экз. (1-й завод 1 — 8000 экз.)

Изд. № 49091. Заказ № 5-257.
АО Издательская группа «Прогресс»,
119847, Москва, Зубовский бульвар, 17

«Фолио»,
310002, г.Харьков, ул.Чернышевского, 34

Книжная фабрика им.М.В.Фрунзе,
310057, г.Харьков, ул.Донец-Захаржевского, 6/8