Средневековый быт. Сборник статей - Добиаш-Рождественская О., Хоментовский А.И., Федотова Г.П.

Автор: Добиаш-Рождественская О. Хоментовский А.И. Федотова Г.П.
Теги: история история средних веков сборник статей издательство время
Год: 1925
Похожие
Эпоха крестовых походов и ее герои.
История. Западная Европа в Средние Века
Культура Западноевропейского средневековья
Люди Средневековья
Текст
                    Обложка работы
М. Кириарского
Ленинградский Гублит М 19919110.1 и;-
Тип. Торговой Палаты. Ленинград, Полтавская,

ю »№омп
Учителю — ученики
1884—1924
СБОРНИК СТАТЕЙ, ПОСВЯЩАЕМЫЙ
ИВАНУ МИХАЙЛОВИЧУ ГРЕВСУ
В СОРОКАЛЕТИЕ ЕГО НАУЧНО-
ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
/

ОТ РЕДАКЦИИ
Участники настоящего сборника поставили себе
двойную задачу: почтить, по доброму обычаю, своего
учителя хотя бы скромным даром оригинальных
научных работ, вышедших—в широком смысле—из
его школы, прямо или косвенно связанных с его
учительским влиянием, и дать читателю - неспециали¬
сту доступный и интересный материал, связанный
единством темы. Двойственность этой задачи, продик¬
тованная причинами объективного характера, обя¬
зала нас к нелегким жертвам.
С одной стороны, единство темы (или общий бы¬
товой уклон тем) и эпохи (классическое средневе¬
ковье в рамках XII—XIII вв.) заставило многих из
нас дать не лучшие опыты из своей научной мастер¬
ской. С другой,—необходимость отказаться от науч¬
ного аппарата цитат и ссылок скрыло характер само¬
стоятельных исследований, которые стоят за боль¬
шинством этих маленьких работ.
Но и массовый читатель, в интересах которого
определилась эта постановка, может остаться неудо¬
влетворенным, как слишком специальным содержа¬
нием некоторых тем, так и отсутствием полноты
5

jit сборнике, посвященном средневековому быту. Мы
первые, конечно, чувствуем пробелы, вызванные
отсутствием таких основной важности тем, как средне¬
вековая деревня, цех, монастырь. В оправдание мы
можем сказать, что мы поставили целью дать—хотя
и в широко-доступной форме—самостоятельные ис¬
следования. А такие работы не пишутся по заказу.
Мы полагаем все же, что круг захваченных нами
вопросов достаточно широк, распространяясь на
весьма разнообразные области средневековой куль¬
туры. Читатель найдет здесь, в порядке расположения
материала, ряд монографических этюдов, посвящен¬
ных феодальному и рыцарскому быту, городу в его
хозяйственной и культурной жизни, быту церковному,
просвещению и искусству. Педагог и лектор, в своей
работе популяризации научных завоеваний для ши¬
роких масс, получит добросовестно проработанный
и свежий материал из первых рук, в значительной
мере впервые попадающий в литературный оборот.
В этом мотиве — на фоне повелительной необхо¬
димости всегда и всюду двигать культуру научного
исследования—заключается оправдание этой книги.
Мы верим, что и дорогой учитель, которому она
посвящена, не посетует на нас за вынужденно-скром¬
ный—слишком скромный—характер	нашего при¬
знательного дара.

ФЕОДАЛЬНЫЙ БЫТ В ХРОНИКЕ
ЛАМБЕРТА АРДРСКОГО
I
Феодальный быт изучается обычно по героиче¬
скому эпосу и рыцарским романам. Латинская хро¬
ника дает для него лишь скудный материал. Ее
анторы, монахи и клирики, обнаруживают слишком
мало понимании и сочувствия к внутренней жизни
светского общества, с которыми постоянно сталки¬
ваются их идеалы вселенского мира или интересы
их колокольни. Оно рисуется им преимущественно,
как разрушительная, беспокойная сила, с трудом
обуздываемая и воспитываемая церковью. С другой
стороны, победоносная монархия создавала нацио¬
нальное государство в вековой борьбе с тем же фео¬
дальным миром. Почти вся средневековая историогра¬
фия вдохновляется врагами феодального общества
и заражает своими настроениями и современного
историка. Сам этот побежденный мир остается немым
и безответным. Конечно, эпос отразил его идеалы;
его материальный быт воссоздастся по романам. Но
сложность ((эстетических отношений искусства и дей-

ствительностп» мешает историку пользоваться рома¬
ном для изображения общего уклада жнзип.
Понятен интерес, с которым мы обращаемся к не¬
многочисленным хроникам, посвященным истории
отдельных феодальных княжеств. Но здесь нас, чаще
всего, ожидает разочарование. В большинстве слу¬
чаев, если это не простая генеалогия, смысл такого
произведения политический, и предмет его изобра¬
жения— государство, хотя бы и примитивного, «фео¬
дального» типа. Такие княжества, как Фландрия, или
Нормандия, имеющие свою сравнительно обширную
п интересную историографию, прежде всего—госу¬
дарства. Обуздание феодальной стихни является их
Задачей в такой же мерс, как и монархии капстин-
гов, которой они были предшественниками и учи¬
телями. Лишь в более мелких феодальных мирах мы
могли бы встретить в относительной чистоте фео¬
дальные отношения, но здесь как раз и оканчивается
интерес средневекового хрониста: всякий маленький
монастырь может иметь своего летописца,—мелкая
и даже средняя сеньсрия его не имеет.
Почти чудесной случайностью является поэтому
хроника Ардрского каноника Ламберта, сохранившего
для нас историю сеньеров своего городка и графства
Гин, с которым он связан ленной зависимостью:
«Историю графов Гинских»1. Написанная в начале
1 Historia comitum Ghisnonsium. Mon. Germ. S. S. XXIV.
Недавно подлинность этой хроники была заподозрена, без до¬
статочных оснований, КгЬеп’ом: «Neues Archiv»» Bd. ii.
8

XIH в. (события доводятся пм до 1203 г.), эта история
является прежде всего памятником провинциального
патриотизма. Посвященная графу Арно л оду с явной
целыо снискать благоволение его или его отца, она
далека от лести и довольно свободно отражает целый
ряд интересов своего образованного автора: генеа¬
логический (эго основная канва), антикварный, про¬
винциально-патриотический, моральный к даже де¬
мократический. Все это, к счастью, подчинено основ¬
ному вкусу к конкретному:	к	повествовательному,
к описательному, к анекдотическому. Чего нельзя
найти у Ламберта, так это широкого историко-поли¬
тического интереса:	его	кругозор	очень	узок,	но
взгляд тем более пристален. Конечно, он весьма ба¬
снословен в передаче преданий и собственных домы¬
слов, относящихся ко временам, давно минувшим. Но
в главах, посвященных XII веку—которыми мы
только и пользуемся—а особенно там, где он пишет,
как современник, он почти всегда кажется заслу¬
живающим доверия. Изрядная доля классицизма при¬
правляет античными именами его богатый материал,
влитый далеко не в изящную, растянутую и выму¬
ченно-изысканную форму. Если бы не эта форма,
мы предпочли бы ограничиться переводом несколь¬
ких наиболее ярких глав из Ламберта, чтобы познако¬
мить читателя с жизнью этого маленького феодального
мирка. Во всяком случае, постараемся сохранить как
можно больше его красок, ибо только стиль совре¬
менника сообщает разрозненным фрагментам быта
реальное, хотя и трудно определимое единство.
9

Но прежде всего необходимо представить себе
географическую обстановку. Графство Гин клином
врезывается к морю у Па-де-Калэ, имея в длину не
более -10 километров, в ширину от 7 до 25, по по¬
бережью всего 8. Владения Булонских графов сжи¬
мают ого с двух сторон, заграждая своими гаванями,
Виссаном и Калэ. Вместе с Булонью и Сен-Полем,
оно принадлежит к тем единственным трем графствам,
которые входили до XIII в. в состав Фландрии, на
ее южной границе. Сеньеры Ардра, зависимые от
Гпна, пытались встать в непосредственную ленную
связь с графами Фландрскими, но в 1176 г., с пре¬
кращением местной династии, этот феод сливается
с Гином, делаясь в XIII в. одной из четырех его частей,
кастелланий.
Если графство Гин представляет феодальное вла¬
дение средней руки, то Ардр, история которого изо¬
бражается Ламбертом отдельно от Гина, с особой
любовью и знанием местных преданий, — уже совсем
маленькое держание. Однако и Ардр не низшая сту¬
пень феодальной лестницы,— во всяком случае, не
просто поместье. Оно заключает в себе 2 замка,
из которых один — город, с рынком и городским пра¬
вом, и 12 пэров из числа простых рыцарей. Об од¬
ном из сеиьеров Ардра мы слышим, что он живет,
всегда окруженный не менее, чем 10 рыцарями, по¬
мимо клириков и слуг (гл. 141). Графы Гинские вла¬
деют (правда, эти сведения относятся к XIII веку)
9 замками (2 города), им повинуются около сотни
мелких ссньеров, из которых 12 имеют свои башни.
10

Природа не очень щедро наделила эту землю;
Южная часть ее гориста, северная болотиста. Леса
покрывали большую часть страны. Ее характер и те¬
перь еще мало изменился. Скотоводство (овцеводство)
должно было составлять главное занятие жителей.
((Земля отчасти гористая, покрытая чащей и рощами,
луга и бездонная поверхность болот, что ныне назы¬
вается Гинской землей» — так характеризует Ламберт
свою родину. В передаваемой им легенде она должна
достаться на долю того из сыновой графа Понтье,
((который все помыслы свои устремил на разведение
стад и скота» (15). Обширная Бреденарда, состави¬
вшая одну из четырех кастелланий, свободная от лесов
и болот, была во время Ламберта редко населена и
представляла прекрасное пастбище для скота (13).
Это пристрастие к скотоводству, не исключающее,
впрочем, земледелия (78, 115), заставляет вспомнить
о большом спросе на шерсть со стороны фландрских
городов с их мировой суконной индустрией.
Впрочем, счастье Гина и Ардра, повидимому, за¬
висело главным образом от тех больших дорог,
на которых они стояли. Дороги эти вели из север¬
ной Франции через Сент-Омер в Калэ н Виссан —
гавани, связывающие Францию с Англией и соеди¬
ненные между собой пересекающим Гинскую землю
((шоссе» (calcata). Сам Гпн не имел гаваней на своем
коротком, покрытом дюнами побережье. Но он дер¬
жал в своих руках пути к Булонским портам. На мно¬
гих страницах нашей хроники чувствуется постоян¬
ное движение чужестранцев - купцов (41, 68), палом-
11

никои, гостей из Англии (97), даже итальАнц^й
(100). Граф Гииа нередко угощает у себя имени¬
тых гостей, проездом пирующих и его замке. С не столь
именитых, но богатых купцов он должен был иметь
доход.
Впрочем, пи Гин ни Ардр не выросли в круп¬
ные торговые центры и всегда оставались малень¬
кими городками. Соседнее Калэ с XIII века за¬
тмило их.
Неудивительно, что связи с Англией прочны и
разнообразны. Со времени Вильгельма Завоевателя,
в предприятии которого участвовало в большом
числе фландрское рыцарство, сеньеры Гнпа и Ардра
имеют в Англии феоды, женятся там или выдают
замуж своих дочерей, часто ездят на остров для
устройства своих дел, — случается, там и умирают
(главы 35, 43, 50, 73, 85, 88, ИЗ, 123). Они чувствуют
себя принадлежащими столь же «к короне королев¬
ства Франции, как и к диадеме короля Англии»
(88, 111). В действительности, с Францией полити¬
чески (не культурно) они связаны гораздо слабее.
С вассалами ее короля отношения чаще всего не¬
приязненные (94, 150). Единственное реальное поли¬
тическое целое, принадлежность к которому ощу¬
щается в хронике—это Фландрия. Но и поездки наших
ссньеров ко двору ее графов, фамильные имена ко¬
торых они дают своим сыновьям, как и редкое уча¬
стие их в ее поенных предприятиях, не нарушают
общего впечатления политической изолированности
этого маленького мирка.
12

II
Каким серьезным делом могут заниматься бароны
этих феодов? Конечно, хозяйством и мелкой, сосед¬
ской войной. Не знаю, характерно ли это для местной
жизнп или для интересов нашего автора, но в его
хронике хозяйство занимает непривычно большое, а
война непривычно малое место. Хочется думать, ^что
в этом он соблюдает правильную перспективу. Наш
автор высоко ценит хозяйственность в своих сенье-
рах. Ничто так не противно ему, как мотовство,
жизнь не по средствам, которая заставляет барона
обижать подданных или входить в долги (139, 155).
Но он с удовольствием может констатировать, что
нередко расточительные юноши, остепенившись, пре¬
вращаются в хороших хозяев (174, 134).
Мы ничего не слышим от Ламберта — быть мо¬
жет, благодаря особенностям местной почвы—о кор¬
чевках и заимках. Зато сеньеры «с искусством Гер¬
кулеса» усердно осушают болота (78), строят пло¬
тины и шлюзы (77, 104, 109), роют пруды (77, 104,
125), устраивают в них рыбные садки, па шлюзах
ставят мельницы (104, 125). Однажды, читаем мы,
сын Гинского графа приказал копать и «рассекать
на торф» болотистый луг—не ему, правда, принадле¬
жащий (101). Госпожа Гертруда (Ардр) устраивает
овчарню (129). Одна из легенд об основателе Ардр-
ской сеньерии Гсрреде изображает его собствепно-
13

. чно «ведущил! рукоятку плуга» и из бережливости—
богатый землевладелец — выворачивающим на-
ианку свой кафтан (откуда его прозвание Crangroc).
I !царь-пахарт>—явление обычное во Фландрии XI века.
Но, видно, оно сделалось весьма зазорным к началу
XIII века, если Ламберт с чрезвычайным негодова¬
нием отвергает эту легенду (101 —102).
Зато тем большее внимание уделяется теперь
сеньорами организации торговли с проистекающими
отсюда доходами. Бальдуин Гинский переносит вос¬
кресный рынок из Зюдкерка, «где он был устроен
его предками не предусмотрительно, а случайно», на
более подходящее место—в Одрюик: там граф «соеди¬
нил и собрал соседних крестьян для жизни совме¬
стной, на подобие горожан. И учредил гам праздник,
справляемый в дни троицы более гражданским, не¬
жели церковным образом, на который стекается весь
народ, купцы и чужестранцы ради изобилия приво¬
зимых туда товаров. Учредив его, он скрепил это
клятвой», и завершил свое дело постройкой двойного
вала вокруг селения, капеллы и других зданий (78).
С большими подробностями Ламберт останавли¬
вается на строительной деятельности сеньеров. Строят
они много: дома и мельницы, замки, церкви, город¬
ские и крепостные стены. Автора, как и нас, более
всего интересуют жилые дома, которые они себе
воздвигают внутри замковой ограды. Эти «лабиринты»,
вызывающие его удивление, — каменные в Гине и
зависимом от него Турнсгемс: в Ардре дом деревян¬
ный, но зато куда просторнее и затейливее. Приве-
Н

дем их описания, насколько поддается переводу этот
не всегда ясный язык. «Бальдуин II (после 1169 г.)
построил в Гине, рядом с башней, круглый дом
из обтесанных камней^» и высоко вознес его над зе¬
млей. В верхней части здания он сделал его плоским
и ровным, и свинцовая кровля, положенная на бревна
и поперечные брусья, снизу не была видна. Внутри
он устроил комнаты, помещения, много зал и свет¬
лиц, так что здание это мало чем отличалось от
лабиринта, Дедалова дом^. Затем снаружи, у дверей
здания, из камня и дерева он построил дивную ка¬
пеллу Соломоновой красы» (76). Описание Турнегем-
ского «лабиринта» отличается одной характерной
подробностью. «В нем — точнее, под ним,— в самых
недрах земли... он (тог же Бальдуин) вырыл темницу
для устрашения — вернее, для мучения—несчастных
преступников; там жалкие смертные, обреченные на
муки, ожидая дня грозного суда, во мраке, с чер¬
вями, в нечистоте и грязи, едят хлеб скорби и вла¬
чат ненавистную жизнь» (77).
Но подробнее всего описание Ардрского дома,
хорошо знакомого автору. Оно одними деталями
плана оживляет для нас всю обстановку домашней жизни.
«Рядом с башней в Ардре он (Арнольд И, 1094—
1139) построил с дивным плотничьим искусством де¬
ревянный дом, превосходивший в то время своей
архитектурой дома всей Фландрии. Его соорудил
Бробургскии зодчий или строитель-плотник, в этом
искусстве мало уступавший Дедалу, по имени Лодс-
вик: из него он создал почти непроходимый лабиринт,

примыкая клеи» к к.ют, горницу к горнице, залу
к зале, припрянипн к погребам кладовые пли ам¬
бары, а на подобающем месте, с восточной стороны
дома, наверху воздвиг капеллу. Три Этажа он сделал
п нем, и террасу (solium) над террасой, высоко над
^ землей, повесил в воздухе. Первый этаж—в уровень
землей; там были погреба и амбары, большие сун¬
дуки, бочки н кадки и другая домашняя утварь. Во
втором этиже жилые помещения и общие залы:
здесь помещения пекарей, здесь кравчих, там боль¬
шая горница сеньера и его супруги, где они спали,
рядом с которой приют служанок н комната или
спальня для детей. Здесь, в отгороженной части боль¬
шой комнаты, было особое помещение, где обыкно¬
венно разводят огонь, на рассвете или вечером, в слу¬
чае болезни, или пу ская кровь, а также, чтобы дать
согреться служанкам и детям, отнятым от груди.
В том же этаже была кухня, смежная с домом, ко¬
торая сама имела два этажа. В нижнем откармлива¬
лись свиньи, гуси, каплуны и другая птица... Л
в верхнем этаже кухни помещались только повара
и кухонные служители, и здесь приготовлялись для
господ самые утонченные кушанья. Там же готови¬
лась и пища для слуг. В верхней части дома устроены
светелки (solaria), где спали сыновья хозяина дома,
когда хотели, а дочери всегда должны были спать
здесь; там же могли соснуть сторожа, всегда бди¬
тельно охраняющие дом... Повсюду вели лестницы
и переходы из этажа в этаж, из дома в кухню, из
комнаты в комнату, из дома в лоджию (logium);
(К

она хорошо и с полным правом полечила свое имя
от logos, что значит «слово», ибо там любили си¬
деть н утешаться беседой;—а из лоджии—в часовню,
или капеллу, подобную Соломоновой скинии своей
ссныо и живописью (127).
Военная архитектура изображается, к сожалению,
в кратких, стереотипных формулах:	за ппмп мы
узнаем обычные черты: насыпь (agger, la motte 78 и
84), ч6ашню (donjon), рвы и стены с бойницами и
кадвратными укреплениями (8, 56, 68, 76, 77, 78, 83).
Ров чаще всего двойной (8, 78). Каменная кладка
башни иногда определенно выражена (76, 77, 83),
иногда должна предполагаться. Очень нптсресен рас¬
сказанный в главе 37 пример спешной постройки
деревянного замка. Он строится врагами на чужой
земле, на насыпи старого, давно разрушенного замка.
«Землемеры и плотники» тайно произвели обмер,
в Бробурге (более 10 километров оттуда) построили
крепостцу, и «рано по утру Арнольд, проснувшись
увидел башню с амбразурами п прочими военными
хитростями», с отборными рыцарями н стрелками
на стенах. Она получила имя «ad Florern» и выдер¬
живала правильную осаду, пока не была разру¬
шена (57—58).
О материале, употреблявшемся для замковых и
городских стен, говорится редко. Очень часто это,
повндимому, земляной, иногда двойной вал (vallum,
56, 78). И других случаях стена, вероятно, каменная
(murus). Бальдуин, строитель каменного «лабиринта»,
«начал опоясывать внешние укрепления Гина ка-
2 1'

менпой стеной (70). Но, вообще, города и селения
(Ардр, Турнсгсм, Одрюик) окружены еще земляными
укреплениями (77, 78, 152). Город Ардр, который
был богаче всех других (следовательно, и Гина, 152),
около 1200 года получает сильные укрепления, по
образцу Сент-Омерских, «каких не делали руки и не
видели очи в Гинской земле». Эти земляные работы
Ламберт описывает, как очевидец, с красочными по¬
дробностями:	«Над	копанием этого рва трудилось
немало рабочих, страдающих не столько от дневного
труда и жары, сколько ог тяжелого голодного вре¬
мени: однако работники, балагуря друг с другом и
облегчая труд шутливыми словами, заглушали свой
голод. Поглядеть на этот ров сходились многие...
Бедняки, незанятые работой, смотря на чужой труд,
в этом развлечении забывали о своей нужде. Бога-i
тыс же рыцари и горожапе, нередко даже священ-*
ники и мопахн, не раз, а по нескольку раз в день*
сходились полюбоваться на столь дивное зрелище...*
Да и кто, кроме лентяя и полумертвого от старости
и забот, не восхитился бы, смотря, как ученый
в геометрии Симон, мастер земляных работ, высту¬
пает со своей линейкой с Видом магистра, отклады¬
вает составленный в уме чертеж то'здесь, то там,
уже не по линейке, а на глаз, сносит дома и риги,
рубит цветущие деревья и плодовые сады, перекапы¬
вает огороды с овощами и льном, уничтожает и топ¬
чет посевы для проведения дорог? Хотя кое-кто и
негодовал при этом и, вздыхая, проклинал его про
себя...» (152).
18

Вокруг укреплений, их осады и обороны сосре¬
доточиваются почти все военные эпизоды, о которых
сообщает нам хроника Ламберта. Я уже упоминал о
том, что эти эпизоды не занимают в ней централь¬
ного места. Интересны, как поводы к ним, так и самые
формы, в которых протекает здесь феодальная война.
То это спор из-за аллодов земельной собственности
между соседними сеньорами, тяжба, которая окан¬
чивается полюбовным размежеванием (120). То война
вассала (Ардр), не желающего признавать своей за¬
висимости, с сеньером (126) или пограничные пе-
прпятности между двумя государями - графами (Гин
н Булонь), возводящими укрепления на самой гра¬
нице ((Si, loi). Грабеж, угон людей и скота—играют
главную роль в этнч распрях. Наряду с этим осада
замков «не без пролития крови», сопровождающаяся
< ожженном незащищенных поселений. Нас поражает
мелкий, подчас просто деревенский размах этих стол¬
кновений, принимающих под пером автора героичс-
скне формы. Йот сенсшал Булонский, в отсутствие
своего I рафа, сзывает население Мерки (с севера
граничащей Гнпом), ((как конных, так и пеших»,
«с оружием и орудием» — укреплять рвом погранич¬
ное шоссе. Габона велись, повндимому, переходя
пограничную черту, п носили явно вызывающий
хараыер. "Стали они копать на земле Гинского графа
п насмехаться над гинцамн, которые не присутство¬
вали при этом н не слыхали их. Словно пчелы пли
муравьи, они бегали но болоту взад и вперед, рыли...
землю с наглым криком «ги!», бросали ее вверх.

друг н друга, и насмешку ii поношепне синцам».
Граф Бальдуин (И) собрал против этой толпы «всех
мужей и все силы Гин а», и без труда рассеял ее.
«Меркуриты» бежали, «без войны побежденные, без
крови разбитые»: и\ ловили п раздевали («отбирали
кошельки, оружие и все с пол и и»), пекоторых уво¬
дили в плен. Взятые при этом знамена «до сих пор
висят, в знак победы, в Ардрской церкви». Хро¬
ника Ламберта обрывается в этой главе на полуслове,
и мы так и не узнаем копца этой соседской войны,
живописуемой автором с жаром локального патрио¬
тизма и в совершенно эпических тонах: «Восстал
весь гинский народ, как один человек, на жалких
меркуритов.
Но хроника Ардрского каноника знает и подлин¬
ный эпос, для которого автор, чувствуя бедность
даже своей изукрашенной прозы, обращается к гек¬
заметру. Эт° история борьбы за гинский фьеф между
наследниками пресекшейся первой династии графов.
Война тянулась три пли четыре года 1137/8 —1141,
и выражалась в осаде крепостей (52 — 61). Да и са¬
мые осады почти бескровны. Противники во время
оставляют явно безнадежные укрепления и предоста¬
вляют главную роль стрелкам. При осаде вышеопи¬
санной деревянной башни стрела тяжело ранила в го¬
лову Бальдуина Ардрского, одного из видных вождей
осаждающих. Его считали уже погибшим «и опла¬
кали стопами несказанными». Впечатление от этого
удачного выстрела было поразительно. «И вот Ар¬
нольд, отступив, удалился от этого места, и его с ним».
20

Не меньшую тревогу вызвала, невидимому, эта удача
н среди осажденных. В то время, как раненого пе¬
реносят и Ардр, «Бробургский кастеллан (Фландрские
кастелланы соответствуют французским виконтам Г.Ф.),
не осмеливаясь дольше оставаться в замке, вместе со
своими постыдно ушел обратно в Бробург» (56 — 58).
Хотя битвы этой самой грандиозной из Гннских
войн почти бескровны, зато последствия ее тяжело
ложатся на население. Бробургский кастеллан же¬
стоко разорил гинскую землю, «не трогаясь мольбой
п горем невинных бедняков», «разрушил города (не¬
защищенные поселения), опустошил деревни, обратил
церкви в пепел, пленил людей, увел скот и до¬
бычу» (59).
Но, если представить себе, что эти три-четыре
года были единственным большим военным бедствием
для Гина в ХН-м столетии (да и во всей его про¬
шлой истории, судя по нашему автору), то мы вправе
сказать, что население страны наслаждалось миром
прочным н редким — не только для средних воков.
Еще одно наблюдение приходит за чтением этой
военной хропикн. Героями борьбы не всегда пред¬
ставлены вожди феодальных групп, но и какие-то
коллективы: гинцы, ардрцы, фьенним, меркуриты.
Они проникнуты своеобразным — иногда уже в под¬
линном смысле «колокольным»—патриотизмом, они
разделаю гея часто вековыми антагонизмами. Что
скрывается иод этими местными именами? Чаще
всего это, невидимому, феодальные «кланы», (lig-
IIсем, parages). Но уже для «меркуритов», жителей

свободной самоуправляющейся (Кенге - Brooders)
Мерки или Марки такое понимание не удовлетворяет.
Крестьянские миры как будто высту пают здесь, в по¬
лусвободной Фландрии, наряду с феодальными ми¬
рами,—быть может, в других случаях, сливаются
с ними, и разбивают Гинское, и без того невеликое
«отечество)) на клеточки совсем ужекрохотных «родин».
Ill
Кровавые битвы, не слишком часто выпадавшие
на долю гинекпх и ардрскнх баронов, возмещались
щедро рыцарскими потехами (lurninmeiita, tfladiatn-
rac, behordicia). Наш каноник не описывает их по¬
дробно, не может скрыть порою и некоторого отвра¬
щения к «проклятым игрищам» (18, 33), к «воин¬
ственным обольщениям». Но тем характернее в его
устах стереотипная похвала военной доблести (44),
«рыцарственности» (militia, 71) и подчеркивание той
славы, которая стяжается на турнирах (105, 123).
Целый ряд предков своих баронов он изображает
странствующими но турнирам во Францчп и Фланд¬
рии, щедро рассыпая золото (134). Рыцарский быт
XII века так владеет кругом его представлений, что
у него и воины X столетия посвящаются в рыцари
(12); один из древних графов Гина даже гибнет на
турнире в Париже. Эта страница Ламберта была бы
древнейшим свидетельством о турнире (около 1034),
если бы можно было предположить для нее какую-
нибудь историческую основу.
22

Зато мы вознаграждены великолепно написанным
портретом современника — того Арнольда II Гинского,
которому посвящен и труд нашего автора. Портрет
вышел убедительным, ничуть не льстивым, и дает
нам в лице Арнольда воплощение блестящей и лег¬
комысленной сторопы рыцарства—стороны авантюр¬
ной. Светское и рыцарское воспитание Арнольд,
как и многие отпрыски Гинского дома, получил
при Фландрском дворе, среди знатных сверстни¬
ков. Однако, он не пожелал принять рыцарского
посвящения от графа Филиппа и вернулся, с разре¬
шения сеньора, к отцу. Описание его посвящения
в Гнпе пользуется заслуженной известностью. Тем
не менее, мы приведем его здесь. «Созвал (Бальдуин)
сыновей своих, знакомых и друзей к своему двору
в Гин в день троицы и дал ему рыцарский удар, на
который не бывает ответа, и посвятил его рыцар¬
скими обрядами (sacramenta) в мужа совершенного,
в лето от воплощения 1181. С ним и Эсташа де
Сальпервпк и Спмопа де Ньелль, Валона де Прер он
почтлл воинским оружием, дарами и посвящением, и
торжественный день они ировели за изысканными
яствами, как могли, предызображая своим веселием
день вечной радости. Арнольд, едва надев воинские
доспехи, вышел вперед и одарил всех, призывающих
и превозносящих имя его, мексстрслей, мимов (акте¬
ров), бродяг, слуг, шутов и жонглеров... Раздавая все
свое и взятое у своих и чужих, он едва себя самого
оставил. На следующий день его встречали в Ардрской
церкви с колокольным звоном монахи и клирики при
23

пении славословии и радостных криках народа)) (91).
Из умолчания Ламберта мы еще не вправе за¬
ключить, что обряд посвящения в конце XII века
не имел н других, более сложных и ритуально раз¬
работанных черт, чем простая «alapa» (la colee,
удар в шею). В другом месте его хроники мы
встречаем опоясанис мечом и подвязывание шпор,
как существенные моменты обрядовой симво¬
лики (87).
За этим рыцарским совершеннолетием для Арнольда
начинается вольная и веселая жизнь. Огец дает ему
в лен Ардр с частью его замков, н молодой барон
живет там, окруженный такими же, как он, веселыми
и легкомысленными товарищами. К нему приста¬
влен «знатный муж, опытный в бою, мудрый в сове¬
тах); в качестве «дндаскала»—наставника в турнирах
и делах. Но рыцарю пс сидится дома. В течение
почти двух лет он объезжает «многие провинции и
страны» по турнирам, «не без поддержки своего
отца», и на них приобретает себе, по уверению на¬
шего хрониста, громкую славу, которая привела его
па путь опаснейшего приключения. Если не по¬
двиги, то мотовство его иллюстрируются в хронике
яркими примерами. Молодой барон дал обет кресто¬
носца, но и не подумал сдержать его. Деньги, со¬
бранные им (с вассалов) на освобождение гроба го¬
сподня, он размотал на пиры и забавы (турниры
были запрещены во время крестового похода) и раз¬
дарил—только не бедным и убогим: «одному дал сто
марок, другому столько же фуптов, тому серебряную
Ж

чашу из своей капеллы, тому серебряные кубки, этому
перемену одежды, вышитые подушки и ковры... Все
расточил муж неразумный».
Его слава—не мотовства, конечно, а рыцарских
подвигов—дошла до ушей Булонской графини Иды,
вдовы уже двух мужей, сильной и свободной жен¬
щины, которой дается такая характеристика: «была
предана плотским наслаждениям и мирским заба¬
вам» (93). Графиня полюбила сто «venerco ашоге»—
любовью весьма далекой от идеалов кодекса вежли¬
вости. Она имеет со своим рыцарем свидания в раз¬
ных замках, посещает его под благовидным предло¬
гом и в Ардрс, где в честь ее устраивается пир.
Любит ли ее Арнольд или «симулирует любовь», ме¬
чтая о Булонском графстве, наш автор не решается
(•казать. Сама же IIда ведет двойную игру. Ей улы¬
бается брак с гораздо более могущественным сснье-
ром, предприимчивым Рено де Даммартен. Так как
фландрский граф против этого союза, то она дала
любовнику себя похитить н завершила свои отноше¬
ния к Арнольду черным предательством. Из лота¬
рингского замка, куда привез ее новый возлюблен¬
ный, она умоляет Арнольда явиться для ее освобо¬
ждения. Тот, собрав своих друзей, пустился в опас¬
ное предприятие, которое кончилось тем, что в Вер¬
дене прелат, преданный его сопернику, приказывает
схватить его и держит пленником в «цепях». Только
Заступничеству реймского архиепископа Арнольд обя¬
зан своим освобождением и сравнительно благополуч¬
ным окончанием этой авантюры.

Если верить хронике, молодой человек немного
исправился после этого прпключеппя и жил в Ардре,
в послушаноп у отца. Впрочем, он не отказался ни
от турниров, ни от привычек рыцарской щедрости,
столь возмущающей каноника. Поумнение, конечно,
приходит не сразу. Его отец Бальдуин в молодости
был тоже ((беззаботен и нерачителен в насущных
делах жизни», но, сделавшись графом Гнпским, «об¬
лекся в нового человека» (74).
Но к остепенившись, сидя на своих родовых зе¬
млях, баропы умеют убить время, не слишком скучая
от хозяйственных забот. Не столь дорогие, как тур¬
ниры, их домашние забавы носят по большей части
давольне грубый характер.' Видно, что куртуазный
быт еще не сделал больших завоеваний в этой глуши.
Правда, Ламберт, обстоятельно описавший нам фео¬
дальные жилища, не задается целью изобразить по¬
вседневную жизнь, протекавшую в их стенах. Слу¬
чайно, конечно, мы ппчего не слышим об игре в ко¬
сти, о шахматах и шашках и других способах коро¬
тать досуг в долгие зимние вечера. Зато мы кое-что
узнаем об охоте, пирах и других увеселениях.
В панегирике графу Бальдуину автор-клнрпк вы¬
нужден отметить и оборотную сторону медали: «Враги
его и наши, говоря почти правду, вот в чем его об¬
виняют: на заре, говорят, он больше любит слушать
рог охотника, чем колокол священника, с большей
жадностью ловит голос борзятника, чем капеллана
или его викария, раньше будит от сна птицеловов,
чем привратников храма; в большем восторге от
2(‘>

нетреба или сокола, кружащегося и воздухе, чем ог
проповеди священника)) (88).
Другие развлечения близки к охоте и к военным
забавам. В замке Турнегем на дворе часто можно
видеть борьбу и драку кулачных бойцов (77). В Ардре
рассказывали, что Арнольд Старый (+1139) вывез из
Англин медведя и устраивал на дворе медвежью травлю
собаками, при большом стечении парода: «шерсть
летела клочьями, и терзали медведя чуть не до смерти;
все дивились и были радостны п довольны этим зре¬
лищем». Эта потеха повторялась но праздникам, и
народ, по требованию медвежатника, приносил с собой
члеб для медведя (128).
Мы видели, сколько разнообразных представите¬
лей бродячего люда —ог шутов до жонглеров - певцов
собралось на праздник посвящения в рыцари Арнольда
Гинского. С шутм связана одна легенда, сообщаемая
a llltlliel! хронике и говорящая о чрезвычайно гру¬
бом характере того веселья, которое норою царило
в замке. Но надо только забывать, что время дей¬
ствия конец XI века. — Дело было на свадьбе, того
же Арнольда II Ардрского, с которым связано и пре¬
дание о медведе. Три дня пировали, много было ве¬
селья и потех, п «вот, что достопамятное, прямо ска¬
лим», дивное совершил тогда Арнольд. Среди множе¬
ств гог гей, собравшихся со всех сторон па свадьбу,
один hiх I, любитель пива (в то время это было в обы¬
чае) похвалялся, что, если сеньер - жених подарит ему
коня, то ом выпьет целиком большую бочку, которая
стояла в погребе, полная пива: вынет втулку, при-
27

Льнет ртом к отверстию п так будет пить, не отрываясь,
пока не опорожнит всей бочки, — даже подонков не
оставит...» Жених принял это условие, и шут сдер¬
жал свое слово. «Прыгая со втулкой в зубах», он, тор¬
жествуя, дерзко требовал обещанного коня. «Жених
взглянул на пего ярыми очами и велел оседлать по
условию и дать ему поскорее коня. Подскочили воины
и, предупрежденные о намерениях господина, сру¬
били деревья для виселицы и вздернули его». Для
сеньера это была остроумная игра слов. Висе¬
лица (equulciis) и конь (equus) звучат сходно по
латыни, — звучали сходно, надо думать, па том,
вероятно, фламандском языке, на котором сеньор
объяснялся с шугом (124).
Трудно сказать, соответствует ли эта сцена, неко¬
торые черезчур рискованные подробности которой
пришлось здесь выпустить, эпохе нашего автора.
К концу XII в. правы должны были, без сомнения,
смягчиться. Одпако, не мало говорит за себя снисхо¬
дительное отношение каноника к этому жестокому
остроумию, если только отвращение к «бродячему
люду» и шутам но повлияло в данном случае на его
моральную чуткость.
С правами позднейшей эпохи и характером ее
придворной вес<уости знакомят нас пиры графа Баль-
дуина. По дороге в Англию и из Англии не мало
Знатных н простых гостей пировало в Гнне и Ардре
у графа: в списке их называются короли и герцоги
и прославленный Фома Кентерберийский, который сам
посвятил в рыцари Бальдуина. Ламберт с юмором
28

рисует угощспис реймского архиепископа и шутку,
которую сыграл с ним граф.
Гости пируют. «Приносятся и весело встречаются
многочисленные блюда; вина кипрские и ниеейские,
вина, настояпные на пряностях, текут по зале. Фран¬
цузы требуют живых источников вод, чтобы несколько
обуздать и смягчить силу вина. Но слуги, патченные
кравчими—вернее, сачим графом,— приносят" в кув¬
шинах драгоценное Окссррское (Бургундское) вино,
обманно, вместо воды, наливают в кубки ничего не
подозревающим клирикам, воинам и всем весело пи¬
рующим гостям». Сам архиепископ просит, наконец,
у хозяина кувшин воды. «Граф, как бы повинуясь
велению достопочтенного архипастыря, вышел, улы¬
бнись, п нее кувшины г водой, какие только мог найти,
разбил и растоптал ногами на глазах слуг и гарсно-
нои; зимуя от радости, желая во всем явиться радо¬
стным И И часть архипастыря веселым и шутливым,
ом Крит морнлен мытым в глазах пьяных и детей».
НмсокиИ гость не мог рассердиться на деспотическое
радушие хозяина, и они расстались друзьями. И при
;пом .1имберт уверяет, что угощение Фомы Кентер¬
берийского, тогда опального архпспископа, «возвра¬
щавшегося из ссылки в место мученичества», было
куда более веселым (S7).
Но не один пиры и попойки помогали коротать
время. И долгие зимние вечера, когда нспастье на
Mia дня приковало молодого Арнольда к ого замку
а о н нем и и друзьями, они услаждаются рассказами
париков. Роберт Кутаисский знает саги «о римских
29

императорах и Карломане, о Роланде и Оливье и ко¬
роле Артуре», а еще больше умеет рассказать Филипп
де Монгарден «о земле Иерусалимской и об осаде
Антиохии, об арабах н вавилоняпах». Готье де Клюз?
«запустив руку в бороду и разглаживая се, как любнг
делать старики», пачипаст свою длинную повесть
о «деяниях арденпев», т. е. историю родного Ардра.
Но н он знает не мало чужестранных сюжетов: «из
истории и легенд Англии, о Гормунде и Изембаре,
о Тристане и Изольде, о Мерлине и Меркульфе».
Но с какой радостью, едва погода прояснится, вы¬
рывается молодели», «словно из подземной темницы»,
из стен замка, от этих увлекательных, но уже уто¬
мивших ее повестей — на свободу, на вольный воздух,
хотя бы лишь для того, чтобы «прогуляться 110 го¬
роду» (147).
IV
Рассказы ардрскнх стариков открывают для нас
страницу культурной истории в подлинном смысле
слова. Легенды о Риме, Роланде, Антиохии, короле
Артуре напоминают о том, что главные никлы роман¬
ского эпоса—национально-французский, классический,
кельтский, крестоноспый, разносимые странствую¬
щими жонглерами, сделались — по крайней мере, в ма¬
териале своем — общим достоянием феодального мира.
Но у нас нет никаких дайных судить о том, насколько
лирическая поэзия миннезанга завоевала к концу
XII века этот отдаленный ог се центров мирок.
30

Зато мы знаем, наверное, что он не остался чужд
лагннской культуре, п ученый клирик, рядом с жон¬
глером, желанный гость в замке. Чему мог научиться
от него иной барон, показывает пример графа Баль-
дуппа. «Будучи мирянином и неграмотным, совер¬
шенно несведущим в свободных искусствах, он часто
прибегал к научной аргументации и, не обуздывая
языка своего, егюрнл против магистров. И так как
он не был глухим к богословским писаниям, то слухом
схватывал не только внешний, но и мистический смысл
пророков, священной истории и евангельского уче¬
ния... От клириков он принимал божественное слово,
а им, в спою очередь? возвращал языческие басни,
слышанные от сказочников... Ныучснын клириками
многому, и даже сверх необходимого, не хдпвн-
гвлмю, чю он но многом спорил ннререкался с кли-
рмвамм, On число вызывал их па споры п высмеи¬
вал г нив удивительным остроумием, которое было,
вообще, ему свойственно (вспомним угощение рейм-
СИ01 о архиепископа, Г. Ф), но после диспутов, в знак
унижения, щедро оделял их дарами». Не умея (или
плохо умея) читать, не владея латынью, граф должен
был прибегни, к особым средствам в помощь своей
намигп, «гак как не мог наизусть запомнить всех
ниун". Он заставлял переводить для себя книги па
нромаип.пй.. (французский) язык н читать себе вслух.
Мы можем составить себе понятие о его библио-
И»мв но уип шнпмм в хронике образцам. Здесь были
евши влип, шише ев. Антония, «большая часть физи¬
ческой liny ап», (io.uiH — «о природе вещей». Магистр
31

Вальтер наппсал для графа — очевидно, дидактиче¬
ский— «роман о Молчании», за который сам получил
прозвание Silens или Silcnticus(«Молчальник»). Миря¬
нин Газар из Альдегема, благодаря графу, «изучил
науки» и сделался хранителем его библиотеки. Он
мог уже не только понимать, но и читать все эти
французские книги.
Наш автор готов сравнить мудрого графа с Авгу¬
стином в геологии, Дионисием Арсопагитом в фило¬
софии, «сказочником Фалесом Милетским» (!) в язы¬
ческих баснях, с самыми знаменитыми жонглерами
в chansons de gesles (in cantilenis gestoriis), в рыцар¬
ских авантюрах (ромапах) и плебейских «fabliaux».
Нам начитанность графа и состав его библиотеки
представляются гораздо более скромными, и сомнения
одного критика (ЕгЬеп) по отношению к этому месту
хроники — неосновательными (80—81).
V
Принято говорить, что уровень культуры — по
крайней мере, этический — характеризуется положе¬
нием женщины в данном обществе. В этом отно¬
шении хроника Ламберта дает нам лишь отрывочные
черты, хотя он с большой любовью останавливается
на женских образах, вплетающихся в историю гин¬
ского или ардрского дома.
Особенно рад он рассказывать о браках и свадь¬
бах. Мы не удивимся, что очень часто брачные
союзы мотивированы политическими расчетами, что

замуж но столько выходят, сколько замуж выдают
женщину со опекуны: отец, брат, дядя, граф-сеньер.
Несчпггнуло наследницу Гина, тяжело больную Беа¬
трису, незадолго до ее смерти разводят с мужем (по
инициативе отца) и сейчас же выдают за другого
претендента на гинское наследство (60). Но любо¬
пытно, что в одном случае откровенно-политического
союза родители спрашивают девушку о ее согласии,
и автором особенно подчеркивается общая радость
п согласие всей семьи (671).
Очень интересны детали свадебной обрядности.
Лдссь, как и вообще в средние века, церковный
обряд играет еще подчиненную роль. Только при
одной свадьбе (из двух описанных в хронике) упо¬
минается «краткая молитва» в церкви, после заклю¬
чения «законного брака» в доме невесты. Свадебный
поезд 3» невестой, в се город или заме*, в чужом
княжестве, встречается по пути с колокольным зво¬
ном, как и обратный поезд молодых. «Торжествен¬
ная свадьба» справляется в замке среди трехдневного
пира н веселых забав. Один из интересных момен¬
та французского свадебного обряда — благословение
брачного ложа — подробно описан в хронике. «Рано
вечером, когда жених и невеста были возведены на
ложей, граф-отец велел священникам «окропить их
спя гой подои, обойти и окадить их ложе ладаном,
ароматными смолами и специями (pigmentaria), при¬
ми пиленными дзя зюго, а потом благословить и их
ышич». Когда все уходили, граф сам прочел мо¬
им ну, «воздевши к небу очи и руки», — молитву,

составленную в строго библейских выражениях. Ду¬
ховенство ответило «атеп». Обращаясь к сыну,
граф благословляет его, поминая еврейских патри¬
архов, и жених отвечает также молитвой. Отец кон¬
чает:	«Благословляю тебя, без нарушения прав
братьев твоих; тебе, если имею благословение, пе¬
редаю его здесь н во веки веков». После чего мо¬
лодых оставляют однпх (119).
Как жилось супруге под властью ее господина,
мы не узпаем из хроники. Мы не читаем ничего
о жестоком обращении с женщиной, хотя слышим
о жестокостях по отношению к подданным. В неко¬
торых случаях мы видим, что муж поступает по со¬
вету жены, не только в семейпых делах, выдавая
замуж племянницу (43), но и в делах управления:
по просьбе жены освобождает крепостных (35). Граф
Бальдуин так скорбел о смерти любимой жены, что
«слег в постель» и, «говорят, повредился в уме. не
узнавал ни себя самого ни других много дней, не
мог ] сличить добра от зла, честного от бесчсст-
II* О 11 ;>	86).
Одтл)го знатная дама не могла ожидать от своего
мужа: супружеской верности. Генеалогия обоих сеньс-
риальпых домов пестрит именами побочных детей.
Матери их иногда называются по именам, иногда
Это просто «девицы», «прекрасные девицы», — даже
девицы, случайно встреченные на дороге. В этом
отношении лучшие бароны, вроде Манассии и Баль-
дуина Гинских не составляют исключения. О Баль-
дунне, главном герое своей хроники, столь безумно
3*

оплакивавшем свою жопу, автор вынужден признать,
что не так уж неправы враги, которые уличают его
в «необузданности чресл от первых волнений юности
до самой старости» (88). Доказательства были на¬
лицо— его бесчисленные дети:	«точного числа их
мы не имеем, да и отец не знает их всех по име¬
нам» (89). Одна современная хроника пробует пре-
цнзнровать это число, говоря, что за гробом Баль-
дуина шло тридцать три его законных и незакон¬
ных сыновей и дочерей. Следует, впрочем, огово¬
риться, что рассказы о соблазняемых девицах чаще
всего падают на холостые или вдовые (Бальдуин)
годы сеньеров.
Незаконное рождоние не налагает никакого клейма
на детей. Им стараются дать лучшее воспитание;
о потомстве Бальдуинп читаем:	«Одни подготовля¬
ются к жизни н подвигам рыцарства, другие пребы¬
вают и играх нежного возраста, те вверяются па
попечение воспитателям, другие отдаются в школы
на обучение; эти оставляются кормилицам или даже
матерям, которые их кормят сами» (89). Бастардов
мы встречаем и среди гинского рыцарства и среди
клириков — в монастырях и каноникатах.
Нодирищаясь к женским обр«тзам у Ламберта, мы,
зп бледными контурами неумелого рисунка, можем
различии» несколько портретов вполне индивидуаль¬
ных. Среди мм\ мм встречаем даже большое раз¬
нообразие Mtpaa I ером. Нот кроткая	вывезен¬
ная из Англии, ,нм I чтица да угнетеппых крестьян,
советам которой ими чип	(,упруг (36). После его

смерти она ведет пабожную жизнь и основывает мо¬
настырь. Но рядом с ней жестокая Гертруда (на
свадьбе которой повесили шута). В характеристике
Ламберта (он пишет при ее внуках), благородство ее
происхождения и манер было испорчено жадностью.
Она собирает оброк ягнятами для своей овчарни, не
щадя бедной вдовицы, и обращает в серваж всяче¬
скими правдами и неправдами свободных людей.
«Больная камнем» Беатриса беспомощно позволяет
распоряжаться своей рукой. Булонская графиня
Ида — правда, с нею мы выходим за гинские ру¬
бежи, — похоронив двух мужей, ведет сложную лю¬
бовно-политическую игру и в свободе своего пове¬
дения приближается к типу авантюристки.
Очаровательнее других под пером нашего автора
портрет юной Иетрониллы из Ардра. «Она была проста
и богобоязненна: прилежно ходила в церковь и среди
девиц часто предавалась детским играм, пляскам и
куклам. Нередко в летнюю жару, по большой про¬
стоте сердца и легкости тела, она сходила в пруд,
раздевшись до рубашки, не столько для того, чтобы
вымыться, сколько освежиться и порезвиться, — и
плавала то на груди, то на спине, то нырнув под
воду, то на поверхности, белее снега или своей
рубашки— перед глазами рыцарей и девиц. В этих
и подобных вещах она выражала любезность своего
нрава и являла себя прелестной н любимой, как
мужем, гак и рыцарями и народом» (134).
Не встречаем мы только дамы-владычицы кур¬
туазной любви, окруженной поклонниками, воспевас-
36

мой менестрелями. Впрочем, Ламберту не совсем
чуждо представление о новой любви. Он слыхал п
о законодателе ее, парижском капеллане Андрес, но—
странным и в то же время естественным для создания
легенды путем — делает жертвой этой любвн первого,
полулегендарного своего героя, датчанина Зигфрида,
основателя гинского дома. Он «томился любовью»
к сестре фландрского графа н вступил с нею в связь.
Ьежав в свой Гии, «он страдал от тайной скорби
и, не победив любви к брошенной нм подруге,
являя второго Андрея Парижского, — умер жалкою
смертью» (11).
Этот причудливый анахронизм говорит об успе¬
хах новых куртуазных идеалов, которые к началу
МП в. докатились и до Ардрского каноника, столь
Iрезвого и буржуазного в своих взглядах, — но, по¬
водимому, еще не успели отразить г и на быте малень¬
кою двора.
VI
И за к л ючечмю хотелось бы бросить взгляд на от¬
ношение этого феодального мирка к другим обще-
гIионным группам, среди которых он живет. Хуже
всею мы можем представить себе ардрского горо¬
жанина I опорпм об Ардрс, как о более крупном
городовом поселении. Очень рано его сеньеры,
разрешения гпнеких графов, делают свою «Ардсю»
-свободным городом», учреждая в неу( рынок и
свибннов (судебных заседателей) для судопроизводства,
37

по образцу Сент-Омерского городского строя (111);
Бальдуин строит в Ардре для суда и торговых дел
дом, крытый свинцом, называемый, вероятно, от
слова «гильдия)) —ghilleola (81). Горожане (bur-
genses) появляются в качестве гостей на его пирах
(86). Ни о каких конфликтах с ними мы не
слышим. Из этих фактов, в связи с основанием тем же
Бальдуином рынка в Одрюике (см. выше), мы выно¬
сим определенное впечатление, что местные сеньеры
делают усилия для развития городской жизни, й что
создаваемые ими городские центры—может быть,
вследствие недостаточного своего развития — еще
не вступают в противореченне с сеньериальной
властью.
Другое дело крестьяне — сервы и несвободные —
вообще, те слои, па которых непосредственно ло¬
жится тяжесть поддержания сеиьериального строя.
Здесь мы постоянно встречаемся у Ламберта с резкой
квалификацией господской власти, как алчной и ти¬
ранической, и с возмущением подвластного населения.
Часто основным мотивом эксплоатации — ((неправед¬
ных поборов сверх меры)) (18) выставляется необхо¬
димость покрыть расходы блестящей жизни, «про¬
клятых турниров». Впрочем, не только легкомыслие
расточителя, но п прижимистость расчетливого хо¬
зяина тяжело ложатся на зависимый люд. Арнольд II
Младший в Ардре «был не столько жадньш,
сколько бережливым. Оттого, говорят, он собрал
великое множество золота и серебра. Хотя он не
требовал от подданных ничего, или почти ничего,
38

сверх должного ему по праву, однако требовал своих
доходов, повинностей и прав столь сурово и бесче¬
ловечно, что подданные и многие другие его нена¬
видели)) (134). На наших глазах он сам бросается
и лес, заслышав стук топора, чтобы словить мнимого
порубщика, «богатого мужика)), «надеясь получить
с него мпого денег» (135). Рядом с ним можно по¬
ставить столь же хозяйственную «жестокую» Гер¬
труду. Главное, что ставит ей в вину Ламберт,—это
обращение в сервов свободных людей, иногда, впро¬
чем, по точному применению сеньерпального права,
например, путем браков с несвободными.’
Но мы, вообще, видим, что наш автор относится
in рпцатсльно к серважу и даже к более слабым
формам личпой зависимости. К сожалению, мы не
.шнем, преобладало ли свободное или крепостное
население в шнеком графстве к концу XII века,
и какие формы крепостничества встречались чаще.
Гинесмшшшпо свободных крестьян, даже на край¬
не!! пененн нищеты (129), во всяком случае несо¬
мненно.
Рассказ Ламберта «о кольвекерлах» драматически
рис>еI последствии сословного снижения для людей,
рот н'ннмч и свободе и привыкших к свободному
It pec 11,1| иском у быту. Кольвскорлы («люди дубинки»)
»но < оцпалкиый класс, для которого все ограничение
• hoIhmm cocio/i.io в денежной повинности: уплате
Степино одною динария и четырех в случае свадьбы
и hi щерю. f')mi налог считается «позорным», гак
|*111» г ним, очевидно, связано признание личной
39

несвободы. В класс кольвекерлов попадает всякий
свободный переселенец (конечно, не сеньериального
происхождения), который прожил в стране год и один
день. Доход с этого сбора отдан Гинским графом
в лен одному из своих вассалов. Ламберт рисует
ужас и отчаяние свободной «вальвассориссы», кото¬
рая, выйдя замуж за гинского вальвассора, «едва
коснулась края супружеского ложа», как увидела
сборщиков сеньриального налога, требующих с нее
«кольвскерлню». «Покраснев от страха и стыда, она
уверяет, что ей решительно неизвестно, что такое
кольвскерлия, что она вполне свободиа н дочь сво¬
бодных родителей». Процесс в сеньориальной курни
проигран ею, и опа покрыта «позором, стыдом и бес¬
честием». Только заступничество кроткой Эммы перед
графом «снимает этот позор с Гинской земли». Он
освобождает разом всех кольвекерлов, вознаграждая
вассала за принадлежащую ему подать территориальным
увеличением лена (36). Ламберт относит акт этого
освобождения к эпохе графа Манассии (+ 1137).
Приблизительно в ту же эпоху в Ардрс Бадьдуин
(+ 1147) освобождает сервов, закрепленных его ма¬
терью Гертрудой (129). Это не общее освобожде¬
ние, но яспо, что к концу века серваж и даже
символические остатки несвободы все более ощу¬
щаются, как социально ненормальное явление, как
неправда.
Реакция сервов против сеньериального гнета могла
принимать порою формы явного возмущения. Однако,
Пиренн ошибается, ссылаясь, по следам нашей хро¬
40

ники, на крестьянские восстания в Гинс. Из четы¬
рех тиранов, выведенных Ламбертом, один, Булон¬
ский граф Рогемар, падает жертвой мести феодаль¬
ного клана; другой, Рудольф Гинский, гибнет на тур¬
нире, и в проклятиях пастухов, его подданных, автор
усматривает лишь религиозное оправдание его гибели.
Наконец, третий тиран (четвертая — Гертруда), уже
известный нам Арнольд Младший из Ардра умирает
под ударами заговорщиков, но не крестьян, а своей
собственной челяди: «ого сервов и подданных, челя-
сннцев п поваров и других из их родства». Сеньера
\ Опилю г и лесу, заманив в засаду топором поруб¬
щика. Убийцы— зго следующая за ним свита. Пер¬
вым наносит ему удар дубиной но голове одни из
ею поваров, спасающийся после убийства на кухне.
}1мм авт домашнего террора имеет своим послсд-
I тмим мистике репрессии. Брат убитого казнил за-
ГОВИрЩМИОВ! я один I колесовал, других повесил, тех
нриШМй*! К топу воней, которые растерзали их на
чип И, мин, замерю» и собственных домах, сжег огнем,
ммвн вадимл разными пытками. Многие из родствен¬
ников казненных, от страха и стыда не смея появиться
отрыт на родине перед людьми, удалились в вечное
М/11 манне", ,1амберг, осудивший убитого сеньера, раз-
очмт н негодование к его убийцам. Но все это не
мм» ю ос 111НОВ1Ш. общем'о процесса освобождения
и модм'мл низших классов. Характерно, что именно
/Мо| Ба п.д) нн, после таких казней, является освобо-
омслсм сгрппи Гертруды.
41

VII
Наш автор-каноник естественно всего более ин¬
тересуется отношениями своих ссньсров к миру цер¬
ковному. Отношения эти весьма сложны и не допу¬
скают какой-либо односторонней характеристики.
В истории Гина и Ардра мы не встречаемся ни
с примерами мистического энтузиазма ни с упорной
враждой к местным церковным общинам, как в других,
более предприимчивых феодальных гнездах. Предан¬
ность церкви здесь не выходит из границ бытовой набо¬
жности, столкновения с ней происходят на почве ясных
хозяйственных интересов и быстро ликвидируются.
Бальдуин I Гинскнй (*}• 1091) предпринял палом¬
ничество к св. Иакову Компостельскому. Основатель
Андрского монастыря, он жил в эпоху особенно на¬
сыщенную религиозными настроениями—канун кре¬
стовых походов. Однако, гинский дом остался равно¬
душным к крестоносному движению. Ардр показал
себя отзывчивее. В первом крестовом походе участво¬
вал его сеньер Арнольд II. Ламберт уверяет далее,
что он был (fпервым среди первых», и молчапие о нем
певца «Антиохшп) объясняет низостью леонглерл, не
получившего от барона требуемых им красных сапо-
жек (130). Во второй поход отправился ардрский
сеньер Бальдуин, который из-за этого вошел в долги
и должен был продать монахам мельницу. Он не
вернулся из Палестины. О его судьбе ходили разные
42

слухи: говорили, чго он умер от голода, или от бо¬
лезни при осаде Саталии, или погиб в бою с сара¬
цинами. Биоследствии один самозванец в монашеской
одежде выдавал себя в Дуэ за Ардрского барона, от¬
рекшегося от мира (141—143).
Религиозное чувство барона всего чаще находило
себе удовлетворение в основании церквей, тем более,
что этого рода затраты создавали и другие хозяй¬
ственно-культурные ценности. Почти все гинские мо¬
настыри и церковные учреждения обязаны своим су¬
ществованием почину феодальной знати. Примеру
ссньсров Гинских и Ардрских следуют бароны мел¬
ких фьефов: Лика, Фьенна и др. Барон строит цер¬
ковь ради спасения души своей, своих близких, ((пред¬
ков и потомков» (61), ((рыцаря, убитого им на тур¬
нире» (10). Арнольд АрдрскнИ учреждает коллегию
п.т 10 каноников, наделив их щедро земельными
уюдьимм (пребендами), «дабы все, в чем он согре¬
шил прогни десяти заповедей... было искуплено по
моли там десяти каноников)). Но во всех этих слу¬
чаях ('шлее или менее ясны и другие, ((семейные»
мотивы. Б монастырях и коллегиальных церквах на¬
ходят себе приют дети ссньеров и родственных им
домов. Б Ардре и Фьснне сеньер является постоян¬
ным нренодптом (настоятелем) их, раздавателсм пре-
Oeiit, блюстителем их службы, а во Фьсннб все чс-
u.ipe пребенды заняты его сыновьями-клириками*
fhii семейные мотивы, вероятно, определяют пред-
иочичше, которое оказывается основателями «свет¬
ским » канонпкатам.
43

Б средние века гостиницы или больницы су¬
ществовали на тех же началах «богоугодности», как
и монастыри. От светской знати в Гнне исходит по¬
чин создания и этих культурных учреждений. Одно
из них, «госпнций» или «ксенодохий»—гостиница
п богадельня одновременно—создано простым рыца¬
рем, близ большой дороги из Гпиа в Внссан, где
прежде хозяйничали разбойники, грабя проезжих.
Соединенное с церковью, оно дает прнют и бедным
и путешественникам (41). «Ксенодохий», построенные
сеньером Ардра, а после и Гина, имеют характер
больниц, особенно для прокаженных. После присоеди¬
нения к Гину ардрскога фьефа, функции лсрпрозо-
риев были поделены: в одном собирались «все жен¬
щины, заболевшие проказой по всему Гину», в дру¬
гом все мужчины: гам они, «ежедневно призывая
смерть хриплыми голосами, получали и вкушали до
последнего издыхания, хлеб скорби (68—70).
Ксенодохип и лепрозории были, пожалуй, наибо¬
лее бескорыстными учреждениями в ряду основан¬
ных светской знатью. В других сплетение религиоз¬
ных и ссмейно-хозяйствеипых мотивов порою при¬
водило к конфликтам, пример которых представляет
история коллегиальной церкви н монастыря в Ардре.
Когда Бальдуин, внук основателя, бывший, по праву
наследства, препозитом Ардрской церкви, лежал тя¬
жело раненый в голову, и его считали уже погиб¬
шим, аббат одного из соседних зарубежных мона¬
стырей—св. Марии Капеллы—красноречиво изложил
все опасности и неканоничноегь светской препози-

туры. «Если по первому увещанию он не образу¬
мится, то будет позорно запятнан клеймом симонии
н вместе с Симоном Магом заключен в аду, разделив
его участь». Подобное красноречие должно было
произвести впечатление на умирающего, н Бальдунн
формально отказался от своих прав на Ардрскую
церковь, передав ее аббату св. Марии (137). Впослед¬
ствии гипскис графы, наследники ардрских сеньеров,
пытались добиться от римской курии возвращения
ардрскои церкви в се прежнее состояпнс, но дело
кончилось примирением, и церковь осталась за мона¬
хами (148). С теми же монахами св. Марии, имев¬
шими в Ардре свой маленький приорат (Зависимый
монастырь),—столкнулся Арнольд И, когда отобрал
их доходы и даже изгнал их самих в поисках средств
для отстройки рухнувшей соборной колокольни. Но
когда мопахи наложили на него отлучение, то «Ар¬
нольд не мог дольше выдержать; почти через три
года он вернул изгнанных, как подобало, водворил
монахов в их церкви и вернул отнятое у них (145).
Не следует думать, что отлучение было в руках
церкви оружием, всегда производившим желанное дей¬
ствие. Из того, как случайно, мимоходом упоминает
наш автор об этой каре, можно, пожалуй, заключить,
что впечатление от нее было не особенно сильным.
Каким неудобствам подвергался отлученный, и как
можно было обходить суровые последствия кары,
видно из истории убитого Арнольда III Ардрского.
«В праздник святых младенцев рано утром он отпра¬
вился из Ардра в Браму (в деревенский приход),
15

чтобы, по крайней мере, стоя пне церкви, слушать
мессу. Ардрским же каноникам и пресвитерам псльзя
было совершать таинства в его присутствии, и даже
пока он находился в Ардре». Однако, настоящие мы¬
тарства начинаются для отлученного с момента смерти.
Его тело странствует с кладбища на кладбище. Его
кладут, не предавая земле, «то вне церковной ограды,
у большого рва,» то переносят в новый скит, на
неосвященную землю, пока облагодетельствованные
братом умершего монахи не добиваются спятил отлу¬
чения с покойного (136, 140, 145).
Но власть церкви над»мертвыми сильнее ее власти
над живыми. Если в борьбе с феодальным миром
она остается победительницей, то этим она обязана
своей выдержке и стойкости. Однако, мы едва ли
можем говорить о ее господстве над мирскими си¬
лами. Мы видим эти силы то в роли ее покровителей,
то обидчиков. В этом уголке земли церковь, пови-
димому, не в силах противопоставить баронам бес¬
спорного авторитета святости, опирающегося и на
внешнюю независимость. Сложные мирские инте¬
ресы и отношения связывают ее представителей
с феодальным обществом. Для этих отношений
в высшей степени любопытна фигура самого автора-
каноника, посвятившего свое перо увековечепию
славы сеньеров Гипа и Ардра.
Каноник Ламберт был связан свойством с ардр¬
ским домом: его дочь замужем за побочным сыном
Арнольда III; двое его сыновей—священники, как
и он сам. Он вхож в дом сеньера, участвует в его
*6

пирах и беседах. Это он с сыновьями призывается
окропить ложе новобрачных, он крестит графских
детей. К своим ссньерам и их предкам оп относится
с почтительностью, не заглушающей в нем чувства
справедливости. Он не остался чужд их идеалам
и миру их рыцарской культуры. Всего легче, разу¬
меется, для него славить их благочестие языком
библии. Но он превозносит и их мужество, их «ры¬
царство» в прозе и в гекзаметрах, заимствованных
у Виргилин и Стации. Чего он не может перева¬
рить,— так это бесполезных турниров и обязательной
д.in рыцаря щедрости, «мотовства». Искренней пе¬
на а и п ыо он ненавидит жонглеров, отбивающих хлеб
у «бедных» и у церквей. Моральный ригоризм ему
совершенно чужд. Он с удовольствием вспоминает
о мирах и попойках, где граф Иальдуин угощает кли¬
риков и всегда имеет наготове каламбур, говоря
о любовных похождениях барона. Однако, этот по¬
кладистый н мягкий человек становится неподкуп¬
ным, когда дело идет о насилии над слабым. Певец
феодалов неожиданно оказывается демократом, рату¬
ющим против ссрнажа и налогов. Во всех этих чер¬
тах чувствуется не столько церковпый, сколько бур¬
жуазный дух. Точнее, дух и настроение тех слоев
оНеспечеиного и либерально настроенного духовен-
сIпа (каноников), которые начинают играть во вто¬
рую половину средних веков значительную роль
а исшрнп городского общества и его культуры.
.4,„и ли эти слон серьезно противопоставить
феодальному обществу авторитет церкви? Канопик

Ламберт весь в той сцене, где он с тонким юмором,
подобно Горацию, вспоминающему о битве при Фи¬
липпах, рисует свое позорное столкновение с графом
Бальдуином. Этой несколько длинной цитатой всего
лучше закончить наш очерк.
Рассказ идет ожепитьбс графского сына Арнольда,
который находился под отлучением. Отец перед
свадьбой добился снятия отлучения и потребовал
встречи свадебного поезда колокольным звонозк «Но
так как я еще не знал достоверно от авторитетного
лица об отпущении его, то колебался своевольно
звонить, повинуясь его приказанию,—колебался более,
чем ему было по вкусу, однако всего около двух
часов, после чего явился к нему лично, чтобы во
всем поступить согласно его воле. У ворот досто¬
почтенного и богатого мужа, Матьс из Зюдкерка,
пред лпцом его сыновей, Арпольда и других, мно¬
жества рыцарей и народа, граф закричал и загремел
на меня, как бунтовщика, не желающего повиповаться
его воле. Пораженный громом его слов, расточавших
брань, угрозы и оскорбления, и молнией его очей,
сверкающих, подобно угольям, на невинного, я сва¬
лился с коня к ногам его в беспамятстве. Сын его
Арнольд и братья его—все, видевшие и слышавшие
это, вздыхали п сожалели меня. Рыцари же, уко¬
ряя графа, меня, оскорбленного, мужа скорбей и без¬
дыханного, едва переводящего дух, подняли, как умели,
и посадили на коня и дорогой все уговаривали графа,
пока, наконец, у Одрюика, граф не взглянул на меня
успокоенным взором. Но после никогда уже, как
48

прежде, он не показывал мнб, кроме как в деловых
разговорах, своего веселого и шутливого лица; да
и во взгляде его не было полного примирения. Это
главная причина, хотя и не первая, почему мы для
возвращения его любви и благосклонности, задумали
потрудиться над настоящим произведением» (149).
Если в этом произведении феодальный мир—
правда, в маленьком уголку своем—оживает перед
нами в более выгодпом и культурном, хотя и менее
блестящем свете, чем он рисуется в обычных пред¬
ставлениях о нем, то виной тому не столько наш
автор — наблюдательный и объективный — сколько,
быть может, скудость и тенденциозность источников,
осведомляющих нас о быте феодального общества.
Г. Федотов

ТУРНИРЫ В ИТАЛИИ НА ИСХОДЕ СРЕДНИХ
ВЕКОВ
Par saint Gille,
Yiens - nous - en
Mon agile
Alezan,
Viens, ecoute,
Par la roulc
Voir la joute
Du roi Jean.
V. Hugo
I
Даже в самом общем представлении о средних
веках турниры—рыцарские военные забавы—несо¬
мненно, занимают значительное место. В них ры¬
царство проявляется со своей показной стороны во
всем блеске столь экзотического для нас боевого
наряда, в ореоле беззаветной храбрости и силы, но
без кровавой реальности настоящей войны—реаль¬
ности, не скрываемой даже в отдалении семи веков.
Как всякие празднества, турниры должны были служить
рекламой, средством прославлепня своих устроителей,
н они прекрасно исполнили возложенную на них
задачу, являясь до сих пор одной из приманок, при¬

влекающих внимание, если не к своим героям, то
к своей эпохе.
Но, будучи психологически привлекательным кра¬
сочным пятном, турниры, как и всякая часть исто¬
рически Гшвшей действительности, имели свою исто¬
рическую плоть, живые и иногда мелкие детали осу¬
ществления. Их рассмотрение, подчас, в ущерб той
прелести, которой обладает немного расплывчатый
романтический образ, создает образ более яркий,
ощ> гнммИ, живой, а потому более близкий и понятный.
Мми мы попытаемся таким путем понять и ожи¬
ви ж картину, которая смутно представляется при
произнесении слова «турнир», то первое, что мы
у видим, будет несоответствие между значением этого
лова, в его обыденном, современном употреблении,
и его исторически правильным значением. В этом
последнем турнир всего только один из видов раз¬
личных воинских упражнений,—на почве Италии,
при юм, далеко не самый главный. Поэтому и на-
с и опций очерк, в заглавии которого стоит слово
«прннрм», совершает, в целях общепонятности,
нгкоIорос историческое злоупотребление, так как
немой его являются вообще все главнейшие виды
воинских упражпепий Италии XIII и XIV веков.
Когда и как возникли воинские упражнения
в Кароне, неизвестно. Весьма вероятно, что в той
нлн иной форме опи существовали всегда; однако,
специфическое оформление, начало дифференциации
на определенные виды и национальные особенности,
характерные дли средних веков, можно отметить во
'■ % «1

всей Европе только в XII—XIII веках» К этому вре¬
мени намечаются три основных типа воинских упра¬
жнений: 1) сражение двумя партиями—«турнир» (фр.
lournois, нем. Turnier), в собственном смысле слова,
2) ряд поединков один-на-один—«джостра» (фр.
joule, нем. Tjost) и, наконец, 3) маневрирование с ору¬
жием в руках «багордо» (фр. bohourd, нем. Buhurt).
Во Франции и Германии до XV века, несомненно,
главным видом,—собственно, единственным настоя¬
щим, был турнир:	стычка	двух групп; поединки
один-на-один — джостры — встречаются здесь часто,
но они обычно составляют или вступление к насто¬
ящему турниру, подготовительные индивидуальные
упражнения, отнюдь не принадлежащие к празднич¬
ной программе, или же заключение после турнира.
«Багордо» же—особый вид маневрирования—вне Ита¬
лии встречается сравнительно редко. Совсем иначе
представляется дело на итальянской почве: несомненно,
что уже в течение XII века в Италии устраиваются
разные воинские упражнения—например, известный
кровавый турнир между рыцарями Кремоны и Пья¬
ченцы в 1158 году; однако, настоящее развитие они
получают здесь только позднее, в XIII веке, и с этого
момента живут своей особой жизнью до полного
умирания в конце XVI века. К сожалению, воин¬
ские упражпения именно на итальянской почве, начи¬
ная с конца XVIII века (со времени классического
труда Муратори, «Итальянские Древности») и до сих
пор, не служили темой научного исследования. (Исклю¬
чение составляет книга Труффи—«Джостры и их

псицы», но имеющаяся в Ленинграде п посвященная
упражнениям Оолее позднего периода). Поэтому на¬
стоящим очерк построен главным образом на непо¬
средственном изучении итальянских источников. Рав¬
ным образом, совершенно не исследована и история
специально итальянского вооружения, так что и здесь
пришлось пользоваться почти исключительно совре¬
менным изучаемой эпохе материалом. Благодаря
Этому, рассмотрение каждого вида воинских упра¬
жнении в настоящем очерке естественно распадается
на две час/гн:	сначала дается краткое описание
оружия, употребляемого именно в данном роде,
н техники упражнения, в п\ историческом развитии
на протяжении исследуемого периода, потом — общая
картина, воплощение данного рода в любой из мо¬
ментов периода.
Как уже было сказано, во Франции н Германии
главным видом воинских упражнений был соб¬
ственно прннр. Не то в Италии. Быть может, про¬
исходило эго оттого, что массовый турнир требовал
(как будет показано ниже) одновременного сбора
значительного числа рыцарей, действующих вместе,
а это было трудно осуществимо в Италии, уже разо¬
рванной на мелкие, постоянно воюющие, буржуазные
коммуны.
Быть может, объясняется это также тем, что уже
нарождавшийся эстетический и гуманистический дух
итальянцев отвращался от этой самой грубой, не¬
упорядоченной и самой опасной из военных забав.
Кик бы то ин было, в течение XIII н начала XIV
S3

веков мы можем отметить довольно малое число
турниров в пределах Италии. Зато процветают
другие виды воинских упражнений.
И
Во-первых, — поединок, по-итальянски «джостра»
(giostra). Первоначально слово это обнимало все виды
единоборства, прежде всего в настоящем бою. Вы¬
езжая на битву с врагами, рыцарь выбирает против¬
ника и вызывает его на джостру, которая обычно
заканчивается смертью одного из бойцов. Однако,
уже в XIII веке, слово это чаще всего обозначает
только игру — воинское упражнение, и в таком
значении мы будем употреблять его ниже.
По всей Италии в XIII и XIV веке всякое крупное,
а иногда и мелкое общественное событие, радостное
известие, памятный день, празднуются джострой;
мы встречаем ее в Неаполе, Болонье, Сиене, Ферраре,
Парме, Венеции н других городах. Попытаемся вы¬
яснить, в чем она состоит и как происходит.
а) Джостра, как уже сказано, есть поединок (вер¬
нее, ряд поединков) один-иа-один. Единственным
оружием в джостре чистого типа служит копье, по
нему она, —по-латыни, — называется «hastiludium».
В течение двух рассматриваемых веков, — как в от¬
ношении оружия, так и техники, — джостра пере^
жила заметное развитие. Основа остается неизмен¬
ной: два вооруженных рыцаря несутся друг на друга,
на конях, правой рукой держа копье, — задний конец
U

которого лежит, для упора, под мышкой, — левой*—
Щ1П, прикрывающий грудь; и стараются при стычке
либо выбить этим копьем противника из седла, либо
сломать об него свое копье.
’{а то развиваются вооружение и техника состя¬
зании. R XIII веке они вполне тождественны с обыч¬
ным боевым. Рыцарь весь одег в кольчугу (usbergo)—
рубашку, плетеную из металлических колец. Ею
покрыто его тело и руки (собственно usbergo),
а ппеже м ноги (gamberc). Поверх когьчуги надета
легкая, развевающаяся при езде, одежда. Она ярко
расписана или расшита цветами рыцаря. На голове
обычный боевой шлем — круглая тяжелая металли¬
ческая коробка с прорезом для глаз. Она надета
поверх особой стеганой на вате шапочки (scufiaj,
которая смягчает давление шлема, а также поверх
круглой металлической шапочки (capirone). На шлеме
укреплен гребень (insegna, cimicro). — Эт0 либо
сиулмпу рпое изображение части герба или девиза
его носители (сокол, голова льва и т. п.), либо просто
украшение (гирлянда, перья), либо сувенир, подарен¬
ный дам oil (ее рукав, вуаль). Конь одет пононой,
I aikже расписанной цветами, а иногда и рисунком
герба всадника. Оружие джостры, копье, большей
частью у потреблялось особое: древко его — обычное
боевое древко: эго длинная круглая палка; но на¬
конечник, вместо обычного острия, представляет или
Meiллличегкую трубку с плоским концом или же,
чаще всего, iрубку, которая кончается трехзубчатой
ьоропкой, дающей хороший толчок, но не могущей

поранить. Такие особые копья, конечно, должны былп
быть одинаковой длины у обоих противников и часто
выдавались устроителем джостры для обеспечения ее
правильности и безопасности. Щит в джостре XIII
века также обычный боевой: он чаще всего трехуголен,
невелик и расписан цветами и гербом рыцаря.
Таким образом, кроме копья, все вооружение
участника джостры XIII века было обычно-боевым,
а в соответствии с. этим и ее техника — крайне при¬
митивной. Основная и главная задача — свалить
противника с коня; если же это не удается, то хотя
бы сломать о него свое копье. Каким ударом это
делается, куда попадает копье при ударе, — не важно
и не установлено. Твердо только одно правило:
нельзя ранить коня, за повреждение коего виновник
должен платить его стоимость собственнику.
В таком виде джостра, действительно, — военное
упражнение, извлеченная из боя отдельная стычка.
В ней рыцарь приучается выдерживать тяжелое во¬
оружение, наносить удары копьем, важнейшим ору¬
жием того времени, и управлять конем, двигая его
прямо на противника. В таком ее виде в джостре
элемент состязания, как такового, элемент спорта
еще отсутствует. Понятно, почему иногда в джо-
сграх XIII века мы не видим даже приза; кто свалил
противника — тот победитель; все остальное — только
полезное и красивое упражнение. Понятно также,
что роль судей джостры, если такие были, — неве¬
лика. Но в течение XIV века джостра переживает
заметное развитие.
*6

Во-первых, совершенно меняется боевое вооруже¬
ние вообще, а стало быть, и вооружение джостры.
Уже в конце XIII века стали искать средств защи¬
тить наиболее уязвимые при ударе копьем места,
усилить на них кольчугу; и к середине XIV века все
возрастающее применение [находят особые металли¬
ческие пластины (plattae), укрепляемые поверх коль¬
чуги. Вначале они навешиваются только на груди
(а для боя и на плечах); понемногу, однако, захваты¬
вают все больше места, так что кольчужное плетение
остается только связью между ними. Это уже не коль¬
чуга с металлическими добавлениями, а, наоборот,
сплошной металлический панцырь (corazza) с немно¬
гими кольчужными частями. Любопытно проследить
по счетной книге одного знатного итальянского рода
эту эволюцию. В то время, как в 1346 году в счете
стоит пара пластин (plattarum), позолоченных в сере¬
дине, в 1389 в нем уже является цельный панцырь,
только с кольчужными рукавами (una coiraza cum
mangiis de maillia). Само собой очевидно, что в джо¬
стре такое вооружение, в ущерб своей легкости (что
не так важно при получасовой продолжительности ее)
обладавшее большей непроницаемостью по отношению
к ударам копья, получило широкое распространение.
Надо думать, что именно для джостр делались осо¬
бенно тяжелые, особенно перегруженные пластинами
иоор) женни, непригодные на войне вследствие
синей тяжести. Во всяком случае, несомненно, что
а кницу XIV пека существуют уже специальные до-
< не хм для дштнгры их упоминает (например, стихо¬

творный список подарков на свадьбе дочери Галеаццо
Висконти в Милане в I860 году*). Создание такого
специального вооружения — первый шаг на пуги к
отдалению джостры от простого воинского упражнения.
Заметив некоторые особенности такой дифферен¬
цировавшейся из боя стычки, начинают приспосо¬
бляться к ним, начинают создавать искусственную
спортивную обстановку — процесс, который находит
окончательное, полное и блестящее завершение в сле¬
дующем, XV веке. В соответствии с вооружением
тела, и шлем приобретает особые формы. В тече¬
ние XIV века старый шлем все больше выходит из
обще-военного употребления, ввиду своей тяжести
и громоздкости заменяясь более легкими типами
головного прикрытия (elmeto, bacinetto, cclata).
Шлем в точном смысле этого слова (см. выше)
остается принадлежностью воинских игр и в каждой
из них попемногу приобретает особый вид, для джо¬
стры приближаясь к форме, по-фрапцузскн называе¬
мой «жабьей головой» (она получает окончательное
завершение также только в XV веке), которая своими
гладкими, почти вертикальными плоскостями отво¬
дит острие копья противника при ударе вверх и тем
ослабляет удар. Щит и копье, равно как и одежда
поверх оружия и украшение на шлеме, остаются
в течение XIV века, приблизительно, старыми. Зато
кони для джостры выбираются — а йогом и воспи¬
тываются, — особые: рослые и крепкие, способные
устоять при почти неизбежном столкновении с конем
противника.
ьн

Такое создание специального вооружения, спор'
тивпой обстановки, не могло не иттн рядом с, выра¬
боткой техники состязания — и, действительно, на¬
чинают различаться и классифицироваться удары,
пока еще, очевидно, только в примитивной форме:
чем выше удар попадает в противника, тем он лучше.
Удары ниже пояса совсем запрещаются, лишая про¬
изведшего их права на прпз (таким образом, удар,
попадающий в шлем, оценивается выше, при одина¬
ковом результате, чем удар в шею, последний выше,
чем удар и щит и т. д.). В связи с такой оценкой
ударов увеличивается роль судей: теперь из двух,
одинаково сваливших противника, участников можно
выбирать того, кто сделал это наилучшим ударом.
Наконец, — и это окончательно создает обстановку
спорта — вводится запись ударов (пока еще, вернее
всего, примитивно-описательная), для которой на
джостре находится специальный нотарий (Болонья
13.49 г.). Он, или они, если их несколько, сидяг на
трибуне рядом с судьями; при каждой стычке судьи оце¬
нивают удары и передают свою оценку нотарию, кото¬
рый и записывает ее в особый список. Такой учет уда¬
ров, запись их, дающая возможность сравнить и объ¬
ективно оценить результаты состязания, назвать по¬
бедителя уже после конца состязания, mutatis mutan¬
dis, напоминает, в зародыше, наши современные спор¬
тивные игры: футбол, лаун-теннис, фехтование, с их
счетом н записью очков. В связи со всем этим, в джостре
XIV н. обязательно объявляется победитель или даже
дни победители, получающие соответствующие призы.

Бегло оглянув оружие и технику джостры в их
развитии от простого воинского упражнения к чи¬
стому спорту, развитии, только начинающемся в XIV
веке, бросим теперь взгляд на самый процесс се, на
ее живое воплощение на улицах итальянского города.
б) Как и всякая другая воинская игра, джостра
могла быть устроена с различным размахом: от мел¬
кого, чисто семейного празднества, где в течение
нескольких часов состязалось несколько рыцарей,
до грандиозного национального праздника со многими
участниками, длящегося несколько дней. Само собой
ясно, что в первом случае она происходила гораздо
проще, без особых приготовлений, в других же, еще
задолго до начала состязания, устроитель его рас¬
сылал по всем окрестным, а иногда и многим дале¬
ким местностям приглашения, написанные на про¬
стом итальянском языке, понятном рыцарям, людям
меча, а пе латинской книги; приглашения эти вызы¬
вали всех жаждущих славы явиться к определен¬
ному сроку в соответствующем вооружении.
К назначенному дню собиралось большее или
меньшее число (однако, для джостры вряд ли более
50-ти человек) приглашенных, не только из Италии,
но часто и из других стран, даже из Англии. К этому
дню устроитель джостры должен был озаботиться
подготовкой всего необходимого.
Прежде всего надо было подготовить место для
состязания. Выбиралась обычно самая большая пло¬
щадь города: в Венеции, конечно, площадь св. Марка,
во Флоренции—площадь св. Креста (Santa Croce), в Бо-
60

лоиье — главная коммунальная площадь и т. д. Сере¬
дина площади, на пространстве большем в длину,
чем в ширину, отделяется двойной оградой: вну¬
тренней, деревянной, и внешней, из натянутых на
столбики веревок, чтобы сдерживать напирающую
со всех сторон толпу. По длинной стороне отгоро¬
женного поля (иногда и с нескольких сторон) устраи¬
ваются обычно трибуны: большие деревянные по¬
мосты с ложами для судей, для дам и более важных
зрителей. Ложи разукрашиваются богатыми шелко¬
выми тканями для защиты нежных лиц зрительниц
от палящих лучей итальянского солнца.
В то же время и участники готовятся к достой¬
ному появлению на состязании. Достают — как ввиду
торжественности случая, так и ради безопасности,—
лучшее, «испытанное» вооружение, называемое так
потому, что после изготовления оно подвергалось
особенным испытаниям на крепость (кольчугу кололи,
шлем рубили), за что оружейный мастер получал
добавочную плату. Вооружение эго начищалось до
блеска: «белая кольчуга» (bianco usbergo)—постоянный
его эпитет. Устраиваются неоднократные пробы
оружия, копий и собственных сил.
Наконец, наступает долгожданный день. Уже
с утра площадь переполнена народом: «Внизу (так
рассказывает в одном из своих «старческих» писем—
«Senilia»—Петрарка, о Венецианской джостре 1364 г.,
справлявшейся по случаю взятия острова Крита) нет
свободного местечка, так что, как говорится, и зерну
негде упасть: огромная площадь, самый храм (св.
61

Марка), башни, крыши, портики, окна не только
полны, но переполнены и набиты; невероятное мно¬
жество народа скрывает лицо земли, и радостное,
многочисленное население города, разлившись вокруг
по улицам, еще увеличивает веселье». К полудню
когда почетные зрители и судьи уже занимали места
в ложа\ н на трибунах, — наконец появляются
сами участники состязания. Вооруженные с ног до
головы сверкающими на солнце, начищепными до¬
спехами, одетые в блестящие, развевающиеся гкани,
въезжают они на своих, не менее разукрашенных
конях; костюмы рыцарей при этом иногда поражают
своим веселящим глаз разнообразием, иногда же, на¬
оборот, по уговору, опи все одеты одинаково. При¬
ветствуемые одобрительными криками толпы, встре¬
чаемые взглядами дам, участники вступают на поле
и устанавливаются там,—если их много,—разделяясь
на две партии. По полю разъезжает пока только
главный распорядитель джостры, роскошно одетый,
по не вооруженный. Эт0 илп сам устроитель или же
особо приглашенный инструктор - специалист. Все
поле оцеплено вокруг стоящими в промежутке ме¬
жду двумя барьерами кастальдами—стражами (castaldi),
обязанность которых следить за порядком и особенно,
наблюдать, как бы кто-нибудь из невооруженных не
бросился в пылу битвы на поле.
Наконец, устроитель или судьи дают зпак, и на
противоположные, узкие концы поля выезжают
два рыцаря (если предварительно участники разде¬
лены на партии, то из разных партий). Крепко
63

упираясь в стремена, слегка наклонившись в седле,
распустив поводья, несутся они по трубному знаку,
под крики зрителей, навстречу друг другу. Правой
рукой держат опи, как можно крепче, копье, левой
придерживают защищающий грудь щит; острие копья
направлено в левую сторону груди противника. На¬
конец, происходит стычка: «Иногда (говорит один
пеаполитапский хроникер) попадают опн оба своими
направленными вперед копьями в голову противника,
защищенную шлемом, и поражают друг друга одно¬
временно, срывая шлемы. Иногда один выходит из
стычки неприкосновенным. Но чаще ни один не
остается невредимым. Нередко кони сталкиваются
грудью, и всадники вылетают из седла». Такая стычка
производится либо один раз, либо, в случае, если оба
рыцаря усидели, несколько раз. После установлен¬
ного числа стычек участники отъезжают, уступая
место следующей паре. Опять трубят трубы, давая
знак к началу, опять мчатся кони и направляются
копья, опять звон н ярость стычки. Так продол¬
жается до вечера, а нередко и следующий и еще
несколько дней (обычно 3-4). Стычка следует за
спачкой. «Здесь гудят шлемы от страшных ударов,
разлетаются осколки с силой разбиваемых копий,
на иип г части кольчужного плегения и куски щитов,
здесь разрываются завязки у шлемов, и шлемы сва-
Hiiiaioicji с голов; наконец, кони, грызущие золотые
\ in.ia, столкнувшись лбами и грудь с грудью, падают
па зон.** (Неаполь 1296 г.). Стычкп сменяют друг
|рма н разном порядке, но в общем можно отметить
вз

две системы. Одна, когда все участники разделены
на две части: тогда, в известной последовательности,
выезжает по одному участнику от каждой, и сражаются
друг с другом: в таком случае, иногда победители на¬
зываются для каждой стороны отдельно. Другая си¬
стема: когда известная группа (обычно около десятка,
а иногда и много меньше) вызывает всех остальных,
желающих сразиться с пей (во Франции такая джо¬
стра называется <cpas d’armes»). Система эта, повторяя
формы знаменитых средневековых вызовов рыцарей—
искателей приключений, иногда прямо инсценируя
их (позднее вызывающие называются «хранителями
поля»—mantenitori; все же принимающие бой —
«искателями приключений»—avcnturicri)—давала боль¬
шой простор для любопытных случайностей. В ней
зрителям известны имена только вызывающих, прочие
могут оставаться анонимами, неузнаваемыми под
тяжелыми шлемами и фантастическими девизами.
Здесь могло произойти то, о чем рассказывает один
болонский хронист: как в 1339 году «на коммуналь¬
ной площади Болоньи устроена была прекрасная
джостра, и 9 вызвавших выдерживали сражение
с желающими в течение целого дня (а было их трое
рыцарей и шесть оруженосцев), и все они были
одеты в белое. И Иоанн дс Пеполи, сын госпо¬
дина Таддео (властителя города), тайно воору¬
жившись, приехал на джостру. Но господин Таддео
узнал об этом и приказал прекратить джостру.
Однако, его так упрашивали, что джостра была
продолжена».

По окончании всех свычек, когда все участники
испробовали свои силы, если приза нет, они разъез¬
жаются по домам, одни удовлетворенные тем, что
показали свою силу и умение владеть оружием,
другие недовольные, потов1у что испробовали, «тверда
пли мягка земля» на поле состязания. Если же
приз назначен—обыкновенно это какая-нибудь драго¬
ценная часть вооружения или одежды: золотая корона,
дорогой пояс, жемчужные подвязки и т. п., — то он
при одобрительных, а иногда неодобрительных, пере¬
ходящих в перебранку и драку криках зрителей
передастся победителю, и празднество окончено.
Обычно призов назначается два: для первого, лучшего,
и для второго в состязаниях.
По своему социальному составу итальянские
джостры, как впрочем и другие роды итальянских
воинских игр, далеко не были столь замкнуто-аристо¬
кратическими, как в других странах. Здесь в горо¬
дах, главных устроителях их, уже с XIII века, видную
роль играют богатые горожане—купцы; дворянство,
да и само рыцарское достоинство, все больше теряют
гное зпачение, благодаря чему воинские упражнения
не имеют здесь характера особых, кастовых развле¬
чений. Они здесь более или менее доступны всякому,
кто может достать (довольно, правда, дорогое) воору¬
жение н коня для джостры. Так, не говоря уже о бога¬
тых горожанах—купцах, несомненно участвуют в джо-
сгрнх н более мелкие, иногда и ремесленпики; во вся¬
ком случив позже, в XV веке, их участие не только
несомненно, но ремесленниками и для ремесленни¬
<>5

ков в эту эпоху устраиваются и специальные
джостры.
Несмотря на все принимавшиеся предосторож¬
ности, джостра была довольно опасным упражнением.
Петрарка пишет, что в ней «красота зрелища рав¬
няется опасности его». — Опицо д’Эсто (властитель
Феррары) потерял в джостре, «которую он устраивал
в честь одной бабенки» (mulierculae, как говорит
выразительная хроника Салимбене), один глаз «и
остался кривым на всю жизнь». Однако, еще
опаснее, чем джостра, развитие и оформление которой
в Италии XIII - XIV веков мы сейчас рассмотрели,
был другой вид воинских упражнений—турнир.
Ill
Турнир—сражение двумя отрядами,—как отмечено
выше, мало привился в Италии; в XIII и пачале XIV
века мы его встречаем здесь довольно редко. Только
в конце XIV века он появляется чаще (в Падуе, Ми¬
лане, Флоренции). В то время, как джостра проделы¬
вала свой путь развития, органически вырас тала в Ита¬
лии, образуя специально итальянскую форму, турнир
не получает такой, особо итальянской окраски, а,
выкристаллизовавшись в другой стране, во Франции,
очевидно, перенимается оттуда, как уже готовая, бо¬
лее или менее регламентированно-спортивная форма
состязания. Упоминая турнир, итальянские источники
часто так или иначе связывают его с Францией. Еще
в конце XIV века прямо говорят: «турнир по фран¬
цузскому обычаю».
06

а)	В общем, турнир состоит в следующем: две
партии вооруженных рыцарей съезжаются друг с дру¬
гом и вступают в сражение мечами и палицами, па-
иося удары ими только сверху вниз; бьются сначала
рядами, в порядке, а потом и в свалке. Цель—проя¬
вление силы, ловкости и выносливости в ужасной,
почти боевой обстановке. Если джостра была извле¬
ченной из боя н все более абстрагируемой стычкой
копьем, то турнир был тем же в отношении меча и
боевой палицы. Но стычка копье»! и в бою обяза¬
тельно—индивидуальна, в то время, как »юч и иалица
применялись именно в общей свалке, когда копья сло¬
маны в первой атаке: отсюда с необходимостью вы¬
текает и вшссовая схватка турнира.
Итак, оружием турнира французского типа (тйп
германский совершенно иной и в Италии не встре¬
чается) служит меч и палица. Как в джостре, копье
снабжено тупым наконечником, так и здесь меч и
палица приобретают особую безопасную фор»1у: меч
значительно облегчен, лезвие, как и острие его, не
только не отточены, но даже имеют довольно значи-
ммьную толщину. Палица же—просто восьвшгранная
деревянная палка. Оба эти оружия могли нанести
ранения только при наличности злой воли, но удары
и х были довольны болезненны даже при специально-
прппрпом вооружении. Вооружение это было, как и
^копровое, в основе боевым, приспособленным к спе¬
циальным требованиям турнира. Здесь наиболее
упдипмымп местами были плечи, руки и верхняя
чиси, головы. Поэтому турнирный доспех, каким мы
N*	67

его застаем в Италии конца XIV (или начала XV)
века, как раз усиливает, делает более выносливыми
эти места: подкладкой ли (под входящий уже в упо¬
требление панцырь) особых тюфячков, или же метал¬
лическими усилениями (накладками, утолщениями).
Шлем также принимает (окончательно, впрочем, только
в XV веке) особую форму: оп кругл, особенно толст
сверху, куда падает большая часть ударов, и налицо
имеет решетку из толстых металлических прутьев,
так как ударам спереди сражающийся не должен был
подвергаться. Щит в турнире, очевидно, большей
частью, не употреблялся. Конь и его одеяние—обычно¬
боевого типа. Техника турнира сама по себе не могла
подвергаться беспрерывным усовершенствованиям,
как техника джостры (и в этом, может быть, одпа
из причин его слабого распространения в Италии);
в беспорядке, пыли и сутолке свалки нельзя было ни
установить, ни различить никакой классификации
ударов: отвлеченная, спортивная обстановка здесь не¬
возможна. Однако, пекоторые абстрагирующие правила
турнирной техники в конце XIV века существуют,
впрочем, совершенно не развиваясь дальше. ЭТ<Ь в0~
первых, запрещение наносить всякий другой удар (как
мечом, так и палицей), кроме секущего удара сверху
вниз. Во-вторых, даже и этот удар разрешается нано¬
сить только притупленным лезвием, а отнюдь не
плашмя; решительному запрету подвергались удары
в горизонтальном направлении и уколы острием
меча. Понятно, что удары дозволенного типа
как раз падали на специально защищенные тур-
№

мирным доспехом части тела: плечи, руки и вер\
ГОЛОВЫ.
6)	Самый процесс турнира во многом тот же, что и
при джостре: тс же приглашения, то же поле,—только
значительно большее и, главное, более широкое,—те же
трибуны и ложи. В самый день празднества та же
любопытная, все заливающая толпа зрителей. Въезд
участников,—конечно, вооруженных с ног до го¬
ловы и роскошно одетых, число которых всегда
значительно больше числа 3 частников джостры
(иногда доходит до 400), — происходит обязательно
но партиям; впереди капитан-предводитель каждого
отряда и его знамя. Достаточно показавшись зри¬
телям, оба отряда, выстраиваются по узким краям поля.
Подан знак и вот оба ряда,тяжельш, сначала медленным,
потом все ускоряющимся шагом своих коней, потря¬
сающим всю площадь, съезжаются навстречу друг
другу. Первые стычки происходят один-на-один и в не¬
котором порядке: капитаны, повторяя приемы боевой
тактики, ведут атаку то сомкнутым, то рассыпным
строем; понемногу, однако, все спутывается, и только
сигнал к концу прекращает всеобщую свалку, тону¬
щую для глаз в ныли, для уха в страшном шуме одно¬
временно звучащего оружия. Турнир продолжается
обыкновенно добрую часть дня, иногда с одним или
двумя перерывами для отдыха. После сигнала к концу
г троны разъезжаются. Если это входит в заранее
oi лишенные условия, то объявляются победители, об¬
наружившие наибольшую ярость н выносливость в бою,
н раздаются призы, если опять таки они назначены.
09

Как уже сказано, турниры еще более опасны, чем
джостры. Столь кровавое их воплощение (турнир
настоящим острым оружием в Неаполе), какое вы¬
звало ужас и отвращение в чувствительном Петрарке,
скорее является исключением. Но, во всяком случае,
несомненно, что в духоте, пыли и свалке турнира
легко было, если не совсем задохнуться или быть за¬
давленным, то получить значительные повреждения.
Возможно, что и в этом была одна из причин, по¬
чему именно рассмотренный сейчас вид воинских
упражнений—турнир — играл в Италии значительно
меньшую роль, чем в других европейских странах,
где он обычно стоит на первом месте.
И джостра и турнир, как благодаря своей опас¬
ности, так и благодаря большим, связанным с ними
расходами (на устройство, вооружение, костюмы,
призы и т. п.) нередко вызывали запреты п порица¬
ния церковных и светских властей: ряд соборов не
разрешает «истинным христианам участвовать в них»,
запрещая «хоронить погибших в освященной земле».
Правда, на церковные громы обращали весьма мало
внимания. Но, с другой стороны, и государям не
всегда было на руку устройство воинских игр, по¬
мимо прочих неудобств, грозивших перейти в ссору,
а иногда н в войну между участниками. Так мы ви¬
дим, что сам Карл I Анжуйский (король Неаполитан^
с кий), великий любитель всякого рода воинских за¬
бав, в 1278 году запрещает устройство турниров и
джостр в свое отсутствие и грозит ослушникам стро¬
гими карами. Да и буржуазно-цеховые правительства
ТО

I ородских коммун, в теории, с неодобрением смотрели
на эти дорогие, песолидпые и беспокойные игры.
Относящийся к XIII веку стихотворный трактат (Ор-
<|>ино да Лоди), «О власти и мудрости правителя го¬
рода», «De regimine et sapicntia polestalis» открыто
высказывается против этих «вредных» и «диких»
развлечений, считая, что «недурно было бы уничто¬
жить эти пустые игры». Однако, песмотря на все, и
турнир, и, особенно, джостра продолжают существовать
еще впродолжение двух веков после интересующего
нас сейчас периода.
IV
Противоположностью этим двум видам, вполне (или
nonrti) безопасным, является третий вид воинских
уиражпений, особенно привившийся (может (нлгь,
именно поэтому) вИталин. Уже Петрарка, сравнивая
его с джострой (где «красота равняется опасности»)
пишет, что в нем «изящество (clegantia) зрелища весьма
велико, опасность—весьма мала». Вид этот первона¬
чально встречающийся (правда, довольно редко) и
в других странах, носит название «багордо» (Ьа-
gordo), впоследствии л;е, получая все более специальное
итальянское об.шчие, он будет называться просто
«'оружейной игрой» (armeggiare). Мы встречаем его
в течение XIII и XIV веков крайне часто (в Венеции,
Неаполе, Вероне, Падуе, Болонье, Павии, Кремоне).
а)	Главной особенностьюэтогоупражнения является
отсутствие борьбы. Участники проделывают раз-

ныс кавалерийские эволюции, показывают свое уме¬
ние владеть оружием, но элемент состязания двух
сторон отсутствует: все проделывается одной группой
всадников. Первоначальная форма багордо крайне
неопределенна: самые разнообразные кавалерийские
воинские эволюции проделываются целыми отрядами
воинов в боевом вооружении: они то мчатся парами,
то перестраиваются ио-трос, или вдруг оборачиваются
и несутся в противоположную сторону, и т. п. В та¬
ком виде это скорее маневры, чем воинская игра.
Однако, упражнение это, кроме своей безопасности,
имело большое преимущество:	свою подвижность.
Турнир и джостра должны были обязательно проис¬
ходить на определенном месте, заранее приготовлен¬
ном и устроенном, багордо же мог производиться,
и обычно производился, на ходу. Отсюда его громадное
удобство и широкое применение при разных встречах,
проводах и тому подобных торжественных случаях, ко¬
гда группа участников багордо. гарцуя перед двигаю¬
щимся кортежем, проделывает свои эволюции. С другой
стороны, вследствие своей меньшей опасности, багордо
доступен менее подготовленным участникам. Действи¬
тельно, в то время, как рыцари устраивают джостру
и турнир, ремесленные цехи в честь того же собы¬
тия организуют багордо (например, в Падуе в 1397 г.)
В силу этих особенностей, будущее багордо было
обеспечено, и я XIV веке мы встречаем его значи¬
тельно реформированным.
В то время как первоначальный багордо был бли¬
зок к турниру (массовые эволюции), новый, выраба-
72

гыпающинея на итальянской почве, есть разновид¬
ность джостры. Это5 впрочем, вполне понятно, при¬
нимая во внимание преобладающее для Италии зна¬
чение джостры.
Оружием в багордо (как и в джостре) в XIV веке
остается исключительно, копье, но копье особенное,
чрезвычайно легкое и, обычно, совсем без наконеч¬
ника, т. е. просто легкая палка. Именно такое копье
называется (в раннем итальянском эпосе) просто
((багордо», т. е. так же, как и сама игра. Кроме
такого копья, вооружение участника составляет не¬
большой легкий щит; в остальном, он не вооружен
н только как можно роскошнее одет. В приближении
к технике джостры, вырабатывается и техника ба¬
гордо этого типа. Участники выезжают по одиночке,
должны промчаться на своем коне легко и по пря¬
мо it линии, и в определенный момент сломать свое
легкое копье о землю, растущее на пути дерево или
вообще какой-нибудь твердо стоящий предмет (позже,
на улицах Флоренции обыкновенно об окно возлю¬
бленной). При этом багордо тем труднее, тем более
приобретает характер состязания, чем толще и крепче
копье.
б)	Организация багордо бывает самой разнообраз¬
им!!: и особо торжественных случаях он происходит
и обеIмнопке джостры, а часто и на самом ее месте
(миько накануне или на следующий день). На том же
иоле, перед глазами той же публики, вылетают один
tpYiini блестящие всадники. Как можно больше
noipMitiiiiiei. легким щитом, почти касаясь земли опу-
73

щепным острием копья, несутся они На копях, так
что «кажется, не люди мчатся это, а летят ангелы»
(говорит со своей обычной восторженностью Пет¬
рарка). Блистают на солнце драгоценные парчсвые
одежды всадников и коней, развеваются их набро¬
шенные на правое плечо короткие, разноцветные,
украшенные драгоценностями плащи, порхают но
ветру длинные волосы, схваченные только золотым
обручем или вуалью — подарком возлюбленной. Ле¬
тяг обломки копий. II как только один кончает свой
пробег, сейчас же выезжает другой участник, так
что в конце дня кажется, что непрерывно мчится
один рыцарь. Так, заменяя азарг состязания джостры
любованием красотой одежд, изяществом и умением
держать себя на коне, слегка приправленным н воин¬
ской ловкостью (так как сломать копье не всегда
легко), участники продолжали багордо иногда в те¬
чение нескольких дней. Конечно, когда багордо орга¬
низуется в пути, при торжественной встрече, вокруг
своего или вражеского, захваченного в победоносной
битве, кароччно (колесница знамени ), на льду замерз¬
шей из-за исключительных холодов реки, — оно про¬
исходит проще. Но сущность совершенно га же:
гак же один за другим летят на конях всадники,
стараясь сломать более или менее толстое копье о
твердый предмет или о землю.
Несомненной разновидностью багордо итальян¬
ского типа должно считаться особое упражнение,
встречающееся и в других странах — «Квинтана»
(quintana). В нем, так же как в багордо, нсвоору-

женНый рыцарь, мчаЬь на Коне, должен сломать td-
кое ;кс копье о специальное чучело воина, устано¬
вленное (для XIII н XIV века безусловно неподвижно)
на особой подставке. ЭГ() чучело само также назы¬
вается «квинтана». Разновидностью багордо является
н, очевидно, национально-римская (значительно
позже распространяющаяся по всей Италии, а потом
и Европе) игра—«Кольцо» (corso alTanello), когда
также стараются сломать копье в небольшом кольце,
подвешенном особым способом на пути. Разбор от¬
дельных, часто любопытных деталей этих упражнений
занял бы слишком много места ]. Необходимо,
однако, упомянуть одно.
В упражнениях типа багордо неизбежно заклю¬
чена опасность превращения воинского состязания
или в демонстрацию мод или в маскарад,—опасность
становящаяся реальной во всех воинских играх
и XV веке и вполне осуществляющаяся в XVI.
Лркнм (и притом весьма ранним) примером такого
маскарадного уклона является багордо в Реджо
и 1-N7 году, где участники были переодеты жепщп-
нммн, причем для большего эффекта нацепили на лица
ш.Ннмснныс маски.
II заключение необходимо напомнить, что, ра¬
зине юн, нередко воинские игры не проходили так
| пики н в полном декоративном порядке, как ри¬
нки и \ нам панегирические хроники и описания;
Ним Нпт подробно рассмотрены в исследовании ав-
• "pa ню Iнищею очерка «История турнира в Италии».
75

случались и печальные и смешные неожидайностп.
Хотя бы краткое упоминание о них особенно спо¬
собно дать почувствовать живую реальность этих
давно умерших игр. Здесь появится на торжествен¬
ной джостре семидесятилетний шерстобит, восседая
на кляче, которую ему одолжили в соседней кра¬
сильне, и которой местные шутники воткнули репей¬
ник под хвост, так что она, при хохоте всей округи,
лихо увозит своего рыцаря, растерявшего вооруже¬
ние и последнее присутствие духа, в конюшню. Там
произойдет перебранка, как, например, в Сиене
в 1238 году, когда на турнире некто Адота Каначчи
полез на поле состязания невооруженный, в одпом
плаще, и когда на увещания и уговоры кастальда,
доказывавшего, что правителем города запрещено
присутствие на поле невооруженных, и что он,
кастальд, специально приставлен, дабы следить за
исполнением сего запрещения, — названный Адота
отвечал: «Иди к чорту! Ну, н хороши же у нас пра¬
вители Ь> За каковую буптарскую выходку и был,
впрочем, после приговорен к изрядному штрафу.
Мы обозрели в общих чертах все три главней¬
ших вида итальянских воинских упражнений ХШ и
XIV века: азартное состязание джостры, в беспрерыв¬
ном развитии стремящееся к твердым спортивным
формам, торжественную сложность турнира, перени¬
маемого в XIV веке из Франции, и, наконец, пестроту
и безопасную шумливость багордо, — все игры, быв¬
шие когда то не менее реальной действительностью,
чем для нас теперь футбол, тепнис, бокс, или скачки,
ТО

рождавшие вокруг себя тысячи человеческих вожде¬
лений, рои часто обманываемых надежд, взрывы смеха,
вспышки негодования н море взглядов живущей па
несколько часов одной душой, смотрящей тысячами
глаз толпы.
М. Гуковский

ЛУККА ВРЕМЕН КУПЕЧЕСКОЙ ДИНАСТИИ
ГВИНИДЖИ.
Около 1400 года на села и деревин подвластной
Лукке территории — contado — нападали еще волки,
а за огнем там ходили к соседям.
Улицы города ночью тоже были не безопасны,
и гражданам тогда выходить не разрешалось. В этой
старой Лукке, производившей и имя свое от lux —
света, света учения Христова, которым она будто
воссияла первая из тосканских городов, в Лукке,
считавшей себя спасенной от наводнений р. Серкио
молитвой епископа своего Фредиано, по старому обы¬
чаю продолжали в день праздника св. Мартина, что
отдал нищему свою мантию, возлагать на его кон¬
ную статую в соборе богатый плащ, короновать
«Святой лик», «Yolto Santo», древнее чтимое с X века
распятие, царской короной, как царя царствующих,
а также чеканить монету с его изображением. По
новому обычаю с 1368 года 13 апреля праздновали
военным смотром и бегами с традиционной в итальян¬
ских городах раздачей победного знамени, «palio»,
праздник свободы, — уничтожения ига соседних пи-
78

Зайцев, которые, по словам луккской хроники Сер-
камби, угнетали своих подданных, хуже, чем иудеев».
Но та же Лукка с ХШ века была одним из центров
ткацкой промышленности и торговли в Тоскане. Сла¬
вились и расходились ее шелка и парчи, которые
ткались из иноземного сырца, получавшегося с во¬
стока, из Ломбардии и Калабрии. Вкус к роскоши,
которого не могли обуздать никакие законы, никакие
legge suntuaric, проявлялся тогда в Европе прежде
всего безумными тратами на наряды и не только
женские, и Лукка должна была и могла удовлетво¬
рить в отношении качества товаров самым строгим
требованиям: ткани, забракованные, как недоброка¬
чественные, сжигались на площади. Производились
и Лукке и сукна, но эта отрасль никогда не могла
соперничать с Флоренцией. Производство на внешний
рынок, по общему правилу, повлекло торговлю день¬
гами. Купцы, торговавшие шелком, были и банки¬
рами. В Лукку плыли деньги, здесь концентриро¬
вался капитал. В ХШ веке Лукке была доверена казна
панской курии; следовательно, она пе могла не быть
I вельфским городом, не могла не быть предана пап¬
скому престолу.
Как всякий город итальянского Ренессанса, Лукка,
I иким образом, полна контрастов, бытовых и соци-
нльнмх. Патриархальная старина чередуется с но-
И113ИОЙ, чреватой рождением европейского капита¬
лизма. Пульс бьется лихорадочно.
Центральным политическим событием 1400 г.
малногея возвышение дома Гвиниджи. В течение
79

XIV века Лукка поочередно была добычей гибеллин-
скпх вождей Угуччьоне делла Фаджуола и Каструччьо
Кастракане, а затем претерпела 40-летнес вавилонское
рабство под игом соседних сеньеров, которые поку¬
пали се друг у друга с молотка, и Пизы, от которой
Лукку освободил в 1368 году император Карл IV; но
в свободной коммуне борьба классов повлекла
сперва к соперничеству олигархических родов, а,
наконец, через короткую пору принципата к само¬
властию Паоло Гвиниджи (1400—1430), которому
привелось пожать плоды усилий сородичей. Восполь¬
зовавшись отсутствием из города многих граждан
во время чумы, он устроил переворот, который
в 1418 году был освящен свыше, ибо Паоло с сы¬
новьями были признаны викариями императора. Паоло
носил отныне по праву титул «синьора» — князя,
государя—и также по праву занял свое место среди
итальянских «тирапов» XV в., как тогда именовались
узурпаторы. Таким образом, история Лукка раз¬
вертывается хронологически параллельно истории
Флоренции: как дом Медичи, Гвиниджи сосредота¬
чивают в своих руках прежде всего материальные
средства в качестве промышленников и торговцев
шелком и банкиров, папских коллекторов, имевших
банкирские конторы в Лукке, Пизе, Неаполе и
Брюгге.
Луккским летописцем этой поры является апте¬
карь Джовапнп Серкамби. Он родился в год великой
эпидемии чумы — 1348 и прожил долго — до 1123
года. Его хроника будет нас интересовать в период
80

or 1368 по 1423 год. Дополнении к ней будет слу¬
жить законодательный н актовый изданный материал
«handi lucchesi», указы разных властей от 1331 —
1337 г. и инвентарь имущества Паоло Гвиниджи от
1131 г., составленный республиканскими властями
после свержения сеньора 1. Актовый материал
объективен, но даппые хроники предполагают не¬
которую призму, преломляющий аппарат, который
требует характеристики.
Хронику в это время в Тоскане писали те, что
делали политику. Так и здесь. Хропика Серкамби
окрашена определенным партийным духом. Он прежде
всего, говоря современным языком, ((империалист»,
ярый муниципальный патриот великодержавной Лукки,
затем — слуга дома Гвиниджи, один из виновников
переворота 1400 г. За эту услугу он был награжден
не должностью, а ежегодным содержанием и правом
придворного поставщичества. «Заповеди» городу
• Ьккс, помещенные под 1398 г. в хронику, и мемо¬
риал фамилии Гвиниджи резюмируют его полити¬
ческую идеологию. «Заповеди» принадлежат к по¬
литической литературе «мемориалов обид»—memo-
(». Sere am l)i, Croniche, 3 v., „Fonti per la storia
■Г llalia*, 1892; „Bandi lucchesi* per cura di S. Bongi, Bo¬
logna 1863, „Gollez. di opero inedite о rare* v. 1 подлинный
то т позднейших указов не сохранился, так как стали ограни¬
чиваться их регистрацией; инвентарь у S. Bongi, P. Guinigi
Ic sue rirchezze, I.ucca, 1871; изображение дворцов Гвиниджи
n I’at/ak'n, Palasta u Villa in Toscana, 1913. I. рис. 98, табл.
\l,\ III п И. рис. 72 табл. XXIV.
h	81

riale delle offese — которые дают сводку притязаний
данной коммуны на части соседней спорной терри¬
тории, являясь своеобразным катехизисом государ¬
ственного права коммунального периода и давая обзор
«международного», в тосканском масштабе, поло¬
жения такой единичной коммуны. В ((памятной»
записке фамилии Гвиниджи автор, в качестве раннего
предшественника Маккьявслли, дает луккским Мсдпчн
советы, направленные к сохранению и закреплению
власти, причем на его языке это называется «охраной
доброй свободы города Лукки, блага и спокойствия
властвующей фамилии — в угоду господу богу».
Хроника Серкамби по форме может быть названа
«хроникой — Zibaldonc». Так именовались сборники
разнообразного содержания, куда, как литераторы и
ученые по профессии, так и просто досужие люди,
купцы, нотариусы, художники и так далее вносили
всякую всячину: и акты, и выдержки	из авторов,
древних и новых,	и записи семейной	хроники и
дневника, и отрывки хроник, и сгнхи, и прозу.
Наша хроника внешним образом слила свои со¬
ставные части, привела их в пекоторый порядок, не
распадается явно на membra disjecta. Но швы сде¬
ланы столь наскоро, что обнаруживаются даже при
беглом взгляде.	Громадные заплаты	вкраплены
в основную ткань исторического повествования о
судьбах г. Лукки. Читатель, однако, не теряет от
Этого эклектизма; груда разнообразных	материалов
дает впечатление умственного кругозора эпохи.
Вставками и отступлениями изобилует и само изло-

жсние, которое прерывается го морализированием,
то обращением, то увещеванием — sermonc — или
памяткой, то новеллой, — Ссркамби и вообще много
упражнялся в последнем литературном жанре. Но эти
же длинноты часто повышают драматизм. Пестрый
материал хроники богато насыщен элементами быта,
живописными деталями и не только в тексте, но и
в иллюстрирующих его многочисленных современ¬
ных ему миниатюрах. Хроника по замыслу автора
должна была «доставить удовольствие людям простым
и грубым» (I. 64), ибо аптекарь относил себя к пи¬
сателям третьего ранга, «неученым, но умудренным
опытом и здравым смыслом», которых он противо-
ставлял богословии и писателям заправским, «gran
maestri». Своей цели он достигнет и по отношению
и читателю современному, хотя бы и искушенному,
которого привлечет зарисовка тосканского город¬
ского быта во всех его уголках, на разных ступенях
социальной лестницы, все мимоходом брошенные
описания, живописные детали, из которых каждая
и отдельности, быть может, и незначительна, но ко¬
нопле в совокупности п дают couleur locale, неповто¬
ряем wo индивидуальность всего строя жизни. С этой
ючки зрения, после того, как дан общий истори¬
ческий фон, и будет интересовать нас хроника
н uMMiciiiucM.
Переворот 1400 г. сделал аптекаря придворным
не I прпогрифом и вменил ему в обязанность увеко¬
вечим. церемониал молодого двора. Перед нами
прежде всего картина нравов н семейной жизни
и*	83

(^^Эпохп купеческого пришит пата и династии промы¬
шленников, банкиров, узурпаторов власти. Хроника,
конечно, исправно регистрирует большие дни фа¬
мильных торжеств.
Паоло Гвиниджи был четыре раза женат. Его
жены поочереди умирали от родов и обогащали фа¬
мильный капитал приданым. Свою невесту, приез¬
жавшую издалека, он встречал за городскими воро¬
тами, окруженный свитой советников в длинных
мантиях. Как благородный рыцарь, в левой руке
он держал традиционного сокола К Невеста ехала
верхом под балдахином. Перед ней шел отряд тру¬
бачей, за ней — военная свита с фамильными зна¬
менами (I. 136). Свадьба праздновалась турниром
или джострой (III. 126) н торжественными пирами,
к которым приглашали по 70 граждан с женами
в парчовых и шелковых нарядах, украшенных жемчу¬
гами. За трапезой гостей забавляли трубачи и ба¬
рабанщики, шуты и потешные люди (III. 257). По¬
сланников соседних синьоров Паоло одаривал бар¬
хатами и сукнами (III. 127); в свою очередь гра¬
ждане подносили ему разные дары:	серебро,	вина?
домашнюю птицу, дичь, мясо, воск в изобилии (III. 56).
1 С соколом на р>ке изображены в саду среди празд¬
ничного общества двое мужчин на „Триумфе смерти" (Пиза,
Campo santo); тоже на фреске, изображающей* Воинствующую и
торжествующую церковь" (Флоренция, Cappella degli spagnuoli);
на мозанке Сиенского собора, изображающей „Юность" в виде
юноши. О том же L. В. Alberti, Della Faniiglia, Firenze, 1844,
Ореге, П, 101.
84

Мы ничего не слышим о церковной свадебной цс^
ремонпи. В XV в. и позднее, вплоть до Триденгского
собора, она не была обязательной.
Похоропы требуют не мспыних расходов, но их
обрядовая сторона строго церковна. (III. 292—294).
В 1422 г. по смерти третьей жены Джакопы из
Фолнньо в день смерти все клирики и священники
} тела служили вечерпю (vigilia) в присутствии
множества граждан и монахинь, читавших молитвы.
В гот же вечер усопшая была перенесена в фамиль¬
ный склеп в церкви С. Франческо. В течение всей
недели в той же церкви утром н вечером служили
но 15 месс и всенощных. Всякий раз при том рас¬
ходовалось по 18 фунтов воску н по 80 болоньинов.
10 монастырям было дано по 8 фунтов воску и но 5 зо¬
лотых флорпнов за мессы на тридцатый день. На вось-
%ioli дспь ириехали родственники покойной и состоялись
юржествепные похороны. Из нрисутствоваших 40
мужчин 30 женщин были одеты в траурные платья,
черные и багряные (sanguigno); платья обошлись
и 800 флоринов. Присутствовало все духовенство
.'1уккн с мессером епископом во главе, который
< «у ж ил мессу. Проповедь произнес некий магистр
(ми шмоннл. Снова было израсходовано соответству¬
ющее количество воску.
Нами и» второй жены, Нларии, из дома графов
ilol Cnirelo Паоло сумел почтить способом менее
нренмнщнм. Он заказал надгробный памятник ей
I •(« nit оно делла Кверчиа, одному из л}чших скульп-
|н||ны начала XV пека, и мраморное изваяние ее и
85

поныне украшает местный собор. Она покоится на
саркофаге на двух подушках со скрещенными ру¬
ками. в длинном широком платье, благородные н
спокойные складки которого доходяг ей до пят,
укрывая ноги; высокий воротник упирается в под¬
бородок. Профиль юный и тонкий. На висках ло¬
коны. Остальные волосы скрыты головным убо¬
ром— жгутом, который венчает ее, как короной.
Но стенам саркофага ритмически вьется волнистый
фриз — хоровод прелестных амуров, крылья которых
осеняют поддерживаемые ими гирлянды. Этот орна¬
мент из безмятежных детей— уже настоящее создание
Эпохи Возрождения, тогда как удлинение пропор¬
ций лежащей фигуры еще сохраняют отзвуки готики.
Перед нами творение переходного стиля. Было время,
когда после переворота 1131 г. памятник из собора
гражданам и был удалей, но вскоре над оценкой по¬
литической вновь возобладала оценка художсствснпо-
эстстнчсская:	супруга синьора была водворена
обратно на место вечного упокоения,
В итальянской семье Ренессанса не может обхо¬
диться без вендетты, без цепи предательств, убийств
из засады, мести и казней (II. 405 — 411). Лазаря
Гвиниджи, старшего в роде, убивает брат Антонио
и зять Никколо Сбарра, за которого Лазарь выдал
замуж родную сестру. Убийству предшествует трагиче¬
ский эпизод казни Лазарем своих политических вра¬
гов, братьев Фортегверра, которым Никколо Сбарра
доводился племянником. Никколо был пощажен ндаже
породнился с врагом, но только для того, чтобы за-
№

I пить мысль о мести и подстрекнуть брата прбтив
Гфата. Убитого Лазаря Ссркамби провожает в могилу
причитанием или плачем — lamento или dolore (II.
4 15 — 419) — вкладывая жалобы в уста самой жертвы.
Лазарь сетусг на предательское убийство в семи фигу¬
рах или уподоблениях мифологического содержания,
соответствующих семи строфам песни. Народный
плач — причитание здесь питается классическими обра¬
зами, будучп выдержано в стиле, так сказать, народ¬
ного гуманизма.
Зять, говорит жертва, был к нему жесточе, нежели
Л,юн к покинутой Медее, ибо та осталась в живых
и могла мстить. Рядом миниатюра: на каменистом
ипровке среди моря, столь малом, чго всю его
площадь занимает лежащая Медея, она спит, положив
рмсу иод голову, а Язон отъезжает в утлом челноке
надутым парусом.
Зить был лютее, чем Туллия, супруга Тарквиния,
•но проехала в колеснице через труп отца. Ведь, если
она была жестока к последнему, то зато любила мужа—
« оогистствующнс миниатюры п здесь, как и дальше,
поясняют текст.
Зя и» в большей мере оказался предателем, нежели
,hn ii но отношению к Дндоне, ибо, когда гость ее бро-
I ил, он оставил ей родину, детей и родных, а его
ираг о!пял у него все — на миниатюре Дидона с башни
припирает рдки к отъезжающему на парусах возлю-
0 li'IIIIOMY.
Кик Мирра, соблазнившая отца, похвалялась своей
мп!нчп11, так он, Лазарь, думал убить вражду, дав
87

в жеиы родную сестру, но надежда его обманула.
Изображено супружеское ложе с лежащими, по пояс
нагими, супругами, в которых сверху пускает стрелу
крылатый, но с завязанными глазами купидон.
Ахилл долго вел себя на подобие женщины, но,
наконец, как муж, вмешался в бой и победил. Он,
Лазарь, погиб благодаря женской слабости характера,
но родственникам оп советует облечься в одежды
мужей — раздается призыв к месги.
Гекуба, супруга Приама, меньше печалилась при
гибели всех сыновей, мужа и падении Трои, чем при
убийстве младшей дочери Поликсены, ибо пока та
оставалась в живых, она могла надеяться отомстить.
Так ему, Лазарю, собственная смерть является гор¬
чайшей печалью и поводом к плачу. Он может сето¬
вать больше, чем Гекуба.
Убийца был к нему жесточе, чем Нерон к матери,
которую тот велел ^бить. Нерон был государем и мог
иметь резоны государственные в самой жестокости
своей.
Сочетание архаически - народной формы плача
с классическими образами в форме какого-то над¬
гробного слова-эпитафии, влагаемой в уста усоп¬
шего, дают литературное новообразование, которое
обнажает налегающие друг на друга кулмурпые пла¬
сты. Эт0 «.тоже переходный стиль, как в памятнике
Иларин и^вместс с тем составная часть обрядовой
стороны смерти. С большой долей вероятности можно
предположить, что прежде, чем попасть на страницы
хронпки, «lamento» был вручен родственникам покой¬
на

iioro; Серкамби мог получить заказ на эпитафию art
вкусе гуманистов от новоявленной княжеской семьи,
причем незнание латинского языка заставило его
обратиться к итальяпской прозе.
Заметим попутно: еще при жизни мадонны Джа-
копы, третьей супруги Паоло, ее родную семью синьо¬
ров Фолипьо поражает такая же драма, где завязка,
кровавая месть и развязка обгоняют друг друга стре¬
мительно быстро, как в исторической хронике Шек¬
спира (III. 266 — 272). Недостаток места не позволяет
на этом остановиться.
Какова же материальная база этой синьории Гви-
ннджи? Хроника нам сохранила статьи расходов, свя¬
занные с похоронами члена фамилии. В другом ме¬
сте (П1.350 — 359) опа дает целую примерную роспись
расходов Паоло и его сыновей, но остается неизве¬
стным, насколько ее цифры близки к действитель¬
ности. В Луккском архиве сохранились регистры при¬
казов Паоло о платежах казначейству—«камере» между
1402—1429 г.г. Но этот материал для нас недоступен;
приходится ограничиться сведениями неисчерпываю¬
щей полноты, но дающими некоторые опорные пункты.
Прежде всего известно, что в промежуток между
1412—1425 г.г. Паоло внес на хранение в Венециан¬
ский банк — к иностранным банкам для охраны капи¬
тала от политических неожиданностей на родине умели
прибегать н в XV в.—суммх к 202.100 венецианских ду¬
катов, что в русских довоенных рублях примерно—такие
переводы до сих пор остаются не устойчивыми и прибли¬
зительными выразится суммой между 850тыс.и2ммлд.
*9

Примерно такой же капитал был вложен в по¬
стройки, если возведение одной только загородной,
окруженной садами, с лоджпсй (террасой) виллы—pala-
gio de’horghi, а ныне Villa Quarconia—в предместье
Лукки к 1413 г. должпа была обойтись в 40 тысяч дука¬
тов (П1. 209), а кроме згой виллы были построены
дворцы в Пьстросанте и в пределах крепости в самом го¬
роде, п был также расширен бывший дворец Кастручьо
в Лукке. Фасад другого доныне сохранившегося лукк-
ского дворца по via Guinigi в итальянско - готическом
стиле представляет многочисленную аркаду полуко¬
лонн, замкнутых архивольтами. Малой по сравнению
со стенами площадью редких окон чегырехэтажнос
здание папоминает еще укрепленный замок. Напо¬
минает о нем и возвышающаяся на угл> башня, кото¬
рая в XII — XIII веках была бы башней дозорной;
в начале XV века в нон был устроен в верхнем этаже
покой для отдыха, а из него можно было попасть на
крышу, где разбит был висячий сад. В нем и ныне
растут дубы и лавровые кусты. Отсюда перед Паоло
открывалась панорама Лукки, и он мог обозревать
подвластный ему город и окрестные вилл м.
Имелась у Паоло и торговая флотилия, состав
которой, однако, нензвестсп. Очевидно, не ликвиди¬
ровал он и торгово-банкирских предприятий дома,
как не делал этого его современник Кознмо Старший
Медичи. Но о размере этих предприятий в нашем
распоряжении тоже нет сведении.
Засим по наследству от матери, правнучки Кастру-
чьо Антельминсллн, Паоло владел большими поме-
00.

гтьямп в Лупиджанс, Исрсильс и Луккской марине.
Инвентарь имущества Паоло от 1431 г., о кото¬
ром было упомянуто выше, дает, наконец, представле¬
ние о движимости, помимо звонкой монеты. Разбе¬
ремся в нем по статьям.
На первом плане фигурируют драгоценности и се¬
ребро. Их перечисление запнмаст 7 страниц. В серебря¬
ных с позолотой ларцах найдены 273 жемчужины на
32 нитях, из которых 11 вместе весят 133 карата,
в соответственном числе рубины, алмазы, сапфиры
изумруды в ожерельях, запястьях, застежках, серьгах,
а иногда без оправы. Оценки инвентарь не дает; но
достаточно сказать, что в 1408 г. Паоло торговал без-
делийку пеной в 3.100 флоринов. Серебро припрятано
в четырех обитых железом сундуках: здесь блюда,
кубки, чаши, стопы, миски, вазы, подносы, ларчики,
дюжина тарелок, стойки с ножами, ложками и вил¬
ками, стойки со стаканами, пенал с циркулем, линей¬
кой, пером п чернильницей. Обращает внимание боль¬
шое количество ложек (15 дюж.) и ножей по сравне¬
нию с вилками (З1 2 дюж.), ручки которых кончаются
головами львов и леопардов и фигурками фавнов
(homini salvalici). Это станет понятно, если принять
во внимание, что вилка вошла в обиход позднее всего,
вXI в. еще почиталась признаком разнузданной роскоши
и в Тоскане чаще начинает упоминаться в иивента-
рях только во второй половине XIV века. По числу
вилок наш инвентарь, насколько можно судить, пре¬
восходит пнвентлри ему современные. Расхожая по¬
суда— оловянная и медная. Оловянных тарелок боль¬
91

ших—108, малых — более 200 (p. 97). Громадное
число подсвечников говорит о роскоши пиров, зали¬
тых светом. Ломятся сундуки и от домашней рухляди,
платья и белья, в особенности последнего. Регистри¬
руются то шитые жемчугом и серебром, то подбитые
горностаем, белкой, рысью «Giornea», «giubbarello»,
«cotta», «eioppa», «иссо», «palandrino», «baptismantc»,
отчасти общеитальянские, отчасти местные названия
коротких плащей - безрукавок, узких камзолов, длин¬
ных платьев, широких мантий типа рясы той поры,
когда моды отличались наибольшей пестротой, замыс¬
ловатостью, роскошью п разнообразием. Преобла¬
дают яркие цвета, алые, малиновые, фиолетовые.
Опять - таки характерны сравнительные цифры для
белья. Число скатертей (tovallie, tovalliole) разных
размеров превышает четыре сотни, простыней — они
всегда считаются, а следовательно и употребляются
попарно — а также полотенец и салфеток по 70—80
штук, но, рядом, женских сорочек — 16, мужских —
20, кальсон—8 штук (р. 106). Рубаха так же, как вилка,
самый поздний показатель материальной культуры,
и даже в Италии, обгонявшей в этом смысле осталь¬
ные европейские страны, получила распространение
только в XIV веке. И здесь, в этом купечески - княже¬
ском хозяйстве, она еще меньше нужна, чем белье
напоказ, белье постельное и столовое. Малое число
mutandae — кальсон — объясняется преобладанием
тогда «calze»—узких, обтягивавших ногу сверху до
низу, то матерчатых, то трикотажных чулок-брюк.
Большая семья—у Паоло от трех жен было четыре
№

сына законных, четыре дочери законных и один вне¬
брачный сын от рабыни—объясняет богатство по части
перин (colire, coltrice), покрывал (copriletti), подушек
(guancialc), тюфяков, кроватных пологов (pavillione).
Из предметов роскоши и искусства мы встречаем
ковры (cclone) с гербами Гвиниджи, гоблены (р. 90
н 103) с мифологическими сценами, маленький орган
(р. 83) и арфу, картины (их только две) и мраморную
статуэтку, которую опись именует идолом (р. 101):
составлял инвентарь еще, очевидно, старовер, не за¬
раженный страстью к антику. Ковры, мрамор, музы¬
кальные инструменты — все это показатель народив¬
шегося художественного вкуса. Но вряд-ли искус¬
ство стало уже личной потребностью хозяина —
соответственные материальные следы ее сравнительно
скудны. Книга им ценилась, повидимому, выше.
Библиотека его по инвентарю включала до 90 томов
и носила характерный для эпохи отпечаток энцикло¬
педизма. Классики—греки в латинских переводах —
Аристотель, Тит Ливий, Сенека, Цицерон, Боэций,
Проперций, Овидий, Виргилий, Плиний, Ювенал—
преобладают над отцами церкви. Гуманисты предста¬
влены отдельными трактатами Петрарки, Боккачио,
К. Салютати; итальянская литсраура — сборником
100 новелл, «Комедией)) и поэмой Чекко д’Асколи.
Не забыты большие энциклопедии: Catholicon,Papie,
Ugueoionc. Есть труды по агрономии, астрологии
(Гвидо Бонаттн), юриспруденции (Декреталии), меди¬
цине (Авиценна), географии — знаменитое путеше-
I I вис Марко Поло. В ту же библиотеку входил и
93

кодекс с хроникой Серкамбн. Каждая составная часть
инвентаря отмежевывает определенный уголок италь¬
янской культуры кваттроченто: библиотека, в част¬
ности, указывает на пробудившуюся тягу к гумани¬
стической образованности, центром которой была
Флоренция, откуда луккскнс книгочн<А выписывали
кодексы для книгохранилища синьора. Если междо¬
усобия предыдущего столетия и мешали Лукке в смысле
уровня образования притязать на первые места, то
все-таки и здесь, в том же XIV веке, студенты, местные
уроженцы, учившиеся в других итальянских универ¬
ситетах, получали правительственную стипендию и
в местной же городской школе, пока собирались пе¬
речисленные выше книжные богатства, заражался
вкусом к науке и, быть может, уже и к собиратель¬
ству кодексов, Томазо Парентучелли, будущий папа
Николай V, гуманист на папском престоле, автор
первого библиотечного канона (33).
Старые вещи в старом инвентаре перекрестным
светом озаряют быт княжеско-банкирско-купсческой
семьи. Ларец с серебром заключает еще серебряную
позолоченную шпору (р. 70) и такую ясе розу (р. 69).
Шпоры, верно, получил сам Паоло или один из его
сыновей при торжественном обряде посвящения в ры¬
цари, традиционном среди купеческой^арпстократии,
которая, по мере сосредоточения в ее руках земель¬
ных богатств, притязала и на огличня феодальной
знати. Орден Розы Паоло получил в 1408 г. от папы
Григория VIII, как самый благородный рыцарь, при¬
сутствовавший тогда при папском дворе.
9*

Папская милость взыскала доброго католика. Паоло
не только продолжал отстраивать и украшать город¬
ской собор при участии Серкамби. Среди драгоцен¬
ностей он набожно хранил икону божьей матери на
золоте с эмалью, серебряный ковчег для мощен,
такой же крест, много других разных ценных икон
и распятий. Мало того: в отдельном сундучке хра¬
нилось и полное облачение церковное, в том числе
епитрахиль, нард кавницы и церковная утварь, необхо¬
димая для мессы: омофор, антиминс, требник, хоругвь
и т. д. (р. 87). Все эти принадлежности домашней
капеллы, обычной для богатого дома, блюдущего чин.
Впрочем, даже бедный Боккаччно имел у себя в Чер-
гальде такую капеллу и мог сам служить себе мессу.
Так, рядом с хроникой и сохранившимися доселе
постройками инвентарь и регесты луккского архива
дают представление не только о богатствах купе¬
ческой династии, неисчерпываемых, конечно, этими
источниками, но и всем обиходе ее, материальных и
духовных вкусах, нуждах п роскоши.
Вкус к постройкам и собиранию книг, отчасти
уже ангнков; чувство красоты пейзажа и монументаль¬
ного памятника; меценатство; хоровод амуров на
саркофаге и мифологические образы в причитании;
тяготение к музыке; страсть к пышному пестрому,
с драгоценными украшениями, наряду, к гобеленам,
к прекрасной посуде, выставляемой напоказ на кре-
денцах-полубуфетах на пирах; домашняя капелла и
украшение храмов по традиции благочестия; гербы
и шпоры, как след традиции рыцарской; торжественно
95

театральная обрядность быта из любви к зрелищу,
к декоративности, и все это на материальной базе
промышленно-банкирских контор, торговых флотилий,
вкладов на текущий счет, земельных латифундий —
вот к чему сводится типический итог для итальян¬
ской купеческой династии раннего Возрождения.
Таков быт на вершине социальной лестницы.
Характер луккских источников не даст возможности
с такой же полнотой восстановить быт «подданных»,
массы мелких купцов и ремесленников, военного и
служилого люда, монахов и церковного причта в го¬
роде, феодалов и крестьян в деревно. Впрочем, та¬
кого рода задача требовала бы и иного размера ли¬
тературных рамок. Меру социальных контрастов
и противоречий может дать знакомство с париями
итальянского городского общества той поры. С этой
целью присмотримся к baraitieri, к проституткам и
рабам.
Серкамби вспоминает (III. 324 — 325), как в доброе
старое время стаивали на городской площади и на
рынке, на ступеньках церкви Сан Микеле некие ба¬
рышники-игроки, гонцы-посыльные!—baraitieri. По¬
ясним, что термин baratticri тогда употреблялся
в широком значении человека, живущего бесчестной
наживой ростовщика, продажпого магистрата. Но
в Лукке это было техническим названием определенной
корпорации.
Одетые в одну рубаху, с непокрытой головой,
редко обутые, опоясанные поясом с денежной сумой,
%

держали они в левой руке небольшую пригоршню
денег, в правой три игральных кости. Всегда можно
было их видеть там, и служили они верой и правдой
купцам и коммуне посыльными — такова тогда при¬
митивная организация почты. Но barattieri жили
не только нсвинпым промыслом гонцов; при цеховом
строе общества и они составляли корпорацию, хотя
плебейскую и презренную; игральные кости в руке
символизировали их основной промысел: откуп азарт¬
ных игр. С этим связана другая странная прерога¬
тива: надзор за проститутками. Один из них, самый
удалой, парекался на год товарищами «царем барыш¬
ников и разбойников»: «ге de^baraltieri ede’ribaldi»
п этим титулом подписывался в оффпциальных доку¬
ментах. Анцианы (городские власти) иногда устраняли
выбранного и назначали своего капдидага, что, «не щадя
живота и трудов, ревностно и честно служил луккской
коммуне». Ежегодно barattieri праздновали свой празд¬
ник па доходы от игорных столов, получая на это
разрешение тех же анциан. В своем промысле они
были, таким образом, под покровительством властей
н в соприкосновении с ними; полиция должна была
оказывать нм содействие при умиротворении сканда¬
лов, возникавших как за игорными столами, так и
в деле надзора за проституцией. «Сводницы, блуд¬
ницы п женщины дурного поведения и жизни» под¬
лежали ведению и власти «Короля барышников и
разбойников», который был ответственен за то, чтобы
и* прожинали в определенном квартале «Коярия»
н не смели, ко избежание соблазна, показываться па
/
07

улицах города или предместий, за исключением суб¬
боты, под страхом штрафа в сто лир или наказания
кнутом и клеймением. Соответствующие прерогативы
«Короля» подтверждаются грамотой одного из уго¬
ловных судей, capitano. Периодами доход от прости¬
туции сдавался на откуп, как то было в 1351 г., за
сумму в 120 золотых флоринов в год. Тогда и от¬
ветственность падала на откупщика, который обязы¬
вался следить за тем, чтобы в отмежеванном квартале
был только один вход и выход. Контракт пытался
запретить насильственное принуждение жспщнн от¬
купщиком к проституции и вымогательство им денег
у кого бы то ни было, помимо предоставленных ему
жертв — доказательство существовавших в этой об¬
ласти злоупотреблений. Азартные игры и проституция
в своеобразных патриархально -жестоких форхмах,
таким образом, являлись статьями коммуиалных до¬
ходов.
Юридически еще ниже стояли рабы и рабыни.
Закон 29 апреля 1391 г. назначал налог в один фло¬
рин с головы раба или рабыни при продаже 1. Ра¬
бами и рабынями в те века в Тоскане обычно были
иноземцы — татары, черкесы, сирийцы, русские-по¬
лоняне. В обычае было их крестить и нарекать нм
новое имя. Крещение вызывало хитросплетенные
умствования: можно ли, спрашивала совесть, торговать
1 В архиве Н. II. Лихачева есть купчая крепость от 1885 г.
по которой продается в Венеции рабыня-татарка 24 лет за
15 дукатов, причем передается «право владеть ею, как своей
вещью».
98

крещеной собственностью? Можно, отвечали бого¬
боязненные купцы и лучшие богословы, Франко
Саккегти (1335 —1400) и бл. Антонин, епископ Фло¬
рентийский (1389— 1499). Ведь они крестились не
но собственной охоте, а были крещены по принуждению,
следовательно, собственно, не заслужили благодати.
Рабы несли, главным образом, каторжный труд греб¬
цов на галерах; рабыни—труд домашней прислуги.
Положение рабыни в семье было, конечно,
различно; патриархальная развращенность нравов
могла иногда се вознести. Конкубинат был нередким—
рабыня приносила господину детей, которые часто
воспитывались вместе и рядом с законными, если,
конечно, не попадали в воспитательный дом. Ребенок
от рабыни был и у Паоло Гвиниджи; отцом этот
сын был признак.
Деньги и богатство могли в Италии XV века по¬
ложить пачало новой династии, но для ее утверждения
нужен был государственный разум Медичи или воен¬
ные дарования Франческо Сфорца. Однако, рыцарские
шпоры не привили Паоло Гвиниджи рыцарской до¬
блести, от нападавших на него с оружием врагов он
откупался звонкой монетой, бразды правления дер¬
жал рукой торгаша. Ставка Серкамбн должна была
быть бита. В последние годы жизни он уже понимал
но. Раскаяние в причастности к политическим аваи-
иорам вызвано было реальными соображениями:
\бы1качп от судебной волокиты в гражданском про-
ijcci е, где с ним свели счеты политические враги.
9Й

Главы хроники о судьях и сгряпчих-лиходеях раз¬
вертывают бытовой фон тяжбы. Эти картины иллкь
стрируют отрасль государственного управления; в то
же время их можно трактовать, как отрывок хроники
семейной, куда автор, по старой тосканской деловой
традиции, заносил не только события семейной жизни,
вроде браков, рождений и смертей, но подводил ба¬
лансы ее экономического благосостояния, регистри¬
ровал разделы наследства, заключение торговых ком¬
паний и многочисленные возникавшие тяжбы.
Серкамби пришлось познакомиться с судом по по¬
воду дела о наследстве после скончавшегося во Фран¬
ции родственника. Вступить им во владение ему по¬
мешали сперва адвокаты-луккезцы, проживавшие во
Франции. Письмо синьора не помогло. Пришлось ил и
на поклон к местным ходатаям-крючкотворам, что
рыщут по городской площади к ожидании клиентов.
Но стоило раз попасть в их цепкие лапы, чтобы из
них уже не вырваться. Воспроизводя историю своей
тяжбы, Серкамби, согласно образцам схоластической
риторики, составляет список по пунктам, исчисляет
убытки, понесенные им за партийную принадлежность
под №№ 1, 2, 3. ., причем разные стадии одного
и того же дела дают ему всякий раз новый №. Рас¬
сказ занимает благодаря этому 13 страниц (III.
333—346), но зато мы узнаем имена душеприкащи-
ков, читаем письмо к ним Паоло Гвиннджн, следим
за обращением к адвокату, за вмешательством целой
их шайки, за всеми последовательными кляузами
и судебными издержками истца, который, по своей
100

привычке, очевидно, извел не меньше бумаги на про-
гграпные жалобы и аппеляции, чем при изложении
тяжбы в хронике.
С произволом и продажностью судей и ходатаев
(‘водит счеты старый аптекарь, пригвождая их к чер¬
ной доске, приводя список двенадцати корыстных су¬
дей и таких же двенадцати ходатаев и стряпчих, чтобы
предать их позору на вечные времена. Такова его
месть. На случай оспаривания он предлагает обра¬
титься за свидетельством к многочисленным гражда¬
нам г. Лукки, потерпевших при обращении к суду:
«Скажи, Матео Карнпчьоии, как то тебе заплатили
за наследство, что причиталось тебе от Бартоломео
Каринчьопи? Разве не пришлось тебе, не солоно хле¬
бавши, покинуть Лукку из-за того, что ты не мог
получить добро свое от того, кто должен был его
тебе дать?...
«А ты, Фсдсриго Трента, получил ли ты свои 23 ты¬
сячи флоринов от Гильсльмо даль Портико, ты, ко¬
торого нужда прогнала за Альпы, где ты оставил
свое бездыханное тело, покипув в бедности своих
детей, тогда как твой ответчик остается в Лукке?..
«А ты, Фрате Джованни Ванисскори, разве не
надел ты серой монашеской рясы из-за тяжбы, ко¬
торую затеял против тебя Николао Онести, и не до¬
шел ли до нынешнего состояния, пользуясь советами
сера Доменико, к великому позору города?...
«А ты, Нанни Стефани ткач, скажи мне, что оття¬
ни у тебя тот же Бартоломео Файтинолли? Не ото-
брил ли он у тебя сперва прялку и не потребовал ли
101

Затем ста флоринов, которых тебе негде было взять,
из-за чего тебе пришлось посидеть в тюрьме три года,
а дело так и нельзя было довести до конца?» и т. д.
Такова глава «о том почему Лукка обнищала
и оскудела из-за проклятых тяжб, судей и адвока¬
тов» (гл. 369).
Картина получается мрачная, тем более, что она
является общей для этого периода гак же, как для
века предыдущего и последующего. Летописцы Фло¬
ренции, Дино Компаньп и Джованни Виллани также изо¬
бличают судей в роли крючкотворов при толковании
законов—«Постановлений Правосудия» 1293 г.—и в ка¬
честве орудий жестокого партийного произвола.
Судьи своими происками погубили флорептпйского
трибуна, Джано делла Белла. Хроникеры, поэты, про¬
поведники и до Серкамби и после него вторят тем же
сетованиям. Низкий уровспь общественной иравствсн-
Гпости в судах питался объективными условиями: каж¬
дый исторический пласт оставлял в Италии свое
право—право римское, гермапское, каноническое, го-
родское, статутарное (цеховое) жили рядом. Единства
нрава не было. Всякий политический переворот приво¬
дил новый закон, учреждал новый суд. Понятно, что тол¬
кованию закона предоставлен был широкий произвол,
и можно было опираться на диаметрально противо¬
речащие нормы—стоило их уметь найти и проком¬
ментировать. На этой почве при обилии столкнове¬
ний, вызванных энергическим темном экономической
жизни, могли развернуться и талант и бессовестность.
Немудрено, что профессия юриста, как н врача, ечн-
№

галаСь хлебной, родители охотно направляли к ним
детей, а студент запоминал, что другие науки ему
дадут пожать солому, а зерно накопится от занятий
правом п медициной:
Dat Galenus opes, dat sanctio iustiniana,
Ex aliis palea, ex istis collide grana.
(Богатство дает Гален, дает Юстиниан; другие да¬
дут собрать солому, эти—зерно).
Старая Лукка, мы знаем, чтила св. Мартина, «свя¬
той лик», св. Фредиано, св. Дзиту и т. д. Статуты,
городские и сельские, следили за строгим соблюде¬
нием праздничного отдыха, тяжко карали богохуль¬
ство. Церковь и суеверие властвовали над умами—с ка¬
кой силой, можно судить и по нашей хронике.
Под 1399 г. в ней описано (II. 290—370) движе¬
ние «белых» по Тоскане, одна из периодически во¬
зобновлявшихся с XIII в. массовых покаянных эпи¬
демий, распространявшихся с молнисноспостью за¬
разы. «Белые» в порядке последовательности сменили
шествия полунагих «бичующихся», обливавшихся
кровью по селам и весям Италии.
Чем такие эпидемии вызывались?
Летописи событий 1399 г. автор предпосылает
обозрение мировых грехов и зол по державам. Между
Францией и Англией идет столетняя война. Церковь
потрясена великим расколом, междоусобия и перево¬
роты Италии питаются соперничеством папы и анти¬
тип,т. Серкамби забывает сказать, что чума 1348 г.,
103

уничтожившая б Европе треть населения, в Лукке
повторялась в 1362, 1373, 1382, 1400 г.г., т. с. в сред¬
нем приходила через десять лет. Он не знает, что
та же вторая половина XIV века не случайно озна¬
меновалась жакерией во Франции, крестьянским вос¬
станием Уота Тайлера в Англии, бунтом Ciompi,
чесальщиков шерсти, во Флоренции, который впер¬
вые в Европе привел к и олнти ческой власти город¬
ской пролетариат. Мобилизация собственности н не¬
устойчивость жизни потрясли сословно-иерархнче-
ский уклад общества, революционизировали труд.
Средневековый мир колебался в своих основах. Ка¬
тастрофы готовы были поглотить человека на каждом
шагу, а они воспринимались сознанием, как кара за
грех, как страшная угроза загробным возмездием. Доста¬
точно было одной искры, чтобы массы охватил пожар.
8-го мая 1399 г. процессия «белых» из Генуи
приходит в Лукку. Монахи проповедуют «о том, что
должен делать человек, который хочет облачиться
в белую одежду».
«Каждый, кто захочет облачиться в белую одежду
и следовать за процессией, должен исповедаться
и причаститься, простить всем п обещать вернуть
беззаконно присвоенное имущество, прежде чем обла¬
читься в сказанную одежду. И одежда непременно
должна быть белой и покрывать всего человека,
кроме лица н рук. И чем больше скрывает человека
одежда, тем больше заслуги.
«Затем все девять дней, что длится паломничество
сие, ночью нельзя спагь в пределах городских стен,
104

на открытом воздухе или раздевшись в постели.
Спать полагается в церкви на скамьях, на земле или
на соломе. И нельзя раздеваться до истечения де¬
вяти дней.
«Кроме того, нельзя вкушать мяса и подобает
блюсти целомудрие, пока длится процессия. В суб¬
ботние дни, которые придутся на процессию, кто
хочет—может поститься, оставаясь на хлебе и воде.
Также должны все поститься в последний день при
возвращении домой.
«Все, облачающиеся в белую одежду, должны иттн
в порядке процессий за распятием или крестом. И те,
кто идет впереди, должны петь один из гимнов, говоря:
Stabat mater dolorosa,
Jiixta crucem lacrimosa,
Dum pendebat filius.
(«Мать, страждущая и рыдающая, стояла около
креста, на котором висел сын»).
«На эту строфу все белые должны ответствовать.
А потом все должны пропеть вторую строфу, а те
снова ответствовать. А потом все должны завопить
miscricordia — помилуй! три раза и столько же раз:
мира! Потом, помолчав, первые должны произпести
«Отчс наш», а вслед затем молптву «oremus», а после
нее одно из нижеприведенных славословий — Lode...»
Экстаз передается толпе. Следующая глава хро¬
ники уже повествует, «как из Лукки двинулись мно¬
гие белые мужчины и женщины, и коммуна луккская
•н* могла их задержать, так как с ними было распятие».
105

Власти, напуганные намерением массового иехбда^
увеличили стражу у всех городских ворот и пытались
воздействовать, выслав к процессии депутацию из
уважаемых должностных лиц, но встреченная воплями
о пощаде и мире, она возвратилась, устрашенная
н смущенная. ((Белые» продолжали свой путь.
Серкамби следит за их дальнейшим маршрутом по
Тоскане, как за растущей лавиной, и перечисляет
все чудеса, кровоточащие распятия, исцеления, тор¬
жественные примирения враждующих. 3» пределами
Тосканы он теряет их из виду — на самом деле зараза
распространилась из Лигурии и Тосканы на Ломбар¬
дию, Венецию, Романью п докатилась до Рима, при¬
чем обычно власти также пытались парализовать ее,
как то было в Лукке. Многие современные историки
рассказывают о ней. но версия нашей хроники при¬
надлежит к числу самых полных, между прочим и по¬
тому, что передает не только легенду и чудеса, не
только воспроизводит устав проповеди, но щедро иллю¬
стрирует события пародно - религиозной лирикой и ми¬
ниатюрой. Лирика — это me lode, lalde или laude,
гимны-славословия, которые распевалп «белые» —
неистовые мольбы о пощаде, прощении, милости,
угрозы хладом п гладом, мором, войной и смертью
тем, кто ослушается благого пастыря — поэзия безы¬
скусственная п стихийная. Миниатюры изображают
вьющиеся процессии людей в клобуках и в длинных
до полу рясах, где на правом плече вышит крест,
иногда покрыто и лицо и оставлено отверстие только
для глаз, как то было в обычае у братств, сопрово¬
106

ждавших приговоренных на казнь. Йекоторые Ше¬
ствуют с посохом, другие несут зажженные свечи или
распятие. Процессия выходит из стен одного города,
чтобы дотянуться до башен другого. Разные города
обозначены своими гербами — обычный в миниатю¬
рах прием.
Шестьсот с лишним миниатюр подлинного кодекса
не только в этой части хроники договаривают кистью
то, что не досказано в тексте. Живописная хроника
развертывается бесконечной пестрой лентой, оставляя
бесценный с точки зрения быта и археологии мате¬
риал. Исчерпать его трудпо; в своей цельности и бо¬
гатстве, он представляет самостоятельный интерес
и мог бы стать предметом отдельной штудии.
Преобладают батальпые изображения, что понятно
в этог период анархической войны всех против всех
в Италии. Сцена присяги кондотьеров и солдат пред
евангелием, над которым протягивается правая рука
(I. 279), сменяется сценой торжествеппого вручения
анцнанами знамепн коленопреклоненным кондотьерам
(I. 297; II. 3). Отряды palvesari (щитнпков) я balestrieri
(лучников) в полном вооружении и воинском порядке
выступают в поход (I. 5; 12). Сухопутные и морские
битвы воспроизводят детали снаряжения. Против стен
осажденного города устанавливается стенобитная ма¬
шина (I. 248). Возводится крепость, к которой под¬
возится строительпый материал на ослах в корзинах,
что свешиваются у них по бокам. В руках рабочего —
iiHcrpyxieiiT, лопатка треугольной формы (I. 23); плен¬

ные уводятся отрядом, причем ho три пеших при¬
вязываются одной веревкой к всаднику (I. 368); у стен
осажденного города, в знак пренебрежения к опасно¬
сти и неприятелю, происходят palio, конские бега
на призы, посвящение в рыцари, и повешены, в знак
издевательства, ослы и бароны (I. 122; I. 125). Тут
же в палатке, в знак освоения чужой территории,
чеканится монета, причем раскрыта вся первобыт¬
ность техники; один мастер на столе большими нож¬
ницами режег на пластинки длинный цилиндрический
стержень. Двое других чеканят пластинки, выдавли¬
вая легенду другим стержнем с вогнутым изображе¬
нием. Отпечаток получается благодаря удару моло¬
тком по стержню с противоположной стороны.
Война и опасности дипломатических сношений
уже приводят к появлепию первых шифрованных пи¬
сем, которые в 1397 году исходят из Милана от
Джован Галеаццо Висконти. Шифр тоже воспроиз¬
водится на страницах хроники. (I. 408 — 410).
Рядом с военным бытом — казни и устрашаю¬
щие пытки, как следствие гражданских междоусобий.
Повешение на виселице с приставленной лестницей
(I. 236) сменяется пыткой щипцами (attanagliato) и сож¬
жением на костре содомита, на которого смотрят в око¬
шечко император Карл IV с супругой (I. 158). Чаще
всего казнь производится усекновением главы, изо¬
бражение которой фигурирует очень часто. Мы видим
тосканскую гильотину около 1400 г. (I. 112, 114
и др.)—четырехстороннюю решетку, куда просовы¬
вает голову осужденный под округлое лезвие топора,
108

лежа на животе. Палач ударом молота по топору,
независимо от точки приложения силы, отсекает голову,
которая падает на землю или в платок, что держат
расстеленным по земле двое людей Гильотина
бывает на площади не одиа, иногда они расставлены
полукругом в устрашающем числе. Рядом с гильо¬
тиной—кафедра; на ней епископ с судьями и сзади
эскорт солдат.
Смертоноспое дыхание чумы носится по улицам;
оно изображается в виде стрел, разимых безобра¬
зными крылатыми демонами, которые поражают на¬
взничь падающих людей (II. 64 и др.). Рядом покаян¬
ные процессии, которыми обезумевшие люди пытаются
спастись от бедствий войн, междоусобий, мора и го¬
лода. А еще дальше все ужасы забыты:	вы¬
ступает свадебный кортеж, где невесту под балдахи¬
ном встречает жених с соколом в руке (I. 136); город
по случаю мира освещается огнями—falo — зажжен¬
ные факелы свешиваются с балконов, башен, из окон
(I. 193).
Надо помнить, что Лукка в Тоскане XV века
остается провинцией, что не здесь наиболее остро раз¬
вивались социально-политические конфликты и наи-
1 Аналогичная гильотина во Франции изображена в сло¬
варе Viollet-le — Due 11, p. 499, но относится им к 1450 г.; от
итальянской она отличается большой высотой стойки, что за¬
ставляет казнимого становиться на колени. Вертикальные
столбы стойки снабжены остриями; на одно из них воткнута
голова другой жертвы.
J09

болсс полно и богато раскрывалось культурное твор¬
чество эпохи. Вождь флорентийских чесальщиков шер¬
сти Микеле ди Ландо, находит в 1382 г. в Лукке
приют уже после того, как он действовал и потерпел
поражение на иной политической сцене; не местный
художник изваял памятник Иларии дель Карретто;
не хронике Ссркамби состязаться в остроте анализа
и оттенках языка с Дино Кампаньи и Дж. Виллани,
как не претендовать на общепризнанность луккским
гуманистам рядом с флорентийским кружком их эпохи
Козимо старшего; Лукка даст материал средний, типи¬
ческий, но потому, быть может, социологически более
показательпый: это статический разрез через всю
толщу быта.
Расцвет текстильной промышленности и концен¬
трация капитала уравняли здесь путь к\псческо-бан¬
кирской династии и углубили социальные контрасты
в коммуне, городе - государстве, издавна стремивше¬
муся к территориальному расширению за счет сосе¬
дей. «Мемориал» фамилии Гвиниджи и «заповеди
городу Лукке» в совокупности резюмируют слагаю¬
щие политические тепденции исторического периода.
Инвентарь воскрешает домашний обиход новой дина¬
стии и мелочах материального быта, которые проек¬
тируют отдельные элементы итальянской культуры
кваттрогсито: элементы народный, рыцарский, купе¬
ческий, церковно - католический, гуманистический,
художественный. Накоплению материальных средств
на одном полюсе отвечает нищенство и бесправие
на другом, у париев этого корпоративно-сословного

общества, этих объектов законодательства. В город¬
скую тосканскую жпзнь, столь далекую от современ¬
ности, н всетаки уже носящую зародыши капи¬
талистического разложения, и вводит нас аптекарь
Серкамби, ярый муниципальный патриот и слуга
«нового государя»—«signore novello», зарисовывая п
воспроизводя картинки быта.
Изображая город, гравюра XV века обыкновенно
не соблюдает законов перспективы, а чертит план,
где остаются намеченными все дома и памятники,
в том числе и те, которые должны были бы заслонять
друг друга. Но важно, чтобы зритель окинул взглядом
все. Живописец кваттроченто (XV в.) также трактовал
фреску: он соединял на одном полотне эпизоды разно-,
временные, рассказывал кистью то, что тогда назы¬
валось техническим именем «storia», цепь событий,
из которых ни одно не выдвигалось, как централь¬
ное. Не задумываясь над архитектурой целого, тяготея
к жанру, он с любовью зарисовывал детали, эпизоды,
заставлял служанку упившегося Ноя любопытно загля¬
дывать на него из-за полузакрытых ладонью глаз.
Так писал Бсноццо Гоицоли п нже с ним. Стилисти¬
ческие приемы изобразительных искусств повторяются
н в литературе. Как современные ему художники,
Серкамби неторопливо регистрировал подряд суетливо
бегущие перед ним явления жизни в их реальных,
будничных подробностях, не заботясь о плане, не
задумываясь о смысле каждого явления в экономии
целого. Реалист, с купеческой складкой ума, хоро¬
ший хозяин, с привычкой к коммерческому рассчсту,
1К

с внимательным отношением к вещи, как к товару,
он так же любовно описывал вещи, как любовно их
отделывал современный ему артист - ремесленник,
и вместе с тем с готовностью оставил перед нами
раскрытыми приходо-расходные книги. Быть может,
иногда поверхностное для него заслоняло суть, но
тем типичнее он для массового современного ему
итальянца, у которого гак развит был зрительный
аппарат. О последнем одинаково свидетельствуют рас¬
цвет изобразительных искусств, близость их мас¬
сам, пышное великолепие праздников и преобладание
в итальянском театре позднего средневековья и Ренес¬
санса декоративного элемента перед идейно - психо¬
логическим содержанием драмы.
Вместе с нашим аптекарем мы бродим по улицам
старой Лукки, прислушиваемся к пересудам и жало¬
бам тяжущихся на городской площади, на ступенях
храма видим barattieri г пригоршнями денег и играль¬
ными костями, смешиваемся с исступлепной процес¬
сией «белых», и рассматриваем хоромы синьора, у кото¬
рого он часто должен был быть на пирах и конфи¬
денциальных совещаниях. Своими описаниям^ и пове¬
ствованиями он развлек как хотел и себя и нас.
А. Хоментовская

ПАРИЖСКИЙ МАЛЫЙ МОСТ
«... Pons autem Parvus aut prcte*
reuntibus aut spatiantibus aut disputan-
tibus logicis didicatus est®.
«... Малый же Мост предоставлен
проходящим по нему, гуляющим п.ш
спорящим логикам».
Письмо Гюи де Базош.
Настоящий очерк имеет целью, не вдаваясь
в анализ экономических п юридических отношений,
связанных с Парижским Малым Мостом, — собрать
факты, данные в источниках, в общую бытовую
картину жизни моста и его окружения в XII — XIII
веках.
Современный горожанин мыслит городской мост,
как перекинутую через воду, открытую с обоих сто¬
рон дорогу, широкую и светлую, которая обслужи¬
вает городское движепие. Не то было в средние,
и отчасти и в новые века, когда мост, одна пз лучших
улиц города, тесно застроенная домами и лавками,
был средоточием жизни города. Развитое уличное
движение сообщало ему особенное значение, стяги¬
Ш

вая иа него разнородный людской поток. Но он
становился гакже местом торговых сделок, биржи,
суда, таможней города, собирая, как в фокусе, черты
городского целого п рельефно оттеняя характерные
моменты его быта.
Эти особенности очень ярко сказались в гои
артерии средневекового Парижа, какой был Малый
Мост.
Перекинутый через южный, меньший рукав Сены,
он получил свое имя. в ог.шчие от Большого Моста,
соединявшего остроп, Cite, с правым берегом реки.
Сюда, к Малому Мосту, подходили дороги, связыва¬
вшие Париж с земледельческими округами Франции:—
Шампанью. Турепью и др., — богатые дары которых
питали Париж. Его не мог миновать и гот поток
паломничеств, который направлялся на юг: в Испа¬
нию— к Сан-Яго ди-Кампостслло. в Италию — к ре?
ликвиям Вечного Города, и даже за моря — в Пале¬
стину. До конца XIV в. Малый Мост был един¬
ственной артерией, связывавшей левый берег
островом, и затем с нравобережным Парижем. То,
что он. по словам его средневекового биографа,
«смотрит на левый берег», где, начпиая с XII в.,
расцветут парижские школы, где разовьется универ¬
ситет. и сосредоточится умственная жизнь города,
должно было наложить на этот отрезок северо¬
южной магистрали города особый отпечаток, сохра¬
няемый им и поныне. Единственный, как отмечено
выше, путь с левого берега в центр города, он не
мог в то же время не испытывать воздействия шумной
114

хозяйственно-торговой жизни, которая бурлила и
кипела на правом берегу, вокруг больших парижских
рынков. Причудливое сочетание разнородных сто¬
рон средневекового Парижа, должно было придать
своеобразный облик этому уголку.
Отсюда и ют интерес, который он приобретает
для исследователя, в особенности в XII—ХШ вв.—
период определения Парижа, творчески-созндатсльиые
годы его истории: когда медленное развитие города,
характеризовавшее предыдущие века, сменяется
быстрым, интенсивным ростом городской территории,
ее объединениез! н офорзыснием; к XIV в. этот про¬
цесс уже завершеп. Haai представляется в высокой
степени интересным снять бытовую карту этого
уголка в такой богатый жизнью период, проследив
между прочим, насколько он сохранил и в ХШ ст.
в век громадного подъема хозяйственной мощи
Парижа — тот особенный характер, который усвоил
ему XII в., и насколько оп, введенный в общий
поток городской жизни, перестал быть мирным
приютом клириков и школяров, каким явился на
заре ученого расцвета Парижа.
I
Малый Парижский Мост (Parvus Pons—латинских
текстов, в ранпюю эпоху Pons Minor, Petit Pont -
французских) — находится и сейчас на том же месте,
как и в далекие галло-римские времена, являясь
естественным продолжением большой, первоначально

Галльской, а потом римской дороги из Орлеана через
Париж на север в Бовэ, Санлие,—дороги, которая
именно здесь подходил^ к Сенс (современная rue St.
Jacques). Свое продолжение он находил в перере¬
зывавшей остров (Cite) улице — она несколько раз
меняла свое назвапне — rue du Marche-Palu, * rue
de la Cite. Если Малый Мост и несколько сдвигал
при постройках свою ось, то сдвиг этот был так
незначителен, что нн улицы, приводившие к нему,
ни дальнейший путь от него на север, не изменяли
своего направления. Эт°й неподвижностью он прямо
противоположен другому своему ровеснику, Большому
Мосту, который первоначально лежал на продолжении
Малого Моста (там, где теперь Pont Notre Dame),
но уже при Каролингах (Карл Лысый) был сдвинут
сильно на запад и занял место будущего Pont ап
Change.
Впервые в истории парижские мосты выступают
в век Цезаря. — С лими связан следующий эпизод
галльской войны: римское войско, предводительствуе¬
мое Лабненом, приближается к Парижу; вождь гал¬
лов, Камулоген, ожидая нападения врага предаст огню
город и сжигает деревянные мосты, соединявшие остров
с берегами реки—«pontes oppidi», «pontes lignei». «Так
впервые», замечает современный исследователь Па¬
рижа, Марсель Поэт, «является в истории Лютеция,
в трауре долгой осады, в пламени своих горящих
мостов». Говоря об этих мостах (В. G. кн. VII, гл. 58).
Цезарь песомненно имел в виду Большой и Малый
Мосты.
116

Новое упоминание о них принадлежит IV в. В конце
50-х годов этого века, стоявший на зимних квартирах
в своей «милой Лютеции» г^обенио памятна зима
Л58 г.) император Юлиан дал живое описание Сены
под стужей и острова. В нем император Юлиан снова
говорит о деревянных мостах, соединяющих город
^на острове) с берегами реки.
Следующие известия о нем относятся уже к эпохе
меровннгов, когда Париж становится центром
/граны; но, как и в предыдущие века, его называют
только «городским мостом», и лишь из контекста
ясно, что речь идет о южном, т. е. о Малом
Мосте. Автор большинства этих сообщений—Григорий
Турский.
В 497 г. по этому мост} въезжает в Париж ко¬
роль Хлодовсх; св. Гсновефа и епископ Парижский
Ираклий открывают ворота дотоле сопротивлявшегося
города, только-что принявшему крещение из рук
Ремигия Реймсского победителю иод Толбиаком.
В царствование Хильперика, в конце VI в. здесь был
г хвачен слугами королевы Фрсдегонды турский ко¬
пит Левдаст; спасаясь от ее преследований, он бежал
па мост, «но упал и застрял мея{ду подгнившими
балками, образовывавшими мост».—попав, таким обра¬
ти, в руки врагов.
Здесь в 585 г. начинается пожар, сжегший,
как самый мост, так п висячие дома на нем fdomos
pend alas).
Конец IX в. — годы нашествия норманнов—
принесет подробное описание событий, связанных
ИТ

с Малым. Мостом. Поэма Аббона «Об осаде города
Парижа» (в 886 г.) и г. наз. «Ведастинские Анналы»
уделяю! много внимания Малому Мосту н башне?
защищавшей вход на него. Г нападением норманнов
на Париж совпало сильное наводнение, которое
снесло примыкавшую к острову часть Малого Моста
и отрезало ограждавшую его крепость—Малый Замок
(Petit Chatelet). Здесь засело 12 храбрецов, которые
защищались до последней капли крови: из них один
только с пасся вплавь и рассказал об участи товарищей.
I» дальнейшем Париж, заброшенный Каролннгами.
а тем более Малый Мост, не привлекают внимания
хроникеров. Левый берег опустел; жизнь, сосредото¬
ченная на острове, расцветает затем на правом бе¬
регу; XI, XII вв. и первая половина XIII в. заполнены
этим развитием правобережного Парижа. Но по¬
немногу пробуждается н левый берег; в конце X в.
здесь начинается культура виноградников н. быть
может, постройка домов.
В XII в. заселение левого берега пойдет уже бы¬
стрыми шагами — хотя еще в пачале века будущие
кварталы св. Гсновефы. св. Германа в Лугах, пред¬
ставляют зеленые холмы, покрытые виноградинками,
фруктовыми садамп и редким жильем у берегов реки.
Толчок к созданию поселений на левом берегу дается
все теми же аббатствами и скажется в их желании
( вязаться с поселением, лозпикшим у подходов к Ма¬
лому Мосту. Выросшее перед Малым Мостом, оно
в XIII в. получит имя «Bourg du Petit Pont». Созда¬
ются площади, улицы:	Gallande (Gorlande), Sacalie
(18

(Zacharie), St. Severin, rue des Ecrivains, rue des Ther¬
mos я др. Эю движение особенно усилится в свлэп
с постройкой Филиппом-Августом стены в 1209 г., а
еще более с расцветом парижского университета.
В это время возрастает значение и оживление
Малого Моста.
Уже с конца XIT в. к нему тянутся лучами посе¬
ления, сложившиеся у обителей св. Германа в Лугах
и св. Геновсфы; по его деревянному, а потом камсп-
ному хребту взад н вперед идут школяры, группами
направляясь к Юлиану Бедному на диспуты.
Деревянный до 1185 г. Малый Мост с этого года
перестроен в камне, по инициативе парижского епи¬
скопа Мориса Cio.i.iii. Понятен мотив перестройки:
наводнение, впервые на исторической памяти постиг¬
шее Париж в 583	г.,	впоследствии неоднократно
повторялось и сносило городские мосты. Но н ЭТО!
мост продержался недолго,— его снесло наводнением
1196 г. Отстроенный вновь, он был разрушен наводне¬
нием 1206 г. Повторпые паводпенпя 1281, 1296, 1326,
1376, 1394 гг. снова и снопа уносили парижские мосты,
сначала каменные, потом деревянные и снова камен¬
ные. Самое сильное из них* по и чрезвычайно ха¬
рактерное по обстановке, в какой оно протекало, было,
иовпдимому, наводнение 1296 г. Современный хрони¬
кер рисует его так: «В декабре месяце, в канун аио-
гтола Фомы, река Сена в Париже вздулась, как ни¬
когда. Город был гак опоясан водами, что не было
возможности войти в него без лодки. Яростью вод
были совершенно разрушены дна каменпых моста
И9

с мельницами и домамп яа нпх, а также п Малым
Замком (Petit Chatelet)». Мпогократяо восстанавли¬
ваемый, Малый Мост сгорел в 1718 г.; отстроенный
заново, но уже без всяких сооружений ра его поверх¬
ности, он сохранялся в этом виде до наших дней. По¬
следнее наводнение в 1912 г. вновь нанесло ему силь¬
ные повреждения, не ликвидированные еще в 1922 г.
II
Малый Мост гак часто перестраивался, меняясь
в деталях и в целом—упомянутые паводпения вызы¬
вали не только исправления, но и полное обновле¬
ние тела моста,—что архитектурный план его в инте¬
ресующий нас период не поддастся точному рисунку.
Более или менее постоянными оставались основные
элементы: длина, ширина, быть может, устои моста;
верхнее же одеяние и постройки на нем постоянно
заменялись новыми. Длина моста равнялась прибли¬
зительно 50 метрам, ширина у оснований 6 м. (вы¬
текает из сопоставления данных отчета 1406 г. о
расходах по постройке моста с современными нам
планами Парижа). Неизменным, вероятно, оставалось
и трехарочное строение моста; таким он был в на¬
чале XV в. (данные отчета 1406 г.), равно как и в начале
ХШ в. Ср. документ 1212 г. в хартуларии (см. стр. 124)
собора: епископ разрешает некоему Раулю де Паси
постройку — на мостовой арке — «дома длиною до
18 метров, что равняется длипе той аркп, на кото¬
рой строится дом»—(размеры указаны в туазах, thesia,
toise, т. е. в шесгифутовых саженях). Вероятно, та¬
120

ким же он был и на рубеже XII — XIII вв., хотя
показания современных ему хроникеров Ригора,
Гпльома Бретонского п «Больших Хроник» Сен-Дени
для наводнения 1206 г., взятые вместе, порождают
некоторое недоумение. Так, Рнгор говорит, что на¬
воднение разбило три арки Малого Моста (tres areas
Parvi Pontis fregit), заставляя думать, что мост был сне¬
сен не весь; французская редакция тех же «Хроник»
подчеркивает эту мысль: «три из арок (trois dcs arches)
Малого Моста были разбиты напором воды»; Гильом
Бретонский, напротив, знает о пол пом разрушении
моста—как бы толкуя сообщение Ригора о трех раз¬
битых арках, в смысле исчерпывающем для всего
протяжения моста. Миниатюры из французской ру¬
кописи жития св. Дионисия 1375 г. (о них см. далее)
изображают Малый Мост одиа в 6, другая в 7 арок.
Это расхождение, равно как п характер сводчатых
арок, несущих мост, позволяет думать, что иллюмина¬
тор и обоих случаях, не думая о точном воспроизве¬
дении, хотел просто изобразить арочный мост.
Его схема (см. выше^) яснее очерчивается дважды:
в конце XII в. п в середине XV в.
В конце XII в. он нашел двух бытописателей.
«Из того и другого предместья», пишет в конце
80-х годов XII в. в письме к своему другу парижский
школяр, Гюи де Базош, «на остров протягиваются
два каменных моста. Название досталось им от их
величины: Большим называют тот, чье лицо смотрит
на север, в английское море, противоположный, от¬
крытый к Луаре, называют Малым...»

В стихотворной поэме прпора обители св. Вик¬
тора, Жоффруа, (((Родник философии»), посвящсыгой
парижским магистрам п их ученикам, выделяется
особая группа, поселившаяся у Малого Моста и на
нем самом. и Здесь некие люди соорудили руками
своими мост, создав удобный путь через воды; тут
некоторые поселенцы построили себе дома, откуда и
получили имя «мостовых жителей» («Parvipontani»).
Красив материал моста, изящна форма: в осповс
покоится тяжелый фундамент камспных кубов; вся
постройка опирается на медные (?) столбы (columnist
aencis), противостоя своей прочностью всякому раз¬
рушению; выше положена настилка мостовой; строе¬
ние убрано золотыми п серебряными украшениями;
его защищают высокие ограды, оберегая от опасно¬
сти падений неопытную толпу; мост имеет выступы,
с которых можно любоваться течением реки п про¬
никать взором ее глубины».
12слп даже изящество и прочность моста соот¬
ветствовали приведсниов1у изображению, он псе же
не выдержал напора вод Сены и уже в 1196 г. или
в 1206 г. был снесен.
В ХШ в. (после 1206 г.) он, вероятно, утратил
красивый внешний наряд и простор. Застроепный до¬
мами, он вряд ли открывал прохожему перспективу вод.
В XV в. Гильбер Мсцский снова подчеркивает
его прочность, указывая, что его основания сложены
из скрепленных железом балок.
Приведенные тексты ничего не говорят о замке,
защищавшем вход в Париж юга и ограждавшем
122

доступна нос.г. Он существовал издавна (см. стр. 118).
Есть основания считать его римским. Разрушенный
норманнами (см. Аббон) он был, но некоторым пред¬
положениям, восстановлен Робертом Благочестивым
(в начале XI в.). Каковы его судьбы в XII в. — не¬
известно. Подробно о нем говорит надпись на Ма¬
лом Мосту, перестроенном Филиппом Августом (см.
текст се в реестрах королевской канцелярии, издан¬
ных Делплем). Она гласит: «Деревянная грехэтажная
башня, крытая черепицей, окружена двойным коль¬
цом стен, с воротами, дверьми и подземным ходом.
В ней находится тюрьма, первый этаж которой за¬
бран железными решетками, в верхних — одиночные
камеры. Высота башенной стены, считая от уровня
мостовой до первого кругового обхода, 14,6 метра тол¬
щина 1,8 метра (в тексте «туазы» — см. выше стр.
120). В XIII—XIV вв. Малый Замок служит тюрь¬
мой и местом пребывания королевских чиновников.
Перестроенный в камне, он снесен наводненном
в 1281 г. и затем восстановлен вновь. В XV в. тол¬
щина его стен, по словам Гильбера Мецского такова,
«что по ним свободно могла бы пройти двухко¬
лесная тележка (charrette); на стенах разбиты пре¬
красные сады, к ним ведет двойная линия путей, так
что поднимающиеся на степы по одной дороге
не замечают тех, кто спускается в это время но
другой».
Мрачная каменная громада замка была срыта по
указу короля в 1782 г., п на месте развалин глубо¬
кого средневековья была разбита площадь.

in
Если историк городского быта не может не быть
отчасти и археологом, обязанным реконструировать
внешнюю его обстановку, как-то, топографию квартала
или улицы и их архитектурную одежду, так как лишь
при всестороннс-точном освещении воссоздается исто¬
рически правдивый образ городской жизни, — то на¬
стоящей его задачей является установить самое со¬
держание этой жизни и прежде всего ее носителя.
Только при уяспенпи степени застроснпости Ма¬
лого Моста и прилегающего к нему пространства,
числа, характера и внешнего вида заполняющих его
построек, и, наконец, более всею, состава населе¬
ния, оживляется красками жизни рисунок этого
уголка Парижа.
Однако, это можно сделать лишь с неполнотой и зна¬
чительными погрешностями против точности. Хартула-
рии (собрания грамот), главиый источник, от которого
можно ждать ответа, пе дают его с достаточной точ¬
ностью, не позволяя установить состава домов и их
владельцев в пределах одной улицы. Называя вла¬
дельца или арендатора дома, документ обычно указывает
улицу, где расположилось данное владение, определяя
его положение соседними домами. Сопоставление не¬
скольких хартуларисв, хронологически совпадающих
друг с другом, редко приводит к выяснению лиц;
между тем это одно помогло бы установить большее
число соседящих владений и заполнить недостающие
Звенья. Дело не только в том, что нам доступно
т

было лишь небольшое число напечатанных картуля¬
риев:— результат вряд ли оказался бы сильно отлич¬
ным, если бы удалось обратиться к рукописным.
Сошлемся на опыт организации «Histoirc generalе de
Paris», в ее шеститомном издании «Исторической то¬
пографии Парижа» (Париж 1866 —1877 гг.). В нем
участвовали прекрасные знатоки старого города; на
него положен долгий, упорный труд; тем не менее,
результат был не всегда удовлетворителен. Удалось
установить топографию старого Парижа, планы го¬
рода, его кварталов, улиц, мостов. Гораздо хуже
обстоит дело с попыткой воссоздать улицу, в составе
ее домов, — за исключением единичных домов, боль¬
шею частью XV-XYI вв.; более ранних почти не
встречается. Но эти разрозненные и поздние указа¬
ния еще очень далеки от полной реконструкции улицы.
Многочисленные уиомипаиия Малого Моста и «до¬
мов Малого Моста» отнюдь не значат, что все эти
дома стоят на нем. Часто совершенно несомненно, что
они находятся на острове, по близости от моста,
в улицах Marche Palu, Sablon, у стен Hotel Dieu,
и даже в центре острова, или на левом берегу Сены
в ближайших креке улицах: Garlandc, Huchetle, rue
du Petit Pont и т. д. Далеко не всегда возможно
отнести к самому мосту даже все дома и владения,
обозначенные выражением super, supra Parvum Pon-
Icm. Во-первых, трудпо a priori поверить, чтобы всех
пх могло вместить такое небольшое простанство, как
Малый Мост. Во-вторых, если мы возьмем акты
чартулария Hotel Dicu, расположенного на острове

по соседству с Малым Мостом ^в них особенно часто
говорится о домах super, supra Parvum Pontem), то
из 8-ми случаев в 4-х super, совершенно опреде¬
ленно, значит: на острове. Аналогичны данные дру¬
гих хартуларнсв.
Очевидно, в таком случае, что предлог super,
supra, следует понимать, как свыше по течению
реки» и притом — на острове, так как левобережная
часть систематически обозначается выражением ultra
Parvum Pontem.
На территории самого Малого Моста приходится
искать лишь те дома п мельницы, которые локали¬
зуются in Parvo Ponte, на Малом Мосту, нлп ха¬
рактеризуются принадлежностью к нему: de Parvo
Ponte — с Малого Моста, Parvi Pontis—Малого
Моста.
Дапнмс хартулариев, казалось, могли бы быть инте¬
ресно дополнены из списков плательщиков тальп, имею¬
щихся от 1292 г. Однако, и тут есть «но». Талья,
вообще говоря, мыслима двух видов: реальная (с иму¬
щества) и персональная (с «головы»). Талья 1292 г.
соединяет в себе и ту н другую. Размер тальн, обычно
нспревышавшнй 0,01 заявленного плательщиком иму¬
щества, при Филипие IV достигает 0,02. При этом,
однако, целые категории лиц свободны от ее уплаты:
с одной стороны, клир (исключая женатых клириков),
дворяне (за исключением занимающихся торговлей),
королевские чиновники; с другой сторопы, — лица,
чей доход ниже известной суммы. Так выпадает чуть
не половина населения,—в нашем же случае, может

быть, и больше. Далее, здесь есть и другое осло¬
жнение. Списки плательщиков тальк 1292 г. соста¬
влены по церковным приходам, причем упоминают
Малый Мост в нескольких комбинациях, слитно с тя¬
нущими к нему улицами: Малый Мост попадает
1) в приход Геиовефы Малой иа острове. 2) в восточ¬
ную, а затем заиадпую треть прихода св. Северина
на левом берегу. Накоисц в особые списки выде¬
лены некоторые группы плательщиков, живущих
в районе Малого Моста,—а именно: ломбардцы п
евреи на Малом Мосту. А так как в этих списках
указываются не только владельцы домон, но, — если
они являются плательщиками налога, — п их слуги,
подмастерья, и все домашние, го становится ясным,
что, исходя из этих списков, установить состав насе¬
ления на Малом Мосту можно только весьма прибли¬
зительно.
Из всех этих соображений (детали их ниже) опре¬
деляется в общем такая картина.
В XIII в. и начале XIV в. Малый Мост н ближайшие
подходы к нему на острове и на левом берегу тесно
застроены. На воде под мостом,—на арках, на пло-
вучпх барках — мельницы, принадлежащие королю и
обителям; на мосту и рядом с ним, как бы продол-
.кая его основание,—дома, в них мастерские и лавки;
(королевский реестр 1270 г. называет пять лавок
иа мосту п пять мельниц иод мостом, принадлежа¬
щих королю). Хартуларип говорят о лавках мясни¬
ков (carnificeria, carnificina, boucheria), которые тя¬
нутой по левому берегу реки от Малого З&нка на во¬

сток до площади Мобер (Maubert). Тут же, побли¬
зости, находится общественная печь (furnus).
О размерах и внешнем виде строений судить
трудно. Лишь дважды хартуларип указывают их раз¬
меры (в 1212 г.), отмечая длину в 11 и 18 метров.
Дома эти, вероятно, двухэтажные с выдвинутым впе¬
ред вторым этажом и лавкой или мастерской в пер¬
вом: этот тип чаще всего рисуют хартуларип.
Более подробные указания можно найти только
для XVII в., когда Соваль называет ((девять малых,
неглубоких домов, принадлежащих городу, на одной
стороне Малого Моста и четыре других таких же
дома на другой; остальное пространство на этой сто¬
роне моста занято несколькими домами частных вла¬
дельцев: они настолько глубоки, что стоят частичпо
на сваях, вбитых в реку».
Если интересующая нас картина для XIII в. неясна,
она уясняется в последующие века: два симметрично
вытянутых ряда домов вплотную обставляют мост,
как с той, так и с другой стороны, совершенно скры¬
вая реку от глаз прохожих. Итальянец Антоний
Астийский, который посетил Париж в 1451 г., всту¬
пив на Малый Мост, даже не замечает, что он пере¬
секает реку—так мало мост отличается от обыкно¬
венной улицы. На планах XVI—XVII вв. сплошные
стены домов сторожат мост и прилегающие к нему
части берегов.
Здесь ярко сказалась та феодальная раздроблен¬
ность, которая так характерна для средневекового
города вообще, а для Парижа в особенности. На
т

мосту находятся «цензивы» (держания) всех значитель¬
ных феодалов города, — тех, чьи владения, в процессе
постепенного разрастания и последующего слияния,
создали город, каким он является в ХШ—XIV вв.
На этом пространстве тесно соприкасаются, внедряясь
одна в другую, проникая на остров, на территорию
самого моста и на левый берег, цепзивы короля, епи¬
скопа, соборного капитула, левобережных обителей
св. Гсрмапа в Лугах и ев. Геновсфы на Холмс; гут же
владения более мелких церковных единиц, как св.
Бенедикта, св. Геновсфы Малой, Hotel Dieu, наконец,
отдельных светских ссньеров, как Анри de Gandavo.
Эта феодальная чсресполица видна паиболсе отчет¬
ливо в улице Sabi on, у подхода к Малому Мосту,
с острова, где границы феодов трех се сеньеров:
короля, св. Германа в Лугах и св. Геновсфы Малой
не поддаются точному разграничению. Такое тесное
соседство разнородных по своему значению феодаль¬
ных миров нередко порождало немало споров о праве,
юрисдикции, границах владений той или иной сепье-
рии и тем самым налагало новые штрихи на быто¬
вую картину этой части города.
Названные лица и учреждения были связаны с тер¬
риторией Малого Моста не личной оседлостью, но
исключительно правовыми и имущественными от¬
ношениями. Не жили на мосту и те клирики,
каноники соборного капитула, братья Hotel Dieu,
которые, будучи держателями этих земель, вла¬
дели домами и постройками на них и сдавали их
внаймы.
9

Фактическими обитателями Малого Моста были
другие группы населения — собственники и аренда¬
торы здесь расположенных домов. Взятый в тех пре¬
делах, какие устанавливает роспись тальи 1292 г.,
квартал Малого Моста служил приютом очень разно¬
образному люду.
Тогда как в других местах Парижа, осебенно на
правом берегу, целые улицы и даже кварталы засе¬
лены работниками одного ремесла,—на Малом Мосту
грубое ремесло живет рядом с тонким. Книга тальи
1292 г. называет 9 булочников (talemcliers), одного
свечника (chandelier), 4 торговцев воском (ciriers),
одного кожевника (cordouanier), чеботаря (gavctier,
sulor), 2 портных (tailleurs de robes), 6 башмачников
(chauciers), 2 седельщиков (selliers), 1 перчаточницу
(Margot la gantiere), птицелова (oiseleeur), 2 торговцев
и одну торговку рыбою (poissonniers, и poissonniere),
7 мясников (buchiers), 5 мелочных торговцев (regra-
ticrs). Здесь расположилось 9 трактирщиков (hoste¬
llers, taverniers). Тут поселились евреи,—как можно
усмотреть из книги тальи, все почти родственники
между собою, семейные, чаще небогатые; богачи
остались на острове в еврейском квартале. Среди
еврейского населения книга тальи отмечает одного
врача (mire). Рядом с Мостом, на острове, и на са¬
мом Мосту расположились аптекари и торговцы лекар¬
ственными травами (espiciers, erbiers) — книга тальи
насчитывает их 11 человек (в это число входят их
слуги и домашние). Далее она снова называет ряд
мелких ремесленников и торговцев: одного посуд-
130

пика (csruelier), 5 точильщиков и обдслывателей ору¬
жия (forbissecurs), среди них 2 ломбардцев (armcu-
riers), 9 старьевщиков (frepiers, ferpicrs), 3 коробей¬
ников (merciers), 3 цирюльников и одну парикмахершу
(coifficve 1е гоу), торговца мелкими железными изде¬
лиями (fcrron), футлярщпка (gainier ), скорняка (aumu-
cier), стригуна сукон (retondeeur dc drap). В особый
список кпига тальи выделяет менял, поселившихся
па Малом Мосту; это люди среднего н даже малого
достатка; богатые селятся на правом берегу, где иа
Большом Мосту сосредоточены меняльные лавки.
Среди этого люда выделяются богатством,—разу¬
меется, относительным,— трактирщики и аптекарп:
тогда как средний размер обложения в этом райопе
колеблется между несколькими су и 1 ливром,некоторые
из трактирщиков платят до 3, и даже до 4, 5 ливров.
Большинство их, равно как и аптекарей, люди приезжие,
перебравшиеся в Париж из южных французских го¬
родов (Лиможа, Марселя) и даже из заграницы.
Среди этого населения вообще довольно много
иностранцев: англичане, немцы, датчане, фламандцы;
жители окраин — бургундцы, гасконцы, нормандцы,
бретонцы—последние почти все мясники. Мужское
ремесло и торговля чередуются с женским (см. выше).
Но рядом с ремесленниками книга тальи называет
иа Малом Мосту ряд лиц неопределенной профессии;
так из 94 плательщиков налога, живших на самом
мосту и на улице Малого Моста (западная часть
прихода св. Ссверипп на левом берегу) ремеслом за¬
нято только 55.
131

Другие памятники, а именно хартуларип этих го¬
дов, говорят о тех же мелких торговцах, ремеслен¬
никах и лицах неопределенной профессии; к повто¬
ряющимся в пих упоминаниям об аптекарях, трак¬
тирщиках, кожевенниках и т. п., прибавляются упо¬
минания о виноторговце (vinctier), кузнеце (таге-
scallus), 2 плотниках (carpentarii), вышивальщице.
Среди них особое место принадлежит, как по бо¬
гатству, так и по специальному характеру его за¬
нятий, книготорговцу Николаю Ломбардцу (stacio-
narius Xicolaus Lombardus); он владеет песколькпми
домами на острове, по близости от Малого Моста,
рядом домов на левом берегу и землями в окре¬
стностях Парижа. Хартуларий отмечает также 2-х
((иллюминаторов» которые арепдуюг мастерские,
принадлежащие Holel-Dieu.
Если со временем на сМепу придут другие ка¬
тегории лиц, то ближайшие века отмечают на Ма¬
лом Мосту все таких же мелких ремесленников и
торговцев, какие населяли его на рубеже ХШ—XIV вв.
В начале XIV в. (книга тальи 1313	г.) картина
почти та же. Прошло каких-нибудь двадцать лет,
и люди сменились. Мы не находим ни одного че¬
ловека из упомянутых в росписи 1292 г., но группи¬
ровка их осталась почти прежней. Изменение пошло
в сторону еще большего обеднения населения.
1 Такое имя носили, как известно, мастера-художники,
украшавшие рукописи красочной одеждой миниатюр и за¬
ставок.
132

Тех же аптекарей находит на Малом Мосгу
в 1323 г. Жан Жанден. Новых черт не придется
отметить, даже если мы сделаем шаг в XV н.
В 1408 г. рееистры Парламента упоминают на Ма¬
лом Мосту дома, в «которых живут многие хозяева,
ремесленники и торговцы:	красильщики, писцы,
старьевщики, торговцы ковров, церковной одежды,
книготорговцы, башмачники»,— население, в сущ¬
ности, мало отличное по своему характеру от того,
которое мы встретили здесь вк. ХШ в. — аналогичное
ему по связям с тем студенческим, церковным ми¬
ром, который здесь можно предполагать.
Однако ученые исследователи исторических судеб
Парижа склонны подчеркивать глубокую перемену,
происшедшую будто бы в составе населения Малого
Моста (Менорваль, Леру де Леней): ((Философов»,
говорит последний, «сменили торговцы всякого рода,
лишив Малый Мост того специфического облика н
настроения, которые его характеризовали в конце
XII века».
IV
В только что отмеченном есть какое-то недора¬
зумение. Антитеза «ученого» и «коммерческого»
века на Малом Мосту подчеркнута несколько искус¬
ственно,—с одной стороны, вследствие сгущения
красок в формуле Базоша—«Малый Мост предоста¬
влен проходящим, гуляющим или спорящим логи¬
кам»,—формуле, которая врезалась такими сильными
чертами в историографию Моста, а с другой, вслед¬
ствие односторонней оцепки тех экономических
133

фактов, евязаииых с Малым Мостом, которые в та¬
ком изобилии приливают в памятниках XUI в., хотя,
несомненно, они присущи и XII в. И все же ха¬
рактер этих фактов весьма своеобразен, и противо¬
поставление, с этой точки зрения, не XII и ХШ-XV вв.,
но Большого и Малого Моста остается в силе; фор¬
мула Базоша сохраняет свою действительность и для
дальнейших веков, если только ее несколько ослож¬
нить и ограничить.
Исключительность формулы Базоша уже в его
век нарушалась тем, что Малый Мост всегда был
транзитным этапом и таможенным пунктом довольно
значительного торгового движения, шедшего в Па¬
риж с юга, из земледельческого округа центральной
Франции.
То, что именно здесь, у входа на 31алый Мост
взимался особый сбор с товаров, ввозимых в город,
Заставляет предполагать в нем, если не крупный
торговый центр, то, по крайней мерс, главнейшую
городскую таможню, а это как будто совершенно
меняет характер интересов, связанных с Мостом,
лишает его того уюта, тишины н серьезности, ко¬
торая предполагается формулой Базоша, и создает
интенсивный, ускоренный темп и торговый уклон
жизни.
Но так ли это? Был ли он, действительно,
крупной торговой артерией, питавшей город, главной
транзитной линией? Не поспешно ли заключение
к торговому его характеру только от факта сбора
пошлины на мосту и присутствия здесь королевских

чиновников? Мы думаем, что при внимательном
чтении главы о «сборе на Малом Мосту» обна¬
руживаются оттенки, смягчающие резкость указан¬
ного противопоставления.
Картина движения по Мосту в ХШ в. строится
из показаний статута, где (это нужно помнить) ука¬
зывается не то, что фактически происходило на нем,
но лишь исчисляется обложение на товары, которые
могут появиться перед мытниками. Таким образом
тут максимальный расчет таможенного ведомства, а не
живая действительность.
Малый Парижский Мост— единственное место пе¬
рехода с левого берега реки на остров и далее
к правобережным рынкам; он, казалось бы, стяги¬
вает к себе все, что приходит в Париж с юга сухим
путем. Однако лишь то, что шло сухим путем;
ибо товары, шедшие водою по Сенс, направлялись
более всего по основному рукаву реки и попадали
к Грсвской гавани и Большому Мосту; кое-какой
водяной транспорт, конечно, проходил и у Малого
Моста,—но в очень незначительных размерах, — низ
ближайших к Парижу мест.
Сюда лее стекались крестьяне окрестных деревень;
несли на продажу в город продукты со своих полей
и огородов, домашние изделия, и приходили покупать
на парижских рынках нужные товары.
Надо думать, что с раннего утра, когда звонили
соборные колокола, и начиналась городская жизнь,
размеряемая солнечно-церковным временем, на Ма¬
лый Мост, через ворота Малого Замка вступали про¬

давцы, идущие в город со своими товарами. (Статут
указывает разные способы перевозки и переноски
товаров: в двухколесной тележке, на лошади, па осле,
в узле, на спине, на плечах). На мосту их встре¬
чали королевские мытники (pedagiarii, peagiors), на
обязанности которых лежало взимать установленный
побор. Получаемый от этого доход к шел», как го¬
ворит статут, «на покрытие расходов но перестройке,
починке и поддержанию моста». Сумма, взимаемая
с единицы груза,—основной единицей можно считать
тележку с поклажей,—не превышает 4-х дсиье, ко¬
леблясь от одного до четырех.
Обложению подлежали не все грузы, равно как и
не все люди обязаны были платить. От уплаты по¬
шлины свободны: парижане, если они везут товары
не на продажу; иногородние, переселяющиеся со
своим скарбом из одного города в другой; королев¬
ские чиновники, люди епископа, обителей св. Гено-
вефы н св. Германа; наконец, ряд лиц, получивших
это право в силу особых королевских привилегий,
за какие-либо заслуги перед королем, так, напри¬
мер, жители города Лурсина, веревочники и др.
Мытник должен был остановить всякого, идущего
с грузом, осмотреть его товар, и, если он подлежал
обложению,—тут же взыскать с него пошлипу, не
выпуская с Моста, так как, в противном случае, он
мог и вовсе упустить его: перешедший через Мост,
за Мостом платить не обязан.
Товары, шедшие через Малый Мост, почти все пред¬
меты повседневного потребления: пищевые продукты,
136

простые ткани, простейшие орудия Производства. —
гак исчисляются они в статуте о пошлине. Окрес-
иые поля н виноградники доставляли хлеб, вино,
растительное масло, овощи, винные дрожжи. Из бли¬
жайших деревень поступали яйца, цыплята, поросята,
мясо, битая птица. В этом транспорте заметное
место занимали меха и шкуры зверей, — результат
охоты в близких к Парижу, особенно Орлеанских
лесах. Указываются: белка, заяц, кролик, невыделан¬
ные шкуры домашних животных—баранов, коз, овец,
коров, лошадей и ценимая парижскими кожев¬
никами сыромятная и испанская кожа, кордуан (сог-
douan). Пошлина не взималась в том случае, если
шкура снята с животного, купленного в городе на
рынке и обложенного ранее. Статут педантически
подчеркивает, что кожаиый товар различных хо¬
зяев, но связаниый в общий тюк, оплачивается, как
один предмет; в противном случае, каждый владелец
должен оплатить свою долю. И так во всех случаях
компанейской торговли. Среди кож и мехов упоми¬
наются недорогие сорта, предназначаемые для об¬
шивки плащей.
По Мосту гнали скот: быков, коров, лошадей, сви¬
ней, овец, коз. Здесь шли женщины, неся холст
и пеньку: везли дрова, уголь в кулях — мытник мог
воспользоваться своим правом получить этот уголь
на 4 денье дешевле продажной цены, — но только
если уголь нужен был ему самому. Из дальнейших
юнаров, появляющихся на Мосту, статут в живо¬
писном беспорядке перечисляет: инструменты—молот,
137

Горн, ворсянки, мельничные жернова, всялкй,—далее
семена капусты, лупа, чеснока, квасцы и винные
дрожжи; растительное масло в бочках; мясо на про¬
дажу, а также то, которое доставлялось конфратриям
к благотворительным учреждениям,—последними оно
провозилось беспошлинно.
Внизу, на реке, развертывается не менее деятель¬
ная жизнь: к аркам Моста и к берегу пристают мел¬
кие суда и лодки; они тоже оплачивают свою сто¬
лику и проход под аркою Моста. Сверху, из Мелена,
Баньё, Корбейля, Морэ везут фрукты, зерно, вило.
Рыба идет и водою, и сухим путем, свежая и со¬
леная, речная и морская; тут сельди, мелкая рыбешка
и раки. Водою привозят сало и жир: рыбий (селе¬
дочный) и животный (свиной и бараний). Тем же
путем приходит мед.
Движение на Малом Мосту должно было заметно
оживляться в рыночные дни—пятницу и субботу,
и особенно в дни ярмарок: ярмарка Ланди, происхо-
дящал в начале июня, в жаркую летнюю пору—самое
веселое время года в Париже.
На мосту разыгрывались сцены, о которых ста¬
тут предупреждает так:	«Если на мосту появится
обезьяна, и ее везег не простой обыватель для соб¬
ственного развлечепня, но жонглер, дающий с ней
представления, то оп должен дать его (в виде
пошлины) тут же на мосту». С жонглеров и ме¬
нестрелей брали натурою: игрой или песней. Именно
такую сценку передают упомянутые выше миниа¬
тюры.

Статут говорит о Другой, не менее любопытной
черте, связанной с каким-то обычаем, детали и мо¬
тивы которого не вполне ясны, отчего мы и по¬
зволим себе привести ссылку на нее текстуально:
«Если по мосту идет козел, то должно ударить его
дубиной между рогов, не попадая ему, однако, в лоб:
и знайте, что старый козел платит пошлину на Ма¬
лом мосту, но мытник берет ее с тех проезжающих,
которые направляются за город, н чьи товары обло¬
жению пошлиной не подлежат...»
Особенную картину представлял Малый Мост
в зимние праздники Геновефы и Випцспцил. В эти
дни превот и королевские мытники взимали в свою
пользу натурою вино и хлеб. На мосту, перед ними
устанавливались бочки с вином (дар монастыря и про¬
ходящих по мосту), и происходила его «проба»: сна¬
чала из монастырской бочки, а затем, без передышки,
из двух соседних. Помимо этого экстренного взноса,
оба левобережных монастыря, постояпно пользовав¬
шиеся мостом, освобождались от уплаты побора
с предметов своего потребления, а также провозили
даром культовые предметы и изображения, обычно
подлежавшие оплате.
В итоге, все это движение юлько транзитное: пере¬
численные статутом товары, направляясь в город
и на рынки, лпшь проходили но мосту, не задержи¬
ваясь па нем. Размах движения небольшой: дело идет
о предметах первой необходимости, притом в столь
малом количестве, что они могут удовлетворить за¬
частую только нужды самого производящего их лица;
Ш

йсли же они и предназначаются на иродаЖу, то
в очень скромных размерах. Это впечатление под¬
тверждает также самая мотивировка сбора: доход идет
на починку и поддержание моста,—очевидно, он в об¬
щем невелик. Вдобавок ряд провозимых п проноси¬
мых предметов и совсем освобождается от обложе¬
ния пошлиною. Мерилом является ручная тележка
(charrctte), о больших возах, крупных грузах ие упо¬
минается вовсе, да они н не смогли бы пройти по
мосту. Даже кожи и меха—паиболее заметпын товар
на Малом Мост}—идут небольшими партиями, исчи¬
сляясь десятками, дюжинами, чаще единицами пред¬
метов. Товар нескольких владельцев ввозится на од¬
ной тележке. Все это говорит о скромном месте тор¬
говых оборотов Малого Моста в общей торговле
Парижа. Они, очевидно, захватывали только очень
небольшой район ближайших к Парижу окрестностей.
Это и естественно: сухопутная торговля играла в то
время лишь второстепенную роль.
Историк Деппинг неправ, отмечая у парижан XIII в.
«непритязательность и малую изысканность вкуса». Об
Этом нельзя судить по статуту о пошлине на Малом
Мосту:—здесь нет ни дорогих мехов, ни шелковых
тканей, ни пряностей востока, ни изящных ювелир¬
ных изделий; иослсдние создавались в мастер¬
ских самого Парижа и продавались на Большом
Мосту.
Таков характер транзита на Малом Мосту. Ка¬
ково же впечатление от состава живущих на нем,
его собственной торговли?
1W)

Среди жителей Малого Мосга -так можпо резю¬
мировать дапные, приведенные на стр. 130 —133
преобладают не ремесленники: таковых в настоящем
смысле совсем немного—один, редко два представи¬
теля каждого ремесла; бедные люди, которые, оче¬
видно, занимаются в очень скромном масштабе своим
делом. Сравпение общей суммы налога (тальи), вно¬
симой приходами правого берега, с интересующим
нас кварталом, выразительно говорит об относи¬
тельно малой достаточности населения, как в районе
Малого Моста, так и на всем левом берегу. Тогда
как очень небольшая часть прихода St. Jacques к се¬
веру от Pont Mi bray на правом берегу, — четырех¬
угольник, расположенный параллельно Сепе между
Большим Мостом и Мостом Mibray, торговый квар¬
тал,—даст общую сумму в 134 ливра 14 су, другая
часть того же прихода 338 ливров (имеются даже
суммы в 500 н 700 ливров),—весь огромный приход
св. Геновефм па Холме на левом берегу уплачивает
только 171 ливров. Аналогичны соотношения цифр
в обложении отдельных лиц: тогда как на правом
берегу и на Большом Мосту налог достигает 20 и даже
30 ливров, здесь, на Малом Мосту наивысшая цифра
()—8 ливров, в огромном же большинстве случаев он
исчисляется в несколько су. Нет здесь и крупных
оптовых торговцев, суконщиков, ювелиров, меховщи¬
ков, чьими товарами так славился Париж. Тут го¬
раздо больше мелких торгашей, удовлетворяющих
пужды ближайшего населения; людей, торгующих вся¬
кою снедью: булочников, трактирщиков, мелочных
141

торговцев, аптекарей, у которых можно было найти
не только лекарства, но всякие травы и пряности.
Присутствие, а быть может, преобладание студентов
в толпе на мосту вполне обт*ясняет такой состав
торгового населения на нем и около него и делают
понятным то, что имепно здесь поселились старьев¬
щики, торгующие старою одеждою, перчаточники,
башмачники, обделыватсли оружия,—в особенности
же трактирщики, аптекари и мясники. Те же инте¬
ресы, очевидно, влекли сюда и евреев, которые обос¬
новались на Малом Мосту. Наконец, такие группы
населения, как иллюминаторы и книгопродавцы, явно
евлзапы исключительными отношениями с миром
школяров.
К сожалению, источники не сохранили подроб¬
ного описания лавочек на Малом Мосту, но, веро¬
ятно, они ничем не отличались от обычного их типа:
открытый ларек образован полуциркульным окном
почти во всю ширину дома; нижняя часть закрыва¬
ющих его железных ставень, откинутая вниз, обра¬
зует, опираясь на фундамент дома, сильно выдвину¬
тый вперед прилавок; на нем раскладываются товары;
верхняя, приподнимаемая часть служит навесом; вход
располагается сбоку. Такой представляется лавочка
в XIII в. по описаниям современников, такова по¬
пытка ее реставрации у историка архитектуры, Виоле -
ле - Дюка. Вынесенный вперед прилавок песомнепно
чрезвычайно загромождал и без того узкую улицу,
а в особенности такое тесное пространство, какое
оставалось свободным от построек на Малом Мосту.
142

В такого Tima лавочках аптекари, повидимому, про¬
давали те снадобья, которые перечисляет «Словарь»
Жаиа Гарландского: «цитварный и имбирный ко¬
рень, перец и тмин, гвоздику, корицу, анис и укроп;
тростниковый сахар и лакрицу». Туг разносчики
«привлекают и соблазняют клириков вкусными пло¬
дами, произрастающими в парижских окрестностях:
у них вишни и яблоки, белые и темные сливы, груши,
и кресс (очевидно, очень любимый студсптамн),
п орехи; их продают они по очень дорогой цене».
По воскресеньям особенно оживленно торгуют пер¬
чаточники: студенты постоянные их клиенты. Но
больше всего народ толпится у трактирщиков и их
конкурентов — мясников. И те и другие стараются
замлппть проходящих школяров, которые питаются
преимущественно в таких харчевнях. «Они (трактир¬
щики) варят и жарят гусей, голубей и всякую птицу
и торгуют ими, но чаще сбывают школярам плохо
прожаренное, а то и просто сырое мясо, приправлен¬
ное плохо проваренным соусом. С завистью на них
смотрят мясники, которые стараются привлечь сту¬
дентов мясом более крупного скота:—бычачьим, ба¬
раньим, свиным или неким кушаньем из вареных
и бульоне кусочков внутренностей» (см. упомянуый
выше «Словарь»). Рядом булочники:—«у них хлеб
ржаной, ячменный, овсяный и пшеничный» (там же).
Мели съестные припасы составляют главный пред¬
мет торговли на Малом Мосту, понятен эпизод в поэме
Гнльома Оранжского. Рыцарь посылает своего слугу
динас гпсь съестными припасами и дает ему на рас¬
143

ходы 100 су. Слуга отправляется на остров (Cite),
сворачивает на Малый Мост, где и закупает каплу¬
нов, ржанок, куропаток, зайцев, хлеба, перца,
гвоздики, садовых яблок и свечей. — Знакомый
список...
Итак, текущая торговля и промышленная жизнь
на мосту не разрушает своеобразной формулы Гюи
де Базоша. Она остается в силе, с теми ограниче¬
ниями, которые были нами отмечены выше. Воспри¬
няв то, что песло ему развитие форм хозяйственной
жизни, Малый Мост обогатился новыми красками,
пронеся незатронутыми и те прежние, которые соста¬
вляли основной фон его богатой одежды.
Таким образом, па нем иопрежнему, если не исклю¬
чительной, то заметной стихией были те категории
прохожих, которые Гюи де Базош и Жоффруа от св.
Виктора отметили, как специально свойственные Ма¬
лому Мосту — это «гуляющие и спорящие сту¬
денты)).
Они никуда пс спешат, «любуясь с высоких высту¬
пов моста водами реки, освещаемыми летним солнцем,
или тут же непринужденно наслаждаются купаньем
и отдыхом, ища прохлады от летнего зноя».
Последняя категория путников, усиливающая ожи¬
вление Малого Моста, это разного типа «богомольцы»:
те, что спешат в большие праздники в собор бого¬
матери, к св. Дионисию, или обратно к св. Герману
и Геновефе; те, что проходят, в одеяпии паломни¬
ков, на большую Орлеанскую дорогу, на юг; те, что
идут процессиями в парижские и окрестные церкви.
144

Утро^, и день своей первой службы в соборе, здесь
переходит на остров вновь избранный епископ,
проведший ночь в обители св. Геновефы на левом
берегу.
Ночью на мосту водворяется спокойствие. Его
запирают тяжелые ворота Малого Замка, и охраняет
особая ночная стража (guct). Присутствие специаль¬
ной охраны у Малого Моста станет особенно понят¬
ным, если припомнить частые ночные нападения,
которые совершали буйные толпы студентов на дома
мирных жителей города. Стража и в особенности
закрытые ворота крепостцы были наилучшей, хотя
и не всегда достаточной защитой владений епи¬
скопа и короля на острове от грозивших им наше¬
ствий латинского квартала.
Мипиатюры из рукописи житпя св. Дионисия,
датируемой 1375 г. (см. выше стр. 121), чудесно иллю¬
стрируют отмеченные выше особенности физиономии
Малого Моста, живые и в XIV в., наглядно противо¬
полагая его Большому. Последний весь застроен мель-
цицами, загроможден лестницами; к ним подвозят
и лодках мешки с зерном и по лестницам поднимают
вверх; тут же громоздятся бочки с вином; вертятся
огромные мельничные колеса. Шум, суета, движение,
царящие здесь прекрасно переданы художником. На
Малом Мосту, напротив, царит спокойствие. По вюсту
прекрасной каменной кладки, увенчанному малень¬
кими зубчатыми башенками, слева приближаются два
всадника, вероятно, богатый студент и его слуга,
направляясь к воротам Малого Замка; им навстречу
10	Ш

поднимается на мост жонглер с обезьянкой. Другая
миниатюра, повторяя архитектурные подробности
моста, дополняет картину: на мосту,—слева от зрителя,
ближе к острову, любопытная толпа глазеет на пля¬
шущего медведя; ближе к центру, из ворот Малого
Замка выходят две мужские фигуры — вероятно, коро¬
левские мытники, — к ним устремляется женская;
с левого берега на мост поднимается булочник с кор¬
зиною на плечах; под мостом, в лодке, привязанной
к берегу, веселая компания студентов за чашей вина
и с книгой в руках...
Обе миниатюры гонкой изящной работы. Цветная
репродукция первой из них говорит о чудесных кра¬
хах оригинала, его .очоуаниамт: нежных розова¬
тых	г	зданий,	к;-;и'ыовато-ко-
чп ч не во Ц	п:	одежд, глубокими зелеными
о.чм	с пестрым
убором Лишенных реше*ок лельи хлтсктурных
деталей.
Несколькими штрихами миниатюры очерчивают
то, что, казалось, требует многих доказательств: свое¬
образие жизненной стихии Малого Моста и необы¬
чайную устойчивость его бытовых форм.
Таковы разнообразные составляющие того потока
парижской жизни, который, перекрещивая течение
Сены в ХП и ХП1 в., струился по Малому Париж¬
скому Мосту.
XIV в. обогатив этот поток новыми стихиями,
оставил почти неприкосновенным его основное содер¬
жание. Лишь вторая половина века, облекшая страну
1Wi

it 1|н>,шмН траур великих бедствий чумы и Столетней
МпНпм, изменила сцены, каким мог быть свидетелем
Mn.ii.ill Мост: Париж голодный я зачумленный, а вме-
мс с ним н Малый Мост вступают в новую фазу
< мш'Н истории.
М. Тиханова-Клименко
|И

ЧЕРТЫ СЕЛЬСКОГО БЫТА ВО ФРАНЦУЗСКОМ
ГОРОДЕ
При слове «средневековой город» в воображении
воскресает привычный образ. Ров и стены ограждают
его от остального мира. Внутри ограды ютятся дома
с крутыми крышами, тесно прижавшись друг к другу.
В высоту поднимаются своды величественных собо¬
ров. Через реку крытый мост. На замкнутых площа¬
дях фонтаны-статуи. Ратуша и на ее башне затей¬
ливые часы. В узких и кривых улицах слышны удары
молота в мастерских ор}гжейника. Порой шумные
собрания перед ратушей, с их иногда грозными подроб¬
ностями мятежей и кровопролитных схваток. А в час
вечерний—колокольный звон дрожит в воздухе, звон
angelus’a, и, заглушенные стеной, слышатся звуки
органа. На холме господствует над всем городом гроз¬
ный замок—его страж и владыка.
Таким сложился образ города конца средних веков.
Таким мы видели его на потемневших картинах старых
мастеров. Но этот образ не связан с землей, и нет
в нем того воздуха, которым дышал средневековый
город.

Мы вчитываемся в хартию, октроированную (пожало¬
ванную) в 1182 г. Гнльомом Белоруким графом Шампан¬
ским и архиепископом Рсймсским. Она была дана насе¬
лению города Бомона (Bellus Mons), расположенного
на левом берегу Мозы (ныне деи. Арденн). Эга хар¬
тия известна под названием «Loi de Beaumont», «Бомон-
ского закона». Она получила широкое применение
в восточной Шамианп и во всей Лотарингии, покрыв
более 500 местечек и городов згой области. Бомонскин
статут не утратил значения до великой революции.
Всем содержанием своим он несет воздух лугов и нолей
в суровую каменную схему средневекового города.
«Постановляем», гласит его первая статья, «чтобы
горожанин (burgensis), имеющий в этом городе дом,
или вне его огород (orlum), вносил нам ежегодно
12 денье».
«С каждой косы сенокоса раз в год должны
уплачивать нам в праздник св. Ремигия 4 денье»
(ст. 3-я).
«На земле, которая ранее возделана, из 12 снопов
мы должны иметь два; с земли же, которая поднимается
под новь, мы должны получить два из 14 снопов».
«Там мы поставим печи (furnos), куда вы будете
приносить для выпечки ваш хлеб и в силу банна
(per bannurn) из 24 хлебов будете нам вносить один»
(ст. 5).
«А также отстроим мельпицы (molendina); вы
же будете приходить для размола туда, или на мель¬
ницу Станны и от 20 сегье (1/ меры) вносить еже¬
годно один, не уплачивая мукою» (ст. G).
149

«Кроме того, уступаем вам свободное пользование
водами и лесами, согласно тому, как вы поделите
их между собою н людьми из Станны, Уша и бсль-
вальскнмн братьями» (ст. 8).
Подобных постановлений, определяющих повин¬
ности бомонцев, занятых сельскими работами, и их
права, можно найти в статуте еще целый ряд. Они
обнимаются пунктом 11-м, о зачислении в бомонское
гражданство нового сочлена, где прямо говорится
о наделении землей: «Если какой-нибудь горожанин
пожелает здесь поселиться, прибудет сюда и внесет,
ради своего вступления, один дснье мэру, а другой—
присяжным, он может беспрепятственно получить,
согласно определению мэра, дом и землю». Далее
в статуте перечисляются наказания, которым должны
подвергнуться жители Бомона за различные наруше¬
ния. Среди них для нас наиболее интересны:
«Если кто будет застигнут в чужом огороде или
фруктовом саду за кражей, то должен уплатить 2 су
(— приблизительно стоимости франка) н 6 денье,
а именно, сеньору 2 су, мэру 6 дснье н возместить
пострадавшему убыток, согласно усмотрению соседей»
(ст. 46).
«Если скот будет обнаружен в винограднике, не
будучи туда загнан, то следует уплатить 12 денье,
и если в посевах, то — ту же сумм}; за мелкий же
скот—6 денье» (ст. 49).
При чтении этих постановлений бомонского ста¬
тута возникает вопрос : о ком здесь идет речь? К кому
они относятся? Естественно отнести их к какой-либо
150

сельской общипе. Ведь, перед нами раскрывается
законченная картина земледельческого труда
н хозяйства. Бомонцы владеют землями вне (а может
быть и внутри) городских стен. Они возделывают
ноля, поднимают новь, косят луга. Они нуждаются
в мельницах для размола зерна, «баннальных» печах —
для выпечки хлебов. Они разводят фруктовые сады,
устраивают огороды, владеют крупным и мелким ско¬
том, для которых нужны общественные выгоны. Лес
также нужен для хозяйства бомонда. Там его сви¬
ное стадо собирает жолуди, там он добывает «строевой
лес и дрова, пережигает их на уголь и смолу». Он
нуждается в водах, где стоят водяные мельницы, где
устраиваются садки для рыбы, где водопой...
И вместе с тем местечко Бомон, как и все городки,
покрытые этой хартией,—настоящий город. Он имеет
стены muros,munitiones (сг. 1 и39) городскую «черту»—
«поморий» (ст. 3) в нем издаются статуты «к пользе и
чести города» (ст. 3), с горожан взимаются поборы
«на укрепление стен» (ст. 1 и 39), городу «обеспе¬
чена свободная торговля и продажа» (ст. 2). Женщины,
«повинные в перебранках, — в воскресный день,—
в подоле рубашки несут камни в покаянной процес¬
сии» (ст. 43), предназначенные, очевидно, для соору¬
жений городского типа...
Перед памп городок, еще не порвавший
связей с сельским прошлым. Здесь — одпа из
ранних стадий того процесса, в котором медленно,
иногда в течение столетий, вырастали из деревень
города. Процесс этого превращения мог приобре¬
151

тать различную скорость, в зависимости от сложного
ряда причин. Население городов долго сохраняло
навыки сельского быта. Медленно совершался про¬
цесс освобождения от власти земли.
«В средневековом городе царила сельско¬
хозяйственная атмосфера». Это положение не
так давно ярко освещено и иллюстрировано Г. Бе¬
ловом для немецких городов. («Городской строй и
городская жизнь средневековой Германии» и др. ра¬
боты ). Английские исследователи наблюдали эту
атмосферу в самом Лондоне. В ХШ в. там про¬
цветало широко скотоводство н полевое хозяйство—
у самых стен. «Ко времени жатвы все стремились
в поле. Когда в средние века король закрывал сес-
сию парламента, он отпускал высших дворян к их
спортивным удовольствиям, представителей общин—
к жатве, не различая сельчан и горожан... Большие
судебные и университетские капикулы продолжались
с июля по октябрь, чтобы обучающиеся праву и
науке имели досуг для работ жатвы, одинаково важ¬
ных для всех». (Роджерс, «Шесть веков труда н за¬
работной платы»).
Для городов Франции эти черты не получили
столь систематической, специальной формулировки
в научной литературе. Между тем, вопреки факту
раннего городского развития Франции, они здесь не
мепее живы. Не одни маленькие городки Бомонского
типа: сам Париж в XII и ХШ вв. живет сель¬
ским бытом не только на окраинах, но и в глубине
того, что можно назвать его кремлем.

II
Развернем его план в эпоху Филиппа Августа
1180—1223 г.г. (см. псследовапня и карты Альфена).
Посреди Сены тянутся один за другим три острова.
Первый из них, самый большой, имеет форму ко¬
рабля. Это Сите—место зарождения Парижа. Долгое
время этот остров только и считался городом (nrbs),
все остальное было пригородными поселениями (sub¬
urbia). Почва Сите песчаная:	это отмели Сены.
Кое-где сохранились остатки римских и Каролинских
укреплений. На острове много церквей и часовен
(около 20). Среди них прославленный собор Notre
Dame dc Paris, возвещающий зарю нового искусства.
Вблизи его два королевских дворца и дворец епи¬
скопа. Несколько школ, успевших стяжать славу. Все
это сосдннепо узкими уличками. А за стенами, об¬
рамляя их усадьбы, раскинулись виноградники, пу¬
стыри. Сите заселено весьма разнообразно. Здесь
обитают клирики, придворные, учащиеся, ремеслсн-
пики, купцы, крепостные (hotes). Поверхность вод
Сены, обильных рыбою, покрыта многочисленными
лодками. Шумят прибрежные мельницы. Два ка¬
менных моста соединяют остров с берегами.
С левым—Малый Мост (Petit Pont), с правым—Боль¬
шой Мост (Grand Pont)—центр жизни торговой и
деловой.
Сена протекает в рамке лугов, лесов и болот.
Кое-где пятна возделанных полей. На склонах хол¬
мов—виноградники. На расчищенных полянах, среди
153

рощ, группы смиренных лачуг вокруг монастыр¬
ских стен. Рядом ногосг. Кое-где, обнесенные ча¬
стоколом, усадьбы сеньоров. На правом берегу больше
оживления. Там виднеется пестрое пятно рынка на
пространстве бывшего поля (Champeaux). Таков образ
«детства Парижа» (гм. книгу Марселя Поэта под
Этим именем).
Город обнесен в эпоху Филиппа-Августа стеною,
охватывающей оба берега. Его очертание имеет не¬
правильную форму, приближающуюся к пятиуголь¬
нику. В длину он растянут приблизительно на два
с половиной клм. Ширина его—около двух клм. На
некотором расстоянии от городских стен извивается
речка Бьеира, соединенная с городом каналом. На
правом берегу широкой дугой огибает Париж полоса
болот (Магаis), на расстоянии около одного клм.
Внутри города проходит несколько больших улиц,—
скорее дорог. Все они имеют продолжение за
стенами, соединяя город со страной. От них от¬
ветвляются узенькие переулочки внутри городских
стен. По плану разбросаны небольшие квадратики.
Это почти исключительно церкви п монастыри. Мы
их видим, как внутри линии стен, так и за се пре¬
делами. Всматриваясь в план,—можно предположить,
что особой разницы лаидшафта, находящегося в пре¬
делах ограды, п того, что окружено городской сте¬
ной,—не было. Церкви и монастыри были вехами
развивающеюся города. Вокруг них в разных местах
создавались земледельческие колонии, которые явля¬
лись ядрами, кристаллизующими кварталы растущего
155-

Города. Срастание этих отдельных (формирую¬
щихся центров повлечет за собою впоследствии со¬
здание плотной ткани городского организма.
Картина старого Парижа оживится, если мы для
характеристики его быта обратимся к городским
названиям. Мы здесь найдем указания на состав на¬
селения: «улица нисцов», (rue des Ecrivains), «Еврей-
скаяулнца» (rue de la Juiverie); одна носила название
La Truanderic («улица Нищеты»), другая группа
названий даст нам сведения о промыслах н ремеслах:
La rue de la Poterie («Гончарная»), rue de la Yieille
Taunerie ( «Старая Кожевенная улица» ), rue de la Ton-
nellerie ( «улица Бондарей») и т. д.
Для нашей темы, в городских названиях мы найдем
много данных для вскрытия черт сельского быта,
присущего Парижу на грани XIII в. По ним мы
сможем восстановить ландшафт медленно рождающе¬
гося города. Здееь, в первую очередь бросаются
в глаза имена, характеризующие не городской быт
н стиль, но живой, естественный, не закрытый ка¬
менными покровами ландшафт. На правом берегу,
вблизи реки, находится Грсвская площадь столь про¬
славленная в последующей истории Парижа. Рядом
с ней церковь St. Jean en Greve. Слово la greve озна¬
чает плоский песчапый берег.
Еще одно указание па почву мы имеем в названии
улички Sablon («Песчаное место»). На существование
возвышенных мест указывает церковь St. Etienne
du Mont («На Горе»). Эт0 холм святой Же¬
невьевы,— покровительницы Парижа. На песчаной
155

Земле, на склонах холмов разводились виноградники
Гкапелла St. Symphorien des Vignes), зеленели луга.
Крупнейший монастырь левого берега носил имя St.
Germain des Pres («св. Германа в Лугах»). Упоми¬
нание о луге мы находим в названии Рге аих
Clcrcs. Многие церкви и монастыри носили эпитет
нолевых (или «в Полях»): Notre Dame des Champs,
St. Martin des Champs, St. Nicolas des Champs. Все они
находились впе черты городских стен. То место, куда
был перенесен с Гревской площади рыпок (Hailes)
посило название «В Поле» (Champcaut). Можно
встретить улицы, наименованные в честь трав н
овощей (rue dc la Chanvreric—«Конопляная улица»
и rue aux Fevcs—«Бобовая»). Мы находим упоми¬
нание о мельницах н пекарнях с собственными име¬
нами. За воротами св. Виктора, иа берегу речки
Бьеврм, у большойдорогн находилась мельница Moulin
de Caupeax, на той же речке стояла мельница, воспоми¬
нание о которой долго хранилось в названии улицы:
rue du Moulin de Croulcbarhe. Неизвестно, где нахо¬
дилась печь, носившая выразительное имя Four
d’Enfcr («Адская печь»). В 1195 г. Морис де Сюлли,
Парижский епископ, отмечает продажу иечи, нахо¬
дившейся в Париже: «qui f urn us Infcrni dicilur». Раз¬
бросанные по Парижу в большом числе виноградные
давильни н садки для рыбы не оставили следов
в топографической номенклатуре. Аббатство St.
Germain des Pres владело такими садками на Сепс
между Севром н Малым Мостом, где были сосредо¬
точены его мельницы. О виноградных давильнях
lot;

упоминается, например, в хартии Людовика, жертвую¬
щего новому монастырю св. Виктора, в местности
Fontenay sous-Bois («Родпик в лесу») «на терри¬
тории Парижа» участок земли и виноградную да¬
вильню (prcssoir a vein).
Иногда для определения местоположения служило
дерево. Близ церкви св. Марцелла рос вяз, полу¬
чивший даже собственное имя—Crevecoeur. В связи
с ним определялось местоположение: «jutta sanctum
Marcellum, ante Ulmum, qui dicitur Crievecuer» —
у св. Марцелла перед вязом, что называется «Кру¬
чина». Вероятно это был старый, одиноко стоящий
великан. Если лесная флора оставила следы в име¬
нах парижских улиц, то по ним же прошла и лесная
и луговая фауна. Одна из улиц получила название
от лебедя (rue de Cygne), другая от оленя (rue de
Cerf). Обе улицы существуют и доныне. В их именах
живут, быть может, любимые образы средневековой
поэзпи, а быть может, п отзвуки королевской охоты.
Вероятно, в долнпс Lupara, в месте королевских охот
и их охотпичьего замка, будущего Лувра, мы имеем
право видеть «Волчью долину». Есть в старом Па¬
риже и улица Змеи (rue Serpante).
Еще выразительнее вписана в эту карту улиц
культура домашнего скота. На острове Сите одна
церковь и прилегающая к ней улица носили пазвание
«св. Петра, что у волов» (St. Pierre aux Booufs). Пе¬
реулок, часто упоминаемый в документах того вре¬
мени, носил название «Козьего» (Chevre^on). Одна
из площадей именовалась «Свиною». В латинских
137

текстах ее определяют, то как «platea Porcorum», то
«ad Porcos», то «platea Porcellorum». Одна маленькая
улица правого берега носила название Troussevache—
«Коровий след». Быки, коровы, козы, свиньи... Их стада
в вечерний час подымали когда-то на улицах Па¬
рижа пыль, золотистую от последних лучей заходя¬
щего солнца. На Сите, вблизи Notre Dame, кучи
навоза послужили поводом для названия улицы «На¬
возной». Так и местоположение определялось: Pari-
sius apud Fimarium. Многочисленны упоминания
о скотобойнях, которые давали названия церквам и
улицам (St. Jacques de la Boucherie, rue Massacre
moyenne).
Дошедшие до нас городские названия—фраг¬
менты исчезнувшего быта. В них застыли наблю¬
дения горожан над своей жнзныо. В них она
сохранилась, и через них до нашего слуха доносятся
ее голоса.
Хотелось бы дополнить этот список, свидетель¬
ствующий о многочисленных чертах сельского быта,
которые присущи городу средних веков,—названиями
колоколов. Колокольный ЗВОН был голосом ЖИЗНИ
городской общины. Чутко улавливали горожане от¬
тенки этих голосов; они различали звук каждого ко¬
локола, как голос знакомого, а поэтому их язык
мог сообщать населению нужные вести. Он возве¬
щал о часе работы и отдыха, призывал на молитвы
и народные собрания. Предупреждал об опасности.
Замечательно, что и колокола имели свои имена
в зависимости от назначения. Если в средневековой
158

Лнглпп население узнавало, но особым перезвонам,
«колокол посева» (Seeding bell), «колокол жатвы»
(Harvest bell); если в средневековом Страсбурге зна¬
менит был «колокол бури» (Sturmglocke), звоном ко¬
торого с высокой башни сторож, замечавший бли¬
зившуюся из-за гор бурю, вызывал работников в город
из дальних полей (см. статью «Bell» в Брит. ЭНДИКЛ*)>
то трудно думать, чтобы в близкой к этому кругу
Франции (Страсбург входил в область ее культуры)
звон колоколов «жатвы» и «бури» пс наполнял го¬
род сельскИхМ духом.
Он крепок был, мы видели, в самом Париже
XII — ХШ вв., не утратившего связи с землею и
чувствовавшего ее власть над собою. Ветер проносил
над его площадями п улицами запах лесов и полей.
И под его небом, в вышине можно было слышать
звон незримого жаворонка, старого любимца н сим¬
вола галльской веселости, давшего когда-то имя галль¬
скому легиону Цезаря (Alaudae). Ведь, еще и доныне,
не только па периферии Парижа, но в самом камен¬
ном сердце его жива душа и плоть цветущей земли.
«Усадебные оседлости» и «сельские нравы» прони¬
кают далеко в глубину города, и город, свободно
раскидываясь по окружающей долине и холмам, всту¬
пает в свою «campagne»—свою деревенскую зону,
без насилия над природой. Эта черта мирного, сво¬
бодного сожительства, гармонического сочетания
природы и культуры отмечалась но раз современ¬
ными его наблюдателями, еще в наши дни,—
через восемь веков,—воскрешая те краски, в которых
159

в XII в. во с цел celcberrimam urbcm, «знаменитый
город», его ученик и поклонник:
Раскинулся он в лоне чарующей до.шпы,
в венце обходящих его гор,
которые украсили Вакх и Церера
зеленой прелестью садов и полей.
Н. Анциферов

СПОР О ГРАНИЦАХ ПРИХОДОВ
Настоящая заметка рассматривает одни из драма¬
тических моментов в жизни Кремонского диоцеза
(епархии), па основании двух неизданных хартий из
собрания Н. И. Лихачева, относящихся к концу XII в.
(1174 г.). Хартии эти представляют засвидетельство¬
ванные нотариусами показания кремонских и пьячен¬
цских клириков, по поводу спора между Кремонским
и Пьяченцским епископами о границах их власти,
Благодаря неразработанности вопроса в исторической
литературе п недоступности мпогих, уже напечатан¬
ных источников, трудно поручиться, что хартии, ко¬
торые мы склонны считать неизданными, действи¬
тельно не былп опубликованы в последние годы
в каком-нибудь местном издании. Пергамсны из
собрания Н. П. Лихачева, любезно предоставленные
им в наше пользование, не автографы, но современ¬
ные им, засвидетельствованные копии. Мы не в со¬
стоянии были исследовать судьбу оригиналов,—всего
вернее, давно утраченных. Цесомненно? что со сто-
и	т

роны содержания, нашими хартиями никто не вос¬
пользовался и не занимался. Изучаемое здесь явле¬
ние, доныне не наблюдавшееся систематически и
широко, очень типично для средневековых церковно-
феодадьпых отношений. Намеки на него можно
найти в большинстве новых сочинений по канони¬
ческому праву и быту. Но специальному анализу
оно не подвергалось нигде,—потому, быть может,
что фактический материал его, всегда выразительный
и живой, однако, в большинстве случаев не сохра¬
нился. Не сохранился он потому, что скрывался
в мало оберегавшихся памятниках мелких местных
гяжб. В краткой заметке мы не имеем в виду дать
систематической характеристики самого явления: мы
полагаем, что воссоздание некоторых жизненных
фактов, в своих деталях обнаруживающее всю
силу заключающегося в них типического, в дан¬
ных тесных рамках лучше послужит цели его изу¬
чения.
Но предварительно несколько указаний на общий
фон, па котором разыгрывались подобные конфликты.
I
Приходские церкви и капеллы, построенные в го¬
родах, селах и деревнях на территории Кремонского
диоцеза, уже с момента своего возникновения испы¬
тывают воздействие нескольких, часто взаимно-вра¬
ждебных властей. Положение это — при всех инди¬
видуальных и областных его особенностях — харак¬
Щ

терно для всего огромного круга отношений запад¬
ной церкви в феодальном обществе классического
средневековья. Во все времена существования цер¬
квей, власть епископа над ними признавалась высшей
и обязательной. Но, наряду с этим признанием, почти
до конца средневековья, среди феодалов, как светских,
так и духовных, жил взгляд на основанпые ими цер¬
кви, как на собственность «сеньера земли», которой он
распоряжался по усмотрению, видя в ней источник
многочисленных доходов п поборов. Таким образом,
в кругу материальных отношений властвует <(ссньср
земли», и это властвование бесконечно осложняется
вассальной иерархией. Входить в рассмотрение этого
круга явлений значило бы втягиваться во всю слож¬
ность феодальных отношений. Достаточно сказать,
что церковные земли и поборы с них совершенно
так же, как и другие феодальные статьи были раз¬
дроблены на мелкие части, и характер владения ими
нисколько не отличался от обыкновенного светского
феода. Общие положения (они собраны в известной
книге французского ученого Тома о церковной соб¬
ственности мирян), специально для Кремоны под¬
тверждаются целым рядом хартий, из которых мы при¬
ведем одну, неизданную, из собрания Н. П. Лиха¬
чева, крайне любопытную и показательную.
«В 1196 году, 10 ноября, епископ Кремонский.
(Рихард в присутствии своих вассалов, с их согласия
инвестирует (вводит во владение) Николая из Катаниа-
гико на владение некоторыми феодальными правами
в приходе св. Якова.	Николай, очевидно, no¬
il*

лучавт все феодальные подати, полагающиеся ему по
так называемому праву ((главы двора» (caput curtis),
т. е. сборы с населения, различные натуральпыс
приношения (вроде обычных — бычачьей грудинки и
свиных окороков), но также и «три части» (3/,) деся¬
тины с прихода. Четвертая же часть десятины и
сборы с жилищ, ворот, проходов (olausae) должны
составлять собственность церкви. Епископ отре¬
кается от всех феодальных прав на приход, однако,
вместе с ними, мы замечаем, он утрачивает и деся¬
тину, сохраняя за собой только «духовные» и «адми¬
нистративные» права, связанные непосредственно
с управлением церквами и капеллами прихода. Ссиьер,
в нашем случае Николай из Катанпатико, получив
феодальные права, вместе с ними получил и право
дальнейшей инфсодации приходской земли. Имуще¬
ство, вначале цельное и неделимое, проходя через
иерархию вассалов, дробится до неузнаваемости; вме¬
сте с ним дробится и десятина. Но мы не должны
забывать, что церковь не только сама собирала свои
поборы: она всегда и немало платила за разные пре¬
имущества, предоставленные ей светской властью;
платила за пользование близ нес пролегающей доро¬
гой, рекой, мельницей, построенной на частной
земле. Феодальное устройство церковного мира, как
будто довольно логичное, если его рассматривать
сверху, со стороны епископа или патрона, бесконечно
запутано, если на него смотреть снизу, со стороны
многочисленных вассалов церкви и патрона; васса¬
лов, которые лишь смутно сознают, что имущество
т

их принадлежи! церкви и вспоминают об этом раз
в юд, когда приносят на праздник св. Мартина,
в виде фиктивной дани,— свечу, воск или другой
символ подчинения епископу.
Из этой условности церковных феодальных от¬
ношений и возникают все чаще повторяющиеся
споры. Спорят церковные вассалы между собой,
спорят капеллы и приходские церкви с аббатствами,
приходы и епископы и, наконец, епископы друг с дру¬
гом. Если просмотреть список изданных в течение
XII в. папских распоряжений, можно увидеть, что
не менее четверти их направлено к разрешению цер¬
ковных споров. Не перечислить всего множества
поводов к распрям; можно только указать главней¬
шие из них. Это, прежде всего, неопределенность и
неточность распоряжений патрона о судьбе опекае¬
мой им церкви. Затем бывали случаи, когда хартии
на совершаемую сделку не писались, а все распоря¬
жения передавались словесным путем, создающим
своего рода традицию. Но всего заиутаннес был по¬
рядок организации управления в приходах, находя¬
щихся на границах двух диоцезов, особенно в тех
случаях, когда сами эти границы не были точно опре¬
делены и зафиксированы. Тогда поднималась распря
между двумя соседними диоцезами, втягивая в разре¬
шение вопроса папскую власть и вызывая мелочные
расследования, опросы свидетелей, старожилов и сосе¬
дей, судебные кляузы и драмы, часто полные очень
живых бытовых красок.

II
Мы хотим изложить здесь, с характерными его под¬
робностями, спор, который возгорелся из-за одной
такой церкви, а именно, церкви св. Лаврентия, рас¬
положенной на границе диоцезов Крсмопского и
Пьяченцского, внутри степ укрепления Ривольто.
Он засвидетельствован двумя вышеупомянутыми хар¬
тиями собрапия II. П. Лихачева. Хартии—бесспорно
подлинные и современные изображаемым событиям:
они написаны итальянским минускулом (мелким
строчным письмом) XII в. и заверены нотариусами,
известными нам из других хартий той же эпохи. Не¬
обычный для хартий живой и образный язык, а также
редкая насыщенность их содержания — делают эти
хартии чрезвычайно интересными для изучения. До
Этого спора мы ничего не знаем даже о существо¬
вании маленькой церкви, предмета долгой кляузы.
В дальнейшем нам неизвестно, к какому разрешению
пришел самый конфликт: из глубины веков до нас
дошли только показания свидетелей, говорящих от
лица того и другого епископа и в их защиту; свиде¬
тельства яркие и характерные, бросающие свет на
многие черты быта клириков пограничной церкви.
От лица папской власти между спорящими сторо¬
нами выбран посредник, папский легат, архиепископ
Миланский, Гальдин. Ему предстоит нелегкая задача
разрешить спор н вынести свое решение, «сентен¬
цию». Для этого он вызывает свидетелей от каждой
стороны, которые высказываются отдельно—кремонцы
№

15 апреля, пьячентннцы 18 мая 1174 г. Они собра¬
лись в зале дворца Миланского архиепископа, где
ведется процесс. В присутствии представителей naii-
fcKoro легата им задают вопросы о правах на сбор
десятины, четвертой части доходов, о том, кто, по
йраву или по традиции, ставил в спорную церковь
клириков, были ли и раньше какие-нибудь распри
между епископами или же нет; и они дают свои раз
норечивые показания, которые тут же записывает
нотариус, перенося затем в хартию почти в том же
сыром виде. Она перед нами в живой последова¬
тельности своих показаний. И если прочитать эти
показания, проходящие перед читателем с бесконеч¬
ными повторениями и возвращениями, то в первый
момент, кажется, теряется всякая надежда справед¬
ливо решить спор и удовлетворить обиженную сто¬
рону. Однако, по внимательном рассмотрении, поло¬
жение дела становится более ясным*
Свидетелями с кремонской стороны являются два
клирика церкви св. Лаврентия, священники Джованни
н Гульсльмо,— оба служили в церкви и зпают ее
историю за 30 лет. Далее, адвокат Дайбсрто Дели-
миди и несколько старожилов поселения Ривольто.
Со стороны пьячентинцев—клирики приходской цер¬
кви в Паллацио, посещавшие храм св. Лаврентия
в престольный праздник, — священники Дайберто из
Бапьоло, Альберик, настоятель прихода Паллацио, за¬
тем несколько жителей Ривольто и, наконец, некий
Онгаро из Баньоло, один из пользовавшихся правом
сбора десятины с земли св. Лаврентия.
167

Церковь св. Лаврентия была построена никак не
раньше, чем за 40 лет до начала спора предками
кремонского клирика этой церкви Гульельмо.
Отсутствие в терминологии хартий таких выра¬
жений, как «plcbs» (народ;, «parochia» (приход), «ргас-
positus» (настоятель), в отношении к церкви и ее ок-
ругу, заставляет нас предположить, что упомяиутая
церковь не была приходской (в полном смысле этого
слова). Не являлась она и тем, что называлось соб¬
ственно ((капеллой»: она не была теоретически под¬
чинена никакой другой большей церкви; у соседних
больших церквей только возникло стремление сделать
ее своей капеллой. Эт° была переросшая, по своем}
значению, капеллу, но недостигнувшая размеров при¬
ходской, из-за малой населенности близлежащих зе¬
мель, бедная н скромная крепостная церковь, соби¬
равшая, вероятно, на свои службы военный и сель¬
ский люд, живший в одном из укреплений поселения
Ривольто. В самом поселении стоит церковь св. Амс-
рия, принадлежащая Кремонскому диоцезу* В этой
церкви служат обедни кремонские священники Джн-
рардо н его племянник Джованни. Недалеко от Ри¬
вольто, уже без всякого сомнения, на территории
Пьяченцского епископа, расположилась другая, более
или менее крупная, приходская церковь в Паллацио.
Оба эти соседних прихода с вожделением смотрели
на пограничную церковь св. Лаврентия, стараясь
захватить власть над ней. Между тем, наш маленький
храм попадает в руки общины соседей, т. наз. вичиннн
крепости Кремы, а те, через довольно долгое время

отдают ее вичинпи Ривольто. Вероятно, до возникно¬
вения спора, вичиння Рпвольто и была коллектив¬
ным «иатропом» церкви. За некоторое время до этой
передачи, Гульельмо, потомок строителей церкви,
жаждущий вернуть в свои руки патронат, когда-то
принадлежавший его предкам, идет к Кремонскому
епископу, получает от него клерикат и завладевает
церковью, в качестве се настоятеля. Клирики церкви
св. Амсрия в поселении Ривольто, узнав, что в цер¬
кви св. Лаврентия сидит ставленник их, т. с. Кре¬
монского епископа, присоединяются к Гульельмо и со¬
ставляют таким образом целый штат церкви св. Лав¬
рентия: ее «клир». Этот клир все время меняется;
к моменту спора, из старых, первых служителей храма,
остался, невидимому, один священик Джованни. Гуль¬
ельмо успел стать настоятелем церкви в Монтодано.
В числе клириков св. Лаврентия, за эги тридцать лет,
перебывали разные люди, некоторые—по утверждению
вичннов, как, например, клирик Амиццо, другие, не¬
известно как попавшие в нее, вроде священника
Гвальдрико. Однако, в ней, в общем, почти беспре¬
рывно поддерживается традиция власти Кремонского
епископа и его ставленников.
Несмотря на прочность этой традиции, древние
сторожилы помнят, что крепостная церковь и «курия»
(административно-хозяйственный центр) Хордаленга,
где она расположена, входили когда-то в состав Пья¬
ченцского диоцеза. «Слышал я», говорит Онгаро из
Баньоло, «что двенадцать избранных от Кремонского
и Пьяченцского епископа людей поклялись размежевать
1G9

границы обоих диоцезов; они и положили согласно;
что рта курия подвластна Пьяченцскому епископу,
ii до сей поры Пьяченцский епископ спокойно вла¬
дел и курией, и церковью)). Более новые люди знают
Об этом размежевании только по наслышке. Теотальдо,
из укрепления Ривольто, говорит: «Я слышал от Тео¬
тальдо из Каравацио и многих других, что церковь
св* Лаврентия, расположенная в поселении Ривольто,
принадлежит Пьяченцскому епископу, и сам я этому
верю».—Когда его спросили, видел ли он, чтбы кто-
нибудь держал церковь от имени Пьяченцского епис¬
копа, он отвечал: «Нет». II после сказал, что службу
в церкви совершали в течение 24 лет священники
Джирардо и Джованни, служители церкви св. Америя
в самом поселении (Ривольто), которая принадлежит
Кремонскому диоцезу.—Повидимому, пьячентиицы по¬
нимали власть Кремонского владыки, как временную
и преходящую, заставившую, однако, долго ждать
своего падения, потому что, судя по рассказу свя¬
щенника Джованни, кремонские клирики, без всяких
перерывов, владели церковью уже более 30 лет.
«Я знаю и видел, что более 30 лет церковь св. Лав¬
рентия принадлежит Кремонскому епископу, т. е. его
клирику Гвальдрику, который был назначен покой¬
ным Кремонским епископом Оббертом. Я слышал
Это от него самого. Мой дядя, пресвитер Джирардо,
и я сам, при содействии этого Гвальдрико, ныне
священника в Монтодано,—который был тогда кли¬
риком и братом этой церкви и получил это звание
от того же епископа, а также и кремонского свя¬
170

щенника Амеццо,—неоднократно совершали службу
в церкви». Сами кремонские клирики смутно помнят,
что спорная церковь когда-то тянула к Пьяченце
и, наверное, сознают, что владеют ею не совсем-то
законно. Они оправдываются, ссылаясь на давность
владения. «Слышали мы, что церковь св. Лаврентия
принадлежала когда-то Пьяченцскому епископу, да не
верили».
Враждебная пьяченцская сторона особенно настаи¬
вает на том, что церковь ушла из ее власти, и ста¬
рается всеми способами опять захватить ее в свои
руки. Пьяченцский епископ посылает в церковь своих
представителей, «миссов», чтобы восстановить закон¬
ную власть. Можно предположить, что его посланцы
действуют в этом направлении с необычайным рве¬
нием и даже яростью. Их вторжения с трепетом
и ужасом ожидают клирики церкви и их родствен¬
ники. Больше всего от этих послов досталось верному
приверженцу Кремонского епископа и первому из его
клириков, священнику Гульельмо. С горечью и упре¬
ками жалуется он на действия миссов Пьяченц¬
ского епископа и упорно подчеркивает преданность
своему владыке: «Остановились», рассказывает он,
«два посла из Пьяченцы, вошли в самый церковный
двор п спросили: где клирик этой церкви? — Моя
мать, боясь, как бы они мне не причинили зла, не
хотела меня показывать. Тогда я вышел сам и спро¬
сил: что вам нужпо? Они же говорят: от чьего имени
ты здесь служишь, и от кого получил эту церковь?
Я им и ответил: от имени господина моего епископа
171

Кремонского. Они сказали: покинь церковь, потому
что она наша! Н слышал я, что они инвестировали...
Дайберто Делимидн на звание адвоката церкви. Од¬
нако, я ничего не пообещал и не отдал во владение
Этому Дайберто».
Но послы приходят не только непосредственно
от епископа Пьяченцы. Бдительным оком следит за
крепостным храмом приходская церковь в Паллацио
и при всякой возможности вмешивается в дела пер¬
вого. Кремонский свидетель, Ланфранко Цои по рас¬
сказывает, что «Орриго из Сабиопе с неким послом
из Пьяченцы пришел во двор церкви и угрожал, го¬
воря: никого не допустим, кроме того, кто поста¬
влен епископом Пьяченцы!» Орриго был послан (как
мы сейчас увидим) уже не епископом, а настоятелем
церкви в Паллацио, и ему, быть может, удалось бы
восстановить права Пьяченцского епископа, если бы
не достойный отпор, который он встретил со сто¬
роны все того же Гульельмо. Свидетель Бертрамо,
из самого поселения Ривольто (вероятно, один из
вичинов и патронов церкви), под присягой показы¬
вает: «Некий Гульельмо, сын Тедольдо Рнкнренди,
находился тогда в церкви. Он пошел к Кремонскому
епископу и получил от него клерпкат (духовный чин).
Когда об этом услышал покойный настоятель прихода
Паллацио, имени которого я не помню, послал он к са¬
мой церкви, где был этот Гульельмо, — Ордериго, кли¬
рика из Сабионе (Орриго из Сабионе), и вместе с ним
других, и выгнал оттуда Гульельмо, потому что принял
он назначение от епископа Кремоны». $то происходило

за 25 лет до спора; через 22 года Бертрамо пошел
опять к Гульельмо и просил его притти служить
в церкви, «потому что были там родители и дети
его». Вот и пошли Бертрамо и Гульельмо к епископу
Пьяченцы. Бертрамо приказывает Гульельмо получить
от епископа подтверждение. «Тогда Гульельмо и ска¬
зал: не смею я этого делать, потому что я клирик
кремонского епископа, и он отнимет у меня это зва¬
ние». И вот уже три года, как в храме стал служить
священник Амиццо, по слову и желанию Кремонского
епископа, а Бертрамо не хочет присутствовать при
совершении им мессы (литургии), ибо твердо верит,
что церковь принадлежит Пьяченцскому диоцезу.
Раз в год, в престольный праздник, в церковь
св. Лаврентия сходятся настоятели соседних церквей:
Баньоло, Паллацио, принадлежащих Пьяченцскому
диоцезу, отслужить торжественную мессу. Но и в этот
торжественный день они являются, как соглядатаи
своего епископа. Приверженцы Кремонского епископа,
клирики храма, всеми силами и способами обманы¬
вают их, заверяя, что они преданы пьяченцской ду¬
ховной власти, надеясь, вероятно, что, когда месса
будет отслужена, и соглядатаи уйдут, им опять уда¬
стся отслужить повую обедпю во славу и честь Кре¬
монского владыки. Угнетенный бедностью и стра¬
хом, слабовольный клирик церкви, Гвальдрико не
в силах действовать открыто и прямо, подобно сво¬
ему собрату Гульельмо; он пробует отпираться и об¬
малывать пьяченцскую власть. Настоятель церкви св.
Маргариты в Бапьоло, Дайберто выразительно опи-
т

сывает одно из своих посещений церкви св. Лаврен¬
тия в престольный праздник. «Я был в Паллацио,
где в то время находился епископ... Пьяченцы, Джо¬
ванни. И приказал мне сам епископ, чтобы я при¬
шел к нему, и предложил мне пойти в вышеназван¬
ную церковь св. Лаврентия отслужить мессу, потому
что был тогда праздник св Лаврентия. Когда я при¬
шел, то нашел там Гвальдрико, который оказался
клириком церкви. Тогда я спросил его: что он хо¬
чет делать?—И сам он мне ответил: я пришел слу¬
жить мессу. Я опять спросил его:	от чьего имени
он держит эту церковь, а он ответил: от имени епи¬
скопа Пьяченцы. И уверял и подтверждал мне, что
он клирик самого епископа. Я же сказал ему: если
ты клирик его, то почему ты не представился ему?
Он и говорит: видите сами, как я одет, у меня ист
приличного платья; но сегодня или завтра я пред¬
стану пред епископом. И верю я, что либо в тот
же, либо на следующий день, он и представился
епископу».
«И мне однажды, в праздник св. Лаврентия, пре¬
пятствовали отслужить обедию некие люди, которые
владели церковью», говорит, как бы подтверждая
предыдущий рассказ, настоятель церкви Паллацио,
Альберик. «Но я пришел и спокойно пел мессу. Когда
Это было—не помню. После, того но приказу ныне
правящего епископа Пьяченцского, я поставил п отдал
Эту церковь Гвидо, клпрнку, передав в его руки
антиминс».
Несколько слов по поводу этого обряда.
\Ц

ft Инвеституры)) (ввод) на владение церковью, как
и всяким правом и имуществом, связаны с различными
символическими действиями; наиболее употребительна
была передача какого-нибудь предмета церковного оби¬
хода в руки инвестируемого, чем, по принципу «часть
вместо целого» («pars pro toto») символизировалось
обладание церковным имуществом и право на приход.
В числе предметов, 'которьш-лщлучал в свои руки инве¬
стируемый при совершении акта, наиболее употреби¬
тельны были: антиминс, ключи церкви, копье, веревки
колоколов, деньги, палка или ветвь, посох, воск, митра,
венец и церковные книги. Иногда, вместо символиче¬
ской передачи, совершались другие обряды, например:
звоп колоколов, чтение текстов евангелия, возложение
хартии на престол и даже (в редких случаях) прича¬
щение. Антиминс, употребляемый в нашем случае,
особенно характерен для Италии. — Мы возвращаемся
к нашему тексту, где продолжается рассказ свидетеля.
«Гвидо стал потом моим собратом. Он не прожи¬
вал при церкви, потому что не было там жилища.
В то же время сам Джованни, клирик из Орсаго (?),
просил о моем согласии и позволении служить в цер¬
кви. И сказал он, что ему это позволил епископ Тео-
дальдо, когда, как он говорил, тот находплся в Бре¬
шии». Джованни из Орсаго, был, вероятно, тем самым
Джованни, который явился на суд защищать право
епископа Кремоны; другого Джованни, клирика церкви,
хоть сколько-нибудь значительного мы не знаем, а в по¬
казании настоятеля Альберпка о нем говорится, как
О всем известном (ipse lobanncs, clcricus de Orsago).
173

Когда мы узнаем о бедственном положении клириков
церкви, об их способах отстаивать власть Кремонского
епископа, невольно возникает вопрос,—что же делал
адвокат, «защитник церкви)), если только он вообще
существовал? Адвокат существовал, но скорей вредил,
чем помогал церкви. Это был тот самый Дайберто
Делимиди, которого инвестировали на право адвока¬
туры послы Пьяченцского епископа. Дайберто, ставлен¬
ник Пьяченцы, не постеснялся выступить во время
спора, как сторонник Кремонского епископа, уверяя,
что он получил право только защищать, а не владеть
церковью.
Еще труднее ответить на вопрос, кому принадле¬
жало право собирать десятину с церковных земель.
Каждая сторона высказывается об этом противоре¬
чиво; невидимому, даже независимо от решения вопро¬
са о том, куда в духовном отношении тянет церковь.
Кремонцы уверяют, что вассалы их епископа всегда
собирали десятину. Пьячентннцы, наоборот, доказы¬
вают, что это право принадлежало исключительно им.
У пьячентинцев есть, однако, то преимущество, что
один из сборщиков десятины, Онгаро из Баньоло,
высказывается в их пользу; он называет некоего гра¬
фа Гизельберто, вассала Пьяченцского епископа, от
которого сам он (Онгаро) и его родственники полу¬
чили право взимать три части десятины, отдавая
четвертую самой церкви. Собирают десятину и кли¬
рик Гвальдрико, и какой-то Адам Гарези, и вассалы
Кремопского епископа, так что хоть сколько-нибудь
строго установить это право невозможно, тем более,
176

большинство свидетелей на этот вопрос отвечает:
«Не знаем ничего». Здесь, вернее всего, перекрещи¬
вались права различных феодалов, наслаиваясь на
основное, время от времени вновь оживавшее право
сбора десятины самим настоятелем церкви; одни слу¬
жили Кремонскому, другие Пьяченцскому владыке,
и потому было очень трудно восстановить первона¬
чальный вид и исконный способ взимания поборов.
Естественно, что из такой путапицы духовного
и светского управления и возник спор.
Бедная и незначительная церковь, не имевшая
даже церковного дома, где бы могли жить подобно
ей самой нищие, одетые в рваное платье клирики,
благодаря слишком давнему размежеванию границ
диоцезов (antiquissima dcfinitio), оказалась предметом
происков и домогательств клириков близ лежащих
церквей, наследников строителей, вичинов п других
претендовавших на пее лиц. Именно с их стороны
и начались распри; первыми выступили со своими
жалобами кремонцы и их епископ. Со стороны епи¬
скопов этот спор носил, так сказать, принципиаль¬
ный характер. Их вряд ли интересует возможность
получать доходы с нищей церкви; им важно было
одно: не уронить своего авторитета и твердо решить,
кто из епископов отвечает за все духовные дела спор¬
ной церкви. Вероятно, еще долго придется совещаться
папскому легату, архиепископу Миланскому Гальдину,
прежде чем окончательно встать или на сторону тра¬
диции Кремоны и ее клириков, пли опереться на древ¬
нее размежевание границ, говорящее в пользу Пья-

чснцского диоцеза* К сожалению, нам неизвестно его
решение, а предугадать его мы не беремся. Одно
можно предположить с уверенностью: it при том и при
другом исходе дела, много еще будет обид к неудо¬
вольствий, прежде чем уляжется спор среди «бедных
и бездомных клириков» церкви св. Лаврентия.
С. Ушаков

ИРЛАНДСКИЕ ЭМИГРАНТЫ В СРЕДНИЕ ВЕКА
„Do rclinquenda vol docenda patria:
Prius doccnda est palria, juxta exem-
plum Domini, rolinquenda autempostea,
si non proficiet. juxla cxemplum Apos-
toli“ К
Из ирландских канонов.
I
Деятельность ирландцев на континенте служила
не раз предметом научных изысканий. Если некото¬
рые детали и общие выводы нуждаются еще в пере¬
работке, то основные суждения можно считать вполне
установленными. Четкое письмо, изучение греческого
языка и классической литературы, научные компи¬
ляции и развитие школьного дела, монашеское дви¬
жение и каноническое право, поэзия и музыка, свое¬
образные философские системы и свобода критиче¬
ской мысли—все это лишь грубые определения того
широкого ноля культурной работы, которое столь
1 Перевод ем. стр. 182,
12*	17!)

славно избороздили и засеяли островитяне. Их роль
в деле христианизации Европы была настолько
очевидна, что и родина новых апостолов — «остров
Иера» греческих географов—преобразилась в сре¬
дневековой традиции в «священный остров» или
«insula sanctorum ct doctorum» («остров святых и
ученых»). Героический период деятельности ирланд¬
цев совпадает с эпохой каролингской монархии.
В приготовленных, но еще ненапечатанных, работах
автора этих строк была сделана попытка синтетиче¬
ской оценки культурной жизни этой эпохи, а в связи
с нею—выяснения доли участия ирландских эмигран¬
тов в политической борьбе. Однако, их значение этим
героическим периодом далеко не исчерпывается. И\
активные выступления на континенте начинаются
гораздо раньше и длятся с перерывами почти до конца
средневековья. Из нх многообразной жизни мы по¬
пытаемся в настоящем очерке лишь выделить не¬
сколько бытовых черт.
Вероятно, читателя удивляет уже самое слово
«эмигранты». Средневековая, а за ней—и современная
научная, традиция определяет характер их странствий,
как будто, ипаче: «странствие во имя господне»,
«для спасения души», «для обретепия небесной от¬
чизны» и т. д. Кроме этих, слишком общих и немного
туманных объяснений, указывали еще на особенности
устава ирландских монастырей, в котором было уста¬
новлено странствие, как эпитимия за незначительные
его нарушепия; ссылались и на «врожденную страсть
к путешествиям» («percgrinatio eis jam paeno in natnram
180

eon versa est»). Но нет ли здесь смешения причины
и следствия?—Ирландцы на материке называли себя
«peregrini». Выло бы весьма неосторояспо понимать
это слово, как «пилигримы». За немногими исключе¬
ниями, паломников среди них не было. Это были
просто чужеземцы, скитальцы,—и гораздо вырази¬
тельнее другое обмчпос определение: «hibernici cxu-
les» (ирландские изгнанники). Уже излюбленная ими
ссылка на пример библейского патриарха—«изыдн от
земли твоея и от роду твоего и от дому отца твоего,
н иди в землю, тоже тн покажу»—не скрывает ха¬
рактера бегства. До некоторой степени, конечно, это
бегство было добровольным, но побуждали к нему
всегда вполне основательные причины—в разные пе¬
риоды различные.
Первое заметное появление ирландцев на конти¬
ненте относится к концу VI и началу VII вв.,
когда, вслед за Колумбаном н Галлом, в основанные
ими монастыри направляются большие группы мона¬
хов. Своеобразные условия церковного развития Ир¬
ландии не позволяли довольствоваться аскетическим
уединением на родине. Хрисгиапство охватило на
острове лишь небольшие слон паселения, подавляю¬
щее большинство которого оставалось языческим.
Монастыри - города, вроде Бангора или Ионы, где
было до 3.000 монахов, совершенно обособились от
окружающей среды, а клановое политическое устрой¬
ство не позволяло церкви стать объединяющим госу¬
дарственным началом. Суровый аскетизм и научное
усердие прозелитов на находили ни сочувствия, ни
181

Даже отклика в невежественной массе язычников.
Алкуин, восхвалявший «образованнейших учителей»
Ирландии, для населения страны не мог выбрать бо¬
лее мягкого эпитета, чем «народ весьма дикий». Не¬
соизмеримая разница культурных интересов и полное
отчуждение поставили уже давно перед монашеской
церковью дилемму: «Просвещать родину или покинуть
ее»?—Выразительная формула одного из соборных
постановлений свидетельствует о неизбежности вто¬
рого выхода: «Сначала нужно стараться учить на ро¬
дине, по примеру господа, по, если эго бесполезно,
лучше покинуть ее, по примеру апостола».
Не только жажда применения своих неиспользо¬
ванных сил и благочестивое рвение, но и внешнее
давление побуждало ирландцев покидать родину для
новой, обетованной земли. Искали «пустыню за мо¬
рем» (житие Колумбана), а становились миссионе¬
рами и просветителями еще полулзыческой, но куль¬
турно более восприимчивой Европы.
II
Но второй половине VII п в VIII вв. паплыв
эмигрантов значительно сокращается. На острове
постепенно создастся организованная церковная жизнь,
к быстро развивается деятельность монастырских к
светских школ; сравнительно спокойная политическая
атмосфера даст возможность удовлетворяться работой
на родине. Но не надолго. — Б конце VIJ1 в. на¬
беги норвежцев, а за ними датчан, предавшие иа
т

поток и разграбление цветущую страну, вызвали но¬
вую волну эмиграции. Уже в 795 г. были разгром¬
лены Бангор и Иона, а в 832 г., под ударами ви¬
кинга Тургезия, пал и важнейший цсрковпый центр—
Армаг. Вскоре «белые язычники» проникли и на
юго-запад, разрушая монастыри, убивая монахов и
расхищая реликвии. Клонар, Клопфер, Клонмак-
нуаз—знамепитые некогда ученые центры—лишились
не только иноземных слушателей, приезжавших из
Британии и далее с материка, но и своих учителей,
в отчаянии бежавших от ужасов нищеты и одича¬
ния. Тогда начался великий исход ирландских уче¬
ных. «Почти вся Ирландия», писал Э^рик Оксср-
ский, «презирая опасности мореплавания, с целыми
стаями философов плывет к нашим берегам». По
старинным путям, проложенным первыми миссиопе-
рами,—через Англию с купцами,—а то и просто, за
свой страх, на утлых ладьях, в скудной одежде, без
дорожных припасов, но с драгоценными рукописями
за спиной,—устремлялись через океан и Ла-Манш
уже не проноведникн, а беглецы, ищущие приюта
для своих занятий и учеников, могущих оплатить
их пропитание. В «Деяниях Карла Великого» по¬
вествуется о прибытии Климента и Дунгала. Два
ирландца высадились на берегу Бретани вместе с ан¬
глийскими купцами. Купцы разложили товары н
криками сзывали покупателей; а ирландцы, скромно
стоя в стороне, могли предложить лишь особый то¬
вар: «Если кто ищет знания, пусть купит его у нас».
Когда сообщили об этом Карлу, и он поручил узнать
183

цену, беглецы запросили недорого- «удобное место,
способных учеников и необходимую для странников
пищу и одежду». Климент стал учителем грамматики
в придворной школе, а Дуигал отправился вскоре
в Павию. Одновременно и вслед за ними появились
и другие беглецы, знаменитые и безыменные (много
имен сохранилось в источниках, а еще больше—за¬
быто) философы и поэты, знатоки языков и есте¬
ственных наук, музыканты и художники, каллиграфы
н иллюминаторы. Свои знания и редкие древние
рукописи продавали они все по той же дешевой цене—
«пища, одежда, жилище».
В 40-х годах нашли приют в Льеже Седуллий с то¬
варищами. В зимнюю бурю—описывает Седуллий,—
когда снег перемежался с дождем, и земля как бы
содрогалась от порывов северного ветра, причалил
корабль ирландцев к берегам Мозы. Аквилон не по¬
щадил ни ученых заслуг, ни сана изгнанников, и
«благочестивые грамматики и пресвитеры» предстали
в весьма плачевном виде—голодные, усталые, обор¬
ванные и замерзшие—перед своим будущим мецепа-
том, епископом Гартгаром; однако, и под его покрови¬
тельством условия существования оказались нелегкими.
Приютом пришельцев была хижина без окоп с отвер¬
стием в крыше для дыма; постоянная темнота и ко¬
поть, дождь и ветхая кровля, дрожащая от первого
порыва ветра,—«все это, право, не так уж удобно
для ученых».
Воспоминания о рискованном морском путешествии,
столь частые в гекзаметрах «Льежского Марона», не
184

покидали и величайшего из его соотечественников,
Иоанна Эриугену; а если он, среди философских рас-
суждений, реже упоминал о своей нужде, то все же
нередкие голодовки заставляли и его даже за коро¬
левским столом жадно высматривать самый большой
кусок. Правда, в придворной школе или среди по¬
читателей, например, в ланском кружке младшего
Гпнкмара, можно было устроиться лучше: ипогда
удавалось забыть о кислом пиве и воспеть «дары
Вакха», призывая в шуточном заклинании (Скогт
в Суассоне) языческого бога. Но скоро нрншлые
ученые стали вызывать зависть и недоброжелатель¬
ство туземных коллег. Несколько грубоватые ма¬
неры, жалкий вид и в то же время, столь естествен¬
ные для эмигрантов, гордые притязания на независи¬
мость не возбуждали друя;елюбных чувств к «нахлеб¬
никам и паразитам». Гортанное произношение легко
могло послужить поводом к новым насмешкам. Утон¬
ченному эстету Гсодульфу лекции грамматика Климента
напоминали рычание антилопы. Тот же Теодульф
изощрялся в остротах по поводу национального имени
иноземцев (ирландцев называли «scotti» — ср. шот¬
ландцы; Ирландия—«Scottia major»): «выбрось одну
лишь букву — все равно, он ее обижает своим варвар¬
ским произношением (буква С) и получишь его истин¬
ное имя» (т. с. sottus, франц. sot, глупец). Эт» острота
стала вскоре общим достоянием. Правда, не всегда
удавалось пользоваться ею безнаказанно: «Quid distat
inter Scottum et sottum?» («Какое расстояние между
скоттом и глупцом?»), спросил Карл Лысый у Иоанна
185

Эриугсны, сидя против него за столом. «Tabula
lanlum» («Один только стол»).
Несколько рационалистические философские си¬
стемы скотгов, как и всякая оригинальная мысль, не
пользовались сочувствием у церковных деятелей
и писателей каролингской эпохи, более склонных
к охране и популяризации «авторитетов». Новую
мысль легко было отвергнуть, как «скоттскую по¬
хлебку» (pultcs scoltorum). Однако, неукротимая эпср-
гия эмигрантов брала свое, и многие из основанных
ими школ привлекали учеников п последователей
из среды франков. Реймсскому митрополиту Гннкмару
приходилось с горечью упрекать своего племянника
(Гннкмара младшего, епископа ланского), почти
Забывшего родной язык, но свободно владевшего язы¬
ком своих заморских учителей; а лучшие умы эпохи —
например, Вульфад и Валафрид—сотрудничали с при¬
шельцами на поприще философии. Во многих обла¬
стях скотты были незаменимыми специалистами: гре¬
ческому языку можно было научиться только у них;
превосходно владея классической метрикой, они при¬
несли иа континент неведомые н забытые формы
стиха, преобразуя сложные строфы греческих лири¬
ков для церковных гимнов; беспорядочные н путанные
формы манускриптов объединили строгим стилем
четкого «островного письма»; отличные иллюмина¬
торы и мастера в подборе красок, они обогатили ка¬
ролингские книги живописными виньетками и худо¬
жественными миниатюрами; а естественно-научные
познания островитян, излагавших полузабытые учения
№

о Шаровидности земли и антиподах, могли возбудить
у завистников лишь лицемерные обвинения в при¬
страстии к мирским наукам.
Скудная плата не смущала эмигрантов, умевших
при всяких условиях сохранить привезенные ручные
библиотеки; их удовлетворяла уже возможность суще¬
ствования без страха ежеминутного разгрома, а—
главное—широкое поле деятельности в кипучей среде
каролингского ((ренессанса». Наряду с отдельными
крупными деятелями в обетованную землю франкской
державы устремлялись толпы ученых более мелкого
калибра, а то и просто—монахи или миряне, не знаю¬
щие никакой определенной профессии, но измучен¬
ные безудержной анархией на родине. Такое скопле¬
ние беглецов еще более ухудшало их материальное
положение; в глазах местных жителей они были на¬
зойливыми бродягами—«gyrovagi»; и даже счастливцы,
более или менее прочно обосновавшиеся в культур¬
ных и политических цептрах, с грустью сознавали,
что они в тягость своим покровителям: «Мы, бедпяки
и скитальцы, обременяем вас и докучаем своей много-
численностью, нуждой и крикливостью», писал Дун-
гал. Докучать приходилось нередко, и бродячий пре¬
свитер Злскт неустанно взывал вес о новых земля¬
ках: «Примите скотта, не откажите в милости; умо¬
ляю вас, франки, приютите скотта»! Светские госу¬
дари и князья церкви пытались даже в законодатель¬
ном порядке обеспечить беззащитным изгнанникам
хотя бы некоторые гражданские права (особые охра¬
нительные грамоты им давал уже Карл Вел., «ибо нужды

скитальцев составляют личную заботу государя») и
сохранить за ними предоставленные нм монастыри и
церкви. Но своеобразие церковных обычаев ирланд¬
цев отталкивало широкие массы, а институт бродя¬
чих епископов побуждал франкское духовенство отно¬
ситься к ним с схгубой осторожностью, «дабы никто
из племени скоттов не захватил свящеииослужения
и чужом диоцезе (епархии)». Что же касается защиты
гражданских прав, то едва ли можно было расчитывать
на нес в середине IX в., при полном бессилии государ¬
ственного аппарата разлагающейся империи. У скот¬
тов можно было безнаказанно отнимать их последнее
достояние, вплоть до нижнего белья, как это было
с пресвитером Электом во время его путешествия на
корабле по Мозе; жалобы властям были бесполезны.
Беззащитность увеличивалась еще и тем, что в своих
постоянных передвижениях ирландцы очень редко
могли пользоваться кораблем или лошадью. Даже
70-летний Внльфрид проходил десятки верст, пе
имея лошаденки («equiculum ad iter faciendum»).
Старались, конечно, путешествовать группами, не¬
вольно «следуя примеру апостолов», хотя и не «без
сумы и посоха». Но тем труднее было найти приют.
Пробовали селиться колониями, но и это мало помо¬
гало.—«Горе мне несчастному; нет у меня ни еды, ни
нитья, кроме корки черствого хлеба и чарки отвра¬
тительного иива», писали неоднократно скотты из
Льежа. В Суассоне у них учился воспитанник Вуль-
фада и сын Карла Лысого—Карломан. Учителям
приходилось прибегать к фамильярным шуткам: «Кар-
1*8

ломан, в твоих покоях играет веселое пламя камина
а нас терзает лютая стужа. Пусть хоть Вульфад
позволит нам затопить печь. Он богат дровами и
щедр; попроси его». Ученый грамматик Дунгал, обо¬
гативший Италию множеством цепных рукописей,
предпочитал выражать свои жалобы в стихах (по
обычаю скоттов, это были элегические двустишия
с одинаковыми началом и концом). Покинув старин¬
ную обитель ирландцев в Италии—Боббио, он ока¬
зался в Вероне, в монастыре св. Зенона:
— «Ночью рыдаю и днем, жалкий изгнанник и
нищий; злой лихорадкой томим, ночью рыдаю и днем».
Автор молится покровителю монастыря и просит
отпустить его из Веропы. Является Зенон и убе¬
ждает остаться.
— «Что мне здесь делать, отец? Ничего я, бобыль,
не имею. Даже пристанища нет. Что мне здесь
делать, отец?»
— «День земляка твоего проведи, Колумбана свя¬
того ! После уйдешь,—помолись в день земляка твоего».
— «Нет и одежд у меня; наш обычай—новое
платье в праздник его надевать; нет и одежд у мспя!»
— «Горе свое изложи поскорее владыке, бед¬
няжка; в стройном размере стихов горе свое изложи!»
В стройном размере стихов излагать свое горе
покровителям—стало почти профессией скоттов, но
не всегда «владыки» — особенно светские — были
склонны слушать только о горе. Удобнее было во¬
спевать их могущество и славу: победы королей или
красоту их жен и дочерей.—Норманнские походы
189

Людовика Немецкого и Карла Лысого послужили мо¬
тивами первых сирвентов (политических стихотво¬
рений) средневековья, а красота Юдифи и нежность
Ирминтруды прославлены были в классических стро¬
фах Ссдуллия. Так, в своей придворной поэзии
ирландцы становились невольно предтечами труба¬
дуров. Сознание исполненного долга давало им больше
оснований расчитывать на помощь. Воспев победу
Карла над Людовиком, Иоанн Скотт прибавлял:
— «Песни желал государь, — слуга исполнил ве¬
ленье; где же награда слуге? — Медлить нельзя,
государь!))
А для личных врагов не жалели выражений, и
еще при жизни сочиняли для них эпитафии:
— «Здесь похоронен Гинкмар, разбойник и вор не¬
честивый. Лишь одно совершил честное—умер,злодей!»
III
Большое скопление эмигрантов, их беспорядочные
скитания и постоянная нужда невольно заставляли
крупных и мелких государей феодальной Европы по¬
заботиться о более регулярном их устройстве, — тем
более, что появление все новых групп не давало на¬
дежды на скорое прекращение эмиграции, принявшей
хронический характер. Старались сосредоточить ир¬
ландцев в особых монастырях. Если по началу они
не встречали сочувствия паселения, то уже в середине
IX в. церковные соборы принимают решительные
меры к восстановлению и защите их прав. Эго были
но монастыри в прямом смысле, а скорее—убежища,
190

принимавшие всякого изгнанника, будь он инок или
мирянин. Онп так и назывались—xenodochia, bos-
pitalia, receptacula. Обычно, для основания таких
приютов ирландцы получали от высших властей землю
и материалы для постройки, а дальнейшая помощь
была делом частной благотворительности. Располо¬
женные, по большей части вдоль берегов Мозы, Рейна
и его притоков, ирландские госпиции могли прини¬
мать не только изгнанников, но и паломников, а бли¬
зость великого европейского водного пути позволяла
не порывать связей ни с родиной, ни с культурными
центрами континента. Особенно обнаружилось это,
когда массовая эмиграция IX в. прекратилась.
В конце этого столетия датчане уже перестали
быть страшными врагами ирландской культуры. Обо-
сновавшпсь на острове, они старались наладить мир¬
ные отношения с населением, а слабость его поли¬
тической организации заставляла мириться с некото¬
рым подчинением воинственным викингам. К тому же,
паряду с падением ирландской образованности, нача-
лась постепенная христианизация норманнов; происхо¬
дило как бы уравнение культурной разности. В X в.
норманны становятся скорее проводниками остров¬
ной торговли на континент. Торговля направля¬
лась по той же большой рейнской дороге; она, есте¬
ственно, привлекала с собой паломников, которые
нередко останавливались в старых госпициях и мо¬
настырях скоттов. Отдельные ирландцы оставались
там жить. Но это движение не носило прежнего
характера массового бегства; и в источниках X
191

к начала XI в. можно найти лишь редкие упомина¬
ния об ирландцах на континенте. Несколько шаржи¬
рованные фигуры скоттов в известных исторических
романах Шеффеля — являются несомненным анахро¬
низмом.
Но уже в XI в. наблюдается перелом. Националь¬
ное движение в Ирландии не вполне заглохло. По¬
стоянные восстания против датчан объединили ирланд¬
цев под главенством более крупных клановых во¬
ждей— «ардриагов»—и, после упорной борьбы, мно¬
гократно воспетому и доныне чтимому национальному
герою Бриану Бороимбе в битве при Клонтарфе
(1014 г.), удалось освободить почти весь остров.
Однако, уже к середине века оказалось, что эта узур¬
пация способствовала скорее нарушению мира, чем
благополучию ирландцев. Между «риатамн» начались
бесконечные усобицы. Население принимало в них
живейшее участие, и почти ежегодные политические
перевороты в отдельных кланах выбрасывали из го¬
родов и монастырей большие группы изгнанников.
Пути бегства определялись, конечпо, традицией. По
рейнской дороге снова потянулись толпы ирландцев.
В 50-ых годах начинается расцвет их колопнй
в Германии. Живший в Кельне, Мариан Скотт в своей
любопытной хронике явился их бытописателем. При¬
быв с родины, он застал здесь старинный монастырь,
заселенный исключительно скоттами. Шумная жизнь
земляков стесняла Мариана в его научных занятиях,
и уже через два года он отправился в другие госпи-
цпн, был затворником, сначала в Фульде, затем

в Майнце. Вернувшись в Кельн, он умер там в 1083 г.,
но его замечательная хроника была продолжена уче¬
никами до 1117 г. Необычайная эрудиция Мариана,
вероятно, далеко не исчерпывается теми десятками
отцов и историков церкви, цитатами из которых
пестрит его сочинение. Вообще, по замыслу — это
мировая хроника. Точнейшие хронологические изы¬
скания, и даже попытка нового исчисления христиан¬
ской эры занимают значительную часть труда. Однако,
для современной эпохи круг интересов автора огра¬
ничивается лишь мелкими дрязгами его земляков на
чужбине да междоусобицами риагов на родине. По-
дробпые сведения о событиях в Ирландии, передавае¬
мые с таким волнением, свидетельствуют, что поли¬
тические интересы родины не были безразличны даже
для этого эмигранта-затворника, а связи его с остро¬
вом никогда не порывались. В большой мере этому
способствовал постоянный приток эмигрантов — Ма¬
риан упоминает немало имен. Ошибочно было бы
думать, что это были только благочестивые аскеты...
Сам Марнан, прежде всего—политик н ученый. Однако,
и большая ученость была редким исключением. Ир¬
ландия в XI в. не могла уже посылать «стаи фило¬
софов». Большею частью, беглецы искали только
приюта, и прежних культурных ценностей дать своим
покровителям не умели. Дубвнн жаловался, что сен-
галлснские монахи относятся к скоттам с презре¬
нием: неблагодарные немцы пожали посевы своих
учителей и теперь отказывают их преемникам в про¬
стом уважении. Даже Мариап писал не раз о столкно-
13	№

вениях е кельнским духовенством, а его продолжа¬
тель сделал на полях рукописи характерную при¬
писку:	((Теперь, Мариан, нам живется лучше; только
вот ученики монастыря св. Маврикия дали мне по¬
щечину и столкнули меня в отхожее место; слава
богу, я не утонул в зловонии франков, но прошу
читателей—пусть пошлют им проклятие»!
IV
Однако, от эмигрантов IX в. их отличала не только
меньшая образованность, но и большая предприимчи¬
вость и даже некоторая коммерческая ловкость. За¬
метное оживление восточно-европейской торговли
в XI в. открывало новые пути и для эмиграции,
и позволяло ирландцам пробираться гораздо дальше.
Через Майнц и Вюрцбург, где были госпиции, они
направлялись вверх по Майну, а затем и к верховьям
Дуная. «Подобно журавлям и коршунам, коих ро¬
дину и происхождение один бог ведает, мы покидаем
отчизну и милых родичей, и пи где не желаем ка¬
заться аборигенами», писал автор жития Марнапа
Скотта Регенсбургского (которого не следует смеши¬
вать с Марианом—кельнским хроникером). Эт(> свое¬
образное житие повествует не столько о чудесах
п подвигах, сколько о хозяйственной деятельности
и удачных предприятиях эмигрантов, сумевших хо¬
рошо устроить себя и земляков на чужбине.
Уже в средине XI в. появился новый госпицпй
в Эйштедте между Майном и Дунаем. Около 1070 г.
191

пришли сюда через Бамберг (где они успели вы¬
учиться немецкому языку) Мариан с товарищами, но,
пробыв недолго, отправились в Регенсбург на Дунае.
Здесь они застали ирландца Мерхердаха и вместо
с ним воспользовались гостеприимством женского
монастыря. Каллиграфическое искусство скоттов
вполне удовлетворяло расчетливую игуменью ЭММУ>
но задерживаться у монахинь было неудобно. Однако,
благоприятные условия богатого Регенсбурга не со¬
блазняли на первых порах к странствию, и ирлапдцы
далеко не ушли. Они остановились за городом,
у церкви Weih - St.-Peter (принадлежавшей тому
же женскому монастырю), сославшись на чудесное
видение. Эмм^ пришлось подарить церковь ирлан¬
дцам, а граждане Регенсбурга прибавили свои при¬
ношения. Так, в 1075 г. возникла первая обитель
скоттов на Дунае. По совету своих покровителей, то¬
варищи Мариана постарались сообщить об этом
в Ирландию. Немного лицемерно подчеркивая, что
они покпнули ((сладостную почву родной земли, где
пет ни ядовитых змсй> ни насекомых; холмы, долины
и леса, богатые дичью; прозрачные реки н цветущие
поля»,—устремились беглецы в новую обетованную
землю: к 1080 г. (когда умер Мариан), здесь уже об¬
разовалась большая колония. Энергично собирая по¬
жертвования и усердно занявшись каллиграфической
работой, хозяйственные ирландцы вскоре смогли ку¬
пить за 30 рсгепсбургских фунтов большой участок
земли и даже застроить его. Это и был знаменитый
монастырь св. Якова.
13'
193

Преемники первого аббата, Мариана, оказались
достойными продолжателями его дела. Христиан для
увеличения средств пробрался тайно на родину, где
ему удалось получить от сочувствующих риагов
200 марок серебра. Сменивший его Григорий тоже
был «человек бдительный и ловкий, в делах—весьма
предусмотрительный». А Деклан, «хотя и не мог
сравниться с упомянутыми отцами, однако был весьма
полезен по условиям нашего времени». «Regesta»
(выдержки документов) регенсбургских ирландцев,
полны записей о хозяйственных подвигах этих бди¬
тельных отцов. Благодаря строгой экономии, они при¬
обретали все новые участки земли в окрестностях
Регенсбурга у разорившихся рыцарей и назойливо
хлопотали перед властями об охранительных грамо¬
тах на свои владения. В средине XII в. этих владе¬
ний насчитывалось около семидесяти. Но, пока мед¬
ленно росли земельные богатства св. Якова, в мона¬
стыре становилось тесно для новых беглецов. Уже
спутники Мариана начали бродяжничать по Баварии,
продавая свои рукописи н всячески испрашивал «на
помин души». Помогать скитальцам стало делом осо¬
бого благочестия для баварских князей и епископов,
а обитель св. Якова умела хорошо использовать их
приношения. Но еще выгоднее было основывать но¬
вые монастыри на месте жительства покровителей;
при этом, конечно, выбирали пункты поближе к боль¬
шим дорогам, ради удобства общения. Так возникли
монастыри скоттов на Майне—в Бамберге, Вюрцбурге
п Нюренберге, а также около Регенсбурга—в Эй*-
т

tinene и Кельгейме. Вышли далеко за пределы Г>ава-
рии; поднимались по Рейну (монастырь в Констанце),
а больше предпочитали спускаться вместе с регенс¬
бургскими купцами по Дунаю, где, кроме многих
мелких обителей, основан был большой монастырь
св. Марин в Вене. Все эти новые колонии вышли
из Регенсбурга, который стал играть роль метропо¬
лии и центра ирландской эмиграции в Германии.
Грамоты императоров и пап закрепили за св. Яковом
это право, и, если иногда подчиненные монастыри
и оспаривали свою независимость, это им не удавалось.
В XII в. нр лаидскнс монастыри образовали само¬
стоятельную конгрегацию с постоянным капитулом
в Регенсбурге во главе с аббатом св. Якова. Ксть
основание думать, что эта конгрегация пользовалась
полною автономией и ордене и совершенно не под¬
чинялась епископской власти. В ее организации со¬
хранялись старинные традиции Ирландии, где аббаты
стояли выше епископов в церковном управлении.
Эмигранты считали, что своим благополучием они
обязаны не покровителям, а лишь своей энергии. —
«Ни император», писал с гордостью автор жития
Мариапа, «и и папа, ни префект города, никто
вобще из людей — воистину, только скотты могут
сказать: это мы насадили, мы построили, мы и вла¬
деем по праву наследства».
Широко раскинутые обители значительно облег¬
чали скоттам их передвижение. А странствия были
необходимы; иначе, при увеличении числа беглецов,
легко было исчерпать источники благосостояния.
197

Гордясь своими славными предками, скотты выпра¬
шивали помощь именем наукп. Они не забывали
указать, что наука необходима их покровителям, «ибо
без ученых не может сохраниться в народе ни вера,
IIII чистота нравов; а для ученых нужны обители
и школы». Правда, регенсбургские скотты не могли
сравниться с учеными IX в.; среди них не было ни
философов, ни поэтов; но они умели изготовлять
отличные рукописи и компилировать богословские
тексты. А, кроме того, в своих странствиях они не
пренебрегали и побочными занятиями — коммерче¬
скими операциями и дипломатическими поручениями.
К странствующим скоттам жители Европы при¬
выкли. Их легко узнавали по внешнему виду, встре¬
чали снисходительно, как «божьих людей», хотя и не
вполне доверяли им. Иногда их внешностью поль¬
зовались и не-ирландцы, если это было удобно для
сохранения инкогнито. Хорошее представление о
фигуре бродячего ирландца дает Джослин Брсклунд-
ский в рассказе аббата Самсона:	«Помните, братья,
как я старался приобрести для нашего монастыря
Ульпетскую церковь; чтобы выхлопотать на нес
право, я отправился, по вашему совету, в Рим во время
схизмы (раскола) между папой Александром и Октавиа-
пом. Я путешествовал в тс бурные дни, когда всех
клириков, имевших грамоты папы Александра, хва-
талп, бросали в темницы, некоторых — вешали,
а иных — с проткнутыми ноздрями, отпускали к пале
на позор и посмеяние. Я же притворился, будто
я — скотт, оделся в платье скотта и вел себя подобно
№

скотту; если кто смеялся надо мной, я потрясал моей
палкой на подобие копья, называемой «gaveloc»,
п, по обычаю скоттов, извергал грозные ругатель¬
ства. Если кто попадался навстречу и спрашивал:
кто я? — я ничего не отвечал и лишь бормотал:
Ride, ride, Rome, turne, Cantxverberey! Я делал это,
чтобы скрыть мое намерение, и, под видом скотта,
легче добраться до Рима. А, получив уже от папы
то, что мне нужно было, на обратном пути я про¬
ходил через какой-то замок. II вот, стражники окру¬
жили меня, схватили и говорят: — Этот бродяга
выдает себя за скотта; он или разведчик или пере¬
носчик грамот лже - папы Александра! — Но, пока
они исследовали мою изорванную одежду, обувь,
подштанники и даже старые башмаки, которые я, по
обычаю скоттов, нес на плечах, я всунул руку в мою
кожаную сумку, а там, иод кружечкой для воды,
была грамота папы, н, но внушению господа бога
и св. Эдмунда, я вытащил эту грамоту вместе
с кружкой, так что, подняв правую руку вверх,
я держал грамоту под кружкой. Кружку то они ви¬
дели, но грамоты не заметили. Так избавился я от
них. Впрочем, сколько у меня было денег, они все
отняли, и мне пришлось бесстыдно нопрошайничать,
пока я не вернулся в Англию».
У
Рассказ Самсона, относящийся к 1159 — 62 гг.,
можно было бы еще в большей мере применить
к XI в., когда скотты, действительно, исполняли роль
199

разведчиков и тайных послов. Особенно часто это
бывало в эпоху Генриха IV, когда политическая
борьба опт тала сложными отношениями к империи
и папству славянские земли:	Чехию, Польшу и
Киевскую Гусь. Регенсбургские скотты, по самому
своему расположению на исходном пхнкте дорог
в эти государства, легко могли направить туда свои
странствия. Частые дарения и охранительные гра¬
моты Генриха IV, на конх в значительной степени
было основано благополучие ирландцев, свидетель¬
ствуют о том, что он умел их хорошо использовать1.
В самый разгар схизмы и саксонской войны, в ко¬
торой Чехия была на стороне императора, а польский
король Болеслав Смелый действовал в союзе с папой
и саксами, Генриху IV приходилось не раз посылать
((нейтральных эмигрантов» с поручениями к поль¬
скому духовенству. Путь лежал через Чехию. В сбор¬
нике Псца сохранились письма регенсбургских ирланд¬
цев к королю Чехии Братиславу, где они просят дать
проводника для их тайного посольства в Польшу.
Это посольство повлекло за собой и другие, послу¬
жив началом установления связей скоттов с Поль¬
шей: в польских источниках ХП в., по данным Пар-
Вопрос об отношениях Генриха IV к Киевской Р>сн
исследован в научной литературе недостаточно. В настоящей
статье, ради цельности и краткости изложения, автор при¬
нужден довольствоваться бездоказательными суждениями,
оставляя подробное исследование для другой работы. Впро¬
чем, это нужно заметить и но поводу других, ранее затрону¬
тых вопросов.
•200

невского,встречаются упоминании нескольких ирланд¬
цев из Регенсбурга. Однако, Польша, сама по себе,
не особенно привлекала предприимчивых скитальцев.
Интереснее был транзитный путь через Краков.
«Область поляков», писал хроникер ХП в. Мартин
Галл, «находится вдали от людных дорог и мало
кому известна, кроме тех, кто проходят с торговыми
целями на Русь». Между тем, «orbs ditissima» Киев—
давно был знаком регенсбургским купцам. Л распри
Ярославичей, вмешательство Польши и западная
ориентация политики Изяслава втянули и Киев в гущу
европейских отношений эпохи Генриха IV. Ирландцы
не преминули н здесь оказать услугу императору.
Как известно, попытка Изяслава найти помощь
у польского короля окончилась ограблением князя.
Изяславу пришлось обратиться к Генриху IV.
Будучи занят саксонской войной, император ограни¬
чился лишь угрозами Святославу, через своего посла,
Бурхардта Трирского. Святослав сумел откупиться.
Летопись упоминает об этом глухо; но Ламберт
в своей хронике сообщает, что Бурхардт привез
«столько золота, серебра и дорогих одежд, сколько
раньше никогда не привозилось в Германию сразу»*
Эти ценности избавили Генриха от финансовой ка¬
тастрофы; причем получил их он, в сущности, да¬
ром, так как ему было вовсе не до войны с Русыо.
Посольство Бурхардта не было, конечно, первым слу¬
чаем подобных сношений. Дарами киевлян, по сооб¬
щению Ламберта, пользовался не раз уже Генрих III,
а Брунон и Саксонский Анналист повествуют о дру¬
•201

г их посольствах Геприха IV в Киев, как о путеше¬
ствиях в хорошо знакомую богатую страну. Оче¬
видно, Киев XI в. достаточно соблазнял сравнительно
малокультурную Германию обилием и роскошью
своих товаров.
Однако, не особенно расчитывая на императора,
Изяслав в том же 1075 г. отправил сына к Григо¬
рию VII с просьбою о помощи (т. с. о воздействии
на поляков) и обещанием подчиниться св. престолу.
Папа с радостью вступил в переговоры, надеясь пере¬
хватить союзника у императора,—об этом свидетель¬
ствуют его буллы к Изяславу и к польскому королю.
Правда, поход Мономаха и Олега на чехов (в 1076 г.)
как будто побуждал считаться не с беглым князем;
но, если папа сразу и не разобрался в русских отно¬
шениях, то возобновление союза Нзяслаиа с Польшей
и овладение с помощью поляков Киевом в 1077 г.—
вполне оправдали старания и расчеты Гнльдебрапдта.
Тем серьезнее приходилось задуматься об отноше¬
ниях к Руси—императору.
Повндимому, попытки сближения начались вскоре
после занятия киевского стола Всеволодом, а в 1089 г.
новые отношения были закреплены женитьбой Ген¬
риха IV на овдовевшей маркграфнпе саксонской,
дочери Всеволода—Евпраксии. О посольстве по этому
поводу прямых известий не сохранилось. Но к этому
же времени, по общепринятому мнению, относится
предложение церковной унии, сделанное киевскому
князю ставленником Генриха, анти - папой Климен¬
том. Сблпжеппе с Киевом (не только политическое,
ЯУ2

по и церковное) было особенно важно в виду не¬
давнего разрыва Византин с Генрихом и попыток ее
примирения с папой Урбаном. В ответном послании
русского митрополита Клименту, сказано, что грамоту
антн-папы доставил в Киев некий «святой муж»
(имя не названо). Зная, что в тайных посольствах
в далекие земли Генрих предпочитал пользоваться
услугами регенсбургских скоттов, едва ли можно счи¬
тать случайным совпадением, что именно в это
время (в 1089 г.) состоялось путешествие в Киев
аббата монастыря св. Якова—Маврикия.
«Муж многоопытный и в делах весьма искусный»,
Маврикий добрался до Киева обходными путями.
«От князя и вельмож этого богатейшего города» он
получил в благодарность столько драгоценных мехов,
что пришлось погрузить их на несколько телег;
присоединившись к каравану регенсбургских купцов,
Маврикий благополучно вернулся. Это было еще
в начале создания ирландской конгрегации. На вы¬
рученные от продажи мехов деньги удалось пере¬
строить наскоро сколоченное здание монастыря
п заново выстроить из массивного камня церковь
св. Якова с богатыми скульптурными украшениями.
Так, на русские деньги была создана эта церковь
с ее чудесным порталом, пользующимся мировой из¬
вестностью—по мнению знатока баварской архитек¬
туры, Риля—«одно из лучших сооружений герман¬
ского срсдпевсковья».
Трудно сказать, что еще делал Маврикий в Киеве.
Быть может, он оказал некоторые услуги и киевской
203

йолопни немецких купцов; по едва ли он мог быть
основателем церкви Девы Марин; она была построена,
вероятно, позже.
Деловитость и хозяйственность регенсбургской
конгрегации, столь чуждые эмигрантам IX в.,
значительно упрочили се положеиие в Германии
и позволили принимать в ее госпицнях новых
беглецов. Постоянный приток свежих сил поддержи¬
вал известный уровень культурной жизни эмигран¬
тов, п в ХП в. в их среде ие прекращалась даже
некоторая литературная деятельность. Но, когда
в начале XUJ п., с окончательным покорением Ир¬
ландии англичанами, эмиграция стала прекращаться,
привычка к странствиям и утрата культурных связей
расшатали всякую дисциплину. Капитулу св. Якова
приходилось принимать особые меры «во избежание
скандала и всеобщего порицания нашему ордену
из-за бродяжничества наших братьев, кон, прене¬
брегая страхом божинм и монашеской дисциилнной,
безудержно разбегаются но миру и, в постыдной на¬
дежде па приют в чужих домах, не признают своих
аббатов)). Таких бродяг не раз уличали в воровстве и
поджогах, некоторые из них становились скоморохами,
на празднествах в феодальных замках «corporis sui
faciebant spoctaculum», и скитались в рыцарских
одеждах по разным областям. К этому времени пол¬
ного упадка и разложения ирландской эмиграции
относится и сатира Николая Бибсрского, изобразкаю-
щая пьяных скоттов в Эрфурте. В их венском мона¬
стыре св. Марии процветали тапцы, а в Нюренбергс
Ш

ирландские монахи напивались до того, что на сле¬
дующий день не могли служить мессы; у жителей
города вошло п поговорку: «Ты потерял жену, ищи
ее у скоттов». Впрочем, трудпо сказать, вес ли из
Этих ноздннх сведспий нужно отнести на долю ирланд¬
цев. Уже в начале XIII в. в монастырях регенсбург¬
ской конгрегации их начали сменять одноименные
нм шотландцы (тоже «scotti»), владевшие этими мо¬
настырями до реформации, а частью-—до средины
XIX в. Описание их жизни выходит за пределы
нашего, и без того слишком эскизного, очерка.
М. Шайтан

ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ В ПАРИЖЕ XII ВЕКА
«О tempora, о mores, о stu-
dia. о inquisitiones! Ь>
«Alexander Neckarn,
«De naturis rerum
Кому удавалось попасть в Париж XII в., тог
был вознагражден за труды долгого странствия кар¬
тиной кипящей школьной жизни, которая открыва¬
лась перед ним. Город неизменно очаровывал своих
гостей. В хрониках, в оффициальных документах,
в научных трактатах, везде мы встречаем множество
исполненных восторга и преклонения характеристик
Парижа — отголосков впечатлений о нем. ((Пришель¬
цев, жаждущих знания, здесь ожидает мудрый Соло¬
мон, здесь отворяются житницы его перед теми, кто
стучится ревностно. Стучащихся здесь так много,
такое стечение бесчисленных клириков, что они едва
не превосходят великого множества мирян. Счастлив
город, где священные книги читаются с таким рве¬
нием, где сложнейшие загадки их разрешаются бью¬
щей через край силой духа; где так велика ревность
1 «Какие времена, какие нравы! Какое рвение в изы¬
сканиях !»
•206

учителей и знание писания, что достойно может име¬
новаться он, подобно Кариаф Сефер, городом наукп
(civitas litterarum)». Так пишет в середине XII в.
о Париже Филипп Арвенский (Philippus de Harvengt)
своему другу, который отправился ради учения в этот
«желанный для многих Иерусалим, чтобы воочию
убедиться в том, славу чего вкушал он еще изда¬
лече о. Разбросанные повсюду похвалы Парижу, ко¬
торые мы могли бы привести во множестве, говорят
о том, как быстро вновь созидавшийся школьный
центр покорил себе весь латинский мир, наполнив
его до самых отдаленных уголков биениями своей,
с каждым годом все более и более могучей и напря¬
женной жизни.
Академический Париж рождался в особенной ат¬
мосфере. То было время, когда, как говорится в зна¬
менитой школьной поэме XII в., «по всему миру
зазвучал призыв:	идите!»—и по разнообразным
дорогам западного мира задвигались многочисленные
странники, ищущие повсюду новых путей. Все ра¬
стущие толпы паломников, взявшие па себя крест,
уходили в далекую страну за море; по Франции стран¬
ствовали трубадуры, певцы новой любви; неведомые
люди, избравшие апостольское служение, проповеды-
вали новую веру. Рядом с ними, на большой дороге
появились странствующие школяры, бродившие из
города в город, от учителя к учителю. На путях
научной работы так же, как и везде, царили новые
искания. Люди «сегодняшнего дня охвачены духом
головокружения, и как пьяные, вертятся в колесе
207

истины». Все сильней н сильней бьющая жизнь,
отбрасывая изжитые, искала иных форм для своего
воплощения. Создавался новый академический быт.
Между скудостью предыдущих веков и уже застываю¬
щей четкостью форм научной жизни, характерной
для эпохи апогея — ХШ в., свободно творящийся
школьный быт в интересующее нас время имеет осо¬
бое своеобразие. Все уже полно жизни, но все еще
совершенно свободно, несколько расплывчато и не¬
определенно, все еще имеет пленительный аромат
новизны.
Судьбе угодно было завязать один из узлов этой
творящейся жизнп в Париже и соединить ее исто¬
рию больше всего с этим именем. Что же манило
сюда «восхищенных жаждой разпых знаний» людей,
в каком бытовом окружении проходила их работа,
и как рисуется в нем их повседневный облик?
Именно в изучаемый нами век складывается
позднее делающийся шаблоном тип средневекового
студента-клирика, вырвавшегося из обычных отно¬
шений и ведущего жизнь добровольного изгнанника
и скитальца на чужбине. Странническая жизнь с ее
певзгодами порождала особый человеческий тип. Из
студенческой песни средневековья глядит на нас так
хорошо знакомый по ней образ студента-бродяги,
с его бесшабашной удалью, подобного оторвавшемуся
«листу, которым играют ветры». Для ХП в. ха¬
рактерно, главным образом, что это еще свежее явле¬
ние, помнящее о создавших его стремлениях, это еще,
действительно, «странствующий школяр», а не раз¬
208

новидность шутов, уличных певцов и магов, в обличье
которых он выродится позднее. Парижские студенты—
относительно оседлое ядро среди беспокойного моря
их бродячих товарищей. Но помимо широкой среды,
которая неизбежно накладывала свое клеймо па про¬
ходивших через нее людей, сам город с его жизнью
тоже создавал особые нравы. Достаточно подумать
о том, что здесь всегда было собрано вместе множе¬
ство молодых и холостых людей с избытком разно¬
образно устремленной энергии, чтобы понять, с ка¬
кими это было связано последствиями. Огромная,
совершенно необычайная для средневекового города,
масса чужих людей, собравшихся «со всех концов
земли», прежде всего поражала наблюдателя. «Мы
не читали, чтобы когда-нибудь в Афинах ли, или
в Египте, или в какой бы то ни было части мира
было такое множество школяров, какое жило в этом
месте ради учепия» (Гильом Бретонский, «Деяния
Филиппа Августа»). В городе не хватало ни места,
ни пропитания. Жизнь была чрезвычайно дорога
и трудна. Множество соблазнов делало ее еще дороже
и опасней. К услугам тех, кто желал весело про¬
вести время, всегда были соотвествующие места
и компания. Рядом со школьным, существовал дру¬
гой, не менее оживленный мир. Знаменитое описа¬
ние этого Парижа оставил, учившийся там в конце
ХП в., Яков Витрийский. «Гибельным примером
развращал Париж гостей своих, стекавшихся к нему
со всех сторон, поедая живущих в нем и ввергая их
с собою в бездну. Простое прелюбодеяние не счита¬
14	т

лось здесь вовсе грехом: публичные женщины всюду,
на улицах и площадях, почти силой затаскивали в свои
дома мимоидущих клириков. Если же кто отказы¬
вался войти, ему вслед кричали, что он содомит.
Ибо этот мерзкий и гнусный порок до того пропи.
тал, подобно неисцелимому яду, или неизлечимой
проказе, весь город, что считалось достойным уваже¬
ния, если кто публично содержал одну или несколько
конкубпн. В одном и том же доме были школы на¬
верху и дома терпимости внизу. Наверху читали
лекции магистры, а внизу блудницы занимались своим
гнусным ремеслом. С одной стороны блудницы пре¬
пирались между собой и со сводниками, с другой
вопили задорно диспутирующие клирики. Чем гнус¬
нее вертопрахи и расточители растрачивали свое
добро, тем больше уважепня они завоевывали, полу¬
чая почти у всех славу щедрых и благородных. Если
же кто среди нпх хотел, по завету апостольскому,
жить целомудренно, праведно и благочестиво, то
изнеженпые бесстыдники тотчас же провозглашали
его жалким скупцом, хапжой и суевером». Приве¬
денный отрывок подчеркивает, главнкм образом,
одну особенность студенческого быта,
яркостью повествуют источники и о другьл.
школьного мира: игре в кости, пьянстве и т. д. Кар¬
тине, которую они рисуют, во всяком случае, нельзя
отказать в богатстве красок. Социальное и имуще¬
ственное неравенство, которым школьное население
отличалось в ХП в. не менее, чем в любое другое
время, делало се еще пестрее. Лестница различных
210

ступеней имущественного благополучия начиналась
с тех, о ком говорилось, что они ((бросают подачки
народу, гнушаются скупцов, умножают яства и пЬют
без меры», и кончалась студентами, жившими тем,
что «публично просили милостыню, бродя от дверей
к дверям». Среди окружавших школяра на чужбине
соблазнов и опасностей, он всегда рисковал попасть
в последнюю, далеко не малочисленную, категорию.
«Иоистине мученики те школяры, которые живут
невинно и охотно учатся», говорит Цезарий Гейстер-
бахский, одпим словом характеризуя тяготы школь¬
ной жизни.
Но не будем останавливаться на этом фоне ака¬
демического Парижа, на его закулисной стороне.
Ее картина хорошо известна по образам более позд¬
него времени, когда она расцвела, выработав свои
классические формы. Свежесть и своеобразие школь¬
ной жизни, свойственные XII в., отчетливее чув¬
ствуются, если, взглянув на нее с другой стороны,
познакомиться с академическим бытом в более тес¬
ном значении слова.
Его характерной чертой в ту эпоху было прежде
всего полное отсутствие уставов и регламентов.
Старые формы опережались жизпью, их давно уже
было недостаточно, новые еще не отстоялись.
В Париже, в XII в., несомненно народилось нечто,
выходившее за пределы прежних монастырских, со¬
борных школ и школ отдельных учителей: большое
гело, которое, с известпыми оговорками, можно на¬
звать Университетом, Но юридического бытия эга
Н*	т

школа еще почти вовсе не имела. В быту это сим¬
волизировалось прежде всего тем, что у Универси¬
тета не было своего здания. По всей территории
города были разбросаны, находившиеся в постоянном
движении, то замиравшие, то снова вспыхивавшие
и загоравшиеся блеском новой славы, большие и ма¬
лые очаги научной жизни. Можно было только
в общем виде сказать, что университетская жизнь
сосредоточивалась в центре—на острове, «где семь
сестер, т. е., семь свободных искусств, обосновали
свое постоянное жилище» (Письмо Гюи де Базош) и
в пригороде по левому берегу Сены, где позднее бу¬
дет латинский квартал. Там же, на левом берегу,
находился знаменитый «студенческий луг» (Pre-aux-
clercs), место развлечения и отдыха школяров, нечто
вроде огромного рекреационного зала, прямо под от¬
крытым небом, соответствующего по своему стилю
остальному Университету. Луг этот, между прочим,
был яблоком раздора между монахами обители
Св. Германа в Лугах, во владении которого он нахо¬
дился, и студентами, завладевшими им, повидимому,
в порядке простого захвата и являвшимися в то же
время весьма беспокойными его хозяевами. О спо¬
рах и драках между ними, кончавшихся иногда смер¬
тоубийствами, слышим мы уже в XII в.
По сравнению с остальной жизнью города, бы¬
стро развивавшейся, школьный мир был очень ве¬
лик. Можно даже сказать, что он отчасти опережал
рост города. Париж тогда только что начинал опра¬
вляться и шириться после тяжелых веков борьбы с нор¬
212

маннами, только что делал первый шаг на этом путй,
выливаясь за тесные грани укрепленного острова.
Предместья по правому и левому берегам Сены были
обнесены стеной лишь при Филиппо-Августе, на
рубеже XII и XIII вв. Движение, оживлявшее ле¬
вый берег, пссли сюда в значительной мере шко¬
ляры. В XII в., может быть, с большим основанием,
чем в какое бы то ни было другое время, мы могли
бы назвать Париж городом-университетом. Впечат¬
ление это усиливалось еще тем, что особенностью
тогдашнего академического Парижа была его улич¬
ная жизнь. Большинство занятий, конечно, проис¬
ходило в домах, но их стенами научная жизнь
не могла ограничиваться там, где отдельные, нахо¬
дившиеся между собою в оживленных сношениях,
школы не помещались рядом, а были более или ме¬
нее разбросаны. Тому, чтобы придать ей этот улич¬
ный характер, благоприятствовала также теснота и
неустроенность города, вовсе неприспособленного
для новых задач и, наконец, самый стиль школьной
жизни, допускавший преподавание в палатке, или
даже под открытым небом. И действительно, вся¬
кий мог видеть эту постоянно выбивавшуюся за
стены школы, или вовсе вне нес протекавшую, акаде¬
мическую жизнь. «Там, разгуливая, отдыхают толпы
философов»: так представляется Париж, описываю¬
щему его, ученому поэту XII в. (Александр Неккам
«О похвалах божественной премудрости»). Но еще
более живое представление об этих уличных нравах
дают, сделанные во второй половине XII в., описа¬
213

ния одного из центров университетской жизни, Ма¬
лого Моста, ((посвященного проходящим, гуляющим
и спорящим логикам» (Письмо Гюи де Базош). Здесь
одни «глядят вдаль и исследуют скрытое дно реки,
другие, обожженные летним солнцем, освежаются,
развлекаясь плаванием». Тут же «ряд почтенных
старцев, славных ученостью и добрыми нравами,
сидит, поучая невежественные толпы. Блажен на¬
род, имеющий таких вождей!» (Жоффруа из св.
Виктора, «Родник философии»).
Самая неопределенность форм школьного быта
позволяла ему тесней сплетаться с жизнью осталь¬
ного населения, прежде всего с той ее частью, кото¬
рая, в свою очередь, имела местом действия улицу.
Когда Фульк из Нельи, превратившийся из студента
в апостола, проповедывал в Париже покаяние и кре¬
стовый поход, то, среди множества всякого люда,
к нему сбегались также, плененные красотой и силой
его речи, магистры и школяры. «Они записывали
его слова, ловя их из уст его, на доски и тетрадки,
принесенные с собой» (Яков Витрийский). Так
Здесь же, под открытым небом, где в большинстве
случаев происходили эти проповеди, они устроили
своеобразную аудиторию.
Ядром, вокруг которого располагался школьный
мир, и которое его к себе притягивало, была, есте¬
ственно, старая соборная школа. Но не она соз¬
дала Университет. Его развитие шло скорее помимо
нее. Он созидался множеством отдельных, выдаю¬
щихся и менее значительных, учителей, все в большей
214

массе собиравшихся сюда. Раньше эти учителя, сто¬
явшие во главе научных мирков, творцами которых
они в большинстве случаев являлись, были рассеяны
по всей северной Франции, теперь они начинают
сосредоточиваться в Париже, и Париж становится
столицей школьной жизни, а все, или почти все
остальное, отходит на задний план, становится школь¬
ной провинцией. То, что нами именуется Универ¬
ситетом, складывалось, таким образом, из отдельных,
разной величины, ячеек. Каждая такая ячейка со¬
стояла из учителя и его учеников.
Связь между ними была прежде всего личной.
Она соединяла их не только в безразличной встрече
на лекции или диспуте, но захватывала всю жизнь.
В начале XIII в. эти отношения будут закреплены
в уставной формуле: «Никто не может быть студен¬
том в Париже, кто не имеет определенного учителя».
В нашу эпоху это еще свободная форма, в которую
естественно отливается жизнь. И магистры, и шко¬
ляры—в большинстве чужеземцы, не имеющие ничего
родного в городе. В чуждой, подчас даже враждеб¬
ной среде, где они должны чувствовать себя лишен¬
ными рода и племени изгнанниками, они, конечно,
стремятся держаться вместе. То, в каких именно
конкретных формах находило себе удовлетворение
Это стремление, зависело от мноясества разнообраз¬
нейших комбинаций, определявшихся социальным н
материальным положением учащихся. Но на фоне
всего этого разнообразия мы имеем, как яркие, типи¬
ческие явления, зараждающиеся городские общежи-

гия (collegia), для конца века, п школу-лагерь, если
дело происходит в пригороде, — для раннего периода.
«Школьные шатры», вот как обозначает школу один
памятник (Житие Госвина). Когда Абеляр говорит:
«Вне города, на горе св. Женевьевы я расположил
лагерь моей школы», то это не только образное вы¬
ражение, но и точное описание действительности.
В случаях, подобных последнему, школа несомненно
соединялась с общежитием, включавшим и самого
магистра. Можно предполагать, что такие же сожи¬
тельства, хотя бы частичные, имели место и в дру¬
гой, не столь примитивной обстановке.
Ученики следуют за учителями повсюду. Они об¬
разуют часто настоящую семью, вместе проходящую
через все испытания жизни. «С примкнувшими
к нему несколькими школярами отправился он в Па¬
риж», говорится про молодого Госвина, начинавшего
свою профессорскую деятельность в качестве учи¬
теля грамматики. Небольшая, только что родившаяся
школа переселяется, как странствующая труппа,
из научной провинции пытать свое счастье в сто¬
лицу ученого мира — Париж. Именно так, в окру¬
жении верных учеников, неоднократно являлся в Па¬
риж Петр Абеляр. И дальше ученики повсюду сле¬
дуют за ним. Они не покидают его даже на пути
в Суассон, где ждал его суд. «В первый день моего
прихода меня и немногих пришедших сюда учеников
моих народ едва не побил камнями», рассказывает
он сам. Рассорившись с монахами в монастыре св.
Дионисия, Абеляр удаляется отшельником в пустын¬
МЬ

ную местность близ Труа. Ученики и гам находят
его, устраиваясь с ним, как умеют, среди совсем еще
дикой природы. Когда Гильом из Шампо «принял
одежду уставного каноника», т. с., подобно монаху,
отказался от суетной жизни в миру, за ним также
последовали его ученики и вместе с учителем при¬
нялись за устроение знаменитого монастыря св. Вик¬
тора, где Гильом продолжал свою профессорскую де¬
ятельность. Мы, таким образом, могли бы сказать,
что отреклась от мира, как единый организм, целая
школа.
Читая описание Парижского университета, остав¬
ленное Жоффруа из св. Виктора в поэме «Родник
Философии», видишь, как множество философских
школ, наполнявших шумом своих споров историю
университета в XII в., являли единство не только
методологическое и философское, но и физическое.
Их можно было отличить друг от друга не только
по направлению у чений, но и топографически. Жиль¬
бер Порретанский, Альберик, Робер из Мелена,
Адам — имена этих славных профессоров, стоявших
во главе философских школ, связаны прежде всего
с определенным местом в городе или пригородах, где
они учили.
«И засели на холме толпы робергинцев».
Адам устроился на Малом Мосту, и его последо¬
ватели именуются «Parvipontani» — «те, что с Малого
Моста». Абеляр, ведя философскую войну с Гиль-
омом из Шампо, создал свою цитадель на холме св.
Геновефы, а его враг свою на острове.
217

В изучаемый нами век условия жизни, как видим,
особенно благоприятствовали общению между учени¬
ками и учителем. Но лишь случайность могла заста¬
вить повествователя сообщить нам что-нибудь об этой
повседневной интимной жизни школы. О каком-то
студенте, любитель забавных анекдотов, Гиральд Кам-
брезийский рассказывает, как он в свободное от заня¬
тий время обратился к своему магистру с вопросом,
кто такой был Бузиллис (Busillisj. После недоумен¬
ного вопроса учителя, школяр, ((побежав за своей
книгой, показал ему написанное в конце столбца на
одной странице indie, а в начале другого столбца —
busillis, что, правильно разделенное, составляет in
diebus illis (т. е. во время оно). Увидев это, учитель
Иоанн сказал, что так как это начало священного писа¬
ния, а именно евангелия, то он завтра разберет его
публично в своей школе. Этот ответ сопровождался
всеобщим смехом». Прочитав блестяще свою проб¬
ную лекцию (нечто вроде диссертации), как на этот
раз уже про себя рассказывает тот же Гиральд, он
отправляется «после обеда» поделиться впечатлениями
к учителю, и тот, радуясь его успеху, говорит ему
между прочим: «Поистине, за сто солидов не проме¬
нял бы я радость слушать, как превосходно говорил
ты сегодня среди столь большого сборища и при
таком стечении школяров». О тесной связи, суще¬
ствовавшей между учениками и учителем, говорит
одно из писем Петра Блуасского, где он дает любо¬
пытный отчет о характере и дарованиях двух «вве¬
ренных ему для обучения» студентов. Учитель был
№

обычно не только профессором, но и наставником жизни*
«Из кладезей его, вместе с водами мудрости, они чер¬
пали также и изящество нравов» (Житие Госвина).
Неверно было бы, однако, думать, что студент
имел лишь одного учителя, у которого он оставался
в течение всей своей школьной жизни. Достаточно
познакомиться хотя бы с автобиографией Иоанна
Сольсберийского, чтобы видеть, как, в погоне за зна¬
ниями, студент без конца переходил от одного учи¬
теля к другому, отдавая себя им попеременно (редко
одновременно) на выучку и оставаясь у некоторых
по нескольку лет подряд. Обязательных программ
и сроков для изучения чего-либо, конечно, не было
и не могло быть. Некоторая, весьма впрочем неу¬
стойчивая, последовательность в прохождении наук,
опиравшаяся на традиционный обычай, основывалась
только на том или ином уразумении их внутреннего
соотношения. Школяру предоставлялась здесь пол¬
ная свобода: он мог как угодно длить, сокращать и
прерывать свои университетские занятия, изучая лю¬
бые предметы в любой последовательности.
Помимо стремления получить всестороннее обра¬
зование, школяра к переходу от одного учителя к дру¬
гому могло побуждать желание испытать, где лучше
преподается одна и та же наука. Здесь также не
было ничего принудительного. Аудитории создавались
исключительно личными достоинствами профессоров,
и между ними шло всегда жестокое соперничество
и охота за учениками. Всякий, ведь, мог очутиться
в печальном положении того противника Абеляра,
219

который должен был прекратить свою профессорскую
деятельность за отсутствием студентов, желающих
у него поучаться.
Отсутствие принудительных норм, создавшее атмо-
сферу свободной конкуренции, характерно и для
остальных проявлений школьной жизни, вырвавшейся
из старых берегов и не нашедшей еще новых. Осо¬
бенно своеобразный облик придавала ей неопределен¬
ность в отношении всякого рода возрастных цензов,—
вернее, полное их отсутствие. Эта черта школьного
быта вызывала подчас злые насмешки со стороны
приверженцев старины, которые враждебно относи¬
лись к зараждавшемуся Университету и справедливо
ставили ее в связь с новым научным духом. ((Длин¬
новолосые юноши бесстыдпо захватывают преподава¬
ние свободных наук, и на кафедрах старцев сидят
безбородые. Тс, что еще не научились быть учени¬
ками, домогаются получить звание магистра и пишут
свои, наполненные водою и брызжущие слюною, но
лишенные философской соли, суммы». (Письмо Сте¬
фана из Турне). Однако, тот же обличитель, который
с горечью говорил, что нынче «превращаются вне¬
запно в величайших философов, потратив на свое
учение не более времени, чем надо цыпленку, чтобы
опериться», в другом месте с иронией повествует
о школярах, «состарившихся в ребячествах, во всем
сомневающихся, вечно ищущих, но никогда не дости¬
гающих знания» (Иоанн Сальсберийский).
Существование таких «столетних мальчиков», как
называет, непомерно, по его мнению, увлекшегося

наукой, друга Петр Блуасский, рядом с необычно
молодыми профессорами, стоит в связи с другой осо¬
бенностью школьного быта. Не было резкой грани
между магистром и учеником. Тот, кто стал препо¬
давателем, кто читал уже лекции и вел занятия по
одному предмету, снова становился студентом, при¬
нимаясь за изучение новой науки. Один и тот же
«школяр» мог быть одновременно и учеником, и ма¬
гистром. Абеляр, изучив диалектику и будучи уже
знаменитым ученым, со множеством собственных
учеников, идет, в качестве студента, в школу к преж¬
нему учителю, Гильому из Шампо, чтобы заниматься
у него риторикой. То же самое делает он вторично
и, принимаясь за занятия теологией, еще раз пре¬
вращается из блестящего профессора в студента.
Еще более яркая иллюстрация этих нравов — в био¬
графии того магистра, который, придя в Париж со
своими учениками, начипает деятельность с того,
что вместе с ними садится к ногам славных учителей,
в намерении изучить у них диалектику. (Житие Гос-
вииа). В ХШ в. будет обычным явлением, что сту¬
дент богословского факультета—в то же время магистр
на факультете «артистов».
В каких же формах протекала специально научная
жизнь этой, внешне такой своеобразной, высшей
школы? В основе университетского преподавания
тогда, так же как и теперь, лежала лекция, но диа¬
лектический метод наложил на нее свой отпечаток,
и она часто, как кажется, соединялась с беседой или
даже переходила в нее. Свободный ее характер гар¬
221

монировал с общим тоном вольного академического
быта. Лекция состояла обычно в толковании какого -
пибудь текста. (Перечень читавшихся авторов срав¬
нительно хорошо известен). Помимо лекций, были
совместные занятия студентов — практические упра¬
жнения. Иоанн Сольсберийский, отправившись ради
учения в Париж, начал свои занятия с модного тогда
увлечения диалектикой. Но через некоторое время
он, «придя в себя», решил обратиться вспять и изу¬
чить сперва «грамматическое искусство» — говоря
точнее, заняться писателями древности и филологией.
С этой целью он отправляется сперва к магистру
Гильому (de Conchis), а затем к Ришару, именуемому
Епископом. Тот и другой, по словам Иоанна, при¬
держивались метода знаменитого Бернарда Шартр¬
ского, который он описывает следующим образом.
«Так как упражнения укрепляют память и заостряют
дарование, принуждал он одних увещаниями, других
побоями и наказаниями повторять то, что они слу¬
шали... Вечернее упражнение, именовавшееся «скло¬
нением» (declinatio), заключало в себе такое множе¬
ство грамматического материала, что тот, кто при¬
нимал в нем участие в течение целого года, если не
был чрезмерно туп, всегда мог свободно говорить,
писать и не мог не знать смысла слов, бывших
в обычном употреблении. Последняя же часть этого
«склонения», лучше бы сказать, философского сличе¬
ния (collafio) свидетельствовала о набожности и заботе
о душах усопших, ибо благочестиво возпосились гос¬
поду нашему шестой покаяпный 'псалом и молитва
т

господня... Ежеднсвпо писали прозу и стихи и упра¬
жнялись, сравнивая работы друг дрзгга». Изучение
ипых наук сопровождалось упражнениями другого
рода. «Однажды, после работы над сличением сеп-
тенций, мы, студенты, шутили между собой», расска¬
зывает Абеляр про свое пребывание в школе Ансельма
Ланского, где он изучал теологию. Впрочем, речь
здесь идет о представителях старой научной тради¬
ции. Гильом, о котором, как о своем учителе, вспо¬
минает Иоанн Сольсберийский, учил даже (равно как
и сам Бернард) не в Париже, а в Шартре — оплоте,
побеждавшейся жизнью, старой науки. Для очага но¬
вого научного движения—Парижа характерны другие,
связанные с диалектическим методом, стороны ака¬
демического быта.
Как и всегда, занятия в школе были связаны
с личной работой, сидением над книгой. В ней
проходили—
«Долгою ночью бессонных занятий труды».
Отсутствие и дороговизна книг усложняла этот
индивидуальный труд кропотливой работой писца:
ученику приходилось списывать свои учебники и тек¬
сты. Целым событием была покупка книг. Сохра¬
нилось письмо Петра Блуасского, где он рассказывает,
как, во время своего последнего пребывания в Париже,
он купил книги, предложенные ему «известным кни¬
жным спекулянтом Б.» (ab illo В. publico mangone
librorum), заплатил за них деньги, но оставил их
пока у торгаша, и как последний, воспользовавшись
этим, продал их другому, предложившему большую
т

цену. Большинству приходилось составлять необхо¬
димую библиотеку собственноручным списыванием.
В охоте за только что опубликованным, модным тру¬
дом надо было заблаговременно добыть его для себя.
«В это время один знаменитый грамматик написал
комментарии на труды Присциана, которые расхва¬
тывались всеми и всюду, как за глубину заключенных
в них мыслей, так и за красоту слога, в особенности
же потому, что большинство людей охотнее согла¬
шаются с новым, ради вновь появившегося бросают
старое, самоотверженно потеют над ним и пропове¬
дуют его. Эти комментарии магистр Адсо, опытней¬
ший и знаменитейший из медиков того времени,
одолжил своему любимцу Госвину не целиком, но
по частям,—таким образом, что, когда он возвращал
переписанную часть, то получал другую для перепи¬
сывания».
Но не в этих спокойных занятиях центр школь¬
ной жизни. Узлом, в котором внешние бытовые
формы теснее всего сплетались с путями нового
научного творчества, был диспут. Он—воплощение
диалектики, той науки сегодняшнего дня, которая
всколыхнула весь латинский мир, постоянно поро¬
ждая все новые научные, а за ними и иные ереси.
Диалектическое искусство захватило в ХШ в. льви¬
ную долю в университетском Преподавании. «В те
дни школяры, изучавшие тривий, опуская почти
вовсе два необходимейших предмета (т. е. грамматику
и риторику), чуть не бегом спешили к занятиям ло¬
гикой» (Гиральд Камбрезийский). Все растущее увле-
т

чение диалектикой, у которого не была еще отнята
прелесть новизны, пропитывало школьный быт, окра¬
шивая его в неповторимый, свойственный только той
эпохе, тон.
Споры заполняли своим шумом Париж. В каждом
почти сердце горело искавшее выхода пламя диалек¬
тической страсти.
Здесь увидишь молодежь в битве напряженной:
Стрелы носятся, и меч блещет обнаженный;
Тот нанес удар, тот снес, в схватке побежденный,
Здесь сразивший победил, там поверг сраженный.
Жоффруа из св. Виктора,
«Родник философии».
Диспут изображается в виде настоящего сражения.
Прародитель и патрон диалектики Аристотель любпт
только бойцов:
Сам воитель, он в бою лишь за храбрых станет,
Только витязю свою чашу он протянет,
Новобранца юного в боевом ученьи
Закалит суровых он рядом упражнений.
Для одних отточит он острый меч сомнений,
Их противникам вручит щит для возражений.
В панцырь твердых доводов каждого оденет...
Столкновения носили столь страстный характер,
что описывающий их очевидец невольно вспоминает
о звоне мечей, о щитах и латах. В этих встречах
была настоящая жизнь парижской школы. В них и
на них создавалось то, что делало ее уже в этот
век большим и иным, чем множество отдельных учи-
15	225

телсй. Все интересные и ценные моменты академи¬
ческой жизни были связаны с борьбой в диспуте.
Он превращался в подлинную страсть. Диспутиро¬
вали не только о чем-нибудь, но диспутировали уже
ради искусства спора. Диспут начинает становиться
самоцелью. «Искусная ловкость в диспуте и изо¬
щренность в диалектической науке», — вот что со¬
здает теперь славу и гордость ученого. Про Ансельма
Ланского, который «казался весьма замечательным,
пока его только слушали, но был пустым местом
для вопрошающего», Абеляр с презрением говорит:
«тому, кто глядел издали, древо его, все покрытое
листьями, казалось пышным, но те, кто приближа¬
лись и вглядывались пристальней, видели, что оно
бесплодно».
Спорили все и повсюду. Студент вел дискуссии
в аудитории со своим учителем, и, чем сильнее жа¬
ждал новичок проявить себя, тем с большим нетер¬
пением искал он поводов для словесных битв. Про-
фессора подсылали своих учеников для диспутов
в школы противника; смельчаки и забияки сами шли
туда пытать счастья и искать славы, умножая славу
учителя. Состязались студенты между собой. «После
того, как магистр наш вернулся в город, — о том,
какие столкновения и споры были у наших студен¬
тов, как с ним, так и с учениками его, какие успехи
дала судьба в этих войнах нашим, а в них и мне
самому, об этом ты узнал уже давно из самих собы¬
тий», пишет Абеляр. В порядке таких повседневных
и повсеместных стычек велись, как говорит Абеляр,
2*26

настоящие войны между отдельными учителями. Су¬
ществование топографически обособленных школ
придавало этим войнам еще больше своеобразия.
Войска передвигались с места на место, и от профес¬
сора требовалась не только изощренность в диалек¬
тическом искусстве, но и ловкость в своего рода
стратегии. Абеляр, в борьбе с Гильомом из Шампо,
по нескольку раз переносил школу из Парижа в Ме¬
лен и обратно. Из Мелена он перекочевывает с уче¬
никами в Корбейль, ачтобы оттуда, при благоприят¬
ных для нас обстоятельствах, совершать более частые
набеги для диспутов». Его противник невольно при¬
бегает иногда к такой же тактике. Он перебирается
с острова на левый берег, где занимается устроением
монастыря св. Виктора, затем оттуда удаляется
в глухую деревню, чтобы при первой же тревоге снова
появиться со своей школой перед стенами Парижа,
спеша на выручку ученику, «осажденному» на острове
Абеляром.
Житие Госвина сохранило любопытное описание
его встречи в диспуте с блиставшпм тогда своею не¬
победимостью Абеляром. «Взяв с собой нескольких
товарищей (т. с. учеников), он поднялся на холм
св. Геновсфы, дабы, подобно Давиду, столкнуться
в единоборстве с Голиафом... Придя на место состя¬
зания, т. е. вступив в школу противника, он застал
его в разгаре лекции, вбивающим свои новшества
в головы студентов. Едва пришедший начал говорить,
противник бросил на него яростный взгляд. Пола¬
гаясь па воинственность, коей отличался он еще
1S*
227

с юношеских лет, и видя, что пришлец едва достиг
возраста мужа, презрел он его в сердце своем не ме¬
нее, чем мшшый филистимлянин святого Давида.
Пришедший был бел и красив лицом, но тщедушен
телом и невысок ростом. Грозя гордецу, он нападал
на него с силой, пока тот не вынужден был ска-
чонп:>:—Помолчи, пожалуйста, и берегись нарушить
фидок моей лекции.—Но юноша пришел не за тем,
гн< бы молчать. Он продолжал упорно наседать. Про-
кпчшк же с презрением не внпмал его речам, по-
;;v (я, что невместно для такого ученого отвечать
к *-кому-то юноше... Однако, ученики его, хорошо
п,* >шшс юношу, стали говорить, что ему следовало
отвечать: пришедший—искусный спорщик, о ко-
лфом достаточно говорят его знания, и с таким
.?"веком вполне пристойно начать диспут и, на-
ив, весьма непристойно дольше от него укло¬
няться. Тогда он заявил: — Пускай говорит, если
у него есть, что сказать...» В последовавшем диспуте,
которого Госвин добился таким образом, он, по сло¬
вам жития, блестяще победил противника, «связав
Протея, меняющего свой лик, неразрешимым узлом
истины». А затем, спустившись с холма, он вер¬
нулся в свою школу к ожидавшим его ученикам,
и они вместе с ним «разразились кликами ликования
н радости».
В домах и на улицах, на площадях и перекре¬
стках, повсюду с необузданностью и страстностью,
свойственной юношеской или варварской крови, «воз¬
носились господу* вместо утренней или вечерней

жертвы, треск слов и хитросплетения споров». llo-
всюду «бесстыдно препирается о воплощении слова
словоохотливая плоть и кровь. Неделимая троица
рассекается и различается на перекрестках, так что
уже столько ересей, сколько учителей, столько со¬
блазнов, сколько аудиторий, и столько кощунств,
сколько площадей». (Письмо Стефана из Турне).
Стоит источнику заговорить о диспуте н диалек¬
тиках, как сразу же все оживает, и мы чувствуем ту
атмосферу страстной борьбы, в которой творилась
новая наука, и рождались формы нового школьного
быта. Утверждение умственной борьбы, как горнила
истины, было само предметом неустанных споров.
«Приходил иногда ко мне в то время, когда я, бу¬
дучи юношей, с большим рвением и жаждой славы
занимался в Париже логикой, некий священник, мой
сосед по дому, старец и годами, н духом, предавав¬
шийся занятиям теологией и в то же время посе¬
щавший ежедневно школу (подразумевается, очевидно,
школа того профессора, у которого автор изучал ло¬
гику или диалектику). Он часто попросту и как бы
шутя обращался ко мне со словами такого рода:—
Какая сила для тебя в твоей логике, над которой
ты столько мучаешься, если у тебя нет товарища,
с которым ты будешь спорить? Ведь, диалектический
спор обращен к другому. Но этого другого недоста¬
точно, если станет он помехой в совместной работе.
Тогда потребуется пригласить судью. Однако, и од¬
ного судьи будет недостаточно, если он склонится
на сторону противника. Итак, чтобы извлечь пользу
229

из твоего искусства, надо созывать Целую толпу,
н притом толпу людей понимающих. А я, хотя бы
и один, когда сижу в одном углу, погружепиын за¬
частую в чтение моих книг, все же могу извлечь
плод из науки: либо сам ноучаясь, либо учась, как
надо поучать других... Тогда считал я слова священ¬
ника почти вздором. Но позднее понял и согласился
с тем, что они были истинны)) (Гиральд Камбрезий-
ский, «Церковная жемчужина»).
Двенадцатый век оставил множество признапнн,
говорящих о том, как разными людьми, представи¬
телями разных кругов культурного общества, пере¬
живались эти искания человеческого разума, уводя¬
щие его в неизведанную даль. Тому, что было мо¬
лодо, как видно из только-что приведенных слов
Гиральда, трудно было пс плениться всеобщим увле¬
чением, не служить новой богине—диалектике. ЭТ()
она заставляла юношей, лишая себя хлеба и родины,
брести с неимоверными трудами за десятки и сотни
верст, жить в нищете на чужбине, чтобы потом вос¬
кликнуть в отчаянии:
Лучше-б мне не знать тебя,
Мудрость диалектики.
Столько славных ввергшая
В бедствия изгнания!
Против порабощенных новой наукой стоял целый
ряд осторожно, или уж прямо косно настроенных
старцев. По целому ряду причин до нас дошли
преимущественно их критические отзывы, наполнен¬
ные насмешками и ироническими нападками на
280

вождей нового движения п их учения. Эти люди,
«пред глазами которых постоянно летают египет¬
ские мошки», в безумном беге за новой истиной,
«теряют не только башмаки свои, но и самих себя».
Глядя на создаваемую ими атмосферу лихорадочного
беспокойства, когда «то, что было написано в тече¬
ние одного года, на следующий год вытиралось и
снова перековывалось», многие с негодованием вовсе
отвергали суету научной жизни с ее постоянными
новшествами и спорами. «Бегите», говорят они, «ди¬
спутов с их хитростями, ибо они подобны вонючей
н воистпну бесполезной паутине, которая, запуты¬
вая, умерщвляет тявкающих мушек». И некоторые,
действительно, бежали с проклятием и насмешкой,
оставляя исполненный «хвастливой суеты и беспо¬
лезного любопытства» мир. Рассказывают, что одному
магистру явился во сие покойный ученик, «в пер¬
гаменном плаще, исписанном софизмами и объятом
пламенем», и так потряс его рассказом о муках,
уготованпых тем, кто занимается диалектическими
словопрениями, что гот на следующее утро объявил
в аудитории о своем уходе из мира, сказав при этом:
«Я оставляю кваканье лягушкам, карканье воронам
и суету суетным».
«Linquo coax ranis, era corvis, vanaquc vanis».
Здесь мы подходим, однако, уже к области оценок
нового научного движения, углубляясь в которую*
припуждены будем выйти за грани истории быта.
Занимаясь последним, достаточно помнить, что XII в.
был временем, когда новая научная жизнь, с на¬
231

чертанным на ее знамени именем диалектики, по¬
бедно совершала свои завоевания, покоряя вес, пы¬
тавшееся остановить ее шествие. Научный энту¬
зиазм, бывший се всегдашним спутником, творил ту
среду, в которой мог сложиться и так долго суще¬
ствовать этот свободный школьный быт, с его
иногда причудливыми, но всегда пленяющими своей
непосредственностью формами.
С ним Париж, арена, на которой ярче всего раз¬
вертывалась история творящейся школьной жизни,
приобрел новую славу, став в представлении средне¬
векового человека, «источником вод живых, ороша¬
ющим поверхность всей земли». «О Париж!» так
обращались к великому городу еще в XII в., «Как
легко ты пленяешь и обманываешь души!». «О Ра-
risius, quam idonea es ad capiendas et decipicndas
animas!»
Вс. Бахтин
St

ИЗ ЖИЗНИ МАСТЕРСКИХ ПИСЬМА
(Преимущественно на французском Севере)
В истории письма и тех его очагов, какими были
мастерские этого строгого искусства, период от конца
XI до конца XII вв. явился таким же многозначитель¬
ным веком, всколыхнувшим и растревожившим старые
основы, каким мы знаем его в других областях жизни.
И то, что в них, в более широких кругах людского
творчества, прошло сильными освежающими вихрями,
которые разбили старые лады жизни и из нахлы¬
нувших диссонансов привели к новым гармониям,
то сказалось своеобразными исканиями и в нашей
скромной области.
Для жизни книжных мастерских предшествовав*
шего XI в. — в его первой половине—характерен
закон, которому в другом месте мы дали имя «закона
католического равнения» К На место разнообразия и
варварской угловатости областных шрифтов, кото¬
рым, с значительной неточностью, давали имя «на-
f
1 См* нашу кннг> „История письма в средние века\
233

циональных», повсюду в этот век вступало единство
того круглого, спокойного, четкого письма, которому
ттыне присвоено имя каролинского «минускула» (т. е.
урочного письма), а в его собственную эпоху—«галль-
у»го письма».— Его почти безраздельное господство
фждено было каролингским законодательством
! ч —X вв., декретами деятелей григорианской ре¬
формы в XI в. Но особенно видным его про-
i ол ником по всему кругу латинских стран явился Клю-
.п! екпй монашеский орден. Наполнив своими «скрип-
торяями» (мастерскими письма) чуть ли не все русло
книжного производства, поставляя на весь тогдашний
мир общие и местпыс летописи, жнгийпый эпос своих
многочисленных святых, а в последнюю четверть
века—летучую библиотеку памфлетов спора «импе¬
раторства и первоснященничества» (они фабрикова¬
лись и списывались особенно энергичпо в Клюнн),
Клюннйский орден раскинул влияние своих литера-
турныхн шрифтовых привычек далеко за стены своих
обптелей. Павшие с каролингских времен, мирские
культурные очаги (исключение составлял только
императорский двор), неспособные вырастить ни соб¬
ственной летописи, ни даже воспитать собственных
деловых секретарей и писцов, обращались за ними
в клюннйскис обители. II та дисциплина, которая
поражает наблюдателя в этом войске «черных мона¬
хов» (monachi nigri), среди раздробленного общества
сеньоральной анархии, наложила на него, наряду
с другими влияниями Клюпи, печать удивитель¬
ного шрифтового однообразия. Тревоги XI в. раз¬
234

несли большинство его библиотек и архивов. Йо то,
что сохранилось, бросается в глаза характерной
устойчивостью графических форм, в какие, десяти¬
летиями неизменной школы воспитанная, крепкая и
суровая рука воплощала заветы этого века потомству.
Недостигнутая ранее и несохранившаясл впослед¬
ствии, густая чернота чернил, крупные, четкие
буквы и монотонные минускульные формы дают
возможность сразу отличить рукопись XI в. среди
ее ранних н поздних соседок.
Пол века спустя все меняется. Скриптории Клони
отодвигаются на второй план перед новыми гнездами
литературного движения. Содержание книжной про¬
дукции развивается в неожиданных направлениях,
и с ним начинает меняться шрифтовое его одеяние,
чтобы, после нескольких десятилетий колебании п
исканий, найти устойчивые формы, которые будут
определяющими на долгий период средневековья.
Сущность переворота, который изменил физио¬
номию скрииторисв, заключалась в том, что новый
век принес новые темы, создал новые очаги и кате¬
гории скринторов (писцов) и изменил вку сы и моторные
привычки пишущего.
Вопрос о «новых темах» периода конца XI—XII
века, видевшего исход Европы на восток, пережив¬
шего городские революции и расцвет новой школы,
не может, разумеется, быть предметом рассмотрения
здесь. Но слишком понятно, какими возбуждениями
отразились они на жизпи мастерских письма. Только
с крестовыми походами родилась яркая и относи-

дельно точная летопись событий, отмечавшая их не
только из месяца в месяц, но зачастую изо дня в день,
занявшая огромное множество перьев, как в Европе,
так и в Палестине. Они вызвали самую оживленную
переписку между востоком и западом, создали ма¬
стеров эпистолярного стиля и дали смысл и приме¬
нение искусству письма в руках дотоле ему чуждых
людей. Лучшая история-дневник 1-го похода напи¬
сана светским его участником. II если из Шартра,
Лукки, Тулузы и Фландрии в Антиохию и Три по¬
лис шлются письма покинутых ясен, а из Палестины
приходят ответы воинственных паломников, если
в середине XII в. светский человек, Петр Абеляр
является чудом парижской науки, если его переписка
с ученой супругой перебрала не только разнообра¬
зные стихни умственных интересов, но интимнейшие
тоны душевных переживаний—все это явления, весьма
типические для своего времени. Рядом с возросшею
нуждою в искусстве книжного письма, необычайно
возросла нужда в искусстве канцелярского письма и
обиходного курсива. На них является спрос не только
в осложняющейся администрации феодальных дворов,
но н во множащихся центрах промышленной, ком¬
мерческой деятельности. О том, какие возбуждения
дала делу письма зародившаяся в XII в. новая школа
(см. выше статью В. Бахтина), какие вдвнпула она
в этот поток задачи и каких людей,—об этом можно
было бы говорить слишком много.
Все эти стихии должны передвинуть пружппы
прежнего механизма.
230

К сожалению, о деятелях письма вполне новой
формации, которые должны были выдвинуться в этом
процессе, мы знаем очень мало до самого конца
изучаемого периода. Совершенно незнакомая пред¬
шествующей эпохе, бесследно, со времен античности
исчезнувшая фигура публичного писца, которая —
в роли писца муниципального — имеет появиться на
городской площади (или на мосту, как в Париже
XIII в.), со своей открытой лавочкой, к услугам го¬
родского люда (он будет зазывать мимоходящпх, ко¬
торые пожелали бы завещать, продавать, вчинять
иски; он будет всячески возбуждать к тяжбам и бу¬
мажным прениям) — эта фигура на севере Европы
почти еще неуловима в течение XII в. Предвест¬
ники грядущего, делового, коммерческого общества,
воплощение духа кляузы на городской площади, пу¬
бличные писцы только начинают тс поединки пером,
которые идут на смену поединкам мечом, и о кото¬
рых, сто лет спустя, создастся такая дурная слава.
Их беспорядочное множество (confusa multitudo),
нх необуздаиные банды (catcrvae effrcnatac. См. рсймс-
скис кутюмы 1269 г. и устав парижского Шатлс
в 1312 г.) с конца XIII в. уже вызывают ограни¬
чительные меры тех самых властей, от которых
в знак инвеституры, они получили «перо и кала-
марпй (чернильницу) со словами: прими власть пи¬
сания публичных хартий» (обряд инвеституры нота-
рняв 1192 г.). Эта формула относится к Италии конца
XII в. Насколько широко привился публичный писец
в это время за Альпами, — у нас судить нет данных.

Естественно, с другой стороны, предположить,
что, рядом с этими новыми деятелями обиходного и
канцелярского письма, в роли работников письма
книжного, в возрастающей массе должны были явиться
школяры вновь возникших университетов. Они были,
прежде всего переписчиками нужных для них про¬
фессорских курсов (см. в наст, сборн. стр. 223 ел.).
Однако, для суждения о качестве этих списков у нас
нет ни сведений, ни образцов. Неорганизованный
быт школяров и бедность, как его преобладающая
черта, заставляет скорее думать, что если в этой
среде следует видеть могущественного деятеля демо¬
кратизации письма, то, как целое, она не содейство¬
вала повышению искусства. Задача эта в большей
мере выполнена была обновившимися организациями
старых культурных сил.
I
Внутри церкви в тесном смысле слова, в отгоро¬
дившемся от мира монастырском затворе, появляются,
наряду с новыми течениями, новые очаги, сумевшие
отозваться на выдвинувшиеся запросы живым инте¬
ресом и усовершенствованной техпикой. Восприняв
беспокойное и живое возбуждение, которое кипело
вокруг них, они, наследники глубоко разработанной
технической традиции, оказались все еще лучше дру¬
гих приспособленными к воплощению его разнооб¬
разных стихий. Возникшие в этот век ученые ордена
цистерцианцев, картезианцев, премонстратов взяли
перо, выпадавшее из рук Клюни, чтобы в иных гра¬
238

фических формах вести повесть своего богатого
жизнью века.
«Всех, кого мы принимаем к себе»—так опреде¬
ляются под пером одного нз первых вождей карте¬
зианской организации, новые принципы обитель¬
ского скрпптория—«если это окажется возможным,
мы должпы выучить письму. Книги мы должны со¬
здавать и хранить, как вечную пищу души, и то слово,
которого не можем проповедать устами, проповедуем
рукою. Каждая переписанная нами книга — новый
глашатай истины, и мы списываем их, в надежде
воздаяния за всех, кто через них удержан будет от за¬
блуждения или укреплен в правде». (Статуты карте¬
зианского аббата Гига в 111G—1139 г.).
«Приложи всяческое рвение к списыванию книг»,
пишет он в наставлении к келейной жизни. «Дело
Это должно стать специальным делом картезианских
затворников. В нем — подвиг бессмертный, непрехо¬
дящий. Он особенпо приличествует грамотным людям
н инокам».
Всеобщность книжной повинности и глубокая
оценка ее создания, как деятеля бессмертного, про¬
должающего дело живых, говорящего тогда, когда
они замолкли,—новая черта монастырского затвора.
Она своеобразно отличает его жизнь от прежнего
закона клюнийского послушания, согласно которому
немного было братьев в затворе, «которым, в силу
их грамотности, аббат мог предложить послушание
цисьма... Таковым армарий должен доставить все
необходимое». Отсутствие близких и доступных ма¬
239

стерских пергамена, которым, до последней четверги
XI в., Европа была еще бедна, дает скудную меру
возможности доставить это необходимое. Насколько
положение изменилось за какие-нибудь два-три десяти¬
летия, вскрывается в отдельных наблюдениях. «И хва¬
лился он массой писцов»—сообщает около 1124 г.
биограф аббата реформированного монастыря, св.
Мартина в Турне—«которой сподобил его господь.
Когда войдешь ты в клаустр, всегда увидишь не менее
12 молодых монахов, восседающих на кафедрах и
пишущих искусно, прилежно и в молчании».
В полном механизме жизни мастерской письма
XII в. мы, конечно, в основе находим многие
из старых пружин. Она хранит в своем уставе испы¬
танные завоевания техники прошлого. Внешнее ее
оборудование, в общих чертах, то же. Преобладающим
материалом письма является, попрежнему, пергамен.
Но развитие монастырского, а в дальнейшем—город¬
ского ремесла в XII в. покончило с острой нуждой,
какую в нем испытывали раньше. Если памятники
следующего столетия говорят уже о «коллегиях пер-
гаминариев», как о крупной зачастую составляющей
цехового организма (19 пергаминарнев в Париже, по
исчислению талии 1296 г.), то расцвет этого ре¬
месла произошел в интересующий нас век. Много¬
численные тексты, собранные Ваттенбахом и дающие
указания писцу, как подготовлять для работы перга¬
менный лист, все относятся к XII в. Едва ли
сколько-нибудь серьезным для него соперником была
бумага, хотя ее и употребляли для менее ценных
8*0

памятников. В истории материальных орудий письма
можно отметить известный этап в том, что выхо¬
дивший и раньше из употребления калам, поводимому,
лишь в XII в. уступил безраздельному господству
птичьего пера. В XII в., когда писали безгранично
больше, чем в предыдущий век, не выдержано, во
всей совокупности его памятников, то прекрасное
черное чернпло, секрет которого знали в Клюпи.
Оно, в большинстве случаев, серее и бледнее. Зато
в инициалах его прежняя триада красного—желтого—
зеленою заменена более ласкающей глаз комбинацией
красного—зеленого—голубого. Рукописи крестонос¬
ных хроник, если это подлинные рукописи XII в.,
в какой создались их лучшие образцы, являются
именно в этом уборе. Его памятник наш читатель
может видеть в прекрасной, хранящейся в Публич¬
ной Библиотеке рукописи «Подвигов французов, бо¬
ровшихся за Иерусалим», Бертольфа Пилигрима.
Но в старых условиях и обстановке письма отчет¬
ливее определились лучшие традиции. Более чем
когда бы то ни было уставы настаивают на том, что
скрииторий должен быть специально назначенным
(для своей цели) местом: loca determinata. Это покой
«расположенный особо», seorsum. Следует заметить,
что в бенедиктинском уставе, как в большинстве опи¬
саний обителей до конца XI в., он не упозишается.
Может быть, его следует предположить в библиотеке?
Новые уставы единодушно требуют его устройства.
В странах, более холодных, как северная Франция,
Германия, Швейцария, его помещают рядом с топкой.
241

«Пришли они», говорится и ceu-iалленской хронике,
«в pyralc (каминное помещение), где умывальная,
а рядом — скрнпторий». В других описаниях отмечено
его соседство с церковью. В хронике обители Бель-
вальской (Реймсского диоцеза) рассказано, как молния
поразила брата, выходившего из скрипторпя, «что
рядом с церковью». Это помещение уставлено гоми
креслами или табуретами с небольшими пюпитрами,
изображения которых в таком множестве даны на
мпппатюрах этого века.
В уставах XII в. с особенной настойчивостью,
как закоп жизни скриптория; подчеркивается молча¬
ние, silentium. «В екрипториях, где обычно пишут
монахи», говорит цнетерцианекпй устав, «соблю¬
дается молчание... Места для этой работы должны
быть приспособлены гак, чтобы пишущие в сосредо¬
точенном спокойствии могли отдаться своему труд}»
(устав парижских викторницсв XII в.). «Сидящие
и пишущие должны заботливо соблюдать молчание,
сами не шатаясь в безделья по сторонам. К ним
никто не должен входить, кроме аббата, приора и
армария».
Глубокое безмолвие ночных часов, «когда мысли
взлетают выше» ценилось этими тружениками пера,
как время наиболее благоприятное для сосредоточен¬
ного труда. Следя по движению созвездий за течением
часов на темном циферблате ночного неба, они пре¬
рывали свою работу для почнмх служб, чтобы по
окончании ее вернуться к своей «кафедре» с разо¬
гнутым па ней кодексом. В Сеи-Галдене. в половине

XII в. хроникер вспоминает о грех иноках, «у ко¬
торых вошло в привычку, в перерывы между ноч¬
ными славословиями, сходиться в скрипторикт, потому
что эти часы особепно представляются благоприят¬
ными для работы сличения». Вопреки тому, что го¬
ворит в одном аз своих исследований *1. Траубл
(см. Vorlesungen uiid Abhaudlungen) средневековье
не лишено было интереса к истории письма и про¬
исхождению букв. Собирай материал для проверки
этого тезиса, мы наткнулись на целую главу, ио-
свящепную этому вопросу у известного деятеля на¬
чала XIII в., Филиппа Арвана (IMiilippus dc НаггепкГ).
Весьма замечательно, что эта глава, трактующая
о графическом искусстве, представляет отдел боль¬
шого трактата «О молчании клириков». «De silcntio
clcricorum». Неясная сама но себе связь этой частной
темы с общей проблемой трактата оживает для того,
кто проникается тем новым осмыслением закона
«молчания», какое дал, с характерным для него све¬
жим порывом культурной энергии, изучаемый век.
II
Тишина скрипюрпя в XII в. наполнена очень
ильного жизнью. Если меркнет старая слава Клюни,
зато все, что вступает в новые обители, подвергается
сильной обработке грамотности. Не везде—как в ре¬
формированной обители Турне (см. выше стр. 240)-
пыучивалп грамоте всех приходящих; но к этому
стремились усилия более энергичных аббатов. Се-
№ №

верно-французский летописец, Ордерик Виталий
в старости своей вспоминает о том, почти яростном
педагогическом рвении, каким одержим был аббат
его обители (св. ЭнРЗльФа в Уше — Uticensis),
«муж господень Тьерри». С утра до вечера «благо¬
временно и безвременно» обучал он старых и моло¬
дых, «принимая в школьное общение... Фулька, сына
нашего декана, Райнальда п Гунфрида, старца Ра-
кульфа, почтенного сельского настоятеля Рогсрия,
огородника Дуранда, простачков Готфреда и Ольрпка,
а также отроков доброго разума, Родульфа, Гислс-
берта, Герберта, Берспгария, Росцеллина, Рикарда
и Гпльельма...» (Не зпая национальности этих лиц.
мы оставляем в именах латинскую форму текста Ор-
дерика). «Всех их он наставлял заботливо к чтению, пе¬
нию и письму — ad legeudum, canendum, scri-
bendum. Сам превосходный писец, scriptor egre-
gius, он оставил юпошеству обители славные памят¬
ники этого искусства», собственною рукою списав
ряд кодексов. Его ученики — это видно из дальней¬
ших летописных заметок Ордсрика, поскольку дело
идет об «отроках доброго разума»—выработались в пре¬
восходных мастеров книжного письма, exccllcntes lib-
rarii, чьи рукописи окружены почтением, а имена—
славой. С конца XI - го века все эти имена перестают
уходить в безвестность, в какой исчезла большая
часть личных физнопомий их предшественников.
В книге Ваттенбаха («DasSchriftwe^jsen im Mittclalter»),
который в особой главе собрал подписи срсдневскоывх
скрнпторов под их произведениями, расположив ил
Щ

в некоторой классификации do типам, но вне разде¬
ления по странам и векам,—имеется несколько об¬
разцов для VIII н IX вв., почти отсутствуют под¬
писи X и XI вв., немногим лучше представлены
ХП и XIII вв., а основная масса заимствована из XIV
и XV вв. Поскольку мы могли бы проверить и до¬
полнить его наблюдепия на северной Франции, здесь
сразу заметным становится прилив подписанных ру¬
кописей, пачиная с конца XI в. Он все воз¬
растает в ХП в., сохраняя прежний, очень сдержан¬
ный, наивно-серьезный тон, без тех элементов шут¬
ливых выходок, какими заискрится ХШ в., и тех
подчас двусмысленностей, какие так часты в XIV
и XV вв. Уже дорожащий печатью личного, ХП в.,
однако, в пропаганде чести своего писца еще немно¬
гословен и скромен. «Книга эта—клирика (имя не¬
разборчиво). Опа писана его рукою в начале мая
1183 года»... «Лета господня 1173 года списал этот
устав Адам: списал, проверил и расставил знаки пре¬
пинания»... «Роберт—писец этой книги»... «Священ¬
ника Гугона в молитвах помяните, что во христову
славу сей кодекс написал»... Один тщеславный скрпп-
тор, пользуясь услугами расцветшего в этот век искус¬
ства миниатюры, пожелал ознакомить читателя с соб¬
ственной физиономией. «Под этою картинкою уви¬
дите меня. Ты глазом видишь внешнее, но мыслью
углубляй!» Той же честной серьезностью звучат за¬
ключительные размышления о значении дела писца:
«Чтецу предложены здесь яства для души. Писцы,
пишите, внуки поучайтесь!» Среди таких р&змышле-
Ж

яий русский читатель узнает, в одежде латинских
гекзаметров, не чуждый ому мотив, пространствовав-
ший по многим коночным страницам кодексов за¬
пада и востока:
1<>ли пловец веселится, изч>ченимм странствием
долгим.
Только завидит вдали берег желанный давно,
Сколь возликует в душе cBoeii книжный писец.
утомленный
Подвигом толгим письма, книги почуяв конец...
Ксть что-то культурно-утонченное н вместе ре-
бячсскн-сусверное г. гой нежной любви и бережной
охране продукта и д^ла письма, какая отличает его
деятелей и поклонников в эту эпоху. В делах скрип-
тория, конечно, лпнмают живейшее участие свя¬
тые патроны, я ТиК'по силы преисподней, последние—
производя в нем всяческий беспорядок или, подсте¬
регая, в надежде на лакомую пищу, нерадивого писца:
первые — защищая культурный труд и работника.
Сами стихии вступают против него в заговоры или,
охраняя его, становятся на страже. Общеизвестно
красивое сказание о Мариапс Скоте, перед которым
в помощь его, совершавшейся в глубокой ночи, ра¬
боте. засияли пальцы левой руки, освещая страницу,
когда лампада скриптория угасла. В житии Бернарда
Клервосского есть живописный мотив о чуде дождя.
По поручению Бернарда секретарь его, Гильом пи¬
шет на пергамене письмо — цель которого вернуть
легкомысленного брата, сбежавшего из Цпстерцпя
т

к монахам Клюни, в поисках более легкой жпзпи.
Дело было секретное. Составляя грамоту, Бернард
и писец вышли за ограду монастыря п сели под
открытым небом (sub die). Внезапно хлынул дождь.
Писавший хотел было сложить пергамен. Но Бер¬
нард сказал: «Не бойся!..» II скриптор продолжал пи¬
сать «под дождем, без дождя». Вокруг лило, но хра¬
нимая таинственной силой, грамота осталась сухой.—
Не иносказание имел в виду монах обители св. Бо¬
даста, когда изображает ее патрона, выглядывающим
е небес на работу писца... «Глядит Ведает и отмечает,
сколько вырисовал я букв своим каламом, сколькими
бороздами пропахана страница, сколькими острыми
точками ранен лист. И полный благоговения к моей
работе, он говорит: Столько грехов отпущу тебе,
сколько в этой книге букв, строк и точек».—Со слов
своего аббата, Ордернк Виталий записал тот знаме¬
нитый анекдот, который стал потом таким ходким
в средневековой литературе. «Он любил повторять
его юношам, убеждая их избегать бездействия, вред¬
ного для тела и души... Был—так рассказывал аббат—
некий брат, повинный во многих нарушениях устава.
Но был он писцом, sed scriptor fuit. Преданный
подвигу письма, по собственному почину, списал он
огромный том... Уме]) он, и душа его приведена
к трибуналу верховного судьи. И когда лукавые
обличали его с рвением, исчисляя множество его
грехов,—ангелы противопоставили нм книгу, которую
списал брат. Стали они подсчитывать число Gjkb
огромного тома: «о букве на грех... П число букв

на одну превысило число грехов. Все хлопоты де¬
монов не могли уже покрыть ее соответствующим
грехом. Тогда милосердпый судья оказал снисхожде¬
ние брату и позволил душе вернуться в тело, дав
ей время поправить грехи». Так повествовал рев¬
ностный наставник, призывая молодежь к усиленному
книжному труду. «Ибо на трудящегося брата насе¬
дает один демон. С бездельником сражаются тысячи...
Итак, угождайте господу всячески: молитесь, читайте,
пойте, пишите—orate, legitc, psallile, scribitc,—мудро
вооружаясь против демонских искушений».
Не знаем, мог ли иной век породить подобных
энтузиастов грамоты, каким рисуется на небесах свя¬
той Ведает, и каким был па земле «муж господень
Тьерри». Педагог, который в самозабвении вдалбли¬
вал грамоту и старому, н малому, способному и про¬
стачку, который божье милосердие измерял толщи¬
ною исписанного кодекса, заставив ангелов подсчи¬
тывать буквы для учета ценности человеческой души,
который — если только исключить обязательное
orate,—в перечислении богоугодных дел готов поза¬
быть о десяти заповедях и девяти блаженствах, ради под¬
вига «чтения, пения, письма»,—легко представляется
нам чудаком и даже маньяком,—это во всяком слу¬
чае безумец почтенный и чрезвычайно выразительное
для своего века исключение, если и не был он в нем
общим правилом. Люди золотой середины, среди
которых он жил, «поносили его за такое рвение».
Мотив осуждения, очевидно, — забвение других дел
благочестия ради книжного делания. Но хулители

указывали и на житейские соображения. «Не должен
быть аббатом человек, который не признает забот
о внешнем^). Повидимому, «муж господень Тьерри»
был плохим хозяином, и голодавшие братья не раз
язвили его вопросом: «Чем будет жить бахарь, если
отощает пахарь?»—«Unde vivcnt oratorcs si defcrerint
oratores»? (Возможно, впрочем, что orator, каковое
слово, ради свфоническнх соображений, мы передаем
через «бахарь», значит не «оратор», но «молитвен¬
ник»). «Не мудр тот», так говорили братья, «кто больше
хлопочет о чтении и письме, чем добывании для бра¬
тии хлеба насущного». Наряду с осуждавшими, аббат
имел и сочувствующих. Ордерик Виталий, ознако¬
мивший нас с этой драмой, разыгравшейся около
трагической вины аббата, необузданной страсти его
к книжному делу, был одним из увлеченных. Вся
его «История»—неумолчное славословие триединству
legcre—canere—scribere. Проживший долгий век
в монастыре, он проводил на покой многих его
братьев и аббатов. Привычной в его устах похва¬
лою отходящим является: peritus lector fuit, cantor
praecipuu9, scriptor et librorura illuminator, «был он
опытный чтец, выдающийся певец, писец и иллюми¬
натор книг»; pcritiaque cancndi, legendi, optimeque
scribendi floruit: «процвел искусством пения, чтения
и превосходного письма»... Этот мотив характерен
для огромного множества «похвал», в хоре которых
воспет культурный идеал ХП в. Мы не будем
умножать их числа, сославшись, в дополнение, хотя
бы на похвалу, которую составили (а затем превра-
•2*9

гили ее в эпитафию) братия Сен-Дени умершему Су-
герию: «Всегда был он готов fpromptissimus'l к чте¬
нию, пению н письму».
Образом такого scriptor egregus был в своей обители
и сам Ордернк. Он, можно сказать, не выпускал пера из
рукотпятилетнего до шестидесятисемилстнего возраста,
когда, наконец, решился положить его, «утомленный
недугами и дряхлостью». Его биография очень ти¬
пична для этой—поднимавшейся, конечно, над общим
средним уровнем—породы страстных книжников XII в.
Родом он был англичанин; таких пришлецов с «Ост¬
рова Океана» (из Британии) много в северно-фран-
цузскоН культуре. Родился он в местечке Этчем на
Савсрнс (Attingcsham super Sabrinam). Пятилетним
ребенком on отдан в школу соседнего городка Шрюс-
бюри и тут. при соборе св. Петра и Павла, где, ве-
роятпо, находилась самая школа. — нес обязанности
прислужника... «Чтению, пению и письму», как
п «другим необходимым знаниям», обучал его, в тече¬
ние пяти лет, священник Сикард. Отец Ордерика, по
его словам, «любивший его» (с свойственной ему
бесхитростной доверчивостью Ордернк часто повто¬
ряет, что его всегда н везде любили)—во всяком
случае любовью суровой и даже жестокой на наш
взгляд,—проникнутый своеобразным пониманием ду¬
ховного блага сына, по достижении нм десяти лет,
решил с ним расстаться. Может быть, страннические
годы были необходимым этапом в карьере дитяти
энергичной северной расы, н Ордерик, не первый
и не последний из мальчиков своей страны, должен
330

был их проделать. Он ничего не говорит о могших
явиться у его отца специальных мотивах отделаться
от ребенка. В туманно-приподнятом освещении, в ка¬
кое у него облечен весь эпизод, все было «устро¬
ено провидением», чтобы вырвать отрока из среды
родных, «которые являются бременем н помехой
в жизни духовной и плотскою любовью отвлекают от
духовного служения». Во всяком случае, «плача сам,
меня, плачущего, отдал отец монаху Райнальд>
н предназначил в изгнание, из любви к тебе, гос¬
поди. С тех пор он меня никогда не видел».
Так, оторванный железной волей прихоти или си¬
стемы от живого бремени «плотской любви», Орде-
рик отныне познал «одну, но пламенную страсть»:
legeve, сапсге, scribcre... «Десятилетним мальчиком пе¬
реплыл я морс Британское, пришел изгниаником
в Нормандию, где, для всех безвестный п сам никого
не зная, я услышал непедомый мне язык... Одиннадцати
лет я принят в обитель Утнкп и получил тонзуру,
приняв имя Виталия, вместо английского имени, не¬
благозвучного для нормандского уха. В этой обители
живу я до шестидесяти шести лет. Снося стужу, зной
п напряжение дневной работы, потрудился я в твоем
винограднике и жду с уверенностью обещенного то¬
бою денария!.. В дьяконы я посвящен 15 лет, а
32 лет—в священники...» С того момента, как одиннад¬
цати лет Ордерик вступил в Ушский «дом» (doinus),
он не покидал его, оживляя молчание его сЯрппторил
тихой возней около любимых кодексов п гармони¬
ческим скрипом своего легкого пера.
£Н

Ill
Ордерик—оригинальный писатель, автор одной из
самых замечательных хроник своего века. Но, как
и всякий писатель того времени, он прежде всего
писец. Он гордится не столько тем, что им было
создано, сколько тем, что им записано и переписано.
После долгих дискуссий по вопросу об аутентично¬
сти сохранившихся рукописей его «Истории», доводы
Леопольда Делиля окончательно решили вопрос, в смы¬
сле признания автографом того превосходного ма¬
нускрипта этой «Истории», который хранится в Па¬
рижской Национальной Библиотеке. Те же соображе¬
ния убеждают, что оп был переписчиком «Gesta Nor-
mannorum» Гильома Жюмьежского. Сопоставленные
с другими памятниками письма этой эпохи, авто¬
графы Ордерика ярко очерчивают его графологи¬
ческую физиономию. Мы видим его всюду подбористую,
четкую, немного изысканную руку, заявляющую
очень характерными чертами о своей индивидуаль¬
ности.
Прекрасное воспроизведение, данное Делилсм (Bib-
liothcque de PEcole des Chartes, t. 34, PI. I—VI и Ca¬
binet des manuscripts, Planches № XXXV) даст возмож¬
ность всмотреться в несколько страниц рукописи Ор¬
дерика. Северный писец первых десятилетий XII в.
сказался весь в этом письме. У Ордерика, как и у
большинства товарищей его по ремеслу, вышедших
из гнбериской (англо-ирландской) школы, осталась
непобедимая склонность раскидывать чашечкой вер¬
Ш

хушки букв b, d, h, I, скруглять ось t, венчая ого
волнующимся покрытием. Эти особенности, посто¬
янно возвращавшиеся у островных и северно-фран¬
цузских писцов, обновлявшие—в каролингском мину¬
скуле— его англо-ирландские истоки, очень живы
у Ордсрика. Они придают нарядное п пемного на¬
пряженное впечатление его строке. Ио п общее дви¬
жение его пера—несомненно уже не деревянного или
металлического калама, но одного из птичьих перьев:
«гусиных, лебединых, павлиньих», которые навсегда
в XII в. изгнали калам — отходит от привычек
круглого минускула. В его письме, мелком, сравни¬
тельно с минускулом XI в, безупречно изящном,
отдельные нажимы и углы говорят о приближении
новых вкусов, которым впоследствии дали имя «го¬
тических», и которые имеют родину на том самом
побережьп, где писал Ордернк. «Кажется, в северной
Франции ранее всего развился готический мину¬
скул»—замечает Стеффене («Lateinisehe Palcogra-
phie»). И если даже верны высказанные намп в другом
месте предположения («История письма в средние
века») о том, что находка принадлежит, повидимому.
южной Италии и проникла на французский север по пу¬
тям нормандских связей, поломническихмаршрутов,вча-
стиости—сношепий между двумя утесами Михаила-
архангсла, то несомненно только на французском
севере он получает тот острый, удлиненный вид, ка¬
кой интуиция современного наблюдателя невольно
объединяет в общее впечатление с формами пластики
XII в., улетающими вверх в острия, и грациоз¬
ен

ыым колючим и тонким рисунком декоративной
флоры. Рукописи Ордерика—только отдаленные пред¬
вестники этого вкуса, который начинает захватывать
Эстетику века, чтобы оставить наследство, которым бу¬
дут затем жить несколько столетий. В этих уже не-
спокойпых и слегка вычурных формах письма имеем
ли мы право видеть ту самую тревогу чувства и руки,
какая сказалась в пластических созданиях конца века?
На такие вопросы никогда нельзя отвечать с уверен¬
ностью. Находка могла быть случайной. Она могла
быть ликующим использованием тех возможностей,
какие неожиданно открыла податливая мягкость
птичьего пера. Однако, правдоподобие, что новый
стиль ответил какой-то эстетической потребности,
настойчивой и всеобщей. Ведь рукописи Ордерика—
лишь один из первых и особенно индивидуальных образ¬
цов в быстро ширившемся потоке, который разливал
но материку Европы влияние о готического письма».
Среди других смен, характеризующих эгот век.
было ли еознапо его современниками значение но¬
вых явлений, изменявших облик его екрипториев?
Как и в отношении других, более широких областей
шзни, это сознательное ощущепие смены навряд
ли имело место. Целые омертвелые, сдавленные слои
социального материка поднимаются в этот век к свету,
огромного значения революции происходят в его
глубинах; внутри и во вне открываются новые
пути. Они восприняты, как новые, немногими со¬
знаниями. Творцы совершавшегося не ощутили его
значения. Подобие другим глубоким, но «мириъш
№

изменениями, каких был свидетелем XII в.. изменения
и социальном носителе, содержании н гехпике гра-'
фического ремесла пе отмечены особым именем.
Впоследствии письмо это стали называть фракту¬
рой, за его изломы, и scriptura monacal is—((мона¬
шеским» за расхождение—вероятно — с больш н п-
ством памятников нотариального письма. Но имя
столь же неточно, как и пресловутое название «готи¬
ческого». Имя ((монашеского» по преимуществу лучше
подошло бы к письму XI в. Изящный готический
минускул с первых шагов станет письмом очень различ¬
ных литературных очагов. Если заглянуть—хотя бы
в доступные нашему читателю подлипные кремон¬
ские хартии XII в., которые собрал Н. П. Лиха¬
чев (Музей б. Н. П. Лихачева), то становится оче¬
видным, что этот минускул воздействовал на самое
нотариальное письмо.
С другой стороны, в истории Ордерика Виталия
и в жизни его обители обнаруживается, с* какой лег¬
костью рука обительского скриптора XII в. отдает
свое искусство на службу новым культурным инте¬
ресам. Из каталогов к У тики» ХН века видно, что
в обители были переписаны бесценные сокровища ан¬
тичной литературы, трактаты по естествознанию
н, в частности, по медицине, хроники народных и город¬
ских движений, произведения рыцарской поэзии.
Обитель вечно полна гостей, и эта суета мпра под¬
брасывает в ее скриитории новые темы и новые
книги. Здесь нашли приют знаменитые врачи Роберт
.Моку рои и Гойсберт Шартрский. Гойсберт, бывший

придворный медик Рауля де Тоэни, блестящий уче¬
ный и богатый горожанин Шартра, прославил оби¬
тель своей репутацией. О другом госте обители, Ро¬
берте Мокурон (Mala Corona), о его исцелениях, чу¬
десных в ином смысле нежели те, что исходили от
обительских реликвий, долго ходили сказания. При¬
сутствие двух натуралистов и медиков было, оче¬
видно, поводом предпринятого скрипторисм списы¬
вания сочппеинй Гиппократа. Возможно, что не раз
«(дюжины молодых монахов)) чинили свои перья,
чтобы списывать натуралистические киши, интере¬
совавшие уважаемых пенсионеров обители. В ней
находили убежище и еще более знаменитые гости.
Вероятно, свою обитель разумеет Ордерик, когда го¬
ворит о тех «собраниях христиан», среди которых
пел «сопровождая сказания приятными модуляци¬
ями»,—о приключениях палестинского плена «веселый
н остроумный человек» Гильом VII, граф Пуатье, по
возращении с востока.
Сам Ордерик, с страстностью, характерною для
его типа людей, встречая появление в обители но¬
вых тем и новых книг, хватался за перо, чтобы за¬
писать свежие факты и тексты. «История» его полна
цитат из памятников, грамот, трактатов, литератур¬
ных произведений н живых бесед. По ней проходят
черточки, обличающие любовь его к «легкой», по
выражению его биографа, литературе песен и сказок.
Ему хочется иметь биографию Гильома с Коротким
Носом, героя «Chansons de geste». «Ее текст редок
в нашей провинции... Жонглеры поют о нем песни,
Ш

но мы предпочитаем подлинную редакцию». Случайно
искомый текст занесен в обитель винчестерским мен
нахом, Антонием. «Но он спешил в дальнейший путь».
А между тем зимний холод леденил пальцы Орде-
рика,—brumale gelu me prohibebat—мешая писать с
желательною быстротою. Он вынужден составить
точное извлечение—sinceram abbrcviationcm—на таб¬
личках, «ныне же стараюсь перенести его на перга¬
мен»... Нельзя не сознаться, что то, что Ордернк
называет «деланием в господнем винограднике», объ-
емлет очень разнообразные стихии культурных инте¬
ресов. Им широко и приветливо открыта его наив¬
ная и светлая душа.
Вспоминая, под конец, о своей долгой жизни пи¬
сателя и писца, наполненной таким большим вну¬
тренним содержанием. Ордерик отмечает, как ее по¬
стоянную стихию, трудовое напряжение, опору послу¬
шания, веселую бедность (securitas subiectionis et
paupertatis tripudium) и всеобщую любовь. В эт* м
сознании ои чувствует себя бодрым и уверенным
(sccurus), когда кладет на 67-ом году перо, утомлен¬
ный недугами и старостью. Ближайшие впечатления
окружающей политической и церковной жизни—
смутны: «Вот Стефан, английский король, стеная, то¬
мится в изгнании, вот Людовик французский в по¬
ходе против гасконцев и готов, мучится заботами;
кафедра Лизье вдовеет без пастыря». Ордерик нахо¬
дит лучшим отныне умолкнуть, как историк, и речь
свою (eloqium) обратить к тому, от кого ждет обе¬
щанного денария.

^ В том напряжении интереса, груда и искусства,
какой развил обительский скрппторий XII в., был
крайний предел его расцвета. Добровольное; беско
рыстное, культурно-артистическое делание «в господ¬
нем винограднике»; вознаграждаемое, в весел ой бед¬
ности, только скромным монашеским довольствием,
если не считать славы, а затем к небесной награды»,
было, в своем внезапно развернувшемся многообразии,
замечательной особенностью этого века, которая с ним
родилась и с ним отошла. «Писано собственной
рукою... для славы христа и обители»—эти типичные
подписи, размножившиеся па конечных полях руко¬
писей XII в., — сходят с них в XIII в., уступая
место шуткам, вроде «я уплату дайте пишущему
доброго вина», или «красотка-девушка писцу награ¬
дой лучшей будет». Уже под конец изучаемого пе¬
риода все чаще попадаются сообщения о наемных
писцах, scriptorcs conducti, которых «армарий дого¬
варивает» для пополнения книгохранилища, и кото¬
рые, естественно, заинтересованы более реальным
денарием, нежели тот, какого ждал Ордерик. «За
труд письма не на быке, так на коне сойдемся»...
В XIII в. — это заметил Ваттсибах— в самой Корбии
монахи не пишут книг, по покупают их или зака¬
зывают. Здесь наклон к тому положению дела, ко¬
торое в XIV в. охарактеризовано было (Ричард
Берн): non codicibus emendandis, sed calicibus epotan-
dis hodie indulgent monachi,— «не к книгам исписывае¬
мым, но к кубкам испиваемым ныио влечет мона¬
хов». В таком умонастроении, обязательное молча¬
щая

ние клаустра для тех, кто неспособеи к исключитель¬
ному напряжению «сбогомыелия», покрывает вновь
пустое место. Естественным и положительным фак¬
том было — при огромном росте интеллигенции
в Х1П в. при лихорадочном пульсе новой его
жизни—размножение, рассеяние очагов письма и—
неизбежно—падение самого искусства. Новые явле¬
ния не уничтожили той жизни, которая так красиво
наполняла в XII в. тишину его скрипторисп. Но
они постепенно подрывали его сосредоточенную цель¬
ность. Полноты разростающихся литературных и
ииых интересов уже не могли замкнуть обительские
степы, у которых шумела и волповалась все более
чуждая и непонятная жизнь нового века.
О, Добиаш-Рождественская
17

ОБ ОДНОМ СРЕДНЕВЕКОВОМ «КУРОРТЕ»
Неверно широко распространенное мнение, что
средневековый человек лечился только в церкви,
исцелялся только силою мощей и всяких реликвий
и избавлялся от болезней, как от дьявольского на¬
важдения, лишь святой водой и заклинаниями. Правда,
он жил, можно сказать, всецело в чуждом и далеком
для нас мире чудесного и сверхъестественного, в ко¬
тором построил грандиозное здание духовной и ма¬
териальной культуры и из которого не исключал
даже своего повседневного существования со всеми
его мелочами. Но, наряду с жизнью в этом особом
мире, ум его, не менее пытливый и острый, чем во
все другие исторические и преисторическис эпохи,
умел найти и иное отношение к вопросу, в его время,
казалось бы, всецело принадлежавшему к области
чудесного, а именно к вопросу о врачевании чело¬
веческих недугов. Чаще всего, конечно, шел он с ними
к пещере чудотворца-отшельника, ждал исцеления ^
раки с мощами святого или отправлялся в дальнее
паломничество молиться перед прославленными свя¬
тынями в храмах и монастырях. Тем не менее бывало
что больной, минуя церковь, обращался к врачам,
ЯМ)

которым даже запрещалось быть клириками, и нахо¬
дил лечебницу помимо монастырской больницы.
Не на этих страницах надлежит разбирать, пло¬
хой пли хорошей, здоровой или больной была эта
атмосфера чудесного, которой дышал средневековой
человек, или даже только высказывать самое- общее
о ней суждение; скромная цель настоящего очерка—•
открыть одну из бесчисленных сторон средневекового
быта, освещающую мало заметный выход из мира
неограниченно - сверхестественного в ограниченный
круг «естественного» и житейски-практического.
В начале ХШ в. Петр Эболпйский, придворный
поэт Генриха VI, а затем сына его Фридриха Ц
Гогенштауфена, написал поэму о Путеоланских водах,
«Dc Balneis Puteolanis», разделив ее на тридцать семь
эпиграмм по двенадцати чередующихся гекзаметров
и пентаметров в каждой. Поэма пережпла эпоху боль¬
шой популярности, но со временем была забыта н
затеряна, и только в середине XV века латинская
рукопись с произведением о Путеоланских водах была
представлена папе Пию II и вскоре напечатана неа¬
политанским врачом Иоанном Элизием в 1475 г.
За первым последовало еще четыре издапия в XVI—
XVII в., но с тех пор поэма Петра Зболпйского.
повидимому, не издавалась и вообще почти не при¬
влекала внимания исследователей.
Когда в 1227 г. император Фридрих II внезапно
заболел перед отправлением в давно намеченный кре¬
стовый поход, то он покинул свои корабли и войско
261

и поехал из Апулии лечиться и Путеолы (ныие Рог-
zuoli). Древние Флегрейскис поля попрежнему сла¬
вились горячими целебными источниками; традиция
не умерла, и средневековые люди продолжали посе¬
щать землю античных Бай и Кум, еще покрытую
развалинами римских вилл. Придворпый стихотворец
Фридриха II, воспевший подвиги его героя-деда и
войны за Сицилию неутомимого политика-отца, те-
мой третьего сочинения избрал описание многолюд¬
ного «курорта» Кампаньп. Последняя эпиграмма
поэмы содержит слова автора, подносящего свое
произведение императору: «Прими, о солнце мира,
приносимую тебе книжечку: из всех трех—она третья
и посвящается тебе, владыка. Первая повествует об
отчих триумфах в граждапской войне, вторая — о
чудесных деяниях Фридриха, третья восстанавливав!
намять об Эвбейских водах, их местоположении,
их силе и названиях, почти схороненных». Автор
плохой поэт, по хороший наблюдатель, который
умел ясно выразить свою мысль, хотя и не обла¬
дал литературными достоинствами стиля. Главное
его произведение, героическая поэма о завоевании
Сицилии (к сожалению, третье его сочинение о по¬
двигах Фридриха Барбароссы пока не найдено) по
самой своей теме дает широкое поле для обнаруже¬
ния большой горячности и политических склонно¬
стей автора; в эпиграммах о Путеоланских водах ему
пет повода высказывать свои чувства, и в ровном
гоне и однообразных стихах выступает только трез*
вый взгляд человека, смотрящего на вещи с практи¬
ка

ческой ючкл зрения. Составитель описания целеб¬
ных ключей, как того требует самый сюжет,— врач,
magister Petrus versificator, который ни в одном из
своих писаний даже не упоминает о носимом им ду¬
ховном звании, хотя изображен на целом ряде миниа¬
тюр в одеждах францисканца и с тонзурой. Его
поэма имеет в виду содействовать распространению
медицинской славы Путеол, оказать практическую
помощь больным и дать им возможность ориентиро¬
ваться, как в болезнях, так и в некоторых способах
лечения. Это трактат утилитарного свойства, неко¬
торая реклама, отчасти путеводитель и, несмотря на
посвящение императору, популярная брошюра.
Только в прологе выражены мысли общего ха¬
рактера, с обычным для средневековья философиче¬
ским оттенком; «хвала богу» возносится особенно
«за то, в чем не участвует человеческое искусство»,
и уже одно это противопоставление дел божиих де¬
лам рук человеческих любопытно у средневекового
писателя. В приведенных словах единственное во
всей поэме упоминание о боге: в дальнейшем автор
забывает о небе, столь близком миропошшашпо его
века, и голос его звучит уверенностью в людском
умении использовать таинственные силы природы.
Ему не кажется удивительным и страшным образ
пылающей адской реки, которая выбрасывает на по¬
верхность земли жгучие струи, под землей карающие
грешников. Удивительно лишь то, что люди безбояз¬
ненно погружаются в волны адского иотока. и кипя¬
щие коды несут им благодатное исцеление.

То вырывающимися из-под земли фонтанами, то
тихими струями, наполняющими мраморные бассейны,
пробивается горячая целебная вода из скалистой,
изрытой вулканическими силами, почвы на берегу
моря, вокруг Путеол. Тридцать пять источников, как
ручьи огненного подземного флегефонта, бороздят
прибрежные утесы; тут же возвышаются здания
е ваннами, с отдельными комнатами для ожидания и
с помещениями для раздеванья; около каждого ключа
поставлена обстоятельная надпись с назвапием воды,
с перечислением се целительных свойств и с полез¬
ными указаниями для больных. Скульптурные фи¬
гуры протянутыми руками направляют посетителей,
и ряды искусно сделанных изображений болезией
облегчают больным выбор того или иного источ¬
ника. Все тридцать пять ключей имеют особые
имена, либо по основным свойствам: «Sulphetara» (сер¬
ная вода), «Bulla» (кипящая), «Calatura» (горячая), «de
Ferris» (железистая), либо по признакам окружающей
местности или по виду ближайшего строения: «Foris
Crypte» (перед Криптой), «de Агси» (при арке), «Triper-
gula» (трехкровельная), «Spelunca» (пещера) и др.
Только три названия даны в честь святых Георгия,
Луции и Анастасии; ключ «Subvenit homini». («Помо¬
гает человеку») получил прозвище от темной толпы
благодарных и безвестных пациентов; другой со
странным именем «Sol et Luna» («Солнце и Луна»),
может быть, исцелил некогда императора и стал име¬
новаться «Fons imperatoris» («Источник императора»).
Перед озером, полным всевозможных гадов н непригод-
т

йым, по крайней теплоте воды, для жизни рыб, стоял
особый «Судаторий», где лечились горячим воздухом.
Самые разнообразные болезни поддавались дей¬
ствию Путеоланских вод, и автор собственными гла¬
зами видел неоднократные случаи выздоровления. То
больной, изнуренный до последней степепи лихорад¬
кой, начинал па виду у всех полнеть п крепнуть;
то калека с парализованной рукой получал вновь
способность двигать ею; слепым возвращалось зре¬
ние, глухим - слух, и даже у умирающих неожиданно
восстаповлялись, казалось бы, навсегда утраченные
силы. Больные толпами стекались к целебным источ¬
никам, располагаясь вокруг них целыми поселениями;
многим приходилось лечиться долгое время, ибо «как
старое, креикос корнями дерево не может быть вы¬
рвано без труда, так и глубоко проникшие семепа за¬
старелого недуга не могут быть извлечены без из¬
вестного ухищрения».
Таков был в общих чертах средневековой южно¬
итальянский «курорт» в Путеолах, по изображению
Петра Эболийского. Однако, неясно, иа какие сред¬
ства он существовал, каково было его внутреннее
устройство, обслуживание и охрана зданий, наблюде¬
ние за ориентирующими больных надписями п т. п.
Трудно представить, чтобы такое посещаемое место
было совершенно лишено всякой администрации
п необходимого персонала, но по скудости материала
осветить этот вопрос не удается. Возможно, что бла¬
гоустройству вод способствовали заботы и даяния
излечившихся богатых и знатных лиц, или доброхот¬

ные пожертвования всех посетителей вообще. Экс¬
плуатирующего учреждения, несомненно, не было;
и не позппкало даже мысли об оплате лечения, да¬
руемого природой; рядом с богатыми, бедняки свободно
могли искать исцеления, не обладая ни единой «ка¬
плей металла». «Вы же, у кого нет ни капли никакого
металла, ищите эти даром несущие помощь воды».
Путсоланскпе воды находились поблизости от из¬
вестного медицинского центра, Салерно, славившегося
не только в южной Италии, но и во всем западном
средневековом мире. Салернская школа, «родник ме¬
дицины» (fons mcdicinac), сумевшая взрастить свои
знания па культурной греко-римской почве Италии,
была старейшим университетом в Европе и, воспри¬
няв арабскую медицину,—вернее арабские версии гре¬
ческой медиципы,—только в период своего полного
и давнего расцвета отступила перед новыми силами
Монпелье, к концу XVIII века.
Студенты стекались в Салерно из самых далеких
стран; салернские ученые устраивали диспуты, па ко¬
торых выступали даже женщины, судя по рассказ}
Ордерика Виталия о некоем Родульфе Mala Corona,
который «настолько тщательно изучил медицинские
науки, что в городе Салерно, где с древних времен
находились величайшие медицинские школы, не на¬
шел никого равного себе в медицинском искусстве,
кроме одной ученой матроны». Салернские врачи ле¬
чили королей, епископов, аббатов; среди их много-
численных пациентов был Вильгельм Завоеватель:
к ним обращался Филипп II Август, не удовольство-

вавшнйся знаниями \ченого Парижа; их помощи искал
Верденский епископ Адальберт; их советами пользо¬
вался знаменитый аббат Монтекассинского монастыря
Дезпдернй. Выпущенный в XII веке салернскими ме¬
диками стихотворный трактат по популярной гигиене,
так называемый ((Regimen Sanitatis» (Правила здоровья),
читался повсюду и переводился на все языки.
Особенно ярко рисуется жизнь салернской школы
и всего с нею связанного в конституциях Фридриха II
Гогенштауфена, по которым Салернская «Гипаокра-
товская коллегия» (collegium Hippocraticum) полу¬
чила значение главного медицинского авторитета для
всего сицилийского королевства. Медицинское обра¬
зование состояло из предварительного трехгодпчного
обучения логическим наукам (scientia logicalis) и пя¬
тилетиях занятий специально медициной по подлин¬
ным книгам Гиннократа и Галена. Требовалось также
в течение года работать под руководством опытного
врача и хорошо знать «апагомию человеческих тел.
без которой нельзя с пользой для здоровья пн произ¬
вести, ни излечить уже сделапных разрезов». Все
врачи обязаны были выдержать испытание перед осо¬
бым советом салернских магистров и только после
этого подучали право врачебной практики, mcdendi
iicentiam. Конституция предусматривала и дальнейшую
работу врача, оплату его визитов в городе (не более
1 2 тария, т. е. мелкой золотой монеты, обычпой для
южной Италии и Сицилии) и за городом (не более
3*4 тар и ев) и обязательство не отказывать неиму¬
щим в бесплатном совете.

Большое Внимание обратил Фридрих II на аптеки
п аптекарей (stationarii или confcctionarii), так как
в этой области было, видимо, не мало злоупотребле¬
ний. Все лекарства (eleetiiaria, syrupi ас aliae medicinae)
должны были приготовляться «с искусством», по ре¬
цептам врачей. Аптеки, зарегистрированные в спе¬
циальном списке, находились во всех значительных
городах; частные лица не имели права изготовлять
лекарства и особенно строго нреследовались за тай¬
ную продажу любовных напитков и ядов. Фридрих
даже в текст закона внес некоторое моральное рас¬
суждение по поводу суеверий и невежества среди на¬
селения, призывая разумно относиться к природе ве¬
щей и угрожая, что наживающихся на сбыте вредо¬
носных зелий закон не оставит без наказания. В од¬
ной из конституций читаем: «...прозревающим же исти¬
ну н природу вещей может показаться легкомыслен¬
ным и даже баснословным, чтобы пищей или питьем
побуждался дух человеческий к любви или ненависти,
если только к такому пониманию не ведет помутив¬
шийся рассудок (в греческой версии закона—слабо¬
умие); дерзкое же предприятие, коим некоторые толь¬
ко стремятся вредить, даже если не смогут принести
вреда, не доиускаем оставлять безнаказанным».
Салернская медицинская школа и твердый адми¬
нистративный ум Фридриха II вызвали к жизни за¬
коны относительно санитарии городов. Требовалась
забота о чистоте воздуха, устанавливалась глу¬
бина могил для погребений, предписывалось не оста¬
влять в городе трупов животных после сдирания кож,
Ш

но выносить их за черту города иди выбрасывать
в море или реку. Последнее правило вызывает недо¬
умение, особенно если вспомнить о запрещении ры¬
бакам бросать в воду ядовитые травы для отравления
рыбы, где указано, что от этого, кроме рыб, забо¬
левают люди и животные, пьющие испорченную воду.
В таком государстве, которое имело правителем
Фридриха II и получило его замечательные консти¬
туции, в такой области, как «земля врачей» (terra
phisica), с Салерно в центре, понятно существование
лечебной станции, подобной Путеолам, и создание
в классическую эпоху средневековья поэмы, совер¬
шенно лишенной малейшего теологического налета.
Автор, видевший случаи излечения, с редким для
своего времени отношением не связывал их непо¬
средственно с божественной благодатью, как не
объяснял он божьей карой уродства последнего нор¬
маннского короля Танкреда, который был «лицом
старик, ростом мальчик», а искал медицинского об¬
основания этого явления в беседе с ученым салерн¬
ским врачем, Урсоном. Негодование и презрение
в образованном медике вызывают приемы, приме¬
няемые известным канцлером норманнского коро¬
левства, Matteo d’Ajello для излечения подагры: епи¬
скоп держал больные ногн в большом чану, куда сте¬
кала теплая кровь из только-что обезглавленного тела.
В течение всего XIV века процветал «курорг»
в Путеолах, и возможно, что известную долю его славы
создала поэма Петра Эбодийского. Анжуйский двор,
осповавшись в Неаполе, доставил новую группу

шюстранцев-больных. лечившихся горячими путео-
лансвими водами; по мере исчезновения вульгарной
латыни из разговорной речи и уменьшения числа
людей, понимавших латинекпй язык, появилась нужда
в переводе поэмы, и в 1392 году придворный врач
анжуйского дома, phisicicn Riehart Eudes normanl
перевел се на французский язык. «И чтобы пояснее
уразумел ее французский люд, не знающий ни латышу
ни грамоты, п решил переложить на французский
язык эту латинскую книжку с начала и до конца и в бла¬
городном городе Неаполе слово в слово перевел се».
Однако, несмотря на всю популярность и посе¬
щаемость Путсоланских вод, салернские медики не
сумели сделать соседний «курорт» лечебным средством
к сфере своей практики, и большой приток больных
в Путео.ш только вызывал с их стороны неудоволь¬
ствие и зависть. Французский переводчик, делая
вольные дополнения к латинскому оригиналу, рас¬
сказывает о том, как врачи решили тайным образом
пресечь процветание Путеоланских вод и помешать
больным пользоваться их лечебной силой: «...и вот
салернские врачи. побуждаемые злым и низким по¬
мыслом и думая, что их практика сильно от того
уменьшилась и презренной стала наука, явились
стереть вес надписи у источников, чтобы впредь
никто не знал, какую силу имеет каждый источник,
и тогда вернулись бы пациенты вновь лечиться у
медиков. Но бог, который отомщает за все дурные
дела, не захотел потерпеть, чтобы подобное зло
прошло без всякой кары, и при возвращении после
>70

их злодейства он утопил и людей, и лодку, когда они
вышли в море. Так погибли они и утонули, а имена
ключей остались начертанные во многих местах...»
В XIV же веке посетил Путсолы Петрарка, о
чем он пишет в одном пз своих посланий Иоанну
Колонпа:	«Видел	я места, задолго до сей поры
описанные Внргилисм и (чему особенно подивишься)
Гомером. Видел я скалы, источающие отовсюду
целебнейшую влагу, и бани, разрушенные, как рас-
сказывают, но зависгн врачей за то, что подавали
некогда помощь всяким болезням воспроизводящей
природы, к коим, однако, и до сих пор пз дальних
городов стекается множество народа обоего пола и
всяческого возраста. Видел я... везде просверленные
утесы,поддержанные сводами,блистающими мраморами
необыкновенной белизны, п скульптурпые изобра¬
жения, указующие протянутой рукой, какая это вода
и какой части тела она благоприятна».
Путсолы были античным и средневековым ту
рортом»; к новому времени постепенно уменьшилось
их значение, и популярность, а после землетрясения
1538 г., разрушившего окрестности Путеоланского
залива, на берегах, куда веками стекались люди, чтобы
сжечь свои телесные страдания в кипящих струях
подземного потока, наступило полное затишье и
забвение.
hi. Скржинскня

ПЕТУХ НА ГОТИЧЕСКОМ СОБОРЕ
Каждому, кто заинтересуется готическим собором и
примется за внимательное его изучение, откроется
пос тепенно, таг за шагом, совершенно своеобразный
мир стройной и тонкой символики. Каменное тело
собора будет оживать в глазах исследователя, испол¬
няясь смысла и значении, вложенных в него его
создателями, как будто выстроившими, наряду с хра¬
мом вещественным, сложное здание храма символи¬
ческого. Взятый ли в своем гармоническом единстве,
или разложенный на отдельные части и декоративные
детали, из которых каждая заключает в себе иноска¬
зание, он дает обильный материал для изучения
системы, руководившей его строителями.
Иные из таких деталей в их символическом осмы¬
слении имели за собой, ко времени расцвета готики,
уже многовековую жизнь; к их числу принадлежит
п петух на вершине колокольни. Как христианский
символ, он встречается с первых веков пашой эры;
текстуально засвидетельствовать его присутствие на¬
верху церкви мы имеем возможность с IX века; а

литургические трактаты следующих столетий с до¬
статочной выразительностью объясняют нам его
нрава на это место.
Среди мрака и тишины ночи петушиный крик
трижды отмечает текущее время, и мифология в ска¬
зании об Ллектрионе, любимце Марса, превращенном
в петуха, в наказание за сон, в то время, когда он
должен был бодрствовать, говорит о том, что уже
в древности петух был эмблемой бдения. Евангель¬
ский рассказ о троекратном отречении Петра сан¬
кционировал этот античный символ, и часто на фресках
катакомб у ног Христа, поднимающего руку в знак
речи, и Петра, положившего свою на уста, чтобы
напомнить о слишком самонадеянных обещаниях,
помещен петух, свидетель малодушия апостола, символ
бдительности. Но тогда же, в первые века христи¬
анства, дали ему иное толкование. Восход солнца
издавна символизировал у христиан грядущее воскре¬
сение. и изображение петуха, как поющего перед
зарей, «провозвестника дня», высекалось на каменных
илитах гробниц возле надписи «с миром», в ознаме¬
нование надежды на восстание из мертвых, срок
исполнения которого возвестит петушиный крик так,
как, по преданию, возвестил он воскресение Христа.
Но в творениях отцов церкви следующих веков
тускнеет такое осмысление,» ярче оттеняется, связы¬
ваемый с разнообразными моментами человеческой
жпзпи, образ петуха, как символ бдения.
«Как приятна», говорит Амвросий Медиоланский,
«ночью песнь петуха. И не только приятна, но н по¬
18	т

лезна; как добрый сожитель, он будит но-время спя¬
щего^ предостерегает встревоженного, утешает пут¬
ника, возвещая своим пением часы уходящей ночи.
Слыша его, вор оставляет свои преступные намерепия,
п утренпяя заря, как бы восстав от сна, разливает
по небу свой блеск. При звуке его голоса рассеи¬
вается уныние напуганного моряка, утихает буря,
поднятая ночным ураганом. Всем вселяет надежду
н сердце этот крик: больные чувствуют облегчение,
уменьшается боль в ранах, с приходом света спадает
жар лихорадки».
В непрерывной традиции, от одного средневеко¬
вого писателя к другому, воплощается этот символ
уже в человеческий образ то праведника, «потому
что в ночи этой жизни, праведник, поддерживаемый
верой, разумением и справедливостью, восклицает
к богу, чтобы ускорить зарю великого дня: пошли
свет твой и правду твою»,—то учителя, заботливого
о душах своих братьев, и. наконец, проповедника,
п тьме нашей жизни обещающего будущий свет.
«Кого же означает петух», объясняет Григорий
Великий, «как не проповедников, заботящихся в су¬
мерках жизни возвестить нам свет своей проповедью,
пробудить нас от сна лености? И вот дано петуху
разумение, чтобы отмечать ночные часы и будить
нас своим громким криком, как мудрый проповед¬
ник должен приноровлять свои поучения к своим
мушателям, чтобы пе остаться непонятым. И еще
есть в петухе особенность, которую хорошо отме¬
тить: в глубокую ночь, в темноте, пение его прои
27V

зитедьней и длится дольше, чем с наступлением дня.
Вот пример проповедникам осторожным и благора¬
зумным. Увещая грешных, должны они возвышать
голос, потому что в этом случае они проповедуют
в темноте глубокой ночи, но, видя, что истина про¬
никает в души, надлежит им умерить грозность сво¬
его поучения».
Итак, к УП в. уже совершенно очерчен петух,
как символ проповедника, но петух еще отвлечен¬
ный, еще не конкретное изображение его со сло¬
женными крыльями, вознесенное на предельную вы¬
соту собора. Может быть, он занимал это место,
неся свою службу в качестве флюгарки, с самого
начала существования колоколен — утверждать это
можно, как сказано выше, лишь с IX в. Один
ревнитель национально-французской школы объявил,
что фигура петуха на колокольне является «выраже¬
нием исключительно древнего духа галлов, чисто¬
кельтской эмблемой». Не отрицая того, что Франция,
действительно, охотнее и чаще других стран прикре¬
пляла его литое изображение к остриям колоколен
своих церквей, мы сталкиваемся с тем, что первое же
по времени упоминание о нем приводпт нас в се¬
верную Италию, в Брешию, в которой в 820 году
епископ Рамперт приказал отлить бронзового петуха
и поместить его на верху колокольни, в шестой год
своего епископства, как гласила надпись, вырезанная
на крыле этого петуха.
Красноречиво воспевается петух на церкви в Вии
честере в Англин, в X в. «Петул изящной формы
18*	rtk

и сияющий золотым блеском, занимает вершину
башни: он смотрит вниз на землю, господствуя над
окрестностью. Над ним находятся и блестящие звезды
севера, и многочисленные созвездия зодиака. В своих
ногах он держит скипетр власти и видит под собой
все население Винчестера. Он пренебрегает ветрами,
несущими дождь, и, поворачиваясь, подставляет им
отважно свою голову. Ужасный натиск бури не по¬
трясает его: он мужественно переносит и снег,
и порывы урагана. Он один видел солнце, в конце
своего пути спускающимся в океан, и ему одному
дано воспеть первые лучи зари. Путник, замечая его
издали, устремляет на него свой взгляд. Не думая
о предстоящей еще дороге, он забывает свою уста¬
лость и шагает с новыми силами. И хотя, в действи-
л-мости, он еще далек от цели, глаза убеждают
е>ч.\ что он ее достигнет».
О внешнем виде этих петухов, вызывавших такое
«ос хищение современников, мы не можем получить
чаого представления. Старых изображений ле со-
'I аилось ни в музеях, ни на церквах, а топкие
езные железные кресты конца средневековья
етухом на вершине поражают несоответствием
малой величины с причудливым и сложным ри-
ь ком большого креста. Из-за малых же размеров
I. пригодны виньетки рукописей, витражи, содержа
гь»е его фигурку, а па вышивке из Байе, изобража¬
ем щей завоевание Англии норманнами и относящейся
в XI в., условность пропорции и грубость выпол¬
нения не позволяют довериться неискусным рукам,

изобразившим петуха как бы грубо-выточенным
из дерева с острыми и неуклюжими контурами. Все
тексты говорят о литых петухах, бронзовых, медных,
свинцовых, покрывавшихся часто золотом. В Сен-
Галленском монастыре в Швейцарии, около 1025 г.,
два вора забрались на колокольню, с намерением
украсть петуха, полагая, что он сделан из золота.
В Кутансе в грозу, случившуюся в 1091 г., был
разрушен во многих местах собор, в том числе по¬
гиб и петух на вершине высокой башни. Епископ,
горюя о повреждениях, испортивших церковь, послал
и Ап глию отыскать свппцовых дел мастера, Бризон-
тия. Тот заделал все трещины в свипцовой крыше
башни, сделал заново и установил на вершине золо¬
ченого петуха. «Это было накануне дня свв. мучени¬
ков Герваспя и Протасия», рассказывает о подобной же
грозе Гпберт Ножанскнй в последних годах XI в.
«Собрались грозовые тучи, были слышны еще сла¬
бые раскаты грома, и редкие молнии бороздили небо.
Мы только-что поднялись от сна, потому что ужо
звонили к часам, и с необычайной поспешностью
отправились в церковь. После короткой молитвы
запели псалом, но при первых же словах послы¬
шался ужасный грохот, и молния проникла ¥ цер¬
ковь. Расплавив, или опрокинув, сначала петуха,
помещенного на вершине башни, также кресл
и его подставку, расщепив бревно, в которому
они были прикреплены, и оторвав дранку кры¬
ши, она ударила в церковь через западное окно
башни».
277

В начале следующего века мы подходим уже
вплотную к тому времени, когда тексты, закрепляя,
быть может уже старую традицию, начинают связы¬
вать петуха на вершине церкви с его старым мисти¬
ческим осмыслением. Еще кратко, в первых десяти¬
летиях ХП в., Гонорий Отенский говорит: «Не без
причины помещен петух на верху колокольни; как
живой петух пробуждает спящих, так должен свя¬
щенник призывать колокольным звоном своих при¬
хожан к утрене». Уже прочно в то время предста¬
вление о петухе, как символе учителя и пастыря,
и наконец, в ХШ в., в трактате Дуранда, завер¬
шается слияние петуха па церкви с петухом симво¬
лическим, и в отрывке, ему посвященном, мы почти
каждому отдельному образу можем указать начало
в такой древности, которую и от ХШ в. отделяла
почти тысяча лет. «Петух, помещенный на верху
церкви, означает проповедника. Всегда бодрствующий,
он разделяет часы глубокой ночи своим криком, бу¬
дит спящих, возвещает возвращение дня, но сперва
самого себя пробуждает к пению ударами крыльев.
Все это имеет свое значение. Ночь означает время,
в которое мы живем; детям этой ночи, погрязшим
в грехах, уподобляются спящие, петуху — проповед¬
ники, громко проповедующие, будящие сонных, чтобы
ге оставили дела тьмы, громко возвещающие: горе
спящим, проснитесь! Они предвещают судный день
и грядущую славу, когда воспевают рождающийся
свет, и прежде, чем проповедывэть другим, сами очи¬
щаются от грехов, изнуряя свою плоть. Как петух.
лк

поворачиваются они против ветра, когда, порицая
обличая некоторых, твердо сопротивляются им,
нобы не укорили их в бегстве при приближении
олка». Последний мотив повторяет и отрывок ано¬
нимного стихотворения, обошедшего весь латинский
запад в рукописном преданпи, один из последних
образцов которого очутился в Российской Публичной
Библиотеке: 1
Как петух над церковью против ветра воли
Обращает голову—так выходпт в поле,
Об овечьем стаде в вечном попеченьи,
Верный пастырь, волка видя приближенье.
Л. Стефановпч
miseria elericormir рук. О, XIV. М 11. folio Н, ver*o

ОГЛАВЛЕНИЕ
СТР.
От родскцни.	5
Г Федотов. Феодальный быт в хронике Ламберта
Ардрского	7
Гуковский. Турниры в Италии на исходе средних
веков	60
1оментовская. Лукка времен купеческой династии
Гвиниджи	78
Гих а и о в а - К л и м е н к о. Парижский Малый Мост	1 13
Анциферов. Черты сельского быта во французском
городе	144
Г таков. Спор о границах приходов	161
М.	Шаитан. Ирландские эмигранты в средние века	179
n\ Вс.	Бахтин. Школьная жпзпь в Париже ХП века	206
О. Добиаш-Рождественская. Из жизни мастерских
письма (преимущественно на французском севере).	2Х>
К.	Скржинскал. Об одном средпсве:*овом «курорте»	260
А.	Стефапович. Петух на готическом соборе.	273