Русская историография античности (до середины XIX в.) - Фролов Э.Д.

Автор: Фролов Э.Д.

Теги: историография античная история

Год: 1967

Похожие

Русская историография

Бухарское ханство в русской востоковедческой историографии

Советская историография древности

Курс лекций по русской историографии

Текст

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
УНИВЕРСИТЕТ имени А. А. ЖДАНОВА
ОЧЕРКИ
ПО АНТИЧНОЙ
ИСТОРИОГРАФИИ
Под редакцией К. М. Колобовой и Э. Д. Фролова
ВЫПУСК I
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЛЕНИНГРАДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1967

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
УНИВЕРСИТЕТ имени А. А. ЖДАНОВА
Э. Д. ФРОЛОВ
РУССКАЯ
ИСТОРИОГРАФИЯ
АНТИЧНОСТИ
(до середины XIX в.)
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЛЕНИНГРАДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1967

Печатается по постановлению
Редакционно-издательского совета
Ленинградского университета
ОГЛАВЛЕНИЕ
Стр.
Предисловие 5
Глава I. Русское общество и античность в средневековый период
(XI—XVII вв.)
1. Исторические корни античной традиции на Руси . . 9
2. Сведения об античном мире в феодальной Руси XI—XV вв. 11
3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве XVI—
XVII вв. 27
Глава II. Начало изучения античности в России (XVIII в.)
1. Новые исторические и культурные условия ... 40
2. Основание Академии наук и начало специальных занятий античностью 50
3. Академические занятия античностью в середине и во 2-й половине
XVIII в. 67
4. Переводы 2-й половины XVIII в. 80
Глава III. Русская наука об античности в 1-й половине XIX в.
1. Русское общество и античность в первые десятилетия XIX в. 89
2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье 100
3. Академическая кафедра классической филологии 109
4. Университетская наука об античности 113
Указатель . . 140
Принятые сокращения 144
1-6-1
35-67
Очерки по античной историографии, вып. I
Эдуард Давидович Фролов
Русская историография античности (до середины XIX в.)
Редактор В. В. Макарова
Художник В. Н. Смольков. Худ. редактор А. К. Тимошевский
Техн. редактор Е. Г. Учаева Корректоры С. Е. Хазанова и А. Б. Снисаренко
Сдано в набор 9 VII 1966 г. М 52772. Поди, к печати 26 XII 1966 г.
Уч.-изд. л. 10,11. Печ. л. 9. Бум. л. 4,5. Формат бумаги 60x90Vi6-
Тираж 2770 экз. Заказ 669. Цена 65 коп.
Тематический план 1967 г., № 35
Типография ЛОЛ ГУ. Ленинград, Университетская наб., 7/9.

Памяти профессора
Сергея Ивановича Ковалева,
зачинателя
историографических занятий
на кафедре античной истории
ЛГУ
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Очерки по античной историографии», над составлением ко¬
торых работают сейчас сотрудники исторического факультета
Ленинградского государственного университета, ставят своей
целью проследить в общих чертах развитие науки об античности
в Западной Европе и в России, начиная с периода Средневе¬
ковья и до начала нынешнего столетия. «Очерки» задуманы как
продолжающееся издание в составе по крайней мере четырех
выпусков:
1. Русская историография античности (до середины XIX в.).
2. Судьбы античного наследия в Византии и на средневеко¬
вом Западе (VI—XIII вв.).
3. Европейское антиковедение в эпоху Возрождения и Про¬
свещения (XIV—XVIII вв.).
4. Античная историография в новое время на Западе (с кон¬
ца XVIII в.) и в России (с середины XIX в.).
В отечественной литературе нет еще такого пособия, в кото¬
ром систематически и в полном объеме была бы изложена исто¬
рия изучения античности в Западной Европе и в России. Есть,
правда, очень полезные книги акад. В. П. Бузескула: «Введение
в историю Греции» (Харьков, 1903; изд. 3-е, Пг., 1915) и «Всеоб¬
щая история и ее представители в России в XIX и начале XX ве¬
ка» (в двух частях, Л., 1929—1931), однако они лишь частично
восполняют этот пробел. Во-первых, история европейской науки
об античности представлена у Бузескула лишь одним, заключи¬
тельным периодом (XIX — начало XX вв.); более ранние эпохи
остались совершенно не затронуты. Во-вторых, западная исто¬
риография античности взята Бузескулом только в одной ее час¬
ти, в той именно, которая касается истории древней Греции (в
первой из названных книг). Аналогичного очерка для Рима у
Бузескула нет, и этот пробел, если не считать общего обзора в
учебнике Н. А. Машкина,1 до сих пор никак не восполнен.
1 См.: Н. А. Машкин. История древнего Рима. М., 1949, стр. 39—73
(гл. II — «Историография древнего Рима»).
5

В-третьих, история науки в книгах Бузескула ограничена рам¬
ками рассказа об отдельных ученых — без достаточно широкого
исторического .фона, без должной характеристики культурных
особенностей эпохи, вне связи с общим развитием просвещения
и образования. Сочинения Бузескула — отличные справочники
биобиблиографического характера, но это не история науки в
широком смысле слова.
Наконец, еще одно обстоятельство, тоже немаловажного зна¬
чения: книги Бузескула давно уже стали библиографической
редкостью и практически теперь уже недоступны тем читателям,
для которых они в первую очередь предназначались, — студен¬
там, учителям, преподавателям провинциальных институтов и
университетов, всем тем, кто интересуется историей изучения ан¬
тичности, но в силу обстоятельств оторван от крупных библио¬
тек. Возместить этот недостаток в историографической литера-
туре — вот задача, которую в первую очередь и преследует на¬
стоящее издание.
Речь идет о том, чтобы, отталкиваясь от того, что уже сдела¬
но в отечественной (В. П. Бузескул) и зарубежной историогра¬
фии (труды К. Л. Урликса, А. Гудемана, Дж. Э. Сендса, В. Кро¬
ля, У. Виламовица-Мёллендорфа и др.), дать связное и система¬
тическое изложение европейской науки об античности, преиму¬
щественно с той точки зрения, с какой это может интересовать
историка.
Конечно, ввиду обширности темы и недостаточной разрабо¬
танности ее в отечественной литературе было бы по меньшей
мере опрометчиво стремиться сразу же дать исчерпывающее ос¬
вещение всех эпох и периодов в истории европейского антикове-
дения. В настоящем издании решено поэтому ограничиться —
для каждого отдельного периода — кругом избранных тем, рас¬
сказать о главных направлениях научной мысли и наиболее
характерных ее представителях. Составленные в исторической
последовательности такие очерки по важнейшим периодам евро¬
пейской науки об античности смогут уже сейчас служить извест¬
ным пособием для тех, кто интересуется историографией антич¬
ности. В то же время они послужат основой для дальнейшей
работы в этой области, для перехода к монографическому изу¬
чению отдельных тем и периодов, лишь мельком затронутых в
настоящем издании.
Оговорив таким образом ограниченный характер издаваемых
«Очерков», надо сделать и другую оговорку, на этот раз обрат¬
ного свойства: изложение историографии античности невозмож¬
но без широкого выхода за пределы истории собственно истори¬
ческой науки, именно, с одной стороны, без учета того, как раз¬
вивались иные антиковедческие дисциплины—филология, архео¬
логия, эпиграфика, история искусства, а с другой — вне связи с
историей европейской культуры и просвещения.
И действительно, мы должны считаться с тем, что античная
6

история как научная дисциплина составляет часть единой боль¬
шой науки — классической филологии, предметом которой явля¬
ется изучение античной культуры во всех ее проявлениях (язык
и письменность древних греков и римлян, их социальная и поли¬
тическая история, религия, искусство, литература, философия и
наука, быт).2 Разумеется, из всего круга дисциплин, составляю¬
щих эту единую науку, мы имеем полное право выделить одну,
нас наиболее интересующую, и проследить ее развитие на протя¬
жении веков. Однако мы должны помнить, что это выделение
условно, что оно возможно лишь до известной степени, лишь по¬
стольку, поскольку вообще возможно выделение части из целого.
Иными словами, мы можем попытаться проследить развитие
науки античной истории, но при этом мы не должны упускать из
виду, что движение вперед в этой области исторического знания
было тесно связано с успехами других антиковедческих дисцип¬
лин, с развитием классической филологии в целом.
С другой стороны, совершенно очевидна связь науки об ан¬
тичности с историей европейской культуры: и в Средневековье, и
в эпоху Возрождения, и в новое время античность служила дра¬
гоценным источником, откуда творцы новой европейской культу¬
ры не уставали черпать и пищу для своих идей, и формы, в кото¬
рых эти идеи отливались. Нельзя составить полноценное пред¬
ставление о развитии национальных культур в новой Европе
без учета того влияния, которое оказала на них античность, но
равным образом невозможно понять и судьбы науки об антич¬
ности, не связывая ее развития с общим ходом европейского про¬
свещения.
Сказанным вполне определяются характер и задачи публи¬
куемых «Очерков»: они должны дать связный исторический об¬
зор западноевропейской и русской историографии античности,
обзор не исчерпывающий, но достаточно подробный, показыва¬
ющий в главных чертах, как шло изучение греческой и римской
истории на Западе и в России в связи с общим культурным дви¬
жением и развитием классической филологии.
* *
Первый выпуск «Очерков по античной историографии» посвя¬
щен начальному периоду русской науки об античности (до сере¬
дины XIX в.). Работа состоит из трех глав, в которых последова¬
тельно рассматриваются: источники знаний об античном мире
в средневековой Руси (гл. I), зарождение и первые шаги рус¬
ской науки об античности в XVIII в. (гл. II) и формирование
отечественной школы историков-антиковедов в 1-й половине
XIX столетия (гл. III).
При характеристике каждого из этих этапов автору прихо-
дилось касаться многих вопросов русской культурной жизни,
2 Ср.: С. И. Радциг. Введение в классическую филологию. М., 1965,
стр. 77—88.
7

затрагивать сложные проблемы взаимодействия различных куль¬
тур на русской почве. Автор должен, однако, со всею определен¬
ностью указать, что в его цели не входило исчерпывающее
изложение таких тем, как «Античность и Русь», «Византия и
Русь» или «Запад и Россия». Отдельные аспекты этих больших
историко-культурных тем затрагиваются в данной работе лишь
постольку, поскольку это необходимо для более полной харак¬
теристики эпохи, для лучшего понимания обстоятельств, при ко¬
торых происходило развитие отечественной историографии ан¬
тичности.
Что касается использованной литературы, то здесь, помимо
общих работ по отечественной историографии, таких, в% част¬
ности, как «Опыт русской историографии» В. С. Иконникова
(два тома, Киев, 1891 —1908), «Русская историография» Н. Л. Ру¬
бинштейна (М., 1941), «Очерки истории исторической науки в
СССР» (три тома, М., 1955—1963), весьма полезными оказались
для автора следующие специальные исследования:
при составлении 1-й главы—книги А. И. Соболевского «Ма¬
териалы и исследования в области славянской филологии и ар¬
хеологии» (статьи разных лет — СОРЯС, т. LXXXVIII, 1910,
№ 3) и «Переводная литература Московской Руси XIV—
XVII веков» (СПб., 1903), и статья В. Н. Перетца «Сведения об
античном мире в древней Руси XI—XIV вв.» (в журнале «Гер¬
мес» за 1917—1918 гг.);
при работе над 2-й главой—книга С. Л. Пештича «Русская
историография XVIII века» (две части, Л., 1961 —1965) и специ¬
альные обзоры А. М. Лободы «К истории классицизма в России
в первую половину XVIII столетия» (Киев, 1911) и П. Н. Черняе¬
ва «Следы знакомства русского общества с древнеклассической
литературой в век Екатерины II» (Воронеж, 1906);
для 3-й главы — упомянутые выше труды В. П. Бузескула.
К этим сочинениям, которые в полном смысле слова явились
основополагающими для данного очерка, следует добавить еще
одно — «Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков»
А. Н. Егунова (М.—Л., 1964). Это замечательное произведение
должно стать отныне настольной книгой для каждого, кто зани¬
мается историей классической филологии в России.
Автор приносит большую благодарность профессору Ленин¬
градского университета С. Л. Пештичу и сотруднику Института
русской литературы АН СССР Ю. К. Бегунову, которые еще в
рукописи ознакомились с настоящей работой и сделали ряд цен¬
ных замечаний.
О

ГЛАВА I
РУССКОЕ ОБЩЕСТВО И АНТИЧНОСТЬ
В СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ПЕРИОД (XI—XVII вв.)
1. Исторические корни античной традиции на Руси
На формирование русской национальной культуры сильней¬
шее влияние оказала античность. Истоки этого влияния уходят
в глубокую древность. За несколько веков до новой эры обшир¬
ные пространства земли между Дунаем и Волгой — район бу¬
дущих славянских государств — были уже исследованы грече¬
скими купцами и путешественниками. На черноморском побе¬
режье, в устьях судоходных рек и на прилегающих островах еще
в далекие времена возникли поселения греческих колонистов,
прибывших сюда из греческих городов Балканского полуостро¬
ва и Малой Азии. Очень скоро небольшие торгово-земледельче¬
ские колонии превратились в цветущие города, которые во
всем — и во внешнем облике, и в социальной и политической ор¬
ганизации подражали своим более развитым метрополиям. Так
появились Аполлония, Месембрия, Одесс, Томы и Истрия на за¬
падном побережье Черного моря, Тира и Ольвия — на северном,
Херсонес и Пантикапей — в Крыму, Фанагория — на Таманском
полуострове, Танаис — в устье Дона. Через эти и другие города,
усеявшие побережье Черного моря, античная культура оказыва¬
ла сильное воздействие на соседние племена скифов и сарматов,
на предков славян.
Великое переселение народов на рубеже старой и новой эры
не уничтожило этих контактов, оно лишь придало им новые фор¬
мы. Наступление варваров, сломивших сопротивление Римской
империи, сопровождалось гибелью налаженных веками отноше¬
ний, варваризацией пограничных городов, падением культуры
даже в давно, казалось бы, цивилизованных областях. Однако,
как это часто бывает, одно и то же явление оказалось не только
причиной упадка, как затем выяснилось, временного, но и зало¬
гом будущего подъема. Варвары влили свежую кровь в вены
одряхлевшего античного общества. Вторжение германских пле¬
мен сокрушило ставшую анахронизмом Римскую империю и
9

способствовало быстрейшему переходу Западной Европы к фео¬
дализму от изжившего себя рабства. В то же время победители,
находившиеся еще на стадии военной демократии, подверглись
сильнейшему воздействию со стороны более высокой цивилиза¬
ции, которая теперь в обломках лежала у их ног. Это обратное
воздействие решающим образом ускорило движение германцев
по пути к цивилизованному обществу и государству.
Сказанное в равной степени относится и к славянам, наступле¬
ние которых на Восточную Римскую империю имело такие же
последствия, как нашествие германцев на Западе, хотя, быть
может, и не вылившиеся в столь яркие формы, как там. Как бы
то ни было славянские племена сыграли важную роль в том дли¬
тельном и противоречивом процессе, который привел к* постепен¬
ному перерождению Восточной Римской империи и к превраще¬
нию ее в весьма своеобразное государство, отличное от прежней
Римской империи, но и не совсем похожее на феодальные
монархии Запада, — в государство, за которым именно и закре¬
пилось название «Византия». В свою очередь близкие отношения
с Византией не могли пройти бесследно и для славян. Общение
их с этим государством несомненно должно было ускорить ес¬
тественный процесс государствообразования, который происхо¬
дил у всех славян во 2-й половине I тысячелетия. Равным обра¬
зом знакомство их с византийской культурой, унаследовавшей
все достижения античной цивилизации, должно было способст¬
вовать их собственному культурному развитию. В особенности
распространение христианства и создание собственной письмен¬
ности у славян должны были усилить это взаимодействие двух
культур — славянской и византийско-греческой. В частности,
нельзя отрицать, что культура Киевской Руси несет на себе
печать сильного византийского влияния. В архитектуре, в живо¬
писи, в литературе древнерусского государства можно обнару¬
жить множество элементов византийского происхождения, кото¬
рые, будучи восприняты и творчески переработаны народными
мастерами, стали бесспорным достоянием русской культуры. До¬
статочно вспомнить, например, о соборах св. Софии в Киеве и
Новгороде, о мозаиках Михайловского монастыря в Киеве, о
миниатюрах Остромирова евангелия, чтобы понять, сколь мно¬
гим обязано русское искусство Византии. Не меньшую услугу
оказала Византия и русской письменности, особенно трудом мно¬
гих безымянных монахов, бывших на Руси первыми учителями
грамоты и носителями просвещения. Через них русские люди
знакомились с плодами византийской образованности — с бого¬
словской, исторической и художественной литературой. Выпол¬
ненные их учениками переводы оказали несомненное влияние на
формирование отечественной литературы, в частности и истори¬
ческой. Для нас это обстоятельство тем более важно, что таким
путем в русскую литературу смогли попасть и первые достовер¬
ные сведения об античном мире. Встретившись со смутными пре¬
10

даниями старины, несомненно бытовавшими в народе, они долж¬
ны были положить начало прочной традиции — исходному пунк¬
ту всякой историографии.
В нашу задачу не входит подробное рассмотрение того, как
именно на протяжении веков развивались представления об ан¬
тичном мире в русском обществе. Отчасти это уже сделано,1
новое же исследование этого вопроса, неизбежно связанное с
анализом большого числа памятников древнерусской литерату¬
ры, слишком увлекло бы нас в сторону. Ведь бесспорно, что до
XVIII в. в России не велось сколько-нибудь систематического и,
главное, самостоятельного изучения античной истории. Всеоб¬
щая история, как и вообще вся историческая наука, существо¬
вала еще в зачаточном состоянии и не отделилась от литературы
в широком смысле. Поэтому то, что было сделано в области все¬
общей истории в допетровскую эпоху, интересно не только и
даже не столько для истории этой науки, сколько для иллюстра¬
ции общественных представлений современного русского обще¬
ства. Тем не менее мы хотели бы указать на некоторые факты,
хотя бы для того только, чтобы проиллюстрировать то простое и
очевидное положение, что русская наука об античности, возник¬
новение которой относится к XVIII в., строилась не на пустом
месте и не была лишь побочным продуктом заимствований с
Запада, но опиралась на богатое наследие, исподволь накоплен¬
ное русской литературой на протяжении столетий. Для того что¬
бы картина была еще более ясной, расположим эти факты в
хронологической последовательности; иными словами, пусть это
будут примеры, но примеры, взятые в связи с общим развитием
образованности на Руси.
2. Сведения об античном мире в феодальной Руси XI—XV вв.
Возникновение письменности у славян, как и у других наро¬
дов, было вызвано в первую очередь потребностями нарождав¬
шегося классового общества и государства. Наличие по соседст¬
ву Византии —государства, располагавшего высокой культурой и
совершенной системой буквенно-звукового письма, сильно облег¬
чило этот процесс. По-видимому, уже в VIII в. славяне начали
приспосабливать греческое письмо к нуждам своей речи, а на¬
чавшееся примерно тогда же распространение христианства
1 Мы имеем в виду прежде всего статью В. Н. Перетца «Сведения об
античном мире в древней Руси XI—XIV вв.» («Гермес», 1917, № 13/14—19/20;
1918, вып. за 2-е полугодие). В последнее время появилось несколько но¬
вых исследований, посвященных отдельным аспектам этой темы: о патриотиче¬
ской литературе как источнике знаний об античности — А. И. К л и б а н о в.
К проблеме античного наследия в памятниках древнерусской письменности.
ТОДРЛ, т. XIII, 1957, стр. 158—181; об аристотелевской традиции на Руси —
В. П. Зубов. Аристотель. М., 1963 (прил. II, стр. 332—349); о гомеровской
традиции — А. Н. Е г у н о в. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков.
М.—Л., 1964 (гл. I, § 1—2, стр. 7—28).
11

очень скоро должно было привести к появлению первых перево¬
дов или переложений христианских книг. На Руси, во всяком слу¬
чае, такие опыты производились еще до разработки Кириллом и
Мефодием славянской азбуки. В «Паннонском житии» Кирилла,
составленном вскоре после смерти великого просветителя
(869 г.), рассказывается, что во время своего третьего путешест¬
вия, к хазарам (в 60-х гг. IX в.), Кирилл посетил Херсонес и
здесь видел евангелие и псалтырь, написанные «русскими пись¬
менами»: «обрете же ту евангелие и псалтирь русьскими писме-
ны писано, и чловека обрет глаголюща тою беседою, и беседова
с ним, и силу речи приим, своей беседе прикладаа различнаа
писмена, гласнаа и согласнаа, и к богу молитву творя, въскоре
начат чести и сказати».2 По-видимому, эти книги — первые, о ко¬
торых мы знаем на Руси — были написаны каким-то «протоки-
рилловским» письмом, которое было затем использовано Кирил¬
лом и Мефодием для создания упорядоченной славянской аз¬
буки.3
Официальное принятие христианства киевским князем Вла¬
димиром (988 г.) сопровождалось не только повсеместным осно¬
ванием церквей, но и устройством первых школ. По словам ле¬
тописца, Владимир «послав нача поимати у нарочитые чади
(т.'е. у лучших людей) дети, и даяти нача на ученье книжное».4
Учителями при этом были, по-видимому, христианские миссио¬
неры— выходцы из Византии и Болгарии, где христианство ут¬
вердилось еще в IX в.
Конечно, заботы киевского князя по организации школ были
вызваны прежде всего необходимостью располагать собствен¬
ными проповедниками, способными вести борьбу с языческими
верованиями и отстаивать и распространять новую религию, при¬
знанную государством. Однако одновременно было создано
важное условие для распространения грамотности на Руси, для
приобщения русских людей к книжной премудрости, для созда¬
ния в конечном счете собственной оригинальной литературы.
Особенно много было сделано в этом направлении при сыне Вла¬
димира Ярославе Мудром, время правления которого вообще
характеризуется большим культурным подъемом на Руси. Ярос¬
лав проявлял большую заботу о дальнейшем распространении
христианства, понимая, как много может сделать церковь для
укрепления авторитета центральной власти. При нем «нача вера
хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьци почаша мно¬
жится, и манастыреве починаху быти».5 Сам Ярослав любил
церковное чтение: «и книгам прилежа, и почитая ё часто в нощи
и в дне». При храме св. Софии он основал особую переводческую
2 Житие Константина философа, 8. — П. А. Л а в р о в. Материалы по
истории возникновения древнейшей славянской письменности. Л., 1930, стр. 12.
3 В А. И стр и н. 1100 лет славянской азбуки. М., 1963, стр. 103—106.
4 «Повесть временных лет», ч. I. М.—Л., 1950, стр. 81.
6 Там же, стр. 102.
12

школу: «и собра писце многы и прекладаше от грек на словень-
ское писмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся верни
(т. е. верующие) людье наслажаются ученья божественаго».
Переводчиками в этой школе, как указывает Д. С. Лихачев,
могли быть «те самые русские из детей „нарочитой чади”, кото¬
рых Владимир приказывал набирать для обучения».6
С этого времени начинается на Руси систематическая работа
по переводу памятников греческой письменности — сначала бо¬
гослужебной, а потом и светской литературы.7 Наряду с перево¬
дами греческих книг, прибывавшими на Русь из югославянских
стран, эти славяно-русские переложения стали главным источни¬
ком, из которого русский читатель черпал знания об истории
чужих стран, в частности и о великих государствах древности.
Позднее все эти произведения легли в основу первых русских
компендиумов по всеобщей истории — хронографов.
В ряду этой переводной литературы византийским хроникам
■по важности сообщаемых ими сведений принадлежит первое
место. Исторические сочинения типа хроник были весьма рас¬
пространены в период поздней античности и раннего средневе¬
ковья. Они содержали краткие обзоры всемирной истории (обыч¬
но от так называемого «сотворения мира» и до времени жизни
составителя), были написаны простым народным языком и
насквозь проникнуты христианской тенденцией. Научные досто¬
инства их были невелики, но в период общего падения культуры
они пользовались популярностью как на Западе, так и в Визан¬
тии. Впрочем, византийские хроники отличались большею добро¬
качественностью, чем западные: сказывалась ненарушенная
преемственность исторической традиции в городах Восточной
Римской империи. Среди авторов, сочинения которых рано стали
известны и на Руси, заслуживают быть отмеченными следую¬
щие:8
6 См. комментарий Д. С. Лихачева в кн.: «Повесть временных лет», ч. II.
М.—Л., 1950, стр. 376.
7 О переводной литературе древней Руси см.: А. И. Соболев¬
ский. Особенности русских переводов домонгольского периода. СОРЯС,
т. LXXXVIII, 1910, № 3, стр. 162—177; Н. А. Мещерский. Искусство пе¬
ревода Киевской Руси. ТОДРЛ, т. XV, 1958, стр. 54—72; Его же. Проблемы
изучения славяно-русской переводной литературы XI—XV вв. ТОДРЛ, т. XX,
1964, стр. 180—231.
8 О византийских хронистах, в том числе и о тех, которые перечисля¬
ются ниже, см.: К. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Litteratur,
2. Aufl. Mimchen, 1897, S. 319—408 (рус. пер. в кн.: «Очерки по истории Ви¬
зантии» под ред. и с пред. В. К. Бенешевича, вып. 3. СПб., 1913, стр. 70—
128). Общий обзор славяно-русской традиции византийских хроник дает
В. С. Иконников. Опыт русской историографии, т. II, кн. I. Киев, 1908,
стр. 77 сл. Славянские переводы двух наиболее популярных хроник Малалы
и Амартола изданы В. М. Истриным: В. М. Истрин. Первая книга хроники
Иоанна Малалы. Зап. имп. Академии наук, сер. VIII, историко-филологич.
отд., т. I. № 3, СПб., 1897, стр. 1—29; остальные книги этой хроники публико¬
вались как в журналах, так и отдельными изданиями: В. М. Истрин. Хро¬
ника Иоанна Малалы в славянском перебоде. Кн. II—XVIII. Одесса — СПб.
13

1. Иоанн Малала из сирийской Антиохии (VII в.), автор все¬
мирной хроники (Xpovo^pacpta) в 18 книгах, содержащей обзор
событий от «сотворения мира» до 565 г. Хроника Малалы, отли¬
чавшаяся даже среди других сочинений такого жанра особым
пристрастием к библейским сказаниям и чудесам, пользовалась
большой популярностью. Ее славянский перевод был выполнен
по заказу болгарского царя Симеона не позднее 927 г. Русским
летописцам это сочинение было известно уже в XII в.
2. Константинопольский патриарх Никифор (начало IX в.).
Составленная им краткая хроника (Xpovo^pacptxov aovxop.ov)
от «сотворения мира» до 829 г. содержала перечни древних иу¬
дейских и персидских царей, Птолемеев и римских императоров.
Это сочинение также рано было переведено на славянский язык
и в таком виде стало известно на Руси.
3. Георгий Амартол (IX в.), автор краткой хроники (Xpovi-
xov auvxojjLov) в четырех книгах также от «сотворения мира» и
до 867 г. По мнению акад. В. М. Истрина, специально занимав¬
шегося этим предметом, «перевод хроники Георгия Амартола
был сделан в конце первой половины XI в. на Руси, в Киеве, в
русской книжной среде, на общелитературный церковнославян¬
ский язык, но в русской его редакции».9 Составителю «Повести
временных лет» (начало XII в.) это сочинение было уже зна¬
комо.
4. Иоанн Зонара (конец XI—1-я половина XII в.), один из
лучших представителей византийской историографии. Его хро¬
ника (’E7rtxo|XY] laxopiaW), основанная на хороших источ¬
никах (он пользовался трудами Геродота, Ксенофонта, Иосифа
Флавия, Плутарха, Арриана, Диона Кассия, Евсевия), содер¬
жала обзор всемирной истории от «сотворения мира» до 1118 г.
Она была переведена на сербский язык в 1344 г. и в этом пере¬
воде стала известна на Руси.
5. Константин Манасс (MavaaaYj;), в русской традиции —
Манассия (1-я половина XII в.). Составленная им стихотворная
хроника (26vo']>i<; laxopix^) от «сотворения мира» до 1081 г. была
переведена для болгарского царя Иоанна Александра в 1-й по¬
ловине XIV в., а затем в славянском переводе стала известна
и на Руси.
Все эти сочинения, явившиеся на Русь в уже готовых перево¬
дах из югославянских стран или же заново переведенные в Киев¬
ской школе, были первыми пособиями по всеобщей истории,
откуда русский читатель черпал сведения о древнейшем периоде
человеческой истории, в частности о Троянской войне, о походах
Александра Македонского, об эллинистических монархиях и
(Пг.), 1903—1914; издание второй хроники — В. М. Истрин. Хроника Геор-
гия Амартола в древнем славяно-русском переводе, тт. I—III. Пг. (Л.),
1920—1930.
9 В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-рус¬
ском переводе, т. III. Л., 1930, стр. L.
14

Римской державе. Своеобразным дополнением к ним служили
(тоже переводные) исторические произведения, посвященные
отдельным интересным событиям прошлого. Некоторые из этих
произведений были созданы еще в античный период и затем че¬
рез Византию попали на Русь, где и были переведены на славя¬
но-русский язык; другие, также сложенные еще в античное
время, подверглись затем существенной переработке в Византии,
в югославянских странах или на Западе и в таком уже виде
были усвоены русской литературой. Среди них непосредственно
античных сюжетов касались «История Иудейской войны» Иоси¬
фа Флавия, повесть об Александре Македонском (так называе¬
мая «Александрия») и сказания об осаде и взятии Трои.10
«История Иудейской войны» Иосифа Флавия была переве¬
дена непосредственно с греческого на славяно-русский в XI в.,
следовательно, вместе с хроникой Амартола она относится к
древнейшему периоду русской письменности. Правда, это не
перевод в современном смысле слова, а скорее свободное перело¬
жение подлинника; однако основное содержание передано пра¬
вильно, а большего от тогдашнего переводчика и требовать было
трудно. Превосходное по тому времени литературное изложение
привело к тому, что «История Иудейской войны» в славяно-рус¬
ском переводе стала восприниматься как историческая повесть,
и в таком качестве она оказала большое влияние на русскую
литературу: «Она не раз служила источником образов, отдель¬
ных эпизодов и поэтической фразеологии „воинских“ боевых по¬
вестей русского средневековья».11
Более сложной была судьба другого памятника —«Александ¬
рии». Создание этого произведения относится еще к позднеантич¬
ной эпохе. Оно возникло как переработка сказаний об Алексан¬
дре Македонском, сложившихся еще в эллинистическое время.
По-видимому, первоначальный текст этого произведения под на¬
званием «Деяния Александра» (5AXs£av8poo кряЫс) был запи¬
сан в египетской Александрии в III в. н. э.; автором сочине¬
ния считали, впрочем, совершенно неосновательно, Каллисфена,
племянника Аристотеля. Позднее этот текст подвергся новой пе¬
реработке, результатом чего было появление двух редакций —
эллинизированной (на рубеже IV—V вв.) и иудео-христианской
(несколько позже). Параллельно первоначальная «Александрия»
Псевдо-Каллисфена была переведена на латинский язык неким
Юлием Валерием (на рубеже III—IV вв.), и таким образом сред¬
невековье унаследовало от античности три редакции «Александ¬
рии»— две на греческом языке и одну латинскую. Славянский
перевод «Александрии» был сделан первоначально с греческого
10 См.: А. С. Орлов. Переводные повести феодальной Руси и Москов¬
ского государства XII—XVII веков. Л., 1934, стр. 6—25, 34—45.
11 Там же, стр. 6. См. также: Н. А. Мещерский. История Иудейской
войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.—Л., 1958 (исследование
и издание текста повести).
15

оригинала, в основе которого лежала эллинизированная редак¬
ция. Произошло это не позднее XII в., а в XIII в. эта «Александ¬
рия» уже входила в состав хроники Иоанна Малалы и в таком
виде была включена в первые русские хронографы. Развиваясь
вместе с хронографами, она претерпела ряд изменений: отчасти
подверглась сокращениям, отчасти же, наоборот, была пополнена
некоторыми статьями из так называемой сербской «Александ¬
рии». Этот другой перевод «Александрии» был сделан с грече¬
ского оригинала, в основу которого была положена иудео-хри¬
стианская редакция с привнесением некоторых романских черт.
Дело в том, что на Западе также осуществлялись переложения
«Александрии», особенно после того, как архипресвитер Лев из
Неаполя (X в.) заново перевел текст Псевдо-Каллисфена на ла¬
тинский язык. Западноевропейские версии «Александрии» вос¬
приняли характерные черты современных рыцарских романов;
отсюда эта рыцарская струя проникла в сербскую «Александ¬
рию», а затем, когда эта последняя была завезена в Россию
(1-я половина XV в.), и в русскую. Как видим, литературные
традиции античности были одинаково усвоены и Западом, и юго¬
славянскими странами, и Русью.12
Еще более поучительной была судьба другого памятника пе¬
реводной литературы — «Троянской истории». Это произведение
было представлено на Руси тремя последовательно сменявшими
друг друга вариантами. Все они восходили в конечном счете
к двум позднеантичным повестям о Трое, составленным якобы
современниками знаменитой войны греком Диктисом и троянцем
Даретом. «Дневник Троянской войны» (Ephemerida belli Troiani)
Диктиса Критского был составлен в IV в. на основании грече¬
ского оригинала, от которого сохранился лишь небольшой отры¬
вок. Для повести Дарета Фригийского «О падении Трои» (De
excidio Troiae) такого греческого прототипа пока еще не обнару¬
жено. Эти повести представляют собой прозаическую перера¬
ботку Гомера в стиле исторических романов; для обоих сочине¬
ний характерно критическое отношение к эпосу и рационалисти¬
ческое истолкование предания. Вот эти-то два произведения и
послужили основой для средневековых повествований о Троян¬
ской войне. Первым примером такого рода повествований, с ко¬
торым познакомился русский читатель, был раздел о Троянской
войне в хронике Иоанна Малалы (вся 5-я книга, озаглавленная
«О троянских временах»). В основу этого раздела был положен
главным образом греческий оригинал сочинения Диктиса. В та¬
ком виде эта повесть и стала известна на Руси еще в домонголь-
12 О славянском переводе Псевдо-Каллисфена, вошедшем в состав хро¬
нографов, см.: В. М. И с т р и н. Александрия русских хронографов. Иссле¬
дование и текст. М., 1894; о сербской «Александрии» — А. Н. Веселов¬
ский. Из истории романа и повести. Материалы и исследования, вып. I.
СОРЯС, т. XL, 1886, № 2. Русская редакция сербской «Александрии» была
недавно издана М. Н. Ботвинником, Я. С. Лурье и О. В. Твороговым («Але¬
ксандрия». М.—Л., 1965).
16

ский период. Позднее появился новый вариант «Троянской исто¬
рии»— югославянский перевод (XIII—XIV вв.) с какого-то ла¬
тинского или романского оригинала, в основу которого были
положены оба сочинения — Диктиса и Дарета, переработанные
в духе рыцарских времен. Перевод этот под названием «Повести
о известованныих вещей, еже о кралех причя и о рождених и пре-
бываних» был завезен в Россию в 1-й половине XV в. в рукописи,
где он был соединен с хроникою Константина Манассии. В таком
виде эта «Притча» вошла в состав раннего русского хронографа,
где она была озаглавлена «Повесть о создании и попленении
Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари
Июдейском». Между тем на Западе появился еще один вариант
«Троянской истории» — «Historia de bello Troiano» в 35 книгах,
составленная итальянцем Гвидо де Колумна в конце XIII в. на
основании все тех же повестей Диктиса и Дарета. Это произве¬
дение было переведено на русский язык во 2-й половине XV в.,
как предполагают, на северо-западе России, в Новгороде или в
Пскове.13 Позже, в конце XVI в., стало известно краткое изложе¬
ние этой «Истории», пришедшее на Русь в составе всемирной
хроники Мартина Бельского. Это сокращение вытеснило из позд¬
нейшего русского хронографа югославянскую «Притчу о кра¬
лех». Вообще романическая повесть Гвидо де Колумна пользо¬
валась на Руси большой известностью. Настолько прочен был
интерес к этому сочинению, что еще в XVIII в. находились для
него читатели: при Петре I был сделан новый перевод этой пове¬
сти и напечатан в 1709 г. «повелением царского величества».14
Помимо этих были распространены и другие переводные по¬
вести. Некоторые из них также восходили к античным образцам,
как, например, «История Аполлония, царя Тирского». Впрочем
эта последняя не имела ясно выраженной исторической подосно¬
вы, будучи всецело уже художественным произведением.
В общем переводная историческая литература, представлен¬
ная хрониками и повестями, давала известное представление об
античной истории (особенно о мифических временах, об Алек¬
сандре Македонском, о древних римских царях и позднейших
императорах). Читатель мог также вынести определенное впечат¬
ление о существовании в древности богатой и содержательной
литературы — художественной, исторической, философской (на¬
пример, в хрониках Малалы и Амартола встречаются упомина¬
ния о Гомере и Гесиоде, Фукидиде, Сократе, Платоне и Аристо¬
13 Н. В. Геппенер. К истории перевода повести о Трое Гвидо де Ко¬
лумна. Сб. статей к 40-летию уч. деят. акад. А. С. Орлова. Л., 1934,
стр. 351—360.
14 «Историа, в ней же пишет о разорении града Трои...» М., 1709. В
этом новом переводе «Троянская история» неоднократно переиздавалась; по¬
следнее, 8-е издание вышло в 1808 г. См.: Т. А. Быкова и М. М. Гуре¬
вич. Описание изданий гражданской печати. 1708 — январь 1725 г. М.—Л.,
1955 (в дальнейшем: Т. А. Быкова и М. М. Г у р е в и ч. Описание I),
стр. 88—89.
2 Э. Д. Фролов
17

теле и др.). Тем не менее не следует преувеличивать степень
осведомленности русских людей об античном мире. Во-первых,
надо иметь в виду недостатки названной литературы: сведения,
которые она сообщала, либо носили весьма односторонний и схе¬
матичный характер (хроники), либо подавались в таком транс¬
формированном виде, что лишь с большой натяжкой могли рас¬
сматриваться как историческая информация (все повести, за
исключением одной лишь «Истории Иудейской войны»). Во-вто¬
рых, надо иметь в виду, что все эти сочинения, довольно немного¬
численные, могли быть доступны небольшому кругу читателей,
тем именно, кто получил необходимую подготовку и специально
интересовался историей. Правда, были и другие источники све¬
дений об античном мире — переводные сборники изречений, жи¬
тия святых, обличительные «слова» против язычников. Произве¬
дения такого рода были более распространены, чем хроники или
даже исторические повести; они были более интересны и более
доступны для неподготовленного читателя. Однако в массе своей
это была литература, ориентированная на современность, к
тому же всецело подчиненная задачам христианской пропаган¬
ды; она содержала отдельные, отрывочные упоминания о фактах
древней истории и больше знакомила с античной литературой,
нежели с античной историей.
Все же следует сказать несколько слов и об этой литературе.
Здесь прежде всего надо упомянуть о многочисленных житиях
святых и отцов церкви — излюбленном чтении русских людей в
допетровскую эпоху. Из этих произведений русский читатель мог
вынести некоторое, хотя и очень смутное еще, представление об
античном мире, об истории великих государств древности и их
культуре. Так, в одном из ранних памятников славянской пись¬
менности— «Паннонском житии» Кирилла, просветителя сла¬
вян— встречается «едва ли не самое древнее» (Перетц) упоми¬
нание о Гомере: «Егда же прииде к Царюграду, въдаша й учите¬
лем, да ся учить, и в 3 месяци навык въсю грамотикию, и по про-
чаа ся ятъ учениа. Научи же ся омиру, и геомитри, и у Лъва и у
Фоте диялексице, и всем философскым учением, к сим же и рито-
рикии, и арифмитикии, и астрономии, и мусикии, и всем прочим
еллиньскым учением».15 Такого рода упоминания способствовали
перенесению из Византии на Русь восходящего еще к классиче¬
ской древности представления о Гомере как основе всякой уче¬
ности. Слово «Омир» стало нарицательным: под ним «разуме¬
лась вообще словесность, в которой Гомер имел значение исход¬
ного и главного момента».16 Следы такого отношения к Гомеру
или, правильнее сказать, такого восприятия Гомера можно обна¬
ружить в ряде памятников русской письменности: в высказыва¬
15 Житие Константина философа, 4.— П. А. Лавров. Материалы по
истории возникновения древнейшей славянской письменности, стр. 4.
16 А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 7 (из этой же книги заимствованы и при¬
водимые ниже примеры).
18

ниях одного из русских переводчиков XII в. инока Феодосия,
который полагает, что заниматься сложным делом перевода по
силам лишь людям, «учившимся от млад ногот омирьскиим и
риторьскиим книгам»; в писаниях митрополита Климента Смо-
лятича (тоже XII в.), заявлявшего о себе: «Аз писах от Омира и
от Аристоля и от Платона, иже во елиньскых нырех (т. е. хитро¬
стях) славне беша»; наконец, в Ипатьевской летописи, под 1233 г.,
где летописец строит красивую риторическую фигуру на тему
лести («О лесть зла есть... О злее зла зло есть») и вкладывает
ее в уста Гомера («яко же Омир пишет») именно «в подтвержде¬
ние своей образованности».17 Ибо для летописца «омир» — это
«вся область теории словесности, быть может и персонифициро¬
ванной соответственно складу мышления человека той эпохи».18
Вообще на Руси довольно прочно укоренилось представление
о Гомере как о великом древнем мудреце и философе. Правда, в
отдельные периоды оценка Гомера, как и других «еллинских
(т. е. языческих) мудрецов», колебалась, однако положитель¬
ное отношение преобладало. Дело дошло даже до того, что рус¬
ские церкви, по примеру византийских и болгарских, стали укра¬
шаться изображениями не только христианских святых, но и
«еллинских мудрецов» — Гомера, Эврипида, Платона, Диогена,
Плутарха (примером могут служить росписи Благовещенского и
Успенского соборов в московском Кремле).19
Впрочем, в житийной и патристической литературе византий¬
ского происхождения, где ощущалась живая преемственность
античной и византийской культур и где сама обстановка была
насыщена еще духом античности, русский читатель мог почерп¬
нуть и более конкретные преставления о древних писателях, в
частности и о Гомере. В недавно вышедшей книге А. Н. Егу-
нова, из которой мы только что привели ряд интересных подроб¬
ностей о восприятии «Омира» на Руси, дается не менее любопыт¬
ная подборка того, что именно мог узнать средний читатель о
Гомере как писателе из житийной и патристической литерату¬
ры.20 В жизнеописании Екатерины упоминалось, что святая «из-
выкла вся книгы виргилиискы и ветиискы (т. е. риторические):
бе бо ведущи вся книгы Асклипиовы и Галиновы, Аристотелевы
и Омировы и Платоновы». Из жития Василия Великого можно
было узнать, что эти «Омировы книги» были в стихах, а в двух
других произведениях—в славянском переложении сочинения
Мефодия, епископа Олимпа в Ликии, «О свободе воли» и в житии
св. Патрикия, епископа Прусийского — содержатся даже неболь¬
шие цитаты из «Илиады». Конечно, значение этих первых «пере-
водов» Гомера не следует преувеличивать: вкрапленные в назш
17 Там же, стр. 14.
18 Там же.
19 См.: Н. А. Казакова. «Пророчества еллинских мудрецов» и их
изображения в русской живописи XVI—XVII вв. ТОДРЛ, т. XVII, 1961,
стр. 358—368.
20 А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 7—12.
2
19

дательный текст христианских сочинений «гомеровские строки
оставались незначительной и случайной деталью повествова¬
ния».21 Оба отрывка не превышали вместе 8 строк гомеровского
текста и не раскрывали ни сюжета, ни содержания поэмы (в жи¬
тии Патрикия Гомер даже не назван по имени, а просто упомянут
как «некто» из языческих стихотворцев). Все же не приходится
отрицать, что упоминания о Гомере в житийной литературе, при
всем их случайном характере, могли позволить русскому чита¬
телю составить о нем некоторое представление как о великом
поэте древности. Что же касается самих поэм, то с их содержа¬
нием на Руси могли ознакомиться и окольным путем, через по¬
средство переводных хроник или исторических повестей. Так, в
«Повести временных лет» мы уже встречаемся с именами неко¬
торых персонажей, связанных с гомеровским циклом (Орест и
Агамемнон).22 К XVI веку основные сюжетные линии гомеров¬
ских поэм, равно как имена и характеры главных героев, должны
были стать хорошо известными русскому читателю, главным
образом благодаря сказаниям о Трое.
Немаловажным источником знаний об античном мире слу¬
жили в допетровскую эпоху различные переводные сборники
изречений, среди которых особой известностью пользовалась
«Пчела».23 Это замечательное произведение было, по словам
В. Н. Перетца, «самым значительным проводником идей антич¬
ных авторов в древнерусскую среду», поскольку оно давало «не
только имена их, но и то, что им принадлежало».24Это большое
собрание назидательных сентенций, восходящее к греческим,
византийским оригиналам, в частности к одноименному собра¬
нию монаха Антония (XI в.),25 довольно рано появилось на Руси
(очевидно, на рубеже XII—XIII вв.). Сборник содержал множе¬
ство житейских советов, преподанных в виде коротких и хорошо
запоминаемых изречений или пословиц. Источниками послужили
главным образом библейские книги и сочинения отцов церкви, а
также античные авторы —в той степени, конечно, в какой их выска¬
зывания можно было согласовать с требованиями христианской
морали. При этом особенно много высказываний было извлечено
из сочинений поздних авторов, таких, например, как Плутарх,
однако встречаются изречения и более ранних писателей и муд¬
рецов: философов — Гераклита, Пифагора, Демокрита, Сократа,
Платона, Аристотеля, Диогена, Эпикура, Зенона; поэтов — Соло¬
на, Эсхила, Софокла, Эврипида, Менандра; ораторов — Исокра¬
21 Там же, стр. 11.
22 См.: «Повесть временных лет», ч. I, стр. 32.
23 См. общее исследование: М. Н. Сперанский. Переводные сбор¬
ники изречений в славяно-русской письменности. М., 1904; а также специаль¬
ное издание «Пчелы» с попыткой реконструкции греческого оригинала —
В. Семенов. Древняя русская Пчела по пергаменному списку. СПб., 1893.
24 в. Н. Перетц, ук. ст. — «Гермес», 1918, вып. за 2-е полугодие,
стр. 185.
25 См.: К. К г u m b а с h е г, op. cit., р. 600.
20

та, Демосфена, Эсхина; историков — Геродота, Фукидида, Ксе¬
нофонта и др. Подавляющее большинство изречений было по¬
черпнуто из греческой литературы; высказываний римских
авторов почти не встречается. Из философов большим уваже¬
нием и популярностью пользуются те, чье учение можно было
без особого труда согласовать с христианским, в особенности те,
кого можно было рассматривать как своего рода предшественни¬
ков христианства, например Платон. Последний, «хотя и языч¬
ник, рисовался византийцам и старинным русским читателям как
мудрейший из эллинов, разумно мысливший о божестве, о чело¬
веке и его душе и о всем мире».26 Наоборот, философам, чье уче¬
ние было проникнуто материалистическими идеями и рациона¬
лизмом, повезло значительно меньше. Невыразительно, по срав¬
нению с Платоном, представлен в «Пчеле» Аристотель.
«Составитель „Пчелы“ ограничился выборкою таких изречений,
которые более или менее гармонировали с общею дидактическою
тенденцией его сборника. Отсюда преобладание чисто практиче¬
ских советов, более доступных широкой публике, рядовым чита¬
телям, чем философские, литературные и естественноисториче¬
ские мнения этого универсального философа древности».27
Вообще отношение к Аристотелю в византийской, а отсюда и
в русской литературе было достаточно противоречивым. С одной
стороны, наследие Аристотеля прилежно изучалось и комменти¬
ровалось византийскими богословами; они использовали логиче¬
ские и метафизические понятия аристотелевской философии, при¬
способив их к нуждам христианской схоластики; они не гнуша¬
лись также делать отдельные заимствования из его естественно¬
научных сочинений. С другой — они чувствовали невозможность
согласовать аристотелевское учение о природной целесообраз¬
ности с библейскими представлениями о боге как творце мира.
Отсюда — критика аристотелевского рационализма и противо¬
поставление ему Платона, идеалистическое учение которого о
божественной душе мира было несравненно ближе христиан¬
ским ученым, нежели абстрактное представление Аристотеля о
«первом двигателе», допускавшее различные истолкования. В
хрониках Малалы и Амартола Аристотель, хотя и величается при
случае «премудрым», все же рассматривается как антипод сво¬
ему несравненно более достойному учителю. Особенно сурово
относится к Аристотелю Амартол, которому претил рационализм
древнего философа. Подобное же противопоставление Аристо¬
теля и Платона можно найти в «Шестодневе» Иоанна, экзарха
болгарского (X в.) —популярном сочинении о «шести днях тво¬
рения», рано ставшем известным и на Руси.28
26 В. Н. П е р е т ц, ук. ст. — «Гермес», 1918, вып. за 2-е полугодие,
стр. 181.
27 Там же, стр. 184.
28 О восприятии Аристотеля в византийской книжной среде, см.:. В. П. 3 у-
б о в, ук. соч., стр. 194—208.
21

Возвращаясь к «Пчеле», отметим, что подбор материала в
этом сборнике был осуществлен весьма односторонне и тенден¬
циозно: преобладали моральные сентенции греческих писателей
и мудрецов, близкие по духу к учению христианской церкви. Тем
не менее сборники такого типа сыграли определенную роль
в истории русского просвещения. В частности, хорошо ли, плохо
ли, но они знакомили русского читателя с некоторыми образца¬
ми древней литературы, а этого нельзя было найти ни в хрони¬
ках, ни в исторических повестях: первые лишь упоминали об
античных писателях, вторые же, за исключением «Истории Иу¬
дейской войны», были весьма свободными переложениями дале¬
ких античных оригиналов.29
Итак, мы видим, что русская литература древнейшего пери¬
ода (XI—XV вв.) располагала целым рядом переводных сочине¬
ний, дававших в совокупности известные сведения об истории и
литературе античного мира. Сколь ни скупы были эти сведения,
они рано стали использоваться при составлении так называемых
хронографов — первых отечественных обзоров всеобщей истории,
где античности всегда отводилось определенное место. Вообще
слово «хронограф» использовалось в древнерусской литературе
в двух смыслах: во-первых, для обозначения переводных визан¬
тийских хроник, обычным названием которых на языке под¬
линника было /povo^pacpta, а затем для обозначения всякого
рода исторических компиляций, составленных из нескольких
переводных хроник, соответствующим образом сокращенных и
дополненных какими-либо другими материалами. Эти сложные
хронографы, какой бы примитивной компиляцией они ни были
сначала, являются уже достоянием той страны, где они были
составлены, и относятся к истории ее науки.
В России к составлению таких первых обзоров всемирной
истории приступили довольно рано, в сущности почти в одно
время с созданием первых летописных сводов. Так, в «Повести
временных лет», под 1114 г., мы уже встречаем ссылку на какой-
то русский хронограф, составленный, очевидно, незадолго до
этого и бывший, по-видимому, одним из первых опытов такого
рода. Это чувствуется по той лаконичной манере, с какой лето¬
29 Наряду с такими популярными произведениями, как жития святых и
сборники изречений, известное значение в качестве источника знаний об
античности, в особенности об античной философии, имела собственно па¬
триотическая литература — произведения раннехристианских греческо-визан¬
тийских писателей: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Злато¬
уста, Афанасия Александрийского, Иоанна Дамаскина и др. Творения этих
«отцов церкви», кстати сказать, составлявшие значительную часть перевод¬
ной литературы древней Руси, впитали в себя многие элементы классической
образованности. Поэтому, несмотря на свой специальный богословский ха¬
рактер, эти сочинения могли служить важным источником информации
о философских и научных идеях языческой древности, а это в свою очередь
могло стать толчком к формированию гуманистических идей и настроений.
Ср. А. И. Клибанов, ук. ст. ТОДРЛ, т. XIII, 1957, стр. 158—181 (о зна¬
чении сочинений Псевдо-Дионисия Ареопагита).
22

писец ссылается на него: «Аще ли кто сему (до этого шел рас¬
сказ о разных чудесах. — Э. Ф.) веры не иметь, до почтеть фро-
нографа». Далее следует ряд выписок из славянского перевода
хроники Иоанна Малалы (о чудесах в древнем Египте), причем
видно, что этот перевод был переработан русским составителем
хронографа. Предполагают, что в основу этого хронографа были
положены хроники Малалы и Амартола: с привлечением некото¬
рых других материалов.30
Первым дошедшим до нас русским хронографом является
«Еллинский и Римский летописец», известный в двух редакциях:
возникновение первой современные исследователи относят еще
к XIII в., создание второй — к XV.31 Составитель сам указывает
в заглавии на сложный характер своего труда: «Летописец Ел¬
линский и Римскы. Сия книгы списаны не из единех книг, но от
различен» и т. д. (полное заглавие занимает около 10 строк). В
основу этого хронографа легла прежде всего хроника Иоанна
Малалы с дополнениями из других, отчасти славянских, источ¬
ников; между прочим в текст Малалы включены отрывки из биб¬
лейских книг и «Александрия» в их древнем славянском пере¬
воде; продолжением Малалы служит хроника Георгия Амар¬
тола.
Изложение ведется от «сотворения мира», причем вначале
много места отводится библейским сказаниям, куда, однако,
вклиниваются и греческие мифы: «О Кроне», «О Пике дыи (т. е.
Зевсе — Э. Ф.), како отца своего Крона в тимении утопив, сам
црствова», «О Пресе и о главе Горгоне» —все заимствованные из
Малалы. Из последующего изложения выделяется рассказ о на¬
чале Рима: «Потом же црствоваста брата два, Ром ти Рим. Ром
же старей брат Римов, град сътвори и нарече имя ему Рим. Того
ради прозвани быша Роми» и т. д. Затем рассказывается «о Тра-
кунии цри», после чего следует «Александрия», статьи (из Ма-
талы и Амартола) об эллинистических царях — преемниках
Александра и римских императорах, начиная с Августа. Обзор
римской истории доводится таким образом до нашествия варва¬
ров на Рим, после чего в центре внимания составителя становит¬
ся Византия. Заключительная часть хронографа целиком занята
выписками из Георгия Амартола и его неизвестного продолжа¬
теля. В первой редакции рассказ заканчивается на смерти импе¬
ратора Романа (988 г.), а во второй продолжается до Мануила
Палеолога.
Из краткого обзора содержания видно, что античная история
изложена в «Еллинском и Римском летописце» крайне неполно
30 См.: «Повесть временных лет», ч. I, стр. 197 (текст летописи под
1114 г.); ч. II, стр. 480 (комментарий Д. С. Лихачева).
31 См., например: В. М. И с т р и н. Хронографы в русской литературе.
ВВ, т. V, вып. 1—2. СПб., 1898, отд. I, стр. 131—152. Дальнейший обзор даем
по старому, но все еще полезному сочинению А. Н. Попова («Обзор хроно¬
графов русской редакции», вып. I. М., 1866, стр. 1—95).

и сумбурно: начисто выпали из изложения классическая Греция
и весь период Римской республики, прочие отделы древней исто¬
рии сведены к обзорам царей и императоров, все время переме¬
жающимся с подробностями из библейской или христианской
истории, античные названия и имена, как правило, искажены,
иногда до неузнаваемости. В общем, это было весьма схематич¬
ное и очень еще несовершенное изображение всемирной истории.
Однако, каковы бы ни были его недостатки, для своего времени
это был небесполезный труд; во всяком случае аналогичные ком¬
пендиумы, составлявшиеся на Западе, были ничуть не лучше на¬
шего «Летописца».
Значительно более сложным по составу и несомненно более
широким по охвату событий было другое произведение такого
типа — произведение, за которым по преимуществу и закрепи¬
лось название «Хронограф». В допетровской России это был са¬
мый крупный и вместе с тем самый популярный обзор всемирной
истории: он известен сейчас во множестве списков XVI—XVIII вв.
Первый исследователь «Хронографа» А. Н. Попов считал его
памятником «югославянского извода», составленным в XV в. и
затем перенесенным в Россию, где он пополнился русскими лето¬
писными статьями и подвергся литературной обработке «под
пером русского книжника».32 Эта точка зрения о югославянском
происхождении «Хронографа» отвергнута новейшими исследо¬
вателями, которые считают, что это произведение было состав¬
лено непосредственно в России, по всей видимости в 1-й половине
XV в., выходцем из Сербии, афонским, а затем троице-сергиев-
ским иеромонахом Пахомием Логофетом, нашедшим для себя
в России вторую родину.33 Во всяком случае «Хронограф» изве¬
стен лишь в русских списках и нет особых оснований отрицать
его русское происхождение.
За время своего более чем двухвекового существования текст
«Хронографа» подвергся целому ряду изменений. Различают три
редакции: первую—1512 г., вторую—1617 г. и третью, составлен¬
ную между 1620 и 1646 гг.34 Заглавие «Хронографа» первой редак¬
ции— «Пролог сиречь собрание от многих летописец...». И дей¬
ствительно, «Хронограф» составлен из самых различных источ¬
ников, «по своему происхождению принадлежащих литературам:
византийской, болгарской, сербской и русской».35 Изложение
охватывает события от «сотворения мира» до взятия Константи¬
нополя турками в 1453 г. (во 2-й и в 3-й редакциях изложение
доводится до воцарения Михаила Федоровича). При этом до
32 А. Н. П о п о в. Обзор хронографов русской редакции, вып. 2. М., 1869,.
стр. 22.
33 А. А. Шахматов. Пахомий Логофет и хронограф. ЖМНП,
ч. CCCXXI, 1899, N° 1, отд. II, стр. 200—207; Д. С. Лихачев. Русские ле¬
тописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947, стр. 331 сл.
34 Хронограф 1-й редакции издан С. П. Розановым (ПСРЛ, т. XXII,
ч. I. СПб., 1911).
33 А. Н. Попов. Обзор хронографов, вып. 2, стр. 3.
24

1081 г. идет переложение византийских хроник — Константина
Манассии, Георгия Амартола, Зонары, Иоанна Малалы и патри¬
арха Никифора. Особенно много позаимствовал составитель у
Манассии: «Хроника Манассии внесена в наш „Хронограф” почти
целиком, из нее одной сделано более выписок, чем из остальных
греческих источников вместе взятых».36 Однако с 1081 г. начи¬
нают преобладать славянские источники; это объясняется тем,
что внимание составителя все более обращается к славянской и
русской истории.
«Хронограф» первой редакции делится на 208 глав. Вначале,
как и в «Еллинском и Римском летописце», много места отво¬
дится библейским сказаниям, затем следует перечень персидских
царей, после чего составитель прямо переходит к Александру: в
главах 96—102 он помещает «Избрание от хожениа царя Алек¬
сандра Макидонскаго»—сокращенный вариант «Александрии»,
дополненный, однако, некоторыми эпизодами из сербской версии
этого романа. В главах 102—105 рассказывается о преемниках
Александра, подчас с весьма интересными подробностями. На¬
пример, статья о Птолемее II (из Зонары) начинается расска¬
зом об основании знаменитой Александрийской библиотеки: «По¬
том царствова сын его (т. е. Птолемея I. — Э. Ф.) в Египте и в
Александрии Птоломей братолюбивый. Сей собра книг двесте
тысящ и множае и постави им хранителя Димитриа Фаллериа».
За рассказом об эллинистических монархах следует «Повесть о
создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже
бысть при Давиде, цари Июдейском» (гл. 106) —югославянская
версия «Троянской истории», очевидно завезенная в Россию
вместе с хроникой Манассии Пахомием Логофетом. Следующая
глава озаглавлена: «Царство вечерних еллин, иже в Риме, и
чесо ради Италиа нарицашеся Римская страна и живущии в
ней латыни наречени». С этого момента в центре внимания со¬
ставителя оказывается исключительно римская история: от главы
108-й, повествующей «о рождении Рома и Ромила», и до главы
130-й, где рассказывается «о Уалентиниане цари и о взятии Рима
Изгирихом». Материал здесь заимствуется в осцовном из хро¬
ники Манассии, но в ряде случаев привлекаются и другие источ¬
ники. Например, в рассказе о новозаветных событиях (Иоанн
Предтеча, Иисус Христос и пр.) используется старинный перевод
«Истории Иудейской войны» Флавия.
Истории античных государств отводится в «Хронографе» до¬
вольно много места (с 96 по 130 гл.), однако, как и в «Еллинском
летописце», изложение еще очень несовершенно: целые периоды
древней истории (например, классическая Греция) опущены,
история государств и народов по-прежнему сводится к истории
их правителей, последовательность событий не всегда принимает¬
ся во внимание. Мы не говорим уже о продолжающемся искаже¬
36 Там же, стр. 5.
25

нии античных имен и массе иных погрешностей. В последующих
редакциях разделы, посвященные античной истории, оставаясь
в основе своей теми же, подверглись некоторым изменениям.37
Наиболее существенным было то, что «Хронограф» пополнился
новыми материалами, отчасти взятыми из памятников древнего
периода («Еллинский и Римский летописец»), отчасти же поза¬
имствованными из новых, переведенных к тому времени произве¬
дений западного происхождения (хроники Мартина Бельского и
Конрада Ликостена). Из «Еллинского и Римского летописца»
было взято несколько новых статей для освещения мифического
периода древней греческой истории: «О Кроне», «О Зеусе еже
есть Дий», «О Персие сыне Зевесове», «О Горгоне» — все заимст¬
вованные у Малалы. Из того же источника (и опять-таки за счет
хроники Малалы) были сделаны обширные заимствования для
раздела «о римском зачатии и о царех римских, откуда и в кое
время быша». Наконец, краткое «Избрание от хожениа царя
Александра Макидонскаго» было пополнено отдельными стать¬
ями из более пространной «Александрии» «Летописца». Заим¬
ствования западного происхождения представлены выпис¬
ками из польской хроники Мартина Бельского и «Хроники чудес»
Конрада Ликостена. Из первой взяты заметки о языческих, гре¬
ческих и римских богах, сокращение «Троянской истории» Гвидо
де Колумна, которое теперь заменило в «Хронографе» «Повесть
о создании Тройском», а также ряд сведений о ранних римских
царях, об императорах и папах античного периода. Из второй
были заимствованы рассказы о чудесах, случавшихся в древно¬
сти. О характере этих рассказов можно судить по такому, на¬
пример, отрывку: «О разорении римском и о знамении небесном.
В лето от Адама 5360 Митридат Понтский король Рим пленил,
тогда же из земли кровь ручьями шла; а в Амитерне граде ро¬
дился младенец о трех ногах, а потом на другое лето в граде Це-
фалене прапоры ратныя и знамена с небеси падали» и т. д. Надо,
однако, заметить, что при всей фантастичности некоторых «све¬
дений», почерпнутых из компиляций Мартина Бельского и Кон¬
рада Ликостена, сам факт использования этих произведений
редакторами «Хронографа» весьма примечателен: он свидетель¬
ствует о расширении кругозора у русских писателей, о нарожде¬
нии новых связей между русской литературой и литературой за¬
падных стран.
«Хронограф» был самым крупным компендиумом по всеобщей
истории, созданным в России в допетровскую эпоху. Ему были
присущи все недостатки, свойственные компиляциям такого
рода, однако он обладал и некоторыми достоинствами, а глав¬
ное, это было связное историческое повествование, откуда поко¬
ления русских читателей черпали сведения о фактах мировой
истории и, в частности, о судьбах великих государств древности.
37 Там же, стр. 67 сл.
26

Это произведение—одно из последних, созданных на Руси в сред¬
невековый период, и вместе с тем в нем уже чувствуются новые
веяния, связанные с иным, московским периодом русской пись¬
менности.
3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве
XVI—XVII вв.
Литература Московского государства в части, интересующей
нас, унаследовала от предшествующего периода целый ряд пе¬
реводных и оригинальных сочинений: переводы византийских
хроник, исторические повести, воспринятые на Руси, многочис¬
ленные памятники житийной и патриотической литературы, сбор¬
ники изречений, также усвоенные нашей письменностью, наконец,
всевозможные «Хронографы» и «Летописцы» — все это были
различные источники знаний об античном мире, и все они стали
теперь восприниматься под несколько иным углом зрения, обус¬
ловленным иной эпохой и иными общественными устремлениями.
Русская историческая литература XVI—XVII вв. была прежде
всего литературой Московского государства. Факты всеобщей
истории подверглись в ней новому переосмыслению и прежде
всего с той точки зрения, насколько наследие прошлого может
быть использовано для идеологического обоснования централиза¬
ции и самодержавия, для искоренения остатков феодальной раз¬
дробленности. Одной христианской концепции было уже недоста¬
точно: ощущалась потребность в гражданской теории, в ясно
выраженной политической идее. Взоры общества обратились от
кумира прошлого — Византии к новым сильным монархиям,
складывавшимся на Западе, и это вызвало приток новой литера¬
туры, появление новых переводных и оригинальных сочинений.
Требования, которые теперь предъявлялись к историческим сочи¬
нениям, резко возросли, и это должно было повлечь за собой
решительные изменения в самом историописании. Одной сводки
материалов было уже недостаточно, и на повестке дня встал во¬
прос о замене прежних компиляций оригинальными творениями,
где сведения, собранные из разных источников, были бы подверг¬
нуты надлежащей обработке, а их изложение подчинено опреде¬
ленной идее. В то же время впервые появилась потребность в
широкой публикации новых идей, и это должно было привести к
вытеснению рукописей печатною книгою. Эта революция сверши¬
лась на рубеже XVII — XVIII вв., однако первые признаки ее
стали заметны значительно раньше.
Для дальнейшего накопления сведений об античном мире
большое значение имели те усилия, которые московское прави¬
тельство в XVI и XVII вв. прилагало к организации книжного
дела, к составлению новых летописных сводов и приобретению
исторических и иных книг, выходивших за границей. В XVI в.
библиотека московских государей стала одним из крупнейших
27

книжных собраний в мире.38 Помимо рукописей и печатных книг
русского, польского и западноевропейского происхождения, в
ней имелись списки со старинных греческих оригиналов, которы¬
ми живо интересовались гуманисты Польши и Германии.39
Особое внимание уделял книжному делу Иван Грозный, сам
крупный писатель, прекрасно понимавший значение книг в поли¬
тической и идеологической борьбе. При нем окончательно офор¬
милась наметившаяся еще раньше тенденция придать москов¬
ским летописям вполне официальный характер, поставить
летописание на службу идеям политической централизации и
единодержавия. Эти идеи пронизывают появившиеся в царство¬
вание Ивана Грозного исторические произведения — знаменитый
«Никоновский свод», «Степенную книгу», «Историю о Казанском
царстве».40 Этим же идеям должно было служить начавшееся на
Руси также, по-видимому, по инициативе Ивана Грозного книго¬
печатание. Сам Иван Грозный «был одним из образованнейших
людей своего времени».41 Начитанность его была поистине пора¬
зительной. В его сочинениях мы находим ссылки на самые разно¬
образные памятники русской и мировой литературы. Он хорошо
знал русские летописи и хронографы, читал всемирную хронику
Мартина Бельского и несомненно был знаком с древней исто¬
рией. Есть сведения, что он заказывал перевести «Историю»
Тита Ливия, биографии цезарей Светония и кодекс Юстиниана.42
В полемике с Курбским он ссылается на самые различные исто¬
рические примеры, в том числе и из античной истории. «Ты,—
пишет он своему оппоненту, — подобно Антеру и Енеи, предате¬
лем Троянским, много соткав, лжеши».43 Впрочем это сравнение
Курбского с «троянскими предателями» было навеяно не столько
знакомством с Гомером, сколько реминисценциями «Троянской
истории» Диктиса, которая могла быть известна царю в пере¬
ложении Гвидо де Колумна: именно у Диктиса, а не у Гомера
Антенор и Эней изображены предателями.44
Интерес к политической практике других государств вызвал
появление в XVI и XVII вв. новых переводов исторических книг,
которые сильно расширили кругозор и знания русских людей в
области всеобщей истории. Из этих сочинений некоторые были
38 Наиболее полное исследование по этому вопросу — С. Белоку¬
ров. О библиотеке московских государей в XVI столетии. М., 1898. Автор
придерживается, однако, крайних критических взглядов, которых мы не
можем разделить.
39 А. И. Соболевский. Библиотека московских государей в XVI
столетии. СОРЯС, т. LXXXVIII, 1910, № 3, стр. 208—223.
40 См.: Очерки истории исторической науки в СССР, т. I. М., 1955,
стр. 75 сл.
41 Д. С. Лихачев. Иван Грозный — писатель. В кн.: «Послания Ивана
Грозного». М.—Л., 1951, стр. 455.
42 В. С. Иконников. Опыт русской историографии, т. II, кн. 2. Киев,
1908, стр. 1117.
43 Послания Ивана Грозного, стр. 43.
44 А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 24.
28

переведены с греческого, но большая часть с латинского, поль¬
ского и немецкого языков. Преобладание среди них произведе¬
ний западного происхождения обусловливалось, с одной стороны,
растущими культурными связями России с Западней Европой, а
с другой — упадком греческой литературы, особенно заметным
после падения Византии (1453 г.).
Впрочем ослабление греко-византийского влияния сказалось
не сразу же и не везде одинаковым образом. Прочность давно
установившихся культурных традиций, а кроме того, сознатель¬
ное противодействие русской церкви любым западным, «непра¬
вославным» влияниям содействовали тому, что и после падения
Византии греки и их литература еще долго сохраняли свое зна¬
чение важнейшего авторитета и источника учености. В 1518 г. по
вызову великого князя Василия Ивановича в Москву прибыл для
толкования и перевода богослужебных книг ученый афонский
монах Максим Грек (1480—1556 гг.), которому суждено было
сыграть заметную роль в истории русской церкви и просвеще¬
ния.45 Позднее, во 2-й половине XVI в., московское правительство
неоднократно отправляло к константинопольскому патриарху
молодых людей для обучения греческому языку, видимо, в це¬
лях подготовки из них квалифицированных переводчиков.46 На¬
конец, в следующем столетии (1653—1655 гг.) монах Арсений
Суханов по поручению московского патриарха побывал на Афо¬
не и вывез оттуда до 500 греческих рукописей, среди которых
были также и рукописи античных авторов: Гомера, Гесиода,
Эсхила, Софокла, Фукидида и др.47 Эти факты достаточно ярко
показывают то культурное значение, которое еще и в московский
период продолжала сохранять греческо-византийская образован¬
ность.
Первые переводы произведений западноевропейского проис¬
хождения были сделаны в западных же областях Московского
государства, в частности в Новгороде, где во 2-й половине XV в.
«распорядителем и покровителем переводного дела» был высоко¬
образованный и энергичный архиепископ Геннадий.48 Работав¬
ший под его руководством правительственный переводчик Дмит¬
рий Герасимов сделал в самом конце XV в. перевод «Краткой
грамматики» Доната, произведения, которое уже в поздней антич¬
ности (Донат жил в IV в.) приобрело исключительную популяр¬
ность, было затем воспринято средневековьем и вплоть до XV в.
являлось основой школьного преподавания латыни. По-види¬
мому, переводом Доната Герасимов хотел дать своим соотечест¬
45 См.: В. С. Иконников. Максим Грек и его время. Изд. 2-е. Киев,
1915.
46 В. И. Савва. Несколько случаев изучения иностранных языков рус¬
скими людьми во 2-й половине XVI века. Сб. статей в честь проф. В. П. Бу-
зескула. Харьков, 1914, стр. 151—162.
47 С. Белокуров. Арсений Суханов, ч. I. М., 1891, стр. 326—420.
48 А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси
XIV—XVII веков. СПб., 1903, стр. 39.
29

венникам настоящее пособие для изучения латинского языка,
однако под пером переписчиков труд его утратил свой первона¬
чальный характер: они «выкинули из него все писанное латин¬
скими буквами, оставив один русский текст».49
Со 2-й четверти XVI в. переводческая деятельность в Новго¬
роде замирает, и центром всех работ по переводу иностранных
книг как западноевропейских, так и греческих становится Мо¬
сква. Из трудов по всеобщей истории, переведенных в России в
XVI—XVII вв., важно отметить как имеющие отношение и к ан¬
тичности следующие:
1. «Хроника всего мира» Мартина Бельского (1495—1575 гг.).
Написанная на польском языке, эта «Хроника» выдержала в
XVI в. три издания (1550, 1554 и 1564 гг.) и тогда же была пере¬
ведена на русский язык.50 Произведение это по своему характеру
во многом напоминает наш «Хронограф»: сходство между ними
так велико — и в компилятивном подборе источников, и в общем
расположении материала, — что «оба эти памятника можно на¬
звать однородными».51 Тем более легким было усвоение «Хрони¬
ки» Бельского нашей литературой. Заметим, что в начале этого
произведения, как и в нашем «Хронографе», много места отводи¬
лось рассказу о «четырех монархиях» — Ассиро-вавилонской,
Персидской, Греко-македонской и Римской.
2. «Хроника чудес» Конрада Ликостена (умер в 1561 г.).
Произведение это, написанное по латыни (заглавие подлинни¬
ка— Prodigiorum ас ostentorum chronicon), было издано в Ба¬
зеле в 1557 г. Оно было составлено по образцу сочинения рим¬
ского писателя Юлия Обсеквента «О чудесных явлениях» (De
prodigiis), однако в отличие от этого последнего включало в
себя описание различных предзнаменований и чудес, случивших¬
ся не в одном только Риме, но во всем мире — от его «сотворе¬
ния» и до времени жизни составителя. На русский язык это
произведение было переведено в 1599 г. и имело такое название:
«Кроника, сиречь летописец чудес великих небесных и земных
от начала света до нынешних лет».52
3. «О четырех великих монархиях» (De quatuor summis
monarchiis) Иоанна Слейдана, также писателя XVI в. Это произ¬
ведение было переведено в России, очевидно, уже в XVII в.53
4. «Церковные летописи» (Annales ecclesiastici) Цезаря Ба-
рония (1538—1607 гг.). Сочинение это, содержавшее обзор цер¬
ковной истории «от рождества Христа», неоднократно переводи¬
лось в России в XVII в. как с польского сокращения Петра
Скарги, так и с латинского оригинала.54
49 Там же, стр. 122.
50 Там же, стр. 53—56.
51 А. Н. Попов. Обзор хронографов, вып. 2, стр. 87.
52 А. И. Соболевский. Переводная литература. стр. 102—103.
53 Там же, стр. 82—83.
54 Там же, стр. 83—86.
30

5. «Хронограф», приписываемый Дорофею, митрополиту Мо-
иемвасийскому (конец XVI — начало XVII в.). Составленный на
новогреческом языке, «Хронограф» этот кратко повествует о
важнейших событиях «от создания мира» и в общем «мало чем
отличается от русского „Хронографа”».55 Он был издан впервые
в Венеции в 1631 г.а на русский язык переведен в 1665 г. по по¬
велению царя Алексея Михайловича.56
6. «Хрисмологион» (буквально «толкование пророчества»), со¬
ставленный Паисием Лигаридом, митрополитом Газы, и переве¬
денный на русский язык Николаем Спафарием в 1673 г. Это
любопытное произведение, посвященное все той же теме о «четы¬
рех монархиях», включало в себя текст и толкование книги Да¬
ниила (где содержалось пророчество о четырех монархиях) и
обзор соответствующих монархов — «халдейских», персидских и
греческих царей, римских и византийских императоров, а также
«кесарей римляно-немецких» (т. е. германских императоров).57
Наряду с этими собственно историческими трудами известное
значение в качестве источника сведений об античном мире могли
иметь и другие переводные произведения постольку, поскольку
в них имелись ссылки на античные примеры или цитаты из сочи¬
нений античных авторов. К числу таких произведений относится,
например, «Риторика», переведенная в конце XVI в. с какого-то
латинского оригинала и известная во многих списках, начиная
с 20-х годов XVII в.58
Другую и более интересную для нас группу переводов состав¬
ляют произведения античных авторов. Конечно, интерес к клас¬
сической литературе в допетровскую эпоху был еще очень неве¬
лик. Тем не менее в XVI и XVII вв. появилось уже несколько
переводов сочинений античных авторов — факт весьма примеча¬
тельный, если мы учтем, что до этого русская литература распо¬
лагала в сущности всего лишь одним таким переводом — древ¬
ним славяно-русским переложением «Истории Иудейской войны»
Флавия. Большая часть этих новых переводов выполнена с поль¬
ского, но есть переводы и непосредственно с греческого и латин¬
ского языков. По содержанию — это самые разнообразные сочи¬
нения: труды по военной и политической истории, трактаты по
географии и экономике, чисто художественные произведения. В
частности, были переведены: в XVI в. «О положении мира» (в
55 Там же, стр. 288.
56 Там же, стр. 356—359; см. также: И. Н. Лебедева. Греческая хрони¬
ка Псевдо-Дорофея и ее русский перевод. ТОДРЛ, т. XXI, 1965, стр. 298—308
57 А. И. Соболевский. Переводная литература..., стр. 365—367;
И. Н. Михайловский. Важнейшие труды Николая Спафария. Киев,
1897, стр. 1—13.
58 А. И. Соболевский. Переводная литература..., стр. 118—120.
В последнее время сделана попытка доказать русское происхождение этого
произведения. См.: Д. С. Бабкин. Русская Риторика начала XVII в.
ТОДРЛ, т. VIII, 1951, стр. 326—353.
31

русском переводе «Космография») Помпония Мелы;59 в XVII в.
«История Иудейской войны» Флавия (заново с польского ориги¬
нала, однако переводчику был, по-видимому, известен и древний
русский перевод этого сочинения);60 «Экономика» Аристотеля (в
1676 г., с польского, стольником Ф. Г Богдановым);61 басни
Эзопа (в 1607 г., с греческого, Ф. К. Гозвинским) ;62 «Метамор¬
фозы» Овидия (прозою, с польского, «не менее как тремя пере¬
водчиками»).63
Значительно возрос в XVI и XVII вв. интерес к античной
философии; отчасти это было вызвано усилившейся полемикой
в церковных кругах, отчасти растущим интересом государствен¬
ных деятелей к политическим теориям древних. В частности,
есть много данных, свидетельствующих о том, с каким внимани¬
ем в это время читали, изучали и переводили Аристотеля.64
Правда, отношение к Аристотелю, как и к другим древним фи¬
лософам, было и в это время противоречивым: с одной стороны,
они оставались символами языческой мудрости, с другой — их
имена были тесно связаны с латинскою схоластикой, с западным
католическим богословием, к которому православная церковь
относилась с нескрываемой враждой. В XVI в. против увлечения
«Аристотелевыми силлогизмами» выступал Максим Грек — зна¬
менитый переводчик и богослов. С аналогичными предупрежде¬
ниями по поводу «силлогизмов» в XVII в. выступал другой уче¬
ный монах Епифаний Славинецкий (умер в 1675 г.).
Однако это не мешало тому же, например, Максиму хорошо
знать античную философию и при случае использовать
сочинения Аристотеля и ссылаться на его авторитет. Почи¬
татель Максима князь Курбский также внимательно изу¬
чал произведения Аристотеля: «прочитах, разсмотрях физиче¬
ские и обучахся и навыках еттических», — рассказывает он о
своем чтении Аристотелевых книг.65 Многочисленные ссылки на
Аристотеля можно обнаружить в произведениях украинских и
московских проповедников XVI—XVII вв. Преподавание фило¬
софии и риторики в духовных академиях — Киевской (основана
в 1631 г.) и Московской (основана в 1685 г.)—также в значи¬
тельной степени было основано на использовании аристотелев¬
59 А. И. Соболевский. Переводная литература... стр. 52—53.
60 Там же, стр. 96—97.
61 Там же, стр. 116.
62 Там же, стр. 380—381. Басни Эзопа пользовались особой любовью у
русских читателей; об этом можно судить по тому, что в конце XVII в. по¬
явился еще один их перевод, приписываемый в рукописи сибирскому рот¬
мистру Петру Каминскому (см.: П. Пекарский. Наука и литература в
России при Петре Великом, т. II, СПб., 1862, стр. 29).
63 А. И. Соболевский. Переводная литература..., стр. 183.
64 См.: В. П. Зубов, ук. соч., стр. 332—349 (прил. II, «К истории ари¬
стотелевской традиции на Руси»).
65 В предисловии к труду своему «Новый Маргарит». См.: А. С. А р-
хангельский. Очерки из истории западнорусской литературы XVI—
XVII вв. Прил. — ЧОИДР. 1888, кн. I, стр. 10.
32

ского наследия, разумеется, обработанного в духе средневеко¬
вой схоластики.
Особенно важно отметить знакомство русских читателей с
этико-политическими творениями Аристотеля и связанные с этим
первые попытки использовать наблюдения древнего философа
для обоснования собственных политических теорий. В XVI в.
боярин Ф. И. Карпов, рассуждая о долге всякого самодержца
«добрых подвластных беречи..., злых же казньми полутшати...,
не насыщаемых же и злых... отнюдь истребити», прямо ссыла¬
ется на авторитет Аристотеля: «якоже полнее философ нравоучи-
телны Аристотель беседует в своей 10 книзе Нрав», т. е. в 10-й
книге «Никомаховой этики».66 В XVII в. ученый монах, пропо¬
ведник и поэт Симеон Полоцкий (1629—1680 гг.) вслед за Ари¬
стотелем подчеркивает различие между тираном и мудрым ца¬
рем в оригинальном стихотворении «Разнствие» (в сборнике
«Вертоград многоцветный»):
Кто есть царь и кто тиран, хощеши ли знати,
Аристотеля книги потщися читати.
Он разнствие обою сие полагает:
Царь подданным прибытков ищет и желает,
Тиран паки прижитий всяко ищет себе,
О гражданстей ни мало печален потребе.67
При этом на полях прижизненной рукописи, против 2-й строки
стихотворения, имеется помета: «книга 8 (3?) Граждан., глав.
10» — ссылка на «Политику» Аристотеля.68 Точно известно, что
в библиотеке Симеона Полоцкого была «Политика» Аристотеля
в польском переводе С. Петриция.69 Хорошо знал политические
сочинения Платона и Аристотеля и ученик Симеона Полоцкого
Сильвестр Медведев (1641 —1691 гг.). В его библиотеке также
имелся экземпляр «Политики» Аристотеля, возможно, тот самый,
который ранее принадлежал его учителю.70 Наконец, еще одно
свидетельство внимания к политическим произведениям Аристо¬
теля: в 1676 г. Юрий Крижанич в письме к царю Федору Алек¬
сеевичу превозносит достоинства аристотелевской «Политики» и
предлагает «ту похваленну Аристотелеву политику на русский
язык ясно и явно и сокращенно преложити».71
По-видимому, в связь с этим интересом к политическим уче¬
ниям древности надо поставить и не совсем понятное упомина¬
ние о переводе Фукидида, содержащееся в «Оглавлении книг,
кто их сложил» — любопытном памятнике ранней русской биб¬
66 См.: Послание Ф. И. Карпова митрополиту Даниилу (в публикации
В. Г. Дружинина). Летопись занятий имп. Археографической комиссии,
вып. 21 (за 1908 г.). СПб., 1909, стр. 110.
67 Симеон Полоцкий. Избр. соч. М.—Л., 1953, стр. 15—16.
68 Там же, стр. 264.
69 В. П. 3 у б о в, ук. соч., стр. 339.
70 Там же, стр. 339—340.
71 См.: Послание Юрия Крижанича царю Федору Алексеевичу (в публи¬
кации И. М. Добротворского). Уч. зап. Казанского ун-та, т. I, 1865, стр. 19.
3 Э. Д. Фролов
33

лиографии, автор которого остался неизвестным.72 73 В этом произ¬
ведении в списке трудов Епифания Славинецкого под № 13 име¬
ется такая запись: «Преложи уставы граждано-правителнии от
Фукидидовы истории книги 1, конец же от книги Плиниа второго
Панегирика к Траиану число 75, имже чести вручаются, тетра-
тей в 4 (долю листа. — Э. Ф.) 73».73 В другом месте «Оглавле¬
ния» снова упоминаются эти «Уставы», причем приводятся на¬
чальные слова этого произведения: «Кикерон и Фукидид краток
есть и тонкий».74 По-видимому, это был не просто перевод 1-й
книги Фукидида, а какая-то компиляция, составленная с ученой
и назидательной целью: в основу были положены отрывки из
1-й книги Фукидида с дополнениями из «Панегирика Траяну»
Плиния Младшего и, может быть, из сочинений других античных
писателей.
В общем, несомненно, что в XVI и XVII вв. знания русских
людей об античном мире стали намного полнее и глубже, чем в
предшествующий период. Замечательны в этом отношении став¬
шие уже частыми примеры непосредственного обращения к фи¬
лософским, историческим и художественным произведениям
древних авторов, а также первые серьезные попытки использо¬
вать античное наследие в современной политической публицис¬
тике.
Насколько глубоко интересовались в России XVII в. антич¬
ностью и как умело использовали тогда достижения древней
науки, в частности для развития собственной историографии,
лучше всего можно судить об этом по так называемому «Исто¬
рическому учению» — в высшей степени любопытному сочине¬
нию, написанному неизвестным автором в царствование Федора
Алексеевича. Сочинение это должно было служить предислови¬
ем к какому-то обширному труду по отечественной истории, за¬
думанному, но так, по-видимому, и не совершенному на рубеже
70—80-х годов XVII в. Впервые оно было опубликовано в 1871 г.
Е. Е. Замысловским,75 а название «Историческое учение» дал
ему С. Л. Пештич, который первым подверг этот памятник все¬
стороннему анализу.76
72 Указатель составлен во 2-й половине XVII в. кем-то из лиц, близких
к Московской духовной типографии. Составитель не назвал себя; разные
исследователи приписывали это произведение разным авторам: Федору По¬
ликарпову (К. Ф. Калайдович. Иоанн, эксарх болгарский. М., 1824,
стр. 16), Сильвестру Медведеву (В. М. У н д о л ь с к и й. Сильвестр Медве¬
дев, отец славяно-русской библиографии. ЧОИДР, 1846, № 3, отд. IV, стр.
Ill—XXX [статья], 1—90 [публикация памятника]), Епифанию Славинецкому
(А. И. Соболевский. Переводная литература..., стр. 437—440). К об¬
щему мнению ученые так и не пришли (см.: Н. В. Здобнов. История рус¬
ской библиографии до начала XX века. Изд. 2-е. Б/м., 1951, стр. 31—33).
73 ЧОИДР, 1846, № 3, отд. IV, стр. 21.
74 Там же, стр. 77.
75 Е. Е. 3 а м ы с л о в с к и й. Царствование Федора Алексеевича, ч. I.
СПб., 1871, стр. XXXV—XLII (прил. IV).
76 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII века, ч. I. Л., 1961,
стр. 45—52.
34

«Историческое учение» является «первым в России теоретиче¬
ским обоснованием задач, стоящих перед историком и историче¬
ским сочинением».77 Свои мысли о пользе исторических знаний,
о понятии и сущности истории, о качествах настоящего историка
автор подкрепляет ссылками на виднейших ученых древности,
часто цитируя или перелагая отрывки из их сочинений. Так, уже
в самом начале, говоря о важности и пользе познания, автор
ссылается на Аристотеля: «И для того крайнейший философ
Аристотель написал (против этого места на полях стоит: ,,Мета¬
физик, книга 1-я”. — Э. Ф.), что все человецы естественно желают
ведати и познати всех вещей, потому что тем ко искусству и к
совершенству придут».78 Далее автор указывает на пользу имен¬
но исторического знания, и тут следуют ссылки на Цицерона и
Фукидида: «пристойно от славного Кикерона именуетца история
учительницу житии и свет истинный. Також и Фукидид, премуд¬
рый еллинский историк, имяновал историю вечное наследие,
зане всегда разумные плоды и пребогатые рождает, и будучи в
мире сем всегда тыеж советы и дела, и пременение частое меж
дел и начальств, а житие наше будучи краткое, история научит
нас искусством и случаем иных, прежде бывших, и сице от пре¬
шедших дел настоящее познаваем, а будущее разумом изоб-
разует».79
Рассмотрение другого вопроса — о сущности истории и обя¬
занностях историка — начинается с разъяснения самого термина
«история»: «Истории имя и речение предивный Платон философ
(здесь на поле рукописи стоит: „Платон в Кратиле”. — Э. Ф.)
производит от истаме и рус, еллинску, се есть от задержания
течении, потому что история вещь и дела текущие мира сего
описанием своим будто заключит в себе и задержит, или исторо,
по-еллински, толкуется зрю и смотрю, понеж смотрит, яко в зер¬
цале, история многие и разные вещи и дела мира сего».80 Опре¬
делив историю как «живописание глаголющая», автор подробно
останавливается на составных частях исторического описания, а
затем переходит к обзору тех требований, которые предъявля¬
ются к самому историку. Прежде всего историк должен обладать
необходимыми техническими знаниями. Авторитетом тут для
нашего автора служит «Дионисий Аликарнасей, греческий сла¬
вный историк», который, «сравняя первых и славных грече¬
ских историков Иродота и Фукидида меж собою», наметил важ¬
нейшие требования, предъявляемые к составителю историческо¬
го произведения.81 Однако наш автор прекрасно понимает, что
одного профессионального мастерства еще недостаточно, чтобы
77 Там же, стр. 45.
78 Е. Е. 3 а м ы с л о в с к и й, ук. соч., ч. I, стр. XXXV—XXXVI.
79 Там же, стр. XXXVI—XXXVII.
80 Там же, стр. XXXVIII. Ср. Платон. Кратил, 437 Ь: «Затем „исто¬
рия” (lazopia) означает, пожалуй, то, что задерживает течение (bxyjai xov
pouv) ».
81 Е. Е. Замысловский, ук. соч., ч. I, стр. XXXVIII—XXXIX.
35
3;

быть настоящим историком. Он указывает, что от историка, по¬
мимо умения излагать материал, требуется еще: Г) соблюдать
истину, 2) вскрывать причины описываемых явлений, 3) давать
моральную оценку излагаемым событиям. В качестве авторите¬
тов упоминаются соответственно: 1) тот же «Дионисий в начале
археологии», 2) «Поливий, греческий историк» и 3) «славный
историк Тацыт, идеже пишет, чтобы добродетели не умолчилися,
также и злодеяния явно бы было, для того чтобы от после нас
будущих была надежда от добрых дел, а страх от злодейств.».82
Заключительная часть сочинения, посвященная восхвалению
царя Федора Алексеевича, открывается знаменитым изречением
Платона: «Премудро и истинно дивный Платон философ напи¬
сал, что тогда подданные благоденствуют, когда или философ
царствует, или царь философствует».83 Далее автор прославляет
царя за его заботу о развитии исторических знаний в России и
от царского имени, как это было принято в то время, излагает
грандиозный проект создания нового большого труда по отече¬
ственной истории, который смог бы заменить собою устаревшие
летописцы.
Хотя в отдельных местах «Исторического учения» чувствует¬
ся влияние современных польских историков,84 в целом это сочи¬
нение является несомненным памятником русской исторической
мысли. Автор хорошо понимает общественное значение и пользу
истории и отдает себе полный отчет в сложных обязанностях пи-
сателя-историка. При этом, как мы видели, он обнаруживает
отличное для своего времени знакомство с древней литературой,
из которой умело заимствует примеры и высказывания, подтвер¬
ждающие его мысли. Заключительные рассуждения автора про¬
низаны сознанием того, что летописная традиция изжила себя и
что дальнейший успех в разработке отечественной истории зави¬
сит от скорейшего перехода к новому типу историописания «по
обычаю историографов». Автор с горечью отмечает, что на всем
свете «только московской народ и российской историю общую
от начала своего не сложили и не издано типографии по обы¬
чаю».85 Необходимостью преобразований веет на нас со страниц
«Исторического учения», и в этом чувствуется уже дыхание но¬
вой, петровской эпохи.
Говоря о необходимости перехода к новому, более совершен¬
ному типу историописания, автор «Исторического учения» имел
в виду прежде всего занятия отечественной историей, однако
сказанное им с еще большим основанием может быть отнесено и
к области всеобщей истории. В России XVI—XVII вв., как и
раньше, главным видом исторических произведений продолжали
оставаться хронографы, т. е. общие обзоры компилятивного ха¬
32 Там же, стр. XXXIX.
33 Там же, стр. XL.
84 С. Л. П е ш т и ч, ук. соч., ч. I, стр. 48.
85 Е. Е. 3 а м ы с л о в с к и й, ук. соч., ч. I, стр. XLII.
36

рактера. Правда, теперь они значительно расширились благода¬
ря использованию западных хроник, однако в принципе дело
нисколько не изменилось. Оригинальных сочинений по всеобщей
истории все еще не было, и лишь изредка появлялись компиля¬
тивные труды сравнительно высокого класса. К числу этих по¬
следних относятся некоторые произведения Н. Г. Спафария: для
нас они тем более интересны, что имеют непосредственное отно¬
шение к античности. Выходец из Молдавии, в свое время учив¬
шийся в Константинополе и в Италии, Н. Г. Спафарий-Милеску
(1635—1709 гг.) появился в России в 1671 г.86 Он хорошо владел
новогреческим, румынским, турецким и арабским языками, бла¬
годаря чему получил место переводчика в Посольском приказе.
Он знал также древние языки — греческий и латинский. Помимо
переводов (выше мы упоминали о переведенном им «Хрисмоло-
гионе»), Н. Г Спафарий занимался составлением различных книг
по всеобщей истории. В частности, в 1673 г. им был составлен
«Василиологион» — сочинение, известное также под более пол¬
ным названием «История о мужественнейших в воинских опол¬
чениях ассирийских, персидских, еврейских, греческих, римских
царей, великих князей и великих государей царей Российских».87
Сочинение это состоит из предисловия, где возвеличивается
монархический образ правления, и в частности самодержавие
русских царей, и 18 биографий различных государей, в том числе
Кира, Александра Македонского, Юлия Цезаря, Октавиана
Августа, Константина и Феодосия I. Между прочим, жизнеопи¬
сания этих древних правителей составлены гораздо обстоятель¬
нее, чем биографии русских князей и царей; автор пользовался
при этом сочинениями Геродота, Иосифа Флавия, Квинта Кур-
ция, Орозия и др. Непосредственное обращение к произведениям
античных авторов — вот, следовательно, то новое, что отличало
«Василиологион» Спафария от других компилятивных трудов
допетровской эпохи. Привлечение свидетельств древних авторов
характерно также для другого сочинения Спафария—«Описа¬
ние преславной церкви, имянованной святая София в Константи¬
нополе» (1674 г.).88 Рассказывая о постройке этого замечатель¬
ного собора при Юстиниане, Спафарий пользуется не только
сочинениями позднейших византийских писателей, но и трудами
Прокопия Кесарийского — историка, чье имя принадлежит ан¬
тичному периоду не меньше, чем византийскому.
Если пример Спафария, ученого-иностранца, может показать¬
ся нехарактерным, то вот перед нами другое лицо — стольник
Андрей Лызлов, составивший в самом конце XVII в. большой
труд под названием «Скифская история» (рукопись датирована
86 См.: И. Н. Михайловский. Очерк жизни и службы Николая Спа¬
фария в России. Киев, 1895.
87 И. Н. Михайловский. Важнейшие труды Николая Спафария,
стр. 30—34.
88 Там же, стр. 34—36.
37

1692 г.).89 В этом произведении последовательно рассматрива¬
ется происхождение татар и турок, история татаро-монгольских
завоеваний, борьба Русского государства с Золотой ордой, при¬
соединение Казани и Астрахани, история крымских татар и
Турции. Автор широко использовал польские и литовские хрони¬
ки и русские источники — «Степенную книгу», «Хронограф» и
«Синопсис», приписываемый Иннокентию Гизелю. Сочинение
озаглавлено «Скифская история», поскольку автор выводит
происхождение татар и турок от древних скифов. В 1-й главе
автор рассуждает—цитируем заглавие—«О. названии Скифии
и границ ея, и о народех скифских, названных монгаилах и про-
чиих; и о амазонах, мужественных женах их; и киих татар суть
сии татарове, иже в Европу приидоша». В качестве авторитетов
упоминаются древние писатели: Диодор Сицилийский, Юстин,
Курций Руф, Геродот и даже в рассказе об амазонках «Омир во
Илиадах и Виргилий во Энеидах своих». Однако, как кажется,
непосредственно Лызлов пользовался лишь сочинением Курция
Руфа, на которого имеются прямые ссылки; свидетельства ос¬
тальных античных авторов были им взяты из заладных хроник.
Все же нельзя отрицать, что Лызлов проделал большую и слож¬
ную работу, составляя свою «Скифскую историю»; им было ис¬
пользовано много русских и иностранных исторических книг; в
его произведении можно обнаружить уже элементы рационализ¬
ма и исторической критики. Созданный накануне азовских похо¬
дов Петра I труд Лызлова не только свидетельствовал о новых
тенденциях в русской внешней политике, но и служил про¬
возвестником нового, более высокого этапа в истории русского
историописания.90
*
Итак, мы изложили в хронологической последовательности
целый ряд фактов, подтверждающих давнее знакомство рус¬
ских людей с литературой и историей античных народов. Мы ви¬
дели также, что уже в древнейший период, начиная с XI в., в
России составлялись компилятивные обзоры всемирной истории,
в рамках которых рассматривались также отдельные периоды
или сюжеты древней греческой и римской истории. Особенно мно¬
го сведений об античном мире было воспринято русской литера¬
турой в XVI и XVII вв., что сказалось также на содержании
поздних хронографов. В конце XVII в. отдельными писателями
даже предпринимались попытки непосредственного обращения
к античной традиции в их трудах по всеобщей истории. Тем не
менее даже и в XVII в. еще не существовало подлинно научного
изучения всеобщей истории. Более того, именно в это время
89 Это сочинение было издано сто лет спустя Н. И. Новиковым (М., 1787).
90 См.: Е. В. Чистякова. Русский историк А. И. Лызлов и его кни¬
га «Скифская история». Вестник истории мировой культуры, 1961, № 1,
стр. 117—127.
38

стало ощущаться отставание русской исторической мысли от
западноевропейской, где в XVI и XVII вв. делало свои первые
шаги новое научное направление. В России научное изучение
всеобщей истории стало возможно лишь с XVIII в. после преоб¬
разований, связанных с именем Петра, «точнее говоря, с момента
учреждения в Петербурге Академии наук и приглашения в нее
иностранных, преимущественно немецких, ученых, прошедших
более или менее правильную школу и принесших с собой науч¬
ный критический метод».91 Однако совершенно очевидно, что без
накопления необходимых сведений в предшествующий период,
без длительной исторической традиции, сложившейся к тому
времени в России, было бы невозможно быстрое усвоение рус¬
скими учениками научного метода своих учителей: чтобы семя
дало всходы, почва должна была быть уже готовой к посеву.
Только так можно объяснить быстрое становление русской ис¬
торической науки в XVIII в., следствием чего было начавшееся
изучение классической древности.
91 В. П. Б у з е с к у л. Всеобщая история и ее представители в России в
XIX и начале XX века, ч. I. Л., 1929, стр. 7.
О

ГЛАВА II
НАЧАЛО ИЗУЧЕНИЯ АНТИЧНОСТИ В РОССИИ
(XVIII в.)
1с Новые исторические и культурные условия
Преобразования 'конца XVII—начала XVIII вв. затронули
самые разнообразные области общественной и государствен¬
ной жизни: законодательство и управление, финансы и воен¬
ное дело, дипломатия, образование и 'Просвещение — все под¬
верглось решительной перестройке, и во всем ощущалось
стремление сократить тот разрыв б (культурном развитии, кото¬
рый обнаружился между Россией и Западом в последние два
века. Решение новых задач требовало новых же, по-европейски
образованных людей: отсюда 'понятна та забота, которую про¬
являли Петр и его правительство по насаждению просвещения
в России. Дальнейшее развитие книгопечатания, выпуск пер¬
вой русской газеты, открытие светских школ и училищ, нако¬
нец, основание Петербургской Академии наук — все должно
было служить этой цели.
Конечно, чисто практический подход к делам просвещения
и образования, характерный для Петра и его окружения, стра¬
дал известной односторонностью: упор делался на подготовку
новых, образованных служителей государства, между тем как
интересы собственно научные часто отодвигались на второй
план.1 Тем не менее как бы односторонне ни подходило тог¬
дашнее русское правительство к делам просвещения, оно
много сделало для развития (науки и образования в своей
стране. В особенности много выиграла от петровских преобра¬
зований историческая наука: «говоря образно, — замечает
С. Л. Пештич,— организация исторической работы изменилась
настолько, насколько, скажем, отличается ремесленная мастер¬
ская от мануфактурного производства».2 Росту исторических
1 Ср. П. Пекарский. История ими. Академии наук в Петербурге, т. I.
СПб., 1870, стр. XXVII.
2 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII века, ч. I. Л., 1961,
стр. 68.
40

знаний, интересу к занятиям историей, наконец, самому
становлению исторической науки — ибо ка<к наука история
оформляется именно в XVIII в.3 — способствовало множество
факторов: здесь и ‘причины общего ixa'paiKTepa—такие, как
подъем национального самосознания и обусловленный им инте¬
рес к прошлому своего народа; и конкретные -потребности со¬
временной политики — как, например, .необходимость истори¬
чески обосновать те или иные законодательные меры, военные
реформы или дипломатические представления; здесь и общий
культурный подъем, тесно связанный с развитием просвещения
и образования; и, наконец, установление более тесных полити¬
ческих и культурных связей с западноевропейскими странами,
что особенно способствовало интересу к всеобщей истории,
равно как и к истории тех государств древности, чья культура
легла в основу европейской цивилизации.
Сам Петр I проявлял живой интерес к русской и всеобщей
истории. По его инициативе было начато собирание старинных
летописей и других рукописных материалов, важных для изу¬
чения древнейшего прошлого русского народа,4 и были пред¬
приняты работы по составлению новой истории русского госу¬
дарства (труды Ф. П. Поликарпова-Орлова и др.).5 Петр
заботился также о переводе на русский язык исторических про¬
изведений, выходивших за границей. В его библиотеке были са¬
мые разнообразные сочинения по истории — рукописные и пе¬
чатные, русские и иностранные.6 Между прочим царь был хо¬
рошо знаком с историей и литературой античного мира. В его
письмах и записных книжках часто встречаются ссылки на
исторические примеры древности,7 а об его интересе к антич¬
ной литературе можно судить хотя бы по таким фактам. В ок¬
тябре 1708 г. царь через И. А. Мусина-Пушкина приказывал
Федору Поликарпову «историю Курциеву об Александре Ма¬
кедонском, исправя, напечатать»;8 этот перевод вышел год
спустя в Москве. В марте 1716 г. Петр писал из Данцига рус¬
скому поверенному в делах в Вене: «Г. Веселовский! По полу¬
чении сего приищите историю Юлия Цезаря, чтоб оная была
такова /выхода, как в приложенном при сем реестре написан¬
ном, и на латинском языке, а не на немецком, и пришлите
к нам».9 По возвращении из Персидского похода царь как-то
заинтересовался историей языческой религии; узнав, что по
этому вопросу есть сочинение древнего греческого писатели
3 Ср.: С. Л. П е ш т и ч, ук. соч., ч. I, стр. 6—9.
4 Там же, стр. 76—77.
5 Там же, стр. 109 сл.
6 Там же, стр. 75.
7 Там же, стр. 78.
8 П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом,,
т. И. СПб., 1862, стр. 217.
9 Там же, т. I, стр. 232.
41

Аполлодора, он повелел перевести это ‘сочинение на русский
язык, «что и было ‘сделано типографским справщиком Алексеем
Б арсовы м.10 На конец, еохр ан илось л юбопытное свидетельств о
современника — мекленбургского посла Вебера—о том, что
царь Петр хорошо з-нал басни Эзопа и умел при случае со¬
слаться на них.11
Вообще ‘в петровское время интерес к античности несом¬
ненно 'возрос. Об этом свидетельствует наличие соответствую¬
щих исторических книг и произведений античных авторов
в библиотеках многих сподвижников и современников Петра,
например, у царевны Натальи Алексеевны,12 у Якова Брюса,
графа А. А. Матвеева, царевича Алексея, князя Д. М. Голи¬
цына, В. Н. Татищева и др.13 В особенности распространению
сведений об античном мире и повышению интереса к античной
истории и литературе способствовал приток новой литературы,
усилившийся в результате мер царя, направленных на расши¬
рение книгопечатания и переводческой деятельности. Стремясь
как можно быстрее наладить издание необходимых книг,
Петр I старался использовать для этого не только возмож¬
ности, имевшиеся в самой России, но и помощь частных типо¬
графий западных стран, в особенности Голландии, которая
была тогда одним из основных поставщиков книжной продук¬
ции в Европе. С 1699 г. в Амстердаме у Яна Тесинга, а затем
и в некоторых других частных типографиях стали печататься
книги по заказу русского правительства. Разумеется, сами гол¬
ландские печатники за незнанием русского языка ограничива¬
лись технической стороной дела, непосредственной же подго¬
товкой книг к изданию занимался главным образом И. Ф. Ко-
пиевский, человек довольно образованный, судя по некоторым
данным, выходец из Польши.14 Ему мы обязаны появлением на
русском языке первых печатных пособий по истории и иност¬
ранным языкам, а также первыми русскими изданиями перево¬
дов древней литературы. Первой русской книгой, напечатанной
в типографии Яна Тесинга, было составленное И. Ф. Копиев-
ским «Введение краткое во всякую историю» (1699 г.). В этом
довольно-таки посредственном еще учебнике по всемирной исто¬
рии среди других материалов давались также хронологические
таблицы правителей, в том числе греко-македонских царей и
10 Там же, т. I, стр. 213.
11 Там же, т. I, стр. 22—23.
12 С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. VIII,
т. 16. М., 1962, стр. 547.
13 А. М. Л о б о д а. К истории классицизма в России в первую половину
XVIII столетия. (Отд. оттиск из сб. «Serta Borysthenica»). Киев, 1911,
стр. 5—10.
14 См.: Т. А. Быкова. Книгоиздательская деятельность Ильи Копиев-
ского и Яна Тесинга. В кн.: Т. А. Быкова и М. М. Гуревич. Описание
изданий, напечатанных кириллицей. 1689 — январь 1725 г. М.—Л., 1958
(в дальнейшем: Т. А. Б ы к о в а и М. М. Г у р е в и ч. Описание II), стр. 318—
341 (прил. IV).
42

римских императоров.15 В следующем, 1700 г., вышли в свет
также ‘составленные Когтиевским латинская грамматика— «La¬
tina grammatica in usum scholarum celeberrimae gentis slavo-
nico — rosseanae adornata» (с русским 'переводом) 16 и два не¬
больших лексикона — латино-русско-немецкий и латино-русско-
голландский, в которых слова или, как тогда говорили, «вока¬
булы» были 'подобраны по определенным темам.17 В этом же
году были изданы переведенные Копиевоким басни Эзопа и
«Война мышей и лягушек»: «Притчи Эссоповы на латинском и
русском языке, их же Авиений стихами изобрази, совокупно же
Брань жаб и мышей Гомером древле описана, со изрядными
в обоих книгах лицами (т. е. иллюстрациями. — Э. Ф.) и с тол¬
кованием».18 Впрочем некоторые из басен Эзопа были переве¬
дены и изданы Копиевоким еще раньше в (качестве приложе¬
ния к 'составленному им же «Краткому и полезному руковеде-
нию во аритметыку» (1699 г.).19 «Эсоповы притчи» в переводе
Копиевского дважды затем переиздавались в России: в 1712 г.
в Москве и в 1717 г. в Петербурге.20
Книгоиздательская деятельность И. Ф. Копиевского пред¬
ставляет несомненный интерес, для всякого, кто занимается
историей нашей гуманитарной науки. Тем не менее не следует
преувеличивать значение этих голландских изданий для исто¬
рии русского книгопечатания: книги эти ни количеством своим,
пи тематикой не могли удовлетворить потребности русского
государства в новой литературе.21 Вот почему, независимо от
печатания книг в Голландии, русское правительство энергич¬
но занималось реорганизацией и расширением книгоиздатель¬
ского дела в самой России. При этом параллельно с устрой¬
ством новых типографий много внимания уделялось организа¬
ции в широких масштабах переводческого дела. Недостаток, а
по некоторым вопросам и прямое отсутствие отечественной ли¬
тературы правительство стремилось компенсировать переводом
иностранных книг. Не случайно, что в эпоху преобразований
переводная литература составляла основную часть книжной
продукции России.22
Конечно, в выборе книг для перевода правительство руковод¬
ствовалось прежде всего соображениями практической пользы:
15 Там же, стр. 278—279.
15 Там же, стр. 288—289.
17 Там же, стр. 284—286.
18 Там же, стр. 286—288.
19 Там же, стр. 280.
20 Т. А. Б ы к о в а и М. М. Г у р е в и ч. Описание изданий гражданской
печати. 1708 — январь 1725 г. М.—Л., 1955 (в дальнейшем: Т. А. Быкова
и М. М. Г у р е в и ч. Описание I), стр. 128—130, 206.
21 П. Н. Берков. Русская книга кирилловской печати конца XVII—
первой четверти XVIII века. В кн.: Т. А. Быкова и М. М. Гуревич.
Описание II, стр. 15, 16.
22 С. Л. П е ш т и ч, ук. соч., ч. I, стр. 69.
43

предпочтение отда'вало-сь произведениям, трактующим о каких-
либо «художествах», под которыми тогда понималось не
столько искусство, сколько конкретное ремесло и прикладные
науки. Этими же соображениями руководствовалось прави¬
тельство и в своих заботах по подготовке грамотных перевод¬
чиков. «Для переводу книг, — говорится в указе Петра от 23 ян¬
варя 1724 г., — зело нужны переводчики, а особливо для худо¬
жественных. .. Художества же следующие: 'математическое
хотя до сферических триантулов, механическое, хирургическое,
архитектур дивил ис, анатомическое, ботаническое, мили та рис и
прочие тому подобные».23 Тем :не менее растущий интерес к по¬
литической и культурной жизни европейских государств спо¬
собствовал переводу и других произведений — исторических и
даже художественных (в нашем понимании этого слова).
В частности из книг по всеобщей истории, которые в началь¬
ных своих частях затрагивали также античную эпоху, <в петров¬
ское время были переведены и изданы:
1. «'Введение в гисторию европейскую» знаменитого, немец¬
кого историка и правоведа Самуила Пуфендорфа (1632—
1694 гг.). Книга была переведена Гавриилом Бужинским по
личному приказу Петра I и выдержала два издания (СПб.,
1718 и 1723 гг.).24 В 1-й главе этого произведения рассказыва¬
лось о Римской державе, из разделения которой «многие но¬
вые государства произыдоша»; затем шли главы об Испании,.
Португалии, Британии и других европейских государствах.
«„Введение” Пуфендорфа в русском переводе, — замечает
акад. П. П. Пекарский, — и есть первое (если не считать пу¬
стую компиляцию Копиевского...) в России изданное руковод¬
ство к всеобщей истории».25
2. «Деяния церковные и гражданские» Цезаря Барония, за¬
ново переведенные с польского сокращения Петра Скарги и
изданные в Москве в 1719 г. Перевод этот, свидетельствующий
об интересе к церковной истории Запада, продолжал традиции
допетровских переводов XVI—XVII вв.26
3. Книга протестантского историка Вильгельма Стратемана
«Theatrum historicum», изданная впервые в Иене в 1656 г. и
переведенная на русский язык группой переводчиков во главе
с Гавриилом Бужинским. О содержании ее до известной сте¬
пени можно судить по заглавию русского перевода: «Феатрон
или позор (т. е. обзор. — Э. Ф.) исторический, изъявляющий по¬
всюдную историю священного писания и гражданскую чрез
23 П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом,
т. I, стр. 243.
24 Т. А. Быкова и М. М. Гуревич. Описание I, стр. 246—247,
412—413.
25 П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом,
т. I, стр. 325.
26 Т. А. Б ы к о в а и М. М. Г у р е в и ч. Описание II, стр. 208—211.
44

десять 'исходов и веки всех царей, императоров, пап римских и
мужей славных...» (СПб., 1724).27
Помимо этих трудов по всеобщей истории, переводились на
русский язык- и другие произведения, в которых также можно
было найти сведения об античном 'мире. Так, в 1720 г. было
издано в русском переводе сочинение итальянского гуманиста
Полидора Вергилия (1470—1555 гг.) «Осмь книг о изобретате-
лех вещей» (название подлинника — «De rerum inventoribus
libri VIII»). Сочинение это, хотя и сильно устаревшее к пет¬
ровскому времени (оно было издано впервые в 1499 г.), все же
могло 'представлять интерес для русского читателя, поскольку
в нем имелись любопытные сведения о зарождении науки, тех¬
ники и искусств, о возникновении общественных форм жизни
и происхождении религиозных обычаев у различных народов
древности и средневековья. К тому же это был первый труд по
истории человеческой культуры, переведенный на русский язык.
Разумеется, как и во всяком другом произведении, вышедшем
из-под пера гуманиста, античности в этой книге уделялось
много места и внимания.28
Столь же тесно связано с античностью и содержание дру¬
гого любопытного произведения — «Символы и емблемата», из¬
данного по заказу Петра I в Амстердаме в 1705 г.29 В этой
книге дается 840 аллегорических изображений-«эмблем» с со¬
ответствующими пояснениями--«символами», составленными
в форме афоризмов на русском и шести других европейских
языках.30 В основу этого произведения было положено анало¬
гичное издание Даниэля де Л а Фей (Daniel de La Feuille),
вышедшее в Амстердаме в 1691 г. «Символы и емблемата» сы¬
грали видную роль в приобщении русского общества к евро¬
пейскому классицизму. «Сборник этот систематически вводил
русского человека в круг условных образов и аллегорических
представлений, заимствовавших свой материал в значительной
степени из той же античной мифологии, на язык которых пере¬
водился мир живой реальности (явлений природы, вещей, по¬
нятий). Сборник выращивал и культивировал то особое ,,ико-
иологическое”, т. е. мифологизированно-аллегорическое мыш¬
ление, которое составляет существенную черту эстетики клас-
с ициз м а ».31 П ро изведен ие это нео днокр а тно переиздав а л ось
27 Там же, стр. 268—270.
28 Т. А. Б ы к о в а и М. М. Г у р е в и ч. Описание I, стр. 288—289.
29 Т. А. Быкова и М. М. Г у р е в и ч. Описание II, стр. 295—299.
30 Например, дается изображение черепахи, а рядом, под голландским
заголовком «Ееп Schildtpadt», серия афоризмов: «Терпением всем делам
окончание увидишь. Festina lente» и пр.; или другое изображение — юноши
и девушки, разделенных морским проливом, а рядом, под заголовком «Leander
zwemt over de Zee», афоризмы: «А что не можешь ты, любовь? Ecquid пои
potest amor?» и т. д.
31 Д. Д. Благой. История русской литературы XVIII века. Изд. 4-е.
М., 1960, стр. 32.
45

в России и служило настольной шитой для нескольких поколе¬
ний русских писателей и художников.
Ознакомление русских читателей с мифологическими обра¬
зами классической древности ставило своей целью другое ил¬
люстрированное издание петровского времени — «Овидиевы
фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722). В этой книге были
перегравированы с соответствующими пояснениями рисунки
к «Метаморфозам» Овидия, изданные в свое время И. У. Кра¬
усом в Аугсбурге.32
От «Овидиевых фигур» естественно теперь обратиться к той
части переводной литературы, изданной в России в 1-й чет¬
верти XVIII в., которая была уже непосредственно связана
с античной историей. Надо сказать, что петровское время не¬
сравненно богаче переводами классиков и других произведе¬
ний, посвященных античности, чем предшествующие два столе¬
тия. При этом в переводах этого времени можно различить две
струи: одну — продолжающую традиции древней русской лите¬
ратуры, с ее интересом к переводным повестям и сборникам
изречений, и другую — вызванную новыми культурными веяни¬
ями и запросами, сближающими русское общество с европей¬
ским. К первой группе относится новый перевод популярной
повести Гвидо де Колумна «Историа, в ней же пишет о разо¬
рении града Трои...» (М., 1709). Книга эта пользовалась не¬
изменными симпатиями читателей и неоднократно переиздава¬
лась на протяжении XVIII и даже в начале XIX в. Просле¬
живая распространение сведений об античном мире в России
в XVIII в., мы не должны забывать о той роли, которую сы¬
грали в этом отношении печатные издания «Троянской исто¬
рии». «Имевшиеся в „Истории” пересказы и переделки некото¬
рых моментов Илиады подготовляли русского читателя к вос¬
приятию последовавших переводов из Гомера. .»33
К этой же группе переводов надо отнести и переведенный
с польского сборник «Кратких, витиеватых и нравоучителных
повестей» Бениаша Будного (М., 1711), более известный под
названием «Апофтегмата», которое закрепилось за ним начи¬
ная со 2-го издания (М., 1712). Сборник этот содержал изре¬
чения и беседы различных философов древности, а также полу¬
анекдотические рассказы из жизни знаменитых писателей и
политических деятелей, главным образом греческих и римских.
Книга пользовалась большой популярностью и также неодно¬
кратно переиздавалась в XVIII в.34
Еще больший интерес представляют переводы второй
группы, которые знакомили русских читателей с подлинными
32 Т. А. Быкова и М. М. Г у р е в и ч. Описание I, стр. 396—397.
33 А. Н. Е гунов. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М.—
1964, стр. 26.
34 Т. А. Быкова и М. М. Г у р е в и ч. Описание I, стр. 119—120.
46

образцами античной литературы. Из четырех 'переводов, о ко¬
торых мы собираемая упомянуть, три отражали живой инте¬
рес Петра и его окружения к военной и политической истории
древних. Первым в ряду этих произведений следует назвать
рукописный перевод сочинения Фронтина «Стратегемы»:
«Книги Иулия Фронтина, сенатора римского, о случаех воен¬
ных, на четыре части разделенные». Перевод этот, поднесен¬
ный Петру I, датирован 1692 г. Он был сделан с польского из¬
дания Фронтина, вышедшего в Познани в 1603 г.35
В 1709 г. в Москве по инициативе Петра был опубликован
перевод исторического сочинения Курция Руфа «Книга Квинта
Курция о делах содеяных Александра Великого царя Маке¬
донского». Это был «первый на русском языке печатный пере¬
вод латинского классика».36 Поводом к изданию этого произве¬
дения послужило, быть может, «желание Петра ознакомить
интеллигенцию того времени и своих сподвижников с походами
и маршрутом македонского героя в те страны азиатского Во¬
стока, за которыми русский царь следил с тем же неослаб¬
ным вниманием, как и за странами европейского Запада».37
Перевод снабжен «Приполнениями», в которых дается краткий
обзор событий, составлявших содержание утраченных частей
сочинения Курция Руфа (книг I и II). Эти «Приполнения» —
тоже перевод; оригинал — «Supplementa» Христофора Бру-
нона, впервые приложенные к его изданию Курция Руфа (Ба¬
зель, 1545). Анонимный перевод, изданный в 1709 г., был
далек от совершенства. Сорока годами позже следующий рус¬
ский переводчик Курция Руфа академик С. П. Крашенинни¬
ков справедливо отмечал слабые стороны этого «московского
издания»: шероховатость стиля, неудачный выбор слов (зло¬
употребление славянизмами, украинизмами и другими «чуже¬
странными речами»), частые неточности при переводе отдель¬
ных выражений и даже периодов (особенно в речах). «Одним
словом, — заключал Крашенинников, — сей перевод только
к тому полезен, что по нем рассуждать можно, в каком состоя¬
нии науки в России были около времен своего начала».38 Тем
не менее в пору растущего внимания общества к восточным
делам первый печатный перевод Курция Руфа пользовался не¬
сомненным спросом: за короткий срок с 1709 по 1724 г. он
был переиздан четырежды.39
35 А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси
XIV—XVII веков. СПб., 1903, стр. 109—110.
36 Д. И. Н а г у е в с к и й. Библиография по истории римской литературы
в России с 1709 по 1889 год. Казань, 1889, стр. VII.
37 Там же.
38 См. предисловие Крашенинникова к его переводу Курция Руфа «Квин¬
та Курция История о Александре Великом царе Македонском», т. I. СПб.„
1750, стр. 9.
39 Т. А. Быкова и М. М. Гуревич. Описание I, стр. 92.
47

Через два гада 'после выхода в свет перевода Курция Руфа
было опубликовано еще одно произведение, посвященное воен¬
ному искусству древних: «Краткое описание о войнах из книг
Цезариевых с некоторыми знатными приметы о тех войнах, со
особливым о войне разговором [или описанием]» (М., 1711).
Перевод был сделан с французского сокращения Луи де Ро-
гана, который своим изданием преследовал чисто практиче¬
скую цель — на примере войн Цезаря познакомить современ¬
ного офицера с важнейшими тактическими приемами (фран¬
цузское издание носило поэтому характерное название «Le
parfait capitaine»). Впрочем есть указание на то, что в 1723 г.
Петр приказывал сделать более полный перевод Цезаря с ла¬
тинского и голландского языков, однако это приказание не
было исполнено, очевидно, в связи со смертью царя.40
Несколько особняком стоит четвертый перевод: «Аполло-
дора грамматика афинейского библиотеки, или О богах» (М.,
1725). Выше мы уже упоминали об интересе Петра I к язы¬
ческой религии, что и послужило непосредственной причиной
для издания книги. Перевод бьгл выполнен справщиком мо¬
сковской типографии А. Барсовым; в конце книги были поме¬
щены два ученых рассуждения: «Следование о родословии
первых богов языческих», переведенное из 'книги французского
богослова С. Бохарта, и дополнение к нему, составленное спе¬
циально для данного издания Феофаном Прокоповичем, «Дру¬
гие священных историй знатные следы в еллинеких баснях об¬
ретающиеся». В обоих рассуждениях доказывалась зависи¬
мость религиозного мифотворчества древних греков от ветхоза¬
ветных преданий.41
Таким образом, в 1-й четверти XVIII в. русская литература
пополнилась целым рядом новых переводных произведений, со¬
державших сведения об античном мире. Ознакомление с этими
книгами несомненно способствовало расширению Исторического
кругозора русских читателей. Однако одного знакомства с пе¬
реводами было еще недостаточно, чтобы читатель, хотя бы и
наделенный от природы недюжинным умом, мог стать иссле¬
дователем. Для этого требовалось нечто большее, а именно:
специальное историческое образование. Общее представление об
историческом процессе, знание древних языков, знакомство со
в спом ога тел ьн ьгми историческим и дисципл и н а м и, н акон ец,
усвоение критических методов обработки ‘исторического мате¬
риала— всем этим можно было овладеть лишь путем система¬
тического обучения в средней и высшей школе с гуманитар-’
40 Там же, стр. 117—118. См. также: П. Пекарский. Наука и лите¬
ратура в России при Петре Великом, т. I, стр. 332.
41 Т. А. Быкова и М. М. Г у р е в и ч. Описание I, стр. 478—479.
См. также: П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Ве¬
ликом, т. I, стр. 213; т. II, стр. 630—632.
48

ным уклоном. А между тем именно таких школ и не было
в России.
Правда, существовали духовные академии в Киеве,
в Москве и в Петербурге (последняя была открыта в 1721 г.).
В них обучали древним языкам—'греческому и латинскому,
преподавали 'пиитику, риторику и начатки философии. Однако
специального курса по истории программами академий не было
предусмотрено, и лишь преподаватели риторики использовали
время от времени отдельные примеры, почерпнутые из трудов
древних историков. К тому же надо учесть, что все преподава¬
ние в этих академиях было подчинено задачам богословия,
естественно, в ущерб светской науке.
Впрочем, и здесь бывали свои исключения. Среди воспитан¬
ников и преподавателей духовных училищ встречались ориги¬
нальные люди, чья деятельность выходила за рамни церкви и
чьи труды 'косвенно влияли и на формирование исторической
науки. Одним из таких исключений был Феофан Прокопович
(1681 —1736 гг.) —выдающийся деятель русского просвещения,
преподаватель, а затем ректор Киевской академии, верный
сподвижник Петра Великого, поддерживавший и теоретически
обосновывавший все его начинания. Феофан -Прокопович быд
разносторонним писателем, одновременно оратором и публици¬
стом, драматургом и поэтом. Он пробовал свои силы и в исто¬
рическом жанре: им было составлено несколько специальных
работ по русской (главным образом о Петре) и всеобщей исто¬
рии.42 В частности, античности касались упоминавшееся выше
рассуждение о греческой религии, опубликованное в качестве
приложения к переводу Аполлодора, и какой-то не дошедший
до нас трактат об амазонках, о котором говорит В. Н. Тати¬
щев.43 Феофана Прокоповича интересовала также теория исто-
риописания: этому предмету он уделил специальный раздел
в своей «Риторике».44 Рассуждая о пользе истории, о правилах
и приемах историописания, Феофан Прокопович высказывает
мысли, схожие с теми, которые лет за тридцать до этого были
высказаны автором «Исторического учения».45 Точно так же
Феофан Прокопович постоянно опирается на опыт великих пи¬
сателей древности: им широко используются сочинения Луки¬
ана («Как надо писать историю», в связи с критикой польских
католических историков, позволявших себе различные вы¬
мыслы по поводу России), Иосифа Флавия, Цицерона, Диони¬
сия Галикарнасского, Квинтилиана. Вообще Феофан Прокопо¬
вич был большим знатоком античной истории и литературы:
42 См.: С. Л. П е ш т и ч, ук. соч., ч. I, стр. 141 —151.
43 В. Н. Татищев. История Российская, т. I. М.—Л., 1962, стр.
315—316.
44 См.: П. Морозов. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880,
стр. 105 сл.
45 С. Л. Г1 е ш т и ч, ук. соч., ч. I, стр. 95—96.
4 э. Д. Фролов
49

его трактаты по теории литературы — «Поэтика» и «Рито¬
рика» — буквально наполнены ссылками на античных авторов,
особенно на латинских поэтов Горация, Вергилия и Овйдия,
которых он часто и помногу цитирует. Однико античность не
была для Феофана Прокоповича предметом исследования; ин¬
тересы этого глубоко государственного человека лежали все¬
цело в области современной истории и литературы, и если он
обращался к античности, то лишь для того, чтобы почерпнуть
оттуда необходимые примеры и параллели. И тем не менее
косвенно его литературная и публицистическая деятельность во
многом способствовала пробуждению в русском обществе ин¬
тереса к классической древности: недаром Феофан Прокопо¬
вич считается одним из предшественников русского класси¬
цизма.46 Между прочим, до появления Академической гимна¬
зии единственным учебным заведением в России, где история
преподавалась в качестве самостоятельного предмета, была
частная школа Феофана Прокоповича. Эта школа была от¬
крыта Феофаном Прокоповичем в Петербурге, в собственном
доме на Карповке в 1721 г. Среди предметов, которые препо¬
давались в ней, были древние языки — греческий и латинский,
история и даже специальный курс римских древностей.47
2. Основание Академии наук и начало специальных занятий
античностью
Решающий сдвиг в истории русской науки и просвещения
связан с основанием Петербургской Академии наук (1724—
1725 гг.). Проект положения об учреждении Академии наук и
художеств, составленный Л. Л. Блюментростом, был утверж¬
ден Петром I 22 января 1724 г., после чего, 28 января, Сенат
издал соответствующий официальный указ; однако первые ака¬
демики, приглашенные из-за границы, начали съезжаться в Пе¬
тербург лишь со 2-й половины 1725 г., и фактически Академия
была открыта новым указом Екатерины I от 7 декабря 1725 г.48
В первые два десятилетия своего существования Академия
наук не имела настоящего устава, и вся ее жизнь определя¬
лась Проектом положения, который был утвержден Петром I.
Согласно этому Проекту Академия подразделялась на
3 класса: 1) математический, 2) физичеакий и 3) гуманитар¬
ный. О составе этого третьего класса в Проекте было сказано
так: «Третей клас состоял бы из тех членов, которые в гума-
ниорах и протчем упражняются. И сие свободно бы трем пер-
46 Д. Д. Б л а г о й, ук. соч., стр. 71—80, 95.
47 И. Чистович. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868,
стр. 631—638.
48 П. Пекарский. История имп. Академии наук в Петербурге, т. I,
стр. XXVIII—XLII; История Академии наук СССР, . I. М.—Л.. 1958,
стр. 30—36, 429—435.

еонам отправлять можно: первая б— элоквенцию и студиум
антиквитатис обучала, 2 гисторию древную и нынешную, а 3
право натуры и публичное, купно с политикою и этикою (ндраво-
учением)».49 Таким образом, гуманитарные науки (и между
ними антиковедение) с 'самого начала объявлялись неотъемле¬
мой частью того «социетета наук и художеств», который, по
мысли учредителей, и образовывал Академию. Позднее, после
того как в 1747 г. был принят новый академический устав, гу¬
манитарный класс был уничтожен, однако очень скоро (в сле¬
дующем, 1748 г.) при Академии были созданы Исторический
департамент и Историческое собрание, которые до известной
степени компенсировали отсутствие в Академии специальных
исторических кафедр.50
Согласно проекту 1724 г. Петербургская Академия наук
должна была выполнять роль одновременно и научного и учеб¬
ного заведения. В связи с этим предполагалось открыть при
Академии Университет и Гимназию; преподавателями в этих
заведениях должны были стать, соответственно, академики и их
ученики —адъюнкты. Университет должен был состоять из трех
фа кул ьтетов: юридического, медицинского и философского.
Проект не предусматривал открытие в Университете специаль¬
ного историко-филологического факультета: подготовку необхо¬
димых специалистов предполагалось осуществлять непосредст¬
венно в самой Академии, силами соответствующих академиков
3-го класса. Однако на деле так произошло и с другими спе¬
циальностями. За недостатком студентов пришлось отказаться
от мысли сразу же открыть правильно организованный Акаде¬
мический университет. На первых порах роль такого Универси¬
тета исполняла сама Академия: все академики именовались
профессорами и в качестве таковых должны были регулярно
выступать с публичными лекциями и вести занятия с академи¬
ческими студентами. Чтение академиками публичных лекций
началось в январе 1726 г.; в объявлении, опубликованном Ака¬
демией по этому поводу, среди академических лекторов вто¬
рым после знаменитого математика Д. Бернулли упомянут
Г 3. Байер, «антиквитетов профессор», о котором было ска¬
зано, что он «древностей греческие, манеты и достопамятные
вещи ветхого Рима изъяснит».51 Что же касается Академиче¬
ского университета, то он фактически начал существовать лишь
с 1747 г. По новому академическому регламенту, принятому
в этом году, в Университете должны были читаться лекции по
трем циклам наук: математическому, физическому и гумани¬
тарному. Преподавание поручалось теперь специальным про¬
фессорам, отличным от собственно академиков. В числе про¬
фессоров Университета, предусмотренных регламентом 1747 г.,
4*
49 История Академии наук СССР, т. I, стр. 431.
50 Там же, т. I, стр. 278—280.
51 Там же, т. I, стр. 146—147.

названы «профессор элоквенции и стихотворства» и «профес¬
сор древностей и истории литеральной», а в учебном плане
Университета, наряду с другими предметами фигурируют ла¬
тинский и греческий язьгки, латинское красноречие, древности
и история литеральная. Возглавлять Университет должен был
ректор, который одновременно был официальным историогра¬
фом. Упоминавшееся выше Историческое собрание должно
было координировать деятельность академиков и профессоров
Университета в области гуманитарных наук.
В отличие от Университета Академическая гимназия откры¬
лась почти одновременно с Академией — в 1726 г. Гимназия
должна была служить подготовительной школой для Универ¬
ситета. Главное место в ней отводилось обучению иностранным
языкам, в особенности латинскому и немецкому; в старших
классах предусматривалось преподавание рада общеобразова¬
тельных предметов, в частности истории.
В целом Петербургская Академия наук представляла со¬
бой довольно гибкую систему учреждений, призванных одно¬
временно заниматься наукой и подготавливать новые кадры
ученых. Основание этой Академии несомненно способствовало
быстрому прогрессу во всех областях знания; отечественная
наука об античности во всяком случае начинает свое существо¬
вание именно с этого момента.
Надо, однако, заметить, что на первых порах членами рус¬
ской Академии наук и, в частности, первыми исследователями
древности были исключительно иностранцы. Это обстоятель¬
ство не должно нас смущать: «Нет ничего странного, ни оскор¬
бительного для народного самолюбия в том, что в стране, где
не только просвещение, но и грамотность была развита в са¬
мой ничтожной степени, не явилось при первом востребовании
нескольких десятков первоклассных ученых».52 Причина, сле¬
довательно, заключалась в культурной отсталости России,
хотя, возможно, эта отсталость и не была столь велика, как это
рисуется взору П. П. Пекарского, слова которого мы только
что привели. Во всяком случае приглашение иностранных спе¬
циалистов в Россию было продиктовано необходимостью; од¬
нако та быстрота, с которой русские люди усвоили плоды за¬
падного просвещения, показывает, что в самой России почва
для научного посева была готова. Сказанное полностью отно¬
сится и к исторической науке, в частности к науке об антич¬
ности. Нет нужды вместе с К. Н. Бестужевым-Рюминым кате¬
горически утверждать, что «первоначальниками науки были
у нас ученые немцы»53: в такой форме это утверждение вызы¬
вает протест, поскольку оно игнорирует успехи просвещения
52 П. Пекарский. История ими. Академии наук в Петербурге, т. II.
СПб., 1873, стр. XLVIII.
53 Ц. Бестужев-Рюмин Русская история, . I. СПб., 1872,
стр. 208.
52

в допетровской России. Однако не менее несправедливо и дру¬
гое утверждение, с которым мы сталкиваемся в «Очерках исто¬
рии исторической науки в СССР»: «Деятельность иностранных
академиков принесла не столько пользы, сколько вреда для
русской историографии, направляя ее по ложному пути некри¬
тического подражания иноземной исторической литературе».54
Пренебрежительная характеристика, которая дается в «Очер¬
ках» деятельности Г 3. Байера и Г Ф. Миллера, не может не
вызвать у непредвзятого читателя чувства недоумения. Разу¬
меется, «среди приглашенных в Академию иностранцев попа¬
дались иногда и самозванцы, и явные бездельники, и авантю¬
ристы. Нередко приезжие ученые высокомерно и презрительно
относились к чужой стране и насаждали слепое преклонение
перед Западной Европой, что обостряло борьбу, происходив¬
шую внутри Академии. Но среди ученых, привлеченных нашей
Академией, было немало и таких, которые своей добросовест¬
ной работой принесли большую пользу России».55 К числу та¬
ких ученых несомненно должен быть отнесен и первый иссле¬
дователь классической древности, появившийся в стенах Ака¬
демии, Готлиб Зигфрид Байер (1694—1738 гг.).56
Г. 3. Байер родился в Кенигсберге, в семье бедного живо¬
писца. В мальчике рано проснулась любовь к науке, и роди¬
тели сумели определить его в классическую гимназию (Colle¬
gium Fridericianum). Здесь он хорошо овладел -греческим и ла¬
тинским языками и приступил к изучению древнееврейского.
Его интересовала история церкви и литературы, и он прилежно
посещал королевскую библиотеку. В 1710 г. он поступил в Ке¬
нигсбергский университет, а уже через год сам начал давать
уроки в своей бывшей гимназии. «Ежедневно семь часов про¬
ходило у него в классе за уроками чистописания и латыни бо¬
ле чем 160-ти ученикам. Хотя это было для него очень тяжело,
однако он исполнял добросовестно свои обязанности, был
в хорошем расположении духа и свободное время посвящал
наукам, читая усердно Аристотеля и находя еще довольно до¬
суга, чтобы уделять ежедневно один час на изучение еврейской
библии».57 Постепенно Байера все более начинает интересовать
история и литература Востока; овладев еврейским, он начинает
изучать другие семитические языки, а затем, заинтересовав¬
шись историей Китая, приступает к изучению китайского
языка. Его интересы разделяются (между античностью, исто¬
рией церкви и восточными языками. В 1715 г. Байер написал
специальную диссертацию по поводу одного отрывка из еван¬
54 Очерки истории исторической науки в СССР, т. I. М., 1955, стр. 190.
55 История Академии наук СССР, т. I, стр. 36 (из раздела, написанного
И. И. Любименко и А. В. Предтеченским).
56 Материалы для его биографии см. в кн.: П. Пекарский. История
имп. Академии наук в Петербурге, т. I, стр. 180—196.
57 Там же, т. I, стр. 182—183.
53

гелия от Матфея. Публичная защита этой диссертации при¬
несла ему 'известность; он знакомится с Христианом Гольдба¬
хом, известным математиком, впоследствии повлиявшим на его
решение отправиться в Россию; у него появляются покровители,
которые выхлопатывают ему от кенигсбергского магистрата
стипендию для ученых путешествий по Германии. Байер про¬
должает свое образование в Берлине, Галле в Лейпциге; его
учителями в этот период были такие знаменитости, 'как
И. Г Михаэлис и И. Г Гейнекций. В Лейпциге в 1717 г. Байер
получает степень магистра и е этого же времени начинает со¬
трудничать в ученом журнале «Acta eruditorum», издавав¬
шемся в Лейпциге И. Б. Менке. По возвращении в Кенигсберг
(1717 г.). Байер получил место библиотекаря в Альтштадтской
городской библиотеке, а затем стал конректором в Кенигсберг¬
ской 'кафедральной школе. В это время он начинает интересо¬
ваться древней историей Прибалтики (в особенности Пруссии)
и вместе с тем продолжает свои занятия в области классиче¬
ской древности. Он подготавливал новое издание речей Анти¬
фонта и Андокида, которые предполагалось снабдить новым
переводом с примечаниями проф. И. М. Геснера, однако пред¬
приятие это осталось незаконченным в связи с отъездом Бай¬
ера в Россию. В конце 1725 г. он получил предложение посту¬
пить на русскую службу во вновь открывавшуюся Петербург¬
скую Академию наук. Ему была предоставлена свобода
«избрать кафедру или древностей, или восточных языков, или же,
наконец, сделаться историографом его императорского величе¬
ства. Он избрал древности и восточные языки».58
Байер прибыл в Петербург в феврале 1726 г. С этого вре¬
мени его научная деятельность неразрывно связана с русской
Академией наук. Крупный ученый, объединявший в своем лице
одновременно лингвиста, филолога, историка и археолога,
Байер был неутомимым тружеником: за 12 лет пребывания
в России он написал несколько больших книг и множество ста¬
тей на самые разнообразные темы (преимущественно древней
истории). Главными предметами его занятий в России были
восточные языки (особенно китайский), античность и русская
история. Последней Байер занимался в значительной степени
ex officio — постольку, поскольку от него требовали этого.
Впрочем, не чувствуя себя достаточно подготовленным к такого
рода занятиям, (он не знал русского языка), он ограничивался
такими сюжетами древней русской истории, по которым имелись
доступные ему античные, византийские или скандинавские источ¬
ники. Это не могло привести к хорошим последствиям: не случай¬
но именно Байеру обязана своим возникновением ставшая прит¬
чей во языцех «норманнская теория» — прямой результат такого
одностороннего отбора источников.
58 Там же, т. I, стр. 188.
54

Значительно удачнее были -работы Байера -в области антич¬
ной истории — здесь он был у себя дома. Исследования Байера
в этой области были посвящены, как правило, темным и еще
не изученным вопросим исторической географии, этногенеза и
.хронологии: работы такого рода ка'к бы расчищали дорогу для
последующего исследования политической и социальной исто¬
рии древнего мира. Темы для своих сочинений Байер выбирал,
руководствуясь различными соображениями: отчасти это были
стремления найти в классической древности сюжеты, близкие
восточной или русской истории, отчасти же — непосредствен¬
ный интерес к самой античности. С этой точки зрения все ра¬
боты Байера, относящиеся к античной истории, можно разде¬
лить на три группы.
Первая группа, связанная с интересом Байера к древней
истории Китая, Индии и других восточных стран, представ¬
лена двумя большими сочинениями: одно из них посвящено
истории города Эде-осы (в Северной Месопотамии) в античное
и средневековое время,59 другое — Греко-бактрийскому цар¬
ству.60 Обе 'книги до сих пор остаются хорошими сводками ма¬
териала по истории этих стран, составлявших восточную пери¬
ферию греко-римского мира.
Во вторую группу входят работы, имеющие известное отно¬
шение к древнейшему периоду русской истории: это серия ста¬
тей, посвященных скифам, киммерийцам, гипер'бореям— племе¬
нам, населявшим в глубокой древности те территории, на
которых позднее сложилось русское государство.61 Байер был пер¬
вым исследователем, который всерьез занялся изучением про¬
исхождения и расселения скифских племен, историей их отно¬
шений с греческими городами Причерноморья, судьбою тех и
других в позднеантичную эпоху. С этой целью им была произ¬
ведена подборка и сопоставление важнейших высказываний
о Скифии, содержащихся у древних авторов — от Ономакрита
и Эсхила до Клавдия Птолемея и других писателей поздней
.античности; особенно много места он уделил анализу сообще¬
59 Th. S. Bayer. Historia ОэгЬоёпа et Edessena ex numis illustrata.
Petropoli, 1734.
60 Th. S. Bayer. Historia regni Graecorum Bactriani etc. Petropoli,
1738.
61 См. его статьи в «Комментариях Академии наук»: «De origine et
priscis sedibus Scytharum» (CAP, t. I [ad a. 1726], 1728, pp. 385—399); «De
Scythiae situ qualis fuit sub aetatem Herodoti» (ibid., pp. 400—424); «De Cim-
meriis» (CAP, t. II [ad a. 1727], 1729, pp. 419—433); «Chronologia scythica
^etus» (CAP, t. Ill [ad a. 1728], 1732, pp. 295—350); «Memoriae scythicae ad
Alexandrum Magnum» (ibid., pp. 351—388); «Conversions rerum scythicarum
temporibus Mithridatis Magni et paullo post Mithridatem» (CAP, t. V [ad a.
1730—1731], 1738, pp. 297—358); «De Hyperboreis» (CAP, t. XI, [ad a. 1739],
1750, pp. 330—348). Первые две есть и в русском переводе («Краткое опи¬
сание Комментариев Академии наук», ч. I. СПб., 1728, стр. 125—138 и
139—166).
55

ний Геродота — нашего 'важнейшего источника по истории Се¬
верного Причерноморья. Конечно, исторические выводы Байера
(например, сближение скифов с финнами) сейчас представ¬
ляются устаревшими, однако для своего времени его статьи
были образцами критического исследования. Можно лишь по¬
жалеть, что они рано и незаслуженно были забыты.
К статьям о скифах примыкают два других сочинения Бай¬
ера, создание 'которых было обусловлено, по-видимому, не
только научными интересами исследователя, но и политиче¬
скими требованиями времени. Это, во-первых, статья об остат¬
ках древних укреплений на Кавказе, с которыми русские столк¬
нулись во время Перейдакого похода Петра I.62 Заметим, что
в этой работе Байер использовал, кроме свидетельств древних
и средневековых писателей, записки одного из участников этого
похода — князя Дмитрия Кантемира. Последний умер вскоре
после возвращения из похода, и с записками его Байер озна¬
комился благодаря любезности сына его Антиоха Кантемира.
Второе сочинение посвящено истории Азова; написанное по-не¬
мецки, это произведение было сразу же переведено на русский
язык и издано под заглавием «Краткое описание всех случаев,
касающихся до Азова от создания сего города до возвраще¬
ния оного под российскую державу» (СПб., 1738). В начале
этого сочинения (стр. 4—47) Байер подробно рассказывает об-
освоении греками устья Таванса (Дона) и судьбах одноимен¬
ного поселения — предшественника современного Азова. Автор
использует все имевшиеся тогда 'материалы, сообщения антич¬
ных, византийских и восточных писателей, однако изложение
отличается ясностью и простотой: очевидно учитывались инте¬
ресы сравнительно широкого круга читателей. О стиле и ма¬
нере изложения можно судить хотя бы по такому отрывку, где
описываются причины и характер греческой колонизации:
«Греция была в древние времена весьма многолюдна, однако же
не везде такова состояния, чтоб она своих знатно умножаю¬
щихся жителей местом и пропитанием удовольствовать могла.
Сие подало причину как приморским, так и на различных ост¬
ровах стоящим городам вымышлять всякие средства к отвра¬
щению толь великого недостатка. Торги, к которым море сему
народу довольную подавало способность, показывали притом
изрядной путь к убежанию от скудости. Ибо иногда городы,.
а иногда и целые народы соединялись к населению других, вне
Греции лежащих мест. Оные новые жители заняли берега На-
толии, Сицилии, нижние части Италии и многих других земель,
так что торги почти всей тогда знаемой части света нечувст¬
вительно к ним перешли. Равным же образом поселились они.
62 Th. S. В а у е г. De muro Caucaseo. CAP, t. I (ad a. 1726), 1728,
pp. 425—463 (рус. пер. в «Кратком описании Комментариев Академии наук»„
ч. I, стр. 167—207).
56

и около всего Черного моря, 'причем на берегах Крымского по¬
луострова Феодосия, Херсон, Пантиципеум и многие другие го-
роды весьма славны учинились» (стр. 10—11). Вспоминая о
противоречивых и довольно-таки запутанных положениях не¬
которых 'Современных исследователей, невольно восхищаешься
мудрой простотой, с которой этот вопрос, трактован ученым,
жившим два с лишним века назад!
Третью группу работ Байера, связанных с античностью, со¬
ставляют статьи, создание 'которых было продиктовано непо¬
средственным интересом и классической древности. Здесь
прежде всего нужно назвать две статьи об Ахейском союзе,63
в которых не только устанавливались основные даты в исто¬
рии Ахейского союза и давался перечень всех стратегов — от
основания Союза до разрушения Коринфа римлянами, — но и
рассматривалась внутренняя организация этой федерации, от¬
ношения Союза с другими греческими государствами и Римом,
деятельность выдающихся ахейских руководителей — Арата и
Филопемена. Далее надо упомянуть о любопытном сочинении,
посвященном малоизвестному римскому поэту Вестрицию Слу-
ринне (I в. н. э.).64 Автор пытается восстановить жизнь Спу-
ринны и дает критическое издание сохранившихся фрагментов
его стихов. Наконец, к этой же группе относится несколько ста¬
тей Байера об античных монетах и скульптуре.
Сочинения Байера — это 'частные исследования, основанные
на скрупулезном анализе всех известных тогда источников.
Байер отличался колоссальной начитанностью, его память хра¬
нила множество фантов, почерпнутых из литературы самого
различного происхождения, и он умел пользоваться ими. При
всех ошибках, допущенных им в толковании древней русской
истории, ошибках серьезных, за которые его позднее жестоко
критиковали; при всей наивности некоторых его лингвистиче¬
ских и исторических сопоставлений нельзя отрицать, что для
своего времени это был крупный, выдающийся ученый. В его
лице в Петербургской Академии наук оказалось представлен¬
ным новое, тогда еще только нарождавшееся в Европе крити¬
ческое направление. Демонстрируя в своих сочинениях новые,
научные приемы обработки и истолкования древних текстов,
Байер хорошо сознавал, что он стоит еще в самом начале
пути, который предстоит пройти науке. Отсюда — повышенные
требования к работе исследователя. «Строгость научной кри¬
тики, точность научного доказательства, настойчиво проводи¬
мые Байером в его исследованиях, выражены им в яркой фор¬
муле, резко подчеркивавшей разрыв с баснословием предшест¬
вующих историков, с вольным перекраиванием прошедшего:
63 «Fasti Achaici» и «Fasti Achaici illustrati» (CAP, t. V [ad a. 1730—
1731], 1738, pp. 374—381, 382—448).
64 «De Vestritio Spurinna lyrico et eius fragments» (CAP, t. XI [ad a.
1739], 1750, pp. 311—329).
57

ignorare malim quam decipi — лучше признать свое незнание,
чем заблуждаться».65
Байер широко понимал свои обязанности члена Академии:
помимо напряженной научной работы, он много времени уде¬
лял чтению лекций и делам Академической гимназии; заведо¬
вание этой последней перешло к нему после того, кай преж¬
ний ее инспектор, профессор И. X. Коль, покинул Академию
(1727 г.). Байер придерживался широких 'взглядов на задачи
классического образования; по его словам, люди, берущиеся
наставлять других, «не должны считать достаточным для объ¬
яснений какого-либо автора некоторое знание латыни и уме¬
ние отыскивать в лексиконе. Без обширных знаний, в особен¬
ности древностей, невозможно с пользою объяснять авторов,
напротив надо опасаться, что юношество станет скучать или
ничего не делать».66
В бытность свою в России Байер установил контакт с вид¬
нейшими представителями русской интеллигенции, ратовав¬
шими в конце 20-х и в начале 30-х годов XVIII (в. за сохране¬
ние и расширение начатых преобразований. Мы располагаем
целым рядом свидетельств, подтверждающих наличие близких
отношений между Байером и Феофаном Прокоповичем. Байер
преподавал в основанной Феофаном Прокоповичем школе;
в свою очередь этот государственный деятель всячески поощ¬
рял и, насколько это было в его силах, облегчал научные заня¬
тия Байера, а когда у академика умер сын, отправил скорбя¬
щему отцу послание с утешением в горе.67 Байер был также
тесно связан с семейством Кантемиров. Молодой Антиох Кан¬
темир 'слушал его лекции в Академии и на всю жизнь сохра¬
нил чувство глубокого уважения к этому ученому: аосрштато; —
именует он Байера в одном из своих писем.68 Позднее А. Кан¬
темир предоставил в распоряжение Байера записки своего
отца о кавказских укреплениях (ср. выше). В свою очередь
Байер составил большое жизнеописание деда Антиоха — князя
Константина Кантемира; сочинение это, написанное по латыни,
было издано с русским переводом много лет спустя после
смерти Байера и А. Кантемира.69 В Академии наук Байер по¬
следовательно отстаивал права и интересы ученой корпорации,
что привело его к конфликту с всесильным правителем Акаде¬
мии И. Д. Шумахером; последний в отместку не позволял строп¬
тивому академику даже пользоваться академическими коллек¬
65 Н. Л. Рубинштейн. Русская историография. М., 1941, стр. 96.
66 П. Пекарский. История ими. Академии наук в Петербурге, т. I,
стр. 181.
67 Там же, т. I, стр. 188, 193.
68 Там же, т. I, стр. 193—194.
69 Б е е р [Г. 3. Байер]. История о жизни и делах молдавского господаря
князя Константина Кантемира. М., 1783.
58

циями античных монет.70 В 'конце концов, не еынеся этой
борьбы, Байер подал в отставку (1737 г.); он намеревался вер¬
нуться на родину, однако заболел и умер от горянки в Петер¬
бурге в феврале 1738 г.
Байер не оставил после себя научной школы; причиной
тому была нехватка студентов в первые годы существования
Академии наук. Однако неверно было бы думать, что его дея¬
тельность прошла бесследно для русской науки об античности:
его труды составляют существенную часть того, что может быть
названо начальные периодом этой науки, и, конечно же, у него
были в России свои если не ученики в современном смысле
слова, то по крайней мере преданные слушатели. К числу этих
последних принадлежит зачинатель русского классицизма
князь Антиох Кантемир (1709—1744 г.).71
Отец будущего сатирика молдавский господарь Дмитрий
Кантемир вовремя русско-турецкой войны 1711 г. принял сто¬
рону России; однано война сложились неудачно, и Кантемир
вместе с семьей и многими другими молдавскими дворянами
вынужден был переселиться в Россию. Здесь он стал одним из
ближайших помощников Петра I. Дмитрий Кантемир был не
только политическим деятелем, но и 'крупным ученым* и писа¬
телем: его перу принадлежит ряд ценных сочинений по истории
Молдавии и Оттоманской империи. Сам человек высокой
культуры, он постарался, чтобы и дети его получили хорошее
образование. Впрочем особой любовью к наукам отличался
лишь младший из его сыновей Антиох, которому и суждено
было стать родоначальником новой русской литературы.
В детские годы образованием А. Кантемира руководили до¬
машние учителя: священник, грек по происхождению, Анаста¬
сий Кондоиди и питомец Московской духовной академии
И. И. Ильинский, впоследствии служивший переводчиком при
Петербургской Академии наук. Это были знающие люди, и
у них А. Кантемир получил хорошую подготовку по части
древних языков, литературы и истории. Есть также данные
предполагать, что в течение некоторого времени, впрочем очень
недолгого, А. Кантемир обучался в Славяно-греко-латинюкой
.академии в Москве. В 1722 г. молодой Антиох вместе с отцом
сопровождал Петра I в Персидском походе. Вскоре после этого
Дмитрий Кантемир умер, и перед его сыном встал вопрос, как
устроить свою жизнь дальше. В мае 1724 г. он обратился
к Петру I с просьбой послать его учиться за границу. В про¬
70 По свидетельству Г Ф. Миллера (см.: П. Пекарский. История
ими. Академии наук в Петербурге, т. I, стр. 190—191).
71 О нем есть превосходный очерк Р. И. Сементковского «А. Д. Канте¬
мир, его жизнь и литературная деятельность» (СПб., 1893). Полезна также
работа М. И. Радовского «Антиох Кантемир и Петербургская Академия
наук» (М.-1—Л., 1959). Издания сочинений А. Кантемира: «Сочинения, письма
и избранные переводы» (в двух томах, СПб., 1867—1868); «Собрание стихо¬
творений» (в большой серии «Библиотека поэта». Л., 1956).
59

шении, поданном по этому случаю, четырнадцатилетний 'маль¬
чик писал: «Крайнее желание имею учитися, а склонность
п 'себе усмотряю 'чрез латинский язык снискати науки, а именно
знание (Истории дре/вния и новый, географию, юриспруденцию и
что к -стату (политическому надлежит. Имею паки и к матема¬
тическим наукам не малую охоту, также меж?ду делом и к ми-
нятуре».72 Продолжить тогда свое образование за границей
А. Кантемиру не удалось; он должен был поступить на воен¬
ную службу и таким образом распрощаться с мыслью об обу¬
чении в «знаменитых окрестных государств академиях». Зато,
когда в Петербурге открылась своя Академия наук и предста¬
вилась 'возможность брать уроки у тамошних профессоров,
Кантемир не замедлил этим воспользоваться. В течение двух
лет (1726—1727 гг.) Кантемир слушал лекции выдающихся
ученых; в частности, под руководством Байера он усовершенст¬
вовал свои познания в области античной истории, а попутно и
в древних языках. К этому же времени относится начало его
литературной деятельности. Известность ему принесли его са¬
тиры (создание первой относится к 1729 г.), в которых он вы¬
ступил обличителем косности и невежества. Кантемир сбли¬
зился с "Феофаном Прокоповичем и вместе с ним принял уча¬
стие в борьбе с попытками верховников ограничить царское
самодержавие (в 1730 г. при вступлении на престол Анны Ива¬
новны). Успеху этой борьбы Кантемир, агитировавший среди
гвардейских офицеров., способствовал немало, однако его за¬
слуги не были оценены по достоинству. Блестящий ум и глу¬
бокие знания молодого князя, его быстрые успехи в обществе,
а главное острый язык его сатир, повсюду распространяв¬
шихся в списках, порождали зависть и недоброжелательное
отношение к нему в придворных кругах. Среди тайных его не¬
доброжелателей были такие могущественные люди, как вице-
канцлер А. И. Остерман и фаворит императрицы Бирон.
Вскоре нашли приличный способ удалить Кантемира от двора:
он был назначен русским посланником в Лондоне и уже в ян¬
варе 1732 г. должен был покинуть Россию. С тех пор и до са¬
мой смерти Кантемир находился на дипломатической службе:
он был послом сначала в Лондоне, а затем в Париже; здесь он
и умер в марте 1744 г.
Хотя выполнение правительственных поручений отнимало
у Кантемира много времени, он и за границей не оставлял
своих научных и литературных занятий. Этому в значительной
степени способствовало знакомство с выдающимися европей¬
скими учеными, многие из которых (как, например, Монтескье)
стали его друзьями. С другой стороны, не прерывались связи
Кантемира и с Петербургской Академией наук, к которой он
всегда относился как к своей alma mater; свое вы'сокое поло¬
72 А. Д. К а н т е м и р. Соч., т. II, стр. 343.
60

жение он использовал, чтобы по возможности облегчить для
русской Академии контакты с европейскими учеными. В свою
очередь члены Академии с большим уважением относились
к Кантемиру, видя в нем не только 'влиятельного вельможу и
государственного деятеля, но и достойного 'корреспондента,
искреннего друга науки и просвещения.
Политические идеалы Кантемира были тесно связаны с об¬
разом сильного монарха-просветителя. Не случайно, что в рус¬
ской литературе Кантемир стал зачинателем классицизма, то¬
го литературного направления, которое по преимуществу пита¬
лось идеями просвещенного абсолютизма. В ту пору это было
п рогрес си ш о е н аир а в л ен и е. « Си л ьн ы м и сто р он aiMH к л асси ци з -
ма были высокий гражданский пафос, требовавший, чтобы во
имя общегосударственных задан приносились в жертву личные
страсти и интересы; культ разума, противопоставлявшийся
средневековой мистике; наконец, в непосредственной связи с
этим — оплодотворенность великими образцами античного ис¬
кусства».73 Античность была неиссякаемым родником, откуда
новая европейская литература без устали черпала материал
для выражения своих идей. Более того, знакомство с литера¬
турными теориями и практическими опытами древних писателей
несомненно способствовало возрождению целых жанров, как,
например, сатиры, развитие которой на русской почве нераз¬
рывно связано с именем Кантемира. На творчестве Кантемира
влияние античности сказалось не меньше, чем на творчестве
п редста вите л ей з ап а дноевро пей ско го кл аосици з м а. К ан те ми р
всегда проявлял большой интерес к античной истории; он пре¬
восходно знал греческую и римскую литературу и в своих са¬
тирах сознательно подражал великим римским поэтам — Гора¬
цию, Персию, Ювеналу. Интерес Кантемира к античности на¬
шел выражение, в частности, в ряде переводов, которые состав¬
ляют значительную часть его литературного наследия. Заметим,
что это обращение Кантемира к переводам было продиктовано
не только общим увлечением античностью, столь характерным
для той эпохи, — у русского писателя были еще свои, особые
расчеты: в переводах памятников классической литературы он
видел могучее средство обновления и обогащения русского ли¬
тературного языка. Для нас во всяком случае переводческая
деятельность Кантемира представляет огромный интерес как
свидетельство начавшегося обращения русских людей к изуче¬
нию античности.
Кантемиром были переведены произведения шести античных
авторов: двух философов — Кебета и Эпиктета, двух поэтов —
Анакреонта и Горация и двух историков — Корнелия Непота и
Юстина.74 Выбор авторов показывает, что интересовало Канте¬
73 Д. Д. Бл а г о й, ук. соч., стр. 91.
74 Сведения об этих переводах Кантемира восходят к биографии писа¬
теля, составленной его другом аббатом Гуаско и опубликованной вместе с
61

мира в древней литературе. Судьба этих переводов сложилась
печально: ни один из них не был напечатан при жизни писате¬
ля; часть, правда, была опубликована позднее (Гораций, Ана¬
креонт, Кебет), однако другие так и остались в рукописи, при¬
чем два перевода — Эпиктета и Корнелия Непота—теперь утра¬
чены.
Одной из первых была переведена Кантемиром «Таблица
Кевика (sic!) философа» (рукопись датирована 1729 г.).75 Эта
«Таблица», или «Картина» (в подлиннике—Ili'va? ), содержа¬
щая аллегорическое изображение человеческой жизни, в древ¬
ности приписывалась ученику Сократа фиванцу Кебету (он.
400 г. до н. э.), однако новейшие исследователи отрицают
авторство Кебета и, учитывая своеобразный полупифагорейский-
лолустоический тон сочинения, считают его творением какого-
нибудь новоявленного пифагорейца, жившего уже в I в. н. э. Во
времена Кантемира никто, конечно, еще не сомневался в автор¬
стве Кебета. «Картина» переведена Кантемирам с французского,
однако по некоторым признакам можно заключить, что пере¬
водчик, по крайней мере в некоторых случаях, сверялся с грече¬
ским подлинником. В «Предисловии к читателю» Кантемир
указывает, что он «нарочно прилежал сколько можно писать
простее, чтобы всем вразумительно». И действительно, язык пе¬
ревода отличается ясностью и простотой, качествами, вообще
характерными для прозы Кантемира. Другое философское про¬
изведение, переведенное Кантемиром значительно позднее,—
«Епиктитово нравоучение», над которым нагдо понимать скорее
всего «Руководство» (’E^sipiStov) к философии Эпиктета, со¬
ставленное учеником философа Флавием Аррианом. Этот пе¬
ревод ныне утрачен. Несомненно, однако, что оба перевода
стояли в связи друг с другом; возможно даже, что они были
сделаны с одного и того же издания, поскольку «Картина Кебе¬
та» печаталась обычно в качестве приложения к «Руководству
Эпиктета». Во всяком случае оба перевода отражают устойчи¬
вый интерес Кантемира к этическим учениям древних.
Остальные переводы Кантемира выполнены уже непосред¬
ственно с языка подлинника — греческого или латинского. Здесь
прежде всего надо назвать стихотворные переводы Анакреонта
и Горация; первый датирован в рукописи 1736 г., второй —
1742.76 Каждый перевод снабжен предисловием, в котором дает¬
ся обоснование предпринятого труда и характеризуются сред-
французским переводом его сатир («Satyres de Monsieur le Prince Cantemir.
Avec l’histoire de sa vie». A Londres, 1749). Позднее эта биография была пе¬
реведена на русский язык и напечатана в сокращенном виде в издании сатир
А. Кантемира 1762 г., а в более полном — в приложениях к сочинению Байе¬
ра о князе К- Кантемире («История о жизни и делах молдавского господаря:
князя Константина Кантемира», стр. 330—358; о переводах А. Кантемира го¬
ворится на стр. 357).
75 См.: А. Д. К а н т е м и р. Соч., т. II, стр. 384.
76 См. там же, т. I, соответственно стр. 341 и 384.
62

ства (издания и переводы) и приемы, с помощью которых он
выполнен. Затем следует краткое жизнеописание соответствую¬
щего поэта (заметим, что во време-на Кантемира никто еще не
сомневался в принадлежности веех анакреонтических стихотво¬
рений Анакреонту) и, наконец, самый перевод, сопровождаемый
подробными комментариями филологического и реально-исто¬
рического характера. Особенно обширны комментарии к Гора¬
цию: там они занимают даже больше места, чем перевод. Кан¬
темир стремился таким образом восполнить существовавший
тогда недостаток в пособиях по истории античной культуры; в
его примечаниях русский читатель мог найти «поистине целую
энциклопедию знаний по классической древности».77
Кантемировские переводы Анакреонта и Горация — замеча¬
тельное явление в русской литературе. Значение их состоит не
только в том, что они были первыми на русском языке стихо¬
творными переводами древних поэтов; особенностью их было то,
что они были выполнены в новой, тогда еще необычной мане¬
ре— стихами без рифм, с сохранением размера подлинника.
Конечно, Кантемир опирался здесь на опыт западноевропейских
поэтов, однако в России это было новшество, и сам Кантемир
прекрасно сознавал это. «-Ведаю,—писал он в предисловии к
переводу Горация, — что такие стихи иным стихами, за тем не¬
достатком рифмы, не покажутся; но ежели они изволят при¬
лежно примечать, найдут в них некое мерное согласие и -некой
приятной звон, который, надеюся, докажет, что в сочинении
стихов наших можно и без рифмы обойтися.»78 Таким образом
Кантемиром были переведены 55 анакреонтических стихотворе¬
ний и все послания Горация (кроме последнего, «К Пизонам»
(Ars poetica)). Глубокое проникновение в смысл подлинника
и точная передача его на русский язык составляют бесспорное
достоинство этих переводов. Некоторые из них отличаются уди¬
вительным по тому времени изяществом и легкостью. Вот, на¬
пример, одно из анакреонтических стихотворений «О своей по¬
любовнице» (28):
Превосходнейший меж всеми
Живописцы и начальник
Ты родийского искусства/
Нутко, примись, напиши мне
5 Полюбовницу отсущу,
Такову, как я скажу ти.
Напиши ты мне в начале
Мягки черноваты кудри,
И, буде воск того сможет,
10 Пусть те будут благовонны.
Напиши от двух щек выше,
Под присмуглою косою,
77 М. И. Радовский. Антиох Кантемир и Петербургская Академии
паук, стр. 80.
78 А. Д. К а н т е м и р. Соч., т. I, стр. 385.
1,3

Чело из кости слоновой.
Брови пусть не отдаленны,
15 Не близки будут друг к другу;
Да не чувственное будет
Что порожжее меж ними,
Пусть черны будут ресницы,
Огненные сделай очи,
20 Как Минервиныя серы
И как Венусовы светлы.
Шипки79 с молоком смешавши
Тем напиши нос и щоки,
Уста сделай таковыя,
25 Чтоб все чувства побуждали
И лобзания прошали.
Ниже мягкого бородка,
Вокруг белой как снег шеи
Пусть летят все благодати.
30 Облачи ты её впрочем
В бледно-багряну одежду,
И сквозь ту мала часть плоти
Пусть видна будет, чтоб тело
Каково с того познати.
35 Полно столько: уж всю вижу;
И вот воск говорить станет.
Об учености, равно как и о чувстве прекрасного, свойствен¬
ным Кантемиру-переводчику, можно судить хотя бы по такому
его примечанию к строке 27-й только что приведенного стихо¬
творения:
«Ниже мягкого бородка. Греческое слово truferos значит
мягкой или нежной. Понеже бородок есть прямое жилище неж¬
ности и приятности. Для того Барон с столькою сладостию го¬
ворит:
Sigilla in mento impressa amoris digitullo
Vestigio demonstrat mollitudinem —
Ямки втисненны на бородке пальчиком любви значут неж¬
ность».80
С не меньшим искусством переводит Кантемир и Горация,
поэта особенно им ценимого. «Между всеми древними латин¬
скими стихотворцами, — замечает он в „Предисловии44, — я чаю
Гораций одержит первейшее место. Удачлив в составе речений,
искусен в выборе прилагательных, смел в вымыслах, изобра¬
жает оные с силою и сладостию. В сочинениях его делу слог
соответствует, забавен и прост в сатирах и письмах своих, высок
и приятен в своих песнях; всегда сочен и так наставлениями, как
примерами к исправлению нравов полезен».81 Надо, однако, за¬
метить, что перевод Горация у Кантемира отличается некоторой
тяжеловесностью, особенно в сравнении с изящными перевода¬
79 Шипок, шипковый — роза, розовый.
80 А. Д. Кантемир. Соч., т. I, стр. 363. Цитируется отрывок из «Ме-
.нипповых сатур» Варрона Реатинского.
81 А. Д. К а н т е м и р. Соч., т. I, стр. 385.
64

ми Анакреонта. Сам Кантемир признает, что во многих местах
он предпочитал «переводить Горация слово от слова», предна¬
значая свой перевод не только для обычных читателей, «но
и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник
совершенно выразуметь».82 Возможно, в этом был свой резон,
однако так или иначе стремление к буквальной передаче под¬
линника отрицательно сказалось на литературной стороне пе¬
ревода. Все же не следует недооценивать значение кантеми-
ровского перевода Горация: из переводов Кантемира, относя¬
щихся к древности, это был единственный, опубликованный
еще в XVIII в.; его читали (недаром он выдержал два изда¬
ния), и он несомненно оказал влияние на последующие рус¬
ские переводы Горация.83
Кантемир переводил также историков — Корнелия Непота и
Юстина. Первый перевод затерялся и так и не найден, второй
также долгое время считался утраченным и был обнаружен
лишь в конце XIX в.84 Над переводом Юстина Кантемир, по
его собственным словам, начал работать «в самых молодых
своих летех, когда обучался латинскому языку, узнав чрез ис¬
кус, что к скорому приобретению чужестранного языка лучшей
способ есть перевод». В связи с отъездом Кантемира за гра¬
ницу работа эта затянулась, и окончательно перевод был от¬
делан между 1738 и 1744 гг. В предисловии Кантемир, указы¬
вая на цель своего труда, замечает, что «число русских книг
гораздо еще невелико, и, следовательно, Иустин, который со¬
кращенно описал многих земель положение и многих народов
обычаи и дела от Нина, первого основателя самодержавств, до
Августа Кесаря, не может быть неприятен». По крайней мере,
замечает он дальше, «мое предприятие может быть подаст ис¬
куснейшим повод обогатить народ наш переводами древних
списателей греческих и латинских, которые всего лучше могут
возбудить в нас охоту к наукам». Достойно сожаления, что кан-
темировские переводы Корнелия Непота и Юстина, так и не
опубликованные, остались совершенно неизвестны русским лю¬
бителям классической древности.
Как бы то ни было, мы должны отнестись с большим ува¬
жением к тому, что было сделано Кантемиром для русского
антиковедения. Конечно, и до него в России велась работа по
82 Там же, т. I, стр. 386.
83 О кантемировских и других русских переводах Анакреонта и Горация,
выполненных в XVIII в., см.: Н. Н. Кутателадзе. К истории классициз¬
ма в России. Анакреонтические песни в русской литературе XVIII столетия.
Филолог, зап., 1915, вып. 3, стр. 361—413; вып. 4, стр. 467—522; П. Н. Бер¬
ков. Ранние русские переводчики Горация. Известия АН СССР, VII сер.,
отд. обществ, наук, 1935, № 10, стр. 1039—1056.
84 Сведения о нем сообщил впервые В. Г Дружинин в статье «Три не¬
известные произведения князя Антиоха Кантемира» (ЖМНП, ч. CCLIV, 1887,
№ 12, отд. II, стр. 194—204). Здесь же публикуются предисловие Кантемира
и составленное им же «О Иустине известие»; сам перевод остался неизданным.
5 Э. Д. Фролов
65

переводу древних авторов, однако только начиная с Кантемира
можно говорить о хорошо осознанном выборе, об индивидуаль¬
ном мастерстве, о глубоком понимании переводчиком целей и
методов своей работы. Разумеется, обращение Кантемира к
классической древности диктовалось в значительной степени
интересами русской литературы, которая в тот начальный пе¬
риод своего развития многим была обязана античности. Однако
параллельно много было сделано для дальнейшего распростра¬
нения в России знаний об античном мире. В частности, канге-
мировские переводы Анакреонта и Горация открыли собою
длинный ряд аналогичных переводов, над которыми трудились
многие выдающиеся представители русского классицизма:
В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, М. М. Херасков,
И. Ф. Богданович и др. Само обращение Кантемира к антич¬
ности было глубоко симптоматичным, его переводы и коммен¬
тарии свидетельствовали о начавшемся изучении русскими клас¬
сической древности.
О том же говорит пример другого русского человека—истори¬
ка В. Н. Татищева (1686—1750 гг.). В начальных главах своей
«Истории Российской», повествуя о народах, населявших тер¬
риторию России в древнейшие времена, Татищев широко ис¬
пользует свидетельства античных авторов — Геродота, Стра¬
бона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Курция Руфа идр.;
выдержки из этих писателей подчас составляют основное со¬
держание глав. Не зная древних языков, Татищев читал антич¬
ных авторов в современных переводах, главным образом в рус¬
ских, выполненных для него К. А. Кондратовичем, известным
впоследствии академическим переводчиком. Отсюда ясно, что
Татищев не мог быть в достаточной степени самостоятельным
исследователем в том, что касалось древней Скифии. Однако
отсутствие строгого историко-филологического анализа компен¬
сировалось в данном случае полнотою привлеченных свиде¬
тельств и их рациональным истолкованием. Разумеется, при
этом Татищев многим был обязан Байеру. В «Предъизвесче-
нии», помещенном в начале 2-й (последней) редакции «Исто¬
рии Российской», он сам говорит о том, какое огромное впе¬
чатление произвели на него труды петербургского академика.
«Мне, — признается Татищев, — наиболее преученаго профес¬
сора Бейера сочинении в Комментариах (Академии наук.—
Э. Ф.) многое неизвестное открыли».85 Некоторые из статей
Байера Татищев, «сократи», внес в свою «Историю»; здесь они
составили главы 16, 17, часть 24 (§ 6—20) и 32. Впрочем при¬
знание ученых заслуг Байера не исключало у Татищева кри¬
тического отношения к выводам этого «преславного писателя»
там, где дело касалось русской истории.86
85 В. Н. Татищев. История Российская, т. I. М.—Л., 1962, стр. 90.
86 См.: С. Л. П е ш т и ч. Русская историография XVIII века, ч. II. Л.,
1965, стр. 147—148.
66

Деятельность Байера и Кантемира является исходным пунк¬
том в истории русского антиковедения. Отсюда видно, что рус¬
ская наука об античности начинает свое существование именно
со времени основания Петербургской Академии наук: Байер
был первым специалистом по классической древности, начав¬
шим работать в Академии практически с момента ее основания;
в свою очередь Кантемир — ученик Байера по Академии — всю
жизнь оставался деятельным сотрудником этого учреждения.
И в дальнейшем развитие русской науки об античности было
связано прежде всего с Академией наук. Вместе с тем мы не
должны упускать из виду многообразную деятельность пере¬
водчиков, писателей, художников — всех представителей рус¬
ского классицизма, которые, исходя из общих литературных и
художественных интересов, обращались к античности и таким
образом способствовали распространению знаний о классиче¬
ской древности в России. Их деятельность составляет тот куль¬
турный фон, без которого нельзя представить себе развитие
нашей науки в XVIII в. Поэтому дальнейшее изложение целе¬
сообразно будет построить вокруг следующих двух вопросов:
1) изучение античности в стенах Академии наук и 2) труды
русских переводчиков как наиболее важный и интересный при¬
мер той просветительной работы, которая совершалась за пре¬
делами Академии.
3. Академические занятия античностью в середине и во 2-й
половине XVIII в.
Кроме Байера в XVIII в. в Академии наук было еще два
специалиста по классической древности — И. Г. Лоттер (1702—
1737 гг.) и Христиан Крузиус (1715—1767 гг.), оба также вы¬
ходцы из Германии.87 Лоттер был приглашен на русскую служ¬
бу еще в 1733 г., в связи с возможной отставкой Байера; пред¬
полагалось, что Лоттер станет профессором по кафедре крас¬
норечия и греческих и римских древностей, а за Байером оста¬
нутся восточные древности и языки. Окончательно контракт с
Лоттером был заключен в конце 1734 г., и в следующем году
он прибыл в Россию. Лоттер был способным филологом, од¬
нако отличался склонностью к разгульной жизни. В России он,
по словам его академического биографа, «приступил было к
составлению жизнеописания царя Алексея Михайловича, кото¬
рое предполагалось поместить при академическом издании Уло¬
жения этого государя», однако вскоре заболел и умер.88 Для
русского антиковедения это была во всяком случае мертвая
фигура. Затем в течение некоторого времени в Академии наук
87 О Лоттере см.: П. Пекарский. История ими. Академии наук в Пе¬
тербурге, т. I, стр. 535—538; о Крузиусе см. там же, стр. 689—696.
88 Там же, т. I, стр. 538.
67

подвизался другой немецкий филолог—Крузиус (адъюнкт с
1740 г., «профессор антиквитетов и истории литеральной» с
1746 г., затем, после того как гуманитарный класс был уничто¬
жен в Академии, профессор Академического университета).
В России Крузиус занимался составлением (на латинском
языке) торжественных од, а также надписей и эмблем для три¬
умфальных арок. Он принимал участие в составлении каталога
академической коллекции монет и медалей, где на его долю,
вероятно, пришлось описание античных монет. Известно еще,
что время от времени он выступал перед академическим собра¬
нием с докладами на специальные темы; так, в 1740 г. им был
прочитан доклад об играх, устроенных Августом в честь по¬
беды Цезаря (см. Suet. Divus Augustus, 10, 1), а в 1745 г., в
связи с прохождением на звание профессора, он выступил с рас¬
суждением о первоначальных формах обмена и развитии по¬
нятия денег у древних народов (три года спустя это рассужде¬
ние было напечатано в Петербурге отдельной книжечкой).89
В Академическом университете, как видно из опубликованной
в 1748 г. программы, Крузиус должен был читать лекции по
римской истории.90 В общем это был, по-'видимому, исполни¬
тельный человек, однако его научная деятельность не идет ни
в какое сравнение с деятельностью Байера. Можно сказать,
что специальное изучение античной истории, начатое в Петер¬
бургской Академии наук Байером, с ним и закончилось: пре¬
бывание в Академии Лоттера и Крузиуса прошло в сущности
бесследно для русского антиковедения, а случайные обращения
к античности других академиков-историков (например,
И. Э. Фишера, который писал о гипербореях, или И. Ф. Гак-
мана, трактовавшего о греческих поселениях на Черном море)
не меняют в целом безотрадной картины. И если тем не менее
русское антиковедение продолжало развиваться, то этим оно
было обязано не столько немецким специалистам — преемни¬
кам Байера, сколько русским филологам В. К. Тредиаков-
скому (1703—1769 гг.) и М. В. Ломоносову (1711 —1765 гг.).
Обращение этих первых русских академиков к античной исто¬
рии и литературе было продиктовано не столько специальным
интересом к античности, сколько заботами о дальнейшем разви¬
тии русского языка и литературы; однако их занятия оказались
в высшей степени плодотворными и для русского антикове¬
дения.
Первый из них, В. К. Тредиаковский,91 родился в Астрахани,
89 Chr. С г u s i u s. De originibus pecuniae a pecore ante nummum signa¬
ture Petropoli, 1748.
90 История Академии наук СССР, т. I, стр. 303.
91 Материалы для его биографии см. в кн.: П. Пекарский. История
имп. Академии наук в Петербурге, т. II, стр. 1—258. Издания сочинений
В. К. Тредиаковского: «Сочинения» (в трех томах, СПб., 1849); «Стихотворе¬
ния» (в серии «Библиотека поэта», Л., 1935); «Избранные произведения» (в
той же серии. М.—Л., 1963).
68

в семье местного священника. Неукротимая тяга к знаниям
сначала привела юношу в школу католических монахов, где
он, по его собственным словам, обучался «словесным наукам
на латинском языке»,92 а затем заставила бросить отчий дом и
бежать в Москву; здесь, в 1723 г. Тредиаковский поступил в
Славяно-греко-латинскую академию прямо в класс риторики.
В Московской академии он проучился около двух лет, а затем
бежал и оттуда, на этот раз за границу, чтобы продолжить свое
образование «в Европских краях».93 Сам он так позднее рас¬
сказывал о своем отъезде за границу: «По окончании риторики
(в Московской академии. — Э. Ф.) нашел я способ уехать в Гол¬
ландию, где обучился французскому языку. Оттуду, шедши пеш
за крайнею уже своею бедностию, пришел* в Париж, где в уни¬
верситете. .. обучался математическим и философским наукам,
а богословским там же, в Сорбоне».94 Между прочим в Париж¬
ском университете Тредиаковский имел возможность слушать
лекции знаменитого тогда профессора Шарля Роллена, труды
которого по древней истории он позднее перевел на русский
язык. За границей Тредиаковский пробыл около пяти лет — с
1726 по 1730 г. Все эти годы ему жилось очень трудно: никакой
правительственной стипендии он не получал, и единственным ис¬
точником существования для него была помощь знатных по¬
кровителей, в особенности жившего тогда в Париже князя
А. Б. Куракина.
В Россию Тредиаковский вернулся в 1730 г. Вскоре ему уда¬
лось издать первый свой труд —перевод романа французского
писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви», к которому
он приложил несколько своих оригинальных стихотворений.
Книга обратила на себя внимание как новизной сюжета — это
был чисто светский, любовный роман, — так и сознательным
стремлением переводчика избегать «глубокословной словен-
щизны» и держаться простого русского языка. Имя Тредиаков-
ского становится известным и в Петербурге, и в Москве. Ака¬
демия наук заказывает ему несколько переводов, а в 1733 г.
официально принимает на службу. В контракте, заключенном
Академией с Тредиаковским, значились следующие пункты:
«1. Помянутой Тредиаковский обязуется чинить, по всей своей
возможности, все то, в чем состоит интерес ее императорского
величества и честь Академии. 2. Вычищать язык руской пишучи
как стихами, так и не стихами. 3. Давать лекции ежели от него
потребовано будет. 4. Окончить грамматику, которую он начал,
и трудиться совокупно с прочиими над дикционарием русским.
5. Переводить с французского на руской язык все, что ему
92 П. Пекарский. История ими. Академии наук в Петербурге, т. II,
стр. 3—4.
93 Там же, т. И, стр. 7.
94 Там же, т. II, стр. 8.
69

дается».95 Формально Тредиаковский числился в Академии
наук «под титлом секретаря», но фактически, как мы видим, на
него были возложены обязанности, которые обычно выполня¬
лись младшими членами Академии — адъюнктами (даже жа¬
лованье ему было положено такое же, как адъюнктам —
360 руб. в год). В Академии наук Тредиаковский вместе с мо¬
лодым адъюнктом В. Е. Адодуровым представлял новую,
тогда еще только нарождавшуюся специальность — русскую
словесность. В 1745 г. Тредиаковский первым из русских стал
академиком-филологом: он был назначен профессором «как ла¬
тинской, так и российской элоквенции».
Вся многообразная деятельность Тредиаковского—писате¬
ля, переводчика и ученого — тесно связана с античностью. Он
был в такой же степени филологом-классиком, как и филоло-
гом-руеистом. И это соединение двух специальностей в лице
одного ученого было тогда вполне закономерным: в ту пору, ког¬
да русский язык и русская литература находились еще в ста¬
дии становления, античность была неизменным источником и
образцом, к которому постоянно обращались в своих теорети¬
ческих изысканиях, на который равнялись в своих практиче¬
ских опытах все русские словесники.
В деятельности Тредиаковского-классика можно выделить
следующие три направления: 1) теория прозаического и сти¬
хотворного перевода, 2) практические переводы античных ав¬
торов и новейших трудов об античности и 3) ученые статьи.
Разработка Тредиаковским принципов прозаического и сти¬
хотворного перевода неразрывно связана с общей его работой
по «вычищению» русского литературного языка и созданию но¬
вой системы стихосложения. Подробное изложение этого во¬
проса слишком увлекло бы нас в сторону; достаточно будет ска¬
зать, что Тредиаковский очень широко понимал задачи пере¬
водчика: «Переводчик от творца только что именем рознит¬
ся», — писал он в предисловии к первой своей книге «Езда в
остров Любви». Сам он оставил замечательный пример такого
широкого подхода к делу перевода: выполненное им переложе¬
ние романа Фенелона «Похождения Телемака, сына Улисса»
вошло в состав русской литературы не как обычное переводное
сочинение, но как оригинальное творение самого Тредиаков¬
ского. Прозаический рассказ Фенелона вышел из-под пера Тре¬
диаковского «ироической пиимой», от начала до конца написан¬
ной дактило-хореическим гекзаметром; французский роман стал
русской «Тилемахидой» — крупнейшим памятником отечествен¬
ной поэзии XVIII в. В истории русского просвещения «Тилема-
хиде» Тредиаковского при всех ее литературных недостатках
принадлежит видное место. Для нас особенно важно отметить
ту роль, которую сыграло это произведение в развитии тради¬
95 Там же, т. II, стр. 43.
70

ций классицизма: оно вводило русских читателей в мир услов¬
ных образов, заимствованных из арсенала античной мифоло¬
гии; оно знакомило их с сюжетами, героями и художественными
приемами древних эпических поэм; наконец, в нем впер¬
вые в рамках большого произведения был использован гекза¬
метр. Тем самым был указан путь для будущих переводчиков
Гомера и Вергилия. Гекзаметр Тредиаковского —
Древня размера стихом пою отцелюбного сына.
предвосхищает торжественные, величавые, ставшие канониче¬
скими «гомеровские» стихи Гнедича и Жуковского.
Для своих переводов Тредиаковский часто выбирал произве¬
дения античных авторов; так, им были переведены 51 басня
Эзопа, «Евнух» — комедия особенно им любимого Теренция, от¬
рывок из трагедии Сенеки «Фиест» (все стихотворные перево¬
ды), а также Горациево послание «К Пизонам» (прозою). Осо¬
бое значение имели выполненные им по заказу Академии наук
переводы исторических трудов современных французских уче¬
ных Роллена и Кревье. Над этими переводами Тредиаковский
трудился около 30 лет. В результате были изданы «Древняя
история об египтянах, о карфагенянах, об ассирианах, о вави¬
лонянах, о мидянах, персах, о македонянах и о греках»
Роллена (в десяти томах, СПб., 1749—1762), «Римская история
от создания Рима до битвы Актийской, т. е. по окончание Рес¬
публики» Роллена—Кревье (в пятнадцати томах, СПб.,
1761 —1766) и, наконец, «История о римских императорах с Ав¬
густа по Константина» Кревье (в четырех томах, СПб., 1767—
1769). Этими переводами Тредиаковский оказал неоценимую
услугу русскому просвещению и русской науке об античности.
Труды Роллена и Кревье представляли подробное и вместе с
тем достаточно популярное изложение древней истории. В цен¬
тре стояла история независимой Греции и республиканского
Рима, драматизированная в духе Плутарха и Тита Ливия;
постоянный интерес к судьбам выдающихся государственных
деятелей, обстоятельные их жизнеописания и характеристики,
наполненные моральными сентенциями, придавали этим сочи¬
нениям характер исторических романов и делали их вдвойне за¬
нимательными для неподготовленного, но любознательного чи¬
тателя. В России XVIII в. произведения Роллена и Кревье в
переводе Тредиаковского были первыми современными посо¬
биями по древней истории. Впрочем значение этих сочинений
не ограничивалось тем, что они служили источником знаний об
античном мире; для многих русских людей они были еще «свое¬
образной школой гражданской добродетели в антично-респуб¬
ликанском духе».96
36 Д. Д. Б л а г о й, ук. соч., стр. 135.
71

С переводами исторических трудов Роллена и Кревье тесно
связаны и собственные попытки Тредиаковского обратиться к
исследованию классической древности. Среди его ученых ста¬
тей есть две, прямо относящиеся к античности: «Рассуждение о
комедии вообще» (1752) и «Об истине сражения у Горациев с
Куриациями, бывшего в первые римские времена в Италии»
(1755). В первой из этих статей, написанной в качестве преди¬
словия к переводу Теренциевого «Евнуха», автор исследует ис¬
токи современной комедии, которые он видит в комедии древних
греков и римлян. Он рассказывает о происхождении комедии
и трагедии у древних греков и затем прослеживает развитие
комедии как в Греции, так и в Риме. Из всех древних комедио¬
графов он особо выделяет Аристофана, Менандра, Плавта и
Теренция, которым и дает подробную характеристику. О ха¬
рактере изложения можно судить хотя бы по такому отрывку,
где говорится о происхождении комедии и трагедии у греков:
«Первоначалие комедии есть столько же темно, и неизвестно,
сколько и трагедии. Вероятно, впрочем, что они обе зачались
в одной утробе, то есть в забавах, бывших у греков во время
собирания винограда. Кажется, что они были сперва некоторые
токмо песни, из которых первая, именно ж трагическая, была в
честь богу Бакху, а другая (когда вино и радость возбудит
сердца, по Боаловым словам в „Науке о поэзии”, в 3 песне)
или в собственную забаву собирающих грозды, или в увесе¬
ление там присутствующих. За первую песнь самому искусному
певцу воздаянием был козел, который по-гречески называется
тра^ос, от чего, мнится, и трагедия, то есть „Козлова песнь“.
Но за другую награждения не видно, может быть для того, что
обе такие песни почитаемы были за нечто одно, и может же
быть, что собственная забава поющего была довольною ему
мздою и почестию. Такой зачин трагедии и комедии, я полагаю
в самом их отдалении, а не в том виде, в какой они после при¬
ведены и в каком образе мы их ныне видим».97 Конечно, это не
исследование в современном смысле слова; это популярное из¬
ложение, проникнутое наивным рационализмом, столь харак¬
терным для писателей эпохи классицизма; однако самый этот
рационализм был зародышем современной науки.
Вторая статья посвящена одному из эпизодов древнейшей
римской истории. Автор стремится доказать достоверность пре¬
дания о битве Горациев с Куриациями, ссылаясь, в частности,
на то, что рассказ Ливия — важнейший источник по данному
вопросу — может основываться на свидетельствах древнейшей
летописи римских «первосвященников», т. е. понтификов. Статья
интересна как своеобразный отклик на начавшийся уже тогда
на Западе критический пересмотр древней римской истории.
Как и предыдущее «Рассуждение о комедии», статья эта, в сущ¬
97 В. К. Тредиаковский. Соч., т. I, стр. 412—413.
72

ности говоря, — компиляция, навеянная чтением новейших фран¬
цузских работ, при этом компиляция в такой же степени исто¬
рическая, как и художественная: центральную часть статьи со¬
ставляет художественная реконструкция битвы Горациев с Ку-
риациями, выполненная по всем правилам риторической науки.
Однако при всей несамостоятельности, при всех своих несовер¬
шенствах статьи Тредиаковского обладали и некоторыми до¬
стоинствами: видно было, что автор сам просмотрел необходи¬
мые источники и, отталкиваясь от наблюдений западных уче¬
ных, по-своему скомпоновал и аранжировал весь исторический
материал. Эти статьи Тредиаковского были едва ли не пер¬
выми серьезными работами по древней истории, написанными
по-русски русским же человеком. Сам Тредиаковский хорошо
сознавал, что его опыты имеют значение лишь зачина; в за¬
ключение своей статьи о Горациях и Куриациях он так писал
о себе: «Благополучен попремногу, что первый сообщаю рос¬
сийским любителям исторической достоверности самую малую
часточку римской истории на показание, образчиком сим, в
древних римлянах никогда довольно подражаемой добродете¬
ли, живой любви их к однородцам, непритворного презрения к
собственной пользе и вещественного усердия к отечеству».98
Превосходным знатоком античности был другой русский
академик — М. В. Ломоносов, который также много сделал для
развития отечественной науки о классической древности. Вос¬
питанник Московской славяно-греко-латинской академии, затем:
студент Петербургской Академии наук, закончивший свое об¬
разование в Германии, Ломоносов хорошо знал классические
языки и литературу и в своих трудах по русской филологии и ис¬
тории неизменно исходил из опыта, накопленного античностью.
Основополагающие сочинения Ломоносова по теории русского
стихосложения и русского литературного языка вообще — «Пись¬
мо о правилах российского стихотворства» (1739) и «Краткое руко¬
водство к красноречию», более известное под названием «Ритори¬
ка» (1748), в значительной степени основаны на поэтике и рито¬
рике древних, творчески воспринятых и переработанных приме¬
нительно к особенностям русской речи. В своих практических
занятиях литературой Ломоносов также беспрестанно обра¬
щался к античным образцам. Так, еще в годы своего учениче¬
ства в Германии, в 1738 г., Ломоносов по примеру немецкого
поэта и филолога И. X. Готшеда перевел для опыта нерифмо¬
ванными стихами одну из анакреонтических од «К лире».
В 1739 г. в «Письме о правилах российского стихотворства» он
среди других опытных стихотворений дал первые примеры рус¬
ских гекзаметров и пентаметров, составленных по типу антич¬
ных. Впрочем, в стихотворной практике самого Ломоносова
гекзаметр больше не встречается; фактически этот размер был
98 Там же, т. III, стр. 629.
73

усвоен русской поэзией значительно позднее благодаря стихо¬
творным переводам Тредиаковского.
Особенно многим обязана античности ломоносовская «Ри¬
торика», где не только важнейшие теоретические положения, но
и множество примеров почерпнуто из античных источников.
Надо заметить, что ломоносовская «Риторика» была первым
пособием такого рода, написанным на русском языке, а не по
латыни, как было принято в то время. Это сразу же сделало ее
доступной широким кругам русских читателей. Популярности
способствовали отлично подобранные примеры — отрывки или
даже целые произведения в стихах и в прозе, оригинальные
или переведенные Ломоносовым специально для этого изда¬
ния. При этом из греческой и римской литературы заимство¬
вано столько примеров, что они образуют настоящую хресто¬
матию. Из прозаиков Ломоносов особенно часто цитирует Ци¬
церона, затем Демосфена и Курция Руфа, из поэтов — Верги¬
лия и Овидия. Здесь же даются первые на русском языке сти¬
хотворные переводы двух отрывков из «Илиады» Гомера —
речь Одиссея (IX, 225—261) и речь Зевса (VIII, 1 —15), пере¬
веденные неправильным александрийским стихом. Переводы
Ломоносова — прекрасные образцы художественной речи. Неко¬
торые из них прочно вошли в золотой фонд русской литера¬
туры, как, например, вот этот замечательный перевод из Анак¬
реонта:
Ночною темнотою
Покрылись небеса.
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон;
Приятный перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» -
Со гневом я вскричал.
«Согрей обмерзло тело»,
Сквозь дверь он отвечал.
«Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу».
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крилами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Не менее замечателен
Горация:
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
Я теплыми руками
Холодны руки мял,
Я крылья и с кудрями
Досуха выжимал.
Он чуть лишь ободрился:
«Каков-то, молвил, лук,
В дожже, чать, повредился».
И с словом стрелил вдруг.
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко рассмеялся
И тотчас заплясал:
«Чего ты испугался?» —
С насмешкою сказал. —
«Мой лук еще годится:
И цел и с тетивой;
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой».
и другой перевод Ломоносова — из
74

Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.
Этот перевод открыл собою целый ряд русских переложений
горациевского «Памятника»; лучшие русские поэты — Г Р. Дер¬
жавин, А. С. Пушкин, В. Я. Брюсов — пробовали здесь свои
силы вслед за Ломоносовым.
В «Риторике» сосредоточена подавляющая часть «классиче¬
ских» переводов Ломоносова. Однако и после «Риторики» он
неоднократно обращался к темам античной литературы. В част¬
ности, надо отметить превосходные переводы четырех анакреон¬
тических од, объединенных Ломоносовым вместе с собственны¬
ми «ответами» Анакреонту в оригинальное произведение «Раз¬
говор с Анакреоном» (написан между 1758 и 1761 гг.). Полу-
шутливая-полусерьезная полемика с Анакреонтом служит для
Ломоносова поводом изложить свой взгляд на первостепенные
задачи поэзии и противопоставить «певцу любви» свой идеал
поэта-гражданина."
Как в филологических изысканиях, так и в работах по рус¬
ской истории Ломоносов опирался на твердую основу, заложен¬
ную античностью. Реконструируя в «Древней Российской исто¬
рии» (1758 г.) далекое прошлое славянских племен, он широко
использовал труды античных авторов (в особенности Геродота,
Страбона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Прокопия
Кесарийского), стремясь, в частности, установить историческую
преемственность между известными из античных источников во¬
сточноевропейскими племенами и будущими славянами. Хотя
многие исторические выводы Ломоносова (например, о генети¬
ческом ряде: мидяне — сарматы — славяне) представляются те¬
перь наивными и неубедительными, в целом его работы соста¬
вляют важный этап в развитии отечественной историографии.
Одним из первых он обратился к изучению доваряжского пе¬
риода русской истории, правильно определив, что так называе¬
мое «призвание варягов» было лишь эпизодом в длительном и
сложном процессе образования русского государства; древней¬
шее прошлое русского народа он попытался связать с судьба¬
ми славянских племен вообще, а происхождение и расселение 9999 См.: К. М. Колобова. Разговор М. В. Ломоносова с Анакреоном.
Вестник ЛГУ, 1951, № 2, стр. 89—99.
75

этих последних — с общим ходом мировой истории. В этой связи
он также одним из первых указал на ту большую роль, кото¬
рую сыграли славянские племена в гибели одряхлевшего ан¬
тичного мира.
Конечно, в отличие от Байера или Тредиаковского Ломоно¬
сов не был исследователем античности. Однако для знакомства
русских людей с античностью, для популяризации античного
наследия и для последующего развития классической филоло¬
гии и историографии в России Ломоносов сделал больше, чем
кто-либо другой в XVIII в. Он дал русским читателям замеча¬
тельное руководство по стилистике, все пронизанное нормами
античного красноречия; он создал популярнейшее изложение
русской истории, исходным пунктом для которого послужил за¬
кат античной цивилизации, а первыми источниками—сообще¬
ния античных авторов; наконец, он оставил превосходные об¬
разцы действительно художественных переводов. Постоянное
обращение Ломоносова к античности объяснялось прежде все¬
го тем, что в ней он видел вечный пример для подражания, об¬
разец, которому должны были следовать все, кому дороги
судьбы отечественного языка, литературы и истории. Програм¬
мное сочинение Ломоносова в области русской словесности
«Предисловие о пользе книг церковных в российском языке»
(1758) завершается следующим замечательным признанием:
«(Счастливы греки и римляне перед всеми древними европей¬
скими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки
из общенародного употребления вышли, однако из самых раз¬
валин, сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен
громкий голос писателей, проповедующих дела своих героев,
которых люблением и покровительством ободрены были пре¬
возносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные по¬
томки, великою древностию и расстоянием мест отделенные,,
внимают им с таким же движением сердца, как бы их совре¬
менные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера
без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром
на Катилину? Возможно ли внимать Горациевой лире, не скло¬
нясь духом к Меценату, равно как бы он нынешним наукам
был покровитель?» 100 Этот панегирик древним писателям, про¬
изнесенный в назидание современным ревнителям отечествен¬
ного просвещения, содержит важное указание на непреходящую
ценность античного наследия, подсказывая одновременно мысль
о необходимости его внимательного изучения.
Помимо Ломоносова, который искал у древних авторов
подтверждений для своих историко-литературных теорий, обра¬
щались к античности и другие русские академики, чьей спе¬
циальностью отнюдь не было изучение классической древности.
Широкий интерес в обществе к культурному наследию древних
юо м. В. Ломоносов. Поли. собр. соч., т. VII. М.—Л., 1952, стр. 592.
76

греков и римлян, с одной стороны, и нехватка специалистов-пе-
реводчиков, с другой — побуждали обращаться к занятию пере¬
водами различных людей, знавших греческий или латинский
языки, независимо от их узкой специальности. Товарищ Ломо¬
носова по Академии наук, профессор ботаники и натуральной
истории С. Л. Крашенинников (1713—1755 гг.), отлично вла¬
девший латинским языком, заново перевел «Историю об
Александре Великом» Курдия Руфа, снабдив свой перевод мно¬
гочисленными примечаниями преимущественно историко-гео¬
графического содержания.101 Труд Крашенинникова — замеча¬
тельный пример строго научного отношения к переводу, «он
считался совершенным, классическим, он и теперь имеет цену
свою, по крайней мере в сравнении с другими переводами ла¬
тинских авторов».102 Другой русский академик, профессор аст¬
рономии Н. И. Попов (1720—1782 гг.) издал свой перевод Юс¬
тина103; на русском языке этот автор появился тогда впервые,
поскольку прежде выполненный перевод Кантемира затерялся
и так и не был напечатан.
Не только академики, но и их ученики занимались перево¬
дами античных авторов. Ученик и продолжатель дела Ломоно¬
сова Н. Н. Поповский (ок. 1730—1760 гг.), позднее ставший
профессором философии и красноречия в Московском универ¬
ситете, в бытность свою академическим студентом перевел сти¬
хами послание «К Пизонам» и несколько од Горация. Перевод
этот удостоился высокой оценки со стороны Ломоносова и был
им рекомендован к печати (1753 г.).104 Вообще Поповский был
талантливым и трудолюбивым переводчиком, однако он отли¬
чался исключительной взыскательностью к своим трудам и не¬
охотно соглашался на их публикацию. Есть сведения, что он пе¬
ревел большую часть «Истории» Тита Ливия и много анакреон¬
тических од, однако за несколько дней до смерти сжег эти пе¬
реводы вместе с другими своими рукописями.105
Кроме этого, переводами античных авторов занимались и
специальные, профессиональные переводчики, работавшие при
Академии наук. Так, товарищ Ломоносова по Московской ду¬
ховной академии, студент, а затем переводчик Академии наук
В. И. Лебедев (1716—1771 гг.) перевел Корнелия Непота;106 он
101 Квинта Курция История о Александре Великом царе Македонском
с дополнениями Фрейнсгейма и с примечаниями, 2 тома. СПб., 1750.
102 П. Н. Черняев. Следы знакомства русского общества с древне¬
классической литературой в век Екатерины II. Воронеж, 1906, стр. 106.
103 Юстин, древней универсальной истории Трога Помпея сократитель.
СПб., 1768.
104 См. Г1. Пекарский. История имп. Академии наук в Петербурге,
т. II, стр. 508—509.
105 См.: Биографический словарь профессоров и преподавателей имп.
Московского университета (1755—1855), ч. И. М., 1855, стр. 318 (биография
Поповского, составленная С. П. Шевыревым).
106 Корнелия Непота жития славных генералов. СПб., 1748.
77

же был автором популярной латинской грамматики, выдержав¬
шей 11 изданий.107 Другой академический переводчик и писа¬
тель Г А. Полетика (1725—1784 гг.) перевел, впрочем, уже не
находясь на службе Академии наук, Эпиктета и Кебета; позд¬
нее им был издан перевод «Меморабилий» и «Апологии
Сократа» Ксенофонта.108 Наконец, следует упомянуть еще об
одном академическом переводчике И. С. Баркове (1732—
1768 гг.). Ученик и сотрудник Ломоносова, талантливый поэт
Барков перевел стихами сатиры Горация и басни Федра.109 Ин¬
терес к Горацию — столпу классической поэтики — был заве¬
щан Баркову, как и Поповскому, их общим учителем Ломоно¬
совым.
В заключение мы должны еще раз подчеркнуть решающую
роль Академии наук в развитии русского антиковедения: иссле¬
довательская работа, сколь бы ограниченно она ни велась, под¬
готовка соответствующих специалистов, наконец, пропаганда,
главным образом через переводы, сведений об античном мире—
все это на первых порах осуществлялось исключительно силами
Академии. Однако если изучение античности так и осталось на
всем протяжении XVIII в. преимущественным делом Акаде¬
мии— за ее пределами мы почти не встретим ученых типа
Байера или Тредиаковского, — то в области обучения, в деле
подготовки людей с классическим образованием, у Академии
наук уже с середины века появился важный помощник — Мо¬
сковский университет (основан в 1755 г.). На философском фа¬
культете этого первого в нашей стране университета в собст¬
венном смысле слова предусматривалось чтение курсов красно¬
речия и истории, русской и всеобщей, а также древностей.
В основанных тогда же двух московских гимназиях, которые
должны были готовить студентов для Университета, вся вторая
ступень, или, как было сказано в Проекте, «вторая школа»
(IV—VI годы обучения), отводилась для изучения латыни. По
такому же типу вскоре была основана еще одна гимназия — в
Казани (в 1758 г.). В ее задачи также входила подготовка сту¬
дентов для Московского университета.
Разумеется, постановка преподавания в новых учебных за¬
ведениях на первых порах была далека от совершенства. Ска¬
зывалась нехватка необходимых учебных пособий, неразрабо¬
танность общей системы преподавания, а главное — отсутствие
должного числа хорошо подготовленных, знающих и добросо¬
вестных преподавателей. Последнее старались компенсиро¬
вать вызовом профессоров из-за границы; при этом являлось
много случайных людей, способных лишь скомпрометировать
ту науку, которую они брались преподавать. Так, всеобщую
историю в новом университете читали Ф. Г Дильтей и И. Г. Рей-
107 П. Н. Ч е р н я е в, ук. соч., стр. 108—109.
108 Там же, стр. 164—170.
109 Там же, стр. 41—45.
78

хель, оба весьма посредственные специалисты, к тому же при¬
держивавшиеся реакционных взглядов на задачи преподава¬
ния, активно выступавшие против новых, материалистических
идей, которые уже тогда пробивали себе дорогу в науке.
К счастью, общий тон в Университете задавали не эти приехав¬
шие из-за границы «предприимчивые дилетанты» (выражение
С. Л. Пештича), а молодые русские преподаватели — профессо¬
ра красноречия Н. Н. Поповский и А. А. Барсов (оба воспитан¬
ники Академического университета, ученики Ломоносова) и
явившиеся несколько позднее магистр философии Д. С. Анич¬
ков и профессора права С. Е. Десницкий и И. А. Третьяков (эти
были уже воспитанниками Московского университета, причем
Десницкий и Третьяков завершили свое образование за грани¬
цей, в Глазго, где слушали лекции Адама Смита). Эти профес¬
сора представляли в университете передовое, ломоносовское на¬
правление. Поповский и Барсов вслед за своим учителем го¬
рячо выступали против остатков средневековой схоластики,
всячески подчеркивая всепобеждающую силу человеческого ра¬
зума, просвещения и науки, призванных, по словам Барсова,,
рассеять «невежества тьму, в которой мы рождаемся, и истре¬
бить те предрассуждения, которые к нам от худого воспитания
прилепляются».110 Аничков в своем знаменитом «Рассуждении
из натуральной богословии о начале и происшествии натураль¬
ного богопочитания», опираясь на материалистические тради¬
ции Эпикура и Лукреция, развивал мысль об историческом ха¬
рактере религиозных представлений, в основе которых лежат
вполне естественные чувства страха, возбуждения и удивления.
Наконец, Десницкий и Третьяков в своих курсах по истории
права первыми в России ясно указали на важное значение эко¬
номических факторов, отношений собственности, которые, по
их мнению, и определяют политическое развитие общества и
характер юридических институтов. Мысли, высказанные этими
учеными, намного обгоняли свое время; они должны были ока¬
зывать сильное воздействие на развитие общественной мысли
и университетской гуманитарной науки, прививая, в частности,
учащейся молодежи рационалистический взгляд на историю.
В общем Московский университет при всем несовершенстве
преподавания в первые годы его существования давал непло¬
хие знания своим питомцам. Д. И. Фонвизин, бывший одним из
первых студентов Университета, вспоминает ряд анекдотиче¬
ских подробностей о том, как обучали в то время, однако, в
конце концов, он отдает должное Университету: «Как бы то
ни было, — заключает он, — я должен с благодарностью воспо¬
минать университет, ибо в нем, обучаясь по латыни, положил
основание некоторым моим знаниям. В нем научился я до¬
110 цИт. по: м. М. Ш т р а н г е. Демократическая интеллигенция Рос¬
сии в XVIII веке. М., 1965, стр. 50.
79

вольно немецкому языку, а паче всего в нем получил я вкус к
словесным наукам...»111
При Московском университете осуществлялась также боль¬
шая работа по изданию различных учебных пособий, в частно¬
сти греческих и латинских грамматик и словарей, а также учеб¬
ных книг по всеобщей истории. Так, в 1769 г. Университет из¬
дал «Краткую всеобщую историю» Иеронима Фрейера (в пере¬
воде и с дополнениями X. А. Чеботарева); эта книга до конца
века оставалась основным учебным пособием по университет¬
скому курсу истории.
Таким образом, новые гимназии и университет стали важ¬
ными очагами просвещения в России. Более того, в связи с тем,
что Академический университет после смерти Ломоносова фак¬
тически прекратил свое существование, Московский универси¬
тет стал с конца 60-х годов важнейшим центром по подготовке
специалистов с высшим образованием, в частности и по всеоб¬
щей истории.112
4. Переводы 2-й половины XVIII в.
Весьма значительной также была та работа, которая совер¬
шалась за пределами Академии наук по переводу античных
авторов и современной западноевропейской литературы об ан¬
тичном мире. В этой области, помимо академических профес¬
соров и переводчиков, в XVIII в. трудилось множество людей,
главным образом из числа преподавателей светских или духов¬
ных учебных заведений, а также священники, писатели, худож¬
ники, любители литературных занятий из числа образованных
чиновников, словом, самые различные представители тогдашней
русской интеллигенции. Особенно много переводов было выпол¬
нено во 2-й половине XVIII в. при Екатерине II, правительство
которой заигрывало с идеями европейского просвещения и по¬
ощряло в определенных рамках переводческую деятельность.
Наиболее значительными событиями того времени были пере¬
воды двух великих эпических поэтов — Гомера и Вергилия. Над
переводом Гомера в XVIII в. трудилось несколько переводчи¬
ков. Первым перевел Гомера К. А. Кондратович (1703—
1788 гг.), известный переводчик и лексикограф, долгое время
состоявший на службе Академии наук (впрочем к Гомеру он
обратился, как кажется, по собственной инициативе, без всякого
побуждения со стороны Академии наук). Кондратович в конце
111 Д. И. Фонвизин. Собр. соч., т. II. М.—Л., 1959, стр. 87 сл.
112 См.: И. В. Поз деев а. Изучение древней истории и древних язы¬
ков в Московском университете в 50—70-е годы XVIII в. ВДИ, 1962, № 3,
стр. 3—23; С. Л. Пештич. Русская историография XVIII века, ч. И,
стр. 54—65; 86—89; о судьбе Академического университета см.: Е. С. К у-
л я б к о. М. В. Ломоносов и учебная деятельность Петербургской Академии
наук. М.—Л., 1962, стр. 127 сл.
80

50-х — начале 60-х годов перевел прозою с латинской версии
Иоанна Спондана обе гомеровские поэмы — «Илиаду» и
«Одиссею», однако его труд остался неопубликованным и на
последующую традицию гомеровских переводов не оказал ни¬
какого влияния.113 Кондратович переводил Гомера простым,
будничным языком своего времени, широко используя чисто со¬
временные слова и выражения, непригодные для передачи ге¬
роического духа поэм («фрунт», «ружье», «кавалер», «штиб¬
леты с серебряными пуговицами», «юпка», «государь батюшка»
и пр.; особенно забавно выглядит постоянная передача патрони-
микона русским отчеством: «Юпитер Сатурнович», «Диомед Ти-
деевич» и даже «Агамемнон Андреевич»!).114
Иную, и в конечном счете более верную, стилистическую
установку отражает перевод, выполненный несколько позднее
Петром Екимовым, скромным чиновником из Новороссии.
В 70—80-х годах Екимов по заказу* Потемкина перевел тоже
прозою, но уже с греческого оригинала обе гомеровские поэ¬
мы.115 Язык екимовского перевода — высокоторжественный,
книжный, изобилующий архаизмами, «местами чисто евангель¬
ский»116— резко отличается от обыденной речи Кондратовича.
Контрастирующие переводы Кондратовича и Екимова, замечает
исследователь этих переводов А. Н. Егунов, «непреднамеренно
определили два противоположных подхода к переводимому ими
поэту: Гомера следует переводить самым обычным, современ¬
ным языком и тем приблизить его к читателю или же, напротив,
не боясь отпугнуть читателя, дать ему понять необычным,
странным языком перевода, что перед ним нечто необычное и
величественное, т. е. изъять читателя из сферы обыденности и
постараться приблизить его к Гомеру. Иначе говоря, сделать
Гомера современником читателя или, наоборот, читателя — со¬
временником Гомера».117
В конце концов возобладала вторая тенденция, наиболее
удачно воплотившаяся в переводе Гнедича. Однако между
Екимовым и Гнедичем стоит еще один переводчик Гомера
Е. И. Костров (1750—1796 гг.), чей стихотворный перевод явил¬
ся важным связующим звеном между архаической прозой Еки¬
мова и высокой поэзией Гнедича. Воспитанник Московской
славяно-греко-латинской академии и Московского университе¬
та, где он получил степень бакалавра, Костров был талантли¬
пз Рукописи перевода Кондратовича хранятся: рукопись «Илиады» — в
Библиотеке им. В. И. Ленина в Москве, рукопись «Одиссеи» — в Публичной
библиотеке в Ленинграде.
114 См.: А. Н. Егунов, ук. соч., стр. 40—49.
115 Омировы творения, 2 части. СПб., 1776—1778 (перевод «Илиады»);
Одиссея, героическое творение Омира, 2 части. М., 1788. Второй перевод издан
без указания имени переводчика, однако его принадлежность Екимову более
чем вероятна (см. А. Н. Егунов, ук. соч., стр. 64—71).
116 П. Н. Ч е р н я е в, ук. соч., стр. 76.
117 А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 70—71.
Ь Э. Д. Фролов
81

вым поэтом и переводчиком; в частности, из древней литерату¬
ры он, кроме Гомера, перевел еще «Превращения» («Золотого
осла») Апулея (в двух частях, М., 1780—1781). В 1787 г. он
выпустил в свет перевод первых шести песен «Илиады», пере¬
веденных им непосредственно с греческого александрийскими
стихами.118 Свой перевод Костров сообразовал со вкусами тог¬
дашнего светского общества: Гомер явился у него приглажен¬
ным на французский манер. Тем не менее в истории русских
переводов Гомера труду Кострова принадлежит почетное ме¬
сто. Превосходная, насколько это было возможно в рамках
александрийского стиха, передача подлинника, легкий, изящ¬
ный стиль, живая и образная речь (многими эпитетами, образо¬
ванными Костровым, впоследствии воспользовался Гнедич) —
все это обеспечило костровскому переводу длительную популяр¬
ность среди читателей и сделало его подлинным родоначальни¬
ком русских художественные переводов Гомера. Поэт В. В. Кап¬
нист приветствовал появление перевода Кострова восторжен¬
ными стихами:
Седмь знатных городов Европы и Асии
Стязались, кто из них Омира в свет родил?
Костров их спор решил:
Он днесь в стихах своих России
Отца стихов усыновил.119
Незадолго до того, как Костров издал свой перевод «Илиа¬
ды», другой русский поэт В. П. Петров (1736—1799 гг.) пере¬
вел Вергилия. Воспитанник, а затем преподаватель Московской
славяно-греко-латинской академии, Петров был видным поэтом
официального направления. В своих одах и стихотворных по¬
сланиях он восхвалял Екатерину и ее фаворитов, особенно По¬
темкина, с которым был близок (в ту пору всеобщего увлече¬
ния античностью Потемкин брал уроки греческого языка у
Петрова). С 1768 г. Петров состоял личным переводчиком и
чтецом при Екатерине II; императрица же подала ему мысль
заняться переводом Вергилиевой «Энеиды» — произведения,
конечной целью которого было прославление императорской
власти. Первые шесть песен «Энеиды» Петров издал в своем
переводе еще в 1770 г.;120 полный перевод «Энеиды» был им
опубликован между 1781 и 1786 гг.121 Перевод Петрова, как и
костровский перевод «Илиады», был сделан александрийскими
118 Гомерова Илиада. СПб., 1787 (песни I—VI). Уже после смерти Кост¬
рова были опубликованы его переводы последующих песен «Илиады» — VII,
VIII и части IX (Вестник Европы, 1811, № 14, стр. 81—126; № 15, стр. 172—
192).
119 В. В. Капнист Собр. соч., т. I. М.—Л., 1960, стр. 105.
120 Еней, героическая поема Публия Виргилия Марона, песни I—VI
[СПб., 1770].
121 Еней, героическая поема Публия Виргилия Марона, песни I—XII
[СПб., 1781—1786].
82

стихами, однако на этом и кончается сходство: язык Петрова —
темный, запутанный, изобилующий славянизмами и словесны¬
ми ухищрениями собственного производства, — не идет ни в ка¬
кое сравнение с ясной и гладкой речью Кострова. Только что
созданная тогда Российская Академия (Академия русского
языка и словесности), выражая официальную точку зрения,
высоко оценила труд Петрова: «Виргилий, — говорилось в от¬
зыве этой Академии, — нашел в господине советнике Петрове
страшного соперника, и красоты сего избраннейшего римского
стихотворца сделались нашим стяжанием посредством прекрас¬
ного сего переложения».122 123 Напротив, оппозиционно настроен¬
ные писатели и журналисты подвергли перевод Петрова унич¬
тожающей критике. Близкий к Н. И. Новикову поэт В. И. Май¬
ков так, в частности, откликнулся на творение Петрова:
Сколь сила велика российского языка!
Петров лишь захотел — Виргилий стал заика!
Как бы то ни было, общими усилиями академических и иных
переводчиков во 2-й половине XVIII в. было переведено мно¬
жество памятников древней литературы. Среди античных ав¬
торов, чьи сочинения привлекли тогда внимание русских пере¬
водчиков, почетное место занимают историки. В частности, в
это время были переведены произведения Геродота, Диодора
Сицилийского, Иосифа Флавия, Геродиана, Юлия Цезаря, Сал¬
люстия, Веллея Патеркула, Валерия Максима, Тацита (непол¬
ностью), Светония, Флора, сборник «Писатели истории Авгу¬
стов» и сокращение Евтропия. Если добавить к этому переводы
Корнелия Непота, Курция Руфа и Юстина, о которых упоми¬
налось выше, то выходит, что к концу XVIII в. сочинения боль¬
шей части античных историков были уже доступны русскому
читателю. Заметим, что некоторые из переводов, выполненных
в XVIII в., до сих пор остаются единственными (например, пе¬
ревод Диодора Сицилийского, выполненный И. А. Алексеевым).
Наряду с эпическими поэтами и историками, много перево¬
дили во 2-й половине XVIII в. и других античных авторов. Сре¬
ди тех, чьи сочинения появились тогда на русском языке, были
и философы (кроме упомянутых выше Кебета и Эпиктета —
Платон, Аристотель, Феофраст, Плутарх, Цицерон, Сенека), и
ораторы (Демосфен, Исократ, тот же Цицерон), и поэты (Сафо,
Анакреонт, Теренций, Вергилий, Гораций, Овидий, Федр, Клав-
диан), и писатели-прозаики (Эзоп, Ксенофонт, Лукиан,
Харитон, Апулей), и ученые (Эвклид, Витрувий). Особо следует
обратить внимание на непрекращающуюся традицию русских
переводов Анакреонта, Вергилия, Горация и Овидия—любимых
поэтов эпохи классицизма. В конце века, в частности, появил¬
122 См.: П. Н. Ч е р н я е в, ук. соч., стр. 154.
123 В. И. Майков. Соч. и переводы. СПб., 1867, стр. 165.
6*
83

ся замечательный перевод Анакреонта, выполненный при содей¬
ствии архиепископа Евгения (Булгариса) 'поэтом Н. А. Льво¬
вым (1751 —1803 гг.).124 Перевод Львова сделан нерифмован¬
ными стихами, с сохранением размера подлинника, при этом
«настолько гладким и поэтическим языком, что его и теперь
можно читать с большим удовольствием».125
Переводы античных авторов дополняются русскими изда¬
ниями сочинений современных западноевропейских писателей.
Помимо монументальных трудов Роллена и Кревье, переведен¬
ных Тредиаковским, во 2-й половине XVIII в. на русский язык
было переведено еще довольно значительное число сочинений
по античной истории: «История о бывших переменах в Рим¬
ской республике» аббата Верто д’Обёф (в трех томах, СПб.,
1771 —1775, перевод И. Ф. Богдановича), «Краткое описание
правления Афинской республики» Ламберта Боса (СПб., 1779),
«Сокращенная древняя история» Лепренс де Бомон (в трех то¬
мах, М., 1787), а также ряд других произведений по истории и
географии древнего мира, правовым и религиозным древностям,
философии, искусству и мифологии. Среди других выделяются
сочинения выдающихся представителей европейского просве¬
щения: Монтескье — «Размышления о причинах величества рим¬
ского народа и его упадка» (СПб., 1769) и Мабли — «Размышле¬
ния о греческой истории» (СПб., 1773, перевод А. Н. Радищева).
Издание этих сочинений в России свидетельствовало о внима¬
нии русской питающей публики к новинкам западной теорети¬
ческой мысли, о растущем интересе к общим вопросам истори¬
ческого развития, к тому, что мы теперь называем философией
истории.
Хуже обстояло дело с оригинальной литературой. В сущно¬
сти говоря, исследованиями продолжали заниматься лишь не¬
многочисленные сотрудники Академии наук и (в последние де¬
сятилетия XVIII в.) профессора Московского университета —
и те и другие, как правило, иностранцы, недолго задерживав¬
шиеся в России. Основную часть собственно русской литера¬
туры по античности составляли популярные статьи и обзоры,
в большом числе публиковавшиеся тогда в журналах. Сочи¬
нения эти имели известную познавательную ценность, но в
большинстве своем были лишены исследовательского харак¬
тера. Из работ более или менее значительных назовем только
сочинение И. С. Рижского (писателя, бывшего позднее ректо¬
ром Харьковского университета) «Политическое состояние
древнего Рима» (М., 1788). Это популярный, но вместе с тем
достаточно обстоятельный обзор государственного устройства
Рима в разные эпохи его существования. Можно еще указать
на «Скифскую историю» Андрея Лызлова (в трех частях, М.,
124 Стихотворение Анакреона Тийского [кн. 1—3]. СПб., 1794.
125 П. Н. Ч е р н я е в, ук. соч., стр. 116,
84

1787). Опубликование этого произведения, написанного еще в
конце XVII в., несомненно стояло в связи с возросшим интере¬
сом к прошлому Северного Причерноморья и Крыма — обла¬
стей, за обладание которыми Россия вела тогда борьбу с Тур¬
цией. Окончательное присоединение Крыма (в 1783 г.) и начав¬
шееся затем обследование новых земель способствовали в даль¬
нейшем значительному оживлению деятельности отечественных
антиковедов.
*
Подводя итоги, мы должны признать, что сколь бы ни были
ограниченными успехи русского антиковедения в XVIII в.,
этому столетию принадлежит почетное место в истории нашей
науки. До этого времени в России не только не велось научно¬
го изучения древней истории, но не было, в сущности говоря,
и самой светской науки истории. В XVIII в. такая наука появи¬
лась, и вместе с ней пробились первые ростки отечественной
науки об античности. В ту пору классическая филология в Рос¬
сии оказалась представленной крупными учеными — Байером и
Тредиаковским, чья научная деятельность предвосхищает заме¬
чательные успехи русского антиковедения в следующем столе¬
тии. Еще больше было сделано для популяризации знаний об
античном мире: многочисленные переводы произведений древ¬
них авторов и сочинений современных западных ученых, ча¬
стая публикация в журналах различных статей и заметок,
разъясняющих смысл тех или иных частностей в древней исто¬
рии, издание соответствующих пособий, наконец, внедрение
классических дисциплин в обиход преподавания во вновь соз¬
данных светских учебных заведениях — все это заложило ос¬
новы для последующего широкого изучения античности в XIX в.
Подобно тому как это было и в других областях знания, в
истории русского антиковедения XVIII век был временем пе¬
реходным — от первоначального, осуществлявшегося преиму¬
щественно в рамках христианской традиции ознакомления к
научному исследованию. Это обстоятельство, а также своеоб¬
разные исторические условия, в которых совершался этот пе¬
реход (эпоха просвещенного абсолютизма) наложили свой от¬
печаток на развивавшуюся науку о классической древности.
Недостаточная дифференцированность, свойственная тогда нау¬
кам об обществе, нашла в данном случае свое специфическое
выражение.
В самом деле, когда мы говорим о распространении знаний
об античном мире, о первых шагах научного изучения древней
истории и литературы в России в XVIII в., мы не должны за¬
бывать, что все это происходило в тесной связи с общим куль¬
турным развитием, буквально пронизанным в то время духом
античности. Начало русского антиковедения было неразрывно
связано с тем новым возрождением античности, которое свер¬
85

шалось тогда в России так же, как и в Западной Европе. Зна¬
комство с античной культурой, усвоение классических языков,
изучение древней истории — все сливалось воедино, и в этом
единстве науки о классической древности с классицизмом в
культуре заключалась как сила, так и слабость тогдашнего ан-
тиковедения.
С одной стороны, налицо были мощные побудительные мо¬
тивы для занятий классическими языками и древней историей,
мотивы не только чисто научные, связанные с интересами раз¬
вивающегося исторического знания, но и широко общественные,
обусловленные политическими настроениями и художествен¬
ными вкусами эпохи. В России XVIII в. античность была уни¬
версальной питательной средой, за счет которой происходило
формирование общественного сознания. Какую бы область
культуры иля идеологии мы ни взяли, везде обнаружим присут¬
ствие античных форм, наличие античного материала в каче¬
стве исходного пункта для развития оригинальных предста¬
влений.
Наиболее ярко это нашло отражение в литературе и в ис¬
кусстве. В литературе основоположники русского классицизма
А. Д. Кантемир, В. К- Тредиаковский, М. В. Ломоносов и
А. П. Сумароков с успехом использовали теорию и опыт древ¬
них и своим творчеством показали, сколь плодотворным было
для русской поэзии обращение к классическим традициям.
Поэты следующего поколения в значительной степени продол¬
жали руководствоваться эстетикой классицизма и в своих про¬
изведениях часто воскрешали темы и образы далекой антично¬
сти. Для примера укажем на «Анакреонтические оды»
М. М. Хераскова, «Анакреонтические стихи» Г Р. Державина
и его же подражания Горацию (знаменитый «Памятник»).
У колыбели русской драмы также стояла античность. Все рус¬
ские писатели XVIII в., пробовавшие свои силы в этом жанре,
следовали канонам классицизма, усвоенным прямо из древней
литературы или через французское посредничество. Более того,
отдавая должное господствующему направлению, они даже об¬
ращались к прямому воспроизведению античных мифологиче¬
ских сюжетов (трагедия Тредиаковского «Деидамия», «Демо-
фонт» Ломоносова, «Аристона» Сумарокова, «Дидона»
Я. Б. Княжнина). Наконец, с античностью связаны и первые
шаги русской повествовательной прозы: романическая литера¬
тура нового типа начинается с таких произведений, как «При¬
ключения Фемистокла» Ф. А. Эмина («первый образец русского
„государственного44 политико-нравоучительного романа») ,126
«Нума, или Процветающий Рим» Хераскова, «Похождение
Ахиллесово» М. Д. Чулкова. Даже в публицистике — жанре, ка¬
залось бы, более всех других связанном с современностью, ан¬
126 Д. Д. Б л а г о й, ук. соч., стр. 379.
86

тичность служила постоянным источником, к которому обраща¬
лись писатели самых различных направлений: апологеты абсо¬
лютизма ссылались на Цезаря и Августа, между тем как пер¬
вые критики самодержавия воодушевлялись примером респуб¬
ликанца Брута (радищевская ода «Вольность»).
Не менее яркую картину мы наблюдаем и в искусстве. Стро¬
гие, величественные линии античной архитектуры возродились
в это время в творениях замечательных зодчих — А. Ф. Коко-
ринова и Валлена Деламота (здание Академии художеств в
Петербурге), Антонио Ринальди (Мраморный дворец),
В. И. Баженова (дом Пашкова ,в Москве), М. Ф. Казакова
(здание Сената в московском Кремле), И. Е. Старова (Таври¬
ческий дворец), Чарльза Камерона и Джакомо Кваренги (двор¬
цы и другие сооружения в Павловске и в Царском Селе). Об¬
разы классической древности ожили в произведениях скульпто¬
ров: Ф. Г Гордеева («Прометей»), М. И. Козловского
(«Бдение Александра Македонского», «Спящий Амур», «Амур
со стрелой», «Поликрат»), Ф. Ф. Щедрина («Марсий», «Спящий
Эндимион», «Венера»), И. П. Прокофьева («Морфей», «Ак-
теон», цикл рельефов для парадной лестницы Академии худо¬
жеств). К сюжетам античной мифологии и истории неодно¬
кратно обращались живописцы — основоположники русской
академической школы А. П. Лосенко («Прощание Гектора
с Андромахой»), И. А. Акимов («Прометей и Минерва», «Са¬
мосожжение Геркулеса»), П. И. Соколов («Меркурий и
Аргус», «Дедал привязывает крылья Икару», «Венера и
Адонис»). Не довольствуясь творениями отечественных масте¬
ров, цари и вельможи для украшения своих дворцов закупали
произведения искусства за границей, и среди этих вывезенных
из-за границы вещей работы на античные темы также соста¬
вляли значительную часть. Особенно важно заметить, что в чис¬
ле приобретенных таким образом произведений искусства по¬
пали в Россию и первые подлинные творения античных масте¬
ров. Приобретенная еще при Петре I статуя Афродиты (так на¬
зываемая «Венера Таврическая») положила начало русским кол¬
лекциям античной скульптуры, 'позднее поступившим в Эрми¬
таж. Особенно много приобретений такого рода было сделано
при Екатерине II (в частности, агентом императрицы была куп¬
лена богатейшая коллекция античных вещей, собранная англи¬
чанином Лайдом Брауном). В основанной Екатериною картин¬
ной галерее Эрмитажа с самого начала видное место заняли
произведения на античные темы; среди них были такие шедев¬
ры, как «Персей и Андромеда». Рубенса, «Даная» Тициана, «По¬
хищение Европы» Гвидо Рени.
Сказанного вполне достаточно, чтобы понять, сколь силь¬
ным было в ту пору в определенных кругах русского общества
увлечение всем античным. Этот повышенный интерес к антич¬
ности несомненно стимулировал изучение древнего искусства,
87

литературы и истории и таким образом способствовал разви¬
тию науки о классической древности. Однако столь важное для
судеб нашей науки единение с культурным движением совре¬
менности имело и свои теневые стороны. Изучение древности,
всецело обусловленное потребностями современного культурно¬
го и идеологического развития, не могло в достаточной степени
абсолютизироваться: это была наука, однако такая, в которой
методическое исследование фактов еще не отделилось от их
художественной или публицистической интерпретации. В свою
очередь это обстоятельство затрудняло дальнейшую дифферен¬
циацию науки о классической древности: в сущности говоря, в
XVIII в. существовало некое нерасчлененное антиковедение, из
которого еще не выделились в качестве специальных дисциплин
ни история, ни филология, ни изучение искусства. Дальнейшее
самоопределение антиковедения как науки, во-первых, и диф¬
ференциация этой науки на специальные дисциплины, во-вто¬
рых,— вот две задачи, которые XVIII век оставил в наследство
следующему столетию.
О

ГЛАВА III
РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ
в 1-й ПОЛОВИНЕ XIX в.
1. Русское общество и античность в первые десятилетия XIX в..
Окончательное оформление русского антиковедения в науку
происходит в 1-й половине XIX в. Этот процесс совершался под
воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которых
были: во-первых, археологические открытия на юге России, до¬
ставившие исследователям классической древности новый об¬
ширный материал; во-вторых, продолжающееся перенесение на
русскую почву и усвоение русскими учеными приемов и методов-
западной, главным образом немецкой классической филологии;
в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи
идеи оплодотворили науку об античности и спасли ее от омерт¬
вения.
Однако быстрым и, как мы увидим, значительным успехам
русского антиковедения в первые десятилетия XIX в. способство¬
вали не только эти частные моменты, но и исключительно бла¬
гоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Француз¬
ской революции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступ¬
ление декабристов — все это породило в начале века совершенно
особую общественную атмосферу, всю пронизанную высокими
гражданскими стремлениями и героическими настроениями. От¬
сюда— увлечение античностью, особенно античною героикой,,
столь характерное для русского общества начала XIX в. Заме¬
чательным было то, что это было увлечение совсем иного рода,
чем в предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли
теперь людей, иными интересами обусловливалось и их обраще¬
ние к античности. Идеологов просвещенного абсолютизма с их
рационалистическим и несколько абстрактным культом государ¬
ства и в античности интересовала прежде всего государственная
проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархия.
Александра или Юлия Цезаря, а образцовым героем — сильный
и просвещенный правитель. Иных идеалов искало для себя в
античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее
89

необходимость дальнейших преобразований в стране: абстракт¬
ный интерес к античному государству сменился более живым и
внимательным отношением к древнему обществу, от монархии
взоры обратились к древним республикам, а образ сильного
властителя должен был уступить место более привлекательной
фигуре свободного гражданина. В литературе и в искусстве на
смену холодному, подчас жеманному любованию классическими
формами пришло горячее и искреннее преклонение перед граж¬
данской доблестью древних, пробудился интерес к жизни и быту
свободных городских общин древности.
Ближайшим образом эти изменения в отношении к античности
были связаны с вытеснением традиционного классицизма новы¬
ми литературными и художественными направлениями — сенти¬
ментализмом и романтизмом. Именно в них, — если мы возьмем
культурную часть общества — нашел свое выражение на рубеже
XVIII и XIX вв. протест против идеологического гнета феодаль¬
но-абсолютистского государства. Сначала сентиментализм с его
лирикой чувств, с его исключительным вниманием к душевным
переживаниям человека выразил в мягких еще и неопределенных
формах несогласие с давящими нормами классицизма. Роман¬
тизм, подхватив эти лирические настроения, дополнил их стрем¬
лениями, впрочем тоже еще неопределенными, к светлым граж¬
данским идеалам, пылкими мечтаниями о свободном и гармони¬
чески развитом обществе. Таким образом был осуществлен
разрыв с основными принципами классицизма, требовавшего
полного и безусловного подчинения личности абсолютистскому
государству. Однако это расхождение в области этики вовсе не
означало такого же полного разрыва и с эстетическою основою
классицизма, т. е. с античностью. Напротив, переход от класси¬
цизма к романтизму свершился вполне на почве античности,
только по-новому воспринятой и интерпретированной.
Разумеется, это новое, т. е. более живое, более непосредст¬
венное и в конечном счете более полное восприятие античности
обнаружилось не сразу же, и не везде оно проявилось одинако¬
вым образом: в архитектуре это обозначилось иначе, чем в изо¬
бразительном искусстве, в художественной литературе не так,
как в публицистике. Однако самый факт нового восприятия ан¬
тичности не подлежит сомнению; достаточно будет нескольких
примеров, чтобы показать существенный характер происшедших
перемен.
Русская архитектура — начнем с нее, ибо где как не в мону¬
ментальном искусстве должен найти свое конечное выражение
общий стиль эпохи — на первых порах продолжала оставаться
на почве классицизма, столь же широко используя античные
формы, как и в предшествующее столетие. Однако знакомые
уже элементы классики были привлечены теперь для воплоще¬
ния новых идей и новых настроений. С особой отчетливостью эти
новые веяния отразились в архитектуре Петербурга: обществен¬
90

ный пафос первых десятилетий XIX в. нашел здесь свое выраже¬
ние и в мощном разлете крыльев Казанского собора, построен¬
ного по проекту А. Н. Воронихина, и в стройных, величествен¬
ных композициях А. Д. Захарова (Адмиралтейство) и Тома де
Томона (Биржа), и в изящных, романтически приподнятых ан¬
самблях К. И. Росси (здание Главного штаба с его знаменитой
аркой, Михайловский дворец, Александринский театр и др.). Од¬
новременно в теплых тонах воронихинского интерьера в Павлов¬
ском дворце, в задумчиво-грустном облике мавзолея «Супругу
Благодетелю», возведенного Тома де Томоном там же, в Павлов¬
ске, чувствуется новое отношение к духовной жизни человека,
возросшее внимание к миру его личных переживаний.
Этот же процесс переосмысления классических традиций
можно проследить и в изобразительном искусстве. В скульптуре,
наряду с традиционными отвлеченно-аллегорическими компози¬
циями В. И. Демут-Малиновского и С. С. Пименова (скульптур¬
ное оформление Горного института, отчасти Адмиралтейства, а
также многих ансамблей Росси), появляются новые произведе¬
ния, более непосредственно передающие чувства и настроения
людей. Гражданский пафос эпохи нашел отражение в замеча¬
тельном творении И. П. Мартоса — памятнике Минину и По¬
жарскому в Москве: условная символика античных форм
здесь использована для выражения современной героической
идеи.
Темам народно-освободительной борьбы посвящены и такие,
например, связанные с Отечественной войной 1812 г., произве¬
дения, как статуя «Русский Сцевола» того же Демут-Малинов-
ского или серия медальонов Ф. П. Толстого, каждый из которых
представляет подлинный шедевр скульптуры малых форм. В то
же время в произведениях ряда мастеров отчетливо звучит и
другая тема — лирическая: силу и глубину человеческой скорби
стремится передать в аллегорических фигурах своих надгробий
Мартос, мягким лиризмом овеяны некоторые из античных ком¬
позиций Б. И. Орловского («Фавн с цевницей», «Сатир и вак¬
ханка») .
В живописи новые веяния сказались, в частности, в обраще¬
нии художников академической школы к большим историческим
темам, связанным с критическими, переломными моментами в
жизни народов. Эпоху в этом отношении составила знаменитая
картина К. П. Брюллова «Последний день Помпеи». Впервые в
русской исторической живописи объектом изображения стала
не отдельная, пусть даже знаменитая личность, а судьба целого
города, судьба народа. Трагический колорит этой картины был
близок тем настроениям, которые охватили русское общество в
конце 20-х и в начале 30-х годов XIX в. Вместе с тем современни¬
ки вполне оценили ту близкую их сердцам романтическую
одухотворенность, которая пронизывала это классическое произ¬
ведение. В известном стихотворном отклике, который приписы¬
91

вается Е. А. Баратынскому, с картиною Брюллова пряма
связывалось рождение новой русской живописи:
И был последний день Помпеи
Для русской кисти первый день!
Впрочем дыхание нового времени ощущается не только у Брюл¬
лова, но и у других представителей академической школы, даже
у такого, казалось бы, консервативного художника, как
Ф. А. Бруни: его ранее произведение «Смерть Камиллы»,
очевидно, в какой-то степени навеяно героическими настроения¬
ми начала века, и даже «Медный змий» — при всей реакцион¬
ности основной идеи — характерен именно обращением к проб¬
леме великих народных потрясений. Но, бесспорно, наиболее
замечательным является пример А. А. Иванова. В творчестве
этого художника мы наблюдаем последовательную смену этапов:
чистый, парадный классицизм ученических картин, таких, на¬
пример, как «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора»,,
уступает место сознательным стремлениям оживить академиче¬
ское полотно, вдохнуть в него подлинное тепло человеческой
души. Так появляется лирическая композиция «Аполлон, Гиацинт
и Кипарис, занимающиеся музыкой». И наконец, завершающий
этап — монументальное творение «Явление Христа народу», где
традиционный классический сюжет послужил основой для раз¬
вития большой философской темы о нравственном обновлении
народа, темы тем более значительной, что она перекликалась с
вопросами, которые ставила, но еще не могла решить русская
интеллигенция середины прошлого века.
Заметное в искусстве, это переосмысление классических
традиций выступает еще более ярко в литературе. С утвержде¬
нием здесь нового, сентименталистского направления (особенно
в лице Н. М. Карамзина) были заложены основы и для нового
восприятия античности. Много сделали в этом отношении — в
смысле практического истолкования античности с новых пози¬
ций— поэт М. Н. Муравьев (1757—1807 гг.) и ученый археолог
А. Н. Оленин (1763—1843 гг.), оба большие любители и знатоки
классической древности. Занимая высокое положение в обществе
(Муравьев был воспитателем будущего императора Алексан¬
дра I, затем товарищем министра народного просвещения и по¬
печителем Московского университета, Оленин — директором
Публичной библиотеки и президентом Академии художеств), они
всячески содействовали занятиям классической древностью, про¬
пагандируя античное искусство и литературу, покровительствуя
начинающим ученым, писателям и художникам. Дом Оленина
был в начале XIX в. одним из самых крупных литературных са¬
лонов в России. Хозяин отличался широтою взглядов и терпи¬
мостью, и потому здесь можно было встретить писателей самых
различных направлений: и ревнителей старины, таких как
А. С. Шишков, и зачинателей новейшей литературы — Н. М. Ка¬
92

рамзина и В. А. Жуковского. Однако «среди разнобоя господ¬
ствовавших здесь настроений» отчетливо выделялось одно, кото¬
рое и определяло собою лицо оленинского кружка: это — пре¬
клонение перед античностью, понятою вслед за Винкельманом
и Лессингом.1 Неоклассицизм, проникнутый элементами сенти¬
ментализма, стал основой творчества таких замечательных поэ¬
тов— друзей Оленина, как В. А. Озеров, чьи драмы пользова¬
лись тогда огромным успехом, и молодой К. Н. Батюшков; из
оленинского же кружка вышел и переводчик Гомера Н. И. Гне-
дич.
Особый интерес и симпатии вызывает творчество Батюшкова,
который «по блеску своего изящного и тонкого таланта... прямо
стоит во главе поэтов промежуточного периода между Держа¬
виным и Пушкиным».2 Как и поэты предшествующего столетия,
Батюшков широко заимствует формы и образы для своей поэзии
из арсенала классической древности, однако это заимствование
совершается им в иных целях и выражается в иных формах, чем
у его предшественников. Батюшков внес в условный мир поэзии
классицизма новые, лирические мотивы: темы любви, дружбы,
поэтических мечтаний становятся главными в творчестве этого
поэта; они находят свое выражение в задумчивых элегиях, в
изящно составленных дружеских посланиях. Разработка этих
новых жанров — большая заслуга Батюшкова. «Посвятив себя
„легкой поэзии”, он убил вкус к высокопарности, а русский стих
освободил от цепей державинской тяжеловесности, придав ему
грацию и простоту».3 В этом смысле Батюшков (наравне с Жу¬
ковским)— необходимое звено между державинской и пушкин¬
ской эпохами. Вместе с тем Батюшков познакомил русских чи¬
тателей с новыми сторонами античной поэзии не только через
свои оригинальные стихотворения, но и более непосредственно —
своими переводами элегий Тибулла и стихотворений из грече¬
ской антологии.
От Батюшкова в значительной степени унаследовал свое ув¬
лечение античностью и Пушкин.4 Впрочем знакомство Пушкина
с классической литературой началось очень рано: еще в доме
своего отца, до поступления в Лицей, он прочитал во француз¬
1 П. Н. Сакулин. Литературные течения в александровскую эпоху.
В кн.: «История русской литературы XIX века», под ред. Д. Н. Овсянико-
Куликовского, т. I. М., 1911, стр. 87.
2 С. А. В е н г е р о в. К. Н. Батюшков. Там же, стр. 146.
3 Там же, стр. 151.
4 См.: П. Н. Ч е р н я е в. А. С. Пушкин как любитель античного мира и
переводчик древнеклассических поэтов. Казань, 1899; Н. Ф. Д е р а т а н и.
Пушкин и античность. Уч. зап. Московского гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина.
Кафедра истории всеобщей литературы, вып. IV, 1938, стр. 5—34; И. И. Т о л-
с т о й. Пушкин и античность. Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та
им. А. И. Герцена, т. XIV, каф. рус. литературы, 1938, стр. 71—85; М. М. По¬
кровский. Пушкин и античность. Временник Пушкинской комиссии,
т. IV—V, 1939, стр. 27—56; Д. П. Якубович. Античность в творчестве
Пушкина. Временник Пушкинской комиссии, т. VI, 1941, стр. 92—159.
93

ском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. В
Лицее под руководством ученого классика Н. Ф. Кошанского
Пушкин расширил свои знания об античном мире и его литера¬
туре. Не без влияния Батюшкова он увлекается легкой поэзией
древних; певцы любви, веселия и наслаждений — Гораций, Ови¬
дий и особенно Анакреонт (разумеется, не настоящий, а в позд¬
негреческой интерпретации) становятся любимыми поэтами
молодого Пушкина. Позднее, в годы вынужденного пребывания
на юге, он зачитывается печальными элегиями Овидия, в судьбе
которого находит много общего с собственной. В ссылке в Ми¬
хайловском, под впечатлением общественной обстановки в Рос¬
сии, Пушкин обращается к истории Римской империи и внима¬
тельно изучает труды Тацита — этого, по его словам, «бича ти¬
ранов».5 В последующие годы он неоднократно обращается к
античности, черпая оттуда сюжеты, образы, источники вдохно¬
вения. Верный своим прежним симпатиям, он выполняет в
начале 30-х годов целую серию замечательных переводов: из
Анакреонта («Узнают коней ретивых», «Поредели, побелели»*
«Что же сухо в чаше дно»), Катулла («Мальчику»), Горация
(«Царей потомок, Меценат», «Кто из богов мне возвратил»), иа
греческой антологии («Подражания древним»: Ксенофану —
«Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают» и Гедилу — -
«Славная флейта, Феон, здесь лежит»). Тогда же, в дополнение
к прежним своим поэтическим опытам на темы античности, та¬
ким, например, как лицейские «Леда», «Гроб Анакреона», «Фиал
Анакреона», «Фавн и пастушка» или позднейшие «Торжество
Вакха», «Прозерпина», «Клеопатра» и др., Пушкин задумал на¬
писать большую повесть из римской жизни, в которой прозаиче¬
ский рассказ о последних днях Петрония перемежался бы стихо¬
творными отрывками — переводами из древних и собственными
оригинальными композициями (например, о тех же «египетских
ночах» Клеопатры). Это произведение, навеянное чтением Таци¬
та и Аврелия Виктора, осталось, к сожалению, незаконченным.
Вообще увлечение классической древностью наложило сильней¬
ший отпечаток на творчество Пушкина. Однако, говоря об этих
увлечениях поэта, мы не должны забывать, что античность до¬
ставляла ему не только пищу для эстетических наслаждений;
часто обращение к античному сюжету служило лишь поводом
для выражения вполне современной идеи. Достаточно напомнить
о таких, полных политического смысла стихотворениях, как «Ли-
цинию» и «Арион». Классическое оформление этих произведений
в такой же степени обусловлено традицией, как и цензурными
соображениями. Но чаще мы наблюдаем органическое вхожде¬
ние элементов классики в творчество Пушкина: знаменитый тому
пример — пушкинский «Памятник», продолжающий собою ряд.
свободных переложений Горациевой оды.
5 См.: И. Д. Амусин. Пушкин и Тацит. Временник Пушкинской ко¬
миссии, т. VI, 1941, стр. 160—180.
94

Отражение интереса, который общество испытывало тогда к
античности, можно обнаружить не только в художественной ли¬
тературе, но и в публицистике. В журналах и отдельными изда¬
ниями беспрестанно публиковались всевозможные «взгляды» и
«рассуждения» на темы классической древности, как правило,
весьма популярного характера. Часто эти обзоры принадлежали
перу известных писателей, которые таким образом, апеллируя
к античности, стремились дать обоснование своим художествен¬
ным и политическим симпатиям. Значение лучших из этих сочи¬
нений состояло не в их конкретных оценках, чаще всего почерп¬
нутых из работ новейших западных ученых, а в общем, более жи¬
вом и непосредственном, чем в предшествующее столетие, отно¬
шении к античности. С этой точки зрения симптоматичными яв¬
ляются художественные обзоры Батюшкова, например в его
статье «Прогулка в Академию художеств» (1814) и в некоторых
из заграничных писем: не холодным любованием, но искренним
и глубоким чувством продиктованы его восторженные отзывы об
античном искусстве. Тесно связана с общим отходом от эстетиче¬
ских позиций классицизма литературная полемика 1813—1818 гг.
о способах перевода древних эпических поэтов; Я. А. Галинков-
ский, С. С. Уваров и Н. И. Гнедич своими статьями, а последние
также и переводами обосновали полную возможность и жела-.
тельность замены александрийского стиха, воспринятого от фран¬
цузов, русским гекзаметром, близко передающим ритмическое
течение подлинника.6 Наконец в высшей степени показателен
возросший интерес к гражданской истории древних. В качестве
примера можно указать на статью И. М. Муравьева-Апостола о
заговоре Катилины. Автор — известный литератор и государст¬
венный деятель, отец будущих декабристов — вполне разделяет
отрицательное отношение своих источников к Катилине, видя в
нем врага, а в Цицероне — защитника республиканских свобод.7
Сколь сильным было в ту пору в передовых кругах русского
общества увлечение античностью, сколь велико было преклоне¬
ние перед гражданской доблестью древних, показывает пример
декабристов.8 Политические убеждения первых русских револю¬
ционеров во многом складывались под влиянием античной лите¬
ратуры: Плутарх, Корнелий Непот, Тит Ливий и Тацит, в чьих
произведениях можно было найти немало прекрасных рассказов
о мужестве древних республиканцев, с детства были любимыми
писателями декабристов. П. И. Борисов, один из руководителей
Общества соединенных славян, признавал на следствии: «Чтение
греческой и римской истории и жизнеописания великих мужей
6 См.: А. Н. Е гунов. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков,
М.—Л., 1964, стр. 174—188.
7 И. М. Муравьев-Апостол. Взгляд на заговор Катилины. «Сын
отечества», ч. XLVI, 1818, № 21, стр. 41—59; № 22, стр. 81 —100; № 23,
стр. 121 — 135.
8 См.: С. С. Волк. Исторические взгляды декабристов. М.—Л., 1958.
стр. 155—207.
95

Плутарха и Корнелия Непота поселили во мне с детства любовь
к вольности и народодержавию».9 Об этом же увлечении антично¬
стью вспоминал позднее И. Д. Якушкин: «...Мы страстно любили
древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у
каждого из нас почти настольными книгами».10 Эти увлечения
наложили яркий отпечаток на все творчество писателей-декабри-
стов. В их поэзии идеальный герой-тираноборец нередко заим¬
ствован из мира классической литературы. Цицерон, спасший
Рим от Катилины, «враг царей» Катон, неукротимые республи¬
канцы Брут и Кассий—любимые образы К. Ф. Рылеева (см. его
стихотворения «К временщику», «Гражданское мужество»,
«Гражданин»). Подвигу коринфянина Тимолеонта, освободив¬
шего сограждан от тирании собственного брата Тимофана, по¬
святил свою трагедию «Аргивяне» В. К. Кюхельбекер. В публици¬
стике декабристов примеры и сравнения, почерпнутые из грече¬
ской и римской жизни, фигурируют не менее часто, чем в поэзии.
При этом встречаются целые рассуждения на темы древней исто¬
рии, подчас не лишенные оригинальности. Замечательные по глу¬
бине и основательности мысли высказаны Н. М. Муравьевым в
записке об историческом труде Н. М. Карамзина. Возражая Ка¬
рамзину, который не видел «разности» между политическими
распрями древних греков —этих «полутигров», единственное пре¬
имущество которых состояло в том, что они «изъяснялись языком
Гомера» — и усобицами русских князей, Муравьев писал: «Я на¬
хожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть,
в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям
господ своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции на¬
слаждались всеми благами земли, свободою и славою просвеще¬
ния».11 Равным образом в противоположность Карамзину, кото¬
рый приписывал падение Рима одной лишь причине — нашест¬
вию варваров, Муравьев обращал внимание на внутренние
обстоятельства, указывая, что гибель Римского государства была
исподволь подготовлена постепенным внутренним разложением,
в особенности после того, как «хитрый деспот Август навеки по¬
тушил пламенник свободы».12
Для некоторых декабристов античность становилась иногда
предметом и более специальных занятий. Так, еще в конце 10-х
годов XIX в. занимался переводами древних авторов Ф. Н. Глин¬
ка; им было опубликовано несколько характерно подобранных
отрывков из Тита Ливия и Фукидида (на военно-патриотические
темы) 13 и из Лукана (о Катоне Младшем).14 В чтении античных
9 Восстание декабристов. Материалы и документы, т. V. М.—Л., 1926,
стр. 22.
10 И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., 1951, стр. 20.
11 Н. М. Муравьев. Мысли об «Истории государства Российского»
Н. М. Карамзина. «Литературное наследство», т. 59, 1954, стр. 586.
12 Там же, стр. 588.
13 В Военном журнале за 1817—1818 гг.
14 В «Сыне отечества», ч. XLIX, 1818, № 40, отд. II., стр. 74—79.
96

авторов, в занятиях древней историей часто искали для себя
утешения ссыльные декабристы: А. Ф. Бригген, например, пере¬
водил записки Цезаря, Д. И. Завалишин — Фукидида и Тацита,
А. О. Корнилович — Тита Ливия и того же Тацита, М. С. Лунин
работал над сочинением «о религиозных верованиях греков по
Гомеру». Из этих трудов ссыльных декабристов сохранился
только один — перевод Цезаря, выполненный А. Ф. Бриггеном,
но, к сожалению, и он остался неопубликованным (рукопись хра¬
нится в Публичной библиотеке, в Ленинграде).15
Сказанного в общем вполне достаточно, чтобы судить о лите¬
ратурных вкусах эпохи, о том, насколько сильным было в ту
пору у русских поэтов и публицистов увлечение античностью.
Тем не менее картина будет неполной, если мы не упомянем еще
о деятельности тех литераторов, страстных любителей древней
словесности, для которых переложение греческих или латинских
авторов на русский язык становилось предметом особых забот,
иногда главным делом жизни. Здесь прежде всего надо назвать
имя И. И. Мартынова (1771 —1833 гг.), видного деятеля в обла¬
сти просвещения, издателя и переводчика, чья литературная
карьера началась еще в 90-х годах XVIII в.16 Большой знаток
древних языков, энтузиаст и неутомимый труженик, Мартынов
в 20-х годах XIX в. задумал и осуществил, не взирая ни на ка¬
кие трудности, грандиозное предприятие: с 1823 по 1829 г. он
издал 26 томов своих переводов с греческого в виде единой кол¬
лекции «Греческих классиков». В эту коллекцию вошли: Эзоп,
Каллимах, Софокл, Гомер («Илиада» и «Одиссея»), Геродот,
Лонгин (приписываемый Лонгину трактат «О возвышенном»
или, как значится у Мартынова, «О высоком»), Пиндар и Ана¬
креонт— все переведенные прозой, снабженные комментариями,
подчас весьма подробными, и изданные вместе с греческим тек¬
стом. Мартынов — писатель старого поколения; его переводы,
обильно уснащенные славянизмами, полные архаических выра¬
жений и оборотов, были сурово оценены литературными крити¬
ками— современниками Жуковского, Батюшкова и Пушкина;
однако для среднего читателя, особенно в провинции, издания
Мартынова, без сомнения, явились важным пособием для озна¬
комления с литературой и историей древнего мира.
Много сделали для популяризации классического наследия в
России и такие известные в свое время литераторы из числа уче¬
ных словесников, как профессор Московского университета А. Ф.
Мерзляков (1778—1830 гг.) и его ученик, лицейский наставник
Пушкина Н. Ф. Кошанский (1781 —1831 гг.).17 Оба обладали не
См.: С. С. В о л к, ук. соч., стр. 182, 184, 190—198.
16 О Мартынове см. специальный очерк: Е. Колбасин. Литературные
деятели прежнего времени. СПб., 1859, стр. 5—168.
17 О Мерзлякове см. статью С. П. Шевырева в «Биографическом словаре
профессоров и преподавателей имп. Московского университета (1755—1855)»,
ч. И. М., 1855, стр. 52—100; о Кошанском — Я- К. Грот. Пушкин, его ли¬
7 Э. Д. Фролов
97

только знаниями, но и поэтическим дарованием и охотно пере¬
водили древних поэтов.18 Кошанский, кроме того, известен как
составитель популярных пособий по латинскому языку и как
издатель переводных руководств по греческим и римским древ¬
ностям и классической литературе.19
Но особое значение имела деятельность другого ученика
Мерзлякова Н. И. Гнедича (1784—1833 гг.), выдающегося поэта,
обессмертившего свое имя переводом гомеровской «Илиады».20
Обращение Гнедича к героическому эпосу древних не было слу¬
чайностью: оно стояло в тесной связи с общественными настрое¬
ниями 1-й четверти XIX в. Над своим переводом Гнедич работал
свыше 20 лет, с 1808 по 1829 г. По мере того как дело подвига¬
лось вперед и в печати появлялись очередные песни «Илиады»,
труд Гнедича приобретал общественное значение, особенно в
преддекабристский период 20-х годов. Но, конечно, это значение
определялось не только героическим характером переводимой
поэмы, но и мастерским выполнением перевода. Вначале, по
примеру Кострова, Гнедич переводил Гомера рифмованными
александрийскими стихами, однако недовольный тем, что у него
получалось, он после долгих поисков обратился, наконец, к гек¬
заметру и здесь добился успеха. Основания этого успеха корени¬
лись, однако, не только в искусном применении гекзаметра —
этот размер «сам по себе, в виде голой ритмической схемы, еще
не был гарантией удачной передачи Гомера или иных древних
авторов»,21 — но и в особом, приподнято-торжественном стиле,
специально выработанном Гнедичем для перевода Гомера. Все
это — и напевный размер стиха, и своеобразный архаизирующий
стиль, как нельзя лучше передавало величавую простоту древней
цейские товарищи и наставники. Изд. 2-е. СПб., 1899, стр. 41—45; П. Н. Чер¬
няев. А. С. Пушкин как любитель античного мира, стр. 7—12; Русский
биографический словарь, т. [IX] Кнаппе — Кюхельбекер. СПб., 1903, стр. 383—
385 [статья за подписью Н. М.].
18 Переводы Мерзлякова собраны в его книге «Подражания и переводы
из греческих и латинских стихотворцев», в двух частях. М., 1825—1826
(в 1-й части — отрывки из греческих трагедий и из эпических поэм Гомера
и Вергилия; во 2-й части — гимны Клеанфа, Гомера, Каллимаха, Сафо; оды
Тиртея, Пиндара, Горация; эклоги Феокрита, Биона, Мосха, Вергилия; эле¬
гии Тибулла, Проперция, Овидия; послание «К Пизонам» Горация). У Ко-
шанского также есть книга переводов «Цветы греческой поэзии». iVT, 1811
(идиллии Биона и Мосха, отрывки из «Клитемнестры» Софокла и из
«Одиссеи»).
19 Важнейшее из этих изданий — «Ручная книга древней классической
словесности, содержащая: I. Археологию. II. Обозрение классических авто¬
ров. III. Мифологию. IV—V. Древности греческие и римские», в двух томах,
СПб., 1816—1817, перевод книги немецкого историка И. И. Эшенбурга
(с расширенного французского издания К. Ф. Крамера). К переводу Ко¬
шанский прибавил некоторые дополнения, в частности ссылки на русскую ли¬
тературу.
20 Первое полное издание — «Илиада Гомера, переведенная Н. Гнеди¬
чем», в двух частях. СПб., 1829. О Гнедиче как переводчике Гомера см.:
А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 147—295.
21 А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 188.
98

эпической поэмы. Прекрасный в художественном отношении пе*
ревод Гнедича отличался в то же время большой точностью,
глубоким проникновением в сокровенный смысл подлинника.
Историческое значение труда Гнедича бесспорно: «своей „Илиа¬
дой” Гнедич приоткрыл русскому читателю подлинное, неприкра¬
шенное лицо Гомера».22 Не все современники поэта оценили
огромность свершенного им подвига, однако истинные ценители
поэзии почувствовали это сразу же:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой, —
так выразил свое впечатление Пушкин по прочтении Гомера в
переводе Гнедича. «Гнедич умел сохранить в своем переводе
отражение красок и аромата подлинника», — писал В. Г. Белин¬
ский. «Перевод Гнедича — копия с древней статуи, сделанная
даровитым художником нового времени, а это великий подвиг,
бессмертная заслуга!» 23
Гнедич'собирался также заново перевести и другую гомеров¬
скую поэму «Одиссею», однако не успел; эту задачу выполнил
(уже в 40-х годах) другой русский поэт В. А. Жуковский.24 Его
перевод также гекзаметрический, но не столь точный, как у Гне¬
дича (Жуковский не знал греческого языка и переводил с немец¬
кого подстрочника); к тому же на всем переводе лежит сильней¬
ший отпечаток поэтической манеры самого переводчика, который
часто стилизует текст подлинника в собственном романтическом
вкусе. Все же «Одиссея» Жуковского — великолепное произведе¬
ние: хотя с тех пор появились и другие переводы «Одиссеи», мил¬
лионы русских читателей именно по этому высокохудожествен¬
ному, хотя и несколько вольному переложению Жуковского про¬
должают знакомиться с увлекательными странствиями царя
Одиссея.
Новый перевод Гомера, осуществленный Гнедичем и Жуков¬
ским в 1-й половине XIX в., явился важным событием в литера¬
турной жизни России; вместе с тем он означал огромное дости¬
жение в освоении культурного наследия античности. Новая вер¬
сия Гомера, в особенности гнедичевский перевод «Илиады», во¬
очию показала, сколь сильно изменилось восприятие античности
по сравнению с предшествующим столетием. Прежнее приукра¬
шенное, искусственно рационализированное толкование класси¬
ческой древности более не удовлетворяло; на смену этому тради¬
ционному, первоначально выработанному в абсолютистской
22 И. И. Толстой. Гнедич как переводчик «Илиады». В кн.: «Гомер.
Илиада». Перевод Н. И. Гнедича. «Academia», 1935, стр. 106.
23 В. Г. Белинский. Поли. собр. соч., т. V. М., 1954, стр. 554.
24 Впервые перевод «Одиссеи» был опубликован в составе «Новых сти¬
хотворений В. Жуковского», тт. II—III. СПб., 1849 (часть тиража печаталась
как VIII и IX тт. 5-го издания «Стихотворений В. Жуковского»). О Жуков¬
ском— переводчике Гомера см.: А. Н. Е г у н о в, ук. соч., стр. 331—336,
357—375.
7*
99

Франции, а затем развившемуся и в России, классицизму, или,
как его стали позднее называть, ложноклассицизму, явилось но¬
вое направление — неоклассицизм. Программа этого направле¬
ния, сводившаяся к требованию прямого, непосредственного,
«нефальсифицированного» (т. е. свободного от классицистиче¬
ской интерпретации) изучения античности, была сформулирова¬
на в 10-х годах XIX в. в статьях И. М. Муравьева-Апостола,
Н. И. Гнедича, С. С. Уварова и др. Разумеется, нельзя отрицать,
что в известном отношении русский неоклассицизм был всего
лишь «отголоском европейских настроений, выразившихся в дея¬
тельности Лессинга, Винкельмана и Вольфа, во Франции — в ра¬
ботах Академии надписей и изящных искусств и в творчестве
Андре Шенье».25 Однако возможности для развития этого нового
направления в России были подготовлены, как мы уже указы¬
вали, самою русскою действительностью. Окутанное первона¬
чально пышным плащом романтических увлечений, это новое
направление было залогом будущего критического изучения ан¬
тичности. Но и на первых порах это изменившееся отношение к
античности имело существенные последствия для истории нашей
науки: под его влиянием началось усиленное археологическое
обследование Северного Причерноморья — области, когда-то
освоенной древними греками; оно же привело к возрождению
пришедших было в упадок античных штудий в Академии наук;
и наконец, им же было обусловлено создание первых оригиналь¬
ных курсов по древней истории в наших университетах.
2. Начало археологических изысканий
в Северном Причерноморье
Если мы теперь обратимся к рассмотрению того, как именно
в начале XIX в. протекало изучение античности, то здесь на пер¬
вый план выступает археология; ее успехи, в свою очередь, по¬
служили толчком к дальнейшему оживлению занятий древней
историей в Академии наук и в университетах. Для развития
археологии — тогда еще очень молодой науки — решающее зна¬
чение имело твердое обоснование России на побережье Черного
моря и в особенности присоединение Крыма (1783 г.).26 Богатая
древними памятниками земля Тавриды, как стали называть эту
вновь приобретенную область, оказалась с этого момента откры¬
той для русских и западноевропейских путешественников, кото¬
рые с живостью принялись ее изучать. Пример подала Екате¬
рина II: она посетила Крым в 1787 г. Во время приготовлений
25 История русской литературы XIX века, под ред. Д. Н. Овсянико-Ку¬
ликовского, т. I, стр. 87.
26 О начальном этапе классической археологии в России см. в особен¬
ности: П. М. Леонтьев. Обзор исследований о классических древностях
северного берега Черного моря. — «Пропилеи», кн. I. М., 1851, отд. II,
стр. 67—101.
100

к этому путешествию в Петербурге вышла в свет небольшая
книжечка с кратким описанием тех мест, которые должна была
посетить императрица; так появилось на русском языке первое
описание Тавриды.27 Вскоре, по инициативе Академии наук,
было предпринято первое научное обследование новых земель:
известный натуралист академик П. С. Паллас (1741—1811 гг.)
во время своего второго путешествия по России (в 1793—1794 гг.)
посетил Крым и составил его подробное описание.28 Палласа
интересовали преимущественно вопросы естественнонаучные,
однако в своих заметках он касается и отдельных сторон истори¬
ческой географии. В частности, он первым попытался определить
места древних греческих поселений, о которых было известно из
сочинений античных авторов. За Палласом последовали в Крым
и другие путешественники как русские, так и иностранцы. Из
русских отметим П. И. Сумарокова, который первым догадался
отождествить нынешнюю Керчь с древним Пантикапеем,29 и не
раз уже упоминавшегося нами И. М. Муравьева-Апостола,30 из
иностранцев — англичанку М. Гатри, ее соотечественника
Э. Д. Кларка и швейцарца Ф. Дюбуа де Монпере, обследовав¬
шего Восточное и Северное Причерноморье уже в 30-х годах
XIX в.31 Опубликованные этими путешественниками записки не
только внесли ясность в отдельные вопросы исторической геогра¬
фии Крыма, но и доставили крымским древностям европейскую
известность, привлекли к ним внимание ученых и способствовали
началу систематических археологических исследований в этом
районе.
Надо, однако, заметить, что первоначальное обследование
археологических памятников в Северном Причерноморье осуще¬
ствлялось главным образом неспециалистами-любителями, пре¬
имущественно из числа чиновников и офицеров, вынужденных
по делам службы совершать частые поездки по местам, богатым
всякого рода древностями. Недостаток знаний эти любители ком¬
пенсировали энтузиазмом, увлекаясь поисками следов древней
цивилизации. Время от времени им удавались отдельные наход¬
ки, и тогда они на свой страх и риск проводили раскопки, стре¬
27 См.: Путешествие ее ими. величества в полуденный край России,
предприемлемое в 1787 году. [СПб.], 1786, стр. 57—88 (описание Крыма, с
историческою справкою о древнейших его жителях киммерийцах, скифах,
греках).
28 Р. S. Pallas. Bemerkungen auf einer Reise in die $udlichen Statthal-
terschaften des russ. Reichs in den Jahren 1793 u. 1794, I—II. Leipzig, 1799—
1801. 2-й том этого издания посвящен Крыму; частичный рус. пер. в ЗОО,
т. XII, 1881, стр. 62—208 и XIII, 1883, стр. 35—92.
29 П. И. Сумароков. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии
в 1799 году. М., 1800; Его же. Досуги крымского судьи, или Второе пу¬
тешествие в Тавриду (в двух частях). СПб., 1803—1805.
30 И. М. Муравьев-Апостол. Путешествие по Тавриде в 1820 го¬
ду. СПб., 1823.
31 О них подробнее см.: П. М. Леонтьев., ук. ст. «Пропилеи», кн. I.
М., 1851, отд. II, стр. 71—72, 84—85.
101

мясь добыть побольше интересных вещей. Так, еще в XVIII в.
были проведены случайные раскопки на месте древней Ольвии,
в Херсонесе, на Таманском полуострове. Разумеется, при этом
не соблюдались никакие правила: место находки часто не фикси¬
ровалось, не снималось детального плана местности, не принима¬
лось во внимание чередование культурных слоев, а сопутствую¬
щий главной находке более скромный материал попросту выбра¬
сывался. В результате открытый памятник становился просто
ценной вещью, лишенной, однако, определенного исторического
значения. Тем не менее значение этих первых находок было
очень велико: они возбуждали в обществе интерес к археологии,
привлекали внимание ученых, по поводу отдельных открытий
возникали дискуссии, в ходе которых не только уточнялось куль¬
турное и историческое значение того или иного памятника, но и
вырабатывались постепенно требования, предъявляемые к архе¬
ологическим раскопкам. Поэтому сколь бы ни были значитель¬
ными промахи, допущенные тогдашними археологами-любителя-
ми, мы не должны забывать и о тех больших заслугах, которые
они имеют перед нашей наукой. К тому же среди этих любите¬
лей встречались порой и такие, которые по своему уровню пре¬
восходили обычных дилетантов и приближались к ученым спе¬
циалистам. О них следует сказать особо.
После Палласа и Сумарокова в самом конце XVIII в. обсле¬
дованием археологических памятников Причерноморья занимал¬
ся инженер Л. Ваксель, издавший зарисовки ряда виденных им
надписей, монет и скульптурных изображений.32 В начале сле¬
дующего столетия археологические изыскания в этом районе
проводили П. А. Дюбрюкс, И. П. Бларамберг, И. А. Стемпков-
ский и П. И. Кёппен. Очень характерна для этого начального
периода археологических исследований в Северном Причерно¬
морье фигура П. А. Дюбрюкса (1773—1835 гг.).33 Француз по
происхождению, роялист, эмигрировавший в Россию, Дюбрюкс
с 1809 г. жил в Керчи. Здесь он увлекся изучением местных
древностей и, постепенно расширяя маршруты своих экскурсий,
много сделал для выяснения археологической топографии Кер¬
ченского полуострова; он же первым начал раскапывать керчен¬
ские курганы в научных целях. Для Дюбрюкса — скромного та¬
моженного чиновника — археология была подлинной страстью.
В последние годы своей жизни он сильно нуждался, однако и
тогда не оставлял археологических занятий. «Я видел, — вспоми¬
нает Тетбу де Мариньи, — как Дюбрюкс, обремененный уже
летами и движимый единственно любовию к науке, отправлялся
производить свои исследования от Керчи до Опука на расстоянии
32 Л. Ваксель. Изображения разных памятников древности, найден¬
ных на берегах Черного моря, принадлежащих Российской империи. СПб.,
1801.
33 О нем есть специальная заметка Тетбу де Мариньи в ЗОО, т. II, отд. I,
1848, стр. 229—231.
102

60 верст с одним куском хлеба в кармане; видел, как, проведя
две или три ночи в тех же пустынных местах, которые служили
ему предметом изысканий, он возвращался домой, истощенный
голодом и поддерживая существование лишь степными трава¬
ми».34 Дюбрюксом была собрана большая коллекция античных
вещей, которую он целиком пожертвовал вновь устроенному
Керченскому музею. Им также было написано несколько ученых
сочинений, в частности о следах древних поселений на европей¬
ском берегу Керченского пролива, однако за недостатком
средств он так и не смог их издать.35
Отчасти под влиянием Дюбрюкса обратился к занятиям клас¬
сической археологией Причерноморья и другой натурализовав¬
шийся в России иностранец И. П. Бларамберг (1772—1831 гг.).36
Уроженец Фландрии Бларамберг в молодости был офицером
голландской, а потом английской службы. Позднее он переселил¬
ся в Россию и с 1808 г. жил в Одессе, состоя на службе в раз¬
личных ведомствах (с 1825 г. — чиновником по особым поруче¬
ниям при новороссийском генерал-губернаторе). Занимая до¬
вольно высокое общественное положение, Бларамберг
располагал большими, по сравнению с Дюбрюксом, возможно¬
стями для занятия наукой и для публикации своих сочинений.
Им было издано несколько специальных работ об археологиче¬
ских находках в районе древнего Пантикапея, об ольвийских
монетах (с замечаниями об истории города Ольвии), о местопо¬
ложении упомянутых у Страбона укреплений тавроскифов.37
Кроме того, в периодических изданиях Одессы постоянно печа¬
тались его небольшие заметки и статьи по самым различным
вопросам, касающимся причерноморских древностей. Бларам¬
берг был первым директором городских музеев, открывшихся
в 20-х годах в Одессе и в Керчи. В них в 1-й половине XIX в.
оказались сосредоточены крупнейшие коллекции античных ве¬
щей.38
Пример Дюбрюкса увлек и другого любителя древностей —
русского офицера И. А. Стемпковского (1789—1832 гг.). Участ¬
ник заграничного похода 1813—1815 гг. Стемпковский по окон¬
чании войны четыре года провел в Париже, где имел возмож¬
ность изучать древние языки, историю и литературу. Поселив¬
34 Цит. у Леонтьева (П. М. Леонтьев, ук. ст. — «Пропилеи», кн. I.
М., 1851, отд. II, стр. 75).
33 Посмертные публикации сочинений Дюбрюкса см. в ЗОО, т. IV, отд. I,
1858, стр. 3—83; т. XV, 1889, стр. 116-149.
36 О нем см.: К. Зеленецкий. Жизнь и ученая деятельность Бла-
рамберга. ЗОО, т. II, отд. I, 1848, стр. 220—228.
37 J. В 1 а г a m b е г g. Notice sur quelques objets d’antiquites, decouverts
en Tauride etc. Paris, 1822; Его же. Choix de medailles antiques d’Olbiopo-
lis ou d’Olbia. Paris, 1822 (рус. пер.: Описание древних медалей Ольвии или
Ольвиополя. М., 1828); Его же. De la position de trois forteresses Tauro—
Scythes, dont parle Strabon. Odessa, 1831.
38 Еще раньше были открыты музеи в Николаеве (1806 г.) и в Феодосии
(1811 г.), также со своими собраниями древних памятников.
103

шись по возвращении из-за границы в Керчи, он принял
деятельное участие в археологических изысканиях в этой части
Крыма. Имя Стемпковского приобрело европейскую известность
после того, как была опубликована книга французского архео¬
лога Д. Рауль-Рошетта «Antiquites grecques du Bosphore Cim-
merien» (Paris, 1822), в которой автор широко использовал ма¬
териалы, доставленные ему Стемпковским. Составленная на¬
спех и небрежно, книга Рауль-Рошетта сама по себе была сом¬
нительным вкладом в науку, однако ее опубликование косвен¬
ным образом оказалось полезным: она вызвала появление двух
обстоятельных рецензий —П. И. Кёппена и Е. Е. Кёлера, которые
сыграли большую роль в дальнейшем исследовании причерно¬
морских древностей. Что же касается Стемпковского, то он с
увлечением продолжал заниматься археологическими изыска¬
ниями в Крыму, стремясь, в частности, определить местополо¬
жение греческих городов, входивших когда-то в состав Боспор-
ского царства. Собранные им и Дюбрюксом материалы до сих
пор представляют известную ценность, поскольку после них
такого рода исследованиями долго не занимались, а бывшие
тогда еще на поверхности следы древних поселений с тех пор
исчезли. В отличие от Дюбрюкса, не имевшего почти никакой
специальной подготовки, Стемпковский хорошо знал древние
языки. Это позволило ему больше внимания уделить эпиграфи¬
ческим находкам: в «Одесском вестнике» им был опубликован
целый ряд греческих надписей.39
Почти в одно время со Стемпковским заинтересовался антич¬
ными памятниками Причерноморья П. И. Кёппен (1793—
1864 гг.).40 Уроженец Харькова и воспитанник Харьковского уни¬
верситета Кёппен по основному роду своих занятий был стати¬
стиком. Как ученый он приобрел известность своими трудами по
этнографии России (впоследствии он был членом Петербургской
Академии наук). Однако его отличала широта научных интере¬
сов; в молодости, да и впоследствии, в зрелые годы, он увлекался
археологией, нумизматикой, палеографией, много сделал для
развития отечественной славистики. В 1822 г. Кёппен опублико¬
вал большую статью о древностях Северного Причерноморья.41
Статья эта, написанная в качестве рецензии на книгу Рауль-
Рошетта, носила вполне самостоятельный характер и состояла
из трех частей, посвященных соответственно древней географии,
39 Большая часть трудов Стемпковского — статьи и заметки, рассеянные
по различным журналам. Отдельно были изданы «Исследования о местопо¬
ложении древних греческих поселений на берегах Понта Евксинского между
Тирасом и Ворисфеном» (СПб., 1826).
40 О нем. см.: В. П. Бузескул. Всеобщая история и ее представители
в России в XIX и начале XX века, ч. I. Л., 1929, стр. 26—28.
41 Первоначально в «Wiener Jahrbucher der Litteratur», Bd. XX, 1822„
S. 259—351. Тогда же вышла отдельным изданием: Р. Кор pen. Alterthumer
am Nordgestade des Pontus. Wien, 1823 (рус. пер.: П. Кёппен. Древности
северного берега Понта. М., 1828).
104

монетам и надписям Северного Причерноморья. В третьей части
автор опубликовал ряд надписей, списанных им с большой тща¬
тельностью во время своих путешествий по югу России в 1819 и
1821 гг.; в их числе был знаменитый ольвийский декрет в честь
Протогена. Своих занятий причерноморскими древностями Кёп-
пен не оставлял и в последующем. В частности, в 30-е годы им
было предпринято обследование остатков древних сооружений
в южной части Крыма.42
По сравнению с любителями—путешественниками и археоло¬
гами—ученые специалисты на первых порах принимали значи¬
тельно меньшее участие в обследовании античных памятников
Северного Причерноморья. Из тех немногих, кто заслуживает
упоминания в этой связи, первое место, безусловно, принадлежит
петербургскому академику Е. Е. Кёлеру, который живо интере¬
совался причерноморскими древностями и сам дважды, в 1804
и 1821 гг., посетил Крым. Кёлер был ученым филологом-класси-
ком и отличался исключительной эрудицией. В целом ряде ста¬
тей он касается различных вопросов античного прошлого при¬
черноморских областей: трактует о надписях, монетах, произве¬
дениях искусства, религиозной и экономической жизни античных
городов Причерноморья.43 Особое значение имели написанные
им для Академии наук критические разборы сочинений Рауль-
Рошетта и Кёппена. В этих рецензиях, каждая из которых пред¬
ставляет, в сущности говоря, самостоятельное исследование,
Кёлер вскрыл неточности, допускаемые археологами при описа¬
нии античных памятников; он показал необходимость самого
тщательного и всестороннего анализа каждой новой вещи, новой
надписи, новой монеты и сам дал высокие образцы такого ана¬
лиза (между прочим, на примере того же декрета в честь Прото¬
гена). Критика Кёлера несомненно способствовала более внима¬
тельному изучению древних памятников, находимых в южной
России. С этой точки зрения совершенно оправдана та высокая
оценка, которую дают Кёлеру последующие исследователи, в
частности автор первого историографического обзора по При¬
черноморью П. М. Леонтьев, по мнению которого, Кёлер «поло¬
жил основание изучению древностей, находимых на юге России,
и поднял его на высокую степень строгой, научной отчетливо¬
сти».44 Заметим также, что вслед за Кёлером обратились к изу¬
чению причерноморских древностей, особенно надписей, и другие
петербургские академики — Ф. Б. Грефе и Л. Э. Стефани; о них,
42 Плодом этих изысканий явилась книга П. Кёппена «Крымский сбор¬
ник. О древностях южного берега Крыма и гор Таврических» (СПб., 1837).
43 Важнейшие из этих статей, равно как и упоминающиеся ниже рецен¬
зии, опубликованные сначала в различных периодических изданиях, были пе¬
репечатаны позднее в посмертном собрании сочинений Кёлера: Н. К. Е. Koh¬
ler. Gesammelte Schriften, hrsg. von L. Stephani, I—VI. St.-P., 1850—1853
(см., в частности, тт. I, II и VI).
44 П. М. Леонтьев, ук. ст. — «Пропилеи», кн. I. М., 1851, отд. IU
стр. 72.
105

как впрочем и о Кёлере, нам еще придется говорить в связи с
обзором академических занятий античностью.
Из других петербургских ученых, которые своими работами
способствовали развитию классической археологии в России,
назовем еще А. Н. Оленина. О нем как об общественном и лите¬
ратурном деятеле мы уже упоминали выше. В ученом мире Оле¬
нин известен прежде всего своими работами по русской архео¬
логии и палеографии: ему удалось полностью прочитать и пра¬
вильно истолковать надпись на знаменитом Тмутараканском
камне. В то же время он много занимался античною археологией,
изучал вазовую живопись, написал ряд исследований об антич¬
ном оружии. Он был большим знатоком всяческих реалий, и к
его советам прислушивались многие ученые и переводчики. Гне-
дич консультировался с ним при переводе Гомера.45
Вернемся, однако, к Причерноморью. Археологические изы¬
скания, начатые там фактически Дюбрюксом и Стемпковским,
ограничивались в 1-й половине XIX в. одним, правда, наиболее
важным в историко-археологическом отношении, районом Керчи;
да и здесь за недостатком средств работы велись первоначально
в очень незначительном масштабе. Перелом наступил в начале
30-х годов, когда обилие и достоинство находок обратили на себя
внимание не только общества, но и правительства. Впрочем и
здесь, как всегда, археология многим была обязана случаю:
в 1831 г., в 6 км от Керчи, в кургане Куль-Оба, солдатами, ло¬
мавшими камень, был открыт склеп, содержавший погребение
скифского царя IV в. до н. э. На месте раскопок своевременно
оказались Стемпковский и Дюбрюкс, и последний составил об¬
стоятельное описание обнаруженных в склепе вещей.46 Среди
них оказалось много замечательных предметов — произведений
греческого и местного, скифского искусства: богато отделанное
золотом оружие, облицовочные пластинки из слоновой кости с
выгравированными на них сценами из греческой мифологии,
золотые пластинки со штампованными изображениями, золотые
фигурки людей и зверей, различные драгоценные украшения
(ожерелья, браслеты, ювелирной работы подвески с рельефным
изображением головы Афины по типу Фидиевой), а также сосу¬
ды, среди которых выделяется знаменитая ваза из электрона
(сплава золота и серебра) с рельефными изображениями сценок
из скифской жизни (царь, выслушивающий донесение воина;
скиф, помогающий товарищу перевязывать раненую ногу; еще
два скифа, занятые щекотливой операцией удаления зуба; одино¬
кий скиф, натягивающий лук).
Куль-Обские находки произвели сенсацию: стало ясно, что
Северное Причерноморье, по крайней мере в некоторых отноше¬
45 Важнейшие сочинения Оленина, касающиеся античности, собраны в
его «Археологических трудах» (тт. I—II. СПб., 1877—1882).
46 См.: Древности Боспора Киммерийского, т. I. СПб., 1854, стр. XIV—
XXXIV.
106

ниях, может служить таким же источником для пополнения кол¬
лекций редких древних вещей, как Греция и Италия. Прави¬
тельство, заинтересовавшись прежде всего этими возможностя¬
ми, стало теперь щедро финансировать археологические изыска¬
ния. По его поручению А. Б. Ашик и Д. В. Карейша начали с
1832 г. систематические раскопки в районе Керчи. Впрочем, в
первое время раскопки велись довольно бессистемно: в погоне за
драгоценными вещами раскапывали главным образом курганные
погребения, забросив обследование городищ, начатое Дюбрюк-
сом и Стемпковским. В 30-х и 40-х годах в районе Керчи было
раскопано несколько курганов со склепами, действительно содер¬
жавшими иногда богатые погребения. Большой склеп IV в. до
н. э., служивший, по-видимому, усыпальницей для какого-то
боспорского царя, был раскрыт в 1837 г. Ашиком при раскопках
так называемого Царского кургана (в 4 км от Керчи). Правда,
погребение здесь оказалось ограбленным, однако сама гробница
с искусно сложенным коническим куполом является шедевром
древнего строительного искусства. Некоторые из склепов, укра¬
шенные замечательной стенной росписью, представляли особую
художественную ценность: «склеп пигмеев», открытый Карейшей
в 1832 г., с росписью, изображавшей битву пигмеев с журавлями;
другой склеп, открытый Ашиком в 1841 г., с необычайно бога¬
тыми росписями, изображавшими различные сцены из мифологии
и реальной жизни (среди последних — реалистические картины
погребальной процессии, конного боя, охоты и даже гладиатор¬
ских сражений). К сожалению, о сохранности раскрытых соору¬
жений должным образом не заботились, места находок не заме¬
чались, так что некоторые из памятников, к несчастью, и оба
расписных склепа, о которых только что было сказано, позднее
затерялись и теперь известны лишь по описаниям открывших их
археологов.
Эти факты достаточно ярко характеризуют ту небрежность,
с которой велись тогда археологические работы. Тем не менее
нельзя отрицать, что раскопки 30-х и 40-х годов XIX в. дали зна¬
чительные результаты. Керчь стала родиной классической архео¬
логии в России. Керченский музей, открытый еще в 1826 г., начал
живо наполняться памятниками древности. Позднее лучшие
находки стали отправляться в Петербург для пополнения кол¬
лекций Эрмитажа. Открытый как музей в 1852 г., Эрмитаж скоро
стал средоточием всех интересных памятников, найденных на
территории античных государств Северного Причерноморья.
Ядром эрмитажной коллекции явилось собрание боспорских
древностей, где одних только золотых вещей было уже к концу
80-х годов до 10 000.
Раскопки в Крыму дали новый богатый материал для иссле¬
дователей классической древности; вместе с тем они послужили
толчком к созданию специальных научных обществ, ставивших
своей целью систематическое, всестороннее изучение древностей
107

на территории России. В 1839 г. было основано Одесское обще¬
ство истории и древностей, которое вскоре начало издавать свои
Записки (с 1844 г.). Затем в 1846 г. последовало учреждение
Археологическо-нумизматического общества в Петербурге, ко¬
торое вскоре было переименовано в Русское археологическое
общество; оно также стало издавать свои труды — «Memoires»
(с 1847) и Записки (с 1849 г.). В ученой деятельности этих об¬
ществ вопросы классической археологии занимали видное место;
в их трудах регулярно публиковались статьи и материалы, отно¬
сящиеся к различным сторонам исторического прошлого Север¬
ного Причерноморья.
В 40-х годах стали появляться первые монографические
исследования, посвященные отдельным греческим городам Се¬
верного Причерноморья: о Пантикапее — А. Б. Ашика,47 Г. И.
Спасского,48 П. П. Сабатье49 и, уже в начале следующего деся¬
тилетия, В. В. Григорьева;50 о Херсонесе — Б. В. Кёне;51 о Ти¬
ре— П. В. Беккера.52 Вновь (после Байера и Татищева) ожил
интерес к Геродотовой Скифии: этому вопросу большое иссле¬
дование посвятил профессор Московского университета Н. И.
Надеждин.53 В то же время проблемами античной истории Се¬
верного Причерноморья больше стали интересоваться и запад¬
ные исследователи; можно сослаться для примера на знамени¬
того немецкого ученого, основоположника современной эпигра¬
фики А. Бёка, который во 2-м томе своего «Корпуса греческих
надписей» (1843 г.) издал известные ему надписи Боспора, со¬
проводив их обширнейшими комментариями.
Наконец, в начале 50-х годов появились первые обобщающие
труды по классической археологии Северного Причерноморья,
в которых подводились итоги предшествующим изысканиям и на¬
мечались задачи будущих исследований. К числу таких трудов
должны быть отнесены: историографический обзор П. М. Леон¬
тьева (в 1-й книге издававшихся им «Пропилеев» [1851]), книга
графа А. С. Уварова (сына известного министра) «Исследования
о древностях южной России и берегов Черного моря» (2 вып.,
СПб., 1851 —1856), нумизматический труд Б. В. Кёне «Описание
музеума покойного князя В. В. Кочубея» (в двух томах, СПб.,
1857) и в особенности капитальное издание «Древности Боспора
Киммерийского» с текстом на русском и французском языках,
47 А. Б. Аши к. Воспорское царство (в двух частях). Одесса, 1848—
1849; Его же. Часы досуга, с присовокуплением писем о керченских
древностях. Одесса, 1850.
48 Г И. С п а с с к и й. Воспор Киммерийский с его древностями и досто¬
памятностями. М., 1846.
49 П. П Сабатье. Керчь и Воспор. СПб., 1851.
50 В. В. Григорьев. Цари Воспора Киммерийского. СПб., 1851.
51 Б. В. К ё н е. Исследования об истории и древностях города Херсо-
ниса Таврического. СПб., 1848.
52 П. В. Беккер. Гражданский быт тиритов. Одесса, 1849.
53 Н. И. Надеждин. Геродотова Скифия, объясненная через сличение с
местностями. ЗОО, т. I, отд. I, 1844, стр. 1—114.
108

с роскошными иллюстрациями и планами (в трех томах in folio,
СПб., 1854). Это издание как бы подвело черту под целым полу¬
вековым периодом в истории изучения северопричерноморских
древностей. За это время в России выросла и окрепла, преиму¬
щественно на базе керченских раскопок, новая историческая
дисциплина — классическая археология. Ее успехи главным
образом и послужили толчком к созданию важного правитель¬
ственного учреждения—Археологической комиссии (1859 г.),
которая теперь сосредоточила в своих руках руководство всеми
археологическими работами в России. Располагая значитель¬
ными средствами, Комиссия много сделала для дальнейшего
развития археологических исследований в России, особенно
в области эллино-скифских древностей. В изданиях Археологи¬
ческой комиссии, в частности в ее «Отчетах», которые стали
выходить с 1860 г. (первоначально в двух вариантах—на фран¬
цузском и русском языках),54 вопросам классической археологии
также уделялось первостепенное внимание.
3. Академическая кафедра классической филологии
Достижения, одержанные классической археологией в пер¬
вые десятилетия XIX в., существенным образом повлияли на
дальнейшее развитие русской науки об античности. Возобнови¬
лись, в частности, пришедшие было в упадок после смерти
Тредиаковского и Ломоносова занятия древней историей в
крупнейшем научном центре России — Академии наук. Разу¬
меется, помимо археологии здесь влияли и другие факторы; в
частности можно было бы указать на ту роль, которую сыграл в
этом отношении немецкий неогуманизм: через литературу рус¬
ская публика должна была знакомиться не только с общими
идеями этого нового культурного направления, пришедшего на
смену классицизму, но и с успехами немецкой классической фи¬
лологии, чье окончательное формирование как науки было нераз¬
рывно связано с неогуманистическим движением (достаточно
указать на фигуру Винкельмана, который был не только пер¬
вым выдающимся представителем немецкого неогуманизма, но
и зачинателем новейшей классической филологии). Однако ре¬
шающее значение имело общественное движение в самой Рос¬
сии: это оно дало мощный толчок развитию публицистики, вы¬
звало повсеместное увлечение новейшими политическими тео¬
риями и философией, пробудило горячий интерес к литературе
и таким образом содействовало подъему гуманитарных наук,
в том числе и таких, которые были связаны с изучением древ¬
ности.
54 Первый том с отчетом за 1859 г. вышел на французском языке
(«Compte-rendu de la Commission imp. archeologique pourl’annee 1859») —
в 1860 г., а на русском — в 1862 г,
109

В 1803 г. был принят новый академический регламент, ко¬
торый положил конец одностороннему преобладанию физико-
математических наук в Академии: история вместе со статисти¬
кой и политической экономией вновь была включена в круг
дисциплин, разработкой которых должна была заниматься Ака¬
демия. Вскоре последовало учреждение в составе гуманитар¬
ного класса специальной кафедры греческих и римских древно¬
стей, которую, согласно новому уставу 1836 г., полагалось за¬
мещать двум ординарным академикам.55 Таким образом,
Академия наук вновь стала центром изучения античной исто¬
рии и литературы, правда, уже не единственным, поскольку
появились университеты.
Возродившийся в Академии наук разряд классической фи¬
лологии в значительной степени окреп благодаря усилиям пре¬
зидента Академии С. С. Уварова (1786—1855 гг.). В молодые
годы он сам увлекался античностью, изучил под руководством
видного филолога Ф. Б. Грефе греческий язык и даже написал
несколько небольших сочинений на темы древней истории и ли¬
тературы: об элевсинских мистериях, о позднегреческом поэте
Нонне, которого он читал вместе с Грефе, о греческих траги¬
ках и др.56 В 1813—1815 гг. Уваров принял активное участие в
разразившейся на страницах русских журналов дискуссии о
том, как надо переводить Гомера. Одним из первых он реши¬
тельно высказался за применение гекзаметра и поддержал
опыты Гнедича в этом направлении. Назначенный в 1818 г.
президентом Академии наук, Уваров на первых порах прояв¬
лял большую заботу о нуждах Академии, содействуя, в част¬
ности, пополнению академических кадров новыми видными уче¬
ными. Однако этого увлечения наукой, равно как и привержен¬
ности к модным в начале века либеральным идеям, хватило
ненадолго: после разгрома движения декабристов Уваров рез¬
ко перешел вправо, став одним из столпов реакционного нико¬
лаевского режима. Он продолжал оказывать свое покровитель¬
ство академическим занятиям античностью, однако руковод¬
ствовался при этом не столько уже интересами науки, сколько
расчетом — разрушительному натиску современных идей про¬
тивопоставить отвлеченные занятия древностями, за счет
античности укрепить позиции официальной академической
науки.
В рассматриваемое время изучением античной истории и
литературы занимались в Академии наук крупные ученые: упо¬
минавшиеся выше Е. Е. Кёлер, Ф. Б. Грефе, Л. Э. Стефани и
ставший академиком несколько позднее А. К. Наук. Все чет¬
веро были выходцами из Германии, однако их ученая и педаго¬
55 История Академии наук СССР, т. II. М.—Л., 1964, стр. 14—15, 22—23.
56 Различные его статьи собраны были позднее в кн.: S. О u v а г о f L
Etudes de philologie et de critique. St.—P., 1843.
110

гическая деятельность теснейшим образом связана с судьбами
русской науки. Первый из них —уроженец Саксонии Е. Е. Ке¬
лер (1765—1838 гг.) 57 в 1797 г. был приглашен на службу в
подготовлявшуюся тогда к открытию Публичную библиотеку
в Петербурге. Оттуда он перешел в Эрмитаж, где также сна¬
чала служил в библиотеке, а затем стал директором I Отделе¬
ния. С 1803 г. Кёлер состоял членом-корреспондентом Акаде¬
мии наук, а в 1817 г. был избран ординарным академиком по
литературе и древностям греческим и римским. В течение ряда
лет он был хранителем академического кабинета камней и ме¬
далей. Кёлер занимался многими вопросами древней истории,
однако его главные интересы лежали в области искусства и ар¬
хеологии. Его статьи, печатавшиеся в «Мемуарах» Академии и
выходившие отдельными брошюрами, были посвящены антич¬
ным геммам, монетам, надписям; им была собрана уникаль¬
ная коллекция гипсовых и серных оттисков с античных резных
камней, которая состояла из десяти с лишним тысяч образцов.
О его заслугах в области изучения северопричерноморских древ¬
ностей мы уже говорили выше.
Большое значение для развития русского антиковедения
имела деятельность академика Ф. Б. Грефе (1780—1851 гг.).58
В Россию Грефе прибыл в 1810 г. и первое время занимался
преподаванием греческого языка в Петербургской духовной
академии. С 1811 г. Грефе — профессор латинской словесности
в Петербургском педагогическом институте, а с преобразова¬
нием этого последнего в Университет — профессор Петербург¬
ского университета по кафедре греческой словесности. В 1818 г.,
по рекомендации Уварова, Грефе был избран членом-коррес¬
пондентом Академии наук, а через два года стал ординарным
академиком по греческой и римской словесности. Грефе был
филологом по преимуществу: его интересовали древние языки
и литература, значительно меньше — собственно история. Из
его крупных работ выделяется комментированное издание
поэмы «О Дионисе» (Atovoataxa) позднегреческого поэта
Нонна из Панополя (в Египте).59 Грефе также издал с подроб¬
ными комментариями ряд греческих надписей, найденных в Се¬
верном Причерноморье.60 В России Грефе был одним из пер¬
вых, кто всерьез занялся разработкой проблем сравнительного
языкознания. Им было написано сочинение по сравнительной
57 О Кёлере см. статью К. Газе в «Wiener Jahrbucher der Litteratur», Bd.
XCIII, 1841, Anzeige-Blatt, SS. 40—60.
58 О нем см.: В. В. Григорьев. Имп. С.-Петербургский университет
в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870, стр. 19, 59.
65, 73, 228—229.
59 Nonni Panopolitae Dionysiacorum libri XLVIII. 2 vol. Lipsiae, 1819—
1826.
60 Fr. G r a e f e. Inscriptiones aliquot Graecae, nuper repertae, restituuntur
et explicantur. Petropoli, 1841.
Ill

грамматике греческого, латинского и славянских языков;61 уже
в зрелые годы он обратился к исследованию санскрита. В от¬
личие от Кёлера Грефе был не только академиком, но и про¬
фессором. В Петербургском университете он примыкал к груп¬
пе либерально настроенных профессоров и за свою принци¬
пиальность, в частности за смелое поведение во время пресло¬
вутого «дела профессоров» в 1821 г., за свои глубокие знания
и искреннюю любовь к науке пользовался большим уважением
среди коллег и студентов. Более чем 30-летняя преподаватель¬
ская деятельность Грефе оставила заметный след в истории на¬
шего университетского образования: этому «ученому немцу»
было обязано своими знаниями целое поколение русских фило-
логов-классиков.
От Кёлера и Грефе перейдем к обзору ученой деятельно¬
сти академиков младшего поколения — Стефани и Наука.
Л. Э. Стефани (1816—1887 гг.) был крупным для своего вре¬
мени филологом-классиком.62 Его любимыми предметами бы¬
ли античное искусство и археология: в этом отношении он на¬
поминает Кёлера. В 1846 г., по инициативе Уварова, Стефани
был приглашен в Дерптский университет профессором по ка-
.федре классической филологии и эстетики. Через четыре года
он переехал в Петербург и здесь был избран в Академию наук
по кафедре греческих и римских древностей. В годы пребыва¬
ния в Дерпте Стефани предпринял издание греческих надпи¬
сей, собранных им во время своих путешествий по Греции.63
Позднее, в Петербурге, он обратился к изучению произведе¬
ний античного искусства, хранившихся в русских музеях, а
также материалов, добытых во время археологических раско¬
пок в Северном Причерноморье. Плодом этой работы явился
ряд исследований, посвященных античному изобразительному
искусству, вазам Эрмитажа, Боспорским древностям, а также
общие описания античных коллекций Эрмитажа и Павловска.64
Долгие годы Стефани состоял членом Археологической комис¬
сии, и его обзоры и исследования, посвященные археологиче¬
ским и эпиграфическим находкам на юге России, постоянно
печатались в «Отчетах» Комиссии и в «Бюллетенях» Академии
наук. Особенно значительным был вклад Стефани в северопри¬
61 Fr. G г а е f е. Lingua Graeca et Latina cum Slavicis dialectis in re
grammatica comparatur. Petropoli, 1827.
62 О нем есть статья Г. Кизерицкого в «Allgemeine deutsche Biographies,
Bd. XXXVI. Leipzig, 1893, S. 93—95.
63 L. S t e p h a n i. Titulorum Graecorum particulae I—V. Dorpati, 1848—
1850.
64 Из отдельно изданных сочинений Стефани отметим: 1) Аполлон Боэд-
ромиос, статуя музея графа С. Г. Строганова. СПб., 1863; 2) Нимб и лу¬
чезарный венец в произведениях древнего искусства. СПб., 1863; 3) Die
Vasen-Sammlung der kais. Ermitage. Theil I—II, St.-P., 1869; 4) Путеводи¬
тель по античному отделению Эрмитажа. M., 1856; 5) Собрание древних па¬
мятников искусства в Павловске. СПб., 1872.
112

черноморскую эпиграфику: вплоть до Латышева никто в такой
степени не занимался изданием и восстановлением античных
надписей Причерноморья, как Стефани.65
Выдающимся филологом-классиком XIX в. был А. К. Наук
(1822—1892 гг.).66 Воспитанник университета в Галле, Наук
уже в 40-е годы обратил на себя внимание критическим изда¬
нием фрагментов знаменитого греческого грамматика
Аристофана Византийского (2-я половина III — начало II в.
до н. э.).67 Но особую славу в ученом мире он приобрел своими
изданиями Эврипида и фрагментов греческих трагиков: этими
изданиями мы пользуемся до сих пор.68 Тогда же Науком было
опубликовано несколько статей, преимущественно критическо¬
го характера, посвященных Гесиоду, Софоклу, Феофрасту, бас¬
нописцу Бабрию и др. В 1858 г. Наук избирается экстраорди¬
нарным академиком Петербургской Академии наук. Он переез¬
жает в Петербург, и с этого времени его имя оказывается столь
же тесно связанным с русской наукой, как и с немецкой.
С 1861 г. Наук — ординарный академик по кафедре классиче¬
ской филологии. В России он с успехом продолжает свои иссле¬
дования и публикует целый ряд статей, касающихся текста Го¬
мера, Софокла, Эврипида, Филодема, Гезихия, а также множе¬
ство рецензий на труды западноевропейских и русских филоло¬
гов. Им был также составлен небольшой, но очень содержа¬
тельный курс античной метрики. Заслуги Наука особенно вели¬
ки по части критики и восстановления текстов древних авторов:
здесь он дал ряд ценных исследований, сохраняющих свое
научное значение и в наше время. Впрочем, как и Грефе, Наук
был не только академиком: долгие годы (с 1869 по 1883 г.) он
состоял профессором Петербургского историко-филологическо¬
го института и таким образом принимал деятельное участие в
подготовке отечественных кадров филологов-классиков.
4. Университетская наука об античности
Наряду с Академией наук важными центрами изучения древ¬
ней истории стали к концу рассматриваемого периода универ¬
ситеты. Их было теперь несколько: к основанному еще в пред¬
шествующем столетии Московскому университету прибавились
в самом начале XIX в. университеты в Дерпте (1802 г.), Харь¬
кове и Казани (1804 г.). Тогда же предполагалось открыть
65 Из эпиграфических работ Стефани наиболее крупной является публи¬
кация боспорских надписей во 2-м томе «Древностей Боспора Киммерий¬
ского».
66 См.: Материалы для биографического словаря действит. членов ими.
Академии наук, ч. II. Пг., 1917, стр. 46—49 (биография Наука, составленная
П. В. Никитиным).
67 Aristophanis Byzantii fragmenta. Halis, 1848.
68 Euripidis tragoediae. Lipsiae, 1854 (ed. II — 1857, III—1871); Tragi-
corum Graecorum fragmenta. Lipsiae, 1856 (ed. II — 1889).
8 Э. Д. Фролов
113

университет и в Петербурге, однако по ряду причин, главным
образом из-за недостатка преподавателей, это оказалось не¬
возможным, и ограничились устройством лишь Учительской
гимназии (1803 г.), которая вскоре была переименована в Пе¬
дагогический институт. Последний в 1816 г. получил новое уст¬
ройство, сходное с устройством тогдашних университетов (в свя¬
зи с этим он получил новое название—Главный педагогиче¬
ский институт), а в 1819 г. окончательно был преобразован в
университет. Несколько позднее, в 1834 г., был открыт еще
один университет — в Киеве.
Надо заметить, что на первых порах университетское пре¬
подавание древней истории не отличалось высоким уровнем.
В то время на историко-филологических факультетах не чита¬
лось специальных курсов древневосточной, античной, средневе¬
ковой и новой истории: существовал единый курс всеобщей ис¬
тории, который весь должен был читаться одним и тем же про¬
фессором. Последний либо излагал подряд все части курса, либо
выбирал себе для чтения какой-нибудь один период, более ему
знакомый, а с остальными просил своих слушателей ознако¬
миться самостоятельно, по каким-либо пособиям. Очевидно, что
при такой постановке дела профессора всеобщей истории долж¬
ны были быть специалистами очень широкого профиля, однака
на практике тех, кто преподавал тогда всеобщую историю в
русских университетах, менее всего можно было назвать спе¬
циалистами. В ту пору из-за недостатка преподавателей кафед¬
ры всеобщей истории замещались людьми самыми разнообраз¬
ными: здесь были и иностранцы, как правило, второстепенные
французские или немецкие профессора, переселившиеся в Рос¬
сию по политическим (эмигранты) или финансовым соображе¬
ниям; и собственные, наспех подготовленные преподаватели —
всеобщие историки столь же неопределенного профиля, как и
их иностранные коллеги, но еще менее знающие и образован¬
ные; и, наконец, вовсе случайные люди — чиновники или литера¬
торы, не имевшие ничего общего с наукой. По той же причине,
из-за нехватки профессоров, а также в виду недостаточной
еще дифференцированности нашей науки, профессорам все¬
общей истории нередко вменялось в обязанность читать лек¬
ции и по истории России и, наоборот, бывали случаи, когда ка¬
федры всеобщей истории замещались людьми, о которых была
известно, что предметом их занятий является, собственно, рус¬
ская история. Разумеется, от большинства подобранных таким
образом преподавателей всеобщей истории трудно было ожи¬
дать научного изложения: их лекции оказывались бледными,
поверхностными обзорами, часто — скучными переложениями
каких-нибудь общих трудов (типа «Всемирной истории»
А. Л. Шлёцера) или еще более популярных учебников (напри¬
мер, И. К. Кайданова). Для того чтобы картина стала более
ясной, скажем несколько слов о том, кто и как преподавал
114

всеобщую историю в столичных университетах в первые деся¬
тилетия XIX в.
В Московском университете на протяжении ряда лет (с
1799 по 1823 г.) курс всеобщей истории читал профессор
Н. Е. Черепанов, которого один из его слушателей именует в
своих воспоминаниях «бичом студенческого рода». Ибо, продол¬
жает тот же автор, «он умерщвлял в нас всякое умственное
стремление к исторической любознательности, будучи сам во¬
площенною скукою и бездарностью».69 После Черепанова лек¬
ции по всеобщей истории читали одно время М. Т. Каченов-
ский (в 1832—1833 гг.) и М. П. Погодин (в 1833—1839 гг.), оба
известные ученые, однако в области русской, а не всеобщей ис¬
тории. Впрочем, если пребывание Черепанова на кафедре все¬
общей истории не оставило почти никаких следов, то этого
нельзя сказать о Каченовском и Погодине. Первый, явившись
у нас основоположником так называемой «скептической шко¬
лы», несомненно должен был знакомить своих слушателей с но¬
вейшими критическими направлениями в западной историогра¬
фии, в особенности с трудами Б. Г Нибура. Не случайно, что в
«Вестнике Европы», редактором которого был Каченовский, имен¬
но в это время была помещена обстоятельная и в принципе со¬
чувственная (переведенная с французского) рецензия на
«Римскую историю» Нибура.70 Что же касается Погодина, то
он вскоре издал «Лекции по Герену о политике, связи и торгов¬
ле главных народов древнего мира» (в двух частях, М., 1835—
1836)—переложение одной из книг геттингенского профессора
А. Г Герена (1760—1842 гг.), который с конца 20-х годов стал
важным источником учености наших профессоров.
В Петербургском университете всеобщую историю читал пер¬
вое время Э. В. Раупах — выходец из Германии, более извест¬
ный как автор популярных на немецкой сцене драм, нежели как
ученый; и в лекциях его, по отзыву М. С. Куторги, больше было
поэзии, чем науки.71 Все же Раупах был высокообразованным
человеком (он окончил университет в Галле) и, несомненно,
«имел обширные и глубокие познания, особенно в истории древ¬
ней»,72 что выгодно отличает его от тех, кто скоро сменил его
на кафедре. Лекции Раупаха в общем были достаточно содержа¬
тельными, и если тем не менее они приносили слушателям мало
пользы, то виною тому была не их поэтическая окрашенность,
а то, что они читались на латинском языке, малопонятном для
большинства студентов. Как бы то ни было, удаление Раупаха
69 Воспоминания Д. Н. Свербеева (см.: И. М. Соловьев. Русские
университеты в их уставах и воспоминаниях современников, вып. I. СПб,
1914, стр. 85).
70 См.: Вестник Европы, 1830, № 17—18, стр. 75—92; ср.: Очерки истории
исторической науки в СССР, т. I. М., 1955, стр. 335—336.
71 См.: В. В. Г р и г о р ь е в, ук. соч., прим., стр. 8.
72 Из отзыва И. П. Шульгина (цит. у Григорьева, там же, стр. 7).
8*
115

из университета (в 1821 г. вместе с другими либерально на¬
строенными профессорами) ввергло кафедру истории в состоя¬
ние полного убожества. Номинально преемником Раупаха стал
A. А. Дегуров — французский эмигрант (его фамилия, собст¬
венно, Dugour), до назначения своего в Петербургский универ¬
ситет бывший уже профессором в Харьковском университете и
в Главном педагогическом институте; в Петербургский универси¬
тет он попал благодаря близости своей с тогдашним попечителем
учебного округа реакционером Д. П. Руничем. Интересуясь бо¬
лее своей административной карьерой, чем наукой (он был дека¬
ном историко-филологического факультета, а затем ректором
университета), Дегуров лекций по истории почти не читал, а пре¬
поручил это дело своим помощникам — Т. О. Рогову и А. Л. Кры¬
лову, личностям совершенно бесцветным. Древнюю историю и тот
и другой читали по учебнику Кайданова, ограничиваясь простым
перечислением фактов, «без малейшего проникновения в причи¬
ны и соотношения событий».73
Как любопытную деталь отметим, что в 1834—1835 гг. все¬
общую историю — специально средневековую, но с большими
вводными экскурсами и об античности в Петербургском универ¬
ситете читал Н. В. Гоголь, тогда уже известный как автор «Ве¬
черов на хуторе близ Диканьки». Несколько общих исторических
статей, опубликованных Гоголем в эту пору увлечения историей
(они все вошли в его «Арабески»), показали, однако, что их
автору более был свойствен талант художника, чем строгого
мыслителя и ученого; его лекции, насколько можно судить по
современным отзывам, свидетельствовали о том же. Гоголь не
был подготовлен к ученой и преподавательской деятельности, и
через год с небольшим сам оставил университет.74
Примерно так же обстояло дело с преподаванием всеобщей
истории и в провинциальных университетах. И здесь большинство
преподавателей не отличалось оригинальностью: в ходу были все
73 В. В. Г р и г о р ь е в, ук. соч., стр. 72.
74 См. там же, стр. 93. Надо, однако, заметить, что для суждения о
Гоголе — профессоре этой краткой и несколько небрежной по тону заметки,
которую мы находим в книге официального историка университета, явно
недостаточно. Гоголь искренне увлекался историей и в молодые годы всерьез
подумывал о том, чтобы посвятить себя науке и преподаванию; к счастью, он
сам скоро понял, что его истинное призвание состоит в другом — в художе¬
ственном, а не в научном творчестве. Объективную оценку университетских
лекций Гоголя можно найти в воспоминаниях его слушателей Е. А. Матисена
и Н. И. Иваницкого (см.: «Ленинградский университет в воспоминаниях со¬
временников», т. I. Л., 1963, стр. 27—28, 30—32). Правильное, не пренебре¬
жительное, но и не ложноапологетическое суждение об исторических заня¬
тиях Гоголя высказывают Ф. Витберг в статье «Гоголь как историк» (Исто¬
рический вестник, 1892, № 8, стр. 390—423) и М. Ковалевский в брошюре с
аналогичным названием (Казань, 1909). — Об интересе Гоголя к античности,
о влиянии, которое античная литература оказала на его творчество, см.:
B. К- Пухтинский. Гоголь и античность. Наук, записки Шжинського дер¬
жавного пед. ш-ту, т. I, 1940, стр. 92—125; С. И. Р а д ц и г. Гоголь и Гомер.
Вестник Московского ун-та, историко-филологич. сер., 1959, № 4, стр. 121—138.
116

те же пособия — Шлёцер, Кайданов, позднее Герен, но не забы¬
вали и совсем уже ветхого Роллена. Профессора годами читали
свои лекции по одним и тем же старым запискам, даже не пы¬
таясь подновлять их за счет новой литературы; прямое обраще¬
ние к источникам было вообще редкостью. На этом фоне выде¬
ляется фигура В. Ф. Цыха, читавшего лекции по всеобщей
истории сначала в Харьковском университете (с 1831 г.), а за¬
тем (с 1834 г.) —в Киевском. Цых также в основном читал по
Герену, однако при этом он не опускался до простого пересказа:
по наблюдению В. П. Бузескула, который специально изучал
студенческие записи лекций Цыха, последний «нередко допол¬
нял Герена, пользуясь не только разными пособиями, но и ис¬
точниками»,75 а это свидетельствовало уже о стремлении к са¬
мостоятельному изложению. Но главную заслугу Цыха соста¬
вляло то, что он знакомил своих слушателей с новейшими
достижениями европейской науки — с трудами и исследованиями
не только Гердера и Герена, но и Нибура, О. Тьерри, Гизо. Лек¬
ции Цыха — основательные и в то же время живые и нешаблон¬
ные (он читал свободно, без каких бы то ни было записок) —
пользовались большим успехом. «Цых был идолом студен¬
тов», — вспоминает один из современников.76 «Только со вступ¬
лением на кафедру Цыха поняли мы истинное, научное значе¬
ние истории», — признается другой из его слушателей.77 Цых
рано умер (в 1837 г., 32 лет от роду); из работ, которые он ус¬
пел опубликовать, обращает на себя внимание статья «Взгляд
на историческую жизнь народа эллино-македонского»78 —
едва ли не первое на русском языке сочинение, посвященное
периоду эллинизма.
По сравнению с историей преподавание другой части анти-
коведческих дисциплин — древних языков и словесности —
стояло как будто бы на более высоком уровне. Среди профес¬
соров, замещавших в начале XIX в. университетские кафедры
греческой и латинской словесности, можно обнаружить не¬
сколько несомненно крупных фигур — ученых и преподавателей,
которые с честью могли бы выдержать сравнение с их европей¬
скими коллегами. Так, в Петербургском университете кафедру
греческой словесности с самого начала занимал Ф. Б. Грефе —
уже известный нам академик. В Дерпте классическая филоло¬
гия также была представлена крупными учеными — К. С. Мор-
генштерном, И. В. Франке, X. Ф. Нейе. Харьковский универси¬
тет мог гордиться именами блестящих латинистов — X. Ром¬
меля и И. Я. Кронеберга. Особенно видную роль в развитии
75 В. П. Б у з е с к у л. Всеобщая история..ч. I, стр. 45.
76 Воспоминания С. Л. Геевского (см.: Д. И. Б а г а л е й. Опыт исто¬
рии Харьковского университета, т. II. Харьков, 1904, стр. 1117).
77 Некто М., поступивший в Харьковский университет в 1828 г. (цит.
у Багалея, т. II, стр. 598).
78 ЖМНП, ч. VI, 1835, № 5, отд. II, стр. 145—172.
117

университетской науки классической филологии сыграли Мор-
генштерн и Кронеберг — оба не только авторитетные ученые,
но и талантливые педагоги, выдающиеся университетские дея¬
тели (Моргенштерн в Дерптском университете был директором
библиотеки, основателем и директором музея искусств, главою
Учительского института, Кронеберг в своем университете был
ректором). Оба много сделали для улучшения университет¬
ского преподавания древних языков и словесности; между про¬
чим, Кронеберг составил грамматику и словарь латинского
языка, которыми потом долго пользовались и студенты и гим¬
назисты. Будучи энтузиастами классической науки, Морген¬
штерн и Кронеберг не забывали пропагандировать ее и за
пределами своих университетов. Учитывая интересы не только
специалистов, но и любителей, они одни из первых в России
предприняли издание специальных журналов, посвященных
классическому искусству, литературе и философии. Собственно
это не были журналы в нашем смысле слова, это были нерегу¬
лярно выходившие сборники, составленные по большей части
из сочинений самих издателей. Тематика не была строго опре¬
деленной: преобладали статьи по классическому искусству и
литературе, но встречались отдельные этюды, посвященные и
новейшим, главным образом немецким, культурным течениям.
Моргенштерн в 1813—1821 гг. издал 3 книги своего немецкого
журнала, обращенного к «друзьям философии, литературы и
искусства» («Dorptische Beitrage fiir Freunde der Philosophic,
Litteratur und Kunst»); в свою очередь Кронеберг выпустил
два продолжающихся сборника — «Амалтею» (в двух частях,
Харьков, 1825—1826) и «Минерву» (в четырех частях, Харьков,
1835). Эти своеобразные издания были далекими прообразами
тех настоящих журналов по классической филологии, которые
появились в России в конце XIX в.
Все эти перечисления не должны, однако, вводить нас в за¬
блуждение относительно общего состояния университетской фи¬
лологической науки. В целом положение здесь было не намного
лучше, чем на исторических кафедрах. Действительно, надо
учесть, что те немногие крупные классики, которые имелись
тогда в русских университетах, не были, как правило, русскими
учеными в собственном смысле слова. Это были иностранцы
(главным образом выходцы из Германии)—«свои», прижив¬
шиеся в России, или временно поступившие на русскую службу.
Среди русских преподавателей они держались несколько особ¬
няком, от студентов их часто отгораживал языковый барьер
(как правило, они читали лекции на латинском или своем род¬
ном языке). Ни одному из них не удалось оставить после себя
школы учеников. С другой стороны, сами эти профессора —
выученики германских университетов — были по большей части
представителями старшего поколения немецких филологов-клас-
сиков, которые, вслед за учителем своим X. Г. Гейне, и в лек¬
118

циях, и в ученых занятиях главное внимание обращали на эсте¬
тическую, художественную сторону древней культуры, не ка¬
саясь, как правило, реалий (особенно политического и социаль¬
ного характера). Их лекции были полны искреннего, глубокого
преклонения перед бессмертной красотой античности, но в них
чувствовался недостаток критики. Это особенно стало ощу¬
щаться к тому времени, когда и до России докатились отзвуки
нового критического направления, зародившегося в Германии
(работы Фридриха Августа Вольфа, Нибура и Бёка).
Неудовлетворительное положение с университетским препо¬
даванием не только всеобщей истории и древней словесности,
но и некоторых других наук, особенно обнаружившееся к сере¬
дине 20-х годов, заставило правительство принять ряд энергич¬
ных мер. В 1827 г. было решено создать при Дерптском универ¬
ситете специальный Профессорский институт для подготовки
специалистов, в которых нуждались русские университеты.79
Имелось в виду отобрать из всех университетов примерно два
десятка лучших студентов или молодых выпускников и отпра¬
вить их на три года в Дерпт, с тем чтобы они там прошли пол¬
ный курс обучения по избранной специальности, а затем еще
на два года за границу для дальнейшего усовершенствования.
Дерптский университет не случайно был избран базой для та¬
кого института: в начале XIX в. университет в Дерпте, благо¬
даря своим связям с западной, преимущественно немецкой нау¬
кой, был лучше укомплектован преподавателями, чем другие
университеты России. Среди дерптских профессоров насчиты¬
валось немало выдающихся ученых, в частности, как мы уже
отмечали, и по классической филологии. Кстати, сам проект
учреждения Профессорского института исходил от бывшего
профессора Дерптского университета академика Г. Ф. Паррота.
Профессорский институт в Дерпте начал функционировать
в 1828 г. Среди первых его слушателей трое — Д.. Л. Крюков,
М. С. Куторга и М. М. Лунин — избрали своею специаль¬
ностью классическую древность. Обучение продолжалось не
три, а четыре с лишним года. Под руководством опытных про¬
фессоров Моргенштерна, Франке и Нейе молодые люди полу¬
чили прекрасную филологическую подготовку. В конце 1832 г.
они «с замечательным успехом» выдержали испытания и были
удостоены ученой степени: Куторга — магистра, а Крюков и
Лунин — доктора философии. В начале следующего года, как
и намечалось, они выехали за границу, в Берлин. Тогда же и
на такой же срок был отправлен за границу и В. С. Печерин —
молодой, способный филолог, ученик Грефе, незадолго до того
окончивший Петербургский университет. В Берлине будущие
профессора с головой окунулись в мир новой для них науки.
79 См.: Е. В. Петухов. Имп. Юрьевский, бывший Дерптский, уни¬
верситет за 100 лет его существования (1802—1902), т. I. Юрьев, 1902, стр.
485—498.
119

Они слушали лекции Бёка и Леопольда Ранке, с жадностью
впитывали в себя идеи гегелевской философии (самого Гегеля
они уже не застали, он умер в 1831 г., но лекции по философии
продолжали читать его ученики — Геннинг, Михелет, Ганс). На
родину они возвратились в 1835 г. и здесь получили назначения:
Печерин и Крюков — в Московский университет преподавать
древнюю словесность, а остальные двое — на кафедры всеоб¬
щей истории: Куторга — в Петербургский университет, а Лу¬
нин— в Харьковский. Вместе с ними в те же 30-е годы вступили
на университетские кафедры и другие молодые преподаватели,
закончившие свое образование за границей. В их числе был, ме¬
жду прочим, Т. Н. Грановский, которому суждено было сыграть
большую роль в идейной жизни следующих десятилетий. Но¬
вым, свежим дыханием европейской науки повеяло тогда в
русских университетах. Вместе с тем обозначился коренной пе¬
релом в университетском преподавании науки о классической
древности.
В Московском университете сразу обратили на себя внима¬
ние Печерин и Крюков. В. С. Печерин (1807—1885 гг.)80 пре¬
подавал греческую словесность: «Объяснял, — как значится в
официальном отчете, — происхождение и дух поэм Гомера и
читал с комментариями Одиссею». Его преподавательская дея¬
тельность продолжалась недолго, не более полугода, однако и
за это время «он успел внушить и слушателям, и товарищам
чувства самой живой симпатии. Строгий ученый, он соединял с
замечательной эрудицией по части классической древней лите¬
ратуры живое поэтическое дарование и нежную, хотя постоян¬
но тревожную душу, болезненно-чутко отзывавшуюся на все
общественные задачи своего времени.. .».81 Судьба Печерина
сложилась трагически: не вынеся мертвящей обстановки на
родине (будем помнить, что речь идет о николаевском времени),
он по окончании учебного года отпросился в отпуск за границу
и более не вернулся. После долгих скитаний по Европе, слом¬
ленный духовно, он решил искать утешения в религии: принял
католичество, долгие годы занимался миссионерской деятель¬
ностью в Англии и Ирландии и кончил дни свои капелланом
при одной из дублинских больниц. По своей специальности он
успел опубликовать совсем немного: несколько переводов из
греческой антологии82 и статью «Взгляд на трагедии Софокла
80 Материалы для биографии Печерина см. в кн.: Е. Бобров. Литера¬
тура и просвещение в России XIX в. Казань, 1901 —1902 (т. I, стр. 83—216;
т. IV, стр. 3—74, 286—297). См. также: М. Гершензон. Жизнь В. С. Пе¬
черина. М., 1910.
81 [И. С. А к с а к о в]. Передовица в еженедельнике «День», 2. IX. 1865,
№ 29, стр. 677 (цит. у Е. Боброва, ук. соч., т. I, стр. 148).
82 Переводы Печерина, печатавшиеся в альманахах и в «Современнике»,
собраны у Е. Боброва, ук. соч., т. IV, стр. 6—16. Кроме того, ряд не публико¬
вавшихся ранее эпиграмм приводит в своей книге М. Гершензон (ук. соч.,.
стр. 23—24).
120

„Антигона4' и „Аякс44»,83 — все это еще до первого отъезда за
границу.
Больший след оставила преподавательская и научная дея¬
тельность Д. Л. Крюкова (1809—1845 гг.),84 читавшего, помимо
латинской словесности, также и курс древней истории. Историк
С. М. Соловьев, бывший в ту пору студентом Московского уни¬
верситета, признается в своих воспоминаниях, что из всех про¬
фессоров, которых он слушал на I курсе, Крюков, читавший
древнюю историю, произвел на него самое сильное впечатление:
«Крюков, можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с ог¬
ромною массою новых идей, с совершенно новою для нас нау¬
кою, изложил ее блестящим образом и, разумеется, ошеломил
нас, взбудоражил наши головы, вспахал, взборонил нас, так
сказать, и затем посеял хорошими семенами, за что и вечная
ему благодарность». На II курсе Соловьев слушал Крюкова
уже как профессора латинской словесности: «. . .и здесь он был
превосходен, обладая в совершенстве латинскою речью и си¬
лою своего таланта возбуждая в нас интерес к экзегезису,
столь важному для изучения отечественных памятников.. .».85
Уже из этих высказываний Соловьева, кстати, вполне соглас¬
ных с отзывами других современников, можно составить ясное
представление о преподавательских и ученых достоинствах
Крюкова: огромная эрудиция, мастерское изложение, умение
критически препарировать исторический материал и в доступ¬
ной форме донести его до слушателей, наконец, привержен¬
ность к «новым идеям», общая либеральная направленность —
вот что отличало его от профессоров старой закваски. Особо
отметим эту приверженность к «новым идеям»: она привела к
тому, что Крюков и другие молодые преподаватели, вернувшие¬
ся из-за границы, сразу же составили в университете особую
группу, противостоящую реакционерам типа Погодина и Шевы-
рева.
Как ученого Крюкова интересовали преимущественно ли¬
тература и история древнего Рима, причем в римской литера¬
туре его особенно привлекала фигура Тацита: «Агриколе» Та¬
цита посвящена его докторская диссертация «Observationes ad
Taciti Agricolam» (Dorpati, 1832); это же сочинение Тацита,
снабженное необходимыми примечаниями, было им издано
позднее в качестве пособия для тех, кто изучает латинский
язык и литературу (М„ 1836). Связана с этими занятиями так¬
же и небольшая журнальная статья «О трагическом характере
83 «Сын отечества», т. XVIII, 1831, стр. 351—361.
84 См.: Биографический словарь профессоров и преподавателей имп.
Московского университета (1755—1855), ч. I. М., 1855, стр. 438—443 (биогра¬
фия Крюкова, составленная П. М. Леонтьевым); В. П. Б у з е с к у л. Все¬
общая история ..., ч. I, стр. 64—65; Очерки истории исторической науки в.
СССР, т. I, стр. 417—420 (статья И. Н. Бороздина).
85 С. М. С о л о в ь е в. Записки. Пг., б/г., стр. 48—49.
121

истории Тацита», опубликованная Крюковым в 1841 г.86 Статья
эта не столько научного, сколько публицистического свойства,
однако именно поэтому она важна для понимания обществен¬
ных взглядов самого Крюкова. Выступление Крюкова с публи¬
цистической статьей, посвященной Тациту, несомненно стояло
в связи с общим интересом прогрессивной русской литературы
к Тациту как к обличителю всяческого самовластия. Однако
Крюкова интересует в Таците не только эта сторона: анализи¬
руя рассказ древнего историка, он приходит к выводу, что дес¬
потизму римских императоров противостояла ужасающая раз¬
нузданность черни; по его мнению, трагедия римской истории
состояла именно в этом, пагубном для всего общества столк¬
новении двух стихий — «произвола индивидуумов с произво¬
лом черни»; при этом он недвусмысленно указывает, что про¬
извол черни — «этого стоглавого чудовища» — был сильнее, а
следовательно, можно сделать вывод, и пагубнее, чем произ¬
вол индивидуумов. Подобные рассуждения превосходно харак¬
теризуют Крюкова — человека несомненно либеральных воззре¬
ний, чей либерализм, однако, был сильно скован страхом перед
возможными и в современной истории выступлениями «черни».
Кроме этих работ, посвященных Тациту, и актовой речи о
времени жизни Курция Руфа,87 у Крюкова есть еще одно сочи¬
нение, бесспорно, самое важное в его научном наследии —
«Мысли о первоначальном различии римских патрициев и пле¬
беев в религиозном отношении».88 В русской литературе это
первая серьезная попытка проникнуть в мир религиозных пред¬
ставлений классической древности. Собрав и тщательно иссле¬
довав свидетельства древних авторов о религиозном быте рим¬
лян, Крюков пришел к выводу, что в римской религии можно
обнаружить два начала, две культовые формы, по самой своей
сути противоположные друг другу, которые лишь позднее сли¬
лись воедино; эти две формы — простая, символическая рели¬
гия патрициев и пышная, сопряженная с кровавыми жертво¬
приношениями, антропоморфная религия плебеев. Первая фор¬
ма— символическая, или квиритская (от quiris — «копье»,
которое надо понимать как символ, а не атрибут божества),—
была местного, латинского, отчасти сабинского происхождения,
вторая принесена из Этрурии. В связи с этим встает более об¬
щий вопрос о роли внешних влияний в формировании основных
групп римского населения: признавая в целом латинское про¬
исхождение и патрициев и плебеев, мы не должны игнорировать
86 «Москвитянин», 1841, ч. И, № 3, стр. 119—128.
87 D. К г i u к о w. De Q. Curtii Rufi aetate. [M., 1836].
88 Впервые опубликовано на немецком языке: D. Pellegrino. Andeu-
tungen tiber den ursprunglichen Religionsunterschied der romischen Patricier
und Plebejer. Leipzig, 1842 (Д. Пеллегрино — псевдоним Крюкова); на рус¬
ском языке опубликовано в 4-й книге «Пропилеев» (М., 1854, стр. 1—80).
122

известного сабинского влияния на первых и сильнейшего этрус¬
ского на вторых.
Таковы в немногих словах основные выводы Крюкова. Его
работа (в немецком варианте, изданном под именем Пеллег¬
рино) получила европейскую известность и признание. В затя¬
нувшемся споре о происхождении патрициев и плебеев выводы
Крюкова послужили отправной точкой для создания ориги¬
нальной теории, видящей в патрициях и плебеях потомков раз¬
личных этнических слоев (точка зрения Дж. Оберцинера,
У. Риджуэя и некоторых других). Конечно, многое в этой тео¬
рии может быть поставлено под сомнение, однако исходное
положение о большой религиозной и культурной обособленно¬
сти патрициев и плебеев, т. е. то, что было высказано еще Крю¬
ковым, сохраняет свое значение и служит важным дополнением
к основной, принятой в нашей науке, теории Нибура.89
Исследование Крюкова о древнейшей религии патрициев и
плебеев осталось незаконченным из-за преждевременной смер¬
ти исследователя. Учеником Крюкова и преемником его по ка¬
федре римской словесности был П. М. Леонтьев (1822—
1874 гг.) 90 — тоже крупный ученый, хотя, как человек, гораздо
хменее симпатичный. Воспитанник Московского дворянского ин¬
ститута и Московского университета, Леонтьев получил под руко¬
водством Крюкова хорошую филологическую подготовку. Свое
образование он завершил в Германии, в Берлине, где слушал
лекции Бёка и К. Лахмана по классической филологии и Шел¬
линга по философии. С возвращением из-за границы (в 1847 г.)
начинается его преподавательская деятельность в университе¬
те. Вскоре он защищает магистерскую диссертацию и назна¬
чается профессором (в 1851 г.), а еще через несколько лет (в
1856 г.) Петербургская Академия наук, признавая ученые за¬
слуги Леонтьева, избирает его своим членом-корреспондентом.
Диапазон Леонтьева как ученого был очень широк: древне¬
греческая религия, античная скульптура и архитектура, архео¬
логия Северного Причерноморья, экономическое и социальное
развитие Рима, историография — вот перечень тем, притом да¬
леко не полный, которые его интересовали. Среди написанного
им есть крупные исследования: магистерская диссертация
«О поклонении Зевсу в древней Греции» (М., 1850), несущая на
себе печать сильного воздействия шеллингианской философии;
три интересных очерка о греческой скульптуре, написанные для
1-й книги «Пропилеев» (М., 1851) —«О различии стилей в гре¬
ческом ваянии», «Эгинские мраморы мюнхенской глипотеки» и
89 Ср. С. И. Ковалев. Проблема происхождения патрициев и плебеев.
Труды юбилейной научной сессии ЛГУ. Секция историч. наук. Л., 1948, стр.
219—230.
90 О нем. см.: «Памяти П. М. Леонтьева» [М., 1875]; С. М. Соловьев,
Записки, стр. 131—132; Очерки истории исторической науки в СССР, т. II,
стр. 310—311 (статья Н. А. Машкина).
123

«Венера Таврическая» (о знаменитой статуе Афродиты, приоб¬
ретенной Петром I); фундаментальное, до сих пор сохраняющее
свое значение, исследование о Танаисе — «Археологические ра¬
зыскания на месте древнего Танаиса и в его окрестностях»,
опубликованные в 4-й книге «Пропилеев» (М., 1854); наконец,
первая в русской литературе работа по аграрной истории
Рима — «О судьбе земледельческих классов в древнем Риме»
(М., 1861). Относительно этой последней надо заметить, что ее
написание стояло в прямой связи с современным обществен¬
ным движением, с подготовлявшейся тогда в России крестьян¬
ской реформой. Отсюда, между прочим, и аналогии, которые
Леонтьев проводит между римскими колонами и русскими кре¬
постными крестьянами. Из историографических работ Леонтье¬
ва отметим уже упоминавшийся нами «Обзор исследований о
классических древностях северного берега Черного моря» (в 1-й
книге «Пропилеев»)—незаменимое пособие для тех, кто инте¬
ресуется историей классической археологии в России.
Леонтьев был не только ученым, но и общественным деяте¬
лем, издателем и публицистом, ратовавшим за всемерное раз¬
витие классического образования в России. В 50-х годах им
было предпринято издание «Пропилеев» — периодически выхо¬
дившего в свет сборника статей по античному искусству, лите¬
ратуре и истории (всего вышло 5 книг: М., 1851 —1856; изд. 2-е,
М., 1869). В «Пропилеях» печатались статьи как серьезного, ис¬
следовательского, так и научно-популярного характера; послед¬
ним даже отдавалось предпочтение. Таким образом, Леонтьев
продолжал традиции Моргенштерна и Кронеберга, однако его
издание больше уже напоминало правильно организованный
журнал. «Пропилеи» выходили достаточно длительное время,
ежегодно по одной книге; в каждой книге было два отдела: в
первом публиковались статьи на собственно античные темы, во
втором — обзоры новых книг и статьи по истории нашей науки.
Но самое главное состояло в том, что в «Пропилеях» приняло
участие большое число русских исследователей античности. По¬
мимо самого Леонтьева здесь публиковали свои сочинения та¬
кие видные ученые, как П. Н. Кудрявцев, И. К. Бабст,
М. С. Куторга, Н. М. Благовещенский, А. С. Уваров и др. Та¬
ким образом, впервые было осуществлено широкое сотрудни¬
чество русских антиковедов на основе периодически издающе¬
гося сборника, специально посвященного классической древ¬
ности.
Справедливости ради надо заметить, однако, что то, что де¬
лал Леонтьев в интересах науки о классической древности, не
всегда было продиктовано одной лишь заботою об этой науке:
тут действовали и политические соображения. Леонтьев являл
собою классический пример русского либерала, который под
воздействием революционной обстановки на Западе и в России
превратился в убежденного консерватора и реакционера. От¬
124

сюда — чисто практический взгляд на классическое образова¬
ние как средство борьбы с «язвою материализма»; отсюда так¬
же и долголетнее сотрудничество Леонтьева с Н. М. Катковым
(тоже, кстати, придерживавшимся когда-то либеральных взгля¬
дов), чей журнал («Русский вестник») и газета («Московские
ведомости») стали с начала 60-х годов подлинными рупорами
реакции. В «Московских ведомостях», соиздателем которых он
был вместе с Катковым, Леонтьев опубликовал немало статей
в защиту реакционной реформы начального и среднего обра¬
зования, проведенной в 1871 г. графом Д. А. Толстым. Как ви¬
дим, то, что у Крюкова обозначалось лишь в зародышевой фор¬
ме, у его ученика Леонтьева достигло полного развития — пе¬
чальный, но закономерный конец.
К рассказу о молодых классиках, явившихся в Московский
университет в 30-х и 40-х годах XIX в., надо добавить еще не¬
сколько замечаний о тех московских профессорах, тоже «моло¬
дых» и тоже принесших с собою новую, «европейскую» науку,
которые, не будучи собственно антиковедами, много сделали и
для отечественной науки об античности. Речь идет о блестящих
представителях кафедры всеобщей истории, видных ученых и
замечательных преподавателях — Т. Н. Грановском, П. Н. Куд¬
рявцеве и явившемся несколько позднее С. В. Ешевском.91
Старший из них, Т. Н. Грановский (1813—1855 гг.), начал пре¬
подавать в Московском университете в 1839 г. Его специаль¬
ностью была собственно история средних веков; темам из сред¬
невековой истории посвящены главные труды Грановского —
его магистерская и докторская диссертации. Однако значение
Грановского определяется не столько этими немногими и не ос¬
тавившими заметного следа в науке трудами, сколько его об¬
щественно-преподавательской деятельностью. Свои лекции,
обычные университетские курсы и публичные чтения, Гранов¬
ский сделал проводниками высоких идей образованности и гу¬
манности. В то тяжкое для мыслящих людей время, когда «за
запретом и отсутствием всякой политической деятельности ин¬
тересы общества сосредоточились с особенной силой на лите¬
ратуре, на отвлеченных философских вопросах»,92 лекции Гра¬
новского, знакомившие слушателей с новейшими течениями ев¬
ропейской мысли, пользовались огромным, исключительным
успехом. Слушать Грановского являлись не только студенты, но
и люди, прямо не связанные с университетом. Публичные чте¬
ния Грановского стали событием в жизни московского обще¬
91 О школе Грановского см.: В. П. Бузескул. Всеобщая история.
ч. I, стр. 47—80; Очерки истории исторической науки в СССР, т. I, стр. 423—
474 (статьи М. А. Алпатова); Е. Ф. Плотникова. Римская история в
трудах Т. Н. Грановского и С. В. Ешевского. Автореф. канд. дисс. М., 1951,
С. А. Асиновская. Древняя история в лекциях Т. Н. Грановского (по
архивным материалам). ВДИ, 1956, № 2, стр. 135—145; И. Н. Бороздин.
П. Н. Кудрявцев как историк древнего мира. ВДИ, 1951, № 2, стр. 179—187.
92 В. П. Бузескул. Всеобщая история., ч. I, стр. 58.
125

ства. Разумеется, дело заключалось не только в насыщенности
лекций Грановского новыми научными идеями; важно было то,
как эти идеи преподносились, в какой цвет они окрашивались.
Огромное впечатление производили на слушателей широта ис¬
торического кругозора Грановского, его взгляд на историю как
на единый органический процесс, его вера в неизбежное тор¬
жество прогресса, в силу разумных и нравственных начал в.
человеке, его независимость в суждениях, приверженность к
новому, либеральному направлению, а главное — его глубокая
человечность, его убежденность в том, что при оценке любых
человеческих деяний, независимо от того, кем и в каких целях
они были совершены, нравственной стороне должно придавать
решающее значение. В смелом провозглашении с университет¬
ской кафедры идей гуманности и просвещения и состояло исто¬
рическое значение лекций Грановского. Тем же целям служили
его литературные выступления — историко-художественные и
историко-публицистические статьи и очерки.93 Среди них есть
несколько таких, которые касаются античности. Это художест¬
венно-идеализированная характеристика Александра Македон¬
ского (в серии «Четыре исторических характеристики»); крити¬
ческие обзоры ряда новейших трудов по древней истории:
немецких ученых — Нибура, К. В. Нича (о Гракхах), Ад. Шмид¬
та и русского — И. К. Бабста; наконец, интересный, но, к сожа¬
лению, оставшийся неоконченным биографический очерк о
Нибуре — интересный именно той симпатией, с которой Гра¬
новский рассказывает об ученом, в котором он видел «величай¬
шего историка XIX столетия». В сущности говоря, Грановский
был первым, кто по-настоящему познакомил русскую публику
с жизнью и трудами Нибура, и за это также мы должны быть
ему благодарны.
Эпизодически обращался к античности также П. Н. Куд¬
рявцев (1816—1858 гг.)—ученик и товарищ Грановского по
кафедре всеобщей истории. Главной областью занятий Кудряв¬
цева была собственно средневековая история, однако, подобно
своему учителю, он живо интересовался и другими разделами
всеобщей истории. При этом, как и Грановский, он придержи¬
вался того взгляда, что история не может и не должна быть чи¬
сто кабинетной наукой, и в исторических сочинениях, равно как
и в лекциях, видел важное средство идеологического, нравст¬
венного воздействия на общество. Поэтому и у него также зна¬
чительную часть научного наследия составляют историко-худо¬
жественные и историко-публицистические статьи. Отметим, в
частности, большую книгу художественных очерков «Римские
женщины» (М., 1856; первоначально печаталась отдельными
статьями в «Пропилеях» Леонтьева). Это, как значится в подза¬
головке, «исторические рассказы по Тациту». Даны художест-
93 Все они собраны в «Сочинениях Т. Н. Грановского» (4-е изд. М., 1900).
126

венные 'портреты пяти знатных римлянок — Агриппины Стар¬
шей, Мессалины, Агриппины Младшей, Поппеи Сабины и
Октавии, а в приложение к ним очерк о Нероне. Интересуясь
прежде всего нравственным состоянием древнего общества,
Кудрявцев не случайно остановил свой выбор на женских типах
Тацита. «Судьба женщины, материальная и нравственная,—
замечает он в начале своего сочинения, — нераздельно соеди¬
нена с историею общества, среди которого она поставлена.
С ним она возвышается, с ним же и падает. Скажем более,
нравственный переворот в обществе ни на чем не отражается
так живо и ярко, как на нравственном состоянии женщины».
Прослеживая судьбы «тацитовских женщин», Кудрявцев пока¬
зывает глубокое нравственное падение римского общества, свер¬
шившееся вместе с падением старого республиканского строя.
Конечно, книга Кудрявцева не исследование, это литературная
обработка Тацита, однако обработка, выполненная рукою та¬
лантливого мастера. Книга имела большой успех, она и сейчас
еще не утратила своей художественной и познавательной цен¬
ности.
Сходный характер носят исторические работы другого уче¬
ника Грановского И. К. Бабста (1824—1881 гг.). Известный
впоследствии как специалист по политической экономии, Бабст
начал с занятий всеобщей историей. Его магистерская диссер¬
тация «Государственные мужи древней Греции в эпоху ее рас¬
падения» (М., 1851) была первой в русской литературе рабо¬
той, посвященной тому периоду греческой истории, который в
нашем представлении ассоциируется с кризисом полиса. Пере¬
ходя от одного политического деятеля к другому, Бабст просле¬
живает развитие политической борьбы в Греции на протяжении
четверти века — от битвы при Мантинее (362 г.) до Хероней-
ского сражения (338 г. до н. э.). Яркими красками рисует он
упадок и разложение греческих полисов, показывает основания
неизбежного торжества Македонской монархии над свободны¬
ми греческими республиками. Работа Бабста, как он и сам это
сознает, не претендует на то, чтобы быть «самостоятельным уче¬
ным исследованием»; достоинство книги в другом — в ярком и
живом изложении, в мастерски составленных индивидуальных
характеристиках (Эпаминонда, Исократа и Ксенофонта, вождя
наемников Ифи^рата, Демосфена и Эсхина и др.). Это науч¬
но-популярная работа в лучшем смысле слова, и такой она ос¬
тается для данного периода греческой истории и по сей день.
Более оригинальным исследователем античности показал
себя С. В. Ешевский (1829—1865 гг.) —ученик и преемник Куд¬
рявцева в Московском университете. Научные интересы Ешев-
ского были достаточно широки: он занимался и всеобщей, и рус¬
ской историей, однако главным образом его интересовало раннее
средневековье, период зарождения западноевропейского феода¬
лизма. Это побудило его обратиться к изучению последних ве¬
127

ков римской истории. Главный труд Ешевского — магистерская
диссертация «К. С. Аполлинарий Сидоний» (М., 1855),94 где
биография самого Аполлинария — галльского писателя и епи¬
скопа— служит отправной точкой для характеристики культур¬
ной и политической жизни римской Галлии в то смутное время
(V в.), когда совершалась окончательная ломка древнего мира
и уже складывались начала нового, феодального общества.
В центре внимания автора — жизнь высшего, аристократиче¬
ского общества, % которому -принадлежал Аполлинарий, одна¬
ко он не забывает и о других слоях населения; с сочувствием
говорит он о тяжелом положении низших классов и в движе¬
нии народных масс, подорвавшем государство изнутри, видит
важную причину гибели Римской империи. Диссертация Ешев¬
ского— капитальный и самостоятельный труд, «плод собствен¬
ного добросовестного изучения источников и критического отно¬
шения к трудам иностранных писателей».95 Кроме этой диссер¬
тации, античности касаются еще некоторые из опубликованных
курсов Ешевского. Дело в том, что с началом своего препода¬
вания в Московском университете (в 1858 г.) Ешевский заду¬
мал изложить историю западного средневековья в виде не¬
скольких, последовательно сменяющих друг друга, специальных
курсов. «По его плану,— вспоминает К. Н. Бестужев-Рюмин,—
в продолжении 15 лет он должен был довести этот курс, начи¬
навшийся временем падения Римской империи, до конца; тогда
он думал снова возвратиться к началу и таким образом перера¬
ботанные два раза курсы намерен был печатать».96 Смерть по¬
мешала Ешевскому выполнить этот план. Он успел прочитать и
обработать лишь несколько начальных курсов; два первых как
необходимое введение были посвящены Риму — народам, вхо¬
дившим в состав римского государства накануне его гибели
(курс 1858 г., опубликованный под заглавием «Центр римского
мира и его провинции»), и внутренней, главным образом куль¬
турной, жизни Римской империи (курс следующего года, опу¬
бликованный лишь частично под названием «Очерки язычества
и христианства»).97 Оба курса составляли естественное разви¬
тие тех тем, которые были поставлены Ешевским уже в диссер¬
тации: темы внешнего распада Римской империи и темы внут¬
реннего, социального и духовного кризиса, который предшест¬
вовал этому распаду. В разработке этих вопросов Ешевский
был пионером не только в России, но в какой-то степени и в
Европе; заметим, в частности, что его общий очерк жизни рим¬
ских провинций в эпоху империи был составлен за четверть
94 Издана также в «Сочинениях С. В. Ешевского» (ч. III. М., 1870).
95 К. Н. Бестужев-Рюмин. Биографии и характеристики. СПб.,
1882, стр. 313 (в очерке о С. В. Ешевском).
96 Там же, стр. 319—320.
97 С. В. Ешевский. Соч., ч. I. М., 1870, стр. 123—280 и 281—576.
128

века до того, как это было сделано западной наукой (Т. Мом¬
мзеном в пятом томе его «Римской истории»).
Отдавая должное заслугам Грановского и его школы перед
русской исторической наукой и русской общественной мыслью,
признавая, что они оказали большое влияние на развитие оте¬
чественной науки всеобщей истории в целом, мы не должны все
же упускать из виду, что занятия именно античностью никогда
не были для этих ученых главными. Специальные интересы Гра¬
новского и его учеников —преемников по кафедре всеобщей ис¬
тории были связаны преимущественно с медиевистикой, и если
им по долгу службы и приходилось читать курсы древней ис¬
тории, то, надо думать, эти курсы сильно уступали в научном
отношении их же лекциям по средневековью. С другой сто¬
роны. их печатные работы, касающиеся античности, также но¬
сили не столько исследовательский, сколько научно-популярный
характер; немногие настоящие исследования, выполненные шко¬
лой Грановского в области античности (труды Ешевского), ка¬
саются лишь одного, заключительного периода древней истории
и обязаны своим происхождением не специальному интересу к
античности, а желанию подробнее выяснить обстоятельства пе¬
рехода от античности к средневековью. В общем надо признать,
что если в преподавании одной части антиковедческих дисцип¬
лин— древних языков и словесности — в Московском универ¬
ситете в 30-х и 40-х годах XIX в. произошли существенные пе¬
ремены, то в преподавании другой части — собственно антич¬
ной истории — эти изменения были менее существенными и
менее радикальными. За отдельными исключениями (Крюков)
лекции по античной истории читались представителями кафед¬
ры всеобщей истории, из которых ни один не был специали-
стом-античником в собственном смысле слова. Отсюда понят¬
но, почему в Московском университете в рассматриваемый пе¬
риод так и не сложилось преемственной научной школы
историков-антиковедов.
Иным было положение в Петербургском университете.
Здесь перелом в преподавании всеобщей истории был связан со
вступлением на кафедру М. С. Куторги (1809—1886 гг.), кото¬
рому и суждено было стать основоположником первой русской
школы исследователей античности.98 В Петербургском универ¬
ситете Куторга начал преподавать в 1835 г., сразу же по воз¬
вращении из-за границы. В 1838 г. он блестяще защитил док¬
98 О Куторге см. записку В. В. Бауера в кн. Григорьева «Имп. С.-Петер¬
бургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования»
(стр. 213—218); В. П. Бузескул. Всеобщая история..., ч. I, стр. 99—109;
С. Н. В а лк. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет.
Труды юбилейной научной сессии ЛГУ. Секция историч. наук. Л., 1948, стр. 4,
6—15; Очерки истории исторической науки в СССР, т. I, стр. 474—492 (статья
М. А. Алпатова); Ю. К- Мадиссон. Молодой Куторга (К вопросу о воз¬
никновении русской исторической науки об античности). Уч. зап. Тартуского*,
гос. ун-та, вып. 43. Таллин, 1956, стр. 3—37.
9 э. Д. Фролов
129

торскую диссертацию и вскоре был произведен из адъюнктов
в экстраординарные профессора. Первые годы он преподавал
только древнюю и средневековую историю, позднее, с назначе¬
нием в ординарные профессора, стал читать все части всеобщей
истории, включая и новую. В 1848 г. Петербургская Академия
наук, признавая научные заслуги Куторги, избирает его своим
членом-корреспондентом, и с этого времени деятельность Ку¬
торги оказывается в равной степени связанной и с Универси¬
тетом, и с Академией. В Петербургском университете Куторга
преподавал до 1869 г., а затем перешел в Московский универ¬
ситет, где и читал лекции вплоть до 1874 г. Последние годы
своей жизни Куторга провел в деревне, в своей усадьбе Борок
(недалеко от Могилева), продолжая, однако, и здесь напряжен¬
но работать над завершением своих исторических трудов.
Научные интересы Куторги были сосредоточены преимуще¬
ственно в области древней, именно греческой истории, хотя он
неоднократно также обращался к сюжетам и средневековой ис¬
тории и даже нового времени. Куторга, по общему признанию,
был «первым самостоятельным русским исследователем в об¬
ласти древнегреческой истории»,99 «первоначальником у нас
науки об эллинстве».100 Уже первые работы Куторги показали,
что с ним русское антиковедение вышло на широкий простор
самостоятельных научных изысканий. Обе диссертации Кутор¬
ги— магистерская и докторская — были посвящены одному из
самых сложных вопросов ранней истории Афин — эволюции
древнейшей племенной организации и связанному с этим воз¬
никновению первых сословий.101 С историографической точки
зрения эти работы интересны тем, что в них впервые, по край¬
ней мере в русской литературе, были сделаны попытки прило¬
жить основные выводы французской романтической школы,
тогда прогрессивного направления в исторической науке, к
древнейшему периоду греческой истории. Отталкиваясь, в част¬
ности, от работ Ф. Гизо, которого он особенно ценил, Куторга
доказывал, что важнейшим фактором древнеаттической исто¬
рии было покорение пришлыми ионийскими племенами корен¬
ных жителей Аттики — пелазгов. Завоеватели одни только со¬
хранили право иметь филы и фратрии, между тем как покорен¬
ные, лишившись своей племенной организации, стали просто
народом земли — демосом. Потомки победителей со временем
составили правящее сословие эвпатридов, тогда как остальная
масса народа оказалась на положении зависимых геоморов.
99 В. П. Бузескул. Всеобщая история..., ч. I, стр. 100.
100 См. предисловие редактора к 1-му тому посмертного «Собрания со¬
чинений М. С. Куторги» (М., 1894, стр. IX).
Ю1 м. К u t о г g a. De antiquiss.imis tribubus Atticis earumque cum
regni partibus nexu. Dorpati Liv., 1832 (маг. дисс.); M. Куторга. Колена
и сословия аттические. СПб., 1838 (докт. дисс.).
130

В этом — истоки социальной борьбы, связанной в дальнейшем
с именами Солона, Писистрата и Клисфена.
Пафос исследований Куторги — в выяснении диалектиче¬
ского процесса развития, в признании за социальной, в данном
случае еословной, борьбой решающего значения в истории об¬
разования Афинского государства. То, что эта диалектика в ос¬
нове своей была механистична, что она опиралась на призна¬
ние внешнего толчка — завоевания и из племенной розни вы¬
водила истоки розни социальной, не должно умалять достоинств
ранних работ Куторги: во 2-й четверти XIX в., когда изучение
социальной истории древности только еще начиналось, иссле¬
дования молодого русского ученого означали серьезный шаг
вперед в этой области исторического знания. К тому же, поми¬
мо общей концепции, работы Куторги были интересны и ценны
своими конкретными выводами. Широко используя сравнитель¬
ный материал из истории древних римлян, германцев и славян,
Куторга разъяснил многие особенности родо-племенного быта
древних греков, и если не все его выводы могут быть приняты
современной наукой, то важно хотя бы то, что он окончательно
опроверг существовавшее тогда у некоторых ученых мнение о
кастовом характере аттических фил.102 Через год после защиты
Куторгой докторской диссертации в Париже вышел француз¬
ский перевод его работы,103 и имя Куторги сразу стало извест¬
но европейским ученым. Долгое время исследования Куторги
об афинских филах считались основополагающими и широко ис¬
пользовались такими крупными учеными, как В. Ваксмут,
К- Ф. Герман, Дж. Грот.
Другая область исследований Куторги — политическая исто¬
рия Афин и Греции в архаический и классический периоды.
Первой здесь должна быть названа большая работа об Афи¬
нах— «История Афинской республики от убиения Иппарха до
смерти Мильтиада» (СПб., 1848), работа высоко оцененная со¬
временниками (между прочим, Н. Г. Чернышевским) и удо¬
стоенная Академией наук поощрительной премии. Спорным во¬
просам хронологии Греко-персидских войн посвящено другое
сочинение Куторги — «Персидские войны. Критические иссле¬
дования событий этой эпохи древнегреческой истории» (СПб.,
1858). Это самое обширное из сочинений Куторги, изданных при
его жизни; оно также было переведено на французский язык
и издано (в виде нескольких брошюр) в Париже в 1859—
102 Ср.: В. П. Бузескул. Всеобщая история..., ч. I, стр. 101—102.
103 М. Koutorga. Essai sur l’organisation de la tribu dans l’antiquite.
Paris, 1839. Собственно говоря, здесь опубликованы две работы Куторги: док¬
торская диссертация о «коленах и сословиях аттических» (стр. 1—140) и
специальное исследование о «политическом устройстве германцев до шестого
столетия», вышедшее на русском языке еще в 1837 г. (стр. 141—261). Объеди¬
нение этих двух работ во французском издании было до известной степени
оправдано, поскольку обе они были посвящены исследованию племенного
быта древних народов.
9*
131

1861 гг.104 Главное внимание Куторга уделяет здесь критическо¬
му исследованию показаний Фукидида, Плутарха и Диодора;
он пытается согласовать данные Диодора со свидетельствами
других авторов и таким образом реконструировать хронологию
греческой истории V в. до н. э. Некоторые его выводы были
восприняты позднейшими исследователями (например, Э. Кур-
циусом в его «Греческой истории»).
Было бы, однако, неверно думать, что интерес к внешней
политической истории преобладал у Куторги над всеми дру¬
гими. Не в меньшей степени интересовался он и внутренней
жизнью древнегреческого общества, проблемами его социаль¬
ного и экономического развития, следуя в этом отношении при¬
меру своего учителя Августа Бёка. Уже в «Истории Афинской
республики» Куторга обращает внимание на связь политиче¬
ских изменений в государстве с его культурным и торгово-эко¬
номическим развитием. В «Персидских войнах» он отводит
много места исследованию таких специальных проблем, как
виды собственности у афинян (разделение имущества на «види¬
мое», т. е. недвижимое, и «невидимое», т. е. движимое) и
деятельность трапезитов — древних ростовщиков и банкиров;
этим вопросам посвящен третий, заключительный раздел ра¬
боты. Но особенно обращает на себя внимание интерес Кутор¬
ги к истории низших классов древнегреческого общества: этой
темы касается уже небольшое, специальное сочинение Куторги
«Критические разыскания о законодательстве Алкмеонида
Клисфена» (М., 1853), где предметом обсуждения служит из¬
вестное свидетельство Аристотеля о том, что Клисфен «вписал
в филы многих иностранцев и рабов-метеков» («Политика», III,
1, 10 р. 1275 b 35—37); в целом же эта проблема трактуется в
огромном, изданном уже после смерти автора монографическом
исследовании «Общественное положение рабов и вольноотпу¬
щенных в Афинской республике». Эта работа Куторги до сих
пор остается одним из немногих в мировой литературе капи¬
тальных исследований о рабах и других категориях зависимого
и полузависимого населения древней Греции.
Большая часть трудов Куторги, как мы уже могли заметить,
связана с историей древних Афин: эта тема, бесспорно, была
главной в его научных занятиях. В последние годы своей жизни
Куторга усиленно работал над созданием единого, обобщаю¬
щего труда, посвященного истории афинского полиса. Труд этот
остался незавершенным, однако и то, что успел сделать Ку¬
торга, составило два объемистых тома, изданных в качестве
Ю4 De Koutorga: 1) Essai historique sur les trapezites ou banquiers
d’Athenes. Paris, 1859; 2) Memoire sur le parti persan dans la Grece ancienne
et le proces de Themistocle. Paris, 1860; 3) Recherches critiques sur l’histoire
de la Grece pendant la periode des guerres mediques. Paris, 1861
(все три — извлечения из трудов Французской Академии наук, где они впер¬
вые были напечатаны).
132

посмертного «Собрания сочинений М. С. Куторги» (СПб.,
1894—1896). Сюда вошло несколько отдельных монографий,
которые редактор — племянник Куторги — объединил под об¬
щим заглавием «Афинская гражданская община по известиям
эллинских историков». Значительную часть первого тома со¬
ставляет большая монография о рабах и вольноотпущенниках,
о которой мы уже упоминали; во втором томе выделяется столь
же обширное исследование о политической структуре древних
Афин — «Афинская полития. Ее состав, свойство и всемирно-
историческое значение».
Последняя работа имеет принципиальный характер: здесь
доказывается существование в Афинах особой, и притом выс¬
шей у греков, формы политического устройства — политии, ко¬
торая была введена Периклом и сохранялась вплоть до уста¬
новления в Греции македонской гегемонии. Свой общий взгляд
на характер и значение политического творчества древних гре¬
ков Куторга выразил незадолго до смерти в следующих немно¬
гих словах (в письме к известному византинисту Г С. Десту-
нису): «В своем постепенном и долговременном изучении исто¬
рии Греции я дошел до вывода, что TroXixet'a, т. е. гражданство
или гражданская община, была высшим государственным
строем, до коего достигли древние эллинские республики; и
что в этой политии эллины выработали две идеи, составляю¬
щие их величие и неоспоримую собственность: идею свободы
гражданина и идею свободы мысли. Эти две идеи и доставили
эллинам всемирно-историческое значение, ибо они послужили
основанием последовавшего успеха».105
Конечно, мы не можем разделить крайних выводов Куторги
о политии как особом виде государственного устройства. Со¬
вершенно очевидно, что к этим выводам Куторга пришел вслед¬
ствие чрезмерной идеализации той «правильной», «упорядочен¬
ной» демократии, которая установилась в Афинах при
Перикле. Однако было бы несправедливо не видеть во взгля¬
дах Куторги ничего другого, кроме обычного для умеренного
либерала преклонения перед такой системой, где известные
«свободы» осуществляются в рамках вполне надежного «по¬
рядка». В высказываниях Куторги чувствуется нечто большее,
а именно глубокое, искреннее убеждение в том, что никакой
общественный прогресс невозможен без свободы личности и
свободы мысли. По крайней мере, указывал Куторга, без этого
невозможен научный прогресс: «Нет необходимости доказы¬
вать,— писал он, — что свобода мысли есть первое и самое
главное условие, без которого наука не только не разрабаты¬
вается и не процветает, но вообще не зарождается».106
Вообще как ученый Куторга отличался философским скла¬
дом мышления; его глубоко интересовали общие проблемы раз¬
- Ю5 См.: М. С. К У т о р г а. Собр. соч., т. I, стр. VII.
1°6 М. К у т о р г а. О науке и ее значении в государстве. М., 1873, стр. 23.
133

вития науки, а его взгляд на роль и общественное назначение
науки истории отличался большой продуманностью и широтой.
Конечную цель исторического исследования Куторга видел в
выяснении общего хода человеческой истории, тех факторов,
которыми она движется, закономерностей в смене обществен¬
ных эпох. В то же время он считал необходимым для ученого
сосредоточиться на исследовании какого-либо одного истори¬
ческого периода, и его собственные специальные интересы по¬
стоянно были направлены на темные, еще не изученные раз¬
делы древней истории.
Как исследователь Куторга был безусловным сторонником
критического метода. «Где нет критики, там нет и истории»,—
таково было его убеждение.107 В то же время он решительно
выступал против крайностей гиперкритицизма, уже тогда за¬
хлестывавшего филологов Западной Европы. В особенности ве¬
лико было его расхождение с современными критиками в оцен¬
ке ранней греческой истории, достоверность которой он опре¬
деленно признавал. «Мы думаем, — писал он в одном из
сочинений, — что история древнейшего периода Греции не в
такой степени недостоверна, как смотрят на нее теперь писа¬
тели, посвящающие себя ее изучению; что в повествованиях
историков содержится истина, основанная не на изустном преда¬
нии, а на подлинных исторических памятниках; что с древней¬
ших времен существовала в Греции письменность, доставив¬
шая историкам возможность приобресть положительные дан¬
ные; и что рассмотрение древнейших событий подтверждает
эти положения, нисколько их не опровергая».108 Поразитель¬
ные открытия, сделанные в области древнейшей археологии и
эпиграфики в конце прошлого и в начале нынешнего столетий,
подтвердили в значительной степени правоту этих воззрений
Куторги.
Давая характеристику Куторги как ученого, мы должны ука¬
зать на еще одно замечательное его качество — любовь к нау¬
ке, живой интерес к ее судьбам, к жизни и деятельности исто¬
риков прошлого, в чьих трудах Куторга видел не просто
собрание необходимых материалов, но живое свидетельство
человеческой мысли. Отсюда — глубокий интерес Куторги к
истории науки, что нашло отражение в ряде его специальных
исследований об исторических занятиях древних греков,109 об
изучении греческой истории на Западе, начиная с эпохи Воз¬
рождения,110 о современном состоянии европейской историче¬
ской науки (очерк о Леопольде Ранке).111 *107 М. Куторга. Очерк новейших историков Западной Европы. «Биб¬
лиотека для чтения», т. 99, 1850, отд. III, стр. 111.
Ю8 м# С. Куторга. О достоверности древнейшей греческой истории.
Собр. соч., т. II, стр. 19—20.
1°9 См.: М. С. К У т о р г а. Собр. соч., т. II, стр. 25—109.
и° Там же, т. I, стр. 1—76.
ш «Библиотека для чтения», т. 99, 1850, отд. III, стр. 107—132.
134

Столь же высоко, как ученые труды Куторги, мы должны
оценить и его преподавательскую деятельность. С вступлением
его на кафедру в Петербургском университете наступила новая
эпоха в преподавании всеобщей истории. О том, какое огром¬
ное впечатление произвела на современников преподаватель¬
ская манера Куторги, лучше всего можно судить по отзыву
проф. В. В. Бауера, бывшего одним из первых слушателей Ку-
торги. «Во взгляде его на требования университетского препо¬
давания,— рассказывает Бауер, — не было ничего общего с
гимназическими взглядами и приемами его предшественников
по кафедре. Источники и литература предмета с критическою
их оценкою не входили вовсе в их план: у Куторги составили
они основу его чтений. Несовместным с критическою методою,
им усвоенною, представлялось также и следование каким-либо
учебникам, которыми они руководствовались: не останавли¬
ваясь на изложении общеизвестных фактов, он, вместо того,
стал знакомить слушателей с различными господствующими и
господствовавшими на них воззрениями, старался показать
связь этих фактов с предшествующими и последующими явле¬
ниями, осветить их, разъяснить их значение и представить та¬
ким образом живую и ясную картину постепенного развития
человеческого общества.. Не груз имен и чисел выносили слу¬
шатели из его аудитории, а знакомились... с методом научных
занятий, с требованиями научного исследования. Такое препо¬
давание, при даре изложения, естественно привлекало слушате¬
лей и, возбуждая в них самодеятельность, располагало к само¬
стоятельному занятию предметом».112
К этому надо добавить только одно — Куторга был не толь¬
ко преподавателем, но и пропагандистом своей науки. Он
непрестанно указывал на необходимость для каждого образо¬
ванного человека знания античной истории и культуры, а для
русских людей в особенности истории и культуры древней Гре¬
ции, ибо, говорил он, «ни одно начало не произвело на русскую
народность такого сильного влияния и не проникло так глу¬
боко, как начало эллинское».113
Преподавательская деятельность Куторги не ограничива¬
лась лекциями в университете. Уже с конца 40-х годов он завел у
себя на дому нечто вроде исторического семинара для желаю¬
щих студентов. «Тут, — вспоминает тот же Бауер, — ... зани¬
мался он специальным разбором отдельных исторических во¬
просов, задавал темы студентам для разработки, разбирал со¬
чинения, которые они представляли, и таким образом на деле
знакомил молодых людей с требованиями и приемами истори¬
ческой критики».114
М2 в. В. Григорьев. Ими. С.-Петербургскин университет в течение
первых пятидесяти лет его существования, стр. 215.
мз М. С. К у т о р г а. Собр. соч., т. I, стр. VII.
114 В. В. Г р и г о р ь е в, ук. соч., стр. 216.
135

Усилия Куторги не пропали даром: из его семинаров вышла
целая плеяда молодых ученых, оставивших серьезные исследо¬
вания в области древнегреческой истории. Можно назвать
имена Вл. Ведрова, М. М. Стасюлевича, Н. А. Астафьева,
В. В. Бауера, П. И. Люперсольского.115 Из них наибольшую
известность приобрели позднее Стасюлевич и Бауер, правда,
уже не трудами по классической древности, а как специалисты
по другим, смежным разделам всеобщей истории: от антично¬
сти Стасюлевич обратился к средневековой истории, а Бауер —
к истории нового времени; оба также были профессорами Пе¬
тербургского университета. Под сильным влиянием Куторги
проходило также формирование научных интересов двух дру¬
гих выдающихся представителей науки всеобщей истории в Пе¬
тербургском университете — В. Г. Васильевского, ставшего ос¬
новоположником русской школы византинистов, и Ф. Ф. Соко¬
лова, с именем которого будет связано начало нового, эпигра¬
фического направления в русской науке об античности. Таким
образом, к Куторге, как к единому источнику, восходит целый
ряд родственных научных течений — не только в науке об ан¬
тичности, но и в медиевистике, в византиноведении, в изуче¬
нии нового времени. Куторгу по праву можно считать родона¬
чальником целого научного направления, за которым в после¬
дующем закрепилось название «петербургской исторической
школы».116
Нам остается сказать несколько слов о товарище Крюкова
и Куторги М. М. Лунине (1806—1844 гг.), который, как мы пом¬
ним, в 1835 г. получил назначение преподавать всеобщую
историю в Харьковском университете (здесь он был преемни¬
ком Цыха, который за год до этого перешел в Киевский уни¬
верситет).117 Преподавательская деятельность Лунина продол¬
жалась недолго — всего около 9 лет, однако она оставила яр¬
кий след в жизни Харьковского университета. Недаром
называют Лунина «харьковским Грановским», имея в виду
большое научное и общественное значение его лекций, доно¬
сивших до слушателей новое слово европейской науки. Свой
предмет—всеобщую историю — Лунин излагал в виде спе¬
115 Вот перечень трудов, с которыми они дебютировали в науке:
Вл. Вед ров: 1) Жизнь афинского олигарха Крития. СПб., 1848; 2) Поход
афинян в Сицилию и осада Сиракуз (с мая 415 до сентября 413 года до р. X.).
СПб., 1857; М. Стасюлевич: 1) Афинская игемония. СПб., 1849; 2) Ли¬
кург Афинский. СПб., 1851; 3) Защита Кимонова мира. СПб., 1852;
Н. Астафьев. Македонская игемония и ее приверженцы. СПб., 1856;
В. Бауер: 1) Афинская игемония. СПб., 1858; 2) Эпоха древней тирании
в Греции. СПб., 1863; П. Люперсольский. Храмовый город Дельфы с
оракулом Аполлона Пифийского в древней Греции. СПб., 1869.
116 С. Н. В а л к, ук. соч., стр. 6!
117 О Лунине см.: В. П. Бузескул. Харьковский Грановский (ЖМНП,
ч. CCCLVII, 1905, № 2, отд. II, стр. 321—374; то же в кн.: В. П. Бузескул.
Исторические этюды. СПб., 1911, стр. 248—301); Очерки истории историче¬
ской науки в СССР, т. I, стр. 420—423 (статья И. Н. Бороздина).
136

циальных курсов, подобно тому как это делали Куторга и мо¬
сковские профессора Кудрявцев и Ешевский. Особенно содер¬
жательными были его лекции по древней и средневековой исто¬
рии: они-то и доставили ему славу «одного из лучших
преподавателей всеобщей истории, какие когда-либо являлись
в наших университетах».118 Громадная эрудиция, сказывавшая¬
ся в отличном знании не только современной литературы, но и
источников; внимание к фактам и вместе с тем стремление по¬
стичь основной смысл или, как тогда говорили под влиянием
гегелевской философии, основную «идею» исторического разви¬
тия; безусловное признание своеобразия отдельных историче¬
ских эпох; интерес не только к политической, но и к социальной
истории, и даже признание решающего значения «народного
начала»; высокая одухотворенность; наконец, способность
ярко, в стиле популярных тогда романов Вальтера Скотта, жи¬
вописать историческую обстановку—вот качества, которые отли¬
чали Лунина как ученого и преподавателя. О том, какое огром¬
ное воздействие производили лекции Лунина на слушателей,
лучше всего можно судить по следующему признанию Н. И. Ко¬
стомарова, который сам слушал Лунина: «Лекции этого про¬
фессора,— заявляет Костомаров, — оказали на меня громадное
влияние и произвели в моей духовной жизни решительный по¬
ворот: я полюбил историю более всего и с тех пор с жаром пре¬
дался чтению и изучению исторических книг».119
Как и Грановский, Лунин был преподавателем по преиму¬
ществу; его ученые труды немногочисленны, и почти все они
носят не столько исследовательский, сколько историко-публи¬
цистический характер. На собственно античные темы Луниным
написаны только две работы. Одна из них — его докторская
диссертация, изданная в Дерите;120 она посвящена древней¬
шим жителям Греции — пелазгам, в которых Лунин видит вы¬
ходцев из Финикии и Египта. Конечно, с этим тезисом совре¬
менная наука едва ли согласится, однако по-своему работа
Лунина все-таки интересна. Любопытно именно то, замечает
В. П. Бузескул, «что он доказывал связь древнегреческой ис¬
тории и культуры с Египтом и вообще Востоком, что он при¬
знавал взаимодействие стран восточной половины Средизем¬
ного моря и как бы предугадывал кое-что о той микенской
эпохе, которая нам известна теперь благодаря раскопкам».121
Вторая работа — небольшая журнальная статья, озаглавленная
«Несколько слов о римской истории».122 Здесь в сжатой форме
118 Слова Н. И. Костомарова. См. его воспоминания в кн.: И. М. Со¬
ловьев. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современ¬
ников, вып. I, стр. 153.
М9 Там же, стр. 154.
120 м. L u n i n u s. Prolegomena ad res Achaeorum. Dorpati, 1832.
121 В. П. Б у з е с к у л. Исторические этюды, стр. 257.
122 «Москвитянин», 1841, ч. V, N° 10, стр. 405—424.
137

Лунин мастерски рисует общий ход древней истории, говорит
о судьбах Востока, об исторической миссии Греции, этой «по¬
средницы между Востоком и Западом», и, наконец, о Риме, ко¬
торому суждено было стать «общим вместилищем и проводни¬
ком древних цивилизаций». Статья замечательна совершенно
идеалистической, в духе Гегеля, концепцией всемирной исто¬
рии: своеобразие цивилизаций, созданных народами древнего
Востока, Греции и Рима, Лунин склонен в конечном счете
объяснять различием в формах и степени развития «человече¬
ского духа». Статья дает отчетливое представление о стиле Лу¬
нина, о его манере изложения — яркой, выразительной, не ли¬
шенной, однако, некоторой выспренности. Например, простое и
ясное положение о необходимости для каждого культурного
человека знакомства с римской историей автор развивает в це¬
лой серии искусно построенных периодов, которые заключает
патетическим указанием на то, что «история римского народа
близка и сродственна душе и сознанию всякого образованного
человека, для всякого, кто еще не убил своего духа в тесной
области грязной корысти и материального существования, чья
грудь еще не загрубела против приветов высокого и великого в
человеческой природе».
Лунин не успел создать собственной научной школы. Его
преемник по кафедре всеобщей истории А. П. Рославский-
Петровский (1816—1870 гг.) 123 отличался широтою научных ин¬
тересов, занимался статистикой, историей местного края и спе¬
циально Харьковского университета, древневосточною и антич¬
ною историей, однако, как кажется, нигде не был крупным
исследователем. На темы собственно античной истории им было
написано немного: разбор — совершенно некритический — «Ла¬
кедемонской политии» Ксенофонта и два общих очерка грече¬
ской истории — до и во время Греко-персидских войн.124 Замет¬
ного следа в нашей историографии эти работы не оставили.
* *
*
Как мы видим, русскому антиковедению пришлось проде¬
лать большой и сложный путь развития прежде, чем оно офор¬
милось в настоящее научное течение. Не сразу появились в
России собственные школы исследователей классической древ¬
ности. На выработку научных знаний, на создание преемствен¬
ных научных направлений в Академии и в университетах было
123 О нем. см.: В. П. Бузескул. Всеобщая история..., ч. I, стр. 93—96.
124 А. П. Рославский-Петровский: 1) Очерк быта и правления
древней Спарты. Сочинение Ксенофонта Aaxe&aip.oviojv 7roXix?ia. разобранное
и представленное в связи с другими источниками. Харьков, 1838; 2) Обозре¬
ние истории древнего мира, вып. 2. (История греков до начала борьбы их с
персами.) Харьков, 1852; 3) Очерк истории Персидских войн. «Москвитянин»,
1855, т. VI, .М> 21—22, стр. 31—70.
138

затрачено около полутора столетий — весь XVIII и значитель¬
ная часть XIX в. Прогресс в этой области исторического зна¬
ния совершался медленно, но в конце концов цель была дости¬
гнута— к середине XIX в. русская наука об античности стала
фактом. Обязанное своим возникновением общему культурному
движению отечественное антиковедение стало теперь самостоя¬
тельной отраслью знания, самостоятельной наукой, дифферен¬
цированной на ряд специальных дисциплин. В крупнейших на¬
учных центрах России — Академии наук, университетах, музеях
складываются преемственные школы специалистов-классиков:
историков, филологов, археологов, искусствоведов. Для даль¬
нейшего развития собственно исторических исследований осо¬
бенно плодотворным оказалось то научное направление, кото¬
рое с 30-х годов XIX в. сложилось в Петербургском универси¬
тете; фигура М. С. Куторги завершает собою начальный пе¬
риод русской историографии античности, и с нею же русское
антиковедение вливается в общее русло европейской науки.

УКАЗАТЕЛЬ
Аврелий Виктор 94
Адодуров В. Е. 70
Акимов И. А. 87
«Александрия» 15—16, 23, 25, 26
Амартол см. Георгий Амартол
Анакреонт, анакреонтические стихо¬
творения 61—65, 74, 75, 83—84, 86,
94, 97
Аничков Д. С. 79
антология, антологические стихотво¬
рения 93, 94, 120
Антоний, составитель греческой
«Пчелы» 20
Аполлинарий Сидоний 128
Аполлодор 42, 48, 49
«Апофтегмата» 46; см. также Будный
Апулей 82, 83
Аристотель 15, 17—18, 19, 20, 21,
32—33, 35, 83, 132
Аристофан, комедиограф 72
Аристофан Византийский, грамма¬
тик 113
Арриан, Флавий 14, 62
Астафьев Н. А. 136
Ашик А. Б. 107, 108
Бабрий 113
Бабст И. К. 124, 126, 127
Баженов В. И. 87
Байер Г. 3. 51, 53—59, 60, 66, 67, 68,
76, 78, 85, 108
Баратынский Е. А. 92
Барков И. С. 78
Бароний, Цезарь 30, 44
Барсов, Алексей 42, 48
Барсов А. А., профессор Москов¬
ского университета, сын Алексея
Барсова 79
Батюшков К. Н. 93, 94, 97
Бауер В. В. 135, 136
Беккер П. В. 108
Белинский В. Г. 99
Бельский, Мартин 17, 26, 28, 30
Бернулли, Даниил 51
Бестужев-Рюмин К. Н. 52, 128
Бёк, Август 108, 119, 120, 123, 132
" Благовещенский Н. М. 124
Бларамберг И. П. 102, 103
Блюментрост Л. Л. 50
Богданов Ф. Г 32
Богданович И. Ф. 66, 84
Борисов П. И. 95
Бос, Ламберт 84
Бохарт, Самуил 48
Браун, Лайд 87
Бригген А. Ф. 97
Бруни Ф. А. 92
Брунон, Христофор 47
Брюллов К. П. 91—92
Брюсов В. Я- 75
Буало, Никола 72
Будный, Бениаш 46; см. также «Апо¬
фтегмата»
Бужинский см. Гавриил Бужинский
Бузескул В. П. 117, 137
В аксель Л. 102
Ваксмут, Вильгельм 131
Валерий Максим 83
Валлен Деламот 87
Варрон 64
Василий Великий 19
Василий III Иванович 29
Васильевский В. Г. 136
Ведров, Владимир 136
Веллей Патеркул 83
Вергилий, римский поэт 38, 50, 71,
74, 80, 82—83
Вергилий, Полидор, итальянский гу¬
манист 45
140

Верто д’Обёф 84
Вестриций Спуринна 57
Винкельман И. И. 93, 100, 109
Витрувий 83
Владимир, киевский князь 12, 13
«Война мышей и лягушек» 43
Вольф Ф. А. 100, 119
Воронихин А. Н. 91
Гавриил Бужинский, епископ Рязан¬
ский 44
Гакман И. Ф. 68
Галинковский Я. А. 95
Ганс, Эдуард 120
Гатри, Мария 101
Гвидо де Колумна 17, 26, 28, 46
Гегель Г. В. 120, 138
Гедил 94
Гезихий 113
Гейне X. Г. 118
Гейнекций И. Г. 54
Геннадий, архиепископ Новгородский
29
Геннинг Л. 120
Георгий Амартол 14, 15, 17, 21, 23, 25
Гераклит 20
Герасимов, Дмитрий 29
Гердер И. Г. 117
Герен А. Г. 115, 117
Герман К. Ф. 131
Геродиан 83
Геродот 14, 21, 35, 37, 38, 56, 66, 75,
83, 97, 108
Гесиод 17, 29, 113
Геснер И. М. 54
Гизель, Иннокентий 38
Гизо Ф. П. 117, 130
Глинка Ф. Н. 96
Гнедич Н. И. 71, 81, 82, 93, 95, 98—99,
100, 106, НО
Гоголь Н. В. 116
Гозвинский Ф. К. 32
Гольдбах, Христиан 54
Гомер 16, 17, 18—20, 28, 29, 38, 43,
46, 71, 74, 76, 80—82, 93, 94, 96, 97,
98—99, 106, ПО, 113, 120
Гораций 50, 61—65, 71, 74—75, 76, 77,
78, 83, 86, 94
Гордеев Ф. Г. 87
Готшед И. X. 73
Грановский Т. Н. 120, 125—126, 127,
1 90 1 QC 107
Грефе Ф.’Б. 105, 110, 111—112, 113,
117, 119
Григорьев В. В. 108
Грот, Джордж 131
Дарет 16—17
Дегуров А. А. 116
декабристы 89, 95—97, 98, ПО
Демокрит 20
Демосфен 21, 74, 83, 127
Демут-Малиновский В. И. 91
Державин Г. Р. 75, 86, 93
Десницкий С. Е. 79
Дестунис Г. С. 133
Диктис 16—17, 28
Дильтей Ф. Г. 78
Диоген 19, 20
Диодор Сицилийский 38, 83, 132
Дион Кассий 14
Дионисий Галикарнасский 35, 36, 49
Донат 29
Дорофей, митрополит Монемвасий-
ский 31
«Древности Боспора Киммерийского»
108
Дюбрюкс П. А. 102—103, 106, 107
Дюбуа де Монпере Ф. 101
Евгений (Булгарис), архиепископ 84
Евсевий 14
Евтропий 83
Егунов А. Н. 19, 81
Екатерина I 50
Екатерина II 80, 82, 87, 100
Екимов, Петр 81
«Еллинский и Римский летописец»
23—24, 25, 26
Епифаний Славинецкий 32, 34
Ешевский С. В. 125, 127—129, 137
Жуковский В. А. 71, 93, 97, 99
Завалишин Д. И. 97
Замысловский Е. Е. 34
Захаров А. Д. 91
Зенон 20
Зонара, Иоанн 14, 25
Иван Грозный 28
Иванов А. А. 92
Ильинский И. И. 59
Иоанн, экзарх болгарский 21
Иоанн Александр, болгарский царь 14
Иосиф Флавий 14, 15, 25, 31, 32, 37,
49, 83
Исократ 21, 83, 127
«Историческое учение» 34—36, 49
«История Аполлония, царя Тирского»
17
Истрин В. М. 14
Казаков М. Ф. 87
Кайданов И. К. 114, 116, 117
Каллимах 97
Каллисфен 15—16
Камерон, Чарльз 87
Кантемир А. Д. 56, 58, 59—66, 67,
77, 86
141

Кантемир, Дмитрий 56, 59
Кантемир, Константин 58
Капнист В. В. 82
Карамзин Н. М. 92—93, 96
Карейша Д. В. 107
Карпов Ф. И. 33
Катков Н. М. 125
Катулл 94
Каченовский М. Т. 115
Кваренги, Джакомо 87
Квинтилиан 49
Кебет 61—62, 78, 83
Кёлер Е. Е. 104, 105—106, 110—111,
112
Кёне Б. В. 108
Кёппен П. И. 102, 104—105
Кирилл, просветитель славян 12, 18
Клавдиан 83
Клавдий Птолемей 55, 66, 75
кКларк Э. Д. 101
Климент Смолятич, митрополит Ки¬
евский 19
Княжнин Я. Б. 86
Кодекс Юстиниана 28
Козловский М. И. 87
Кокоринов А. Ф. 87
Коль И. X. 58
Кондоиди, Анастасий 59
Кондратович К. А. 66, 80—81
Копиевский И. Ф. 42—43, 44
Корнелий Непот 61—62, 65, 77, 83,
95, 96
Корнилович А. О. 97
Костомаров Н. И. 137
Костров Е. И. 81—82, 83, 98
Кошанский Н. Ф. 94, 97—98
«Краткое описание о войнах из книг
Цезариевых» 48
Краус И. У. 46
Крашенинников С. П. 47, 77
Кревье Ж. Б. 71—72, 84
Крижанич, Юрий 33
Кронеберг И. Я. 117—118, 124
Крузиус, Христиан 67—68
Крылов А. Л. 116
Крюков Д. Л. 119—120, 121—123, 125,
129, 136
Ксенофан 94
Ксенофонт 14, 21, 78, 83, 127
Кудрявцев П. Н. 124, 125, 126—127,
137
Куракин А. Б. 69
Курбский, Андрей 28, 32
Курций Руф, Квинт 37, 38, 41, 47—
48, 66, 74, 77, 83, 122
Курциус, Эрнст 132
Куторга М. С. 115, 119—120, 124,
129—136, 137, 139
Кюхельбекер В. К. 96
Латышев В. В. 113
Ла Фей, Даниэль де 45
Лахман, Карл 123
Лебедев В. И. 77—78
Лев, архипресвитер 16
Леонтьев П. М. 105, 108, 123—125
Лепренс де Бомон 84
Лессинг Г. Э. 93, 100
Ливий, Тит 28, 71, 72, 77, 95, 96, 97
Ликостен, Конрад 26, 30
Лихачев Д. С. 13
Ломоносов М. В. 66, 68, 73—76, 77,
78, 79, 80, 86, 109
Лонгин 97
Лосенко А. Г1. 87
Лоттер И. Г. 67, 68
Лукан 96
Лукиан 49, 83
Лунин М. М. 119—120, 136—138
Лунин М. С. 97
Лызлов А. И. 37—38, 84—85
Львов Н. А. 84
Люперсольский П. И. 136.
Мабли Г. Б. 84
Майков В. И. 83
Максим Грек 29, 32
Малала, Иоанн 14, 16, 17, 21, 23, 25
26
Манасс (Манассия), Константин 14,
17, 25
Мартос И. П. 91
Мартынов И. И. 97
Медведев см. Сильвестр Медведев-
Менандр 21, 72
Менке И. Б. 54
Мерзляков А. Ф. 97—98
Мефодий, епископ Олимпа в Ликии
19—20
Мефодий, просветитель славян 12
Миллер Г. Ф. 53
Михаэлис И. Г. 54
Михелет К. Л. 120
Моммзен, Теодор 129
Монтескье Ш. Л. 60, 84
Моргенштерн К. С. 117—118, 119,
124
Муравьев М. Н. 92
Муравьев Н. М. 96
Муравьев-Апостол И. М. 95, 100,
101
Мусин-Пушкин И. А. 41
Надеждин Н. И. 108
Наук А. К. ПО, 112, 113
Нейе X. Ф. 117, 119
Нибур Б. Г. 115, 117, 119, 123, 126
Никифор, константинопольский па¬
триарх 14, 25
Нич К. В. 126
142

Новиков Н. И. 83
Нонн НО, 111
Оберцинер, Дж. 123
«Овидиевы фигуры в 226 изобра¬
жениях» 46
Овидий 32, 50, 74, 83, 94
«Оглавление книг, кто их сложил»
33 34
Озеров В. А. 93
Оленин А. Н. 92—93, 106
Ономакрит 55
Орловский Б. И. 91
Орозий 37
Паисий Лигарид, митрополит Газы
31
Паллас П. С. 101, 102
Паррот Г Ф. 119
Патрикий, епископ Прусийский 19—
20
Пахомий Логофет 24, 25
Пекарский П. П. 44, 52
Пеллегрино Д. (псевдоним Д. Л.
Крюкова) 123
Перетц В. Н. 18, 20
Персий 61
Петр I 17, 38, 39, 40—42, 44, 45, 47—
48, 49, 50, 56, 59, 87, 124
Петриций, Себастьян 33
Петров В. П. 82—83
Петроний 94
Печерин В. С. 119—121
Пештич С. Л. 40, 79
Пименов С. С. 91
Пиндар 97
«Писатели истории Августов» 83
Пифагор 20
Плавт 72
Платон 17, 19, 20, 21, 35, 36, 83
Плиний Младший 34
Плиний Старший 66, 75
Плутарх 14, 19, 20, 71, 83, 94, 95, 96,
132
«Повесть временных лет» 14, 20, 22
Погодин М. П. 115, 121
Полетика Г. А. 78
Полибий 36
Поликарпов-Орлов Ф. П. 41
Полоцкий см. Симеон Полоцкий
Помпоний Мела 32
Попов А. Н. 24
Попов Н. И. 77
Поповский Н. Н. 77, 78, 79
Потемкин Г. А. 81, 82
Прокопий Кесарийский 37, 75
Прокопович см. Феофан Прокоцович
Прокофьев И. П. 87
Пуфендорф, Самуил 44
Пушкин А. С. 75, 93—94, 97, 99
«Пчела» 20—21, 22
Радищев А. Н. 84, 87
Ранке, Леопольд 120, 134
Рауль-Рошетт, Дезире 104, 105
Раупах Э. В. 115—116
Рейхель И. Г. 78—79
Риджуэй У. 123
Рижский И. С. 84
Ринальди, Антонио 87
«Риторика», анонимное переводное
произведение XVI в. 31
Роган, Луи де 48
Рогов Т. О. 116
Роллен, Шарль 69, 71—72, 84, 117
Роммель Д. X. 117
Рославский-Петровский А. П. 138
Росси К. И. 91
Рунич Д. П. 116
Рылеев К. Ф. 96
Сабатье П. П. 108
Саллюстий 83
Сафо 83
Светоний 28, 83
Сенека, философ 71, 83
Сильвестр Медведев 33
«Символы и емблемата» 45—46
Симеон, болгарский царь 14
Симеон Полоцкий 33
Скарга, Петр 30, 44
Скотт, Вальтер 137
Славинецкий см. Епифаний Стави-
нецкий
Слейдан, Иоанн 30
Смит, Адам 79
Смолятич см. Климент Смолятич
Соколов П. И. 87
Соколов Ф. Ф. 136
Сократ 17, 20, 62
Соловьев С. М. 121
Солон 20
Софокл 20, 29, 97, ИЗ, 120—121
Спасский Г. И. 108
Спафарий-Милеску Н. Г. 31, 37
Спондан, Иоанн 81
Старов И. Е. 87
Стасюлевич М. М. 136
Стемпковский И. А. 102, 103—104,
106, 107
Стефани Л. Э. 105, ПО, 112—113
Страбон 66, 75, 103
Стратеман, Вильгельм 44—45
Сумароков А. П. 86
Сумароков П. И. 101, 102
Суханов, Арсений 29
Тальман, Поль 69
Татищев В. Н. 42, 49, 66, 108
143

Тацит 36, 83, 94, 95, 96, 97, 121 —
122, 126—127
Теренций 71, 72, 83
Тесинг, Ян 42
Тетбу де Мариньи 102
Тибулл 93
Толстой Д. А. 125
Толстой Ф. П. 91
Томон, Тома де 91
Тредиаковский В. К. 66, 68—73, 74,
76, 78, 84, 85, 86, 109
Третьяков И. А. 79
«Троянская история» 15, 16—17, 20,
25, 26, 28, 46
Тьерри, Огюстэн 117
Уваров А. С. 108, 124
Уваров С. С. 95, 100, ПО, 111, 112
Федр 78, 83
Фенелон, Франсуа 70
Феодосий, инок 19
Феофан Прокопович 48, 49—50, 58,
60
Феофраст 83, 113
Филодем 113
Фишер И. Э. 68
Флавий см. Иосиф Флавий
Флор 83
Фонвизин Д. И. 79
Франке И. В. 117, 119
Фрейер, Иероним 80
Фронтин, Секст Юлий 47
Фукидид 17, 21, 29, 33—34, 35, 96,
132
Харитон 83
Херасков М. М. 66, 86
«Хронограф» 24—27, 30, 31
Цезарь 41, 48, 83, 97
Цицерон 34, 35, 49, 74, 76, 83, 95, 96
Цых В. Ф. 117, 136
Чеботарев X. А. 80
Черепанов Н. Е. 115
Чернышевский Н. Г. 131
Чулков М. Д. 86
Шевырев С. П. 121
Шеллинг Ф. В. 123
Шенье, Андре 100
Шишков А. С. 92
Шлёцер А. Л. 114, 117
Шмидт, Ад. 126
Шумахер И. Д. 58
Щедрин Ф. Ф. 87
Эвклид 83
Эврипид 19, 21, 113
Эзоп 32, 42, 43, 71, 83, 97
Эмин Ф. А. 86
Эпиктет 61—62, 78, 83
Эпикур 20
Эсхил 21, 29, 55
Эсхин 21, 127
Ювенал 61
Юлий Валерий 15
Юлий Обсеквент 30
Юстин 38, 61, 65, 77, 83
Якушкин И. Д. 96
Ярослав Мудрый 12—13
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ВВ
ВДИ
ЖМНП
ЗОО
ПСРЛ
СОРЯС
ТОДРЛ
ЧОИДР
САР
Византийский временник.
Вестник древней истории.
Журнал министерства народного просвещения.
Записки Одесского общества истории и древностей.
Полное собрание русских летописей.
Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии
наук.
Труды Отдела древнерусской литературы Ин-та русской литера¬
туры (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Мос¬
ковском ун-те.
Commentarii Academiae scientiarum imp. Petropolitanae.