66

А.И.МИЛЛЕР

ДЕБАТЫ ОБ ИСТОРИИ И НЕМЕЦКАЯ
ИДЕНТИЧНОСТЬ
Одно из определений нации гласит, что «нация это группа людей, объединенная общими ошибками в представлениях о своем
прошлом». Это утверждение верно отражает два обстоятельства. Вопервых, исторические нарративы действительно играют важную роль
в национальной идентификации, описывая «общую» историю определенной нации, давая ей объединяющие символы и мифы. Вовторых, эти телеологически построенные исторические нарративы
неизбежно упрощают и, как правило, искажают картину прошлого.
Наряду с прославлением (предполагаемых) исторических достижений
и «общих» жертв, такие нарративы решают задачу осмысления (или
замалчивания) проблемных, темных или даже позорных событий в
прошлом того или иного народа. С другой стороны, это утверждение
явно недооценивает, насколько острой может быть борьба по вопросу
об интерпретации национального прошлого в рамках вполне устойчивых национальных общностей.
Возможно, самый яркий пример проблемных отношений с прошлым дает Германия, которая за последние 60 лет переживала весьма
крутые повороты в интерпретации собственной истории. И есть все
основания полагать, что за напряженными дебатами о прошлом во
второй половине XX в. последуют не менее острые дискуссии немцев
на эту тему уже в ХХI в. Эта статья, никак не претендуя на полноту раскрытия темы, представляет собой попытку представить самый общий

67
взгляд на структуру этих дискуссий и связанных с ними стратегий в
области, которую принято называть «политикой прошлого»97.
Сложность задачи обусловлена тем обстоятельством, что ни
один, пожалуй, исследователь темы немецкого дискурса о прошлом
не может похвастаться вполне отстраненной позицией. Более того, в
последнее время политическая острота в обсуждении этого вопроса
только возрастает. Причина тому в возникновении принципиально
новой ситуации, что обусловлено целым рядом обстоятельств.
Во-первых, произошло объединение Германии. Разделение
страны после Второй мировой войны воспринималось как наказание
за грехи немцев во времена национал-социализма. Следует ли трактовать благожелательное отношение мира к объединению Германии
как признание нацистского периода действительно «прошедшим
прошлым»? Объединение поставило также вопрос, которого долгое
время избегали в ФРГ и который, по понятным причинам, не обсуждали в ГДР, – о наследии коммунизма в немецкой истории, о соотношении наследия двух диктатур.
Во-вторых, разный опыт осмысления прошлого в ФРГ и ГДР, а
также отнюдь не исчезнувшие сами собой после объединения глубокие различия между «весси» и «осси» сделали по-новому актуальным
вопрос о единстве нации и о роли исторического нарратива в формировании и воспроизводстве немецкой идентичности.
В-третьих, произошла очередная смена поколений на немецкой политической сцене. Теперь ведущие роли окончательно перешли к тем, кто либо вообще не застал нацизма, либо родился во время
Второй мировой войны, т.е. к первому поколению, которое может
воспринимать нацистский период как «не личное» прошлое.
Эти обстоятельства привели к существенным переменам в поведении Германии на международной арене. Страна теперь решительно претендует на место в Совете безопасности ООН, в 1990-е го97
Этим термином принято обозначать политическое измерение отношений
общества с историей, т.е. публичные церемонии по поводу исторических событий,
публичные дебаты об истории, использование исторических символов или преподавания истории в школе для формирования определенной идентичности и политических
взглядов. Данное явление существует всюду, и правильно говорить не о том, хорошо
или плохо такое использование истории и/или вмешательство политики в преподавание истории, а о том, насколько конструктивно такое вмешательство, о том, как оценить цели, которое такое вмешательство преследует.

68
ды, впервые после 1945 г., немецкие солдаты оказались с миссиями за
границами Германии. Все более очевидно, что Германия эмансипируется в своей политике от влияния США.
Наконец, внутри Германии, которая в результате нацистской
политики, послевоенных депортаций немцев и перекройки политической карты Европы превратилась в 1950-е годы в гомогенное в этническом отношении общество, в последующие десятилетия резко
выросла мусульманская, главным образом турецкая, община. По мере
того как становилось ясно, что, с одной стороны, мусульмане в большинстве своем не ассимилируются, а с другой, что рожденные уже в
стране дети иммигрантов в массовом порядке получают германское
гражданство, с новой остротой стала ощущаться проблема религиозной, культурной и этнической разнородности. А это заново поставило вопрос о культурном измерении немецкой идентичности, которое
фактически игнорировалось в официально доминировавшей в 70-е и
80-е годы концепции «конституционного патриотизма», предполагавшего приверженность гражданским и демократическим ценностям
не просто как главную, но и как достаточную основу идентичности.
Все эти изменения нашли отражение и в новой атмосфере дебатов о прошлом, и в новой структуре этого дискурса. Поэтому-то
немецкие (и не только немецкие) авторы, анализирующие «политику
прошлого» в Германии, скорее воспринимают себя участниками
борьбы, чем сторонними бесстрастными наблюдателями.
В этой ситуации особенный интерес с точки зрения нашей темы представляют две книги Штефана Бергера – «В поисках нормальности» и «Изобретая нацию: Германия»98. Бергер занимает по-своему
уникальное положение как исследователь этой проблематики. Он
уроженец ФРГ, но значительная часть его семьи жила в ГДР, и Бергер, в отличие от многих западногерманских исследователей, уделяет
должное внимание процессам, происходившим в Восточной Германии как до, так и после объединения. Бергеру еще нет сорока, он вырос в атмосфере, сформированной движением 1968 г., и остается верен духу того времени, критически относясь к попыткам ревизии позиций, ставших доминирующими в конце 60-х и в 70-е годы. Бергер
98
Berger S. The search for normality. National identity and historical consciousness in
Germany since 1800. – N.Y., Oxford: Berghan books, 1997; Berger S. Inventing the nation.
Germany. – L.: Arnold, 2004.

69
получил высшее образование в Англии и с тех пор работает в Великобритании, что придает его взгляду на немецкие сюжеты редкое сочетание включенности и одновременно определенной дистанции. Бергеру не свойствен тот алармистский тон, который столь явно виден у
некоторых других комментаторов (например, в статье профессора
Рурского университета в Бохуме Норберта Фрая «Преодоленное
прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании», которая
может послужить хорошим материалом для сравнения99).
«Мы переживаем смену парадигм в нашей культуре обращения
с прошлым», такой диагноз дает Фрай, и с ним трудно не согласиться100. Впрочем, смена парадигм происходит не впервые. Можно сказать, что в послевоенной Германии было как минимум две подобные
радикальные ломки дискурса. Период непосредственно после войны,
который проходил на фоне оккупации, шока от поражения, тягот послевоенного времени, и «воспитательного воздействия» победителей
характеризовался стремлением ухода от темы вины через умолчание,
через претензию на «незнание». Он сменился в результате движения
1968 г. и политики социал-демократов Вилли Брандта периодом покаяния, акцентирования вины, отказом от обсуждения проблемы
страданий немцев и других тем, которые не вписывались в парадигму
покаяния. Поколение 68-го г. в Германии стремилось использовать
дискурс, осуждающий немецкое прошлое, а также давление Запада
для утверждения демократии. Это предполагало и «тактику отказа и
ухода от неправильно сформулированных вопросов и ревизионистских ответов»101. Фрай, которому принадлежат эти слова, не берет их в
кавычки, и он, насколько можно судить по его статье, действительно
считает, что бывают «неправильные» вопросы, что однозначно указывает на политический, а не научный подход к проблеме.
«Неправильными» были, прежде всего, вопросы о военных
преступлениях противников Германии и страданиях немецкого гражданского населения, в том числе во время массированных бомбардировок немецких городов английской и американской авиацией, об
99
Фрай Н. Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании // Ab imperio. – Казань, 2004. – № 4. – С. 40.
100
Фрай Н. Преодоленное прошлое? … С.38.
101
Фрай Н.. Преодоленное прошлое?... С.28. В России, например, в чем-то похожий подход мы видели в первой половине 90-х, когда судьба русского населения в
Чечне оказалась именно таким «неправильным» вопросом.

70
изнасилованиях немецких женщин советскими солдатами или изгнании миллионов немцев из разных стран Европы после войны. Другая
группа потенциально «неправильных» вопросов касается соотношения наследий коммунизма и нацизма как в немецкой истории, так и в
общемировом контексте. Третья ключевая тема таких опасных вопросов касается природы той ответственности, которую немцы должны
нести за преступления национал-социалистского периода, и того,
какое место надлежит занимать этой теме в политике памяти.
Весьма показательно, что внимание к теме страданий немцев
проявили в конце ХХ в. те люди, которые были весьма активными
участниками дискурса покаяния. Так, одна из последних публикаций
Гюнтера Грасса – это новелла о потоплении советской подлодкой в
конце войны заполненного немецкими беженцами корабля «Вильгельм Густлов»102. Фрай, вполне в духе борьбы с ревизионизмом, считает эту публикацию предательством Грассом самого себя. До недавнего времени проблема решалась через наложение табу на определенные темы, и теперь сторонники прежней линии, примером которых может служить Фрай, опасаются, что отказ от табу поведет к релятивизации или «уравновешиванию» вины немцев. То есть оказалось, что прежний консенсус зиждился на основаниях, которые некоторым его строителям представляются непрочными и требующими
защиты путем самоцензуры интеллектуалов и политиков, а часто и
жестко навязываемой цензуры «общественного мнения», не говоря
уже о тех законодательных цензурных ограничениях, которые существуют в Германии (Sagbarkeitsregel).
Однако не только Грасс, но и ряд других виднейших писателей – Ханс-Магнус Энценбергер, Бото Штраус и Мартин Вальцер –
каждый по-своему высказались за определенную ренационализацию
немецкой истории. Они были поддержаны видными философами и
режиссерами103. В своей речи в Павловской церкви во Франкфурте в
1998 г. по случаю вручения ему самой престижной в Германии литературной премии мира Вальцер выступил против «мазохистского постоянства» в возвращении к теме немецкой вины и высказал предположение, что «ритуальное биение себя в грудь лишь играет на руку

102
103

Grass G.. Im Krebsgang. Eine Novelle. – Leinen: Steidl, 2002.
Berger S. The Search for normality. P.1.

71
возрождающемуся нео-нацизму»104. Речи Вальцера аплодировали
сотни представителей немецкого политического истеблишмента, собравшиеся на вручение премии.
Значит ли это, как полагает Фрай, что и левые, и правые с нетерпением ждут «избавления от чувства вины»105? Такой вывод представляется поспешным. Позиция Грасса и Вальцера вполне может
быть интерпретирована не как отказ от того, что они говорили прежде. Когда в атмосфере 60-х они, среди других, подняли бунт против
фигуры умолчания и поставили со всей жесткостью вопрос немецкой
вины, они шли против течения, против господствующего общественного мнения. Теперь они снова бросают вызов новому нормативному
дискурсу о прошлом, который тоже оказался построен на частичном
умолчании. Бергер подчеркивает, что внимание к теме немецких
страданий не обязательно предполагает отказ от темы немецкой вины
или стремление ее «уравновесить»106. Не отрицая наличия таких намерений у некоторых авторов, Бергер считает, что у большинства это
стало проявлением взгляда на немцев как на нормальное общество,
которое может обсуждать не только вопросы вины, но и вспоминать
немецкие страдания без отказа от достигнутого широкого консенсуса
по вопросу о немецкой ответственности.
Сегодня немцы, скорее, склонны смотреть на себя не как на
нацию, не способную самостоятельно контролировать имманентно
присущую ей агрессивность, но как на нацию, которая наиболее последовательно и глубоко прошла процесс осознания вины и покаяния. Поэтому, как ни парадоксально это звучит, немцы более свободны от грехов прошлого, чем другие народы, удобно проведшие послевоенное время в роли жертв и только жертв, которым якобы не за что
каяться107.

104

Berger S. Inventing the nation… – Р.243–244.
Фрай Н.. Преодоленное прошлое?... – С.38.
106
Berger S. The Search for normality… – P. XV–XVI.
107
Показательно в этом смысле, к каким трудом дается в последнее время полякам, украинцам, литовцам, латышам, венграм, словакам дискуссия об их роли в Холокосте и других преступлениях 40-х годов, как непросто приходит французам осознание масштабов их коллаборации во время войны, как трудно дается русским отход от
мифа об абсолютной правоте политики Советского Союза и о моральной непогрешимости Красной Армии.
105

72
Такую точку зрения разделяют и вполне требовательно подходящие к немцам иностранные исследователи. Голландский публицист Ян
Бурума в своей весьма поучительной книге, посвященной политике
прошлого в Германии и Японии, рассказывает следующую историю.
Когда студенты в Берлине в 1995 г. собрались на просмотр нацистского,
антисемитского фильма «Еврей Зюс», профессор призвал их сосредоточиться на эстетике: «Мы все знаем, что пропагандировалось и что делалось, обратите внимание на то, как достигался пропагандистский эффект». Бурума замечает, что такой диалог был бы невозможен в Японии,
потому что широкого общественного знания и консенсуса по вопросу о
том, что делали японцы на оккупированных территориях, каковы их
грехи во Второй мировой войне, из какой атмосферы в обществе вырастала японская внешняя политика, в обществе нет108.
Протесты против нового немецкого дискурса о прошлом, который проявился в 90-е годы, звучали и звучат не только со стороны сторонников самоцензуры в самой Германии. План организации в Берлине
Центра документации изгнания немцев из других стран Европы после
войны вызвал крайне резкие протесты в Польше. Главный их мотив был
тот же, что и мотив статьи Фрая, – нельзя позволить немцам отказаться
от однозначной роли кающегося преступника. Таким образом, немецкий дискурс о прошлом очень быстро превратился в поле борьбы, в которой видную роль играют и международные акторы109. Стоит отметить,
что в разных странах на эти события реагируют по-разному, и можно
безошибочно определить, какова будет реакция в той или иной стране
по тем политическим ставкам, которые с этим связаны110.
108
Buruma I. The wages of guilt. Memories of war in Germany and Japan. – L.:
Phoenix, 2002. – P.308. (first ed. – 1994).
109
Помимо соседей Германии, которые почувствовали угрозу для себя в разработке темы изгнания немцев, потому что она могла лишить их безоговорочного статуса
жертвы, резкие протесты были заявлены со стороны еврейских организаций как в Германии, так и за границей, главным образом против попыток уйти от оценки Холокоста
как уникального и, в силу этого, внеисторического преступления.
110
При всех радикальных различиях ситуации с политикой прошлого в Германии и в России (где осмысление и публичное обсуждение собственных грехов оказалось весьма непродолжительным и поверхностным) можно отметить, что сходным
являются существенные различия в реакции на одни и те же элементы политики памяти в других странах. И здесь можно без труда составить список стран, которые стремятся зафиксировать за Россией роль «кающегося грешника», руководствуясь вполне актуальными политическими интересами.

73
Историзация (Historisierung) нацистских преступлений происходила по двум принципиально разным стратегиям. В 70–90-е годы
Холокост рассматривался как уникальное, ни с чем не сравнимое
злодеяние, и в этом смысле находящееся вне истории. В то же время и
в рамках той же стратегии национал-социализм вообще и Холокост в
особенности толковались как кульминация немецкой истории, которая неуклонно вела к 1933 г. и Освенциму. Телеология национального
триумфа, столь характерная для национальных нарративов, была заменена телеологией национального грехопадения. Любая позитивная
идентификация с национальным прошлым в этих условиях оказывалась невозможной.
В ходе знаменитого спора историков (Historikerstreit) в 1986–
1987 гг. концепция альтернативной историзации, предложенная
Нольте, которая сводилась к попытке описать национал-социализм
как реакцию на угрозу с востока, со стороны коммунистического
СССР, была отвергнута подавляющим большинством историков и
общественным мнением как достаточно примитивная стратегия
перекладывания вины. Однако и прежняя концепция особого пути
(Sonderweg), суть которой заключалась в уникальном пути к
уникальной вине, тоже была подорвана. Юрген Хабермас,
отстаивавший тезис, что отказ от этой концепции разрушит
единственную основу для связи Германии с Западом, остался если не в
одиночестве, то в явном меньшинстве111. В ходе спора историков с
особой очевидностью проявилась тенденция, которая заставила Яна
Буруму заметить, что стремление к большей объективности,
заявленное в конце 60-х, со временем превратилось в тенденцию к
усилению субъективности, потому что нормальная история предпола112
гает плюрализм
интерпретаций
Иная стратегия
историзации
. была предложена во второй половине 90-х. Нацизм трактуется как срыв в развитии, а не логический
итог немецкой истории. Преступления нацизма не ставятся под сомнение, но больше не рассматриваются как факт вне контекста, как
событие, которое исключает внимание к другим событиям – будь то
страдания и немцев во время войны, или другие примеры геноцида
как до, так и после Холокоста.

111
112

Berger S. The search for normality… – P. 90–92.
Buruma I.. The wages of guilt… – P. 247.

74
Иной аспект историзации связан с соотношением памяти о
двух диктатурах в немецкой истории – нацистской и коммунистической. В 2004 г. фракция ХДС – ХCCвнесла в Бундестаг заявление, в
котором требовала разработки «общей концепции памяти жертв обеих немецких диктатур»113. Символом сходства обоих режимов в Германии стал Бухенвальд, который использовался уже коммунистическим режимом по прямому назначению в течение десяти лет после
освобождения из него узников нацизма. Бурная дискуссия в Бундестаге и медиа показала, что общество весьма далеко от согласия по вопросу о том, насколько правомерно ставить знак равенства между
нацистским и коммунистическим режимами.
Очевидная проблема, с которой столкнулась сегодня в Германии политика памяти, – это полнота нарратива. В неидеологизированной ситуации историк волен выбирать тот аспект или тему, которые кажутся ему менее изученными. Но в политике памяти такая позиция оказывается уязвимой, потому что может трактоваться как попытка изменить баланс в рамках общего нарратива, который, как
считается, должен быть «сбалансированным» и полным в каждом
конкретном случае его воспроизведения. Это уже прерогатива политиков и общественных деятелей, а не историков, каждый раз устанавливать заново баланс в ритуальном перечислении событий и имен.
Вопрос о роли ритуала, в особенности ритуала покаяния, тесно
связан с проблемой коллективной и индивидуальной ответственности, которая, как нам представляется, была верно решена Карлом
Ясперсом. «Совершенно очевидно, – пишет Ясперс, – что все граждане страны отвечают за последствия действий, предпринятых их государством…. Но никакой другой коллективной вины нации или
группы внутри нации быть не может. … Моральные и метафизические обвинения в политических целях (а других нет, ибо «ни одна
власть на земле не представляет Бога») должны быть отвергнуты безусловно… Приняты должны быть политическое наказание и политическая ответственность (репарации), но не требования раскаяния и
возрождения, которые могут зародиться лишь в душе отдельного человека»114.
113

Фрай Н. Преодоленное прошлое?... – С.35.
Jaspers K. The question of German guilt. – N.Y.: Fordham univ. press, 2000. –
P. 33–34, 36, 39.
114

75
Очевидно, что в ходе смены парадигмы в оценке прошлого в
Германии ощущается опасность политических злоупотреблений, и
существуют не только индивиды, но и политические силы, у которых
есть такие намерения. Фрай считает это сутью происходящего, Бергер – опасностью, которая сопровождает искренние попытки полнее
понять прошлое. Очевидно также, что со стороны критиков этих перемен как в Германии, так и вне ее тоже допускаются злоупотребления политической природы, или, повторим Ясперса, «моральные и
метафизические обвинения в политических целях».
Немецкий опыт «политики прошлого» последнего десятилетия
показывает, что вопрос не в достижении полного единодушия – этого
никогда не было и не будет, но в создании культуры и инфраструктуры для ведения дебатов о прошлом и превращения их в продуктивный механизм воздействия на сознание и идентичность широких
слоев населения. В этом, далеко не свободном от ошибок и слабостей, опыте есть все же много такого, чему стоит поучиться и нам в
России.