Автор: Хаксли О.
Теги: литература литературоведение художественная литература романы
ISBN: 5-8301-0006-1
Год: 1999
Текст
ШШИМ11М
тысячелетие
олдос
\Ш.1Н
ШУТОВСКОМ
ХОРОВОД
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«АМФОРА*
Санкт-Петербург
1999
УДК 82/89
ББК 84.4 Вл
X 16
Хаксли О.
X 16 Шутовской хоровод: Романы / Пер. с англ., прим.
Л. Паршина и И. Романовича. Вступ. статья, сост.
Н. Дьяконовой. — СПб.: Амфора, 1999. — 541 с.
15ВЫ 5-8301-0004-5
15ВЫ 5-8301-0006-1 (т. 1)
Имя Олдоса Хаксли стоит в одном ряду с классиками лите-
ратуры XX века Джеймсом Джойсом, Францем Кафкой и Мар-
селем Прустом. Всемирную славу писателю принесли антиуто-
пия «О дивный новый мир» и одно из наиболее значительных
произведений модернистской эпохи роман -«Контрапункт».
Однако и другие книги Хаксли достойны самых высоких
оценок. Особенно два романа, с которых началась литератур-
ная карьера писателя, — «Желтый Кром» и «Шутовской хо-
ровод». Ими и открывается первое в России собрание сочине-
ний великого английского прозаика.
© Н. Дьяконова, составление, вступитель-
ная статья, 1999
©Л. Паршин, перевод, примечания, 1999
© И. Романович, перевод, примечания, 1999
© Оформление серии «МШеошшп»,
издательство «Амфора», 1999
15ВК 5-8301-0004-5 «МШепшшп»™ — торговая марка
15ВЫ5-8301-<Ю06-1(т.1) компании «ВОДОЛЕЙ-А011АКШ5»
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ РОМАН
ОЛДОСА ХАКСЛИ
«Олдос Хаксли говорит это сегодня; Англия скажет это
завтра». Так писали после бурного расцвета его творчества,
художественного и публицистического, в 1920-х и начале
1930-х годов. Это пророчество сбылось: сейчас, более чем
через тридцать лет со дня его смерти, высказанные им мыс-
ли снова становятся актуальными. Более того, оказывается,
что он предвосхитил рассуждения современных писателей и
социологов.
Еще в конце 1920-х годов Хаксли, устами одного из сво-
их персонажей, биолога лорда Тэнтемаунта, предсказал не-
избежность экологических бедствий для планеты Земля,
предостерегал против непоправимого вреда, наносимого
природе непомерным ростом технократической цивилиза-
ции; еще тогда он, в отличие от пылких молодых людей,
увлеченных массовыми религиями XX века, национализ-
мом и коммунизмом, осудил и высмеял эти учения и
предвидел их крах. Неизбежность его он доказывал, ссы-
лаясь на недопустимость и безнравственность идеологии,
оправдывающей дурные средства во имя благой цели и
принесение личности в жертву нации, классу, государству,
будущему благополучию; теперь эти доводы почти пре-
вратились в штампы.
Уже к середине 1930-х годов Хаксли обрел путь, на
который многие западные — и не только западные — интел-
лектуалы заступили спустя более четверти века: он начал ис-
кать спасения в религии, и она стала для него ответом на все
моральные и социальные вопросы, когда-либо встававшие
перед человечеством.
Таким же пророком оказался Хаксли и в своих экспери-
ментах над литературной формой: он во многом предвосхитил
развитие жанра интеллектуального романа, романа идей, как
он сам назвал его, романа, синтезировавшего публицистику и
вымысел, вобравшего в себя методы не только писательства,
5
Нина Цьяконова
но и других искусств. Вслед за Евгением Замятиным, он
создал новый тогда жанр, антиутопию, предугадавшую
пристрастие нашего века к ироническому переосмыслению
мечтаний ранних утопистов и превращению их в оружие
против современности. Как говорил сам Хаксли, каждое
предсказание будущего интересно прежде всего тем, какой
свет оно бросает на время, когда оно произносится.
Проложив дорогу расцвету антиутопии, Хаксли, пара-
доксально, завершил свой творческий путь утопией, которая,
даже не притязая на художественность, являет собой про-
рочество о будущем мира, по своим положительным идеям
близкое исканиям нынешних отечественных и западных
футурологов.
Умение Хаксли провидеть пути развития мысли и новых
литературных форм объясняется не только остротой интел-
лекта,, не только энциклопедической образованностью, охва-
тывающей как гуманитарные, так и естественные науки, не
только интенсивностью его сострадания печальной участи
людской, но и нетерпением, вызванным условностью суще-
ствующих жанровых форм, верой в то, что все они, прямо и
непосредственно, должны служить только насущной зада-
че — спасти человечество. По справедливому замечанию од-
ного из критиков, целые куски любого романа Хаксли могли
бы быть извлечены и превращены в эссе без каких-либо
серьезных изменений1 и, добавлю, без ущерба для их формы
и содержания.
* * *
В 1920-е годы Хаксли с непревзойденной силой и смелос-
тью выразил духовный кризис, пережитый интеллигенцией
Запада после того, как миллионные жертвы войны 1914—1918
годов наглядно показали, что европейская цивилизация, еще
недавно считавшая себя неуязвимой, зашла в тупик. 4Мы
жили в мире, потерпевшем социальное и моральное кру-
шение, — писал он. — Война и новая психология вдребезги
разбили установления, традиции, верования и духовные цен-
ности, которые поддерживали нас в прошлом... Искусство
1 НоИо^ау ]. ТЬе 1л*егагу Зсепе. 1п: ТЬе №ш РеПсап Сшс1е 1о
ЕпеНзЪ ШегаШе. 7. Ей. Ьу В. Роге. НагтопсЬуогЬЪ, 1983. Р. 294.
6
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли
оставалось последним идолом, когда душа, патриотизм, рели-
гия были уничтожены»1.
Презрение Хаксли к современной ему европейской куль-
туре проявилось в создании многочисленных вариаций на
тему об утраченных или разрушенных иллюзиях, о кру-
шении надежд на совершенствование, личное и обществен-
ное. Для всех них характерно отсутствие традиционной
фабулы и развития событий во времени. Время предстает
в них как категория, отличная от той, с которой имели
дело крупнейшие ученые и литераторы, начиная со второй
половины XIX века (в том числе — дед писателя, извест-
ный биолог Томас Хаксли). Для него и других позитивис-
тов время было понятием, отражающим непрерывный об-
щественный процесс — в соответствии с ростом знания, ос-
вобождением от тирании религии. Время измерялось
достижениями, и победоносное развитие его должно было
привести в царство разума и всеобщего просвещения.
Вопреки этим представлениям, в романах, рассказах и эссе
молодого Хаксли время лишается реального содержания,
ибо не наполняется развитием, движением к новым завое-
ваниям.
Такое понимание воплощено в метафорическом названии
романа «Шутовской хоровод» (1923); он объединяет несущи-
еся в дикой пляске существа, которым никогда не суждено
сойти с места. Время движется по кругу и не вносит ника-
ких изменений в подвластные ему личности. Каждый из
героев переживает драму, для него мучительную, для других
смехотворную, но она, вопреки учению Аристотеля о катар-
сисе, не несет ему очищения и не становится началом новой
стадии его внутреннего состояния.
4 Шутовской хоровод» был написан в Италии в течение
двух месяцев, завершен в августе 1923 года и опубликован в
ноябре. Название и эпиграф заимствованы у знаменитого
драматурга XVI века Кристофера Марло:
Они, как козлоногие сатиры.
Несутся в хороводе шутовском.
Хоровод ведут в Лондоне люди искусства и науки, утратив-
шие веру в осмысленность жизни и любых принятых понятий
1 Цит. по: Рпегеоп \У. ТЬе Еп^^Ь Ыоуе1 ш Тпишйоа. 1Шу. о(
ОЫаЬота Ргезз. Р. 240.
7
Нина Дьяконова
о положительных нравственных ценностях. Это ученый фи^
зиолог Широутер, замкнувшийся от мира и его забот в своей
науке и наказанный за это исступленной и безнадежной стра-
стью, учитель Гамбрил, изобретатель надувных штанов, пре-
дохраняющих чувствительные седалища, критик Меркаптан,
соединяющий грубые вожделения и жадность с нелепыми
интеллектуальными претензиями, художник Липиат со сво-
ими грандиозными, бездарными полотнами. Все вместе они
воплощают современный мир — «Бесплодную землю*, свое-
образную прозаическую параллель к одноименной поэме То-
маса Стерна Элиота. Откровенно исповедуемая философия
бессмысленности, по мнению Хаксли, призвана ниспроверг-
нуть господствующие условности, освободить мысль от по-
шлой догматики.
Участники «шутовского хоровода» могут утешаться толь-
ко тем, что сами себе смешны. Времени они не ощущают и
фактически обретаются вне его. 26 ноября 1923 года Хаксли
пишет отцу огорченный ответ на его критику «Шутовского
хоровода»: «Это книга человека военного поколения и обра-
щена к ему подобным; ее цель заключена в том, чтобы отра-
зить в фантастических, но от того не менее правдивых обра-
зах эпоху бурной ломки установленных ценностей. Это
хорошая и серьезная книга. Новизна ее проявляется в слия-
нии в единое целое таких привычно разграничиваемых кате-
горий как трагедия, комедия, фантазия, реальность»1. Удел
всего поколения — топтание на месте.
Отказываясь от традиционного повествования, Хаксли объе-
диняет эпизоды и сценки из жизни героев только последова-
тельностью своей иронии и отчаяния, неотделимой, однако, от
ощущения и воспроизведения вселенной как великого фарса.
Критики недаром назвали книгу дьявольски остроумным ро-
маном, при чтении которого хочется зажать нос.
Характерен в этом смысле и первый роман Хаксли «Жел-
тый Кром» (1921), описьшающий старинное поместье, где, по
приглашению эксцентричной хозяйки, собрались блестящие
молодые люди, причастные к искусству, литературе и науке.
Они ведут нескончаемые беседы и не совершают никаких
поступков, которые могли бы хоть как-то способствовать
развитию действия.
1 Них1еу А. ТЬе Ьейегз о( АЫоиз Них1еу. Ы. Ьу Сг. ЗтКЬ. №^
Уогк, Ьошкт, 1969. Р. 224 (26.11.1923).
8
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли
Как и «Шутовской хоровод», «Желтый Кром» был напи-
сан в Италии. Хаксли пообещал, что справится с ним за два
месяца и почти сдержал слово: книга была начата в мае, за-
кончена в августе и опубликована в ноябре 1921 г. В литера-
турных кругах появление ее было воспринято как «конец на-
чала» — то есть завершение раннего творчества молодого
писателя. Ей предшествовали четыре сборника стихов и то-
мик рассказов, тоже обратившие на себя внимание, но, в от-
личие от «Желтого Крома», не ставшие событием.
Читателей поразила прежде всего дерзкая новизна формы:
роман лишен фабулы, повествования и целиком посвящен
насмешливому описанию компании чудаков, приглашенных
на дни и недели пребывания в гостеприимном загородном
доме состоятельных аристократических хозяев. Все персона-
жи — их нельзя назвать действующими лицами, поскольку
действие отсутствует — принадлежат к кругам литературно-
артистическим: поэт Дэнис Стоун, художник Гомбо, писатель
Барбекью-Смит, неутомимо ораторствующий Скоуган (чита-
тели узнавали в нем философа Бертрана Рассела) представ-
ляют замечательное собрание иронических, а то и откровен-
но карикатурных зарисовок, тем более смехотворных, чем
менее оригиналы сознают свое несоответствие собственным
претензиям на интеллектуальный и художественный блеск.
Глубину несоответствия превосходно выявляют рисунки
одной из обитательниц Крома, которой глухота не мешает
понимать бездну между сущим и воображаемым, между ко-
мической реальностью и ее трагическим восприятием, меж-
ду глупым, выдуманным горем и причиняемой им болью.
Близость драматического и фарсового начал, по убеждению
Хаксли, отражает жестокость послевоенной действительнос-
ти, когда кровавые ужасы войны и гибнущей цивилизации
раскрыли фальшивость повсеместно провозглашаемых ду-
ховных ценностей.
В «Желтом Кроме» изображен мир, потерпевший мораль-
ное крушение, но отказывающийся себе в этом признаться и
обманывающий себя и своих обитателей пышными цветами
пустопорожней риторики.
Для этого и других романов 1920-х годов Хаксли избирает
форму романа-дискуссии, отвергающей роман в его при-
вычных границах — роман, в котором развитие сюжета со-
вершается во времени и отражает его естественные процессы.
Сюжет практически отсутствует, и его традиционные атрибуты
9
Нина Дьяконова
становятся объектом пародийного использования. Не только
не эволюционирует никто из героев — ничто не эволюциони-
рует в самом романе. Символами неизменности становятся и
закрепленный на месте велосипед биолога Шируотера («Шу-
товской хоровод»), и огромные псевдоисторические полотна
художника Липиата, и воплотившее в себе дух времени
изобретение Гамбрила — пневматические штаны, предо-
храняющие чувствительные седалища от жестких скамей в
церквах или ученых собраниях. Ничего, что могло бы иметь
сюжетообразующее значение, в романе не происходит.
Аналогичное отсутствие развития во времени характеризует
и роман «Эти сухие листы» (1925). Заглавие его представляет
цитату из хрестоматийного стихотворения Вордсворта, при-
зывающего оставить сухие листы книги ради живительных
прелестей природы. Но Хаксли иронически относится к опти-
мизму поэта: листы его книги символизируют преждевремен-
ное увядание, распад привычного мира вещей и отношений и
обреченность духа.
Застывшие во внутренней неподвижности персонажи, их
неспособность к развитию представлены почти во всем, на-
писанном Хаксли в десятилетие его творческого расцвета. Он
выражает их мировосприятие музыкальными терминами;
так, «ёа саро» рекомендуется как ключ к пониманию психо-
логии и судьбы его героини в повести «Две или три Грации»
(1926). Бедняжке не было суждено развиться в полноценную
и ответственную личность. Ее время знало только движение
по кругу, по порочному кругу, в котором ее нелепые поступ-
ки порождают страдания и новые глупости. И так да саро а1
йпе.
Музыкальная аналогия как бы предвещает интерес Хакс-
ли к новому жанру — музыкальному роману, разновидности
романа-дискуссии. Таким стал «Контрапункт» (1928). Музы-
кальный термин становится не только комментарием, не
только заголовком, но и композиционным стержнем этого
романа. Мысль писателя о чуждом развитию времени
принимает здесь более сложную и вместе с тем более точную
форму. Традиционно выстроенный сюжет, повествующий об
изменениях во внутреннем и внешнем мире героев, вытесняет-
ся изображением их как своеобразных музыкальных голосов,
соотнесенных с другими голосами, то есть персонажами.
Каждый из них осужден вечно повторять свою «мелодию»,
механически налагаювдуюся на другие, но, в отличие от мело-
10
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли
дай музыкального произведения, они звучат не одновременно,
а последовательно, хотя выраженные в них мысли и чувства
во времени совпадают.
Различные типы сознания сопоставлены в «Контрапункте»
по ассоциации смежности или контраста. «Мелодии» склады-
ваются в повторяющиеся вариации единой темы: упадка цен-
ности личности, которую время бессильно изменить. Как
объяснял Хаксли, он «показывает непохожих людей, решаю-
щих одну и ту же проблему, или напротив, похожих людей,
стоявдих перед непохожими проблемами. Так модулируются
все аспекты темы, пишется любое число вариаций в раз-
личных настроениях»1. Эмоциональная жизнь героев рас-
крывается у Хаксли в отвлеченно рационалистических ка-
тегориях. Он так поглощен анализом, что ему не хватает сил
на синтез, на создание живых образов. Его персонажи суще-
ствуют в мире идей; чувства их препарированы словно пато-
логоанатомом, как ткани после вскрытия, и лишены художе-
ственной убедительности: нет многосторонней характерис-
тики, нет диалектики души.
Прихотливая, тщательно продуманная композиция романа,
которая, однако, не может преодолеть отсутствие внутренней
связи между его «голосами», раскрывает тот же замерший в
хаосе мир, который выявляла композиционная неоргани-
зованность более ранних романов. Жизнь ощущается как
механическое самоуничтожение, не оставляющее ничего,
кроме «Огарков» — так назвал Хаксли последний сборник
своих рассказов (1950); из пустоты все вышло и в пустоту
уйдет.
Характерно, что и рассказы Хаксли ломают традиционные
жанровые признаки, отметая фабульные элементы, динами-
ку, развитие действия; все заменяется обрисовкой статичной
ситуации, подчиненной парадоксам мысли или чувства.
Чрезвычайно смелым экспериментом, обновлением жанра
утопии стала антиутопия «О дивный новый мир» (1932).
Гротескно разросшееся настоящее переносится в отдаленное
будущее; временная дистанция только подчеркивает его
безобразность, углубляет тенденции ему присущие, усилива-
ет сатирический эффект. Обобщая отрицательные стороны
двух цивилизаций, двух систем, американской и советской,
Хаксли рисует фантасмагорию ужаса, паралич умственной и
Них1еу А. Рот* Соип1ег Рот*. Ые>у Уогк, 1928. Р. 350.
11
Нина Дьяконова
нравственной жизни, распад естественных связей между
людьми. Заимствованное из шекспировской «Бури» название
романа саркастически сопоставляет отвратительное будущее
с поэзией прошлого и, по контрасту, выявляет его античело-
вечность. Наивное восклицание героини Шекспира Миранды,
полное детского восхищения перед открывшимся ей очаро-
ванием, превращается в издевательство при сопоставлении с
обществом карикатурно уродливым. (Сходные приемы ис-
пользуются и в более поздней антиутопии Хаксли «Обезья-
на и сущность» (1949), изображающей последствия грядущей
Третьей мировой войны).
Нарисовав картину морального одичания и падения духов-
ных ценностей, особенно страшную на фоне гигантского тех-
нического прогресса, Хаксли стал искать спасения от отчая-
ния в религиозно-философских учениях буддизма и индуиз-
ма, в созерцании и отрешенности от страстей. Он не принял
христианства как религию, проповедующую аскетизм и
умерщвление плоти, и до конца сочетал идеалистические и
материалистические концепции. Обращение Хаксли углуби-
ло его разрыв с литературной традицией, его пренебрежение
к требованиям романного жанра, отныне сломленных под
напором прямой дидактики.
Перелом в мировоззрении Хаксли, впервые отчетливо
проявившийся в романе «Слепой в Газе» (1936), но начав-
шийся по крайней мере двумя годами раньше, сказался и на
его понимании писательского труда. Хаксли все более склоня-
ется к мысли, что цель его — не художественное, а моральное
совершенство, ибо «хорошая жизнь важнее, чем хорошая
литература». В стремлении к нравственному абсолюту, воп-
лощенному добру и красоте писатель приходит ко все более
обольстительному для него понятию вечности, ибо в ней
нравственные ценности непреходящи и, следовательно, вне-
временны. Тем самым время перестает отождествляться с
отсутствием развития, с бессмысленным повторением, а
напротив, становится формой проявления неблагоприятных
социальных перемен и различных видов искажения личнос-
ти. Хаксли хочет верить, что эти перемены преходящи, в
противовес абсолютному благу, к которому трудными, обо-
значенными во времени путями идут люди.
Один из персонажей романа Хаксли «Не одно лето»
(1932), философ и моралист, говорит, что «время — это
среда, в которой множится зло». Противостоит ему веч-
12
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли
ность, вневременное постижение добра. Все идеалы, создан-
ные людьми, выражают только их личность; но это не го-
дится, ибо 4нужно освобождение от личности, освобожде-
ние от времени и вожделений, ведущее к соединению с
Богом»1.
Единение с Богом возможно только как следствие едине-
ния с другими людьми, которое становится также путем к их
познанию и познанию себя. Познавая себя и вместе с тем
-«умирая для себя», человек приходит к постижению Царства
Божьего в самом себе и других. Вечное и абсолютное, воп-
лощенное в Боге, противоположно злу и времени. Эти мыс-
ли Хаксли излагает в книге 4Непреходящая философия»
(1945); сущностью ее он объявляет «вечно духовную реаль-
ность»2.
Смерть прервала Хаксли, когда он диктовал такие настав-
ления: «Необходимо найти способ принадлежать миру — и
не принадлежать ему, жить во времени, но не быть им по-
глощенным»3. Это возможно потому, что в самом человеке
заключено божественное начало, которое по своей сути и
есть Бог4. Идеалом Хаксли, таким образом, является рас-
творение личности в мистической гармонии, установление
реальности более высокой, чем нами непосредственно вос-
принимаемая3.
В позднем творчестве Хаксли художественное начало
гораздо откровеннее, чем в раннем, вытесняется публицис-
тическим. Философско-религиозные и моральные трактаты
решительно преобладают в последние двадцать лет его жиз-
ни — даже если и принимают форму романа. Традиционные
границы жанра грубо нарушаются во имя неприкрытой
проповеди. Таков, например, роман «И времени пора оста-
новиться» (1944). Время, отмеченное только успехами в
1 Них1еу А. А&ег Мапу а Зшшпег. Нагтопск^огШ, 1959. Р. 88,
92.
2 Них1еу А. Регепта1 РЬПозорЬу. №>у Уогк, 1945. Р. 128.
3 Них1еу А. ЗЪакезреаге ап<1 КеНдоп // А1(Ьи$ Них1еу.
Метопа1 Уо1ите. Ес1. Ьу 1иИап Них1еу. Ьопс1оп, 1965. Р. 174.
4 МесЫег У АЫоиз Них1еу. ЗаИге ап<1 5*гис*иге. ЬопДоп, 1969.
Р. 154. СГ: Вакег К.5. ТЬе Багк Шз1апс Ра^е. 5ос1а1 ЗаИге апс!
Ш$1опс1$т т *Ье Ыоуе1з ог АЫоиз Них1еу (1921-1940): Ьоп<1оп,
Шит. о( \У15СОп$т, 1982.
3 Лои^иеПе* Р. АЫоиз Них1еу. Рапз, 1948. Р. 118.
13
Нина Дьяконова
технике — и деградацией человека, — должно прекратить
свое течение, дабы приблизить человечество к Богу, к абсо-
лютному духовному принципу1. Между тем, по Хаксли, в
XX веке Бога заменят Нация, Класс, Партия, Культура, Ис-
кусство. Все верят в будущее и прогресс, капиталистический
или марксистский — великие ереси наших дней — и ради
этого готовы жертвовать настоящим. Время, понятое как ме-
ханический прогресс, превращает жизнь в шутовство (Нге'з
йше'з &ю1). Восстановить достоинство жизни можно только,
если начать не с других, а с себя, ибо нельзя делать добро,
не будучи добрым2.
Добро не должно подменяться схемами и преклонением
перед абстракциями — перед прошлым, как у католиков, или
будущим, как у коммунистов и фашистов; путь к спасению
пролегает не через отвлеченное, а конкретное добро, вопло-
щенное в каждом человеке. Только это может вывести за
пределы времени к вневременному. Поиски идеала, не
поддержанные верой в добро, приводят лишь к утверждению
Молоха, жадного до человеческих жертвоприношений. Толь-
ко принимая идею вечности, можем мы освободить мысль от
рабства у жизни, можем помешать времени превратить суще-
ствование в 4дьявольское шутовство*, «в колоду карт,
разбросанных маниаком»3.
+ * *
Кризис, пережитый Хаксли в середине 1930-х годов,
привел к самоубийству его как сатирика. Если, даже в
разгар его успехов на сатирическом поприще, насмешка
была маской, скрывавшей неуверенность и сомнение, то
победа религиозно окрашенного правдоискательства за-
кономерно уничтожила насмешку, иронию и сатиру. В те-
чение четверти века, от 1936 года, когда был опубликован
его первый роман-притча, до 1962 года, когда появился после-
дний, Хаксли писал вперемешку с чисто публицистическими и
1 ТЬе \Уог1<1 оГ АМоиз Них1еу. Е± Ьу СЬ. ]. Ко1о. Ые*г Уогк,
1957. Р. 510.
2 В<№егш§ Р. А1<Ьи$ Них1еу. А 5*и<1у о* *Ье Ма^ог ЫотеЬ. Ме\у
Уогк, 1969. Р. 178.
3 ^аИ Н.Н. Лккяю Нихку. Ме*г Уогк, 1969. Р. 108, 112.
14
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли
философскими произведениями моральные аллегории, от-
ражавшие его «поиски абсолюта».
Многочисленные прегрешения Хаксли против законов
жанра характерны для современной западной литературы,
для ее приверженности интеллектуализму и ее презрения к
установленным нормам, в том числе нормам эстетическим.
Наиболее интересен первый из романов, написанный Хакс-
ли после обращения, — «Слепой в Газе» (1936). Герой его
Энтони Бивис проходит путь от циника и эстета к гуманисту-
проповеднику. Привычная твердая структура «романа воспи-
тания» здесь ломается; произвольно определяется порядок
изложения событий в соответствии не с хронологической, но
внутренней их последовательностью (так выражается сложное
сплетение противоречивых начал в душе героя, борьба в ней
эгоизма и альтруизма). Завершающее роман моление Энтони
о ниспослании людям мира, согласия и любви к ближним как
бы исполняется в утопии «Остров» (1962), ответе, словно по
пунктам, на все издевательские тезисы антиутопии «Дивного
нового мира».
Время, остановившееся для блаженных островитян (их
осчастливили раджа-буддист и врач-материалист), вновь
приводится в движение грубою рукой фашистского власти-
теля соседнего острова. С точки зрения Хаксли, такой конец
не возвещает безнадежности: страна радости ввергнута во
мрак, но солнце над нею сияло долго и вернется снова; злоб-
ные фокусы времени бессильны против вечности добра. Эта
идея теоретически обосновывается в написанных почти
одновременно трактатах «Литература и наука» (1962) и
«Шекспир и религия» (1963).
Пытливость и энергия ума побудили Хаксли поставить
перед собой труднейшие цели: опираясь на мудрость, добы-
тую экспериментальным знанием и спекулятивной филосо-
фией, найти для человечества верное спасение — за преде-
лами времени. Этой цели он не достиг. Анализ легко
обнаруживает противоречия в его миросозерцании, неожи-
данный для человека такого калибра проповеднический дог-
матизм, его бессилие перед катастрофическим развитием
современной цивилизации. Свою битву за людей Хаксли
выиграл не больше, чем персонажи его «Острова». Но он
глубоко верил, что поражение, пусть самое горькое, лучше,
чем покорное приятие и скептический конформизм. Пытать-
ся и не добиться лучше, чем вовсе не пытаться. Бесспорно,
15
Нина Дьяконова
даже ценой своей жизни как писателя-сатирика Хаксли не
смог решить поставленные перед собой высшие задачи. Но
его поражение знаменует силу духа, способного на пре-
дельное напряжение, на героические жертвы, и внушает веру
в человечество.
Нина Дьяконова
ЖЕЛТЫЙ
КРОМ
Роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
По этой ветке никогда не ходили экспрессы. Все по-
езда, — а их было немного в расписании, — останав-
ливались на каждой станции. Дэнис знал названия
станций наизусть. Боул, Триттон, Спейвин Делауорр,
Нипсвич-фор-Тимпани, Уэст Баулби и, наконец, Кэм-
лет-он-Уотер. Он всегда выходил в Кэмлете, а поезд
неспешно полз дальше, один только Бог знает куда, в
зеленое сердце Англии.
Сейчас они с пыхтеньем удалялись от Уэст Баул-
би. На следующей станции ему, слава Богу, выхо-
дить. Дэнис снял свои вещи с полки и аккуратно сло-
жил их в углу напротив себя. Ненужная работа. Но
ведь надо же что-нибудь делать. Закончив, он снова
опустился на свое место и закрыл глаза. Было очень
жарко.
О, эта поездка! Два часа, полностью вычеркнутые из
жизни; два часа, за которые он мог бы сделать так мно-
го, так много: написать свои лучшие стихи, например,
или прочитать самую главную книгу. А вместо этого...
Запах пыльных подголовников, к которым он присло-
нился, вызвал в нем еще большее отвращение.
Два часа. Сто двадцать минут. Все что угодно мож-
но было сделать за это время. Все что угодно. И ниче-
го. О, у него были сотни часов, и что же? Он потра-
тил их впустую, расплескивая драгоценные минуты,
как будто запас их был неисчерпаем. Дэнис мысленно
застонал — и осудил себя бесповоротно за все, что он
делал до сих пор. Какое право он имел нежиться на
солнце, занимать угловые места в вагоне третьего клас-
са, вообще жить? Никакого, никакого, никакого...
19
Олдос Хаксли
Он чувствовал себя глубоко несчастным, неясная тос-
ка охватила его. Ему было двадцать три и — о, как му-
чительно сознавать это!
Лязгнув буферами, поезд остановился. Наконец-то
Кэмлет. Дэнис вскочил на ноги, надвинул на глаза
шляпу, развалил свой сложенный в углу багаж, высу-
нулся из окна крикнуть носильщика, схватил по чемо-
дану в каждую руку, потом опять поставил их, чтобы
открыть дверь. Выгрузившись наконец благополучно
на платформу, он побежал к голове поезда, к багаж-
ному вагону.
— Велосипед, велосипед! — тяжело дыша, сказал он
кондуктору. Он почувствовал себя человеком действия.
Кондуктор, не обращая на него внимания, продолжал
методично, один за другим доставать тюки с бирками,
на которых было написано «Кэмлет».
— Велосипед! — повторил Дэнис. — Зеленый, муж-
ской, на имя Стоуна. Сто-у-на!
— Всему свое время, — успокаивающим голосом ска-
зал кондуктор. Это был крупный, величественного вида
мужчина с бородкой моряка. Его легко было предста-
вить себе дома, пьющим чай в кругу многочисленной се-
мьи. Именно таким тоном он, должно быть, говорил со
своими детьми, когда они докучали ему. — Всему свое
время, сэр!
Человек действия в Дэнисе обмяк, словно из него вы-
пустили воздух.
Он оставил багаж на станции, чтобы прислать за ним
позже, и двинулся вперед на своем велосипеде. Дэнис
всегда брал его с собой, отправляясь за город. Это было
частью его теории физической культуры. В один пре-
красный день можно встать в шесть утра и покатить в
Кенилворт или в Стратфорд-он-Эйвон — куда угодно.
А во время послеобеденных прогулок в радиусе двадца-
ти миль всегда можно увидеть норманские церкви и тю-
доровские усадьбы. Как-то так получалось, что он ни-
когда их не видел, но тем не менее было приятно
20
Желтый Крон
сознавать, что велосипед под рукой и что в один пре-
красный день он возьмет да и встанет в шесть утра.
На самом верху пологого холма, по которому шла до-
рога от станции, он заметил, что хорошее настроение
возвращается. Мир снова был прекрасен. Голубые хол-
мы на горизонте, сжатые хлеба, белевшие на склонах
вдоль дороги, безлесные дали, менявшие свои очерта-
ния по мере того, как он ехал, — да, все это было пре-
красно. Его покорила красота этих глубоких лощин,
врезавшихся в склоны холма под ним. Изгибы, изги-
бы, медленно повторял он, пытаясь найти слово, что-
бы выразить свое восхищение. Изгибы... Нет, это
было неточно. Он сделал движение рукой, словно вых-
ватывая подходящее выражение из воздуха, и едва не
упал с велосипеда. Каким же словом можно описать
изгибы этих небольших долин? Они были прекрасны,
как линии человеческого тела, полны утонченного изя-
щества. ..
Са1Ъе. Хорошее слово. Но оно французское. Ье
2а1Ье ёуазё йе зез ЬапсЬез1. Есть ли хоть один фран-
цузский роман, в котором не встречалось бы это вы-
ражение? Когда-нибудь он, Дэнис, быть может, соста-
вит словарь для нужд романистов. Са1Ье, %отА\€у
§ои1и; раг^шп, реаи, регуегз, ро1е1ё, рийеиг; уег1и,
уо1ир!:ё2.
Нет, он действительно должен найти это слово. Изги-
бы, изгибы... Эти маленькие долины подобны чаше, от-
литой в форме женской груди. Они словно застывшие
отпечатки огромного прекрасного тела, покоившегося
некогда на этих холмах... Тяжелые фразы, тяжелые.
Но благодаря им он, кажется, приблизился к тому,
чего добивался... Изломы, истома, истоки... Его мыс-
ли уходили все дальше и дальше в сторону по гулким
1 Контур... Очертания ее крутых бедер (фр.).
2 Наполненный, прожорливый; аромат, кожа, развратник, пух-
лый, целомудрие; добродетель, наслаждение (фр.),
21
Олдос Хаксли
коридорам ассонансов и аллитераций. Он был опьянен
красотой слов.
Вернувшись в реальный мир, Дэнис увидел, что он
уже на гребне холма. Дальше дорога круто уходила
вниз, в большую долину. Там, на противоположном
склоне, чуть возвышаясь над долиной, стоял Кром,
куда он и держал путь. Дэнис нажал на тормоза. Вид
на Кром был так хорош, что здесь стоило задержать-
ся. Из темной зелени сада стремительно поднимался
дом с тремя башнями. Он купался в солнечных лучах.
Светился розовым светом старый кирпич. Как богат и
сочен был этот цвет, как благороден! И в то же время
как строг! Склон становился все круче и круче. Не-
смотря на тормоза, велосипед набирал скорость. Дэнис
немного отпустил педали и через мгновение уже стре-
мительно мчался вниз. Еще пять минут — и он влетел
через калитку в большой двор. Парадная дверь была
гостеприимно распахнута. Дэнис прислонил велосипед
к стене и вошел в дом. Он решил застать их врасплох.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Врасплох он никого не застал: в доме никого не
было. Стояла тишина. Дэнис бродил по пустым ком-
натам, с удовольствием глядя на знакомые картины и
мебель, на легкий беспорядок там и тут — признаки
жизни. Он был даже рад, что все куда-то ушли. Инте-
ресно ходить по дому, словно исследуя мертвые, опус-
тошенные Помпеи. Картину какой жизни воссоздал бы
археолог, проведя раскопки в развалинах этого дома?
Какими людьми населил бы он эти пустые комнаты?
Вот большая галерея с рядами пристойных и (конеч-
но, открыто об этом не скажешь) довольно скучных
итальянских примитивистов, с китайскими скульпту-
рами, с безликой мебелью неизвестно какого времени.
Отделанная панелями гостиная с обитыми вощеным
22
Желтый Крон
ситцем большими креслами — оазисами комфорта сре-
ди суровой, умерщвляющей плоть обстановки. Малая
гостиная с бледно-лимонными стенами, крашеными
венецианскими стульями, столами в стиле рококо,
зеркалами, современными картинами. Библиотека —
прохладная, просторная и темная, с рядами книг от
пола до потолка, среди которых немало редкостных
фолиантов. Столовая — по-английски основательная,
наводящая на мысль о рюмке послеобеденного порт-
вейна, с большим столом красного дерева, стульями
и буфетом восемнадцатого века, того же времени кар-
тинами — фамильными портретами, изображениями
тщательно выписанных животных. Что можно было
бы воссоздать из всего этого? В большой галерее и
библиотеке было много от Генри Уимбуша, в малой
гостиной, пожалуй, кое-что от Анны. Вот и все. Сре-
ди всего, что накопилось в течение жизни десяти по-
колений, нынешнее оставило едва заметные следы.
В малой гостиной Дэнис увидел на столе книгу сво-
их стихов. Какая внимательность! Он взял ее в руки и
открыл. Рецензенты называют такие издания ««неболь-
шими томиками». Дэнис прочитал наугад:
Сияет Луна-парк, а тьма
Над ним сомкнулась, как тюрьма.
И Блэкпул смотрит в мрак ночной
Могилой яркой и цветной.
Дэнис положил книгу, покачал головой и вздохнул.
Как я был тогда гениален! — подумал он словами пре-
старелого Свифта. С тех пор как книгу опубликовали,
прошло уже почти полгода. Приятно сознавать, что та-
кого он уже больше никогда не напишет. Но кто ее здесь
читает? Анна? Хотелось верить в это. Быть может, она
наконец узнала себя в дриаде молодого тополя — в
стройной лесной нимфе, чьи движения — словно трепет
молодого деревца под ветром. «Женщина, которая была
деревом* — так называлось стихотворение. Он подарил
23
Олдос Хаксли
Анне книжку, как только она вышла, надеясь, что сти-
хи скажут ей то, чего он сам сказать не смел. Но она
никогда не упоминала о них.
Он закрыл глаза и увидел ее в красном бархатном
плаще, входящую в маленький ресторан, где они иног-
да обедали вместе в Лондоне, с опозданием на три чет-
верти часа, и себя за столом, измученного тревогой,
раздражением, голодом. Она была невыносима!
Ему пришло в голову, что хозяйка дома могла быть
в своем будуаре. Это было вполне вероятно. Надо пой-
ти посмотреть. Будуар миссис Уимбуш находился в
центральной башне и выходил окнами в сад. К нему
из зала вела маленькая винтовая лестница. Дэнис под-
нялся по ней, постучал в дверь. «Войдите!»—услышал
он. Значит, она все-таки там, вопреки его тайной на-
дежде, что ее там не будет. Он открыл дверь.
Присцилла Уимбуш лежала на софе. На коленях у
нее был бювар, она задумчиво покусывала кончик се-
ребряного карандаша.
— Добро пожаловать! — сказала она, подняв глаза. —
Я и забыла, что вы должны приехать.
— Гм, боюсь, что я уже приехал, — обиженно отве-
тил Дэнис. — Приношу глубокие извинения.
Миссис Уимбуш засмеялась. У нее был низкий муж-с-
кой голос и низкий мужской смех. Все в ней напоминало
мужчину. Крупное квадратное лицо человека среднего
возраста с массивным носом и маленькими зеленоваты-
ми глазами. Все это увенчивалось высокой замысловатой
прической неестественного оранжевого цвета. Глядя на
Присциллу, Дэнис всегда вспоминал Уилки Барда, изоб-
ражавшего на эстраде оперную певицу.
Так вот почему
Мое призванье
Оп-оп-оп-оп-опера.
Сегодня на ней было фиолетовое шелковое платье с
высоким воротником и нитка жемчуга. Этот туалет,
пышный, как у вдовствующей герцогини, наводивший
24
Желтый Кроя
на мысль о королевской семье, делал ее еще более, чем
обычно, похожей на актрису мюзик-холла.
— Как вы поживали все это время? — спросила она.
— В общем, — начал Дэнис и сделал небольшую, поч-
ти сладострастную паузу. У него был готов удивитель-
но забавный отчет о лондонской жизни, и он уже пред-
вкушал удовольствие от своего рассказа. — Начать с
того, — продолжил он...
Но было уже поздно. Вопрос миссис Уимбуш при-
надлежал к тем, что лингвисты называют риторически-
ми: он не требовал ответа. Это была всего лишь неболь-
шая завитушка в беседе, первый ход в игре вежливых
условностей.
— А я как раз занимаюсь своими гороскопами, — ска-
зала она, даже не заметив, что перебила его.
Слегка уязвленный, Дэнис решил приберечь свою ис-
торию для более чуткого слушателя. Он удовлетворил-
ся тем, что ответил ледяным тоном.
— Вот как?
— Я рассказывала вам, как выиграла в этом году на
Больших скачках в Ливерпуле четыреста фунтов?
— Да, — ответил он по-прежнему холодно и одно-
сложно.
Она рассказывала ему об этом по меньшей мере шесть
раз.
— Чудесно, не правда ли? Все определяют звезды.
В старые времена, до того как я обратилась к помощи
звезд, я, бывало, проигрывала тысячи. Теперь же... —
она на мгновение замолчала. — Да вот хотя бы эти че-
тыреста фунтов на Больших скачках в Ливерпуле. Это
все благодаря звездам.
Дэнис с большим удовольствием послушал бы что-
нибудь еще о старых временах. Но он был слишком
благоразумен, более того, слишком застенчив, чтобы
спрашивать об этом. Был какой-то скандал, это все,
что он знал. Старушка Присцилла — не такая старуш-
ка, конечно, в те дни — промотала огромные деньги,
25
Олдос Хаксли
швыряя их пригоршнями на скачках по всей Англии.
Увлекалась она и азартными играми. Сколько тысяч
она проиграла — об этом в разных легендах говори-
лось по-разному, но сумма всегда называлась очень
крупная. Генри Уимбуш был вынужден продать в Аме-
рику кое-кого из своих итальянцев — Таддео из Под-
жибонси, друга Таддео, а также четыре или пять кар-
тин неизвестного художника Сиенской школы. Это
был переломный момент. Впервые в жизни Генри зая-
вил о своих правах, и, как видно, не без успеха.
Веселая кочевая жизнь Присциллы резко оборва-
лась. Теперь она проводила большую часть времени в
Кроме, лелея какую-то не слишком понятную болезнь.
Ища утешения, она увлеклась школой «нового мышле-
ния» и оккультизмом. Она по-прежнему была одержи-
ма скачками, и Генри, который в душе был добрый ма-
лый, позволял ей тратить сорок фунтов в месяц на то-
тализатор. Большую часть своих дней Присцилла
проводила теперь, составляя гороскопы лошадей, и
вкладывала отныне деньга на научной основе, в соот-
ветствии с указаниями звезд. Кроме того, она не обхо-
дила вниманием и футбольный тотализатор. У нее
была большая записная книжка, в которую она занес-
ла гороскопы всех игроков футбольной лиги Великоб-
ритании. Сопоставить гороскопы двух команд по один-
надцать человек в каждой — дело тонкое и трудное.
Матч между «Спёр» и «Виллой*, например, создавал
на небесах коллизию гигантского масштаба, и неуди-
вительно, что иногда она ошибалась в предсказании
результата.
— Как жаль, что вы не верите в это, Дэнис, как
жаль, — произнесла миссис Уимбуш своим низким
голосом.
— Не могу сказать, что я жалею об этом.
— О, вы просто не знаете, что такое обрести веру. Вы
не представляете себе, какой увлекательной и интерес-
ной становится жизнь, когда веришь. Все, что <5ы вы ни
26
Желтый Кром
делали, приобретает смысл. Нет такого пустяка, кото-
рый не имел бы значения. Это делает жизнь такай инте-
ресной, поверьте. Вот я живу здесь, в Кроме. Можно
подумать, это скучная дыра. Отнюдь нет, только не для
меня. Я ничуть не жалею о старых временах. У меня
есть звезды... — Она взяла листок бумаги, лежав-
ший на бюваре. — Это гороскоп Инмэна, — поясни-
ла она. — Я решила нынешней осенью немножко по-
играть на чемпионате по бильярду. Надо поступать так,
чтобы быть в гармонии с бесконечностью. — Она пове-
ла рукой. — А потом есть еще и мир иной, и духи, и
своя аура у каждого человека, и учение миссис Эдди о
том, что вера исцеляет от всех болезней, и миссис Бе-
зант с ее христианскими таинствами... Все это чудесно.
Для скуки не остается ни минуты. Не могу себе пред-
ставить, как я жила раньше, в старые времена. Удоволь-
ствия? Просто суета, вот что это было. Просто суета.
Обед, чай, ужин, театр, опять ужин — каждый день.
Это забавляло, конечно, само по себе. А потом не оста-
лось почти ничего. Об этом хорошо сказано в новой
книге Барбекью-Смита. Где же она?
Миссис Уимбуш приподнялась и дотянулась до кни-
ги, лежавшей на столике у изголовья софы.
— Кстати, вы знаете его? — спросила она.
— Кого?
— Мистера Барбекью-Смита.
Дэнис имел о нем очень смутное представление. Имя
Барбекью-Смита встречалось в воскресных газетах. Он
писал об этике поведения, кажется, был также автором
книги «Что следует знать молодой девушке».
— Нет, лично с ним не знаком, — сказал Дэнис.
— Я пригласила его на субботу и воскресенье. — Она
перелистала несколько страниц книги. — Вот место, ко-
торое мне понравилось. Оно у меня отмечено. Я всегда
отмечаю то, что мне нравится.
Держа книгу почти на вытянутой руке, ибо страдала
некоторой дальнозоркостью, и делая соответствующие
27
Олдос Хаксли
жесты другой рукой, миссис Уимбуш начала читать —
медленно и выразительно.
— «Что суть меховые манто стоимостью в тысячи
фунтов, доходы в четверть миллиона?» — Она взгля-
нула поверх книги и театрально повернула голову, при
этом ее оранжевая прическа величественно качнулась.
Дэнис с любопытством посмотрел на нее. Что это — ее
собственные волосы, крашенные хной, или же один из
тех париков, о которых пишут в рекламе?
— «Что такое троны и скипетры?»
Оранжевый парик — да, это был парик — снова кач-
нулся.
— «Что такое веселье злата, пышность власти, гор-
дость великих мира сего, что такое мишурный блеск
высшего общества?»
Голос ее поднимался в вопросительной интонации от
предложения к предложению, затем внезапно упал, и
гулко прозвучал ответ:
— «Ничто. Суета, прах, пух одуванчика на ветру, ли-
хорадочный бред. То, что имеет значение, происходит
в душе. Видимое — приятно, но Невидимое в тысячу
раз более значимо. Именно Невидимое — главное в
жизни».
Миссис Уимбуш опустила книгу.
— Прекрасно, не правда ли? — сказала она.
Дэнис не рискнул высказать свое мнение, а произнес
лишь ни к чему не обязывающее «гм!».
— О, это отличная книга, прекрасная книга, — ска-
зала Присцилла, перелистывая страницы. — А вот ме-
сто, где он говорит про лотосовый пруд. Он сравнива-
ет душу с лотосовым прудом, понимаете?
Она снова подняла книгу и прочитала:
— «У моего друга есть в саду лотосовый пруд. Он
расположен в небольшой долине и окружен кустами
диких роз и шиповника, где соловей все лето поет свою
нескончаемую любовную песнь. В пруду цветут лото-
сы, и птицы прилетают сюда напиться и искупаться в
28
Желтый Крон
прозрачной воде...» Кстати, это кое о чем напоминает
мне, — воскликнула Присцилла, резко захлопывая кни-
гу и смеясь своим громким утробным смехом. — Это
напоминает мне о том, что произошло в нашем бассейне
с тех пор, как вы были у нас в последний раз. Мы раз-
решили деревенским приходить сюда купаться по вече-
рам. Вы не представляете себе, что из этого вышло!
Она наклонилась, заговорив доверительным шепо-
том и смеясь то и дело глубоким булькающим смехом.
— ...мужчины и женщины... купались вместе... сама
видела из окна... послала за биноклем, чтобы убедить-
ся... Никаких сомнений!
Она снова разразилась смехом. Дэнис тоже засме-
ялся. Барбекью-Смит был брошен на пол.
— Пора пойти посмотреть, готов ли чай, — сказала
Присцилла.
Она поднялась с софы и зашагала к двери, шелестя
шлейфом шелкового платья. Дэнис последовал за ней,
тихонько напевая про себя:
Вот почему
Мое призванье
Оп-оп-оп-оп-пер-ра-а!
И маленький хвостик аккомпанемента в конце: ра-ра!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Терраса перед домом представляла собой узкий
длинный газон с изящной каменной балюстрадой и
двумя кирпичными беседками по краям. Склон, на
котором был построен дом, круто спускался вниз, так
что терраса располагалась необычно высоко, футах в
тридцати над лужайкой сада на склоне. Если смотреть
снизу, высокая сплошная стена террасы, кирпичная, как
и дом, имела почти устрашающий вид крепостного со-
оружения — своего рода бастиона, с парапета которого
29
Олдос Хаксли
открывались далекие пространства. Ниже, окаймлен-
ный густой стеной подстриженных тисов, был плава-
тельный бассейн с каменными стенками, а за ним про-
стирался парк с толстыми вязами, зелеными лужайка-
ми и мерцающей на дне долины узкой полосой реки.
По другую ее сторону поднимался отлогий склон,
расчерченный уходящими вверх квадратами возде-
ланной земли. Справа, в неизмеримой дали, голубе-
ли холмы.
Чайный стол был накрыт в тени одной из беседок.
Дэнис и Присцилла застали всю компанию в сборе. Ген-
ри Уимбуш начал разливать чай. Это был один из тех
не стареющих и не меняющихся мужчин лет шестидеся-
ти, которому по виду можно дать и тридцать, и сколько
угодно. Дэнис знал его почти столько, сколько помнил
себя. За все эти годы его бледное, довольно привлека-
тельное лицо почти не постарело: оно было, как его свет-
ло-серый котелок, который он носил и зимой, и ле-
том, — неопределенного возраста, спокойное, безмятеж-
ное и ничего не выражающее.
Рядом с ним, но отделенная от него и от всего ос-
тального мира почти непроницаемой стеной глухоты,
сидела Дженни Маллион. Ей было лет тридцать.
Вздернутый нос, румяные щеки, каштановые косы,
закрученные над ушами в кольца. В невидимой башне
своей глухоты, одинокая, она смотрела на мир сверху
вниз пронзительным взглядом. Что думала она об этих
мужчинах и женщинах и обо всем вообще? Этого Дэ-
нис никак не мог понять. В ее загадочную отчужден-
ность что-то проникало. Даже сейчас некоторые понят-
ные только в этом кругу шутки, казалось, забавляли
ее, ибо она улыбалась про себя, и ее карие глаза по-
блескивали, как два круглых камешка.
По другую сторону от Генри Уимбуша светилось
серьезное, ясное, как луна, розовое детское лицо Мэри
Брейсгёрдл. Ей было уже почти двадцать три, но никто
бы не предположил этого. Короткие волосы, острижен-
30
Желтый Крон
ные «под пажа», обрамляли щеки золотым колоколом.
Голубые, фарфоровые глаза смотрели с наивным и
часто недоуменным интересом.
Рядом с Мэри сидел маленький худой человек, пря-
мой и напряженный. По внешнему виду мистер Скоу-
ган напоминал птерозавра третичного периода. У него
был похожий на птичий клюв нос, темные глаза блес-
тели, как у малиновки. Однако ничего мягкого, или
изящного, или легкого, как птичье перо, в нем не
было. Кожа морщинистого смуглого лица суха и похо-
жа на чешую, руки — как крокодильи лапы; движения
ошеломляюще быстры, как у вспугнутой ящерицы; го-
лос тонок, как флейта, визглив и сух. Школьный то-
варищ Генри Уимбуша, одного с ним возраста, мистер
Скоугай выглядел значительно старше и в то же вре-
мя по-юношески живее, чем благородный аристократ
с лицом, похожим на серый котелок.
В противоположность мистеру Скоугану, напоминав-
шему вымершую рептилию, Гомбо был прежде всего
человек. В старинных книгах по естественной истории,
которые издавались в тридцатых годах девятнадцато-
го века, он мог быть изображен на гравюре, олицетво-
ряя собою тип хомо сапиенса — честь, которой в те
времена, как правило, удостаивался лорд Байрон. В
сущности, будь волосы у него длиннее, а воротник —
короче, он бы действительно казался человеком байро-
нического типа, даже более, чем байронического, ибо
он был провансалец по происхождению, черноволосый
молодой корсар тридцати лет, со сверкающими зуба-
ми и горящими большими черными глазами. Дэнис
смотрел на Гомбо с завистью. Он завидовал его талан-
ту: если бы он писал стихи так, как Гомбо картины!
Более того, сейчас он завидовал его внешности, его
энергии, естественной манере держаться. Удивительно
ли, что он мог нравиться Анне? Нравиться? Возмож-
но, даже хуже, грустно подумал Дэнис, шагая рядом с
Присциллой по длинной террасе.
31
Олдос Хаксли
Подойдя ближе, они увидели между Гомбо и мисте-
ром Скоуганом низко опущенный шезлонг. Гомбо с
оживленным лицом склонился над ним; он смеялся,
быстро жестикулировал. Из глубины шезлонга доно-
сился мягкий беззаботный смех. Услышав его, Дэнис
вздрогнул. Этот смех — как хорошо он знал его! Ка-
кие чувства он пробуждал! Он ускорил шаг.
Анна полулежала в низком шезлонге. Ее длинное
стройное тело расслабилось в позе ленивого изящества.
Лицо в рамке светло-каштановых волос выглядело поч-
ти кукольным. Порой она и казалась не более, чем кук-
лой, когда ее овальное с бледно-голубыми глазами и
длинными ресницами лицо ничего не выражало,
превращаясь в бесстрастную восковую маску. Анна
была племянницей Генри Уимбуша. Взгляд человека в
котелке передавался в роду Уимбушей из поколения в
поколение, наделяя женщин пустыми кукольными ли-
цами. Однако сквозь эту кукольную маску, как весе-
лая танцевальная мелодия на фоне ритмических басо-
вых ходов, проступала и другая наследственность:
внезапный смех, легкая ирония и живая игра лица —
отзвук быстро меняющихся настроений. Сейчас, ког-
да Дэнис смотрел на нее сверху вниз, она улыбалась
своей кошачьей, как он называл ее, без особых, впро-
чем, оснований, улыбкой: губы сжаты, на щеках две
маленькие складки. Загадочность чуточку злобного удо-
вольствия пряталась в этих складках, в морщинках
вокруг полузакрытых глаз, в самих прищуренных гла-
зах, блестящих и смеющихся.
После нескольких приветственных фраз Дэнис на-
шел свободный стул между Гомбо и Дженни и сел.
— Как вы поживаете? — громко спросил он у нее.
Дженни кивнула и улыбнулась, сохраняя таинствен-
ное молчание, словно состояние ее здоровья было сек-
ретом и не подлежало разглашению.
— Какие новости в Лондоне с тех пор, как я уеха-
ла? — спросила Анна из глубины своего шезлонга.
32
Желтый Крон
Минута наступила: удивительно забавный отчет бу-
дет сейчас представлен.
— Ну, — сказал Дэнис со счастливой улыбкой, —
начать с того, что...
— Присцилла говорила вам о нашей замечательной
археологической находке? — спросил Генри Уимбуш,
подавшись вперед. Рассказ, на который возлагались
самые большие надежды, был погублен в зародыше.
— Начать с того, — в отчаянии повторил Дэнис, —
что балет...
— На прошлой неделе, — мягко и неумолимо продол-
жал мистер Уимбуш, — мы раскопали пятьдесят ярдов
деревянных дренажных труб. Просто дубовые колоды
с выдолбленной сердцевиной. Необычайно интересно.
Были ли они уложены монахами в пятнадцатом веке
или...
Дэнис слушал в мрачном молчании.
— Поразительно, — сказал он, когда мистер Уимбуш
закончил. — Просто поразительно.
Дэнис взял еще один ломтик кекса. Теперь ему даже
не хотелось рассказывать про Лондон. Настроение
было испорчено.
Между тем серьезные голубые глаза Мэри вот уже
некоторое время смотрели на него.
— Что вы в последнее время пишете? — спросила она.
Что ж, неплохо будет побеседовать немного на лите-
ратурные темы.
— О, стихи, прозу, — сказал Дэнис. — Ничего особен-
ного.
— Прозу? — встрепенулся, услышав это слово, мис-
тер Скоуган. — Вы пишете прозу?
-Да.
— Не роман ли?
-Да.
— Бедняга Дэнис! — воскликнул мистер Скоуган. —
О чем же?
Дэнис почувствовал себя неуютно.
2 О. Хаксли
33
Олдос Хаксли
—. О, просто о жизни.
— Ну да, ну да, о жизни, — проворчал мистер Скоу-
ган. — Я сейчас расскажу вам сюжет. Маленькому
Перси — это главный герой — никогда не везло в
спорте, но он с детства поразительно умный... Он за-
канчивает, как водится, частную школу и университет
и переезжает в Лондон, где живет в среде художников.
Его подавляет меланхолия, на своих плечах он несет
всю тяжесть вселенной. Он пишет блестящий роман.
Потом возникает тонкая любовная интрига, и, нако-
нец, мы расстаемся с героем, уходящим в сияющее
будущее.
Дэнис густо покраснел. Мистер Скоуган изложил
план его романа с пугающей точностью. Он деланно
рассмеялся.
— Вы глубоко ошибаетесь, — сказал он. — Мой ро-
ман нисколько на это не похож.
Это была героическая ложь. Хорошо еще, подумал
он, что написано только две главы. Он порвет их се-
годня же вечером, как только распакует вещи.
Мистер Скоуган, не обращая внимания на его слова,
продолжал:
— Почему это вы, молодежь, продолжаете писать о
таких совершенно неинтересных вещах, как внутрен-
няя жизнь молодых людей и художников? Профес-
сиональным ученым, быть может, и интересно порой
переключиться с религиозных представлений черных
аборигенов Австралии на философские представле-
ния студента последнего курса. Но вряд ли можно
ожидать, что нормального взрослого человека, вроде
меня, очень взволнует рассказ о его духовных иска-
ниях. И, в конце концов, даже в Англии, даже в Гер-
мании и России больше взрослых, чем юношей. Что
же касается художника, то его занимают проблемы,
столь отличные от проблем обычного взрослого че-
ловека — проблемы чистой эстетики, которые не
слишком-то понятны таким, например, как я, — что
34
Желтый Крон
описание его духовной жизни наводит на обычного
читателя такую же скуку, как теоретическая матема-
тика. Серьезную книгу о художниках как таковых
просто невозможно читать. А книгу о художниках как
о любовниках, мужьях, алкоголиках, героях и тому
подобное просто не стоит больше писать, Жан-Крис-
тоф исчерпывает образ художника в литературе, как
профессор Радиум — образ ученого в журнале «Весе^
лая смесь*.
— Мне жаль слышать, что я настолько неинтере-
сен, — сказал Гомбо.
— Вовсе нет, дорогой Гомбо, — поспешил объяснить
мистер Скоуган. — Я не сомневаюсь, что как любов-
ник или алкоголик вы в высшей степени заниматель-
ное существо. Однако вы должны честно признать, что
в совокупности качеств вы скучны.
— Совершенно с вами не согласна! — воскликнула
Мэри. Она всегда говорила несколько задыхаясь, и ее
речь поэтому была прерывистой. — Я знаю многих ху-
дожников, и их внутренний мир всегда был очень
интересен для меня. Особенно это касается художни-
ков в Париже. Чуплитский, например, — этой весной
мне часто доводилось видеть его в Париже...
— Ах, но вы же исключение, Мэри, вы исключе-
ние, — сказал мистер Скоуган. — Вы ^етте зирё-
пеиге1.
Лицо Мэри, залитое краской удовольствия, стало по-
хоже на полную луну.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На следующее утро Дэнис проснулся и увидел, что
солнце светит ярко и небо безмятежно. Он решил на-
деть белые фланелевые брюки — белые фланелевые
1 Выдающаяся женщина (фр.).
35
Олдос Хаксли
брюки и черный пиджак, а также шелковую рубаху и
свой новый галстук персикового цвета. А какие туф-
ли? Больше всего, конечно, подходили к случаю бе-
лые, но доставляла некоторое удовольствие и мысль о
черной лакированной коже. Несколько минут он ле-
жал в постели, обдумывая проблему.
Прежде чем сойти вниз, — а он в конце концов
остановился на черных лакированных туфлях, — Дэ-
нис критически оглядел себя в зеркале. Волосы у него
могли бы быть более золотистыми, подумал он. Сей-
час в их желтизне чудился какой-то зеленоватый от-
тенок. Но лоб хороший. Высокий лоб делал не столь
заметным несколько срезанный подбородок. Нос мог
бы быть подлиннее, но, в общем, ничего. Глаза бы
лучше голубые, а не зеленые. Зато пиджак сшит хо-
рошо, и, благодаря его толстой, искусно скроенной
подкладке, фигура выглядит более стройной, чем на
самом деле. Ноги в белых брюках, длинные и краси-
вые. Удовлетворенный, он спустился по лестнице.
Почти вся компания уже позавтракала. Дэнис оказал-
ся один с Дженни.
— Надеюсь, вы хорошо спали, — сказал он.
— Да, чудесно, не правда ли? — ответила Дженни,
дважды быстро кивнув. — На прошлой неделе здесь
были такие ужасные грозы.
Параллельные прямые, подумал Дэнис, пересекают-
ся только в бесконечности. Он мог бы говорить о сне,
успокаивающем все заботы, а она о метеорологии до
конца света. Удавалось ли человеку когда-нибудь уста-
новить контакт с другим человеком? Мы все — парал-
лельные прямые. Дженни просто чуть более параллель-
на, чем большинство других.
— Гроза всегда пугает, — сказал он, приступая к ов-
сяной каше. — Или вы выше страха?
— Нет. Я всегда ложусь в постель во время грозы.
Когда лежишь, это гораздо безопаснее.
— Почему?
36
Желтый Крон
— Потому что молния ударяет сверху вниз, а не го-
ризонтально, — сказала Дженни, делая рукой жест,
который изображал, как бьет молния. — Когда вы ле-
жите, разряд проскакивает мимо.
— Остроумно.
— Это факт.
Наступила тишина. Дэнис доел овсяную кашу и пе-
решел к бекону. Он не знал, что сказать дальше, и по-
скольку нелепая фраза мистера Скоугана почему-то не
выходила у него из головы, он повернулся к Дженни
и спросил:
— Считаете ли вы себя {етте зирёпеиге?
Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, пре-
жде чем смысл его дошел до Дженни.
— Нет, — сказала она с некоторым негодованием,
услышав наконец, что говорил Дэнис. — Конечно, нет.
Кто-нибудь это утверждает?
— Нет, — ответил Дэнис. — Мистер Скоуган сказал
Мэри, что она Гетте зирёпеиге.
— Вот как? — Дженни понизила голос. — Сказать
вам, что я думаю об этом человеке? Я думаю, что в нем
есть что-то зловещее.
Сделав это заявление, она укрылась в башне своей
глухоты, в башне из слоновой кости, и заперла дверь.
Дэнису не удавалось больше вызвать ее на разговор,
не удавалось даже добиться, чтобы она хотя бы слуша-
ла его. Она только улыбалась, глядя на него, улыба-
лась и изредка кивала головой.
Дэнис вышел на террасу, чтобы выкурить трубку пос-
ле завтрака и прочитать утреннюю газету. Час спустя,
когда пришла Анна, он все еще читал. К этому времени
он дошел уже до хроники окружного суда и свадебных
объявлений. Дэнис встал, чтобы поздороваться, увидев,
как она идет к нему по траве, — дриада в белом мус-
лине.
— Боже, Дэнис, — воскликнула она. — Вы совер-
шенно прелестны в этих белых брюках!
37
Олдос Хаксли
Дэнис был поражен в самое сердце. Остроумного от-
вета у него не нашлось.
— Вы разговариваете со мной, как с ребенком, у ко-
торого новый костюм, — сказал он с обидой.
— Но Дэнис, дорогой, именно так я вас и восприни-
маю.
— И напрасно.
— Тут уже я ничего не могу поделать. Ведь я значи-
тельно старше вас.
— Мне это нравится! На четыре года старше.
— И кроме того, если вы действительно прелестно
выглядите в белых брюках, почему бы мне не сказать
об этом? И зачем вам было их надевать, если вы не
думали, что будете прелестно в них выглядеть?
— Пойдемте в сад, — сказал Дэнис. Он был расстро-
ен. Беседа приняла такой нелепый и неожиданный
оборот. Он планировал провести ее совсем по-другому
и должен был начать фразой: *Вы сегодня восхити-
тельно выглядите» — или вариацией на ту же тему.
А она бы ответила: «Вот как?», и вслед за этим наста-
ло бы многозначительное молчание. А теперь она на-
чала разговор первая — и про брюки. Досадно. Гор-
дость его была уязвлена.
Та часть сада, которая спускалась от подножия тер-
расы к бассейну, была замечательна не столько свои-
ми красками, сколько очертаниями. Она была одина-
ково красива и в лунном свете, и в солнечном.
Серебряная гладь воды, темные тени тисов и падубов
доминировали в этом пейзаже в любое время суток и в
любое время года. Это был черно-белый ландшафт.
Краски следовало искать в цветнике. Он был разбит по
одну сторону бассейна, отделенный от него вавилон-
ской стеной огромных тисов. Пройдя по туннелю жи-
вой изгороди и открыв калитку в стене, вы внезапно и
к своему изумлению оказывались в мире красок. В сол-
нечных лучах пестрели и пылали июльские цветы на
рабатках. Окруженный высокими кирпичными стенами,
38
Желтый Кран
цветник был как большой резервуар тепла» запахов и
красок.
Дэнис распахнул перед своей спутницей железную
калитку.
— Словно из монастыря попадаешь в восточный дво-
рец, — сказал он, глубоко вдыхая теплый, насыщен-
ный ароматом цветов воздух. «Благоуханный фейер-
верк!..» Как там дальше?
Отменный залп! Ложатся кругом
Огни цветные друг за другом,
Неслышной канонадой манят
И запахом садов дурманят1.
— У вас плохая привычка часто цитировать, — ска-
зала Анна. — Поскольку я никогда не могу определить
ни содержания, ни автора, меня это задевает.
Дэнис извинился.
— Это издержки образования. Когда говоришь о
чем-то и используешь к случаю чью-то готовую фра-
зу, то кажется, что получается живее и убедительнее.
А потом есть еще множество красивых имен и слов —
монофисит, Ямвлих, Помпонацци... Называешь их, ли-
куя в душе, и чувствуешь, что побеждаешь в споре уже
благодаря одному их магическому звучанию. Вот к
чему приводит образование.
— Вы, может быть, жалеете о своем образовании, —
сказала Анна. — Мне же стыдно, что у меня его нет...
Посмотрите-ка на эти подсолнухи! Ну не прелесть ли?
— Черные лица и золотые короны — как эфиопские
цари. И мне нравится, как синицы опускаются на них
и изящно выклевывают семечки, в то время как дру-
гие птицы, не столь ловкие, с завистью смотрят на них,
копошась в пыли в поисках пищи. С завистью смотрят
на них? Боюсь, это литературщина. Снова образова-
ние. Всегда оно, в конце концов, сказывается!
1 Перевод Р. Дубровкина.
39
Олдос Хаксли
Он замолчал. Анна села на скамейку в тени старой
яблони.
— Я слушаю, слушаю, — сказала она.
Он не стал садиться, а ходил взад и вперед перед
скамейкой и говорил, слегка жестикулируя.
— Книги, — сказал он, — книги... Читаешь так мно-
го, а знаешь о людях и жизни так мало. Замечательные
толстые книги о Вселенной, о разуме, об этике... Вы не
представляете, как их много. За последние пять лет я,
должно быть, прочитал их тонн двадцать или тридцать.
Двадцать тонн рассуждений! И вот с таким грузом тебя
выталкивают в жизнь!
Он продолжал ходить взад и вперед. Голос его звучал
то громче, то тише, иногда Дэнис замолкал, потом возоб-
новлял свои рассуждения. Он жестикулировал кистью,
иногда взмахивал всей рукой. Анна смотрела на него и
молча слушала, словно на лекции. Он милый мальчик, а
сегодня выглядит очаровательно, просто очаровательно
— В жизнь входишь с готовыми представлениями
обо всем, — развивал свою мысль Дэнис. — Имеешь
какую-то философию и пытаешься подогнать под нее
жизнь. Надо бы наоборот: сначала пожить, а потом по-
догнать свою философию под жизнь. Жизнь, события,
явления ужасно сложны; идеи, даже самые сложные,
обманчиво просты. В мире идей все ясно, в жизни—
непонятно и запутанно. Удивительно ли, что чувству-
ешь себя одиноким и ужасно несчастным?
Дэнис остановился перед скамейкой, и, задавая этот
последний вопрос, раскинул руки, и мгновенье стоял
так, словно распятый, потом опустил их.
— Бедный Дэнис! — Анна была тронута. Такой ми-
лый в этих белых фланелевых брюках, он в самом деле
вызывал сочувствие. — Но надо ли страдать из-за
подобных вещей? По-моему, это уж слишком!
— Вы как Скоуган, — с горечью воскликнул Дэ-
нис. — По-вашему, я всего лишь объект для антропо-
лога! Что ж, наверное, так оно и есть.
40
Желтый Крон
— Нет, нет, — запротестовала она и подобрала юбку,
приглашая его сесть рядом. Он сел. — Почему вы не
можете просто воспринимать все как оно есть? — спро-
сила она. — Это намного проще.
— Конечно, проще, — сказал Дэнис. — Но этому на-
до учиться постепенно. Сначала надо избавиться от
двадцати тонн логических рассуждений.
— Я всегда воспринимаю все как оно есть, — сказа-
ла Анна. — Это столь естественно. Радуешься хороше-
му, сторонишься неприятного. Вот и все!
— Да, — для вас. Но ведь вы родились язычницей.
Я всеми силами тоже пытаюсь стать язычником. Я ни-
чего не могу воспринимать как оно есть, ничему не
могу просто радоваться. Красота, удовольствия, искус-
ство, женщины — мне надо изобрести предлог, оправ-
дание для всего, что прекрасно. Иначе я не могу спо-
койно наслаждаться им. Я сочиняю небольшой рассказ
о том, что в красоте и заключены истина и добро. Дол-
жен сказать, что искусство — это процесс, с помощью
которого из хаоса воссоздается божественная реаль-
ность. Наслаждение — один из таинственных путей к
гармонии с бесконечным — восторги вина, танцев,
любви... Что касается женщин, то я постоянно убеж-
даю себя в том, что они — наполовину небесные созда-
нья. И подумать только, я лишь теперь начинаю пони-
мать глупость всего этого. Мне трудно поверить, что
кто-то избежал этих ужасов.
— А мне еще труднее поверить в то, — сказала Ан-
на, — что кто-то становится их жертвой. Хороша бы я
была, поверив, будто мужчины — это наполовину
небесные созданья!
От иронической и злой улыбки в углах ее рта возник-
ли две маленькие складки, а глаза из-под полуприкры-
тых век искрились смехом.
— Кто вам нужен, Дэнис, так это симпатичная пух-
ленькая молодая жена, твердый доход и немного
приятной и постоянной работы.
41
Олдос Хаксли
«Кто мне нужен, так это вы». Именно это он должен
был ответить ей, именно это он страстно хотел сказать.
Он не мог сказать этого. Его желание боролось с
застенчивостью. «Кто мне нужен, так это вы». Мыс-
ленно он кричал эти слова, но ни звука не слетело с
его губ. Он смотрел на нее в отчаянии. Неужели она
не видит, что происходит в нем? Неужели она не по-
нимает? «Кто мне нужен, так это вы...» Он скажет это,
он скажет, скажет!
— Я, пожалуй, пойду искупаюсь, — сказала Анна. —
Так жарко.
Возможность была упущена.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мистер Уимбуш пригласил гостей осмотреть ферму,
и теперь они стояли все шестеро — Генри Уимбуш,
мистер Скоуган, Дэнис, Гомбо, Анна и Мэри — у не-
высокой стены свинарника, заглядывая внутрь одной
из клетушек.
— Хорошая свиноматка, — сказал Генри Уимбуш. —
Она принесла четырнадцать поросят.
— Четырнадцать? — с недоверием переспросила Мэ-
ри. Она посмотрела своими изумленными голубыми
глазами на мистера Уимбуша, потом уронила взгляд
на живую массу, в которой бурлила ё1ап у\Ьв11.
Громадная свинья лежала на боку посреди клетуш-
ки. Ее круглое черное брюхо с двумя рядами сосков
было открыто для нападения целой армии маленьких
коричнево-черных поросят. С неистовой жадностью
они рвали соски своей матери. Старая свинья время от
времени беспокойно шевелилась или тихо хрюкала от
боли. Одному поросенку — самому маленькому и сла-
бому — не досталось места на этом пиру. Пронзитель-
Сила жизни, жизненный пыл (фр.).
42
Желтый Крон
но визжа, он бегал взад и вперед, пытаясь протиснуть-
ся между своими более сильными братьями или даже
вскарабкаться на них и по их крепким черным спин-
кам добраться до материнского молока.
— Их действительно четырнадцать, — сказала Мэ-
ри. — Вы совершенно правы. Я сосчитала. Это неве-
роятно!
— Свиноматка в соседней клетушке, — продолжал
мистер Уимбуш, — показала себя очень плохо. У нее
только пять поросят. Я дам ей еще одну возможность.
Если в следующий раз она не покажет себя лучше, я
ее откормлю и забью... А вот там — хряк. — Он ука-
зал на дальнюю клетушку. — Отличная скотина, прав-
да? Однако свое лучшее время он уже отживает. С ним
тоже придется расстаться.
— Как жестоко! — воскликнула Анна.
— Но как практично, как замечательно реалистич-
но! — сказал мистер Скоуган. — Эта ферма — модель
здорового, по-отечески мудрого правления. Заставьте
их размножаться, заставьте их работать, а когда их
время размножаться, работать или производить прой-
дет — отправьте их на бойню.
— Занятие сельским хозяйством, — это, кажется,
одно неприличие и жестокость, — сказала Анна.
Наконечником своей трости Дэнис начал почесывать
большую, покрытую щетиной спину хряка. Животное
слегка пошевелилось, словно подставляя себя орудию,
которое возбуждало столь приятные ощущения, и
замерло, похрюкивая от наслаждения. Многолетняя
грязь шелушилась и серыми струйками сыпалась с его
боков.
— Какое удовольствие, — сказал Дэнис, — сделать
кому-нибудь что-нибудь доброе. Я чешу этого хряка,
и кажется, мне это не менее приятно, чем ему. Если бы
только можно было всегда проявлять доброту вот так,
без особых усилий.
Хлопнула дверь, раздались тяжелые шаги.
43
. Олдос Хаксли
— Доброе утро, Раули! — сказал Генри Уимбуш.
— Доброе утро, сэр! — ответил старый Раули. Он был
самого почтенного возраста из всех работников на фер-
ме — высокий, крепкий мужчина, все еще прямой, с
седыми бакенбардами и чеканным величественным
профилем. Серьезный, с важными манерами, замеча-
тельно представительный, Раули походил на одного из
видных государственных деятелей Англии середины
девятнадцатого века. Он остановился, не смешиваясь
с группой, и некоторое время все смотрели на поросят
в молчании, которое нарушалось только хрюканьем
или хлюпаньем копыт по грязи. Наконец, Раули по-
вернулся, медленно, внушительно, с достоинством, как
он делал все, и обратился к Генри Уимбушу.
— Взгляните на них, сэр, — сказал он, указывая ру-
кой на копошившихся в грязи животных. — Их
справедливо называют свиньями.
— Да, конечно, — согласился мистер Уимбуш.
— Этот человек приводит меня в смущение, — ска-
зал мистер Скоуган, когда старый Раули не спеша и с
достоинством удалился своей тяжелой походкой. —
Какая мудрость, какие здравые рассуждения, какая
точность в оценках! «Их справедливо называют свинь-
ями!» Да! И хотел бы я с таким же основанием ска-
зать: «Нас справедливо называют людьми!»
Они двинулись дальше, туда, где были коровники и
конюшни для ломовых лошадей. На пути им встрети-
лось пять белых гусей, вышедших, так же, как и они,
подышать воздухом в это чудесное утро. Гуси загого-
тали, остановившись в нерешительности, потом, вытя-
нув по-змеиному свои длинные шеи, бросились прочь,
устрашающе шипя. На просторном дворе в грязи и на-
возе топтались рыжие телята. В загоне стоял бык, вну-
шительный как паровоз. Это был очень спокойный
бык, и на морде его застыло выражение меланхоличес-
кой глупости. Он пристально смотрел на пришедших
своими красновато-карими глазами, задумчиво пере-
44
Желтый Крон
жевывая утренний корм, сглатывал, отрыгивал и сно-
ва жевал. Хвост его с силой хлестал то по одному, то
по другому боку и словно существовал отдельно от не-
подвижного туловища. Между короткими рогами рос
треугольник рыжих тугих завитков.
— Прекрасное животное, — сказал Генри Уимбуш. —
Племенной бык. Но он тоже стареет, как и хряк.
— Откормите и забейте его, — заявил мистер Скоу-
ган, с отточенной отчетливостью, словно старая дева,
произнося каждое слово.
— Неужели вы не можете дать животным немного
отдохнуть от производства потомства? — спросила
Анна. — Мне жаль бедняг.
Мистер Уимбуш покачал головой.
— Лично мне, — сказал он, — приятно видеть, как
четырнадцать свиней растут там, где раньше была
одна. Зрелище жизни в таком грубом и сильном про-
явлении освежает.
— Я рад слышать это, — с жаром перебил Гомбо. —
Побольше жизни, вот что нам нужно. Я за размножение:
все должно непрерывно расти и умножаться количест-
венно.
Гомбо настроился на лирический лад. У всех долж-
ны быть дети — вот у Анны, у Мэри — десятки, десят-
ки детей. Подчеркивая эту мысль, он стал похлопы-
вать тростью по безволосому боку быка. Мистер
Скоуган должен передать свой ум маленьким Скоуга-
нам, а Дэнис — маленьким Дэнисам.
Бык повернул голову, чтобы узнать, что происходит,
несколько секунд смотрел на трость, стучавшую, как
барабанная палка, по его ребрам, потом снова отвер-
нулся, по-видимому, удовлетворенный тем, что ниче-
го не происходит.
— Бесплодие отвратительно, противоестественно, это
грех по отношению к жизни, — продолжал Гомбо. —
Жизнь, жизнь и еще раз жизнь! — Его трость с трес-
ком прошлась по ребрам смирно стоящего быка.
45
Олдос Хаксли
Прислонившись спиной к насосу, несколько в сторо-
не от всей группы, Дэнис внимательно изучал ее. Гом-
6о, пылкий и оживленный, был ее центром. Остальные
стояли вокруг и слушали его; Генри Уимбуш, сдержан-
ный и вежливый в своем сером котелке; Мэри, приотк-
рыв рот, возмущенно сверкая глазами, — убежденная
сторонница контроля над рождаемостью. Сквозь
полуприкрытые веки, улыбаясь, смотрела на всех Анна,
а рядом с ней стоял мистер Скоуган, совершенно пря-
мой, словно отлитый из металла, странно контрастируя
с неуловимым движением в ее облике даже в минуты
полного покоя.
Гомбо замолчал, и Мэри, покрасневшая и рассержен-
ная, открыла рот, чтобы опровергнуть его. Но не смог-
ла. Прежде чем она успела произнести хоть слово,
мистер Скоуган уже изрек своим пронзительным, как
флейта, голосом, начальные фразы речи. Надежды
ввернуть в нее хоть словечко не было. Волей-неволей
Мэри пришлось отступить.
— Даже вашего красноречия, дорогой Гомбо, — го-
ворил он, — даже вашего красноречия недостаточно,
чтобы заставить человечество перейти в другую веру и
убедить его в том, что наслаждение можно получать
просто от процесса размножения. После появления
граммофона, кинематографа, автоматического писто-
лета богиня прикладных наук преподнесла миру но-
вый, еще более ценный дар — средство отделения люб-
ви от размножения. Эрос для тех, кто пожелает, те-
перь совершенно свободный бог; нити, прискорбным
образом связывающие его с Люциной, могут быть в
любое время разорваны. В течение нескольких следу-
ющих столетий — кто знает? — мир может стать сви-
детелем еще более полного разрыва. Я ожидаю этого с
оптимизмом. В той области, где осуществляли экспе-
рименты великий Эразм Дарвин и Анна Сьюард —
лихфилдский лебедь, и, при всем их научном рвении,
не добились успеха, там наши потомки будут экспери-
46
Желтый Крон
ментировать и преуспеют. Место ужасной системы, ко-
торую дала нам природа, займет обезличенное размно-
жение. Громадные государственные инкубаторы, в
которых бесконечные ряды колб с зародышами, да-
дут миру то население, какое будет ему потребно.
Институт семьи исчезнет. Общество, основы которо-
го окажутся подорванными, должно будет найти но-
вые; и Эрос, прекрасный в своей свободе и не ско-
ванный ответственностью, будет порхать, словно пе-
стрый мотылек, от цветка к цветку над залитой
солнцем землей.
— Привлекательная картина, — сказала Анна.
— Отдаленное будущее всегда привлекательно.
Голубые фарфоровые глаза Мэри, еще более серьез-
ные и удивленные, чем всегда, были устремлены на
мистера Скоугана.
— Колбы? — сказала она. - Вы в самом деле так
думаете? Колбы?..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В субботу, во второй половине дня как раз к чаю
прибыл мистер Барбекью-Смит. Это был тучный чело-
век с очень большой головой и без шеи. Когда-то, ког-
да он еще был молод, он очень страдал оттого, что у
него нет шеи, но утешился, прочитав в «Луи Ламбере»
у Бальзака, что все великие люди в истории человече-
ства были отмечены этой особенностью, и по очень
простой и очевидной причине: величие — это не более
и не менее как гармоничное сочетание качеств головы
и сердца. Чем короче шея, тем ближе друг к другу эти
два органа; аг^а!...1 Это было убедительно.
1 Аг^а1 — от лат. ег^о — следовательно; союз, выполняющий
особую стилистическую функцию и указывающий на бессвязность и
нелогичность рассуждения, в котором он употреблен.
47
Олдос Хаксли
Мистер Барбекью-Смит принадлежал к старой шко-
ле журналистики. Он щеголял львиной головой с гри-
вой черных с сединой, удивительно неопрятных волос,
зачесанных назад с широкого, но низкого лба. И сам
он казался чуть-чуть, всегда лишь чуть-чуть грязнова-
тым. В более молодые годы он шутливо называл себя
человеком богемы. Потом перестал. Теперь он был
учитель, своего рода пророк. Тираж некоторых его
книг об утешении и духовном учении достиг уже ста
двадцати тысяч.
Присцилла приняла его со всеми почестями. Он еще
никогда не бывал в Кроме, и она показала ему дом.
Мистер Барбекью-Смит был полон восхищения.
— Такой необычный, такой старинный, — повторял
он. Голос у него был масленый, почти елейный.
Присцилла похвалила его последнюю книгу.
— Великолепно, просто великолепно, — сказала она
со свойственной ей манерой безмерно восхищаться
всем.
— Я рад, если книга вам понравилась, — сказал Бар-
бекью-Смит.
— О, потрясающе! А это место про лотосовый пруд —
оно мне показалось таким прекрасным!
— Я знал, что оно вам понравится. Видите ли, ко
мне это пришло извне. — Он повел рукой, обозначая
звездный мир.
Они вышли в сад, где был накрыт стол. Мистера
Барбекью-Смита должным образом представили.
— Мистер Стоун тоже пишет, — сказала Присцилла,
знакомя его с Дэнисом.
— В самом деле? — милостиво улыбнулся Барбе-
кью-Смит и посмотрел на Дэниса со снисходительнос-
тью олимпийца. — И что же вы пишете?
Дэнис был в ярости и в довершение к этому почувст-
вовал, что густо краснеет. Неужели у Присциллы нет
чувства меры? Она ставила их на одну доску — его
и Барбекью-Смита! Они оба пишут, оба пользуются
48
Желтый Кран
пером и чернилами. На вопрос мистера Барбекью-Сми-
та он ответил:
— О, ничего особенного, пустяки. — И отвернулся.
— Мистер Стоун — один из наших молодых по-
этов. — Это был голос Анны. Он хмуро посмотрел на
нее, а она ответила ему улыбкой, что еще больше вы-
вело Дэниса из себя.
— Отлично, отлично, — сказал мистер Барбекью-
Смит и ободряюще сжал руку Дэниса. — Бард — это
благородное призвание.
Едва они закончили пить чай, как мистер Барбекью-
Смит извинился: он должен немного поработать до
обеда. Присцилла вполне его понимала. Пророк уда-
лился к себе в комнату.
Без десяти восемь мистер Барбекью-Смит спустился
в гостиную. Он был в хорошем настроении и, идя по
лестнице, улыбался и потирал свои большие белые
руки. В гостиной кто-то тихо наигрывал на рояле ка-
кие-то фрагменты. Мистер Барбекью-Смит попытался
угадать, кто бы это мог быть. Наверное, одна из моло-
дых леди. Но нет, это был Дэнис, который, увидев его,
поспешно и в некотором смущении встал.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал мистер
Барбекью-Смит. — Я очень люблю музыку.
— Тогда я тем более не могу продолжать, — ответил
Дэнис. — Я просто бренчу немного.
Они замолчали. Мистер Барбекью-Смит стоял спиной
к камину, с удовольствием вспоминая о том, как ми-
нувшей зимой он грелся у огня. Он не мог скрыть внут-
реннего удовлетворения, и все продолжал улыбаться,
думая о своем. Наконец он повернулся к Дэнису.
— Вы ведь пишете, не так ли?
— Гм, да, пожалуй, — немного.
— Сколько слов вы можете написать за час?
— Признаться, никогда не считал.
— О, вам надо обязательно посчитать, обязательно.
Это чрезвычайно важно.
49
Олдос Хаксли
Дэнис напряг память.
— Когда я в хорошей форме, - сказал он, — то, по-
лагаю, что статью в тысячу двести слов я пишу прибли-
зительно четыре часа. Но иногда и много дольше.
Мистер Барбекью-Смит кивнул.
— Так, триста слов в час в лучшем случае.
Он вышел на середину комнаты, повернулся на каб-
луках и опять стал напротив Дэниса.
— Отгадайте, сколько слов я написал сегодня меж-
ду пятью и половиной восьмого?
— Не могу себе представить.
— Нет, все-таки попробуйте. Между пятью и поло-
виной восьмого — это два с половиной часа.
— Тысячу двести слов, — отважился Дэнис.
— Нет, нет, — растянувшееся в улыбке лицо мистера
Барбекью-Смита весело сияло. — Попробуйте еще раз.
— Тысячу пятьсот слов.
— Нет.
— Сдаюсь, — сказал Дэнис. Он понял, что не может
пробудить в себе особого интереса к тому, как пишет
мистер Барбекью-Смит.
— Что ж, скажу вам. Три тысячи восемьсот слов.
Дэнис раскрыл глаза.
— Вы, должно быть, пишете в день очень много.
Мистер Барбекью-Смит вдруг перешел на чрез-
вычайно доверительный тон. Он пододвинул табурет,
поставил его сбоку от кресла Дэниса, сел и начал гово-
рить тихо и быстро.
— Послушайте меня, — сказал он, положив ладонь
на руку Дэниса. — Вам надо зарабатывать своими кни-
гами на жизнь. Вы молоды, вы неопытны. Позвольте
дать вам хороший совет.
Интересно, чего хочет его собрат по перу? Дэнис по-
пытался представить себе: может быть, даст ему реко-
мендательное письмо к редактору журнала «Джон
о'Лондонс Уикли»? Или сообщит, кому можно писать
небольшие статьи за семь гиней?
50
Желтый Крон
Мистер Барбекью-Смит несколько раз похлопал его
по руке и продолжал:
— Секрет творчества, — сказал он в самое ухо моло-
дого человека, — секрет творчества — это вдохнове-
ние.
Дэнис изумленно посмотрел на него.
— Вдохновение, — повторил мистер Барбекью-Смит.
— Вы имеете в виду поэзию, которая льется из
души?
Мистер Барбекью-Смит кивнул.
— О, в таком случае я полностью с вами согласен, —
сказал Дэнис. — Но что, если вдохновения нет?
— Это именно тот вопрос, которого я ожидал, — от-
ветил мистер Барбекью-Смит. — Вы спрашиваете, что
делать, если вдохновения нет? Отвечаю: у вас есть
вдохновение. Вдохновение есть у всех. Вопрос лишь в
том, чтобы заставить его работать.
Часы пробили восемь. Но никто не появился: в Кро-
ме все всегда опаздывали. Мистер Барбекью-Смит про-
должал:
— Вот мой секрет. Отдаю его вам даром. — Дэнис
пробормотал благодарность и сделал соответствующую
гримасу. — Я помогу вам найти вдохновение, потому
что не хочу видеть, как столь приятный, серьезный
молодой человек тратит свою энергию и лучшие годы
жизни на каторжный интеллектуальный труд, который
можно полностью устранить с помощью вдохновения.
Я сам занимался таким трудом и знаю, что это такое.
До того как мне исполнилось тридцать восемь, я писал
так же, как вы, — без вдохновения. Все, что я сочи-
нил, я выжимал из себя ценой тяжелого труда. Так
вот, в те дни я не мог написать более шестисот слов в
час, и более того, часто мне не удавалось продать то,
что я писал.
Он вздохнул.
— Нас, художников, — заметил он между прочим, —
нас, интеллигентов, не очень-то ценят в Англии.
51
Олдос Хаксли
Дэнис подумал: нельзя ли как-нибудь, не выходя, ко-
нечно, за рамки приличия, отмежеваться от этого «нас»
мистера Барбекью-Смита. Подходящего способа не на-
ходилось, и кроме того, было уже слишком поздно, ибо
мистер Барбекью-Смит вновь продолжал свои рассуж-
дения.
— В тридцать восемь я был бедным, борющимся за
существование, усталым, перегруженным работой,
никому не известным журналистом. Сейчас, в пятьде-
сят. .. — Он скромно умолк на мгновенье, сделал лег-
кий жест и развел пухлые руки, словно демонстрируя
что-то. Он демонстрировал себя. Дэнис вспомнил о
рекламе молока фирмы Нестл — две кошки на стене
при свете луны, одна черная и худая, другая белая,
гладкая и толстая. До вдохновения и после.
— Все изменилось благодаря вдохновению, — тор-
жественно сказал мистер Барбекью-Смит. — Оно сни-
зошло внезапно, как легкая роса с неба. Это случилось
однажды вечером. Я писал мою первую небольшую
книгу об этике поведения — «Примеры повседневного
героизма». Вы, может быть, читали ее. Она стала мо-
ральным подспорьем — по крайней мере, я льщу себя
этой мыслью — для тысяч людей. Я дошел до середи-
ны второй главы и основательно застрял на ней. Без-
мерно уставший, я написал за последний час всего
лишь сотню слов и не мог выжать из себя больше ни-
чего. Я сидел, кусая кончик ручки и глядя на электри-
ческую лампу, которая висела над моим столом — как
раз передо мной, но несколько выше.
Он с особой тщательностью показал, как висела лампа.
— Вы когда-нибудь подолгу смотрели пристально на
яркий свет? — спросил он, поворачиваясь к Дэнису.
Дэнис, пожалуй, не помнил ничего подобного. — Так
себя можно загипнотизировать, — продолжал мистер
Барбекью-Смит.
Звуки гонга из зала доносились с нарастающей силой.
И по-прежнему никого. Дэнис был ужасно голоден.
52
Желтый Кром
— Именно это произошло со мной, — сказал мистер
Барбекью-Смит. — Я оказался в состоянии гипноза. По-
терял сознание — вот так, — он щелкнул пальцами. —
Придя в себя, я увидел, что уже далеко за полночь и что
я написал четыре тысячи слов. Четыре тысячи! — повто-
рил он, широко открывая рот, когда произносил слова
«тысячи». — На меня снизошло вдохновение.
— Какой удивительный случай, — сказал Дэнис.
— Я сначала испугался. Мне казалось это неестест-
венным. Я подумал, что это как-то не совсем правиль-
но, я бы сказал, не совсем честно — создавать литера-
турное сочинение в бессознательном состоянии. Кроме
того, я боялся, что, возможно, написал чепуху.
— И вы действительно написали чепуху? — спросил
Дэнис.
— Разумеется, нет, — ответил мистер Барбекью-Смит
с легким раздражением. — Разумеется, нет. Это было
превосходно. Всего лишь несколько ошибок в пра-
вописании и описок, таких, какие обычно бывают при
механическом письме. Но стиль, идея — все самое
главное — было превосходно. После этого случая вдох-
новение нисходило на меня постоянно. Таким образом
я написал полностью «Примеры повседневного героиз-
ма». Они имели большой успех, как и все, что я писал
с тех пор. — Он наклонился к Дэнису и ткнул его
пальцем. — Это и есть мой секрет, — сказал он, — и
именно так вы тоже можете писать, если пипытае-
тесь, — без труда, быстро и хорошо.
— Но как именно? — спросил Дэнис, пытаясь скрыть,
сколь глубоко оскорбило его это заключительное «хо-
рошо».
— Развивая ваше вдохновение, вступая в контакт с
подсознанием. Вы читали мою книжку «Трубопровод
к Бесконечности»?
Дэнис вынужден был признаться, что как раз эту,
одну из немногих, может быть, даже единственную
из книг мистера Барбекью-Смита он не читал.
53
Олдос Хаксли
— Не беда, не беда, — сказал мистер Барбекью-
Смит. — Это просто маленькая книжка о связи
подсознания с Бесконечностью. Установите контакт с
подсознанием — и вы в контакте с Вселенной. В сущ-
ности, это и есть вдохновение. Вы понимаете мою
мысль!
— Вполне, вполне, — сказал Дэнис. — Но разве не
бывает так, что Вселенная порой шлет вам сигналы, со-
вершенно не подходящие к случаю?
— Я не допускаю этого, — ответил мистер Барбекыо-
Смит. — Я направляю их через определенные каналы,
пропускаю по трубам, заставляя вращать турбины мо-
его сознания.
— Как воды Ниагары, — сравнил Дэнис. Некоторые
мысли мистера Барбекыо-Смита звучали, как цита-
ты, — без сомнения, цитаты из его собственных про-
изведений.
— Совершенно верно, как воды Ниагары. И вот как
я делаю это.
Он наклонился вперед и указательным пальцем при-
нялся как бы отбивать такт своим рассуждениям.
— Прежде чем впасть в транс, я сосредоточиваюсь на
том, что желаю сделать предметом моего вдохновения.
Допустим, я пишу о повседневном героизме. За десять
минут до впадения в транс я не думаю ни о чем другом,
кроме как о сиротах, помогающих своим маленьким
братьям и сестрам, о будничной работе, которую выпол-
няют добросовестно и терпеливо, а мысли сосре-
доточиваю на таких великих философских истинах, как
очищение и возвышение души страданием и алхимичес-
кое превращение свинцового зла в золотое добро (Дэ-
нис, снова отмечая цитаты, мысленно развесил гирлян-
ды кавычек). Затем я отключаюсь. Через два-три часа
просыпаюсь и вижу, что вдохновение сделало свое дело.
Тысячи слов — утешающих, возвышенных слов — ле-
жат передо мной. Я аккуратно перепечатываю их на
машинке, и они готовы к публикации.
54
Желтый Кром
— Все это выглядит удивительно просто, — сказал
Дэнис.
— Это и есть просто. Все великое, прекрасное и воз-
вышенное в жизни удивительно просто. (Снова кавыч-
ки.) Когда мне надо создать несколько афоризмов, я
проверяю состояние транса тем, что перелистываю
«Словарь цитат» или «Шекспировский календарь»,—
что окажется под рукой. Это, так сказать, дает ключ,
это гарантирует, что Вселенная вольется в мое подсоз-
нание не сплошной рекой, а афористичными прерыва-
ющимися потоками. Вы понимаете мою мысль?
Дэнис кивнул. Мистер Барбекью-Смит сунул руку в
карман и вытащил записную книжку.
— Я написал несколько афоризмов сегодня в поез-
де, — сказал он, листая страницы. — Погрузился в
транс в углу вагона. Я считаю, что поезд — весьма
подходящая среда для хорошей работы. Вот они, эти
афоризмы. — Он откашлялся и прочел:
— «Путь к вершине может быть крут, но воздух там,
наверху, чист, и только с вершины видно далеко».
«То, что действительно имеет значение, происходит в
сердце».
Любопытно, подумал Дэнис, каким образом иногда
повторяется Бесконечность.
— «Видеть — значит верить. Да, но верить — значит
тоже видеть. Если я верю в бога, я вижу бога, даже в
том, что кажется злом».
Мистер Барбекью-Смит поднял глаза от записной
книжки.
— Этот последний афоризм, — сказал он, — особен-
но тонкий и красивый, не так ли? Без вдохновения я
никогда бы не нашел этой мысли. — Он вновь прочи-
тал апофегму, на этот раз медленнее и торжествен-
нее. — Прямо из Бесконечности, — многозначительно
пояснил он, затем обратился к следующему афо-
ризму.
— «Пламя свечи дает свет, но и обжигает».
5$
Олдос Хаксли
Мистер Барбекью-Смит недоуменно наморщил лоб.
— Я не знаю в точности, что это означает, — сказал
он. — Это очень афористично. Можно, конечно, отне-
сти это к высшему образованию — оно просвещает, но
побуждает низшие классы на беспорядки и революции.
Да, пожалуй, именно это и подразумевается. Но
афористично, афористично.
Он задумчиво тер подбородок. Снова загремел
гонг — громко, казалось, умоляюще: обед остывал.
Звуки его вывели мистера Барбекью-Смита из созер-
цательного состояния. Он повернулся к Дэнису.
— Теперь вы понимаете, почему я советую вам раз-
вивать свое вдохновение. Пусть ваше подсознание рабо-
тает на вас. Откройте путь для Ниагары Вселенной!
На лестнице раздались чьи-то шаги. Мистер Барбе-
кью-Смит встал, тронул Дэниса за плечо и сказал:
— Больше об этом ни слова. Продолжим в другой
раз. И помните: я полностью полагаюсь на вашу
скромность. Есть вещи сокровенные, святые, о кото-
рых не хочется, чтобы знали все.
— Конечно, — сказал Дэнис. — Я это понимаю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Все кровати в Кроме были старинной, доставшейся
в наследство от предков мебелью. Огромные, как
четырехмачтовые корабли, со сложенными парусами
сияющего чистотой цветного белья, резные и покры-
тые инкрустацией, крашеные и позолоченные, орехо-
вые, дубовые, из редких экзотических пород деревь-
ев, кровати всех эпох и стилей, от времен сэра Фер-
динандо, который построил дом, до времен его тезки,
жившего в конце восемнадцатого века, последнего из
Лапитов, — но все грандиозные и величественные.
Самой замечательной была кровать, доставшаяся
сейчас Анне. Сэр Джулиус, сын сэра Фердинандо,
56
Желтый Кром
заказал ее в Венеции, когда его жена ожидала первого
ребенка. В ней воплотились все причуды венецианско-
го искусства начала семнадцатого века. Она была как
огромный квадратный саркофаг. Деревянные спинки
украшены горельефами: среди розовых кустов резвят-
ся амуры. Позолоченные горельефы на темном фоне
дерева. Золотые розы тянулись вверх, обвивая четыре
стойки в виде колонн, а восседающие на верху каждой
из них херувимы поддерживали деревянный балдахин,
украшенный такими же резными цветами.
Анна читала, лежа в постели. На столике рядом с ней
горели две свечи. В их ярком свете ее лицо, обнажен-
ная рука и плечо окрасились в теплый цвет — цвет
покрытого нежным пушком персика. Над ней на бал-
дахине в густой тени поблескивали резные золотые
лепестки, и мягкий свет, падавший на украшенную
резьбой спинку кровати, беспокойно мерцал среди
причудливых роз, задерживаясь для грубых ласк на
пухлых щеках, на ямочках животов, на крепких и не-
правдоподобно маленьких ягодицах вальяжно раски-
нувшихся амуров.
В дверь осторожно постучали. Анна подняла глаза.
— Войдите.
Из-за двери выглянуло лицо — круглое и детское, в
колокольчике гладко зачесанных золотых волос. Оно
показалось еще более детским, когда вслед за ним по-
явился нежно-лиловый пижамный костюм. Это была
Мэри.
— Я подумала, что, может быть, загляну на минутку
пожелать вам спокойной ночи, — сказала она, усажи-
ваясь на край кровати. Анна закрыла книгу.
— Очень мило с вашей стороны.
— Что вы читаете? — Мэри бросила взгляд на об-
ложку. — А, литература второго сорта, да?
Она произнесла это тоном огромного внутреннего
превосходства. В Лондоне Мэри привыкла общаться
только с людьми первого сорта, которые любили все
57
Олдос Хаксли
первосортное, и знала, что б мире очень, очень мало
первосортного, а то, что есть, главным образом, фран-
цузское.
— Гм, а мне, пожалуй, нравится, — сказала Анна.
Добавить к этому было нечего. Наступившее вслед за
тем молчание становилось довольно тягостным. Мэри,
ощущая неловкость, крутила нижнюю пуговицу пижа-
мы. Анна, откинувшись на подушки, ждала, что будет
дальше.
— Меня так угнетает мысль о подавленных чувст-
вах, — начала наконец Мэри, неожиданно разражаясь
речью. Она произносила слова с придыханием на
окончаниях, так что ей не хватало воздуха даже до
конца фразы.
— Отчего же у вас должно быть подавленное настро-
ение?
— Я сказала — подавленные чувства, а не настрое-
ние.
— Ах, чувства, вот оно что, — сказала Анна. — Но
какие чувства?
Мэри пришлось объяснять.
— Естественное половое влечение... — начала она
нравоучительно. Но Анна прервала ее:
— Да, да. Прекрасно. Понимаю. Подавление чувств.
Старая дева и все такое. Ну, так что с этими чувствами?
— В том-то и дело, — сказала Мэри. — Я боюсь по-
давлять их. Подавлять инстинкты — это очень опасно.
Я начинаю замечать в себе симптомы, вроде тех, о
которых читаешь в книгах. Мне постоянно снится, что
я падаю в колодец. А иногда даже снится, что я караб-
каюсь вверх по лестнице. Это в высшей степени тре-
вожно. Симптомы слишком очевидны.
— Вы так думаете?
— Если не принять мер, это может перейти в ним-
фоманию. Вы не представляете себе, насколько серь-
езны последствия подавления чувств, если не изба-
виться от него вовремя.
58
Желтый Края
-г Действительно, ужасно, — сказала Анна. — Но я
не вижу, чем бы я могла вам помочь.
— Я хотела просто поговорить с вами об этом.
— Конечно, конечно, Мэри, дорогая, охотно.
Мэри кашлянула и глубоко вздохнула.
— Я полагаю, — начала она менторским тоном, —
я полагаю, мы можем исходить из того, что у
интеллигентной молодой женщины двадцати трех
лет, живущей в цивилизованном обществе в двадца-
том столетии, не может быть никаких предрассуд-
ков.
— Должна признаться, у меня кое-какие есть.
— Но не насчет подавления чувств?
— Нет, насчет подавления чувств не так много, это
правда.
— Или, точнее, насчет того, как от этого избавиться.
— Совершенно верно.
— В таком случае, зафиксируем это как постулат, —
сказала Мэри. Торжественность выражалась в каждой
черточке ее круглого юного лица, лучилась из больших
голубых глаз.
— Теперь мы подходим к вопросу о желательности
обладания собственным опытом. Надеюсь, мы согласны
в том, что знание желательно, а неведение — нежела-
тельно?
Послушная, как один из тех почтительных учеников,
от которых Сократ мог добиться любого нужного ему
ответа, Анна согласилась с этим утверждением.
— И мы, я надеюсь, равным образом согласны в том,
что брак означает то, что он означает.
-Да.
— Отлично! — сказала Мэри. — А подавление чувств
является тем, чем оно является...
— Совершенно верно.
— Следовательно, вывод может быть только один.
— Но я это знала, — воскликнула Анна,— еще до
того, как вы начали!
59
Олдос Хаксли
— Да, но теперь он подтвержден доказательством, —
сказала Мэри. — Надо все доказывать логически. Во-
прос теперь в том...
— Но какой вопрос? Вы пришли к единственно воз-
можному выводу — логически, а это больше, чем я
могла бы сделать. Все, что остается, так это поделить-
ся вашей информацией с кем-то, кто вам нравится, кто
вам действительно очень нравится, в кого вы влюбле-
ны, если мне будет позволено выразиться столь от-
кровенно.
— Но в этом-то весь вопрос и есть, — воскликнула
Мэри. — Я ни в кого не влюблена. — Но я не могу
больше, чтобы мне каждую ночь снилось, как я падаю
в колодец. Это слишком опасно.
— Что же, если это действительно слишком опасно,
тогда вам, конечно, надо что-то делать; вы должны
найти кого-нибудь.
— Но кого? — задумчивая складка изогнула ее бро-
ви. — Это должен быть кто-то интеллигентный, кто-то
с интеллектуальными запросами, которые я могу раз-
делить, с подобающим уважением к женщине; кто го-
тов серьезно говорить о своей работе и о том, что он
думает, и о моей работе и о том, что я думаю. Как
видите, найти подходящего человека совсем не легко.
— Гм, — сказала Анна, — в настоящее время в доме
трое свободных и интеллигентных мужчин. Начать
хотя бы с мистера Скоугана. Правда, он, пожалуй,
несколько библейского возраста. Есть еще Гомбо и
Дэнис. Согласны ли мы в том, что выбор ограничива-
ется двумя последними?
Мэри кивнула.
— Я думаю, нам следует... — сказала она, но остано-
вилась в нерешительности со смущенным видом.
-Что?
— Я подумала о том, — сказала Мэри, прерывисто
дыша, — действительно ли они свободны. Я подумала
о том, что вы, может быть... вы, может быть...
60
Желтый Крон
— Милая Мэри, это очень любезно с вашей стороны
подумать обо мне, — сказала Анна, улыбаясь скупой
кошачьей улыбкой. — Но что касается меня, то они
оба совершенно свободны.
— Я очень рада этому, — сказала Мэри с явным об-
легчением. — Теперь перед нами встает вопрос: кото-
рый из двух?
— Я не могу давать советов. Это вопрос вашего вкуса.
— Это вопрос не моего вкуса, а их достоинств, — за-
явила Мэри. — Нам с вами надо взвесить и рассмот-
реть их тщательно и беспристрастно.
— Вы должны взвешивать сами, — сказала Анна.
В уголках ее рта и вокруг полузакрытых глаз все еще
оставался след улыбки. — Я не стану брать на себя
такой риск, не хочу дать вам неправильный совет.
— Гомбо талантливее Дэниса, — начала Мэри, — но
он хуже воспитан. — То, как Мэри произносила слово
«воспитан», придавало ему особое, дополнительное
значение. Она выговаривала его очень тщательно, мяг-
ко придыхая на ударной гласной. Воспитанных людей
так мало, и они, как и первоклассные произведения
искусства, большей частью французы. — Воспитан-
ность — это ведь самое главное, не так ли?
Анна подняла руку.
— Не буду давать советов, — сказала она. — Вы са-
ми должны решить.
— Семья Гомбо из Марселя, — задумчиво продолжа-
ла Мэри. — Довольно опасная наследственность, если
подумать об отношении романских народов к женщи-
нам. Но с другой стороны, я иногда спрашиваю себя,
насколько Дэнис серьезен, не дилетант ли он. Все это
очень трудно. А зы как думаете?
— Я не слушаю, — сказала Анна. — Отказываюсь
взять на себя какую-либо ответственность.
Мэри вздохнула.
— Что же, — сказала она, — пожалуй, мне лучше
отправиться в постель и подумать об этом.
61
Олдос Хаксли
— Тщательно и беспристрастно, — сказала Анна.
В дверях Мэри обернулась.
— Спокойной ночи, — сказала она и не нашла отве-
та на вопрос, почему при этих словах Анна улыбнулась
своей странной улыбкой. Возможно, за этим ничего не
было, подумала она. Анна часто улыбалась без види-
мой причины: очевидно, это просто привычка. — На-
деюсь, мне сегодня не будет опять сниться, что я па-
даю в колодец, — добавила она.
— Лестницы хуже, — сказала Анна.
Мэри кивнула.
— Да, лестницы — это намного серьезнее.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
По воскресеньям завтрак накрывался на час позже,
чем в будни, и Присцилла, которая обычно не появля-
лась до середины дня, на этот раз удостоила его своим
присутствием. Одетая в черный шелк, с рубиновым
крестом и привычной ниткой жемчуга на шее, она си-
дела во главе стола. Огромная воскресная газета скры-
вала от внешнего мира все, за исключением самой вер-
шины ее прически.
— Смотрите-ка, «Суррей» выиграл, — говорила она
с набитым ртом. — Солнце сейчас в созвездии Льва,
этим все и объясняется!
— Прекрасная игра — крикет, — пылко воскликнул
мистер Барбекью-Смит, не обращаясь ни к кому в
особенности. — В высшей степени типичная для Анг-
лии.
Сидевшая рядом с ним Дженни внезапно вздрогнула
и оглянулась.
— Что? — сказала она. — Что?
— Типичная для Англии, — повторил мистер Барбе-
кью-Смит.
Дженни удивленно посмотрела на него.
62
Желтый Крон
— В Англии? Конечно, я родилась в Англии.
Он начал объяснять свою мысль, но тут миссис Уим-
буш опустила воскресную газету и открыла взорам
свое квадратное, багровое, напудренное лицо в обрам-
лении оранжевого великолепия ее прически.
— Они начинают новую серию статей о мире ином, —
сказала она. — Сегодняшняя называется «Земля веч-
ного лета и геенна».
— Земля вечного лета, — повторил мистер Барбекыо-
Смит, закрывая глаза. — Земля вечного лета. Пре-
красный заголовок. Прекрасный.
Мэри заняла место рядом с Дэнисом. В итоге тща-
тельных размышлений минувшей ночью она останови-
ла свой выбор на нем. Он, возможно, не так талант-
лив, как Гомбо, ему, быть может, немного не хватает
серьезности, но зато он как-то надежнее.
— А вы много пишете стихов здесь, вдали от Лондо-
на? — спросила она приветливо и серьезно.
— Совсем не пишу, — отрывисто ответил Дэнис. -г
Я не взял с собой пишущей машинки.
— Но неужели вы хотите сказать, что без машинки
не можете писать?
Дэнис покачал головой. Он терпеть не мог разгова-
ривать за едой и, кроме того, хотел послушать, что го-
ворил на другом конце стола мистер Скоуган.
— Мой проект церковной реформы замечательно
прост, — говорил тот. — В настоящее время англикан-
ские священники носят свои воротники задом наперед.
Я бы обязал их носить задом наперед не только
воротники, но и всю одежду — сюртук, жилет, брюки,
ботинки, — с тем чтобы каждое духовное лицо являло
миру гладкий фасад, который не портили бы запонки,
пуговицы или шнурки. Введение подобного костюма
послужило бы полезным средством сдерживания для
тех, кто намеревается посвятить себя служению церкви.
В то же время это значительно прибавило бы, как спра-
ведливо требовал архиеписком Лод, «красоты святости»
63
Олдос Хаксли
тем немногим неисправимым людям, кого не удастся
удержать от принятия сана.
— Оказывается, в аду, — сказала Присцилла, про-
должая читать воскресную газету, — дети развлекают-
ся тем, что сдирают кожу с живых ягнят.
— А, дорогая леди, но это только символ, —
воскликнул мистер Барбекью-Смит. — Материальный
символ духо-овной истины. Ягнята символизируют...
— А кроме того, есть еще военная форма, — продол-
жал мистер Скоуган. — Когда ярко-красные и нежно-
белые цвета были заменены на хаки, некоторые люди
с ужасом думали о том, как дальше пойдет война. Но
затем, увидев, насколько элегантен новый мундир, как
плотно он облегает талию, как боковые карманы под-
черкивают бедра, когда эти люди осознали все блестя-
щие потенциальные возможности бриджей и высоких
ботинок, — они успокоились. Устраните этот изыскан-
ный военный стиль, введите для всех форму из меш-
ковины и прорезиненные плащи, и вы скоро увидите,
что...
— Кто-нибудь поедет со мной в церковь? — спросил
Генри Уимбуш. Никто не ответил. Он попытался сде-
лать свое предложение более заманчивым. — Тексты
читаю я. А проповеди мистера Бодиэма иногда заслу-
живают того, чтобы их послушать.
— Спасибо, спасибо, — сказал мистер Барбекью-
Смит. — Я со своей стороны предпочитаю молиться в
безграничном храме природы. Как это у нашего Шекс-
пира? «Проповедь в книгах, камнях и бегущих ручь-
ях...» Он взмахнул рукой, заключая эти слова жестом
в сторону окна, но тут же у него появилось сначала
смутное, а затем все более отчетливое ощущение, что в
его цитате было что-то неточное. Но что, что именно
неточно? Проповедь? Камни? Книги?
64
Желтый Кром
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Приходский священник мистер Бодиэм сидел у себя
в кабинете. Псевдоготические окна девятнадцатого
века, узкие, цветные, пропускали свет очень скупо, и
в комнате, несмотря на прекрасную июльскую погоду,
было темно. Коричневые лакированные полки, вытя-
нувшиеся вдоль стен, ряд за рядом были заполнены
теми толстыми тяжелыми богословскими сочинениями,
которые букинисты обычно продают на вес. Коричне-
вая лакированная каминная доска, резное украшение
над ней. Коричневый лакированный письменный стол.
Такие же стулья, такая же дверь. Пол покрывал тем-
ный красно-коричневый ковер с узорами. В комнате
все было коричневым и удивительно пахло коричне-
вым.
В центре этой сумрачной коричневой картины сидел
за столом мистер Бодиэм. Это был человек в Желез-
ной Маске. Серое металлическое лицо с железными
скулами и узким железным лбом. Железные складки,
твердые и неподвижные, прорезали щеки сверху вниз.
Нос как железный клюв небольшой изящной хищной
птицы. Карие глаза в глубоких, будто оправленных
железом впадинах, вокруг них — темная, словно обуг-
лившаяся кожа. Густые черные жесткие волосы уже
начинали седеть. Уши очень маленькие и изящные;
тщательно выбритые щеки, подбородок, верхняя губа
были темными, железно-темными. Голос, особенно
когда он возвышал его во время проповеди, звучал
резко, как скрежет железных петель редко открывае-
мой двери.
Приближалась половина первого. Мистер Бодиэм
только что вернулся из церкви, охрипший и усталый
после проповеди. Он читал ее с яростью, со страс-
тью — железный человек, бьющий цепом по душам
своей паствы. Но души верующих в Кроме были сде-
ланы из резины, из твердой резины: цеп отскакивал.
3 О. Хаксли
65
Олдос Хаксли
В Кроме привыкли к мистеру Бодиэму. Цеп безжалост-
но молотил по резине, но чаще всего резина спала.
В это утро он, как нередко и раньше, читал пропо-
ведь о сущности Бога. Он пытался заставить их понять
сущность Бога и то, как страшно оказаться под его ру-
кой. Бог — они представляли себе нечто доброе и мило-
сердное. Они закрывали глаза на факты. Более того,
они закрывали глаза на Библию. Пассажиры «Титани-
ка» пели, когда пароход погружался на дно, «Ближе к
тебе, господи!». Осознавали ли они, к чему хотели
быть ближе? К белому пламени праведности, яростно-
му пламени...
Когда проповедовал Савонарола, люди громко рыда-
ли и стонали. Но ничто не нарушало вежливой тиши-
ны, в которой Кром слушал мистера Бодиэма — лишь
кашель время от времени да иногда тяжелый вздох. На
передней скамье сидел Генри Уимбуш — невозмути-
мый, воспитанный, прекрасно одетый. Случалось, ми-
стеру Бодиэму хотелось прыгнуть с кафедры и встрях-
нуть его как следует — или же избить и убить всю
свою паству.
Подавленный, он сидел за столом. За стеклами готи-
ческих окон земля дышала теплом и великолепным по-
коем. Все было как всегда. И все же, все же... Вот уже
почти четыре года прошло с тех пор, как он произнес
ту проповедь на тему стиха седьмого 24-й главы Еван-
гелия от Матфея. «Ибо восстанет народ на народ, и
царство на царство; и будут глады, моры и землетря-
сения по местам...» Почти четыре года назад. Он из-
дал эту проповедь — было так ужасно важно, насущ-
но необходимо, чтобы все люди узнали, что он хотел
сказать. Экземпляр небольшой брошюры лежал на сто-
ле — восемь маленьких серых страниц, отпечатанных
шрифтом, который ступился, как зубы старого пса, от
бесконечного чавканья печатной машины. Мистер Бо-
диэм открыл брошюру и снова, в который раз, начал
перечитывать ее.
66
Желтый Крон
«Ибо восстанет народ на народ, и царство на царст-
во; и будут глады, моры и землетрясения по местам...*
Девятнадцать столетий минуло с тех пор, как наш гос-
подь произнес эти слова, и ни одно из этих столетий
не прошло без войн, болезней, голода и землетрясе-
ний. Могущественные империи обращались в прах,
болезни уносили половину человечества, тысячи людей
погибали в катаклизмах природы — от наводнений,
пожаров и ураганов. Это происходило снова и снова в
течение девятнадцати столетий, но ни разу не застави-
ло Христа вернуться на Землю. Это были «знамения
времени*, поскольку говорили о гневе божьем, обра-
щались к неизлечимым порокам человечества, но они
не были знамением второго пришествия.
Если благочестивый христианин воспринял нынеш-
нюю войну как истинный знак приближающегося воз-
вращения господа нашего, то это не просто потому, что
она охватила весь мир и унесла жизни миллионов лю-
дей, не просто потому, что голод сжал своими объяти-
ями все страны Европы, не просто потому, что самые
разные болезни — от сифилиса до сыпного тифа —
распространились среди воюющих народов. Нет, не по
этим признакам мы считаем эту войну истинным зна-
мением времени, а потому, что в своей первопричине
и в своем развитии она отмечена определенными чер-
тами, которые почти несомненно связывают ее с про-
рочествами о втором пришествии господа.
Я хотел бы перечислить те черты нынешней войны,
которые наиболее ясно указывают, что она — это зна-
мение близкого второго пришествия. Наш господь ска-
зал, что «проповедано будет сие Евангелие Царствия по
всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда
придет конец*. Хотя было бы самонадеянным с нашей
стороны сказать, когда Бог сочтет, что человечество в
достаточной степени обращено в христианскую веру, мы
можем, по крайней мере, твердо надеяться, что столетие
неустанного миссионерского труда, во всяком случае,
67
Олдос Хаксли
приблизило выполнение этого условия. Верно, немало
из тех, кто населяет Землю, все еще глухи к проповеди
истинной религии. Но это не изменяет того факта, что
Евангелие проповедуется «во свидетельство» всем неве-
рующим от паписта до зулуса. Вина за продолжающее-
ся распространение неверия лежит не на проповедни-
ках, а на тех, к кому их проповеди обращены.
Далее, слова о высыхании вод великой реки Евфра-
та в шестнадцатой главе Откровения Иоанна Богосло-
ва подразумевают, по всеобщему мнению, ослабление
и полный упадок турецкого могущества и являются
признаком приближающегося конца мира, как мы его
понимаем. Взятие Иерусалима и успехи в Месопота-
мии — крупные вехи на пути к сокрушению Оттоман-
ской империи, хотя галлиполийский эпизод, надо при-
знать, показал, что турки все еще обладают значитель-
ной силой. В историческом плане это иссыхание
оттоманского могущества продолжается на протяже-
нии вот уже целого столетия. В последние два года мы
стали свидетелями значительного ускорения этого
процесса, и не может быть сомнения в том, что бли-
зится его полное завершение.
Непосредственно за словами о высыхании вод Евфра-
та следует пророчество об Армагеддоне, этой мировой
войне, с которой так тесно связывается второе пришест-
вие. Начавшись, мировая война может окончиться толь-
ко возвращением Христа, и придет он скоро и внезап-
но, как появляется тать в нощи.
Давайте рассмотрим факты. В истории — точно так
же, как в Откровении святого Иоанна — мировой вой-
не непосредственно предшествует высыхание вод Ев-
фрата или ослабление турецкого могущества. Уже од-
ного этого факта было бы достаточно, чтобы связать
нынешнюю войну с Армагеддоном Откровения и, сле-
довательно, указать на приближающееся второе при-
шествие. Однако можно привести и другие, более су-
щественные и убедительные доказательства.
68
Желтый Крон
Армагеддон вызывается действием трех духов нечи-
стых, подобных жабам, выходящих из уст дракона,
зверя и лжепророка. Если мы сумеем опознать эти три
силы зла, то прольем на весь этот вопрос значительно
больше света.
Дракон, зверь и лжепророк — все они могут быть
опознаны в истории. Сатана, который способен действо-
вать лишь через посредство человека, использовал эти
три силы в долгой войне против Христа, наполнившей
последние девятнадцать столетий религиозными раздо-
рами. Дракон, как установлено с достаточной убеди-
тельностью, — это языческий Рим, а дух, вышедший из
его уст, это дух безбожия. Зверь, иногда изображаемый
также в виде женщины, — это, без сомнения, власть
папы римского, а дух, который она изрыгает, — это
папизм. И есть только одна сила, которая отвечает опи-
санию, лжепророка, волка в овечьей шкуре, слуги дья-
вола, притворяющегося ягненком, и эта сила — так на-
зываемое «общество Иисуса». Дух, выходящий из уст
лжепророка, — это дух лжеморали.
Мы можем, таким образом, исходить из того, что три
злых духа — это безбожие, папизм и лжемораль. Ста-
ли ли эти три силы подлинной причиной нынешнего
столкновения? Ответ ясен.
Дух безбожия в высшей степени свойствен немецкой
критической мысли. «Школа критического осмысле-
ния Библии», как ее, словно в насмешку, называют,
отрицает возможность чуда, предсказания и истинно-
го наития и пытается объяснить Библию с точки зре-
ния естественной истории. Медленно, но верно в тече-
ние последних восьмидесяти лет дух безбожия отнимал
у немцев Библию и веру, так что Германия стала се-
годня нацией неверующих. «Школа критического ос-
мысления Библии» сделала, таким образом, возмож-
ной нынешнюю войну, ибо для любой христианской
нации было бы совершенно немыслимо вести войн)
так, как ведет ее Германия.
69
Олдос Хаксли
Мы подходим теперь к духу папизма, который спо-
собствовал возникновению войны почти в такой же
степени, как дух безбожия, хотя, возможно, не столь
очевидно. Со времени франко-прусской войны власть
папы постоянно и неуклонно слабеет во Франции, в то
время как в Германии эта власть усиливается. Сегод-
ня Франция — антипапское государство, а Германия
располагает могущественным католическим меньшин-
ством. Два государства, контролируемых римским па-
пой, Германия и Австрия, находятся в войне с шестью
антипапскими государствами — Англией, Францией,
Италией, Россией, Сербией и Португалией. Бельгия,
конечно, полностью папская страна, и присутствие на
стороне союзников элемента столь чужеродного нема-
ло затруднило победу нашего правого дела и объясня-
ет наши временные неудачи. То, что дух папизма сто-
ит за этой войной, достаточно ясно видно, таким
образом, уже из того, как группируются противостоя-
щие силы, а мятеж в католических районах Ирландии
просто подтверждает вывод, очевидный для любого не-
предубежденного человека.
Дух лжепророка сыграл в этой войне такую же зна-
чительную роль, как и два других злых духа. Инци-
дент с «клочком бумаги» — самый последний и наибо-
лее очевидный пример приверженности Германии этой
по своей сущности нехристианской иезуитской морали.
Цель — мировое господство Германии, и для достиже-
ния этой цели оправданны любые средства. Это под-
линный принцип иезуитства в применении к междуна-
родной политике.
Итак, все три злые духа опознаны. Как предсказано
в Откровении, они появились, как раз когда при-
ближался к своему завершению процесс упадка Отто-
манской империи и объединились, чтобы подготовить
мировую войну. «Се иду, как тать» — сказано, таким
образом, для нынешнего периода — для вас, для меня,
для всего человечества. Нынешняя война неизбежно
70
ЖелтыйКроя
приведет к Армагеддону, и конец ей будет положен
лишь личным возвращением господа.
И что же случится, когда он вернется? Те, кто во
Христе, говорит нам святой Иоанн, будут званы на ве-
черю агнца. Тех же, кто окажется в войне против него,
позовут на великую вечерю божию — эту страшную
трапезу, где не они, а ими будут пировать. «И, — го-
ворит святой Иоанн, — увидел я одного ангела, сто-
ящего на солнце; и он воскликнул громовым голосом,
говоря всем птицам, летающим посредине неба: лети-
те, собирайтесь на великую вечерю божию, чтобы по-
жрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысячена-
чальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех
свободных и рабов, и малых и великих*-. И все враги
Христа будут убиты мечом Сидящего на коне, исходя-
щим из уст его, и все птицы напитаются их трупами.
Это и будет великая вечеря божия.
Это может быть скоро, а может не скоро, в зависи-
мости от того, как люди считают время. Но раньше
или позже господь неизбежно придет и избавит чело-
вечество от его нынешних бед. И горе тем, кого позо-
вут не на вечерю агнца, а на великую вечерю божию.
Они осознают тогда — но слишком поздно, — что
бог — не только прощение, но и гнев. Бог, который
послал медведей, чтобы разорвать тех, кто дразнил
Елисея, бог, поразивший египтян за их неисправимые
пороки, — этот бог, без сомнения, покарает и их,
если они только не поспешат раскаяться. Но, быть
может, сделать это уже слишком поздно. Кто знает,
возможно завтра, возможно даже через мгновение,
Христос окажется среди нас, неузнанный, как тать?
И вскоре — кто знает? — ангел, стоящий на солнце,
возможно, будет сзывать воронов и ястребов вылететь
из щелей в скалах и напитаться разлагающимися
трупами миллионов неправедных, которых поразил
гнев господний. Посему готовьтесь: пришествие гос-
пода близится. Да будет оно для всех вас освящено
71
Олдос Хаксли
надеждой и ни на мгновенье не заставит ожидать его
с ужасом и трепетом».
Мистер Бодиэм закрыл брошюрку и откинулся в
кресле. Доводы его были убедительны, совершенно не-
отразимы. И все же... Четыре года прошло с тех пор,
как он произнес эту проповедь. Четыре года, а в Анг-
лии установился мир, солнце сияло, жители Крома
были греховны и равнодушны как всегда, — более,
чем всегда, пожалуй, если это только возможно Если
бы он только мог понять это, если бы небеса подали
хоть какой-нибудь знак! Сидя здесь в коричневом ла-
кированном кресле у окна в стиле Рёскина, он готов
был громко кричать. Он сжал подлокотники кресла —
сильнее, сильнее, чтобы восстановить самообладание.
Суставы его пальцев побелели. Он прикусил губу.
Через несколько секунд он был в состоянии рассла-
биться и начал корить себя за свою мятежную нетер-
пеливость.
Четыре года, думал он. Что такое, в конце концов,
четыре года? Неминуемо понадобится намного боль-
ше, чтобы Армагеддон созрел, взошел, как на дрож-
жах. События 1914 года — лишь первое столкнове-
ние. Что же касается окончания войны — оно, конеч-
но же, иллюзорно. Война все еще продолжается, тлея
в Силезии, в Ирландии, в Анатолии. Недовольства в
Египте и Индии, возможно, расчищают путь к рас-
пространению кровопролития среди нехристианских
народов. Китайский бойкот Японии и соперничество
между этой страной и Америкой в Тихом океане, воз-
можно, становятся семенами новой большой войны на
Востоке. Будущее, старался уверить себя мистер Бо-
диэм, сулит надежду. Настоящий, подлинный Арма-
геддон, быть может, скоро начнется, и тогда, как тать
в нощи... И все же, несмотря на утешительные объяс-
нения, его томили грусть и неудовлетворенность. Че-
тыре года назад он был таким уверенным. Помыслы
бога казались такими ясными. А теперь? Теперь он
72
Желтый Крон
был разгневан и в гневе своем прав. Но этого мало:
он страдал...
Тихо и внезапно, как призрак, появилась миссис Бо-
диэм, бесшумно скользнула по комнате. Бледное лицо
над черным платьем отливало матовой белизной, гла-
за бесцветны, как вода в стакане, соломенные волосы
почти так же бесцветны. В руке она держала большой
конверт.
— Это пришло для вас по почте, — тихо сказала она.
Конверт был незапечатан. Машинально мистер Боди-
эм разорвал его. В конверте оказалась брошюра, потол-
ще его собственной и изящнее оформленная. «Фирма
Шинни. Доставка одежды для священнослужителей,
Бирмингем». Он раскрыл брошюру: каталог был отпеча-
тан со вкусом, в старинной манере, с замысловато рас-
писанными в готическом стиле буквицами. Каждую
страницу окаймляли красные линии по краям полей,
пересекавшиеся в углах на манер оксфордской рамы для
картин, вместо точек стояли маленькие красные кресты.
Мистер Бодиэм перевернул несколько страниц.
«Готовая одежда. Сутаны из лучшей черной мерино-
совой шерсти — всех размеров.
Сюртуки для священников. От девяти гиней и выше.
Изящное облачение, скроенное нашими опытными
портными, специализирующимися на платье для ду-
ховных лиц».
Иллюстрации, выполненные способом автотипии,
представляли молодых священнослужителей. Одни
были маленькие и щеголеватые, другие рослые и мус-
кулистые, каким впору играть в регби, третьи с аске-
тическими лицами и большими исступленными глаза-
ми. Они были одеты в сюртуки, стихари, в вечерние
одеяния, в черные норфолкские костюмы.
«Большой выбор церковных облачений.
Пояса из вервия.
Особые полурясы, только в нашем магазине. Подвя-
зываются шнуром у пояса. Надетые под стихарь,
73
Олдос Хаксли
выглядят совершенно как полное облачение. Незаме-
нимы для летней погоды и в условиях жаркого кли1
мата».
С ужасом и отвращением мистер Бодиэм бросил ка-
талог в корзинку. Миссис Бодиэм взглянула на него.
В ее бледных тусклых глазах ничего не отразилось.
— Люди здесь, — сказала она своим тихим голо-
сом, — становятся с каждым днем хуже и хуже.
— Что еще случилось? — спросил мистер Бодиэм,
чувствуя себя внезапно очень усталым.
— Сейчас расскажу.
Она пододвинула коричневое лакированное кресло и
села.
— В Кроме, видимо, второй раз явились на свет Со-
дом и Гоморра1.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дэнис не танцевал, но когда потоками приторного
горячего запаха духов, вспышками бенгальских огней
из пианолы поплыла мелодия регтайма, все в нем
подчинилось ее ритму. Маленькие черные корпускулы
плясали и барабанили, как негры, в его артериях. Он
стал пленником движения, двуногим дансингом. Это
было неприятно, как первые признаки болезни. Он
сидел на одном из диванов у окна, угрюмо притворя-
ясь, будто читает книгу.
За пианолой сидел Генри Уимбуш; покуривая длин-
ную сигару в янтарном мундштуке, он с невозмутимым
терпением извлекал из инструмента оглушительную
1 Проповедь, приписываемая в девятой главе мистеру Бодиэму,
воспроизводит содержание выступления преподобного И. Г. Хорна
в 1916 году нашей эры перед священнослужителями, позднее опуб-
ликованное. Оно было переиздано им в качестве приложения к его
же небольшой книге, озаглавленной «Значение воздушной войны»
(издательство «Маршалл, Морган энд Скотт*)- Прим. автора.
74
Желтый Крон
танцевальную музыку. Гомбо и Анна, слившись друг с
другом, двигались с такой слаженностью, что казались
одним существом — с двумя головами и четырьмя но-
гами. С комической торжественностью кружил по ком-
нате мистер Скоуган, пригласивший на танец Мэри.
Дженни устроилась в тени за пианино, делая замет-
ки — так, по крайней мере, казалось — в большом
красном блокноте. Присцилла и мистер Барбекью-
Смит, сидя в креслах у камина, говорили о высоких
материях, при этом их совершенно не беспокоил шум,
относящийся к материи низшего порядка.
— Оптимизм, — говорил мистер Барбекью-Смит то-
ном, не допускающим возражений, повышая голос, что-
бы его было слышно сквозь мелодию «Знойных жен-
щин», — оптимизм — это раскрытие души навстречу
свету, это движение к Богу и непосредственно в него,
это духо-овное само-единение с бесконечным.
— Как верно! — вздохнула Присцилла, качнув убий-
ственным великолепием своей прически.
— Пессимизм, с другой стороны, — это сужение души
и движение ее к тьме. Это сосредоточение внутреннего
«я» на материи низшего порядка. Это духо-овное раб-
ское подчинение голым фактам, грубым физическим яв-
лениям.
«Знойные женщины, они и во мне разжигали огонь
желания!» — сам собой звучал в голове Дэниса при-
пев. Да, разжигали, черт их возьми! Страсть горела
в нем — но недостаточно, вот в чем беда. Страсть го-
рела внутри, дразнила, терзала его желанием (да,
«терзать» — это самое подходящее слово). Однако
внешне он безнадежно робок. Как овца: бее, бе-е,
бе-е.
Вот они, Анна и Гомбо, двигающиеся вместе, словно
одно гибкое существо. Зверь с двумя спинами. А он
сидит в углу, притворяясь, что читает, что не хочет
танцевать, что даже презирает танцы. Почему? Да все
по той же причине: бе-е, бе-е.
75
Олдос Хаксли
Почему он родился с таким лицом? Почему? У Гомбо
медное лицо не знающего радости человека, он словно
старинный, могучий таран, которым били в городские
стены, пока не сокрушали их. А вот он родился с дру-
гим лицом. С пушистой мордочкой ягненка.
Музыка смолкла. Единое, слаженно двигавшееся су-
щество распалось на две части. Раскрасневшаяся, не-
много задыхающаяся, Анна проплыла по комнате к
пианоле, положила руку на плечо мистера Уимбуша.
— А теперь вальс, пожалуйста, дядя Генри, — ска-
зала она.
— Вальс, — повторил он и повернулся к шкафчику,
где лежали валики. Он вытащил валик с регтаймом и
вставил на его место другой — фабричный раб, безропот-
ный и прекрасно обученный. «Рам, там; рам-ти-ти, там-
ти-ти»... Медленно, как корабль по мертвой зыби, по-
плыла мелодия. Четырехногое существо, еще более
изящное и слаженное в своих движениях, заскользило по
полу. О, почему только он родился не с таким лицом!
— Что вы читаете?
Он с удивлением поднял голову. Это была Мэри. Она
только что вырвалась из неприятных объятий мистера
Скоугана, выбравшего теперь своей жертвой Дженни.
— Не знаю, — честно ответил Дэнис. Он взглянул на
титул. Книга называлась «Спутник скотовода».
— По-моему, вы поступаете очень разумно, сидя тут
тихо с книгой, — сказала Мэри, остановив на нем
неподвижный взгляд своих фарфоровых глаз. — Не
знаю, зачем только люди танцуют. Это так скучно.
Дэнис не ответил. Она раздражала его. Из кресла у
камина доносился низкий голос Присциллы.
— Скажите мне, мистер Барбекью-Смит, — вам все
известно о науке, я знаю. — Из кресла мистера Барбе-
кью-Смита раздалось протестующее восклицание —
Эта теория Эйнштейна... Она, кажется, может опроки-
нуть весь звездный мир. Я так беспокоюсь за мои го-
роскопы. Видите ли...
76
Желтый Крон
Мэри возобновила атаку.
— Кто из современных поэтов вам больше нравит-
ся? — спросила она.
Дэнис не на шутку разозлился. Почему эта назойли-
вая девица не оставит его в покое? Ему хотелось слу-
шать эту ужасную музыку, смотреть, как они танцу-
ют, — с каким изяществом, словно созданы друг для
друга! — хотелось лелеять свое горе в одиночестве.
А она пришла и устроила ему этот идиотский допрос.
Как «Вопросы Мангольда»: «Назовите три болезни
пшеницы...» Кто из современных поэтов вам больше
нравится?
— Блайт, Майлдью и Смат1, — ответил он с лаконич-
ностью не знающего сомнений человека.
Прошло несколько часов, прежде чем Дэнис сумел,
наконец, уснуть в эту ночь. Он испытывал неясные, но
мучительные страдания. Причиной их была не только
Анна, но и он сам, будущее, жизнь вообще. Вселенная.
«Ужасно труден этот юношеский возраст», — то и дело
повторял он про себя. Но тот факт, что он знал свою
болезнь, не помог ему исцелить ее.
Сбросив одеяла на пол, он решил искать облегчения
в сочинении стихов. Ему хотелось заключить в слова
свою безымянную тоску. Приблизительно через час в
скрипе пера и помарках родились на свет девять более
или менее законченных строк.
Чего хочу, не знаю сам,
В июльский теплый этот вечер,
Прислушиваясь к голосам
Твоим, о разомлевший ветер!
Чего хочу я и к чему
Стремлюсь душою — не пойму.
По рекам времени кочуя,
Не знаю сам, чего хочу я,
Не знаю сам2.
1 Названия болезней растений (англ.).
2 Перевод Р. Дубровкина.
77
Олдос Хаксли
Дэнис прочитал стихи вслух, потом бросил в корзин-
ку исписанный лист и снова лег в постель. Через
несколько минут он уже крепко спал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мистер Барбекью-Смит уехал. Автомобиль умчал
его на станцию, и в воздухе еще стоял легкий запах вы-
хлопных газов. Пожелать ему счастливого пути выш-
ли к воротам почти все обитатели Крома. Теперь они
шли назад к террасе и саду, обходя дом вокруг. Все
молчали, никто не решался заговорить об уехавшем
госте первым.
— Итак? — сказала наконец Анна, повернувшись к
Дэнису и вопросительно подняв брови. Кто-то должен
был начать.
Дэнис отклонил приглашение, переадресовав его
мистеру Скоугану.
— Итак? — сказал он.
Мистер Скоуган не ответил. Он просто повторил во-
прос:
— Итак?
Подвести итог предоставлялось Генри Уимбушу.
— Весьма приятное дополнение к нашему собра-
нию, — сказал он похоронным тоном.
Занятые своими мыслями, они спускались по тисо-
вой аллее, которая, обходя террасу сбоку, вела вниз,
к бассейну. Здание нависало над ними своими башня-
ми, необыкновенно высокое, и тридцать футов искус-
ственной террасы добавлялись к семидесяти футам его
кирпичного фасада. Стремительно взмывали вверх
вертикальные линии трех башен, усиливая впечатле-
ние ошеломляющей высоты. У края бассейна все оста-
новились и оглянулись.
— Человек, построивший этот дом, знал свое дело, —
сказал Дэнис. — Это был архитектор!
78
Желтый Кром
— Вы так думаете? — задумчиво спросил Генри
Уимбуш. — Сомневаюсь. Дом построил сэр Фердинан-
до Лапит, выдвинувшийся во время царствования
Елизаветы. Он наследовал это поместье от своего отца,
которому оно было даровано во время гонения на
монастыри. Ведь Кром был раньше монастырем, а этот
бассейн — прудом, в котором монахи разводили рыбу.
Сэру Фердинандо недостаточно было просто приспо-
собить для себя старые монастырские здания. Исполь-
зуя их как каменоломни для сооружения амбаров, ко-
ровников и надворных построек, он возвел для себя
грандиозное новое кирпичное здание — то, которое вы
сейчас видите.
Он махнул рукой в направлении дома и замолчал.
Суровый, величественный, даже, пожалуй, грозный,
Кром нависал над ними.
— Замечательно в Кроме то, - сказал мистер Скоу-
ган, не упустивший возможности вставить слово, —
что он представляет собой столь бесспорное и явное
произведение искусства. Он не ищет компромисса с
природой, но смело противостоит ей и восстает против
нее Он не уподобляется замку Шелли из «Эпипсихи-
диона», который, если мне не изменяет память,
Не сотворен искусством человека
Из недр земли вознесся ясным днем,
Есть нечто титаническое в нем,
Неотделим от гор, воздушен, строен,
Он точно из камней живых построен1.
Нет, нет, подобной чепухи о Кроме не скажешь. Спо-
ру нет, крестьянские лачуги действительно должны вы-
глядеть так, как если бы они выросли из земли, к кото-
рой привязаны их обитатели. Но дом образованного и
цивилизованного человека, человека утонченного вкуса
ни в коем случае не может выглядеть так, словно он сде-
лан из глины. Он скорее должен подчеркивать, как
1 Перевод Р. Дубровкина.
79
Олдос Хаксли
далеко он отстоит от жизни природы. Со времен Уиль-
яма Морриса — это факт, который мы в Англии не в
состоянии понять. Цивилизованные, с утонченным
вкусом люди всерьез изображали из себя крестьян.
Отсюда стилизация, искусство и ремесла, архитектура
загородных домов и все прочее. У нас в пригородах вы
можете увидеть бесчисленные ряды повторяющих друг
друга нарочито причудливых подражаний деревенской
лачуге и подделок под нее. Лачуга, которая в соответ-
ствующей среде, без сомнения, имеет свою прелесть, в
ней тоже «есть нечто титаническое», — лачуга появи-
лась на свет вследствие бедности, невежества и ограни-
ченного выбора материалов. Ныне мы используем
наши деньги, технические знания, огромное разнообра-
зие материалов для строительства миллионов псевдола-
чуг в совершенно неподходящей для этого среде. Это
ли не предел скудоумия?
Генри Уимбуш поспешил схватить нить своей пре-
рванной речи.
— Все, что вы говорите, дорогой Скоуган, определен-
но очень справедливо, очень верно, — начал он. — Но
я, однако, сомневаюсь, разделил ли бы сэр Фердинан-
до ваши взгляды на архитектуру и даже имел ли он
вообще какие-нибудь взгляды на нее. При постройке
этого здания сэра Фердинандо беспокоила, в сущнос-
ти, только одна мысль — о надлежащем расположении
отхожих мест. Санитарные устройства были главным
интересом его жизни. В тысяча пятьсот семьдесят тре-
тьем году он даже опубликовал по этому вопросу не-
большую книгу — ныне это огромная библиографичес-
кая редкость — под названием «Некоторые интимные
советы одного из членов Ее Величества Тайного сове-
та», и в этой книге проблема рассматривается с вели-
чайшей эрудицией и тонкостью. Его ведущий принцип
в санитарном устройстве дома — отделить отхожие
места возможно дальше от сточных приспособлений.
Отсюда неизбежно вытекало, что их следовало помес-
80
Желтый Кром
тить в самой верхней части дома и соединить верти-
кальными шахтами с подземными ямами и стоками. Не
следует думать, что сэром Фердинандо руководили
только материальные и чисто гигиенические соображе-
ния, ибо, когда он отводил для отхожих мест столь
высокое место, то имел в виду и определенные высо-
кие духовные мотивы. Поскольку, утверждает он в
третьей главе своих «Интимных советов», наши ес-
тественные нужды низменны, как у животных, мы,
удовлетворяя их, склонны забывать о том, что являем-
ся благороднейшими творениями во Вселенной. Для
нейтрализации этого неблагоприятного воздействия он
предложил, чтобы отхожее место в каждом доме было
помещено возможно ближе к небу, чтобы в нем
обязательно были окна, из которых открывалась бы
широкая и величественная панорама, и чтобы стены в
этих покоях были уставлены книжными полками, со-
держащими все самые зрелые плоды человеческой муд-
рости — такие, как «Книга притчей Соломоновых», «Об
утешении, доставляемом философией» Боэция, «Афо-
ризмы» Эпиктета и Марка Аврелия, «Руководство хри-
стианскому воину» Эразма Роттердамского и все дру-
гие труды, античные или современные, которые отве-
чают благородству человеческой души. В Кроме он
получил возможность претворить свои теоретические
принципы в жизнь. Он расположил отхожие места на
самом верху каждой из трех возвышающихся над зда-
нием башен. Оттуда до самого низу — а это, надо ска-
зать, более семидесяти футов — и далее через подвалы
шли шахты — прямо к системе трубопроводов с проточ-
ной водой, проложенных под землей на уровне фунда-
мента верхней террасы. Стоки выводились в реку в не-
скольких сотнях ярдов ниже рыбного пруда. Общая
глубина шахт от верха башни до подземных трубопро-
водов составляла сто два фута. Восемнадцатый век с его
страстью к модернизации смёл этот памятник санитар-
но-технического искусства. Если бы не предание о нем
81
Олдос Хаксли
и не подробное описание, оставленное сэром Ферди-
нандо, мы вообще никогда бы не узнали о существова-
нии этих великолепных отхожих мест. Мы могли бы
даже предположить, что сэр Фердинандо построил дом
по столь оригинальному и прекрасному проекту из чи-
сто эстетических соображений...
Раздумья о славных деяниях прошлого всегда про-
буждали в Генри Уимбуше заметное воодушевление.
Пока он продолжал свою речь, лицо его под серым ко-
телком горело оживлением. Мысль об исчезнувших от-
хожих местах глубоко волновала его. Он замолчал.
Оживление постепенно сошло с его лица, и оно снова
стало похоже на солидный головной убор, закрывав-
ший его от солнца. Наступило долгое молчание. Каза-
лось, те же тихие меланхолические мысли овладели
каждым. О вечном и о преходящем в жизни: сэр Фер-
динандо и его отхожие места исчезли, а Кром все сто-
ит. Как ярко светит солнце, и как неминуема смерть!
Пути господни неисповедимы, еще более неисповеди1
мы пути человеческие...
— Сердце радуется, — воскликнул наконец мистер
Скоуган, — когда слышишь об этих эксцентричных
английских аристократах. Создать теорию об отхо-
жих местах и построить огромный и прекрасный дом,
чтобы осуществить ее на практике, — это замечатель
но, великолепно. В мыслях моих они все проходят
передо мной — чудаковатые милорды, колесящие по
всей Европе в тяжеловесных каретах со своими нео-
быкновенными миссиями. Один отправляется в Вене-
цию, чтобы купить гортань Бианки, — он не получит
ее, конечно, пока певица не умрет, но это неважно; он
готов ждать. У него коллекция — заспиртованные в
банках голосовые связки известных оперных певцов
А инструменты знаменитых виртуозов — он поедет и
за ними. Он попытается подкупить Паганини, чтобы
убедить его расстаться со своим маленьким Гварнери,
конечно, с небольшой надеждой на успех. Паганини
82
Желтый Крон
не продает свою скрипку. Но> может быть, он пожер-
твует одной из своих гитар?.. Иные отправляются в
крестовые походы — один, чтобы умереть жалкой
смертью среди греческих дикарей, другой — в своем
белом цилиндре — чтобы повести итальянцев на бит-
ву с их угнетателями. У третьих и вообще нет цели:
они просто выставляют свои странности напоказ
Европе. Дома они отдаются праздности, проявляя в
этом большую изобретательность. Бекфорд строит
башни, Портленд копает ямы, миллионер Кавендиш
живет в конюшне, ест только баранину и развлека-
ется — о, единственно ради собственного удоволь-
ствия! — тем, что предвосхищает на полвека откры-
тия в области электричества. Великолепные чудаки!
Они делают жизнь каждой эпохи веселее и разнооб-
разнее. Когда-нибудь, дорогой Дэнис, — сказал мис-
тер Скоуган, обращая к нему взгляд своих блестящих,
как бусинки, глаз, — когда-нибудь вы должны стать
их биографом. Жизнь эксцентричных людей — какая
тема! Я и сам бы хотел заняться ею.
Мистер Скоуган замолчал, снова посмотрел на
возвышающийся над ними дом, и несколько раз про-
бормотал слово «эксцентричность».
— Эксцентричность... Это оправдание всех аристо-
кратий. Она оправдывает праздные классы, наследуе-
мое богатство, привилегии, ренты и все подобные не-
справедливости. Хотите создать в этом мире что-ни-
будь достойное, значит, необходимо иметь класс людей
обеспеченных, не зависящих от общественного мнения,
свободных от бедности, праздных, не принужденных
тратить время на тупую будничную работу, которая
именуется честным выполнением своего долга. Нужен
класс людей, которые могут думать и — в определенных
пределах — делать то, что им нравится. Нужен класс,
представители которого могут позволить себе быть
чудаками, если имеют склонность к чудачеству, и кото-
рые к чудачествам в целом относятся с терпимостью
83
Олдос Хаксли
и пониманием. Это очень важно, если хотите понять
сущность аристократии. Она не только эксцентрична
сама по себе — часто в грандиозных масштабах, но от-
носится терпимо и даже поощряет эксцентричность в
других. Чудачества художника и новомодного филосо-
фа не внушают ей того страха, ненависти и отвращения,
которые инстинктивно испытывают неаристократы. Это
своего рода резервации краснокожих индейцев в сер-
дце огромной орды белых, банально заурядных и без-
духовных, к тому же выросших в колониях. Внутри
своих резерваций туземцы развлекаются — часто,
надо признать, несколько грубо, несколько эксцент-
рично. И, когда вне этих пределов рождаются люди,
близкие по духу, им есть где укрыться от ненависти,
которую белая посредственность еп Ьопз Ьоиг8ео18! об-
рушивает на все, что самобытно и выходит за рамки
ординарного. После того, как произойдет социальная
революция, резерваций не будет. Краснокожие раство-
рятся в огромном море белых. И что же? Позволят ли
вам, мой милый Дэнис, писать виланеллы? Или вам,
мой бедный Генри, жить в этом доме прекрасных отхо-
жих мест и продолжать мирно копаться в шахтах бес-
полезного знания? А вам, Анна...
— А вам, — перебила его Анна, — вам будет позво-
лено продолжать свои речи?
— Могу вас уверить — нет, — ответил мистер Скоу-
ган. — Мне придется заняться каким-нибудь честным
трудом.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Блайт, Майлдью и Смат... Мэри была озадачена. И
расстроена. Может быть, она ослышалась? Может
быть, на самом деле он сказал Сквайр, Биньон и
Как добропорядочные буржуа (фр.).
84
Желтый Крон
Шэнкс?.. Или Чайлд, Бланден и Ирп? Или даже Эбер-
кромби, Дринкуотер и Рабиндранат Тагор? Может
быть. Но ведь раньше слух никогда не подводил ее.
Блайт, Майлдью и Смат. Эти невероятные слова она
слышала отчетливо, и они не изгладились из ее памя^
ти. Блайт, Майлдью... Против своей воли она была
вынуждена сделать вывод: Дэнис действительно про-
изнес их. Он намеренно отклонил ее попытку начать
серьезный разговор. Это ужасно! Мужчина, который
не хочет разговаривать с женщиной о серьезных вещах
просто потому, что она женщина, — нет, это немысли-
мо! Или Эгерия, или ничего. Возможно, Гомбо лучше.
Конечно, его южное происхождение внушает некото-
рое беспокойство. Но он, по крайней мере, работает
серьезно, а она говорила бы с ним именно о его рабо-
те. А Дэнис? В конце концов, что такое Дэнис? Диле-
тант, любитель...
Под свою мастерскую Гомбо занял небольшой пус-
товавший амбар посреди зеленого дворика за фермой.
Это было прямоугольное кирпичное сооружение под
островерхой крышей, с высоко расположенными окна-
ми, смотревшими на все стороны. К двери вели четы-
ре ступеньки: амбар стоял на четырех массивных ка-
менных опорах, чтобы в него не могли проникнуть
крысы. Внутри ощущался слабый запах пыли и паути-
ны, и в узком луче солнечного света, косо падавшем в
любое время дня из того или иного окошка, танцевали
мириады серебристых пылинок. В этом амбаре Гомбо
с какой то сосредоточенной яростью работал по шесть-
семь часов в день Он создавал нечто новое, нечто по-
трясающее — если только ему, конечно, удастся воп-
лотить свой замысел Последние восемь лет, из
которых почти половина была потрачена на добывание
военной победы, Гомбо усердно пробивал себе дорогу
в кубизме. Теперь он пробил ее и оказался по другую
сторону. Сначала он писал формализованную натуру.
Потом постепенно оставил это и погрузился в мир
85
Олдос Хаксли
чистой формы, пока в конце концов не перешел исклю-
чительно к воплощению своих мыслей в абстрактные
геометрические фигуры. Это занятие оказалось труд-
ным, но увлекательным. И совершенно внезапно в нем
поднялась неудовлетворенность. Он почувствовал себя
скованным, запертым в невыносимо тесном простран-
стве. Он ощутил жгучий стыд, осознав, как однообраз-
ны, примитивны и неинтересны создаваемые им фор-
мы, тогда как творения природы, необыкновенно
тонкие и совершенные, были бесконечны в своем
разнообразии. Гомбо покончил с кубизмом. Он прошел
через него и оказался по другую сторону. Однако шко-
ла кубизма удерживала его от крайностей слепого
преклонения перед природой. Он брал у нее богатые,
тонкие, совершенные формы, но всегда стремился со-
здать на их основе нечто волнующе простое и цельное
по своей идее, соединить великий реализм и великую
простоту. Ему не давали покоя необыкновенные ше-
девры Караваджо: живые, выразительные формы воз-
никали из темноты, соединялись в композиции, про-
стые, ясные и четкие, как математическая идея. Он
вспоминал 4Апостола Матфея», «Распятого апостола
Петра», «Лютнистов», «Магдалину». Этому удиви-
тельному простолюдину был ведом какой-то секрет,
какой-то секрет. И Гомбо стремился сейчас овладеть
этим секретом, лихорадочно гнался за ним. Да, он со^
здаст нечто потрясающее, если только ему удастся рас-
крыть тайну.
Долгое время идея новой картины шевелилась в его
сознании и постепенно заполняла его, как поднимающе-
еся тесто. Он подготовил целую папку этюдов, сделал
рисунок на картоне. И вот теперь идея воплощалась
на холсте. Человек, упавший с коня. Огромное жи-
вотное, белая ломовая лошадь заполняла собой все
верхнее пространство картины. Ее наклоненная до
земли голова оставалась в тени; огромное костлявое
туловище приковывало к себе взгляд — туловище и
86
Желтый Крон
ноги, расположенные по обе стороны полотна, слов-
но колонны какой-то арки. На земле, под ногами этой
громадины, распростерлась изображенная в перспек-
тиве фигура человека, голова на переднем плане,
руки раскинуты в стороны. Откуда-то справа от зри-
теля безжалостно лился белый свет. Человек и живот-
ное были ярко освещены, но со всех сторон их окру^
жала ночь. Они были одни в темноте, вся Вселенная
сосредоточилась в них самих. Лошадиный корпус за-
полнил собой верх полотна; ноги, гигантские копыта,
застывшие в тяжелой поступи, ограничивали его спра-
ва и слева. А внизу лежал человек: запрокинутое лицо
на переднем плане, в центре; руки широко раскину-
ты. Под аркой лошадиного брюха, между ногами, глаз
погружался в густую тьму. Снизу пространство
закрывалось распростертой фигурой человека. Пучи-
на тьмы в центре, окруженная ярко освещенными
формами.
Сейчас картина была уже более чем наполовину за-
кончена. Все утро Гомбо работал над фигурой челове-
ка и теперь решил отдохнуть. Столько, сколько нуж-
но, чтобы выкурить папиросу. Качнувшись на задних
ножках стула и упершись спинкой в стену, он внима-
тельно смотрел на холст. Он чувствовал себя удовлет1
воренным и в то же время несколько опустошенным.
Сама по себе вещь получилась неплохой, он понимал
это. Но то, к чему он стремился, что должно было по-
трясти, если бы ему удалось это найти, — получилось
ли оно у него? И получится ли когда-нибудь?
В дверь кто-то трижды тихо постучал — тук, тук,
тук. Гомбо удивленно оглянулся. Никто никогда не
беспокоил его во время работы, это было одно из не-
писаных правил.
— Войдите! — сказал он.
Приоткрытая дверь распахнулась шире, в ней пока-
залась фигура Мэри — от талии и выше. Она осмели-
лась подняться лишь до половины лестницы. Если он
87
Олдос Хаксли
не захочет ее впустить, отступление будет легче и с
большим достоинством, нежели в том случае, если бы
она поднялась до конца.
— Можно к вам? — спросила она.
— Конечно.
В одно мгновенье она преодолела оставшиеся две
ступеньки и оказалась внутри.
— Вам пришло письмо со второй почтой, — сказала
она. — Я подумала, что в нем может быть что-то важ-
ное, и решила принести его вам.
Она подала ему письмо, и ее глаза, детское лицо све-
тились простодушной искренностью. Никогда еще ник-
то не пользовался столь неубедительным предлогом.
Гомбо взглянул на конверт и, не раскрывая, поло-
жил его в карман.
— К счастью, — сказал он, — ничего важного в нем
нет. Но все равно, спасибо.
Наступило молчание. Мэри почувствовала себя не-
сколько неловко.
— Можно взглянуть на то, что вы пишете? — отва-
жилась она наконец спросить.
Гомбо выкурил лишь половину папиросы. В любом
случае он не начнет работать, пока не докурит ее.
Что ж, можно пока дать ей эти пять минут, которые
отделяют его от момента, когда губы начнут ощущать
горечь табака.
— Лучше всего смотреть отсюда, — сказал он.
Некоторое время Мэри стояла перед картиной мол-
ча, не зная, что сказать. Она была в замешательстве и
растерянности. Мэри ожидала увидеть шедевр кубиз-
ма, а перед ней были лошадь и человек, и не только
изображенные так, что их можно было узнать, но ц
прорисованные с вызывающей тщательностью. Тготре-
ГоеН1 — другого слова не подобрать, чтобы охаракте-
ризовать это данное в перспективе изображение чело-
Изображение, создающее иллюзию реальности (фр.).
88
Желтый Кром
веческой фигуры, лежащей внизу под уходящими
вверх ногами лошади Что ей подумать об этом? И что
сказать? Она вдруг утратила способность разбираться
в живописи. Можно, конечно, восхищаться реалистич-
ностью изображения у старых мастеров. Но в совре-
менной живописи?.. В восемнадцать лет она, пожалуй,
еще могла. Но сейчас, после пяти лет полировки среди
лучших знатоков, ее инстинктивной реакцией на реа-
листичность изображения в современном произведении
было презрение, пренебрежительный смех. В чем за-
мысел Гомбо? Она чувствовала себя так уверенно, ког-
да восхищалась его прежними работами. Но теперь —
она просто не знала, что подумать. Это было очень,
очень трудно.
— Здесь довольно много светотени, не так ли? — ре-
шилась, наконец, она, мысленно поздравив себя с тем,
что нашла критическую формулу, столь обтекаемую и
в то же время столь глубокую.
— Да, немало, — согласился Гомбо.
Мэри была довольна: он принял ее критику; это был
серьезный разговор. Она склонила голову набок и при-
щурилась.
— Мне кажется, это ужасно мило, — сказала она. —
Но, конечно, на мой вкус немного... немного...
Она бросила взгляд на Гомбо, который ничего не
сказал в ответ, а продолжал курить, задумчиво глядя
на свою картину. Мэри продолжала, прерывисто
дыша:
— Когда я была нынешней весной в Париже, то мно-
го видела Чуплицкого. Конечно, его работы сейчас
страшно абстрактны — страшно абстрактны и страш-
но интеллектуальны. Он просто бросает на свои хол-
сты несколько прямоугольников — совершенно плос-
ких, понимаете, и в локальном цвете. Но композиция
у него прекрасная. Его работы с каждым днем становят-
ся все более и более абстрактными. Когда я там была,
он уже полностью отказался от третьего измерения и
89
Олдос Хаксли
подумывал о том, чтобы отказаться от второго. Скоро,
говорит он, останутся лишь чистые холсты. Это логи-
ческий конец. Полная абстракция! Живопись кончена.
Чуплицкий заканчивает ее. Достигнув чистой абстрак-
ции, он хочет взяться за архитектуру. Он говорит, что
она более интеллектуальна, чем живопись. Вы соглас-
ны с этим? — спросила она, в последний раз схватив
ртом воздух.
Гомбо бросил окурок и наступил на него.
— Чуплицкий покончил с живописью, — сказал он. —
А я с моей папиросой. Но я продолжаю писать свою
картину.
И, подойдя к ней, он обнял ее за плечи и повернул
спиной к картине.
Мэри подняла к нему лицо. Волосы ее качнулись на-
зад, прозвенев беззвучным золотым колоколом. Глаза
были безмятежны. Она улыбнулась. Итак, момент на-
ступил. Его рука обнимала ее. Он шел медленно, по-
чти незаметно, и она шла вместе с ним. Это было объя-
тие странников.
— Вы согласны с ним? — повторила она. Момент,
может быть, и наступил, но она не перестанет быть
интеллектуальной, серьезной.
— Не знаю. Мне надо подумать об этом.
Его рука упала с ее плеча.
— Осторожнее спускайтесь по лестнице, — преду-
предил он.
Мэри ошеломленно посмотрела вокруг. Перед ними
была открытая дверь. На мгновение Мэри задержалась
в замешательстве. Рука, которая только что лежала на ее
плече, теперь три или четыре раза легонько и добро-
желательно шлепнула ее по спине. Бессознательно повй:
нуясь этому подталкиванию, Мэри шагнула вперед.
— Осторожнее спускайтесь по лестнице, — повторил
Гомбо.
Она спускалась осторожно. Дверь за ней закрылась,
и Мэри осталась одна посреди небольшого зеленого
90
Желтый Кран
двора. Возвращалась она медленно, в глубокой задумчи-
вости.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Генри Уимбуш принес с собой вниз к ужину пачку
отпечатанных листов, сшитых и уложенных в картон-
ную папку.
— Сегодня, — сказал он с некоторой торжественно-
стью, — я закончил печатание моей «Истории Крома».
Сегодня вечером я помог набрать последнюю стра-
ницу.
— Знаменитой «Истории»? — вскричала Анна.
Этот Ма^пит Ориз1 писался и печатался столько,
сколько она себя помнила. В течение всего ее детства
«История» дяди Генри была чем-то неясным и
мифическим, о чем часто слышали, но чего никогда не
видели.
— Почти тридцать лет у меня ушло на нее, — сказал
мистер Уимбуш. — Двадцать пять на то, чтобы на-
писать, и почти четыре года, чтобы напечатать. И вот
она закончена — полная хроника, от рождения сэра
Фердинандо Лапита до смерти моего отца, Уильяма
Уимбуша — более трех с половиной столетий. История
Крома, написанная в Кроме и отпечатанная в Кроме
на моем собственном печатном станке.
— Теперь, когда она закончена, можно нам будет
почитать ее? — спросил Дэнис.
Мистер Уимбуш кивнул.
— Конечно, — сказал он. — И, надеюсь, вы найдете
ее небезынтересной, — скромно добавил он. — Наш
архив особенно богат старинными документами, и мне
удалось совершенно по-новому осветить вопрос о том,
как вошла в обиход трехзубая вилка.
Главный труд (лат.).
91
Олдос Хаксли
— А люди? — спросил Гомбо. — Сэр Фердинандо и
все остальные — они интересные? Были в вашем роду
какие-нибудь преступления или трагедии?
— Дайте-ка подумать, — Генри Уимбуш глубокомыс-
ленно потер подбородок. — Могу лишь сказать о двух
самоубийствах, одной насильственной смерти, четырех
или, возможно, пяти разбитых сердцах и нескольких
пятнах на фамильной репутации, оставленных мезаль-
янсами, совращениями, внебрачными детьми и тому по-
добным. Нет, в целом это мирная и не насыщенная со-
бытиями хроника.
— Уимбуши и Лапиты всегда были люди почтенные
и смирные, — сказала Присцилла с ноткой презрения
в голосе. — Если бы мне пришлось писать историю
моей семьи! Пожалуй, от начала и до конца это было
бы одно сплошное пятно.
Она весело рассмеялась и налила себе еще один бо-
кал вина.
— Если бы мне пришлось писать такую исто-
рию, — заметил мистер Скоуган, — то она бы вов-
се не появилась на свет. Известны лишь два поко-
ления Скоуганов, а дальше мы исчезаем в тумане
времени.
— После ужина, — сказал Генри Уимбуш, несколь-
ко задетый уничижительным замечанием жены, — я
прочитаю вам отрывок из моей истории, который зас-
тавит вас согласиться, что даже у Лапитов — на свой
благопристойный лад — были свои трагедии и стран-
ные приключения.
— Рада слышать это, — сказала Присцилла.
— Рады слышать что? — спросила Дженни, появля-
ясь внезапно из своего замкнутого мира, как кукушка
из часов. Она получила соответствующее разъяснение,
улыбнулась, кивнула, прокуковала в последний раз
свое «ну да, ну да» и снова спряталась, хлопнув за со-
бой дверцей.
После ужина все перешли в гостиную.
92
Желтый Крон
— Итак, — сказал Генри Уимбуш, пододвигая кресло
к лампе. Он надел пенсне в черепаховой оправе и начал
осторожно листать страницы своей непереплетенной и
несброшюрованной книги. Наконец, он нашел нужное
место.
— Можно начинать? — спросил он, подняв глаза.
— Начинай, — сказала Присцилла, зевая.
Подождав, пока все приготовятся внимательно слу-
шать, мистер Уимбуш откашлялся и начал:
— «Младенец, которому суждено было стать четвер-
тым баронетом Лапитом, родился в тысяча семьсот со-
роковом году. Он был очень маленьким ребенком,
весившим при рождении не более трех фунтов, но с
первых дней крепким и здоровым. В честь деда по
материнской линии, сэра Геркулеса Оккэма, епископа
Оккэмского, ему при крещении дали имя Геркулес.
Его мать, подобно многим матерям, вела дневник, в
который записывала, как от месяца к месяцу шло его
развитие. В десять месяцев он начал ходить и, не дос-
тигнув еще двухлетнего возраста, говорил изрядное
количество слов. В три года он весил всего двадцать
четыре фунта, а в шесть лет, хотя мог прекрасно чи-
тать и писать и проявил замечательные музыкальные
способности, был ростом и весом не больше двухлет-
него ребенка. Между тем мать его родила еще двух
детей — мальчика и девочку; один умер в младенче-
стве от крупа, а другую унесла чума, когда ей не было
и пяти. Геркулес остался единственным ребенком в
семье.
В двенадцать лет он все еще был лишь трех футов и
двух дюймов ростом. Голова, красивая, породистая, ка-
залась слишком большой для его тела, но в остальном
он был весьма соразмерно сложен и обладал незауряд-
ной для своего роста силой и ловкостью. Родители, в
надежде на то, что он начнет расти, обращались ко
всем самым знаменитым врачам своего времени и
скрупулезно, но безуспешно следовали их разнообразным
93
Олдос Хаксли
предписаниям. Один рекомендовал весьма обильную
мясную пищу; другой физические упражнения; третий
сконструировал небольшую раму, наподобие тех, что
использовала святая инквизиция, и юный Геркулес,
испытывая мучительную боль, подвергался растяжению
на ней по полчаса утром и вечером каждый день. В те-
чение последующих трех лет он прибавил, быть может,
два дюйма. После этого его рост совершенно прекратил-
ся, и он до конца своей жизни оставался карликом трех
футов и четырех дюймов. Отец, который связывал с
сыном самые далеко идущие надежды и готовил для
него в своем воображении военную карьеру, подобную
карьере Мальборо, был удручен. "Я произвел на свет
ублюдка", — говаривал он, испытывая к своему сыну
столь сильную неприязнь, что мальчик почти не отва-
живался показываться ему на глаза. Разочарование из-
менило его характер: прежде безмятежный, он сделал-
ся угрюмым и злобным. Он избегал друзей (ибо, как он
говорил, отцу Ызиз па1игае* стыдно появляться среди
нормальных, здоровых людей) и предался одинокому
пьянству, которое очень скоро довело его до могилы. За
год до совершеннолетия Геркулеса его отец скончался
от апоплексии. Мать, чья любовь к сыну только крепла
по мере того, как росла к нему неприязнь отца, нена-
долго пережила мужа. Немногим более чем через год
после его кончины она съела две дюжины устриц и
умерла от приступа брюшного тифа.
Таким образом, в возрасте двадцати одного года Гер-
кулес оказался совершенно один на белом свете и стал
обладателем значительного состояния, включавшего в
себя поместье Кром. Привлекательность и ум, которые
были свойственны ему в детстве, сохранились и в бо-
лее зрелом возрасте, и, если бы не его карликовый
рост, он мог бы быть причислен к самым красивым и
образованным молодым людям своего времени. Он был
Игра природы (лат.).
94
Желтый Кром
начитан, знал греческих и римских писателей, а также
всех современных авторов, которые имели хоть какие-
нибудь достоинства и писали по-английски, по-фран-
цузски или по-итальянски. У него был хороший музы-
кальный слух, и он превосходно играл на скрипке,
которую, правда, держал как виолончель, между коле-
нями. Его очень привлекали клавесин и клавикорды,
но играть на них своими маленькими руками он так и
не смог. У него была маленькая флейта из слоновой
кости, сделанная специально для него: когда ему ста-
новилось грустно, он играл какую-нибудь простую де-
ревенскую песню или джигу, утверждая, что эта бес-
хитростная музыка более способна очистить и укрепить
дух, чем самые искусные творения композиторов. С
раннего возраста он писал стихи, однако хотя и при-
знавал за собой несомненный талант, не опубликовал
ничего из своих сочинений. "Мое телосложение, —
говорил он, — накладывает печать на мои стихи. Если
их будут читать, то не потому, что я поэт, а потому,
что я карлик". Несколько рукописей сэра Геркулеса
сохранились. Даже одного примера будет достаточно,
чтобы показать его достоинства как поэта.
В исчезнувший, забытый век, когда
Бродили Авраамовы стада
По тучным пастбищам, и пел Омир,
И молод был новорожденный мир,
Железо усмирял кузнец Тувал,
И жил в шатрах кочевник Иавал,
Играл на гуслях Иувал, — в те дни
Титанов безобразные ступни
Осмеливались землю попирать,
И Бог, скликая ангельскую рать,
Наслал Потоп, дабы не видеть зла.
Но Теллус новое произвела
Исчадье, — то был Воин и Герой,
Он мускулистой высился горой:
Немилосерд, невыдержан и груб,
Невиданно, не по размерам глуп
95
Олдос Хаксли
Но шли века, и разумом крепчал
Громадный Воин, дух его смягчал
Порывы плоти, — ростом стал он мал
И дедовской секиры не сжимал
Изящной, благородною рукой.
В безмолвье кабинета, в мастерской
Пером и кистью тонко овладел
И, предпочтя возвышенный удел,
Картинами и славой мудрых книг
Себе бессмертный памятник воздвиг,
Не ростом, а свершеньями велик!
В Искусстве люди силу обрели.
Вот вкратце вся история земли:
Титану унаследовал Герой,
Был страшен первый и смешон второй.
Героя мудрый человек сменил,
Громоздкой плотью он не потеснил
Рассудка, как в безудержные дни,
Когда Титаны грубые одни
Владели миром, и чрезмерный вес
Привел к тому, что дух почти исчез:
Он спал под грудой мяса и костей,
Он разуму не подавал вестей.
Теперь под оболочкой небольшой,
Гордясь освобожденною душой,
Пылает гений, яркий, как Фарос.
Но неужели Человек дорос
До совершенства? Разве мы ушли
От расы великанов и вдали
Достойного не видим образца?
В развитии достигли мы конца?
В сомненьях признаюсь я со стыдом.
Нет, не конец! Спасителем ведом,
К земле обетованной держит путь
Разумный гном, чей ум когда-нибудь
Всевластным станет, — близок золотой
Счастливый век, когда над высотой
Сквозь облака засветится заря,
И, о недавнем прошлом говоря,
Потомки воскресят как наяву
Истории печальную главу,
96
Желтый Кроя
И, жалость не умея побороть,
Увидят в нас разросшуюся плоть
И те же недозрелые умы,
Какие в великанах видим мы,
В героях "титанических" веков.
Душа освободится от оков,
И тело ловко, как лесной олень,
В лугах носиться будет целый день,
Не будет к малым этот мир жесток,
Природы совершеннейший итог —
Уменьшенный в размерах Человек —
Свое величье утвердит навек.
Увы, земля пока терпеть должна
Бессмысленных гигантов племена,
Хотя и меньше ростом, чем в былом,
Они прославились не меньшим злом.
Вселенской власти захватив бразды,
Своей неполноценностью горды,
Чужих страданий жнут они плоды,
И каждый глупый глиняный колосс
Бахвалится, что до звезды дорос.
Он малое презрительно клянет,
Оправдывая великанский гнет.
Горька судьба того, кто поспешил
Родиться, кто заранее решил
Счастливой расы возвестить приход,
Кто к свету человечество ведет
И взоры обращает к небесам,
Хотя в геенне пребывает сам1.
Едва вступив во владение поместьем, сэр Геркулес
начал переустройство всей жизни в нем. Ибо, хотя он
отнюдь не видел ничего постыдного в своем физичес-
ком уродстве, — пожалуй, насколько мы можем су-
дить по приведенным нами стихам, он считал себя во
многих отношениях выше обычных людей, — он все
же испытывал определенное неудобство от присут-
ствия в доме мужчин и женщин нормального роста.
Перевод Р. Дубровкина.
4 О. Хаксли
97
Олдос Хаксли
Понимая также, что ему придется оставить все често-
любивые замыслы, связанные с большим миром, он
решил совершенно удалиться от него и создать в Кро-
ме, так сказать, свой собственный мир, в котором все
было бы соразмерно его росту. В соответствии с этим
замыслом он постепенно рассчитывал всех старых слуг
по мере того, как ему удавалось найти на их место кар-
ликов. За несколько лет он окружил себя многочислен-
ной дворней, среди которой ни один человек не был
ростом выше четырех футов, а самый маленький едва
достигал двух футов шести дюймов. Принадлежавших
его отцу собак — таких, как сеттеры, мастиффы, бор-
зые, а также свору гончих, он продал или раздал, по-
скольку они казались ему слишком большими и шум-
ливыми, заменив их мопсами, кинг-чарльз-спание-
лями и собаками других мелких пород. Распроданы
были и лошади из отцовской конюшни. Для своих про-
гулок верхом и в коляске он приобрел шесть черных
шетландских пони и еще четырех в яблоках отборной
гемпширской породы.
После того как он устроил таким образом жизнь в
доме к своему полному удовлетворению, ему осталось
лишь найти подходящую спутницу жизни, с которой
он мог бы разделить этот рай. У сэра Геркулеса было
чувствительное сердце, и в возрасте от шестнадцати до
двадцати лет он уже не раз ощутил, что такое любовь.
Но тут его уродство принесло ему особенно тяжкие
страдания, ибо, когда он осмелился однажды открыть
сердце своей избраннице, она в ответ рассмеялась. Он,
однако, продолжал настаивать, и тогда она приподня-
ла его, встряхнула, как докучливого ребенка, и про-
гнала, велев больше не досаждать ей. Эта история ско-
ро стала широко известна: молодая леди сама расска-
зывала ее как особо забавный анекдот. Последовавшие
за этим издевательства и насмешки стали источником
горьких мук для Геркулеса. Из стихов, написанных в
то время, можно сделать вывод, что он помышлял уйти
98
Желтый Кроя
из жизни. С течением времени, однако, он пережил это
унижение, но никогда больше, хотя влюблялся часто и
весьма страстно, не решался даже заговорить с теми, к
кому испытывал нежные чувства.
Вступив во владение поместьем и оказавшись в со-
стоянии создать по своему желанию собственный мир,
Геркулес понял, что если он хочет иметь жену, — а он
очень хотел этого, будучи натурой страстной и влюб-
чивой, - то должен выбрать ее так, как выбирал сво-
их слуг: из рода карликов. Однако найти достойную
пару оказалось, как он обнаружил, делом довольно
трудным, так как Геркулес не хотел взять в жены та-
кую, которая не отличалась бы красотой и благород-
ством происхождения. Дочь лорда Бемборо он отверг
на том основании, что она была не только карликово-
го роста, но и горбунья, а другую молодую леди, си-
роту из очень благородной семьи в Гемпшире — пото-
му, что лицо ее, как нередко у карликов, было смор-
щенное и отталкивающее. Наконец, почти отчаявшись
добиться успеха, он услышал из надежного источника
о том, что у графа Тицимало, венецианского дворяни-
на, есть дочь, девушка редкостной красоты и великих
достоинств, и ростом всего лишь трех футов. Отпра-
вившись тот же час в Венецию, он немедленно по при-
бытии поехал засвидетельствовать графу свое почтение
и обнаружил, что тот ютится с женой и пятью детьми
в убогом жилище в одном из беднейших кварталов го-
рода. Граф находился тогда в столь стесненных обсто-
ятельствах, что (если верить слухам) вел переговоры
со странствующей труппой клоунов и акробатов, кото-
рые имели несчастье потерять выступавшего с ними
карлика, о продаже им своей миниатюрной дочери
Филомены. Сэр Геркулес прибыл как раз вовремя,
чтобы спасти ее от этой ужасной участи, ибо он был
так пленен благородством и красотой Филомены, что
к концу третьего дня ухаживания сделал ей формаль-
ное предложение, которое она приняла с не меньшей
99
Олдос Хаксли
радостью, чем ее отец, получавший в лице английско-
го зятя обильный и неисчерпаемый источник доходов.
После скромной свадьбы, на которой одним из свиде-
телей был английский посол, сэр Геркулес со своей
молодой женой вернулся морем в Англию, где они и
повели безоблачно счастливую жизнь.
Кром и его обитатели доставили большую радость
Филомене, которая впервые почувствовала себя
свободной женщиной, живущей среди себе подобных
в дружественном мире. Во многом она разделяла вку-
сы своего мужа, особенно в музыке. У нее был пре-
красный голос, удивительно сильный для столь ма-
ленького тела: она без труда брала верхнее "ля". Под
аккомпанемент прекрасной кремонской скрипки, на
которой ее муж играл, как мы уже упоминали, держа
ее наподобие виолончели, она пела самые прекрасные
и нежнейшие арии из опер и кантат своей родной стра-
ны. А когда они сели вместе за клавикорды, то оказа-
лось, что в четыре руки могут сыграть все, написанное
для двух рук обычной величины, — обстоятельство,
доставлявшее сэру Геркулесу безграничную радость.
Когда они не занимались музыкой или чтением — а
они много читали как по-английски, так и по-итальян-
ски, — то проводили время в здоровых упражнениях
на воздухе, иногда катаясь по озеру в маленькой лод-
ке, но чаще совершая прогулки верхом или в коляске,
что было совершенно новым для Филомены и потому
доставляло ей особое удовольствие. Когда Филомена
вполне овладела искусством верховой езды, они с му-
жем стали часто охотиться в парке, который в то вре-
мя был значительно обширнее, чем сейчас. Они охо-
тились не на лис и не на зайцев, а на кроликов,
используя свору примерно в тридцать черных и жел-
товато-коричневых мопсов, которые, если их не пере-
кармливать, могут загнать кролика не хуже собак лю-
бых других мелких пород. Четыре карликового роста
грума, одетых в ярко-красные ливреи, верхом на белых
100
Желтый Крон
эксмурских пони, пускали свору по следу, а хозяин с
хозяйкой в зеленых костюмах скакали за ними либо на
черных шетландских, либо на пегих гемпширских
пони. Картина охоты - собаки, лошади, грумы и хо-
зяева — была запечатлена Уильямом Стаббсом, чьим
творчеством сэр Геркулес так восхищался, что при-
гласил его, хотя он был и обычного телосложения,
погостить в своем доме, чтобы он мог написать эту кар-
тину. Стаббс выполнил также портрет сэра Геркулеса
и его супруги в их зеленой глазурованной коляске,
запряженной четверкой черных шетландцев. На сэре
Геркулесе бархатный плащ сливового цвета и белые
бриджи; Филомена одета в муслин с цветочным узо-
ром, на голове у нее очень большая шляпа с розовыми
перьями. Две эти фигуры в их нарядном экипаже рез-
ко выделяются на фоне темных деревьев. Но в левой
части картины деревья уходят вдаль и исчезают со-
всем, так что четыре черных пони видны на фоне тус-
клого и необычно мрачного неба, на котором солнце
освещает грозовые золотисто-коричневые тучи.
Таким образом безмятежно прошли четыре года.
В конце этого периода Филомена почувствовала, что
ждет ребенка. Сэр Геркулес был несказанно рад.
"Если бог будет милостив, — писал он в своем днев-
нике, — имя Лапитов не исчезнет, а наша особенная,
утонченная человеческая порода будет продолжаться
от поколения к поколению, пока в надлежащее время
человечество не признает превосходство тех существ,
над которыми ныне насмехается". Эта же мысль содер-
жалась в поэме, написанной по случаю рождения его
женой сына. Ребенку дали имя Фердинандо — в па-
мять того, кто построил дом.
По мере того как шли месяц за месяцем, сэром Гер-
кулесом и его женой стало овладевать некоторое беспо-
койство. Ибо их ребенок рос с необычайной быстро-
той. В возрасте одного года он весил столько, сколько
Геркулес, когда ему было три. "Фердинандо растет все
101
Олдос Хаксли
быстрее, — писала Филомена в своем дневнике. — Это
кажется противоестественным". В полтора года ребе-
нок был почти такого же роста, как их самый малень-
кий жокей, которому исполнилось тридцать шесть лет.
Не суждено ли Фердинандо стать человеком обычно-
го, великанского телосложения? Эту мысль ни один из
его родителей еще не решался произнести вслух, но,
оставшись наедине со своими дневниками, они обду-
мывали ее в страхе и унынии.
Когда Фердинандо исполнилось три года, он был
уже выше своей матери и лишь на два дюйма ниже
отца. "Сегодня впервые, — писал сэр Геркулес, — мы
обсудили положение. Нельзя больше скрывать ужас-
ную правду: Фердинандо не такой, как мы. В этот
день рождения — третий в его жизни, — когда мы
должны были бы радоваться здоровью, силе, красоте
нашего ребенка, мы плакали вместе над нашим разби-
тым счастьем. Дай нам, боже, силы снести этот крест".
К восьми годам Фердинандо был таким крупным,
пышущим здоровьем мальчиком, что родители, хотя
и не желая этого в душе, решили послать его в шко-
лу. К началу очередного семестра его выпроводили в
Итон. В доме воцарился глубокий мир. На летние ка-
никулы Фердинандо вернулся, став еще крупнее и
сильнее. Однажды он сбил с ног дворецкого, сломав
ему руку. "Он груб, высокомерен, не поддается убеж-
дениям, — писал его отец. — Единственное, что могло
бы научить его хорошим манерам, это физическое на-
казание". Фердинандо, который в этом возрасте был
уже на семнадцать дюймов выше своего отца, не под-
вергся физическому наказанию.
Еще года через три Фердинандо вернулся в Кром на
летние каникулы в сопровождении огромного мастиф-
фа. Он купил его в Виндзоре у какого-то старика, ко-
торому слишком дорого было кормить пса. Это был
свирепый, своенравный зверь. Едва переступив порог
Крома, он напал на одного из любимых мопсов сэра
102
Желтый Крон
Геркулеса, схватил его зубами и чуть не затрепал его до
смерти. Чрезвычайно раздраженный этим происше-
ствием, сэр Геркулес распорядился посадить животное
на цепь во дворе конюшни. Фердинандо угрюмо ска-
зал на это, что собака принадлежит ему и он будет дер-
жать ее там, где пожелает. Отец, все более выходя из
себя, велел ему, под страхом своего величайшего не-
удовольствия, немедленно удалить собаку из дома,
но Фердинандо даже не двинулся с места. В этот мо-
мент в комнату входила его мать. Собака бросилась на
нее, сбила с ног и в мгновенье ока страшно искусала
ей руку и плечо. В следующую секунду она неминуе-
мо схватила бы ее за горло, если бы сэр Геркулес не
выхватил из ножен шпагу и не поразил зверя в серд-
це. Повернувшись к сыну, он приказал ему немедлен-
но удалиться из комнаты: он не может находиться ря-
дом с матерью, которую едва не убил. Вид сэра
Геркулеса, стоявшего одной ногой на теле огромного
пса с обнаженной и еще окровавленной шпагой, вну-
шал такой благоговейный страх, а его голос, движе-
ния, выражение лица были столь грозными, что Фер-
динандо в ужасе выскользнул из комнаты и до конца
каникул вел себя на редкость примерно. Раны, полу-
ченные его матерью, скоро зажили, но разум так никог-
да и не оправился от перенесенного страха. С того вре-
мени до конца своих дней она постоянно жила во
власти воображаемых ужасов.
Два года, которые Фердинандо провел на континен-
те, путешествуя по Европе, стали для его родителей
счастливой передышкой. Но и в это время мысль о
будущем преследовала их. Они уже не могли утешать
себя развлечениями своих молодых дней. Леди Фи-
ломена потеряла голос, а сэр Геркулес стал настолько
страдать от ревматизма, что не мог больше играть на
скрипке. Он еще, бывало, выезжал на охоту со свои-
ми мопсами, но его жена чувствовала, что сама она уже
немолода и что после случая с мастиффом нервы ее
103
Олдос Хаксли
слишком расстроены для таких занятий. В лучшем слу-
чае, чтобы доставить удовольствие мужу, она следова-
ла за охотниками на некотором расстоянии в малень-
кой двуколке, запряженной самыми смирными и
старыми из шетландцев.
Пришел, однако, день возвращения Фердинандо.
Филомена, полная неясных страхов и предчувствий,
уединилась в своей комнате и легла в постель. Сэр
Геркулес один встречал сына. В комнату вошел вели-
кан в коричневом дорожном костюме.
— Добро пожаловать, сын мой, — сказал сэр Герку-
лес, и в голосе его звучала легкая дрожь.
— Надеюсь, вы здоровы, сэр.
Фердинандо наклонился, чтобы пожать ему руку,
потом снова выпрямился. Макушка отца доставала ему
до бедра.
Фердинандо приехал не один. Его сопровождали два
приятеля одного с ним возраста, и у каждого из них
был свой слуга. Вот уже тридцать лет присутствие
столь большого числа людей обычной породы не оск-
верняло Кром. Сэр Геркулес был напуган и возмущен,
однако законы гостеприимства надо было выполнять.
Он оказал молодым джентльменам в высшей степени
вежливый прием, а их слуг отослал на кухню, распо-
рядившись, чтобы о них хорошо позаботились.
На свет вытащили и очистили от пыли старый семей-
ный обеденный стол (сэр Геркулес и его супруга при-
выкли обедать за маленьким столом высотой в двад-
цать дюймов). За ужином пожилому дворецкому
Саймону, который мог лишь взглядом дотянуться до
середины большого стола, помогали трое слуг, при-
ехавших с Фердинандо и его гостями.
Сэр Геркулес, как хозяин, с присущим ему тактом
поддерживал беседу об удовольствиях путешествий по
разным странам, о красотах искусства и природы, кото-
рые можно увидеть за границей, об опере в Венеции, си-
ротах, поющих в церквах того же города, и говорил на
104
Желтый Кроя
другие подобные темы. Молодые люди не проявляли
особого внимания к его словам: они были заняты тем,
что наблюдали за попытками дворецкого сменить та-
релки и вновь наполнить бокалы. Не раз они задыха-
лись и давились от смеха. Сэр Геркулес делал вид, что
не замечает этого, и сменил тему, заговорив об охоте.
Тут один из молодых людей спросил, правда ли, что,
как он слышал, сэр Геркулес охотится с мопсами на
кроликов. Сэр Геркулес ответил, что это так, и описал
даже некоторые подробности такой охоты. Молодой
человек захохотал во все горло.
Когда ужин кончился, сэр Геркулес спустился со сту-
ла на пол и под предлогом, что ему надо посмотреть,
как себя чувствует жена, извинился и пожелал всем
спокойной ночи. Вслед ему, когда он поднимался по
лестнице, раздался смех.
Филомена не спала. Она лежала в постели, вслуши-
ваясь в звуки громового хохота и непривычно тяжелые
шаги на лестницах и в коридорах. Сэр Геркулес подо-
двинул к ее кровати стул и долго сидел, ничего не
говоря, держа в своей руке руку жены и иногда нежно
пожимая ее. Часов около десяти их испугал сильный
шум. До них донеслись звуки разбиваемого стекла, то-
пот ног, взрывы смеха и крики. Шум не прекращался
несколько минут: сэр Геркулес поднялся и, несмотря
на мольбы жены, решил пойти посмотреть, что проис-
ходит. На лестнице было темно, и сэр Геркулес
пробирался вниз осторожно, ощупью, спускаясь по
одной ступеньке и останавливаясь на мгновенье после
каждого шага, прежде чем отважиться на следующий.
Шум стал слышаться громче, в отдельных выкриках
можно было узнать слова и целые фразы. Из-под две-
ри столовой пробивалась полоска света. Сэр Геркулес
прошел через зал на цыпочках, и, когда он уже при-
ближался к двери, за ней снова раздался ужасающий
грохот разбиваемого стекла и звон металла. Чем они
там занимались? Поднявшись на цыпочки, он сумел
105
Олдос Хаксли
заглянуть в комнату сквозь замочную скважину. В цен-
тре стола, среди невероятного беспорядка, танцевал
джигу старый Саймон, которого напоили настолько,
что он с трудом удерживал равновесие. Под ногами у
него хрустело битое стекло, а башмаки были мокрыми
от разлитого вина. Трое молодых людей сидели вокруг,
колотя по столу руками и пустыми бутылками и поощ-
ряя дворецкого криками и смехом. Хохотали, присло-
нившись к стене, и трое слуг. Вдруг Фердинандо бро-
сил в голову плясавшего горсть грецких орехов. Это
так ошеломило и удивило маленького человека, что он
пошатнулся и упал навзничь, опрокинув графин и не-
сколько бокалов. Его подняли, дали ему выпить брен-
ди, похлопали по спине. Старик засмеялся и икнул.
— Завтра, — сказал Фердинандо, — мы устроим ба-
лет, в котором будут участвовать все обитатели дома.
— А папаша Геркулес возьмет дубинку и оденется в
львиную шкуру, — добавил один из его приятелей, и
все трое захохотали во все горло.
Сэр Геркулес не стал больше смотреть и слушать. Он
снова пересек зал и начал подниматься по лестнице,
ощущая боль в коленях каждый раз, когда ему прихо-
дилось высоко поднимать ногу, чтобы стать еще на
одну ступеньку. Это был конец. Больше для него не
было места в этом мире — для него и Фердинандо вме-
сте.
Его жена еще бодрствовала. На ее вопрошающий
взгляд он ответил:
— Они издеваются над старым Саймоном. Завтра
настанет наша очередь.
Некоторое время они молчали. Наконец Филомена
сказала:
— Я не хочу видеть завтра.
— Да, так будет лучше, — сказал сэр Геркулес.
Уйдя в свой кабинет, он подробно описал в дневни-
ке все события вечера. Еще не закончив, он позвонил
в колокольчик, позвав слугу, и распорядился, чтобы
106
Желтый Кран
к одиннадцати часам для него были приготовлены го-
рячая вода и ванна. Закрыв дневник, он пошел в
комнату жены и, приготовив дозу опиума в двадцать
раз больше той, что она привыкла принимать при бес-
соннице, подал ей питье, говоря:
— Твое снотворное.
Филомена взяла стакан и некоторое время держала
его. На глазах ее показались слезы.
— Помнишь ли ты песни, которые мы, бывало, пели,
сидя летом на террасе? — И она тихо спела своим
ослабевшим и надтреснутым голосом несколько тактов
из арии Страделлы «Любовь, любовь, не спи боль-
ше». — А ты играл на скрипке. Кажется, это было так
недавно, и вместе с тем так давно-давно. АсИю атоге.
А пуеёегй1.
Она выпила снотворное и, откинувшись на подуш-
ку, закрыла глаза. Сэр Геркулес поцеловал ей руку и
тихо вышел, словно боясь разбудить ее. Он вернулся
в свой кабинет и, записав в дневнике последние обра-
щенные к нему слова жены, налил в ванну воду, ко-
торую принесли по его распоряжению. Вода была
слишком горячая, чтобы сразу погрузиться в ванну, и
он взял с полки Светония. Ему хотелось прочесть, как
умер Сенека. Он открыл книгу наудачу. "Но к кар-
ликам, — прочитал сэр Геркулес, — он относился со
сдерживаемым отвращением, как к 1изиз пакигае и
приносящим беду". Он вздрогнул, словно его удари-
ли. Этот самый Август, вспомнил он, выставил од-
нажды в амфитеатре Люция молодого человека из
благородной семьи ростом менее двух футов и ве-
сом — семнадцати фунтов, но имевшего зычный го-
лос. Он перевернул несколько страниц. Тиберий,
Калигула, Клавдий, Нерон: каждая новая страница
этой книги была ужаснее предыдущей. "Наставника
своего Сенеку Нерон заставил покончить с собой..."
1 Прощай, любовь. До свидания (ит.).
107
Олдос Хаксли
И, наконец, Петроний, который в последний раз при-
звал к себе друзей, прося их говорить ему не о фило-
софских утешениях, но о любви и приятных развле-
чениях, а жизнь в это время вытекала из него через
вскрытые вены. Обмакнув еще раз перо в чернильни-
цу, сэр Геркулес написал на последней странице днев-
ника: "Он умер смертью римлянина". Затем, попро-
бовав пальцами ноги воду и обнаружив, что она
достаточно остыла, он сбросил халат и, взяв в руку
бритву, сел в ванну. Одним сильным взмахом он пе-
ререзал артерию на левом запястье, затем откинулся
и предался размышлениям. Кровь медленно текла из
его тела, распространяясь по воде зыбкими кольцами
и спиралями. Скоро вся ванна окрасилась в розовый
цвет, который становился все гуще. Сэр Геркулес по-
чувствовал, что его охватывает неодолимая сонли-
вость. Одно неясное видение сменялось другим, и
вскоре он погрузился в сон».
В его маленьком теле крови было немного.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
После обеда все обычно переходили пить кофе в би
блиотеку. Окна ее смотрели на восток, и в середине дня
здесь бывало прохладнее всего. Это была большая ком-
ната, которую в восемнадцатом веке заставили элегант
ными белыми полками. В середине одной стены дверь,
искусно замаскированная рядами поддельных книжных
корешков, скрывала глубокий шкаф, где вместе с пач-
ками писем и старых газет покоился в темноте ящик с
мумией египтянки, привезенный вторым сэром Ферди-
нандо из его путешествия. С расстояния в десять ярдов
эту потайную дверь можно было с первого взгляда при-
нять за продолжение настоящих полок. Перед поддель-
ными книгами стоял мистер Скоуган с чашкой кофе в
руке. Прихлебывая, он обращался ко всем с речью.
108
Желтый Крон
— Нижняя полка, — говорил он, - занята энцикло-
педией в четырнадцати томах. Вещь полезная, но
скучноватая, как и «Словарь финского языка» Капри-
малджа. «Биографический словарь» - это уже более
обнадеживающе. «Биографии людей, родившихся ве-
ликими», «Биографии людей, достигших величия»,
«Биографии людей, ставших великими не по своей
воле» и «Биографии людей, которые никогда не ста-
ли великими». Далее идут десять томов «Трудов и
странствий» Сома, а «Охота на дикого гуся», роман
анонимного автора, занимает шесть томов. Но что это
такое, что это? — Поднявшись на цыпочки, мистер
Скоуган всматривался в название на корешках. —
«Повести Нокспотча» в семи томах. «Повести Нокс-
потча», — повторил он. — Ах, мой дорогой Генри, —
сказал он, оборачиваясь, - это лучшее, что у вас
есть. Я охотно отдал бы за них всю остальную вашу
библиотеку.
Счастливый обладатель множества первых изданий,
мистер Уимбуш мог позволить себе снисходительно
улыбнуться.
— Возможно ли, — продолжал мистер Скоуган, —
что здесь, кроме корешков и названий, ничего нет? -
Он открыл дверь и заглянул внутрь, словно надеясь
увидеть там собственно книги. — Фу! - сказал он,
закрывая дверь. — Пахнет пылью и плесенью. Как
символично! Идешь на встречу с великими шедеврами
прошлого, ожидая какого-то чудесного озарения, и
находишь только тьму, пыль, тошнотворный запах
разложения В конце концов, что такое чтение, как не
порок, подобный увлечению вином, разврату и любой
другой форме чрезмерного потакания своим слабостям?
Читают, чтобы пощекотать и позабавить свою фанта-
зию, чтобы, самое главное, не думать самому. И все
же — «Повести Нокспотча»...
Он умолк и глубокомысленно забарабанил пальцами
по корешкам несуществующих, недосягаемых книг.
109
Олдос Хаксли
— Но я не согласна с вами насчет чтения, — сказала
Мэри. — Насчет серьезного чтения, я имею в виду.
— Совершенно верно, Мэри, совершенно верно, —
ответил мистер Скоуган. — Я забыл, что среди нас есть
и серьезные люди.
— А мне нравится идея биографий, — сказал Дэ
нис. — В предложенной вами схеме найдется место
для нас всех: это всеобъемлющая схема.
— Да, биографии — это хорошо, это прекрасно, —
согласился мистер Скоуган. — Я представляю себе эти
книги, написанные в очень изящном стиле регент-
ства — своего рода литературный Брайтонский павиль-
он, — может быть, самим великим доктором Лемприе-
ром. Вы знаете его классический словарь? О-о! —
Мистер Скоуган поднял и безвольно уронил руку, по-
казывая, что слова здесь бессильны. — Почитайте его
биографию Елены. Почитайте, как Юпитер, явившись
в обличье лебедя к Леде, смог «воспользоваться поло-
жением, в котором оказался». Подумать только, что,
может быть, он, Лемприер, — наверное, это был Лем-
приер — написал эти биографии великих людей! Ка-
кой труд, Генри! И мы не можем прочитать эти книги
из-за идиотского устройства вашей библиотеки!
— Я предпочитаю «Охоту на дикого гуся», — сказа-
ла Анна. — Роман в шести томах. Как успокаивающе!
— Успокаивающе! — повторил мистер Скоуган. —
Вы нашли совершенно точное слово Видите ли, «Охо-
та на дикого гуся» — это обстоятельные, но несколько
старомодные картины жизни сельских священников в
пятидесятые годы. Образы мелкопоместного дворян-
ства. Крестьяне для чувствительных сцен и комичес-
ких ситуаций. И, в качестве фона, всегда тщательно
обрисованные красоты природы. Все очень хорошо,
основательно, но, как бывает пудинг, немного пресно.
Меня лично значительно больше занимают «Труды и
странствия» Сома. Эксцентричный мистер Сом, жив-
ший в усадьбе на Сом-Хилле. Старина Том Сом, как
110
Желтый Крон
называли его закадычные друзья. Десять лет он провел
в Тибете, организуя производство очищенного масла
новейшим европейским способом, и мог удалиться от
дел в возрасте тридцати шести лет, располагая поря-
дочным состоянием. Всю остальную жизнь он посвятил
путешествиям и размышлениям. И вот результат, — ми-
стер Скоуган постучал по фальшивым книгам. — А те-
перь о 4 Повестях Нокспотча». Какой шедевр и какой
великий человек! Нокспотч знал, как писать художе-
ственные произведения. Ах, Дэнис, если бы вы только
могли прочитать Нокспотча, вы не стали бы сочинять
роман об утомительной эволюции молодого человека,
не описывали бы скрупулезно, во всех подробностях
жизнь писателей и художников в Челси, Блумсбери и
Хэмпстеде. Вы пытались бы создать книгу, которую
можно было бы читать. Но — увы! — из-за своеобраз-
ного устройства библиотеки нашего хозяина вы никог-
да не прочитаете Нокспотча.
— Никто не сожалеет об этом больше, чем я, — ска-
зал Дэнис.
— Именно Нокспотч, — продолжал мистер Скоу-
ган, — великий Нокспотч избавил нас от тоскливой ти-
рании реалистического романа. 4Моя жизнь, — гово-
рил Нокспотч, — не столь долга, чтобы я мог позво-
лить себе тратить драгоценные часы, описывая быт
средних слоев или читая о нем». Еще он сказал: «Я не
могу больше видеть, как человеческий разум сковыва-
ется социальным окружением. Я предпочитаю изобра-
жать его в вакууме, пульсирующим свободно и пред-
приимчиво».
— Гм, — вступил Гомбо. — Он иногда бывал не-
сколько невразумителен, ваш Нокспотч, не так ли?
— Бывал! — ответил мистер Скоуган. — И предна-
меренно. В результате он выглядел еще более глубо-
ким мыслителем, чем был в действительности. Но он
столь неясен и похож на оракула только в своих
афоризмах. В «Повестях» Нокспотч всегда ясен до
111
Олдос Хаксли
прозрачности. О, эти «Повести», эти «Повести»! Как
рассказать о них? Невероятные персонажи на страни-
цах его книг мелькают, как разодетые цирковые арти-
сты на трапеции перед публикой. Необыкновенные
приключения и еще более необыкновенные умозаклю-
чения. Острый ум и чувства, освобожденные от всех
идиотских условностей цивилизации, движутся в утон-
ченном и сложном танце, пересекаясь, приближаясь
друг к другу и отступая, сталкиваясь. Замечательная
эрудиция сочетается с замечательной фантазией. Все
идеи настоящего и прошлого, касающиеся любых воз-
можных вопросов, возникают в «Повестях», печально
улыбаются или гримасничают, окарикатуривая себя, и
затем исчезают, чтобы уступить место чему-то новому.
Фантастически разнообразен и богдт язык его произ-
ведений. Бесконечно остроумие. Далее...
— Но не могли бы вы дать нам образчик? — прервал
его Дэнис. — Как пример?
— Увы! — ответил мистер Скоуган. — Великая кни-
га Нокспотча — как меч Экскалибур. Она, словно в ка-
мень, прочно всажена в эту дверь и ждет, когда явится
какой-нибудь гениальный писатель и извлечет ее отту-
да. Я же не писатель и не обладаю качествами,
необходимыми для того, чтобы попытаться выполнить
эту задачу. Вызволение Нокспотча из его деревянной
темницы я оставляю вам, мой дорогой Дэнис.
— Благодарю, — сказал Дэнис.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Во время славного Брантома, — говорил мистер
Скоуган, — каждая знатная девица, впервые появляв-
шаяся при французском дворе, приглашалась пообе-
дать за столом короля, где ей подавали вино в прекрас-
ной серебряной чаше итальянской работы. Это была
необычная чаша, сей кубок для юных девиц. Внутри
112
Желтый Крон
него были искуснейшим образом выгравированные
весьма, э-э, прелестные любовные сцены. С каждым
глотком они становились все виднее, и двор с интере-
сом смотрел на девицу всякий раз, когда она погружа-
ла нос в чашу, и ждал, покраснеет она или нет при
виде того, что открывал ей каждый глоток вина. Если
девица краснела, они смеялись над ее невинностью,
если нет — над ее опытностью.
— Вы что же, предлагаете, чтобы этот обычай был
возрожден в Букингемском дворце? — спросила Анна.
— Нет, не предлагаю, — ответил мистер Скоуган. —
Я просто привожу этот анекдот как пример простоты
нравов в шестнадцатом веке. Я мог бы привести и дру-
гие примеры и показать, что так же просты были нравы
и в семнадцатом, и в восемнадцатом, и в пятнадцатом,
и в четырнадцатом веках — да, пожалуй, в любом
столетии, начиная от времен Хаммурапи. Единственное
столетие, нравы которого не отличаются той же просто-
душной открытостью, — это благословенной памяти де-
вятнадцатый век. Это удивительное исключение. И тем
не менее этот век, преднамеренно (иначе не оценишь!)
игнорируя историю, считал, что, храня свое ужасное
многозначительное молчание, он поступает нормально,
естественно и правильно. Искренность предыдущих
пятнадцати или двадцати тысячелетий считалась ненор-
мальной и порочной. Любопытный феномен!
— Совершенно с вами согласна!
Задыхаясь от волнения, Мэри пыталась высказать
свои мысли.
— Хэвлок Эллис говорит...
Как полицейский, останавливающий поток машин,
мистер Скоуган поднял руку.
— Да, да, я знаю. И отсюда — моя следующая мысль:
о природе обратной реакции.
— Хэвлок Эллис...
— Обратная реакция, когда она началась, — а мы
можем с уверенностью сказать, что она началась
113
Олдос Хаксли
незадолго до конца прошлого века, — обратная реакция
привела к отмене запретов и к откровенности, но не та-
кой, которая царила в минувшие века. Мы пришли к
откровенности научного знания, а не к веселой искрен-
ности прошлого. Проблема любви стала ужасно серьез-
ной. Серьезные молодые люди писали в газетах и
журналах о том, что отныне невозможны шутки на ка-
кие-либо сексуальные темы. Профессора сочиняли тол-
стые книги, в которых стерилизовали и анатомировали
половую жизнь. Для серьезных молодых женщин —
таких, как Мэри, — стало нормальным обсуждать с
философским спокойствием вопросы, малейшего наме-
ка на которые было бы достаточно, чтобы бросить мо-
лодежь шестидесятых годов в горячку исступленного
любовного возбуждения. Все их доводы заслуживают
уважения, бесспорно. И все же... — Мистер Скоуган
вздохнул. — Я со своей стороны хотел бы видеть наря-
ду с этим научным рвением немножко больше жизнера-
достного духа Рабле и Чосера.
— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэ-
ри. — Секс — это не шутка. Это очень серьезное дело.
— Может быть, — возразил мистер Скоуган, — мо-
жет быть, я — старый циник, но должен признать, что
не могу во всех случаях рассматривать его как серьез-
ное дело.
— Но я говорю... — сердито начала Мэри; лицо ее
раскраснелось от возбуждения, щеки стали как
половинки большого спелого персика.
— В сущности, — продолжал мистер Скоуган, —
секс, мне кажется, как мало что другое, никогда не
перестает быть делом занятным. Любовь — единствен-
ный род человеческой деятельности — какое бы значе-
ние мы ей ни придавали, — в которой радость и удо-
вольствие преобладают, пусть иногда в самой малой
степени, над страданием и болью.
— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэри.
Все замолчали. Анна посмотрела на часы.
114
Желтый Кроя
— Почти без четверти восемь, — сказала она. — Ин-
тересно, когда появится Айвор?
Она поднялась из шезлонга и, опершись локтями на
балюстраду, окинула взглядом долину и далекие хол-
мы за ней. Косые лучи вечернего солнца отчетливо
высветили складки холмов. Глубокие тени и рядом
пятна света придавали им новую рельефность. Неви-
димые раньше неровности земли теперь стали заметны
в игре света и тени. Причудливыми тенями были, как
гравировкой, покрыты трава, посевы, листва деревьев.
Все вокруг чудесно преобразилось.
— Смотрите! - вдруг сказала Анна, указывая на
противоположный склон долины. Там, на гребне хол-
ма, из-за горизонта быстро двигалось облако пыли,
розоватое в солнечных лучах. — Это Айвор! Можно
определить по скорости.
Пыльное облако спустилось в долину и исчезло.
Проревел, приближаясь, клаксон автомобиля, похо-
жий на крик морского льва. Еще минуту спустя из-за
угла дома выскочил Айвор. Волосы его развевались от
быстрого бега. Увидев всех, он рассмеялся.
— Анна, дорогая, - вскричал он и обнял ее, обнял
Мэри и едва не обнял мистера Скоугана. — Вот и я!
Прибыл с недоверительной скоростью. — Словарь у
Айвора был богатый, но несколько странный.—Я не
опоздал к ужину?
Он взобрался на балюстраду и сидел там, болтая но-
гами. Одной рукой он обнял большой каменный гор-
шок для цветов, склонив голову к его шероховатой,
покрытой лишайником стенке с выражением доверчи-
вой привязанности. У него были волнистые каштано-
вые волосы, а глаза очень яркого голубого цвета, вы-
тянутая голова, узкое и довольно длинное лицо,
орлиный нос. В пожилом возрасте — хотя трудно было
представить себе Айвора пожилым — он мог обрести
непреклонный облик Железного Герцога. Но сейчас, в
двадцать шесть, лицо Айвора было замечательно живое,
115
Олдос Хаксли
не чертами, но выражением: живое, привлекательное,
с лучезарной улыбкой. Он все время находился в дви-
жении, неустанном и быстром, но не утрачивал при
этом обаятельного изящества. Казалось, что его хруп-
кое стройное тело питала какая-то неисчерпаемая
энергия.
— Нет, вы не опоздали.
— Вы как раз вовремя, чтобы ответить на вопрос, —
сказал мистер Скоуган. — Мы спорили о том, серьез-
ное дело любовь или нет. Как вы думаете? Серьезное?
— Серьезное ли дело любовь? — откликнулся Ай-
вор. — В высшей степени!
— Что я вам говорила! — ликующе вскричала Мэри.
— Но в каком смысле серьезное? — спросил мистер
Скоуган.
— Я имею в виду любовь как занятие. Можно зани-
маться ею снова и снова, и она не надоест.
— Понятно, — сказал мистер Скоуган. — Отлично.
— Можно заниматься ею, — продолжал Айвор, —
всегда и везде. Женщины всегда замечательно одинако-
вы. Лицо, фигура могут немного отличаться, только и
всего. В Испании, — свободной рукой он очертил в
воздухе несколько пышных изгибов, — женщины та-
кие, что с ними не разминуться на лестнице. В Анг-
лии... — он сложил вместе указательный и большой
пальцы и, опуская руку, вытянул это кольцо в вообра-
жаемый цилиндр, — в Англии они похожи на трубу.
Но чувствуют они везде одинаково. По крайней мере,
я в этом постоянно убеждаюсь.
— Рад это слышать, — сказал мистер Скоуган.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дамы оставили мужчин за столом одних, и по кругу
пошел графин с портвейном. Наполнив рюмку, мистер
Скоуган передал графин дальше и, откинувшись на
116
Желтый Кром
стуле, некоторое время молча оглядывал присутствую-
щих. Беседа вяло текла вокруг него, но он к ней не
прислушивался и улыбался чему-то своему. Гомбо за-
метил это.
— Что вас так развеселило? — спросил он.
— Я просто смотрел на всех вас, сидящих за этим
столом.
— Неужели в нас так много смешного?
— Совсем нет, — вежливо ответил мистер Скоуган. —
Меня просто забавляют мои собственные гипотезы.
— Какие же?
— Пустые и в высшей степени теоретические. Я пы-
тался представить себе, на кого из первых шести рим-
ских императоров вы бы походили, если бы получили
возможность вести себя подобно цезарю. Римские
императоры — это мой пробный камень, — объяснил
мистер Скоуган. — Это личности, действовавшие, так
сказать, вне ограничений и запретов и развившие свои
качества до логического конца. Поэтому они бесценны
как своего рода эталон. Когда я встречаюсь с кем-ни-
будь впервые, то всегда задаюсь вопросом: если бы
этого человека сделать римским императором, на кого
бы он был похож — на Юлия, Августа, Тиберия, Ка-
лигулу, Клавдия или Нерона? Я беру все характерные
черты этого человека, его интеллектуальные пристрас-
тия и чувственные влечения, все его маленькие стран-
ности и увеличиваю все это в тысячу раз. Получаемый
в результате образ дает мне формулу римского импе-
ратора.
— И на кого же из императоров похожи вы сами? —
спросил Гомбо.
— Во мне заложены качества их всех, — ответил ми-
стер Скоуган. — Всех, за исключением, возможно,
только Клавдия, который был слишком глуп, чтобы я
мог превратиться в него. Отвага и неукротимая энергия
Гая Юлия Цезаря, расчетливость Августа, похотливость
и жестокость Тиберия, безрассудство Калигулы,
117
Олдос Хаксли
артистический талант и огромное тщеславие Нерона —
все это в зародыше есть во мне. При соответствующих
возможностях из меня могло бы получиться нечто не-
вероятное. Но обстоятельства были против меня. Я ро-
дился и вырос в доме сельского священника. Юность
моя прошла в совершенно бессмысленной и тяжелой
работе, за которую я получал очень мало денег. И в
результате сейчас, в мои годы я вот такой бедняк, ка-
кой я есть. Но, быть может, это и неплохо. Быть мо-
жет, неплохо также, что Дэнису не дано расцвести в
маленького Нерона и что Айвор остается лишь потен-
циальным Калигулой. Да, так лучше, без сомнения.
Однако любопытное было бы зрелище, если бы у них
появилась возможность беспрепятственно развивать
свои наклонности во всем их ужасе. Было бы приятно
и интересно наблюдать, как их нервные срывы, слабо-
сти и маленькие пороки набухали бы, словно почки,
давали бутоны и распускались огромными фантасти-
ческими цветами жестокости, тщеславия, похоти и
жадности. Императора создает окружающая его обста-
новка, точно так же, как благодаря особой пище и спе-
циальной ячейке в улье вырастает матка. Мы отличав
емся от пчел тем, что у них при соответствующей пище
обязательно вырастет матка. У нас такой уверенности
нет. Из каждых десяти человек, сделай их римскими
императорами, лишь один сумеет обуздать свои стра-
сти или окажется умным или великим. Все остальные
станут цезарями, он — нет. Семьдесят-восемьдесят лет
назад, читая о том, что проделывали Бурбоны в Юж-
ной Италии, простодушные люди вскрикивали от
изумления: подумать только, неужели такое возможно
в девятнадцатом веке! А не так давно мы сами с изум-
лением узнали о том, что в нашем еще более удиви-
тельном двадцатом веке с несчастными темнокожими
на Конго или на Амазонке обращаются так же, как с
английскими сервами при короле Стефане. Сегодня
нас этим уже не удивишь. Черные-и-хаки терзают
118
Желтый Крон
Ирландию. Поляки предают силезцев. Распоясавшие-
ся итальянские фашисты устраивают резню и убивают
своих бедных соотечественников — мы все восприни-
маем как должное. После войны мы уже ничему не
удивляемся. Мы создали условия для появления ма-
леньких цезарей, и сразу появилось множество малень-
ких цезарей. Что может быть более естественным?
Мистер Скоуган допил свой портвейн и снова напол-
нил рюмку.
— В эту самую минуту, — продолжал он, — во всех
концах света происходят самые ужасающие вещи. Лю-
дей пытают, рубят, потрошат, калечат, их мертвые
тела разлагаются, а глаза гниют. Вопли ужаса и боли
уносятся в воздух со скоростью тысяча сто футов в
секунду. Через три секунды полета они становятся со-
вершенно неслышными. Все это огорчительные факты.
Но из-за этого наслаждаемся ли мы жизнью хоть чу-
точку меньше? Совершенно определенно — нет. Мы
испытываем сочувствие, несомненно, мы представляем
в своем воображении страдания народов и отдельных
личностей, мы сожалеем об этом. Но в конце концов,
что такое сочувствие? Оно стоит очень мало, если
только человек, которому мы сочувствуем, не самый
близкий нам. И даже в этом случае наше сочувствие и
воображение не идут слишком далеко. И, пожалуй, не
так это и плохо, ибо если у кого-то достаточно живое
воображение и глубокое сочувствие, чтобы ощутить
страдания других людей, как свои собственные, то у
такого человека не будет ни минуты душевного покоя.
Сострадательный человек не может узнать счастья. Но
мы, благодарение богу, как я уже говорил, к таким не
относимся. Когда началась война, я думал, что дей-
ствительно страдаю вместе с теми, кто испытывает
боль и муки. Но через месяц или два я должен был по
совести признать, что это не так. И при этом, я думаю,
у меня не менее живое воображение, чем у большин-
ства людей. В страданиях человек всегда одинок —
119
Олдос Хаксли
печальный факт для тех, кто страдает, но он делает
возможным для всего остального человечества наслаж-
дение жизнью.
Наступило молчание. Генри Уимбуш отодвинул свой
стул.
— Я думаю, что нам, быть может, пора присоеди-
ниться к нашим дамам, — сказал он.
— Я тоже так считаю, — подхватил, с готовностью
вскакивая, Айвор. — К счастью, — сказал он, оборачива-
ясь к мистеру Скоугану, — радоваться мы можем вме-
сте. В радостях и удовольствиях мы не всегда обрече-
ны быть одинокими.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Айвор с силой ударил по клавишам, и мощным ак-
кордом закончил свою рапсодию. Торжествующая гар-
мония лишь слегка нарушалась септимой, прозвучав-
шей под большим пальцем его левой руки одновремен-
но с октавой. Однако общее впечатление великолепной
бури звуков было достигнуто, а мелкие погрешности
мало что значат, если общее впечатление удовлетвори-
тельно. К тому же эта едва слышимая септима была
весьма современной. Айвор повернулся на табурете и
откинул волосы, упавшие ему на глаза.
— Ну, вот, — сказал он. — Боюсь, на большее я сей-
час не способен.
Раздались аплодисменты и возгласы благодарности.
Мэри, не отрывавшая глаз от исполнителя, громко вос-
кликнула: «Замечательно!» — и судорожно глотнула
воздух, словно задыхаясь.
Природа и удача соперничали друг с другом, щедро
осыпая Айвора Ломбарда своими милостями. Он был
богат и совершенно независим, красив и неотразимо
обаятелен и имел на своем счету больше любовных по-
бед, чем сам мог упомнить. Он обладал необычайными
120
Желтый Крон
по количеству и разнообразию достоинствами. У него
был красивый, хотя и не поставленный тенор. Он мог
с изумительным блеском, быстро и громко импро-
визировать за роялем; был неплохой любитель-медиум
и телепат и располагал обширными знаниями о поту-
стороннем мире из первых рук; с невероятной быстро-
той сочинял рифмованные стихи; стремительно писал
картины 2 1а символисты, и если рисунок бывал иног-
да слабоват, то краски всегда феерически ярки. Он
походил на Шекспира тем, что лишь немного знал ла-
тынь и еще меньше — греческий: образование для та-
кого ума казалось излишним и только помешало бы
развиться природным способностям.
— Пойдемте в сад, — предложил он. — Сегодня чу-
десный вечер!
— Благодарю, — сказал мистер Скоуган, — но я, на-
пример, предпочитаю эти еще более чудесные крес-
ла. — Всякий раз, когда он затягивался своей трубкой,
в ней что-то тихонько хлюпало. Мистер Скоуган чув-
ствовал себя совершенно счастливым.
Счастливым чувствовал себя и Генри Уимбуш. Мгно-
венье он смотрел сквозь пенсне на Айвора, затем, ни-
чего не сказав, вернулся к маленьким засаленным кон-
торским книгам шестнадцатого века, которые были
сейчас его любимым чтением. Мистер Уимбуш знал о
хозяйственных расходах сэра Фердинандо больше,
чем о своих собственных.
В отряд, собравшийся под знамена Айвора, вошли
Анна, Мэри, Дэнис и — несколько неожиданно —
Дженни. Ночь была теплая и безлунная. Они ходили
по траве взад и вперед, по террасе, и Айвор запел
неаполитанскую песню «51геШ, з^геШ...»1 и дальше
что-то о маленькой испанской девушке. В воздухе на-
чалась какая-то пульсация. Айвор положил руку на
талию Анны, а голову уронил ей на плечо и шел так,
1 Здесь: близко прижавшиеся друг к другу (ит.).
121
Олдос Хаксли
распевая песню. Казалось, нет ничего проще и естествен-
нее этого. Дэнис подумал о том, почему ему никогда
не приходила мысль так поступить. Он ненавидел Ай-
вора.
— Давайте спустимся к бассейну, — сказал Айвор.
Он высвободил Анну из своих объятий и повернулся,
чтоб вести свою паству. Они прошли вдоль боковой
стены дома к началу тисовой аллеи, которая вела к
нижнему саду. Дорожка между глухой высокой стеной
дома и громадными тисами была как ущелье, в кото-
ром стоял непроницаемый мрак. Где-то справа был
проход в тисовой изгороди и ступени вниз. Дэнис, ко-
торый шел впереди, осторожно нащупывал путь: в та-
кой темноте человеком овладевала безотчетная боязнь
сорваться в глубокую пропасть или наткнуться на ка-
кое-то усаженное шипами препятствие. Внезапно за
спиной Дэниса кто-то пронзительно вскрикнул, раз-
дался резкий хлопок, который мог быть звуком поще-
чины, и голос Дженни, объявившей: «Я возвращаюсь
в дом». Это было сказано решительным тоном, и не
успела она еще закончить фразу, как уже растворилась
в темноте. Инцидент, в чем бы он ни состоял, был ис-
черпан. Дэнис продолжил свой путь ощупью. Где-то
позади Айвор тихо запел по-французски:
Филлиса по дороге к дому
Сдалась Сильвандру наконец
И поцелуй дружку младому
За тридцать отдала овец.
Мелодия песни переливалась с какой-то мягкой том-
ностью, теплая ночь, казалось, пульсировала вокруг
них, как кровь.
Назавтра, выгоду учуяв,
Нежнее стала к удальцу...
— Ступеньки! — громко сказал Дэнис. Он провел
своих спутников через опасное место, и мгновение спу-
стя они уже почувствовали под ногами дерн тисовой
122
Желтый Крон
аллеи. Здесь стало светлее — или, по крайней мере,
мрак казался менее глубоким, ибо тисовая аллея была
шире, чем дорожка, ведшая вдоль дома. Подняв голо-
ву, они увидели полоску неба и несколько звезд меж-
ду высокими черными стенами живой изгороди.
И что же? — тридцать поцелуев, —
продолжил Айвор и, прервав себя, воскликнул. — Я
вниз бегом! —и умчался по невидимому склону, допе-
вая на бегу:
Он просит за одну овцу.
За ним побежали и остальные. Дэнис тащился поза-
ди, тщетно призывая всех к осторожности: склон был
довольно крут, можно и шею сломать. Что с ними слу-
чилось, недоумевал он. Они стали как котята, нализав-
шиеся валерьянки. Он и сам чувствовал, что где-то
внутри него резвился котенок, однако, как и все его
эмоции, это было скорее теоретическое чувство, оно не
стремилось бесконтрольно выплеснуться наружу и
воплотиться в какие-то практические действия.
— Осторожнее! — снова крикнул он и, не успев за-
кончить, услышал впереди глухой удар тяжелого паде-
ния, потом долгий звук втягиваемого от боли возду-
ха — «с-с-с-с...» и вслед за этим очень жалобное
«о-о-о!». Дэнис был почти рад: ведь он говорил им,
этим идиотам, а они не слушали. Быстрыми мелкими
шажками он побежал по склону к невидимой жертве
собственной неосторожности.
Мэри устремилась к подножию холма, как набираю-
щий скорость паровоз. Удивительно возбуждал нервы
этот бег в темноте; ей казалось, что они никогда не
остановятся. Однако земля у нее под ногами стала ров-
нее, незаметно для себя Мэри побежала медленнее,
вдруг наткнулась на вытянутую руку и резко остано-
вилась.
— Ага! — сказал Айвор, сжимая ее в объятиях. —
Вот я вас и поймал, Анна!
123
Олдос Хаксли
Она попыталась высвободиться.
— Это не Анна. Это Мэри.
Айвор весело и звонко засмеялся.
— Конечно, Мэри! — воскликнул он. — Сегодня я
только и делаю, что попадаю впросак. Один раз так
уже вышло с Дженни. — Он снова засмеялся, и что-то
в этом смехе было такое веселое, что Мэри не выдер-
жала и тоже засмеялась. Он не убрал обнимавшей ее
руки, и все это казалось столь забавным и естествен-
ным, что Мэри больше не предпринимала попыток
высвободиться. Так они и шли, прижавшись друг к
другу, вдоль берега бассейна. Мэри была слишком
маленького роста, чтобы он мог удобно положить го-
лову ей на плечо. Он терся щекой, лаская и ласкаясь,
о ее густые гладкие волосы. Скоро он снова запел, и
ночь отзывалась трепетом любви на звук его голоса.
Закончив, он поцеловал ее — Анну или Мэри, Мэри
или Анну. Пожалуй, ему было все равно. Имелись,
конечно, различия в мелочах, но общий эффект тот
же, а общий эффект, в конце концов, главное...
Дэнис остановился на склоне холма.
— Очень больно? — спросил он.
— Это вы, Дэнис? Я ушибла лодыжку, и колено, и
руку! Я вся разбита.
— Бедняжка Анна, — сказал он и, не удержавшись,
добавил: — Однако неразумно было бежать вниз по
холму в темноте.
— Осел! — раздраженно ответила она голосом, пол-
ным слез. — Конечно, неразумно!
Он сел подле нее на траву и почувствовал, что вды-
хает тонкий прекрасный аромат ее духов.
— Зажгите спичку, — приказала она. — Я хочу взгля-
нуть на свои раны.
Он нащупал в кармане коробку спичек Пламя
вспыхнуло ярко, затем стало гореть ровно. Как по вол-
шебству возникла крохотная вселенная — мир красок и
форм: лицо Анны, мерцающий желтый цвет ее платья,
124
Желтый Крон
белые обнаженные руки, пятно зеленой травы, а вок-
руг тьма, которая стала густой и совершенно непроницае-
мой. Анна вытянула руки. Они были измазаны травой
и землей, а на левой виднелись две или три красные
ссадины.
— Ничего страшного, — сказала она. Но Дэнис был
ужасно расстроен и расстроился еще больше, когда,
взглянув ей в лицо, увидел следы слез — невольных
слез боли, задержавшихся на ее ресницах. Он вытащил
платок и начал вытирать грязь с ее исцарапанной руки.
Спичка догорела, зажигать другую не стоило. Покорная
и благодарная, Анна позволила ухаживать за собой.
— Спасибо, — сказала она, когда он очистил от гря-
зи и перевязал ее руку, и что-то в ее голосе дало ему
почувствовать, что она утратила свое превосходство
над ним, стала моложе, чем он, стала вдруг почти ре-
бенком. Он ощутил себя необыкновенно сильным и
способным защитить ее. Это чувство так им овладело,
что он непроизвольно обнял ее. Она придвинулась
ближе и прислонилась к нему, и так они молча сиде-
ли. Затем снизу, тихие, но замечательно отчетливые в
безмолвной темноте, до них донеслись звуки пения.
Это Айвор продолжал свою незаконченную песню:
Увы, любовь не приневолишь:
Что нынче выдумал хитрец! -
За поцелуй один всего лишь
Он тридцать запросил овец!
Последовала довольно долгая пауза, словно для то-
го, чтобы дать возможность подарить - или принять
в подарок — несколько из тех тридцати поцелуев. По-
том голос снова запел:
Отдаст, бедняжка, все на свете —
Овец, и кошек, и собак
За поцелуи, что Лизетте
Негодник дарит просто так1.
1 Перевод Р. Дубровкина.
125
Олдос Хаксли
Последняя нота растаяла в ничем не нарушаемой ти-
шине.
— Вам лучше? — шепотом спросил Дэнис. — Вам
так удобно?
Она молча кивнула в ответ на оба вопроса.
«Тридцать овец за один поцелуй...» Овца, пушис-
тый ягненок, бэ-е, бэ-е — или пастух? Да, он реши-
тельно почувствовал себя пастухом. Он властелин, за-
щитник. Волна отваги охватила его, согревая, как
вино. Он повернулся к ней и начал целовать ее лицо,
сначала куда придется, потом - стараясь найти ее
губы. Анна отвернула лицо, и это движение одарило
его возможностью поцеловать ее ухо и нежную кожу
шеи.
— Нет, — сказала она. — Нет, Дэнис!
— Но почему?
— Это убивает нашу дружбу, а мы так хорошо дру-
жили.
— Вздор! — сказал Дэнис.
Она попыталась объяснить.
— Неужели вы не понимаете, — сказала она. —
Это... Это совсем не наш номер.
Анна говорила вполне искренне. Она никогда не ду-
мала о Дэнисе как о мужчине, как о любовнике, ей и в
голову не приходило ничего подобного. Он так нелепо
молод, так... так,.. Она не могла подобрать определе-
ние, но знала, что имела в виду.
— Почему это не наш номер? — спросил Дэнис. —
И кстати, это ужасное и совершенно неуместное выра-
жение.
— Потому что не наш...
— А если я скажу, что наш?
— Это ничего не меняет. Я говорю, что не наш.
— Я заставлю вас сказать, что наш.
— Ну хорошо, Дэнис. Но только в другой раз. Мне
надо вернуться в дом погреть ногу в горячей воде. Она
начинает распухать.
126
Желтый Крон
Против доводов, касающихся здоровья, возражать
было невозможно. Дэнис нехотя встал и помог
подняться Анне. Она сделала осторожный шаг.
— Оо1
Анна остановилась и тяжело оперлась на его руку.
— Я понесу вас, — предложил Дэнис. Он никогда не
пытался носить женщин, но в кино это всегда выгляде^
ло как геройство, не требующее особого труда.
— Вы не сможете, — сказала Анна.
— Конечно, смогу! — Он чувствовал себя более силь-
ным, чем когда-либо, способным помочь ей. — Обними-
те меня за шею, — приказал он. Она повиновалась, и
он, наклонившись, подхватил ее под колени и оторвал
от земли. Боже праведный, какая тяжесть! Шатаясь он
сделал пять шагов вверх по склону, потом едва не поте-
рял равновесие и вынужден был резко опустить, почти
бросить свою ношу.
Анна затряслась от смеха.
— Я же говорила, что вы не сможете, бедный Дэнис!
— Смогу, — сказал Дэнис не очень убежденно. — Я
попробую еще раз.
— Очень мило с вашей стороны предложить это, но
я, пожалуй, пойду сама, спасибо. — Она оперлась ру-
кой о его плечо и, прихрамывая, начала медленно
подниматься по холму.
— Бедный Дэнис! — повторила она и засмеялась.
Униженный, он шел молча. Казалось невероятным,
что всего лишь две минуты назад он держал ее в своих
объятиях, целовал ее. Невероятно. Она была бес-
помощна, как ребенок; теперь же к ней вернулось ее
превосходство, она снова стала существом далеким,
желанным и недоступным. Почему он был таким ду-
раком, чтобы предложить этот дешевый номер!
К дому Дэнис подошел в состоянии глубочайшего
уныния. Он помог Анне подняться по лестнице, пере-
дал ее на попечение горничной, а сам спустился в гос-
тиную. К его удивлению, все там сидели точно так же,
127
Олдос Хаксли
как и до его ухода. Он ожидал каких-то перемен —
ведь с тех пор как он отсюда ушел, прошла, казалось,
целая вечность. Все тихо и все чертовски противно,
подумал он, взглянув на них. Мистер Скоуган все еще
хлюпал своей трубкой, это был единственный звук,
нарушавший тишину. Генри Уимбуш углубился в кон-
торские книги и не мог оторваться от них. Он только
что сделал открытие: оказывается, сэр Фердинандо
имел обыкновение есть устриц все лето, невзирая на
отсутствие в названии летних месяцев буквы «р».
Гомбо в роговых очках читал. Дженни что-то таин-
ственно царапала в своем блокноте. И, сидя в своем
любимом кресле в углу у камина, Присцилла переби-
рала стопку рисунков. Она брала их один за другим,
отводила на расстояние вытянутой руки, откидывая
огромную оранжевую прическу, долго и внимательно
рассматривала сквозь прищуренные веки. На ней
было платье цвета морской волны очень светлого
оттенка, и там, где декольте обнажало розовую
припудренную плоть, мерцали бриллианты. Необык-
новенно длинный мундштук торчал вбок. Бриллианты
украшали и ее высокую прическу; они вспыхивали
каждый раз, когда она поворачивалась. Присцилла
рассматривала серию рисунков Айвора — эскизы по-
тусторонней жизни, выполненные во время его спири-
туалистических прогулок по иному миру. На обрат-
ной стороне каждого листа были описательные
названия: «Портрет ангела. 15 марта, 20 г.»; «Аст-
ральные существа. 3 декабря 19 г.»; «Группа душ на
пути в высшую сферу. 21 мая, 21 г.». Прежде чем
приступить к изучению лицевой стороны каждого ли-
ста, Присцилла переворачивала его, чтобы прочитать
название. Как она ни старалась — а она старалась изо
всех сил, — ей ни разу не удалось вызвать видение
потусторонней жизни или установить с ней какой-то
контакт. Ей приходилось довольствоваться впечатле-
ниями, о которых рассказывали другие.
128
Желтый Кроя
— А куда вы дели остальных? — спросила она, за-
метив Дэниса.
Он объяснил. Анне пришлось отправиться в постель,
Айвор и Мэри все еще в саду. Дэнис выбрал книгу,
кресло поудобнее и попытался, насколько позволяло
его подавленное состояние, настроиться на вечернее
чтение. Лампа лила безмятежный свет, в комнате сто-
яла полнейшая тишина, нарушаемая лишь шелестом
переворачиваемых Присциллой листов. Все тихо и все
чертовски противно, тихо и чертовски противно...
Айвор и Мэри появились только через час.
— Мы ждали, пока взойдет луна, — сказал Айвор.
— Она сейчас вступила в фазу между второй чет-
вертью и полнолунием, — объяснила Мэри научную
сторону вопроса.
— В саду так прекрасно! Деревья, запах цветов, звез-
ды... — Айвор взмахнул руками. — А когда взошла
луна, это уже было слишком для меня. Я просто
расплакался!
Он сел за пианино и поднял крышку.
— Огромное количество метеоров, — сказала Мэри,
обращаясь к любому, кто готов был ее слушать. —
Земля, должно быть, как раз вступает в период летне-
го потока метеоров. В июле и августе...
Но Айвор уже ударил по клавишам. Он играл, изо-
бражая в музыке сад, звезды, запах цветов, восходя-
щую луну. Он даже ввел соловья, которого на самом
деле не было. Мэри смотрела и слушала с открытым
ртом. Остальные продолжали заниматься каждый сво-
им делом, не обращая на музыку сколько-нибудь серь-
езного внимания. В этот самый июльский день ровно
триста пятьдесят лет назад сэр Фердинандо съел семь
дюжин устриц. Установление этого факта доставило
Генри Уимбушу особую радость. Он испытывал врож-
денное почтение к предкам, и для него было наслаж-
дением отмечать памятные трапезы. Триста пятидеся-
тая годовщина съедения семи дюжин устриц... Жаль,
5 О. Хаксли
129
Олдос Хаксли
что он не знал об этом до ужина, а то распорядился бы
подать шампанского.
Отправляясь спать, Мэри зашла к Анне. Свет в ее
комнате был погашен, но она еще не спала.
— Почему вы не спустились с нами в сад? — спроси-
ла Мэри.
— Я упала и вывихнула ногу. Дэнис помог мне вер-
нуться домой.
Мэри была полна сочувствия. Кроме того, она ощу-
тила внутреннее облегчение, обнаружив, что отсут-
ствие Анны объясняется так просто. Там, в саду она
что-то смутно подозревала — что именно — она и сама
не знала, однако казалось, было что-то ^исЬе1 в том,
как она вдруг оказалась наедине с Айвором. Не то что-
бы она не хотела этого, отнюдь нет. Но ей не нрави-
лась мысль о том, что все это, возможно, было для нее
подстроено.
— Надеюсь, завтра вам будет лучше, — сказала она,
выражая сожаление по поводу всего, что Анна потеря-
ла, лишившись этой прогулки, — сада, запаха цветов,
метеоров, через летние потоки которых сейчас прохо-
дила Земля, восходящей луны в фазе между второй
четвертью и полнолунием. И потом, у них была такая
интересная беседа. О чем? Почти обо всем. О приро-
де, искусстве, науке, поэзии, звездах, спиритуализме,
взаимоотношениях полов, музыке, религии. У Айвора,
считала она, был интересный склад ума.
Молодые женщины расстались нежно.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ближайшая католическая церковь находилась в два-<
дцати милях от Крома. Айвор, который всегда был
педантичен в отправлении религиозных обрядов,
Двусмысленное (фр.).
130
Желтый Крон
спустился к завтраку раньше обычного, и без четверти
десять его автомобиль уже стоял у дверей — изящная,
дорогая машина чистого лимонного цвета, обитая внут-
ри изумрудно-зеленой кожей. Мест было два; впрочем,
если потесниться, можно было сесть и втроем; от вет-
ра, пыли и непогоды защищал поднимавшийся над се-
рединой кузова застекленный верх, придававший авто-
мобилю сходство с элегантным экипажем восемнадца-
того века.
Мэри, которой никогда не приходилось видеть служ-
бу в католической церкви, подумала, что это может
быть интересно, и, когда автомобиль двинулся через
большие ворота двора, свободное сиденье занимала
она. Прозвучал сигнал, похожий на рев морского льва,
потом звук его стал доноситься слабее, еще слабее, и
они исчезли.
В приходской церкви Крома мистер Бодиэм избрал
темой проповеди стих восемнадцатый из шестой главы
Третьей Книги Царств «На кедрах внутри храма были
вырезаны подобия огурцов», — проповедь эта имела
непосредственное отношение к местным делам. В тече-
ние последних двух лет проблема военного мемориала
занимала умы всех, у кого было для этого достаточно
досуга, энергии или групповой заинтересованности.
Генри Уимбуш всецело стоял за библиотеку — библио-
теку литературы о здешних местах, где были бы собра-
ны материалы об истории графства, старинные карты,
монографии, посвященные местным древностям, сло-
вари диалектов, справочники по геологии и естествен-
ной истории края. Ему доставляло удовольствие ду-
мать о том, как местные жители, вдохновленные
подобным чтением, будут по воскресеньям после обе-
да целыми компаниями отправляться на поиски ока-
менелостей и кремневых наконечников для стрел. Сами
же местные жители поддерживали идею мемориального
резервуара и системы водоснабжения. Но самая деятель-
ная и речистая партия во главе с мистером Бодиэмом
131
Олдос Хаксли
требовала соорудить что-нибудь религиозное по свое-
му характеру — вторые ворота на церковном кладби-
ще, или витраж в церкви, или мраморный памятник,
или, если возможно, и то, и другое, и третье. До сих
пор, однако, не было сделано ничего, частью потому,
что члены комитета по возведению мемориала так и не
смогли прийти к согласию, а частью по более веской
причине: пожертвования были еще слишком ни-
чтожны, чтобы осуществить любой из предложенных
проектов. Каждые три-четыре месяца мистер Бодиэм
читал проповедь на эту тему. Последний раз он произ-
нес такую проповедь в марте, и теперь было самое вре-
мя освежить память прихожан.
— На кедрах внутри храма были вырезаны подобия
огурцов...
Мистер Бодиэм слегка коснулся храма Соломона, от
него перешел к храмам и церквам вообще. Что отлича-
ло эти здания, посвященные Богу? Несомненно, их
совершенная, с человеческой точки зрения, бесполез-
ность. Это непрактичные здания — «с вырезанными
подобиями огурцов». Соломон мог бы построить биб-
лиотеку — в самом деле, что больше отвечало вкусам
мудрейшего человека в мире? Он мог бы выкопать ре-
зервуар — что было бы более полезного в таком иссу-
шенном зноем городе, как Иерусалим? Но он не сделал
ни того ни другого. Он построил дом с вырезанными
подобиями огурцов, бесполезный для практических
нужд. Почему? Потому что он посвящал эту постройку
богу. В Кроме ведется много разговоров о строительстве
военного мемориала. Военный мемориал по самой при-
роде своей посвящен богу. Это символ благодарности за
то, что первая стадия всемирной войны увенчалась по-
бедой праведности. Это в то же время зримо воплощен-
ная мольба о том, чтобы бог не откладывал надолго
своего пришествия, которое одно лишь способно при-
нести вечный мир. Библиотека? Резервуар? Мистер
Бодиэм осудил эти идеи с презрением и негодованием.
132
Желтый Крон
Это деяния, посвященные человеку, а не Богу. И для
военного мемориала они совершенно не подходят. Пред-
лагалось возвести крытые ворота на кладбище. Это со-
оружение полностью отвечает определению военного
мемориала: бесполезная постройка, посвященная богу и
украшенная вырезанными подобиями огурцов. Верно,
одни такие ворота уже есть. Но нет ничего легче, чем
построить еще одни. Выдвигаются и другие предложе-
ния. Витражи в церкви, мраморный памятник. Оба эти
предложения заслуживают восхищения, особенно пос-
леднее. Пора уже возвести военный мемориал. Скоро
может быть поздно. В любой момент, как тать в нощи,
может явиться бог. Между тем на пути осуществления
идеи возникли трудности. Средства, собранные на стро-
ительство, недостаточны. Все должны внести пожертво-
вания соответственно своему состоянию. От тех, кто
потерял родственников на войне, естественно ожидать
пожертвований, равных тем расходам, которые они по-
несли бы на похороны, если бы эти родственники
скончались дома. Дальнейшее промедление грозит ка-
тастрофой. Военный мемориал должен быть построен
немедленно. Он взывает к патриотизму и христианским
чувствам всех своих слушателей...
Генри Уимбуш шел домой, думая о том, какие книги
он подарит мемориальной библиотеке, если она когда-
либо откроется. Он решил пойти тропинкой через
поле: это приятнее, чем по дороге. У первого перелаза
через изгородь собралась, дымя сигаретами и разража-
ясь приступами грубого хохота, компания деревенских
парней, неотесанных мужланов в безобразных мешко-
ватых черных костюмах, которые делают каждое вос-
кресенье или праздничный день в Англии похожими
на похороны. Парни посторонились, пропуская Генри
Уимбуша, и притронулись к своим кепкам, когда он
проходил мимо. Он ответил на их приветствие, при
этом его котелок и лицо были как одно целое в своей
невозмутимой серьезности.
133
Олдос Хаксли
Во времена сэра Фердинандо, подумал он, во време-
на его сына, сэра Джулиуса, эти молодые люди не
были бы лишены своих воскресных развлечений даже
в Кроме, далеком и глухом Кроме. Они состязались бы
в стрельбе из лука, играли в кегли, плясали, то есть
принимали бы участие в общественных увеселениях,
чувствуя себя членами общины. Сейчас у них нет ни-
чего, ничего, за исключением аскетического «Клуба
юношей», основанного мистером Бодиэмом, да редких
танцев и концертов, организуемых им самим. Выбор у
этих бедных молодых людей невелик — либо скука,
либо развлечения в главном городе графства. Деревен-
ских забав больше не существовало: их искоренили
пуритане.
В дневнике Джона Мэннингэма от тысяча шестисото-
го года было странное место, вспомнил он, очень
странное место. Некие мировые судьи в графстве Бэр-
кшир — пуританские судьи — прослышали о постыд-
ном прегрешении. Однажды лунной летней ночью они
выехали со своими роззе1 из города и натолкнулись
среди холмов на группу мужчин и женщин, плясавших
в совершенно обнаженном виде у загона для овец.
Судьи и их свита направили своих коней прямо в тол-
пу. Как неловко, должно быть, почувствовали себя эти
бедняги, как беспомощны они были против вооружен-
ных, обутых в тяжелые сапоги всадников! Плясавшие
были арестованы, подвергнуты наказанию плетьми,
заключены в тюрьму, посажены в колодки. Плясок
при луне с тех пор никогда не было. «Какой древний,
земной обряд поклонения Пану был тогда искоре-
нен?» — подумал он. Кто знает? Быть может, их пред-
ки плясали в лунном свете еще до Адама и Евы. Ему
хотелось так думать. А теперь ничего подобного боль-
ше не было. Эти уставшие молодые люди, если захо-
1 Группа граждан, созываемая для подавления беспорядков,
розыска преступника и т. п. (лат. юр.).
134
Желтый Крон
тят плясать, должны проехать на велосипедах шесть
миль до города. Деревня брошена на произвол судьбы,
лишена естественных развлечений, она не живет боль-
ше собственной жизнью. Благочестивые магистратские
чиновники навсегда погасили маленький веселый ого-
нек, горевший от начала времен.
И над могилой Туллии лампада,
Пятнадцать теплилась веков...1
Он повторил про себя эти строки и углубился в мрач-
ные раздумья обо всем, что не дожило до настоящего.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Длинная сигара Генри Уимбуша испускала приятный
аромат. На коленях у него лежала «История Крома*.
Он медленно переворачивал страницы.
— Не знаю, какой эпизод вам сегодня прочитать, —
сказал он задумчиво. — Путешествия сэра Фердинан-
до не лишены интереса. Затем, конечно, его сын, Джу-
лиус. Это у него была болезненная мания, будто его
пот порождает мух, так что в конце концов он покон-
чил с собой. Или сэр Сиприан... — Он принялся пере-
ворачивать страницы быстрее. — Или сэр Генри. Или
сэр Джордж... Нет, пожалуй, я не склонен читать ни
об одном из них.
— Но что-то ведь вы должны прочесть! — заявил ми-
стер Скоуган, вынув изо рта трубку.
— Пожалуй, я прочитаю о моем деде, — сказал Ген-
ри Уимбуш, — и о событиях, которые привели к его
браку со старшей дочерью последнего сэра Фер-
динандо.
— Хорошо, — сказал мистер Скоуган. — Мы слу-
шаем.
Перевод Р. Дубровкина.
135
Олдос Хаксли
— Прежде чем начать, — сказал Генри Уимбуш, отры-
вая глаза от книги и снимая пенсне, которое он только
что водрузил на нос, — прежде чем начать, я должен
сказать несколько предварительных слов о сэре Фер
динандо, последнем из Лапитов. После смерти
добродетельного и несчастного сэра Геркулеса он ока-
зался обладателем семейного состояния, немало увели-
ченного умеренностью и бережливостью его отца. Он
тотчас же посвятил себя задаче потратить это состоя-
ние и делал это щедро и весело. К сорока годам он
проел, а точнее, пропил и пролюбил почти половину
своего капитала и, несомненно, избавился бы тем же
манером и от остальной его части, но тут, по счастью,
дочь приходского священника вскружила ему голову
настолько, что он сделал ей предложение. Молодая
леди приняла его и менее чем через год стала полной
хозяйкой Крома и своего мужа. В характере сэра Фер-
динандо произошли невероятные изменения. Он вел
теперь размеренный и экономный образ жизни, стал
почти трезвенником и редко выпивал за один раз бо-
лее полутора бутылок портвейна. Истощившееся со-
стояние Лапитов снова начало расти, и это несмотря на
трудные времена (сэр Фердинандо женился в тысяча
восемьсот девятом году в разгар наполеоновских
войн). Казалось, завидным уделом сэра Фердинандо
будет преуспевающая и достойная старость, утешение
которой — растущие и счастливые дети (ибо леди Ла-
пит уже родила ему трех дочерей, и кажется у нее не
было никаких причин не родить еще многих дочерей,
а также сыновей) и тихое упокоение в семейном скле-
пе. Однако провидение пожелало, чтобы все было ина-
че. Причиной — хотя, возможно, и косвенной — без-
временной и насильственной смерти, положившей
конец этому обновленному существованию, стал Напо-
леон, вызвавший и так уже столь неисчислимые беды.
Сэр Фердинандо, который превыше всего был патри-
отом, с первых дней войны с французами нашел свой
136
Желтый Крон
собственный оригинальный способ праздновать наши
победы. Когда радостная новость достигала Лондона,
он имел обыкновение немедленно покупать большое
количество напитков и, заняв место в первом попав-
шемся отъезжающем дилижансе, ехать по стране,
объявляя добрую весть всем, кого он встречал по до-
роге, и щедро угощая напитками на каждой станции
всех, кто имел желание слушать или пить. Так, после
битвы на Ниле он доехал до самого Эдинбурга, а по-
зднее, когда кареты, покрытые триумфальными лавра-
ми и траурными кипарисовыми ветками отправились в
путь с известием о победе и гибели Нельсона, он про-
сидел всю холодную октябрьскую ночь на козлах «Ме-
теора», направлявшегося в Норич, с морским бочон-
ком рома на коленях и двумя ящиками старого бренди
под сиденьем. Этот добрый обычай был одним из мно-
гих, от которых он отказался после женитьбы. Победа
на Пиренейском полуострове, отступление Наполеона
из Москвы, битва при Лейпциге, отречение тирана от
престола — все это осталось неотпразднованным. Слу-
чилось, однако, что летом тысяча восемьсот пят-
надцатого года сэр Фердинандо жил в течение несколь-
ких недель в столице. Последовала череда тревожных,
полных сомнений дней, затем пришла замечательная
весть о Ватерлоо. Это уже было слишком для сэра
Фердинандо: в нем вновь пробудилась его счастливая
юность. Он поспешил к своему торговцу винами и ку-
пил дюжину бутылок бренди тысяча семьсот шестиде-
сятого года. Дилижанс на Бат как раз отправлялся в
путь. С помощью взятки он получил место на козлах
и, гордо восседая рядом с кучером, громким голосом
провозглашал падение корсиканского бандита и всем
раздавал веселящий и согревающий напиток. Они с
грохотом проехали через Аксбридж, Слоу, Мейден-
хед. Спящий Рединг был разбужен великой ново-
стью. В Дидкоте один из конюхов был настолько
переполнен патриотическими чувствами и бренди
137
Олдос Хаксли
тысяча семьсот шестидесятого года, что не имел сил
застегнуть пряжку на сбруе. Ночь становилась про-
хладнее, и сэр Фердинандо понял, что недостаточно
прикладываться к бутылке на каждой станции: чтобы
согреться, он вынужден был пить также и между
станциями. Они приближались к Суиндону. Дилижанс
мчался с бешеной скоростью — шесть миль за после-
дние полчаса, — когда вдруг, хотя до этой секунды он
даже не покачнулся ни разу, сэр Фердинандо опроки-
нулся боком со своего сиденья и упал головой вниз на
дорогу. Сильный толчок разбудил дремавших пасса-
жиров. Дилижанс остановился, кондуктор с фонарем
побежал назад. Он нашел сэра Фердинандо еще жи-
вым, но в бессознательном состоянии. Изо рта у него
текла кровь. Он попал под задние колеса, которые сло-
мали почти все его ребра и обе руки. Череп у него был
проломлен в двух местах. Его подобрали, но не успе-
ли доехать до следующей станции, как он умер. Так
погиб сэр Фердинандо, жертва своего собственного
патриотизма. Леди Лапит не вышла замуж второй раз,
но решила посвятить остаток жизни трем своим доче-
рям — Джорджиане, которой к тому времени было
пять лет, а также Эмелине и Каролине — двухлетним
близнецам.
Генри Уимбуш замолчал и снова надел пенсне.
— Вот и все в качестве вступления, — сказал он. —
Теперь я могу читать о моем деде.
— Одну минутку, — сказал мистер Скоуган. — Я толь-
ко набью трубку.
Мистер Уимбуш ждал. Устроившись отдельно в углу
комнаты, Айвор показывал Мэри свои наброски
потусторонней жизни. Они разговаривали шепотом.
Мистер Скоуган снова разжег трубку.
— Начинайте! — сказал он.
Генри Уимбуш начал.
— «Мой дед, Джордж Уимбуш, впервые познакомил-
ся с "тремя очаровательными Лапит", как их всегда
138
Желтый Крон
называли, весной тысяча восемьсот тридцать третьего
года. Он был тогда молодым человеком двадцати двух
лет с кудрявыми золотистыми волосами и гладким ро-
зовым лицом, которое было зеркалом его бесхитрост-
ной юной души. Он получил образование в школе в
Хэрроу и колледже Крайст-Чёрч в Оксфорде, любил
охоту, и, хотя он мог считать себя почти богатым, его
развлечения были умеренны и невинны. Его отец, за-
нимавшийся торговлей в Ост-Индии, прочил ему по-
литическую карьеру и пошел на значительные расхо-
ды, купив чудесный небольшой округ в Корнуолле в
качестве подарка сыну ко дню рождения, когда тому
исполнился двадцать один год. Каково же было его
возмущение, когда перед самой победой Джорджа на
выборах Билль о реформе тысяча восемьсот тридцать
второго года прекратил существование этого округа.
Вступление Джорджа на политическую стезю при-
шлось отложить. В то время, когда он познакомился с
очаровательными Лапит, он ждал. Он отнюдь не был
нетерпеливым.
Очаровательные Лапит не оставили его равнодуш-
ным. Старшая, Джорджиана, с черными локонами,
сверкающими глазами, благородным профилем, лебе-
диной шеей и покатыми плечами была по-восточному
ослепительна, а близнецы с деликатно вздернутыми
носиками, голубыми глазами и каштановыми волоса-
ми являли собой восхитительную пару совершенно
похожих друг на друга английских красавиц.
Однако беседа с ними при первой встрече оказалась
столь пугающей, что, если бы не тайное притяжение их
красоты, у Джорджа никогда не хватило бы смелости
продолжить знакомство. Близнецы, задрав перед ним
носики с видом томного превосходства, спросили, что
он думает о современных французских поэтах и
понравилась ли ему "Индиана" Жорж Санд. Однако
еще хуже, пожалуй, был вопрос, которым начала свой
разговор с ним Джорджиана.
139
Олдос Хаксли
— Кстати, о музыке, — спросила она, чуть наклонив-
шись и пристально глядя на него большими темными
глазами, — вы сторонник классической или транс-
цендентальной музыки?
Джордж не растерялся. Он достаточно разбирался в
музыке, чтобы знать: все классическое ему не нравит-
ся, и потому с готовностью, которая делала ему честь,
ответил:
— Я сторонник трансцендентализма.
На лице у Джорджианы появилась чарующая
улыбка.
— Рада слышать это, я тоже, — сказала она. — Вы,
конечно, ходили на прошлой неделе слушать Пагани-
ни. "Молитва Моисея" — о! — Она закрыла глаза. —
Знаете ли вы что-нибудь более трансцендентальное,
чем эта музыка?
— Нет, — ответил Джордж. — Не знаю.
Он замялся, открыл было рот, но затем решил, — и
совершенно справедливо, — что благоразумнее будет
не признаваться в том, что больше всего ему понрави-
лись "Сельские имитации". Музыкант заставлял свою
скрипку реветь по-ослиному, кудахтать, а также хрю-
кать, визжать, крякать, мычать и рычать. Этот послед-
ний номер, по мнению Джорджа, почти вознаградил
слушателей за скуку всего концерта. Он улыбнулся от
удовольствия, вспомнив об этом. Да, он решительно не
был сторонником классической музыки, но убежден-
ным трансценденталистом.
Джордж продолжил знакомство, нанеся визит моло-
дым леди и их матери, которые в течение сезона жили
в небольшом, но элегантном доме в районе Беркли-
сквер. Леди Лапит осторожно навела кое-какие
справки и, убедившись, что финансовое положение
Джорджа, его характер и семья — все это было вполне
приличным, пригласила его у них отобедать. Она наде-
ялась и рассчитывала, что ее дочери все выйдут замуж
за пэров, однако, будучи женщиной рассудительной,
140
Желтый Крон
знала, что благоразумно подготовить себя к различным
случайностям. Джордж Уимбуш, подумала она, будет
отличной запасной партией для одной из младших до-
черей.
Во время первого обеда рядом с Джорджем за сто-
лом оказалась Эмелина. Они говорили о природе.
Эмелина пылко заявила, что для нее высокие горы —
это высокие чувства, а шум городов — пытка. Джордж
согласился с тем, что жизнь в деревне приятна, но ска-
зал, что Лондон во время сезона тоже имеет свои
привлекательные стороны. С удивлением и некоторым
заботливым состраданием он заметил, что у Эмелины
плохой аппетит, что его попросту вовсе нет. Две лож-
ки супа, кусочек рыбы, ни крошки птицы или мяса,
три ягодки винограда — вот и все, чем она довольство-
валась. Время от времени он поглядывал на ее сестер.
Джорджиана и Каролина, по-видимому, были такими
же воздержанными в еде. С выражением утонченного
неудовольствия они жестом отказывались от всего, что
им приносили, закрывая глаза и отворачиваясь от
предлагаемого блюда, как если бы камбала, утка, те-
лячье филе, бисквит с вином и сбитыми сливками вы-
зывали у них отвращение своим видом и запахом.
Джордж, который счел обед превосходным, отважил-
ся упомянуть про недостаток аппетита у сестер.
— Умоляю, не говорите со мной о еде! — сказала
Эмелина, поникнув, как нежное растение. — Мы на-
ходим это столь грубым, столь бездуховным, мои сес-
тры и я. Нельзя думать о душе, когда ешь.
Джордж согласился: действительно нельзя.
— Но ведь надо жить? — сказал он.
— Увы! — вздохнула Эмелина. — Надо. Смерть,
конечно, прекрасна, не правда ли? — Она отломила
кусочек гренка и принялась вяло пощипывать его. —
Но поскольку, как вы говорите, надо жить... — Же-
стом она показала, что уступает необходимости. — К
счастью, чтобы поддерживать жизнь, нужно очень
141
Олдос Хаксли
немного. — И она положила на тарелку свой гренок
недоеденным.
Джордж разглядывал ее с некоторым удивлением.
Она бледна, но кажется необыкновенно здоровой,
подумал он. Так же выглядят и ее сестры. Быть может,
если человек живет по-настоящему духовной жизнью,
ему надо меньше пищи? Сам он явно духовной жиз-
нью не жил.
После этого он стал часто бывать у них. Всем им, на-
чиная от леди Лапит, он понравился. Конечно, он не
очень романтичен или поэтичен, но зато такой прият-
ный, простой, добросердечный молодой человек, что
не может не нравиться. Он со своей стороны считал,
что они замечательны, замечательны, особенно Джор-
джиана. Он испытывал к ним теплую, заботливую при-
вязанность. Они нуждались в заботе и защите, ибо
были слишком хрупки, слишком бесплотны для этого
мира. Они никогда не ели, всегда были бледны, очень
часто жаловались на лихорадку, много и охотно гово-
рили о смерти и постоянно падали в обморок. Джорд-
жиана была самой воздушной. Она ела меньше всех,
чаще падала в обморок, больше всех говорила о смер-
ти и была самой бледной; в ее поразительной бледнос-
ти чудилось даже нечто искусственное. Казалось, в
любой момент непрочная нить, которая удерживала ее
в этом мире, могла порваться и отпустить ее в мир не-
материальный. Мысль об этом была постоянной пыт-
кой для Джорджа. Если ей суждено умереть ..
Каким-то чудом она, однако, не умерла до конца се-
зона, и это несмотря на многочисленные балы, рауты
и другие приемы, которые она с остальными сестрами из
очаровательного трио никогда не пропускала. В середи-
не июля вся семья уехала из Лондона. Джордж был
приглашен провести август в Кроме.
Приглашены были туда достойные люди. В списке
гостей значились имена двух титулованных молодых лю-
дей, достигших брачного возраста. Джордж надеялся,
142
Желтый Кром
что сельский воздух, покой и природа, возможно, вер-
нут аппетит трем сестрам и румянец их щекам. Он
ошибался. В первый вечер за обедом Джорджиана съе-
ла только маслину, две-три соленые миндалины и по-
ловинку персика. За столом она говорила о любви.
— Истинная любовь, — сказала она, — будучи беско-
нечной и вечной, может быть освящена брачным со-
юзом лишь в вечной жизни. Индиана и сэр Родольфо
свершили таинственное бракосочетание своих душ,
бросившись в воды Ниагары. Любовь несовместима с
жизнью. Те, кто истинно любят друг друга, мечтают не
жить вместе, а вместе умереть.
— Полно, полно, моя дорогая, — сказала леди Ла-
пит, решительная и практичная. — Что стало бы со
следующим поколением, скажи на милость, если бы
все человечество поступало исходя из ваших принци-
пов?
— Мама! — воскликнула Джорджиана и опустила
глаза.
— В мои молодые годы, — продолжала леди Лапит, —
меня бы осмеяли, если бы я сказала что-нибудь подоб-
ное. Но тогда, в мои молодые годы, душа не была в
такой моде, как сейчас, и мы совсем не считали смерть
поэтичной. Она была просто неприятной.
— Мама! — хором взмолились Эмелина и Каролина.
— В мои молодые годы... — Леди Лапит оседлала
любимого конька. Ничто, казалось, не могло теперь
остановить ее. — В мои молодые годы, если у тебя не
было аппетита, тебе прописывали порцию ревеня. Сей-
час...
Раздался крик. Джорджиана склонилась в обмороке
на плечо лорда Тимпани. Это было отчаянное сред-
ство, но оно подействовало. Леди Лапит была ос-
тановлена.
Дни проходили в безоблачной череде развлечений.
В этом веселом обществе один лишь Джордж был не-
счастлив. Лорд Тимпани ухаживал за Джорджианой,
143
Олдос Хаксли
и было очевидно, что он не встретил неблагосклонного
приема. Джордж наблюдал за этим, и душа его погру-
зилась в ад ревности и отчаяния. Шумная компания
молодых людей стала невыносимой для него. Он стре-
мился избегать их и искал темных мест и одиночества.
Однажды утром, оставив всех под каким-то сомнитель-
ным предлогом, он вернулся в дом один. Молодые
люди купались в пруду. Их крики и смех долетали до
него, и дом от этого казался еще более пустым и тихим.
Очаровательные сестры и их мамаша все еще были в
своих комнатах — они обычно не появлялись до лен-
ча, и молодые люди могли по своему усмотрению рас-
поряжаться временем все утро. Джордж устроился в
зале и предался своим мыслям.
В любой момент она может умереть. И в любой мо-
мент может стать леди Тимпани. Это ужасно, ужасно.
Если она умрет, тогда и он тоже умрет: он отправится
искать встречи с ней по ту сторону жизни. Если она
станет леди Тимпани... Что тогда? Решить эту пробле-
му будет не так просто. Если она станет леди Тимпа-
ни... Ужасная мысль! Однако предположим, она лю-
бит Тимпани — хотя казалось невероятным, что кто-
нибудь может любить Тимпани, — предположим, вся
ее жизнь зависит от Тимпани, предположим, она не
может жить без Тимпани? Он пробирался ощупью че-
рез бесконечный лабиринт этих предположений, ког-
да часы пробили двенадцать. С их последним ударом,
словно заводная кукла, из двери, ведущей в зал, отту-
да, где были кухни, внезапно появилась маленькая
служанка с большим закрытым подносом. Джорджа
она явно не заметила, и он наблюдал за ней из глубоко-
го кресла с ленивым любопытством. Громко стуча баш-
маками, она пересекла комнату и остановилась перед,
казалось, совершенно гладкой поверхностью панельной
обшивки. Она протянула руку, и, к крайнему изумле-
нию Джорджа, в стене распахнулась маленькая дверь,
открывая подножие винтовой лестницы. Повернувшись
144
Желтый Крон
боком, чтобы поднос прошел через узкий вход, слу-
жанка скользнула внутрь — прямо и потом в сторону.
Дверь за ней, щелкнув, закрылась. Через минуту она
снова открылась, и служанка, уже без подноса, поспе-
шила назад через зал и исчезла в направлении кухни.
Джордж попытался вернуться к прежним размышле-
ниям, но неодолимое любопытство вновь и вновь обра-
щало его мысли к потайной двери, винтовой лестнице,
маленькой служанке. Тщетно говорил он себе, что это
совершенно не его дело, что раскрытие тайны этой
странной двери, этой загадочной лестницы за ней было
бы непростительным нарушением всех приличий. Нич-
то не помогало. Пять минут он героически боролся с
любопытством, но по истечении их оказался перед ни-
чем не примечательной панелью, сквозь которую ис-
чезла маленькая служанка. Даже беглого взгляда было
достаточно, чтобы обнаружить потайную дверь — по-
тайную, подумал он, лишь для тех, кто смотрел на сте-
ну невнимательно. Это была обычная дверь, почти сли-
вающаяся с панелью. На ней не было ни замка, ни
ручки, которые бросались бы в глаза, однако непри-
метная задвижка, утопленная в стене, просто притяги-
вала к себе большой палец, чтобы открыть ее. Джордж
удивился, как он не замечал этой двери раньше: теперь
он видел ее так отчетливо — почти так же, как в биб-
лиотеке дверь шкафа с рядами поддельных полок. Он
оттянул задвижку и заглянул внутрь. Винтовая лест-
ница, ступени которой были не из камня, а из цельных
дубовых блоков, спиралью поднималась вверх и исче-
зала. Свет сюда проникал сквозь похожее на щель
окно. Джордж находился сейчас у подножия главной
башни, и оконце выходило на террасу. Там, внизу, у
пруда все еще слышались крики и плесканье.
Джордж закрыл дверь и вернулся в свое кресло. Но
любопытство его не было удовлетворено. Оно было
удовлетворено лишь частично, но это только разожгло
его аппетит. Куда ведет винтовая лестница? Зачем
145
Олдос Хаксли
была послана туда служанка? Это не его дело, продол-
жал он повторять про себя, не его дело. Он попытался
читать, но внимание его рассеивалось. Мелодичные
часы пробили четверть первого. Внезапно решившись,
Джордж поднялся, пересек комнату, открыл спрятан-
ную в стене дверь и начал подниматься по ступеням.
Он миновал первое окно, поднялся по спирали выше
и подошел ко второму. На мгновенье он остановился и
посмотрел наружу. Сердце билось тревожно, словно
впереди подстерегала какая-то неведомая опасность.
То, что он делает, говорил он себе, совершенно не по-
добает джентльмену, так могут поступать только ужас-
но невоспитанные люди. Ступая на цыпочках, он дви-
нулся вперед и вверх. Еще один виток, потом еще
полвитка, и перед ним оказалась дверь. Он остановил-
ся перед ней, прислушиваясь, но не услышал ни зву-
ка. Приложив глаз к замочной скважине, он не увидел
ничего, кроме полоски белой, освещенной солнцем сте~
ны. Набравшись смелости, он повернул ручку, пере-
ступил порог —• и остолбенел, раскрыв рот от того, что
увидел.
В центре уютно освещенной солнцем маленькой
комнаты ("сейчас это будуар Присциллы", — мимо-
ходом заметил мистер Уимбуш) стоял небольшой
круглый стол красного дерева. В его полированной
поверхности, как в зеркале, отражался хрусталь,
фарфор и серебро — вся сияющая сервировка изыс-
канного ленча. Этот пиршественный стол был плот-
но уставлен: холодный цыпленок, ваза с фруктами,
большой окорок, рассеченный до сокровенных глу-
бин, где таились слои нежнейшего белого и розово-
го, коричневое пушечное ядро фруктового пудинга,
изящная бутылка белого рейнского и графин кларе-
та. Вокруг стола сидели три сестры, очаровательные
Лапит — и ели.
При внезапном появлении Джорджа они все повер-
нулись к двери и теперь застыли, остолбенев от такого
146
Желтый Крон
же изумления, которое поразило Джорджа. Джорджи-
ана, сидевшая лицом прямо к двери, уставилась на
него огромными темными глазами. Между большим и
указательным пальцами правой руки она держала нож-
ку разорванного цыпленка, изящно отставив согнутый
мизинец.
Джорджиана открыла рот, но ножка цыпленка так и
не достигла пункта своего назначения: она повисла в
воздухе, словно завороженная. Ее сестры поверну-
лись, чтобы посмотреть на незваного гостя. Каролина
все еще крепко сжимала вилку и нож, пальцы Эмели-
ны держали рюмку с кларетом. Казалось, очень дол-
гое время Джордж и три сестры молча, с изумлением
смотрели друг на друга, застыв скульптурной группой.
Потом Джорджиана уронила цыплячью кость, нож и
вилка Каролины со звоном упали на тарелку. Это вы-
вело всех из оцепенения. Эмелина вскочила на ноги,
испустив крик. Волна паники достигла Джорджа. Он
повернулся и, бормоча что-то неразборчивое, бросил-
ся вон из комнаты и вниз по винтовой лестнице. Оста-
новился он в зале и там, один в тихом доме, начал
хохотать.
За ленчем все заметили, что сестры ели несколько
больше, чем обычно. Джорджиана позабавлялась
немного с несколькими фасолинами и съела ложку те-
лячьего студня.
— Сегодня я чувствую себя лучше, — сказала она
лорду Тимпани, когда тот поздравил ее с появлением
аппетита, — немного более материальной, — добавила
она с нервным смешком. Подняв голову, она встрети-
лась взглядом с Джорджем. Румянец залил ее щеки, и
она поспешно отвела глаза.
Позднее они на какое-то время оказались в саду на-
едине.
— Вы никому не расскажете, Джордж? Обещайте,
что не расскажете, — произнесла она умоляюще. —
Это сделало бы нас такими смешными в глазах всех.
147
Олдос Хаксли
И кроме того, еда ведь такое бездуховное занятие!
Обещайте, что вы никому не расскажете.
— Расскажу, — безжалостно ответил Джордж. —
Всем расскажу, если вы не...
— Это шантаж.
— Мне все равно, — сказал Джордж. — Даю вам двад-
цать четыре часа на размышление.
Леди Лапит была, конечно, разочарована: она-то на-
деялась на большее — на Тимпани с короной пэра. Но
и Джордж, в конце концов, был не так уж плох. На
Новый год они поженились.
— Мой бедный дед! — добавил мистер Уимбуш, за-
крывая книгу и снимая пенсне. — Всякий раз, когда я
читаю в газетах об угнетенных нациях, я думаю о
нем. — Он разжег свою сигару. - Это был настоящий
матриархат, в высшей степени централизованная власть
и никаких демократических институтов.
Генри Уимбуш замолчал. В воцарившейся тишине
снова стал слышен шепот Айвора, объяснявшего свои
спиритуалистические эскизы. Внезапно проснулась за-
дремавшая было Присцилла.
— Что? — спросила она испуганно, как бывает в по-
добных случаях. — Что?
Дженни расслышала ее восклицание. Она посмотре-
ла на нее, улыбнулась, кивнула ободряюще.
— Это про окорок, — сказала она.
— Что про окорок?
— То, что Генри читал. — Дженни закрыла красный
блокнот, лежавший у нее на коленях, и надела на него
резинку. — Я иду спать, — объявила она и встала.
— Я тоже, — сказала Анна, зевая. Но подняться из
кресла у нее не хватило сил.
Ночь была жаркая, душная. Занавеси у открытых
окон висели совершенно недвижимо. Обмахиваясь,
как веером, портретом астрального существа, Айвор
выглянул наружу, в темноту, и сделал глубокий вдох.
— Жарко, как в шерсти, — заявил он.
148
Желтый Крон
— После полуночи станет прохладнее, — сказал Ген-
ри Уимбуш и предусмотрительно добавил: — Воз-
можно.
— Я знаю, что не усну.
Присцилла повернула в его сторону голову. Мону^
ментальная прическа качнулась, как всегда даже при
самом легком движении.
— Вы должны сделать над собой усилие, — сказала
она. — Когда я не могу уснуть, я сосредоточиваю свою
волю. Я повторяю: «Я усну, я уже сплю*» И — оп! —
проваливаюсь. Такова сила внушения.
— Но действует ли она в душные ночи? — осве-
домился Айвор. — В душные ночи я просто не могу
спать.
— Я тоже, — сказала Мэри. — Разве только на от-
крытом воздухе.
— На открытом воздухе! Какая прекрасная мысль!
В конце концов они решили спать на плоских свин-
цовых крышах башен: Мэри — на западной, Айвор —
на восточной; через люк туда можно принести матра-
сы. Под звездами, под луной между второй четвертью
и полнолунием они, конечно, заснут. Были вытаще-
ны наверх матрасы, постелены простыни и одеяла, и
через час двое страдающих бессонницей — каждый на
своей башне — прокричали друг другу через разделя-
ющую их пропасть пожелания спокойной ночи.
На Мэри убаюкивающие чары открытого воздуха не
подействовали с той магической силой, на какую она
рассчитывала. Даже через матрас нельзя было не по-
чувствовать, что свинцовая крыша чрезвычайно жест-
ка. А потом еще всякие звуки: то и дело ухали совы, а
один раз, напуганные неизвестно чем, все гуси на фер-
йе разразились внезапным гоготаньем. Надо было
смотреть на звезды и на месяц в фазе между второй
четвертью и полнолунием, а стоило метеору прочер
тить полосу по всему небу, и невольно хотелось ши-
роко открыть глаза и, сосредоточившись, дождаться
149
Олдос Хаксли
появления следующего. Время шло. Луна на небе
поднималась выше и выше. Мэри хотелось спать еще
меньше, чем тогда, когда она сюда выбралась. Она
села и заглянула через парапет. Интересно, смог ли
заснуть Айвор, подумала она. И, словно в ответ на
ее безмолвный вопрос, из-за дымовой трубы у даль-
него конца крыши бесшумно появилась белая фигу-
ра, которую нельзя было не узнать в свете луны. Это
был Айвор. Раскинув, как канатоходец, руки, он
двинулся вперед по коньку крыши. Время от време-
ни он покачивался, словно удерживаясь от падения.
Мэри следила за ним затаив дыхание: может быть,
он лунатик? Предположим, он внезапно пробудится.
Если она заговорит или пошевелится, это может
стать причиной его смерти. Больше смотреть она не
могла и, откинувшись на подушки, напряженно при-
слушивалась. Некоторое время, показавшееся ей
вечностью, до нее не доносилось ни звука. Потом
раздались легкие шаги по черепице, затем скрежет и
произнесенное шепотом «Черт возьми!». Внезапно
над парапетом появились голова и плечи Айвора.
Потом последовала нога, за ней другая. Он был на
крыше ее башни. Мэри притворилась, что просну-
лась и удивлена.
— О! — сказала она. — Что вы тут делаете?
— Я не мог уснуть, — объяснил он, — вот и зашел
узнать, может быть, и вы не спите. Одному на башне
ужасно скучно. Вы не находите?
Около пяти начало светать. Длинные, узкие полоски
облаков прочертили небо на востоке, края их свети-
лись ярким оранжевым огнем. Небо было белесое и
рыхлое. Со скорбным криком страдающей души, тяже-
ло взмахивая крыльями, взлетел на башню огромный
павлин и устроился на парапете. Айвор и Мэри вздрог-
нули и очнулись.
— Держи его! — закричал Айвор, вскакивая на но-
ги. — У нас будет перо!
150
Желтый Крон
Испуганный павлин бегал то в одну, то в другую сто-
рону по парапету, смешно приседая, как в реверансе,
подпрыгивая и кудахча. Длинный хвост тяжело
волочился за ним при каждом повороте. Затем, захло-
пав крыльями, павлин взлетел, со свистом рассекая
воздух, и величественно поплыл на восток, вновь об-
ретя утраченное достоинство. Но от него остался тро-
фей. Айвор держал в руке перо — лилово-зеленый,
золотисто-голубой глаз в длинных ресницах. Он вру-
чил его Мэри.
— Перо ангела, — сказал он.
Некоторое время Мэри смотрела на него, серьезно и
сосредоточенно. Лиловая пижама свободно висела на
ней, скрадывая линии тела. Она была словно большая,
уютная, нескладная игрушка — плюшевый медвежо-
нок, но с ангельской головкой, розовыми щеками и
золотым колоколом волос. Ангельское личико, перо из
ангельского крыла... Вся атмосфера этого рассвета
была какой-то ангельской.
— Удивительная это вещь, если подумать, — поло-
вой отбор, — сказала она, наконец подняв голову и
прервав свое задумчивое созерцание волшебного пера.
— Удивительная, — эхом отозвался Айвор. — Я ото-
брал тебя, ты отобрала меня. Какая удача!
Он обнял ее за плечи, и они стояли, глядя на восток.
Первый солнечный луч начал согревать и окрашивать
бледные тона рассвета. Лиловая пижама и белая пижа-
ма, молодая, прелестная пара. Поднимающееся солн-
це коснулось их лиц. Все было необыкновенно
символичным. Но с другой стороны, если подумать,
все в этом мире символично. Глубокая и прекрасная
истина!
— Мне пора перебираться на мою башню, — сказал
наконец Айвор.
— Уже?
— Боюсь, что да. Скоро встанет челядь и заснует по
всему дому.
151
Олдос Хаксли
— Айвор...
Последовало долгое и безмолвное прощание.
— А теперь, — сказал Айвор, — я повторю мой но-
мер на канате.
Мэри обняла его за шею.
— Не надо, Айвор. Это опасно. Пожалуйста.
Он вынужден был в конце концов уступить ее моль-
бам.
— Хорошо, — сказал он. — Я спущусь, пройду че-
рез дом и поднимусь с другой стороны.
Он скользнул в люк и исчез в темноте, которая все
еще таинственно заполняла закрытый ставнями дом.
Через минуту он появился на дальней башне, взмах-
нул рукой, затем скрылся за парапетом. Снизу, из
дома, донеслось тонкое осиное жужжание будильника.
Он вернулся как раз вовремя.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Айвор уехал. Откинувшись на сиденье за ветровым
стеклом в своем желтом «седане», он кружил по доро-
гам сельской Англии. Неотложные светские и любов-
ные обязательства звали его из одной усадьбы в дру-
гую, из замка в замок, из помещичьего дома эпохи
Елизаветы в георгианский особняк — по всей стране.
Сегодня Сомерсет, завтра Уорикшир, в субботу Уэст
Райдинг, во вторник утром Аргайл — Айвор не знал
ни дня покоя. Все лето — от начала июля до конца
сентября — он выполнял свои обязательства. Он был
мучеником долга. Осенью он возвращался в Лондон
на отдых. Кром был маленьким эпизодом, мелькнув-
шим пузырьком в потоке его жизни. И уже принад-
лежал прошлому. К чаю он будет уже в Гобли, и там
его ждет приветная улыбка Зенобии. А в четверг ут-
ром... Но это еще далеко-далеко впереди. Он будет
думать о том, что ждет его в четверг утром, когда
152
Желтый Крон
настанет утро четверга. А пока — Гобли, а пока — Зе-
нобия.
В альбоме для гостей Крома Айвор по своей неиз-
менной привычке оставил стихи. Он написал их
экспромтом, с уверенностью мастера, в течение десяти
минут, оставшихся до его отъезда.
Дэнис и мистер Скоуган не спеша возвращались от
ворот, где были сказаны последние слова прощания.
На столе в гостиной они увидели альбом. Он был рас-
крыт, и чернила еще не успели высохнуть. Мистер
Скоуган прочитал творение Айвора вслух:
Былые чары сказочных царей,
На мрак ночной набрасывая сети,
Уснули в древней синеве морей,
В сердцах всего живущего на свете,
В сластолюбивых снах монастырей,
В аурумальных бабочках и лете,
В любой душе, чья пристань — эмпирей,
В первозаступнике и первоцвете.
Но здесь, как властный колокольный гром,
Стократ сильней их сила колдовская:
Меня преследует приютный Кром.
Поймал, приворожил, не отпуская.
Без этих стен рыдаю я в тоске,
Отеческого Крома вдалеке1.
— Очень мило, со вкусом и тактично, — сказал мис-
тер Скоуган, закончив. — Меня смущают только
«аурумальные бабочки». Вы по собственному опыту
знаете о том, как работает поэтическое воображение,
Дэнис. Не можете ли вы объяснить, что это значит?
— Нет ничего проще, — сказал Дэнис. — Прекрас-
ное слово. Айвор хотел сказать, что крылья у бабочек
золотые.
— Благодаря вам это становится совершенно понят-
ным.
1 Перевод Р. Дубровкина.
153
Олдос Хаксли
— Так приходится страдать, — продолжал Дэнис, —
оттого, что красивые слова не всегда означают то, что
они должны означать. Недавно, например, я уничто-
жил целую поэму только потому, что слово «кармина-
тивный» означало не то, что надо. «Карминатив-
ный» — замечательное слово, не так ли?
— Замечательное, — согласился мистер Скоуган. —
А что оно значит?
— Это слово, которое нравилось мне с самого
раннего детства, — сказал Дэнис. — Я любил это сло-
во. Когда у меня бывала простуда, то мне давали ко-
ричную настойку — совершенно бесполезную в таких
случаях, но довольно приятную. Ее наливали по кап-
ле из узких бутылок — золотистый напиток, огнен-
ный и согревающий. На этикетке были перечислены
его достоинства и, между прочим, он характеризовал-
ся как в высшей степени карминативный. Я обожал
это слово. «Ну не карминативно ли это?» — спраши-
вал я себя, получая свою дозу. Это слово, казалось,
замечательно передавало ощущение внутреннего теп-
ла, этого — как лучше сказать — физического удов-
летворения, приходившего после того, как выпьешь
корицы. Позже, когда я открыл для себя вино, слово
«карминативный» стало характеризовать для меня
похожее, но более благородное, более духовное теп-
ло, которое оно вызывает не только в теле, но также
и в душе. Карминативные свойства бургундского,
рома, старого бренди, изысканного «Лакрима Крис-
ти», марсалы, алеатико, крепкого портера, джина,
шампанского, кларета, молодого тосканского после-
днего урожая — я сравнивал, классифицировал их.
Марсала веселяще карминативна, нежна, как пух;
джин покалывает и освежает, в то же время согревая.
У меня целая таблица карминативных свойств. И
вот, — Дэнис развел руки ладонями вверх, изобра-
жая отчаяние, — и вот я знаю теперь, что на самом
деле означает слово «карминативный».
154
Желтый Кроя
— Ну, так что же оно означает? — несколько нетер-
пеливо спросил мистер Скоуган.
— Карминативный, — сказал Дэнис, нежно растягивая
каждый слог, — карминативный. Я смутно представ-
лял себе, что это слово как-то связано с сагтеп —
сагтнш1, еще более неопределенно с саго — сагшз2 и
производными от него вроде карнавала и карнации.
Карминативный — в этом была идея пения и идея пло-
ти, розоватой и теплой, с намеком на празднества пи-
Сагёте3 и карнавальные гулянья Венеции. Кармина-
тивный... тепло, горячий огонь, физическая зрелость
человека — все было для меня в этом слове. И вместо
этого...
— Ближе к сути, дорогой Дэнис, — сказал протесту-
юще мистер Скоуган. — Ближе к сути!
— Дело в том, что я на днях написал стихотворе-
ние, — сказал Дэнис. — Я написал стихотворение о
воздействии любви.
— Другие до вас тоже писали, — сказал мистер Ско-
уган. — Тут нечего стыдиться.
— Я разрабатывал мысль о том, — продолжал Дэ-
нис, — что воздействие любви часто подобно воздейст-
вию вина, что Эрос может опьянять так же, как Вакх.
Любовь, например, по сути своей карминативна. От
нее возникает ощущение тепла, жара. «И страсть
карминативна, как вино...» — вот, что я написал.
Строка не только элегантно звучная, но, льстил я себе
мыслью, и очень эмоциональная и лаконично вырази-
тельная. Все было в слове «карминативный» — деталь-
ный, ясный передний план, громадный, безграничный
фон предположений.
1 Песня, стихотворение (лат.); даны формы именительного и
родительного падежа, как обычно при изучении латинского языка в
школе, чтобы показать тип склонения.
2 Мясо, плоть (лат.).
3 Четверг на третьей неделе великого поста (фр.); отмечался во
Франции карнавалами и народными гуляньями.
155
Олдос Хаксли
«И страсть карминативна, как вино...»
Я был доволен собой. И вдруг мне пришло в голову,
что я никогда, собственно, не проверял значения этого
слова в словаре. Я вырос со словом «карминативный»
со времен бутылки с коричной настойкой. Оно всегда
принималось как само собой разумеющееся. «Кармина-
тивный» — это слово было для меня богатым по содер-
жанию, как иное огромное, тщательно выписанное про-
изведение живописи. Это был законченный пейзаж с
человеческими фигурами.
«И страсть карминативна, как вино...»
Впервые в жизни я изобразил это слово на бумаге и
сразу почувствовал необходимость авторитетного лек-
сикографического подтверждения его. Под рукой у меня
оказался лишь небольшой англо-немецкий словарь. Я от-
крыл его на букву К, Ка, Кар, Карм... Вот оно: «Карми-
нативный»: ^УимНгаЬеш!. ^УшсНтЬепс!!1 — повторил он.
Мистер Скоуган рассмеялся. Дэнис покачал головой.
— О, — сказал он, — для меня здесь причин для сме-
ха не было. Для меня это знаменовало конец главы,
смерть чего-то юного и прекрасного. Позади остались
годы, годы детства и целомудренного простодушия,
когда я полагал, что карминативный означает... — в
общем, карминативный. И вот теперь передо мной ос-
таток моей жизни — день, возможно, десять лет, поло-
вина столетия — и я буду точно знать, что карминатив-
ный означает шпсЙгехЪепй.
Р1из пе зшз се ^ие ^а1 6Ьё
Е1 пе 1е $аига1 ]ата1$ ё!ге2.
Осознание этого приносит немало грусти.
— Карминативный, — задумчиво сказал мистер Ско-
уган.
1 Ветрогонный, вызывающий выделение кишечных газов (нем.).
2 Я стал теперь совсем иным
И никогда не буду прежним (фр.).
(Перевод Р. Дубровкина.)
156
Желтый Крон
— Карминативный, - повторил Дэнис, и оба на не-
которое время замолчали. — Слова, — сказал наконец
Дэнис, — слова... Не знаю, понимаете ли вы, как я
люблю их. Вас слишком занимают сами предметы,
идеи, люди, чтобы вы могли оценить всю красоту слов.
У вас не литературный склад ума. У вас мистер Глад-
стон, подобравший тридцать четыре рифмы к имени
Марго, вызывает скорее жалость, чем что-либо еще.
Рифмованные адреса на конвертах, написанные Мал-
ларме, оставляют вас совершенно равнодушным, если
не пробуждают сострадания. Вы не можете понять, что
Ар1е а пё рот* 1е саЬгег, Ьие!
Ро$1е е! ^ог^ета, <На
511и пе Лпз опхе-Ыз Кие
Ва1гас, сЬег се*; НегесНа1 — это маленькое чудо.
— Вы правы, — сказал мистер Скоуган. — Я этого
понять не могу.
— Вы не чувствуете в этом ничего магического?
— Нет.
— Это пробный камень для литературного склада
ума, — сказал Дэнис, — чувство магии слов, ощуще-
ние их власти. Техническая, языковая сторона литера-
туры — это просто продолжение магии. Слово — пер-
вое и самое грандиозное изобретение человека. Речь
помогла ему создать целую новую Вселенную. И нет
ничего удивительного в том, что он полюбил слова и
приписывал им могущественную силу. Когда-то чаро-
деи, используя волшебные слова, извлекали кроликов
из пустых шляп и стихийных духов земли, воздуха,
огня и воды. Их потомки, литераторы, и сейчас
продолжают этот процесс, сочленяя словесные фор-
мулы, и трепет радости и благоговения охватывает
1 Способная совсем не вставать на дыбы, но!
Почтовая карета, и я добавлю: тпру!
Если ты не прибудешь в дом 11 -бис
На улице Бальзака, к этому Эредиа. (Букв. фр.).
157
Олдос Хаксли
их, познавших могущество свершившегося волшеб-
ства. Кролики из шляп? Нет, их волшебные чары об-
ладают более таинственной силой, ибо извлекают чув-
ства из человеческих душ. Благодаря их искусству
самые пустые и нелепые утверждения приобретают
глубокий смысл. Например, я предлагаю констатацию:
«Влит в лето лип лепет». Очевидная истина, одна из
тех, которая не заслуживала бы упоминания, если бы
я выразил ее в таких словах, как «Летом листья на
липах шелестят под ветром». Или то же самое по-
французски. Но, коль скоро я выразил это таким об-
разом: «Влит в лето лип лепет», — эта мысль становит-
ся, при всей ее очевидности, значимой, она врезается
в память, захватывает. Создание с помощью слов чего-
то из ничего — разве это не магия? И я могу добавить,
разве это не литература? Половина величайших про-
изведений поэзии человечества—это просто аксиома о
том, что лепет лип сливается со звуками лета, переве-
денная в магическое звучание фразы «Влит в лето лип
лепет». А вы не цените слов. Мне жаль вас.
— Карминативное для головы, — задумчиво сказал
мистер Скоуган. — Вот что вам нужно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Поставленный на четыре каменных гриба небольшой
амбар в зеленом дворе поднимался на два или три фута
над землей. Под ним была вечная прохлада и росла
влажная, густая и пышная трава. Здесь, в тени, во
влажной зелени нашло себе убежище от полуденного
солнца семейство белых уток. Одни, стоя, чистили
клювом перья, другие, как в воду, глубоко погрузи-
лись всем телом в прохладную траву. Утки негромко
прерывисто перекликались между собой, и время от
времени чей-нибудь острый хвостик исполнял восхити-
тельное, как у Листа, тремоло.
158
Желтый Кром
Внезапно безмятежный отдых был прерван. Тяже-
лый удар потряс деревянное перекрытие над их голо-
вой. Все здание вздрогнуло, дождем посыпались комоч-
ки грязи и древесная труха. С громким непрекращаю-
щимся кряканьем утки вылетели прочь из-под этой
неведомой опасности и остановились только в спаси-
тельной глубине двора.
— Держите себя в руках! — говорила Анна. — Слы-
шите? Вы распугали уток. Бедняжки! И неудиви-
тельно.
Она сидела боком в низком деревянном кресле. Пра-
вый локоть покоился на его спинке, подбородок опи-
рался на руку. Изгибы ее длинного стройного тела
были полны ленивого изящества. Она улыбалась и
смотрела на Гомбо прищуренными глазами.
— Черт вас возьми! — повторил Гомбо и снова топ-
нул ногой. Он свирепо смотрел на нее из-за мольберта
с наполовину законченным портретом.
— Бедные утки! — повторила Анна. Их кряканье за-
мирало вдали.
— Неужели вы не понимаете, что из-за вас я теряю
время? — спросил он. — Я не могу работать, когда вы
вот так дергаетесь и не можете посидеть спокойно.
— Вы бы меньше теряли времени, если бы переста-
ли разговаривать и топать ногами и вместо этого
немного поработали кистью. В конце концов зачем я
здесь дергаюсь, если не для того, чтобы вы меня писа-
ли?
Гомбо издал звук, похожий на рычанье.
— Вы просто ужасны, — убежденно сказал он. —
Зачем вы просили меня приехать? Зачем говорите,
будто вам хочется, чтобы я писал ваш портрет?
>- По той простой причине, что вы мне нравитесь —
по крайней мере, когда вы в хорошем настроении, —
и еще я думаю, что вы хороший художник.
— По той простой причине, — сказал Гомбо, подра-
жая ее голосу, — что вы хотите, чтобы я ухаживал за
159
Олдос Хаксли
вами и чтобы вы могли потом позабавиться, водя меня
за нос.
Анна откинула голову и рассмеялась:
— Значит, вы считаете, что мне интересно уклонять-
ся от ваших ухаживаний? Так похоже на мужчину! Ес-
ли бы вы только знали, как мужчины бывают вульгар-
ны, отвратительны и скучны, пытаясь ухаживать за
женщиной, когда ей этого не хочется! Если бы вы
только могли видеть себя нашими глазами!
Гомбо взял палитру и кисти и с раздражением на-
бросился на холст.
— Вы, пожалуй, скажете теперь, что не начинали эту
игру, что это я первый стал флиртовать с вами, а вы —
невинная жертва, сидели тихо и ничего не делали, что-
бы вскружить мне голову.
— Опять это так похоже на мужчину, — сказала Ан-
на. — Всегда все та же старая история о женщине, соб-
лазняющей мужчину. Женщина искушает, очаровыва-
ет, обольщает... А мужчина — благородный мужчина,
невинный мужчина — становится жертвой. Бедняжка
Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь начинать эту ста-
рую песню. Это так неумно, а я всегда считала вас
умным человеком.
— Спасибо, — сказал Гомбо.
— Будьте немного объективны, — продолжала Ан-
на. — Неужели вы не понимаете, что просто потакаете
своему воображению, как все мужчины. И как это вар-
варски наивно! Вы чувствуете, что у вас возникает же-
лание по отношению к какой-нибудь женщине, и, по-
скольку это желание очень сильно, вы немедленно
обвиняете ее в том, что она искушает вас или предна-
меренно провоцирует. У вас образ мышления дикаря.
Вы могли бы точно с таким же основанием сказать, что
тарелка клубники со сливками преднамеренно соблаз-
няет вас и провоцирует на обжорство. В девяносто де-
вяти случаях из ста женщины так же пассивны и не-
винны, как клубника со сливками.
160
Желтый Крон
— Что ж, я могу лишь сказать, что это как раз один
случай из ста, — сказал Гомбо, не поднимая глаз.
Анна пожала плечами и испустила вздох.
— Не знаю, чего в вас больше — глупости или гру-
бости.
Некоторое время Гомбо работал молча, затем снова
заговорил.
— А потом еще Дэнис, — сказал он, возобновляя бе-
седу, как если бы она только что прервалась. — Вы и
с ним ведете ту же игру. Почему бы вам не оставить в
покое несчастного юношу?
Анна покраснела от внезапного гнева.
— Вот это абсолютная неправда! — сказала она воз-
мущенно. — Я никогда и не думала вести с Дэнисом,
как вы изящно выразились, ту же игру.
Вновь обретая спокойствие, она добавила своим
обычным воркующим голосом, зло улыбнувшись:
— Почему это вы стали так заботиться о бедном Дэ-
нисе?
— Мне, — ответил Гомбо с серьезностью, которая
была, пожалуй, чрезмерно торжественной, — мне не
нравится, когда молодого человека...
— ...сбивают с пути истинного и губят, — сказала
Анна, заканчивая за него предложение. — Я восхища-
юсь вашими чувствами и, поверьте мне, разделяю их.
Почему-то ее задело замечание Гомбо о Дэнисе. Вот
уж неправда. Гомбо, может быть, имел кое-какие осно-
вания для своих упреков. Но Дэнис! Нет, она никогда
не флиртовала с Дэнисом. Бедный мальчик! Он очень
милый... Она впала в задумчивость.
Гомбо работал с яростью. Огонь неудовлетворенно-
го желания, который раньше отвлекал его мысли, не
давал сосредоточиться, теперь, казалось, обратился в
какую-то лихорадочную энергию. Когда он закончит,
сказал он себе, это будет дьявольский портрет. Он пи-
сал ее в той позе, которую она естественно приняла во
время первого сеанса. Сидя боком и положив локоть
б О. Хаксли
161
Олдос Хаксли
на спинку кресла, а голову и плечи повернув вперед,
Анна воплощала в себе бездеятельную отрешенность.
Он подчеркнул ленивые изгибы ее тела. Линии на хол-
сте словно обвисали. Изящество фигуры, казалось,
растворялось в тихом увядании. Рука, лежавшая на
колене, была вяло безжизненной как перчатка. Теперь
он писал лицо: оно начинало появляться на холсте —
кукольное в своей правильности и безжизненности.
Это было лицо Анны — но не освещенное внутренним
светом мысли и чувства. Апатичная бесстрастная мас-
ка. Сходство было поразительное. И в то же время это
была самая злобная ложь. Да, это будет дьявольская
вещь, когда он ее закончит, решил Гомбо. Интересно,
что она об этом скажет.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Еще раньше в тот же день Дэнис в поисках тишины
и покоя удалился в свою комнату. Он хотел порабо-
тать, но в этот час клонило ко сну, а недавно съеден-
ный ленч отягощал тело и голову. Полуденный демон
овладел им. Он был во власти той тяжелой безнадеж-
ной послеобеденной меланхолии, которой боялись
обитатели монастырей в прошлом и которая была из-
вестна им под названием «асскИе»1. Он чувствовал
себя, как Эрнест Доусон, 4немного утомленным» жиз-
нью. У него было настроение написать что-нибудь
изысканное, тонкое, в духе квиетизма. Что-то чуть-
чуть унылое и в то же время — как бы это выразить-
ся? — чуть-чуть бесконечное. Он думал об Анне, о
любви безнадежной и недосягаемой. Может быть, это
и есть идеальная любовь — любовь без надежды, ти-
хая, гипотетическая. В печальном настроении тяже-
лой сытости он вполне мог поверить в это. Он начал
Душевная апатия, скука (позд. лат, из греч.).
162
Желтый Кроя
писать. Из-под его пера вылилось изящное четверо-
стишие:
Любовь печальная похожа
На потаенный лунный свет,
Что, грудь уснувшую тревожа,
Бескровный воскрешает след...1
Но тут его внимание привлекли звуки, доносившие-
ся снаружи. Он посмотрел из окна вниз. Там были
они — Анна и Гомбо, разговаривали и смеялись вмес-
те. Они пересекли двор и, пройдя через калитку в сте-
не справа, исчезли из виду. Это была дорожка к зеле-
ному дворику и амбару. Она снова шла туда позиро-
вать ему. Егр приятная меланхолия рассеялась от
порыва горячих чувств. Он сердито швырнул свое чет-
веростишие в корзину и сбежал вниз. Вот уж, действи-
тельно, потаенный лунный свет!
В холле он увидел мистера Скоугана. Тот, казалось,
поджидал его в засаде. Дэнис попытался ускользнуть,
но тщетно. Глаза мистера Скоугана загорелись, как у
Старого Моряка в поэме Колриджа.
— Не так быстро, — сказал он, простирая свою ма-
ленькую, похожую на лапу ящерицы, руку с острыми
длинными ногтями. — Не так быстро. Я как раз
собирался в сад, на солнце. Пойдемте вместе.
Дэнис покорился. Мистер Скоуган надел шляпу, и
они вышли рука об руку. На выстриженном газоне
террасы Генри Уимбуш и Мэри сосредоточенно игра-
ли в кегли.
Дэнис и мистер Скоуган спустились по тисовой ал-
лее. Вот здесь, подумал Дэнис, именно здесь Анна
упала, здесь он целовал ее, здесь — тут он покраснел
от стыда, вызванного этим воспоминанием, — здесь он
пытался нести ее и не сумел. Жизнь показалась ему
невыносимой.
1 Перевод Р. Дубровкина.
163
Олдос Хаксли
— Здравомыслие! — сказал мистер Скоуган, внезап-
но прерывая долгое молчание. — Здравомыслие — вот
моя беда и будет ваша тоже, мой дорогой Дэнис, когда
вы достаточно повзрослеете, чтобы выбирать между
здравомыслием или безумием. В здравомыслящем
мире я стал бы великим человеком. При нынешнем
положении вещей, как оно курьезно сложилось, я во-
обще ничего собой не представляю. По сути дела, я не
существую. Я просто уох еЬ ргае1егеа шЫ11.
Дэнис ничего не ответил. Он думал совсем о другом.
В конце концов, говорил он про себя, в конце концов
Гомбо красивее меня, он более занимательный собесед-
ник, более уверен в себе. И, кроме того, он уже что-то
собой представляет, а я все еще только — нераскрытые
возможности...
— Все, что вообще совершается путного в этом мире,
совершается безумцами, — продолжал мистер Скоу-
ган. Дэнис пытался не слушать, но речь мистера Ско-
угана, лившаяся с железной неотвратимостью, постепен-
но захватывала его внимание. — Люди вроде меня —
и вас, каким вы, может быть, станете, — никогда ни-
чего не достигали. Мы слишком разумны. Мы просто
люди рассудка. Нам не хватает человечности, неодоли-
мой фанатической одержимости. Люди готовы, чтобы
немного поразвлечься, послушать философов, как они
слушали бы скрипача или фигляра. Но чтобы посту-
пать так, как советует разумный человек, — никогда.
Когда бы ни приходилось делать выбор между разум-
ным и безумцем, человечество всегда без колебаний
шло за безумцем. Ибо безумец обращается к самой
сущности человека — к его страсти и инстинктам. Фи-
лософы же обращаются к внешнему и второстепен-
ному — к рассудку.
Они вошли в сад. В начале одной из аллей стояла
зеленая деревянная скамейка в море благоухающих
Звук и ничего более (лат.).
164
Желтый Крон
кустов лаванды. Именно здесь, хотя здесь совершенно
не было тени и дышать приходилось горячим, сухим
ароматом вместо воздуха, — именно здесь мистер Ско-
уган решил сесть. Под прямыми лучами солнца он
блаженствовал.
— Рассмотрим, например, Лютера и Эразма. — Он
достал трубку и, не прекращая разговора, начал наби-
вать ее. — Если и был на земле человек разума, то это,
конечно, Эразм. Его сначала слушали — новый вирту-
оз, играющий на изящном и богатом красками инст-
рументе, каким является интеллект. Им даже восхища-
лись, перед ним преклонялись. Но побудил ли он
людей вести себя так, как он хотел, — благоразумно,
пристойно или хотя бы чуть-чуть менее по-свински,
чем обычно? Нет. И вот является Лютер, неистовый,
страстный — безумец, по-сумасшедшему убежденный
в невозможном. Он кричал, и люди бросались за ним.
Эразма больше не слушали. Его поносили за рассуди-
тельность. Лютер — это было серьезно, это была ре-
альность, как недавняя мировая война. Эразм — это
только здравый ум и приличие. Он был мудр, но ему
не хватило силы, чтобы побудить людей к действию.
Европа пошла за Лютером и на полтора столетия пре-
далась войнам и кровавым преследованиям. Печальная
история!
Мистер Скоуган чиркнул спичкой. В ярком солнеч-
ном свете пламя ее было почти невидимо. К острому
сладковатому запаху лаванды начал примешиваться
запах тлеющего табака.
— Если вы хотите заставить людей вести себя разум-
но, то начинать убеждать их надо с заклинаний. Самые
разумные наставления основателей религий распростра-
няются только с помощью фанатизма, который здраво-
мыслящему человеку не может не представляться при-
скорбным. Как унизительно убеждаться, насколько
бессилен здравый рассудок. Он, например, говорит
нам, что единственный путь сохранить цивилизацию —
165
Олдос Хаксли
это вести себя порядочно и разумно. Здравомыслие
взывает к человеку и убеждает. Наши правители по-
грязли в привычном свинстве, а мы молчим и повину-
емся. Единственная надежда — фанатичный крестовый
поход. Я готов, когда он начнется, громче всех бить в
тамбурин, но в то же время буду несколько стыдиться
самого себя. Однако, — мистер Скоуган пожал плеча-
ми и, держа трубку в руке, сделал жест, выражавший
покорность судьбе, — бессмысленно жаловаться на то,
что все так сложилось. Здравый рассудок сам по себе
бесполезен — это непреложный факт. Нам в таком слу-
чае, остается разумно использовать силы безумия. Мы,
здравомыслящие люди, еще обретем власть.
Глаза мистера Скоугана засияли ярче обычного, и,
вынув трубку изо рта, он разразился своим громким,
сухим, почти демоническим смехом.
— Но мне не нужна власть, — сказал Дэнис. Он си-
дел, безвольно поникнув, на краю скамейки, при-
крывая глаза от нестерпимого света. Мистер Скоуган,
прямой, как палка, на другом краю, снова засмеялся.
— Власть нужна всем, — сказал он. — Власть в той
или иной форме. Власть, которой вы жаждете, — это
литературная власть. Некоторые хотят власти, чтобы
мучить других людей, вы сублимируете жажду власти,
добиваясь возможности мучить слова, выкручивая их,
расплавляя на огне и переливая в другую форму, под-
вергая пыткам, чтобы заставить повиноваться себе. Но
я отклонился от темы.
— Действительно? — слабым голосом спросил Дэ-
нис.
— Да, — продолжал мистер Скоуган, игнорируя его
замечание, — это время придет. Мы, люди интеллек-
та, научимся обуздывать безумие и ставить его на
службу разуму. Мы не можем больше оставлять чело-
вечество на волю случая. Мы не можем позволить
опасным фанатикам вроде Лютера, помешанного на
своих догмах, вроде Наполеона, помешанного на самом
166
Желтый Крон
себе, появляться время от времени и все переворачи-
вать вверх дном. В прошлом это было не так страш-
но. Но механизм нашей сегодняшней жизни слишком
хрупок. Еще несколько ударов вроде недавней войны,
один-два Лютера и все развалится на куски. В буду-
щем люди разума должны позаботиться о том, чтобы
безумие фанатиков направлялось в соответствующие
каналы, чтобы его заставляли выполнять полезную
работу, как горный поток вращает турбину динамо-
машины.
— Производя электричество для освещения какого-
нибудь отеля в Швейцарии, — сказал Дэнис. — Дово-
дите до конца ваше сравнение.
Мистер Скоуган только отмахнулся.
— Нужно лишь одно, — сказал он. — Люди интеллек-
та должны объединиться, должны составить заговор и
отобрать власть у слабоумных и фанатиков, которые
сейчас правят нами. Мы должны основать
Рационалистическое государство.
Жара, постепенно парализовывавшая умственные и
физические способности Дэниса, прибавляла, каза-
лось, мистеру Скоугану новые силы. Он говорил со все
возрастающей энергией, делая руками резкие, быст-
рые, точные жесты, блестя глазами. Жесткий, сухой
голос его звучал и звучал безостановочно в ушах Дэ-
ниса с неумолимостью работающего механизма.
— В Рационалистическом государстве, — доносился
до Дэниса этот голос, — люди будут разделены на осо-
бые биологические виды — в соответствии не с цветом
глаз или формой черепа, а с уровнем их интеллекта и
с темпераментом. Психологи-контролеры такой квалифи-
кации, которая сейчас показалась бы чем-то вроде
ясновидения, будут обследовать каждого родившегося
ребенка и относить его к соответствующему виду.
Надлежащим образом маркированный ребенок по-
лучит образование, которое необходимо для данного
вида, и, став взрослым, приступит к выполнению
167
Олдос Хаксли
функций, которые способны выполнять человеческие
существа его вида.
— Сколько всего видов будет в Рационалистическом
государстве? — спросил Дэнис.
— Несомненно очень много, — ответил мистер Скоу-
ган. — Классификация будет тонкая и сложная. Одна-
ко входить в детали — не во власти пророка, да и не
его это дело. Я лишь укажу три главных вида, на ко-
торые будут разделены граждане Рационалистическо-
го государства.
Он помолчал, прочистил горло и кашлянул один-два
раза, отчего Дэнис сразу представил себе стол, на нем
стакан и графин с водой и лежащую поперек указку,
которой пользуются лекторы, когда показывают иллю-
страции с помощью волшебного фонаря.
— Три главные вида, — продолжал мистер Скоу-
ган, — будут такие: руководящие интеллектуалы,
фанатики и стадо. Из интеллектуалов будут отобраны
те, кто способен мыслить, кто знает, как в определен-
ной степени освободиться — и увы! как ограниченна
эта свобода даже для самых интеллектуальных лю-
дей! — от духовного рабства своего времени. Элита ин-
теллектуалов, выбранных из тех, кто занялся решени-
ем практических проблем, — вот кто будет править
Рационалистическим государством. Орудием их влас-
ти будет второй важный человеческий вид — фанати-
ки, безумцы, как я их назвал, — те, кто верит во что-
то слепо, страстно и готов умереть за то, во что верит
и о чем мечтает. Этим безумцам с их опасной способ-
ностью совершать как добро, так и зло, больше не бу-
дет позволено непредсказуемо реагировать на непред-
сказуемые обстоятельства. Не будет больше Чезаре
Борджиа, не будет Лютеров и Магометов, не будет
Джоанн Сауткот и Комстоков. Старомодного человека
веры и страсти — это необдуманное творение жестоких
обстоятельств, который мог довести людей до слез и
раскаяния, но равным образом заставить их резать
168
Желтый Крон
друг другу глотки, заменит новый тип безумца, внеш-
не все так же вспыхивающего огнем самопроизвольного
воодушевления, но — о, как сильно отличающегося от
безумцев былых времен! Ибо новый фанатик будет
направлять свою страсть, мечты и воодушевление на
осуществление какой-то разумной идеи. Он будет, со-
всем того не сознавая, орудием более совершенного ин-
теллекта.
Мистер Скоуган злобно хихикнул. Казалось, будто
он мстил исступленным фанатикам от имени рассудка.
— С самого раннего возраста, иначе говоря, с того
момента, когда психологи-контролеры определят их
место в схеме, классифицирующей человеческие виды,
фанатики начнут получать специальное образование
под наблюдением интеллектуалов. Сформировав свое
мировоззрение в результате долгого процесса внуше-
ния, они выйдут в мир, проповедуя и претворяя в
жизнь с неподдельным энтузиазмом сугубо рацио-
нальные планы, разработанные наверху Элитой. Ког-
да эти планы будут осуществлены или когда идеи,
бывшие полезными десяток лет назад, перестанут
быть полезными, интеллектуалы внушат новому поко-
лению безумцев новую вечную истину. На фанатиков
возлагается функция направлять стадо, этот третий
важный вид, к которому будут относиться бесчислен-
ные миллионы тех, кто лишен умственных способно-
стей или необходимого фанатизма. Когда от стада
потребуется какое-то конкретное действие, когда бу-
дет необходимо ради сплочения усилий зажечь людей
какой-то одной воодушевляющей мечтой или идеей,
фанатики, которым будут заранее внушены простые и
ясные убеждения, отправятся с миссией проповедо-
вать ее. В обычные времена, когда высокий мораль-
ный накал, свойственный крестовым походам, стано-
вится вредным, фанатики будут усердно и без шума
делать великое дело образования. Для воспитания ста-
да будут научно использоваться почти безграничные
169
Олдос Хаксли
возможности внушения. Систематически, с самого
раннего младенческого возраста представителям это-
го вида будет внушаться, что вне работы и повинове-
ния счастья быть не может. Их заставят поверить в то,
что они счастливы, что являются исключительно нуж-
ными людьми и все, что они делают, важно и значи-
тельно. Для низших человеческих видов земля вновь
станет центром Вселенной, а человек — высшим су-
ществом на земле. О, я завидую уделу простых людей
в Рационалистическом государстве! Отрабатывая свои
восемь часов в день, повинуясь высшим по интеллек-
ту, не сомневаясь в собственном величии, значении и
бессмертии, они будут удивительно счастливы — сча-
стливы, как никто до них на земле. Всю жизнь они
проживут в розовом опьянении, так никогда из него
и не выходя. Фанатики будут играть роль виночерпи-
ев в этом длящемся всю жизнь вакхическом праздне-
стве, снова и снова наполняя чаши согревающим на-
питком, который в грустном и трезвом уединении за
сценой будут готовить интеллектуалы для опьянения
своих подданных.
— А каким будет мое место в Рационалистическом
государстве? — сонно поинтересовался Дэнис, при-
крываясь рукой от солнца.
Некоторое время мистер Скоуган молча смотрел на
него.
— Определить его не так-то легко, — сказал он на-
конец. — Физическую работу вы делать не можете, вы
слишком независимы и не поддаетесь внушению, чтобы
вас можно было отнести к стаду. У вас нет ни одного из
качеств, необходимых фанатикам. Что же касается руко-
водящих интеллектуалов, то они должны быть изуми-
тельно логичными, безжалостными и проницательны-
ми. — Он помолчал и покачал головой. — Нет, места
для вас я не вижу. Только в камере смерти.
Глубоко уязвленный, Дэнис изобразил громкий гоме-
рический смех.
170
Желтый Крон
— Скоро я получу здесь солнечный удар, — сказал
он и встал.
Мистер Скоуган последовал его примеру, и они мед-
ленно пошли по узкой дорожке, отводя руками голубые
цветы. Дэнис сорвал веточку лаванды и понюхал ее,
потом несколько темных листьев розмарина, пахнув-
шего, как ладан в пустой церкви. Они прошли мимо
клумбы мака, лепестки которого уже опали, а круг-
лые, зрелые головки с семенами были сухие и корич-
невые — словно трофеи полинезийцев, подумал Дэ-
нис, — отрезанные головы, насаженные на шесты.
Этот образ показался ему достаточно удачным, чтобы
поделиться им с мистером Скоуганом.
— Словно трофеи полинезийцев...
Но, произнесенный вслух, образ показался менее
красивым и значительным.
Они замолчали, и в наступившей тишине послышал-
ся стрекот жаток в полях, которые раскинулись за са-
дом. Шум их нарастал, как волна, потом стал спадать
и перешел в отдаленный рокот.
— Приятно сознавать, — сказал мистер Скоуган, в
то время как они медленно брели вперед, — что
множество людей трудятся на полях, чтобы мы могли
говорить о Полинезии. Как и за все хорошее в этом
мире, за свободное время и доступ к богатствам куль-
туры надо платить. К счастью, однако, платить прихо-
дится не тем, кто имеет свободное время и доступ к
богатствам культуры. Давайте же будем думать об этом
с должной благодарностью, мой дорогой Дэнис. С дол-
жной благодарностью, — повторил он, выколачивая
пепел из трубки.
Дэнис не слушал его. Он вдруг вспомнил Анну. Она
сейчас с Гомбо — одна с ним в его студии. Мысль об
этом была нестерпима.
— Пойдемте заглянем к Гомбо, — предложил он как
бы невзначай. — Интересно посмотреть, что он сейчас
делает.
171
Олдос Хаксли
Внутренне он рассмеялся, представив, как рассвире-
пеет Гомбо, увидев, что они пришли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
При их появлении Гомбо отнюдь не рассвирепел,
как рассчитывал и ожидал Дэнис. Пожалуй, он ско-
рее обрадовался, чем рассердился, когда в проеме от-
крытой двери появились два лица — одно загорелое
и острое, другое бледное и круглое. Энергия, в кото-
рую вылилась ярость, постепенно угасала, вновь рас-
падаясь на составлявшие ее эмоциональные элементы.
Еще немного, и он опять начал бы выходить из себя,
а Анна сохраняла бы невозмутимость, еще больше
приводя его в ярость. Да, он положительно был рад
видеть их.
— Входите, входите, — радушно сказал он.
Вслед за мистером Скоуганом Дэнис поднялся по ма-
ленькой лестнице и переступил порог. Он подозритель-
но смотрел то на Гомбо, то на позирующую ему Анну
и по выражению их лиц не мог понять ничего, кроме
того, что они рады их приходу. Действительно это так
или они лишь коварно изображают радость? Ответа на
этот вопрос он не нашел.
Мистер Скоуган между тем смотрел на портрет.
— Отлично, — одобрительно сказал он. — Отлично.
Пожалуй, слишком похоже на оригинал, если это
только возможно. Да, бесспорно, слишком похоже. Но
меня удивляет, что вы увлеклись всей этой психологи-
ей. — Он показал на лицо и провел пальцем по возду-
ху вдоль мягких изгибов написанной на холсте фигу-
ры. — Я думал, вы один из тех, кто занимается
исключительно сопоставлением объемов и столкнове-
нием плоскостей.
Гомбо засмеялся.
— Это случайно, — сказал он.
172
Желтый Кром
— Жаль, — сказал мистер Скоуган. — Мне, напри-
мер, хотя я ни в малейшей степени не разбираюсь в жи-
вописи, всегда особенно нравится кубизм. Мне нравит-
ся смотреть на картины, из которых начисто изгнана
природа, которые являются исключительно продуктом
человеческого ума. От этих картин я получаю такое же
удовольствие, какое приносят красивое логическое
доказательство, изящное решение математической за-
дачи или достижение инженерной мысли. Природа —
или что-то, что напоминает о ней, — меня угнетает.
Она слишком необъятна, слишком сложна и, самое глав-
ное, совершенно бессмысленна и непостижима. Я чув-
ствую себя легко, когда имею дело с произведениями
человеческого ума: если я только захочу по-настояще-
му, то смогу понять все, что сотворено руками или
умом человека. Именно поэтому я всегда езжу на мет-
ро, а не на автобусе, если только это возможно. Пото-
му что из окна автобуса даже в Лондоне нельзя не ви-
деть некоторые божьи творения — небо, например,
иногда дерево, цветы в ящиках под окнами. В метро же
вы не видите ничего, кроме того, что создано челове-
ком — железо с заклепками, принявшее геометричес-
кие формы, прямые линии бетона, узорчатые плоско-
сти кафельной плитки. Все — человеческое, все —
произведение доброго и ясного ума. Все философии и
все религии — что они такое, как не туннели, проло-
женные сквозь Вселенную. По этим узким туннелям,
где во всем узнаешь дело рук и разума человека, пере-
двигаешься с удобством и безопасностью, забывая, что
повсюду вокруг — под ними, над ними —простирается
темная масса земли, бесконечная и неисследованная.
Да, я всегда за метро и кубизм. За идеи — упорядочен-
ные, ясные, простые и хорошо проработанные. И из-
бавьте меня от природы, от всего, что слишком крупно
по человеческим меркам, что слишком сложно и непо-
нятно. У меня не хватает духу, а главное, времени,
блуждать в этом лабиринте.
173
Олдос Хаксли
Пока мистер Скоуган произносил свою речь, Дэнис
прошел в дальний конец прямоугольного помещения,
где в низком кресле сидела Анна— все в той же свобод-
ной изящной позе.
— Так что? — спросил он, глядя на нее почти свире-
по. О чем он спрашивал? Дэнис и сам едва ли знал это.
Анна взглянула на него и, вместо ответа, повторила, но
уже другим, веселым тоном:
— Так что?
Дэнису, по крайней мере сейчас, нечего было боль-
ше сказать. В углу, за креслом, в котором сидела
Анна, стояло два или три холста, повернутые к стене.
Он вытащил их и стал разглядывать.
— Можно и мне посмотреть? — спросила Анна.
Он поставил картины в ряд у стены. Анне пришлось
повернуться, чтобы увидеть их, — большой холст с
изображением человека, упавшего с коня, натюрморт
и небольшой пейзаж. Положив руки на спинку крес-
ла, Дэнис склонился над Анной. За мольбертом в дру-
гом углу мистер Скоуган продолжал без умолку гово-
рить. Долгое время они смотрели на картины молча —
вернее, Анна смотрела на картины, а Дэнис большей
частью смотрел на Анну.
— Мне нравятся человек и конь. А вам? — сказала
она, наконец взглянув на него с вопросительной улыб-
кой. Дэнис кивнул и потом странным, сдавленным
голосом, словно ему стоило огромных усилий произне-
сти каждое слово, сказал:
— Я люблю вас.
Анне приходилось слышать эту фразу множество
раз, и в большинстве случаев она слушала ее с полным
спокойствием. Но сейчас — может быть, потому, что
слова эти были произнесены столь неожиданно, может
быть, по какой-то другой причине — они вызвали в
ней некоторое непонятное волнение.
— Мой бедный Дэнис, — сумела она сказать со сме-
хом. Но при этом покраснела.
174
Желтый Крон
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Был полдень. Спустившись из своей комнаты, где он
предпринимал безуспешные попытки написать что-ни-
будь ни о чем, Дэнис обнаружил, что гостиная пуста.
Он уже собирался выйти в сад, когда взгляд его упал
на знакомый, но загадочный предмет — большой крас-
ный блокнот, который он так часто видел в руках у
Дженни, тихо и сосредоточенно царапавшей в нем что-
то. Она оставила его на диване у окна. Искушение
было велико. Он взял блокнот и сдернул резинку, пре-
дусмотрительно натянутую на него и не дававшую его
открыть.
4Посторонним смотреть запрещается», — большими
буквами было написано на обложке. Он поднял бро-
ви. Похоже на то, что писали в латинской грамматике,
когда он учился еще в подготовительной школе.
Ворон черен, черен грач,
Но еще чернее тот,
Кто эту книгу без спроса возьмет.
Так по-детски, подумал он, улыбнулся про себя и от-
крыл блокнот. То, что он там увидел, заставило его
вздрогнуть, словно от удара.
Дэнис был самым суровым критиком самого себя.
Так, по крайней мере, он всегда считал. Ему нравилось
думать о себе как о безжалостном вивисекторе, кото-
рый рассекает трепещущие ткани собственной души.
Он был подопытным животным для самого себя. Его
слабости, чудачества — никто не знал их лучше его
самого. В сущности, он смутно воображал, что никто,
кроме него, вообще не подозревает об их существова-
нии. Ему как-то не верилось, что другие люди могут
на него смотреть такими же глазами, какими он смот-
рит на них, что о нем могут говорить в таком же сво-
бодном критическом и, если быть совсем честным, не-
сколько язвительном тоне, в каком он привык говорить
175
Олдос Хаксли
о них. Он знал о своих недостатках, но видеть их было
привилегией только его одного. Для всего остального
мира он, разумеется, являл собой хрустальный сосуд
без единой трещины. Это почти не требовало доказа-
тельств.
Теперь, когда был открыт красный блокнот, этот
хрустальный сосуд рухнул на пол и разбился вдребез-
ги, так что невозможно было его собрать и склеить.
Оказалось, что Дэнис — не самый суровый критик са-
мого себя. Открытие было болезненным.
Его взгляду открылись плоды тихого занятия Джен-
ни. Карикатурное изображение читающего Дэниса (с
перевернутой книгой в руках). Позади — танцующая
пара, в которой можно узнать Гомбо и Анну. Внизу
подпись: «Басня о третьем лишнем и зеленом виног-
раде». Вне себя от изумления и потрясения, Дэнис
пристально рассматривал рисунок. Он был сделан ма-
стерски. Безмолвный и безвестный Рувейр говорил в
каждой из этих безжалостно четких линий. Выраже-
ние лица — напускное безразличие и мнимое превос-
ходство, смешанное с плохо скрытой завистью, при-
нятая им поза углубленного внимания и ученого
достоинства, ненатуральность которой выдавали не-
рвно сдвинутые носками внутрь ступни — все это
было ужасно. И еще более ужасным было портретное
сходство, та непререкаемая достоверность, с которой
были подмечены и искусно подчеркнуты его физичес-
кие особенности.
Дэнис стал листать блокнот дальше. Там были кари-
катуры на других: на Присциллу и мистера Барбекыо-
Смита, Генри Уимбуша, Анну и Гомбо, мистера Скоу-
гана, которого Дженни представила в зловещем, даже,
пожалуй, дьявольском свете, на Мэри и Айвора. Дэ-
нис едва взглянул на них. Им овладело пугающее
желание — узнать худшее о себе. Он листал блокнот,
не задерживаясь там, где не было его изображения.
Ему оказалось посвящено семь страниц.
176
Желтый Кром
«Посторонним смотреть запрещается». Он нарушил
этот запрет и получил лишь то, чего заслуживал. За-
думчиво закрыл он блокнот и натянул на него резинку.
Став печальнее и мудрее, вышел Дэнис на террасу.
Значит, размышлял он, вот как Дженни проводит часы
досуга в своей одинокой башне из слоновой кости. А он-
то считал ее простым и бесхитростным существом. Это
он, пожалуй, оказался простаком. Он не был обижен
на Дженни. Нет, мучения ему причинила не Дженни,
а то, что она и ее красный блокнот представляли, что
они означали и конкретно символизировали. Они
представляли весь огромный мыслящий мир вне его
самого. Они символизировали нечто такое, чего в сво-
ем сосредоточенном уединении он старался не заме-
чать. Дэнис мог стоять на площади Пикадилли, смот-
реть на текущие мимо толпы и все же воображать себя
единственной действительно мыслящей, умной лично-
стью среди всех этих тысяч людей. Казалось невоз-
можным, чтобы другие люди были столь же сложны и
совершенны на свой лад, как он. Невозможно — и все
же время от времени он вдруг открывал с мукой что-
то новое о мире и ужасную правду о том, что этот мир
обладает интеллектом. Красный блокнот был одним из
таких открытий — следами на песке, увиденными Ро-
бинзоном. Этот блокнот не оставлял никаких сомне-
ний: мир вне его действительно существует.
Сидя на парапете террасы, Дэнис некоторое время об-
думывал эту неприятную истину. Продолжая размыш-
лять о ней, он печально побрел к бассейну. По зеленой
траве нижнего газона волочили свои жалкие наряды пав-
лин и его подруга. Гнусные птицы. Их шеи, толсто и
алчно мясистые у основания, сужались, переходя в от-
вратительно нелепые безмозглые головы с плоскими
глазками и острыми клювами. Баснописцы были правы,
подумал он, когда брали зверей, чтобы проиллюстриро-
вать свои сочинения о человеческой морали. Животные
повторяют людей со всей достоверностью карикатуры
177
Олдос Хаксли
(о, этот красный блокнот!). Дэнис бросил небольшую
палку в сторону медленно шествующих птиц. Они
кинулись к ней, думая, что их собираются кормить.
Он продолжал идти по парку и скоро оказался в гус-
той тени гигантского дуба. Словно огромный древес-
ный осьминог, он раскинул во все стороны свои длин-
ные щупальца.
Над сельской кузницей темна
Дубов листва густая...
Он попытался вспомнить, чьи это были стихи, но не
смог.
Кузнец в работе допоздна,
И круглых бицепсов блестит
Резина налитая.
Совсем как у него. Надо будет заставить себя зани-
маться гимнастикой по Мюллеру более регулярно.
Он снова вышел на солнце. Перед ним, отражая в
своем сияющем зеркале голубизну и разнообразные от-
тенки зелени летнего дня, лежал бассейн. Глядя на не-
го, Дэнис вспомнил обнаженные руки Анны, плотно
облегающий ее купальный костюм, ноги и колени в
движении.
И Люси, точно сарацин,
Кричит, в седле взлетая.
О, эти обрывки чужих мыслей и фраз. Сможет ли он
хоть когда-нибудь назвать свой ум — своим? Есть там
хоть что-нибудь, что действительно принадлежит ему,
или все только плод образования?
Дэнис медленно шел вдоль кромки воды. Там, где ти-
совые деревья расступались, образуя глубокую нишу, он
увидел Мэри, которая печально сидела, прислонившись
к пьедесталу забавной копии Венеры Медичи, изваянной
каким-то безвестным каменотесом семнадцатого века.
— Привет, — сказал он, ибо проходил так близко от
Мэри, что не сказать ничего было нельзя.
178
Желтый Кром
Мэри подняла глаза.
— Привет, — ответила она унылым, безразличным
голосом.
Атмосфера в этом алькове под сенью темных деревь-
ев показалась Дэнису подходяще элегической. Он
устроился рядом с Мэри в тени пухлой богини. Они
долго сидели молча.
Утром за завтраком Мэри нашла на своей тарелке
почтовую открытку с изображением Большого парка в
Гобли. Величественное здание в георгианском стиле с
фасадом в шестнадцать окон, перед ним цветники,
большие, гладко выстриженные газоны, уходящие
вправо и влево за пределы фотографии. Еще десять
лет финансовых трудностей — и Гобли со всеми Свои-
ми пэрами канет в безвестность и запустение. Еще
пятьдесят лет — и это былое величие сотрется из чело-
веческой памяти. Сейчас, однако, подобные соображе-
ния Мэри не волновали.
На обратной стороне открытки вслед за адресом
крупным размашистым почерком Айвора было написа-
но лишь одно четверостишие:
Привет, невеста ночи, прощай, невеста утра!
Как перья серафимов, слетая с вышины,
В моем мерцают сердце, нежнее перламутра,
Воспоминанья счастья, и солнца, и луны1.
Затем шла приписка из трех строк: «Не будете ли Вы
так добры попросить горничную переслать мне пакет
лезвий для безопасной бритвы, который я оставил в
ящике умывальника. Заранее благодарен. Айвор».
Сидя под статуей Венеры, которая стояла в своей веч-
ной позе, Мэри размышляла о жизни и любви. Отказ от
подавления инстинктов не только не принес желанного
успокоения ее душе, но лишь повлек за собой тревогу,
новые, не знакомые ей прежде страдания. Айвор, Ай-
вор... Он был ей теперь необходим. С другой стороны,
1 Перевод Р. Дубровкина.
179
Олдос Хаксли
из стихов на обороте открытки явствовало, что Айвор
мог вполне обходиться без нее. Он сейчас в Гобли. Там
же и Зенобия. Зенобию Мэри знала. Она вспомнила
последний куплет песни, которую Айвор пел в тот ве-
чер в саду.
Отдаст бедняжка все на свете —
Овец, и кошек, и собак
За поцелуи, что Лизетте
Негодник дарит просто так.
Вспомнив об этом, Мэри всплакнула. Еще никогда в
жизни не была она так несчастна.
Первым нарушил молчание Дэнис.
— Человек, — начал он тихим и печальным фило-
софским тоном, — это не самообеспечиваемая система.
Бывает, он вступает в контакт с другими людьми и вы-
нужден признавать существование других систем
помимо него.
Он продумал это в высшей степени отвлеченное
обобщение, чтобы предварить им свои откровения. Это
был первый ход, который должен был привести к
карикатурам, нарисованным Дженни.
— Верно, — сказала Мэри и, делая свое обобще-
ние, добавила: — Когда кто-то вступает в близкий
контакт с другим, она — или, разумеется, он, в за-
висимости от обстоятельств, — должна почти неиз-
бежно навлечь на себя страдания или причинить их
другому.
— Человек, — продолжал Дэнис, — так склонен
зачаровываться зрелищем собственной личности, что
забывает: это зрелище открыто другим так же, как и
ему.
Мэри не слушала его.
— Эта проблема, — говорила она, — особенно остро
чувствуется в вопросах половых отношений. Если кто-
то естественным образом ищет близкого контакта с
другим, он обязательно навлекает на себя страдания
или причиняет их другому. Если же, с другой стороны,
180
Желтый Крон
он будет избегать такого контакта, то рискует пере-
жить не менее серьезные страдания, связанные с по-
давлением естественных инстинктов. Как видите, это
дилемма.
— Когда я думаю о себе, — сказал Дэнис, делая бо-
лее решительный шаг в желаемом направлении, — то
поражаюсь, насколько мало я знаю психологию других
людей и особенно их мнение обо мне. Наше созна-
ние — запечатанная книга, которая лишь иногда от-
крывается для внешнего мира. — Он сделал жест, ко-
торый как бы наводил на мысль о снимаемой с книги
резинки.
— Жуткая проблема, — задумчиво сказала Мэри. —
Надо узнать ее на собственном опыте, чтобы понять,
какая она жуткая.
— Совершенно верно, — кивнул Дэнис. — Надо
приобрести свой собственный опыт. — Он склонился
к ней и слегка понизил голос. — Как раз сегодня ут-
ром, например... — начал он, но его исповедь была
прервана. Сильный удар гонга, смягченный расстояни-
ем до приятного гула, поплыл от дома. Настало время
обеда. Мэри машинально встала; и Дэнис, несколько
уязвленный тем, что она может демонстрировать столь
сильный интерес к еде и столь слабый к его душевным
переживаниям, последовал ее примеру. До дома они
дошли молча.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
— Надеюсь, вы помните, — сказал Генри Уимбуш во
время обеда, — что следующий понедельник — празд-
ничный день и вам всем придется помогать на яр-
марке.
— Боже! — вскрикнула Анна. — Ярмарка! Я совер-
шенно о ней забыла. Какой кошмар! Неужели вы не
можете отменить ее, дядя Генри?
181
Олдос Хаксли
Мистер Уимбуш вздохнул и покачал головой.
— Увы, — сказал он, — боюсь, что нет. Я еще много
лет назад подумывал об этом. Но у благотворительно-
сти есть свои права.
— Мы не благотворительности требуем, — протесту-
юще пробормотала Анна. — Мы требуем справедли-
вости.
— Кроме того, — продолжал мистер Уимбуш, — яр-
марка стала своего рода институтом. Дайте-ка мне по-
думать — должно быть, уже двадцать два года прошло
с тех пор, как мы стали ее устраивать. Тогда это было
скромное начинание. А сейчас... — Он сделал широ-
кий жест рукой и замолчал.
То, что мистер Уимбуш продолжал терпеть ярмарку,
свидетельствовало о том, как серьезно он относится к
своим обязанностям перед обществом. Возникнув как
обычный благотворительный базар, ежегодная ярмар-
ка в Кроме переросла в шумный хаос с каруселями,
состязаниями для желающих попасть мячом в кокосо-
вый орех и всякого рода представлениями — настоя-
щую ярмарку, устраиваемую с большим размахом. Это
был местный праздник святого Варфоломея, и жители
окрестных деревень и даже города — центра граф-
ства — толпами сходились в парк, чтобы повеселить-
ся. Местная больница получала немалый доход, и
только это удерживало мистера Уимбуша, для которо-
го ярмарка была источником повторяющихся и неосла-
бевающих мучений, от того, чтобы положить конец не-
приятной затее, каждый год осквернявшей его парк и
сад.
— Я уже обо всем распорядился, — продолжал Ген-
ри Уимбуш. — Несколько самых больших палаток уста-
новят завтра. Качели и карусель привезут в воскре-
сенье.
— Итак, спасенья нет, — сказала Анна, обращаясь
ко всем, кто был за столом. — Вы все должны выпол-
нять какую-то обязанность. В качестве особой милости
182
Желтый Кром
вам позволяется самим выбрать вид подневольного
труда. Я, как обычно, буду работать в чайной палатке.
Тетя Присцилла...
— Дорогая, — сказала миссис Уимбуш, перебивая
ее, — меня занимают дела более важные, чем ярмар-
ка. Но, разумеется, в понедельник я сделаю все, что
от меня зависит, чтобы поддержать дух веселья.
— Прекрасно, — сказала Анна. — Тетя Присцилла
будет поддерживать дух веселья. А что вы будете де-
лать, Мэри?
— Я ничего не буду делать там, где мне придется
стоять и смотреть, как едят другие.
— Тогда присмотрите за детскими состязаниями.
— Хорошо, — согласилась Мэри. — Присмотрю.
— А мистер Скоуган?
Мистер Скоуган задумался.
— Позволено мне будет взять на себя роль гадал-
ки? — спросил он наконец. — Мне кажется, из меня
выйдет отличная гадалка.
— Но только не в таком костюме!
— Нет? — Мистер Скоуган оглядел себя.
— Вам придется надеть маскарадный костюм. Вы все
еще настаиваете?
— Готов на все унижения.
— Прекрасно, — сказала Анна и повернулась к Гом-
бо.
— А вы будете художником-моменталистом, — ска-
зала она. — 4 Ваш портрет в пять минут за шиллинг! >
— Жаль, что я не Айвор, — со смехом сказал Гом-
бо. — А то мог бы за лишний шестипенсовик добавлять
изображениям ауры.
Мэри вспыхнула.
— Нет ничего хорошего, — сказала она, — в том,
чтобы говорить с неуместным легкомыслием о серьез-
ных вещах. И в конце концов, каково бы ни было ваше
личное мнение, изыскания в области спиритуализма —
это наука.
183
Олдос Хаксли
— А как насчет Дэниса?
Дэнис сделал умоляющий жест.
— У меня нет никаких талантов, — сказал он. — Я
буду просто одним из тех, кто с цветком в петлице ука-
зывает посетителям путь к чайному павильону и
напоминает, чтобы они не ходили по траве.
— Нет-нет, — сказала Анна. — Это не подойдет. Вы
должны взять на себя что-то более существенное.
— Но что? Все хорошие занятия уже распределены,
а я умею разве что рифмовать слова.
— Что ж, в таком случае рифмуйте, — решила Ан-
на. — Вы должны написать стихи — «Оду на выход-
ной день». Мы отпечатаем ее на машине дяди Генри и
будем продавать по два пенса за экземпляр.
— По шесть пенсов, — протестующе сказал Дэнис. —
Она будет стоить шесть.
Анна покачала головой.
— Два пенса, — твердо повторила она. — Больше
двух никто не заплатит.
— А теперь очередь Дженни, — сказал мистер Уим-
буш. — Дженни, — произнес он, повышая голос. —
Что будете делать вы?
Дэнис хотел было предложить, чтобы она рисовала
карикатуры по шесть пенсов за штуку, но решил, что
благоразумнее будет продолжать делать вид, будто он
ничего не подозревает о ее таланте. Ему вновь предста-
вился красный блокнот. Неужели он действительно
так выглядит?
— Что буду делать я? — отозвалась Дженни. — Что
буду делать я? — На мгновение она задумчиво
нахмурила брови, потом лицо ее осветилось, и она
улыбнулась. — В детстве я умела играть на барабане.
— На барабане?
Дженни кивнула и в подтверждение своего заявле-
ния взмахнула над тарелкой ножом и вилкой, словно
барабанными палочками.
— Если потребуется сыграть на барабане...
184
Желтый Крон
— Ну, конечно же, — сказала Анна, — конечно,
потребуется. Итак, за вами запишем барабан. Вот все
и распределены.
— И притом отлично! — сказал Гомбо. — С нетерпе-
нием жду понедельника. Он должен быть веселым.
— Должен, конечно, — согласился мистер Скоу-
ган. — Но можете быть уверены: не будет. Любой
праздник — всегда разочарование.
— Ну-ну, — протестующе сказал Гомбо, — мое пре-
бывание в Кроме, например, — отнюдь не разочарова-
ние.
— Нет? — Анна посмотрела на него безмятежно.
— Нет, — ответил он.
— Очень рада.
— Это в самой природе вещей, — продолжал мистер
Скоуган. — Наши свободные дни, праздники, отпуска
не могут не быть разочарованием. Задумайтесь на
мгновенье. Что такое отдых? Идеал отдыха в платони-
ческом смысле слова — это, безусловно, полная и аб-
солютная перемена. Вы согласны с моим определени-
ем? — Мистер Скоуган быстро оглядел сидевших за
столом. Его острый нос проделал серию резких движе-
ний, поворачиваясь поочередно во все стороны света.
Признаков несогласия не было. Мистер Скоуган про-
должал:
— Полная и абсолютная перемена. Очень хорошо.
Но не является ли полная и абсолютная перемена
именно тем, чего мы никогда — никогда! — не можем
достигнуть в силу самой природы вещей? — Мистер
Скоуган снова быстро окинул всех взглядом. — Ко-
нечно, является! Как люди, как представители рода
хомо сапиенс, как члены общества — можем ли мы
надеяться достигнуть абсолютной перемены? Мы свя-
заны по рукам и ногам жутким пределом наших чело-
веческих возможностей, идеями, которые общество
навязывает нам вследствие нашей роковой способности
поддаваться внушению, нашим собственным личным
185
Олдос Хаксли
качествам. Для нас полный отдых невозможен. Неко-
торые из нас мужественно борются, пытаясь найти та-
кое место, где можно было бы рассчитывать на полную
перемену обстановки, но мы никогда не сумеем, если
мне будет позволено выразиться метафорически, мы
никогда не сумеем выбраться дальше Саутэнда.
— Вы наводите уныние, — сказала Анна.
— Я этого и хотел, — ответил мистер Скоуган и, рас-
топырив пальцы правой руки, продолжал. — Возьмем
хотя бы меня. Какой отдых могу найти я? Наделяя
меня страстями и талантами, природа ужасно поскупи-
лась. Полный объем человеческих возможностей в
любом случае прискорбно ограничен. В моем случае
это границы внутри границы. Из десяти октав, доступ-
ных человеку, мне досталось не более двух. То есть я
наделен каким-то умом, но не имею эстетического чув-
ства, обладаю математическими способностями, но ли-
шен религиозных чувств, и, хотя по своей природе
склонен к сладострастию, я лишен честолюбия и от-
нюдь не алчен. Еще больше ограничило мои возмож-
ности образование. Я рос в обществе и в плоть и кровь
впитал его законы. Я не только не хочу искать какого-
то отдохновения от них, для меня мучительна даже
сама мысль о том, чтобы попытаться это сделать. Од-
ним словом, меня не только удерживает боязнь ока-
заться в тюрьме, но и совесть. Да, я знаю это по опы-
ту. Как часто я пытался найти отдохновение, уйти от
самого себя, от моего утомительного характера, от не-
выносимой интеллектуальной среды! — Мистер Скоу-
ган вздохнул. — Но всегда безуспешно, — добавил
он. — Всегда безуспешно. В юности я постоянно стре-
мился — и с каким рвением! — обрести религиозное и
эстетическое чувство. Вот, говорил я себе, две чрезвы-
чайно важные и возвышенные эмоции. Жизнь будет
богаче, теплее, ярче, интереснее в целом, если я
проникнусь ими. И я пытался. Я читал сочинения мис-
тиков. Они показались мне лишь жалкой трескотней —
186
Желтый Кран
каковой, в сущности, должны представляться всякому,
кто не испытывает того же чувства, которое испытыва-
ли их авторы. Ибо значение имеют именно чувства.
Написанное сочинение — это просто попытка выразить
эмоцию, которая сама по себе не поддается выражению
ни интеллектуально, ни логически. Если у вас сильно
сосет под ложечкой, мистик способен преобразить это
ощущение в космологию. Для иных мистиков эта кос-
мология символизирует глубокое чувство. Для неверу-
ющих она ничего не символизирует и потому представ-
ляется просто нелепой. Печальный факт. Но я
отклоняюсь от темы, — прервал себя мистер Скоу-
ган. — Пожалуй, достаточно о религиозном чувстве.
Что же касается эстетического, его я пытался в себе
развивать еще усерднее. Я познакомился со всеми про-
славленными произведениями искусства во всех угол-
ках Европы. Было время, когда я, — позволю себе за-
метить, — знал о Таддео из Поджибонси, о загадочном
друге Таддео даже больше, чем знает о нем Генри. Се-
годня, счастлив это сказать, я растерял большую часть
знаний, которые я тогда приобретал с таким рвением.
Однако, не желая показаться тщеславным, могу зая^
вить, что эти знания были исключительно обширными.
Правда, в негритянской скульптуре или итальянской
живописи конца семнадцатого века я не разбираюсь.
Но обо всех течениях, которые были в моде до тысяча
девятисотого года, я знаю — или знал — абсолютно
все. Да-да, повторяю, все. Но стал ли я благодаря это-
му хоть немного больше понимать в живописи вообще?
Нет, не стал. Оказавшись перед картиной, о которой я
мог рассказать вам всю ее подлинную и предполагае-
мую историю — время создания, характер художника,
под влиянием каких обстоятельств и людей эта карти-
на была написана, — я не испытывал того необыкно-
венного возбуждения и восторга, которые, как мне
говорят те, кто испытывает их, представляют собой
истинно эстетическое чувство. Я не испытывал ничего,
187
Олдос Хаксли
кроме определенного интереса к сюжету. Или, еще
чаще, когда сюжет был банальным или религиозным,
я не испытывал ничего, кроме сильной душевной ску-
ки. Тем не менее я продолжал посещать выставки, дол-
жно быть, лет десять, прежде чем честно признался
себе в том, что они мне просто надоели. С тех пор я
оставил все попытки найти для себя отдохновенье. Я
продолжаю культивировать мое старое, устоявшееся,
обычное «я» с покорностью клерка, который каждый
день с десяти до шести выполняет свою работу в бан-
ке. Отдохновение, как же! Мне жаль вас, Гомбо, если
вы все еще ожидаете его.
Гомбо пожал плечами.
— Возможно, — сказал он, — мои критерии не столь
высоки, как ваши. Но для меня война была такой пол-
ной переменой и забвением всех человеческих прили-
чий и норм благоразумия, что других мне больше не
требуется.
— Да, — задумчиво согласился мистер Скоуган. —
Да, война определенно была чем-то вроде отпуска. Это
было подальше, чем Саутэнд, это был Уэстон-сыопер-
Мэр, это был почти Илфракоум.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В зеленых просторах парка, сразу за чертой сада
раскинулся городок из палаток и павильонов. Улицы
его заполнила толпа: мужчины, одетые, главным обра-
зом, в черное — парадный костюм для праздников и
похорон, женщины — в светлые муслиновые платья.
Там и тут висели, недвижимые в безветрии, нацио-
нальные флаги. В центре палаточного городка, ярко-
красная, золотая, хрустальная, сверкала на солнце
карусель. В толпе бродил продавец воздушных шаров,
они рвались вверх над его головой, словно огромная пе-
ревернутая гроздь винограда с ягодами разных цветов.
188
Желтый Крон
Лодки карусели, как косой, разрезали воздух, и из
трубы машины, которая ее крутила, поднимался тон-
кий, почти прямой столб черного дыма.
Дэнис поднялся на одну из башен сэра Фердинандо
и там, стоя на прокаленной солнцем свинцовой крыше
и облокотившись о парапет, обозревал эту сцену.
Механический оргйн внизу изрыгал чудовищную му-
зыку. Лязг автоматических тарелок с неумолимой точ-
ностью отбивал ритм пронзительно звучавшим мелоди-
ям. Все это напоминало звон меди и треск разбиваемо-
го стекла. Одна басовая труба гудела, словно призывая
на Страшный суд, с такой настойчивостью, таким
резонансом, что ее чередующиеся тоники и доминанты
отделились от остальной музыки и создали собствен-
ную мелодию: громкое монотонное движение вверх-
вниз, вверх-вниз.
Дэнис склонился над морем бурлящего шума. Если
бы он бросился через парапет, шум, без сомнения, не
дал бы ему упасть, подхватил бы и удерживал в возду-
хе, как фонтан удерживает шарик вверху струи. По-
том ему пришел в голову еще один образ, на этот раз в
стихотворной форме.
Душа моя над огненным котлом
Как тонкий лист пергамента дрожит1
Плохо, плохо. Но образ чего-то тонкого и обреченно-
го взорваться изнутри, снизу ему понравился.
Душа моя — под стать кишечной пленке...
Или лучше:
Душа подобна бледной перепонке...
Это было привлекательно: тонкая, бледная перепон-
ка. В этом было что-то анатомически точное. Туго
натянутая, трепещущая в грохоте бурной жизни...
Перевод Р. Дубровкина.
189
Олдос Хаксли
Пришло время ему спуститься с безмятежного поэти-
ческого эмпирея в настоящий водоворот. Он шел по
лестнице медленно. «Душа подобна бледной перепон-
ке...»
На террасе кучкой стояли самые важные гости. Сре-
ди них был старый лорд Молейн — карикатура на
английского милорда из какой-нибудь французской
юмористической газеты: высокий человек с длинным
носом и длинными обвисшими усами, с крупными
зубами цвета старой слоновой кости, в нелепо корот-
ком закрытом пиджаке, из-под которого торчали
длинные-длинные ноги в серо-перламутровых брю-
ках — ноги, которые подгибались в разные стороны
в коленях, отчего его походка выглядела несколько
вихляющей. Рядом с ним, короткий и плотный, сто-
ял мистер Калламей, почтенный консервативный дея-
тель с лицом, словно заимствованным у римского
бюста, и с коротко остриженными седыми волосами.
Молодые девушки не очень любили отправляться в
автомобильные прогулки наедине с мистером Калла-
меем. А говоря о лорде Молейне, всегда удивлялись,
почему он не живет в почетном изгнании на острове
Капри среди других выдающихся лиц, которые по
той или иной причине сочли для себя невозможным
остаться в Англии. Оба джентльмена разговаривали
с Анной и смеялись, один басисто, другой ухающе,
как сова.
Черный шелковый шар с парашютом в черную и бе-
лую полоску на буксире оказался старой миссис Бадж
из большого дома по другую сторону долины. Она сто-
яла ниже по склону, и спицы черно-белого зонтика,
которым она закрывалась от солнца, угрожали глазам
Присциллы Уимбуш, возвышавшейся над ней, как
башня, своей массивной фигурой, одетой в лиловое;
голову Присциллы по-королевски увенчивал ток, по-
качивавшиеся черные перья которого напоминали о
пышности парижских похорон по первому разряду.
190
Желтый Кран
Дэнис осторожно оглядел их всех из окна утренней
гостиной. Его глаза внезапно стали невинными, детски-
ми, непредубежденными. Они, эти люди, казались
немыслимо фантастичными. И в то же время они ре-
ально существовали, действовали сами по себе, облада-
ли сознанием, собственным умом. Более того, он был
таким, как они. Можно ли поверить в это? Но красный
блокнот был решающим доказательством.
Вежливость требовала подойти и сказать: «Здравст-
вуйте! Как поживаете? > Но Дэнис не хотел сейчас ве-
сти разговоров, он не мог бы вести разговоров. Его
душа была тонкой, трепещущей, слабой перепонкой.
Он хотел удержать ее нетронутой и целомудренной
как можно дольше. Он осторожно выскользнул через
боковую дверь и пошел вниз, к парку. Когда он при-
близился к шуму и движению ярмарки, его душа зат-
репетала. Перед самым входом он на мгновенье задер-
жался, потом шагнул вперед и погрузился в людское
море.
Сотни людей — у каждого свое собственное лицо, и
все настоящие, индивидуальные, живые. Гнетущая
мысль! Он заплатил два пенса и посмотрел Татуиро-
ванную Женщину. Еще за два пенса — Самую Боль-
шую Крысу в мире. Из помещения, где показывали
Крысу, он появился как раз вовремя, чтобы увидеть,
как наполненный водородом шар взмыл вверх. Вслед
ему громко заплакал ребенок. Но шар безмятежно под-
нимался и поднимался — совершенной формы, пере-
ливающийся опал. Дэнис следил за ним, пока он не
потерялся в слепящих солнечных лучах. Если бы он
только мог послать за ним свою душу!..
Он вздохнул, вдел розетку в петлицу и бесцельно,
но с официальным видом начал пробиваться сквозь
толпу.
191
Олдос Хаксли
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Мистера Скоугана поместили в небольшой парусино-
вой палатке. В черной юбке, красном корсаже и жел-
то-красном в горошек платке, повязанном поверх чер-
ного парика, остроносый, с темным морщинистым
лицом, он удивительно походил на старуху-цыганку с
картины Фрита «День скачек». Афиша, прикреплен-
ная булавками к занавеси, закрывавшей вход в палат-
ку, возвещала о «Сесострисе, колдунье из Экбатаны».
Сидевший за столом мистер Скоуган встречал своих
клиентов в загадочном молчании, мановением пальца
указывая, что они должны сесть против него и протя-
нуть ему руки. Затем он рассматривал представленную
ему ладонь, пользуясь лупой и очками в роговой опра-
ве. Изучая линии на руке, он пугающе качал головой,
хмурился и прищелкивал языком. Иногда он даже го-
ворил шепотом, словно самому себе: «Ужасно, ужас-
но!» или «Господи, помилуй!», рисуя при этом в воз-
духе изображение креста. Клиенты, входившие в
смешливом настроении, внезапно менялись в лице и
начинали относиться к колдунье всерьез. Это была
внушительного вида женщина! А вдруг в этом все-таки
что-то есть? А вдруг, думали они, глядя, как ведьма
качает головой над их руками, а вдруг... И с тревож-
но бьющимся сердцем они ждали слов оракула. После
долгого молчаливого изучения мистер Скоуган подни-
мал голову и хриплым шепотом задавал жуткий воп-
рос вроде: «Бил ли вас когда-нибудь молотком по го-
лове рыжий молодой человек?» Получив, как и
следовало ожидать, отрицательный ответ, мистер Ско-
уган несколько раз кивал, приговаривая: «Так я и ду-
мала. Значит, все еще впереди, все впереди, хотя
ждать осталось недолго». Иногда после продолжи-
тельного рассматривания ладони он просто шептал:
«Там, где неведенье — блаженство, там глупо муд-
рым быть» — и отказывался сообщить какие-либо по-
192
Желтый Крон
дробности о будущем, настолько ужасном, что оно
ввергало его в отчаяние. Сесостриса имела успех и
притягивала к себе, как притягивает что-то страшное.
Люди выстроились в очередь перед палаткой, дожида-
ясь привилегии выслушать приговор.
Проходя мимо, Дэнис с любопытством взглянул на
толпу просителей перед святилищем оракула. Ему
ужасно захотелось посмотреть, как мистер Скоуган
играет свою роль. Палатка была весьма шатким, кое-
как поставленным сооружением. Между ее стенками и
провисшей крышей зияли большие щели. Дэнис отпра-
вился к чайному шатру, взял там деревянную скамью
и небольшой британский флаг и поспешил обратно к
обители Сесострисы. Поставив скамейку у задней сте-
ны, он влез на нее и с видом сосредоточенного усер-
дия начал прикреплять флаг к одному из шестов па-
латки. Сквозь щели в парусине он теперь мог видеть
внутри почти все. Повязанная платком голова мистера
Скоугана была прямо под ним. Ясно слышались сло-
ва, произносимые жутким шепотом. Дэнис смотрел и
слушал, как колдунья пророчила финансовые круше-
ния, смерть от апоплексии, гибель от воздушных на-
летов в будущей войне.
— Разве будет еще одна война? — спросила пожилая
дама, которой он предсказал этот конец.
— Очень скоро, — ответил мистер Скоуган со
спокойной уверенностью.
Пожилую даму сменила девушка в белом муслино-
вом платье, украшенном розовыми лентами. На ней
была шляпа с широкими полями, так что Дэнис не мог
видеть ее лица. Но, судя по фигуре и округлости об-
наженных рук, она была молода и недурна собой.
Мистер Скоуган посмотрел на ее ладонь, потом шепо-
том сказал:
— Вы все еще невинны!
Молодая особа смущенно хихикнула и воскликнула:
— О боже!
7 О. Хаксли
193
Олдос Хаксли
— Но вы не долго такой останетесь, — добавил ми-
стер Скоуган замогильным голосом. Молодая особа
снова хихикнула. — Рок, который определяет малое в
не меньшей степени, чем великое, открыл мне это в
линиях вашей руки. — Мистер Скоуган взял лупу и
снова принялся рассматривать белую ладонь. — Инте-
ресно, — сказал он про себя, — очень интересно. Ясно
как день. — И умолк.
— Что ясно? — спросила девушка.
— Мне не следует говорить вам это. — Мистер Скоу-
ган покачал головой. Медные серьги, которые он
прикрепил к своим ушам, тихонько звякнули.
— Ну пожалуйста, пожалуйста! — попросила она.
Колдунья, казалось, пропустила ее слова мимо ушей.
— А вот что дальше, не совсем ясно. Судьба не гово-
рит о том, ждет ли вас впереди замужество и будет ли
у вас четверо детей или вы попытаетесь сниматься в
кино и у вас не будет ни одного ребенка. Конкретно
указан только один этот довольно важный эпизод.
— Какой? Какой? Ну, расскажите мне!
Фигура в белом муслине нетерпеливо склонилась к
мистеру Скоугану. Тот вздохнул.
— Ну что ж, — сказал он, — если вы настаиваете,
пусть так. Но если случится что-то неожиданное, ви-
ните только свое любопытство. Итак, слушайте. — Он
поднял острый, с ногтем, похожим на коготь, указа-
тельный палец. — Вот что говорит судьба. В следую-
щее воскресенье, в шесть часов вечера вы будете си-
деть на втором перелазе той тропинки, что ведет от
церкви к нижней дороге. В этот момент там появится
человек, мужчина. — Мистер Скоуган снова посмот-
рел на ее руку, словно для того, чтобы освежить в
памяти детали этой сцены. — Мужчина, — повторил
он, — невысокого роста, с острым носом, нельзя ска-
зать, чтобы красивый, и не совсем молодой, но ин-
тересный. — Это слово он произнес медленно и с
присвистом. — Он спросит вас: «Не можете ли вы
194
Желтый Кроя
показать мне дорогу в рай?» И вы ответите: «Да,
могу» — и пойдете с ним к ореховой рощице.
Он замолчал.
— Это действительно правда? — спросил белый мус-
лин.
Колдунья только пожала плечами.
— Я просто говорю вам, что прочитала в линиях ва-
шей руки. С вас шесть пенсов. Да, сдача у меня
найдется. Спасибо. До свидания.
Дэнис спрыгнул со скамейки. Кое-как привязанный
к шесту, вяло повис британский флажок в безветрен-
ном воздухе. «Если бы я так умел», — подумал он,
относя скамейку назад к чайной палатке.
За длинным столом, наливая из чайника чай в тол-
стые белые чашки, сидела Анна. Перед ней на столе
лежала аккуратная стопка отпечатанных листков. Дэ-
нис взял один и посмотрел на него с нежностью. Это
были его стихи. Их отпечатали в пятистах экземпля-
рах, и листки четвертного формата выглядели очень
приятно.
— Много продали? — спросил он небрежно.
Анна недовольно склонила голову набок.
— К сожалению, пока только три. Но я даю экземп-
ляр бесплатно каждому, кто выпьет чаю больше, чем на
шиллинг. Так что в любом случае тираж расходится.
Дэнис не ответил, но медленно пошел из палатки.
Он смотрел на лист, который держал в руках, и на
ходу, смакуя, читал про себя напечатанные на нем
строчки:
Качели, карусели, гири,
Азартный треск в стрелковом тире,
Американских горок визг,
Летящий мимо цели диск,
С пыхтящей трубкой «тетка Салли», —
Вы тоже кольца здесь бросали?
Кто это праздником назвал?
Чья маска каждый карнавал
195
Олдос Хаксли
Картонным носом непомерным
Тянулась к розам парфюмерным
Венецианских круглых щек?
Без маски кто б смеяться смог
Так вольно, как теперь смеется! —
Когда слона-канатоходца
Свирепый Гальба выводил,
По проволоке зверь ходил,
А в цирке бой гремел кровавый,
Иным казавшийся забавой:
Герои насмерть здесь дрались,
И чернь кричала: ««Веселись,
Рабы империи бесправной,
Где жизнь мрачней тюрьмы бесславной!»
Прославим праздник! Кто из вас
За жизнь свою хотя бы раз
Отведал подлинной свободы?
Кроваво-красные разводы
На русском расцвели снегу,
Совсем как розы на лугу,
Сквозь лед и стужу прорастая,
И лепестки летели, тая,
Нетронутый окрасив снег.
И умирали... Человек
Разбил отжившие оковы,
Порядок смел средневековый,
Обычай, веру и закон
Преобразил, очистил он:
Растаял паром на морозе
Порок, и снег, подобно розе,
Кровавым запылал огнем. —
Прославим праздник! Петь начнем
Под древом подлинной свободы!
В тени волшебной хороводы
Всю ночь води, Картонный Нос,
И песни пой, смеясь до слез!
« Свободны, счастливы...»
Но эхо
Доносит только отзвук смеха,
«Свободны, счастливы...» Увы,
Невесело смеетесь вы
196
Желтый Крон
На вашей ярмарке... «Свободны!»
Смешок фальшивый, безысходный,
С веселым распростился днем. —
Прославим праздник, петь начнем!1
Он аккуратно сложил листок и положил его в кар-
ман. У этой вещи были свои достоинства. Решительно
были. Но как неприятно пахнет толпа! Он закурил
папиросу. Коровы пахнут лучше. Через калитку в сте-
не парка он прошел в сад. Там центром шума и сума-
тохи был бассейн.
— Второй заплыв в соревнованиях девушек!
Это был мягкий голос Генри Уимбуша. Его окружа-
ла толпа крепких и гладких, похожих на тюленей фи-
гур в черных купальных костюмах. Серый котелок
Уимбуша — аккуратный, круглый и неподвижный в
центре движущегося моря — был островком аристок-
ратической невозмутимости.
Держа на расстоянии одного-двух дюймов от глаз
свое пенсне в черепаховой оправе, он громко читал
имена в списке.
— Мисс Долли Майлз, мисс Ребекка Баллистер,
мисс Дорис Гейбелл!..
Пятеро молодых особ выстроились в ряд на краю
бассейна. Со своих почетных мест на другой его сто-
роне старый лорд Молейн и мистер Калламей смотре-
ли на них с живым интересом. Генри Уимбуш поднял
руку. Воцарилась напряженная тишина.
— Когда я скажу «Марш!» — прыгайте. Марш! —
скомандовал он. Почти одновременно все оказались в
воде, подняв фонтаны брызг.
Дэнис пробивался через толпу зрителей. Вдруг кто-
то дернул его за рукав. Он взглянул вниз. Это была
старая миссис Бадж.
— Очень рада снова вас видеть, мистер Стоун, — ска-
зала она своим сиплым низким голосом. Она дышала
1 Перевод Р. Дубровкина.
197
Олдос Хаксли
несколько прерывисто, как старая астматичная бо-
лонка. Это именно миссис Бадж, прочитав в «Дейли
миррор» о том, что правительству нужны персико-
вые косточки, — зачем они были ему нужны, она так
никогда и не узнала, — сделала собирание персико-
вых косточек своей -«работой на войну». В ее фрук-
товом саду росло тридцать шесть персиковых деревь-
ев, а в четырех ее теплицах они плодоносили и
зимой, так что она имела возможность есть персики
практически круглый год. В 1916 году она съела 4200
персиков и послала косточки правительству. В 1917
году военные власти призвали в армию трех ее са-
довников, и вследствие этого, а также по причине
плохого для фруктовых деревьев года, в критичес-
кий период, когда и решались судьбы нации, она
сумела съесть лишь 2900 персиков. В 1918 году она
добилась больших успехов, ибо между первым янва-
ря и днем заключения перемирия съела 3300 перси-
ков. После перемирия миссис Бадж позволила себе
несколько расслабиться: теперь она съедала не более
двух-трех персиков в день. Она жаловалась на то,
что ее здоровье понесло ущерб, но понесло ущерб во
имя правого дела.
В ответ на ее приветствие Дэнис пробормотал что-то
неразборчивое и вежливое.
— Так приятно видеть, как веселятся молодые лю-
ди, — продолжала миссис Бадж. — Да и немолодые
тоже, если на то пошло. Посмотрите на старого лорда
Молейна и на милого мистера Калламея. Ну не прият-
но ли видеть, как они веселятся?
Дэнис посмотрел. Он не был уверен в том, действи-
тельно ли это приятно. Почему бы им не пойти посмот-
реть бег в мешках. Два пожилых джентльмена в эту
минуту были заняты тем, что поздравляли победитель-
ницу соревнований. Пожалуй, это уж чрезмерная
любезность: в конце концов она выиграла только один
заплыв.
198
Желтый Крон
— Прелестная малышка, не правда ли? — хриплым
голосом спросила миссис Бадж, продолжая часто и тя-
жело дышать.
— Да, — кивнул Дэнис в знак согласия. Шестна-
дцать лет, стройная, но зрелая, подумал он и решил за-
помнить эту фразу как удачную.
Старый мистер Калламей надел очки, чтобы поздра-
вить победительницу, а лорд Молейн, склонившись
над тростью, обнажил свои длинные, цвета слоновой
кости зубы в голодной улыбке.
— Превосходное выступление, превосходное, — глу-
боким голосом говорил мистер Калламей.
Победительница ежилась от смущения. Она стояла,
заложив руки за спину, нервно потирая одну ногу о
другую. Ее мокрый купальный костюм сверкал, вся
она была похожа на статую из черного полированного
мрамора.
— В самом деле, очень хорошо, — сказал лорд Мо-
лейн. Его голос, казалось, исходил прямо из-за зу-
бов — зубной голос, словно внезапно начала говорить
собака. Он снова улыбнулся, а мистер Калламей по-
правил очки.
— Когда я скомандую «Марш!» — прыгайте. Марш!
Бултых! Начался третий заплыв.
— Знаете, я так и не научилась плавать, — сказала
миссис Бадж.
— В самом деле?
— Но я умела держаться на поверхности.
Дэнис представил себе, как она держится, — вниз и
вверх, вниз и вверх на большой зеленой волне. Наду-
тый черный пузырь... Нет, это плохо, совсем плохо...
Поздравления принимала новая победительница.
Она была ужасно коренастая и толстая. Та, предыду-
щая, была высокая, гармонично изваянная от колен
до груди Ева кисти Кранаха, но эта... — скверный
Рубенс.
— ...скажу «Марш!* — прыгайте. Марш!
199
Олдос Хаксли
Мягкий голос Генри Уимбуша еще раз произнес эту
формулу. Еще одна группа девушек нырнула в воду.
Несколько устав поддерживать беседу с миссис
Бадж, Дэнис кстати вспомнил о том, что обязанности
распорядителя призывают его в другое место. Он про-
толкался через ряды зрителей и пошел по безлюдной
дорожке. Он снова думал о том, что его душа — это
тонкая, бледная перепонка, когда его мысли прервал
высокий, свистящий голос: кто-то прямо у него над
головой произнес одно-единственное слово: «Омерзи-
тельно!»
Дэнис быстро поднял голову. Дорожку, по которой он
шел, защищала живая изгородь из ровно подстрижен-
ных тисов. За изгородью склон круто поднимался к под-
ножию террасы и к дому. Тот, кто стоял выше по скло-
ну, мог без труда видеть все, что делалось за темной
стеной тисов. Взглянув вверх, Дэнис увидел прямо над
собой две головы, торчащие из-за изгороди. Он узнал
железную маску мистера Бодиэма и бледное, бесцветное
лицо его жены. Они смотрели поверх его головы, по-
верх голов зрителей на пловчих в бассейне.
— Омерзительно! — повторила миссис Бодиэм с ти-
хим присвистом.
Священник обратил свою железную маску к синей
тверди неба.
— Доколе? — сказал он, словно про себя. — До-
коле?
Он опустил глаза, и взгляд его упал на поднятое
удивленное лицо Дэниса. Последовало быстрое дви-
жение, и мистер и миссис Бодиэм исчезли за оградой.
Дэнис продолжил свою прогулку. Он шел мимо ка-
русели, по забитым людьми улицам палаточного город-
ка. Перепонка его души как полотнище на ветру
хлопала под порывами смеха и шума. На отгорожен-
ной веревкой площадке Мэри руководила состязания-
ми детей. Малыши кишели вокруг нее, пронзительно
вереща, другие крепко держались за юбки и брюки
200
Желтый Кроя
своих родителей. Разгоряченное лицо Мэри блестело
от пота. Источая потоки энергии, она устраивала состя-
зания в беге «на трех ногах», привязывая малышей
друг к другу попарно: правую ногу одного к левой ноге
другого. Дэнис смотрел на нее с восхищением.
— Вы изумительны! — сказал он, подойдя к Мэри
сзади и трогая ее за руку. — Я никогда не видел такой
энергии.
Она повернула к нему лицо — круглое, красное и
простое как заходящее солнце. Золотой колокол ее во-
лос качнулся и замер.
— Знаете ли вы, Дэнис, — сказала она тихим, серь-
езным голосом, слегка задыхаясь, — знаете ли вы, что
здесь есть женщина, которая родила троих детей за
тридцать один месяц.
— Неужели? — сказал Дэнис, делая в уме быстрые
вычисления.
— Это ужасно. Я ей сказала о Мальтузианской лиге.
Нужно действительно...
Внезапный новый бурный взрыв пронзительного
визга возвестил о том, что кто-то выиграл соревнова-
ния. Мэри снова стала центром опасного водоворота.
Пора, подумал Дэнис, идти дальше: как бы его не по-
просили что-нибудь сделать, если он еще здесь задер-
жится.
Он снова пошел в сторону палаточного городка. Все
настойчивее давала о себе знать мысль о чае. Чай, чай,
чай. Но чайная палатка оказалась битком набита. С не-
обычным для нее угрюмым выражением раскрасневше-
гося лица Анна яростно наклоняла большой чайник.
Коричневая струя лилась и лилась в подставляемые ей
чашки. В другом углу Присцилла в своем королевском
токе с важным видом вселяла в деревенских мужество
и надежду. На мгновенье шум в палатке стих, и Дэнис
услышал ее низкий добродушный смех и мужской го-
лос. Совершенно очевидно, сказал он себе, что это
место не для того, кто хочет чаю. Он нерешительно
201
Олдос Хаксли
остановился у выхода из палатки. Вдруг в голову ему
пришла прекрасная мысль: если он вернется в дом,
если пройдет тихо, никем не замеченный, если тихонь-
ко войдет в столовую и бесшумно откроет дверцы бу-
фета — о, тогда, там!.. В его прохладной глубине он
найдет бутылки и сифон; возьмет бутылку кристально-
го джина и четверть содовой и — чаши, что пьянят и
веселят...
Через минуту он уже быстро шел по тенистой тисо-
вой аллее. В доме стояла приятная тишина и прохла-
да. Осторожно неся почти до краев наполненный ста-
кан, он вошел в библиотеку. Там, поставив стакан на
угол стола рядом с собой, он устроился в кресле с то-
миком Сент-Бёва. Нет ничего лучше «Бесед по поне-
дельникам», решил он, для успокоения и утешения
взволнованной души. Эта его тонкая перепонка была
слишком грубо потревожена утренними переживания-
ми. Она требовала отдыха.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
К закату затихла и ярмарка. Пришло время начи-
нать танцы. В палаточном городке отгородили верев-
ками площадку. Ацетиленовые фонари, развешенные
вокруг на столбах, бросали на нее резкий белый свет.
В одном углу сидел оркестр, и, послушные пиликанью
скрипок и пыхтенью фаготов, две или три сотни танцу-
ющих шаркали ногами по сухой земле, вытаптывая
башмаками траву. Вокруг этого пятачка, где было
светло почти как днем и где все было полно движения
и шума, ночь казалась неестественно темной. Полосы
света прорезали ее, и время от времени то одинокая
фигура, то пара влюбленных, тесно прижавшихся друг
к другу, пересекали яркий сноп, становясь на мгнове-
нье видимыми, чтобы снова исчезнуть так же быстро и
внезапно, как и появились.
202
Желтый Кроя
Дэнис устроился близ выхода с площадки, глядя на
качающихся и скользящих в танце людей. В медленном
водовороте, описав круг, пары снова и снова появля-
лись перед ним, словно он проходил мимо них, делая
смотр. Тут была Присцилла, все еще в своем королев-
ском токе, все еще вселявшая в деревенских мужество
и надежду — на этот раз танцуя с одним из местных
фермеров. Тут был лорд Молейн, который остался и
закусил кое-как вместе со всеми — настоящего ужина
в этот день не было. Волоча ноги и вихляя коленями
еще больше обычного — казалось, он вот-вот упа-
дет, — лорд танцевал уанстеп с перепуганной до смер-
ти деревенской красавицей. Мистер Скоуган легкой
рысью водил другую. Мэри оказалась в объятиях мо-
лодого фермера атлетического телосложения. Глядя на
него снизу вверх, она говорила, насколько Дэнис мог
понять, о чем-то очень серьезном. О чем? — подумал
он. Может быть, о Мальтузианской лиге?
Сидя в углу в оркестре, Дженни показывала чудеса
виртуозной игры на барабанах. Глаза ее сияли, она улы-
балась про себя. Вся ее скрытая внутренняя жизнь слов-
но выражалась в этих громких там-там, в длинных дро-
бях и эффектных раскатах. Глядя на нее, Дэнис горестно
вспомнил о красном блокноте. Интересно, какую кари-
катуру на него она могла бы нарисовать сейчас? Одна-
ко, увидев Анну и Гомбо, проплывающих мимо, — Анна
с глазами почти закрытыми, как бы спящая на крыльях
движения и музыки, — он забыл об этих мыслях. «Муж-
чину и женщину сотворил их». Вот они, Анна и Гомбо,
и еще сто пар, согласно ступающие вместе в такт старой
мелодии. «Мужчину и женщину сотворил их». А Дэнис
был один. Ему одному не хватило пары. Все были по
двое, кроме него, все, кроме него...
Кто-то тронул его за плечо, и он поднял глаза. Это
оказался Генри Уимбуш.
— Я еще не показывал вам наши дубовые дренаж-
ные трубы, — сказал он. — Некоторые из тех, что мы
203
Олдос Хаксли
раскопали, лежат довольно близко отсюда. Хотите пой-
ти посмотреть?
Дэнис встал, и они вместе зашагали в темноту. Му-
зыка позади них становилась все тише. Высокие
ноты угасли. Лишь барабанная дробь Дженни и рав-
номерные, как звук пилы, басовые ходы, без смыс-
ла, без мелодии, достигали слуха. Генри Уимбуш ос-
тановился:
— Вот мы и пришли, — сказал он и, достав из кар-
мана электрический.фонарик, осветил тусклым лучом
две-три почерневшие колоды, выдолбленные так, что
они представляли собой подобие труб. Колоды лежа-
ли, заброшенные, в неглубокой ложбинке.
— Очень интересно, — сказал Дэнис без всякого эн-
тузиазма.
Они сели на траву. Слабое белое сияние за стеной
деревьев выдавало место танцевальной площадки. Му-
зыка превратилась теперь лишь в приглушенное
ритмическое пульсирование.
— Я буду рад, — сказал Генри Уимбуш, — когда
этот вечер, который мы были обязаны провести, нако-
нец закончится.
— Хорошо понимаю вас.
— Не знаю, как получается, — продолжал мистер
Уимбуш, — но зрелище большого числа моих ближних
в состоянии возбуждения порождает во мне определен-
ную скуку, а не веселое или радостное настроение. Дело
в том, что они меня не очень цнтересуют. Это не мое на-
правление. Понимаете? Меня, например, никогда не
привлекало коллекционирование почтовых марок.
Примитивисты или книги семнадцатого века — да. Это
мое направление. Но марки — нет. Я ничего о них не
знаю, это не мое направление. Они не интересуют меня,
не пробуждают во мне никаких чувств. Извините, но
почти то же я могу сказать и о людях. Мне больше нра-
вится иметь дело с трубами. — Он коротко кивнул голо-
вой в сторону выдолбленных колод. — Беда с людьми
204
Желтый Крон
и с событиями настоящего в том, что вы ничего о них не
знаете. Что я знаю о современной политике? Ничего.
Что знаю о людях, которых вижу вокруг себя? Ничего.
Что они думают обо мне или вообще о чем-нибудь, что
будут делать через пять минут — обо всем этом я могу
лишь гадать. Я могу предположить, например, что вы в
следующее мгновенье можете внезапно вскочить и по-
пытаться убить меня.
— Ну, ну, — сказал Дэнис.
— Правда, — продолжал мистер Уимбуш, — то не-
многое, что я знаю о вашем прошлом, вполне утешитель-
но. Но я ничего не знаю о вашем настоящем, и ни вы,
ни я не знаем ничего о вашем будущем. Это ужасно:
сталкиваясь с живыми людьми, мы имеем дело с
неизвестными и непознаваемыми величинами. Можно
лишь надеяться что-то о них узнать в результате дол-
гих и в высшей степени неприятных и скучных личных
контактов, связанных с ужасной тратой времени. То
же и с текущими событиями: как я могу узнать что-
либо о них, не посвящая годы изнурительному непос-
редственному их изучению, сопряженному опять же с
бесконечным количеством неприятнейших контактов?
Нет, дайте мне прошлое. Оно не меняется: оно все пе-
ред нами в черном и белом цвете, и узнать о нем мож-
но в удобной обстановке, благопристойно, и, главное,
в уединении — из книг. Из книг я знаю очень многое
о Чезаре Борджиа, о святом Франциске, о докторе
Джонсоне. Несколько недель — и я глубоко ознаком-
лен с этими интересными личностями и к тому же из-
бавлен от утомительного и неприятного процесса не-
посредственного общения с ними, на которое мне
пришлось бы пойти, если бы они были живы. Какой
приятной и радостной была бы жизнь, если бы можно
было совсем избавиться от общения с людьми!
Возможно, в будущем, когда техника достигнет совер-
шенства — ибо я, признаюсь, подобно Годвину и Шел-
ли, верю в совершенствование, но в совершенствование
205
Оядос Хаксли
Мишин, — тогда, возможно, те, кто, как я, желает это-
го, будут жить в благородном затворничестве, окру-
женные тактичным вниманием безмолвных и приятных
машин, не боясь человеческого вторжения. Прекрасная
мысль.
— Прекрасная, — согласился Дэнис. — Но как быть
с приятными человеческими контактами, — такими,
как любовь и дружба?
Черный силуэт на фоне мрака покачал головой.
— Радости даже этих контактов сильно преувеличе-
ны, — сказал мягкий, вежливый голос. — Мне кажет-
ся сомнительным, чтобы они приносили такое же
удовольствие, как уединенное чтение и размышления.
Человеческое общение так высоко ценилось в прошлом
лишь потому, чТо чтение было уделом немногих, а кни-
ги редкостью и их было трудно выпускать в большом
количестве. Человечество, вы должны помнить это,
лишь теперь становится грамотным. По мере того как
чтение будет распространяться, все большее число лю-
дей осознает, что книги дадут им все удовольствия че-
ловеческого общения без его невыносимой скуки. Се-
годня люди в поисках удовольствий, естественно,
стремятся собираться большими толпами и произво-
дить как можно больше шума. В будущем естествен-
ным станет стремление к уединению и тишине. Надле-
жащий способ изучения человечества — это чтение.
— Иногда я думаю, что, может быть, это так и
есть, — сказал Дэнис. Он думал о том, танцуют ли еще
вместе Анна и Гомбо.
— И вот вместо того, чтобы читать, — сказал мистер
Уимбуш со вздохом, — я должен пойти и посмотреть,
все ли в порядке на танцевальной площадке.
Они встали и медленно двинулись в сторону белого
сияния.
— Если бы всех этих людей не было в живых, —
продолжал Генри Уимбуш, — нынешнее празднество
могло бы казаться чрезвычайно приятным. Что доставит
206
Желтый Кроя
вам большее удовольствие, нежели чтение хорошо
написанной книги о бале, устроенном под открытым
небом столетие назад. Как очаровательно! — сказали
бы мы. — Как мило и как весело! Но когда бал проис-
ходит сегодня, когда принимаешь участие в его устрой-
стве, тогда все видится в истинном свете. И бал оказы-
вается просто вот чем. — Он взмахнул рукой в
направлении ацетиленовых фонарей. — В мои моло-
дые годы, — продолжал он, помолчав, — я, так случи-
лось, оказался вовлеченным в серию невероятно фан-
тасмагорических любовных интриг. Какой-нибудь
романист мог бы нажить на них состояние, и даже если
я рассказал бы вам в моем убогом стиле о некоторых
подробностях этих приключений, вы были бы пораже-
ны столь романтической историей. Но уверяю вас, ког-
да они происходили, эти романтические приключения,
они казались мне не более и не менее увлекательными
и волнующими, чем любой другой случай в реальной
жизни. Вскарабкаться ночью по веревочной лестнице
в окно на третьем этаже старого дома в Толедо каза-
лось мне, когда я и в самом деле совершал этот до-
вольно опасный подвиг, делом таким же естественным,
обычным, таким же, как бы это выразиться? — баналь-
ным, как отправиться утром в понедельник по делам на
поезде, отходящем в восемь пятьдесят две из Сурбито-
на. Приключения и романтические истории обретают
свою романтическую окраску только когда о них
рассказывают. Если вы их переживаете, они просто
кусок жизни, как и все остальное. В литературе они
становятся такими приятными, каким был бы этот
скучный бал, если бы мы отмечали его трехсотлетие.
Они подошли ко входу на площадку и остановились,
моргая от ослепительного света.
— Ах, если бы мы только отмечали его трехсотле
тие! — добавил Генри Уимбуш.
Анна и Гомбо все еще танцевали вместе.
207
Олдос Хаксли
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Был одиннадцатый час вечера. Танцующие уже ра-
зошлись, и слуги гасили последние фонари. Завтра
свернут палатки, уложат разобранную карусель на те-
леги и увезут прочь. Останется лишь пространство
вытоптанной травы, бурая заплата на зеленой одежде
парка. Ярмарка в Кроме завершилась.
На краю бассейна задержались две фигуры.
— Нет, нет, нет, — задыхающимся шепотом говори-
ла Анна, откидываясь назад, поворачивая голову то в
одну, то в другую сторону, чтобы избежать поцелуев
Гомбо. — Нет, пожалуйста. Нет!
Ее голос стал громче и настойчивее. Гомбо немного
ослабил объятия.
— Но почему? — сказал он. — Нет, я буду...
Внезапным усилием Анна вырвалась из его рук.
— Нет, не будете, — резко сказала она. — Вы пытае-
тесь воспользоваться моим состоянием. Это в высшей
степени нечестно.
— Нечестно? — Гомбо искренне удивился.
— Да, нечестно. Вы нападаете на меня после того,
как я два часа танцевала и опьянена движением, ког-
да я потеряла голову и вся нахожусь во власти рит-
ма. Это все равно что принуждать к любви женщину,
которую вы одурманили наркотиками или напоили
допьяна.
Гомбо сердито засмеялся:
— Назовите еще меня поставщиком живого товара
для публичных домов, и покончим с этим.
— К счастью, — сказала Анна, — я уже совсем от-
резвела, и, если вы попытаетесь снова поцеловать
меня, я дам вам пощечину. Пройдемся немного вок-
руг бассейна, — добавила она. — Ночь так восхити-
тельна.
В ответ Гомбо только раздраженно хмыкнул. Они
медленно, бок о бок пошли вдоль берега.
208
Желтый Крон
— Что мне нравится в живописи Дега... — начала
Анна самым невинным тоном, как бы продолжая ранее
начатую беседу.
— О, к черту Дега! — почти закричал Гомбо.
С того места, где он стоял в позе глубокого отчаяния,
опираясь о парапет террасы, Дэнис увидел их, две смут-
ные фигуры в лунном свете, внизу у края бассейна, уви-
дел начало того, что обещало быть бесконечно страст-
ными объятиями, — и бежал. Это было слишком, он не
мог вынести этого. Он чувствовал, что через мгновенье
неудержимо расплачется. Ничего не замечая, он вбежал
в дом и почти столкнулся с мистером Скоуганом, кото-
рый расхаживал по гостиной, куря последнюю трубку.
— Э-эй! — сказал мистер Скоуган, хватая его за ло-
коть. Ошеломленный, почти не сознавая, что он дела-
ет и где находится, Дэнис мгновение стоял, словно
лунатик. — Что случилось? — продолжал мистер Ско-
уган. — У вас такой взволнованный, расстроенный,
подавленный вид.
Дэнис молча покачал головой.
— Обеспокоены проблемами мироздания? — Мистер
Скоуган похлопал его по руке. — Мне это знакомо, —
сказал он. — В высшей степени мучительный симптом.
«В чем смысл жизни? Все суета сует. Зачем продол-
жать что-то делать, если ты обречен в конце концов
исчезнуть с лица земли, как и все остальное?» Да, да.
Я точно знаю, что вы сейчас чувствуете. Это очень
мучительно, если позволять себе мучиться. Но зачем?
В конце концов мы все знаем, что высшего смысла не
существует. Но какая нам от этого разница?
В этом месте лунатик внезапно очнулся.
— Что? — спросил он, моргая и хмурясь на своего
собеседника. — Что?
И бросился вверх по лестнице, прыгая через две сту-
пеньки.
Мистер Скоуган подбежал к лестнице и, подняв голо-
ву, громко произнес ему вдогонку:
209
Олдос Хаксли
— Никакой разницы, никакой! Жизнь все равно пре-
красна, всегда, при любых обстоятельствах, при лю-
бых! — добавил он, повышая голос до крика. Но Дэ-
нис был уже далеко и не слышал его, и даже если бы
слышал, душа его сегодня не принимала никаких
философских утешений.
Мистер Скоуган вновь сунул трубку в рот и принял-
ся расхаживать по комнате. «При никаких обстоятельст-
вах»-, — произнес он про себя. Начать с того, что это
было неверно с точки зрения грамматики. Было ли это
верно вообще? И является ли жизнь наградой сама по
себе? Он задумался. Когда его трубка догорела и во
рту появился противный вкус, он выпил рюмку джина
и отправился в постель. Через десять минут он спал
глубоким невинным сном.
Дэнис машинально разделся и в своей цветастой
шелковой пижаме, которой он столь справедливо гор-
дился, лежал ничком на постели. Время шло. Когда
он, наконец, поднял голову, то увидел, что свеча, ко-
торую он оставил на столике, почти догорела. Он по-
смотрел на часы. Почти половина второго. Голова бо-
лела, сухие бессонные глаза воспалены, кровь в ушах
стучала громко, как барабан. Он встал, открыл дверь,
бесшумно прошел по коридору и начал подниматься
по лестнице. Добравшись до комнат прислуги под
крышей, он в нерешительности постоял немного, по-
том, повернув направо, открыл маленькую дверь в
конце коридора. За ней была очень темная кладовая,
жаркая, душная, пахнущая пылью и старой кожей.
Он осторожно, ощупью продвигался вперед, в темно-
ту. Именно отсюда, из этой каморки на свинцовую
крышу западной башни вела пожарная лестница. Он
нашел ее, взобрался наверх и бесшумно поднял крыш-
ку люка. Над ним было залитое лунным светом небо,
он вдохнул в себя свежий, прохладный ночной воз-
дух. Минуту спустя он стоял на крыше, обводя взгля-
дом тусклые, лишенные красок дали, потом посмотрел
210
Желтый Кроя
вниз, на террасу, от которой его отделяли семьдесят
футов.
Зачем он поднялся сюда, на самый верх, в пустоту?
Посмотреть на луну? Покончить с собой? Он и сам не
знал, зачем. Смерть... Слезы навернулись ему на гла-
за, когда он подумал о ней. Его страдания обрели ка-
кой-то возвышенный характер, крылья непонятного
восторга подняли и понесли его. В таком настроении
он мог совершить что угодно, как бы это ни было глу-
по. Он прошел вперед, к дальнему парапету. Стена
здесь отвесно уходила вниз. Хорошенько оттолкнуть-
ся — и, наверное, можно перепрыгнуть через узкую
террасу и, таким образом, пролететь еще тридцать
футов до выжженной солнцем земли внизу. Он нере-
шительно стоял на углу крыши, глядя то в глубь тем-
ной бездны, то на редкие звезды и серп луны в небе.
Он взмахнул рукой, пробормотал что-то — он не мог
потом вспомнить, что. Но тот факт, что он произнес
это вслух, придал всему какое-то особенное, ужасное
значение. Затем он снова посмотрел вниз, в пропасть.
— Что вы делаете, Дэнис? — спросил голос где-то
очень близко от него.
Дэнис испуганно вскрикнул от неожиданности и в са-
мом деле чуть не перелетел через парапет. Сердце его
отчаянно билось, и, когда, взяв себя в руки, он повер-
нулся в том направлении, откуда раздался голос, вся
кровь отлила от его лица.
— Вы больны?
В глубокой тени под восточным парапетом башни он
увидел то, чего раньше не заметил, — очертания чего-
то продолговатого. Это был матрас, и кто-то на нем
лежал. С той памятной ночи на башне Мэри спала
только здесь: это было своего рода проявление верно-
сти.
— Вы меня напугали, — продолжала она, я просну-
лась, а вы размахиваете там руками и что-то бормоче-
те. Что вы тут делаете?
211
Олдос Хаксли
Дэнис трагически рассмеялся.
— Действительно, что! — сказал он. Если бы она не
проснулась, он лежал бы, разбившись насмерть, у под-
ножия башни. Теперь он был в этом уверен.
— Надеюсь, вы не собирались покушаться на меня? —
допытывалась Мэри, делая слишком поспешный вы-
вод.
— Я не знал о том, что вы здесь, — сказал Дэнис с
еще более горьким и искусственным смехом.
— Нет, все-таки, что с вами, Дэнис?
Он сел на край матраса и, вместо ответа, продолжал
смеяться тем же пугающим, неестественным смехом.
Час спустя голова Дэниса покоилась на коленях Мэ-
ри, и она с нежной заботливостью чисто материнского
свойства гладила его, и сбившиеся волосы струились у
нее между пальцами. Он рассказал ей обо всем, обо
всем: о своей безнадежной любви, о своей ревности, об
отчаянии, о решении покончить с собой — ведь если
бы не она... Он торжественно поклялся никогда боль-
ше не думать о самоубийстве. И теперь его душа пари-
ла в печальном успокоении. Она была умиротворена
сочувствием, которое Мэри столь щедро изливала. Но
успокоение и даже своего рода счастье Дэнис испыты-
вал не только оттого, что нашел сочувствие, но и отто-
го, что сочувствовал сам. Ибо если он все рассказал
Мэри о своих страданиях, то и Мэри в ответ рассказа-
ла все, или почти все, о своих.
— Бедная Мэри!
Он очень жалел ее. Правда, она могла бы сообра-
зить, что Айвор — отнюдь не образец постоянства.
— Что же, — заключила она, — во всяком случае не
надо падать духом.
Ей хотелось плакать, но она не позволила себе этой
слабости. Некоторое время они молчали.
— Вы думаете, — нерешительно спросил Дэнис, —
вы правда думаете, что она... что Гомбо...
— Я в этом уверена, — твердо ответила Мэри.
212
Желтый Крон
Они снова надолго замолчали.
— Я не знаю, что мне теперь делать, — сказал он
наконец в полном унынии.
— Вам лучше уехать, — посоветовала Мэри. — Это
самое верное и самое разумное.
— Но я принял приглашение пожить здесь еще три
недели.
— Придумайте какой-нибудь предлог.
— Пожалуй, вы правы.
— Я знаю, что права, — сказала Мэри, которая
вновь обрела свою решительность и самообладание. —
Ведь дальше так продолжаться не может.
— Да, так продолжаться не может, — отозвался Дэ-
нис.
Необыкновенно практичная, Мэри разработала план
действий. Внезапно в темноте, заставив их вздрогнуть,
церковные часы пробили три часа.
— Вы должны немедленно идти спать, — сказала
она. — Я представления не имела, что уже так поздно.
Дэнис соскользнул вниз, осторожно спустился по
скрипучей лестнице. В его комнате было темно: свеча
давно уже догорела. Он лег в постель и почти сразу за-
снул.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Дэниса разбудили, но, хотя шторы на окнах были
раздвинуты, он снова погрузился в то дремотное
оцепенение, когда сон становится чувственным удо-
вольствием, которое почти сознательно хочется про-
длить. В этом состоянии он, быть может, пребывал бы
еще час, если бы его не потревожил настойчивый, хотя
и негромкий стук в дверь.
— Войдите, — пробормотал он, не открывая глаз.
Щелкнула дверная ручка, чья-то рука схватила его
за плечо и резко встряхнула.
213
Олдос Хаксли
— Вставайте, вставайте.
Моргая, он с трудом раскрыл глаза и увидел, что над
ним стоит Мэри, — с ясным лицом и очень озабоченная.
— Вставайте же! — повторила она. — Вам надо идти
и отправить телеграмму. Вы что, забыли?
— О боже!
Он отбросил одеяло. Его мучительница удалилась.
Дэнис поспешно оделся и побежал в деревню, на по-
чту. На обратном пути он испытывал большое удов-
летворение. Он отправил длинную телеграмму и через
несколько часов получит ответ с требованием немед-
ленно вернуться в город по неотложному делу. Это
было совершенное действие, сделанный им решитель-
ный шаг, а он так редко предпринимал решительные
шаги. Он был доволен собой. К завтраку он явился с
хорошим аппетитом.
— Доброе утро, — сказал мистер Скоуган. — Наде-
юсь, вам лучше?
— Лучше?
— Вчера вечером вы были довольно сильно расстро-
ены проблемами мироздания.
Дэнис попытался отделаться от этого обвинения сме-
хом.
— Неужели? — небрежно спросил он.
— Хотел бы я, — сказал мистер Скоуган, — чтобы
меня терзали лишь такие мысли. Я был бы счастливым
человеком.
— Счастливым можно быть только в действии, —
провозгласил Дэнис, думая о телеграмме.
Он выглянул в окно. Большие румяные облака при-
чудливой формы плыли высоко в голубом небе. Ше-
лестел ветер в деревьях, и трепещущие листья сверка-
ли и искрились, как серебро, в солнечных лучах. Все
казалось изумительно прекрасным. При мысли о том,
что скоро он уедет от всей этой красоты, Дэнис почув-
ствовал внезапную боль, но утешился, вспомнив о том,
как решительно он действовал.
214
Желтый Кроя
— Действие! — повторил он вслух и, подойдя к бу-
фету, положил себе на тарелку ветчины и рыбы, так
чтобы они приятно дополняли друг друга.
Позавтракав, Дэнис отправился на террасу и, устро-
ившись там, закрылся мощным защитным валом газе-
ты «Тайме» от возможных набегов мистера Скоугана,
который проявлял неуемное желание продолжить бе-
седы о Вселенной. Чувствуя себя в безопасности за
хрустящими страницами, он размышлял. В свете это-
го прекрасного утра его вчерашние ночные пережива-
ния казались очень далекими. И что из того, что он
видел, как они обнимались при луне? Может быть,
это, в конце концов, не так уж важно. И даже если
важно, почему бы ему не остаться? Он чувствовал себя
достаточно сильным, чтобы остаться, сильным, чтобы
держаться с холодным равнодушием, бесстрастно —
просто поддерживая дружеское знакомство. И даже
если он недостаточно силен...
— Когда, по-вашему, придет телеграмма? — спросила
Мэри, внезапно обрушиваясь на него поверх газеты.
Дэнис виновато вздрогнул.
— Понятия не имею, — сказал он.
— Я спрашиваю потому, — сказала Мэри, — что в
три двадцать семь очень удобный поезд, и хорошо бы
вам на него успеть, правда?
— Хорошо бы, — вяло согласился он. Он почувство-
вал себя так, словно готовил свои собственные похоро-
ны. Поезд отправляется с вокзала Ватерлоо в три двад-
цать семь. Цветов просят не приносить...
Мэри ушла. Нет, черт его возьми, если он позволит так
быстро отправить себя на кладбище. Черт его возьми...
Из окна гостиной выглянул мистер Скоуган с голод-
ным выражением, и он поспешно вновь загородился
«Тайме». Он долго держал газету перед собой. Опуская
ее наконец, чтобы снова осторожно посмотреть, что де-
лается вокруг, он, к своему изумлению, увидел перед
собой легкую, довольную, коварную улыбку Анны. Она
215
Олдос Хаксли
стояла перед ним — женщина-деревце — в изящной позе,
которая, казалось, была само застывшее движение.
— И давно вы тут стоите? — спросил он, оправив-
шись от изумления.
— Думаю, около получаса, — весело сказала она. —
Вы так углубились в свою газету — просто с головой
ушли, — что я не хотела вас беспокоить.
— Вы чудесно выглядите сегодня, — воскликнул Дэ-
нис. Впервые у него хватило духу произнести такого
рода личное замечание.
Анна подняла руку, словно защищаясь от удара.
— Пожалуйста, не оглушайте меня.
Она села рядом с ним на скамейку. Он милый маль-
чик, думала она, просто прелестный. А грубая настойчи-
вость Гомбо становилась довольно утомительной.
— А почему вы не в белых брюках? — спросила
она. — Вы мне так нравитесь в белых брюках.
— Они в стирке, — довольно резко ответил Дэнис.
Вся эта тема белых брюк была не в том ключе. Он еще
разрабатывал план, как снова направить беседу в нуж-
ное русло, когда из дома вдруг стремительно вылетел
мистер Скоуган, пересек террасу с торопливостью за-
водной игрушки и остановился перед скамейкой, на
которой они сидели.
— Продолжая нашу интересную беседу о мирозда-
нии, — начал он, — я все больше и больше прихожу к
убеждению, что различные его части абсолютно дис-
кретны... Но не могли бы вы, Дэнис, чуть-чуть
подвинуться вправо? — Он втиснулся на скамейку
между ними. — А вы бы, дорогая Анна, сместились
на несколько дюймов влево... Благодарю вас. Дискрет-
ны, я, кажется, говорил?
— Говорили, — сказала Анна.
Дэнис безмолвствовал.
Они пили послеобеденный кофе в библиотеке, когда
пришла телеграмма. Дэнис, виновато краснея, взял жел-
тый конверт с подноса и вскрыл его. «Срочно
216
Желтый Кроя
возвращайся. Неотложное семейное дело». Нелепо. Как
будто у него есть какие-то семейные дела! Не лучше ли
просто скомкать и сунуть ее в карман, ничего не объяс-
няя? Он поднял голову. Большие голубые фарфоровые
глаза Мэри смотрели на него серьезно, пронизывающе.
Мучимый нерешительностью, он еще больше покраснел.
— О чем ваша телеграмма? — многозначительно
спросила Мэри.
Дэнис совсем растерялся.
— Боюсь, — пробормотал он, — боюсь, она означа-
ет, что мне придется немедленно вернуться в город.
Он свирепо нахмурился, глядя на телеграмму.
— Но это нелепо, невозможно! — воскликнула Анна.
Она стояла у окна, разговаривая с Гомбо, но после
слов Дэниса ринулась к нему через всю комнату.
— Срочное дело, — повторил он в отчаянии.
— Но вы пожили здесь так мало! — возразила Анна.
— Я знаю, — сказал он, чувствуя себя совершенно
несчастным. О, если бы только она могла все понять!
А еще говорят, что женщины обладают интуицией.
— Если это необходимо, то он должен уехать, —
твердо вставила Мэри.
— Да, должен. — Он снова посмотрел на телеграм-
му, чтобы набраться мужества. — Видите ли, у меня
неотложное семейное дело, — объяснил он.
Из своего кресла в некотором волнении встала При-
сцилла.
— У меня этой ночью было ясное предчувствие, —
сказала она, — ясное предчувствие.
— Чистое совпадение, несомненно, — сказала Мэри,
устраняя миссис Уимбуш из разговора. — В три двад-
цать семь есть очень хороший поезд. — Она посмотре-
ла на часы над камином. — У вас еще вполне хватит
времени, чтобы уложить вещи.
— Я сейчас же прикажу подать автомобиль. — Ген-
ри Уимбуш позвонил в колокольчик. Похороны нача-
лись. Это было ужасно, ужасно.
217
Олдос Хаксли
— Я совершенно расстроена оттого, что вам надо
ехать, - сказала Анна.
Дэнис повернулся к ней. Вид у нее действительно
был расстроенный. Он безнадежно, обреченно покорил-
ся судьбе. Вот к чему привело действие, попытка сде-
лать что-то решительное. Если бы он только предоста-
вил всему идти своим чередом! Если бы...
— Мне будет не хватать бесед с вами, — сказал ми-
стер Скоуган.
Мэри снова посмотрела на часы.
— Мне кажется, вам бы надо пойти и уложить ве-
щи, — сказала она.
Дэнис послушно вышел из комнаты. Никогда, сказал
он себе, никогда больше он не будет делать ничего ре-
шительного. Кэмлет, Уэст Баулби, Нипсвитч-фор-
Тимпани, Спейвин Делауорр... Затем все остальные
станции и, наконец, Лондон. Мысль о поездке приве-
ла его в ужас. И что он будет делать в Лондоне, когда
доберется туда? Он устало поднимался по лестнице.
Пришло время ложиться в свой гроб.
Автомобиль стоял у дверей — как катафалк. Прово-
дить его собрались все. До свиданья, до свиданья. Он
механически постучал по стеклу барометра, висевшего
у двери. Стрелка заметно сдвинулась влево. Внезапная
улыбка осветила его мрачное лицо.
— Жизнь угасает — я готов уйти, — сказал Дэнис,
цитируя удивительно подходящие к случаю слова Лэн-
дора. Он быстро взглянул в лицо каждому, кто стоял
вокруг. Никто ничего не понял. Он забрался внутрь
катафалка.
1921
ШУТОВСКОЙ
ХОРОВОД
Роман
Мои герои, как сатиры козлоногие,
Пройдут пред вами в хороводе шутовском.
Кристофер Марло
ГЛАВА I
Гамбрил, Теодор Гамбрил Младший, Б. И. Оксф. си-
дел на дубовой скамье в северной части школьной цер-
кви и недоумевал, слушая первое поучение среди напря-
женного молчания полтысячи школьников, размышлял,
глядя на широкое окно в противоположной стене, зали-
тое синькой и желчью и кровью цветных стекол девят-
надцатого столетия, теоретизировал по-своему — быст-
ро, скачками — о существовании и природе Бога.
Стоя перед медным орлом с распростертыми крыль-
ями и подкрепляясь в своих убеждениях шестой гла-
вой «Второзакония» (так как сегодня было первое вос-
кресенье триместра и пятое воскресенье после Пасхи),
его преподобие мистер Пелви говорил об этих вещах с
завидной уверенностью.
— Слушай, Израиль, — гудел он над объемистой
Библией, — Господь Бог наш, Господь един есть.
«Господь един» — мистер Пелви знал это: он изучал
теологию. Но если есть теология и теософия, то поче-
му бы не быть теографии и теометрии, или теогномии,
теотропии, теотомии, теогамии? Почему нет теофизи-
ки и теохимии? Почему не изобрести остроумную иг-
рушку теотроп, или колесо богов? Почему не постро-
ить монументальный теодром?
На огромном витраже в противоположной стене
юный Давид стоял на поверженном великане, как пе-
тух, кукарекающий на навозной куче. Посреди лба у
Голиафа выпирал забавный нарост, похожий на про-
резающийся рог нарвала. Может быть, это пущенный
из пращи камень? Или намек на супружескую жизнь
великана?
221
Олдос Хаксли
— ...Всем сердцем твоим, — декламировал мистер
Пелви, — и всею душою твоею, и всеми силами твоими.
Нет, серьезно, напомнил себе Гамбрил, разрешить
этот вопрос не так-то просто. Бог как ощущение те-
плоты в сердце, Бог как ликование, Бог как слезы на
глазах, Бог как прилив сил и мыслей — всё это очень
ясно. Но Бог как истина, Бог как 2x2 = 4— это да-
леко не так ясно. Возможно ли, чтобы эти два бога
были одно и то же? Можно ли перекинуть мост между
этими двумя мирами? И может ли быть, чтобы его пре-
додобие мистер Пелви, М. И., бубнящий из-за спины
императорской птицы, может ли это быть, чтобы он
нашел ответ и ключ? Это казалось малоправдоподоб-
ным — особенно тому, кто лично знал мистера Пелви.
А Гамбрил его знал.
— И слова сии, которые я заповедую тебе сегодня, —
ответил мистер Пелви, — да будут в сердце твоем.
В сердце или в голове? Отвечайте, мистер Пелви,
отвечайте! Гамбрил проскочил между рогами дилеммы
и высказался за другие органы.
— И внушай их детям твоим и говори о них, сидя в
доме твоем, и идя дорогою, и ложась, и вставая.
«И внушай их детям твоим...» Гамбрил вспомнил
свое детство: ему самому внушали не слишком-то усер-
дно. «Тараканы, черные тараканы»: его отец страстно
ненавидел священников. Другим его любимым словом
было «идолопоклонники». Он был убежденным врагом
церкви и атеистом старого закала. Нельзя сказать,
впрочем, чтобы он очень уж ломал себе голову над
подобными вопросами: он был слишком занят своим
ремеслом архитектора-неудачника. Что же касается
матери Гамбрила, то ее усердие не распространялось
на догму. Она усердно делала добро, и только. Добро;
добро? Теперь это слово произносят не иначе, как с
презрительной усмешечкой. Добро. По ту сторону доб-
ра и зла? Теперь мы все по ту сторону. Или мы просто
не доросли до них, как уховертки? «Всякое дыхание
222
Шутовской хоровод
да славит уховертку». Гамбрил мысленно сделал
соответствующий жест и продекламировал. Но она бе-
зусловно была доброй — это факт. Не милой, не про-
сто то11о зхтраИса1 — как чудесно эти иностранные
словечки помогают нам называть лопату не лопатой, а
как-нибудь иначе! Она была именно доброй. У тех, кто
соприкасался с ней, появлялось такое чувство, точно
она всем своим существом излучает доброту... Так не-
ужели же это чувство менее реально, менее законно,
чем дважды два?
Его преподобию мистеру Пелви нечего было отве-
тить. Он с благочестивым смаком читал о «домах, на-
полненных всяким добром, которых ты не наполнял,
и колодезях, высеченных из камня, которых ты не
высекал, и виноградниках и маслинах, которых ты не
садил».
Она была добрая, и она умерла, когда он был еще
ребенком; умерла — но он узнал об этом гораздо поз-
же — от незаметно подкравшейся мучительной болез-
ни. Злокачественная опухоль — о, саго поте2!
— Господа Бога твоего бойся, — сказал мистер Пелви.
Даже если язвы незлокачественны, ты все-таки дол-
жен бояться. Он приехал из школы повидаться с ней
перед самой ее смертью. Он не знал, что она умира-
ет, но, когда вошел в комнату, когда увидел ее, бес-
сильно распростертую на кровати, он вдруг неудер-
жимо зарыдал. Но она проявила выдержку: она даже
смеялась. И она говорила с ним. Всего несколько
слов — но в них заключена была вся мудрость, кото-
рой он должен был руководствоваться в жизни. Она
говорила ему о том, каков он в действительности, и
каким он должен стараться быть, и как ему сделаться
таким, как нужно. И рыдая, все еще рыдая, он обе-
щал, что будет стараться.
Очень симпатичная (итал.Х
Милое имя (итал.).
223
Олдос Хаксли
— И заповедал нам Господь исполнять все постанов-
ления сии, — сказал мистер Пелви, — дабы хорошо
было нам во все дни, дабы сохранить нашу жизнь, как
и теперь.
А исполнил ли он свое обещание, спросил себя Гам-
брил, сохранил ли он свою жизнь?
— Здесь кончается первое поучение.
Мистер Пелви удалился от орла, и оргйн возвестил
приближение «Те Оешп».
Гамбрил поднялся: складки его бакалаврской мантии
благородно заволновались на нем. Он вздохнул и по-
мотал головой, словно отгоняя муху или назойливую
мысль. Когда настало время петь, он запел. В другом
конце церкви двое мальчиков пересмеивались и болта-
ли, прикрывшись молитвенниками. Гамбрил, свирепо
нахмурившись, посмотрел на них. Мальчики поймали
его взгляд, и их лица сейчас же приняли тошнотвор-
но-ханжеское выражение; они набожно запели. Два
некрасивых, глупых на вид балбеса; их давно пора
было обучить какому-нибудь полезному ремеслу. Но
вместо этого они попусту тратили время — свое, сво-
их учителей и своих более способных сверстников —
на то, чтобы приобрести изящное литературное обра-
зование. Собаке никакой пользы, подумал Гамбрил,
если учить ее по-человечьи.
— Господи, помилуй нас; Господи, помилуй.
Гамбрил пожал плечами и обернулся, разглядывая
лица мальчиков. Господи, помилуй, помилуй нас, Гос-
поди, — в самом деле! Его несколько смутило то, что
эта тема снова возникла, но уже в другой тональности,
во втором поучении, извлеченном из Евангелия от
Луки, глава 23.
— Отче! прости им, — сказал мистер Пелви своим
неизменно сочным голосом, — ибо не ведают, что творят.
Да; ну, а если ведаешь, что творишь? Если, предпо-
ложим, ведаешь это слишком хорошо? А ведь на самом
деле «ведаешь» всегда. Не такие уж мы дураки.
224
Шутовской хоровод
Но все это ерунда, всяческая ерунда. Подумаем луч-
ше о чем-нибудь более приятном. Как удобно было бы,
например, если бы можно было приносить с собой в
церковь резиновую подушку. Эти дубовые скамьи чер-
товски жесткие; они созданы для солидных жирных
педагогов, а не для таких костлявых заморышей, как
он. Резиновая подушка, чудесный пневматик.
— Здесь кончается, — пробубнил мистер Пелви, за-
крывая книгу на спине германского орла.
Как по мановению волшебной палочки, орган мисте-
ра Джолли начал Вепе&сЛдо1. Было положительно об-
легчением снова встать со скамейки: этот дуб тверд,
как адамант. Но резиновые подушки, увы, — это был
бы дурной пример для мальчиков. Выносливые юные
спартанцы! Слушать божественное откровение без
смягчающих пневматиков — это было одним из важ-
нейших пунктов программы их воспитания. Нет, рези-
новые подушки не годятся. Вдруг ему пришло в голо-
ву, что идеальным средством были бы брюки с
пневматическим сиденьем. На все случаи жизни, не
только для церкви.
Одна из бесчисленных ноздрей органа издала то-
ненький звук, похожий на голос пуританского пропо-
ведника. «Верую...» Шумно, как перекатывается вол-
на, все пятьсот голов повернулись к востоку. Вместо
Давида и Голиафа все смотрели теперь на распятие в
возвышенном стиле шестидесятых годов. «Отче, про-
сти им; ибо не ведают, что творят». Нет, нет. Гамбрил
предпочитал созерцать желобчатые каменные колон-
ны, плавно подымающиеся к сводчатому потолку по
обеим сторонам большого окна в восточной стене;
предпочитал размышлять, как истый сын архитектора,
о том, что идеальный Перпендикуляр — а чем он выше,
тем он ближе к идеалу — это самое лучшее, что есть в
английской готике. Когда он невысок, а следовательно,
Благословен (лат.).
8 О. Хаксли
225
Олдос Хаксли
далек от идеала, как в большинстве оксфордских кол-
леджей, он ничтожен, неприятен и, если оставить в
стороне некоторую живописность, просто безвкусен.
Гамбрил чувствовал себя лектором: следующий сни-
мок, пожалуйста. «И жизни будущего века. Аминь».
Голос мистера Пелви звучал, как гобой: «Мир вам».
Для молитвы, подумал Гамбрил, должны быть
пневматические наколенники. Впрочем, в те дни, ког-
да он имел обыкновение молиться регулярно, он пре-
красно обходился без них. «Отче наш...» Слова те же,
что и тогда, но в исполнении мистера Пелви они зву-
чали совсем иначе. По вечерам, когда он прижимался
лбом к ее коленям, чтобы произнести эти слова — эти
слова, о Господи! те самые, которые теперь мистер
Пелви убивал своим похожим на гобой голосом, —
платье у нее было всегда черное, шелковое, и от него
пахло ирисовым корнем. А умирая, она сказала ему:
«Помни притчу о сеятеле... и семена, упавшие на ка-
менистую почву». Нет, нет! Аминь, самым решитель-
ным образом. «О Господи, буди милостив к нам», —
пропел гобой Пелви, и тромбон Гамбрил ответил тоном
низким и карикатурным: «И не оставь нас спасением
Твоим». Ну конечно же, пневматические колени нуж-
ны разве только членам общества религиозного воз-
рождения и горничным; сиденье гораздо важней. Про-
фессий, требующих сидячего образа жизни, гораздо
больше, чем таких, которые требуют коленопреклоне-
ний. Нужны плоские резиновые подушечки между тка-
нью и подкладкой. А выше, под сюртуком, трубка с
клапаном: вроде полого хвоста. Достаточно будет на-
дуть ее — и самому костлявому человеку будет удобно
сидеть даже на самом твердом камне. Как это греки
выдерживали мраморные скамьи в театрах?
Теперь настало время для гимна. Было первое вос-
кресенье летнего триместра; поэтому сегодня пели осо-
бый гимн, написанный директором школы на музыку
д-ра Джолли специально для первых воскресений
226
Шутовской хоровод
триместра. Орган спокойно набросал мелодию. Она
была проста, возвышенна и мужественна.
Раз, два, три, четыре; раз, два ТРИ — 4.
Раз, два — и три — и четыре — и; Раз, два ТРИ — 4
РАЗ - 2, ТРИ - 4; РАЗ - 2 - 3 - 4
и - РАЗ - 2, ТРИ - 4; РАЗ - 2 - 3 - 4.
Раз, два — и, три, четыре; Раз, два ТРИ — 4.
Пятьсот ломающихся мальчишечьих голосов подхва-
тили мотив. Чтобы не подавать дурного примера, Гам-
брил открывал и закрывал рот, но — беззвучно. Толь-
ко на третьем стихе он дал волю своему сомнительному
баритону. Ему особенно нравился третий стих; по его
мнению, этот стих был величайшим достижением ди-
ректора на поэтическом поприще.
(О Кто бездельник (сНт.) и ленив,
(тО Козней дьявола страшись,
(Ю Чтоб тебя не ввергли в ад.
Здесь д-р Джолли сопровождал основную мелодию
глухими аккордами в нижних регистрах, долженство-
вавшими изображать всю глубину, мрачность и оттал-
кивающий вид обители сатаны.
Ш) Чтоб тебя не ввергли в ад,
(О Ты трудись. (сИт.) В труде (рр) молись.
Труд, думал Гамбрил, труд. Боже, как страстно он
ненавидел труд! Пусть Остин трудится, сколько ему
положено! Ах, если бы у него была своя самостоя-
тельная работа, по вкусу, приличная работа, а не та-
кая, какой приходится заниматься ради того, чтобы
не умереть с голода! Аминь! Д-р Джолли выпустил в
воздух две пышных струи благоговейных звуков;
Гамбрил аккомпанировал ему всем своим сердцем.
Аминь, и точка.
Гамбрил снова сел. «Пожалуй, было бы удобней, —
подумал он, — если бы хвост был настолько длинным,
чтобы можно было надувать брюки, когда они надеты.
227
Олдос Хаксли
В этом случае хвост придется обвертывать вокруг та-
лии, как пояс; или нет, пожалуй, лучше сделать его
петлей и прицеплять к подтяжкам».
— Девятнадцатая глава Деяний апостолов, стих
тридцать четвертый, — загремел с кафедры громкий,
резкий голос директора. — «Закричали все в один го-
лос и около двух часов кричали: велика Артемида
Ефесская!»
Гамбрил устроился как можно удобней на дубовой
скамье. Видимо, предстоит одна из действительно
головокружительных проповедей директора. Велика
Артемида. А Афродита? О, эти скамьи, эти скамьи.
К вечерней службе Гамбрил не пошел. Он остался
дома, чтобы проверить выпавшие на его долю шесть-
десят три каникулярные письменные работы. Они ле-
жали штабелями на полу возле кресла: шестьдесят три
ответа на десять вопросов о Рисорджименто. И надо
же было выдумать — Рисорджименто! Это был один
из директорских капризов. В конце предыдущего три-
местра он созвал специальное собрание учителей, что-
бы рассказать им все о Рисорджименто. Это было его
последнее открытие.
— Рисорджименто, господа, является самым значи-
тельным событием в новейшей истории Европы. — И
он стукнул по столу и вызывающе оглядел всех собрав-
шихся: не вздумает ли кто-нибудь возражать?
Но никто ему не возражал. Никто никогда не возра-
жал ему: все знали характер директора. Он был столь
же свиреп, как и капризен. Он вечно делал какие-ни-
будь открытия. Два триместра тому назад это было
подпаливание: после стрижки и до мытья головы не-
обходимо подпалить волосы.
— Волос, господа, это трубка. Если его обрезать и
оставить кончик открытым, вода проникнет внутрь и
трубка загниет. Поэтому, господа, такое большое зна-
чение имеет подпаливание. Подпаливая волосы, мы
закрываем кончик трубки. Завтра, после утренней
228
Шутовской хоровод
службы, я обращусь к мальчикам с речью на эту тему,
и я надеюсь, что все классные наставники, — и он об-
вел всех присутствующих суровым взглядом из-под
нависших бровей, — будут следить за тем, чтобы все
мальчики регулярно подпаливали себе волосы после
стрижки.
После его речи в течение нескольких недель все уче-
ники, проходя, оставляли за собой удушливый и тош-
нотворный запах паленого, точно все они только что
вышли из ада. Теперь это было Рисорджименто. А как-
нибудь на днях, подумал Гамбрил, это будет мальту-
зианство, или десятичная система, или рациональная
одежда.
Он взял первую попавшуюся пачку работ. К боль-
шинству из них были пришпилены отпечатанные во-
просы.
«Дайте краткое описание характера и деятельности
папы Пия IX, со всеми известными вам датами».
Гамбрил откинулся на спинку кресла и принялся
размышлять о своем собственном характере, с датами.
1896: первая серьезная, сознательная и преднамерен-
ная ложь. «Это ты разбил вазу, Теодор?» — «Нет,
мама». Ложь эта лежала у него на совести почти целый
месяц, мучая его все больше и больше. Наконец, он
сознался. Или, вернее, он не сознался: это было бы
слишком трудно. Он вел нить разговора — очень тон-
ко, как ему тогда казалось, — от вопроса о непластич-
ности стекла через вопрос о поломках вообще к вопро-
су об именно этой разбитой вазе, он, по существу,
заставил мать спросить его вторично. И тогда он раз-
разился слезами и ответил: «Да». Ему всегда трудно
было говорить о чем бы то ни было прямо, без подго-
товки. Его мать сказала ему, умирая... Нет, нет; не
нужно об этом.
В 1898 или 1899 — ох уж эти мне даты! — он заклю-
чил со своей маленькой кузиной Молли договор, со-
гласно которому она должна была показать ему себя
229
Олдос Хаксли
совсем раздетой, если он, со своей стороны, сделает
перед ней то же самое. Она выполнила свое обязатель-
ство, а он, в припадке охватившего его в последнюю
минуту стыда, нарушил свое обещание.
Затем, когда ему было, вероятно, лет двенадцать и
он еще учился в начальной школе, в 1902 или 1903, он
провалился на экзамене, причем сделал это нарочно:
он боялся своего одноклассника Садлера, который хо-
тел получить награду. Садлер был сильнее, чем он, и
гениально умел преследовать. Он провалился так по-
зорно, что огорчил свою мать; а объяснить причину
было невозможно.
В 1906 он впервые влюбился — и гораздо более стра-
стно, чем когда бы то ни было впоследствии — в одно-
го из своих сверстников. Любовь эта была глубокой и
платонической. В тот триместр он тоже учился плохо,
но не нарочно, а из-за того, что помощь юному Виккер-
су отнимала массу времени. Виккерс был дурак дураком.
В следующем триместре он появился ($1арЬу1ососсиз
руо^епез питает слабость к подрастающему поколению)
весь в пятнах и прыщах. Страсть Гамбрила улетучилась
так же внезапно, как возникла. В этот триместр он,
помнится, получил вторую награду.
Однако пора было подумать серьезно о Рю попо1. Со
вздохом отвращения и усталости Гамбрил взглянул на
сочинения. Что мог сказать о первосвященнике Фала-
роп Старший? «Пия IX звали Ферретти. До того, как
стать папой, он был либералом. Добродушный чело-
век с нижесредними умственными способностями, он
думал, что можно разрешить все трудности при помо-
щи доброй воли, небольших реформ и политической
амнистии. Он написал несколько энциклик и один сил-
лабус». Фраза о нижесредних умственных способнос-
тях привела Гамбрила в восторг: Фалароп Старший
получит, по крайней мере, на единицу больше за то,
Пий девятый (итал.).
230
Шутовской хоровод
что так хорошо заучил все это наизусть. Он обратился
к следующему сочинению. Хиггс придерживался того
мнения, что ^ Пий IX был добрым, но глупым челове-
ком, который думал, что он может осуществить Рисор-
джименто при помощи небольших реформ и полити-
ческой амбиции». Биддос проявил бблыпую суровость.
«Пий IX был нехороший человек, который сказал, что
он непогрешим, а это показывает, что у него были ни-
жесредние умственные способности». Сопуит Млад-
ший разделял общепринятое мнение об умственных
способностях Пия и обнаруживал близкое знакомство
с неверными датами. Клегг-Уэллер был многословен и
охотно выставлял напоказ свои познания. «Пий IX
был не так умен, как его первый министр, кардинал
Антонелли. Когда он вступил на папский престол, он
был либералом. Меттерних сказал, что он никогда не
рассчитывал на либерального папу. Тогда он сделался
консерватором. Он был добрый, но не умный, и ду-
мал, что Гарибальди и Кавур удовольствуются не-
большими реформами и амнистией». Наверху работы
Гарстенга было написано: «Во время каникул я болел
корью и успел прочесть только первые тридцать стра-
ниц книги. О папе Пии IX ничего не говорится на этих
страницах, содержание которых я здесь вкратце изло-
жу». Вслед за этим следовало краткое изложение. Гам-
брил с удовольствием поставил бы ему высший балл.
Но деловитый ответ Эплярда напомнил ему о его дол-
ге. «Пий IX стал папой в 1846 и умер в 1878. Он был
добрый человек, но его умственные способности были
ниже...»
Гамбрил отложил сочинение и закрыл глаза. Нет, это
просто невыносимо. Продолжаться дальше так не мо-
жет, не может. В летнем триместре тринадцать недель,
в осеннем снова тринадцать, а в весеннем одиннадцать
или двенадцать; а потом опять летние тринадцать, и
так далее до бесконечности, до бесконечности. Так
больше нельзя. Он уедет и станет жить в нужде на
231
Олдос Хаксли
свои триста фунтов в год. Или нет, он уедет и примет-
ся наживать деньги — да, это будет правильней, —
наживать деньги, в большом количестве и без большо-
го труда; он будет свободен, и он будет жить. Это бу-
дет впервые, что он заживет. Закрыв глаза, он видел
себя живущим.
Вот он идет по устланным плюшем полам какого-
нибудь обширного и развратного «Ритца», медленно,
непринужденно, уверенно; по устланным плюшем по-
лам, а там, в конце длинной анфилады, там Майра
Вивиш, — на этот раз она ждет его: в нетерпении ус-
тремляется к нему навстречу, теперь уже униженно
любящая его, а не холодная, свободная, смеющаяся
любовница, как-то раз презрительно уступившая его
страстной и безмолвной настойчивости, а затем, через
день, вновь отнявшая у него свой дар. По устланным
плюшем полам — обедать. Нельзя сказать, чтобы он
по-прежнему был влюблен в Майру, но месть сладка.
Вот он сидит в своем собственном доме. Китайские
изваяния смотрят из ниш; статуи Майоля страстно
предаются созерцанию, дремлют и кажутся более чем
живыми. Картины Гойи висят по стенам, в ванной кра-
суется Буше; а когда он входит со своими гостями —
какой чудесный Пьяцетта красуется над камином в
столовой! Прихлебывая старое вино, они ведут беседу,
и он знает все, что знают они, и даже гораздо больше:
он дает им, он вдохновляет, а они усваивают и обога-
щаются. После обеда исполняются квартеты Моцарта;
он раскрывает папки и показывает своих Домье, сво-
их Тьеполо, свои этюды Каналетто, свои рисунки Пи-
кассо и Льюиса и чистоту линий своих обнаженных
Энгров. А потом, уж если говорить об одалисках, идут
оргии, без усталости и пресыщения, а женщины — как
картины — само наслаждение, искусство.
По пустынным равнинам сорок лошадиных сил мчат
его к Мантуе, рабадуб-адубадуб, с выключенным глу-
шителем. К самому романтическому городу на свете.
232
Шутовской хоровод
Когда он говорит с женщинами — как непринужден-
но и дерзко говорит он теперь! — они слушают и сме-
ются и лукаво смотрят на него из-под опущенных век,
и в их взгляде сквозит согласие, призыв. Когда-то он
сидел с Филлис — Бог знает как долго — в теплой и
безлунной тьме, не говоря ни слова, не решаясь сде-
лать ни одного жеста. И в конце концов они расста-
лись, нехотя и все так же безмолвно. Теперь Филлис
снова с ним, среди летней ночи; но на этот раз он го-
ворит, то нежно, то требовательно, еле слышным, пол-
ным желания шепотом, протягивает руки и берет ее, и
она лежит обнаженная в его объятиях. Все случайные
встречи, все приключения, какие он замышлял, повто-
ряются вновь; теперь он знает, как жить, как пользо-
ваться ими.
По пустынным равнинам к Мантуе, к Мантуе
мчится он — легко, свободно, один. Он исследует
ужасы римского общества: посещает Афины и Севи-
лью. С Унамуно и Папини он непринужденно бесе-
дует на их родном языке. Он понял в совершенстве и
без всяких усилий квантовую теорию. Своему другу
Шируотеру он пожертвовал полмиллиона на физиоло-
гические исследования. Он посетил Шенберга и угова-
ривает его писать еще более хорошую музыку. Он до-
казывает политическим деятелям, как глубоко они
невежественны и испорчены; он заставляет их работать
ради спасения, а не гибели человечества. Когда рань-
ше ему как-то пришлось выступить с речью, он нерв-
ничал так, что ему стало дурно; тысячи людей, внима-
ющие ему теперь, склоняются подобно колосьям под
ветром его красноречия. Но лишь мимоходом, изред-
ка он берет на себя труд потрясать их. Теперь он с нео-
бычайной легкостью находит общий язык со всеми, кого
встречает, он понимает все точки зрения, он умеет про-
никнуться духом самых чуждых ему людей. И он зна-
ет, как кто живет, что значит быть ткачихой, мусорщи-
ком, машинистом, евреем, англиканским епископом,
233
Олдос Хаксли
мошенником. Раньше он привык беспрекословно при-
миряться с тем, что его вечно надувают и одергивают;
теперь он постиг искусство быть грубым. Он как раз
ставил на свое место того нахального портье в «Конти-
нентале», который объявил, что десять франков — это
слишком мало (и который, если быть верным истории,
получил еще пять), когда его квартирная хозяйка по-
стучала, открыла дверь и сказала: 4 Пожалуйте обе-
дать, м-р Гамбрил*.
Слегка стыдясь того, что его застали за таким, с точ-
ки зрения его новой жизни, неблагородным и баналь-
ным занятием, Гамбрил спустился к своей жирной кот-
летке с зеленым горошком. Это был его первый обед с
тех пор, как он дал волю своему воображению; и не-
смотря на все злополучное сходство этого обеда со все-
ми прежними, он ел этот обед в приподнятом и торже-
ственном настроении духа, точно приобщаясь к таин-
ству. Мысль о том, что наконец-то, наконец-то он делает
что-то со своей жизнью, наполняла его энергией.
Доев котлетку, он поднялся к себе наверх и, напол-
нив два чемодана и дорожный мешок своим наиболее
ценным имуществом, принялся сочинять письмо к ди-
ректору. Конечно, он мог бы уехать и без письма. Но
ему казалось, что будет благородней, будет больше
соответствовать его новому образу жизни, если он,
уйдя, оставит оправдание — или, вернее, не оправ-
дание, а обличение. Он взял ручку и стал обличать.
ГЛАВА II
Гамбрил Старший занимал высокий, узкоплечий и
рахитичный дом на маленькой незаметной площади,
недалеко от Паддингтона. В доме было пять этажей и
полуподвал, населенный тараканами, и почти сто
ступеней, сотрясающихся, когда кто-нибудь черес-
чур быстро сбегал по ним. Это был преждевременно
234
Шутовской хоровод
состарившийся и одряхлевший дом среди одряхлевше-
го квартала. Площадь, где он стоял, медленно, но вер-
но приходила в упадок. Дома, которые несколько лет
тому назад были заняты целиком почтенными семей-
ствами, теперь были разбиты на множество убогих
квартирок, и орды ребятишек из близлежащих трущоб
(которых, подобно многим другим неприятным вещам,
буржуазные семейства умели не замечать) прибегали
резвиться на некогда запретные для них тротуары.
Мистер Гамбрил был едва ли не последним из остав-
шихся здесь прежних обитателей. Он любил свой дом
и любил свою площадь. Социальный упадок не коснул-
ся четырнадцати платанов, украшающих маленький
садик, и дикая прыготня грязных ребятишек не распу-
гала скворцов, в летнее время каждый вечер устраива-
ющихся на ночлег в ветвях деревьев.
В ясные вечера он обычно сидел на балконе, ожидая
прилета птиц. И как раз на закате, когда небо стано-
вится особенно золотым, сверху раздавался щебет, и
черные стаи бесчисленных скворцов пролетали над
домом, направляясь после дневной охоты к месту ноч-
лега, который они так капризно выбрали и которого
так упорно держались год за годом, пренебрегая все-
ми остальными скверами и садами этого района Поче-
му выбор пал именно на эти четырнадцать платанов,
м р Гамбрил так и не мог понять. Вокруг было сколь-
ко угодно более обширных и более тенистых садов, но
они оставались без птиц, между тем как каждый вечер
от большой стаи отделялся верный его дому легион и
шумно рассаживался на его деревьях. Они сидели и
болтали до тех пор, пока сумерки не сменялись темно-
той; иногда, без всякой видимой причины, все птицы
внезапно умолкали, а потом, через несколько секунд,
напряженное молчание снова сменялось, так же вне
запно и бессмысленно, взрывом шумной болтовни.
Скворцы были самыми любимыми друзьями мисте
ра Гамбрила; не раз, в предательские летние вечера,
235
Олдос Хаксли
наблюдая за ними с балкона и слушая их разговоры,
он схватывал простуду или заболевал ревматизмом,
укладывавшим его в постель на долгие мучительные
часы. Но эти мелкие неприятности не охлаждали его
привязанности к птицам; и каждый вечер, который
можно было назвать хорошим, он сидел до наступле-
ния темноты на балконе и с увлечением смотрел сквозь
круглые очки на четырнадцать платанов. Ветер разду-
вал его седые волосы, и длинные редкие пряди падали
ему на лоб и на очки; тогда он нетерпеливо встряхи-
вал головой, и его костлявая рука, перестав на минуту
расчесывать и сучить жидкую седую бородку, откиды-
вала назад растрепавшиеся пряди и приводила в по-
рядок взлохмаченную голову. Скворцы болтали, рука
снова сучила и расчесывала бородку; еще порыв вет-
ра; потом наступала темнота, и газовые фонари на
площади освещали свисающие наружу листья платанов,
изумрудным светом озаряли кусты бирючины за решет-
кой сквера; дальше, за ними, была непроницаемая
ночь; вместо подстриженного газона и клумб с гераня-
ми там была тайна, там были бездонные глубины И
только тогда, наконец, замолкали птицы.
Мистер Гамбрил вставал со своего чугунного кресла,
расправлял руки и отекшие, застывшие ноги, входил
через стеклянную дверь в комнату и принимался за
работу. Птицы были для него развлечением; когда они
замолкали, можно было заниматься более серьезными
вещами.
Сегодня, впрочем, он не работал: каждое воскресе-
нье вечером его старый друг Портьюз приходил к нему
пообедать и поболтать о том о сем. Гамбрил Младший,
явившись неожиданно в полночь, застал их перед га-
зовым камином в кабинете отца.
— Дорогой мой, какими судьбами? — При входе сына
Гамбрил Старший взволнованно вскочил с места. Тон-
кие шелковистые волосы заколыхались, превратились
на мгновение в серебряный ореол и снова улеглись.
236
Шутовской хоровод
Мистер Портьюз продолжал сидеть, невозмутимый и
солидный, как почтовый ящик. Он носил монокль на
черной ленте, черный галстук шалью, над двойными
складками которого виднелась узкая полоска белого
крахмального воротничка, двубортный черный сюр-
тук, светлые клетчатые брюки и лакированные ботин-
ки с матерчатым верхом. Мистер Портьюз очень сле-
дил за своей внешностью. Встретив его в первый раз,
вы ни за что не догадались бы, что мистер Портьюз
специалист по поздней латинской поэзии; и он был бы
очень доволен, что вы не догадались. Рядом с мисте-
ром Портьюзом Гамбрил Старший, худощавый, суту-
лый и поджарый, казался в своем свободном, помятом
костюме каким-то живым пугалом.
— Какими судьбами? — повторил свой вопрос ста-
рый джентльмен.
Гамбрил Младший пожал плечами.
— Мне стало скучно, и я решил бросить службу. —
Он говорил деланно-небрежным и легкомысленным
тоном. — Как поживаете, мистер Портьюз?
— Благодарю вас, как всегда хорошо.
— Ну что ж, — сказал Гамбрил Старший, снова уса-
живаясь в кресло, — должен сказать, что меня это не
удивляет. Гораздо удивительней то, что ты выдержал
так долго, хотя педагогика вовсе не твое призвание. Не
понимаю, что заставило тебя сделаться учителем. —
Он посмотрел на сына сначала сквозь очки, потом по-
верх их, но мотивы поведения Гамбрила Младшего так
и остались для него неясными.
— А что же мне оставалось делать? — спросил Гам-
брил Младший, пододвигая кресло к камину. — Ты
дал мне педагогическое образование, а потом умыл
руки. Никакого выбора, никаких перспектив. Другого
выхода не было. А теперь ты же меня и упрекаешь.
Мистер Гамбрил сделал нетерпеливый жест.
— Перестань говорить глупости, — сказал он. —
Единственный смысл такого воспитания, какое получил
237
Олдос Хаксли
ты, — что оно дает молодому человеку возможность
понять, что, собственно, его интересует. По-видимому,
ничто не интересовало тебя настолько...
— Меня интересует все, — перебил Гамбрил Млад-
ший.
— Что в конце концов сводится к тому же, — в скоб-
ках добавил отец. И он продолжал с того места, на
котором его прервали: — Ничто не интересовало тебя
настолько, чтобы ты захотел посвятить себя этому. Вот
почему ты обратился к последнему прибежищу слабых
умов, получивших классическое образование, и сде-
лался учителем.
— Полегче, полегче, — сказал мистер Портьюз. — Я
сам тоже немножко преподаватель; прошу не нападать
на мою профессию.
Гамбрил Старший перестал сучить бородку и отки-
нул волосы, порывом негодования сброшенные ему на
глаза.
-*■ Я нападаю вовсе не на профессию, — сказал
он. — Совсем нет. Преподавание заслуживало бы вся-
ческих похвал, если бы все те, кто посвящает себя этой
профессии, так же интересовались им, как вы, Порть-
юз, вашей работой или я — моей. Все дело портят та-
кие неустойчивые субъекты, как Теодор. До тех пор,
пока все учителя не будут гениями и энтузиастами, ни-
кто никогда не научится ничему — кроме того, что он
изучает сам.
— И все-таки, — сказал мистер Портьюз, — я очень
жалею, что мне пришлось так много учиться самому.
Я потратил массу времени, стараясь узнать, как при-
няться за работу и где найти то, что мне нужно.
Гамбрил Младший закурил трубку.
—Я пришел к заключению, — заговорил он, раску-
ривая трубку, — что большинство людей... вообще не
следовало бы... ничему учить. — Он бросил спичку. —
Да простит нас Бог, но ведь они же собаки. Какой
смысл учить их чему бы то ни было, кроме умения
238
Шутовской хоровод
вести себя прилично, работать и повиноваться? Факты,
теории, мировые истины — какая им польза от всего
этого? Учить их понимать — да ведь это же только за-
путывать их; они из-за этого перестают воспринимать
простую видимую реальность. Только один процент
учащихся, не больше, извлекает какую-нибудь пользу
из научного или литературного образования.
— К этому проценту ты причисляешь и себя? —
спросил его отец.
— Само собой разумеется, — ответил Гамбрил Млад-
ший.
— Возможно, что вы не так уж далеки от истины, —
сказал мистер Портьюз. — Когда я думаю о своих де-
тях, скажем... — Он вздохнул. - Я думал, что их бу-
дет интересовать то, что интересовало меня; но их нич-
то не интересует — им нравится только одно: вести
себя подобно обезьянам, и к тому же не слишком че-
ловекообразным. В возрасте моего старшего сына я
просиживал целые ночи над латинскими текстами. А
он просиживает — вернее, простаивает, прогуливает,
проплясывает — целые ночи за танцами и выпивкой.
Помните св. Бернарда? «У1§Пе1 ила посСе 1ихипо5из
поп 5о1шп раНепЬег» (только аскеты и школяры терпе-
ливо наблюдают); «зеё е€ НЬепкег, и! зиат ехр1еа1
уоЫрка^т»1. То, что умный человек делает из чувства
долга, дурак делает для забавы. А как я старался
заставить его полюбить латынь!
— Да, но зато вы не старались, — сказал Гамбрил
Младший, — напичкать его историей. Вот это — един-
ственный непростительный грех. А я как раз этим и
занимался вплоть до сегодняшнего вечера: заставлял
пятнадцати- и шестнадцатилетних мальчиков специали-
зироваться на истории, заставлял их определенное чис-
ло часов в неделю читать обобщения плохих писателей
1 Кутила не спит целую ночь не только терпеливо, но и с охо
тою и удовлетворяет свое вожделение (лат.).
239
Олдос Хаксли
на темы, обобщать которые позволяет нам только на-
ше невежество; учил их воспроизводить эти обобщения
в гнусных сочиненьицах; а по существу — отравлял их
мозги тухлой, безвкусной жвачкой; просто возмути-
тельно. Если этих тварей и нужно учить, то, уж во
всяком случае, чему-нибудь твердому и определенно-
му. Латынь — прекрасно. Математика, физика. Пус-
кай себе читают историю для развлечения. Но, Бога
ради, не превращайте ее в краеугольный камень обра-
зования!
Гамбрил Младший говорил с величайшей серьезно-
стью, точно школьный инспектор, делающий доклад.
Он глубоко переживал то, о чем говорил; он всегда
глубоко переживал все темы своих разговоров, пока
говорил.
— Сегодня вечером я написал директору большое
письмо о преподавании истории, — добавил он. — Это
очень важно. — Он задумчиво покачал головой. —
Очень важно.
— Нога поУ1551та, 1етрога реззгта зип1, ущ\'
ктиз1, — отозвался мистер Портьюз словами св. Петра
Домианского.
— Совершенно верно, — поддержал его Гамбрил
Старший. — И если уж говорить о тяжелых време-
нах — разреши спросить тебя, Теодор, что ты намерен
делать в дальнейшем?
— Я начну с того, что немного разбогатею.
Гамбрил Старший положил руки на колени, подался
всем телом вперед и расхохотался. Смех у него был
низкий, похожий на удары колокола; казалось, это
квакает очень музыкальная большая лягушка.
— Ничего у тебя не выйдет, — сказал он и покачал
головой так энергично, что волосы упали ему на гла-
за. — Ничего не выйдет, — и он снова захохотал.
1 Часы слишком новые, времена слишком плохие, будем бди-
тельны (лат.).
240
Шутовской хоровод
— Чтобы разбогатеть, — сказал мистер Портьюз, —
нужно интересоваться деньгами.
— А его они не интересуют, — сказал Гамбрил Стар-
ший. — Так же, как и всех нас.
— Когда мне приходилось очень тяжело, — продол-
жал мистер Портьюз, — мы жили по соседству с одним
русским евреем-скорняком. Вот он так действительно
интересовался деньгами. Они были его страстью, его
блаженством, его идеалом. Он мог бы жить спокойно,
в довольстве, и все-таки отложить себе кое-что на ста^
рость. Но ради своего высокого идеала он страдал
больше, чем Микеланджело ради своего искусства. Он
работал по девятнадцати часов в сутки; остальные пять
он спал у себя под прилавком, в грязи, дыша вонью и
волосяною пылью. Теперь он разбогател, но со своими
деньгами он ничего не делает, не хочет делать, или,
вернее, не умеет. Он не стремится ни к власти, ни к
наслаждениям. Его страсть к наживе была совершен-
но бескорыстной. Как страсть к науке у броунингов-
ского «Грамматика». Я искренно восхищаюсь им.
Страстью самого мистера Портьюза были стихи Нот-
кера Бальбула и святого Бернарда. Почти двадцать лет
пришлось ему жить вместе с семьей в одном доме с
евреем-скорняком. Но он говорил, что ради Ноткера
стоило пойти на это; ради Ноткера стоило мириться и
с малокровием жены, работавшей сверх сил, и с жал-
ким видом истощенных и оборванных детей. Он толь-
ко поправлял монокль и продолжал жить, как жил.
Случалось и так, что монокля и аккуратного, прилич-
ного костюма бывало недостаточно, чтобы сохранять
хорошее настроение. Но теперь эти времена прошли;
Ноткер принес ему, наконец, нечто вроде славы, а так-
же, между прочим, и некоторую обеспеченность.
Гамбрил Старший снова обратился к сыну.
— А как ты собираешься разбогатеть? — спросил он.
Гамбрил Младший объяснил. Он обдумал все это в
кэбе, по дороге с вокзала.
241
Олдос Хаксли
— Это пришло ко мне сегодня утром, — сказал он, —
в церкви, во время службы.
— Возмутительно! — вставил Гамбрил Старший с
неподдельным негодованием. — Возмутительны эти
средневековые пережитки в школах! Церковь, действи-
тельно!
— Это пришло ко мне, — продолжал Гамбрил Млад-
ший, — как откровение, внезапно, как божественное
вдохновенье. Мне пришла в голову величественная и
прекрасная идея — идея Гамбриловских Патентован-
ных Штанов.
— А что такое Гамбриловские Патентованные Шта-
ны?
— Благодеяние для тех, кого профессия вынуждает
вести сидячий образ жизни. — Гамбрил Младший уже
составил в уме проспект и первые объявления: — Нео-
ценимое удобство для всех путешественников, изобре-
тенный цивилизацией суррогат стеатопигии, необходи-
мый завсегдатаям премьер, любителям концертов и...
— Ьес1и1из Бе1 Попёиз, — возгласил мистер Пор-
тьюз, — ОагорЬуЬсшт Есс1с51ае,
СПЬага Ьепезопапз Ое1,
СутЬа1ит ^ЪПатлотз СЬлзгл,
Рготрйиапит туз1:епогит Й<1е1, ога рго поЫз1-
Ваши штаны неотразимо напоминают мне литании,
которые я когда-то сочинял, Теодор.
— Мы требуем технического описания, а не лита-
ний, — сказал Гамбрил Старший. — Что такое Гамб-
риловские Патентованные Штаны?
— На языке техники, — сказал Гамбрил Млад-
ший, — мои Патентованные Штаны можно описать
как брюки с пневматическим сиденьем, надуваемым
при помощи трубки, снабженной вентилем; все вместе
1 Украшенное цветами ложе Господа, ризница церкви, благо
звучная кифара Господа, кимвал, славящий Христа, хранительница
тайн веры, молись о нас (лат.).
242
Шутовской хоровод
сконструировано из прочной красной резины, не име-
ет швов и заключено между верхом и подкладкой.
— Должен сказать, — заметил Гамбрил Старший то-
ном несколько ворчливого одобрения, — что мне при-
ходилось слышать о худших изобретениях. Вы слиш-
ком полны, Портьюз, чтобы оценить эту идею. Мы,
Гамбрилы, народ костлявый.
— Когда я возьму патент, — продолжал его сын
очень деловито и холодно, — я либо продам его како-
му-нибудь капиталисту, либо сам займусь его коммер-
ческой эксплуатацией. В обоих случаях я разбогатею,
чего, по совести сказать, не сумел сделать ни ты, ни
все остальные Гамбрилы.
— Совершенно верно, — сказал Гамбрил Старший, —
совершенно верно. — И он весело засмеялся. — Да и ты
не сумеешь. Будь благодарен своей несносной тетке
Фло за то, что она оставила тебе триста фунтов рен-
ты. Они тебе еще пригодятся. Но если ты в самом деле
хочешь стать капиталистом, — продолжал он, — я могу
познакомить тебя с одним человечком. Он страдает
манией покупать тюдоровские дома и делать их еще
более тюдоровскими. Я разобрал на части штук шесть
полуразвалившихся домишек и снова собрал их для
него — с небольшими вариациями.
— Не внушает доверия, — сказал его сын.
— Ах, но это же только его слабость. Он этим развле-
кается. Он занимается... — Гамбрил Старший замялся.
— Чем же он занимается?
—Да, пожалуй, всем на свете. Патентованными
средствами, коммерческими газетами, товарами обан-
кротившихся табачников — да мало ли еще чем; он
рассказывал мне о такой массе вещей. Он порхает, как
мотылек в поисках меда, или, вернее, денег.
— И он их находит?
— Он исправно платит мне гонорар, покупает все
новые тюдоровские дома и угощает меня завтраками у
Ритца. Больше я ничего не знаю.
243
Олдос Хаксли
— Что ж, попробуем — попытка не пытка.
— Я напишу ему, — сказал Гамбрил Старший. —
Его фамилия Болдеро. Он или поднимет тебя на смех,
или воспользуется твоей идеей и ничего тебе не запла-,
тит. Но если, — он посмотрел на сына поверх очков, —
если ты, сверх всяких ожиданий, станешь когда-ни-
будь богатым; если, если, если... — и, как бы подчер-
кивая всю несбыточность своего предположения, он
при каждом новом повторении этого слова еще выше
поднимал брови и еще энергичнее размахивал левой
рукой, — итак, если — на этот случай у меня есть для
тебя замечательная вещица. Посмотри, какая чудесная
идейка пришла мне в голову сегодня утром. — Он су-
нул руку в карман сюртука и, немного порывшись,
извлек сложенный вчетверо лист бумаги, на котором
был набросан перспективный план дома. — Для чело-
века с лишними восемью или десятью тысячами фун-
тов это было бы — это было бы... — Гамбрил Старший
пригладил волосы и замялся, подыскивая выражение
достаточно сильное, чтобы его можно было приложить
к его идейке, — пожалуй, это было бы слишком хоро-
шо для любого толстопузого черта с лишними восемью
или десятью тысячами.
Он передал лист Гамбрилу Младшему, который взял
его и вытянул руку так, чтобы рисунок был виден и
ему, и мистеру Портьюзу. Гамбрил Старший поднялся
с кресла и, став позади, принялся объяснять рисунок.
— Понимаете, какова моя мысль, — сказал он, опа-
саясь, что его могут не понять. — В центре трехэтаж-
ный корпус, а по обеим сторонам одноэтажные фли-
геля, кончающиеся павильонами в два этажа. На
плоских крышах флигелей можно разбить сады: ви-
дите, с севера их защищает стена. В восточном фли-
геле — кухня и гараж, в восточном павильоне — ком-
наты для прислуги. Западный — библиотека; его
фасад — лоджия с аркадами. Над восточным павиль-
оном, вместо тяжелой надстройки, открытая ротонда
244
Шутовской хоровод
на кирпичных колоннах. Видите? А вдоль всего глав-
ного корпуса на уровне второго этажа тянется балкон
испанского типа; изумительная горизонталь. Что же
касается перпендикуляров, то здесь имеются углы и
поднятые панели. А по крыше флигелей с той сторо-
ны, где висячий сад не защищен стеной, идет балю-
страда. Все это из кирпича. Это вид со стороны сада;
передний фасад, с улицы, тоже будет замечателен. Ну
как, нравится?
Гамбрил Младший кивнул.
— Очень, — сказал он.
Его отец вздохнул и, взяв рисунок, положил его об-
ратно в карман.
— Постарайтесь разбогатеть как можно скорей, —
сказал он. — И вы, Портьюз, и ты. Я столько лет ждал
случая построить вам великолепный дом.
Мистер Портьюз рассмеялся и встал с кресла.
— И прождете еще столько же, дорогой Гамбрил, —
сказал он. — Ибо мой великолепный дом будет п@-
строен не на этом свете, а жить вам осталось еще очень,
очень долго. Очень, очень долго, — повторил мистер
Портьюз и тщательно застегнул свой двубортный сюр-
тук, тщательно, словно пригоняя точный инструмент,
вставил в глаз монокль. Потом, очень прямо и четко,
похожий не то на солдата, не то на почтовый ящик, он
зашагал к двери. — Я что-то поздно засиделся у вас
сегодня, — сказал он. — Бессовестно поздно.
Парадная дверь тяжело закрылась за мистером Пор-
тьюзом. Гамбрил Старший вернулся в большую комна-
ту на втором этаже, приглаживая волосы, опять рас-
трепавшиеся, пока он стремительно подымался по
лестнице.
— Хороший он малый, — сказал он о только что
ушедшем госте, — замечательный малый.
— Замечательней всего монокль, — сказал Гамбрил
Младший, по-видимому, без всякой связи с предыду-
щим. Но его отец сейчас же уловил эту связь.
245
Олдос Хаксли
— Думаю, без монокля он не мог бы прожить. Это его
символ, его знамя. Бедность невзрачна и отнюдь не
прекрасна. Но с моноклем это выглядит иначе, по-
нимаешь? Я страшно благодарен судьбе за то, что у
меня было небольшое состояние. Иначе я не протя-
нул бы. Для этого нужна сила — больше силы, чем
есть у меня. — Он захватил бородку рукой у самого
подбородка и на мгновение замолчал, погруженный
в размышления. — У профессии Портьюза есть одно
преимущество, — задумчиво продолжал он, — мож-
но работать в одиночку, без сотрудников. Он может
не обращаться ни к кому за помощью, не иметь ни с
кем дела, когда ему этого не хочется. С архитектурой
гораздо трудней. Она не может оставаться частным де-
лом архитектора; раньше, чем удается что-нибудь сде-
лать, приходится претерпевать столько всяческих мы-
тарств с клиентами, с подрядчиками, со всей этой
публикой. Просто возмутительно! Я не умею ладить с
людьми. Я не люблю людей, не люблю, — с силой по-
вторил мистер Гамбрил. — Мне трудно с ними сгова-
риваться: это не мое дело. Мое дело — архитектура.
Но так редко удается заняться ею на практике. Очень
редко.
Гамбрил Старший грустно улыбнулся.
— И все-таки, — сказал он, — кое-что я могу еде
лать. У меня есть талант, у меня есть воображение.
Этого у меня никто не отнимет. Пойдем посмотрим,
что я недавно сделал.
Он первым вышел из комнаты и взбежал, шагая че-
рез две ступеньки, на верхний этаж. Он открыл дверь
комнаты, которая в порядочном доме служила бы
спальней для хозяев, и скользнул в темноту.
— Только не врывайся сюда, — окликнул он сына, —
Бога ради, не врывайся сюда. Ты все переломаешь.
Погоди, пока я не зажгу свет. Вечно эти ослы монте-
ры поставят выключатель где-нибудь за дверью, где его
ни за что не сыщешь. — Гамбрил Младший слышал,
246
Шутовской хоровод
как отец натыкался в темноте на какие-то предметы;
потом зажегся свет. Он вошел в комнату.
Вся ее обстановка состояла из двух длинных столов.
На столах, на камине и на полу были разбросаны, как
элементы рассыпавшегося на составные части города,
бесчисленные макеты зданий. Здесь были соборы,
здесь были ратуши, университеты, публичные библио-
теки, здесь было три или четыре элегантных малень-
ких небоскреба, здесь были торговые помещения, ог-
ромные склады, фабрики и, наконец, десятки велико-
лепных загородных поместий со ступенчатыми садами,
наружными лестницами, фонтанами и орнаментальны-
ми прудами и каналами с величаво переброшенными
через них мостами, с причудливыми павильонами и
беседками.
— Ну, не прекрасны ли они? — с энтузиазмом обра-
тился Гамбрил Старший к сыну. Растрепанные пряди
длинных седеющих волос колыхались над головой,
очки сверкали, а за ними восторженно горели глаза.
— Прекрасны, — согласился Гамбрил Младший.
— Когда ты разбогатеешь, — сказал отец, — я по-
строю тебе дом в таком вот духе. — И он показал на
небольшой поселок из загородных вилл, сгруппировав-
шихся на конце длинного стола, вокруг собора, гранди-
озного и величественного, как собор св. Петра. —
Взгляни вот на этот, скажем. — Он ловко пробрался в
другой конец комнаты, схватил небольшую настольную
лампу, стоявшую на камине между вокзалом и бап-
тистерием, и так же быстро вернулся, зацепив длин-
ным проводом от лампы верхушку одного из небоскре-
бов, стоявших перед камином. — Взгляни, — повторил
он, — взгляни. — Он вставил штепсель и сказал, дви-
гая лампу вправо и влево, вверх и вниз перед фасадом
миниатюрного дворца: — Видишь, как красиво ложат-
ся тени. Вот здесь, под этим огромным, нависающим
карнизом — хорошо, не правда ли? И посмотри, какие
великолепные вертикальные линии образуют пилястры.
247
Олдос Хаксли
А затем — солидность всей постройки, ее размеры, ее
массивная внушительная строгость! —Он вскинул
руки, он поднял глаза, точно он стоял, потрясенный, у
подножья настоящего огромного отвесного фасада. Тени
дико плясали по всему городу дворцов и куполов,
когда он в экстазе потрясал над головой лампой. —
А вот, — он внезапно нагнулся, он снова рассматривал
детали и показывал их сыну, — а вот главный вход,
весь разукрашенный богатой резьбой. Как великолепно
и неожиданно расцветает он на голой стене. Точно ко-
лоссальные письмена Дария, точно фигуры, высеченные
на оголенном обрыве в Бехистуне, — неожиданные и
прекрасные и такие человеческие, человеческие среди
окружающей пустыни.
Гамбрил Старший откинул волосы назад и повернул-
ся к сыну, с улыбкой глядя на него поверх очков.
— Очень хорошо, — кивнул ему Гамбрил Млад-
ший. — Но не слишком ли слепая эта стена? Для та
кого обширного палаццо у тебя, по-моему, слишком
мало окон.
— Верно, — ответил отец, — совершенно верно. — Он
вздохнул. — Боюсь, что для Англии этот проект не по-
дойдет. Он предназначен для страны, где стараются по
возможности избегать солнечного света. Окна — прокля-
тие нашей отечественной архитектуры. Стены приходит-
ся делать как сита: все в дырках, и это очень грустно.
Если хочешь, чтобы я построил тебе этот дом, пересе-
ляйся, скажем, на Барбадос или куда-нибудь еще.
— С большим удовольствием, — сказал Гамбрил
Младший.
—Другое неоценимое преимущество жарких стран, —
продолжал Гамбрил Старший, — в том, что человек
может жить там, как аристократ, вдали от всех, сам по
себе. Там не приходится смотреть на грязный мир; там
не нужно, чтобы грязный мир смотрел на тебя. Возьми,
например, этот большой дом, смотрящий на мир не-
сколькими темными бойницами и похожим на пещеру
248
Шутовской хоровод
главным входом. Но загляни внутрь. — Он держал
лампу над двором, находившимся в самом сердце
дворца. Гамбрил Младший нагнулся и посмотрел, -г
Вся жизнь обращена вовнутрь — на прелестный внутг
ренний двор, на это более чем испанское раНо1. Взгля-
ни на эти три яруса арок, на сводчатые коридоры для
прохладных задумчивых прогулок, на тритона, извер-
гающего белую воду в мраморный пруд посреди дво-
ра, на мозаику, расцветающую на полу и по стенам,
яркую на фоне белой штукатурки. А вот и ворота, ве-
дущие в сад. А теперь иди-ка сюда, посмотри на фа-
сад, обращенный к саду.
Держа в руках лампу, он обошел вокруг стола. Вне-
запно раздался треск: провод от лампы задел стоявший
на столе собор. Он валялся на полу, весь обращенный
в развалины, точно разрушенный землетрясением.
— Ад и смерть! — сказал Гамбрил Старший в при-
падке елизаветинской ярости. Он поставил лампу на
стол и кинулся смотреть, насколько непоправимо не-
счастье. — Они обходятся страшно дорого, эти маке-
ты, — объяснил он, склоняясь над развалинами. Он
нежно собрал осколки и положил их на стол. —. Мог-
ло быть и хуже, — сказал он наконец, отряхая пыль с
рук. — Боюсь, впрочем, что этот купол никогда уже не
будет таким, каким он был раньше. — Снова подняв
лампу, он держал ее высоко над головой и стоял так, с
меланхоличным удовлетворением оглядывая свои про-
изведения. — И подумать только, — сказал он после
недолгого молчания, — что все эти годы я потратил на
то, чтобы проектировать образцовые коттеджи для ра-
бочих в Блечли! Конечно, мне повезло, что я получил
эту работу; но подумать только, что цивилизованному
человеку приходится заниматься подобными вещами!
Это уж слишком. В прежнее время эти твари сами
строили свои лачуги, и получалось очень неплохо.
Внутренний двор (исп.).
249
Олдос Хаксли
Архитекторы занимались архитектурой, которая выра-
жает достоинство и величие человека, выражает его
протест, а не смиренную покорность. Много ли проте-
ста можно выразить в коттедже ценою в семьсот фун-
тов? Самую малость, конечно, можно протестовать:
можно придать коттеджу приличные пропорции, мож-
но избегнуть убожества и вульгарности, но и только:
весь протест сводится к отрицанию. Протест положи-
тельный и активный возможен лишь тогда, когда от
мизерного человеческого масштаба переходишь к пост-
ройкам для великанов, когда строишь ради духа и во-
ображения человека, а не ради его презренного тела.
Образцовые коттеджи, действительно!
Мистер Гамбрил негодующе фыркнул.
— Когда подумаешь об Альберти! — И он подумал
об Альберти — об Альберти, самом благородном из
всех римлян, о единственном подлинном римлянине.
Ибо сами римляне вели, в действительности, жалкую
и сумасбродную жизнь внутри своей вульгарной импе-
рии. Альберти и его последователи эпохи Возрождения
жили жизнью идеальных римлян. Они вкладывали в
свою архитектуру Плутарха. Они брали гнусного под-
линного Катона, исторического Брута и, превратив их
в римских героев, учились у них и подражали им. До
Альберти не было подлинных римлян, а со смертью
Пиранези их раса начала снова вымирать.
— А когда подумаешь о Брунеллески! — Гамбрил
Старший принялся страстно вспоминать архитектора,
который подвесил на восьми изящно взлетающих
ввысь мраморных опорах самый легкий и самый чудес-
ный из всех куполов.
— А Микеланджело! Огромная мрачная апсида...
А Врен и Палладио. Когда я думаю обо всех них... — Гам-
брил Старший взмахнул руками и замолчал. То, что он
чувствовал, думая о них, нельзя было выразить словами.
Гамбрил Младший взглянул на часы.
— Половина третьего, — сказал он. — Пора спать.
250
Шутовской хоровод
ГЛАВА III
— Мистер Гамбрил! — (К удивлению примешивалось
удовольствие.) — Как я рад! — (Теперь основным чув-
ством, которое выражал голос, доносившийся откуда-
то из темных глубин мастерской, было удовольствие.)
— Это я, мистер Бодженос, должен радоваться. —
Гамбрил закрыл за собой дверь мастерской.
Маленький человечек в сюртуке выскочил из каньо-
на, или, вернее, черного ущелья, образованного дву-
мя отвесными слоистыми стенами демисезонных кос-
тюмов, и, выйдя в открытое пространство перед две-
рью, поклонился со старомодной учтивостью, показав
при этом перламутровый череп, слегка прикрытый
длинными влажными темными прядями скудной рас-
тительности.
— И разрешите мне узнать, сэр, чему я обязан этой
радостью? — Мистер Бодженос лукаво посмотрел сни-
зу вверх, склонив голову набок, так, что дрогнули тор-
чащие кончики его нафиксатуаренных усов. Пальцы
его правой руки были засунуты за борт сюртука, и он
стоял носки врозь, в первой позиции классического
балета. — Легкое весеннее пальто, может быть? Или
новый костюм? Должен заметить, — и его взгляд про-
фессионала окинул длинную, худую фигуру Гамбрила
с головы до ног, — должен заметить, что те одежды,
которые вы теперь носите, мистер Гамбрил, выгля-
дят — как бы это сказать? — несколько неглиже, как
сказали бы французы, чуточку неглиже!
Гамбрил взглянул на свой костюм. Его огорчило «не-
глиже» мистера Бодженоса; этот поклеп обидел его,
оскорбил. Неглиже? А он-то воображал, что вид у него
вполне приличный и даже элегантный (но ведь у него
всегда был такой вид, даже в лохмотьях), — вернее
сказать, безупречный, как у мистера Портьюза, очень
подтянутый в этой черной куртке, опереточных брю-
ках и лакированных ботинках. А черная фетровая
251
Олдос Хаксли
шляпа — разве она не была именно тем иностранным,
южным штрихом, который спасал всю композицию от
банальности? Он рассматривал себя, стараясь увидеть
свой костюм — свои одежды, как назвал их мистер
Бодженос, одежды, Боже милосердный! — глазами
опытного портного. Перегруженные карманы отвиса-
ли складками, на жилете было пятно, брюки вздува-
лись пузырями, точно голые колени на рубенсовском
портрете Елены Фурмбн в мехах, в Венской галерее.
Да, все это было страшно неглиже! Он почувствовал
себя угнетенным; но изысканная профессиональная
корректность мистера Бодженоса несколько успокои-
ла его. Этот сюртук, например. Он точно сошел с ка-
кой-то очень современной картины — какая гладкая,
без единой складочки, цилиндрическая грудь, какая
чистая абстрактная форма конуса в слегка закруглен-
ных полах! Ничто не могло быть менее неглиже. Он
окончательно успокоился.
— Я хочу, — сказал он наконец, с важным видом
прочищая горло, — я хочу, чтобы вы сшили мне брю-
ки по моим указаниям. Это новая мысль. — И он
вкратце описал Патентованные Штаны Гамбрила.
Мистер Бодженос внимательно слушал.
—Для вас я могу их сделать, — сказал он, когда опи-
сание было закончено. — Я могу их сделать для вас...
если вам в самом деле этого хочется, мистер Гамб-
рил, — добавил он.
— Благодарю вас, — сказал Гамбрил.
— И разрешите мне узнать, мистер Гамбрил, вы
намереваетесь носить подобные... подобные одежды?
Гамбрил стыдливо отрекся.
—Лишь для того, чтобы практически осуществить
мысль, мистер Бодженос. Я, понимаете, занят коммер-
ческой эксплуатацией этой идеи.
— Коммерческой? Понимаю, мистер Гамбрил.
— Может быть, вы хотите войти в долю? — предло-
жил Гамбрил.
252
Шутовской хоровод
Мистер Бодженос покачал головой.
— Боюсь, мистер Гамбрил, что для моих клиентов
это не подойдет. Вряд ли можно ожидать, что «сливки
общества» станут носить подобные вещи.
— Вы так думаете?
Мистер Бодженос продолжал качать головой.
—Я их знаю, — сказал он, — я знаю «сливки обще-
ства». Да. — И он добавил, с непоследовательностью,
которая была, возможно, только кажущейся: — Меж-
ду нами, мистер Гамбрил, я большой поклонник рево-
люции...
— Я также, — сказал Гамбрил, — теоретически. Но
ведь я ничего не теряю. Я могу позволить себе быть ее
поклонником. Тогда как вы, мистер Бодженос, вы бла-
гоустроенный буржуа... о, только в экономическом
смысле, мистер Бодженос...
Мистер Бодженос принял объяснение с одним из
своих старомодных поклонов.
— ...Вы были бы одним из первых, кто пострадал
бы, если бы кто-нибудь начал ломку у нас.
— Разрешите мне сказать вам, мистер Гамбрил, что
тут-то вы и ошибаетесь. — Мистер Бодженос вынул
руку из-за пазухи и принялся двигать ею, подчеркивая
жестами наиболее важные места своей речи. — Когда
настанет переворот, мистер Гамбрил, — великий и не-
обходимый переворот, по выражению олдермэна Бек-
форда, человек будет иметь неприятности не оттого,
что он имеет немного денег, а из-за своих классовых
привычек, мистер Гамбрил, своего классового языка,
классового воспитания.
— Боюсь, что вы правы, — сказал Гамбрил.
— Я в этом убежден, — сказал мистер Бодженос. —
Ведь ненависть вызывают именно мои заказчики, мис-
тер Гамбрил, «сливки общества». Именно их само-
уверенность, их непринужденность, их привычку
приказывать, создаваемую деньгами и положением в
свете, их манеру считать свое общественное положение
253
Олдое Хаксли
законным, их престиж все остальные люди с огромным
наслаждением отняли бы у них, да не могут — ведь
как раз это больше всего раздражает, мистер Гамбрил.
Гамбрил кивнул. Он сам завидовал способности сво-
их более обеспеченных друзей игнорировать всех, кто
не принадлежит к одному с ними классу. Чтобы овла-
деть в совершенстве этой способностью, надо с детства
жить в большом доме, полном слуг-автоматов, надо
никогда не нуждаться в деньгах, никогда не заказы-
вать в ресторане более дешевое блюдо вместо более
изысканного; надо смотреть на полисмена лишь как на
оплачиваемого защитника от посягательств низшего
класса и никогда не сомневаться в своем божественном
праве делать — в границах приличия — все, что за-
благорассудится, не обращая внимания ни на кого и ни
на что, кроме собственной персоны и собственного удо-
вольствия. Гамбрил вырос среди подобных блаженных
существ, но сам не принадлежал к их числу. Увы?
Или к счастью? Он сам не знал.
— А какая польза будет, по-вашему, от революции,
мистер Бодженос? — спросил он наконец.
Мистер Бодженос снова положил руку за борт.
— Никакой, мистер Гамбрил, — сказал он. — Ре-
шительно никакой.
— Но свобода, — предложил Гамбрил, — равенство
и так далее. Как насчет этого, мистер Бодженос?
Мистер Бодженос улыбнулся снисходительно и
добродушно, как он улыбнулся бы человеку, предло-
жившему, скажем, носить при вечернем костюме засу-
ченные до колен брюки.
— Свобода, мистер Гамбрил? — сказал он. — Не-
ужели, по-вашему, хоть один здравомыслящий чело-
век воображает, что революция принесет свободу?
— Революционеры всегда требуют именно свободы.
— А получают они ее когда-нибудь, мистер Гамб-
рил? — Мистер Бодженос игриво склонил голову на-
бок и улыбнулся. — Обратимся к истории, мистер
254
Шутовской хоровод
Гамбрил. Сначала французская революция. Народ тре-
бует политической свободы. И получает ее. Потом -*
билль о реформах, потом сорок восьмой год, потом
всякие там освободительные акты и избирательное пра-
во для женщин — с каждым разом все больше и боль-
ше политической свободы. А в результате что, мистер
Гамбрил? Ровно ничего. Кто стал свободней благода-
ря политической свободе? Ни одна душа, мистер Гам-
брил. Более гнусного издевательства не знала история.
А как подумаешь о несчастных молодых людях, вроде
Шелли, которые о ней говорили, так просто жалко ста-
новится, — сказал мистер Бодженос, качая головой, —
по-человечески жалко. Политическая свобода — наду-
вательство, потому что никто не тратит время на то,
чтобы заниматься политикой. Время тратят на сон, еду,
немного на развлечения и на работу — больше всего на
работу. Когда они получили все политические свобо-
ды, какие им хотелось — или каких им даже, собствен-
но, и не хотелось, — они начали понимать это. Вот те-
перь они и заговорили об индустриальной революции,
мистер Гамбрил. Да Господь с вами, ведь это новое
надувательство, почище старого. Может ли быть при
какой-нибудь системе свобода? Сколько вы ни делите
прибыли между рабочими, сколько ни устанавливайте
у них самоуправление, или создавайте гигиенические
условия, или стройте коттеджи или площадки для
игр, самое главное рабство все равно останется — под-
невольный труд. Свобода? Да ее не существует! Сво-
боды в этом мире нет; только позолоченные клетки. Да
наконец, мистер Гамбрил, представьте себе, что уда-
лось бы как-нибудь избавиться от необходимости рабо-
тать, представьте себе, что у человека все время будет
свободным. А сам он станет ли от этого свободней?
Я ничего не говорю об естественном рабстве еды, сна и
так далее, мистер Гамбрил; об этом я ничего не гово-
рю, потому что тут уж пойдет отвлеченная метафизика.
Но я спрашиваю вас вот о чем, — и мистер Бодженос
255
Олдос Хаксли
почти сердито погрозил пальцем своему сонному
собеседнику, — будет ли свободным человек с нео-
граниченным досугом? Я говорю, что нет. Он будет
свободным, только если он окажется, как мы с вами,
мистер Гамбрил, человеком здравомыслящим и неза-
висимым в суждениях. Рядовой человек свободным
не будет. Потому что убивать свой досуг он умеет
только теми способами, какие навяжут ему другие
люди. В наше время никто не умеет развлекаться сам
по себе; все предоставляют другим развлекать их.
Что им подсунешь, то они и глотают. Им приходит-
ся глотать, хотят они этого или нет. Кино, газеты,
журналы, граммофоны, футбольные матчи, радио —
попробуйте-ка обойтись без них, если вы хотите
развлекаться. Рядовой человек без них не обойдется.
Он пользуется ими; а что это, как не рабство? Так
что, видите, мистер Гамбрил, — и мистер Бодженос
улыбнулся с каким-то лукавым торжеством, — даже
в чисто гипотетическом случае, когда у человека бу-
дет неограниченное количество свободного времени,
сам он свободным не станет... А случай этот, как я
уже сказал, чисто гипотетический; по крайней мере,
поскольку дело касается людей, стремящихся к рево-
люции. Что же до тех, кто умеет пользоваться досу-
гом, так я вам скажу, мистер Гамбрил, что мы с вами
оба хорошо знакомы со «сливками общества» и зна-
ем, что свобода, кроме разве свободы половых обще-
ний, это у них слабое место. А что такое половая
свобода? — драматически вопросил мистер Бодже-
нос. — Мы с вами, мистер Гамбрил, знаем, — конфи-
денциально ответил он. — Это ужасное, отвратитель-
ное рабство. Вот что это такое. Или, может быть, это
не так, мистер Гамбрил?
— Так, так, вы совершенно правы, мистер Бодже-
нос, — поспешил ответить Гамбрил.
— А отсюда следует, — продолжал мистер Бодже-
нос, — что для всех людей, кроме немногих избранных,
256
Шутовской хоровод
вроде нас с вами, мистер Гамбрил, свободы не существу-
ет. Это химера, мистер Гамбрил. Гнусная выдумка.
— Но в таком случае, мистер Бодженос, почему вам
так хочется, чтобы произошла революция? — осведо-
мился Гамбрил.
Мистер Бодженос задумался и еще больше заострил
кончики своих нафиксатуаренных усов.
— Все-таки, — сказал он наконец, — все-таки пере-
мена. Я всегда стоял за перемены и небольшие встряс-
ки. К тому же есть еще научный интерес. Вы ведь ни-
когда не знаете, чем кончится опыт, разве не так,
мистер Гамбрил? Я помню, когда я был маленьким,
мой старик-отец — он был великий садовод, можно
сказать, настоящий флорикультурист — устроил опыт
по прививке глазка розы 01о1ге с1е Эцоп1 к кусту чер-
ной смородины. И, поверите, мистер Гамбрил, розы
вышли черные, черные, как уголь. Никто этого бы не
подумал, если бы он не попробовал. Вот то же я гово-
рю и о революции. Нипочем не узнаешь, что из этого
выйдет, пока не попробуешь. Черные розы, голубые
розы — кто знает, мистер Гамбрил, кто знает?
— В самом деле, кто? — Гамбрил посмотрел на
часы. — Кстати о брюках... — добавил он.
— Об этих одеждах, — поправил его мистер Бодже-
нос. — Ах, да. Скажем, в будущий вторник?
— Что ж, скажем, в будущий вторник. — Гамбрил
открыл дверь мастерской. — До свиданья, мистер Бод-
женос.
Мистер Бодженос проводил его таким поклоном,
точно он был принцем крови.
Сияло солнце, и небо в пролете улицы было голубое.
Полупрозрачная даль расплывалась в нежных и свет-
лых тонах; казалось, каждая улица затянута золотис-
тым шелковым газом, который чем дальше, тем стано-
вился плотней. На деревьях Ганновер-сквера молодые
1 Слава Дижона (фр.).
9 О. Хаксли
257
Олдос Хаксли
листья еще не потеряли свежести и были похожи на
языки зеленого пламени, а закопченные стволы каза-
лись более черными и грязными, чем всегда. Если бы
закуковала кукушка, это было бы как нельзя более
уместно и приятно. Но даже и без кукушки день был
чудесный. Такой день, подумал Гамбрил, лениво ша-
гая по улице, что хочется влюбиться.
Из мира портных Гамбрил перешел в мир торговцев
искусственным жемчугом; он не торопясь брел по тро-
туару благоухающей Бонд-стрит, еще острей ощущая
влюбленность, разлитую в воздухе в этот ясный весен-
ний день. С чувством глубокого удовлетворения он
вспомнил шестьдесят три письменных работы о Рисор-
джименто. Как приятно болтаться без дела! Особенно
на Бонд-стрит, где из этого занятия можно извлечь
массу удовольствия. Он прошелся по залам весенней
выставки в Гровноре и вышел, немного жалея в душе
о восемнадцати пенсах, истраченных на входной би-
лет. После этого он сделал вид, будто собирается ку-
пить концертный рояль. Кончив играть свои любимые
пассажи на великолепном инструменте, который ему
подобострастно предоставили, он заглянул на не-
сколько минут к Содби, подышал пылью старинных
книг и побрел дальше, любуясь сигарами, прозрачны-
ми флаконами духов, носками, старыми мастерами,
изумрудными колье — одним словом, всеми предмета-
ми во всех витринах, мимо которых он проходил.
«В Скором Времени Открывается Выставка Картин
Казимира Липиата». Афиша привлекла его взгляд.
Значит, старина Липиат снова на боевой тропе, поду-
мал он, толкая дверь выставочного зала Олбермэла.
Бедный старина Липиат! Или, пожалуй, даже — ми-
лый старина Липиат. Он любил Липиата. Конечно, у
него есть свои недостатки. Забавно было бы снова
встретиться с ним.
Гамбрил очутился среди угнетающего собрания гра-
вюр. Он просмотрел их, спрашивая себя, как это полу-
258
Шутовской хоровод
чается, что в наши дни, когда ни одному художнику не
удается продать своих картин, любой дурак, умеющий
нацарапать банальный вид с двумя лодками, намеком
на облако и плоским морем, без всякого труда сбывает
свои произведения дюжинами, и к тому же по гинее за
штуку. Его размышления были прерваны прибли-
жением молодого человека, на чьей обязанности лежа-
ло водить посетителей по выставке. Он подошел робко
и неуверенно, но с решимостью человека, задавшегося
целью выполнить свой долг, и выполнить его с честью.
Это был очень молодой человек с бесцветными волоса-
ми, которым густой слой бриолина придавал удивитель-
ный сероватый оттенок; младенчески-круглые щечки
делали его похожим на маленького мальчика, играюще-
го во взрослого. Он работал здесь всего несколько не-
дель и находил свою работу очень трудной.
— Вот это, — заметил он, слегка кашлянув, чтобы
обратить на себя внимание, и показывая на один из
видов с двумя лодками и плоским морем, — это более
ранний вариант, чем тот. — И он показал на другой
вид, где лодок было по-прежнему две, а море казалось
все таким же плоским — хотя при более близком рас-
смотрении оно могло показаться, пожалуй, еще более
плоским.
— В самом деле, — сказал Гамбрил. Его холодность,
видимо, задела молодого человека. Он покраснел, но
заставил себя продолжать.
— Некоторые знатоки, — сказал он, — предпочита-
ют более ранний вариант, хотя в нем меньше закон-
ченности.
-Да?
— Замечательно передан воздух, не правда ли? —
Молодой человек склонил голову набок и с видом це-
нителя сложил свои детские губки сердечком.
Гамбрил кивнул.
В полном отчаянии, молодой человек ткнул пальцем
в затененную корму одной из лодок.
259
Олдос Хаксли
— В этом пятне столько настроения, — сказал он,
краснея еще больше.
— Масса экспрессии, — сказал Гамбрил.
Молодой человек благодарно улыбнулся ему.
— Вот именно, — сказал он в восторге. — Экспрес-
сия. Вы совершенно правы. Масса экспрессии. — Он
повторил это слово несколько раз, точно стараясь за-
помнить его на тот случай, когда им можно будет вос-
пользоваться снова. Он изо всех сил старался с честью
выполнять свой долг.
— Кажется, здесь скоро будет выставка Липиата, —
заметил Гамбрил, которому порядком надоели лодки.
— Как раз в эту минуту он окончательно договари-
вается с мистером Олбермэлом, — торжествующе ска-
зал молодой человек с видом фокусника, в самый кри-
тический момент извлекающего из своей шляпы
кролика.
— Да что вы говорите! — Фокус произвел на Гамб-
рил а должное впечатление. — Тогда я подожду его
здесь, — сказал он, усаживаясь спиной к лодкам.
Молодой человек вернулся к своему столу и взял
вечное перо с золотым колпачком, подаренное тетуш-
кой на Рождество, когда он впервые поступил на служ-
бу. «Масса экспрессии, — написал он заглавными бук-
вами на листке из блокнота. — В этом пятне масса
экспрессии». Несколько секунд он пристально смотрел
на бумажку, потом аккуратно сложил ее и спрятал в
жилетный карман. «Бери все на заметку». Это был
один из его девизов; он сам старательно написал его
тушью, старинным готическим шрифтом. Он висел у
него над кроватью между изречением «Господь — мой
пастырь» (подарок матери) и цитатой из доктора
Фрэнка Крэйна: «Улыбка на лице продаст больше то-
вара, чем острый язык». Однако молодому человеку не
раз приходило в голову, что острый язык — вещь весь-
ма полезная, особенно на этой службе. Он спрашивал
себя, можно ли сказать, что композиция картины полна
260
Шутовской хоровод
экспрессии. Он заметил, что конек мистера Олбермэ-
ла — композиция. Но, пожалуй, благоразумней при-
держиваться более обычного «удачная композиция»:
выражение, правда, несколько избитое, но зато бе-
зопасное. Надо будет спросить мистера Олбермэла.
И еще все эти разговоры о пластической линии и чис-
той пластичности. Он вздохнул. Все это ужасно слож-
но! Прямо из кожи вон лезешь, чтобы быть на высоте
положения; но когда речь заходит обо всех этих воз-
духах, и экспрессии, и пластичности — ну что тут бу-
дешь делать? Брать на заметку. Больше ничего не ос-
тается.
В кабинете мистера Олбермэла Казимир Липиат
стукнул кулаком по столу.
— Масштаб, мистер Олбермэл, — говорил он, —
масштаб, и сила, и идейная содержательность — у ста-
риков все это было, а у нас нет... — и он подкреплял
свои слова жестами. Выражение его лица все время
менялось, а зеленые глаза, глубоко сидящие в темных,
словно обугленных впадинах, светились беспокойным
огнем. Лоб у него был крутой, нос длинный и острый,
губы непропорционально большие и толстые для ко-
стлявого скуластого лица.
— Вот именно, вот именно, — сказал мистер Олбер-
мэл своим сочным голосом. Это был кругленький гла-
денький человечек с яйцевидной головой; в его манерах
была напыщенная торжественность старого мажордома,
которую сам он, видимо, считал весьма аристократичес-
кой.
— Я задался целью возродить все это, — продолжал
Липиат, — возродить масштабы и мастерство старых
мастеров.
Когда он говорил, он чувствовал, как его заливает
волна теплоты, его щеки пылали, и горячая кровь
пульсировала в его глазах, словно он выпил глоток
бодрящего красного вина. Его собственные слова воз-
буждали его, он размахивал руками, как пьяный, и он,
261
Олдос Хаксли
действительно, был точно пьяный. Он чувствовал в себе
величие старых мастеров. Он мог сделать все, что делали
они. Не было ничего, что было бы ему не по силам.
Яйцеголовый Олбермэл сидел перед ним, безупреч-
ный мажордом, раздражающе невозмутимый. Олбер-
мэла тоже следовало бы заставить гореть. Он еще раз
стукнул по столу и снова взорвался:
— Такова была моя миссия, — кричал он, — все эти
годы!
Все эти годы... Время обнажило его виски; высокий
крутой лоб казался еще выше, чем он был на самом
деле. Теперь ему было сорок; юному бунтарю Липиа-
ту, объявившему некогда, что никто не может создать
ничего дельного после тридцати лет, было теперь со-
рок. Но в минуты неистовства он забывал о своих го-
дах, он забывал о разочарованиях, о непроданных кар-
тинах, о ругательных отзывах.
— Моя миссия, — повторил он, — и будь я проклят,
если я не сумею ее выполнить!
Кровь горячо пульсировала в его глазах.
— Безусловно, — сказал мистер Олбермэл, кивая
яйцом. — Безусловно.
— А как все измельчало в наше время! — продолжал
с пафосом Липиат. — Как банальны сюжеты, как огра-
ничены возможности! У нас нет ни художников-скульп-
торов-поэтов, как Микеланджело; ни художников-уче-
ных, как Леонардо; ни математиков-придворных, как
Боскович; ни композиторов-импресарио, как Гендель;
ни всесторонних гениев, как Врен. Я восстаю против
этой унизительной специализации. Я один противостою
ей своим примером. — Липиат поднял руку. Он стоял,
как статуя Свободы, колоссальный и одинокий.
— Однако же... — начал мистер Олбермэл.
— Художник, поэт, композитор, — не унимался Ли-
пиат. — Я все вместе. Я...
— ...имеется опасность — как бы это сказать — рас-
пылить свои силы, — настойчиво продолжал мистер
262
Шутовской хоровод
Олбермэл. Он незаметно посмотрел на часы. Разговор,
по его мнению, слишком затянулся без всякой к тому
необходимости.
— Современным художникам угрожает гораздо
бблыпая опасность, — возразил Липиат. — Опасность
застоя и медленного умирания. Разрешите мне поде-
литься своим опытом.
Что он и сделал, весьма многословно.
В выставочном зале, окруженный лодками, видами
венецианских каналов и устья реки Форт, безмятежно
размышлял Гамбрил. Бедный старина Липиат, думал
он. Или, пожалуй даже, милый старина Липиат, не-
смотря на всю его фантастическую самовлюбленность.
Такой скверный художник, такой бездарный поэт, та-
кой громогласный и чувствительный пианист-импрови-
затор. И год за годом все одно и то же, твердит все об
одном и том же — и всегда скверно! И вечно без гро-
ша, вечно живет среди удручающей грязи! Великолеп-
ный и трогательный старина Липиат!
Вдруг дверь распахнулась, и в зал ворвался громкий
срывающийся голос, то низкий и грубый, то пронзи-
тельно-визгливый.
— ...как Веронезе, — говорил он, — огромная, силь-
ная, головокружительная композиция, — («головокружи-
тельная композиция» — мысленно молодой человек взял
эти слова на заметку), — но, конечно, гораздо более се-
рьезная, гораздо более значительная, гораздо более....
— Липиат! — Гамбрил встал со стула, повернулся,
сделал несколько шагов, протягивая руку.
— А, Гамбрил! Вот это здорово! — И Липиат сжал
протянутую руку с мучительной сердечностью. По-ви-
димому, он был в приятно-возбужденном состоя-
нии. — Мы договаривались с мистером Олбермэлом
насчет моей выставки, — объяснил он. — Вы знакомы
с Гамбрилом, мистер Олбермэл?
— Очень рад познакомиться, — сказал мистер
Олбермэл. — У нашего друга, мистера Липиата, —
263
Олдос Хаксли
добавил он покровительственно, — подлинно артисти-
ческий тем...
— Это будет нечто великолепное.
Липиат не мог ждать, пока кончит говорить мистер
Олбермэл. Он энергично хлопнул Гамбрила по плечу.
— ...Артистический темперамент, как я уже гово-
рил, — продолжал мистер Олбермэл. — Он, разумеет-
ся, слишком нетерпелив и слишком полон энтузиазма
для нас, простых смертных, — снисходительная кня-
жеская улыбка сопровождала этот акт самоуничиже-
ния, — живущих в мире прозаической, деловой по-
вседневности.
Липиат разразился громким и не весьма мелодичным
хохотом. По-видимому, он не возражал против обви-
нения в артистическом темпераменте: наоборот, оно
даже нравилось ему.
— Огонь и вода, — сказал он афористически, — со-
единенные вместе, дают пар. Мы с мистером Олбермэ-
лом мчимся вперед, как паровоз. Пш, пш! — он зад-
вигал руками, как поршнями. Он хохотал; но мистер
Олбермэл только улыбался, холодно и вежливо. — Я
рассказывал сейчас мистеру Олбермэлу, какое распя-
тье я сейчас пишу. Оно такое же большое и голово-
кружительное, как у Веронезе, но гораздо более серь-
езное, более...
За их спиной молодой человек объяснял красоты
гравюр какому-то новому посетителю. «В этом пят-
не, — говорил он, — масса экспрессии». И в самом
деле, тень падала на корму лодки с крайне выразитель-
ной настойчивостью. «А какая удачная, какая... — на
мгновение он замялся, и его лицо под бесцветными
напомаженными волосами густо покраснело, — ...ка-
кая головокружительная композиция». Он с тревогой
посмотрел на посетителя. Но тот и глазом не моргнул.
Молодой человек почувствовал огромное облегчение.
Они вместе ушли с выставки. Липиат шел впереди,
очень быстро, с великолепной грубостью пробивая себе
264
Шутовской хоровод
дорогу сквозь элегантную и праздную толпу, размахи-
вая руками и разглагольствуя. Шляпу он нес в руке;
галстук у него был ярко-оранжевый. Все на него обо-
рачивались, и ему это нравилось Лицо у него было
действительно замечательное: такое лицо по праву дол-
жно было принадлежать гению. Липиат это знал. «Ге-
ний, — любил он говорить, — носит на челе нечто вро-
де печати Каина, по которой люди сразу узнают его; а
узнав, обычно побивают каменьями», — добавлял он с
тем особым смешком, каким он сопровождал все свои
горькие или циничные замечания; этот смешок должен
был показывать, что горечь и цинизм, даже если они
оправдывались обстоятельствами, на самом деле были
всего лишь маской, а под этой маской скрывалась не-
изменная трагически невозмутимая улыбка художни-
ка. Липиат очень много думал об идеальном худож-
нике. Эта титаническая абстракция заполняла его
всего. Он был ею — только, пожалуй, немного слиш-
ком сознательно.
— На этот раз, - повторял он, —- они у меня рази-
нут рты от удивления. На этот раз... Это будет нечто
потрясающее. — И Липиат начал описывать картины,
которые он выставит, и с каждым его словом горячая
кровь все сильней билась у него в глазах и ликующее
сознание своей силы, уверенность в ней все росли и
росли в нем, он говорил о своем предисловии к ката-
логу, о стихотворениях, которые будут помещены там
в качестве литературных дополнений к картинам. Он
говорил и говорил.
Гамбрил слушал не слишком внимательно. Он спра-
шивал себя, как это можно говорить так громко и так
бесстыдно хвастать. Впечатление было такое, точно
Липиату нужно было кричать, чтобы убедить себя в
своем собственном существовании. Бедный Липиат!
Гамбрил подумал, что за последние годы он, наверное,
не раз сомневался в этом. Да, но на этот раз, на этот
раз они у него разинут рты от удивления.
265
Олдос Хаксли
— Так, значит, вы довольны своими последними
работами, — сказал он в конце одной из длинных ти-
рад Липиата.
— Доволен? — воскликнул Липиат. — Еще бы мне
не быть довольным.
Гамбрил мог бы ему напомнить, что он не раз бывал
доволен своими работами, но что «они» до сих пор еще
ни разу не раскрывали ртов от удивления. Однако он
решил ничего не говорить. Липиат продолжал разгла-
гольствовать на тему о масштабах и универсальности
старых мастеров. Подразумевалось, что сам он принад-
лежит к их числу.
Они расстались на углу Тоттенхэм-Корт-род; Липи-
ат отправился на север в свою мастерскую на Мэпл-
стрит, Гамбрил — в свою холостяцкую квартиру на
Грет-Рэссел-стрит. Почти год назад он снял две ма-
ленькие комнатки над бакалейной лавкой, обещая себе
делать в них Бог знает что. Но почему-то из этого «Бог
знает что» ничего не получалось. И тем не менее ему
нравилось изредка заходить туда, когда он бывал в
Лондоне, и думать, сидя в одиночестве перед газовым
камином, что ни одна живая душа во всем мире не
знает, где он. У него было детское пристрастие к тай-
нам и секретам.
— До свиданья, — сказал Гамбрил, поднимая в знак
прощания шляпу. — И я приглашу еще кое-кого к
ужину в пятницу. — (Они сговорились встретиться
снова.) Он пошел прочь, думая, что за ним осталось
последнее слово; но он ошибся.
— Да, кстати, - сказал Липиат, быстрыми шагами
догоняя Гамбрила. — Нет ли у вас случайно пяти фун-
тов взаймы? Знаете, только до выставки. Я что-то ос-
тался почти без денег.
Бедный старина Липиат! Но со своими банковыми
билетами Гамбрил расстался не очень охотно.
266
Шутовской хоровод
ГЛАВА IV
У Липиата была привычка, которую иные из его
друзей находили несколько утомительной — и не
только друзья, потому что Липиат был готов посвя-
щать в тайны своего вдохновения и просто знакомых,
и даже совершенно чужих людей, — привычка читать
при всякой возможности свои стихи. Он декла-
мировал громким дрожащим голосом, с выражением,
никогда не менявшимся, какова бы ни была тема сти-
хотворения, добрых четверть часа без перерыва; дек-
ламировал и декламировал до тех пор, пока его слу-
шателям не становилось так неловко и стыдно, что
они краснели и не решались смотреть друг другу в
глаза.
Сейчас он тоже декламировал, обращаясь не толь-
ко к своим друзьям, но и ко всей публике в ресто-
ране. Стоило ему произнести первые строки своей
последней вещи — «Конквистадора», как за всеми
столиками начали поворачивать головы и вытяги-
вать шеи Люди, пришедшие в этот ресторан на
Сохо, потому что он пользовался славой «артисти-
ческого», многозначительно переглядывались и ки-
вали друг другу. На этот раз деньги были заплаче-
ны недаром. А Липиат продолжал читать с видом
человека, который впал в экстаз и не замечает ок-
ружающего.
«Смотри на Мексику, Конквистадор» — таков был
припев.
Под Конквистадором Липиат, очевидно, подразуме-
вал художника, а Мексиканская долина, на которую
он смотрел, с городами, окруженными башнями: Тла-
копан и Чалеко, Истипалапан и Теночтитлан, симво-
лизировала — собственно, трудно было сказать, что
именно. Может быть, вселенную?
— Смотри, — вскричал Липиат вибрирующим го-
лосом.
267
Олдос Хаксли
Смотри, Конквистадор,
Там на ковре долины, средь озер,
Блестят алмазы городов,
Там Тлакопан и там Чалско
Ждут приближенья Человека.
Смотри на Мексику, Конквистадор, —
Страну твоих алмазных грез.
— Нельзя ли без «грез»? — сказал Гамбрил, отстав-
ляя стакан, который он осушил до дна. — Нельзя же
говорить в стихах о «грезах».
— Зачем вы меня прерываете? — накинулся на него
Липиат. Уголки его широкого рта вздрогнули, все его
длинное лицо возбужденно задвигалось. — Почему вы
не даете мне кончить? — Его рука, патетически под-
нятая над головой, медленно опустилась на стол.
Болван! — сказал он и снова взялся за нож и вилку.
— Но, право же, — не унимался Гамбрил, — нельзя
же писать о «грезах». Разве можно так писать те-
перь? — Он уже выпил добрую половину бутылки
бургундского и пришел в настроение добродушное,
упрямое и немного воинственное.
— Почему нет? — спросил Липиат.
— Ах, просто потому, что нельзя. — Гамбрил отки-
нулся на спинку стула, улыбнулся и погладил белоку-
рые свисающие усы. — Во всяком случае, в году от
Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать вто-
ром.
— Но почему? — возбужденно повторял Липиат.
— Потому что сейчас уже не время, — объявил изящ-
ный мистер Меркаптан, рыча, как истый конквиста-
дор, но затем, в конце фразы, впадая в бесславное за-
мешательство.
Это был мягкий, уютный молодой человек с гладки-
ми каштановыми волосами, разделенными посредине
прямым пробором и зачесанными за уши, где они об-
разовывали влажные мягкие завитки. Его лицу следо-
вало бы быть более изысканным, более утонченным —
268
Шутовской хоровод
в духе сПх-ЬшИёте, чем оно было на самом деле. К
сожалению, оно было грубоватым и даже несколько
свиноподобным и мало гармонировало с неподражае-
мо грациозным стилем мистера Меркаптана. Потому
что у мистера Меркаптана был свой стиль, восхити-
тельная печать которого лежала на всех его статьях,
выходивших в литературных еженедельниках. Но са-
мым изысканным его произведением был тот томик
«опытов», стихотворений в прозе, виньеток и парадок-
сов, где он с таким блеском развивал свою излюблен-
ную тему о мелкотравчатости, обезьяньей ограничен-
ности и глупой претенциозности так называемого
Нолю 5ар1еп51. Те, кому доводилось знакомиться с ми-
стером Меркаптаном, после встречи с ним нередко
приходили к заключению, что, в конце концов, он,
может быть, вовсе не так уж неправ в своей суровой
оценке человечества.
— Уже не время, — повторил он. — Времена изме-
нились. Зип! 1асгутае гегит, поз е1 ти1;атиг т ННз2. —
И он рассмеялся в знак одобрения самому себе.
— Оио! Ьоттез, ЬоЬ сНзри^апсЫт ез13, - сказал
Гамбрил, снова прихлебывая свое Веаипе зирёпеиге.
В данный момент он был целиком на стороне Меркап-
тана.
— Да почему уже не время? — настаивал Липиат.
Мистер Меркаптан сделал изящный жест.
— Са зе зеп1, топ сЬег апп, — сказал он, — ?а пе
з'ехр^ие раз4.
Говорят, сатана носит ад в своем сердце; то же мож-
но было сказать и о мистере Меркаптане: где бы он ни
находился, это был Париж.
1 Человек мыслящий — зоологическое название человека (лат.).
2 Дословно: ««Суть слезы вещей, и мы меняемся в них* (лат.).
3 Дословно* -«Сколько людей, столько и приходится спорить»
(лат.).
4 Это можно почувствовать, милый друг... объяснить этого
нельзя (фр.).
269
Олдос Хаксли
— Грезы в тысяча девятьсот двадцать втором!.. — Он
пожал плечами.
— После того, как мы приняли мировую войну, про-
глотили голод в России, — сказал Гамбрил. — Грезы!
— Они принадлежат к эпохе Ростана — сказал мис-
тер Меркаптан, слегка хихикая. — Ье Кёуе1 — ах!
Липиат шумно уронил нож и вилку и перегнулся
через стол, готовый броситься в атаку.
— Теперь я с вами расправлюсь, — сказал он, — те-
перь вы от меня не уйдете. Вы себя выдали с головой.
Выдали тайну своей духовной нищеты, своей слабости,
и мелочности, и бессилия...
— Бессилия? Вы клевещете на меня, милостивый
государь, — сказал Гамбрил.
Шируотер заерзал на своем стуле. Все это время он
сидел молча, сгорбив плечи, положив локти на стол,
склонив большую круглую голову над прибором; на-
сколько можно было судить, он был совершенно погло-
щен тем, что медленно и методически крошил кусок
хлеба. Изредка он клал себе в рот корку, и тогда его
челюсти под темными топорщащимися усами двигались
медленно и как-то боком, точно у коровы, пережевыва-
ющей жвачку. Он ткнул Гамбрила локтем в бок.
— Осел, — сказал он, — замолчите.
Липиат неукротимо продолжал:
— Вы боитесь идеалов, вот что. Вы не смеете при-
знаться в своих грезах. Да, я зову их грезами, — до-
бавил он в скобках. — Пускай меня считают дураком
или старомодным — мне наплевать. Слово короткое и
всем известное. К тому же, «грезы» рифмуются с «гро-
зы». Ха-ха-ха! — И Липиат разразился своим хохотом
титана; казалось, этот цинический хохот отрицал, но
на самом деле, для посвященных, он только подчерки-
вал скрывавшуюся за ним высокую положительную
мысль. — Идеалы — для вас, цивилизованных молодых
Сон, греза (фр.).
270
Шутовской хоровод
людей, они, видите ли, недостаточно шикарны. Вы
давно выросли из подобных вещей. Ни грез, ни рели-
гии, ни морали.
— Верую во единого печеночного глиста, — сказал
Гамбрил. Ему нравилось это маленькое изобретение.
Это было удачно; это было метко. — Печеночным гли-
стом делаешься ради самосохранения, — объяснил он.
Но мистер Меркаптан не хотел признать себя пече-
ночным глистом ради чего бы то ни было.
— Не понимаю, почему мы должны стыдиться,
что мы цивилизованные люди, — сказал он голосом, по-
хожим то на рев быка, то на чириканье реполова. — Нет,
если я и верую во что-нибудь, то разве только в свой
будуар в стиле рококо, и в разговоры за столом красно-
го дерева, и в нежные, остроумные, тонкие любовные
сцены на широкой софе, в которой пребывает дух Кре-
бильона Младшего. Надеюсь, нам не обязательно всем
быть жителями Утопии. Ното аи па1иге1, — и мистер
Меркаптан приложил большой и указательный палец
к своему — увы! — слишком похожему на пятачок
носу, — $а рие. А Ното к 1а Герберт Уэллс — $а пе рие
раз эззегК Во что я верую, так это в цивилизацию, в зо-
лотую середину между вонью и стерильностью. Дайте
мне немного мускуса, немного опьяняющих женских ис-
парений, букет старого вина и клубники, саше с лаван-
дой под каждой подушкой и курильницы по углам гос-
тиной. Читабельные книги, приятные разговоры,
цивилизованные женщины, утонченное искусство и су-
хие вина, музыка, спокойная жизнь и необходимый ком-
форт — вот все, чего я прошу.
— Кстати, о комфорте, — вставил Гамбрил, раньше
чем Липиат успел обрушить на мистера Меркаптана
свои обличительные громы, — я должен рассказать вам
о своем новом изобретении. Пневматические брюки, —■
1 Человек в натуральном виде — это воняет. А человек а-ля Гер-
берт Уэллс — это воняет недостаточно (лат.; фр.).
271
Олдос Хаксли
пояснил он. — Надуваются воздухом. Незаменимое
удобство. Понимаете мою мысль? Образ жизни у вас
сидячий, Меркаптан, вам необходимо заказать у меня
две-три пары.
Мистер Меркаптан покачал головой.
— Чересчур в духе Уэллса, — сказал он. — Черес-
чур утопично. В моем будуаре они будут ужасно не-
уместны. К тому же софа у меня и без того достаточно
мягкая.
— Ну, а как же Толстой? — заорал Липиат, дав волю
своему раздражению.
Мистер Меркаптан помахал рукой.
— Русский, — сказал он, — русский.
— А Микеланджело?
— Альберти, — очень серьезно сказал Гамбрил,
подсовывая им целиком точку зрения своего отца, —
Альберти, уверяю вас, был гораздо лучшим архитек-
тором.
— Уж если говорить о претенциозности, — сказал
мистер Меркаптан, — я лично предпочитаю старика
Борромини и барокко.
— А как же Бетховен? — продолжал Липиат. — А как
же Блейк? Куда вы отнесете их по вашей системе?
Мистер Меркаптан пожал плечами.
— Они остаются в передней, — сказал он. — В бу-
дуар я их не допускаю.
— Возмутительно, — сказал Липиат с растущим
негодованием, все неистовей размахивая руками, — вы
возмущаете меня — вы и ваша мерзкая фальшивая
цивилизация под восемнадцатый век; ваша уринальная
поэзия, ваше искусство для искусства — а не для Бога;
ваши гнусненькие совокупления без любви и без страс-
ти; ваш скотский материализм; ваше животное равно-
душие к чужим страданиям и ваша тявкающая нена-
висть ко всему великому.
— Прелестно, прелестно, — пробормотал мистер
Меркаптан, поливая салат прованским маслом.
272
Шутовской хоровод
— Как вы можете надеяться создать что-либо достой-
ное или прочное, если вы даже не верите в достоинство
и прочность? Я смотрю вокруг себя, — и Липиат блуж-
дающим взглядом обвел полный зал, — и вижу, что я
одинок, духовно одинок. Я борюсь один против всех. —
Он ударил себя в грудь: титан, одинокий титан. — Я
поставил перед собой задачу: снова возвратить живопи-
си и поэзии принадлежащее им по праву место среди
великих моральных сил. Слишком долго они служили
забавой, игрушкой. За это я положу свою жизнь. Свою
жизнь. — Его голос дрогнул. — Надо мной смеются,
меня ненавидят, побивают камнями, осмеивают. Но я
иду своим путем. Ибо я знаю, что правда на моей сто-
роне. И в конце концов, эту правду признают все. —
Это был разговор с самим собой, только вслух. Впечат-
ление было такое, точно Липиат занялся саморекламой.
— И все же, — сказал Гамбрил с жизнерадостным
упрямством, — я настаиваю, что слово «грезы» недопу-
стимо.
— 1пас1т1551Ые|, — отозвался мистер Меркаптан,
переводом на французский придавая этому слову ка-
кое-то новое значение. — В эпоху Ростана — сколько
угодно. Но теперь...
— Теперь, — сказал Гамбрил, — это всего лишь на-
мек на Фрейда.
— Все дело тут в литературном такте, — объяснил
мистер Меркаптан. — Неужели у вас его нет?
— Слава Богу, нет, — с ударением сказал Липиат. —
У меня вообще нет такта. Я говорю и действую прямо,
без обиняков, как подсказывает мне чувство. Ненави-
жу компромиссы.
Он стукнул по столу. Этот жест совершенно неожи-
данно вызвал взрыв надтреснутого мефистофельского
смеха. Гамбрил, Липиат и мистер Меркаптан быстро
подняли глаза; даже Шируотер вскинул огромную
Недопустимо (фр.).
273
Олдос Хаксли
шарообразную голову и повернул широкий диск своего
лица в ту сторону, откуда раздался звук. Перед столи-
ком стоял молодой человек с белокурой веерообразной
бородой, глядевший на них сверху вниз блестящими го-
лубыми глазами и улыбавшийся так двусмысленно и
загадочно, словно мысли его были проникнуты каким-
то непонятным и фантастическим ехидством.
— Соте з1а 1а зиа ТетЫШа?1 — спросил он и, сняв
свой неописуемый котелок, отвесил Липиату глубокий
поклон. — Узнаю тебя, Буонарроти! — с чувством за-
кончил он.
Липиат принужденно рассмеялся: теперь он не ка-
зался титаном.
— Узнаю тебя, мой Колмэн! — слабо отозвался он.
— Напротив, — поправил его Гамбрил, — почти не
узнаю тебя. Эта борода, — показал он на белокурый
веер, — чего ради, разрешите узнать?
— Подражание русским, руссианизм, — сказал мис-
тер Меркаптан, качая головой.
— Ах, в самом деле, чего ради? — Колмэн понизил
голос до конфиденциального шепота. — Из религиоз-
ных соображений, — сказал он и перекрестился.
Христу подобный в личной жизни,
Как ревностный католик,
Я в подражание Спасителю
Отращиваю бороду.
Есть бобры, обобрившие себя ради царствия небесно-
го. Но есть также и бобры, бывшие таковыми еще во
чреве матери. — Он разразился кощунственным сме-
хом, который прервался так же внезапно и намеренно,
как и начался. Липиат покачал головой.
— Мерзость, — сказал он, — мерзость.
— К тому же, — продолжал Колмэн, не обратив ни-
какого внимания, — у меня есть другие, — увы! —
гораздо менее благочестивые поводы для этой переме-
1 Как поживает Ваша Грозность? (Итал.)
274
Шутовской хоровод
ны наружности. Борода позволяет человеку завязывать
восхитительные знакомства. Проходишь, например, по
улице, и слышишь «Бобер*: предлог начать разговор и
познакомиться. Этому драгоценному символу, — и он
нежно погладил золотую бороду ладонью, — я обязан
восхитительно-опасными связями.
— Замечательно, — сказал Гамбрил и выпил в оди-
ночестве. — Немедленно перестаю бриться.
Шируотер оглядел собеседников: брови у него под
нялись, лоб покрылся морщинами.
— Этот разговор, кажется, выше моего понимания, —
серьезно сказал он. Под огромными усами, под густы-
ми кустистыми бровями рот был маленьким и наивным,
кроткие серые глаза смотрели по-детски вопроситель-
но. — Что означает в данном контексте слово «бобер»?
Полагаю, вы имеете в виду не грызуна Саз1ог ПЬег1?
— Но это же великий человек, — сказал Колмэн,
подымая котелок. — Скажите мне, кто он такой?
— Наш друг Шируотер, — сказал Гамбрил, — физи-
олог.
Колмэн поклонился.
— Физиологический Шируотер, — сказал он, —
преклоняюсь перед тобой! Перед тем, кто не знает, что
такое бобер, я отрекаюсь от всяких прав на превосход-
ство. Во всех газетах только и пишут, что о бобрах.
Скажите, вы никогда не читаете «Дейли экспресс»?
— Нет.
— «Дейли мейл»?
Шируотер покачал головой.
— «Миррор»? «Скетч»? «Грэфик»? И даже — я со-
всем забыл, что физиолог должен быть по убеждени-
ям либерал, —даже «Дейли ньюс»?
Шируотер продолжал качать своей большой шарооб-
разной головой.
— И вечерние газеты?
Бобер (лат.).
275
Олдос Хаксли
— Нет.
Колмэн снова обнажил голову.
— О всемогущая и праведная Смерть! — воскликнул
он, надевая котелок. — Вы никогда не читаете никаких
газет — и даже восхитительных статеек нашего друга
Меркаптана в еженедельниках? Кстати, как поживают
нынче ваши прочие статьи? — И Колмэн концом своей
массивной трости легонько ткнул мистера Меркаптана
в живот. — ^а тагсЬе — 1ез {през?1 А? — Он снова по-
вернулся к Шируотеру. — Даже их не читаете?
— Никогда, — сказал Шируотер. — Я занят более
серьезными вещами.
— Какими серьезными вещами, разрешите узнать?
— Ну, в данный момент, — сказал Шируотер, —
преимущественно почками.
— Почки! — Колмэн в экстазе забарабанил по полу
железным наконечником палки. — Почки! Расскажите
мне все о почках. Это страшно важно. Это подлинная
жизнь. И я сяду за ваш столик, не спрашивая позволе-
ния у нашего Буонарроти, и наплюю на Меркаптана, а
что касается этого вот гамбрилоида, так на него я вооб-
ще не стану обращать внимания. Я сяду и...
— Кстати о сидении, — сказал Гамбрил. — Мне хо-
телось бы уговорить вас заказать себе пару моих патен-
тованных пневматических брюк. Они...
Колмэн только отмахнулся.
— Не сейчас, не сейчас, — сказал он. — Я сяду и
буду слушать, как физиологус говорит о почках, а сам
тем временем буду поедать их — заи1:ёз. 5аи1ёз2, обра-
тите внимание.
Он положил шляпу и палку на пол подле себя и под-
сел на уголок, между Липиатом и Шируотером.
— Двое верующих, — сказал он, на минуту кладя
руку на плечо Липиата, — и трое жестокосердных
1 Кишки в порядке? (Фр.)
2 Обжаренные в масле (фр.).
276
Шутовской хоровод
неверных — лицом к лицу. Так, Буонарроти? Мы с
вами оба сгоуап1з еЬ ргаЫдиап^з1, как сказал бы Мер-
каптан. Я верую в единого дьявола, отца недержателя
мочи и кала, в Самаэля и в супругу его, всепорочную
девку. Ха-ха! — Он рассмеялся своим жестоким искус-
ственным смехом.
— Попробуйте вести тут цивилизованные разгово-
ры, — пожаловался мистер Меркаптан, с присвистом
произнося ц, любовно задерживаясь на в и растягивая
первые два и в слове «цивилизованные». В его устах
это слово, казалось, приобретало какую-то новую зна-
чимость.
Колмэн не обратил на него ни малейшего внимания.
— Расскажите мне, физиологус, — продолжал он, —
расскажите мне о физиологии Архетипа. Это страшно
важно; Буонарроти, я знаю, разделяет мое мнение.
Есть ли у него Ьоуаи гес1иш2, как сказал бы тот же
самый Меркаптан, или нет? Вольтер понял, много лет
назад, что от этого зависит все. О его ногах мы знаем
из высокоавторитетных источников, что они были
«прямые; а подошвы его ног были, как копыта телен-
ка». Но внутренности... вы должны рассказать нам о
его внутренностях. Ведь правда, Буонарроти? А где
мои го§попз заикёз3? — крикнул он официанту.
— У меня желчь разливается, когда я вас слушаю, —
сказал Липиат.
— Надеюсь, это не смертельно? — Колмэн заботли-
во посмотрел на своего соседа; потом покачал голо-
вой. — Тяжелый случай; кажется, смертельно. Поце-
луй меня, Стиви, и я умру счастливой. — Он
изобразил воздушный поцелуй. — А чего копается фи-
зиологус? Ну, толстокожее, — раз, два, три! Отве-
чайте. В ваших руках ключ от всего на свете. Ключ,
1 Верующие и выполняющие обряды (фр.).
2 Прямая кишка (фр.).
3 Жареные почки (фр.).
277
Олдос Хаксли
понятно вам это? Помнится, когда я околачивался еще
в школе и торчал там в биологической лаборатории,
вскрывая лягушек, — мы распинали их булавками
пузом вверх, как зелененьких христосиков, — так вот,
когда я сидел как-то там, размышляя над лягушечьи-
ми кишками, вошел лабораторный служитель и об-
ратился к нашему биологу: «Пожалуйста, сэр, не да-
дите ли вы мне ключ от Абсолюта». И вы только
подумайте — биолог спокойно сунул руку в карман
штанов, извлек оттуда маленький французский ключ
и, не говоря ни слова, передал его мальчишке. Что за
жест! Ключ от Абсолюта. Надо сказать, впрочем, что
нашему мальцу нужен был всего только абсолютный
спирт — вероятно, чтобы замариновать какой-нибудь
мерзкий выкидыш. Упокой, Господи, душу его. А те-
перь, Са$1ог ПЬег, давайте-ка нам ваш ключ. Расска-
жите нам об Архетипе, расскажите нам о первозданном
Адаме, расскажите нам все о прямой кишке.
Шируотер медлительно переместил на стуле свое
неуклюжее тело; откинувшись на спинку, он принял-
ся изучать Колмэна со спокойным, добродушным лю-
бопытством; глаза под дикарскими бровями смотрели
мягко и нежно; обезоруживающая улыбка, похожая на
улыбку младенца, увидевшего соску, проступала под
наводящей ужас маской усов. Широкий выпуклый лоб
был невозмутимо спокоен. Он провел рукой по густым
каштановым волосам, задумчиво почесал затылок и,
всесторонне изучив, поняв и занеся в соответствую-
щую рубрику это странное явление, именуемое Колмэ-
ном, раскрыл рот и благодушно рассмеялся.
— В свое время, — сказал он, наконец, своим тягучим
низким голосом, — вопрос Вольтера казался образчи-
ком непревзойденной иронии. Если бы он спросил, есть
ли у Бога почки, этот вопрос показался бы его совре-
менникам столь же ироническим. Теперь мы знаем о
почках немного больше. Если бы он спросил меня, я бы
ответил: а почему бы нет? Почки организованы так
278
Шутовской хоровод
совершенно, они выполняют свои регулирующие функ-
ции с такой чудодейственной или даже — трудно по-
добрать более подходящее слово — с такой божествен-
ной точностью, с таким знанием и мудростью, что
вашему Архетипу, или как его там, не должно было бы
быть стыдно обладать парой почек.
Колмэн захлопал в ладоши.
— Ключ, — вскричал он, — ключ! Он в брючных
карманах младенцев и грудных детей. Единственный
подлинный французский ключ! Как хорошо я сделал,
что пришел сюда сегодня! Но, клянусь сефирами, вот
и моя фея.
Он поднял палку, вскочил со стула и стал пробирать-
ся между столиками. У двери стояла женщина. Колмэн
подошел к ней, молча показал палкой на столик и вер-
нулся, подталкивая ее впереди себя, слегка похлопы-
вая палкой по ее крупу, точно он вел на бойню послуш-
ное животное.
— Разрешите представить вам,— сказал Колмэн, —
ту, что делит со мной радость и горе. Ьа сотра^пе ее
тез пш1$ ЫапсЬез е! с1е тез ^игз р1и161 за1ез. Одним
словом, Зоэ. фш пе сотргепс! раз 1е ^гап9а15, ^и^ те
ёё1ез1е ауес ипе раззюп ё§а1е а 1а ппеппе, е1 яш
тап§ега, та йп, с1ез го§попз роиг Ыге Ьоппеиг аи
рЬузюЬбие1.
— Не угодно ли бургундского? — И Гамбрил взялся
за бутылку.
Зоэ кивнула и пододвинула стакан. У нее были тем-
ные волосы, бледное лицо и глаза, как ягоды черной
смородины. Рот у нее был маленький, пухлый и кра-
сиво изогнутый. Одета она была довольно безвкусно,
точно картина Августа Джона: в голубое с оранжевым.
1 Подруга моих бессонных ночей и моих довольно-таки грязных
дней, которая не понимает по-французски, которая ненавидит меня
со страстью, равной моей, и которая будет есть почки, чтобы ока-
зать честь физиологу (фр.).
279
Олдос Хаксли
Выражение лица у нее было мрачное и злобное, и она
смотрела на всех с видом глубочайшего презрения.
— Шируотер на самом деле мистик, — флейтой про-
пел мистер Меркаптан. — Мистик-ученый; сочетание,
надо сказать, несколько неожиданное.
— Вроде либерального римского папы, — сказал
Гамбрил. — Бедный Меттерних, помните? Пио-
Ноно. — И он разразился смехом, понятным только
ему самому. — Нижесредние умственные способно-
сти, — в восторге пробормотал он, наливая себе еще
вина.
— Только люди, намеренно ослепившие себя, могут
считать такое сочетание неожиданным, — негодующе
вмешался Липиат. — Что такое наука и искусство, что
такое религия и философия, как не способы выразить
в образах и понятиях, доступных для человека, какую-
то сверхчеловеческую реальность? Ньютон и Бёме и
Микеланджело — все они выражали различными спо-
собами различные стороны одного и того же.
— Альберти, прошу вас, — сказал Гамбрил. — Уве-
ряю вас, он был гораздо лучшим архитектором.
— К <1опс! — сказал мистер Меркаптан. — 5ап Саг1о
а11е 0иа1го Роп^апе...1 — Но ему не удалось закон-
чить. Липиат уничтожил его одним жестом.
— Единственная реальность, — прокричал он, —
существует только одна реальность.
— Одна реальность, — Колмэн протянул руку через
стол и погладил голую белую руку Зоэ, — и она пре-
краснозадая. — Зоэ ткнула его вилкой в руку.
— Все мы пытаемся говорить о ней, — продолжал
Липиат. — Физики формулируют законы — жалкие
рабочие гипотезы, объясняющие лишь какую-то ее
часть. Физиологи проникают в тайны жизни, психоло-
ги—в тайны сознания. А мы, художники, пытаемся
выразить то, что открывается нам, когда мы смотрим
Святой Карл с четырьмя фонтанами (итал.).
280
Шутовской хоровод
на моральную природу, на индивидуальное начало
этой реальности, имя которой — вселенная.
Мистер Меркаптан с деланным ужасом поднял руки.
— О, ЬагЬапйай, ЬагЬап^асИ1 — только чистое кас-
тильское наречие могло выразить его чувства. — Но
это совершенная бессмыслица!
— В отношении химиков и физиков вы совершенно
правы, — сказал Шируотер. — Они вечно кричат, что
подошли к истине ближе нас. Свои абстрактные гипо-
тезы они выдают за факты и навязывают их нам, тог-
да как мы имеем дело с жизнью. О, их теории, конеч-
но, священны. Они величают их законами природы и
противопоставляют свои непреложные истины нашим
биологическим фантазиям. Какой шум они подымают,
когда мы говорим о жизни! Проклятые идиоты! —
кратко выругался Шируотер. — Только идиот спосо-
бен говорить о механизме перед лицом почек. А ведь
есть и такие болваны, которые говорят о механизме
наследственности и размножения.
— Однако же, — очень серьезно начал мистер Мер-
каптан, горя желанием отрицать свое собственное су-
ществование, — есть почитаемые всеми авторитеты.
Конечно, я могу лишь цитировать их слова. Я не пре-
тендую на какие-нибудь знания в этой области. Но...
— Размножение, размножение, — в экстазе бормо-
тал Колмэн. — Какой это восторг и какой ужас — как
подумаешь, что все они приходят к этому, даже самые
неприступные девственницы; что все эти суки созданы
для этого, несмотря на их фарфорово-голубые глазки.
Интересно, какую мартышку произведем на свет мы с
Зоэ? — спросил он, обращаясь к Шируотеру. — Как
мне хотелось бы иметь ребенка, — продолжал он, не
дожидаясь ответа. — Я ничему не стал бы его учить:
даже родному языку. Будет дитя природы. Выйдет из
него, вероятно, чертенок. А как смешно будет, если
О, варварство, варварство! (Исп.)
281
Олдос Хаксли
вдруг он скажет «б е к о с», как дети у Геродота. Наш
Буонарроти изобразит его на аллегорической картине
и напишет эпическую поэму под названием «Неблаго-
родный дикарь». А Саз1ог Р&ег изучит его почки и сек-
суальные инстинкты. А Меркаптан напишет о нем одну
из своих неподражаемых статеек. А Гамбрил сошьет ему
пару патентованных брюк. А мы с Зоэ будем смотреть
родительским взглядом и лопаться от гордости. Прав-
да, Зоэ? — Лицо Зоэ неизменно сохраняло мрачное и
презрительное выражение: она не снизошла до того,
чтобы отвечать. — Ах, как это будет чудесно! Я том-
люсь о потомстве. Я живу только этой надеждой. Я про-
бьюсь сквозь все предохранительные преграды. Я...
Зоэ швырнула кусок хлеба, угодивший ему в щеку,
немного пониже глаза. Колмэн откинулся на спинку
стула и хохотал до тех пор, пока у него из глаз не по-
катились слезы.
ГЛАВА V
Один за другим они вступали в вертящуюся дверь
ресторана и, потоптавшись в движущейся стеклянной
клетке, выходили в прохладу и мрак улицы. Шируо-
тер поднял свое широкое лицо и два-три раза глубоко
вздохнул.
— Там внутри было слишком много углекислоты и
аммиаку, — сказал он.
— Какое несчастье, что стбит двоим или троим сой-
тись во имя Божие, или хотя бы в более цивилизован-
ное имя восхитительного автора еженедельных стате-
ек... — Меркаптан проворно отпарировал предназна-
чавшийся его животу удар трости Колмэна, — какая
грусть, что при этом они обязательно отравляют воздух.
Липиат поднял глаза к небу.
— Какие звезды, — сказал он, — и какие изумитель-
ные провалы между ними!
282
Шутовской хоровод
— Ночь прямо как в оперетке. — И Меркаптан при-
нялся напевать баркаролу из «Сказок Гофмана»: —
1леЪе ЫасМ, с1и зсЬопе ЫасМ, оЬ $Ш1е теш...1 та-та-
та. — Здесь его познания в немецком языке изменили
ему. — Та, там... Та, там... Восхитительный Оффен-
бах. Ах, будь у нас сейчас опять империя! Еще один
Наполеончик! Париж снова стал бы Парижем. Тидди,
тамти-та-там.
Они шли без всякой цели, просто для того, чтобы
прогуляться этой мягкой прохладной ночью. Колмэн
указывал дорогу, при каждом шаге постукивая по тро-
туару железным наконечником своей трости.
— Слепой в роли поводыря, — объяснил он. — Ах,
если бы нам по дороге попалась канава, расщелина,
большая яма, кишащая ядовитыми сколопендрами,
полная навоза. С каким наслаждением я завел бы вас
всех туда!
— Знаете что? — серьезно сказал Шируотер. — Вам
не мешало бы пойти к доктору.
Колмэн от восторга даже завыл.
— Вам не приходит в голову, — продолжал он, —
что мы идем в эту минуту среди семи миллионов лю-
дей, и каждый из них живет своей личной, обособ-
ленной от всех жизнью, и каждому из них в высокой
степени наплевать на всех нас? Семь миллионов че-
ловеческих личностей, каждая из которых считает
себя столь же значительной, как любой из нас. Из них
несколько миллионов сейчас спят в отравленной атмо-
сфере. Сотни тысяч пар в эту минуту предаются взаим-
ным ласкам, которые слишком отвратительны, чтобы их
описывать, но ничем не отличаются от тех, которыми
каждый из нас восторженно, страстно и красиво выра-
жает свою любовь. Тысячи женщин мучаются в родовых
схватках, и тысячи особей обоего пола умирают от
самых разнообразных и удивительных болезней или
Любимая ночь, ты — прекрасная ночь, о, успокой мое...(Нем.)
283
Олдос Хаксли
попросту оттого, что они зажились на свете. Тысячи
пьяных, тысячи обожравшихся, тысячи полуголодных.
И все они живы, все они неповторимы, индивидуаль-
ны, чувствительны, как мы с вами. Ужасная мысль!
Эх, взять бы да завести их всех в большую яму со ско-
лопендрами!
Он постукивал по тротуару с таким видом, точно
искал эту расщелину. Потом он запел во всю глотку:
— Всякая тварь и скотина да хулит Господа; да хулит
Его и да проклинает и ныне и присно и во веки веков!
— Ох уж эта мне религия, — вздохнул Меркаптан. —
Вот тоже удовольствие — с одной стороны, мускули-
стый христианин-художник Липиат, с другой — Кол-
мэн, воющий черную мессу... Ужас! — Он сделал ита-
льянизированный жест и повернулся к Зоэ. — А вы что
скажете обо всем этом?
Зоэ кивнула головой в сторону Колмэна.
— Я скажу, что он — свинья, каких мало.
Это были первые слова, произнесенные ею с тех пор,
как она присоединилась к их компании.
— Слушайте, слушайте! — закричал Колмэн, разма-
хивая палкой.
В теплом желтом свете кафе-ларька на углу Гайд-Пар-
ка стояла небольшая группа людей. Среди картузов с
козырьками и шоферских пыльников, среди потрепан-
ных рабочих блуз и грязных фуляровых платков ярким
пятном выделялось нечто элегантное. Высокий цилиндр
и пальто с шелковыми отворотами, атласное манто ог
ненного цвета и большой испанский черепаховый гре-
бень с инкрустациями в ярких медно-красных волосах.
— Провалиться мне на этом месте, — сказал Гамбрил,
когда они приблизились, — если это не Майра Вивиш!
— Она самая, — подтвердил Липиат, тоже всматри-
ваясь. Он вдруг зашагал с напускной небрежностью,
и при каждом шаге ноги у него заплетались. Созер-
цая себя со стороны, он прозорливым взглядом про-
никал сквозь оболочку цинического наплевательства
284
Шутовской хоровод
и усматривал под ней кровоточащее сердце. Но он не
хотел, чтобы об этом догадывался кто-нибудь еще.
— А, это Вивиш! — Колмэн быстрей застучал трос-
тью по тротуару. — А кто очередной избранник? —
показал он на цилиндр.
— Неужели Бруин Оппс? — с сомнением в голосе
сказал Гамбрил.
— Оппс! — прокричал Колмэн. — Оппс!
Цилиндр повернулся, обнаруживая манишку, длинное
серое лицо и блестящее круглое стеклышко в левом глазу.
— А вы кто такой, милостивый государь? — Голос
был грубый и надменно-оскорбительный.
— Я — это я, — сказал Колмэн. — Но за мной следу-
ют, — и он указал на Шируотера, Гамбрила и Зоэ, —
один физиолог, один педагог и один приапагог; всякие
там художники и журналисты, чьи титулы не кончают-
ся магическим слогом, в счет не идут. И наконец, — по-
казывая на самого себя, — перед вами Гулящий Бродя-
га, что в каббалистической интерпретации означает:
Господь Бог. Весь к вашим услугам. — Он снял шляпу
и отвесил поклон.
Цилиндр снова повернулся к испанскому гребню,
осведомляясь:
— Кто этот жуткий пьяница?
Миссис Вивиш ничего не ответила и пошла навстре-
чу вновь прибывшим. В одной руке она держала кру-
тое яйцо без скорлупы, в другой — толстый ломоть
хлеба с маслом; в промежутках между фразами она
откусывала то от одного, то от другого.
— Колмэн! — воскликнула она; когда она говорила,
создавалось такое впечатление, будто она вот-вот ис-
пустит дух и будто каждое ее слово — последнее сло-
во, исходящее из уст человека, лежащего на смертном
одре, и поэтому полное какого-то особого, глубокого,
неизъяснимого смысла. — Целую вечность я не слыша-
ла вашего бреда. А вы, милый Теодор, — почему я ни-
когда не вижу вас теперь?
285
Олдос Хаксли
Гамбрил пожал плечами.
— Вероятно, вы не очень стремитесь к этому, — ска-
зал он.
Майра засмеялась и откусила еще хлеба с маслом.
Другой рукой, в которой она держала недоеденное
яйцо, она оперлась о плечо Липиата. Титан, погружен-
ный в созерцание ночного неба, с видимым удивлени-
ем обнаружил ее присутствие.
— Ах, это вы? — сказал он, улыбаясь и вопроситель-
но морща лоб.
— Кажется, я должна позировать вам завтра, Кази-
мир?
— Значит, вы не забыли?
Оболочка на мгновение спала. Бедный Липиат!
— И счастливый Меркаптан? Как всегда, счастливый?
Меркаптан галантно поцеловал руку, державшую
яйцо.
— Я мог бы быть счастливей, — пробормотал он, и
его карие свиные глазки бросили на нее многозначи-
тельный взгляд. — Ршз^е езрёгег?1
Миссис Вивиш испустила свой предсмертный смех и
остановила на нем, не говоря ни слова, пристальный
взгляд своих бледно-голубых глаз. Ее глаза обладали
необыкновенной способностью смотреть без всякого
выражения; они были похожи на те бледные голубые
глаза, что глядят из черной бархатной маски сиамско-
го кота.
— ВеШ$51та2, — пробормотал Меркаптан, расцветая
в их прохладном свете.
Миссис Вивиш обратилась ко всей компании.
— Мы совершенно изумительно провели вечер, —
сказала она. — Правда ведь, Бруин?
Бруин Оппс ничего не ответил; он только нахму-
рился. Ему совсем не нравилась вся эта публика,
1 Могу ли я надеяться? (Фр.)
2 Прекраснейшая (итпал.).
286
Шутовской хоровод
нарушившая его 1ё1е-а-1ё1е с Майрой. Кожа его нахму-
ренного лба перелилась через оправу монокля и за-
крыла кусочек блестящего стеклышка.
— Я подумала, что было бы забавно, — продолжала
Майра, — заехать в этот ресторанчик на Гэмптон-
Корт, где можно поужинать на острове и потанцевать.
— Почему острова, — в восхитительно-причудливых
скобках заметил Меркаптан, — так располагают к на-
слаждению? Цитера, Монки-Айленд, Капри. ]е те
йетапйе1.
— Начинается! Еще одна очаровательная статей-
ка! — Колмэн угрожающе поднял трость; мистер Мер-
каптан проворно отскочил в сторону.
— Тогда мы взяли машину, — говорила миссис Ви-
виш, — и пустились в путь. Но какую машину, Госпо-
ди Боже мой! С одной только скоростью, и к тому же
минимальной. Автомобиль прошлого столетия, музей-
ный экспонат, коллекционный экземпляр! До места
назначения ехали несколько часов. А когда, наконец,
добрались, какую подали еду, какими напитками уго-
щали! — Миссис Вивиш стонала в неподдельном ужа-
се на своем вечном смертном одре. У всех кушаний
был такой вкус, точно их добрую неделю вымачивали
в воде прежде, чем подавать; это было похоже на во-
доросли, да еще с восхитительным тифозным ароматом
воды из Темзы. Темза была даже в шампанском. Они
не в силах были проглотить ничего, кроме корки хле-
ба. Изнемогая от голода и жажды, они отплыли на
своем средневековом такси обратно, — и вот, наконец,
здесь, на первом форпосте цивилизации, едят для со-
хранения своей драгоценной жизни. — О, какой ужас-
ный вечер, — закончила миссис Вивиш. — Единствен-
ное, что меня развлекало, — это вид Бруина в скверном
настроении. Вы представить себе не можете, Бруин, до
чего курьезным вы иногда бываете.
Я спрашиваю себя (фр.Х
287
Олдос Хаксли
Бруин пропустил это замечание мимо ушей. С тру-
дом подавляя отвращение, он доедал крутое яйцо.
Капризы Майры становятся с каждым разом все невы-
носимей. Одного этого ресторана на Гэмптон-Корт
было более чем достаточно; но когда дело дошло до
того, чтобы есть на улице, среди грязных рабочих, —
нет, знаете, это уж чересчур.
Миссис Вивиш посмотрела по сторонам.
— Я так никогда и не узнаю, кто эта загадочная лич-
ность? — Она указала на Шируотера, который стоял
в стороне, прислонившись к ограде парка и задумчиво
глядя себе под ноги.
— Физиолог, — объяснил Колмэн, — и у него есть
ключ. Ключ, ключ! — Он забарабанил тростью по ас-
фальту.
Гамбрил представил Шируотера более общеприня-
тым способом.
— Вы, кажется, не слишком интересуетесь нами,
мистер Шируотер? — голосом умирающей произнесла
Майра. Шируотер поднял глаза: миссис Вивиш напря-
женно смотрела на него светлым пристальным взгля-
дом, улыбаясь при этом той странной улыбкой, от ко-
торой уголки губ опускались книзу; эта улыбка
придавала ее лицу выражение страдания, замаски-
рованного смехом. — Вы, кажется, не интересуетесь
нами? — повторила она.
Шируотер покачал своей тяжелой головой.
— Нет, — сказал он, — не интересуюсь.
— Отчего?
— А чего ради мне интересоваться вами? Времени на
все ведь не хватит. Интересоваться можно лишь тем,
что стбит того.
— А мы не стбим того?
— Для меня лично нет, — чистосердечно ответил
Шируотер. — Великая Китайская стена, политические
события в Италии, биология плоских глистов — все
эти предметы сами по себе крайне интересны. Но я
288
Шутовской хоровод
ими не интересуюсь; не позволяю себе интересоваться
ими. У меня нет лишнего времени.
— А чем же тогда вы позволяете себе интересоваться?
— Не пора ли нам? — нетерпеливо сказал Бруин;
ему удалось проглотить последний кусок крутого яйца.
Миссис Вивиш не ответила ему, даже не удостоила его
взглядом.
Шируотер на мгновение замялся и приготовился
было говорить, но Колмэн ответил за него.
— Будьте почтительны, — сказал он Майре Ви-
виш. — Это великий человек. Он не читает газет, даже
тех, в которых так замечательно пишет наш Меркап-
тан. Он не знает, что такое бобер. И он живет ради
одних только почек.
Миссис Вивиш страдальчески улыбнулась.
— Почки? Что за тетеп!о топ1! Есть ведь и другие
части организма. — Она откинула манто, обнажив
руку, голое плечо и треугольник грудной мышцы. Она
была одета в белое платье, оставлявшее обнаженными
спину и плечи; на груди его поддерживал золотой шну-
рок, охватывающий шею. — Хотя бы это, — сказала
она и, вытянув свою стройную руку, несколько раз по-
вернула ее то вверх ладонью, то вниз, точно желая про-
демонстрировать работу сочленений и игру мускулов.
— Метеп1о упгеге, — последовал уместный коммен-
тарий мистера Меркаптана. — «У1уатиз, теа ЬезЫа,
аЦие атетиз»2.
Миссис Вивиш опустила руку и снова накинула ман-
то. Она взглянула на Шируотера, прилежно и внима-
тельно следившего за всеми ее движениями; он кивнул
с вопросительным выражением, словно спрашивая: а
дальше что?
— Мы все знаем, что у вас красивые руки, — сердито
сказал Бруин. — Вовсе незачем выставлять их напоказ,
1 Помни о смерти (лат.).
2 Помни о жизни... ««Будем жить, моя Лесбия, и любить» (лат.).
10 О. Хаксли
289
Олдос Хаксли
на улице, в двенадцать часов ночи. Идем отсюда. —
Он положил ей руку на плечо, точно желая ее увес-
ти. — Лучше бы нам уйти. Господь его ведает, что там
творится позади нас. — Кивком головы он указал на
клиентов вокруг стойки кафе. — Чернь волнуется.
Миссис Вивиш оглянулась. Шоферы и прочие посети-
тели ночного кафе окружили любопытным и сочувству-
ющим кольцом какую-то женщину, похожую на огром-
ный узел, обмотанный черной бумажной тканью и завер-
нутый в непромокаемый плащ; она сидела на высоком
табурете хозяина кафе, безжизненно прислонившись к
стенке палатки. Мужчина, стоявший рядом с ней, пил
чай из толстой белой чашки. Все говорили разом.
— Разве этим несчастным нельзя говорить? — спро-
сила миссис Вивиш, снова оборачиваясь к Бруину. —
Ни разу в жизни не видела человека, который столько
думал бы о низших классах.
— Я их ненавижу, — сказал Бруин. — Все бедные,
больные и старики внушают мне отвращение. Не пере-
ношу их; меня буквально тошнит от них.
— Оие11е ате Ыеп-пе'е!1 — пискнул мистер Меркап-
тан. — И как честно и прямо выражаете вы то, что мы
все чувствуем, но не осмеливаемся сказать!
Липиат разразился негодующим хохотом.
— Когда я был маленьким, — продолжал Бруин, —
помню, дедушка рассказывал мне о своем детстве. Он
рассказывал, что, когда ему было пять или шесть лет,
как раз перед биллем о реформах тридцать второго
года, существовала такая песня, которую пели все бла-
гомыслящие люди; припев там был примерно такой:
«К черту народ, к дьяволу народ, к сатане рабочий
класс». Жаль, я не знаю остальных слов и мотива.
Должно быть, хорошая была песня.
Песня привела Колмэна в восторг. Он перекинул
трость через плечо и принялся маршировать вокруг
Какая аристократическая душа! (Фр.)
290
Шутовской хоровод
ближайшего фонарного столба, распевая слова на мотив
бравурного марша. «К черту народ, к дьяволу народ...*
Он отбивал такт, тяжело стуча каблуками по тротуару.
— Ах, если бы изобрели слуг с двигателями внутрен-
него сгорания, — почти жалобно сказал Бруин. — В са-
мом вышколенном слуге иногда обнаруживается чело-
век. А это — просто невыносимо.
— Нет горше мук нечистой совести, — вполголоса
процитировал Гамбрил.
— Но мистер Шируотер, — сказала Майра, перево-
дя разговор на более удобную для нее почву, — не
сказал нам еще, что он думает о руках.
— Ровно ничего, — сказал Шируотер. — В данный
момент я работаю над кровообращением.
— Неужели он говорит правду, Теодор? — воззвала
она к Гамбрилу.
— Думаю, что да, — Гамбрил ответил словно откуда-
то издалека и без всякого интереса. Он прислушивал-
ся к разговору тех, кого Бруин обозвал «чернью», и
вопрос миссис Вивиш казался несколько неуместным.
— Я работал ломовиком, — говорил человек с чаш-
кой. — Была у меня тележка и старенький пони. Ни-
чего, жили помаленьку и не жаловались. Вот только с
мебелью да с тяжелыми вещами была беда. В Индии я
подцепил малярию — я был там во время войны...
— И даже — вы заставляете меня перешагнуть гра-
ницы приличия — и даже, — не отставала миссис Ви-
виш, страдальчески улыбаясь, произнося слова хрип-
ло, как в предсмертной агонии, — о ногах?
Эти слова привели в действие кощунственный меха-
низм, скрытый в мозгу Колмэна.
— Ни ноги мужчины не радуют его, — заорал он и с
преувеличенной страстью обнял Зоэ, которая поймала
его руку и укусила.
— Как чуть устанешь, так она и начинает тебя тре-
пать, малярия-то. — Лицо у говорившего было изжелта-
бледное, и во всем его нищенском виде было что-то
291
Олдос Хаксли
особенно неспокойное и безнадежное. — А как она тебя
начнет трепать, тут и сила вся пропадет — перышка
поднять не можешь.
Шируотер покачал головой.
— И даже сердце? — Миссис Вивиш подняла бро-
ви. — Ах, теперь, когда произнесено неизбежное сло-
во, на сцену выступает единственная подлинная тема
всякого разговора. Любовь, мистер Шируотер!
— Но я ничего не говорю, — снова уступил человек
с чашкой, — жили помаленьку, да и не так уж плохо.
Грех было бы жаловаться. Верно я говорю, Флорри?
Черный узел в знак согласия качнул своей верхней
оконечностью.
— Эта тема, — сказал Шируотер, — принадлежит к
тому же роду, что и Китайская стена или биология
плоских глистов: я не позволю себе интересоваться ею.
Миссис Вивиш рассмеялась, еле слышно прошептав
удивленное и недоверчивое «Господи», и спросила:
— А почему?
— Нет времени, — объяснил он. — Вам, людям праз-
дным и обеспеченным, думать больше не о чем. Я за-
нят делом и поэтому, естественно, меньше интересуюсь
этой темой, чем вы; и, больше того, я нарочно ограни-
чиваю имеющийся у меня к ней интерес.
— И вот еду я как-то через Людгэт с грузом для
одного типа в Клеркенвелле. Веду это я Джерри под
уздцы вверх по холму; Джерри — это наш старый
пони...
— Нельзя иметь все сразу, — объяснил Шируотер, —
во всяком случае, одновременно нельзя. Теперь я устро-
ил свою жизнь так, чтобы работать. Я женат, я мирно
удовлетворяю свои потребности в домашней обстановке.
— Оие11е Ьоггеиг!1 — сказал мистер Меркаптан. Си-
девший в нем аббат восемнадцатого века был потрясен
и возмущен этими словами.
1 Какой ужас! (Фр.)
292
Шутовской хоровод
— Но любовь? — спросила миссис Вивиш. — Лю-
бовь?
— Любовь! — отозвался Липиат. Он смотрел на Млеч-
ный путь.
— Вдруг на меня налетает фараон. «Сколько лет тво-
ей лошади? — говорит он. — Она не может возить
тяжести, она припадает на все четыре ноги», — гово-
рит. «Неправда», — говорю я. «Не сметь мне возра-
жать, — говорит он. — Распрягите ее сию же минуту».
— Но я уже знаю все о любви. Тогда как о почках я
знаю невероятно мало.
— Но, дорогой Шируотер, как можете вы знать все
о любви, если вы не занимались ею со всеми женщи-
нами на свете?
— Ну, мы и пошли, я и фараон и лошадь, пряме-
хонько в полицейский участок...
— Или вы принадлежите к числу тех кретинов, —
продолжала миссис Вивиш, — которые говорят о жен-
щине с большого Ж и утверждают, будто мы все оди-
наковы? Бедный Теодор, вероятно, думает так в ми-
нуты слабости. — Гамбрил неопределенно улыбнулся
откуда-то издали. Он входил вслед за человеком с
чашкой чая в душный полицейский участок. — И, ко-
нечно, Меркаптан, потому что все женщины, сидевшие
на его софе Ьошз фшпге1, походили одна на другую,
как две капли воды. Возможно, Казимир тоже: все
женщины похожи на его безумный идеал. Но вы,
Шируотер, вы человек умный. Неужели вы верите в
подобную чепуху?
Шируотер покачал головой.
— Фараон давал показания против меня. «Припада-
ла на все четыре ноги», — говорит. «Ничего не припа-
дала», - говорю я, а полицейский ветеринар за меня
заступился: «С лошадью, — говорит, — обращались
очень хорошо. Но она старая, очень старая». «Знаю,
В стиле Людовика XV (фр.).
293
Олдос Хаксли
что старая, — говорю я. — А где я, по-вашему, возьму
денег купить себе молодую?»
— х2 — у2, —говорил Шируотер, — = (х + у) (х — у).
И уравнение сохраняет силу при любых значениях х
и у... То же самое и с вашей любовью, миссис Вивиш.
Уравнение остается таким же, независимо от того, ка-
ковы личные свойства подставляемых в него величин.
Мелкие индивидуальные тики и особенности — какое
они, в конечном счете, имеют значение?
— Какое, в самом деле? — сказал Колмэн. — Тики —
всего лишь тики. Тики, и таки, и токи, и туки, и мине-
ральные удобрения...
— «Лошадь нужно уничтожить, — говорит полис-
мен. — Она слишком стара, чтобы работать». «Она-то
стара, — говорю я, — да я не стар. Что, мне разве ста-
нут платить пенсию в тридцать два года? Как я стану
зарабатывать себе на хлеб, если вы заберете у меня ло-
шадь?»
Миссис Вивиш страдальчески улыбнулась.
— Вот человек, который считает, что личные особен-
ности пошлы и незначительны, — сказала она. — Вы,
значит, даже не интересуетесь людьми?
— «Что вы будете делать, это меня не касается, —
говорит он. — Мое дело — привести в исполнение за-
кон». «Странные у вас законы, как я погляжу, — го-
ворю я. — Что это за закон такой?»
Шируотер почесал в затылке. Потом под его огромны-
ми черными усами показалась наивная детская улыбка.
— Нет, — сказал он. — Похоже на то, что не инте-
ресуюсь. Пока вы не сказали, мне это в голову не при-
ходило. Но похоже на то, что нет. Нет. — Он рассме-
ялся, по-видимому, в восторге от этого открытия на-
счет самого себя.
— «Какой закон? — говорит он. — Закон о жестоком
обращении с животными. Вот какой закон», — говорит.
Насмешливая и болезненная улыбка появилась и
погасла.
294
Шутовской хоровод
— В один прекрасный день, — сказала миссис Ви-
виш, — они, может быть, покажутся вам более достой-
ными внимания, чем теперь.
— А до тех пор... — сказал Шируотер.
— Здесь работу не найдешь, а как работал я сам за
себя, хозяином, то и на пособие по безработице мне
рассчитывать нечего. И когда мы прослышали, что в
Портсмуте есть места, мы решили попытаться, даже
если бы пришлось переть туда пешком.
— К тому же у меня — мои почки.
— «И не надейтесь, — говорит он мне, — и не надей-
тесь. Человек двести явилось, а мест всего три». Что
ж нам оставалось делать? Мы и пошли назад. На этот
раз четыре дня шагали. Ей стало плохо по дороге,
очень плохо. Она у меня на шестом месяце. У нас это
первый. А когда родится, еще трудней станет.
Из черного узла раздалось негромкое рыдание.
— Послушайте, — сказал Гамбрил, внезапно врываясь
в разговор. — Какая ужасная история! —Он горел
негодованием и состраданием, он чувствовал себя про-
роком в Ниневии. — Тут два несчастных создания, — и
Гамбрил вполголоса рассказал им все, что он слышал. —
Это ужасно, ужасно. Всю дорогу в Портсмут и обратно
пешком, полуголодные; а женщина в положении.
Колмэна взорвало от восторга.
— В положении, — повторил он, — в положении,
положении. Закон всемирного положения, впервые
сформулированный Ньютоном, а ныне исправленный
и дополненный божественным Эйнштейном. Бог ска-
зал: да будет Ньюштейн,и бысть свет. И Бог сказал:
да будет свет, и бысть тьма на земле от шестого часа
до девятого. — Он хохотал во всю глотку.
Они собрали пять фунтов. Миссис Вивиш взялась
передать их черному узлу. Шоферы расступились пе-
ред ней; наступило неловкое молчание. Черный узел
поднял лицо, старое и изнуренное, как лицо статуи на
портале средневекового собора; старое лицо, но при
295
Олдос Хаксли
взгляде на него было ясно, что принадлежит оно жен-
щине еще молодой. Ее рука дрожала, когда она взяла
банкноты, а когда она открыла рот и произнесла едва
слышные слова благодарности, стало видно, что у нее
не хватает нескольких зубов.
Компания распалась. Каждый пошел своей дорогой:
мистер Меркаптан направился в свой будуар рококо,
в свою миленькую спальню барокко на Слон-стрит;
Колмэн с Зоэ — к Бог знает каким сценам интимной
жизни в Пимлико; Липиат — в свою мастерскую в рай-
оне Тоттенхэм-Корт-род, одинокий, грустно-мечта-
тельный и, быть может, чересчур сознательно сгибаясь
под тяжестью несчастий. Но несчастье бедного Титана
было вполне реальным, потому что разве он не видел,
как миссис Вивиш уехала в одном такси с этим неоте-
санным болваном Оппсом? «Нужно закончить танца-
ми», — прохрипела Майра со смертного одра, на ко-
тором вечно пребывал ее беспокойный и усталый дух.
Бруин послушно дал адрес, и они уехали. А после
танцев? О, неужели возможно, что этот жуткий ублю-
док — ее возлюбленный? И чем он ей нравится? Не
удивительно, что Липиат шел согнувшись, как Атлас
под тяжестью вселенной. И когда на Пикадилли запо-
здалая и неудачливая проститутка выскользнула из
темноты навстречу ему, шагавшему, не замечая ниче-
го вокруг — до такой степени он был поглощен своим
горем, — и окликнула его безнадежным «развеселись,
мальчик», Липиат откинул голову назад и титанически
рассмеялся с жуткой горечью благородной и стражду-
щей души. Даже на несчастных уличных женщин
действовало горе, излучавшееся из него волна за вол-
ной, подобно музыке, как он это любил себе представ-
лять, в ночную тьму. Даже уличные женщины. Он
шагал и шагал, еще более безнадежно согбенный, чем
раньше; но больше он никого не встретил.
Гамбрил и Шируотер жили оба в Паддингтоне: они
вместе молча зашагали через Парк-лейн. Гамбрил
296
Шутовской хоровод
переменил шаг на ходу, чтобы попасть в ногу со своим
спутником. Идти не в ногу, когда шаги так громко и
гулко звучат на пустом тротуаре, было, по его мнению,
неприятно, неловко и даже почему-то опасно. Шагая не
в ногу, человек, так сказать, выдает себя, дает ночи по-
чувствовать, что идут два человека, тогда как, если
шаги звучат в унисон, можно подумать, что идет толь-
ко один человек, ступающий тяжелей, внушительней и
уверенней, чем каждый в отдельности. Итак, они шли
в ногу по Парк-лейн. Полисмен и три поэта, повернув-
шиеся друг к другу спиной, каждый у своего фонта-
на, — вот и все человеческие существа, кроме них дво-
их, пребывавшие в сиреневом свете электрических лун.
— Это ужасно, это возмутительно, — сказал наконец
Гамбрил после очень долгого молчания, в продолжение
которого он смаковал свое возмущение по поводу все-
го этого. — Жизнь, видите ли...
— Что возмутительно? — осведомился Шируотер.
Он шел, наклонив свою большую голову, сжимая шля-
пу руками, заложенными за спину; шел неуклюже, на
каждом шагу переваливаясь всем своим грузным те-
лом. Где бы ни находился Шируотер, он всегда зани-
мал столько места, сколько заняли бы два или три
обыкновенных человека. Освежающие пальцы про-
хладного ветра перебирали его волосы. Он обдумывал
опыт, который намеревался поставить у себя в физио-
логической лаборатории в ближайшие дни. Нужно
посадить человека за эргометр в нагретой камере и за-
ставить его работать по нескольку часов подряд. Он,
разумеется, будет усиленно потеть. Нужно будет устро-
ить приспособления, чтобы собирать пот, взвешивать
его, анализировать и так далее. Интересно будет по-
смотреть, что получится через несколько дней. Из его
организма выйдет столько солей, что может изменить-
ся состав крови; могут произойти также и другие весь-
ма любопытные вещи. Опыт будет замечательный.
Восклицание Гамбрил а нарушило ход его мыслей. —
297
Олдос Хаксли
Что возмутительно? — спросил он несколько раздра-
женно.
— Эти люди в ночном кафе, — ответил Гамбрил. —
Возмутительно, что человеческим существам прихо-
дится жить так. Хуже, чем собакам.
— Собакам жаловаться не на что. — Шируотер ухва-
тился за какое-то боковое ответвление его мысли. — Рав-
но как и морским свинкам и крысам. Все эти проклятые
антививисекционисты шумят, сами не зная из-за чего.
— Но вы только подумайте, — воскликнул Гамб-
рил, — что пришлось пережить этим несчастным! Пеш-
ком всю дорогу до Портсмута в поисках работы; а жен-
щина — беременная. Это ужасно. А потом, как ужасно
обращаются с людьми, принадлежащими к их классу.
Это невозможно себе представить, пока сам не испы-
таешь. На войне, например, когда полковые врачи
выслушивали у вас легкие, они обращались с вами так,
точно вы тоже принадлежите к низшему классу, точно
вы тоже один из этих несчастных. Это раскрывало вам
глаза на многое. Вы чувствовали себя как корова, ко-
торую втолкнули в товарный вагон. И подумать толь-
ко, что большинство наших ближних всю свою жизнь
подвергается таким вот издевательствам!
— Гм, — сказал Шируотер. «Если человек будет по-
теть и потеть до бесконечности, — решил он, — он в
конечном счете умрет».
Гамбрил посмотрел сквозь ограду в глубокую тьму
парка. Тьма была огромна и меланхолична; то здесь,
то там ее пронизывала нить уходящих вдаль огней.
— Ужасно, — сказал он и несколько раз повторил
это слово: — Ужасно, ужасно.
Все безногие солдаты, вертящие шарманку, все ло-
точники в рваных башмаках, продающие безделушки
на мокрых тротуарах Стрэнда; на углу Карситор-стрит
и Чансери-лейн старуха со спичками, вечно держащая
у левого глаза платок, такой же желтый и грязный,
как зимний туман. Что у нее с глазом? Он никогда не
298
Шутовской хоровод
осмеливался взглянуть и проходил мимо, будто не
замечая ее, или порой, когда туман был особенно хо-
лодный и промозглый, останавливался на мгновение и,
отвернувшись, бросал ей медную монетку на поднос со
спичками. И убийцы, которых вешают в восемь часов
утра, когда человек смакует в сладостном полузабытьи
последние остатки сновидений. И чахоточная поден-
щица, приходившая работать к его отцу до тех пор,
пока не ослабела окончательно и не умерла. И влюб-
ленные, отравлявшиеся газом, и разорившиеся лавоч-
ники, бросавшиеся под поезд. Имеет ли человек право
быть довольным и сытым, имеет ли он право на обра-
зование и на хороший вкус, право на знания и на раз-
говоры и на утонченную сложность любви?
Он еще раз взглянул сквозь отраду на непроницаемую
древесную тьму парка, на бусы огней. Он взглянул —
и вспомнил другую ночь, много лет назад, в годы вой-
ны, когда огней в парке не было, а электрические луны
на улицах были почти все в затмении. Он шел один по
этой же улице, обуреваемый меланхолией, которая,
хотя причина ее была иной, как две капли воды похо-
дила на меланхолию, переполнявшую его душу сегодня.
В то время он был влюблен до безумия.
— Что вы думаете, — внезапно спросил он, — о
Майре Вивиш?
— Что я о ней думаю? — сказал Шируотер. — По-
жалуй, я вообще ничего о ней не думаю. Она ведь не
очень подходящий материал для размышлений, не
правда ли? Как женщина, впрочем, она показалась
мне довольно привлекательной. Я обещал пообедать с
ней в четверг.
Гамбрил вдруг почувствовал потребность излить душу.
— Было время, — сказал он деланно безразличным,
легкомысленным и небрежным тоном, — много лет
назад, когда я совершенно потерял из-за нее голову.
Совершенно... — Эти влажные пятна от слез на по-
душке, такие холодные, когда в темноте положишь на
299
Олдос Хаксли
них щеку; и нестерпимая боль, когда плачешь, бес-
смысленно, о чем-то, что ровно ничего не значит, что
значит все на свете! — Это было в конце войны. По-
мню, я шел однажды ночью по этой мрачной улице, в
полной темноте, корчась от ревности. — Он замолчал.
Как привидение, как темный, преследующий дух, он
ходил за ней по пятам, безмолвно, безмолвно умоляя,
взывая о любви. «Слабый безмолвный человек», —
говорила она о нем. Однажды, на два или на три дня,
из жалости, а может быть, просто из желания отде-
латься от утомительного призрака, она дала ему то, о
чем он молча, безнадежно молил, — дала только для
того, чтобы почти сейчас же отнять у него свой дар.
В ту ночь, когда он шел по этой же улице, желание вы-
пило из него всю жизнь, и его тело казалось опусто-
шенным, до боли, до страдания пустым; ревность не-
устанно напоминала ему, с беспощадной злобой, о ее
красоте — о ее красоте и о тех ненавистных руках-, что
теперь ласкали ее, о тех глазах, что теперь смотрели
на нее. Все это было давным-давно.
— Она безусловно хороша, — сказал Шируотер, с
запозданием отвечая на одну из последних фраз Гамб-
рила. — Я охотно признаю, что она может доставить
человеку, связавшемуся с ней, немало тяжелых ми-
нут. — Ему вдруг пришло в голову, что после одного
или двух дней непрерывного потения человеку, воз-
можно, будет приятнее утолять жажду морскою водой,
чем пресной. Это было бы очень занятно.
Гамбрил разразился дьявольским хохотом.
— Но было и другое время, — развязно продолжал
он, — когда другие люди ревновали ее ко мне. — О,
месть, месть! В лучшем мире воображения можно было
расплатиться за старые обиды. Какие демонические
вендетты доводились в этом мире до благополучного
конца! — Помню, я как-то написал ей французское
четверостишие. — (Он написал его через несколько
лет, когда все уже давным-давно кончилось, он никогда
300
Шутовской хоровод
никому его не посылал; но это не имело значения.) —
Как это там было? Ага, вспомнил. — И он продеклами-
ровал, сопровождая стихи соответствующими жестами:
Рг^ие поиз зоттез 1а, ]е (Ыз
Уоиз ауегглг, запз 1гор йе Ьогйс,
Оие ]е п'ё^аЬ раз 1е Сопйе
СазапоVе5^ие <1е 51хЫз!.
Льщу себя надеждой, что получилось довольно изящ-
но. Вернее — элегантная грубость.
Хохот Гамбрила раскатывался под Мраморной Ар-
кой. Но на углу Эджуэр-род он внезапно смолк. Гамб-
рил вдруг вспомнил мистера Меркаптана, и эта мысль
охладила его пыл.
ГЛАВА VI
Липиат жил и работал в «Божественных Конюш-
нях», как он выражался со свойственным ему пристра-
стием к философским каламбурам, между Уайтфилд-
стрит и Тоттенхэм-Корт-род. Нужно было пройти под
неоштукатуренной, почерневшей от копоти кирпичной
аркой (ночью, когда зеленый газовый фонарь бросал
полупрозрачный свет и огромные архитектурные тени,
можно было подумать, что находишься у входа в ка-
кую-нибудь тюрьму с гравюры Пиранези), чтобы по-
пасть в длинный тупик, окаймленный с обеих сторон
низкими строениями, где помещались стойла для ло-
шадей, а над ними, в чердачных помещениях, — менее
комфортабельные стойла для людей. Старомодный за-
пах конюшни смешивался с более современной вонью
перегоревшего бензина. Воздух здесь, казалось, был
более спертый, чем на других улицах, и даже в самые
1 Раз мы дошли до этого, я должен предупредить вас без излиш-
него стыда, что мне не сравниться с графом 5..., воспетым Казано-
вой (фр.Х
301
Олдос Хаксли
ясные дни очертания предметов становились с каждым
шагом все расплывчатей и неопределенней, краски все
гуще и темней. «Во всем мире не найти лучшего мес-
та, — говаривал Липиат, — для того, чтобы изучать
перспективу». Вот почему он поселился здесь. Но у
собеседников Липиата всегда создавалось впечатление,
что в его шутливом отношении к своим несчастиям,
пожалуй, чересчур уж много самодовольства.
Такси миссис Вивиш проехало под пиранезовской
аркой, медленно въехало в тупик — медленно и как бы
неохотно, словно боясь замарать свои белые колеса о
такую грязную мостовую. Шофер вопросительно по-
смотрел на миссис Вивиш.
— Сюда?.. — спросил он.
Затянутым в белую перчатку пальцем миссис Вивиш
два или три раза ткнула в воздух, указывая этим, что
нужно ехать прямо вперед. В середине тупика она по-
стучала по стеклу; шофер остановил машину.
— Никогда в жизни не был в этих местах, — сказал
он, чтобы немного поговорить, пока миссис Вивиш
отыскивала деньги. Он смотрел на нее с вежливым и
слегка ироническим любопытством, к которому приме-
шивалось откровенное восхищение.
— Ваше счастье, — сказала миссис Вивиш. — Мы,
несчастные упадочные дамы, — видите сами, до чего
мы доведены. — И она протянула ему флорин.
Шофер медленно расстегнул куртку и опустил моне-
ту во внутренний карман. Он следил за ней, пока она
переходила грязную улицу, переставляя ноги с пунк-
туальной точностью по одной линии, точно она шага-
ла по лезвию ножа между Бог знает какими незримы-
ми пропастями. Она, казалось, не шла, а порхала, —
слегка подпрыгивая на каждом шагу, и юбка ее летне-
го платья — оно было белое, сплошь украшенное чер-
ным набивным узором — легкомысленно раздувалась
в такт ее раскачивающейся походке. Да уж точно, что
упадочные дамы! Шофер рванул машину с ничем не
302
Шутовской хоровод
оправданной яростью; он почему-то пришел в совер-
шенное негодование.
Между широкими двойными воротами, через кото-
рые лошади проходили на кормежку и на отдых, по-
мещались узенькие дверцы для людей — для йэху, как
по своей склонности к намекам любил говорить Липи-
ат; при этом он громогласно и цинично смеялся, с ви-
дом непонятого и преисполненного горечью Прометея.
Миссис Вивиш остановилась у одной из этих дверей
для йэху и постучалась настолько громко, насколько
позволял маленький, туго поворачивающийся на пет-
лях молоточек. Она терпеливо ждала; несколько гряз-
ных ребятишек собралось поглазеть на нее. Она
постучала снова и снова подождала. С дальнего конца
тупика пробежало еще несколько ребятишек; на поро-
ге соседнего дома появились две пятнадцати-шестнад-
цатилетние девицы, немедленно разразившиеся невесе-
лым смехом, похожим на лай гиены.
— Ты когда-нибудь читал о гамельнском крысоло-
ве? — спросила миссис Вивиш у ближайшего мальчиш-
ки. Тот в ужасе отпрянул. — Я так и думала, что нет, —
сказала она и постучала снова.
Наконец послышался звук шагов, медленно спускав-
шихся по крутой лестнице; дверь открылась.
— Добро пожаловать в палаццо! — Такова была герои-
ческая формула гостеприимства Липиата.
— Наконец-то открыли! — оборвала его миссис Ви-
виш, подымаясь следом за ним по узкой, темной лестни-
це, крутой, как стремянка. На Липиате была бархатная
куртка и парусиновые брюки, давно утратившие белиз-
ну. Волосы у него были растрепанные, а руки грязные.
— Вы стучали больше, чем один раз? — спросил он,
оглядываясь назад.
— Не меньше двадцати раз, — как и полагается в
таких случаях, преувеличила миссис Вивиш.
— Простите, Бога ради, — оправдывался Липиат. —
Знаете, я так увлекся работой. Вы долго ждали?
303
Олдос Хаксли
— Ребятам это доставило массу удовольствия. — Мис-
сис Вивиш раздражало подозрение, возможно необос-
нованное, что Казимир увлекся работой нарочно; что он
слышал ее первый стук и еще глубже погрузился в те
глубины вдохновения, в коих пребывает или должен
пребывать подлинный художник, — погрузился для
того, чтобы при третьем ее стуке вернуться к действи-
тельности, медленно, неохотно, может быть, даже про-
клиная назойливый мир, прерывающий своим шумом
поток его вдохновения. — Как странно они глазеют на
людей, — продолжала она, и в ее умирающем голосе
послышалось раздражение, причиной которого были,
очевидно, не ребята. — Неужели я такое чучело?
Липиат распахнул дверь в конце лестницы и оста-
новился на пороге, ожидая ее.
— Странно? — повторил он. — Нисколько. — И
когда она прошла вслед за ним в комнату, он положил
руку ей на плечо и пошел с ней в ногу, отпустив дверь,
с шумом захлопнувшуюся за ними. — Скорее пример
инстинктивной ненависти толпы к аристократической
личности И только. «Ах, почему я родился не с таким
лицом, как у всех?» К счастью, лицо у меня действи-
тельно не такое, как у всех. У вас тоже. Но это имеет
и свою дурную сторону: дети швыряют в нас камни.
— Они в меня не бросали камни. — На этот раз мис-
сис Вивиш сказала полнейшую правду.
Они остановились посреди мастерской. Это была не
очень большая и почти пустая комната. В центре стоял
мольберт; Липиат старался, чтобы пространство вокруг
него было всегда свободным. Широкий проход вел к
двери; другой, более узкий, вился между ящиками, сби-
той в кучу мебелью и разбросанными книгами, откры-
вая доступ к кровати. В мастерской было пианино и
стол, постоянно заставленный грязными тарелками и
заваленный остатками двух или трех обедов. По обе
стороны камина были книжные полки; книги валялись
по всей комнате — одна пыльная груда за другой.
304
Шутовской хоровод
Миссис Вивиш рассматривала картину на мольберте
(опять абстракция — ей это не нравилось), а Липиат,
сняв руку с ее плеча и отойдя немного назад, чтобы луч-
ше видеть, внимательно рассматривал миссис Вивиш.
— Можно вас поцеловать? — спросил он после неко-
торой паузы.
Миссис Вивиш повернулась к нему, страдальчески
улыбаясь; брови у нее иронически поднялись, а блед-
ные ярко-невыразительные глаза смотрели пристально
и спокойно.
— Если вам это доставит удовольствие, — сказала
она. — Мне лично — никакого.
— Сколько страданий вы мне доставляете, — сказал
Липиат, и сказал это так просто и естественно, что
Майра была просто ошарашена: она привыкла, чтобы
Казимир выражал свои чувства гораздо громогласней
и многословней.
— Мне очень жаль, — сказала она; и ей в самом деле
было жаль. — Но что я могу поделать?
— Вероятно, ничего, — сказал он. — Ничего, — по-
вторил он, и его голос снова стал голосом исполненно-
го горечи Прометея. — Тигрицы тоже ничего не могут
поделать. — Он принялся шагать взад и вперед вдоль
свободного прохода между мольбертом и дверью; Ли-
пиат любил говорить, расхаживая по комнате. — Вам
нравится играть с жертвой, — продолжал он, — что-
бы она умирала медленной смертью.
Успокоенная, миссис Вивиш слегка улыбнулась. Это
был привычный Казимир. До тех пор, пока он говорил
подобным образом, говорил, как герой старомодного
французского романа, все было в порядке: значит, он
на самом деле вовсе не так уж несчастен. Она села на
ближайший свободный стул. Липиат продолжал расха-
живать взад и вперед, размахивая при этом руками.
— Но, может быть, страдания хороши, — продолжал
он, — может быть, они неизбежны и необходимы. Мо-
жет быть, мне следовало бы благодарить вас. Способен
305
Олдос Хаксли
ли творить художник, когда он счастлив? Захочет ли
он тогда творить? Что такое искусство, как не протест
против безжалостной суровости жизни? — Он остано-
вился перед ней, протянув руки жестом, выражавшим
вопрос. Миссис Вивиш слегка пожала плечами. Она не
знала; она не могла ответить. — Ах, все это чепуха, —
снова взорвался он, — чепуха и вздор. Я хочу быть
счастливым, довольным, признанным: ведь тогда я мог
бы лучше работать. И прежде всего, больше всего я
хочу вас; хочу, чтобы вы принадлежали мне, и нико-
му больше, и навсегда. И это желание, как ржавчина,
разъедает мне сердце, как моль, прогрызает дыры в
ткани моего сознания. А вы только, смеетесь. — Он
поднял руки и безжизненно уронил их.
— Да нет, я не смеюсь, — сказала миссис Вивиш.
Напротив, ей было очень жалко его; хуже того — он
начал ей надоедать. Когда-то, в продолжение несколь-
ких дней, она думала, что может его полюбить. Его
буйная стремительность казалась бурным потоком,
способным унести ее. Она очень скоро обнаружила
свою ошибку. После этого он некоторое время забав-
лял ее; теперь он ей наскучил. Нет, решительно, она
вовсе не смеялась. Она спрашивала себя, почему она
продолжает с ним встречаться. Просто потому, что
нужно же с кем-нибудь встречаться? Или почему-ни-
будь еще?
— Вы намерены продолжать портрет? — спросила она.
Липиат вздохнул.
— Да, — сказал он. — Пожалуй, мне лучше принять-
ся за работу. Работа — единственное, что мне остает-
ся. «Портрет тигрицы». — Циничный титан снова за-
говорил в нем. — Или лучше назвать его «Портрет
женщины, не знавшей любви»?
— Очень глупое название, — сказала миссис Вивиш.
— Или «Портрет сердечной болезни художника»?
Это было бы здорово, чертовски здорово! — Липиат
засмеялся очень громко и хлопнул себя по бедрам.
306
Шутовской хоровод
Когда он смеется, подумала миссис Вивиш, он дела-
ется особенно уродливым. Его лицо словно распадает-
ся на кусочки; не остается ни одного живого места —
все искажает и сморщивает напряженная гримаса ве-
селья. Когда он смеется, даже лоб пропадает. Обычно
лбы — самая человечная часть человеческих лиц. Пус-
кай нос морщится, рот склабится, глаза мигают по-обе-
зьяньему — но лоб остается по-прежнему спокойным
и невозмутимым, лоб умеет сохранять человеческий
облик. Но когда смеялся Казимир, его лоб тоже при-
нимал участие в гримасе, разлагавшей его лицо. Иног-
да бывало и так, что лоб выходил из равновесия, дер-
гался и покрывался морщинами даже тогда, когда
Липиат не смеялся, а просто оживленно разговаривал.
«Портрет сердечной болезни художника» — ей это по-
казалось совсем не остроумным.
— Критики подумают, что это проблемная картина.
И они будут правы, черт возьми, они будут правы.
Вы — живая проблема. Вы — сфинкс. Хотел бы я
быть Эдипом и убить вас!
Опять эта мифология! Миссис Вивиш покачала головой.
Он пробрался сквозь хлам, загромождавший ему
путь, и взял в руки холст, стоявший лицом к стене
возле окна. Держа его в вытянутой руке и критически
склонив голову набок, он принялся рассматривать его.
— Да, это хорошо, — тихо сказал он. — Хорошо.
Взгляните-ка. — И, выбравшись снова на середину ком-
наты, он приставил картину к ножке стола, чтобы мис-
сис Вивиш могла рассмотреть ее, не вставая с места.
Это была Майра в грозе и буре; это был вид на Май-
ру, так сказать, сквозь ураган. Липиат исказил в пор-
трете ее пропорции, сделал ее длинней и тоньше, чем
она была на самом деле, превратил ее руки в узкие
трубки, придал яркий металлический блеск ее щекам.
Фигура на портрете, казалось, слегка накренилась на-
зад и набок, как статуэтка из слоновой кости, вы-
резанная из изогнутого конца большого клыка. Только
307
Олдос Хаксли
у Липиата изгиб почему-то был лишен изящества, он
казался ненужным и бессмысленным.
— Вы изображаете меня так, — сказала, наконец,
миссис Вивиш, — точно меня исковеркало порывом
ветра. Все это показное неистовство — к чему оно?
Портрет не нравился ей, совсем не нравился. Но
Казимира ее замечание привело в восторг. Он хлопнул
себя по бедрам и снова разразился своим беспокойным
хохотом, разлагающим лицо на составные части.
— Да, черт возьми, — кричал он, — вы правы! Ис-
коверкало ветром. Вот именно: в самую точку. — Он
снова принялся расхаживать взад и вперед по комна-
те, размахивая руками. — Ветер, великий ветер, жи-
вущий во мне. — Он хлопнул себя по лбу. — Ветер
жизни, дикий западный ветер. Я чувствую его внутри
себя, он дует, дует. Он уносит меня в своем порыве;
ибо, хотя он внутри меня, он больше, чем я, он —
сила, приходящая откуда-то извне, он — сама Жизнь,
он — Бог. Своим порывом он несет меня навстречу
враждебной судьбе, он заставляет меня работать, бо-
роться. — Липиат был похож на человека, который
ночью идет по опасной дороге и поет, чтобы придать
себе больше веса и значительности. — И когда я ри-
сую, когда я пишу или импровизирую, он сгибает сво-
им дуновением все, что заключено в моем сознании,
толкает все в одном направлении; и поэтому все, что я
творю, похоже на дерево, стремящееся всеми своими
ветвями на северо-восток, тянущееся всем своим ство-
лом вверх, точно спасаясь от бури с Атлантики.
Липиат вытянул руки вперед и, широко растопырив
пальцы, дрожавшие от чрезмерного мускульного на-
пряжения, стал медленно двигать ими вверх и вбок,
точно проводя ладонями снизу вверх по стволу ис-
кривленного ветром деревца на вершине холма, подни-
мающегося над океаном.
Миссис Вивиш продолжала осматривать незакончен-
ный портрет. Он был таким же крикливым, неслож-
308
Шутовской хоровод
ным и бьющим на эффект, как рекламы вермута на
падуанских улицах. Чинцано, Бономелли, Кампари —
прославленные имена! Тем временем фрески Джотто и
Мантеньи плесневели в своих часовнях.
— А теперь взгляните на это, — не унимался Липиат.
Он снял картину, стоявшую на мольберте, и предложил
ее на рассмотрение Майры. Это была одна из абстракт-
ных композиций Казимира: процессия машиноподоб-
ных фигур, стремящихся вверх по диагонали справа
налево, и нечто похожее на поток энергии, рвущейся с
гребня волны по направлению к правому верхнему
углу. — Эта картина, — сказал он, — символизирует
завоевательный дух художника, атакующего вселенную;
овладевающего ею. — Он принялся декламировать:
Смотри, Конквистадор,
Там на ковре долины, средь озер,
Блестят алмазы городов,
Там Тлакопан и там Чалеко
Ждут приближенья Человека.
Смотри на Мексику, Конквистадор, —
Страну твоих алмазных грез.
А вот та же идея, выраженная в музыке, — и Липиат
бросился к пианино и вызвал из его недр искаженный
призрак Скрябина. — Понимаете? — лихорадочно
спросил он, когда призрак был оставлен в покое и пла-
чевное бренчанье снова сменилось тишиной. — Чув-
ствуете? Художник атакует мир, завоевывает его, об-
лекает его красотой, придает ему моральную значи-
мость. — Он вернулся к картине. — Хорошая будет
штука, когда я ее закончу, — сказал он. — Потрясаю-
щая. В ней тоже чувствуется дуновение ветра. — И
указательным пальцем он изобразил в воздухе стреми-
тельный натиск фигур. — Великий юго-западный ветер
стремит их вперед. Они «летят, как листья по приказу
чародея». Но не хаотически, не беспорядочно. Порыв
стремит их вперед, так сказать, маршевой колонной;
порыв сознательного ветра.
309
Олдос Хаксли
Он приставил картину к ножке стола; руки у него
освободились, и он снова мог расхаживать по комнате
и потрясать своими конквистадорскими кулаками.
— Жизнь, — сказал он, — жизнь... вот великая, един-
ственно подлинная реальность. Нужно насытить жиз-
нью свои произведения, иначе грош им цена. А жизнь
возникает только из жизни, из страсти и чувства; из те-
орий ее не извлечешь. Вот почему так бессмысленна вся
эта болтовня об искусстве для искусства, об эстетичес-
ких эмоциях, о формальном мастерстве и так далее. Их
теория учит, что все дело в формальных соотношениях,
что одна тема так же хороша, как любая другая. Дос-
таточно посмотреть на картины людишек, осуществля-
ющих эту теорию, чтобы убедиться, какой все это вздор.
Жизнь возникает из жизни. Нужно писать со страстью,
а страсть сама заставит интеллект создать нужные фор-
мальные соотношения. А писать со страстью можно
только то, к чему относишься страстно, — то, что тро-
гает, то, что человечно. Никто, кроме разве пантеисти-
ческого мистика вроде Ван Гога, не может относиться к
скатертям, яблокам и бутылкам так же страстно, как к
лицу любимой женщины, или к воскресению из мерт-
вых, или к судьбам человека. Разве сумел бы Мантенья
создать свое изумительное искусство композиции, если
бы он писал расставленные по столу фляги с кьянти и
сыры, вместо распятий, мучеников и триумфов великих
людей? Только круглый идиот поверит этому. А я? Мог
бы я написать этот портрет, если бы я не любил вас,
если бы вы не убивали меня?
О, Бономелли и прославленный Чинцано!
— Со страстью я пишу страсть. Я извлекаю жизнь из
жизни. И я желаю им находить радость в своих бутыл-
ках, и канадских яблоках, и грязных скатертях с гнус-
ными складками, похожими на коровьи желудки. —
Липиат снова распался на составные части в приступе
смеха, потом замолк.
Миссис Вивиш кивнула, медленно и задумчиво.
310
Шутовской хоровод
— Пожалуй, вы правы, — сказала она. Да, он безус-
ловно прав: должна быть жизнь; самое важное — это
жизнь. Именно поэтому так плохи его картины — те-
перь она поняла: в них нет жизни. Шума сколько угод-
но, и жестов, и неистовых дерганий гальванизирован-
ного трупа; но жизни нет — только показные, театраль-
ные претензии на нее. В акведуке есть трещина; где-то
на полдороге между человеком и его творчеством жизнь
вытекает наружу. Он слишком горячо оправдывается.
Но это бессмысленно: мертвечину не скроешь. Ее порт-
рет — это пляшущая мумия. Теперь Липиат наскучил
ей. Может быть, она даже положительно не любит
его? Этот вопрос возникал где-то в глубине, позади
неменяющегося взгляда бледных глаз миссис Вивиш.
Во всяком случае, подумала она, вовсе не обязательно
любить всех тех, с кем имеешь дело. Есть интимный
будуар, но есть и мюзик-холл; одних людей мы при-
глашаем на чашку чая и на 1ё1е-а-1ёке, а другие, испол-
нив свой номер, песенку или танец на сцене, которой
сами они, бедняги! не замечают, доставив нам развле-
чение, уходят, получив свою награду в виде аплодис-
ментов. Ну, а если они становятся скучными?
— Пожалуй, — сказал наконец Липиат, который все
это время стоял неподвижно, кусая ногти, — пора на-
чинать сеанс. — Он поднял с пола неоконченный пор-
трет и поставил его на мольберт. — Я потратил впус-
тую массу времени, — сказал он, а его, в конце концов,
не так уж много, чтобы тратить зря. — Тон у него был
угрюмый, и вся его фигура вдруг стала какой-то смор-
щенной, как воздушный шар, из которого выпустили
воздух. — Его не так уж много, — повторил он и вздох-
нул. — Я, видите ли, все еще считаю себя молодым че-
ловеком, молодым и многообещающим. Казимир Липи-
ат — какое молодое, многообещающее имя, не правда
ли? Но я уже не молод, я вышел из того возраста, ког-
да подают надежды. Иногда я понимаю это, и тогда мне
делается больно и тяжело.
311
Олдос Хаксли
Миссис Вивиш взошла на помост и села на стоявший
там стул.
— Так? — спросила она.
Липиат взглянул сначала на нее, потом на портрет.
Ее красота, его страсть — неужели они сочетаются
только на холсте? Ее любовником был Оппс. Время
шло; он чувствовал усталость.
— Так хорошо, — сказал он и начал писать. —
Сколько вам лет? — спросил он через минуту.
— Что-то вроде двадцати пяти, — сказала миссис
Вивиш.
— Двадцать пять? Боже милосердный, почти пятнад-
цать лет прошло с тех пор, как мне было двадцать пять.
Пятнадцать лет борьбы. Господи, как я порой ненави-
жу людей! Всех и каждого. И не столько за их враж-
дебное отношение: тут я могу платить им той же моне-
той. Меня возмущает их молчание и равнодушие, их
способность делаться глухими. Я хочу что-то сказать
им, что-то важное и существенное. И я говорю об этом
вот уж пятнадцать лет, я кричу об этом во всю глотку.
А они не обращают внимания. Я приношу им на блюде
свою голову и свое сердце. А они даже не замечают их.
Иногда я спрашиваю себя, надолго ли меня хватит при
таком положении. — Теперь он говорил очень тихо, его
голос дрожал. — Мне ведь почти сорок, знаете... —
Голос стал хриплым и замолк окончательно. Он при-
нялся смешивать краски на палитре — медленно, точно
это занятие отнимало у него все силы.
Миссис Вивиш смотрела на него. Да, он не молод: в
эту минуту он выглядел даже старше своих лет. Перед
ней стоял старик, осунувшийся, исхудалый, потрепан-
ный. Он неудачник, он несчастен. Но мир был бы ме-
нее справедлив, менее разборчив, если бы наградил его
успехом.
— Есть люди, которые в вас верят, — сказала она;
больше ей нечего было сказать.
Липиат поднял глаза от работы.
312
Шутовской хоровод
— Вы? — спросил он.
Миссис Вивиш кивнула, преднамеренно. Это была
ложь. Но можно ли говорить правду?
— И есть еще будущее, — подбодрила она его, и в ее
умирающем голосе звучала пророческая убежден-
ность. — Вам еще нет сорока; перед вами двадцать,
тридцать лет работы. Другим ведь тоже приходилось
ждать, иногда очень долго; а некоторые заслуживали
признания только после смерти. Великие люди, Блейк,
например... — Ей вдруг стало ужасно стыдно: то, что
она говорила, было слишком похоже на разговоры по
душам доктора Фрэнка Крэйна. Но ей стало еще бо-
лее стыдно, когда она увидела, что Казимир распла-
кался и что слезы медленно катятся по его щекам.
Он отложил палитру, он поднялся на помост, он
встал на колени перед Майрой. Он сжал ее руку и
склонился над ней, то прижимая ее ко лбу, точно рука
эта была талисманом против мрачных мыслей, то це-
луя ее; а потом рука стала влажной от слез. Он пла-
кал почти беззвучно.
— Ничего, — повторяла миссис Вивиш, — ничего, —
и, положив свою другую руку на его склоненную го-
лову, она стала поглаживать ее, как гладят голову
большого пса, который подошел и ткнулся мордой вам
в колени. Но, поглаживая, она чувствовала, что ее
жесту не хватает интимности, что он лишен смысла.
Если бы Казимир ей нравился, она стала бы переби-
рать пальцами его волосы; но почему-то его волосы
внушали ей отвращение. — Ничего, ничего. — Но на
самом деле было вовсе не ничего: он стоял перед ней
на коленях, она утешала его, внутренне не имея на это
никакого права, потому что вся эта сцена и все его
страдания были ей совершенно безразличны.
— Вы единственный человек, — сказал он наконец, —
который меня понимает, которому есть до меня дело.
Миссис Вивиш едва не рассмеялась.
Он снова принялся целовать ее руку.
313
Олдос Хаксли
— Прекрасная, чарующая Майра — такой вы были
для меня всегда. Но теперь вы стали, кроме того, хо-
рошей, доброй Майрой — теперь, когда я знаю, что
вы — добрая.
— Бедный Казимир! — сказала она. Почему всегда
получается так, что посторонние люди впутываются в
нашу жизнь? Если бы можно было организовать
жизнь по принципу железной дороги! Параллельные
пути — вот в чем секрет. На протяжении нескольких
миль два поезда идут с одинаковой скоростью. Можно
чудесно переговариваться из окна в окно; можно обме-
нять омлет из своего вагона-ресторана на волован из
чужого. А когда сказано все, что хотелось сказать,
можно поддать пару, помахать рукой, послать воздуш-
ный поцелуй и умчаться дальше по гладким, полиро-
ванным рельсам. Но вместо этого получается совсем
другое: происходят крушения из-за неправильно пере-
веденных стрелок, поезда налетают один на другой;
или на станциях, мимо которых проезжаешь, в поезд
садятся посторонние люди, которые оказываются
очень надоедливыми и не дают себя высадить. Бедный
Казимир! Но он ее раздражает, он невероятно скучен.
Ей следовало бы перестать с ним встречаться.
— Значит, вы не совсем не любите меня?
— Ну конечно, нет, бедный Казимир!
— Если бы вы знали, как безумно я вас люблю! — Он
безнадежным взглядом посмотрел на нее снизу вверх.
— Зачем? — сказала миссис Вивиш.
— Вы знали когда-нибудь такую любовь, что, кажет-
ся, от нее можешь умереть? Такую, что все время испы-
тываешь боль? Как от раны. Вы когда-нибудь знали ее?
Миссис Вивиш страдальчески улыбнулась, медленно
кивнула и сказала:
— Пожалуй. Но ведь от нее не умирают, знаете. От
любви не умирают.
Липиат откинулся всем корпусом назад и пристально
смотрел на нее. Слезы высохли; щеки у него горели.
314
Шутовской хоровод
— Знаете ли вы любовь, — спросил он, — заставля-
ющую желать физической боли, которая одна может
успокоить боль душевную? Вы не знаете ее. — И
вдруг, сжав кулаки, он принялся изо всей силы коло-
тить по помосту.
Миссис Вивиш нагнулась и схватила его за руку,
пытаясь остановить его.
— Вы с ума сошли, Казимир, — сказала она. — С ума
сошли. Перестаньте, — сердито приказала она.
Липиат рассмеялся так, что все черты его лица иска-
зила гримаса, и продемонстрировал Майре свои окро-
вавленные пальцы. Кожа на суставах свисала белыми
лохмотьями, и из-под них на поверхность медленно
просачивалась кровь.
— Смотрите, — сказал он и рассмеялся снова.
Потом вдруг с необыкновенным проворством он
вскочил на ноги, спрыгнул с помоста и снова зашагал
по широкому проходу между мольбертом и дверью.
— К черту, — повторил он, — к черту, к черту! Да, я
силен! Я еще поборюсь с вами, сволочи проклятые! Да,
и победа будет моя! Художник... — он призвал на по-
мощь этот традиционный призрак, и тот принес ему
утешение; жестом человека, ищущего защиты, он облек-
ся в обширные складки его яркого плаща. — Художник
не смиряется перед несчастиями. Он черпает в них но-
вую силу. Под пытками он рождает новые шедевры...
Он заговорил о своих книгах, стихах, картинах; о
всех великих вещах, заключенных в его мозгу, и о
всем том, что он уже создал. Он говорил о своей выс-
тавке — да, черт возьми, это их потрясет, это им нако-
нец покажет, с кем они имеют дело. Кровь прилила к
его лицу; красные пятна выступили на его вы-
дающихся скулах. Он чувствовал, как теплая кровь
бьется в его глазах. Он громко смеялся: это был смею-
щийся лев. Он раскинул руки; он был огромен, его
руки были как ветви кедра. Художник шествовал по
миру, провожаемый воем и тявканьем жалких шавок.
315
Олдос Хаксли
Великий ветер дул и дул, унося его в своем порыве;
ветер подымал его на воздух, и он летел.
Миссис Вивиш слушала. Похоже на то, что с рабо-
той над портретом на этот раз покончено.
ГЛАВА VII
Был вернисаж для представителей прессы. Начали
прибывать рецензенты; мистер Олбермэл вращался сре-
ди них с княжеской приветливостью. Его юный помощ-
ник вертелся у всех под ногами, прислушиваясь к тому,
что говорят великие люди, и изо всех сил делал вид, что
он не подслушивает. Картины Липиата висели по сте-
нам, а каталог Липиата, распухший от предисловия и
множества примечаний, был у каждого в руках.
— Очень сильно, — повторял мистер Олбермэл. —
В самом деле, очень сильно! — Это был его пароль на
сегодняшний день.
Маленький мистер Клыо, представлявший «Дневную
почту», был склонен восторгаться.
— Какое замечательное предисловие, — сказал он
мистеру Олбермэлу, подняв глаза от каталога. — И
какие картины. Что за 1тра$1о.
1тра5{;о, 1траз1о, — юный помощник незаметно про-
скользнул к своему столу и взял это слово на заметку.
Надо будет посмотреть в «Словаре художественных
терминов» Грэбба. Он снова пробрался, сторонкой и
как будто случайно, поближе к мистеру Клыо.
Мистер Клыо принадлежал к числу тех немногих
людей, которые относятся к искусству с подлинной
страстью. Он любил живопись, всякую живопись, без
разбора. В картинной галерее он чувствовал себя, как
турок в гареме: он обожал всех решительно. Он любил
Мемлинга так же пламенно, как Рафаэля, он любил
Грюневальда и Микеланджело, Хольмана Хэнта и
Мане, Ромнея и Тинторетто; как счастлив он был бы
316
Шутовской хоровод
с ними со всеми! Иногда, правда, он ненавидел; но это
бывало лишь до тех пор, пока привычка не порождала
любовь. Так, на первой выставке постимпрессионис-
тов, в 1911 году, он занял непримиримую позицию.
«Это непристойный фарс», — писал он тогда. Теперь,
однако, он был самым страстным поклонником Матис-
са. Как знаток и Кипз^огзсЬег1, мистер Клью пользо-
вался большим авторитетом. Ему приносили какую-
нибудь грязную старую картину, и он сейчас же
восклицал: «Ну да, это Эль Греко или Пьяцетта» —
или называл еще какое-нибудь подходящее имя. На
вопрос, откуда он это знает, он пожимал плечами и
говорил: да тут в каждой линии подпись имярека. Его
уверенность и энтузиазм были заразительны. С тех
пор, как в моду вошел Эль Греко, он открыл несколь-
ко десятков ранних полотен этого великого художни-
ка. Для одной только коллекции лорда Питерсфилда
он нашел четыре ранних Эль Греко, все произведения
учеников Бассано. Лорд Питерсфилд питал к мистеру
Клью неограниченное доверие; поколебать его не мог-
ла даже история с итальянскими примитивами. Исто-
рия была грустная: на Дуччио лорда Питерсфилда
появилась трещина; плотнику, постоянно работавшему
в имении лорда, поручили осмотреть дерево, на ко-
тором была написана картина; он осмотрел. «Никогда
в жизни, — сказал он, — не видывал хуже выдержан-
ной доски из иллинойского ореха». Затем он осмотрел
Симоне Мартини; к этой вещи он отнесся, напротив,
чрезвычайно одобрительно. Хорошо отполированная,
выдержанная — эта доска не даст трещин, нет, даже
через сто лет. «Лучший кусок дерева не выходил из
Америки». Он отличался склонностью к гиперболам.
Лорд Питерсфилд был страшно разъярен; он тут же
рассчитал своего плотника. После этого он заявил ми-
стеру Клью, что ему нужен Джорджоне, и мистер
Искусствовед (нем.).
317
Олдос Хаксли
Клью отправился и добыл ему картину, в которой каж-
дая линия была как бы собственноручной подписью
Джорджоне.
— Мне это очень нравится, — сказал мистер Клью,
тыкая пальцем в одну из мыслей, которыми Липиат
уснастил предисловие каталога. — 4 Гений, — он по-
правил очки и стал читать вслух, — это жизнь. Ге-
ний — это сила природы. В искусстве гений — един-
ственное, что имеет значение. Современные импо-
тенты, боящиеся гения и завидующие ему, изобрели
для самозащиты понятие «художник». Художник с
его чувством формы, стилем, преданностью чистой
красоте и так далее, и тому подобное. Но понятие «ге-
ний» включает в себя понятие «художник»; каждый
Гений обладает, между прочим, и теми качествами,
которые импотенты приписывают Художнику. Ху-
дожник, не обладающий гением, — это строитель
фонтанов, из которых не течет вода». Очень верно, —
сказал мистер Клью. — Удивительно верно. — Он
отметил абзац карандашом.
Мистер Олбермэл произнес пароль:
— Очень сильно сказано, — сказал он.
— Я тоже всегда так чувствовал, — сказал мистер
Клью. — Эль Греко, например...
— С добрым утром! Что вы тут говорите насчет Эль
Греко? — одним духом произнес чей-то голос. Тощий,
длинный, обтянутый кожей скелет мистера Малларда
возник перед ними, как призрак нечистой совести.
Мистер Маллард писал каждую неделю в «Еженедель-
ном обозрении». Он обладал огромными познаниями
в области искусства и питал искреннее отвращение ко
всему прекрасному. Из современных художников он
признавал одного лишь Ходлера. Со всеми прочими он
расправлялся с беспощадной жестокостью: в своих
еженедельных статьях он разрывал их в клочья со свя-
щенным рвением кальвинистического иконоборца,
вдребезги разбивающего изображения Пресвятой
318
Шутовской хоровод
девы. — Так чтб вы говорите об Эль Греко? — повто-
рил он. К Эль Греко он относился с особенно страст-
ной ненавистью.
Мистер Клью улыбнулся мистеру Малларду с таким
видом, точно желая его умилостивить: он боялся его.
Восторги мистера Клью ломаного гроша не стоили по
сравнению с учеными и логичными презрительными
отзывами мистера Малларда.
— Я просто хотел привести его в качестве приме-
ра, — сказал он.
— Надеюсь, в качестве примера неумелого рисунка,
хаотической композиции, отсутствия формы, кричаще-
го колорита и истерической тематики. — Мистер Мал-
лард угрожающе оскалил зубы цвета старой слоновой
кости. — Творчество Эль Греко может служить приме-
ром всего этого, и только этого.
Мистер Клью нервно рассмеялся.
— А каково ваше мнение об этих? — сказал он, пока-
зывая на полотна Липиата.
— Весьма посредственная мазня, — ответил мистер
Маллард.
Молодой человек слушал, совершенно потрясенный.
Похоже было, что в этом деле сколько ни старайся, все
равно ничего хорошего не получится.
— И все-таки, — мужественно сказал мистер Клью, —
мне нравится эта ваза с розами на окне с пейзажем
позади. Номер двадцать девятый. — Он заглянул в
каталог. — И тут насчет этой вещи прелестные стиш-
ки:
О красота розы,
Источающей добро и аромат!
Кто созерцает эти цветы
На фоне голубых холмов и спелых нив, тот знает,
Куда ведет долг, и знает, что безымянные Силы
В розе обретают свой голос.
Просто прелесть! — Мистер Клью сделал еще отметку
в каталоге.
319
Олдос Хаксли
— Но тривиально, тривиально, — и мистер Маллард
покачал головой. — Во всяком случае, стихи не могут
служить оправданием плохой картины. Какое грубое
сочетание тонов! И как неинтересна композиция! Эта
отступающая вглубь диагональ — прием, истрепанный
до последней степени. — Он тоже сделал отметку в
каталоге — крестик, а над ним кружок, нечто вроде
Адамовой головы на пиратском флаге. Все каталоги
мистера Малларда были испещрены этими значками;
они символизировали его осуждение.
Мистер Олбермэл тем временем отошел в сторону,
встречая вновь прибывших. Рецензенту из «Экрана
новостей» нужно было объяснить, что портретов зна-
менитостей на выставке нет. Репортеру из «Вечерней
планеты» — сказать, какие картины самые лучшие.
— Мистер Липиат, — диктовал он, — не только ху-
дожник; он также и поэт и философ. Его каталог —
это — гм! — своего рода декларация.
Репортер застенографировал эти слова.
— И очень милая к тому же, — сказал он. — Край-
не благодарен вам, сэр, крайне благодарен. — И он
поспешил к выходу, чтобы попасть на выставку круп-
ного рогатого скота до прибытия короля. Мистер Ол-
бермэл ласково обратился к рецензенту из «Утреннего
земного шара».
— Я всегда считал эту галерею, — сказал громкий
жизнерадостный голос, похожий на хор быков и кана-
реек, — положительно таиуа1з Ней1. Чего только здесь
не выставляют напоказ! — И мистер Меркаптан выра-
зительно пожал плечами. Он остановился, ожидая
свою спутницу.
Миссис Вивиш отстала: она шла медленно, читая на
ходу каталог.
— Да это целая книга, — сказала она, — полная сти-
хов, статей, даже рассказов, насколько я могу понять.
Дурное место (фр.).
320
Шутовской хоровод
— Ах, обычный фейерверк афоризмов, — рассмеял-
ся мистер Меркаптан. — Могу рассказать вам, не за-
глядывая в книгу: «Заботьтесь о прошлом, а будущее
само позаботится о себе»; «Бог в квадрате минус Че-
ловек в квадрате равно Искусству плюс Жизнь, умно-
женному на Искусство минус Жизнь»; «Чем больше
Искусства, тем меньше Морали»; только это, пожалуй,
слишком умно для нашего друга Липиата. Но я знаю
все это заранее. Могу придумать еще сколько угодно
таких словечек. — Мистер Меркаптан был в восторге
от самого себя.
— Давайте я вам прочту одно из них, — сказала мис-
сис Вивиш. — «Картина — это химическое соединение
пластической формы с духовным значением».
— Ну и ну! — сказал мистер Меркаптан.
— «Те, кто считает, что единственно важное в кар-
тине — это пластическая форма, подобны тем, кто во-
ображает, что вода состоит из одного водорода».
Мистер Меркаптан скорчил гримасу.
— Что за слог! — воскликнул он. — Ье 51у1е, с'ез<:
ГЬопмпе1. У Липиата стиль отсутствует. Следствен-
но — неизбежный вывод, — Липиат не существует.
Нет, вы только посмотрите! Какие кошмарные пи!
Вроде Каррачча с кубическими мускулами.
— Самсон и Далила, — сказала миссис Вивиш. —
Вам прочесть?
— Ни в коем случае.
Миссис Вивиш не настаивала. Казимир, подумала она,
вероятно, думал о ней, когда писал это стихотвореньице
о Поэтах и Женщинах, распятом гении, страданиях и
шедеврах, рождающихся в муках. Она вздохнула.
— А эти леопарды очень недурны, — сказала она и
снова заглянула в каталог. — «Животное — символ, и
его форма полна глубокого смысла. В длительном про-
цессе приспособления эволюция утончила, упростила
Стиль — это человек (фр.).
11 О. Хакслш
321
Олдос Хаксли
и сформировала тело, так что каждая часть его выра-
жает одно желание, одну-единственную цель. Тело че-
ловека, ставшего тем, что он есть, путем не спе-
циализации, но обобщения, ровно ничего не символи-
зирует. Человек — символ всего решительно, от самой
уродливой и свирепой животности до высшей духовно-
сти».
— Какой ужас, — сказал мистер Меркаптан.
Они подошли к полотну, где были изображены горы
и огромные облака, похожие на рождающиеся статуи.
— «Воздушные Альпы», — прочла миссис Вивиш.
Воздушные из янтаря и снега Альпы,
Юноны плоть и алебастр грудей,
Изваянных рукой неверной ветра...
Мистер Меркаптан заткнул уши.
— Не надо, не надо, — взмолился он.
— Номер семнадцатый, — сказала миссис Ви-
виш, — называется: «Женщина на космическом
фоне». — Женская фигура стояла, прислонившись к
столбу, на вершине холма, а позади нее простиралась
синяя звездная ночь. — Внизу написано: «Для одно-
го, по крайней мере, она больше, чем звездная все-
ленная». — Миссис Вивиш вспомнила, что Липиат
сказал ей однажды нечто весьма похожее. — Очень
многие вещи Казимира напоминают мне, — сказала
она, — итальянские рекламы вермута. Знаете — Чин-
цано, Бономелли и тому подобное. Мне очень жаль,
но это так. Эта женщина в белом, достающая головой
до Большой Медведицы... — Она покачала голо-
вой. — Бедный Казимир!
Мистер Меркаптан ревел и визжал от хохота.
— Бономеллц, — сказал он, — совершенно точно.
Вы — великий критик, Майра! Преклоняюсь перед
вами. — Они двинулись дальше. — А это что за мас-
карад? — спросил он.
Миссис Вивиш заглянула в каталог.
322
Шутовской хоровод
— Судя по названию, Нагорная проповедь, — сказа-
ла она. — И знаете, мне это почти нравится. Вся эта
толпа на склоне холма и единственная фигура на вер-
шине, по-моему, это очень драматично.
— Но послушайте, — возмутился мистер Меркаптан.
— И все-таки, что ни говорите, — сказала миссис
Вивиш, вдруг почувствовав себя неловко оттого, что
она каким-то образом предала Липиата, — он в самом
деле очень милый, знаете. Очень, очень милый! — Ее
умирающий голос звучал весьма убежденно.
— АЬ, сез Гетшез, — воскликнул мистер Меркап-
тан, — сез ^еттез!1 Все они Пазифаи и Леды. Все они
в глубине души предпочитают зверя человеку, дикаря
цивилизованному существу. Даже вы, Майра, как это
ни прискорбно. — Он замотал головой.
Миссис Вивиш не обратила внимания на этот взрыв
возмущения.
— Очень милый, — задумчиво повторила она. —
Только немного скучный... — Ее голос окончательно
испустил дух.
Они продолжали осматривать выставку.
ГЛАВА VIII
Критическим оком, в трюмо примерочной мистера
Бодженоса, Гамбрил рассматривал себя сбоку и сзади.
Надутые воздухом Патентованные Штаны выпячива-
лись, явно выпячивались, и это придавало его фигуре
изящную полноту, которая в представительнице друго-
го пола могла бы показаться восхитительно-естествен-
ной. Но у него, вынужден был признать Гамбрил, эта
полнота казалась несколько неуместной и пара-
доксальной. Конечно, чтобы быть красивым, надо стра-
дать; следовательно, чтобы не страдать, надо быть
1 О эти женщины... эти женщины! (Фр.)
323
Олдос Хаксли
некрасивым. С практической точки зрения брюки были
необыкновенно удачны. Гамбрил плюхнулся на жесткую
деревянную скамью, стоявшую в примерочной, а впечат-
ление было такое, точно он уселся на эластичнейший
пружинный матрац; безусловно, Патентованные Штаны
не побоятся и мрамора. А сюртук, утешал он себя, будет
скрывать своими полами слишком явное выпячивание.
Ну, а если не будет, тогда что ж, ничего не поделаешь.
Придется мириться с выпячиванием, только и всего.
— Очень мило, — объявил он наконец.
Мистер Бодженос, молча оглядывавший своего кли-
ента с улыбкой вежливой, но в то же время, отметил
Гамбрил, несколько иронической, слегка кашлянул.
— Смотря по тому, — сказал он, — что вы называе-
те «милым».
Он склонил голову набок; тонкий нафиксатуаренный
кончик его уса был теперь, как стрелка указателя, на-
правлен на какую-то отдаленную звезду.
Гамбрил не сказал ничего, но, посмотрев еще раз на
отражение своей фигуры сбоку, нерешительно кивнул
головой.
— Если милым, — продолжал мистер Бодженос, —
называть удобное, тогда все в порядке. А если речь
идет об элегантности — тогда, мистер Гамбрил, боюсь,
что я не могу согласиться.
— Но элегантность, — сказал Гамбрил, безуспешно
пытаясь разыграть философа, — понятие относитель-
ное, мистер Бодженос. У некоторых африканских не-
гров, например, элегантным считается протыкать губы
и растягивать их деревянными дощечками, пока рот не
станет похож на клюв пеликана.
Мистер Бодженос засунул руку за пазуху и сделал
полупоклон.
— Охотно верю, мистер Гамбрил, — ответил он. —
Но ведь мы, извините, не африканские негры.
Гамбрил был сражен — и заслуженно. Он опять
посмотрелся в трюмо.
324
Шутовской хоровод
— Скажите, мистер Бодженос, — спросил он после
небольшой паузы, — вы разве против всякой эксцен-
тричности в костюме? Вы хотите всех нас нарядить в
свой элегантный мундир?
— Что вы, что вы, — ответил мистер Бодженос. —
Есть некоторые занятия, при которых эксцентриче-
ский вид — это просто 51пе ^иа поп1, мистер Гамбрил,
или даже с!е п{*иеиг2.
— А разрешите мне спросить вас, мистер Бодженос,
какие занятия? Вы, может быть, имеете в виду худож-
ников? Широкополые шляпы и байроновские воротни-
ки и, пожалуй, даже вельветовые брюки? Хотя в наше
время все это, пожалуй, несколько устарело.
Мистер Бодженос загадочно улыбнулся, — игривый
сфинкс. Он засунул правую руку глубже за пазуху, а
левой покрутил кончик уса, заострив его еще больше.
— Нет, не художники, мистер Гамбрил. — Он отри-
цательно покачал головой. — Конечно, вид у них бы-
вает немножко эксцентрический и неряшливый. Но им
это вовсе не требуется. Это требуется только полити-
ческим деятелям. Это, можно сказать, йе п§иеиг толь-
ко в политике, мистер Гамбрил.
— Вы меня удивляете, — сказал Гамбрил. — Мне-то
как раз казалось, что в интересах политического деятеля
иметь возможно более респектабельный и обычный вид.
—Да, но еще больше в его интересах, как вожака,
иметь вид, отличный от других, — возразил мистер Бод-
женос. — Нет, не то, — быстро поправился он, — а то
вы подумаете, что они всегда отлично одеваются, а это,
с прискорбием должен признать, далеко не всегда быва-
ет так, мистер Гамбрил. Я хотел сказать, отличительный.
— Эксцентричность — их знак различия? — предло-
жил Гамбрил. Он наслаждался, сидя на Патентован-
ных Штанах.
1 Непременное условие (лат.).
2 Обязательный (фр.).
325
Олдос Хаксли
— Вот это да, — сказал мистер Бодженос, покручивая
ус. — Вожак должен быть непохожим на всех остальных.
В доброе старое время они всегда носили свои различи-
тельные знаки. У вожака была своя ливрея, как у всяко-
го человека. Это было разумно, мистер Гамбрил. В наши
дни у него нет знака — по крайней мере на каждый день;
я ведь не считаю судейские мундиры и прочие костюмы
для ежегодных маскарадов. Ему ничего не остается, как
эксцентрично одеваться и стараться быть менее похожим
на других людей по внешнему виду. Способ очень нена-
дежный, мистер Гамбрил, очень ненадежный.
Гамбрил согласился.
Мистер Бодженос продолжал, сопровождая свои
слова аккуратными, неширокими жестами.
— Одни из них, — сказал он, — носят огромные во-
ротники, как мистер Гладстон. Другие носят орхидею
в петлице и монокль, как Джо Чемберлен. Некоторые
отращивают волосы, как Ллойд Джордж. Некоторые
надевают странные шляпы, как Уинстон Черчилль.
Некоторые ходят в черных рубашках, как Муссолини,
а некоторые — в красных, как Гарибальди. Некоторые
носят усы концами вверх, как Вильгельм II. Неко-
торые носят их концами вниз, как Клемансо. Некото-
рые отращивают бакенбарды, как Тирпиц. Я уж не го-
ворю о всяких там мундирах, орденах, украшениях,
париках, перьях, коронах, пуговицах, татуировках,
серьгах, шарфах, саблях, тренах, тиарах, уримах, ту-
мимах и прочих предметах, мистер Гамбрил, которые
раньше и в других частях света служили для того, что-
бы отличить вожака от всех остальных. Мы знаем
нашу историю, не так ли, мистер Гамбрил, и мы знаем
все насчет этого.
Гамбрил скромно отмахнулся.
— Говорите только за себя, мистер Бодженос, — ска-
зал он.
Мистер Бодженос поклонился.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Гамбрил.
326
Шутовской хоровод
Мистер Бодженос поклонился еще раз.
— Так вот, мистер Гамбрил, — сказал он, — смысл
всего этого, как я уже имел честь говорить, в том, что-
бы вожак отличался от стада по внешнему виду, чтобы
его стадо могло узнать его по первому соир (ГоеН1, мож-
но сказать. Потому что человеческое стадо, мистер Гам-
брил, никак не может обойтись без вожака. Взять, на-
пример, баранов — никогда не видал, чтобы у них были
вожаки; у грачей тоже. У пчел зато они есть. По край-
ней мере, когда они роятся. Поправьте меня, мистер
Гамбрил, если я ошибаюсь. Естественная история ни-
когда не была, можно сказать, моим «форте»2.
— Моим тоже, — оправдывался Гамбрил.
— Что же до слонов и волков, то здесь, мистер Гам-
брил, мои познания слишком слабы. Насчет лам, са-
ранчи, голубей и леммингов я тоже ничего не скажу.
Зато про людей я могу говорить вполне авторитетно,
простите мне, мистер Гамбрил, такую нескромность, а
не так, как какой-нибудь писателишка. Я специально
изучил их, мистер Гамбрил. И профессия у меня та-
кая, что сталкиваться мне приходилось с многочислен-
ными экземплярами этой породы.
Интересно, невольно подумал Гамбрил, на какую
полочку в своем музее мистер Бодженос поставил его,
Гамбрила?
— Человеческому стаду, — продолжал мистер Бод-
женос, — необходим вожак. И у него должны быть
какие-нибудь приметы, отличающие его от стада. В его
же интересах, чтобы его легко можно было узнать.
При виде младенца, вылезающего из ванночки, вы сей-
час же думаете о мыле Пирса, при виде седых волос,
развевающихся по ветру, вы думаете о Ллойд Джордже.
Вот в чем секрет. Но, по-моему, мистер Гамбрил, преж-
няя система была куда разумней: дайте им мундиры и
Взгляд (фр.).
Вместо *(отЬ> — сильным местом (фр.).
327
Олдос Хаксли
знаки различия, пусть министры носят на голове пе-
рья. Тогда все будут обращать внимание на узаконен-
ный символ вожачества, а не на отдельные особенно-
сти частных лиц. Бороды и шевелюры и потешные
воротники меняются, а хороший мундир всегда оста-
ется одинаковым. Пусть носят перья, вот что я вам
скажу, мистер Гамбрил. Достоинство государства от
перьев возрастет, а значение личности уменьшится.
А от этого, мистер Гамбрил, — с пафосом закончил ми-
стер Бодженос, — кроме пользы, ничего не будет.
— Так, по-вашему, — сказал Гамбрил, — если я по-
кажусь толпе в своих надутых воздухом брюках, я
сделаюсь вожаком — так, что ли?
— Ах, нет, — сказал мистер Бодженос. — Для этого
нужно еще, чтобы у вас был талант говорить речи и
приказывать. От перьев гениальным не станете; перья
могут только усилить эффект от того, что уже есть.
Гамбрил встал и принялся снимать Патентованные
Штаны. Он отвинтил клапан — воздух с затихающим
свистом вырвался наружу. Гамбрил тоже вздохнул.
— Странное дело, — задумчиво сказал он, — но у
меня никогда не было потребности в вожаке. Я не встре-
чал до сих пор никого, кем я мог бы от души восхищать-
ся или в кого я мог бы верить, никого, за кем я хотел
бы следовать. А ведь должно быть приятно поручить
себя кому-нибудь еще. Наверно, при этом чувствуешь
себя тепло, уютно, одним словом, как нельзя лучше.
Мистер Бодженос улыбнулся и покачал головой.
— Мы с вами, мистер Гамбрил, — сказал он, — не
такие люди, чтобы на нас действовали перья или хотя
бы речи и приказания. Мы сами, может быть, не во-
жаки. Но зато мы и не стадо.
— Не главное стадо, может быть.
— Никакое не стадо, — гордо настаивал мистер Бод-
женос.
Гамбрил с сомнением покачал головой и застегнул
брюки. Теперь, когда он об этом подумал, он решил,
328
Шутовской хоровод
что, пожалуй, он принадлежит ко всем стадам поне-
многу, в порядке почетного членства или по временам,
подобно тому, как можно состоять в каком-нибудь
обществе не своего университета или ходить в воен-
но-морской клуб в те дни, когда в вашем клубе идет
ежегодная уборка. Стадо Шируотера, стадо Липиа-
та, стадо мистера Меркаптана, стадо миссис Вивиш,
архитектурное стадо его отца, педагогическое стадо (но
оно, к счастью, блеет теперь на своем пастбище без его
участия), стадо мистера Бодженоса — он принадлежал
ко всем им понемногу и ни к одному из них целиком.
Никто не принадлежал к его стаду. Иначе быть не
могло. Хамелеон не может чувствовать себя удобно на
клетчатом пледе. Он надел сюртук.
— Я пришлю вам ваши одежды сегодня вечером, —
сказал мистер Бодженос.
Гамбрил вышел из мастерской. У театрального парик-
махера на Лейстер-сквер он заказал белокурую вееро-
образную бороду под цвет своих собственных волос.
Он будет, по крайней мере, хоть своим вожаком; он
будет носить отличительный знак, символ авторитета.
И Колмэн сказал, что этот символ помогает завязывать
опасные связи.
Ну конечно, теперь он на время включился в стадо
Колмэна. Как все это огорчительно.
ГЛАВА IX
Веерообразная, белокурая, на тюлевой подкладке и,
по уверению фирмы, неотличимая от настоящей, она
прибыла от парикмахера, бережно упакованная в тол-
стую картонку, которая была в шесть раз больше, чем
нужно; к ней было приложено четверть пинты отбор-
нейшего спиртового клея. В уединении своей спальни
Гамбрил распаковал ее, полюбовался ею, погладил
шелковистые волоски и, наконец, примерил перед
329
Олдос Хаксли
зеркалом, придерживая ее у подбородка рукой. Эф-
фект, сейчас же решил он, был изумительный, потря-
сающий. Из меланхоличного и слишком мягкого моло-
дого человека он мгновенно превратился в нечто вроде
веселого короля Генриха Восьмого, в массивного раб-
лезианца — широкоплечего, могучего, буйно-жизнера-
достного, с буйной растительностью.
Пропорции его лица удивительным образом измени-
лись. База, расположенная подо ртом, была недоста-
точно массивна для внушительной колонны носа; а
рассудочный антаблемент лба, сам по себе, правда,
весьма благородный, был непропорционально высок.
Борода восполнила недостатки ордера, и стержень ко-
лонны чувств, и воздушный антаблемент мыслей те-
перь, когда под них подвели крепкую базу воли, со-
здавали впечатление более гармоничной пропорцио-
нальности. Оставалось только заказать у мистера
Бодженоса подбитый в плечах американский костюм,
широкоплечий и героический, как камзолы шестнад-
цатого века, и у него будет вид цельного человека в
духе Рабле. Тонкий гурман, выносливый пьяница, не-
укротимый бретер, неутомимый любовник, блестя-
щий мыслитель, творец красоты, искатель истины и
пророк героического века. Во всеоружии костюма и
бороды он может теперь подать заявление на ближай-
шую вакансию в аббатстве Телемы.
Он снял бороду — «поднял забрало», как выража-
лись в добрые старые рыцарские времена; кстати, надо
будет запомнить эту шутку для Колмэна. Итак, он
поднял забрало и горестно воззрился на далеко не раб-
лезианское лицо, смотревшее на него из зеркала.
Усы — они были неподдельны, — казавшиеся в соче-
тании с произведением искусства, которое только что
украшало его подбородок, такими воинственными и
мужественными, теперь, взятые в отдельности, лишь
подчеркивали своими свисающими концами его при-
родную мягкость и меланхоличность.
330
Шутовской хоровод
Это было нечто жалкое, что могло бы принадлежать
Морису Барресу в юности, нечто безжизненно свиса-
ющее, грустно поникшее; нечто такое, что могло выра-
сти только на лице ревностного поклонника своего «я»
и чтб, когда он станет постарше, будет казаться сме-
хотворно неуместным на физиономии ярого национа-
листа. Если бы они не гармонировали так изумительно
с бородой, если бы они не становились такими не-
ожиданно новыми в этом новом сочетании, которое он
только что открыл, он немедленно сбрил бы себе усы.
Плачевный привесок. Но теперь он преобразит усы,
он придаст им их лучшую половину. Мадригал Задига
к возлюбленной, после того как таблетку, на которой
он был написан, переломили на две части, превратил-
ся в пасквиль на короля. Точно так же и эти усы, по-
думал Гамбрил, осторожно размазывая клей по щекам
и подбородку, — эти усы, которые в отдельности толь-
ко предают меня, после воссоединения с недостающей
половиной сейчас же превратятся в оружие для завое-
вания прекрасного пола.
Сравнение чуточку сложное, решил он, чуточку тя-
желовесное. И к тому же, так как «Задига» почти ник-
то не читает, его вряд ли можно использовать в разго-
воре. Тщательно, бережно, аккуратными кончиками
пальцев он приладил преображение к своему липкому
лицу, крепко прижал его, придерживая, пока оно не
приклеилось окончательно. Врата Телемы открылись
перед ним; он стал хозяином всех роскошных садов,
зал и внутренних дворов, широких лестниц, поднима-
ющихся благородными спиралями во чреве каждой из
прекрасных круглых башен. И не кто иной, как Кол-
мэн, открыл ему этот путь; Гамбрил был благодарен
ему за это. Взглянуть еще раз на цельного человека,
признать окончательно и бесповоротно, что Некто
Мягкий и Меланхоличный, по крайней мере на время,
больше не существует; и вот он уже готов пуститься в
плаванье. Он выбрал просторное легкое пальто — он,
331
Олдос Хаксли
конечно, не нуждается в нем, так как день нынче ясный
■и теплый, но, пока мистер Бодженос не подложит вату,
ему придется создавать иллюзию широкоплечести имен-
но таким способом, даже если ради этого нужно будет
париться. Глупо было бы жертвовать цельностью во имя
мелких удобств. Поэтому он облачился в свое летнее
пальто — в тогу, как называл его мистер Бодженос, в
хорошо сшитую тогу из настоящего корнуэльского ше-
виота. Он надел самую широкую и самую черную из
своих фетровых шляп: для цельности ему необходима
была прежде всего ширина, ширина в плечах, ширина
полей, широта взглядов, широта эмоций, широкая
улыбка, широкие жесты — все широкое. Последним
штрихом была старинная массивная пальмовая трость,
принадлежавшая его отцу. Будь у него бульдог, он по-
вел бы его с собой на цепочке. Но бульдога не было. Он
вышел на солнце в единственном числе.
Но он вовсе не намерен был долго оставаться в
единственном числе. Эти теплые ясные майские дни —
самое подходящее время для любовных приключений.
И быть одному в такие дни — нечто вроде болезни.
Болезни, которой Некто Мягкий и Меланхоличный
страдал слишком часто. А между тем в Англии жен-
щин на несколько миллионов больше, чем мужчин;
миллионы лишних женщин. Каждый день на улицах
встречаешь их тысячами; и некоторые из них очарова-
тельны, восхитительны — единственные, неповтори-
мые подруги жизни. Тысячи единственных и неповто-
римых подруг жизни в день Некто Мягкий и
Меланхоличный давал им пройти мимо — навсегда
Но сегодня — сегодня он цельный раблезианский че-
ловек; сегодня он вооружен до зубов бородой; бес-
смысленная игра в самом разгаре; будут возможности,
и Цельный Человек сумеет их использовать Нет, в
единственном числе он не останется.
Четырнадцать платанов в сквере пылали юной
незапятнанной зеленью. В конце каждой улицы золо-
332
Шутовской хоровод
тистый муслин дымки висел, как занавес без складок,
постепенно утончаясь и переходя в прозрачное ничто
над мглистой линией горизонта. Смутный, точно из
раковины, гул, заменяющий в городе тишину, каза-
лось, сливался с золотистой летней дымкой, и на этом
смутном широком фоне резко выделялись пронзитель-
ные крики играющих детей. «Бобер, — кричали они, —
бобер!» — и еще: «Дядя, достань воробушка!». Цель-
ный Человек с шутливой угрозой замахнулся на них
своей позаимствованной пальмовой тростью. Он при-
нял их быстрое приветствие как самое благоприятное
предзнаменование.
В первой же табачной лавке Гамбрил купил самую
длинную сигару, какая там только была, и медленно,
раскачиваясь всем корпусом, пошел по направлению к
Парку, волоча за собой тающую голубую спираль га-
ванского дыма. Именно там, под вязами, на берегах
орнаментальных прудов, он рассчитывал найти воз-
можности, намеревался с той великолепной самоуве-
ренностью, которую придала ему гаргантюанская мас-
ка, использовать их.
Возможность представилась скорей, чем он ожидал.
Он только что свернул на Квинс-род и проходил
мимо Уайтли с видом человека, знающего, что он име-
ет право на место под солнцем, пожалуй, даже на два
или три места, когда заметил молодую женщину, вни-
мательно разглядывающую последние модели сезона;
в те дни, когда он был Мягким и Меланхоличным, он
ограничился бы безнадежным обожанием, но Цельно-
му Человеку она казалась добычей, созданной спе-
циально для него. Она была довольно высокого роста,
но благодаря своей исключительной стройности казалась
еще выше. Нет, тощей она не была, далеко нет. Это была
округлая стройность. Цельный Человек решил приме-
нить к ней эпитет «трубчатая» — гибкая и трубчатая,
как, скажем, укороченный боа-констриктор. Ее костюм
подчеркивал эту змеиную стройность: обтягивающий
333
Олдос Хаксли
серый жакет, застегнутый до самой шеи, и длинная
узкая серая юбка, доходящая до щиколоток. На голо-
ве у нее была маленькая гладкая черная шляпка, ка-
завшаяся металлической. Сбоку на шляпке красовал-
ся пучок тускло-золотых листьев.
Эти золотые листья были единственным украшени-
ем, нарушавшим строгую гладкость и трубчатость всей
ее фигуры. Что же касается лица, то оно было, соб-
ственно говоря, ни красивым, ни уродливым, но соче-
тало элементы красоты и уродливости таким образом,
что в целом получалось нечто неожиданное и, как это
ни странно, неестественно привлекательное.
Делая вид, что он тоже заинтересован последними
моделями сезона, Гамбрил скосил глаза поверх горя-
щего кончика сигары и подробно исследовал черты ее
лица. Лоб был почти целиком скрыт шляпкой; он мог
быть вдумчивым и безмятежно высоким, он мог обла-
дать той недостаточной высотой, которая у мужчин
предосудительна, но женщинам придает своеобразную,
пускай грубоватую или даже низкопробную, но безус-
ловно своеобразную привлекательность. Тут ничего не
скажешь. Что же до глаз, то они были зелеными и
прозрачными: широко расставленные, они смотрели
из-под тяжелых век сквозь разрезы, слегка приподня-
тые у наружных уголков. Нос у нее был с небольшой
горбинкой. Рот был полный, но прямой и неожиданно
широкий. Подбородок был маленький, круглый и
твердый. Кожа была бледная и только на выступавших
скулах окрашивалась румянцем.
На левой щеке, под самым уголком скошенного гла-
за, у нее была темная родинка. Волосы, выбивавшие-
ся из-под шляпы, были неопределенного светло-русо-
го цвета. Кончив рассматривать последние модели се-
зона, она медленно пошла дальше, на мгновение
задержалась перед чемоданами и наполненными про-
визией корзинами для пикников, целую минуту про-
стояла перед корсетами, по каким-то причинам весьма
334
Шутовской хоровод
презрительно прошла мимо шляп, но, как это ни стран-
но, долго и внимательно рассматривала сигары и вино.
Что же касается теннисных ракеток и крокетных мо-
лотков, учебных пособий и мужских носков, то на них
она даже и не взглянула. Но с какой любовью она раз-
глядывала ботинки и туфли! Ее ноги, с удовле-
творением отметил Цельный Человек, отличались изя-
ществом линий. И в то время, как все прочие ходили в
шевро или хроме, она удовлетворялась лишь тончай-
шей кожей пятнистой змеи.
Они медленно двигались по Квинс-род, останавлива-
ясь перед витриной каждого ювелира, каждого анти-
квара, каждого портного, встречавшегося им на пути.
Незнакомка не доставляла ему никаких возможностей;
иначе и быть не могло, подумал Гамбрил. Ведь та бес-
смысленная игра, на которую он рассчитывал, это —
летучий пикет для двоих игроков, а не пасьянс. Нор-
мальный человек не может играть в нее без партнера.
Гамбрилу придется самому создавать возможности.
Все, что было в нем мягкого, все, что было меланхо-
личного, с болезненной неохотой отказывалось от обя-
занности нарушить — с какими последствиями, восхи-
тительными и опасными в будущем или, в случае
заслуженного отпора, унизительными в настоящем? —
молчание, которое возле десятой или двенадцатой вит-
рины стало невыносимо многозначительным. Некто
Мягкий и Меланхоличный тащился бы за ней до само-
го конца улицы; общность вкусов, лежащая в основе
всякого счастливого союза, позволила бы ему разде-
лять ее восторги перед медными подсвечниками и вил-
ками для поджаривания хлеба, поддельной чиппендейл-
ской мебелью, золотыми часами на браслетах и низко
вырезанными летними платьями; дотащился бы до
конца улицы и молча проводил бы ее взглядом, когда
она исчезала бы навсегда в зеленом парке или на лишен-
ной витрин Бэйсуотер-род; проводил бы ее, исчезающую
навсегда, и отправился бы в ближайший бар — буде
335
Олдос Хаксли
таковые оказались бы открытыми, — заказал бы ста-
кан портвейна и, сидя у стойки, молча смаковал бы,
окруженный алкоголиками, грязноватую лозу с бере-
гов Дуро и свое собственное неповторимое оди-
ночество.
Так поступил бы Некто Мягкий и Меланхоличный.
Но вид его могучего бородатого лица, отраженного в
поддельном хепплуайтском зеркале на выставке анти-
кварной лавки, напомнил ему, что Некто Мягкий и
Меланхоличный временно перестал существовать и что
теперь не он, а Цельный Человек фланирует, покури-
вая свою длинную сигару, по Квинс-род, на пути к
аббатству Телемы.
Он расправил плечи; в этой просторной тоге от мис-
тера Бодженоса он выглядел дородным, как Франциск
Первый. Время, решил он, настало.
Как раз в эту минуту отражение лица незнакомки,
которой надоело рассматривать старый уэльский
шкаф, стоявший в углу витрины, присоединилось в
маленьком зеркале к отражению его собственного
лица. Незнакомка созерцала поддельный хепплуайт.
Их глаза встретились в гостеприимном зеркале. Гамб-
рил улыбнулся. Уголки широкого рта незнакомки чуть
дрогнули; как лепестки магнолии, веки медленно
опустились на ее раскосые глаза. Гамбрил перевел
взгляд с отражения на реальность.
— Если хотите сказать: «Бобер», — сказал он, —
прошу вас.
Цельный Человек произнес свою первую речь.
— Я не хочу сказать ничего, — сказала незнакомка.
Она произнесла эти слова с прелестной точностью и
четкостью, слегка растягивая, как бы из желания под-
черкнуть, букву «н» в слове ничего: «н-ни-чего», —
это отрезало все пути. Она отвернулась, она пошла
дальше.
Но Цельный Человек был не из таковских, чтобы его
можно было сразить подобным ультиматумом.
336
Шутовской хоровод
— Ну вот, — сказал он, шагая с ней в ногу, — теперь
я получил заслуженный отпор. Честь спасена, престиж
поддержан. Теперь мы можем и поговорить.
Некто Мягкий и Меланхоличный смотрел, раскрыв
рот от изумленного восхищения.
— Вы уж-жасный нахал, — сказала незнакомка, улы-
баясь и взглядывая на него из-под лепестков магнолии.
— Это у меня в характере, — сказал Цельный Чело-
век. — Не осуждайте меня за это. Против наследствен-
ности ничего не поделаешь; приходится нести бремя
первородного греха.
— Можно всегда заслужить прощение, — сказала
незнакомка.
Гамбрил погладил бороду.
— Безусловно, — ответил он.
— Советую вам м-молиться о нем.
Его молитвы, подумал Некто Мягкий и Меланхолич-
ный, были давным-давно услышаны. Он сам был жи-
вым искуплением первородного греха.
— А вот и еще антикварная лавка, — сказал Гамб-
рил. — Как, остановимся и посмотрим?
Незнакомка взглянула на него с сомнением. Но он
говорил, по-видимому, вполне серьезно. Они остано-
вились.
— Как возмутительна эта поддельная деревенская
мебель, — заметил Гамбрил. Он обратил внимание,
что на вывеске было старинным шрифтом написано:
«Старая Деревенская Усадьба».
Незнакомка, только что собиравшаяся сказать, в ка-
ком она восторге от этих милых кухонных шкафов в
староуэльском стиле, от всего сердца согласилась с ним:
— Так в-вульгарно.
— Так ужасающе утонченно. Так утонченно и артис-
тично.
Она ответила смехом, похожим на нисходящую
хроматическую гамму. Это было увлекательно и ново.
Бедная тетя Агги с ее кустарными изделиями и старой
337
Олдос Хаксли
английской мебелью! Подумать только, что она прини-
мала все это всерьез. В мгновение ока она увидела себя
в облике изысканной и пресыщенной леди — мебель в
стиле Людовика такого-то, и драгоценности, и юные по-
эты за чайным столом, и настоящие художники. В преж-
нее время, когда она воображала себя принимающей
настоящих художников, ее апартаменты были всегда
обставлены настоящей художественной мебелью. Ме-
белью тети Агги. Но теперь — ах нет, Боже упаси!
Этот субъект, по-видимому, художник. Например, его
борода; и эта большая черная шляпа. Но не бедный;
одет очень прилично.
— Да, и подумать только, что находятся люди, кото-
рые считают весь этот хлам художественным. Они за-
служивают всяческой жалости, — с присвистом доба-
вила она.
— У вас доброе сердце, — сказал Гамбрил. — Очень
приятно.
— Не оч-чень доброе, б-боюсь. — Она взглянула на
него искоса и многозначительно, как взглянула бы на
одного из своих поэтов изысканная леди.
— Ничего, с меня и этого хватит, — сказал Цельный
Человек. Он был в восторге от своей новой знакомой.
Они вместе свернули на Бэйсуотер-род. Именно здесь,
подумал Гамбрил, Некто Меткий и Меланхоличный
молча поплелся бы к своему стакану портвейна и к сво-
ему одиночеству среди незнакомых пьяниц в баре. Но
Цельный Человек взял свою новую приятельницу под
руку и повел ее на буксире через запруженную улицу.
Они вместе пересекли мостовую, вместе вошли в парк.
— Все-таки вы уж-жасный нахал, — сказала леди. —
Что заставило вас последовать за мной?
Широким движением руки Гамбрил показал на солн-
це, небо, воздушно поблескивающие зеленые деревья,
изумрудный свет и фиолетовые тени деревенской дали.
— В такой день, — сказал он, — мог ли я поступить
иначе?
338
Шутовской хоровод
— Первородный грех?
— О, — скромно покачал головой Цельный Чело-
век, — я отказываюсь от всех прав на первородство.
Незнакомка рассмеялась. Он был почти так же хо-
рош, как юные поэты за чайным столом. Она была
рада, что в конце концов решилась надеть свой лучший
костюм, хотя в такой теплый день в нем было жарко-
вато. Она заметила, что он тоже в пальто, и это было
несколько странно.
— При чем тут первородство, — продолжал он, —
когда человек при первом взгляде летит вверх тормаш-
ками, как слон в западню?..
Она искоса взглянула на него, затем опустила лепе-
стки магнолии и улыбнулась. Сейчас начнется самое
замечательное — один из тех длинных, бесконечных
или, по крайней мере, бесконечно возобновляемых
разговоров о любви: остроумных, тонких, глубоких и
дерзких, как разговоры в книгах, как разговоры за
чайным столом между блестящими юными поэтами и
знатными леди, пресыщенными слишком богатым
жизненным опытом, пресыщенными и немного усталы-
ми, но все же неутомимо ищущими чего-то нового.
— Может быть, сядем? — предложил Гамбрил, пока-
зывая на два зеленых чугунных стула, которые стояли
рядом посреди лужайки, слегка наклонившись друг к
другу, в позе, намекавшей на интимную беседу. Перс-
пектива разговора, который теперь неизбежно завяжет-
ся, радовала Гамбрила гораздо меньше, чем его новую
приятельницу. Больше всего он ненавидел разговоры о
любви. Тонкий анализ страсти — то самое, чего моло-
дые женщины обязательно требуют от мужчины, когда
отношения переходят в определенную стадию, — вызы-
вал в нем скуку, самую неподдельную скуку. Что лю-
бовь изменяет характер к лучшему или к худшему; что
духовная страсть вовсе не обязательно несовместима с
физической; что тиранические собственнические инстин-
кты могут сочетаться в любви с самой альтруистической
339
Олдос Хаксли
заботливостью к любимому человеку — все это, и еще
многое другое, он знал наизусть. И можно ли любить
одновременно нескольких людей, и может ли любовь
существовать без ревности, и могут ли хорошее отноше-
ние, желание, жалость заменить всепоглощающую
страсть — сколько раз приходилось ему ворошить сно-
ва и снова эти унылые вопросы.
Не менее знакомы были и все философские обоб-
щения, все примеры из области физиологии, антро-
пологии, психологии. Теория этого предмета пере-
стала интересовать его. К несчастью, теоретические
рассуждения были всегда необходимым введением к
практическим действиям. Он вздохнул немного уста-
ло, садясь на зеленый чугунный стул. Но затем,
вспомнив, что он теперь Цельный Человек и что
Цельный Человек должен делать все со смаком и с
блеском, он нагнулся вперед и, с пленительной наг-
лостью улыбаясь в бороду, начал:
— Тирезий, если вы помните, получил в дар удиви-
тельную способность быть одновременно мужчиной и
женщиной.
Да, вот это — подлинный юный поэт! Облокотив-
шись о спинку стула и подперев щеку рукой, она при-
готовилась слушать и, если потребуется, блистательно
парировать: полузакрыв глаза, она смотрела на него и
слегка улыбалась улыбкой загадочной — это она зна-
ла по опыту — и хотя чуточку надменной, хотя капель-
ку иронической и насмешливой, но в общем необычай-
но привлекательной.
Через полтора часа они ехали на машине к дому но-
мер такой-то в Блоксем-гарденс, Майдавэл. Адрес пока-
зался Гамбрилу смутно знакомым. Блоксем-гарденс —
может быть, там жила какая-нибудь из его теток?
— Это ж-жуткая квартирка, — объяснила она. —
Полная всякого хлама. Нам пришлось взять ее со всей
обстановкой. Теперь просто немыслимо что-нибудь по-
дыскать.
340
Шутовской хоровод
Гамбрил сидел в углу, откинувшись на спинку, и
спрашивал себя, изучая ее профиль, кто такая эта мо-
лодая особа. Она, видимо, не отставала от современ-
ности, она любила все то, что принято любить; она
казалась столь же цивилизованной, в том несколько
узком смысле, какой придавал этому слову мистер
Меркаптан, столь же свободной от всяких предрассуд-
ков, как сам только что упомянутый представитель
цивилизации.
Судя по нескольким небрежно оброненным намекам,
она обладала всей опытностью, самоуверенностью и
равнодушным бессердечием знатной дамы, вся жизнь
которой проходит в интригах, волнующих нервы, эмо-
ции и интеллект. Но — непонятное противоречие! —
она, по-видимому, считала свою жизнь скудной и не-
интересной. Она слишком много жаловалась на то, что
муж ее не понимает и пренебрегает ею, жаловалась тем
самым на то, что знает очень мало интересных людей.
«Квартирку» в Блоксем-гарденс никак нельзя было
назвать роскошной: шесть комнат на третьем и четвер-
том этажах дома с осыпающейся штукатуркой. А ме-
бель — безусловно, приобретена в рассрочку. А порть-
еры и занавески — ярко «современные», положительно
«футуристические».
— И с чем только приходится мириться, когда снима-
ешь меблированную квартиру! — Леди сделала грима-
су, вводя его в гостиную Произнося эти слова, она и в
самом деле уверила себя, что обстановка у них чужая,
что они нашли все это ужасающее старье в этих комна-
тах, а не выбирали его — и с какими муками! — сами,
не оплачивали его по грошам месяц за месяцем. — Свои
вещи мы сдали на хранение, — туманно пробормотала
она. — На Ривьере. — Именно там, под пальмами, сре-
ди крупье и роскошных цветов дыни, пресыщенная
леди в последний раз собирала свой салон юных поэтов.
На Ривьере — теперь она поняла, что это объяснит мно-
гое, если объяснения вообще потребуются.
341
Олдос Хаксли
Цельный Человек сочувственно кивнул.
— Вкусы других людей, — он воздел руки, они оба
рассмеялись. — Но что нам до других людей? — до-
бавил он. И с победоносной импульсивностью подой-
дя к ней, он взял ее длинные тонкие руки и поднес их
к своему бородатому рту.
Она быстро взглянула на него, потом опустила веки,
отняла руки.
— Нужно пойти приготовить чай, — сказала она. —
Слуги, — множественное число было трогательным
преувеличением, — все ушли.
Галантно. Цельный Человек предложил пойти по-
мочь. В подобных сценах интимной жизни есть свое
неповторимое очарование. Но она не позволила.
— Нет, нет, — сказала она очень твердо, — я вам
просто-таки запрещаю. Оставайтесь здесь. Я сейчас же
вернусь. — И она вышла, плотно притворив за собой
дверь.
Предоставленный самому себе, Гамбрил сел и при-
нялся чистить ногти.
Что же касается молодой леди, то она помчалась в
свою грязноватую кухоньку, зажгла газ, водрузила на
огонь котелок с водой, поставила чайник и чашки на
поднос и извлекла из коробки от печенья хранившие-
ся там остатки шоколадного торта, который подавался
к чаю позавчера, когда были гости. Когда все было
готово, она на цыпочках прокралась к себе в спальню
и, сев за туалетный стол, принялась слегка дрожавши-
ми от возбуждения руками пудрить нос и наводить
румянец на щеки. Но когда уже был положен после-
дний штрих, она продолжала сидеть перед зеркалом,
разглядывая свое отражение.
Леди и поэт, думала она, §гапс!е ёате и блестящий
юный гений. Ей нравились молодые люди с бородой.
Но он не художник, несмотря на бороду, несмотря на
шляпу. Он что-то вроде писателя. Так она поняла; но
он был сдержан, он был восхитительно таинствен. Она
342
Шутовской хоровод
тоже, если уж на то пошло. Знатная леди выскальзы-
вает в маске на улицу; прикасается к рукаву юноши:
идем со мной. Она выбирает, не позволяет, чтобы ее
выбрали. Юный поэт падает к ее ногам; она подымает
его. Дело привычное.
Она раскрыла шкатулку с драгоценностями, вынула
все свои кольца — их было, увы! не так уж много — и
надела их. Два или три из них она, подумавши, снова
сняла: ее озарила мысль, что эти кольца, пожалуй,
несколько во вкусе «других людей».
Он очень умен, очень артистичен — только это не
совсем то слово; он, по-видимому, знает все новинки,
всех интересных людей. Может быть, он познакомит
ее с некоторыми из них. И в нем столько непринуж-
денности, при всех его познаниях, столько уверенно-
сти в себе. Но и она со своей стороны — в этом она
была совершенно уверена — не сделала ни одного про-
маха. Она тоже была или, по крайней мере, каза-
лась — а это самое важное — очень непринужденной.
Ей нравились молодые люди с бородой. У них такой
русский вид. Екатерина Вторая была одной из великих
женщин с причудами. В маске по улицам. Юный поэт,
идем со мной. Или даже: Юный приказчик из мясной.
Но это — нет, это значит заходить слишком далеко,
опускаться слишком низко. Хотя, конечно, жизнь,
жизнь — она дана, чтобы жить, жизнь — чтобы на-
слаждаться. А дальше, дальше? Она все еще спраши-
вала себя, что же произойдет дальше, когда чайник,
принадлежавший к курьезному сорту чайников, кото-
рые, закипая, свистят, начал выводить, сперва неуве-
ренно, а затем, когда пар пошел вовсю, все более на-
стойчиво, свою унылую замогильную песню. Она
вздохнула и пошла снять его с огня.
— Разрешите помочь вам. — Когда она вошла в ком-
нату, Гамбрил вскочил с места. — Что я могу сде-
лать? — Он неумело суетился вокруг нее.
Леди поставила поднос на маленький столик.
343
Олдос Хаксли
— Н-ничего, — сказала она.
— Н-ничего? — с шутливой насмешкой передразнил
он. — По-вашему, я н-ни на что н-не способен? — Он
взял одну из ее рук и поцеловал.
— Ни на что сколько-нибудь с-существенное. — Она
уселась и стала разливать чай.
Цельный Человек тоже сел.
— Так, значит, — спросил он, — полюбить с перво-
го взгляда — это не с-существенно?
Она покачала головой, улыбнулась, подняла и опу-
стила веки. Дело самое привычное: ничего существен-
ного.
— Сахару? — спросила она.
Юный поэт благополучно здесь, блистает за ее чай-
ным столом. Он предлагает ей свою любовь, а она, с
равнодушным бессердечием той, для кого подобные
приключения — самое привычное дело, предлагает ему
сахар.
Он кивнул.
— Пожалуйста. Но если для вас это так несуществен-
но, — продолжал он, — тогда я сейчас же уйду.
Леди прохохотала свою нисходящую хроматическую
гамму.
— Нет, не уйдете, — сказала она. — Ничего не
получится. — И она почувствовала, что дгапйе йате
нанесла блестящий удар.
— Вы правы, — согласился Цельный Человек, — ни-
чего не получится. — Он помешал ложечкой в стака-
не. — Но кто вы такая, — и он быстро поднял на нее
глаза, — вы, чертенок в юбке? — Ему и в самом деле
очень хотелось знать; к тому же он сделал ей очень
милый комплимент. — Что вы делаете со своей жиз-
нью?
— Наслаждаюсь ею, — ответила она. — По-моему,
жизнь создана для наслаждений. По-моему, наслаж-
даться жизнью — это наша первейшая обязанность. —
Она говорила вполне серьезно. — Нужно наслаждаться
344
Шутовской хоровод
каждым ее мигом, — сказала она. —Да, каждый раз
по-новому, страстно, увлекательно, неповторимо.
Цельный Человек рассмеялся.
— Убежденная гедонистка. Понятно.
Она испытала неприятное чувство от мысли, что
пресыщенные леди так не разговаривают. Она говори-
ла скорей как молодая женщина, которая считает
жизнь чересчур тусклой и повседневной и с удоволь-
ствием пошла бы в кино.
— Я очень убежденная, — сказала она, многозначи-
тельно играя лепестками магнолии и улыбаясь своей
головоломной улыбкой. Необходимо было поддержать
репутацию Екатерины Второй.
— Я так сразу и догадался, — с торжествующей наг-
лостью усмехнулся Цельный Человек. — Убеждения
превращают нас всех в трусов.
Пресыщенная леди ограничилась презрительной
улыбкой.
— Не угодно ли шоколадного торта? — предложила
она. Ее сердце билось. Что же дальше, что же дальше?
Наступило долгое молчание. Гамбрил доел свой
шоколадный торт, мрачно допил чай и не произнес ни
слова. Он вдруг обнаружил, что ему нечего сказать. Его
жизнерадостная самоуверенность, казалось, на минуту
покинула его. Теперь он был всего лишь Некто Мягкий
и Меланхоличный, по глупости вырядившийся Цель-
ным Человеком: овца в бобровой шкуре. Он окопался в
своем бесконечном молчании и ждал; ждал, сначала
сидя в кресле, а затем, когда это полное бездействие
стало нестерпимым, расхаживая по комнате.
Она посмотрела на него, при всей своей невозмути-
мой выдержке, с некоторым беспокойством. Что это
еще он задумал? О чем он размышляет? Когда он так
хмурился, у него был вид юного Юпитера, бородатого
и массивного (хотя, отметила она, несколько менее мас-
сивного, чем когда на нем было пальто), готовящегося
метать громы и молнии. Может быть, он размышляет
345
Олдос Хаксли
о ней? Видит ее насквозь под маской пресыщенной
леди и сердится на то, что его пытались ввести в
заблуждение? Или, может быть, ему с ней скучно,
может быть, он хочет уйти? Ну что ж, пускай; ей все
равно. Или, может быть, он просто такой — юный
поэт, быстро переходящий от одного настроения к дру-
гому; в общем, это, кажется, самое правдоподобное
объяснение, и к тому же самое лестное и романтиче-
ское. Она ждала. Оба ждали.
Гамбрил посмотрел на нее и устыдился при виде ее
безмятежного спокойствия. Он должен что-нибудь сде-
лать, сказал он себе; он должен восстановить исчезнув-
шее настроение Цельного Человека. В отчаянии он
остановился перед единственной приличной из висев-
ших по стенам картин. Это была гравюра восемнадца-
того века, копия рафаэлевского «Преображения»; он
всегда считал, что в Ыапс-е1-по1Г! эта вещь гораздо
лучше, чем в унылом по краскам оригинале.
— Недурная гравюра, — сказал он. — Очень недур-
ная. — Одно то, что он произнес какие-то слова, дос-
тавило ему большое облегчение, вернуло уверенность
в себе.
— Да, — сказала она. — Это я купила сама. Я нашла
ее в магазине подержанных вещей, недалеко отсюда.
— Фотография, — произнес он с той минутной серь-
езностью, благодаря которой казалось, что он ко все-
му относится восторженно, — это и благословение, и
проклятие. Воспроизводить картины благодаря ей ста-
ло так легко и это обходится так дешево, что все пло-
хие художники, в прошлом занимавшиеся копировани-
ем чужих хороших картин, стали теперь писать свои
собственные плохие. — Все это страшно безлично, ска-
зал он себе, страшно неуместно. Он теряет то, что за-
воевал раньше. Чтобы вернуть это, он должен сделать
что-нибудь экстраординарное. Но что именно?
Белое с черным (фр.).
346
Шутовской хоровод
Она пришла ему на помощь.
— Тогда же я купила еще одну, — сказала она. —
«Последнее причастие святого Иеронима» — этого,
как его? Не помню.
— А, вы хотите сказать, «Святой Иероним» Домени-
кино? — Цельный Человек сошел с мели. — Любимая
картина Пуссена. Пожалуй, и моя тоже. С удоволь-
ствием посмотрел бы на нее.
— Да, но она у меня в спальне. Впрочем, если вы не
возражаете...
Он поклонился:
— Если вы не возражаете.
Она милостиво улыбнулась ему и встала.
— Сюда, — сказала она, открывая дверь.
— Это замечательная картина, — продолжал Гамб-
рил (теперь он вновь обрел красноречие), следуя за
ней по темному коридору. — К тому же у меня с ней
связаны воспоминания детства. У нас дома висела гра-
вюра с нее. И, помню, каждый раз, когда я видел кар-
тину, я никак не мог понять, и это продолжалось мно-
го лет, никак не мог понять, почему старый епископ
(что он епископ, это я знал) протягивает голому ста-
рику пятишиллинговую монету.
Она открыла дверь; они вошли в ее очень розовую
комнату. Строгая в своей торжественной и тонко-
гармоничной красоте, гравюра висела над камином,
висела там среди фотографий подруг новой знако-
мой Гамбрила, как некий странный предмет из ино-
го мира. Из потрескавшейся золоченой рамы вся
красота, все величие религии мрачно взирало на ро-
зовую комнату. Маленькие подруги, все в том чудес-
ном возрасте, когда девушкам пора замуж, мило
улыбались, делали глазки, обнимали персидских
котов или непринужденно стояли, расставив ноги,
засунув руки в карманы герлскаутских форменных
бриджей; розовые розы на обоях, розовые с белым
занавески, розовая постель, ковер земляничного цвета
347
Олдос Хаксли
наполняли всю комнату розоватыми отголосками на-
готы и жизни.
И отрешенные от всего, погруженные в строгий
торжественный экстаз, священнослужитель в митре и
мантии и умирающий святой — один протягивал, дру-
гой в томлении принимал плоть Сына Божьего. Свя-
щенники строго взирали, ангелочки парили в воздухе
строгими и триумфальными фестонами, лев спал у ног
святого, а сквозь арку на заднем плане взгляд попадал
в мирный ландшафт темных деревьев и холмов.
— Вот она, — и леди взмахнула рукой в сторону
камина.
Но Гамбрил уже давно заметил картину.
— Понимаете, чтб я считал пятишиллинговой моне-
той. — И, подойдя к картине, он показал на круглую
блестящую облатку в руках епископа, вокруг повер-
нутого диска которой, точно вокруг солнца, располо-
жилась гармоническая вселенная картины. — То
были дни пятишиллинговых монет, — продолжал
он. — Вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы помнить
эти большие приятные штучки. Они порой попада-
лись мне на глаза, а освященные облатки не попада-
лись. Так что вы понимаете, в какое замешательство
приводила меня картина. Епископ, дающий голому
старику в церкви пять шиллингов, а наверху порха-
ют ангелы, а на переднем плане спящий лев. Это было
непонятно, это было темно и непонятно. — Он
повернулся от картины к хозяйке дома, стоявшей не-
много в стороне позади него и улыбавшейся загадоч-
но и двусмысленно. — Непонятно, — повторил он. —
Но и все на свете непонятно. Непонятна вся жизнь в
целом. И вы, — он сделал шаг по направлению к ней, —
и вы в частности.
— Неужели? — она подняла на него свои прозрач-
ные глаза. Ах, как билось ее сердце, как трудно было
изображать пресыщенную леди, спокойно исполняю-
щую свою прихоть. Как трудно было почувствовать,
348
Шутовской хоровод
что подобные приключения — самое привычное дело.
И что произойдет дальше?
Дальше произошло то, что Цельный Человек подо-
шел еще ближе, обнял ее за талию, точно приглашая
на фокстрот, и принялся целовать ее с ошеломляющим
неистовством. Борода щекотала ей шею; слегка вздрог-
нув, она опустила лепестки магнолии на глаза. Цель-
ный Человек поднял ее, прошел через комнату, держа
в объятиях пресыщенную леди, и положил ее на розо-
вый катафалк постели. Лежа там с закрытыми глаза-
ми, она изо всех сил притворялась мертвой.
Гамбрил взглянул на часы и обнаружил, что уже
шесть часов. Уже? Он приготовился уходить. Кутаясь
в розовое кимоно, она вышла в переднюю пожелать
ему счастливого пути.
— Когда мы с вами увидимся снова, Рози? — Он
узнал, что ее зовут Рози.
Теперь к ней вернулись хладнокровие и спокойствие
знатной дамы, и она могла пожать плечами и улыб-
нуться.
— Откуда я знаю? — спросила она, давая понять,
что она не может предвидеть, какая прихоть придет ей
в голову через несколько часов.
— Так, может быть, мне вам написать и узнать как-
нибудь на днях?
Она склонила голову набок и с сомнением подняла
брови. Потом кивнула.
— Да, можете написать, — соблаговолила согласить-
ся она.
— Хорошо, — сказал Цельный Человек и взял свою
широкополую шляпу. Она величественно протянула
ему руку, и он галантно поцеловал ее. Он уже закры-
вал за собой наружную дверь, как вдруг что-то вспом-
нил. Он обернулся. — Послушайте, — произнес он вслед
удаляющемуся розовому кимоно. — Это глупо. Как же
я буду писать? Я не знаю вашей фамилии. Не могу же
я адресовать письмо «Рози»?
349
Олдос Хаксли
Знатная дама восхищенно рассмеялась. В этом был
оттенок настоящего сарпссю1.
— Погодите, — сказала она и помчалась в гостиную.
Через минуту она вернулась, держа в руках продолго-
ватый кусок картона. — Вот, — сказала она и опусти-
ла его в карман пальто Гамбрила. Затем, послав ему
воздушный поцелуй, она скрылась.
Цельный Человек закрыл дверь и пошел вниз по ле-
стнице. Ну и ну, говорил он себе, ну и ну. Он сунул
руку в карман и вытащил карточку. В тусклом свете
лестницы он с некоторым трудом разобрал имя. Мис-
сис Джемс... нет, нет, не может быть. Он прочел сно-
ва, напрягая зрение; сомнений быть не могло: Миссис
Джемс Шируотер.
Миссис Джемс Шируотер!
Так вот почему адрес в Блоксем-гарденс казался ему
смутно знакомым!
Миссис Джемс Шир... Медлительно сходил он вниз,
ступенька за ступенькой.
— Господи, — сказал он вслух. — Господи!
Но почему он никогда ее не видел? Почему Шируо-
тер никому ее не показывал? Теперь он вспомнил, что
тот никогда не говорил о ней.
Почему она сказала, что это не их квартира? Это
неправда: он сам слышал, как Шируотер рассказывал
о своем доме.
Что, она постоянно проделывает такие штуки?
Неужели Шируотер совершенно не представляет
себе, какова она на самом деле? А впрочем, коли на то
пошло, сам-то он, Гамбрил, это знает?
Он спускался по последнему маршу, когда дверь,
отделенная от начала лестницы только маленькой пе-
редней, с грохотом открылась, скрипя петлями, и на
крыльце обнаружились Шируотер и какой-то из его
приятелей, занятые оживленным разговором.
Каприза (шпал.).
350
Шутовской хоровод
— ...беру своего кролика, — говорил приятель (это
был молодой человек с темными глазами навыкате и
круглыми собачьими ноздрями, очень суетливый,
оживленный и громогласный). — Я беру своего кроли-
ка и впрыскиваю ему глазной препарат из глаз друго-
го, дохлого кролика. Понимаете?
Первым поползновением Гамбрила было броситься
вверх по лестнице и спрятаться в первом попавшемся
углу. Но он сейчас же взял себя в руки. Он Цельный
Человек, а Цельные Человеки не прячутся; к тому же
борода изменила его до неузнаваемости. Он остановил-
ся, прислушиваясь к разговору.
— У кролика, — продолжал молодой человек (блестя-
щие глаза и круглые обнюхивающие ноздри придавали
ему сходство с охотничьим терьером, готовым с громким
лаем пуститься вдогонку за первым попавшимся белым
хвостом), — у кролика, как и следовало ожидать, разви-
вается сопротивляемость, его организм вырабатывает
специфическое антиглазное вещество. Тогда я беру эту
антиглазную сыворотку и впрыскиваю ее своей крольчи-
хе; затем немедленно спариваю ее. — Он смолк.
— И что же? — со свойственной ему тяжеловесной
медлительностью спросил Шируотер. Он вопроситель-
но поднял большую круглую голову и посмотрел на
собаковидного молодого человека из-под густых бровей.
Собаковидный молодой человек торжествующе
улыбнулся.
— Детеныши, — сказал он, подчеркивая свои слова
ударами правого кулака о ладонь левой руки, — дете-
ныши рождаются с ненормальным зрением.
Шируотер задумчиво подергал свои огромные усы.
— Гм, — медленно произнес он. — Очень замеча-
тельно.
— Вам, надеюсь, понятно все значение этого? —
спросил молодой человек. — Мы, по-видимому, воз-
действуем непосредственно на плазму зародыша. Мы
открыли способ создавать приобретенные признаки...
351
Олдос Хаксли
— Простите, — сказал Гамбрил.
Он решил, что пора идти. Он сбежал с лестницы, пром-
чался через выложенную плитками переднюю и вежливо,
но решительно протиснулся между двумя собеседниками.
— ...и делать их наследственными, — продолжал мо-
лодой человек, воодушевлению которого ничто не мог-
ло помешать, который говорил, несмотря ни на какие
препятствия перед ним, под ним или вокруг него.
— Черт! — сказал Шируотер. Цельный Человек на-
ступил ему на ногу. — Извините, — добавил он, рас-
сеянно прося прощения за то, что ему сделали больно.
Гамбрил поспешно зашагал по улице.
— Если мы, в самом деле, открыли способ непосред-
ственно воздействовать на плазму зародыша... — не-
слись ему вдогонку слова собаковидного молодого чело-
века; но он был уже слишком далеко, чтобы дослушать
фразу до конца. Существует много способов, подумал
он, приятно провести вторую половину дня.
Собаковидный молодой человек отказался зайти в
дом: ему еще необходимо до обеда поиграть в теннис.
Шируотер поднялся по лестнице один. Он снимал
шляпу в передней своей квартирки, когда Рози вышла
из гостиной с подносом, уставленным чайной посудой.
— Ну как? — спросил он, нежно целуя ее в лоб. —
Ну как? К чаю были гости?
— Только один, — ответила Рози. — Я пойду, зава-
рю тебе свежего.
Она выскользнула, шурша своим розовым кимоно, в
кухню.
Шируотер уселся в гостиной. Он принес с собой из
библиотеки пятнадцатый том «Биохимического журна-
ла». Что-то такое нужно было там посмотреть. Он пе-
релистал страницы. Ага, вот оно. Он принялся читать.
Рози вернулась.
— Вот тебе твой чай, — сказала она.
Он поблагодарил, не подымая глаз от журнала. Чай
остывал на столике возле него.
352
Шутовской хоровод
Лежа на софе, Рози размышляла и вспоминала. Не-
ужели то, что произошло сегодня, спрашивала она себя,
произошло на самом деле? Все это казалось весьма не-
правдоподобным и далеким теперь, в этой ученой тиши-
не. Она не могла преодолеть чувства некоторого разоча-
рования. Только и всего? Так просто и ясно? Она
пыталась привести себя в более приподнятое настроение.
Она даже пыталась почувствовать себя виноватой, но тут
она потерпела полную неудачу. Она попыталась почув-
ствовать восторг — опять неудача. Конечно, он безус-
ловно очень необыкновенный человек. Столько бесстыд-
ства, и в то же время столько деликатности и такта.
Какая жалость, что нельзя позволить себе переме-
нить мебель. Теперь-то она видит, что мебель ни к чер-
ту не годна. Она пойдет и выскажет тете Агги свое
мнение о том, что все эти ее кустарные изделия —
ужасное мещанство.
Нужно бы завести ампирный шезлонг. Как у мадам
Рекамье. Она видела себя возлежащей за чайным сто-
лом. «Подобно очаровательной розовой змейке». Так
назвал ее он.
Да, теперь, когда она снова подумала об этом, все это
стало казаться ей очень, очень странным.
— Что такое гедонист? — вдруг спросила она.
Шируотер поднял глаза от «Биохимического журнала».
— Что? — сказал он.
— Гедонист.
— Человек, который считает, что цель жизни —
удовольствие.
«Убежденный гедонист» — да, неплохо сказано.
— Чай совсем холодный, — заметил Шируотер.
— Надо было пить раньше, — сказала она. Снова
наступило продолжительное молчание.
Рози стала гораздо приемлемей, думал Шируотер,
отмывая руки перед ужином, в том смысле, что она
гораздо меньше пристает, когда он занят. Сегодня ве-
чером она почти не отрывала его от книги, или, вернее,
12 О. Хаксли
353
Олдос Хаксли
оторвала только раз, да и то на самую малость. Раньше
бывали времена, когда это дитя положительно отравля-
ло ему существование. Вспомнить хотя бы те первые ме-
сяцы после женитьбы, когда она вообразила, будто ей
хочется изучать физиологию и помогать ему в работе.
Он вспомнил, сколько часов он потерял, пытаясь втол-
ковать ей основные понятия о хромосомах. Большим
облегчением было, когда она отказалась от своих при-
тязаний на помощь. Он предложил ей заняться вышив-
кой узоров по трафарету. Можно было бы делать чудес-
ные занавески и всякие такие штуки. Но ей эта мысль
пришлась не очень по вкусу. Затем последовал длитель-
ный период, когда ее главное занятие состояло, по-ви-
димому, в том, чтобы не давать ему заниматься. Звони-
ла к нему в лабораторию, врывалась в кабинет посидеть
у него на коленях, или обнять его за шею, или подер-
гать за волосы, или задать какой-нибудь глупый вопрос,
когда он был поглощен работой.
Шируотер с удовлетворением думал о том, что он
был исключительно терпелив. Он никогда не раздра-
жался. Он просто занимался своим делом, словно ее
здесь не было. Словно ее и не было.
— Иди скорей, — услышал он ее голос. — Суп ос-
тынет.
— Сейчас, — крикнул он в ответ и принялся выти-
рать свои большие толстые руки.
Да, за последнее время она сделала большие успехи.
А сегодня, сегодня она вела себя просто-таки примерно.
Тяжело шагая, он вошел в столовую. Рози сидела как
хозяйка в конце стола, разливая суп. Левой рукой она
придерживала широкий розовый рукав кимоно, чтобы
он не попал в тарелку или в суповую миску. Сквозь
пар от чечевицы виднелась ее жемчужно-белая обна-
женная рука.
Какая она хорошенькая! Он не смог преодолеть ис-
кушения и, подойдя к ней сзади, нагнулся и неуклюже
поцеловал ее в затылок.
354
Шутовской хоровод
Рози оттолкнула его.
— Что с тобой, Джим? — укоризненно сказала она. —
Во время еды! — Изысканная леди должна положить
конец этим неуместным неуклюжим интимностям.
— А как же во время работы? — со смехом спросил
Шируотер. - Хотя сегодня вечером ты была изумитель-
на, Рози, просто изумительна. — Он сел за стол и при-
нялся за суп. — Ни звука все время, пока я читал; или,
по крайней мере, только один звук, насколько я помню.
Знатная леди ничего не сказала, она только улыбну-
лась — слегка презрительно, с оттенком жалости. Она
отставила недоеденную тарелку супа и положила локти
на стол. Засунув руки в рукава кимоно, она кончиками
пальцев начала легко и нежно поглаживать свою кожу.
Какая она гладкая, какая мягкая и теплая и какая
скрытая там, под рукавами. И все ее тело такое же
гладкое и теплое, такое же мягкое и скрытое, еще бо-
лее скрытое там, под розовыми складками. Как теплая
змейка, притаившаяся тайком, тайком.
ГЛАВА X
Идея Патентованных Штанов понравилась мистеру
Болдеро. Она необычайно понравилась ему, говорил
он, необычайно.
— Из этого можно сделать деньги, — сказал он.
Мистер Болдеро был невысокий смуглый человечек
лет сорока пяти, подвижный, как птица, с остреньким
птичьим носиком, с карими птичьими глазками как
бусинки. Он вечно суетился, вечно гнался за двадца-
тью зайцами, вечно неутомимый, готовый к бою, веч-
но со светлой головой. Кроме того, он был всегда не-
аккуратен и вечно всюду опаздывал. У него отсут-
ствовало чувство времени и чувство порядка. Но он
выше этого, как он любил говорить. Он занимался до-
ставкой товаров — или, вернее, товары, претворенные
355
Олдос Хаксли
в более удобную форму наличных денег, чудесным
образом доставались ему сами.
Своим видом он напоминал птицу. Но умом, решил
Гамбрил после первой или второй встречи, он походил
на гусеницу: он пожирает все, что находится перед ним.
За день его ум поглощал такое количество пищи, кото-
рое в сто раз превышало его собственный вес. Мысли и
познания других людей служили ему пищей. Он пожи-
рал их, и они немедленно становились частью его само-
го. Все, что принадлежало другим, он присваивал себе,
не задумываясь, не испытывая угрызений совести и
так естественно, точно все это давно принадлежало
ему. И он поглощал идеи с такой быстротой, так мол-
ниеносно заявлял всему свету о своих правах на них,
что порой вводил в заблуждение самих творцов этих
идей: они начинали верить, что он и вправду предвос-
хитил их мысль, что он уже много лет знал то, о чем
они только что ему сообщили, потому что он повторял
их слова с небрежным видом и с абсолютной убежден-
ностью человека знающего — знающего инстинктивно,
или, если угодно, унаследовавшего это знание.
Когда они в первый раз завтракали вместе, он попро-
сил Гамбрила рассказать ему все о современной живо-
писи. Гамбрил прочел ему краткую лекцию; не успели
подать сладкое, как мистер Болдеро уже говорил совер-
шенно свободно о Пикассо и Дерене. Из его слов можно
было заключить, что у него в гостиной имеется перво-
классная коллекция их работ. Однако, будучи глухова-
тым, он путал имена, и все тактичнейшие поправки Гам-
брила пропадали впустую. Невозможно было заставить
его произносить имя знаменитого испанца не «Бакоссо»,
а как-либо иначе. Бакоссо — ну еще бы, он знал все о
Бакоссо еще тогда, когда ходил пешком под стол! Бакос-
со успел превратиться в одного из старых мастеров.
Мистер Болдеро обращался с официантами так стро-
го и так хорошо знал, каковы должны быть порядки в
хорошем ресторане, что Гамбрилу стало ясно, что он на
356
Шутовской хоровод
днях обедал с каким-нибудь придирчивым гурманом
старой школы. А когда официант сделал попытку по-
дать к бренди маленькие рюмки, мистер Болдеро преис-
полнился страстного негодования и вызвал метрдотеля.
— Вы хотите сказать, — кричал он в неистовом по-
рыве законного гнева, — что вы не знаете, как полага-
ется пить бренди?
Вероятно, подумал Гамбрил, сам мистер Болдеро не
далее как на прошлой неделе научился попивать конь-
як из гаргантюанских кубков.
Разумеется, не были забыты и Патентованные Шта-
ны. Стоило мистеру Болдеро один раз услышать о
Штанах, как он уже говорил о них с полным знанием
дела. Они принадлежали ему, по крайней мере, мыс-
ленно. И лишь великодушие мистера Болдеро мешало
ему окончательно присвоить их себе.
— Если бы не старая дружба и уважение, которое я
питаю к вашему отцу, мистер Гамбрил, — сказал он,
весело подмигивая над бренди, — я попросту захватил
бы себе ваши Штаны. Со всеми потрохами. Попросту
присвоил бы их.
— Да, но мой патент, — сказал Гамбрил. — Во вся-
ком случае, заявка уже сделана. Агенты работают.
Мистер Болдеро разразился смехом.
— Вы, может быть, воображаете, что это помешает
мне, если я захочу быть бесчестным? Я беру вашу идею
и организую производство. Вы подаете в суд. Я призы-
ваю на помощь всех ученейших юристов. Вы обнаружи-
ваете, что ввязались в судебный процесс, который мо-
жет обойтись вам в несколько тысяч. Откуда вы их
возьмете? Вы вынуждены пойти на соглашение вне
стен суда, мистер Гамбрил. Вот к чему это вас приве-
дет. И, надо вам сказать, соглашение это будет для вас
очень и очень невыгодным. — Мистер Болдеро жизне-
радостно засмеялся при мысли о невыгодности соглаше-
ния. — Но не огорчайтесь, — сказал он. — Я так не
поступлю, будьте покойны.
357
Олдос Хаксли
В этом Гамбрил был далеко не уверен. Он попытал-
ся со всем возможным тактом выяснить, какие условия
намерен предложить мистер Болдеро. Но тот выражал-
ся крайне туманно.
Во второй раз они встретились у Гамбрила. Модер-
нистские рисунки по стенам напомнили мистеру Болде-
ро, что он стал теперь знатоком живописи. Он расска-
зал Гамбрилу все о живописи — словами самого
Гамбрила. Правда, время от времени мистер Болдеро
делал какой-нибудь легкий промах. Например, Бакоссо
по-прежнему оставался Бакоссо. Но в целом исполнение
было на высоте. На Гамбрила, однако, оно произвело
самое тягостное впечатление. Потому что в мистере
Болдеро он узнавал злейшую карикатуру на самого
себя. Он ведь тоже ассимилятор, более разборчивый,
без сомнения, более тактичный, обладающий большей
способностью превращать ассимилированное чужое в
нечто новое, в нечто подлинно свое; но все-таки — гусе-
ница, бесспорная гусеница. Он стал присматриваться к
мистеру Болдеро, внимательно и с отвращением, как
смотрят на какое-нибудь отталкивающее тетеп1о топ.
Было огромным облегчением, когда мистер Болдеро
перестал разглагольствовать об искусстве и согласился
снизойти до дел. Гамбрил специально для этого случая
надел показательную пару Штанов, изготовленную по
его заказу мистером Бодженосом. В интересах мистера
Болдеро он подверг их всестороннему испытанию. Он со
всего размаху хлопнулся на пол — без малейших уши-
бов и болезненных ощущений. Он по нескольку минут
подряд комфортабельно сидел на остром краю декора-
тивной каминной решетки. В промежутках он, как мане-
кен, расхаживал взад и вперед перед мистером Болдеро.
— Чуточку выпячивается, — сказал мистер Болде-
ро. — Но все же...
В общем и целом впечатление было благоприятное.
Пора, сказал он, подумать о деталях. Нужно будет на-
чать опыты с резиновыми прокладками, чтобы создать
358
Шутовской хоровод
модель, сочетающую, по выражению мистера Болдеро,
«максимальную эффективность с минимальным выпячи-
ванием». Когда они найдут то, что нужно, они закажут
какой-нибудь солидной фирме требуемое количество
резиновых прокладок. Что же касается самих брюк, то
здесь лучше всего ориентироваться на потогонные мас-
терские в Ист-Энде, где применяется женский труд.
«Дешево и прочно», — сказал мистер Болдеро.
— Идеальный план, — сказал Гамбрил.
— А еще, — сказал мистер Болдеро, — нужно со-
здать рекламу. От нее зависит, можно сказать, — про-
должал он торжественным тоном, — удача или неуда-
ча всего нашего предприятия. Я считаю это вопросом
первостепенной важности.
— Безусловно, — сказал Гамбрил, кивая с важным
видом понимающего человека.
— Нужно поставить дело, — сказал мистер Болде-
ро, — на научную ногу. — Гамбрил снова кивнул. —
Мы должны апеллировать, — продолжал он так бой-
ко, что Гамбрилу стало ясно, что он кого-то цитиру-
ет, — к извечным инстинктам и чувствам человече-
ства... Они — источник всякой деятельности. Они,
если можно так выразиться, тратят деньги.
— Все это очень хорошо, — сказал Гамбрил. — Но
как вы будете апеллировать к важнейшему из инстин-
ктов? Я имею в виду, как вы, вероятно, догадываетесь,
инстинкт пола.
— Я только что хотел об этом сказать, — ответил
мистер Болдеро и поднял руки, словно призывая сво-
его собеседника терпеливо выслушать его. — Увы! Это
невозможно. Боюсь, нам не удастся повесить наши
Штаны на вешалку полового инстинкта.
— Тогда мы погибли, — с преувеличенным пафосом
произнес Гамбрил.
— Нет, нет, — успокоил его мистер Болдеро. — Вы
повторяете ошибку великого вёнца. Вы преувеличива-
ете значение пола. В конце концов, дорогой мистер
359
Олдос Хаксли
Гамбрил, есть еще инстинкт самосохранения; а так-
же, — он подался вперед, водя перед глазами паль-
цем, — социальный инстинкт, стадный инстинкт.
— Верно.
— Оба эти инстинкта не уступают половому. Что та-
кое знаменитые «цензуры» нашего профессора, как не
запреты, исходящие извне, от стада, и усиливаемые
внутри человека социальным инстинктом?
Гамбрил ничего не мог ответить; мистер Болдеро
продолжал, улыбаясь:
— Нам лучше всего держаться за самосохранение и
стадность. Напирайте на удобство и пользу, на гигие-
ничность наших Штанов: этим вы затронете в публике
чувство самосохранения. Играйте на страхе перед об-
щественным мнением, на желании быть лучше ближ-
них, на боязни отличаться от других — одним словом,
на всех тех смехотворных слабостях, которые развива-
ет в людях инстинкт толпы. Они будут в наших руках,
если мы поставим дело на научную ногу. — Птичьи
глазки мистера Болдеро весело подмигивали. — В на-
ших руках, — повторил он и рассмеялся довольным
смешком, полным такого бесовского и в то же время
по-детски невинного коварства, что казалось — кро-
шечный гном внезапно занял место финансиста в луч-
шем кресле Гамбрила. Гамбрил рассмеялся тоже: эта
гномья веселость была заразительна.
— В наших руках, — отозвался он. — О, я уверен,
что им от нас не уйти, если вы возьметесь за дело,
мистер Болдеро.
Мистер Болдеро принял похвалу с улыбкой, выра-
жавшей все, что угодно, кроме ложной скромности.
Он заслужил похвалу и знал это.
— Я изложу вам кое-какие из моих соображений по
поводу организации рекламы, — сказал он. — Чтобы
у вас создалось представление. Вы их обдумаете на
досуге и сделаете свои предложения.
— Да, да, — кивнул Гамбрил.
360
Шутовской хоровод
Мистер Болдеро откашлялся.
— Мы начнем с того, — сказал он, — что будем
апеллировать как можно проще и элементарней, к
инстинкту самосохранения: мы укажем, что Патен-
тованные Штаны удобны; что носить их — это зна-
чит избегать боли. Несколько кричащих лозунгов о
комфорте — вот и все. Проще простого. Нет ничего
легче, как убедить человека, что на воздухе сидеть
приятней, чем на дереве. Но тут же, не оставляя воп-
роса о твердых сиденьях, мы должны сделать незамет-
ное фланговое движение и атаковать социальные ин-
стинкты. — И, приложив кончик указательного пальца
к кончику большого, мистер Болдеро легким движени-
ем отвел руку в сторону, точно скользя по гладким
медным перилам. — Мы будем говорить о величии и о
тяготах сидячей работы. Мы должны подчеркивать ее
духовное достоинство и одновременно осуждать свя-
занные с ней неудобства. «Почетный Стул», знаете?
Можно развить эту тему. «Стулья Сильных Мира
Сего». «Стул, управляющий конторой, возвышается над
миром». Из этого уже можно кое-что сделать. А затем
нужно подпустить исторической болтовни насчет тро-
нов: как почетны, но как неудобны они были. Мы дол-
жны заставить банковского служащего и государ-
ственного чиновника гордиться своим положением и в то
же время стыдиться того, что они, такие замечательные
люди, вынуждены мириться с болью в ягодицах. В со-
временной рекламе нужно льстить публике — не в
елейном, униженном, коммивояжерском стиле старых
мастеров рекламы, ползавших на брюхе перед клиен-
тами, которые стояли выше их на общественной ле-
стнице. Этот стиль устарел. Теперь мы выше их, пото-
му что у нас больше денег, чем у конторщиков и
чиновников. Современная лесть должна быть муже-
ственной, прямолинейной, искренней; она должна вы-
ражать восхищение равных — тем более лестное, что
мы вовсе не равные им. — Мистер Болдеро приложил
361
Олдос Хаксли
палец к носу. — Они чернь, а мы — капиталисты... —
Он рассмеялся.
Гамбрил тоже рассмеялся. В первый раз в жизни он
подумал о себе как о капиталисте, а эта мысль была
смехотворна.
— Мы им льстим, — продолжал мистер Болдеро. —
Мы говорим, что честный труд облагораживает и воз-
вышает; на самом деле ничего подобного: он делает
человека тупым кретином. А после этого мы намекаем,
что этот труд станет менее неудобным, а значит, еще
более возвышенным и благородным, если они будут
носить Патентованные Штаны Гамбрила. Понимаете,
к чему я веду?
Гамбрил понимал.
— После чего, — сказал мистер Болдеро, — мы пе-
реходим к медицинской стороне вопроса. Медицин-
ская сторона, мистер Гамбрил, это страшно важно.
В наши дни никто не чувствует себя хорошо, по крайней
мере, никто из обитателей больших городов, особенно
если они заняты той бессмысленной работой, которую
мы с вами восхваляем. Учитывая это обстоятельство, мы
должны убедить их, что здоровым может быть лишь тот,
кто носит пневматические брюки.
— Вы думаете, это будет так легко? — спросил Гамб-
рил.
— Ну еще бы! — В смехе мистера Болдеро была
заразительная самоуверенность. — Нужно начать с нерв-
ных центров, расположенных в позвоночнике; указать,
что их деятельность нарушается, когда мы сидим на
жестком; и что слишком продолжительное пребывание
на твердых сиденьях вызывает их атрофию. Мы долж-
ны с ученым видом говорить о главном поясничном ган-
глии — если таковой вообще имеется, в чем я, по совес-
ти сказать, не слишком уверен. Эти разговоры о
ганглиях должны носить несколько мистический харак-
тер. Вы, наверно, знакомы с подобного рода ганглио-
нарной философией, — продолжал мистер Болдеро. —
362
Шутовской хоровод
Она иногда, по-моему, очень увлекательна. Тут можно
развести целую диссертацию на тему о непонятных и
мощных инстинктах, о чувствах и о сексуальных про-
явлениях, управляемых поясничным ганглием. О том,
насколько важно, чтобы этот ганглий не повреждался.
Что при теперешних условиях цивилизованной жизни и
так чрезмерно развиваются интеллект и грудные ганг-
лии, управляющие высшими эмоциями. Что в результа-
те мы быстрее изнашиваемся, становимся слабыми и не-
уравновешенными. И что единственное спасение — если
мы не собираемся коренным образом изменить условия
жизни — в том, чтобы носить Патентованные Штаны
Гамбрила. — Произнеся, или, вернее, выкрикнув эти
последние слова, мистер Болдеро выразительно хлоп-
нул ладонью по столу.
— Великолепно! — сказал Гамбрил с искренним
восхищением.
— Медико-философическая болтовня такого сор-
та, — продолжал мистер Болдеро, — действует всегда
безошибочно. Мы ведь обращаемся к публике абсолют-
но невежественной в этих — да по существу и во всех
других — вопросах. Незнакомые слова производят на
нее очень сильное впечатление, особенно если они зву-
чат так хорошо, как слово «ганглий».
— Жил когда-то в какой-то там Новой Англии чело-
век, у которого были расстроены ганглии, — пробор-
мотал Гамбрил, 1тргоУ15а1оге|.
— Вот именно, — сказал мистер Болдеро. — Вот
именно. Слово звучит хорошо, а это самое главное. На
публику оно производит впечатление. И публика бла-
годарна. Люди благодарны нам за то, что мы сообщи-
ли им какие-то необыкновенные сведения, которыми
они могут щегольнуть перед своими женами или дру-
зьями, заведомо не читающими той газеты, где появи-
лось наше объявление, — могут сообщить эти сведения
1 Импровизируя (итал.Х
363
Олдос Хаксли
небрежно, знаете, с таким видом, точно они еще на
школьной скамье знали все о ганглиях. И эти познания
из области метафизики и патологии придадут им такую
значительность в их собственных глазах, что они будут
всегда вспоминать о нас с благодарностью. Они приоб-
ретут наши брюки и посоветуют своим знакомым сде-
лать то же. Вот почему, — и мистер Болдеро снова от-
клонился, на этот раз в область дидактики, — вот
почему прошли времена секретных патентованных
средств. Нет никакого смысла говорить, что вы откры-
ли какой-то секрет, известный, скажем, древним егип-
тянам. Публика ничего не понимает в египтологии, но
зато она знает, что подобная наука существует. А если
так, то не может быть, чтобы фабрикант патентованно-
го препарата знал что-нибудь неизвестное университет-
ским профессорам. То же самое и с другими секрета-
ми, не египетскими. Публика знает о существовании
медицины и опять-таки не верит, что фабрикант может
знать в этой области больше, чем доктора. Современ-
ный мастер рекламы действует в открытую. Он сооб-
щает вам все. Он объясняет, что висмут под действием
желудочного сока образует дезинфицирующую кисло-
ту. Он указывает, что молочный фермент разлагается
раньше, чем попадет в толстую кишку, и что поэтому
мечниковский препарат обычно не оказывает нужного
действия. После этого он сообщает, что единственный
способ сохранить фермент от разложения — это сме-
шать его с крахмалом и парафином: на крахмале фер-
мент развивается, парафин же не дает крахмалу перева-
риться раньше, чем он попадет в кишечник. В результате
он убеждает вас, что единственная дельная вещь — это
смесь крахмала, парафина и фермента. Поэтому вы
покупаете именно этот препарат, чего вы никогда не
сделали бы, не будь объяснений. Точно так же и наши
брюки, мистер Гамбрил: нельзя требовать, чтобы пуб-
лика приняла их на веру. Мы должны научно объяс-
нить, почему эти брюки полезны для здоровья. А при
364
Шутовской хоровод
помощи ганглий, как я уже отметил, мы можем даже
убедить их, что брюки полезны для их бессмертной
души и для всего человеческого рода. Вы и сами, на-
верное, знаете, мистер Гамбрил, что ничто так не дей-
ствует, как обращение к духу. Сочетайте духовность с
практичностью — и публика у вас в руках. Она сама
пойдет, как рыба на червяка. Это самое мы и должны
сделать с нашими брюками. Мы должны придать им
значимость, духовную значимость. Нет, решитель-
но, — закончил он, — из этих ганглий нужно извлечь
все, что возможно.
— Постараюсь это сделать, — сказал Гамбрил,
преисполнившийся энергии и самоуверенности. Водо-
родистые речи мистера Болдеро надули его, как воз-
душный шар.
— Уверен, что вы с этим блестяще справитесь, —
поощрительно сказал мистер Болдеро. — Литератур-
ное образование — лучшая школа для современного
коммерсанта. В качестве практика и дельца я всегда на
стороне старинных университетов, особенно их препо-
давания гуманитарных наук.
Гамбрил был очень польщен. Услышать, что из него
может выйти хороший делец, было для него в эту ми-
нуту высшей похвалой. Фигура дельца была окруже-
на сиянием, она как бы испускала фосфоресцирующее
излучение.
— Дальше, — снова заговорил мистер Болдеро, —
необходимо играть на их снобизме, эксплуатировать то
болезненное чувство собственной неполноценности,
какое наивный невежда всегда испытывает в присут-
ствии знатоков. Мы должны сделать из наших брюк
вещь не только лично удобную, но и общественно не-
обходимую. Мы должны внушить людям, что не но-
сить их — это дурной тон. Мы должны заставить тех,
кто их не носит, чувствовать себя неловко. Как в том
фильме Чарли Чаплина, где рассеянный юноша одел-
ся в безупречный вечерний костюм — белый жилет,
365
Олдос Хаксли
фрак, крахмальная манишка, цилиндр — и только в
вестибюле отеля обнаружил, что он забыл надеть брю-
ки. Именно такое чувство должно быть у публики. Это
всегда дает нужный эффект. Помните эти замеча-
тельные американские рекламы о юных девушках, у
которых расстроился брак из-за того, что они слишком
потеют или у них пахнет изо рта? Как неприятно чув-
ствуешь себя, прочтя такое объявление! Нечто подобное
мы должны сделать и для наших брюк. Еще вернее дей-
ствуют портновские объявления насчет хорошего кос-
тюма. «В хорошем костюме чувствуешь себя хорошо».
Знаете, в таком духе. Или серьезные предостерегающие
сентенции, в которых вам сообщают, что часто из-за
плохо сшитого костюма человеку не удается поступить
на службу или добиться интервью. Но шедевр в этом
отношении, — продолжал мистер Болдеро со все возра-
стающим энтузиазмом, — те американские рекламы оп-
тических фирм, в которых фабрикант исходит из нали-
чия правил хорошего тона в отношении очков, а затем
призывает все громы небесные на голову того, кто их
нарушает. Это — шедевр. Вам сообщают таким тоном,
точно это общепринятая истина, что для спорта или
развлечений нужно надевать очки в сплошной роговой
оправе. В делах роговая оправа и никелированные ог-
лобли придают человеку спокойную солидность, спо-
койную солидность, нужно запомнить это для нашей
рекламы, мистер Гамбрил. 4Патентованные Штаны
Гамбрила придают деловому человеку спокойную со-
лидность». При смокинге — черепаховая оправа с золо-
тыми оглоблями и золотой переносицей. При вечернем
костюме — пенсне с золотой машинкой и без оправы —
это сама утонченность и безупречность. И вот создано
правило, согласно которому каждый уважающий себя
человек, страдающий астигматизмом или близоруко-
стью, обязан иметь четыре пары очков. Вы только по-
думайте — появиться в вечернем костюме и с роговы-
ми спортивными очками на носу! Что за дурной тон!
366
Шутовской хоровод
Человек, прочитавши такое объявление, начинает чув-
ствовать себя неловко: у него только одна пара очков,
он боится показаться смешным, невоспитанным, неве-
жественным, провинциалом. А так как огромное боль-
шинство людей легче мирится с обвинением в прелюбо-
деянии, чем с обвинением в провинциальности, он
сейчас же бежит в магазин и покупает еще четыре пары
очков. А фабрикант богатеет, мистер Гамбрил. Нечто
подобное мы должны сделать и с нашими брюками. Мы
должны внушить публике, что без них нельзя показать-
ся на званом вечере, что ваша невеста откажет вам,
увидев, что за ужином вы сидите на чем-либо другом,
кроме воздуха. — Мистер Болдеро пожал плечами и
неопределенно помахал рукой.
— Это будет не так-то легко, — сказал Гамбрил, ка-
чая головой.
— Возможно, — согласился мистер Болдеро — Но
трудности созданы для того, чтобы их преодолевать.
Мы должны играть на струнах снобизма и стыда, в
первую очередь. Мы должны добиться, чтобы обще-
ственное мнение клеймило позором всех, кто не носит
наших брюк. Пока что трудно сказать, как это можно
сделать. Но это нужно сделать, нужно сделать, — вы-
разительно повторил мистер Болдеро. — Может быть,
нам даже удастся использовать в своих интересах пат-
риотизм. «Английские брюки, надутые английским
воздухом, для англичан». Пожалуй, несколько рас-
плывчато. Но в этом что-то есть.
Гамбрил с сомнением покачал головой.
— Во всяком случае, об этом тоже стоит подумать, -
сказал мистер Болдеро. — Мы не можем позволить
себе пренебрегать такими мощными социальными эмо-
циями, как патриотизм. Пол, как мы видели, отпадает.
Значит, из остального нужно извлечь все, что возмож-
но. Например, можно использовать новизну. Люди
гордятся, когда у них есть что-нибудь новенькое, чего
еще нет у их ближних. Опьяняет самый факт новизны.
367
Олдос Хаксли
Мы должны поощрять эту гордость, это опьяняющее
чувство. Иногда удается сбыть самые бессмысленные и
бесполезные предметы лишь потому, что это новинка.
Совсем недавно я продал четыре миллиона патентован-
ных мыльниц особого нового типа. Вся разница была
в том, что их не вешают на гвоздь около ванны, как
обычные мыльницы, а выдалбливают в стене углубле-
ние и ставят мыльницу в своего рода нишу, как сосуд
со святой водой. У моих мыльниц не было никаких
преимуществ по сравнению с другими мыльницами, а
установка их обходилась безумно дорого. Но мне уда-
лось ввести их в моду только потому, что это была но-
винка. Четыре миллиона мыльниц. — При этом воспо-
минании мистер Болдеро улыбнулся. — Надеюсь, мы
сделаем то же самое с нашими брюками. Надевая их в
первый раз, люди будут, вероятно, чувствовать себя
несколько неловко; но это чувство неловкости будет с
лихвой вознаграждено гордостью и удовлетворением
от сознания, что это последний крик моды.
— Безусловно, — сказал Гамбрил.
— Остается еще лозунг экономии: «Одна пара
Патентованных Штанов Гамбрила носится дольше, чем
шесть пар обыкновенных брюк». Это очень просто.
Настолько просто, что и говорить не о чем. — Мистер
Болдеро жестом отстранил от себя эту тему.
— Нам нужны будут рисунки, — сказал Гамбрил в
скобках. Ему пришла в голову блестящая мысль.
— Ну, еще бы.
— Мне кажется, я знаю самого подходящего челове-
ка для этого, — продолжал Гамбрил. — Его фамилия
Липиат. Он художник. Вы, вероятно, слышали о нем.
— Слышал о нем! — воскликнул мистер Болдеро. Он
засмеялся. — Но кто же не слышал о Лидгате.
— Липиат.
— Ну конечно, я хотел сказать Липгет.
— Я думаю, он самый подходящий человек, — ска-
зал Гамбрил.
368
Шутовской хоровод
— Совершенно верно, — сказал мистер Болдеро,
нисколько не смущаясь.
Гамбрил был доволен собой. У него было такое чувство,
что он сделал доброе дело. Бедняга Липиат будет рад
деньгам. Гамбрил вспомнил и о своих сребрениках. И,
вспомнив о своих сребрениках, он вспомнил также, что до
сих пор мистер Болдеро не сказал ему ничего конкретно-
го относительно условий. Наконец он заставил себя намек-
нуть мистеру Болдеро, что пора подумать и об этих мело-
чах. Господи, как противно говорить о деньгах! Ему было
всегда ужасно трудно отстаивать свои права. Он боялся,
что его сочтут алчным. Он всегда с чрезмерной легкостью
становился на точку зрения другого человека — бедняга,
может ли он заплатить столько? И его всегда надували, и
он всегда знал об этом. Как он ненавидел жизнь в такие
минуты! Мистер Болдеро выражался уклончиво.
— Я вам напишу об этом, — сказал он наконец.
Гамбрил был на верху блаженства.
— Да, напишите, — восторженно сказал он, — напи-
шите.
С письмами-то он умел обращаться. С пером в руках
он был язвителен и беспощаден. Но из разговора ли-
цом к лицу, из рукопашной схватки он никогда не
выходил победителем. Ему казалось, что из него вы-
шел бы замечательный сатирик, беспощадный критик,
неистовый и неразборчивый в средствах полемический
писатель. А если он когда-нибудь предаст печати свою
автобиографию, какая это будет интимная, какая обна-
женная — только покрытая легким слоем здорового
загара поверх своей белизны, — какая трепетно-живая
и чувствительная медуза! Там будет все, чего он никог-
да никому не высказывал. Сплошная исповедь — да,
книжечка получится приятная!
— Да, напишите мне письмо, — повторил он, — на-
пишите.
Через некоторое время пришло письмо от мистера Бол-
деро. Содержавшиеся в нем условия были сплошным
369
Олдос Хаксли
издевательством. Сто фунтов наличными и пять фунтов
в неделю, когда дело будет налажено. Пять фунтов в
неделю — причем за эти деньги он обязан работать ди-
ректором-распорядителем, писать объявления и заведо-
вать сбытом товара на иностранных рынках. Гамбрил
был благодарен мистеру Болдеро за то, что тот изложил
условия письменно. Если бы он предложил их лично, за
ресторанным столиком, Гамбрил, вероятно, принял бы
их, не пикнув. В нескольких точных, острых фразах
ответного письма он сообщал, что разговор может идти
лишь о пятистах фунтах наличными плюс тысяча в год.
Мистер Болдеро любезно ответил: не соблаговолит ли
мистер Гамбрил явиться к нему лично?
Лично? Да, к сожалению, это неизбежно. Так или
иначе, ему все равно придется увидеться с мистером
Болдеро. Но для переговоров с ним он пошлет Цель-
ного Человека. Цельный Человек против гнома — в
исходе схватки не могло быть сомнений.
-«Дорогой мистер Болдеро, — написал он в ответ, — я при-
шел бы к вам переговорить о делах и раньше. Но последние
дни я был занят отращиванием бороды, и пока таковая не
созреет, я не могу, как вы понимаете сами, выйти из дома.
Послезавтра, однако, я надеюсь быть в полной форме и при-
ду к вам в вашу контору около трех часов, если это вас уст-
раивает. Надеюсь, дело будет улажено к обоюдному удо-
вольствию. Остаюсь, дорогой мистер Болдеро, искренне ваш
Теодор Гамбрил Младший».
Послезавтра с течением времени превратилось в се-
годня. Обрамленный бородой и раблезиански широко-
плечий в своей шевиотовой тоге, Гамбрил явился в кон-
тору мистера Болдеро на улице Королевы Виктории.
— Никогда бы вас не узнал, — воскликнул мистер
Болдеро, пожимая ему руку. — Совершенно другой
человек!
— В самом деле? — И Цельный Человек рассмеялся
с многозначительной веселостью.
— Может быть, вы снимете пальто?
370
Шутовской хоровод
— Нет, благодарю вас, — сказал Гамбрил. — Я оста-
нусь так.
— Итак, — сказал гном, откидываясь на спинку крес-
ла и по-птичьи щурясь на собеседника.
— Итак, — повторил Гамбрил совсем иным тоном
из-за копны своей пшенично-золотой бороды. Он
улыбнулся, чувствуя себя безмятежно сильным и уве-
ренным.
—Я очень сожалею, что мы с вами не поладили, —
сказал мистер Болдеро.
— Я тоже, — ответил Цельный Человек. — Но мы
очень скоро поладим, - многозначительно добавил он
и при этих словах ударил кулаком по массивному пись-
менному столу мистера Болдеро с такой силой, что чер-
нильницы задрожали, ручки подпрыгнули, а сам мис-
тер Болдеро в неподдельном ужасе подскочил на месте.
Он этого не ожидал. Теперь, при более близком рас-
смотрении, этот юнец Гамбрил оказался огромным,
мускулистым парнем угрожающего вида. А он-то ду-
мал, что ему будет легко обвести его вокруг пальца.
Как мог он сделать такую ошибку!
Гамбрил вышел из конторы мистера Болдеро с чеком
на триста пятьдесят фунтов в кармане и с годовым до-
ходом в восемьсот фунтов. До ушибленной правой
руки было больно дотронуться. Какое счастье, что од-
ного удара оказалось достаточно!
ГЛАВА XI
Вторую половину дня Гамбрил провел в Блоксем-
гарденс. Кожа у него на подбородке болела от спирто-
вого клея, при помощи которого он прикреплял символ
Цельного Человека; сверх того он чувствовал себя не-
сколько утомленным. Рози встретила его с распростер-
тыми объятиями. Святой Иероним все это время не
переставал торжественно причащаться святых тайн.
371
Олдос Хаксли
Отец не обедал дома, и Гамбрил съел румстек и вы-
пил бутылку портера в одиночестве. Сейчас он сидел
перед открытой стеклянной дверью, ведущей из рабо-
чего кабинета отца на балкон, держа в руках вечное
перо и положив на колени чертежную доску, и сочи-
нял рекламы Патентованных Штанов. За окнами, на
платанах сквера, птицы только что закончили свой ве-
черний концерт. Но Гамбрил не обращал на них вни-
мания. Он сидел в комнате, покуривая, изредка запи-
сывая два-три слова, как бы погруженный в трясину
своего полусонного отдыхающего тела. Безоблачный
день перешел в синий майский вечер. Приятно было
чувствовать, что живешь и больше ничего.
Он набросал два или три объявления в возвышенно-
идеалистическом заокеанском стиле. Особенно ясно он
представлял себе одно из них: наверху страницы пор-
трет Нельсона, а под ним слова: «Англия ждет...» —
заглавными буквами. «Англия... Долг... это святые
слова». Так будет начинаться текст. «Это святые сло-
ва, и мы произносим их благоговейно, ибо мы понима-
ем, чтб такое Долг, и делаем все, чтобы выполнить его
так, как подобает Англичанам. Миссия Фабриканта
священна. Он руководит и правит современным миром
и, подобно монарху минувших дней, несет ответствен-
ность перед своим народом: он призван исполнить не-
кий Долг. Он правит, но он должен также служить.
Мы знаем, какая ответственность возложена на нас, и
мы относимся к ней с полной серьезностью. Патенто-
ванные Штаны Гамбрила созданы для того, чтобы по-
служить народу. Наш Долг по отношению к вам — это
Долг службы. Наша гордость — в его выполнении. Но
кроме Долга перед Другими, у каждого человека есть
долг перед Самим Собой. Каков этот долг? Он в том,
чтобы постоянно быть физически и духовно в полной
боевой готовности. Патентованные Штаны Гамбрила
защищают поясничный ганглий...» А дальше начнется
плаванье по морям медицины и мистики.
372
Шутовской хоровод
Дойдя до ганглия, Гамбрил перестал писать. Он поло-
жил чертежную доску на пол, закрыл перо и предался
радостям чистой лени. Он сидел, покуривая сигару. Под
ним, двумя этажами ниже, кухарка и горничная читали
газеты: одна — «Отклики дня», другая — «Зеркало
большого света». Для них ее величество королева мило-
стиво беседовала с девочками-калеками из сиротского
приюта; жокеи вылетали из седла, беря препятствия;
Купидон деятельно работал среди представителей выс-
шего общества, и убийцы, выпустившие кишки из сво-
их любовниц, разгуливали на свободе. Над ним был
город макетов, были спальни господ и слуг, чердак, пол-
ный баков с водой и вековой пыли, крыша, а над ней,
на расстоянии двухсот или трехсот световых лет, звез-
да четвертой величины. По ту сторону капитальной сте-
ны по правую руку от него какое-то многочисленное
семейство вело с удивительным упорством беспросвет-
ную жизнь. В данную минуту они все страстно пере-
ругивались. За стеной по левую руку жили юный жур-
налист с женой. Сегодня ему самому пришлось готовить
ужин. Юная супруга лежала на кушетке, чувствуя себя
отвратительно: она в положении, теперь это совершен-
но ясно. Они не собирались иметь ребенка: это — ката-
строфа. А на улице птицы спали на деревьях, ребята из
близлежащих трущоб возились и орали. Тем временем
по Атлантическому океану плыли суда, нагруженные
новыми сигарами. Рози в эту минуту, вероятно, штопа-
ла носки Шируотеру. Гамбрил сидел и покуривал, и
вселенная располагалась вокруг него правильным узо-
ром, как железные опилки вокруг магнита.
Дверь открылась, и горничная, по старой привычке
бесцеремонно и резко нарушив его ленивое блажен-
ство, ввела Шируотера и тотчас же поспешила обрат-
но к «Зеркалу большого света».
— Шируотер! Какой приятный сюрприз, — сказал
Гамбрил. — Заходите, присаживайтесь. — Он показал
на стул.
373
Олдос Хаксли
Неуклюже, заполняя столько пространства, сколько
хватило бы для двух нормальных людей, Шируотер
нетвердой походкой, зигзагами, пересек комнату, на-
ткнулся по дороге на письменный стол и диван и, на-
конец, уселся на указанный ему стул.
Гамбрилу вдруг пришло в голову, что ведь это муж
Рози; сразу он этого не сообразил. Может быть, он
явился к нему так неожиданно именно в качестве оскор-
бленного супруга, после того, что произошло сегодня:
он вернулся домой; Рози призналась во всем... Да! Но
ведь она же не знает, кто он такой. При этой мысли он
внутренне улыбнулся. Ну и положение! Может быть,
Шируотер пришел жаловаться ему на неведомого Цель-
ного Человека — ему, Гамбрилу! Это восхитительно.
Аноним — автор всех этих баллад в «Оксфордской ан-
тологии английской поэзии»; знаменитый итальянский
художник — 16П0101. Гамбрил был даже разочарован,
когда его посетитель заговорил не о Рози, а совсем на
другие темы. Погруженный в трясину своего уютного
живота, он пребывал в настроении добродушно-фри-
вольном. Водевильная непристойность этого положения
пришлась бы ему в эту минуту очень по душе. Добрый
старый Шируотер — но какой же он баран! Если бы он,
Гамбрил, взял на себя труд жениться, уж он бы обра-
щал на свою жену хоть немного внимания.
Шируотер начал говорить в общих выражениях о
жизни. «К чему это он клонит? — спрашивал себя
Гамбрил. — Какие частности скрываются в засаде этих
обобщений?» Иногда Шируотер замолкал. 4Вид у
него, — подумал Гамбрил, — крайне мрачный». Пух-
лый детский ротик под густыми усами не улыбался.
Наивные глаза выражали изумление и усталость.
— Странно устроены люди, — сказал он после одной
из пауз. — Очень странно. Даже представить себе не-
возможно, до чего они странные.
Неизвестный (итал.).
374
Шутовской хоровод
Гамбрил рассмеялся.
— Ну, о человеческой странности я имею очень ясное
представление, — сказал он. — Все люди странные,
причем нормальные почтенные буржуа обычно бывают
страннее всех прочих. Как они ухитряются жить по-
добным образом? Иногда просто удивляешься. Как я
подумаю о всех моих тетушках и дядюшках... — Он
покачал головой.
— Может быть, это потому, что я совсем не любознате-
лен, — сказал Шируотер. — Очевидно, нужно быть
любознательным. Я только теперь понял, что я был не-
достаточно любознателен в отношении людей. — Част-
ности, личные и животрепещущие, начали высовывать-
ся из-под туманного покрова обобщений, как кролики
из норок на опушке леса; Гамбрил очень ясно предста-
вил себе эту картину.
— Безусловно, — поощрительно сказал он. — Безус-
ловно.
— Я слишком много думаю о работе, — продол-
жал Шируотер, хмурясь. — Слишком много физи-
ологии. Но есть еще психология. У людей есть со-
знание, не только тело... Нельзя ограничивать свои
интересы. Чересчур ограничивать. Сознание лю-
дей... — на мгновение он замолк. — Я могу пред-
ставить себе, — снова заговорил он тоном человека,
рассматривающего какой-то гипотетический слу-
чай, — я могу представить себе человека, настоль-
ко поглощенного психологией какого-нибудь друго-
го человека, что он больше ни о чем не может ду-
мать. — Теперь кролики готовы были окончательно
вылезти наружу.
— Этот процесс, — произнес Гамбрил из глубины
своего тепленького болотца шутливым тоном умудрен-
ного опытом пожилого человека, — принято называть
влюбленностью.
Снова наступило молчание. Шируотер прервал его,
заговорив о миссис Вивиш. Три или четыре дня подряд
375
Олдос Хаксли
он обедал с ней. Он хотел, чтобы Гамбрил рассказал ему,
какова она на самом деле.
— Мне лично она кажется очень своеобразной жен-
щиной, —сказал он.
— Не более своеобразная, чем все прочие люди, — с
раздражающим спокойствием сказал Гамбрил. Забав-
но было смотреть на кроликов, повысыпавших нако-
нец из норок.
— Никогда в жизни я не встречал такой женщины.
Гамбрил засмеялся.
— Вы сказали бы это о любой женщине, которая
заинтересовала бы вас, — сказал он. — Вы же до сих
пор не знали женщин. — Он, Гамбрил, знал гораздо
больше о Рози, чем знал или будет когда-либо знать
Шируотер.
Шируотер погрузился в размышления. Он думал о
миссис Вивиш, о ее прохладном бледно-голубом взгля-
де; о ее смехе, тихом и ироническом; о ее словах, про-
низывающих ум, зарождающих в нем неведомые дото-
ле мысли.
— Она меня интересует, — повторил он. — Расска-
жите мне, какова она в действительности. — Он под-
черкнул «в действительности», точно между кажущей-
ся и реальной миссис Вивиш была огромная разница.
Большинство влюбленных, подумал Гамбрил, вооб-
ражают, будто их возлюбленные обладают какой-то
скрытой реальностью, которая не имеет ничего общего
с тем, что они видят ежедневно. Они влюблены не в
человека, а в продукт своего воображения. Иногда эта
скрытая реальность действительно имеется; иногда она
не отличается от видимости. Когда у них открываются
глаза, это и в том и в другом случае бывает ударом.
— Не знаю, — сказал он. — Откуда мне знать? Уз-
навайте сами.
— Но вы знали ее, вы хорошо ее знаете, — тревож-
ным тоном сказал Шируотер.
— Не настолько близко.
376
Шутовской хоровод
Шируотер шумно вздохнул, как спящий кит. Состоя-
ние у него было беспокойное, и он не мог сосредоточить-
ся. В его сознании царил полный хаос. Как будто где-
то в глубине произошло извержение вулкана, и спокой-
ная ясность была нарушена. Эта нелепость, именуемая
страстью, — он всегда считал ее бессмысленной, ненуж-
ной. Достаточно небольшого усилия воли, чтобы пре-
кратить ее. Женщины существуют лишь на полчаса в
сутки. Но она рассмеялась, и его покой, его беспечность
исчезли безвозвратно. «Я могу представить себе, — ска-
зал он ей вчера, — я могу представить себе, как я бро-
саю работу, бросаю все на свете ради того, чтобы бегать
за вами». — «Думаете, мне это доставит удоволь-
ствие?» — спросила миссис Вивиш. «Это смешно, —
сказал он, — это почти позорно». А она поблагодарила
его за комплимент. «И в то же время, — продолжал
он, — у меня такое чувство, что это стбит того. Может
быть, это даже единственная стбящая вещь». Его
смятенный ум кишел новыми мыслями.
— Очень трудно, — сказал он после паузы, — устра-
ивать свою жизнь. Невероятно трудно. Мне казалось,
что я устроил ее так хорошо...
— Я никогда ничего не устраиваю, — сказал пози-
тивный философ Гамбрил. — Я беру жизнь такой, ка-
кова она есть. — Не успел он произнести эти слова,
как им овладело отвращение к самому себе. Он внут-
ренне встряхнулся; он выбрался из болотца собствен-
ного «я». — Возможно, было бы лучше, если бы я сам
устраивал свою жизнь, — добавил он.
— Воздайте кесарево кесарю, — сказал Шируотер,
как бы разговаривая с самим собой, — и Богу, и полу,
и работе... Все должно быть на своем месте. — Он
вздохнул. — Все должно быть в должной пропорции.
В пропорции, — повторил он, точно в этом слове за-
ключалась магическая сила. — В пропорции.
— Кто тут говорит о пропорции? — Они обернулись.
На пороге стоял Гамбрил Старший, приглаживая свои
377
Олдос Хаксли
взлохмаченные волосы и крутя бородку. Его глаза ве-
село щурились за стеклами очков. — Разговариваете
об архитектуре, вторгаетесь на мою территорию? —
спросил он.
— Это Шируотер, — ответил Гамбрил Младший и
объяснил отцу, кто такой его гость.
Старик сел на стул.
— Пропорции, — сказал он. — Я как раз думал о
них по дороге домой. На лондонских улицах, где про-
порции вообще отсутствуют, невольно думаешь о них.
Невольно тоскуешь о них. Здесь есть такие улицы...
Господи Боже мой! — И Гамбрил Старший в ужасе
воздел руки. — Когда идешь по ним, впечатление та-
кое, точно слушаешь кошачий концерт. Сплошной бес-
порядок и бессмысленные диссонансы. Была у нас
одна улица, похожая на симфонию Моцарта, — и по-
смотрите, как деловито и с каким восторгом ее сейчас
разрушают. Через год от Риджент-стрит камня на кам-
не не останется. Будет только груда громоздких, урод-
ливых строений ценой в три четверти миллиона каж-
дое. Концерт циклопических котов. Вместо порядка
омерзительный хаос. Мы не нуждаемся в нашествии
варваров: они здесь, в самом сердце нашей столицы.
Старик остановился и задумчиво подергал бородку.
Гамбрил Младший сидел молча, покуривая; и молча
же Шируотер вертел и переворачивал внутри своей
огромной круглой черепной коробки горестные мысли
о миссис Вивиш.
— Меня всегда поражало, — снова заговорил Гамб-
рил Старший, — насколько люди невосприимчивы к
окружающей их гнусной и нестройной архитектуре.
Представьте себе, например, что все духовые оркест-
ры безработных ветеранов войны, уныло играющие на
всех углах, вдруг станут исполнять вещи, состоящие из
сплошных бессмысленных и уродливых диссонансов:
да ведь первый же полисмен прогонит их, а второй
арестует, а прохожие попытаются расправиться с ними
378
Шутовской хоровод
судом Линча по дороге к ближайшему участку. Это
будет взрыв всеобщего негодования. Но когда на углах
тех же улиц подрядчики воздвигают колоссальные
дворцы из стали и камня, не менее отвратительные,
глупые и негармоничные, чем десяток трубачей, из
которых каждый играет в своем ключе свою мелодию,
тогда никто не возмущается. Полиция не забирает
архитектора в участок; пешеходы не побивают камня-
ми строительных рабочих. Никто ничего не замечает.
Это ни на что не похоже, — сказал Гамбрил Стар-
ший. — Это совершенно ни на что не похоже.
— Совершенно, — отозвался Гамбрил Младший.
— Все дело, видимо, в том, — продолжал Гамбрил
Старший, улыбаясь с торжествующим видом, — все
дело в том, что архитектура — искусство более труд-
ное и интеллектуальное, чем музыка. Музыка — это
способность, которая дается от рождения, как вздер-
нутый нос. Но чувство пластической красоты — хотя
и оно, разумеется, врожденная способность — нужда-
ется в развитии, в интеллектуальном созревании. Оно
живет в сознании, оно воспитывается опытом и мыш-
лением. В музыке бывают вундеркинды, в архитекту-
ре — никогда. — Гамбрил Старший удовлетворенно
прищелкнул языком. — Можно быть великолепным
музыкантом и круглым дураком. Но хороший архитек-
тор должен быть человеком умным, он должен уметь
мыслить и учиться на опыте. А так как почти никто из
людей, проходящих по улицам Лондона — или любого
другого города, — не умеет мыслить и учиться на опы-
те, то и получается, что никто из них не способен оце-
нить архитектуру. Врожденная музыкальность у них
настолько сильна, что диссонансы им неприятны; но у
них не хватает ума развить в себе другую врожденную
способность — чувство пластической красоты, которое
позволило бы им видеть и осуждать такое же варвар-
ство в архитектуре. Идемте-ка со мной, — добавил
Гамбрил Старший, вставая со стула, — и я покажу вам
379
Олдос Хаксли
одну вещицу, которая послужит иллюстрацией к моим
словам. Эта вещица доставит вам, кроме того, удоволь-
ствие. Никто еще не видел ее, — таинственно произнес
он, подымаясь по лестнице. — Она только что закон-
чена после многих лет труда. Она произведет шум,
когда они ее увидят — то есть когда я покажу ее им,
если я вообще это сделаю. Сволочи они все! — добро-
душно выругался он.
На площадке следующего этажа он остановился, по-
рылся в кармане, вынул ключ и отпер дверь того, что
должно было бы служить спальней для гостей. Гамб-
рил Младший спрашивал себя, сгорая от любопытства,
какую новую игрушку они сейчас увидят. Шируотер
спрашивал себя об одном: как добиться любви миссис
Вивиш.
— Идите сюда, — позвал Гамбрил Старший из ком-
наты. Он повернул выключатель. Они вошли.
Это была большая комната, почти целиком занятая
гигантским макетом города, длиной в двадцать фу-
тов, шириной в десять или двенадцать; через весь
город протекала извилистая река, а в центре возвы-
шался огромный храм, увенчанный куполом. Гамб-
рил Младший рассматривал макет с удивлением и
удовольствием. Даже Шируотер отвлекся от горест-
ных мыслей о неудовлетворенных желаниях, чтобы
посмотреть на расстилавшийся у его ног чудесный
город.
— Какая прелесть, — сказал Гамбрил Младший. —
Что это такое? Столица Утопии, что ли?
Гамбрил Старший полыценно усмехнулся.
— Разве купол не кажется тебе знакомым? — спро-
сил он.
— Да как тебе сказать... — Гамбрил Младший замял-
ся, боясь сморозить какую-нибудь глупость. Он на-
гнулся, чтобы подробнее рассмотреть купол. — Мне
сразу показалось, что это похоже на собор святого
Павла — а теперь я вижу, что это он самый и есть.
380
Шутовской хоровод
— Совершенно верно, — сказал отец. — Это — Лон-
дон.
— Хотел бы я, чтобы он был таким, —засмеялся
Гамбрил Младший.
— Это Лондон, каким бы он мог быть, если бы Вре-
ну позволили осуществить его план восстановления
города после Большого Пожара.
— А почему ему не позволили? — спросил Шируотер.
— Главным образом потому, — сказал Гамбрил Стар-
ший, — что они, как я уже говорил, не умеют ни ду-
мать, ни учиться на опыте. Врен предлагал им откры-
тые пространства и широкие улицы; он предлагал им
солнце, воздух и чистоту; он предлагал им красоту,
порядок и величие. Он предлагал строить с расчетом
на воображение и честолюбие человека, строить так,
чтобы даже самые незначительные из людей могли
смутно почувствовать, расхаживая по этим улицам, что
они одной породы — или почти одной — с Микелан-
джело; чтобы они тоже почувствовали себя, по крайней
мере внутренне, сильными, свободными и великолеп-
ными. Вот что он предлагал. Рыская с опасностью для
жизни среди дымящихся развалин, он составил для
них план. Но они предпочли восстановить прежнее убо-
жество и путаницу; предпочли темные, кривые, при-
чудливо нестройные улочки средневековья; предпочли
дыры и тупики, извилистые, крытые переходы; пред-
почли вонь и бессолнечный спертый воздух, чахотку и
рахит; предпочли уродство, и ничтожество, и грязь;
предпочли ориентироваться на человеческую низость,
на презренное тело, а не на сознание. Жалкие болва-
ны! Но, пожалуй, — продолжал старик, тряся голо-
вой, — мы не имеем права их ругать. — Его шевелюра
сорвалась со своего ненадежного якоря; он покорно
откинул ее назад. — Мы не имеем права ругать их.
Будь мы на их месте, мы поступили бы так же, вне
всякого сомнения. Нам предлагают разум и красоту, а мы
отвергаем их, потому что это, видите ли, не совпадает
381
Олдос Хаксли
с теми понятиями, которые нам привили в юности, ко-
торые выросли у нас в душе и сделались частью нас
самих. ЕхрепепИа йосе*1 — применительно к боль-
шинству из нас это самое лживое изречение, какое ког-
да-либо было произнесено. Ты, милый Теодор, в про-
шлом, наверное, много раз делал глупости из-за
женщин...
Гамбрил Младший сделал жест, выражающий
замешательство, наполовину отвергая, наполовину
принимая мягкий упрек отца. Шируотер отвернулся:
он с болью вспомнил то, о чем на минуту почти забыл.
Гамбрил Старший поехал дальше.
— Разве это помешает тебе завтра наделать еще боль-
ших глупостей? Нет. Конечно, нет. — Гамбрил Стар^
ший покачал головой. — Все отлично знают, как не-
приятен и ужасен сифилис; и все-таки эта болезнь
процветает и распространяется. В последнюю войну
несколько миллионов было убито, полмира было разо-
рено; а мы по-прежнему делаем все возможное, чтобы
она повторилась. ЕхрепепЫа АосеЬ? Ничему она не
ёосе!. И поэтому мы не должны слишком жестоко
осуждать тех честных лондонцев, которые, прекрасно
сознавая, как неприятны темнота, беспорядок и грязь,
мужественно противились всем попыткам изменить ус-
ловия, которые они с детства привыкли считать необ-
ходимыми, правильными и неизбежно присущими по-
рядку вещей. Не будем придирчивы. Все мы хороши.
Зная из векового опыта, как прекрасен, как изящен,
как радует глаз хорошо распланированный город, мы
разрушаем едва ли не единственный образец планиров-
ки, который у нас есть, и на его месте воздвигаем из-
девательство над цивилизацией, беспорядочную груду
портландского цемента. Но забудем о тех древних го-
рожанах и об оставленном ими в наследство уродли-
вом и неудобном лабиринте, что зовется Лондоном.
Опыт учит (лат.).
382
Шутовской хоровод
Забудем о наших современниках, делающих его еще
хуже, чем он есть. Прогуляемся со мной по этому иде-
альному городу. Смотрите!
И Гамбрил Старший принялся объяснять макет.
Вон там, посреди грандиозной эллипсоидальной пло-
щади в восточной части Нового Сити, стоит квадратное
здание Королевской Биржи. Прорезанные только не-
большими темными окнами, сложенные из неотесан-
ных глыб серебристого портландского камня, стены
первого этажа служат прочным основанием для огром-
ных пилястров, между базами и капителями которых
расположились один над другим три ряда окон с ко-
кошниками. На пилястрах покоятся карниз, антабле-
мент и балюстрада, и на каждом столбе балюстрады
статуя воздевает к небу свои атрибуты. Четыре боль-
ших портала, украшенных аллегорическими фигура-
ми, ведут во внутренний двор с двойным рядом пар-
ных колонн, аркадами и галереей. Посреди двора
триумфально гарцует конная статуя Карла, а за окна-
ми угадываются просторные комнаты с панелями рез-
ного дерева и тяжелыми гипсовыми гирляндами.
Десять улиц вливаются в площадь, и в каждом конце
ее эллипса непрерывно взлетают и падают воды пыш-
ных фонтанов. На фонтане, к северу от Биржи, Тор-
говля держит рог изобилия, и из сыплющихся оттуда
яблок и гроздьев винограда бьет главная струя; два де-
сятка мелких струек изливаются из сосков десяти По-
лезных Искусств, расположившихся со своими атрибу-
тами вокруг центральной фигуры. Внизу резвятся в
бассейне дельфины, моржи и тритоны. К югу от Бир-
жи десять крупнейших городов королевства семьей ок-
ружают Мать Городов, льющую из урны неистощимый
поток Темзы.
Вокруг площади расположились Дом Цеха Ювелиров,
Акцизная Палата, Монетный Двор, Почтамт. Их фаса-
ды выгнуты в соответствии с изгибом эллипса. Их окна
между пилястрами смотрят на Биржу, и сестры-статуи
383
Олдос Хаксли
на балюстрадах перекликаются друг с другом через
пустое пространство площади.
Два проспекта шириной в девяносто футов идут от
Биржи на запад. Из них северный заканчивается три-
умфальной аркой, три отверстия которой глубоки, таин-
ственны и торжественны, как пещеры. Ратуша и дома
двенадцати городских цехов, одетые в розовато-красный
кирпич, в кружеве белого камня на углах и вокруг окон,
придают улице домашний уют и вместе с тем великоле-
пие. Через каждые двести или триста шагов линия до-
мов прерывается, и в квадратном углублении подобно
острову подымается величественная и фантастическая
колокольня приходской церкви. Купола, увенчанные
шпилями; многоярусные восьмиугольники, сужающие-
ся кверху; многоярусные цилиндры; круглые фонари,
фонари-многоугольники; колокольни с воздушными ос-
троконечными башенками; гроздья колонн, связанных
вогнутыми карнизами, а над ними еще четверка гроздь-
ев и еще одна, квадратные башни, прорезанные остро-
конечными окнами; шпили на стремящихся ввысь контр-
форсах; шпили с луковичным основанием, — все они
перекликаются друг с другом, как добрые друзья и зна-
комые, на фоне неба. С другого берега или плывя вдоль
спокойной реки можно увидеть их все, можно назвать
их все по именам; а посреди, более высокий, чем все
они, вздувается огромный купол.
Купол святого Павла.
Другой проспект, идущий на запад от Биржевой пло-
щади, ведет прямо к нему. Дома на этом проспекте кир-
пичные, квадратные, с гладкими фасадами, с аркадами
внизу, благодаря чему лавки выходят не на самую ули-
цу, и пешеход идет по всегда сухому тротуару под гар-
монично сменяющимися сводами. И там, в конце про-
спекта, у основания треугольника, образованного его
слиянием с другим проспектом, идущим на восток к
Тауэру, стоит кафедральный собор. К северу от него
находится дом декана, а под аркадами книжные лавки.
384
Шутовской хоровод
За собором проспект спускается вниз под щегольски-
ми итальянизированными арками Людгета, мимо широ-
ких, обсаженных липами бульваров, которые идут к
северу и к югу с внешней и внутренней стороны город-
ских стен, подходит к берегу Флотской канавы —
превращенной теперь в благородный канал, на гра-
нитные набережные которого баржи выгружают свой
груз отечественных товаров, — пересекает ее по од-
нопролетному висячему мосту и подымается снова к
круглой площади, немного к востоку от Темпля, отку-
да двумя пересекающимися крестами выходят восемь
лучевых проездов: три к северу, по направлению к
Гольборну, три от противоположной арки по направле-
нию к реке, один к востоку, и один мимо Линкольн-
Инн-Филдс — к западу. Площадь вся из кирпича, и
окружающие ее дома образуют, начиная со второго эта-
жа, сплошное кольцо: все улицы выходят на нее из-под
арок. Человеку, стоящему в центре, у подножия обе-
лиска в память победы над Нидерландами, она кажется
гладким кирпичным колодцем, прорезанным у основа-
ния восемью сводчатыми водостоками и расцвеченным
вверху тремя рядами простых, неорнаментированных
окон.
Кто опишет все фонтаны на просторных площадях,
все статуи и памятники? На круглой площади к северу
от Лондонского моста, где сливаются четыре улицы,
стоит пирамида нимф и тритонов, речных богинь По-
лиальбиона и морских богов британского побережья,
купающихся в неумолкающем потоке пенящейся воды.
А вот эмблема города, грифон, изливает воду из клю-
ва; эмблема короля, лев, — из пасти. У подножия собо-
ра святой Георгий поражает дракона, ноздри которого
извергают не огонь, а прохладную воду Новой Реки.
Перед Домом Ост-Индской Компании четыре слона из
черного мрамора, несущие на спинах беломраморные
башни, выдувают из своих повернутых к небу хобо-
тов обильный символ богатств Востока. В садах Тауэра
13 О. Хаксли
385
Олдос Хаксли
сидит на троне Карл II, окруженный толпою Муз, Доб-
родетелей, Граций и Часов. Башня Таможни — маяк.
Огромный шлюз, символ победы над водной стихией,
перерезает Флотскую канаву у ее слияния с Темзой.
Река одета в гранит от Блек-Фрайерского моста до Тау-
эра, и через каждые двадцать шагов строгий каменный
ангел смотрит с балюстрады на противоположный берег.
Гамбрил Старший объяснял свой город со страстью.
Он показывал пальцами на макет, он воздевал руки и
подымал глаза, стараясь дать представление о разме-
рах и великолепии своих построек. Пряди его волос то
и дело падали на глаза, и их приходилось нетерпеливо
откидывать назад. Он сучил бородку; стекла его очков
сверкали, точно настоящие глаза. Глядя на него, Гамб-
рил Младший невольно думал, что перед ним статный
и жестикулирующий силуэт одного из тех старых пас-
тухов, которые стоят перед руинами на гравюрах Пи-
ранези, являясь живым доказательством поразительно-
го величия и падения человеческого рода.
ГЛАВА XII
— Вы? Это вы? — Она не верила своим глазам.
Гамбрил кивнул.
— Да, это я, — успокоил он ее. — Побрился, только
и всего.
Он оставил бороду в правом верхнем ящике комода,
среди галстуков и воротничков.
Эмили критически оглядела его.
— Без бороды вы мне нравитесь больше, — наконец
решила она. — Вы более милый. Нет, я не хочу ска-
зать, что раньше вы не были милым, — поспешила она
добавить. — Как вам сказать — более приятный, что
ли... — Она замялась. — Это глупое слово, — закон-
чила она, — но я сказала бы: более нежный.
Это был самый жестокий удар.
386
Шутовской хоровод
— Более мягкий и меланхоличный? — подсказал он.
— Да, если хотите, пожалуй, так, — согласилась
Эмили.
Он взял ее руку и поднес к губам.
— Я вас прощаю, — сказал он.
Он мог простить ей все, что угодно, во имя этих не-
винных глаз, во имя строгих, серьезных губ, во имя
коротких каштановых волос, окружавших — без тени
серьезности, без тени строгости — своими веселыми
обильными завитками ее лоб. Он, или, вернее, Цель-
ный Человек, опьяненный своим деловым триумфом,
встретил ее в Национальной галерее, куда он зашел
после победы над мистером Болдеро. ««Старые мэтры,
юные мэтрессы» — так Колмэн рекомендовал ему На-
циональную галерею. Он проходил по залу венециан-
цев, чувствуя себя таким же полным жизни, как самая
большая композиция Веронезе, когда позади себя он
услышал магическое слово, открывающее новые при-
ключения, произнесенное хихикающим шепотом: «Бо-
бер!» Он сделал крутой поворот и очутился лицом к
лицу с двумя перепуганными молодыми женщинами.
Он свирепо нахмурился: он потребовал удовлетворе-
ния. Обе они, заметил он, обладали вполне приемле-
мой наружностью, и обе были очень молоды. Одна из
них, по-видимому старшая — и более привлекатель-
ная, как он сразу же решил, — была сконфужена до
последней степени: покраснела до ушей и забормотала
извинения. Но другая, та, что, судя по всему, произ-
несла магическое слово, только смеялась. Благодаря ей
завязалось знакомство, скрепленное через полчаса
чаем и звуками первокласснейшей музыки на пятом
этаже ресторана Лайонса на Стрэнде.
Их звали Эмили и Молли. Эмили, по-видимому, была
замужем. Ее секрет выдала Молли, причем Эмили очень
рассердилась на нее за эту явную нескромность. Факт
замужества Эмили сейчас же окутали покровом тайны,
окружили заградительной зоной недомолвок: стоило
387
Олдос Хаксли
Цельному Человеку задать на эту тему вопрос, как
Эмили смолкала, а Молли принималась хихикать. Но,
хотя Эмили была замужем и была старшей, Молли,
несомненно, знала о жизни гораздо больше; мистер
Меркаптан без всяких колебаний назвал бы ее более
цивилизованной. Эмили не жила в Лондоне; похоже
было, что она вообще нигде не жила. В данный момент
она гостила у родных Молли в Кью.
Он встретился с ними на следующий день, и еще через
день, и еще через день после этого; один раз за завтра-
ком, с которого он поспешно ушел к Рози; один раз —
за чаем в Кью-гарденс; один раз — за обедом, за коим
последовал театр и расточительная поездка в такси до
Кью в первом часу ночи. Ручная приманная утка успо-
каивает страхи боязливой дикой птицы; ручная Молли,
которая была откровенно флиртующей кокеткой, служи-
ла Цельному Человеку приманной уткой в его охоте за
Эмили. Когда Молли уехала погостить к подругам в про-
винцию, Эмили уже привыкла и приспособилась к
присутствию охотника, она принимала как нечто есте-
ственное и само собой разумеющееся шутливо-галантную
позицию, которую Цельный Человек, спровоцирован-
ный глазками и хихиканьем Молли, занял с самого на-
чала. Благодаря содействию хихикающей Молли она за
три дня зашла по пути интимности дальше, чем подви-
нулась бы без Молли за тридцать свиданий.
— Как смешно, — сказала она, когда они встрети-
лись в первый раз после отъезда Молли, — как смеш-
но видеть вас без Молли.
— С Молли было гораздо смешней, — сказал Цель-
ный Человек. — Я стремился видеть не Молли.
— Молли чудесная, милая девушка, — лояльно
объявила она. — К тому же она забавная и умеет раз-
говаривать. А я не умею: я совсем не забавная.
Найти на это подходящий ответ было нетрудно; но
Эмили не верила комплиментам; да, самым искренним
образом не верила.
388
Шутовской хоровод
Он принялся изучать ее; и теперь, когда она была
приручена и перестала бояться его приближения, ког-
да сверх того он изменил шутливой наглости Цельно-
го Человека ради более свойственной ему мягкости,
которая, как он почувствовал, в данном случае гораз-
до уместней, Эмили не чинила ему препятствий. Она
одинока, а он, видимо, прекрасно все понимает; и
вскоре она доверчиво повела его по неведомой стране
своей внутренней жизни и своего прошлого.
Она была сиротой. Свою мать она почти не помнит.
Отец умер от гриппа, когда ей было пятнадцать лет.
Один из его деловых друзей обычно навещал ее в
школе, брал ее оттуда на праздники и покупал ей шо-
коладные конфеты. Она звала его «дядя Стэнли». Он
торговал кожей, был толстый и веселый, и у него
было красное лицо, очень белые зубы и блестящая
лысина. Когда ей исполнилось семнадцать с полови-
ной лет, он сделал ей предложение, и она сказала
«да».
— Но почему? — допытывался Гамбрил. — Объясни-
те, ради Бога, почему?
— Он сказал, что возьмет меня в кругосветное путе-
шествие; как раз в это время кончилась война. Вокруг
света, понимаете? А мне надоела школа. Я ничего еще
не понимала, а он был очень мил со мной; и он очень
настаивал. Я не знала, что такое брак.
— Не знали?
Она покачала головой: это была чистая правда.
— Не имела ни малейшего представления.
И это в двадцатом веке! Вот случай, достойный учеб-
ника сексуальной психологии. «Миссис Эмили X., ро-
дившаяся в 1901 г., находилась в состоянии полной не-
винности и неведения в момент заключения перемирия,
11 ноября 1918 года», и т. д.
— И вы за него вышли?
Она кивнула.
— А дальше?
389
Олдос Хаксли
Она закрыла лицо руками. Она вздрогнула. Самозва-
ный дядюшка, превратившись в законного мужа, стал
требовать от нее исполнения супружеских обязаннос-
тей — пьяный. Она боролась с ним, она вырвалась и
убежала и заперлась в одной из комнат. На вторую ночь
их медового месяца он наградил ее синяком на лбу и
укусом на левой груди, которая нарывала после этого
несколько недель. На четвертую ночь, преисполнившись
еще большей решимостью, он так грубо схватил ее за
горло, что у нее лопнул кровеносный сосуд и кровь по-
лилась изо рта на простыню. Самозваному дядюшке при-
шлось послать за доктором, и Эмили провела следующие
несколько недель в больнице. Это было четыре года на-
зад; муж пытался заставить ее вернуться к нему, но Эми-
ли отказалась. У нее было небольшое состояние — она
имела возможность отказаться. Самозваный дядюшка
утешался с другими, более податливыми племянницами.
— И никто не пытался с тех пор ухаживать за
вами? — спросил Гамбрил.
— О, пытались очень многие!
— И все безуспешно?
Она покачала головой.
— Я не люблю мужчин, — сказала она. — Они ужас-
но противные, большинство из них. Такие животные.
— АпсЬЧо?1
— Что? — в недоумении переспросила она.
— Я тоже животное? — И он вдруг почувствовал, что
со своей бородой он и вправду животное.
— Нет, — сказала Эмили после минутного колеба-
ния, — вы не такой. По крайней мере, так мне кажет-
ся; хотя иногда, — добавила она простодушно, —
иногда вы ведете себя так, что я сомневаюсь, действи-
тельно ли вы не такой.
Цельный Человек засмеялся.
— Не смейтесь так, — сказала она. — Это очень глупо.
1 Я тоже? (Итал.)
390
Шутовской хоровод
— Вы совершенно правы, — сказал Гамбрил. — Это
глупо.
А как она проводит время? Он продолжал изучать ее.
Да как сказать — она много читает; но большинство
романов из библиотеки Бутса кажутся ей довольно-
таки идиотскими.
— Все больше об одном и том же. О любви.
Цельный Человек пожал плечами.
— Такова жизнь.
— Тогда я скажу, что она не должна быть такой, —
сказала Эмили.
Кроме того, когда она бывала за городом — а она
часто уезжала из города, останавливаясь то в одном,
то в другом городке, на неделю или даже на месяц, —
каждый раз она совершала длинные прогулки. Молли
не могла понять ее любви к природе; но она ее люби-
ла. Ей очень нравятся цветы. Она даже думает, что
цветы нравятся ей больше, чем люди. '
— Жаль, что я не умею рисовать, — сказала она. —
Если бы я умела, я была бы очень счастлива: все время
рисовала бы цветы. Но я не умею. — Она покачала го-
ловой. — На бумаге получается такая уродливая мазня;
а у меня в голове или в полях они такие прелестные.
Гамбрил с большим знанием дела заговорил о флоре
западного Сёррея: о том, где можно найти салеп и ане-
моны и баранчики, о лесах, где растет настоящий дикий
водосбор, о лучших местах, где водится росянка, о гли
нистых оползнях, где встречаются дикие желтые нарцис-
сы. Все эти удивительные сведения выбивались ключом
на поверхность его сознания из каких-то подземных ис-
точников памяти. Цветы! Теперь он по целым годам ни-
когда не думал о цветах. Но его мать любила цветы.
Каждую весну они уезжали на все лето в свой загород-
ный коттедж. Все их прогулки, все их поездки в двукол-
ке были охотой за цветами. И, разумеется, сын охотил-
ся за ними с такой же страстью, как мать. У него были
целые альбомы засушенных цветов, он превращал их в
391
Олдос Хаксли
мумии, положив в горячий песок, он составлял карты
окрестностей, старательно раскрашивая разноцветной
тушью места, где росли различные цветы. Как давно все
это было! Невероятно давно! Много семян упало с тех
пор на каменистую почву его ума, пышно разрастаясь
ветвистыми деревьями и снова увядая, потому что их
корням некуда было углубиться; много семян было по-
сеяно и погибло с тех пор, как его мать посеяла семена
диких цветов.
— А если хотите найти росянку, — заключил он, —
ищите в Пуншевой Чаше, позади Хиндхеда. Или в ок-
рестностях Френшема. У Малого Пруда, знаете, не у
Большого.
— Но вы знаете о них решительно все! — восклик-
нула Эмили в восторге. — Мне стыдно моих жалких,
скудных познаний. И вы, должно быть, любите их так
же сильно, как я.
Гамбрил не отрицал этого; отныне их связала цепь из
цветов.
А что она делает еще?
О, она, конечно, много играет на рояле. Очень сквер-
но; но как бы то ни было, это доставляет ей удовольствие.
Бетховен, больше всего ей нравится Бетховен. Она зна-
ет, более или менее, все сонаты, хотя ей никак не удает-
ся соблюдать правильный темп в трудных местах.
Гамбрил и здесь чувствовал себя как дома.
— Ага! — сказал он. — Бьюсь об заклад, что вы не
можете сыграть нижнее В в предпоследней вариации
опуса 106 так, чтобы оно не звучало смешно.
И она, конечно, не могла, и, конечно, она была до-
вольна, что он знает об этом все и знает, как это не-
мыслимо трудно.
В кэбе, когда они возвращались в тот вечер в Кью,
Цельный Человек решил, что пора перейти к реши-
тельным действиям. Прощальный поцелуй, более по-
хожий на шумное шаловливое чмоканье, чем на серь-
езное объятие, уже входил в церемониал, подписанный
392
Шутовской хоровод
с приложением печати хихикающей Молли перед
отъездом. Пора было, по мнению Цельного Человека,
придать этому приветствию характер менее формаль-
ный и менее шаловливый. Раз, два, три, и, наконец,
когда они пересекали Гаммерсмит-бродуэй, он перешел
к решительным действиям. Эмили разразилась слеза-
ми. Он не был подготовлен к этому — а следовало бы.
Только мольбами, только чуть ли не слезами Гамбрил
убедил ее взять обратно свое решение никогда, нико-
гда больше с ним не встречаться.
— Я думала, вы не такой, — рыдала она. — А те-
перь, теперь...
— Не надо, не надо, — уговаривал он. Он готов был
тут же сорвать с себя бороду и покаяться во всем. Но,
поразмыслив, он решил, что это еще больше осложнит
дело. — Не надо, я обещаю.
В конце концов она согласилась увидеться с ним еще
раз, скажем, в Кью-гарденс, на следующий день. Они
условились встретиться у маленького храма, что стоит
на холмике над заросшей вереском долиной.
И вот они встретились. Цельный Человек был остав-
лен дома в правом верхнем ящике комода, вместе с
галстуками и воротничками. Он догадался, что Некто
Мягкий и Меланхоличный понравится ей больше; и он
оказался прав. Она с первого же взгляда нашла его
«более нежным».
— Я вас прощаю, — сказал он и поцеловал ее
руку. — Я вас прощаю.
Рука об руку они шли по долине, заросшей вереском.
— Не знаю, почему это в ы должны меня прощать, —
сказала она, смеясь. — По-моему, прощать надлежало
бы как раз мне. После вчерашнего. — Она укоризнен-
но покачала головой. — Вы меня так огорчили.
— Да, но вы уже простили меня.
— По-моему, вы слишком многое считаете само со-
бой разумеющимся, — сказала она. — Не будьте таким
самоуверенным.
393
Олдос Хаксли
— Но я вовсе не самоуверенный, — сказал Гамб-
рил. — Не вижу...
Эмили снова засмеялась.
— Мне хорошо, — объявила она.
— Мне тоже.
— Какая зеленая сегодня трава!
Зеленая-зеленая, после всех этих дождливых месяцев
она блестела на солнце, точно освещенная изнутри.
— А деревья!
Бледные, высокие, унизанные комочками пыльцы де-
ревья английской весны; темные симметричные сосны,
разбросанные, точно острова, по лужайкам; и каждая
сосна отдельным силуэтом вырезалась на небе, и каждая
отбрасывала на траву у своего подножия тень, непрони-
цаемо-темную или рябую от подвижных пятен света.
Они гуляли молча. Гамбрил снял шляпу, вдохнул
нежный воздух, пахнувший зеленью.
— В нашем внутреннем мире тоже есть тихие угол-
ки, — задумчиво сказал он. — Но мы строим в них эс-
трады и фабрики. Нарочно — чтобы уничтожить тиши-
ну. Мы не любим тишины. Все мысли, все заботы у
меня в голове... вертятся, вертятся непрерывно. — Он
сделал рукой кругообразное движение. — И джазы, и
мюзик-холльные песенки, и газетчики, выкрикивающие
новости. К чему это? Чтобы положить конец тишине,
разбить ее и развеять по ветру, уверить себя любой це-
ной, что ее нет. Да, но она есть; она есть, несмотря ни
на что, она таится во всем. Порой, когда ночью лежишь
с открытыми глазами — без движения, спокойно ожи-
дая сна, — тишина восстанавливается, кусок за куском,
все осколки, все обрывки, которые мы за день так ста-
рательно рассеивали. Она восстанавливается, внут-
ренняя тишина, как эта внешняя тишина травы и де-
ревьев. Она наполняет человека, она растет — кристал-
лическая тишина — растущий, распространяющийся
кристалл. Она растет, она становится совершенней; она
прекрасна и страшна, да, страшна в такой же степени,
394
Шутовской хоровод
как и прекрасна. Потому что человек одинок внутри
кристалла, и нет поддержки извне, нет ничего внешне-
го или незначительного, на что можно опереться или
взобраться, надменно, презрительно, чтобы смотреть на
это сверху вниз. Не над чем смеяться, нечем восторгать-
ся. А тишина растет и растет. Ее рост прекрасен и не-
выносим. И под конец ощущаешь приближение чего-то;
это похоже на слабый звук шагов. Что-то невыразимо
прекрасное и чудесное приближается сквозь кристалл,
ближе и ближе. И до чего невыразимо страшное! По-
тому что стоит ему прикоснуться к вам, стоит ему охва-
тить и затянуть вас, как вы умрете; умрет вся привыч-
ная, повседневная, заурядная часть вашего существа.
Кончатся эстрады с музыкой и фабричные гудки, и нач-
нется трудная жизнь среди тишины, трудная, необыч-
ная, неслыханная жизнь. Ближе, ближе подходят шаги;
но боишься встретить лицом к лицу то, что приближа-
ется. Не смеешь. Слишком страшно, слишком больно
умирать. Скорей, пока еще не поздно, пускайте в ход
фабричные машины, бейте в барабан, дуйте в саксофон.
Думайте о женщинах, с которыми вам хотелось бы по-
спать, о способах заработать деньги, о сплетнях насчет
ваших друзей, об очередной гнусности политических
деятелей. Все, что угодно, лишь бы рассеяться. Раз-
рушьте молчание, разбейте вдребезги кристалл! И вот
его осколки валяются перед вами; его легко разбить;
трудно вырастить, но легче легкого разбить. А шаги?
Ну, они удалились с удвоенной быстротой. И сейчас
нечто прекрасное и страшное уже по меньшей мере за
три бесконечности от вас. А вы лежите спокойно в по-
стели, размышляя о том, что вы сделали бы, будь у вас
десять тысяч фунтов, и о всех прелюбодеяниях, кото-
рых вы никогда не совершите. — Он подумал о розо-
вом нижнем белье Рози.
— Как вы все усложняете, — сказала она после паузы.
Гамбрил разостлал пальто на зеленом склоне, и они
сели. Полулежа, закинув руки за голову, он смотрел
395
Олдос Хаксли
на нее, сидевшую здесь возле него. Она сняла шляпу;
ветер играл детскими завитками ее волос, а на затылке
и на висках, где волосы распустились, тонкие и нежные,
образовались от солнечного света маленькие золотые
нимбы. Обняв руками колени, она сидела совсем непод-
вижно, глядя вдаль через зеленый простор на деревья и
белые облака на горизонте. «В ее внутреннем мире ца-
рит тишина», — подумал он. Она была уроженкой того
кристального мира; шаги в молчании приносили ей ус-
покоение, и нечто прекрасное не таило в себе ужасов.
Для нее все было так легко и так просто.
Ах, так просто, так просто; как система продажи в
рассрочку, пользуясь которой Рози приобрела свою ро-
зовую постель. А как просто — тоже просто! — мутить
чистую воду и обрывать лепестки у каждого цветка,
мимо которого проезжаешь в двуколке, запряженной
пузатым пони. Как просто плевать на пол в церквах! 31
рге§а (И поп зрикаге1. Как просто задирать ноги и раз-
влекаться жизнью — с чувством выполняемого долга —
в розовом нижнем белье. Изумительно просто.
— Похоже на ариетту, не правда ли? — вдруг сказа-
ла Эмили. — На ариетту из опуса 111. — И она напе-
ла первые такты мелодии. — Вы разве не чувствуете,
что похоже?
— Чтб похоже?
— Все, — сказала Эмили. — Сегодня, я хочу сказать.
Вы и я... Этот парк... — И она продолжала напевать.
Гамбрил покачал головой.
— Для меня это слишком просто, — сказал он.
Эмили засмеялась.
— Да, но вспомните, как немыслимо трудно там
дальше. — Она с бешеной скоростью задвигала паль-
цами, словно пытаясь сыграть немыслимые пасса-
жи. — Начинается просто, ради удовольствия бедных
дурочек вроде меня; а дальше идет и идет, все полней,
1 Здесь просят не плевать (итал.).
396
Шутовской хоровод
и тоньше, и запутанней, и все более и более захваты-
вает тебя всю. И все-таки это все в том же темпе.
Тени тянулись все дальше и дальше по лужайкам,
и косые лучи заходящего солнца рассыпали по тра-
ве бесчисленные пятна тени; а на дорожках, казав-
шихся под прямыми лучами гладкими, как стол, те-
перь появились тысячи маленьких тенистых углубле-
ний и озаренных солнцем гор. Гамбрил взглянул на
часы.
— Боже милостивый! — сказал он. — Мы должны
лететь. — Он вскочил на ноги. - Скорей, скорей!
— Но почему?
— Мы опоздаем. — Он не хотел говорить куда. —
Потерпите, — и увидите, — неизменно отвечал он на
вопросы Эмили. Они поспешно выбрались из сада, и
он, невзирая на протесты Эмили, настоял на том, что-
бы ехать в центр на такси. — Мне нужно отделаться
от кое-каких незаслуженных прибылей, — объяснил
он. Патентованные Штаны казались в эту минуту бо-
лее далекими, чем самые отдаленные звезды.
ГЛАВА XIII
Несмотря на такси, несмотря на проглоченный на-
спех обед, они опоздали. Концерт начался.
— Ничего, — сказал Гамбрил. — К менуэту мы ус-
пеем. Самое интересное начинается только тогда.
— Зелен виноград, — сказала Эмили, прикладывая
ухо к двери. — Это какая-то небесная гармония, по-
моему.
Они стояли снаружи, как нищие, униженно ожида-
ющие у дверей пиршественной залы, — стояли и слу-
шали обрывки музыки, дразняще доносившиеся изну-
три. Наконец взрыв аплодисментов показал, что первая
часть кончилась; двери распахнулись. Они алчно ус-
тремились в зал. Квартет Склописа и добавочный альт
397
Олдос Хаксли
раскланивались с эстрады. Зазвучал нестройный щебет
настраиваемых инструментов, потом все стихло. Скло-
пис кивнул и привел в движение свой смычок. Начался
менуэт моцартовского квинтета С-то11: мелодия
развертывалась фраза за фразой, кратко и решительно,
по временам прерываемая бурным аккордом з&мгашк),
пугающим в своем резком и неожиданном пафосе.
Менуэт... Вся цивилизация, сказал бы мистер Мер-
каптан, заключена в этом прелестном слове, в этом
нежном, изящном танце. Дамы и утонченные кавале-
ры, только что блиставшие остроумием и галантностью
на софах, где обитает дух Кребильона, грациозно дви-
гались в такт воздушному узору звуков. «Как они
танцевали бы, — спрашивал себя Гамбрил, — под стра-
стные рыдания того, другого, под звуки его мрачного
и гневного спора с судьбой?»
Как чиста страсть, как искренна, прозрачна, ровна и
безыскусна скорбь того 1агйо, что следует за менуэтом!
Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога. Чиста
и непорочна, чиста и неподдельна, без примесей. «Не
страстная, благодаренье Богу; только чувственная и
сентиментальная». Во имя уховертки. Аминь. Чистая,
чистая. Когда-то страстные почитатели пытались наси-
ловать статуи богов; виноваты в этом бывали обычно
скульпторы. А как восхитительно может страдать ху-
дожник! И перед лицом полного Зала Альберта, с ка-
кими удачными жестами и мимикой! Но блаженны
чистые сердцем, ибо они узрят Бога Инструменты
сходились и вновь расходились. Длинные серебряные
нити легко повисали в воздухе над журчанием вод;
посреди заглушённых рыданий — вопль Фонтаны
взметают свои архитектурно-стройные колонны, и из
бассейна в бассейн струятся воды; из бассейна в бас-
сейн, и с каждым падением все выше и выше взметает-
ся струя, и вслед за последним падением огромная
колонна подымается к солнцу, и из воды музыка пре-
вращается, модулируя, в радугу. Блаженны чистые
398
Шутовской хоровод
сердцем, ибо они узрят Бога, и не только узрят, но и
сделают Бога зримым для всех.
Кровь стучит в ушах. Стук, стук, стук. Медленный
бой барабана во тьме стучит в ушах того, кто лежит без
сна в бреду, в невыносимых мученьях Стучит непре-
рывно в ушах, в самой душе. Тело и душа нераздель-
ны, и кровь мучительно стучит в сознании. Грустные
думы бродят в уме. Чистый дрожащий огонек спуска-
ется во тьму, остается во тьме, примиряясь с мраком
несчастий. Он примиряется, но кровь по-прежнему
стучит в ушах. Кровь по-прежнему мучительно стучит,
хотя душа покорилась. И тогда внезапно она делает
усилие, стряхивает с себя бред слишком сильных стра-
даний и радостей, приказывает телу танцевать. Вступ-
ление к последней части приходит к напряженному и
трепетному концу. Миг ожидания, а затем ряд восхо-
дящих и быстро сбегающих вниз трохеев, один крохот-
ный шаг за другим, и в трехдольном ритме начинается
танец. Непочтительный, непоследовательный, выпада-
ющий из тона всего, что было раньше. Но мощь челове-
ка—в его способности быть непоследовательным. Кру-
гом голод, мор и война, а он воздвигает соборы; он раб,
но в голове у него бродят непоследовательные, неподо-
бающие мысли свободного человека. Дух в рабстве у
бреда и стучащей крови, под властью мрачного тира-
на — страдания. Но, без всякой последовательности, он
решает танцевать в трехдольном ритме: прыжок —
вверх, топот быстрых ног — вниз.
Квинтет С-то11 кончился; раздается громкий треск
аплодисментов. Энтузиасты вскакивают с мест и кри-
чат «браво!». А пять человек на эстраде поднимаются
и раскланиваются. Сам великий Склопис принимает
свою долю хлопков с усталой снисходительностью;
усталость в его заплывших глазках, усталость в его
разочарованной улыбке. Он заслужил это, он знает; но
на своем веку он получил столько аплодисментов, имел
столько хорошеньких женщин. У него римский нос й
399
Олдос Хаксли
огромный лоб; артистическая грива бронзового цвета
скрывает полное отсутствие затылка. У Гарофало, вто-
рой скрипки, смуглое лицо, глаза, как бусинки, и ог-
ромный живот. Выпуклые отражения электрических
лампочек скользят взад и вперед по его полированной
лысой голове, когда он кланяется, снова и снова, на
военный лад. Пеперкук, ростом в два метра, извивает-
ся в изысканных поклонах. Лицо и волосы у него
одинакового серовато-коричневого цвета; он не улыба-
ется, вид у него монолитный и мрачный. Менее вну-
шителен Кнедлер, который улыбается, и потеет, и об-
нимает свою виолончель, и прижимает руку к сердцу,
и кланяется почти до земли, точно вся эта овация ус-
троена ему одному. А бедненький мистер Дженкинс,
добавочный альт, скрылся на задний план; чувствуя,
что герой дня сегодня Склопис, а он сам человек по-
сторонний и не имеет никакого права на все эти изъяв-
ления восторга, он почти не кланяется, только улыба-
ется, неопределенно и нервно, и изредка дергается
всем корпусом, чтобы показать, что он совсем не над-
менный или неблагодарный, как вы могли бы поду-
мать, но что при данных обстоятельствах — положение
несколько затруднительное — это трудно объяснить...
— Странно, — сказал Гамбрил, — что такие курьез-
ные существа могли произвести то, что мы только что
слышали.
Заплывшие глазки Склописа остановились на Эмили,
раскрасневшейся и горячо аплодирующей. Он подарил
ей, ей одной, усталую улыбку. Завтра, подумал он, к
нему придет письмо, подписанное «Ваша Поклонница из
третьего ряда». На вид она была лакомый кусочек. Он
снова улыбнулся, чтобы подбодрить ее. Эмили — увы! —
даже не заметила этого. Она аплодировала музыке.
— Вам понравилось? — спросил Гамбрил, когда они
вышли на пустынную Бонд-стрит.
— Понравилось? — Эмили выразительно рассмея-
лась. — Нет, не понравилось, — сказала она. — Это не
400
Шутовской хоровод
то слово. Понравиться может мороженое. Я стала сча-
стливой. В музыке было несчастие, но она сделала
меня счастливой.
Гамбрил подозвал кэб и дал адрес своей квартирки
на Грет-Рассел-стрит.
— Счастливой, — повторил он, когда они уселись
бок о бок в темном экипаже. Он тоже был счастлив.
— Куда мы едем? — спросила она.
— Ко мне, — сказал Гамбрил, — там нам будет
спокойно. — Он боялся, как бы она не отказалась
ехать к нему — после вчерашнего. Но она не сказала
ни слова.
— Некоторые думают, что счастливым можно быть
только тогда, когда делаешь шум, — сказала она после
небольшой паузы. — А по-моему, счастье слишком
хрупко и меланхолично для шума. Счастье, оно мелан-
холично, как прекраснейший пейзаж, как те деревья,
и трава, и облака, и солнце сегодня.
— Со стороны, — сказал Гамбрил, — оно кажется
даже скучным.
Они, спотыкаясь, поднялись по темной лестнице к
нему в квартиру. Гамбрил зажег две свечи и поставил
чайник на газовую горелку. Они сидели вместе на ди-
ване, попивая чай. В ярком, мягком свете свечей она
казалась иной, более прекрасной. Шелк ее платья ка-
зался удивительно ярким и блестящим, как лепестки
тюльпана, и по ее лицу, по ее обнаженным рукам и
шее свет, казалось, рассыпал тончайшую золотистую
пыльцу. На стене позади них тени бежали к потолку,
огромные и густо-черные.
— Как все это нереально, — прошептал Гамбрил. —
Неправдоподобно. Эта далекая тайная комната. Этот
свет и эти тени из другой эпохи. И вы, пришедшая ни-
откуда, со мной, пришедшим из прошлого, бесконечно
далекого от вашего прошлого, и мы сидим вместе, вмес-
те — и оба счастливы. И что удивительней всего, безрас-
судно счастливы. Это нереально, нереально.
401.
Олдос Хаксли
— Но почему? — сказала Эмили. — Почему? Это
есть, здесь и сейчас. Это реально.
— Все это может исчезнуть в любую минуту, — ска-
зал он.
Эмили грустно улыбнулась.
— Это исчезнет, когда придет время, — сказала она. —
Вполне естественно, без всякой магии; исчезнет так же,
как исчезает и меняется все. Но сейчас это — здесь.
Они отдались очарованию. Свечи горели, два блес-
тящих огненных глаза, не мигая, минута за минутой.
Но для них больше не было минут. Эмили прижалась
к нему, полулежа на его согнутой руке, положив голо-
ву ему на плечо. Он терся щекой о ее волосы; иногда,
очень осторожно, он целовал ее лоб или ее закрытые
глаза.
— Если бы я знала вас в те годы... — вздохнула
она. — Но тогда я была глупенькой маленькой ду-
рочкой. Я не заметила бы, что вы не такой, как все...
Я буду очень ревновать, — снова заговорила Эмили
после нового бесконечного молчания. — Пускай не
будет никого больше, никогда, ничьей даже тени.
— Никого больше никогда не будет, — сказал Гамб-
рил.
Эмили улыбнулась и, открыв глаза, посмотрела на
него.
— Да, здесь не будет, — сказала она, — в этой ре-
альной нереальной комнате. Пока длится эта вечность.
Но будут другие комнаты, такие же реальные, как эта.
— Не такие реальные, не такие реальные. — Он на-
гнулся к ее лицу. Она снова закрыла глаза, и ее рес-
ницы внезапно затрепетали под легким поцелуем.
Для них больше не было минут. Но время шло, вре-
мя истекало темным потоком, безостановочно, словно
из какой-то глубокой таинственной раны в теле вселен-
ной, кровоточащей и кровоточащей без конца. Одна из
свечей сгорела до основания, и длинное дымное пламя
трепетно колебалось. От дрожащего света было больно
402
Шутовской хоровод
глазам; тени неуверенно извивались и метались по сте-
нам. Эмили посмотрела на него.
— Который час? — сказала она.
Гамбрил взглянул на часы. Был почти час ночи.
— Слишком поздно, чтобы вам возвращаться, — ска-
зал он.
— Слишком поздно? — Эмили вскочила. Да, очаро-
вание нарушено, оно уходит, как тонкий слой льда под
тяжелым грузом, как паутина от порыва ветра. Они
посмотрели друг на друга. — Что же мне делать? —
спросила она.
— Оставайтесь здесь, — ответил Гамбрил голосом,
исходившим откуда-то издалека.
Она долго сидела молча, глядя полузакрытыми гла-
зами на умирающее пламя свечи. Гамбрил следил за
ней в напряженном, мучительном ожидании. Неужели
лед подломится, паутина разорвется, окончательно и
навсегда? Очарование можно еще продолжить, веч-
ность можно возобновить. Он чувствовал, как бьется
сердце у него в груди; он затаил дыхание. Будет ужас-
но, если она сейчас уйдет; это будет похоже на смерть.
Пламя свечи заколебалось еще сильней, то подпрыги-
вая длинным, тонким, дымным языком, то снова по-
чти угасая. Эмили встала и задула свечу. Другая све-
ча по-прежнему горела, спокойно и ровно.
— Мне можно остаться? — спросила она. — Вы мне
позволите?
Он понял смысл ее вопроса и кивнул.
— Разумеется, — сказал он.
— Разумеется? Разве это что-нибудь само собой
разумеющееся?
— Раз я так говорю. — Он улыбнулся ей. Вечность
возобновилась, очарование продолжалось. Теперь не
нужно больше думать ни о чем, кроме этой минуты.
Прошлое забыто, будущее уничтожено. Есть только эта
тайная комната и свет свечи и нереальное, немыслимое
счастье быть вдвоем. Теперь, когда миновала опасность
403
Олдос Хаксли
разочарования, счастье будет длиться без конца. Он
встал с кушетки, прошел через комнату, он взял ее
руки и поцеловал их.
— Мы сейчас ляжем спать? — спросила она.
Гамбрил кивнул.
— Ничего, если я потушу свечу? — И, не дожидаясь
ответа, Эмили повернулась, дунула, и комната погру-
зилась во мрак. Он услышал шорох: она раздевалась.
Поспешно стащил он с себя костюм, снял с дивана
покрывало. Постель была постлана, он открыл ее и
забрался под одеяло. Тусклый зеленоватый свет газо-
вого фонаря проникал с улицы между раздвинутыми
занавесками, слабо освещая дальний конец комнаты.
В этой смягченной светом темноте он различал силуэт
Эмили, стоявшей совсем неподвижно, словно в нере-
шимости на краю какой-то незримой пропасти.
— Эмили, — прошептал он.
— Иду, — ответила Эмили. Несколько секунд она
продолжала стоять неподвижно, потом перешагнула
через край. Она молча прошла через комнату и села на
кончик низкого дивана. Гамбрил лежал совсем тихо,
ожидая в зачарованной, вне времени, тьме. Эмили
подняла колени, скользнула под одеяло, потом вытя-
нулась рядом с ним, касаясь его на этой узкой посте-
ли. Гамбрил почувствовал, что она дрожит; мелкая
дрожь, потом невольный резкий толчок, и снова дрожь
и резкий толчок.
— Вам холодно, — сказал он и, просунув руку под
ее плечи, привлек к себе безвольную и несопротивля-
ющуюся Эмили. Она лежала, прижавшись к нему.
Постепенно дрожь прекратилась. Совсем тихо, совсем
тихо в зачарованном спокойствии. Прошлое забыто,
будущее уничтожено; есть только это темное бесконеч-
ное мгновение. Пьянящее, как наркоз, счастливое оце-
пенение овладело его сознанием; теплая, блаженная
немота охватила его. И все же, несмотря на оцепене-
ние, он знал, с тревожной, пугающей уверенностью,
404
Шутовской хоровод
что скоро наступит конец. Как человек накануне каз-
ни, он смотрел вперед сквозь бесконечное настоящее:
он предвидел конец вечности. А потом? Все было не-
ясно и неверно.
Очень осторожно он начал ласкать ее плечо, ее длин-
ную тонкую руку, легко и медленно поглаживая кон-
чиками пальцев ее гладкую кожу; медленно, начиная
от шеи, через плечо, задерживаясь у локтя, к ее паль-
цам. Снова и снова: он изучал ее руку. Теперь ее фор-
ма стала достоянием кончиков его пальцев; его пальцы
знали ее, как они знали музыкальную пьесу, как они
знали двенадцатую сонату Моцарта, например. И темы,
толпящиеся одна за другой в начале первой части,
разыгрывались, воздушно поблескивая, в его уме; они
стали частью очарования.
Сквозь шелк ее рубашки он изучил изгиб ее бедер,
ее гладкую прямую спину и линию ее позвоночника.
Он спустился ниже, прикоснулся к ее ногам, к ее ко-
леням. Сквозь рубашку он изучил ее теплое тело, лег-
ко и медленно лаская. Он знал ее. Его пальцы — он
это чувствовал — могут воспроизвести ее тело, теплую,
изогнутую статую во тьме. Он не желал ее: желать —
это значит разбить очарование. Он погружался все
глубже и глубже в темное счастливое оцепенение. Она
заснула в его объятиях; скоро заснул и он.
ГЛАВА XIV
Миссис Вивиш спустилась по лестнице на Кинг-стрит
и, остановившись на тротуаре, посмотрела в нереши-
тельности сначала направо, потом налево. Маленькие и
шумные такси катились на белых колесах, длинноры-
лые лимузины со вздохом проносились мимо. В возду-
хе пахло прибитой дождем пылью, а вокруг миссис Ви-
виш, кроме того, — ее духами, тончайшим итальянским
жасмином. По противоположной теневой стороне улицы
405
Олдос Хаксли
важно шагали два молодых человека, по-видимому
очень гордые своими серыми цилиндрами.
Сегодня утром жизнь казалась миссис Вивиш доволь-
но-таки унылой, несмотря на хорошую погоду. Она
взглянула на часы: час дня. Скоро придется завтра-
кать. Но где и с кем? На сегодня не было назначено
решительно ничего. Весь мир лежал перед ней, она
совершенно свободна весь день. Вчера, когда она от-
казывалась от всех этих настойчивых приглашений,
перспектива свободного дня представлялась ей очень
заманчивой. Свобода, никаких сложностей, никаких
общений; пустой первобытный мир, в котором можно
делать все, что угодно.
Но сегодня, когда это осуществилось, свобода была
ей ненавистна. Выйти на улицу в час дня и очутить-
ся в безвоздушном пространстве — как это глупо,
как это печально. Перед ней открывалась перспекти-
ва непомерной скуки. Необозримая плоская равнина
с бесконечно отодвигающимся горизонтом, всегда не-
изменным. Она еще раз посмотрела направо и еще
раз посмотрела налево. В конце концов она решила
идти налево. Медленно, шагая, как всегда, по лезвию
ножа между двух пропастей, она пошла налево. Она
вдруг вспомнила такой же сияющий летний день в
1917 году, когда она шла по этой же улице, медлен-
но, так же, как сейчас, по солнечной стороне, с Тони
Лембом. Весь тот день, вся та ночь были сплошным
долгим прощанием. На следующее утро он уезжал на
фронт. Меньше чем через неделю он был убит. «Ни-
когда больше, никогда больше»: было время, когда
ей достаточно было один или два раза произнести
вполголоса эти два слова, чтобы разрыдаться. 4Ни-
когда больше, никогда больше». Она тихонько повто-
рила эти слова. Но слезы не выступали на глазах.
Скорбь не убивает, любовь не убивает; но время уби-
вает все, убивает желание, убивает грусть, убивает
под конец и душу, что испытывала их; иссушает и
406
Шутовской хоровод
расслабляет тело, пока оно еще живо, разъедает его,
как щелок, а под конец убивает и его. «Никогда боль-
ше, никогда больше*. Вместо того, чтобы плакать,
она рассмеялась, рассмеялась вслух Птицегрудый
старый джентльмен, проходивший мимо, покручивая
пальцами кончики белых генеральских усов, обер-
нулся в крайнем удивлении. Может быть, она смеет-
ся над ним?
— Никогда больше, — пробормотала миссис Вивиш.
— Простите? — осведомился воинственный джентль-
мен густым портвейно-сигарным голосом.
Миссис Вивиш уставилась на него в таком изумле-
нии, что старый джентльмен был совсем сбит с толку.
— Тысяча извинений, дорогая леди. Я думал, вы об-
ращаетесь... Гм, а-гм. — Он снова надел шляпу, рас-
прямил плечи и бодро зашагал дальше, левой, пра-
вой, бережно неся перед собой свою птичью грудь.
Бедняжка, подумал он, и такая молодая! Говорит
сама с собой. Должно быть, винтика не хватает, дол-
жно быть, в уме повредилась. Или, может быть, упо-
требляет наркотики. Вк)т это скорей: похоже на то. В наше
время многие этим страдают. Порочные молодые жен-
щины. Лесбиянки, наркоманки, нимфоманки, алкого-
лички — порочны до мозга костей, эти современные
молодые женщины. В клуб он пришел в великолепном
настроении.
«Никогда больше, никогда, никогда больше». —
Миссис Вивиш пожалела, что она разучилась плакать.
Перед ней открылся Сент-Джемс-сквер. Романтически
гарцевала среди деревьев статуя. Деревья навели мис-
сис Вивиш на мысль: что, если поехать на весь день за
город, взять машину и ехать, ехать, неизвестно куда?
На вершину какого-нибудь холма. Бокс-Хилл, Лейт-
Хилл, Холмбери-Хилл, Айвинго-Бикон — все равно
какой холм, лишь бы там можно было сидеть и смот-
реть на поля. Это, пожалуй, еще не самый худший спо-
соб использовать свою свободу.
407
Олдос Хаксли
«Но и не самый лучший», — подумала она.
Миссис Вивиш повернула к северному концу площа-
ди и дошла до ее северо-западного угла, когда с непод-
дельной радостью и с чувством глубочайшего облегче-
ния она увидела знакомую фигуру, сбегающую со
ступеней Лондонской библиотеки.
— Теодор! — окликнула она слабым, но проникно-
венным голосом умирающей. — Гамбрил! — Она взмах-
нула зонтиком.
Гамбрил остановился, посмотрел по сторонам и, улы-
баясь, пошел ей навстречу.
— Как приятно, — сказал он, — и в то же время как
прискорбно.
— Почему прискорбно? — спросила миссис Вивиш. —
Разве встретить меня — это дурной знак?
— Прискорбно, — объявил Гамбрил, — потому что я
должен попасть на поезд и не могу воспользоваться
этой встречей.
— Ах, нет, Теодор, — сказала миссис Вивиш, — ни
на какой поезд вы не попадете. Вы пойдете завтракать
со мной. Так предписало провидение. Не скажете же
вы провидению «нет».
— Придется, — и Гамбрил покачал головой. — Я
уже сказал «да» кой-кому еще.
— Кому именно?
— Ах! — сказал Гамбрил скромно и в то же время
дерзко-таинственно.
— А куда вас повезет ваш пресловутый поезд?
— Опять-таки: ах! — ответил Гамбрил.
— Какой вы нестерпимо скучный и глупый! —
объявила миссис Вивиш. — Можно подумать, что вы
шестнадцатилетний школьник, который идет в первый
раз на свидание с продавщицей. В ваши годы, Гамб-
рил! — Она покачала головой, улыбнулась страдаль-
чески и презрительно. — А кто она? И где вы подце-
пили это жалкое существо?
— Она вовсе не жалкая, — запротестовал Гамбрил.
408
Шутовской хоровод
— Но безусловно из тех, кого можно подцепить.
Да? — Банановая кожура лежала как растерзанная мор-
ская звезда в водостоке прямо перед ними. Миссис Ви-
вши сделала шаг вперед, осторожно подцепила кожуру
острием зонтика и преподнесла своему собеседнику.
— Мегс1, — поклонился Гамбрил.
Миссис Вивиш бросила кожуру обратно в водосток.
— Как бы то ни было, — сказала она, — молодая
леди может подождать, пока мы позавтракаем.
Гамбрил покачал головой.
— Я условился, — сказал он. Письмо Эмили лежало
у него в кармане. Она сняла очаровательный коттедж
под самым Робертсбриджем, в Суссексе. Да, самый
очаровательный, какой только можно себе предста-
вить. На все лето. Он может приехать к ней погостить.
Он протелеграфировал, что выедет сегодня же с двух-
часовым с вокзала Чаринг-кросс.
Миссис Вивиш взяла его под руку.
— Идемте, — сказала она. — Тут в пассаже между
Джермин-стрит и Пикадилли есть почтовое отделение.
Вы можете послать оттуда ваши глубочайшие сожале-
ния. Немного выдержки приносит в таких делах только
пользу. Зато с каким восторгом вас встретят завтра!
Гамбрил позволил миссис Вивиш увести себя.
— Вы — невыносимая женщина, — сказал он сме-
ясь.
— Это вместо благодарности за то, что я приглашаю
вас завтракать!
— О, я благодарен, — сказал Гамбрил. — И пора-
жен.
Он взглянул на нее. Миссис Вивиш улыбнулась и
несколько секунд пристально смотрела на него свет-
лым беззаботным взглядом. Она ничего не сказала.
— И все-таки, — не унимался Гамбрил, — к двум я
должен быть на вокзале, знаете.
— Но мы завтракаем у Веррея.
Гамбрил покачал головой.
409
Олдос Хаксли
Они были на углу Джермин-стрит. Миссис Вивиш
остановилась и изложила свой ультиматум, особенно
внушительный потому, что он был произнесен слабею-
щим голосом человека, в последний раз в жизни про-
износящего ш агИсиЬ1 нечто крайне важное и оконча-
тельное.
— Мы завтракаем у Веррея, Теодор, или я никогда,
никогда больше не буду с вами разговаривать.
— Войдите в мое положение, Майра, — взмолился он.
Почему он не сказал ей, что у него деловое свида-
ние... И нужно ему было делать эти дурацкие наме-
ки — да еще таким тоном!
— Не имею никакого желания, — сказала миссис
Вивиш.
Гамбрил сделал жест, выражавший отчаяние, и
смолк. Ему представилась Эмили среди ее родной ти-
шины, Эмили, окруженная цветами, в коттедже слиш-
ком даже коттеджистом, увитом жимолостью, мелки-
ми розами и мальвами — хотя, немного подумав, он
сообразил, что все эти цветы, пожалуй, еще не распу-
стились, — в белом муслиновом платье, извлекающая
из коттеджного пианино наиболее легкие пассажи ари^
етты. Чуточку нелепая, пожалуй, когда о ней думаешь
вот так; но чудесная, но очаровательная, но чистая
сердцем и безупречная в своей светлой, прозрачной
цельности, совершенная, как кристалл идеально пра-
вильной формы. Она будет ждать его; они будут гу-
лять по веселым лугам — или, может быть, там будет
наемная двуколка, запряженная толстым пони, напо-
минающим бочку на ножках, — они будут искать цве-
ты в лесах, и, может быть, он даже припомнит, какого
рода шум производит горлинка; а если даже не при-
помнит, он все равно может сказать, что припомнил.
«Это горлинка, Эмили. Слышите? Вот она поет: твид-
ли-видли, видльди-ди».
Членораздельно (лат.).
410
Шутовской хоровод
— Я жду, — сказала миссис Вивиш. — Терпеливо жду.
Гамбрил посмотрел и увидел на ее лице улыбку тра-
гической маски. Собственно говоря, подумал он, Эми-
ли будет там и завтра. Глупо ссориться с Майрой из-за
такого, в сущности говоря, пустяка. Глупо ссориться с
кем бы то ни было из-за чего бы то ни было; а с Май-
рой, из-за такой чепухи, тем более глупо. В этом белом
платье с черными волнистыми арабесками она выгля-
дит, подумал он, очаровательней, чем всегда. Было вре-
мя, когда в прошлом... Прошлое влечет за собой насто-
ящее... Нет, что ни говори, она прекрасный собеседник,
— Что же, — сказал он, решительно вздыхая, —
идемте, я пошлю телеграмму.
Миссис Вивиш ничего не ответила, и, перейдя через
Джермин-стрит, они направились к почте через узкий
пассаж вдоль голой стены похожего на амбар вренов-
ского Сент-Джемса.
— Я объясню несчастным случаем, — сказал Гамбрил,
когда они вошли; и, подойдя к окошечку телеграфа, он
написал: «Несчастный случай по дороге на вокзал ни-
чего серьезного но слегка нездоров приеду тем же поез-
дом завтра». Он написал адрес и передал бланк.
— Слегка — что? — спросила телеграфистка, прочи-
тывая телеграмму и тыкая в каждое слово по очереди
тупым концом своего карандаша.
— Слегка нездоров, — сказал Гамбрил, и ему вдруг
стало очень стыдно. «Слегка нездоров» — нет, знаете,
это уж слишком. Он возьмет телеграмму назад, он все^
таки поедет.
— Готово? — спросила миссис Вивиш, отходя от дру-
гого окошка, где она покупала марки.
Гамбрил просунул в окошечко флорин.
— Слегка нездоров, — сказал он, хохоча во всю глот-
ку, и направился к выходу, тяжело опираясь на палку
и прихрамывая. — Несчастный случай, — объяснил он.
— Что означает эта клоунада? — осведомилась мис-
сис Вивиш.
411
Олдос Хаксли
— А как по-вашему? — Гамбрил доковылял до две-
ри и, распахнув ее перед миссис Вивиш, остановился.
Он снимал с себя всякую ответственность. Это было
дело рук клоуна, а тот, бедняга, был поп сотроз1, не в
своем уме, и не мог отвечать за свои поступки. Он за-
ковылял вслед за ней в сторону Пикадилли.
— СшсИсако биапЪПе т с^ие фогт2, — рассмея-
лась миссис Вивиш. — Как мило об этом пишут в ита-
льянских газетах. Изменница, ревнивый любовник,
удар кинжалом, со1ро сИ пуоНеПа3, или попросту анг-
лосаксонский фонарь под глазом — и все это, по мне-
нию дежурного хирурга в М15епсогсНа, может пройти
в пять дней. А вы, милый Гамбрил, вы через пять дней
выздоровеете?
— Са ёёрепй4, — сказал Гамбрил. — Могут быть ос-
ложнения.
Миссис Вивиш помахала зонтиком; перед ними к
тротуару подкатило такси.
— А пока что, — сказала она, — не можете же вы
идти пешком.
У Веррея они позавтракали омарами с белым вином.
— После рыбного ужина, — весело процитировал
Гамбрил из времен Реставрации, — после рыбного
ужина человек скачет, как блоха. — В продолжение
всего завтрака он неподражаемо дурачился. Призрак
двуколки катился по веселым лугам Робертсбриджа.
Но можно снять с себя ответственность; клоуна нельзя
привлечь к ответу. И к тому же, когда будущее и про-
шлое уничтожены, когда имеет значение только вот
этот миг — все равно, зачарованный он или нет, —
когда нет ни причин, ни мотивов, когда не нужно думать
о последствиях — какая может быть тогда ответствен-
ность, даже у не-клоунов? Он выпил много рейнвейна
1 Невменяем (лат.).
2 По заключению врача, выздоровеет через пять дней (итал.).
3 Выстрел из револьвера (итал.).
4 Это зависит от обстоятельств (фр.).
412
Шутовской хоровод
и, когда часы пробили два и поезд начал, пыхтя, выез-
жать с вокзала Чаринг-кросс, не удержался и предло-
жил выпить за виконта Ласселя. После этого он при-
нялся рассказывать миссис Вивиш о своих приключе-
ниях в облике Цельного Человека.
— Если бы вы только меня видели! — сказал он, опи-
сывая бороду.
— Я была бы поражена в самое сердце.
— Если так, вы меня увидите, — сказал Гамбрил. —
Ах, какой Дон Джованни! Ьа а ёагет 1а тало, Ьа пи
сИга1 сИ 31, У1ет, поп ё 1оп1апо, Рагйат, Ьеп тю, йа
^и^1. И они идут, они идут. Без колебаний. Ни уогге1 е
поп уогге1, ни пи 1гета ип росо П сог2. Прямым сооб-
щением.
— РеНсе, 10 50, заге13, — вполголоса еле слышно про-
пела миссис Вивиш со своего далекого смертного одра.
Ах, счастье, счастье; немного скучное, как мудро ска-
зал некто, когда на него смотришь со стороны. Оно в
дуэтах у пианино в коттедже, в собирании, рука об
руку, растений для Ьогкиз 51ссиз4. Оно в спокойствии
и тишине.
— Да, но история молодой женщины, вышедшей за-
муж четыре года назад, — воскликнул Гамбрил в кло-
унском восторге, — и оставшейся до сего дня невинной
девушкой, — какая находка для моих мемуаров! — В
зачарованной темноте он изучил ее юное тело. Он по-
смотрел на свои пальцы: они знали ее красоту. Он за-
барабанил по скатерти первые аккорды двенадцатой
сонаты Моцарта. — И даже спев свой дуэт с Дон-Жуа-
ном, — продолжал он, — она осталась девушкой. Есть
целомудренные наслаждения, сублимированная чув-
ственность. В этом сладострастии больше остроты, — и
1 Дай мне руку, Скажи мне да, Идем, здесь недалеко, Отпра-
вимся, милая, отсюда (шпал.).
2 Хочу и не хочу, сердце мое трепещет (итал.).
3 Счастлива, я знаю, буду (итал.).
4 Буквально — сухой сад (лат.); синоним гербария.
413
Олдос Хаксли
жестом владельца ресторана, выхваляющего специаль-
ность фирмы, он поцеловал кончики пальцев, — чем
во всех более грубых блаженствах.
— О чем это вы? — спросила миссис Вивиш.
Гамбрил допил стакан.
— Я говорю эзотерически, — сказал он, — для соб-
ственного удовольствия, не для вашего.
— Вы лучше расскажите еще что-нибудь о бороде, —
предложила миссис Вивиш. — Мне она страшно по-
нравилась.
— Ладно, — сказал Гамбрил, — попробуем сохра-
нять последовательность в бесчестии.
Они долго сидели, покуривая папиросы; было уже
половина четвертого, когда миссис Вивиш выразила
желание уйти.
— Почти пора пить чай, — сказала она, взглянув на
часы. — Одна чертовская еда за другой. И ни одного
нового кушанья. И с каждым годом все больше надое-
дают старые. Омар, например, — как обожала я ког-
да-то омаров! А сегодня — по правде говоря, Теодор,
только ваши разговоры помогли мне доесть омара.
Гамбрил приложил руку к сердцу и поклонился. Им
вдруг овладело глубокое уныние.
— Или вина: когда-то Орвието казалось мне боже-
ственным напитком. А этой весной, когда я была в Ита-
лии, оказалось, что это всего лишь грязноватая разно-
видность скверного Вуврэ. Или те мягкие конфеты,
которые они зовут «фиат»; раньше я объедалась ими до
тошноты. А на этот раз в Риме меня затошнило прежде,
чем я доела первую конфету. — Миссис Вивиш покача-
ла головой. — Одно разочарование за другим.
Они вышли темным пассажем на улицу.
— Мы едем домой, — сказала миссис Вивиш. — Се-
годня у меня нет сил делать что-нибудь еще. — По-
сыльному из ресторана, открывавшему дверцу такси,
она дала адрес своего дома в Сент-Джемс. — Неуже-
ли нельзя вернуть прежнюю остроту ощущений? —
414
Шутовской хоровод
утомленно спросила она, когда они медленно ехали по
запруженной Риджент-стрит.
— Если гнаться за ней, то нельзя, — сказал Гамбрил,
в котором клоун исчез окончательно. — Если сидеть
неподвижно, она, может быть, вернется сама... — Тог-
да услышишь слабый звук приближающихся сквозь
тишину шагов.
— И не только с кушаньями так, — сказала миссис
Вивиш, сидевшая, закрыв глаза, в своем углу.
— Охотно верю.
— Со всем на свете так. Все теперь не такое, как
раньше. И чувствуешь, что никогда не будет таким.
— Никогда, — каркнул Гамбрил.
— Никогда больше, — отозвалась миссис Вивиш. —
Никогда больше. — Но слезы так и не подступали к
глазам. — Вы знали когда-нибудь Тони Лемба? —
спросила она.
— Нет, — ответил Гамбрил из своего угла. — А что?
Миссис Вивиш не ответила. В самом деле, что мож-
но сказать о нем? Ей представились его очень ясные
синие глаза и золотистые русые волосы, которые были
светлее коричневого лица. Коричневое лицо и шея,
красно-коричневые руки; а вся остальная кожа была у
него белая, как молоко.
— Я была очень привязана к нему, — сказала она
наконец. — Вот и все. Он был убит в тысяча девятьсот
семнадцатом, как раз в это время. Кажется, это было
так давно, не правда ли?
— Разве? — Гамбрил пожал плечами. — Не знаю.
Прошлое уничтожено. У1уатиз, теа ЬезЫа1. Если бы
у меня было не такое подавленное настроение, я обнял
бы вас. Это было бы некоторым возмещением за
мое... — он постукал концом трости по своей ноге, —
за мой несчастный случай.
— Вы тоже подавлены?
Будем жить, моя Лесбия (лат.).
415
Олдос Хаксли
— Никогда не нужно пить за завтраком, — сказал
Гамбрил. — Тогда весь день будет испорчен. Кроме
того, никогда не нужно думать о прошлом или загля-
дывать в будущее. Таковы сокровища древней мудрос-
ти. Но, может быть, после чашки чая... — он нагнулся
вперед, чтобы рассмотреть цифры на счетчике, потому
что машина остановилась, — ...после глотка возбужда-
ющего таннина... — он распахнул дверцу, — ...мы по-
чувствуем себя лучше.
Миссис Вивиш мученически улыбнулась.
— Для меня, — сказала она, выходя на тротуар, —
даже таннин потерял свою силу.
Гостиная миссис Вивиш была отделана со вкусом и
модернистично. Мебель была обита тканями, изготов-
ленными по эскизам Дюфи, — скаковые лошади и
розы, группы крошечных теннисистов посреди огром-
ных цветов; рисунок — серый и цвета охры на белом
фоне. Было два абажура работы Балла. На бледных,
усыпанных розами стенах висели три портрета хозяй-
ки дома, написанные тремя различными художниками
и абсолютно непохожие один на другой, традиционные
натюрморты с апельсинами и лимонами и довольно
отталкивающее современное ню, написанное зеленой
краской двух оттенков.
— А как наскучила мне эта комната и вся эта против-
ная мазня! — воскликнула, входя, миссис Вивиш. Она
сняла шляпу и, остановившись перед зеркалом, висев-
шим над камином, пригладила свои медные волосы.
— Вы бы сняли загородный коттедж, — сказал Гам-
брил, — купили бы пони и двуколку и катались по
веселым лугам в поисках цветов. После чая вы откры-
вали бы тамошнее пианино, — и, в соответствии со
своими словами, Гамбрил сел за блютнеровский ро-
яль, — и играли бы, играли бы. — Очень медленно, с
пародийной выразительностью, он сыграл начальную
тему ариетты. Кончив, он повернулся к миссис Ви-
виш: — Тогда вам не было бы скучно.
416
Шутовской хоровод
— Вы так думаете? — спросила миссис Вивиш. — А с
кем вы предлагаете мне разделить мой коттедж?
— С тем, кто вам нравится, — сказал Гамбрил. Его
пальцы повисли, точно размышляя над клавишами.
— Но мне не нравится никто, — крикнула миссис
Вивиш со своего смертного одра. Вот: правда сказана.
Она похожа на шутку. Тони умер пять лет назад. Эти
ясные синие глаза — да, никогда больше. Все сгнило,
превратилось в ничто.
— А вы попробуйте, — сказал Гамбрил, руки которо-
го начали овладевать двенадцатой сонатой. — Попро-
буйте.
— Я и пробую, — сказала миссис Вивиш. Опершись
локтями о камин, положив подбородок на сложенные
руки, она пристально смотрела на свое отражение в
зеркале. Бледно-голубые глаза смотрели не мигая в
бледно-голубые глаза. Красный рот и его отражение
обменивались болезненными улыбками. Она пробова-
ла; теперь ей противно было подумать, как Часто она
пробовала; она пробовала полюбить кого-нибудь, все
равно кого, так же сильно, как Тони. Она пробовала
восстановить, возродить. А на деле ничего не получа-
лось, кроме отвращения. — Мне это не удавалось, —
сказала она после паузы.
Музыкальная тема перешла из Р-йиг в Э-тоП; быст-
рыми анапестами она поднялась до одной длительной
ноты, потом снова спустилась, снова поднялась, потом
была промодулирована в С-то11, потом через пассаж
дрожащих нот перешла в А-с1иг, в доминантное Б, в до-
минантное С, в С-то11 и, наконец, в новую четкую
тему в мажоре.
— Тогда мне вас жаль, — сказал Гамбрил, давая сво-
им пальцам играть самим по себе. Кроме того, ему
было жаль жертв этих безнадежных попыток миссис
Вивиш. Ей, может быть, не удавалось полюбить их —
зато они, бедняги, обычно любили ее слишком мучи-
тельно... Слишком... Он вспомнил холодные, влажные
14 О. Хаксли
417
Олдос Хаксли
пятна на подушке, в темноте. Те безнадежные, сердитые
слезы. — Вы когда-то едва не убили меня, — сказал он.
— Только время убивает, — сказала миссис Вивиш,
продолжая глядеть в свои бледно-голубые глаза. —
Я никогда никого не делала счастливым, — добавила
она после паузы. Никогда никого, подумала она, кро-
ме Тони, но Тони убили, прострелили ему череп. Даже
ясные глаза сгнили, как всякая падаль. Она тоже была
счастлива тогда. Никогда больше.
Вошла горничная с подносом.
— А! Таннин! — в восторге воскликнул Гамбрил и пре-
рвал свою игру. — Единственная надежда на спасе-
ние. — Он налил две чашки и, взяв одну из них, подо-
шел к камину и остановился позади миссис Вивиш,
медленно прихлебывая бледный напиток и глядя через ее
плечо на отражения их обоих в зеркале. — Ьа а
дагет, — промурлыкал он. — Эх, будь у меня моя боро-
да! — Он погладил подбородок и кончиком указательно-
го пальца взъерошил свисающие концы усов. — Вы при-
шли бы, дрожа, как Церлина, под ее золотую сень.
Миссис Вивиш улыбнулась.
— Большего я н не требую, — сказала она. — Это
самая благая участь. РеНсе, ю зо, затек ВаШ, ЬаШ, о
Ье1 МагеНо1. Завидна участь Церлины!
Служанка снова вошла, без предупреждения.
— Там джентльмен, — сказала она, — говорит, что
его фамилия Шируотер, он хотел бы...
— Скажите ему, что меня нет дома, — сказала мис-
сис Вивиш, не оборачиваясь.
Наступило молчание. Подняв брови, Гамбрил смот-
рел через плечо миссис Вивиш на ее отражение. Ее
глаза были спокойны и лишены выражения, она не
улыбалась и не хмурилась. Гамбрил продолжал смот-
реть вопросительно. Под конец он расхохотался.
1 Счастливой, я знаю, буду. Бей же, бей, прекрасный Мазетто
(итал.).
418
Шутовской хоровод
ГЛАВА XV
Играли последнюю заокеанскую новинку — «Что он
Гекубе?». Сладко, сладко и пронзительно, саксофон
пронизывал вас до самых кишок состраданием и неж-
ностью, пронизывал, как небесное откровение, прони-
зывал, как паточная ангельская стрела пронзает тре-
петный и экстатический бок святой Терезы. Более
зрело и закругленно, с более благодушной и менее му-
чительной чувственностью, виолончель мечтала о тех
магометанских экстазах, что длятся под зелеными
пальмами рая по шестьсот лет без перерыва. В эту на-
сыщенную атмосферу скрипка открывала доступ осве-
жающим порывам свежего воздуха, прохладного и
тонкого, как запах непросохшей юбки. А рояль бара-
банил и тараторил, не обращая внимания на излияния
остальных инструментов, отбивал такт, деловито на-
поминая всем участникам, что это кабаре, куда прихо-
дят танцевать фокстрот, а не церковь в стиле барокко,
где святые женского пола предаются экстазам, не мяг-
кая, блаженная долина возлежащих гурий.
При каждом повторении припева четыре негра,
составлявшие оркестр, или, по крайней мере, трое из
них, которые играли только руками — ибо саксофо-
нист на этом месте гудел с удвоенной сладостью, укра-
шая пассаж журчащим контрапунктическим моноло-
гом, от которого сосало под ложечкой и пронзенное
сердце переполнялось восторгом, — разражались ме-
ланхоличной воющей песней:
Что он Гекубе?
Ровно ничего.
Вот почему не будет свадьбы в среду утром
В старом Бенгале.
— Какая непередаваемая печаль, — сказал Гамбрил,
двигаясь в сложных фигурах танца. — Вечная страсть,
вечная скорбь. Ьез сЬап1з йёзезрёгёз $оп11ез сЬап1з 1ез
419
Олдос Хаксли
р1и$ Ьеаих, Е1 ^еп $а15 (ПттогЫз ^и^ зоп! йе ригз
8ап§1о1з1. Румтидль-ум-тум, пом-пом. Аминь. Что он
Гекубе? Ровно ничего. Ничего, заметьте. Ничего, ни-
чего.
— Ничего, — повторила миссис Вивиш. — Это мне
так знакомо. — Она вздохнула.
— Я ничто для вас, — сказал Гамбрил, искусно лави-
руя между стеной и Харибдой какой-то пары, занятой
опасным экспериментом с новым па. — Вы ничто для
меня. К счастью. И тем не менее, вот мы здесь, два тела
с одной душой, двуспинный зверь, неделимый центавр,
и фокстротируем, фокстротируем. — Они фокстротиро-
вали.
— Что он Гекубе? — Осклабленные негры повтори-
ли вопрос, повторили ответ тоном неутешного горя.
Саксофон завывал на грани муки. Пары вращались,
меняли темп, одно па сменялось другим с привычной
точностью, словно танцующие исполняли какой-то
древний обряд, полный глубокого смысла. Некоторые
были в маскарадных костюмах, потому что сегодня в
кабаре был вечер-гала. Молодые женщины, одетые
прекраснозадыми флорентийскими пажами, гондолье-
рами в голубых штанах, тореадорами в черных штанах,
вращались по залу, как луны, в объятиях то арабов, то
белых Пьеро, то — чаще — некостюмированных парт-
неров. Лица, отраженные в зеркалах, принадлежали к
тому сорту лиц, которые полагается узнавать с перво-
го взгляда: кабаре было «артистическое».
— Что он Гекубе?
Миссис Вивиш пробормотала ответ почти благоговей-
но, точно молясь всемогущему и вездесущему Ничто.
— Обожаю этот мотив, — сказала она, — этот боже-
ственный мотив. — Он наполняет пространство, он
движется, он дергается, он расшевеливает все внутри,
1 Безнадежные песни — самые прекрасные, и я знаю бессмер-
тные (песни), которые одно сплошное рыдание (фр.).
420
Шутовской хоровод
он убивает время, он создает такое чувство, точно вы
и в самом деле живой. — Божественный мотив, боже-
ственный мотив, — с чувством повторила она и закры-
ла глаза, стараясь отдаться мотиву, плыть по его вол-
нам, стараясь ускользнуть от вездесущего Ничто.
— Какой восхитительный тореадор, — сказал Гамб-
рил, с любовным вниманием следя за ряженой в чер-
ных штанах.
Миссис Вивиш открыла глаза. От Ничто не спа-
сешься.
— Это та, что с Пайерсом Коттоном? У вас не очень
тонкий вкус, милый Теодор.
— Чудовище с зелеными глазами!
Миссис Вивиш рассмеялась.
— Когда на меня наводили последний лоск в Пари-
же, — сказала она, — МаёетснзеПе заставляла нас
заниматься фехтованием. С,ез1 ип ехегске 1гё$
2гас1еих. Е1 ршз, — и миссис Вивиш передразнила
воодушевленную серьезность классной дамы, — е1
ршз, са с&уеЬрре 1е Ъаззш1. У вашей тореадорши, Гам-
брил, вид такой, точно она была чемпионом по фехто-
ванию. Оие1 Ъаззш!2
— Шш, — сказал Гамбрил. Они были бок о бок с то-
реадором и ее кавалером. Пайерс Коттон повернул в их
сторону свой длинный собачий нос.
— Как поживаете? — спросил он сквозь музыку.
Они кивнули.
— А вы?
— Ах, я пишу такую книгу, — крикнул Пайерс Кот-
тон, — такую блестящую, блестящую, сверкающую
книгу. — Танец уносил их в разные стороны. — Как
улыбка фальшивых зубов, — прокричал он сквозь от-
крывшийся между ними провал и скрылся в толпе.
1 Это очень изящная гимнастика. И к тому же это развивает таз
(ФР.).
2 Какой таз! (Фр.)
421
Олдос Хаксли
— Что он Гекубе? — слезливо пропели развеселые
негры свой вопрос, скорбно отягченный заранее изве-
стным ответом.
Ничто, вездесущее Ничто, душа мира, духовный
оформитель всякой материи. Ничто в облике лунобед-
рого тореадора в черных штанишках. Ничто — человек
с собачьим носом. Ничто — четыре негра. Ничто в фор-
ме божественного мотива. Ничто — лица, лица, кото-
рые полагается узнавать с первого взгляда, лица, отра-
женные зеркалами зала. Ничто — этот Гамбрил, чья
рука обнимает ее за талию, чьи ноги переступают меж-
ду ее ногами. Ровно ничего.
Вот почему не будет свадьбы. Не будет свадьбы в
церкви святого Георга на Ганновер-сквер — о, отчаян-
ная попытка! — с Ничто Вивишем, этим милым маль-
чиком, этим милым абсолютным Ничто, занятым те-
перь охотой на слонов, охотой на лихорадку и хищни-
ков среди карлике» тикки-тикки. Вот почему не будет
свадьбы в среду утром. Ибо умер Лисидас, не успев-
ши расцвесть. Ибо легкие соломенные волосы (даже
пряди не осталось), коричневое лицо, красно-коричне-
вые руки и гладкое отроческое тело, молочно-белое,
молочно-теплое — от всего этого теперь не осталось
ничего, ровно ничего — ничто все эти пять дет, — и
сияющие синие глаза такое же ничто, как все.
— Каждый раз одни и те же люди, — пожаловалась
миссис Вивиш, оглядывая публику в зале. — Все те же
знакомые лица. Никогда ничего нового. Где же моло-
дое поколение, Гамбрил? Мы стареем, Теодор. Мил-
лионы людей моложе нас. Где они?
— Я за них не отвечаю, — сказал Гамбрил. — Я не
отвечаю даже за себя. — Ему представилась комнатка
в коттедже, под крышей, с окном у самого пола и по-
катым потолком, о который вечно стукаешься головой;
и при свете свечей наивные глаза Эмили, ее строгий и
счастливый рот; и в темноте изгиб ее упругого тела под
его пальцами.
422
Шутовской хоровод
— Почему они не приходят и не поют, чтобы их на-
кормили ужином? — продолжала миссис Вивиш оби-
женно. — Это их святая обязанность — развлекать нас.
— Может быть, они развлекают сами себя, — надоу-
мил Гамбрил.
— Тогда уж лучше делали бы это при нас.
— Что он Гекубе?
— Ровно ничего, — паясничая, пропел Гамбрил. Ком-
натка в коттедже не имела к нему никакого отношения.
Он вдохнул легкий запах итальянского жасмина миссис
Вивиш, на мгновение приложил щеку к ее гладким во-
лосам. — Ровно ничего. — Счастливый клоун!
Где-то там в старом Бенгале, под зелеными райскими
пальмами, среди впавших в экстаз мистагогов и свя-
тых, стонущих от божественных ласк, музыка прекра-
тилась. Четыре негра вытерли лоснящиеся лица. Пары
распались. Гамбрил и миссис Вивиш сели и закурили.
ГЛАВА XVI
Негры ушли с эстрады в конце зала. Занавес, подхва-
ченный с обеих сторон над эстрадой, опустился, отре-
зав ее от остального зала — «создав два мира», — как
изящным намеком выразился по этому поводу Гамб-
рил, — «там, где раньше был только один; причем
один из этих двух миров — лучший мир», — излишне
философически добавил он, — «потому что он — не-
реальный». Настала театральная тишина, минута ожи-
дания. Потом занавес поднялся.
На узкой постели, может быть, на катафалке — труп женщи-
ны. Перед ним на коленях стоит муж. В ногах доктор, уби-
рающий свои инструменты. В украшенной лентами розовой
колыбели лежит чудовищный младенец.
Муж. Маргарита! Маргарита!
Доктор. Она умерла.
423
Олдос Хаксли
Муж. Маргарита!
Доктор. От заражения крови, говорят вам.
Муж. Зачем я не умер тоже!
Доктор. Завтра вы будете рассуждать иначе.
Муж. Завтра! Но я не хочу жить до завтра.
Доктор. Завтра вы захотите жить.
Муж. Маргарита! Маргарита! Жди меня там: мы
встретимся в долине блаженства!
Доктор. Вы надолго переживете ее.
Муж. Смилуйся над нами, Христос!
Доктор. Вы бы лучше подумали о ребенке.
Муж (вставая с колен и угрожающе наклоняясь
над колыбелью). Это и есть Чудовище?
Доктор. Ребенок как ребенок, не хуже других.
Муж. Чудовище, зачатое в ночь непорочного на-
слаждения, да пройдет твоя жизнь без любви, нечис-
той и унизительной!
Доктор. Чудовище, зачатое в мраке и похоти, да
будет тебе твоя собственная нечистота казаться небесной!
Муж. Убийца, всю жизнь умирай медленной смертью!
Доктор. Ребенка надо покормить.
Муж. Покормить? Чем?
Доктор. Молоком.
М у ж. Ее молоко застыло в грудях.
Доктор. Но есть коровы.
Муж. Да, туберкулезные, короткорогие. (Зовет.)
Приведите сюда Короткорожку!
Голоса (за сценой). Короткорожка! Короткорож-
ка! (Затихая.) Коротко...
Доктор. В тысяча девятьсот двадцать первом году
двадцать семь тысяч девятьсот тринадцать женщин
умерло от родов.
Муж. Но ни одна из них не принадлежала к моему
гарему.
Доктор. Каждая из них была чьей-нибудь женой.
Муж. Без сомнения. Но те, кого мы не знаем, всего
лишь статисты в человеческой комедии. А мы — герои.
Доктор. Не в глазах зрителей.
424
Шутовской хоровод
Муж. Что мне до зрителей? О, Маргарита! Марга-
рита!..
Доктор. Двадцать семь тысяч девятьсот четырнад-
цатая.
Муж. Единственная!
Д о к т о р. А вот и корова.
Дурачок приводит Короткорожку.
Муж. Ах, милая Короткорожка! (Он гладит живот-
ное. ) Ее исследовали на прошлой неделе, так ведь?
Дурачок. Так, сэр.
М у ж. И нашли туберкулез. Так?
Дурачок. Даже в вымени, с вашего позволения.
Муж. Великолепно! Подоите корову, сэр, в этот
грязный таз.
Дурачок. Слушаюсь, сэр. (Доит корову.)
М у ж. Ее молоко — ее молоко уже остыло. Все, что
в ней было женского, застыло и свернулось в ее гру-
дях. О, Господи! Какой млечный чудотворец заставил
его снова течь?
Дурачок. Таз полон, сэр.
Муж. Тогда уведите корову.
Дурачок. Идем, Короткорожка; идем со мной,
Короткорожка. (Уходит с коровой.)
Муж (наливает молоко в рожок с длинной труб-
кой). Вот тебе, Чудовище, пей за свое здоровье. (Дает
рожок ребенку.)
Занавес.
— Немного тяжеловато, пожалуй, — сказал Гамбрил,
когда занавес опустился.
— Но мне понравилась корова. — Миссис Вивиш
открыла свой портсигар: он был пуст. Гамбрил пред-
ложил ей папиросу. Она покачала головой. — Мне
вовсе не хочется курить, — сказала она.
— Да, корова была в духе лучших традиций фее-
рии, — согласился Гамбрил. Ах! Как давно он не был
425
Олдос Хаксли
на рождественской феерии. Со времен Дана Лено. Все
маленькие кузены, дядюшки и тетушки с отцовской и
материнской стороны, целые десятки родственни-
ков — каждый год они занимали добрую половину
ряда в партере Друрилейнского театра. Липко-слад-
кие булочки переходили из рук в руки, циркулирова-
ли шоколадки; взрослые пили чай. А феерия шла и
шла, великолепие сменялось великолепием под сияю-
щей аркой сцены. Часы за часами; и взрослым всегда
хотелось уйти до арлекинады. А дети наедались шо-
коладом до тошноты или испытывали такую потреб-
ность немедленно выйти, что их приходилось выво-
дить, и по дороге натыкались на все ноги, и от
каждого толчка потребность становилась еще более
мучительной — посреди выступления трансформато-
ра. И тогда был Дан Лено, неподражаемый Дан Лено,
теперь мертвый, как бедный Йорик, такой же череп,
как череп любого другого человека. И мама, вспомнил
он, иногда смеялась до того, что слезы катились у нее
по щекам. Она умела радоваться безудержно, от все-
го сердца.
— Поскорей бы они начинали вторую сцену, — ска-
зала миссис Вивиш. — Ничто так не раздражает меня,
как антракты.
— Большая часть нашей жизни — это антракт, —
сказал Гамбрил. В этом состоянии смешливой подав-
ленности он был склонен изрекать сентенции.
— Ах, пожалуйста, без афоризмов, — запротесто-
вала миссис Вивиш. Впрочем, подумала она, разве
сама она не ждет все эти годы, чтобы поднялся зана-
вес, ждет, в каком-то неописуемом томлении духа,
когда поднимется занавес, скрывший от нее, десять
столетий назад, синие глаза, золотисто-русые волосы
и загорелое лицо? — Слава Богу, — сказала она
очень серьезно, словно испуская дух, — вот и вторая
сцена!
426
Шутовской хоровод
Занавес поднялся. В пустой комнате стояло Чудовище, пре-
вратившееся теперь из младенца в худощавого и сутулого
юношу с кривыми ногами. В глубине сцены большое окно,
выходящее на улицу, мимо него идут прохожие.
Чудовище (соло). Молодые девушки в Спар-
те, говорят, боролись нагие с нагими спартанскими
юношами. Солнце ласкало их кожу, пока они не ста-
новились бронзовыми и прозрачными, как янтарь
или фляга с оливковым маслом. У них были твердые
груди и плоские животы. Они были чисты чистотой
прекрасных животных. Их мысли были непорочны,
их умы спокойны. Я харкаю кровью, а иногда чув-
ствую у себя во рту что-то вязкое, мягкое и тошно-
творное, как слизняк, — это значит, я выхаркал ку-
сок легкого. В детстве я страдал рахитом, и мои ко-
сти искривились и стали старыми и ломкими. Всю
жизнь я жил в этом огромном городе, где купола и
шпили окутаны зловонным туманом, скрывающим
солнце. Серые и скользкие лохмотья легких, которы-
ми я харкаю, черны от копоти, которую я вдыхал все
эти годы. Теперь я достиг совершеннолетия. Долгож-
данный двадцать первый год сделал меня полно-
правным гражданином этой великой империи, благо-
родные пэры которой — владельцы «Зеркала боль-
шого света», «Новостей дня» и «Вечерней почты».
Где-то должны быть другие города, построенные
людьми для того, чтобы жить. Где-то в прошлом, в
будущем, бесконечно далеко... Но, может быть,
единственные планы улучшения улиц, приносящие
хоть какую-нибудь пользу, это планы, зарождающи-
еся в уме тех, кто живет на этих улицах; любовные
планы по большей части. А! Вот и она!
Входит юная леди. Она стоит за окном, не обращая внимания
на Чудовище; по-видимому, она кого-то ждет.
427
Олдос Хаксли
Она подобна ветке цветущей груши. Когда она улыба-
ется, точно звезды загораются в небе. Ее волосы подоб-
ны спелой пшенице, ее щеки подобны плодам земным.
Ее руки и ноги прекрасны, как душа святой Екатерины
Сиенской. А ее глаза, ее глаза не затуманены мыслью,
они прозрачно-чисты, как вода из горных ключей.
Юная леди. Если я подожду до летней рас-
продажи, ярд крепдешина подешевеет по крайней
мере на два шиллинга, а на шесть рубашек это вый-
дет целое состояние. Но весь вопрос в том, удастся
ли мне проходить с мая до конца июля в своем ста-
ром белье.
Чудовище. Если бы я знал ее, я познал бы весь
мир.
Юная леди. Мои рубашки такие мещанские.
А если Роджер вдруг...
Чудовище. Или, вернее, я мог бы не познавать
его, потому что у меня был бы мой собственный мир.
Юная леди. Если... если он это сделает — мне
будет ужасно стыдно за мои рубашки... они как у при-
слуги...
Чудовище. Когда любишь, приемлешь весь мир:
любовь положит конец скепсису.
Юная леди. Он уже как-то раз...
Чудовище. Осмелюсь ли я, осмелюсь ли сказать
ей, как она прекрасна?
Юная леди. В общем, пожалуй, лучше купить
теперь, хотя это выйдет дороже.
Чудовище (с мужеством отчаяния, словно
атакуя батарею, подходит к окну). Прекрасная!
Прекрасная!
Юная леди (смотрит на него). Ха-ха-ха!
Чудовище. Я люблю вас, цветущая ветка груши;
я люблю вас, золотая пшеница; я люблю вас, прекрас-
ный земной плод; я люблю вас, тело, подобное мыслям
святой.
Юная леди (хохочет вдвое громче). Ха-ха-ха!
428
Шутовской хоровод
Чудовище (берет ее за руку). Не будьте жесто-
кой! (Им овладевает сильный приступ кашля, кото-
рый трясет его, терзает, сгибает в три погибели.
Платок, который он подносит к губам, залит кро-
вью.)
Юная л е д и. Вы отвратительны! (Она подбира-
ет платье, не желая прикасаться к Чудовищу.)
Чудовище. Но клянусь вам, я люблю вас, я...
(Кашель снова прерывает его.)
Юная леди. Пожалуйста, уйдите. (Другим голо-
сом.) А, Роджер! (Она идет навстречу появившему-
ся на улице курносому юнцу с курчавыми волосами и
лицом кучера.)
Р о д ж е р. Я оставил мотоциклетку на углу.
Юная леди. Что ж, едем.
Роджер (показывает на Чудовище). А это что
такое?
Юная леди. О, ничего особенного.
Оба хохочут во все горло. Роджер уводит ее, фамильярно по-
глаживая по спине.
Чудовище (смотрит ей вслед). У меня под
левым соском рана. После того, как я ее увидел, ни
одна женщина не кажется мне привлекательной. Я не
могу...
— Боже! — прошептала миссис Вивиш. — До чего
мне надоел этот молодой человек.
— Должен признаться, — ответил Гамбрил, — мне
нравятся нравоучительные истории. Мне нравится
приятная возвышенная туманность этих символиче-
ских обобщенных фигур.
— Вы всегда были восхитительно простодушны, —
сказала миссис Вивиш. — Но кто это там? Лишь бы
только они не оставляли этого молодого человека од-
ного на сцене!
429
Олдос Хаксли
Другая женская фигура появилась на улице за окном. Это
Проститутка. Ее лицо, раскрашенное в несколько цветов —
красный двух оттенков, белый, зеленый, голубой и черный, —
представляет собой изысканнейший натюрморт.
Проститутка. Эй, мальчик!
Чудовище. Эй!
Проститутка. Ты один?
Чудовище. Да.
Проститутка. Хочешь, я зайду к тебе?
Чудовище. Заходи.
Проститутка. Скажем, тридцать монет?
Чудовище. Как вам угодно.
Проститутка. Тогда — за дело!
Она влезает в окно, и они оба выходят в дверь слева от
зрителей. Занавес на мгновение опускается, потом подыма-
ется снова. Чудовище и Проститутка выходят из левой
двери на сцену.
Чудовище (вынимает чековую книжку и веч-
ное перо). Тридцать шиллингов...
Проститутка. Нет уж, спасибо. Только не чек.
Не нужно мне чеков. Почем я знаю, может, у тебя там
ничего нет, и мне откажутся заплатить в банке? Нет
уж, знаете, гони монету.
Чудовище. Но у меня с собой нет ни гроша.
ПроституткаА мне какое дело, чека я не возьму.
Обжегшись на молоке, дуешь на лимонад, знаете.
Чудовище. Сказано вам, нет у меня денег.
Проститутка. Ая тебе говорю, пока я не полу-
чу денег, я отсюда не уйду. Изволь-ка поторопиться, а
то я устрою скандал.
Чудовище. Но это же глупо. Чек не фальшивый...
Проститутка. Ая его не возьму. Вот и все!
Чудовище. Что ж, берите тогда мои часы. Они
стоят больше тридцати шиллингов. (Вытаскивает зо-
лотые карманные часы.)
430
Шутовской хоровод
Проститутка. Благодарю покорно, чтобы меня
арестовали в первом комиссионном магазине! Нет,
гони монету, сказано тебе.
Чудовище. Откуда я, по-вашему, достану денег,
когда ночь на дворе?
Проститутка. Ая почем знаю! Доставай, и все
тут; да поживей.
Чудовище. Войдите в мое положение...
Проститутка. Прислуга у тебя в доме есть?
Чудовище. Да.
Проститутка. Что ж, поди займи у нее.
Чудовище. Но это позорно, это унизительно.
Проститутка. Ладно, я сейчас такой шум по-
дыму, что ахнешь. Подойду вот к окошку и буду
орать, пока все соседи проснутся и прибежит полиция.
Занимай тогда деньги у фараона.
Чудовище. Почему вы не хотите взять мой чек?
Клянусь вам, он не фальшивый. У меня на счету де-
нег гораздо больше.
Проститутка. А, заткнись! Нечего мне зубы
заговаривать. Гони монету, или я подыму скандал. Раз,
два, три... (Широко раскрывает рот, готовясь кри-
чать.)
Чудовище. Погодите минутку. (Выходит.)
Проститутка. В хорошенькое время мы живем,
нечего сказать, когда всякий сопляк так и норовит на-
дуть бедную девушку! Мерзкие, вонючие паршивцы!
Я бы им всем глотки перервала!
Чудовище (возвращается). Вот вам. (Протя-
гивает ей деньги.)
Проститутка (осматривает их на свет). Спаси-
бо, миленький. В другой раз, когда будет скучно одному...
Чудовище. Нет, нет!
Проститутка. Где ты их достал?
Чудовище. Разбудил кухарку.
Проститутка (разражается хохотом). Ну,
пока, мальчик. (Уходит.)
431
Олдос Хаксли
Чудовище (соло). А где-то есть любовь, подоб-
ная музыке. Любовь гармоничная и стройная; слияние
двух душ, двух тел. Где-то бессмысленный грубый акт
облекается значением, обогащается, приобретает смысл.
Наслаждение, подобное вальсу Диабелли — бессмыс-
ленный мотив, превращенный гением в тридцать три
баснословных вариации. Где-то...
— Ох, не могу! — вздохнула миссис Вивиш.
— Очаровательно! — возразил Гамбрил.
...любовь, подобная покрывалам из шелковистого
пламени; подобная пейзажу, озаренному солнцем, на
фоне темно-лиловых туч; подобная разрешению косми-
ческой проблемы; подобная вере...
— Какая ерунда! — сказала миссис Вивиш.
...Где-то, где-то. Но в моей крови бактерии сифили-
са...
— Нет уж, знаете! — Миссис Вивиш покачала голо-
вой. — Это слишком по-медицински!
...пробирающиеся в мозг, пробирающиеся в рот, про-
никающие в кости. Неутомимо.
Чудовище бросилось на пол, и занавес опустился.
— Давно бы так! — объявила миссис Вивиш.
— Очаровательно, — не сдавался Гамбрил. — Очаро-
вательно, очаровательно!
Возле двери раздался шум. Миссис Вивиш оберну-
лась посмотреть, что там творится.
— И, в довершение всего, — сказала она, — вот вам
скандалист Колмэн с каким-то неизвестным пьянчуж-
кой.
432
Шутовской хоровод
— Неужели мы опоздали? — кричал Колмэн. — Не-
ужели мы опоздали на прелестный, похабный фарс?
— Прелестный, похабный! — в пьяном восторге по-
вторил его спутник, разражаясь безудержным смехом.
Это был совсем молодой темноволосый мальчик; его
античное лицо искажала пьяная гримаса.
Колмэн приветствовал всех своих знакомых, крича
каждому какую-нибудь веселую непристойность.
— И Хамбрил-Гамбрил, — воскликнул он, заметив
наконец сидевших в первом ряду Гамбрила и миссис
Вивиш. — И Гетайра-Майра! — Он проложил себе до-
рогу сквозь толпу; его юный ученик нетвердой поход-
кой следовал за ним. — Вот они мы, — сказал он, ос-
танавливаясь перед столиком и загадочно и лукаво
смотря на них блестящими голубыми глазами. — А где
физиологус?
— Разве я сторож физиологусу? — спросил Гамб-
рил. — Он, вероятно, со своими железами и гормонами.
Не говоря уже о его жене. — Он улыбнулся про себя.
— Где гормоны, там и гурманы, — сказал Колмэн, по
обыкновению цепляясь за слово и отклоняясь куда-то
в сторону. — Кстати, я слыхал, что в этой пьесе выве-
дена прелестная проститутка.
— Вы опоздали, — сказала миссис Вивиш.
— Какое несчастье, — сказал Колмэн. — Мы опоз-
дали на восхитительную шлюху, — обратился он к
юноше.
Юноша только рассмеялся.
— Кстати, разрешите представить, — сказал Кол-
мэн. — Вот это Данте, — и он показал на темноволо-
сого юношу, — а я Вергилий. Мы совершаем круговое
турне — или, вернее, спиральное турне по аду. Пока
что мы дошли только до первого круга. Вот это, Али-
гьери, две грешных души, хотя и не Паоло и Франчес-
ка, как вы могли бы подумать.
Юноша продолжал смеяться, блаженно, ничего не
соображая.
433
Олдос Хаксли
— Когда же кончится антракт? — пожаловалась мис-
сис Вивиш. — Я как раз говорила Теодору, что если я
что-нибудь не люблю больше всего на свете, так это
длинные антракты.
Кончится ли когда-нибудь антракт для нее самой?
— А если я что-нибудь не люблю больше всего на
свете, — сказал юноша, впервые прерывая молчание и
говоря с величайшей серьезностью, — так это... так это
все на свете больше всего на свете...
— И в этом вы совершенно правы, — сказал Кол-
мэн. — Совершенно правы.
— Знаю, — скромно ответил юноша.
Когда поднялся занавес, пожилое Чудовище, беззубое и без-
волосое, с черным пластырем на левой стороне носа, безобидно
сидело за решеткой сумасшедшего дома.
Чудовище. Ослы, обезьяны и собаки! Так назы-
вал их Мильтон; а он-то уж знал. Впрочем, где-то, ве-
роятно, есть и люди. Это доказывают вариации Диабел-
ли. Купол Брунеллески больше, чем увеличенная во
много раз грудь Клео де Мерод. Где-то есть люди, име-
ющие власть и живущие разумно. Подобно нашим ми-
фическим грекам и римлянам. Живущие целомудренно.
Образы богов — их портреты. Они пребывают под по-
кровительством самих себя. (Чудовище влезает на
стул и становится в позе статуи.) Юпитер, отец бо-
гов, человек, я сам себя благословляю, я поражаю гро-
мами свое собственное непослушание, я внимаю своим
собственным молитвам, я изрекаю пророчества в ответ
на свои собственные вопросы. Я уничтожаю экзему,
сифилис, кровохарканье, рахит. При помощи любви я
перестраиваю мир. Европа кладет конец нищете. Леда
сметает с лица земли тиранию, Даная искореняет глу-
пость. Произведя эти реформы в социальной клоаке, я
карабкаюсь вверх, вверх, через лазейку для человека,
из человеческой лазейки, за пределы человечества. Ибо
434
Шутовской хоровод
человеческая лазейка, даже человеческая, темна; хотя и
не так темна, как собачья лазейка, конторой она была до
того, как я за нее взялся. Вверх через лазейку, вверх к
чистому небу. Вверх, вверх! (И Чудовище, приводя
свои слова в исполнение, карабкается по переклади-
нам спинки стула и встает, проявляя чудеса акроба-
тического искусства, на самой верхней пере-
кладине. ) Я начинаю видеть звезды иными глазами, и
эти глаза — не мои глаза. Я был выше собаки, я стал
выше человека. Я начинаю постигать форму и смысл
вещей. Вверх, вверх я тянусь, я заглядываю ввысь, я
достигаю вершины. (Балансирующее Чудовище тя-
нется, смотрит вверх, стремится ввысь.) И я лов-
лю, и я ловлю! (При этих словах Чудовище тяжело
падает стремглав па пол Он лежит совершенно не-
подвижно. Через некоторое время дверь открывает-
ся, и входит Доктор, из первой сцены, с Санитаром.)
Санитар. Я слышал шум.
Доктор (который к этому времени стал древ-
ним стариком с бородой, как у рождественского
деда). Похоже на то, что вы были правы. (Осматри-
вает Чудовище.)
Санитар. Он вечно влезал на этот стул.
Доктор. Больше он не будет этого делать. У него
сломана шея.
Санитар. Да что вы говорите?
Доктор. Да-да.
Санитар. Ну кто бы мог подумать!
Доктор. Прикажите отнести его в анатомический
зал.
Санитар. Сейчас пошлю за носильщиками.
Все у ходят.
Занавес.
— Ну, — сказала миссис Вивиш, — очень рада, что
это кончилось.
435
Олдос Хаксли
Снова раздалась музыка, саксофон и виолончель, и
резкий сквозняк скрипки, чтобы охладить их восторги,
и ритмический стук рояля, чтобы напоминать им о
деле. Гамбрил и миссис Вивиш скрылись в танцующей
толпе, вращаясь, точно по привычке.
— Эти суррогаты настоящего полового акта, — ска-
зал Колмэн своему ученику, — ниже достоинства та-
ких адовых псов, как мы с вами.
Очарованный юнец рассмеялся; он слушал с таким
благоговением, точно у ног Сократа. Колмэн нашел его
в ночном клубе, куда он отправился в поисках Зоэ;
нашел его совершенно пьяным в обществе двух огром-
ных женщин, лет на пятнадцать или двадцать старше
его; они заботились о нем, наполовину по-материнс-
ки, из доброты сердечной, наполовину из профес-
сиональных соображений, потому что у юнца, по-види-
мому, было с собой много денег. Позаботиться о себе
он был неспособен. Колмэн сейчас же вцепился в него
под предлогом старой дружбы — юнец был слишком
пьян, чтобы отрицать ее, — и утащил его с собой. Зре-
лище младенцев, быстро скатывающихся по наклонной
плоскости в грязную лужу, казалось ему особенно при-
влекательным.
— Мне нравится этот кабак, — сказал юнец.
— О вкусах не спорят, — пожал плечами Колмэн. —
Немецкие профессора насчитали тысячи людей, для
которых пожирать экскременты — самое большое удо-
вольствие на свете.
Юнец неопределенно улыбнулся и кивнул.
— Здесь есть что-нибудь выпить? — спросил он.
— Слишком порядочное заведение, — ответил Кол-
мэн, качая головой.
— По-моему, это ужасно сопливый кабак, — сказал
юнец.
— Да! Но есть люди, которым нравятся сопли. А дру-
гим нравятся туфли. А некоторым нравятся длинные
перчатки и корсеты. А некоторым нравятся розги.
436
Шутовской хоровод
А некоторым нравится кататься по перилам, и они не
могут без замирания сердца смотреть на «Ночь» Мике-
ланджело на гробнице Медичи, потому что им кажет-
ся, что статуя катится по перилам. А некоторым...
— А я хочу выпить, — не унимался юнец.
Колмэн принялся размахивать руками и топать.
— А Ьо1ге! А Ынге!1 — заорал он, как новорожден-
ный Гаргантюа.
Никто не обратил ни малейшего внимания.
Музыка прекратилась, Гамбрил и миссис Вивиш вер-
нулись.
— Данте, — сказал Колмэн, — требует выпивки. Нам
придется оставить эти места.
— Да. Куда угодно, только прочь отсюда, — сказала
миссис Вивиш. — Который час?
Гамбрил взглянул на часы.
— Половина второго.
Миссис Вивиш вздохнула.
— Не смогу заснуть, — сказала она, — по крайней
мере, не раньше, чем через час.
Они вышли на улицу. Звезды были крупные и свер-
кающие. Дул ветерок, доносившийся, казалось, отку-
да-то из-за города. По крайней мере, так казалось Гам-
брилу: он думал о загородном коттедже.
— Весь вопрос в том, куда идти, — сказал Кол-
мэн. — Можно бы пойти в мой притон разврата, если
вам угодно; но это очень далеко, и Зоэ так нас всех не-
навидит, что, вероятно, запустит в нас мясорубкой.
Если она дома, конечно. Может быть, она не вернется
до утра. 2ое той, заз а§аро.2 Ну, как? Рискнем?
— Мне все равно, — слабо проговорила миссис Ви-
виш, исключительно занятая медленным умиранием.
— Или можно ко мне, — сказал Гамбрил резко, точ-
но с усилием пробуждаясь от сна.
Пить! пить! (Фр.)
Жизнь моя, я тебя люблю (греч.).
437
Олдос Хаксли
— Но вы, кажется, живете еще дальше, — сказал
Колмэн. — И к тому же с престарелыми родителями.
Одной ногой в могиле и так далее. Или мы будем со-
четать матросскую гулянку с похоронами? — Он при-
нялся с утроенной быстротой темпа напевать «Похо-
ронный марш* Шопена, обнял юного незнакомца за
талию и, сделав с ним два-три тура тустепа на тротуа-
ре, вдруг отпустил его, так что тот хлопнулся со всего
размаха на ближайшее крыльцо.
— Нет, я говорю не о фамильной резиденции, — ска-
зал Гамбрил. — Я говорю о моей собственной кварти-
ре. Это совсем близко. На Грет-Рассел-стрит.
— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Тео-
дор, — сказала миссис Вивши.
— Никто не знал. — А почему они должны узнать об
этом теперь? Потому что дует почти загородный ве-
тер? — И там найдется что выпить, — сказал он.
— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были
изумительные люди.
— Там есть джин, — сказал Гамбрил.
— Первосортное возбуждающее, — прокомментиро-
вал Колмэн.
— Есть легкое белое вино.
— Мочегонное.
— И есть виски.
— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. —
И он затянул марш итальянских фашистов. — Сю-
ушегга, &ю\\шггъу рптауега 61 ЪеПегга...1 — Шум
раздавался, затихая на темных пустых улицах.
Были извлечены джин, белое вино и даже, ради
юного незнакомца, желавшего отведать всего, рвотное
виски.
— Мне нравится ваша квартира, — сказала миссис
Вивиш, осматриваясь. — И я сержусь на вас за вашу
скрытность, Теодор.
Юность, юность, весна красоты (шпал.).
438
Шутовской хоровод
— Пейте, щеночек! — и Колмэн снова наполнил ста-
кан юнца.
— Выпьем за скрытность, — предложил Гамбрил.
Плотно запри, держи в темноте, сверху прикрой. Будь
молчалив, осторожен, лги. Он рассмеялся и выпил. —
Помните, — продолжал он, — те поучительные рекла-
мы фруктовых консервов Эно в дни нашей юности?
Там был анекдот о докторе, который посоветовал сво-
ему ипохондрическому пациенту пойти посмотреть на
клоуна Гримальди; а пациент ответил: «Я Гримальди*.
Помните?
— Нет, — сказала миссис Вивиш. — А почему вы
вспомнили?
— Право, не знаю. Или вернее сказать, знаю, —
поправился Гамбрил и снова рассмеялся.
Юнец вдруг начал хвастать.
— Вчера я проиграл в железку двести фунтов, — ска-
зал он и оглядел присутствующих, ожидая одобрения.
Колмэн погладил его курчавую голову.
— Прелестное дитя! — сказал он. — Положительно
герой Хогарта.
Юнец сердито оттолкнул его.
— Чего пристаете? — закричал он; потом повернул-
ся и снова обратился к остальным: — Я не мог их тра-.
тить, понимаете, — ни одного ломаного гроша из них.
К тому же и деньги были чужие. — Очевидно, он счи-
тал это в высшей степени забавным. — И кроме этих
двухсот фунтов было кое-что еще, — добавил он, зах-
лебываясь от восторга.
— Расскажите Колмэну, как вы воспользовались его
бородой, Теодор.
Гамбрил пристально смотрел в стакан, точно в блед-
ной смеси джина и сотерна он надеялся увидеть, как в
магическом кристалле, свое будущее. Миссис Вивиш
тронула его руку и повторила свою просьбу.
— Ах, это! — сказал Гамбрил с видимым раздраже-
нием. — Нет. Это совсем не интересно.
439
Олдос Хаксли
— Неправда! Я требую, — неумолимо скомандовала
миссис Вивиш со своего смертного одра.
Гамбрил допил смесь джина с сотерном.
— Что ж, если хотите, — неохотно сказал он и на-
чал рассказывать.
— Подумать страшно, что скажет родитель, — раз или
два вставил юнец. Но никто не обращал на него внима-
ния. Он погрузился в обиженное и, как ему самому ка-
залось, полное достоинства молчание. Где-то в глубине,
под теплым, веселым опьянением, он чувствовал холод
мрачных предчувствий. Он налил себе еще виски.
Гамбрил рассказывал свою историю с возрастающим
жаром. Миссис Вивиш несколько раз умирала, зады-
хаясь от смеха, или улыбалась своей страдальческой
улыбкой. Колмэн от восторга выл, как краснокожий.
— А после концерта сюда, — сказал Гамбрил.
«А, наплевать: вывалять все в грязи. Оставить в гря-
зи, и пусть собаки, проходя, подымают заднюю ногу
над этим».
— А! Подлинное платоническое щупанье, — проком-
ментировал Колмэн.
— Я Гримальди, — засмеялся Гамбрил.
Трудно было сказать, что можно извлечь еще из этой
шутки. Здесь, на том самом диване, на котором теперь
сидели миссис Вивиш и Колмэн, она лежала, спящая,
в его объятиях.
— Канитель, как выражались во времена Елизаве-
ты, — сказал Колмэн.
Нереальная, вечная в скрытой тьме. Ночь, которая
была вечной скобкой среди всех других ночей и дней.
— Меня сейчас стошнит, — вдруг сказал юнец. Он
мечтал весь остаток вечера пребывать в надутом и над-
менном молчании; но его желудок отказался прини-
мать участие в этой полной достоинства игре.
— Боже милостивый! — сказал Гамбрил и вскочил с
места. Но раньше, чем он успел что-нибудь предпри-
нять, юнец исполнил свое пророчество.
440
Шутовской хоровод
— Вся прелесть кутежей, — философски сказал Кол-
мэн, — в том, что они совершенно бессмысленны, бес-
цельны и, самое главное, невероятно омерзительны.
Если бы они состояли из одних радостей и блаженств,
как воображают вот такие несчастные младенцы, тог-
да кутить было бы занятием ничуть не более почтен-
ным, чем ходить в церковь или изучать высшую
математику. Отныне я не возьму в рот ни капли вина
и не притронусь ни к одной проститутке. Это будет
против моих принципов. Я же вам говорил, что это
рвотное, — обратился он к юнцу.
— А каковы ваши принципы? — осведомилась мис-
сис Вивиш.
— О, они строго нравственные, — сказал Колмэн.
— Вы отвечаете за это существо, — сказал Гамб-
рил, показывая на юнца, который сидел на полу воз-
ле камина и охлаждал голову, прижимаясь лбом к мра-
морной доске. — Уведите его отсюда. Боже, какая га-
дость! — его нос и рот сморщились в гримасе
отвращения.
— Не сердитесь, — прошептал юнец. Он не открыл
глаз, а лицо у него было смертельно бледное.
— С большим удовольствием, — сказал Колмэн. —
Как вас зовут? — спросил он юнца. — Где вы живете?
— Меня зовут Портьюз, — пробормотал юнец.
— Боже милостивый! — вскричал Гамбрил, падая на
диван подле миссис Вивиш. — Это последняя капля.
ГЛАВА XVII
Двухчасовой, хрипя, вышел с вокзала Чаринг-кросс,
но на этот раз не было тостов за виконта Ласселя. От
иссушающей трезвости было нестерпимо жарко в отде-
лении вагона третьего класса, где сидел Гамбрил. Его
мысли были нескончаемой песчаной пустыней, где не
было ни единой пальмы, ни хотя бы утешительного
441
Олдос Хаксли
миража. Еще раз он пошарил во внутреннем кармане
пиджака, вынул и развернул папиросную бумажку. Еще
раз (ж перечел. Сколько раз уже он читал это письмо?
«От вашей телеграммы мне стало очень, очень груст-
но. Не только из-за несчастного случая — хотя я со-
дрогнулась при мысли, что с вами, мой бедный, милый
друг, могяо произойти что-нибудь ужасное, — но так-
же, вполне эгоистично, из-за моего разочарования. Я
слишком много думала об этом. Я так ясно представля-
ла себе все, что будет. Я встречу вас на станции с ло-
шадью и рессорной двуколкой из гостиницы, и мы вме-
сте поедем в коттедж — и коттедж вам очень, очень
понравится. Мы выпьем чаю, и я заставлю вас съесть
яйцо, чтобы подкрепиться после путешествия. Потом
мы отправимся гулять; через прямо-таки райский лес,
который я нашла вчера, к месту, откуда открывается
замечательный вид на много миль вокруг. И мы будем
бродить без конца и отдыхать под деревьями, и зайдет
солнце, и медленно сгустятся сумерки, и мы пойдем
домой, а там уже будет зажжен свет и будет готов
ужин — боюсь, не слишком роскошный, потому что
миссис Воль не самая лучшая из поварих. А потом пи-
анино: ведь здесь есть пианино, и вчера я специально
пригласила из Гастингса настройщика, так что теперь
оно не так уж плохо. И вы будете играть; а может быть,
и я побренчу немножко. А потом будет нора зажигать
свечи и ложиться спать. Когда я узнала, что вы приеде-
те, Теодор, я солгала миссис Воль насчет вас. Я сказа-
ла, что вы мой муж — она ведь, конечно, до безумия
респектабельна; и ужасно расстроилась бы, если бы
оказалось, что это не так. Видите, я рассказываю вам
все. Мне не стыдно. Я хотела дать вам все, что могла,
и мы любили бы друг друга всегда. И я стала бы вашей
рабой, я стала бы вашей собственностью и жила бы ва-
шей жизнью. Но вы всегда любили бы меня.
И вот, как раз, когда я собирала» в гостиницу за лоша-
дью и рессорной двуколкой, пришла ваша телеграмма.
442
Шутовской хоровод
Я увидела слова «несчастный случай» и представила
себе вас всего в крови, искалеченного — ужасно, ужас-
но! Но когда вы отнеслись к этому как к шутке (зачем
вы написали «слегка нездоров*? — мне это показалось
почему-то очень глупым) и сказали, что приедете
завтра, тогда я расстроилась по-настоящему, и не
из-за вашего несчастья; я вдруг почувствовала ужасное
разочарование. Это разочарование было как удар но-
жом в сердце; мне стало так больно, так беспричинно
тяжело. Я рыдала и рыдала, и я думала, что никогда не
перестану. И тогда я поняла, отчего мне стало так тя-
жело. Я страдала не оттого, что ваш приезд откладыва-
ется на день; я страдала оттого, что он откладывается
навсегда, что я больше никогда вас не увижу. Я поня-
ла, что этот несчастный случай послан мне провидени-
ем. Он должен был предостеречь меня и указать, что я
должна делать. Я поняла, что счастье, которое я себе
навоображала, безнадежно, неосуществимо. Я поняла,
что вы не любили и не могли любить меня так же, как
любила я вас. Для вас это было всего лишь занятное
приключение, интересный опыт, путь к какой-то иной
цели. Поймите, я не осуждаю вас Я только говорю вам
правду, то, что мне постепенно открылось как правда.
Если бы вы приехали — тогда что? Я отдала бы вам
все, свое тело, свою душу, всю свою жизнь, Я вплелась
бы в ткань вашей жизни, я потом, со временем, когда
вам захотелось бы положить конец этому занятному
приключеныщу, вам пришлось бы разрубить узел, и это
убило бы меня; но и вам тоже было бы больно. По край-
ней мере, так думаю я. И в конце концов я по-
благодарила Бога за несчастный случай, помешавший
вам приехать. Провидение сделало так, что мы отдела-
лись очень легко: вы двумя или тремя царапинами (я
ведь надеюсь, мой драгоценный друг, что ничего худ-
шего с вами не произошлоX а я — царапиной внутри,
там, где сердце. Но мы оба поправимся очень быстро.
И всю жизнь мы будем вспоминать день в парке, вечер
443
Олдос Хаксли
в концерте и ночь, вечность блаженства во тьме. Я не-
медленно уезжаю из Робертсбриджа. Прощайте, Тео-
дор. Какое длинное письмо! Последнее, которое вы по-
лучите от меня. Последнее! Какое ужасное, тяжелое
слово!.. Я отнесу его на почту сейчас же, из страха, что,
если я оставлю его, мной овладеет слабость, и я переду-
маю и позволю вам приехать завтра. Я отнесу его сей-
час же, а потом вернусь домой и уложу вещи и сочиню
какую-нибудь новую историю для миссис Воль. А пос-
ле этого я, может быть, позволю себе еще немного по-
плакать. Прощайте».
Бесплодная песчаная пустыня расстилалась перед
ним: ни деревца, ни хотя бы миража, если не считать
смутной и отчаянной надежды, что он попадет в Робертс-
бридж до ее отъезда, что она, может быть, в последний
момент передумала. Ах, если бы только он прочел
письмо немного раньше! Но он проснулся только в
одиннадцать, а пока он встал, прошло еще полчаса.
Сидя за завтраком, он прочел ее письмо.
Яичница с салом стала, если это возможно, еще хо-
лодней, чем была. Он прочел письмо до конца, он бро-
сился в справочное бюро. Первый подходящий поезд
отправлялся в два часа.
Если бы он поехал в семь двадцать семь, он безуслов-
но успел бы приехать до ее отъезда. Ах, если бы только
он проснулся немного раньше! Но для этого пришлось
бы немного раньше лечь. А для того, чтобы лечь немно-
го раньше, пришлось бы покинуть миссис Вивиш рань-
ше, чем она довела себя до той последней степени
скуки, когда она, наконец, была способна отдыхать.
А покинуть миссис Вивиш — нет, это было совершен-
но невозможно: она не дала бы оставить себя одну. За-
чем только он пошел вчера в Лондонскую библиотеку!
Это было праздное, ненужное посещение. Путешествие
предстояло короткое; можно было бы обойтись в поез-
де и без книги. И «Жизнь Бекфорда», которую он за-
требовал, оказалась, конечно, занятой — а он был не в
444
Шутовской хоровод
состоянии решить, какую именно из двухсот или трехсот
тысяч других книг, стоявших на полках, ему хотелось бы
прочесть. И уж если на то пошло — на черта сдалась ему
эта «Жизнь Бекфорда»! Разве не лучше было бы ему за-
няться своею жизнью, жизнью Гамбрила? Или одной
жизни ему слишком мало, и нужно обязательно посещать
Лондонскую библиотеку в поисках других жизней? И
потом — нужно же ему было налететь как раз в эту ми-
нуту на миссис Вивиш. Какая унизительная слабость —
допустить, чтобы его силой заставили отправить эту те-
леграмму. «Слегканездоров»... О, Господи! Гамбрил зак-
рыл глаза и заскрежетал зубами: он почувствовал, что
краснеет от постыдного воспоминания.
И конечно, было совершенно бессмысленно ехать
сейчас в Робертсбридж. Она, конечно, уехала. И все-
таки оставалась безумная надежда. Был мираж на го-
ризонте выжженной солнцем равнины, мираж, заведо-
мо обманчивый и даже, как сейчас же выяснилось,
вовсе не мираж, а точки, мелькающие перед глазами.
И все-таки сделать это стоило, очень даже стоило — в
качестве наказания, и для успокоения совести, и для
того, чтобы обмануть себя иллюзией действия. И потом
было еще то обстоятельство, что он должен был прове-
сти вторую половину дня с Рози, и эту встречу при-
шлось отменить — это тоже было в высшей степени
удачно. И не только отменить встречу, но еще — по-
следняя клоунада, самая бессмысленная и безвкусная
из всех — сыграть с ней шутку. «Не могу прийти жду
Слон-стрит 213 третий этаж слегка нездоров». Он
спрашивал себя, как пойдет у нее дело с мистером
Меркаптаном; потому что Гамбрил, повинуясь клоун-
ской фантазии, овладевшей им на почте, куда он забе-
жал по пути на вокзал, дал ей адрес будуара рококо и
софы, в которой обитает дух Кребильона.
Перед ним расстилался бесплодный, выжженный
солнцем пустырь. Была ли она права в письме? Дей-
ствительно ли это продолжалось бы очень недолго и
445
Олдос Хаксли
окончилось бы, как она предрекала, мучительным раз-
рывом? Или, может быть, в ее руках была единствен-
ная надежда на счастье? Может быть, она — то самое
единственное существо, с которым он научился бы
ждать в тишине приближения прекрасного и страшно-
го нечто, от чьих таинственных шагов он столько
раз — и так трусливо! — спасался бегством? Он не мог
решить, это невозможно было решить, пока он не уви-
дит ее снова, пока он не овладеет ею, пока он не со-
льет свою жизнь с ее жизнью. А теперь она ускользну-
ла от него: потому что он твердо знал, что не найдет
ее. Он вздохнул и посмотрел в окошко.
Поезд остановился на маленькой пригородной стан*
ции. Пригородной, потому что, хотя Лондон остался
позади, жалкие деревянные домишки возле станции и
более новые, построенные наспех, кирпичные здания
дальше, на склоне, настойчиво заявляли о присутствии
делового человека, держателя сезонного билета. Гамб-
рил посмотрел на дома с рассеянным отвращением,
отразившимся, должно быть, на его лице, потому что
джентльмен, сидевший напротив, вдруг наклонился,
хлопнул его по коленке и сказал:
— Я вижу, вы согласны со мной, сэр, что на свете
слишком много людей.
Гамбрил, который до сих пор разве только замечал —
не больше, — что напротив кто-то сидит, теперь взгля-
нул на незнакомца с большим вниманием. Это был
крупный квадратный старик, крепкий и цветущий на
вид, с морщинистым, загорелым пергаментным лицом
и белыми усами, которые сливались, образуя изящную
линию, с бакенбардами, чем-то напоминавшими бакен-
барды императора Франца-Иосифа,
— Я вполне согласен с вами, сэр, — ответил Гамб-
рил.
Будь он при бороде, он высказал бы свое мнение о
том, что болтливые старики в поездах — учреждение
совершенно излишнее. Но так как бороды не было, он
446
Шутовской хоровод
говорил крайне вежливо и улыбался самой приветли-
вой улыбкой.
— Когда я смотрю на эти возмутительные дома, —
продолжал старый джентльмен, потрясая кулаком
по адресу уютно устроившихся держателей сезонных
билетов, — я преисполняюсь негодованием. У меня
желчь разливается, сэр, — желчь разливается от
этого.
— Сочувствую вам, сэр, — сказал Гамбрил. — Архи-
тектуру здесь никак нельзя назвать привлекательной.
— Да не об архитектуре речь, — возразил старый
джентльмен, — это всего лишь вопрос искусства, а мне
на эту чепуху в высшей степени наплевать. Меня раз-
дражают люди, а не архитектура, сэр: количество лю-
дей. И то, как они размножаются. Как черви, сэр, как
черви. Их миллионы, они кишат по всей стране, рас-
пространяя повсюду грязь и вонь; портят все на свете.
Люди — вот против чего я возражаю.
— Чего ж вы хотите, — сказал Гамбрил, — если са-
нитарные условия не позволяют эпидемиям распро-
страняться, если мы учим мать выращивать своего ре-
бенка и тем самым не позволяем природе убивать его;
если мы импортируем неограниченные количества хле-
ба и мяса, — чего же иного мы можем ожидать? Насе-
ление, конечно, увеличивается.
Старый джентльмен жестом отстранил все эти сообра-
жения.
— Мне безразлично, каковы причины, — сказал он. —
Для меня это все равно. Я возражаю, сэр, против по-
следствий. Да вы знаете, сэр, что еще на моей памяти
за Швейцарским Домиком можно было гулять по чу-
десным лугам и я сам видел, как в Западном Хэмстеде
доили коров, сэр. А теперь, что я вижу теперь, когда я
еду туда? Гнусные красные города, кишащие евреями,
сэр. Кишащие преуспевающими евреями. Имею я пра-
во возмущаться, сэр? Имею я основания обличать, по-
добно пророку Ионе?
447
Олдос Хаксли
— Имеете, сэр, — сказал Гамбрил со все возрастаю-
щим жаром, — тем более, что этот жуткий прирост
населения — самая страшная опасность, какая угрожа-
ет миру в наши дни. При народонаселении, которое в
одной Европе увеличивается на несколько миллионов
в год, немыслимы никакие политические прогнозы.
Еще несколько лет подобного животного размножения,
и все мудрейшие планы сегодняшнего дня пойдут пра-
хом, или, вернее, пошли бы прахом, — поспешил он
поправиться, — если бы они вообще имелись.
— Весьма возможно, сэр, — сказал старый джентль-
мен, — но против чего я восстаю, так это против пре-
вращения доброй пахотной земли в городские улицы,
против того, что там, где раньше мирно паслись коро-
вы, теперь вырастают дома, полные никому не нуж-
ных, отвратительных человеческих существ. Я проте-
стую против того, что природа становится местом
прогулок для горожан.
— А есть ли у нас надежда, — серьезно спросил Гам-
брил, — что в будущем мы сумеем поддерживать все
наше население? Уменьшится ли когда-нибудь безра-
ботица?
— Не знаю, сэр, — ответил старый джентльмен. —
Ясно одно: что семьи безработных будут увеличиваться.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал Гамбрил, —
они будут увеличиваться. А семьи работающих и вооб-
ще более обеспеченных людей будут так же неуклонно
уменьшаться. Как прискорбно, что мальтузианство
получило распространение не в тех кругах, в каких
следует. Существует, по-видимому, какой-то предел
обеспеченности, ниже которого ограничение рож-
даемости не практикуется, и какой-то предел образова-
ния, ниже которого оно считается безнравственным.
Надо удивляться, как много времени потребовалось,
чтобы отделить в сознании человека понятие любви от
понятия продолжения рода. У большинства людей
эти понятия даже теперь, в так называемом двадцатом
448
Шутовской хоровод
столетии, все еще неразрывно связаны. Впрочем, —
продолжал он, — жизнь идет вперед, пусть медленно,
но все же идет. Так, например, в последних статисти-
ческих отчетах я с удовлетворением отметил, что ду-
ховенство как класс в настоящее время отличается по-
разительной малочисленностью семей. Шутки над
плодовитостью священников устарели. Будет ли слиш-
ком смелым надеяться, что эти господа начнут, нако-
нец, проповедовать то, что они уже практикуют?
— Это слишком смело, сэр, — убежденно отве-
тил старый джентльмен.
— Вероятно, вы правы, — сказал Гамбрил.
— Если бы все мы проповедовали все то, что мы
практикуем, — продолжал старый джентльмен, — мир
очень скоро превратился бы в заправский зверинец,
если хотите знать. Да, или в обезьянник. И в свинар-
ник. А теперь, сэр, это всего лишь такое место, где
слишком много людей. Порок должен платить дань
добродетели; в противном случае все пойдет прахом.
— Восхищаюсь вашей мудростью, сэр, — сказал Гам-
брил.
Старый джентльмен пришел в восторг.
— А на меня произвели глубокое впечатление ваши
философские рассуждения, — сказал он. — Скажите,
как вы относитесь к старому бренди?
— Да как вам сказать — не философски, — сказал
Гамбрил. — Скорей как жалкий эмпирик.
— Как жалкий эмпирик! — Старый джентльмен рас-
хохотался. — Тогда разрешите мне презентовать вам
ящик. У меня целый погреб бренди, и — увы! — я не
сумею выпить все, пока я жив. Мое единственное жела-
ние — чтобы остатки были распределены между людьми,
способными оценить этот напиток по достоинству. В вас,
сэр, я вижу подходящего кандидата на ящик бренди.
— Я уничтожен, — сказал Гамбрил. — Вы слишком
добры и, мог бы я прибавить, слишком лестного мне-
ния обо мне.
15 О. Хаксли
449
Олдос Хаксли
Поезд, двигавшийся с черепашьей скоростью, по-
скрипывая, остановился; казалось, это была, по край-
ней мере, сотая остановка.
— Что вы, что вы, — сказал старый джентльмен. —
Если у вас найдется визитная карточка, сэр...
Гамбрил пошарил в карманах.
— Кажется, с собой нет.
— Не важно, — сказал старый джентльмен. — У меня
есть карандаш. Если вы сообщите мне вашу фамилию
и адрес, я сейчас же прикажу послать вам ящик.
Неторопливо он отыскал карандаш, он вынул запис-
ную книжку. Поезд рванул вперед.
— Итак, сэр, — сказал старый джентльмен.
Гамбрил начал диктовать.
— Теодор, — медленно сказал он.
— Те-о-дор, — повторил по слогам старый джентльмен.
Поезд пополз вперед, медленно набирая скорость,
мимо станции. Случайно посмотрев в эту минуту в
окошко, Гамбрил увидел написанное на фонаре назва-
ние. Это был Робертсбридж. Он издал громкий нечле-
нораздельный звук, распахнул дверь купе, выскочил
на подножку и прыгнул. Он благополучно очутился
на платформе, шатаясь, пробежал несколько шагов
вперед, пока не исчерпал скорость, и наконец остано-
вился. Из вагона высунулась рука и захлопнула
дверь, и тотчас же в окошке появилось лицо, издали
еще более напоминавшее лицо императора Франца-
Иосифа; лицо смотрело назад, на удаляющуюся плат-
форму. Рот открывался и закрывался, но слов не
было слышно. Стоя на платформе, Гамбрил изобразил
сложную пантомиму: в знак сожаления он пожал пле-
чами и приложил руку к сердцу, а для того, чтобы
объяснить свое внезапное бегство (за которое он про-
сит прощения) необходимостью сойти именно на этой
станции, он показал рукой на название, затем на са-
мого себя и наконец на городок, видневшийся вдали
среди полей. Старый джентльмен махал рукой, все
456
Шутовской хоровод
еще сжимавшей, как подметил Гамбрил, записную
книжку, куда он заносил его имя. Потом поезд скрыл-
ся из виду. Уходит единственный ящик старого брен-
ди, с грустью подумал Гамбрил, на который у него
когда-либо была надежда. Вдруг он вспомнил Эмили;
все это время он не думал о ней.
Коттедж, когда он нашел его, оказался очень живо-
писным, как он и рассчитывал. А Эмили, конечно,
уехала, не оставив адреса, как и следовало ожидать.
Он отправился в Лондон вечерним поездом. Теперь
равнина была совершенно пустынной; даже надежда
на мираж исчезла. И не было старого джентльмена,
чтобы рассеяться. Численность пасторских семейств и
даже судьбы Европы казались теперь совсем мало-
важными, вернее, были ему абсолютно безразличны.
ГЛАВА XVIII
Слон-стрит, двести тринадцать. Адрес — решила
Рози, опрыскивая всю свою гибкую фигуру синтети-
ческим ландышем, — безусловно положительный. Он
говорит о некоторой обеспеченности, свидетельствует
об известной аристократичности. Этот адрес подтвер-
ждал ее высокое мнение о бородатом незнакомце, ко-
торый так неожиданно вошел в ее жизнь, словно ис-
полнение пророчества гадалки; да, вошел в ее жизнь и
чувствовал себя в ней как дома. Получив сегодня ут-
ром телеграмму, Рози пришла в восторг от мысли, что
наконец-то она что-то узнает об этом таинственном
незнакомце. Потому что он оставался таинственным и
непонятным, оставался далеким даже в минуты самой
интимной близости. Она даже не знает, как его зовут,
чНазывайте меня Тото>, — предложил он, когда она
спросила об этом. И ей пришлось звать его Того за
отсутствием чего-либо более определенного и более
связывающего. Но сегодня он приоткрыл перед ней
431
Олдос Хаксли
завесу тайны. Рози была в восторге. Ее розовое белье,
решила она, взглянув в трюмо, просто восхитительно.
Она внимательно осмотрела себя, поворачиваясь то
направо, то налево и заглядывая через плечо, чтобы
проверить, какое впечатление получается сзади. Она
вытянула ногу носком вперед, согнула и разогнула ее
в колене; мысленно она очень одобрила длину своих
ног («Большинство женщин, — сказал Тото, — похо-
жи на такс»), их стройность и четкость линий. В этих
белых чулках из миланского шелка они выглядели пре-
лестно; кстати — как замечательно у Селфриджа за-
штопали эти чулки по новому патентованному способу!
Совершенно как новые, а стоит всего четыре шиллин-
га. Ну, пора одеваться. Итак, попрощаемся с розовы-
ми дессу и длинными белыми ногами. Она открыла
гардероб. Зеркало на дверце, сделав полуоборот, отра-
зило розовую постель, розы на обоях, фотографии
подружек и причащение умирающего святого. Рози
выбрала платье, которое она купила как-то в одной из
тех лавчонок в Сохо, где продают почти даром всякие
шикарные вещи мелким актрисам и кокоткам. Тото еще
не видел его. В этом платье у нее был необыкновенно
элегантный вид. Шляпка с вуалеткой длиной в один
дюйм, свисающей подобно маске, которая ничего не
скрывает, а только подчеркивает, была ей как нельзя
более к лицу. Еще одно прикосновение пуховки, еще
одна капля синтетического ландыша, и она готова. Она
закрыла за собой дверь. Святой Иероним остался
принимать причастие среди опустевшей розовости.
Мистер Меркаптан сидел за своим письменным сто-
лом — восхитительно-забавной вещицей из лакирован-
ного папье-маше с инкрустациями из перламутровых
цветов и разрисованной видами Виндзорского замка и
Тинтерна в романтической манере последних лет прин-
ца Альберта, — доводя до окончательного, ювелирно-
го совершенства одну из своих еженедельных статеек.
452
Шутовской хоровод
Тема была великолепная: ^из Рптае МосИз, или ОгоН;
Йи Зе^пеиг»1 — «то самое прелестное дгоИ, — писал
мистер Меркаптан, — на котором, хочется думать, так
настаивают государи Англии в своем девизе: 01еи е1
топ ВтоИ — ёи 5е1§пеиг»2. «Это очаровательно», —
подумал мистер Меркаптан, перечитывая статью. И
ему нравился этот кусочек, который начинался элеги-
чески: «Но, увы! Право первой ночи принад-
лежит к мифическим средним векам, имеющим столь
же; мало общего с подлинным, как любая из мрачных
эпох, выдуманных Моррисом или Честертоном. Право
господина, каким оно представляется нашему вообра-
жению, это вымысел причудливой фантазии семнадца-
того столетия. Оно никогда не существовало. Или, вер-
нее, оно существовало, но не имело, к сожалению,
ничего общего с тем, что нам нравится представлять
себе». Дальше следовали ученые ссылки на Карфаген-
ский собор, который в 398 году требовал от верующих
сдержанности в брачную ночь. Это было право Госпо-
да — АтоИ небесного господина. Этот исторический
факт послужил мистеру Меркаптану трамплином для
блестящей проповеди на тему о печальном половом
извращении, известном под именем воздержания. На-
сколько счастливее мы были бы, если бы подлинное
историческое ЛтоИ йи 5е1§пеиг оказалось не только
мифом, созданным нашей «изящно гривуазной фанта-
зией»! Ой заглядывал в будущее, представлял себе зо-
лотой век, когда все будут Зе^пеиг'ами, все будут об-
ладать правами, расширенными до всеобщей свободы.
И так далее. Мистер Меркаптан перечитывал свое про-
изведение с довольной улыбкой. Местами он вносил
осторожные исправления красными чернилами. Над
«изящно гривуазной фантазией» его перо застыло на
добрую минуту: у него были колебания совести. Не
4Право первой ночи* (лат.) или «право господина* (фр.).
Бог и мое право — господина (фр.).
453
Олдос Хаксли
слишком ли это инструментовано, нет ли в этом деше-
вого эффекта? Может быть, лучше было бы сказать
«изящно фривольной» или «гривуазного воображе-
ния»? Он несколько раз повторил все три варианта,
пробуя их на вкус, критически, как дегустатор. В кон-
це концов он решил, что «изящно гривуазная» лучше
всего. «Изящно гривуазная» — да, это, разумеется,
то1з ^зкез1, вне всякого сомнения.
Мистер Меркаптан только что пришел к этому выво-
ду, и его перо, остановившееся было над фразой, начало
двигаться вниз по странице, когда его потревожил шум
спорящих голосов в коридоре у дверей его комнаты.
— В чем дело, миссис Голди? — раздраженно крик-
нул он.
Нетрудно было различить громкий сварливый голос
его домоправительницы. Он отдал распоряжение, чтобы
его не тревожили. В эти ответственные минуты правки
рукописи человеку необходим абсолютный покой.
Но сегодня мистеру Меркаптану не суждено было
наслаждаться покоем. Дверь его священного будуара
грубо распахнулась, и в него ворвался, как варвар в
элегантный мраморный вомиториум2 Петрония Арбит-
ра, изможденный и всклокоченный субъект, в котором
мистер Меркаптан с некоторым смущением узнал Ка-
зимира Липиата.
— Чему я обязан удовольствием этого неожиданно-
го?.. — Мистер Меркаптан начал с «опыта» оскорби-
тельной учтивости.
Но Липиат, который был неспособен различать столь
тонкие оттенки, грубо прервал его.
— Послушайте-ка, Меркаптан, — сказал он, — мне
нужно с вами поговорить.
— Что ж, очень рад, — ответил мистер Меркаптан. —
А разрешите узнать, о чем именно? — Конечно, он
Точные слова (фр.Х
Уотйогшт — «изрыгалнше» (лат.).
454
Шутовской хоровод
отлично знал, о чем, и перспектива разговора пугала
его.
— Об этом, — сказал Липиат, протягивая какой-то
сверток.
Мистер Меркаптан взял сверток и развернул его.
Это был экземпляр «Еженедельного обозрения».
— А! — сказал мистер Меркаптан тоном радостного
удивления. — «Обозрение». Вы прочли мою статейку?
— Об этом самом я и собираюсь поговорить, — ска-
зал Липиат.
Мистер Меркаптан скромно рассмеялся.
— Моя статья не заслуживает такой чести, — сказал он.
Сохраняя совершенно несвойственное ему спокой-
ствие и произнося слова нарочито тихим голосом, Ли-
пиат выговорил старательно и медленно:
— Это гнусные, подлые, злостные нападки на меня.
— Послушайте, послушайте! — оправдывался
мистер Меркаотан. — Критик должен иметь право кри-
тиковать.
— Но есть пределы, — сказал Липиат.
— О, я вполне разделяю ваше мнение, — по-
спешно согласился мистер Меркаптан. — Но не станете
же вы утверждать, Липиат, что я хоть раз переступил
эти пределы. Если бы я назвал вас убийцей, или хотя
бы развратником, тогда, признаю, вы имели бы кое-ка-
кие основания жаловаться. Но я этого, не сделал. Во
всей статейке я нигде не перехожу на личности.
Липиат насмешливо расхохотался, и его лицо распа-
лось на кусочки, как поверхность пруда, в который
бросили камень.
— Вы ограничились тем, что назвали меня ломакой,
актером, шутом, шарлатаном, напыщенным маньяком
и пародирующим самого себя декламатором. Только и
всего.
Мистер Меркаптан придал своему лицу оскорблен-
ное выражение человека, которого не так поняли. Он
закрыл глаза и умоляюще замахал рукой.
455
Олдос Хаксли
— Я хотел сказать только, — сказал он, — что вы
слишком много протестуете. Вы этим губите сами
себя: стараясь быть елико возможно патетичным, вы
теряете пафос. Вся эта (оИе с1е §гапс1еиг\ вся эта пого-
ня за 1егпЫ1Иа2, — и мистер Меркаптан благонравно
покачал головой, — они повели стольких людей по лож-
ному пути. Но, так или иначе, не могли же вы ожидать,
что мне понравятся ваши произведения. — Мистер
Меркаптан усмехнулся и с нежностью обвел взглядом
свой будуар, свою изолированную от света и надушен-
ную голубятню, в стенах которой цвело столько тончай-
ших цветов цивилизации. Он посмотрел на свою вели-
колепную софу, резную и позолоченную, залитую
белым шелком и такую глубокую — это был огромный
квадратный предмет, почти такой же ширины, как и
длины, — что, когда вы на нее усаживались, вам прихо-
дилось подымать ноги с пола и откидываться на спину.
Под ее белым шелком дух Кребильона нашел себе при-
станище в нашу выродившуюся эпоху. Он посмотрел на
свои прелестные веера работы Кондера, висевшие над
камином; на изысканную картину работы Мари Лоран-
сэн, изображавшую двух бледнокожих девиц с глазами,
как ягоды, которые прогуливались, обнявшись, среди
плоского близорукого пейзажа, окруженные сворой
прыгающих геральдических псов. Он посмотрел на
свою горку с безделушками, стоявшую в углу, где
негритянская маска и замечательный китайский фаллос
из горного хрусталя забавно контрастировали с англий-
ским фарфором, маленькой мадонной из слоновой кос-
ти, которая была, вероятно, поддельной, но ничем не
отличалась от настоящих французских средневековых
мадонн, и с итальянскими медалями. Он посмотрел на
свой курьезный письменный стол из черного ла-
кированного папье-маше и перламутра; он посмотрел
Мания величия (фр.).
Ужасы (итал.).
456
Шутовской хоровод
на свою статью о ,1из Рптае КосЫз, черную и аккурат-
ную на белой странице, с красными поправками, свиде-
тельствовавшими о его неутомимой и — льстил он
себе — почти всегда успешной погоне за единственно
правильным словом. Нет, право же, нельзя было ожи-
дать, что ему понравятся теории Липиата.
— Да я этого и не ожидал, — сказал Липиат, — и,
видит Бог, меньше всего хотел бы, чтобы они вам по-
нравились. Но вы назвали меня неискренним. Вот это-
го я вам не спущу. Как вы смели? — Его голос стано-
вился громче.
Мистер Меркаптан еще раз умоляюще помахал руч-
кой.
— Да нет, — поправил он, — я только сказал, что в
некоторых из ваших картин чувствуется некоторая
неискренность. Почти неизбежная, впрочем, в произ-
ведениях подобного рода.
Внезапно Липиат потерял самообладание. Вся злоба
и горечь, накопившиеся за последние дни, прорвались
наружу. Его выставка безнадежно провалилась. Не
продано ни одной картины, рецензии в большинстве
случаев ругательные, а хвалебные... эти восхищались
как раз не тем, чем следовало восхищаться, и были по
существу оскорбительными. «Яркие эффектные карти-
ны». «Из мистера Липиата выйдет превосходный деко-
ратор». Сволочи! Сволочи! И вот, когда его облаяли
газеты, каждая на свой лад, выполз на свет Меркап-
тан со своим «опытом» о неискренности в искусстве —
на примере творчества его, Липиата.
— Как вы смели? — свирепо заорал он. — Вы... как
вы смеете говорить об искренности? Что вы в ней
смыслите, вы, мерзкий клоп? — И, выбрав особу мис-
тера Меркаптана в качестве объекта мести всему миру,
пренебрегшему им, мести судьбе, отказавшей ему в за-
конной доле таланта, Липиат вскочил и, схватив авто-
ра ,1и5 Рптае ЫосИз за плечи, принялся трясти его,
приподымать над креслом и снова запихивать его туда
457
Олдос Хаксли
и трепать за волосы. — Как у вас хватает совести, —
спросил он, отпуская свою жертву, но продолжая сто-
ять над ней в угрожающей позе, — прикасаться к чему
бы то ни было большому и серьезному? — Все эти
годы, эти злосчастные годы нищеты, и борьбы, и сме-
лых надежд, и неудач, и нескончаемых разочарований;
а теперь эта последняя неудача, еще более полная, чем
все прежние. Он дрожал от злости: когда злишься,
забываешь, по крайней мере, о своих страданиях.
Мистер Меркаптан опомнился от этого неожиданно-
го нападения.
— Ну, знаете ли, — выговорил он наконец, — что за
варварство! Драться, как мужик!
— Если бы вы знали, — начал Липиат, но сейчас же
спохватился. «Если бы вы знали, — хотел он ска-
зать, — чего стоили мне эти вещи, что они для меня
значили, сколько мысли, сколько страсти...» Но как
может понять Меркаптан? А впечатление будет такое,
точно он взывает к добрым чувствам этой твари. —
Клоп! — прокричал он вместо этого. — Клоп! — И он
снова замахнулся на него ладонью. Мистер Меркаптан
весь скорчился и, мигая, закрылся руками от ударов.
— Ну, знаете, — повторял он, — знаете...
Нет искренности? Пожалуй, это наполовину правда.
Липиат с удвоенной яростью схватил мистера Меркап-
тана за плечи и тряс его, тряс его.
— И потом это низкое оскорбление насчет реклам
вермута! — выкрикнул он. Эта рана была больней дру-
гих. — Эти кричащие, вульгарные плакаты! Вы что,
думали, надо мной можно издеваться и оплевывать
меня безнаказанно? Думали, я буду выслушивать все
эти гадости и молчать, как рыба? Так, что ли? Но на
этот раз вы ошиблись. — Он замахнулся на него кула-
ком. Мистер Меркаптан съежился еще больше и поднял
руки, защищая свою голову. — Подлый, трусливый
клоп, — сказал Липиат, — почему вы не защищаетесь,
как мужчина? Вы умеете драться только словами.
458
Шутовской хоровод
Насчет этих реклам вермута — очень умно и презри-
тельно и остро, так, что ли? Но если бы я вас вызвал,
вы не посмели бы драться со мной.
— Ну, если быть совершенно точным, — сказал мис-
тер Меркаптан, выглядывая из-под своей защиты, —
это критическое замечание принадлежит не мне. Я
позаимствовал аперитив. — Он слабо рассмеялся, по-
хожий больше на канарейку, чем на быка.
— Так вы говорите, вы это позаимствовали? —
презрительно повторил Липиат. — А у кого, разреши-
те узнать? — На самом деле это нисколько его не ин-
тересовало.
— Что же, если вы так хотите знать, — сказал мис-
тер Меркаптан, — так я вам скажу: у нашего общего
друга, Майры Вивиш.
Одно мгновение Липиат стоял молча, потом спрятал
свою грозную длань в карман и отвернулся.
— О! — сказал он безразличным тоном и снова за-
молк.
Успокоенный мистер Меркаптан выпрямился в крес-
ле, ладонью правой руки он пригладил растрепанные
волосы.
Легкими шагами, озаренная солнцем, Рози шла по
Слон-стрит, рассматривая номера домов. Сто девяно-
сто девять, двести, двести один — теперь скоро. Может
быть, все прохожие, свободно, элегантно и неторопли-
во шагавшие по улице, может быть, все они скрывали
в глазах тайну, такую же милую и забавную, как ее
тайна. Рози нравилось думать так: жизнь от этого ка-
залась более увлекательной. Какой, должно быть, у
нее беззаботно-элегантный вид, подумала про себя
Рози. Неужели кто-нибудь, увидев сейчас ее, флани-
рующую по улице, неужели кто-нибудь догадался бы,
что за десять домов отсюда юный поэт, или почти что
юный поэт, нетерпеливо ждет на третьем этаже ее при-
хода? Ну, конечно, никто никогда не догадался бы!
Это было самое занятное и увлекательное во всей этой
459
Олдос Хаксли
ситуации. Величественная в своем легкомысленном
безразличии, величественная в страсти, которой она
могла по желанию дать волю или положить конец,
знатная дама красиво плыла по озаренной солнцем
улице навстречу удовлетворению своей прихоти. По-
добно Диане, она склонилась над мальчиком-пастухом.
Алчущий юный поэт нетерпеливо ждал и ждал ее в
своей мансарде. Двести двенадцать, двести тринадцать.
Взглянув на входную дверь, Рози вспомнила, что ман-
сарда, очевидно, не так уж убога, а юный поэт вовсе не
голодает. Она перешагнула через порог и, остановив-
шись в парадном, взглянула на доску с именами. Пер-
вый этаж: миссис Бадж. Второй этаж: Ф. де М. Рау-
ботэм. Третий этаж: П. Меркаптан.
П. Меркаптан... Но это же прелестное имя, самое
подходящее имя для юного поэта! Меркаптан, — она
была очень довольна своим выбором. Прихоть пресы-
щенной леди оказалась как нельзя более удачной.
Меркаптан... Меркаптан... Хотелось бы знать, что оз-
начает это П. Питер, Патрик, может быть, даже Пен-
деннис? Ей и в голову не пришло, что отец мистера
Меркаптана, известный бактериолог, тридцать четыре
года тому назад настоял на том, чтобы назвать своего
первенца «Пастер».
Слегка взволнованная под маской элегантного
спокойствия, Рози поднялась по лестнице. Двадцать
пять ступеней до второго этажа: один марш в трина-
дцать ступеней — это предвещало недоброе — и один
в двенадцать. Потом два марша по одиннадцать ступе-
ней до третьего этажа, и она очутилась на площадке
перед входной дверью, звонком, похожим на круглый
глаз, и медной дощечкой с именем. Для знатной дамы,
для которой подобные приключения — самое привыч-
ное дело, ее сердце билось что-то слишком уж сильно.
Виновата в этом, конечно, лестница. Она остановилась
на мгновение, глубоко вздохнула два раза и нажала
кнопку звонка.
460
Шутовской хоровод
Дверь открыла пожилая служанка самой устрашаю-
ще-почтенной наружности.
— Дома мистер Меркаптан?
Особа, открывшая дверь, сейчас же разразилась длин-
ной бессвязной сердитой тирадой, жалуясь на что-то —
на что именно, Рози так и не могла понять. Она поня-
ла только, что мистер Меркаптан приказал не беспоко-
ить его. Однако кто-то пришел и потревожил его: «по-
просту говоря, ворвался самым грубым и бесцеремон-
ным образом». А теперь, когда его уже потревожили
один раз, она не видит, почему бы его не потревожить
снова. Но она не знает, до чего это дойдет, если люди
будут, попросту говоря, врываться в дом. «Больше-
визм, вот что это такое!»
Рози что-то пробормотала, выражая сочувствие, и
была допущена в темную переднюю. Продолжая свар-
ливо обвинять большевиков, врывающихся в дома,
пожилая особа провела ее по коридору и, распахнув
дверь, объявила недовольным тоном: «К вам леди,
мистер Пастер», — ибо миссис Гольди, будучи старой
фамильной прислугой, принадлежала к узкому кругу
тех, кто знал тайну имени мистера Меркаптана, и к
еще более узкому кругу тех, кто пользовался привиле-
гией произносить его. Затем, едва Рози переступила
через порог, как она немедленно отрезала ей пути к
отступлению, с шумом захлопнув дверь, и удалилась,
ворча себе что-то под нос, на кухню.
Это была безусловно не мансарда. Чтобы убедиться
в этом, достаточно было бросить беглый взгляд, вдох-
нуть запах духов, почувствовать под ногами ковер. Но
люди были того сорта, что живут в мансардах. Один
из них, худощавый, с резкими чертами лица и, в юных
глазах Рози, совсем старый, стоял облокотившись о ка-
мин. Другой, с виду более гладкий и жизнерадостный,
сидел перед письменным столом возле окна. И ни один
из них — Рози в отчаянии переводила взгляд с одного
на другого, тщетно надеясь, что она, может быть, не
461
Олдос Хаксли
заметила белокурой бороды, — ни один из них не был
Тою.
Гладкий человек, сидевший у письменного стола,
поднялся с места и пошел к ней навстречу.
— Какой приятный сюрприз, — сказал он голосом, в
котором поочередно слышались то барабан, то флей-
та. — Я просто в восторге! Но чему я обязан?.. С кем,
разрешите узналъ?..
Он подал ей руку; машинально Рози протянула в
ответ свою. Гладкий человек пожал ее сердечно, почти
с нежностью.
— Я... я, кажется, ошиблась, — сказала она. — Мис-
тер Меркаптан?
Гладкий человек улыбнулся.
— Мистер Меркаптан — это я.
— Вы живете на третьем этаже?
— Я никогда не притязал на блестящие математиче-
ские способности, — сказал гладкий человек и улыб-
нулся, точно выражая одобрение самому себе, — но я
всегда считал, что... — он замялся, — епйп, яде та
<1етеиге $е Ьготге еп е#е14 на треть»! этаже. Я уверен,
Липиат поддержит меня.
Он повернулся к худощавому человеку, стоявшему
неподвижно у камина, не сходя с места, облокотив-
шись о доску и мрачно смотря в землю.
Липиат поднял глаза.
— Я сейчас пойду, — резко сказал он.
И он пошел к двери. «Как рекламы вермута, как
рекламы вермута*... значит, эта острота принадлежа-
ла Майре) Вся его злоба потухла, как залитый водой
костер. Он был как в воду опущенный, он примирил-
ся со своим несчастием.
Мистер Меркаптан поспешил вежливо встать и от-
крыть ему дверь.
* Одним словом, что мое жилище находится, действитель-
но (#р. А
462
Шутовской хоровод
— Ну что ж, до свидания» — беззаботно сказал он.
Липиат ничего не ответил и вышел в переднюю. На-
ружная дверь захлопнулась за ним.
— Ну, я вам доложу, — сказал мистер Меркаптан,
возвращаясь к тому месту, где все еще в нерешителы
ности стояла Рози. — Вот уж, действительно, Гигог
роейсиз!1 Но садитесь же, прошу вас. На Кребильо-
на. — Он показал на обширную софу, обитую белым
шелком. — Я зову ее Кребильон, — объяснил он, —
потому что в ней, без сомнения, пребывает дух этого
великого писателя, без всякого сомнения. Вы, конеч-
но, читали его книгу? Вы читали Ье ЗорЬа?
Погружаясь в мягкие объятия Кребильона, Рози вы-
нуждена была признаться, что она не читала Ье ЗорЬа.
К ней начало возвращаться самообладание. Это, безу-
словно, юный поэт — хотя и не тот самый юный поэт.
И к тому же весьма своеобразный. В качестве знатной
дамы она приняла всю эту ситуацию со смехом.
— Не читали Ье ЗорЬа? — воскликнул мистер Мер-
каптан. — О! Но тогда, дорогая моя незнакомка, разре-
шите мне сейчас же дать вам прочесть эту книгу. Нельзя
считать образование законченным, если человек не зна-
ком с этой божественной книгой. — Он бросился к
книжной полке и вернулся с небольшим томиком в бе-
лом веленевом переплете. — Душа героя, — объяснил
он, передавая ей томик, — переселяется, согласно зако-
нам метампсихоза, в софу. Он обречен оставаться софой
до тех пор, пока два человека не насладятся на его гру-
ди взаимной и одинаково сильной любовью. В книге
описаны надежды и разочарования бедной софы.
— Боже мой! — сказала Рози, взглянув на титуль-
ный лист.
— А теперь, — сказал мистер Меркаптан, садясь под-
ле нее на край Кребильона, — не соблаговолите ли вы
объяснить? Какому приятному недоразумению я обязан
Поэтическое неистовства (лат.Х
463
Олдос Хаксли
этим внезапным и совершенно восхитительным втор-
жением в мою личную жизнь?
— Да как вам сказать, — начала Рози и останови-
лась. Объяснить было, по правде говоря, довольно-
таки трудно. — Я должна была встретиться с одним из
своих друзей.
— Так, так, — поощрительно сказал мистер Меркап-
тан.
— Который известил меня телеграммой, — продол-
жала Рози.
— Известил вас телеграммой, — отозвался мистер
Меркаптан.
— Что не может прийти... прийти туда, где мы уго-
ворились встретиться, и просил меня прийти по этому
адресу.
— Сюда?
Рози кивнула.
— Третий этаж, — уточнила она.
— Но на третьем этаже живу я, — сказал мистер
Меркаптан. — Или вы хотите сказать, что фамилия ва-
шего друга тоже Меркаптан и что он живет тоже здесь?
Рози улыбнулась.
— Я не знаю его фамилии, — сказала она с холод-
ным ироническим равнодушием неподдельной §гапс!е
ёате.
— Не знаете фамилии? — Мистер Меркаптан зары-
чал и запищал в припадке восторженного хохота. —
Но это же замечательно, — сказал он.
— В телеграмме он написал «третий этаж». — Теперь
Рози чувствовала себя совершенно свободно. — Когда
я прочла вашу фамилию, я решила, что это и есть он.
Должна сказать, — добавила она, искоса взглядывая
на мистера Меркаптана и тотчас же опуская лепестки
магнолии, — что это имя показалось мне прелестным.
— Вы мне льстите, — сказал мистер Меркаптан, и
все его жизнерадостное свиноподобное лицо расплы-
лось в улыбке. — Что же касается вашего имени —
464
Шутовской хоровод
я слишком скромный заЬпкиото1, чтобы спрашивать.
Да, в конце концов, какое это имеет значение? Для
розы нужно ли иное имя...
— Кстати, — вставила она, подымая и снова опуская
свои гладкие белые веки, — меня зовут как раз Роза;
или, вернее сказать, Рози.
— Вы это имя носите по праву! — воскликнул мис-
тер Меркаптан с изящной галантностью, которую он
сам же первый оценил. — По этому случаю мы сейчас
выпьем чаю. — Он вскочил на ноги и позвонил. — Как
я поздравляю себя с этим удивительнейшим стечением
счастливейших обстоятельств!
Рози ничего не сказала. Этот Меркаптан, подумала
она, еще более похож на представителя высшего арти-
стического света, чем Тото.
— Что меня больше всего поражает, — продолжал
он, — это то, что ваш безымянный друг выбрал из мил-
лиона адресов именно мой. Значит, он знает меня или,
во всяком случае, знает обо мне.
— Я думаю, — сказала Рози, — что у вас бездна дру-
зей.
Мистер Меркаптан расхохотался: целый оркестр, от
фагота до флейты-пикколо.
— Оез апиз, (1ез апиез2 — с немым «е» и без оного, —
объявил он.
В дверях появилась пожилая служанка устрашающе-
го вида.
— Чай на двоих, миссис Голди.
Миссис Голди обвела комнату подозрительным
взглядом.
— А что, тот джентльмен ушел? — осведомилась
она. И, убедившись в его отсутствии, она снова при-
нялась за свои жалобы. — Врываться подобным обра-
зом, — сказала она. — Большевизм, вот что...
1 Галантный мужчина (итал.Х
2 Друзья, подруги (фр.Х
465
Олдос Хаксли
— Да, да, миссис Говди» Подайте нам чай как можно
скорей. — Мистер Меркаптан повелительно поднял руку
жестом полисмена, регулирующего уличное движение.
— Хорошо» мистер Пастер, — покорно проговорила
миссис Голди и удалилась.
— Но скажите мне, — продолжал мистер Меркап-
тан, — если конечно, это не нескромно: как, пример-
но, выглядит ваш друг?
— Д-да как вам сказать, — ответила Рози, — он блон-
дин, и, хотя он очень молодой, он носит бороду. — И
Рози обеими руками изобразила на своей невыдающей-
ся груди очертания широкого русого веера Того.
— Борода! Но, Пресвятая дева, — и мистер Меркап-
тан хлопнул себя по ляжкам, — это Колмэн, это несом-
ненно и очевидно Колмэн!
— Ну, кто бы он ни был, — сурово сказала Рози, —
он сыграл очень глупую шутку.
— За которую я ему благодарен. Бе 1ои1 топ соеиг1.
Рози улыбнулась и искоса посмотрела на него.
— Все равно, — сказала она, — я его проучу за это.
Бедная тетя Агги! Бедная, бедная тетя! В свете мер-
каптановского будуара ее кованая бронза и ее полив-
ная глазурь производили впечатление довольно-таки
комическое.
После чая мистер Меркаптан выступил в роли гида:
они вдвоем совершили экскурсию по комнате. Они
посетили стол из папье-маше, веера работы Кондера,
картину Мари Лорансэн, первое издание Ои с61ё <1е
сЬег 5^апп2, явно поддельную мадонну, негритянскую
маску, фарфоровые статуэтки завода Челси, китайское
произведение искусства из горного хрусталя и стояв-
шую под стеклянным колпаком восковую фигуру коро-
левы Виктории в натуральную величину. Теперь стало
ясно, что Того был всего лишь предтечей: подлинным
1 От всего сердца (фр.).
2 4В сторону Свана» (фр.).
466
Шутовской хоровод
мессией был мистер Меркаптан. Да, бедная тетя Агги!
А когда мистер Меркаптан прочел свой маленький
«опыт* о «1из Рптае Ыос115>, тут уж бедными стали
решительно все: бедная мама с ее нелепыми пуритан-
скими взглядами; бедный папа, такой серьезный со
своим унитарианством, своим «Хиббертовым журна-
лом*, своими письмами в редакции о необходимости
духовного возрождения.
— Браво! — крикнула она из глубин Кребильона. Она
полулежала в углу софы, томная, похожая на змейку,
поджав ноги в туфлях из пятнистой змеиной кожи. —
Браво! — крикнула она, когда мистер Меркаптан дочи-
тал до конца и посмотрел на нее, ожидая одобрения.
Мистер Меркаптан поклонился.
— Вы так прелестно выражаете то, что мы, — и, сде-
лав многозначительный жест, она представила себе всех
прочих изысканных и пресыщенных леди, всех басно-
словных маркиз, возлежащих, как возлежит сейчас она
сама, на белой шелковой обивке, — то, что мы только
чувствуем, но недостаточно умны, чтобы выразить.
Мистер Меркаптан был восхищен. Он встал из-за
письменного стола, прошел через комнату и сел подле
нее на Кребильона.
— Самое важное, — сказал он, — это чувствовать.
Рози вспомнила, что ее отец однажды изрек гекзамет-
ром: -«Самое важное — то, что творится в сердечных
глубинах».
— Вполне согласна, — сказала она.
Как подвижные изюминки в тарелке говяжьего жира,
карие глазки мистера Меркаптана начали вращаться
посреди свиноподобного лица, выражая объяснение в
любви. Он взял руку Рози и поцеловал ее. Кребильон
скромно заскрипел, когда он придвинулся к ней.
Был вечер того же самого дня. Рози лежала на сво-
ей софе,» купленной в рассрочку, — конечно, это
было нечто убогое по сравнению с меркаптановским
произведением искусства из белого шелка и резного
467
Олдос Хаксли
и позолоченного дерева, но все-таки это была софа, —
лежала, задрав ноги на спинку; ее кимоно рас-
пахнулось, раскрыв ее длинные стройные ноги до того
самого места, где кончались натянутые чулки. Она
читала Кребильона в веленевом переплете, которого
мистер Меркаптан преподнес, когда прощался с ней
(или, вернее, когда он сказал: «А ЫепШ, топ агте»1).
Именно преподнес, а не дал почитать, как менее вели-
кодушно предложил в начале их знакомства; преподнес,
снабдив самым грациозным из тонко-многозначитель-
ных посвящений, гласившим:
ТОЙ, КОМУ ИНОГО ИМЕНИ НЕ НУЖНО,
КРОМЕ МИЛОЙ,
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ
ОТ ОСВОБОЖДЕННОГО КРЕБИЛЬОНА.
А ЫепШ; — она обещала прийти очень скоро. Она
вспомнила «опыт» о ^из Рптае Мосиз» — то, что все
мы чувствовали, но были недостаточно умны, чтобы
выразить. Мы, лежащие на софах, безжалостные, пре-
красные и пресыщенные...
— Я горжусь тем, что представляю собой, — сказал
об этом мистер Меркаптан, — ГезргИ (ГезсаПег с1ез
йатез ба1апкез2.
Рози была не вполне уверена в смысле этих слов; но,
во всяком случае, это звучало очень остроумно.
Она читала книгу медленно. Правда, ее знание
французского языка было не таким, чтобы позво-
лить ей читать быстрей. Она жалела, что не знала
языка лучше. Возможно, в таком случае она зевала
бы меньше. Какой позор! — она сделала над собой
усилие. Мистер Меркаптан сказал, что это — ше-
девр.
До скорого, моя подруга (фр.Х
Приблизительно: «Задний ум галантных женщин* (фр.).
463
Шутовской хоровод
Сидя у себя в кабинете, Шируотер пытался писать
свою статью о регулятивных функциях почек. Из это-
го ничего не выходило.
^Почему она не приняла меня вчера?» — спрашивал
он себя. Он заподозрил ее в том, что у нее есть другие
любовники; его желание от этого только усилилось. Он
вспомнил, что в ту ночь, когда они встретили ее у
кафе-ларька, Гамбрил сказал что-то такое. Что имен-
но? Теперь он жалел, что отнесся к словам Гамбрила
так невнимательно.
«Я надоел ей. Уже. Это ясно».
Может быть, для нее он слишком неотесанный. Шир-
уотер взглянул на свои руки. Да, ногти грязны. Он вы-
нул из жилетного кармана зубочистку и принялся их чи-
стить. Сегодня утром он купил целую пачку зубочисток.
Он решительно взялся за перо. ««Концентрация водо-
родных ионов в крови...» — начал он новый абзац. Но
дальше этих пяти слов дело не пошло.
Если бы, подумал он в полном смятении чувств, если
бы... если бы... если бы... Условное наклонение, без-
надежно условное. Он мог бы получить более светское
воспитание; его отец, например, мог бы быть адвока-
том, а не клерком адвоката. Ему не пришлось бы
столько работать в молодости; он мог бы больше вра-
щаться в обществе, больше танцевать, встречаться
больше с молодыми женщинами. Если бы он встретил
ее несколько лет тому назад — во время войны, ска-
жем, одетый в мундир лейтенанта гвардии...
Он всегда утверждал, будто женщины его не интере-
суют; будто они на него не действуют; будто он, по су-
ществу, выше подобных вещей. Балбес! С таким же ус-
пехом он мог бы сказать, что он выше того, чтобы
иметь почки. Он только милостиво признавал, что
женщины — физиологическая необходимость.
Боже мой, каким дураком он был!
Ну, а как же Рози? Каким образом она жила в те
времена, когда он был выше подобных вещей? Теперь,
469
Олдос Хаксли
когда мысль об этом пришла ему в голову, он понял,
что он фактически ничего не знает о ней, кроме того,
что она не в состоянии правильно выучить наизусть
хотя бы элементарнейшие понятия из области физио-
логии лягушек. Установив это, он оставил всякие по-
пытки узнать ее ближе. Как мог он быть подобным
кретином?
Рози, как он предполагал, была в него влюблена.
А он был влюблен в нее? Нет. Он всячески избегал
этого. Из принципа. Его брак был для него мерой ин-
тимной гигиены, отчасти, кроме того, проявлением за-
ботливой нежности, да, безусловно проявлением неж-
ности; и отчасти развлечением — как, например,
покупка щенка.
Миссис Вивиш открыла ему глаза; увидев ее, он на-
чал замечать и Рози. Он понял, что до этого он был не
только болваном, но также и грубым животным.
Как ему теперь поступить? Он долго сидел непо-
движно, не в силах ответить на этот вопрос.
В конце концов он решил, что самое лучшее — это
рассказать Рози все об этом, рассказать ей все обо всем
на свете.
И о миссис Вивиш тоже? Да, о миссис Вивиш тоже.
Если он это сделает, он легче и скорей вылечится от
своей любви. И он попытается узнать Рози поближе.
Он исследует ее. Он сумеет открыть в ней кое-что дру-
гое, помимо неспособности изучать физиологию. Он
откроет ее, он сумеет превратить свое хорошее отноше-
ние к ней в нечто более живое и теплое. И они начнут
сначала; на этот раз успешней; со знанием и понима-
нием; умудренные опытом.
Шируотер встал со стула, стоявшего у письменного
стола, рассеянно зашагал своей неуклюжей походкой
к двери, наткнулся по дороге на американский книж-
ный шкап и на кресло и, выйдя в коридор, направил-
ся в гостиную. Когда он вошел, Рози не повернула
головы, а продолжала читать, не меняя позы; ее ноги
470
^ Шутовской хоровод
в туфлях были по-прежнему выше головы и по-преж-
нему были очаровательно выставлены напоказ.
Шируотер остановился перед пустым камином. Там
он стоял, спиной к Рози, словно разжигая себя воо-
бражаемым огнем. Он чувствовал, что это самая безо-
пасная и стратегически самая выгодная позиция для
разговора.
— Что ты читаешь? — спросил он.
— Ье ЗорЬа, — сказала Рози.
— Что это такое?
— Что это такое? — презрительно откликнулась
Рози. — Да это же один из величайших французских
классиков.
— Кто автор?
— Кребильон Младший.
— В первый раз слышу, — сказал Шируотер. Насту-
пило молчание, Рози продолжала читать. — Мне толь-
ко что пришло в голову, — снова начал Шируотер, по
обыкновению нудно и нескладно, — что ты, может
быть, не очень счастлива, Рози.
Рози взглянула на него и рассмеялась.
— Что это тебе взбрело в голову? — спросила она. —
Я совершенно счастлива.
Шируотер был поставлен в тупик.
— Очень рад это слышать, — сказал он. — Я только
думал... что тебе, пожалуй, могло показаться... что я
несколько пренебрегаю тобой.
Рози снова рассмеялась.
— Да о чем это ты? — сказала она.
— Меня немного мучает совесть, — сказал Ширу-
отер. — Я начинаю видеть... мне показал это один
человек... что я не... что я не очень хорошо с тобой
обращаюсь...
— Но я уверяю тебя, я этого никогда не замечала, —
вставила Рози, по-прежнему улыбаясь.
— Я обращаю на тебя слишком мало внимания, —
продолжал Шируотер в каком-то отчаянии, ероша свои
471
Олдос Хаксли
густые темные волосы. — У нас нет общих интересов.
Ты совсем не принимаешь участия в моей жизни.
— Но ведь мы цив-вилизованные супруги, — сказа-
ла Рози. — Не можем же мы жить друг у друга в кар-
мане, ведь правда?
— Да, но на деле мы как чужие люди, — сказал
Шируотер. — Это неправильно. И в этом виноват я.
Я никогда не пытался подойти к тебе ближе. А ты де-
лала для этого все, что могла... в начале нашей совме-
стной жизни.
— Ах, т о г д а! — со смехом сказала Рози. — Ты
очень скоро понял, какой я была дурочкой.
— Не смейся над этим, — сказал Шируотер. — В этом
нет ничего смешного. Это очень серьезно. Видишь ли,
я наконец понял, как глупо я себя вел, как плохо я
тебя понимал, как мало я с тобой считался. У меня
вдруг раскрылись глаза. Дело в том, — вдруг прорвал-
ся он, как фонтан, из которого вынули пробку, — я
недавно познакомился с одной женщиной, которая мне
очень нравится, но которой я не нравлюсь. — Говоря
о миссис Вивиш, он бессознательно пользовался ее
лексиконом. А в кругу миссис Вивиш люди только эв-
фемистически «нравились» друг другу, даже в тех слу-
чаях, когда речь шла о всепоглощающей и мучительной
страсти или о полном самозабвении. — И получилось
так, что благодаря этому я увидел многое, на что рань-
ше я закрывал глаза — вероятно, я делал это созна-
тельно. Между прочим, я увидел и то, что мое отноше-
ние к тебе, Рози, ниже всякой критики.
Рози слушала с изумлением, которое она скрывала в
совершенстве. Ах, вот как! Значит, Джемс пустился на
поиски приключений? Это казалось невероятным, а так-
же трогательно-нелепым, когда она поглядела на лицо
своего мужа, такое детское под маской мужественно
торчащих во все стороны волос. «Интересно, — поду-
мала она, — кто бы это мог быть?» Но она не выказала
никакого любопытства. Она это очень скоро выяснит.
472
Шутовской хоровод
— Мне очень жаль, что тебе так не повезло, — ска-
зала она.
— Теперь с этим покончено. — Шируотер сделал
жест, выражавший решимость.
ГЛАВА XIX
Уйдя от мистера Меркаптана, Липиат направился пря-
мо домой. Ясный день точно издевался над ним. Со сво-
ими блестящими красными омнибусами, белыми зонти-
ками, муслиновыми девушками, молодой листвой дере-
вьев и оркестрами на углах улиц, он до отвращения был
похож на увеселительную загородную прогулку. Липиа-
ту хотелось остаться одному. Он взял такси, чтобы доб-
раться до мастерской. Конечно, это было ему не по сред-
ствам, но не все ли равно, не все ли равно теперь?
Машина медленно и как бы нехотя въехала в гряз-
ный тупик. Он расплатился, открыл маленькую дверь
между широкими воротами конюшен, взобрался по
узкой лесенке и очутился у себя дома. Он сел и попро-
бовал собраться с мыслями.
«Смерть, смерть, смерть, смерть», — повторял он
себе, шевеля губами, точно молился. Если он произне-
сет это слово достаточное количество раз, если он впол-
не приучит себя к этой мысли, смерть придет как бы
сама собой; он познает ее, будучи еще живым, он почти
незаметно перейдет из жизни в смерть. «В смерть, —
повторял он про себя, — в смерть». Смерть — как ко-
лодец. Камень падает, падает, секунда за секундой; и
наконец раздается звук, отдаленный, страшный звук
смерти, и потом — ничего больше. Колодец в Карис-
бруке и осел, вертящий колесо, которое подымает вед-
ро воды, ледяной воды... Он долго думал о колодце
смерти.
За окнами в тупике шарманка наигрывала мотив
«Куда деваются мухи зимой?». Липиат поднял голову,
473
Олдос Хаксли
прислушиваясь. Ему стало смешно. «Куда деваются
мухи?» Вопрос ставился до драматизма, до трагизма
кстати. В конце всего — последний смехотворный
штрих. Он видел все это со стороны. Он представил
себе самого себя, покинутого всеми, разбитого. Он
взглянул на свою руку, безжизненно лежащую перед
ним на столе. Недоставало только ран от гвоздей, что-
бы получилась рука распятого Христа.
Ну вот, опять литературщина. Даже теперь. Он за-
крыл лицо ладонями. В его сознании была кромешная
тьма, неизъяснимый, мучительный хаос. Это слишком
трудно, слишком трудно.
Когда он решил писать, оказалось, что в чернильни-
це нет ничего, кроме иссохшего черного осадка. Он
каждый день собирался купить себе чернил; и каждый
раз забывал. Придется писать карандашом.
«Помните ли вы, — ютсал он, — помните ли вы, Майра, то
время,, когда мы поехали за город — помните? — и остано-
вились под Спиной Борова в маленькой харчевне, которой
хозяева старались придать более шикарный вид? "Отель
Быка" — помните? Как мы смеялись над Отелем Быка! И как
нравились нам его окрестности! Целый мир на площади в
несколько квадратных миль. Меловые карьеры и синие ба-
бочки на Спине Борова. А у подножия холма неожиданный
песок: твердый желтый песок с удивительными пещерами,
вырытыми Бог весть когда какими-то неведомыми разбойни-
ками на Пути Пилигрима; и тонкий серый песок, на котором
растет вереск в Пагтенхэм-Коммон. И флагшток и надпись
на том месте, откуда королева Виктория любовалась видом.
И огромные холмистые луга вокруг Комптона и густые тем-
ные леса. И озера, и вересковые пустоши, и шотландские ели
у Кэтт-Милл. Шекльфордские леса. Там было все. Помните,
как мы всем этим наслаждались? Я, во всяком случае, на-
слаждался. Я был счастлив эти три дня. И я любил вас,
Майра. И я думал, что, может быть, может быть, вы когда-
нибудь полюбите меня. Вы этого не сделали. И моя любовь
принесла мне только несчастие. Помните тот замечательный
сонет Микеланджело, в котором он сравнивает любимую
474
Шутовской хоровод
женщину с глыбой мрамора, из которой художник может
изваять совершенный образ своих грез. Если изображение
окажется плохим или если влюбленный получает вместо люб-
ви смерть — что ж, значит, виноват художник и влюблен-
ный, а не мрамор, не любимая.
Апюг Лшщие поп Ьа, пё 1иа Ве11а1е,
О (оНлша, ёигегга, о §гап дЫе^по,
1>1 шю та1 со1ра, о тю <кз1шо, о эог*е.
5е (1еп1го Йе1 Ью сог тог!е йё р1еЬа1е
РотИ т ип 1етро ё сЬ'1 тю Ъа$$о 1П§е@по
N00 зарр1а агйепйо 1гагпе аИго сЬе тогЬе1.
Да, это был мой Ьаззо 'т%е%по, мой низкий гений, не сумев-
ший извлечь из вас любовь, извлечь красоту из материалов,
из которых создают произведение искусства. А теперь вы
улыбнетесь про себя и скажете: бедный Казимир, наконец-то
он согласился с этим! Да, да, теперь я соглашаюсь со всем. Что
я — плохой художник, что я — плохой поэт, что я — плохой
композитор. Что я — шарлатан и неудачник. Что я — коми-
ческий актер на героических ролях, заслуживающий всяче-
ского осмеяния, — и осмеянный. Но ведь смешон каждый че-
ловек, когда на него смотришь со стороны, не принимая во
внимание того, что происходит у него в сердце и в сознании.
Можно превратить "Гамлета" в остроумный фарс» в нем бу-
дет неподражаемая сцена, когда сын застает свою обожаемую
мать на ложе прелюбодеяния. Можно сделать остроумнейшую
мопассановскую новеллу из жизни Христа, противопоставляя
притязания безумного равви его неудачливой судьбе. Все дело
в точке зрения. Каждый человек в одно и то же время и ходя-
чий фарс, и ходячая трагедия. Человек, поскользнувшийся на
банановой корке и проломивший себе череп, описывает в воз-
духе при своем падении комичнейшую арабеску. А вы, Май-
ра, — догадываетесь ли вы о том, что говорят о вас злые язы-
ки? Каким бульварным фарсом представляется другим ваша
жизнь? Для меня же, Майра, вы окружены какой-то безымян-
ной и непонятной трагедией. Что такое для них вы? Какая-то
1 Значит, не для меня любовь я твоя красота. О жестокий рок,
о алая ирония судьбы, о горькая участь! Бели в твоем оердце умер-
ла жалость, это аначит, что мой низкий гений умеет дробудахь его,
лишь умертвив (итал.Х
475
Олдос Хаксли
легкомысленная дамочка с занятными приключениями. А что
такое я? Шарлатан, неудачник, претенциозный, хвастливый,
высокопарный болван, способный писать только рекламы для
вермута. (Почему это причинило мне такую боль? Не знаю.
Нет никаких причин, почему бы вам не думать так, если вам
хочется.) Я был всем этим — фигурой, достойной всяческого
осмеяния. И весьма возможно, что ваш смех был оправдан,
что ваше суждение было справедливым. Я не знаю. Я ничего
не могу сказать. Может быть, я — шарлатан. Может быть,
я — неискренен, хвастаю перед другими, обманываю самого
себя. Говорю вам, что я этого не знаю. Теперь все смешалось
в моем уме. Его ткань распалась, в нем царит ужасный хаос.
Я не могу привести себя в порядок. Лгал ли я самому себе?
Актерствовал ли я? Становился ли я в позу Великого Челове-
ка, пытаясь убедить себя, будто я и в самом деле великий че-
ловек? Есть ли во мне что-то или нет ничего? Удалось ли мне
создать что-нибудь ценное, соответствующее моим замыслам,
моим мечтам (ибо они были прекрасны; в этом я убежден).
Я заглядываю в хаос моей души, и, говорю вам, я не знаю, не
знаю. Но я знаю одно: что вот уже двадцать лет я разыгрываю
шарлатана, над которым вы все издеваетесь; что я страдал, ду-
шой и телом — порой даже голодал — ради того, чтобы разы-
грывать эту роль; что я боролся, что я с подъемом бросался в
атаку, что я терпел поражение — сколько раз! — что я застав-
лял себя бороться, снова и снова бросаться в атаку. Что ж,
пожалуй, это и смешно, если вам угодно именно так смотреть
на это. Смешно, когда человек столько времени подвергает
себя лишениям ради чего-то, чего на самом деле вовсе не су-
ществует. Я понимаю, что в этом есть тонкий комизм. Я по-
нимаю это абстрактно, так сказать. Но не забывайте, что в
данном частном случае я не только бесстрастный наблюдатель.
И если что-нибудь меня теперь обуревает, то отгардь це смех.
Я обуреваем неописуемым страданием, горечью самой смерти.
Смерть, смерть, смерть. Я повторяю себе это слово много раз
подряд. Я думаю о смерти, я пытаюсь представить ее себе, я
склоняюсь над ней, я смотрю туда, куда падают и падают кам-
ни, и слышу только один страшный звук, вслед за которым
вновь настает молчание: смотрю в колодец смерти. Он так
глубок, что не видно мерцающего глаза влаги на дне. У меня
нет свечи, чтобы опустить ее вниз. Это страшно, но я не хочу
больше жить. Жить хуже, чем...»
476
Шутовской хоровод
Липиат полез доставать еще лист бумаги и вздрогнул,
услышав на лестнице шум шагов. Он повернулся к
двери. Его сердце отчаянно колотилось. Непонятный
страх овладел им. В ужасе он ждал приближения ка-
кого-то неведомого и ужасного существа. Шаги ангела
смерти слышались на лестнице. Вверх, вверх, вверх.
Липиат чувствовал, что он дрожит, слыша, как прибли-
жается звук. Он знал наверное, что через несколько се-
кунд он умрет. Палач уже надел ему петлю на шею;
солдаты стрелкового взвода уже прицелились. Раз,
два... он вспомнил миссис Вивиш, стоявшую без шля-
пы, с волосами, раздуваемыми ветром, у подножия
флагштока, на том самом месте, откуда королева Вик-
тория любовалась далеким видом на Сельборн; он
вспомнил ее страдальческую улыбку; он вспомнил, как
однажды она взяла его голову руками и поцеловала
его: «Потому что вы такой золотой осел», — сказала
она, смеясь. Три... Раздался легкий стук в дверь. Ли-
пиат прижал руку к сердцу. Дверь открылась.
Невысокий птицеподобный человечек с длинным ос-
трым носиком и глазками — круглыми, черными и бле-
стящими, как пуговицы, — вошел в комнату.
— Вы, вероятно, мистер Лидгет? — начал он. Потом
взглянул на карточку, где, очевидно, были написаны
имя и адрес. — Я хотел сказать, мистер Липиат. Тыся-
ча извинений. Вы, вероятно, мистер Липиат?
Липиат откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Лицо у него было белое, как бумага. Он тяжело ды-
шал, на висках у него выступил пот, как будто он толь-
ко что бежал.
— Я нашел нижнюю дверь открытой, поэтому я под-
нялся прямо сюда. Надеюсь, вы простите... — Незна-
комец виновато улыбнулся.
— Кто вы? — спросил Липиат, снова открывая глаза.
Сердце у него по-прежнему колотилось; после бури оно
успокаивалось не сразу. Он отпрянул от края страшно-
го колодца; время бросаться туда еще не настало.
477
Олдос Хаксли
— Меня зовут, — сказал незнакомец, — Болдеро,
Герберт Болдеро. Наш общий друг мистер Гамбрил,
мистер Теодор Гамбрил Младший, — уточнил он, —
надоумил меня обратиться к вам по одному вопросу, в
котором мы оба заинтересованы и который, может
быть, заинтересует и вас.
Липиат кивнул, не говоря ни слова.
Мистер Болдеро тем временем осматривал мастер-
скую своими блестящими птичьими глазками. На моль-
берте стоял почти законченный портрет миссис Вивиш.
Он с видом знатока приблизился к нему.
— Это напоминает мне, — сказал он, — Бакоссо.
Можно сказать, очень напоминает. А также немно-
го... — он запнулся, пытаясь восстановить в памяти
имя другого субъекта, о котором говорил Гамбрил. Но,
не сумев припомнить маловыразительные слоги имени
Дерэна, он решил действовать наудачу и сказал: —
Орпена. — Мистер Болдеро вопросительно взглянул
на Липиата, желая убедиться, не ошибся ли он.
Липиат продолжал молчать; казалось, он не слышал
того, что было сказано.
Мистер Болдеро понял, что говорить о современном
искусстве не имеет смысла. «У этого типа такой
вид, — подумал он, — точно с ним что-то неладное.
Надо надеяться, не грипп. Эта болезнь так и ходит по
городу».
— Этот вопрос, о котором я говорил, — продолжал
он другим тоном, — заключается в одном деле, кото-
рое мы с мистером Гамбрилом совместно организуем.
Речь идет о Пневматических Брюках, — и он беззабот-
но помахал рукой.
Липиат внезапно разразился хохотом — преиспол-
ненный горечи Титан. Куда деваются мухи? Куда де-
ваются души? Сперва шарманка, а теперь Пневмати-
ческие Брюки. Потом, так же внезапно, он смолк.
Опять литературщина? Снова актерство?
— Продолжайте, — сказал он, — прошу прощения.
478
Шутовской хоровод
— Ничего, ничего, — снисходительно сказал мистер
Болдеро. — Я знаю, эта мысль кажется на первый
взгляд несколько юмористической, можно сказать. Но
уверяю вас, мистер Лидгет, то есть мистер Липиат, это
дело денежное. Денежное! — Мистер Болдеро сделал
театральную паузу. — Так вот, — продолжал он, — мы
собирались выпустить новый товар, создав ему предва-
рительно сногсшибательную рекламу. Затратить не-
сколько тысяч на газетные объявления и, кроме того,
развесить наши рекламные плакаты по всем станциям
метрополитена и на всех площадях вместе с реклама-
ми Резиновых Изделий Оубриджа, Овсянки Джон
Булль и Бренди Золотая Печать. А для этого, мистер
Липиат, нам нужны, как вы и сами понимаете, не-
сколько хороших, бросающихся в глаза рисунков.
Мистер Гамбрил упомянул ваше имя и надоумил меня
пойти к вам и выяснить, не изъявите ли вы согласие на
некоторое время предоставить в наше распоряжение
ваш талант. И должен заметить, мистер Липиат, —
произнес он с неподдельным жаром, — что, увидев
этот образчик вашего творчества, — он показал на пор-
трет миссис Вивиш, — я чувствую, что вы блестяще
справитесь...
Он не закончил фразы, потому что в это мгновение
Липиат вскочил со стула и, испустив пронзительный,
нечленораздельный, звериный вопль, кинулся на фи-
нансиста, схватил его обеими руками за горло, потряс
его, швырнул на пол, потом поднял за шиворот и стал
пинками подгонять к двери. От последнего пинка мис-
тер Болдеро скатился, как на салазках, по крутой лест-
нице. Липиат побежал за ним; но мистер Болдеро мо-
ментально вскочил на ноги, открыл наружную
дверь, выскользнул на улицу, захлопнул за собой
дверь и, раньше чем Липиат успел сбежать с лестни-
цы, помчался во весь опор по тупику.
Липиат открыл дверь и выглянул наружу. Мистер Бол-
деро был уже далеко, почти у арки в стиле Пиранези. Он
479
Олдос Хаксли
смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, потом
снова поднялся к себе и бросился ничком на кровать.
ГЛАВА XX
Зоэ закончила спор тем, что всадила перочинный
нож на полдюйма в левую руку Колмэна и выбежала
из квартиры, захлопнув за собой дверь. Колмэн при-
вык к подобным сценам; ради них он, собственно, и
существовал на свете. Осторожно он вытащил нож,
который остался торчать в руке. Он взглянул на лез-
вие и с облегчением отметил, что оно не такое уж гряз-
ное, как можно было бы ожидать. Он разыскал вату,
отер струившуюся кровь и прижег рану йодом. По-
том он занялся перевязкой. Но перевязать собствен-
ную левую руку не так-то легко. Колмэн убедился,
что невозможно сделать так, чтобы марля держалась
на месте, невозможно завязать бинт достаточно туго.
Провозившись четверть часа, он добился только
того, что весь перепачкался кровью: рана осталась
незабинтованной. Он оставил попытку перевязать
рану и ограничился тем, что отирал струившуюся
кровь.
— И истекла из него кровь и вода, — произнес он
вслух и посмотрел на красное пятно на вате. Он повто-
рял эти слова снова и снова и на пятнадцатом повторе-
нии разразился хохотом.
Колокольчик в кухне вдруг зазвенел. Кто бы это мог
быть? Он подошел к двери и отпер ее. На площадке
стояла высокая стройная молодая женщина с раскосы-
ми китайскими глазами и большим ртом, элегантно
одетая в черное платье с белой отделкой. Прижимая
вату к кровоточащей руке, Колмэн поклонился на-
сколько мог изящно.
— Входите, — сказал он. — Вы пришли как раз во-
время. Я истекаю кровью. И истекла из него кровь и
480
Шутовской хоровод
вода. Идите, идите, — добавил он, видя, что молодая
женщина нерешительно стоит на пороге.
— Но я пришла к мистеру Колмэну, — сказала она,
слегка заикаясь и краснея, видимо, в замешательстве.
— Я — мистер Колмэн. — Он на мгновенье отнял
вату от раны и с видом знатока поглядел на кровавое
пятно. — Но я очень скоро перестану быть таковым,
если вы не войдете и не перевяжете мне руку.
— Но вы не тот мистер Колмэн, к которому я при-
шла, — сказала молодая особа в еще большем замеша-
тельстве. — Правда, у вас борода, но...
— Значит, я должен примириться с мыслью поки-
нуть эту жизнь, так, что ли? — Жестом, выражающим
отчаяние, он вскинул руки. — Прочь, прочь, недолго-
вечный Колмэн! Прочь, нераскаянный грешник, — и
он сделал вид, что собирается захлопнуть дверь.
Молодая особа остановила его.
— Если вы действительно нуждаетесь в перевязке, —
сказала она, — я, конечно, могу вам помочь. Я была
на курсах сестер милосердия во время войны.
Колмэн распахнул дверь.
— Спасен! — сказал он. — Входите.
Вчера первоначальным намерением Рози было пой-
ти прямо от мистера Меркаптана к Тото. Она немед-
ленно увидит его, она спросит его, что он, собственно,
думал, когда решил сыграть с ней эту глупую шутку.
Она сделает ему основательное внушение. Она даже
скажет ему, что теперь между ними все кончено. Ко-
нечно, если он проявит должное раскаяние и сумеет
разумно объяснить свое поведение, она согласится —
очень неохотно — снова приблизить его к себе. В тех
кругах, где она теперь вращается, царит свобода, пред-
рассудки отсутствуют, и подобные шутки считают де-
лом самым пустяковым. Было бы глупо ссориться из-
за этого. Но все-таки она решила проучить Тото.
Однако, когда она, наконец, оставила прелестный
будуар мистера Меркаптана, было слишком поздно,
16 О. Хаксли
481
Олдос Хаксли
чтобы идти Бог знает куда в Пимлико, по адресу, ко-
торый дал ей мистер Меркаптан. Она решила отло-
жить свой визит до следующего дня.
Итак, на следующий день она, как и было решено,
направилась в Пимлико — ■ в Пимлико, чтобы посетить
человека по имени Колмэн. После Слон-стрит и мистера
Меркаптана Пимлико представлялось несколько убогим
и второразрядным. Бедный Тото! После блестящего мис-
тера Меркаптана он казался несколько потускневшим.
Этот опыт о «,1и5 Рптае МосИз» — ах! Пробираясь
сквозь неаппетитный лабиринт Пимлико, она вспомнила
о нем и, вспоминая, улыбалась. Бедный Тото! И сверх
того, не надо забывать, бессмысленный, коварный, глу-
пый Тото! Она очень точно представляла себе все, что
она ему скажет; она представляла себе даже то, что ска-
жет ей он. А когда объяснение кончится, они отправятся
обедать в Кафе-Рояль — в верхний этаж, где она никог-
да не бывала. И она пробудит в нем ревность, сообщив
ему, что мистер Меркаптан ей очень понравился; но рев-
ность не слишком жгучую. Молчание — золото, как го-
ворил ее отец, когда она приходила в раж и ей хотелось
говорить гадости всем, кто попадался под руку. В неко-
торых вещах молчание безусловно золото.
В довольно мрачном переулке возле Лупус-стрит,
куда ее направили, Рози отыскала дом номер такой-то,
отыскала, среди множества звонков и карточек, нуж-
ное ей имя. Быстро и решительно она поднялась по
лестнице.
«Ну, знаете, — скажет она, как только увидит
его, — я считала вас цивилизованным человеком. —
Мистер Меркаптан намекнул, что Колмэн не подлин-
но цивилизованный человек; для Рози намека было
достаточно. — Но вижу, — скажет она затем, — что я
ошиблась. Я не люблю иметь дело с мужланами».
Изысканная леди выбирала юного поэта, а не батрака.
Хорошо прорепетировав свою роль, Рози позвонила. И
когда дверь открылась, она очутилась лицом к лицу с
482
Шутовской хоровод
этим огромным бородатым дикарем, который улыбался,
который смотрел на нее блестящими пугающими глаза-
ми, который цитировал Евангелие и который истекал
кровью, как боров. Кровь была на рубашке, кровь на
брюках, кровь на руках, кровавые отпечатки пальцев на
лице; даже белокурая каемка его бороды, заметила Рози,
была местами запачкана кровью. В первую минуту даже
ее аристократическая уравновешенность изменила ей.
Под конец, однако, она последовала за ним через
маленькую переднюю в светлую комнату, выбеленную
известкой; мебели не было, если не считать стола, не-
скольких стульев и большого пружинного матраца,
стоявшего, как остров, посреди комнаты и служивше-
го в зависимости от обстоятельств кроватью или дива-
ном. Над камином была пришпилена большая фотогра-
фическая репродукция этюда Леонардо — «Анатомия
любви». Других картин по стенам не было.
— Все приспособления здесь, — сказал Колмэн, ука-
зывая на стол. — Корпия, марля, бинты, вата, йод,
клеенка. Они у меня всегда заготовлены на случай по-
добных маленьких несчастий.
— А вы часто ухитряетесь резать себе руки? — спро-
сила Рози. Она сняла перчатки и распаковала новый
пакет марли.
— Их режут, — объяснил Колмэн. — Знаете, неболь-
шие расхождения во взглядах. Если твое око соблазняет
тебя, вырви его; люби ближнего, как самого себя. След-
ственно: если око ближнего соблазняет тебя — понимае-
те? Мы здесь живем согласно христианским принципам.
— Кто такие — «мы»? — спросила Рози, в последний
раз прижигая рану йодом и накладывая на нее боль-
шой кусок марли.
— Всего-навсего я сам и — как бы это сказать? —
моя ассистентка, — ответил Колмэн. — А! Вы делаете
это с большим искусством, — продолжал он. — Вы
законченный представитель типа больничной сиделки:
полный комплект материнских инстинктов. Для сердца,
483
Олдос Хаксли
что пылает страстью, ты как пожарная кишка, как мы
говаривали в доброе старое время, когда в моде были
каламбуры.
Рози засмеялась.
— Не воображайте, пожалуйста, будто я только тем
и занимаюсь, что перевязываю раны, — сказала она и
на мгновение отвела взгляд от перевязки. После пер-
вого момента удивления к ней возвращалось ее обыч-
ное холодное самообладание.
— Браво! — воскликнул Колмэн. — Вы, кроме того,
наносите их, не так ли? Сначала нанести рану, а по-
том вылечить ее, по великому древнему методу гомео-
патов. Великолепно! Посмотрите-ка, что говорит по
этому поводу Леонардо. — Свободной рукой он пока-
зал на висевшую над камином фотографию.
Рози, бросившая взгляд на картину при входе в ком-
нату, предпочла не рассматривать ее слишком внима-
тельно во второй раз.
— По-моему, это ужасная гадость, — сказала она и с
удвоенным рвением принялась за перевязку.
— Да! Но ведь в этом весь смысл, весь смысл, —
сказал Колмэн, и в его светлых голубых глазах запля-
сали яркие огоньки. — В этом красота подлинной стра-
сти. Она гадка. Почитайте, что говорят о любви отцы
церкви. Вот это — знатоки дела! Кажется, Одо из
Клюни назвал женщину зассиз з1егсопз, мешок дерьма.
51 яшз ешт сопзИега! ^иае т!га пагез е! ^иае т1га
(аисез еЬ яиае т1га уеп1гет 1а1еап1, 50Г(Ьз иЫдие
герепе!. Латынь грохотала, как красноречивый гром,
в устах Колмэна. Е1 31 пес ех1геппз (К^Шз Пе§та уе1
з1егсиз 1ап§еге раИтиг, ^иотос^о 1рзит з1егсопз зассит
атр1есИ йез^егатиз1. — Он причмокнул губами. —
Изумительно! — сказал он.
1 Ведь если кто-то посмотрит, что скрыто внутри ноздри, глот-
ки или чрева, он найдет везде мерзость. И если даже кончиками
пальцев мы не хотим прикасаться к слизи или дерьму, почему же
мы желаем обнять целый мешок дерьма (лат.).
484
Шутовской хоровод
— Я не понимаю по-латыни, — сказала Рози, — к
счастью. А ваша перевязка готова. Смотрите.
— Благодарю тебя, пожарная кишка, — и Колмэн
подкрепил свою благодарность улыбкой. — Боюсь,
впрочем, что епископ Одо не пощадил бы и вас; даже
за вашу добродетель. А тем более за вашу наружность,
которая только заставила бы его с особой настойчиво-
стью разоблачать скрывающиеся под ней тайны ваших
внутренностей.
— Ну, знаете, — возмутилась Рози. Она охотно вста-
ла бы и ушла, но голубые глаза этого дикаря поблес-
кивали с таким странным выражением и он улыбался
так загадочно, что она продолжала сидеть на том же
месте, слушая с удовольствием, к которому примеши-
валось отвращение, его болтовню и взрывы искусствен-
ного и пугающего смеха.
— Ах! — воскликнул он, вскидывая руки. — Какими
сладострастниками были все эти старцы! Какое на-
слаждение доставляли им грязь, и мрак, и убожество,
и скука, и все ужасы греха. Они притворялись, будто
пытаются отвлечь людей от порока, перечисляя его
ужасы. Но на самом деле они только делали его более
соблазнительным, описывая его таким, каков он в дей-
ствительности. О езса уегтшт, О тазза риЬгепз!1 Тош-
нотворны объятия! Спрягать совокупительный глагол,
педантично, с мешком требухи — можно ли представить
себе что-нибудь более восхитительно и пленительно и
упоительно гнусное? — И он откинул голову назад и
захохотал; окровавленные кончики его белокурой боро-
ды затряслись. Рози смотрела на них, зачарованная
отвращением.
— У вас борода вся в крови, — она почувствовала,
что необходимо обратить на это его внимание.
— Ну что ж? Почему бы ей не быть в крови? — спро-
сил Колмэн.
О снедь червей, о груда праха! (Лат.)
485
Олдос Хаксли
Смущенная Рози почувствовала, что краснеет.
— Просто потому, что это дов-вольно неприятно. Не
знаю почему. Но это неприятно.
— Какой повод, чтобы немедленно броситься мне в
объятия! — сказал Колмэн. — Когда вас целует боро-
да, это уже само по себе плохо. Но когда это окровав-
ленная борода — вы только представьте себе!
Рози всю передернуло.
— В конце концов, — сказал он, — какой интерес,
какое удовольствие совершать обычные поступки об-
щепринятым способом? Жизнь аи па1игеР. — Он по-
качал головой. — Нам необходимы чеснок и шафран.
Вы верите в Бога?
— Н-не очень, — сказала Рози, улыбаясь.
— Жалею вас. Жизнь должна казаться вам неверо-
ятно тоскливой. А стоит вам начать верить, как все
вырастает в тысячу раз. Фаллические символы выши-
ной в пятьсот футов, — он поднял руку. — Ряд оска-
ленных зубов, вдоль которого можно бежать добрую
сотню шагов. — Он осклабился на нее из-за своей бо-
роды. — Раны, такие большие, что целая шестерка
цугом может проехать в их гнойные глубины. Каждое
самое незначительное действие приобретает извечный
смысл. По-настоящему наслаждаться жизнью можно
только тогда, когда веришь в Бога, и особенно в ад.
Например, если в ответ на настойчивые приставания
моей окровавленной бороды вы хотя бы на несколько
минут сдадитесь, — насколько больше наслаждения
вам это достарит, если при этом вы будете верить, что
совершаете грех против Духа Святого, если все это
время вы будете спокойно и бесстрастно думать:
4Мало того, что это смертный грех, это сверх того
уродливо, нелепо, это похоже на акт испражнения,
на...»
Рози подняла руку.
В натуральном виде (фр.) — поварской термин.
486
Шутовской хоровод
— Вы просто ужасны, — сказала она. Колмэн улыб-
нулся ей. И все-таки она не ушла.
— Кто не со мной, тот против меня, — сказал Кол-
мэн. — Если вы не в состоянии быть «с», тогда уж луч-
ше решительно выступить «против», чем быть просто
отрицательно-безразличной.
— Вздор! — слабо запротестовала Рози.
— Когда я называю свою возлюбленную нимфоман-
кой и сукой, она вонзает мне в руку перочинный нож.
— И что же, вам это доставляет наслаждение? —
спросила Рози.
— Огромное, — ответил он. — Это гнусно до послед-
ней и самой низкой степени и в то же время исполнено
глубочайшего извечного смысла.
Колмэн замолчал; Рози тоже ничего не сказала. На-
прасно она желала, чтобы на месте этого опасного,
грозного дикаря оказался Тото. Мистер Меркаптан
должен был бы предупредить ее. Но ведь он же пред-
полагал, что она уже знает этого субъекта. Она подня-
ла на него глаза и увидела, что его блестящие глаза
пристально смотрят на нее; он беззвучно смеялся.
— Вы не хотите узнать, кто я такая? — спросила
она. — И как я сюда попала?
Колмэн кротко покачал головой.
— Отнюдь нет, — сказал он.
Рози почувствовала себя еще более беспомощной.
— Почему? — спросила она самым смелым и дерз-
ким тоном, на какой только она была способна.
Колмэн ответил ей вопросом на вопрос:
— Зачем?
— Это было бы законное любопытство.
— Но я знаю все, что хочу знать, — сказал он. —
Вы — женщина, или, по крайней мере, обладаете все-
ми вторичными половыми признаками таковой. Раз-
решите мне добавить, что развиты они не слишком
пышно. Ноги у вас не деревянные. Ваши веки порха-
ют по вашим глазам вверх и вниз, как подвижная
487
Олдос Хаксли
штора сигнального фонаря, выводя на общепринятом
коде буквы А. М. О. К.1 - а не С.А.З.Т.1.Т.А.З.2, или
я очень ошибаюсь. Ваш рот выглядит так, точно он
умеет и целовать, и кусать. Вы...
Рози вскочила с места.
— Я ухожу, — сказала она.
Колмэн откинулся на спинку стула и заржал.
— Кусайте, кусайте, кусайте, — сказал он. — Трид-
цать два раза. — И он принялся открывать и закры-
вать рот как можно быстрей, так что зубы защелкали с
сухим костяным звуком. — Каждый кусок тридцать
два раза. Так сказал мистер Гладстон. А уж кому
знать, — он снова защелкал своими острыми белыми
зубами, — кому знать, как не мистеру Гладстону.
— Прощайте, — сказала Рози, открывая дверь.
— Прощайте, — ответил Колмэн и сейчас же вскочил
на ноги и погнался за ней.
Рози вскрикнула, выскользнула за дверь и, захлоп-
нув ее за собой, перебежала через переднюю и завози-
лась с замком наружной двери. Он не отпирался. Она
дрожала от страха, ее тошнило. Дверь позади нее с
треском распахнулась. Раздался взрыв хохота, и руки
Дикаря легли ей на плечи, его лицо выглянуло из-за ее
плеча, и белокурая борода, перепачканная кровью, за-
щекотала ей шею и лицо.
— Ох, не надо, не надо! — умоляла она, отворачивая
голову. Потом вдруг разразилась горючими слезами.
— Слезы! — в экстазе закричал Колмэн. — Настоя-
щие слезы! — Он порывисто нагнулся, осушая их по-
целуями, глотая их на лету. — Я пьянею, — сказал он,
поднимая голову, как цыпленок, глотнувший воды, и
причмокнул губами.
Безудержно рыдая, Рози никогда в жизни не чувство-
вала себя менее похожей на знатную пресыщенную леди.
1 Любовь (лат.).
2 Целомудрие (лат.).
488
Шутовской хоровод
ГЛАВА XXI
— Итак, — сказал Гамбрил, — я снова здесь.
— Уже? — Нестерпимая головная боль заставила
Майру Вивиш после завтрака с Пайерсом Коттоном вер-
нуться домой отдыхать. Она накормила свою алчную
болезнь пирамидоном и теперь лежала на кушетке с
обивкой по эскизам Дюфи под своим портретом во весь
рост работы Жака-Эмиля Бланша. Ее головная боль не
прошла, но ей было скучно. Когда горничная доложила
о Гамбриле, миссис Вивиш приказала впустить его. —
Я очень больна, — сказала она голосом умирающей. —
Посмотрите на меня, — она показала на себя, — и на
меня же. — Взмахом руки она указала на портрет, лег-
кий и блестящий, как шампанское. — До и после. Как
рекламы, знаете. Каждая картина рассказывает по-
весть. — Она слабо рассмеялась, потом сделала гримас-
ку и, втянув воздух полуоткрытыми губами, приложи-
ла руку ко лбу.
— Дорогая Майра, — Гамбрил пододвинул стул к ку-
шетке и уселся, как врач у изголовья пациента. — До и
после — чего именно? — спросил он почти по-докторски.
Миссис Вивиш едва заметно пожала плечами.
— Не знаю, — сказала она.
— Не грипп, надеюсь?
— Нет, не думаю.
— Не любовь, случайно?
Миссис Вивиш на этот раз не рискнула засмеяться; она
удовольствовалась тем, что страдальчески улыбнулась.
— Это было бы справедливым возмездием, — про-
должал Гамбрил, — за то, что вы сделали мне.
— А что я вам сделала? — спросила миссис Вивиш,
широко открывая свои бледно-голубые глаза.
— Всего лишь разбили мне жизнь.
— Какой вы еще ребенок, Теодор. Расскажите, в
чем дело, без этих глупых возвышенных фраз. — В ее
умирающем голосе слышалось раздражение.
489
Олдос Хаксли
— Дело вот в чем, — сказал Гамбрил. — Вы помеша-
ли мне встретиться с единственным человеком в жиз-
ни, с которым мне по-настоящему хотелось встретить-
ся. А вчера, когда я попытался с ней встретиться, ее
уже не было. Она исчезла. И вот я остался в безвоз-
душном пространстве.
Миссис Вивиш закрыла глаза.
— Мы все в безвоздушном пространстве, — сказала
она. — Вам, знаете, не придется испытывать недостат-
ка в обществе. — На мгновение она замолчала. — Тем
не менее мне очень жаль, — добавила она. — Почему
вы мне не сказали? И зачем вы послушались меня,
вместо того чтобы ехать и все тут?
— Я не сказал вам потому, — ответил Гамбрил, —
потому что в то время я сам не знал. А не поехал я
потому, что не хотел ссориться с вами.
— Спасибо, — сказала миссис Вивиш и погладила его
руку. — А что вы намерены предпринять теперь? Не
ссориться же со мной, — боюсь, что это было бы весь-
ма сомнительным утешением.
— Собираюсь завтра утром уехать из Англии, — ска-
зал Гамбрил.
— А! Классическое лекарство!.. Надеюсь, не охотить-
ся на крупную дичь? — Она подумала о Вивише сре-
ди тикки-тикки и цеце. Он очень милый мальчик,
очень милый, но... но что?
— Избави Бог! — воскликнул Гамбрил. — За кого
вы меня принимаете? Крупная дичь! — Он откинулся
на спинку стула и захохотал от всего сердца, в первый
раз после вчерашнего вечера, после возвращения из
Робертсбриджа. Тогда у него было такое чувство, что
он никогда больше не будет смеяться. — Неужели вы
можете представить меня в пробковом шлеме, с круп-
нокалиберным ружьем для охоты на слонов?
Миссис Вивиш приложила руку ко лбу.
— Я представляю себе вас, Теодор, — сказала
она, — и я стараюсь думать, что вы будете выглядеть
490
Шутовской хоровод
вполне естественно; но это потому, что у меня болит
голова.
— Я еду сначала в Париж, — сказал Гамбрил. —
После этого — не знаю. Я поеду туда, где можно сбы-
вать Пневматические Брюки. Это — деловая поездка.
На этот раз, несмотря на головную боль, миссис Ви-
виш рассмеялась.
— Я собирался устроить прощальный банкет, —
продолжал Гамбрил. — Мы проедемся перед обедом —
конечно, если вы будете чувствовать себя достаточно
хорошо — и соберем несколько человек друзей. Потом,
в глубочайшем унынии, мы будем есть и пить. А утром,
небритый и полный отвращения, я сяду в поезд на вок-
зале Виктория, благодаря судьбу за то, что покидаю
Англию.
— Мы так и сделаем, — слабо и неукротимо сказала
миссис Вивиш с кушетки, которая на этот раз и в са-
мом деле была почти что смертным одром. — А пока
что мы выпьем еще раз чаю, и вы будете занимать меня
разговором.
Принесли таннин. Гамбрил приготовился разговари-
вать, а миссис Вивиш слушать — слушать и время от
времени смачивать виски одеколоном и вдыхать нюха-
тельную соль.
Гамбрил заговорил. Он говорил о брачных обрядах
осьминогов, о сложных церемониях, совершаемых в
подводных зеленых гротах Индийского океана. При
наличии шестнадцати ног сколько различных переме-
щений, комбинаций, объятий? И посреди каждого пуч-
ка ног — рот, похожий на клюв макао.
На обратной стороне луны, как уверял его один при-
ятель — мистик Умбиликов, души умерших в форме
маленьких пузырьков, похожих на разваренное саго,
громоздятся и громоздятся до тех пор, пока они не
начинают сжимать и давить друг друга все сильней и
мучительней. В мире непосвященных эта давка на об-
ратной стороне луны известна под ошибочным
491
Олдос Хаксли
наименованием ада. Что же до созвездий, то Скорпион
был первым созвездием, которое обзавелось подобаю-
щим позвоночником. Ибо усилием воли он пожрал
свой панцирь, он уплотнил его и перестроил внутри
собственного тела и превратился таким образом в пер-
вое позвоночное. Это, как вы, вероятно, понимаете и
сами, было памятным днем в космической истории.
Квартирная плата в этих новых домах на Риджент-
стрит и Пикадилли достигает трех или четырех фунтов
за квадратный фут. Тем временем вся красота вопло-
щенной мечты Наша разрушалась, и снова хаос и вар-
варство безраздельно воцарились даже на Риджент-
стрит. Призрак Гамбрила Старшего расхаживал по
комнате.
Кто живет дольше: тот, кто в течение двух лет при-
нимает героин и умирает, или тот, кто живет на рост-
бифах, воде и картошке до девяноста пяти лет? Один
пребывает свои двадцать четыре месяца в вечности.
А все годы пожирателя ростбифов прожиты им только
во времени.
— Я могу рассказать вам все о героине, — сказала
миссис Вивиш.
Леди Козерог, насколько он мог понять, по-прежне-
му принимает у себя в постели. Как восхитился бы
Рубенс ее шелковыми подушками, ее гигантскими ко-
чанами розовой капусты, ее круглыми розовыми жем-
чужинами, более крупными, чем те, которые капитан
Немо нашел в достопамятной раковине. И теплое су-
хое трение тела о тело, когда она ходит, выставляя
вперед сначала одну ногу, потом другую.
Кстати об осьминогах: плавательные пузыри глубоко-
водных рыб наполнены почти абсолютно чистым кисло-
родом. С'ез! 1а у'геК Гамбрил пожал плечами.
На альпийских пастбищах кузнечики начинают свой
полет, жужжа, как заводные. Потом эти бурые неви-
1 Такова жизнь (фр.Х
492
Шутовской хоровод
димки вдруг обнаруживаются, когда они поднимаются
над цветами — быстрая синяя молния, летучая алая
полоса. Потом цветные крылья закрываются надкры-
льями, и они снова превращаются в невидимых скри-
пачей, трущихся нога об ногу, наподобие леди Козе-
рог, у подножия огромных, как башни, цветов.
Продавцы поддельных антиков придают желтоватый
оттенок своим средневековым изделиям из слоновой
кости тем, что дают их на несколько месяцев толстым
женщинам носить, как амулеты, на груди.
На итальянских кладбищах фамильные склепы дела-
ются из стекла и железа, как теплицы.
Сэр Генри Гридль наконец женился на даме со сви-
ным рылом.
Фреска «Воскресение из мертвых» работы Пьеро
делла Франческо в Сан-Сеполькро — лучшая картина
в мире, а тамошний отель вовсе не плох. Скрябин — 1е
Чайковский (1е поз доигз1. Самый скучный пейза-
жист — это Маршан. Самый лучший поэт...
— Скучно, — сказала миссис Вивиш.
— Может быть, я должен говорить о любви? —
спросил Гамбрил.
— Хотя бы, — ответила миссис Вивиш и закрыла
глаза.
Гамбрил рассказал историю про Джо Питерса, Кон-
ни Астикот и Джими Баума. Историю про Лолу Кнопф
и баронессу Гномон. Про Маргариту Радикофани, са-
мого себя и пастора Мейера. Про лорда Кэви и малень-
кого Тоби Нобса. Когда он кончил рассказывать, он
увидел, что миссис Вивиш заснула.
Это было не слишком лестно. Но, подумал он, не-
много поспать будет очень полезно для ее головной
боли. И, зная, что, если он замолчит, она, вероятно,
проснется, разбуженная неожиданным молчанием, он
продолжал мирно разговаривать сам с собой.
Наших дней (фр.).
493
Олдос Хаксли
— Когда я поеду в этот раз за границу, — продол-
жал он свой монолог, — я примусь всерьез за авто-
биографию. Номер в гостинице — лучшее место для
работы. — Он задумчиво почесал в затылке и даже
потянул себя за кончик носа, что было одной из его
дурных привычек, которым он предавался в оди-
ночестве. — Мои знакомые, — снова заговорил он, —
подумают, что я пишу о двуколке, и о матери, и о цве-
тах и так далее просто потому, что этим местом, — он
почесал в затылке немного сильней, чтобы показать
себе, что он имеет в виду свою голову, — я знаю, что
о таких вещах принято писать. Они сочтут меня бес-
цветным подражателем великих писателей, тщетно
пытающимся убедить себя и других, будто и я пере-
жил все те душевные и духовные катастрофы, кото-
рые полагается переживать великим людям. И, может
быть, они будут правы. Может быть, «Жизнь Гамб-
рила* будет таким же явным Егза121, как и «Жизнь
Бетховена». С другой стороны, они могут с удивле-
нием обнаружить, что это неподдельный товар. Тог-
да увидим, — Гамбрил медленно покачал головой и
переложил два пенни из правого кармана брюк в ле-
вый. Он огорчился, обнаружив, что медяшки неза-
конно затесались в компанию серебряных монет. Се-
ребро в правом кармане, медь — в левом. Это один из
тех законов, нарушение которых приносит несчас-
тие. — У меня предчувствие, — продолжал он, — что
на днях я могу превратиться в святого. В неудачли-
вого, колеблющегося святого, вроде потухающей
свечки. Что же до любви — о да, о да, конечно! —
что же до людей, с которыми я встречался, то я под-
черкну, что я был знаком с большинством европей-
ских знаменитостей и что я говорил о них то же, что
сказал после своей первой любовной истории: только
и всего?
Подделка (нем.).
494
Шутовской хоровод
— Вы в самом деле сказали такую вещь после вашей
первой любовной истории? — спросила миссис Вивиш;
она проснулась.
— А вы нет?
— Нет, я сказала: это все, это все на свете, это все-
ленная. В любви бывает или все на свете, или ровно
ничего. — Она закрыла глаза и почти немедленно сно-
ва заснула.
Гамбрил продолжал свой колыбельный монолог.
— «Эта прелестная книжечка»... Шотландец.
«Этот винегрет непристойностей, сплетен и псевдо-
психологии»... Эхо Дарлингтона. «Родной
брат мистера Гамбрила — святой Франсуа Ксавье,
его двоюродный брат — граф Рочестер, его трою-
родный брат — Человек Чувства, его четвероюрод-
ный брат — Давид Юм...» При д в орный жур-
нал. — Гамбрилу уже надоела эта шутка. — Поду-
мать только, на что уходят мои таланты, — продол-
жал он, — подумать только. Негг ^$и, как воскли-
цала в трудные минуты Ргаи1ет Ниммернейн.
Подумай, милая корова, подумай! Сейчас не время
для травы. Подумай, милая корова, подумай же, по-
думай. — Он встал со стула и на цыпочках пробрал-
ся в другой конец комнаты, к письменному столу.
Индийский кинжал лежал возле пресс-папье; миссис
Вивиш пользовалась им как разрезательным ножом.
Гамбрил взял его и повертел в руках. — Большой
палец на лезвие, — сказал он, — и наноси удар, сни-
зу вверх. Берегись. Сделай выпад. Проникает до ру-
кояти. Отточен остро, — он провел двумя пальцами
по лезвию, — направляй, пока не войдет до ручки.
3-зип. — Он положил кинжал и пошел к своему сту-
лу, по пути скорчив рожу перед зеркалом над ками-
ном.
В семь часов миссис Вивиш окончательно просну-
лась. Она тряхнула головой, желая проверить, не пе-
рекатывается ли внутри черепа боль.
495
Олдос Хаксли
— У меня, кажется, все в порядке, — сказала она.
Она вскочила на ноги. — Идем! — воскликнула она.
—Я чувствую себя готовой на все.
— А я чувствую себя пищей для червей, — сказал
Гамбрил. — Однако Уегааш' а 1ахга р1епа И §епегозо
итог1. — Он принялся напевать Пуншевую Песню из
«Роберта-дьявола», и под звуки этой наивно-веселой
мелодии они вышли из дома.
Их такси в тот вечер обошлось им в несколько фун-
тов. Они заставили шофера сновать подобно челноку
из одного конца Лондона в другой. Каждый раз, когда
они проезжали через Пикадилли-сэркус, миссис Ви-
виш высовывалась из окошка посмотреть на световые
рекламы, плясавшие нескончаемую пляску святого
Витта над памятником графу Шефтсбери.
— Как я обожаю их! — сказала она, когда они про-
езжали мимо них в первый раз. — Эти колеса, вертя-
щиеся до тех пор, пока из них не начинают сыпаться
искры; этот гудящий мотор и эта чудесная бутылка
портвейна, которая наполняет стакан и потом исчезает
и потом появляется снова и снова наполняет стакан.
Какое чудо!
— Какая гадость, — поправил ее Гамбрил. — Эти
штуки — эпилептический символ всего, что есть в со-
временности самого скотского и глупого. Посмотрите
сначала на это свинство, а потом сюда. — Он показал
на городскую пожарную часть на северной стороне
площади. — Вот здесь стоит скромность, достоинство,
красота, покой. А там мелькает, там приплясывает и
корчится — что? Беспокойство, растерянность, отказ
от мысли, все, что угодно, лишь бы не было тишины...
— Какой вы восхитительный педант! — Она отвер-
нулась от окошка, положила руки ему на плечи и
взглянула на него. — Вы ужасно смешной! — И она
поцеловала его.
Нальем полные чаши благородной влаги (итпал.Х
496
Шутовской хоровод
— Вы не заставите меня переменить мнение, — улыб-
нулся ей Гамбрил. — Ерриг' 51 тиоуе1 — я не сдаюсь,
как Галилей. Они вертятся, и они отвратительны.
— Они — это я, — с чувством сказала миссис Ви-
вши. — Эти штуки — это я.
Сперва они проехали в конюшню Липиата. Под ар-
кой в стиле Пиранези. Веревки для белья, протянутые
от окна к окну через улицу, были похожи на те кана-
ты, которые составляют неотъемлемую и загадочную
часть обстановки Настоящей Тюрьмы. В тупике воня-
ло, ребята кричали; смех девчонок, похожий на лай
гиены, гулко отдавался в узком проходе между стена-
ми. В Гамбриле моментально пробудилось все его
чувство социальной несправедливости.
Запершись на весь день у себя в комнате, Липиат
писал — писал о всей своей жизни, о своих идеях и о
своих идеалах, писал Майре. Стопка исписанных лист-
ков росла и росла. К вечеру он закончил: он написал
все, что хотел. Он доел остатки вчерашней булки и
выпил воды, так как вдруг вспомнил, что целый день
жил на пище святого Антония. Потом он приготовился
думать: он растянулся на закраине колодца и посмот-
рел вниз, в безглазую тьму.
От времен войны у него остался револьвер. Вынув
его из письменного стола, где он хранился, Липиат за-
рядил его, положил на ящик, служивший ему ночным
столиком, и растянулся на кровати. Он лежал совер-
шенно неподвижно, ослабив мускулы, тяжело дыша.
Мысленно он видел себя мертвым. Посмешище! Един-
ственное, что оставалось, — это броситься в колодец.
Он взял в руки револьвер, он посмотрел внутрь ство-
ла. Черный и глубокий, как колодец. Дуло, приложен-
ное ко лбу, было как холодный рот.
В мысли о смерти не было ничего нового. Не было
даже возможности подумать о ней что-нибудь новое.
И все-таки она вертится (итал.).
497
Олдос Хаксли
Все те же старые мысли, все те же страшные старые
вопросы.
Приложить холодный рот ко лбу, пальцем надавить
собачку. И вот он уже падает, падает. И уничтожаю-
щий грохот выстрела будет таким же, как отдаленный
звук смерти на дне колодца. А после, когда все смолк-
нет? Старый вопрос, по-прежнему тот же самый.
После он будет лежать, истекая кровью. Мухи будут
пить его кровь, точно красный мед. А потом придут
люди и вынесут его ногами вперед, и следователь по-
смотрит на него в морге и объявит, что он покончил с
собой в припадке сумасшествия. А потом его зароют в
черную яму, зароют, и он сгниет.
А кроме этого, будет что-нибудь еще? В мыслях, в
вопросах не было ничего нового. И ответа по-прежне-
му не было.
В комнате становилось темно; краски пропадали,
очертания предметов расплывались. Мольберт с портре-
том Майры черным силуэтом выделялся на фоне окна.
Близкое и далекое сливались, делались неразличимыми,
становились частью тьмы. Бледные сумерки за окном
сгущались. Ребята пронзительно кричали, предаваясь
играм под зелеными газовыми фонарями. Безрадост-
ный, злобный смех девчонок издевался и призывал.
Липиат протянул руку и дотронулся до револьвера.
Внизу, у наружной двери, раздался резкий стук. Он
поднял голову, прислушался, уловил звук двух голосов,
мужского и женского. Голос Майры он узнал сразу; вто-
рой голос, решил он, принадлежит, вероятно, Гамбрилу.
— Как ужасно, что есть люди, которые живут в по-
добных местах, — говорил Гамбрил. — Посмотрите на
этих детей. Следовало бы карать по закону тех, кто
производит детей на этой улице.
— Они всегда принимают меня за Гамельнского
Крысолова, — сказала миссис Вивиш. Липиат встал с
постели и прокрался к окну. Ему было слышно все,
что они говорили.
498
Шутовской хоровод
— Сомневаюсь, чтобы Липиат был дома. Света нет.
— Но у него плотные занавеси, — сказала миссис
Вивиш, — и я знаю наверно, что стихи он пишет все-
гда в темноте. Может быть, он пишет стихи.
Гамбрил рассмеялся.
— Постучите еще, — сказала миссис Вивиш. — По-
эты никогда не замечают ничего вокруг, знаете. А Ка-
зимир всегда поэт.
— II Рое^а1 — с большой буквы. Как д'Аннунцио в
итальянских газетах, — сказал Гамбрил. — Вы знаете,
что у д'Аннунцио есть книги, напечатанные на проре-
зиненной материи, специально для ванны? — Он еще
раз постучал в дверь. — Я прочел это как-то на днях в
«Согпеге ёе11а зега»2. Его любимое чтение в ванне —
это «Цветочки Франциска Ассизского». А в мыльнице
у него лежит вечное перо со специальными чернилами,
которые не боятся воды, так что он может, когда ему
вздумается, добавить парочку своих собственных Рю-
геШ3. Надо будет посоветовать это Казимиру.
Липиат стоял у окна, скрестив руки на груди, и слу-
шал. Как легко они перебрасываются его жизнью, его
сердцем, точно теннисным мячом! Он вспомнил все те
случаи, когда он легкомысленно злословил о других
людях. Его собственная особа всегда казалась при
этих разговорах священной. В теории знаешь, что
другие говорят о вас так же пренебрежительно, как
вы сами говорите о них. На практике же этому труд-
но поверить.
— Бедный Казимир! — сказала миссис Вивиш. — Бо-
юсь, его выставка кончилась провалом.
— Безусловно, — сказал Гамбрил. — Полный и
абсолютный провал. Я предложил своему капитали-
сту использовать Липиата для наших реклам. Они
1 Поэт (итал.).
2 <Вечерний вестник* (итал.).
3 Цветочки (итал.).
499
Олдос Хаксли
великолепно получатся у него. И у него в кармане за-
ведутся деньги.
— Самое худшее в этом то, — сказала миссис Ви-
виш, — что такое предложение смертельно обидит его. —
Она подняла глаза на окно. — Не знаю почему, — ска-
зала она, — но у этого дома ужасно мертвый вид. Наде-
юсь, с бедным Казимиром ничего не случилось. У меня
такое чувство, что с ним что-то неладно.
— Ах, эта пресловутая женская интуиция! — засме-
ялся Гамбрил. Он снова постучал.
— Не могу отделаться от чувства, что он лежит там
мертвый, или в бреду, или еще что-нибудь такое.
— А я не могу отделаться от чувства, что он пошел
куда-нибудь обедать. Боюсь, нам придется отказаться
от него. Очень жаль. В сочетании с Меркаптаном он
очень хорош. Как медведь и волкодав. Или скорее как
медведь и пудель, как медведь и кинг-чарльз — или
как там называются эти маленькие собачки, которых
берут с собой в постель дамы на французских гра-
вюрах восемнадцатого века. Идемте.
— Постучите-ка еще раз, — сказала миссис Вивиш. —
Может быть, он действительно занят, или спит, или бо-
лен. — Гамбрил постучал. —Теперь слушайте. Шш.
Они замолчали; вдали продолжали галдеть ребята.
Послышалось громкое цоканье копыт: в ворота одной
из ближайших конюшен въехала повозка. Липиат сто-
ял неподвижно, скрестив руки, опустив голову на
грудь. Секунды шли.
— Ни звука, — сказал Гамбрил. — Должно быть, нет
дома.
— Очевидно, — сказала миссис Вивиш.
— Тогда идемте. Мы зайдем сейчас к Меркаптану.
Он слышал их шаги на улице, слышал, как захлоп-
нулась дверца такси. Был пущен мотор. Сначала гром-
ко, потом все тише и наконец еле слышно машина уда-
лялась, набирая скорость. Ее шум растворился в
общем шуме города. Они уехали.
500
Шутовской хоровод
Липиат медленно зашагал обратно к своей постели.
Он вдруг пожалел, что не сошел вниз в ответ на послед-
ний стук. Эти голоса — с края колодца он обернулся,
прислушиваясь к ним; с самого края колодца. Он ле-
жал совсем тихо в темноте; и ему казалось теперь, что
он отделился от земли, что он один, что он покинул
маленькую темную комнату и витает в безграничной
тьме где-то вне, по ту сторону всего. Его ум успокоил-
ся; он начал думать о себе, обо всем, что он знал, точ-
но со стороны, точно откуда-то издалека.
— Божественные огни! — сказала миссис Вивиш,
когда они снова проезжали через Пикадилли-сэркус.
Гамбрил промолчал. В прошлый раз он сказал о них
все, что мог.
— А вот и еще такая же реклама, — обрадовалась
миссис Вивиш, когда они проезжали возле Бэрлинг-
тон-хауза, мимо фонтана Сандемановского портвей-
на. — Если бы у них был еще автоматический джаз,
приводимый в действие тем же механизмом! — с сожа-
лением сказала она.
Зеленый парк оставался пустынным и заброшенным
в лунном сиянии.
— Напрасная красота, — сказал Гамбрил, когда они
проезжали мимо. — Нужно быть счастливым влюблен-
ным, чтобы наслаждаться летней ночью под деревья-
ми. — Интересно, подумал он, где теперь Эмили. Они
сидели молча; машина везла их вперед.
Мистер Меркаптан, по-видимому, уехал из Лондона.
Его домоправительница рассказала им длинную исто-
рию. Настоящий большевик пришел вчера, ворвался в
дом. И она слышала, как он кричал на мистера Меркап-
тана в его собственной комнате. А потом, к счастью,
пришла какая-то дама, и большевик ушел. А сегодня
утром мистер Меркаптан вдруг, ни с того ни с сего,
решил уехать дня на два, на три. И она ничуть не
удивилась бы, если бы оказалось, что его отъезд имеет
какое-то отношение к этому страшному большевику.
501
Олдос Хаксли
Хотя, конечно, мистер Пастер ничего об этом не гово-
рил. Но она помнит его вот таким, и он вырос на ее
глазах, так что она-то уж, можно сказать, знает его
вдоль и поперек, и ей не трудно догадаться, почему он
поступил так, а не как-либо иначе. Лишь с великим тру-
дом им удалось вырваться от миссис Голди.
Тем временем, пребывая в полной безопасности за
спиной целой армии лакеев и швейцаров, мистер Мер-
каптан беззаботно обедал в Оксхэнгере со своим вер-
нейшим другом и пламеннейшей поклонницей, миссис
Спигл. Ей он посвятил свои блестящие миниатюры
«Любовь среди Толстокожих»; ибо именно миссис
Спигл заметила вскользь как-то за завтраком, что че-
ловеческий род следует разделить на два основных
вида — на Толстокожих и на тех, чья кожа, подобно
коже ее, миссис Спигл, а также мистера Меркаптана и
некоторых других, тонка и «восприимчива», как выра-
зил ее мысль мистер Меркаптан, «ко всем ласкам, и в
том числе к ласкам чистого разума». Мистер Меркап-
тан подхватил это случайно брошенное замечание и
развил его в целую теорию. Толстокожих варваров он
разбил на целый ряд разновидностей: Тупоголовые,
Безголовые, Богофилы, Трудолюбивые — деловитые,
сплоченные и жесткие, как навозные жуки, — Филан-
тропы, Русские и так далее. Все это было очень остро-
умно и тонко-ядовито. В Оксхэнгере мистер Меркап-
тан был всегда желанным гостем. Когда по городу
бегают на свободе опасные толстокожие вроде Липиа-
та, благоразумно было воспользоваться этой возмож-
ностью. Он знал, что миссис Спигл встретит его с рас-
простертыми объятиями. Так оно и было. Он явился к
самому обеду. Миссис Спигл и Мэйзи Фарлонгер уже
кончали рыбу.
— Меркаптан! — казалось, миссис Спигл вложила в
это восклицание всю душу. — Садитесь, — продолжа-
ла она, воркуя как горлица. Пение слышалось в каж-
дом ее слове. Она посадила его рядом с собой. Н'вы
502
Шутовской хоровод
пришли как н'раз вовремя, чтобы рассказать нам все о
н'ваших лесбийских н'похождениях.
И мистер Меркаптан, разразившись своим богато
оркестрованным хохотом — писк и рычание вместе, —
уселся и наполовину по-французски — отчасти а саизе
йез уа1е1$!, сказал он, кивнув на мажордома и лакея,
отчасти же потому, что этот язык более соответствовал
подобным излияниям, — принялся, прерываемый и
подстегиваемый воркованьем миссис Спигл и радост-
ными возгласами Мэйзи Фарлонгер, подробно изла-
гать, со всем возможным остроумием, свои похожде-
ния на греческих островах. Как приятно, говорил он
себе, находиться среди подлинно цивилизованных лю-
дей! В этом блаженном доме с трудом можно поверить,
что существует такая порода людей, как Толстокожие.
А Липиат по-прежнему лежал, вытянувшись на сво-
ей постели, витая, как ему самому казалось, где-то
далеко, в темных межзвездных пустотах. Оттуда, из
этих далеких, абстрактных пространств, он, казалось,
смотрел бесстрастным взглядом на свое тело, растянув-
шееся на закраине отвратительного колодца; смотрел
назад, на свое прошлое. Все, даже его неудачи, каза-
лось таким маленьким и прекрасным; страшные ката-
клизмы казались не больше, чем мелкой рябью; от всех
воплей к нему доносились только призрачные, нежно-
гармоничные звуки.
— Нам не везет, — сказал Гамбрил, когда они снова
сели в такси.
— Не знаю, — сказала миссис Вивиш, — может
быть, нам как раз очень везет. Вам в самом деле хоте-
лось повидать Меркаптана?
— Ни капельки, — сказал Гамбрил. — А вам в самом
деле хочется видеть меня?
Миссис Вивиш опустила уголки своего рта в
страдальческой улыбке и не ответила.
Из-за слуг (фр.).
503
Олдос Хаксли
— Разве мы не проедем в этот раз через Пикадилли-
сэркус? — спросила она. — Мне хотелось бы еще раз
посмотреть на огни. Они дают человеку на время ил-
люзию веселья.
— Нет, нет, — сказал Гамбрил, — мы едем прямо к
вокзалу Виктория.
— Может быть, сказать шоферу, чтобы он?..
— Ни в коем случае.
— А, ну что ж, — сказала миссис Вивиш. — Может
быть, оно и лучше без возбуждающих средств. Помню,
когда я была очень молода и когда я впервые начала
выходить в свет, как я гордилась тем, что открыла
шампанское. Мне казалось, что быть чуточку пьяной
удивительно приятно. Что этим можно очень гордить-
ся. И в то же время как ненавидела я вино! Мне был
противен его вкус. Порой, когда мы с Каллиопой мир-
но обедали вдвоем, и не было мужчин, и не нужно
было соблюдать декорум, мы угощались роскошным
самодельным лимонадом или даже малиновым сиро-
пом с содовой. Дорого бы я дала, чтобы снова пере-
жить то восхитительное ощущение, какое вызывал во
мне малиновый сироп!
Колмэн оказался дома. После небольшой задержки
он сам открыл дверь. Он был в пижаме, а лицо его
было запачкано красно-коричневыми пятнами, его бо-
рода была замарана тем же самым высохшим красящим
веществом.
— Что вы с собой сделали? — спросила миссис Ви-
виш.
— Омылся в крови агнца, только и всего, — ответил
Колмэн, улыбаясь, и его глаза заискрились голубыми
огоньками, как электрическая машина.
Дверь в противоположном конце маленькой передней
была открыта. Глядя через плечо Колмэна, Гамбрил
видел ярко освещенную комнату и, посреди нее, подоб-
ный большому четырехугольному острову широкий ди-
ван. На диване, спиной к двери, полулежала энгровская
504
Шутовской хоровод
одалиска, только более тонкая, более змеевидная, более
похожая на гибкого розового боа-констриктора. Боль-
шая темная родинка на ее правом плече показалась Гам-
брилу очень знакомой. Но когда, испуганная громкими
голосами позади себя, одалиска повернулась и увидела
в полном замешательстве, что бородатый дикарь оста-
вил дверь открытой и что ее могли увидеть, или, вер-
нее, что ее видели какие-то чужие люди, — раскосые
глаза с тяжелыми белыми веками, тонкий нос с горбин-
кой, широкий и полный рот показались еще более зна-
комыми, хотя они были видны всего лишь на какую-
нибудь долю секунды. Лишь на какую-то долю секунды
одалиска предстала в облике Рози. Потом ее рука ли-
хорадочно схватилась за одеяло, розовый боа-констрик-
тор изогнулся и перевернулся; и через несколько секунд
там, где лежала одалиска, оказался длинный предмет,
завернутый в белую простыню, похожий на жокея с
проломленным черепом, когда его уносят с круга.
Ну, знаете... Гамбрил был просто-таки возмущен; он
не ревновал, но был поражен и справедливо возмущен.
— Что же, когда вы кончите ваше омовение, — ска-
зала миссис Вивиш, — вы, надеюсь, не откажетесь по-
ужинать с нами. — Колмэн стоял между ней и дверью;
миссис Вивиш не видела, что было в комнате.
— Я занят, — сказал Колмэн.
— Оно и видно. — Гамбрил говорил насколько мог
саркастически.
— Разве видно? — спросил Колмэн и обернулся. —
А ведь в самом деле видно. — Он сделал шаг назад и
закрыл дверь.
— Это последний ужин Теодора, — умоляла миссис
Вивиш.
— Все равно, даже если это его последняя вечеря, —
сказал Колмэн, радуясь случаю немного покощунство-
вать. — А что, разве его будут распинать?
— Нет, он всего лишь уезжает за границу, — сказал
Гамбрил.
505
Олдос Хаксли
— У него разбито сердце, — объяснила миссис Ви-
виш.
— А, финал платонического щупанья? — И Колмэн
разразился своим искусственным демоническим хохотом.
— Да, пожалуй, — мрачно сказал Гамбрил.
Выведенная из своего первоначального неловкого
положения тем, что закрылась дверь, Рози откинула
угол одеяла и высунула голову, руку и плечо с родин-
кой. Она осмотрелась, широко раскрыв свои раскосые
глаза. Она слушала, полуоткрыв губы, заглушённые
голоса, доносившиеся из-за двери. Ей казалось, что она
просыпается, что она впервые слышит этот отрывистый
хохот, впервые смотрит на эти белые голые стены и на
эту привлекательную и страшную картину. Где она?
Что все это значит? Рози приложила руку ко лбу и
попыталась думать. Ее мыслительный процесс состоял
обычно из ряда картин; одна за другой проплывали
они перед ее глазами и сейчас же исчезали.
Ее мать, снимающая пенсне, чтобы протереть стек-
ла, — и ее взгляд сразу становился нетвердым, мут-
ным и беспомощным. «Нужно всегда давать джентль-
мену перелезать через забор первому», — сказала она
и снова надела пенсне. За стеклами ее взгляд сейчас же
становился ясным, пронизывающим, твердым и внуши-
тельным. Рози боялась ее взгляда. Он видел, как она
перелезала через забор раньше Уилли Хоскинса; юбка
задралась слишком высоко.
Джемс, читающий книгу за столом; его тяжелая круг-
лая голова, подпираемая рукой. Она подошла сзади и
обняла его за шею. Очень осторожно, не поднимая глаз
от страницы, он разнял ее руки и тихонько оттолкнул
ее — это был не больше чем намек, это только подразу-
мевалось, — показывая ей, что он в ней не нуждается.
Она ушла в свою розовую комнату и заплакала.
В другой раз Джемс покачал головой и терпеливо
улыбнулся. «Ты никогда ничему не научишься», — ска-
зал он. Она ушла к себе в комнату и тоже заплакала.
506
Шутовской хоровод
В другой раз они вместе лежали в постели, в розовой
постели; только не было видно, что она розовая, потому
что было темно. Они лежали очень тихо. Ей было тепло
и хорошо и ничего не хотелось. Иногда физическое вос-
поминание о наслаждении точно прикасалось к ее нер-
вам, и она вздрагивала, она вся передергивалась. Джемс
дышал так, точно он заснул. Вдруг он зашевелился. Он
два-три раза погладил ее по плечу, ласково и деловито.
«Я знаю, что это значит, — сказала она, — когда ты
меня так поглаживаешь». И она погладила его, раз-два-
три, очень быстро. «Это значит, что ты собираешься
спать». — «Откуда ты знаешь?» — спросил он. «Дума-
ешь, я тебя не изучила за все это время? Я знаю это
поглаживание наизусть». И вдруг все ее теплое, тихое
ощущение счастья испарилось; оно ушло без следа. «Я
всего только машина для спанья, — сказала она. — Вот
чтр я такое для тебя». У нее было такое чувство, точно
она сейчас расплачется. Но Джемс только засмеялся и
сказал: «Глупости!» — и неуклюже вытащил руку из-
под ее спины. «Спи», — сказал он и поцеловал ее в лоб.
Потом он встал с постели, и она слышала, как он неук-
люже натыкается на мебель в темноте. «Черт!» — выру-
гался он. Потом он отыскал дверь, открыл ее и вышел.
Она подумала о тех историях, которые она сочиня-
ла, когда ходила за покупками. Изысканная леди; по-
эты; необыкновенные приключения.
У Тото были чудесные руки.
Она увидела, она услышала мистера Меркаптана,
читающего свой «опыт». Бедный папа, читающий
вслух статьи из «Хиббертова журнала»!
А теперь этот окровавленный дикарь. Он тоже мог
бы читать вслух «Хиббертов журнал» — только задом
наперед, так сказать. На руке у нее был синяк. «Вы
думаете, в этом нет ничего греховного и отвратитель-
ного? — спросил он. — Ошибаетесь: есть». Он рас-
хохотался и принялся целовать ее и раздел ее и ласкал.
И она плакала, она боролась, она старалась вырваться;
507
Олдос Хаксли
но под конец ею овладело наслаждение, более острое и
мучительное, чем все, что ей доводилось испытывать.
И все время Колмэн склонялся над ней, и борода у
него была в крови, и он улыбался ей в лицо и шептал:
«Ужасно, ужасно, стыд и позор!» Она лежала в каком-
то оцепенении. Потом вдруг раздался звонок. Борода-
тый ушел от нее. А теперь она проснулась, и это —
ужас, это — позор. Она вздрогнула; она соскочила с
постели и стала проворно одеваться.
— Нет, в самом деле, неужели вы не придете? —
настаивала миссис Вивиш. Она не привыкла, чтобы ей
отвечали отказом, на ее настойчивые просьбы. Ей это
не нравилось.
— Нет. — Колмэн покачал головой. — Пусть это
будет последняя вечеря. Но у меня здесь свидание с
Марией Магдалиной.
— Ах, женщина! — сказала миссис Вивиш. — Так
бы сразу и сказали.
— Зачем мне было говорить, — сказал Колмэн, —
раз я оставил дверь открытой?
— Фи, — сказала миссис Вивиш. — По-моему, это
очень противно. Идемте отсюда, — она потянула Гам-
бри л а за рукав.
— До свиданья, — вежливо сказал Колмэн. Он запер
за ними дверь и пошел назад через маленькую прихо-
жую.
— Как! Собираетесь уходить? — воскликнул он, вхо-
дя в комнату. Рози сидела на краю постели и надевала
туфли.
— Уйдите, — сказала она. — Вы мне противны.
— Но это же великолепно, — объявил Колмэн. —
Все идет так, как нужно, так, как я хотел. — Он сел
подле нее на диван. — Право же, — сказал он с вос-
хищением, — какие красивые ноги!
Рози отдала бы все на свете, лишь бы очутиться сей-
час в Блоксем-гарденс. Пусть даже Джемс живет толь-
ко своими книгами... Все на свете.
508
Шутовской хоровод
— На этот раз, — сказала миссис Вивиш, — мы про-
сто-таки должны проехать через Пикадилли-сэркус.
— Это будет всего на каких-нибудь две мили дальше.
— Подумаешь! Это не так уж много.
Гамбрил высунулся в окошко и дал инструкции шо-
феру.
— И к тому же мне нравится кататься просто так, —
сказала миссис Вивиш. — Мне нравится ехать ради того,
чтобы ехать. Это похоже на Последнюю Поездку Вдво-
ем. Милый Теодор! — Она положила руку ему на ладонь.
— Благодарю вас, — сказал Гамбрил и поцеловал ее
руку.
Маленькое такси, жужжа, мчалось вдоль пустого
Пелл-Мелла. Они молчали. Сквозь плотный воздух
видны были самые яркие из звезд. Это был один из тех
вечеров, когда люди чувствуют, что истина, добро и
красота — одно. Утром, когда они излагают свое от-
крытие на бумаге, когда другие читают его, оно пред-
ставляется до крайности смешным. Это был один из
тех вечеров, когда снова переживаешь первую любовь.
Это тоже кажется немножко смешным на другое утро.
— А вот и мои огни, — сказала миссис Вивиш. —
Блестят, мигают, гаснут, — да, полная иллюзия весе-
лости, Теодор. Полная иллюзия.
Гамбрил остановил такси.
— Сейчас половина девятого, — сказал он. — Если
так будет продолжаться дальше, мы останемся голод-
ными. Подождите минутку.
Он забежал в магазин и через минуту вышел, неся
пакет сандвичей с копченой лососиной, бутылку бело-
го вина и стакан.
— Нам еще далеко ехать, — объяснил он, садясь в
такси.
Они съели сандвичи, они выпили вино. Такси кати-
лось и катилось.
— Какое чудо, — сказала миссис Вивиш, когда они
свернули на Эджвер-род.
509
Олдос Хаксли
Отполированная колесами и блестящая, как драго-
ценная старая бронза, дорога расстилалась перед
ними, отражая фонари. У нее был заманчивый вид
дороги, ведущей никуда.
— Когда-то на этой улице были удивительно прият-
ные паноптикумы, — с нежностью вспомнил Гамб-
рил. — Маленькие лавчонки на задних дворах, где за
два пенса можно было увидеть настоящую русалку, ко-
торая оказывалась чучелом моржа, и татуированную
леди, и карлика, и живые статуи, и мы, ребята, дума-
ли, что это будет что-нибудь очень голое и волнующее,
а потом оказывалось, что это жалкие безработные офи-
циантки, одетые в плотное розовое трико.
— Как вы думаете, теперь их больше нет здесь? —
спросила миссис Вивиш.
Гамбрил покачал головой.
— Они ушли вместе с победным шествием цивилиза-
ции. Но куда? — Он вопросительно развел руками. —
Не знаю, в каком направлении шествует цивилиза-
ция — то ли к северу, к Килбэрну и Голдерс-грин, то
ли за реку, к Элефанту, Клафаму и Сайденхэму и ко
всем этим таинственным пригородам. Так или иначе,
плата за помещения здесь повысилась; и больше нет
настоящих русалок на Эджвер-род. Да, нам будет что
порассказать нашим детям!
— Вы думаете, они у нас когда-нибудь будут? —
спросила миссис Вивиш.
— Кто знает?
— Такие вещи нужно бы знать, — сказала миссис
Вивиш. — Дети — это будет самая отчаянная попытка
из всех. Самая отчаянная и, может быть, единствен-
ная, имеющая шансы на успех. История знает слу-
чаи... С другой стороны, она знает другие случаи, до-
казывающие обратное. — Она часто думала об этой
попытке. Было столько основательных доводов за то,
чтобы не делать ее. Но когда-нибудь, может быть —
она всегда формулировала свою мысль именно так.
510
Шутовской хоровод
Такси свернуло с шоссе на более тихие и темные
улицы.
— Где мы теперь? — спросила миссис Вивиш.
— Въезжаем в Долину Девы. Скоро мы будем на
месте. Бедный старина Шируотер! — Он усмехнулся.
Чужая влюбленность всегда смешна.
— Интересно, мы его застанем? — Занятно было бы
снова встретиться с Шируотером. Ей нравилось слу-
шать, как он говорит с ученым видом, похожий на ре-
бенка. Но когда ребенок ростом в шесть футов, ши-
риной в три и толщиной в два, когда он пытается
влезть всеми четырьмя ногами в вашу жизнь — тог-
да, право же, нет... «Чего вы хотели от меня?» —
спросил он. «Просто посмотреть на вас», — ответила
она. Просто посмотреть; больше ничего: мюзик-холл,
не будуар.
— Приехали, — Гамбрил вылез из такси и позвонил
в звонок третьего этажа.
Дверь открыла маленькая горничная нахального
вида.
— Мистер Шируотер в амбулатории, — сказала она
в ответ на вопрос Гамбрила.
— В лаборатории? — переспросил он.
— В госпитале. — Теперь все ясно.
— А миссис Шируотер дома? — коварно спросил он.
Маленькая горничная покачала головой.
— Я ее ожидала, но она не вернулась к обеду.
— Не будете ли вы любезны передать ей, когда она
вернется, — сказал Гамбрил, — что мистер Тото очень
сожалеет, что не успел поговорить с ней, когда увидел
ее сегодня вечером в Пимлико.
— Мистер — кто?
— Мистер Тото.
— Мистер Тото сожалеет, что не успел поговорить с
миссис Шируотер, когда он видел ее сегодня вечером
в Пимлико. Хорошо, сэр.
— Не забудете? — сказал Гамбрил.
511
Олдос Хаксли
— Нет, не забуду.
Он вернулся к машине и объяснил, что они снова
проехались зря.
— Тем лучше, — сказала миссис Вивиш. — Если бы
мы кого-нибудь застали, пропало бы это чувство Пос-
ледней Прогулки Вдвоем. А это было бы грустно. И
вечер такой хороший. И, знаете, мне кажется, что на
этот раз я могу обойтись без моих огней. Что, если бы
мы просто покатались немного?
Но Гамбрил не мог этого допустить.
— Мы еще не поели как следует, — сказал он и дал
шоферу адрес Гамбрила Старшего.
Гамбрил Старший сидел на своем железном балкон-
чике среди горшков с высохшей землей, в которых
некогда росли герани, покуривал трубку и серьезно
смотрел в расстилавшуюся перед ним тьму. Скворцы,
расположившиеся гроздьями на четырнадцати плата-
нах сквера, уже спали. Не было слышно ни звука,
только шелестела листва. Но иногда, примерно каж-
дый час, птицы просыпались. Что-то — может быть,
сильный порыв ветра, может быть, приятный сон с
червяками или кошмар с кошками, снившийся одно-
временно всей стае, — внезапно пробуждало их. И
тогда они начинали говорить все разом, громкими
пронзительными голосами, в продолжение, может
быть, полминуты. Потом они все моментально засыпа-
ли, и опять не было слышно ни звука, только шелесте-
ла колеблемая ветром листва. В такие минуты мистер
Гамбрил вытягивал шею, напрягал зрение и слух в
надежде увидеть, услышать что-то — что-то важное,
значительное, объясняющее поведение птиц. Конечно,
это ему никогда не удавалось; но, тем не менее, он был
счастлив.
Мистер Гамбрил принял их на балконе с утонченной
вежливостью.
— Я только что думал приниматься за работу, —
сказал он. — Но теперь, поскольку пришли вы, у меня
512
Шутовской хоровод
есть предлог, чтобы посидеть еще немного здесь. Я в
восторге.
Гамбрил Младший сошел вниз посмотреть, что мож-
но раздобыть в смысле еды. Пока он ходил, его отец
рассказал миссис Вивиш о тайнах птиц. Восторженно
рассказывал он ей — и легкий шелк его седеющих во-
лос взлетал и падал от порывистых жестов — о том,
как собираются, неведомо где, большие стаи, как они
летят по золотому небу, оставляя здесь — небольшой
отряд, там — целый легион, летят до тех пор, пока все
не находят свои постоянные места ночевок и от стаи не
остается ни одной птицы. В его изложении этот вечер-
ний полет принимал эпические размеры, словно это
было переселение народов или движение армии.
— И мое твердое убеждение, — сказал Гамбрил
Старший, расцвечивая красками свой эпос, — что они
пользуются каким-то видом телепатии, каким-то спосо-
бом непосредственно передавать друг другу мысли.
Когда наблюдаешь за ними, невольно приходишь к
этому заключению.
— Очень милое заключение, — сказала миссис Ви-
виш.
— Этой способностью, — продолжал Гамбрил Стар-
ший, — обладаем, я думаю, мы все. Все животные. —
Движением руки он показал на себя, на миссис Вивиш
и на невидимых птиц на платанах. — Почему мы боль-
ше не пользуемся ею? Вопрос напрашивается сам со-
бою. По той простой причине, моя дорогая юная леди,
что полжизни мы общаемся с предметами, не обладаю-
щими сознанием, — с предметами, с которыми невоз-
можно поддерживать телепатические сношения. Отсю^
да развитие пяти чувств. У меня есть глаза, не дающие
мне натыкаться на уличные фонари, уши, преду-
преждающие меня, что я нахожусь поблизости от Ниа-
гары. И доведя эти орудия до высокой степени совер-
шенства, я применяю их же при общении с другими
существами, обладающими сознанием. Я не развиваю
17 О. Хаксли
513
Олдос Хаксли
своих телепатических способностей, предпочитая
пользоваться сложной и громоздкой системой симво-
лов, чтобы сообщить вам мою мысль при посредстве
ваших органов чувств. У некоторых особей, однако,
эта способность развита от природы настолько — по-
добно музыкальности, или способности к математике,
или к игре в шахматы, — что они невольно входят в
непосредственное соприкосновение с сознанием других
людей, хотят они этого или нет. Если бы мы умели
пробуждать и воспитывать эту скрытую способность,
большинство из нас могло бы сделаться довольно снос-
ными телепатами, точно так же, как большинство из
нас при желании может сделаться довольно сносными
музыкантами, шахматистами и математиками. Конеч-
но, всегда будет некоторое количество людей, не
способных общаться непосредственно. Точно так же,
как есть люди, не способные отличить гимн «Правь,
Британия* от баховского концерта Б-тоН для двух
скрипок, и есть люди, не способные понять природу
алгебраического знака. Обратите внимание на всеоб-
щее развитие музыкальности и математических спо-
собностей за какие-нибудь двести лет. К двадцать пер-
вому столетию, я думаю, все мы станем телепатами. А
тем временем эти очаровательные птицы опередили
нас. Будучи не настолько умными, чтобы изобрести
язык или выразительную пантомиму, они нашли спо-
соб сообщать свои простые мысли непосредственно и
немедленно. Они все засыпают одновременно, просы-
паются одновременно, говорят одно и то же одновре-
менно; они одновременно меняют направление во вре-
мя полета. Без вожака, без команды, все вместе, в
полном унисоне. Когда я сижу здесь по вечерам, мне
иногда кажется, что я чувствую, как их мысли ударя-
ются о мою мысль. Это случилось со мной раз или два;
я знал, за секунду до этого, что птицы сейчас проснут-
ся и начнут свою полминутную болтовню в темноте.
Погодите! Шш! — Гамбрил Старший откинул голову,
514
Шутовской хоровод
прижал руку ко рту, точно приказывая себе замолчать,
он мог заставить весь мир исполнить этот приказ. —
По-моему, они сейчас проснутся. Я это чувствую.
Он замолчал. Миссис Вивиш посмотрела на темные
деревья и прислушалась. Прошла целая минута. Потом
старый джентльмен весело расхохотался.
— Глубочайшее заблуждение! — сказал он. — Ни-
когда они так крепко не спали.
Миссис Вивиш тоже рассмеялась.
— Может быть, они передумали как раз тогда, когда
просыпались, — сказала она.
Появился Гамбрил Младший; его сопровождал звон
стаканов и легкое постукивание фарфора. Он держал
в руках поднос.
— Холодное мясо, — сказал он, — и салат, и кусок
холодного яблочного пирога. Могло быть хуже.
Они придвинули стулья к рабочему столу мистера
Гамбрила Старшего, и там, среди писем и неоплачен-
ных счетов и эскизов герцогских дворцов, они поели
холодного мяса и яблочного пирога и выпили двух-
шиллингового У1П от&пмте* этого дома. Гамбрил Стар-
ший — он уже поужинал — посматривал на них с бал-
кона.
— Я рассказывал тебе, — сказал Гамбрил Млад-
ший, — что вчера вечером мы видели сына мистера
Портьюза — пьяного в доску?
Гамбрил Старший воздел руки.
— Если бы ты знал, сколько несчастий причинил
этот юный кретин!
— А что он сделал?
— Проиграл в карты не знаю сколько взятых взай-
мы денег. А у бедного Портьюза нет никаких сбере-
жений — даже теперь. — Мистер Гамбрил покачал
головой и принялся расчесывать и сучить бородку. —
Это ужасный удар, но Портьюз, конечно, сохраняет
Обычного вина (фр.).
515
Олдос Хаксли
невозмутимое спокойствие и твердость... Вот! — Гамбрил
Старший прервал себя и поднял руку. — Слушайте!
На четырнадцати платанах скворцы вдруг просну-
лись.
Поднялся страшный галдеж, как во время бурного
заседания итальянского парламента. Потом все смолк-
ло. Гамбрил Старший слушал, как зачарованный. Его
лицо, когда он повернул его к свету, было одна сплош-
ная улыбка. Его волосы растрепались, казалось, сами
по себе, изнутри, так сказать; он откинул их со лба.
— Вы их слышали? — обратился он к миссис Ви-
виш. — Интересно, о чем они могут разговаривать в
такой поздний час?
— А вы чувствовали, что они готовы проснуться? —
осведомилась миссис Вивиш.
— Нет, — чистосердечно признался Гамбрил Старший.
— Когда мы кончим, — с набитым ртом говорил Гам-
брил Младший, — ты обязательно покажешь Майре
свой макет Лондона. Она будет в восторге — в нем не
хватает только электрических подвижных реклам.
У его отца вдруг сделался очень смущенный вид.
— Не думаю, чтобы он мог очень заинтересовать
миссис Вивиш, — сказал он.
— Что вы, мне очень интересно. Серьезно, — заяви-
ла она.
— Да, собственно говоря, его здесь нет. — Гамбрил
Старший принялся ожесточенно дергать себя за бородку.
— Его здесь нет? Что же с ним случилось?
Гамбрил Старший не стал объяснять. Он попросту
пропустил вопрос сына мимо ушей и снова заговорил
о скворцах. Позднее, однако, когда Гамбрил и миссис
Вивиш готовились уходить, старик отвел сына в сто-
рону и зашептал объяснения.
— Мне не хотелось распространяться об этом перед
чужими, — сказал он, как будто речь шла о незакон-
ном ребенке прислуги или о починке ватерклозета. —
Но дело в том, что я его продал. В музее Виктории и
516
Шутовской хоровод
Альберта давно прослышали, что я делаю макет; они
все время хотели его приобрести. И я отдал его им.
— Но почему? — удивленно спросил Гамбрил Млад-
ший. Он знал, с какой отеческой нежностью — нет,
более, чем отеческой: он был уверен, что отец больше
привязан к своим макетам, чем к сыну, — с какой гор-
достью он смотрел на этих детей своего духа.
Гамбрил Старший вздохнул.
— Виноват этот юный кретин.
— Какой юный кретин?
— Сын Портьюза, конечно. Видишь ли, Портьюзу
пришлось продать, вместе с другими вещами, свою
библиотеку. Ты не имеешь понятия, как много это зна-
чит для него. Все эти бесценные книги. Собранные
ценой таких лишений. Мне захотелось купить некото-
рые из них, самые лучшие, для него. В музее мне дали
очень хорошую цену. — Он вышел из угла и бросился
помогать миссис Вивиш надеть пальто. — Разрешите
мне, разрешите, — сказал он.
Медленно и задумчиво Гамбрил Младший вышел
вслед за ним. По ту сторону добра и зла? Во имя ухо-
вертки... Пузатый пони бежал рысцой. Дикий водосбор,
свисающий в тенистой роще орешника, крючковатые
шпоры, воздушно-пурпурные шлемы. Двенадцатая со-
ната Моцарта была как инсектицид: уховертки не заво-
дились в ней. Груди Эмили были твердые и остроконеч-
ные, и под конец она заснула совсем спокойно. В свете
звезд добро, истина и красота становились одним. На-
пиши об этих открытиях в газетах, ^ио8, утром, 1е§1ти$
сасап^ез1. Они спустились по лестнице. Такси ждало у
дверей.
— Опять Последняя Поездка, — сказала миссис Ви-
виш.
— Госпиталь Голгофы, Саутверк, — сказал Гамбрил
шоферу и вошел вслед за ней внутрь.
Которые читаем... сидя в уборной (лат.).
517
Олдос Хаксли
— Едем, едем, едем, — повторила миссис Вивиш. —
Мне нравится ваш отец, Теодор. Как-нибудь, в один
прекрасный день, он улетит вместе с птицами. А как
это мило со стороны скворцов просыпаться вот так сре-
ди ночи, ради того только, чтобы его позабавить. Осо-
бенно если принять во внимание, как неприятно, ког-
да тебя будят ночью. Куда мы едем?
— К Шируотеру, в его лабораторию.
— А это далеко?
— Невероятно далеко, — сказал Гамбрил.
— Благодарение Богу, — голосом умирающей набож-
но прошептала миссис Вивиш.
ГЛАВА XXII
Шируотер сидел на своем стационарном велосипеде,
непрерывно нажимая педали, как человек в кошмаре.
Педали были присоединены к небольшому колесу под
столом, а обод колеса, вращаясь, терся о тормоз, при-
способленный специально для того, чтобы сделать ра-
боту велосипедиста тяжелой, но не чрезмерно тяжелой.
Из трубки, выходившей из-под пола,вытекала струйка
воды, падавшей на тормоз и охлаждавшей его. Но ни-
какая струйка воды не падала на Шируотера. Его дело
было нагреваться. И он нагревался.
Время от времени его собаковидный молодой друг
Лансинг подходил и заглядывал в окошечко экспери-
ментальной камеры — посмотреть, что творится вну-
три. Внутри этого деревянного домика, который мог
бы напомнить Лансингу, если бы он отличался склон-
ностью к литературным аналогиям, тот ящик, в кото-
ром Гулливер покинул страну Бробдиньянгов, твори-
лось всегда одно и то же. Каждый раз, когда Лансинг
заглядывал, Шируотер сидел на своем посту, в седле
кошмарного велосипеда, и без конца нажимал и нажи-
мал педали. Вода струилась на тормоз. И Шируотер
518
Шутовской хоровод
потел. Большие капли пота сочились из-под волос, бе-
жали по лбу, повисали как бусины на бровях, попада-
ли в глаза, скатывались по носу и вдоль щек, падали,
точно капли дождя. Его толстая бычья шея была влаж-
ная, все его голое туловище, руки и ноги намокли и
блестели. Пот лил с него, падал дождем на кусок про-
резиненной ткани и стекал по ее складкам в большой
стеклянный резервуар, стоявший под отверстием в
центре ткани, там, где все складки сходились как в
фокусе. Автоматический терморегулятор, поставленный
под камерой, поддерживал температуру на одинаково
высоком уровне. Заглядывая в камеру через запотев-
шие стекла окошечка, Лансинг с удовлетворением от-
мечал, что столбик ртути неизменно показывал двад-
цать семь и пять по Цельсию. Вентиляторы в стенках
и в крыше камеры были открыты — в воздухе Шируо-
тер не испытывал недостатка. В следующий раз, поду-
мал Лансинг, они герметически закроют камеру и про-
верят, какое действие оказывает чрезмерное потение
плюс легкое отравление углекислотой. Это было бы
крайне интересно; но сегодня их интересовало только
потение. Убедившись, что температура держится на
нужном уровне, что вентиляторы открыты, как нужно,
и что вода по-прежнему струится на тормоз, Лансинг
стучал в окошко. И Шируотер, медленно и неустанно
катящийся на велосипеде по своей кошмарной дороге,
поворачивал на звук голову.
— Ну как? — шевелились губы Лансинга, и его бро-
ви вопросительно подымались.
Шируотер кивал своей большой круглой головой, и
капли пота, повисшие на бровях и усах, падали как
маленькие жидкие плоды от порыва ветра.
— Хорошо! — И Лансинг возвращался к своим тол-
стым немецким книжкам у настольной лампы в другом
конце лаборатории.
Постоянный, как температура, Шируотер медленно и
неуклонно катился вперед. С небольшими короткими
519
Олдос Хаксли
перерывами на еду и отдых, он катился с самого зав-
трака. В одиннадцать он ляжет на складную кровать,
стоящую в лаборатории, а завтра в девять часов утра
снова войдет в камеру и снова покатится дальше. Он
будет ехать весь завтрашний день и послезавтрашний;
и после этого, пока хватит сил. Раз, два, три, четы-
ре. Катись, катись, катись... За сегодняшний день он
проехал, должно быть, миль шестьдесят или семьде-
сят. Он подъезжает к Свиндону. Он почти у самого
Портсмута. Кембридж и Оксфорд остались позади.
Он скоро будет в Гарвиче, он катится по зелено-зо-
лотым долинам, где писал свои пейзажи Констэбль.
Он где-то в окрестностях Винчестера, у Чистой
реки. Он минует березовые леса Арунделя и выедет
к морю...
Во всяком случае, он далеко, он спасается бегством.
А миссис Вивиш следует за ним, она неспешно идет
за ним, покачиваясь, осторожно ступая между двумя
пропастями. Катись, катись! Концентрация водород-
ных ионов в крови... Величественно и спокойно смот-
рят ее глаза. Веки вырезаются арками на этих свет-
лых кругах. Когда она улыбается, это похоже на
распятие. Завитки ее волос — как бронзовые змеи. Ее
неширокие жесты сдвигали со своих мест огромные
куски вселенной, и при слабом умирающем звуке ее
голоса эти обломки обрушивались на него, Шируоте-
ра. Его мир не был больше безопасным, он больше не
стоял на прочном фундаменте. Миссис Вивиш ходила
среди развалин и даже не замечала их. Нужно стро-
ить все сызнова. Катись, катись! Мало того, что он
спасается бегством: он еще приводит в действие стро-
ительную машину. Нужно строить, соблюдая пропор-
ции: «В пропорции», — сказал старик. Старик появ-
лялся посреди расстилавшейся перед ним кошмарной
дороги; он сучил свою бородку. Пропорции, пропор-
ции! Сначала была груда беспорядочно сваленных
грязных камней; потом стал собор святого Павла.
520
Шутовской хоровод
Из этих обломков нужно построить жизнь, соблюдая
пропорции.
Есть работа. И есть разговоры о работе и о теориях.
И есть люди, способные говорить о работе и теорети-
зировать. С его точки зрения, это было все, на что они
способны. Ему придется выяснить, что они делают
еще; это интересно. И ему придется выяснить, что де-
лают другие люди; люди, не способные говорить о ра-
боте и не очень способные теоретизировать. Почки у
них такие же хорошие, как у всех прочих.
И есть еще женщины.
На своей кошмарной дороге он оставался неподвиж-
ным. Педали вертелись под его ногами, пот градом ка-
тился с него. Он спасался бегством и в то же время
приближался. Ему придется приблизиться еще боль-
ше. «Женщина, что мне до тебя?»
Ничего: слишком много.
Ничего. Он замуровывал ее в свою постройку, боль-
шая колонна рядом с колонной работы.
Слишком много — он спасался бегством. Если бы он
не заключил себя, как в клетку, в эту камеру, он про-
должал бы бегать за ней, продолжал бы — весь из об-
ломков, разбитый и ненужный — бросаться к ее ногам.
А она не хотела его. Но, пожалуй, было бы хуже, по-
жалуй, было бы в тысячу раз хуже, если бы она захо-
тела.
Старик стоял на дороге перед ним, он громко кричал,
суча бородку: «Пропорции, пропорции!» Шируотер
вертел и вертел ногами свою строительную машину,
составляя отдельные части своей жизни, неуклонно,
неустанно составляя из них единое пропорциональное
целое, купол, который будет висеть, легкий, простор-
ный и высокий, не опираясь ни на что, в пустом воз-
духе. Он вертел и вертел, спасаясь бегством, миля за
милей, в усталость, в мудрость. Теперь он в Дувре,
он катится через Ла-Манш. Он пересекает пролив,
разделяющий две страны, и по ту сторону его он будет
521
Олдос Хаксли
в безопасности: дуврские утесы уже остались позади.
Он повернул голову, точно для того, чтобы еще раз
взглянуть на них; капли пота упали с его бровей, с от-
вислых кончиков его усов. Он отвернулся от голой
деревянной стены и посмотрел через левое плечо.
Лицо смотрело на него через наблюдательное окош-
ко — лицо женщины.
Это было лицо миссис Вивиш.
Шируотер вскрикнул и сейчас же отвернулся. Он с
удвоенной энергией заработал ногами. Раз, два, три,
четыре — он бешено мчался по кошмарной дороге.
Теперь она преследует его в галлюцинациях. Она пре-
следует, и она настигает его. Так, значит, воля, муд-
рость, решимость и знание бесполезны? Остается толь-
ко усталость. Пот стекал по его лицу, струился по
зубчатому руслу спинного хребта, вдоль ключиц к тому
месту, где сходятся ребра. Его набедренная повязка
была мокра, хоть выжимай. Капли непрерывно пада-
ли на прорезиненную ткань. Икры и мускулы бедер
болели от усталости. Раз, два, три, четыре. Он сделал
по сто оборотов каждой ногой по очереди. После этого
рискнул еще раз обернуться. Он почувствовал об-
легчение и в то же время разочарование, когда увидел,
что лица в окошке больше нет. Он заклял видение. Он
снова принялся нажимать педали, но уже не так лихо-
радочно.
В пристройке к лаборатории животные, предназна-
ченные для служения физиологии, были разбужены
внезапно открывшейся дверью, внезапно вторгшимся
светом. Морские свинки-альбиносы выглядывали из-за
проволочной сетки своей конуры, и их красные глаз-
ки были, как задние огни велосипедов. Беременные
крольчихи повылезали из своих углов и двигали уша-
ми и тыкались дрожащими носиками в загородку. Пе-
тух, которому Шируотер привил яичники, вышел на
середину комнаты, не зная, что ему — кукарекать или
кудахтать.
522
Шутовской хоровод
— Когда он с курами, — объяснил Лансинг посети-
телям, — он думает, что он петух. А когда он с пету-
хом, он убежден, что он курица.
Крысы, которых кормили молоком из лондонской
молочной, вылезли из своего гнезда, нетвердо дер-
жась на ногах, с беспокойным голодным писком. Они
тощали и тощали с каждым днем; через несколько
дней они подохнут. Но зато старая крыса, сидевшая
на диете деревенского молока сорта А, не потрудилась
хотя бы шевельнуться. Она была жирная и гладкая,
как бурый волосатый плод, созревший и готовый лоп-
нуть. Для нее не существовало ни подкрашенной ме-
лом водички, ни сушеного навоза и коховских пало-
чек. Она каталась как сыр в масле. На следующей
неделе, впрочем, судьба готовила ей заражение искус-
ственным диабетом.
В своей стеклянной пагоде маленькие черные аксо-
лотли, геральдическая эмблема Мексики, пресмыка-
лись среди скудной травы. Жуки, у которых были от-
резаны головы и заменены головами других жуков,
неуверенно ползали взад и вперед; одни из них пови-
новались своим головам, другие — половым орга-
нам. Пятнадцатилетний павиан, омоложенный по
Штейнаху, осветился электрическим фонарем Лан-
синга: он тряс прутья решетки, отделявшей его от
голозадой бородатой юной красавицы с зеленой шер-
стью в соседней клетке. Он скрипел зубами, сгорая
от страсти.
Лансинг раскрыл перед посетителями все секреты.
Огромный, невероятный, фантастический мир откры-
вался перед ними по мере того, как он говорил. Были
тропики, были холодные моря, кишащие живыми су-
ществами, были леса, полные ужасных деревьев, ти-
шины и мрака. Были ферменты и бесконечно малые
частицы ядов, носящиеся в воздухе. Были левиафа-
ны, кормящие молоком своих детенышей, были мухи
и черви, были люди, живущие в городах, мыслящие,
523
Олдос Хаксли
познавшие добро и зло. И все непрерывно менялись,
минута за минутой, и каждый, в силу какого-то не-
мыслимого колдовства, оставался все время самим
собой. Все они были живы. А по другую сторону дво-
ра, в загоне, где спали или беспокойно двигались жи-
вотные, в огромном госпитале, подымавшемся к небу,
как прорезанный окнами отвесный утес, мужчины и
женщины переставали быть самими собой и боролись,
чтобы остаться самими собой. Они умирали, они цеп-
лялись за жизнь. Другие окна выходили на реку.
Огни Лондонского моста были справа, огни Блек-
фрайерского моста — слева. На противоположном бе-
регу собор святого Павла парил над землей, словно
поддерживаемый лунным светом. Как время, текла
река, безмолвная и черная. Гамбрил и миссис Вивиш
облокотились о подоконник и смотрели в окно. Как
время, текла река, неустанно, точно кровь из раны в
теле вселенной. Они долгое время молчали. Они смот-
рели, не говоря ни слова, через поток времени на
звезды, на созданный человеком символ, чудесно по-
висший в лунном свете. Лансинг вернулся к своей
немецкой книге: ему некогда было бессмысленно гла-
зеть из окна.
— Завтра... — задумчиво прервал молчание Гамб-
рил.
— Завтра, — перебила миссис Вивиш, — будет та-
ким же ужасным, как сегодня. — Она изрекла эти сло-
ва голосом умирающей, как истину из потустороннего
мира, преждевременно раскрывшуюся ей, лежащей на
смертном одре.
— Что вы, что вы! — запротестовал Гамбрил.
В своей термокамере Шируотер потел и нажимал пе-
дали. Теперь он был по ту сторону Ла-Манша: он чув-
ствовал себя в безопасности. Но он все катился и ка-
тился: если он будет продолжать в таком темпе, к
полуночи он достигнет Амьена. Он спасался бегством.
Он спасся. Он строил прочный легкий купол своей
524
Шутовской хоровод
жизни. «Пропорции, — кричал старик, — пропорции!»
И купол висел, пропорциональный и прекрасный в тем-
ном страшном хаосе его желаний, крепкий и прочный
и непоколебимый среди его разбитых мыслей. Темная
река времени текла и текла.
— А теперь, — сказала миссис Вивиш, выпрямляясь
и встряхиваясь, — теперь мы съездим в Хэмстед взгля-
нуть на Пайерса Коттона.
1923
ПРИМЕЧАНИЯ
ЖЕЛТЫЙ КРОМ1
Стр. 23. Блэкпул — курортный город на западном побе-
режье Великобритании, всегда ярко иллюминированный.
Стр. 24. Бард Уилки (1870—1944) — английский эстрад-
ный актер, известный своим искусством перевоплощения.
Стр. 26. ...ТаЪЪео из Поджибонси, друг Таддео... —
Здесь, очевидно, имеется в виду итальянский художник
Таддео ди Бартоло (1362—1442).
...увлеклась школой «нового мышления*... — -«Новое
мышление» — религиозно-мистическое движение, возникшее
в США во второй половине XIX в. Приверженцы его счита-
ли возможным исцелять болезни с помощью внушения.
Стр. 27. Миссис Эдди - Эдди Мэри Бейкер (1821-
1910) — американская теософка, создательница религиозного
учения «Христианская наука», согласно которому ««абсолют-
ная вера» может исцелять телесные недуги и творить чудеса.
Миссис Безантп — Безантп Анни (1847—1933) — англий-
ская теософка, сторонница религиозно-мистического учения о
возможности общения с «потусторонним миром».
Стр. 39. Монофиситп — сторонник христианского рели-
гиозно-философского учения, созданного в Византии в V в.;
монофиситы утверждали, что природа Христа едина, что он
Бог, а не богочеловек.
Ямвлих (ок. 280—ок. 330) — античный философ-идеалист,
основатель сирийской школы неоплатонизма.
Помпонацци Пьетро (1462—1525) — итальянский фило-
соф эпохи Возрождения. Отрицал бессмертие души, исходя
из учения Аристотеля о том, что душа есть «форма» тела.
Стр. 46. Люцина — лучезарная (лат.); в древнеримс-
кой мифологии — одно из имен Юноны как покровительни-
цы брака, замужних женщин и рожениц.
Примечания Л. Паршина.
526
Примечания
Дарвин Эразм (1731—1802) — известный английский врач,
ученый-натуралист, поэт; дед Чарльза Дарвина.
Съюард Анна (1747—1809) — английская поэтесса, была
членом литературного кружка «Лихфилдская группа», куда
входил также и Эразм Дарвин.
Стр. 55. «Шекспировский календарь» — выпускаемый
в Англии календарь, в котором на каждый день приводятся
цитаты из произведений Шекспира.
Стр. 64. «Проповедь в книгах, камнях и бегущих ручь-
ях...» — Барбекью-Смит неточно цитирует строки из 2-го
акта комедии Шекспира 4Как вам это понравится»:
Находит наша жизнь вдали от света
В деревьях речь, в ручье текущем книгу
И проповедь в камнях.
(Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник)
Стр. 66. Пассажиры «Титаника» ...когда пароход по-
гружался на дно.., — Огромный океанский лайнер «Тита-
ник* 14—15 апреля 1912 г. потерпел кораблекрушение в Ат-
лантическом океане, столкнувшись с айсбергом; более
полутора тысяч человек погибло.
Стр. 67. «...проповедано будет сие Евангелие...» —
Цитата из Библии.
Стр. 68. Взятие Иерусалима и успехи в Месопота-
мии... — Осенью 1918 г. одна английская армия, разбив ту-
рок в Палестине, захватила Иерусалим, другая завладела
Месопотамией.
Стр 68. Галлиполийский эпизод — речь идет о так
называемой Галлиполийской операции 1915 г., когда англо-
французские десантные войска при поддержке флота пред-
приняли безуспешную попытку захватить Дарданеллы, Бос-
фор и Константинополь.
Армагеддон — согласно Библии, место, где наступит «ко-
нец света», т. е. небесная армия бога окончательно разобьет
полчище сатаны.
Стр. 69. «Общество Иисуса» — орден иезуитов, осно-
ванный в 1534 г. испанским дворянином Игнатием Лойолой
для защиты и распространения католицизма.
Стр. 70. Франко-прусская война (1870—1871) — война
между Францией, стремившейся сохранить свою гегемонию
527
Примечания
в Европе и препятствовавшей объединению Германии, и Прус-
сией, выступавшей совместно с рядом других германских
государств: в ходе войны пала Вторая империя (бонапартист-
ский режим Наполеона III) во Франции и завершилось объе-
динение Германии под главенством Пруссии.
...мятеж в католических районах Ирландии... — Име-
ется в виду национально-освободительное восстание в Ир-
ландии весной 1916 г. против английских властей за созда-
ние независимой Ирландской республики.
Инцидент с «клочком бумаги*. — Вторжение немецких
войск на территорию Бельгии в августе 1914 г. явилось на-
рушением договора о нейтралитете этой страны, заключенно-
го в 1839 г. между Великобританией, Францией, Пруссией,
Россией и Австрией. Германский канцлер Бетман-Гольвег
назвал этот договор «клочком бумаги».
Стр. 71. Бог, который послал медведей... — Согласно
библейской легенде, когда дети дразнили пророка Елисея,
называя его лысым, Бог покарал их, выслав из леса двух
медведиц, которые разорвали сорок два ребенка (в русском
тексте Библии этого эпизода нет).
...Бог, поразивший египтян... — Согласно Библии, ког-
да египетский фараон не разрешил Моисею вывести евреев
из Египта, бог подверг египтян ужасам так называемых «каз-
ней египетских» — превратил воды Нила в кровь, вызвал
мор скота, наслал град и огонь между городами и т. п.
Стр. 72. Рёскин Джон (1819—1900) — английский теоре-
тик искусства; популяризировал средневековую эстетику в
архитектуре, способствовал распространению в Англии псев-
доготического стиля в строительстве церковных и светских
сооружений.
Китайский бойкот Японии... — По Версальскому мир-
ному договору 1919 г. Германия отказывалась от всех сво-
их привилегий в Китае, однако ее права в отношении неко-
торых территорий отходили к Японии, что вызвало в Китае
широкий протест и кампанию бойкотирования японских
товаров.
Стр. 75. Зверь с двумя спинами. — Образ заимствован
из реплики Яго: «Ваша дочь в настоящую минуту склады-
вает с мавром зверя с двумя спинами» (Шекспир, Отелло,
акт 1, сц. 1).
528
Примечания
Стр. 77. «Вопросы Мангольда* — очевидно, имеется в
виду немецкий ученый в области сельского хозяйства Е. Ман-
гольд.
Стр. 79. Эпипсихидион (1821) — поэма П. Б. Шелли.
Стр. 80. Моррис Уильям (1834—1896) — английский ху-
дожник, писатель, теоретик искусства и общественный дея-
тель.
Стр.81. Боэций Аниций Манлий Северин (ок. 480—
ок. 524) — римский философ и государственный деятель.
Эпиктет (ок. 50—ок. 140) — римский философ-стоик.
Аврелий Марк (121—180) — римский император, последо-
ватель стоической школы.
Стр. 82. ...гортань Бианки... — Речь, по-видимому, идет
о немецкой певице Бианке Бианки (1855—1947), выступав-
шей в 1874 г. в Лондоне в театре Ковент Гарден.
Стр. 83. ...один, чтобы умереть жалкой смертью сре-
ди греческих дикарей... — Имеется в виду Джордж Байрон
(1788—1824), который, отправившись в Грецию, чтобы при-
нять участие в борьбе греков против турецкого ига, заболел
там лихорадкой и умер.
...другой... чтобы повести итальянцев на битву... —
По всей вероятности, речь идет об английском дипломате
Джеймсе Хадсоне (1810—1885), который сочувствовал ита-
льянцам в их освободительной борьбе против австрийского
ига.
Бекфорд строит башни... — Писатель, автор известного
романа «Ватек» Уильям Бекфорд (1760—1844) в своем поме-
стье в Уилтшире построил оригинальное здание, «аббатство»,
главной достопримечательностью которого была огромная
башня высотой около 78 метров.
...Портленд копает ямы... — Уильям Джон Кавендиш
Бентик Скотт, герцог Портлендский (1800—1879) входил в
правление Британского музея и увлекался археологией.
...миллионер Кавендиш... предвосхищает... открытия в
области электричества. — Известный английский ученый,
химик и физик Генри Кавендиш (1731—1810) был автором
многочисленных экспериментальных исследований в облас-
ти электричества и теплоты. Будучи очень богат, работал в
своей собственной лаборатории.
529
Примечания
Стр. 84. Сквайр, Биньон и Шэнкс... — Сквайр Джон
(1884—1958) — английский журналист и писатель; Биньон
Роберт Лоуренс (1869—1943) — английский писатель и ис-
кусствовед; Шэнкс Эдвард Бакстон (1892—1953) — англий-
ский писатель.
Стр. 85. Чайлд, Бланден и Ирп... — Чай яд Уилфред
Роуленд Мэри (1890—1952) — английский писатель и лите-
ратуровед; Бланден Эдмунд (1896—1974) — английский поэт
и критик; Ирп Томас Уэйд (1892—1958) — английский поэт
и искусствовед.
Эберкромби, Дринкуотер и Рабиндранат Тагор... —
Эберкромби Лэселз (1881—1938) — английский поэт и лите-
ратурный критик; Дринкуотер Джон (1882—1937) — анг-
лийский писатель и театральный деятель; Тагор Рабиндра-
нат (1861—1941) — великий индийский писатель-гуманист и
общественный деятель.
Эгерия — согласно древнеримским преданиям, водяная
нимфа, жена римского царя Нумы Помпилия, который ру-
ководствовался ее советами; иносказательно Эгерия — совет-
чица, руководительница.
Стр. 86. Караваджо — Микеланджело Меризи да Кара-
ваджо (1573—1610) — итальянский художник позднего Воз-
рождения.
Стр. 94. Мальборо Джон Черчилль (1650—1722) — анг-
лийский полководец и государственный деятель.
Стр. 95. Тувал, Иавал, Иувал — библейские персона-
жи.
Теллус (Теллура) — в римской мифологии богиня земли.
Стр. 96. Фарос — маяк, одно из семи чудес света, пост-
роенный на острове Фарос египетским царем Птоломеем Фи-
ладельфийским в III в. до н. э.
Стр. 107. Стпраделла Алессандро (ок. 1645-1682) — ита-
льянский композитор, автор опер, ораторий, кантат и других
музыкальных произведений.
Светпоный — Гай Светоний Транквилл (ок. 70—ок. 140) —
римский биограф и историк.
Сенека Луций Анней (ок. 4 до н. э.—65 н. э.) — римский
политический деятель, философ и писатель, представитель
стоицизма. Воспитатель Нерона; принял участие в заговоре
530
Примечания
Пизона и по приказу Нерона покончил жизнь самоубий-
ством, вскрыв себе вены.
Август (до 27 до н.э. Октавиан) (63 до н. э.—14 н. э.) —
римский император с 27 до н. э.
Тиберий (42 до н. э.—37 н. э.) — римский император с 14-
го, первый из династии Юлиев-Клавдиев.
Калигула (12—41) — римский император с 37-го; преем-
ник Тиберия.
Клавдий (10 до н. э.—54 н. э.) — римский император с 41-
го из династии Юлиев-Клавдиев.
Нерон (37—68) — римский император с 54-го, из династии
Юлиев-Клавдиев.
Стр. 108. Петпроний Гай (?—66 н. э.) — римский писа-
тель, наиболее вероятный автор романа «Сатирикон*, реали-
стически изображающего нравы римского общества; покон-
чил жизнь самоубийством.
Стр. 110. Стиль регентства — стиль в искусстве и ар-
хитектуре Франции 1715—1730 гг., примерно совпадающий
по времени с регентством Филиппа Орлеанской*; означал пе-
реход от стиля барокко к характерному для XVIII в. стилю
рококо
Брайтонский павильон — дворец, построенный королем
Георгом IV в приморском городе Брайтоне в вычурном псев-
доиндийском стиле.
Лемприер Джон (1765-1824) — английский ученый, ав-
тор известного «Классического словаря* — справочника по
мифологии и классической истории.
Почитайте его биографию Елены. — Речь идет о Елене
Прекрасной, которая, согласно древнегреческим мифам,
была дочерью Зевса (Юпитера) и Леды и женою спартан-
ского царя Менелая; была похищена троянским царевичем
Парисом, что послужило причиной Троянской войны.
Стр. 112. Меч Экскалибур — так назывался меч леген-
дарного короля древних бриттов Артура.
Брайтон Пьер де Бурдей (1540—1614) — французский
военачальник при дворе Карла IX и Генриха III; автор ме-
муаров.
Стр. 113. Хаммурапи (1792—1750 до н. э.) — царь Вави-
лона.
531
Примечания
Эллис Генри Хэвлок (1859—1939) — английский ученый-
психолог, автор популярной в начале века книги «Мужчина
и женщина».
Стр. 115. Железный Герцог — прозвище английского
полководца, государственного деятеля и дипломата герцога
Веллингтонского (1769—1852).
Стр. 118. Стефан {ок. 1097—1154) — английский король,
внук Вильгельма Завоевателя.
Черные-и-хаки — солдаты английских нерегулярных
войск, завербованные после первой мировой войны для по-
давления революционного движения в Ирландии; носили
форму — армейское хаки с черной кожей.
Стр. 119. Поляки предают силезцев. — В 1919—1921 гг.
в Силезии, отошедшей, согласно Версальскому договору, к
Германии, произошло несколько восстаний, однако польское
буржуазное правительство не оказало никакой поддержки
населению Силезии и других земель, боровшемуся за воссо-
единение с Польшей.
Стр. 121. ...лишь немного знал латынь и еще меньше —
греческий... — Реминисценция из стихотворения английско-
го поэта и драматурга Бена Джонсона (1572—1637) «Памяти
моего любимого Уильяма Шекспира, сочинителя», в котором
поэт намекает на плохое образование Шекспира, говоря, что
он «плохо знал латынь, а греческий и того хуже».
Стр. 128. ...ест устриц все лето, невзирая на отсут-
ствие в названии... месяцев буквы «р». — В Англии счита-
ется, что устрицы вкусны лишь в те месяцы, в названиях
которых есть буква «р».
Стр. 134. Мэннингэм Джон (7—1622) — адвокат, автор
дневника, представляющего собой интересный исторический
документ.
Стр. 139. «Индиана» — роман французской писательни-
цы Жорж Санд (1804—1876), в котором действуют романти-
ческие герои, разочарованные в жизни.
Стр. 155. Карнация — живописные приемы, применяе-
мые при изображении обнаженного тела человека.
Стр. 156. Я стал теперь совсем иным... — Начальные
строки стихотворения «О самом себе» французского поэта
Клемана Маро (1496-1544).
532
Примечания
Стр. 157. ...Гладстон, подобравший тридцать четыре
рифмы... — Английский государственный и политический
деятель Уильям Юарт Гладстон (1809—1898) в юности уча-
ствовал в литературных кружках и публиковал статьи и са-
тирические стихи в журнале «Итонский альманах».
Способная совсем не вставать на дыбы... — Катрен из
цикла стихотворений «Почтовые досуги» французского поэта
С. Малларме (1842—1898), который рифмовал адреса своих
знакомых.
Эредиа Жозе Мария (1842—1905) — французский поэт.
Стр. 162. Доусон Эрнест (1867—1900) — английский поэт,
в стихах которого основными темами были любовь, смерть и
разочарование в жизни.
Стр. 163. Старый Моряк — персонаж фантастической
поэмы того же названия английского поэта-романтика Сэмю-
ела Колриджа (1772—1834).
Стр. 168. Борджиа Чезаре (ок. 1475—1507) — итальян-
ский государственный и политический деятель, стремивший-
ся объединить Италию под своей властью.
Сауткот Джоанна (1750—1814) — английская религиоз-
ная фанатичка, «блаженная», провидица, автор стихов, со-
держащих пророчества.
Комсток — очевидно, имеется в виду Энтони Комсток
(1844—1915) — американский общественный деятель, извес-
тный пуританскими, морализаторскими взглядами. Возглав-
лял в Нью-Йорке «Общество по борьбе с пороком».
Стр. 176. Рувейр Андре (1879—1962) — французский ху-
дожник-карикатурист.
Стр. 178. Над сельской кузницей темна//Дубов ли-
ства густая... — Дэнис неточно цитирует строки из стихот-
ворения Г. Лонгфелло «Деревенский кузнец». В действитель-
ности это стихотворение звучит так:
Над сельской кузницей темна
Каштана тень густая,
Кузнец в работе допоздна:
Гремит, огонь взметая,
И мышцы исполинских рук
блестят, как сталь литая.
(Перевод Р. Дубровкина)
533
Примечания
Мюллер Й.-П. (1866—1939) — датский спортсмен и спортив-
ный деятель, автор книг по вопросам физической «культуры.
Стр. 186. Саутэнд — город и морской курорт недалеко
от Лондона.
Стр. 188. Уэстон-сьюпер-Мэр, Илфракоум — англий-
ские курортные городки на южном берегу Бристольского ка-
нала.
Стр. 192. Фрит Уильям Пауэлл (1819-1909) - английс-
кий художник, писавший сцены из повседневной жизни анг-
личан.
Экбатана — древнегреческое название г. Хамадан в Ира-
не. В 7 —6 вв. до н. э. — столица Мидии.
«Там, где неведенье — блаженство...* — Строки из сти-
хотворения английского поэта Томаса Грея (1716—1771)
«Ода на отдаленное будущее Итонского колледжа».
Стр. 196. Когда слона-канатоходца//Свирепый Гальба
выводил... — Гальба Сервий Сулышций (3 до н. э.—69 н. э.) —
седьмой римский император, наследовавший Нерону. В быт-
ность свою наместником Тарраконской Испании показал на
празднике в честь богини Флоры невиданное дотоле зрели-
ще: слонов-канатоходцев.
Стр. 199. ...Ева кисти Кранаха... — Имеется в виду кар-
тина немецкого художника Лукаса Кранаха Старшего
(1472—1553) «Адам и Ева».
Стр. 201. Мальтузианская лига — организация, пропо-
ведовавшая реакционные теории Мальтуса и выступающая за
ограничение рождаемости. Томас Роберт Мальтус (1766—
1834) — английский экономист; утверждал, что безработица
и бедственное положение трудящихся при капитализме — ре-
зультат «абсолютного избытка людей», действия «естествен-
ного закона народонаселения».
Стр. 202. ...чаши, что пьянят и веселят... — Парафраз
строки из стихотворения английского поэта У. Купера (1731—
1800) «Зимний вечер»: «...чаши, что веселят, но не пьянят».
Стр. 203. «Мужчину и женщину сотворил их*. — Цита-
та из Библии.
Стр. 205. Святой Франциск Ассизский (1181—1226) —
итальянский проповедник, основатель ордена францискан-
цев, автор религиозных поэтических произведений.
534
Примечания
Доктор Джонсон Сэмюел (1709—1784) — английский писа-
тель, критик и лексикограф, автор знаменитого словаря анг-
лийского языка.
Годвин Уильям (1756—1836) — английский писатель, фи-
лософ, публицист.
Стр. 218. Жизнь угасает, — я готов уйти... — Строка
из стихотворения английского писателя У. С Лэндора
(1775-1864) «Конец*.
ШУТОВСКОЙ ХОРОВОД1
Стр. 221. Теодор Гамбрил Младший, Б. И. Оксф. — ба-
калавр искусств, воспитанник Оксфордского университета.
Стр. 222. Мистер Пелви, М. И. — магистр искусств.
Стр. 223. «Всякое дыхание да славит уховертку р. — Па-
родия на библейское «всякое дыхание да хвалит Господа*.
Стр. 224. «Те Эеит> — начало молитвы «Тебя, Господи,
хвалим*.
Стр. 228. Рисорджименто — «Второе итальянское воз-
рождение* (К1$ог§1теп1о), период с конца XVII века до ос-
вобождения и объединения Италии, то есть до середины XIX
века.
Стр. 230. 5Ьарку1ососсиз руодепез — гноеродный микро-
кокк, вызывающий гнойные прыщи
Силлабус — список осужденных церковью заблуждений,
опубликованный Пием IX в 1864 году
Стр. 232. «Ритцр — один из самых фешенебельных рес-
торанов в Лондоне.
Пьяцетта Джиованни Баттисто (1683—1754) — венециан-
ский художник.
Стр. 242. Стеатопигия — «толстозадие», ненормальное
развитие ягодиц, наблюдающееся у некоторых диких племен
Центральной Африки.
Стр. 248. Бехистун — селение в Иране, знаменитое вы-
сеченными на скалах барельефами и клинописью, приписы-
ваемой Дариго I.
Примечания И. Романовича.
535
Примечания
Стр. 250. Брунеллески Филипо (1377—1446) — итальян-
ский архитектор и скульптор; считается первым архитекто-
ром эпохи Возрождения, потому что он один из первых на-
чал изучать памятники античного (главным образом
римского) зодчества и брать их за образцы. Самым знамени-
тым его произведением считают купол церкви Санта-Мариа
Новелла во Флоренции, о котором говорит Гамбрил Стар-
ший. Его последователями были Микеланджело иАльберти
Леоне Баттиста (1404—1472), также широко пользовавшиеся
римскими образцами. Виднейшим представителем этой шко-
лы в XVI веке был Палладио Андреа (1508—1580). В Анг-
лии увлечение древнеримской и итальянской архитектурой
эпохи Возрождения было особенно сильным в конце XVII —
начале XVIII века: главным представителем «итальянской
школы» английских архитекторов является Врен Кристофер
(1630—1723), строитель собора св. Павла, в Лондоне. Пира-
нези Джованни Баттиста (ум. 1778) прославился своими гра-
вюрами, изображающими знаменитые архитектурные памят-
ники, главным образом древнеримские и итальянские (эпохи
Возрождения).
Стр. 269. ЗипЬ Шсгутае гегит, поз еЬ тШатиг гп ИИз.
«Суть слезы вещей, и мы меняемся в них». Ср. у Горация
«Времена меняются, и мы меняемся в них».
Веаипе зирёггеиге — одна из марок бургундского.
Стр. 270. Ростан Эдмон — французский поэт-драматург,
эпигон романтизма, автор сборника стихов «Пустые мечта-
ния», драм «Принцесса Греза», «Сирано де Бержерак» и др.
Стр. 271. Кребильон Младший — Кребильон-сын, Клод —
французский романист, прославившийся скабрезностью сво-
их произведений (1707—1777).
Стр. 274. Есть бобры, обобриегиие себя ради царствия
небесного. Но есть также и бобры, бывшие таковыми еще
во чреве матери. — Евангельское изречение, в котором сло-
во «скопцы» заменено на «бобры».
Стр. 277. Архетип — образцовый первозданный человек,
не знавший грехов и болезней.
Стр. 282. *Бекос> — Геродот рассказывает («История»,
II, 2), что египетский царь Псамметих, желая узнать, какой
язык самый древний, отдал двух грудных детей на воспита-
ние к немому пастуху. Первое слово, произнесенное детьми,
536
Примечания
было «бёкос», что по-фригийски означает «хлеб»; из этого
Псамметих заключил, что самый древний язык — фригий-
ский.
Стр. 289. «Будем жить, моя Лесбия, и любить». — Из
известной элегии «К Лесбии» римского поэта 1 века до н.э.
Катулла.
Стр. 303. Между широкими двойными воротами, через
которые лошади проходили на кормежку и на отдых, поме-
щались узенькие дверцы для людей — для йэху... — Намек
на четвертую часть романа Дж. Свифта «Путешествия Гулли-
вера»: Гулливер попадает в идеальное государство, где царят
лошади, а люди («йэху») играют роль домашних животных.
Стр. 316. 1тра$1о — густой слой масляной краски для до-
стижения светового эффекта в живописи.
Стр. 317. Бассано (1510—1592) — второстепенный италь-
янский художник, ученик Корреджо.
Дуччио (1260-1339) и Симоне Мартини (1283-1344) -
итальянские художники раннего Возрождения (так называ-
емые «примитивисты»).
Стр. 330. Аббатство Телемы — отсылка к роману Ф. Раб-
ле «Гаргантюа и Пантагрюэль». В переносном значении —
место всяческого материального изобилия.
Стр. 331. Морис Баррес (1862—1923) — французский пи-
сатель; в юности проповедовал крайний эгоцентризм, а по-
зднее, после империалистической войны, превратился в яро-
го шовиниста.
Мадригал Задига — «Задиг, или Судьба», сочинение Воль-
тера.
Стр. 336. Чиппендейл и Хепплуайт — знаменитые анг-
лийские мебельщики XVIII века, каждый из которых создал
свой стиль.
Стр. 347. Доменикино — прозвище Доменико Цампиери
(1581—1641) — крупнейшего представителя болонской шко-
лы; Никола Пуссен (1594—1665) — французский художник,
глава классической школы.
Стр. 359. Великий венец — основатель теории психоана-
лиза австрийский ученый Зигмунд Фрейд.
Стр. 372. «Англия ждет... Англия... Долг... это святые
слова». — «Англия ждет, что сегодня каждый англичанин
537
Примечания
исполнит свой долг* — исторические слова адмирала Нельсо-
на, сказанные им накануне битвы при Трафальгаре (1805).
Стр. 381. Большой Пожар — имеется в виду пожар 1666
года, когда сгорел почти весь Лондон.
Стр. 383. Конная статуя Карла... — Имеется в виду
Карл I, казненный во время революции 1649 г. Конная ста-
туя его, работы Ван Дейка, стоит во дворе Виндзорского зам-
ка.
Стр. 412. Реставрация — имеется в виду период с 1661
по 1688 г., когда в Англии царствовали Стюарты, лишенные
трона Кромвелем во время первой английской революции.
Этот период характеризуется падением нравов английского
общества.
Стр. 413. Дай мне руку, Скажи мне да, Идем, здесь не-
далеко, Отправимся, милая, отсюда. — Цитата оперы
«Дон-Жуан» Моцарта.
Счастлива, я знаю, буду. — Цитата оперы «Дон-Жуан»
Моцарта.
Стр. 418. Счастливой, я знаю, буду; Бей же, бей, пре-
красный Мазетто. — Цитата оперы «Дон-Жуан» Моцарта,
ария Церлины.
Стр. 419. «Что он Гекубе?> — Слова Гамлета об актере:
«Что он Гекубе? И что она ему?»
Стр. 420. Безнадежные песни — самые прекрасные, и я
знаю бессмертные (песни), которые одно сплошное рыда-
ние. — Стихи французского поэта Альфреда Мюссе.
Стр. 421. Чудовище с зелеными глазами! — Цитата из
пьесы Шекспира «Оттелло».
Стр. 422. Ибо умер Лисидас, не успевши расцвесть. —
Цитата из элегии Дж. Мильтона «Лисидас».
Стр. 426. Дан Лено — сценический псевдоним Джорджа
Голвина (1860—1904), — известного английского комическо-
го актера.
Стр. 433. Гетайра-Майра — «Гетайра» — греческое про-
изношение слова «гетера».
Паоло и Франческа — Паоло и Франческа да Римини —
в «Божественной комедии» Данте Алигьери жертвы чистой,
но незаконной любви.
538
Примечания
Стр. 434. Клео де Мерод — прославившаяся в 90-х гг.
XIX в. красавица, аристократка, балерина брюссельского
театра, отвергшая предложение стать женой короля.
Стр. 439. Хогартп Уильям (1697—1764) - английский ху-
дожник-карикатурист, прославившийся своими картинами,
бичующими распущенность высшего общества того времени.
Стр. 452. Принц Альберт — супруг королевы Виктории,
законодатель мужских мод и изысканного вкуса.
Стр. 454. Гай Петроний Арбитр — Римский писатель
времен Нерона, прозванный «арбитром элегантности».
Стр. 456. ...веера работы Кондера... картину работы
Мари Лорансэн... - Кондер Шарль (1868-1909) — фран-
цузский художник-миниатюрист, специальностью которого
была разрисовка вееров. Лорансэн Мари — французская ху-
дожница, представительница примитивистского стиля.
Стр. 466. «В сторону Свана» — первая книга многотом-
ной эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного време-
ни».
Стр. 480. И истекла из него кровь и вода — Ср. в Еван-
гелии: истечение крови из прободенного бедра Христа.
Стр. 492. ...мечты Нэша... — Ричард Нэш — англий-
ский законодатель изящного вкуса начала XVIII века.
Стр. 493. Пьеро делла Франческо (1420—1492) — италь-
янский художник умбрской школы.
Стр. 497. И все-таки она вертится. — Слова Галилео
Галилея.
Стр. 499. «Вечерний вестник» — итальянская газета.
СОДЕРЖАНИЕ
Н. Дьяконова.
Интеллектуальный роман Олдоса Хаксли 5
Желтый Кром. ПереводЛ. Паршина 17
Шутовской хоровод. Перевод И. Романовича 219
Примечания 526
Литературно-художественное издание
Хаксли Олдос
ШУТОВСКОЙ ХОРОВОД
Ответственный редактор С. Савицкий
Художественный редактор П. Борозенец
Технический редактор Л. Никитина
Корректор М. Терентьева
Верстка М. Залиева
Подписано в печать 08.02.99.
Формат издания 84ХЮ81/з2* Печать высокая.
Тираж 10 000 экз. Усл. печ. л. 28,56.
Изд. № 004. Заказ № 451.
ЛП № 000029 от 04.11.98.
Издательство «Амфора». 193036, Санкт-Петербург,
Литовский пр., д. 29, пом. 12-Н.
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГПП «Печатный Двор»
Государственного комитета РФ по печати.
197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.