Текст
собрание сочинений
в девяти
томах
*
Под общей редакцией
И. ЛИЛЕЕВОЙ, Б. РЕИЗОВА,
Л. ШАДРИНА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Ленинградское отделение • Ленинград • 1971
*ЖОРЖ САНД*
соБрание сочинений
том третий
ЖАК
Перевод с французского
Н. НЕМЧИНОВОЙ
МОПРА
Перевод с французского
Л. КОГАН и Я. ЛЕСЮКА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Ленинградское отделение • Ленинград • 1971
И(фр)
С 18
GEORGE SAND
JACQUES
MAUPRAT
Редакция перевода
К). Корнеева
Комментарии
Б. Р а скип а
Оформление художника
Ю. Боярского
7-3-4
Подп. изд.
ЖАК
I
Тилли, близ Тура...
Ты хочешь, дружок, чтобы я сказала тебе правду, и упре¬
каешь меня в том, что я скрытница, как мы говорили в мо¬
настыре. Совершенно необходимо, пишешь ты, чтобы я
открыла тебе свое сердце и сказала, люблю ли я Жака. Так
вот, душечка: да, я люблю его. и очень. Почему бы мне те¬
перь не сознаться в этом? Завтра подписывается брачный
контракт, а меньше чем через месяц мы поженимся. Прошу
тебя, успокойся и не приходи в ужас от такой быстроты.
Я надеюсь — нет, я уверена, — что в этом браке меня ждет
счастье. Ты просто глупышка со всеми твоими страхами.
Напрасно ты воображаешь, будто матушка приносит меня
в жертву — из честолюбия, из желания выдать меня за бо¬
гатого. Правда, она более, чем следует, чувствительна к та¬
кому преимуществу, меня же, напротив, при состоянии
Жака и наших скромных средствах тяготила бы мысль, что
я всем обязана мужу, — да, тяготила бы, не будь Жак бла¬
городнейшим в мире человеком. Насколько я знаю своего
жениха, мне остается лишь радоваться его богатству: ведь
иначе матушка не простила бы Жаку его незнатное проис¬
хождение. Ты говоришь, что не любишь моей матери и что
она всегда производила на тебя впечатление злой женщины.
Право, нехорошо, что ты так говоришь о ней, — ведь я дол¬
жна относиться к ней с уважением, должна ее почитать.
Вижу, что тут я сама виновата, сама привела тебя к такому
мнению, ибо нередко имела слабость посвящать тебя в свои
7
мелкие горести и обиды, которые она мне, случалось, при¬
чиняла. Больше уж не заставляй меня раскаиваться в этом,
дорогой дружок, не говори дурно о моей матери.
Разумеется, не это любопытно в твоем письме, а та сво¬
его рода подозрительность и прозорливость, благодаря кото¬
рым ты угадываешь многое. Ты, например, заявляешь, что
Жак, несомненно, стар, холоден, сух и весь пропах табаком.
Предположения отчасти верные: мой жених уже не первой
молодости, с виду он спокоен и серьезен, курит трубку. Ви¬
дишь, как хорошо для меня, что Жак богатый человек, —
иначе, наверное, матушка не потерпела бы ни трубки, ни та¬
бачного запаха.
Когда я увидела его в первый раз, он курил, а из-за
Этого мне всегда приятно видеть его с трубкой в руках и в
той самой позе, в какой он был тогда. Мы встретились у Бо-
релей. Я говорила тебе, что господин Борель был уланским
полковником — во времена Другого, как говорят здешние
крестьяне. Жена Бореля никогда и ни в чем ему не проти¬
воречила и, хотя терпеть не могла трубки, скрывала свое
отвращение, а потом постепенно привыкла и теперь без
труда с ней мирится. Мне не надо будет вдохновляться
этим примером, чтобы быть снисходительной к мужу. Я не
питаю отвращения к запаху табака. Эжеии Борель разре¬
шает мужу и всем его приятелям курить и в саду, и в го¬
стиной, и всюду, где им вздумается, и она правильно посту¬
пает. Женщины обладают удивительным талантом достав¬
лять неудобства и стеснять мужчин, которые их любят, а все
потому, что капризницы не желают сделать маленькое уси¬
лие над собой и приноровиться к мужниным вкусам и при¬
вычкам. Наоборот, они заставляют мужей приносить мно¬
жество мелких жертв, чувствительных, однако, в домашнем
быту как булавочные уколы, и мало-помалу семейная
жизнь становится невыносимой... О, представляю себе, как
ты хохочешь и восхищаешься моими сентенциями и благими
намерениями. Что поделаешь! Я готова одобрить все, что
приятно Жаку, и если будущее оправдает твои насмешливые
предсказания, если когда-нибудь мне придется разлюбить
все, что мне нравится в нем сейчас, то я хоть познаю сча¬
стье в медовый месяц.
Образ жизни Борелей ужасно скандализирует местных
ханжей. Эжени смеется над ними; ведь она счастлива, люби¬
ма мужем, окружена преданными друзьями, да еще и бо¬
гата, — обстоятельство, которому она обязана вниманием
8
самых ярых легитимистов, время от времени ее навещающих.
Даже моя матушка принесла свою гордость в жертву этому
соображению, так же как она жертвует ею в своих отноше¬
ниях с Жаком, и именно у госпожи Борель она учуяла и вы¬
следила богатого жениха для своей бесприданницы дочери.
Ну вот, опять я невольно принялась высмеивать ма¬
меньку. Право, какая же я еще школьница! Жаку придется
заняться моим исправлением, а ведь Жак не из смешливых.
Теперь же следовало бы тебе, противная, журить меня, а не
насмешничать вместе со мной!..
Так вот, я тебе говорила, что первый раз увидела Жака
у Борелей. Уже за две недели до этого у них только и было
разговору, что вот скоро приедет капитан Жак, офицер, вы¬
шедший в отставку после того, как он получил в наследство
миллион. Моя матушка широко раскрывала глаза и вся об¬
ращалась в слух, впивая магическое слово «миллион».
У меня же это богатство вызвало бы сильное предубеждение
против Жака, если б не удивительные рассказы Эжени и ее
мужа — в них только и речи было, что о храбрости Жака, о
великодушии Жака, о доброте Жака. Правда, ему приписы¬
вали и кое-какие странности. Но мне так и не удалось по¬
лучить сколько-нибудь вразумительное объяснение этих
странностей, и я напрасно ищу теперь, что же в его харак¬
тере и манерах могло дать повод к такому мнению. Этим
летом мы пришли однажды вечерком к Эжени Борель; мне
думается, матушка учуяла, что в воздухе пахнет выгодной
партией. Эжени с муягем вышли нам навстречу со стороны
двора. Нас усадили в гостиной, в нижнем этаже, я села у
окна, занавески которого были полураздвинуты.
— Ну как, приехал наконец ваш друг? — спросила через
три минуты маменька.
— Приехал нынче утром, — с веселым видом ответила
госпожа Борель.
— Ах, поздравляю и радуюсь за вас! — подхватила ма¬
менька. — Надеюсь, мы увидим его?
— Он убежал со своей трубкой, как только услышал, что у
нас гости, — ответила Эжени. — Но он, конечно, вернется.
— А может быть, и не вернется, — заметил ее муж. —
Он ведь дикарь, как обитатели берегов Ориноко (это, знаешь
ли, одна из излюбленных шуток господина Бореля), а я не
успел предупредить, что хочу представить его двум прекрас¬
ным дамам. Надо узнать, Эжени, не отправился ли он на
дальнюю прогулку, и послать человека предупредить его.
9
Во иремя этого разговора я не сказала ни слова, хотя
очень хорошо видела господина Жака в щелку между зана¬
весками. Он сидел в десяти шагах от дома на ступеньках
каменного крыльца, на которое Эжени с весны выставляет
красивые вазы с цветами из своей теплицы. На первый
взгляд мне показалось, что ему лет двадцать пять, самое
большее, хотя в действительности ему не меньше тридцати.
Трудно себе представить более красивое, более благородное
лицо с чертами более правильными, чем у Жака. Ростом он
невелик и кажется хрупким, хотя уверяет, что у него креп¬
кое здоровье; он всегда бледен, а черные как смоль волосы,
которые он отпускает до плеч, еще подчеркивают его блед¬
ность и худобу. Я подметила, что улыбка у него печальная,
взгляд унылый, лоб ясный, осанка горделивая; в общем, все
выдает в нем душу гордую и чувствительную, изведавшую
суровые испытания судьбы и вышедшую из них победитель¬
ницей. Не говори, что я пишу высокопарно, как в романах;
право же, я уверена, если б тебе пришлось увидеть Жака, ты
нашла бы все это в его облике, да, несомненно, и многое
другое, чего я еще не уловила, так как он внушает мне
крайнюю робость. Мне чудятся в его характере черты
необычайные, и понадобится много времени для того, что¬
бы их распознать, а быть может, и понять. Я тебе буду
рассказывать о них день за днем в надежде, что ты помо¬
жешь мне судить о них, — ведь ты и проницательнее и опыт¬
нее меня. А пока я опишу тебе некоторые его особенно¬
сти.
Чувство резкого отвращения или романической симпа¬
тии возникает у него внезапно, с первого взгляда. Я знаю,
что у всех так бывает, но никто не отдается своим впечат¬
лениям с таким слепым упорством, как он. Если какое-то
впечатление достаточно сильно, чтобы на основе его он мог
с первого взгляда составить свое суждение, он уже заявляет,
что никогда не изменит его. Боюсь, что он неправ, что это
источник многих заблуждений, а может быть, иной раз и же¬
стокости. Скажу тебе даже, чего я опасаюсь, — как бы он
не г.ынес такого поспешного суждения и о моей маменьке.
Несомненно, он не любит ее, она не понравилась ему с пер¬
вого же дня знакомства; он мне этого не говорил, но я сама
заметила. Когда господин Борель извлек его из глубины
размышлений и из облаков табачного дыма и привел в го¬
стиную, чтобы представить нам, он подошел как-то нехотя
и поклонился нам с ледяной холодностью. Маменька обычно
10
держится высокомерно и холодно, но с ним была порази¬
тельно любезна.
— Позвольте пожать вам руку, — сказала она. — Я хо¬
рошо знала вашего отца, да и вас самих, когда вы были еще
ребенком.
— Знаю, сударыня, — сухо ответил Жак, не выказывая
желания обменяться с маменькой рукопожатием. Думается,
она это поняла, так как его нежелание было весьма заметно,
но маменька очень осторожна и так искусно ведет себя, что
никогда не попадает в ложное положение. Она сделала вид.
будто приняла отвращение господина Жака за робость, и
настойчиво сказала:
— Дайте же мне руку, я ваш старый друг.
— Я это прекрасно помню, сударыня, — ответил он еще
более странным тоном и почти судорожно сжал ей руку.
Словом, повел он себя так необычно, что супруги Борель
удивленно переглянулись, а маменька, хоть ее и нелегко
смутить, тяжело опустилась на стул и побледнела как смерть.
Через минуту Жак опять ушел в сад, а маменька велела
мне спеть романс, о котором она говорила Эжени- Впослед¬
ствии Жак сказал мне, что мой голос вызвал у него такую
симпатию, что он возвратился в гостиную посмотреть на ме¬
ня, — до тех пор он не видел меня в моем уголке. И с этого
мгновения он полюбил меня — по крайней мере он так уверя¬
ет. Но я все говорю совсем не о том, что собиралась сказать.
Я ведь начала рассказывать о странностях Жака и об
одной написала, теперь хочу написать о другой. Недавно он
пришел к нам как раз в ту минуту, когда я выходила из
дому, повязанная синим ситцевым передником, и несла в ру¬
ках глиняную миску с супом; я нарочно вышла через зад¬
нюю калитку, не желая никому попадаться на глаза в таком
убранстве. Но случаю угодно было, чтобы господин Жак по
прихоти, столь свойственной ему, повернул свою породистую
лошадь именно в этот переулок.
— Куда это вы направляетесь? — спросил он, спрыгнув
на землю, и загородил мне дорогу.
Мне очень хотелось избежать встречи с ним, но это было
невозможно.
— Дайте мне пройти, — сказала я, — и ступайте в дом,
подождите меня. Я сейчас вернусь, только отнесу корм
своим курам.
— А где же они находятся, ваши куры? Я хочу посмот¬
реть, как вы их кормите.
11
On забросил поводья на шею лошади, сказав ей: «Фин¬
гал, иди в конюшню!», и лошадь, которая понимает его сло¬
ва, как будто знает человеческий язык, тотчас послу¬
шалась хозяина. А Жак взял у меня миску из рук, бесце¬
ремонно снял крышку и увидел суп, очень аппетитный на
вид.
— Черт возьми!—сказал господин Жак.—Так вы кор¬
мите своих кур супом? Полноте, я вижу, что вы идете на¬
вестить какого-нибудь бедняка. Не надо этого скрывать от
меня, — дело это самое обычное, и мне приятно видеть, что
вы сами несете миску. Я пойду с вами, Фернанда, если поз¬
волите.
Я взяла его под руку, и мы направились к домику ста¬
рухи Маргариты, о которой я часто тебе писала. Господин
Жак всю дорогу нес суп, не боясь запачкать свои бледно-
желтые замшевые перчатки, нес с таким непринужденным
видом, как будто это было для него самое привычное в жиз¬
ни дело.
— Другой на моем месте, — сказал он мне дорогой, —
воспользовался бы удобным случаем и наговорил бы вам
кучу изысканных комплиментов, восславил бы и в прозе
и в стихах ваше милосердие, вашу чувствительную душу,
вашу скромность, а я ничего вам этого не скажу, Фернан¬
да, — меня нисколько не удивляет, что вы на деле даете
исход добрым своим чувствам. Было бы просто ужасно, не
окажись у вас душевной мягкости и сострадательности, —
ведь тогда вашу красоту и чистосердечный вид надо бы на¬
звать мерзкой ложью самой природы. Увидев вас, я решил,
что вы полны искренности и святой чистоты; и для того,
чтобы убедиться, что я не ошибся, мне вовсе не нужно бы¬
ло встречать вас на дороге к хижине бедняков. Я не назову
вас ангелом за то, что вы шли туда, но скажу, что вы не
могли поступить иначе, потому что вы ангел.
Прости, что я так подробно пересказываю тебе наш раз¬
говор; ты, пожалуй, подумаешь, что я немного хвастаюсь ла¬
сковыми словами господина Жака. И в самом деле, милая
Клемане, так оно и есть: я очень горя«усь его любовью; мо¬
жешь смеяться надо мною, это ничего не изменит.
И не следует ли мне передать тебе нашу встречу во всех
подробностях, раз ты хочешь знать всю историю моей любви
и все черты характера моего жениха? Уж теперь-то тебе
нельзя будет упрекнуть меня в краткости моих посланий.
Итак, продолжаю.
12
Мы пришли к тетушке Маргарите. Она изумилась, уви¬
дев, что миску с супом ей принес красивый господин в блед¬
но-желтых перчатках. И вот началась обычная ее болтовня;
говорливая старушка прямо при Жаке принялась расспра¬
шивать, не муж ли он мне, и слать мне пожелания всяких
благ, рассказывать о своих горестях, а главное, жаловаться,
что пришел срок платить за квартиру, — ведь даром-то ее
держать не будут, — и при этом она смотрела на меня так
жалобно, словно хотела сказать, что я должна была прине¬
сти ей что-нибудь поважнее супа. А у меня денег нет: у
маменьки их совсем мало, и она мне ничего не дает. Я за¬
печалилась, как рто часто бывает со мной, когда я сознаю,
что не могу облегчить даже сотую долю тех горестей, кото¬
рые вижу вокруг. Жак как будто и не слышал ни одного
слова из сетований Маргариты. Он нашел на полке старую
Библию, обглоданную мышами, и, казалось, внимательно ее
читал, но вдруг, внимая жалобам Маргариты, я почувство¬
вала, что в карман моего передника упало что-то тяжелое; я
опустила в карман руку и нащупала там кошелек; я не вы¬
разила никакого удивления и спокойно дала старушке ту
сумму, которая ей была нужна.
Все шло хорошо, у Жака вид был кроткий, спокойный, но
вот, выходя, я совершила неловкость: тихонько сказала Мар¬
гарите, что деньги ей подарил Жак. Тогда она осыпала его
бесконечными благодарностями и благословениями, чересчур
многословными, как у всех бедняков, и немножко глупова¬
тыми; но, думается мне, их следует принимать, поскольку
для несчастных это единственное средство отплатить за ока¬
занную им помощь. А знаешь, что сделал Жак? Сначала
слушал, досадливо насупив брови, а потом оборвал благодар¬
ственные причитания старухи и сказал резким и нетерпе¬
ливым тоном: «Перестаньте! Довольно!». Бедняжка Марга¬
рита умолкла, такая изумленная, униженная. Я немножко
рассердилась на Жака и, когда мы отошли от домика, упрек¬
нула его. Он улыбнулся, а вместо всяких оправданий взял
меня за руку и сказал:
— Фернанда, вы доброе дитя, а я уже не молодой чело¬
век; вам по праву нравятся излияния благодарности, кото¬
рую вы вызываете, — это невинное удовольствие, и я хотел
бы, чтобы вы и дальше его испытывали. Меня же такие ве¬
щи уже не могут радовать, а наоборот, кажутся мне смер¬
тельно скучными.
А я ответила ему:
13
— Я готова верить, что вы всегда поступаете правильно,
и покорно признаю, что неправа; но объяснитесь, Жак, по¬
старайтесь, чтобы я хорошо поняла вас и чтобы мне в любом
случае и в голову не приходило осуждать вас.
Он опять улыбнулся, но как-то печально, и, не удостоив
меня объяснения, которого я просила, повторил прежние
свои слова:
— Я уже сказал, дорогое дитя, что вы правы и нрави¬
тесь мне такой, какая вы есть.
Вот и все. Он заговорил о другом, а у меня, не знаю
отчего, весь день было на душе грустно и тревожно.
Подобные столкновения бывают у нас нередко; есть в
нем что-то странное, непостижимое, пугающее меня, и, ду¬
мается, напрасно он не хочет дать себе труд мне все объ¬
яснить. Но сколько в нем черт, достойных восхищения, во¬
сторга! Не стоит обращать внимания на маленькое облачко,
когда над тобою простирается чистое небо. Но все равно,
мне хочется знать твое мнение об э™х пустяках: я доверяю
твоему здравому смыслу и привыкла на все смотреть не¬
множко твоими глазами. Кстати, маменьке это не по душе.
Ничего, вскоре я уже буду свободна писать тебе не таясь.
До свидания, дорогая Клемане. Второе письмо напишу,
не дожидаясь ответа на первое. Целую тебя тысячу раз.
Твоя подруга Фернанда де Терсан.
II
От Сильвии — Жаку
Женева...
Неужели это правда, Жак, что ты скоро женишься? Же¬
на твоя будет очень счастлива! Но ты-то, друг мой, найдешь
ли ты счастье в этом браке? Мне кажется, ты слишком то¬
ропишься, и это пугает меня. Не знаю почему, но бедная
моя голова не может вообразить тебя женатым; ничего тут
не понимаю, и смертельная тоска гложет меня: мне кажется
невозможным, чтобы какое-нибудь событие изменило к луч¬
шему твою участь, все думается, что новые страдания ра¬
зобьют твое сердце. Ах, дорогой мой Жак, таким людям, как
мы с тобой, надо быть очень осторожными.
Все ли ты обдумал? Хороший ли выбор сделал? Ты ода¬
рен наблюдательностью, ты проницателен, но ведь иной раз
14
можно обмануться, иной раз сама истина лжет! Ах, как
часто ты в своей жизни обманывался! Сколько раз впадал
в отчаяние! Сколько раз я слышала от тебя: «Это последняя
попытка!». Ну, почему меня преследуют мрачные предчув¬
ствия? Что может случиться? Ты мужчина, у тебя много сил.
Но как же это тебе пришла мысль о браке! Меня это
изумляет. Ты совсем не создан для общества! Ты всем серд¬
цем ненавидишь его нравы, его обычаи и предрассудки! Ты
подвергаешь сомнению даже вечные законы правопорядка
и цивилизации и уступаешь им лишь потому, что не вполне
уверен, следует ли их презирать; и вот при таких взглядах,
при таком непостижимом характере и неукротимой душе ты
собираешься выказать свою покорность обществу, связав
себя нерасторжимыми узами; ты готов поклясться в вечной
верности некоей женщине, — это ты-то! Твоя честь и совесть
будут тогда связаны твоей ролью покровителя жены и отца
семейства. О, говори что угодно, Жак, но тебе эта роль со¬
всем не подходит — ты выше или ниже ее; каков бы ты ни
был, ты все-таки не создан для жизни с заурядными людьми.
Итак, ты хочешь отказаться от всего, чем жил до сих пор
и чем мог бы жить и дальше? А ведь твоя жизнь — это безд¬
на, куда вперемежку падало все хорошее и все дурное, что
дано чувствовать человеку. Ты за один год прожил двадцать
жизней обыкновенного человека; ты исчерпал и растратил
много существований, еще не зная, началось ли твое соб¬
ственное существование. А на ту жизнь, которая теперь пред¬
стоит тебе, ты тоже будешь смотреть как на переходное со¬
стояние, как на узы, которые должны порваться и уступить
место другим. Я не более, чем ты, поклоняюсь правилам на¬
шего общества, от рождения ненавижу их; но где ты най¬
дешь людей, которые в силах бороться против общества и
даже просто яшть без него? А какова женщина, на которой
ты женишься? Такая же, как ты? Можно ли отнести ее к
числу тех редкостных натур, каких рождаются единицы на
протяжении целого столетия, к числу созданий, назначением
которых является любовь к истине и которые умирают, так
и не внушив людям этой любви. Не принадлежит ли она к
тем, кого мы называли дикарками в часы нашей грустной
веселости? Жак, берегись! Во имя неба, вспомни, сколько
раз мы оба с тобой считали, что встретили себе подобных, и
сколько раз оба оставались одинокими! Прощай! Не спеши!
Постарайся хотя бы поразмыслить хорошенько. Подумай о
своем прошлом, подумай о прошлом твоей сестры Сильвии.
15
Ill
От Фернанды — Клемане
Тилли...
Дорогая, сегодня я сделала открытие, которое произвело
на меня странное впечатление. Слушая, текст брачного кон¬
тракта, я узнала, что Жаку тридцать пять лет. Разумеется,
такой возраст не назовешь пожилым; к тому же человеку
столько лет, сколько ему кажется с виду, а при первой встре¬
че я дала Жаку на десять лет меньше. И все же, не знаю
почему, но самое звучание этих слов — тридцать пять лет! —
испугало меня. Я посмотрела на Жака удивленно и даже
сердито, словно он до сих пор обманывал меня. Однако ж он
никогда не говорил мне, сколько ему лет, да мне и в голову
не приходило спросить его об этом. Я уверена, что он тот¬
час же сказал бы мне правду; по-видимому, он весьма равно¬
душен к таким вещам и совершенно не заметил, какое впе¬
чатление произвело не только на меня, но и на многих при¬
сутствовавших при чтении контракта то обстоятельство, что
моему жениху тридцать пять лет.
А ведь я находила его чуточку староватым для меня, ког¬
да думала, что ему только тридцать!.. И уж как бы я ни
старалась перебороть себя, признаюсь, Клемане, мне досадна
эта разница в возрасте: мне теперь кажется, что Жак гораздо
меньше мой товарищ и друг, чем я воображала; он чуть ли
не в отцы мне годится — ведь он старше меня на восем¬
надцать лет! Право, мне это немножко страшно, и характер
моей привязанности к нему как-то меняется. Насколько я
могу судить, во мне происходит перемена: мое доверие и
уважение к Жаку возрастают, а восторг и гордость умень¬
шаются. В общем, нынче вечером мне было совсем не так
радостно, как утром, — и этого я не могла скрыть. Мне все
вспоминается твое письмо, и я думаю об этом «старом и хо¬
лодном человеке», каким он тебе кажется. А между тем, Кле¬
мане, если бы ты только видела Жака! Как он красив, какая
у него стройная, юная фигура, какие мягкие и простые ма¬
неры, какой добрый взгляд, какой благозвучный и свежий
голос. Право, ты и сама в него влюбилась бы! Он поразил,
он пленил меня с первой же минуты, и каждый день меня
все больше привлекали его манеры, его взгляд и звук его
голоса; но надо правду сказать: до сих пор мне недоставало
ни смелости, ни хладнокровия, чтобы хорошенько его рас¬
10
смотреть. Когда он приходит, я здороваюсь с ним и смотрю
на него с радостью, и в это мгновение ему семнадцать лет,
как и мне, а потом я уже и не смею смотреть на него, по¬
тому что он не сводит с меня глаз. Стоит выражению его
лица хотя бы слегка измениться, я замечаю, что он наблюда¬
ет за мной, и отказываюсь от роли наблюдательницы. Да и
зачем мне эта роль? Разве я увижу в нем что-либо неприят¬
ное для меня? И разве у меня хватит умения угадать его
тайные мысли и чувства, если он даст себе хоть немножко
труда скрыть их от меня? Я так молода, а он... У него, веро¬
ятно, большой жизненный опыт!.. Иногда он наблюдает за
мной, а я подниму на него робкий взгляд, будто жду его
приговора, и вдруг читаю на его лице столько любви, удоволь¬
ствия и какое-то безмолвное, тонкое и нежное одобрение,
что сразу успокаиваюсь и чувствую себя счастливой. Я ви¬
жу, как все, что я делаю, все, что я говорю, все, что думаю,
нравится Жаку, и вместо сурового критика нахожу в нем су¬
щество, понимающее меня, снисходительного друга, быть
может, возлюбленного, ослепленного страстью.
Ах, да зачем же я порчу свое счастье и ослабляю свою
любовь, копаясь в таких мелочах! Не все ли равно, больше
или меньше Жаку на сколько-то лет? Он прекрасен, мой чу¬
десный Жак, в нем столько благородства, его вполне заслу¬
женно уважают и восхищаются им все, кто его знает, и оп
любит меня, я уверена в этом. Чего мне еще требовать?
IV
От Клемане — Фернанде
Из аббатства О-Буа,
Париж...
Получила оба твоих письма в один день. Два удовольст¬
вия разом! Радости хоть отбавляй, да вот беда, дорогая моя
Фернанда: все дело портят тревога и беспокойство, которые
вызвали у меня твоя неуверенность и какое-то ненадежное
положение. Ты спрашиваешь у меня совета в самом важном
и самом сложном для женщины деле; ты просишь, чтобы я
разъяснила тебе то, чего я и сама не ведаю, — ведь я незна¬
кома с твоим окружением, ничего не знаю о происшествиях,
очевидицей которых не была. Ну каких же ответов ты
ждешь от меня? Из тех штрихов, что ты набросала, я могу
2 Ж. Санд, т. 3
17
составить лишь смутное, шаткое мнение, и тебе придется
долго вдумываться в него и подвергнуть его подробному
раэбору, прежде чем согласиться с ним.
С господином Жаком я незнакома и поэтому не могу
сказать, легко ли будет тебе пренебречь такой преградой,
как большая разница в годах, разъединяющая вас; но я могу
кое-что сказать тебе об этом в общих чертах. Ты уж сама
решай, надо ли отбросить мои соображения, если ты увере¬
на, что к тебе они неприменимы.
Существует мнение, что мужчины созревают для жизни
в обществе позднее, чем женщины, что в тридцатипятилет-
нем возрасте мужчины менее рассудительны и менее опыт¬
ны, чем двадцатилетние женщины. Я полагаю, что это невер¬
но. Мужчина обязан составить себе карьеру и, лишь только
окончит коллеж, добиваться положения в обществе; а юная
девица, покинув монастырский пансион, находит уже гото¬
вое для нее положение: либо она тотчас выходит замуж,
либо до замужества еще несколько лет живет при родителях.
Вышивать гладью и крестиком, хлопотать по хозяйству,
шлифовать свои изящные таланты, потом стать супругой и
матерью, кормить грудью детей и купать их — вот и все, что
полагается делать добродетельной женщине. И я считаю, что
при такой программе двадцатипятилетняя жеищияа, если она
после замужества не вращалась в свете, — попросту говоря,
еще дитя. Я думаю, что в девицах она лишь выезжала в
свет, танцевала там на балах под надзором своих родите¬
лей и научилась лишь искусству одеваться, грациозно хо¬
дить, грациозно садиться, грациозно делать реверансы. Од¬
нако в жизни нужно научиться многому другому, и женщи¬
ны учатся этому на свой риск. Обладать грацией, изящными
манерами, некоторым остроумием, самой выкормить детей,
а потом посвятить несколько лет поддержанию порядка в
доме, — всего этого еще недостаточно, чтобы оказаться пне
опасностей, которые могут нанести смертельный удар семей¬
ному счастью. Зато как много узнаёт мужчина, пользуясь
неограниченной свободой, которая предоставляется ему,
лишь только он выйдет из отроческих лет! Сколько грубого
опыта, суровых уроков, разочарований изведает он в течение
первого же года, и как это идет ему на пользу! Сколько
мужчин и женщин успевает он изучить в том возрасте, ко¬
гда женщина знает лишь двоих людей — отца и мать.
Итак, совершенно неправильным является мнение, что
двадцатипятилетнего мужчину можно приравнять к пятна¬
18
дцатилетней девочке и что в разумном брачном союзе мужу
следует быть на десять лет старше жены. Правильно, конеч¬
но, что муж должен стать защитником и руководителем же¬
ны, — ведь он же глава семьи, но надо пожелать, чтобы он
был благоразумным и просвещенным главой. Даже когда
супруги в одинаковом возрасте, мужу вполне достаточно
предоставленного ему превосходства; если же муж значи¬
тельно старше, он этим злоупотребляет, становится ворчу¬
ном, педантом или деспотом.
Предположим, что господин Жак никогда не будет похож
на такого мужа; допускаю, что он наделен всеми достоин¬
ствами. О любви я не говорю, — да, представь себе! Скажу
только, что я совершенно не верю, будто любовь необходи¬
ма в браке, и сомневаюсь, действительно ли ты влюблена в
своего жениха: в твоем возрасте девушки нередко принимают
За любовь первую свою сердечную склонность. Я говорю
только о дружбе и уверяю тебя, что женщина погибла, если
не может смотреть на мужа как на лучшего своего друга.
А ты уверена в том, что можешь уже теперь быть лучшим
другом тридцатипятилетнего мужчины? Знаешь ли ты> чт0
такое дружба? Знаешь ли ты, сколько нужно взаимной сим¬
патии для того, чтобы зародилась дружба, какое сходство
вкусов, характеров и мнений необходимо, чтобы она упрочи¬
лась? А какая симпатия может возникнуть между двумя
людьми, которые по одной уже разниде в возрасте получают
от одних и тех же предметов совершенно противополояшые
впечатления? То, что привлекает одного, отталкивает дру¬
гого; то, что более зрелому каягется достойным уважения,
молодой находит скучным; то, что жене кажется милым и
трогательным, в глазах мужа опасно или смешно. Подумала
ли ты обо всем этом, бедняжка Фернанда? Не ослеплена ли
ты потребностью любить, которая так жестоко мучит иных
девушек? А может быть, тебя вводит также в заблуждение
тайное тщеславие, в котором ты не отдала себе отчета? Ты
бедна, и вот является богатый человек и просит твоей руки.
У него и замки и земли, он красив, держит прекрасных ло¬
шадей, хорошо одевается; он тебе кажется очаровательным,
потому что все считают его таким. Твоя маменька, женщина
самая корыстная, самая лживая и хитрая на свете, все устра¬
ивает так, чтобы свести вас. Возможно, она уверила свою
дочку, что господин Жак без ума от нее, а его уверила, что
ты влюбилась в него, хотя в действительности вы, может
быть, нисколько не влюблены — ни ты, пи он. С тобой
2*
19
случилось то, что бывает с юными пансионерками, у которых
волей случая есть какой-нибудь кузен, и они неизбежно в
него влюбляются, поскольку это единственный знакомый им
мужчина. Я знаю, у тебя благородное сердце, и ты совсем не
думаешь о богатствах господина Жака, как будто их и нет у
него; но ведь ты женщина, ты не можешь остаться равно¬
душной к тому обстоятельству, что своей красотой и преле¬
стью совершила одно из тех чудес, на которые общество смот¬
рит с изумлением, ибо они действительно явления редкост¬
ные: богатый человек женится на бедной девушке.
Держу пари, что я тебя разгневала, но ради бога, доро¬
гая, не принимай мои слова слишком близко к сердцу.
Будь смелой и то, что я сказала, скажи сама, учини себе
строгий допрос; очень возможно, что мои подозрения — су¬
щая напраслина. В таком случае мое письмо — просто-на¬
просто несколько листочков бумаги, которые я зря измарала
чернилами, желая оказать тебе услугу. Но я хочу написать
и кое-что другое: это не назовешь логическим выводом из
размышлений, это мне подсказывает безотчетное, инстинк¬
тивное чувство, и ты можешь отнестись к моим словам без
особой серьезности. Скажу тебе вот что: не люблю я, когда
лицо человека не соответствует его возрасту. Сразу же у
меня возникают всякие суеверные мысли, и как бы ни были
они безумны и несправедливы, я не могу отнестись с дове¬
рием к тому человеку, возраст которого на первый взгляд
я определила с ошибкой в десять лет. Если он показался
мне моложе, чем в действительности, я подумала бы потом,
что черствость сердца, холодная небрежность к людям поме¬
шали ему сочувствовать чужому горю или же научили его
искусно сторониться несчастных, избегать тяжелых пережи¬
ваний, которые старят всех людей. А увидев старообразное
лицо, я подумала бы, что пороки, разврат или по крайней
мере необузданные страсти привели этого человека к беспо¬
рядочной жизни; поэтому он постарел больше, чем следовало
бы по его годам; словом, я не могу смотреть без изумления
и страха на явное нарушение законов природы; в нем всегда
есть нечто таинственное, что следовало бы рассмотреть вни¬
мательно. Но разве можно что-либо рассматривать внима¬
тельно в твоем возрасте, да еще когда жаягда новизны, готов¬
ность «раньше, чем через месяц», переменить свое положе¬
ние закрывают тебе глаза на все опасности?
Ты говоришь, что господина Жака уважают и любят все,
кто его знает; мне кажется, что тех, кто его знает и кто
20
мог бы сказать тебе о своих чувствах к нему, очень немного.
Вспоминая те строки в двух твоих письмах, где говорится
об этом, я вижу, что число этих почитателей сводится к
двум его друзьям — к господину Борелю и его жене. Твоя
маменька знала его десятилетним мальчиком, и так как она
была близка с его отцом, ей легко было получить весьма
точные сведения о наследстве, ожидавшем Жака. Полагаю,
что только это ее и интересовало, и она даже не подумала
указать тебе, что ты моложе жениха на восемнадцать лет,
а это довольно серьезное препятствие. Она прекрасно знала
возраст господина Жака, но я уверена, что она избегала го¬
ворить об ртом кому бы то ни было. Пожилые женщины ред¬
ко говорят о прошлом, не стирая все его даты.
Ты упрекаешь меня за то, что я не люблю твоей мамень¬
ки; ничего тут не могу поделать, дорогая моя Фернанда, и
бесконечно рада, что ты нисколько на нее не похожа. В чрез¬
мерной поспешности, с которой заключается твой брак, для
меня единственным утешением служит лишь то, что он вско¬
ре разлучит тебя с матерью: ты не можешь попасть в более
скверные руки, чем те, из которых вырвешься. Будь уверена,
что я говорю истинную правду. Я отнюдь не стремлюсь сле¬
довать освященным традицией предрассудкам и полагаю, что
согласно законам разума должна открыть тебе глаза на ха¬
рактер женщины, занимающей такое важное место в твоей
жизни, а разум — единственный мой руководитель, единст¬
венный бог, которому я служу.
Охотно верю, что господин Жак действительно проница¬
телен. Первые суждения обычно бывают верными, ибо чело¬
век, который их выносит, сосредоточив всю свою наблюда¬
тельность, глубоко воспринимает полученные впечатления.
Господин Жак составил правильное мнение о тебе и о твоей
матери; однако вынести суждение о последней ему, быть
может, помогло какое-нибудь воспоминание детства: непри¬
язнь, которую он когда-то испытал к твоей матери, снова
Заговорила в нем при встрече с нею.
Ваш визит к Маргарите, по-моему, напрасно вызывает
у тебя столько изумления и даже тревоги. Господин Жак
поступил как умный человек, когда помог тебе подать мило¬
стыню старухе, но я прекрасно понимаю, как ему скучно
было слушать ее причитания. По этому поводу замечу, что
вы с господином Жаком обречены всегда чувствовать и
вести себя по-разному, даже если вы оба правы. От души
желаю, чтобы он терпеливо переносил это различие и не
21
мешал тебе испытывать те волнения, для которых его собст¬
венное сердце замкнуто.
До свидания, милая моя Фернанда. Как видишь, я не пи¬
таю никакого предубеждения против твоего жениха. Впро¬
чем, в тот день, когда тебе не захочется больше слушать
правду, ты ведь можешь и не спрашивать больше моего мне¬
ния и не просить у меня советов.
Я по-прежнему живу спокойно и счастливо в тиши сво¬
его аббатства. Монахини бросили свои придирки и оставили
меня в покое. Я принимаю каких мне угодно посетителей,
а иной раз и сама выезжаю «в мир», поскольку я уже сняла
вдовий траур. Родня моего покойного мужа держит себя
вполне прилично в отношении меня, а ведь все они не очень
любезные люди. Я вела себя с ними очень осторожно. Вер¬
нее сказать — разумно. Разум, Фернанда, разум! С помощью
разума, милая моя, именно разума, человек сам строит свою
жизнь и может вести существование если не блистательное,
то по крайней мере свободнее и спокойное.
Твоя подруга Клемане де Люксейль.
V
От Фернанды — Клемане
Дружба — великая радость, но как уныл разум, дорогая
Клемане! Твое письмо нагнало на меня самую настоящую
хандру. Я перечитала его несколько раз и находила в нем
все новые и новые поводы для грусти. Оно породило во мне
недоверие и к маменьке, и к Жаку, и ко мне самой, и даже
к тебе. Да, признаюсь, я немного сержусь на тебя за то, что
ты так сурово разочаровываешь меня в моем счастье. Ты,
однако ж, права, и я хорошо чувствую, что ты мне действи¬
тельно друг; именно от тебя я жду советов и поддержки, ко¬
торых не смею просить у маменьки. Я по-прежнему полагаю,
что ты слишком дурно думаешь о ней, но поневоле вижу, как
она холодна ко мне, вижу, что в моем замужестве она ищет
только выгод, которые дает богатство.
Правда, ее самое мой брак не обогатит: она намерена
жить в Тилли, а меня отпустить с мужем в Дофинэ, — стало
быть, тут у нее нет личного интереса. Она думает, что
деньги — величайшее благо на земле, и все ее усилия направ¬
22
лены не на то, чтобы их приобрести, а на то, чтобы раздо¬
быть их для меня. Разве я могу вменять ей в вину, что она
заботится о моем счастье на свой лад и сообразно своим
воззрениям?
Что касается меня, то я хорошо разобралась в своих чув¬
ствах и могу заверить, что тщеславие нисколько на них не
влияет. Я так боялась, как бы любовь не ослепила меня, что
нынче утром, перечитав твое письмо, решила немного поссо¬
риться с Жаком, желая подвергнуть испытанию его любовь
и мою собственную. Я выждала, когда маменька оставила нас
одних за пианино, как она всегда это делает после завтрака.
А тогда я перестала петь и резко сказала:
— Знаете, Жак, я слишком молода для вас.
— Я уже думал об этом, — ответил он с обычным своим
спокойным выражением лица. — А раньше вы не принимали
в соображение мой возраст?
— Это было бы трудно: я ведь ке знала, сколько вам
лет.
— В самом деле? — воскликнул он, побледнев как по¬
лотно.
Я почувствовала, что сделала ему больно, и тотчас раска¬
ялась.
Он добавил:
— Мне следовало предусмотреть, что ваша мать не ска¬
жет вам этого, хотя я просил ее передать вам, чтобы вы по¬
размыслили о разнице в возрасте, разделяющей нас. Она
заверила меня, что выполнила мою просьбу, и сказала, будто
вы обрадовались, что найдете во мне и отца и возлюбленного.
— Отца? — ответила я. — Нет, Жак, я этого не говорила.
Жак улыбнулся и, поцеловав меня в лоб, воскликнул:
— Ты простосердечна, как дикарка! Я люблю тебя до бе¬
зумия, ты будешь для меня дорогой моей дочкой, но если
ты боишься, что, став твоим мужем, я сделаюсь твоим настав¬
ником, то я буду называть тебя дочкой только про себя, в
сердце своем. Однако ж, — сказал он через минуту, вставая
с места, — весьма возможно, что я слишком стар для тебя.
Если ты это находишь, значит так оно и есть.
— Нет, Жак, нет! — живо возразила я и тоже встала
из-за пианино.
— Смотри не ошибись, — продолжал он, — мне ведь
тридцать пять лет, на целых восемнадцать лет больше, чем
тебе. Разве ты этого никогда не замечала? Разве эт° нельзя
прочесть на моем лице?
23
— Нет! Когда я увидела вас в первый раз, я вам дала
по виду двадцать пять лет. А потом мне всегда казалось, что
вам не больше тридцати.
— Вы, значит, никогда не разглядывали меня, Фер¬
нанда? Посмотрите же на меня внимательно. Пожалуйста,
прошу вас. Чтобы вас не смущать, я отведу взгляд в сторону.
Он притянул меня к себе, а взгляд свой отвел в сторону.
И тогда я пристально всмотрелась в его лицо. Я обнаружила,
что под нижними веками и в уголках губ у него еле замет¬
ные морщинки, а на висках в густой волне черных волос
пробиваются белые нити. Вот и все. «Вот и вся разница
меясду мужчиной тридцатипятилетним и мужчиной тридцати
лет!» —подумала я и засмеялась при мысли, что он просил
хорошенько вглядеться в него.
— Сейчас я скажу вам всю правду, — обратилась я к
нему. — Ваше лицо, — вот такое, каким я вижу его сей¬
час, — нравится мне гораздо больше, чем мое, но боюсь, что
разница в годах скажется на вашем характере.
И я постаралась все сомнения, которые заключены в
твоем письме, изложить так, словно они исходят от меня
самой! Он слушал очень внимательно, и спокойное выраже¬
ние его лица ободрило меня еще до того, как он заговорил.
Когда же я высказалась, он ответил:
— Фернанда, никогда не встретишь двух совершенно
одинаковых характеров; возраст тут ни при чем: в пятна¬
дцать лет я был во многом гораздо старше вас, а в другом я
и до сих пор моложе. Мы, несомненно, отличаемся друг от
друга, но со мною вы будете страдать из-за этого гораздо
меньше, чем с кем-либо другим. Поверьте мне!
Ну, что я могла ему ответить? Раз он так сказал, я по¬
верила. Он говорил очень убедительно. Ах, Клемане, воз¬
можно, что он обманывает меня или сам обманывается, но
я-то не могу обмануться — я люблю его. Нет, во мне не го¬
ворит потребность в любви, как у глупенькой пансионерки.
Я ведь видела многих мужчин до него, и никто из них не
внушал мне симпатии. В доме Эжени Борель всегда много
мужчин — моложе, веселее, элегантнее, чем Жак, и, может
быть, красивее его; никогда у меня не возникало желания
выйти замуж за одного из них. Меня не ослепляют также
соблазны ожидающей меня судьбы. Письма твои произвели
на меня большое впечатление. Я вдумываюсь в них, заучи¬
ваю их наизусть, то и дело применяю отдельные фразы к
своему страстному увлечению и вижу, что осторожность
24
тут бесполезна, рассудок бессилен. Я замечаю, какими
опасностями грозит мне моя любовь, но боязнь, что я буду
несчастной с Жаком, не лишает меня желания провести
жизнь именно с ним.
Ты пишешь, что только двое друзей Жака хорошо отзы¬
ваются о нем. Сейчас передам тебе разговор, который про¬
изошел несколько дней тому назад в Серизи у Борелей. Там
было пять-шесть соратников господина Бореля. У Жака вид
был более серьезный, чем обычно, но и лицо его и манеры
говорили о неизменном спокойствии души. Он выпил чашку
кофе и несколько раз молча прошелся по комнате.
— Ну что, Жак, как вы себя чувствуете? — спросила
Эжени.
— Лучше, — мягким тоном ответил он.
— Так, значит, он болен? —легкомысленно спросила я.
Тотчас все взгляды обратились ко мне, и на всех лицах
появилась благожелательная и немного насмешливая улыбка.
Я почувствовала, что краснею до корней волос, но нисколь¬
ко этим не смутилась; меня охватила тревога за Жака, и я
повторила свой вопрос.
— У меня немного болит голова, — ответил Жак, побла¬
годарив меня ласковым взглядом. — Но это пустяки, не стоит
об этом беспокоиться.
Тогда заговорили о другом, а Жак вышел в сад.
— Боюсь, что он действительно болен, — сказала Эжени,
глядя ему вслед, когда он проходил по дорожке.
— Следовало бы спросить, не надо ли ему каких-нибудь
лекарств, — сказала маменька с притворным сочувствием.
— Нет, главное, надо оставить его в покое, — резко
сказал господин Борель. — Жак не любит, чтобы на него об¬
ращали внимание, когда он нездоров.
— Черт побери, как ему не мучиться!—заметил один
из гостей. — У него ведь три ранения в грудь, и таких серь¬
езных, что любой другой отправился бы к праотцам.
— Старые раны редко у него болят, — сказала Эжени, —
но боюсь, что сегодня они дали себя знать.
— Никто не может угадать, больно Жаку или нет, —
заговорил опять господин Борель. — Разве он сотворен из
плоти человеческой?
— Думаю, что да, — ответил один из гостей, пожилой
драгунский капитан, — но думаю также, что у него не че¬
ловеческая, а дьявольская душа.
<— Нет, скорее ангельская, — вмешалась Эжени.
25
— Ага, вот и госпожа Борель заговорила, как другие да¬
мы, — подхватил драгунский капитан. — Не знаю уж, пра¬
во, что напевает Жак на ушко дамам, но все они говорят о
нем как о белокрылом херувиме, а про наши гражданские
добродетели и воинские доблести все'забывают. (Это была
любимая шуточка капитана.)
— О, что касается меня, — сказала Эжени, — я действи¬
тельно обожаю Жака, и мой муж всем своим друзьям пред¬
писывает благоговеть перед ним.
Тут посыпались деликатные насмешки, которые косвенно
касались и меня, так как имели благую цель доставить мне
удовольствие, но немного меня смущали. Я взяла под руку
мадемуазель Реньо и вышла с нею, словно собиралась прогу¬
ляться по саду; но там я призналась ей, что мне до смерти
хочется послушать, что же говорят о Жаке, и она провела
меня к окну, откуда слышно было все, о чем шла речь в го¬
стиной. Я услышала голос господина Бореля и поняла, что
он говорит с одним из гостей, очень мало знакомым с Жаком.
— Вы, я думаю, заметили бледность Жака и его рассе¬
янный вид? — говорил Борель. — Не знаю, обратили ли вы
внимание, как он потихоньку мурлычет себе под нос пе¬
сенку, когда набивает трубку или чинит карандаш, соби¬
раясь рисовать. Так вот, если у него сильные боли, все сви¬
детельства его мук и нетерпения сводятся к этой песенке.
Я не раз ее слышал от него при таких обстоятельствах, при
которых мне лично совсем не хотелось петь. Под Смоленском
мне ампутировали два пальца на правой ступне, а у него
извлекли две пули, засевшие между ребрами; я тогда ру¬
гался как проклятый, а Жак изволил напевать.
И тут господин Борель очень ловко изобразил, как Жак
напевал «Лила Бурелло» — излюбленную свою песенку.
Все засмеялись. А у меня от этих рассказов возник перед гла¬
зами образ Жака: раненый, окровавленный, он все-таки на¬
певает под ножом хирурга. У меня выступил холодный пот,
и я лишний раз убедилась, что люблю Жака, — ведь я оста¬
лась совершенно равнодушной к страданиям господина Бо¬
реля; Эжени, без сомнения, трепетала, думая о них, а мне
было безразлично, на сколько пальцев стало меньше на его
ступне.
— А вы помните, — послышался другой голос, — как
Жак прибыл в полк, незадолго до сражения под ***?
— Да, да. Славный паренек был, — прервал другой. —
От роду только шестнадцать лет, и с виду — хорошенькая
26
барышня. Их прибыло к нам человек пять-шесть, и через
час они предстали перед нами, все холеные юнцы в своих
наглухо застегнутых теплых сюртуках, которыми их снаб¬
дили маменьки, все такие маленькие, аккуратно причесан¬
ные, румяные и не очень-то довольные, что им придется
спать прямо на поле в палатках. Был тут и Жак, с кроткой,
уже и тогда бледной рожицей, с пробивающимися усиками
и с любимой своей песенкой. Кто-то у нас сказал: «Вот
Этот — ужасно смешной: строит из себя удальца, а сам по¬
бледнел как полотно». Другой съязвил: «Господин Жак —
салонный Юлий Цезарь. Посмотрим, что он запоет, когда
громыхнет пушка». А Лорен... Кто помнит лейтенанта Лоре¬
на, верзилу с огромным носом, любителя отпускать злые
шутки, не расстававшегося ни с саблей, ни с альбомом для
карикатур? Рисовал он их отлично, честное слово. Да и
стрелял искусно — лучше всех в полку. И вот эта скотина
при свете бивачного костра рисует угольком карикатуру на
Жака и его юных компаньонов, изображает их с веерами и
зонтиками, а внизу подписывает: «Так богатенькие барчуки
идут в бой». Жак проходит позади него с обычным своим
кротким и ласковым видом, наклоняется и, взглянув через
плечо Лорена, говорит:
«Это очень мило!»
«Вы довольны?» —спрашивает Лорен.
«Очень доволен», — отвечает Жак.
«Ну, и я тоже», — подхватывает карикатурист.
Все хохочут.
Жак, нисколько не смущенный, подсаживается к костру
и просит меня одолжить ему трубку. Мне хотелось стукнуть
его этой трубкой по лбу.
«А что, у вас нет своей трубки?»
«Нет, я ведь еще никогда в жизни не курил, и мне хо¬
чется попробовать. Как это делают?»
«Вот с этого конца разжигают, а этот конец берут в рот
и затягиваются изо всех сил, чтобы дым вышел с другой сто¬
роны».
Жак с простодушным видом покачал головой и взял
трубку. Мы надеялись, что он закашляется, что у него все
закружится перед глазами; каждый спешил набить табаком
свою трубку, и один за другим предлагали Жаку покурить,
да заодно и выпить глоточек, подливая ему такие порции
хмельного, что бык, и тот бы свалился с ног. Не знаю, может
быть, Жак жульничал и выпивал не все подношения, но, во
27
всяком случае, он ни разу не поморщился и не поперхнулся,
даже руки у него не дрожали; он пил и курил до полуночи,
не теряя хладнокровия, не давая повода ни к малейшим из¬
девкам; право, можно было подумать, что кормилица с колы¬
бели поила его водкой и давала курить трубочку. Капитан
Жан, присутствующий среди нас, конечно, прекрасно помнит
то, о чем я рассказываю; он еще подошел ко мне тогда и,
хлопнув меня по плечу, сказал:
«Поглядите на этУ райскую птичку. Видите? Так я вам
предсказываю, Борель, что это будет один из лучших наших
усачей. Я понимаю в этом толк. Ростом невелик, но крепок,
как сухой самшит, а тот ведь потверже стальной булавы.
Отец у него разбойник, зато первостатейный рубака; у сы¬
на, однако, хладнокровия больше, и если пушечное ядро не
вычеркнет его завтра из моих списков, он проделает два¬
дцать кампаний, не жалуясь, что стер ноги».
На следующий день, как это многим известно, Жак проя¬
вил воинскую доблесть и получил орден прямо на поле боя.
— И вы думаете, он возгордился? — сказал драгунский
капитан. — Вы думаете, он прыгал от радости, как это дела¬
ют зеленые юнцы, которым выпадает такая удача, или мы,
великовозрастные вояки; ведь мы, уединившись в каком-ни¬
будь укромном уголке, бывало, радовались и целовали свой
орден. Вид у Жака был тогда самый равнодушный: каким его
изобразил на карикатуре Лорен, таким наш Жак оставался,
и когда был в первый раз под огнем и когда получил первую
рану. Он просто и дружелюбно отвечал на рукопожатия, не
выражая ни удивления, ни радости. Не знаю, что может за¬
ставить Жака засмеяться или заплакать, и, право, я не раз
задавался вопросом, — не сверхъестественное ли он существо,
такой, знаете ли, призрак, в каких верят немцы.
— Видно, вы никогда не знавали Жака влюбленным, —
прервал его господин Борель, — а то бы увидели, как он та¬
ет, словно снег на солнце. Только женщины имеют власть
над этой головой. Зато уж и сводили же они его с ума!
В Италии...
Тут господин Борель осекся, и я поняла, что кто-то —
вероятно, его жена — подал ему знак помолчать. А меня
охватили ужасное нетерпение, любопытство и тревога...
— Хоть бы кто-нибудь мне сказал, — послышался после
короткого молчания голос Эжени Борель, — когда Жак ус¬
пел выучиться всему, что он знает, — ведь он понимает толк
и в литературе, и в поэзии, и в музыке.
28
— Кто его знает! — ответил капитан. — Я думаю, он
таким и родился. Уж во всяком случае, не я учил его всем
Этим премудростям.
— Могу предположить, — заметила маменька, — что он
получил солидное образование еще до вступления в воен¬
ную службу. Я его знаю с десятилетнего возраста — он и
тогда был поразительно развитым для своих лет. Зато уж
апломба и самоуверенности было у него, как у взрослого.
Должно быть, позднее он приобретал познания необыкно¬
венно быстро.
— Капитан Жан, пожалуй, прав: Жак не совсем принад¬
лежит к роду человеческому, — шутливо сказал господин
Борель. — Душой и телом он закален, как сталь, и секрет
такой закалки теперь, должно быть, утрачен. Вот ведь, до
двадцати пяти лет он казался старше своего возраста, а с
тех пор он с виду моложе своих лет.
— Никогда не забуду, — заговорил кто-то другой, — как
он справился с первой своей дуэлью.
— Да, да! А дрался-то он как раз с этим чертовым Ло¬
реном, — подхватил капитан Жан, — и я сам принудил его
драться. Я ведь от всего сердца любил этого мальчика!
— Как! Вы его принудили? — изумился человек, мало
рнавший Жака, — в сущности, для него и рассказывали все
Эти истории.
— А вот сейчас я вам расскажу, как это вышло, — вме¬
шался опять капитан. — Жак, разумеется, прекрасно показал
себя в сражении при ***, но одно дело внушить уважение
вражеским пушкам, а другое — своим товарищам. Нельзя
сказать, что тогда в армии процветали дуэли,— слишком нам
много было хлопот с неприятелем. И, однако же, дня не
проходило, чтобы у Лорена не бывало маленьких или боль¬
ших столкновений с каким-нибудь новичком: на поле боя
он был куда менее храбр, чем у барьера; в дуэлях же он
был великий мастак — никто не мог безнаказанно сказать
ему что-нибудь неприятное. Я не любил этого молодца и,
право, отдал бы свою лошадь, лишь бы он сгинул с глаз
моих. Два раза я промахнулся, имея с ним дело, и попла¬
тился за свою оплошность: видите — пробито пулей запястье,
и вот шрам на щеке. Он терпеть не мог нашего Жака —
злился на то, что такой юнец сумел заслужить в бою при * * *
уважение заядлых насмешников. Сам-то он не совершил
никаких подвигов и не получил никаких знаков отличия,
даже ни единой царапины! В утешение себе он рисовал
29
карикатуры, всячески высмеивая в икх Жака; и эти дьяволь¬
ские шаржи были так здорово нарисованы, что нельзя было
смотреть на них без смеха. Меня это раздражало. Однажды
вечером он нарисовал Жака в виде маленькой собачки в до¬
ломане. Ну, уж это было слишком! Я разыскал Жака, мирно
спавшего на траве, растолкал его и сказал: «Жак, ты должен
драться на дуэли!».
«С кем?» — спросил он, позевывая и потягиваясь.
«С Лореном».
«Из-за чего?»
«Из-за того, что он тебя оскорбляет».
«Каким образом?»
«А карикатуры! Разве это не издевательство?»
«Нисколько»,
«Да он же смеется над тобой».
«Ну, а мне-то что?»
«Ах, вот как! Ты, значит, храбр только в стычках с не¬
приятелем?»
«Ей-богу, не знаю».
— Тут у меня,— сказал капитан Жан,— вырвалось креп¬
кое слово (не рискну повторить его при дамах). Я одернул
Жака: «Говори потише и смотри не вздумай повторить при
ком-нибудь то, что ты мне сейчас сказал».
«Да почему, Жан?» —протянул он, зевая во весь рот.
«Ты спишь, приятель?» — сказал я, встряхнув его как
следует.
«Ну, если ты переломаешь мне кости, — отозвался он
с обычным своим хладнокровием, — то разве ты этим убе¬
дишь меня? Ты хочешь, чтобы я заявил, будто мне ничего
не стоит стать у барьера? Ведь я же никогда не дрался на
дуэли. Если бы ты накануне сражения задал мне вопрос,
как я поведу себя, я ответил бы тебе то же самое. То
было первое испытание моей военной жилки, а если вам
угодно теперь подвергнуть меня другому испытанию, я не
возражаю, но как я с ним справлюсь, знаю не больше
твоего».
Ну и странное существо был этот мальчишка, любитель
философских рассуждений! Я был уверен в нем, как в са¬
мом себе, несмотря на все его старания вызвать у меня со¬
мнения в его храбрости.
«Я тебя уважаю, — сказал я ему, — потому что ты не
фанфарон, а человек отважный. И я по чистой дружбе го¬
ворю тебе, что ты должен драться с Лореном на дуэли»..
30
«Ну ладно, согласен. Но найди какой-нибудь предлог,
чтобы я мог вызвать Лорена на дуэль, не показавшись при
Этом дураком. Признаюсь откровенно: пожелать убить чело¬
века только за то, что он рисует забавные карикатуры на
мою скромную особу, кажется мне просто невозможным.
Я нисколько не сержусь на Лорена, наоборот, его шаржи
очень меня потешают, и я был бы в отчаянии, если б убил
человека, который рисует такие смешные карикатуры».
«А ты вот постарайся-ка лучше ранить его в правую
руку, да так, чтобы он уже никогда не мог рисовать на
кого-нибудь карикатуры».
Жак пожал плечами и опять заснул. Я остался недоволен
и, дождавшись утра, отправился к Лорену.
«Знаешь, — сказал я ему. — Жаку разонравились твои
шуточки. Он говорит, что при первой же карикатуре вызовет
тебя на дуэль».
«Прекрасно!—ответил Лорен.—Ничего не желаю луч¬
шего».
Тут он взял кусок угля и на широкой белой стене, у ко¬
торой мы с ним стояли, нарисовал Жака в виде великана.
Подписал его имя и изобразил его орден. Словом, точь-в-точь
Жак. Я собрал своих приятелей и сказал им:
«Что вы сделали бы на месте Жака?»
«Совершенно ясно что», — ответили они.
Я иду искать Жака.
«Жак, наши ветераны решили, что тебе надо драться на
дуэли».
«Хорошо, я согласен, — ответил Жак, разглядывая свой
портрет. — А только не стоило бы, право! Вы действительно
думаете, что мне нанесено оскорбление?»
«Оскор-скорбленьище!» — ответил один шутник.
«Будь по-вашему, — сказал Жак. — А кому угодно быть
секундантом?»
«Мне, — ответил я. — И Борелю».
К завтраку пришел Лорен. Жак направляется прямо к
нему и любезно, словно предлагая ему понюшку табаку,
произносит:
«Лорен, говорят, вы меня оскорбили. Если вы и в самом
деле нарисовали меня с таким намерением, я требую от вас
удовлетворения».
«Да, я действительно имел такое намерение, — отвечает
Лорен, — и готов через час дать вам удовлетворение. Предо¬
ставляю вам выбор оружия!»
31
«А какое оружие мне выбрать?»—спросил Жак, возвра¬
щаясь ко мне, чтобы позаимствовать у меня огонька и раз¬
жечь угасшую трубку.
«Выбирай то оружие, которым лучше владеешь».
«Да я никаким не владею хорошо, — сообщил Жак. —
Я ведь новобранец. По милости господней я не родился сол¬
датом».
«Как, несчастный! Ты не владеешь никаким оружием и
посмел вызвать на дуэль такого мастака, как Лорен?»
«Вы сказали мне, что я должен его вызвать, вот я и
вызвал», — сказал Жак.
«Ну ладно. Рубке тебя уже обучали — выбирай саблю».
«А какие тут приемы?»
«Дерись, как можешь, если не знаешь приемов».
«В добрый час. Когда Лорен будет готов, позовите меня,
а я пока подремлю», — говорит Жак и, растянувшись на
столе, засыпает.
В назначенный час Лорен с язвительным видом пожало¬
вал на место поединка. Он всячески насмехался над Жаком
и с подчеркнутым пренебрежением предлагал дать ему лю¬
бые преимущества. И вот юный дуэлянт берет в свои коро¬
тенькие ручки длинную саблю, начинает вертеть ее над го¬
ловой и, наступая на противника, тычет клинком наугад —
направо, налево, вперед и, нисколько не думая парировать
удары, лезет на Лорена. Столкнувшись с такими приема¬
ми, Лорен в растерянности попятился и спросил, что это
Значит.
«А это значит, — ответил я, — что Жак не умеет владеть
саблей и сражается, как может».
Лорен приободрился и перешел в наступление, но тот¬
час же получил такую глубокую рану в правое плечо, что
попросил пощады и больше уж не лез в драку. После этого
поединка он полгода не мог держать в руках ни саблю, ни
карандаш.
Собеседники еще долго говорили о Жаке, и если бы я не
боялась надоесть тебе длинным своим письмом, я бы тебе
рассказала, как героически Жак переносил ужасные страда¬
ния во время русской кампании. Но, если хочешь, опишу
Это в следующий раз; сегодня потребность говорить о нем
завела меня довольно далеко: пора уж избавить тебя от
труда разбирать мои каракули, а мне пора ложиться спать.
До свидания, мой дорогой друг.
32
VI
От Жака -— Сильвии
Серизи, близ Тура
Зачем ты пробуждаешь мою боль теперь, когда она утих¬
ла, неосторожная Сильвия? Она неисцелима, я это знаю.
Неужели ты опасаешься, что я их позабыл? Но чего именно
ты боишься? Какая страница моей жизни может тебе пока¬
заться странной? Ведь она подписана Жаком! Чему ты удив¬
ляешься? Тому, что я влюблен? Что тебя страшит? Моя лю¬
бовь или предстоящий брак?
Да, если б я мог чему -нибудь удивляться, то дивился бы
тому, что чувствую себя таким счастливым. Но ведь я уже
не раз был счастлив и не раз находил в себе силы отка¬
заться от счастья. Когда придет время преодолеть свое чув¬
ство, я его преодолею. Я люблю, люблю всем сердцем юную
девушку, прекрасную, как истина, неподдельную, как кра¬
сота, простую, доверчивую, быть может слабую, но искрен¬
нюю и прямодушную, как ты. И все же Фернанда не может
сравняться с тобой; никто в мире, Сильвия, с тобой не срав¬
няется, я и не жду этого от моей невесты. Зачем требовать
от нее твоей силы и гордости, которые придают тебе душев¬
ное величие? Но я надеюсь, что она подарит мне ласку и
привязанность, нежную заботливость, в которых так нуж¬
дается мое сердце. Я жажду покоя, Сильвия. Давно уже я
иду одиноко по трудной дороге. Мне нужна поддержка свет¬
лой, чистой души; твое сердце не может целиком принадле¬
жать мне; и я должен завладеть сердцем, еще никого не
Знавшим, кроме меня.
Фернанда — сущая дикарка. Если бы ты видела, как раз¬
летаются и в беспорядке падают на плечи этой порывистой
резвушки ее белокурые локоны; если бы ты видела ее боль¬
шие черные глаза, всегда какие-то удивленные, вопрошаю¬
щие и такие наивные, когда любовь смягчает их пылкость;
если бы ты слышала ее голос, немножко резкий, но с такими
четкими, выразительными интонациями, — ты признала бы
по всем этим бесспорным признакам натуру открытую и
честную. Фернанде семнадцать лет, она маленькая, белень¬
кая, кругленькая, но изящная и легкая. Черные глаза, чер¬
ные брови и целый лес густых белокурых волос придают
своеобразный характер ее красоте. Лоб у нее не очень вы¬
сокий, но прекрасного рисунка и свидетельствует скорее об
33
уме восприимчивом, нежели пытливом, скорее о хорошей
памяти, нежели о наблюдательности. В самом деле, она
удачно распределяет и применяет то, что ей уже знакомо,
но сама не делает никаких открытий. Я не стану говорить,
по примеру всех влюбленных, что и по характеру и по складу
ума моя невеста прямо создана для того, чтобы составить
счастье всей моей жизни. Столь избитая фраза под стать
письмоводителям нотариусов, а я еще не поглупел до такой
степени от близости женитьбы. У Фернанды есть свой собст¬
венный характер, я его изучаю, стараюсь вникнуть в него
и приноровиться к нему. В юности я верил, что встречу
женщину, как будто созданную для меня. Я искал эту из¬
бранницу в натурах самых противоположных, и когда разо¬
чаровывался в одной, спешил с такой же надеждой обра¬
титься в своих поисках к другой. Так лишь множились мои
огорчения, и не раз я впадал в отчаяние. Романтическая
любовь! Мучение и химера самых цветущих лет моей жизни!
Только ты не обманывайся на мой счет, Сильвия. Я вовсе
не пресыщенный ипохондрик, который решил распроститься
с любовными увлечениями и степенно жить с миловидной
и благовоспитанной простушкой женой. Я еще молод душою
и страстно влюблен в девушку, на которой намереваюсь
жениться по двум причинам: во-первых, это единственное
средство обладать ею, а во-вторых, единственное средство
вырвать ее из рук злой матери и дать ей возможность жить
свободно и независимо. Как видишь, я женюсь по любви, ие
стану отпираться. Если бы мое решение действительно могло
повлечь за собою бедствия, которых ты опасаешься, мои ум
и воля, уже более чем зрелые, взяли бы верх над чувством
и я обратился бы в бегство; но страхи твои напрасны, Силь¬
вия, и я сейчас это докажу.
Я не изменил своих воззрений, не примирился с обществ
вом и по-прежнему считаю брак одним из самых варварских
установлений, которые создала цивилизация. Не сомневаюсь,
что оно будет уничтожено, если род человеческий пойдет
вперед по пути справедливости и разума; брак тогда заме¬
нят более человечными и не менее священными узами, при
которых будет обеспечено существование детей, рожденных
от союза мужчины и женщины, не сковывающего навсегда
их свободу. Но мужчины слишком грубы, а женщины слиш¬
ком трусливы, чтобы потребовать закона более благород¬
ного, чем тот железный закон, который сейчас управляет их
судьбой, — людям без стыда и без совести нужны тяжелые
34
цепи. Улучшения, о которых мечтают немногие широкие
умы, невозможно осуществить в нашем веке; эти реформа¬
торы забывают, что они на сто лет опередили своих совре¬
менников и что, прежде чем изменить закон, нужно изме¬
нить человека.
Когда ты принадлежишь к людям, жаждущим перемен,
когда чувствуешь, что ты менее груб и менее жесток, чем
общество, в котором ты обречен жить и умереть, нужно или
вступить с ним в схватку, или удалиться от него. Первое
я уже сделал, теперь хочу сделать второе. Я жил одиноко,
презирая людскую суету, умывая перед богом руки в знак
невиновности своей в подлостях рода человеческого; теперь
я хочу жить вдвоем и дать существу, подобному мне, покой
и свободу, в которых мне было отказано. Всю свою силу и
независимость, которые я приобрел в жизни одинокой и пол¬
ной ненависти к людям, я хочу обратить на пользу существа
слабого, угнетенного, бедного, и оно будет всем обязано мне;
я хочу дать моей жене счастье, неведомое женщинам, хочу,
вопреки правилам общества, которое я презираю, дать ей те
блага, в которых оно отказывает женщине. Я хочу, чтобы
моя жена была существом благородным, гордым и искрен¬
ним; хочу, чтобы она осталась такой, какою ее создала при¬
рода; хочу, чтобы у нее не было ни нужды, ни желания
лгать. Я ухватился за этУ мысль — вот что теперь стало
целью моего унылого и бесплодного существования, я уве¬
ряю себя, что если мне удастся осуществить свое намерение,
жизнь моя будет не совсем напрасной.
Не улыбайся, Сильвия: дело это непростое, и, быть мо¬
жет, оно окажется более важным перед лицом господа, чем
Завоевания Александра Македонского. Я применю в нем все
свое мужество, всю свою силу; если понадобится, я пожерт¬
вую всем — состоянием, любовью и тем, что люди называют
честью; ведь я не скрываю от себя, какие трудности ожи¬
дают меня и какие препятствия поставит передо мною об¬
щество. Я знаю царящие в нем предрассудки, знаю, что его
угрозы, его ненависть окажутся путами, которые будут ме¬
шать моим шагам и ледяным ужасом наполнят ту, которую
я взял за руку, чтобы повести ее с собою безлюдной доро¬
гой; но я все преодолею, я это чувствую, я знаю. Если
мужество мое ослабнет, разве ты не будешь ьозле меня,
разве не скажешь: «/Как, помни, что обещал ты
богу!».
35
VII
От Фернанды — Клемане
Тилли...
Какая ты насмешница! Ты находишь, что я подражаю
жаргону старых вояк, словно сочинитель, написавший деся¬
ток водевилей. А все же ты ведь нашла, что я правильно
сделала, передав тебе подслушанные разговоры. Я тоже так
полагаю, ибо вижу, что ты почти уже примирилась с Жа¬
ком, — его хладнокровие и смелость тебе нравятся. А что же
мне-то сказать о них!
Я последовала твоему совету и, право, уж не знаю, ка¬
кие выводы должна сделать из моего недавнего разговора
с Борелями. Сейчас передам его тебе, хоть и опасаюсь, что
гы опять назовешь меня дурочкой. Ты мне скажи откро¬
венно свое мнение.
Случай для беседы представился самый удобный. Ма¬
менька отправилась в гости к нашей соседке, госпоже Байель,
а к нам приехали Эжени с мужем. Жака вызвали в Тур по
какому-то делу.
— Я в восторге, что мы с вами одни в доме, — сказала
я Борелям. — Мне о многом надо спросить вас обоих. Во-
первых, скажите, вы действительно мне друзья? Могу ли я
положиться на вас, как на самое себя?
Эжени поцеловала меня, а ее муж с грубоватостью воен¬
ного протянул мне руку размашистым жестом, что маменька
нашла бы дурным тоном, а мне внушило больше доверия,
чем самые тонкие любезности.
— Прошу вас, — продолжала я, — побеседуйте со мной
о Жаке. Вы всегда говорили мне о нем только хорошее; не¬
ужели вы не находите в нем никаких недостатков?
— Что это значит? — воскликнула Эжени.
■— Душенька, — ответила я, — ведь скоро я безвозвратно
свяжу себя с человеком, которого очень мало знаю. Все
произошло так поспешно, что это было бы безумием, если
бы вы не уверили меня в благородстве моего жениха. Те¬
перь я вовсе не собираюсь взять свое слово обратно, так
как и он и все вы знаете, что я полюбила его; но несмотря
па это и даже именно поэтому мне хочется лучше знать его,
чтобы держаться настороже против больших и маленьких
недостатков, которые, возможно, у него имеются. Когда ни¬
кто еще и не думал, что он может стать моим мужем, вы
36
мне однажды сказали: «У него много странностей». И вот
теперь для меня крайне важно узнать, какие же у него
странности, чтобы невольно не задеть его и всегда избегать
того, что может их пробудить. Я пока заметила лишь слабую
их тень; иной раз мне даже приходит мысль: неуя;ели че¬
ловек может быть столь совершенным существом, каким мне
кажется Жак? Я хочу защититься от слепой восторженности.
Прошу вас, друзья мои, поговорите со мной, откройте мне
всю правду.
— Дьявольски затруднительная штука!—ответил госпо¬
дин Борель. — Право, уж и не знаю, что вам сказать. Вы
такая чистосердечная и славная барышня, что будь вы мне
родной сестрой, я и то не мог бы питать к вам больше ува¬
жения и дружеской приязни. С другой стороны, Жак — мой
самый старый, самый лучший друг; при отступлении из Рос¬
сии он больше трех лье нес меня на спине. Да, барышня,
невысокий Жак нес такого огромного детину, как я, а без
него мне пришлось бы замерзнуть рядом с моей убитой ло¬
шадью; он сам чуть не умер от такой легонькой ноши. Я, ка¬
жется, вам уже рассказывал про это? Но я мог бы вам рас¬
сказать еще много о том, что он сделал для меня. Платил
мои долги, предотвращал дуэли, парировал сабельные удары
в сражениях, а случалось, и в кабаках, без конца оказывал
мне всякие услуги. А я? Что я сделал для него? Ровно ниче¬
го. Разве я имею право говорить о нем как о любом другом?
— С кем-нибудь посторонним — конечно нет, — ответила
я, — но со мной, поверьте, вь* обязаны говорить откровенно.
— Не знаю, ей-богу, не знаю! Я вас очень люблю, доро¬
гая мадемуазель Фернанда, но, видите ли, Жака я люблю
еще больше.
— Верю. Однако я расспрашиваю вас не только ради
себя, но и в интересах Жака.
— Фернанда права, — вмешалась Эжени. — Она должна
знать характер своего мужа, чтобы избавить его от мелких
огорчений, а может быть, и от больших горестей. Ведь она
сказала, что любит Жака и житейские мелочи не могут от¬
толкнуть ее от него. Раз Фернанда так говорит, надо пове¬
рить ей — она не станет лгать. Я считаю, что ее слово свято.
С другой стороны, я знаю, что Жака нельзя упрекнуть в
серьезных грехах, и, стало быть, будет вполне удобно ска¬
зать ей все, что ты знаешь о нем. Я вот, например, часто
слышала о каких-то чудачествах Жака. Но могу во всеуслы¬
шанье заявить, что никаких странностей с его стороны не
37
замечала, и за три месяца, что он живет у нас, мне прихо¬
дилось удивляться только его мягкости, его ровному харак¬
теру и трезвому уму.
— Вот как раз ты делаешь то, чего я не хотел делать,—
прервал ее муж, — ты уклоняешься ог истины. Правда, ты
обманываешь нас безотчетно. Женщины всегда на стороне
Жака, даже моя Эжени, хоть она-то, конечно, женщина
здравомыслящая.
— Ну что ж, я хочу быть еще более пристрастной к
Жаку, — сказала я. — Хочу увидеть его таким, каков он
в действительности. Говорите, дорогой полковник. Какой ха¬
рактер у Жака? Кто он? Прихотливый оригинал? Человек
вспыльчивый?
— Вспыльчивый? Нет. А если он и поддается горячно¬
сти, я этого никогда не замечал, Он всегда кроток, как
ягненок.
— А как насчет прихотей?
— Я отвечу вам лишь при том условии, что вы позво¬
лите мне дословно передать Жаку наш разговор — сегодня
же вечером.
Условие несколько смутило меня. «Как, — думала я, —
Жак узнает, что я заподозрила его в горячности, лишающей
человека здравого смысла, и что я выспрашивала у его дру¬
зей о неведомых мне чертах его характера, вместо того
чтобы напрямик расспросить его самого и всецело поло¬
житься на его слова!»
— Не беспокойтесь, — сказал мне полковник Борель. —
Оставим в стороне этот вопрос, избавьте меня от необхо¬
димости отвечать на него, и ручаюсь честью, чго я ничего
не скажу Жаку.
— Может быть, я напрасно приступила к вам с расспро¬
сами, — возразила я, — но раз я это сделала, то и должна
претерпеть все последствия своего любопытства. По-моему,
будет честнее настаивать на своих вопросах, чем утаить
их от Жака. Говорите же, я принимаю ваши условия.
Господин Борель наконец решился и охарактеризовал
Жака приблизительно в следующих словах:
— Не знаю, каков Жак с женщинами, и, право, не вижу,
какую пользу принесет вам то, что я могу сказать. Все дамы,
которых я видел в обществе Жака, без ума от него, и не
знаю, может ли хоть одна из женщин, любивших Жака, в
чем-либо упрекнуть его. А вот я, хоть и люблю моего друга
всем сердцем, зачастую сержусь на него. Я нахожу, что
38
он сух, горд, недоверчив; меня возмущает, что в иные ми¬
нуты он умеет внушить человеку любовь к себе, а пройдет
эта минута, он тебя как будто и не знает. «Что с тобой,
Жак?» — «Ничего». — «Тебе неможется?» — «Нет». — «Ка¬
кие-нибудь неприятности?» — «Подумаешь!» — «А все же
ты, как видно, не в своей тарелке». — «Нет, в своей». — «Ты
хочешь, чтобы тебя оставили в покое?» — «Да». — «Ну, в
добрый час». Оно, конечно, пустяки, все мы иной раз бы¬
ваем в дурном настроении, однако ж, если мы уверены в
друге, то обращаемся к нему за помощью, прося о любой
услуге, какую он в силах оказать. Но не думайте, Жак ни¬
когда не попросит о малейшем одолжении — даже подать
ему воды in articulo mortis и все это не столько из гор¬
дости, сколько из недоверия. Он не скажет, почему молчит
о своих нуждах, но это ясно из его тона, когда он в иных
случаях советует: «Не делайте этого — как можно меньше
подвергайте дружбу испытаниям». Видите, какая странность:
человек, способный ради друга на всякие жертвы, отрицает
дружбу, когда речь идет о других людях. Это несправедливо,
и гордость Жака часто вызывала во мне гнев. Такая стран¬
ность влечет за собой и другие. Если он окажет кому-нибудь
услугу, то терпеть не может, чтобы его благодарили, он
способен убежать, долго уклоняться от встреч с тем, кто ему
обязан, даже может совсем порвать с ним; кажется, что ему
противно смотреть на людей, которым он чем-то помог. Это
происходит от чрезмерной деликатности, но есть тут и кое-
что иное: а именно жестокое убеясдение, что все, кому оп
сделал добро, должны стать его врагами. Есть у него и дру¬
гие необъяснимые причуды; в иные минуты ему явно не¬
приятно, что на него смотрят, а почему — неизвестно. Он не
любит, чтобы его расспрашивали о его болезнях, чтобы его
лечили. Мпе особенно неприятно, что он не выносит, когда
говорят о войне и рассказывают о тех кампаниях, в которых
он участвовал: он всегда уходит, если за десертом начинается
пустая болтовня. Он никогда не пьянеет, сколько бы ни
выпил, никогда не теряет хладнокровия, а так как все это
резко отличает его от нашей братии, в полку его всегда
больше уважали, чем любили. Если б не его боевые заслуги
и притом весьма значительные, его бы ненавидели, как пло¬
хого товарища, — военные не любят тех, кто молчит за сто¬
лом и сидит с таким видом, будто он умнее всех.
1 На смертном одре (лаг.).
39
— Судя по вашим словам, — сказала я, — у него какое-
то горе на сердце, и вообще он склонен к меланхолии.
— Что у Жака на сердце — угадать не легко, — ответил
господин Борель, — но по характеру он вовсе не меланхо¬
лик. Как и у всех людей, у него бывают печальные и радост¬
ные дни; он любит повеселиться, но никогда не забывается.
Веселье у него спокойное, но от его шуток сотрапезники
просто умирают со смеху, пока вино еще не совсем затума¬
нило их ум и способность ценить тонкие остроты; но когда
гуляки разойдутся и пирушка становится грубой, смотришь,
Жака уже нет как нет: исчез, словно дым от трубок, скрылся
потихоньку, и даже не скажешь, вышел он через дверь или
выпрыгнул в окно.
— Мне это не кажется большим недостатком, — заме¬
тила я.
— И мне не кажется, — подхватила Эжени.
— Теперь и я с вами согласен, — сказал господин Бо¬
рель.— Я остепенился и уже не стремлюсь буйно веселиться.
Но когда-то я был сорвиголова и, признаюсь, очень сердился
на Жака, что он не такой проказник, как мы. Иные гуляки
не могли ему простить, что он никогда не теряет рассудка,
и говорили: «Разве можно доверять человеку, которому вино
никогда не развязывает язык?». Вот самый большой упрек,
какой могли ему сделать. Сами судите, надо ли вам избав¬
лять Жака от подобных недостатков.
— Ни в коем случае! — смеясь ответила я. — И это все?
— Все, клянусь честью! Как видно, вы философски при¬
няли мой рапорт о «странностях» Жака, и я очень рад, что
все рассказал вам. А вы-то, держу пари, воображали всякие
ужасы.
— Не знаю, — весело ответила я, — есть ли на свете не¬
достаток более ужасный, чем благоразумие и умеренность
на хмельной пирушке. Эжени, наверное, радуется, что ей
не приходится упрекать вас в этом.
— Какая вы злючка! — сказал Борель, поцеловав мне
руку и уколов ее своими длинными усами. — Ну, теперь
больше не будете допрашивать меня?
Его жалобы на Жака показались мне весьма забавными,
и я от души смеялась вместе с моими гостями; но, когда
они ушли, я задумалась над кое-какими словами господина
Бореля, которые сначала не поразили меня, в особенности
над следующей фразой: «Ему противно смотреть на людей,
которым он чем-то помог». Не знаю почему, но мысль, выра¬
40
женная в этих словах, испугала меня, у меня даже возникло
желание сейчас же написать Жаку и порвать с ним. Ведь
я бедна и вдруг получу от Жака богатство. Быть может, он
и женится на мне лишь для того, чтобы облагодетельство¬
вать меня, и когда я во всем окажусь обязанной Жаку, са¬
мая легкая вина с моей стороны покажется ему неблагодар¬
ностью; он, пожалуй, решит, что я перед ним в долгу боль¬
ше, чем любая женщина перед своим мужем, и, возможно,
он будет прав. Впервые мое положение тревожит меня, да
еще так сильно! Страдает моя гордость, а еще больше — моя
любовь.
VIII
От Сильвии — Жаку
Быть может, ты обманываешься, Жак; быть может, лю¬
бовь тебя ослепляет и влечет к этой девушке, а твое стрем¬
ление обратить свою влюбленность во что-то прекрасное и
великое — просто мечта, зародившаяся у тебя, когда ты пи¬
сал мне ответное письмо. Я ведь знаю тебя, восторженный
человек, насколько можно тебя знать, ибо твоя душа — безд¬
на, в которую ты и сам, вероятно, никогда не заглядывал.
Возможно, что ты, такой сильный с виду, совершишь посту¬
пок, который окажется проявлением крайней слабости.
Я хорошо знаю, что ты выйдешь из положения путем како¬
го-нибудь героического чудачества, но зачем же подвер¬
гать себя мучениям? Разве мало ты в жизни настра¬
дался?
Увы! Теперь я противоречу тому, что говорила в про¬
шлом письме. Раньше я боялась, как бы ты не зарыл в землю
блестящие свои дарования, а теперь мне кажется, что ты
ищешь самого трудного и горестного испытания ради удо¬
вольствия испробовать свои силы и выйти победителем в по¬
единке, самом страшном из всех. Тебе не удастся убедить
меня, что я должна радоваться твоему замыслу; меня тер¬
зают самые мрачные предчувствия по поводу новой полосы
в твоей жизни. Почему ночами мне снится твое бледное
лицо? Ты как будто приходишь, садишься у моего изголовья
и молча, недвижно смотришь на меня до самой зари? По¬
чему твоя тень бродит со мною в лесу при свете луны? Душа
моя привыкла к одиночеству, на то божья воля. Зачем ate
ты, одинокий, являешься мне? Хочешь ли ты предупредить
41
меня о какой-то опасности или возвестить о близком не¬
счастье, более страшном, чем все, что я уже пережила? Не¬
давно под вечер я сидела у подножия горы; мгла затягивала
небо, ветер стонал в деревьях, и вдруг среди звуков этой
унылой гармонии явственно прозвучал твой голос. Он бро¬
сил в пространство три-четыре ноты какой-то мелодии, сла¬
бые, но такие чистые, отчетливые, что я подбежала к ку¬
стам, откуда они принеслись, — я хотела убедиться, что
тебя там нет. Подобные явления редко обманывают меня:
Жак, гроза собралась над нашими головами!
Я хорошо вижу, что любовь завлечет тебя в новую ло¬
вушку; в твоем письме есть единственно правильные слова:
«Я женюсь на этой девушке, потому что это единственное
средство обладать ею». А когда ты разлюбишь ее, Жак, что
с ней будет? Ведь настанет день, когда тебе надоест твоя
любовь так же сильно, как сейчас ты жаждешь предаться
своей страсти. Чем эта любовь отличается от других твоих
романов? Неужели ты так изменился за последний год, что
нынче способен на постоянство — свойство, самое ненавист¬
ное твоей душе? Чему ж иному может быть обязана любовь,
которая выдерживает испытание интимной близостью? Ты
способен понять, изведать, сделать очень многое, даже то,
что люди почитают невозможным; однако ж то, что очень
легко для многих и вполне возможно для иных, для тебя
господь сделал совершенно невозможным, словно желая ума¬
лить тяжким уродством великие щедроты, которые он нис¬
послал тебе. Ты не можешь терпеть слабостей человече¬
ских — вот твоя слабость, вот в чем тебе отказано и чем
тебя обидел господь, хоть ты и можешь похвастаться силь¬
ным характером; вот в чем ты наказан за то, что не знал
несчастий и горестей обычных людей.
И ты прав, Жак! Я всегда тебе говорила, что ты совер¬
шенно прав, не желая ничего прощать замаранным людям;
ты прав, когда замыкаешь свое сердце, увидев пятно грязи
на предмете своей любви! Тот, кто прощает, унижает себя!
Я-то, несчастная женщина, хорошо знаю, как душа теряет
свое величие и святость, если простирается ниц перед осквер¬
ненным идолом. Рано или поздно она разобьет алтарь,
на который вознесла своего ложного бога; но совершит она
Это справедливое дело не с холодным спокойствием: от не¬
нависти и отчаяния дрожит рука, держащая весы правосу¬
дия. Месть выносит приговор... О, тогда уж лучше родиться
без сердца, чем познать любовь!
42
Ты сильный человек, ты умеешь хранить тайны других,
прикрывая чужие проступки щитом молчания; ты велико¬
душно подаешь руку павшему, ты помогаешь ему встать,
стряхиваешь грязь с его одежды, стираешь даже след его
падения на твоей дороге, но ты перестаешь любить этого
человека, В тот день, когда ты начинаешь прощать, любовь
твоя угасает. И я тебя видела в такие дни. Ах, как ты стра¬
дал! Неужели ты еще раз подвергнешь себя мучению, кото¬
рое ты назвал «болью милосердия»?
Пусть твоя избранница мила, добра и чистосердечна, все
же она женщина, была воспитана женщиной и, значит, бу¬
дет трусливой и лживой, — может быть, слегка, но этого
«слегка» окажется достаточно, чтобы ты почувствовал к ней
гадливость. Тебе захочется бежать от нее, а она все еще
будет тебя любить — ведь ей не понять, что она недостойна
тебя и обязана твоей любовью лишь тому, что душу твою
томит потребность любить, которая закрывала тебе глаза
пеленой, но пелена эта спадет в тот самый день, как твоя
любимая согрешит впервые! Несчастная! Я жалею ее и за¬
видую ей. У нее были чудесные минуты, а предстоит ей пе¬
режить минуту ужасную. Ты, как я вижу, предусмотрел это;
ты подумал о том времени, когда она лишится твоей привя¬
занности, и в утешение ей решил предоставить несчастной
независимость. Да на что ей независимость, если она все
еще будет любить тебя? Ах, Жак, я всегда трепетала, когда
замечала, как любовь овладевает тобой: ведь я всегда пред¬
видела то, что и случилось потом в действительности; всегда
я заранее знала, что ты внезапно разорвешь связь, и твоя
возлюбленная обвинит тебя в холодности и непостоянстве
в день самых сильных твоих мучений, порожденных жаром
и силой твоей любви. И как мне не страшиться, когда ты
собираешься вступить в брак, соединить себя с женщиной
неразрывными узами, ибо законы, верования и обычаи за¬
претят вам обоим искать утешения в другой любви! Законы»
верования и обычаи — все это пустые слова для тебя, а для
твоей жены, какой бы ни был у нее характер, они станут
железными оковами. Чтобы сбросить их, она должна будет
перенести все кары, какие общество обрушивает на непокор¬
ных своих детищ. Какою выйдет она из этой борьбы? Изму¬
ченной, подобно мне? Сильной, подобно тебе? Или растоп¬
танной, как стебель тростника? Бедная женщина! Она, ко¬
нечно, любит тебя доверчивой любовью и полна надежды.
Слепое дитя, она не знает, куда идет, не знает, глупенькая,
43
какую глыбу хочет нести па своих плечах и с каким испо¬
лином свирепой добродетели столкнется ее спокойная и
хрупкая невинность. Ах, какую странную клятву вы вскоре
произнесете! Бог не услышит вас — ни того, ни другого.
Он не запишет эти чудовищные слова в книгу судеб. Но для
чего мне предостерегать тебя? Я лишь отравляю твою ра¬
дость, и мне не под силу вырвать с корнем ужасную, по¬
жирающую тебя надежду на счастье. Я знаю, что это такое,
и не обижаюсь на твое упорство. Я любила, я желала, я
надеялась, как ты, и я разочаровалась, как ты разочаровы¬
вался столько раз и разочаруешься опять!
IX
От Клемане — Фернанде
Другая бы па моем месте, не жалея труда и времени,
стала доказывать тебе, что ты вращаешься в каком-то стран¬
ном обществе, где царит дурной тон и все делается неподо¬
бающим образом. Могу тебя только пожалеть, так как убея;-
дена, что хорошее общество — самое рассудительное из всех
общественных кругов и самое просвещенное и что его обы¬
чаи и тонкости лучше всего помогают достичь благих и по¬
лезных целей. Впрочем, твоя маменька это знает, и, не¬
смотря на все ее недостатки, я признаю, что у нее все же
очень много здравого смысла и большое умение держать себя;
это ей, однако, не помешало пожертвовать всем ради жела¬
ния выдать дочь за богатого человека, и она толкнула тебя
в плохую компанию. Эжени всегда была самой заурядной
мещанкой, и монастырский пансион, где обычно приобретают
приличные манеры, нисколько ее не исправил. Меня вовсе
не удивляет, что ей безумно нравятся солдатские шуточки
приятелей ее супруга, что в ее замке все пропахло табачи¬
щем, но я поражена и даже немного возмущена, как твоя
маменька позволила тебе дружить с этими господами.
Ничего не поделаешь, придется мне с этим примириться,
раз господин Жак всецело на стороне основателей «Убежи¬
ща»,— по крайней мере я так полагаю. У мепя нет пред¬
рассудков, я вижусь с людьми всякого рода, я горжусь
своим беспристрастием в политике, я приучаю себя перено¬
сить всевозможные разногласия, которых так много в обще¬
стве, и ничему не удивляться. И вот я хочу высказать тебе
44
свое мнение, как я высказала бы его какой-нибудь чужой
девушке, оказавшейся на твоем месте, причем я не буду
придерживаться никакой системы, отброшу все привычки,
чтобы стать на твою точку зрения.
И вот, я скажу тебе, что грубый, но здравомыслящий гос¬
подин Борель, быть может, прав, и падо серьезно задуматься
над его словами, рисующими твоего Жака: «Он никогда не
пьянеет, сколько бы ни выпил, никогда не теряет хладно¬
кровия». Если бы мне сказали это о господине де Вансе или
о маркизе де Нуази, я бы смеялась, как засмеялась ты,
когда это сказано было о Жаке; но поскольку речь шла о нем,
я не стала бы смеяться. Господин Жак жил среди людей,
которые пьют, хмелеют и болтают; какое бы воспитание ему
ни довелось получить, он с шестнадцати лет стал солдатом
Бонапарта, следовательно, из него должен был получиться
человек, равный господину Борелю или бесконечно выше
его; берегись, Фернанда, я склонна думать, что он выше, —
судя по всему, что ты мне рассказывала о нем. Но что, если
мы обе ошибаемся? Что, если он ниже всех этих храбрых
солдафонов, которых ты так любишь? Они по крайней мере
отличаются откровенностью и честностью. Что, если вся его
сдержанность, которую ты считаешь благородством ма¬
нер, — просто осторожность человека, скрывающего какой-
то свой порок? Скажу напрямик, что я опасаюсь. Мне при¬
шло на ум, что господин Жак принадлежит к числу жуиров
зрелого возраста, — все они распутники и гордецы. У этих
людей все — сплошная тайна, но лучше не пытаться отки¬
нуть завесу, скрывающую истину. Больше ничего не ре¬
шаюсь сказать, и к тому же я, быть может, глубоко оши¬
баюсь.
X
От Жака — Сильвии
Ну что ж, да — это любовь, это безумие. Называй это
как угодно, даже преступлением, если хочешь. Может быть,
я в этом раскаюсь, да уж будет поздно; может быть, по моей
вине окажутся двое несчастных вместо одного, но я уже
не могу рассуждать, я качусь по наклонной плоскости, я
скатываюсь в пропасть. Я люблю и любим. Я не способен
ни думать, ни чувствовать что-нибудь иное.
Ты не знаешь, что значит для меня — любить. Нет, я тебе
Этого никогда не говорил, потому что, любя, я испытываю
эгоистическую потребность замкнуться в самом себе и
скрывать свое счастье, как тайну. Ты единственный в мире
человек, которому я мог открыться, но способен я был на
Это в редкие мгновения. Бывали такие минуты в моей жизни,
когда одному только богу я мог доверить свою скорбь или
радость. Сегодня я попытаюсь открыть тебе всю свою душу,
чтобы ты могла спуститься на дно пропасти, неведомой мне
самому, как ты говоришь. Может быть, ты увидишь, что я
не такой уж грозный борец, каким ты меня считаешь; мо¬
жет быть, гордая моя Сильвия, ты будешь меньше меня
любить, увидев во мне больше человеческих слабостей, чем
ты полагала.
Да почему же считать слабостью самозабвенное влече¬
ние сердца? Нет, слабость — это оскудение чувств. Когда
человек больше не может любить, он должен плакать над
самим собой и краснеть за то, что дал угаснуть священному
огню; я же с гордостью чувствую, что огонь этот с каждым
днем все сильнее разгорается во мне. Нынче утром я с на¬
слаждением вдыхал первые веяния весны, видел, как начи¬
нают распускаться первые цветы. Полуденное солнце уже
грело жарко, в аллеях парка Серизи воздух напоен был
смутным ароматом фиалок и свежего мха. Синицы щебетали
над первыми бутонами и, казалось, просили их поскорее
раскрыться. Все говорило мне о любви и надежде; я так
живо чувствовал эту благостыню небесную, что готов был
броситься на молодую травку и от всего сердца возблагода¬
рить бога за его щедроты. Клянусь тебе, что даже в первой
любви я не изведал такой чистой радости и такого дивного
восторга; я весь трепетал, горел как в лихорадке. Нынче мне
кажется, что душа моя молода, очистилась от страстей и
впервые познает любовь. А ты, мечтательница, видела в во¬
ображении, как мой призрак в страхе бродит вокруг тебя.
Да ведь никогда я не был так счастлив, никогда так не
любил! Не вспоминай, что я то же самое говорил при каж¬
дой новой своей влюбленности. Разве это важно? Вообра¬
жаемое чувство становится чувством подлинным. Впрочем,
я готов поверить, что бывают различные ступени в силе по¬
следовательных увлечений страстной и такой бесхитростной
души, как у меня. Я никогда не старался работой вообра¬
жения разжечь в себе чувство, которое еще не возникло, или
возродить его, когда оно умерло; я никогда не мог любить
46
по сознанию долга или сохранять постоянство по обязанности.
Когда я чувствовал, что моя любовь угасла, я это говорил,
не испытывая ей стыда, ни укоров совести, и повиновался
провидению, которое влекло меня дальше по моему пути.
Жизненный опыт состарил меня — я прожил два или три
столетия; но, дав мне зрелость, опыт иссушил меня. Я знаю
свое будущее, но ни за что на свете холодно и трусливо не
пожертвую из-за него настоящим. Как! Я, человек, привык¬
ший страдать, отступлю перед судьбой, так скупо отмеряю¬
щей нам радости, не попробую вырвать у нее те немногие
блага, которые она еще может мне дать? Да разве я был
чересчур счастлив? Разве мне уж нечего будет познать, раз¬
ве ничем новым нельзя мне завладеть под солнцем нашего
земного мира? Я чувствую, что жизнь моя еще не кончена,
что я еще не насытился, я чувствую, что еще найдутся ра¬
дости для моего сердца, так как в сердце моем не угасли
желания и потребности. Я хочу завоевать эти радости и
насладиться ими, хотя бы мне пришлось заплатить еще до¬
роже, чем за все те блаженные мгновения, которые по воле
божьей я уже испытал. Если судьбой назначено человеку (по
крайней мере мне) быть счастливым и потом страдать за это,
всем обладать и все потом потерять, пусть будет так! Если
моя жизнь — непрестанная борьба, восстание надежды про¬
тив невозможности, я принимаю единоборство. Я еще чувст¬
вую в себе силы побороться с судьбой и быть счастливым
хотя бы один день, ценою всех остальных дней моей жизни.
Я бросаю вызов — пусть судьба попробует запугать меня
перед поединком, пусть разобьет меня, если она сильнее.
Не говори мне, что я играю счастьем другого человека,
связанного со мною. Прежде всего в той среде, из которой
я беру его, этот человек был бы куда более несчастным, чем
в моих руках; да и то, что ему суждено выстрадать со мною,
нельзя и сравнить с тем, что мне, возможно, придется пере¬
нести из-за него. Я знаю, какие муки меня ожидают, и по
своим собственным горестям представляю себе горести дру¬
гих. Как же ты хочешь, чтобы я чувствовал к кому-нибудь
сострадание? Неужели ты думаешь сравнивать меня с осталь¬
ными людьми? Разве я по силе страданий не окажусь среди
них исключением? Любой на твоем месте посмеялся бы над
такими притязаниями и принял бы их за глупую гордость,
но ты-то знаешь, что это вовсе не хвастовство, а горькая
жалоба сердца. Ты знаешь, как я не раз проклинал небо,
ибо оно отказало мне в том свойстве, которым так щедро
47
наделило всех людей: мне оно не дало способности забывать
прошлое. В каких только несчастьях люди не утешаются!
А я никогда не мог найти утешения! Других горе чуть ка¬
сается, не знаю уж, какой ветер овевает их раны, но все
они тотчас подсыхают. Почему же мои раны вечно кровото¬
чат? Почему первое в моей жизни страдание, вместо того
чтобы кануть во мрак забвения, всегда стоит у меня перед
глазами, ужасное и живое, как гидра, у которой вместо от¬
рубленной головы вырастают две новые? Для всех людей
несчастье — это погребальное песнопение, оглашающее их
путь, звуки его мало-помалу стихают, когда унесутся вдаль
последние аккорды и слух не сохраняет их звучание. По¬
чему же они так гремят вокруг меня? Почему в душе моей
всечасно раздается эта вечная песня смерти и я оплакиваю
свои утраты? Почему на голове моей терновый венец и
шипы его раздирают мне лоб при каждом дуновении ветра,
играющего душистыми цветами в венках, которые укра¬
шают головы других людей?
О, я прекрасно вижу, что другие не испытывают и сотой
доли моих страданий. Они сетуют во сто раз громче, потому
что по-настоящему не ведают, что такое страдание. Наглые
сибариты, они жалуются на морщинку в лепестке розы; я ви¬
жу, как быстро они исцеляются и, успокоившись, слепо пре¬
даются новой иллюзии. Порода малодушных глупцов! Они
бежали бы от этих иллюзий, если б знали, как я, во что
обходится самообольщение. Когда же судьба грозит им го¬
рем, они признаются, что ошиблись. «Ах, если б я знал, —
говорят они, — что это так кончится!» А я знаю, как все
кончается, и все же бросаюсь к новой любви. Вот видишь:
я во сто раз храбрее, во сто раз несчастнее, чем другие.
Итак, Фернанда будет страдать вместе со мной. Ты хо¬
чешь, чтобы я заранее вынес смертный приговор моему сча¬
стью? Хорошо, будь по-твоему, стоическая душа, неумоли¬
мая сила! Один из нас разлюбит — она или я, это неважно.
Тот, кто отойдет последним, не обязательно будет более не¬
счастным! Фернанда утешится; она искренняя и добрая, но
слабая, как ребенок. Слабой будет и ее скорбь.
Я все говорю о своей любви и своей радости, а между
тем есть одно, что мучает меня и вызывает возмущение
против меня самого, да и против тебя, Сильвия. Мне стыдно,
что в последнем своем письме я не расспросил тебя кое о
чем; мне обидно, что ты хранишь презрительное молчание,
словно думаешь, будто я стал равнодушен к твоей судьбе.
48
Если у тебя явилась такая мысль, Сильвия, я готов немед¬
ленно приехать к тебе и на коленях молить, чтобы ты
вернула мне свое доверие и уважение. Ответь же мне, что
у тебя на душе, бедняжка, поговори о себе. Да как же это!
Уже три недели в наших письмах речь идет только обо мне
и нет в них ни слова о твоем новом положении! В последний
раз, когда мы об этом беседовали, ты как будто уже успо¬
коилась немного. Но я не могу не тревожиться, зная, в ка¬
ком одиночестве я тебя оставил. В твоем возрасте и при
твоей энергии тяжело переносить одиночество — ведь чем с
большей силой человек борется против скорби, тем сильнее
он страдает. Скажи мне, скажи, победила ли ты свое горе.
По тому, как ты разбираешь мое положение, мпе кажется,
что к тебе еще не пришло душевное спокойствие. Поговори
со мною о твоем сердце, которое так сурово судит и анато¬
мирует меня, а меж тем способно на такие же безумства и
такую же смелость. Все-таки не забывай, Сильвия, что нас
связывает чувство более сильное, чем любовь, что тебе стоит
сказать слово, и я помчусь к тебе с одного края света па
другой.
XI
От Фернанды — Клемане
Дорогая, меня ужасно напугало твое письмо. Во-первых,
я в нем ничего не поняла. Что ты подразумеваешь под раз¬
вращенностью? Что это — непостоянство или потребность пе¬
ремен в любви? Мне стало так страшно! Интересный разго¬
вор был у меня с толстым капитаном Жаном, о котором я
тебе писала. Нынче утром мы отправились на прогулку в
лес Тилли; нас было десятеро — пять мужчин и пять дам,
ехали мы в тильбюри. В эти высокие колясочки садятся по
двое — дама и мужчина, который и правит лошадью; ма¬
менька сочла неприличным, чтобы я проехала восемь лье
в тильбюри рядом с Жаком на глазах у восьми свидетелей
(хотя ежедневно часов на пять она оставляет меня с ним
наедине в нашем саду); Жаку, несомненно, совсем не хо¬
телось быть кавалером маменьки, и господин Борель принес
себя в жертву вместо него; по правилам приличия я могла
ехать только с женатым человеком, а у капитана четверо
уже больших детей, и потому было принято единодушное
решение посадить ко мне этого прелестного пажа. Раз Жак
3 Ж. Санд, т. 3
49
не мог ехать со мной, то мне было все равно, кто сядет
возле меня; капитан всегда казался мне услужливым и доб¬
рым человеком. А на деле это самый глупый и болтливый
из всех солдафонов на свете, и я страшно сожалею, что всю
дорогу вынуждена была ехать с ним.
Правда, тут есть и моя вина. Получив возможность по¬
говорить наедине с человеком, который знает Жака целых
двадцать лет и отличается словоохотливостью, я не могла
удержаться и сама затеяла разговор. И вот болтун смело
начал полудружеским, полунасмешливым тоном говорить о
характере Жака, потом разошелся и, отвечая на мои вопро¬
сы, поощряемый моей притворной шутливостью, рассказал
мне о его любовных делах. Не могу определить, какое впе¬
чатление произвело тогда на меня это повествование, но
сейчас я вся дрожу от волнения; кажется, я должна прийти
к выводу, что Жак — натура пылкая и непостоянная, —
по крайней мере капитан мне раз двадцать подчеркивал
Эго.
— Вы должны гордиться, — говорил он, — что приковали
сокола, немало он поохотился на таких куропаточек, как
вы! А вот теперь пойман, покорен и сидит в колпачке на
руке своей повелительницы. Подрежьте ему крылья, если
желаете, чтобы он не улетел.
— Что это значит? — спросила я. — Неужели так трудно
держать в плену сердце господина Жака?
— О! Уж не одна женщина хвалилась, что одержала над
ним победу, — ответил капитан.—Но они, бедняжки, плохо
знали Жака.—Тр-р-р!.. Казалось, клетка хорошо заперта, а
глядишь, птица вырвалась и улетела. Но вас, ка>к видно, это
не тревожит, вы делаете свое дело и уверены, что исцелите
сокола от жажды перемен.
— Ну конечно!—воскликнула я, стараясь деланным сме¬
хом скрыть свой ужас. — Но почему же вы, капитан, обра¬
зец добродетели, как говорит господин Борель, почему вы
не решаетесь пожурить такого грешника?
— Дьявольски трудная задача! — ответил он самодоволь¬
ным тоном. — Ведь он человек восторженный, он сумасшед¬
ший! Другого такого юбочника не найдешь. Увлечения, ув¬
лечения! Ну, просто недуг какой-то! Насколько он холоден
и сдержан с мужчинами, настолько нежен и рассыпается
мелким бесом перед красотками. Да кому я это говорю! Вы
ведь лучше меня это знаете, мадемуазель Фернанда!
И толстяк захохотал своим противным зычным хохотом.
50
— Так он, верно, натворил немало безумств в своей
жизни? — спросила я.
— Да еще каких безумств!—подхватил он. — Достой¬
ных тайных домов свиданий. И ради каких дур! Ради над¬
менных дряней (передаю точно его вырая«ения, чтобы ты
имела представление о том, как он относится к романам
Жака), ради наглейших мерзавок; ради женщин прекрас¬
ных, как ангелы, и злых, как демоны; ради алчных, често¬
любивых, деспотических интриганок; ради прожженных не¬
годяек, которых очень много на свете и на которых вы ни¬
сколько не похожи, мадемуазель Фернанда.
— Но как же он влюблялся в подобных женщин?
— Попадался на удочку — принимал их за ангелочков
и готов был перерезать горло всякому, кто не соглашался
с таким мнением. Ах, если бы вы только знали, каким бе¬
шеным бывает влюбленный Жак! Да, впрочем, что я говорю!
Кому же это лучше знагь, как не вам? Правда, по поводу
вас никто с ним не спорит, наоборот, когда он сообщил, что
скоро женится, все ему говорят, что его невеста — сущий
ангел; услышав в первый раз о скорой его свадьбе, я во¬
скликнул: «Вот здорово! Давно пора тебе, Жак, полюбить
женщину, достойную тебя!». Он пожал мою руку, но косо
поглядел на меня: ему приятно было слышать, как хвалят
вас, и все-таки он злился, что говорят дурно о тех чертов¬
ках, которых он любил прежде. И знаете ли, у нас с ним
раз десять дело чуть не доходило до дуэли, потому что я
не желал допустить, чтобы он разорился, вышел в отставку
и женился на величайшей в мире распутнице! Я люб¬
лю Жака как родного сына, он оказал мне такие услуги,
которых я никогда не забуду, но я, пожалуй, немного от¬
платил ему добром, когда помешал ему полезть волку в
пасть.
— А как же вы ему помешали? Расскажите.
— Он влюбился в маркизу Орсеоло. Ах, черт побери, об
ртом романе знал весь Милан! Еще бы! Первейшая в Ита¬
лии красавица, и умна как дьявол. Жак в таких делах по¬
нимает толк, и в выборе возлюбленной у него всегда играло
некоторую роль тщеславие. Особенно в те годы. А ведь вся
итальянская армия была у ног маркизы Орсеоло. Она вы¬
казывала самый пламенный патриотизм — чувство, редкост¬
ное для итальянских дам, а беднягам французам выражала
глубочайшее презрение. Она раззадорила моего сумасшед-
3*
51
шего Жака, и вот он, кавалер с интересной бледностью и
большими грустными глазами, увивается вокруг красавицы,
повсюду следует за нею как тень и в конце концов побеж¬
дает ее гордую отвагу и суровую добродетель. Все шло хо¬
рошо, Жак уже собирался расстаться с военной службой,
увезти свою очаровательную добычу во Францию, предвари¬
тельно женившись на ней, как она того желала, то есть со¬
вершить величайшее безумство, но, к счастью для него, я
получил неопровержимые доказательства слишком нежной
близости, связывавшей этУ даму с ее духовником, и поспе¬
шил, как вы, конечно, догадываетесь, сообщить об этом
Жаку. Он хоть и не очень-то поблагодарил меня, но через
четверть часа после моего сообщения исчез куда-то на пол¬
года. Мы встретили его потом в Неаполе у ног знаменитой
певицы, которая пленила его не меньше, чем маркиза, и точ¬
но так же обманывала его. Из-за этой прелестницы он со¬
всем голову потерял. Да я бы, право, никогда не кончил,
если б стал рассказывать вам о любовных приключениях
Жака. Несмотря на свою спокойную физиономию, он самый
романтический человек, но при всех своих чудачествах чрез¬
вычайно великодушный и храбрый малый! Вы будете с ним
счастливы, мадемуазель Фернанда. А если нет, считайте
меня первостатейным вралем и надерите мне уши.
Вот видишь, дорогая Клемане, каков Жак. Скажи свое
слово: ведь теперь я как будто меньше его знаю, чем рань¬
ше. И какая смертельная тоска охватила меня! Жак гово¬
рит, что он так меня любит, а между тем уже два раза от¬
давал свое сердце презренным женщинам; он подвержен
слепым, восторженным увлечениям, готов все принести в
жертву своей безумной любви, дает клятвы в вечной страсти,
а вскоре бывает вынужден нарушить свой обет и возненави¬
деть женщину... А что, если и со мной он поступит так же?
Что, если накануне свадьбы он уже охладеет ко мне? Зна¬
чит, завтра будет еще хуже?.. Ах, Клемане, Клемане! Я на
краю пропасти. Скажи, что мне делать. Уже несколько дней
я почти не вижу Жака. Он занят — все подготовляет к
свадьбе, два-три раза в неделю ездит в Тур и в Амбуаз.
Впрочем, он внушает мне теперь ужас... Но я не решаюсь
объясниться с ним, из страха, что он успокоит меня. Ему
это очень легко, мне ведь так хочется верить в него. Когда
сомнения одолевают меня, я чувствую себя такой несчаст¬
ной!
52
XII
От Сильвии — Жаку
Иди же, куда влечет тебя твоя судьба! Мне последнее
твое письмо больше нравится, чем предыдущее: оно по край¬
ней мере хоть откровенно. Больше всего я боюсь, чтобы ты
вновь не поддался былым обольщениям молодости. Но если
ты смело идешь навстречу опасности, если ты ясно видишь,
что перед тобою пропасть, быть может, ты избегнешь гибели.
Какие только препятствия не побеждает человеческая от¬
вага! Ты устал медленно разыгрывать партию, ты хочешь
поставить на карту все свое будущее и сделать последний
ход. Если проиграешь, помни, что есть у тебя друг, чье
сердце поможет тебе прожить остаток жизни, а если захо¬
чешь избавиться от нее, твой друг уйдет вместе с тобой.
Ты просишь меня рассказать о себе и упрекаешь за то,
что я храню «презрительное молчание». Знаешь ли ты, Жак,
почему я так строго взираю на новую фазу любви, к которой
привела тебя судьба? Знаешь ли ты> почему мне страшно,
почему я предупреждаю тебя об опасности, почему так мрач¬
но смотрю на то, что ты стремишься к ней? Не догады¬
ваешься? Ведь я тоже бросилась в это бурное море, я тоже
отдалась на волю судьбы и поставила на карту весь остаток
сил и все надежды. Октав здесь. Я его видела, я ему все
простила.
Я допустила большую ошибку, не предусмотрев, что он
может приехать. Всю свою жизнь я построила так, чтобы
забыть о его отсутствии, а не так, чтобы бороться с его
возвращением. Он вернулся, я была потрясена; радость ока¬
залась сильнее рассудка.
Я говорю о радости, и ты тоже о ней говоришь. Да какая
же у нас с тобой радость? Мрачная, словно пламя пожара,
зловещая, как последние лучи солнца, пронизывающие об¬
лака перед грозой. Разве мы можем радоваться? Какая
насмешка! Ах, странные, странные мы существа! И почему
нам всегда хочется жить так же, как живут другие?
Я знаю, что любовь — единственное, что имеет некото¬
рый смысл, и ничего другого нет на земле. Я знаю, было бы
трусостью бежать от нее, боясь, что придется заплатить за
нее страданиями. Но если хорошо видишь, как развивается
любовь и каковы ее последствия, разве можно вкушать при
Этом чистые радости? Для меня, например, они невозмож-
53
пы. Бывают минуты, когда я вырываюсь из объятий Октава
с какой-то неыавистыо и ужасом, потому что читаю на его
сияющем лице приговор — грядущее свое отчаяние. Я знаю,
что по характеру он совсем мне не подходит; знаю, что он
слишком молод для меня; знаю, что он добрый, но совсем
не добродетельный человек, привязчивый, но не способпый
на глубокую страсть; знаю, что любить он может достаточно
сильно, чтобы натворить всяких грехов, но недостаточно для
того, чтобы совершить что-нибудь большое. Словом, я не
могу уважать его в том особом значении, которое мы с то¬
бой вкладываем в это слово.
В начале моей любви мне была мила в нем его слабость,
которая доставляет мне теперь столько страданий. Я не пред¬
видела, что она вскоре будет возмущать меня. В самом деде,
со мною происходит то же самое, что сейчас творится с то¬
бою. Я слишком много рассчитывала на великодушие моей
любви. Я воображала, что чем больше Октав будет нуж¬
даться в поддержке и совете, тем дороже он мне станет —
от сознания, что всем он обязан мне; мне казалось, что са¬
мая счастливая, самая благородная любовь женщины к муж¬
чине должна походить на нежность матери к своему ребенку.
Прежде я искала силу, но — увы!—попытки найти ее ока¬
зались бесплодными. Мне думалось: вот, нашла себе опору
в человеке более сильном, но он тут же отталкивает меня
ледяной холодностью. И тогда я решила: сила у мужчины —
это бесчувственность, величие сводится к гордыне, а спокой¬
ствие — к равнодушию. Я почувствовала отвращение к
стоицизму, тогда как прежде так глупо поклонялась ему.
Я пришла к выводу, что любовь и энергия несовместимы
в сердце столь израненном и униженном, как мое, что це¬
лительным бальзамом для него будут нежность и кротость
и что я найду их в привязанности Октава, этой наивпой
души. Разве ваяшо, думала я, умеет он или не умеет пере¬
носить горести? Со мною он не будет зкать горя. Я возьму
на себя все тяготы жизни. Ему останется лишь благослов¬
лять и любить меня.
То была мечта, такая же, как и другие мечтания; вскоре
мое заблуждение принесло мне муки, и мне пришлось при¬
знать, что если в любви характер у одного должен быть
сильнее, чем у другого, то, конечно, не у я<енщины. Во вся¬
ком случае, должно быть некоторое равновесие, а у нас его не
было. Я играю роль мужчины, и она так утомила мое сердце,
что я сама становлюсь слабой — мне опротивела сила.
51
И все же в душе этого ребенка столько хорошего! Ка¬
кая чуткость, какая чистота, какая бесхитростная вера в
сердце ближнего, да и в свое собственное! Я люблю Октава,
потому что не встречала человека лучше его. Тот, кто стоит
особняком от всех, внушает мне, да и сам ко мне чувствует,
только дружбу. Дружба — это тоже своеобразная любовь,
огромная и возвышенная в иные минуты, но ее недостаточно,
потому что она подает свой голос лишь при серьезных не¬
счастьях, выступает лишь в важных и редких случаях.
Дружба и думать не думает о повседневной жизни, о буд¬
ничных мелочах, таких противных и тягостных в одиноче¬
стве, о непрестанной череде маленьких неприятностей, ко¬
торые только любовь может обратить в удовольствия. Ты,
Жак, действительно способен по доброте сердечной все бро¬
сить и кинуться мне на помощь, если я попаду в тяя<елое
положение, помчаться на край света, чтобы оказать мне
услугу, но ведь ты не способен спокойно провести со мною
неделю, не думая о Фернанде, которая ждет и любит тебя.
Так и должно быть, ведь и со мною было бы то же самое.
Я пожертвую своей любовью, чтобы спасти тебя от несчастья,
но не отдам и малой ее частицы, чтобы уберечь тебя от
неприятности. Право, жизнь как будто расколота надвое:
глубочайшая близость — в любви, а в дружбе — великая
преданность. Но сколько я ни стараюсь убедить себя, что
Это прекрасный распорядок, что мне надо ему радоваться,
что господь бог щедро одарил меня, послав мне такого воз¬
любленного, как Октав, и такого друга, как ты, — я нахожу,
что любовь ребячлива, а дружба очень уж строга. Я хотела
бы почитать Октава, как тебя, не теряя при этом сладкого
чувства нежности и постоянной заботливости, которое питаю
к нему. Глупая мечта! Надо принимать жизнь такою, какой
бог ее создал. Но это трудно, Жак, очень трудно!
XIII
От Фернанды —-- Клемане
Не пиши мне, не отвечай. Не говори больше об осторож¬
ности, не старайся предупредить меня об опасности. Кон¬
чено! Я с завязанными глазами бросаюсь в пропасть. Я люб¬
лю, разве я способна что-нибудь ясно видеть? Пусть все
будет, как бог велит. Да и так уж ли важно, в конце кон¬
55
цов, буду я счастлива или нет? Неужели моя особа так дра¬
гоценна, что всем следует ее оберегать? К чему ведет все
Это предвидение? Ведь оно не мешает человеку рисковать
собой, а лишь заставляет рисковать трусливо. Не лишай
меня мужества, не говори больше о Жаке, но позволь мне
постоянно говорить о нем.
Вчера он врасплох застал меня в парке — я сидела одна
на скамье и, закрыв лицо руками, плакала. Он спросил, что
за причина моей печали, и рассердился на меня, когда я
отказалась открыть ее. Да еще как рассердился! Схватил
меня обеими руками и так крепко сжал в объятиях, что сде¬
лал мне больно. Но представь, мне не было ни страшно, ни
обидно, что он так груб со мной. Он держал меня за руку
и властным тоном требовал: «Говори же, говори! Сейчас же
отпеть, что с тобой». Хоть я и ненавижу, когда мной коман¬
дуют, мне было приятно, что он стремится властвовать надо
r-гаой. Сердце у меня колотилось от радости, как в ту ми¬
нуту, когда Жак впервые назвал меня на ты. Мы перебира¬
лись тогда через ручей, и он сказал мне: «Ну прыгай же,
прыгай, трусишка!». Ох, только на этот раз сердце у меня
колотилось сильнее! Не могу объяснить, чго я почувствова¬
ла. Всем сердцем я была перед ним, словно рабыня его,
готовая броситься к ногам своего повелителя, или же как
ребенок на руках у матери. Тут уж обмануться невозмож¬
но: я знаю, что люблю его, не могу не любить, ибо он за¬
служивает любви, и бог не допустит, чтобы такое доверие и
влечение я испытывала к злому человеку. В ответ на его
настойчивые вопросы, я ему рассказала о своем разговоре
с капитаном Жаном и о том, какой непреодолимый ужас
вызвали у меня его рассказы.
— Ах, в самом деле, — ответил он, — я хотел с тобой по¬
говорить о страхах, которые тебя одолевают, и о тех вопро¬
сах, которые ты задавала Борелю и его жене. Они меня
немного смутили. Что я могу тебе сказать? Что упреки Бо-
реля не обоснованы, что рассказы капитана — сплошная вы¬
думка? Я не умею лгать. Эт° правда, что у меня есть очень
большие недостатки и что в жизни я совершил немало бе¬
зумств. Но какое это имеет отношение к тебе и к будущему,
которое нас ждет? Я могу тебе поклясться только в том, что
я честный человек и никогда дурно не поступлю с тобой.
Запомни мои слова, если для твоего спокойствия нужны
заверения, и брось меня в первый же раз, как я нарушу
свой обет. Но если ты думала, что тебе никогда не при¬
56
дется страдать из-за моего характера, что тебе никогда и
не в чем будет упрекнуть меня, значит, ты рассчитывала
умчаться со мною в Эльдорадо, мечтала об участи, никому
из смертных недоступной.
Тут он вдруг умолк и долго сидел грустный и молчали¬
вый, как и я. Наконец, сделав над собою усилие, он ска¬
зал:
— Видите, бедное дитя, вы уже страдаете. Не в первый
и, к несчастью, не в последний раз. Разве вы никогда не
слышали, как люди говорят: «Жизнь соткана из мучений, это
юдоль слез»? Он сказал это с горькой печалью, слова его
отозвались в моем сердце, и у меня опять невольно слезы
потекли по лицу. Он крепко сжал меня в объятиях и тоже
заплакал. Да, Клемане, этот строгий человек, несомненно
привыкший видеть женские слезы, заплакал. Мои слезы ра¬
строгали его. Какое у него чувствительное и отзывчивое
сердце! И в этУ минуту я совершенно ясно поняла: совсем
не имеет значения, что Жаку тридцать пять лет. Неужели он
мог быть лучше и более достоин любви в двадцать пять
лет?
Увидев его слезы, я обвила руками его шею.
— Не плачь, Жак, — молила я.— Не заслуживаю я твоих
благородных слез. Я существо трусливое, лишенное величия;
я не доверилась тебе слепо, как должна была это сделать.
Я отнеслась к тебе с подозрением, мне понадобилось рыться
в тайниках твоего прошлого. Прости меня, твое горе — тя¬
желое для меня наказание.
— Дай мне поплакать, — сказал он, — и будь благосло¬
венна за то, что дала мне изведать минуту душевного уми¬
ления. Давно уж со мною этого не случалось. Разве ты не
догадываешься, Фернанда, что самое сладостное чувство в
мире — это разделенная печаль и что наши слезы, смешав¬
шиеся со слезами дорогого тебе создания, самое верное це¬
лительное средство в горестях жизни? Хотел бы я часто
плакать вместе с тобою и никогда не плакать в одиноче¬
стве.
Ну, теперь все кончено!.. Пусть говорят о Жаке что
угодно, я буду слушать только его. Не брани меня, друг мой,
не доставляй мне бесполезных страданий. Отдаю себя на
волю судьбе. Пусть все будет, как богу угодно. Я уверена,
что все смогу перенести, лишь бы Жак любил меня.
57
XIV
От Жака — Фернанде
В прошлый раз, вечером, я хотел вам сказать очень
много и не мог говорить; наши слезы смешались, наши серд¬
ца поняли друг друга! Этого достаточно для влюбленных, но
для супругов этого, пожалуй, мало. Быть может, не только
чувством, но и умом вам необходимо успокоиться и прове¬
рить себя. Попросив вас принять мое имя и разделить со
мною мою судьбу, я тем самым потребовал от вашей привя¬
занности очень больших доказательств доверия, дитя мое.
Меня удивляет, что вы, зная меня так мало, с такою довер¬
чивостью положились на меня. Как видно, в вашей душе
много благородства и великодушия, или же вы угадали, что
вам нечего бояться старого Жака. Я верю и в то и в другое—
в вашу доверчивость и в вашу прозорливость. Но я хорошо
понимаю, что до сих пор вы лишь сердцем чувствовали на¬
дежность нашего союза, а я беспечно молчал об этом; но
уже пора помочь вам научиться уважать меня немного.
Не стану говорить вам о любви. Не стану утверждать,
что моя любовь сделает вас навеки счастливой, — не знаю
Этого; могу только сказать, что люблю вас искренне и глу¬
боко. Я хочу поговорить с вами в этом письме о браке, а
любовь — это ведь совсем особое чувство, связывающее нас
независимо от обязательств, налагаемых законом и совестью.
Я просил вас, и вы обещали мне жить подле меня, чтобы я
был вам опорой, защитником вашим, вашим лучшим другом.
Тем, кто связывает свои жизни обоюдным обещанием, не¬
обходима лишь дружба. А когда обещание становится клят¬
вой, которую один из супругов может нарушить и тем при¬
чинить страдания другому, надо, чтобы оба они питали друг
к другу очень большое уважение, в особенности женщина,
которую законы человеческие, верования и социальные уста¬
новления ставят в зависимость от мужа. Вот об этом, Фер-
ианда, я и хотел раз и навсегда договориться с вами; если
ваше сердце слепо предалось любви, знайте по крайней мере,
кому вы вверяете заботу о вашей независимости и вашем
достоинстве.
Вы должны питать ко мне уважение и дружбу, Фернан¬
да, я их заслуживаю, — говорю это без всякой гордости и
хвастовства; я уже в таких зрелых годах, что могу разо¬
браться в себе и знаю, на что я способен. Не допускаю мыс¬
58
ли, чтобы я мог оказаться глубоко виноват перед вами и
вы лишили меня своего доверия — совсем или хотя бы от¬
части. Я говорю так, ибо полон уважения к вам и верю
в вас. Я знаю, что вы справедливы, что у вас чистая душа
и здравые суждения. Уверен, что вы никогда не обвините
меня без причины или по крайней мере примете мои оправ*
дания, когда в них будет явно звучать голос истины.
Надо, однако ж, все предусмотреть: любовь может угас¬
нуть, дружба может стать унылой и тяжелой, а интимная
близость вдруг да станет мученьем для одного из нас, а
может быть, и для обоих. В этом случае взаимное уважение
необходимо. Для того чтобы вы имели мужество отдать мне
в руки свою свободу, вам надо знать, что я никогда не от¬
ниму ее у вас. Вы уверены в этом? Бедная девочка, вы, мо¬
жет быть, дая;е не думали о таких вещах. Ну вот, чтобы
рассеять страхи, которые могут возникнуть у вас, помочь
вам прогнать их, я даго вам клятву: прошу вас запомнить
ее и перечитывать мое письмо всякий раз, как светское
злословие или какие-нибудь внешние черты в моем поведе¬
нии вызовут у вас мысль, что я становлюсь тираном. Обще¬
ство скоро продиктует вам те клятвы, которые вы обязаны
принести: вы должны поклясться в верности и в послушании
мужу, то есть в том, что никогда никого не полюбите, кроме
меня, и будете во всем мне покорны. Одна из этих клятв —
нелепость, а другая — низость. Вы пе можете ручаться за
свое сердце, даже если б я был самым великим человеком
к обладал всеми совершенствами; вы не доллшы обещать
повиноваться мне, ибо это было бы унижением и для вас и
для меня. Итак, дитя мое, спокойно произнесите слова, освя¬
щенные церковью, — ведь без них ваша маменька и свет
запретили бы вам принадлежать мне; я тоясе произнесу слова,
которые продиктуют мне священник и мэр, ибо только этой
ценой мне дозволено посвятить вам свою жизнь. Но к этому
обязательству быть вашим покровителем, которого требует
от меня закон и которое я буду соблюдать благоговейно, я
хочу добавить еще одно; хотя люди и не сочли его необхо¬
димым для святости брака, но без этого обязательства ты
не должна брать меня в мужья. И это клятвенное обяза¬
тельство уважать тебя я хочу произнести у ног твоих, пред
лицом бога, в тот день, когда ты назовешь меня своим воз¬
любленным.
Но я приношу эту клятву уже сейчас, и ты можешь счи¬
тать ее нерушимой. Да, Фернанда, я буду уважать тебя,
59
потому что ты слаба, потому что ты чиста и невинна, потому
что ты имеешь право на счастье, по крайней мере — на по¬
кой и свободу. Если я недостоин навсегда наполнить собою
твою душу, я все же никогда не буду ни твоим палачом, ни
тюремщиком. Если я не смогу внушить тебе вечную любовь,
я внушу тебе привязанность, которая переживет в твоем
сердце все остальное, и навсегда останусь самым твоим вер¬
ным и надежным другом. Помни, Фернанда, если ты най¬
дешь, что я слишком стар, чтобы быть твоим любовником,
ты можешь, указав мне на мои седины, потребовать от меня
лишь отеческой нежности. Если ты боишься стариковской
власти, я постараюсь помолодеть, перенестись душой в твои
годы, чтобы понять тебя и вызвать у тебя доверие и откро¬
венность, которые ты выказывала бы родному брату. Если
я не пригоясусь ни для одной из этих ролей, если я, несмот¬
ря на мои заботы и преданность, буду тебе в тягость, я
удалюсь, оставив тебя полной хозяйкой своих поступков, и
ты никогда не услышишь от меня ни единой жалобы.
Вот что я могу тебе обещать, — остальное от меня не за¬
висит.
До свидания, мой ангел. Ответь мне — твоя мать предо¬
ставляет тебе для этого полную возможность. Мой слуга
завтра утром зайдет к тебе за письмом. Мне придется весь
день пробыть в Туре.
Твой друг Жак.
XV
От Фернанды — Жаку
Да, я доверяю вам, я полагаюсь на вашу порядочность.
Мне не нужны ваши клятвы, я и без них знаю, что никогда
вы не будете уния?ать или угнетать меня. Я еще ребенок,
никто не дал себе труда развить мой ум, но у меня гордая
душа, а ведь простого рассудка достаточно, чтобы некоторые
истины стали ясными. Я ненавижу тиранию, и, если бы с
первого взгляда не угадала правду и не увидела вас таким,
какой вы есть, я бы никогда не почувствовала к вам ни ува¬
жения, ни любви. Маменька всегда мне говорила, что муж —
повелитель, что жена обязана ему повиноваться. И вот я
твердо решила не выходить замуж, если только не встречу
чудо. А такая удача невероятна, гораздо легче было предпо¬
ложить, что я спокойно достигну некоторой независимости,
какой пользуются на склоне лет девушки-бесприданницы. Но
60
иной раз я все же воображала, что бог сотворит ради меня
чудо и пошлет мне мужа — сущего ангела в образе челове¬
ческом, и он будет моим заступником и покровителем в жиз¬
ни. Романтическая мечта, в которой я не признавалась ма¬
меньке, и все-таки не могла ее прогнать! Когда я сидела за
пяльцами и видела за окошком такое синее небо, такие зе¬
леные деревья, любовалась красотой природы и думала о
том, что я еще очень молода, — о, тогда для меня просто
невозможно было поверить, что я осуждена па заточение и
одиночество. Что поделаешь! Мне семнадцать лет, в моем
возрасте разум еще не созрел, а тут провидению вздумалось
осыпать меня дарами, как балованное дитя. В один прекрас¬
ный день явились вы, Жак, пока еще скука не истомила
меня, пока еще от слез отчаяния не увяла моя свежесть ша¬
ловливой школьницы и я еще не рассталась со своими меч¬
тами и безумными надеждами. И вот благодаря вам все они
осуществились, пока меня еще не коснулись жестокие со¬
мнения и страх! Право, ведь я совсем недавно зачитывалась
сказками. Всегда в них совершались чудеса, и как это было
прекрасно! Всегда в них говорилось о какой-нибудь несчаст¬
ной девушке, забитой, обездоленной, покинутой или зато¬
ченной в темницу; из какой-нибудь щелки в своей башне или
с верхушки дерева в пустынном месте она, как во сне, видит
прекрасного принца, а вокруг него — все сокровища, все
радости земные. И тут добрая фея творит чудеса за чуде¬
сами, чтобы освободить бедную девушку, которой она по¬
кровительствует: в один прекрасный день 30ЛУшка познает
любовь, и весь мир лежит у ее ног. Мне кажется, что это
моя история. Я дремала в своей клетке и видела золотые
сны, которые вы обратили в действительность, и так быстро,
что я еще не знаю, сплю ли я или все это правда.
И поэтому мне немного страшно. Счастье пришло бы¬
стро, нежданно, и я не смею ему поверить. Все же я
верю, что вы меня любите и что лучше вас нет никого на
свете; я знаю, вы поведете себя со мною именно так, как
обещаете, и знаю, что я не окажусь недостойной вас; вы
даете клятву не порабощать меня, и я тоже клянусь в этом:
я обещаю никогда не прибегать к тирании просьб, молений,
упреков и истерик, которыми так искусно умеют пользовать¬
ся женщины. Хотя у меня и нет вашей опытности, мпе
кажется, я могу поручиться за свою гордость.
Итак, меня не страшат суровые требования брака. Вы
любите меня и хотите дать мне все, чем обладаете; я при-
01
нямаго дар, потому что люблю вас. Если даже мы когда-ни¬
будь перестанем уважать друг друга, я не тревожусь за
свою судьбу: я сумею своим трудом заработать себе на
жизнь и не вижу в ртом страшной беды, которая помешала
бы мне принять сейчас то счастье, какое вы мне сулите;
нужда и всякие обыденные горести, пугающие людей из об¬
щества, меня не страшат — я думаю лишь о вашей любви ко
мне, а главное, о своей любви к вам. Вы не хотите об этом
говорить, Жак, а я только об этом и беспокоюсь, только
это меня заботит.
Быть может, я поступаю неблагоразумно, рассказывая
вам об этом, когда вы так настойчиво желаете говорить со
мной о совсем ином чувстве; но вы приучили меня открывать
вам без обиняков все свои мысли. Нередко вы утверждали,
что нарочитая сдержанность, которую соблюдают иные жен¬
щины и в манерах и в речах, — сплошное лицемерие, а
целомудрия в ней нет и следа. И поэтому с вами я без
страха и стыда отдаюсь порывам сердца.
Если бы я выводила за вас ради тех благ, из-за которых
идут под венец три четверти моих подружек по пансиону,
меня вполне удовлетворило бы то, что вы мне обещаете: раз
мне сулят богатство и независимость, стоит ли заботиться о
нашей, о моей любви? Но ведь у нас с вами все иначе, Жак!
Как могли вы подумать, что я боюсь чего-то иного, чем
утраты любви, которая владеет вами сейчас? Я прекрасно
знаю, что вы останетесь моим другом, но неужели вы пола¬
гаете, будто с меня хватит одной лишь дружбы, будто она
меня по всем утешит? Ах, полноте, перестанем говорить о
супружестве, будем говорить так, словно нам предназначено
быть только возлюбленными. Есть нечто куда более торжест¬
венное, нежели закон и клятва, о которых вы говорите: есть
то, что происходит во мне, — моя привязанность к вам, воз¬
растающая с каждым днем, потребность оторваться от всего
остального, любить только вас, видеть вас одного в целом
мире. Вот поэтому я и трепещу, ибо чувствую, что моя лю¬
бовь будет вечной, а вы ничего не знаете о своей любви. Эта
неуверенность ужасна после того, что мне рассказали о ва¬
шем восторженном характере и о том, с какой легкостью вы
переходите от одного увлечения к другому. Ах, Жак, ну что
вам стоило бы сказать мне всего четыре слова, которые
успокоили бы меня больше, чем все ваше письмо, и кото¬
рым я бы слепо поверила: «Всегда буду любить тебя». Но
вы их не сказали, вы заколебались, вы не решились напи¬
G2
сать это, словно испугались, что совершите святотатство! Вы
можете поклясться мне в вечной дружбе, в возвышенной
преданности, в героическом бескорыстии, в великодушии,
способном презреть все предрассудки, пойти на все жертвы,
претерпеть все страдания. А вы написали: «Остальное от
меня не зависит!». Ужасные слова, Жак! Вычеркните их,
возвращаю вам письмо. Зачем мне ваши клятвы? Они мне
не нужны, они похожи на договор, на капитуляцию. Когда
вы прижимаете меня к сердцу и говорите: «Дитя мое, как
я тебя люблю!»—я гораздо больше уверена в своем счастье!
XVI
От Жака — Фернанде
Тур...
Ангел мой, жизнь моя, последний луч солнца над моей
седеющей головой! Не своди меня с ума, пощади твоего
старого Жака, ему нужны весь его разум и сила... Ты не
знаешь, не знаешь, бедняжка, что ты обещаешь и чего тре¬
буешь. Ты не думаешь о том, что тебе семнадцать лет, а
мне вдвое больше, что ты будешь еще совсем молодой, когда
я буду уже стариком, что для меня будущее полно ужаса,
если я предамся радостным надеждам, безумным и себялю¬
бивым желаниям. Неужели ты думаешь, что только боязнь
изменить своему чувству мешает мне дать тебе обет в такой
же страстной любви, в какой ты клянешься мне? Да знаешь
ли ты, что я никогда не изменял первым, что в дни пылкой
юности я после первого разочарования пять лет никого не
любил и даже не смотрел ни на одну женщину? Неужели
Это называется «с легкостью переходить от одного увлечения
к другому»? Право, те, которые заявляют, что они изучили
мой нрав, и пытаются рассказать тебе о моей жизни, не
знают ни моего характера, ни моей жизни. Говорили они
тебе, что отказаться от привязанности меня вынуждало пре¬
зрение? Знают ли они, чем была бы для меня страсть, осно¬
ванная на подлинном уважении? Знают ля они, чего мне
стоило не дать прощения и как я близок был к тому, чтобы
унизить себя подобным милосердием? Да кто же знает меня?
Кто когда-нибудь понимал меня? Я никогда ничего не рас¬
сказывал ни о своих страданиях, ни о своих радостях лю¬
дям, которые вмешиваются в мои дела и решаются судить
63
обо мне, хотя у нас с ними общего лишь то, что и я и они
сохраняли хладнокровие на поле боя и солдатский стоицизм
в походах. Ты лучше расспрашивай меня самого, Фернанда,
одного меня — кто же знает меня лучше, чем я сам, а ведь
я не бросаю слова на ветер? Да, я всегда буду тебя любить,
если ты этого хочешь и всегда будешь хотеть. Быть может,
между нами это окажется возможным, как знать! Ты уве¬
рена в себе, дорогой мой ангел? В какую, должно быть, пе¬
чальную улыбку складываются у меня губы, когда я читаю
твои клятвы! Как трудно противиться надежде, которую
ты подаешь мне, и не предаться безрассудной мечте! Ста¬
рость ума, как трудно совместить тебя с молодостью
сердца!
Ты же сама видишь: терзая себя мыслями о будущем, мы
дошли до того, что стали сомневаться друг в друге, дошли
до взаимных признаний в своих опасениях, а ведь нет на
свете ничего горше и печальнее таких подозрений. Зачем
приподнимать священные завесы судьбы? Сердца самые
твердые не всегда выдерживают ее неизбежные удары. Ка¬
кими обещаниями, какими клятвами можно сковать любовь?
Вера и надежда — вот надежнейшие ее узы. Надо остере*
гаться слишком часто заглядывать в ту таинственную книгу,
где рукою всевышнего записаны сроки нашего счастья: при¬
мем его дар с благодарностью и будем наслаждаться бла¬
женством любви, не отравляя его мыслями о завтрашнем
дне. Пусть счастье продлится только год, только неделю,
пусть за единый день твоей нежности мне пришлось бы за¬
платить дорогой ценой — мучиться всю жизнь одиночеством
и сожалениями, я не стал бы жаловаться, и мое сердце со¬
хранило бы вечную признательность богу и тебе. И я хочу,
чтобы ты смело бросилась в волны неведомого тебе житей¬
ского моря, в котором предвидения ничему не помогут, где
даже сила послужит, возмоягно, лишь тому, чтобы мужест¬
венно погибнуть. Не может быть победы для тех, кто не хо¬
чет сражаться; не может быть наслаждения для тех, кого
мучает страх. Приди в мои объятья, отбросив и страх и
ложный стыд; будь всегда простодушной, как дитя, моя це¬
ломудренная, моя святая; не краснея, говори мне о своей
любви. Девственной чистоте пристала нагота, как Еве до ее
грехопадения. Быть может, человек, который двадцать лет
своей жизни был солдатом, видел униженные нации, чьи
нравы покорители презирали, чьи обычаи попирали, человек,
который прошел через всю поверженную Европу в рядах
04
грубых и спесивых захватчиков и при ртом не заразился их
пороками, ничем не запачкал себя,— быть может, он до¬
стоин твоей любви хотя бы на несколько лет. Если позднее, в
старости, сердце его очерствеет, если на смену любви и пре¬
данности в сердце его воцарятся эгоизм и унылая ревность,
перестань его любить — ты получишь полное право на это,
ибо он будет уже не тем Жаком, которого ты знала и кото¬
рого обещала любить всегда.
Быть может, всего этого не довольно для тебя и ты по¬
требуешь от меня иных клятв — не знаю, не могу сказать
тебе ничего другого. Я честный человек, но я ведь не со¬
вершенство, я только человек, а не ангел. Не могу поклясть¬
ся, что моя любовь всегда будет удовлетворять потребно¬
сти твоей души; мне кажется, что да, так как я люблю тебя
искренне и горячо; но ведь ни ты, ни я не знаем, долго ли
продлится восторг, которым чистая любовь отличается от
дружбы. Я не могу обещать тебе, что у меня восторженное
чувство сможет устоять перед большим разочарованием, но
отеческая нежность никогда не умрет в моем сердце. Жа¬
лость, заботливость, преданность — в этих чувствах я могу
поклясться: они всегда должны быть у мужчины; любовь —
пламя более яркое и священное, бог ее ниспосылает, и он
же отнимает ее.
До свидания. Не отвергай дружбы твоего старого Жака.
XVII
От Сильвии — Жаку
Теперь, когда вы находитесь в преддверии брака, мы с
вами вступаем в новый фазис безымянного чувства, которое
питаем друг к другу, и вы должны сказать мне всю правду
об одном из важнейших обстоятельств моей жизни. До сих
пор я должна была и могла терпеть ваше молчание, а теперь
больше не могу ждать. Вы были единственной моей опорой
на земле, и вот я, быть может, ее потеряю: я ведь не знаю,
могу ли я по-прежнему принимать ваше покровительство и
ваши дары. Когда вы жили независимо, мне не так уж
важно было знать, кто вы для меня: мой опекун или просто
мой благодетель. А теперь у вас будет семья, чужая мне,
ваше состояние по закону должно принадлежать ей; я не
хочу брать ни малейшей его доли, если не имею священных
Go
прав па ваши заботы. К тому же эта неуверенность мне тя¬
гостна, покров тайны, скрывающий от меня истинную при¬
роду наших отношений, вносит в мою жизнь ужасные и
странные сомнения. Даже Октава они беспокоят: он не обла¬
дает достаточным душевным величием, чтобы слепо дове¬
риться моему честному слову, и достаточной смелостью,
чтобы откровенно обвинить меня. Наглые пересуды любо¬
пытных, которых немало в здешнем городе, сводятся к тому,
что вы были моим любовником и теперь из деликатности
обеспечили мою судьбу. Я презираю эти мерзкие толки, не¬
избежные следствия моей уединенной жизни и моего без¬
вестного происхождения. Я уже с давних пор привыкла к
тому, что у меня нет семьи и что мне надо идти трудным
путем в холодном свете, который презрительно вопрошал
меня: «Кто вы такая? Откуда вы явились? Кому вы при¬
надлежите?». Я никогда не рассчитывала на так называемое
почтение. Быть может, мне удалось бы добиться его, при¬
обретая знакомства, ища себе друзей, но я не чувствовала
в них потребности: с меня вполне достаточно было вашей
привязанности — она наполняла мою жизнь, когда любовь
не захватывала меня.
А теперь, быть может, я лишусь вашей дружбы, Еаша
новая привязанность разлучит нас; надо мне постараться
ближе сойтись с Октавом, простить ему, что он сомневался
во мне, а меж тем я никому не простила бы этого при дру¬
гих обстоятельствах; я готова даже снизойти до того, чтобы
предоставить ему доказательства моей невиновности, — я
лично уверена, что коротенькая записка, которую вы напи¬
шете, будет достаточным доказательством; напрасно вы от¬
казывались написать ее — я уже давно догадалась, кем мы
приходимся друг другу. Так напишите эти слова, они проло¬
жат меж нами священную черту, которую подозрение не
посмеет перейти, и я буду спокойно спать под кровлей ва¬
шего дома. Признайтесь, что я не дочь одного из ваших
друзей, признайтесь, что вы мой брат. Вы принесли клятву
у смертного одра того, кто дал мне жизнь; теперь вы должны
ее нарушить, ибо от этого зависит спокойствие всей моей
жизни. Ну, почему не открыть мне имени моего отца? Я не
знаю умершего, я не могу его любить, но прощаю ему, что
он бросил меня. Как бы то ни было, я никогда не стану про¬
клинать его; быть может, я буду благословлять его, если это
твой отец.
66
XVIII
От Жака — Сильвии
Я много думал о твоей просьбе. Когда я давал клятву у
смертного одра моего отца, я оговорил себе право нарушить
ее, если по некоторым причинам это окажется необходимым
для твоего спокойствия и твоей чести. И вот мне кажется,
что этот час наступил. Но, право же, то, что я могу ска¬
зать, — такое недостаточное, такое неточное доказательство,
что, пожалуй, было бы лучше молчать и остаться твоим
названым братом. Но раз ты отказываешься от моей под¬
держки, я должен все сказать, успокоить твою гордость и
заверить тебя, что моей привязанностью ты обязана не со¬
страданию, а чувству долга, узам крови, которые мое сердце
приняло и сделало законными с того самого дня, как я узнал
тебя. В глубине души я убежден, что ты моя сестра; но у
меня нет уверенности, я не в силах доказать это; и все же
ты можешь сказать всему миру, что я всегда питал к тебе
лишь братские чувства.
Маленький образок святого Иоанна Непомука, одна по¬
ловинка которого у тебя, а другая у меня, — вот и все до¬
казательство, что мы с тобой брат и сестра. Но в моих гла¬
зах— это торжественное и священное доказательство, и я
верю ему всей душой. Когда отец умер, мне было двадцать
лет; я был скорее его другом, чем сыном. Он был человеком
добрым и слабым, у меня же другой характер. Он боялся
моего осуждения, но верил в мою любовь к нему. Несколько
часов его терзала медленная агония; время от времени он
приходил в себя, тревожно озирался, судорожно сжимал
мою руку и вновь бессильно падал на подушки. В послед¬
нюю минуту ему удалось взять в изголовье и вложить мне
в руку какую-то записку и сказать при этом:
— Делай с ней, что захочешь, что считаешь долгом
своим сделать. Я полагаюсь на тебя. Поклянись сохранить
тайну.
— Клянусь сохранить тайну, — ответил я, бросив взгляд
на бумагу, — до того дня, когда мое молчание вредно отра¬
зилось бы ка судьбе несчастного существа, которого каса¬
ется тайна. Поверьте, я буду оберегать честь моего отца.
Он утвердительно кивнул головой и повторил:
— Я полагаюсь на тебя.
Это были его последние слова.
67
А вот что представляют собою бумаги, состоявшие из
трех отдельных листочков. На одном было написано:
«15 мая 17.. года сдан в воспитательный дом в Генуе
младенец женского пола; для опознания взята иконка свя¬
того Иоанна Непомука».
На втором листочке значилось:
«Это преступление совершил я, и вот мои оправдания.
У госпожи де*** одновременно со мной был еще и другой
любовник. Неуверенность, сострадание побудили меня по¬
мочь ей при родах. Она была одна. Тот, другой, покинул ее;
но я не мог решиться взять ребенка этой женщины; по вза¬
имному с нею согласию мы его сдали в воспитательный дом.
Это окончательно внушило мне ненависть и презрение к не¬
достойной матери. Я сохранил опознавательный знак, решив,
что если когда-нибудь будет доказано, что ребенок принад¬
лежит мне... Но это невозможно, я никогда этого не узнаю».
Имя этой женщины написано полностью рукою моего
отца, и я ее знаю. Она жива, она слывет добродетельной
особой, по крайней мере претендует на это. Я никогда не
назову тебе ее имя, Сильвия, — ведь эго ничему не поможет,
и честь запрещает мне сделать рто. Третий листок пред¬
ставлял собою обрезанную половину образка, вторая поло¬
вика которого была надета на твою шейку.
Я был почти так же неуверен, как и мой отец. Он часто
говорил мне об этой даме. Она отравила ему жизнь. Я ви¬
дел ее в детстве, я ее не выносил. Прийти на помощь ее до¬
чери, плоду двойной любви, гнусной и лживой, это уж было
бы чрезмерным великодушием, и сперва я чувствовал к
Этой мысли непреодолимое отвращение. Отец сказал мне,
чтобы я поступил так, как сочту нужным. Я было попытался
похоронить тайну во мраке забвения и бросить бедную ма¬
лютку на произвол судьбы. Но есть небесный голос, который
говорит на земле людям доброй воли, как их наивно име¬
нует священное песнопенье. Лишь только я решил покинуть
тебя, я как будто услышал голос самого господа бога, еже¬
часно и гневно повелевавший мне прийти тебе на помощь.
Несколько раз я видел сны, в которых явственно слышал
голос умирающего отца, — он говорил мне: «Это твоя сестра!
Это тзтя сестра!» Помнится, мне приснилось однажды, что
(J8
по небу летят ангелы и несут прекрасное дитя, прекрасное,
но бескрылое, бледное, плачущее. Прелесть этого ребенка, его
скорбь произвели на меня такое сильное впечатление, что
я бросился к нему, чтобы обнять его, и в это мгновение я
проснулся. Я подумал, что мне явилась новая душа, уле¬
тавшая в небеса. «Она умерла, — думал я, — но перед тем
как вернуться к богу, пожелала прийти ко мне и сказать:
«Я была твоей сестрой, а плачу я из-за того, что ты бросил
меня». Однажды я взял образок святого Иоанна, плохонькую
гравюру, поспешно вырванную из какого-нибудь молитвен¬
ника в ту минуту, когда тебя решили подкинуть в воспита¬
тельный дом. Странное впечатление это оказало на меня.
«Эта картинка — все твое наследство, — думал я, — все твои
документы, дающие тебе право на любовь и заботы семьи;
тут вся судьба человеческая, все будущее несчастного ре¬
бенка. Вот дар, который ты получил от родителей, давших
тебе жизнь; вот чем ограничились попечение и щедрость ма¬
тери! Она повесила тебе на грудь этот великолепный пода¬
рок и сказала: „Живи и благоденствуй”».
Я почувствовал такое глубокое сострадание, что слезы
выступили у меня на глазах и я зарыдал, словно ты была
моим ребенком и тебя, похитив у меня, бросили в сиротский
приют. Образок вызвал у меня несказанное волнение, я и до
сих пор еще не могу видеть его без слез. Мы с тобою часто
рассматривали его вместе, и когда ты была еще девочкой,
ты горячо целовала картинку всякий раз, как я давал ее
тебе для того, чтобы сложить мою половинку с той, что ви¬
села у тебя на груди. Бедная девочка, эти поцелуи казались
мне красноречивым и ангельским упреком, обращенным к
твоей гнусной матери. В детские твои годы тебе говорили,
что этот святой Иоанн — твой покровитель, твой лучший
друг, что он поможет тебе найти родных, и когда я пришел
к тебе, ты его так благодарила; вдвое выросла твоя вера и
любовь к нему; тогда и я полюбил эту картинку. Если не
сам святой, то его изображение стало мне дорого. Я смотрел
на него глазами души своей и открыл в его чертах выраже¬
ние, какого в них художник, быть может, и не вложил. На
моем отрезке осталось три четверти изображения: там нари¬
сована голова молодого человека с короткими волосами и
лицом самым обыкновенным; но она склонилась с каким-то
кротким и грустным вниманием над страницей Библии, ко¬
торую он держит в руках. В этой книге, говорил я себе
(когда еще не видел тебя и думал, что ты умерла), твой
G9
опечаленный покровитель как будто читает повесть короткой
и жалостной судьбы ребенка, вверенного его попечению. Он
вспоминает о тебе с нежностью и состраданием, ибо, кроме
него, никто на земле не пожалел сироту.
Какое-то непонятное, почти сверхъестественное чувство
непреодолимо влекло меня к тебе; через полгода после смер¬
ти отца я оставил Париж и направился в Геную. Я навел
справки в приюте. Поиски не привели к надежным резуль¬
татам. Мне известно было, какого числа тебя сдали, но не
указан был час, а в этот самый день поступило несколько
детей. Порывшись в реестрах, мне дали различные сведе¬
ния. Единственным опознавательным знаком у меня был
образок святого Иоанна Непомука, а ведь ты могла уже
давно потерять его. Первые попытки разыскать тебя оста¬
лись бесплодными: у подкидыша, на которого мне указали,
был другой знак — ребенок был горбатый уродец. Как я
боялся, что эта девочка — моя сестра! Затем я отправился
в горную деревушку на морском побережье, где, как мне
сообщили, жила крестьянская семья, которая взяла на вос¬
питание одного из детей, подкинутых 15 мая 17.. года. Ка¬
кие горькие мысли о тебе одолевали меня дорогой! Как тебя
могли унижать, как дурно с тобой обращаться — ведь тебя,
такую маленькую, беззащитную, отдали в руки грубых,
черствых людей, которые наживаются на деле милосердия:
берут на воспитание сирот, а на самом-то деле растят их
только для того, чтобы обратить позднее в бесплатных
своих батраков! Наконец я приехал в Сан- ***, живописную
деревушку, где ты жила первые десять лет твоей жизни и
о которой сохранила дорогие сердцу воспоминания. Я нашел
тебя в кругу честной семьи, где тебя лелеяли наравне с
родными детьми; ты пасла коз на склонах Приморских Альп.
Мы никогда не забудем день нашего первого свидания, до¬
рогая Сильвия, правда? Сколько раз мы с тобой вспоминали
свои впечатления от этой встречи. Но я тебе не говорил,
как я волновался, наводя справки. Я был так еще неуверен!
Твои приемные родители заверили меня, что у тебя дей¬
ствительно есть образок какого-то святого, но они не умели
читать, да и на их половинке стояли только последние буквы
имени — Непомука, а они не запомнили, какого святого
называл им приходский священник, когда рассматривал
вместе с ними опознавательный знак.
Женщина, вскормившая тебя, всячески старалась убедить
меня, что ты не тот ребенок, которого я ищу. Надежда полу¬
70
чить вознаграждение не смягчала для нее горечь разлуки.
Как тебя тут любили! Ты уже умела внушать всем окру¬
жающим сильную привязанность. В этой семье о тебе гово¬
рили с каким-то суеверным почтением, что казалось мне сви¬
детельством того таинственного покровительства, которое бог
ниспосылает сиротам, всегда наделяя их какими-нибудь при¬
влекательными чертами или добрыми качествами взамен
естественного покровительства родителей, и эта детская пре¬
лесть вызывает любовь в тех людях, которые волею случая
стали опорой сироты. По мнению этой славной женщины,
ты, несомненно, родом из какой-то знатной семьи, потому
что в характере у тебя столько гордости, словно в твоих жи¬
лах течет королевская кровь. Священник и деревенский учи¬
тель восхищались твоим умом и сердечностью. Когда другие
дети только еще читали по складам, ты уже научилась пи¬
сать. Я никогда не забуду, что говорила о тебе твоя корми¬
лица:
— Непокорная она, как море, а рассердится, так будто
шквал налетит. Хочет, чтобы все ей уступали. Молочные-то
братья подчиняются ей, как дурачки, они ведь у меня про¬
стодушные, а она гордячка. Но уж какая ласковая, добрая,
чисто ангел небесный, когда заметит, что обидела кого. Она
три дня в лихорадке лежала — до того, голубушка, огорчи¬
лась, что больно ушибла маленького Нани, когда рассерди¬
лась на него. Она его толкнула, он упал, и из носика у него
кровь пошла. Я как это увидела, рассердилась, подбежала
сперва к ребенку, подняла его, потом бросилась за чертовой
девчонкой, чтобы ее отколотить; но у меня духу не хватило
и пальцем ее тронуть: вижу, подходит она ко мне вся блед¬
ная, бросилась обнимать Нани, кричит: «Я его убила! Я его
убила!» Мальчику-то не очень и больно было, а Сильвия со¬
всем расхворалась.
Пришел священник и заверил меня, что на твоем опозна¬
вательном знаке — Иоанн Непомук. Сердце у меня забилось
от радости, я уже успел полюбить тебя за этот час. То, что
мне рассказывали о твоем характере, совпадало с моими вос¬
поминаниями детства, я с каждой минутой все больше чув¬
ствовал себя твоим братом. Тем временем за тобой посла-'
ли— ты повела коз на горное пастбище, но до него было не¬
близко, и я нетерпеливо ждал тебя у порога дома. Священ¬
ник предложил мне пойти тебе навстречу, и я с радостью
согласился. Сколько вопросов я задал ему дорогой! Сколько
черт твоего характера узнал от него! Я не решался спросить,
71
хорошенькая ли ты, — мне казалось, что эго ребяческий
вопрос, а между тем умирал от желания узнать это. Ведь
я и сам-то был еще почти ребенком и по возрасту питал
к тебе романтический интерес. Твое имя, необычайно
изысканное для деревенской пастушки, ласкало мой слух.
Священник мне сказал, что тебя назвали Джованна, но что
одна старуха француженка, маркиза, поселившаяся в окрест¬
ностях селения со времени эмиграции, полюбила тебя с
младенческих твоих лет и придумала для тебя это фантасти¬
ческое имя, и, несмотря на уговоры и наставления священ¬
ника, оно заменило имя святого Иоанна — твоего небесного
покровителя. Славный старик священник не очень-то любил
маркизу и полагал, что зря она вместо назидательных рас¬
сказов забивает твою голову всякими вымыслами и небыли¬
цами, заставляет тебя читать вслух сказки Перро и госпожи
д’Онуа, которые он считал опасными.
— Хорошо еще, — сказал он, — что состояние у эт°й
дамы было невелико и не позволило ей заплатить приемным
родителям ребенка достаточно большую сумму, чтобы они
отдали ей Джованну-Сильвию. Они предпочли вырастить ее
пастушкой, а так как будущее бедной девочки было туманно,
Это решение оказалось и к их и к ее пользе. Теперь вот
небо посылает ей иную судьбу, должна произойти перемена
к лучшему, ибо провидение заботится о сиротах; брошенных
людьми. Но умоляю вас, сударь, — сказал он, — следите за
ее воспитанием. Вы еще слишком молоды и не можете сами
заняться этим делом, однако же постарайтесь дать ей разум¬
ного воспитателя, чтобы из его руки на добрую почву упали
добрые семена. В этой душе имеются задатки незаурядных
качеств, но надо, чтобы их сумели развить. А что, если
из-за небрежности или неосторожности наставников в юном
сердце расцветут пороки? Она будет красива, хотя наше
солнце опалило ее коя«у, а красота — роковой дар для жен¬
щин, которые не имеют опоры в религии.
— Вы говорите, она красива? — переспросил я.
— И еще как! Да вот она сама, — ответил священник,
указывая мне на девочку, уснувшую на траве. — Долго бы
нам пришлось ждать ее прихода.
Ах, как ты была хороша в сонном забытьи, моя Сильвия,
моя милая сестрица! Каким крепким, смелым и гордым ре¬
бенком ты мне показалась, когда я увидел тебя на ложе из
вереска, на фоне неба и альпийских вершин, под жаркими
лучами солнца и дуновением морского ветра, который нале¬
72
тал порывами и осушал испарину, увлажнявшую твой широ¬
кий лоб и черные волосы! Длинные ресницы опустились
темной тенью на твои смуглые детские щечки, бархатистые,
как персик; полуоткрытые губы улыбались беспечной и вме¬
сте с тем грустной улыбкой. «Да, сердечность и гор¬
дость, — думал я. — Кормилица-горянка простодушными
своими словами верно обрисовала мне характер своего при¬
емыша». Я остановил священника, когда он протянул руку,
желая разбудить тебя. Мне хотелось рассмотреть тебя, вни¬
мательно вглядеться в твои черты. Я искал и как будто на¬
ходил в тебе смутное сходство с отцом или со мной — в
форме головы и в чертах лица. Не знаю, существовало ли
в действительности это сходство или то была игра вообра¬
жения, но мне казалось, что я, несомненно, твой брат: это
сразу заметно, об этом говорят широкий лоб, смуглый цвет
лица, густые черные волосы, которые у тебя, Сильвия, за¬
плетены были в две толстые косы, спускавшиеся ниже ко¬
лен. Да, пожалуй, и очертания подбородка; однако сходство
выражено недостаточно ярко и не может служить свидетель¬
ством перед людьми. Куда более разительно сходство наших
душ и характеров.
Священник окликнул тебя; ты приоткрыла глаза, но не
заметила его, потом нетерпеливо дернула плечом и локотком
и снова уснула. Тогда старик снял с твоей шеи ладанку, рас¬
крыл ее и приложил находившуюся в ней половинку гра¬
вюры к той, которую достал я. Мы сразу узнали образок. Ты
вдруг проснулась, посмотрела на нас испуганным взглядом
молодой лани, поискала на шее ладанку и не нашла, и, уви¬
дев ее в наших руках, кинулась к нам, пытаясь вырвать ее.
Но священник показал тебе сложенные вместе половинки
образка, и ты поняла, что произошло. Тогда ты, как ко¬
зочка, прыгнула ко мне, крепко, как настоящая горянка,
обняла меня и воскликнула: «Вот мой папа! Мой папа на¬
шелся!».
С трудом удалось убедить тебя, что я не твой отец, —
ты говорила, что я просто не хочу признаться. Священник
старался внушить тебе, что мне невозможно быть твоим от¬
цом, так как я всего на десять лет старше тебя. Тогда ты
порывисто спросила, где же твой отец, где мама, и потребо¬
вала, чтобы я отвел тебя к ним. Я ответил, что они умерли.
Ты топнула о землю босой ножкой:
— Я так и знала! Теперь придется мне остаться
Здесь.
73
*— Нет, — ответил я. — Я заменю тебе отца. Он был
моим лучшим другом, он передал мне свои отцовские права
на тебя. Хочешь ты поехать со мной?
— Да! да! — стремительно ответила ты, целуя меня.
— Вот каковы дети! — грустно заметил священник. — Их
любят, растят, живут только для них, и когда вы уже ду¬
маете, что они заплатят вам своей признательностью и лю¬
бовью, они с радостью бросают вас и уходят за первым по¬
павшимся незнакомцем, даже не спрашивая, куда он их
ведет.
Ты прекрасно поняла упрек и ответила священнику:
•— Неужели вы думаете, что я вас брошу? Ведь я же
вернусь повидаться с вами и еще буду пасти коз матушки
Элвдабетты. Но, видите ли, мне надо попутешествовать, по¬
смотреть все страны, какие есть на свете. Когда-нибудь я
вернусь, приплыву на корабле, привезу много-много денег
и отдам их моим молочным братьям: мы купим много-много
коз, большое стадо, и построим овчаршо на Раковичнон
горе.
Ты всегда говорила таким языком, словно сказку расска¬
зывала или Библию читала, — это были твои единственные
книги. Я провел несколько дней в твоей деревне. И мне при¬
ходило желание оставить тебя там — такой счастливой ка¬
залась мне жизнь в этом горном селении, такими жалкими и
смехотворными представали передо мною удовольствия об¬
щества, в которое я собирался ввергнуть тебя, в сравнении со
здоровым, спокойным существованием трудолюбивых кре¬
стьян... Но наблюдая за тобой, совершая с тобой долгие
прогулки в горы, испытывая множеством вопросов твой пыл¬
кий и наивный ум, скрупулезно разбирая твои странные от¬
веты, то поражавшие здравомыслием и рассудительностью,
то нелепые, как то свойственно детской фантазии, я убедил¬
ся, что ты не создана для сельской жизни и не сможешь к
ней привыкнуть. Позднее, познав многие горести, ты кротко
упрекала меня за то, что я вывел тебя из эт°го оцепенения,
в котором ты жила бы тихо, мирно, и бросил тебя в мир
страданий и разочарования. Увы, бедное мое дитя, зло со¬
вершилось раньше, чем я пришел к тебе, и мне думается, не
следует даже обвинять в нем сказки, которые давала тебе
читать маркиза. Во всем виноват твой пытливый, проница¬
тельный ум; зачатки отчаяния таились в твоей душе, в этом
полураскрывшемся бутоне надежды. Ты ведь не походила
на своих коротконогих, тяжеловесных молочных сестер, и
74
тебе бы никогда не удавалось так хорошо, как они, варить
сыр и прясть шерсть. Я расспрашивал у тебя самой и у тво¬
ей кормилицы, каковы были твои первые впечатления в
жизни. Я знаю, как ты мучилась, пытаясь угадать, кто твои
родители, когда узнала, что Элизабетта тебе не родная мать.
Ты тогда целые дни проводила у края тропинки, что ведет
к морю, и лишь только видела вдалеке парус, говорила: «Вот
мама едет ко мне в гости, и на ней белое платье».
К этой постоянной мечте обрести родную семью приба¬
вились мысли о путешествиях, о богатстве и щедрости. Ты
только и мечтала о том, как станешь королевой и богатыми
дарами вознаградишь своих приемных родителей. Эти золо¬
тые сны не могли пройти безнаказанно для твоего детского
ума. Они бы не исчезли бесследно, когда бы ты достигла
сознательного возраста, не уступили бы место заботам чи¬
сто материальной жизни. Твои мечтания порождены были
уверенностью, что тебе суждена участь иная, чем всем окру¬
жающим; ты с горечью простилась бы со своими грезами
или погубила бы себя, пытаясь их осуществить. Ты была
прелестным ребенком — чистосердечным, смелым, предпри¬
имчивым, то по-детски ласковым, то капризным. Но уже
пора была занять тебя более возвышенным делом, внушить
тебе более разумные мысли, смирить бурные порывы твоей
юной души; необходимо было дать тебе воспитание — не для
того, чтобы ты стала счастливой: твоя чувствительная натура
мешала этому, но хотя бы для того, чтобы ты не опустилась
с той высокой ступени, на которую господь возвел твой
разум.
В каком-то страстном отчаянии простилась ты с Элиза-
беттой, с молочными братьями, со стариком священником, со
всеми своими друзьями и даже с козами. Ты всех по очереди
перецеловала, проливая потоки слез. Однако же, когда тебе
предложили остаться, ты воскликнула:
<— Нет, это невозможно, это невозможно! Мне ведь на¬
до попутешествовать.
Ты чувствовала, Сильвия, что жизнь у матушки Элиза-
бетты не по тебе. Из бездн неведомого непрестанно долетал
до тебя таинственный голос и требовал, чтобы ты прошла
через назначенные тебе бури. Ты стала такой, какою все
любуются теперь, нисколько не утратив прежней своей пре¬
лести дикарки и смелой откровенности. Ты познакомилась
с нашей цивилизацией, но осталась дочерью гор. Можно ли
75
удивляться, что у тебя очень мало симпатии к глупому и
лживому свету, раз ты принесла из горной пустыни не¬
уклонную прямоту и суровую любовь к справедливости, кото¬
рую бог открывает чистым душам и сильным умам, раз
все твое существо, вплоть до крепкого здоровья, отличает
тебя от окружающих. Ведь ты на голову выше их, Силь¬
вия, и ты уже устала наклоняться и высматривать, найдется
ли на земле сердце, достойное того, чтобы его подобрали.
Я прекрасно знаю, что ты создана не для Октава, хоть он
и превосходный молодой человек — искренний, ласковый,
привязчивый; но ведь и лучший из всех юношей неровня
тебе, и ты страдаешь. Ну, что мне еще тебе сказать? Люби
его так долго, как сможешь.
Что касается тайны твоего рождения, заклинаю тебя: не
открывай ему ничего, даже какой-нибудь мелочи; на его по¬
дозрения отвечай, что я твой брат. Люди благожелательные
так и должны думать, не требуя объяснений. Тревога Октава
меня оскорбляет — за тебя. Возможно, я неправ, сн не знает
тебя, как я, он страдает, как страдали бы на его месте де¬
вять десятых мужчин; он ропщет, потому что влюблен.
Я привожу себе все эти доводы, но не могу прогнать него¬
дования: кровь моя кипит при мысли, что Сильвию подвер¬
гают оскорбительному подозрению. Вот такие у нас с ним
отношения. Ах, сестра моя, мы с тобой слишком горды, наша
жизнь будет вечной борьбою. Но что поделать! Проживи я
хоть сто лет, я не смогу признать себя виновным в подло¬
стях, в которых свет всегда подозревает свои чада. Сердце
у меня переворачивается при одной мысли, какие гнусности
он считает вполне допустимыми и естественными! И когда
я вижу улыбку на губах человека, отказывающегося верить
в мою чистоту, когда он, обвинив меня в какой-нибудь мер¬
зости, уходит, крепко пожав мне руку, и еще говорит на
прощание: «А, пустое! Пусть будет так, как вам угодно! До
свидания. Весь к вашим услугам!»—мне хочется дать ежу
пощечину для того, чтобы между нами была откровенная
ненависть вместо подлых и марающих меня приятельских
отношений.
А ты, правдивая, святая душа! Только ты одна на свете
понимаешь старого Жака и сочувствуешь его страданиям,
его уязвленной гордости. Будь для него кем хочешь, но
позволь ему всегда считать и чувствовать себя твоим бра¬
том.
76
XIX
От Фернанды — Клемане
Сеи-Лсон в Дофипэ...
Прости меня, милый друг, за то, что целый месяц не пи¬
сала тебе. Это очень дурно с моей стороны, и ты имеешь
право пожурить меня. Да, совершенно верно, я надоедала
тебе своими письмами, когда мучилась, когда нуждалась в
твоих советах и утешениях! А теперь я счастлива и не¬
множко отдалилась от тебя. Ты сама говорила: любовь эго¬
истична, она зовет себе на помощь дружбу лишь в дни стра¬
даний. По крайней мере, я поступала имепно так, словно по¬
добное поведение было неизбежно; теперь мне за эт° стыдно,
и я прошу у тебя прощения. Наилучшее средство испра¬
вить мою вину — это поскорее ответить на все твои вопросы,
доказав тем самым неизменное мое доверие к тебе. Но раз
я возвращаюсь к переписке с тобой, не думай, насмешница,
будто мой медовый месяц кончился, — сейчас увидишь, что
нет.
Люблю ли я своего мужа так же, как в первый день?
О, конечно, Клемане, и дая«е могу сказать, что люблю еще
больше. Да и как могло быть иначе? Каждый день я откры¬
ваю в Жаке какие-нибудь новые хорошие качества, новую
черту совершенства. Его доброта ко мне неисчерпаема, он
заботится обо мне так же нежно и внимательно, как мать
о своем ребенке. И каждый день мне поневоле приходится
любить его еще больше, чем накануне. К ликованию сердца,
к радостям счастливой и удовлетворенной любви прибавь
еще множество мелких удовольствий; упоминать о них, по¬
жалуй, сущее ребячество, но я чувствую их очень живо,
так как доныне они были мне неведомы. Я имею в виду
удовольствия, которые приносит богатство, — оно пришло ко
мне после жизни, требовавшей большой бережливости, мно¬
гих лишений. Я не страдала от такого жалкого существо¬
вания, я к нему привыкла, я совсем не мечтала о богатстве
и, выходя замуж за Жака, даже не думала о его большом
состоянии, как будто его и не было вовсе; однако я полагаю,
что с моей стороны не будет низостью душевной замечать,
какие преимущества оно приносит, и уметь пользоваться
ими. Эти повседневные удовольствия, роскошь, окружающая
меня, изобилие, проявляющееся в каждом пустяке, были
бы мне не милы, а постылы, будь я обязана ими унизитель-
77
ному браку, получи я их из рук ненавистного мне гордеца;
но получать знаки внимания от Жака — да ведь это значит
вдвойне радоваться им! В его подарках и предупредитель¬
ности столько природной доброты и какого-то изящества!
Право, кажется, что он рожден для того, чтобы заботиться
о счастье других людей, и что у него нет другого дела в
жизни, как любить меня.
Ты спрашиваешь, нравится ли мне жить в старом замке,
не надоело ли мне тут, не пугает ли меня одиночество. Оди¬
ночество? Какое же это одиночество, когда подле меня
Жак? Ах, Клемане, сразу видно, что ты никогда не любила.
Бедный друг мой, как мне тебя жаль! Ты не изведала самого
прекрасного, что есть в жизни женщины. Если бы ты люби¬
ла, ты бы не спросила, пугает ли меня одиночество, жажду
ли я удовольствий и развлечений, свойственных моему воз¬
расту. В моем возрасте женщине свойственно любить, Кле¬
мане, и просто невозможно, чтобы мне нравилось что-либо
чуждое моей любви. Что касается развлечений, которые я
разделяю с Жаком, я их люблю и у меня их сколько угод¬
но =— даже больше, чем я хотела бы: зачастую я предпочла
бы остаться дома одна с мужем и спокойно побродить по
аллеям нашего прекрасного парка, вместо того чтобы сесть
в седло и мчаться по лесам во главе целой армии доезжачих и
охотничьих собак. Но Жак все боится, что он мало меня раз¬
влекает! Милый мой Жак, какой возлюбленный, какой друг!
Ты хочешь, чтобы я подробно описала тебе наш дом, наш
край, наш образ жизни? Охотно расскажу об этом: мне
приятно говорить о радостях, которыми я обязана мужу.
Мы прибыли сюда в одиннадцать часов вечера; путеше¬
ствие, самое долгое за всю мою жизнь, меня очень утомило.
Волей-неволей Жаку пришлось донести меня на руках от
кареты до крыльца. Было темно и очень ветрено. Я ничего
не видела кругом, кроме нескольких собак, прыгавших с
оглушительным лаем около колес кареты, когда мы въезяш-
ли во двор; а как только Жак спустился с подножки, они
ринулись к нему с радостным визгом. Я пришла в ужас, уви¬
дев, как эти огромные псы скачут вокруг меня.
— Не бойся, — сказал мне Жак, — и будь всегда добра
к бедным моим собачкам. Разве человек проявил бы подоб¬
ную радость, увидев лучшего своего друга после долгой раз¬
луки?
Затем перед моими глазами предстала процессия слуг
всех возрастов, окружившая Жака и смотревшая на него
78
с ласковым и вместе с тем тревожным видом. Я поняла, что
мое появление очень беспокоит этих славных людей, и страх
перемен, которые я могу произвести в установившихся здесь
порядках, немного умаляет удовольствие от возвращения их
доброго хозяина. Жак провел меня в мою спальню, обстав¬
ленную по старинной моде и очень роскошно. Мне хотелось
перед сном бросить взгляд на сад, и я отворила окно, но в
темноте могла лишь различить густые купы деревьев перед
домом, а за ними огромную долину. Из сада поднималось
благоухание цветов. Ты знаешь, как я люблю цветы, с ка¬
ким наслаждением я вдыхаю аромат розы! И когда на меня
повеял ветер, напоенный чудесными запахами, я вся за¬
трепетала от радости, словно какой-то голос прошептал мне:
«Ты будешь здесь счастлива!» Услышав, что Жак с кем-то
говорит позади меня, я обернулась и увидела молодую де¬
вушку лет шестнадцати—восемнадцати, прелестную, как ан¬
гел, и одетую так, как одеваются крестьянки в Дофицэ, но
более изящно.
— Ну вот, — сказал Жак, — вот твоя горничная. — Это
славная девушка, и она будет стараться угодить тебе. Она
моя крестница, зови ее Розетта.
Эта служанка с удивительно умным и добрым личиком,
поцеловавшая мне руку с ласковой и почтительной улыб¬
кой, была для меня еще одним добрым предзнаменованием.
Жак оставил нас одних и пошел расплатиться с кучером поч¬
товой кареты. Когда он вернулся, я уже была в постели. Он
попросил у меня разрешения выпить кофе в моей спальне,
и пока Розетта наливала ему чашку, я тихонько задремала.
Проживи я до ста лет, мне не забыть этот вечер, хотя тогда
все было вполне обыкновенно и очень естественно. Но ка¬
кие радостные мысли, какое блаженное чувство баюкали
мой первый сон под кровлей Жака! Вот уж действительно
могу сказать, что я заснула с глубокой верой в свою счаст¬
ливую звезду. Даже в самой усталости от путешествия было
что-то очаровательное: она меня сковала, у меня не было
сил о чем-либо думать; глаза мои еще были открыты, но
я уже не останавливала их сознательно на том или другом
предмете, а смутно видела лишь всю милую, приятную карти¬
ну. Взгляд мой переходил от серебряной бахромы шелкового
полога постели к спокойному и красивому лицу Жака; от
чашки тончайшего японского фарфора, из которой он пил ду¬
шистый кофе, к высокой, етройной фигуре Розетты, тень
которой вырисовывалась на резной панели чудесной работы.
79
Розовый свет лампы, шум ветра в саду, приятная теплота
в комнатах, мягкая постель — все было как в сказке, как в
детской мечте. Я задремала, но время от времени пробуж¬
далась, словно хотела полнее насладиться счастьем. Жак
говорил мне своим мягким и ласковым голосом: «Усни, дитя
мое, спи хорошенько!» И я уснула крепко, а проснулась
только в восемь часов утра. Жак, давно уже поднявшийся,
сидел возле моей постели, как накануне; он словно охранял
мой сон, и, право, уж не знаю, прошла ли целая ночь
или четверть часа с того мгновения, когда он на прощаний
поцеловал меня.
— Ах, боже мой, как хорошо в постели! — воскликнула
я. — Но все же я хочу поскорее встать и осмотреть весь
ртот волшебный замок, где так хорошо спится. Какая нынче
погода, Жак? А цветы твои пахнут так же чудесно, как
вчера?
Он закутал меня в стеганое одеяло, крытое бело-розовым
атласом, и поднес к окну. Я вскрикнула от радости и во¬
сторга, ибо перед глазами моими развернулась дивная кар¬
тина.
— Нравится тебе наш край? — спросил Жак. — Если ты
находишь его слишком диким, я прикажу понастроить здесь
домов. Но сам я так люблю пустынные места, что нарочно
купил пять или шесть маленьких ферм, разбросанных тут,
чтобы убрать из этого пейзажа всякие избушки, которые
по-моему, совсем к нему не подходят. Если ты придержи¬
ваешься иного мнения, ничего нет легче, как усеять эту до¬
лину домишками и садиками, — найдется достаточно бедных
семей, у которых дела будут тут процветать, да и наши тоже.
— Нет, нет! — ответила я. — Ты достаточно богат, чтобы
помочь всем, кому захочешь, не противореча своим и моим
вкусам. Этот дикий и романтический пейзаж мне безумно
нравится! Какие тут густые, темные леса! Какое приволье,
сколько зелени! Так и кажется, что здесь никто никогда не
возделывал землю. А эти огромные луга похожи на саванны.
Погляди, какие прихотливые излучины у этой речки. Да она
во сто раз красивее, чем большая река. Пожалуйста, не бу¬
дем ничего менять в любимом твоем уголке. Разве у меня
могут быть вкусы, отличные от твоих? Ты думаешь, у меня
есть свои собственные глаза?
Он прижал меня к своему сердцу и воскликнул:
— О, первая пора любви! Небесное блаженство! Ах, ес¬
ли бы всегда так было!
80
Мне понадобилось больше недели, чтобы ознакомиться
со всеми красотами замка и его окрестностей. Это имение
принадлежало матери Жака, здесь она провела свое детство,
и позднее она охотнее всего жила здесь. Он с благоговей¬
ной почтительностью относится к воспоминаниям, которые
рождаются у него в этих местах, он нежно благодарит меня
за то, что я разделяю его чувства и не хочу никаких пере¬
мен ни в обстановке, ни в людях, окружающих его. Милый
мой Жак! Каким тупым чудовищем надо быть, чтобы потре¬
бовать от него подобных жертв!
На следующий день после нашего приезда он представил
мне старых слуг своей матери и других, помоложе, которые
уже много лет приставлены к нему. Он рассказал мне о
недугах одних, о недостатках других и просил меня про¬
явить к ним терпение и наивозможную снисходительность,
однако не доставляя себе из-за этого неприятностей.
— Будь уверена, — сказал он мне, — что я никогда не
поставлю на одну доску спокойствие нашей домашней жизни
и удовольствие видеть вокруг себя лица, к которым я привя¬
зан долголетней привычкой. Мне в любую минуту не трудно
будет удалить их от тебя, если они чем-нибудь тебе досадят,
но я сделаю это так, чтобы они не оказались в нищете и не
имели бы права проклинать тебя. Но мне будет куда прият¬
нее, если их присутствие не станет раздражать тебя, если
они, как и ты, почувствуют себя удовлетворенными. Ведь
ты хочешь, чтобы я был доволен, Фернанда? — добавил он
с ласковой улыбкой.
Я бросилась в его объятия и поклялась любить все, что
он любит, покровительствовать всем, кому он покровитель¬
ствует; я умоляла его всегда говорить мне, что я должна
делать, так как не хочу причинить ему ни малейшего огор¬
чения.
Если ты хочешь знать, как мы проводим время, то про
себя скажу, что у меня время куда-то уходит, и я не за¬
мечаю, как дни бегут, а вот Жак всегда делает что-нибудь
полезное, много занимается имением, но не поглощен им
всецело. Он сумел окружить себя честными людьми и при¬
сматривает за ними, не придираясь ни к кому. Он полагает,
что в основе всего должна быть справедливость; беспечность
и показное великодушие ему не нравятся; он говорит, что
тот, кто по своему небрея«ению позволил людям разорить
его, лишился права и удовольствия дарить; а того, кто нашел
случай украсть и воспользоваться этим к своей выгоде, надо
4 Ж. Санд, т. 3
81
больше пожалеть, чем если бы он разорился. Жак щедр и
великодушен, сердце у него справедливое, и он считает
своим долгом облегчать судьбу неимущих; но из гордости не
желает оказаться жертвой обмана, к которому нередко при¬
бегают бедняки, чтобы раздобыть кусок хлеба. Он неумо¬
лимо суров с теми, кто вздумает играть на его великодушии.
Мне далеко до его умения разбираться в людях, и зачастую
я поддаюсь на обман. Жак не обращает на это внимания,
а если и заметит, остается верен своей системе — никогда
не журить и даже не предостерегать меня. Иной раз ошибки
мои огорчают меня самое — я корю себя за то, что плохо
употребила драгоценное золото, которым могла бы облег¬
чить подлинное несчастье.
Итак, у Жака свои дела, у меня свои. А когда мы бываем
вместе, то музицируем или отправляемся на прогулку; Жак
курит, а всякий раз, как мы присядем, рисует; я же смотрю
на него, и можно сказать, что восторженное созерцание —
главное мое занятие за целый день. Я живу в блаженной
беспечности и дая;е боюсь светских развлечений, которые
могут нарушить ее. Так хорошо любить и чувствовать себя
любимой! Дни коротки, не исчерпать восторга и радости,
которыми переполнено сердце. Зачем мне развивать свои
маленькие таланты или приобретать новые? У Жака их
столько, что хватит на нас обоих, и я им радуюсь, как будто
сама обладаю ими. Когда меня поражает какой-нибудь
красивый вид, мне гораздо приятнее увидеть его в альбоме
нарисованным рукою Жака, чем моей. Я не стремлюсь сфор¬
мировать и украсить чтением свой ум: Жаку нравится моя
простота; он знает решительно все и, беседуя со мной, на-!
учит меня гораздо большему, чем все книги на свете. Сло¬
вом, жизнь моя сложилась так, что я вполне довольна.
Столько счастья вокруг меня, невозможно и желать иного,
лучшего ее устройства. Жак — сущий ангел, и, пожалуйста,
не вздумай, Клемане, говорить, будто я ошибаюсь или Жак
переменится, — теперь я его знаю и сумею защитить.
До свидания, милый мой друг; ты должна порадоваться
моему счастью — ты ведь так тревожилась за меня! Будь
теперь спокойна и поздравь меня. Почаще подавай о себе
весточки и будь уверена, что я теперь всегда буду отвечать,
не стану больше небрежничать. Прости — ведь надо кое-что
и прощать упоению первыми днями счастья.
P. S. Я получила письмо от маменьки; она еще в Тилли
и в Париж вернется только к зиме. Она спрашивает меня,
82
довольна ли я Жаком, и так же, как ты, ужасается, зачем
он держит меня в таком уединении. Я не решилась отве¬
тить ей, как тебе, что уединение это наполнено любовью
и поэтому дорого мне: маменька сочла бы это пустячным до¬
водом. Я ей сказала о тех благах, какие она ценит: о пре¬
красных лошадях, подаренных мне Жаком; о больших охо¬
тах, что он устраивает для меня; обширных садах, где я
прогуливаюсь; редкостных и дорогих цветах, которыми изо¬
билуют здесь теплицы; подарках, которыми муж балует
меня. При таких обстоятельствах она уже никак не может
допустить мысли, что я несчастлива.
XX
От Жака — Сильвии
Я предаюсь первым восторгам обладания и совсем не
хочу думать, что за ними придут огорчения и докуки. Ну
что ж, когда они придут, разве у меня не хватит силы пере¬
нести их? Разве уж так необходимо проводить в подготовке
к будущим тяготам дни покоя, ниспосланного небом? Кто
любил хоть раз, хорошо знает, как много в жизни и скорби
и радости. Не правда ли, Сильвия?
Ты требуешь от меня того, что противоречит моему ха¬
рактеру и привычкам всей моей жизни. Рассказывать одно
за другим переживаемые мною волнения, бросать ежеднев¬
но испытующий взгляд на состояние своего сердца, жало¬
ваться на свои горести или хвалиться нежданной удачей, ко¬
паться в себе, любоваться собою, открывать всем свои чувст¬
ва — этого я никогда и не помышлял делать. До сих пор я
скрывал свои любовные увлечения, молчал о своих радостях;
я тебе рассказывал о своих романах лишь после того, как
они кончались, а о своих страданиях, когда уже чувствовал
себя исцелившимся от них; да и то считал, что оказываю
тебе большое доверие, изливая тебе свою душу, так как
никому другому я не способен был открыться и никто не услы¬
шал бы от меня ни единого слова о самых простых событиях
моей внутренней жизни. Она была такой бурной, столько в
ней было страшного, что я боялся бы утратить редкие
мгновения счастья, рассказывая о них, или привлечь к себе
грозное око судьбы, от которого надеялся укрыть хоть не¬
сколько светлых дней.
4*
83
Однако теперь я не чувствую былого отвращения, гото¬
вясь сломать печать этой новой книги, где должна быть за¬
писана повесть моей последней любви. Мне и самому ду¬
мается, что точный и подробный разбор того, что будет
происходить во мне, окажется спасительным — он предо¬
хранит меня от необъяснимых разочарований, которыми чре¬
вата любовь. Быть может, изучая причины болезни, мне
удастся предотвратить ее развитие; быть может, вниматель¬
но наблюдая тайные изменения, происходящие в наших
душах, я добьюсь того, чтобы мелочи не приобретали чрез¬
мерного значения, как это всегда случается в интимной
жизни. Я попытаюсь заклятиями покорить судьбу; если же
Это невозможно, то по крайней мере встречу свои несчастья
стоически, как человек, который всю жизнь искал истины
и всем сердцем жаждал справедливости.
Но прежде чем начать этот дневник, мне хочется ска¬
зать, при каких обстоятельствах я его начинаю, каково мое
душевное состояние и как устроена теперь моя жизнь. Ты
знаешь, что я увез Фернанду в Дофинэ, желая поскорее
удалить ее от матери, злой и опасной женщины, которая
люто меня ненавидит, но низко льстит мне, желая выдать
за меня дочь и тем обеспечить ей богатство, а когда оказа¬
лось, что на этот счет ей уже нечего опасаться, она приня¬
лась дерзко нападать на меня. Несчастная, если б она знала,
что стоит мне сказать слово, и она побледнеет от страха! Но
я никогда не унижусь до того, чтобы вступать в единоборство
с подлыми людьми. Я знал, что под влиянием этой ловкой
особы Фернанда может составить неверное мнение обо мне
и что наше счастье будет отравлено мелкими, но ужасными
по своим последствиям дрязгами. И вот я похитил свою
подругу прямо из-под венца; таким образом я избавился
от наглых, гнусных и глупых шуточек, процветающих на
свадебных пирах. Я уехал и здесь наслаждаюсь своим
счастьем вдали от любопытных взглядов докучливых людей;
я счел бесполезным подвергать столкновению целомудрие
моей жены с бесстыдством многоопытных дам и дерзкими
улыбками мужчин. Один лишь бог был судьей и свидетелем
самого святого, что есть в любви и что общество сумело сде¬
лать мерзким и смешным.
За целый месяц еще ничто не нарушило нашего счастья,
ни малейшая песчинка не упала в светлые, тихие воды чи¬
стого озера. Наклонившись над его прозрачной гладью, я с
восторгом любуюсь небесной лазурыо, отраженной там.
84
Я внимательно слежу за самыми легкими признаками угро¬
жающих потрясений, держусь настороже, боясь, как бы па¬
дение песчинки не повлекло за собой низвержение лавины.
Но, в сущности, для чего мне мучиться? Что может чело¬
веческая осторожность против всемогущей руки судьбы? Как
бы я ни старался предотвратить беду, я могу надеяться лишь
на то, чтобы не потерять по своей вине сокровище, доверен¬
ное мне богом; если уж оно должно быть у меня отнято, мне
по крайней мере утешением будет сознание, что я этого не
Заслужил.
Впрочем, сейчас всякое предвидение, всякие страхи вы¬
зывают у меня легкую улыбку. Какая самая страшная беда
может случиться с честным человеком? То, что он вынужден
будет умереть? А что тут страшного, позволь тебя спросить?
Я что-то не замечал, чтобы уверенность в предстоящей смер¬
ти мешала кому-нибудь наслаждаться жизнью. Почему страх
перед будущим несчастьем должен сейчас омрачать мое
счастье?
Это не значит, что уже и сейчас у меня нет поводов
к страданиям, и, конечно, в молодости я бы непременно
воспользовался ими, — ведь тогда я жаждал недостижимого
блаженства и требовал для себя, гордец и безумец, безоблач¬
ных небес и любви без огорчений. Этой непостижимой по¬
требности, из-за которой у человека развивается обо¬
стренная, чрезмерная чувствительность, у меня уже нет.
Я научился довольствоваться тем, чем раньше пренебрегал,
научился считаться с препятствиями, против которых когда-
то восставал. Я не могу, конечно, не чувствовать жала
горестей, повседневно уязвляющих нас, сердце мое еще не
окаменело, и мне даже кажется, что, наоборот, я никогда
не испытывал более сильных волнений. К счастью, рассу¬
док научил меня сдерживать даже самое легкое содрога¬
ние, вызванное болезненной раной, не выдавать ни словом,
ни стоном, ни жестом боль, которая легко возникает
и может стихнуть, но разрастается и ширится ужасаю¬
щим образом, если ей позволяют развернуться во всю си¬
лу и разбить свои оковы. Пусть душа моя будет могилой
всем тяжелым снам, которые еще терзают ее! О, если б я
мог ничем не выдавать своих мучений! В любви скорбь за¬
разительна, и если любовник, испытывающий душевную
боль, не умеет ее скрыть, она тотчас передается возлюблен¬
ной, даже если он ничего ей не объяснит.
85
Ну, на сегодня достаточно. До свидания, дорогая сестра.
Мы теперь почти соседи с тобою; я, разумеется, навещу
тебя и что бы ты ни говорила, не откажусь от мысли познав
комить тебя с Фернандой и заманить тебя к нам.
XXI
От Фернанды -■= Клемане
Не знаю, право, что делается с Жаком вот уже два дня!
Кажется, он загрустил, а от этого и мне стало так грустно,
что я решила побеседовать с тобой, надеясь развлечься и
успокоиться. Да что же такое с Жаком? Какие огорчения
могут тревожить его близ меня? Я вот не могла бы радо¬
ваться или печалиться чему-нибудь, что не имеет отноше¬
ния к Жаку; вне любви к нему моя жизнь сводится к столь
малому! Я по-настоящему живу только три месяца, а Жак,
должно быть, перенес в прошлом ужасные страдания. Но, мо¬
жет быть, он был раньше счастливее, чем теперь со мною;
быть может, он иной раз с сожалением вспоминает в моих
объятиях о прежних днях. Ах, эт0 ужасная мысль, надо по¬
скорее отогнать ее!
Но кто может так огорчать его? И почему Жак не гово¬
рит мне об этом? У меня ведь нет тайн от него, а у него,
несомненно, есть. В его жизни, вероятно, было столько не¬
обыкновенного! Знаешь> Клемане, я нередко трепещу при
Этой мысли. Девушка идет под венец, не зная по-настояще¬
му своего жениха, и сущим безумием будет надежда, что
она узнает его в супружестве. Позади них разверста про¬
пасть, в которую она не может проникнуть. Эта бездна —
прошлое, которое никогда не исчезнет и может отравить
все будущее. Подумать только! Три месяца назад я еще не
знала, что значит любить, а Жак, возможно, уже лет два¬
дцать как познал любовь! Нежные, ласковые слова, кото¬
рые он говорит мне, он, быть может, говорил и другим жен¬
щинам, а страстные ласки... Ах, какие ужасные картины
встают у меня перед глазами! Право, я сегодня словно с
ума сошла...
Чтобы успокоиться и отвлечься от таких мыслей, я села
к окну и увидела Жака — он прошел по аллее и углубился
в парк; он шел, скрестив на груди руки и наклонив голову,
86
как будто погрузился в глубокие размышления. Боже мой,
я никогда его таким не видела! Правда, человек он серь¬
езный, а характер его не только мягкий, но несколько ме¬
ланхоличный — ему больше свойственна задумчивость, чем
живость; но в тот день на лице его застыло какое-то
необычное выражение, — не могу определить его, но ка¬
кое-то странное, быть может, из-за того, что он был очень
бледен. Быть может, ему приснился дурной сон, и по¬
скольку Жак знает, что я суеверна, он и не захотел рас¬
сказать мне, что ему пригрезилось. Если это верно, то уж
лучше бы он рассказал свой сон, чем заставлять меня так
тревожиться! А вдруг он болен? Ах, готова биться о заклад,
что болен! Мне говорили, что он не любит, чтобы за ним
наблюдали в такие минуты. Однако же я однажды видела
его больным, я заметила это по тихой песенке, которую он
мурлыкал, — я тебе говорила о ней. Я его тогда спросила, и
он ответил, что ему действительно нездоровится, но он про¬
сил меня не обращать на него внимания. Нездоровилось
ли ему в тот день слегка или сильно — этого я не знаю; я
так боялась противоречить ему, что не осмелилась даже
смотреть на него. Во всяком случае, ему было не по себе, как
говорится; а вот сегодня очень заметно его недомогание —
может быть, телесное, может быть, нравственное. Вчера мне
показалось, что он как-то холодно поцеловал меня; я плохо
спала; проснувшись ночью, я увидела свет в его спальне.
Я перепугалась: а вдруг он заболел; но еще больше боясь на¬
доедать ему, я встала совсем бесшумно и подошла на цы¬
почках к двери, поглядела в щелку; он курил, читая книгу.
Я снова легла в постель и понемногу успокоилась, жалела
только, что Жаку не спится. А я до сих пор еще так беспеч¬
на и ребячлива, что даже тут, несмотря на свою печаль,
сразу же уснула. Бедный мой Жак! Он страдает бессонни¬
цей, а ведь, должно быть, так мучительно томиться долгие
ночи без сна. Почему же он не позовет меня! Я бы с радо¬
стью поборола желание спать, болтала бы с ним, читала бы
ему вслух, чтобы развлечь его. Пожалуй, мне следовало бы
попросить его, чтоб он позволил мне бодрствовать вместе с
ним, но я не посмела. Как страшно! Нынче утром я открыла,
что боюсь Жака почти так же сильно, как люблю его. У меня
вот не хватило храбрости спросить у него, что с ним было.
Слова Бореля о странной гордости Жака не выходят у меня
из головы, хотя мне следовало позабыть о них или по край¬
ней мере убедиться, что со мною Жак не будет таким
87
гордецом. Досадую на себя, зачем я не преодолела свою ро¬
бость и не умолила Жака открыть мне причину его страда¬
ний — ведь мне-то они не могут быть докучны, и я просто не
понимаю, зачем ему нужно таиться от меня и стоически пе¬
реносить мучительную бессонницу. А раз я молчу, он, пожа¬
луй, решит, будто я ничего не замечаю. Что же он подумает
обо мне? Грубая и беспечная душа? Нет, я не могу оставить
его с такими мыслями. Надо мне сейчас же пойти и разы¬
скать его. Верно, Клемане? Ах, боже мой, почему тебя нет
со мною! У тебя столько рассудительности, такой развитый
ум, ты дала бы мне дельный совет. Поскольку я не могу
услышать сейчас голос разума и дружбы, буду с доверием
слушать голос своего сердца: пойду сейчас в парк, разыщу
Жака и, если надо, на коленях буду молить его открыть мне
свою душу. Вернувшись, все расскажу тебе и запечатаю
письмо...
Ну вот, моя дорогая, я просто безумная: это не Жаку,
а мне самой приснился дурной сон; прости меня, что я на¬
делала тебе хлопот своими ребяческими страхами. Сейчас я
разыскала Жака; он дремал, лежа на траве. Я тихонько по¬
дошла, так что он не заметил, и, наклонившись над ним,
долго смотрела на него. Должно быть, лицо мое выражало
беспокойство, так как едва Жак открыл глаза, он вздрогнул
и, обхватив меня обеими руками, воскликнул: «Что с то¬
бой?». Тогда я чистосердечно призналась в своих тревогах и
горьких мыслях. Он, смеясь, обнял меня и заверил, что я
глубоко ошибаюсь.
— Действительно, я нынче плохо спал — мне немного
нездоровилось, и, взяв книгу, я стал читать.
— А почему ты меня не разбудил? — спросила я.
— Разве в твоем возрасте легко проснуться? — отве¬
тил он.
— Знаешь, Жак, ты со мной обращаешься как с малень¬
кой девочкой.
— О! Слава богу, я с тобой обращаюсь, как ты того за¬
служиваешь! — воскликнул он, прижимая меня к сердцу. —
Именно потому, что ты дитя, я обожаю тебя.
И тут он наговорил мне столько чудесных, ласковых
слов, что я заплакала от радости. Видишь, как я способна
сама себя мучить! Но я не жалею, что немного погорева¬
ла, — от этого я еще живее чувствую, какое счастье я омра¬
чила своими сомнениями и как хорошо, что оно вновь за¬
88
сияло во всей своей свежести. О, Жак совершенно прав: са¬
мое драгоценное и чистое в мире — это слезы любви.
До свидания, Клемане. Еще раз порадуйся со мною: ни¬
когда я не была такой счастливой, как сегодня.
XXII
От Жака — Силъвии
Уже несколько дней мы грустим, не зная почему, — то
она, то я, а то и оба вместе. Не хочется ломать себе голову,
отыскивая причину, — это уже было бы хуже всего. Мы лю¬
бим друг друга, и ни тот, ни другой ни в чем не виноваты.
Мы не обидели друг друга ни словом, ни делом. И ведь это
такая простая вещь: сегодня у меня одно расположение духа,
а завтра другое — печальное. Хмурое небо, дождь, темпера¬
тура воздуха понизилась на один градус — этого достаточно,
чтобы мысли наши омрачились. Мое старое тело, покрытое
шрамами, склонно к недомоганиям; юная и деятельная
головка Фернанды живо навообразит всяких ужасов при ма¬
лейшей перемене в моих повадках. Иной раз ее горячие за¬
боты меня даже немного тяготят; она меня преследует, она
меня гнетет. Мне все время приходится держаться насторо¬
же, следить за собой и даже притворяться. Но разве я
могу обижаться на это? Ведь эта утомительная предупреди¬
тельность так сладостна по сравнению с тем ужасным одино¬
чеством, в котором я жил, пока не встретил Фернанду; в са¬
мую цветущую пору жизни я зачастую принуждал себя к
самому нелепому стоицизму. Если Фернанда действительно
будет страдать моими страданиями, я пожалею о том вре¬
мени, когда они затрагивали лишь меня одного; но, надеюсь,
мне удастся приучить ее к моим приступам уныния и озабо¬
ченности, и она не будет мучиться из-за них.
У Фернанды сохранилась ребячливость, свойственная ее
возрасту. Как она бывает хороша и трогательна, когда под¬
ходит ко мне с распущенными белокурыми волосами и, глядя
на меня большими черными глазами, в которых дрожат
крупные слезы, бросается мне на шею, жалуясь, что она
очень несчастна, так как я простился с нею хуже, чем вче¬
ра, — недодал ей одного поцелуя! Она не знает, что такое
боль, и крайне ее боится. Право же, я часто думаю об этом
и страшусь за нее: что, если у нее не хватит силы переносить
89
тяготы жизни? И я не очень-то знаю, что надо ей сказать,
как научить ее мужеству. Мне кажется преступлением и, уж
во всяком случае, жестокостью влить первые капли желчи в
сердце, полное иллюзий; и, однако ж, настанет час, когда
придется открыть ей, что такое судьба человеческая. Как
выдержит она удар молнии? А разве я смогу долго скрывать
от нее этот зловещий свет?
Я получил очень печальное известие: мой друг, о кото¬
ром я тебе говорил, опять бежал. Жертвы, принесенные много
ради него, не спасли его, а наоборот, дали ему возможность
снова кутить и распутничать. Теперь уж невозможно скрыть
его бесчестье, его имя запятнано, жизнь загублена. Значит,
тут я, как и повсюду, где пролегал мой путь, старался на¬
прасно. Вот к чему приводит дружба, вот чему служит пре¬
данность! Нет, люди ничего не могут сделать друг для дру¬
га — им дана только одна путеводная звезда, единственная
опора, и она находится в них самих. Одни называет ее со¬
вестью, другие — добродетелью, а я именую ее гордостью.
У этого несчастного недостало гордости, ему остался лишь
один выход — самоубийство. Клевета по-настоящему никого
не затронет и не опорочит — время или случай опровергнут
ее, но подлость не сотрется. Дать кому-нибудь право прези¬
рать тебя — значит вынести себе смертный приговор в
Этом мире; надо иметь мужество уйти в иной мир, препору¬
чив свою душу господу богу.
Но у несчастного и на это недостанет гордости; я его
знаю: это человек развращенный, исполненный низких вож¬
делений. Страдать он может только из-за уязвленного тще¬
славия, но тщеславие никому не придает храбрости — это
румяна, которые сходят с лица при малейшем дуновении
ветра и не выдерживают холодного воздуха одиночества.
Недолго же я льстил себя надеждой исправить негодяя
своими укорами и всякими услугами; он пал еще ниже, чем
прежде! Вот еще одному человеку не задалась жизнь, и, по¬
жалуй, никто, кроме меня, не пожалеет его. Но ведь я-то
помню счастливые дни, которые провел с ним, когда он был
молод, когда ни он сам и никто другой не думал, что его
красивое смеющееся лицо, живой и веселый характер скры¬
вают такую подлую душу! У него была мать, были друзья,
доверявшие ему, а теперь!.. Не будь я женат, я помчался бы
к нему, еще раз попробовал бы образумить его; но это ни¬
чему не поможет, а Фернанда очень тосковала бы без меня.
Жаль мне его, беднягу! Надо, однако, утаить свою грусть,
90
а то она заразит и бедную мою девочку. Нет, я не хочу ви¬
деть, как вновь омрачится ее прелестное личико, не хочу,
чтобы по ее свежим и бархатистым щечкам потекли слезы.
Пусть она любит, пусть смеется, пусть сладко спит, пусть
всегда будет спокойна, всегда будет счастлива. А я... я со¬
здан для страданий, это мое ремесло, шкура у меня крепкая.
XXIII
От Фернанды = Клемане
Мне опять грустно, моя дорогая, и я начинаю думать,
что любовь не сплошь радость, есть в ней и слезы; но я те¬
перь не всегда плачу на груди у Жака, так как вижу, что
увеличиваю его печаль, если показываю ему свою. За месяц
на нас обоих несколько раз нападала беспричинная и все же
мучительная тоска. Правда, когда она проходит, мы бываем
еще счастливее, чем прежде, нежнее ласкаем друг друга, и
я неизменно даю себе слово, что больше никогда не буду
мучить Жака своими ребячествами, но всегда получается
так, что я опять принимаюсь за свое. Не могу видеть, когда
он ходит грустный, — тотчас и сама загрущу; мне кажет-
ся, это доказательство любви, и Жак не должен на меня
сердиться, да он и не сердится. Он всегда со мной такой
ласковый, такой добрый!.. Разве он мог бы говорить со мною
резко или хотя бы холодно? Но он огорчается и мягко уко¬
ряет меня; тогда я плачу от угрызений совести, от умиления
и благодарности и ложусь спать усталая, разбитая, твердо
обещая себе больше не начинать; ведь, в конце концов, это
тяжело, и подобные дни сокращают наше счастье. Конечно,
мпе приходят безумные мысли, но, право, я не знаю, можно
ли любить и не терзаться такими мыслями. Меня, например,
постоянно томит страх, что Жак не очень меня любит, и я
не осмеливаюсь сказать ему, что это и есть причина всех
моих волнений. Я хорошо понимаю, что бывают дни, когда
ему просто нездоровится, но несомненно и то, что иногда на
душе у него неспокойно. То его взволнует прочитанная кни¬
га, то какие-нибудь обстоятельства, с виду незначительные,
как будто воскрешают в нем тяжелые воспоминания. Я бы
меньше беспокоилась, если бы он доверил их мне, но оп
тогда бывает нем, как могила, а со мной обращается как с
посторонней. Недавно я запела старый романс, каким-то
91
образом попавший мне под руку. Жак лежал в гостиной на
большом диване и курил турецкую трубку с длинным чубу¬
ком, которой очень дорожит. Лишь только я пропела первые
такты, он, словно от внезапного волнения, ударил трубкой о
паркет и разбил ее.
— Ах, боже мой! Что ты наделал!—воскликнула я.—
Ты разбил свою любимую александрийскую трубку.
— Возможно, — сказал он, — я и не заметил. Ну, пой,
пой!
— Я, право, не смею, — возразила я. — Должно быть, я
сейчас ужаснейшим образом сфальшивила — ты ведь подско¬
чил как ужаленный.
— Это тебе просто показалось, — ответил он. — Пой,
прошу тебя.
Не знаю, как это выходит, но я всегда ловлю те впечат¬
ления, которые Жак пытается скрыть от меня. По некоему
тайному инстинкту, который, быть может, обманывает меня,
а быть может, открывает мне истину, я всегда приписываю
то, что Жак говорит или делает, какой-либо причине, роко¬
вой для моего счастья. Я вообразила, что этот романс когда-
то пела его любовница, что воспоминания о ней еще дороги
ему, и вдруг почувствовала нелепую ревность. Отбросив ноты
в сторону, я запела другой романс. Жак слушал, не преры¬
вая, потом еще раз попросил меня спеть первый романс, ска¬
зав, что знает и очень любит его. Слова эти» казалось, под¬
тверждающие мои подозрения, словно кинжалом пронзили
мне сердце; я нашла, что Жак терзает меня с бессмысленной
жестокостью, раз он ищет в нашей любви воспоминания о
былых своих увлечениях, но я спела романс, хотя крупные
слезы падали мне на пальцы. Жак лежал неподвижно, повер¬
нувшись ко мне спиной, и, конечно, полагал, что я не за¬
мечаю его волнения; но несмотря на сердечную муку, я зор¬
ко следила за ним и подметила два-три вздоха, казалось, ис¬
ходившие из глубины тоскующей души и сотрясавшие все
его тело. Когда я кончила, мы оба долго молчали; я плакала
и, как ни старалась, не могла сдержать рыданий. Жак так
был поглощен своими мыслями, что ничего не заметил и вы¬
шел, напевая с меланхолическим видом припев романса.
Я устремилась в парк, чтобы поплакать на свободе, но на
повороте аллеи столкнулась лицом к лицу с Жаком. Он с
обычной своей мягкостью, но холоднее, чем бывало, спросил
меня, о чем я грущу. Его строгий вид так испугал меня, что
я не захотела признаться, почему у меня красные глаза; ска¬
92
зала, что это от ветра, что у меня мигрень; наговорила вся¬
ких небылиц, а он притворился, будто верит им, — не на¬
стаивал и пытался меня развлечь. Это было ему не трудно —
я такая ветреная, что меня все забавляет. Он повел меня по¬
смотреть кашмирских коз, которых ему только что привезли
вместе с их пастухом, таким дурачком, что я просто умира¬
ла со смеху. Но посмотри, какая я! Лишь только осталась
одна, снова расплакалась, вспоминая утренние события. Осо¬
бенно больно мне было то, что я рассердила Жака. Он про¬
явил равнодушие, которое доказывало, что ему совсем не хо¬
чется выслушивать мои ребяческие излияния и огорчаться
моими страданиями. Быть может, у него и были такие мы¬
сли, а может быть, его зазрила совесть, зачем он заставил
меня спеть этот романс, а возможно, мы и без всяких объяс¬
нений прекрасно поняли друг друга. Во всяком случае, ве¬
чером он с деланной беззаботностью спросил, знаю ли я
наизусть тот.романс, который пела утром.
— А тебе он очень нравится? — спросила я с горечыо.
— Очень, — ответил он. — Особенно в твоих устах. Нын¬
че утром ты спела его так выразительно, что взволновала
меня до глубины души.
И вот из какой-то потребности усилить свои терзания,
принося себя в жертву его прихоти, я предложила спеть ро¬
манс еще раз и уже хотела было зажечь свечу, чтобы про¬
честь ноты, но Жак остановил меня, сказав, что мы отложим
Это до другого раза, а сейчас ему больше хочется прогулять¬
ся со мною при лунном свете. На следующий день утром я
поискала па фортепьяно ноты и не нашла. Несколько дней
кряду я безуспешно искала их. Любопытно! Куда же про¬
пали ноты? Я даже решилась спросить у Жака, не видел ли
он их.
— Я по рассеянности разорвал их; больше не стоит об
Этом думать, дружок.
Мне показалось, что слова «больше не стоит об этом
думать» он произнес как-то особенно многозначительно.
Быть может, я неправа, но никогда я не поверю, что он ра¬
зорвал ноты по рассеянности. Сначала ему понадобилось
узнать, могу ли я спеть романс наизусть, и, удостоверившись,
что не смогу, он уничтожил ноты. Романс вызвал у него
искреннее волнение, — должно быть, напомнил ему о былой
бурной любви!
Если Жак угадал, что происходит во мне, но счел это
пустяками, недостойными внимания, он ошибается. Будь он
93
на моем месте, он страдал бы гораздо больше меня: ведь
он — моя первая и единственная любовь, я ни словом, ни
делом, ни помышлением не оскорблю его; он без страха мо¬
жет заглянуть в мою жизнь, всю ее окинуть взглядом и убе¬
диться, что он — единственная моя любовь. Зато его жизнь
для меня — бездна, которая тонет в непроницаемом мраке;
те немногие ее события, что мне известны, походят на зло¬
вещие метеоры, ослепительные и сбивающие с пути. Когда
до меня впервые дошли обрывки этих недостоверных сведе¬
ний, мне пришла страшная мысль, что в Жаке нет ни по¬
стоянства, ни правдивости; мне стало страшно, что я на¬
прасно так высоко ценю его любовь; мое благоговение перед
ним как будто пошатнулось. Ныне я знаю, что за человек
Жак и чего стоит его любовь. Она мне так дорога, что я от¬
дала бы целую жизнь, исполненную покоя, но жизнь без
Жака, за те два месяца, которые я прожила с ним. Я знаю,
что он не способен обмануть меня ложными клятвами. Те¬
перь я уже почти и не беспокоюсь о будущем, но ужасно
мучаюсь, ревнуя его к тому, что было у него в прошлом.
А как бы я терзалась сейчас, в настоящем, если б не верила
в Жака, как в бога! Но я не могу сомневаться в честном
его слове и не стану ревновать без причины. А та ревность
к былому, которая порой овладевает мною, свободна от
низких подозрений, она полна грусти и смирения. Но как
мне все-таки больно!
XXIV
От Жака — Сильвии
Не знаю, кто из нас оступился, но в озеро упала пес¬
чинка. Я так остерегался, так старался предотвратить это
несчастье, и все же поверхность прозрачных вод замути¬
лась. В чем причина беды? Никогда этого не знаешь, да и
замечаешь беду, лишь когда она уже нагрянула. Она непо¬
правима. Но можно воздвигнуть плотину и преградить
путь уже покатившейся лавине.
Этой плотиной будет мое терпение. Надо с мягкостью
противиться чрезмерной чувствительности юной души. Мне
удавалось ставить такого рода укрепление между собой и
самыми бурными характерами; не будет очень трудной за¬
дачей успокоить Фернанду, такую добрую и простодушную
девочку. У нее есть свойство, спасительное для нас обо¬
94
их, — честность; Она ревнива, но душа у нее благородная,
и подозрения не могут ее осквернить. Она изобретает для
себя всевозможные терзания по поводу того, что ей неиз¬
вестно, но слепо верит тому, что я ей говорю. Сохрани
меня бог злоупотребить этим святым доверием и стать недо¬
стойным его, солгав ей хоть в каком-нибудь пустяке! Когда
я не могу дать ей объяснение, которое может удовлетворить
ее, я предпочитаю не давать ей никакого объяснения: из-за
Этого ей приходится помучиться немного дольше, но что по¬
делаешь! Другой унизился бы до каких-нибудь уловок, ко¬
торые помогают улаживать любовные ссоры, но мне это ка¬
жется низостью, на это я никогда не пойду. Недавно между
нами произошла размолвка, довольно болезненная для нас
обоих и касавшаяся вопроса деликатного. Она запела ро¬
манс, который я в первый раз слышал когда-то из уст пре¬
лестной женщины, предмета первой моей любви. Любовь
была весьма романтическая, весьма идеальная, нечто вроде
несбывшейся мечты, не сбывшейся, быть может, из-за моей
робости и восторженного моего уважения к этой даме, хотя
она мало чем отличалась от других дам, как мне впослед¬
ствии казалось. Конечно, ни эта женщина, ни былая моя
любовь к ней совсем не таковы, чтобы Фернанде стоило из-за
них огорчаться, а все же на светлое небо нашего счастья
набежало облачко. Я с живым удовольствием слушал мело¬
дичную, простую песню, возродившую в моей памяти иллю¬
зии и радостные сны юности. Она воскресила волшебную
плеяду воспоминаний: я вновь увидел тот край, где впервые
познал любовь, леса, где я предавался своим безумным меч¬
там, парк, где я прогуливался, сочиняя плохие стихи, кото¬
рые находил превосходными, и сердце мое забилось от ра¬
дости и волнения. Разумеется, я не сожалел об этой любви,
которая и существовал a-то лишь в воображении, лишь в меч¬
тах шестнадцатилетнего юноши, но есть какое-то неизъяс¬
нимое очарование в далеких воспоминаниях. Ведь первые
жизненные впечатления любишь отеческой любовью: про¬
шлое любишь, может быть, оттого, что в настоящем томишься
скукой и сам себе надоел. Как бы то ни было, я на минуту
перенесся в мир былого — я, конечно, не променяю на него
тот мир, в котором теперь живу, но ведь я считал его навеки
позабытым и вдруг к радости моей очутился в нем. Каза¬
лось, Фернанда догадалась, какое удовольствие она достав¬
ляет мне, и пела, как ангел, а я слушал в блаженном упое¬
нии, и когда она умолкла, не мог и слова вымолвить от
95
восторга. Вдруг я заметил, что она плачет, и так как у нас
уже был подобный случай, я понял, что с ней происходит,
и немного подосадовал на нее. С первым впечатлением не
в силах справиться человек самого твердого характера. В та¬
кие минуты способны притворяться только вероломные
люди, а честные могут сделать лишь одно — молчать и
таиться. Я вышел из комнаты пройтись по парку, и рта про¬
гулка рассеяла легкое мое раздражение. Но я понял, что
никакие мои объяснения не утешат Фернанду. Понадоби¬
лось бы убедить бедняжку в том, что ее подозрения оши¬
бочны, то есть солгать ей, или же попытаться объяснить ей,
какая разница существует между романическим воспомина¬
нием о прошлом, которое дорого тебе, и сожалением о забы¬
той любви. Этого она никогда не желала понять, да и в са¬
мом деле, это недоступно пониманию в ее возрасте и, может
быть, при ее характере. Мое признание в довольно невин¬
ном чувстве было бы для нее больнее, нежели мое молча¬
ние. Я все поправил, доказав ей, что я готов пожертвовать
из-за ее обидчивости маленьким своим удовольствием: я от¬
казался послушать еще раз романс, когда Фернанда, пустив
в ход уловку, предложила спеть его вторично, а после этого,
ничем себя не выдав, я бежал от нее.
Необходимо, конечно, в подобных случаях, когда луч¬
шего выхода нет, набраться мужества и не выказывать до¬
сады. Но, право, это дается мне с трудом. Я долго был
жертвой ревности некоторых женщин, и все, что хотя бы
отдаленно напоминает мне это, вызывает у меня дрожь
отвращения. Но я постараюсь привыкнуть. У Фернанды
есть свои недостатки, или, вернее, слабости ее возраста,
а у меня свои. Какая мне была бы польза от жизненного
опыта, если б он не закалил меня во всяких страданиях?
Я должен следить за собой и сдерживаться. Я непрестанно
изучаю себя и исповедуюсь перед богом в одиночестве
сердца своего, дабы предостеречь себя от греха непреклон¬
ной гордости. Разбираясь в своей душе, я нашел в ней много
пятен, которые могут послужить оправданием частых волне¬
ний Фернанды. Например, у меня есть плачевная привычка
сравнивать теперешние свои горести с прошлыми. И тогда
возникает траурная вереница теней в черных покровах, они
держатся за руки, а стоит потревожить одну из них, про¬
буждаются от дремоты и все остальные. Когда бедняя?ка
Фернанда огорчает меня, это не она причиняет мне боль,
Это воскресают мои былые любовные страдания, уподоб¬
96
ляясь старым ранам, которые раскрываются и начинают
кровоточить. Ах, невозможно излечиться от своего прошлого!
Но все же можно ли Фернанде на меня сетовать? Кто
больше меня умеет наслаждаться настоящим? Кто более
свято чтит сокровище, дарованное ему богом? Как дорожу
я алмазом, которым обладаю, с которого сдуваю малейшую
пылинку! Кто берег бы его более тщательно, чем я? Но
разве дети что-нибудь понимают? Я по крайней мере могу
хоть сравнить прошлое с настоящим; бывает, что иной раз
я страдаю вдвойне, оттого что много перестрадал, но чаще
учусь путем сравнения наслаждаться сегодняшним счастьем.
Фернанда думает, что все мужчины умеют любить так, как
я; а я чувствую, что другие женщины не умеют любить так,
как любит она. Я более справедлив к ней и более благода¬
рен ей. Но надо признаться — так и должно быть. Увы! Не¬
ужели миновала пора счастья и настало время быть твер¬
дым? О нет! Нет! Оно еще не пришло, это было бы слишком
скоро! Пусть они охраняют друг друга, и пусть счастье
вознаграждает мужество.
XXV
От Клемане — Фернанде
Я больше огорчена, чем удивлена тем, что у тебя слу¬
чилось: твои горести кажутся мне неизбежными послед¬
ствиями неравного брака. Во-первых, твой муж намного
старше тебя, а во-вторых, ты совсем неверно понимаешь
свое положение. Женщине по характеру спокойной, даже
несколько холодной, не трудно было бы привыкнуть к огор¬
чениям, которые я тебе предсказала и которые, к соя<але-
нию, возникли; но для такой восторженной особы, как ты,
господин Жак при его жизненном опыте — самый неподхо¬
дящий муж. Я не собираюсь возлагать на него вину за все
то, что произошло между вами, наоборот, мне кажется, что
он всегда бывает прав, и вот поэтому-то мне тебя жаль:
ничего нет хуже, как быть — по своему положению или в си¬
лу обстоятельств — всегда виноватой. Восторженная лю¬
бовь, которой ты ухитрилась воспылать к нему, чувство
просто сверхъестественное; вспыхнула она, как соломенный
факел, и так же внезапно должна угаснуть; но до этого она
доставит тебе жестокие страдания и при всем терпении
твоего мужа будет невыносима ему. Мне лично кажется, что
97
любовная страсть противоречит достоинству и святости
брака. Ты вообразила, что внушила страсть своему мужу.:
Сомневаюсь в этом. Думаю, что ты приняла за страстную
любовь пылкие ласки, на которые так щедры мужья в пер¬
вые дни супружества, в особенности когда жена такая юная
и такая прелестная, как ты. Но будь уверена, что твои во¬
сторженные порывы, твои сердечные иллюзии не по вкусу
тридцатипятилетнему мужчине, и как только они, вместо
того чтобы способствовать его утехам, будут лишь смущать
его и досаждать ему, он откроет тебе правду и, быть может,
довольно грубо. Тогда ты придешь в отчаяние, Фернанда,
а между тем с его стороны это будет простой и законный
акт самозащиты. Ну, по какому праву ты позволяешь себе
своими безумствами и капризами отравлять существование
человека, который был до сих пор свободен и спокоен и
искал твоей руки ради того, чтобы ты жила и благоденст¬
вовала вместе с ним, а не царила над ним, как ревнивая и
властная повелительница? Я вижу, что ты уже успела сде¬
лать его довольно несчастным. У тебя на это талант! Твоего
стремления шпионить за ним, выпытывать его мысли, истол¬
ковывать по-своему все его слова достаточно для того, чтобы
твоя любовь стала казнью господней. А между тем, Фер¬
нанда, ты была такая ласковая, с тобой было так легко
жить: в твоем характере не было и тени деспотизма; в сердце
у тебя было столько великодушия и справедливости! Но ты
полюбила, и вот как действует любовь на женщину, кото¬
рая не умеет побороть себя. Берегись, дорогая! Я говорю
с тобой очень сурово, даже жестоко, но ведь ты ищешь под¬
держки в моей рассудительности, и я рада поддержать тебя
твердой рукой. Я уже говорила, что, когда для тебя будет
очень трудно переносить правду, тебе стоит только пере¬
стать писать мне, и я все пойму по твоему молчанию. Я ни-*
когда не стану и пытаться помочь тебе против твоей воли, я не
торгую советами. Прощай, мой друг. Постарайся излечиться
от склонности все преувеличивать, иначе ты погибнешь.
XXVI
От Сильвии —- Жаку
Ты правильно делаешь, Жак, что не очень пугаешься лег¬
ких облачков. Я не знаю, будешь ли ты вечно любить Фер-
нанду, не знаю, является ли любовь по природе своей веч->
98
ным чувством, но несомненно то, что при таких благородных
характерах, как у тебя с ней, любовь должна цвести как
можно дольше, а не увядать с первых же месяцев. Я видела,
как люди, гораздо меньше подходившие друг к другу по ха¬
рактеру и менее достойные друг друга, жили в нежной
любви годы и годы, и расстаться им было больно. Ты сам
это испытал; ты любил женщин, куда более далеких от
совершенства, чем Фернанда, но любил их долго, до тех
пор, пока они не начинали мучить тебя, не вызывали чув¬
ства отвращения. И вот мне кажется невозможным, чтобы
первое падение песчинки уже смутило вашу любовь. Нет,
ваше озеро останется спокойным и чистым. Быть может,
двум возвышенным душам трудно столковаться, когда они
страдают обе; пусть лучше за все столкновения расплачи¬
вается один. Быть может, им необходимо проверить себя
перед тем, как слиться друг с другом; им нужно испытать
свои силы, сломать некоторые преграды, которые еще ме¬
шают их единению. Большое счастье, долгую страсть можно
купить лишь ценой страдания. Когда сажают в землю креп¬
кое дерево, то лишь после того, как оно переболеет и при¬
выкнет к новой почве, ему удается показать, какой мощи
оно в дальнейшем достигнет. Маленькие огорчения твоей
подруги лишь доказывают чрезмерную утонченность ее люб¬
ви. Хотела бы я, чтоб меня любили так, как она тебя
любит. Не смей жаловаться, преодолей свою гордость и,
если нужно, согласись прибегнуть не ко лжи, но к объясне¬
нию. Ты оскорбляешь Фернанду, думая, что она не поймет
тебя; она была бы польщена тем, что ты снизошел к ее жен¬
ской слабости и к неведению, свойственному ее возрасту;
она бы постаралась быстрее пойти навстречу тебе и встать
на твою точку зрения. Чего только не может достигнуть
такая душа, как у тебя, и такое красноречие, как твое, ко¬
рда ты удостаиваешь говорить откровенно! Не замыкайся
в молчании! Зачем тебе показывать свою силу этому ан¬
гельскому созданию, которое и так уже готово, преклонив
колени, ловить твои слова? Вспомни, какой была я, когда
узнала тебя, и что ты сделал с несложившейся, юной душой,
дремавшей в первозданном хаосе. Что было бы со мной,
если б ты не снизошел до меня, если бы ты не передал мне
то, что ты знаешь о боге, о людях и о жизни? Разве я не по¬
няла тебя? Разве я не приобрела некоторой возвышенности
мысли — это я-то, девочка-дикарка, жившая во мраке неве¬
жества, не способная своими силами разобраться, что
99
хорошо и что плохо? Вспомни о наших с тобой долгих про¬
гулках в Альпийских горах в пору летних каникул. С какою
жадностью я слушала тебя. Какою просветленной и чистой
возвращалась я в монастырский пансион! Ах, милый мой
Жак, ты можешь сделать чудесным созданьем ту, которая
стала твоей женой и владеет твоим сердцем. Предсказы¬
ваю, что с такой спутницей тебя ждет великое будущее.
Утри же ее светлые слезы, открой ей все сокровища своей
души; я буду жить вашим счастьем.
XXVII
От Октава — Сильвии
Почему вы так медлили с ответным письмом, которое
избавило бы нас от многих страданий, и почему вы, если
Жак действительно ваш брат, не решались мне в ртом при¬
знаться? Вы непостижимое существо, Сильвия! Что вам за
удовольствие мучить себя и меня? Напрасно я присматри¬
ваюсь к вам, изучаю вас! Бывают дни, когда я чувствую,
что все еще не знаю, кто вы — первая или самая последняя
из женщин, и что представляет собою ваша гордость — воз¬
вышенную добродетель или же бесстыдство лицемерной и
порочной натуры. Ах, не терзайте меня своим холодным пре¬
зрением и насмешками! Не говорите, ради бога, что никто
не заставляет меня любить вас и что я свободно могу отка¬
заться от вас. Не говорите так — я и без того уж достаточно
несчастен! Не гордитесь своим презрением и равнодушием:
вы стали бы более достойны любви, будь вы менее сильны
и менее жестоки.
И разве никогда не знали вы близ меня мгновения сла¬
бости и неуверенности? Разве не обвиняли вы меня во мно¬
гих проступках, которые затем милостиво прощали мне?
Зачем вы так резко высмеивали мое недоверие, зачем гово¬
рили, что у меня нет любви к вам, поскольку я осмеливаюсь
сомневаться в вас? Да знаете ли вы, что такое любовь, раз
вы говорите так? Но нет, вы меня любили: недаром же, от¬
толкнув меня, вы вновь призывали меня. Да вы и сейчас еще
меня любите, ибо после трехмесячного упорного молчания
вы все же написали мне, чтобы снять с себя подозрения! Но
как лаконичны и надменны ваши оправдания! Никогда я не
решился бы сказать кому-нибудь откровенно, как вы власт¬
100
вуете надо мной, — уж очень меня умаляет, принижает
ваша любовь. Боже мой! Если б вы пожелали, вы были бы
ангелом, но гордость превращает вас в демона! Когда вы
даете волю своей чувствительности, вы так прекрасны, так
обаятельны! Какие счастливые дни я проводил возле вас!
Неужели они никогда не вернутся? Нет, я не хочу отка¬
заться от них. Будет ли то силой или слабостью, малоду¬
шием или мужеством, но я вернусь к тебе! Я еще раз сожму
тебя в своих объятиях, еще раз заставлю поверить в меня,
и ты подаришь мне свою любовь. За один-единственный день
блаженства я готов на всю жизнь остаться униженным
в собственных своих глазах. Я знаю, что вновь буду несчаст¬
ным из-за тебя, я знаю, что ты сведешь меня с ума;, а затем
вероломно и хладнокровно прогонишь. Ты не поймешь или
не захочешь понять, что если я вновь бросился к твоим но¬
гам, хотя сердце мое еще обливается кровью от сомнений и
подозрений, то, значит, я люблю тебя с бешеной страстью.
Ты скажешь мне, что я не знаю истинной любви, ты будешь
мнить себя существом возвышенным и весьма великодуш¬
ным, раз ты прощаешь мне подозрения, которые возникли
бы у каждого муя;чины, окажись он на моем месте! У тебя
железный характер, ты сломишь всякого, кто приблизится к
тебе, и не склонишься ни перед какими требованиями жиз¬
ни. И ты хочешь, чтобы я, как призрак, слепо следовал за
тобою в воображаемый мир, куда не ступала моя нога, пока
я не узнал тебя? Ах, разумеется, если ты действительно та¬
кова, какою кажешься моему восхищенному взгляду, ты
достойна поклонения, и я должен провести всю свою жизнь у
твоих ног; если же в тебе есть то, что мой рассудок иной раз
как будто угадывает, скрой, хорошенько скрой истину, искус¬
но обмани меня, ибо горе тебе, если ты сбросишь личину!
Прощай! Прими меня так, как шшелаешь. Через три
дня я припаду к твоим коленям.
XXVIII
От Фернанды — Клемане
Ты меня унижаешь, ты разбиваешь мне сердце. Если то,
что ты стараешься внушить мне, — правда, то это очень су¬
ровая правда, бедненькая моя Клемане. Но-ты видишь —
я принимаю ее, как бы жестока она ни была, я по-прежнему
101
твоя подруга, только более несчастная, чем до твоего ответа
на мое письмо. Так, значит, я виновата? Боже мой! А я-то
думала, что раз я столько настрадалась, то уж меня нельзя
винить. Злые люди — это те, кто смеется над страданиями
ближних. А я плачу над муками Жака еще больше, чем
над своими; я хорошо знаю, что огорчаю его, но где мне
взять силы, чтобы скрыть свое горе? Можно ли запретить
слезам своим литься, можно ли заставить себя оставаться
бесчувственной к тому, что раздирает твое сердце? Если
кому-либо и удавалось достичь такого умения, должно быть,
оно доставалось ему ценою долгих и жестоких страданий,
от которых кровью исходило его сердце. Я еще слишком
молода, не могу надевать маску и скрывать свое волнение;
да мне и невозможно было бы обмануть Жака. А эта борь¬
ба с собою только усилила бы мое несчастье — ведь тут
нужно было бы подавить свое чувство, любовь свою! О небо!
Да разве я могу ее преодолеть? При одной этой мысли она
еще более усиливается. Что со мной станется теперь, когда
я познала любовь и вдруг почувствовала, что сердце мое
опустошено? Да я умру от тоски. А если так, лучше уме¬
реть от скорби — смерть придет скорее.
Ты встаешь на сторону Жака, и ты вполне права! Он
ангел, его должна бы любить женщина с такою сильной и
спокойной душой, как у тебя. Но разве я совсем недостойна
его? Разве я не люблю его любовью самой искренней и пре¬
данной? Во мне говорят не только вспышки восторженной
страсти, нет, душа моя полна постоянного благоговейного
чувства, и оно пребудет вечным. А он действительно меня
любит, я это знаю, я это чувствую. Не надо говорить, что
он любит во мне только мою молодость и свежесть. Если б
я так думала... Нет, это слишком жестокая мысль. Ты преис¬
полнена непреклонного презрения к любви. Твой наблюда¬
тельный ум обо всем выносит беспощадные суждения. Но
по какому праву говоришь ты о чувстве, которое тебе не
довелось испытать? Если б ты знала, как для меня будет
мучительно сомнение в любви Жака, у тебя недостало бы
жестокости заронить его в мое сердце.
Да, да. Если бы ты оказалась права и Жак любил меня
лишь мимолетной любовью, меж тем как я готова отдать ему
всю свою жизнь и люблю его всеми силами души, я поста¬
ралась бы разлюбить его. Но так как это для меня невоз-'
можно, я просто умерла бы.
102
Голова у меня идет кругом! Ну, что за письмо ты мне
написала! Я не могла скрыть впечатления, которое оно про¬
извело на меня, и Жак спросил, не получила ли я какой-
нибудь дурной вести. Я ответила, что нет, не получила.
— Ну, значит, — сказал он, — пришло письмо от ма¬
меньки.
Я смертельно испугалась, что он попросит показать
письмо, и, растерявшись, сидела, опустив голову, ничего
ему не ответив. Жак ударил кулаком по столу так сердито,
как этого еще не было у нас, и крикнул:
— Пусть эта женщина не пытается отравить твое серд¬
це! Клянусь честью моего отца, она дорого поплатится за
малейшее посягательство на святость нашей любви!
Я вскочила в ужасе и тут же упала на стул.
— Ну что ты! Что с тобой? — сказал Жак.
— А что с вами? Что вы имеете против моей матери?
Что она вам сделала, чем так прогневила вас?
— У меня есть основания ненавидеть ее, Фернанда,
огромные основания, величиною с гору. Дай бог, чтобы ты
их никогда не узнала. Прошу тебя, ради нашего покоя,
прячь от меня письма твоей маменьки, а главное, не показы¬
вай, как они тебя волнуют.
— Клянусь, что ты ошибаешься, Жак, — воскликнула
я. — Письмо было не от маменьки, а от...
— Мне не надо знать, от кого письмо, — прервал он ме¬
ня. — Не обиягай меня ответом на такие вопросы, которые
я никогда не стану тебе задавать.
И он вышел. Я не видела его целый день. Господи боже
мой! Мы почти поссорились. И из-за чего? Из-за того, что
мне он показался грустным и это встревожило меня. Ах,
если бы в основе этой ссоры не было какой-то доли правды,
мы бы не дошли до размолвки. У Жака случались неприят¬
ности, которые он скрывал от меня — возможно, с благими
намерениями, но он поступал неправильно; если бы он от¬
крыл мне причину недовольства в первый раз, я в дальней¬
шем и спрашивать бы не стала, а теперь я всегда вообра¬
жаю, что он скрывает от меня какую-то тайну, и обижаюсь
на него — ведь моя-то душа открыта для него, и он каждое
мгновение может читать в ней. Я хорошо вижу, что он чем-
то озабочен, что-то отвлекает его от любви, которую он еще
так недавно питал ко мне; случается, он так сердито нахму¬
рит брови, что я вся задрожу. Правда, если я наберусь храб¬
рости и заговорю с ним в такую минуту, тучи рассеиваются,
103
взгляд его становится добрым и нежным, как прежде. Но
ведь раньше я ни на минуту не переставала нравиться ему,
и тогда я, бывало, доверчиво говорила ему все, что в голову
придет; если скажу какую-нибудь нелепость, он только
улыбнется и ласково поправит мою ошибку. А теперь я ви¬
жу, что иной раз случайно вырвавшиеся у меня слова
дурно действуют на него — он меняется в лице или же начи¬
нает мурлыкать ту песенку, которую пел под Смоленском,
когда был ранен и ему вынимали пулю из груди. Очевидно,
мои слова причиняют ему такую же боль.
Уже шесть часов вечера, Жак еще не вернулся к обеду,
а ведь он всегда знает счет времени и боится причинить мне
малейшее беспокойство или вызвать нетерпеливое ожида¬
ние. Что это? Сердится он на меня? Или так поглощен пе¬
чалью, что и не заметил, как пробежало время с полудня?
Я волнуюсь. Не случилось ли с ним какого несчастья? А мо¬
жет быть, он разлюбил меня? Может быть, я сегодня так
раздосадовала его, что ему тошно смотреть на меня. Ах,
боже мой! Даже видеть меня ему противно!.. От всех этих
мыслей мне так больно! Я беременна и чувствую себя очепь
плохо. Тревоги, которые я не могу отогнать, еще усиливают
мое недомогание. Нет, надо с этим покончить, надо бро¬
ситься к ногам Жака и молить его, чтобы он простил мне
мои безумства; это не может меня унизить, мольбы свои
я обращу не к мужу, а к возлюбленному. Я оскорбила его
душевную деликатность, уязвила его сердце. Пусть он про¬
стит меня, и пусть все будет навсегда позабыто. Давно мы
не объяснялись, это убивает меня. К горлу подступает ко¬
мок, рыдания душат меня, я должна выплакать слезы на
груди у него, и пусть он возвратит мне свою нежность,
пусть вернется чистое, упоительное счастье, которое я уже
вкусила.
Воскресенье, утром.
О, милый друг мой, как я несчастна! Ничто мне не
удается, по воле рока всякая моя попытка к спасению обра¬
щается во зло. Вчера Жак вернулся в половине седьмого; он
подошел ко мне с самым миролюбивым видом и поцеловал
меня, как будто совсем позабыл о нашем маленьком столк¬
новении. Теперь я хорошо знаю Жака, я знаю, как ему
трудно преодолевать свою досаду; знаю я также, что затаен¬
ная боль, как раскаленное железо, жжет душу. Я сделала
над собою усилие, чтобы мы могли пообедать спокойно; но
104
лишь только мы остались одни, я разразилась слезами и
бросилась к его ногам. Знаешь, что он сделал? Вместо того
чтобы протянуть мне руки и утереть мои слезы, он вы¬
рвался из моих объятий и в ярости вскочил; я закрыла
лицо руками, чтобы не видеть его в таком состоянии; я лишь
слышала его голос, дрожавший от гнева:
— Встаньте и больше никогда не становитесь передо
мной на колени!
Я почувствовала тогда мужество отчаяния.
— Нет, не встану, — воскликнула я, — не встану до тех
пор, пока вы не скажете, в чем я провинилась, из-за чего
утратила вашу любовь?
— Ты с ума сошла, — ответил он, несколько смягчив¬
шись, — и уж просто не знаешь, что бы такое выдумать,
чтобы нарушить наш покой и испортить нашу счастливую
жизнь. Ну, давай объяснимся, поговорим, поплачем. Ведь
тебе нужны всяческие волнения — это пища для твоей
любви; но ради бога встань, и чтоб я больше никогда не ви¬
дел тебя в такой позе.
Ответ этот показался мне очень суровым, очень холод¬
ным, я откинулась назад, едва живая от унижения и горя.
— Значит, надо поднять тебя насильно? — сказал он и,
взяв меня на руки, отнес на софу. — Какое бешеное стрем¬
ление у всех женщин обнажать свою душу, словно они под¬
визаются на театральных подмостках! Неужели человек
страдает меньше или любовь его охладевает, если он твердо
стоит на ногах и не плачет навзрыд? Что же станете вы де¬
лать, бедные дети, когда на головы ваши внезапно обру¬
шатся настоящие несчастья?
— Ужасные слова вы говорите, — ответила я. — Вы, ста¬
ло быть, презираете меня и потому хотите избавиться от
моей любви? Она вам уже наскучила?
Он сел возле меня и все молчал, опустив голову, с видом
кротким, но глубоко печальным. Я долго плакала, и он не
утешал меня; потом, сделав над собою усилие, взял меня за
руки, но я видела, что это ласковое движение дорого ему
стоило, и тотчас высвободила руки.
— Увы! Увы! — сказал он и вышел.
Я окликнула его. Напрасно — он не вернулся, и я почти
лишилась чувств. Розетта принесла в гостиную зажженную
свечу и увидела, что я лежу неподвижно, как мертвая. Она
перенесла меня в спальню, раздела и, уложив в постель, по¬
слала предупредить мужа; он пришел и проявил много
105
внимания ко мне. Мне не терпелось остаться с ним наедине:
я надеялась — вот он сейчас скажет такие слова, которые
совсем меня утешат, ведь на лице у него было написано
столько волнения! Я не могла скрыть своей досады, видя, что
Розетта все не уходит, все суетится возле меня, и в конце
концов сделала ей довольно резкое замечание, а Жак за*
ступился за нее. Нервы у меня действительно были расстрое¬
ны, и не знаю уж почему, но мне показалось ужасно обид-
ным, что Жак защищает от меня мою горничную; я не могла
совладать со своим раздражением. В последние дни уя«е не
раз эта девушка выводила меня из терпения, и Жак журил
меня за это.
— Я прекрасно знаю, что у вас всегда Розетта права,
а я оказываюсь виноватой, — сказала я.
— Вы в самом деле больны, бедняжка Фернанда, —
ответил он. — Розетта, ты слишком шумишь около посте^
ли. Выйди из комнаты. Я позвоню тебе, когда ты понадо¬
бишься.
Тотчас я почувствовала, как я несправедлива, как без¬
рассудно поступаю.
— Да, я больна, — ответила я, как только осталась с Жа¬
ком наедине. И я заплакала, спрятав лицо у него на груди.
Он утешал меня, расточая мне самые нежные ласки, назы¬
вая меня самыми нежными именами. У меня не было сил
добиваться объяснения, я чувствовала себя совсем разбитой,
голова у меня кружилась; я заснула на плече у Жака.
А нынче утром, когда я позвонила горничной, то вместо Ро¬
зетты увидела другую женщину, с лицом некрасивым и не¬
выразительным.
— Кто вы? — спросила я. — И где Розетта?
— Розетта уехала, — тотчас ответил Жак, выходя из
своей спальни. — Мне нужна была расторопная и честная
управительница на мою ферму в Блосе, и я послал туда
Розетту до конца лета. Ты заменишь ее новой горничной по
своему выбору, а пока что я выписал тебе для услуг сестру
Розетты.
Я промолчала, но в душе сочла этот упрек очень стро¬
гим и очень холодным. Да! Теперь я хорошо поняла недав¬
ний эпизод с романсом.
Что мне делать? Я вижу, что мое счастье с каждым
днем уходит все дальше, и не знаю, как его остановить.
Несомненно, я опротивела Жаку, и произошло это по моей
вине, а он передо мной ни в чем не виноват; но и за собой
106
я не вижу никаких проступков, не знаю, в чем провинилась
перед ним. Мы взаимно причиняем друг другу боль, словно
по воле злого рока. Может быть, Жак не умеет подойти ко
мне. Он слишком серьезен, строг, молчалив, когда прини¬
мает какие-либо решения. Мне кажется, что и в самих этих
решениях и в быстроте, с которой он разрубает узел воз¬
никающих между нами столкновений, есть какое-то высоко¬
мерное презрение ко мне. Гораздо лучше действовали бы
на меня слова ласковой укоризны, слезы, пролитые вместе.
Жак слишком совершенное существо, меня это пугает;
у него нет недостатков, нет дурных черт; он всегда оди¬
наков — спокойный, ровный, рассудительный, справедливый.
Право, думается, что он недоступен слабостям природы че¬
ловеческой и готов терпеть их в других лишь благодаря
своему молчаливому и мужественному великодушию; он не
желает объясняться, вступать в переговоры. Не слишком ли
много тут гордости? Ведь я еще ребенок, меня нужно вести
за руку, поднимать, если я упаду. Да, ты права, Клемане:
я начинаю думать, что по складу характера Жак недоста*
точно молод для меня. Вот откуда придет мое несчастье;
ведь за высокие совершенства я люблю Жака больше, чем
любила бы молодого мужа, но его чрезмерная рассудитель¬
ность, быть может, никогда не даст нам прийти к доброму
согласию.
XXIX
От Жака — Сильвии
Я не изменил своего решения, ни разу не поддался не¬
терпению, не проявлял несправедливости, не действовал как
супруг и повелитель, и все же зло совершилось и разви¬
вается так быстро, что если какое-либо постороннее обстоя¬
тельство не помешает этому, если в мыслях Фернанды не
произойдет переворот, мы вскоре перестанем быть любовни¬
ками. Признаюсь, я страдаю. В мире есть только одно
счастье — любовь, все остальное — пустяки, с которыми при¬
ходится мужественно мириться. Я примирюсь с чем
угодно, я согласен удовлетвориться дружбой, я ни на что
не буду жаловаться, но позволь мне поплакать у тебя на
груди, пролить те горькие слезы, которых свет не увидит,
а главное, не увидит Фернанда, ибо они увеличили бы ее
скорбь. Шесть месяцев любви! Это очень мало, да еще
107
сколько дней за последнее время было отравлено! Если на
то воля божья — да будет так. Я готов перенести все — и
усталость и муки; но все же, повторяю, слишком скоро
я утратил блаженство, которым надеялся наслаждаться го¬
раздо дольше.
Но на что мне жаловаться? Я ведь хорошо знал, что
Фернанда еще ребенок, что по возрасту и характеру у нее
должны быть такие чувства и мысли, которых у меня уже
кет; я знал, что не буду иметь ни права, ни желания вме¬
нять ей это в преступление. Я приготовился ко всему, что
произошло. Я ошибся только в одном — в длительности на¬
шей иллюзии. Первые восторги любви исполнены такой бур¬
ной силы и так высоки, что все препятствия отступают пе¬
ред их могуществом, все зачатки разногласий цепенеют, все
идет по воле этого чувства, которое с полным основанием
называют душою мира и которое можно было бы сделать бо¬
гом вселенной; но когда любовь угасает, вновь обнажается
уродливая житейская действительность, колеи дорог превра¬
щаются в канавы, бугорки вырастают высотою с гору. Муже¬
ственный путник, тебе надо одолевать тяжкий и опасный
путь среди бесплодных скал, двигаясь до самого дня смерти.
Счастлив тот, кто может надеяться на новую любовь. Бог
долго благословлял меня, долго дарил мне способность исце¬
лять свое сердце и находить ему обновление в этом божест¬
венном пламени; но мое время отошло, совершается послед¬
ний оборот колеса: я больше не должен, не могу любить.
Я думал, что эта последняя любовь согреет последние годы
молодости моего сердца и продлит их. Я еще не отлюбил,
я еще готов забыть эти бури; если Фернанда сможет успо¬
коить свои волнения и сама исправит зло, которое она нам
обоим принесла, я готов вернуться к радостям первых дней;
но я не льщу себя надеждой, что в ее душе произойдет та¬
кое чудо, — она уже слишком много перестрадала. Вскоре
она возненавидит свою любовь. Фернанда обратила ее
в пытку, во власяницу, которую она носит во имя востор¬
женной преданности. Но такие чувства для молодой жен¬
щины — химера: преданность убивает любовь и превращает
ее в дружбу. Ну хорошо! Дружба нам останется, я приму ее
дружбу и еще долго буду называть любовью свою дружбу, для
того чтобы Фернанда не презирала ее. Свою любовь, послед¬
нюю свою любовь я набальзамирую в молчании, и мое сердце
послужит ей вечной гробницей — оно уже не откроется для
новой, живой любви. Я чувствую старческую усталость и
108
холод смирения, сковывающий все мое существо. Одна
лишь Фернанда может оживить его еще раз, ибо оно еще
хранит тепло ее объятий. Но Фернанда дает угаснуть свя¬
щенному огню и засыпает в слезах; очаг охладевает, скоро
иламя развеется дымом.
Ты даешь мне совет, которому последовать я не могу.
Ты верно указала причину наших страданий, сказав, что мы
не понимаем друг друга, но ты убеждаешь меня: добейся,
чтоб она поняла, и не думаешь о том, что любовь доказы¬
вается иначе, чем все прочие чувства. Дружба покоится на
фактах, ее доказывают услугами; уважение можно матема¬
тически исчислить; любовь же исходит от бога, к нему воз¬
вращается и вновь нисходит на нас по воле всемогущей не¬
рукотворной силы. Почему ты не можешь добиться, чтобы
Октав понял тебя? Да по тем же самым причинам, по кото¬
рым Фернанда больше не понимает меня. Октав не мог
достигнуть той степени восторга, когда любовь становится
возвышенной и великой; Фернанда уя*е утратила ее. Подо¬
зрение помешало развиться любви Октава; некоторый эгоизм
сковал любовь Фернанды. Как же ты хочешь, чтобы я дока¬
зал ей, что меня она должна любить больше, чем себя, и
скрывать от меня свои страдания, как я скрываю свои
муки? У меня хватает силы таить свою печаль и подавлять
досаду; каждый день после одинокой минутной скорби
я возвращаюсь к ней без всякого злопамятства, готовый все
позабыть и ни единой жалобой не выдавать своих огорче¬
ний; но как она встречает меня? У нее заплаканные глаза,
на сердце камень, на устах укор — не тот явный и грубый
укор, который похож на оскорбление и сразу же исцелил бы
меня и от любви и от дружбы, но укор деликатный, робкий,
который наносит незаметную, но глубокую рану. Укор этот
мне понятен, я чувствую его, он вонзается мне в самое серд¬
це. Ах, какое это мученье для человека, который хотел бы
ценою собственной яшзни никогда не вызывать его и в со¬
кровенных тайниках души чувствует, что нисколько не за¬
служил упрека! А Фернанда, бедная девочка, страдает по¬
тому, что она слаба и поддается ничтожным огорчениям,
хотя и чувствует, что напрасно унижает себя мелочами, ибо
теряет в моих глазах свое достоинство. Страдает тогда ее
гордость, а все мои усилия поднять ее дух, ободрить ее —
напрасны: она их приписывает лишь моему великодушию и
милосердию, а от этого печалится еще больше и чувствует
себя униженной. Моя любовь теперь слишком сурова для
109
нее, она считает себя обязанной вымаливать ее, она больше
не понимает меня.
Недавно она бросилась к моим ногам, заклиная меня
вернуть ей мою любовь. Мужа, считающего себя повелите-'
лем, быть может, растрогало бы такое доказательство по*
корности, но я был возмущен. Мне вспомнились бурные
сцены, которые не раз приходилось мне переносить, когда
женщины, которых я любил, потеряв мое уважение, тщетно
пытались возродить мою любовь. Видеть Фернанду у ног
своих! Такую святую, такую целомудренную и чистую! Нет,
подобной любви мне не надо. Я не хочу вызывать у своей
жены чувство, которое рабыня питает к своему господину!
Мне показалось, что в этой страшной позе она отрекается
от нашей прежней любви и обещает мне какое-то иное
чувство. Она не поняла, какую боль причинила мне, и быть
может, в душе упрекала меня в неблагодарности, раз я не
оценил ее попытки утешить меня. Бедная Фернанда!
Ты советуешь, чтобы я вел себя с нею так же, как когда-
то держался с тобой! Сильвия, да разве это я сделал тебя
такою, какой ты стала теперь? Неужели ты думаешь, что
человек способен вложить в другого человека силу и вели¬
чие? Вспомни предание о Прометее, которого боги покарали
не за то, что он создал человека, а за то, что дерзнул вдох¬
нуть в него душу. У тебя душа была уже широкая и пылкая,
когда я пролил в нее слабый свет своего рассудка и яшзнен-
ного опыта; но я отнюдь не возносил тебя в небеса, я ста¬
рался лишь просветить твой ум, направить к цели, достой¬
ной тебя, мощную силу твоих порывов и жар твоих добрых
чувств, я лишь указал им верный путь; сам бог дал
твоей душе крылья, чтобы она возносилась к горным высо¬
там. Ты была воспитана в пустыне, твой ум был так вос¬
приимчив и свеж, что открывался всем разумным мыслям;
но этого было бы недостаточно, если б твое сердце не было
подготовлено для тех чувств, о которых я говорил тебе; ты
могла бы все понимать, но ничего не чувствовать. Словом,
я не собирался вдохновлять, а только развивал тебя. Если б
я этого не делал, ты, может быть, не научилась бы пользо¬
ваться дарованиями, которыми наделил тебя бог; но, несо¬
мненно, они не пропали бы даром — во всех серьезных слу¬
чаях жизни они сказались бы в твоем благородном и твердом
поведении.
У Фернанды меньше душевной силы, да к тому же ей
пришлось бороться с роковым влиянием предрассудков,
110
среди которых она выросла: быть может, она лучшая из всех
женщин, принадлежащих к светскому обществу, но она ни¬
когда не сможет безнаказанно избавиться от воззрений, по¬
читаемых в обществе. В отличие от тебя, природа не наделила
ее крепким телом и сильной душой; ей старались привить
благоразумие, расчетливость, взгляды, спасающие от неко¬
торых горестей и необходимые для благоденствия, которым
общество позволяет женщинам наслаждаться на определен¬
ных условиях. Ей не говорили того, что внушали в свое
время тебе: «Солнце жжет, ветер бушует. Мужчина создан
для того, чтобы бороться с непогодой на море, а женщи¬
на — для того, чтобы пасти жарким летом стадо в горах.
Зима приносит туда снег и лед; твой путь будет пролегать
по тем же местам; иди и научись греться у костра, который
придется разводить самой из сухостоя, набранного тобою
в лесу; а если не захочешь разводить костер, переноси холод
как сумеешь. Вот гора, вот море, вот солнце; на солнце из¬
нываешь от жары, в море тонешь, в горах устаешь. Иной
раз случается, что дикие звери уносят овец из стада, а то
и пастушонка; живи среди всего этого как сможешь; если
будешь умной и смелой девочкой, тебе подарят башмаки, и
ты будешь надевать их по праздникам». Хороши уроки для
женщины, которой пришлось впоследствии жить в обществе
и пользоваться утонченными благами цивилизации! А Фер-
нанду вместо всего этого учили, как избегать солнца, ветра
и усталости. Что касается опасностей, которые ты встречала
так спокойно, Фернанда едва ли знала, что они существуют
в тех краях, где она жила; она с ужасом читала о них в ка¬
ком-нибудь описании путешествия в Новый Свет. Ее нрав¬
ственное воспитание было под стать ее развитию. Никто пе
имел смелости сказать ей: «Жизнь бесплодна и безрадостна,
покой — это химера, благоразумие бесполезно; рассудок
только сушит сердце; есть лишь одна доблесть — постоянное
самопожертвование». Такие суровые речи я и держал перед
тобой, когда ты обращалась ко мне с первыми вопросами;
таким образом я далеко отбрасывал волшебные сказки, на
которых ты выросла; но любовь к чудесному ничего в тебе
не испортила. Когда я навестил тебя в монастырском пан¬
сионе, ты уже не верила в сказочное волшебство, но ты еще
любила сказки, потому что твое воображение находило в них
аллегории и олицетворение тех идей о рыцарской справед¬
ливости, отваге и предприимчивости, которые соответст¬
вовали твоему характеру. Я тебя учил, что надо жить и
111
страдать, переносить все беды и не допускать, чтобы любовь
к справедливости склонилась перед каким-либо законом
света. Я не считал необходимым много говорить об этом
предмете: в твоем характере были особенности, которые
свет называет недостатками и которые я уважал, как при¬
меты смелой и прямой души. Мне противны условности и
правила, которые общество вдалбливает женщинам, всем
без различия. Искреннее и наивное сердце Фернанды воз¬
мутилось против этого ярма, и я полюбил эту девушку за
ее ненависть к педантичности и фальши, свойственным жен¬
скому полу. Но то суровое воспитание, которое я не побо¬
ялся дать тебе, я никогда не посмел бы испробовать на Фер¬
нанде; она сама создала себе мир иллюзий, как обычно это
делают я*енщины с любящей душой, пытаясь бороться с пе¬
леной уродливых предрассудков, застилавшей им глаза;
у нее был тот прелестный, но роковой характер, который
называют романическим и при котором не видят действи¬
тельность ни такою, какой ее являет общество, ни такою, ка¬
кой она существует в природе; она верила в вечную любовь
и в безмятежный, ничем не рушимый покой. На мгновение
у меня возникло было желание испытать ее мужество иска¬
жать ей, что она ошибается, но у меня не хватило на это
духу. Ну, что я мог тут сделать, раз она называла меня
своим спасителем, — ведь в семнадцать лет, как и ты в свои
десять, она видела во мне доброго духа из сказки? Ну, как
бы я посмел сказать ей: «Покоя нет на свете, любовь — это
мечта, длящаяся лишь несколько лет; существование, ко¬
торое я предлагаю тебе разделить со мною, будет тягостным
и горьким, как всякое существование людей в этом мире»?
Я попытался было внушить ей эту мысль, и тут вдруг она —
такой ребенок! — потребовала от меня клятвы в вечной
любви. Она притворялась, что принимает все опасности,
ожидающие нас в будущем, — по крайней мере она убедила
себя, что принимает их; но я хорошо видел, что ни в какие
опасности она не верит. Ее упадок духа, ее изумление до¬
статочно ясно доказывают, что она не предвидела самых
простых неприятностей обыденной жизни. Что же мне те¬
перь делать? Пойти к ней и наставительно поговорить с ней
о страданиях, о смирении и молчании? Пойти к ней и, про¬
будив ее от всех ее мечтаний, сказать: «Ты слишком мо¬
лода, иди ко мне, старику, чтобы я передал тебе свою ста¬
рость. Ведь вот твоя любовь уже угасает. Так и должно
быть, так к будет со всеми радостями твоей жизни!»? Нет.
112
Если я не мог дать ей счастья в настоящем, оставим ей по
крайней мере возможность счастья в будущем. Я не могу
объясниться с ней, сама видишь. Непременно случится так,
что она возненавидит меня и в одно прекрасное утро прочтет
по моему лицу, что мне тридцать пять лет. Нет, лучше по¬
дольше обращаться с нею как с ребенком. В самом деле,
я мог бы стать ее отцом; почему же мне отказаться от этой
роли? Если возможно утешить Фернанду и продлить ее лю¬
бовь, то лишь нежными словами и нежными ласками, а ко¬
гда она будет любить меня только как отца, я избавлю ее
от своих ласк и окружу ее заботами. Я не чувствую себя
ни оскорбленным, ни обиженным ее поведением; я прини¬
маю без гнева и отчаяния утрату своей иллюзии; это не
вина Фернанды и не моя вина.
Но какая смертельная тоска! О, одиночество! Одиноче¬
ство сердца!
XXX
От Фернанды — Клемане
Сегодня Жак очень порадовал меня: он дал мне доказа¬
тельство своего доверия.
— Друг мой, — сказал он, — я хочу, чтобы с нами жила
особа, которую я очень люблю. Я уверен, что и вы ее по¬
любите. Помогите мне вырвать ее из уединения, в котором
она живет, и убедите ее хотя бы некоторое время погостить
у нас.
— Я сделаю все, что тебе угодно, и полюблю, кого тебе
угодно, — ответила я полугрустно-полувесело, как это часто
теперь со мной бывает.
— Я никогда тебе о ней не говорил, но эта женщина —
мой друг и очень мне дорога. Я, можно сказать, воспитал
ее; это побочная дочь моего лучшего друга, который на
смертном одре поручил ее мне. Никогда не расспрашивай
меня об этом — я дал клятву назвать имя родителей де¬
вушки лишь при определенных обстоятельствах, судить о ко¬
торых могу только я сам. Я поместил ее в монастырский
пансион, а когда взял оттуда, устраивал ее в различных
странах, где она пожелала жить: сперва в Италии, затем
в Германии, а теперь в Швейцарии; она живет вдали от об¬
щества, пользуясь независимостью, которую свет счел бы
5 Hi. Санд, т. 3
113
странной, но которую надо признать разумной и законной
для того, кто ничего не требует от света и не скучает в оди¬
ночестве.
— Молода она? — спросила я.
— Ей двадцать пять.
— А хорошенькая? — быстро вставила я.
— Очень! — ответил Жак, казалось, совсем не заметив,
как я покраснела. Я задала ему еще много вопросов отно¬
сительно характера незнакомки и по ответам Жака должна
была бы почувствовать к ней приязнь, и все-таки, лишь сде¬
лав над собою усилие, я в конце концов сказала, что буду
рада видеть ее у нас, а когда я осталась одна, то изведала
все муки ревности. Конечно, я не думала, что Жак был лю¬
бовником этой женщины и теперь вздумал привести ее
в дом для того, чтобы возобновить старую связь. Для этого
Жак слишком благороден, слишком деликатен; но я опаса¬
лась, что такая горячая дружба между ним и этой молодой
женщиной началась с какого-то иного чувства. Жак не под¬
дался ему, думала я, вероятно, рассудок и честь победили
слишком живую нежность к подопечной, но он часто испы¬
тывал волнение близ нее; он не мог равнодушно видеть
в ней столько прелести, ума и талантов; быть может, он не
раз думал сделать ее своей женой, и, во всяком случае,
у него осталось к ней то непреодолимое чувство, которое
должно сохраняться у мужчины к предмету его былой
любви. Жак бывает порою очень странным! Быть может, он
хочет, чтобы эта ясенщина стояла меж нами в качестве при¬
мирительницы при наших грустных размолвках; быть мо¬
жет, он предложит мне подражать ей как образцу или по
крайней мере будет невольно сравнивать нас, а так как она
более близка к совершенству, чем я, то когда я в чем-нибудь
провинюсь, сравнение окажется не в мою пользу. Такие
мысли наполняли мою душу скорбью и гневом; не знаю по¬
чему, но я испытывала неодолимую потребность еще и еще
расспрашивать Жака, но не решалась это делать, и боюсь,
что он угадывал мои подозрения. Наконец к вечеру, когда
мы довольно весело болтали о чем-то, имеющем весьма от¬
даленное отношение к нашим делам, я набралась храбрости
и, притворяясь, будто говорю в шутку, почти ясно спросила
о том, что мне хотелось знать. Несколько мгновений он мол¬
чал: я пристально смотрела на него, но не могла истолко¬
вать выражение его лица. Это часто бывает со мной, да и
114
пусть кто-нибудь попробует узнать, каков он в эти ми¬
нуты — спокоен или недоволен. Наконец он протянул мне
руку и сказал серьезным тоном:
— Скажи, ты считаешь меня способным на подлость?
— Нет, — тотчас ответила я и поднесла его руку к своим
губам.
— А на предательство?
— Нет, нет! Никогда.
— Ну, а на что-нибудь другое, недоброе? Ведь ты же
заподозрила меня в чем-то нехорошем, — добавил он, устре¬
мив на меня проникновенный свой взгляд, которому я не
могу противиться.
— Ну что ж, да!—ответила я смущенно. — Я тебя об¬
винила в неосторожности.
— Объясни, — сказал он.
— Нет, — ответила я, — дай мне клятву, и я навеки буду
спокойна.
— Клятву? Между нами? — сказал он укоризненным
тоном.
— Ах, ты же знаешь, что я слабая! — воскликнула я. —
Ко мне надо относиться снисходительно. Пусть твоя гордость
не возмущается, смягчись, прошу тебя! Поклянись, что ни¬
когда ты не любил эту молодую женщину и уверен, что
никогда не полюбишь ее!
Жак улыбнулся и попросил, чтобы я продиктовала ему
точный текст клятвы. Я потребовала, чтобы он поклялся
своею честью и нашей любовью. Он согласился без спора и
кротко спросил, довольна ли я. Тогда я поняла, что совер¬
шила безумство, мне стало очень стыдно и страшно, что я
оскорбила его; но он успокоил меня и словами и ласками.
Теперь я даже думаю, что хорошо сделала, поговорив с ним
откровенно и признавшись без ложного стыда в своих опасе¬
ниях. Достаточно было нескольких слов объяснения, и спо¬
койствие навсегда вернулось ко мне; теперь я без малейшего
неудовольствия приму эту женщину, его друга. Если бы я,
не опасаясь, говорила бы ему все, что приходит мне в го¬
лову, в сумасшедшую мою голову, быть может, мы никогда
и не страдали бы. После нашего разговора я чувствую себя
такой счастливой и спокойной, какою уже давно не была.
Я ужасно благодарна Жаку за его снисходительность ко мне,
за то, что он согласился для моего успокоения дать клятву,
которую я и сама считаю теперь поистипе ребяческой,
5*
115
но бе.з которой, возможно, пришла бы сейчас в отчая¬
ние.
А в общем, Жак относится ко мне то как к младенцу, то
как к вполне зрелому человеку, воображая, что я должна
понимать его с полуслова и никогда не давать неразумных
истолкований его словам. Если же он заметит, что у меня
так не получается, он считает ошибку непоправимой и с
каким-то оскорбительным презрением оставляет меня в моем
заблуждении, вместо того чтобы сказать несколько слов, ко¬
торые сразу же исцелили бы меня. Жак слишком хорош для
меня, вот что несомненно, и он не умеет скрывать от меня
свое превосходство; он знает, как утешить мое сердце, но
не желает щадить мое самолюбие. Я чувствую, в чем должна
быть ему ровней, и знаю, что как раз этого мне недостает.
Ах, как участь моя отлична от той, какую я видела в меч¬
тах! Ни надежды мои, ни опасения не оправдались. Жак в
тысячу раз выше моих надежд; я и понятия не имела, что
у человека может быть такой великодушный, такой спокой¬
ный, даже бесстрастный характер; но я ждала радостей, ко¬
торых не нахожу близ пего, ждала больше непосредствен¬
ности, откровенности и товарищеского отношения. Я считала
себя равной ему, а этого нет.
XXXI
От Жака — Сильвии
Кажется, Фернанда радуется сейчас своим ребячествам;
сначала она стыдилась их, скрывала; щадя ее гордость, я
притворялся, будто не замечаю их; теперь она простодушно
выказывает их, сама смеется над ними и почти ими хва¬
стается; я дошел до того, что полностью подчиняюсь им и
обращаюсь с ней как с десятилетней девочкой. О, если бы
мне самому было на десять лет меньше, я попытался бы
доказать ей, что она не только не движется вперед в своей
внутренней жизни, а идет вспять и, стараясь устранить ма¬
лейшие тернии со своего пути, теряет время, в течение ко¬
торого могла бы проложить себе новую дорогу, красивее и
шире прежней; но мне боязно разыгрывать роль педанта-
наставника — я слишком стар и потому не рискую взяться
за нее. На днях я говорил с нею о тебе и о своем желании
11G
пригласить тебя к нам на некоторое время; она тотчас при*
иялась расспрашивать, сколько тебе лет, хороша ли ты со¬
бой, а в конце концов взяла с меня торжественную клятву,
что у меня никогда не было к тебе иных чувств, кроме брат¬
ских. Она не нашла в своем сердце, в своем уважении ко
мне достаточно сильной защиты от этих жалких подозре¬
ний; она считает меня способным унизить ее и довести до
отчаяния себе на потеху! Целый день она предавалась этим
страхам, а когда я принес клятву, которую она требовала,
все опасения исчезли, и она вполне довольна. Увы! Все жен¬
щины, кроме тебя, Сильвия, похожи друг на друга. Я кротко
выполнил требование Фернанды, но мне казалось, будто я
перечитываю одну из читанных и перечитанных глав в
книге жизни.
А до чего ж нелепа и однообразна эта жизнь, с виду
столь бурная, столь разнообразная и столь романтическая!
Все события в жизни человеческой отличаются друг от друга
лишь кое-какими обстоятельствами, а сами люди — некото¬
рыми чертами характера; но вот мне тридцать пять лет, а
мне так же одиноко и грустно среди людей, как и в начале
моего пути: я жил напрасно. Я никогда не находил согласия
и сходства между собою и прочими людьми. Моя это вина
или вина моих ближних? Неужели я сухой человек, начисто
лишенный сердца? Может быть, я не способен любить? Или
у меня слишком много гордости? Мне кажется, никто не
любит более самоотверженно и страстно, чем я; мне ка¬
жется, что моя гордость готова всему покоряться и что моя
любовь выдержит самые страшные испытания. Стоит мне
оглянуться на прошлую свою жизнь, я вижу в ней лишь са¬
моотречение и жертвы; почему же там столько опрокинутых
алтарей, столько руин, такое ужасное мертвое молчание? Что
сделал я преступного? Почему стою в одиночестве среди об¬
ломков всего, что считаю своим достоянием? Неужели обра¬
щается в прах все, к чему я приближаюсь? Но ведь я ничего
не разбил, ничего не осквернил; я молча прошел мимо лжи¬
вых оракулов, я покинул кумиры, обманувшие меня, и не
начертал проклятие им на стенах храма. Кто более сми¬
ренно, более спокойно, чем я, уклонялся от поставленной
для меня западни? Но истина, за которой я следовал, потря¬
сала своим сверкающим зеркалом, и пред нею падали пре¬
грады лжи и обольщений; сломанные и разбитые, как идол
Дагона пред лицом истинного бога; я шел и, оборачиваясь,
117
бросал назад печальный взгляд, говоря себе: «Неужели нет
в жизни ничего верного, ничего прочного, кроме этого бо^
жества, которое идет впереди меня, все разрушая на своем
пути и нигде не останавливаясь?».
Прости мне мои грустные мысли и не думай, что я на¬
мерен отступиться от своей трудной задачи — более чем
когда-либо я с твердостью принимаю жизнь. Через два ме¬
сяца я буду отцом; надежда эта не преисполняет меня юно¬
шескими восторгами, но я принимаю это высокое благодея¬
ние небес сосредоточенно, как человек, понимающий свой
долг. Больше я не принадлежу себе, я больше не позволю
своим мыслям идти в том направлении, какое они зачастую
принимали; не буду также предаваться ребяческой радости
и честолюбивым мечтаниям иных отцов, строящих радужные
планы о будущем своего потомства: я знаю, что дам жизнь
еще одному несчастному на земле. И я обязан научить его,
как можно страдать, не допуская, чтобы несчастье унизило
тебя.
Я надеюсь, что предстоящее материнство отвлечет Фер-
нанду от ее горестей и направит ее заботы к цели более
полезной, чем непрестанно выпытывать мысли и терзать
сердце человека, всецело принадлежащего ей, ничего не
оставившего себе; если она не исцелится от этого нравст¬
венного недуга, когда дитя будет у нее на руках, придется
тебе, Сильвия, приехать к нам и быть среди нас, для того
чтобы продлить, насколько возможно, ту половинчатую лю¬
бовь, половинчатое счастье, которое нам еще остается. Я на¬
деюсь, что твое пребывание у нас внесет большие перемены
в нашу жизнь; твой сильный и решительный характер сна¬
чала удивит Фернанду, а потом окажет на нее спасительное
действие; ты защитишь бедную мою любовь, охраняя ее от
слабодушия Фернанды, а может быть, и от советов ее ма¬
меньки. Она получает письма, после которых очень грустит;
я не хочу ничего о них разузнавать, но ясно вижу, что ка¬
кая-то опасная дружба или женское коварство растравляет
ее раны. Ах, почему она не может излить свои горести
сердцу достойному, которое смягчило бы ее страдания! Но
дружеские излияния вредны для такой натуры, как она, если
их не воспринимает чья-либо высокая душа. Я ничем не могу
помочь этому несчастью: никогда я не буду поступать как
господин и повелитель, хотя бы на глазах у меня убивали
мое счастье.
118
XXXII
От Фернанды Клемане
Дни наши протекают медленно и грустно. Ты права —■
я нуждаюсь в каком-нибудь развлечении. На меня напала
такая тоска, своего рода сплин, что в моем возрасте можно
и умереть от нее, если человек находится под зловредным
влиянием, и, наоборот, можно легко и быстро исцелиться —
ведь природа дает на то великие возможности, надо лишь
оторвать больного от роковых мыслей. Но где же найти
развлечения? Я сейчас беременна, на сносях, и мне все
нездоровится, меня одолевает такая усталость, что прихо¬
дится весь день проводить на кушетке; нет сил даже при¬
одеться. Присматриваю только за шитьем приданого для
младенца — оно поручено Розетте: я упросила Жака возвра¬
тить ее, она работает прекрасно, по характеру очень крот¬
кая, иной раз умеет позабавить меня. Когда Жака нет возле
меня, я для развлечения усаживаю ее у своего дивана, но
через минуту мне уже скучно с ней. Жак, по-моему, стал
ужасно строгим и молчаливым и почти не расстается с
трубкой. Прежде мне чрезвычайно нравилось смотреть, как
он лежит на ковре й курит душистый табак; он, право, очень
хорош в ртой небрежной позе, а шелковый пестрый халат
придает ему вид настоящего султана. Но этим зрелищем
я наслаждаюсь так часто, что оно уже начинает мне надо¬
едать; не понимаю, как можно так долго и так неподвижно
лежать в мрачном молчании; чего доброго, так и сам сде¬
лаешься ковром, полом или табачным дымом. А Жак, по-
видимому, блаженствует. О чем он может так долго думать?
И как это столь деятельный ум обитает в столь ленивом
теле? Мне иногда кажется, что его воображение цепенеет,
душа засыпает, и в один прекрасный день мы окаменеем и
превратимся в статуи. Табак моего супруга начинает серь¬
езно раздражать меня. Каким было бы облегчением сказать
об этом, но ведь тогда Жак с самым спокойным видом раз¬
бил бы все свои трубки и навсегда лишил бы себя удоволь¬
ствия, быть может самого большого в его жизни. Счастли¬
вый народ — мужчины: не много им нужно для утехи. Они
заявляют, что мы, женщины, якобы ребячливы; но, право,
мне было бы просто невмочь три четверти суток выпускать
изо рта колечки и завитки дыма, то более, то менее густого.
119
Жаку же это доставляет истинное наслаждение, и пи одна
женщина не вытесняет меня так из его сердца, как любимая
трубка из кедрового дерева с перламутровыми инкрустация¬
ми. Чтобы ему понравиться, мне придется облечься в кед¬
ровую кору и надеть на голову остроконечный янтарный
тюрбан.
Вот в первый раз за много дней я чувствую в себе силу
посмеяться над скучным моим существованием, и подобное
мужество порождено во мне надеждой стать в скором вре¬
мени матерью красивого младенца, который утешит меня за
все презрение господина Жака. Ах, как я уже люблю моего
малютку, как мечтаю, что он будет хорошенький, розовень-
кий! Думаю о нем с утра до ночи, строю воздушные замки,
а без этого я бы умерла с тоски. Да, я чувствую, что ребе¬
нок мне все заменит, займет все мои мысли и чувства, раз¬
гонит облака, омрачившие мое счастье. Сейчас я очень за¬
нята подыскиванием имени для него, листаю все книги в
библиотеке и не могу найти ни одного имени, достойного
будущей моей дочери или сына. Мне больше хочется де¬
вочку; Жак говорит, что и он ради меня предпочел бы де¬
вочку.
Я нахожу, что он чересчур равнодушен к такому важ¬
ному вопросу. Если я произведу на свет сына, Жак скажет,
что это воля случая, и нисколько не будет мне благодарен.
Мне вспоминается, как радовался и гордился господин Бо¬
рель, когда Эжени родила ему мальчика. Бедняга просто не
знал, как выразить ей свою благодарность. Он заказал поч¬
товых лошадей и, поехав в Париж, купил ей там великолеп¬
ное кольцо. Это очень по-детски для старого военного, а все
же это было трогательно, как все простые и непосредствен¬
ные чувства. Жак слишком большой философ, чтобы совер¬
шать подобные безумства: он смеется над долгими моими
совещаниями с Розеттой по поводу фасона детского чеп¬
чика или покроя распашонки. Однако он уделил много вни¬
мания заказу колыбели, раза два-три заставлял ее переделы¬
вать, находя, что в нее недостаточно проходит воздуху, что
она недостаточно удобна, недостаточно предохраняет от
несчастных случаев разного рода, которые могут грозить его
наследнику. Несомненно, Жак будет хорошим отцом: он та¬
кой мягкий, такой заботливый, так предан тем, кого любит.
Бедный Жак! Право, он заслуживает более рассудительной
жены, чем я. Бьюсь об заклад, что с тобою, Клемане, он был
120
бы счастливейшим из смертных. Но уж придется ему удо¬
вольствоваться своей сумасбродной Фернандой — я вовсе не
склонна предоставить его утешениям какой-нибудь другой
женщины, даже твоим, дорогая Клемане. Вижу, вижу, как
ты презрительно поджимаешь губки и говоришь, что у меня
теперь очень дурной тон.
Но что поделаешь? Мне ведь скучно!
Маменька пишет мне письмо за письмом. Право, она
очень мила ко мне. Вы с Жаком несправедливы к ней. У нее
есть свои недостатки, у нее много предрассудков, и близкое
общение с нею не всегда приятно, но у нее доброе сердце,
и она действительно любит меня. Она даже чересчур беспо¬
коится о моем положении и пишет, что хочет приехать к
моим родам. Я-то, конечно, этому рада, но боюсь, что Жак
будет недоволен: он ее терпеть не может. Какая я неудач¬
ница во всем!.. Ну, почему у него такая антипатия к моей
матери? Ведь он довольно мало ее знает, и она всегда обра¬
щалась с ним прекрасно. Эта неприязнь кажется мне неза¬
служенной, и я не узнаю тут спокойную и холодную спра¬
ведливость Жака. Что ж, у каждого свои прихоти, даже у
него, хотя он само совершенство, и ему не пристало каприз¬
ничать.
XXXIII
От Жака — Сильвии
Моя жена стала матерью двоих близпецов: мальчика и
депочки. Дети крепенькие, хорошо сложенные, и я надеюсь,
что оба будут жить. Фернанда кормит их в очередь с кор¬
милицей — для того, чтобы малютки не ревновали, как она
говорит; она поглощена своими материнскими обязанностя¬
ми, и теперь, надеюсь, у нее не будет времени огорчаться
чем бы то ни было, что не имеет отношения к ее детям. Она
перенесла на них всю свою заботливость, и мне приходится
применять власть, чтобы она не уморила их от избытка
нежности: то она будит их, чтобы покормить, когда они
спокойно спят, то не дает им грудь, когда они проголода¬
ются; она играет с ними, как ребенок забавляется птичьим
гнездышком; слишком она еще молода для того, чтобы быть
матерью. Я целые дни провоя;у у колыбели. Мне уже видно,
что я, мужчина, необходим для этих птенчиков, едва
121
вылупившихся из яйца. Кормилица, как все крестьянки, пол¬
на нелепых предрассудков, которым Фернанда доверяет го¬
раздо больше, нежели простым советам здравого смысла; к
счастью, она такая добрая и мягкая, что если и рассуждает
неправильно, то всегда готова уступить первой же нежной
просьбе.
С тех пор как появились у меня два этих бедных мла¬
денца, моя грусть как-то смягчилась; склоняясь над ними, я
любуюсь их спокойным сном, слежу за легким трепетаньем,
пробегающим у них по личику, и мне думается: должно
быть, они уже мыслят. Я уверен, что в их еще дремлющих
душах проносятся грезы о неведомых мирах, а может быть,
и смутные воспоминания об иной жизни и о странных скита¬
ниях сквозь туманы забвения. Бедные создания, обреченные
жить на этом свете! Откуда они явились? Будет ли им луч¬
ше или хуже в той жизни, которая вновь начинается для
них? Смогу ли я облегчить им ее бремя и долго ли: буду им
в помощь? Ведь я стар, и они будут еще молодыми, когда
я умру...
У нас с Фернандой произошла небольшая ссора по по¬
воду их имен: я предоставил ей полную свободу — пусть
выбирает, какие понравятся, при условии, что ни тому, ни
другому ребенку не дадут имени бабки, а как раз Фернанда
хотела, чтобы нашу дочь назвали Робертиной; в споре со
мной Фернанда ссылалась на обычаи, на свой дочерний
долг! Мне поневоле пришлось ей сказать, что первый ее
долг посчитаться с моим желанием. Самая эта мысль и слова
эти противны мне, но, право, я возненавидел бы свою дочку,
если б она носила имя подобной женщины. Фернанда горько
плакала, говорила, что я хочу поссорить ее с матерью, и
даже занемогла от этой неприятности. Вот видишь, все у
меня не ладится! Приезжай к нам, друг мой. Ты должна
попытаться побороть влияние, которое мать оказывает на
Фернанду во вред мне. Может быть, приглашение погостить
у меня — неделикатность с моей стороны, но ведь ты
давно ничего не писала об Октаве, и так как мне каза¬
лось, что ты нарочно умалчиваешь о нем, я не решался рас¬
спрашивать тебя. Если он находится близ тебя, если ты
счастлива, не приноси мне в жертву ни одного из радост¬
ных дней своей жизни — светлые дни так редки. Но если
ты одна, если тебе не противно мое приглашение, подумай
над ним.
XXXIV
От Сильвии —^ Октаву
Неожиданные и не зависящие ни от вас, ни от меня об¬
стоятельства, которые я не имела права открыть вам, застав¬
ляют меня уехать, и я не знаю, надолго ли. Я постаралась
бы объясниться пространно и смягчить обещаниями печаль¬
ные стороны этой вести, если бы полагала, что ваша любовь
может выдержать хотя бы недельную разлуку; но сколь бы
легким ни было испытание, оно окажется вам не под силу,
и я не возьму на себя ненужный труд утешать вас — через
неделю вы сами стали бы смеяться над моими заботами.
Итак, вы совершенно свободны, ищите себе каких угодно
развлечений; я ничего не смогу сделать для вашего счастья,
а вы для моего — еще меньше. Мы действительно любим
друг друга, но не пылаем страстью. Иной раз я давала волю
своему воображению, а вы это делали еще чаще, и тогда
наша любовь казалась нам гораздо сильнее, чем была в дей¬
ствительности; но если вникнуть глубже в истинное поло¬
жение, то я скорее ваш друг, ваш брат, чем ваша подруга
и ваша возлюбленная; у нас совершенно различные вкусы и
взгляды, противоположные характеры. Уединение, потреб¬
ность в любви и романтические обстоятельства сблизили нас,
и мы привязались друг к другу; привязанность эта если и
не возвышенная, то вполне честная. Однако ваша любовь,
исполненная тревоги и подозрительности, постоянно застав¬
ляла меня краснеть, а моя гордость зачастую ранила и у кн-
жала вас. Простите мне горести, которые я вам причиняю,
как и я прощаю обиды, нанесенные мне вами; в конечном
счете нам не в чем упрекнуть друг друга. Нельзя целиком
и полностью изменить свою душу, а ведь тут необходимо
было, чтобы такое чудо произошло и в вас и во мне; только
тогда мы подошли бы друг к другу и любовь связала бы нас
прочными узами; мы никогда не обманывали, никогда не
изменяли друг другу; пусть рта мысль послужит нам утеше¬
нием в мучениях, пережитых нами, пусть она сотрет воспо¬
минания о наших ссорах. Я унесу о вас память как о чело¬
веке слабохарактерном, но порядочном; о душе не героиче¬
ской, но чистой; у вас так много достоинств, что вы соста¬
вите счастье женщины менее требовательной, чем я, и к
тому же не такой мечтательницы. У меня не останется
никакой горечи против вас; если мне когда-нибудь
123
представится случай оказать вам услугу, я с радостью сде¬
лаю рто. Если вы сколько-нибудь цените мою дружбу, будьте
уверены, что она сохранится навсегда; но любовь, еще не
совсем угасшая в моем сердце, приведет лишь к взаимному
нашему мучительству. Я постараюсь подавить ее, и, уж во
всяком случае, что бы ни случилось, вы можете устраивать
свою судьбу как вам заблагорассудится; никогда след этой
любви не станет в будущем преградой на вашем пути.
XXXV
От Фернанды — Клемане
Незнакомка прибыла. Нынче утром Розетта с таинствен¬
ным видом вызвала Жака; через несколько минут он возвра¬
тился, ведя за руку высокую молодую особу в дорожном
костюме, и, подтолкнув ее в мои объятия, сказал:
— Вот мой друг, Фернанда. Если хочешь сделать меня
вполне счастливым, будь и ты ее другом.
Незнакомка оказалась такой красавицей, что я опешила
и не сразу решилась ее поцеловать. Но она сама обвила
руками мою шею, заговорила со мной па ты и ласкала меня
с таким чистосердечным дружелюбием, что у меня слезы
выступили на глазах. Я заплакала, то ли от радости, то ли
от печали — сама не знаю, почему, как это частенько со
мной случается; тогда Жак, обняв нас обеих, поцеловал не¬
знакомку в лоб, а меня в губы, прижал обеих к сердцу и
сказал при этом: «Будем жить вместе, будем любить друг
друга, крепко любить; Фернанда, даю тебе доброго, искрен¬
него друга, а тебе» Сильвия, я доверяю ту, что мне всего до¬
роже на свете. Помоги мне сделать ее счастливой. Если я
буду творить какие-нибудь глупости, брани меня; о Фернан¬
де же помни, что она еще дитя и не умеет выражать свои
желания. Ах, милые мои дочки, полюбите друг друга из
любви к старому вашему Жаку! Он благословляет вас».
И он заплакал как дитя.
Мы провели весь день вместе. Водили Сильвию по всем
живописным уголкам парка; она выказывала большую неж¬
ность к близнецам и говорила, что хочет заменить Розетту во
всех заботах, какие им потребуются. Сильвия просто очаро¬
вательна; тон у нее решительный и добрый, и такие ласко¬
вые черные глаза, и простые манеры. Она итальянка, на¬
124
сколько я могу судить по ее акценту, и с Жаком говорит на
каком-то из тамошних наречий. Мне это немножко непри¬
ятно: они могут разговаривать на этом диалекте о чем угод¬
но, а я почти ничего не понимаю. Но ревнуй не ревнуй, а
как ее оттолкнуть, когда она такая услужливая и так хочет
меня любить. Она рано ушла в свою комнату, и тогда Жак
поблагодарил меня за радушный прием, который я оказала
ей, поблагодарил так горячо, что мне было и больно и при¬
ятно его слушать. Я очень довольна, что нашла случай по¬
казать Жаку, как я слепо покоряюсь его желаниям и могу
пожертвовать своими слабостями ради его счастья.
А все-таки, знаешь, Клемане, все это необычайно, и
мало найдется женщин, которые, не испытывая мучений
ревности, смотрели бы на столь пылкую дружбу между их
мужьями и молодыми красавицами. Когда я дала согласие
принять Сильвию в дом, я не знала и даже вообразить не
могла, что Жак станет ее обнимать, да еще говорить с ней
на ты! Я, конечно, понимаю, это еще ничего не доказывает.
Он ведь поклялся мне, что никогда ее не любил и никогда
не полюбит. Поэтому мне нечего бояться их близости. Жак
смотрит на Сильвию как на свою дочь и соответственно
обращается с нею. И все же странно мне слышать, что Жак
говорит ты не только мне, но и чужой женщине! Ему следо¬
вало бы избавить меня от этих обидных мелочей — ведь лю¬
бой женщине, окажись она на моем месте, они были бы не¬
приятны.
Напиши, что ты думаешь об этой Сильвии и как ты
полагаешь, могу ли я ей довериться. Я очень хотела бы с
ней подружиться, потому что она мне ужасно нравится.
И как устоять перед ее обращением, таким естественным и
приветливым?
XXXVI
От Клемане —^ Фернанде
Я думаю, друг мой, что было бы нелепо, низко и неспра¬
ведливо подозревать, будто Жак привел в дом свою любов¬
ницу. И, право, не вижу, какие у тебя причины мучиться —
ведь не можешь же ты до такой степени презирать своего
мужа, чтобы у тебя возникали подобные подозрения. Ка¬
кое тебе дело до красоты этой молодой особы? Она могла
бы стать весьма опасной, если бы твоему мужу едва
исполнилось восемнадцать лет; но в его возрасте мужчина
может устоять перед таким искушением, и если б он был
падок до подобных соблазнов, то, уж верно, не стал бы ждать
и согрешил бы с нею раньше, чем женился на тебе. Скажу
поэтому с уверенностью, что ты просто-напросто сумасбродка
и с твоей стороны почти преступление, что, приняв новую
свою подругу, ты не питаешь к ней полного доверия. Если
же тебе не под силу относиться к ней с доверием, зачем ты
потребовала клятвы от своего мужа и как ты можешь чув¬
ствовать к ней дружеское расположение, если считаешь ее
низкой и бесстыжей негодяйкой, способной вытеснить тебя
даже в собственном твоем доме?
Мысль о такой опасности никогда мне не приходила, но
после того, как ты передала мне свой разговор с Жаком по
поводу нее, мне стало ясно, что эта «дружба втроем» приве¬
дет к весьма серьезным осложнениям. Не знаю, стоит ли
сейчас предупреждать тебя о них — при твоей бесхарактер¬
ности тебе не избежать их, да и заметишь ты их слишком
поздно. Наименьшая из всех грозящих вам неприятностей —
Это мнение света о вашей романической троице. Я доста¬
точно повидала па своем веку дружеских отношений, выхо¬
дящих за рамки обычного, и знаю, что внешние приличия
далеко не всегда спасительны. Вот я, например, от всей
души верю в чистоту вашей дружбы; но будьте осторожны,
иначе в глазах света, который нисколько не считается с
исключениями, вы покроете себя позором, вас оклевещут и
выставят в смешном виде. Одного уж обращения на ты,
самого по себе невинного и вполне естественного, достаточно
для того, чтобы очернить во мнении общества привязанность
господина Жака к мадам или мадемуазель Сильвии. Да и
тебя, бедненькая моя Фернанда, тоже не пощадят! Надо
немедленно дать обществу более веское объяснение вашей
близости с прелестной незнакомкой, чем то, что она прием¬
ная дочь Жака и потому привязана к нему. Лучше было
бы выдавать ее за твою компаньонку и не показывать перед
посторонними, что она держится с вами запросто. Раз твой
муж не хочет пикому выдавать тайну ее происхождения, он
мог бы прибегнуть к невинному обману и сказать на ушко
тому, другому, что Сильвия — его побочная сестра. Слух по¬
бежит тайком из уст в уста, и наглые толки сразу же пре¬
кратятся. Советую тебе поговорить об этом с мужем, но
представить мои опасения как твои собственные и добиться,
чтобы он проявил тут надлежащую осторожность. Удивляюсь,
126
как ему самому не пришло это в голову. Может быть, Силь->
вия действительно его сестра, и как раз это он и хочет
скрыть. Но почему же у него недостало доверия потихоньку
сказать тебе об этом?
XXXVII
От Фернанды Клемане
Твои советы не пригодились мне. Едва я передала Жаку
малую долю твоих предупреждений о грозящих нам непри¬
ятностях, он посмотрел на меня недоуменным взглядом и
сказал:
— Где это ты набралась такой премудрости? И с каких
Это пор тебя так беспокоит мнение света? — Затем печально
добавил: — Правда, твое предназначение — блистать в об¬
ществе. Я ошибся, вообразив, что ты готова похоронить себя
в этом уединенном уголке. Ты уже борешься с желанием
кружиться в вихре света, и уже беспокоишься о том, что
могло бы помешать тебе войти в общество. Только и всего.
— Ах, не говори так! — ответила я. — Я могу быть сча¬
стлива только там, где будешь ты и где тебе будет весело.
Я никогда не думаю о свете, да мне почти и неизвестно, что
такое свет. Я говорю об этом лишь в интересах Сильвии и
в твоих интересах. Ваша добрая слава мне дороже моей соб¬
ственной.
На это Жак ничего не ответил, только насупил брови,
как это бывает у него в минуты сдерживаемого гнева. На
губах же у него заиграла ироническая улыбка, и я поняла,
что такие рассуждения казались ему забавными в моих
устах. Однако он подавил желание высмеять меня и ответил
серьезным, спокойным тоном:
— Дорогое мое дитя, я уже давно порвал со светом. Эт0
от тебя зависит, чтобы я согласился жить среди его удоволь¬
ствий и праздной суеты. Если они тебя соблазняют, мы бу¬
дем выезжать в свет, но знай, что между ним и мною нет
ни малейшей симпатии; а так как я уступаю лишь советам
сердца и совести, то никогда не принесу самой пустячной
жертвы ради того, чтобы добиться его поддержки и одоб¬
рения. Скажу больше: из гордости я не пойду ни на какие
уступки. И пусть свет думает обо мне что угодно. У ме¬
ня за плечами тридцать пять лет честной жизни; если
ртого недостаточно, чтобы оградить меня от подлейших
127
подозрений, тем хуже для светского общества. Мне думается,
у Сильвии приблизительно такие же воззрения, да кроме того,
она никогда не будет иметь светских связей и, следователь¬
но, ей не придется вести борьбу с теневыми сторонами не¬
зависимой жизни. А ты, дорогая моя девочка, укрылась в
глуши, куда никто не явится подслушивать наши слова, чи¬
тать наши мысли, разгадывать взгляды. Людская злоба
сюда не проникнет. Когда тебе захочется расстаться с этим
уединенным уголком, будь уверена, что Сильвия не поедет
с тобою в Париж, а потому знакомые твоей маменьки не
будут задавать тебе затруднительных вопросов относитель¬
но Сильвии.
Мне каясется, Жак прав, и, значит, я сделала глупость.
Я попыталась ее исправить, но безуспешно.
— Я не беспокоюсь о мнении общества, я не собираюсь
выезясать в свет, — ответила я. — Но вот как быть со слу¬
гами? Что они будут думать и говорить про вашу чрезмер¬
ную близость?
— Заботиться о том, что думают и говорят обо мне
слуги, я не привык, — надменно ответил Жак. — Я всегда
поступаю так, чтобы не подавать им дурного примера, и по¬
лагаю, что лучшими судьями непорочности нашего поведе¬
ния как раз и окажутся эти свидетели, которыми мы окру¬
жены и которым известна вся подноготная нашей жизни.
Не знаю, найду! ли они противоречащим законам светских
приличий то, что Сильвия живет в нашем доме и обращается
с нами запросто, но уверен, что они никогда не скажут,
будто мы в чем-либо погрешили против порядочности.
Жак умолк и с мрачным видом зашагал по комнате.
Несколько раз я заговаривала с ним — он меня не слышал.
Наконец он направился к двери, я бросилась к нему. Я ви¬
дела, что ужасно раздосадовала его, и, думалось мне, уга¬
дала, что он принял решение вроде того, за которым после¬
довало исчезновение проклятого романса и высылка бед¬
няжки Розетты. Я остановила его.
— Послушай, Жак,— сказала я, вся замирая от страха.—
Я, конечно, была неправа и наговорила всяких нелепостей.
Ради бога, не говори ничего Сильвии, не лишай меня ее
дружбы; достаточно того, что я лишилась твоей любви.
Я упала на стул и едва не лишилась чувств. Жак поцело¬
вал меня с горячей нежностью, как в первые дни.
— Обещаю тебе совсем позабыть о нашем объяснении,—
сказал мне он, — и никогда не говорить о нем Сильвии. Со¬
128
вершенно ясно, что это не ты, а какая-то другая женщина
говорила твоими устами. Ты такая добрая, бедненькая моя
Фернанда! Наберись сил и не слушай ничьих советов, кроме
велений собственного сердца.
Жака всегда преследует мысль, что маменька восстанав¬
ливает меня против него. Правда, она не очень-то его лю¬
бит, но Жак ошибается, если воображает, будто я расска¬
зываю ей то, что происходит у нас в семье. Я только с тобой
могу быть так откровенна. Ах, будь она проклята, наша раз¬
лука! Твои советы издалека зачастую приносят мне больше
вреда, чем пользы. То я очень плохо объясняю тебе свое
положение и поэтому ты не можешь правильно судить о
нем; то я очень уж неловко применяю твои советы, как его
улучшить. Да еще, надо признаться, я, по своему легкомыс¬
лию или ограниченности ума, не умею справиться с препят¬
ствиями, которых ты не могла предвидеть. Как я была спо¬
койна и счастлива, когда мне пришло на ум начать объясне¬
ние с Жаком, которое его взволновало и серьезно обидело!
Но теперь наша жизнь стала куда веселее. Дай бог, чтоб
она опять не сделалась несчастной по моей вине.
Право же, для нас очень полезно, что с нами живет Силь¬
вия. Нет человека лучше ее и добрее. Она большая ориги¬
налка, таких я еще никогда не встречала. Чрезвычайно дея¬
тельная, гордая, решительная. Ее ничем не испугаешь, ни¬
чем не удивишь. Она в тысячу раз умнее меня, и беседы
с нею более полезны для меня, чем все книги, которые я
прочла. Менее молчаливая, более общительная, чем Жак,
она лучше него угадывает, что именно мне непонятно, и
объясняет, опережая мои вопросы. Хотя характер у нее.
жизнерадостный и несколько насмешливый, ее, по-моему,
осаждают очень печальные мысли, и это меня удивляет. В ве¬
то годы, и при таком очаровании, каким ее одарила приро¬
да!.. Должно быть, тут замешана несчастная любовь. По-
моему, Сильвия — натура восторженная. Даже дружбу свою
она выражает так пылко, что видно, как много в ее сердце огня
и преданности; быть может, в юности у нее был неудачный
роман. Теперь она как будто питает неприязнь к нежным
чувствам и говорит, что любовь — мечга, без которой жизнь
очень прозаична, зато спокойна и легка. Она не раз спраши¬
вала меня, как я думаю — нельзя ли обойтись без любви.
Но в ответ я заявляла, что тот, кто изведал любовь, не
может отказаться от нее — иначе умрешь от тоски и печали.
Жак слушает нас с грустным видом и на все наши рассуж-
129
дения отвечает одним и тем же изречением: «Смотря по об¬
стоятельствам». Ведь рта сентенция его ни к чему не обязы¬
вает. Мы делаем большие прогулки, Сильвия обучает меня
начаткам ботаники и энтомологии. По вечерам мы поем и,
право, можем похвастаться нашим трио. У Сильвии велико¬
лепное контральто, и владеет она им так хорошо, что, ко¬
нечно, могла бы сделать прекрасную карьеру как певица.)
— Просто удивительно, что при твоем презрении к зако-
ренелым предрассудкам общества, — сказала я ей вчера ве¬
чером, — тебя не прельстило такое своеобразное и такое
блестящее поприще.
— Разумеется, я бы попробовала вступить на него, —;
ответила она, — не будь у меня средств к существованию.
Но мне всегда хватало маленького наследства, которое я че¬
рез Жака получила от своих родителей. Благодаря ему я
могла свободно следовать своим вкусам, а они всегда влекли
меня к безвестной, одинокой жизни. Самым страшным для
себя я считала зависимость. Если б я почувствовала, что
обречена жить определенным образом, в определенном ме¬
сте, я возненавидела бы и этот образ жизни и это место,
хотя они и соответствовали бы моим склонностям. А при
мысли, что я завтра же могу уехать куда мне заблагорас¬
судится, я способна остаться двадцать лет в каком-нибудь
уединенном уголке.
— Совсем одна? — спросила я.
— Будь возле меня душа, хорошо понимающая мою, я
жила бы счастливо; без нее я предпочла бы одиночество.
Жить одиноко, но в спокойствии, разве это плохо?
— Да что ты! — воскликнула я. — Одиночество! Такое
будущее не пугает тебя? Неужели тебе никогда не прихо¬
дило желание выйти замуж, чтобы иметь опору, друга на
всю жизнь, стать матерью? Да ведь слаще этого нет ничего
на свете!
— Я не боюсь ни настоящего, ни будущего, — ответила
Сильвия, — у меня достанет силы не приходить в отчаяние
ст приближения старости. Я не чувствую потребности в
опоре: у меня хватит мужества перенести в жизни все му¬
чения. А вот найти друга, который никогда не изменит, —.
такое счастье выпадает одной женщине из тысячи. Ты про¬
стодушный ребенок, Фернанда, если думаешь, что удел каж¬
дой женщины найти такого мужа, как твой. А что касается
счастья материнства, я его понимаю, я могла бы его оце¬
нить, но мне еще не встречался мужчина, с которым мне
130
радостно было бы выполнить священный долг женщины.
И я не льщу себя надеждой столкнуться с таким человеком.
Если он встретится, я не отвергну его. Но я недостаточно
романтична, чтобы надеяться на невероятное, и не так
слаба, чтобы страдать от неосуществимых желаний.
— Какой твердый характер! —заметила я. —А вот если
б я потеряла мужа и детей, у меня и не возникало бы мысли
кем-то заменить Жака; я не хотела бы найти другого чело¬
века, который бы выполнил, как ты говоришь, священные
обязанности отца. Я просто умерла бы.
— Ты, пожалуй, и умерла бы, — сказала Сильвия. — У
меня же такое крепкое здоровье, что расстаться с яшзныо
я могла бы, лишь наложив на себя руки.
Она произнесла все это своим низким, грудным голосом;
гостиную, где мы сидели, постепенно заволакивали сумерки;
время от времени Сильвия брала на фортепьяно печальный
аккорд, а потом под ее пальцами зазвучала такая странная,
такая грустная мелодия, что у меня затрепетали все нервы.
— Ах, боже мой! — воскликнула я. — Как ты меня
пугаешь нынче! И зачем мы, право, завели этот разго¬
вор?
Я прошла через комнату, хотела дернуть шнурок для
Звонка и приказать, чтобы принесли свечи, и мне почуди¬
лось, что в углу кто-то поднялся с дивана. Я пронзительно
закричала и, еле живая от страха, бросилась к Сильвии.
— Ну, какая ты еще девочка и трусишка! Это не годит¬
ся для ясены Жака! — сказала Сильвия с ласковой укоризной
и встала, чтобы дернуть шнурок.
— Не уходи!—вскрикнула я.—Кто-то есть в комнате.
Право, есть — вон там, около дивана.
— Даже если и есть, так чего же все-таки бояться? Ведь
рто может быть только Жак.
— Это ты, Жак? — спросила я дрожащим голосом.
Жак подошел, обнял нас и поцеловал обеих.
— Вели подать свечей, злюка, — сказала я.
Он, не отвечая, вышел из комнаты и вернулся лишь че¬
рез полчаса. Я уже сидела за пяльцами, а Сильвия перепи¬
сывала ноты.
— У тебя очень храбрая жена, — сказала ему Сильвия
веселым, но, как всегда, немного резким тоном.
Жак сделал вид, что не понял насмешки; вероятно, же¬
лая помистифицировать меня, он заявил, будто больше часа
гулял в парке и только что пришел оттуда.
131
Близнецы чувствуют себя прекрасно и растут на глазах,
как цыплята. Жак иной раз досаждает мне из-за них. Он
занимается ими даже больше, чем это пристало мужчине,
и утверждает, что я ничего не понимаю в уходе за детьми.
В дело обычно вмешивается Сильвия и уносит колыбель со
словами:
— Это вас не касается — ни того, ни другого. Они не
ваши, а мои детки.
XXXVIII
От Фернанды — Клемане
Понедельник
Дорогая, несомненно, в доме есть привидение. Жак и
Сильвия смеются над моими страхами. Возможно, что ка¬
кой-то наглец любезничает с кем-нибудь прямо у нас под
окнами, или же под таким предлогом в наш дом проникает
ловкий вор. Садовник видел, как в два часа ночи кто-то бро¬
дил около пруда, и старик до того испугался, что даже
захворал, бедняга. Только я одна и жалею его. Нынче весь
вечер собаки ужасно лаяли и выли. Я умоляла Жака обра¬
тить на это внимание, он же только пошутил над моими
опасениями и отправился вместе с Сильвией на соседнюю
мызу смотреть, как там убирают сено; меня они не взяли
с собой, потому что вечером в нашей долине очень сыро, а
я и без того сильно простужена. Мне уж и самой стала смеш¬
на моя боязнь, и я спокойно собиралась сесть за письмо к
тебе, как вдруг под окном раздался звук флейты. Сначала
я просто слушала с удовольствием музыку, уверенная, что
Это играет Жак, — ведь у пего множество всяких талантов,
и чуть ли не каждый день я открываю в нем новые дарова¬
ния. Я вышла на балкон и, когда музыка кончилась, крик¬
нула, перегнувшись через перила:
— Ангельская песня! Вот тебе награда, прекрасный ме¬
нестрель!
И, сняв с руки браслет, я бросила его на посыпанную
песком площадку, он заблестел при лунном свете. Тотчас
из кустов выскочил какой-то мужчина, подобрал браслет и
убежал с ним. И вдруг я услышала за своей спиной голос
Жака и остолбенела. Я рассказала, что произошло, но не
решилась сказать о браслете. Ведь я так легко поддалась
мистификации и попала в такое смешное положение, что
132
могла бояться насмешек Сильвии, да, пожалуй, и упреков
Жака: браслет был его подарком, там переплетались наши
инициалы, вырезанные гравером, и меня приводила в отчая¬
ние мысль, что он попал в руки чуясого человека. Дай бог,
чтоб это был просто вор. Конечно, ужаснейшая глупость
бросать к ногам жуликов свои драгоценности, но по крайней
мере вор постарается переплавить золото, и браслет не ста¬
нет трофеем какого-нибудь наглеца. И я только рассказала,
что услышала, как кто-то играет на флейте, окликнула му¬
зыканта, вообразив, что это Жак, и увидела убегающего
мужчину приблизительно одного роста с Жаком и одетого
так же, как он. Тогда мы припомнили напугавшее меня
происшествие в большой гостиной. Жак по-прежнему утверж¬
дал, что он туда не входил и не подслушивал для развлече¬
ния мой разговор с Сильвией. Сомнения одолевали меня, и я
не осмелилась рассказать о поцелуе, который подарили нам
с Сильвией. Что до нее, то она такая рассеянная и ей так не
свойственны ни любопытство, ни пугливость, что она, ве¬
роятно, уже и не помнит об этом событии; во всяком слу¬
чае, она ничего не сказала ни Жаку, ни мне, и я не знаю,
что и думать об этом необычайном и неприятном приклю¬
чении. Браслет, несомненно, подобрал какой-то чужой чело¬
век, а что касается поцелуя — тут я сомневаюсь: Жак в эту
минуту еще гулял в парке, он сказал это совершенно серь¬
езно. Правда, иной раз он шутит, сохраняя непроницаемо
спокойное выражение лица, и, возможно, теперь потешается
про себя над моим конфузом.
Подождем, когда выяснится, что означают дурные шутки
нашего привидения, а сейчас я хочу поговорить о происхож¬
дении Сильвии, которое все еще остается для меня тайной.
Так ты полагаешь, что она действительно сестра Жака? Иной
раз я и сама так думаю, и эта мысль огорчает меня. Почему
же в таком случае Жак скрывает это от меня? Неужели он
считает меня неспособной сохранить тайну? Если Сильвия
его сестра, я буду его ревновать к ней больше, чем к посто¬
ронней, потому что он наверняка любит ее больше, чем
меня. Ты очень ошибаешься, Клемане, если думаешь, что
я способна питать к мужу грубую ревность, опасаться не¬
верности с его стороны; я с завистью выпытываю, с тоской
вопрошаю его сердце, его благородное сердце — столь дра¬
гоценное сокровище, что весь мир должен бы его оспари¬
вать у меня, а я не смею считать себя достойной безраз¬
дельно владеть им. Сильвия гораздо умнее, гораздо храбрее
133
и образованнее меня; по возрасту, по воспитанию и по ха¬
рактеру она ближе Жаку, чем я, и между ними должно
царить куда более прочное доверие. Ведь я-то еще девчонка,
ничего не знаю, ничего не понимаю. По части изящных ис¬
кусств и всяких наук, которым меня обучает Сильвия, я как
будто не лишена способностей, но когда заходит речь о по¬
знании сердца человеческого — тут я ничего не соображаю
и даже не могу представить себе, что может существовать
такая наука. Я ровно ничего не понимаю в «истоках муже¬
ства», в «принципах героизма и стоицизма». Возможно, все
Это годится для Жака и Сильвии. Но если бог вдруг ниспо¬
шлет мне чрезмерную твердость характера, я скажу: «Зачем
она мне?». Я с детства привыкла к мысли, что неизбежному
следует повиноваться, и когда меня волнуют тревожные
мысли о будущем, я всегда мечтаю лишь о счастье встать
под защиту и покровительство того, кто меня любит и будет
моим утешителем. В первые дни замужества мне казалось,
что в моем союзе с Жаком эта мечта чудесно претворилась
в жизнь. Отчего же он иной раз словно жалеет, что я ему
неровня? Почему его покровительство и его доброта очень
часто причиняют мне страдание?
Четверг
Не знаю уж, что и думать о наших делах. Я готова по¬
верить, что Сильвия, в которой все удивляет — фантастиче¬
ское имя, странный характер и вдохновенный взор, — это
волшебница, напускающая на нас дьявола во всевозможных
обличиях. Вчера пришли сообщить нам, что из чащи леса
Рео вышел дикий кабан и укрылся в одном из перелесков
нашей долины. Охота на страшного вепря немного пугает
меня; я боюсь не за себя — меня-то всегда окружают и охра¬
няют, словно принцессу какую-нибудь, — мне страшно за
Жака: он так смело идет навстречу опасностям. Я знаю, что
он осторожен, силен и ловок, что он никогда не теряет хлад¬
нокровия, и все же не могу быть вполне спокойной; я было
попыталась отвратить его от мысли устроить облаву на
вепря; но Сильвия закричала от радости, представив себе,
как она затравит зверя, даст на охоте волю своей энергиче¬
ской и, как мне кажется, немного жестокой натуре. Мы со¬
брались и переоделись в охотничье платье меньше чем за
полчаса. Доезжачих с собаками уже выслали вперед. Для
Сильвии оседлали очень горячую арабскую лошадку, на ко¬
134
торой я никогда не решалась ездить, и когда я увидела, как
всадница умеет заставить своего коня слушаться ее, хотя
она гораздо хуже меня знает правила верховой езды, я noi
чувствовала зависть и досаду. А Сильвия для забавы нарочно
обгоняла меня, гарцевала по узким и опасным тропинкам,
где великолепные ноги ее скакуна совершали настоящие
чудеса. Подо мной была очень красивая и смирная англий-
ская кобыла, чересчур послушная и спокойная, нарочно по¬
добранная для такой трусихи, как я; поэтому в седле я от-
нюдь не блистала, и Сильвия затмила меня в глазах Жака.
— Держу пари,— сказала она, когда мы въехали в лес,^»
что тебе до смерти хочется быть на моем месте. Верно?
Ах, как верно она угадала!
— Ну, что ж, — добавила она. — Давай поскорее поме<
няемся лошадьми, и пусть Жак увидит тебя на своем люби-*
мом Шуимане, чего он никак уж не ожидает.
Около нас никого не было, кроме двух доезжачих. Силь*
вия соскочила на землю, прежде чем хоть один из сопро-<
вождавших нас растяп догадался помочь ей; а в это мгно-
вение собаки подняли кабана, он вышел прямо на нас и
пробежал в трех шагах от меня, даже и не подумав напасть
на кого-нибудь; но арабская лошадь испугалась, взвилась
на дыбы и чуть не опрокинула Сильвию, которая упрямо но
выпускала из рук поводьев.
И вдруг откуда-то выскочил человек — мне показалось,
что это один из наших доезжачих, ибо он был одет прибли-
зительно так же, как они; ему удалось удержать лошадь,
которая чуть было не вырвалась. У меня уже пропало вся¬
кое желание испробовать ее резвость. Незнакомец помог
Сильвии взобраться на лошадь, а лишь только она села
в седло, подал ей поводья, но она хлыстом ударила его но
пальцам, воскликнув: «Ах, вот как!»—странным тоном, вы¬
ражавшим и удивление и насмешку. Незнакомец исчез в
зеленых зарослях так же внезапно, как и появился, и я,
сгорая от любопытства, спросила у Сильвии, что это значит.
— О, ничего! — ответила она. — Неловкий доезжачий
оцарапал мне руку. Вот уж усердие не по разуму!
— И за это ты ударила человека хлыстом?
— А почему же не ударить? — ответила она и пустила
лошадь в галоп.
Мне пришлось последовать за ней. Меня нисколько не
удовлетворило ее объяснение и по меньшей мере удивило
то, что Сильвия так обращается с людьми моего мужа.
135
Я спросила у доезжачих, сопровождавших нас, как зовут
неожиданно появившегося мужчину; они сказали, что ни¬
когда прежде его не видели.
Несколько часов мы были заняты охотой, и, казалось,
у Сильвии ничего другого и не было на уме. Я внимательно
наблюдала за ней, заподозрив, что возникшее в лесу приви¬
дение просто-напросто отвергнутый ею поклонник. То, что
произошло на обратном пути, вызывает у меня новые пред¬
положения.
Мы возвращались проселком, при свете взошедшей луны;
право, такого прекрасного вечера еще не случалось в этом
году: было довольно свежо, по лунное сияние так красиво
озаряло пейзаж, в воздухе разливались такие приятные за¬
пахи душистых растений, избирающих себе место по бере¬
гам ручьев, и гак сладко пел соловей, что я была располо¬
жена к романтическим мыслям. Жак предложил для сокра¬
щения пути поехать другой дорогой.
— Лошадям она довольно тяжела, — сказал он мне, —
до сих пор я не решался возить тебя по ней; но раз нынче
ты так расхрабрилась, что хотела испробовать побежку Шуи-
мана, у тебя, я думаю, хватит смелости и на то, чтобы
спуститься по крутой тропке.
— Разумеется, — ответила я, — раз ты считаешь, что
это не опасно.
И мы тронулись в весьма живописном порядке. Во главе
двигался целый отряд загонщиков и егерей в сопровождении
собак; пешие несли убитого кабана, который оказался огром¬
ным; далее следовали верховые, а в середине — хозяева; на¬
ша процессия огибала холм черной полосой, и от времени до
времени сумрак прорезала искра, когда чей-нибудь конь под¬
ковой ударял о кремень; за нами медленно двигался отряд пе¬
ших егерей с собаками, и с обоих концов каравана, победно
перекликаясь, раздавались звуки медных охотничьих рож¬
ков. Когда мы были на самом крутом месте спуска, Жак сказал
одному из егерей, чтобы тот взял мою лошадь под уздцы и
свел ее вниз; затем он предложил Сильвии подурачиться.
— Подурачиться? — переспросила она. — Пустить лоша¬
дей сразу отсюда в долину?
— Да, — ответил Жак. — Ручаюсь, что Шуиман в цело¬
сти и сохранности доставит тебя, если ты не будешь ему
мешать.
— Идет! — согласилась наша сумасбродка, и, не слушая
моих упреков и воплей, они стрелой помчались по гладкому,
136
крутому склону. V меня по всему телу выступил холодный
пот, замерло сердце и снова начало биться лишь в то мгно¬
вение, когда я увидела, что оба всадника благополучно спу¬
стились к подножию холма. Лишь тогда я заметила, что
верховые, ехавшие впереди, уже находятся далеко от меня,
так как мою лошадь вел под уздцы пеший егерь, а все, кто
двигался позади нас, пораженные, вероятно, смелостью
Жака и Сильвии, остановились и смотрели на них; словом,
я осталась одна на тропинке, довольно далеко от всех, ло¬
шадь мою держал под уздцы чужой человек.
Всякие россказни о ворах и привидениях, всю последнюю
неделю мелькавшие у меня в голове, вновь пришли мне на
ум, и человек, шагавший рядом со мной, вдруг начал вну¬
шать мне невероятный страх. Я внимательно смотрела на
него, и находила, что он не похож ни на одного из егерей
мужниной охоты. Зато мне показалось, что я узнаю в нем
того самого таинственного незнакомца, которого Сильвия
наградила утром таким ловким ударом хлыста. Однако я то¬
гда не успела разглядеть как следует его одежду, а лицо его
Закрывала широкополая соломенная шляпа — видна была
только черная борода, от которой, как мне казалось, за вер¬
сту отдавало разбойником. Теперь же, хоть он был совсем
близко от меня, я видела его еще хуже, потому что в седле
я возвышалась над ним, и шляпа совсем уж заслоняла его
лицо. Но так как он шел спокойно и молчал, я постепенно
ободрилась. Я ведь не знаю всех лесников и любителей
охоты из числа крестьян, которые с разрешения Жака при¬
соединяются к нам, как только услышат в долине звук охот¬
ничьего рога. За11астУю> возвращаясь с охоты, муж пригла¬
шает их к нам подкрепиться вместе с доезжачими. Почти
все они носят блузы и соломенные шляпы. Словом, я уже
перестала бояться и поверила Сильвии — ведь она вполне
способна была ударить егеря, как рабовладельцы бьют нег¬
ров. Осмелев, я заговорила со своим проводником и спро¬
сила у него, нельзя ли уже мне ехать одной по дороге.
— О, нет еще! — ответил он.
Самый звук его голоса и почти молящие интонации от¬
вета были совершенно необычны для псаря, и меня снова
обуял страх. «Будь у меня столько смелости, как у Силь¬
вии, — пришла мне мысль, — я бы со всего размаху ударила
хлыстом этого разбойника, и пока он с изумленным видом
потирал бы себе руку, я бы подняла лошадь в галоп и живо
догнала остальных охотников». Но, во-первых, я ни за что
137
не решилась бы на такой поступок, а во-вторых, если этот
человек действительно наш слуга, мой удар оказался бы
самой дикой наглостью. Предаваясь таким размышлениям,
я, одяако, заметила, что мы без всяких происшествий при-
ближаемся к верховым, и когда я уже собиралась каблуком
подогнать лошадь, чтобы вырваться из рук загадочного спут¬
ника, он повернул ко мне голову и, подняв руку, засучил
рукав блузы. На запястье у него блеснул золотой обруч, и
я узнала свой браслет. У меня перехватило дыхание, не
было сил крикнуть, а незнакомец, выпустив уздечку, оста¬
новился у дороги и произнес вполголоса следующие стран¬
ные слова: «Вся моя надежда на вас». Затем он исчез за
деревьями, а я, ни жива ни мертва, пустила лошадь вскачь.
Больше всего меня огорчает и даже мучает то, что по
воле судьбы между мною и этим человеком появилась какая-
то тайна. Теперь я хорошо вижу, какие плачевные послед-*
ствия имеет история с браслетом, и еще больше, чем пре-^
жде, боюсь рассказать о пей Жаку. Что, если он разыщет
дерзкого и вызовет на дуэль? Что, если он обвинит меня
в неосторожности и просто в легкомыслии? Какая я несчаст¬
ная! Ведь я же действительно думала, что бросила браслет
самому Жаку! А тот, кто подобрал золотой браслет, вообра¬
зил, будто я романическая особа, которую легко покорить
поцелуем в темноте и арией, сыгранной на флейте. Я теперь
так досадую на себя, зачем не поговорила с ним, не объяс¬
нила ему свою ошибку и не потребовала браслет обратно.
Быть может, незнакомец и отдал бы его. Но ведь я тогда
совсем потеряла голову, как это всегда со мной случаете я,
когда необходимо проявить лишь немного хладнокровия.
Я попыталась узнать у Сильвии, что она думает о незна¬
комце. Опа сказала, что я просто сумасшедшая, что в нашей
долине нет ни одного мужчины, кроме Жака. А тот, которого
видел садовник, вероятно, ьоришка — залез, чтобы нарвать
фруктов; тот же, который играл на флейте, — бродячий ко¬
медиант, а еще вернее — разъездной приказчик, заночевав¬
ший в деревне на постоялом дворе: он для забавы перепрыг¬
нул через канаву, окружавшую сад, а потом похвастается
в каком-нибудь кабачке, что у него в дороге было романи¬
ческое приключение. Относительно человека, которого Силь-*
вия ударила хлыстом, она по-прежнему утверждает, что это
был крестьянин; и вот, я не осмеливаюсь рассказать ей о че-<
ловеке, подобравшем браслет, так как мне крайне обидно
думать, что незнакомец, завладевший залогом моей благо>-
138
склонности, просто-напросто приказчик или бродячий музы¬
кант.
В сущности, объяснение Сильвии кажется мне довольно
приемлемым. И если бы я не боялась вызвать какую-ни¬
будь беду, я бы все рассказала Жаку, и он по заслугам на¬
казал бы негодяя. Но этот человек может оказаться смель¬
чаком и опытным дуэлянтом. И при мысли, что я втяну
Жака в такого рода столкновение, у меня на голове волосы
шевелятся. Нет, лучше буду молчать.
XXXIX
От Октава = М***
Долина Сен-Леон
Дорогой Герберт, сколько раз ты мне говорил, что я
сумасшедший! И я начинаю этому верить. Но, право же,
я очень доволен своим сумасшествием — без него я был бы
несчастным человеком.
Если ты спросишь, где я живу и чем занимаюсь, мне
было бы затруднительно тебе ответить. Сейчас я нахожусь
в таком краю, где еще ни разу не бывал, в местности, ко¬
торой я не знаю и где могу выходить из дому только под
чужой личиной. А занимаюсь я тем, что брожу вокруг не¬
коего старого замка, играю на флейте при лунном свете,
и время от времени меня награждают ударом хлыста по
руке.
Тебя бы, думаю, не удивил мой внезапный отъезд, если б
ты знал, что Сильвия за месяц до того уехала из Женевы.
Ты бы, конечно, предположил, что я поехал к ней, и не
ошибся бы в этом. Но ты, разумеется, и не подозреваешь,
что я без ее приглашения и даже без разрешения помчался
по ее следам. Она покинула свой уединенный уголок на бе¬
регу Лемана — странная прихоть, как и все решения, воз¬
никающие у нее нежданно, да еще в такие минуты, которые
ты проводишь у ног ее, полный душевного спокойствия и
мня себя счастливейшим из смертных. Удивительное созда¬
ние, быть может слишком страстное или слишком холодное
для любви, но уж наверняка слишком красивое и необычай¬
ное среди женщин, — такое, что стоит ей появиться перед
глазами мужчины, и она уже сводит его с ума.
Я знал, что господин Жак женат, и догадался, что она
поехала к нему, решив поселиться в его доме, — ведь уже
139
несколько месяцев она пугала меня этим намерением, вся¬
кий раз, как бывала в дурном расположении духа и желала
довести меня до отчаяния. Но я не знал, где сейчас госпо¬
дин Жак — в Турени или в Дофинэ. В надменной записке,
которую Сильвия оставила для меня в своем домике, она не
удостоила сказать, куда направляет свои стопы, и поэтому
сюда я приехал наугад. Я устроился в хижине лесного сто¬
рожа, скаредного и скрытного старика; я выбрал его среди
других хозяев за то, что у него злая физиономия, на кото¬
рой написана алчность, — за деньги он готов помочь мне
поубивать здесь всех мужчин и похитить всех женщин.
Итак, можешь теперь рисовать в догадках мое пребывание
в самой романтической на свете долине, где я, чтобы избе¬
жать любопытных, чаще расхаживаю в костюме браконьера,
нежели в одежде порядочного человека, — и я действительно
браконьерствую иод покровительством моего хозяина, а по
вечерам вместе с ним приготовляю ужин, который мы добы¬
ваем с оружием в руках. Вообрази себе, как крепко я сплю
на дрянной койке, читаю в лесу урывками какой-нибудь ро¬
ман под сенью могучих дубов, а иной раз отправляюсь на
сентиментальные потаенные вылазки, блуждая вокруг жи¬
лища моей жестокосердой повелительницы (ни дать ни взять
господин Ловлас), и как я пишу тебе на колене, при свете
смоляного факела. Самое смешное во всех моих похожде¬
ниях то, что я отдаюсь им совершенно серьезно, что я дей¬
ствительно грущу и влюблен, как голубок. А эта Сильвия!
Горе мое! Право, лучше бы мне руки лишиться, чем с нею
встретиться! Ты достаточно хорошо ее знаешь и можешь
понять, сколько страданий должны доставлять такому про¬
стодушному человеку, как я, ее романтические прихоти и
гордое презрение ко всему, находящемуся за пределами
идеального мира, в котором она замыкается. Я сам немного
виноват в своем несчастье. Я обманывал ее, вернее — обма¬
нывался сам, уверяя Сильвию, что я беглец, покинувший
Этот идеальный мир и вполне способный возвратиться
в него. Да я и в самом деле так думал и в первые дни был
именно тем поклонником, какого она должна была или
могла полюбить. Но мало-помалу обычная моя беспечность
и легкомыслие взяли верх. Я прислушался также к голосу
холодного рассудка и увидел Сильвию такой, какова ока
в действительности, — восторженной, все преувеличиваю¬
щей, немного сумасбродной.
140
Но рто открытие не помешало мне страстно влюбиться
в нее. Восторженность, которая делает провинциальных де-
еиц такими смешными, придавала красоте Сильвии что-то
необычайное, вдохновенное — в этом, пожалуй, и состоит
самое большое ее очарование, самая пленительная черта.
Но Сильвия получила ее от господа бога на свою беду и на
беду своих обожателей, потому что она может вызвать
у них восторг, но не в силах покорить их. Гордая до безумия,
она требует полного к себе доверия, словно мы живем в зо¬
лотом веке, и заявляет, что всякий, кто осмелится ее запо¬
дозрить в чем-либо дурном, — человек подлый и разврат¬
ный. Поскольку у меня вызывают тревогу странности в ее
поведении и я стал ревновать ее из-за необычной для жен¬
щин свободы в поступках, она потеряла ко мне всякое ува¬
жение; я был низвергнут с горних высот, куда она возвела
меня и посадила рядом с собою, я упал с небес в грязный
мир страстей человеческих, в который эта сильфида еще не
удостаивала ступить своей белоснежной точеной ножкой.
И с тех пор наша любовь стала чередой размолвок и прими¬
рений. Помню, как однажды я с грустью рассказал тебе
о нашей ссоре, последовавшей за недавним примирением.
И ты меня спросил:
— На что ты жалуешься?
— Ах, друг мой, ты, может быть, и знаешь женщин, но
ты не знаешь Сильвии. У нее малейшая твоя провинность
приобретает огромное значение, каждая новая ошибка роет
могилу, в которой она хоронит частицу своей любви. Правда,
она и прощает, но это прощение хуже, чем гнев. Гнез у нее
бурный — тогда она исполнена страстного волнения, а про¬
щение холодное, не знающее жалости, как смерть.
Я был во власти бесконечных подозрений: то меня му¬
чила неуверенность, то я опасался стать Яхертвой искусней¬
шей кокетки, то боялся, что оскорбляю чистейшую из жен¬
щин, и я был несчастен близ нее, но никогда у меня не
хватало сил расстаться с нею. Двадцать раз она меня про¬
гоняла, и двадцать раз я просил у нее пощады после тщет¬
ных своих попыток жить без нее. В первые дни изгнания
я надеялся, что буду только радоваться вновь обретенной
свободе и покою. Я блаженствовал, испытывая сладостное
чувство безразличия и забвения. Но вскоре на меня напала
тоска, и я уже сожалел о волнениях и благородных муках
страсти. Я бросал вокруг испытующие взгляды в поисках
новой любви, но беспечность моя и деятельный характер
141
равно отдаляли меня от других женщин. По своему нраву
я предпочитал обществу женщин охоту, рыбную ловлю, все
Энергические утехи сельской жизни, которые Сильвия де¬
лила со мной. К тому же мне страшно было, что придется
обучаться другим видам осады ради новой победы. Да и ка¬
кая женщина может сравниться с Сильвией красотой, умом,
чувствительностью и благородством души! Теперь, когда я
потерял ее, я отдаю ей справедливость, я сам себе удив¬
ляюсь и негодую на себя за то, что мог заподозрить в недо¬
стойном поступке столь возвышенную женщину, у которой
даже надменность доказывает, что она не способна уни¬
зиться до лжи. А когда я бываю с ней, я страдаю от ее кру¬
того, неумолимого нрава, от ее бурного характера, от ее
невыносимой таинственности и от странных ее требований.
Она не снисходит к моему несовершенству, не прощает ни
одного моего недостатка, из всего извлекает доводы, чтобы
доказать, до какой степени ее душа выше моей. А что мо¬
жет быть более пагубно для любви, чем это взаимное иссле¬
дование двух ревнивых и гордых сердец, стремящихся пре¬
взойти друг друга? Я быстро уставал от этой борьбы, мне
хотелось любви менее требовательной и менее возвышен-
пой. Сильвия подавляла меня своим презрением и иной раз
так красноречиво, с таким жаром доказывала мое убоже¬
ство, убожество моей души, что я приходил к убеждению,
будто я не создан для любви и даже не осмеливался на¬
деяться, что достоин ее познать. Но если это так, к чему же
господь предназначил меня в сем мире? Не знаю, куда вле¬
чет меня мое призвание. У меня нет никакой сильной стра¬
сти, я не игрок, не распутник, не поэт; я люблю искусства,
довольно хорошо понимаю в них толк, они дают мне отдох¬
новение и радость, но я не мог бы сделать их главным своим
занятием. Свет скоро мне надоел, я чувствую, что человеку
необходимо найти цель в жизни, а самая желанная цель,
по-моему, — это любить и быть любимым. Возможно, я был
бы счастливее и разумнее, будь у меня профессия; но я об¬
хожусь без нее — ведь у меня есть скромное состояние, не
расстроенное никаким беспутством, и поэтому я могу вести
ту праздную и легкую жизнь, к которой привык. Для меня
было бы несносно тянуть какую-нибудь лямку. Я люблю
сельскую жизнь, но, конечно, хотел бы вести ее с подругой,
которая дарила бы мне радости ума и сердца, а иначе среди
окружающего чисто материального существования мною
скоро овладела бы тоска одиночества. Быть может, мое на^
142
значение — брак и семья. Я люблю детей, характер у меня
мягкий и спокойный; мне думается, я был бы почтенным
обывателем какого-нибудь захолустного городка нашей мир¬
ной Швейцарии. Меня уважали бы, как знающего земле¬
дельца и примерного отца семейства, но я хотел бы, чтобы
моя жена была более образованною особой, чем те мещанки,
которые с утра до вечера вяжут синий чулок. Да боюсь,
что я и сам отупел бы, почитывая газету, покуривая трубку
и попивая пиво в кругу моих достойных сограждан — один
другого проще и безобиднее.
Словом, мне нужно найти себе жену, которая по разви¬
тию была бы ниже Сильвии, но выше всех знакомых мне
невест, какие, думается, не прочь выйти за меня. Однако
прежде всего мне нужно исцелиться от любви к Сильвии,
но от этого недуга моя душа еще не скоро избавится.
Не зная, что делать, я приехал сюда, решив еще раз по¬
пытать счастья. Сначала я намеревался, как обычно, бро¬
ситься к ее ногам, но вдруг мне пришло желание последить
за ней, расспросить, какого мнения о ней окружающие, все
разведать и понаблюдать за ней без ее ведома — все для
того, чтобы раз и навсегда выбросить из головы подозрения,
которые так часто мучили меня и, быть может, будут еще
мучить: ведь Сильвия отличается поразительным талантом
вызывать эти подозрения, глубоко презирает самые простые
объяснения, а в несчастной моей голове живо разыгрывается
фантазия и жестоко меня терзает. До сих пор я еще ничего
не узнал, так как моя повелительница живет здесь лишь три
недели и в этих местах никто о ней ничего не слышал.
Если б она знала, что я задумал, она бы мне никогда не
простила такой затеи, но она о ней не узнает, тем более
что мои наблюдения почти уже закончены. Вчера она меня
узнала, несмотря на мой маскарад, и оказала мне весьма
дерзкий прием. Мне придется появиться в своем обычном
виде. Жак меня знает и все равно скоро открыл бы, что
Это я. Они с Сильвией, пожалуй, стали бы смеяться надо
мной, так уж лучше я сам буду смеяться вместе с ними.
Этот Жак, несомненно, порядочный человек; его холод¬
ный характер и сдержанные манеры никогда не позволяли
мне обращаться с ним запросто, а к тому же я до сих пор
питал ужаснейшую ревность к нему. Теперь у меня есть
основания считать, что мои подозрения были грубой неспра¬
ведливостью. Но я все-таки немного сержусь на него — ведь
он отчасти виноват в том, что Сильвия так долго и с такой
143
презрительной гордостью отказывалась успокоить меня, рас¬
крыв мне свое родство с Жаком и объяснив тем самым свои
отношения с ним. Я досадую на него также за то, что для
Сильвии он идеал, воплощение всего великого и прекрас¬
ного на свете, единственная душа, достойная парить в эмпи¬
реях на одной высоте с нею, словом — предмет платониче¬
ской любви, романтического преклонения, которое уже не
вызывает у меня ревности, но в достаточной мере уязвляет
мое самолюбие. Это не помешает мне стать другом госпо¬
дина Жака, готовым во всех обстоятельствах оказать елу
услугу; но если бы я мог, перед тем как обменяться с ним
дружеским рукопожатием, немножко подразнить его и ото¬
мстить Сильвии, изобразив, что я влюбился в другую, меня
бы это позабавило.
Для того чтобы уразуметь это мое новое безумство,
тебе надо знать, что у господина Жака есть жена, очарова¬
тельная маленькая женщина с розовым личиком. Прелесть
невообразимая! Она не так хороша, как Сильвия, но, бес¬
спорно, ее милее, менее горда и надменна, хоть душа у нее
на свой лад романтическая. Я получил от нее залог благо¬
склонности — браслет, который был мне брошен из окна
с очень ласковыми словами; это произошло недавно вече¬
ром, когда я решил усладить слух моей тигрицы страстными
звуками флейты. Я вовсе не самодовольный фат и не вижу
в полученной награде ничего лестного для своего тщесла¬
вия, даже не знаю, видела ли она мое лицо, а в тот вечер
я не предстал перед ней даже в виде призрака: лишь зву¬
кам флейты, упоению весенним вечером и какой-нибудь
мечте, достойной юной школьницы, обязан я этим залогом
покровительства. Я человек порядочный и весьма неловкий
герой романа, а потому не способен злоупотребить малень¬
ким кокетством молодой женщины. Но ведь дозволительно
же мне продлить роман еще на несколько дней. Я начал его
с поцелуя, который, возможно, заронил некоторое волнение
в сердце белокурой Фернанды, когда она узнала, что ее и
Сильвию поцеловал в темноте не Жак, а кто-то другой.
Не находишь ли ты, что под влиянием досады я стал, во¬
преки своей натуре, существом вероломным? В вечер поце¬
луя я думал только о Сильвии: я проник в дом через одну
из застекленных дверей гостиной, которая выходит в сад;
я намеревался открыто попросить у Сильвии прощения за
все свои грехи — за те, которые совершил и которых не со¬
вершал. Сильвия играла на фортепьяно. Было темно; жен¬
144
щины не заметили, что вошел кто-то третий. Я сел на ди¬
ван. Одна из подруг села рядом со мной, но в темноте не
заметила меня. Я хотел было схватить ее в объятия, как
вдруг по голосу определил, что Сильвия по-прежнему сидит
за фортепьяно. Я подслушал их короткий сентиментальный
разговор с Фернандой, а в ту минуту, когда они обнару¬
жили меня, поцеловал Сильвию и хотел было заговорить,
но тут Фернанда, услышав, что я поцеловал ее подругу,
приняла меня за своего мужа и подставила мне личико, сде¬
лав обиженную гримасу, как ревнивый ребенок. Попробуй-ка
удержись тут от соблазна! Не знаю уж как, но в темноте
наши губы встретились. Честное слово, я так был смущен
Этим приключением, что тут же убежал, не открыв женщи¬
нам, что я вовсе не Жак. С тех пор я знаю через моего хо¬
зяина, который приходится дядей Розетте, горничной обеих
дам, что прелестной Фернандой овладел панический страх,
и стоит шелохнуться в парке листочку или мыши пробежать
в замке, как ей делается дурно. Страх и обмороки хозяйки
замка были бы на руку какому-нибудь дерзкому проказ¬
нику, но, к счастью для Фернанды, я не принадлежу
к дерзким проказникам, да и не так уж влюблен.
Но эти приключения меня занимают и забавляют; это
дозволительно в моем возрасте — мне двадцать четыре года.
Погожие дни, лунные ночи, дикая и живописная долина,
густые леса, полные тени и таинственности, величавый за-
мок, возвышающийся на пологом склоне холма, егеря, мель¬
кающие в долине, оглашающие ее звуками медных рожков,
лай собак, две охотницы, прекраснее, чем все нимфы Дианы:
одна темноволосая, высокая, гордая и отважная, другая бе¬
локурая, робкая и сентиментальная, обе на великолепных
лошадях, бесшумно скачущих по лесным мхам, — все это
похоже на сон, и мне хотелось бы никогда не просыпаться.
XL
От Фернанды — Клемане
Вторпик
Приключение все осложняется и уже причиняет мне
много волнений и горя. Я очень виновата перед Жаком, что
все скрыла от него, молчу и теперь, и с каждым днем вина
моя все увеличивается, но я боюсь его упреков и гнева.
6 Ш. Санд, т. 3
145
Не знаю, каков Жак в гневе, не могу поверить, что он когда-
нибудь покажет мне эт°? и все же, разве может мужчина
спокойно отнестись к тому, что его жена приняла от кого-то
объяснение в любви?
Да, Клемане, вот к чему меня привело роковое недора¬
зумение с браслетом. Вчера вечером я была в своей спальне
с детьми и с Розеттой; дочке, по-видимому, нездоровилось,
она все не засыпала. Я велела Розетте унести свечу, — мо¬
жет быть, свет раздражает ребенка, думалось мне. Некото¬
рое время мы сидели в темноте, я держала малютку на ко¬
ленях и старалась убаюкать ее песенкой, но она только
сильнее кричала, и я уже начала беспокоиться, как вдруг
с другого конца комнаты раздались звуки, похожие на неж¬
ную, тихую жалобу. Девочка тотчас умолкла и как будто
с восхищением слушала; я сидела, затаив дыхание, не могла
пошевельнуться от удивления и страха. Так, значит, незна¬
комец проник в мою спальню, он наедине со мною? Я не
осмеливалась позвать на помощь, не осмеливалась убежать.
Когда флейта умолкла, вошла Розетта и восхитилась, видя,
что маленькая успокоилась и уже не плачет.
■— Иди скорее за свечой! Скорее! Скорее! — сказала
я. — Мне ужасно страшно. Зачем ты оставила меня одну?
‘— Но вам придется еще побыть одной, пока я принесу
свечи.
— Ах, боже мой, да зачем же у тебя нет свечи в спаль¬
не? — воскликнула я. — Нет, не уходи, не оставляй меня
одну. Ты разве ничего не слышала, Розетта? Ты уверена,
что, кроме нас, тут никого нет?
— Я никого не вижу, кроме вас, сударыня, ваших ма-'
люток и себя самой, и я ничего не слышала, кроме флейты*
— Кто же играл на флейте?
— Не знаю. Наверно, барин. Кто же еще в доме умеет
играть на флейте?
— Это ты, Жак? — крикнула я. *— Если это ты, пере-*
стань, пожалуйста, пугать меня. Право, я умру от страха.:
Я прекрасно знала, что играл не Жак, и говорила так
для того, чтобы заставить нашего преследователя дать нам
объяснение или удалиться. Никто не ответил. Розетта раз¬
двинула оконные занавески и при свете луны обследовала
все углы и закоулки комнаты, но никого не обнаружила.:
Она, вероятно, посмеялась в душе над моими страхами, да
мне и самой стало стыдно за себя; я велела ей пойти при*
нести свечу, а когда она вышла, заперла дверь на задвижку*
146
Напрасный труд! Незнакомец влез в окно. Не знаю, как он
Это сделал, может быть, отважно спустился с верхней гале¬
реи на решетчатую ставню моего окна или же взобрался
снизу с помощью лестницы. Как бы то ни было, он проник
в комнату так же спокойно, как будто вошел с улицы. Гнев
придал мне силы, я бросилась вперед и, закрывая грудью
колыбель своих детей, позвала на помощь; но он стал на
колени посреди комнаты и сказал мне тихим голосом:
— Возможно ли, что вы боитесь человека, который хо¬
тел бы доказать вам свою преданность, отдав за вас свою
жизнь?
— Не знаю, кто вы, сударь, — ответила я дрожащим го¬
лосом, — но, конечно, это большая дерзость с вашей сто¬
роны войти таким способом в мою спальню. Уходите! Ухо¬
дите! И чтобы я вас никогда больше не видела, а не то я
все расскажу мужу.
— Нет, — ответил он, приближаясь ко мне. — Нет, вы
не сделаете этого. Пожалейте человека, доведенного до от¬
чаяния.
В эту минуту я увидела на руке у него браслет, и мне
пришла мысль потребовать его обратно. Я предъявила свое
требование властным тоном и поклялась, что полагала, будто
бросила браслет мужу.
— Я готов во всем вам повиноваться, — сказал он с по¬
корным видом, — возьмите ваш браслет, но знайте, что вы
отнимаете у меня единственную мою радость, единственную
в жизни надежду.
Он снова опустился на колени, совсем близко от меня,
и протянул ко мне руку. Я не решилась сама снять брас¬
лет — ведь мне пришлось бы дотронуться до его руки или
хотя бы до одежды; я считала это неприличным. А он, ви¬
димо, подумал, что я колеблюсь, и сказал:
— Вы почувствовали сострадание ко мне? Вы согласны
оставить его мне, не правда ли? О дорогая Фернанда!
Он схватил мою руку и дерзко поцеловал ее несколько
раз кряду.
Я принялась звать, кричать, и тотчас на соседней гале¬
рее послышались шаги, но, прежде чем ко мне вошли, незна¬
комец, как кошка, выскочил из окна.
Жак и Сильвия постучались в дверь, которую я заперла
на задвижку и все не отпирала, хоть и молила их господом
богом войти. И вот эта запертая мною дверь, обстоятель¬
ство, роковым образом связанное с появлением какого-то
6*
147
мужчины в моей спальне, помешала мне рассказать всю
правду. Я только сказала, что услышала флейту, что я по¬
слала Розетту за свечой, что она нечаянно заперла меня,
что мне послышался какой-то шум в моей спальне и тогда
я совсем потеряла голову. Так как домашние считают меня
немножко помешанной на всяких страхах, они прекратили
свои расспросы. Розетта подтвердила, что, проходя по гале¬
рее, она действительно слышала флейту. Произвели наспех
розыски в доме и в саду. Никого не нашли и, смеясь, поста¬
новили вызвать жандармский патруль для охраны моей
особы. Сильвия принесла доломан и кивер Жака, наряди¬
лась в них и приклеила себе усы, затем встала с саблей
наголо за моей спиной и следовала за мной по комнате
в качестве телохранителя. Она была прелестна, как ангел,
в этом костюме. Мы хохотали до полуночи, а потом легли
спать, и до утра все было спокойно. Но на душе у меня
очень тревожно. Я чувствую, что поступила нехорошо, вме¬
шалась в какое-то безрассудное приключение, которое мо¬
жет иметь плачевные последствия. Дай бог, чтобы все они
пали на меня одну!
Четверг
Я получила следующую записку, переданную Розетте
ее дядей, лесным сторожем:
«Прелестная и кроткая Фернанда, не сердитесь на меня,
не думайте дурно о моем поведении. Вы можете спасти меня
от вечного несчастья и сделать меня счастливейшим из дру¬
зей и возлюбленных. Я люблю Сильвию, и она любила меня.
Не знаю уж, какой я совершил непоправимый проступок, за
что она лишила меня своего доверия, чем я заслужил ее
гнев. Я откажусь от нее лишь вместе с жизнью. Я надеюсь
на вас. Да, на вас вся моя надежда. У вас любящая и бла¬
городная душа, я это знаю. Вообще я знаю о вас больше,
чем вы думаете. Я подобрал браслет, который вы бросили
мужу, и готов отдать его вам, если вы не оставите его мне
во имя святой братской дружбы: ведь он в глазах моих —
залог доверия и спасения. Простите меня за то, что я напу¬
гал вас, — я надеялся поговорить с вами по секрету; теперь
я вижу, что это невозможно, если вы сами не окажете мне
такую милость. Не правда ли, вы окажете ее мне, прекрас¬
ный белокурый ангел? Ваше назначение на земле утешать
148
несчастных. Нынче вечером я буду ждать вас под большим
вязом на Перекрестке четырех тропинок у входа в Темную
долину. Если угодно, возьмите с собою провожатого, какого-
нибудь надежного человека, но только не супруга вашего.
Он меня знает, я льщу себя мыслью, что он уважает меня
и расположен ко мне; но сейчас он настроен против меня,
и если вы не постараетесь оправдать меня, у меня нет ни¬
какой надежды снова войти к нему в доверие. Если вы не
придете, я положу ваш браслет под камень около вяза; при¬
кажите взять его оттуда, но он будет запачкан моею кровью.
Октав».
Как ты полагаешь, что я должна сделать? Но к чему
спрашивать? Ты мне ответишь только через неделю, а мне
надо принять решение сегодня, еще до вечера. Пойти па
свидание к этому молодому человеку, в особенности теперь,
когда я знаю, что Жак не на его стороне; сделать это ради
того, чтобы примирить его с Сильвией? Конечно, это во
мнении света большая неосторожность, но совесть моя су¬
дит иначе: я не вижу тут ничего дурного. Могут последовать
неприятности, но лишь для меня одной: я рискую рассер¬
дить Жака и навлечь на себя его упреки. Однако ж, если
мне будет сопутствовать удача, я могу оказать услугу
Сильвии и Октаву, быть может — составить счастье всей их
жизни, так как без любви не может быть счастья. Пусть
Сильвия скрывает свое горе — я вижу теперь, почему ее то¬
мят черные думы, почему таким мрачным ей кажется буду¬
щее. Если она могла полюбить этого молодого человека, то,
уж верно, он выше заурядных людей, наверно, у него пре¬
красная душа: ведь Сильвия очень разборчива в своих при¬
вязанностях и слишком горда, чтобы полюбить недостойного
человека. Теперь мне ясно, что на охоте она сразу узнала
своего возлюбленного, переодевшегося егерем. Как она его
ударила за попытку оказать ей услугу! И мне ясно также,
что в этом ударе хлыстом и в полном молчании, которое
она хранила относительно своего открытия, гораздо больше
лукавой насмешки, чем настоящего гнева. Держу пари,
что она умирает от желания снова увидеть милого дружка
у ног своих и жаждет, чтобы его поскорее привели к ней.
Иначе и быть не может. Октав любит ее до безумия, раз он
пускается на такие проделки, чтобы добиться ее прощения.
У него прелестное лицо — по крайней мере оно показалось
мне прелестным, когда я мельком увидела его при свете
149
луны в своей спальне. Жак слишком суров и непреклонен.
С Сильвией он обращается как с мужчиной, он не догады¬
вается о слабостях женского сердца и не понимает, как я
понимаю, сколько тоски и страданий таится в твердости
Сильвии. Если я откажусь помочь ее примирению с Окта-
вом, быть может, ей придется проститься с мечтой о счастье,
быть может, она обречет себя на вечное одиночество. А этот
молодой человек! Что, если он и в самом деле покончит
с собой! По-моему, он на это способен — он, должно быть,
действительно влюблен. Что делать? Не осмеливаюсь при¬
нять никакого решения. К счастью, у меня еще есть вре-
мя — могу думать до вечера.
XLI
От Октава ^— Герберту
Друг мой, я поспешил все поставить на свое место, а то
мои дела уже начали запутываться. Фернанда принимала
мои шутки всерьез, и пора было открыть ей глаза, иначе
она могла узнать, кто я такой, и пожаловаться мужу, или
же мне пришлось бы ухаживать за ней по-настоящему. Я не
хотел ни того, ни другого. Может быть, при моем по-женски
впечатлительном характере, постоянно подвергающемся при¬
ступам какого-нибудь волнения, мне было бы легко обра¬
тить в свою пользу романтические обстоятельства своего
знакомства с Фернандой и за короткий срок достигнуть
больших успехов в ухаживании за нею. Ведь такие жен¬
щины, как Сильвия, отдаются по любви, а такие, как Фер¬
нанда, попадаются в сети, сами не зная почему, и тут же
приходят в отчаяние. Думаю, что на моем месте какой-ни¬
будь жуир поступил бы не столь добродетельно, как я, но
ведь я не имею чести быть Ловласом и поступил по-своему,
избегая всякого коварства. Взволновать чувства молодой
женщины, к которой я вовсе не питаю любви, а на следую¬
щий день, к стыду и гневу несчастной, приняться на ее гла¬
зах ухаживать за другой — было бы не только подло, но и
глупо. После того как я добьюсь обладания обеими подру¬
гами, они, несомненно, меня прогонят и возненавидят;
к тому же я не думаю, что воспоминание о едином часе
пылких объятий с Фернандой стоило бы радости просто си¬
деть целый год рядом с Сильвией.
150
И вот я внезапно оборвал интригу, становившуюся уж
слишком безрассудной, но по своему сумасбродству не ре¬
шился прекратить сразу весь роман, а сделал Фернанду
своей наперсницей и покровительницей. Я написал ей сен¬
тиментальное письмецо, где с помощью некоторой лести,
преувеличения и маленькой лжи умолял ее прийти ко мне
на свидание, чтобы поговорить о великом деле моего прими¬
рения с Сильвией. Я составил план с таким расчетом, чтобы
завязавшиеся у меня невинные отношения с моей прелест¬
ной защитницей продлились как можно дольше. Стало быть,
еще несколько дней можно тешиться лунным светом, при¬
зывами флейты, прогулками по мху, мельканьем белых
платьев между деревьями, записочками, положенными под
камень возле старого вяза, словом — всеми аксессуарами
романа, то есть главной его прелестью. Я настоящий ребе¬
нок, не правда ли? Ну что ж — ребенок! И не стыжусь
Этого. Ведь так долго меня снедали тоска и грусть.
XLII
От Фернанды Клемане
Ну вот, я все-таки решила пойти утешить бедненького
влюбленного. Говори что хочешь, но мне думается, я по¬
ступила правильно, и сердце мое исполнилось блаженным
чувством умиления. Я взяла с собой Розетту, потребовав,
чтобы она обо всем молчала (она уже посвящена в тайну),
и мы вместе пошли к вязу. Несчастный Октав встретил
меня радостными изъявлениями признательности. Он очень
приятный молодой человек и, как я теперь уверена, достоин
Сильвии. Он мне рассказал о своих горестях, обрисовал ха¬
рактер Сильвии и свой собственный так хорошо, что я по¬
няла, почему они должны были зачастую обижать друг
друга без всякой видимой причины. Знаешь, его рассказ
произвел на меня странное впечатление: мне казалось, что
я читаю историю моей любви за последний год. Бедный
Октав! Мне жаль его так сильно, что он этого и представить
себе не может. Я понимаю, сколько он выстрадал, и, право,
уж не знаю, не следовало ли мне посоветовать ему забыть
навеки свою любовь и поискать душу, более схожую с ним.
Да, у него те же мучения и та же участь, что у меня. Мо¬
лодому, доверчивому, неопытному, как у меня, сердцу
151
пришлось столкнуться с таким же гордым, упрямым и строгим
характером, как у Жака. Теперь, когда он меня хорошо по-
знакомил с натурой Сильвии, я убеждена, что она действи¬
тельно сестра моего мужа. Если же она только его ученица,
он, несомненно, внушил ей свои правила любви, и она в точ¬
ности усвоила их. Зачем они не супруги! Оба были бы на
одном уровне.
Примирить Сильвию с Октавом — дело нелегкое, и я даже
не знаю, возможно ли это. При первом свидании мы с Окта¬
вом не пришли ни к какому заключению. Я могла остаться
только час, и весь он ушел на то, чтобы Октав мог разъяс¬
нить их взаимоотношения. Октав обещал сказать завтра, что
мне надо сделать. Значит, сегодня вечером мы еще раз
встретимся. Мне нетрудно отлучиться на час так, чтобы
в замке ничего не заметили. Жак и Сильвия всегда не прочь
побыть вдвоем и пофилософствовать, высказывая крайне
мрачные мысли, и в это время они не очень-то обращают
внимания на мою особу — где я и что делаю. Да и кто знает,
любит ли еще меня Жак настолько, чтобы чувствовать рев¬
ность?
Ах, как все переменилось, милая моя Клемане! Правда,
мы и теперь счастливы, если счастье состоит в спокойствии
и в отсутствии взаимных упреков. Но какая разница с пер¬
выми днями нашей любви! Тогда нас переполняла радость,
непрестанный восторг, а души наши оставались спокойны и
безмятежны. Кто же разрушил этот светлый покой, кто
погубил это счастье? Не могу поверить, что только я всему
причиной. Правда, есть тут и моя вина, но с человеком ме¬
нее совершенным и более снисходительным, чем Жак, пер¬
вые наши страдания не ослабили бы уз, соединяющих нас,
а быть может, укрепили бы их. Почему Октав, несмотря на
суровость и странности Сильвии, любит ее с каждым днем
все больше, словно любовь его возрастает от тех мук, кото¬
рые он переносит из-за нее? Почему Жак не может быть
со мною ребенком — ведь становится же Октав рабом и тер¬
пеливой жертвой Сильвии? Кажется, Жак теперь доволен,
что дети отвлекают меня от него, а Сильвия отвлекает его
самого от меня. Но он-то не ревнует меня к детям, а я рев¬
ную его к сестре. По всей видимости, между мною и Жаком
только дружба; он от этого не страдает, а я плачу ночи на¬
пролет о прежней нашей любви.
Да разве эта Сильвия — женщина? У нее каменное
сердце. Разве Жак не должен был бы предпочесть ей меня?.
152
Ведь я бы умерла, если б потеряла его, а Сильвия готог.а
перенести любые несчастья и уверена, что во всех горестях
найдет себе утешение. В этом мире мы любим лишь себе
подобных. Почему же я тогда по-прежнему люблю Жака?
Вся сила характера, все величие души не делают его любовь
столь же прочной и великодушной, как мое чувство.
Сильвия больше не думает об Октаве, как будто его ни¬
когда и на свете не было. Однако она знает, что он тут и
что приехал он только ради нее. Это не мешает ей спокойно
спать, петь, читать, беседовать с Жаком о звездах и лупе,
не удостаивая бросить взгляд на землю и посмотреть на пре¬
данного поклонника, плачущего у ее ног. Меж тем Октав
достоин лучшей участи и более нежной любви. У него чу¬
десный дар красноречия, чистое сердце и очень приятная
наружность. Я едва его знаю, а уже питаю к нему друже¬
ское расположение, ибо он сумел пробудить во мне участие
к его судьбе и бесхитростно открыл мне свою душу. Как
бы я хотела помирить его с Сильвией, и пусть бы они жи¬
ли неподалеку от нас! Какой бы появился у меня тогда на¬
дежный друг! Какую бы приятную жизнь мы вели вчетве¬
ром! Приложу все старания, чтобы мечта моя сбылась, —
это будет доброе дело. И, быть может, бог благословит мою
любовь к Жаку за то, что я возродила любовь Октава и
Сильвии.
XLIII
От Октава — Фернанде
Каким счастливым, каким утешенным оставили вы меня
сегодня, мой прекрасный друг, дорогой мой ангел-храни¬
тель! Вернувшись к себе, под кровлю из листьев папорот¬
ника, я чувствую потребность поблагодарить вас и сказать,
что сердце мое переполнено надеждой и признательностью.
Да, вы достигнете успеха, потому что очень этого хотите,
как вы сказали; если потребуется, вы броситесь на колени
рядом со мной, чтобы умолить надменную Сильвию, и вы
победите ее гордость. Да услышит вас бог! Как хорошо я
сделал, что обратился к вам и возложил надежды на вашу
доброту! Ваша наружность не обманула меня: вы действи¬
тельно ангельское создание — недаром говорят об этом и
ваши большие глаза, и ваша ласковая улыбка, и ваша
миниатюрная фигурка, изящество которой напоминает
153
прелестные изгибы цветка, и ваши золотистые волосы, словно
озаренные лучом яркого солнца. Когда я увидел вас в пер¬
вый раз, я прятался в вашем парке, и вы прошли мимо
меня, читая книгу. По всему вашему женственному облику
я понял, что вы именно та, кого я искал. И вы действи¬
тельно оказались той, кто был мне нужен тогда, — вас по¬
слал мне бог по милосердию своему. Спрятавшись в листве,
я смотрел, как вы медленно идете по аллее. Вы держали
в руках книгу, но время от времени поднимали от страницы
глаза и устремляли вдаль грустный и рассеянный взгляд;
мне казалось, что вы тоже несчастливы, и, если уж говорить
все начистоту, Фернанда, мне и теперь кажется, что вы во
всяком случае не так счастливы, как того заслуживаете.
Когда я вам рассказываю о своих страданиях, они, мнится
мне, находят отклик в вашем сердце, а когда я говорю, что
любовь чаще можно назвать первым из зол, чем первым
благом, вы отвечаете мне: «О да!», и в голосе вашем зву¬
чит несказанная скорбь. Ах, милая Фернанда, если вам
нуяша помощь друга, брата и если мне выпадет счастье
оказать вам такую услугу или по крайней мере облегчить
ваше горе, поплакав вместе с вами, откройте мне причину
святых ваших слез, и пусть бог поможет мне воздать вам
добром за добро.
С того дня, как я увидел вас, у меня, дошедшего до
полного отчаяния, возродилось мужество жить; я приехал
для того, чтобы сделать последнюю попытку, решив уме¬
реть, если она не удастся. Вечером я пришел к вам в го¬
стиную и услышал ваш разговор с Сильвией. И тогда я по¬
знал вашу душу, она открылась мне в немногих словах: вы
говорили о несчастной любви, вы говорили о смерти. Для
вас немыслимо было одинокое будущее, а ваша подруга смот¬
рела на него без страха. «О, вот кто мне сестра! — думал
я, слушая вас. — Так же, как и я, она полагает, что без
любви жить нельзя, лучше умереть; ее сердце — спаситель¬
ное убеяеище, буду молить ее о спасении; у нее я найду
сострадание, и если она не в силах мне помочь, то хотя бы
пожалеет меня; ее жалость я приму на коленях, как манну
небесную. Если Сильвия прогонит меня и я должен буду
отказаться от нее, я унесу в сердце светлое воспоминание
о святой дружбе и буду взывать к нему среди своих страда¬
ний». Ах, Фернанда, зачем Сильвия так непохожа на вас?
Не можете ли вы смягчить ее непокорную душу, поде¬
литься с нею кротостью и милосердием, которых так много
154
у вас? Поведайте ей, как женщины любят, научите ее, как
они прощают, а главное, скажите ей, что забвение провин¬
ностей нередко является более возвышенным, нежели само
их отсутствие; и, чтобы стать действительно выше меня, ей
надо меня простить. Ее злопамятство более преступно пе¬
ред богом, чем все мои грехи. Совершенство, которое она
ищет, о котором мечтает, существует лишь на небесах; но
дается оно в награду только тем, кто был милосерден на
Земле.
Нынче вечером я буду бродить вокруг вашего дома.
Луна встает лишь в десять часов; если вы достигнете неко¬
торых успехов, подойдите к окну и спойте несколько слов
по-итальянски; если запоете по-французски, стало быть, ни¬
чего доброго не можете мне сказать. Но тогда тем более
мне необходимо будет поговорить с вами, Фернанда. При¬
ходите на условленное место в одиннадцать часов. Сжаль¬
тесь над своим другом, своим братом!
Октав.
XLIV
От Фернанды — Октаву
Вчера я уже сказала вам, как мало я преуспела. Сегодня
у меня еще меньше надежды. Однако не надо падать ду^
хом, Октав: будьте уверены, что я не брошу вас. Погода
ужасная, и я не очень надеюсь встретиться с вами сегодня,
а посему решила написать вам и отдать письмо Розетте.
Она положит мое послание под камень около вяза.
Я попыталась поговорить с Сильвией о вас, но натолк¬
нулась на трудности, на которые и не рассчитывала: при
своем крутом и замкнутом нраве она воспротивилась моему
дружескому выпытыванию. Напрасно я приступала к ней
с ласковыми и вместе с тем деликатными расспросами —
я даже не могла добиться от этой скрытницы признания,
что она когда-то любила. Вот видите, Октав, близкие обра¬
щаются со мной как с четырехлетней девочкой; мой муж
и Сильвия воображают, что я не в состоянии понять их
чувства и мысли. Оба они замкнулись в своем мирке, счи¬
тают, что он доступен только им одним, и безжалостно
Запирают передо мною вход в него; я живу в одиночестве
меж двух гордецов, которые меня обожают, но не умеют
Это выразить. Вчера я сказала вам, что не могу назвать себя
155
счастливой; быть может, я нехорошо поступила, сделав
подобное признание, но вы так настойчиво спрашивали, так
ласково укоряли меня за скрытность, и мне казалось, что
я нанесу оскорбление вашей дружбе, если в ответ на нее
откажу вам в доверии. Вы поведали мне о своих страда¬
ниях; вчера я была так взволнована, что вряд ли сумела
понятно передать мои собственные мучения. Но вам, Октав,
легко их вообразить себе — ведь это те же страдания, какие
изведали вы сами, и тот, кто три года переносит такую
жизнь, как ваша, конечно, поймет и то, что я выстрадала
за год. Вы по праву называете меня своей сестрой. Мы
с вами братья по несчастью, у каждого из нас судьба сме¬
шала в одной чаше слезы и желчь; мы оба обижены и не
поняты. Жак — родной брат Сильвии, не сомневайтесь:
у него тот я*е характер, та же гордость, то же непреклон¬
ное молчание. У меня масса недостатков, иных, чем те,
в которых вы себя обвиняете, — часто у нас с мужем про¬
исходят столкновения, мы терзаем друг друга без видимой
причины: одного слова, вопроса, взгляда бывает достаточно,
чтобы мы грустили целый день; меж тем Жак — сущий ан¬
гел, и, судя по тому, что вы говорили мне о Сильвии, ей, как
видно, далеко до его мягкости и доброты в минуты проще¬
ния. Но если характер у Жака и лучше, в сущности сердце
у них одинаковое; лишь потому, что мы разного пола и по¬
ложение у нас не одно и то же, они обращаются с нами
по-разному. Жак не может издеваться надо мной и прого¬
нять меня, как это делает с вами Сильвия, но в душе он
с каждым днем все дальше отходит от меня и про себя
думает то, что Сильвия бросает вам всегда: «Мы не созданы
друг для друга!».
Ужасные слова, быть может — неумолимый приговор!
Ах, что мы сделали? Чем заслужили его? Для меня непо¬
стижимо, как можно не любить того, кто любит тебя; для
Этого достаточно одного основания: он любит. Разве это пе
наилучшее основание? Разве это не заслуга, за которую
ему следует все простить? Разве не заключают в себе пол¬
ное искупление всякой вины слова: «Я люблю тебя!». Жак
часто мне говорил их, и с каким восторгом я их ловила!
Случалось, я целыми днями думала о том, что он очень
жесток и очень виноват передо мной, но стоило ему по¬
дойти ко мне с этими сладостными и святыми словами, я не
просила у него иных оправданий: они стирали в моих гла¬
зах все его провинности и все зло, причиненное им. Почему
156
в моих устах эти слова не имеют такой же ценности? Ах,
Октав, эти двое думают, что они умеют любить!
Ну что ж! Наберемся мужества и будем любить их пе¬
чальной и терпеливой любовью; быть может, они станут
справедливы, видя наше смирение; быть может, они пожа¬
леют нас, видя, как мы страдаем. Дадим же друг другу
руку и пойдем вместе по юдоли слез. Если моя друя<ба
вам в помощь и утешение, знайте, что и ваша дружба мне
тоже дорога. Как жаль, что я не могу дать вам счастья!
Да и как бы мне дать его? Разве дашь то, чего у тебя
нет?
Надо решиться поговорить с Жаком; но чем дальше,
тем меньше я льщу себя надеждой, что просьба, переданная
моими устами, принята будет хорошо. Последние два-три
дня он непостижимо холоден со мной, совсем меня не за¬
мечает. А Сильвия необычайно внимательна, предупреди¬
тельна, осыпает меня ласками; но когда я пытаюсь погово¬
рить с ней о чем-либо ином, кроме ботаники или музы¬
кальных партитур, я наталкиваюсь на искусные преграды,—-
Сильвия стремится избежать моего попечения. Она точно
Жак: добрая, привязчивая, преданная — и, как он, недовер¬
чивая, непонятная. Попробуйте написать или ей, или моему
мужу, я передам письмо: скажу, что видела вас, и буду
тогда иметь право поговорить с ними и взять вас под свою
защиту. Но если вы до сих пор не позволяете мне сказать,
что вы здесь, чего же я, по-вашему, могу добиться от людей,
которые делают вид, будто они не знают даже имени ва¬
шего? Если вы последуете моему совету и напишете письмо,
мне придется скрыть от Жака нашу с вами дружбу и ска¬
зать, что вы меня встретили в парке, подошли ко мне в тот
самый день, когда я заведу о вас речь. Эт0 будет первая
ложь в моей жизни, но, мне думается, она необходима. Если
у нас будет такой вид, что мы слишком уж хорошо сговори¬
лись, чтобы победить их гордость, они и сами сговорятся и
станут держаться настороже; они поведут между собой раз¬
говор о нас обоих, и если им случится в день самого мрач¬
ного их философствования провести параллель между нами,
мы с вами погибли! Тот из нас, кто еще не совсем низверг¬
нут в бездну, упадет в нее вместе с другим.
Прощайте, Октав. Расположение духа у меня унылое,
как нынешняя погода, и меня одолевает какой-то необъяс¬
нимый страх; боюсь, как бы вы не принесли мне несчастье
или как бы я сама не погубила все, желая вас спасти.
157
Простите, что я пала духом, когда вы так нуждаетесь
в надежде и утешении; может быть, завтра день будет для
нас обоих удачнее.
Не забудьте, друг, в первое же наше свидание принести
мой браслет. Буду бога молить, чтобы дождь перестал. Если
сегодня вечером мне нельзя будет выйти, поставлю на по¬
доконник фонарь..
XLV
От Клемане — Фернанде
Фернанда! Фернанда! Ты губишь себя и, уж сказать по
правде, начала слишком рано. Мне больно думать о тебе.
Я хорошо знала, что когда-нибудь это с тобой случится. При
твоей слабохарактерности и отсутствии глубокой любви
между тобой и мужем это всегда казалось мне неизбежным;
но я надеялась, что ты дольше будешь сопротивляться своей
судьбе и поведешь против нее более благородную, более му¬
жественную борьбу. Ты слишком быстро дала победить себя.
Бедненькая моя Фернанда, ты в таком возрасте, когда жен¬
щины еще не умеют извлечь пользу из своей злой участи и
по крайней мере благоразумно вести свои сердечные дела.
Ты себя скомпрометируешь, попадешься мужу, будешь мо¬
лить его о прощении, он тебя простит, ты снова изменишь
и мало-помалу станешь его врагом или рабыней. Фернанда,
да неужели ты не могла подождать два-три года?
Я знаю, ты еще чиста и, до того как произойдет первое
грехопадение, бесполезно прольешь много слез, будешь
искать защиты у всех святых и ангелов-хранителей, напрас¬
но вознося к ним молитвы; но зло уже совершилось, ты уже
погрешила в сердце своем. Ты любишь, любишь, дорогая,
бесспорно, не мужа своего, а другого мужчину.
Ты писала мне, еще не зная об этом, иначе письмо, по-
ясалуй, не было бы таким подробным, но положение твое для
меня столь же ясно, бедненькая моя Фернанда, как твое
прошлое и твое будущее. Этот Октав молод, ты заметила,
что у него прелестное лицо; он влезает в твои окна, он
играет на флейте и волшебными ее звуками убаюкивает
твоих детей; он разыгрывает роман, увиваясь вокруг тебя,
и вот ты полна смятения, смущения, волнения, иначе гово¬
ря — ты влюблена. Ты прекрасно могла с самого начала рас¬
сказать мужу о дерзком поведении Октава и поставить этого
158
господина на место, не заслужив при этом ни малейшего
упрека со стороны Жака. Но ведь тогда слишком быстро кон-*
чилось бы приключение, которое не столько страшит, сколь¬
ко забавляет и очаровывает тебя: ты ведь готова падать
в обморок всякий раз, как появляется привидение, и все же
всегда устраиваешься таким образом, чтобы вызвать в тем¬
ноте этот призрак. А враг повел обстрел с других батарей и,
чтобы приручить тебя, повествует тебе о своей любви к Силь¬
вии, хотя любви, быть может, никогда у него и не было, —
Это только предлог, чтобы добраться до тебя. Ты с готов¬
ностью ухватилась за этот предлог и без малейшего подо¬
зрения в искренности господина Октава бегаешь к нему на
свидания; словом, ты запуталась в любовной интриге, кото¬
рая будет иметь обычные последствия: кое-какие утехи и
горькие слезы.
Правда, чтобы извинить в собственных твоих глазах но¬
вую любовь, которая, как ты это чувствуешь, забурлила
в твоем сердце, ты перечисляешь, в чем твой муж виноват
перед тобою, и силишься доказать себе самой, что только
благодаря своему мужеству и самоотверженности ты до
сих пор любила его. Но вся твоя теория любви и права на
неверность зиждется на ложных основах. Во-первых, ты ни¬
когда по-настоящему не любила Жака; во-вторых, его пове¬
дение не оправдывает проступка, который ты собираешься
совершить. Судя по всему, что ты мне рассказывала о нем,
он прекраснейший человек, и единственная его вина перед
тобой — то, что он вдвое старше тебя. Зачем искать какие-то
другие, более важные его преступления? Зачем нападать
на его характер и его сердце? Это несправедливо, Фернанда,
ты неблагодарная женщина. Достаточно того, что ты вот-вот
изменишь мужу, зачем же еще и клеветать на него? Признай
лучше, что ты молода, ветрена, что у тебя нет твердых пра¬
вил, а в характере — никакой силы, что ты чувствуешь по¬
требность в любви и предаешься ей. Все это несчастья, а не
преступления, но имей по крайней мере мужество отдать
справедливость Жаку и не обвиняй его ни в чем — разве
только в том, что в тридцать пять лет он вздумал жениться
на тебе.
Бьюсь об заклад, что ты уже успела посвятить господина
Октава в тайны своих домашних неприятностей — ведь он
поведал тебе, сколько он перестрадал из-за Сильвии или из-
за какой-нибудь другой дамы, и его повествование пробу¬
дило в тебе столько сочувствия к нему, что ты мгновенно
159
решила обратить его в своего друга, в своего брата. С тех
пор ты соответствующим образом и ведешь себя — пошли
записочки и свидания. Ах, что за прелесть первое письмо,
которое написал тебе господин Октав! Сколько там страсти,
сколько похвал, какие мольбы, какие нежные слова — и
все это для тебя, Фернанда! И ты, конечно, не заставила его
долго ждать: первая прибежала к нему на свидание, держу
пари! Теперь он, должно быть, весьма ясно сказал тебе, что
любит тебя, а не Сильвию, или если он когда-нибудь и лю¬
бил эту особу, то, узнав тебя, совершенно ее позабыл. Воз¬
можно, его признание помешало тебе два дня подряд хо¬
дить к большому вязу, но на третий день у тебя уже не хва¬
тило сил удержаться, и теперь вы оба охвачены очарова¬
тельным бредом платонической Любви. Вы, конечно, решили
блюсти честь господина Жака, но это до поры до времени,
пока в один прекрасный вечер чувства не возьмут верх над
волей. Разве уже не бывало, что с помощью нескольких
луидоров, извлеченных из кармана господина Октава, у Ро¬
зетты то подвернется нога, то появится на другой ноге цара¬
пина, которая помешает ей дойти с тобой до старого вяза?
Ну, скажи, верно я угадала? Разве не происходило у вас
ничего подобного?
Может случиться, что некоторые обстоятельства изме¬
нят ход событий. Например, господин Жак крайне удивится,
что ты вдруг очень уж расхрабрилась и в девять часов ве¬
чера разгуливаешь по парку и по полю, тогда как лишь не¬
сколько дней тому назад не смела пройти в темноте через
гостиную, и, удивившись, он вздумает понаблюдать и после¬
дить за тобой; самое меньшее, что он может сделать, как
человек мудрый и осторожный, это прочесть тебе краткую,
но строгую проповедь и, приняв должные меры, удалить
твоего вздыхателя. Тогда отчаяние разожжет страсть, вы
проявите больше изобретательности и более искусно будете
скрывать ваши тайные отношения; но тем быстрее и неиз¬
бежнее господина Жака постигнет несчастье. Если господин
Октав любит тебя не так уж сильно, чтоб рисковать своей
жизнью, пробираясь к тебе через окно, ты как-нибудь уте¬
шишься, но возненавидишь мужа, потому что, находясь
в дурном расположении духа, женщина во всех своих огор¬
чениях всегда обвиняет мужа. Однако скоро ты найдешь
себе другого вздыхателя, ибо твое сердце будет страстно
призывать новую привязанность, чтобы изгнать снедающую
тебя скорбь и тоску. Ты не обладаешь терпением и наблю¬
1G0
дательностью, а потому не сможешь распознать характер
человека, которому доверишься, и вполне может случиться,
что ты вновь сделаешь дурной выбор, а тогда горе тебе! То¬
гда ты пойдешь торной дорожкой — от заблуждения к ошиб¬
ке, от безрассудства к легкомыслию. И вот прелестный цве¬
ток чистоты и невинности, которым все любовались, увянет
и напитается отравой по воле злой судьбы и по слабой
своей натуре.
Что бы ни случилось, Фернанда, я тебя не покину; чтобы
помочь и утешить тебя, я готова победить предрассудки,
хотя и считаю их вполне обоснованными и, к несчастью, не¬
обходимыми, ибо они оберегают устои общества. Но моя
дружба плохая для тебя защита, и я с грустью вижу, в ка¬
кую пропасть ты готова броситься с завязанными глазами.
Прости, что письмо мое написано так сурово; быть может,
мои слова обидели тебя, но если я причинила тебе боль,
утешением мне послужит надежда, что мне удалось вдох¬
нуть в тебя немного благоразумия и хотя бы замедлить на
некоторое время ту печальную участь, к какой ты стре¬
мишься.
XLVI
От Жака — Сильвии
Блосская ферма
Дела, из-за которых я приехал сюда, — только предлог.
Меня постигло нежданное несчастье. Говорить о нем сейчас
не могу даже с тобой. Я ничем не выдал свое горе. Я хотел,
чтобы между ею и мною легло расстояние миль в пятна¬
дцать, чтобы заставить себя поразмыслить, а потом уж дей¬
ствовать. Если для встречи с обидчиком установить проме¬
жуток в несколько часов, ярость не так легко возьмет верх
над волей.
Вот что я хотел тебе сказать. Вечером в понедельник,
как ты, наверно, помнишь, я оставил тебя в доме Реми,
а сам пошел в сторону Сен-Жана поговорить с лесниками.
Мы условились встретиться на Перекрестке под старым вя¬
зом — ты доляша была идти не спеша, а если придешь пер¬
вой, подождать меня; по удивительному стечению случай¬
ностей ты ошиблась тропинкой и пришла прямо в замок, то¬
гда как я спешно направился к условленному месту. Было
темно, помнишь? Только что прошел дождь. Мокрая трава
161
заглушала шаги. Я совсем неслышно подошел к вязу, и те,
кто сидел под ним, не заметили меня. Их было двое — Фер¬
нанда и какой-то мужчина. Они обменялись поцелуем и
разошлись в разные стороны со словами: «До завтра!». Пе¬
ред расставанием они что-то сказали друг другу вполголоса;;
я уловил лишь одно слово: «Браслет». Мужчина перепрыг¬
нул через живую изгородь и исчез в лесу. Фернанда не¬
сколько раз окликнула Розетту, та, очевидно, была довольно
далеко, так как явилась не сразу, потом они пошли вместе;
я двинулся вслед за ними на некотором расстоянии. Воз¬
вратившись в гостиную, Фернанда имела совершенно спо¬
койный вид, а когда я спросил ее, где она была, она невоз¬
мутимо ответила, что не выходила из парка. Я проводил
Фернанду до ее спальни и там подождал, пока она снимет
браслеты; когда она прошла в свою уборную, я рассмотрел
оба браслета, один из них был, несомненно, подменен: хоть
он в точности походил на другой и помечен был теми же
инициалами, на нем отсутствовало маленькое клеймо, меж
тем как женевский ювелир, которому я заказывал э™ брас¬
леты, поставил клеймо на оба. Я пожелал Фернанде покой¬
ной ночи, ничем не выдав своего волнения; она с обычной
своей нежностью обвила руками мою шею и, как она всегда
Это делает, упрекнула меня, что я мало ее люблю. Утром
она пришла ко мне в спальню и осыпала меня ласками, но
я уклонился от них и, придумав предлог, поспешил выйти
из дому. Я тогда почувствовал, что скрыть ужас, который
внушала мне эта женщина, свыше моих сил. Днем я уехал.:
Уже несколько дней я замечал что-то странное в пове¬
дении Фернанды. Эта басня о воре или о призраке, который
расхаживает по всему дому, казалось, до некоторой степени
объясняла ее волнение при малейшем шуме. Я видел ее
смятение, ее страх и, честное слово, не питал и тени по¬
дозрений! Когда мы прибежали, испуганные ее воплями, и
обнаружили, что она заперлась в спальне, мне и на мысль
не приходило, что мог найтись такой наглец, который пьк
тается обольстить ее, а она не сказала мне в первый же день
о его попытках. Дальше я видел, как она бродит в парке,
чаще обычного пишет письма, о чем-то совещается с Ро¬
зеттой и вдруг становится такой оживленной и веселой, ка¬
кой я давно уже не видал ее, а главное, от крайней трусости
она перешла к своего рода отваге.
Разрази меня гром, у меня не возникало ни малейшего
желания понаблюдать за ней, чтобы найти объяснение этим
162
странностям! Я ведь знал, какая она наивная, целомудрен-*
ная, правдивая; знал, как она обвиняла себя в грехах, кото¬
рых у нее не было, и в провинностях, которых не совер^
шала. Несчастная! Кто мог так быстро обольстить и развра¬
тить ее?
Наверно, были у нее зачатки мерзкого бесстыдства и
вероломства; должно быть, маменька, украсив дочь всеми
прелестями наивности, внесла в ее кровь каплю того яда,
который источают ее собственные жилы. Иль, может быть,
у мужчины, в столь краткий срок подчинившего ее своей
власти, есть что-то адское в дыхании его, и стоит женщине
коснуться поцелуем его уст, тотчас в нее вливается дух низ¬
кого сладострастия, и она становится его рабой. Я знаю, есть
распутники столь развратные, что кажутся наделенными ка¬
кой-то сверхъестественной силой, ибо в их руках невинность
словно чудом вдруг превращается в порочность. Есть и яссн-
щины, отмеченные печатью врожденного бесстыдства; в годы
юной неопытности оно прикрыто очарованием молодости и
походит на детскую доверчивую искренность; но с первых
же их шагов по стезе порока все в их душе становится
ложью и подлостью. Я видел все это и, однако ж, никогда
не мог бы заподозрить Фернанду. И вот я так изумлен, оше¬
ломлен, поражен, как будто внезапно изменилось все дви¬
жение светил небесных.
А теперь надо решить, что мне делать. Меня не беспоко¬
ит мысль, что со мною станет: презрение — сильнейшая опо¬
ра, на которую может положиться оскорбленная душа; я
уеду и увижу ее лишь тогда, когда мои дети достигнут та¬
кого возраста, что на них уже смогут оказывать роковое
влияние пример матери и ее уроки; тогда я отниму их от
нее, а ей обеспечу богатое и независимое существование.
Боже! Боже! О таком ли будущем я мечтал для себя и для
нее? Но ведь она лгала не краснея, она целовала меня без
стыда и смущения, она упрекала меня в том, что я мало
люблю ее, — она говорила это даже в тот самый день, когда
изменила мне. Кто бы мог предвидеть, что у нее подлое
сердце и что у меня остается один выход — предать эту
женщину забвению!
Я прошу тебя только об одной услуге: не выказывай ни
малейшего волнения и некоторое время внимательно на¬
блюдай за нею. Я думаю, что она любит своих детей; мне
даже кажется, что ее заботливость и нежность к ним уси¬
лились с тех пор, как она нашла в объятиях другого
1G3
мужчины то счастье, которого жаждала. Однако я хочу знать,
не ошибаюсь ли я и не заставит ли ее рта новая любовь
забыть и презреть священные законы природы. Увы! Я до¬
шел до того, что теперь считаю ее способной на все преступ¬
ления. Наблюдай за ней, прошу тебя. И если мои дети по¬
страдают от ее страсти, скажи об этом без жалости; я тотчас
же возьму маленьких и уеду с ними без всяких объяснений.
Но нет, это было бы слишком жестоко. Она может не¬
сколько пренебречь своими обязанностями, но и тогда не
перестанет их любить. Вырвать у нее из колыбели детей!
Детей, которых она еще кормит грудью! Бедная женщина!
Это слишком суровое наказание. В ней заговорила дурная,
неблагородная женская натура, но все-таки она любит де¬
тей — ведь и животные любят своих детенышей. Я их остав¬
лю ей, но ты должна будешь жить при них, ты будешь охра¬
нять их, не правда ли?
Прощай! Жду ответа с нарочным, который привезет мое
письмо. Фернанде скажи, что дела удерживают меня здесь
и что я прошу сообщать мне о здоровье сына, которого я
оставил больным. Бедные мои дети!
XLVII
От Сильвии — Жаку
Ты ошибаешься! Клянусь отцом нашим небесным, ты
ошибаешься! Фернанда не виновата. Человек, которого ты
видел, — не ее любовник: это мой возлюбленный, это Октав.
Я его видела, я знала, что он тут, что он бродит вокруг
дома. Я полагала, что он уже уехал. Но если ты видел, что
Фернанда разговаривает с каким-то мужчиной, — это мог
быть только он. Он взывал к ней о помощи, просил, чтоб
она примирила его со мной. Ты слышал звук поцелуя, но
Это Октав поцеловал ей руку. Октав не отличается сильным
характером, и у меня не много осталось любви к нему, но
это вполне порядочный человек, и я знаю, что он не станет
обольщать твою жену. Что касается Фернанды, невозможно
и думать, что она так легко поддалась искушению, да еще
лжет с таким апломбом. Я пока ничего не знаю; то, что
происходит, кажется мне странным, и я не берусь дать
сейчас объяснение событиям. Не понимаю, когда они успели
подружиться, но за то, что они не стали любовниками, ру-*
164
чаюсь. Я знаю не их поступки, а их души. Не суди прежде
времени, сохраняй спокойствие, жди. Надеюсь, завтра ты
все узнаешь. Мне досадно, что я не могу дать тебе сегодня
более вразумительные объяснения, но я не хочу расспраши¬
вать Фернанду — боюсь, как бы она не догадалась о твоих
подозрениях. Однако смело могу сказать, что она их не за¬
служивает.
До свидания, Жак, постарайся уснуть этой почыо. Что
бы ни случилось, я сделаю все, что ты пожелаешь. Моя
жизнь принадлежит тебе.
XLVIII
От Фернанды — Октаву
Мужайтесь, мой друг, мужайтесь! Я наконец поговорила
с Сильвией и теперь надеюсь. Для разговора представился
удобный случай. Вы так просили меня не ускорять ход со¬
бытий, что я ужасно боялась, не слишком ли я поспешила.
Но, с другой стороны, очень не хотелось упустить благо¬
приятную минуту — может быть, она больше не повторится.
Никогда еще я не видела Сильвию такой предупредительной,
такой доброй, такой ласковой; казалось, ей хочется побесе¬
довать со мной. Вчера вечером она пришла ко мне в спаль¬
ню и спросила, почему я такая печальная. Я ответила, что
вот Жак пишет ей из Блосса, справляется о здоровье детей,
а мне не написал ни строчки. Я не имею права обиягаться
на такое явное предпочтение, которое он оказывает Силь¬
вии, но оно глубоко огорчает меня. Я так попросту и ска¬
зала. Она горячо поцеловала меня и воскликнула:
— Бедная моя девочка! Да как же это возможно, чтобы
ты огорчалась из-за меня! А я-то надеялась способствовать
твоему счастью и своей любовью если не увеличивать, то
поддерживать его. Да что же это, Фернанда! Неужели ты
думаешь, что в глазах Жака я женщина?
— Нет, — ответила я, — я знаю — или по крайней мере
мне так кажется, — что ты его сестра, но от этого еще
сильнее чувствую свое несчастье. Тебя он любит больше, чем
меня.
— Нет, Фернанда, нет! — воскликнула Сильвия. — Если
бы это было так, я бы меньше уважала и любила Жака. Ты
ему дороже всех на свете, ты его возлюбленная, ты мать
165
его детей. И ты сама его любишь превыше всего, не. прав¬
да ли?
— Превыше всего, — ответила я.
— И ты никогда не могла упрекнуть себя в какой-нибудь
важной вине перед ним?
— Никогда!—сказала я с уверенностью.Беру госпо¬
да бога во свидетели.
— Тогда тебе нечего бояться, — сказала она.—Правда,
Жак бывает строг и неумолим в некоторых случаях, но очень
мягко и снисходительно относится к мелким проступкам.
Будь уверена, Фернанда, что участи твоей можно позавидо¬
вать, и если ты недовольна, то, значит, ты просто неблаго¬
дарная. Увы! Как бы я хотела поменяться с тобой! Ты мо¬
жешь любить всеми силами души, можешь уважать предмет
своей любви, можешь всецело предаться ему; такого счастья
я никогда не знала.
— Да правда ли это? — воскликнула я, обвив рукою ее
шею. — Разве ты никогда не любила?
— Любила. Но никогда не принадлежала любимому и
никогда не буду принадлежать, потому что он не сущест¬
вует. Все мужчины, которых я пробовала любить, лишь из¬
дали походили на мой идеал, а вблизи становились самими
собою, и как только я узнавала их, я переставала их лю¬
бить.
— О боже!—воскликнула я, ■—Ты, значит, пробовала
не раз?
— Да, много раз, =— смеясь ответила Сильвия, — и почти
всегда моя любовь кончалась накануне того дня, который я
назначала себе, чтобы признаться в ней. Только с двумя я
Зашла несколько дальше и со вторым выдержала довольно
серьезные испытания. Когда любовь моя угасала, случалось
порой, что она вновь загоралась, но всегда недостаточно
жарко для того, чтобы отдать ей силы, которые я чувствую
в своей душе.
— Так, значит, ты не от холодности и бедности сердца
хочешь жить одиноко?
— Нет, наоборот, от избытка его богатства и энеРгии«
Душа моя томится неутолимой жаждой любить и поклонять¬
ся высокому существу, а мне встречались лишь самые обьыи
новенные люди. Я хотела бы обратить своего возлюбленного
в божество, но мне попадаются только простые смертные.
И, вот, видя, что она так разговорилась, я попросила ее
рассказать мне о ее последнем увлечении, а также засыпала
1G6
вопросами о вашем характере. Она мпе сказала, что вы пер¬
вый мужчина, которого она узнала, и последний из возлюб¬
ленных, о каких она мечтала.
— Но разве Жак, — вдруг сказала она, — никогда тебе
об ртом не говорил?
— Никогда.
— И не читал тебе мои письма после вашей свадьбы?
— Никогда.
— Жаль! — заметила она. — Ну, а ты сама, что ты ду¬
маешь о его характере и его наружности? Встречала ты его,
когда он тут бродил в парке? Не правда ли, он с большой
выразительностью играет на флейте?
— Ах, Сильвия! Злюка!—воскликнула я. — Ты, стало
быть, прекрасно знала, что он здесь?
— Ну, что ж он тебе рассказывает? — со смехом ска¬
зала она. — Ведь он пишет тебе письма.
Тогда я бросилась в ее объятия, почти к ее ногам, и
с полной откровенностью, с жаром рассказала ей о дружбе,
завязавшейся у нас с вами. Она слушала меня внимательно,
и на лице ее было необычайное выражение удовольствия
и любопытства. О, я надеюсь, Октав, что она вас любит
больше, чем признается в том, больше, чем думает. Один
раз она прервала меня — спросила, когда я вас увидела в
первый раз, при каких обстоятельствах вы заговорили со
мной; ее вопросы несколько смутили меня, однако ж я рас¬
сказала ей почти все и, в свою очередь, спросила, откуда
она знает про наше знакомство.
— Я случайно увидела в руках Розетты письмо, при¬
сланное тебе, и узнала почерк, которым был надписан кон¬
верт. Не можешь ли ты показать мне одно из его писем? —
добавила она. — Любопытно было бы прочитать, что он го¬
ворит обо мне.
Я побежала и принесла предпоследнее письмо \ в кото¬
ром говорилось только о ней. Она быстро прочла его и,
улыбаясь, возвратила мне; затем, явно взволнованная, стала
1 Пусть читатель не забывает, что многие письма были изъяты
из этого сборника. Издатель счел своим долгом опубликовать
лишь те, которые говорят об определенных чувствах и определен¬
ных фактах, необходимых для связности и ясности в биогра¬
фиях действующих лиц; те же послания, которые лишь под¬
тверждали эти факты пли пересказывали их с многоречивостью,
обычной для семейной переписки, были сознательно выброшены.
(Примечание издателя.)
167
ходить по комнате, как это делает Жак, когда колеблется,
обдумывая какое-нибудь решение, и наконец сказала мне,
беря свой подсвечник со свечой:
— До свидания, Фернанда. Дай мне на размышление
два-три дня, и я тебе отвечу, что я намерена делать с Окта-
вом; а сегодня желаю ему спать так же хорошо, как я.
Но хотя она говорила нарочито насмешливым тоном,
лицо ее просто сияло; она так горячо поцеловала меня, так
ласково сказала столько приятного о моей особе, что, ка¬
залось, она была восхищена моим поведением: как видно,
ей только и нужно было выслушать вашу защитницу, чтобы
отпустить вам вину. Надейтесь, Октав, надейтесь! А теперь,
когда она знает наши хитрости, нам бесполезно видеться
потихоньку от нее. Подождем немного; если я увижу, что
ее милосердие, к счастью, возрастает, я призову вас в замок,
и вы броситесь к ее ногам, но мне думается, она сначала
хочет посоветоваться с Жаком. Предоставьте ей свободу дей¬
ствий — ведь это необходимо.
О друг мой, как я буду горда и счастлива, возвратив вам
счастье! А возможно ли еще счастье для меня самой? Жак
так холоден ко мне, что я в отчаянии и почти не смею и
думать о любви. Я постараюсь жить дружбой; ваши радости
наполнят мою душу и заменят мне те, которые я утратила.
XLIX
От Сильвии — Жаку
Я тебе говорила, Жак, что ты ошибаешься: Фернанда
чиста, как кристалл; сердце этой девочки — сокровище про¬
стоты и наивности. Зачем ты сам причинил себе столько
страданий? Разве ты не знаешь, что в иных случаях не сле¬
дует верить даже собственным глазам и собственным ушам?
Кое-какие обстоятельства в этом приключении еще остаются
для меня непонятными, например — история с браслетом.
Я не имела случая расспросить Фернанду — тут нужна осто¬
рожность, иначе ока догадается о твоих подозрениях; пусть
лучше она никогда не узнает, что ты осудил свою жену,
даже не выслушав ее. А так как ее полная невинность для
меня ясна, как солнце, несомненна, как существование мира,
я уверена, что ты вовсе не слышал слово «браслет» — ты
ошибаешься и что клеймо ювелира было поставлено только
168
на одном браслете; если в ртом деле и есть между ними
какая-то тайна, будь уверен, что она столь же ребячески
невинная, как и остальные подробности. Возвращайся, я тебе
все расскажу, все объясню, и ты успокоишься. Я знаю, что
Октав переписывался с Фернандой, я читала их письма,
знаю, что они говорили друг другу; Фернанда мне все про¬
стодушно рассказала. Это двое детей. Будь на месте Октава
кто-нибудь другой, можно было бы сказать, что Фернанда
поступала неосторожно, но ведь Октав — истый швейцарец,
то есть воплощенные чистосердечие и честность. Возвращай¬
ся, мы поговорим обо всем этом. Не спрашивай меня, по¬
чему я не сказала тебе, что Октав был тут. Мне это было
известно: во время последней нашей охоты на кабана я
узнала своего вздыхателя, хоть он и оделся в костюм егеря.
Для того чтобы ты понял его странное и романтическое по¬
ведение, мне пришлось бы признаться, что я солгала тебе,
сказав, будто Октав отступился от меня и мы порвали отно¬
шения по взаимному согласию. Я-то действительно порвала
с ним, но не спрашивая его согласия и не зная, сильно
ли он будет страдать от такого решения. Ты написал мне,
что мое присутствие тебе стало необходимо. Я еще любила
Октава, но без восторгов, без страсти. Больше всех на свете
я люблю, Жак, тебя, и ты знаешь это; за тебя я готова
отдать жизнь; я всем обязана тебе, и служить тебе — вот
мой долг в этом мире, вот единственное мое счастье. По¬
этому я без колебаний рассталась с Женевой и, чтобы из¬
бежать бесполезных и тягостных объяснений, уехала, не
повидавшись, не простившись с Октавом. Я знала, что эта
новая разлука причинит ему много горя; я знала, что моя
привязанность никогда не принесет ему добра и он меньше
будет мучиться, если расстанется со мной, если прекратится
эта борьба между надеждой и отчаянием, которая идет в
его душе уже больше года; я полагала, что разрыв будет
легким, тем более что я не сказала Октаву, куда уезжаю,
а время, которое он потратит, отыскивая меня, поможет ему
утешиться. Тебе я сказала, будто он расстался со мною без
сожаления, а иначе ты вообразил бы, что я принесла ради
тебя великую жертву, и эта мысль отравила бы тебе радость
свидания со мной. Нет, жертва была невелика, мой друг: я
действительно уже не люблю Октава. Правда, он еще мне
дорог как друг, как приемный сын, и в тайниках души я
скорбела о его горе и молила бога облегчить его страдания,
переложив их на меня. Но как я ныне вознаграждена за
160
свои тайные огорчения, когда вижу, что я тебе полезна
и делаю что-то хорошее для Фернанды!
Впрочем, все теперь исправлено. Октав открыл, куда я
бежала; он приехал, принялся петь и вздыхать под моим
балконом, словно севильский или гренадский идальго; он по¬
ведал о своих страданиях Фернанде и умолял ее вступиться
за него. Разве я могу в чем-нибудь отказать Фернанде? Воз¬
вращайся и, чтобы все сошло прилично, возьми на себя труд
представить нам Октава, а нас — ему, и пригласи его пого¬
стить у тебя некоторое время. Я берусь выпроводить его без
шума и упреков, так как, полагаю, мне не придет охота
расставаться с вами и последовать за ним.
L
От Сильвии = Октаву
Вы сумасшедший и чуть было не причинили нам ужас¬
ное горе! Не видя вас нигде, я возымела надежду, что вы
уехали, а вы, оказывается, вздумали играть покоем и честью
целой семьи. Неужели вы совсем уж не от мира сего? Вы
беспрестанно упрекали меня за то, что я слишком прене¬
брегаю житейской действительностью, и как же вы не зна¬
ете, что самые чистые отношения между мужчиной и жен¬
щиной могут быть дурно истолкованы даже весьма мягкими
и весьма порядочными людьми? Вы с такой горечью бра¬
нили меня за то, что своим независимым, слишком, по-ва¬
шему, независимым поведением я подвергаю свою репута¬
цию сомнениям равнодушных людей. Почему же вы ведете
себя так безрассудно или так эгоистично, что муж Фернан¬
ды мог бы заподозрить ее в неверности? К счастью, этого
не случилось, Жак ничего не заметил, но я-то раскрыла
ваши мальчишеские выходки. Любой на моем месте порицал
бы вас, судя по внешней стороне. К счастью, я знаю, что
вы порядочный человек, и я знаю также сердце Фернанды,
святую его чистоту. Но что должны думать слуги и кре¬
стьяне, которым вы доверяете тайну ваших ребяческих сви¬
даний? Неужели вы духмаете, что лесник, у которого выжи¬
вете, и горничная, сопровождающая Фернандук Перекрест¬
ку четырех тропинок, уверены в невинности ваших встреч
и тщательно хранят секрет? К тому же вся эта таинствен¬
ность бесполезна. Почему вы не обратились прямо ко мне, а
170
если уж полагали, что вам необходим посредник и заступник,
то почему вы не написали Жаку, который дружески распо¬
ложен к вам и имеет на меня гораздо больше влияния, чем
Фернанда? Не могу понять такой глупости! Почему вы не
решаетесь явиться лично? Надо поскорее покончить с этим
вашим сумасбродством и исправить его последствия. Одень¬
тесь, пожалуйста, завтра как все люди и приходите к нам
пообедать. Жак пригласит вас погостить в замке, вы долж¬
ны принять приглашение. Но запомните, Октав, следующее.
Я совсем не люблю вас. Когда-то я думала, что воспы¬
лала любовью к вам, быть может — даже это так и было,
но уже давно в моем сердце осталась только дружба к вам.
Не обижайтесь и поверьте, что я говорю очень искренне,
говорю сущую правду. Перестаньте приписывать какой-то
прихоти или мимолетной грусти мое решение порвать лю¬
бовные отношения с вами. Страстные поцелуи хороши лишь
между любовниками, а навязывать их дружбе — значит
осквернять ее. Можете ли вы вкушать счастье в моих объ¬
ятиях, зная, что я открываю их вам лишь из жалости, что
с моей стороны это самопожертвование? Перестаньте и ду¬
мать об этом, будем братом и сестрой. Я отнимаю у вас
радость уже угасшую, и помните, это не я, а вы сами раз¬
рушили чувство, переполнявшее меня восторгом и страстью»
Но не будем повторять бесполезных упреков — не ваша
вина, что я ошиблась. Могу вам сказать, что в моей душе
уважение пережило любовь, а ведь это редкостное мнение,
которое женщина может составить о мужчине, зная его так
близко, как я вас знала. Если вы пренебрежете моей друж¬
бой, если вы отвергнете ее, бесполезно для вас надолго за¬
держиваться здесь — достаточно нескольких дней, чтобы ис^
править последствия вашей ветрености; если же вы, наоборот,
готовы принять мою дружбу, все мы будем счастливы ви¬
деть вас в нашем кругу как можно дольше, и тогда нежной
дружеской привязанностью я постараюсь загладить резкий
тон моих откровенных слов.
LI
От Жака — Сильвии
Завтра буду близ тебя, а сегодня я болен. Читая письмо,
я почувствовал внезапный приступ лихорадки: до этого я
был так взволнован, что не замечал своего недуга, а как
только моя душа исцелилась, тело вдруг почувствовало ужас¬
171
ный удар, нанесенный мне, и как будто хотело распасться
на части; несколько часов состояние мое было таким отча¬
янным, что мне казалось, будто я умираю, и я уже было
думал вызвать тебя, но тут привезли из соседней деревни
лекаря, и он очень кстати пустил мне кровь. Мне стало лег¬
че, завтра я буду на ногах. Не беспокойся, пожалуйста, и
ничего не говори Фернанде.
Я несправедливо обвинил ее; я преступник перед ней;
прощения я не буду у нее просить — такого рода признания
усиливают вину; но я искуплю ее. Моя горячая привязан¬
ность к ней не утратила своей силы, и от прежних мучений
мое сердце не потеряло способности любить. Не знаю, можно
ли еще назвать любовью то чувство, которое Фернанда пи¬
тает ко мне, — я сомневаюсь в этом; ведь эта любовь при¬
несла ей столько страданий, а я не думаю, чтобы она могла,
как я, страдать, не питая отвращения к источнику своих
мук. А я, кажется мне, все тот же, как в тот день, когда
впервые заключил ее в свои объятия, тот же благодетель¬
ный и святой пламень поддерживает во мне молодость серд¬
ца; я все так же полон преданности ей, так же уверен в
себе, так же спокойно могу переносить повседневные огор¬
чения, которые неизбежны при тесной близости. Прошлое
не вызывает у меня ни малейшей горечи, настоящее — ни
малейшей досады, будущей — ни малейшего страха: да, я
люблю Фернанду по-прежнему, но теперь я несколько менее
счастлив.
Октав вел себя в этой истории крайне эксцентрично, но,
моясет быть, такой уж у него характер, а тогда нельзя и
упрекать его. Ты права, полагая, что нужно поскорее пре¬
кратить это ребяческое приключение и исправить в глазах
наших людей дурное впечатление, которое оно должно было
производить. Объяснение дать им невозможно, и даже, если б
Это и можно было сделать, не стоит труда объяснять. Бы¬
стро установившееся между нами доброе согласие и то,
что Октав неделю или несколько недель будет сидеть за
нашим столом, — вот победоносный ответ на все злые
толки.
Ты извиняешься, что скрыла от меня свою жертву— ведь
ты действительно, Сильвия, принесла мне в жертву свой
роман. Я знаю твое сердце, знаю, сколько в нем таится бла¬
городной гордости, спокойной решимости и нежного состра¬
дания; я знаю, ты, должно быть, плакала над слезами Ок¬
172
тава и, причиняя ему горе, истерзалась душой. Ты говоришь,
что я для тебя дороже всех па свете. Милая Сильвия, ты
еще не встретила того, кто будет тебе дороже всех на свете.
Встретишь ли ты его? А если встретишь, то на свое счастье
или на свое несчастье?
Прошу тебя, будь с Октавом как можно мягче и добрее;
его и так уж надо пожалеть за то, что он не мог добиться
твоей любви; не кори его, избавь от упреков. Что касается
меня, то, как ни странно, Октав поступил, обратившись за
помощью к моей жене, а не ко мне, я выражу ему и дру¬
жеские чувства и уважение, которых он заслуживает. Итак,
до завтра! Ты спасла меня, Сильвия; если б не ты, я уехал
бы, покинув Фернанду, и навсегда остался бы преступником
и несчастным человеком. Бедная Фернанда! Милая Сильвия!
О, я еще буду очень счастлив, чувствую это. А дети! Ведь
я думал, что увижу их только лет через пять, через шесть.
Дорогие мои дети, завтра я обниму вас, проливая сладост¬
ные слезы!
LII
От Фернанды — Клемане
Не могу, друг мой, ни сердиться на тебя, ни огорчаться
твоим письмом — оно просто комично, вот и все! У меня
даже возникла мысль, что ты серьезно заболела и письмо
свое написала в горячечном бреду. Если это действительно
так и было, мне очень грустно. Дай бог, чтоб я ошиблась,
тем более что не хочется потерять такой благодарный слу¬
чай весело посмеяться. Значит, на непоколебимую рассуди¬
тельность и высочайший здравый смысл иной раз находит
сон, и снится им всякая чушь. Дорогая Клемане, твое со¬
стояние меня беспокоит, заклинаю тебя, пригласи врача и
пусть он пощупает тебе пульс.
Несмотря на все твои милые пророчества и любезные
смертные приговоры, ничего из предсказанного тобою не
случилось. Я не влюбилась в господина Октава, а господин
Октав не влюбился в меня. Правда, мы очень искренне лю¬
бим друг друга, но настоящую любовь я питаю только к
Жаку, а Октав — к Сильвии. Он знает Сильвию так хорошо
и нисколько не собирался обманывать меня, когда описывал
течение их любви и их размолвки, — Сильвия все подтвер¬
173
дила мне, слово в слово. Я добилась от нее, чтобы она, по
крайней мере, вернула ему свою дружбу, и нынче утром
Жак помог мне примирить их. Я немного тревожилась за
Жака: он провел четыре дня на ферме в Блоссе и ни разу
не написал мне за это время, хотя к Сильвии ежедневно
посылал нарочного; нынче утром они мне признались на^
конец, что Жак был очень болен, а несколько часов и со¬
всем был плох, едва не умер; он и сейчас бледен как мерт¬
вец. Но никогда я еще не видела его таким красивым. Дви¬
жения у него какие-то томные, а во взглядах такая неж-*
ность, что прямо с ума сойдешь, хорошо, что это уже давно
со мной случилось! Прошу у тебя прощения: все обстоя¬
тельства находятся в явном противоречии с той картиной,
которую нарисовали твоя мудрость и проницательность.
Жак, к счастью, не поставил свою подпись под высочай¬
шими твоими приговорами: никогда еще он не был так об-*
щителен и так ласков со мной. Ну, право же, вернулись
прекрасные дни нашей страстной любви, не во гнев тебе бу¬
дет сказано, дорогая Клемане.
Перейдем к продолжению рассказа. Я назначила свида¬
ние Октаву, и во время завтрака под окном раздались звуки
флейты. О, если б ты видела физиономии слуг! «Привиде¬
ние! Опять привидение, да еще среди бела дня!» —говорили
они в ужасе.
— Ну, Фернанда, — улыбаясь, сказал мне Жак. — Иди
За своим подопечным.
И когда Октав закончил арию, Сильвия и Жак, смеясь,
захлопали в ладоши. Я вышла из-за стола и привела Окта¬
ва, накинув ему на голову салфетку, чтобы он походил на
привидение. Он вошел с таинственным видом, и я привела
его к ногам Сильвии; она открыла ему лицо и ударила ла¬
донью по одной щеке, а в другую щеку поцеловала. Жак
обнял его и пригласил пожить у нас, сколько захочется, по¬
обещав при этом склонить Сильвию к сострадательности.
Октав был взволнован и робок, как дитя; он старался ка¬
заться веселым, но все смотрел на Сильвию с выражением
страха и радости. Преисполнившись добрых надежд и видя,
как ласков со мною Жак, я до того взволновалась, что го-<
това была, как дурочка, плакать при каждом слове, которое
произносили за столом. Нам удалось наконец усадить Окта¬
ва за стол, а так как перед этим он не ел целый день,
то теперь принялся уплетать за обе щеки. Он сидел между
174
Сильвией и мною; Жак курил возле окна; все притихли —
говорили лишь глазами, но какое блаженное состояние испы¬
тывали все, сколько радости было у всех в сердце! Сильвия
подтрунивала над Октавом, говоря, что его ужасный аппе¬
тит совсем не к лицу герою романа. В отместку он целовал
ей руки и время от времени сжимал мне пальцы; он и мне
поцеловал руку, когда вставал из-за стола, а Жак, подойдя
к нам, обнял меня и сказал: «Благодарю вас, Октав, за то,
что вы питаете к ней чувство дружбы. Ведь у Фернанды
ангельская душа, и вы это угадали». До самого вечера время
прошло в прогулках, беготне, в музицировании. Колыбель
малышей всегда находится возле нас — садимся ли мы за
фортепьяно или дышим прохладой в саду. Октав осыпал ма¬
люток ласками и всяческими знаками внимания: он безумно
любит детей и наших близнецов находит прелестными; он
убаюкивает их волшебными звуками флейты, как ты гово¬
ришь, и Жаку очень нравится смотреть, как играет наш
волшебник. Словом, мы провели чудесный день, полный чи¬
стых радостей. Надеюсь, что жизнь у нас будет очень мало
похожа на ту, которую рисовало для меня твое веселое во¬
ображение. Очень жаль противоречить тебе, милая Клемане,
но приходится сказать откровенно, что на этот раз твоя ве¬
ликая прозорливость потерпела неудачу и я еще не погибла.
Благодарю тебя за непреклонный приговор, которым ты об¬
рекаешь меня на верную гибель в пучине порока; предска¬
зание милосердно и облечено в весьма изящные выражения,
но я попрошу у тебя дозволения подождать еще несколько
дпей, а уж тогда брошусь в бездну. А как у тебя, Клемане?
Когда ты выйдешь замуж? Не наскучило ли тебе твое оди¬
ночество? По-прежнему ли ты довольна своим монастырским
житием в двадцать пять лет? Как, должно быть, приятно
остаться молодой вдовой, независимой и совершенно чуждой
любви! ЗавиДУю твоей участи! Ты-то не погубишь себя, ты
спряталась за решетку, заперлась на замки, сберегая свое
счастье и свою добродетель, — ты же знаешь, они не убе¬
гут, если их охранять таким способом. Позволь мне еще
несколько лет любить своего мужа и лишь после этого всту¬
пить в вашу строгую обитель. Прощай, моя прелесть! Же¬
лаю тебе всего лучшего. Попробую-ка и я по твоему при¬
меру отречься от человеческих привязанностей и познать
бесстрастие душевного небытия.
175
LIII
От Октава — Герберту
Право, не знаю, что творится со мной! Не сплю по но¬
чам, горю в лихорадке — словом, похоже, что я начинаю
влюбляться; но в кого же мне влюбиться, как не в Сильвию?
И, однако, ничего понять не могу: я живу меж двух преле¬
стных женщин и, кажется, одинаково влюблен в обеих.
Я взволнован, доволен, полон энергии, веселости, радуюсь
всему; на меня нападает ребяческая смешливость, хочется
прыгать, как резвому щенку. Быть может, я нашел наконец
тот образ жизни, который мне подходит. Не делать ничего
докучного, полегоньку заниматься рисованием и музыкой,
жить в живописном, тихом краю с любезными сердцу друзь¬
ями, ходить на охоту, на рыбную ловлю, видеть, что окру¬
жающие счастливы тем яге счастьем, что и я, и обладают
теми же склонностями, — да, это сладостная и святая жизнь.
Признаюсь, я уже начал было серьезно влюбляться в
Фернанду, но, к счастью, Сильвия раскрыла наш роман и
покончила с ним при помощи нескольких упреков и пожа¬
тия руки. И хорошо сделала: этот роман совсем вскружил
мне голову; тайные свидания, леса, летние ночи, записочки,
нежные признания, Фернанда, удрученная холодностью му¬
жа и так мило проливающая слезы у меня на груди, — право,
все это становилось уж слишком упоительным, бедная го¬
лова моя захмелела; я больше не думал о Сильвии, словно
ее никогда и не было, я избегал всех случаев достигнуть
успеха в мнимом моем стремлении примириться с ней. Я не
очень-то раскаиваюсь в безумных мыслях, мелькавших у
меня в эти дни счастья и безрассудства. Другой на моем
месте поступил бы хуже. Но я очень простодушный злодей
и обретаю счастье скорее в мыслях о преступлении и в на¬
деждах на него, чем в самом преступлении. Мне внушают
ужас утехи, которые достигаются вероломством и за кото¬
рые надо платить укорами совести. Завлечь Фернанду на
свидание и тихонько целовать ей руки, слушать, как она
называет меня своим другом, своим братом, — это казалось
мне гораздо более приятным, чем страстные объятия и сле¬
дующее за ними отчаяние... Я никогда не обольщал женщин
и пе думаю, чтобы укоры и ужас обольщенной давали соб¬
лазнителю счастье; к тому же есть какое-то странное удо¬
вольствие в том, чтобы оберегать и чтить чистоту той жен¬
176
щины, которая вверилась вам и всецело полагается на вас.
Мысль, что стоило бы мне захотеть, и я мог бы все пере¬
вернуть в эт°й наивной душе, мог бы похитить это сокро¬
вище, была вполне достаточна для моей гордости; я испы¬
тывал утонченное тщеславие, видя, как Фернанда предается
мне, и совсем не желал злоупотреблять ее доверием.
Однако я начинал уж слишком сильно волноваться, сам
не понимал, что говорю, и если Фернанда не угадывала, что
происходит во мне, значит, она была чиста, как девствен¬
ница. Думаю, что так оно и есть в действительности, и это
увеличивает мое уважение, восхищение и — отчего бы не
сказать? — мою любовь. Ну да, да, думай обо мне что хо¬
чешь, но я влюблен в нее по меньшей мере так же сильно,
как в Сильвию. Что же тут дурного? Ведь я больше не буду
любовником Сильвии и никогда не стану любовником Фер¬
нанды. Сильвия мне заявила решительно, упрямо и ясно,
что отныне мы с нею только друзья. Не знаю, действитель¬
но ли она приняла такое решение или хочет подвергнуть
меня испытанию, но, право, я немного устал от ее капризов,
и, как я полагаю, досада весьма поможет мне утешиться.
Во всяком случае, Сильвия ошибается, если воображает,
будто позднее я с готовностью приму ее прощение: нет, я
отказываюсь от ее любви, а моя любовь окончательно уга¬
сает, и никакими усилиями Сильвии уже ее не разжечь.
Несмотря на эти странные обстоятельства и несколько
загадочные наши отношения, трудно представить себе суще¬
ствование более приятное, чем наше. Жак, Сильвия и Фер¬
нанда, несомненно, избранные души, светлые умы, свобод¬
ные от всех предрассудков, от всех узких и пошлых мысли¬
шек. Сильвия заходит даже слишком далеко в независимости
своих выводов — вряд ли эт0 принесет счастье ее возлюб¬
ленному; но если смотреть на нее лишь в свете дружбы,
она существо необыкновенное и возвышенное. Жак разде¬
ляет многие ее воззрения и чувства, но высказывает их ме¬
нее резко, да и по характеру он более мягок и любезен; я
не знал его и неправильно о нем судил. В радушии, с кото¬
рым он встретил меня, в доверии, которое он оказывает мне,
в спокойствии, с которым он принимает мою мнимую друж¬
бу с его женой, есть что-то столь благородное и высокое,
что я стал бы презирать себя, если б вдруг да нашел его
смешным. Предательски отнестись к такому доверию! Сама
эта мысль внушает мне ужас, мне нечего и бороться с
подобным искушением. Та любовь, какую питает к нему
7 Ж. Санд, т. 3
177
Фернанда, любовь, вызывающая у меня восхищение, как бо-
жественное свойство ее души,— надежный и вечный наш оп¬
лот. Не знаю, как я расстанусь с ней, как откажусь от
счастья проводить близ нее дни своей жизни, но, несомненно,
я уеду отсюда, не оставив горечи в ее душе и не испытывая
угрызений совести.
Я хотел бы найти возможность поселиться неподалеку
от них и видеться с ними каждый день, не живя у них и
не завися от капризов Сильвии,— ведь она завтра же может
изгнать меня из дома, где она обитает, а мне нечего будет
и сказать, так как считается, что я гощу здесь только ради
нее и с ее дозволения. Есть тут в горах па расстоянии в
полмили хорошенький и превосходно расположенный домик,
где когда-то помещался священник; если б я мог выжить
оттуда старого рубаку, который теперь его снимает, дав ему
отступного вдвое больше, чем он платит за этУ квартиру, я
был бы счастливейшим из смертных и к тому же обладал бы
наипрекраснейшим жильем. Если я устроюсь в этом домике,
приглашаю тебя провести со мною конец лета. Ты немножко
влюблен в Сильвию, хотя никогда не докладывал о своих
чувствах. Мы с тобой будем жить охотой, рыбной ловлей,
музыкой и созерцательной любовью.
LIV
От Фернанды — Клемане
Нет, милый друг, нет, я не сержусь. Может быть, в ту
минуту, как я писала ответ, во мне и поднялось раздраже¬
ние, желание уязвить тебя — уж очень твое письмо было
суровым и жестоким! Но клянусь, лишь только я написала
тебе, сорвала досаду, я и думать позабыла о нашей ссоре,
как будто ничего и не произошло. Если я в ответном своем
письме зашла слишком далеко, прости меня, но в другой
раз будь более милостивой. Право же, я не заслужила столь
строгих наставлений; конечно, я вела себя несколько без¬
рассудно, но сердцу моему остались совершенно чужды чув¬
ства, которые ты во мне предполагала, и на этот раз я не
могла принять твой приговор как полезную для меня истину.
В твоем письме я увидела какое-то презрение ко мне, кото¬
рое я не могла, да и не должна была стерпеть. Ради бога,
пе будем больше никогда говорить об этом. Ты долго зли¬
178
лась и только после трех моих писем написала наконец, что
разгневалась на меня. Надеюсь, ты увидишь в моем настой¬
чивом стремлении продолжать переписку доказательство пре¬
данной дружбы, неуязвимой для уколов обиженного самолю¬
бия. Так и должно быть. Не помни зла, дорогая, вернись
ко мне, как я возвращаюсь к тебе — искренне и радостно.
Ты высказала полное равнодушие к событиям, касаю¬
щимся меня, заявив, что отныне они совершенно безразлич¬
ны тебе, и, право, я едва решаюсь говорить о них. И все
же я надеюсь упросить тебя, чтобы возобновившаяся наша
переписка была такой же, как прежде. Мне было так прият¬
но рассказывать тебе всю свою жизнь, неделя за неделей!
Стоило мне доверить тебе свои горести, и они становились
вдвое легче; правда, теперь у меня больше нет горестей.
Никогда еще я не была столь счастлива и спокойна. Все
легкие раны, которые мы с Жаком наносили друг другу,
Зарубцевались навсегда; мы понимаем друг друга во всем
решительно, мы всё угадываем. Я была очень виновата пе¬
ред ним и теперь просто не понимаю, как я могла зачастую
обвинять не себя, а Жака, хотя у него одна мысль в голове,
одно желание в душе — мое счастье. Нынче мое поведение
кажется мне каким-то сном, и я не могу объяснить себе, что
это было со мной, — возможно, тут причиной являлась слиш¬
ком уж уединенная жизнь и полная наша праздность. Хотя
бы маленькое общество и некоторые развлечения необходи¬
мы в моем возрасте, необходимы они даже в возрасте Жа¬
ка, — он тоже кажется более счастливым с тех пор, как мы
живем в семейном кругу. Я уже тебе писала, что Октав
поселился в полумиле отсюда в очаровательном домике, и
мы всей компанией раза два в неделю навещаем его, на¬
просившись к нему на завтрак. А сам Октав бывает у нас
ежедневно. Нынче летом у него два месяца гостил один из
его приятелей, господин Герберт, славный швейцарец, про¬
стодушный и мягкий человек. Мы только и делали, что охо¬
тились, ели, хохотали, катались на лодке, пели. И как пре¬
красно спалось нам по ночам после здоровой усталости и
веселья! Сильвия — душа нашего общества, зачинщица всех
развлечений. Не знаю, в каких она сейчас отношениях с
Октавом; он не жалуется на нее, но хотя оба заявляют, что
они только друзья, я сильно подозреваю, что они влюблены
друг в друга еще больше, чем прежде. Сильвия с каждым
днем хорошеет и становится все милее; она так сильна, так
деятельна, что увлекает нас за собой, как вихрь. Она всегда
7* 179
просыпается первой, и именно она назначает распорядок
дня и наших развлечений; сама она с таким жаром преда¬
ется им, что заставляет и нас веселиться от души. Жак, при
его хладнокровии, самый комичный, самый смешной из нас;
он старательно участвует в наших забавах и шалостях, хра¬
ня непроницаемо серьезный вид, и проказничает так славно,
гак мило, так чинчо, что одно удовольствие смотреть на
него. Октав веселится более бурно — ведь он еще так мо¬
лод. Он играет, скачет и бегает в наших лугах, как вырвав¬
шийся на волю жеребенок. В дождливые или слишком зной¬
ные дни его друг Герберт, который гостил у него, читал
нам вслух, пока мы рисовали или занимались вышиванием.
Среди этого благоденствия и радостей мои малыши растут,
как грибочки; все наперебой ласкают их, я никогда не ви¬
дела таких всеми любимых и балованных детей. Моя дочка
всем предпочитает Октава; он ложится на ковер, где она
возится на солнышке, и целые часы малютка забавляется
тем, что запускает ручонки в длинные белокурые волосы
своего друга. Сильвия — любимица моего сына; держа его
на коленях, она играет на фортепьяно одной рукой, а он
слушает с таким видом, будто понимает язык музыки; время
от времени он с восхищенной улыбкой поворачивается к ней
и пытается что-то сказать, но издает лишь нечленораздель¬
ные звуки, которые, по словам Сильвии, представляют собою
очень ясные и очень логичные ответы на ее музыку. Инте¬
ресно наблюдать, как Сильвия истолковывает и переводит
малейшие его жесты, смотреть, с каким серьезным, сосредо¬
точенным видом Жак слушает эти разговоры. Ах, какие все
мы дети! И как мы счастливы!
С тех пор как Герберт уехал, холод уже дает себя знать,
и мы становимся домоседами. Начинается осень, однако ж
выпадают и прекрасные, погожие дни, а вечера наши испол¬
нены прелестной меланхолии. Сильвия импровизирует на
фортепьяно, а мы сидим у камелька, где ярко пылают сухие
виноградные лозы. Сильвия никогда не греется у огня: зная
свой сангвинический темперамент, она постоянно боится,
что у нее кровь бросится в голову. Мой старый курильщик
Жак расхаживает взад и вперед по комнате и время от вре¬
мени дарит поцелуем свою сестру и меня, затем похлопает
по плечу Октава и скажет ему: «Ты что загрустил?». Октав
поднимает голову, и мы иной раз замечаем, что лицо у него
мокрое от слез. Так действуют на него странные, то унылые,
то буйные мелодии — импровизации Сильвии. Бывает, что
180
Жак и Октав рассказывают друг другу те поэтические гре¬
зы, какие навевают на них пение и игра на фортепьяно.
Удивительно, что одни и те же ноты, одни и те же звуки
совсем различно действуют им на нервы; иной раз Жаку
чудится, что он скачет на коне из Апокалипсиса, а Октаву
кажется, что он спит в темнице на соломе; а то случается,
что Жака удручает тоска в какой-нибудь ужасной пустыне,
Октав же летает при лунном свете вместе с сильфами над
чашечками цветов. Очень любопытно слушать, какие фан¬
тазии мелькают у них в голове. Сильвия редко вмешивается
в разговор; ведь она фея, она вызывает видения и молча,
без волнения созерцает их; она привыкла управлять челове¬
ческими грезами. Ее больше забавляет впечатление, которое
ее музыка оказывает на охотничьего пса Октава, и она по-
своему истолковывает подвывание, повизгивания и стоны, вы¬
рывающиеся у собаки при некоторых музыкальных фразах;
Сильвия заявляет, что нашла такие аккорды, такие сочета¬
ния звуков, которые действуют на все фибры собачьей души,
и что ощущения у пса более живые и поэтичные, нежели
у господ охотников. Ты и представить себе не можешь, как
нас забавляют и веселят подобные глупости. Когда несколько
человек так крепко любят друг друга, как мы, то мысли и
вкусы одного становятся общими для всех, между друзьями
устанавливается горячая симпатия и полное единодушие.
До свидания, дорогая. Смотри же, пиши мне. Как раньше
ты принимала участие в моих горестях, прими ныне участие
в моей радости.
LV
От Октава — Фернанде
Фернанда, я больше не могу, я задыхаюсь: эта доброде¬
тель выше моих сил. Я должен признаться и бежать или
же умереть у ваших ног. Я люблю вас. Невозможно, чтобы
вы этого не замечали. Жак и Сильвия — возвышенные души,
но оба они безумцы, я тоже безрассудное существо, да и
вы, Фернанда, такая же. Как же они могли, как все мы
могли воображать, что я в состоянии жить между Сильвией
и вами, не пылая любовью к той или другой? Долго я
льстил себя надеждой, что любить буду только Сильвию;
но Сильвия этого не пожелала. Она отвергла меня с жесто¬
ким упорством, которое оттолкнуло меня от нее, и мало-
181
помалу мое сердце подчинилось ее воле, без гнева и без вся-1
иих усилий оно пришло к дружбе, и, право, это чувство,
возникшее между нею и мной, дало мне гораздо больше
счастья, чем прежняя наша любовь. Именно так я должен
был любить Сильвию всегда, именно так я буду любить ее
всю жизнь — спокойно, глубоко и почтительно. Но вас, Фер¬
нанда, я люблю в тысячу раз больше, чем любил когда-то
Сильвию. Я весь горю страстной, безнадежной любовью и
поэтому должен уехать. О боже, боже! Зачем я встретил вас,
Фернанда!
Каждый день вы спрашиваете меня, почему я грущу, бес¬
покоитесь о моем здоровье; неужели вы не понимаете, что
я не брат вам и не могу- им быть? Неужели вы не видите,
что я всеми порами впиваю яд и что ваша дружба убивает
меня? Что я вам сделал, за что вы любите меня так нежно
и с такой безжалостной кротостью? Гоните меня, оскорбляй¬
те или говорите со мной как с посторонним. Я пишу вам
в надежде вызвать у вас негодование. Что бы вы ни сделали,
какое бы несчастье ни обрушилось на меня, все это будет
некоей переменой, а спокойствие, в котором мы живем, ду¬
шит меня, гнетет, сводит с ума. Долго я был счастлив возле
вас. Ваша дружба, которая сейчас раздражает меня и при¬
чиняет мне страдания, в первые месяцы была божественным
бальзамом, излившимся на раны истерзанного сердца. Я был
полон растерянности, волнения и какой-то смутной надежды,
был сам не свой от желаний, которых не мог объяснить, счи¬
тая, что единственная моя цель — вечно быть подле вас.
Я так тогда устал ог жизни! Сильвия обратила для меня
любовь в чувство горестное и мучительное, я столько пере¬
страдал, теряя ее милости, опять обретая их и вновь теряя,
что был совершенно разбит, лишился всяких надежд и скло¬
нен был предаться мечтам и химерам. Вот как велико было
мое безумие: я с первого взгляда влюбился в вас; я почув¬
ствовал к вам не ту братскую, тихую дружбу, которой хва¬
стался, но романтическую и опьяняющую любовь. Я всецело
отдался этомУ увлечению, живому и чистому; если бы оно
было всеми отвергнуто, го, быть может, стало бы яростной
страстью; но вы встретили его так доверчиво и простодушно!
А затем Жак так благородно пригласил меня к вам, и я мог
ежедневно наслаждаться счастьем видеть вас; мало-помалу
я привык любоваться вами, не дерзая желать вас. Я думал
тогда, что этого мне всегда будет достаточно, или по край¬
ней мере говорил себе, что если это чувство доставит мне
182
слишком много мучений, у меня всегда хватит решимости
уйти; а теперь я охотнее думаю, что у меня тогда хватит
сил умереть.
Где то время, когда я, поцеловав вам руку, чувствовал
себя бесконечно счастливым, или когда один-единственный
взгляд ваш на всю ночь запечатлевался у меня в глазах и
в душе? Откроюсь вам, Фернанда, я обладал вами в снови¬
дениях, и этого мне было достаточно. Любовь к Сильвии,
еще не совсем угасшая, время от времени разгоралась, и
я обманывал свое сердце, смотря по обстоятельствам, кото¬
рые теснее сближали меня то с Сильвией, то с вами. Сколь¬
ко раз я сжимал в своих объятиях призрак, имевший и ее
черты и ваши, раскидывавший по моей груди и по плечам
свои длинные, черные как смоль волосы, перемешанные с
шелковистыми золотыми прядями! В бреду блаженных но¬
чей я по очереди призывал вас обеих, вспоминал привязан¬
ность, которой вы одарили меня, и мне казалось, что обе
вы спускаетесь с кеба и касаетесь поцелуем моего лба; но
постепенно черты Сильвии стушевывались, и призрак уже
появлялся передо мной в вашем облике. Иногда я все еще
призывал в воспоминаниях вашу подругу — по привычке, из
страха, повинуясь укорам совести, но она уже не отвечала
мне; а вы непрестанно возникали у меня перед глазами, как
образ моей судьбы, как пророчество, открывшееся мне по
воле господа, и тогда я отдался своей участи, начал стра¬
дать; но муки свои я приносил вам в я?ертву. Я видел, что
вы любите Жака, и он вполне этого заслуживает; я уважаю,
я чту его, разве могу я желать вырвать у него самое драго¬
ценное его достояние на земле? Нет, уж лучше убить его.
Долгое время добродетельные помыслы поддерживали мое
мужество и готовность к самопожертвованию; я убеждал
себя, что будет благоразумнее и легче бежать от вас, не¬
жели вечно молчать о своей любви; но было уже слишком
поздно, я не мог этого сделать — мне казалось, что я смогу
вытерпеть какие угодно муки, только бы видеть вас. Я молчу
уже восемь месяцев; я героически перенес зиму, которую
провел возле вас, без всяких развлечений и почти что на¬
едине с вами, ведь вы не можете отрицать, что среди нас
четверых есть два дуэта — Жак с Сильвией и мы с вами:
они во всем понимают друг друга с полуслова, то же про¬
исходит и с нами. Когда все в сборе, то мы двое—словно
давние приятели, которые беседуют о своих радостях и го->
рестях не таясь, открывают, какие чувства они испытывают.
183
что они оба собою представляют. Мы с вами не рассказы¬
ваем друг другу никаких историй, мы едины душой, и нам
нег нужды выражать слозами то, что мы оба чувствуем.
Однако у меня есть потребность излить то властное и упои¬
тельное чувство, которым я безмолвно наслаждаюсь. Мы
понимаем друг друга и без слов — опи излишни; за нас ве¬
дут разговор наши глаза и биение наших сердец. Но ведь
нам нужны объятия и жаркие поцелуи, их требует тот
огонь, что разгорается с каждым днем все сильнее — ведь,
может быть, и ты меня любишь!.. Ах, простите меня, Фер^
нанда, я схожу с ума. Прощайте! Прощайте! ЗавтРа я УеДУ*
Не презирайте меня. Я сделал все, что мог. Таить свою лю¬
бовь выше моих сил...
LVI
От Фернанды — Октаву
Октав, Октав, что ты делаешь? Какое заблуждение! Ты
сошел с ума, друг мой! Ведь ты мне брат, ты в этом по¬
клялся перед богом, передо мною. Ты не можешь преступить
клятву, не можешь запятнать себя, ведь я знала тебя таким
благородным и чистым. Да разве я могла бы любить тебя
иначе, чем сестра любит брага? Какие ужасные мысли тес¬
нятся в бедной твоей голове! Ты болен, ты страдаешь ду¬
шевным недугом, дорогой мой Октав, я это вижу; призраки,
порожденные горячкой, тревожат твой сон; рассудок, память,
здравый смысл покинули тебя. Тебе мнится, что ты любишь
меня, а если б я ответила тебе любовью, ты пришел бы от
нее в ужас, как от злодеяния. Нет, мой друг, ты не любишь
меня, это тебе кажется; ты принимаешь за любовь свою
жажду любви. Ты любишь Сильвию, а если не ее, то тебя
влечет к какой-то другой женщине, живущей где-то в зна¬
комом тебе месте. Тебе надо поехать, отыскать ее. Да, ты
прав, уезжай, отправляйся в путешествие. Надо тебе рас¬
сеяться, избавиться от безумия. Увы! Ты, значит, не можешь
остаться с нами! А я-то думала, что мы до самой старости
будем жить вместе, и была так счастлива этой мыслью. Но
ты излечишься и тогда возвращайся сюда, Октав; ты возвра¬
тишься с подругой, достойной тебя, и счастье всех нас ста¬
нет еще более чистым и мирным. Ты говоришь, что я дол¬
жна была догадаться о твоей любви ко мне. Да если б я
прожила вот так, возле тебя, тысячу лет, я бы по-прежнему
184
свято верила твоему слову, никогда бы я не подумала, что¬
бы ты смог стать клятвопреступником даже в тайниках
души. Еще и сейчас я уверена, что ты заблуждаешься; я с
изумлением смотрю на твои муки, я ошеломлена и трево¬
жусь за тебя, словно тебя внезапно постиг страшный не¬
дуг — припадок сумасшествия или жестокие судороги. Что
я тогда думала бы? Ничего, только чувствовала бы, как ты
мучаешься, и мучилась бы сама. Разве могла бы я сердить¬
ся на тебя или считать себя виновницей твоей болезни?
Я бы с нежностью ухаживала за тобой, старалась бы успо¬
коить тебя добрым словом, святыми ласками, и тебе стало
бы легче. Друг мой, любимый друг мой, опомнись, приди
в себя, возвратись к нам, забудь пагубное потрясение. Со¬
жжем эти письма, и пусть никогда не будет о них речи. Все
это сон, ничего не случилось. Никто не слышал слов, кото¬
рые ты произносил в бреду; они погребены в моем сердце
и нисколько не изменили спокойствия и нежности, царящих
в нем. Разве может такая дружба, как наша, разбиться в
один миг — в миг заблуждения и горькой муки? Уезжай,
друг мой, но, как только выздоровеешь, возвращайся, возвра¬
щайся без страха и стыда. Промелькнувшая молния не оста¬
вила зловещего следа в нашем ясном небе, и ты найдешь
нас такими же, какими оставил.
LVII
От Октава — Фернанде
Ты права, любимая сестра моя, я сумасшедший; недуг
поразил мои мозг и сердце, мне надо набраться мужества
и уехать. Ты ангел, Фернанда, какое письмо ты мне напи¬
сала! Ах, ты никогда не узнаешь, сколько добра и сколько
зла оно мне причинило. Ну хорошо, убеди себя, что я болен,
постарайся убедить меня, что я поправлюсь и тогда смогу
вернуться: ведь выше сил моих мысль, что я должен рас¬
статься с гобой навеки. Ссылайся на мое слово и на свя¬
тость наших уз, называй дорогое, уважаемое имя Жака; го¬
вори все, что надо сказать для того, чтобы дать мне силу,
которая мне так нужна. И у меня будет эта сила, Фернан¬
да: твоя простота и твое сострадание спасут нас обоих. Я не
ожидал, что ты оттолкнешь меня с такою милосердной
нежностью и будешь жалеть меня; я надеялся, что ты
185
отвергнешь мою любовь сурово, резко, и мне можно будет
меньше любить и уважать тебя. А тогда — горе тебе! Я бы
остался, и, быть может, мне удалось бы погубить тебя. Но
что я могу сделать пред лицом такой спокойной и сострада¬
тельной добродетели? Самый последний из негодяев — и тот
бросился бы на колени перед тобою, а я, как ты знаешь, чело¬
век порядочный, я буду мужественным и уеду.
Прощай, Фернанда! Прощай, дорогая сестра, прощай,
моя единственная и последняя любовь. Пусть будет со мной,
что богу угодно. Я умру или выздоровею. Не в этом дело —
важно, чтобы ты оставалась счастливой и чистой; я уеду с
этой мыслью, и она поддержит меня.
Простите мне воровство, совершенное мною, — ведь тот
браслет, что вы мне как-то вечером бросили из окна, приняв
меня за Жака, я так и не возвратил вам. Вместо него у вас
точная его копия, которую я заказал в Лионе и отдал вам,
чтобы не оскорбить вас своим сопротивлением. У меня не
хватило духу расстаться с этим первым залогом приязни,
ставшей для меня столь необходимой и роковой; ныне, когда
я чувствую себя преступником в сердце своем, я не осме¬
лился бы увезти этот браслет без вашего позволения. Но вы
не можете отказать мне, раз я уезжаю и, быть может, на¬
всегда. Я приношу мучительнейшую из всех жертв, так не¬
ужели вы будете безжалостны? За свою любовь я, быть мо¬
жет, заплачу жизнью, а ваше великодушие ничего вам не
будет стоить, так как никто не может догадаться о подмене.
Я велел стереть со щитка браслета инициалы Жака, пере¬
плетенные с вашими инициалами, и заменил их моими. Если
в ужасную и торжественную минуту расставания вы мило¬
стиво отдадите мне этот залог дружбы и прощения, он ста¬
нет мне еще дороже, чем прежде.
Нынче вечером я скажу, что уезжаю завтра; я найду
предлог и пообещаю возвратиться. Будьте спокойны, я не
выдам себя. Но неужели я уеду, не попрощавшись с тобой,
не облив слезами твои руки? Не бойся остаться со мной
наедине, как ты испугалась вчера, Фернанда. Чего ты бо¬
ишься? Неужели ты не уверена в себе? Разве ты не знаешь,
что если бы я даже на мипуту поддался слабости и отчая¬
нию, ты единым словом повергла бы меня к ногам своим и
обратила бы в самого молчаливого и смиренного человека?
О, не беги от меня, не заставляй меня страдать в последний
день, который я проведу близ тебя! Если тебе больно смот¬
реть на мои слезы, если мои жалобы надоели тебе, потерпи,
186
наберись мужества — мне его надо гораздо больше, чтобы
расстаться с тобой. Подумай, что твое испытание завтра
кончится, а мое испытание, ужасное, вечное, завтра только
еще начнется! Подумай о том, что я поднимаюсь по ступе¬
ням эшафота и что господь зачтет тебе слово милосердия,
которое ты подаришь мне, отправляя на муки.
LVIII
От Октава — Фернанде
О мой ангел, любимая моя, мы спасены! Да ниспошлет
господь благословение тебе, самому чистому и самому свя¬
тому из всех его творений! Да, ты права — у того, кто хо¬
чет набраться силы, она появляется, и небо не покидает
в опасности того, кто от всего сердца, искренне взывает к
нему. Что сталось бы со мной вдали от тебя? Мою душу за¬
грязнили бы злые сожаления, ярость, нелепые замыслы, а
может быть, и нелепые деяния, направленные на то, чтобы
найти тебя и уловить в свои сети; а меж тем теперь ты по¬
можешь мне быть добродетельным и спокойным, как ты
сама. Постоянное созерцание твоей ангельской безмятежно¬
сти вольет такое же спокойствие в мою душу и в мои чув¬
ства. Я бы погиб, если бы ты не протянула мне руку по¬
мощи; позволь же мне прильнуть к ней устами, и пусть она
ведет меня куда угодно. Я смиренно готов принести все
жертвы, я буду молчать, я исцелюсь. Да разве я уже не ис¬
целился? Разве я не испробовал душевные свои силы в ту
ночь, которую ты дозволила мне провести в твоей спальне?
Я был сам не свой, когда встал, чтобы зайти к тебе и по¬
прощаться. И надо же было, чтобы Жак вчера вечером
уехал — как раз в часы ужасного приступа моей убийствен¬
ной лихорадки и горячечного бреда. Ах, то была воля про¬
видения! Если бы ты отказалась принять меня, я выломал
бы дверь — ведь я сам уж не понимал, что делаю! Но ты
сама отворила мне и хорошо, что сделала это. Найдется ли
во всем мире столь бурпый порыв и бредовое безумство, ко¬
торые могли бы устоять перед святым доверием столь чи¬
стого, божественного создания, как ты? Ты тоже еще не спа¬
ла, дорогая моя девочка, даже и не раздевалась еще, ты
молилась за меня. Ангел небесный, бог услышал твою
молитву. Когда я увидел тебя, такую прелестную, такую
187
невинную в белом твоем платье с распущенными по плечам
белокурыми волосами, с ласковой улыбкой на устах, с боль¬
шими прекрасными глазами, влажными от слез, пролитых
за меня, мне показалось, что я вижу деву Марию, и я бро¬
сился к твоим ногам, словно преклонил колена перед алта¬
рем. О, как сострадательно ты слушала мои скорбные речи,
с какой несказанной нежностью ты отерла мои слезы и,
плача сама, обнимала меня! О, как ты безрассудна в своей
высокой чистоте! Ужели ты существо бесплотное? Что за
божественное могущество ниспослано тебе свыше, раз ты
можешь успокоить порывы яростной страсти нежными лас¬
ками, которые должны были бы ее распалять? Как свежи
были твои уста, коснувшиеся поцелуем моего лба! Мне каза¬
лось, что волшебный эликсир побежал по моим жилам, и
кровь моя стала столь же чиста, как у твоих детей, мирно
спавших возле нас. О, как прелестны твои дети, и как я
люблю их! На личике твоей дочери уже отражается твоя
девственная душа. Я бы похитил ее, если б ты меня про¬
гнала; я не мог бы расстаться с этой колыбелью, в которой
она так часто засыпала под звуки моей флейты; сердце мое
разрывалось при мысли, что мне придется жить в одиноче¬
стве, всеми покинутому, тогда как восемь месяцев я наслаж¬
дался несказанным счастьем вашей привязанности. Я терял
тебя, мое сокровище, и сколько еще драгоценных благ —
дружбу Сильвии, красавицы Сильвии, женщины великой
души и просвещенного ума! Я лишился бы дружбы Жака,
за которого готов был отдать жизнь. Где еще я нашел бы
людей с таким сердцем? Кто скрасил бы мне жизнь вдали
от всех вас?
Будь благословенна, моя Фернанда! Ты не хотела дове¬
сти меня до отчаяния, и когда я спросил у тебя, думаешь
ли ты, что нам можно безопасно жить друг подле друга, сам
господь подсказал тебе ответ: «Да!». А это «да», с каким
восторгом и доверием ты произнесла его! Меня словно уда¬
рил электрический ток: ведь я так мало надеялся услышать
слово ободряющее, слово прощения. Достаточно было его,
чтобы я в один миг стал другим человеком. Раз ты уверена
во мне, уверен в себе и я; бежать было бы трусостью, ко¬
гда я могу победить себя, да и разве эта победа так уж
трудна? Мне теперь даже непонятно, почему мной овладело
такое бурное смятение. Конечно, издали опасность всегда
кажется страшнее, чем вблизи. К тому же, когда я страшился,
что могу пасть и увлечь тебя за собою, я еще не знал тебя
188
и считал, что ты обыкновенная женщина, такая же, как и
все, а ты божество, которое не могут запачкать пятна грязи
человеческой. Я не мог себе представить, чтобы вместо
страха или гнева, которые ты выкажешь, когда я признаюсь
тебе в своих мучениях, на лице твоем будет сиять светлое
доверие, а на губах — сострадательная улыбка; я думал, что
ты с ужасом вырвешься из моих объятий, и когда я попы¬
таюсь, как в другие дни, коснуться твоей щеки братским
поцелуем, ты с негодованием отпрянешь. Но твоя невин¬
ность смело идет навстречу грубым опасностям и стойко
преодолевает их. Ах, я мог бы возвыситься до тебя и реять
в таком же полете над бурями человеческих страстей, в лу¬
чезарном небе, вечно ясном, вечно чистом. Позволь мне
любить тебя, позволь мне все еще называть любовью то
странное и возвышенное чувство, которое я испытываю;
дружба — слово слишком холодное и обыденное для столь
пламенного чувства: в языке человеческом не найдется на¬
звания для него. Но разве не называют также любовью при¬
вязанность матерей к своим детям и восторженное покло¬
нение богу? То, что ты мне внушаешь, напоминает все эги
чувства, но представляет собою и нечто большее. Ах, поверь,
Фернанда, надо очень сильно любить женщину, чтобы испол¬
ниться того безмерного спокойствия, которое снизошло на
меня шесть часов тому назад. Странное и блаженное ощу¬
щение! Возвратившись домой после твоего целомудренного
объятия, я чувствовал себя чище и спокойнее и заснул спо¬
койным, благодетельным сном, каким еще ни разу не спал
за все лето, а проснулся нынче утром таким радостным и
веселым, каким мне не случалось пробуждаться за всю мою
жизнь. Видишь, сколько добра принесли мне твои слова!
Напиши мне, повтори то, что ты сказала мне, и я на коле¬
нях буду перечитывать письмо, если облачко грусти про¬
бежит в моем ясном небе и на мгновение скроет твой чи¬
стый свет, о моя лучезарная путеводная звезда! Мне кажет¬
ся, будто я впервые вижу солнце, — такой сияющей и моло¬
дой мне представляется природа. Только что прозвучал ко¬
локол, призывающий тебя к завтраку, и я вздрогнул, словно
услышал голос друга. Как прекрасна жизнь, как мы счаст¬
ливы! Так как я живу недалеко от тебя, Фернанда, запад¬
ный ветер принес мне знакомые шумы из твоего дома и
благоухания твоего сада. Я еще успею одеться и прийти
сесть за стол одновременно с тобой, пока Сильвия методи¬
чески прибирает и раскладывает свои книги и карандаши
189
в большой гостиной. Да неужели я все это увижу — все, с
чем вчера вечером, казалось, расстался навсегда? Неужели
я еще буду смеяться и болтать за этим столом, где дозво¬
ляется сидеть, положив локти на стол, и где можно сколько
угодно раз вставать за трапезой? Неужели я еще буду петь
с тобой наш любимый дуэт? О, какой праздник! А если б
ты знала, как красиво нынче на заре закатывалась луна,
когда я возвращался по долине домой. Как обильно
была усыпана бледными алмазами мокрая от росы трава
и каким свежим, сладким ароматом благоухали первые цветы
миндальных деревьев! Но ведь и ты наслаждалась картиной
рассвета: ты стояла у окна, и я видел тебя долго, пока по¬
зволяло расстояние. Ты провожала меня взглядом, моя кра¬
савица, ты слала мне вслед добрые пожелания, ты просила
бога сохранить то, что сотворили твои благоговейные уси¬
лия — ту новую душу, которой ты наделила меня, ту новую
добродетель, которую ты открыла во мне. Ну, довольно!
Складываю письмо и ухожу. Сейчас посмотрел в подзорную
трубу, прикрепленную к окошку и направленную на ваш
дом; увидел Сильвию — она в голубом платье ходит по саду.
Ты еще спишь, мой ангел, или одеваешь детей. Иду тебе
помогать, буду играть на флейте, чтобы твоя дочка не пла¬
кала, когда ты станешь надевать ей чулочки. А наш Жак, он
вернется вечером, не правда ли? Я крепко обниму его, слов¬
но не виделся с ним десять лет! А ты больше уж не будешь
обнимать меня, но дозволишь мне сколько угодно целовать
твои ножки и край твоего платья.
LIX
От Фернанды — Октаву
Разлучиться? Нет, это ужасно, это невозможно! Я пре¬
красно знаю, что у вас хватит сил отогнать эту зловещую
мысль и не покидать меня. Я полагалась на вашу дружбу,
когда сказала: «Да, ты можешь остаться, Октав. Останься,
откажись от преступных мечтаний, сделай благородное уси¬
лие над собой; открой глаза, посмотри, какой святой лю¬
бовью тебя любят, как ты можешь быть счастлив в кругу
твоих друзей, которые наперебой балуют тебя, и как ты бу¬
дешь страдать в одиночестве, терзаясь угрызениями совести
за то, что привел в отчаяние сердце, искренне любившее
190
тебя, и сожалея о том, что огорчил своим отъездом два дру¬
гих сердца. Загляни в свою душу, посмотри, как она хо¬
роша, молода и сильна. Разве не может она из двух жертв
принести более благородную и более великодушную? Не¬
ужели ты не уверен, что всегда будешь управлять своими
страстями? Разве я поверю, что у тебя чувственность возь¬
мет верх над сердцем? Ведь я всегда буду тут и укреплю
в тебе мужество, если оно ослабеет. Неужели ты останешься
глух к моему голосу, когда я буду молить тебя? А эти сла¬
достные слезы, которые ты проливаешь теперь, неужели они
иссякнут, когда польются мои слезы!». О, дорогой Октав,
говоря так, я чувствовала, что бог вдохновляет меня. Дове¬
рие, чудесная вера снизошли в мою душу, мне как будто
ниспослано было откровение, и я увидела то, что произой¬
дет меж нами. И действительно, разве не было чудом мое
решение и восторг, объявший тебя в ту минуту? Ты не зна¬
ешь, как ты был прекрасен, когда, упав на колени, поднял
руки к небу, призывая его в свидетели своих клятв; как раз¬
румянилось и оживилось твое бледное лицо; каким огнем
вдруг загорелись твои усталые и почти угасшие глаза. Не¬
бесный луч оставил на тебе свой отблеск, и со вчерашнего
дня у тебя совсем иное выражение лица, иная красота, кото¬
рой я прежде не знала. Изменился и твой голос: в нем по¬
явилось что-то новое, проникающее в душу, как прекрасная
музыка, и когда ты читаешь вслух, я не слушаю слов, не
понимаю смысла прочитанных фраз, одна лишь гармония
твоего голоса меня волнует, и мне хочется плакать. Я чув¬
ствую, что и сама я переменилась: у меня возникли какие-то
новые способности, мне понятно теперь множество вещей,
которых вчера я еще не понимала; на сердце у меня теплее,
и оно стало богаче. Больше чем когда-либо я люблю мужа,
свою сестру Сильвию и своих детей; а к тебе, Октав, я чув¬
ствую привязанность, имени которой не стану искать, по
знаю, что бог вдохнул ее в меня и бог ее благословляет. Как
ты благороден и чист, друг мой, как непохож ты на других
мужчин и как мало тех, кто способен понять тебя!
Что сталось бы со мной, если б ты покинул нас? От
одной мысли о разлуке с тобой я все еще болезненно вздра¬
гиваю. Да знаешь ли ты, друг мой, как ты необходим для
всех нас, а главное, для меня? В прошлом письме ты совер¬
шенно правильно сказал: мы с тобой единое целое. Никогда
два характера так не соответствовали друг другу, никогда
два сердца так не понимали друг друга, как наши. Между
191
Жаком и Сильвией большое сходство, а на нас они не похо¬
дят, и именно поэтому мы их так любим; вот почему у нас
могла возникнуть любовь к ним, а меж нами любовь невоз¬
можна. Мне думается, для любви необходима разница во
вкусах и мнениях, мелкие обиды, примирения, слезы — все,
что может взволновать чувствительность и пробудить повсе¬
дневную заботу; дружба, братская любовь, если хочешь,
счастливее, более ровна и чиста; это убежище против всех
житейских бед, высшее утешение в горестях, которые при¬
чиняет любовь. До нашего с тобой знакомства у меня была
подруга, которой я изливала все свои огорчения, и хотя ее
ответные письма были язвительны и суровы, одна уж при¬
вычка писать ей о всех событиях моей жизни приносила
мне большое облегчение. Ты читал ее письма, делал из них
свои выводы и умолял меня сместить мою наперсницу и
передать тебе ее обязанности. Не знаю, право, оказалась ли
она, как ты полагаешь, мнимой и дурной подругой, но, уж
конечно, она не могла сравняться с тобой, мой дорогой, мой
добрый Октав. Ах, как далеко ей было до твоей мягкой и
чувствительной души! Она меня все пугала, а ты стараешься
убедить; она мне грозила неизбежными бедами, а ты учишь
меня, как оберегаться от них; ведь у тебя-то, во всяком слу¬
чае, не меньше ума и здравого смысла, чем у нее, а кроме
того, ты знаешь, как надо говорить со мною, как убеж¬
дать. С тех пор как ты живешь здесь, я привыкла посто¬
янно открывать тебе свое сердце и благодаря этому исце¬
лилась от мелких нравственных недугов, избавилась от
многих недостатков, которые мешали и вредили моему
счастью.
Ты научил меня мириться с огорчениями повседневной
жизни, терпеливо сносить несовершенства любимого, не тре¬
бовать от сердца человеческого больше, чем оно может дать;
ты внушил мне стремление к справедливости; ты научил
меня любить Жака так, как надо его любить, чтобы сделать
его счастливым. Стало быть, и мое и его счастье — дело рук
твоих, дорогой мой друг! И я так привыкла прибегать к тебе
во всех затруднениях, что мое благоденствие рухнуло бы в
тот день, как я лишилась бы твоей помощи; быть может,
вернулись бы ко мне прежние мои недостатки, и я утратила
бы плоды твоих советов. Итак, останься и больше никогда
не говори о разлуке. Мы заживем еще лучше, чем жили до
сих пор. Дети мои будут расти у тебя на глазах, и мы вме¬
сте будем их воспитывать: мы постараемся развивать их ум
192
так же заботливо, как теперь заботимся о телесном развитии
и здоровье этих крошечных особ. После детей и после Жака
ты для меня будешь самым дорогим, хотя я считаю Сильвию
своей сестрой и люблю ее как сестру. Но по характеру ты
ближе мне, я чувствую к тебе больше доверия и душевного
тяготения, особенно теперь, и мне кажется, что мы получили
новое крещение и что бог покарает нас, если мы будем по¬
рознь взывать к нему.
Оставь у себя мой браслет, но при одном условии: прика¬
жи восстановить на нем инициалы Жака, не стирая твоих
инициалов, — пусть и те и другие будут переплетены с мои¬
ми инициалами, и пусть сердце твое никогда не отделяет
меня ни от него, ни от тебя.
LX
От Жака — Сильвии
Блосская ферма
Вчера ты спросила меня, почему я так часто езжу в
Блосс, и упрекала за то, что с некоторых пор я все ищу
уединения. Это правда: никогда еще я так сильно не чувст¬
вовал потребности побыть одному и поразмыслить. Это пу¬
стынное место с угрюмым ландшафтом нравится мне и дей¬
ствует на меня благотворно. Я чувствую, что некая рука, не¬
умолимая, но и в суровости своей все еще отеческая, ведет
меня в безмолвие лесов и учит там меня смирению. Присев
у подножия векового замшелого дуба, я вспоминаю всю свою
жизнь. Это меня успокаивает.
Разве ты не знаешь, что со мной? Неужели ты не за¬
метила, что Октав любит мою жену? Долго эта любовь была
романтической и невинной, но она становится яростной, и
если Фернанда еще не видит этого, то скоро увидит и она.
Мы были неосторожны, постоянно оставляли их одних, а они
так молоды! Но что мы могли сделать? Разве стала бы ты
притворяться и требовать от Октава любви, которую сама же
и отвергла? Ты из гордости отказалась бы от всего, что по¬
ходит на низкую ревность и уязвленное тщеславие. А мое по-
лоясение было гораздо хуже. Ведь сначала я несправедливо
обвинил э™х молодых безумцев; я чувствовал, что должен
искупить свою вину перед ними, и страх совершить новую
ошибку заставлял меня закрывать глаза. Признаюсь, вопреки
193
очевидности, я все еще не могу допустить, что Октав влюб¬
лен в Фернанду; вначале он казался таким уверенным в себе
и весь прошлый год был так счастлив в нашем кругу. Но вот
настала зима, он изменился, с каждым днем все больше вол¬
новался, делался все рассеяннее, а теперь по-настоящему за¬
болел от горя. Он честный человек; неудивительно, что он
держится со мной сухо и холодно. Он не умеет скрыть от ме¬
ня чувство неловкости и смущения, которые я вызываю у
него, а между тем он искренне любит меня. Вчера вечером,
когда я уже собирался сесть на лошадь, он вышел во двор
вместе со мной и заговорил о поездке в Женеву, которую со¬
бирается предпринять. Я понял, что он хочет удалиться от
Фернанды, и молча пожал ему руку; тогда он бросился мне
на шею, воскликнув: «Ах, милый мой Жак!..». Затем вдруг
остановился и стал говорить о моей лошади. Бедняга Октав,
он несчастен, и притом по нашей вине: мы предоставили ему
слишком большую свободу действий среди опасностей, под¬
стерегавших его в молодые годы. Но где бы они ему не
встретились? И где бы он мог так мужественно бороться с
ними?
Он уедет, я в том уверен, и, может быть, сейчас уже
уехал. У него было какое-то необычное выражение лица,
словно он принял какое-то тягостное, но твердое решение.
А заставляло меня немедленно уехать на ферму то, что я
заметил за обедом внезапную и сильную перемену в моей
жене: до тех пор я даже по лицу ее был убежден, что она
совсем не подозревает о любви Октава, а теперь я не знаю,
что и думать. Правда, за последнее время ей нездоровится:
ведь она отняла детей от груди, а молока у нее все еще в
изобилии, и зачастую она недомогает из-за этого. Я не хотел
внимательно наблюдать за ней, мне было страшно. Что бы
ни произошло между нею и Октавом, раз у него хватает му¬
жества уехать, не следует отравлять ему, быть может, по¬
следний день, который он проведет возле нее. Я уверен в
рассудительности и осторожности Фернанды, она удалит Ок¬
тава, не оскорбляя его и не разжигая его страсть бесполез¬
ными проявлениями своей непреклонности; я видел, что
должен предоставить ей свободу действий и что слепая до¬
верчивость — лучшая порука их добродетели.
Итак, я нисколько не беспокоюсь, но мне очень грустно,
и я ужасно устал, да к тому же глубоко недоволен собою.
У меня был искренний, любезный сердцу, преданный друг.
Но он должен уехать, потому что я существую на свете! Вы
194
жили прекрасной жизнью в тесном своем кругу, веселой и
чистой, как ваши сердца, и вот жизнь рта взбудоражена,
испорчена, отравлена, потому что я, господин Жак, — су¬
пруг Фернанды! Я так мало надеюсь на себя, так мало верю
в свое будущее, что лучше хотел бы умереть, оставив вас
всех счастливыми, чем сохранить свое счастье ценою счастья
кого-либо из вас. А возможно ли отныне для меня счастье,
если сердце Фернанды терзают сожаления? Вот что привело
меня вчера в ужас. Быть может, она любит его; если это так,
сама она этого еще не знает, но разлука и тоска откроют
ей правду. Зач®м же ему уезжать, если она будет оплаки¬
вать его, а меня возненавидит?
Нет, она не будет ненавидеть меня, она такая добрая и
ласковая. Я тоже буду добрым и ласковым с ней, но она
будет несчастной, несчастной из-за наших нерасторжимых
уз. Я много думал об этом* прежде чем мы поженились, а
с некоторого времени опять думаю. Не говори со мной, не
сообщай ничего, пока я сам не спрошу. Боюсь, что в первый
раз ты слишком уверила меня в их дружбе; тогда она была
чиста, да чиста еще и теперь, но преягде они легко могли
расстаться, а теперь разлука разобьет им сердца. Да про¬
стит нас бог, мы ничего не делали с дурным и преступным
намерением. ЗавтРа я вернусь домой. Если Октав к тому
времени не уедет, мне надо будет подумать над тем, что я
должен и могу сделать.
LXI
От Октава — Фернанде
Вот уже месяц мы все вместе. И как странно мы провели
время. С того дня, как вы мне приказали подавить свою лю¬
бовь, я так усердно прикрыл ее пеплом, что иной раз мне ка¬
залось, будто она совсем угасла. Конечно, так я чувствую
себя куда спокойнее, чем зимой, но, право, вам следовало бы
время от времени хоть немного оживлять пламя восторга
тайной страсти, которая заставляла меня все обещать и всем
жертвовать. Ваше сердце, по-видимому, отвергло меня, и я
с каждым днем все больше впадаю в уныние. Быть может,
вы боитесь, что я не буду слушаться ваших наставлений?
Почему вы уже отступились от меня? Может быть, вам на¬
доела моя грусть? Может быть, вам докучают мои сетова-
195
вия? А ведь как легко было бы вам утешить меня немногими
словами доверия и сострадания! Неужели вы не знаете своей
власти надо мной? Когда же она ослабевала? Иной раз вы
бываете безотчетно жестоки и делаете мне ужасно больно,
не замечая этого: разве не могли вы, например, немножко
скрывать от меня свою любовь к мужу? Во всем остальном
вы так великодушны и деликатны, но в этом, словно нарочно,
с каким-то упорством причиняете мне страдания. Оставьте
эту ненужную выставку супружеских чувств для женщин,
сомневающихся в себе. А как тактично вы держали себя в
первые дни, в дни милосердия своего! Как хорошо вы умели
сказать мне такие слова, которые утешали или по крайней
мере смягчали мое горе! Разумеется, вам на ум не прихо¬
дила кощунственная мысль умалить достоинства вашего му¬
жа, которые я и сам ценил, но все-таки раньше, когда выгон
ворили о нем, то, не отрицая своей привязанности к нему,
которую я и не хотел бы отнять у него, вы обладали чудес¬
ным уменьем убеждать меня, что и моя доля так же хороша,
как его, хотя и отличается от нее; а теперь вы проявляете
бесполезный и жестокий талант мучить меня, показывая, как
великолепна его доля и как ничтожна моя. Разве не могли
вы скрыть от меня эти фокусы с детьми и с колыбельками?
Не знаю, как объясниться яснее, боюсь быть грубым — се¬
годня я в язвительном расположении духа. Ну, вы приказали
вынести колыбели детей из вашей спальни, верно? В добрый
час! Вы молоды, чувства ваши в расцвете, муж преследовал
вас требованиями поскорее отнять детей от груди. Ну что ж,
тем лучше. Нынче утром вы менее прекрасны и кажетесь
мне менее чистой. Я чтил вас в мыслях своих, благоговел
перед вами; видя вас, такую молодую, с двумя младенцами
па коленях, я сравнивал вас с богоматерью, с белокурой и
целомудренной мадонной Рафаэля, ласкающей своего сына
и сына Елизаветы. В самых пламенных восторгах страсти
увидев, как из вашей белоснежной точеной груди падают
капли молока на невинные уста вашей дочери, я замирал
в каком-то неведомом чувстве и почтительно отводил взгляд
из страха осквернить эгоистическим желанием святейшую из
тайн благодетельной природы. А теперь... Теперь прикры¬
вайте хорошенько свою грудь, вы снова стали женщиной, вы
более не мать и не имеете права на то наивное уважение, ко¬
торое я питал к вам вчера и которое переполняло мое
сердце любовью и грустью. Я чувствую себя более равнодуш¬
ным и более смелым. Как дурно вы поступаете с человеком
196
столь простодушным, по-деревенски простодушным, как я:
ведь вы могли иначе вернуть своему супругу право входить
по ночам к вам в спальню — можно было и не оповещать об
ртом весь дом, а главное, не оповещать меня.
LXII
От Жака — Сильвии
Блосская ферма
Я должен уехать. Не знаю, на сколько времени, но
уехать мне необходимо: я становлюсь противен Фернанде,
а это уж хуже всего на свете. Она любит Октава, теперь
для меня это несомненно. Вчера, когда она по моему на¬
стоянию велела перевести детей из спальни, так как они
своими криками не давали ей спать и довели ее до изнемо¬
жения, заметила ли ты, какой странный спор возник между
Октавом и ею:
— А вы уверены, что дети будут обходиться без вас всю
почь? — сказал он.
— Надо им привыкать, — ответила она, — их уже пора
отнимать от груди.
— Мне кажется, они слишком малы для этого.
— Им скоро исполнится год.
— Но за ними плохо будут ухаживать. Кому же мать
может передать заботу следить ночью за детьми?
— Я без всякого страха могу поручить это Сильвии.
Тогда он нетерпеливо махнул рукой и вышел, ни с кем
не простившись.
Сначала я не понял, что означает его поведение, но,
когда поразмыслил, мне все стало ясно. Я внимательно
поглядел на Фернанду: за последнее время она очень поблед¬
нела, но скорее от какой-то печали, чем от болезни. Я ре¬
шил узнать, что с ней, как мне держаться, и в полночь во¬
шел в ее спальню.
Бог мне свидетель, что, приказав унести детей, я не имел
тех намерений, которые Октав приписывал мне. Уже больше
года жена не засыпала у меня на груди, а это было бы столь
же сильной и столь же чистой радостью, как и в первый день
нашего союза, будь эта радость взаимной; но целый месяц
меня томят сомнения, и этот месяц, в который я, не при¬
нуждая ее нарушить святые обязанности материнства, мог
197
бы сжимать ее в своих объятиях, был исполнен для меня
неизбывной тоски. Как она теперь мрачна и молчалива! Ты
заметила, Сильвия? Октав печален, а иногда ходит как в
воду опущенный. Они борются, сопротивляются, несчастные!
Но любят друг друга и страдают. Напрасно я то принимал,
то отбрасывал мысль об их взаимном влечении — она все;
сильнее укреплялась во мне. Наконец я решил вчера согла¬
ситься с этой мыслью, как она ви была для меня ужасна, и
на мгновение отважился показаться своей жене низким че¬
ловеком, чтобы никогда не подвергаться опасности стать не¬
годяем. Я подошел к ее постели и увидел, что Фернанда при¬
творилась спящей, — бедняжка надеялась таким образом из¬
бавиться от моей назойливости. Я поцеловал ее в лоб, она
открыла глаза и протянула мне руку; но я заметил, что она
вздрогнула от ужаса и отвращения. Я, как и прежде, загово¬
рил о своей любви, она назвала меня дорогим своим Жаком,
своим другом, ангелом-хранителем, но о слове «любовь» и
не вспомнила, а когда я попытался привлечь ее губки к своим
губам, лицо ее приняло странное выражение унылого сми¬
рения. Ангельскую кротость излучало ее чело, во взгляде
сквозила безмятежность чистой совести, но уста были блед¬
ны и холодны, руки двигались вяло. Я почел испытание до¬
статочно сильным; для меня было бы немыслимо искать
удовольствия в ее мучениях. Во мне вызывали ужас мои
супружеские права, а она, видимо, полагала, что я способен
воспользоваться ими против ее воли. Я поцеловал ей руки
и попросил, чтобы она рассказала мне, о чем она горюет
и чего не хватает для ее счастья.
— Да как же я могла бы считать себя несчастной, — от¬
ветила она, — когда единственная твоя забота — сделать
мою жизнь приятной, избавить меня от малейших огор¬
чений? Какой надо быть женщиной, чтобы жаловаться на
тебя!
— А если б тебе захотелось переменить образ жизни, —
сказал я, — поехать в другие края, окружить себя более мно¬
гочисленным обществом, знай, что достаточно тебе сказать
слово, и я с величайшей радостью готов буду исполнить
твои желания. Если ты печальна и больна, оттого что то¬
скуешь, почему не признаешься мне в этом?
— Нет, я не тоскую, — ответила она со вздохом, и я уви¬
дел, что ее искушает мысль открыть мне свое сердце. Ве¬
роятно, она так и сделала бы, если б тайна принадлежала
лишь ей одной, но она не могла исповедаться мне за дру¬
198
гого. Я помог ей замкнуть в груди свое признание и ушел,
сказав следующие слова:
— Помни, я твой отец и готов нести тебя на руках,
чтобы ты не ступала по терниям. Только скажи мне, когда
ты устанешь идти одна. В каких бы обстоятельствах мы ии
оказались, Фернанда, никогда не бойся меня.
— Ты ангел, ангел!—повторила она несколько раз, и
лицо ее осветилось благодарностью за то, что я ухожу. Я
возвратился в свою спальню и в отчаянии бросился на
постель. Последний раз в жизни я переступил порог ее
спальни.
Значит, это непоправимо — она меня больше не любит.
Увы! Разве я давно уже этого не знал? Зачем мне понадо¬
билось еще одно испытание, чтобы удостовериться в этом?
Ведь уже несколько месяцев, сама того не зная, она любит
Октава. А та мирная привязанность, которую она выражает
мне, — не что иное, как дружба. Со мной ей теперь хорошо,
спокойно, из-за него же она начинает страдать, любовь
всегда будет приводить ее к страданиям; вот сейчас ее будут
мучить всякие страхи и все трудности светской жизни. Бог
знает, какие преувеличенные укоры совести терзают ее, но
что я{ мне делать? Отвести ее от опасности и постараться,
чтобы она позабыла Октава? Если я брошу ее в вихрь света,
она при своей впечатлительности и простодушии опять будет
тянуться к любви и сделает плохой выбор: ведь она гораздо
выше тех салонных кукол, которых называют светскими жен¬
щинами, и вряд ли ей понравится их пустое существование
и глупые их удовольствия. Возможно, что такая суета на
некоторое время удивит, ошеломит ее и отвлечет от пережи¬
той страсти, но вскоре она еще сильнее почувствует живу¬
щую в ней потребность в любви, в сердце ее пробудится лю¬
бовь — к Октаву или к кому-нибудь другому, который не
будет ее стоить и погубит ее. А тогда она справедливо воз¬
ненавидит меня за то, что я оторвал ее от привязанности,
которая была еще невинной и, быть может, навсегда оста¬
лась бы такой, и бросил ее в бездну разочарования и горе¬
стей. Но если я оставлю ее здесь, однажды утром она ока¬
жется преступницей в собственных своих глазах и, проливая
потоки слез, обвинит меня в том, что в час опасности я по¬
кинул ее с полным равнодушием или глупой доверчивостью.
Быть может, она возненавидит любовника за все свои страда¬
ния, волнения и упреки совести, а меня будет презирать за
то, что я не сумел уберечь ее.
199
Итак, я стою в растерянности на перепутье и не знаю,
как поступить, словно никогда и не предвидел того, что сей¬
час совершается. Вот уже два года я всячески пытался пред¬
ставить себе то самое будущее, которое ныпе наступило, но
ведь есть тысячи причин для того, чтобы потерять любовь
женщины, и всегда действует как раз та причина, которой
ты не предвидел. Глупо предписывать себе правила поведе¬
ния, когда лишь случай может указать тебе, какое решение
явится наилучшим. Вот почему человеческое общество всегда
строилось на самовластных законах, хороших для всей мас¬
сы людей, ужасных и нелепых для отдельной личности. Мож¬
но ли создать кодекс добродетели, обязательный для всех,
если человек не может создать такой свод для себя одного и
обстоятельства вынуждают его менять эти правила десять
раз в жизни? В прошлом году, когда я думал, что Фернанда
дерзко обманывает меня, я собирался уехать, намереваясь
бросить ее без всякой жалости и угрызений совести. Почему
же так странно изменились теперь мое поведение и мои на¬
мерения? Она любит Октава, как я и полагал; перед ними
те же самые места, те же люди, то же положение они за¬
нимают в обществе; но чувства мои уже не те: я полагал,
что Фернанду грубо влечет к мужчине, а теперь вижу, что
она любит трепетной любовью и против своей воли, любит
душу, понявшую ее. Она бледнеет, она трепещет, она плачет.
Вот как будто и вся разница, но эта разница все решает:
вместо бессердечной женщины я вижу женщину благородную
и искреннюю. Теперь я уже не могу утешаться презрением.
Из-за чего она могла лишиться моего уважения? Что она
сделала? Поистине ничего. И если б даже уступила пылкой
страсти любовника, она лишь подчинилась бы велению не¬
избежной судьбы. Меня она больше не любит, а ей девятна¬
дцать лет, и она прекрасна, как ангел. Если теперь она пи¬
тает ко мне лишь чувство дружбы, это не моя и не ее вина.
Могу ли я требовать больше жертв, преданности и привя¬
занности, чем она приносит, ведя такую борьбу с искушения¬
ми? Могу ли я требовать, чтобы сердце ее иссохло и чтобы
жизнь ее кончилась, раз пришел конец нашей любви?
Я был бы глупцом и чудовищем, если б в гневе что-то за¬
мыслил против нее, но я ужасно несчастен, так как моя лю¬
бовь еще жива. Фернанда ничего не сделала, чтобы угасить
ее: она только причиняет мне страдания, но ничем не оскор¬
била и не унизила меня. Я стар и не могу, как она, открыть
свое сердце для новой любви. Настало время мучений, и
200
нет надежды отсрочить или избегнуть его. Но против стра¬
даний у меня есть щит, который не могут пронзить никакие
стрелы: это молчание. Молчи и ты, сестра. Я ищу облегчения
в письме к тебе, но пусть ни одно слово не сорвется с твоих
уст.
LXIII
От Фернанды — Жаку
Друг мой, поскольку ты вернешься только завтра, я хочу
сегодня написать тебе и обратиться с просьбой, которую мне
выразить очень нелегко; но вчера ты говорил со мной так
ласково, был таким добрым, что это придает мне смелости.
Ты сказал, что если эти места наскучили мне, ты с удоволь¬
ствием предоставишь мне любые развлечения, каких я поже¬
лаю. Я не ответила сразу согласием, не зная, как объяснить,
что со мной творится, и не зная также, как тебе это сказать.
Ты думаешь, мне скучно? Я не могу скучать возле тебя, да
еще в твоем живописном краю, да еще с милыми своими
детьми и двумя такими друзьями, как наши. У меня есть
решительно все, что нужно для счастливой жизни, дорогой
мой Жак, лучший друг мой, милый мой муж. Но что мне
сказать тебе? Мне грустно, у меня тяжело на душе, а отчего
тяжело — не знаю. Все какие-то мрачные мысли, совсем не
сплю, все меня волнует, раздражает, от всего устаю. Может
быть, это какой-то душевный недуг. Вдруг воображу, что я
сейчас умру, что воздух, который я вдыхаю, душит меня,
что он отравлен. И вот является не то чтобы желание, а
потребность в перемене места. Может быть, это прихоть, но
прихоть больной женщины, и ты пожалеешь меня. Увези
меня отсюда на некоторое время; мне думается, я тогда по¬
правлюсь и вскоре смогу возвратиться сюда. Ты мне на днях
говорил, что господин Борель убеждал тебя купить имение
господина Рауля, и ты прочел мне письмо, где Эжени и при¬
соединяется к мужу и умоляет тебя приехать посмотреть
имение, а заодно привезти меня, чтобы я провела у нее лето.
И вот мне почему-то кажется, что это путешествие развле¬
чет меня. Мне захотелось поехать с тобой и увидеться с доб¬
рыми нашими друзьями. Уговори Сильвию сопровождать нас:
я не в силах сейчас перенести такое огорчение, как разлука
с ней. Письмо я посылаю со слугой, пусть он же привезет и
ответ от тебя. Избавь меня от дальнейших объяснений: мне
201
так пеловко, я чувствую, что прихоть моя смешна, но ничего
не могу с собой поделать. Будь снисходителен, прояви ту бот
жественную кротость, к которой ты приучил меня. До свида->
ния, мой любимый! Дети чувствуют себя хорошо.
LXIV
От Жака — Фернанде
Твои желания для меня приказ, моя бедняжка: поедем,
куда тебе угодно; готовься, распоряжайся, чтобы нам вы*
ехать на следующей неделе, даже завтра, если хочешь; в жиз*
ни у меня нет более важных забот, чем твое здоровье и твое
благополучие. Сию же минуту напишу Борелю, что охотно
принимаю его любезное предложение. Как раз у меня сей-<
час есть свободные средства, и мне будет приятно вложить
их в покупку земли в Турени, где надзор друга обеспечит ее
доходность. Мне было бы грустно совершить эту поездку без
тебя. Не знаю, сможет ли Сильвия сопровождать нас, с этим
связано много затруднений и неудобств — больше, чем ты
думаешь. Я поговорю с ней, и если только этот замысел не
окажется совершенно неосуществимым, она не расстанется
с тобой. Итак, мы поедем — на какой тебе угодно срок, моя
милая детка; но помни, что если в Серизи* тебе будет скучно
или неприятно, то я готов, хотя бы на следующий же день
после нашего прибытия, отправиться с тобой в другое место
или привезти тебя обратно домой. Не бойся, что я сочту тебя
причудницей: я знаю, что ты больна, и отдал бы свою жизнь,
лишь бы тебе стало легче. Прощай. Шлю поцелуй Сильвии и
тысячу поцелуев детям.
LXV
От Октава — Фернанде
Итак, вы уезжаете. Я вас оскорбил, и вы покидаете ме¬
ня, не желая видеть мое отчаяние, не желая слышать мои
бесполезные и назойливые сетования. Вы совершенно пра¬
вы, а все же вы сильно упали в моих глазах. Как вы были
великодушны, когда говорили, что не любите меня, но что
вам меня жаль и вы согласны терпеть мое присутствие, пока
я буду нуждаться в ваших утешениях и поддержке вашей!
202
Теперь вы ничего больше не говорите. Как в лихорадочном
бреду, я твержу вам о своей любви, а вы из сострадания
молчите — вероятно, боясь довести меня до отчаяния; у вас
уже не хватает терпения слушать меня, и вот вы уезжаете.
Как быстро вас, Фернанда, утомила возвышенная обязан¬
ность, которую вы по своему почину взяли на себя, но не
имели сил выполнить! Я еще не исцелился от своей любви,
вы только растравили рану, она открылась и стала жгучей,
палящей язвой.
Ведете вы себя очень осторожно. Я не ожидал от вас та¬
кой изобретательности; вы все мгновенно уладили, преодо¬
лели все препятствия с величайшим искусством и хладнокро¬
вием опытного стратега. Великолепно для вашего возраста!
Сильвия была резка и откровенна: уезжая, она оставляла
мне записки и без обиняков сообщала в них, что уже не лю¬
бит меня. Вы более политичны, умеете пользоваться удоб¬
ным случаем, поймать его на лету. Вы все устроили так лов¬
ко, так правдоподобно, что можно было бы поклясться, буд¬
то вас насильно увозит муж, меж тем как его великодушное
и доброе сердце полно удивления и он лишь подчиняется
вам, не понимая, что за прихоть пришла вам в голову. Силь¬
вии не очень-то хочется ехать к чужим людям, которые ее
совсем не знают и, быть может, весьма бесцеремонно будут
обращаться с ней. Вы при своих близких удостаиваете меня
лицемерными знаками сожаления и привязанности, но так
искусно избегаете случаев побыть со мною наедине, что, не
будь я взбешен, я впал бы в отчаяние. Не беспокойтесь: у
меня, как у любого возмущенного человека, пробуждается
гордость, раз меня обдают холодом презрения. Вам бы сле¬
довало выразить негодование в тот день, когда я имел дер¬
зость признаться вам в любви: тогда я тотчас же уехал бы,
и вы уж давно избавились бы от меня. Почему вы задали се¬
бе теперь столько хлопот? Зачем покидаете свой дом и пе¬
ревозите в другое место все семейство, когда вам стоит ска¬
зать мне только слово, и я отправлюсь в Швейцарию? Неу¬
жели вы думаете, что я потащусь за вами по пятам и буду
надоедать вам своими преследованиями? Вы выбрали себе в
качестве убежища дом Борелей, полагая, что это единствец-
ное место в мире, куда я не посмею проникнуть. Ах, боже
мой! Зачем столько беспокойства! Оставайтесь, живите спо¬
койно, я уеду через четверть часа. Распаковывайте свои че¬
моданы, скажите мужу, что вы передумали. Сегодня я вас
видел последний раз в жизни. Прощайте, сударыня.
203
LXVI
От Фернанды — Октаву
Вы совсем неверно истолковываете причины моего отъ¬
езда и моего обращения с вами. Я требую, чтобы вы остались
до завтра, если только вы не желаете, чтобы мой муж уга¬
дал тайну, которая может лишить его счастья, а меня — по¬
коя. Сегодня в десять часов вечера мы уедем, пожав вам
руку. Ступайте к большому вязу — под камнем вы найдете
письмо, мое последнее, прощальное письмо.
От Фернанды — Октаву
(Письмо, положенное под камень)
Я уезжаю, потому что люблю вас: сказать вам это и по-
прежнему противиться вашей страсти я бы не могла. Равным
образом свыше моих сил уехать, не сказав вам это. Я слаба, я
больше не властна над своим сердцем; я чту свои обязанно¬
сти, искренне хочу выполнить их. Под своими обязанностя¬
ми я понимаю не только законы общества: общество сурово
наказывает тех, кто нарушает его законы, но бог милостив,
он дает прощение. Ради сас я смело перенесла бы и насмеш¬
ки и осуждение, которыми встречают проступок женщины;
но я не могу принести вам в жертву (да вы бы и сами от это¬
го отказались) счастье Жака. Ах, почему он такой безупреч¬
ный! Почему он ни в чем не провинится передо мной, чтобы
я могла располагать по своему усмотрению и его честыо и
своим покоем! Но ведь он ведет себя со мною и с вами так
благородно! Что я;е нам делать? Покориться, бежать друг от
друга и скорее уж умереть от горя, чем обмануть его доверие.
Не знаю, когда я полюбила вас. Быть может, в первый же
день, как вас увидела; быть может, Клемане сделала печаль¬
ный, но правильный вывод, написав мне, что я лишь пытаюсь
обмануть свою совесть, а на деле уже погибла, когда взду¬
мала способствовать вашему примирению с Сильвией. Те¬
перь я не могу определить хорошенько, что происходило за
последний год в бедной моей голове; я разбита усталостью
от всей этой борьбы и волнений. Пора мне уехать — я уж и
сама не знаю, что делаю; сейчас со мной творится то же са¬
мое, что испытывали вы месяц тому назад. Но тогда у меня
еще были силы — впрочем, мне их придавала боязнь поте¬
рять вас. Чего я только не выдумала бы, в чем только не
убеждала бы себя, в чем только не клялась бы перед богом
204
и людьми, лишь бы по-прежнему видеть вас! Мысль о раз¬
луке была для меня ужасна, и я не могла с ней примириться;
но одержанная победа, которой мы так гордились, оказалась
выше сил человеческих: едва я увидела вас на вершине во¬
сторженной любви и мужества, на какую просила вас под¬
няться, как душа моя разорвалась, словно слишком сильно
натянутая веревка; я впала в необъяснимое уныние, а когда
выходила из этой летаргии, то, любуясь вашей самоотвер¬
женностью и добродетелью, чувствовала, что мне нужно бе¬
жать от вас или погибнуть вместе с вами. Да хранит нас бог!
Теперь жертва принесена; если я умру, вспоминайте обо мне
с жалостью. Простите, что я причинила вам столько мучений.
Если хотите оказать мне последнюю милость, останьтесь
еще на несколько дней в Сен-Леоне; а поскольку Сильвия не
решилась поехать со мной, обратитесь к священной дружбе,
которую небо оставляет вам в утешение. Сильвия тоже гру¬
стит; не знаю, что с ней; быть может, она угадывает, что я
несчастна. Она преданно заботится о моих детях и заменит
им мать. Взгляните на этих бедных крошек, которых я тоже
покидаю, бросая разом все, что мне дорого на земле; взгля¬
ните на них, вспомните нашу с вами обязанность, и вы бу¬
дете меньше страдать в эти первые дни. Избегайте угрюмого
одиночества, раскройте душу для мыслей о нашей честной
дружбе, и тогда картины этих мест будут напоминать вам о
простых, бесхитростных сценах, исполненных дружеской
близости, о вечерах, проведенных в семейном кругу, о том,
как вы были счастливы, и тогда вы порадуетесь, что ничем
не запятнали этих чистых воспоминаний.
LXVII
От Сильвии — Жаку
Вы хорошо сделали, что оставили детей дома: такое путе¬
шествие очень повредило бы вашей дочке — она не совсем
здорова. Надеюсь, ничего серьезного у нее нет, но в дорож¬
ной карете, где невозможен тщательный уход за ребенком,
ее состояние могло ухудшиться. Не говори жене о болезни
малютки — к тому времени, как ты получишь письмо, девоч¬
ка, вероятно, уже поправится. Меня всегда страшно пугает
малейшее недомогание твоих детей, особенно теперь, когда
я одна; я все трепещу: а вдруг они заболеют по моей вине;
‘205
поэтому я не отхожу от них ни на минуту, и пока дорогая
наша детка не выздоровеет, я не сомкну глаз.
Очень рада, что вы благополучно доехали и что вам ока¬
зали любезный прием; но очень меня удручает и страшит
непостижимое уныние, в которое, по твоим словам, погру¬
жена Фернанда. Бедная девочка! Может быть, напрасно ты
так быстро исполнил ее желание, может быть, следовало
дать ей время поразмыслить и опомниться. Мне кажется, что
в минуту отъезда она была в отчаянии и если б не боялась
огорчить тебя, то отказалась бы ехать. Ничего хорошего я
не жду от этой разлуки. Октав сейчас как сумасшедший.
Пока что мне удается удерживать его здесь, но я не в силах
его успокоить. Я пробовала заставить его разговориться: я
надеялась, что, излив мне свое сердце, он успокоится или
проникнется мыслью, что ему необходимо держаться твердо;
но твердость не в характере Октава, и даже если б я доби¬
лась от него кое-каких благородных обещаний, его решение
оказалось бы недолгим порывом и продлилось бы лишь не¬
сколько часов. Я хорошо его знаю и, видя, как он безумно
влюбился в Фернанду, мало надеюсь, что он поможет ей вы¬
полнить ее высокий замысел. Он в ужаснейшем смятении,
страдает так сильно и глубоко, что мне жаль его, и в глу¬
бине души я готова плакать над ним. Будь снисходителен и
милостив с ним, мой родной: право, они достойны сожаления.
Я никогда не бывала в таких обстоятельствах и не знаю, что
бы я сделала на их месте. Мое независимое положение, от¬
чужденность от общества, свобода от всяких семейных обя¬
занностей стали причиной того, что, когда во мне заговори¬
ло сердце, я повиновалась его велениям. Если у меня есть
твердость, то я приобрела ее не в борьбе с собою, так как мне
никогда не приходилось ее вести. Мысль о том, что я должна
принести в жертву ненавистному мне светскому обществу ис¬
тинную и глубокую страсть, приводила меня в содрогание, и
я не считала себя на это способной. Правда, единственный по¬
длинный долг Фернанды — это ее обязанности перед тобой;
своим поведением ты налагаешь эти обязанности на всех,
кто любит тебя, и у того, кто стал в отношении тебя предате¬
лем, не может быть ни минуты счастья. Помоги же Фернан¬
де, помоги ей с присущей тебе мягкостью совершить великую
жертву — отказаться от своей любви. Я попытаюсь добиться
чего-нибудь от добродетели Октава; но он закрыл мне доступ
в свое сердце, а мне противна мысль насильно вырывать при¬
знания больной души, хотя бы и в надежде исцелить ее.
206
LXVIII
От Октава ^ Герберту
Я в плачевном положении, дорогой мой Герберт; пожалей
меня, но не пытайся давать мне советы: я не в состоянии
воспринимать какие бы то ни было наставления. Фернанда
все испортила, сказав, что любит меня; до тех пор я считал,
что она полна презрения ко мне; досада придала бы мне
силы. Но, расставаясь со мной, она призналась в своей
любви и теперь надеется, что я смирюсь с мыслью навсегда
ее потерять. Нет, это невозможно! Пусть говорят что хотят
три этих странных существа, среди которых я прожил целый
год, ныне представляющийся мне сном, неким путешествием
моей души в воображаемый мир! Да что же такое доброде¬
тель, о которой они твердят? В чем состоит истинная сила?
В том, чтобы подавлять свои страсти, или в том, чтобы да¬
вать им волю? Неужели бог послал нам чувства для того,
чтобы мы отрекались от них? А тот, кто испытывает страсти
настолько сильно, что готов пренебречь всеми обязанно¬
стями, всеми бедствиями, укорами совести, всеми опасно¬
стями, — разве такой человек не является более смелым и
более сильным, чем тот, которым управляют осторожность и
благоразумие, сдерживающие все его порывы?А откуда это
лихорадочное возбуждение в моем мозгу? Откуда этот огонь,
пылающий в груди, это кипение крови, которое толкает,
влечет меня к Фернанде? Разве это ощущения слабого че¬
ловека? Те трое мнят себя сильными, потому что они холод¬
ны. Впрочем, кто знает их потаенные мысли, кто может
угадать подлинные их намерения? Жак целый год подвер¬
гал меня опасности и, несмотря на свою тонкую проница¬
тельность, не замечал, что я у него на глазах схожу с ума.
Сильвия все больше выказывала нежную привязанность ко
мне, по мере того как я все спокойнее переносил ее презре¬
ние и бросал ей вызов, полюбив другую женщину. Кто они,
Эти люди, — возвышенные души или глупцы? С кем имели
мы дело — с холодными резонерами, которые бесстрастно
взирали на наши муки, занимались философским их анали¬
зом и с великолепным равнодушием эгоистической мудрости
ожидали нашего поражения? Или же это герои милосердия,
апостолы христианской морали, приносящие на алтарь муче¬
ничества и свою любовь и свою гордость? Теперь, когда уже
нет магнита, притягивающего меня к ним, я больше, не знаю
207
их. Не знаю, смеются ли они надо мною, даруют ли мне
прощение или обманывают меня. Быть может, они меня пре¬
зирают, быть может, радуются своей власти над Фернандой
и тому, что они с легкостью разлучили нас, когда она уже
могла стать моею. О, если это так, горе им! Двадцать раз на
день я вскакиваю с места, готовый помчаться в Турень.
Но Сильвия меня останавливает, вселяет в меня нереши¬
тельность. Будь она проклята! Она все еще оказывает на
меня влияние, неодолимое, роковое влияние. Ты вот веришь
в магнетизм, и тебе тут была бы немалая пожива: попробуй
объяснить, откуда у нее эта власть надо мной, хотя любовь
моя к Сильвии уже угасла, а по характеру мы совсем непо¬
хожи, совсем не соответствуем друг другу. Когда Фернанда
была тут, я чувствовал себя таким счастливым, вопреки своим
мучениям, что на все смотрел ее глазами. Сильвия была для
меня другом, дорогой сестрой, потому что она была подру¬
гой и дорогой сестрой Фернанды. А теперь она меня удив¬
ляет, вызывает у меня подозрения. Я не могу поверить, что
она не враг мой; а жалость, которую она выказывает мне,
унижает меня, как высшее доказательство презрения, кото¬
рое женщина может дать своему бывшему возлюбленному.
Ах, если бы я мог довериться ей, плакать перед ней, сказать,
что я страдаю, если б я был убежден, что именно этого она
ждет!
Впрочем, к чему бы это привело? Она сестра Жака или
по крайней мере, столь близкий ему друг, что может лишь
осуждать меня и противиться моей любви к Фернанде. Даже
если б она была настолько великодушна, что хотела бы ви¬
деть меня счастливым с другой женщиной, как раз Фернап-
да — единственная женщина, чьей любви Сильвия не помо¬
гала бы мне добиться. Ах, если она меня презирает, то она
права: у меня нет ни характера, ни убеждений. Я чувствую,
что я не злой человек, не развратник, не подлец; я отдаюсь
всем волнам, которые играют мной, всем ветрам, которые
уносят меня. В моей жизни были минуты безумного и свя¬
того восторга, потом наступало ужасное уныние, жестокое
сомнение и глубокое отвращение к людям, к их поступкам,
которые накануне казались мне благородными. Я страстно
любил Сильвию, мечтал возвыситься до нее,— она, мнилось
мне, парила в небе, полусокрытая облаками; потом я по¬
чувствовал презрение к ней, заподозрил, что она куртизанка;
затем опять проникся уважением к ней до такой степени,
что, став отвергнутым возлюбленным, хотел жить возле нее
•208
хотя бы в качестве ее друга; а теперь она меня страшит,
и у меня зарождается что-то вроде ненависти к ней; и все
же я пока еще не могу вырваться из тех мест, где она жи¬
вет. Мне все кажется, что она может сказать такое слово,
которое спасет меня.
Но почему я такой? Почему я не могу ни поверить твер¬
до чему-либо, ни твердо отрицать что-либо? О, какую див¬
ную ночь провел я возле Фернанды; я проливал у ног ее слезы,
казавшиеся мне благодатным даром небес, но, быть может,
то была лишь комедия, которую я играл сам с собою и где
был вдохновенным актером и до глупости восхищенным
зрителем. Кто знает, кто может сказать, каков я в действи¬
тельности? Для чего ломать себе голову над всякими мучи¬
тельными загадками, так что она того и гляди лопнет? А к
чему ведет рта экзальтированность, которая вдруг стихает
сама собою, как вспышка пламени? Фернанда была искренна
в своих намерениях, верила в них, бедная девочка, но, кля¬
нясь господу богу, что не будет меня любить, она втайне
уже любила меня. Она бежит от опасности, боясь сказать
мне эт°5 и наивно говорит мне обо всем в письме. Вот поче¬
му я так люблю ее! Именно из-за этой прелестной слабости
ее сердце на одном уровне с моим. В ней-то я по крайней
мере никогда не сомневался: с первого же дня я почувство¬
вал, что мы созданы друг для друга, что ее натура родствен¬
на моей. Ах, я никогда не любил Сильвии, это невозможно:
у нас с ней так мало сходства! Я хочу сжать в своих объя¬
тиях Фернанду — настоящую женщину, свою избранницу,
любовь свою! И они еще воображают, будто я откажусь от
нее? Но что будет потом? Все равно! Если они сделают ее
несчастной, придется похитить ее вместе с дочкой, которую
я обожаю, и мы уедем на мою родину, будем жить в какой-
нибудь горной долине. Ты ведь дашь мне убежище? Ах, не
читай мне проповедей, Герберт, я и без тебя знаю, что сам
приношу себе несчастье, совершаю одно безумство за дру¬
гим; я хорошо знаю, что, будь у меня профессия, я не жил
бы в праздности, что, будь я, как ты, инженером путей со¬
общения, я не влюблялся бы попусту, но что поделаешь!
Я не гожусь ни для какого ремесла, не могу подчиняться
правилам и никакому принуждению. .Ллобовь опьяняет меня,
как вино; если б я мог, как ты, не хмелея, выпить за обедом
две бутылки рейнвейна, то, верно, был бы в силах прожить
год между двумя очаровательными женщинами и не влю¬
биться ни в одну, ни в другую.
8 Ж. Санд, т. 3
20Э
Прощай! Не пиши мне, так как я не знаю, куда отправ¬
люсь. Двадцать раз на дню я укладываю чемодан, намереваясь
ехать в Женеву, позабыть Фернанду, Жака и Сильвию, уте¬
шиться с помощью охотничьего ружья и собак; а то хочу
отправиться в Тур, спрятаться в какой-нибудь гостинице,
где мне можно будет писать письма Фернанде и получать от
нее ответы; то жалостливо смеюсь над собой, видя свое не¬
лепое положение, то плачу от бешенства, чувствуя, как я
несчастен!
LXIX
От Жака — Сильвии
То, что ты пишешь о маленькой, крайне меня тревожит:
впервые она заболела; наверно, ей часто придется хворать —
Это в порядке вещей, но я не могу справиться со своим бес¬
покойством: ведь мои дети — двойняшки, и поэтому их жизнь
больше в опасности, чем у других детей. Девочка родилась
более хрупкой, чем брат: по-видимому, оправдывается все¬
общее убеждение, что один из близнецов развивается в ут¬
робе матери за счет другого. Если дочке станет хуже, сооб¬
щи немедленно, я приеду — не для того, чтобы помочь тебе
в уходе за ней, ибо уверен, что ты заботишься о больной
малютке прекрасно, но чтобы облегчить тебе бремя ответ¬
ственности, которая легла на твои плечи. Я как можно
дольше буду скрывать эту весть от Фернанды — ее здоровье
очень пошатнулось, горе и тревога усилят ее недуг. Здесь
она окружена заботами, вниманием друзей и развлечениями,
но ничто ей не помогает. Она погружена в беспросветное
уныние, и я просто поражен! Нервы у нее так раздражены,
что характер ее совершенно изменился. Ты права, Сильвия,
разлука не привела ни к чему хорошему. Мало найдется лю¬
дей с такой сильной душевной организацией, что они спо¬
койно и твердо выдерживают тяжкое решение; у обычных
смертных совесть способна лишь на однодневный порыв —
почти все падают без сил на другой же день, не перенеся
мучительного испытания. Я полагал своим долгом согла¬
ситься на я*ертву, которую принесла Фернанда, и даже счи¬
тал себя обязанным помочь ей в этом; я вовсе не надеялся
на счастливый результат для себя самого: когда любовь
угасла, ничто уя;е ее не разожжет. Уезжая из Дофинэ, я
отнюдь не имел на своем лице радостного и глупого выра¬
210
жения, свойственного самолюбивому супругу, восторжество¬
вавшему над женой; не было у меня в сердце и безумной на¬
дежды влюбленного, мечтающего обрести прежнее блаженст¬
во ценою несчастья ближних. Я хорошо знал, что в разлуке с
Октавом Фернанда будет его любить еще более яростно;
мне удалось защитить свою жену лишь от той опасности, от
которой, возможно, ее спасло бы и собственное целомудрие.
Я знал, что стрела все глубже будет вонзаться ей в сердце,
по мере того как несчастная, напрягая последние силы, бу¬
дет пытаться вырвать ее. Все мужья забывают свои любов¬
ные похождения и, когда у них отнимают ту, которую они
почитают своей собственностью, притворяются, будто уж
и не знают, что такое любовь. Надо тогда посмотреть, ка¬
кими нелепыми аргументами они стараются доказать, что
женщина, которая их покидает, преступница перед ними.
Я же обвинил бы Фернанду лишь в том случае, если б она
с безмятежным лицом принимала мои ласки, если б лживая
улыбка играла у нее на губах. Но ее поведение благородно,
ее грусть была бы для нее оплотом против моей тирании,
будь я настолько груб, чтобы стать деспотом. Время от вре¬
мени она невольно проявляет нечто вроде отвращения ко
мне, и этот яростный взрыв искреннего чувства, по-моему,
лучше лицемерной простоты. Бедная дорогая девочка! Бед¬
ная наша девочка (как ты ее называешь)! Она делает все,
что может. Иногда она с рыданием бросается мне на шею, а
иногда с ужасом отталкивает меня. Но чего ей бояться?
Скоро я предложу ей возвратиться домой, если состояние ее
не улучшится, так как не хочу, чтобы она была несчастной,
да еще и неназидела меня. Пусть падут на меня все беды,
все оскорбления — только не это. Подожду еще несколько
дней: может быть, ее нервное возбуждение уляжется, как
припадок болезни. Я должен был согласиться привести ее
сюда, даже будучи уверен, что это ничему не поможет: я
должен был дать ей возможность совершить благородное
усилие, чтобы у нее сохранилось воспоминание о доброде¬
тельной минуте в ее жизни: по крайней мере одним укором
совести окаягется у нее меньше, одним основанием больше
для моего уважения к ней. Когда она упадет, устав бо¬
роться, я не подниму руку, чтобы прикончить ее, но пред¬
ложу ей опереться на мое плечо и отдохнуть. Увы! Если б
она знала, как я ее люблю! Но мне следует молчать, любовь
моя была бы укором, а я чту ее страданья. Какой я глупец!
Бывают минуты, когда у меня вдруг рождается надежда,
8
211
что Фернанда вернется ко мне, что совершится чудо и воз¬
наградит меня за все горести, которые я изведал в моей без¬
радостной жизни.
LXX
От Сильвии — Жаку
Приезжай немедленно: твоя дочь впала в состояние пол¬
ной подавленности, и оно ухудшается с ужасающей быстро¬
той; привези с собой доктора, более искусного, чзм наши.
Если Фернанда действительно так больна и печальна, как ты
пишешь, скрой от нее положение дочери. Но как же мы со¬
общим ей позднее правду, если мои опасения оправдаются?
Сделай так, как считаешь нужным. А как же оставить Фер¬
нанду у Борелей? Хорошо ли там будут за ней ухаживать?
Правда, скоро в Тилли приедет ее мать, и Фернанда, если
захочет, может поехать туда, как она мне сообщила; но из
всего, что ты мне говорил об этой маменьке, видно, какой
она плохой друг и какая ненадежная опора для своей до¬
чери. Ах, зачем мы расстались! Это принесло нам несчастье.
Октав уехал в Женеву. Он тоже пошел на жертву, чего
же еще требовать от него? Я тщетно пыталась смягчить дру¬
жеским своим участием его горе; более чем когда-либо я
убеждена, что его не назовешь человеком широкой души, что
мелкое тщеславие или эгоизм (не знаю, что больше) за¬
крывают возвышенным мыслям и благородным чувствам
доступ в его сердце. Представь себе, он раздумывает и все
не может решить — не намеревалась ли я открыть его тайны,
для того чтобы злоупотребить ими, или же я искренне хо¬
тела примирить его с самим собой.
Вообрази, ему пришла нелепая мысль, что я кокетничаю
с ним, хочу, чтобы он опять пал к моим ногам. Он подозре¬
вал меня в низком и глупом самолюбии, считал, что я за¬
нята мелочными, жалкими расчетами, когда у меня душа
разрывалась из-за страданий Фернанды и его собственных;
когда я готова была отдать всю свою кровь, чтобы исцелить
их путем разлуки или отправить их вместе в какую-нибудь
страну, где бы они жили счастливо, но так, чтобы их счастье
не касалось твоей жизни, в какую-нибудь страну, куда бы
твоя нога никогда не ступала. Бедный Октав! К глубокому
моему сожалению, он умом понимает, что такое величие, но
достигнуть его не может, так как сердце у него слишком хо¬
212
лодное, а характер слишком слабый. Он воображает, будто
Фернанда ровня ему, но жестоко в этом ошибается: Фер-
иаыда гораздо выше его, и дай бог, чтоб она могла его за¬
быть! Ведь любовь Октава, может быть, сделала бы ее еще;
более несчастной. Он наконец уехал, поклявшись мне, что
направляется в Швейцарию. Подождем решения судьбы и,
каким бы оно ни было, самоотверженно посвятим себя тем,
у кого не хватает силы для самоотверженности.
LXXI
От Октава — Фернанде
Ваш супруг в Дофинэ, а я в Туре; вы любите меня, и я
люблю вас — вот и все, что я знаю. Я найду способ уви¬
деться и поговорить с вами, не сомневайтесь. Не пытайтесь
еще раз убежать от меня: я последую за вами на край света.
Не бойтесь, что я скомпрометирую вас — я буду осторожен;
но не доводите меня до отчаяния и не разрушайте беспо¬
лезным и безрассудным сопротивлением мои старапия
встретиться с вами так, чтобы никто об этом и не подозре¬
вал. Чего вы страшитесь? От каких опасностей убегаете?
Неужели вы думаете, будто я домогаюсь счастья, которое
стоило бы вам слез? Значит, у вас нет никакого уважения
ко мне, если вы думаете, что я потребую от вас жертв. Я
хочу лишь увидеть вас, сказать, что я вас люблю, и убе¬
дить вас возвратиться в Сен-Леон. Там мы опять заживем
по-старому, вы останетесь столь же чистой, как сейчас, а я
все таким же несчастным. Я готов все обещать и все при¬
нять, лишь бы меня не разлучали с вами — только это одно
для меня невозможно.
Я уже бродил вокруг замка и в садах Серизи, я уже под¬
купил садовника и приручил собак. Нынче в два часа ночи
я проходил под вашими окнами; у вас в спальне был свет.
Завтра я вам напишу, как мы можем увидеться без малей¬
шей опасности. Я знаю, что вы больны, что вас (как утверж¬
дают) убивает какое-то тайное горе. И ты думаешь, что я
тебя оставлю, когда твой муж тебя бросает и отправляется
убирать сено, философствовать с Сильвией да подсчитывать
свои доходы, поступающие натурой и деньгами? Бедняжка
Фернанда, твой муж — скверная копия господина Вольмара;
но Сильвия, конечно, не старается подражать бескорыстию
213
и тонкости Клары — она просто кокетка, холодная и весьма
красноречивая кокетка, вот и все. Перестань же ставить двух
Этих ледяных истуканов выше всего на свете, перестань
жертвовать ради них твоим и моим счастьем; приди в объя¬
тия того, кто действительно любит тебя, возьми себе убежи¬
щем единственное сердце, понявшее тебя. Потребуй от меня
любых жертв, но дай мне еще раз пролить слезы у твоих
ног, сказать, как я тебя люблю, и дождаться, чтоб и с твоих
уст сорвались эти слова.
LXXII
От Октава Герберту
Я в Туре уже целый месяц; терпеливейшим образом пе¬
реношу томительные дни, выжидая редкие мгновения, когда
мне бывает дозволено видеть ее. Да я еще потерял две не¬
дели, добиваясь этой милости, которую наконец и получил.
Безрассудная! Она не знает, как ее сопротивление, ее
укоры совести и слезы влекут меня к ней и разжигают
мою страсть. Ничто так не может возбудить мое желание,
ничто так не отгоняет природную мою беспечность, как пре¬
пятствия и отказы. Немало пришлось потрудиться, чтобы по¬
бороть ее опасения, что все расстроится и она будет ском¬
прометирована. Словом, я был очень занят. Ты вот гово¬
ришь, что я нигде не служу, не занимаю никакой должно¬
сти. Но уверяю тебя, нет более хлопотной, более порабо¬
щающей обязанности, чем необходимость тайно проникать
к женщинам, которых охраняет свет и собственная их добро¬
детель Мне пришлось бороться с влиянием госпожи де Люк-
сейль (той самой Клемане, о которой я как-то раз говорил
тебе) — на всем свете не сыскать столь невыносимой пе¬
дантки и философки, столь сухой, холодной женщины, зави¬
дующей чужому счастью. Я составил о ней правильное мне¬
ние по ее письмам. Да еще у меня был случай порасспро¬
сить о ней моего приятеля, который живет в Туре и знает
ее очень хорошо, потому что она часто сюда приезжает.
И мне известно теперь, что это так называемая изысканная
натура, одна из тех особ, которые не могут ни любить, ни
внушать к себе любовь и проклинают всех, кто любит на
этой грешной земле, одна из строгих наставниц, обладающих
прискорбным даром прозревать несчастья других женщин и
214
со злорадством предсказывать им всякие беды, желая уте¬
шиться тем, что они-то сами чужды миру живых людей, не
Знают ни их мучений, ни их ликования, ибо они просто му¬
мии, у которых вместо сердца пергаментный свиток с изре¬
чениями и которые, будучи неспособны на доброту и при¬
вязанность, гордятся своим безжалостным рассудком и здра¬
вым смыслом. Зная> чт° Фернанда живет сейчас в Серизи и
что она, по словам ее знакомых в Туре, умирает от анемии,
она явилась, чтоб навестить подругу и насытиться ее пе¬
чалью, как ворон, поджидающий последнего вздоха умираю¬
щего на поле битвы. Быть может, ей даже удалось настроить
против бедняжки Фернанды госпожу Борель — они обе ее
товарки по монастырскому пансиону. Фернанда находит, что
все теперь очень холодны с ней, и невольно жалеет о Сен-
Леоне. Она вернется туда — я ее уговорю, и там я преодо¬
лею и ее угрызения совести и свои собственные. Да, Гер¬
берт, таких жалких соблазнителей, как я, еще не бывало.
Я отнюдь не герой — ни в добродетели, ни в пороке; может
быть, поэтому-то я всегда тоскую, волнуюсь и большую
часть времени несчастен. Я слишком люблю Фернанду и не
могу отказаться от нее. Лучше уж совершить любые пре¬
ступления и перенести все бедствия. Но поскольку я люблю
искренне, я не могу преследовать ее, пугать ее своей
страстью, которой она еще не разделяет. Она разделит ее по
воле бога и природы. Какая преграда может противостоять
неодолимому, жгучему влечению двух любящих сердец,
еягечасно призывающих друг друга? Мне понятны экстати¬
ческие радости платонической любви у молодых и полных
жизни людей, сладострастно отдаляющих плотские объятия,
чтобы подольше сливаться душою в поцелуях. У несчастных
узников или бессильных людей такая воздержанность — не¬
вольное самоотречение, за которое они расплачиваются тай¬
ной тоской и мизантропией. Я предаюсь любовным излия¬
ниям и в угоду Фернанде возношусь в небесные сферы пла¬
тонических чувств. Я ведь уверен, что, когда мне взду¬
мается, я спущусь на землю и увлеку за собой Фернанду.
Ты, верно, удивлен, что я веду такую жизнь. Я тоже
удивляюсь. Однако, говоря по правде, беззаветно отдаваться
на волю случая или судьбы, подчинять свои поступки стра¬
стям своим — это единственное, что мне подходит. Ведь в
конце-то концов, я еще молод, по-настоящему молод и откро¬
венно признаюсь в своих чувствах; я искренний человек, и
может быть, единственный из всех, кто меня окружает, не
215
хочу разыгрывать никакой роли. Я не хочу насиловать своей
натуры и не стыжусь этого. Одни драпируются в греческую
тогу, другие красятся, а есть и такие, что обкладывают себя
гипсом, желая обратиться в величественную статую. Иные
же привязывают себе крылышки мотылька, хотя по природе
своей они сущие черепахи. Как правило, старики хотят ка¬
заться молодыми, а молодые изображают из себя мудрецов
и держатся с важностью пожилых особ. Я же следую всему,
что мне приходит в голову, и ни в коей мере не думаю о
Зрителях. Недавно я слышал, как два господина рисовались
друг перед другом. Один говорил про себя, что он желчный
и мстительный, а другой называл себя беспечным и апатич¬
ным. Выйдя из дилижанса, мы расстались, но в ту минуту
характеры обоих уже проявились. Господин, именовавший
себя желчным холериком, с величайшим хладнокровием
встретил вызывающую дерзость «апатичного», который не
мог перенести весьма маленького несогласия с ним в поли¬
тическом вопросе. Потребность в кривлянии так велика у лю¬
дей, что они гораздо охотнее хвастаются отсутствующими
у них недостатками, чем возможными своими достоинствами.
Я же бегу за магнитом, притягивающим меня, бегу, не
глядя ни направо, ни налево, не прислушиваясь к тому, что
говорят обо мне встречные. Иногда я смотрюсь в зеркало и
сам смеюсь над собой. Но я ничего не меняю в своем об¬
разе — это стоило бы мне слишком много труда. При таком
характере не очень скучно, не очень тоскливо ждать, что
сделает со мною судьба; я заполняю досужее свое время са¬
мыми мирными занятиями; достаточно мне подумать о своей
любви, как у меня кровь бросается в голову и разгорается
надежда. Запершись в прохладном и темноватом номере го¬
стиницы, я в самые жаркие часы дня рисую или читаю ро¬
маны (ты, верно, не забыл мое пристрастие к романам). Здесь
меня никто не знает, кроме двух-трех молодых парижан, не
имеющих никакого отношения к Борелям. Впрочем, Борели не
знают моего имени, не видели меня в глаза, и мое пребыва¬
ние здесь не может ни перед кем скомпрометировать Фер¬
нанду. Жак все пишет, что приедет за ней на следующей
неделе, однако ясно как день, что он об этом и не думает,—
для него куда важнее заботы о своем имении, чем о больной
жене. Правда, ей ничего не стоит нанять почтовых лошадей,
сесть с горничной в карету и отправиться к нему. Я как раз
и стараюсь склонить ее к такому решению; после ее отъезда
я вернусь в свой уединенный уголок — приеду туда через
216
несколько дней после ее возвращения, а Жаку и Сильвий
скажу, что я совершил небольшое путешествие по Швейца¬
рии. Они или ни о чем не подозревают, или не желают ни¬
чего видеть. Охотнее всего я делаю последнее предположе¬
ние — оно успокаивает остатки угрызений совести, которые
еще шевелятся в моей душе, когда Фернанда с любовью гля¬
дит на меня своими большими, влажными от слез глазами
и говорит громкие слова о жертвах и добродетели, снова и
снова делая меня игрушкой желания и робости. Я — и вдруг
робею? Представь себе, это правда. Я взобрался бы на стены
башни Вавилонской, не испугался бы никого, кто охраняет
красавицу, — ни евнухов, ни собак, ни полевых сторожей, но
одного слова любимой женщины достаточно, чтобы я пал
на колени. К счастью, мольбы возлюбленного действуют бо¬
лее властно, чем любые приказы земных владык и даже чем
страх перед угрызениями совести. Нынче вечером я увижу
Фернанду. Она иногда бывает с госпожой Борель на балах,
устраиваемых гарнизонными офицерами; я там потанцую
с ней в какой-нибудь фигуре кадрили, сделав вид, что мы
незнакомы, и вообще найду способ перемолвиться с ней не¬
сколькими словами. У госпожи Борель есть тут большой дом,
совсем пустой, он служит лишь для наездов в город, в нем
только раз в неделю отпирают ставни и двери. Думаю, в
него легко проникнуть и встретиться там с Фернандой. Она
больше не хочет, чтобы я приходил в парк Серизи и бродил
в нем. Мне, правда, очень нравится любовь на испанский
лад, но моя трусишка со мной несогласна.
LXXIII
От господина Бореля — Жаку
Старый мой товарищ!
У тебя умирает дочь — допустим. Но над тобою нависла
и другая беда: жена твоя губит себя. Дочь ты спасти не мо¬
жешь, а другую беду попытайся отвести. Оставь детей на
какого-нибудь надежного человека и приезя{ай за госпожой
Фернандой. Я взял бы на себя обязанность отвезти ее до¬
мой, если б ты дал мне право приказывать ей. Но я слышал
от тебя при твоем отъезде только следующие слова: «Друг
мой, поручаю тебе свою жену». Не очень хорошо понимаю,
что ты подразумевал под этим, ты ведь у нас философ. У
217
вашего брата мысли весьма отличны от наших. Я-то старый
вояка и знаю только полковой кодекс поведения. Однако ж
в мое время вот как это делалось, да и сейчас делается в
моем доме. Когда какой-нибудь друг, собрат по оружию, по¬
ручает мне свою жену или свою любовницу, свою сестру или
дочь, я считаю себя облеченным определенными правами,
или, говоря точнее, полагаю, что на меня возложены следую¬
щие обязанности: 1. Надавать пощечин или отколотить пал¬
кой любого нахала, каковой увивается за моей подопечной
с явным намерением нанести урон чести моего друга, при¬
чем красавчик, которого я угостил пощечинами или побоями,
никаких объяснений моим действиям не получает, даже если
и вздумает их потребовать. Сей первый пункт будет в точ¬
ности выполнен, можешь на это рассчитывать, если только
разбойник, оскорбивший твою честь, попадется мне в руки,
но до сих пор он был неуловим, как огонь, как ветер. 2. Если
жена моего друга заартачится или же останется глуха к доб¬
рым моим советам, которые я в первую голову стараюсь ей
дать, я считаю себя обязанным предупредить самого друга,
для того чтобы он призвал к порядку свою жену, ибо я-то
не имею права наказывать ее, как сделал бы это при подоб¬
ных обстоятельствах со своей супругой. И вот эту вторую
обязанность я и выполняю с глубокой печалью и даже с от¬
вращением, поверь мне, но уж приходится, ничего не поде¬
лаешь. Ведь это немалая ответственность — сохранить нетро¬
нутой добродетель такой молодой и хорошенькой женщины,
как твоя жена. Я стараюсь изо всех сил, но верь, она пре¬
красно может обвести меня вокруг пальца — в таких делах
женщины куда хитрее мужчин. А промолчать — это значит
терпеть зло и попустительствовать ему, да еще предоставить
свой дом для предосудительной связи, в которой мы с же¬
ной будем казаться сообщниками. Я тебе излагаю дело без
всяких прикрас, воспользуйся моим сообщением, как най¬
дешь нужным.
Пятнадцать дней, вернее сказать — пятнадцать ночей
тому назад, в третьем часу утра я услышал, что кто-то ша¬
гает взад и вперед под моим окном. Моя любимая собака,
которая всегда спит около моей кровати, бросилась с лаем
к полуоткрытому окну, но, к великому моему удивлению,
только одна эта борзая из всех наших псов так отнеслась
к происшествию. Все остальные, хотя они обычно исправно
исполняют свои обязанности, молчали, и я подумал, что хо¬
дит кто-то из своих. Я несколько раз окликнул полуночника:
218
«Кто там?». Ответа не получил. Тогда я вышел во двор, во*
оружившись только тростыо со шпагой внутри. Во дворе ни¬
кого не оказалось, и Фернанда, стоявшая у своего окна, за¬
верила меня, что она ничего не видела и не слышала. Мне
Это показалось странным, даже невероятным; однако я не
выразил своего мнения, но держался начеку в следующие
ночи. В третью ночь я очень явственно услышал те же шаги,
борзая опять подняла шум; я ее успокоил и тихо-тихо вы¬
шел в сад. Я увидел, как в одну сторону убежал мужчина,
а в другую женщина — не кто икая, как твоя жена. Я не
показался ей на глаза в эту минуту, однако на следующий
день за завтраком постарался намекнуть, что мне ее про¬
делки известны; она сделала вид, будто не поняла меня. Од¬
нако ж вздыхатель больше не появлялся. Сначала я хотел
было начистоту объясниться с твоей женой, но Эжени отго¬
ворила меня: оказывается, она уже выполнила эту обязан¬
ность и, чтобы не огорчать Фернанду (женщины лучше на¬
шего умеют деликатничать), сказала, что только она одна
раскрыла ее интрижку. Фернанда разрыдалась, забилась в
нервном припадке, а потом ответила, что действительно она
невольно внушила пламенную страсть некоему молодому бе¬
зумцу, к которому она, однако же, питает только дружеские
чувства, и что выслушивала она его признания лишь из жа¬
лости, а встретилась с ним для того, чтобы удалить его от
себя навсегда. Я передаю тебе слова моей жены, женщины
тоже довольно романтической на свой лад,— именно так она
рассказывала мне о ночном происшествии. Можешь думать
об этой таинственной дружбе все, что тебе угодно, а я тут
не верю ни одному слову; но так пак Фернанда поклялась
Эжени, что сей господин уехал по меньшей мере в Америку,
и так как в течение нескольких дней ничего не происходило,
я охотно отказался от неприятной роли соглядатая.
Так обстояло дело, когда командир гвардейского полка
пригласил нас на свои балы. Я совсем не люблю этих верто¬
прахов — офицеров нынешней армии, франтов, которые ще¬
голяют лакированными сапожками, а не шрамами от боевых
ран и носят иностранные ордена вместо нашего старого
креста Почетного легиона; но, в конце концов, полковник —
любезный человек. Кое-кто из этих господ — бывшие наши
военные, которых необходимость составить себе положение
принудила переметнуться в другой лагерь; на ужинах у гос¬
под гвардейцев пьют хорошее вино и ведут крупную игру;
ты знаешь, что я не святой, моя жена до безумия любит
219
танцы, и вот, поворчав немного, я согласился посадить ее
в коляску, взять в руки вожжи и повезти ее в Тур вместе
с Фернандой, возвестившей, что она чувствует себя гораздо
лучше, и с госпожой Клемане, этой ханжой, которую я тер¬
петь не могу (слава богу, она простилась с нами, как только
мы приехали в город). Твоя жена принарядилась для бала
и была хороша как ангел. Поглядев на нее, никто бы не ска¬
зал, что она так больна, как уверяет. Я отошел к тем, кто
не танцует, а дам оставил с теми, кто не поморозил себе
ног в России; я только посоветовал Эжени хорошенько сле¬
дить за своей подругой и тотчас предупредить меня, если
окажется, что она танцевала несколько раз с одним и тем
же кавалером или слишком часто болтала с ним.
Я сам раза три-четыре заглядывал в бальный зал посмот¬
реть, как она себя ведет. С виду все шло чрезвычайно при¬
лично и, если только моя жена не сговорилась с твоей (на
что я считаю ее неспособной), то поклонника надо признать
весьма ловким и менее безумным, чем его изобразила Фер¬
нанда. Возможно, она находится с ним в самом добром со¬
гласии и постаралась ничем не выдать его присутствия. Я со¬
вершенно не могу себе представить, кто же из тех кавале¬
ров, с кем она танцевала на двух балах, столковался с ней
и предложил ей план, который она так прекрасно выпол¬
нила.
Продолжу свой рассказ.
На другой день после второго бала, когда мы возврати¬
лись в Серизи, она сказала нам, что забыла кое-что купить
и для развлечения съездит ка днях верхом на лошади в го¬
род, чтобы исправить свою забывчивость. Я ответил, что в
тот день и час, которые она изберет для своей поездки, я
буду готов сопровождать ее вместе с моей женой или без
жены, если Эжени окажется занята. Я предложил ей поехать
завтра или послезавтра. Фернанда ответила, что это будет
зависеть от состояния ее здоровья и что она предупредит
меня в первое же утро, когда почувствует себя хорошо. На
следующий день; около полудня, увидев, что она все не вы¬
ходит в гостиную, я встревожился, не стало ли ей хуже, и
послал справиться о здоровье нашей гостьи; но ее горничная
ответила нам, что мадам в шесть часов утра уехала верхом
на лошади, в сопровождении слуги. Это меня несколько
удивило, я пошел на конюшню выяснить обстоятельства по¬
ездки. Я знал, что кобылу, принадлежащую Эжени, и ма¬
ленькую лошадку, на которой обычно ездит твоя жена, от-
220
Бели к кузнецу, за два лье от нас. Значит, Фернанде при¬
шлось сесть на мою верховую лошадь, слишком норовистую
и сильную для такой трусливой женщины, как твоя жена;
решимость взять такую лошадь, казалось мне, выдавала
страстное стремление поскорее попасть в Тур, и это усилило
мое беспокойство. Я боялся, что Фернанда сломает себе
шею, а ведь это, честное слово, было бы куда страшнее, чем
все остальное. Я направился к воротам парка, решив подо¬
ждать ее там, и вскоре увидел, как она мчится на лошади
вскачь, запыленная и мокрая от пота. Увидев меня, она сму¬
тилась; вероятно, она надеялась, что никто не заметит ее
возвращения и она успеет переодеться, сбросив с плеч одея¬
ние, носящее на себе следы ее форсированного марша.
Увидев меня, она все же набралась духу и сказала до¬
вольно развязно:
— Вы не находите, что я ранняя птица и очень храбрая
особа?
— Да, — ответил я. — Поздравляю!.. Вот до какой сте¬
пени вы переменились после отъезда Жака!
— А вы заметили, как я хорошо правлю вашей ло¬
шадью? — добавила она, притворяясь, что не поняла наме¬
ка. — Правда, сегодня я прекрасно себя чувствую! Я встала
на рассвете и, видя, что погода превосходная, не могла вос¬
противиться фантазии совершить эту прогулку.
— Очень мило!—сказал я. — Но разве Жак позволяет
вам скакать одной по полям?
— Жак позволяет мне делать все, что я хочу, — сухо
ответила она и, не добавив ни слова, пустила лошадь в
галоп.
Я попытался было прочесть ей нотацию через свою же¬
ну, но ведь женщины выгораживают друг друга, словно мо¬
шенники: не знаю, какой у них вышел разговор. Зжени
попросила меня не вмешиваться в это дело и все старалась
доказать, что я не имею права наставлять особу, которая
не является ни моей сестрой, ни дочерью, что мои насмешки
грубы и обижают Фернанду, а мы ведь должны бережно от¬
носиться к ней — она так одинока, и вообще, они противо¬
речат законам гостеприимства. Что поделаешь! Она так хо¬
рошо отделала меня, что я прикусил язык, а твоя я{ена два
дня спустя, то есть вчера, еще раз побывала в Туре таким
же способом. Что я мог возразить, как я мог помешать ей
съездить в город? Разве Фернанда не могла мне заявить,
что ей просто-напросто надо было купить перчатки и белые
221
туфельки? Эжени верила этому или притворялась, будто
верит. Но вот какова была развязка.
Ты не хуже моего знаешь, что в провинциальных горо¬
дах все обо всех замечают, обо всем сплетничают, все рас¬
крывают. Хорошенькое личико твоей жены произвело фу¬
рор на балах и, конечно, гарнизонные офицеры наперебой
ухаживали за ней, но так как нет на свете более чопорных
особ, нежели дамы, которым надо скрывать кое-какие свои
секреты, то все атаки кавалеров были с уроном для них от¬
биты. Они видели Фернанду, когда она приехала в первое
утро, и издали следовали за ней до городского дома, как
жена называет наше пристанище в Туре; они видели, как
она вошла и потом вышла, заметили, сколько времени она
там провела, дознались, что в доме нет никого, и, естест¬
венно, удивились, зачем она пробыла там взаперти два ча¬
са, — уж не молилась ли она богу или не вздумала ли по¬
спать? Пятеро или шестеро младших лейтенантов, праздных,
как все гарнизонные офицеры, и лукавых, как и подобает
молодым военным, повели расследование так искусно, что
обнаружили дверь на черную лестницу, по которой через не¬
сколько времени после отъезда Фернанды ушел какой-то
молодой человек, фамилии коего никто не знал, хотя с не¬
которых пор и видели его в гостинице «Золотой шар».
Вчера, когда бедняжка Фернанда снова приехала на свида¬
ние, наблюдатели выждали, когда молодчик войдет в дом
по черной лестнице, и незаметно для него отрезали ему путь
к отступлению. Вокруг дома поставили охрану, но Фернанде
дали выйти, не испугав ее ни единой враяхдебной выход¬
кой, — эти господа все из порядочных семей и, как люди
благовоспитанные, не решились заговорить с дамой при по¬
добных обстоятельствах. В мое время мы были менее почти¬
тельны. Другие времена — другие нравы, к счастью для
твоей жены. Эти господа гневались только на счастливого
соперника, которого она предпочла им. Во дворе она села на
лошадь, заперев входную дверь на ключ, который выпросила
у моей жены под тем предлогом, что она хочет минутку
отдохнуть в гостиной, пока перед обратной дорогой слуга
взнуздает ее лошадь; ключ она положила в карман и, прежде
чем выйти, разумеется, забаррикадировала парадное, чтобы
никакой любопытный не помешал ее любовнику спокойно
удалиться; а сопровождавший ее слуга, который был, а мо¬
жет быть, и не был посвящен в ее тайну, увез с собою ключ
от ворот. Фернанда проехала меж двумя шеренгами зрите¬
222
лей — они делали вид, что покуривают трубку, разговаривая
о своих делах, и, однако же, через минуту уже устроили
засаду перед слуховым оконцем чердака, з которое любов¬
ник проник из соседнего дома. Они с большим удовольст¬
вием следили за его беспомощными усилиями выйти и
долго держали его в плену — я узнал, что они хотели за¬
ставить его вступить с ними в переговоры, ответить на кое-
какие вопросы и только тогда выпустить его на свободу. Он
оставался глух ко всем призывам, ко всем шуточкам, молчал
и не шевелился целый день, как мертвый. Осаждающие, из¬
рядные плуты, решили взять его голодом и продержали под
стражей всю ночь: поставили вокруг дома часовых и сме¬
няли их ежечасно, как на военных постах. Но пленник не¬
жданно-негаданно удрал по крышам, и эту его отчаянную вы¬
лазку можно назвать чудом смелости и удачи. Преследова¬
тели видели, как он, словно тень, пронесся в воздухе, по
добраться до него не могли; в то же утро он покинул город,
но никто не знал, по какой дороге он уехал. Твой бывший
товарищ Лорен, ныне командир эсх«адрона в конно-егерском
полку королевской гвардии, приехал ко мне пообедать и рас¬
сказал нам всю эту историю с нескрываемым удовольствием,
так как он очень и очень не любит тебя. Как только он
уехал, я направился к твоей жене: она, сказываясь больной,
весь день не выходила из своей комнаты. Я устроил ей
чертовскую сцену, а она разозлилась, как дьяволенок. Вме¬
сто того чтобы просить меня умолчать об ее авантюре, она
дерзко потребовала, чтобы я сообщил тебе о ее поведении,
и заявила, что я не имею права так разговаривать с нею,
что я сущий грубиян и что она даже от тебя самого не
стерпела бы тех упреков, какими я осыпаю ее. Ну, раз дела
так обстоят, я умываю руки; однако ж совесть велит мне
рассказать тебе всю правду.
Она меня выгнала из комнаты и хотела немедленно по¬
слать за почтовыми лошадьми, решив уехать из нашего
дома, где ее, как она говорит, оскорбляют и угнетают. Эже¬
ни постаралась ее успокоить, с Фернандой случился нервный
припадок, па сей раз неподдельный, и это положило конец
нашему столкновению. Теперь она лежит в постели, и Эжени
проведет ночь подле нее; я же спешу написать тебе, так как
боюсь, что завтра у нее опять явятся и силы и желание
уехать, а я не хочу отпустить ее одну с молоденькой гор¬
ничной, которая, кстати сказать, по виду и скрытница и са¬
мая настоящая пройдоха. Я сделал все возможное, чтобы
223
убедить ее подождать тебя. Но, ради бога, поскорее выведи
меня из затруднительного положения. Не упрекай меня —
ты же видишь, что я действовал с самыми благими наме¬
рениями, но я, право, не могу отвечать за то, что может слу¬
читься. Вдруг да она вздумает уехать, устроит какую-нибудь
безумную эскападу, убежит с любовником или выкинет еще
что-нибудь. Что мне делать? Я ведь не могу запереть ее. Не
скрою, у нее сейчас голова не в порядке: в минуту гнева,
вызванного ее сопротивлением моим советам, у меня вырва¬
лось, что лучше бы она ехала домой ухаживать за умираю¬
щей дочерью, чем занималась экстравагантными любовными
похождениями, из-за которых она уже стала посмешищем
Есей провинции и всего полка. Тут же я рассердился на се¬
бя — зачем, вопреки твоей просьбе, сказал о дочери. Фер-
канда забилась в истерике, что убедило меня, насколько тя¬
жела для нее эта весть и как еще сильна в ней материнская
любовь.
В заключение прошу тебя: будь снисходителен к ней.
Я знаю твое самообладание и рассчитываю, что ты поведешь
себя благоразумно, но прибавь к этому еще и немного жа¬
лости к несчастному заблудшему созданию. Она еще очень
молода, она может раскаяться и исправиться. Немало най¬
дется хороших матерей семейства, которые в свое время
пережили дни безумств; у нее, думается, доброе сердце;
по крайней мере до свадьбы она была прелестным сущест¬
вом, я просто не узнал ее, когда ты привез ее к нам: какие-
то капризы, судороги, истерики... Никогда бы прежде не по¬
думал, что она способна на такие выходки. А ты, не скрою,
показался мне уж очень благодушным мужем. Видишь, что
получается, когда человек слишком влюблен в свою жену.
Иные говорят, что и за тобой водятся грешки и что ты жи¬
вешь у себя в имении в слишком нежной, интимной бли¬
зости с некоей родственницей, приехавшей к тебе неиз¬
вестно откуда после твоей женитьбы. Я, конечно, понимаю,
что когда жена беременна или кормит ребенка, мужу изви¬
нительно кое-какое баловство, но оно не должно происхо¬
дить под супружеской кровлей, это весьма неблагоразумно,
и вот как ясены мстят за себя. Не сердись, что я это говорю,
я знаю о разглагольствовании одного разъездного приказ¬
чика, который, услышав нынче утром в кафе рассказ о при¬
ключении Фернанды, заявил, что ты, пожалуй, заслужил
свою участь. Может быть, это заведомая ложь. Но как бы
то ни было, приезя^ай, хотя бы для того, чтобы разведать,
Ш
где укрылся соперник, и отделать его, как он того заслужи¬
вает. Я тебе помогу.
Запечатываю письмо. Уже полночь. Твоя жена уснула,
стало быть ей лучше. Завтра я принесу ей свои извинения.
LXXIV
От Фернанды — Октаву
Тилли, близ Тура
Я у маменьки. Обиженная и почти оскорбленная гос¬
подином Борелем, я нашла приют не в доме покровитель¬
ницы или подруги, а под кровлей той, чьи поучения, как
бы ни были они суровы, все Hte не будут незаконным при¬
своением власти; я могу стерпеть любые речи, исходящие от
матери, хотя они возмутили бы меня, услышь я их от ка-
гого-нибудь невежественного солдафона. Завтра я уезжаю
в Сен-Леон, меня повезет туда маменька. Она знает о на¬
шем злосчастном приключении (кто о нем не знает!), но
отнеслась ко мне менее жестоко, чем я ожидала. Всю вину
она возлагает на моего мужа и, вопреки всем моим доводам,
упорно заявляет, что Сильвия — его любовница и что он
оставил меня для того, чтобы жить с нею. Не знаю, кто рас¬
пространил в наших краях эту гнусную ложь, но все охотно
верят ей — люди с готовностью верят всему дурному. Увы,
мало того, что своим поведением я обратила Жака в посме¬
шище, я не могу помешать злым языкам клеветать на него!
Его доброту, его доверие ко мне будут приписывать низким
побуждениям. Я уверена, что Розетта нас выдала и продает
наши секреты: сейчас я столкнулась с нею, когда она выхо¬
дила от маменьки, и она очень смутилась, увидев меня. Че¬
рез минуту маменька пришла ко мне поговорить о моих
семейных делах, о моей безрассудной любви, и я убеди¬
лась, что наша история известна ей до мельчайших подроб¬
ностей. Но в каком духе ее обо всем осведомили! Вы и пред¬
ставить себе не моя«ете, как были загрязнены и искажены
все факты в истолковании этой служанки; наши первые сви¬
дания под большим вязом, когда я полагала, что предаюсь
чувству безупречно чистому и совсем не опасному, были
изображены в виде бесстыдной интрижки; прием, оказан¬
ный вам в те дни Жаком, насмешники именуют гнусной
снисходительностью, а нашей дружбе с вами и с Сильвией,
так долго протекавшей спокойно и ныне по-прежнему чи¬
стой, выкесен безоговорочный приговор — «любовный квар¬
тет». Что я могу ответить на все эти обвинения? У меня
нет силы бороться против такой плачевной участи, и я предо¬
ставляю людям подавлять, унижать, пачкать меня. Я думаю
о том, что дочь моя умирает, и, может быть, приехав через
три дня домой, я уже ие застану ее в живых. Небо разгнева¬
лось на меня — я, видно, совершила великое преступление,
полюбив вас! Ваше письмо было для меня утешением, на¬
сколько может меня что-либо утешить. Но что теперь вы мо¬
жете исправить? Я знаю, вы страдаете моими страданиями;
знаю, вы отдали бы жизнь, чтобы избавить меня от них, но
уже поздно, слишком поздно. Я не буду упрекать вас; я по¬
гибла, чего же теперь жаловаться?
Не знаю, каким образом дошло до меня ваше письмо; но
по тому средству, какое вы указываете для получения от¬
вета, видно, что вы сейчас неподалеку, что вы вот-вот про¬
никните в дом. Октав! ОктаЕ! Вы играете роковую роль
в моей судьбе! Вы погубили меня своим поведением, и вы
в нем упорствуете. Чему послужат ваши заботливость и пла¬
менные преследования, из-за которых вы подвергаете свою
жизнь опасности и порочите мою честь? Зачем пытаетесь
вы спорить из-за меня с обществом? Оно смеется над на¬
шими усилиями и видит в нашей привязанности скандаль¬
ную связь и повод для издевательства. Как бы вы ни мас¬
кировались, с какими бы предосторожностями ни прибли-
жались ко мне, вас опять настигнут. Дом маленький, меня
рорко стерегут, и Розетта вас знает; сами видите, к чему
приводит помощь и преданность этих людей: за одип луидор
они вам помогут, а за два продадут. И для чего вам свида¬
ние со мной? Вы ничего не можете сделать для меня. Пусть
уж лучше муж знает все, мне останется только добиться его
прощения. Зто будет не так уж трудно, я очень хорошо
знаю Жака, и мне нечего бояться дурного обращения с его
стороны; но его увая*ения я лишусь навсегда, он будет лишь
жалеть меня, и эта его доброта станет для меня неизбывным
унизительным укором. Что касается вас, то если вы взду¬
маете упорствовать в своем желании видеться со мной, за
Это вам, может быть, придется заплатить жизнью — ведь
гордость Жака пробудится наконец от сна, в который ее
погрузило доверие. Я не могу помешать вам идти навстречу
22G
своей судьбе, но муки, которые вы принесли мне, увели¬
чатся, ибо любовь приведет вас к гибели. Ну что же, хо¬
рошо... Все, что может ускорить мою смерть, я сочту
божьим благодеянием: пусть господь отнимет у меня дочь,
пусть поразит вас — вскоре и я последую за вами.
LXXV
От Октава — Фернанде
Я погубил тебя, ты в отчаянии, да еще думаешь, что
я покину тебя? Да неужели я посчитаюсь с опасностями,
которые могут грозить моей жизни, когда страдания подтачи¬
вают твою собственную жизнь? Ты, значит, принимаешь
меня за негодяя? Ах, достаточно уж мне быть безумцем,
проклятым небесами, чьи надежды всегда разрушает судьба,
препятствуя всем его начинаниям. Пусть! Не время сейчас
жаловаться и падать духом; помни, что теперь уж я не могу
больше компрометировать тебя, — зло совершилось, и моя
вина навеки останется кровоточащей раной в моем сердце.
Но если прошлое исправить невозможно, то по крайней мере
будущее принадлежит нам, и я не допускаю мысли, что оно
станет для меня вечной, неумолимой карой. Бедняжка моя!
Бог не захочет, чтобы ты всю жизнь страдала из-за греха,
которого не совершала; если небо пожелает покарать нас,
пусть начинает с меня. Да нет, бог милостив и охраняет
тех, на кого нападает свет. Он спасет тебя своими неиспо¬
ведимыми путями, он сохранит тебе дочь. Этот мерзавец
Борель преувеличил опасность ее болезни, желая отомстить
тебе за вполне справедливую твою гордость, с которой ты
отвергла его наглые наставления. Когда я уезжал из Сен-
Леона, девочке слегка нездоровилось, и только, а ведь она
крепенький ребенок и, стало быть, ее организм вполне спо¬
собен сопротивляться неизбежным детским болезням. Вер¬
нувшись, мы найдем ее здоровой, и, уж во всяком случае,
она поправится, засыпая у тебя на руках. Все беды пришли
для нее, как и для нас, оттого, что ты уехала. Мы жили
счастливой семьей, верили друг другу, казалось, единое ды¬
хание жизни воодушевляло нас. А ты вздумала нарушить
Это дружеское согласие, которому само небо предписывало
нам следовать. Оно толкало тебя в мои объятия; Жак не
знал бы ничего или терпел бы, а Сильвия не посмела бы
227
обижаться. Теперь же свет сказал свое слово, обрушив
свое лицемерное проклятие на нашу любовь, и нужно смыть
его кровью. Позволь, я дам Жаку право пролить мою кровь,
всю, до последней капли. Ведь я был бы мерзким подле¬
цом, если бы поступил иначе. Если он успокоится, отняв
у меня жизнь, и вновь сделает тебя счастливой, я умру уте¬
шенным, чувствуя, что я очищен от своего преступле¬
ния; но если он будет дурно с тобой обращаться, грозить
тебе или хотя бы раз унизит тебя, горе ему! Я вверг тебя
в пропасть и сумею извлечь тебя оттуда. Ужели ты думаешь,
что мнение света тревожит меня? Когда-то я полагал, что
общество — строгий и справедливый судья; я порвал с ним
в тот день, когда оно запретило мне любить тебя. И теперь
я презираю его злословие. Я схвачу тебя в объятия и унесу
на край света. Я увезу вместе с тобой и твоих детей, во вся¬
ком случае — дочь твою, и мы будем жить в глуши, в ка¬
ком-нибудь уединенном уголке, куда не дойдут нелепые
вопли общества. Я не могу подарить тебе большое состоя¬
ние, как твой муж, но все, чем я обладаю, принадлежит
тебе; я готов ходить в крестьянской одежде, я буду работать,
зато дочку твою буду наряжать в шелка, и тебе не придется
ничего делать, только играть с нею. Со мной тебя ждет
жизнь менее блестящая, чем теперешнее твое существова¬
ние, но в ней ты найдешь больше доказательств любви и
преданности, чем во всех дарах твоего мужа. Итак, ободрись
и поспеши домой. Если б я не опасался усилить гнев Жака,
нынче же вечером я приехал бы за тобою и сам отвез бы
тебя к мужу; но он, пожалуй, подумает в первую минуту,
будто я хочу бросить ему вызов, а у меня и в мыслях нет
такого намерения. Я приехал бы с целью предложить ему
любое удовлетворение, какое он потребует. С полным пра¬
вом он мог бы презирать меня, если б я бежал от него в та¬
кой час. Нынче утром я вошел в садик твоей матери и уви¬
дел, что она ведет какое-то важное совещание с Розеттой.
Как можно скорее прогони эту девку. Я видел и тебя. Как
ты была бледна, как убита! Я чувствовал мучительные
укоры совести и отчаяние. На мне было крестьянское платье,
и это у меня твой слуга купил букет цветов, в котором ты,
верно, нашла мою первую записку. А второе письмо я сам
принесу нынче вечером, отдам тебе в минуту отъезда и тоже
двинусь в путь, в двух шагах от тебя. Мужайся, Фернанда!
Я люблю тебя всеми силами души! Чем будем мы несчаст¬
нее, тем больше я стану любить тебя.
228
LXXVI
От Октава — Герберту
Мне нужно многое рассказать тебе. Я отправился обрат¬
но в Дофинр вечером пятнадцатого августа вместе с Фер-
яандой и госпожой де Терсан; мать и не подозревала, что
один из двух кучеров, правивших лошадьми, был не кто
иной, как любовник, от которого она тешила себя надеждой
увезти свою дочь. Госпожа де Терсан женщина злая, однако
нее очень осторожная, сторонница разумных и ловких мер;
днем она дала расчет Розетте и отправила ее в Париж,
снабдив ее довольно крупной суммой и рекомендательным
письмом к некоей особе, которая должна найти этой гор¬
ничной хорошее место. Я встретил Розетту на постоялом
дзоре в соседней деревне, где она села в дилижанс; мне так
хотелось отделать ее хлыстом, но я вспомнил, что в инте¬
ресах Фернанды мне следует поступить совсем иначе. Я дал
ей вдвое больше, чем она получила от госпожи де Терсан,
и дождался, когда дилижанс отправился в Париж. Там по
крайней мере зловредное шипение ее языка потеряется
в великом грозовом шуме голосов, которые гудят над безд¬
ной, поглощающей все вперемежку: и проступки и осужде¬
ние их обществом. В минуту отъезда Фернанды я с удоволь¬
ствием видел, что госпожа Борель выказывает ей нежную
друя?бу, которая, должно быть, принесла хоть малое утеше¬
ние разбитому сердцу несчастной женщины. На первой же
станции я подошел к дверце кареты и, обменявшись с Фер¬
нандой взглядом и рукопожатием, передал ей записку, а за¬
тем сбросил с себя кучерской костюм и, наняв верховую ло¬
шадь, всю ночь скакал вслед за ее каретой; на каждой под¬
ставе я подходил к ней и при таинственном свете какого-
нибудь фонаря видел в ее глазах искорку надежды и
радости. Днем, когда она завтракала в гостинице, я нанял
на станции экипаж и дальше уже ехал на перекладных.
Кстати сказать, пришли мне поскорее денег — ведь если мне
предстоит совершить еще какое-нибудь путешествие, не
Знаю, как я выйду из положения.
Госпожа де Терсан не раз замечала в пути мою физио¬
номию, но раньше она меня никогда не видела, а тут я имел
вид разъездного приказчика, совсем не интересующегося ни
ею, ни ее дочерью, и она никак не могла угадать мои наме¬
рения. Я остановился при въезде в долину Сен-Леон и,
229
предоставив госпоже де Терсан ехать дальше по большаку,
направился к церковному дому, велев кучеру пустить лоша¬
дей шажком, а через полчаса, свернув на проселок близ
Коллин, а затем на лесную дорогу, я доехал до замка. Я во¬
шел, никем не замеченный, и сел в гостиной за ширмой, за
которой иногда ставили днем колыбельки близнецов. Там
стояла только одна пустая колыбель; сердце у меня сжа¬
лось — я догадался, что девочка умерла, и залился слезами,
думая о моей несчастной Фернанде. Какое горе ждет ее!
Я пробыл там с четверть часа, поглощенный своими мыс¬
лями, подавленный всеми этими несчастиями, и вдруг услы¬
хал шаги нескольких человек: это был Жак, а с ним Фер¬
нанда и ее мать, которые только прибыли.
— Где моя дочь? — спросила Фернанда мужа. — По¬
кажи мне скорее дочь.
Она произнесла эти слова душераздирающим голосом.
А Жак с какой-то странной, жестокой интонацией ответил:
«Где Октав?..». Я тотчас встал и вышел из-за ширмы, ска¬
зав решительным тоном: «Я здесь». Жак застыл на мгно¬
вение, потом устремил взгляд на госпожу де Терсан, на
лице которой выразилось непритворное и вполне понятное
удивление. Тогда Жак протянул мне руку и заметил: «Это
хорошо». Вот наше первое и последнее объяснение.
Фернанду мучила тревога о судьбе дочери и желание
увидеть, как поведет себя со мною Жак; бледная, дрожащая,
она упала на стул и сказала глухим голосом:
— Жак, скажи, что дочь моя умерла и что ты получил
письмо от господина Еореля.
— Я не получил никакого письма, — ответил Жак, —;
и твой приезд для меня неожиданное счастье.
Он сказал это так спокойно, что Фернанда, должно быть,
поверила ему. Я и сам обманулся бы, если б не узнал через
Розетту, которой были известны все тайны в Серизи, что
господин Борель написал Жаку письмо и все в нем рас¬
сказал. Фернанда быстро поднялась, проблеск радости на
мгновение озарил ее лицо, но тут же она опять упала на
стул:
— А дочка? Она умерла!
— Я вижу, — ответил Жак, ласково наклоняясь к ней, —
вижу, что Борель имел неосторожность объяснить, что за
причины удерживали меня вдали от тебя. Печальное оправ¬
дание моего отсутствия, бедненькая моя Фернанда, не прав^
да ли? Примем его и поплачем вместе.
230
В эту минуту вошла Сильвия с сыном Фернанды на ру¬
ках; подбежав к несчастной матери, она положила ей на
руки ребенка и, вся в слезах, покрыла ее лицо поцелуями.
— Один! — воскликнула Фернанда, обнимая сына, и
лишилась чувств.
— Сударь, — сказала тут госпожа де Терсан, беря зятя
под руку, — предоставьте заботы о моей дочери двум осо¬
бам, которых я, к удивлению моему, вижу здесь, и уделите
мне сейчас же минуту для короткого разговора с вами
в другой комнате.
— Нет, сударыня, — ответил Жак сухим и надменным
тоном. — Позвольте мне самому помочь моей жене, а потом
вы мне ская<ете все, что вам угодно будет сказать, но обя¬
зательно в присутствии этих двух особ, находящихся здесь.
Фернанда, — сказал он, обращаясь к жене, которая уже
немного пришла в себя. — Мужайся, Фернанда, вот все,
чего я прошу от тебя в награду за мою неизменную нежную
любовь к тебе. Позаботься о своем здоровье, побереги себя
для ребенка, оставшегося у нас. Посмотри, как он тебе улы¬
бается, бедное наше, единственное наше дитя! Ты должна
дорожить жизнью — ведь ты окружена людьми, обожаю¬
щими тебя. Вот, гляди, — Сильвия: она ждет, чтобы ты по
дружбе к ней сделала над собой усилие и ответила на ее
ласки; вот я — гляди, я у ног твоих заклинаю тебя проти¬
виться своей скорби... А вот... Октав.
Мое имя он произнес с явным трудом. Фернанда броси¬
лась в его объятия, думая лишь о его горе; по лицу Жака
катились крупные слезы, и он взглянул на меня с удиви¬
тельным выражением упрека и прощения. Необычайный че¬
ловек! В это мгновение мне хотелось броситься к его
ногам.
Около часа мы провели в слезах. Жак был так добр, так
деликатен с женой, что она уже не опасалась хоть одного
из двух несчастий, грозивших ей: она думала, что Жак еще
ничего не знает, и настолько ободрилась, что протянула мне
руку — мне последнему, после бесчисленных изъявлений
своей привязанности к сыну, к мужу и к Сильвии.
— Вот видишь, — тихо сказал я ей, когда на минуту
оказался один близ нее, — видишь: не все удары разом па¬
дают на человека, и я по-прежнему у твоих ног.
Тут я встретил взгляд госпожи де Терсан, с негодова¬
нием наблюдавшей за мною. Подошел Жак с Сильвией. Они
уговорили Фернанду немного подкрепиться, и мы повели
231
ее к столу. За завтраком все были грустны и молчаливы, но
наши заботы мало-помалу как будто возвращали Фернанду
к жизни. Никто не разговаривал с госпожой де Терсан, по-
видимому совершенно равнодушной к горю, постигшему ее
дочь, и занятой лишь наблюдением за мной и Сильвией:
она поочередно оглядывала нас обоих, с подчеркнутой иро¬
нической вежливостью благодарила за услуги, которые мы
изредка оказывали ей. Зато Жак нарочно не обращал на
нее никакого внимания. Когда мы вернулись в гостиную,
госпожа де Терсан, обращаясь к Жаку, сказала дерзким
током:
— Итак, сударь, вы отказываетесь объясниться со мной
без свидетелей?
— Решительно отказываюсь, сударыня, — ответил он.
— Фернанда, — сказала госпожа де Терсан, — слышите,
как обращаются с вашей матерью в собственном вашем
доме? Я приехала сюда для того, чтобы защитить вас и
оказать вам покровительство; я намеревалась примирить вас
с мужем, насколько это возможно, доводами учтивыми и ра¬
зумными побудить его признать свои грехи и, отказавшись
от них, простить вам ваши провинности. Но меня оскорбили,
прежде чем я успела вымолвить хоть слово в защиту вас.
Как же, по-вашему, я должна вести себя впредь?
— Маменька, умоляю вас, — в испуге и смятении вос¬
кликнула Фернанда, — отлояште объяснения с кем бы то ни
было до другого времени!
— Разве ты думаешь, Фернанда, — сказал Жак, — что
нам с тобой когда-нибудь понадобится посредник, что иначе
мы объясниться не можем? Ты, стало быть, просила свою
мать приехать сюда и оказать тебе покровительство, защи¬
тить от меня?
— Нет, нет!.. Никогда!—воскликнула Фернанда, пряча
голову на груди у Жака. — Не верь этому! Все случилось
против моей воли... Не слушай, не отвечай... Маменька,
сжальтесь надо мной, молчите.
— Молчать? Зто было бы с моей стороны низостью, —
возразила госпожа де Терсан, — если то, что я собираюсь
сказать, может принести пользу. Но, как видно, мне не стоит
стараться. Раз тут все довольны друг другом, мне остается
только уехать. Однако помни, Фернанда, мы видимся в по¬
следний раз; я надеялась спасти тебя от позора, тебе же
хочется еще глубже увязнуть в нем. Я вынуждена прекра¬
тить всякие отношения с вами. Иначе в глазах света я буду
232
казаться потатчицей, поощряющей твое скандальное поведе¬
ние по примеру твоего снисходительного супруга.
Фернанда, бледная как смерть, упала на диван, про¬
шептав:
— Господи, смилуйся надо мной!
Жак был так же бледен, как она, но только нахмурен¬
ные брови выдавали его гнев. (Когда-то Фернанда открыла
мне рту примету, а госпожа де Терсан и не знала важного ее
значения.)
— Сударыня, — произнес он дрогнувшим голосом, —
никто в мире, кроме меня, не имеет прав над моей женой,
вы отреклись от своих прав, когда выдали дочь замуж.
И вот, в силу своей власти и моей любви к Фернанде, я за¬
прещаю вам корить и оскорблять ее. В том состоянии, в ко¬
тором вы видите Фернанду, волнения могут иметь для нее
роковые последствия. Я знаю, что ради удовольствия доса¬
дить мне вы не пожалеете жизни своей дочери, но если вы
хотите напасть на меня, я сумею ответить — мне достаточно
сказать то, что я о вас знаю.
Госпожа де Терсан переменилась в лице, но гнев взял
верх над страхом, который, казалось, вызвала у нее эта
странная угроза; она встала и, взяв Фернанду за руку,
грубо подтащила ее ко мне и почти бросила ее мне на ко¬
лени, крикнув:
— Ну, раз это ваш выбор, оставайтесь в пучине позора,
куда вас ввергнул муж. Мне не под силу поднять столь
низко павшую душу. А вас, мадемуазель, — сказала она
Сильвии, — вас я поздравляю с успехом! Хорошую роль вы
здесь играете! Как ловко вы подсунули любовника своей
сопернице, чтобы вам можно было занять ее место на су¬
пружеском ложе. Сейчас я уеду. Я выполнила свой мате¬
ринский долг, предложив дочери поддержку, о которой ей
следовало бы молить меня, но которую она отвергла. Да
простит ей бог, а от меня ей нет прощения — я прокли¬
наю ее!
Ферпанда вскрикнула от ужаса. Я невольно прижал ее
к сердцу. Сильвия с ледяным презрением сказала госпоже
де Терсан, что ей непонятна такая резкость и что она не
станет отвечать на загадки.
— Я сейчас сообщу тебе разгадку, — сказал Жак с го¬
речью. — У этой дамы нет состояния, а я дал ее дочери
дарственную, которая в случае вдовства Фернанды или раз¬
дельного нашего жительства обеспечит ей блестящие условия
233
существования. И вот госпожа Терсан пытается рассо¬
рить нас для того, чтобы дочь уехала к ней, жила под ее
опекой и предоставила маменьке распоряжаться ее имуще¬
ством, дающим пятьдесят тысяч ливров дохода в год. Вот и
вся-разгадка.
Госпояха де Терсан позеленела от злобы, но ненависть
чудесным образом развязала ей язык, и она осыпала Жака
п Сильвию такими язвительными оскорблениями, что Жак
потерял терпение, брови его сошлись на переносье; тогда он
раскрыл свой бумажник и, достав оттуда листочек, на кото¬
ром была наклеена половинка образка и написано несколько
слов, показал этот клочок госпоже де Терсан и воскликнул
громовым голосом:
— А это вам знакомо?
Она бросилась к нему в бешенстве, хотела схватить
бумагу, залепетав, что она не понимает, что это значит, «о
Жак, оттолкнув ее, подошел к Сильвии и снял у нее с шеи
нечто вроде ладанки, которую она всегда носила на груди.
Он разорвал этот мешочек из черного атласа, извлек оттуда
вторую половину образка и, показывая его госпоже де Тер¬
сан, повторил все таким же громовым голосом, как еще ни¬
когда не говорил при мне:
— А это вам знакомо?
Несчастная женщина едва не лишилась чувств от стыда,
потом вскочила с места и закричала с ненавистью и отчая¬
нием:
— А все-таки она ваша любовница, так как вы хорошо
знаете, что она не сестра вам!
— Она не сестра тебе, Жак? — переспросила Фернанда,
которой не больше нашего была понятна эта странная и
таинственная сцена. Видя, что матери плохо, она подошла,
чтобы помочь ей.
— Нет, она ему не сестра, а любовница! — в бешенстве
кричала госпожа де Терсан, пытаясь увлечь за собою
дочь. — Бежим из этого дома — это место блуда, позора.
Едем, Фернанда, ты не можешь оставаться под одной кров¬
лей с любовницей мужа.
Бедняжка Фернанда, разбитая жестокими волнениями,
ошеломленная такими неожиданностями, стояла в растерян¬
ности, а мать, словно в бреду, трясла ее за плечи и толкала
к дверям. Жак избавил жену от этих мучений и, освободив
из рук матери, подвел к Сильвии.
— Если она не сестра мне, то тебе-то уж она наверняка
234
сестра; обними ее и забудь свою мать, которая сейчас сама
погубила себя.
Госпожа де Терсан забилась в ужаснейшей истерике. Ее
унесли в спальню дочери. Фернанда вышла, чтобы помочь
ей; вслед за нею двинулась было Сильвия, но вдруг, остано¬
вившись между Жаком и мною, взяла каждого из нас за
РУКУ-
— Жак, — сказала она, — ты зашел слишком далеко!
Не следовало говорить этого при Фернанде и при мне. Мне
очень горько было узнать, что такая женщина — моя мать.
Я думала, что смерть унесла ту, которая дала мне ясизнь и
тут же покинула меня. К счастью, Фернанда, должно быть,
ничего не поняла в этой сцене; легко будет внушить ей
мысль, что, называя меня ее сестрой, вы просто имели в ви¬
ду мою дружбу с ней. Пусть она истолковывает все это как
может; никому из нас не следует объяснять ей эти печаль¬
ные тайны. Октав должен свято хранить их.
— Охотно буду молчать, тем более что я ничего не знаю
и угадать эти секреты могу не больше, чем Фернанда.
Мы расстались, и Сильвия провела остаток дня в ком¬
нате госпожи де Терсан. Фернанда занемогла и лишь
только увидала, что мать ее немного успокоилась, тоже
слегла. Сильвия усердно ухаживала за обеими больными.
Право, у нее высокая и благородная душа. Не знаю, что про¬
изошло между нею и госпожой де Терсан, но на следующее
утро, когда эта дама уезжала, не пожелав ни с кем про¬
ститься, она дозволила Сильвии проводить ее до экипажа.
Я видел, как они проходили по парку, а они не могли меня
заметить. Госпожа де Терсан имела удрученный вид; каза¬
лось, у нее уже не хватало сил ни гневаться, ни досадовать.
Перед тем как сесть в карету, ожидавшую ее у ворот, она
протянула Сильвии руку, но вдруг, после краткого колеба¬
ния, бросилась в ее объятия и зарыдала. Я слышал, как
Сильвия предложила госпоже де Терсан проводить ее и по¬
мочь ей.
— Нет, — ответила та, — смотреть на вас мне слишком
тяжело. Но если я перед смертью позову вас, дайте слово,
что вы приедете, чтобы закрыть мне глаза.
— Клянусь! — ответила Сильвия. — И клянусь также,
что Фернанда никогда не узнает вашей тайны.
— А тот молодой человек будет молчать? — добавила
госпожа де Терсан, говоря обо мне. — Простите меня, ведь
я так несчастна!
235
— Я кое-что хочу отдать вам, — сказала Сильвия, —
Возьмите тот листок, который Жак вчера показывал вам.
Три строчки, написанные на нем, — единственное доказа¬
тельство моего происхождения. Вы можете и даже должны
его уничтожить. Вот вторая половинка образка. Оставьте
мне вашу: она никому ничего не откроет, а я дорожу ею
из-за Жака.
— Добрая, добрая девушка!—воскликнула госпожа де
Терсан, с восторгом принимая листок бумаги, который про¬
тянула ей Сильвия.
Вот и все изъявление благодарности, которое дочь услы¬
шала от матери. В злом сердце госпожи де Терсан радость
избавления от страха за себя мгновенно взяла верх над
раскаянием и смятением преступной совести. Она велела
кучеру гпать лошадей.
Сильвия долго стояла неподвияшо и смотрела ей вслед;
когда карета исчезла из виду, девушка скрестила на груди
руки, и я услышал, как ее бледные губы произнесли чуть
слышно: «Моя мать!».
— Объясни же мне эту тайну, Сильвия, — сказал я, под¬
ходя к ней, и поцеловал ей руку с неодолимым чувством
благоговения. — Как же рта женщина оказалась твоей ма¬
терью, когда ты считала себя сестрой Жака?
Лицо Сильвии выразило глубокую сосредоточенность, и
она ответила:
— Во всем мире только эта женщина могла бы сказать,
кто мой отец, но она и сама этого не знает. И эта женщи¬
на — моя мать.
— Ее, значит, любил отец Жака?
— Да, — ответила Сильвия, — но у нее одновременно
был и другой любовник.
— А что было на листке?
— Рукою покойного отца Жака написано несколько
слов, удостоверяющих, что я дочь госпожи де Терсан, но
указывающих, что у него совсем нет уверенности, что он дей¬
ствительно является моим отцом, и, сомневаясь в этом, он нз
желает брать на себя заботы обо мне. Образок, половинка
которого находилась у меня, он сам надел мне на шею, от¬
правляя меня в воспитательный дом.
■— Что за участь у тебя, Сильвия! — сказал я. — Неда¬
ром же бог дал тебе такое мужественное сердце.
— Мои горести — ничто!—ответила она и повела рукой,
словно отбрасывая всякие мысли о самой себе. — Больно
мне из-за ваших мучений, из-за страданий Фернанды и осо¬
бенно из-за Жака.
— А меня тебе не жаль? — печально спросил я.
— Тебя жаль больше всех, — сказала она, — потому что
ты самый слабый. Но все же одпо меня утешает: ты при¬
ехал сюда — это смелость, достойная мужчины.
Мне очень хотелось поговорить с ней о наших общих
горестях; в ту минуту сердце мое было полно такого дове¬
рия и уважения к ней, каких, пожалуй, никогда больше
я не буду чувствовать. На моих глазах она совершила бла¬
городный поступок, я готов был открыть ей все свои мысли;
ко она меня наказала за прошлые мои подозрения, закрыв
мне доступ в свою душу.
— Это касается Жака, — сказала она, — а я не знаю,
что у него на сердце. Твой долг — ждать, какое он примет
решение. Будь уверен, что он все знает, по сейчас его пер¬
вая и единственная забота — успокоить и утешить Фер¬
нанду.
И, оставив меня, она углубилась в парк одна по другой
аллее.
Я пошел справиться о здоровье Фернанды; в спальне
был муж, он читал, пока она дремала. Мое положение ужас¬
но, Герберт! Вести себя с этой семьей так же, как прежде,
невозможно: произошли события, из-за которых мы с Жа¬
ком должны стать непримиримыми врагами! Поймешь ли
ты, сколько мне нужно было отваги, чтобы постучаться
в дверь, которую Жак отворил мне, и как я страдал, когда
он вышел, сказав мне с непроницаемым спокойствием: «До¬
бейтесь, чтоб у нее хватило мужества жить». Что скры¬
вается за бесстрастным великодушием этого человека? Не¬
ужели он в порыве великой любви подавляет неистовую
свою ненависть ко мне и свои страдания? Бывают минуты,
когда я этому верю, но это слишком уж противоречит на¬
туре человеческой, и я не могу верить вполне искренне.
Если б не многократные доказательства храбрости и пре¬
зрения к жизни, которые не раз давал Жак и которых мне,
быть может, никогда не случится дать, кто-нибудь мог
бы сказать, что он боится вызвать меня на дуэль; но для
меня, наблюдавшего за ним день за днем целый год, знаю¬
щего через Сильвию всю его жизнь, такое объяснение — чи¬
стейшая бессмыслица. Придется мне остановиться на таком
мнении: сердце у пего храброе, но не пылкое; привязанио-
237
сти — благородные, но не страстные. Он играет в стоицизм—
да, да, он, как и все люди, хочет играть определенную
роль и теперь так сжился с избранным для себя
образцом — каким-нибудь героем древности, что и сам стал
Этаким античным героем, чудесным и вместе с тем смеш¬
ным в наш век. Что же ему подскажет его мечта о вели¬
чии? До чего дойдет его великодушие? Ждет ли он, когда
жена поправится, и тогда порвет с ней? Мне кажется, он
смущен и вместе с тем доволен моей смелостью, а слу¬
чается, смотрит на меня таким взглядом, в котором свер¬
кает жажда крови. Лелеет ли он какие-нибудь замыслы
мести или принесет их в жертву своей любви? Я жду. Вот
уже три дня мы все в том же положении. Фернанда дей¬
ствительно больна, и одну ночь мы очень тревожились за
нее — ей было плохо. Жак и Сильвия позволили мне тогда
бодрствовать вместе с ними в ее спальне; что бы ни таили
они в глубине души, я от всего сердца благодарен им.
Я надеюсь, что Фернанда вскоре поправится: молодость,
крепкий организм и заботы близких, старающихся отогнать
от нее всякую мысль о какой-нибудь новой беде, сделают,
думается, еще больше, чем помощь превосходного врача,
которого привели к умиравшей девочке и оставили теперь,
чтобы лечить Фернанду.
Прощай, друг. Сожги это письмо: оно содержит тайну,
которую я поклялся сохранить и которую не выдал — Еедь
я все поведал только тебе, своему второму «я».
LXXVII
От Жака — господину Борелю
Благодарю тебя, мой старый товарищ, за твое письмо
и за прекрасные твои намерения. Я знаю, что ты охотно
подрался бы на дуэли, чтобы защитить мою жену от ка¬
кого-нибудь оскорбления, и даже ради того, чтобы оказать
мне меньшую услугу. Надеюсь, ты считаешь такую предан¬
ность взаимной, и если тебе понадобится дружеская по¬
мощь в каком-либо серьезном случае, ты обратишься за
иею только ко мне.
Поблагодари также от меня добрую твою Эжени за ее
заботы о Фернанде и попроси, чтобы она, если будет пи¬
238
сать ей, ни словом не упоминала, что я получил от тебя
письмо, в котором ты сообщил мне обо всем случившемся.
До свидания, славный мой Борель! Рассчитывай на
меня.
Твой на жизнь и на смерть Жак.
LXXVIII
От Жака — Октаву
Я хочу избавить вас от стеснительного устного объясне¬
ния — между нами оно было бы трудным и мучительным.
В письменной форме мы договоримся быстрее и более
хладнокровно. У меня есть к вам несколько вопросов — на¬
деюсь, вы не станете оспаривать мое право спрашивать
вас о некоторых вещах, интересующих меня по меньшей
мере так же, как и вас.
1. Полагаете ли вы, что мне неизвестно то, что произо¬
шло между вами и особою, называть которую нет необхо¬
димости?
2. Какие намерения были у вас, когда вы возвратились
сюда одновременно с этой особой и смело явились ко мне?
3. Питаете ли вы к ней истинную привязанность? Возь¬
мете ли вы на себя заботы о ней и обязуетесь ли посвя¬
тить ей свою жизнь, если муж покинет ее?
Ответьте на эти ТРИ вопроса и, если вы дорожите по¬
коем и жизнью этой особы, сохраните от нее в тайне со¬
держание моего письма; выдав его, вы сделали бы ее спа¬
сение и ее счастье невозможными.
LXXIX
От Октава = Жаку
Я отвечу на ваши вопросы с полной откровенностью
и доверием человека, не сомневающегося в своих чувствах.
1. Уезжая из Турени, я знал, что вы осведомлены о том,
что произошло между нею и мной.
2. Я приехал затем, чтобы предложить вам жизнь в ис¬
купление оскорбления, нанесенного вам, и моей вины перед
вами; если вы будете великодушны в отношении ее, я рас¬
239
крою свою грудь и буду молить вас выстрелить в меня или
ударить шпагой, будучи сам безоружным; но если вы захо¬
тите выместить обиду на ней, я буду защищать свою жизнь
и постараюсь убить вас.
3. Я питаю к ней столь глубокую и столь искреннюю
привязанность, что если вы расстанетесь с нею по причине
смерти или в негодовании бросите ее, я даю клятву посвя¬
тить ей всю свою жизнь и таким образом исправить, на¬
сколько это возможно, зло, которое я причинил ей.
Прощайте, Жак. Я несчастен, но не могу рассказать
вам, сколько я выстрадал из-за вас; если вам угодно ото¬
мстить мне, вам достаточно пожелать — и я встану к барь¬
еру. Я был бы жалким трусом, если б молил вас, и бес¬
стыдным наглецом, если б дерзко бросил вам вызов. Но
я должен ждать решения, и я жду.
LXXX
От Октава — Герберту
Жак уехал. Куда? Когда вернется? И вернется ли ког¬
да-нибудь? Все это пока еще секрет для меня. Окружать
себя тайной — пристрастие этого человека. Я предпочел бы
получить двадцать ударов шпагой, чем терпеть его презри¬
тельное молчание. Однако ж в чем я могу его обвинить? До
сих пор он вел себя в отношении жепы весьма благородно,
но его милосердие ко мне унижает меня, а то, что он мед¬
лит отомстить, приводит меня в раздражение. Непрестанные
сомнения и неуверенность в будущем — что это за жизнь!
Я послал тебе копию той записки, которую он прислал
мне из Сен-Леона, и копию моего ответа, написанного мною
в доме священника. Посланиями мы обменялись между за¬
втраком и обедом, за которым ежедневно, как и прея*де, со¬
бирается вся семья. Тут не лишним будет заметить, что
несколько дней тому назад Фернанда просила меня возоб¬
новить наш прежний образ жизни и сказала, что Жак сам
поручил ей сделать мне такое предложение. Как раз в этот
день она впервые после болезни вышла в гостиную, а на
следующий день Жак прислал мне письмо со своим гру¬
мом. У меня достало смелости прийти к ним обедать, как
и накануне, и Жак встретил меня так же, как и в предыду¬
щие дни — с серьезным лицом и пожал мне руку. Это руко¬
■240
пожатие, которым он не удостаивает меня, когда мы встре¬
чаемся одни, очевидно предназначено для успокоения его
жены и представляет собою чисто внешнюю церемонию,
а недавняя смерть ребенка разрешает ему хранить безмолв¬
ную сдержанность, которую можно принять за грусть. Толь¬
ко после обеда он вышел вслед за мною в сад и сказал мне:
— Намерения ваши таковы, как я и предполагал, этого
достаточно. Вы неверный друг, но не бессердечный человек.
Я требую от вас только одного: дайте честное слово, что
вы скроете от Фернанды, какое объяснение было у нас
с вами, и что никогда в жизни, будь я за тридевять зе¬
мель, будь я даже мертв, вы не скажете ей, известна ли
мне правда.
Я дал честное слово, и он добавил:
— Хорошо ли вы понимаете всю важность клятвы, ко¬
торую даете?
— Мне кажется, понимаю.
— Помните, что это первое и главное удовлетворение,
какого я требую от вас за все зло, причиненное вами. По¬
мните, что вы бы нанесли Фернанде смертельную рану,
если б когда-нибудь открыли ей, что я простил ее. Ведь
вы, конечно, понимаете, как при некоторых обстоятельст¬
вах может быть унизительна и мучительна признатель¬
ность: человек жестоко страдает, когда не может благода¬
рить благодетеля без краски стыда, а вы ведь знаете, что
Фернанда горда.
— Жак, — сказал я в волнении, — я знаю, как ты вели¬
кодушен к ней!
— Не благодари меня, — сказал он изменившимся го¬
лосом, — к тебе я не могу быть великодушен.
И он быстро ушел.
Вчера я застал Фернанду в печали и тревоге.
— Жак опять нас покидает, — сказала она, — говорит,
что неотложные дела призывают его в Париж. Но при тепе¬
решнем нашем положении все меня пугает. Быть может,
он получил наконец роковое письмо от Бореля, случайно
задержавшееся на почте, и теперь из сострадания обманы¬
вает меня притворной ласковостью. Я трепещу от страха,
что он все знает и, быть может, замыслил совсем оставить
меня без всякого объяснения.
Я успокоил Фернанду, сказав, что в таком случае Жак
счел бы нужным объясниться со мной, а он, наоборот, про¬
должал я, никогда еще не выказывал мне столь теплой
9 Ж. Санд, т. 3
241
дружбы. Фернанду легко обмануть: она совсем не привыкла
рассуждать и настолько лишена наблюдательности, что
вовсе не разбирается ни в окружающих, ни в своей жизни.
Она кроткое и простодушное создание, ею всегда руково¬
дит инстинктивная жажда любви, потребность доверять
людям, благоговейная вера в привязанность близких, и у
нее совсем нет проницательности.
Вошел Жак и заговорил о своих делах так правдопо¬
добно, а Сильвия слушала его с таким видом, словно ве¬
рила его словам, и все мы казались такими добрыми друзь¬
ями, что вечером Фернанда сказала мне:
— Ах, какое героическое доверие со стороны Жака!
Он опять оставляет нас вместе. Помните, Октав, что вы
были бы чудовищем, если бы злоупотребили его доверием,
и тогда я вынуждена была бы возненавидеть вас.
Нынче утром Жак уехал. Он спокоен и поистине стои¬
чески выразил мне при всех дружескую приязнь. Но что
у него в мыслях? Вероятно, он думает, что его жена — моя
любовница, а ведь этого нет. Она стойко сопротивлялась
мне, а у меня хватило силы подчиниться ее отказам даже
при таких обстоятельствах, когда страх потерять ее и смя¬
тение страсти должны были бы восторжествовать над вся¬
кой щепетильностью. Быть может, если б Жак знал это, он
вел бы себя иначе; быть может, мне следовало сказать ему
правду. Каким было бы героизмом с моей стороны убедить
его остаться, сказав ему: «Твоя жена чиста. Вернись к ней.:
Я уезжаю». Но, видно, мне на роду написано никогда не
быть героем, для меня это невозможно, я питаю непреодо¬
лимое отвращение к громким словам и банальным сценам.
Я слишком хорошо себя знаю: я вышел бы в дверь, а че->
рез неделю пробрался бы через окно; я признался бы, что
вот уже год представляю собою глупейшего из соблазните¬
лей, и тотчас после такой чистосердечной исповеди дей¬
ствительно стал бы преступником. А впрочем, разве Жак
поверил бы моим словам — как в отношении прошлого, так
и в отношении будущего? Я больше не могу считать его
слепым. Бывают минуты, когда его парадное великодушие
кажется мне столь возвышенным, что я с детской непо¬
средственностью восхищаюсь им; а затем рассудок берет
верх, и я говорю себе, что, в конце концов, жизнь — это
комедия, в которую не верят те, кто ее разыгрывает, что
после громких тирад и эффектных сцен каждый актер сти¬
рает с лица грим, снимает костюм и садится за ужин или
242
укладывается спать. Жак действительно был бы стоиком,
коим воображает себя, если б природа наделила его, как
меня, живыми страстями. Если б он любил Фернанду так,
как я люблю ее, и отказался бы от нее, как сейчас, я бы
преклонялся перед ним. Но я хорошо знаю, что, когда че¬
ловек влюблен так сильно, как я, он неспособен на подоб¬
ные жертвы. Жаку нравится героический жанр, и его мир¬
ная натура, привычка рассуждать и возраст, уже охладив¬
ший его страсти, прекрасно этому способствуют. Пусть
ему хотя бы на четверть часа вложат в грудь мое сердце,
и эти театральные подмостки рухнут. Он просто рад сей¬
час удалиться от жены: он, как Чайльд-Гарольд, любит
одиночество и путешествия, ему больше хочется осущест¬
вить на практике созданную им теорию самоотречения, чем
наслаждаться всеми благами жизни, и его гордость более
удовлетворена возможностью помиловать меня, чем убить
меня на дуэли. Он думает о том, что я восхищаюсь его
геройством, что раскаяние, которое будет мучить меня, ото¬
мстит за него лучше, чем моя смерть. Не думай, что я стану
отрицать все хорошее в его характере и в его поведении —
поистине, я считаю его способным на подвиги, достойные
Регула. Но будь я свидетелем жизни Регул а, я уверен, что
нашел бы в ней множество поводов для сомнения и усмеш¬
ки. Герои — те же люди, но считают себя полубогами
и в конце концов бывают ими в некоторые минуты, оттого
что презирают человеческие чувства и борются с ними.
А для чего все это, в конце кондов? Для того чтобы найти
себе среди потомков восторженных почитателей и подража¬
телей? А чем наслаждается человек в глубине могилы?
Напрасно я пытаюсь искать счастье жизни в утехах гор¬
дости — истина затмевает их блеском своего зеркала, и я
остаюсь одиноким и беспомощным, тогда как сердце мое
полно желаний и страсти. Вчера, когда Жак уезжал, столько
безумных намерений приходило мне в голову: мне хотелось
пойти проститься с Фернандой и уехать с ним. Да и то ли
еще!.. Но как только он уехал и Фернанда, горько плача,
позволила мне поцеловать ее влажные от слез руки, а по¬
том и белоснежную шею и прекрасные волосы, прикасаясь
к которым я трепещу от счастья, я был очень доволен, что
остался наедине с нею, и невольно благодарил господа бога,
надоумившего Жака уехать. Сколько бы я ни старался убе¬
дить себя, что признательность к Жаку и восхищение им
должны исцелить меня от любви, кипящая моя кровь и
9*
243
порывы сердца победили бы эту тщетную попытку и педан¬
тичную добродетель.
Фернанда еще глубоко взволнована, потрясена отъездом
Жака; она прелестное дитя и верит в мужа, как в бога; я
сейчас считаю неблагородным бороться с этим поклонением.
Правда, она, по-видимому, считает Жака дураком, так как
твердо убеждена, что он даже и не подозревал о нашей
любви, — вот что значит восторженное восхищение! Эт0 как
вера в чудеса: воображение работает вовсю, воспламеняя
сердце и парализуя рассудок.
Фернанда уже почти совсем поправилась; но сын ее на
глазах худеет и бледнеет. Она еще этого не замечает, но
боюсь, что вскоре опять ей придется проливать слезы, —
ведь оба ее ребенка родились слабенькими! Все несчастья,
которые могут постичь ее, сильнее привяжут меня к ней; я
не какой-нибудь великий человек, но я люблю ее, и я не
разыгрывал роли, когда поклялся посвятить ей жизнь. Силь¬
вия в глубокой печали — вот уж не думал, что она способна
на такую грусть. Она скрывает свои чувства от Фернанды
и добра к ней, как ангел; но лицо выдает ее тайные страда¬
ния и озабоченность, совершенно чуждую ее методическому
и спокойному нраву. С некоторого времени мне приходят
на ум странные мысли о Сильвии; если они окрепнут, я
расскажу тебе.
P. S. Фернанда получила письмо от госпожи Борель —
та сообщает, что письмо ее мужа к Жаку так и не было
отправлено, что она самолично разорвала его на клочки,
вместо того чтобы отправить на почту. Вероятно, и к этому
сообщению Жак приложил руку. Нечего обманывать себя:
Этот человек изобретателен и на редкость тщательно вы¬
полняет свою задачу.
LXXXI
От Жака — Сильвии
Париж
Ты меня оплакиваешь, бедняжка Сильвия! Забудь меня,
как забывают мертвых. Со мною все покончено. Протяни
между нами, как завесу, погребальный покров и постарайся
жить с живыми. Я выполнил свою задачу, жил достаточно
и достаточно настрадался. А теперь я могу упасть во прах,
смоченный моими слезами. Расставаясь с тобою, я запла¬
244
кал, и глаза у меня не просыхали три дня. Я теперь хорошо
вижу, что для меня все кончено, никогда еще я так не чув¬
ствовал, что сердце у меня разбито. Поистине, я ощущаю,
как оно разрывается в груди. Бог отнимает у меня силу —
ведь она мне отныне бесполезна. Мне больше не надо стра¬
дать, не надо любить, моя роль среди людей окончена.
Пусть Фернанда считает меня слепым, глухим и беспеч¬
ным. Поддерживай в ней эту уверенность; пусть она ни¬
когда не подозревает, что я умираю от ее руки. Она стала
бы плакать, а я не хочу, чтоб она горевала из-за меня,
достаточно она и так помучилась. Она слишком хорошо
узнала, что значит связать свою судьбу с моей и какое про¬
клятие поражает тех, кто дарит мне свою любовь. Она была
словно меч в руках Азраила; но не по ее вине ангел-истре¬
битель воспользовался ее любовью как отравленной стрелой
и пронзил мое сердце. Надеюсь, теперь гнев божий утихнет.
На мне уж нет места живого, некуда наносить удары. Те¬
перь все вы отдохнете и исцелитесь от любви ко мне.
Меня тревожит ее здоровье, и я с нетерпением жду твоего
письма. Надеюсь, мой отъезд и волнения при прощании со
мной не усилили ее болезнь. Мне, может быть, следовало
остаться еще на несколько дней, выждать, пока она окреп¬
нет, но я больше не мог выдержать. Я человек, а не герой.
Я чувствовал в груди все муки ревности и боялся, что могу
поддаться гнусному порыву себялюбия и мести. Фернанда
невиновна в моих страданиях; она о них и не знает, она
полагает, что мне чужды человеческие страсти. Быть может,
и сам Октав воображает, будто я спокойно переношу свое
несчастье и без особых усилий повинуюсь долгу, который
взял на себя... Пусть они так думают и пусть будут счаст¬
ливы! Их сострадание привело бы меня в ярость. Я еще не
могу отказаться от жестокого удовлетворения — хочу, чтобы
сомнение и ожидание возмездия повисло над головою этого
человека, как дамоклов меч. Ах, нет у меня больше сил!
Ты видишь, стоическая ли у меня душа. Нет, совсем не
стоическая. Это ты, Сильвия, героическая натура и судишь
обо мне по себе самой. Но я такой же человек, как и дру¬
гие; страсти уносят меня, как ветер, и пожирают, как огонь.
Я отнюдь не создал для себя правила добродетели выше
естества человеческого, но чувство любви владеет мною все¬
цело, и я вынужден приносить ему в жертву все, что мне
принадлежит, даже живое сердце свое, когда мне больше
нечего отдать. Я всегда изучал на свете только одно —-
245
любовь. Изведав на опыте все, что омрачает и отравляет ее,
я понял, какое это благородное чувство, как трудно его
сохранить, сколько оно требует преданности и жертв, преж¬
де чем ты моя^ешь похвалиться, что познал его. Не люби
я Фернанду, я, быть может, и поступил бы дурно. Не знаю,
удалось ли бы мне совладать со своей обидой и ненавистью,
которую внушает мне тот, кто своей неосторожностью и эго¬
истическим сумасбродством сделал ее посмешищем чужих
людей. Но она любит его, и поскольку я соединен с нею
вечной своей привязанностью, жизнь ее любовника стала для
меня священной. Я уезжаю, чтобы одолеть искушение изба¬
виться от него, и одному богу известно будет, каким отчая¬
нием и муками я заплачу за каждый день, который подарю
ему.
Если есть у меня какая-нибудь добродетель помимо моей
любви, то, может быть, лишь природная моя справедливость,
прямота суждений, на которую никогда не влияли ни со¬
циальные предрассудки, ни личные соображения. Я не мог
бы добиваться для себя какого-нибудь благополучия путем
насилия или вероломства — тотчас же я почувствовал бы
отвращение к своей победе. Мне казалось бы, что я украл
приобретенное мною сокровище, я швырнул бы его на зем¬
лю, пошел бы и повесился, как Иуда. Я считаю подобный
конец вполне логическим следствием гнусного проступка и
не могу не гордиться, что я не такая грубая скотина, как
три четверти известных мне мужчин. На моем месте Борель
преспокойно отколотил бы свою жену и, пожалуй, после
ртого без стыда принял бы ее на ложе, униженную его по¬
боями и его поцелуями. А есть мужчины, которые, не за¬
думываясь, зарежут неверную свою жену, ибо смотрят на
нее как на свою законную собственность. Другие же вызовут
соперника на дуэль, убьют или искалечат его, а затем идут
вымаливать поцелуи у женщины, которую они якобы любят,
хотя она в ужасе отшатывается от них или смиряется с от¬
чаянием. Вот самые обычные случаи в супружеской любви,
самые обычные поступки мужчин; у свиней — и то лю¬
бовь менее низка и менее груба, чем у этих людей. Я до¬
пускаю, что на смену любви может прийти ненависть, что
коварство жены порождает негодование в сердце мужа, что
иные низкие поступки той, которая его обманывает, дают
ему до известной степени право на месть, а тогда понятны
и насилие и ярость; но что делать тому, кто любит?,
246
Я не могу сказать о себе (хотя многие, несомненно, бу¬
дут так думать), что я человек глупый и слабохарактерный,
раз я так упорствую в своей любви. В моем сердце нет ни¬
зости, искажающей наши суждения. Будь Фернанда недо¬
стойна моей любви, я уже разлюбил бы ее. Одного часа
презрения к ней было бы достаточно, чтобы исцелить меня.
Прекрасно помню, что я чувствовал в течение трех дней,
когда считал ее подлой. Но ведь ныне она уступает страсти,
которая за год борьбы и сопротивления укоренилась в ее
сердце; я поневоле восхищаюсь ею, и я мог бы еще любить
ее, если б даже пришлось ждать еще месяц. Человек не вла¬
стен над своим сердцем, никого нельзя считать преступни¬
ком за то, что он полюбил или разлюбил. Унижает женщину
только ложь. Прелюбодеянием надо считать не то, что жен¬
щина подарила час любовнику, а то, что она вслед за тем
провела ночь в объятиях мужа. О, я возненавидел бы свою
жену и мог бы поступить жестоко, если б она подставила
моим губам свои губы, еще горячие от поцелуев другого
мужчины, и отдала моим объятиям свое тело, еще влажное
от его испарины! Она стала бы мне омерзительна в тот день,
я бы раздавил ее, как гусеницу, заползшую в мою постель.
Но Фернанду, бледную, подавленную, страдающую всеми
муками робкой совести, не способную солгать, постоянно
готовую исповедаться мне в невольном своем грехе, я могу
лишь простить и пожалеть. Разве я не видел со времени
своего возвращения, что мое кажущееся доверие к ней при¬
чиняет ей ужасную боль, что колени у нее подгибаются и
она готова упасть мне в ноги и молить о прощении? Сколько
мне понадобилось искусства и осторожности, чтобы удер¬
жать на ее устах рвущееся из сердца признание!
Ты спрашивала меня, почему я не принял ни исповеди,
ни жертвы, которые она так часто хотела принести мне.
Да потому, что я считал исповедь бесполезной, а жертву
невозможной. Ты не любишь, когда сомневаются в доброде¬
тели близких нам людей, и не раз упрекала меня, что я не
хочу довериться героизму, на который Фернанда, может
быть, была бы еще способна. Полно, Сильвия! Разве пе
достаточно было недавнего испытания — роковой поездки
в Турень, чтобы испытать силы Фернанды? Я хорошо ее
знаю, знаю предел, до которого восходит ее добродетель и
где она кончается. Лучшая ее защита — прирожденное це¬
ломудрие, и, без сомнения, оно долго охрапяло Фернанду.
Но решение навсегда расстаться с Окгавом не может долго
247
продержаться в эт°й по-детски чувствительной душе, кото-
рую пугает малейшее страдание и которая не выдержит
настоящего несчастья. Разве эт° ее вина? Не окажемся ли
мы глупцами и палачами, если потребуем от нее то, чего
она не может дать, если будем ударами заставлять ее идти,
когда у нее подкашиваются ноги? Ведь она едва не умерла,
когда потеряла дочь. Бедная страдалица! Мимоза, сжимаю¬
щая листочки под дуновением ветра. Могу ли я настолько
исполниться мужской грубости и нелепой надменности, что¬
бы презирать и мучить тебя за то, что бог создал тебя такой
слабой и милой? Ах, как я любил тебя, скромный цветок,
сломанный ныне ветром! Я любил тебя за твою тонкую и
чистую красоту и сорвал тебя, надеясь сохранить для себя
одного твой сладостный аромат, который ты источала в тени
и в уединении; но налетевший вихрь рассеял его, и ты утра¬
тила былое очарование! Разве это причина для того, чтобы
возненавидеть тебя и растоптать тебя ногами? Нет, я ти¬
хонько положу тебя на траву, блистающую росой, — туда,
где нашел тебя, и скажу: «Прощай», ибо от моего дыхания
ты уже не можешь затрепетать и есть кто-то другой близ
тебя, кто должен тебя поднять и оживить. Расцвети же еще
раз, моя прекрасная лилия, я больше не коснусь тебя.
LXXXII
От Жака — Сильвии
Тур
Я вернулся в Тур. Почему пришла мне в голову эта
странная мысль, объясню через несколько дней. Твое письмо
я получил — мне добросовестно переслали его сюда из Па¬
рижа вместе с письмом Фернанды, очень ласковым и очень
коротким. Да, понимаю, ей тяжело писать мне. Увы! Она
не может любить меня даже как друга! Воспоминание обо
мне станет для нее мукой; как укор совести будет возникать
перед нею мой призрак!
Спасибо тебе за твое сообщение, что она уже совсем
поправилась, что на щеках у нее заиграл румянец, признак
Здоровья, что теперь она реже и не так горько плачет о
дочери. Такие вести возрождают во мне мужество. Муже¬
ство! А для чего оно мне? Когда нужно было, у меня нахо¬
дилось мужество, а для чего оно мне теперь? Что бы ты
248
ни говорила, Сильвия, а мне больше нечего делать па зем¬
ле. Ты ведь знаешь, что мне сказал доктор о сыне в ответ
на мои настойчивые вопросы. Я с полуслова понял, чего мне
надо бояться и на что можно надеяться. Самое большее на
то, что он на год переживет сестру. У него тот я«е недуг.
Значит, я не буду необходим своему сыну и должен ста¬
раться не думать о нем, как о погибшей надежде. Я мог
бы еще пожить для Фернанды, окажись я нужен ей. Но
ведь если тот, кого она любит, когда-нибудь покинет ее, с
нею будешь ты, ее сестра, истинная ее сестра по взаимной
любви и по крови. Ты заменишь меня в заботах о ней, Силь¬
вия, и твоя дружба будет для нее менее тягостна и нуж¬
нее, чем моя. Моя смерть может принести ей только пользу.
Я знаю, что сердце у Фернанды слишком доброе, чтобы
радоваться ей, но она невольно почувствует, что судьба ее
изменилась к лучшему. В дальнейшем она может выйти за¬
муж за Октава и тогда нашумевшая здесь скандальная исто¬
рия их любви окажется навеки похороненной.
Ты мне пишешь, что произошедший скандал очень ее
огорчает, что воспоминание о нем, которое долго заслоняла
более глубокая скорбь о смерти дочери и страх потерять
мою привязанность, вновь пробудилось в ней, когда она не¬
много свыклась со своим горем и немного успокоилась отно¬
сительно меня. Ты пишешь, что она ежечасно спрашивает,
возможно ли, чтобы слухи о ее похождениях не дошли до
меня в Париж, а теперь, когда тебе удалось ее успокоить
доводами, которые не убедили бы даже ребенка, она
трепещет при мысли, что стала всеобщим посмешищем,
служит предметом игривых шуточек в провинциальной
кофейне и россказней в полковой казарме. Во всем тут
виноват Октав, а она ему прощает. Как же, значит, она
любит его!
В отношении последнего повода для страданий и тревог
ты можешь ее успокоить довольно убедительными сообра¬
жениями. Я очень доволен, что она откровенно говорит с
тобой обо всем — это для нее большое облегчение; ты при
своей искренней дружбе к ней и жизненном своем опыте
больше, чем кто-либо другой, можешь смягчить ее мучения.
Такого рода скандалы не так уж опасны для молодой жен¬
щины, как она воображает. Многие дамы даже гордились
бы, что из-за этого приключения стали своего рода знамени¬
тостью, приобрели особую привлекательность, и мужчины
будут домогаться их внимания и милостей. Для какой-нибудь
249
кокетки это стало бы исходной точкой блестящей карьеры,
полной отважных похождений и триумфов. У Фернанды не
такой характер, она способна весь век свой стыдиться и пря¬
таться. Пусть она живет в уединении спокойной и счастли¬
вой жизнью, которую я пытался создать для нее, а теперь
хотел бы оставить ей в наследство, и пусть она не оплаки¬
вает происшествие, над которым посмеются один день, а
назавтра забудут о нем, заинтересовавшись другим анекдо¬
том. Бывают смешные и постыдные приключения, грязь ко¬
торых трудно смыть с себя, но подобного рода авантюр не
может быть в жизни такой женщины, как Фернанда. Что
про нее могут сказать? Что она красива; что она внушала
страсть поклоннику; что он, не желая скомпрометировать ее,
убежал по крышам с опасностью для жизни, ибо он риско¬
вал сломать себе шею. В этом нет ничего безобразного и
низкого. Если бы Октав вступил в переговоры со злыми
шутниками, осаждавшими дом, получилось бы совсем иное.
Любовь труса позорит женщину, как бы благородна она ни
была. Но Октав вел себя хорошо. Всем известно, что он
поехал вслед за Фернандой и сопровождал ее до самого
дома. Великие замыслы и великие хитрости этого безумца
всегда удаются. К счастью, он наделен отвагой, и, раскрыв
его ребяческие секреты, не найдешь повода презирать его.
В смешпом и мерзком положении оказался не он, а я. Меня
обвиняют в том, что я привел в дом свою любовницу. Рас¬
сказывают даже (так быстро облетают свет дурацкие шпион¬
ские сведения и ошибочные толки), что я попытался выдать
ее за свою сестру, но явилась госпожа де Терсан и разобла¬
чила мою ложь. Такие слухи распространяет кто-то из слу¬
жанок, а может быть, и сама госпожа де Терсан. Вот как
подлые души умеют извлечь для себя выгоду из долготерпе¬
ния и великодушия ближних. Словом, я всеми оплеван в
Туре. Лорен, бывший мой однополчанин, с которым у меня
произошло столкновение двадцать лет тому назад, потеша¬
ется надо мной вовсю. Но поскольку это касается лично
меня, это дело я беру на себя.
Ты не упоминаешь имени Октава. Догадываюсь, что де¬
лаешь это намеренно, щадя меня, да только напрасно — не
бойся ничего. Правда, я не могу ни прочесть, ни начертать
это злополучное имя без дрожи ненависти, охватывающей
меня с головы до ног, но надо мне привыкать к нему. Мне
ведь необходимо знать, что происходит там, любит ли он ее,
дает ли ей счастье.
250
Прощай, Сильвия, единственный человек, никогда не при¬
чинивший мне зла.
Думаю, не стоит и напоминать тебе, что надо скрыть от
Фернанды мое пребывание в Туре.
LXXXIII
От Сильвии —■ Жаку
Боже мой! Жак, зачем ты приехал в Тур? Я в ужасе.
Уж не думаешь ли ты мстить за клевету, которую распро¬
страняют о нас? Если б я меньше знала тебя, то была бы
уверена в этом. И все же, сколько я ни стараюсь помнить
о твоем отвращении к дуэлям, я все боюсь, что ты вмешался
в какую-нибудь историю такого рода; ведь не раз ты считал
себя обязанным нарушить свои принципы и совершить по¬
ступок, противный твоему характеру. Однако я не вижу,
чтобы в данном случае ты обязан был играть своей и чужой
жизнью. Разве это исправит вред, причиненный Фернанде?
Другой на твоем месте ответил бы, что он мстит за оскорб¬
ление, нанесенное лично ему. Но разве ты способен из мести
за себя лично совершить то, что сам считаешь преступле¬
нием? Ты мне рассказывал о своей первой дуэли — она ведь
у тебя была с Лореном. Ты уступил тогда настояниям дру¬
зей, но та дуэль была просто необходима — ссора произошла
на глазах целого скопища людей, и все вы были военные. Не
имело уж очень большого значения, что пуля или сабля
лишит одного из вас жизни днем позже или раньше. Что
такое была жизнь в те времена? Нынче положение твое
совсем иное. Неужели ты проделал долгий путь нарочно для
того, чтобы кровью смыть с себя оскорбление, хотя ложные
наветы не должны бы тебя затрагивать? Зачем мстить за
насмешки, которые наглецы осмеливаются адресовать тебе
лишь издали? Напрасно ты пытаешься доказать мне, что
отныне твоя жизнь никому не нуяша. Ты ошибаешься. О, не
позволяй же себе так пасть духом! Не слушай голоса лени,
которая хочет, чтобы ты скрестил на груди руки и убедил
себя, что твоя задача кончена. Зачем ты в отчаянии обре¬
каешь сына на смерть? Разве врач не говорил тебе, что
природа творит чудеса вопреки всем предвидениям науки,
что благодаря заботливому уходу и строгому режиму здо¬
ровье твоего ребенка еще может окрепнуть? Я самым
тщательным образом придерживаюсь предписанного режима,
и вот уже несколько дней малютке стало лучше. А если бы
я умерла, кто сгал бы ходить за ним? Фернанда не знает,
в чем его недуг, и к тому же ее заботы почти всегда не¬
умелы. А кто заставит меня жить, если ты собираешься так
легко распроститься с жизнью? Ты воображаешь, что мне
очень сладко будет жить без тебя?
А разве Фернанде ты уже больше не нужен? Что мы
знаем об Октаве, если он сам о себе ничего не знает и
хвастается тем, что никогда не противится никаким своим
прихотям? Он заявляет, что вечно будет любить Фернанду;
может быть, это и правда, а может быть, и ложь. Он вел
себя хорошо с тех пор как скомпрометировал ее. Но может
ли этот человек занять твое место и заполнить сердце, в
котором ты царил? Долго ли она будет любить его? Не по¬
чувствует ли она когда-нибудь настоятельного желания, что¬
бы ее избавили от него?
Ты хочешь, чтобы я тебе сказала о них всю правду, и
я полагаю, что должна это сделать. Сейчас они счастливы,
любят друг друга страстно; сейчас они слепы, глухи и бес¬
чувственны. У Фернанды бывают минуты пробуждения и
отчаяния, у Октава — мгновения испуга и неуверенности; но
оба они не могут сопротивляться потоку, уносящему их.
Октав пытается успокоить свою совесть, умаляя твое велико¬
душие, — сомневаться в нем он не осмеливается, но пыта¬
ется все объяснить причинами, уменьшающими твои до¬
стоинства. Желая избавиться от необходимости восхищаться
тобой и утешаться в том, что у него-то самого нет душев¬
ного благородства, он подкапывается под пьедестал, на кото¬
рый ты поднялся заслуженно. Ты угадал верно, он отрицает
в тебе кипение страстей, дабы не признавать твои жертвы.
Фернанда защищает тебя, и так энергично, что ты, пожа¬
луй, и не ожидал этого; благоговение ее перед тобою может
выдержать любой натиск. Она утверждает, что ты любишь
ее так сильно, что способен вечно оставаться слепым; и тут
она горько плачет; мне приходится ее утешать и стараться
поднять ее в собственных глазах. Бедная моя сестра! Иной
раз я сержусь на нее за то, что она причинила тебе столько
Зла. Когда я вижу, что она с безмятежно-счастливым лицом
держит за руку Октава, я убегаю от них, прячусь где-нибудь
в парке или плачу у колыбели твоего сына: чтобы не огор¬
чать их, я изливаю свою душу в безмолвных слезах негодо¬
вания. Но если я замечаю, что Фернанду мучают угрызения
252
совести, мне жаль ее, и я страдаю вместе с ней. Я, как и
ты, думаю, что ее приключение — менее страшный грех, чем
желают всех в этом убедить некоторые целомудренные дамы.
Госпожа Борель, особа великодушная и здравомыслящая,
нисколько не изменила своей приязни к Фернанде. И если
бы Октав захотел, жизнь Фернанды могла бы сложиться
прекрасно. Я уверена, что жена вернулась бы к тебе, если б
у нее появилась обида против Октава или если б он вдохнул
в нее мужество, но он, наоборот, стремится лишить ее сме¬
лости. А разве ей следует стыдиться прощения, которое от
души дал бы ей такой благородный человек, как ты? И разве
ты бы страдал, простив Фернанде ее вину? Ведь ты еще
любишь ее. И какой высокой любовью! Утопая в океане му¬
чений, ты заботишься лишь о том, чтобы избавить ее от
горя, хотя оно составляет лишь сотую долю того, что ты
испытываешь.
Я получила от госпожи де Терсан странную посылку —
несколько сот франков. Принять их я отказалась — не от¬
того, что сумма слишком скромная (я знаю, что у пее нет
состояния и при ее средствах эти деньги — щедрый дар),
но меня изумляет такой способ искупления своей вины: ведь
она с легкостью бросила меня, на всю жизнь оставила си¬
ротой. Эта посылка походила на насмешку; однако ж я
поблагодарила госпожу де Терсан и объяснила свой отказ
лишь отсутствием нужды в деньгах. Быть может, мне сле¬
довало почувствовать благодарность за доброе намерение,
но я не могу, я никогда не прощу ей, что она произвела
меня на свет.
LXXXIV
От Жака — Сильвии
Ну, что мне тебе сказать? Лорен был злым человеком,
и я убил его. Он стрелял в меня первым (ведь я его вы¬
звал) и промахнулся. Я знал, что мне надо только захотеть
его убить, и я этого захотел. Совершил ли я преступление?
Разумеется. Но это неважно. В настоящую минуту я не
способен испытывать никаких укоров совести. Столько
чувств кипит в моей груди, и я просто сам не свой! Бог
простит меня. Это не я действую: прежний Жак умер, чело¬
век, явившийся ему на смену, — несчастное существо, кото¬
рому бог не дал своего благословения и не оказывает ему
253
никакой милости. Я мог быть добрым, если б моя судьба
была под стать моим чувствам; но все в жизни моей руши¬
лось, все ускользало от меня; физическая сторона взяла
теперь верх в моем существе, и, как у всех людей, у меня
пробудились инстинкты тигра. Меня томила палящая жажда
крови; это убийство немного утолило ее.
Умирая, несчастный сказал:
— Жак, так уж мне на роду написано, что я умру от
твоей руки; иначе ты в молодости не искалечил бы меня за
какую-то карикатуру, а сегодня не убил бы, мстя за то, что
стал...
И, произнеся циничные слова, казалось, облегчившие ему
боль, он умер. Я долго стоял неподвижно и смотрел на его
лицо, на котором застыло ироническое выражение; остано¬
вившиеся глаза убитого, казалось, издевались надо мной,
его улыбка как будто обращала в ничто мою месть; мне хо¬
телось убить его вторично. «Надо убить другого, все равно
кого, — думал я. — У меня будет легче на душе, Фернанде
же новая моя дуэль принесет пользу: ничто так не восста¬
навливает репутацию женщины, как месть за оскорбления,
нанесенные ей».
Здесь говорят, что я сумасшедший. Мне это безразлично.
Зато не будут больше говорить, что я трус и терплю измену
жены только потому, что не хочу драться на дуэли; пусть
лучше говорят, будто мною владеет такая страстная любовь
к жене, что я теряю от этого рассудок. Ну и что ж, по край¬
ней мере скажут, что, как видно, Фернанда — женщина, до¬
стойная любви, раз все еще пользуется такою властью над
супругом, хотя уже не любит его. Другие женщины поза¬
видуют своего рода возведению ее на трон, которое я со¬
вершил как в бреду; и сам Октав на минуту позавидует моей
роли — ведь только я имею право драться на дуэли из-за
Фернанды, и он поневоле предоставит мне возможность
исправить то, что он натворил.
Прощай. Не беспокойся обо мне, я останусь жив: чувст¬
вую, что так решено судьбой, — сейчас мое тело неуязвимо.
Невидимая рука прикрывает меня, оставляя за собой право
в дальнейшем поразить меня. Нет, моя жизнь не находится
во власти людей — я втайне вдруг ощутил это; свою жизнь
я принес в жертву Фернанде, и мне совершенно безразлич¬
но, останусь я жив или умру. Во сне мне явился ангел-хра¬
нитель Фернанды и говорил со мной. Когда я выхожу на
поединок ради нее, он простирает надо мной свои крылья;
254
когда я больше никому не буду нужен, он покинет меня.
В Париже я составил завещание: в случае смерти моего сына
две трети моего имущества переходят к жене, а остальное—
тебе. Но не бойся ничего, мой час еще не настал.
LXXXV
От господина Бореля — капитану Жану
Серизи
Дорогой друг, вам придется тотчас же поехать в Тур к
Жаку, заменить меня в качестве секунданта, так как нынче
вечером он еще раз дерется на дуэли. Я не могу быть его
секундантом и даже не в силах добраться до вас и лично
передать вам свои обязанности: у меня столь основательный
приступ подагры, что я не в состоянии проехать одну милю
в экипаже. А Жак прислал за мной. Поезжайте сейчас же
проселочными дорогами, принесите ему мои извинения и
предложите свои услуги — в таких случаях они обязатель¬
ны, отказывать нельзя. Постараюсь в двух словах изложить
суть дела. Едва отдохнув после вчерашней дуэли, на кото¬
рой он уложил Лорена (упокой господи его душу!), Жак,
как ни в чем не бывало, направляется в кофейню и там,
держась с ледяной холодностью, которая, как вы знаете,
всегда скрывает у него сильнейший гнев, курит трубку и
попивает кофе в присутствии сотни молодых и старых уса¬
чей, рассматривающих его с вполне понятным любопытством.
Молодые офицеры, разыгравшие известный вам фарс с
участием любовника его жены, почли себя оскорбленными
его присутствием и выражением его лица, — во всяком слу¬
чае, они увидели в этом браваду; они нарочно стали громко
говорить об обманутых мужьях, и за соседним столиком
прозвучало слово, отнюдь не лестное для Жака. Он сохра¬
нял бесстрастное спокойствие; тогда они заговорили о его
жене яснее, а в конце концов охарактеризовали ее так хо¬
рошо, что Жак поднялся и сказал: «Это ложь» — таким то¬
ном, словно заявил: «Я к вашим услугам». Двое из этих
господ, говорившие в последнюю очередь, встали и осведо^
мились, кому он адресовал свое опровержение.
— Вам обоим, — ответил Жак. — Пусть тот, кто поже¬
лает первым потребовать от меня удовлетворения, назовет
свое имя.
255
— Я Филипп де Мюнк. Встретимся завтра, в какой вам
угодно час, — сказал один из них.
— Нет, прошу вас перенести встречу на сегодняшний
вечер. Ведь вас двое, и завтра мне надо еще успеть объяс¬
ниться с вашим приятелем, прежде чем полиция помешает
мне.
— Вы правы, — ответил господин де Мюнк. — Нынче ве¬
чером, в шесть часов. На саблях.
— На саблях? Хорошо, — согласился Жак.
Как видите, это дело ни в коем случае нельзя уладить.
Два часа спустя я получил от него письмо с просьбой
еще раз быть его секундантом; но как раз вчера, в росистый
вечер, на дуэли Жака с Лореном я и почувствовал очеред¬
ной приступ подагры, а может быть, на -меня- вемного по¬
действовало волнение, охватившее меня, когда упал этот
бедняга Лорен. Смерть его не великая потеря, но он дол¬
гонько жил возле нас, дожил до седых волос, а мы уже не
d том возрасте, когда смотришь на сраженного товарища
спокойно, как на орех, свалившийся с ветки. Жак, право,
удивительное существо! Вот вам ясное доказательство, что
человек меняется только внешне. Дерево лишь обновляет
кору, и Жак ныне такой же, каким мы его знали двадцать
лет назад. Теперь уж не посмеют сказать: «Посмотрите, как
обабились старые вояки. Жены обводят их вокруг пальца!
Вон тот в молодости дрался на дуэли из-за карандашного
наброска, а теперь молча позволяет позорить себя». Честное
слово, я и сам это говорил, и положение Жака так меня
беспокоило, что позавчера, за час до того, как я узнал о его
приезде в Тур, я видел его во сне и, проснувшись, кричал,
как говорит моя жена: «Жак! Жак! Что с тобой сталось?».
Но отважный человек всегда возьмется за ум. Будем на¬
деяться, что, покончив с этими дуэлями, он поедет и ухло¬
пает любовника своей жены; дайте ему почувствовать, что
он должен это сделать, что без этого все его теперешние
сражения ни к чему не ведут. Поворачивайтесь побыстрее.
Наш префект — славный малый и на дуэли смотрит сквозь
пальцы, однако же три поединка за три дня — это больше,
чем допускается уставом, и может случиться, что после вто¬
рой дуэли Жак будет арестован. Поторапливайтесь. При¬
шлите мне с нарочным письмо нынче вечером, когда Жак
покончит с господином де Мюнком. Я просто в бешенстве
оттого, что не могу при этом присутствовать. Право, я пред^
почел бы потерять руку, чем видеть, что Жак спасовал.
256
LXXXVI
От капитана Жана — господину Борелю
Тур
Жак справился с обоими противниками, не получив ни
одной царапины. Ему везет в игре, как всем, кто несчаст¬
лив в семейной жизни. У господина Мюнка останется шрам
через всю физиономию, причем нос разрезан пополам, что,
вероятно, крайне огорчает неудачника. Это, конечно, не
возвратит чести никаким мужьям-рогоносцам, но, быть мо¬
жет, кое-кого из них утешит, а других предостережет. Од¬
ним красавчиком стало меньше. Прелестная дама поплачет,
а потом найдет ему преемника. Второй дуэлянт живо сту¬
шевался. Это изнеженный птенчик, единственный сынок по¬
чтенных родителей, ему девятнадцать лет или около того.
Секунданты его изо всех сил старались уладить дело, и мы
согласились заявить, что будем сожалеть о сделанном вы¬
зове, если правда, что противная сторона не имела наме¬
рения нас оскорбить. «Противная сторона» заверила, что
такового намерения у нее не имелось. Примирение может
очень навредить мальчишке, но я понимаю, почему секун¬
данты испугались за него и забили отбой: слишком уж не¬
равная была партия между ним и Жаком. Мы еле-еле уре¬
зонили Жака: у него дьявольски разыгралась желчь, и лишь
после зрелого размышления он немного смягчился. А знаете,
наш товарищ ведет себя молодцом. Не раскис, как говорится;
и уж прав он или не прав, что рубится на саблях здесь, а не
там, где надо, все-таки приятно видеть, как старый приятель
дает смелые уроки голубчикам из новой армии. В общем, он
отнюдь не в добром расположении духа, и тем, кто его хоть
немного знает, ясно, что он жаждет крови других противни¬
ков. Не знаю, что он намеревается сделать. Когда он благода¬
рил меня за то, что я послужил ему секундантом, я сказал:
— Я готов еще раз выступить в роли твоего секунданта
и для этого охотно совершил бы с тобой маленькое путеше¬
ствие. Теперь ты уже набил себе руку, и разве ты не ду¬
маешь взяться за того, с кем надлежит расправиться?
Он мне ответил как-то странно — ни то ни се:
— Если тебя про это спросят, скажи, что тебе ничего
не известно,
— Ах, вот как! Ты уж теперь и на старых приятелей
злишься? — сказал я.
257
Тут он меня обнял и просил передать тебе поклон и
самые дружеские его чувства. Теперь он, должно быть, уже
уехал, так как префект велел ему передать втихомолку,
чтобы он поскорее уносил отсюда ноги, а не то придется его
арестовать. Я оставил его, когда он запирал чемодан, и вот
я уже опять на родном нашесте, где с удовольствием угощу
вас завтраком, как только подагра позволит вам выехать из
дому; а до тех пор я приеду к вам выкурить трубку и побол¬
тать обо всех этих происшествиях. Многое можно сказать
за и против Жака — это конь с норовом, зато уж если по¬
мчится, так во весь опор.
LXXXVII
От Жака = Сильвии
Аоста
Ты, вероятно, получила посланное мною из Клермона
письмо, в котором я извещал тебя, что на трех своих дуэ¬
лях не получил ни единой царапины, что тело мое в добром
здравии, а душа больна, — самая плохая весть, какую чело¬
век может дать о себе. Тело, упрямо продолжающее жить
и усердно питающее измученную душу, — печальный дар
небес. Я тебе не сообщал, что проеду в двух шагах от своего
дома и не повидаюсь с тобой.
Двадцать раз я проезжал по Лионской дороге, но впервые
проехал близ милой моей долины, не заехав в нее. Было
шесть часов утра, когда мы поднялись на гребень холма Сен-
Жан, и кучера почтовой кареты, которые хорошо знают
меня, уже собирались свернуть на ту дорогу, что спускается
по склону, а я вдруг велел им ехать дальше, к югу. Высу¬
нувшись из дверцы, я долго любовался прекрасным пейза¬
жем, который, быть может, больше никогда не увижу, смот¬
рел на тропинки, по которым мы с тобою столько раз ходи¬
ли вместе; но долго я не решался взглянуть на свой дом.
Наконец, когда Марионский лес чуть было уже не заслонил
его, я велел остановить лошадей и поднялся вверх по доро¬
ге, чтобы вдоволь наглядеться на него и упиться своей
скорбью. У тебя на оконных стеклах сверкали лучи восхо¬
дящего солнца: ты, значит, уже встала? У Фернанды ставни
были заперты: она, быть моясет, спала в объятиях любовни¬
ка. И я почувствовал какую-то ненависть и к дому, и к
парку, и к долине. Только что я убил человека и обезобра¬
258
зил другого без всякой разумной причины — лишь бы удо¬
влетворить уязвленное тщеславие, а теперь вот должен спо¬
койно смотреть на кровлю, которая дает приют виновнику
моего отчаяния и моего позора.
Да, моего позора! Я хорошо знаю, что это условное вы¬
ражение, принятое в нашем дурацком обществе, и по сути
дела, в нем нет никакого смысла: честь мужчины не может
быть связана с лоном женщины, и никто не может опоро¬
чить или замарать мою честь; тем не менее я обязан быть
со всеми в состоянии войны, потому что я попал в смешное
положение и, чтобы выйти из него, напрасно обагряю себя
человеческой кровью. Ведь я хорошо знаю, что только один
враг может своею смертью согнать жестокую улыбку, кото¬
рую я вижу на лицах всех моих друзей. Ах, Фернанда,
пусть лучше надо мной смеются, чем видеть, что ты проли¬
ваешь слезы! Да, пусть насмехается надо мною весь мир,
только бы ты не возненавидела меня, только бы ты не скор¬
бела! И, чтобы желать этого, не надо быть героем: ведь
я стал мстительным и жестоким зверем, но у меня еще оста¬
лось достаточно здравого смысла и справедливости, чтобы
понять то, что мне доказывает логика моей любви.
У меня были странные разговоры с Борелем; некоторые
мои приятели, старые боевые товарищи, то ли из сочувствия
ко мне, то ли из любопытства, ловко пытались заставить
меня разговориться. Я отвечал уклончиво, а иной раз даже
грубо — их дружба, как и все прочее, приводила меня в
ужас. Однако от разговоров с Борелем я не мог, да и пе
хотел избавиться, потому что в его нелепом кодексе поведе¬
ния кроется иной раз прирожденный здравый смысл прак¬
тического философа и порой Бореля можно кое в чем убе¬
дить, а за его сердитыми наставлениями, которыми он щедро
меня угощал, стоит искренняя преданность. Он так был на¬
строен против Фернанды, что я прежде всего испытывал
потребность оправдать ее. Мы провели с ним в Туре два
дня; он читал мне нотации, а я, слушая его одним ухом,
искал повода вызвать Лорена на дуэль. Мы с Борелем обме¬
нялись многими бесполезными рассуждениями: он все пытал¬
ся доказать мне, что я больше не могу любить свою жену, а я
старался втолковать ему, что я все еще ее люблю и для меня
невозможно ее не любить. В заключение своей проповеди
он спросил, чего я хочу достичь своим поведением — уж не
надеюсь ли я послужить типическим образцом покладистого
супруга; на это я, смеясь, ответил, что не притязаю даже
259
на то, чтобы моему примеру следовали любовники. При всей
своей тяжеловесной заботливости он не удержался ни от од¬
ного булавочного укола, которыми люди так любят награж¬
дать разбитое несчастьем сердце. Из всех знакомых мне лю¬
дей, будь то друг, недруг или безразличный человек, не на¬
шлось ни одного, кто не старался бы столкнуть меня в могилу.
С большим трудом мне удалось успокоить волнение раз¬
горяченной крови; право, я мог бы встать перед жерлом
пушки с уверенностью, что не меня ждет смерть, а сам я
буду служить раскаленным ядром, убивающим других. Этот
своеобразный фатализм мог обратить меня и в героя и в
кровожадного тигра, в зависимости от едва приметной раз¬
ницы в обстоятельствах, которые захватили и влекут меня.
Я чуть было не убил девятнадцатилетнего мальчика из-за
глупой остроты, а потом помиловал его, когда получил та¬
инственное письмо, в котором некая женщина молила меня
смягчиться и пощадить его жизнь. Великолепное письмо по
силе выразительности и чувства! Я сначала подумал, что
оно написано матерью, и с умилением собирался уступить
ее мольбам, как вдруг, перечитав послание, заметил, что
его писала любовница. Она заклинала меня не отнимать у
нее счастья. Счастье! От этого слова ярость снова овладела
мною. Увы, бедная моя Сильвия, я совсем потерял голову,
мне хотелось поубивать всех, кто менее несчастен, чем я;
я упорно требовал к барьеру этого юношу; мне казалось,
что я повинуюсь толчку невидимой руки и осуществляю в
жизни какой-то страшный сон. Капитан Жан, один из моих
секундантов, долго уговаривал меня, но я не понимал ни
слова из его речей; наконец до сознания моего дошла одна
фраза: «Ах, вот оно что, Жак! Тебе нынче понадобилась
бойня?». Слово «бойня» упало на мою горевшую грудь,
будто капля холодной воды, и я словно очнулся от сна.
Я сделал все, что хотел Жан, даже не слушая, в каких вы¬
ражениях ограждают в протоколе мою честь: для меня со¬
всем не важно было похвастаться своей храбростью, вначале
у меня было только одно желание — отвести от себя упрек
в трусости; ради этого чувства уязвленной гордости я по^
я*ертвовал бы жизнью родного отца, но это был только пред-*
лог, и, воспользовавшись им, мое отчаяние толкало меня на
убийство; у меня просто-напросто был припадок бешенства,
а когда оно стихло, я впал в апатию, как буйный сумасшед¬
ший, потерявший все силы после припадка, когда он, упав
на солому, смотрит вокруг тупым взглядом. Ко мне подвели
2G0
противника: согласно обычаю, нам полагалось обменяться
рукопожатием; но ведь с каждой минутой в моем мозгу про¬
бегали столетия, я повиновался правилу машинально и с
удивлением. Я не помнил, видел ли я когда-нибудь этого че¬
ловека; уже целый век отделял меня от того, что минуту
назад совершалось во мне, в душе моей воцарилось небы¬
тие, и отныне оно будет для меня убежищем в жизни.
Итак, я достиг спокойствия. Но какой ценой, да простит
меня господь!.. Но ведь бог знает, что это зависело не от
меня, что все существо мое преобразилось помимо моей
воли. Ах, это исступление, как оно было ужасно! Но оно
принесло мне пользу, как полезны эпилептику в минуты
припадка судороги и вопли. Я стал теперь тяжелее горы,
холоднее ледников; я созерцаю свою жизнь с ужасающим
хладнокровием; мне кажется, я похожу на мучеников, ко¬
торые в сказочные времена христианства после пыток и
казни чудом поднимались, спокойно подбирали свою отруб¬
ленную голову и сердце, трепещущее на арене цирка, и
уходили, унося с собою на глазах охваченных страхом зри¬
телей свою душу, уже отделенную от тела.
Никто, кроме меня, не мог бы перенести подобную
участь, лишь у меня одного на всем свете достало сил жить
такой жизнью, не умереть от усталости и не покончить с
собою в припадке безумия. Я прошел через все, и тем не
менее живу. Все молодое, великодушное, полное чувств
отмерло в моей душе. Унылый мой разум ясно видит круше¬
ние своих иллюзий, но тело по-прежнему крепко. Будь про¬
клят мой равномерно действующий, хорошо слаженный ор¬
ганизм, которого не могут сломить горестные события!
Роковой дар! Неужели я еще до рождения совершил какое-
нибудь преступление и за то несу на себе проклятие, пора¬
зившее первого человека на земле, — изгнание в пустыню и
повеление жить?
Нынче утром я проходил мимо заброшенного загород¬
ного дома. Соблазнившись красотой ландшафта, его по¬
строили тут, у подножия гор, но суровый климат принудил
обитателей виллы покинуть ее. Меня привлек печальный вид
запустения, царивший в этом уголке, я вошел в калитку и
пробыл в саду два часа, погрузившись в мысли о своем
несчастье и одиночестве. Ведь и ты тоже, старый Жак, со¬
здан был из прочного и чистого мрамора, ты вышел из рук
божьих гордый и незапятнанный, как выходит из мастерской
ваятеля новая статуя и высится на пьедестале в горделивой
261
позе; теперь ты подобен одной из этих обветшалых, стер¬
шихся под рукою времени аллегорических фигур, которые
еще стоят в заброшенном саду. Несчастная статуя, ты пре¬
красно подходишь к этому безлюдью, почему же ты как
будто томишься скукой в одиночестве? Ты находишь, что
время тянется бесконечно долго, а зима очень сурова; тебе
не терпится рухнуть, обратиться в прах и больше не под¬
нимать к небу некогда великолепное чело, по которому
ныне дерзко хлещут ветер и дождь, а сырость покрывает
его черноватым мхом, словно траурным крепом. Столько
бурь разразилось над тобой, что блеск твой потускнел, и
прохожие теперь уже не могут угадать, какова ты под этой
погребальной пеленой, изваяна ли ты из алебастра или вы¬
леплена из глины? Оставайся, оставайся в своем небытии,
не считай больше дней: ты, может быть, продержишься еще
долго, жалкий камень! Когда-то ты гордился, что создан из
несокрушимого материала, а теперь завидуешь судьбе засох¬
шего тростника, который ломается в ветреные дни. Но от
холода мрамор трескается: холод разрушит тебя, надейся
на него.
LXXXVIII
От Октава — Герберту
Несмотря на гнев, обуревающий одних, на укоры сове¬
сти, терзающие других, и на мою растерянность в вихре
происходящих событий, я не могу не чувствовать себя сча¬
стливым, дорогой мой Герберт, так как сердце мое полно
любовью и судьба моя определилась. Отныне нерасторжи¬
мые узы связывают меня с Фернандой: не сомневайся в
Этом, я не страдаю непостоянством. Меня можно оттолкнуть,
любимой женщине, упорно отвергающей меня, в конце кон¬
цов удается меня отпугнуть; но пока она сама не прикажет
мне оставить ее, другая женщина не привлечет меня к себе.
Несмотря на ужаснейшую разницу в наших характерах, я
долго любил Сильвию и долго боролся с ее пренебрежением,
когда она уже разлюбила меня. Фернанда совсем другая.
Она словно рождена для меня, и самое сочетание ее недо¬
статков как будто дано ей нарочно, чтобы укрепить наши
узы и сделать нашу близость необходимой. Не знаю, такой
ли уж я преступник, каким изобрая«ает меня Сильвия, но
я не могу подавить в себе чувство любви и восторженную
радость. Любовь эгоистична; слепая и ликующая, она вос¬
седает на руинах целого мира и млеет от наслаждения, взи¬
рая на груды мертвых костей, как на кусты белых цветов.
Я принес ей в жертву горе своего ближпего и готов пожерт¬
вовать собственной жизнью. Я больше не признаю закона:
это твое, а это мое. Фернанда доверилась мне, я дал клятву
любить ее, жить и умереть ради нее; я знаю только это, а
все остальное мне чуждо. Пусть Жак приходит в любой час
дня или ночи и потребует моей крови, я не буду спорить:
пусть он упьется ею вдоволь. Для очистки совести я под¬
ставлю свою грудь обнаженной. Может ли человек сделать
большее? Жаку не на что жаловаться. Я не ношу кирасы и
не сплю, запершись на засовы. Сильвия, полагая, что я паду
на колени перед ее кумиром, читает мне кое-какие отрывки
из его писем: он начинает поэтизировать свое горе — значит,
уже наполовину выздоровел. Он храбро дрался на дуэли —
и хорошо сделал. Я бы на его месте поступил так же и,
если б имел на то право, опередил его. Он правильно сове¬
тует скрыть от Фернанды эти события; тут он может не бес¬
покоиться, я об этом позабочусь. Мне вовсе не хочется, чтоб
она снова заболела, и я охраняю ее как свое достояние, от¬
ныне принадлежащее мне. Вчера я нашел на почте письмо
яа ее имя от Клемане. Прекрасно зная почерк этой особы,
я без лишних церемоний вскрыл послание и нашел в нем
то, что и ожидал: всяческие милосердные предупреждения;
в дополнение к ним сообщалась новость, вернее сказать —
чистейшая ложь, о том, что, по слухам и по сведениям са¬
мой Клемане, Жак будто бы получил тяжелое ранение в
грудь. Я разорвал письмо и принял меры к тому, чтобы все
депеши, адресованные Фернанде, проходили при получении
через мои руки. Письма Жака будут сохраняться с благого¬
вейной почтительностью, ну, а другие — берегитесь! Я доста¬
точно дорого заплатил за то, чтобы видеть, как Фернанда,
счастливо улыбаясь, засыпает у меня на груди. Я совсем не
хочу, чтобы эта завистливая ханжа ее приятельница и под¬
лая маменька примчались и разбудили ее, желая для собст¬
венного удовольствия причинить зло нам обоим. Фернанда
еще не оправилась как следует; отсутствие Жака, который
редко ей пишет, и нездоровье сына — достаточные причины
ее тревоги и грусти. Лишь мои заботы еще поддерживают в
ее сердце спокойствие и надежду. Я ничего не пожалею,
пойду на что угодно, лишь бы как можно дольше уберечь ее
от грозящих ей ударов. Я эгоист, знаю, но эгоист без страха
263
и упрека. Эгоизм, который таится и краснеет от стыда за
себя — это мелочный и пошлый эгоизм; а тот, что действует
смело при ярком свете дня, — храбрый рубака, который сра¬
жается с врагом и обогащается за счет побежденного. Уж
он-то может завоевать себе счастье или защитить счастье
ближнего. Кому приходило в голову обвинять в воровстве и
жестокости триумфатора, если он пользуется своей победой
в благих целях?
LXXXIX
От Жака — Сильвии
Аоста
Лишь тот, кто прожил жизнь, подобную моей, может по¬
нять, как ужасна для меня полная оторванность от всего.
Я страстно любил уединение, но ведь это совсем другое дело.
К тому же тогда я был молод. Я наслаждался настоящим,
и передо мною было будущее. Не раз я уходил в горы,
когда в сердце моем кипели страсти. Я предавался мечтам
в диких уединенных местах. Я упивался там своим счастьем
или скрывал свои страдания, словом — я жил. Там соверша¬
лась во мне перемена. Я прощался со своей любовью и
вновь возвращался к ней, вернее — я приносил туда в тай¬
никах сердца свое чувство, чтобы разобраться в нем и на¬
питать им свою душу. Я проливал там сладостные слезы
надежды, я прижимал к сердцу обожаемые призраки, образы
пламенных возлюбленных. Правда, я приходил туда также,
проклиная и ненавидя то, что прежде любил, но в эти ми¬
нуты я ужо любил что-то иное или ждал новой любви. Серд¬
це у меня было богатое: я мог поставить алмазного идола
па место рухнувшего золотого. А теперь я прихожу туда
с сердцем пустым, истерзанным и по самому своему стра¬
данию хорошо вижу, что мне уже никогда не исцелиться.
Самое ужасное не то, что нет у меня надежды, а то, что
нет желаний. Скорбь моя мрачна, как покрытые льдом
ущелья, в которые никогда не проникает солнце. Я знаю,
что больше не живу, и у меня больше нет желания жить.
Эти скалы и эти холодные пещеры внушают мне ужас, я за¬
бираюсь туда, как сумасшедший, который топится в реке,
убегая от пожара. Стоит мне поглядеть вдаль, меня охваты¬
вает страх; при одном лишь взгляде на горизонт я трепещу:
мне чудится, что там реют все мои воспоминания и все мои
несчастья; в воображении своем я вижу, как они преследуй
264
ют меня на быстрых своих крыльях. Куда мне бежать от
них? Везде будет одно и то же. Я приехал сюда с намере¬
нием предпринять путешествие по этому краю или по край¬
ней мере обойти пешком самые романтические места. Во мне
заговорили вдруг остатки энергии и какое-то беспокойство
из-за того, что я еще ке умер по-настоящему. Но вспышки
хватило ненадолго — я дошел до этого отрога Сен-Бернара
и не собираюсь теперь расставаться с хижиной, в которой
остановился, думая провести там часок. И вот я живу тут
почти уже месяц, с каждый днем все более вялый, все более
ко всему равнодушный, словно скованный параличом. Я даже
не чувствую теперь перемены погоды — зачастую мне жар¬
ко, когда другим холодно, а иной раз солнце, сжигающее
траву у моих ног, не может согреть мою застывшую в жи¬
лах кровь. Бывают дни, когда я быстрым шагом иду по
краю пропастей, не замечая опасности, не чувствуя устало¬
сти; тогда я подобен маховику машины, который, потеряв
балансир, бешено вертится, вертится, пока не лопнет чрез¬
мерно натянутая цепь и не сломается механизм. В такие дни
я словно чудом пробираюсь по диким ущельям, куда еще
никогда не ступала нога человека, и потом, заметив, какой
переход совершен мною, не могу понять, как я одолел его.
Иной раз мне кажется, что я сошел с ума. Но вслед за
ужасным возбуждением наступают дни полного упадка. Бо¬
лезненная сила внезапно исчезает, уступая место безысход¬
ной усталости. И во всем этом сознание играет очень ма¬
лую роль. Иногда ночью я тщетно стараюсь вспомнить, чем
занят был мой мозг в течение дня. В памяти возникают лишь
материальные предметы, окружающие меня. Я вижу горы,
овраги, узкие мостики, повисшие над безднами, где белым
дымом клубится туман; и все виденное следует одно за дру¬
гим, тянется непрерывной панорамой целые часы, неотвязно
преследуя меня. Тогда я встаю в темноте, ощупываю стены
комнаты, делая невероятные усилия, чтобы очнуться от этих
сновидений без сна. Иногда я опять ложусь, так и не ото¬
гнав навязчивые образы, с нетерпением жду рассвета и
снова, словно против своей воли, устремляюсь в горы. Тогда
все стушевывается, я иду куда глаза глядят, и мне чудится,
что меня обволакивает и скрывает от меня действительность
пелена тумана. Случается, что я сознаю, какие у меня про¬
носятся мысли; передо мной возникают страшные картины:
я вижу умирающего сына, свою жену в объятиях другого, но
смотрю на все с тупым равнодушием до тех пор, пока оч¬
нусь и пробудившееся сознание покажет мне мой собствен¬
ный образ. Я вижу самого себя в этих картинах: вот эта
женщина — моя жена, ребенок — мой сын; я — Жак, забы¬
тый возлюбленный, оскорбленный супруг, отец, лишившийся
надежды иметь потомство; тогда я сажусь, потому что ноги ме¬
ня не держат и промелькнувшая мысль утомляет меня больше,
чем целый день душевного волнения и невольных блужданий.
Два года тому назад я находился в плачевном состоянии,
тосковал и мучился. Но чего бы я ни дал теперь, лишь бы
вернулись те дни! Я боялся, что больше уж не могу любить.
Давно мне не встречалась женщина, достойная любви. Меня
приводил в нетерпение, меня пугал этот долгий сон моего
сердца; я спрашивал себя, не потому ли оно спит, что в нем
иссякли силы, хотя хорошо чувствовал, что это неверно.
А годы меж тем пролетали, как сны, и я говорил себе, что
времени терять нельзя, если я хочу еще раз изведать сча¬
стье. Я думал, что, обладая женщиной в браке, я обеспечу,
насколько это возможно, длительность своего счастья; я ие
льстил себя надеждой сохранить его на всю жизнь, но наде¬
ялся прожить счастливо до последнего периода молодости,
когда легко бывает проникнуться философским спокойст¬
вием, поскольку страсти в нас угасают. Этого не произошло.
Я еще недостаточно стар, чтобы отрешиться от всего и
примириться с тем, что я все потерял. Моя надежда умерла
в цвету, погибла насильственной смертью; но я уже недо¬
статочно молод, чтобы верить, будто она может возродиться.
Ведь это была последняя попытка, которую еще позволяли
мои нравственные силы. Я нашел себе семью, дом, родной
край; я соединил на одном клочке земли два существа, един¬
ственно дорогие мне в целом свете, — ее и тебя. Бог меня
благословил, послав мне детей. Счастье могло продлиться
пять-шесть лет! Наша долина так прекрасна! Я так старался
сделать свою жену счастливой, и она, казалось, так страстно
любила меня! Но пришел чужой человек и все разрушил;
его дыхание отравило молоко, питавшее моих детей. Да, я
уверен, что первый его поцелуй, осквернивший уста Фер¬
нанды, убил наших детей, так же как первый его взгляд,
устремленный на нее, убил ее любовь ко мне.
Быть можег, с моей стороны несправедливо и безрас¬
судно обвинять его; быть может, Фернанда полюбила бы
если не Октава, так кого-нибудь другого; быть может, она
никогда меня и не любила. Она чувствовала потребность от¬
дать кому-нибудь свое сердце и вот безотчетно доверила его
266
мие; она приняла за долгую страстную любовь то, что было
лишь детским капризом или же чувством дочерней привя¬
занности; она обманулась, не зная, что такое любовь. Близ
меня она непрестанно страдала, всем была недовольна; мне
никогда не удавалось влиять на ее ум так, как я хотел, каж¬
дый мой поступок она приписывала побуждениям, противо¬
положным его действительным причинам; мы или совсем не
понимали друг друга, или понимали слишком хорошо. Во
время нашего путешествия в Турень, когда она пыталась
принести непосильную для нее жертву, которой противилось
все ее существо, не раз бывало, что в приступе непреодоли¬
мого нервного раздражения Фернанда говорила мне, будто
она всегда чувствовала, насколько мы не созданы друг для
друга. Она утверждала, будто я и сам это чувствовал, и
винила меня, зачем я женился на ней; она припоминала
множество мелких обстоятельств и преподносила их мне как
доказательства своей правоты. Правда, на следующий же
день она отказывалась от своих слов, говорила, что они
вырвались у нее в запальчивости, и я притворялся, что за¬
был их; но они, словно кинжалы, вонзались мне в сердце,
и я часто вспоминал о них, растравляя свои раны.
Увы! Неужели нужно отказаться от прошлого? Она могла
бы оставить мне его, и тогда скорбь моя была бы менее
горькой. Но теперь я вижу, как все разрушено и испорче¬
но, — даже воспоминания об утраченном счастье! Если она
меня любила, то любила меньше времени и не так сильно,
как Октава: ведь в него она влюбилась с первого же дня,
Это уж несомненно. И она сама обманывалась в течение ше¬
сти или восьми месяцев: в ее возрасте сердце так богато ил¬
люзиями! Она вообразила, что еще любит меня, но я-то хоро¬
шо видел, что с ней делается. Новая любовь врасплох настиг¬
ла ее, когда она еще не знала, что старая любовь умерла.
Горе мое утихнет, не сомневаюсь в этом; я даю ему
излиться, совсем не стараюсь бороться с ним, не стыжусь
кричать как женщина, когда приступ боли терзает меня.
Я знаю, что в конце концов приду к спокойствию и смире¬
нию; но я не тороплю эту минуту — она будет еще ужас¬
нее, чем нынешнее мое состояние. Я покорно приму приговор
судьбы, ясно увижу свое несчастье, почувствую его все¬
ми порами существа своего; в сердце у меня больше не оста¬
нется ничего молодого, угаснет даже сожаление о прошлом.
Гордость не позволяет человеку требовать любви, когда она
уходит, когда всякая надежда потеряна. Приходится сми¬
267
риться, и в несколько дней человек становится стариком.
Я еще люблю Фернанду — такая любовь, как моя, не может
умереть без конвульсий мучительной агонии; но я чувствую,
что скоро уже не в силах буду ее любить, и тогда участь
моя станет еще горше.
Если бы бог сотворил ради меня чудо, если б он сохра¬
нил мне сына, я продолжал бы жить — не с радостью, но
по чувству долга, и старался бы этот долг выполнить. Но мое
бедное дитя тщетно пытается влачить существование; ему
не изменить приговор, безжалостно отмеривший ему краткий
срок жизни. Мне придется подождать этого жалкого червяч¬
ка, который медленно ползет к смерти, — без него я не
хочу уходить из жизни. Помню, как ты мне сказала однаж¬
ды: «Что самое страшное для порядочного человека? А вот
что — умереть по принуждению». Ныне я вижу, что есть
нечто более страшное: жить против воли.
ХС
От Сильвии — Жаку
Жак, вернись! Помоги Фернанде: она вновь заболела,
потому что ее опять постигло великое горе. Ничто не может
ее успокоить; она с тоской зовет тебя и говорит, что причи¬
ной всех несчастий, которые обрушились на нее, является
разлука с тобой; что ты был ее провидением и вот покинул
ее. Испуганная долгим твоим отсутствием, она говорит, что
ты, вероятно, все знаешь, раз тебе так опротивели и семья
и дом. Она боится, что ты ее возненавидел, мысль эта му¬
чительна для нее, и тут все наши утешения бессильны; она
хочет умереть — ведь для того, говорит она, кто владел
твоей любовью и утратил ее, уже не может быть на земле
ни единого мгновения покоя и надежды. Наберись муже¬
ства, Жак, и приезжай, чтобы страдать здесь. Ты еще необ¬
ходим, пусть эта мысль придаст тебе силы! Вокруг тебя есть
люди, которым ты нужен. Да ведь и жизпь твоя еще не
кончена. Неужели на свете нет ничего, кроме любви? Друж¬
ба, которую Фернанда питает к тебе, сильнее любви ее к
Октаву. Все его заботы и преданность, поистине превзошед¬
шие мои ожидания, перестают действовать на нее, когда дело
касается тебя. Да и может ли быть иначе? Разве может она
чтить другого так, как тебя? Вернись, живи среди нас. Не¬
Ш
ужели я ничто в твоей жизни? Разве я мало тебя любила?
Разве ты не знаешь, что ты моя первая и почти единст¬
венная привязанность? Преодолей отвращение, которое
вызывает у тебя Октав; ты быстро справишься с собою.
Я тоже страдала, видя его на твоем месте, но оставь ему
Это место и займи другое, лучшее место — будь другом и
отцом, утешителем и опорой семьи. Ужели ты не можешь
подняться выше бесполезной и грубой ревности? Владей
снова сердцем твоей жены, отдав остальное этому юноше.
Быть может, воображению и чувствам Фернанды нужна лю¬
бовь менее возвышенная, чем та, которую ты хотел внушить
ей. Ты смирился с этой жертвой, смирись еще более, будь
свидетелем ее счастья, и пусть великодушие заставит умолк¬
нуть в тебе голос уязвленного самолюбия. Да разве любов¬
ные ласки могут поддержать или уничтояшть такую святую
привязанность, как ваша? Ребяческая ревность недостойна
твоей высокой души, и в волосах твоих достаточно седины,
которая дает тебе право быть отцом своей жены, не унижая
своего достоинства супруга. Ты можешь не сомневаться:
Фернанда будет очень деликатно избегать всякого положе¬
ния, которое могло бы оскорбить тебя. Даже встречи с Ок-
тавом станут для тебя терпимыми. У него довольно благо¬
родная натура, и за эти три месяца, такие тяжелые для всех
нас, я открыла в нем достоинства, на которые и не рассчи¬
тывала. Он упал бы к твоим ногам, если б ты объяснился
с ним, если бы он узнал тебя и понял, что ты собою пред¬
ставляешь. Вернись же, утри слезы Фернанды: ведь только
ты один можешь вдохнуть немного мужества и спокойствия
в ее душу. Она еще не оправилась от несчастья — одного из
тех, в которых любовь не может послужить утешением.
Только ты один можешь утешить ее, потому что ты разде¬
ляешь с нею это горе. Ты понял, что случилось?
Приезжай, жду тебя.
XCI
От Жака — Сильвии
Я приеду, но очень прошу предупредить за несколько
дней о моем прибытии, так как не хочу никого застать врас¬
плох. Для меня было бы ужасно увидеть на лице Фернанды
выражение стыда или ужаса. Скажи ей, чтоб она, если по¬
надобится, принудила себя к притворству, но не дала бы
269
мне заметить то, что происходит; по-прежнему уверяй ее,
что я ничего не подозреваю, и убеждай ее поддерживать во
мне доверие. Нет, я еще не чувствую себя достаточно силь¬
ным, чтобы стать свидетелем их любви, — я не принадлежу
к философам-стоикам, и, несмотря на мои седины, во мне
еще клокочет огненная душа. Ты очень жестоко поступаешь
со мной, Сильвия: я был почти погребен в могиле, а ты
призываешь меня в мир живых, для того чтобы я промучился
там еще несколько дней и вновь убедился, что мне необхо¬
димо навсегда покинуть этот мир. Пусть так: Фернанда стра¬
дает, я нужен ей, говоришь ты. Сомневаюсь в этом, но чувст¬
вую, что не умру спокойно, если не постараюсь смягчить ее
горе. Оно будет последним — больше ей уж нечего терять. Ли¬
шившись детей, избавившись от мужа, она впредь может все¬
цело и без страха предаться любви. Тесная близость между
нами, которую ты еще считаешь возможной,— просто роман¬
тическая мечта: даже если я забуду свои обиды, разве сами-то
любовники забудут зло, которое они мне причинили? А ведь
несносно смотреть на человека, которого мы сделали несчаст¬
ным, — так же неприятно глядеть на труп убитого нами врага.
Я приеду через два дня после этого письма. Итак, опять
я увижу свой злополучный дом. Я понял, что случилось: мой
сын умер.
XCII
От Октава — Фернанде
Лион
Я подчинился твоей воле и по-прежнему думаю, что дол¬
жен был так поступить; но дальше я не поеду: расстояния
в десять миль достаточно для того, чтобы между им и мною
установились мир и тишина. Почему ты боишься за меня?
Не думаешь ли ты, что Жак замышляет отомстить мне за
мое счастье? Но для этого он слишком великодушен или
слишком рассудителен. Я согласился уехать, так как мое
присутствие было бы ему неприятно, а мне видеть его менее
тяжело, чем он полагает. Я ведь не могу чувствовать за
собою действительные грехи против него: он вполне мог
помешать мне согрешить, на его стороне были и право и
сила. Я не совершил воровства, воспользовавшись сокрови¬
щем, которое он мне оставил. Разве это преступление — бо¬
роться против тех, кто безразличен к наносимому им ущер-
270
бу, или настолько великодушен, что просто его не замечает?
Если это — свойство возвышенной души, как ты считаешь,
тем больше у меня оснований с удовольствием увидеться с
Жаком и самым дружеским образом пожать ему руку. Ни¬
чего я не понимаю в ваших тонких чувствах: все они воз¬
никают по причине ложных идей, которые ты воспринима¬
ешь от окружающих и мучаешься из-за них, как будто еще
мало ты была несчастна. Бедная моя девочка! Оплакивай
жестокие утраты, постигшие тебя; я оплакиваю их вместе с
тобой, и ничто не утешит меня в горьких сожалениях о
смерти твоей дочери, даже... О моя Фернанда!.. Даже то со¬
бытие, которое, как тебе кажется, увеличивает число твоих
несчастий, тогда как я считаю его благодеянием небес и
как бы доказательством их примирения со мною. Позволь
же моему сердцу радостно биться при этой мысли, позволь
мне предаваться мечтам, строить радужные планы. Несом¬
ненно, родится девочка, и мы назовем ее Бланш, в память
умершей; у нее будут хорошенькие глазки и белокурые во¬
лосики, как у твоего маленького ангелочка, так похожего на
тебя. Вот увидишь, новая Бланш будет вылитым портретом
прежней — такая же прелестная, такая же ласковая, такая я*е
капризная, но более крепкая; ведь дети любви не умирают:
бог дает им долгую жизнь и ниспосылает им больше здо¬
ровья, чем детям, рожденным в браке, потому что он знает,
как много им нужно силы, чтобы сопротивляться бедствиям
в той жизни, где им оказывают плохой прием. Пусть все это
подтвердится на твоем ребенке. Неужели ты будешь плакать
над ним, вместо того чтобы поцеловать его в тот день, когда
он появится на свет? Ах, если ты примешь его с горестью,
если ты оттолкнешь его, если ты откажешься любить его,
потому что не Жак стал его отцом, отдай его мне, и пусть
провидение покинет его: я беру на себя заботы о нем; я
прижму его к груди, буду кормить его козьим молоком и
плодами, как отшельники старых хроник, которые мы с то¬
бой недавно читали вместе. Он будет почивать рядом со
мной, будет засыпать под звуки моей флейты; я воспитаю
его и разовью в нем те таланты, которые ты любишь, и те
достоинства, которые тебе нужно будет найти в нем, для
того чтобы быть счастливой. А когда ребенок вырастет и
уже сможет хранить свою и нашу тайну, он придет об¬
нять тебя и скажет:
— Меня зовут Октав, другого имени мне не нужно: име*
нем вашего мужа я бы меньше дорожил, и оно было мне ни
271
к чему. Я чту, уважаю вас: вы не пожелали ложью обеспе¬
чить мне положение в обществе, вы пе дали мне в наставники
человека, для которого я никто; меня воспитал мой отец, и
он научил меня обходиться без денег и без покровительства.
Мне нужна только нежность, дайте мне ее; я никогда не
назову вас своей матерью, но поцелуйте меня потихоньку
в лоб, и я познаю все радости сыновней любви.
Скажи, ты оттолкнешь его, когда он обратится к тебе
с такими словами? Тебе неприятно будет иметь в нем лиш¬
него друга? Он тебе доставит только одну заботу — скры¬
вать от мужа его существование. Но и в настоящее время
и в дальнейшем это будет очень легко, и мне непонятно,
почему ты тревожишься. Тебе стало горько, что ты не смо¬
жешь открыто признать ребенка своим и ввести его в об¬
щество? Но подумай, дорогая Фернанда, ведь Жак вдвое
старше тебя; нельзя закрывать глаза на то, что по законам
природы ты должна намного пережить его, и придет время,
когда ты станешь свободна. Но и до этого может случиться
многое — любое происшествие, любое несчастье, — которое
соединит нас. Неужели ты думаешь, что я и через де¬
сять, через двадцать лет не буду по-прежнему у твоих ног
и что я не почту величайшим счастьем сказать обществу:
— Эта женщина принадлежит мне; я завоевал ее своими
мольбами, упорством, грехами своими, любовью своей; и
если я запятнал ее репутацию, то по крайней мере не бро¬
сил ее, как это делают другие. Я остался с нею; вся жизнь
моя протекла по воле ее мужа, который, несомненно, хо¬
рошо умел драться на дуэлях и мог в любую минуту прийти
и зарезать меня в объятиях своей жены. Я оставался возле
нее, готовый дать удовлетворение оскорбленному супругу
или защитить его жену в случае необходимости; я посвятил
каждое мгновение своей жизни той, которая однажды при¬
несла себя в жертву мне. Я начал с того, что добился обла¬
дания ею неотступными преследованиями, а кончил тем, что
заслужил своей нежностью ее любовь; теперь она законно
принадлежит мне. Пусть же люди признают наш союз, про¬
тив которого они тщетно боролись!
Ты хорошо знаешь, Фернанда, что моим чувствам ты
можешь верить; все остальное зависит от провидения, и оно
будет на нашей стороне, не сомневайся. Так уж нам на
роду было написано: встретиться, понять и полюбить друг
друга. Случай в конце концов покоряется любви; силы при¬
тяжения преодолевают все препятствия, и магнит притянет
272
железо в недрах земли, вопреки разделяющему их граниту.
Бедная трепещущая возлюбленная, приди в мои объятия, я
Защищу тебя от всего мира. Бедная скорбящая мать, утри
свои слезы: дети, которые будут у нас с тобой, не умрут!
Не теряй надежды, вспомни, какие чудесные дни были
у нас среди самых мучительных тревог. Когда мы бываем в
объятиях друг друга, разве не исчезаем мы в мире блажен¬
ства, куда не доходят вопли и жалобы земли? Будь уверена,
кстати сказать, что ты причиняешь мужу не так уж много
Зла, как тебе кажется: оскорбления, изрыгаемые людской
глупостью, не могут его затронуть — он стоит выше их и,
конечно, не думает, что мы для забавы обращаем его в по¬
смешище. Быть может, он знает или догадывается, что мы
принадлеяшм друг другу, но ты же видишь, что это не вы¬
зывает у него ни малейшего гнева. Он человек спокойный
и рассудительный, больше того — человек прекрасной души;
если б он знал о твоих мучениях, он бы утешил, успокоил
тебя и избавил от страха, одолевающего тебя; ручаюсь, что
когда-нибудь он это сделает. Еще два-три года, и он будет
стариком; любовь покинутого возлюбленного уступит место
великодушию утешившегося друга. Сейчас он путешествует,
хочет быть вдали от нас — ведь у всех нас троих полоя{ение
очень трудное, щекотливое, и мы не знаем, как держать себя
друг с другом. Время сотрет это отвращение и, быть может,
скорее, чем мы надеемся; будущее кажется нам вне преде¬
лов досягаемости, но время работает с такой быстротой, что
мы только дивимся, видя, как много оно совершило за крат¬
кий срок. Предайся же любви, она всегда будет повелитель¬
ницей; твое сопротивление лишь уменьшает радости, которые
она дает тебе. А как они прекрасны, как упоительны! Чти
Эти священные дары неба, старайся оградить их от преврат¬
ностей глупой и слепой судьбы — нужно ею управлять с твер¬
достью и мужеством, а не принимать ее такой, какой она
дается нам. Не думай, что Жак упрекает тебя за свои не¬
взгоды; если б он знал, как сильна, как непреодолима наша
любовь, как велико наше счастье, он позволил бы нам на¬
слаждаться этим блаженством.
Жду скорого ответа. Сообщи, надолго ли приехал Жак.
Впереди у меня, надеюсь, еще целая жизнь с тобою вместе,
а все же я не могу без сожаления подчиниться необходи¬
мости потерять хотя бы одну неделю. Ты ведь знаешь: если бы
Жак, в согласии с тобой, потребовал долгого моего из¬
гнания, я покорился бы; но теперь ему, пожалуй, кажется,
Ю Ж. Санд, т. 3
273
что я уехал далеко; если он спросит, скажи, что я в Лионе;
главное же, подавай о себе весточку и береги то, что мне
дороже всего на свете.
XCIII
От Фернанды — Октаву
Жак скоро уезжает, но перед этим оы хочет увидеться
с тобой. Ты верно говоришь, Октав, — он человек прекрас¬
ной души. Сколько в нем великодушия, мягкости, деликат¬
ности и разума! Я хорошо вижу, что он все знает. Я готова
была во всем ему признаться, так мне тяжело было от
кажущегося избытка его доверия и уважения ко мне; но
с первых же слов оп дал мне понять, что ничего знать не
хочет, и выказывал мне самую искреннюю дружбу и такую
великую снисходительность, что я была глубоко растрогана
и благодарна ему. Ты правильно судишь, дорогой Октав,
о его намерениях и о положении кая«дого из нас. Жак серь¬
езно поразмыслил о разнице лет между им и много и, ве¬
роятно, победил остатки своей любви ко мне — он беседовал
со мною совершенно в духе твоего письма. Он сказал, что
некоторые толки вынуждали его держаться вдали от нас для
того, чтобы в свете не судачили, что он потакает нашей
любви.
— А как ты сам думаешь об этой любви? — спроси¬
ла я. — Считаешь ты, что возникшие толки — клевета?
Я вся дрожала и готова была броситься к его ногам. Он
сделал вид, будто не замечает моего волнения, и ответил:
— Я уверен, что это клевета.
Он, несомненно, знает всю правду, но полон такого спо¬
койствия, что у меня отлегло от сердца, словно тяжелый
камень свалился с груди. Жак такой добрый, такой предан¬
ный друг, и он умеет рассуждать: ведь он уже не молод, он
Знает, что меня можно извинить, и, как ты говоришь, его
природному великодушию помогает его мудрая рассудитель¬
ность. Он подал мне надежду, что каждый год будет по не¬
скольку недель проводить с нами, а через несколько лет уже
с нами не расстанется.
Твое письмо побудило бы меня сохранить в тайне мою
беременность, даже если бы Жак и не помог мне обойти
молчанием наши с тобой отношепия. Я тебе доверяю и все¬
цело полагаюсь на тебя. Ты хорошо знал, что я никогда не
274
дойду до бесстыдства и ие воспользуюсь законом, который
заставил бы Жака дать свое имя и свое состояние нашему
ребенку, плоду любви; еще менее я способна искать ласк
моего мужа, для того чтобы обмануть его и выдать будущее
дитя за его законного ребенка; ты бы скорее убил меня, чем
позволил сделать такую низость, не правда ли? Так, значит,
ты возьмешь наше милое дитя, ты его спрячешь и будешь
заботиться о нем. Мы доверим его какой-нибудь честной кре¬
стьянке, очень преданной нам и очень опрятной женщине,
которая выкормит его; мы будем навещать его каждый день.
Ах, какова бы ни была моя судьба и при каких бы обстоя¬
тельствах он ни появился па свет, будь уверен, что я стану
любить его так же, как любила моих умерших малюток, а
можег быть, и больше, помня о том, как я страдала, потеряв
их! Если Жак когда-нибудь узнает о его рождении, он не
возненавидит его, не станет преследовать. Кто зпает пре¬
делы его доброты? Он способен на самые странные и вы¬
сокие поступки... Но как я рада, что великодушие сейчас не
достается ему такой дорогой ценой, как я думала. Я ни¬
когда не могла бы успокоиться и любить тебя без угрызе¬
ний совести, если б видела, что нам пришлось разбить бла¬
городное сердце Жака. К счастью, в его возрасте уже пе
бывает пылких страстей, и к тому же он мне всегда говорил
(а он хорошо сознавал, что говорил): «Когда ты уже не
позволишь мне быть твоим возлюбленным, я стану твоим
отцом». И он сдержал слово. Дорогой мой Октав, ни одной
ночи мы не проведем вместе, не преклонив перед сном ко¬
лени и не помолившись за Жака.
А какой ты добрый! Как ты умеешь любить! О, я ни¬
когда никого не любила, кроме тебя! Мне казалось, что я
люблю Жака, но то была лишь святая дружба, ибо это ни¬
сколько не походило на мое чувство к тебе. Сколько в тебе
пыла, и как ты постоянно думаешь о моем спокойствии, как
преданно заботишься обо мне: ты не муж мой, а посвяща¬
ешь мне всю свою жизнь; тебя не отталкивают мои слабо¬
сти и слезы, ты не упрекаешь меня за мои недостатки. Жак
тоже не упрекает, он тоже очень добрый, но он мне неровня,
он мне не товарищ, не брат и не любовник, как ты. В нем
уже нет ничего детского, как в нас, и потом, в его жизни
играет роль не только любовь. Ему нравится многое: оди¬
ночество, путешествия, ученые занятия, размышления, а мы
только любим друг друга. Будем же любить и нашего чу¬
десного Жака; приезжай повидаться с ним. Он хочет, гово¬
10*
275
рили мне, пожать тебе на прощание руку. Я с некоторой
тревогой спросила, не желает ли он что-нибудь сказать тебе.
— Нет, — ответил Жак. — Но почему Октав держится
где-то вдали, когда я приезжаю? Какие у него причины
избегать меня?
Я сказала, что тебе надо было увидеться с Гербертом,
который, возвращаясь из Парижа в Швейцарию, проездом
остановился в Лионе.
— Напиши ему поскорее, чтобы он приехал сюда, и если
Герберт до сих пор в Лионе, пусть привезет его с собой. Мы
проведем еще один славный день все вместе, как прежде.
Тебе это будет на пользу.
Какой милый Жак!
P. S. Нынче утром я страшно испугалась по самой ни¬
чтожной причине. Я оставила твое письмо распечатанным
па письменном столе в своем кабинете и не заперла дверь
на ключ. Жак никогда в жизни не заглядывает в мои письма.
В этом отношении он необычайно щепетилен, и я не при¬
выкла к осторояшости. Мне почему-то вспомнилось это, ког¬
да мы с Сильвией гуляли по парку. И тут же я подумала:
«А где сейчас Жак?», и меня до последней степени испугала
мысль, что он, возможно, зашел ко мне в кабинет. Я ушла
из парка и побежала к дому. Я поднялась по лестнице., не
встретив Жака, и вошла в свои комнаты. Там — никого, на
письменном столе ничего не тронуто. Немного успокоившись,
но все еще дрожа от страха, я села к столу и взяла твое
письмо, чтобы его сложить и спрятать. На последних строч¬
ках я увидела каплю воды, совсем еще свежую. Я вообра¬
зила, что это слеза, и чуть не упала в обморок от волнения
и ужаса. Но туг же я ободрилась, заметив и на других бу¬
магах еще капли воды, упавшие с букета роз, мокрых от
дождя, — я сама поставила его в вазу рядом с бумагами. Но
погляди, до каких ребяческих страхов и глупой слабости
довели мою бедную голову горе и беспокойство: мне показа¬
лось, что капля, упавшая на твое письмо, теплая, а другие—
холодные. Ты, наверно, посмеешься над моим безумием, но,
право, я так испугалась, что даже закричала. И тотчас я
услышала голос Жака — он окликнул меня из гостиной и,
стремглав взбежав по лестнице, испуганно спросил, что слу¬
чилось, подумав, что у меня нервный припадок. Признаюсь,
этого едва пе случилось. Однако выражение лица Жака меня
успокоило, и я совсем ожила, когда он стал говорить, чтобы
-276
ты приехал сюда, что он хочет с тобой увидеться, и прочие
добрые слова, которые я уже передала тебе в начале письма.
Я поняла, что мой испуг — плод расстроенного воображения.
Видишь, в каком я нелепом состоянии! Возвращайся! Один
твой поцелуй подействует на меня лучше, чем все лекар¬
ства; а когда я увижу, что вы с Жаком подали друг другу
руки, я совсем успокоюсь.
XCIV
От Жака — Сильвии
Жепева
Моя дорогая, любимая моя! Я приехал сюда с Гербер¬
том. Ты думала, что я распрощусь с ним в Лионе, — не
тут-то было. Его общество отнюдь не оказалось для меня не¬
приятным, — мы постоянно говорили о тебе. Ты, верно, за¬
метила, что он влюблен в тебя. Я приглядывался к нему,
расспрашивал его, стараясь получше познакомиться с ним.
По-моему, он достойный юноша, простой, честный, услуж¬
ливый, искренний. У него порядочное состояние, славный
дом; живет он в краю, который ты любишь, а работа, кото¬
рой он занят, предохранит его от мелочной придирчивости,
свойственной положительным, степенным людям. Герберт
просил меня быть его сватом: он предлагает тебе руку и
сердце, и я советую принять его предложение, не сейчас, —
ты пока еще не расположена заниматься такими делами, —
но позднее. Ты не найдешь счастья в любви, Сильвия. Тебе
долго придется искать человека, достойного тебя, и если
ты встретишь такого, тебя постигнет та же участь, что и меня:
найдешь ты его слишком поздно, сердце твое тогда уже со¬
старится, и тебя недолго будут любить. Мы с тобой любим
на свой лад, совсем иначе, чем прочие люди, и никогда не
найдем подобных себе в этом мире. А ведь только одно важ¬
но в жизни — любовь. Но, вспомни, любовь в сердце жен¬
щины бывает двоякая: любовь к мужчине и любовь мате¬
ринская. Как бы несчастен я ни был, я все-таки жил бы
ради детей. Они умерли. Это убивает меня. Но ты сможешь
вырастить своих малюток и, не ведая тех горестей, которые
удручают меня, быть счастливой в материнстве. Ты так ле¬
леяла моих детей, так ухаживала за ними, и не трудно пред¬
сказать, что ты будешь идеальной матерью. Выходи замуж
за Герберта. Достаточно, чтобы ты питала к нему уважение
277
и дружеское чувство. Он достоин их. Герберт принадлежит
к тем прекрасным по натуре людям, которым неведомы ни
восторги страсти, ни ее роковые страдания. Он не станет
требовать от тебя больше привязанности, чем ты располо¬
жена будешь подарить ему, а когда ты его узнаешь хоро¬
шенько, то подаришь ее не меньше, чем он заслуживает.
Жизнь у вас будет спокойная и патриархальная. Ты ведь
настоящая Руфь — деятельная, мужественная и преданная,
как сильные женщины прекрасных библейских времен. Ты
принесешь священную жертву, отказавшись от неосуществ¬
ленной мечты и тщетных желаний, и перенесешь на своих
сыновей любовь, которую не могла отдать мужчине. Не от¬
нимай у меня этой надежды, дай мне унести ее с собой в
могилу. Она пришла мне недавно, когда мы в Сен-Леоне
устроили пикник и обедали в лесу. Я на минутку встал, а
потом, вернувшись, полюбовался двумя парами, сидевшими на
траве: Октав и Фернанда, Герберт и ты. Герберт вниматель¬
но следил за каясдым твоим движением, не спускал с тебя
глаз, искал случая оказать тебе услугу, чтобы услышать от
тебя: «Спасибо, Герберт». Другая пара сияла счастьем, и я с
радостью воздаю им должное: они весь день осыпали меня
Знаками внимания, были милы и ласковы со мной. На мгно¬
вение мое сердце наполнилось дивным спокойствием, когда
я увидел, что вы все счастливы — или по крайней мере мо¬
жете быть счастливы. Ах, какой это был необычный и тор¬
жественный день! День, когда я навеки прощался с вами. Кто
бы это мог подумать! Бывали минуты, когда я и сам об
этом забывал и, вспоминая о былом нашем счастье, готов
был верить, что все, случившееся с тех пор,—только сон.
Погода была чудесная, трава такая зеленая, птицы так
славно пели, и так хороша была Фернанда, на лице которой
после нескольких дней недомогания возродился нежный ру¬
мянец. Перед обедом я соснул на траве с четверть часика, а
когда пробудился, увидел ее — она сидела возле меня и бу¬
кетом полевых цветов отгоняла от меня мух; Октав пел дуэт
с Гербертом, ты мыла фрукты для десерта, а в ногах у меня
спали мои собаки. Это была картина счастья, простого, сель¬
ского и столь мирного счастья, что некоторое время я созер¬
цал ее, совсем позабыв о неизбежности смерти. Но когда
среди такой прелести мне в голову пришла эта мысль...
Сейчас я совсем споксен, но еще очень страдаю; я тебе
говорил сто раз: ты упорно стараешься обратить меня в ге¬
роя и призываешь меня жить, как будто у меня хватит на
278
Это силы. Не забудь, что еще совсем недавно я любил и
был бы полон ярости, если б обстоятельства не сразили меня.
Впрочем, ты ведь не читала письмо Октава и письмо Фер¬
нанды! А я прочел их. Это мой смертный приговор. Я уви¬
дел, что, несмотря на все их почтение и дружбу ко мне, моя
жизнь им в тягость. Простодушные любовники, они наивно
мечтают, чтобы я умер, и, сами того не замечая, говорят
Это. У них есть весьма законные причины для подобного же¬
лания, и я уважаю эти причины, но из-за этих причин у
меня заледенела кровь в жилах. Фернанда больше мне не
жена, а жена Октава, она уже не принадлежит мне, и я
больше не могу сжать ее в объятиях, если она даже искрен¬
не бросится мне на шею. Теперь она поистине дочь для
меня, иное чувство походило бы на кровосмешение. Не го¬
вори больше, что она может вернуться ко мне, и я все по¬
забуду: нет, ведь она скоро будет матерью его ребенка. Я не
питаю к ней за это ни ненависти, ни презрения, но, конеч¬
но, теперь мы доляшы расстаться навеки.
Сама рука божья положила эти письма перед моими
глазами. А то я, пожалуй, потерял бы свое достоинство, уни¬
зился бы — ведь я уже готов был принять ту фальшивую и
невозможную роль, о которой ты мечтала для меня. Умилен¬
ный твоим романтическим красноречием, растроганный сле¬
зами Фернанды и ее смиренными мольбами, я уже собирал¬
ся пообещать ей провести остаток своей жизни между нею
и ее любовником, каждую минуту меня тянуло сказать ей:
«Мне все известно, но я прощаю вас обоих; будь моей до¬
черью, а Октав будет моим сыном; позвольте мне скоротать
свой век возле вас, и пусть за то, что вы приняли и утешили
несчастного своего друга, небо благословит вашу любовь».
Разве не была утонченной пыткой иллюзия, длившаяся не¬
сколько часов, луч надежды, блеснувший в последний мой
день и покинувший меня у врат вечной ночи? Увидеть на
мгновение кусочек неба, когда ты обречен живым лечь в
могилу! И все же я очень доволен, что поразмыслил обо
всем и сделал все возмояшые для меня усилия вновь при¬
общиться к жизни. Теперь я умру без сожаления. Самч
судьба привела меня в ту комнату, где был написан мой
смертный приговор. Я зашел туда взять чернил и бумаги,
чтобы написать Октаву и предложить ему вернуться; накло¬
нившись над столом, я увидел письмо, узнал почерк Октава,
и мне бросилась в глаза ужасная фраза, огнем опалившая
мои зрачки: «Дети, которые будут у нас с тобой, не умрут».
279
Я хотел узнать свою участь и чувствовал, что обычные со¬
ображения деликатности должны умолкнуть перед оракулом
судьбы; к тому же, я не способен хоть чем-нибудь повредить
Фернанде и мог без зазрения совести проникнуть в ее тайны.
А иначе я ошибся бы дорогой и пошел бы навстречу новым
бедам, которые точно так же привели бы меня к теперешне¬
му моему решению, но только я был бы тогда менее мужест¬
венным и менее чистым, чем сейчас. Да, я правильно сделал,
что прочел письмо,— ты же видела, как я вел себя после это¬
го. Решение я принял очень быстро, и с этой минуты моя душа
и выражение моего лица были полны спокойствия отчаяния.
Он прав — их дети не умрут: природа благословляет и
лелеет человека, любимого женщиной, а тот, кого она разлю¬
била, познает холод смерти. Все ускользает от него, и даже
цветы увядают в руке проклятого; жизнь уходит от него, и
раскрывается гроб, чтобы принять его самого и первенцев,
рожденных от него; воздух, которым он дышит, отравлен,
и люди бегут от нелюбимого: «Неуя*ели этот несчастный ни¬
когда не умрет?» —говорят они.
Прочитанное письмо подсказало мне мой долг; я понял,
что именно надо сказать Фернанде, чтобы ее утешить и
исцелить; он-то это знал — ведь он теперь понимает ее луч¬
ше, чем я. Я выполнил все, что он обещал ей от моего име¬
ни; я сообразовался и с тем характером, который он мне
приписывает, и, сделав это, увидел, что она действительно
хотела только одного: поскорее избавиться от моей любви.
Как только я сказал, что любовь моя угасла, Фернанда слов¬
но возродилась, и, казалось, ее глаза говорили: «Значит, я
могу свободно любить Октава?».
И пусть она любит его! Человек менее несчастный, чем
я, быть может, нашел бы случай открыто пожертвовать со¬
бою ради предмета своей любви и в награду за это услы¬
шать благословения тех, кто обязан ему своим счастьем; но
у меня судьба иная: я должен умереть украдкой. Мое са¬
моубийство казалось бы упреком, оно бы отравило будущее,
которое я им предоставляю, и, пожалуй, даже сделало бы
его невозможным: ведь, в конце концов, Фернанда — ангел
доброты, и ее сердце, чувствительное к малейшим огорче¬
ниям, могло бы разбиться под тяжестью укоров совести. К то¬
му же свет принялся бы проклинать ее; да, после того как
люди издевались надо мною при жизни, он стал бы пресле¬
довать и мою вдову своими слепыми проклятиями. Я знаю,
как это делается: выстрел из пистолета в голову вдруг пре¬
*80
вращает в героя или в святого того, кто еще накануне был
предметом всеобщей ненависти или презрения. Подобный
апофеоз внушает мне ужас. Я слишком презираю людей,
среди которых жил, чтобы приглашать их на свою агонию,
как на спектакль. Нет, никто не проведает, почему я уми¬
раю; я не хочу, чтобы обвиняли тех, кто переживет меня,
не хочу защитить от злословия память обо мне.
Я желал встретиться перед отъездом с Октавом, чтобы
собственными глазами увидеть, могу ли я спокойно заве¬
щать ему ту, которая для меня всего дороже в мире. Он че¬
ловек, полный необычайного эгоизма, но умеющий обратить
Этот порок в добродетель, а его смелость мне нравится. Я на¬
деюсь, что с ним Фернанда будет счастлива. Он горячо по¬
целовал меня на прощание, и она тоже. Оба были весьма
довольны.
XCV
От Сильвии — Жаку
Теперь я не льщу себя никакой надеждой, твое отчаяние
охватило и мою душу, но у тебя оно величавое и кроткое,
у меня мрачное и горькое. Итак, все кончено, ты принял
решение. О, боже, боже! Такой человек хочет покончить с
собою, и ты, господи, не сотворишь чудо, чтобы помешать
Этому. Ты позволишь, чтобы эга святая и высокая жизнь
упала в бездну вечности, как малая песчинка в пучину
океана; она падет вместе с жизнями злодеев и подлецов, и
вселенная не восстанет против бога, отказываясь от эт°й
жертвы! О Жак, твоя несчастная судьба обратит меня при
последнем моем вздохе в атеистку.
Ты говоришь мне о будущем, о счастье, замужестве, ма¬
теринстве! Так, значит, тебе неведомо... Нет, ты не знаешь
моей дружбы, если думаешь, что я могу пережить тебя.
Пусть даже из чувства негодования, но я возненавидела
жизнь; ты покорился своей участи, а я восстаю против неба
и людей за то, что они привели тебя к такой участи. Я не¬
навижу Октава и уже не могу смотреть на свою сестру — я
убегаю от нее, потому что боюсь возненавидеть и ее. Вот
как хорошо понимала тебя женщина, которую ты любил, и
вот какого человека она предпочла тебе! Да, они правы, они
действительно созданы друг для друга; пусть наслаждаются,
пусть спят на твоем гробу: это будет их брачное ложе.
281
Но зачем же тебе умирать? Если они хотят твоей смерти,
так разве ты не свободен от любого долга перед ними? У них
явилась преступная мысль, а ты вдруг предлагаешь себя
господу богу в качестве искупительной жертвы за их зло¬
деяние! Что же будет с надеждой на провидение и верой
в справедливость, заложенной в сердце человека, если луч¬
шие из людей будут обрекать себя на смерть и жертвовать
своей жизнью ради того, чтобы смыть грехи с самых худ¬
ших? Да разве ты не можешь покинуть навсегда рту прокля¬
тую Европу, в которой неизбывны все твои несчастья, и по¬
искать девственные края, где ты не проливал слез и где ты
мог бы начать новую жизнь? Неужели у тебя действительно
совсем опустошена душа и в ней ничего не осталось, даже
дружбы ко мне? А ведь я пошла бы за тобою на край света.
Привязанность к тебе наполнила всю мою душу и подавила
всякую искру любви, которая могла бы вспыхнуть у меня
к какому-нибудь другому мужчине. Но моей дружбы тебе
всегда казалось мало; ты приезжал отдохнуть около меня,
искал у меня утешения, но очень быстро возвращался к бур¬
ной жизни, где кипели страсти, в конце концов и сломившие
тебя. Но ведь страсти твои уже мертвы, и разве ты теперь
не можешь жить спокойно, старея возле твоей сестры
под ясным небом какого-нибудь чудесного уголка Нового
Света?
Вернись, уедем, забудем все, что мы перестрадали: ты —
из-за того, что любил слишком сильно, а я — из-за того, что
не могла любить достаточно сильно. Если захочешь, мы усы¬
новим какого-нибудь сиротку; будем думать, что это наш
ребенок, и воспитаем его в своих правилах. Мы возьмем
даже двух сирот, мальчика и девочку, и когда-нибудь соче¬
таем их браком пред лицом бога — в пустыне, которая будет
для них храмом, и без священника, которого заменит им
любовь; мы вложим в их души стремление к истине и спра¬
ведливости, и, может быть, благодаря нам на земле появится
счастливая и чистая чета.
Ах, дай мне помечтать, помечтай и ты со мной. Ведь
должно же быть в жизни что-то иное, кроме любви. Ты гово¬
ришь — нет. Как же это случилось, что такой человек, как
ты, одаренный всяческими талантами, умудренный науками,
богатый идеями и воспоминаниями, никогда не хотел жить
иначе, как жизнью сердца? Разве ты не можешь найти себе
прибежище в умственной деятельности? Почему ты не стал
поэтом или ученым, политиком или философом? Ведь при
282
таких занятиях жизнь и в престарелом возрасте с каждым
днем становится краше и полнее. Зачем же тебе в сорок лет
умирать, как юноше, от любовного отчаяния! Ах, Жак, зна¬
чит, слишком пламенная у тебя душа, она не хочет стареть,
для нее лучше разбиться, чем угаснуть. Ты слишком скро¬
мен для того, чтобы взяться просвещать людей наукой,
слишком горд для того, чтобы блистать своими дарованиями
перед людьми, не способными тебя понять, слишком спра¬
ведлив и чист, чтобы царить над ними, играя на их често¬
любии, или плести интриги; словом, ты не знал, на что упо¬
требить свои природные богатства. Богу следовало бы
нарочно создать для тебя ангела и послать вас жить вдвоем,
совсем одним, в ином мире; или по крайней мере сделать
так, чтобы ты родился в те времена, когда вера и любовь
к богу служили целям просвещения и возрождения наций. Те¬
бе нужна была бы огромная, героическая задача, которую ты
осуществлял бы, полный смирения и энтузиазма; тебе по пле¬
чу жизнь святая и страдальческая, подобная жизни Христа.
Но если такой человек, как ты, рождается в тот век,
когда для него не находится дела, ему, с его душой апостола
и стойкостью мученика, приходится брести изувеченному и
недужному среди людей, не имеющих ни сердца, ни цели
в жизни, влачащих пустое существование, чтобы заполнить
ничтожными своими делами скучную страницу истории, и он
задыхается, он умирает в этой отравленной атмосфере, в
гуще тупой толпы, которая теснит, давит, толкает и даже не
видит его. Злые ненавидят его, глупцы высмеивают, завист¬
ники боятся, слабые покидают, и ему остается только одно:
бросить борьбу и вернуться к богу с чувством безмерной
усталости от бесплодного труда и глубокой грусти от того,
что он ничего не достиг. Мир остается низким и гнусным,
и это называется торжеством человеческого разума!
Ты взял с меня клятву, что я останусь возле Фернанды,
пока она не утешится в твоей смерти; ты вырвал у меня эту
клятву, не можешь ли ты освободить меня ог нее? Смогу ли
я сдержать ее, когда узнаю, что роковой день настал, что
близится твой последний час? Неужели ты думаешь, Жак,
что я не брошу все и не помчусь к тебе, чтобы разделить
с тобою яд или пули! Ты меня насмешил своими уговорами
принять предложение Герберта! Помни, что и ты поклялся
мне не приводить своего замысла в исполнение, пока ты не
предупредишь меня, чтобы я успела приехать и в последний
раз поцеловать тебя.
283
XCVI
От Жака — Сильвии
Горы Тироля
Смири свою скорбь, дорогая моя сестра: она лишь про¬
буждает и мою скорбь, а изменить мое решение не может.
Когда жизнь какого-нибудь человека для одних вредна, ему
самому тягостна, а для всех прочих бесполезна, самоубий¬
ство — законный акт, и несчастный может его совершить,
хоть и жалея о своей неудавшейся жизни, но по крайней
мере не чувствуя угрызений совести за то, что решил поло¬
жить ей конец. Ты меня рисуешь более добродетельным и
куда более великим, чем я есть; однако глубокая правда
таится в том, что ты говоришь о тоске, которая томит чело¬
века, полного добрых, но бесплодных намерений и погиб¬
ших надежд, когда он вынужден бывает бросить все попытки
выполнить свою задачу. Совесть ни в чем не упрекает меня,
и я чувствую, что мне дозволено будет лечь в могилу и от¬
дохнуть в ней ог яшзни. На днях я проходил через то место,
которое лет пятнадцать тому назад было полем сражения, —
там я впервые оказался под огнем, в облаках пыли, порохо¬
вого дыма и впервые увидел кровь; я был тогда очень мо¬
лод, передо мной открывалась блестящая карьера, если б я
только пожелал воспользоваться случаем. Для моих товари¬
щей это была пора бранной славы и опьянения ею. Помню,
я провел бессонную ночь в дозоре на соломенной кровле
одной из низеньких хижин, построенных у подножия гор, —
они служат тирольцам амбарами и овчарнями. Я находился
на склоне холма; перед глазами у меня была великолепная
панорама: внизу, У ног моих,— французский лагерь; вдали —
костры вражеского бивака; в этом обрамлении — полководец
Наполеон. Я много думал о судьбе, манившей меня, и об этом
гениальном человеке, повелевавшем судьбами множества лю¬
дей. Но меня оставляли холодным его кровавые труды и
Зловещая слава; быть может, лишь один я во всей армии
не завидовал Наполеону. Я принимал ужасы войны с душев¬
ным спокойствием, которое рассудок дает человеку, когда
отступать ему невозможно; но, проезжая на следующий день
верхом и видя, как лошадь моя разбивает копытом черепа,
скачет по трупам или умирающим, которые еще стонали, я
почувствовал глубочайшую ненависть к людям, называющим
все это славой, и непреодолимое отвращение к этим мерзким
284
сцепам; с тех пор бледность всегда покрывает мое лицо, и
на нем застыло выражение ледяной сдержанности. С того
дня я замкнулся в себе, как будто откололся от всех смерт¬
ных; я сражался, полный отвращения и отчаяния, а люди
называли это хладнокровием, но по этому поводу я не вел
с ними объяснений — ведь э™ скоты не могли бы понять,
как же среди них оказался человек, которому противны и
вид и запах крови. Я видел, что они простираются ниц перед
честолюбцем, проливавшим кровь множества людей, питав¬
шимся их слезами; и когда я видел, как он шагает среди
мертвецов, а около него тучей вьются ястребы, которых он
откармливал человеческим мясом, мне хотелось убить его,
чтобы меня прокляли и изрубили саблями его почитатели.
Нет, образ гения, лишенного доброты, не ведавшего чув¬
ства любви и преданности, никогда не пленял и не искушал
меня. Я буду жить у ног женщины, говорил я себе, я по¬
люблю одно из этих слабых и чувствительных созданий, ко¬
торые падают в обморок, увидев каплю крови. Я искал сла¬
бости и нашел ее, но слабость убивает силу, потому что сла¬
бость хочет жить и наела ждаться, а сила умеет отказаться
от наслаждений и умереть.
Не проклинай двух любовников, которым пойдет на поль¬
зу моя смерть. Они не виноваты, они любят друг друга. Ис¬
кренняя любовь — не преступление. Эти двое погрязли в эго¬
изме, но ведь эгоизм, пожалуй, ценное качество. У кого нет
эгоизма, тот не приносит пользы ни себе самому, ни другим.
Кто не хочет, чтобы его вытеснили с его места в обществе,
должен любить жизнь и стремиться к счастью вопреки
всему. То, что в обществе называется добродетелью, пред¬
ставляет собою искусство удовлетворять свои желания, не
задевая открыто других и не навлекая па себя их опасную
враждебность. Ну что ж, зачем же ненавидеть человечество,
раз люди так устроены? Это уж бог вложил в них инстинк¬
тивную тягу к самосохранению, и она действует сама собой.
В большой мастерской, где он отливает в изложницах все
типы душевной организации людей, он создал несколько об¬
разцов более строгих душ и более глубоко размышляющих
умов. Он сотворил их такими, что они не могут жить только
для самих себя, ибо их непрестанно томит потребность дей¬
ствовать на благо обычным людям. Они подобны крупным
колесам, которые приводят в движение тысячи шестеренок
к колесиков большой машины. Но наступают времена, когда
машина так расшатается, так износится, что ее уже не за-
ставишь работать, и тогда бог, которому она надоела, уда¬
ром ноги разобьет ее, а вместо нее сделает новую. В такие
времена бывает много лишних людей, им предоставляется
право любить и жить, если они могут, или умереть, если их
не любят и если жить им тошно.
Ты меня упрекаешь за то, что я мало тебя любил. Перед
смертью можно все сказать откровенно. И я должен тебе
заметить (говорю в первый и в последний раз), что мы с
тобой оказались в крайне сложном положении. Из всех лю¬
дей, которых я знаю, самую горячую привязанность я питал
именно к тебе. Но ты молода и красива, и я никогда нз
знал, действительно ли ты моя сестра. У тебя не было ника¬
ких сомнений, ты меня считала своим братом, но даже в тот
час, когда твоя мать, которая и сама тут запуталась, ска¬
зала, что я не брат тебе, наша с тобою судьба уже давно
определилась, и мы уже не могли бы любить друг друга
иначе, чем прежде. Если бы мы знали раньше, и притом из
более надежного источника, что нам можно было стать му¬
жем и женой, жизнь наша сложилась бы совсем иначе; но
неуверенность сделала бы самую мысль об этом счастье
омерзительной для нас обоих. И вот я полностью и навсегда
отказался от этой мечты — в первый же день, как заподо¬
зрил, что мог бы предаться ей; я даже подавил в своем
сердце частицу дружбы к тебе, опасаясь обмануть свою со¬
весть. А что могло бы произойти между нами, не будь мы
более сильными, чем Октав и Фернанда! Ведь достаточно
было одного недостоверного и злобного слова госпожи де
Терсан, чтобы ввергнуть нас в ужасную тревогу! Прости же
мне этот избыток благоразумия, которого ты никогда не по¬
нимала и даже не замечала, потому что твоя душа, более
спокойная и здоровая, чем моя, никогда не заставляла тебя
держаться в стороне. Но именно это благоразумие дает мне
возможность умереть с чистым сердцем, не оскверненным
ни единой мыслью, за которую бог должен был бы вознена¬
видеть и покарать меня.
А теперь запомни, милая моя подруга, что тебе нельзя
последовать за мною в могилу. Как бы ни опостылела тебе
жизнь, какой бы одинокой ты ни чувствовала себя после
моей смерти, ты не можешь разделить ее со мной, не запят¬
нав память о себе и обо мне тем самым обвинением, кото¬
рое возводили на нас при жизни. Люди искренне стали бы
говорить, что ты была моей любовницей и что отчаяние
заставило нас покончить с собою в объятиях друг друга. Ты
286
знаешь, как Октав подозрителен и как слаба Фернанда, —
даже они поверили бы этому. Ах, оставим им воспомина¬
ние обо мне незапятнанным! Пусть они чтят его, когда меня
не станет, когда это чувство им уже ничего не будет стоить.
Но не обвиняй меня в том, что я не умел ценить тебя,
моя дорогая Сильвия, сестра моя перед богом. Ведь я сто
раз говорил тебе, что лишь ты одна на всем свете делала
мне только добро. Одна ты меня понимала, одна ты думала
так же, как я. Казалось, в нас с тобою была вложена одна
душа. Но самые ее благородные черты достались тебе. Ты
предпочитала меня своим возлюбленным, и я предпочел бы
тебя своим любовницам, если б не боялся, что зайду слиш¬
ком далеко в чересчур горячей привязанности к тебе. Ты-то
бесхитростно предавалась ей, у тебя такая спокойная душа
и твердая воля! Ты была алмазом, а я грубой породой, охра¬
няющей его; боясь своих порывов и желаний, я в качестве
спасительной преграды всегда ставил между нами любов¬
ницу, которой отдавал свои ласки, что, однако, не мешало
моей глубокой любви к тебе. Видишь, как я доверяю тво¬
ему слову и как уважаю тебя: я дерзаю открыть тебе все
свои слабости, все страдания своего сердца! С тех пор как
я узнал тебя, ты всегда была моей наперсницей и утеши¬
тельницей, а до тебя я никогда никому не открывался. Будь
же моей последней надеждой в мире, который я покидаю.
Из глубины могилы моя душа еще будет приходить к вам,
узнавать, счастливы ли те, которых я оставил на земле. За¬
боться о своей сестре, я тебе ее поручаю. Если ты хочешь,
чтобы я умер с миром, дай мне унести с собою уверенность,
что ты никогда ее не покинешь. Ты такая разумная, и
дружба твоя ценнее, чем любовь других людей.
XCVII
От Жака — Сильвии
Рунские ледникп
Какое прекрасное нынче утро! Небо такое чистое, при¬
рода полна безмятежного спокойствия, и я хочу воспользо¬
ваться этим, чтобы спокойно проститься с печальным своим
существованием. Я написал Фернанде, но в таком духе,
чтобы у нее никогда и мысли не являлось, что я покончил
с собой. Я написал ей о скором своем возвращении; я даже
287
вошел в некоторые мелочи домашнего обихода, сообщил ей,
какие улучшения собираюсь произвести в замке; я хотел,
чтоб она была очень далека от отчаяния и приписывала мою
смерть несчастному случаю. Ты одна будешь хранительни¬
цей этой тайны, от которой зависит будущее счастье Фер¬
нанды. Сояеги все мои письма или спрячь их в надежном
месте и потребуй, чтоб в случае твоей смерти они были по¬
гребены вместе с тобой. Будь осторожна и тверда в дни
скорби; не допусти, чтобы я умер напрасно.
Сейчас ухожу из гостиницы и больше туда не вернусь.
Может быть, я покопчу с собою только завтра или через не¬
сколько дней. Но больше меня уже не увидят. Душа мол
смирилась, но еще страдает, и я умру печальным, печаль¬
ным, как человек, для которого прибежищем является лишь
слабая надежда на небеса.
Я поднимусь на вершину ледника и помолюсь от всего
сердца; быть может, вера и надежда будут ниспосланы мне
в то торжественное мгновение, когда я, отрешившись от лю¬
дей и от жизни, брошусь в пропасть, воздев к небу руки si
крикнув с мольбою: «О справедливость! Справедливость гос¬
подня!».
После упомянутого здесь письма к Фернанде, прибыв¬
шего в Сен-Леон одновременно с письмом к Сильвии, боль¬
ше от Жака не было никаких вестей. Горцы, у которых он
остановился, сообщили властям своего кантона, что прожи¬
вавший в их доме иностранец исчез, оставив у них свой
саквояж. Поиски не привели ни к каким результатам, и
судьба его неизвестна; в бумагах не обнаружено никаких
намеков на замышленное самоубийство, и его исчезновение
приписали смерти от несчастного случая. В деревне видели,
как он шел по тропинке, ведущей к ледникам, и поднялся
очень высоко, к снежным вершинам; предполагают, что он
свалился в одну из трещин, которые попадаются в толще
льда, и нередко бывают глубиной в несколько сот футов.
Примечание издателя,.
МОПРА
ОТ АВТОРА
Незадолго до того, как, помнится, в 1846 году в Ноане
я написала роман «Мопра», закончилось мое дело о разводе.
И тогда-то брак, с уродствами которого я до той поры боро¬
лась, давая, быть может, повод полагать — поскольку мне
не удалось достаточно полно развить свою мысль, — будто
я отрицаю его по существу, предстал передо мною во всем
нравственном величии своих принципов.
Нет худа без добра для того, кто умеет размышлять: чем
яснее я видела, как мучительно и тягостно рвать супруже¬
ские узы, тем сильнее ощущала, насколько недостает браку
того, что составляет основу счастья и равенства, — в пони¬
мании самом высоком и еще недоступном современному об¬
ществу. Более того — общество старается принизить священ¬
ный институт брака, уподобляя его коммерческой сделке.
Оно всячески подрывает устои этого священного института,
чему способствуют и нравы самого общества, и его предрас¬
судки, и его лицемерная подозрительность.
Когда, желая чем-нибудь себя занять к рассеяться, я на¬
чала писать роман, мне пришла в голову мысль изобразить
любовь исключительную, вечную — до брака, в браке и после
того, как оборвется жизнь одного из супругов. Потому-то я
и заставила восьмидесятилетнего героя моей книги провоз¬
гласить верность единственной женщине, которую он любил.
Идеалом любви является, безусловно, верность до гроба.
Законы нравственности и религии сделали этот идеал
священным, имущественные соображения его искажают, а
гражданские законы зачастую препятствуют его осуществле¬
нию либо превращают в одну только видимость; но здесь
не место это доказывать. Да на роман «Мопра» и не возло¬
жена столь трудная задача. Чувство, обуревавшее меня, когда
я его писала, выражено словами Бернара Мопра в конце
книги: «Она была единственной женщиной, которую я любил;
никогда другая не привлекла моего взора, не испытала
страстного пожатия моей руки».
Жорж Санд.
5 июня 1857 г.
Гюставу Папэ
Хотя, быть может, такой старо¬
давний обычай и противен мо¬
де, — прошу тебя, брат к друг,
принять посвящение этой пове¬
сти, для тебя не новой. Многое
в ней было подслушано мною
в хижинах нашей Черной до¬
лины. Жить бы и умереть там,
ежевечерне повторяя, как закли¬
нание, милые нашему сердцу
слова: «Sancta simplicitas!» '.
Жорж Санд.
Святая простота! (лат.)
На границе Марша и Берри, в местности, которая назы¬
вается Варенной и представляет собой обширную пустошь,
пересеченную дубовыми и каштановыми лесами, в самой
глухой чащобе этого края, можно встретить развалины при¬
таившегося в лощине небольшого замка. Зубчатые башенки
его открываются взору примерно лишь в сотне шагов от
опускной решетки главного входа. Вековые деревья, окру¬
жающие замок, и скалистые вершины, встающие над ним,
погребли его в неизбывном мраке, и, пожалуй, лишь при
полуденном свете можно пробраться по заброшенной тро¬
пинке, ведущей ко входу, не споткнувшись об узловатые
корни и старые пни, на каждом шагу преграждающие путь.
Эта угрюмая лощина, эти унылые развалины и есть Рош-¬
Мопра.
Не так давно последний из Мопра, которому эти мрачные
владения достались в наследство, приказал снести кровлю
замка и распродать все до единого стропила и балки; потом,
словно желая надругаться над памятью предков, он велел
сорвать ворота, разрушить северную башню, разобрать до
основания крепостную стену и удалился вместе с рабочими,
отряхнув прах от ног своих и предоставив поместье лисам,
орланам и змеям. С той поры какой-нибудь дровосек или
угольщик, живущий в одной из хижин, что разбросаны
окрест, проходя днем по краю лощины Рош-Мопра, дерзко
593
насвистывает или посылает этим развалинам крепкое про¬
клятие; но ка склоне дня, едва с высоты бойниц донесется
крик козодоя, дровосек или угольщик молча спешит мимо
и время от времени осеняет себя крестным знамением, как
бы заклиная нечистую силу, гнездящуюся в разрушенном
Замке.
Признаюсь, мне и самому делалось как-то не по себе,
если случалось проезжать ночью этой лощиной; не стану
клятвенно заверять, что в иную грозовую ночь и я не при¬
шпоривал коня, спеша избавиться от тягостного чувства, на¬
веянного соседством старого замка: ибо еще в детстве имя
Мопра пугало меня не меньше, чем имена Картуша и Синей
Бороды, а в страшных сновидениях тех лет прадедов¬
ские сказки о людоедах и оборотнях зачастую переплета¬
лись с подлинными и весьма недавними событиями, со¬
здавшими семейству Мопра недобрую славу по всей
округе.
Порой, когда, охотясь за зверем и наскучив ждать в за¬
саде, мы с приятелями подходили погреться у костра, кото¬
рый угольщики жгут всю ночь напролет, я слышал, как при
нашез! приближении роковое имя Мопра замирало у кого-
нибудь на устах. Но, едва нас узнав и уверившись, что при¬
зрак одного из этих разбойников не затаился среди пришель¬
цев, люди начинали шепотом плести такие небылицы, что
волосы подымались дыбом. Я не стану вам их пересказы¬
вать — довольно и того, что эти страшные россказни омра¬
чили мою душу.
Отсюда не следует, что повесть, которую я для вас пред¬
назначаю, будет приятной и веселой; напротив, я прошу у
вас прощения, представляя на ваш суд описание событий
столь мрачных; но к впечатлению, какое повествование это
на меня произвело, примешивается нечто до того утешитель¬
ное и, если осмелюсь так выразиться, до того благодетельное
для души, что, надеюсь, вы не осудите меня, снисходя к тем
выводам, какие оно подсказывает. Впрочем, историю эту по¬
ведали мне совсем недавно; вы просите меня что-нибудь рас¬
сказать; вот превосходный случай, и, принимая во вниманне
леность и бесплодие моего воображения, я не премину им
воспользоваться.
На прошлой неделе мне удалось наконец повстречаться
с Бернаром Мопра. Последний отпрыск этого семейства, он
давно уже порвал со своей гнусной родней, и в знак отвра¬
щения к воспоминаниям детства, разрушил фамильный за¬
294
мок. Бернар — один из самых уважаемых людей в округе;
живет он на равнине близ Шатору, в красивом деревенском
доме. Как-то раз очутился я неподалеку от этих мест с моим
другом, который его знал; когда я выразил желание пови¬
дать Бернара, друг тотчас же проводил меня к нему, посу¬
лив радушный прием.
Примечательная жизнь этого старика была мпе в общих
чертах известна; но я всегда испытывал горячее желание
узнать ее в подробностях и, главное, из его собственных уст.
Необычайная судьба его представлялась мне чуть ли не фи¬
лософской проблемой, ждущей разрешения, а потому я
с особым интересом присматривался к его чертам, повадкам,
ко всей окружающей его обстановке.
Бернару Мопра не менее восьмидесяти лет, но крепкое
Здоровье, прямой стан, твердая поступь и отсутствие каких
бы то ни было признаков старческой немощи позволяют дать
ему пятнадцатью — двадцатью годами меньше. Лицо его
могло показаться на редкость красивым, если бы не выра¬
жение суровости, которое невольно воскресило перед моим
взором тени его предков. Сдается, что внешне он походит
на них. Подтвердить это мог бы лишь он сам, — ведь ни я,
ни мой друг не знали никого из Мопра, — но как раз об
Этом мы и остерегались его расспрашивать.
Насколько мы заметили, слуги исполняли его приказания
с быстротой и точностью, необычайными для беррийцев.
И все-таки при малейшей видимости промедления он повы¬
шал голос, хмурил брови, еще очень черные, несмотря на
белоснежную гриву волос, и в нетерпении ворчал, что за¬
ставляло самых неповоротливых летать как на крыльях. Та¬
кие его повадки вначале неприятно меня поразили: я нахо¬
дил, что все это, пОясалуй, очень уж в духе Мопра; но оте¬
чески мягкое обращение Бернара со слугами минуту спустя,
а также их усердие, которое, на мой взгляд, отнюдь не было
внушено страхом, вскоре примирили меня со стариком. При¬
нял он нас, впрочем, с отменной учтивостью, изъясняясь са¬
мым изысканным образом. Обед уже подходил к концу,
когда по досадной случайности кто-то забыл притворить
дверь, и старик почувствовал, как снаруяш потянуло холо¬
дом; страшное проклятие, вырвавшееся у него, заставило
нас с другом удивленно переглянуться. Бернар Мопра это
заметил.
— Простите, господа, — обратился он к нам. — Я веду
себя как человек невыдержанный. Удивительно ли? Я ста¬
295
рая ветвь, по счастью отломившаяся от прогнившего дерева
и пересаженная на добрую почву, но все такая же узлова¬
тая и грубая, как дикий остролист — ее родоначальник.
А мне ведь больших трудов стоила моя нынешняя сдержан¬
ность и кротость. О, ежели б я смел, я бросил бы горький
упрек провидению, зачем оно отмерило мне жизнь столь же
скупо, как и прочим смертным! Кто лет сорок — пятьдесят
бился, чтобы из волка превратиться в человека, тот должен
прожить лишнюю сотню лет, дабы вкусить плоды своей по¬
беды. Но к чему мне жить? — грустно сказал старик. — Ее
уже нет, волшебницы, преобразившей меня, и она не может
порадоваться на дело рук своих. Ну что ж, давно пора кон¬
чать и мне!
Он обернулся и, поглядев на меня своими большими, на
редкость живыми глазами, продолжал:
— Так-то, милый юноша, я догадываюсь, что вас ко мне
привело: любопытствуете узнать мою историю? Подсаживай¬
тесь к очагу и будьте покойны: хоть я и Мопра, я не брошу
вас в огонь вместо полена. Вы доставите мне огромное удо¬
вольствие, ежели послушаете меня. Ваш друг подтвердит,
однако, что я говорю о себе не очень охотно: частенько
боишься столкнуться с глупцом. Но о вас я наслышан, знаю,
что вы за человек и чем занимаетесь: вы наблюдатель и
рассказчик; стало быть, уж не взыщите, любопытны и болт¬
ливы.
Он расхохотался, я тоже принужденно засмеялся, начи¬
ная опасаться, что он над нами издевается; невольно вспом¬
нились мне проделки его деда, который так зло потешался
над любопытными простофилями, дерзавшими к нему загля¬
нуть. Но старик дружелюбно взял меня под руку и, усадив
за стол, где стояли чашки, поближе к пылавшему камину,
сказал:
— Не сердитесь; в мои лета трудно излечиться от склон¬
ности подшучивать, которая у всех Мопра в крови; но шучу
я совсем беззлобно. Откровенно говоря, я рад вас видеть
и поведать вам историю моей жизни. Человек, настрадав¬
шийся так, как я, заслуживает правдивого летописца, кото¬
рый уберег бы память о нем от любых упреков. Так слу¬
шайте же меня и пейте свой кофе.
Я молча подал ему чашку; он отстранил ее с улыбкой,
казалось говорившей: «Оставим это для вашего изнеженного
поколения».
И начал сбой рассказ такими словами.
296
I
— Бы живете неподалеку от Рош-Мопра, и вам, должно
быть, не раз случалось проходить мимо его развалин; нет
надобности поэтому их описывать. Могу лишь сказать, что
прежде обитель эта была куда менее привлекательна, не¬
жели теперь. В тот день, когда я приказал сорвать с нее
кровлю, солнце впервые озарило серые углы, где протекало
мое детство, и ящерицы, которым уступил я это жилище,
чувствуют себя там куда привольнее, нежели я в те времена;
они по крайней мере видят дневной свет и могут согреть
холодное тело в лучах полуденного солнца.
Были в роду Мопра старшая и младшая ветвь. Я при¬
надлежу к старшей. Дед мой, тот самый Тристан Мопра, что
промотал свое состояние и опозорил имя, был до того сви¬
реп, что о нем и поныне рассказывают всяческие небылицы.
Крестьяне верят и по сию пору, будто дух Тристана Мопра
вселяется то в колдуна, указующего злодеям путь к селе¬
ниям Варенны, то в старого зайца-беляка, который перебе¬
гает дорогу человеку, задумавшему недоброе. Когда я по¬
явился на свет, единственным представителем младшей ветви
Мопра был господин Юбер де Мопра, прозванный «кавале¬
ром», ибо он некогда принадлежал к мальтийскому ордену
и был столь же добр, сколь его кузен был злобен. Будучи
младшим в семье, он обрек себя на безбрачие; но когда все
братья и сестры господина Юбера умерли, он попросил осво¬
бодить его от принятого им на себя обета и за год до моего
рождения женился. Прежде чем изменить столь решительно
свой образ жизни, он, говорят, приложил немало стараний,
пытаясь найти среди мужчин старшей ветви достойного на¬
следника, способного возвысить пришедшее в упадок имя
Мопра и сохранить состояние, процветавшее в руках пред¬
ставителей младшей ветви. Пытался он также привести в по¬
рядок дела своего двоюродного брата Тристана и не раз
умиротворял его заимодавцев. Но, убедившись, что своими
благодеяниями лишь поощряет семейные пороки, а взамен
уважения и признательности никогда не встречает ничего,
кроме затаенной ненависти да самой злобной зависти, он
порвал всякие отношения со своими родичами и, невзирая
на преклонный возраст (ему было за шестьдесят), женился,
рассчитывая иметь наследников. У него родилась дочь, а за¬
тем с надеждой на потомство ему пришлось проститься, ибо
Ескоре жена его умерла от тяжкой болезни, которую врачи
297
назвали заворотом кишок. Господин Юбер де Мопра покинул
Эти края и лишь изредка навещал свои владения, располо¬
женные в шести лье от Рош-Мопра, на краю Варенны, у
Фроманталя. Это был человек разумный, справедливый и
просвещенный: отец его, следуя духу времени, дал ему обра¬
зование, что отнюдь не лишйло господина Юбера ни твердо¬
сти характера, ни отваги; подобно своим предкам, он с гор¬
достью носил рыцарское прозвище Сорвиголова, наследствен¬
ное в старинном роду Мопра. Что касается представителей
старшей ветви, они показали себя с самой дурной стороны
и столь прочно сохранили разбойничьи феодальные навыки,
что получили прозвище «Мопра-душегубы». Отец мой, стар¬
ший из сыновей Тристана, один только был женат. Я един¬
ственный его отпрыск. Следует сообщить вам здесь об одном
обстоятельстве, которое стало мне известно много позднее.
Узнав о моем рождении, Юбер де Мопра просил моих роди¬
телей отдать ребенка ему на воспитание; он Готов был, если
предоставят ему полную свободу, сделать меня своим на¬
следником. Но тут отца моего случайно убили на охоте, а
дед отклонил предложение Юбера, заявив, что его сыновья —
единственные законные наследники младшей ветви рода й
он всеми силами воспротивится тому, чтобы имение было
отказано мне. Тем временем у Юбера родилась дочь. Но
когда семь лет Спустя жена его умерла, не оставив ему дру¬
гих детей, желание увековечить родовое имя, свойственное
тогда всякому дворянину, побудило его вторично обратиться
моей матери с тою же просьбой. Не знаю, что она ему
ответила: мать моя в ту пору занемогла и вскоре скончалась.
Деревенские врачи и у нее установили заворот кишок. По¬
следние два дня жизни моей матушки дед не оставлял ее.
Меня что-то познабливает... Налейте-ка стакан испан¬
ского... Да нет, ничего — это со мной бывает; как начну
все вспоминать, не по себе становится. Пройдет!
Он залпом осушил стакан вина, а за ним и мы, ибо,
вглядываясь в его суровое лицо, слушая бессвязную, отрыви¬
стую речь, мы тоже ощутили какой-то холодок. Бернар про¬
должал:
— Итак, семи лет я остался сиротой. Дед дочиста огра¬
бил матушкин дом, унес все деньги и все тряпки, какие
только можно было унести, остальное бросил, заявив, что
не желает иметь дела с «законниками»; не дожидаясь, когда
покойница будет предана погребению, он схватил меня за
шиворот и кинул на круп своего коня, приговаривая: «Ну
298
что ж, воспитанничек, едем! Да смотри не реви —нежни¬
чать я с тобою не стану».
И в самом деле, уже через несколько минут он изрядно
отстегал меня хлыстом, отчего я не только перестал реветь,
но весь съежился, подобрался, словно черепаха под панци¬
рем, и всю дорогу не смел дохнуть.
Тристан Мопра, высокий, костлявый старик, был косо¬
глаз. Я и сейчас вижу его как живого. Тот вечер оставил
по себе неизгладимую память. Все страхи, навеянные мате¬
ринскими рассказами о гнусном свекре и его сыновьях-душе-
губах, внезапно стали явью. Помнится, сквозь густую чащу
деревьев временами проглядывала луна. Конь у деда моего
был такой же сильный, жилистый и злой, как он сам. При
каждом ударе хлыста жеребец становился на дыбы, а хозяин
его на удары не скупился. Конь стрелой перелетал через
овраги и ручьи, которыми вдоль и поперек изрезана Варенна.
При каждом толчке я терял равновесие и в страхе цеплялся
за лошадиную сбрую или дедовскую куртку. Старик же столь
мало обо мне тревожился, что, наверно, не дал бы себе
труда меня подобрать, если бы я упал. Иногда, заметив мой
испуг, он начинал надо мною насмехаться и, желая припуг¬
нуть сильнее, снова заставлял коня подыматься на дыбы.
Десятки раз малодушие охватывало меня, я готов был раз¬
жать руки, упасть навзничь, но врожденная жажда жизни
мешала мне поддаться приступу минутного отчаяния. Нако¬
нец около полуночи дед резко осадил коня перед неболь¬
шими стрельчатыми воротами, и тотчас подъемный мост
взвился позади нас. Я обливался холодным потом; дед снял
меня с лошади и швырнул на руки какому-то отвратитель¬
ному хромому верзиле, а тот потащил в дом; так я попал
в Рош-Мопра; верзила же оказался моим дядей Жаном.
Дед мой и восемь его сыновей были последышами уже
почти исчезнувшей в ту пору у нас в провинции породы
мелких феодальных тиранов, которые в течение стольких
ьеков наводняли и разоряли Францию. Прогресс, стреми¬
тельно шествовавший навстречу великим революционным
схваткам, все успешнее сметал со своего пути узаконенный
разбой и бесчинства феодалов. Лучи просвещения, какое-то
подобие хорошего вкуса, смутное отражение галантных нра¬
вов двора, а может быть, и предчувствие близкого и гроз¬
ного пробуждения народа, проникали и в старинные замки
и в полудеревенские усадьбы мелких дворянчиков. Даже в
самых глубинных провинциях страны, по причине своей
299
отдаленности наиболее отсталых, чувство социальной спра¬
ведливости начинало одерживать верх над варварскими обы¬
чаями. Не один бездельник вынужден был, вопреки дворян¬
ским привилегиям, умерить свой норов. Кое-где крестьяне,
доведенные до крайности, жестоко расправлялись со своими
господами; суды же и не пытались вмешиваться в э™ дела,
а родичи пострадавших не осмеливались требовать воз¬
мездия.
Несмотря на такое брожение умов, дед мой долгое время
бесчинствовал в наших краях, не встречая никакого проти¬
водействия. Но он был обременен большой семьей, а каждый
из его сыновей, как и он сам, наделен был множеством по¬
роков; заимодавцы стали наконец преследовать моего деда
и докучать ему, уже не страшась его угроз и, более того,
угрожая ему самому. Теперь приходилось думать, как
ускользнуть от судебного пристава, как избежать поминут¬
ных стычек, в которых, несмотря на свою многочисленность,
единодушие и богатырскую силу, Мопра уже не могли по¬
хвастать превосходством, ибо весь народ принял сторону их
врагов и каждый почитал своим долгом ополчиться против
Мопра. Тогда Тристан, собрав вокруг себя весь свой выво¬
док, подобно тому как вепрь, уцелев после охоты, собирает
разбежавшихся кабанят, удалился в свой замок и, подняв
мост, заперся там вместе с дюжиной поселян-браконьеров и
беглых солдат, бывших у него в услужении; как и Тристан,
они оказались вынуждены, по его выражению, «уйти от све¬
та» — искать надежного пристанища за крепостными сте¬
нами. На площадке перед замком составили в козлы охот¬
ничьи ружья, карабины, мушкеты, снесли туда колья и те¬
саки, а привратнику отдали приказ подпускать на расстоя¬
ние ружейного выстрела не более двух человек.
С того дня Мопра и его сыновья порвали с законами
общества, как порвали они раньше с законами нравствен¬
ности. Они превратились в шайку разбойников. Преданные
и верные им браконьеры снабжали замок дичью, сами же
Мопра взимали незаконные поборы с окрестных хуторов.
Крестьяне наши, как вы знаете, не трусы (вовсе нет!), но
робки и уступчивы то ли из равнодушия, то ли по причина
недоверия к законам, в которых они искони ничего не смыс¬
лили, да и поныне разбираются с грехом пополам. Ни одна
из французских провинций не питала такой приверженности
к обычаям старины, ни одна не терпела насилия феодалов
дольше, нежели наша. Нигде, может статься, титул сеньера
300
не сохранялся за иными владельцами замков до самого по¬
следнего времени, и нигде нельзя с такой легкостью напу¬
гать жителей нелепыми, вздорными политическими слухами,
как у нас. В то время среди глухих, отрезанных от внешнего
мира деревень единственным на всю округу могущественным
родом были Мопра; они без труда убедили своих вассалов,
что крепостное право будет восстановлено и смутьяны полу¬
чат по заслугам. Крестьяне поколебались, тревожно прислу¬
шиваясь к голосам одиночек, призывавших отстаивать сво¬
боду, поразмыслили и сочли за благо покориться. Денег
Мопра не требовали. Звонкая монета — это то, что здеш¬
нему крестьянину труднее всего добыть и что всего досаднее
выпустить из рук даже тогда, когда ему предлагают возме¬
стить долг не деньгами, а продуктами сельскохозяйственного
труда на вдвое большую сумму. Излюбленная его поговор¬
ка — «дороже денег нет ничего»: ведь деньги для него — это
не только затрата физической энергии, но средство обмена и
общения с людьми за пределами его деревни; они достаются
на рынке ценой напряжения всех духовных сил, которое
заставляет крестьянина позабыть о привычной нерадивости;
одним словом, добывание денег — труд умственный, то
есть для крестьянина труд самый тягостный, самый хло¬
потливый.
Хорошо зная местные нравы и не очень нуждаясь в день¬
гах, поскольку платить долги они не собирались, Мопра взи¬
мали оброк лишь натурой. Поборы шли с кого каплунами, с
кого телятами, с того зерном, с другого кормом для скота
и так далее. Обирали Мопра с умом, требуя от каждого
лишь то, что он мог дать, не урезая себя сверх меры; всем
сулили они покровительство и помощь и до известной сте¬
пени держали слово. Они истребляли волков и лис, укры¬
вали беглых и, запугивая сборщиков соляного налога и по¬
датных чиновников, помогали обкрадывать казну.
Пользуясь легковерием бедняков, Мопра внушали им
ложные представления относительно их истинных выгод,
развращали простой люд, искажая понятия нравственного
достоинства и естественной свободы. Все население края
вслед за Мопра порвало с законностью, а чиновников, при¬
званных стоять на страже порядка, застращали до того, что
спустя несколько лет здесь и вовсе позабыли о соблюдении
законов.
Итак, хотя неподалеку от этих мест Франция быстро
шагала к раскрепощению неимущих классов, Варенна
301
стремительно катилась вспять, к исконной тирании местных
дворянчиков. Тем сподручнее было Мопра совращать бедня¬
ков: якобы опростившись, они подчеркивали свое отличие о г
местных дворян, сохранявших высокомерные повадки вре¬
мен былого могущества. Дед мой не упускал случая внушить
крестьянам такую же ненависть к своему кузену Юберу де
Мопра, какую питал к нему сам. Ведь тот принимал своих
крестьян, сидя в кресле, пока они стояли перед ним с непо¬
крытой голового, а Тристан Мопра сажал их за стол и распи¬
вал с ними винцо, которое они ему приносили в качестве
добровольного даяния. Глубокой ночью слуги выпроваживали
мертвецки пьяных гостей, и лес, озаренный светом факелов,
оглашали непристойные песни. Распутство окончательно
разлояшло крестьян. В каждой семье у разбойников Мопра
были наложницы, и все терпели это, находя в этом выгоду
или нее, как ни прискорбно сознаться, удовлетворение сво¬
ему тщеславию. Разбросанность крестьянских усадеб благо¬
приятствовала пороку: ни шума, ни огласки. Будь тут хоть
маленькая деревушка, в ней зародилось бы и одержало верх
общественное мнение; здесь же были только рассеянные
окрест лачуги да уединенные мызы; степи и лесные засеки
пролегали между одинокими домишками, так что в одной
семье не знали, что делается в другой. А соблазн могущест¬
веннее совести. Бесполезно говорить, какими узами порока
господа были связаны с рабами: распутство, лихоимство и
мотовство служили примером и наставлением моей юности;
а жилось в замке превесело. Мопра издевались над право¬
судием, не платили заимодавцам ни процентов, ни долгов;
судейских же, когда те осмеливались предъявить повестку
с вызовом в суд, избивали; стражников, если те ^подъезжали
слишком близко к замковым башням, обстреливали из бой¬
ниц. На суды они призывали чуму, на глашатаев новой фи¬
лософии — голодуху, на представителей младшей ветви
Мопра — погибель, и все это с видом паладинов XII века.
Дед мой то и дело похвалялся своей родословной и удалью
предков; он сокрушался о добрых старых временах, когда
сеньеры располагали орудиями пытки, подземными темни¬
цами, а главное — пушками. Мы же были вооружены только
вилами, дубинками да скверной кулевриной, из которой,
впрочем, дядя Жан весьма метко попадал в цель; этого было
достаточно, чтобы держать в почтительном страхе всю окру¬
гу с ее слабосильным воинством.
302
II
Старик Мопра был коварным и хищным зверем — чем-то
средним между рысью и лисой. Природное красноречие и
некоторый лоск, приданный воспитанием, помогали -ему
в его плутнях. Он вел себя подчеркнуто учтиво, но в сред¬
ствах убеждения, особенно для тех, кому хотел отомстить,
недостатка не испытывал. Заманив жертву к себе, Тристан
очень жестоко с ней расправлялся; обратиться же в суд по¬
терпевший не мог за отсутствием свидетелей. Зл°Действа
свои Мопра вершил с такою ловкостью, что ошеломил всех
в округе, внушив соседям чувство, весьма похожее на почте¬
ние. Схватить преступЕика за пределами его берлоги не
удавалось, хотя он и выходил из нее без видимых предосто-
рояшостей. В этом человеке жило какое-то злое начало, и
сыновья, не питавшие к нему любви, поскольку были ка нее
неспособны, беспрекословно и слепо покорялись власти его
ненавистного превосходства. Он умел вызволить их из самой
отчаянной переделки; когда же затворников зэмка начинала
томить скука, витавшая под оледеневшими сводами, вообра¬
жение этого свирепого шутника изобретало забавы, вполне
достойные воровского притона. Случалось, подвернется под
руку братьям Мопра какой-нибудь жалкий нищенствующий
монах — вот туг-то они и позабавятся, всячески стращая его
и мучая: либо подпалят бороду, либо спустят на веревке в
колодец и будут ни живого, ни мертвого там держать, пока
не заставят спеть непристойную песенку или произнести ка¬
кие-нибудь кощунственные слова. Вся округа знала о зло¬
ключении пристава и четырех судебных исполнителей: их
гостеприимно препроводили в замок и оказали им там наи¬
любезнейший и весьма пышный прием. Дед мой притво¬
рился, что добровольно подчиняется судебному постановле¬
нию, он охотно помог составить опись всей движимости, ка¬
кая была назначена к продаже за долги; когда лее подали
обед и королевские служаки уселись за стол, Тристан сказал
судебному приставу:
— Ах ты господи! Совсем позабыл! Есть у меня на ко¬
нюшне еще одна кляча; не бог весть что, да как бы вас не
упрекнули, ежели вы не упомянете ее в вашей описи; вижу,
вы человек почтенный, не хочется вводить вас в заблужде¬
ние. Ступайте-ка за мною да взгляните на нее, это займет
не более минуты.
303
Пристав доверчиво последовал за хитрецом; у входа в
конюшню Мопра, который шел впереди, предложил чинов¬
нику просунуть голову в дверь и заглянуть внутрь. Желая
проявить снисходительность при исполнении служебного
долга и не придираться к мелочам, пристав так и поступил;
но тут Мопра резко захлопнул дверь и с такою силой при¬
щемил створкой шею чиновника, что у несчастного захва¬
тило дух. Полагая, что судейский достаточно наказан, Три¬
стан снова распахнул дверь, с отменной учтивостью попро¬
сил извинения за оплошность и предложил потерпевшему
руку, дабы проводить его к столу. Отказаться судейский
счел неуместным. Но, едва вернувшись в зал, где находились
его собратья, он упал на стул и, указывая на свое мертвен¬
но-бледное лицо и ссадины на шее, стал жаловаться на под¬
строенную ему ловушку и требовать правосудия. Тут мой
дед проявил присущее ему коварство и, глумясь над своей
жертвой, разыграл предерзкую комедию. Приняв достойный
вид, он стал упрекать судейского, что тот возвел на него
напраслину; дед утверждал это с притворной учтивостью и
кротостью, призывая гостей в свидетели своего безупречного
поведения; он радушно угостил судейских великолепным
обедом и, умоляя простить ему скромный прием, сослался
на стесненные обстоятельства. Бедняга пристав не посмел
отказаться: полумертвый от боли, он вынужден был отобе¬
дать. Мопра же до такой степени одурачил своими завере¬
ниями его собратьев, что те, сочтя пристава сумасшедшим
и лгуном, продолжали весело попивать винцо да закусывать.
Покинули они Рош-Мопра вдребезги пьяные, вознося хвалу
владельцу замка и насмехаясь над пострадавшим, а тот,
едва успев сойти с лошади, испустил дух на пороге своего
дома.
Гордость и опора старика Мопра, восемь его сыновей все
в равной мере походили на него как физической силой, так
и грубостью нрава; все они — кто в большей, кто в меньшей
степени — отличались отцовской хитростью и злобной на¬
смешливостью. Надо сказать, что это были настоящие него¬
дяи, способные на любое злодеяние, и совершенные тупицы,
когда дело касалось благородных мыслей или добрых
чувств; была в них все же своего рода отчаянная отвага, не
лишенная в моих глазах некоего величия. Но пора вам рас¬
сказать о себе, о том, как складывался мой характер в нед¬
рах той мерзкой трясины, куда господу богу угодно было
меня погрузить, едва я вышел из младенческого -возраста.
304
Я солгал бы, повествуя о годах моего детства, когда бы,
стремясь вызвать у вас сострадание, стал утверждать, что
родился с благородными задатками, с чистой и непорочной
душой. Не ведаю, сударь, было ли это так. Быть может,
есть непорочные души, быть может, нет; ни зам, да и ни¬
кому другому никогда этого не узнать. Как ответить на во¬
прос: заложены ли в нас неодолимые склонности и способно
ли воспитание только изменить их или. же ему дано их
искоренить? Что до меня, я не решусь об этом судить: я
не метафизик, не психолог, не философ; но я прожил
страшную жизнь, господа, и, будь я законодателем, я по¬
велел бы вырвать язык или отрубить руку всякому, кто
осмеливается проповедовать устно или письменно, что свой¬
ства человеческого характера предопределены и столь же
мало поддаются перевоспитанию, как тигр с его плотоядно¬
стью. Господь уберег меня от подобного заблуждения.
Могу только вам сказать, что, не обладая, быть может,
от природы достоинствами матушки, я унаследовал от нее
добрые правила. Уже в детстве бывал я неистов — и то было
неистовство мрачное и непобедимое: в ярости я становился
слеп и жесток, перед лицом опасности — малодушно подо¬
зрителен, а в борении с нею — безрассудно отважен; иначе
говоря, я был робок и в то же время смел, потому что был
жизнелюбив. Мать одна только умела совладать с моим воз¬
мутительным упрямством, и я покорялся ей не рассуждая,
ибо сознание мое весьма отстало в своем развитии, — по¬
корялся, словно под действием магнетической силы. Лишь
ее материнской власти, да еще власти другой женщины,
которая повлияла на меня впоследствии, было бы, да и ока¬
залось довольно, чтобы наставить меня на путь истинный.
Но мать я потерял прежде, нежели она. успела всерьез меня
чему-нибудь научить; когда же я попал в Рош-Мопра, зло¬
деяния, которые там совершались, способны были вызвать
во мне лишь бессознательное отвращение, возможно, слиш¬
ком слабое, если бы к нему не примешивался страх.
Но я от всей души благодарю небо за муки, которые
там претерпел, в особенности же за ту ненависть, какую
питал ко мне дядя Жан. Несчастье уберегло меня от равно¬
душия ко злу, страдания научили ненавидеть злодеев.
Самым отталкивающим из всего выводка Мопра был, ко¬
нечно, Жан. Когда-то он упал с лошади и остался калекой;
невозможность совершать такие же злодейства, как братья,
озлобила его до чрезвычайности. Когда все отправлялись на
11 Ж. Санд, т. 3
305
промысел, он поневоле оставался дома, потому что ездить
верхом не мог. Единственной его отрадой были легкие стыч¬
ки с вооруженными стражниками, когда те время от вре¬
мени, как бы для очистки совести, бесплодно осаждали за¬
мок. Укрывшись за нарочно устроенным каменным брустве¬
ром, Жан спокойно посиживал у кулеврины и, по его сло¬
вам, вновь обретал утраченные им по причине безделья сон
и аппетит, лишь когда ему удавалось подстрелить какого-
нибудь стражника. Бывало, и не дожидаясь нападения, вска¬
рабкается он на свою излюбленную площадку позади бру¬
ствера и сидит, словно кот, подстерегающий добычу; едва
завидит он вдали случайного прохожего, как начинает изо¬
щряться в меткой стрельбе, пока не заставит того повернуть
вспять. Это называлось у Жана «убрать мусор с дороги».
Я был еще слишком мал, чтобы ездить с дядьями на
охоту и участвовать в грабежах, и так уж случилось, что
Жан сделался моим опекуном и наставником, иначе гово¬
ря — тюремщиком и палачом. Не стану подробно описывать
вам свое адское существование. Повинуясь жестоким прихо¬
тям ртого чудовища, я почти десять лет кряду терпел голод
и холод, брань, заточение и побои. Развратить меня ему не
удалось, отчего он жестоко меня возненавидел. А уберег
меня от мерзких соблазнов крутой, строптивый и дикарский
нрав. Для добродетели мне, быть может, твердости и не хва¬
тало, но для ненависти ее было, слава богу, достаточно.
Я скорее дал бы себя четвертовать, нежели согласился
угождать моему тирану. Так я и вырос, не постигнув преле¬
сти порока. Однако яг понятия мои об общественном устрой¬
стве были настолько необычны, что ремесло моих дядюшек
само по себе не внушало мне отвращения. Воспитанный в
стенах Рош-Мопра и постоянно находясь на осадном поло¬
жении, я, как вы легко можете себе представить, разделял
воззрения, достойные какого-нибудь вооруженного наемника
времен феодального варварства. То, что другие люди за
пределами нашего логова называли убийством, грабежом и
мучительством, меня учили именовать сражением, победой и
одолением врага. Вся история человечества сводилась для
меня к рыцарским легендам и балладам, которые вечерами
слышал я от деда, когда у него выдавалось немного време¬
ни, чтобы заняться, как он это называл, моим воспитанием;
если же я задавал ему какой-нибудь вопрос касательно на¬
ших дней, он отвечал, что времена очень переменились, что
все французы стали изменниками и предателями, что они
308
застращали королей и те трусливо отвернулись от дворянст¬
ва, а оно, в свою очередь, малодушно отреклось от своих
привилегий и позволяет мужикам устанавливать законы.
Я слушал, с удивлением, почти с негодованием взирая на
воссозданную им картину нашей эпохи, еще для меня не-
постижимой. Дед мой не был силен в истории: никаких
книг в Рош-Мопра не водилось, за исключением романа о
сыновьях Эмона и нескольких хроник подобного же рода,
привезенных нашими слугами с какой-нибудь местной яр¬
марки. Из хаоса моего невежества в сознании всплывали
только три имени: Карл Великий, Людовик XI и Людо¬
вик XIV, ибо, толкуя о попранных правах дворянства, дед
мой часто называл эти имена. Я же, честно говоря, путал
всех королей и далеко не был уверен, что дед мой и вправду
не знавал Карла Великого, так как упоминал оп о нем чаще
и охотнее, нежели о ком-либо другом.
Деятельная натура заставляла меня восхищаться воинст¬
венными подвигами дядюшек, и я испытывал великую охоту
разделить с ними эти подвиги; но в то же время холодная
жестокость, которую обнаруживали Мопра, возвращаясь из
походов, вероломство, с каким они заманивали к себе ка¬
кого-нибудь простофилю, вымогая у него выкуп или подвер¬
гая его пыткам, вызывали у меня странное, тягостное чув¬
ство; говоря откровенно, я и ныне с трудом могу в нем
разобраться. Нравственных устоев у меня не было никаких,
и неудивительно, если б я примирился с правом сильного,
узаконенным в Рош-Мопра; но унижения и страдания, ко¬
торым подвергал меня во имя этого права дядя Жан, учили
не мириться с произволом. Признавая лишь право смелого,
я от всей души презирал тех пленников Рош-Мопра, что,
убоявшись смерти, покупали себе жизнь ценою бесчестия.
Лишения и пытки, какие терпели здесь узники — порою жен¬
щины и дети, находили на мой взгляд, свое единственное
объяснение в кровожадности Мопра. Не знаю, были ли мне
доступны добрые чувства, они ли внушили мне сострадание
к жертвам; одно несомненно: я испытывал ту невольную
Эгоистическую жалость, что, преобразившись в чувство более
возвышенное и благородное, превращается у людей цивили¬
зованных в милосердие. Ведь по малейшей прихоти моих
утеснителей я тоже мог подвергнуться любым пыткам; по¬
этому, несмотря на мою внешнюю грубость, сердце содро¬
галось у меня от страха и омерзения, тем более что, заметив,
11*
307
как я бледнею при виде гнусных истязаний, Жан насмеш¬
ливо приговаривал:
— Вот так я и с тобою разделаюсь, если не будешь
слушаться.
Знаю одно: от всех этих мерзостей мне становилось не¬
вмоготу, кровь застывала в жилах, горло сжимала спазма,
и я убегал, боясь испустить вопль, подобный тем, что раз¬
дирали мой слух. Ко со временем я огрубел, впечатлитель¬
ность притупилась, а привычка помогла скрывать то, что
именовали моим малодушием. Я стыдился этих признаков
слабости и принуждал себя улыбаться тою же хищной
улыбкой, какую я видел на лицах моих родичей. Но мне
никак не удавалось подавить судорожный трепет, временами
пробегавший по моим членам, и смертельный холод, про¬
никавший в мои жилы всякий раз, как повторялись эти тя¬
гостные сцены. Непостижимое смятение охватывало меня
при виде женщин, которых то приводили, то волокли насиль¬
но под кровлю Рош-Мопра. Юношеский пыл пробуждался во
мне, и я с вожделением глядел на добычу моих дядей; но
к вожделению, которое зарождалось во мне, примешивалась
невыразимая тоска. В глазах всех, кто меня окружал, жен¬
щины были презренными существами; тщетно, когда жажда
наслаждения искушала меня, пытался я отогнать от себя
Эту мысль. В голове у меня все мешалось, а взбудоражен¬
ные нервы придавали моим ощущениям болезненное неистов¬
ство.
Надо признаться, что нравом природа наделила меня
столь же крутым, как моих сородичей; если же сердцем я и
был добрее, то повадки у меня были не менее наглые, а
забавы не менее грубые. Небесполезно будет рассказать
Здесь об одном происшествии, рисующем мою юношескую
запальчивость, тем более что последствия его оказали влия¬
ние на всю мою дальнейшую жизнь.
III
В трех лье от Рош-Мопра, по дороге к Фроманталю, вы,
должно быть, заметили в лесной чаще одинокую старую
башню, знаменитую трагической кончиной какого-то узника:
лет сто тому назад не в меру ретивый палач, проезжая
мимо и желая угодить сеньеру из рода Мопра, счел за благо
повесить арестанта без суда и следствия.
308
Уже задолго до того времени, о котором я веду речь,
башня Газо угрожала превратиться в развалины и потому
пустовала; она числилась государственным владением, и в
ней — не столько из милосердия, сколько по забывчивости —
позволили ютиться старику поселянину, человеку весьма
странному, жившему в полном одиночестве и известному
в округе под именем папаши Пасьянса.
— О нем говорила мне бабка моей кормилицы, — вста¬
вил я, — она считала его колдуном.
— Вот-вот, и раз уж мы коснулись этого предмета, сле¬
дует пояснить вам, что за человек был Пасьянс, — ведь мне
еще не раз случится упомянуть о нем в моем рассказе, а
довелось мне его узнать весьма близко.
Пасьянс был деревенский философ. Небо наделило его
светлым умом, но образования ему не хватало; по воле не¬
ведомого рока ум его решительно восставал даже против
той малости знаний, какие удалось ему приобрести. Так,
будучи в И-ской школе кармелитов, он не проявил даже ви¬
димости прилежания и убегал с уроков куда охотнее, не¬
жели кто-либо из его сверстников. То был человек по при¬
роде своей весьма созерцательный, беспечный и кроткий, но
гордый и одержимый неистовой страстью к независимости.
Пасьянс верил в бога, но враждовал со всякой обрядностью,
был строптив, весьма задирист и крайне нетерпим к лицеме¬
рам. Монастырские обычаи оказались не по нем, и стоило
Пасьянсу разок-другой поговорить с монахами по душам —
его выгнали из школы. С тех пор сделался он злейшим вра¬
гом, как он выражался, «монашеской шатии» и открыто стал
на сторону священника из Брианта, которого обвиняли в
янсенизме. Однако и священнику обучение Пасьянса удава¬
лось не лучше, нежели монахам. При всей своей богатыр¬
ской силе и большой любознательности, молодой крестьянин
проявлял непреодолимое отвращение к какому бы то ни было
ТРУДУ — как физическому, так и умственному. Он придержи¬
вался своей самобытной философии, и оспаривать его доводы
священнику было трудно. «Раз потребности у тебя уме¬
ренные, то и деньги тебе ни к чему, а раз нужды в деньгах
нет, так и работать незачем», — утверждал Пасьянс. При¬
мером служил он сам: в том возрасте, когда страсти кипят,
он соблюдал суровое воздержание — не пил ничего, кроме
воды, ни разу не переступил порог кабачка, вовсе не умел
танцевать, с женщинами был всегда до крайности робок и
неуклюж; да, впрочем, его странности, равно как суровый
309
вид и слегка насмешливый ум ничуть им не нравились.
И, словно радуясь, что за нелюбовь он может отплатить им
презрением, или же находя утешение в мудром воздержа¬
нии, он, как некогда Диоген, любил поносить суетные на¬
слаждения ближних, а если иной раз во время деревенского
празднества и видели его на гулянье, он отделывался какой-
нибудь безобидной остротой, в которой явственно прогляды¬
вал неколебимо здравый смысл. Нравственная нетерпи¬
мость его проявлялась иной раз в желчных выходках, а
речи наводили уныние или же пугали людей с нечистой со¬
вестью. Это создавало ему злейших врагов; ярые ненавист¬
ники Пасьянса или простаки, изумленные его чудачествами,
закрепили за ним славу колдуна.
Я неточно выразился, сказав, что Пасьянсу не хватало
образования. Ум его, жаждавший постигнуть великие тайны
природы, стремился все схватить мгновенно. Уже на первых
порах священник-янсенист, дававший ему уроки, был до
чрезвычайности смущен и напуган дерзновенностью уче¬
ника, который осыпал его градом смелых вопросов и блиста¬
тельных возражений; учитель вынужден был тратить столько
красноречия, дабы успокоить и обуздать ученика, что у него
не хватило времени преподать Пасьянсу грамоту, и в итоге
десятилетнего обучения, которое всякий раз прерывали то
ли по прихоти, то ли по необходимости, он так и не вы¬
учился читать. Потея от натуги, он с трудом разбирал пол¬
странички в час, да и то вряд ли понимал смысл большие
ства слов, выражающих отвлеченные понятия. И все же эти
понятия вошли в его плоть и кровь — вы убеждались в этом,
видя, слыша Пасьянса; а ведь просто чудо, как умел он пе¬
редать их своим деревенским, одушевленным варварской
поэзией языком! Слушая его, вы не знали, то ли восхи¬
щаться вам, то ли смеяться над ним.
Он яге, всегда сосредоточенный, всегда независимый, не
желал сколько-нибудь считаться с логикой. Стоик по при¬
роде и по убеждению, он страстно проповедовал отказ от
суетных благ и, неколебимый в своем отречении, наголову
разбивал бедного священника; в этих-то спорах, как часто
говаривал мне Пасьянс в последние годы жизни, он и при¬
обрел свои философские познания. Пытаясь устоять под
ударами его мощной, как таран, самобытной логики, янсе-
нист вынужден был ссылаться на свидетельства всех отцов
церкви, противопоставляя им, а зачастую и подкрепляя ими,
доктрины всевозможных ученых и мудрецов древности.
310
Круглые глаза Пасьянса, по собственному его выражению,
«вылезали на лоб», слова замирали на устах, и, радуясь, что
он может познавать без усилий, не давая себе труда изу¬
чать, он заставлял священника подолгу втолковывать себе
воззрения и описывать жизнь какого-либо великого мысли¬
теля. Видя, что Пасьянс молчит и весь — внимание, против¬
ник торжествовал; но в ту минуту, когда священнику каза¬
лось, что ему удалось привести этот мятежный ум к по¬
корности, Пасьянс, заслышав, как деревенские часы бьют
полночь, подымался и, сердечно прощаясь с хозяином, кото¬
рый провожал его до крыльца, ужасал его каким-нибудь
лаконичным, но едким замечанием, смешивая в одну кучу
святого Иеронима, Платона и Евсевия, Сенеку, Тертуллиана
и Аристотеля.
Священник не желал признаться самому себе в умствен¬
ном превосходстве своего невежественного слушателя. И все
же его до чрезвычайности удивляло, что, проводя с этим
крестьянином немало зимних вечеров у камелька, он не
испытывает ни утомления, ни скуки; он недоумевал, почему,
беседуя с деревенским учителем или даже настоятелем мо¬
настыря, сведущими в латыни и в греческом, он неизменно
либо ощущает скуку, либо замечает их неправоту. Зная»
какой высоконравственный человек Пасьянс, священник объ¬
яснял его неотразимую силу властным, всепокоряющим оба¬
янием добродетели. И каждый вечер смиренно каялся он
перед богом, что в споре с учеником недостаточно твердо
придерживается христианских догматов. Ангелу-хранителю
своему он признавался, что, гордый своею ученостью, до¬
вольный благочестивым вниманием слушателя, несколько
увлекается мыслью за пределы религиозных наставлений:
слишком охотно ссылается на светских авторов и даже ис¬
пытывает опасное удовольствие, прогуливаясь со своим уче¬
ником по полям древности и срывая цветы язычества, не
окропленные святою водой крещения, аромат коих вдыхать
с таким восторгом служителю церкви не подобает.
Пасьянс преданно любил священика: то был единствен¬
ный его друг, единственный, кто связывал его с людьми,
единственный, кто, держа перед ним светоч науки, приобщал
его к богу. Крестьянин сильно преувеличивал ученость сво¬
его наставника. Ему было невдомек, что даже люди самые
просвещенные и сведущие зачастую представляют себе пре¬
вратно или не представляют вовсе путь развития человече¬
ского познания. Пасьянс был бы избавлен от жестокого
311
душевного смятения, если бы мог быть уверен, что учитель'
его часто ошибается и что виною тому сам человек, а не истина
как таковая. Не подозревая того и видя, что пековой опыт
не отвечает врожденному чувству справедливости, Пасьянс
всем существом своим ушел в мечты; живя в одиночестве,
бродя по окрестностям в любое время дня и ночи, погру¬
жаясь в размышления, столь несвойственные людям его со¬
словия, он давал все более оснований верить басням, утвер¬
ждавшим за ним славу колдуна.
Священника в монастыре не любили. Кое-кто из мона¬
хов, разоблаченных Пасьянсом, ненавидел Пасьянса. На¬
ставник и ученик стали жертвой постоянных преследований.
Невежественные монахи не остановились перед тем, чтобы
очернить служителя церкви в глазах епископа, обвинив его,
вкупе с колдуном Пасьянсом, в чернокнижии. В деревне и
по всей округе началось нечто вроде религиозной войны.
Все, кто был против монастыря, шли за священником, и
наоборот. Пасьянс не удостаивал эту борьбу своим вмеша¬
тельством. Как-то утром пришел он к своему другу и, обняв
его, сказал со слезами:
— Вас одного признаю я в целом свете; не хочу, чтобы
из-за меня вы терпели гонения; никого, кроме вас, у меня
нет, никого я не люблю; вот и уйду я в лес, стану там
жить, как первобытные люди. Досталось мне в наследство
поле, дает оно ливров пятьдесят дохода; ни к какой другой
Земле я рук не приложил; да еще половина жалких моих
прибытков шла сеньеру в уплату десятины; надеюсь, мне уж
до самой смерти не придется на другого, как лошадь, ра¬
ботать. Но ежели прогонят вас, лишат прихода и жалованья,
и придется вам землю пахать, только подайте весточку —
и увидите: руки у меня не отсохли от безделья.
Тщетно пастырь противился такому решению. Пасьянс
ушел, унося с собой единственное свое имущество — куртку,
что была у него на плечах, да книгу, где кратко излагалось
учение его излюбленного философа — ЭПИ1*тета. Благодаря
постоянному упражнению Пасьянс, не слишком себя пере¬
утомляя, мог прочитать до трех страниц этой книги вдень.
Деревенский отшельник «удалился в пустыню». Поначалу по¬
строил он в лесу шалаш из древесных ветвей, но его осаж¬
дали волки. Тогда он нашел убежище в подземелье башни
Газо, всю нехитрую обстановку которого составляли по¬
стель из мха и деревянные чурбаки. Лесные коренья, дикие
плоды и козье молоко — такова была обычная еда Пасьянса,
312
весьма немногим уступавшая его прежней деревенской пище.
Я ничуть не преувеличиваю: стоит взглянуть на крестьянина
в иных уголках Варенны, чтобы составить себе представле¬
ние о том, до какой степени воздержания может дойти че¬
ловек без ущерба для здоровья. Но даже среди вареннских
крестьян с их стоическими навыками Пасьянс был исключе¬
нием. Вино ни разу не обагрило его уст, хлеб же всегда
представлялся ему излишеством. Отшельник не презирал и
учение Пифагора. С некоторых пор он встречался с другом
лишь изредка, но всякий раз говорил священнику, что, не
веря в переселение душ как таковое и не ставя себе за пра¬
вило есть одну только растительную пищу, он, ограничи¬
ваясь ею, втайне испытывает радостное чувство, ибо отны¬
не избавлен от необходимости каждодневно убивать невин¬
ных животных.
Пасьянс принял это необычайное решение в возрасте
сорока лег; когда я впервые его увидел, ему уже минуло
шестьдесят, однако здоровье у него было могучее. Он при¬
вык из года в год совершать прогулки по всей округе. Но
я подробнее расскажу об отшельнической жизни Пасьянса,
когда буду описывать мою собственную жизнь.
В ту пору лесные объездчики, не столько движимые со¬
страданием, сколько опасаясь «дурного глаза», разрешили
Пасьянсу приютиться в башне Газо; они предупредили его,
однако, что при первом же порыве бури башня может обру¬
шиться ему на голову; на это Пасьянс философски возразил,
что ежели ему суждено быть раздавленным, то любое де¬
рево в лесу может рухнуть на него совершенно так же, как
и кровля башни Газо.
Я должен просить вашего снисхождения за чрезмерные
длинноты этого, быть может, слишком пристрастного жиз¬
неописания. Но перед тем как окончательно вывести па
сцену моего героя Пасьянса, следует еще добавить, что за
двадцать лет взгляды священника изменились. Преклоняясь
перед философией, этот славный человек невольно перенес
свое преклонение на самих философов, далеко не правовер¬
ных. Внутреннее противоборство ему не помогло, и труды
Жан-Жака Руссо увлекли его в область новых идей. И вот
как-то утром, когда, посетив больных, священник возвращал¬
ся домой, ему повстречался Пасьянс: на скалистом склоне
Кревана он собирал коренья себе на обед. Священник усел¬
ся на друидическом камне рядом с крестьянином и стал из¬
лагать ему, сам того не подозревая, «Исповедание веры
313
савойского викария». Пасьянс куда охотнее вкушал от пло¬
дов этой поэтической религии, нежели от прежней канониче¬
ской веры. Он с такой готовностью внимал новым учениям в
кратком пересказе священника, что это побуждало господина
Обера не раз тайком, будто ненароком, встречаться со своим
учеником на уединенных возвышенностях Варенны. Таин¬
ственные их собеседования воспламеняли воображение Пась¬
янса, которое он в своем отшельничестве сохранил нетро¬
нутым и пылким; беседы эти зажгли его всем волшебством
идей и чаяний, какие наполняли брожением тогдашнюю
Францию от версальского двора до самых глухих вереско¬
вых пустошей. Пасьянс увлекся Жан-Жаком и заставил про¬
читать себе все, что могло быть прочитано священником не
в ущерб его пастырскому долгу. Выпросив затем у него
«Общественный договор», Пасьянс уединился в башне Газо
и тут же принялся разбирать книгу по складам.
Священник, осчастлививший Пасьянса этой манной не¬
бесной, постарался преподнести ее со всяческими оговорка¬
ми и полагал, что, предоставляя своему ученику восхищать¬
ся величием мыслей и чувств философа, он, однако ж, до¬
статочно предостерег его от анархической отравы. Но все,
чему он учил Пасьянса ранее, все удачные ссылки на древ¬
них, одним словом, вся теология верного служителя церкви,
словно хрупкий мостик, была снесена потоком дикарского
красноречия и необузданных восторгов, накопленных Пась¬
янсом в его отшельничестве. Напуганный священник вынуж¬
ден был отступить; заглянув в собственную душу, он об¬
наружил зияющие провалы в своем мировоззрении: оно тре¬
щало по всем швам. Под лучами всходившего на политиче¬
ском горизонте нового солнца, вызвавшего переворот в умах,
растаяло, подобно легкому снежку при первом веянии
весны, то косное, что было в его сознании. Восторженность
Пасьянса, своеобразие его поэтического уединения, налагав¬
шего на него отпечаток вдохновенности, романтический
характер их таинственных встреч (гнусные преследования
монахов придавали какое-то благородство их бунтарству) —
все это настолько захватило священника, что в 1770 году,
будучи уже очень далек от янсенизма, он тщетно пытался
найти опору в какой-нибудь религиозной ереси, дабы, утвер¬
дившись в ней, не скатиться в бездну философии, которую
постоянно раскрывал перед ним Пасьянс и которую пастырь,
вооруженный хитросплетениями римской теологии, безу¬
спешно пытался обойти.
314
IV
— Я рассказывал вам о жизни и философских искани¬
ях Пасьянса как иаш современник, — помедлив, продолжал
Бернар, — и мне довольно трудно вернуться к впечатлению
от первой встречи с колдуном из башни Газо. Постараюсь,
однако, в точности воспроизвести все, как оно сохранилось
у меня в памяти.
В один из летних вечеров возвращался я с ватагой кре¬
стьянских мальчишек из лесу, где мы на манок ловили птиц;
тут-то и привелось мне впервые проходить мимо башни Газо.
Шел мне тринадцатый год; среди моих спутников я был са¬
мым рослым и сильным, к тому же я неукоснительно поль¬
зовался своими феодальными преимуществами. Отношения
наши являли собой забавную смесь панибратства и раболе¬
пия. Порой, когда охотничий пыл или усталость целого дня
с особенной силой овладевали мальчишками, мне приходи¬
лось уступать их желаниям; и, как всякий деспот, я уже на-<
учился вовремя сдаваться и никогда не показывать вида, что
принужден к этому в силу необходимости; но при случае я
брал свое, и тогда ненавистное имя Мопра заставляло их
трепетать.
Уже смеркалось; мы весело шагали, сбивая камнями гро->
здья рябины и подражая птичьим голосам; вдруг мальчишка,
который шел впереди, попятился и объявил, что нога его
не ступит на тропинку, проходящую мимо башни Газо. Двое
других поддержали его. Третий возразил, что сходить с
тропинки опасно, можно заблудиться — ночь на носу, а вол¬
ков тьма тьмущая!
— Ну, ты, негодник! —властно прикрикнул я и подтолк-*
нул нашего проводника. — Ступай-ка по тропинке и не при-<
ставай со всяким вздором!
— Чур меня! — пролепетал мальчуган. — Я там колдуна
в дверях заприметил; он все бормочет, будто наговаривает;
чего доброго, станет меня весь год лихорадка трепать...
— Да нет же! — сказал другой. — Он не на всякого пор*
чу напускает, он малышей не трогает; надо только пройти
потихоньку и не задирать его; что он нам сделает?
— Были бы мы одни — так уж ладно, а то ведь с нами
господин Бернар, тут беды не миновать!
— Ты что это плетешь, болван? — воскликнул я и за-*
махнулся кулаком.
315
— Я тут, паша милость, пи при чем, — отозвался
мальчуган. — Не жалует эта старая нечисть господ. Колдун
говаривал не раз: «Чтоб ему, господину Тристану, со всеми
его сыновьями на одном суку повиснуть!».
— Ах, гак? Ну ладно!—ответил я. — Вот подойдем по¬
ближе, тогда видно будет! Кто за меня — иди со мной; кто
меня бросиг — тот трус!
Двое моих спутников, движимые самолюбием, пошли сле¬
дом. Остальные сделали вид, что не отстают, но, пройдя не¬
сколько шагов, разбежались и скрылись в чаще; я же горде¬
ливо продолжал путь в сопровождении двух своих приспеш¬
ников. Малыш Сильвен шагал впереди; завидев издалека
Пасьянса, он поспешил снять шляпу; мы поравнялись со ста¬
риком, который стоял, опустив голову, и, казалось, не обра¬
щал па нас ни малейшего внимапия, и тут перепуганный
мальчуган дрожащим голосом пролепетал:
— Добрый ьечер и... и доброй ночи, сударь!
Выведенный из задумчивости, колдун вздрогнул, словно
пробудившись от сна, и я не без некоторого трепета усту¬
пился на его загорелое лицо, наполовину заросшее седой
бородой. Голова у него была большая и совершенно лысая,
а на оголенном лбу резко выделялись косматые брови, из-
под которых, подобно молниям, сверкающим сквозь поблек¬
шую в конце лета листву, блистали круглые, глубоко поса¬
женные глаза. Низкорослый, широкоплечий, он был сложен
как гладиатор. На нем горделиво красовались неопрятные
лохмотья. Лицо у него было широкое и грубое, как у Сок¬
рата; и если его резкие черты и озарял незаурядный ум,
мне не дано было это заметить. Он показался мне диким зве¬
рем, мерзким животным. Ненависть захлестнула меня; решив
отомстить за поношение всего моего рода, я вложил камень в
рогатку и без дальних проволочек с силой метнул в колдуна.
Камень вылетел, когда Пасьянс отвечал на приветствие
мальчугана.
— Добрый вечер, малыши, да благословит вас бог!.. —
только успел произнести старик; но тут камень, просвистев
у него над ухом, угодил в ручную сову, ютившуюся среди
плюща, которым была увита дверь. Сова, единственная ог¬
рада старика, готова была уже пробудиться в наступавших
сумерках.
С пронзительным криком окровавленная птица упала к
ногам хозяина; Пасьянс застонал, а потом весь окаменел от
изумления и ярости. Вдруг быстрым движением схватив за
316
лапы трепещущую птицу, он поднял ее с земли и пошел нам
навстречу.
— Говорите, негодники, кто швырнул камень? — громо¬
вым голосом закричал он.
Тот из моих спутников, что шел позади, поспешил
удрать, а Сильвен, схваченный огромной ручищей колдуна,
упал на колени и стал клясться пречистою девой и святою
Соланж, покровительницей Берри, что неповинен в убийстве
совы. Признаюсь, у меня было сильное искушение скрыться
в чаще, предоставив мальчугану самому выпутываться из
этой передряги как бог на душу положит. Я думал увидеть
старого, дряхлого шарлатана и вовсе не желал угодить в
лапы такому силачу; но гордость удержала меня.
— Горе тебе, ежели это ты, негодник!—приговаривал
Пасьянс, обращаясь к моему дрожавшему от страха спутни¬
ку. — Мал ты еще, но как вырастешь, будешь бесчестным
человеком. Мерзость-то какая: потехи ради причинил горе
старику, а ведь я ничего дурного тебе не сделал! И хит¬
рость-то какова, трусливый ты притворщик! А еще так учти¬
во со мной здоровается! Лгун ты, бесчестный обманщик!
Отнял у меня единственного друга, единственное мое со¬
кровище, да еще радуешься чужой напасти! Пусть приберет
тебя господь поскорее, ежели суждено тебе по этой дорожке
пойти!
— Ах, господин Пасьянс! — заплакал мальчуган, умо¬
ляюще складывая руки. — Не проклинайте меня, не накли¬
кайте на меня беду, не насылайте порчу! Это не я! Убей
меня бог, если это я!..
— Ежели не ты, выходит, он, что ли? — заревел Пась¬
янс, схватив меня за шиворот и встряхнув так, словно пы¬
тался вырвать с корнем деревце.
— Да, я! — услышал он высокомерный ответ. — И знай,
что зовут меня Бернар Мопра и что мужик, осмелившийся
тронуть дворянина, достоин смерти!
— Смерти? Это ты угрожаешь мне смертью? — восклик¬
нул старик, изумленный и негодующий. — Где же тогда гос¬
подь бог, если такой сопляк может грозить старому чело¬
веку? Смерти! Да ты и впрямь Мопра, вылитое их подобие,
пащенок проклятый! Едва на свет успел народиться, а уж
смертью грозишь! Этакий волчонок! Да знаешь ли ты, чго
сам ее достоин, и не за то, что натворил, а за то, что ты
отцовское отродье и дядюшкин племянник! Эх, и рад же я,
что Мопра мне в руки попался! Посмотрим-ка, больше ли
317
веса в каком-то негодном дворянчике, нежели в добром
христианине?..
С этими словами Пасьянс, словно зайчонка, приподнял
меня над землей.
— А ты, малыш, ступай домой, ■— сказал он, обращаясь
к моему спутнику, — да не бойся: Пасьянс на своего брата
в обиде не будет; он прощает братьям своим, потому — они
неученые, как и он, не ведают, что творят; но Мопра — они-
то и чихать и писать горазды, а злоба в них с того лишь
крепчает... Ступай... Нет, постой! Хоть раз в жизни увидишь
как мужицкая рука дворянина высекла. Смотри же, малыш,
запомни да родне своей расскажи.
Побледнев от гнева, судорожно стиснув зубы, я отчаян¬
но сопротивлялся. С пугающим хладнокровием Пасьянс ло¬
зой привязал меня к дереву. Ему ничего не стоило своей ши¬
рокой мозолистой рукой согнуть меня, как тростинку, а я
ведь был на редкость силен для своих лет. К ветке дерева,
нависшей надо мною, он привязал сову, и кровь ее капала
прямо мне на голову; ужас пронизывал меня. И хотя я знал,
что так наказывают охотничью собаку, если она кидается на
дичь, у меня от ярости, отчаяния и воплей моего спутника
помутилось в голове; я готов был поверить, что надо мной
тяготеет какое-то ужасное заклятие; вздумай Пасьянс пре¬
вратить меня в сову, я был бы наказан не столь жестоко.
Напрасно осыпал я его угрозами, напрасно клялся чудовищ¬
но отомстить, напрасно мальчуган снова бросился на колени,
тоскливо повторяя:
— Сударь, ради бога, ради вас самих, не троньте его!
Мопра убыот вас.
Пасьянс расхохотался, пожал плечами и, вооружившись
связкой остролиста, выпорол меня; должен сознаться: это
было скорее унизительно, чем больно; едва увидев, что
брызнула кровь, он остановился, отшвырнул розгу, и я даже
заметил, как внезапно изменился он в лице, как дрогнул его
голос, словно он раскаивался в своей жестокости.
— Мопра, — сказал он мне, скрестив руки на груди и
глядя на меня в упор, — вот ты и наказан, вот ты и унижен,
мой дворянчик; с меня хватит... Видел? Стоит мне пальцем
шевельнуть — из тебя и дух вон; не пришлось бы тебе боль¬
ше пакостить; схоронил бы я тебя тут, под каменным по¬
рогом. А кому в голову взбредет искать у старика Пасьянса
балованного дворянского сынка? Да я, видишь ли, на зло
непамятливый; только ты от боли застонал — я тебя и отпу-
318
стил. Не люблю я людей терзать: я ведь не Мопра. А тебе не
повредит разок самому испытать, каково-то муки терпеть.
Может статься, это и отобьет у тебя охоту людей истязать,
как из рода в род у Мопра повелось! Ступай! Зла я тебе не
желаю; господь бог свершил свой праведный суд. А дядь¬
ям своим скажи, пусть хоть на угольях меня жарят или
живьем лопают! Небось им кусок поперек горла станет. По¬
давятся!..
Пасьянс подобрал убитую сову и, угрюмо ее разглядывая,
сказал:
— Крестьянский мальчонка такого бы не сделал. Это все
дворянские забавы!
И уже с порога до нас донесся возглас, который выры¬
вался у него в минуты больших невзгод и дал основание для
его прозвища.
— Терпение, терпение! 1 — воскликнул он.
Если верить кумушкам, в его устах это было заклятие,
и всякий раз, как Пасьянс его произносил, с обидчиками
его непременно случалась беда. Сильвен перекрестился, что¬
бы отогнать нечистую силу. Страшное слово прогремело под
сводами башни, и дверь с грохотом захлопнулась.
Спутник мой так спешил улизнуть, что чуть не забыл
меня развязать, а едва только успел это сделать, взмолился:
— Перекреститесь, господом богом вас прошу, перекре->
ститесь, того и гляди — заворожит он вас; не то волки нас
загрызут, не то, чего доброго, нечистая сила повстре¬
чается!
— Дурак! — воскликнул я. — Подумаешь, велика важ-<
ность! А вот ежели ты, на свою беду, кому-нибудь пробол*
таешься о том, что случилось, я тебя удушу!
— Ох, сударь, как же быть-то? — с наивной хитрецой
возразил мальчишка. — Ведь колдун велел мне все отцу с
матерью рассказать!
Я замахнулся, чтоб его ударить, но силы оставили меня.
Задыхаясь от ярости, от всего, что перенес, я был почти что
в обмороке; воспользовавшись этим, Сильвен сбежал.
Когда я пришел в себя, я был один; никогда прежде не
Заходил я в этот незнакомый уголок Варенны. Вокруг было
пустынно до ужаса. Весь день нам то и дело попадались
волчьи и кабаньи следы на песке. Наступила уже ночь; до
Рош-Мопра оставалось еще два лье. Ворота будут закрыты,
1 «Терпение» по-французски patience («пасьянс»).
319
мост поднят; если я не доберусь туда до десяти часов, меня
встретят ружейными залпами. Можно было поставить сто
против одного, что, не зная дороги, я не смогу за час прой¬
ти два лье. Между тем я скорее согласился бы тысячу раз
умереть, нежели просить убежища у обитателя башни Газо,
сколь бы милостиво он мне его ни предлагал. Гордыня моя
уязвлена была сильнее, нежели плоть.
Я наугад пустился дальше. Тропинка без конца петляла;
множество стежек пересекало ее то тут, то там. Перейдя
через огороженное пастбище, я вышел на равнину. Зд?1Ь
всякий след тропинки терялся. Наудачу перебравшись черзз
изгородь, я оказался в поле. Была темная ночь, но даже при
свете дня немыслимо было бы отыскать дорогу среди мелких
крестьянских наделов, густо лепившихся по склонам, зарос¬
шим колючим терновником. Я разглядел наконец вересковые
заросли; за ними шел лес, и мои чуть улегшиеся страхи во¬
зобновились; признаюсь, я до смерти боялся. Натасканный
на храбрость, как охотничий пес, я был отважен на людях.
Движимый тщеславием, при свидетелях я был смельчаком,
но среди ночи, предоставленный самому себе, измученный
усталостью и голодом, хотя голода я не чувствовал, взбудо¬
раженный всем пережитым, я поддался невообразимому
смятению. Так блуждал я до рассвета. Я знал наверняка,
что дядюшки встретят меня побоями, и все же мечтал о
возвращении, словно в Рош-Мопра меня ждал рай земной.
Не раз до моего слуха доносился — по счастью, издалека —
волчий вой; кровь леденела у меня в жилах, и, словно дей¬
ствительность была недостаточно страшной, разгоряченное
воображение рисовало самые фантастические картины. Пась¬
янса называли оборотнем, а вы знаете, что в оборотней се¬
рят в любом краю. И вот мне мерещилось, что страшный
старик, оскалив волчью пасть, гонится за мною сквозь лес¬
ные дебри, а за ним несется голодная волчья стая. Кролики
то и дело выскакивали у меня из-под ног, и от неожиданно¬
сти я чуть не падал навзничь. Тогда, зная, что никто меня
не видит, я начинал отчаянно креститься, ибо, притворяясь
неверующим, я, конечно, в глубине души был одержим все¬
возможными суевериями, которые теперь пробудил во мне
страх.
К утру я добрался наконец до Рош-Мопра. Переждав во
рву, пока откроют ворота, кикем не замеченный, проскольз¬
нул я к себе в комнату. И, коль скоро пристальное внима¬
ние моих дядей отнюдь не походило на неусыпную заботу,
ночью никто не обнаружил моего отсутствия, Встретив на
лестнице дядю Жана, я уверил его, что только встал; эта
уловка оказалась удачной, и я на весь день завалился спать
на сеновале.
V
Теперь я был в безопасности и с легкостью мог бы ото¬
мстить врагу; все побуждало меня к этому — хотя бы дер¬
зостные речи, в которых Пасьянс поносил моих родичей, не
говоря уж об оскорблении, нанесенном мне самому. При¬
знаться в том, что меня подвергли порке, было невыносимо,
а между тем стоило мне сказать лишь слово, и семеро Мопра
мгновенно вскочили бы на коней, радуясь возможности про¬
учить мужика, не платившего им никакой подати и достой¬
ного, по их мнению, виселицы в назидание прочим.
Однако дело не зашло так далеко: уж не знаю почему,
мне непреодолимо претила такого рода месть, когда восемь
человек нападают на одного. И хотя, обуянный гневом, я
поклялся отомстить, меня удерживало какое-то чувство по¬
рядочности, которой я сам за собой не замечал. Возможно
также, что слова Пасьянса, помимо моего ведома, пробудили
в душе моей благодетельный стыд. ЗаслУженные проклятия,
которые обрушивал он на дворянство, заставили меня, быть
может, в какой-то степени проникнуться понятиями спраг
ведливости. Одним словом, то, что я считал дотоле прояв¬
лением слабости или предосудительной жалости, с некото¬
рых пор стало представляться мне, пожалуй, чем-то более
значительным и менее постыдным.
Как бы то ни было, обо всем случившемся я молчал.
Я только поколотил Сильвена за то, что он удрал от меня
и дабы неповадно ему было болтать о моих злоключениях*
Горькое воспоминание о них уже заглохло во мне. Однаж¬
ды, когда осень подходила к концу, случилось мне как-то
вновь бродить по лесу вдвоем с Сильвеном. Незадачливый
мальчишка постоянно льнул ко мне: только выйду я за во¬
рота замка, а уж он, невзирая на грубое мое с ним обраще¬
ние, не отстает от меня ни на шаг. Он защищал меня от на¬
падок других мальчишек, утверждая, что я ничуть не злой,
а только немного вспыльчивый. Сильвен принадлежал к тем
кротким, безответным людям из народа, чье смирение пи¬
тает гордыню и жестокость сильных мира сего. Так вот,
мы расставляли с ним силки на жаворонков, когда мой
321
деревенский паж, то и дело забегавший вперед, на разведку,
вернулся и сказал:
— Вот как пить дать повстречался мне оборотень, да с
ним еще и крысолов.
Услышав это предупреждение, я задрожал. Но злоба кло¬
котала в моей груди, и я пошел прямо навстречу колдуну:
возможно, что присутствие его приятеля, который был за¬
всегдатаем Рош-Мопра и, как я полагал, доляген был отне¬
стись ко мне сочувственно и с уваягением, придавало мне
некоторую уверенность в себе.
Маркас, прозванный крысоловом, уничтожал крыс, ку¬
ниц, ласок и других грызунов в жилищах и на полях всей
округи. Благодеяния своего ремесла простирал он не только
на одних берришонцев: ежегодно один-одинешенек пешком
обходил он Нивернэ, Марш, Лимузен и Сентонж, навещая
каждый уголок, где только у людей хватало ума оценить
его по заслугам. Его радушно встречали всюду — ив замках
и в лачугах, так как этим ремеслом, переходившим в его
семье от отца к сыну, успешно и добросовестно занимались
и еще поныне занимаются все в роду Маркасов. Круглый
год крысолов был обеспечен кровом и работой. С такой же
непогрешимой правильностью, как земля вращается вокруг
своей оси, он в определенный срок снова появлялся в тех
же местах, где был год назад, с тою же собакой и тою же
длинной шпагой в руках.
Маркас был не менее занятен и в своем роде даже более
забавен, нежели «колдун» Пасьянс. Унылый и желчный, он
был высок, сухощав и угловат, с повадками, исполненными
медлительной величавости и задумчивости. Разговаривать
он не любил и на все вопросы отвечал односложно; тем не
менее он никогда не отступал от правил строжайшей вежли¬
вости и, обронив словечко, почтительнейшим и учтивейшим
образом прикасался рукой к краю своей треуголки. Был ли
он таким молчаливым по натуре или же к благоразумной
сдержанности вынуждало его ремесло бродячего крысолова,
боязнь необдуманными речами отпугнуть кого-нибудь из
своих многочисленных клиентов? Как знать! Маркас был
вхож во все дома: днем перед ним раскрывались любые чер¬
даки, вечером для него находилось местечко у любого ку¬
хонного очага. Ему было известно все, что делалось в округе,
тем более что его задумчивый, сосредоточенный вид рас¬
полагал к откровенности; однако он никогда не разносил
сплетен.
322
Маркас, если хотите знать, меня поразил: я сам был
свидетелем того, как родичи мои прилагали все усилия, что¬
бы заставить его разговориться. Они надеялись выведать
у него, что делается в замке Сент-Севэр, у господина Юбера
де Мопра, бывшего предметом их злобной вражды и зависти.
И хотя дон Маркас (эту кличку он заслужил своими мане¬
рами и гордостью разорившегося идальго), — и хотя дон Мар¬
кас, говорю я, в этом случае, как и в прочих, оставался
непроницаем, Мопра-душегубы всячески улещали его, на¬
деясь вытянуть из него что-либо касательно Мопра-Сорви-
головы.
Итак, никому не дано было знать, какие чувства испы¬
тывает Маркас по тому или иному поводу; оставалось пред¬
положить, что он вообще не дает себе труда испытывать
какие бы то ни было чувства. Однако видимое влечение к
нему Пасьянса, который неделями сопутствовал крысолову в
его скитаниях, наводило на мысль, что у Маркаса неспроста
такой таинственный вид, что тут замешано какое-то колдов¬
ство, что не только длина его шпаги и ловкость пса способ¬
ствуют столь чудесному истреблению крыс и ласок. Погова¬
ривали тайком насчет чародейных трав, с помощью которых
он выманивал из нор недоверчивых зверьков, но, поскольку
Это знахарство было всем на пользу, никто и не думал
осуждать Маркаса.
Не знаю, наблюдали ли вы когда-нибудь такую охоту
за грызунами. Она занятна, в особенности когда крыс ловят
на сеновале. Человек и собака карабкаются по лесенке и с
поразительной смелостью и проворством шныряют по чер¬
дачным балкам; пес, как кошка, почуявшая мышь, обнюхи¬
вает все дыры в стенах, делает стойку и выжидает в засаде,
пока «дичь» не попадется на рапиру охотника, который то
тут, то там протыкает снопы соломы и решительно истреб¬
ляет врага; дон Маркас проделывал все это с подчеркну¬
той значительностью и важностью, и, уверяю вас, это зре¬
лище представлялось столь же занимательным, сколь необы¬
чайным.
Завидев верного нашего слугу Маркаса, я счел возмож¬
ным, презрев колдуна, отважно выступить навстречу. Силь¬
вен глядел на меня с восхищением, да и сам Пасьянс,
видимо, не ожидал подобной дерзости. Подчеркивая презре¬
ние к врагу, я притворился, что желаю говорить с Марка-
сом. Тогда Пасьянс легонько отстранил крысолова и, поло¬
323
жив тяжелую руку мне на голову, спокойнейшим образом
заметил:
— А ты, мой красавчик, подрос с тех пор.
Кровь бросилась мне в лицо. Я отшатнулся и высокомер¬
но процедил:
— Поосторожней, мужик; помни, что если уши у тебя
целы, ты обязан этим только моей доброте.
— Уши целы!..—с горьким смехом повторил Пасьянс.
И, намекая на прозвище, присвоенное моей семье, доба¬
вил:
— Ты хочешь сказать, души у нас целы?.. Терпение!
Терпение!.. Недалеко, может сгаться, то время, когда мужи¬
ки у дворян станут не уши, а головы и кошельки резать.
— Замолчите, почтеннейший!—торжественно произнес
крысолов. — Такие речи философу не к лицу.
— А ты, пожалуй, прав, — ответил колдун. — И в самом
деле, с чего это мне вздумалось мальчонку бранить? Пожа¬
луйся он своим дядьям, они бы меня живьем сварили: я
ведь отстегал его летом за одну проделку. Уж не знаю, что
там у них в семействе приключилось, но только упустили
такой удачный случай ближнему насолить!
— Знай, мужик, — сказал я, — что человек благородного
происхождения мстит по-благородному. Не хотел я, чтобы
за мою обиду расквитались с тобою те, кто тебя сильнее;
годика два подожди, и тогда — слово дворянина! — я по¬
вешу тебя собственными руками на том самом дереве — уж
я-то его сразу узнаю, — что перед входом в башню Газо.
Это так же верно, как то, что я Мопра; а ежели ты до¬
бьешься у меня пощады, пускай тогда кличут меня обо¬
ротнем.
Пасьянс усмехнулся, но внезапно стал серьезным и
устремил на меня глубокий взгляд, делавший его лицо столь
примечательным. Обернувшись к крысолову, он сказал:
— Странное дело! Есть же что-то в этой породе! Возьми
ты самого захудалого дворянчика, он того и гляди окажется
куда отважнее самого храброго из нас. 3> да чего проще, —
добавил он тихо, — так уж они приучены, а нам всё твердят,
что мы, мол, рождены покорной скотинкой быть... Но... Тер¬
пение!..
С минуту он помолчал, потом очнулся от задумчивости
и сказал с добродушной иронией:
— Так вам угодно меня повесить, милостивый государь
Соломинка? Смотрите только, ешьте побольше, а то не до¬
324
растете до такого сучка, чтобы меня выдержал; впрочем, до
той поры много еще воды утечет, то ли еще будет...
— Нехорошо, нехорошо, — с серьезным видом произнес
крысолов. — Ну, да ладно, мир! Господин Бернар, простите
Пасьянсу — старик ведь сумасшедший!
— Ну уж нет! Пускай меня вешает! — воскликнул
Пасьянс. — Он прав, так мне и надо! А ведь, в самом деле,
пожалуй, так оно и будет, прежде чем что другое произой¬
дет. Не торопись расти, барчук: сам-то я уж слишком бы¬
стро старюсь, а ты такой храбрец — не захочешь ведь ты
напасть на беззащитного старца?
— А ты разве на меня не напал? — воскликнул я. —
Разве это не произвол? Говори, разве это не подлость?
Пасьянс развел руками:
— Эх, детишки, детишки! Ты погляди, как рассуждает!
Устами младенцев глаголет истина.
И он удалился в задумчивости, по своему обыкновению
бормоча себе под нос какие-то изречения. Маркас снял
шляпу и, отвесив мне поклон, бесстрастно сказал:
— Он неправ... жить надобно в мире... в покое... про¬
щать!..
Оба исчезли, и на этом мое знакомство с Пасьянсом обо¬
рвалось. Возобновилось оно лишь долгое время спустя.
VI
Мне было пятнадцать лет, когда дед мой умер. Особой
горести смерть его ни в ком не вызвала, но обитателей
замка повергла в совершенное уныние. Дед являлся вдохно¬
вителем всех пороков, процветавших в Рош-Мопра, и, однако,
при всей своей жестокости он был менее подлым, нежели
его сыновья. С кончиной деда угас и тот ореол славы, кото¬
рый стяжала нам его отвага. Сыновья, дотоле еще соблюдав¬
шие какую-то благопристойность, теперь все больше превра¬
щались в пьяниц и распутников. К тому же набеги их с
каждым днем становились все гибельнее для окрестных
жителей.
С нами оставалась лишь кучка наших ленников; содер¬
жали мы их хорошо, и все они были преданы нам, но обо¬
собленность наша и отсутствие поддержки давали себя знать.
Насилия, чинимые нами, привели к тому, что округа обез¬
людела. Мы внушали страх, и с каждым днем ширилась
пустыня, образовавшаяся вокруг нас. Приходилось поэтому
делать все более далекие вылазки, до самых окраин рав¬
нины. Здесь превосходство было не на нашей стороне;
в одной из стычек тяжело ранили самого смелого из нас —
дядю Лорана. Мы вынуждены были искать других источни¬
ков существования. Их придумал Жан. Ловко шныряя по
ярмаркам под самым разным обличьем, мы стали зани¬
маться кражами. Были мы разбойниками, а сделались во¬
рами, и презренное наше имя все более покрывалось позо^
ром. Мы стакнулись со всякими темными личностями,
укрывавшимися в провинции, оказывая им, а они — нам,
мошеннические услуги; так нам снова удалось избегнуть
нищеты.
Я говорю «мы», ибо по смерти деда и я примкнул к этой
своре душегубов. Уступая моим просьбам, дед незадолго до
кончины разрешил мне разок-другой принять участие в на¬
бегах. Итак, перед вами человек, чьим ремеслом был разбой.
Но оправдываться я не стану. Воспоминания отнюдь не про¬
буждают во мне угрызений совести — ведь не испытывает
же их солдат, проделавший поход под командой своего ге¬
нерала. Я полагал, что мы всё еще живем в пору средневе¬
ковья. Сила и мудрость установленных законов были для
меня пустыми словами. Я чувствовал себя отважным и силь¬
ным, я сражался. Правда, последствия наших побед зача¬
стую заставляли меня краснеть; но, не пожиная их плодов,
я тем самым как бы умывал руки и нынче вспоминаю с
удовлетворением, что не раз помогал поверженной жертве
подняться и бежать.
Жизнь эта, утомительная, бурная и чреватая опасно¬
стями, отупляла. Она отвлекала от мучительных раздумий,
какие могли бы зародиться в моей голове. Кроме того, она
спасала меня от докучливой тирании Жана. Однако после
смерти деда, когда шайка Мопра докатилась до подвигов
иного рода, я снова подпал под ненавистное владычество
Жана. К обману и мошенничеству я был вовсе неспособен,
к новому промыслу обнаруживал не только отвращение, но
и полную непригодность. Дядья смотрели на меня как на
обузу и снова стали дурно со мною обращаться. Они бы
меня выгнали, но боялись, что, примирившись с обществом,
я стану для них опасным врагом. Перед ними был выбор:
либо кормить меня, либо обрести в моем лице грозного про¬
тивника; предполагалось (я узнал об этом позднее), при¬
326
дравшись к случаю, поссориться со мною, затеять драку и
в драке от меня избавиться. Таково было предложение Жана.
Но Антуан, более других унаследовавший твердость и свое¬
образную «отеческую» справедливость Тристана, возражал,
доказывая, что я скорее полезен для шайки, нежели при¬
ношу ей вред. Я, мол, хороший вояка, а может случиться,
что понадобится и лишняя пара кулаков. К тому же я могу
еще «образоваться» по части жульничества: я еще весьма
юн и весьма невежествен, но если бы Жан захотел покорить
меня кротостью, смягчить мою незавидную участь, а глав¬
ное, просветить насчет истинного положения вещей, разъяс¬
нив, что для общества я погиб, что стоит мне появиться в
кругу порядочных людей, как меня немедленно повесят, —
тогда, быть может, мое упорство и гордыня будут сломлены,
и я отступлю перед соблазном благополучия, с одной сто¬
роны, и перед неизбежностью, с другой. Прежде чем от меня
избавиться, надо хотя бы испытать это средство.
— Ведь в прошлом году нас было десять Мопра, — за¬
ключил свои наставления Антуан. — Отец умер; ежели мы
убьем Бернара, нас останется всего восемь.
Этот довод всех убедил. Меня выпустили из домашней
темницы, где я томился уже несколько месяцев; выдали мне
новую одежду; старое ружье заменили превосходным кара¬
бином, о каком я мог только мечтать; вкратце обрисовали,
что ждет меня в обществе; стали наливать мне за обедом
лучшее вино. Я обещал поразмыслить, а пока что тупел от
безделья и пьянства, пожалуй, больше, нежели прежде от
разбоя.
Между тем пребывание в темнице оставило во мне столь
гнетущее воспоминание, что я поклялся самому себе скорее
подвергнуться любым превратностям, уготованным мне во
владениях французского короля, нежели снова терпеть же¬
стокое обращение моих дядюшек. Только ложно понятое
чувство чести удерживало меня в Рош-Мопра. Тучи над на¬
шими головами явно сгущались. Вопреки нашим стараниям
расположить к себе крестьян, те проявляли недовольство:
свободолюбивые учения исподволь проникли и к ним; даже
самым верным нашим слугам наскучило сытно есть да пить;
они требовали денег, а их-то у нас и не было. Не раз полу¬
чали мы повестки об уплате налогов в казну; заимодавцы,
королевские сборщики податей и мятежные крестьяне — все
было против нас, и все грозило нам гибелью, такою же, ка¬
327
кая незадолго до того постигла в наших краях севьера Пле-
мартэна ’.
Дядья мои долгое время тешили себя надеждой, что,
примкнув к нему, общими силами будут грабить население
и оказывать сопротивление властям. Одолеваемый врагом,
Племартэн обратился к нам за помощью, давая слово счи¬
тать нас отныне друзьями и союзниками; но тут мы узнали
о его поражении и злосчастной гибели. Понятно, что мы
всегда были начеку. Приходилось либо покинуть эти края,
либо одолеть жестокую судьбу. Кое-кто из Мопра советовал
избрать первый путь, другие упорствовали в желании после¬
довать завету старика Мопра, хотя бы и пришлось погибнуть
под развалинами замковой башни. Всякую мысль о бегстве
или перемирии они называли трусливой и подлой. Боязнь
заслужить подобный упрек, а быть может, и врожденное
пристрастие ко всякого рода опасностям еще удерживали
меня от разрыва с дядьями; но во мне уже зрело отвраще¬
ние к их гнусному образу жизни, готовое в любую минуту
бурно прорваться наружу.
Как-то после обильного ужина мы остались за столом и
продолжали попойку, толкуя бог весть о чем, да еще в са¬
мых непристойных выражениях. Погода была отвратитель¬
ная; через плохо пригнанные оконные рамы на пол прони¬
кала вода, а ветхие стены содрогались от бури. Ночной
ветер свистел в расщелинах сводов, колебля пламя смоля¬
ных факелов. Во время попойки собутыльники немало изде¬
вались над моей пресловутою «добродетелью», объясняя мою
дикую робость в обращении с женщинами обетом воздер¬
жания. Пробудив во мне таким образом ложный стыд, они
и довели меня до беды. Защищаясь от грубых издевок и от¬
вечая в том же духе, я пил до бесчувствия. Распаленный
яростной игрой воображения, я стал похваляться, что буду
дерзновенней и удачливей в любви, чем мои дядья, и докажу
это с первой женщиной, попавшей в Рош-Мопра. Под гром-
1 Сеньер Племартэн оставил по себе в этом краю память,
которая избавляет рассказ Мопра от упреков в преувеличении.
Перо не в силах описать скотскую непристойность и утонченное
мучительство, какими была отмечена жизнь этого безумца. Своей
разнузданностью он поощрял разбойничьи феодальные обычаи,
процветавшие в Берри до последнего дня старой монархии. За¬
мок сеньера Племартэна был осажден, а сам он, невзирая на
упорное сопротивление, схвачен и повешен. Многие из поныне
здравствующих лиц, даже не очень преклонного возраста, зна¬
вали его. (Прим. автора.)
328
•кий Хохот присутствующих вызов мой был принят. Взрывам
дьявольского смеха вторили раскаты грома.
Вдруг у ворот замка прозвучал рог. Все замерли в мол¬
чании. Трубными звуками Мопра созывали своих и давали
о себе знать друг другу. Теперь же рог возвещал, что после
дневного отсутствия в замок возвращается дядя Лоран и
ждет, чтобы его впустили. У нас было достаточно поводов
для опасений, поэтому, никому не доверяя, мы сами были
ключниками и привратниками у себя в крепости. Жан под¬
нялся, гремя связкой ключей, но замер, прислушиваясь к
звукам рога, которые означали, что охотник вернулся с до¬
бычей и ждет, чтоб его встретили. В мгновение ока все
Мопра, кроме меня, с факелами в руках очутились у опуск¬
ной решетки; я же, охваченный глубоким безразличием ко
всему и хмельной, едва держался на ногах.
— Если только это женщина, — воскликнул Антуан, вы¬
ходя, — клянусь спасением отцовской души, щенок, мы при¬
судим ее тебе! На словах ты удалец, а вот посмотрим, каков
ты на деле!
Я по-прежнему сидел, облокотившись о стол, перемогая
дурноту.
Дверь снова отворилась, и в залу уверенной походкой
вошла необычайно одетая женщина. Я должен был сделать
над собой усилие, чтобы окончательно не растеряться и по¬
нять, что нашептывал мне на ухо один из дядюшек. В самый
разгар облавы на волков, в которой приняли участие многие
из окрестных сеньеров с женами, лошадь этой юной особы
испугалась и понесла. Когда же разгоряченный конь, уска¬
кав примерно на одно лье от места охоты, наконец успо¬
коился, всадница решила повернуть назад; но, плохо зная
Варенну, все уголки которой похожи один на другой, она
окончательно сбилась с пути. Гроза и ночной мрак повергли
ее в полное замешательство. Попавшийся ей навстречу
Лоран предложил проводить ее в замок Рошмор, где он
якобы состоял лесничим; этот замок расположен был, по его
словам, совсем неподалеку, в действительности же отстоял
более чем на шесть лье от места их встречи. Дама приняла его
предложение. Не будучи знакома с владелицей Рошмора, она
находилась с ней в отдаленном родстве и льстила себя надеж¬
дой, что ей окажут гостеприимство. Никого из Мопра она ни¬
когда в глаза не видала: к тому же ей и в голову не приходи¬
ло, что она находится поблизости от их логова. Поэтому не¬
знакомка и последовала столь доверчиво за своим проводни¬
329
ком; ей никогда в жизни не приходилось бывать в Рош-Моп¬
ра, и, позволив проводить себя в этот приют наших распутств,
она вступила в залу, не подозревая, что попала в ловушку.
Я протер осоловевшие глаза и уставился на этУ юную
красавицу; от нее веяло спокойствием, прямодушием и чи¬
стотой, каких я не видывал на лицах тех, что попадали за
решетку нашего замка (все это были либо наглые, продаж¬
ные твари, либо покорные жертвы), и мне почудилось, что
я вижу сон.
В рыцарских легендах, прочитанных мною, подвизались
феи. Я почти поверил, что не то волшебница Моргана, не то
Урганда явилась вершить над нами суд и расправу; на ми¬
нуту мной овладело желание пасть на колени, чтобы оспо¬
рить приговор, ставивший меня на одну доску с моими дядья¬
ми. Лоран поспешил предоставить слово Антуану, и тот,
обратившись к незнакомке со всей учтивостью, на какую
только был способен, принес извинения за охотничий на^
ряд — свой и своих друзей. Они — племянники и двоюрод¬
ные братья госпожи де Рошмор и ждут, когда эта крайне
набожная дама вернется из часовни, закончив благочести¬
вую беседу со своим духовником, дабы всем вместе сесть
за стол.
При виде простодушия и доверчивости, с какими незна-*
комка выслушала эту забавную ложь, сердце мое сжалось,
но я не отдавал себе отчета в своих чувствах.
— Я не желала бы беспокоить госпожу де Рошмор, —
ответила дама дяде Жану, который, словно сатир, прилежно
увивался вокруг нее, — уж очень мучает меня, что в эту
минуту отец мой и друзья тревожатся обо мне: не хотелось
бы здесь задерживаться. Передайте госпоже де Рошмор, что
я молю ее предоставить мне свежего коня и проводника,
чтобы я могла вернуться туда, где, как я полагаю, меня ждут.
— Сударыня, — с твердостью возразил Жан, — немыс¬
лимо снова пускаться в путь в такую непогоду; к тому же
Это лишь отдалит вашу встречу с друзьями, которые вас
разыскивают. Дюжина наших слуг с факелами в руках, вер¬
хом на добрых конях тотчас же отправятся в разных на¬
правлениях; они обрыщут все уголки Варенны. Не иначе как
через два часа, — и это самое большее, — родные узнают
о вас, и вы увидите их здесь, где им уготовлен гостеприим¬
ный кров. Будьте же покойны и выпейте чего-нибудь под¬
крепляющего, чтобы восстановить свои силы: ведь вы про¬
мокли и разбиты усталостью.
330
— Я чувствовала бы голод, если б меня не одолевала
тревога, — улыбаясь, ответила дама. — Попробую поесть;
только не хлопочите, мне ничего особенного не нужно. Вы
и так добры сверх меры.
Она подошла к столу, где, как прежде, облокотившись,
сидел я, и, не обращая на меня внимания, взяла что-то из
фруктов, лежавших на столе. Я обернулся и уставился на
нее с глупым и наглым видом. Она надменно выдержала мой
взгляд. Так по крайней мере мне показалось. Позже я узнал,
что она меня даже и не заметила, ибо, делая над собой уси¬
лие, чтобы казаться спокойной и отплатить доверием за ока^
занное ей гостеприимство, она была весьма смущена неожи¬
данным присутствием такого множества странных, подозри¬
тельного вида, дурно одетых мужчин. И все же опасения
не приходили ей в голову.
Я расслышал, как где-то рядом один из дядюшек сказал
Жану:
— Ловко! Все идет как по маслу: попалась птичка в
сети! Надо ее напоить — она защебечет.
— Погоди-ка, — ответил Жан, — постереги ее, тут дело
серьезное, почище, чем простое развлечение. Надо нам по¬
совещаться, тебя позовут, когда понадобится; пригляди
только за Бернаром.
— А что? — резко спросил я, оборачиваясь к Жану. —
Разве эта девка не моя? Разве дядя Антуан не клялся мне
спасением отцовской души?
— Черт побери! А ведь он прав!.. — сказал Антуан, под¬
ходя к нам, тогда как остальные Мопра окружили даму. —
Послушай-ка, Бернар, я сдержу слово, но при одном
условии...
— Каком же?
— Очень простом: пока что помалкивай — пусть кра¬
сотка не знает, что попала не к старой Рошморихе.
— За кого вы меня принимаете? — ответил я, нахлобу¬
чив шляпу на глаза. — Дурак я, что ли? Постойте-ка... Хо¬
тите, притащу сверху бабкино платье и прикинусь благоче¬
стивой Рошморихой?
— Хорошая мысль, — сказал Лоран.
— Да, но прежде мне надо с вами потолковать, — возра¬
зил Жан.
И, подав братьям знак, он увел их прочь. Мне показа¬
лось, что, выходя, Жан поручил Антуану за мною при¬
сматривать, но тот с непонятным мне упорством отказался
831
и пошел вместе с ними. Я остался наедине с незна¬
комкой.
Я был ошеломлен, растерян, и пребывание с ней наедине
скорее повергло меня в замешательство, нежели обрадовало;
затем я постарался отдать себе отчет в таинственных собы¬
тиях, происходящих вокруг, и в угаре винных паров мне
стало мерещиться довольно правдоподобное, но, как оказа¬
лось, совершенно неверное объяснение.
Все, чему я был свидетель, я толковал так: во-первых,
Эта столь безмятежная и нарядная дама — какая-нибудь ве¬
селая девица из тех, что не раз попадались мне на ярмар¬
ках; во-вторых, встретив ее на большой дороге, Лоран доста¬
вил ее в замок для развлечения всей честной компании; и,
в-третьих, ей рассказали о моем пьяном бахвальстве и ре¬
шили, подглядывая за нами в замочную скважину, проверить,
насколько я опытен в обхождении с прекрасным полом...
И как только меня осенила эта мысль, я вскочил, подошел к
двери и, дважды повернув ключ, задвинул засов, после чего
возвратился к даме с твердым намерением не дать ей повода
посмеяться над моей робостью.
Незнакомка сидела под навесом очага и, склонившись
над огнем, сушила промокшую одежду, поэтому она не
обратила внимания на то, что я запер дверь; но когда я
подошел к ней, странное выражение моего лица заставило
ее вздрогнуть. Для начала я решил ее поцеловать; однако
стоило ей поднять на меня глаза, и — о чудо! —развязность
моя мгновенно испарилась, у меня хватило духа только
сказать:
— Ей-ей, барышня, вы прелестны и мне нравитесь;
Это так же верно, как то, что я зовусь Бернар Мопра.
— Бернар Мопра? — воскликнула она вскакивая. — Вы,
вы Бернар Мопра? Так прекратите же эти речи, вспомните,
с кем вы говорите! Разве вам ничего не сказали?
— Мне-то не сказали, да я сам догадываюсь, — ухмы¬
ляясь, ответил я, подавляя в себе невольное почтение, какое
внушала мне ее внезапная бледность и властное обращение.
— Догадываетесь — и так со мной раговариваете? —
сказала она. — Возможно ли? Впрочем, мне ведь говорили,
что вы дурно воспитаны, а все-таки мне всегда хотелось с
вами встретиться.
— Неужто? — все так нее с ухмылкой ответил я. — Эх
вы, принцесса с большой дороги! Небось многих знавали на
своем веку? Позвольте-ка, моя прелесть, приложиться к ва-
332
шнм губкам, и увидите, что я воспитан ничуть не хуже моих
дядюшек, а с ними вы только что были так милы...
— Ваших дядюшек? — воскликнула она и, внезапно
схватив свой стул, как бы движимая инстинктом самоза¬
щиты, поставила его между нами. — О боже! боже! Стало
быть, я не у госпожи Рошмор?
— Звучит похоже, начало, во всяком случае, такое же...
— Рош-Мопра!.. — прошептала она, затрепетав, словно
лань, которая слышит завыванье волчьей стаи.
Губы ее побелели, черты исказила тревога. Я тоже за¬
дрожал, охваченный невольным состраданием, и чуть было
сразу не переменил обращение. «Что же ее удивляет?
думалось мне. — Уж не играет ли она комедию? Предполо^
жим, Мопра и не подслушивают нас где-нибудь здесь, под
дверью; не перескажет ли она им потом слово в слово все,
что произойдет между нами? Но ведь она дрожит как оси¬
новый лист. А что, если она комедиантка? Я видел такую —
она играла Женевьеву Брабантскую и плакала так, что
вправду ей поверишь». Весьма озадаченный, я растерянно
глядел то на нее, то на двери, ожидая, что вот-вот под гром¬
кий хохот моих дядюшек они распахнутся настежь.
Эта женщина была хороша как ясный день. Не думаю,
чтоб когда-либо еще существовала такая красавица. Это
не только мое мнение: слава о ее красоте и по сию пору не
померкла в наших краях. Стройная, довольно высокого
роста, она держалась удивительно непринужденно. У нее
были черные глаза, белая кожа и волосы как вороново кры¬
ло. В улыбке и взоре непостижимо сочеталось выражение
доброты и проницательности; казалось, небо подарило ей
две души: одну — воплощение ума^ другую — воплощение
чувства. Она по натуре была весела и бесстрашна: горести
людские еще не посмели коснуться этого ангела; ничто не
заставило ее страдать, ничто не научило подозрительности
и страху. Итак, страдала она впервые, и это я, грубое жи¬
вотное, был тому виною. Я принимал ее за распутную жен¬
щину, она же была ангелом чистоты.
Юная Эдме де Мопра приходилась мне двоюродной тет¬
кой. Она была дочерью господина Юбера, прозванного «ка¬
валером», которому я доводился внучатным племянником.
Господин Юбер, будучи уже в летах, вышел из мальтийского
ордена и только тогда женился; моя тетушка и я были ро¬
весниками. И мне и ей исполнилось семнадцать лет, разница
в возрасте составляла несколько месяцев. И это была наша
333
первая встреча! Та, кого я любой ценой, ценой собственной
жизни, обязан был бы защищать против всех и вся,
удрученная стояла передо мной, трепеща, словно жертва
перед палачом.
Я озабоченно шагал но зале. Она сделала над собой огром¬
ное усилие, подошла ко мне и, назвав свое имя, добавила:
— Не может быть, чтобы вы оказались таким же него¬
дяем, как все эти разбойники; я знаю, какую гнусную
жизнь они ведут. Вы молоды, ваша мать была добрая и
умная женщина. Отец мой хотел усыновить и воспитать вас.
Он до сих пор сожалеет, что ему не удалось извлечь вас из
пропасти, в которой вы очутились. Он писал вам не раз.
Неужто вы не получали его писем? Вспомните об узах
крови, Бернар, ведь вы мой близкий родственник; зачем же
хотите вы надо мной надругаться? Убьют меня тут или ста¬
нут пытать? Почему они обманули меня, сказали, что я в
Рошморе? Почему ушли с таким таинственным видом? Что
они затевают? Что здесь происходит?
Слова замерли у нее на устах: снаружи донесся ружей¬
ный выстрел. Ему ответила кулеврина, и зловещие звуки
рога возвестили тревогу, потрясая мрачные стены башни.
Мадемуазель де Мопра упала на стул. Я не двинулся с ме¬
ста, подозревая, что все это лишь продолжение комедии,
придуманной, чтобы надо мной посмеяться; я твердо решил
не обращать внимания на тревогу, пока не получу веские
доказательства, что она не ложная.
— Ну что ж, — сказал я, подходя к гостье, — признай¬
тесь, что это шутка: вы не мадемуазель де Мопра, и хотите
испытать, насколько я искушен в любви.
— Клянусь богом, — ответила она, беря меня за руки
своими холодными, как лед, руками, — я Здме> ваша родст¬
венница, ваша пленница, ваш друг; ведь я всегда помнила
о вас, всегда умоляла отца не оставлять вас... Но послу¬
шайте, Бернар, там идет перестрелка, я слышу ружейные
залпы! Это, наверно, отец! Он явился за мной, его убьют!
Ах, Бернар, голубчик, бегите туда! — вскричала она, упав
передо мной на колени. — Не давайте им убить его! У говорите
их пощадить отца! Ведь это лучший из людей! Скажите им:
раз уж они так нас ненавидят, так жаждут пролить нашу кровь,
пусть убьют меня! Пусть вырвут мое сердце, но пощадят отца...
Снаружи донесся негодующий возглас.
— Где этот трус? Где этот щенок проклятый? —кричал
дядя Лоран.
334
Он стал неистово дергать дверь; она была надежно за¬
перта и выдержала его натиск.
— Вот негодяй! Тешится любовью, а нас тут покамест
потрошат. Бернар, стражники напали! Дядя Луи убит. Вы¬
ходи, Бернар, бога ради, выходи!
— Ну вас к черту! — воскликнул я. — Туда вам и до¬
рога! Ни единому слову вашему не верю! Не так я глуп,
как вы воображаете; трусы вы и лгуны вдобавок!.. А я по¬
клялся, что эта женщина будет моя, и отпущу ее, когда мне
вздумается!
— Ступай ты к черту!.. — ответил Лоран. — Нечего при¬
кидываться...
Мушкетные выстрелы раздавались все чаще. Послыша¬
лись ужасные вопли. Лоран перестал ломиться в дверь и
поспешил на шум. Подобная торопливость столь убедительно
подтверждала истинность его слов, что приходилось им ве¬
рить. При мысли, что меня могут обвинить в трусости, я
бросился к дверям.
— О Бернар! О господин де Мопра! — воскликнула
Эдме, неотступно следуя за мной. — Позвольте мне пойти
с вами; я брошусь к ногам ваших дядюшек, я заставлю их
прекратить эту бойню, отдам им все, что у меня есть, жизнь
мою, ежели они того пожелают, но спасу отца!..
— Погодите, — сказал я, обернувшись к ней. — А вдруг
они надо мной подшутили? Пока прохвосты слуги постре¬
ливают во дворе, дядюшки стоят, пожалуй, под дверью да
только и ждут, чтобы поднять меня на смех. Тетка ли вы
мне двоюродная или какая-нибудь там... Поклянитесь сна¬
чала, тогда и я тоже дам клятву. Если вы доступная девица,
а я поверю вашему кривлянью и оставлю вас в покое, кля¬
нитесь, что станете моей любовницей и не потерпите никого
другого возле себя, пока я не воспользуюсь своим правом;
иначе, даю слово, я проучу вас, как проучил нынче утром
мою пегую суку Флору. Если же вы Эдме, клянусь, что
своим телом заслоню вашего отца от всякого, кто покусится
на его жизнь. Но что обещаете мне вы, какую клятву да¬
дите?
— Спасите отца, и клянусь, я стану вашей женой! —*
воскликнула она.
— За мной дело не станет! — ответил я, воодушевлен¬
ный ее порывом, хотя ее благородная самоотверженность и
недоступна была моему разумению. — Но я должен иметь
залог, чтобы в любом случае не остаться в дураках!
335
Она без сопротивления позволила себя поцеловать; щеки
ее были холодны как лед. Машинально пошла она за мною
к выходу; я вынужден был ее оттолкнуть, и хотя сделал это
легонько, она упала, словно без чувств. Мало-помалу я на¬
чинал понимать, в каком очутился положении: в коридоре
не было ни души, а крики и пальба, доносившиеся снаружи,
становились все более угрожающими. Я бросился к оружию,
но вдруг, побуждаемый подозрительностью, а возможно, и
каким-то иным чувством, вернулся и на два поворота ключа
запер двери залы, где оставил Эдме. Сунув ключ в карман
и на бегу заряжая ружье, я поспешил к укреплениям.
Оказалось, что на нас просто напали стражники, все это
не имело никакого отношения к мадемуазель де Мопра,
Заимодавцы добились приказа о взятии нас под стражу.
Судейские, терпевшие от Мопра побои и поношение, потре¬
бовали у королевского прокурора при областном суде в Бур¬
же распоряжение об аресте, которое весьма усердно стара¬
лись выполнить вооруженные стражники. Они рассчитывали,
что ночью, застигнув нас врасплох, легко с нами справятся.
Ко мы оказались более подготовленными к обороне, нежели
они полагали; наши люди были отважны и хорошо воору¬
жены; к тому же бились мы не на жизнь, а на смерть, дра¬
лись с храбростью отчаяния, и в этом было наше огромное
преимущество. Наш отряд состоял из двадцати четырех че¬
ловек, у противника было более полусотни солдат: Десятка
два крестьян метали в нас камни с обоих флангов, но они
причиняли больший ущерб своим союзникам, нежели нам;
Ожесточенная схватка продолжалась около получаса,
затем враг, устрашенный решительным отпором, отступил и
прекратил атаку; но вскоре он вновь перешел в наступле¬
ние и был отброшен, понеся потери. Атака опять была при¬
остановлена. Нам троекратно предлагали сдаться, обещая
сохранить жизнь. Антуан Мопра ответил непристойной из¬
девкой. Стражники были в нерешительности, но не уходили.
Я храбро сражался, выполняя то, что почитал своим
долгом. Передышка затянулась. Во мраке нельзя было су¬
дить о местонахождении неприятеля; сберегая драгоценный
порох, мы не решались стрелять наугад. Опасаясь, что враг
возобновит нападение, все мои дядья, как пригвожденные,
стояли у крепостной стены. Дядя Луи был тяжело ранен.
Я вспомнил о моей пленнице. В начале боя я слышал, как
Жан Мопра предложил в случае нашего поражения выдать
ее неприятелю при условии, что тот снимет осаду, если же
336
нет — повесить на глазах у врага. Я не мог более сомне¬
ваться в правдивости слов незнакомки. Победа клонилась
как будто на нашу сторону, и о пленнице забыли. Тут я за¬
метил, что хитрец Жан, оторвавшись от любезной его серд¬
цу кулеврины, из которой он палил с таким увлечением, во
мраке крадется куда-то, словно кот. Неимоверная ревность
овладела мною. Я бросил ружье и поспешил за Жаном, стис¬
нув в руке нож и готовый, пожалуй, заколоть хитреца, если
только он коснется той, которую я почитал своею добычей.
Он подошел к двери, попытался ее открыть и внимательно
поглядел в замочную скважину, желая убедиться, что жерт¬
ва от него не ускользнула. Перестрелка возобновилась. Жан
с поразительным при его хромоте проворством повернулся
и, припадая на одну ногу, побежал к укреплениям. Притаив¬
шись во мраке, я пропустил его мимо и не пошел за ним.
Не жажда убийства, а другая страсть овладела мною.
Вспышка ревности воспламенила мою чувственность. От по¬
рохового дыма, крови, шума, грозившей нам опасности и
водки, к которой мы то и дело прикладывались вкруговую,
желая подбодриться, голова моя была как в огне. Достав
из-за пояса ключ, я поспешно отомкнул двери, и когда пред¬
стал перед пленницей, я не был уже тем колеблющимся,
неотесанным юнцом, которого ей удалось растрогать. Перед
нею стоял свирепый разбойник из Рош-Мопра, на сей раз
во сто крат более опасный, нежели прежде. Она стремитель¬
но бросилась мне навстречу. Я раскрыл ей свои объятия, но
рто не испугало ее; с возгласом: «Где мой отец?» — она
кинулась мне на грудь.
— Отец? — сказал я, целуя ее. — Да его там нет. Он
тут ни при чем, как, впрочем, и ты. Мы попросту уложили
с дюжину жандармов, вот и все. И, как всегда, победа за
нами. Так что не тревожься об отце, как я не тревожусь
о королевских служаках. Да будет мир меж нами, и преда¬
димся любви!
С этими словами я поднес к губам жбан с вином, остав¬
ленный на столе. Но она властно вырвала его у меня из рук;
Это придало мне смелости.
— Не пейте больше, — сказала она, — подумайте, что
вы говорите. Так это правда? Можете вы поклясться честью,
спасением души вашей матушки?
— Сущая правда, клянусь вашими прелестными
розовыми губками, — отвечал я, пытаясь снова ее поце¬
ловать.
12 Санд, т. 3
337
Но Эдме в страхе отшатнулась.
— О боже! —воскликнула она. — Он пьян! Бернар! Берч
нар! Вспомните ваше обещание! Где ваше слово? Теперь-то
вы ведь знаете, что я ваша кузина, ваша сестра!
— Ты либо моя любовница, либо жена, — твердил я,
продолжая ее преследовать.
— Вы негодяй! — возразила она, отгоняя меня хльь
стом. — Чем заслужили вы какие-то права на меня? Спасли
моего отца?
— Я поклялся его спасти и спас бы, конечно, будь он
Здесь; стало быть, все равно что спас. А знаете ли, ежели бы
я на этом попался, в Рош-Мопра придумали бы для меня
самую жестокую, самую мучительную пытку! Да меня бы
сожгли на медленном огне за измену! Я клялся, не таясь,
меня могли услышать. Правда, это не слишком меня забо¬
тит; не так уж я дорожу жизнью — днем раньше, днем
позже. Ко вашими милостями, моя красотка, я дорожу и ра-<
зыгрывать томного рыцаря не намерен; насмехаться над
собою я не позволю. Решайтесь: либо вы будете моею сей¬
час же, либо, клянусь честью, я снова вмешаюсь в перепалку,
и, если меня убьют, пеняйте на себя. Вы лишитесь вашего
рыцаря, и вам придется иметь дело с семерыми Мопра
сразу. Их-то в узде не удержишь! Боюсь, что лапки у вас
для этого чересчур слабы, прелестная моя кошечка!
Я ронял бессвязные слова с единственной целью — от¬
влечь ее внимание и завладеть ее руками, заключить ее в
объятия; на нее же мои речи произвели сильное впечатле¬
ние. Отбежав в другой конец залы, она попыталась отво¬
рить окно; но ей не под силу было сдвинуть с места за¬
ржавевшую задвижку свинцовых рам. Старания ее меня
рассмешили. Охваченная тревогой, она скрестила руки и за¬
мерла; потом выражение ее лица внезапно переменилось, —*
казалось, она приняла решение: подошла и, улыбаясь, про¬
тянула мне руку. И так прекрасна была она в ту минуту,
что словно туман поплыл у меня перед глазами и на мгно¬
вение скрыл ее от моих взоров.
Простите мне это ребячество, но я должен рассказать
вам, как она была одета. После той необычайной ночи она
никогда больше не надевала этот наряд, и все же я запом¬
нил его до мелочей. Давно это было. Ну что же, проживи
я еще столько, не забуду ни малейшей подробности — так
поразил меня ее вид среди смятения, царившего вовне и
внутри меня, когда ружейная пальба гремела на крепостном
338
валу, молнии бороздили небо и буйный трепет стремительно
гнал мою кровь от сердца к мозгу и обратно.
О, как она была хороша! Образ ее и сейчас еще стоит
у меня перед глазами. Говорю вам, словно сейчас вижу ее
в наряде амазонки, какой носили в те времена: на ней была
очень широкая суконная юбка; стан обтянут жемчужно-серого
цвета атласным корсажем на пуговичках и перехвачен крас¬
ным шарфом. Поверх надет, по тогдашней моде, короткий
охотничий жакет, обшитый галунами и открытый на груди;
серая фетровая шляпа с широкими, загнутыми спереди по¬
лями, увенчанная полудюжиной красных перьев, покрывает
ее ненапудренные волосы, приподнятые на лбу и ниспадаю¬
щие на спину двумя длинными косами, как носят уроженки
Берна. Косы такие длинные, что почти касаются земли.
Это, как мне показалось, волшебное одеяние, и цветение
юности, и благосклонность, с какою Эдме как будто прини¬
мала мои домогательства, — всего этого было довольно,
чтобы я обезумел от любви и восторга. Я не мыслил ничего
более сладостного, нежели обладание прекрасной женщиной,
которой неведомы непристойные слова и покаянные слезы.
Моим первым порывом было заключить ее в объятия, но,
подчиняясь непобедимой потребности преклонения, отли¬
чающей первую любовь даже у самых грубых людей, я упал
к ее ногам и обнял ее колени. И при этом я все еще вообра¬
жал, что предмет моего поклонения самая настоящая рас¬
путница. Тем не менее я был близок к обмороку.
Она обняла мою голову своими прекрасными руками,
восклицая:
— Ведь я знала, знала, что вы не такой, как эти вы-
родки! Ах, боже мой! Вы спасете меня! Хвала создателю!..
Родной мой, скажите же — куда?.. Скорей!.. Бежим!.. Через
окно? О нет, сударь, я не боюсь! Идемте же!
Я словно очнулся от сна, и, признаюсь, пробуждение
мое было чрезвычайно тягостным.
— Что это значит? — спросил я, вставая с колен. — Вы
мной играете? Разве вы забыли, где находитесь? Уж не
считаете ли вы меня ребенком?
— Знаю, что я в Рош-Мопра, — бледнея, ответила
она, — и надо мной того и гляди надругаются, убьют, если
мне не удастся внушить вам хоть каплю жалости! Но мне
Это удастся! — воскликнула она, падая к моим ногам. — Вы
не такой, как эти негодяи! Вы слишком юны, вам ли быть
таким чудовищем! Я по лицу вашему прочла, что вам жаль
12*
339
меня. Вы поможете мне бежать, ведь правда? Правда же,
душа моя?
Она схватила мои руки и стала осыпать их горячими
поцелуями, пытаясь поколебать мою решимость; я слушал
и тупо глядел на нее, что едва ли могло ее успокоить. Мое
сердце было мало доступно великодушию и состраданию,
а в этУ минуту страсть, более властная, нежели все прочие
чувства, заглушила в нем жалость, которую пыталась про¬
будить Эдме. Я пожирал ее глазами, не понимая ни слова
из того, что она говорит. Одно только занимало меня: нрав¬
люсь ли я ей или она хочет воспользоваться мною как ору¬
дием своего освобождения.
— Вижу, вы меня боитесь, — сказал я. — Напрасно: ведь
я не причиню вам зла. Вы так красивы, что я жажду лишь
ваших ласк.
— Да, но ваши родичи убьют меня, — воскликнула
она, — вы хорошо это знаете! Неужто вы дадите меня убить?
Ведь я вам нравлюсь, спасите же меня, потом я вас полюблю.
— О да, конечно, вы меня полюбите потом, — ответил
я, глупо и недоверчиво усмехаясь, — потом, когда подгово¬
рите жандармов меня повесить, а я как-никак изрядно их
отделал. Ну, нет, прежде докажите, что меня любите, а уж
потом я вас спасу! Тоже — потом!..
Тщетно гонялся я за нею по комнате: она ускользала.
Но гнева она не обнаруживала и пыталась повлиять на меня
ласковыми уговорами. Щадя во мне свою последнюю на¬
дежду, несчастная боялась меня разозлить. О, если бы мне
дано было понять, что это за женщина, понять, какую роль
я играю! Но, одержимый одной неотвязной мыслью, достой¬
ной хищного волка, если бы он мог мыслить, я был на это
не способен.
В ответ на все ее мольбы я твердил одно:
— Любишь ты меня или глумишься надо мной?
Наконец она поняла, с каким животным имеет дело, и
решилась. Обвив руками мою шею, спрятав лицо у меня на
груди, она позволила целовать свои волосы. Потом, мягко
отстранив меня, сказала:
— Ах, боже мой! Неужто ты не замечаешь, что я люблю
тебя, что ты понравился мне с первой же минуты, как я
тебя увидела? Но пойми же, твои дяди ненавистны мне, я
хочу принадлеясать одному тебе!
— Ну да!—упрямо возразил я. — А сами-то думаете:
«Вот дурень! Я смогу убедить его в чем угодно; стоит лишь
340
мне сказать, что я его люблю, он и поверит, а я приведу
его на виселицу!». Так вот, если вы меня любите, довольно
одного только слова.
Эдме глядела на меня в тревоге, а я все искал ее губ,
она же пыталась увернуться от моих поцелуев. Я держал ее
руки в своих, теперь она могла лишь отдалить минуту
своего поражения. Внезапно бледное ее лицо порозовело,
она улыбнулась и с апгельски-кокетливым видом спросила:
— А вы? Вы меня любите?
С этой минуты победа оставалась за нею. У меня уже
не было силы желать того, чего я желал; в моем рысьем
мозгу произошел переворот — я словно стал человеком, и
в голосе моем прозвучало, пожалуй, человеческое чувство,
когда впервые в жизни я воскликнул:
— Да, я люблю тебя! Люблю!
— Ну что ж! — нежно сказала она, взглянув на меня
безумными глазами. — Вот мы и будем любить друг друга,
а теперь бежим...
— Да, бежим, — ответил я. — Как ненавижу я и этот
дом и моих дядей!.. Давно уже хотелось мне бежать от¬
сюда. Но ты ведь знаешь: меня повесят.
— Не повесят тебя! — смеясь, возразила она. — Мой же¬
них — председатель окружного суда.
— Жених? —воскликнул я, охваченный приступом еще
более жгучей ревности. — Так ты собираешься замуж?
— А почему бы и нет? — ответила она, внимательно на
меня поглядев.
Я побледнел и стиснул зубы.
— Ну, тогда... — сказал я и схватил ее в объятия, пы¬
таясь унести.
— Ну, тогда получай, — ответила она, отпустив мне лег¬
кую пощечину. — Ты, я вижу, ревнуешь? Странный же ты
ревнивец! Готов обладать любовницей ввечеру, чтобы в пол¬
ночь уступить ее восьми пьяницам. А завтра они вернут ее
тебе втоптанную в грязь.
— Ты права! — согласился я. — Беги же! Беги! Я буду
защищать тебя до последней капли крови! Но их много, и
они одолеют... А я погибну с мыслью, что ты достанешься
им. Ужасно! Зачем ты напомнила мне об этом? Какая
тоска... Ну что ж, ступай.
— О да! О да, мой ангел! — воскликнула она, с горяч¬
ностью целуя меня в обе щеки.
341
Эта забытая с детства женская ласка чем-то напомнила
мне последний материнский поцелуй; вместо наслаждения
я ощутил глубокую грусть. Глаза мои наполнились слезами.
Она заметила это и, целуя набежавшие слезинки, повторяла:
— Спаси меня! Спаси!
— А ты потом выйдешь замуж? Так слушай же! Кля¬
нись, что, пока я жив, у тебя не будет мужа! Ждать тебе
придется недолго: дядюшки мои чинят расправу быстро да
чисто — так они сами говорят.
— А ты разве не бежишь со мною? — возразила она.
— С тобою — нет! Повесят ли меня там, как разбой¬
ника, или здесь — за то, что я помог тебе бежать, не все ли
равно? Так по крайней мере я не опозорю себя, прослыв
доносчиком, и меня не повесят на площади перед всем чест^
ным народом.
— Я не оставлю тебя здесь, — вскричала она, — даже
если мне суждено погибнуть! Бежим со мной! Не бойся
ничего, верь моему слову. Я отвечаю за тебя перед богом.
Убей меня, если я лгу! Но бежим скорей... О, боже! Они
поют, я слышу их голоса. Они идут сюда! Ах, если ты не
хочешь меня защитить, убей меня, сейчас же убей!
Она бросилась ко мне в объятия. Любовь и ревность пе¬
реполняли мое сердце; и, верно, у меня явилась мысль ее
убить; всякий раз, как вблизи раздавались голоса и топот
ног, я хватался за свой охотничий нож. Кругом слышны
были победные клики. Проклиная небо за то, что оно не
даровало победу врагу, я привлек Эдме к себе на грудь,
и мы замерли друг у друга в объятиях. Далекий ружейный
Залп возвестил, что сражение возобновилось. Я страстно
прижал ее к сердцу.
— Ты похожа на робкую горлинку; как-то раз, спасаясь
от коршуна, птичка забилась ко мне под куртку и спрята¬
лась у меня на груди.
— Но ты ведь не отдал ее коршуну, не правда ли? —;
спросила Эдме.
— Черта с два! И тебя не отдам, пташка ты моя лесная,
прекрасная. Ведь эти злые ночные хищники тебя растер¬
зают!
— Но как мы убежим? — спросила она, в страхе при¬
слушиваясь к ружейной перестрелке.
— Очень просто, — сказал я, — ступай за мной.
Взяв факел, я приподнял крышку люка и помог Эдме
спуститься в погреб. Оттуда мы проникли в подземелье, вы¬
342
сеченное в скале. В старину оно служило хорошей защитой.
Гарнизон в замке был тогда внушительный; проникнув чере?
подземелье в поле, по другую сторону от опускной решетки,
можно было напасть на осаждающих с тыла, окружить их,
и они оказывались между двух огней. Но прошли уже те
времена, когда гарнизон Рош-Мопра мог разделиться на два
отряда; да, впрочем, было бы безумием отважиться ночью
на такую вылазку. Итак, мы с Эдме беспрепятственно добра¬
лись до подземного выхода; но тут меня обуял внезапный
приступ ярости. Швырнув на землю факел, я спиною загоро¬
дил дверь и объявил трепещущей пленнице:
— Ты отсюда не выйдешь, пока не станешь моей.
Стояла кромешная тьма. Грохот сражения уже не дохо¬
дил до нас. Мы тысячу раз могли ускользнуть из подзе¬
мелья, прежде чем нас настигнет погоня. Все здесь распа¬
ляло мою отвагу; судьба Эдме зависела от моей прихоти.
Увидав, что чары ее не властны более надо мной и не могут
пробудить во мне высокие чувства, она оставила свои моль¬
бы и отступила во мрак подземелья.
— Отвори дверь, — сказала она, — и выйди первый, не
то я убью себя. Я взяла твой охотничий нож: ты забыл его
наверху. Ступай же к твоим дядям, но ты перешагнешь
через мой труп!
Решимость, с какой она это произнесла, меня испугала.
— Верните нож, — сказал я, — или я отниму его у вас
силой, чего бы это ни стоило.
— Не думаешь ли ты, что я боюсь смерти? — спокойно
возразила она. — Попадись мне этот нож там, наверху, я
не стала бы перед тобой унижаться!
— Горе мне! — вскричал я. — Вы меня обманываете!
Вы не любите меня! Уходите! Я презираю вас, я не пойду
за вами!
Говоря это, я распахнул перед нею дверь.
— Я не хочу уходить без вас, а вы, вы требуете, чтобы
я ушла отсюда обесчещенной!.. Кто же из нас великодушней?
— Безумная! Вы мне солгали, а нынче не придумаете,
как оставить меня в дураках. Но вы не уйдете отсюда, пока
не дадите клятву, что станете моей любовницей, прежде чем
выйдете замуж за вашего председателя или кого бы то ни
было.
— Любовницей? — переспросила она. — Вот как? Ска¬
зали бы хоть «женой», чтобы умалить вашу дерзость!
343
— Любой из моих дядюшек так бы и сказал в надежде
на ваше приданое, а мне нужна только ваша красота. Кля¬
нитесь, что будете принадлежать мне первому, и клянусь,
я дам вам свободу! Если же ревность одолеет меня и не под
силу будет ее терпеть — слово мужчины: я застрелюсь.
— Клянусь, — сказала Эдме, — что никому не буду при¬
надлежать до вас.
— Это не то; клянитесь, что будете принадлежать мне
первому.
— Это то же самое, — ответила она. — Клянусь!
— Евангелием? Христом? Спасением души? Прахом
матери?
— Евангелием, Христом, спасением души, прахом ма¬
тери!
— Хорошо!
— Погодите, — возразила она. — Клянитесь, что обеща¬
ние мое и тогда, когда будет выполнено, навеки останется
нашей тайной, что ни отец мой, ни кто другой, кто мог бы
ему проговориться, никогда об этом не узнает.
— Никто и никогда! К чему? Только бы вы его сдер¬
жали!
Она заставила меня слово в слово повторить клятву, и,
взявшись за руки в знак взаимного доверия, мы бросились
вон из подземелья.
Побег становился все более чреват опасностями. Эдме
страшилась осаждающих почти так же, как осажденных.
Нам посчастливилось не встретить ни тех, ни других, но бе¬
жать было нелегко. Ночь стояла безлунная, мы то и дело
натыкались на деревья, а скользко было так, что едва можно
было удержаться на ногах. Внезапно оба мы вздрогнули:
раздалось какое-то треньканье; я догадался, что это звенит
цепь, которой стреножена лошадь моего деда; десятью го¬
дами ранее та же лошадь доставила меня в Рош-Мопра.
Старый конь был по-прежнему выносливым и норовистым.
Смастерив из болтавшейся у него на шее веревки петлю и
взнуздав коня, я накинул ему на спину свою куртку, усадил
беглянку, развязал путы, вскочил на коня сам и, яростно
пришпорив его, пустил галопом куда глаза глядят. На наше
счастье, конь знал дорогу лучше моего и даже в темноте
сворачивал куда надо, не натыкаясь на деревья. Правда, он
то и дело скользил и оступался, отчего нас так подбрасы¬
вало, что, если бы не стояла на карте наша жизнь, мы бы
наверняка уже не раз свалились на землю, скача таким ма¬
344
нером на неоседланной лошади. Но в таких случаях самая
безнадежная попытка удается как нельзя лучше: сам бог
хранит того, кого преследуют люди. Казалось, опасность
уже миновала, как вдруг лошадь наша споткнулась о пень
и, зацепившись копытом за корневище, упала. Не успели мы
опомниться, как она исчезла во мраке, и дробный топот ста¬
новился все глуше и глуше. Я успел подхватить Здме; она
не ушиблась, но я вывихнул себе ногу, да так, что не мог
ступить ни шагу. Здме решила, что нога у меня сломана;
мне и самому это казалось — такая сильная была боль. Но
вскоре я забыл и думать о моих страданиях и тревогах.
Нежная забота беглянки заставила меня позабыть обо всем.
Напрасно умолял я ее продоля?ать путь без меня; теперь ей
удалось бы спастись. Мы были уже довольно далеко от
Рош-Мопра. Рассвет не заставит себя ждать. Чье бы жилище
ни попалось ей на пути, защиту от Мопра она найдет по¬
всюду.
— Я не покину тебя! — упрямо твердила Эдме« — Как
ты доверился мне, так я вверяю свою судьбу тебе. Мы либо
спасемся оба, либо оба погибнем!
— Я вижу свет! —воскликнул я. — О да! Я не ошибся!
Вон там среди ветвей! Там кто-то живет. Эдме, ступайте,
постучитесь. Вы сможете спокойно оставить меня там и
найдете проводника, который отведет вас домой.
— Я ни за что вас не оставлю, — сказала она, — но
пойду узнаю, не окажут ли вам помощь.
— Нет, я не допущу, чтобы вы сами постучали в этУ
дверь! — возразил я. — Свет в доме глубокой ночью, в лес¬
ной глуши... А вдруг это какая-нибудь ловушка!
Я дотащился до двери. Она была холодна, словно желез¬
ная; стены увиты были плющом.
— Кто там? — крикнули изнутри, прежде чем мы успели
постучать.
— Мы спасены! — воскликнула Здме. — Это голос Пась¬
янса.
— Мы погибли, — возразил я. — Он мой смертельный
враг.
— Не бойтесь, ступайте за мной; сам бог привел нас
сюда.
— Да, сам бог привел тебя сюда, душенька ты моя рай¬
ская, звездочка утренняя, — сказал Пасьянс, распахивая
дверь. — И кто бы с тобою ни был, милости просим и его
в башню Газо.
345
Мы вошли под низкие своды. Посредине висела железная
лампа. В зале, скудно освещенной ее неверным светом и
пылающим в очаге хворостом, мы с удивлением обнаружили
необычайных гостей, удостоивших своим присутствием
башню Газо. Отблески пламени падали на бледное, задум¬
чивое лицо мужчины в одежде священника, который сидел
у огня. По другую сторону очага виднелась желтая длинная
физиономия второго гостя, обрамленная тощей бороденкой
и наполовину скрытая широкополой шляпой, а на стене
вырисовывалась тень его носа, столь острого, что он мог
сравниться разве только с тонкой рапирой, лежавшей на ко¬
ленях его обладателя, или же с остроконечной мордочкой
тщедушного пса, напоминавшего громадную крысу; была
какая-то таинственная гармония между этими тремя колю¬
чими остриями: носом Маркаса, его рапирой и собачьей
мордой.
Маркас медленно привстал и коснулся рукою края
шляпы. Так же поступил и священник-янсенист. Пес молчал,
как и его господин. Вынырнув между ног хозяина, он оска¬
лил зубы, прижал уши, но не залаял.
— Спокойно, Барсук, — приказал ему Маркас.
VII
Узнав Эдме, священник отступил с возгласом удивления.
Но ничто пе могло сравниться с изумлением Пасьянса, когда
свет пылающей головни, заменявшей ему факел, озарил мое
лицо.
— Голубка и медвежонок!—воскликнул он. — Что же
это делается?
— Друг, — ответила Эдме, к моему удивлению вложив
свою белую ручку в загрубевшую ладонь колдуна, — ока¬
жите ему такое же гостеприимство, как и мне: он освободил
меня из Рош-Мопра. Я была захвачена в плен.
— Да простятся ему за то все беззакония, содеянные
им и его родичами! —воскликнул священник.
Пасьянс, ни слова не говоря, взял меня под руку и повел
к очагу. Меня усадили на единственный стул, и пока Здме>
кое-чего недоговаривая, повествовала о пашем приключении
и расспрашивала об отце, оставленном ею на охоте, священ¬
ник счел своим долгом осмотреть мою ногу. Пасьянс не мог
сообщить Эдме ничего нового. В чаще то и дело раздавался
346
зов охотничьего рога, и выстрелы раз за разом нарушали
лесную тишь. Но грянула буря, и Пасьянс не слыхал уже
ничего, кроме завывания ветра, — откуда же ему было
Знать, что происходит в Варенне. Маркас проворно вскараб¬
кался вверх по приставной лесенке, стоявшей на месте раз¬
рушенных ступенек. Пес его с изумительной ловкостью сле¬
довал за ним. Вскоре оба спустились к нам, и мы узиали,
что на горизонте, со стороны Рош-Мопра, полыхает пламя
пожара. При всей моей ненависти к этой обители и ее вла¬
дельцам, я не мог подавить в себе горестного чувства, услы¬
шав, что, по всей видимости, фамильный замок, носивший
мое родовое имя, захвачен и предан огню; это было позор¬
ное поражение, и багровое зарево казалось мне печатью,
проставленной на моем гербе в знак победы тех, кого я на¬
зывал мужичьем и деревенщиной. Я вскочил и, если бы не
острая боль в ноге, ринулся бы к двери.
— Что с вами? — спросила Эдме, стоявшая возле меня.
— А то, —грубо ответил я, — что мне нужно вернуться!
Это мой долг! Я скорее дам себя убить, чем допущу, чтобы
мои дяди договаривались с чернью.
— С чернью? — воскликнул Пасьянс, впервые удостоив
меня словом. — Кто это здесь толкует о черни? Я сам
чернь! Такое мое звание, и уж я-то сумею заставить его
уважать!
— Ну нет, только не меня! — сказал я, отталкивая свя¬
щенника, который пытался усадить меня на место.
— Вас-то мне учить не впервые!—заметил Пасьянс с
презрительной усмешкой.
— Да ведь мы с тобой еще не расквитались! — восклик¬
нул я и, преодолевая ужасную боль в ноге, вскочил и ре¬
шительно оттолкнул Маркаса, который по примеру священ¬
ника пожелал выступить в роли миротворца. Дон Маркас
отлетел и упал навзничь прямо в золу. Задел я его не со
Зла, но, что и говорить, довольно грубо; бедняга же был до
того тощ, что показался мне легче любого из грызунов, за
которыми он охотился. Пасьянс стоял предо мною, скрестив
руки на груди, — ни дать ни взять философ-стоик, но во
взгляде его сквозила жгучая ненависть. Нетрудно было дога¬
даться, что только законы гостеприимства не позволяют ему
сокрушить меня, и он выжидает, когда я первый нанесу ему
удар. Я и не заставил бы его долго ждать, однако Эдме»
презрев опасность, какою грозило ей мое бешенство, схва¬
тила меня за руку, заявив не терпящим возражения тоном:
347
— Садитесь и успокойтесь! Слышите? Я вам прика*
Зываю!
Такая смелость и доверие поразили меня и восхитили.
Она властно распоряжалась мною, и это само по себе как
бы являлось подтверждением тех прав, на какие притязал я.
— Согласен! — ответил я успокаиваясь. И добавил,
глядя на Пасьянса: — Ты от меня не уйдешь!..
— Аминь! — ответил он, пожав плечами.
Маркас с большим хладнокровием поднялся, стряхнул с
одежды золу и, не вступая со мной в пререкания, попы¬
тался на свой лад урезонить Пасьянса. Это было дело не¬
легкое, но односложные поучения Маркаса звучали среди
нашей перепалки, словно эхо в бурю.
— Ведь стар, — выговаривал он хозяину, — а терпения
нет! Ваша вина! Да, кругом ваша!
— Какой несносный!—говорила Эдме, положив руку
мне ка плечо. — Не вздумайте начать снова, не то я уйду
совсем.
Я с наслаждением выслушивал ее попреки, не замечая,
как быстро мы поменялись ролями. Теперь приказывала и
угрожала она: стоило нам переступить порог башни Газо,
и Эдме обрела надо мною прежнюю власть. Уединенная эта
обитель, и посторонние свидетели нашей встречи, и свире¬
пый хозяин здешних мест — все это было уже тем обще¬
ством, в которое я вступал, ярмо которого я вскоре должен
был ощутить.
— Ну вот, — сказала Здме, обращаясь к Пасьянсу, —
мы здесь никак не помиримся, а меня терзает тревога за
бедного моего отца: сейчас, в глухую ночь, он ищет меня
повсюду и, верно, в полном отчаянии. Пасьянс, милый! При¬
думай способ его разыскать. Этот бедный юноша пойдет со
мною: не могу же я оставить его на твое попечение, если
твоей любви ко мне не хватает даже на то, чтоб проявить
к нему терпение и сострадание.
— Что это вы говорите? — воскликнул Пасьянс и провел
рукой по лбу, словно очнулся ото сна. — А ведь ваша прав¬
да: я, старый дурак, совсем рехнулся! Дщерь господня!
Скажи-ка этому мальчугану, то бишь дворянину, что за
прошлое я у него прошу прощения; а что до настоящего —
убогая моя келья к его услугам; верно я говорю?
— Верно, Пасьянс, — сказал священник. — Да ведь мож¬
но еще все уладить: лошадь у меня спокойная и надежная;
мадемуазель де Мопра на нее сядет, а ты с Маркасом по¬
348
ведешь ее под уздцы; я же останусь здесь около пострадав¬
шего. Об.ещаю хорошо за ним ухаживать и ничем его не
прогневить. Ведь правда, господин Бернар, вы ничего против
меня не имеете? Верите вы, что я вам не враг?
— Не знаю, — ответил я, — как вам будет угодно. По¬
заботьтесь о моей кузине, проводите ее; а я ни в ком и ни
в чем не нуждаюсь. Охапка соломы, стакан вина — вот и
все, чего бы мне хотелось, если это возможно.
— Вы получите и то и другое, — сказал Маркас, протя¬
гивая мне свою флягу, — сначала подкрепитесь, а я пойду
на конюшню, оседлаю лошадь.
— Нет, я сам, — сказал Пасьянс. — Позаботьтесь-ка об
Этом юноше.
И он прошел в соседнее помещение, служившее конюш¬
ней для лошади священника, когда тот наведывался к Пась¬
янсу. Коня провели через залу, где находились мы, и
Пасьянс, накрыв седло священнической рясой, с отеческой
Заботливостью подсадил на него Эдме.
— Погодите-ка, — сказала она, перед тем как тронуться
в путь. — Господин кюре! Клянетесь ли вы спасением души,
что не покинете моего кузена, пока я не вернусь за ним
вместе с отцом?
— Клянусь! — ответил священник.
— А вы, Бернар, — продолжала Эдме, — поклянетесь ли
вы честью, что будете здесь меня ждать?
— Ну уж, не знаю, — ответил я, — это зависит от того,
как долго придется ждать и хватит ли у меня терпения; но
вам-то, сестрица, ведь известно, что мы еще свидимся хоть
у черта на рогах, а по мне — чем скорей, тем лучше.
При свете головни, которой размахивал Пасьянс, прове¬
ряя, в порядке ли конская сбруя, я увидел, как прекрасное
лицо Эдме сначала вспыхнуло, потом побледнело. Затем она
подняла печально поникшую голову и пристально, странно
на меня поглядела.
— Ну что ж, в путь? — спросил Маркас, открывая дверь.
— В час добрый, — ответил Пасьянс, беря лошадь под
уздцы. — Эдме, доченька, не забудь наклонить голову под
притолокой.
— Что там, Барсук? — осведомился Маркас и, выхватив
из ножен прославленную шпагу, обагренную кровью грызу¬
нов, застыл на пороге.
Барсук остановился как вкопанный и, конечно, залаял
бы, не будь он, как утверждал его хозяин, «немым от рож¬
349
дения»; однако он возвестил об опасности на свой лад —
хриплым и отрывистым тявканьем, что служило у него яв¬
ным признаком беспокойства и ярости...
— Тут что-то неспроста, — заметил Маркас.
Подав всаднице знак оставаться на месте, крысолов от¬
важно шагнул в темноту. Раздался выстрел из какого-то
огнестрельного оружия; все мы вздрогнули. Эдме легко
спрыгнула с лошади и, повинуясь безотчетному порыву, не
ускользнувшему от меня, укрылась за спинкой моего стула.
Пасьянс выбежал вон из башни; священник поспешил к ис¬
пуганной лошади, которая взвилась на дыбы и попятилась
на нас. Барсук наконец залаял. Позабыв о больной ноге, я
одним прыжком очутился за дверью.
Поперек порога в луже крови лежал изрешеченный пу¬
лями человек. Я узнал дядю Лорана; смертельно раненный
при осаде Рош-Мопра, он, казалось, был при последнем из¬
дыхании. Его доставил сюда дядя Леонар; он-то и стрелял
сейчас, послав наугад последнюю пистолетную пулю, кото¬
рая, к счастью, никого не задела.
Пасьянс сразу яге приготовился дать отпор, однако, узнав
Маркаса, беглецы не только не проявили враждебности, но
попросили предоставить им убежище и помощь. Никому,
конечно, и в голову не пришло отказать им в участии, есте¬
ственном, если принять во внимание их плачевное положе¬
ние. Стражники гнались за ними по пятам. Рош-Мопра стал
добычей пламени; Луи и Пьер пали с оружием в руках;
Антуан, Жан и Гоше бежали через потайной ход. Возмож¬
но, их уже успели схватить. Никакими словами не описать,
как омерзителен был в эти минуты Лоран. Агония его была
недолгой, но ужасной; священник бледнел, слушая его ко¬
щунственные проклятия. Едва успели закрыть дверь и опу¬
стить умирающего на землю, из груди его вырвался страш¬
ный хрип. Леонар, который признавал единственное лекар¬
ство— водку, осыпал меня бранью и оскорблениями за побег
из Рош-Мопра; выхватив у меня из рук флягу Маркаса, он
лезвием своего охотничьего ножа разжал стиснутые челюсти
брата и, несмотря на наши увещания, вылил ему в глотку
половину фляги. Несчастный Лоран привскочил, судорожно
ловя руками воздух, вытянулся во весь рост и тут же грох¬
нулся замертво на окровавленные плиты. Произносить над¬
гробные речи было некогда: обитая железом дверь загудела
под мощными ударами нападающих.
350
— Именем короля, откройте! Королевская стража, от¬
кройте! — кричали снаружи.
— Обороняйся! — воскликнул Леонар, выхватив нож и
кидаясь к двери. — Эи, мужичье! Равняйся на дворян! Аты,
Бернар, искупи свою вину, смой с себя позор! Не допусти,
чтобы Мопра попал живьем в лапы стражникам!
Во мне заговорила отвага и спесь, я готов был последо¬
вать примеру Леонара, когда Пасьянс набросился на него и
с богатырской силой пригвоздил к земле; став коленом ему
на грудь, он велел Маркасу отворить дверь. Тот сделал это
прежде, нежели я успел выступить в защиту дяди против
беспощадного хозяина. Полдюжины стражников ворвались
в башню и взяли ружья наизготовку; мы замерли под их
дулами.
— Стой! — крикнул Пасьянс. — Никого не трогайте; вот
пленник. Были бы мы с ним вдвоем, уж я бы не дал его в
обиду, а может быть, и помог ему спасти свою шкуру. Но
тут есть честные люди, — чего ради они должны расплачи¬
ваться за этого прохвоста; я и не стану вовлекать их в пе¬
репалку. Вот Мопра. Помните же, что вы обязаны целым и
невредимым передать его в руки правосудия. А этот уже
мертв.
— Сдавайтесь, сударь! — сказал сержант, хватая Лео¬
нара.
— Никогда Мопра не даст трепать свое имя на суде, —
угрюмо возразил Леонар. — Сдаюсь, получайте мою шкуру,
но большего вам не получить!
Леонар покорно дал усадить себя на стул.
Его хотели связать, но тут он обратился к священнику:
— Окажите последнюю, единственную милость, отец
мой! Дайте глотнуть из этой фляги: устал, и до смерти вы¬
пить охота.
Наш славный священник передал пленнику флягу, кото¬
рую тот залпом опустошил. Как ни был удручен Леонар,
лицо его выражало ужасающее спокойствие. Погруженный
в уныние, раздавленный неудачей, он, казалось, уже не в
силах был бороться. Но когда ему стали связывать ноги, он
выхватил у одного из стражников из-за пояса пистолет и пу¬
стил себе пулю в лоб.
Потрясенный этим страшным зрелищем, я впал в угрю¬
мое оцепенение; до моего сознания уже ничего не доходило;
окаменев от ужаса, я не замечал, что вот уже несколько
минут являюсь предметом ожесточенного спора меяеду страж¬
351
никами и моими хозяевами. Кто-то из стражников утверж¬
дал, что узнал во мне одного из Мопра-душегубов. Пасьянс
отрицал это, заверяя, что я не кто иной, как лесничий гос¬
подина Юбера де Мопра, и сопровождаю его дочь. Спор этот
мне наскучил, и я уже готов был назваться, когда рядом,
словно призрак, появилась Эдме. Она все время стояла, при¬
льнув к стене, позади испуганной лошади священника, ко¬
торая, ратопырив ноги и поводя горящими глазами, точно
пыталась защитить девушку своим телом. Бледная как
смерть, Эдме делала неимоверные усилия, чтобы заговорить,
но от ужаса не в состоянии была разомкнуть уста и могла
изъясняться только знаками. Тронутый ее молодостью и за¬
труднительным положением, сержант почтительно ждал,
когда к ней вернется дар речи. В конце концов стражники
согласились не считать меня пленником и препроводить вме¬
сте с кузиной в замок ее отца, она же заверила честным
словом, что там им будут даны удовлетворительные объяс¬
нения и веские ручательства на мой счет. Священник и оба
свидетеля подтвердили заверения Эдме, после чего все мы
отправились в путь: Эдме — на лошади сержанта, который
пересел на лошадь одного из своих солдат, я — на лошади
священника, Пасьянс и аббат — пешком; по бокам ехали
стражники, а впереди, сохраняя свое обычное бесстрастие
среди всеобщего страха и уныния, шествовал Маркас. Двое
стражников остались в башне, чтобы присутствовать при
опознании трупов.
VIII
Мы продвинулись по лесу примерно на одно лье, на каж¬
дом перекрестке дороги окликая охотников; Эдме была уве¬
рена, что отец не возвратится домой, пока не разыщет ее, и
умоляла стражников его найти. Те уступили с большой не¬
охотой, опасаясь, что нас обнаружат и мы подвергнемся
нападению бежавших из Рош-Мопра разбойников. В пути
стражники рассказали нам, что это логово было захвачено
лишь после третьего приступа, ибо нападающие щадили свои
силы. Лейтенант, начальник патруля, хотел овладеть замком,
не подвергая его разрушению и, главное, не убивая осаж¬
денных, но это оказалось невозможным — столь отчаянным
было сопротивление. При вторичном штурме осаждающие
потерпели такой урон, что им оставалось либо отступить, либо
отважиться на крайние меры. Они открыли огонь по укреп-
линиям вала, а при третьей схватке уже не щадили никого
и ничего. Двое из братьев Мопра были убиты на развали¬
нах бастиона, пятеро других исчезли. Шесть стражников
пустились вдогонку по свежим следам в одном направлении
и шесть в другом; стражники, которые сообщили нам эти
подробности, гнались за Лораном и Леонаром по пятам; не¬
подалеку от башни Газо они почти настигли злополучных
беглецов, и пули их угодили в Лорана. Слышно было, как
он завопил, что умирает. Леонар, по всей видимости, дота¬
щил брата до жилища колдуна. Леонар — единственный из
всех Мопра, о ком стоило пожалеть, ибо, пожалуй, он один
был бы способен начать честную жизнь. Он и в разбое со¬
хранял подчас некую рыцарственность, и свирепая его душа
доступна была человеческим чувствам. Поэтому, весьма рас¬
строенный его трагической гибелью, я погрузился в мрачное
раздумье и, машинально продолжая свой путь, решил окон¬
чить дни подобно Леонару, ежели и я буду обречен на бес¬
честие, какое он не пожелал стерпеть.
Звук рогов и собачий лай внезапно возвестили о при¬
ближении охотничьей кавалькады. Громкими возгласами мы
дали знать о себе; Пасьянс поспешил навстречу охотникам.
Эдме, сгорая нетерпением увидеть отца и забыв об ужасах
Этой кровавой ночи, стегнула коня и первая поравнялась
со своими. Когда мы присоединились к ним, я увидел ее в
объятиях рослого, почтенного вида мужчины. Он был рос¬
кошно одет; его расшитая золотом охотничья куртка и ве¬
ликолепный нормандский конь, которого один из егерей дер¬
жал под уздцы, до того меня поразили, что я принял его
за принца. Нежность, которую он выказывал дочери, была
мне в диковинку, и я чуть ли не счел подобные ее проявле¬
ния чрезмерными и несовместимыми с мужским достоинст¬
вом; в то же время она вызывала во мне чувство, похожее
на животную ревность, ибо мне и в голову не приходило,
что этот щеголь может быть моим дядей. Эдме тихо, но
оживленно о чем-то с ним разговаривала. Так продолжалось
с минуту, потом старик подошел и сердечно меня расцело¬
вал. Все это было мне внове; обласканный и осыпаемый вся¬
ческими добрыми словами, я оцепенел и лишился дара речи.
Рослый молодой красавец, одетый столь же изысканно, как и
господин Юбер, пожал мне руку со словами благодарности,
в которых я ничего не понял. Из переговоров его со стра¬
жей я заключил, что он председатель суда и требует, чтоб
мне позволили беспрепятственно следовать за моим дядей,
353
кавалером мальтийского ордена, в его замок; он сам готов
поручиться за меня честью. Стражники нас покинули: гое-*
подина Юбера и председателя сопровождала свита доста-*
точно многочисленная, и встреча с разбойниками была им
не страшна. Как же я удивился, увидев живейшее свиде-*
тельство дружеских чувств, какие питал кавалер к Пасьянсу
и Маркасу. Что до священника, то он держался с обоими
вельможами как равный. Уже несколько месяцев он состоял
капелланом замка Сент-Севэр, ибо придирки епархиального
начальства заставили его покинуть свой приход.
Нежная привязанность всех окружающих к Эдме, род-<
ственные чувства, о которых я не имел представления, дру->
желюбие и сердечность в отношениях между почтительными
простолюдинами и благожелательными господами — все, что
я видел и слышал, походило на сон. Я смотрел во все глаза
и не знал, что подумать. И только я попробовал было разо¬
браться во всем этом, кавалькада наша снова двинулась в
путь, и господин де ла Марш (г/редседатель суда), отстра¬
нив меня, в сознании своих прав пустил коня рядом с ло¬
шадью моей кузины. Я вспомнил, как в Рош-Мопра Эдм®
сказала мне, что он ее жених. Ярость и ненависть овладели
мною, и не знаю, каких только глупостей я не натворил бы,
если бы Эдме, угадав, по-видимому, какие чувства меня обу¬
ревают, не сказала господину де ла Маршу, что хочет со
мной поговорить, и не вернула меня на прежнее место, ря*
дом с собою.
— Что скажете? — спросил я скорее поспешно, нежели
учтиво.
— Ничего, — вполголоса ответила она. — Мне надо будет
сказать вам многое, но позднее, а пока согласны ли вы
исполнять любое мое желание?
— С какой же это стати, черт побери?
После некоторого колебания она с усилием произнесла:
— Потому что этим доказывают женщине свою любовь,,
— А вы сомневаетесь в моей любви? — возмутился я.
— Как знать? — сказала она.
Ее недоверие весьма меня удивило, и я попытался рас-*
сеять его, как умел.
— Разве вы не прекрасны?—возразил я.—А я ведь
мужчина, и к тому же молод. Вы, может быть, думаете, что
я еще мальчишка и не замечаю женской красоты? Однако
нынче, когда голова у меня трезвая, когда мне грустно и
вовсе не до шуток, должен сказать, что влюблен в вас еще
354
сильнее, нежели предполагал. Чем больше я на вас гляжу,
тем краше вы мне кажетесь. Вот уж не думал, что женщина
когда-либо так поразит меня своей красотой! По правде го¬
воря, я не усну, пока...
— Замолчите! — сухо сказала Эдме.
— Ага, боитесь, что услышит господин де ла Марш?
Будьте покойны, я умею держать свое слово; надеюсь, что
и вы, девица благородного происхождения, сумеете сдержать
свое.
Она умолкла. Ехать рядом могли по дороге только двое.
Была глубокая тьма, и хотя господин Юбер и председатель
держались позади нас, я набрался храбрости и хотел обвить
рукою стан Эдме, как вдруг она сказала усталым, надлом¬
ленным голосом:
— Простите, кузен, что я молчу: я с трудом понимаю,
о чем вы говорите. Я изнемогаю от усталости, измучена до
смерти... Но, к счастью, мы уже приехали. Поклянитесь, что
полюбите моего отца, что во всем будете слушаться его на¬
ставлений и не станете ничего решать, не посоветовавшись
со мной. Клянитесь же, если хотите, чтобы я поверила в
вашу дружбу!
— А по мне, хоть и не верьте, — отвечал я. — Верьте за¬
то в мою любовь. Поклясться же я могу в чем угодно. Ну,
а вы неужто ничего не пообещаете мне сами, по доброй
воле?
— Что же еще я могу вам обещать? Ведь все уже ва¬
ше, — сказала она очень серьезно. — Вы спасли мою честь,
жизнь моя принадлежит вам.
Край неба посветлел, брезжило утро; мы прибыли в де¬
ревню Сент-Севэр и вскоре очутились во дворе замка. Эдме,
бледная как смерть, спешилась и упала в объятия отца. Гос¬
подин де ла Марш, вскрикнув, бросился ей на помощь. Она
потеряла сознание. Священник занялся мною. Я был весьма
озабочен своей судьбой. В отсутствие той, что сумела вы¬
рвать меня из разбойничьего вертепа, потеряли свою силу
ее колдовские чары, и во мне пробудилась свойственная
разбойнику подозрительность. Как затравленный волк, угрю¬
мо озирался я вокруг, готовый броситься на первого, кто
шелохнется или скажет неподобающее слово. Меня проводи¬
ли в роскошную комнату и тотчас же подали завтрак, сер¬
вированный с невиданным мною дотоле великолепием. Свя¬
щенник окружил меня вниманием; когда же ему удалось не¬
сколько меня успокоить,, он ушел и занялся своим другом
355
Пасьянсом. Тревога и смятение, одолевавшие меня, отсту¬
пили перед здоровым аппетитом, свойственным юности. Еже¬
ли бы не почтительная угодливость слуги, одетого куда
лучше меня, который, стоя за спинкой стула, вежливо пре¬
дупреждал каждое мое желание, чему я не мог воспрепятст¬
вовать, я набросился бы на еду с ужасающей жадностью.
Но зеленая ливрея слуги и его шелковые панталоны меня
весьма смущали. Еще пуще смутился я, когда, укладывая
меня спать, он опустился на колени и начал стаскивать с
меня сапоги. Решив на сей раз, что он надо мной издева¬
ется, я чуть было не стукнул его кулаком по голове, но он
Занимался своим делом с такой серьезностью, что я только
поглядел на него в изумлении.
И все же стоило мне очутиться в постели, без оружия, в
окружении слуг, на цыпочках сновавших по комнате, как
мною снова овладела подозрительность. Улучив минуту, ко¬
гда меня оставили одного, я встал, взял с еще не прибран¬
ного стола самый длинный нож, какой только мог там сыс¬
кать, а затем, успокоенный, снова улегся в постель и, креп¬
ко зажав нож в руке, уснул глубоким сном.
Когда я проснулся, закатное солнце, пробиваясь сквозь
красный шелковый полог, роняло свои розовые блики на
тончайшие простыни и сверкало на позолоченных шарах,
которые украшали изголовье и спинку кровати; ложе это
оказалось необыкновенно прекрасным и мягким, так что я
готов был принести ему мои извинения за то, что позволил
себе на него улечься. Приподнявшись, я увидел приветливое
лицо почтенного старца, который, улыбаясь, откинул полог
моей кровати. То был господин Юбер де Мопра, прозванный
«кавалером». Он ласково спросил, как я себя чувствую. Мне
хотелось быть учтивым, выразить признательность, но язык
мой был столь груб и неотесан, что я невольно смутился,
страдая от собственной неуклюжести. А тут, на беду, только
я пошевелился, нож, с которым я делил ложе сна, упал к
ногам господина Мопра; он его поднял, оглядел и в чрезвы¬
чайном удивлении посмотрел на меня. Я побагровел и что-то
пролепетал, готовый выслушать упреки по поводу оскорбле¬
ния, нанесенного гостеприимному хозяину; но господин Юбер
был слишком учтив, чтобы требовать объяснений. Спокойно
положив нож на камин, он вернулся ко мне и сказал:
— Теперь я знаю, Бернар, что обязан вам жизнью са¬
мого дорогого мне существа. Все мои дни посвящу я отныне
тому, чтобы доказать вам свою признательность и уважение.
356
Дочь моя тоже в долгу перед вами, и это долг священный.
Не опасайтесь за ваше будущее. Я знаю, какие преследо¬
вания, какая месть ждет вас за то, что вы ушли к нам. Но я
знаю также, от какой страшной участи могут избавить вас
моя дружба и преданность. Вы сирота, а у меня нет сына.
Хотите, я буду вам отцом?
Я растерянно глядел на него, не веря своим ушам. Изум¬
ление и робость не давали мне вымолвить ни слова. Госпо¬
дин Юбер и сам был несколько удивлен: он не ожидал, что
я такой дикарь.
— Ну что ж, — сказал он. — Надеюсь, вы к нам привык¬
нете. Дайте хотя бы пожать вашу руку в знак того, что вы
мне доверяете. Я пришлю к вам слугу; приказывайте ему —
он в вашем распоряжении. Прошу вас только об одном:
обещайте не выходить за ограду парка, пока я не приму
меры, чтобы избавить вас от преследований закона. Вас мо¬
гут привлечь к суду, обвинив в тех же злодеяниях, что и
ваших недостойных дядей!
— Моих дядей? — воскликнул я, схватившись за голо¬
ву.— Неужели это был скверный сон? Где они? Что стало
с Рош-Мопра?
— Рош-Мопра уцелел от пожара, — ответил господин
Юбер. — Пострадали только службы, но я беру на себя от¬
строить ваш дом и выкупить родовое поместье у заимодав¬
цев, добычей которых оно стало. Что до ваших дядей... по
всей вероятности, вы являетесь единственным носителем
имени, честь которого вам надлеяшт восстановить.
— Единственным? — воскликнул я. — Четверо братьев
Мопра погибли этой ночью, но еще трое...
— Пятый, Гоше, погиб во время побега; его нашли се¬
годня утром: он утонул в пруду у Студеных ключей. Ни
Жан, ни Антуан так и не сыскались; но лошадь Жана, как
и плащ Антуана, найденные неподалеку от того места, где
извлекли труп Гоше, — зловещее свидетельство того, что и
с ними произошло нечто подобное. Ежели и удалось кому-
нибудь из Мопра ускользнуть, он не появится вновь — дело
его проиграно; раз уж Мопра навлекли на свою голову не¬
минуемые громы и молнии, лучше будет и для них и для
нас, имеющих несчастье носить то же имя, трагически по¬
гибнуть с оружием в руках, коли это им суждено, а не
бесславно окончить дни свои на виселице. Покоримся же
тому, что судил им господь. Суровый приговор: семеро брать¬
ев в расцвете молодости и сил в одну ночь призваны дер¬
357
жать страшный ответ перед богом!.. Помолимся же за них,
Бернар, и добрыми делами попытаемся искупить содеянное
ими зло, смыть пятно, которым обесчестили они наш герб.
В этих словах сказался характер господина Юбера: бла¬
гочестивый, справедливый и милосердный; кавалер, как и
большинство дворян, движимый сословным высокомерием,
часто пренебрегал заповедью христианского смирения. Гос¬
подин Юбер охотно бы усадил за свой стол бедняка, а в
страстную пятницу омыл ноги двенадцати нищим, но это нз
избавляло его от всевозможных предрассудков нашей касты.
Он находил, что его двоюродные братья, будучи дворянами,
погрешили против человеческого достоинства много более,
чем если бы они были простолюдинами. В противном случае
бремя их вины было бы вполовину менее тяжким. Долгое
время и я разделял это убеждение; оно вошло, если можно
так выразиться, в мою плоть и кровь. Расстался я с ним
лишь в итоге жестоких уроков, преподанных мне судьбой.
Затем господин Юбер подтвердил то, что уже говорила
мне его дочь. С самого моего рождения он выражал горячее
желание усыновить меня, но брат его Тристан упорно этому
противился. Тут лицо господина Юбера омрачилось.
— Вы не знаете, — сказал он, — какие гибельные по^
следствия имела для нас с вами моя попытка... Страшная
тайна, кровь Атридов...
Вид у него был подавленный. Взяв меня за руку, онпро^
должал:
— Бернар, мы оба с вами жертвы своей жестокой родни;
сейчас не время сводить счеты с теми, кто уже предстал
перед грозным судом божьим, но родичи причинили мне не¬
поправимое зло, разбили сердце... А зло, причиненное вам,
мы исправим, клянусь памятью вашей матери! Они не дали
вам образования, сделали таким же разбойником, как и они
сами; но вы сохранили великодушие и чистоту души, столь
же благородной, как душа той ангельской женщины, что
дала вам жизнь. Вы загладите невольные грехи, совершен¬
ные по ребяческому неведению; вы получите образование,
соответствующее вашему положению; вы восстановите фа¬
мильную честь, ведь правда, вы хотите этого? И я хочу.
Я паду к вашим ногам, чтобы снискать ваше доверие, и я
завоюю его, ибо самим провидением суждено вам стать
моим сыном. О, когда-то я мечтал, что усыновлю вас по-на¬
стоящему! Ежели бы при моей вторичной попытке вас дове¬
рили моему попечению, вы бы воспитывались вместе с моею
358
дочерью и, надо полагать, стали ее супругом. Но бог судил
иначе. Вам еще только предстоит приступить к учению, она
же свое заканчивает. Эдме в том возрасте, когда девушке
пора устроить свою жизнь; да, впрочем, она уже сделала
выбор: она любит господина де ла Марша и скоро выйдет
За него замуж; она вам это сказала.
Я пролепетал что-то невнятное. Великодушные и ласко¬
вые речи почтенного старца глубоко меня тронули. Я чувст¬
вовал, что становлюсь другим человеком. Но стоило госпо¬
дину Юберу назвать имя своего будущего зятя, как во мне
снова пробудились дикарские инстинкты, и я понял, что
никакие правила общественной морали не принудят меня
отказаться от обладания тою, кого я считал своей добычей.
Я то бледнел, то краснел, задыхаясь от гнева. По счастью,
приход аббата Обера, янсевистского священника, прервал
нашу беседу; он осведомился, как я себя чувствую после
падения с лошади. Тут господин Юбер узнал, что я повре¬
дил ногу, — обстоятельство, которого он не заметил среди
всех волнений, вызванных событиями более важными. Он
послал за своим врачом, и меня окружили самой любовной
Заботой; я покорился, побуждаемый признательностью, хотя
и считал всю эту суетню не более как ребячеством.
Спросить господина Юбера о самочувствии его дочери
я не отважился. С аббатом держался я смелее. Тот сообщил
мне, что Эдме забылась долгим тревожным сном, и это его
пугает; а по словам врача, который пришел вечером сделать
мне перевязку, у кузины был сильный жар, врач опасался
тяжкого недуга.
И действительно, несколько дней Эдме было так плохо,
что ее состояние вызывало тревогу. В часы пережитых ею
потрясений Эдме держалась очень стойко. Теперь ate насту¬
пил резкий упадок сил. Нельзя было вставать с постели и
мне. Я шагу не мог ступить из-за острой боли в ноге, а врач
пригрозил мне, что если я не полежу спокойно хотя бы не¬
сколько дней, то буду много месяцев прикован к постели.
Я никогда не болел, да и теперь чувствовал себя совершенно
Здоровым; поэтому томительная скованность, сменившая
привычную подвижность, наводила на меня гнетущую тоску.
Лишь тот, кто вырос в лесных дебрях и приучен к жестоким
и грубым нравам, может понять, какое отчаяние и страх ис¬
пытывал я, оставаясь более недели взаперти, за шелковым
пологом моего ложа. Роскошно обставленная комната, золо¬
ченая кровать, назойливая заботливость слуг, даже изыскан¬
359
ная пища — все эти пустяки, которые в первый день достав¬
ляли мне удовольствие, через двадцать четыре часа опосты¬
лели мне совершенно. Господин Юбер, поглощенный бо¬
лезнью любимой дочери, навещал меня с прежней сердеч¬
ностью, но заходил ненадолго. До чрезвычайности добр был
ко мне и аббат. Ни тому, ни другому не осмеливался я при¬
знаться, каким несчастным я себя чувствую; но, оставаясь
один, я готов был рычать, как лев, запертый в клетке, а по
ночам, во сне, предо мной возникали, словно видения зем¬
ного рая, мшистые лесные поляны, полог древесной листвы
и даже угрюмые зубцы Рош-Мопра. Бывало, трагические
сцены той ночи — мой побег и все с ним связанное — всплы¬
вали в памяти так ярко, что подчас я продолжал бредить
ими даже наяву.
Посещение господина де ла Марша усилило мое отчая¬
ние и сумятицу в голове. Он выказал большое ко мне распо¬
ложение: то и дело пожимая руку, предлагал свою дружбу,
раз десять воскликнул, что готов пожертвовать за меня
жизнью, и повторял еще бог весть какие заверения, которых
я не слушал, ибо от его слов в висках у меня стучало и,
будь при мне охотничий нож, я наверняка набросился бы на
гостя. Его немало удивили моя дикость и сумрачные взгля¬
ды, которые я на него кидал, но, услышав от аббата,
что рассудок мой потрясен роковыми событиями, погубивши¬
ми моих родичей, он снова рассыпался в уверениях и
распрощался со мною как нельзя более учтиво и доброжела¬
тельно.
Хотя вежливость, какую проявляли все, начиная с хо¬
зяина дома и кончая последним слугой, меня и восхищала,
я неслыханно ею тяготился; не будь она внушена всеобщим
ко мне благоволением, я бы все равно не в состоянии был
понять, что вежливость и доброта — далеко не одно и то же.
Поведение окружающих так непохоже было на хвастливое
и насмешливое зубоскальство Мопра, что воспринималось
много, словно какой-то неведомый мне язык, который я все
же понимал, хотя и не научился им владеть.
Я обрел, впрочем, дар речи, когда аббат сообщил, что
ему поручено заняться моим образованием; желая выяснить
уровень моих знаний, он стал задавать мне вопросы. Мне
было стыдно обнаружить свое невежество, которое далеко
превосходило все, что он мог бы вообразить. Обуреваемый
дикой гордыней, я объявил аббату, что, будучи дворянином,
не имею ни малейшей охоты сделаться канцелярской кры¬
360
сой. Он расхохотался в ответ, чем я был весьма обижен.
Дружески похлопав меня по плечу, аббат заметил, что я чу¬
дак, но со временем, конечно, измеию свои взгляды. Я по¬
багровел от гнева, но тут вошел господин Юбер. Аббат изло^
жил ему нашу беседу и сослался на мой ответ; дядюшка
подавил улыбку.
— Дитя мое, — ласково сказал он, — я отнюдь не желаю
докучать вам, хотя бы мной и руководили самые лучшие
побуждения; не будем сегодня говорить о занятиях. Для того
чтобы почувствовать к ним вкус, вы сперва должны понять
их необходимость. У вас благородная душа, стало быть, вы
рассудите по справедливости, и желание учиться придет к
вам само собой. Поужинаем. Хотите есть? Хорошее вино вы
любите?
— Куда больше латыни, — ответил я.
— Так вот, аббат, в наказание за то, что вы разыграли
из себя такого педанта, — весело продолжал господин
Юбер, — вы будете с нами пить вино. Эдме вне всякой опас¬
ности, а Бернару доктор разрешил подняться и посидеть
в кресле. Мы поужинаем у него в комнате.
Ужин и вина были действительно так хороши, что, по
обычаю обитателей Рош-Мопра, я не преминул напиться
допьяна. Возможно, мне в этом помогли, желая, чтоб я раз¬
говорился и сразу же обнаружил, какой я невежа. Невоспи¬
танность моя превзошла всякие ожидания; но, без сомне¬
ния, о задатках моих судили благосклонно, ибо от меня не
отступились и принялись за обработку неотесанной глыбы,
то есть моей особы, с рвением, свидетельствовавшим о воз¬
лагаемых на меня надеждах.
Уныние мое рассеялось, когда я стал выходить из ком¬
наты. В первый день моим неотступным спутником был аб¬
бат. Томительность второго дня умерялась надеждой, что на
третий мне разрешено будет видеть Эдме» а также друже¬
любным отношением окружающих, прелесть которого я на¬
чинал ценить, по мере того как переставал ему удивляться.
Присущая кавалеру доброта была самым верным средством
преодолеть мою дикость; господин Юбер быстро завоевал
мое сердце. То была первая в моей жизни привязанность.
Она заняла место в моей душе наравне со страстной лю¬
бовью к кузине, и мне даже в голову не приходило, что одно
из этих чувств может противоречить другому. Я был весь
стремление, весь порыв, весь желание. В душе подростка
кипели страсти взрослого мужчины.
361
IX
Как-то утром, после завтрака, господин Юбер повел меня
наконец к дочери. Дверь ее комнаты отворилась, и мне в
лицо пахнуло таким благоуханным теплом, что у меня едва
не закружилась голова. Незатейливая, но прелестная ком¬
ната, обитая, как и вся мебель в ней, светлой узорчатой
тканью, дышала ароматом цветов, наполнявших большие ки¬
тайские вазы. Резвясь в золоченой клетке, нежно и сла¬
достно пели африканские птицы. Нога утопала в коврах,
более мягких, чем лесной мох в марте. Я был взволнован,
глаза мои застилала пелена, ноги заплетались; я неуклюже
спотыкался о мебель и все никак не мог подойти к Эдме-
Кузина лежала на кушетке и небрежно вертела в руках
перламутровый веер. Она показалась мне еще прекрасней,
нежели раньше, но была так непохожа на ту, прежнюю, что,
даже горя восторгом, я леденел от робости. Здме протянула
мне руку; я не знал, что правила вежливости дозволяют мне
поцеловать ей руку в присутствии дяди. Я не слышал, о чем
говорила мне кузина; вероятно, она сказала что-нибудь
ласковое. Потом, как бы надломленная усталостью, она от¬
кинула голову на подушку и закрыла глаза.
— Мне нужно поработать, — сказал господин Юбер. —=
Побудьте с нею, но не давайте ей много разговаривать: она
еще совсем слаба.
Поистине, это наставление походило на издевку; Эдме
притворилась спящей, вероятно, для того, чтобы скрыть свое
замешательство, а я не способен был побороть ее насторо¬
женность, и напоминать мне о необходимости молчания было,
право же, слишком жестоко.
Господин Юбер открыл дверь в глубине комнаты и, вый¬
дя, притворил ее за собой; по временам откуда-то доносился
его кашель; я догадывался, что кабинет его отделяется от
спальни Эдме лишь перегородкой. И все-таки я провел не¬
сколько блаженных минут с нею наедине, пока она притво¬
рялась спящей. Я мог украдкой вволю на нее наглядеться;
в лице ее не было ни кровинки, оно было белее ее белого мус¬
линового пеньюара и атласных домашних туфелек, отделан¬
ных лебяжьим пухом. Ее тонкая, прозрачная рука показа¬
лась мне доселе невиданной драгоценностью. Я представле¬
ния не имел о том, что такое женщина; до сей поры красоту
олицетворяли для меня молодость и здоровье в сочетании
с мужественной отвагой. Представ передо мною впервые в
3G2
образе амазонки, Эдме, хотя и в слабой степени, обладала
Этими чертами, и в этом обличье она была доступней моему
пониманию; теперь же она казалась мне незнакомкой, и я не
мог поверить, что вижу ту самую женщину, которую в Рош-
Мопра держал в своих объятиях. Новизна обстановки, об¬
стоятельства встречи, перелом в моем сознании, в которое
начал проникать извне слабый луч света, — все это делало
наше второе свидание с глазу на глаз совсем не похожим на
первое.
Но странную, тревожную отраду, какую испытывал я,
любуясь Эдме, смутил приход дуэньи, мадемуазель Леблан.,
В спальне она исполняла обязанности горничной, в гостиной
же — компаньонки. Возможно, мадемуазель Леблан полу¬
чила от своей госпожи приказание не оставлять нас одних;
как бы то ни было, она уселась перед кушеткой, предоста¬
вив мне вместо прекрасного облика Эдме разочарованно со¬
зерцать ее собственную длинную и тощую спину; затем она
вынула из кармана вязанье и спокойно принялась за работу.
Птицы щебетали, господин Юбер покашливал, Эдме спала
или притворялась, что спит, а я сидел в противоположном
конце комнаты, делая вид, что разглядываю книгу с картин¬
ками, которую дерясал вверх ногами.
Спустя некоторое время я заметил, что Эдме не спит,
а тихонько беседует с компаньонкой; мне показалось, что та
украдкой то и дело на меня поглядывает. Желая избежать
ее докучливых взглядов, я невольно пустился на хитрость,
что было мне далеко не чуждо: я уткнулся глазами в книгу,
которую пристроил на столике у стены, да так и застыл,
словно погрузившись в дремоту или чтение. Тогда мало-по¬
малу дамы заговорили погромче, и я услышал, что они тол¬
куют обо мне:
— Как хотите, сударыня, а пажа вы нашли себе забавного,
— Не смеши меня, Леблан. Какие могут быть нынче
пажи? Ты что, считаешь, что мы живем во времена наших
бабушек? Говорю тебе: отец его усыновил.
— Хорошо, конечно, что господин кавалер взяли себе
приемного сына; но где, скажите на милость, откопали они
Это пугало?
Я метнул взгляд в сторону кушетки и заметил, что Эдме
рассмеялась, прикрывшись веером. Ее забавляла болтовня
Этой старой девы, которую считали неглупой и которой поз¬
воляли говорить все, что придет ей на ум. Я был больно
уязвлен тем, что кузина смеется надо мной.
ЗСЗ
— Да на кого он похож? Медведь какой-то или барсук,
волк, коршун — все, что хотите, только не человек!—про¬
должала Леблан.—Что за ручищи... А ножищи-то!.. Теперь
еще ничего, когда немного соскоблили с него грязь; а погля¬
дели бы вы на него, когда он явился в своей блузе и кожа¬
ных гетрах! Дрожь берет, как вспомнишь!..
— Неужели? — возразила Эдме. — А мне он в одежде
браконьера больше нравился: она под стать его наружности
и росту.
— Еще бы! Настоящий разбойник. Да вы, барышня, хоть
его разглядели?
— О, конечно!
Я вздрогнул, услыхав, каким тоном Эдме произнесла рто
«о, конечно!», и, не знаю почему, снова ощутил на губах
вкус поцелуя, которым она подарила меня в Рош-Мопра.
— Хоть бы причесался! — продолжала дуэнья. — Да ведь
так и не удалось уговорить его напудрить волосы! Сен-Жан
сказывал мне, что едва поднес пуховку к его гриве, а он
в ярости как вскочит да как завопит: «Ни за что! Не дам
пачкать себя мукой! А то и головой не пошевелить: все бу¬
дешь чихать да кашлять...». Господи, ну и дикарь!
— Да ведь он прав! Если бы мода не поощряла такой
нелепый обычай, все бы увидели, до чего это уродливо и не¬
удобно. Длинные черные волосы куда красивее!
— Вот этакие? Ну и грива! Просто страх берет!
— Ведь не пудрят же волосы детям, а он еще дитя, со¬
всем мальчик.
— Мальчик?.. Вот так малютка, боже правый! Да он
сам любого ребенка проглотит и облизнется! Настоящий лю¬
доед! И откуда только взялся этот мужлая? Верно, господин
кавалер его прямо от плуга оторвали. Да как, бишь, его...
Как же его зову»?..
— Вот любопытная! Я уже сказала: Бернар.
— Бернар? И только?
— Пока да. Что ты на него так смотришь?
— Спит, как сурок! Вот так увалень!.. Смотрю, не по¬
хож ли он на господина Юбера: могла ведь быть этакая ми¬
нутная оплошность; предположим, господин кавалер забы¬
лись с какой-нибудь пастушкой.
— Однако, Леблан, вы слишком много себе позволяете!..
— Ах, боже мой, барышня! Разве господин Юбер не
были тоясе молоды? И разве это мешает с летами стать доб¬
родетельным?
364
Это тебе, конечно, известно по опыту? Но слушай:
не вздумай дразнить этого юношу! Возможно, что ты и уга¬
дала: отец требует, чтобы с ним обращались как с членом
семьи.
— Ну что ж, ежели вам так хочется!.. А мне-то что?
Мне до него и дела нет!
— Ну, была бы ты лет на тридцать моложе...
— Надо думать, господин Юбер спросил у вас разреше¬
ния привести к вам этого разбойника?
— А ты сомневаешься? Есть ли на свете лучший отец,
чем мой?
— Вы тоже, барышня, так добры... Другой бы это не
слишком понравилось...
— Почему же? Мальчик он премилый; если дать ему
хорошее воспитание...
— Он все равно останется таким же пугалом и уродом...
— Никакой он не урод, милая моя Леблан, но тебе по
старости лет в этом не разобраться!
Разговор был прерван приходом господина Юбера, кото¬
рому понадобилась какая-ю книга.
— А, здесь мадемуазель Леблан? — спокойно заметил
он. — Я полагал, Эдме> что вы беседуете с моим сыном на¬
едине. Ну что ж, потолковали вы с ним? Сказали, что будете
ему сестрой? Доволен ли ты ею, Бернар?
Ответ мой никому не мог бы повредить: охваченный сму¬
щением, я бессвязно пролепетал что-то невнятное. Господин
Мопра снова ушел к себе в кабинет, я же опять уселся на
стул, надеясь, что теперь-то кузина отошлет свою дуэнью и
побеседует со мной. Но они пошептались немного, и дуэнья
осталась; протекло еще два убийственных часа, а я все так
же сидел на стуле, не решаясь пошевельнуться. Думаю, что
Эдме и в самом деле заснула. Но вот позвонили к обеду,
дядя зашел за мной и, выходя из комнаты, опять спросил:
— Ну, что, поговорили?
— Да, папенька, — ответила Эдме с уверенностью, кото¬
рая меня озадачила.
Такое поведение кузины свидетельствовало, на мой
взгляд, о том, что прежде она надо мной потешалась, теперь
же боится моих упреков. Но, вспомнив, как она говорила
обо мне с мадемуазель Леблан, я снова обрел надежду. Мне
даже пришло в голову, что, опасаясь отцовских подозрений,
ова прикидывается совершенно ко мне равнодушной лишь
затем, чтобы, когда настанет час, ей легче было заключить
365
меня в объятья. Я ждал в нерешительности. Но дни и ночи
тянулись чередой, не принося разгадки; тщетно я надеялся,
что тайным посланием меня предупредят о необходимости
запастись терпением. По утрам Эдм© выходила на часок
в гостиную, по вечерам — к обеду, потом играла с отцом в
пикет или в шашки. И все время ее охраняли так тщательно,
что мне не удавалось даже обменяться с нею взглядом.
В остальные часы она сидела взаперти у себя в комнате и
была для меня недоступна. Видя, что я скучаю и чувствую
себя пленником, господин Юбер говорил:
— Ступай к Эдме, поболтай с ней; она у себя в ком¬
нате, скажешь, что это я тебя послал.
Но тщетно я стучался к Эдме: заслышав шаги, она, ко¬
нечно, узнавала мою тяжелую, нерешительную походку.
Дверь ее комнаты ни разу не раскрылась предо мной; я был
в отчаянии, в ярости.
Тут следует прервать рассказ о моих собственных испы¬
таниях и поведать о том, что происходило тем временем в
Злополучном семействе Мопра. И Жая и Антуан действи¬
тельно бежали, и, невзирая на самые тщательные розыски,
схватить их не удавалось. На все их имущество был нало¬
жен арест, а Рош-Мопра, их родовое поместье, судебные
власти назначили к продаже с торгов; однако до торгов дело
не дошло. Господин Юбер де Мопра позаботился о том,
чтобы покрыть исковые обязательства. Он приобрел поместье,
оплатил векселя, и право собственности на Рош-Мопра пере¬
шло к нему.
Крохотный гарнизон Рош-Мопра, состоявший из самых
низкопробных авантюристов, постигла та же участь, что и
владельцев замка. Гарнизон этот» как вам известно, давно
уже был сокращен до нескольких человек. Два-три были
убиты, остальные бежали, и только один угодил в тюрьму.
Его судили, и он поплатился за всех. Антуана и Жана Мопра
тоже предполагали судить заочно. Им, очевидно, удалось бе¬
жать, ибо, когда осушили пруд у Студеных ключей, где
раньше всплыло тело Гоше, их трупов не обнаружили. Гос¬
подин Юбер опасался, однако, что позорный приговор запят¬
нает его честное имя, словно приговор этот мог что-нибудь
прибавить к тому омерзению, какое внушало всем имя
Мопра. Господин Юбер пустил в ход все то влияние, каким
пользовался в провинции господин де ла Марш, да и он сам
(в особенности по причине своих высоких нравственных ка¬
честв), чтобы замять дело, и это ему удалось. Что до меня,
366
само собою разумеется, я не раз участвовал с моими дядюш¬
ками в грабежах и поборах; однако никто и не думал обви¬
нять меня хотя бы перед судом общественного мнения.
И если дяди мои вызывали всеобщую ненависть, на меня
смотрели только как на жертву дурного воспитания, как на
юного узника Рош-Мопра, одаренного счастливыми задат¬
ками. В силу своего великодушия и благоволения ко мпе,
равно как и желания восстановить честь семьи, господин
Юбер, конечно, до чрезвычайности преувеличивал мои досто¬
инства, пустив слух, будто я образец кротости и ума.
Утром того дня, когда господин Юбер приобрел права на
замок Рош-Мопра, он зашел ко мне в комнату в сопровож¬
дении дочери и аббата и, показав купчую, которой увенча¬
лась его благородная жертва (покупка Рош-Мопра обошлась
почти в двести тысяч ливров), объявил, что я буду немедля
введен во владение не только моей частью наследства, в об¬
щем незначительного, но и половины доходов с имения.
Одновременно кавалер по завещанию передавал в мою соб¬
ственность все имение в целом — основной капитал и про¬
центы с него — при одном условии, что я согласен получить
«приличествующее моему положению образование».
Все эти распоряжения, сделанные с такою простотой и
добротой, были подсказаны Юберу как признательностью за
мое отношение к Эдме> так и требованиями фамильной
чести. Но он не ждал, что, заведя речь о моем образовании,
натолкнется на такое сопротивление с моей стороны. Трудно
передать, как раздосадовали меня эти слова — «при одном
условии». Я готов был видеть в них следствие каких-то уло¬
вок, с помощью которых Эдме пыталась освободиться от
данного мне обещания.
— Дядюшка, — ответил я, выслушав его великодушное
предложение в полном молчании, — благодарю вас за все,
что вы желаете для меня сделать. Но я не могу принять ва¬
ших милостей. В богатстве я не нуждаюсь: человеку моего
склада не надобно ничего, кроме ломтя хлеба, ружья, охот¬
ничьей собаки да первой встречной харчевни у лесной опуш¬
ки. Раз уж вы соблаговолили стать моим опекуном, выпла¬
чивайте мне лучше ренту в счет причитающейся восьмой
доли поместья и не требуйте, чтобы я изучал латинскую
дребедень. Дворянин достаточно образован, когда умеет под¬
стрелить чирка да подписать свое имя. Сделаться сеньером
Рош-Мопра я не собираюсь, с меня довольно того, что я был
его узником. Вы хороший человек, и, клянусь честью, я
367
люблю вас, но я не люблю, когда мне ставят условия. Ни¬
когда я не делал ничего ради выгоды и предпочитаю
остаться круглым дураком, нежели сделаться умником за
счет ближнего. Никогда не соглашусь я также нанести по¬
добный ущерб состоянию кузины. Я прекрасно знаю, что
она охотно пожертвовала бы частью своего приданого, чтобы
отделаться...
Эдме, которая до того была очень бледна и казалась рас¬
сеянной, решительно прервала мою речь, устремив на меня
сверкающий взор.
— Чтобы отделаться от чего? Как вы сказали, Бернар?
Я видел, что, несмотря на все свое самообладание, она
очень взволнована; она захлопнула веер с такой силой, что
он сломался. Я ответил, бросив на нее взгляд, в котором
сквозило, вероятно, простодушное лукавство деревенщины:
— Чтобы отделаться от необходимости сдержать слово,
данное мне в Рош-Мопра, кузина.
Она побледнела еще больше; ужас, который не могла
скрыть презрительная усмешка, отразился на ее лице.
— Какое же обещание вы ему дали, Эдме? — просто¬
душно спросил господин Юбер, обернувшись к ней.
В ту же минуту священник украдкой стиснул мне руку,
и я понял, что исповедник моей кузины был посвящен в
нашу тайну.
Я пожал плечами: опасения моих собеседников были
оскорбительны и жалки.
— Она обещала, — продолжал я, улыбаясь,— всегда счи¬
тать меня своим другом и братом. Разве вы этого не гово¬
рили, Эдме? И разве дружбу доказывают с помощью денег?
Она с яшвостью вскочила и, протянув мне руку, растро¬
ганно сказала:
— Вы правы, Бернар; у вас благородное сердце, и я бы
себе не простила, если бы хоть на минуту в этом усомни¬
лась.
Я заметил слезу, повисшую у нее на реснице, и крепко
пожал ей руку, должно быть, слишком крепко, потому что
она слегка вскрикнула, хоть и наградила меня прелестной
улыбкой. Кавалер обнял меня, аббат же, подскакивая на
стуле, приговаривал:
— Вот и прекрасно! Как это благородно! Как прекрас¬
но!.. Этого по книгам не выучить, — добавил он, обращаясь
к кавалеру. — В сердцах детей запечатлены дух и слово
божье...
368
— Вот увидите, — сказал глубоко растроганный госпо¬
дин Юбер, — этот Мопра восстановит честь нашего рода. От¬
ныне, дорогой Бернар, я больше не буду толковать с тобой
о делах. Я сам знаю, как мне поступать, и ты не помешаешь
мне делать то, что я найду нужным, чтобы с твоею помощью
восстановить честь моего доброго имени. Твои благородные
чувства — залог того, что мне удастся осуществить мое на¬
мерение, но есть и еще кое-что: способности, образование,
и ты не откажешься испробовать эти средства. Надеюсь, если
ты нас любишь, ты не станешь ими пренебрегать; но гово¬
рить об этом еще рано. Щадя твою гордость, я готов обеспе¬
чить твое существование, не ставя никаких условий. Идемте,
аббат, вы поедете со мной в город к моему поверенному.
Карета ждет. Вы, дети, позавтракаете вдвоем. Ну-ка, Бер¬
нар, предложи руку кузине, или, скажем лучше, твоей сестре.
Учись вежливому обращению, ибо оно выражает движения
сердца.
— Вы правду говорите, дядюшка, — ответил я, грубо¬
вато подхватил Эдме под руку и повел ее к лестнице.
Эдме дрожала, но щеки ее снова порозовели, а на устах
заиграла нежная улыбка.
Однако, только мы очутились за столом друг против
друга, наше доброе согласие почти мгновенно улетучилось.
Оба мы почувствовали себя скованными; будь мы одни, я
нашел бы выход из неловкого положения в какой-нибудь
грубоватой шутке, чем я спасался обычно, когда станови¬
лось невмоготу от собственной застенчивости; но присут¬
ствие Сен-Жана, который нам прислуживал, заставило меня
молчать о самом главном. Тогда я заговорил о Пасьянсе,
намереваясь расспросить Эдме, как завязалась у них дружба
и что мне думать о мнимом колдуне. Эдме рассказала в об¬
щих чертах историю этого деревенского философа и доба¬
вила, что в башню Газо привел ее аббат Обер. Эдме пора¬
жали смышленость и мудрость лесного стоика, а беседа с
ним доставляла ей необычайное удовольствие. Пасьянс же
так привязался к Эдме, что с некоторых пор, изменив своим
привычкам, стал частенько, навещая аббата, наведываться
в гости и к ней.
Как вы сами понимаете, Эдме нелегко было все это мне
втолковать. Я был весьма поражен ее славословиями
Пасьянсу и тем сочувствием, какое она проявляла к его ре¬
волюционным идеям. Я впервые слышал, чтобы о крестья¬
нине говорили как о человеке. К тому же прежде я считал
13 Ж: Санд, т. 3
369
колдуна из башни Газо существом еще более ничтожным,
нежели обычный крестьянин, а вот Эдме ставила его выше
большинства знакомых ей людей; она была за Пасьянса и
против знати. Отсюда я сделал вывод, что образование не
столь уж необходимо, как уверяли меня дядя Юбер и аббат.
*— Читать я умею немногим лучше Пасьянса, — сказал
я. — И было бы неплохо, если бы мое общество показалось
вам столь же приятным, как его. По вижу, что это далеко
не так: ведь с тех пор, как я здесь...
Тут мы вышли из-за стола, и я обрадовался, что нако¬
нец-то останусь наедине с кузиной; но только я собрался блес¬
нуть своим красноречием, как мы увидели входившего
в противоположные двери господина де ла Марша. В душе
я послал его ко всем чертям.
Господин де ла Марш был молод, знатен и во всем под-
ражал модным веяниям времени. Он увлекался новой фило-
софией, слыл горячим вольтерьянцем, пылким почитателем
Франклина, но, будучи скорее добрым малым, нежели мыс-
лителем, постигал своих оракулов далеко не столь полно,
как того желал бы и как на то притязал; логика у него хро-
мала; вот почему усвоенные им идеи показались ему гораздо
менее привлекательными, а политические его чаяния — го-<
раздо менее заманчивыми в тот день, когда французский
народ вздумал их осуществить. Впрочем, преисполненный
добрых чувств, господин де ла Марш воображал себя куда
более доверчивым и романтичным, нежели то было на са¬
мом деле. Приверженный к сословным предрассудкам силь¬
нее, чем ему хотелось бы, он был весьма чувствителен
к мнению света, хотя кичился своим свободомыслием. Та¬
ков был этот человек. Внешность его, весьма привлекатель¬
ную, я находил крайне пошлой, ибо питал к нему самую не¬
лепую вражду. Его учтивость в отношении Эдме казалась
мне угодливостью; подражать ему представлялось мне по¬
стыдным, а между тем я весь был поглощен желанием пере¬
щеголять его по части небольших услуг, оказываемых ку¬
зине.
Мы спустились в обширный парк, который пересекает
Зндра, представляющая здесь собою всего лишь красивый
ручеек. Во время прогулки господин де ла Марш всячески
старался быть приятным кузине: только заметит фиалку,
непременно сорвет ее и поднесет Эдме. Мы подошли к реч¬
ке, но тут оказалось, что буря, свирепствовавшая накануне,
сорвала доску, переброшенную для перехода на другой бе-
370
per. Тогда, не спрашивая разрешения кузины, я взял ее па
руки и спокойно пустился вброд. Вода была по пояс, но
я так крепко и ловко держал Здме на вытянутых руках, что
ни одна ленточка на ее платье не намокла. Господин де ла
Марш, боясь показаться рядом со мною неженкой, без ко¬
лебаний вошел в воду, не щадя своей нарядной одежды, и,
несколько принужденно смеясь, последовал за мной; однако
gh то и дело спотыкался о камни, которыми было усеяно
речное дно, хотя и не нес никакой тяжести; с трудом пере¬
бравшись через ручей, он присоединился к нам. Эдме было
не до смеха. Полагаю, что, невольно подвергнув испытанию
мою силу и отвагу, она устрашилась той неукротимой
любви, какую мне внушала. Когда я осторожно опустил ее
на землю, она сказала мне с возмущением:
— Бернар, прошу вас никогда не повторять подобных
шуток!
— Ах, так! Вы бы не возмутились, если б это сделал
кто-то другой, — возразил я.
— Другой никогда бы себе этого не позволил.
— Еще бы! Он бы поостерегся, — ответил я. — Вы по¬
глядите только, как он спотыкается!.. А я вас сухонькой
вынес! Фиалки-то рвать он умеет, но мой вам совет; в ми¬
нуту опасности не отдавайте ему предпочтения.
Господин де ла Марш рассыпался в похвалах моему
подвигу. Я надеялся, что он станет ревновать; но ему это
словно и в голову не приходило: он весело подшучивал над
жалким видом своего камзола. Было до чрезвычайности
жарко, и к концу прогулки мы уже обсохли; но Эдме оста¬
валась грустной и озабоченной. Мне казалось, что она де¬
лает над собой усилие, пытаясь выказывать мне такое же
дружеское расположение, как во время завтрака. Это меня
огорчило: ведь я был не только влюблен — я любил ее.
Отличить одно чувство от другого я бы тогда не смог, но
во мне жили и нежность и страсть.
К обеду вернулись господин Юбер и аббат. Они впол¬
голоса переговаривались с господином де ла Маршем об
упорядочении моих дел, и по тем обрывкам фраз, которые
я невольно расслышал, я понял, что, как и было сказано
утром, будущее мое блистательным образом обеспечено. Из
ложного самолюбия я побоялся чистосердечно высказать
свою признательность. Дядина щедрость меня смущала, ка¬
залась необъяснимой, я чуть ли не подозревал, что за ней
кроется какая-то ловушка и меня хотят отдалить от
13*
371
кузины. Богатство меня не прельщало. Потребностей цивилен
зованного человека у меня не было, а дворянских предрассуд¬
ков я придерживался, полагая это для себя делом чести, но
отнюдь не из сословного тщеславия. И поскольку мне прямо
ничего не говорили, я решил, хоть это было не очень кра¬
сиво, притвориться, будто ничего не знаю о стараниях ста¬
рого кавалера.
Эдме загрустила еще больше. Я заметил, как она в смут¬
ной тревоге устремляла свой взор то на господина де ла
Марша, то на меня. Когда же я заговаривал — с ней ли или
с другими, — она всякий раз вздрагивала и слегка хмурила
брови, словно испытывая боль. После обеда она сразу же
ушла к себе; отец в беспокойстве последовал за нею.
— Вы не замечаете, как переменилась за последнее
время мадемуазель Мопра? — спросил аббат, провожая их
взглядом.
— Она похудела, — ответил де ла Марш, — но я нахожу,
что ей это только к лицу.
— Эт° верно; боюсь, что она нездорова, хотя и не хо¬
чет в этом сознаться, — возразил аббат. — Ведь не только
лицом она переменилась, но и характером: все грустит.
— Грустит? Да, по-моему, она никогда еще так не ве¬
селилась, как нынче утром; не правда ли, господин Бер¬
нар? На головную боль она стала жаловаться только после
прогулки.
— Говорю вам, она грустит, — повторил аббат. — Если
она теперь и весела, то весела не в меру; да и веселость
ее какая-то неестественная, принужденная, что вовсе
ей не свойственно; а потом она вдруг впадает в задумчи¬
вость. Этого я за ней никогда не замечал до той памят¬
ной ночи в лесу. Смею заверить, она много пережила в ту
ночь.
— Конечно, видеть такую мерзость, как тогда в башне
Газо... — согласился господин де ла Марш. — Да к тому же
лошадь понесла и умчала ее в чащу, далеко от места охоты.
Могу себе представить, как устала и испугалась Эдме, хотя
она необыкновенно отважна!.. Скажите, дорогой господин
Бернар, когда вы встретили ее в лесу, у нее был очень
испуганный вид?
— В лесу? — переспросил я. — Да я вовсе не в лесу ее
встретил.
— Ну, как же, конечно, — поспешно перебил меня аб¬
бат, — вы ведь встретили ее в Варенне... Кстати, господин
372
Бернар, разрешите с глазу на глаз сказать вам несколько
слов по поводу ваших владений в ртом...
И, уведя меня из гостиной, аббат добавил вполголоса:
— Я не о делах хочу с вами говорить... Умоляю вас: ни¬
кто, даже господин де ла Марш, не должен подозревать,
что мадемуазель Эдме хоть минуту оставалась в Рош-
Мопра.
— Да почему же? — спросил я. =— Разве она не была
там под моей защитой? Разве благодаря мне не вышла из
замка незапятнанной? И как могут люди не узнать, что она
два часа провела в Рош-Мопра?
— Этого не знает никто, — возразил аббат. — Эдме по¬
кинула замок, прежде чем в него ворвались осаждающие;
ни один из владельцев Рош-Мопра не встанет из могилы и
не вернется из далекого изгнания сообщить, что там была
Эдме. Когда вы лучше узнаете свет, вы поймете, как важно
для репутации молодой особы не давать повода для подо¬
зрений, что хотя бы тень опасности угрожала ее чести.
А пока что молчите — заклинаю вас во имя ее отца, во имя
дружбы, которую вы к ней питаете и лишь сегодня утром
доказали столь благородным и трогательным образом!..
— Ловко сказано, господин аббат, — прервал его я, —
но в ваших словах есть и другой, скрытый смысл, и хотя я и
неуч, но догадываюсь, в чем дело. Передайте кузине: пусть
не беспокоится; уж кто-кто, а я не могу сомневаться в ее
добродетели, да и мне ли помешать желанному для нее
браку! Передайте, что я требую от нее лишь одного: она
обещала мне в Рош-Мопра свою дружбу.
— Стало быть, это обещание имеет в ваших глазах ка¬
кое-то особое значение? — спросил аббат. — Тогда почему
же вы относитесь к нему с недоверием?
Я пристально взглянул на него, и так как мне показа¬
лось, что он встревожен, я не без злорадства решил пому¬
чить его и сказал, надеясь, что мои слова будут переданы
Эдме:
— С недоверием? Ничуть! Просто, я вижу, кузина опа¬
сается, как бы господин де ла Марш не оставил ее, узнав
о приключении в Рош-Мопра. Если этот молодчик способен
подозревать Эдме и нанести ей оскорбление накануне свадь¬
бы, есть, мне кажется, очень простой способ все исправить.
— Какой же, по-вашему?
■— Вызвать его на дуэль и убить.
373
— Надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы избавить
почтенного господина Юбера от этого рокового шага, чре->
ватого страшной опасностью.
— Да, я сделаю все возможное — возьму на себя труд
отомстить за кузину. Это мое право, господин аббат;
я знаю, чего требует от меня долг дворянина, хотя и не
изучал латынь. Так и передайте ей от моего имени. Пусть
спит спокойно! Я буду молчать, а если это не поможет—>
буду драться.
— Но, Бернар, — мягко и вкрадчиво возразил аббат, —
подумали ли вы о привязанности вашей кузины к господину
де ла Маршу?
— Ну, так что ж! Тем более!.. — в бешенстве восклик¬
нул я и круто повернулся к нему спиной.
Весь наш разговор аббат передал своей духовной дочери.
Положение достойного пастыря было чрезвычайно затруд¬
нительным. Соблюдая тайну исповеди, он в беседе со мной
мог лишь уклончиво, намеками коснуться сделанного ему
Эдме признания. И все же он надеялся, что его осторожные
намеки помогут мне понять всю преступность моего упор¬
ства и заставят по-честному отказаться от Эдме. Аббат был
обо мне слишком хорошего мнения: такая добродетель ока¬
залась мне не по силам, да и не по разуму.
X
Прошло несколько дней; с виду все было спокойно. Эдме
редко выходила из своей комнаты, сказавшись больной; гос¬
подин де ла Марш приезжал почти ежедневно: его замок был
расположен неподалеку от Сент-Севэра. Несмотря на любез¬
ности, какими осыпал меня этот человек, я питал к нему
все большее отвращение. Его напыщенные философствова¬
ния были мне непонятны, я спорил с ним, со всей присущей
мне грубостью отстаивая свои предрассудки. В моих тай¬
ных муках меня отчасти утешало лишь то, что и он, подобно
мне, не имел доступа в комнаты Эдме.
Никаких событий за эту неделю не произошло, разве
только что в хижине по соседству с замком поселился
Пасьянс. С тех пор как аббат Обер нашел у господина
Юбера убежище, где мог укрыться от преследований духо¬
венства, ему незачем было встречаться с отшельником тай¬
ком. Аббат горячо уговаривал друга покинуть лесные дебри
374
и переселиться к нему поблиягё. Пасьянс заставил себя
долго упрашивать. Проведя столько лет в одиночестве, он
так привык к башне Газо, что не сразу предпочел ей об¬
щество друга. Он утверждал к тому же, что общение с «ве¬
ликими мира сего» развратит аббата: вскоре он неприметно
для себя попадет под влияние старых воззрений и охладеет к
«святому делу». Но сердце Пасьянса покорила Эдме. Она-то
и предложила ему поселиться в домике, принадлежавшем
ее отцу и расположенном в живописной лощинке у входа
в парк. Эдме уговаривала Пасьянса мягко и осторожно, ста¬
раясь Ее задеть его чувствительное самолюбие. Желая раз¬
решить этот спор, аббат и пришел вместе с Маркасом в баш¬
ню Газо в тот самый вечер, когда, застигнутые грозой, мы
с Эдме нашли в ней приют. Последовавшие затем страшные
события положили конец колебаниям Пасьянса. Сочувствуя
учению пифагорейцев, он страшился всякого кровопролития.
При виде умирающей лани у него, как у шекспировского
Жака, навертывались слезы на глаза; тем более тяжко ему
было зрелище человекоубийства; с той минуты как башня
Газо стала трагической ареной гибели двух человек, Пасьян¬
су повсюду мерещились в ней пятна крови; он ни за что не
остался бы там даже на одну ночь. Пасьянс последовал за
нами в Сент-Севэр и вскоре, поддавшись обаянию Эдме, по¬
забыл о своих колебаниях и мудрствованиях. Да и домик,
в котором он поселился, был настолько прост и беден, чго
Пасьянсу не пришлось бы краснеть за свою явную уступку
цивилизации. Здесь не было полного уединения, как в башне
Газо, зато Пасьянс не мог пожаловаться, что аббат и Эдме
редко его навещают.
Тут рассказчик снова сделал отступление, чтобы подробно
описать характер мадемуазель Мопра.
— Эдме жила скромно, в безвестности, а между тем
вряд ли нашлась бы во Франций женщина, обладавшая
большими совершенствами. Поверьте, что во мне говорит не
личное пристрастие. У нее недоставало желания, да и не
было нужды показываться в свете, иначе о пей заговори¬
ли бы и она затмила бы славой всех женщин ее круга. Но
Эдме была счастлива в лоне семьи и при всех своих талан¬
тах и высоких добродетелях отличалась трогательной про¬
стотой. Она не знала себе цены, да и я недостаточно ценил
ее в ту пору. Я был еще зверем алчущим и слышал только
голос плоти, полагая, что люблю ее лишь за красоту. Надо
сказать, что и жених Эдме, господин де ла Марш, понимал
373
ее немногим лучше, чем я. Его дюжинный от природы ум
питало рассудочное учение Вольтера и Гельвеция, а смелый
ум кузины зажигало пламенное красноречие Жан-Жака.
Пришло время, когда я понял Эдме; ЕО господин де ла Марш
так ее никогда и не понял.
Эдме с колыбели не знала матери; бесконечно добрый
и беспечный отец доверял ей во всем, не мешал вдохновен¬
ным исканиям юной души, поэтому духовный мир Эдме
складывался как бы сам по себе. Аббат Обер, у которого
она приняла первое причастие, и не думал запрещать ей
чтение философов, поскольку сам пленился их учением.
Никто из окружающих не спорил с Эдме и даже не преко¬
словил ей — ведь отец, кумиром которого она была, во всем
ей потворствовал, так что у нее в голове уживались взгляды,
казалось бы, совершенно противоположные: принципы фило¬
софии, подготовлявшей крах христианства, и принципы хри¬
стианства, осуждавшего дух философии. Чтобы объяснить
себе это противоречие, надо вспомнить о впечатлении, ка¬
кое произвело на аббата Обера «Исповедание веры савой¬
ского викария», о чем я уже рассказывал. Кроме того, как вам
известно, в поэтических душах легко соседствуют мистиче¬
ская вера и сомнение. Разительным и великолепным приме¬
ром является Жан-Жак, а вы знаете, какое сочувствие воз¬
буждал он в среде духовенства и аристократии, хотя и
громил их с таким неистовством. Что за чудеса способен со¬
вершить человек, убежденный в своей правоте и наделен¬
ный возвышенным красноречием! Эдме пила из этого живи*
тельного источника со всей жадностью пламенной души.
Изредка бывая в Париже, она и там выискивала людей,
разделявших ее воззрения. Но во взглядах этих людей обна¬
ружилось столько различных оттенков, так мало согласия и,
главное, невзирая на модные веяния времени, столько закоре¬
нелых предрассудков, что она с большой охотой вернулась
к своему одиночеству и поэтическим мечтаниям под сенью
старых дубов отцовского парка. Уже тогда она говорила о
своем разочаровании и с удивительно здравым смыслом, не
свойственным ее возрасту и, пожалуй, ее полу, отвергала все
представлявшиеся ей случаи завязать личное знакомство
с теми философами, чьи произведения давали пищу ее уму.
— А ведь знаете, я немного сибаритка, — улыбаясь, го¬
ворила она. — Предпочитаю вдыхать аромат роз, уже со¬
рванных поутру и поставленных в вазу, нежели самой сры¬
вать их под лучами палящего солнца, рискуя уколоться о шипы.
376
Слово «сибаритка» можно было применить к ней лишь
весьма условно. Воспитанная на лоне природы, сильная,
подвижная, Эдме была весела и отважна и сочетала в себе
прелесть нежной девической красоты с энергией физически
и нравственно здорового человека. Эта гордая, бесстраш¬
ная девушка была приветлива и ласкова с людьми, ниже ее
стоящими. Мне она частенько казалась высокомерной и спе¬
сивой; Пасьянс же и все окрестные бедняки считали ее
добродушной и скромной.
Почти столь же страстно, как идеалистическую фило¬
софию, Эдме любила поэзию; она прогуливалась всегда
с книжкой в руках. Однажды, когда у нее был с собою то¬
мик Тассо, она встретила Пасьянса. Он, по обыкновению,
с любопытством стал расспрашивать ее о книге и авторе.
Эдме пришлось пояснить ему, что такое крестовые походы,
Это было не так уж трудно. Благодаря рассказам аббата и
своей удивительной способности запоминать события
Пасьянс знал в общих чертах всемирную историю. Но го¬
раздо труднее было ему уразуметь, где проходит граница
между историей и эпической поэзией. Поэтический вымы¬
сел вызывал у него вначале возмущение: он полагал, что
подобный обман нетерпим. Затем он уразумел, что эпиче¬
ская поэзия, отнюдь не вводя в заблуждение потомство, мо¬
гучей кистью увековечивает славу героических подвигов;
тогда Пасьянс стал допытываться, почему же не все слав¬
нейшие деяния воспеты бардами и почему не вся история
человечества отражена в столь доступной форме, которая
без посредства ученых книг позволяет запечатлеть далекое
прошлое в памяти поколений. 11асьянс попросил Эдме пояс¬
нить ему строфу из «Освобожденного Иерусалима»; стихи
отшельнику очень понравились, и Эдме прочитала ему одну
песню из поэмы в переводе на французский. Спустя не¬
сколько дней она познакомила Пасьянса с другой песней,
а затем и со всей поэмой. Старик обрадовался, услыхав, что
рто героическое повествование пользуется всенародной из¬
вестностью в Италии, и попробовал сокращенно изложить
его содержание грубой прозой; память его не сохранила ни
одного стиха. Пасьянс был, однако, живо захвачен прочи¬
танным, и величавые образы вереницей проходили перед его
мысленным взором. Он воплотил их во вдохновенном рас¬
сказе, и его варварское косноязычие было побеждено при¬
сущей ему поэтической одержимостью. Но повторить свое
повествование Пасьянс уже не мог. Следовало записать
377
услышанное из его уст, но это ни к чему бы не привело:
если б ему и удалось прочитать эту запись, память его,
изощренная в одних только умствованиях, не могла бы вос¬
произвести дословно даже самый незначительный отрывок.
Впрочем, Пасьянс часто цитировал прочитанное, и речь его
достигала иногда поистине библейской силы; но, кроме кое-
каких излюбленных им выражений да нескольких кратких
сентенций, которые он все же усвоил, в голове у него не со¬
хранилось ничего из того множества страниц, которые он
неоднократно заставлял вновь и вновь перечитывать себе
вслух, всякий раз внимая им с одинаковым волнением. По¬
истине, радостно было наблюдать за воздействием поэтиче¬
ских красот на этУ могучую натуру. Аббат, Эдме, а позднее
и я постепенно познакомили Пасьянса с Гомером и Данте.
«Божественная комедия» так потрясла его, что он мог пере¬
сказать поэму от начала до конца, не опуская ни единой
подробности, ни единого эпизода из странствий, встреч и пе¬
реживаний поэта; но .этим возможности Пасьянса исчерпы¬
вались. Когда же он пытался восстановить в памяти понра¬
вившееся ему выражение, ласкавшее его слух, речь его от
обилия нахлынувших метафор и образов походила на бред.
Приобщившись к поэзии, Пасьянс совершенно переме¬
нился: он зажил в своем воображении той деятельной
жизнью, какой не хватало ему в действительности. В вол¬
шебном зеркале поэзии видел он грандиозные битвы, героев
в десять локтей ростом; он постиг любовь, которой никогда
не знал; он сражался, любил, побеждал, просвещал и уми¬
ротворял народы; он обличал заблуждения рода человече¬
ского, сооружал храмы во славу великого мирового духа.
На звездном небосводе видел он всех богов Олимпа — родо¬
начальников древнего человечества; в созвездиях читал
историю 30Л0Т0Г0 века и века Бронзового; голос зимнего
ветра доносил к нему песни Морвена, в грозовых тучах
приветствовал он тени Фингала и Комалы.
— Пока не познакомился я с портами, — говаривал
Пасьянс на склоне дней, — я словно был лишен одного ка¬
кого-то чувства. Я понимал, как важно им обладать, ибо
потребность в нем ощущаешь так часто. Ночью я прогули¬
вался в одиночестве, охваченный смятением, и спрашивал
себя, почему не могу я уснуть, почему с таким наслажде¬
нием созерцаю звезды, глаз от них оторвать не в силах; по¬
чему иные краски заставляют мое сердце радостно биться,
а иные звуки — тоскливо, до слез, сжиматься. Иногда я пу¬
378
гался: уж не спятил ли я? Ведь другие люди моего сосло¬
вия не знают этой постоянной душевной смуты и живут
безмятежно; я готов был счесть себя безумцем; однако же
я утешался тем, что безумие мое сладостно, и лучше я умру,
нежели соглашусь от него излечиться. А нынче меня успо¬
каивает сознание, что все умные люди во все времена нахо¬
дили подобные цвета и звуки прекрасными, и с меня этого
довольно, я готов понять их суть, всю важность их для че¬
ловека. Меня радует мысль, что нет такого цветка, такого
оттенка, нет дуновения ветерка, которые не привлекли бы
внимание и не тронули бы сердца людей и затем не полу¬
чили бы своего особого имени у всех народов. С тех пор
как я узнал, что человек может, не теряя рассудка, напол¬
нять мечтами вселенную и с помощью мечтаний находить
ей разгадку, я погрузился в созерцание вселенной. И когда
зрелище общественных бедствий и злодеяний жестоко ранит
мое сердце и возмущает разум, я ухожу в свои мечты и
говорю себе; ежели сумели люди единодушно возлюбить
творение господа своего, наступит день, когда они едино¬
душно возлюбят друг друга. Просвещенность, полагаю я,
возрастет, сыновья будут знать больше отцов. А я хоть и пс-
вежда, но, может статься, первый из простолюдинок уга*
дал то, что ни одним намеком не было мне подсказано дру¬
гими. Быть может, и до меня были мятущиеся души, пытав¬
шиеся себя понять, но жизнь прошла, а для них все окру¬
жающее так и осталось загадкой.
— Бедные мы люди!—восклицал Пасьянс.—Нет нам
спасения ни от тяжкого труда, ни от пагубы пьянства, ни от
всяческих пороков, что разрушают мозг. У богатых есть
деньги, и они покупают рабочие руки, а бедняк надрывается,
чтобы прокормить семью; есть у нас кабаки и еще другие,
более опасные заведения, и правительство, говорят, полу¬
чает от них доходы; есть у нас попы: заберутся на кафедру,
да и читают нам проповедь о нашем долге перед сеньером,
но о долге сеньера перед нами — никогда. Нет у нас такой
школы, где бы объясняли нам наши права, где бы учили
отличать наши истинные, благородные потребности от по¬
стыдных и губительных, где бы сказали, наконец, о чем
можем и должны мы подумать вечером, пропотев целый
день ради чужих барышей, когда сидим на пороге хижипы,
глядя, как вспыхивают на небосклоне сияющие звезды.
Так рассуждал Пасьянс; поверьте, что в переводе на паш
трезвый язык его речь теряет всю свою прелесть, энергичность
379
и силу. Но кто мог бы слово в слово передать рассуж¬
дения Пасьянса? Лишь он один обладал столь самобытной
речью: то была помесь скупого, но могучего крестьянского
словаря и самых смелых поэтических метафор, смелость ко¬
торых Пасьянс даже усугублял. Его ум, стремившийся все
обобщать, придавал порядок и последовательность пестроте
Этого наречия. Невероятная щедрость воображения обога¬
щала его скупую речь. Поглядели бы вы, как отважно сра¬
жались воля и убежденность Пасьянса с беспомощностью
его языка; вряд ли кто-либо другой на его месте вышел бы
из положения с честью; уверяю вас, если призадуматься
над этим, а не потешаться над -неправильными оборотами
его речи и дерзновенностью метафор, то крестьянин этот
давал пищу для важнейших наблюдений над развитием че¬
ловеческого разума, заставлял умиленно восхищаться нрав¬
ственной красотой простого человека.
Настало время, когда в силу исключительности моей
судьбы я научился хорошо понимать Пасьянса и сочувство¬
вать ему. Подобно ему, я был невежествен; подобно ему,
искал в окружающем мире разгадку моего существа, как
ищут ключ к раскрытию тайны. Случайные обстоятель¬
ства — мое происхождение и богатство — дали мне возмож¬
ность развить мои способности. Пасьянс же до самой смерти
пробирался ощупью в потемках невежества, из которых он
не хотел, да и не умел выбраться; но то было для меня
лишним поводом признать превосходство его могучей на¬
туры, ибо он шел вперед по пути, слабо освещенному про¬
блесками инстинкта, смелее, нежели я шагал при ярком
свете факелов, зажженных знанием. Кроме того, у Пась¬
янса вовсе не было дурных наклонностей, с которыми ему
пришлось бы бороться, а у меня их было сколько угодно.
Но в те времена Пасьянс был в моих глазах только чу¬
даком, который забавлял Эдме и давал аббату Оберу повод
для сострадания. Когда же они уважительно говорили со
мною о старом крестьянине, я их не понимал: я воображал,
что они в иносказательной форме хотят доказать мне пре¬
имущества образования и необходимость приняться за него
смолоду, во избежание напрасных сожалений в старости.
Увидев, что Эдме направляется через парк к новому жи¬
лищу Пасьянса, я начинал бродить среди окружавшей домик
лесной поросли, в надежде ненароком встретиться с кузиной,
когда она в одиночестве будет возвращаться домой. Но вся¬
кий раз ей сопутствовал аббат, а иногда даже отец. Если же
380
она и оставалась у Пасьянса одна, он провожал ее потом до
самого замка. Частенько, укрывшись в тени гигантского
тиса, склонившего свои бесчисленные ветви и пустившего
густые побеги неподалеку от хижины, я видел на пороге
Эдме. Она сидела с книгой на коленях, а Пасьянс слушал,
скрестив руки на груди и понурив многодумную голову. Мне
казалось, что Эдме пытается обучить его грамоте; я считал
это пустой затеей, а упорство кузины — безумием. Но она
была так хороша в лучах заката, под желтеющей виноград¬
ной листвой, укрывавшей хижину! Любуясь ею, я твердил
про себя, что она моя, и клялся никогда не поддаться ни
убеждению, ни силе, если меня попробуют принудить от нее
отказаться.
С некоторых пор страдания мои достигли предела, и, не
видя иного способа их избежать, я много, почти до бесчув¬
ствия пил за ужином. И вот наступала минута столь же для
меня тягостная, сколь и оскорбительная: перед тем как
уйти из гостиной, Эдме, поцеловав отца и протянув для по¬
целуя руку господину де ла Маршу, бросала на ходу: «Доб¬
рой ночи, Бернар!»—тоном, казалось, говорившим: «Сего¬
дня — так же, как вчера, завтра — так же, как сегодня. Все
без перемен».
Напрасно усаживался я в кресло у самой двери, чтобы
Эдме, проходя мимо, коснулась меня своим платьем; это
было все, на что я мог рассчитывать; я даже не пытался
протянуть ей руку, в надежде, что она ответит мне тем же:
ведь, наверное, она подала бы мне свою с таким небреж¬
ным видом, что я, пожалуй, в ярости мог бы сломать ей
пальцы.
Прибегая за ужином к обильным возлияниям, я молча
и тоскливо напивался. Мрачный, осоловелый, садился я затем
в мое излюбленное кресло и не покидал его, пока не прохо¬
дил хмель; тогда я шел прогуляться по парку, предаваясь
бессмысленным мечтаниям и строя зловещие планы.
Окружающие словно не замечали моей скотской при¬
вычки. В семье относились ко мне с такой снисходитель¬
ностью и добротой, что боялись сделать даже самый справед¬
ливый упрек, но мое постыдное пристрастие к вину давно
уже привлекало внимание домашних, и аббат говорил об
Этом с Эдме. Однажды ввечеру, за ужином, она несколько
раз пристально и как-то странно на меня взглянула; я по¬
смотрел ей прямо в глаза, надеясь, что она вызовет меня па
разговор; но, обменявшись недружелюбными взглядами, мы
381
Этим и ограничились. Подымаясь из-за стола, она вполго-
лоса, скороговоркой, повелительно сказала мне:
— Перестаньте пить и старайтесь усвоить все, чему бу¬
дет учить вас аббат.
Я был так возмущен ее властным тоном и приказанием,
не сулящим никакой надежды, что вся моя робость улету¬
чилась в мгновение ока. Выждав, когда Эдме направится
к себе в комнату, я подстерег ее на лестнице.
— Уж не думаете ли вы, что одурачили меня, что я не
замечаю обмана? Будто я не вижу: вот уже месяц я тут,
а вы меня ни словом не удостоили, да еще водите, как про¬
стофилю, за нос. Вы мне солгали, а теперь презираете меня
За глупое простодушие, за то, что я поверил вашим клятвам.
— Бернар, здесь не место и не время объясняться,—
холодно сказала она.
— Ну, еще бы! У вас для меня никогда не найдется ни
места, ни времени; не беспокойтесь, зато я сумею их найти!
Вы сказали, что любите меня; обняли и поцеловали, вот
сюда, в щеку, — я до сих пор ощущаю прикосновение ваших
губ, — и сказали: «Спаси меня, и, клянусь Евангелием, кля¬
нусь честью, клянусь памятью моей матери и памятью твоей
матери, я буду принадлежать тебе!». Я знаю, вы говорили
все эт°» боясь, что я прибегну к насилию, а теперь — это
ясно — вы меня избегаете, боясь, что я воспользуюсь своим
правом. Но вам ничего не поможет! Клянусь, вам недолго
придется меня дурачить!
— Я никогда не буду вам принадлежать, — возразила
она ледяным тоном, — если вы не перестанете разговари¬
вать со мною подобным языком и не измените вашего обра¬
щения и ваших чувствований. Такого, как сейчас, я вас не
боюсь! Я могла уступить вам, отчасти повинуясь страху,
отчасти движимая благосклонностью: вы показались мне
добрым и великодушным; но теперь, разлюбив вас, я пере¬
стала вас бояться. Исправьтесь^ получите образование, и
тогда посмотрим.
— Превосходно, — сказал я. — Вот что такое ваши обе¬
щания! Что ж, я буду поступать соответственно, и если мне
не дано быть счастливым, отомстить я сумею!
— Мстите сколько угодно, — сказала она, — вы добье¬
тесь лишь того, что я стану вас презирать.
Сказав это, она достала из-за корсажа листок бумаги и
спокойнейшим образом поднесла его к свече.
^ Что вы делаете? — воскликнул я.
382
— Сжигаю письмо, которое вам написала, — ответила
она. — Я хотела помочь вам образумиться, но это беспо¬
лезно: с грубияном объясняться невозможно.
— Отдайте!—закричал я и кинулся к Эдме отнимать
горящее письмо.
Но она увернулась, бесстрашно загасила рукою огонь,
швырнула догорающую, словно факел, бумагу к моим ногам
и скрылась во мраке. Напрасно поспешил я за нею. Она опе¬
редила меня и, добежав до своей комнаты, захлопнула за
собою дверь. Я слышал, как щелкнула задвижка, и до меня
донесся голос мадемуазель Леблан, осведомляющейся у своей
юной госпожи о причине ее испуга.
— Пустяки, — дрожащим голосом ответила Эдме, —
так, просто шутка!
Я спустился в сад и в неистовстве зашагал по аллеям.
Ярость моя сменилась глубочайшим унынием. Дерзкая гор¬
дячка казалась мне сейчас прекрасней и желанней, нежели
когда-либо. Противоборство, на которое мы наталкиваемся,
всегда лишь возбуждает и разжигает наш пыл; это в при¬
роде вещей. Я чувствовал, что Эдме оскорблена, что она не
любит меня, возможно никогда не полюбит, и, хотя не же¬
лал отказаться от преступного замысла овладеть ею силой,
ненависть ее причиняла мне страдание. Припав во мраке
сада к какой-то стене и закрыв лицо руками, я разразился
отчаянными рыданиями. Моя широкая грудь разрывалась,
но слезы не приносили облегчения — еще немного, и я за¬
кричал бы в голос; тогда я впился зубами в свой платок.
Звуки моих Приглушенных рыданий привлекли внимание:
в часовенке за стеной, к которой я, забывшись, припал,
кто-то молился. Прямо вровень с моею головой находилось
стрельчатое окно с каменным переплетом, увенчанным три¬
листником.
— Кто там? — спросил чей-то голос, и в косых лучах
восходящей луны смутно забелело чье-то лицо.
Я узнал Эдме и хотел бежать, но она просунула пре¬
лестную ручку сквозь переплет окна и, ухватив меня за во¬
ротник, спросила:
— Бернар, почему вы плачете?
Стыдясь, что меня Застали врасплох в минуту слабости,
радуясь, что Эдме не осталась к ней нечувствительной,
я уступил этому сладостному насилию.
— У вас горе? ^ продолжала она. — Кто же заставляет
вас так рыдать?.
-383
— Вы меня презираете, ненавидите —ь и еще спраши¬
ваете, отчего я страдаю, отчего злюсь до бешенства!
— Так вы от злости плачете? — спросила она, убирая
руку.
— От злости, но не только от злости, — ответил я.
■— От чего же еще?
— Сам не знаю, может, и от горя, как вы говорите.
Одно верно: я страдаю, грудь моя разрывается. Я должен
с вами расстаться, Здме; право же, лучше мне уйти и жить
в лесной глуши, я не в силах оставаться здесь больше.
— Вы так страдаете? Отчего же? Скажите, Бернар.
Пора нам объясниться.
— Да, теперь, когда нас разделяет стена. Конечно, тут
я вам не страшен.
— По-моему, я только то и делаю, что проявляю к вам
участие. А разве час тому назад, когда эта стена не разде¬
ляла нас, я относилась к вам не так участливо?
— Я думаю, Эдме, вы потому так бесстрашны, что у вас
всегда есть способ уклониться от прямого ответа или сбить
человека с толку красивыми словами. Эх! Не зря мне го¬
ворили, что женщины — все лгуньи и ни одна не стоит
любви!
— Кто же это вам говорил? Уж не ваш ли дядя Жан,
или дядя Гоше, или, может быть, ваш дед Тристан?
— Смейтесь, смейтесь надо мною сколько вам угодно!
Не моя вина, что воспитали меня они. Но им случалось
иной раз говорить и правду.
— Хотите, Бернар, я скажу вам, почему они считали
женщин лгуньями?
— Скажите.
— Потому что они подчиняли себе слабых с помощью
насилия и угнетения. А когда властвуешь, вселяя страх,
всегда рискуешь быть обманутым. Разве в детстве, спасаясь
от колотушек, от яеестокой расправы Жана, вы не скрывали
свои проступки?
— Конечно, в этом было мое единственное спасение.
— Стало быть, в хитрости если не право, то спасение
угнетенных. Понимаете?
— Понимаю, что люблю вас и что это не дает вам права
меня обманывать.
— Кто ясе говорит, что я вас обманываю?
— Вы обманули меня: сказали, что любите, а не лю¬
били меня.
384
— Нет, я любила вас! Я видела, что, вопреки гнусным
правилам, внушенным вам, ваше благородное сердце по¬
буждает вас быть справедливым и честным. Я люблю вас
и сейчас, потому что вижу, как вы торжествуете над этими
гнусными правилами, а поддавшись дурному порыву, каетесь
и льете чистосердечные слезы. Вот что я могу вам открыть
как на духу, положа руку на сердце, когда втку вас таким,
как сейчас. Но бывают минуты, когда вы, на мой взгляд,
настолько ниже самого себя, что я перестаю вас узнавать,
и тогда мне кажется, что я вас не люблю. Только от вас за¬
висит, Бернар, никогда не давать мне повода усомниться ни
в вас, ни в себе.
— Но что для этого нуяшо?
— Избавиться от дурных привычек, слушаться добрых
советов, открыть свое сердце велениям морали. Бернар, вы
дикарь, но, поверьте, меня оскорбляет в вас не ваша не¬
уклюжесть или неумение говорить любезности. Напротив:
ваша грубоватая простота была бы для меня необыкно¬
венно привлекательна, если бы за ней скрывались высокие
помыслы и благородные чувства. Но ваши чувства и по¬
мыслы так же грубы, как и ваши манеры, а это для меня
нестерпимо. Я знаю, вы не виноваты, и, если бы вы решили
исправиться, я полюбила бы вас не только за достоинства,
но и за ваши недостатки. Сострадание предшествует любви;
но я не люблю, не могу любить дурное, и, если вы лелеете
его в себе, вместо того чтобы искоренять, я не могу любить
вас. Понимаете вы это?
— Нет.
— Как нет?
— Нет, говорю вам! Я не понимаю, чем я дурен. Если
вам не претит то, что я не умею шаркать ножкой, что руки
мои недостаточно белы, а речи недостаточно изысканны,
чем же я могу быть вам противен? Не понимаю. С самого
детства мне внушали дурные правила, но я им не следовал.
Я никогда не верил, что дурные поступки дозволены, по
крайней мере никогда не находил в них прелести. Если
я и чинил зло, то лишь потому, что меня принуждали это
делать. Дяди мои, их образ жизни всегда вызывали во мне
отвращение. Я не хочу чужих страданий, не хочу грабить;
деньги я презираю, а в Рош-Мопра им поклонялись. Я люб¬
лю вино, но умею быть трезвым и всю жизнь пил бы одну
лишь воду, если бы ради доброго ужина мне не приходи¬
лось, как моим дядюшкам, проливать чужую кровь. Но ведь
385
я сражался с ними плечом к плечу, с ними и пил; мог ли
я поступать иначе? Ну, а нынче, когда я волен поступать
как мне заблагорассудится, кому я причиняю зло? Разке
ваш аббат, толкующий о добродетели, считает меня убийцей
или вором? Так признайтесь же, Эдме, в моей честности вы
уверены, не считаете меня дурным человеком, но я вам не
нравлюсь: мне недостает ума, а де ла Марша вы любите —*
ведь он умеет болтать всякий вздор, который я постыдился
бы высказать вслух.
Выслушав меня очень внимательно и не отнимая руки,
которую, припав к переплету решетки, я держал в своей,
она, улыбаясь, сказала:
— Но если бы для того, чтобы мне понравиться, что-
бы я предпочла вас де ла Маршу, вам понадобилось,
как вы говорите, нажить немного ума, разве вы этого не;
сделали бы?
— Не знаю, — не сразу ответил я, — пожалуй, я так по¬
глупел, что и на это способен; не могу только понять, чем
вы меня взяли? Но это было бы с моей стороны большое
малодушие и большое безрассудство.
— Почему, Бернар?
— Потому что вряд ли стоит стараться ради женщины,
которая любит мужчину не за его доброе сердце, а за ост-i
роумие. Так мне кажется.
Эдме помолчала, потом, пожав мне руку, сказала:
— У вас много больше ума и здравого смысла, чем
можно было бы предположить. Что ж! Придется сказать вам
все напрямик: признаюсь, вы и такой, как есть, даже если
никогда не переменитесь, внушаете мне уважение и дру¬
жеские чувства, и я сохраню их до конца жизни. Будьте
в этом уверены, Бернар, что бы я вам ни говорила в ми¬
нуту гнева: вы ведь знаете, что я очень вспыльчива, — это
у нас семейная черта. У Мопра кровь никогда не будет
течь в жилах так же безмятежно, как у других людей. По¬
щадите же мою гордость — кому, как не вам, знать, что та¬
кое гордость! Никогда не кичитесь передо мной вашими
правами. Чувству не прикажешь — его добиваются, его
внушают; сделайте так, чтоб я полюбила вас, как прежде;
никогда не говорите мне, что я обязана вас любить.
— А ведь это верно, — ответил я. — Но почему же вы
иной раз так со мной разговариваете, словно я обязан вам
подчиняться? Почему нынче вечером вы запретили мне
пить и приказали учиться?
386
— Потому что, если нельзя приказать чувству, когда
его нет, можно как-никак приказать чувству, когда оно есть.
В вашем я уверена, потому-то и приказываю.
— Прекрасно!—порывисто воскликнул я.—Но я тоже
имею право приказывать вашему чувству: ведь вы призна=-
лись в нем... Эдме, я приказываю вам меня поцеловать.
— Пустите, Бернар! — вскрикнула она. — Вы сломаете
мне руку! Смотрите, вы уже оцарапали меня, а все эта ре¬
шетка.
— Почему вы заперлись от меня в этой крепости? —
сказал я, покрывая поцелуями ее руку и маленькую цара^-
пину, которая на ней оказалась по моей вине. — Ах, до
чего же мне не везет! Проклятая решетка! Эдме, наклоните
же голову, я вас поцелую... Поцелую как сестру. Эдме, ну
чего же вы боитесь?
— Но, дорогой Бернар, — ответила она, — в нашем
кругу не принято целовать даже сестру, и, уж во всяком
случае, целовать тайком. При отце я могу целовать вас
хоть каждый день, если пожелаете, но тут — никогда!
— Так вы никогда меня не поцелуете? — воскликнул я,
приходя в ярость, как это было мне свойственно. — А ваше
обещание? А мои права?
— Если мы поженимся... — сказала она в замешательст¬
ве. — Когда вы закончите образование... Ведь я умоляю вас
учиться.
— Вот проклятие! Вы издеваетесь надо мной! Да разве
о женитьбе идет речь? Ничуть не бывало! Не нуждаюсь
я в вашем состоянии — я вам это уже говорил!
— Мое состояние и ваше — теперь одно нераздельное
целое. Между столь близкими родственниками «твое» и
«мое» — пустые слова. Мне никогда и в голову не придет
заподозрить вас в корыстных целях. Знаю» чт° вы любите
меня, что постараетесь это доказать и что наступит день,
когда любовь ваша перестанет меня отпугивать, когда я смо¬
гу принять ее перед богом и людьми.
т— Если вы так думаете, — сказал я, совершенно забыв
о своем гневе* ибо мысли мои получили новое направле¬
ние* — тогда другое дело; но, по совести говоря, мне еще
надо подумать... Мне не приходило в голову, что вы так на
Это смотрите.
— А как же иначе? — возразила она. — Может ли бла¬
городная девица, не обесчестив себя, принадлежать кому-
либо, кроме супруга? Я не желаю себя бесчестить, но и вы,
387
если любите меня, этого не пожелаете; вы не захотите ведь
причинить мне непоправимое зло. Будь у вас такое намере¬
ние, вы стали бы моим смертельным врагом.
— Погодите, погодите, Эдме> — прервал я ее, — я ни¬
чего не могу сказать о моих намерениях относительно вас;
твердых намерений у меня никогда не было. Меня обуре¬
вали только желания, и всякий раз, подумав о вас, я начинал
безумствовать. Вы хотите, чтобы мы поженились? Ах, бог
ты мой! Да зачем?
— Затем, что уважающая себя девица может принадле^
жать мужчине, только если питает намерение, решимость,
уверенность принадлежать ему вечно. Неужто вы этого не
Знаете?
— Я очень многого не знаю, о многом никогда и не за¬
думывался!
— Воспитание научило бы вас, Бернар, судить о том,
что для вас всего важнее: о вашем положении, о вашем
долге, ваших чувствах. Вы не отдаете себе отчета ни в том,
что у вас на сердце, ни в том, что у вас на уме; я же при¬
выкла проверять себя во всем, всегда управлять собою, и
вы хотите, чтоб я избрала своим повелителем человека, ко¬
торый рабски подчиняется инстинкту и действует по воле
случая?
— Повелителем? Мужем? Да, я понимаю, что вы не мо¬
жете подчинить всю свою яшзнь такому грубому живот¬
ному, как я... Так я ведь этого и не требую! Я и подумать
об этом не могу без содрогания!
— И все-таки, Бернар, подумайте об этом! Подумайте
хорошенько, послушайтесь моих советов, и вы поймете, как
важно для вас совершенствоваться умственно, чтобы стать
достойным нового положения, какое вы заняли в обществе,
покинув Рош-Мопра; когда вы поймете всю необходимость
Этого, вы мне скажете, и мы решим, как нам поступить.
Она мягко отняла свою руку и, кажется, пожелала мне
доброй ночи; но эти слова не дошли до моего слуха. Я по¬
грузился в размышления, и когда поднял голову, чтобы ей
ответить, ее уже не было. Я прошел в часовню; Эдме вер¬
нулась к себе через верхние хоры, которые сообщались
с ее комнатой. Я спустился вниз, забрел в глубь парка и
провел там всю ночь. Разговор с Эдме открыл передо мною
новый мир. До сих пор я все еще оставался выкормышем
Рош-Мопра и не подозревал, что способен или должен буду
когда-либо отречься от самого себя; хотя привычки мои
388
под влиянием обстоятельств изменились, образ мыслей оста¬
вался столь же ограниченным, как прежде. Слишком ощу¬
тимая власть того нового, что меня окружало, казалась мне
оскорбительной, и я втайне напрягал всю силу воли, чтобы
преодолеть охватившее меня чувство унижения. Думаю, что,
не вмешайся Эдме> ничто не смогло бы победить моего оже¬
сточенного упорства и упрямого отчуждения. Пошлые жи¬
тейские блага, наслаждения роскошью имели для меня только
прелесть новизны. Тело мое тяготилось непривычной без¬
деятельностью; спокойствие этого дома, присущие ему по¬
рядок и безмолвие окончательно подавили бы меня, если б
не присутствие Эдме и не обуревавшие меня желания; они
наполняли весь замок моей тревогой, населяли его моими
грезами. Ни на минуту не возникала у меня мысль стать гла¬
вой этого дома, обладателем этих богатств, и мне отрадно
было слышать, что Эдме отдает должное моему бескоры¬
стию. Меж тем я все еще противился соблазну сочетать
два столь несхожих понятия, как страсть и выгода. Я блуж¬
дал по парку, раздираемый сомнениями, и неприметно для
себя очутился в поле. Ночь была восхитительная, полная
луна лила потоки ясного света на истомленные солнечным
зноем нивы. Поникшие цветы выпрямляли свои стебельки;
каждый листок, казалось, всеми порами вдыхал влажную
свежесть ночи. Ее сладостную прелесть ощутил и я: сердце
стало биться сильно, но ровно. Смутная надежда наполняла
душу; на луговых тропинках витал передо мною образ
Эдме, не возбуждая более ни мучительных порывов, ни
яростных желаний.
Я шел по голому лугу; зеленые степные пастбища кое-
где пересечены были зарослями молодых деревьев. Огром¬
ные светло-рыжие быки недвижно возлежали на скошенной
траве, казалось, погруженные в мирное раздумье. Мягкие
очертания холмов вырисовывались на горизонте, и барха¬
тистые макушки отливали серебром в непорочном сиянии
луны. Впервые в жизни ощутил я чувственную прелесть и
величавое обаяние ночи. Неведомое блаженство пронизало
меня, и мнилось, впервые увидел я и луну, и луга, и эти
склоны. И я вспомнил, как Эдме говорила, что ничего нет
на свете прекраснее природы, и удивился, что до сих пор не
понимал этого. Минутами мною овладевало желание молит¬
венно преклонить колена, обращаясь к богу, но меня удер¬
живала боязнь, что я не найду слов и оскорблю его своей
неумелой молитвой. Признаться ли вам в странной
389
причуде, возникшей из хаоса моего неведения как ребяческое
откровение поэтической любви? Луна освещала землю так
ярко, что я различал в траве каждый цветок. Маленькая по¬
левая маргаритка в белом воротничке с багряной бахро¬
мой вокруг золотой сердцевинки, осыпанной брильянтами
росы, показалась мпе столь прекрасной, что я сорвал ее и
в восторженном исступлении стал покрывать поцелуями,
восклицая:
— Это ты, Эдме! Да, ты! Вот ты где! Теперь ты уже не
бежишь от меня!
Каково же было мое замешательство, когда, прилод-<
нявшись, я увидел, что моему безумству был свидетель: пе¬
редо мной стоял Пасьянс.
Застигнутый врасплох в минуту сумасбродства, я при¬
шел в ярость и по старой разбойничьей привычке хотел
было схватиться за нож, который носил обычно за кушаком;
но ни ножа, ни кушака на месте не оказалось. Шелковый
жилет с карманами напомнил мне, что с душегубством по¬
кончено. Пасьянс улыбнулся.
— Полно, полно, что ж тут такого? — мягко стал успо¬
каивать он меня. — Думаете, я и сам не догадываюсь?
Я хоть и прост, а смекаю, хоть и стар, а не слепой. С чего
Это ветви тиса колышутся всякий раз, как наша смиренница
придет посидеть на пороге моего домика? Кто это, словно
волчонок, рыщет, прячась за кустами, когда я провожаю
прелестное дитя домой к ее отцу? Да что же тут худого?
Оба вы молоды, красивы, к тому еще и родные по крови;
стоит вам только пожелать, и вы станете достойным, поря¬
дочным юношей, словом, парою ей — ведь она у нас достой^
ная, порядочная девушка.
Ярость моя сразу же улеглась, едва Пасьянс упомянул
об Эдме- У меня была такая потребность говорить о ней,
что я согласился бы слушать о ней даже дурное, лишь бы
слышать ее имя. Я продолжал шагать рядом с крестьянином.
Он ступал по влажной траве босиком. Правда, ноги его,
давно отвыкшие от обуви, так загрубели, что им уже ничто
не было страшно. На нем были синие, ничем не подпоясан¬
ные, то и дело сползавшие холщовые штаны да неказистая
рубаха. Пасьянс не выносил стеснительной одежды, и его
загорелая, выдубленная ветром кожа была нечувствительна
и к зною и к холоду. И когда ему было уже за восемьдесят,
он все еще расхаживал под жгучим солнцем с непокрытой
головой, а зимой — в распахнутой навстречу северному
390
ветру куртке, С тех пор как Эдме взяла его под свою опеку,
он соблюдал некоторую опрятность, но в пренебрежении
его к одежде, в ненависти ко всему, что выходило за пре¬
делы строго необходимого, было нечто сближавшее его
с древними циниками. Одеяко всякой непристойности он
гнушался. Борода его сверкала серебром, на зеркально-глад¬
ком черепе играли, словно в воде, лунные блики. Шагал он
медленно, закинув голову и заложив руки за спину, с ви¬
дом хозяина, обозревающего свои владения. Но чаще всего
взгляд его тонул в небесах, и, прерывая беседу, Пасьянс
иногда говорил, указывая на звездный небосвод:
— Поглядите, поглядите только, до чего красиво!
Я впервые видел, что крестьянин восхищается небом, и,
уж во всяком случае, впервые, что он восхищается созна¬
тельно.
— Почему, папаша Пасьянс, — спросил я, — вы гово¬
рите, будто стоит мне только пожелать, и я стану порядоч¬
ным юношей? Стало быть, вы меня за порядочного не счи¬
таете?
— Э> да вы не обижайтесь, — ответил старик. — Пась¬
янсу дозволено говорить все, что вздумается. Разве он не
блаженненький?
— А Эдме утверждает, что вы мудрец!
— Право? Ну, уж если это утверждает наша святая
голубка, так я и дам вам, сударь, мудрейший совет. Хотите
меня послушать?
— Все здесь словно сговорились — лезут с советами.
Да ладно уж, послушаю и вас.
— Вы влюблены в вашу кузину?
— Вот уж, право, смелый вопрос!
— Это не вопрос, я дело говорю. Послушайте меня: за¬
ставьте ее вас полюбить, да и женитесь на ней!
— А почему, папаша Пасьянс, вы проявляете ко мне
такое участие?
— Потому что вы его заслуживаете, я-то знаю!
— Это кто вам сказал— аббат?
— Нет, не он.
— Эдме?
— Пожалуй. А все-таки она-то не слишком в вас влюб¬
лена, что и говорить. Но это уж ваша вина.
— Как так, Пасьянс?
— Да уж так: она желает, чтоб вы ученым стали, а вот
вы не: хотите. Эх- Будь Пасьянс в ваших летах, да ежели
391
бы мог он высидеть, не задохнувшись, в четырех стенах хоть
два часа кряду, да ежели бы все хлопотали об его образова¬
нии как хлопочут о вашем, приговаривая: «Пасьянс, вот что
было вчера; Пасьянс, вот что будет завтра...». Как бы не так!
Я до всего сам должен докапываться, а сам до всего не
скоро докопаешься! Так я и помру от старости, не узнав де¬
сятой доли того, что хотелось бы узнать! Но послушайте-ка,
есть еще причина, почему вам надо жениться на Эдме.
— Какая же, любезный Пасьянс?
— Да та, что ртот ла Марш ей вовсе не подходит.
Я, конечно, так ей и сказал, и самому ла Маршу, и аббату —■
всем! Разве рто мужчина? Духами от него так и разит, — пах¬
нет, что твой цветник! Только по мне, самая что ни на есть
скромная богородицына травка лучше!
— По чести говоря, я тоже его недолюбливаю. Ну, а ес¬
ли кузина его любит, Пасьянс, что тогда?
— Не любит его ваша кузина! Она думает: он хороший,
настоящий... Да ведь как обманывается! Он и ее обманы¬
вает, всех кругом обманывает. Я-то его знаю: уж такой он
человек — этого у него нет. — Тут Пасьянс приложил руку
к груди, указывая на сердце. — Такой он человек — все
твердит: «Ах, добродетель! Ах, обездоленные! Ах, мудрые
сердцем! Ах, друзья человечества!» — и все такое прочее.
Ну так вот! Я-то знаю: бедняки с голоду подыхают у ворот
замка, а ему нипочем! Я знаю, что скажи ему кто-нибудь:
«Отдай свой замок, ешь черный хлеб, земли раздай, пойди
в солдаты, и не будет в мире обездоленных, и «род человече¬
ский», как ты любишь говорить, будет спасен!» —а он в от¬
вет: «Покорно благодарю! Пока еще я хозяин в своем по¬
местье. Мне жить в замке не наскучило!». Э» я хорошо их
раскусил, ртаких «добрячков». Им до Эдме как до звезды
небесной! Да откуда вам рто знать! Вы за то ее любите, что
она, как луговая маргаритка, хороша, а я за то ее люблю, что
она — словно кроткая луна, которая весь свет озаряет. Эта
девушка все свое раздаст: она и безделушку не нацепит, ибо
одно золотое кольцо может целый год кого-нибудь кормить.
Повстречается ей на дороге дитя с израненной ножкой, она
туфли скинет да ребенку и отдаст, а сама босиком пойдет.
Душа у нее, видишь ли, справедливая. Явись к ней завтра
вся деревня Сент-Севрр да скажи: «Хватит с вас, барышня,
пожили вы в роскоши, отдайте нам ваше добро, порабо¬
тайте-ка сами!» — «Вы правы, друзья мои!»—весело ска¬
жет Эдме и пойдет на лужок стадо пасти! Такая же была
392
у нее и мать; я-то ее матушку совсем молоденькой знавал,
вот как нынче Эдме, да и вашу знал тоже, вот как! Была
она у вас умница, милосердная, справедливая. Вы, говорят,
на нее похожи.
— Ах, нет! — ответил я, растроганный речами Пасьян¬
са. — Ни милосердие, ни справедливость мне незнакомы!
— Вам не случалось еще проявлять их, но они, я знаю,
живы в вашем сердце. Поговаривают, будто я колдун, а ведь,
пожалуй, верно: я человека с первого взгляда распознаю.
Помните, что вы мне сказали когда-то на полянке в Валидэ?
С вами еще был тогда Сильвен, а со мною Маркас. Вы ска¬
зали, что порядочный человек сам должен за свои обиды
мстить. Так вот, сейчас и вспомнить кстати, господин Моп¬
ра: ежели вы тогда, в Газо, моими объяснениями недовольны
остались, прямо скажите. Тут, как видите, никого нет, а я
хоть и стар, да кулаки у меня не слабее ваших. Никто нам
не помешает надавать друг другу хороших тумаков — рто
ведь естественное право каждого; и хоть я его не придержи¬
ваюсь, а никогда не откажусь, если кто потребует дать
удовлетворение. Есть, я знаю, такие люди, он с тоски за¬
чахнет, ежели не сможет за себя отомстить. Да вот и
и я, к слову сказать: уж более полувека прошло, а я все
помню обиду... Вот и нынче, как подумаю, так опять моя
ненависть к благородному сословию просыпается; и все я се¬
бя корю, как рто я мог от чистого сердца кое-кому простить.
— Я на вас больше не в обиде, папаша Пасьянс, и даже
более того — очень к вам расположен!
— Ну конечно, ведь я погладил вас по шерстке! Эх, мо¬
лодежь! Смелей же, Мопра! Следуйте советам аббата — он
праведник. Старайтесь понравиться кузине — это звездочка
наша ясная! Стремитесь к истине, любите народ, презирайте
тех, кто его презирает; будьте готовы ради него и собою
пожертвовать... Слушайте, слушайте!.. Я знаю, что говорю:
станьте другом народа!
— Разве народ лучше дворянства, Пасьянс? Только по
совести — вы ведь мудрец. Говорите же правду!
— Народ лучше дворянства, ибо дворянство угнетает,
а народ терпит. Но не вечно ему терпеть! Пора вам узнать
правду. Видите вы эти звезды? Пройдет десять тысяч лет,
а они все еще будут сиять на небосводе, как сияют сейчас;
но меньше чем через сотню лет, а может быть, куда раньше,
огромные перемены совершатся на земле. Поверьте чело¬
веку, который правды ищет, которому не вскружило голову
393
великолепие сильных мира сего. Довольно бедняк терпел!
Восстанет он на богача, и разрушит замки его, и поделит
земли его. Мне уже не увидеть этого> по вы увидите: на
месте этого парка вырастет десяток хижин, и десять семей
станут жить на доходы от здешней земли. Не будет более
ни слуг, ни господ, ни мужиков, ни сеньеров. Иные дворяне
станут роптать и сдадутся, только покоряясь насилию: так
поступили бы ваши дядюшки, если б дожили до этого часа;
так поступит господин де ла Марш, хотя он и любит краси¬
вые слова. Иные же великодушно отдадут все, подобно
Эдме, подобно вам, если вы прислушаетесь к голосу благо¬
разумия. И было бы хорошо, ежели бы мужем Эдме ока¬
зался тогда настоящий мужчина, а не какой-то раздушенный
щеголь. И было бы хорошо, ежели Бернар Мопра умел бы
тогда пахать землю или охотиться на божьих тварей, чтобы
прокормить семью; ибо старик Пасьянс будет покоиться в
кладбищенской земле, поросшей бурьяном, и не сможет от¬
платить Эдме услугой за ее услуги. Не смейтесь, молодой
человек, над тем, что я говорю, ибо устами моими глаголет
бог. Взгляните на небо. ЗвеЗДы мирно светят, и ничто не
нарушает извечный порядок мироздания. Большие не пожи¬
рают малых, не нападают на своих соседок. Так вот, наста¬
нет время, когда подобный же мир воцарится и меж людьми.
Господь пошлет бурю и сметет всякую нечисть. Крепко дер¬
житесь на ногах, сеньер Мопра, дабы устоять самому и
поддержать Эдме; это я, Пасьянс, говорю вам, ибо желаю
вам только добра. Но есть другие — они пожелают вам зла;
вот и надо, чтобы те, кто желает добра, стали сильными.
Мы подошли к хижине Пасьянса. Он остановился у огра¬
ды своей скромной обители и, облокотившись на частокол,
размахивая свободной рукою, продолжал с жаром говорить.
Глаза его сверкали, па лбу выступил пот; слова его звучали
могучим глаголом древних пророков; простота, почти убоже¬
ство его одежды только подчёркивала горделивость жестов
и проникновенность голоса. Французская революция пока¬
зала впоследствии, какое Пылкое красноречие и какая неумо¬
лимая логика свойственны народу. Но то, что я видел тогда,
было столь ново и поразительно, что, увлеченный необуздан¬
ным воображением, я опять, как в детские годы, поддался
суеверному страху. Пасьянс протянул руку, и, покорный его
призыву, я скорее с опаской, нежели с сочувствием подал
ему свою. Мне вспомнился колдун из башни Газо, держав¬
ший окровавленную сову над моей головой.
394
XI
Наутро я проснулся разбитый усталостью; все происше¬
ствия вчерашнего дня показались мне сном. Я вообразил, что
Эдме пообещала стать моей женой лишь затев!, чтоб зама¬
нить меня в свои сети и бесконечно отдалить осуществление
моих надежд. Слова же колдуна я вспомнил с чувством
глубокого унижения. Но так или иначе, они сделали свое
дело. Переживания этого дня оставили во мне неизгладимый
след: я был нынче не тем, что вчера, и никогда более не мог
бы стать тем, чем был в Рош-Мопра.
Стояло уже позднее утро, но я лишь вознаградил себя
за часы бессонницы. Я еще не поднялся, когда услыхал цо¬
кот конских копыт на мощеном дворе. То была лошадь гос¬
подина де ла Марша. Изо дня в день являлся он в этот час,
изо дня в день встречал он Эдме в то же время, что и я,
и сегодня, когда, по уверениям кузины, я мог уже рассчиты¬
вать на ее руку, даже сегодня он, прежде нежели я, запе¬
чатлеет на этой руке, которая принадлежит мне, свой пош¬
лый поцелуй. Мысль эта снова всколыхнула все мои сомне¬
ния. Как может Эдме терпеть его ухаживания, если действи¬
тельно намерена выйти замуж за другого? То ли у нее не
хватает смелости его оттолкнуть, то ли рто должен сделать
я? Я не знал обычаев того круга, в который вступал. Ин¬
стинкт повелевал мне отдаться на произвол страстей, а гром¬
че всего говорил во мне инстинкт.
Я наспех оделся. Бледный, взлохмаченный, вошел я в
гостиную. Эдме тоже была бледна. Стояло дождливое, про¬
хладное утро. В огромном камине горел огонь. Эдме в не¬
принужденной позе, как в дни болезни, дремала в глубоком
кресле, грея ножки у камина. Де ла Марш читал газету в
другом конце комнаты. Когда я увидел Эдме, еще более,
нежели я сам, измученную переживаниями прошедшего дня,
гнев мой остыл; я тихонько уселся неподалеку, глядя на нее
с нежностью.
— Это вы, Бернар? — спросила она, не шевелясь и не
открывая глаз.
Эдме положила руки на подлокотники кресла и подперла
подбородок изящно сплетенными пальцами. В те времена
женщины почти всегда носили платья с короткими рука¬
вами. Узенькая полоска пластыря, замеченная мною у нее
чуть пониже локтя, заставила забиться мое сердце. Это я
вчера слегка поранил ей руку, которую Эдме просунула
393
сквозь оконную решетку. Ободренный ее полузабытьем, я
осторожно приподнял кружева, ниспадавшие ей на локоть,
и приник губами к дорогой моему сердцу царапине, что мог
увидеть и наверняка увидел господин де ла Марш; но я сде¬
лал это умышленно. Я горел желанием затеять с ним ссору.
Эдме вздрогнула и зарделась; но тут же, беспечно усмехнув¬
шись, заметила:
— Вот уж подлинно, Бернар, вы любезничаете нынче,
словно придворный аббат. Уж не сочинили ли вы этой ночью
какой-нибудь мадригал?
Ее насмешка была для меня убийственной, но я не остал¬
ся в долгу:
— Да, сочинил, вчера вечером под окошком часовни, и
если он плох, кузина, то виноваты вы.
— Скорее уж ваше воспитание, — с живостью возразила
Эдме.
Необыкновенно хороша была она в те минуты, когда в
ней вспыхивали гордость и врожденная горячность.
— А по мне, я и так воспитан свыше всякой меры, — от¬
ветил я. — Слушайся я побольше здравого смысла, вы бы
надо мной так не издевались.
— Право же, вы славно состязаетесь с Бернаром в ост¬
роумии и в иносказаниях, — сказал де ла Марш, с безраз¬
личным видом складывая газету и подходя к нам.
— Я считаю, что мы с кузиной квиты, — задетый его
развязностью, возразил я. — Пускай прибережет свое остро¬
умие для вам подобных.
Я встал с вызывающим видом, но де ла Марш словно и
не заметил моего выпада. С непостижимой непринужден¬
ностью облокотившись о камин, он склонился к Эдме и
нежно, почти прочувствованно, как спросил бы о здоровье ее
собачки, осведомился:
— Что это с ним?
— Кто его знает! — в тон ему ответила Эдме и, вставая,
добавила: — Не могу больше: голова разболелась. Проводите
меня, я уйду к себе.
Она вышла, опираясь на его руку; я остолбенел.
Я поджидал в гостиной, полный решимости нанести
оскорбление де ла Маршу, как только он возвратится, но тут
вошел аббат, а вслед за ним дядя Юбер. Они заговорили
о вещах, мне вовсе незнакомых, как и все, что служило
предметом беседы в этом доме. Я жаждал мщения, но в при¬
сутствии дяди не осмеливался выдать свои чувства, понимая,
396
к чему обязывают меня уважение к хозяину дома и благо¬
дарность за оказанное гостеприимство. В Рош-Мопра я ни¬
когда не стал бы себя обуздывать. Обида и гнев клокотали
во мне; я изнемогал от нетерпения, ожидая возможности
отомстить. Заметив» как я изменился в лице, дядя несколько
раз ласково осведомился, здоров ли я. Де ла Марш, каза¬
лось, ничего не замечал и ни о чем не подозревал. Один
только аббат пытливо на меня поглядывал. Я ловил беспо¬
койно устремленный на меня взгляд его голубых глаз; об¬
наружить в них искру природной проницательности обычно
мешало свойственное им выражение робости. Аббат меня не
любил. Легко было заметить, как его добродушная весе¬
лость сменялась невольным холодком, когда он обращался
ко мне. Я видел, что при моем приближении лицо его вся¬
кий раз омрачалось.
В полуобморочном состоянии — столь непривычно и му¬
чительно было мне себя приневоливать — бросился я вон.
В парке, на траве, находил я прибежище в минуты душев¬
ных бурь. Могучие дубы, вековые мхи, свисающие с древес¬
ных ветвей, бледные и душистые лесные цветы, свидетели
моих тайных страданий, были друзьями моего детства; они
остались моими неизменными друзьями и тогда, когда свою
жизнь дикаря променял я на жизнь в цивилизованном обще¬
стве. Я закрыл лицо руками; не запомню, чтобы когда-либо
еще в трудную минуту мне приходилось так страдать, а ведь
впоследствии я пережил немало горестей. Уж если разо¬
браться по-настоящему, я должен был почитать за счастье,
что, покончив с жестоким и опасным разбойным ремеслом,
обрел столько не чаянных мною благ: привязанности, богат¬
ство, свободу, образование, добрые советы и благие примеры.
Но известно, что человеку суждено страдать при любом рез¬
ком переходе от одного душевного состояния к другому,
пусть даже от плохого к хорошему, от горестей к радостям
и от усталости к покою, ибо при всяком крутом переломе
в его судьбе все силы его существа напрягаются и он может
надломиться. Так иной раз бывает: ранним летом темные
тучи окутают небо, налетит буря — и все на земле затрепе¬
щет, вот-вот рухнет под напором ветра.
В то мгновение я был поглощен одной мыслью: как
найти способ утолить мою ненависть к де ла Маршу, ничем
не выдав и дая{е не позволив заподозрить существование
тайных уз, давших мне такую власть над Здме. И хотя свя¬
тость клятвы была в Рош-Мопра далеко не в почете, но, как
397
я вам уже говорил, единственное, что я успел там прочи¬
тать, были кое-какие рыцарские баллады; они-то и внушили
мне романтическую верность данному слову, и, пожалуй, то
была единственная усвоенная мною добродетель. Вот почему
я неколебимо соблюдал тайну, которая связывала меня с
Эдме. «А вдруг подвернется благовидный предлог схватить
врага за горло?»—думалось мне. Но, по правде говоря,
нелегко найти такой предлог, когда имеешь дело с челове¬
ком, который с тобой нарочито учтив и предупредителен.
Я ломал голову, не зная, что придумать, и позабыл об
обеде. Лишь увидев, как солнце садится за башнями замка,
я спохватился, что мое отсутствие было наверняка замечено,
и дома меня неминуемо ждут расспросы Эдме или холод¬
ный, проницательный взгляд аббата, всегда словно избегаю¬
щий моих взоров, взгляд, который нежданно для меня про-
пикал в самые глубины моей совести.
Решив не возвращаться до ночи, я растянулся на траве
и попытался уснуть, чтобы дать отдых измученной голове,
Я действительно уснул. Когда я открыл глаза, на небе, еще
багровом от отблесков заката, вставала луна. Чуть слыш¬
ный шорох заставил меня затрепетать; есть звуки, которые
слышишь сердцем прежде, нежели они коснутся твоего
слуха; бывает, легчайшее веяние любви потрясает до сокро¬
венных глубин самую грубую натуру. Где-то неподалеку
голос Эдме назвал мое имя, но за деревьями никого не было
видно. Решив, что мне померещилось, я замер, затаил дыха¬
ние и стал прислушиваться. То была она: вдвоем с аббатом
кузина направлялась к хижине отшельника. Остановившись
в нескольких шагах от меня, на укромной тропинке, они
разговаривали тем приглушенным, но внятным тоном, какой
придает беседе особую доверительность.
— Боюсь, — говорила Эдме» — как бы он не учинил скан¬
дал господину де ла Маршу или не натворил чего-нибудь
похуже; разве угадаешь, что он выкинет? Вы не знаете Бер^
нара!
— Нужно во что бы то ни стало его отсюда убрать, —*
ответил аббат. — Нельзя вам жить, поминутно терпя грубые
выходки какого-то разбойника!
— Конечно, так жить нельзя! С тех пор как он пересту¬
пил порог нашего дома, я и минуты не могу вздохнуть сво¬
бодно. То сижу, словно пленница, у себя в комнате, то вы¬
нуждена искать защиты у друзей,— шагу ступить не смею!
Самое большее, если отважусь спуститься с лестницы, но
398.
через галерею не пройду, пока не вышлю на разведку
Леблан. А ведь прежде я была такой смелой! Бедняжка Ле¬
блан думает, что я помешалась. До чего мне опостылело
жить в неволе! Сплю я за надежными засовами и, знаете ли,
господин аббат, не расстаюсь с кинжалом — совсем как ге¬
роиня испанской баллады.
—* А вдруг злосчастный Бернар попадется вам навстречу
и вас напугает? Что тогда? Вы заколетесь своим кинжалом?
Так ведь? Нет, с подобной участью примириться нельзя.
Эдме, такое положение нетерпимо; надо что-то придумать!
Я догадываюсь, что вы не пожелаете лишить Бернара бла¬
говоления вашего отца, а это неминуемо, если вы признае¬
тесь ему в чудовищном договоре, который вынуждены были
заключить в Рош-Мопра с этим разбойником. Но как бы то
ни было... Ах, Эдме, бедняжка вы моя! Я не кровожаден,
но несчетное число раз сожалел о том, что священнический
сан мешает мне вызвать его на поединок и навсегда вас от
него избавить!
Сердобольный аббат сокрушался с такой наивной откро¬
венностью, что меня охватило непреодолимое желание вы¬
скочить из своей засады — хотя бы для того, чтобы подверг¬
нуть испытанию воинственный пыл аббата. Но меня удер¬
жало искушение выведать наконец подлинные чувства и
подлинные намерения Эдме на мой счет.
— Будьте покойны, — беспечно сказала она. — Если он
истощит мое терпение, я не стану колебаться ни минуты:
всажу в него киня«ал. Уверена, что небольшое кровопуска-<
ние охладит его пыл.
Они сделали еще несколько шагов и подошли ближе.
— Послушайте, Эдме, — сказал аббат останавливаясь. —■
При Пасьянсе мы вынуждены об этом молчать; стало быть,
надо довести наш разговор до конца и что-то решить сейчас.
Бернар неминуемо доведет вас до беды. Думается, дитя мое,
вы не делаете всего, что повелевает вам долг, дабы преду¬
предить грозящие нам напасти, ибо то, что гибельно для
вас, гибельно для нас всех, ранит нас в самое сердце.
— Слушаю вас, мой испытанный друг, — ответила
Эдме. — Что ж, браните меня, но посоветуйте, как быть.
С этими словами она прислонилась к дереву, под кото¬
рым я лежал, укрытый высокой травой и кустарником. Она
могла бы, пожалуй, меня увидеть — ведь я-то видел ее очень
хорошо. Но ей и в голову не приходило, что я созерцаю ее
небесные черты — то в скользящих тенях колеблемой легким
399
ветерком листвы, то в бледной алмазной россыпи лунных
бликов.
— Я говорю, Эдме, — продолжал аббат, скрестив руки
на груди и время от времени потирая лоб, — я говорю, что
вы не вполне ясно созпаете свое положение. Иногда оно
безмерно удручает вас, вы даже впадаете в отчаяние и го¬
товы умереть — да, да, дорогое дитя, вы довели себя до того,
что здоровье ваше заметно пошатнулось; а иногда, — я дол¬
жен сказать это, рискуя вызвать ваше недовольство, — вы
созерцаете грозящую вам опасность с легкомыслием и весе¬
лостью, которые меня удивляют.
— Это серьезный упрек, друг мой, — ответила Эдме, —
но я попробую оправдаться. Вы удивляетесь потому, что
плохо знаете породу Мопра. Это порода людей неукроти¬
мых, неисправимых, которые могут быть только сорвиголо¬
вами или душегубами. Как их ни обтесывай, в каждом Моп¬
ра, даже самом благовоспитанном, останется немало сучков:
из них выпирают гордыня и властолюбие, железная воля,
глубокое презрение к жизни. Вы ведь знаете необыкновенную
доброту моего отца; но стоит вам одолеть его в политиче¬
ском споре или в шахматах, он так иной раз вспылит и
швырнет табакерку о стол, что она разлетится вдребезги.
Да и у меня в жилах течет горячая кровь, словно я вышла
из самой гущи народной. Никогда не поверю, чтобы кто-ни¬
будь из Мопра мог блистать при дворе изящными манерами.
Я от рожденья не знаю страха, а вы хотите, чтобы я цепля¬
лась за жизнь! Правда, бывают минуты малодушия, когда
мужество меня оставляет и я по-женски, как мне и поло¬
жено, сокрушаюсь о своей участи. Однако стоит меня разо¬
злить, пригрозить чем-нибудь, и во мне вскипает буйная
кровь предков; и тогда, не в силах одолеть своих недругов,
я, скрестив руки на груди, снисходительно смеюсь над их
попытками меня застращать. Нет, аббат, я не преувеличи¬
ваю: не сегодня-завтра может случиться все, о чем я гово¬
рила. С той поры, как дон Маркас наточил мой нож с пер¬
ламутровой рукоятью, — а идальго умеет отточить лезвие, —
я не расстаюсь с этим кинжалом ни днем, ни ночью; участь
моя решена. Не так много силы у меня в руке, но ее хватит,
чтобы ударить ножом себя в грудь, как хватает ее на то,
чтобы стегнуть хлыстом коня. Стало быть, честь моя спа¬
сена, хотя жизнь моя держится на волоске, она зависит от
какой-нибудь безделицы: выпьет ли господин Бернар вече¬
ром лишний стакан вина, попадусь ли я ему случайно на
400
лестнице, померещится ли ему, что мы переглянулись с гос¬
подином де ла Маршем... Что поделаешь! Разве, предаваясь
отчаянию, можно стереть прошлое? Мы не в силах вырвать
из книги нашей жизни ни единой страницы, зато можем
швырнуть эту книгу в огонь! Если бы я ночи напролет за¬
клинала судьбу, помешала бы я ей в один злополучный
день послать меня на охоту? Разве я все равно не заблуди¬
лась бы в лесу, не встретила там одного из Мопра-душегу-
бов и он не привел бы меня в свою бёрлогу? А там я могла
бы избежать позора, быть может, даже смерти, только на¬
веки связав свою жизнь с жизнью юного дикаря, который
не разделяет ни моих правил, ни воззрений, ни склонностей
и, может быть (надо бы сказать: наверняка!), никогда не
станет их разделять. Вот в чем беда! Меня ждала счастли¬
вейшая участь! Я была гордостью и отрадой дряхлого отца,
готовилась стать супругой человека, которого уважаю и ко¬
торый мне нравится. Никакие горести, никакие предчувствия
не тревожили меня, и я не ведала ни заботы, ни бессонных
ночей. И что же? Богу не угодно было, чтоб эта чудесная
жизнь текла без помех! Да свершится воля его. Бывают дни,
когда крушение всех моих надежд представляется мне не¬
минуемым; я кажусь себе тогда живой покойницей, а на
жениха гляжу как на вдовца. Бедный мой отец! Если б не
он, я не принимала бы это близко к сердцу. Но я не со¬
здана для невзгод и страха! Даже за то короткое время, что
мне пришлось испытать их, жизнь опротивела мне.
— Какое доблестное и какое пугающее мужество! —
воскликнул аббат дрогнувшим голосом. — Эдме> Это почти
похоже на самоубийство!
— О, я буду бороться за жизнь! —возразила она с жа¬
ром. — Но если мне не удастся выйти из всех этих испыта¬
ний с незапятнанной честью, я и не подумаю вступать в
сделку с жизнью. Не так уж я благочестива и, самоуничиже¬
ния ради, во искупление грехов, о которых никогда и не
помышляла, не стану мириться с житейской грязью. Ежели
бог оставит меня своею милостью и я выну»{дена буду выби¬
рать между позором или смертью...
— Это не может быть для вас позором, Эдме- Столь це¬
ломудренная душа, столь чистые помыслы...
— Ах, все равно! Я, может статься, не так уж добро¬
детельна, как вы полагаете, и не слишком правоверная ка¬
толичка, как, впрочем, и вы, аббат!.. Меня мало заботит
свет — я его не люблю; я не боюсь, но и не презираю его
14 Ж. Санд, т. 3
401
суждений: мне попросту нет до них дела! Право, не знаю,
какие правила добродетели смогут удержать меня от паде¬
ния, если я поддамся греху. Я пролила немало слез, читая
«Новую Элоизу». Но уже хотя бы потому, что я — Мопра и
непреклонно горда, я никогда не потерплю мужской тира¬
нии: ни посягательств любовника, ни супружеских побоев;
только рабские, трусливые души уступают силе и отказы¬
вают в ответ на смиренную мольбу. Прекрасная пастушка,
святая Соланж, сложила голову на плахе, ибо не пожелала
покориться сеньеру, который предъявил на нее права. А вы
знаете, что когда крестят девочек из рода Мопра, их из
поколения в поколение препоручают покровительству этой
Заступницы Берри.
— О, я знаю, что вы гордая и сильная, — возразил аб¬
бат, — и ни одну женщину на свете не уважаю так, как вас;
вот потому-то я и хочу, чтобы вы жили, были свободны,
вступили в достойное вас супружество, дабы выполнить свой
долг перед родом человеческим, отвечая назначению, кото¬
рое чистые женщины, подобные вам, способны поднять на
неслыханную высоту. Да и отцу вашему вы необходимы;
пусть он еще крепок и бодр, смерть ваша свела бы его в
могилу. Итак, гоните от себя мрачные мысли и позабудьте;
о своем роковом решении. То, что приключилось в Рош-
Мопра, всего лишь дурной сон. Всех нас в ту страшную ночь
душил кошмар, но пора нам проснуться: мы ведь не дети,
которые цепенеют от страха. Перед вами единственный вы¬
ход, и я вам на него уже указал.
— Но ведь я его считаю совершенно неприемлемым!
Я поклялась всем, что есть для человека святого в мире!
— По законам человеческим клятва, вырванная путем
угроз и насилия, недействительна. Что же до законов боже¬
ских, то в подобных обстоятельствах они безоговорочно раз¬
решают нашу совесть от взятых обязательств. Будь вы пра¬
воверной католичкой, я пешком отправился бы в Рим, дабы
освободить вас от безрассудного обета. Но мы с вами, Эдме,
не подвластны папскому престолу...
— Значит, вы хотите, чтобы я стала клятвопреступни¬
цей?
— Вы, но не душа ваша!
— Нет, и душа! Я хорошо знала, на что иду, когда да¬
вала клятву; я могла тогда же убить себя — ведь в руках
у меня был нож втрое больше этого. Мне захотелось жить,
захотелось снова увидеть, обнять отца. Его снедала тревога,
402
а для его спокойствия я отдала бы то, что дороже жизни, —<
мою бессмертную душу. Но затем — я сказала вам об этом
еще вчера вечером — я возобновила свое обязательство, и
притом добровольно, ибо между моим «любезным» и мною
была толстая стена.
— Эдме, как могли вы поступить столь опрометчиво?
Тут уж я перестаю вас понимать!
— Охотно этому верю: я и сама себя не понимаю, — ска¬
зала Эдме, и в голосе ее прозвучали странные ноты.
— Дитя мое, вы должны говорить со мной откровенно.
Только я могу дать вам совет, мне одному можете вы пове¬
дать все, ибо тайна, охраняемая печатью дружбы, не менее
священна, нежели тайна католической исповеди. Отвечайте
же мне: вы считаете брак с Бернаром Мопра для себя невоз¬
можным?
— Раз это неизбежно, значит возможно!—возразила
Эдме. — В реку броситься возможно? Предаться горести,
впасть в отчаяние возможно? Тогда и выйти замуж за Бер¬
нара Мопра тоже возможно.
— Ну, уж я-то, во всяком случае, не буду посредником
при заключении столь нелепого и прискорбного союза! —
воскликнул аббат. — Вы — жена и рабыня этого разбойника!
Да вы сами, Эдме, только что сказали, что не потерпите ни
посягательств любовника, ни супружеских побоев.
— Вы думаете, он станет меня бить?
:— Если не убьет!
— О нет, — задорно ответила она, играя кинжалом. —
Прежде я сама убью его! Он Мопра, но и я тоя«е Мопра!
— Боже мой, Эдме! Вы смеетесь! Смеетесь, помышляя
о таком замужестве! Но даже если бы человек этот был
преисполнен к вам любви и уважения, подумали ли вы о том,
что никогда не сможете понять друг друга, что помыслы его
низменны, а язык и выражения грубы! При одной мысли
о подобном союзе мне делается тошно! Великий боже! На
каком языке станете вы с ним разговаривать?
Я снова чуть было не выскочил, горя желанием набро¬
ситься на человека, который так меня славословит, по побо¬
рол свою ярость. ЗаговоРила Эдме* Я весь превратился в
слух.
— Я прекрасно знаю, что дня через три у меня не будет
иного выхода, как перерезать себе горло; но раз гак или
иначе это должно свершиться, лучше уж идти навстречу не¬
избежности. Признаюсь, мне немного жаль расставаться с
14*
403
жизнью. Никто из тех, кто попадал в Рош-Мопра, не возвра¬
щался оттуда. Но мне не суждено было там умереть, я
только обручилась со смертью. Ну что ж! Дотяну до свадь¬
бы, а если Бернар будет мне слишком противен, убью себя
сразу же после свадебного бала.
— Эдме, все это романтические бредни, — нетерпеливо
прервал ее аббат. — Благодарение богу, отец ваш не согла¬
сится на этот брак: он дал слово господину де ла Маршу, и
вы тоже. Только это слово имеет силу.
— Отец мой с радостью подпишет договор, который про¬
длит его род и сохранит имя Мопра. А де ла Марш вернет
мне слово без всяких усилий с моей стороны: стоит ему
только узнать, что я два часа провела в Рош-Мопра, других
объяснений не потребуется.
— Ежели он сочтет, что, даже сохранив чистоту, вы этим
злосчастным приключением запятнали свою честь, он недо¬
стоин моего уважения.
— Сохранила благодаря Бернару! — сказала Эдме. —
Ведь его-то я и должна благодарить; невзирая на все его
оговорки и поставленные им условия, он поступил велико¬
душно, а для разбойника — просто необычайно.
— Боже упаси! Я вовсе не отрицаю в этом юноше бла¬
гие задатки, воспитание помогло бы их в нем развить. Это
доброе начало как раз и заставит его внять голосу рас¬
судка.
— Вы думаете, он станет учиться? Никогда! А если и
возьмется за учение, то преуспеет не больше Пасьянса.
Когда человек привык к животному существованию, он уже
не способен мыслить.
— Верно; я об этом и не говорю. Я говорю, что надо
с ним объясниться, дать ему понять, что долг чести обязы¬
вает его вернуть вам слово и примириться с тем, что вы ста¬
нете супругой господина де ла Марша. Одно из двух: либо
Бернар просто негодяй, и тогда он недостоин никакого ува¬
жения и пощады, либо он осознает свою вину и сумасброд¬
ство и благоразумно, пристойно покорится своей участи.
Освободите меня от обета молчания, дозвольте ему открыться,
и я отвечаю вам за успех.
— А я убеждена в неудаче и никогда на это не согла¬
шусь, — возразила Эдме. — Какой бы ни был Бернар, я ре¬
шила выйти из этого поединка победительницей, а поступи
я так, как хочется вам, он имел бы повод думать, что до
сих пор я недостойно им играла.
4С4
■— Что ж, есть еще одна возможность: вверить себя че¬
сти и благоразумию господина де ла Марша. Пусть он рас¬
судит без принуждения и сам решит, как быть. Ведь имеете
же вы право доверить ему свою тайну, а порядочность его
для вас вне подозрений. Но если он окажется настолько ни¬
зок, что вас покинет, вот еще одно, последнее, средство
избавиться от посягательств Бернара — укройтесь за мона¬
стырской решеткой. Уйдите на несколько лет в монастырь,
сделайте вид, что вы приняли постриг; Бернар вас забудет,
а затем вам вернут свободу.
— Да, рто единственно разумный выход, я уже о нем
думала, но прибегнуть к нему еще не время.
— Разумеется. Попытайтесь же сперва открыться гос¬
подину де ла Маршу. Ежели он человек мужественный, а
Это бесспорно, он окажет вам покровительство и позаботится
о том, чтобы удалить Бернара — уговорит его или заставит.
— Что вы, аббат! Каким же способом он может его за¬
ставить ?..
— Тем, какой, по нашим обычаям и правилам чести,
обеспечивает дворянину его шпага.
— Ах, аббат, и у вас горячая кровь! Да ведь именно
Этого я хочу избежать и избегну, даже если придется рас¬
плачиваться жизнью и честью. Не желаю я, чтобы эти два
человека дрались на поединке.
— Понимаю: один из них по праву заслужил место в
вашем сердце. Но ясно, что в этом поединке опасность гро¬
зит не господину де ла Маршу.
— Значит, Бернару?!—в запальчивости воскликнула
Эдме. — Но де ла Марш будет внушать мне просто омерзе¬
ние, если вызовет бедного мальчика на поединок! Ведь он
ничего, кроме дубинки да рогатки, в руках держать не
умеет! Как только это могло прийти вам в голову, аббат?
Сильно же вы, наверное, ненавидите нашего злополучного
Бернара! По-вашему, в благодарность за то, что он ценою
своей жизни меня спас, я должна уничтожить его рукою
моего супруга? Нет, нет! Этого я не допущу! Я не позволю
ни вызвать его на поединок, ни унизить, ни оскорбить! Он
мне кузен, он Мопра, почти что брат мой! Я не допущу,
чтобы его изгнали из этого дома, скорее уйду сама!
— Весьма благородные чувства, Эдме. Но почему вы так
горячитесь? — возразил аббат. — Я совсем растерян и, при¬
знаюсь, если бы я не боялся вас оскорбить... Ваши попече¬
ния о юном Мопра наводят на странную мысль.
405
—> Какую же? Говорите! — немного резко сказала Эдме.
— Скажу, если вы настаиваете. Вы словно бы прояв¬
ляете больше участия к этомУ юноше, нежели к господину
де ла Маршу, а я предпочел бы обратное.
— Плохой вы, однако, христианин!.. Кто же из них, по-
вашему, больше нуждается в моем участии? — улыбаясь,
спросила Эдме. — Не закоренелый ли грешник, так и не,
прозревший?
— Но, Эдме, вы Еедь любите господина де ла Марша!
Ради самого неба, не шутите этим!
— Если под словом «любовь» вы разумеете доверие и
дружбу, тогда я люблю де ла Марша, — серьезно ответила
она, — если же вы разумеете под этим сострадание и уча¬
стие, я люблю Бернара. Остается выяснить, какое из этих
чувств сильнее. Это уж ваше дело, аббат. Меня это не слиш¬
ком волнует, ибо я чувствую, что страстно люблю одного
только отца и способна отдаться всей душой только веле¬
нию долга. Возможно, я и пожалею о преданности и забот¬
ливом внимании де ла Марша; мне тяжко будет его огор¬
чить, но придется вскоре объявить ему, что я не могу стать
его женой. Однако это ничуть не приводит меня в отчаяние,
я ведь знаю, что господин де ла Марш легко утешится.:
Я не шучу, аббат, он человек поверхностный и холодно¬
ватый.
— Ну что ж! Ежели такова ваша любовь к председателю,
тем лучше: одним страданием для вас меньше. И все же ваше
равнодушие к господину де ла Маршу лишает меня последней
надежды на то, что вы избавитесь от Бернара Мопра.
— Право же, дорогой аббат, не стоит огорчаться: либо
Берпар откликнется на преданность и дружбу, исправится,
либо я от него избавлюсь.
— Но каким же путем?
— Уйду в монастырь или убью себя.
Эдме сказала эт° спокойно, но гак тряхнула длинными
черными кудрями, что они рассыпались у нее по плечам и
одна прядь упала на бледное лицо.
— Ну, полноте, — добавила она, — господь придет нам
на помощь; только безумцы и нечестивцы сомневаются в нем
в минуту опасности. Разве мы безбожники? К чему же так
отчаиваться? Идемте к Пасьянсу, он изречет какой-нибудь
афоризм, который нас сразу успокоит; он ведь наш старый
оракул: разрешает любые вопросы, хотя ни в одном не
сведущ.
406
Они ушли, а я погрузился в уныние.
О, как рта ночь непохожа была на предыдущую! Я снова
сделал шаг по жизненному пути, но теперь передо мной рас¬
стилалась не цветущая тропа, а каменистая и бесплодная.
Мне стала ясной до предела та мерзкая роль, которую я
играл; я прочитал все, что таилось в глубинах сердца
Эдме, — все отвращение и страх, какие я ей внушал. Ничто
не могло утолить мою печаль, как ничто уже не могло рас¬
палить мой гнев. Она нисколько не любила де ла Марша,
нисколько не играла ни им, ни мною; она не любила ни его,
ни меня! И как только я мог вообразить, что ее великодуш¬
ная жалость, ее несравненная верность слову и есть любовь?!
Как мог я, — когда рто кичливое самообольщение проходи¬
ло, — как мог я воображать, будто только любовь к другому
дает ей силы устоять перед моей страстью? Итак, я был
теперь безоружен перед собственным неистовством! Все,
чего я мог добиться, — рто бегства Эдме или ее смерти!
Смерть! При мысли об ртом кровь леденела в моих жилах,
жало раскаяния вонзалось в сердце, и оно сжималось до
боли. В ртот мучительный вечер воззвал ко мне суровый
глас провидения. Мне стали наконец понятны законы, дик¬
туемые целомудрием и священной свободой человека, ко¬
торые до того я в невежестве своем поносил и оскорблял.
Законы рти изумляли меня больше чем когда-либо, но те¬
перь я их понял, они были слишком очевидны, не нужда¬
лись ни в каких доказательствах. Душа Эдме, стойкой и
правдивой, открылась мне, словно гора Синайская, на коей
перст божий начертал непреложную заповедь. Итак, добро¬
детель ее не была притворством! Кинжал ее отточен, и
она готова в любую минуту кровью смыть с себя скверну
моей любви!.. И меня так страшило, что Эдме может уме¬
реть в моих объятиях, так печалило, что моя надея?да побе¬
дить ее упорство оскорбляет ее, что я готов был на все,
лишь бы искупить свою вину и вернуть Эдме спокойствие.
Уйти? Но именно рто было свыше моих сил, ибо в то
самое время, как во мне пробуждались чувства почтительно¬
сти и благоговения, в душе моей, словно вовсе преображен¬
ной, росла любовь и заполняла все мое существо. Эдме
предстала мне в новом свете. Она уже не была для меня
юной красавицей, одно появление которой приводило в смя¬
тение все мои чувства; она представлялась мне юношей,
прекрасным словно серафим; ровесником — гордым, смелым,
неколебимым в вопросах чести, великодушным, способным
407
иа ту возвышенную дружбу, что связывала побратимов; я
видел в ней юношу, поглощенного одной лишь страстной
любовью к всевышнему,, подобно тем паладинам в золотых
доспехах, что, преодолевая суровые испытания, совершали
походы в Святую землю.
С этой минуты исступление страсти, помутившее мой
рассудок, утихло, любовь заняла свое место в непорочных
глубинах моего сердца, чувство преданности перестало быть
для меня загадкой. Я решил с завтрашнего же дня. прояв¬
лять покорную нежность. Вернулся я очень поздно, разби¬
тый усталостью, измученный пережитым, изнемогая от го¬
лода. Пройдя в буфетную, я взял кусок хлеба и съел его,
орошая слезами. Я стоял, прислонившись к потухающей
печке, при тусклом свете догорающей лампы. Вошла Эдме>
не заметив меня, она достала из пузатого буфета пригорш¬
ню вишен и медленно подошла к печи; она была бледна и
погружена в задумчивость. Увидев меня, она вскрикнула и
выронила вишни.
— Эдме, — промолвил я, — ради бога, не бойтесь меня*
Это все, что я могу сказать. Я хотел бы сказать так много,
но не умею...
— В другой раз, милый кузен, — ответила она, силясь
улыбнуться.
Пребывание наедине со мной ее страшило, и она не
умела этого скрыть.
Я не пытался ее удерживать. Недоверие, проявленное
Эдме, глубоко опечалило меня; я был унижен. Но разве
вправе я был жаловаться? И. все же, никогда еще человек
так сильно не нуя^дался в ласковом слове.
Эдме направилась уже было к двери; сердце мое разры¬
валось;^ разразился слезами, как накануне, под окном ча¬
совни. Эдме помедлила на пороге: она колебалась. Но тут
сердечная доброта взяла верх над ее опасениями: она вер¬
нулась и остановилась в нескольких шагах от моего стула.
— Бернар, — сказала она, — вы несчастливы? Неужто я
тому виной?
Я был не в силах ответить, я стыдился своих слез; по
чем усердней старался я их удержагъ, тем яростнее со¬
трясалась от рыданий моя грудь. Когда плачут такие си¬
лачи, каким был я, они сотрясаются в судорогах. Казалось,
наступил мой смертный час.
— Говори же, говори! Что с тобой? —воскликнула Эдме
в порыве сестринской нежности.
408
Она решилась положить руку мне на плечо. Она с не¬
терпением ждала ответа, крупная слеза катилась у нее по
щеке. Я бросился перед нею на колени, пытаясь загово¬
рить, но не в силах был вымолвить ни слова. Я лепетал
лишь «завтра»...
— ЗавтРа? Что — завтра? — переспросила Эдме.— Разве
тебе здесь не по душе? Уж не хочешь ли ты уйти?
— Уйду, если вы так хотите. Скажите только слово, и
вы никогда больше меня не увидите!
— Я вовсе не хочу, чтобы ты ушел, — возразила она. —
Вы ведь останетесь, не правда ли?
— Приказывайте, — ответил я.
Она взглянула на меня с удивлением; я продол¬
жал стоять на коленях; она облокотилась о спинку моего
стула.
— Я уверена, что на самом деле ты очень хороший, —
сказала она, словно разрешая для себя какой-то внутренний
спор. — Мопра никогда не останавливается на полпути: раз
уже ты смог быть хорошим хоть несколько минут, ты на¬
верняка проживешь благородно всю свою жизнь.
— Да, проживу! — ответил я.
— Правда? — с простодушной радостью переспросила
она.
— Клянусь честью, Эдме! Моей и твоей! Теперь ты не
побоишься пожать мою руку?
— Конечно, нет! — ответила она.
Эдме протянула мне руку, но все еще дрожала.
— Так вы решили жить по-хорошему? — спросила она.
— Да, и вам никогда и ни в чем не придется меня
упрекнуть, — ответил я. — А теперь, Эдме, ступайте к себе
и можете не запираться на засов: я вам более не страшен.
Отныне я буду желать лишь того, чего желаете вы.
Она снова устремила на меня удивленный взгляд и, по¬
жав мне руку, ушла, еще и еще раз оглядываясь на меня,
словно не веря в возможность столь быстрого преображе¬
ния; на пороге она задержалась и с чувством сказала:
— Вам тоже надо отдохнуть — вы такой усталый и груст¬
ный, вы очень переменились за эти два дня. Поберегите
себя, Бернар, если не хотите меня огорчать.
Она ласково, по-друясески мне кивнула. Было в ее боль¬
ших, запавших от страдания глазах что-то неуловимое: в
них мелькало то недоверие, то надежда, то любопытство, то
нежность — все эти чувства сливались в ее взоре.
409
■— Стану беречь себя, лягу спать, не буду грустить, —'
отвечал я.
— И начнете учиться?
— И начну учиться... А вы, Эдме, простите мне все огор¬
чения, какие я вам причинил, и полюбите меня хоть чу¬
точку?
— Даже очень полюблю, если вы всегда будете таким,
как нынче, — ответила опа.
Наутро, едва рассвело, я вошел к аббату в комнату; он
уже встал и занимался чтением.
— Господин Обер, — сказал я, — вы не раз предлагали
давать мне уроки; я хотел бы воспользоваться вашим лю¬
безным предлоя«ением.
Почти всю ночь напролет обдумывал я эту вступительную
фразу и поведение, какого буду придерживаться в отноше¬
нии аббата. Не могу сказать, чтобы в глубине души я его
ненавидел: я видел его доброту и понимал, что его попросту
коробят мои недостатки; но все же я не мог преодолеть
чувства горечи. Совесть моя говорила, что, как плохо ни
отзывался обо мне аббат в беседе с Эдме, я это заслужил;
однако мне казалось, что он мог бы больше сказать о моих
«хороших задатках», между тем он упомянул о них только
вскользь, хотя они не могли укрыться от столь проница¬
тельного человека. Поэтому я решил держаться с ним гордо
и холодно. Желая быть последовательным, я собирался во вре¬
мя урока проявить примерное послушание и, кротко поблаго¬
дарив аббата, уйти сразу же, как только урок кончится.
Словом, я хотел унизить аббата как воспитателя. Я ведь знал,
что он получает содержание от моего дяди и что отказаться
от занятий со мной — значит либо отвергнуть получаемое
жалованье, либо выказать себя неблагодарным. Рассуждал я
вполне логично, но движим был весьма дурным чувством;
позднее я так сожалел о своем поведении, что дружески испо¬
ведался аббату, умоляя его отпустить мне это прегрешение.
Но не будем предвосхищать события; я хочу сказать,
что в первые же дни после моего обращения я был полно¬
стью отомщен, рассеяв предубеждения аббата, во многом
слишком обоснованные. Если бы привычная подозритель¬
ность не сковывала непосредственность его порывов, он за¬
служил бы название праведника, данное ему Пасьянсом. Го¬
нения, которым так долго подвергался аббат Обер, приучили
его подходить к людям с опаской, и он сохранил эту черту
на всю жизнь; поэтому так трудно было завоевать его дове¬
410
рие, но, быть может, оттого оно особенно трогало и казалось
особенно лестным. Я наблюдал позднее эту черту характера
у многих почтенных священников. Им бывает присущ дух
милосердия, но не дружеские чувства.
Я хотел уязвить аббата и преуспел в этом. Вдохновляв-!
мый обидой, я держал себя, как держится с подчиненным
истый дворянин: был необыкновенно благопристоен, весьма
внимателен, учтив и донельзя холоден. Таким образом я ли¬
шил аббата всякого повода подчеркнуть мое невежество и
принудить меня краснеть: решив избегнуть его замечаний,
я сказал, что ничего не знаю и ему придется объяснять мне
даже азбучные истины. На первом же уроке я прочел в его
проницательных глазах — а я и сам научился проницатель¬
ности — желание преодолеть мою холодность и стать со
мною на дружескую ногу. Но я не поддавался. Он думал
меня обезоружить, восхваляя мое внимание и сметливость.;
— Чересчур усердствуете, господин аббат,— заметил ему
я. — Я не нуждаюсь в поощрении. В сметливость свою я не
верю нисколько, что я«е касается внимания — это верно. Но
ведь если я стараюсь вовсю, то делаю это для своей же
пользы, и нет причины меня за то расхваливать.
С этими словами я откланялся, ушел в свою комнату и
тотчас же взялся за сочинение по французской литературе,
которое он мне задал.
Когда я спустился к завтраку, я заметил, что Эдме Уже
известно о том, как я выполняю свое вчерашнее обещание.:
Она первая протянула мне руку, во время завтрака неодно¬
кратно называла меня «милым кузеном», и лицо господина
де ла Марша, обычно ничего не выражавшее, на сей раз вы-
разило удивление или нечто на него похожее. Я надеялся,
что он найдет предлог и потребует у меня объяснений по
поводу грубостей, какие я наговорил ему накануне. И хотя
я твердо решил, разговаривая с ним, вести себя очень сдер¬
жанно, я был весьма задет его стараниями избежать разго¬
вора. Такое равнодушие к нанесенному мною оскорблению;
было свидетельством пренебрежения с его стороны, и это
заставляло меня страдать, но боязнь вызвать недовольство
Эдме придавала мне силы и помогала себя сдерживать.
Как это ни покажется невероятным, но унизительное no-
ложение школяра, в которое я попадал, приступая к усвое-*
нию самых начатков знаний, ни на мгновение не поколебало
во мне решимости вытеснить господина де ла Марша. Всякий
другой на моем месте, раскаиваясь в содеянном зле,
411
счел бы за лучшее уйти, вернув Эдме ее слово, независи¬
мость, полный покой и тем самым загладив свой поступок.
Но именно это решение не приходило мне в голову, а если
бы и пришло, то было бы отвергнуто с презрением, как при¬
знание собственного поражения. Дерзкое упорство было у
меня в крови, в жилах моих текла кровь Мопра. Едва найдя
путь к сердцу любимой, я отважно вступил на этот путь, й
думаю, что если бы даже ее признания аббату, подслушан¬
ные мною в парке, открыли мне, что она любит моего со¬
перника, я бы все равно не сдался. Подобная самонадеян¬
ность со стороны человека, который в семнадцать лет стал
впервые в жизни изучать грамматику родного языка, да к
тому же еще весьма преувеличивал длительность и труд¬
ность обучения, необходимого, чтобы сравняться с де л а
Маршем, обличала во мне — вы должны с этим согласиться—
некоторую душевную силу.
Не знаю, был ли я столь щедро одарен способностями,
как это утверждал аббат, но думаю, что частично мои бы¬
стрые успехи я должен приписать своей отваге. Из-за нее-то
я и переоценил свои физические силы. Аббат уверял, что
в моем возрасте и при сильном желании можно за месяц
в совершенстве изучить правила грамматики. К концу меся¬
ца я связно говорил и грамотно писал. Эдме тайно руково¬
дила моими занятиями; она была против того, чтобы я изу¬
чал латынь, уверяя, что поздно посвящать годы усвоению
языка, знание которого является своего рода роскошью. Она
полагала, что важнее образовать сердце и разум с по¬
мощью идей, нея£ели украшать их побрякушками слов.
По вечерам, якобы желая припомнить любимую книгу,
она или аббат читали вслух отрывки из Кондильяка, Фе-
нелоаа, Бернардена де Сен-Пьера, из Жан-Жака, даже из
Монтеня и Монтескье. Отрывки эти выбирали, конечно, за¬
ранее, применительно к моим силам; понимал я их довольно
хорошо и в глубине души этому удивлялся, ибо, если случа¬
лось мне в течение дня открыть наугад какую-либо из на¬
званных книг, я спотыкался на каждой строчке. Суеверный,
как все юные влюбленные, я мнил, что все, сказанное этими
писателями, приобретает в устах Эдме магическую ясность
и от звука ее голоса, как по волшебству, проясняется у меня
в голове. Эдме, впрочем, не признавалась мне в том, с ка¬
ким воодушевлением она относится к моему чтению. Она,
конечно, ошибалась, полагая, что должна скрывать от меня
свое попечительство: ведь это только подхлестнуло бы мое
412
рвение. Но вспомним, что она была напичкана «Эмилем» и
прилагала на практике систему воспитания любимого фило¬
софа.
Однако я не слишком берег свое здоровье, и так как
отвага моя не уживалась с предусмотрительностью, вскоре
мне пришлось сдержать свой пыл. Пребывание в комнате,
перемена всего уклада и привычек, ночные бдения, сидячий
образ жизни, умственное напряжение, одним словом — весь
тот чудовищный переворот, какому должно было подверг¬
нуться все мое существо, дабы я превратился из лесного
дикаря в мыслящего человека, привел меня к нервному за¬
болеванию; несколько недель пребывал я в состоянии, близ¬
ком к помешательству, затем на несколько дней впал в сла¬
боумие. Когда же и это наконец прошло, я был совершенно
надломлен: прежний человек был во мне бесповоротно убит,
но во мне созрел новый человек, и он был полон ожидани-
ем будущего.
Как-то ночью, в самый разгар болезни, вдруг наступила
минута просветления, и я увидел у себя в комнате Эдме.
Я вообразил сначала, что это сон. В полутьме едва мерцал
ночник, в глубоком кресле застыла чья-то смутная тень.
Я различил длинную черную косу, упавшую на белое платье.
Ослабевший, не в силах шевельнуться, я все же приподнял¬
ся, пытаясь встать с кровати. Передо мною вырос Пасьянс,
который бережно уложил меня в постель. В другом кресле
дремал Сен-Жан. Так еженощно два человека стерегли меня,
чтобы удержать силой, когда я начинал неистовствовать в
горячечном бреду. Частенько сиживал возле меня аббат, а
бывало, и славный Маркас; перед тем как оставить Берри
и совершить обход соседних провинций, как он делал это
каждый год, Маркас явился в замок, собираясь напоследок
поохотиться на чердаках. Идальго предупредительно заме¬
нял утомленных слуг, взяв на себя тягостную обязанность
быть моим стражем.
Я не сознавал, что тяжко болен, поэтому нежданное по¬
явление отшельника Пасьянса в моей комнате чрезвычайно
меня удивило и сбило с толку. В тот вечер у меня раз за
разом повторялись бурные приступы, и я совсем обессилел.
Я впал в уныние, мысли мои путались. Удержав Пасьянса
за руку, я спросил его, правда ли, что в кресле у моей по¬
стели лежит труп Эдме?
— Да ведь она живехонька! — прошептал Пасьянс
в ответ. — Она спит, сударь, не надо ее будить. Если вы чего
Ш
пожелаете, я здесь и, право слово, со всею охотою готов
вам услужить!
— Пасьянс, друг, ты меня обманываешь: она мертва, и
я мертв, а ты пришел нас хоронить. Вот что, положи ты нас
в одном гробу, ведь мы обручены. Где же ее кольцо? На¬
день его мне на палец: брачная ночь наступила.
Тщетно Пасьянс пытался рассеять этУ бредовую мысль—
я был твердо убежден, что Эдме мертва, и заявил, что не
усну в своем саване, пока мне не наденут на палец обру¬
чальное кольцо. Измученная бессонными ночами, проведен¬
ными у моего изголовья, Эдме так крепко спала, что ничего
не слышала. Кроме того, я, как и Пасьянс, говорил шепотом,
следуя инстинкту подражания, свойственному одним лишь
детям да слабоумным. Я ни за что не хотел отказаться от
моей причуды, и Пасьянс, опасаясь, как бы я не начал буй¬
ствовать, тихонько снял у Эдме с пальца колечко с сердоли¬
ком и надел его мне. Я порывисто прижал кольцо к устам,
скрестил руки на груди, как их складывают покойнику, и
заснул глубоким сном.
Наутро, когда захотели отобрать у меня кольцо, я при¬
шел в неистовство, и меня оставили в покое. Я снова заснул,
и тогда аббат снял кольцо у меня с руки. Но, открыв глаза,
я заметил пропажу, начался бред. Эдме была в комнате;
она поспешила ко мне и, надев кольцо мне на палец, обра¬
тилась к аббату со словами укоризны. Я сейчас же успоко¬
ился и, подняв на Эдме угасший взор, спросил:
— Ведь правда, ты моя жена и в жизни и в смерти?
— Конечно, — ответила она, — спи спокойно.
— Вечность бездонна: как бы мне хотелось заполнить
ее воспоминаниями о твоих ласках! Но я тщетно напрягаю
память: нет в ней свидетельств твоей любви.
Она наклонилась и поцеловала меня.
— Вы делаете ошибку, Эдме, — заметил аббат, — подоб¬
ные лекарства — отрава.
— Оставьте, аббат, — нетерпеливо возразила она, приса¬
живаясь у моего ложа. — Оставьте, прошу вас.
Она взяла мою руку, и я заснул, время от времени по¬
вторяя:
— Как хорошо в могиле! Какое счастье — умереть,
правда?
Я начал выздоравливать, и Эдме стала гораздо сдержан¬
нее, но ходила за мною столь же прилежно. Я поверял ей
414
мои сны, привидевшиеся во время недуга, и узнавал, что
было в них явью. Если б не беседы с Эдме, я бы по-преж¬
нему воображал, что все это был лишь сон. Я умолял Здме
оставить мне кольцо, и она согласилась. В знак признатель¬
ности за все ее благодеяния мне следовало добавить, что я
буду хранить это кольцо как залог дружбы, а не обручения,
но даже мысль о подобной жертве была для меня невыно¬
сима.
Как-то раз я спросил, что поделывает де ла Марш. Од¬
ному только Пасьянсу осмелился я задать этот вопрос,,
— Уехал, — ответил старик.
'— Как, уехал? — воскликнул я. — Надолго?
— Навсегда, ежели богу будет угодно! Ничего про то
не знаю, спрашивать — не спрашиваю, да вот только случи¬
лось мне быть в саду, когда он прощался с нею: холодное
было прощание, ни дать ни взять — декабрьская ночь. Прав¬
да, сказали они друг дружке «до свидания»: она — как
всегда, чистосердечно и ласково, да зато у него вид был
такой, словно у крестьянина, когда нагрянут апрельские за-?
морозки. Эх, Мопра, Мопра! Вы, говорят, стали примерный
ученик, пай-мальчик? А помните вы, что я вам говорил:
когда состаритесь, не будет уж, пожалуй, ни титулов, ни
самих сеньеров. Того и гляди, станут вас называть «папаша
Мопра», как зовут меня «папашей Пасьянсом», хоть я и не
был никогда ни отцом семейства, ни священником.
— Ну, так что ж с того?
— А вот попомните мои слова, — повторил он. — Кол¬
дуны — они ведь разные бывают: можно и не продать душу
дьяволу, а будущее все-таки знать. Что до меня, я подаю;
голос за вашу женитьбу на кузине. Ведите себя примерно.:
Вы у нас образованный стали: говорят, любую книгу без
запинки прочтете. Чего же еще? А тут книг уйма, только
взглянешь на них — пот прошибает; сдается мне как преж¬
де: ни за что я грамоте не научусь. Скоро вы выздоровеете.-,
Послушал бы меня господин Юбер, так на святого Мартина
и сыграли бы свадьбу.
— Зам°лчи, Пасьянс!—воскликнул я. — Не мучь меня:!
кузина меня не любит!
— А я вам говорю, что это не так: по-благородному
выражаясь, без зазрения совести врете! Я-то знаю, как она
тут за вами ходила; а Маркас, когда на крышу лез, в окош¬
ко подглядел, — вам в тот день совсем худо было, — так она
на рассвете у себя в комнате на коленях стояла!
415
Неосторожные заверения Пасьянса, нежная заботливость
Эдме, отъезд де ла Марша, а особенно мое собственное не¬
домыслие способствовали тому, что я поверил во все то,
во что мне так хотелось верить. Но по мере того как силы
мои восстанавливались, Эдме уже не переходила пределоз
ровной, благоразумной дружбы. Не было еще на свете чело¬
века, который выздоравливал бы менее охотно, нежели я:
посещения Эдме становились день ото дня короче, а когда
я начал выходить из комнаты, мне удавалось побыть с кузи¬
ной каких-нибудь несколько часов в день, так же как и до
болезни. Эдме обладала чудесным даром, выказывая самые
нежные ко мне чувства, никогда не доводить до объяснений
по поводу нашего тайного обручения. Ежели мне и не хва¬
тало еще душевного величия, чтобы отступиться от своих
прав, то голос чести заговорил во мне достаточно внятно,
чтобы о них не напоминать; таким образом, в моих отноше¬
ниях с Эдме не произошло никакой перемены. Де ла Марш
жил в Париже, но, по словам Эдме, его призвал туда долг
службы; к концу зимы он предполагал вернуться. Ни в ре¬
чах дяди Юбера, ни в речах аббата не было и намека на
разрыв между женихом и невестой. О председателе упоми¬
нали редко, но говорили непринужденно и без неприязни.
Меня снова стали мучить сомнения. Я не видел иного сред¬
ства одолеть их, как напрячь всю свою волю. «Я заставлю
ее предпочесть меня», — думал я, отрываясь от книги и гля¬
дя поверх страниц, как Эдме, потупив свои большие непро¬
ницаемые глаза, спокойно читает письма де ла Марша; эти
письма получал время от времени ее отец и, пробежав их,
передавал ей. Я погрузился в занятия. Долго еще страдал
я жестокими головными болями, но переносил их стоически.
В длинные зимние вечера Эдме снова взялась за мое обра¬
зование, которым руководила исподволь, а я снова удивлял
аббата своим прилежанием и быстрыми успехами. Заботли¬
вость, проявленная им во время моей болезни, меня обезо¬
ружила, и хотя я не мог еще полюбить его от всего сердца,
зная, что перед кузиной он мне плохой защитник, я выка¬
зывал много более доверия и уважения к нему, чем прежде.
Длительные беседы с аббатом приносили мне не меньше
пользы, нежели чтение. Я сопровождал его и Эдме в про¬
гулках по парку, наведывался с ними в заснеженную хи¬
жину Пасьянса, где все трое вели философские беседы. То
был способ почаще и подольше видеться с Эдме. Поведение
мое окончательно рассеяло ее подозрительность, и она уже
416
не боялась оставаться со мной наедине. Но мне все не пред¬
ставлялся случай доказать ей свое героическое самоотрече¬
ние, ибо ничто не могло усыпить бдительность аббата, ко¬
торый всегда неотступно следовал за нами по пятам. К его
слежке я уже относился спокойно; я даже был ею доволен,
ибо, наперекор моему твердому решению, буря страстей
клокотала у меня в груди, и не раз, оставшись наедине
с Эдме, я, скрывая смятение, внезапно уходил, оставляя ее
одну.
Итак, жизнь наша протекала с виду спокойно и безмя¬
тежно; впрочем, некоторое время так оно и было. Но вскоре
я опять, и сильнее, грубее прежнего, нарушил ее мирное те¬
чение; виною тому оказался порок, который был развит во
мне образованием, а до того не бросался в глаза среди
прочих моих пороков, более отвратительных, но менее ги¬
бельных. Порок этот, составивший несчастье моей новой
жизни, был тщеславие.
Невзирая на правильную систему воспитания, которой
придерживались аббат и кузина, они допустили оплошность,
расхваливая меня за достигнутые успехи и тем пробудив во
мне самодовольство. Они не рассчитывали, что я проявлю
такое усердие, и все мои достижения приписывали только
моим способностям. Возможно также, что оба они торжест¬
вовали, расценивая как свою личную победу успешное, как
им казалось, воздействие их философских идей на мое вос¬
питание. Одно бесспорно: я легко дал убедить себя в том,
что я необычайно смышлен и вообще человек весьма не¬
заурядный. Вскоре мои дорогие наставники пожали горькие
плоды своей неосмотрительности, но заглушить рост моем
безмерной самовлюбленности было уже невозможно.
Вероятно также, эта роковая страсть только дремала во
мне с детства, подавляемая гнетом, жертвой которого я был
в Рош-Мопра; а теперь она пробудилась к жизни. Надо по¬
лагать, мы уже с младенческих лет носим в себе зародыши
добродетелей и пороков, которые со временем под воздейст¬
вием внешних обстоятельств дают пышные всходы. Я же
дотоле не находил пищи своему тщеславию, ибо чем я мог
кичиться в первые дни, проведенные вблизи Эдме? Но стои¬
ло только моему ущемленному тщеславию найти себе пищу,
как оно победоносно заговорило полным голосом, внушая
мне необыкновенную самонадеянность, так же как прежде
внушало ложный стыд и свирепую угрюмость. К тому же я,
словно соколенок, что, впервые вылетев из гнезда, пробует
417
свои слабые крылышки, был в восторге от обретенной мною
способности легко выражать свои мысли. Я сделался на¬
столько же болтлив, насколько прежде был неразговорчив.
Моей болтовней восхищались. У меня не хватило здравого
смысла догадаться, что ее слушают как лепет балованного
дитяти: я почитал себя зрелым мужем и, более того, чело¬
веком выдающимся. Я стал заносчив и неимоверно смешон.
Дядя Юбер не вмешивался в мое воспитание, он лишь
по-отечески снисходительно улыбался моим первым шагам
на жизненном поприще; но он-то первый и заметил, что я
вступаю на ложный путь. Он находил, что не подобает мне,
споря с ним, возвышать голос, как бы ставя себя на равную,
с ним ногу, и указал на это дочери. Она мягко меня предо¬
стерегла; но, желая сделать свои увещания не столь обид*
ными, оговорилась, что, хотя в этих спорах справедливость
на моей стороне, отец ее не в том возрасте, когда меняют
убеждения, и потому я должен свое восторженное красноре¬
чие принести в жертву его достоинству старшего в роде*
Я пообещал, что оплошность моя больше не повторится, но
слова не сдержал.
Дело в том, что дядюшка был начинен уймой предрас¬
судков. Он получил прекрасное по тем временам для про¬
винциального дворянина образование, но отстал от века*
Пылкая же и романтическая Здме, чувствительный и после¬
довательный в своих взглядах аббат опередили свой век; и
если коренные разногласия между ними и почтенным стар¬
цем не очень бросались в глаза, то лишь благодаря спра¬
ведливому уважению, какое он им внушал, и его нежности
к дочери. Как вы сами понимаете, я со всем пылом новооб¬
ращенного разделял воззрения Эдме, но мне не хватало ее
деликатности и умения, когда надо, смолчать. Буйный мой
нрав искал выхода в политике и философии, и я испытывал
несказанное удовольствие, участвуя в бурных спорах, како¬
вые в тогдашней Франции — в любом собрании и даже в
лоне семьи — являлись провозвестником революционных
бурь. Думается, что не было такого дома, дворца или хи¬
жины, где не выпестовали бы своего присяжного оратора —1
резкого, пылкого, непримиримого, готового выступить с пар¬
ламентской трибуны. Итак, я был присяжным оратором зам¬
ка Сент-Севэр, а дядя мой, привыкший к той видимости
авторитета, которым он пользовался, что мешало ему заме¬
тить брожение умов вокруг, не терпел никакого, дая{е са¬
мого невинного прекословия. Гордый и вспыльчивый, он к
т
тому же еще заикался, когда говорил, и, приходя в раздраже¬
ние, переносил свою досаду на других. Он отпихивал ногой
горящие в камине поленья, разбивал вдребезги очки, при¬
горшнями просыпал табак на паркет, и раскаты его голоса
гремели под высокими сводами замка. Все это доставляло
мне жестокое удовольствие, ибо, применяя только что вычи¬
танное мною тогда выражение, я «разрушал шаткое здание
идей», которое он строил целую жизнь. С моей стороны это
была самонадеянная глупость и дурацкая спесь; но меня
безудержно влекла потребность борьбы: как отрадно было
упражнять умственную энергию, за невозможностью расхо¬
довать энергию физическую! Эдме напрасно покашливала
и делала мне знак молчать, пытаясь во спасение отцовского
самолюбия и противу собственной совести найти какие-либо
доводы в пользу моего противника. Ее вялые попытки взять
его под защиту, снисходительность, какой она требовала от
меня, лишь еще более раздражали старика.
— Дай же ему сказать! — восклицал он. — Эдме, не вме¬
шивайся: я хочу разбить его наголову. А если ты будешь
то и дело нас перебивать, мне никогда не удастся доказать
ему, какие нелепости он говорит!
И вот шквал свистел, усиливаясь с обеих сторон, пока
глубоко разобиженный дядюшка не уходил из комнаты, что¬
бы сорвать злость на своем псаре или на гончих.
Дядюшка был необыкновенно добр и отходчив, но эт0
лишь поощряло мое нелепое упорство и способствовало по¬
вторению наших неуместных стычек. Однако часа не прохо¬
дило, как дядюшка уже забывал и о моих провинностях и
о своем раздражении. Мирно беседуя со мной, он расспра¬
шивал, чего я желаю и в чем нуждаюсь, с тою отеческой
заботливостью, какая и была источником его попечительско¬
го великодушия. Дядюшка был человеком бесподобной души.
Он и уснуть не мог бы спокойно, ежели бы перед сном не
расцеловал всех близких и ласковым словом или взглядом не
Загладил обиду, нанесенную последнему из слуг. Подобная
доброта должна была бы меня обезоружить, раз и навсегда
принудить к молчанию. И каждый вечер я давал себе клятву
молчать, но каждое утро нарушал ее, продоля«ая, как ска¬
зано в писании, «изрыгать хулу».
Мое злонравие с каждым днем причиняло Эдме все боль¬
шие страдания, и она искала способ меня исправить. Не
было на свете невесты более стойкой и более сдержанной
в своих чувствах; но и любящая мать не могла бы проявить
419
столько пеленой заботливости. Посовещавшись с аббатом,
Эдме решила уговорить отца внести некоторое разнообразие
в нашу жизнь и последние недели перед постом провести в
Париже. Пребывание в деревне, оторванность от общества
в зимнее время, ибо замок Сент-Севэр находился в глуши, а
дороги были в плохом состоянии, привычный и наскучив¬
ший уклад нашей жизни — все это давало пищу для нудных
пререканий, от которых неуклонно портился мой характер.
Дядя, пристрастившийся к этим вздорным стычкам даже бо¬
лее меня, терял из-за них здоровье и все больше дряхлел.
Скука одолела аббата; Эдме грустила, то ли наскучив одно¬
образием нашей жизни, то ли по каким-то иным, скрытым
причинам. Она пожелала ехать, и мы поехали, ибо господин
Юбер, встревоженный унылой задумчивостью дочери, спешил
исполнять все ее прихоти. Меня охватывал радостный тре¬
пет при мысли, что я увижу Париж; и в то время как Эдме
льстила себя надеждой, что общение с людьми сгладит ше¬
роховатости моего характера и я перестану быть таким пе¬
дантом, я мечтал покорить тот самый свет, о котором столь
уничижительно писали наши философы.
Мы отправились в путь прекрасным мартовским утром;
в одной почтовой карете ехали господин Юбер с дочерью и
мадемуазель Леблан, в другой мы с аббатом и моим камер¬
динером Сен-Жаном; аббат с трудом скрывал свою радость,
собираясь впервые в жизни повидать столицу, а Сен-Жан,
чтобы не утратить учтивые манеры, отвешивал всем встреч¬
ным глубокие поклоны.
XII
Длинный этот рассказ утомил старого Бернара, и он от¬
ложил продолжение до следующего дня. Явившись в назна¬
ченный час, мы стали просить, чтобы старик выполнил свое
обещание. Вот что он нам рассказал:
— Наступила новая пора моей жизни. В Сент-Севэре я
был поглощен любовью и учением. Все свои духовные силы
сосредоточил я только на этом. По приезде в Париж словно
туманная завеса встала предо мною. Много дней кряду я
ничего не понимал и поэтому ничему не удивлялся. Я весьма
преувеличивал достоинства всех действующих лиц, высту¬
павших на сцене; но не менее преувеличивал я и легкость,
с какою вскоре предполагал с ними сравняться. Повинуясь
моей предприимчивой, самонадеянной натуре, я во всем ви¬
420
дел вызов своим силам и совсем не замечал препятствий,
стоявших на пути.
В доме, который мы занимали, дядя с кузиной помеща¬
лись на одном этаже, а я на другом; большую часть времени
я проводил теперь с аббатом; преимущества моего матери¬
ального положения нимало не вскружили мне голову; но
видя, что у многих положение было шатким или трудным,
я начинал ценить свое благополучие. Я уже научился пони¬
мать, какой превосходный нрав у моего воспитателя, а поч¬
тительность моего слуги более меня не тяготила. Удивитель¬
но, что, пользуясь такой свободой, не зная ограничения в
деньгах, обладая богатырским здоровьем, будучи молод, я
не предался никаким порокам и даже не стал картежником,
что отвечало бы моей азартной натуре. Меня спасла полней¬
шая неискушенность в житейских делах: она внушала мне
сугубую недоверчивость, а весьма проницательный аббат,
считая себя ответственным за мои поступки, ловко сыграл
на моем высокомерии и застенчивости. Поощряя мое презре¬
ние к тому, что могло принести мне вред, аббат рассеивал
его в отношении всего, что приносило пользу. Кроме того,
он придумывал для меня всякие безвредные развлечения,
что не заменяет любовных утех, но смягчает боль сердечных
ран. Соблазнов же разврата я не ведал вовсе. Я был черес¬
чур горд, чтобы пожелать женщину, которая не казалась бы
мне, подобно Эдме> прекраснейшей в мире.
Мы собирались все вместе к обеду, а по вечерам выезжали
в свет. Сидя где-нибудь в уголке и наблюдая за окружаю¬
щими, я узнал свет лучше, нежели мне удалось бы сделать
Это в моей глуши в итоге целого года исканий и размышле¬
ний. Думается мне, что, наблюдая общество из своего дале¬
ка, я бы никогда в нем ничего не понял. Ведь то, что за¬
нимало мой ум, было так непохоже на то, что занимало умы
других людей. Но когда я очутился среди этого хаоса, хаос
вынужден был расступиться и дал мне постигнуть многое из
того, что составляло его сущность. Помнится, новый жиз¬
ненный путь на первых порах не лишен был для меня при¬
влекательности. Мне не приходилось ни просить, ни доби¬
ваться, ни завоевывать никаких общественных благ. Благо¬
склонная судьба вела меня за руку. В одно прекрасное утро
она извлекла меня из пропасти, чтобы, перенеся в лоно род¬
ной семьи, нежить на пуховиках. Чужие тревоги были для
меня забавой. Одна лишь тайная причина будила во мне бес¬
покойство любовь к Эдме.
421
Болезнь ничуть не надломила меня физически, напротив
того — закалила. Я перестал быть тяжеловесным и сонливым
животным, которое тупело, устав переваривать пищу. Ячув-
ствовал, как трепещет во мне каждая жилка, пробуждая в
душе неведомые созвучия, и удивлялся, открывая в себе спо¬
собности, которым так долго не находил применения. Мои
добрые родичи не могли нарадоваться на подобное превра¬
щение, но удивления не выказывали. Они с самого начала
судили обо мне весьма благосклонно, словно всю свою жизнь
только тем и занимались, что успешно цивилизовали ди¬
карей.
Моя нервная система стала утонченнее, и впоследствии
мне часто приходилось расплачиваться тяжелыми страдания¬
ми за те преимущества и наслаждения, какие дарила мне
изощренная впечатлительность. Эта способность яшво откли¬
каться на явления внешнего мира создавалась той особою
свежестью восприятия, какая встречается лишь у животных
и у дикарей. Вялость ощущений, свойственная другим, удив¬
ляла меня. Мужчины в очках, женщины, от которых пахло
табаком, юные старички, до времени оглохшие и ставшие
подагриками, были мне в тягость. Свет представлялся мне
какой-то больницей, и когда я, здоровый и крепкий, очутил¬
ся среди этих калек, мне померещилось, что стоит на них
дунуть — и они развеются по воздуху, как семена чертопо¬
лоха.
Обуянный нелепой гордыней, я, на свою беду, поддался
заблуждению и стал переоценивать таланты, какими наде¬
лила меня природа. Это привело к тому, что я долгое время
пренебрегал совершенствованием своих способностей, считая
таковое излишней роскошью. Из-за сложившегося у меня
предубеждения я вскоре уверовал в ничтожество окружаю¬
щих, и это мешало мне подняться над уровнем тех, кого я
с некоторых пор почитал ниже себя. Я не понимал, что хотя
общество и построено из негодного материала, части его при¬
лажены чрезвычайно искусно и прочно и внести малейшее
изменение в это целое под силу только умелому мастеру.:
Не знал я и того, что в этом обществе надо быть либо боль¬
шим художником, либо честным ремесленником, — среднего
не дано. Я же не был ни тем, ни другим, и, если уж гово¬
рить начистоту, несмотря на все мои убеждения, мне так
никогда и не удалось преодолеть в себе застарелую кос¬
ность, и вся моя энергия пригодилась лишь на то, чтобы
с великим трудом научиться поступать как другие..
422
Итак, спустя несколько педель я перешел от неумерен¬
ного восхищения обществом к неумеренному презрению.
Стоило мне постигнуть суть движущих обществом пружин,
и мне уже показалось, что они бездарно приводятся в дей¬
ствие нынешним хилым поколением; так что ожидания моих
ничего не подозревавших учителей не оправдались. Вместо
того чтобы признать власть общества над собой и стуше¬
ваться в толпе, я вообразил, что, стоит мне пожелать, и
я сам приобрету власть над толпою. Я втайне лелеял
мечты, при воспоминании о которых краснею от стыда.
Если я не стал вовсе смешон, то лишь потому, что из гор¬
дости остерегался проявлять свое тщеславие, боясь осра¬
миться.
Я не буду пытаться обрисовать вам Париж того време¬
ни, ибо вы не раз, надо думать, с жадностью изучали его
по превосходным описаниям очевидцев то ли в историче¬
ских очерках, то ли в чьих-либо мемуарах. К тому же по¬
добная зарисовка выходила бы за рамки моего рассказа,
поскольку я обещал познакомить вас лишь с основными со¬
бытиями, составившими историю моего нравственного и
идейного преображения. Вы сможете представить себе, чем
заняты были в ту пору мои мысли, если я скажу вам, что
Америка начала в это время войну за независимость, Па¬
риж с триумфом встречал Вольтера, а провозвестник новых
политических верований Франклин забросил семена свободы
в самое лоно французского двора. Лафайет уясе втайне го¬
товил свой неслыханный поход, и большинство юных патри¬
циев увлекала мода, новизна и та прелесть, какую неизмен¬
но таит в себе любая, не слишком чреватая опасностями
оппозиция.
У дворян старшего поколения, у членов парламента оппо¬
зиция облекалась в формы более степенные, оказывала воз¬
действие более глубокое: дух Лиги воскресал в рядах этих
древних патрициев и надменных судейских, которые одним
плечом еще поддерживали приличия ради шаткое здание мо¬
нархии, а другое подставляли как надежную опору для за¬
воеваний философии. Феодальная знать, недовольная огра¬
ничением своих привилегий са стороны короля, горячо при¬
ветствовала грядущее уничтожение этнх привилегий.
Воспитывая своих сыновей в конституционных правилах, она
мечтала создать новую монархию, при которой с помощью
народа сможет занять места превыше трона; потому-то в
самых прославленных парижских салонах и выражали столь
423
горячее поклонение Вольтеру и столь пылкое сочувствие
Франклину.
Такой необычайный и, надо сказать, почти противоесте¬
ственный сдвиг человеческой мысли произвел переворот в
холодной, жеманной атмосфере, царившей среди обломков
двора Людовика XIV, придал ей некую воинственную жи¬
вость. Влияние этого сдвига сказалось и в том, что легко¬
мысленные нравы эпохи Регентства приобрели некоторое по¬
добие серьезности и глубины. Тусклая, хотя и беспорочная
жизнь Людовика XIV в счет не шла и никого ни к чему не
обязывала; никогда еще среди так называемых просвещен¬
ных слоев общества не наблюдали такой напыщенной бол¬
товни, такого множества дутых правил, такой хвастливой
добродетели, такого несоответствия между словом и делом,
как в ту пору.
Мне приходится обо всем этом сейчас напомнить, чтобы
вам стало понятно восхищение, какое вызывали у меня вна¬
чале эти люди, по видимости столь бескорыстные и мужест¬
венные, столь горячие поборники истины, и то отвращение,
какое вскоре охватило меня, ко всей этой выспренности,
легкомыслию, злоупотреблению словами самыми священными
и убеждениями самыми заветными. Я очень добросовестно
подкреплял несокрушимой логикой свой философский пыл
и то недавно обретенное понимание свободы, что называ¬
лось тогда «культом разума». Я был молод и полон сил —
условие, быть моягет, первостепенное душевного здоровья;
знания мои были не столь обширными, сколь основательны¬
ми: мои учителя преподносили мне здоровую, легко усваи¬
ваемую пищу. То немногое, что я узнал, позволило мне за¬
метить, что другие не знали ничего или лее обольщались,
полагая, что знают.
Вначале дядюшку посещали редко. Будучи с детства в
дружбе с Тюрго и другими просвещенными людьми, он не
соприкасался с золотой молодежью своего времени. Когда-то
он честно сражался на войне, теперь же благоразумно до¬
живал свой век в деревне. Его общество составляли несколь¬
ко степенных судейских Чиновников, кое-кто из бывших вояк
и несколько провинциальных дворян, старых и молодых, ко¬
торым приличное состояние позволяло, подобно ему, раз в
три года проводить зиму в Париже. Однако господин Юбер
сохранял отношения и с людьми из круга более блистатель¬
ного, и стоило только Эдме появиться среди них, ее красота
и превосходное умение держаться сразу же были замечены.
424
Эдме являлась единственной наследницей довольно прилич¬
ного состояния, поэтому важные дамы, игравшие, так ска¬
зать, роль высокопоставленных свах, которые постоянно
опекают какого-либо обремененного долгами молодого чело¬
века и устраивают его благополучие за счет одного из обес¬
печенных провинциальных семейств, искали с нею зпакомг
ства. Когда же стало известно, что она помолвлена с де
ла Маршем, почти разорившимся отпрыском весьма прослав¬
ленного рода, ее стали принимать еще охотнее, и вскоре не¬
большой салон, который она предпочитала прочим ради
старинных отцовских друзей, уже не мог вместить всех
присяжных остроумцев и краснобаев, а также великосвет¬
ских философов в юбке, желавших познакомиться с «юной
квакершей», «беррийской розой» — имена, коими наградила
ее одна из дам, пользовавшихся признанием общества.
Столь быстрые успехи в свете, где до сих пор Эдме ни¬
кому не была знакома, ничуть не вскружили ей голову; она
отличалась таким самообладанием, что, хоть я ревниво следил
за каждым ее движением, мне так и не удалось узнать, была
ли она польщена произведенным ею впечатлением. Я мог
только заметить, что всеми ее поступками и речами руко¬
водил восхитительный здравый смысл. В ней были искрен¬
ность и сдержанность, какое-то своеобразное сочетание не¬
принужденности и гордой скромности; поэтому она затме¬
вала женщин наиболее блистательных, привыкших всех пле¬
нять. Кстати сказать, вначале я был чрезвычайно неприятно
поражен тоном и поведением этих хваленых красавиц: их
заученное изящество меня смешило, а умение свободно дер¬
жать себя в обществе казалось невыносимой развязностью.
Невзирая на дерзостную мою натуру, а в прежнее время и
грубость, в присутствии этих женщин я смущался, мне ста¬
новилось не по себе. Только непрестанные упреки и увеща¬
ния Эдме мешали мне выказывать глубочайшее презрение к
их обольстительным взорам, ужимкам и нарядам, ко всему,
что именуется в свете «милым кокетством», «восхитительным
умением нравиться», «любезностью», «изяществом». Аббат
разделял мое мнение. Когда салон пустел, мы все, перед
тем как разойтись по своим комнатам, усаживались у ка¬
мелька, в кругу семьи. В такие минуты, подводя итог раз¬
розненным впечатлениям дня, ощущаешь потребность поде¬
литься ими с близкими людьми. Аббат принимал мою сто¬
рону против дяди и кузины. Учтивый обожатель прекрасного
пола, с которым он никогда особенно близко не знался,
425
дядя Юбер с истинно французской рыцарственностью вы¬
ступал в защиту любой безжалостно атакуемой нами краса¬
вицы и шутливо обвинял аббата в том, что тот рассуждает
о женщинах, как лисица в басне — о винограде. Я же ста¬
рался перещеголять аббата в непримиримости. То был спо¬
соб заявить Эдме о предпочтении, какое я оказываю ей пе¬
ред всякой другой. Но она, как будто скорее смущенная,
нежели польщенная этим предпочтением, всерьез упрекала
меня в недоброяселательстве, которое питалось, как она
утверждала, моей безмерной гордыней.
Правда, великодушно выступив в защиту обвиняемых,
она присоединялась к нашему мнению, стоило лишь нам,
ссылаясь на Руссо, сказать, что в Париже светские женщины
выглядят слишком «мужественно» и к тому же обладают
нестерпимой для благонравного человека привычкой смот¬
реть вам прямо в лицо. Поскольку это изрек Руссо, Эдме не
смела ничего возразить. Она охотно признавала вместе с фи¬
лософом, что очарование женщины заключается главным
образом в прилеяшом внимании и скромности, с какими она
прислушивается к серьезным речам. Я неизменно приводил
ей слова, в которых он сравнивает совершенную женщину
с прелестным ребенком: глаза у него полны чувства, крото¬
сти и ума, вопросы робки, а возражения преисполнены
смысла. Мне хотелось, чтобы она узнала себя в этом порт¬
рете, словно с нее списанном. Дорисовывая портрет, я до¬
бавлял, пожирая ее взглядом:
— Женщина истинно совершенная достаточно образо¬
вана, чтобы никогда не задавать смешных или неуместных
вопросов, но и не кичиться перед людьми достойными; такая
женщина умеет молчать, особенно в беседе с глупцом, ко¬
торого могла бы поднять на смех, или невеждой, которого
могла бы унизить; она снисходительно выслушивает неле¬
пости, ибо не склонна выказывать свою ученость, и при¬
лежно внимает умным речам, ибо желает извлечь из них
пользу. Ее сокровенное желание — понимать, а не поучать,
и поскольку общепризнано, что беседа — своего рода искус¬
ство, огромное искусство такой женщины заключается не в
том, чтобы столкнуть двух самонадеянных спорщиков, любя¬
щих блеснуть своими познаниями и позабавить общество
бесплодным словесным поединком, но в том, чтобы внести
ясность в любой спор и вовлечь в него всякого, кто только
может пролить свет на сомнительный вопрос, а тогда и
самый спор становится бесполезным. Подобного таланта я
426'
не нахожу ни у одной из ваших дам — хваленых хозяек
модных салонов. У них можно неизменно встретить двух-i
трех модных говорунов, окруженных изумленными слушате-
лями, из которых ни один не годен в судьи. Женщины эти
владеют искусством превращать умных людей в шутов, а
заурядных делать немыми. Выходя из такой гостиной, ска¬
жешь: «Красно говорят» — и только.
Думается мне, я был прав; возможно, однако, женщины
вызывали во мне досаду, потому что не уделяли ни малей¬
шего внимания людям, которые ничем не были знамениты,
но считали себя ничуть не хуже других. Как вам легко до¬
гадаться, к этим людям я причислял себя. Однако и ныне,
когда во мне не говорит ни предвзятость, ни ущемленное
тщеславие, я все же уверен, что баловням света эти жен¬
щины всегда были готовы курить фимиам, и движимы они
были скорее пустой суетностью, нея«ели искренним восхище¬
нием или же чистосердечным сочувствием. Такие дамы явля¬
лись как бы своего рода законодательницами салонов: насто¬
роженно ловя каждое слово разглагольствующей знаменито¬
сти, они заставляли слушателей благоговейно внимать любым
глупостям, вылетающим из прославленных уст; зато, подав¬
ляя зевок, эти особы с треском захлопывали веер, пренебре¬
гая самыми блистательными речами, если только они не
принадлежали какому-нибудь модному острослову. Не знаю,
чем щеголяют умничающие женщины в девятнадцатом веке,
не знаю даже, существует ли еще эта порода — вот уже
тридцать лет, как я не бываю в свете; но что до прошедше¬
го — можете мне поверить. Иные из этих дам мне поистике
опротивели. Одна, у которой был хорошо подвешен язык,
кстати и некстати сыпала остротами; их тут же подхваты¬
вали, передавая из уст в уста во всех гостиных, и я вынуж¬
ден был их выслушивать раз двадцать на день; другая,
прочитав Монтескье, на этом основании поучала престаре¬
лых судей; третья прескверно играла на арфе, но так как,
по всеобщему признанию, у нее были самые прекрасные во
Франции руки, особенно повыше локотков, приходилось
терпеть, когда она с видом робеющей девочки стягивала
с себя длинные перчатки и щипала визгливые струны. Что
сказать вам о прочих? Они старались перещеголять друг
дружку в жеманстве и глупейших уловках, а все мужчины
прикидывались младенцами, которых ничего не стоит водить
за нос. Только одна была подлинно хороша, не говорлива и
привлекала непринужденностью манер. Я бы отнесся к ней
427
терпимее, снисходя к ее невежеству, но она кичилась им,
стараясь игривой наивностью отличаться от прочих. Обнару¬
жив случайно, что она умна, я почувствовал к ней отвра¬
щение.
Только Эдме сохранила во всей свежести свою искрен¬
ность, ео всем блеске — врожденное изящество. Сидя на
софе, рядом с господином Мальзербом, она оставалась все
тою же, какою я столько раз созерцал ее в часы заката на
каменной скамье у порога хижины Пасьянса.
XIII
Как вы можете себе представить, поклонение, которым
была окружена кузина, разожгло дремавшую в моей груди
ревность. В свое время я, повинуясь приказанию Эдме, стал
усердно учиться. Трудно сказать, осмеливался ли я тогда
верить, что она сдержит обещание и станет моей женой,
когда я научусь понимать ее мысли и чувствования. Как бы
то ни было, это время, на мой взгляд, уже наступило, ибо,
конечно, я понимал Эдме лучше любого из поклонников,
превозносивших ее в прозе и стихах. И хотя я твердо ре¬
шил, что не воспользуюсь правом, которое давала мне клят¬
ва, насильно вырванная у нее в Рош-Мопра, ее недавнее
обещание, добровольно повторенное мне у окна часовни, те
выводы, какие я вправе был сделать из ее беседы с аббатом,
случайно подслушанной мною в парке Сент-Севэра, ее на¬
стойчивое стремление удержать меня близ себя и руководить
моим воспитанием, материнская забота, какою она окружала
меня во время болезни, — разве все это не давало справед¬
ливых оснований надеяться? Правда, стоило мне словом или
взглядом выдать свою страсть, и сердечность ее сменялась
ледяной холодностью; правда и то, что за все время я ни на
шаг не продвинулся вперед, равно как и то, что де лаМарш
был частым гостем у нас в доме, а Эдме относилась к нему
столь же дружественно, как и ко мне, и если держалась
менее просто, чем со мною, зато оказывала ему больше ува¬
жения — оттенок, вполне объяснимый различием в наших
с ним характерах и возрасте, но отнюдь не являвшийся до¬
казательством ее предпочтения одному из нас. Итак, я мог
думать, что свое обещание она дала, повинуясь велению
совести; усердие, с каким она занималась моим образовани¬
ем, я мог объяснить ее верой в достоинство человека, чьи
428
права отныне восстановлены были философией, а спокойную
и прочную привязанность Эдме к де ла Маршу — глубоким
раскаянием, которое она умела обуздать благодаря своей
стойкости и благоразумию. Мучительное недоумение владело
мною. Долгое время я питал надежду завоевать ее любовь
смирением и преданностью, но и эта надежда постепенно
угасла. По всеобщему признанию, я добился успехов неза¬
урядных, проявил усердие необычайное; но был еще очень
далек от того, чтобы в той же мере завоевать уважение
Эдме. Ее, казалось, ничуть не удивляла моя, как она выра¬
жалась, «необыкновенная сообразительность»; Эдме никогда
в ней не сомневалась и неизменно восхваляла ее больше,
чем следовало. Но она ни на минуту не закрывала глаза на
дурные стороны моего характера, на мои пороки. Она по¬
прекала меня ими с безжалостной кротостью, с терпеливо¬
стью, доводившей меня до отчаяния, ибо, по-видимому, она
твердо решила, что бы ни случилось, любить меня ничуть
не больше и не меньше, нежели до сих пор.
Между тем все за нею увивались, она же никого не
удостаивала своей благосклонностью. В свете толковали, что
она обещана де ла Маршу, но так же, как и я, никто не
понимал, почему она без конца откладывает этот брак. Ста¬
ли поговаривать, что Эдме ищет предлог отделаться от же¬
ниха, и нашли тому лишь одно объяснение: она якобы пи¬
тает страстную любовь ко мне. Моя удивительная история
наделала много шума. Женщины поглядывали на меня с лю¬
бопытством, мужчины выказывали почтительный интерес, к
которому я был довольно чувствителен, хотя и делал вид,
что пренебрегаю им. В свете, где верят только в то, что
приукрашено вымыслом, необычайно преувеличивали мой
ум, способности и знания. Стоило, однако, кому-нибудь уви¬
деть нас вместе — де ла Марша, меня и Эдме, как наше
хладнокровие и непринужденность развеивали в прах любые
измышления. Эдме на людях держала себя с нами столь я;е
просто, как всегда; де ла Марш казался бездушным манеке¬
ном, превосходно усвоившим светские манеры; я же, разди¬
раемый противоречивыми страстями, был непроницаем, от¬
части из высокомерия, отчасти — должен в этом признать¬
ся — из-за моих потуг подражать независимым повадкам
американцев. Надо вам сказать, что в качестве искреннего
поборника свободы я имел счастье быть представленным
Франклину. Меня удостоил своим благоволением и превос¬
ходными советами сэр Артур Ли; все это вскружило мне
т
голову, и я слишком возомнил о себе, как и те, кого я столь
жестоко высмеивал; надо сказать, что мелкое тщеславие
было во мне удовлетворено, и это принесло мне то облегче¬
ние, какого я жаждал. Вы, наверно, пожмете плечами, когда
я признаюсь вам, что испытывал величайшее удовольствие,
разрешая себе не пудрить волосы, носить грубые башмаки,
появляться повсюду в самой что ни на есть простой, сугубо
опрятной, темной одежде, словом, подражая, как обезьяна,
в одежде и повадках Простаку Ричарду, насколько это было
возможно без опасения уподобиться подлинному простолю¬
дину. Мне было девятнадцать лет, и я жил в такое время,
когда каждый кому-то подражал; в этом мое единственное
оправдание.
Я мог бы сослаться и на то, что мой слишком снисходи¬
тельный и слишком простодушный воспитатель откровенно
меня поощрял, что дядя Юбер, хотя подчас и посмеивался
надо мною, смотрел на все сквозь пальцы, а Эдме ни слова
мне не говорила, будто не замечая, как я смешон.
Тем временем снова наступила весна, салоны обезлюдели,
пора было возвращаться в деревню, а я все еще был в не¬
ведении относительно своей участи. Как-то раз де лаМарш
невольно себя выдал, обнаружив желание остаться наедине
с Эдме. Я заметил это, но словно прирос к стулу: я испы¬
тывал наслаждение, терзая соперника. Но тут мне показа¬
лось, что на лбу у Эдме залегла так хорошо знакомая мне
легкая морщинка; во мне происходила безмолвная борьба, и
наконец я вышел из комнаты, решив посмотреть, к чему
приведет ее беседа с глазу на глаз с женихом; я должен был
знать свою участь, какова бы она ни была.
Через час я вернулся в гостиную. Дядя уже пришел.
Де ла Марш остался к обеду. Эдме была задумчива, но не
грустна. Аббат кидал на нее вопросительные взгляды, но она
не понимала либо не желала их понимать.
Дядя вместе с де ла Маршем отправился в театр «Комеди
франсез», Эдме попросила разрешения остаться дома, со¬
славшись на то, что должна кое-что написать. Я последовал
за графом и дядей, но после первого действия ускользнул
из театра и вернулся домой. Эдме распорядилась никого не
принимать, но я полагал, что этот запрет на меня не простира¬
ется; слуги находили мое поведение вполне естественным
для члена семьи. Я вошел в гостиную, трепеща при мысли,
что Эдме может оказаться у себя в комнате: проникнуть
туда я бы не посмел. Эдме сидела у камина, в задумчивости
430
ощипывая голубые и белые астры, сорванные мною на мо¬
гиле Жан-Жака Руссо. Цветы напомнили мне ту упоитель-
ную ночь и лунный свет — может быть, единственные в
моей жизни счастливые минуты, о которых стоило вспоми¬
нать.
— Уже вернулись? — спросила Эдме* не меняя позы.
— Уже? Как сурово это звучит, — ответил я. <— Вы хо¬
тите, чтоб я ушел к себе?
1— Кет, зачем же, вы мне ничуть не мешаете; но вы из-1
влекли бы больше пользы от представления «Меропы», не¬
жели из моей сегодняшней болтовни; предупреждаю — я
совсем поглупела.
— Вот и хорошо! Я хоть раз не буду чувствовать ва¬
шего превосходства, мы впервые будем на равной ноге. Но
скажите на милость, почему вы столь пренебрежительно
обращаетесь с моими астрами? А я-то думал, что вы сохра¬
ните их как святыню.
— Из-за Руссо? — спросила она, лукаво улыбаясь и не,
поднимая на меня глаз.
— О, разумеется! Только поэтому!—подтвердил я.
— Я играю в очень интересную игру, — сказала она, —*
не мешайте.
— Знаю, — сказал я, — все вареннские ребятишки в нее;
играют, и каждая пастушка у нас верит, что так можно
узнать свою судьбу. Хотите, я скажу, о чем вы думали, об-
рывая лепестки?
— Вы прорицатель? Что ж, говорите!
— Немножко — так вас любит некто; очень — так его
любите вы; страстно любит вас другой; и совсем нет — вот
как любите вы этого другого.
— А позволено ли будет узнать, господин вещун, —*
возразила Эдме, и лицо ее стало более серьезным, — что
означают эти некто и другой? Боюсь, что вы похожи на
древнюю пифию: сами не понимаете смысла того, что ве¬
щаете.
— Может быть, вы его разгадаете, Эдме?
— Попытаюсь, если вы обещаете мне, что поступите
тогда, как сфинкс, побежденный Эдипом.
— О Эдме, — воскликнул я, — давно уже я бьюсь голо¬
вой о стенку из-за вас и ваших разгадок! А вы ведь ни
разу правильно не угадали!
— Да нет же, бог мой! — сказала она и швырнула букет
на камин. — А вот угадала. Послушайте: господина де ла
431
Марша я люблю немножко, а вас очень: Он любит меня
страстно, а вы не любите совсем. Такова правда!
— Недобрая вы отгадчица! Но от всего сердца прощаю
вам рто за слово «очень», — ответил я.
Я попытался завладеть ее руками; она резко отдернула
их, и напрасно: если б она не сопротивлялась, я ограни¬
чился бы братским пожатием, недоверие же пробудило во
мне опасные воспоминания. Думается, что в тот вечер в ней
самой, в ее манере держаться была немалая доля кокетства,
а до того я не замечал у нее и намека на что-либо подоб¬
ное. Сам не знаю отчего, я осмелел и отважился на колкие
замечания по поводу ее беседы наедине с де ла Маршем.
Нисколько не стараясь отвергнуть мои догадки, Эдме рас¬
хохоталась, когда я попросил ее отблагодарить меня за то,
что я был так необыкновенно учтив и удалился, заметив ее
нахмуренные брови.
Такое ни с чем не сравнимое легкомыслие начинало
меня немного раздражать, но тут вошел слуга; он вручил
кузине письмо и сказал, что посыльный ждет ответа.
— Придвиньте стол и Очините перо, — обратилась ко
мне Эдме.
Она с беспечным видом распечатала и пробежала глаза¬
ми письмо, я же, не подозревая, о чем там шла речь, при¬
готовил все необходимое для ответа.
Воронье перо давно уже было очинено, бумага с цвет¬
ными виньетками давно вынута из надушенного амброй бю-
йара, а Эдме> не обращая на это внимания, и не прикосну¬
лась к ней. Она замерла в своей излюбленной мечтательной
позё, держа распечатанное письмо на коленях. Положив
поги па каминную решетку, локти — на ручки кресла, оча
погрузилась в глубокую задумчивость. Я тихонько окликнул
ее, она не услышала. Я подумал, что она уснула, позабыв
о письме. Спустя четверть часа слуга вернулся и сказал, что
посыльный спрашивает, будет ли ответ.
— Конечно, — ответила Эдме, — пусть подождет.
Она чрезвычайно внимательно перечла письмо и мед¬
ленно стала писать; пОтом швырнула листок в огонь, оттолк¬
нула кресло ногой, прошлась несколько раз по комнате и,
внезапно остановившись прямо передо мной, сурово и хо¬
лодно на меня поглядела.
— Эдме!—воскликнул я, стремительно вставая. — Что
с вами? Какое отношение имеет ко мне это письмо? Оно вас
так взволновало!
432
— А вам-то что? — ответила она.
— Мне! — воскликнул я. — А что мне воздух, которым
я дышу? Что мне кровь, текущая в моих жилах? Уж лучше
спросите об этом, но не спрашивайте, что значит для мейя
одно ваше слово, один ваш взгляд! Ведь в них вся моя
жизнь, и вы это знаете!
— Не говорите глупостей, Бернар, — возразила она, рас¬
сеянно возвращаясь и садясь в кресло, — всему свое время.
— Эдме, Эдме! Не тревояеьте уснувшего льва, не разду¬
вайте пламя, что тлеет под пеплом!
Она пожала плечами и с живостью принялась писать.
Щеки ее порозовели; временами она погружала пальцы в
свои длинные волосы, локонами ниспадавшие на плечи; эта
прическа называлась «покаяние». Небрежность эт°й при¬
чески делала Эдме соблазнительно-прекрасной; молено было
подумать, что она влюблена. Но в кого? Без сомнения, в
того, кому писала. Жгучая ревность терзала меня. Я стре¬
мительно направился в прихожую и взглянул на человека,
принесшего письмо: на нем была ливрея, какую носили
слуги де ла Марша. В этом я не сомневался, но обретенная
уверенность распалила мою ярость. Я вернулся в гостиную,
сильно хлопнув дверью. Эдме продолжала писать и даже не
оглянулась. Я уселся прямо перед ней, бросая на нее испе¬
пеляющие взгляды. Она не удостоила меня вниманием. Мне
почудилось даже, что на ее алых губах мелькнула легкая
улыбка; я терзался, эту улыбку я воспринял как оскорбле¬
ние. Окончив наконец письмо, она запечатала его. Тогда
я вскочил и подошел к ней, охваченный неистовым искуше¬
нием вырвать конверт у нее из рук. Я научился несколько
Лучше владеть собою, но у людей страстных — я это чувст¬
вовал — единый миг моя;ет свести на нет плоды неусыпных
трудов.
— Эдме, — сказал я с горечью, и болезненная гримаса,
долженствующая изобразить ядовитую усмешку, исказила
мое лицо. — Может быть, прикаясете вручить это письмо
слуге господина де ла Марша? Хотите, я шепну ему на
ушко, когда граф должен явиться на свидание?
— Но мне кажется, — заметила она, сохраняя спокойст¬
вие, которое приводило меня в отчаяние, — что я сама могу
указать этот час в письме; вам незачем сообщать об этом
слугам.
— Да пощадите же меня хоть немного, Эдме! —восклик¬
нул я.
15 Ж. Санд, т. 3
433
— Ничуть не собираюсь, ответила она и, швырнув на
стол полученное письмо, вышла, чтобы лично вручить по¬
сланцу свой ответ. Не знаю, рассчитывала ли она, что я
прочту это послание. Знаю лишь, что устоять против
искушения я не мог. Содержание письма было примерно
таково:
«Эдме, наконец-то мне открылась роковая тайна, воздвиг¬
нувшая между нами непреодолимую, по вашим словам, пре¬
граду. Бернар любит вас: его волнение нынче утром выдало
его. Но вы его не любите, я уверен... не может этого быть!..
Вы бы сказали мне обо всем откровенно. Итак, препятствие
не в эт°м! Простите! Я случайно узнал, что вы два часа
провели в разбойничьем вертепе. Бедная моя! Несчастье
ваше, благоразумная ваша осторожность, редкостная щепе¬
тильность еще более возвышают вас в моих глазах! Да шь
чему же вы с самого начала не сказали мне, какая с вами
стряслась беда? Одним своим словом облегчил бы я ваши
и свои страдания! Я помог бы вам скрыть эту тайну! Я опла¬
кивал бы ваши муки вместе с вами или, более того, свиде¬
тельствуя привязанность, способную устоять перед любым
испытанием, стер бы из вашей памяти ненавистное воспо¬
минание! Но все еще поправимо; это слово — никогда не
поздно его произнести — вот оно: Эдме, я люблю вас силь¬
нее, нежели когда-либо; моя решимость предлоягить вам
свое имя тверже, нежели когда-либо, соблаговолите же при¬
нять его».
Внизу стояла подпись: Адемар де ла Марш.
Не успел я прочитать эти строки, как вернулась Эдме.
Она в беспокойстве подбежала к камину, словно позабыла
там какую-то драгоценность. Я протянул ей только что про¬
читанное письмо, она взяла его с рассеянным видом и, скло¬
нившись над камином, обрадованная, поспешно выхватила
из огня едва тронутый пламенем, скомканный листок бумаги.
То был ее первый ответ на записку господина де ла Марша,
тот самый, который она не сочла возможным послать.
— Эдме!—сказал я, бросаясь к ее ногам. — Дайте же
мне взглянуть на этот листок! Каков бы ни был приговор,
подсказанный первым вашим побуждением, я ему пови¬
нуюсь!
— Это правда? — спросила она с непостижимым выра¬
жением. — Вы повинуетесь? Но если я люблю господина де
434
ла Марша, если, отказывая ему, я приношу вам великую
жертву, хватит ли у вас великодушия вернуть мне
слово?
Минутное колебание овладело мною; обливаясь холодным
потом, я пристально на нее взглянул: что у нее на уме?
Непроницаемый взор Эдме не выдал затаенную мысль. Если
бы я думал, что она меня любит и только испытывает мою
добродетель, я, возможно, разыграл бы из себя героя; но
я опасался западни; страсть одержала верх. Я не чувствовал
в себе сил добровольно отказаться от Эдме, а лицемерие
было мне отвратительно. Я вскочил, дрожа от гнева.
— Вы любите его! — воскликнул я. — Признайтесь же,
что вы его любите!
— А если и так? — ответила она, пряча свое письмо в
карман. — Что тут преступного?
— А то, что, значит, вы лгали мне до сих пор, отрицая
рто!
— До сих пор — это чересчур сильно, — возразила она,
пристально на меня глядя. — Мы с прошлого года не заго¬
варивали с вами об этом. Возможно, что в ту пору я не¬
достаточно любила Адемара, а теперь, может статься, люблю
его больше, нежели вас. Сравнивая нынче ваше и его пове¬
дение, я вижу в вас человека, лишенного гордости и щепе¬
тильности, пользующегося обязательством, которое я дала,
быть может, вопреки голосу сердца. А в нем я нахожу пре¬
восходного друга; его несравненная верность презрела вся¬
ческие предрассудки; он считает меня запятнанной неизгла¬
димым бесчестьем, но по-прежнему настойчиво предлагает
мне свое покровительство, дабы не уронить меня в глазах
света.
— Как! Этот негодяй думает, что я обесчестил вас, и не
вызывает меня на поединок?
— Нет, Бернар, он этого не думает, он знает, что вы
помогли мне спастись из Рош-Мопра, но опасается, что вы
пришли мне на помощь слишком поздно и я успела стать
жертвой разбойников.
— И хочет на вас жениться, Эдм©? Что я;, либо он чело¬
век подлинно высокой души, либо задолжал больше, нежели
полагают.
— Молчите!—гневно воскликнула Эдме. — Надо иметь
бесчувственную душу и испорченное воображение, чтобы
столь гнусно истолковать этот великодушный поступок! Мол¬
чите же, если не хотите, чтоб я вас возненавидела!
15*
433
— Скажите прямо, что ненавидите меня, скажите, Эдм®!
Не бойтесь, я и сам эго знаю!
— Бояться? Мне? Много чести для вас! Так вот, отве¬
чайте, хоть вы и не знаете, как я предполагаю поступить,
но все равно: понимаете ли вы, что должны вернуть мне сво¬
боду и отказаться от своих варварских притязаний?
—■ Понимаю лишь одно, что люблю вас бешено и ког¬
тями растерзаю сердце всякому, кто осмелится вас у меня
оспаривать. Знаю, 410 заставлю вас полюбить меня, а если
нет, я, покуда жив, не потерплю, чтобы вы принадлежали
другому! Если же кому-нибудь вздумается надеть вам на
палец обручальное кольцо, ему придется перешагнуть через
мой изрешеченный пулями, окровавленный труп. А когда
я буду при последнем издыхании, я покрою вас позором,
скажу, что вы моя любовница, и омрачу радость того, кто
надо мной восторжествует. И ежели перед смертью мне
удастся заколоть вас, я это сделаю, чтобы вы стали моею
женой хоть в могиле! Вот как я поступлю! Ну что ж, Эдме,
расставляйте сети, устраивайте ловушки! Вы тонкий политик
и ловко мною вертите; вы можете стократко меня одура¬
чить, ибо я невежда, но все ваши происки ждет один коней,
я поклялся в том именем Мопра!
—■ Мопра-душегуба! — ответила с холодной насмешкой
Эдме.
Она направилась к выходу.
Я попытался схватить ее за руку, но тут послышался
звон колокольчика: это вернулся аббат. Эдме поздоро¬
валась с ним и, не проронив ни слова, ушла к себе в ком-
кату.
Заметив мое смятение, аббат обратился ко мне с расспро¬
сами, считая, что ему дает па это право моя признатель¬
ность; но был единственный пункт, которого мы с ним ни
разу не коснулись. Тщетно доискивался он причины моего
волнения. Ни один урок истории не обходился у нас без
того, чтобы аббат не привел мне в назидание в качестве
примера воздержанности и великодушия историю любви ка¬
кой-нибудь прославленной личности. Но и тут ему не уда¬
лось вытянуть из меня ни слова. Я не мог до конца про¬
стить ему, что он когда-то повредил мне в глазах Эдме.
Я догадывался, что он продолжает эт° делать и сейчас, и
относился настороженно ко всем аргументам его философии
и даже к его дружбе, как она ни прельщала меня. А в этот
вечер я был и вовсе неприступен. Покинув встревоженного
430
и опечаленного аббата, я ушел к себе и, бросившись на
кровать, зарылся с головою в одеяла, чтобы заглушить давно
уже клокотавшие в груди рыдания, которые одержали беспо¬
щадную победу над моею гордыней и моею яростью,
XIV
Мрачное отчаяние охватило меня на другой день. Здме
была холодна как лед, де ла Марш не появлялся. Мне пока¬
залось, что аббат ездил к нему и доложил Здме об исходе
их беседы. И кузина и аббат сохраняли, впрочем, невозму¬
тимое спокойствие, я же молчал, снедаемый тревогой. Мне
ни на минуту не удавалось остаться наедине с Эдме. Ввечеру
я пешком направился к де ла Маршу. Не знаю, что я соби¬
рался ему сказать: я был в таком отчаянии, что действовал
без цели и смысла. Мне ответили, что он уехал из Парижа.
Я вернулся. Дядю я нашел сильно опечаленным. ЗавиДев
меня, он нахмурил брови и, натянуто поговорив со мной
о каких-то пустяках, ушел; я остался с аббатом; тот пытался
вызвать меня на разговор, но так же бесплодно, как и нака¬
нуне. В течение нескольких дней я искал случая перегово¬
рить с Эдме, но она неизменно уклонялась. Шли приготов¬
ления к отъезду в Сент-Севэр. Эдме не выказывала ни ра¬
дости, ни печали. Желая побеседовать с нею, я отважился
просить ее о встрече и с этой целью засунул меж страниц
ее книги записочку. Минут через пять я получил следующий
ответ:
«Беседа ни к чему не приведет. Вы упорствуете в своих
грубых притязаниях, я же твердо храню верность своему
слову. Тот, кто не привык кривить душой, не отрекается от
данного слова. Я поклялась никогда не принадлежать ни¬
кому, кроме вас. Замуж я не выйду, но я не давала клятвы,
презрев все, принадлежать вам. Если вы по-прежнему будете!
недостойны моего уважения, я найду способ сохранить свою
свободу. Бедный мой отец недолговечен, и когда единствен¬
ные узы, которые еще связывают меня с обществом, обор¬
вутся, убежищем моим станет монастырь!».
Итак, я выполнил условия, поставленные Здме, а она
вместо благодарности готовилась их нарушить. Я ни на шаг
иг продвинулся вперед со дня ее беседы с аббатом.
437
Остаток дня я провел, запершись в своей комнате, и всю
ночь напролет взволнованно шагал из угла в угол; уснуть я
и не пытался. Не стану говорить, какие мысли бродили у
меня в голове; скажу только, что порядочному человеку не
пришлось бы их стыдиться. Едва забрезжило утро, я был
у Лафайета. Он снабдил меня документами, необходимыми
для выезда из Франции. Маркиз предложил мне ждать его
в Испании, где он должен был сесть на корабль, направляв¬
шийся в Соединенные Штаты Америки. Я вернулся домой,
чтобы захватить кое-что из пожитков и самые скромные
деньги, необходимые для путешествия. Дяде написал я не¬
сколько слов, прося его обо мне не беспокоиться и обещая
вскоре в обстоятельном письме объяснить причины моего
отъезда. Я умолял его прежде времени меня не осуждать и
верить, что память о его благодеяниях будет вечно жить в
моем сердце.
Ушел я, когда все в доме еще спали, ибо опасался, что
при малейшем изъявлении чьих-либо дружеских чувств ре¬
шимость меня покинет; я сознавал, что злоупотребляю ве¬
ликодушной привязанностью домашних. Но не в силах
пройти равнодушно мимо дверей Эдме, я прильнул губами
к замочной скважине, потом закрыл лицо руками и как
сумасшедший бросился вон. Всю дорогу я ехал без пере¬
дышки и остановился только по ту сторону Пиренеев. Отдох¬
нув, я написал оттуда Эдме, что она свободна, что я не
стану противиться ее решению, каково бы оно ни было, но
видеть собственными глазами торжество моего соперника я
не в силах. В глубине души я был уверен, что Эдме любит
де ла Марша, и твердо решил задушить свою страсть. Я обе¬
щал больше, нежели способен был выполнить, но уязвленная
гордость внушала мне веру в себя. Я написал также дяде,
что буду почитать себя недостойным его беспредельной доб¬
роты, покуда не. отличусь в сражении. Ослепленный наивным
тщеславием, я посвящал его в свои надежды на военную
удачу и славу и, будучи уверен, что Эдме прочтет это письмо,
расписывал самый безудержный свой восторг и боевой задор,
словно не испытывал никакого раскаяния. Я не знал, изве¬
стно ли дядюшке об истинных причинах моего отъезда, но
преодолеть свою гордыню и открыться ему я был не в силах.
То же испытывал я и по отношению к аббату; я послал ему,
впрочем, письмо с изъявлениями признательности и самых
дружеских чувств. В конце своего послания я умолял дя¬
дюшку не тратиться ради меня на злополучный замок Рош-
438
Мопра, заверяя, что никогда не решусь там поселиться, и
предлагал считать выкупленное им родовое поместье собст¬
венностью его дочери. Я лишь просил его предоставить мне.
мою часть доходов за два-три года вперед, дабы я имел
средства на военное снаряжение и преданность моя борьбе
За американскую незавиашость не оказалась в тягость бла¬
городному Лафайету.
Поведение мое и письма заслужили похвалу. Прибыв к
берегам Испании, я получил от дядюшки ободряющее, но
полное мягкой укоризны письмо: он упрекал меня за вне¬
запный отъезд. Давая мне свое отеческое благословение и
заверяя честью, что Эдме никогда не воспользуется правом
ка ленное владение Рош-Мопра, Дядя — не в счет моих буду¬
щих доходов — посылал мне значительную сумму денег. Аб¬
бат, подобно ему, осыпал меня упреками, но сопровождал
их еще более теплыми словами поощрения, неясели дядюшка.
Нетрудно было заметить, что покой Эдме он предпочитает
моему счастью и попросту радуется моему отъезду. А ведь
он меня любил, и самая дружеская приязнь трогательно
сквозила в письме наперекор переполнявшему его чувству
удовлетворения. Аббат завидовал моей участи. Горячо сочув¬
ствуя борьбе за независимость, он утверждал, что его не раз
одолевало искушение сбросить сутану и взять мушкет в руки.
Но то было ребяческое самообольщение: мягкий и робкий
по природе, он, даже рядясь в одежды философа, оставался
священнослужителем.
Между этих двух писем, словно наспех приложенная,
проскользнула тоненькая записочка без адреса. Я сразу ДО-<
гадался, что она исходит от единственного существа на свете,
которое мне поистине дорого; но вскрыть ее у меня не хва¬
тало смелости. Трепетной рукой сжимая клочок бумаги, я
шагал по песчаному берегу моря. Я боялся, что, прочитав
записку, утрачу спокойствие отчаяния, обретенное мною в
мужественном самоотречении. Особенно опасался я выра-
ясения признательности и восторженной радости, за кото->
рыми угадывалось бы разделенное чувство любви к другому.
«Что могла она написать? — думалось мне. — И почему
она вдруг написала? Жалости ее мне не нужно, а благодар¬
ности — еще того меньше».
У меня было искушение швырнуть роковую записку в
воду. Я замахнулся было, но тут же прижал ее к сердцу, да
так и замер, словно внезапно, подобно последователям уче¬
ния о магнетизме, уверовал в ясновидение, позволяющее
439
мысленно, сердцем читать написанное не менее успешно,
нежели глазами.
Я решился наконец распечатать письмо и прочел следую¬
щее:
«Ты хорошо поступил, Бернар, но я не стану тебя бла¬
годарить: словами не выскажешь, как мне будет не хватать
тебя. Ну что ж! Иди туда, куда призывают тебя чувство
чести и любовь к святой истине. Мои помыслы и молитвы
всегда и везде с тобой. Когда же ты выполнишь свой долг,
возвращайся — ты найдешь меня не замужем и не Ь мона¬
стыре».
К записке было приложено сердоликовое колечко, кото¬
рое Эдме, уступая моим мольбам, надела мне во время бо¬
лезни. Покидая Париж, я ей его возвратил. Я заказал ма¬
ленький золотой медальон и, спрятав в него записку и
кольцо, стал носить на груди как реликвию. Вскоре после
того как Лафайету, арестованному французским правитель¬
ством, которое противилось его предприятию, удалось бежать
из тюрьмы, он присоединился к нам. У меня было достаточно
времени для приготовлений, и я отправился в плавание, пол¬
ный печали, дерзаний и надежд.
Вы не ждете от меня, конечно, рассказа о войне амери¬
канцев за независимость. Повествуя о моих приключениях,
я опять-таки хочу обособить события моей жизни от событий
исторических. Но на этот раз я не буду касаться даже моих
приключений; в моих воспоминаниях они образуют особую
главу, где Эдме присутствует подобно мадонне, к которой
неустанно возносят моления, хотя лицезреть ее не дано. Не
верится мне, чтобы для вас могла представлять хоть какой-
нибудь интерес та часть моего повествования, где не появ¬
ляется это ангельское существо, единственно достойное ва¬
шего внимания, прежде всего само по себе, а затем и за
внимание, проявленное ко мне. Скажу вам только, что начал
я с низших чинов вашингтоновской армии, получение како¬
вых сперва меня весьма радовало, и обычным порядком,
хотя и скоро, дослужился до офицерского звания. Военную
премудрость я одолел быстро. Увлекся я ею от всей души,
как увлекался в своей жизни всем, за что ни брался, и мое
упорство восторжествовало над трудностями.
Прославленные мои начальники оказывали мне доверие.
Превосходное здоровье помогло с легкостью переносить
440
военные трудности, а прежние мои разбойные навыки при¬
шлись весьма кстати: превратности войны оставляли меня
невозмутимым, а этого-то как раз и не хватало — при всей
их блистательной храбрости — другим французским юно¬
шам, прибывшим вместе со мною. Я же, к великому изум¬
лению наших союзников, проявлял хладнокровие и стойкость,
отчего окружающие частенько начинали сомневаться в моем
происхождении. Их поражало, как быстро освоился я в ле¬
сах и, то проявляя осторожность, то прибегая к хитрости,
умело боролся с индейцами, порой тревожившими наши
части.
В трудах и походах на мою долю выпало счастье расши¬
рять свой кругозор благодаря одному достойному молодому
человеку, ниспосланному мне провидением в качестве спут¬
ника и друга. Любовь к естествознанию побудила его к уча¬
стию в нашем походе. Вел он себя как добрый вояка, но
легко было догадаться, что политические симпатии играли
в его решении лишь второстепенпую роль. Не было у него
никакой склонности к воинским занятиям, никакого желания
выдвинуться. Гербарий и наблюдения над миром животных
Занимали его много больше, нежели успех войны и торже¬
ство независимости. При случае дрался он прекрасно, и ни¬
кто не мог бы обвинить его в равнодушии к нашему делу.
Но накануне битвы и на другой день он, казалось, и не по¬
дозревал, что можно интересоваться чем-нибудь, кроме науч¬
ной экспедиции в саванны Нового Света. Чемодан его всегда
был полон, но не деньгами и всяким скарбом, а образцами
естественнонаучной коллекции. И пока мы, лежа в траве,
настороженно прислушивались ко всякому шороху, который
мог означать приближение врага, приятель мой сосредото¬
ченно разглядывал какое-нибудь растение или насекомое.
То был чудесный юноша — чистый, как ангел, бескорыст¬
ный, как стоик, терпеливый, как ученый, и при этом жизне¬
радостный и сердечный. Когда нам случалось неожиданно
очутиться в опасной переделке, у него не было иной за¬
боты, — ежели судить по его восклицаниям, — кроме бесцен¬
ных камешков и драгоценнейших травок, которые он возил
с собою. Однако если кто-либо из нас бывал ранен, мой друг
ухаживал за ним с несравненной добротой и усердием.
Однажды он увидел золотой медальон, который я носил
под одеждой, и стал выпрашивать его у меня, чтобы хранить
в нем какие-то мушиные лапки и стрекозиные крылышки,
которые он готов был защищать до последней капли крови.
441
Понадобилось все мое благоговение перед святынями любви,
чтобы воспротивиться настояниям друга. Все, чего он мог от
меня добиться, это сунуть в драгоценный медальон прелест¬
ное растеньице, которое, по его словам, он первый открыл;
оно получило право убежища рядом с запиской и кольцом
моей невесты лишь при условии, что будет именоваться
«Edmea sylvestris» 1, Приятель мой на это согласился: он
уже назвал именем Сэмюела Адамса прекрасную дикую
яблоню, а именем Франклина — какую-то хлопотливую
пчелку; и более всего он радовался, когда мог сочетать свои
пытливые наблюдения со служением благородному делу.
Я горячо привязался к этому юноше, тем более что впер¬
вые дружил с ровесником. Очарование нашей дружбы рас¬
крыло передо мною неведомую дотоле сторону жизни, ду¬
шевные свойства и потребности мне незнакомые. Неизгла¬
димый след оставили во мне первые впечатления детства;
отсюда и любовь моя к заветам рыцарства: мне нравилось
видеть в этом юноше брата по оружию и хотелось, чтобы и
он меня, единственного из друзей, почитал таковым. Всей
душой откликнулся он на мое предлоясение, что доказывало,
как сильна была наша взаимная приязнь. Друг мой утвер¬
ждал, что я рожден быть натуралистом, раз так легко при¬
способляюсь к кочевой жизни и суровым походам, однако он
упрекал меня в невнимании и всерьез бранил, когда я по
рассеянности наступал на какое-нибудь редкостное расте¬
ние. Артур уверял, что я наделен склонностью к систематике
и когда-нибудь изобрету если не естественнонаучную тео¬
рию, то превосходную систему классификации. Его пред¬
сказание не сбылось, но поощрение пробудило во мне вкус
к науке и помешало впасть в состояние умственного застоя,
порождаемого походной жизнью. Друг мой являлся для меня
посланцем небес; не будь его, я, может быть, снова превра¬
тился бы если не в Мопра-душегуба, то в лучшем случае в
вареннского дикаря. Знания, которые я у него черпал,
возбуждали во мне жажду умственной жизни. Он расширил
круг моих идей, облагородил мои инстинкты; ибо если чу¬
десное прямодушие и привычная скромность и препятство¬
вали ему вступать в философские споры, он был от при¬
роды наделен любовью к справедливости и непогрешимо
правильно разрешал все вопросы чувства и морали. Он при¬
обрел надо мною такую власть, какой никогда не возымел
1 «Лесная рдмея» (лат.).
44-2
бы аббат при отношениях взаимного недоверия, возникших
между нами с самого начала. Друг мой в значительной мере
раскрыл передо мною окружающий мир, но ценнее всего
было то, что он научил меня познавать самого себя, раз¬
мышлять над своими впечатлениями. Я научился хоть не¬
много владеть своими порывами, но от запальчивости и гор¬
дыни так никогда и не излечился. Изменить свою сущность
нельзя, можно лишь направить ко благу различные особен¬
ности человеческого характера, даже его недостатки — в
этом и заключается великая тайна и великая задача воспи-<
тания.
Беседы с дорогим моему сердцу Артуром навели меня на
размышления. Призвав на помощь свою память, я попы¬
тался логически объяснить поведение Здме. Мне открылись
высота и благородство ее души, в особенности в тех ее по¬
ступках, которые, будучи мною дурно поняты и дурно
истолкованы, более всего заставили меня страдать. Я не по¬
любил ее оттого больше прежнего — это было невозможно,
но стал понимать, почему, невзирая на все причиненные ею
страдания, продолжаю упорно ее любить. Все шесть лет на¬
шей разлуки священное пламя этой любви горело в моей
душе, не угасая ни на мгновение. Несмотря на избыток
жизненных сил, переполнявших мое существо, несмотря на
соблазны напоенной чувственностью окружающей природы,
дурные примеры и те многочисленные случаи, которые среди
кочевого приволья походной жизни склоняют человека по¬
творствовать своим слабостям, я — бог тому свидетель —
сохранил свои ризы непорочными и ни разу не изведал
женского поцелуя. Артур, по натуре более спокойный, не
Знал подобных искушений. Но хотя он и был почти всецело
поглощен умственным трудом, он не всегда оставался столь
недоступным для наслаждений. Мой друг не раз предупре¬
ждал меня против столь исключительного, противоречащего
велениям природы и вредного образа жизни. Когда же я
открыл ему, что сильная страсть спасает меня от возможной
слабости и делает падение немыслимым, он перестал про¬
тивиться тому, что называл моим фанатизмом (словечко,
весьма распространенное в ту пору и прилагаемое ко всему
решительно), и явно проникся ко мне еще большим уваже¬
нием, я сказал бы даже — своего рода почтением; он не
высказывал его на словах, но проявлял в тысяче мелочей,
свидетельствующих о том, как он меня ценит и как ко мне,
привязан.
443
Артур говорил однажды о том, какое могущественное
воздействие оказывает на людей кажущаяся мягкость в со¬
четании с неколебимой волей; он ссылался для примера и на
хорошее и на дурное в' истории человечества, в особенности
же на кротость апостолов и лицемерие священнослужителей
всех религий. Тут мне пришло в голову спросить у него,
смогу ли я когда-нибудь при моей горячности и заносчиво¬
сти оказывать хоть какое-нибудь влияние на моих ближних.
Говоря о «ближних», я подразумевал, конечно, только Эдме-
Артур ответил, что можно влиять на людей не только бла¬
гоприобретенной мягкостью обращения, но и другим — при¬
родной добротой.
— Сердечная теплота, пылкость и постоянство чувства —
вот что требуется в семейной жизни, — сказал он. — Каче¬
ства эти заставляют даже тех, кто обычно более всего стра¬
дает от наших недостатков, полюбить самые эти недостатки.
Мы должны, однако, стараться перебороть себя из любви к
тем, кто любит нас, но я полагаю, что сдержанность в любви
или дружбе была бы глупой причудой и к тому же проявле¬
нием себялюбия, убивающим всякое чувство сначала в нас
самих, а затем и в любимом человеке. Я говорил вам о со¬
знательной сдержанности, имея в виду лишь господство над
массами. Вот если когда-нибудь вам придет в голову често¬
любивое желание...
— Так вы думаете, — прервал я, не дослушав окончания
его речи, — что такой, как я есть, невзирая на все мои не¬
достатки, а следовательно, и заблуждения, я могу заставить
женщину меня полюбить, могу сделать ее счастливой?
— Ох, эти влюбленные!—воскликнул Артур.—Не так
легко выбить все это у вас из головы! Ну что ж! Если хо¬
тите, Бернар, я скажу вам, что думаю о вашей любви.
Особа, которую вы любите столь пылко, любит вас, если
только она вообще способна любить и не совсем лишена
здравого смысла.
Я заверил его, что Здме умом превосходит всех женщин
на свете и отличается от них, как лев от белки и кедр от
травинки. Так, с помощью метафор, мне удалось убедить его
в достоинствах моей любимой. Тогда он попросил меня рас¬
сказать о себе подробнее, что позволит ему судить о том,
как мне следует держать себя с Эдме. Тут я открыл ему свое
сердце и рассказал от начала до конца историю моей жизни.
Последние лучи заходящего солнца озаряли опушку велико¬
лепного девственного леса, где мы расположились. И пока
444
в этой первозданной глуши я созерцал деревья, привольно,
во всей их мощи и первобытной прелести раскинувшие над
нашими головами свои кроны, в моем представлении воз¬
никал парк Сент-Севэра с его прекрасными, величествен¬
ными дубами, которых никогда не касался топор человека.
Пылающий закатным огнем небосклон напомнил мне вечер¬
ние посещения хижины Пасьянса, Здме, сидящую под сенью
желтеющих лоз, а голоса резвых попугайчиков — пенье пре¬
лестных тропических птичек в комнате кузины. Я заплакал,
вспомнив, как далеко от меня родина, к^к огромен океан,
отделяющий меня от любимой, океан, поглотивший стольких
странников в то мгновение, когда они уже готовы были при¬
ветствовать родные берега. Я думал такясе о превратностях
фортуны, об опасностях войны и впервые почувствовал страх
перед смертью, ибо добрый мой Артур, стиснув мне руку,
заверял меня, что я любим, что в каждом проявлении суро¬
вости или недоверия Эдме он видит новое доказательство ее
чувства.
— Ребенок!—говорил он мне. — Разве ты не пони¬
маешь, что, если б она не хотела выйти за тебя замуж, у нее
нашлись бы сотни способов избавиться от твоих притяза¬
ний? И если б она не испытывала к тебе безграничной
любви, разве стала бы она затрачивать столько труда и при¬
носить столько жертв, чтобы очистить тебя от всяческой
скверны и сделать достойным себя? Ты вот только и меч¬
таешь об отважных подвигах странствующих рыцарей; а
разве ты не видишь, что ты и сам — отважный рыцарь, при¬
говоренный своею дамой к суровым испытаниям за го, что
властно требовал от нее любви, которую должно вымаливать
на коленях, и тем нарушил законы рыцарства?
И тут, подробно перечислив все мои преступления, он
признал кару суровой, но справедливой. Взвесив все воз¬
можности, Артур дал превосходный совет: покориться, пока
властительница моих дум не сочтет нужным отпустить мне
мои прегрешения.
— Да разве пе стыдно мужчине, созревшему душой и,
подобно мне, закаленному в суровом горниле войны, по¬
слушно подчиняться ясенским причудам?
— Ничуть не стыдно, — возразил Артур, — и этой жен¬
щиной руководит вовсе не причуда. Исправить содеянное
зло — дело чести; но как мало людей на это способны! Сама
справедливость требует восстановить права оскорбленной
невинности и вернуть ей свободу. Вы же вели себя подобно
445
Альбиону, так не удивляйтесь, что Эдме оказалась в роли
Филадельфии. Она согласна сдаться лишь на условиях
почетного мира, и она праза.
Артур стал расспрашивать, как держалась в отношении
меня Эдме те два года, что я провел в Америке. Я показал
ему коротенькие письма, изредка приходившие от нее. Ар¬
тур был поражен их глубоким смыслом и совершенной пря¬
мотой, какою веяло, на его взгляд, от этих строк, написан¬
ных столь возвышенным и вместе с тем по-мужски точным
слогом. Эдме ничего не обещала, даже не подавала мне ни¬
каких определенных надежд, но писала, что с нетерпением
ждет моего возвращения и мечтает о счастливом времени,
когда все мы соберемся у семейного очага и будем коротать
вечера, слушая рассказы о моих необычайных приключе¬
ниях. Она не побоялась признаться, что я составляю «един¬
ственную отраду ее жизни» наравне с отцом. И все же, во¬
преки столь явным доказательствам ее привязанности, я был
одержим ужасным подозрением. Ни в коротеньких письмах
моей кузины, ни в письмах ее отца, ни в полных ласки,
пространных и цветистых посланиях аббата Обера ни слова
не упоминалось о событиях, какие могли и должны были
совершиться в семье. Каждый сообщал только о себе и ни¬
когда ни звука о других, самое большее — меня ставили в
известность о приступах подагры у дядюшки. Все трое слов¬
но сговорились скрывать от меня, чем заняты и о чем по¬
мышляют двое других.
— Объясни мне, если можешь, в чем тут дело, успокой
меня, — просил я Артура. — Порой мне думается, что Эдме
замужем, но решила скрыть это от меня до моего возвра¬
щения. А почему бы и нет? Разве она так меня любит, что
во имя любви готова обречь себя на одиночество? Подчинит
ли она свою любовь холодному рассудку и суровому долгу
совести? Примирится ли с тем, что мое возвращение бес¬
конечно оттягивается из-за войны? Без сомнения, я должен
выполнить свой долг, защищать свое знамя, покуда дело,
которому я служу, не победит или же не потерпит оконча¬
тельного поражения; это вопрос чести. Но в глубине души
Эдме мне дороже этого призрачного веления чести, и ради
того, чтобы увидеть ее часом раньше, я готов предать свое
имя на позор и поругание всей вселенной.
— Бурная страсть внушила вам этУ мысль, — улы¬
баясь, возразил Артур, — но, будь у вас случай ее осуще¬
ствить, вы бы ни за что так не поступили. Когда мы всту¬
446
паем в единоборство с одной какой-то стороной нашей
натуры, мы воображаем, будто все остальные ее свойства не
существуют; но стоит какому-нибудь внешнему толчку их
пробудить, и мы убеждаемся, что в душе нашей сосуще¬
ствует одновременно множество чувств. А ведь вы, Бернар,
не безразличны к славе, и если бы Здме предложила вам
отречься от славы, вы заметили бы, что дорожите ею боль¬
ше, нежели предполагали. Вы горячий поборник республи¬
канских взглядов; Здме первая вам их внушила. Что бы вы
о ней подумали, да и хороша бы она была на самом деле,
ежели бы сказала вам: «Превыше религии, которую я вам
проповедовала, божеств, которых я для вас открыла, суще¬
ствует нечто еще более великое и святое: это моя прихоть».
Бернар, любовь ваша, требовательна и полна противоречий.
Впрочем, непоследовательность присуща всякой любви.
Мужчина воображает, что у женщины нет своего собствен¬
ного «я», что она неминуемо должна раствориться в своем
чувстве к нему, и, однако, большую любовь внушает ему
лишь та, которая как бы возвышается над женской сла¬
бостью и косностью. В этой стране, как видите, каждый
колонист вправе насладиться прелестями своей рабыни; но
он не полюбит ее, как бы она ни была прекрасна. Если же
случится, что он почувствует к ней привязанность, первей-*
шей его заботой будет отпустить ее на волю, иначе она для
него не человек. Ибо спутнице жизни должно быть присуще
все, что отличает существа возвышенные: дух независимости,
понятие добродетели, преданность долгу; и потому, чем
больше твердости и терпения обнаруживает в отношении
вас возлюбленная, тем прочнее ваша привязанность, как бы
вы ни страдали. Умейте же различать любовь и желание:
желание стремится разрушить преграды, которые его манят,
и умирает на обломках побежденной добродетели; любовь
стремится жить и потому хочет, чтобы предмет обожания
подольше оставался под защитой той алмазной стены, цен¬
ность и красоту которой составляет ее блистательная твер¬
дость.
Так, разъясняя мне, какие таинственные пружины дви¬
жут моей страстью, Артур проливал свет своего разумения
в грозовой сумрак моей души. Иной раз он добавлял:
— Если бы небо даровало мне жену, о какой я подчас
мечтаю, любовь моя, думается мне, была бы не только
страстной, но благородной и щедрой; впрочем, наука отни¬
мает слишком много времени: мне было недосуг искать свой
447
идеал, да если б он и встретился на моем пути, я не сумел
бы ни распознать его, ни изучить. Вам же, Бернар, посчаст¬
ливилось, но вы не обогатите естествознание: не может один
человек обладать всем.
Артур решительно отвергал мои опасения относительно
Замужества Эдме, он считал, что они навеяны болезненной
мнительностью. В молчании Эдме он видел, напротив того,
восхитительную щепетильность, которая руководит ее пове¬
дением и чувствами.
— Тщеславная женщина на ее месте позаботилась бы
о том, чтобы довести до вашего сведения обо всех жертвах,
какие вам приносит, перечислила бы титулы и достоинства
всех претендентов, которых ради вас отвергает; но у Эдме
слишком возвышенная душа, слишком глубокий ум, чтобы
ддаваться в эти никчемные подробности. Она полагает, что
соглашение ваше нерушимо, и не хочет уподобляться тем
слабохарактерным особам, которые постоянно твердят о
своих победах и ставят себе в заслугу то, что для сильной
натуры не составляет труда. Верность родилась с нею —
Эдме и не представляет себе, что ее можно заподозрить в
противном.
Беседы с Артуром проливали целительный бальзам на
мои раны. Когда же Франция открыто присоединилась к
борьбе за американскую независимость, я узнал от аббата
новость, которая в одном отношении меня окончательно
успокоила. Он писал, что в Новом Свете я, возможно, встре¬
чу «старого друга»: граф де ла Марш получил полк и отбы¬
вает в Соединенные Штаты.
«Между нами говоря, — добавлял аббат, — ему необхо¬
димо упрочить свое положение. При всей своей скромности
и благоразумии этот молодой человек имел слабость под¬
даться сословному предрассудку. Он стыдился своей бед¬
ности и скрывал ее, как скрывают проказу; он ухитрился
разориться вконец, не показывая и вида, что ему грозит
разорение. В свете приписывают его разрыв с Эдме этим
превратностям фортуны и даже поговаривают, что он был
увлечен не столько ею, сколько ее приданым. Я никогда не
решусь подозревать господина де ла Марша в низких на¬
мерениях; думаю все лее, что причиной его терзаний были
ложные понятия о ценности благ мирских. Эдме желала бы,
если случится вам его встретить, чтобы вы оказали ему та¬
448
кое же внимание и проявили такое же участие, какое по¬
стоянно проявляла к нему она. Ваша необыкновенная кузина
и на сей раз, как всегда и во всем, исполнена чрезвычайной
доброты и достоинства».
XV
Накануне отъезда де ла Марша, когда письмо аббата
было уже отослано, в Варенне произошло небольшое собы¬
тие, которое явилось для меня в Америке приятной и забав¬
ной неожиданностью; впрочем, как вы убедитесь позже, оно
удивительным образом вплелось в цепь важнейших событий
моей жизни.
Будучи довольно серьезно ранен во время злосчастного
сражения под Саванной, я все же оставался в Виргинии, где
под начальством генерала Грина усердно собирал остатки
разбитой армии Гейтса. Он был, на мой взгляд, куда больше
героем, нежели его счастливый соперник Вашингтон. Мы
только недавно узнали о высадке эскадры господина де
Терне, и уныние, охватившее нас в пору превратностей и
невзгод, стало рассеиваться, ибо мы надеялись на подмогу
более существенную, нежели прибыла в действительности.
Пользуясь короткой передышкой, мы с Артуром бродили по
лесу, неподалеку от лагеря, радуясь возможности наконец-то
потолковать о чем-либо другом, а не только о Корнуоллисе
или об изменнике Арнольдсе. Удрученные скорбным зрели¬
щем бедствий, постигших американскую нацию, мы долгое
время опасались, что несправедливость и корысть востор¬
жествуют над благом народов; а сейчас опасения наши сме¬
нились радостной безмятежностью. Когда у меня выдавался
час досуга, я забывал о суровых трудах и походах, уносясь
мыслью, словно в оазис, в ставший мне родным Сент-Севэр.
Я завел обыкновение рассказывать в этот час снисходи¬
тельно внимавшему Артуру о комических эпиЗОдах, рисую¬
щих мои первые шаги на жизненном поприще, после того
как я покинул Рош-Мопра. Я описывал ему то сценку моего
первого одевания в замке Сент-Севэр, то презрение и ужас,
вызываемые моей особой у мадемуазель Леблан, то настав¬
ления, какими она досаждала своему приятелю Сен-Жану,
утверждая, что он должен держаться от меня на почтитель¬
ном расстоянии. Уж не знаю почему, но вместе со всеми
Этими забавными лицами пришел мне на память образ ве¬
личавого идальго Маркаса, и я принялся точно и тщательно
449
живописать одеяние, повадки и речь этого загадочного
персонажа. В действительности же Маркас отнюдь не был так
смешон, как это представлялось моему воображению; но
в двадцать лет мужчина всего лишь мальчишка, особливо
ежели он на войне, да еще только что избежал грозных
опасностей, да еще преисполнен горделивой беззаботности
оттого, что ему удалось отстоять свою собственную жизнь.
Слушая меня, Артур смеялся от всего сердца, заверяя, что
отдал бы целиком свою коллекцию натуралиста за одного
столь любопытного зверя, как изображенный мною идальго.
Вдохновляемый готовностью Артура разделить мои ребяче*
ства, я не смог бы, пожалуй, удержаться от некоторых пре-
увеличений в обрисовке моего героя; но тут на повороте
дороги перед нами внезапно возник высокий и тощий —
кожа да кости — человек в убогой одежде; он степенно и
задумчиво шел навстречу нам, держа в руке обнаженную
длинную шпагу; ее острие, миролюбиво опущенное книзу,
почти касалось земли. Это существо так походило на только
что нарисованный мною портрет, что, пораженный совпаде¬
нием, Артур залился безудержным смехом. Он отступил в
сторону, давая дорогу двойнику Маркаса, затем повалился
на траву, захлебываясь от хохота.
Мне же было совсем не до смеха, ибо все, что кажется
нам сверхъестественным, пугает даже самого искушенного
в опасностях человека. Воинственным шагом, с немигающим
взором и шпагой наготове приближались мы — я и он —*
друг к другу; то была не тень Маркаса, но он сам, собствен-!
ной персоной, почтенный идальго-крысолов.
Я остолбенел от изумления, когда увидел, что призрак
медленно подносит руку к треуголке и приподымает ее, не
теряя величавой неподвижности стана. Потрясенный, я от¬
шатнулся; Артур же решил, что я дурачусь, и развеселился
еще пуще. Охотник за ласочками нимало не был этим сму¬
щен; со свойственной ему спокойной рассудительностью, он,
возможно* полагал, что именно так принято встречать людей
на противоположном берегу океана.
Веселость Артура грозила стать заразительной, но тут
Маркас с несравненной флегматичностью сказал:
— Давненько, господин Бернар, имею честь вас разы¬
скивать.
— И правда, давненько, любезный Маркас, — ответил я,
весело пожимая руку старому приятелю. — Но скажи, какая
неведомая сила помогла мне, на мое счастье, заманить тебя
450
сюда? Ты почитался когда-то колдуном; чего доброго, и я
стал волшебником, сам того не подозревая.
— Все расскажу, дорогой генерал, — ответил Маркас,
которого, по-видимому, ввел в заблуждение мой капитанский
мундир. — Дозвольте только пойти с вами, и я вам столысо
расскажу, столько расскажу!..
Услышав, что Маркас замирающим голосом, похожим на
эхо, повторяет свои последние слова (у него была такая
привычка, и я всего лишь за минуту до того передразнивал
его перед Артуром), друг мой снова расхохотался. Маркас
обернулся и, пристально на него поглядев, с невозмутимой
важностью отвесил ему поклон. Артур встал и, сразу обретя
всю свою серьезность, с комическим достоинством покло¬
нился до земли Маркасу.
В лагерь мы вернулись втроем. По дороге Маркас рас¬
сказал мне о своих приключениях; говорил он, как всегда,
односложно, вынуждая слушателя задавать множество уто¬
мительных вопросов, что не только не упрощало, но до чрез¬
вычайности усложняло беседу. Артур потешался от всей
души; но вряд ли точное описание этого нескончаемого
диалога послужит вам таким лее развлечением, поэтому я
ограничусь рассказом о том, как Маркас отважился поки¬
нуть родину и друзей, дабы отдать свою длинную шпагу
делу борьбы за американскую независимость.
В ту пору, когда де ла Марш отправлялся в Америку,
Маркас подрядился на недельку в его беррийский замок,
чтобы поохотиться за крысами, шныряя по чердачным бал¬
кам и перекладинам, как делал это каждый год. Весь дом
был взбудоражен отъездом господина де ла Марша; из уст в
уста передавали заманчивые рассказы о далеком крае,
исполненном опасностей и чудес, откуда, по словам деревен¬
ских всезнаек, кто ни вернется — так уж непременно с не¬
сметным богатством: золота да серебра и на десяти кораблях
не Еывезти. Под ледяной внешностью дона Маркаса, кото¬
рого можно было уподобить гиперборейским вулканам,
таились пылкое воображение, страстная любовь ко в<Гему
необычайному. Привыкнув сохранять равновесие на стропи¬
лах чердака, в сфере явно более высокой, чем та, где вра¬
щаются другие люди, каждодневно поражая присутствую¬
щих отвагой и спокойствием, а также чудесами акробатики,
дон Маркас был неравнодушен к славе; описания Эльдорадо
распалили его воображение, и мечта побывать там станови¬
лась тем упорней, что, по своей привычке, он никому в ней
451
не открылся. Поэтому де ла Марш был весьма удивлен,
когда накануне его отъезда к нему пришел Маркас и пред¬
ложил сопровождать его в Америку в качестве камердинера.
Тщетно господин де ла Марш возражал, что идальго слиш¬
ком стар, что ему нелегко будет расстаться со своим поло¬
жением и переносить превратности кочевой жизни; Маркас
твердо стоял на своем и наконец убедил его. Господин де
ла Марш сделал столь удивительный выбор по многим сооб¬
ражениям. Он предполагал ранее взять с собой слугу еще
более старого, нежели охотник за ласочками, но тот с боль¬
шой неохотой согласился за ним следовать. Старик этот
пользовался его полным доверием, а господин де ла Марш
редко кому оказывал этУ честь, ибо только по видимости
жил на широкую ногу, как вельможа, в действительности
же требовал, чтобы слуги были не только преданы ему, но,
кроме того, бережливы и расчетливы.
Господин де л а Марш знал, что Маркас — человек щепе¬
тильно честный и необычайно бескорыстный, ибо не только
телом, но и душой Маркас был, пожалуй, похож на Дон-
Кихота. Однажды он нашел среди развалин что-то вроде
клада, точнее говоря — глиняный горшок, набитый золо¬
тыми и серебряными монетами старой чеканки на сумму
около десяти тысяч франков; Маркас не только вручил на¬
ходку владельцу этих развалин, хотя с легкостью мог ее
утаить, но и отказался от вознаграждения, величественно
заявив на своем немногословном наречии: «Честность уми¬
рает, когда продается».
Привычка Маркаса довольствоваться малым, его испол¬
нительность и умение держать язык за зубами сулили гос¬
подину де ла Маршу возможность обрести в нем неоцени¬
мого слугу, пожелай только Маркас поставить эти достоин¬
ства на службу кому бы то ни было. Приходилось лишь опа¬
саться, что он не захочет примириться с потерей своей не¬
зависимости. Но де ла Марш полагал, что прежде чем
эскадра господина де Терне уйдет в плавание, у него будет
достаточно времени испытать своего нового оруженосца.
Маркасу было немного жаль расставаться с друзьями и
родимым краем, ибо если у него и были, как он говорил,
намекая на свою бродячую жизнь, «друзья повсюду, повсю¬
ду родина», он отдавал весьма явное предпочтение Варенне;
а из всех своих замков (он имел обыкновение называть
«своим» каждое жилище, где ему предоставляли кров) только
в замок Сент-Севэр приходил он с удовольствием и только
452
оттуда уходил с сожалением. Как-то раз случилось Маркасу
оступиться на кровле и упасть с довольно большой высоты.
Эдме, которая в ту пору была еще девочкой, горько плакала
и покорила его сердце, окружив Маркаса своими простодуш¬
ными заботами. Сент-Севэр приобрел еще более привлека¬
тельности в глазах идальго, когда на окраине парка посе¬
лился Пасьянс, который был для Маркаса его Орестом.
Маркас не всегда понимал Пасьянса, но Пасьянс, единствен¬
ный из людей, хорошо понимал Маркаса и знал, что в этой
шутовской оболочке заключен дух рыцарской доблести И
отваги. Преклоняясь перед умственным превосходством от¬
шельника, наш крысолов почтительно замирал, когда поэти¬
ческое вдохновение, охватывавшее Пасьянса, делало его
речи недоступными скромному пониманию друга. Тогда
Маркас, с трогательной кротостью воздерживаясь от не¬
уместных вопросов и замечаний, опускал глаза и, время от
времени кивая головой, как бы в знак сочувствия и одобре¬
ния, доставлял своему приятелю невинное удовольствие
хотя бы тем, что слушал его не прекословя.
Маркас оказался все же настолько понятлив, что и сам
воспринял республиканские идеи и заразился романтиче¬
скими чаяниями всеобщего равенства, возрождающего Золо¬
той век, какими одержим был добрейший Пасьянс. Услышав
от своего друга, что насаждать эти взгляды следует с осто¬
рожностью (заповедь, которую, впрочем, сам Пасьянс не
соблюдал), идальго, к тому яге повинуясь склонности и при¬
вычке, никому не говорил о своих воззрениях. Однако он
прибегал к пропаганде более действенной, разнося из замка
в замок, из хижины в хижину, из дома лавочника на хутор
дешевые книжонки, как, например, «Наука простака Ри¬
чарда» и другие брошюры о народном патриотизме. Если
верить иезуитам, эти издания распространяло безвозмездно
среди простонародья некое тайное общество философов-
вольтерьянцев, вовлеченных в дьявольские козни франкма¬
сонов.
Итак, внезапное решение Маркаса объяснялось столько
же его революционным энтузиазмом, сколько и любовью к
приключениям. Давно уже хорьки и куницы казались жаж¬
давшему подвигов идальго противниками слишком ничтож¬
ными, а гумно — полем деятельности слишком ограничен¬
ным. Обходя добропорядочные дома, он ежедневно прочи¬
тывал где-нибудь в буфетной вчерашнюю газету, и ему ме¬
рещилось, что война за американскую независимость,
453
объявленная провозвестницей возрождения справедливости и
свободы во всем мире, приведет к революции во Франции.
Правда, влияние идей, которым предстояло пересечь моря
и завладеть умами на нашем континенте, Маркас представ¬
лял себе несколько упрощенно. В мечтах рисовались ему
солдаты победоносной американской армии, прибывающие
на бесчисленных судах, дабы вручить французскому народу
оливковую ветвь и рог изобилия. В этих мечтах он видел
себя командиром героического легиона: воин, законодатель,
точная копия Вашингтона, он возвращался в Варенну, пре¬
секал злоупотребления, отбирал крупные поместья и наде-<
лял каждого труженика надлежащей долей благ; но, дей¬
ствуя столь решительно и сурово, он покровительствовал
добрым и честным дворянам, давая им возможность вести
достойное существование. Не приходится говорить, что в
своих представлениях Маркас вовсе не учитывал прискорб¬
ной неизбежности глубоких политических кризисов и что ни
единая капля крови не запятнала романтическую картину,
развернутую Пасьянсом перед его взором.
Как далеко было от этих величавых упований до роли
камердинера господина де л а Марша! Но иного пути для
достижения цели Маркас не видел. Состав экспедиционного
корпуса, отправляемого в Америку, давно уже был пополнен,
а получить место на торговом судне, следующем за эскад¬
рой, Маркас мог лишь в качестве участника похода. Идаль¬
го обо всем расспросил аббата, не посвящая его в свои
планы. Отъезд Маркаса поразил своей неожиданностью всех
обитателей Варенны.
Едва идальго ступил на американский берег, он ощутил
непреодолимую потребность, захватив свою огромную шляпу
и огромную шпагу, как у себя в Варенне, в одиночку пу¬
ститься прямиком через лес; но совесть запрещала ему по¬
кинуть хозяина, с которым он связал себя обязательством.
Он рассчитывал на удачу, и удача ему сопутствовала. Но
война оказалась куда более суровой, более губительной, чем
можно было ожидать, и де ла Марш опасался, хотя и по¬
напрасну, как бы слабое здоровье тощего оруженосца не
стало ему помехой. Угадав желание Маркаса освободиться
от принятых на себя обязательств, де ла Марш предложил
снабдить его деньгами и рекомендательными письмам!?,
дабы он мог вступить добровольцем в американскую армию.
Зная, что де ла Марш далеко не богат, Маркас от денег
отказался, рекомендации же взял и совсем налегке, провор¬
454
ней самой резвой из ласочек, когда-либо попадавших па
острие его шпаги, отправился в путь.
Идальго намерен был перебраться в Филадельфию, но,
узнав благодаря случайности, о которой незачем здесь рас¬
пространяться, что я на юге, и рассчитывая не без основа¬
ния найти у меня совет и поддержку, он добрел сюда, ски¬
таясь в одиночестве по незнакомой местности, почти пустын¬
ной, где на каждом шагу вас подстерегает опасность. По¬
страдала только его одежда: желтое лицо Маркаса не стало
более желтым, а новый поворот судьбы был для идальго не
более удивителен, чем переход от Сент-Севэра до башни Газо.
Необычным показалось мне только одно: Маркас то и
дело оглядывался, словно ему хотелось кого-то окликнуть,
но тут же с улыбкой вздыхал. Я не мог удержаться и спро¬
сил о причине его беспокойства.
— Эх, привычка — вторая натура! Бедный пес! Слав¬
ный пес! Только скажешь: «Сюда, Барсук! Барсук, сюда!..».
— Понимаю, — заключил я. — Барсук издох, а вы не
можете свыкнуться с мыслью, что он уже никогда не будет
повсюду следовать за вами.
— Издох? — отпрянув, в ужасе воскликнул Маркас. —
Слава богу, нет! Пасьянс — друг, большой друг! Барсук до¬
волен, но грустит, его хозяин — тоже, хозяин одинок!
— Ну, если Барсук попал к Пасьянсу, то он счастлив¬
чик, — заметил Артур. — Пасьянс ведь ни в чем не нуж¬
дается и к вам привязан, значит и вашего пса будет холить.
Вместе с достойным другом вы увидите, конечно, и своего
верного пса.
Маркас вскинул глаза па человека, который, по-видимо¬
му, был хорошо знаком с обстоятельствами его жизни; но,
убедившись, что никогда этого человека не встречал, решил
поступить, как поступал обычно, когда что-либо было ему
непонятно: приподнял шляпу и отвесил почтительный по¬
клон.
Я немедля дал Маркасу рекомендацию; он был зачислен
в полк, где служил под моим началом, и спустя короткое
время его произвели в сержанты. Достойный друг проделал
со мною всю кампанию и проявил должную отвагу, а когда
в 1782 году я перешел под французские знамена и вступил
в армию Рошамбо, Маркас, желая до конца разделить мою
участь, последовал за мною. Первое время он скорее забав¬
лял меня, нежели был мне товарищем. Но вскоре благород¬
ство поступков и спокойная неустрашимость стяжали
455
Маркасу всеобщее уважение; отныне я мог гордиться моим
подопечным. Артур также весьма с ним подружился, и в сво¬
бодные от службы часы Маркас сопутствовал нам вовремя
наших прогулок. Он носил ящик для коллекции и пронзал
своею шпагой змей.
Когда же я пытался навести его на разговор о кузине, он
умолкал. То ли он не понимал, насколько важно для меня
знать во всех подробностях, как живет Здме, в особенности
сейчас, когда я был вдали от нее, то ли он придерживался
на этот счет одного из тех нерушимых правил, которые дик¬
товала ему совесть, но мне никогда не удавалось добиться
от него ясного ответа и разрешить мучительные сомнения.
Правда, Маркас вначале сказал, что ни о каком замужестве
Эдме нет и речи; но как ни был я привычен к его туманной
манере выражаться, мне показалось, будто он смущен,
словно человек, обязавшийся хранить тайну. Оберегая свое
достоинство и опасаясь выдать свои чаяния, я больше не
настаивал, и мучительный вопрос, которого я боялся кос¬
нуться, хотя, помимо своей воли, непрестанно к нему воз¬
вращался, так и остался без ответа. Пока со мною был Ар¬
тур, я сохранял рассудок и толковал письма Здме в самом
лучшем для себя смысле. Но когда, к моему великому горю,
мне пришлось расстаться с Артуром, мои мучения возобно¬
вились; пребывание в Америке становилось для меня все
более тягостным.
Мы расстались с моим другом, когда я покинул амери¬
канскую армию, чтобы воевать под командой французского
генерала. Артур был американцем и, кроме того, только и
ждал окончания войны, чтобы выйти в отставку и обосно¬
ваться в Бостоне при докторе Купере, который любил его
как сына и предполагал пристроить его в библиотеке Фила¬
дельфийского общества в качестве главного библиотекаря.
В награду за свои труды Артур большего и не желал.
События тех лет принадлежат истории. С чувством осо¬
бой радости встретил я мир, возвестивший независимость
Соединенных Штатов Америки. Тоска охватила меня, страсть
заполнила мое сердце, не позволяя упиваться восторгами
воинской славы. Перед отъездом я сердечно обнял Артура и
отплыл вместе с моим славным Маркасом, обуреваемый
скорбью расставания с единственным другом и радостью
предстоящей встречи с единственной возлюбленной. В этом
плавании нашу эскадру сильно потрепало, и я не раз терял
надежду когда-либо преклонить колена перед Эдм® П0Д
456
сенью огромных дубов Сент-Севэра. Наконец, претерпев
последнюю бурю уже у берегов Франции, я ступил на
песчаные отмели Бретани, упал в объятия верного сержанта,
проявившего в наших невзгодах больше, чем я, если не фи¬
зической, то, во всяком случае, нравственной стойкости, и
слезы наши смешались.
XVI
Мы выехали из Бреста, не предупредив о нашем возвра¬
щении.
Неподалеку от Варенны мы отправили почтовую карету
окольным путем, а сами пошли напрямик через лес. Когда
я завидел деревья парка, поднявшие величавые кроны над
подлеском, подобно торжественным фигурам друидов, воз¬
вышающимся пад простертой ниц толпой, сердце мое заби¬
лось так сильно, что я вынужден был остановиться.
— Это еще что? — сказал, обернувшись, Маркас и сде¬
лал строгое лицо, словно укоряя меня за слабость.
Но через секунду, застигнутый врасплох, он и сам раз¬
волновался: послышалось чье-то жалобное повизгивание,
что-то пушистое терлось о его ноги; Маркас вздрогнул и
громко вскрикнул, узнав Барсука. Верный пес издалека по¬
чуял хозяина; он примчался стремглав, как в былые дни,
и кубарем подкатился Маркасу под ноги. Пока тот нежно
его гладил, Барсук весь съежился и замер, мне показалось
даже, что пес кончается, но он внезапно вскочил и с бы¬
стротою молнии понесся назад к хижине Пасьянса, словно
его мозг, совсем как человечий, осенила какая-то мысль.
— Так, так, славный пес! Предупреди моего дружка! —
воскликнул Маркас. — Ты верный друг! Жаль — пе человек!
Маркас обернулся ко мне; по щекам бесстрастного
идальго катились две крупные слезы.
Мы поспешили к хижине. Там произошли значительные
перемены. За живой изгородью, прислонившейся к скали¬
стым глыбам, раскииулся красивый деревенский садик; к
расположенному в глубине домику вела уже не каменистая
тропинка, как.прежде, но прекрасная аллея, по обе стороны
которой, словно армия в походном порядке, выстроились
ровными шеренгами грядки с великолепными овощами.
Авангард возглавлял батальон капусты; морковь и салаг
составляли основную колонну; скромный щавель вдоль
изгороди замыкал шествие. Красивые крепкие яблони,
457
раскинувшие над овощами свои зеленые зонтики, пирами¬
дальные и веерообразные грушевые деревья, бордюры из
тмина и шалфея, которые стлались у ног подсолнечников и
левкоев, — все это изобличало Пасьянса в неожиданном при¬
страстии к идеям социального порядка и роскоши.
Перемена была столь ощутимой, что меня охватило со^
мнение, живет ли еще Пасьянс в этой хижине. Беспокойство
мое возросло, а подозрения сменились почти уверенностью
при виде двух деревенских парней, подстригавших шпалеры.
Плавание наше длилось более четырех месяцев, и об от^
шельнике мы ничего не слыхали уже с полгода. Но Маркас
не испытывал никаких опасений. Барсук дал ему понять,
что Пасьянс жив, а свежие следы собачьих лап на песке
аллеи указывали, куда побежал пес. И все же я так боялся
омрачить радость этого дня, что не решился задать вопрос
садовникам. Я молча последовал за идальго, растроганный
взор которого блуждал по новому Эдему, тогда как скупые
уста твердили только одно-единственное слово: «Пере^
мена».
Я не в силах был сдержать нетерпение: коротенькая
аллея показалась мне нескончаемой, и я пустился бегом, а
сердце от волнения так и колотилось в груди.
«Может быть, и Эдме здесь!»—думалось мне.
Но ее там не было; послышался только голос отшель¬
ника:
— Эге! Это что ж такое? Взбесился бедный пес, что ли?
Лежать, Барсук! Своего хозяина ты бы так не стал тормо¬
шить. Вот к чему приводит баловство!
— Барсук тут ни при чем, уважаемый Пасьянс! А вы
неужто стали так туги на ухо, что прихода друзей не слы¬
шите? — сказал я, входя в комнату.
Стопка серебряных монет, которые пересчитывал в эту
минуту Пасьянс, рассыпалась по столу; отшельник с былой
сердечностью пошел мне навстречу. Я обнял его, радость
моя растрогала удивленного неожиданностью Пасьянса; он
оглядел меня с головы до ног и был восхищен происшедшей
во мне переменой; но тут на пороге появился Маркас.
Тогда Пасьянс, воздев к небесам могучую длань, торже¬
ственно изрек слова писания:
— Ныне отпущаеши раба твоего, ибо видели очи мои
спасение твое.
Идальго молчал; он только приподнял, как обычно,
шляпу, затем опустился на стул и, побледнев, прикрыл глаза.
458
Пес прыгнул к нему на колени и, пытаясь выразить свою
нежность, затявкал было, но тут же закашлялся и расчи¬
хался (как вы знаете со слов Маркаса, он был «немой от
рожденья»). Старый пес дрожал от радости; он потянулся
острой мордочкой к длинному носу хозяина, но хозяин не
остановил его обычным окриком: «Лежать, Барсук!».
Маркас был без чувств.
Любящая его душа, которой не более, чем Барсуку,
свойственно было изливаться в словах, изнемогла под бре¬
менем счастья. Пасьянс поспешил раздобыть кувшин са¬
мого старого и наилучшего из местных вин; несколько глот¬
ков крепкого напитка оживили Маркаса. Идальго оправды¬
вал свою слабость усталостью и зноем, другого объяснения
он не пожелал или не смог найти. Бывают люди, способные
воспламеняться всем, что есть прекрасного и возвышенного
в области нравственной, но они так и сгорают, не найдя
способа и даже не испытывая потребности открыть свой ду¬
шевный мир перед другими.
Когда первые порывы радости улеглись, Пасьянс, на¬
столько же склонный к излияниям, насколько друг его был
молчалив, сказал мне:
— Эге! Я вижу, капитан, вам неохота тут засиживаться.
Так поспешим туда, куда вас так влечет. А уж как там
удивятся да как обрадуются! Право слово!
Мы углубились в парк, и по дороге Пасьянс объяснил
нам происхождение всех э™* перемен в его жизни и оби->
ходе.
— Как видите, я-то сам не изменился: та же стать, те
же повадки; а если я и попотчевал вас винцом, так не от¬
того, что перестал быть водохлебом. Есть у меня деньги,
есть земля и работники. Верно! Ну и что ж! Не по моей
воле так все это получилось. Сами посудите. Года три на¬
зад барышня наша, Эдме, пожаловалась мне, что, помогая
бедным, частенько бывает в затруднении, опасаясь оши¬
биться. Аббат столь же неискушен в этих делах, как она.
Вот их и водят постоянно за нос, выманивая деньги на мо¬
товство, а настоящие труженики из гордости скрывают свою
нужду. Эдме же боится лишними расспросами обидеть лю¬
дей. Обратится к ней какой-нибудь прохвост, она и думает:
лучше уж быть обманутой, только не погрешить против за¬
поведи милосердия. Вот таким-то манером, бывало, денег
она тратит много, а толку — чуть. Тут я ей и говорю: «Не
деньги нужны бедняку, несчастлив он не оттого, что не
459
может приодеться, в воскресный день заглянуть в кабачок,
а в церкви во время обедни щегольнуть белоснежным чул¬
ком с красной подвязкой над коленкой; несчастлив он не
оттого, что не доводится ему говорить: «Моя кобыла, моя
корова, мой виноградник, мой амбар» и все такое прочее.
Несчастливы бедняки оттого, что сиры и наги, в стужу и
Зной негде им укрыть свое бренное тело, оттого, что алчут
и жаждут, что немощную плоть свою не могут уберечь от
хворобы. Нельзя, говорю я Эдме, с моих слов судить о вы¬
носливости и здоровье крестьянина, надо самой порасспро¬
сить людей о болезнях да нехватках по хозяйству. Крестья¬
нин ведь не какой-нибудь философ: он тщеславен, хвастлив;
если малость заработает, рад пустить пыль в глаза; ума у
него не хватает поступиться даже самыми пустячными ра¬
достями и хоть что-нибудь да скопить про черный день.
Деньги у пего не держатся. Скажет он вам: «У меня долги»,
и скажет правду, да только неправда, что полученные от вас
деньги пойдут на уплату долгов. О завтрашнем дне он и не
помышляет; проценты будет платить, какие только ни взду¬
мают с него запросить, а на ваши денежки приобретет либо
конопляное поле, либо домашнюю утварь соседям на удив¬
ление и на зависть. А пока что долги из года в год растут,
а там, глядишь, приходится продать и конопляник и утварь,
ибо заимодавец, такой же, как он, крестьянин, требует вер¬
нуть долг или уплатить такие проценты, что хоть последнюю
рубашку с себя снимай. Все вылетает в трубу, деньги
съедают деньги, проценты съедают доход, а тут старость да
немощи. Дети бросили тебя, ибо ты дурно воспитал их и они
одержимы теми же страстями и той же суетностью, что и
ты. И приходится взять суму да идти побираться, вымали¬
вая у чужого порога кусок хлеба: без хлеба не проживешь,
а ежели вздумаешь, подобно этому выродку-колдуну Пась¬
янсу, лесными кореньями пробавляться, так с непривычки,
чего доброго, помрешь. Да к тому же Пасьянса всякий пре¬
зирает и ненавидит за то, что он не пошел с сумой. А ведь
такой попрошайка, пожалуй, счастливей иного батрака: не
ведает он ни благородной гордости, ни суетной гордыни —
ему все нипочем. Народ у нас добрый, побирушку никто без
крова и пищи не оставит, еще и в суму напихают краюшек
столько, что спину ломит, — впору хоть кур и поросят в
дому откармливать; он и приспособит какого-нибудь ма¬
лыша или старуху родственницу за животиной ходить. А сам
дня два-три на неделе дома бездельничает, пересчитывая
460
монеты по два су, что успел насобирать. Скудное это подая¬
ние служит ему частенько для баловства. А все от празд¬
ности! Иной крестьянин редко когда табаком побалуется,
а такой побирушка без табака жить не может, выклянчит
непременно — он до табака жаднее, чем до хлеба. Стало
быть, нищего жалеть нечего — не жальче он батрака, а вдо¬
бавок еще испорчен и разнуздан, да к тому же злобен и
жесток.
Я и говорю Эдме: «Надо бы вот что, — по словам аб¬
бата, и философы ваши такого держались мнения, — надо
бы людям, что, подобно вам, благотворительностью зани¬
маются, соображаться не с прихотью просителя, но с подлин¬
ными его нуждами».
А она мне возражает, что где ей, мол, о нуждах бедня¬
ков справляться: пришлось бы им все время отдавать и гос¬
подина Юбера совсем забросить, а он день ото дня дряхлеет
и без дочери ни на шаг: и почитать сам не может, и сообра¬
жения никакого у него нету. Аббат же с такою охотой про¬
свещается сам, погружаясь в ученые труды, что свободного
времени у него не остается.
«Вот к чему приводит вся эта наука о добродетели, —
сказал я Эдме, — о добродетели-то как раз и забывают».
«Твоя правда, — ответила она, — но что уж тут поде¬
лаешь?»
Я обещался поразмыслить и вот что надумал. Чем прогу¬
ливаться, как обычно, по лесу, я стал ежедневно в деревню
наведываться. Нелегко мне это давалось: любил я одиноче¬
ство, давно уж — и счет потерял годам — избегаю людей, но
долг есть долг. Подойду, бывало, к крестьянскому дому;
сперва у изгороди потолкую, а там и в хижину войду; побе¬
седую о том о сем, да все, что нужно, и разузнаю. Встре¬
чали меня поначалу, словно в засуху бездомного пса. До
чего горько было мне наталкиваться на презрение и нена¬
висть и до чего трудно скрывать эту горечь! Жить среди
людей я не хогел, но любил их. Знал я, что страдальцев
среди них больше, нежели злодеев; и всю жизнь скорбел их
скорбями, негодовал на тех, кто был виновником их несча¬
стий; когда же впервые нашел я возможность кой-кому по¬
мочь, люди, едва заприметив меня, иной раз захлопывали
передо мною двери, а ребятишки — славные ребятишки, до
чего же я их люблю! — боясь дурного глаза, страшась ли¬
хоманки, прятались в канаве. Но все знали, что Эдме ко мне
благоволит, вот никто и не осмеливался открыто оттолкнуть
461
меня, так в конце концов и удавалось мне выяснить то, что
нужно. Эдме помогала людям всегда, стоило ей только услы¬
шать, что они в беде. Там, глядишь, крыша прохудилась и
дождем заливает постель старухи или колыбель младенца,
а дочка в ситцевом фартуке по четыре ливра за локоть ще¬
голяет. Мы поможем крышу и стены починить, доставим лес
и все, что нужно, оплатим рабочих; но ни сантима больше
на нарядные фартуки! А то бывает так; старуха нищенкой
стала, потому что послушалась своего материнского сердца
и отдала все свое добро детям, а дети не то выставили ее
За порог, не то обошлись с нею худо, так что жить в доме
стало ей невтерпеж и она предпочла бродяжить да просить
подаяния. Мы берем старуху под защиту, грозим пожало¬
ваться в суд, взяв на себя все издержки, и добиваемся для
несчастной какого-то обеспечения; если же его недостаточно,
еще и своих денег малость добавим. А то уговорили мы
нескольких бобылей поселиться на хлебах у такого ясе оди¬
нокого старика и платить ему в складчину за стол и жилье.
Помогли хозяину небольшой суммой денег, а он окажись,
на счастье, человек предприимчивый и толковый, дело у него
пошло так бойко, что его родные дети пожелали заключить
с ним мировую и стали ему помогать. Много добра сделали
мы людям, обо всем не расскажешь, да к тому же вы сами
все увидите. Я говорю «мы», ибо, как ни хотел я остаться
в стороне, меня втянули в эти дела. Приходилось вникать
и в то и в другое, а под конец во все решительно. Одним
словом, я и справки навожу, я и работу направляю, я и пе¬
реговоры веду. Мадемуазель Эдме выдала мне на руки
деньги, чтобы я мог ими сам без спроса распоряжаться;
правда, я никогда себе этого не позволяю, да и она никогда
мне ни в чем не прекословит. А все же как-никак много
у меня трудов и хлопот! С той поры, как узнали, что я
вроде бы деревенский Тюрго, стали все передо мною на
брюхе ползать; тяжело мне это видеть. Итак, есть у меня
друзья, которые мне ни к чему, есть и враги, без которых
я бы охотно обошелся. Иной ловкач прикидывается бедня¬
ком и злится, что не удается ему меня одурачить; ведь та¬
кие есть бессовестные негодники, что всегда другим зави¬
дуют: сколько для них ни старайся, им все мало. А ведь
суеты, хлопот не оберешься! Где уж тут прогуливаться по
ночам да отсыпаться днем! Я больше не колдун из башни
Газо, да и не отшельник! Я теперь «господин Пасьянс»! Но
верьте мне, от души соя\алею, что не рожден себялюбцем:
402
сбросил бы я тогда с себя этот хомут и вернулся к моей
дикой, привольной жизни.
Выслушав этот рассказ, мы похвалили Пасьянса, но в его
самоотречении позволили себе усомниться: великолепный
огород и сад свидетельствовали о том, что отшельник при¬
мирился с «излишествами роскоши», за которые всю свою
жизнь горестно осуждал других.
— Вы об этом? — спросил он, указывая на свою усадь¬
бу. — Я тут ни при чем: все тут сделано не по моей воле,
по такие это славные люди! Я бы только огорчил их своим
отказом. Вот я и принужден все терпеть. Да будет вам
известно, что хоть добро и породило неблагодарных, но мно¬
гие счастливцы были мне признательны. Нашлись среди них
два-три семейства, что на все готовы были, только бы мне
угодить! Да я от всего отказывался. Вот они и порешили
застигнуть меня врасплох. Как-то раз отлучился я на не¬
сколько дней в Бертену: доверили мне одно важное дело.
Ведь меня теперь великим умником почитают — так уж по¬
велось у людей из одной крайности в другую кидаться.
Когда же я из города вернулся, огород уже был разбит, де¬
ревья посажены, участок огорожен. Напрасно я сердился,
говорил, что стар, что трудиться, лишь бы есть плоды из соб¬
ственного сада, мне не под силу, да и не стоит. С моими
возражениями никто не посчитался: славные эти люди до¬
вели свою работу до конца, мне же объявили, что трудить¬
ся — не моя забота: ухаживать за огородом и садом они
будут сами. И верно, вот уже два года, и зимой и летом,
то один, то другой приходит и работает сколько нужно,
чтобы все было в полном порядке. Впрочем, я хоть и живу,
как привык, усердие их мне на пользу: зимой я могу под¬
кармливать овощами не одного бедняка, а фрукты помогают
Завести дружбу с малышами: завидев меня, они уже не кри¬
чат теперь: «Волк, волк!», но до того осмелели, что даже
не боятся поцеловать колдуна. Приходится мне теперь и
вина отведать и белого хлеба, а то и сыра. Но все это лишь
Затем, чтобы уважить деревенских стариков, когда прихо¬
дят они рассказать о местных нуждах или просят в замке
о них потолковать. Но я, видите ли, от этих почестей не
зазнался. Могу даже сказать: когда выполню все, что поло¬
жено, я, оставив всякое попечение о славе, заживу опять,
как подобает философу; может быть, даже в башню Газо
вернусь — почем знать?
463
Мы были почти у цели. Ступив на площадку замка, я
молитвенно сложил руки и, охваченный религиозным поры¬
вом, в непонятном страхе воззвал к богу. Какие-то смутные
опасения пробудились во мне: все, что могло помешать мо¬
ему счастью, всплыло в моем воображении; я колебался, не
решаясь переступить порог этого дома; потом устремился
вперед. Перед глазами у меня плыл туман, в ушах звенело.
Навстречу мне попался Сен-Жан; он не узнал меня и, вскрик¬
нув, поспешно преградил мне путь, опасаясь, что я ворвусь
без доклада. Я оттолкнул его; он в испуге упал на стул
в передней, я же стремительно помчался в гостиную. Я уже
собрался было распахнуть двери, но тут опасения снова одо¬
лели меня, и я приоткрыл их с такой робостью, Что Эдме,
сидевшая за пяльцами и поглощенная вышиванием, даже не
подняла глаз: этот легкий скрип она приняла за почтитель¬
ный шорох шагов Сен-Жана. Дядюшка крепко спал и не
проснулся. Худощавый и высокий, как все Мопра, он теперь
одряхлел и сгорбился, а его бледное морщинистое лицо, ка¬
залось, уже овеянное бесчувственным сном могилы, заостри¬
лось и напоминало одну из деревянных скульптур, которые
украшали спинку его резного дубового кресла. Старик вытя¬
нул ноги поближе к камину, где пылал лозняк, хотя грело
солнце, и белая дядина голова отливала серебром в его лу¬
чах.
Как описать вам, что я почувствовал, увидев Эдме, скло¬
нившуюся над вышивкой? Она то и дело поглядывала на
спящего отца, сторожа каждое его движение. Сколько же
терпения, сколько покорности было во всем ее существе!
Эдме не любила рукоделия; она обладала умом чересчур глу¬
боким, чтобы задумываться над тем, ровно ли ложится сте¬
жок и удачно ли подобраны тона. К тому же в жилах ее
текла горячая кровь; когда Эдме не была поглощена умст¬
венной деятельностью, ей хотелось двигаться, быть на све¬
жем воздухе. Но с тех пор как отец ее, став жертвой стар¬
ческих немощей, почти не покидал своего кресла, она ни
на минуту не оставляла его. Нельзя же, однако, вечно чи¬
тать и жить только умственной пищей! Эдме захотелось за¬
няться тем, чем занимаются все женщины, — приобщиться,
как она говорила, «к радостям заточения». Она героически
укротила свой нрав. В той глухой борьбе, всего значения
которой мы часто недооцениваем, хотя она совершается
у нас на глазах, Эдме не только обуздала себя — она чуть
ли не смирила ток крови в своих жилах. Она похудела, цвет
4G4
ее лица утратил первоначальную девическую свежесть, кото¬
рая улетучивается, подобно прохладным росинкам, что остав¬
ляет на спелых плодах дыхание зари; но чуть тронешь
ветку — и нет росинки, если даже и пощадило ее жгучее
солнце... Но было в этой преждевременной бледности и
слегка болезненной худобе неизъяснимое очарование; взор
Эдме, по-прежнему загадочный, стал глубже, печальнее и
утратил былую надменность. Улыбка изменчивых уст сдела¬
лась менее презрительной и почти неуловимой. Кузина со
мной заговорила, и мне почудилось, будто в той, прежней
Эдме живет какое-то другое существо; она не стала менее
прекрасной, напротив, красота ее показалась мне идеалом
совершенства. Между тем мне приходилось слышать от мно¬
гих, что Эдме очень изменилась, в их устах это означало —
изменилась к худшему. Но красота — словно храм: непосвя¬
щенным дано узреть лишь внешний его блеск. Высокая
тайна художественного замысла открывается только проник¬
новенному взору верующих, и даже исполненные вдохнове-
вия частности величавого творения недоступны пошлому
пониманию толпы. Один из нынешних ваших писателей вы¬
разил эту мысль другими словами и, думается, намного
лучше. Что до меня, Эдме казалась мне всегда и неизменно
прекрасной; даже на одре болезни, когда красота телесная
блекнет, она была, на мой взгляд, божественно хороша.
Иная, духовная красота, отблеск которой сиял на ее лице,
открывалась моим взорам. К художеству я способен мало,
но, будь я живописцем, я мог бы воссоздать один лишь об¬
раз — тот, что наполнял мою душу, ибо за всю мою долгую
жизнь одна-единственная женщина представлялась мне под¬
линно прекрасной, и это была Эдме.
Я замер на пороге, созерцая ее: она была трогательно
бледна, овеяна грустью и спокойствием; я увидел в ней
воплощение дочерней преданности, жизненных сил, скован¬
ных сердечной привязанностью; я рванулся и упал к ее но¬
гам, не в силах вымолвить ни слова. Здме не вскрикнула,
не издала ни звука; обхватив мою голову обеими руками,
она прижала ее к груди и долго не отпускала. В этом креп¬
ком объятии, в немой этой радости узнал я родную кровь,
узнал сестру. Внезапно разбуженный дядюшка подался всем
телом вперед и, опираясь локтями о колена, таращил на нас
глаза, приговаривая: «Ну вот! Эт° еще что такое?..»;
Он не мог разглядеть мое лицо, спрятанное на груди
Эдме. Она подтолкнула меня к отцу, и его старческие руки
16 Ж. Санд, т. 3
465
обняли меня с прежней юношеской силой, обретенной в по-*
рыве великодушной любви.
Можете себе представить, сколько вопросов обрушилось
на меня. Какою меня окружили заботой! Эдме ухаясивала
За мною, словно родная мать. Ее доброта, щедрая и довер-*
чивая, дышала такой небесной чистотой, что в течение пер-*
вого дня я и подумать не мог ни о чем, что не отвечало бы
моему сыновнему чувству. Я был растроган, видя, как окру-<
жающие стараются обрадовать аббата моим нежданным воз¬
вращением. Меня спрятали под пяльцами, накинув поверх
зеленое покрывало, которое Эдме обычно набрасывала на
них, окончив работу. Случилось так, что аббат уселся рядом
со мною; я схватил его за ноги, он вскрикнул. Я и прежде
любил над ним подшутить. Когда же, опрокинув пяльцы с
клубочками шерсти, я выскочил из моей засады, на лице,
аббата появилось забавное выражение радостного испуга.
Но я избавлю вас от описания этих милых семейных ра->
достей, к которым невольно влекут меня воспоминания..
XVII
За шесть лет во мне произошла огромная перемена: я
стал почти таким же человеком, как все. Отныне инстинкты
мои уравновешивались побуждениями сердца, впечатлитель¬
ность — велениями рассудка. Я следовал только урокам
жизни и советам друзей, и этого оказалось достаточно, чтобы
превратить дикаря в существо общественное. До образован^
ного человека мне было далеко, но я достиг уже той стуч
пени, когда мог быстро приобрести основательные знания.:
Я имел обо всем довольно правильное представление, на-<
сколько это было по тем временам возможно. С той поры
человеческая наука, я знаю, шагнула далеко вперед; я еле-*
дил за нею из своего далека и ничуть не собираюсь отри-*
цать ее успехи. Однако же не всякий в моем возрасте обна-^
руживает столь трезвые взгляды, оттого-то мне и хочется
думать, что меня смолоду направили по верному пути и эт0
помогло мне выйти из тупика заблуждений и предрассудков.
Мое духовное и умственное развитие, по-видимому, удов*
летворило Эдме.
— Меня ничуть не удивляют ваши успехи: видно было
по письмам, как вы преобразились, — сказала она. — Но я
испытываю чувство материнской гордости.,
466
У дядюшки уже не было сил вступать, как бывало, в бур¬
ные споры, иначе он, право, пожалел бы, что потерял во
мне неутомимого спорщика, который некогда столь ожесто¬
ченно с ним препирался. Он даже попробовал было разок-
другой мне противоречить, желая меня испытать; но я счел
бы преступлением доставить ему это опасное удовольствие.
Дядюшка немного обиделся, полагая, что я щажу его, как
глубокого старика. Желая его утешить, я переводил разговор
на события прошлого, которым он был свидетель, и начинал
расспрашивать его о вещах, в которых житейский опыт по¬
могал разобраться намного лучше, нежели моя благоприоб¬
ретенная ученость. Таким образом, я усвоил надлежащие
понятия о правилах личного поведения, а законное дядино
самолюбие было полностью удовлетворено. Если раньше он
усыновил меня, движимый природным великодушием и род¬
ственными чувствами, то теперь проникся ко мне подлинно
дружеским расположением. Дядя не скрыл от меня, что за¬
ветнейшее его желание — видеть меня супругом Эдме, пре¬
жде чем он уснет вечным сном; когда же я признался, что
Это единственная мечта моей жизни, единственное мое жела¬
ние, дядя ответил:
— Энаю, знаю, все зависит от нее; думаю, что у Эдме
нет более причин колебаться. — И, помолчав с минуту, он
с некоторым неудовольствием добавил: — Не вижу, какие
возражения сможет она привести теперь.
Дядя впервые заговорил касательно предмета, интересо¬
вавшего меня всего более. Из его слов я заключил, что он
давно уже относится благосклонно к моим намерениям и что
если есть еще препоны, то чинит их Здме. В последнем за¬
мечании дядюшки прозвучало некоторое сомнение; это
сильно меня обеспокоило, но я не осмелился его расспраши¬
вать. Легко уязвимая гордыня Здме внушала мне такой
страх, а ее неизреченная доброта — такое благоговение, что
я не осмелиЬался открыто обратиться к ней с просьбой
о решении моей участи. Я счел за благо поступать так,
будто и не чаял никогда быть для кузины никем иным,
кроме брата и друга.
Но тут одно обстоятельство, долгое время казавшееся
необъяснимым, на несколько дней отвлекло мои мысли от
этого предмета. Вначале я отказался было наведаться в Рош-
Мопра и вступить во владение поместьем.
— Вы непременно должны взглянуть, какой порядок я там
завел, — сказал дядя. — Земли теперь хорошо обработаны,
16*
467
на всех фермах восстановлено поголовье скота. Надо же
вам наконец ознакомиться с вашими владениями, пока¬
зать крестьянам, что вам небезразлично, как они работают,
иначе после моей смерти все пойдет прахом: имение вам
придется отдать на откуп, что, возможно, и принесет больше
дохода, зато снизит ценность ваших земель. Я стар, при¬
сматривать за вашим поместьем не могу, уже два года я не
расстаюсь с этим несносным халатом, аббат же в делах
ничего не смыслит. У Эдме — светлая голова, но она не от¬
важивается наведаться в Рош-Мопра: говорит, там очень
страшно; но это, конечно, ребячество.
— Чувствую, что должен бы проявить больше мужества,
чем кузина, — ответил я, — однако, дорогой дядюшка, нет
для меня ничего тягостнее, нежели подчиниться вашему
требованию. Нога моя не ступала на этУ проклятую землю
с того дня, как я покинул ее, спасая Эдме °т похитителей.
Право же, вы как будто хотите изгнать меня из рая в ад.
Дядя пожал плечами; аббат заклинал меня исполнить
волю господина Юбера; мое упорство весьма раздосадовало
дядюшку. Я подчинился и, решив побороть себя, на два дня
разлучился с Эдме. Аббат предложил сопутствовать мне, же¬
лая отвлечь меня от мрачных мыслей, но я постеснялся даже
на такое короткое время лишить Эдме его общества, зная,
как она в нем нуждается. Будучи прикована к отцовскому
креслу, Эдме вела жизнь столь однообразную и замкнутую,
что любое самое незначительное происшествие становилось
для нее событием. С каждым годом одиночество ее возра¬
стало; когда же господин Юбер одряхлел и веселые детища
вина — песня и шутка — были изгнаны из-за его стола, Здме
стала почти совсем одинокой. Господин Юбер был когда-то
страстным охотником, и в день его именин — на святого
Юбера — вокруг него собиралась вся местная знать. Было
время, заливистый лай гончих раздавался на псарне; было
время, на конюшне двумя рядами тянулись сверкающие
стойла, и в них били копытом ретивые кони; было время,
над окрестными пущами неслись звуки охотничьего рога,
а под окнами пиршественной залы, при каждом тосте бли¬
стательных сотрапезников, раздавались фанфары. Но эт°
чудесное время давно прошло. Господин Юбер уже не охо¬
тился, а надежда заполучить руку его дочери не удерживала
более подле его кресла молодых людей, коим наскучила его
старость, приступы подагры и надоедливые рассказы, кото¬
рые он повторял вечером, забывая, что их уже слышали от.
468
него утром. Эдмо отвечала упорным отказом на все домога¬
тельства претендентов, но и де л а Марш получил у нее от¬
ставку. Все это представлялось весьма странным и давало
повод ко всевозможным догадкам. Один из вздыхателей
Эдме, которого она выпроводила подобно другим, движимый
глупым и низким самолюбием, решил отомстить единствен¬
ной, как он утверждал, женщине его круга, посмевшей его
отвергнуть; случайно узнав, что Эдме была похищена Душе¬
губами, он распустил слух, будто она провела в Рош-Мопра
беспутную ночь. В лучшем случае он готов был предполо¬
жить, что бедняжка принуждена была уступить насилию.
Эдме внушала такое уважение и пользовалась такой доброй
славой, что ее не осмелились бы обвинить в снисходитель¬
ности к разбойникам; легче было представить себе, что она
стала жертвой зверского принуждения. Теперь на доброе имя
Эдме легло несмываемое пятно, и все искатели ее руки от¬
ступились от девушки. Мое длительное отсутствие лишь под¬
тверждало сложившееся представление. Поговаривали, что
я спас кузину от смерти, но не от позора, и потому не ре¬
шаюсь сделать ее своею женой; будучи в нее влюблен, я из¬
бегаю ее из опасения, что не выдерягу соблазна и захочу
на ней жениться. Все это казалось столь правдоподобным,
что трудно было бы заставить окружающих поверить в под¬
линную подоплеку событий, особенно трудно потому, что
Эдме не пожелала отдать руку нелюбимому человеку и тем
пресечь злостные слухи. Таковы были причины ее одиноче¬
ства; все это стало мне известно позднее. Теперь же, видя
суровость дяди и грустное спокойствие Эдме, я боязливо
оберегал их покой, не позволяя дая«е опавшему осеннему
листу потревожить этУ сонную заводь. Вот почему я умолил
аббата остаться с Эдме до моего возвращения. Следуя на¬
стояниям кузины, не пожелавшей, чтобы я расставался с
Маркасом, я взял с собой только верного сержанта, с неко¬
торых пор делившего свои досуги с Пасьянсом в его уютной
хижине и помогавшего тому в исполнении его обязанностей.
Туманным вечером я прибыл в Рош-Мопра. Стояла ран¬
няя осень. Тучи застили небо, умолкшая природа уснула
в сырой мгле; равнины опустели, только стаи перелетных
птиц наполняли воздух движением и криком. Вереницы жу¬
равлей чертили в небе огромные треугольники, и аисты,
парившие в недосягаемой высоте, за тучами, оглашали даль
печальными криками, что неслись над унылыми полями, по¬
добно погребальной песне, тоскующей о счастливых днях
469
прошлого. Тут я впервые ощутил, что уже похолодало, и
меня охватила грусть, как то бывает, думается мне, со вся¬
ким, кто замечает приближение суровой зимы. Есть в пер¬
вых заморозках нечто, напоминающее человеку о том, что
и он вскоре обратится в прах и тлен.
Не обменявшись ни единым словом, мы с моим спутни¬
ком миновали леса и вересковые заросли, сделав большой
круг, чтобы обойти башню Газо, видеть которую было свыше
моих сил. Солнце садилось в серой пелене, когда мы очути¬
лись у опускной решетки Рош-Мопра. Решетка была ело*
мана, мост не поднимался; по нему проходили теперь лишь
мирные стада, охраняемые беспечными пастухами. Рвы на¬
половину засыпало, вода оставалась лишь на самом дне, и
над ней уже раскинули свои гибкие синеватые ветви ивняки;
у подножия разрушенных башен выросла крапива, но следы
пожара на стенах казались совсем свежими. На ферме все
было отстроено заново; во дворе полно было скота, птицы,
бегали ребятишки, овчарки, громоздились земледельческие
орудия. И всему этому так не соответствовали угрюмые раз¬
валины, где, чудилось мне, еще вздымается ввысь багровое
пламя осады и струится черная кровь Мопра.
Меня приняли без всякой угодливости, с тем невозмути¬
мым и безразличным радушием, какое свойственно беррий-
ским крестьянам. Устроили же меня так, чтобы я ни в чем
не нуждался. Я поместился в старом здании, единственном
из всех, что уцелело при осаде главной башни и устояло
перед разрушительным действием времени. Тяжеловесная
архитектура этого флигеля восходила к десятому веку; двери
были меньше окон, окна Hte давали так мало света, что в
доме пришлось зажечь факелы, хотя солнце едва только
успело зайти. Флигель был кое-как приведен в порядок,
чтобы служить пристанищем для нового владельца или его
приказчиков. Озабоченный моими делами, дядя Юбер, пока
позволяли силы, частенько наведывался в Рош-Мопра, и
теперь меня проводили в комнату, которую он отвел для
себя; ее. называли хозяйской. В эту комнату перенесли все
лучшее, что удалось спасти из прежней обстановки; но, во¬
преки всем стараниям сделать ее пригодной для жилья, ком¬
ната оставалась холодной и сырой, поэтому служанка арен¬
датора, шествовавшая впереди меня, несла в одной руке го¬
ловешку, а в другой вязанку хвороста.
Дым от головешки застил мне глаза; вместо прежнего
входа в другом конце дома пробили новый, лишние кори->
470
доры были замурованы, — все сбивало меня с толку, все;
стало неузнаваемо. Наконец я добрался до отведенной мне
комнаты. Я не мог бы даже сказать, в какое из старых зам¬
ковых зданий я попал — так не похож был двор на тот, что
Запомнился мне, так мало я был способен в этом мрачном,
смятенном состоянии духа воспринимать окружающее.
Служанка зажгла огонь; опустившись на стул и закрыв
лицо руками, я предался грустным размышлениям. И все же.
мое пребывание в старом доме не лишено было своей пре¬
лести, ибо в воображении юношей — самонадеянных власти*
телей будущего — прошедшее обычно предстает в более при*
влекательном и радужном свете. Тщетно пытаясь растопить
камин, служанка густо надымила в комнате и вышла раздо¬
быть уголька. Я остался один. Маркас хлопотал на конюшне,
около лошадей. Барсук был возле меня; улегшись перед ка¬
мином, он то и дело недовольно на меня поглядывал, словно
спрашивая, почему мы выбрали для ночлега такое неуютное,
место, где к тому же так плохо топят.
Я обвел глазами комнату, и воспоминания вдруг словно
ожили в моей памяти. Сырые дрова, потрескивая в очаге,
наконец разгорелись, и яркое пламя озарило все вокруг; в
его колеблющемся свете все предметы приняли странные,
искаженные очертания. Барсук встал, повернулся к огню
спиною и улегся у меня между ног, словно ожидая чего-то
необычайного, неожиданного.
Тут я догадался, что комната эта не что иное, как
спальня моего деда Тристана, которую после его смерти в
течение многих лет занимал его старший сын — ненависти
кый мне дядя Жан, самый свирепый из моих угнетателей,
самый пронырливый и подлый из всех Душегубов. Отвраще¬
ние и страх охватили мою душу, когда я узнал обстановку,
даже кровать с витыми колонками, на которой мой дед, в
мучениях медленной агонии, отдал богу свою преступную
душу. И кресло, в котором я улегся, было то самое, где
сиживал в былые дни Хромуша, как любил, паясничая, на¬
зывать себя Жан, где обдумывал он свои злодеяния, отдавал
свои гнусные распоряжения. В эту минуту мне почудилось,
что мимо меня проходят чередой призраки всех Мопра
с окровавленными руками и затуманенным винными парами
взором. Я встал и, охваченный непобедимым страхом, хотел
бежать; но тут передо мною внезапно возникло видение;
столь отчетливое, столь знакомое, столь непохожее по всем
живым приметам на призраков, обступивших меня за минуту
471
до того, что я упал обратно в кресло, обливаясь холодным
потом. Прямо перед кроватью стоял Жан Мопра. Он только
что поднялся со своего ложа, ибо еще придерживал рукою
приподнятый полог. Жан был все тот же, только стал еще
костлявей, бледнее и отвратительней; голова у него была
выбрита, тело закутано в какую-то темную хламиду. Он бро¬
сил на меня дьявольский взгляд; по его тонким, увядшим
губам скользнула ненавидящая, презрительная усмешка.;
Жан так и застыл, пронизывая меня сверкающим взором.
Казалось, он вот-вот заговорит. Я был убежден в ту минуту,
что предо мною живое существо из плоти и крови. И все,
же, хотите верьте, хотите нет, я оледенел, охваченный ребя¬
ческим страхом. Не стану это отрицать, хотя позже я и сам
никак не мог найти объяснение своему малодушию. Жан не
сводил с меня взгляда. Я оцепенел; ужас сковал мои члены,
язык онемел. Барсук набросился на пришельца. Тот колых¬
нул складками своего мрачного одеяния, похожего на позе¬
леневший от могильной сырости саван, и я потерял со¬
знание.
Когда я очнулся, надо мною, пытаясь меня поднять, хло¬
потал встревоженный Маркас. Я был распростерт на полу
и недвижен, как труп. С трудом опомнившись, я вскочил
на ноги, вцепился в Маркаса и кинулся вон из проклятой
колнаты, таща его за собой. Спотыкаясь и чуть не падая,
сбеясал я стремглав по винтовой лесенке, и только когда очу¬
тился во дворе, вечерний воздух и здоровый запах хлева
привели меня в чувство.
Я безоговорочно приписал все происшедшее игре моего
расстроенного воображения. Храбрость свою я доказал на
войне, и бравый сержант был тому свидетель. Поэтому я не
краснея открыл ему всю правду. Я откровенно отвечал на
его вопросы и обрисовал страшное видение в таких подроб¬
ностях, что Маркас был потрясен, словно сам увидел его
наяву. Шагая со мной по двору, он несколько раз задумчиво
повторил:
— Странно! Странно!.. Удивительно...
— Ничего удивительного, — возразил я, окончательно
приходя в себя. — У меня все время душа не лежала к этой
поездке. Приехав в Рош-Мопра, я испытал донельзя тягост¬
ное чувство. Прошлой ночью меня преследовали зловещие
сны, а проснувшись, я ощутил такую усталость и тоску, что,
если б не боялся ослушаться дяди, снова отложил бы это не¬
приятное посещение. Только я вошел в дом, холод пронизал
472
меня, какая-то тяжесть легла на грудь, дыхание сперло. Мо¬
жет быть, я угорел — там был такой дым; не мудрено, что
у меня помутилось в голове. И что тут удивительного, если
после всех невзгод и треволнений нашего злополучного пла¬
вания, от которых мы с тобой едва успели оправиться, мои
расстроенные нервы не выдержали столь тягостного впечат¬
ления?
— Скажите-ка, — все так же задумчиво перебил меня
Маркас, — вы не заметили, как вел себя при этом Барсук?
Что он делал?
— Кажется, набросился на привидение, да только оно
тут же исчезло; но это, как и все прочее, мне померещилось.
— Гм... — сказал сержант. — Я вошел — Барсук был как
в лихорадке: то подбежит к вам, то обнюхает пол, то вдруг
заскулит и кинется к постели, то начнет стену скрести,
кинется ко мне, опять к вам. Странно!.. Удивительно, капи¬
тан, просто удивительно!..
Помолчав, Маркас покачал головой и воскликнул:
— Не привидение! Нет! Какое тут привидение! Умер?
Жан? Ну нет! Еще двое Мопра! Почем знать? Но где, черт
возьми? Не привидение, нет! Капитан рехнулся? Что вы!
Болен? Нет!..
Выпалив все это, сержант раздобыл огня, вынул из но¬
жен свою незаменимую шпагу, свистнул Барсука и, предло¬
жив мне остаться внизу, отважно ухватился за веревку, за*
менявшую лестничные перила. Как ни тошно мне было воз¬
вращаться в эту комнату, я, вопреки настояниям Маркаса,
не колеблясь, последовал за ним; первым делом мы осмот¬
рели кровать; но пока мы беседовали во дворе, служанка
уже постелила свежие простыни и оправила одеяло.
— Кто же это здесь спал? — с обычной осторожностью
спросил у нее Маркас.
— Да никто, кроме господина Юбера или господина аб¬
бата, когда они к нам наезжали.
— А сегодня или к примеру вчера? — продолжал допы¬
тываться Маркас.
— Да ни вчера, ни сегодня никого, сударь, не было. Гос¬
подин Юбер уж года два как не приезжает, а что до госпо¬
дина аббата, так с той поры, что они бывают здесь одни,
они никогда и не ночуют. Утром приедут, с нами пополдни¬
чают, а вечером и восвояси.
— Но постель-то была разобрана, — пристально глядя на
служанку, допытывался Маркас.
473
'— Ну и что же, сударь! — отвечала та. •— Оно, моя*ет,
и так; уж не знаю, застилала я ее, нет ли с того раза, как спа¬
ли на ней; я, как простыни меняла, и внимания не обратила,
видела только, что плащ господина Бернара сверху лежал.
— Плащ? — воскликнул я. — Да я его на конюшне оста¬
вил!..
— И я тоже, — добавил Маркас. — Скатал их вместе, да
и сунул на ларь с овсом.
— Так их, стало быть, два?—подхватила служанка.—
А то я ведь как пить дать один с кровати сняла: такой чер¬
ный, поношенный!..
Мой плащ был на красной подкладке и обшит золотым
галуном. Плащ Маркаса — светло-серый. Значит, это не мог
быть ни тот, ни другой, даже если бы слуге и вздумалось
вдруг принести какой-нибудь из наших плащей и затем
унести обратно на конюшню.
— Куда же вы девали этот плащ? — спросил сержант.
— Право слово, сударь, я положила его тут вот, на
кресле, — ответила служанка. — Да вы его, верно, убрали,
пока я за свечой ходила? Что-то я его не вижу.
Мы обшарили всю комнату — плаща нигде не было. Мы
сделали вид, что плащ этот — наш и крайне нам нужен. Слу¬
жанка снова разобрала постель, при нас перевернула тю¬
фяки, спросила слугу, куда он девал плащ. Ни в постели,
ни в комнате плаща не оказалось, слуга же и вовсе не поды¬
мался наверх. На ферме начался переполох. Все опасались
обвинения в краже. Мы стали расспрашивать, не было ли,
да и нет ли здесь сейчас посторонних. Убедившись, что э™
славные люди никого к себе в дом не впускали и вообще
не видели ни души, мы успокоили их насчет пропавшего
плаща, заявив, что Маркас йечаянно свернул его и спрятал
вместе с двумя другими; затем мы с сержантом заперлись
в комнате, чтобы осмотреть ее без помехи. Не оставалось
сомнений, что если призрак, меня напугавший, и не Жан
Мопра собственной персоной, то это был кто-то весьма па
него похожий.
Маркас стал науськивать Барсука и за ним наблюдать.
— Будьте спокойны, — горделиво заявил он, — старина
Барсук не забыл своего ремесла: ежели только есть там ма¬
лейшая щель, хоть в ладонь шириной, уж вы не сомневай-*
тесь!.. Возьми, возьми его, Барсук! Уж вы не сомневайтесь!..
Пес, обнюхав все углы, упорно продолжал скрести стену
в том углу, где мне померещился призрак. Всякий раз, как
474
острая собачья мордочка натыкалась на одно определенное
место в стене, пес вздрагивал. Потом, с довольным видом,
виляя пушистым хвостом, он возвращался к хозяину, словно
стараясь привлечь его внимание к этому месту. Сержант
стал разглядывать деревянную обшивку стены, пытаясь на¬
щупать в ней какую-нибудь щель и просунуть туда шпагу;
щели не оказалось. Тем не менее здесь могла находиться
потайная дверь, ибо за резным орнаментом деревянной об¬
шивки легко было скрыть искусно сделанную кулису. Надо
было найти пружину, приводящую эту кулису в действие;
хоть мы и бились целых два часа над тем, чтобы разыскать
пружину, это нам не удалось. Напрасно выстукивали мы
панель: она издавала в этом месте такой же звук, как и в
прочих; правда, звук этот не был глухим, но это показывало
лишь, что деревянная обшивка нигде не примыкала вплот¬
ную к каменной кладке; однако зазор между ними мог не
превышать и нескольких десятых дюйма. Обливаясь потом,
Маркас прекратил наконец поиски, говоря:
— Мы, видно, рехнулись! Раз нет тут этой пружины,
ищи хоть до завтра, все равно не найдешь; если же дверь
запирается с наруясной стороны на железные засовы, да еще
весьма основательные, как это бывает в старинных замках,
нам не вышибить ее и топором.
— Будь здесь потайной ход, мы бы его обнаружили,
пустив в дело топор. Но почему ты так твердо убежден
в том, что Жан Мопра или кто-то другой, похожий на него,
не мог войти и выйти прямо через дверь? Нельзя же утвер¬
ждать это лишь на том основании, что твоя собака скребет
стенку в этом месте!
— Войти он мог сколько угодно, — возразил Маркас, —■
но выйти?.. Клянусь честью, нет!.. Ведь было так: служанка
спускается, я чищу на лестнице башмаки, слышу — что-то
там наверху падает. Я сразу туда, мигом, через три сту¬
пеньки, II готово дело — я тут как тут, с вами; вы на полу
замертво, ну совсем больной. В комнате — никого, за
дверью — никого, честью клянусь!
— В таком случае все это нам померещилось: мне —<
Злополучный дядя Жан, а служанке — черный плащ; ведь
потайного хода тут наверняка нету. Да если бы и был?
И если бы даже все Мопра, живые и мертвые, имели от него
ключ, нам-то что с того? Сыщики мы, что ли? Наше ли дело
следить за этими негодяями? Да найди мы их где-нибудь
тут, разве мы не помогли бы им бежать? Разве предали бы
475
их в руки закона? Оружие у нас есть нам нечего бояться,
что они нас этой ночью укокошат! А вздумают они шутки
ради нас припугнуть — честное слово, им несдобровать!
Ежели меня неосторояшо разбудить, я ни своих, ни чужих
не разбираю! Давай-ка лучше закажем яичницу добрым
людям, которые здесь живут. Если же мы будем без конца
выстукивать стенки да скрести панели, они решат, что мы
не в своем уме.
Маркас сдался, движимый скорее послушанием, нежели
сознанием моей правоты. Затрудняюсь сказать, придавал ли
он особое значение раскрытию этой тайны, терзало ли его
беспокойство, но он не пожелал оставить меня одного в за¬
колдованной комнате. Он сослался на то, что мне снова
может сделаться дурно и у меня начнется припадок.
— Ну, на этот раз я не струшу! — заявил я. — Плащ
меня излечил: больше никаких привидений не испугаюсь!
И задирать меня никому не советую.
Идальго вынужден был оставить меня одного. Я зарядил
пистолеты и положил их перед собою на стол, но это была
излишняя предосторожность: ничто не нарушало тишину
комнаты, и тяжелый полог из красного шелка с потемнев¬
шими серебряными гербами, вышитыми по углам, ни разу
не колыхнулся. Маркас возвратился и, радуясь, что нашел
меня в добром здравии, стал готовить ужин с таким усер¬
дием, словно мы прибыли в Рош-Мопра с единственным
намерением славно закусить. Идальго шутил, будто каплун
продолжает и на вертеле кричать «кукареку», а вино дерет
горло, словно щетка. Маркас повеселел еще больше, когда
арендатор принес несколько бутылок превосходной мадеры,
оставленной у него в свое время господином Юбером, любив¬
шим, перед тем как сесть на коня, пропустить стаканчик-
другой. В благодарность за вино мы пригласили почтенного
арендатора отужинать с нами, чтобы не так скучно было
говорить о делах.
— В час добрый, — сказал тот. — Оно, значит, как преж¬
де: мужики в Рош-Мопра за одним столом с сеньерами едали.
Хорошо, господин Бернар, что и вы так поступаете.
— Вы правы, сударь, — весьма холодно ответил я. — По¬
ступаю так же, но не с теми, кому задолжал я, а с теми,
кто задолжал мне.
Услыхав такой ответ и обращение «сударь», арендатор до
того оробел, что я с трудом уговорил его сесть за стол; но
я настоял на своем, желая сразу же дать ему почувствовать,
476
с кем он имеет дело. Я обращался с ним так, словно возвы¬
шаю его до себя и ничуть не собираюсь снизойти до него.
Он вынужден был и в шутках сохранять пристойность и
балагурить в рамках приличия. Арендатор был человек весе¬
лый и простосердечный. Я внимательно к нему пригляды¬
вался, пытаясь разгадать, не сообщник ли он привидения,
которое бросает где попало на кроватях свой плащ; но это
представлялось совершенно невероятным: в глубине души
арендатор затаил отвращение к Душегубам и если б не ува¬
жал мои родственные чувства, то с большим удовольствием
ругал бы их так, как они того заслуживали. Не желая до¬
пускать с его стороны никаких вольностей на этот счет,
я предложил ему отчитаться в делах; он сделал это толково,
точно и добросовестно.
Когда арендатор уходил, я заметил, что мадера на него
сильно подействовала: ноги его не держали, он выписывал
кренделя, но все же соображал достаточно, чтобы дельно
рассуждать. Я не раз замечал, что крестьянину вино ударяет
не в голову, а в ноги, и поражает не мозг, а мускулы. Под¬
выпивший крестьянин завирается редко; крепкое винцо по¬
вергает его в состояние неведомого нам блаженства, превра¬
щая для него опьянение в удовольствие, весьма отличное
от того, какое испытываем мы, и гораздо более заманчивое,
нежели наше лихорадочное возбуждение.
Опьянеть мы не опьянели, но, оставшись с Маркасом на¬
едине, сразу же заметили, что благодаря вину стали куда
беззаботней и веселей. Если бы не вино, не будь даже про¬
исшествия с привидением, мы вряд ли чувствовали бы себя
в Рош-Мопра столь безмятежно. Привыкнув говорить друг
с другом начистоту, мы по зрелом размышлении пришли
к выводу, что все оборотни Варенны, вместе взятые, страшат
нас сейчас гораздо меньше, нежели до ужина.
Слово «оборотень» напомнило мне о приключении, кото¬
рым ознаменовалось малоприятное для меня знакомство с
Пасьянсом в ту пору, когда мне исполнилось тринадцать лет.
Маркас, наслышанный уже об этом приключении, не знал,
однако, какого я тогда был нрава. Забавы ради я рассказал
ему, как меня выпорол колдун и как я потом не помня себя
носился по полям.
— Думается мне, — добавил я в заключение, — что при
столь пылком воображении, как мое, все сверхъестествен¬
ное невольно наводит страх. Так что давешнее привидение...
477
— Пустяки, пустяки, — возразил Маркас, проверяя,
заряжены ли пистолеты, и кладя их на мой ночной столик. —
Не забывайте, что кое-кто из Душегубов остался жив; если
Жан не отправился еще на тот свет, он будет пакостить,
пока его не придавит могильная плита и сам черт не упря¬
чет его у себя за тремя замками.
Вино развязало идальго язык; в тех редких случаях,
когда он разрешал себе изменить привычному воздержанию,
обнаруживалось, что он не лишен остроумия. Маркас не за¬
хотел меня оставить и постелил себе рядом со мною. Нервы
мои были взвинчены всем пережитым. Я разоткровенни¬
чался и заговорил об Эдме; впрочем, если б она и слышала
то, что я говорю, ей не в чем было бы меня упрекнуть.
И все же я не должен был позволять себе подобной откро¬
венности с моим подчиненным, который еще не был в ту
пору моим другом, хотя и стал им позднее. В точности не
припомню, что я поведал Маркасу о моих печалях, надеж¬
дах и тревогах, во всяком случае признания мои, как вы
увидите из дальнейшего, имели ужасающие последствия.
Так, болтая, мы оба и заснули; в ногах у Маркаса ле*
жал Барсук, на коленях — шпага, у меня же под рукою —>
пистолеты, под подушкой — охотничий нож; лампу мы по¬
ставили рядом с собою, двери заперли на все засовы. Ничто
не нарушило наш покой. Разбудило нас солнце; на дворе
весело пели петухи, а под нашими окнами, приторачивая
ярмо, грубовато зубоскалили вол огоны
— Нет, тут что-то неладно!
С этими словами Маркас открыл глаза, словно продолжая
прерванный вечером разговор.
— Ты разве что-нибудь видел или слышал этой ночью? —<
спросил его я.
— Ровно -ничего, но это неважно: Барсук метался во
сне, шпага моя валяется на полу; а ведь так-таки ничего и
не разъяснилось. Что же это было?..
— Ну, и выясняй кому охота, а с меня довольно!
— Зря, зря вы так говорите!
— Может статься, милый сержант; но мне вовсе не нра¬
вится эта комната, а при свете дня она такая безобраз¬
ная, что хочется убраться подальше и глотнуть свежего воз¬
духа.
1 Вологоны ремнями приторачивают ярмо к рогам рабочих
волов, которые идут в упряжке парой. (Прим. автора.)
Ш
Ну, что ж, я пойду с вами, яо еще вернусь! Не хочу
все рто так оставить. Я-то знаю, на что Жан Мопра спосо¬
бен, а вам и невдомек!
— А я и знать не желаю! Если мне или кому-либо из
моих близких грозит опасность, значит возвращаться тебе,
сюда ни к чему!
Маркас покачал головой и ничего не ответил. Перед отъ¬
ездом мы снова прошлись по имению. Маркаса очень пора¬
зила одна мелочь, на которую я не обратил внимания. Apen-i
датор захотел познакомить меня со своей женой, но та на¬
отрез отказалась и убежала в конопляник. Я приписал эт°
застенчивости деревенской молодухи.
— Вот так молодуха! — возразил Маркас. — Молодухе-*
то, как и мне, пятьдесят стукнуло. Нет, неспроста эт0? не¬
спроста, уж я вам говорю!
— Да что здесь, черт побери, может быть?
— Гм... В свое время арендаторша была накоротке с Жа¬
ном Мопра. Хромуша пришелся ей по вкусу. Я-то знаю, я
много чего знаю, уж будьте уверены!..
— Ты мне обо всем расскажешь, когда мы сюда вер¬
немся. Но случится это не скоро: тут без меня дела идут
куда лучше. Да и не хотелось бы мне, пугаясь собственной
тени, пристраститься к мадере. Ты очень меня обяжешь,
Маркас, если будешь молчать об этих ночных страхах. Не
все питают к твоему капитану такое же уважение, как ты.
— Только болван может не питать уважения к моему
капитану! — назидательным тоном возразил идальго. —<
Впрочем, слушаюсь ваших приказаний: молчу.
Маркас сдержал слово. Ни за что на свете не хотел я
смущать воображение Эдм6 этим нелепым происшествием.:
Но помешать Маркасу осуществить его замысел я не смог;
на следующее же утро он исчез, а от Пасьянса я узнал, что
Маркас возвратился в Рош-Мопра под предлогом, будто по¬
забыл там какую-то вещь.
XVIII
В то время как Маркас был занят столь важными розы¬
сками, я проводил возле Эдм© Дни, полные очарования и
тревоги. Неизменно выказывая свою привязанность ко мне,
она, однако, вела себя весьма сдержанно, и я то и дело пе¬
реходил от радости к унынию. Однажды, пока я находился
на прогулке, господин Юбер долго беседовал с дочерью.
479
Я вошел в ту минуту, когда они говорили о чем-то с
особенным волнением. Едва переступил я порог комнаты,
как дядюшка обратился ко мне:
— Подойди и скажи Здме» чт° ты любишь ее и сделаешь
счастливой, что ты уже избавился от былых заблуждений.
Сумей добиться, чтобы она согласилась стать твоей женой,
ибо так продолжаться дольше не может. Наше положение
в глазах света нетерпимо, и, прежде чем сойти в могилу,
я хочу убедиться, что доброе имя моей дочери восстанов¬
лено, и твердо знать, что какой-нибудь вздорный каприз пе
заставит ее уйги в монастырь, вместо того чтобы занять
в свете положение, на какое она вправе рассчитывать и ко¬
торое я старался упрочить всю свою жизнь. Ну же, Бернар,
преклони колено! Найди слова, которые убедят ее! Иначе я,
да простит меня бог, подумаю, что ты не любишь Эдме и
в глубине души не желаешь стать ее супругом.
— Боже правый!—вскричал я. — Это я-то не желаю?
Да я уже семь лет ни о чем другом не думаю, и в сердце моем
нет иных желаний, я не мыслю для себя большего счастья!
Я высказал Эдме все, что могла внушить самая пылкая
страсть. Она выслушала меня в молчании, не отнимая рук,
которые я покрывал поцелуями. Но лицо Эдме было серьез¬
но, и когда она после краткого раздумья заговорила, тон
ее заставил меня вздрогнуть.
— Отцу моему не следовало бы сомневаться, что я сдер¬
жу слово; я дала обещание выйти замуж за Бернара, обе¬
щала это и отцу и самому Бернару; стало быть, я непре¬
менно выйду за него замуж.
Затем, снова помолчав, она продолжала еще более су¬
рово:
— Но если мой отец думает, что стоит на пороге смерти,
то зачем он принуждает меня помышлять лишь о самой себе
и облачаться в брачные одежды в час его кончины? Не¬
ужели он полагает, что у меня хватит на это сил? Если ясе,
напротив, он, как я надеюсь, все еще достаточно крепок,
несмотря на свои недуги, и ему предстоит еще долгие-долгие
годы жить окруженным любовью своих близких, то зачем
он так настоятельно требует, чтобы я отказалась от отсроч¬
ки, которую у него испросила? Разве над таким важным
шагом не следует хорошенько призадуматься? Ведь речь
идет о союзе, который продлится всю мою жизнь и от кото¬
рого зависит не скажу мое счастье, ибо я охотно пожертвую
им ради малейшего желания отца, но мой душевный покой
480
и достойное поведение; в самом деле, какая женщина может
быть настолько уверена в себе, чтобы отвечать за будущее,
навязанное ей против воли? Разве подобный союз не заслу¬
живает того, чтобы я по крайней мере несколько лет взве¬
шивала все связанные с ним опасности и преимущества?
— Слава тебе господи! Да ведь вы целые семь лет уже
Этим заняты! — воскликнул дядюшка. — Пора бы уж решить,
как вы относитесь к своему кузену. Ежели вы намерены
выйти за него замуж, выходите, а ежели нет, бога ради, ска¬
жите об этом прямо, и пусть тогда появится кто-нибудь
другой.
— Отец, ответила Эдме несколько холодно, — я выйду
замуж только за Бернара.
— Только за Бернара! Отлично сказапо, — подхватил
господин Юбер, ударяя каминными щипцами по поленьям,—
но это еще, пожалуй, не означает, что вы станете его женой.
— Я стану его женой, — повторила Эдме. — Я хотела бы
получить еще несколько месяцев свободы, но коль скоро вы
недовольны всеми этими оттяжками, я готова подчиниться
вашему повелению, вы это знаете.
— Черт побери! Вы это называете соглашаться на
брак? — вскричал дядюшка. — И как эт° любезно в отно¬
шении вашего кузена! Право, Бернар, я немало прожил, но,
должен сказать, все еще не понимаю женщин и, может
статься, умру, так ничего в них и не поняв.
— Дядюшка, — сказал я, — мне ясна причина неприязни
моей кузины: я заслужил это. Я сделал все, что было в моих
силах, чтобы искупить свои преступления. Но разве вольна
она забыть прошлое, которое, конечно же, заставило ее
страдать? Впрочем, если Эдме не простит мне прошлое, я
буду столь же суров, как она: я и сам не прощу его себе и,
отказавшись от всякой надежды, удалюсь от нее и от вас,
обреку себя каре страшнее смерти.
— Ну вот, все и рухнуло! — И дядюшка с досады швыр¬
нул щипцы в огонь. — Так, так! Этого вы, должно быть, и
добивались, дочь моя?
Я сделал несколько шагов к двери; я невыносимо стра¬
дал. Эдме бросилась за мной и, взяв за руку, подвела
обратно к креслу своего отца.
— Так говорить жестоко, вы просто неблагодарный, —
обратилась она ко мне. — Подобает ли человеку скромному
и великодушному отвергать дружбу, преданность, я осмелюсь
употребить другое слово — верность, в которой вы могли
481
убедиться за эти семь лет, потому только, что я прошу вас
повременить еще несколько месяцев. И если даже я никогда
не буду питать к вам, Бернар, такое же страстное чувство,
как ваше, разве та привязанность, какую я вам до сих пор
выказывала, имеет столь мало цены в ваших глазах? Ведь
вы пренебрегаете ею, досадуя, что не внушили мне именно
такое чувство, на какое позволяете себе претендовать! Стало
быть, вы не признаете за женщиной права на дружбу? По*
кидая наш дом, вы хотите наказать меня за то, что я за-1
меняла вам мать, и согласны вознаградить меня лишь в том
случае, если я захочу стать вашей рабой?
— Нет, Эдме, нет, — отвечал я, поднося ее руку к губам
и чувствуя, как у меня сжимается сердце, а глаза наполня¬
ются слезами, — я сознаю, что вы сделали для меня больше,
нежели я заслуживаю, сознаю, что напрасно пытался бы
беясать; но можно ли ставить мне в вину, что я страдаю
возле вас? Да и притом это вина невольная, так судил мне
рок, и ни ваши упреки, ни угрызения моей совести тут не
помогут. Перестанем же говорить об этом — и навсегда, вот
все, что я могу сделать. Не лишайте меня своей дружбы: в
будущем я надеюсь стать достойным ее.
— Обнимитесь, дети мои, и никогда не разлучайтесь, —1
проговорил растроганный дядюшка. — Бернар, что бы ни
значили причуды Эдме, не покидай ее никогда, ежели хо¬
чешь заслужить благословение своего приемного отца. Не
суждено тебе стать ее супругом, ну что ж, будь ей всегда
братом! Помни, сын мой, скоро она останется совсем одна на
свете, и я сойду в могилу глубоко опечаленный, ежели не
упесу с собой уверенности, что у нее есть надежный защит¬
ник на земле. Помни и о том, что из-за тебя, из-за той
клятвы, которую ее сердце, быть может, отвергает, но со¬
весть не позволяет нарушить, она оказалась покинутой,
оклеветанной...
Дядюшка залился слезами, и все горести этой несчастной
семьи мгновенно ояшли передо мною.
— Довольно! Довольно!—вскричал я, падая к их но¬
гам. — Это слишком жестоко. Я был бы последним негодя¬
ем, если бы требовалось напоминать мне о моих проступках
и моих обязанностях. Позвольте же мне выплакать свое горе
у ваших ног, позвольте вечным страданием, вечным самоотре¬
чением искупить зло, которое я вам причинил! Почему вы
не выгнали меня из дому, коль скоро я приносил вам вред?
Почему, дядюшка, вы не пристрелили меня, словно хищного
482
зверя? Зачем пощадили вы человека, который в благодар¬
ность за содеянное ему добро погубил ваше честное имя?
Нет, нет, Эдме не должна выходить за меня замуж, я это
сознаю. Брак ее со мной означал бы, что она примирилась
с позором и клеветою, которые я навлек на нее. И все-таки
я останусь здесь: я никогда не буду ее видеть, если она
Этого потребует; я лягу у ее порога, как верный пес, и рас¬
терзаю первого, кто посмеет предстать пред нею, не пре¬
клонив колени; а если когда-нибудь найдется достойный
человек, который будет счастливее меня, и она остановит
на нем свой выбор, мне и в голову не придет бороться про¬
тив этого, и я поручу ему драгоценную и святую заботу об
Эдме, право оберегать и защищать ее; я стану ему другом,
братом, а убедившись, что они счастливы вместе, безропотно
покину эти места, чтобы умереть вдали от них.
К горлу моему подступили рыдания, дядюшка прижал
меня и Эдме к сердцу, слезы наши смешались, и мы дали
клятву никогда не расставаться — ни при его жизни, ни по¬
сле его смерти.
— Не теряй, однако, надежды стать ее мужем, — шеп¬
нул мне дядюшка немного позже, когда все мы успокои¬
лись. — У нее бывают странные причуды, но, знаешь ли,
меня не разубедить, что она тебя любит. Она пока еще не хо¬
чет в этом признаться. А чего хочет женщина, того хочет бог.
Я ответил:
— Чего хочет Эдме> того хочу я.
После этой сцены трепет жизни угас в моей душе, и его
сменил могильный покой. Прошло несколько дней; я про¬
гуливался по парку в обществе аббата.
— Мне надобно рассказать вам о том, что приключилось
со мною вчера, — начал он, — это весьма удивительная исто¬
рия. Я гулял в Бриантском лесу и подошел к источнику
Фужер. Как вы знаете, было жарко, точно в разгаре лета;
осенью наши чудесные, одетые в пурпур деревья особенно
красивы: они укрывают родник своей зубчатой листвою, тени
в лесу уже мало, нога утопает в ковре из опавших листьев,
шелест которых полон для меня неизъяснимого очарования.
Атласные стволы берез и молодых дубков покрыты мхами
и печеночниками; они расцветили кору в различные тона —
коричневатый, нежно-зеленый, красноватый и бурый, усеяли
ее звездами и розанчиками или причудливыми рисунками,
похожими на миниатюрные географические карты, которые
навевают грезы о неведомых крохотных мирах. Я любовался
483
Этими арабесками, чудом изящества и вкуса, где бесконеч¬
ное разнообразие сочетается с непогрешимой точностью ли¬
ний. Испытывая радостную уверенность, что вы, в отличие
от толпы, не останетесь равнодушны к этому восхититель¬
ному кокетству природы, я захватил несколько образцов, с
величайшим тщанием отделив от древесных стволов кору,
в которой зарождаются эти чудесные рисунки, чтобы не по¬
вредить их. Я подобрал небольшую коллекцию и оставил ее;
у Пасьянса, к которому заглянул мимоходом; мы можем по¬
смотреть ее, если вам будет угодно. Но дорогой я хочу рас¬
сказать вам, что произошло со мною, когда я приблизился к
источнику. Я брел по мокрым камням, опустив голову, и
угадывал путь по звону прозрачного и узкого ручейка, ко¬
торый пробивается из расщелины мшистого утеса. Подойдя
к роднику, я собрался было опуститься на камень, самой
природой предназначенный служить скамьею, как вдруг уви¬
дел, что место занято каким-то почтенным монахом, чье
бледное, изможденное лицо наполовину скрывал капюшон
из грубой шерстяной ткани. Казалось, будто он весьма сму¬
щен встречей со мною; я поспешил успокоить его, заверив,
что в мои намерения вовсе не входит тревожить его и что я
хочу только напиться из берестяного желобка, который дро¬
восеки приладили к скале, чтобы легче было утолять жажду.
«О святой отец! — обратился он ко мне самым смирен¬
ным тоном, — зачем вы не пророк, чей посох исторгал из
камня влагу, ниспосланную божественной милостью, и зачем
душа моя, подобная этой скале, не может излиться потоком
слез?»
Монах сидел в том поэтичном уголке, который так часто
навевает мне мысли о беседе самаритянки со Спасителем;
пораженный его слогом, скорбным лицом и отрешенностью
от всего мирского, я проникался к нему все большей сим¬
патией. Я узнал, что он принадлежит к ордену траппистов
и совершает паломничество с целью покаяния.
«Не спрашивайте ни о моем имени, ни о том, где я
родился, — сказал он. — Я принадлежу к славному роду, и
мои близкие устыдились бы, узнав, что я еще существую;
впрочем, вступая в орден, мы отрекаемся от былой гордыни
и уподобляемся новорожденным младенцам; мы умираем для
мира, дабы возродиться в Иисусе Христе. Но я, верьте мне,
являю собой поразительный пример человека, преображен¬
ного небесной благодатью, и если бы я мог поведать вам о
своей жизни в монастыре, об ужасных душевных муках, об
484
угрызениях совести, о жажде искупления, вы были бы, ко¬
нечно, глубоко тронуты. Однако к чему послужит мне сочув¬
ствие и снисхождение людей, ежели милосердный господь
все еще не соблаговолил отпустить мне грехи?»
— Вы знаете, — продолжал аббат, — что я не люблю мо¬
нахов, не доверяю их уния^енному смирению, питаю отвра¬
щение к их праздности. Но в речах этого монаха звучали
такая печаль и искренность, такое глубокое сознание своего
долга, он казался столь немощным, изможденным постом и
молитвою, столь полным раскаяния, что сразу же завоевал
мое сердце. В его взоре, в его речах так и искрились неза¬
урядный ум и неутомимая энергия, способная противостоять
любым испытаниям. Мы провели с ним целых два часа, и
я ушел, умиленный душою, ощутив желание вновь повидать
его, прежде чем он покинет наши места. Он остановился на
ночлег на ферме Гуле, и я тщетно пытался уговорить его
пойти со мною в замок. Он сослался на то, что у него есть
спутник, которого он не может оставить.
«Но коль скоро вы так добры, — сказал он, — я почту за
счастье вновь свидеться с вами здесь же завтра на закате;
я, вероятно, даже отважусь попросить вас об одной мило¬
сти; вы можете быть мне полезны в важном деле, которое
привело меня в здешние края. Пока я вам ничего более не
скажу».
Я заверил его, что он вполне может рассчитывать на
меня и что я от всего сердца готов служить такому челове¬
ку, как он.
— И теперь нетерпеливо ждете часа свидания? — спро¬
сил я аббата.
— Конечно, — ответил он.— Мой новый знакомец весьма
мне нравится, и если бы не боязнь злоупотребить его дове¬
рием, я пришел бы к источнику Фужер вместе с Эдме.
— Полагаю, что у Эдме найдутся дела поважнее, нежели
свидание с вашим монахом-краснобаем, — возразил я. — Да
он, быть может, просто интриган, как и многие другие, кого
вы слепо облагодетельствовали. Простите меня, мой милый
аббат, но вас нельзя назвать опытным физиономистом, вы
легко проникаетесь симпатией или антипатией к людям и
при этом основываетесь лишь на том, что вам подсказывает
ваша увлекающаяся натура: либо льнете к человеку всей
душой, либо чураетесь его.
Аббат улыбнулся, пошутил, что я говорю так только по
Злобе, вновь упомянул о благочестии трапписта и опять
485
перешел к ботанике. Мы провели немало времени у Пасьян¬
са, разбирая растения; я жаждал уйти от собственных мыс¬
лей, а потому вышел из хижины вместе с аббатом и прово¬
дил его до самого леса, где должна была состояться встреча
с монахом. По мере того как мы приближались к месту
свидания, аббат, казалось, начинал понемногу остывать от
вчерашних восторгов; теперь он уже опасался, не слишком
ли далеко зашел. В столь быстром переходе от восхищения
к неуверенности вполне проявился его характер — неустой¬
чивый, мягкий, робкий, в котором сочетались самые проти¬
воположные стремления, и я вновь принялся дружески под¬
шучивать над ним.
— Знаете, — сказал он мне, — на душе у меня будет
спокойнее, если вы его увидите собственными глазами. По¬
смотрите на его лицо, понаблюдайте за ним немного, а по-<
том уйдите, ибо я обещал выслушать его признания.
От нечего делать я согласился пойти с аббатом. Когда
мы взошли на пригорок над утесом, откуда берет начало
родник, я остановился в ясеневой рощице и, спрятавшись за
ветвями, стал разглядывать монаха. Сидя внизу прямо под
нами, у самого родника, он не отводил глаз от тропинки,
из-за поворота которой мы должны были появиться; но ему
и в голову не приходило взглянуть туда, где мы находились,
и мы невозбранно могли наблюдать за монахом, не вызывая
его подозрений.
Едва взглянув на него, я горько рассмеялся, взял аббата
под руку, увлек немного в сторону и взволнованно прого*
ворил:
— Любезный аббат, доводилось ли вам когда-нибудь ви¬
деть моего дядю Жана де Мопра?
— Никогда, сколько помнится, — отвечал озадаченный
аббат. — Но что вы, собственно, хотите этим сказать?
— Я хочу сказать вам, друг мой, что вы сделали недур¬
ное открытие: сей славный и высокочтимый траппист, в
котором вы обнаружили столько благолепия, искренности,
сердечного сокрушения и ума, не кто иной, как ЖанМопра-
душегуб.
— Вы с ума сошли!—вскричал аббат, попятившись.—>
Жан Мопра давным-давно умер.
— Жан Мопра не умер; жив, может быть, и Антуан
Мопра, и это меня удивляет меньше, чем вас, ибо мне уже
доводилось встречать одного из этих призраков. Вполне воз¬
можно, что Жан стал монахом и замаливает свои грехи; но
486
возможно, что он просто явился сюда под личиной монаха
обделывать какие-нибудь темные дела, и я советую вам быть
настороже.
Аббат был так перепуган, что даже не хотел идти на
условленное свидание. Я убедил его в необходимости
узнать замыслы старого грешника. Но мне было известно
слабодушие аббата, и я боялся, как бы дядя Жан лицемер¬
ными речами не втерся к нему в доверие и не склонил его
к какому-нибудь ложному шагу; поэтому я решил притаить¬
ся в чаще, чтобы все видеть и слышать.
Но события сложились иначе, чем я предполагал. Вме¬
сто того чтобы вести хитрую игру, траппист тут же открыл
аббату свое настоящее имя. Он объявил ему, что раскаяние
и угрызения совести не позволяют ему уклоняться от кары,
прикрываясь клобуком (ибо Жан Мопра и в самом деле
несколько лет назад вступил в орден траппистов); и вот он
решил теперь предать себя в руки правосудия, дабы пуб¬
лично искупить преступления, запятнавшие его позором.
Человек этот, одаренный незаурядными способностями, при¬
обрел в монастыре непостижимое красноречие. Он говорил
с таким изяществом, с такою кротостью, что я сам поддался
обаянию его речей не меньше аббата. Тщетно тот пытался
отклонить монаха от безрассудного, по его словам, шага —
Жан Мопра выказал самую непреклонную верность своим
религиозным убеждениям. Он утверждал, что, совершив пре¬
ступления, достойные варваров-язычников, он может спасти
свою душу, лишь добровольно приняв муки, как это делали
первые христиане.
— Можно быть трусом перед лицом бога, как и перед
лицом людей, — сказал он, — и во время моих бдений, в ноч¬
ной тиши, я слышу грозный голос, который отвечает моим
рыданиям: «Жалкий трус, лишь страх перед людьми застав¬
ляет тебя искать прибежище в лоне господнем; и если бы не
боялся ты смерти телесной, то никогда не стал бы помыш¬
лять о вечной жизни». И тогда я чувствую, что больше всего
страшусь не гнева божия, а петли и палача, которые ожи¬
дают меня среди мне подобных. Но ныне наступил час:
я должен перестать стыдиться самого себя, и в тот день,
когда люди предадут меня бесчестию и каре, я почувствую
себя омытым от греха и оправданным перед лицом господа.
И только тогда позволю я себе сказать Христу, Спасителю
моему: «Выслушай меня, безвинный мученик, ты, кто вни¬
мал уверовавшему в тебя разбойнику; выслушай же осквер¬
487
нившего себя, но раскаявшегося грешника, причастивше¬
гося муке твоей и искупленного кровью твоею!».
— Если вы продолжаете упорствовать в своем исступ¬
ленном стремлении покаяться, — сказал аббат, видя, что
никакие доводы не могут переубедить монаха, — соблаго¬
волите хотя бы сказать, чем, по-вашему, я могу быть вам
полезен?
— Я не считаю себя вправе осуществить свой замысел,
не получив одобрения человека, который вскоре останется
последним в роде Мопра, — отвечал траппист, — ибо ста¬
рому кавалеру недолго уже теперь ждать небесных радостей
в награду за свои добродетели; ну, а я могу избежать мук,
мною же себе уготованных, только вновь погрузившись
в вечную ночь монастыря. Я говорю о Бернаре Мопра: не
называю его своим племянником, ибо если бы он слышал
меня, то покраснел бы от одного лишь упоминания об этом
роковом родстве. Я узнал, что он возвратился из Америки,
и весть эта заставила меня предпринять путешествие, го¬
рестный конец которого уже близок.
Мне показалось, что, говоря это, он искоса бросал взгля¬
ды на чащу, где я скрывался, словно угадал мое присутствие.
Быть может, какая-нибудь задрожавшая ветка выдала
меня.
— Осмелюсь спросить вас, — сказал аббат, — что об¬
щего у вас ныне с этим молодым человеком? Не опасаетесь
ли вы, что, памятуя о жестокостях, которые ему не¬
когда пришлось сносить в Рош-Мопра, он откажется вас
видеть?
— Уверен, что откажется, ибо мне известно, как он
ненавидит меня, — сказал траппист, оборачиваясь к месту,
где я спрятался. — Но я уповаю на то, что вы убедите его
согласиться на встречу со мной, ибо вы добры и велико¬
душны, господин аббат. Вы обещали оказать мне услугу.
К тому я;е вы друг молодого Мопра и дадите ему понять,
что дело идет о его интересах и о его добром имени.
— Как так? — удивился аббат. — Ему, без сомнения,
доставит мало радости увидеть вас на скамье подсудимых
дающим ответ за преступления, доныне скрытые в тиши
монастыря. Конечно, он должен желать, чтобы вы отказа¬
лись от такого публичного искупления грехов. Почему вы
надеетесь, что он даст на это согласие?
— Я надеюсь, ибо господь благостен и велик, ибо мило¬
сердие его безгранично, и оно затронет сердце всякого, кто
488
согласится внять крику души грешника, охваченного искрен¬
ним раскаянием и проникнутого твердою верой; мое вечное
спасение находится в руках этого молодого человека, и оп
не захочет мстить мне за гробом. К тому же, умирая, я
хотел бы примириться с теми, кого обидел; вот почему
я должен пасть к ногам Бернара Мопра, дабы он простил
мне мои прегрешения. Слезы мои тронут его, а если его
безжалостная душа и презрит их, я по крайней мере ис¬
полню свой долг.
Я понял: он говорил, будучи уверен, что я слышу его,
и меня охватило отвращение. Мне почудилось, будто я вижу,
как сквозь напяленную им на себя лицемерную личину про¬
ступают его подлинные черты — криводушие и низость.
Я отошел подальше и решил дожидаться аббата на неко¬
тором расстоянии. Вскоре он присоединился ко мне. Их
встреча закончилась взаимным обещанием вновь свидеться
в ближайшее время. Аббат счел нужным передать мне слова
трапписта, который сладчайшим голосом угрожал явиться
ко мне непрошеным, если я откажу в его просьбе. Мы ре¬
шили подробно потолковать обо всем этом позднее, ничего
не сообщая господину Юберу и Эдме, чтобы не тревожить
их без нужды. Траппист поселился в Шатре, в монастыре
кармелитов. Это обстоятельство заставило аббата особенно
насторожиться, вопреки его первоначальному доверию к рас¬
каянию грешника. Кармелиты преследовали аббата в моло¬
дости, и настоятель монастыря в конце концов принудил его
выйти из духовного сословия. Настоятель был еще жив;
Этот старый, немощный человек, скрытный и неумолимый,
все еще пылал ненавистью и жаждал интриг. Аббат не мог
слышать его имя без содрогания и убеждал меня вести себя
с особенной осторожностью.
— Пусть даже Жану Мопра угрожает карающий меч
закона, — сказал он мне, — а вы находитесь на вершине
славы и благополучия, не усыпляйте себя надеждой на
мнимую слабость врага. Кто знает, на что способен злодей,
движимый коварством и ненавистью? Он может смешать
честного человека с грязью, он может присвоить себе его
права, он может приписать свои преступления другому и
запятнать своим бесчестием одежды невинного. Вы, пожа¬
луй, еще не разделались с Мопра-душегубами!
Бедный аббат и не подозревал, насколько он был близок
к истине.
Ш
XIX
Зрело обдумав возможные намерения трапписта, я счел
необходимым согласиться на встречу с ним. Хитроумные
уловки Жана Мопра не могли меня обмануть, и я хотел
сделать все, что было в моих силах, чтобы помешать ему
отравить своими кознями последние дни старого кавалера.
Вот почему на следующий день я отправился в город и
к концу вечерни не без волнения позвонил у ворот мона¬
стыря кармелитов.
Монастырь, выбранный траппистом, был одной из бес¬
численных обителей нищенствующих монахов, которых в те
времена кормила Франция; в этой обители, хотя устав ее
и предписывал строгость нравов, жили богато и в свое
удовольствие. В ту пору, когда царил дух неверия, лишь
немногие монахи чуждались пышности и богатства осно¬
ванных для них церковных прибежищ; иноки, обретавшиеся
в больших аббатствах, затерянных в провинциальной глуши,
были избавлены от надзора общественного мнения (неиз¬
менно ослабевающего там, где человек уединяется) и вели
в обстановке роскоши существование самое сладостное и
праздное, какое им вряд ли довелось бы вести в ином месте.
Но такая жизнь в безвестности, «мать любезных сердцу по¬
роков», как тогда выражались, имела прелесть лишь для
низшей братии. Монастырские прелаты томились честолю¬
бием, которое будило в них тусклое прозябание и разжигала
бездеятельность. Действовать хотя бы в самой узкой сфере
и по самому ничтожному поводу, действовать во что бы то
пи стало — эта мысль неотступно преследовала каждого
настоятеля и каждого аббата.
Настоятель монастыря обутых кармелитов, которого я
собирался повидать, являл собою живой пример этого дея¬
тельного бессилия. Он был пригвожден подагрой к своему
огромному креслу и странным образом напомнил мне вну¬
шительный облик старого кавалера, бледного и неподвиж¬
ного, как и он, но сохранившего благородную осанку пат¬
риарха, величавого в своей печали. Настоятель был неболь¬
шого роста, тучный, но, видимо, весьма живой человек.
Верхняя часть его тела свободно двигалась; голова стреми¬
тельно поворачивалась из стороны в сторону; отдавая распо-
ряясения, он подкреплял их жестом; речь его была отрывиста,
а глухой голос придавал мнимую значительность даже
самым пустым словам. Короче говоря, одна половина его
4У0
тела словно неустанно старалась привести в движение вто¬
рую, пребывавшую в неподвижности, и настоятель походил
на того заколдованного человека из арабских сказок, под
платьем которого скрывалось окаменевшее по пояс туловище.
Он принял меня с преувеличенным радушием, разгне¬
вался, что мне недостаточно быстро подали стул, протянул
свою большую дряблую руку, сам придвинул этот стул
поближе к своему креслу и знаком приказал выйти какому-
то бородатому сатиру, которого он именовал братом-казиа-
чеем; затем забросал меня вопросами относительно моего
путешествия, моего возвращения, моего здоровья, моей
семьи и наконец, сверля меня своими блестящими бегаю¬
щими глазками, которые выглядывали из-под тяжелых век,
набухших от пьянства и обжорства, приступил к делу.
— Мне ведомо, возлюбленный сын мой, — начал он, —
что вас сюда привело: вы хотите исполнить свой долг перед
вашим родичем, святым траппистом, являющим собой нази¬
дательный пример, ниспосланный нам господом богом, дабы
служить образцом для мира и чудесным свидетельством не¬
бесной благодати.
— Господин настоятель, — отвечал я ему, — я не такой
добрый христианин, чтобы оценить чудо, о котором вы гово¬
рите. Пусть набожные души благодарят за него небо! Что
же касается меня, то я пришел сюда, ибо господин Жан де
Мопра желает, по его словам, посвятить меня в планы, кото¬
рые имеют ко мне отношение; я готов его выслушать. Если
вы дозволите пройти к нему...
— Я не хотел, чтобы он свиделся с вами раньше меня,
молодой человек! — вскричал настоятель с подчеркнутой
искренностью, завладевая при этом моими руками, отчего
по телу у меня прошла дрожь отвращения. — Я намерен
просить вас о большой услуге во имя милосердия, во имя
крови, что течет в ваших жилах...
Я высвободил одну руку, и настоятель, уловив выраже¬
ние неудовольствия на моем лице, тотчас же с изумительной
гибкостью переменил тон.
— Вы человек светский, я знаю. У вас есть все основа¬
ния яхаловаться на того, кто некогда носил имя Жана де
Мопра, а ныне именуется смиренным братом Иоанном-Непо-
муком. Но если заповеди нашего божественного учителя
Иисуса Христа не склоняют вас к милосердию, то сущест¬
вуют соображения общественного приличия и семейной чести,
которые должны заставить вас разделить мои опасения
491
и мои усилия. Вам известно благочестивое, но безрас¬
судное решение брата Жана; вам должно присоединиться
ко мне, дабы отвратить его от этого решения, и я не сомне¬
ваюсь, что вы это сделаете.
— Возможно, сударь, — ответил я холодно. — Но по¬
звольте осведомиться, чему следует приписать тот интерес,
который вам благоугодно было проявить к делам моей
семьи?
— Духу милосердия, ибо он воодушевляет служителей
Христа, — ответил монах с наигранным величием.
Воспользовавшись этим доводом, под прикрытием кото¬
рого духовенство вечно вторгается в семейные тайны, он
без труда избавился от моих дальнейших расспросов и хоть
не рассеял подозрений, зародившихся в моем мозгу, но за¬
ставил меня слушать, ежеминутно напоминая, что я обя¬
зан его благодарить за заботу о моем добром имени.
Мне хотелось во что бы то ни стало понять, куда он клонит,
и в конце концов мои предположения оправдались. Дядя Жан
требовал от меня принадлежавшую ему часть ленного
владения Рош-Мопра, и настоятель взял на себя труд объ¬
яснить мне, что я поставлен перед выбором: либо мне при¬
дется раскошелиться на довольно крупную сумму (так как
речь шла о доходах за те семь лет, в течение которых я поль¬
зовался поместьем, не считая стоимости одной седьмой части
поместья), либо мой дядя осуществит свое безрассудное наме¬
рение, которым он угрожал; шум, вызванный его поступком,
не только сократит дни старого кавалера, но и навлечет,
чего доброго, «необычайные неприятности на меня лично».
Все это было великолепно преподнесено мне под видом хри¬
стианнейшего попечения о моих интересах, причем мой
собеседник восторгался религиозным рвением трапписта и
искренне тревожился за последствия принятого братом Непо-
муком «непреклонного» решения. В заключение он ясно
дал понять, что не Жан Мопра просит у меня средств к су¬
ществованию, а мне надлежит смиренно умолять его при¬
нять половину моего состояния и тем самым помешать ему
поносить мое имя в суде или, хуже того, посадить меня на
скамью подсудимых.
Я попробовал прибегнуть к последнему доводу:
— Если решение брата Непомука, как вы его, господин
настоятель, именуете, столь непреклонно, если забота о спа¬
сении души — единственное, что занимает его в этом мире,
то как, объясните мне, соблазн благ земных может отвратить
492
его от принятого решения? Есть во всем этом какая-то
Непоследовательность, которую я не в силах постичь.
Настоятеля немного смутил мой пристальный взгляд, но
через мгновение он уже надел на себя личину наивности —
самое испытанное средство плутов.
— Господи, — воскликнул он, — стало быть, вы, любез¬
ный сын мой, не знаете, какое огромное утешение сулит
благочестивому человеку обладание земными благами! Да,
богатства мира сего достойны презрения, доколе они источ¬
ник суетных наслаждений, но праведник должен требовать
их с твердостью, коль скоро они служат ему надежным сред¬
ством творить добро. Не скрою, будь я на месте святого
трапписта, я не уступил бы своих прав никому; на те
деньги, которые у такого молодого и блестящего вельможи,
как вы, уходят на содержание породистых лошадей и собак,
я предпочел бы основать монашескую обитель, где настав¬
ляли бы в истинной вере и раздавали бы милостыню. Цер¬
ковь учит, что ценой больших жертв и богатых приношений
мы можем очистить нашу душу от самых тяжких грехов.
Брат Непомук, охваченный священным ужасом, полагает,
что, только публично искупив грехи, он спасет свою душу.
Исполненный истинной веры мученик, он хочет отдать себя
в руки неумолимого правосудия людского. Но насколько
будет лучше для вас, и вместе с тем покойнее, если он
воздвигнет какой-нибудь святой алтарь во славу божью и по¬
хоронит в блаженной тиши монастыря зловещее имя, от ко¬
торого уже отрекся! Он так глубоко проникся духом своего
ордена, так стремится к самоотречению, самоуничижению и
бедности, что потребуются великие усилия и даже помощь
свыше, дабы убедить его променять подвижничество на иное
богоугодное дело.
— Стало быть, это вы, господин настоятель, движимый
бескорыстной добротою, взяли на себя труд отвратить его
от пагубного решения? Я восхищен вашим рвением и благо¬
дарю вас за него; но я не вижу необходимости в столь дли¬
тельных переговорах. Господин Жан де Мопра требует своей
доли наследства — что может быть справедливее! И пусть
даже закон отказал бы во всех гражданских правах тому,
кто спасся от наказания лишь бегством, — кстати, я сейчас
вовсе не намерен входить в обсуждение этого, — мой родст¬
венник мог бы не сомневаться, что между нами никогда не
возникло бы ни малейшего спора по этому поводу, если бы
я мог свободно располагать хоть каким-нибудь состоянием.
493
Но, как вам должно быть известно, я обязан тем, что владею
Рош-Мопра, лишь доброте моего дяди, господина Юбера де
Мопра, он и так достаточно сделал, заплатив долги семьи,
которые превышали стоимость поместья, и я не могу ничего
отчуждать без его дозволения, ибо в действительности
я лишь хранитель состояния, которого еще окончательно не
принял.
Настоятель с изумлением посмотрел на меня, словно сра¬
женный непредвиденным ударом; затем лукаво улыбнулся
и сказал:
— Отлично! Как видно, я ошибся, и мне следовало ад¬
ресоваться к господину Юберу де Мопра. Я так и поступлю
и не сомневаюсь, что он будет мне весьма признателен, ибо
я стремлюсь избавить его семью от скандала, который, воз¬
можно, сулит принести немало пользы одному из его родст¬
венников в жизни небесной и уж наверняка принесет немало
вреда другому его родственнику в жизни земной.
— Понимаю вас, сударь, — ответил я. — Это угроза, и
я отвечу в том же тоне. Если господин Жан де Мопра взду¬
мает докучать моему дядюшке и моей кузине, то ему при¬
дется иметь дело со мной. И мне не понадобится привлекать
его к суду: я сам призову его к ответу за некоторые обиды,
которых отнюдь не забыл. Передайте, что я не дам отпуще¬
ния грехов вашему трапписту, если он вздумает отказаться
от роли кающегося грешника. Если Жан де Мопра не имеет
средств к существованию и взывает к моей доброте, я могу
уделить ему за счет доходов, предоставленных в мое распо¬
ряжение, сумму, достаточную для того, чтобы вести скром¬
ный и разумный образ жизни, согласный с духом его обетов;
но если им овладело честолюбие церковника и он рассчиты¬
вает вздорными и нелепыми угрозами устрашить моего
дядю и вырвать у него деньги для удовлетворения своих
новых потребностей, то пусть он лучше умерит свой пыл.
Так и передайте ему от моего имени. Один лишь я могу
защитить спокойствие старика и будущее его дочери, и я это
сделаю, даже с опасностью для собственной чести и жизни.
— Однако в вашем возрасте честь и жизнь имеют кое-
какую цену, — возразил настоятель, задетый за живое, по
сохранивший тем не менее прежнюю любезность. — Кто
Знает, на какие безумные поступки может толкнуть трап¬
писта его религиозное рвение? Ибо, между нами говоря, ми¬
лый сын мой... Я, видите ли, не склонен к фанатизму: в мо¬
лодости я повидал свет и не одобряю крайних решений, про->
494
диктованных чаще всего гордыней, а не истинным благоче¬
стием. Я пошел на то, чтобы умерить суровость устава: у мо¬
нахов моей обители здоровый вид, и они носят белье... По¬
верьте, сударь мой, я вовсе не одобряю замысла вашего
родственника и сделаю все от меня зависящее, дабы отвра^
тить его от этого намерения. Но ежели он станет упорство¬
вать, к чему послуя;ат все мои старания? У него есть разре¬
шение его духовного пастыря, и он может уступить пагуб¬
ному порыву... И вы, чего доброго, окажетесь серьезно
скомпрометированы его показаниями, ибо хотя вы, как го¬
ворят, весьма достойный дворянин и отреклись от ошибок
прошлого, хотя душе вашей, быть может, всегда была не¬
навистна несправедливость, вы замешаны во мноясестве та¬
ких деяний, которые человеческие законы преследуют и
карают. Кто знает, какие разоблачения может невольно
сделать брат Непомук, если начнется уголовное следствие
по всей форме. Сможет ли он удержать судей в рамках рас¬
следования только его вины, так, чтобы оно не коснулось и
вас?.. Поверьте мне, я хочу мира... Я добрый человек...
— Да, отец мой, вы необыкновенно добры, — насмеш¬
ливо ответил я, — это сразу заметно. Но стоит ли так тре¬
вожиться? Ведь существует одно весьма убедительное сооб¬
ражение, которое должно успокоить нас обоих — и вас и
меня. Если брата Жана побуждает стремиться к публичному
покаянию истинный долг христианина, то нетрудно будет
убедить его, что ему следует остановиться из боязни увлечь
За собою в пропасть другого человека, ибо дух христианства
Это запрещает. Но если догадки мои верны и господин Жан
де Мопра не имеет ни малейшего желания предать себя
в руки правосудия, то угрозы его меня не запугают и я най¬
ду способ помешать тому, чтобы дело получило нежелатель¬
ную огласку.
— Стало быть, это все, что я могу ему передать? —
спросил настоятель, бросая на меня взгляд, в котором сверк¬
нула злоба.
— Да, сударь, — ответил я, — если только он не соиз¬
волит выслушать здесь мой ответ прямо от меня. Я пришел
сюда, преодолев отвращение, которое он мне внушает, и
удивлен тем, что, выразив столь настойчивое желание пере¬
говорить со мной, он, когда я явился, предпочитает дер¬
жаться в стороне.
— Сударь, мой долг сделать все, чтобы в этом священ-<
ном месте царил мир господень, — вновь заговорил настоя¬
495
тель с комической важностью. — Вот почему я воспрепят¬
ствую всякой встрече, которая может привести к бурным
объяснениям...
— Легко же вас испугать, господин настоятель! — заме¬
тил я. — Однако ни мне, ни трапписту незачем горячиться.
Но так как не я затеял эти объяснения, да и пришел я сюда
из одного лишь чувства жалости, то с легким сердцем отка¬
зываюсь от дальнейших переговоров, вас же благодарю за
любезную готовность быть посредником.
И, отвесив глубокий поклон, я вышел.
XX
Я рассказал аббату, который дожидался меня у Пасьян¬
са, об этой беседе, и он вполне согласился со мной; как и
я, он полагал, что настоятель вовсе не старался отговорить
трапписта от якобы принятого им решения, а напротив,
употребляя все свое влияние, убеждал его попытаться запу¬
гать меня и таким образом принудить откупиться крупной
суммой денег. Аббат считал вполне естественным, что ста¬
рик настоятель, верный духу монашеской братии, хотел, что¬
бы плоды трудов и сбережений Мопра-мирянина перешли
в руки Мопра-монаха.
— В этом сказывается неистребимая черта католиче¬
ского духовенства, — сказал аббат. — Оно прекратило бы
свое существование, если бы перестало вести войну против
родовитой знати и не вынашивало бы коварных замыслов,
направленных к тому, чтобы добиться отчуждения дворян¬
ского имущества. Можно подумать, что это имущество —
собственность духовенства и для него все средства хороши,
лишь бы вернуть его себе. И не так легко, как кажется,
оградить себя от этих сладкоречивых грабителей. У мона¬
хов ненасытный аппетит и изобретательный ум. Будьте же
осторожны и готовы ко всему. Вам никогда не заставить
трапписта драться; укрывшись под своим капюшоном, сог¬
бенный, со скрещенными на груди руками, он безропотно
снесет самые страшные оскорбления и, отлично зная, что
вы его не убьете, не устрашится вас. А затем, вы плохо
представляете себе, что такое людское правосудие и как про¬
ходят судебное следствие и разбирательство, когда одна из
сторон не останавливается ни перед чем в своих попытках
совратить и устрашить судей. Церковники могущественны,
496
судьи велеречивы; слова «честность» и «неподкупность»
уже много веков звучат в равнодушных стенах судейских
залов, а число недобросовестных судей и несправедливых
приговоров не уменьшается. Берегитесь же, берегитесь!
Траппист может пустить по своему следу свору законников,
а затем, вовремя исчезнув, сбить ее с толку и направить по
вашему следу. Вы ранили самолюбие многих, из-за вас по¬
терпели неудачу многочисленные женихи — охотники за на¬
следством. Один из них, наиболее оскорбленный и озлоб¬
ленный, — близкий родственник всесильного в нашей про¬
винции судейского чиновника. Де ла Марш сменил мантию
на шпагу; но разве не остались среди его былых собратьев
люди, способные вам повредить? Я очень сожалею, что вам
не довелось встретиться с ним в Америке и установить доб¬
рые отношения. Не пожимайте, пожалуйста, плечами; вы
убьете десятерых на дуэли, а от этого только хуже будет.
Вам станут мстить, посягая, быть может, не на вашу жизнь,
ибо известно, что вы ею не дорожите, а на честь, и господин
Юбер умрет с горя. Наконец...
— У вас, любезный аббат, — прервал я его, — привычка
поначалу все видеть, в черном свете, ежели только черное не
покажется вам невзначай белым. Позвольте мне сказать не¬
сколько слов, и они Сразу же развеют ваши дурные пред¬
чувствия. Я знаю Жана Мопра с давних пор: это отъявлен¬
ный обманщик и к тому же последний из трусов. Едва за¬
видя меня, он вмиг присмиреет, и я разом заставлю его
сознаться, что он не траппист, не монах и не праведник.
Все это проделки прожженного плута, и я некогда слышал
от него о таких планах, что удивляться его бесстыдству мне
не приходится; так что я нимало его не боюсь.
— И вы неправы, — возразил аббат. — Следует всегда
опасаться труса, ибо он наносит удар в спину, меж тем как
мы ждем удара в лицо. Думаю, что Жан Мопра действительно
траппист и бумаги, которые он мне показывал, подлин¬
ные, — ведь настоятель монастыря кармелитов слишком хи¬
тер, и его нелегко обмануть. Никогда этот человек не станет
Защищать дело мирянина, и никогда он не примет мирянина
за своего. Впрочем, надобно навести справки, и я тотчас же
напишу настоятелю монастыря траппистов; однако не со¬
мневаюсь: он подтвердит то, что нам уже известно. Возмож¬
но даже, Жан де Мопра проникся искренней верой. Чело¬
веку его склада должны прийтись по вкусу некоторые осо¬
бенности католицизма. Инквизиция — душа католической
17 Ж, Санд, т. 3
497
церкви, а уж инквизиция-то, бесспорно, нравится Жану де
Мопра. Я охотно поверю, что он готов был предать себя
в руки мирского правосудия ради одного только удоволь¬
ствия погубить вас вместе с собой, а внезапно возникший
честолюбивый замысел основать на ваши деньги монастырь
всецело принадлежит настоятелю монастыря кармелитов.
— Эго маловероятно, мой дорогой аббат, — заметил
я. — Да и к чему нас приведут все эти рассуждения? Надо
действовать. Нельзя только оставлять господина Юбера од¬
ного, чтобы нечистая тварь не посмела омрачить светлое
спокойствие его последних дней. Напишем в монастырь
траппистов, предложим негодяю пенсион и, неусыпно следя
за всеми его уловками, посмотрим, что он станет делать
дальше. Мой сержант Маркас — великолепная ищейка.
Пустим его по следу, и если он, не мудрствуя, будет сооб¬
щать обо всем, что ему доведется увидеть и услышать, мы
в скором времени узнаем все, что происходит в округе.
Беседуя таким образом, мы подошли к замку уже на
склоне дня. Какая-то беспричинная сердечная тревога,
должно быть, ведомая матери, ненадолго отлучившейся от
своего ребенка, овладела мною, едва я вошел в это безмолв¬
ное жилище. Постоянная, ничем не нарушаемая безмятеж¬
ность, царившая в отделанных старинными лепными укра¬
шениями залах, беспечность одряхлевших слуг, всегда рас¬
пахнутые настежь двери, так что нищие порою доходили до
самой гостиной, не повстречав никого на пути и ни у кого
не вызывая подозрений, — вся эта атмосфера покоя, дове¬
рия и уединения удивительно противоречила мыслям о борь¬
бе и заботам, которыми в связи с возращением Жана и угро¬
зами кармелита была вот уже несколько часов полна моя
голова. Охваченный невольной дрожью, я ускорил шаги и
почти бегом прошел через бильярдную. Мне почудилось, буд¬
то в это мгновение впизу, под окнами, промелькнула какая-
то черная тень: она скользнула меж кустов жасмина и ис¬
чезла в сгущавшихся сумерках. Я резко толкнул дверь
гостиной и замер на пороге. Все было тихо и недвижно.
Я уже собрался было искать Эдме в комнате ее отца, как
вдруг мне показалось, что возле камина, где обычно сидел
мой дядюшка, шевелится какая-то белая фигура.
— Эдме, вы здесь? — вскричал я.
Мне никто не ответил. Холодный пот выступил у меня
на лбу, ноги подкосились. Устыдившись столь необычной
498
слабости, я бросился к камину, повторяя в тревоге имя
Эдме.
— Это вы, Бернар? Наконец-то! — ответила она дрожа¬
щим голосом.
Я заключил ее в объятия. Она стояла на коленях возле
отцовского кресла и прижимала к губам ледяные руки
старика.
— Великий боже! — вскричал я, различая при слабом
свете, царившем в покоях, его иссиня-бледное и застывшее
лицо. — Неужели наш отец умер?..
— Быть может, это только обморок, если будет на то
воля господня, — ответила Эдме глухим голосом. — Свечей,
ради бога! Позвоните же! Он всего лишь минуту в таком
состоянии.
Я торопливо позвонил; вошел аббат, и общими усилиями
нам, к счастью, удалось привести дядю в чувство.
Но когда старик раскрыл глаза, мозг его, казалось, все
еще боролся с видениями мучительного кошмара.
— Ушел ли он, ушел ли этот мерзкий призрак? — твер-
дил он. — Сен-Жан! Мои пистолеты!.. Эй, люди! Вышвыр*
ните этого шута в окно!
Меня осенила догадка.
— Что случилось? — спросил я тихо у Эдме. — Кто был
Здесь в мое отсутствие?
— Если я вам скажу, — отвечала она, — вы вряд ли по¬
верите и сочтете, что мы тут без вас сошли с ума; погодите,
я сейчас вам все расскажу, но прежде займемся отцом.
Ласковыми словами и нежными заботами ей удалось
успокоить старика. Мы перенесли его в спальню, и он мирно
уснул. Тогда Эдме тихонько высвободила свою руку из
руки отца и опустила стеганый полог над его головой, затем
подошла ближе и рассказала мне и аббату, что незадолго
до нашего возвращения какой-то нищенствующий монах во¬
шел в гостиную, где она, по обыкновению, вышивала возле
Задремавшего отца. Такие визиты случались и прежде, по¬
этому, нимало не удивившись, Эдме поднялась, чтобы взять
с камина свой кошелек, и обратилась к монаху с привет¬
ливыми словами. Но в ту минуту, когда она собиралась уже
протянуть милостыню пришельцу, господин Юбер внезапно
проснулся и, смерив монаха разгневанным и испуганным
взглядом, воскликнул:
— Черт побери! Зачем вы явились сюда, сударь, да еще
в этаком наряде?
17*
499
Тогда Эдме взглянула в лицо монаха и узнала...
— Вам в жизни не догадаться кого, — сказала она. —
Ужасного Жана Мопра! Я видела его лишь раз в жизни,
но эти отталкивающие черты навсегда врезались мне в па¬
мять, и во время болезни, в бреду, они вставали перед
моими глазами. Я не могла сдержать крик.
«Не бойтесь, — обратился он к нам с отвратительной
усмешкой, — я пришел сюда не как враг, а как смиренный
проситель».
Он опустился на колени возле самого кресла отца, а я, не
зная, что он собирается предпринять, бросилась между ними
и с такой силой толкнула кресло, что оно откатилось к са¬
мой стене. Тогда монах заговорил загробным голосом, кото¬
рый в надвигающейся тьме звучал особенно зловеще. Крив¬
ляясь и паясничая, он стал исповедоваться перед нами и
униженно молил простить его преступления; он нес невесть
что, уверял, будто уже видит, как на него опускается чер¬
ный покров, который набрасывают на отцеубийц, когда они
всходят на эшафот.
«Бедняга, видно, сошел с ума», — сказал отец, дергая
шнурок звонка.
Но Сен-Жан глуховат и не явился на зов. Вот почему
нам пришлось в невыразимой тревоге слушать странные
речи этого пришельца, который именовал себя траппистом
и уверял, будто намерен предать себя в руки правосудия,
дабы искупить свои злодеяния, но прежде хочет, чтобы мой
отец простил и в последний раз благословил его. Он гово¬
рил все это в исступлении, ползая на коленях. И все-таки
голос этого человека, произносившего слова непомерного
самоуничижения, звучал оскорбительно и угрожающе. Он
все ближе подползал к отцу. Мысль о том, что нечистые
уста могут коснуться хотя бы отцовской одежды, была мне
нестерпима, и я довольно резко приказала ему встать и
держать себя подобающим образом. Папенька, выйдя из
себя, велел ему замолчать и убираться прочь; но тут монах
завопил: «Нет! Вы позволите мне облобызать ваши ко¬
лени!». Тогда я оттолкнула его, чтобы помешать ему при¬
коснуться к отцу. Но едва только я притронулась к этой
мерзкой рясе, как задрожала от ужаса и отвращения. Мо¬
нах обернулся ко мне, и, хотя он все еще сохранял вид
кающегося смиренника, я увидела, что его глаза загорелись
гневом. Отец сделал нечеловеческое усилие, чтобы встать,
и поистине каким-то чудом поднялся, но тут же замертво
500
упал в кресло. В бильярдной послышались шаги, и монах
с быстротою молнии выскользнул в дверь. Вот тогда-то вы
и нашли меня, полумертвую и окаменевшую от ужаса, у ног
лежавшего без сознания отца.
— Видите, подлый трус не терял времени!—крикнул
я аббату. — Он хотел напугать моего дядю и Эдме и пРе_
успел в этом; но Жан не принял в расчет меня. Клянусь,
если он когда-нибудь посмеет вновь явиться сюда, то я,
пусть даже мне придется действовать по обычаю Рош-
Мопра...
— Замолчите, Бернар, — сказала Эдме» — вы приво¬
дите меня в ужас; успокойтесь и объясните, что все это
значит.
Когда я рассказал ей о наших с аббатом приключениях,
она упрекнула нас за то, что мы ее не предупредили.
— Знай я, что мне угрожает, — говорила она, — я бы не
испугалась, но соблюдала бы нужную осторояшость, никогда
не оставалась бы дома только с отцом и Сен-Жаном, кото¬
рый уже мало на что годен. Теперь я ничего больше не
боюсь и всегда буду настороже. Но самое благоразумное,
дорогой Бернар, избегать всякого общения с этим отврати¬
тельным человеком и, не жалея денег, откупиться от него
щедрой подачкой. Аббат совершенно прав: траппист может
быть для нас опасен. Он знает, что узы родства помешают
нам прибегнуть к защите закона, чтобы оградить себя от
его преследований; и если, вопреки его ожиданиям, он и не
способен причинить нам большой вред, то все-таки может
доставить множество неприятностей, а этим пренебрегать
нельзя. Швырните ему золота, и пусть убирается восвояси.
Но вы, Бернар, больше меня не покидайте. Видите, мне без
вас быть нельзя; пусть это утешает вас, когда вздумаете
упрекать себя за то зло, какое вы мне будто бы причинили.
Я сжал руку Эдме в своих руках и поклялся кузине ни¬
когда не покидать ее, — если даже она этого потребует, —■
до тех пор, пока траппист не избавит нас от своего присут-
ствия.
Аббат взял на себя переговоры с монастырем. Наутро
он отправился в город передать от моего имени трапписту
решительное предупреждение, что я выброшу его в окно,
если он посмеет еще раз появиться в замке Сент-Севэр. В то
же время я предлагал ему денежную помощь, и даже весьма
щедрую, при условии, что он немедленно покинет наши
места и удалится либо в свою обитель, либо в другое
601
убежище, мирское или церковное, по своему выбору, с тем
чтобы ноги его никогда больше не было в Берри.
Принимая аббата, настоятель дал ему почувствовать, что
глубоко презирает его, как еретика, и питает к нему свя¬
щенную ненависть. Куда девалась любезность, какую он
выказал накануне в беседе со мной! Он заявил, что желает
остаться в стороне от этого дела, что умывает руки и огра¬
ничится ролью посредника между обеими сторонами; приют
же брату Непомуку он предоставил из христианского мило¬
сердия и для того, чтобы явить монахам пример поистине
праведного человека. Если верить настоятелю, то брат Непо-
мук в согласии с канонами церкви займет место в первом
ряду небесного воинства.
На следующий день к аббату явился послушник и при¬
гласил его в монастырь для переговоров с траппистом. К ве¬
ликому удивлению аббата, противник переменил тактику.
Теперь монах с негодованием отвергал любую форму по¬
мощи, ссылаясь на принятый им обет нищеты и смирения,
и в сильных выражениях порицал своего любезного хозяи¬
на, настоятеля монастыря, за то, что тот позволил себе без
его ведома предложить обмен вечных благ на бренные блага
мира сего. Он отказался вступить в объяснения касательно
своих планов на будущее и отделался двусмысленными и
выспренними ответами. Господь осенит его своей благо¬
датью, говорил он, и в ближайший праздник девы Марии,
в торжественный и величественный час святого причастия,
он надеется услышать голос Иисуса Христа, который наста¬
вит его, как ему поступить. Аббат опасался выдать свою тре¬
вогу, упорствуя в стремлении проникнуть в сию «святую
тайну»; он поспешил передать мне ответ монаха, в котором
не было ничего утешительного.
Меж тем проходили дни и недели, а траппист ничем не
обнаруживал своих истинных намерений. Он больше не по¬
казывался ни в замке, ни в окрестностях и упорно сидел
взаперти в монастыре кармелитов, так что немногим удава¬
лось лицезреть его. Однако вскоре сделалось известно — и
настоятель самолично озаботился распространить эту
весть, — что Жан де Мопра обратился на путь истины, про¬
никся самым пылким и примерным благочестием и, всту¬
пив в орден траппистов, совершает паломничество во искуп¬
ление своих былых прегрешений, а по пути остановился
в монастыре кармелитов. Каждый день распространялись
слухи о новых свидетельствах добродетели обращенного и
502
о новых подвигах умерщвления плоти, совершаемых святым
человеком. Ханжи, жадные до чудес, жаждали увидеть его
и приносили с собой великое множество скромных даров, ко¬
торые он упорно отвергал. Порою он прятался столь искус¬
но, что говорили, будто он покинул обитель и возвратился
в свой монастырь; но когда мы уже проникались надеждой
на то, что больше не увидим трапписта, мы узнавали, что,
простершись во прахе и облачившись во власяницу, он под¬
вергает себя страшным истязаниям; случалось, что, совер¬
шая паломничество, он босой отправлялся в самые пустын¬
ные и запущенные уголки Варенны. Шла молва, будто он
даже стал чудотворцем, и если настоятель монастыря кар¬
мелитов не исцелился с его помощью от подагры, то лишь
потому, что, покаяния ради, сам того не пожелал.
Около двух месяцев мы не знали, что нас ожидает.
XXI
Эти дни, проведенные в глубокой душевной близости
с Эдме, были для меня блаженны и ужасны. Видеть ее вся¬
кий час, не боясь показаться навязчивым, ибо она сама при¬
зывала меня к себе, читать ей вслух, беседовать обо всем,
вместе с нею окружать нежными заботами ее отца, делить
с Эдме радость и горе, словно мы были братом и сестрою, —
все это, без сомнения, было великое счастье, но счастье
опасное, и вулкан с новой силой запылал в моей груди. Порою
нечаянное слово, страстный взгляд выдавали меня. Эдме,
разумеется, не была слепа, но по-прежнему оставалась не¬
проницаемой. Ее черные бездонные глаза, следившие то за
отцом, то за мною, глаза, в которых светилась необыкновен¬
ная душа, порою утрачивали выражение заботливости и вне¬
запно становились холодными, когда неистовство моей
страсти готово было прорваться наружу. И тогда лицо ее
выражало одно лишь терпеливое любопытство да непреодо¬
лимое стремление читать в самой глубине моей души, позво¬
ляя мне созерцать лишь внешнюю оболочку ее собственной
души.
Поначалу мои страдания, хотя и весьма сильные, были
мне дороги; мне нравилось думать, что эта скрытая душев¬
ная мука искупает мою прошлую вину перед Эдме. Я на¬
деялся, что она это поймет и будет мне благодарна. Она все
видела, но ничего не говорила. Терзания мои удвоились, но
503
прошло еще довольно много дней, пока мне стало невмоготу
их скрывать. Я говорю «много дней», но каждый, кто когда-
нибудь любил женщину и находился наедине с нею, сдер¬
живаемый лишь ее суровостью, знает, что дни тогда ка¬
жутся веками. Какая полная, но вместе с тем изнуритель¬
ная жизнь! Сколько истомы и волнения, нежности и гнева!
Часы казались мне годами, и если бы я ныне по сохранив¬
шимся письмам не исправлял ошибки памяти, то легко убе¬
дил бы себя, что эти два месяца длились добрую половину
моей жизни.
Мне бы хотелось, пожалуй, убедить себя в этом еще и
для того, чтобы найти оправдание нелепому и непроститель¬
ному поведению, которым я отличался в ту пору вопреки
благим обетам, какие то и дело давал. Новое грехопадение
совершилось так стремительно и было настолько полным, что
я бы до сих пор краснел за него, если бы, как вы это скоро
увидите, жестоко не поплатился за свое безумие.
После одной мучительной ночи я написал Здме безрас¬
судное письмо, которое едва не привело к ужасным для меня
последствиям; письмо это было приблизительно такого со¬
держания:
«Вы меня совсем не любите, Эдме, и никогда не полю¬
бите. Я знаю это, ничего не прошу, ни на что не надеюсь;
я хочу оставаться возле вас, быть вашим защитником, по¬
святить свою жизпь служению вам. Я сделаю все, что в моих
силах, чтобы стать вам полезным; но я буду страдать, иг,
увы, Эдме, вы увидите мои страдания и, быть может, объяс¬
ните себе совсем иными причинами грусть, которую я не
могу скрыть вопреки постоянным героическим усилиям.
Вчера вы меня глубоко опечалили, предложив уйти, чтобы
немпого рассеяться. «Рассеяться!»—иными словами забыть
о вас, Эдме! Какая горькая насмешка! Не будьте жестокой,
сестрица, не то опять превратитесь в мою властную невесту
тех недоброй памяти дней, а я против воли опять стану
разбойником, которого вы ненавидели... Ах! Знали бы вы, до
чего я несчастен! Во мне живут два человека, они сражают¬
ся не на жизнь, а на смерть, при этом без передышки; раз¬
бойник, надо надеяться, потерпит поражение, но, отступая
шаг за шагом, он упорно защищается и в ярости рычит, ибо
ранен и чувствует, что, может быть, смертельно. Если б вы
знали, если б вы только знали, Эдме, какую борьбу, какие
битвы выдерживает мое сердце, какими кровавыми слезами
504
оно обливается и как возмущается моя душа, когда в ней
берут верх мятежные ангелы! Бывают ночи, когда я так му¬
чаюсь, что дохожу до кошмаров: мне чудится, будто я во¬
нзаю вам в сердце кинжал и, призвав на помощь зловещую
магию, заставляю вас, умершую, любить меня так же, как
я люблю вас. Когда я просыпаюсь в холодном поту, вне себя
от ужаса, я испытываю неодолимое искушение убить вас,
чтобы уничтожить источник моих страданий. И я не делаю
Этого лишь из боязни, что буду любить вас мертвую так же
страстно и упорно, как люблю вас живую. Я опасаюсь, что
Еаш образ будет и потом безраздельно владеть всеми моими
помыслами ничуть не меньше, чем сейчас. И к тому же че¬
ловеку ведь не дано разрушить подобную власть: та, кото¬
рая внушает ему любовь и страх, будет жить в его душе
даже тогда, когда прекратит свое земное существование.
Душа любовника — это гробница его возлюбленной, в ней
навсегда сохраняется нетленным ее образ, и душа осиротев¬
шего вечно живет жгучими воспоминаниями любви, никогда
ими не насыщаясь... О небо! В каком, однако, беспорядке
мои мысли! Поймите же, Эдме» м°й дух тяжко болен, и по¬
жалейте меня. Будьте терпеливы, позвольте мне грустить,
никогда не сомневайтесь в моей преданности. Я нередко
впадаю в безумие, но всегда вас нежно люблю. Одно ваше
слово, один ваш взгляд способны пробудить во мне чув¬
ство долга, и долг это будет мне сладок, если вы согласитесь
напоминать мне о нем. В час, когда я вам пишу, Эдме> небо
затянуто темными и тяжелыми, точно свинцовыми, ту¬
чами; гремит гром, и при блеске молний мнится, будто в не¬
бе проносятся горестные видения чистилища. Меня угнетает
гроза, смятенный ум меркнет, словно неясный свет, озаряю¬
щий горизонт. Мне кажется, что в недрах моего существа
вот-вот разразится буря. Ах! Если бы я мог обратить к вам
голос, подобный голосу урагана! Если бы у меня достало
сил выразить грозную муку и ярость, что гложут меня!
Часто, когда буря сгибает вековые дубы, вы говорите, что
вам по душе наблюдать разгул ее гнева и мощь их сопро¬
тивления. Это, говорите вы, противоборство мощных сил,
и вам мерещится, будто вы различаете в реве, наполняющем
воздух, завывание бурного северного ветра и жалобные
стоны старых ветвей. Кто страдает больше, Эдме? Дерево,
противостоящее ветру, или ветер, который не может сломить
его сопротивление? Не правда ли, ветер? Ведь он всегда
уступает и смиряется! И тогда небо, опечаленное пораже¬
505
нием своего благородного сына, обрушивает на землю по¬
токи слез. Вам по душе эти безумные образы, Эдме» каждый
раз, когда вы созерцаете силу, побежденную сопротивле¬
нием, вы безжалостно улыбаетесь, и в вашем загадочном
взгляде, кажется, сквозит насмешка над моей немощью. Ну
что ж, торжествуйте, вы повергли меня во прах, и, хоть
я разбит, я все еще страдаю. Знайте же это, коль скоро
вам угодно знать и коль скоро вы до того безжалостны, что
еще расспрашиваете меня и выражаете притворное сочув¬
ствие. Я страдаю и даже не пытаюсь больше сбросить пяту,
которой горделивый победитель попирает мою обессилевшую
грудь».
Остальная часть этого письма, весьма длинного, весьма
бессвязного и нелепого от первой до последней строки,
была выдержана в том же духе. Уже не раз писал я Эдме,
хотя жил с нею под одной кровлей и расставался лишь на
время сна. Страсть до такой степени владела мною, что
я усвоил привычку писать ей по ночам, крадя у себя~часы
отдыха. Мне все казалось, что я недостаточно говорю с Эдме
о ней самой, что я недостаточно часто повторяю заверения
в покорности, — я их, к слову сказать, каждый раз нару¬
шал, — но письмо, о котором идет речь, было самым дерзости
ным и страстным из всех. Не было ли оно роковым обра¬
зом навеяно разбушевавшейся грозой, когда я, склонившись
над столом, весь в испарине, не помня себя, набрасывал
пылающей рукою картину моих мук? Сойдя в гостиную,
я положил письмо в рабочую корзинку Эдме, затем возвра¬
тился в свою комнату и бросился па постель. И тогда в моей
душе воцарилось великое спокойствие, близкое к отчаянию.
Занимался день, горизонт был еще омрачен тяжелыми
крылами грозы, медленно улетавшей прочь. Отяжелевшие
от дождя вершины деревьев раскачивались под свежим вет¬
ром. Томимый глубокой печалью, полный безмерного стра^
дания, я все же засыпал с чувством облегчения, словно
сделал то, что надо: принес в жертву свою жизнь и свои
надежды. Эдме, должно быть, не обнаружила моего письма,
ибо она ничего на него не ответила. Обыкновенно она от¬
вечала устно, и, таким образом, письма были для меня сред¬
ством вызывать ее на проявление дружеской близости, чем
мне, конечно, и следовало бы удовольствоваться: ее слова
всегда проливали бальзам на мою рану. Я говорил себе, что
па сей раз мое письмо либо приведет к решительному объяс¬
506
нению, либо вовсе останется без ответа. Я то начинал подо¬
зревать, что аббат скрыл его и бросил в камин, то обвинял
Эдме в презрении ко мне и в жестокости; но так или иначе,
я молчал.
На следующий день опять установилась хорошая погода.
Дядюшка отправился с нами на прогулку в коляске и по до¬
роге сказал, что, пока жив, хотел бы еще хоть разок принять
участие в настоящей охоте на лису. Старый дворянин страст¬
но любил этот вид охоты, а здоровье его настолько улучши¬
лось, что он уже время от времени подумывал о развлече¬
ниях. Узкая, очень легкая берлина, в которую впрягали
сильных мулов, быстро мчала его по песчаным лесным до¬
рогам, и дядюшка уже не раз присоединялся к небольшой
охоте, которую мы устраивали для его удовольствия. После
посещения трапписта старый кавалер словно возродился
к жизни. Одаренный силой и упорством, как и все в нашем
роду, он, казалось, погибал от вынужденного безделья, но
когда обстоятельства требовали от него проявить энергию,
в нем снова начинала бурлить кровь. Он так часто напоми¬
нал об охоте, что Эдме решила устроить с моей помощью
настоящую травлю с загонщиками и принять в ней деятель¬
ное участие. Славный старик поистине блаженствовал, когда
дочь его отважно гарцевала рядом с коляской и протягивала
ему цветущие ветви кустарника, которые срывала на всем
скаку. Мы условились, что я буду верхом сопровождать бер-
лину, предназначенную для дядюшки и аббата. По случаю
Этого семейного праздника собрали загонщиков, лесников,
псарей и даже браконьеров со всей округи. К нашему воз¬
вращению в буфетной готовили великолепный обед, со
всеми сортами гусиных паштетов и местных вин. Маркас,
недавно назначенный мною управляющим Рош-Мопра, обла¬
дал большим опытом охоты на лисиц; он провел два дня
кряду в лесу, обкладывая лисьи норы. Несколько молодых
арендаторов, живших по соседству, заинтересовались охо¬
той и выразили готовность принять в ней участие; при слу¬
чае они могли подать полезный совет. И, наконец, Пасьянс,
обычно осуждавший истребление невинных животных, тоже
согласился отправиться с нами, но только на правах зри¬
теля. Назначенный для охоты день был теплый и ясный: он,
казалось, улыбался нашим радужным планам; ничто не пред¬
вещало горестного поворота в моей судьбе. Возле замка со¬
бралось с полсотни людей; трубили рога, ржали кони, лаяли
собаки. День должен был закончиться травлей кроликов,
507
которых вокруг было видимо-невидимо; их нетрудно истреб¬
лять во множестве, для этого нужно лишь углубиться в уда¬
ленную от охоты часть леса. Вот почему каждый из нас во¬
оружился карабином, даже дядюшка взял ружье, чтобы
стрелять прямо из коляски; надо заметить, что он промаха
не давал.
Первые два часа Эдме» гарцевавшая на небольшой, кра¬
сивой и очень резвой кобыле лимузинской породы, которую
ей нравилось горячить и обуздывать, щеголяла своим искус¬
ством перед отцом и держалась вблизи коляски, откуда
улыбающийся старик, оживленный и растроганный, с умиле¬
нием ею любовался. Каждый вечер, увлекаемые вращением
нашей земли вокруг оси, мы с наступлением тьмы нежно
прощаемся с дневным светилом, уходящим от нас, чтобы
царить на небосводе другого полушария. Подобно этому,
старец, созерцая на пороге смерти молодость, силу и кра¬
соту своей дочери, утешался тем, что ей суждено продлить
его существование в другом поколении.
Охота уже была в разгаре. В Эдме, как и во всех
Мопра, жил воинственный дух, и, несмотря на внешнее спо¬
койствие, ей не всегда удавалось совладать со своей горячей
кровью; повинуясь знакам, которые ей незаметно подавал
отец, чьим величайшим наслаждением было видеть, как она
мчится галопом, Эдме пустила лошадь во весь опор вслед за
охотниками, вырвавшимися вперед.
— Скачи! Скачи за ней!—крикнул мне дядюшка: едва
оп завидел, что дочь перешла в галоп, вполне понятное от¬
цовское тщеславие тотчас же уступило в его душе место
тревоге.
Я не заставил повторять это приказание и, вонзив шпоры
в бока лошади, вскоре присоединился к Здме на окольной
тропинке, по которой, она поскакала, чтобы догнать охотни¬
ков. Я задрожал от испуга, увидя, что она, как тростник,
сгибается под ветвями, в то время как разгоряченная ло¬
шадь с быстротою молнии уносит ее в чащу.
— Ради бога, Эдме, не так быстро!—закричал я. — Вы
расшибетесь.
— Не мешай, слышишь? — весело отвечала она. — Отец
мне разрешил. Оставь меня в покое, говорю я тебе: если ты
остановишь мою лошадь, получишь хлыстом по руке.
— Позволь мне по крайней мере ехать следом, — сказал
я, подъезжая вплотную к ней, — дядюшка приказал охра¬
нять тебя, и если приключится несчастье, я убью себя.
£08
Почему мной владели столь мрачные мысли? Право, не
Знаю: ведь я не раз видел, как Эдме неслась во весь опор
по лесу. Со мной творилось что-то странное; полдневный
зной ударял в голову, нервы были натянуты как струна.
С утра мне нездоровилось, и я не стал завтракать, а чтобы
поддержать свои силы, выпил натощак несколько чашек
кофе с ромом. Итак, я испытывал сильный страх за Здме;
но уже через несколько мгновений страх этот уступил
место невыразимо радостному чувству любви. Возбужденный
стремительной скачкой, я помнил лишь одно: я должен на¬
стичь Эдме. Она мчалась впереди такая легкая и грациозная
на своей легконогой вороной кобыле, чьи копыта бесшумно
касались мха, что походила на фею, появившуюся в э™х
пустынных местах, чтобы смутить разум людей и увлечь их
за собой в коварную чащу. Я позабыл об охоте, обо всем
на свете, я не замечал ничего, кроме Эдме. Внезапно какая-
то пелена застлала мой взор. Я больше уже не видел ку¬
зины, но по-прежнему несся вперед. Я был словно в немом
исступлении. Вдруг Здме остановилась.
— Что мы делаем? — обратилась она ко мне. — Шума
охоты не слышно, перед нами какая-то река. Мы взяли
слишком влево.
■— Напротив, Здме» — отвечал я, ни слова не понимая
из того, что говорю, — если не замедлять скачки, мы скоро
будем у цели.
— Отчего вы так раскраснелись? — спросила она. — Ну,
а как мы переправимся через реку?
— Раз есть дорога, и брод найдется, — сказал я. — Впе¬
ред, вперед!
Я весь был во власти неистового желания продолжать
скачку; мною владела одна мысль — углубиться как можно
дальше в лес вместе с Здме; но мысль эта была словно оку¬
тана туманом, и когда я пытался стряхнуть его, то ничего
не ощущал — только кровь гулко стучала в груди и в висках.
У Эдме вырвался жест нетерпения.
— Что за окаянные леса! Я вечно плутаю в них, — про¬
говорила она.
Ей, должно быть, вспомнился зловещий день, когда, от¬
бившись от охоты, она очутилась в Рош-Мопра, ибо я тоже
вспомнил об этом, и образы, всплывшие в моем мозгу, вы¬
звали у меня нечто вроде головокружения. Я машинально
следовал за Эдме к реке и вдруг увидел ее уже на другом
берегу. Меня охватило бешенство оттого, что лошадь кузины
509
оказалась ловчее и смелее, чем моя. Мой конь, испугавшись
крутого спуска, заупрямился, не решаясь двинуться вброд.
За это время Здме еШе больше опередила меня. Я до крови
вонзил шпоры в бока коня, и он едва не сбросил меня на
зевдлю. Так повторялось несколько раз, и когда я наконец
оказался на другом берегу, то в слепой ярости устремился
в погоню за Эдме. Я настиг девушку, схватил ее лошадь за
узду и закричал:
— Стойте, Эдме, я требую! Дальше вы не поедете!
Я резко дернул повод, лошадь ее встала на дыбы. Здме
потеряла равновесие и, чтобы не упасть, легко спрыгнула
наземь; она оказалась меж двух лошадей и могла попасть им
под копыта. Я спрыгнул почти одновременно с нею и растол¬
кал лошадей. Кобыла Эдме, от природы смирная, останови¬
лась и спокойно принялась щипать траву. Мой же конь за¬
кусил удила и умчался. Все эт° произошло в одно мгно¬
вение.
Я заключил Эдме в объятия. Она высвободилась и сухо
сказала:
— Как вы грубы, Бернар! Не выношу ваших манер. Чем
вы недовольны?
Взволнованный и сконфуженный, я ответил, что мне по¬
казалось, будто ее кобыла понесла, и я испугался, как бы не
произошло несчастья, видя, как стремительно она мчится
вперед.
— И спасая мою жизнь, вы заставляете меня соскаки¬
вать с лошади с риском разбиться, — заметила она. — Не¬
чего сказать, любезно!
— Разрешите, я помогу вам сесть в седло, — сказал я и,
не дожидаясь согласия Эдме, приподнял ее.
— Вам прекрасно известно, что я сама сажусь в сед¬
ло, — воскликнула она вне себя от гнева. — Пустите меня,
я не нуждаюсь в ваших услугах!
Но я уже не в силах был повиноваться. Голова моя шла
кругом; руки плотно сомкнулись вокруг стана Эдме, и я
тщетно пытался их разжать; губы против воли коснулись ее
груди; она побледнела от гнева.
— До чего ж я несчастен, — шептал я со слезами на гла¬
зах, — до чего ж я несчастен, что постоянно оскорбляю
тебя, и ты все больше и больше меня ненавидишь, в то
время как я все сильнее тебя люблю!
Эдме была от природы властной и вспыльчивой. Ее ха¬
рактер, привыкший к борьбе, с годами приобрел необыкно¬
510
венную энергию. Она уже совсем не походила на ту дро¬
жащую юную девушку, которую я некогда сжимал в объя-<
тиях в Рош-Мопра и которая проявила скорее находчивость
и изобретательность, нежели отвагу, обороняясь от меня.
Теперь это была неустрашимая и гордая женщина, она ско¬
рее позволила бы убить себя, нежели подала бы дерзкую
надежду. К тому же Эдме знала, что она страстно любима,
и сознавала собственную силу. Вот почему она с презрением
оттолкнула меня и, так как я в исступлении следовал за
нею, подняла хлыст, угрожая оставить позорный след на
моем лице, если я посмею прикоснуться хотя бы к ее стре¬
мени.
Я упал на колени, я умолял Здме не покидать меня, не
даровав своего прощения. Она уже сидела в седле и, огля¬
нувшись вокруг, чтобы отыскать дорогу, воскликнула:
— Только этого еще не хватало: вновь увидеть ненавист¬
ные места! Взгляните, сударь, взгляните, куда мы попали!
Я, в свою очередь, осмотрелся и увидел, что мы находим¬
ся у лесной опушки, на тенистом берегу небольшого пруда
Газо. В двух шагах от нас, сквозь деревья, густо разрос¬
шиеся с той поры, как Пасьянс покинул эти места, виднелся
вход в башню: он зиял среди зеленеющей листвы, словно
черная пасть.
Я вновь ощутил головокружение, во мне жестоко боро¬
лись враждующие инстинкты. Кто объяснит таинство, совер¬
шающееся в человеке, когда дух его борется с плотью и одна
часть существа стремится подавить другую? Верьте мне, в
натурах, подобных моей, борьба эта всегда ужасна, и не
думайте, что у людей горячих воля играет второстепенную
роль; только в силу нелепой привычки мы постоянно твер¬
дим человеку, изнемогшему в поединке с самим собою: «Вам
надо было обуздать себя».
XXII
Как объяснить Еам, что произошло со мной, когда моему
взору внезапно предстала башня Газо? До этого я видел
ее лишь дважды, и оба раза она была свидетельницей сцен,
поражающих ужасом и скорбью; но все это не шло ни в
какое сравнение с тем, что было уготовано мне в тот день,
когда я в третий раз узрел стены этой башни, — есть же.
такие проклятые богом места!
511
Мне чудилось, будто я все еще вижу на полуразбитой
двери кровь двух представителей рода Мопра. Я испытывал
мучительный стыд при воспоминании об их преступной жиз¬
ни и страшном конце: ведь и во мне жил насильник. Я ужас¬
нулся при мысли о том, какие чувства меня обуревали, и
понял, почему Эдме не могла полюбить меня. Должно быть,
в злосчастной крови Мопра-душегубов таилось роковое срод¬
ство с моей кровью, ибо я чувствовал, что сила моих разбу¬
шевавшихся страстей возрастает по мере того, как возра¬
стает мое стремление их обуздать. Я подавил в себе все
другие проявления своей неистовой натуры, от них почти
уже не осталось следа. Я стал сдержаннее, сделался если не
кротким и терпеливым, то, во всяком случае, привязчивым
и чувствительным. Я весьма высоко ставил законы чести и
уважал достоинство других людей; но любовь была моим са¬
мым опасным врагом, ибо она ставила под угрозу обретен¬
ные мною нравственные устои и душевную тонкость; именно
любовь поддерживала в моей душе связь меяэду прошлым и
настоящим, связь прочную и нерасторжимую; мне было поч¬
ти невозможно провести грань между тем, каким я был
прежде и каким стал теперь.
Я смотрел на сидевшую в седле Эдме. Сознание того, что
она вот-вот бросит меня одного и снова, на сей раз безвоз¬
вратно, ускользнет, наполняло меня бешенством. Я был стра¬
шен; я не сомневался, что после только что нанесенного ей
оскорбления она никогда больше не рискнет остаться со
мной наедине. Лицо мое было бледно, кулаки сжимались;
стоило мне только захотеть, и я без труда одной рукой снял
бы ее с седла, поверг наземь, и она оказалась бы во власти
моих желаний. Стоило лишь на мгновение подчиниться ди¬
ким инстинктам, и я мог бы утолить, погасить минутным
обладанием огонь, пожиравший меня уже семь лет! Эдме
никогда не узнала, какая опасность угрожала ее чести в эту
ужасную минуту. Я до сих пор испытываю угрызения сове¬
сти; но пусть будет мне судьею господь бог, ибо я востор¬
жествовал над злом; эта мысль о насилии была последней
дурной мыслью в моей жизни. К ней, впрочем, и свелось
все мое преступление, а остальное довершил рок.
Охваченный внезапным ужасом, я круто повернулся и,
ломая в отчаянии руки, не помня себя, бросился бежать
прочь от Эдме по какой-то тропинке. Я не знал, куда иду, я
понимал лишь одно: мне надо спастись от гибельного иску¬
шения. День был знойный, запахи леса опьяняли, окружаю¬
512
щая природа вернула меня к воспоминаниям о моей былой
жизни дикаря; мне оставалось либо бежать, либо пасть жерт¬
вой собственных страстей. Эдме властным жестом приказала
мне удалиться. Мысль о том, что ей могла угрожать иная
опасность, помимо опасности, которую таило для нее мое
присутствие, в то время не приходила в голову ни ей, ни
мне. Я углубился в лес, но не прошел и тридцати шагов,
как оттуда, где я оставил Здме, донесся ззук выстрела.
Я помертвел от ужаса, сам не знаю почему, ибо нет ничего
удивительного, когда во время охоты стреляют нз ружья; но
на душе у меня было так мрачно, что даже пустяк мог бы
меня испугать. Я уже собрался было возвратиться назад
к Эдме, рискуя еще больше рассердить ее, как вдруг мне
послышался чей-то стон возле башни Газо. Я кинулся туда,
но тотчас же упал на колени, изнемогая от тревоги. Мне
понадобилось несколько минут, чтобы преодолеть слабость;
в мозгу моем теснились какие-то странные образы, звенели
жалобные звуки, я больше не отличал игры своего вообра¬
жения от действительности; солнце светило все так же ярко,
а я продвигался ощупью, держась за деревья. Внезапно я
оказался лицом к лицу с аббатом; он был встревожен и ра¬
зыскивал Эдме* Облава промчалась мимо коляски дяди Юбе¬
ра. Старик, не увидев дочери, пришел в волнение. Аббат
пустился бежать в глубь леса и, обнаружив следы наших
лошадей, поспешил за нами, желая поскорее узнать, что
произошло. Он услышал выстрел, но не испугался. Однако
моя бледность, растерянный вид, всклокоченные волосы,
отсутствие лошади и ружья (я уронил свой карабин в том
месте, где едва не потерял сознание от слабости, и даже
не подумал поднять его) встревожили аббата, хотя он, как
и я, не мог бы объяснить, что произошло.
— Эдме! Где Эдме? —крикнул он.
В ответ я пробормотал что-то бессвязное. Как впослед¬
ствии мне признался сам аббат, мой вид настолько поразил
его, что он мысленно обвинил меня в преступлении.
— Несчастный!—воскликнул он, изо всех сил тряся
меня за плечо, чтобы заставить опомниться. — Соблюдайте
благоразумие и спокойствие, умоляю вас...
Ничего не поняв из слов аббата, я упорно тащил его к
роковому месту. О, страшное зрелище! Безжизненное тело
Эдме было распростерто на земле и плавало в крови. Ло¬
шадь щипала траву в нескольких шагах от своей госпожи.
Возле Эдме, скорбно скрестив руки на груди, стоял блед-
513
пый, как полотно, Пасьянс; он был так потрясен, что не мог
ничего ответить аббату, который, рыдая, расспрашивал его
о случившемся. Что до меня, то я ничего не понимал. Ду¬
маю, рассудок мой, уже помраченный предшествующими
волнениями, перестал что-либо воспринимать. Я опустился
на землю возле Эдме. Грудь ее была пробита двумя пулями.
Остолбенев от ужаса, я смотрел в ее угасшие глаза.
— Уберите этого негодяя! — обратился Пасьянс к абба¬
ту, бросая на меня взгляд, полный презрения. — Горбатого,
видно, только могила исправит.
— Эдме! Эдме! —вскричал аббат, опускаясь на траву и
стараясь остановить кровь своим платком.
— Мертва! Мертва!—произнес Пасьянс.—И вот убий¬
ца! Она сама назвала его имя, отдавая богу свою святую
душу, и Пасьянс отомстит за нее! Мне это нелегко, но так
будет!.. На то воля господня, недаром я оказался тут, что¬
бы узнать истину!
— Это ужасно! Ужасно! —горестно восклицал аббат.
— Ужасно, — бессмысленно улыбаясь, повторил я, как
эхо, последнее слово.
Сбежались охотники. Эдме унесли. Мне показалось, буд¬
то в это мгновение дядюшка встал на ноги и пошел. Впро¬
чем, я не решился бы утверждать, что так оно и было на
самом деле, а не привиделось мне, ибо я не отдавал себе
отчета в происходящем; эти страшные минуты оставили в
моей памяти только смутные воспоминания, подобно воспо¬
минаниям о виденном сне; однако позднее меня заверили,
что старый кавалер и вправду вышел из коляски без посто¬
ронней помощи, что он двигался и действовал с энергией
и присутствием духа, какие свойственны полному сил чело¬
веку. Но на следующий день он впал в состояние полного
беспамятства и больше уже не поднимался с кресел.
Что же все-таки происходило со мной? Не знаю. Когда
ко мне возвратился рассудок, я увидел, что нахожусь со¬
всем в другой части леса, возле небольшого водопада, рокоту
которого я бездумно внимал в каком-то блаженном оцепене¬
нии. У моих ног дремал Барсук, а его хозяин стоял, присло¬
нившись к дереву, и внимательно смотрел на меня. Багряно¬
золотые лучи заходящего солнца пробивались меж стройных
стволов молодых ясеней; лесные цветы словно улыбались
мне; вокруг раздавалось нежное пение, птиц. То был один из
самых чудесных дней года.
514
■— Какой изумительный вечер! — сказал я Маркасу. —■
До чего же здесь красиво, точно в лесах Америки. Что ты
тут делаешь, старина? Почему ты не разбудил меня раньше?
Я видел такие страшные сны!
Маркас опустился на колени рядом со мной; слезы ручья¬
ми текли по его сухим, темным щекам. На его всегда невоз¬
мутимом лице было непередаваемое выражение жалости,
горя и нежности.
— Бедный мой хозяин! — говорил он. — Помрачение
ума, не более. Какое несчастье! Но дружбу из сердца не
вырвешь! Навеки с вами — если надо будет, на смерть с
вами пойду!
Слезы и слова Маркаса опечалили меня; но это было
лишь безотчетным откликом на его волнение, которое пере¬
далось мне еще и потому, что ослабела моя воля; о случив¬
шемся я ничего не помнил. Я кинулся в его объятия, и он
прижал меня к груди в порыве отеческих чувств. Я ощущал,
что какое-то ужасное несчастье тяготеет надо мной, но
боялся узнать, в чем именно оно состоит. Ни за что на свете
не стал бы я расспрашивать об этом Маркаса.
Он взял меня за руку и повел через лес. Я покорно сле¬
довал за ним, точно малое дитя, но затем снова впал в
изнеможение. Около получаса ему пришлось ожидать, пока
я соберусь с силами. Наконец мы встали, и ему удалось
довести меня до Рош-Мопра; мы добрались туда поздно ве¬
чером. Не помню, как прошла ночь. Позднее Маркас расска¬
зывал, что у меня начался страшный бред. Ничего не
говоря, он послал в ближайшую деревню за цирюльником,
тот пустил мне утром кровь, и вскоре ко мне вернулся рас¬
судок.
Но какую ужасную услугу мне этим оказали! «Мертва!
Мертва! Мертва!» — вот единственное слово, которое я мог
выговорить. Я безудержно рыдал и метался в постели. Рвал¬
ся из дому, хотел бежать в Сент-Севэр. Мой бедный сержант
то бросался мне в ноги, то становился в дверях, не давая
выйти из комнаты. Желая удержать меня, он произносил
слова, которые я в то время не понимал, и я уступал лишь
его заботливым настояниям да, пожалуй, еще собственному
изнеможению, не умея объяснить себе поведение Маркаса.
Одна из моих попыток выйти из комнаты привела к тому,
что у меня открылась вена, из которой пускали кровь, и я
вынужден был лечь в постель; Маркас ничего не заметил.
Мало-помалу я впал в беспамятство и был близок к смерти;
515
увидев, что губы мои посинели, а щеки приобрели лиловый
оттенок, он догадался наконец поднять одеяло и обнаружил,
что я истекаю кровью.
Впрочем, потеря крови пошла мне только на пользу.
Я провел несколько дней в забытьи, на грани между сном
и бодрствованием; от слабости я плохо понимал, что проис¬
ходит, и поэтому не страдал.
Однажды утром Маркасу удалось заставить меня поесть;
заметив, как вместе с силами ко мне возвращаются скорбь и
тревога, он трогательно, с простодушной радостью сообщил
мне, что Эдме не умерла и надежда на ее спасение не поте¬
ряна. Эта весть подействовала на меня как удар грома: я
все еще верил, что ужасное происшествие — лишь плод мо¬
его больного воображения. Я принялся кричать и в отчаянии
ломал себе руки. Маркас, стоя на коленях возле моего ложа,
умолял меня успокоиться и раз двадцать повторял слова,
неизменно производившие на меня впечатление тех лишен¬
ных смысла слов, какие слышишь во сне:
— Вы это сделали не нарочно; уж я-то хорошо знаю.
Нет, вы это сделали не нарочно. Это несчастный случай,
ружье само выстрелило.
— Да что ты там толкуешь? — рассердился я. — Какое
еще ружье? Что за несчастный случай? При чем тут я?
— Разве вы не знаете, сударь, каким образом ваша ку¬
зина была ранена?
Я ся<ал виски руками, словно это могло вернуть мне яс¬
ность мысли; я был не в силах проникнуть в смысл таинст¬
венного происшествия и беспомощно терялся в догадках;
мне чудилось, что я схожу с ума, я замер, боясь произнести
хоть слово и тем выдать свое безумие.
Наконец мало-помалу мне удалось восстановить в памяти
все случившееся; чтобы побороть слабость, я спросил вина,
и едва сделал несколько глотков, как события рокового дня,
словно по волшебству, вновь прошли перед моим мысленным
взором. Я припомнил даже слова Пасьянса, произнесенные
над бездыханным телом Эдме. Они словно отпечатались в
той части моего мозга, которая сохраняет звучание слов,
даже когда спит другая его часть, помогающая нам про¬
никнуть в их смысл. Несколько минут я пребывал в неуве¬
ренности, спрашивая себя, не могло ли мое ружье внезапно
выстрелить в ту минуту, когда я уходил от Эдме. Однако я
отчетливо помнил, что разрядил карабин за час до этого,
подстрелив удода, оперенье которого Здме захотелось рас¬
516
смотреть вблизи; кроме того, когда послышался звук сра¬
зившего ее выстрела, ружье еще было у меня в руках — я
швырнул его наземь лишь несколько мгновений спустя, и,
стало быть, если оно и выстрелило при падении, то лишь
тогда, когда Эдме была уя«е ранена. К тому же я находился
довольно далеко от кузины, и если даже допустить, что
карабин выстрелил раньше, чем мне казалось, пуля все
равно не могла бы долететь до нее; наконец, в тот день у
меня вообще была с собой только дробь. Да и как могло
ружье оказаться заряженным без моего ведома, коль скоро
я не снимал его с плеча после того, как убил удода?
Теперь, когда я окончательно убедился в том, что не был
виновником ужасного происшествия, мне оставалось найти
объяснение поразившей всех катастрофы. В отличие от дру¬
гих, мне это не казалось трудным: я полагал, что какой-
нибудь неопытный стрелок принял сквозь листву лошадь
Эдме за дикое животное, и мне не приходило в голову об¬
винять кого бы то ни было в преднамеренном убийстве. Но
тут-то я понял, что меня самого обвиняют в убийстве Эдме.
Маркас открыл мне глаза на истинное положение вещей.
Он рассказал, что дядя Юбер и другие участники охоты при¬
писывают все несчастному случаю: они полагают, что мое
ружье, к великому моему отчаянию, разрядилось, когда ло¬
шадь сбросила меня на землю. На этом, в общем, сходились
все. Те несколько слов, что успела произнести Эдме, под¬
твердили это предположение. Лишь один человек обвинял
меня в преднамеренном убийстве — то был Пасьянс; но об¬
винение это он высказал только в присутствии двух своих
друзей, Маркаса и аббата, взяв с них слово молчать.
— Мне незачем говорить вам, — прибавил Маркас, — что
аббат хранит полное молчание и отказывается считать вас
виновным. Ну, а уж я могу поклясться... никогда...
— Молчи, молчи! — крикнул я ему. — Не говори даже
Этого! Неужели ты допускаешь, что кто-нибудь может пове¬
рить в мою виновность? Но, очевидно, Эдме сказала что-то
ужасное Пасьянсу; она умерла, и напрасно ты хочешь обма¬
нуть меня, она умерла, я ее больше не увижу!
— Нет, не умерла! —вскричал Маркас.
Он принялся клясться, божиться и в конце концов убедил
меня, ибо мне было известно, что Маркас не умеет лгать:
все существо его восставало даже против спасительной лжи.
Но когда я попросил его повторить слова, сказанные Эдме
Пасьянсу, он отказался наотрез. Из этого я заключил, что
517
в них содержалось тяжкое обвинение. Тогда я вскочил со
своего ложа, резко оттолкнув Маркаса, который пытался
меня удержать. Я накинул попону на лошадь арендатора
и пустился вскачь. Когда я примчался в замок, то походил
на привидение. Я дотащился до гостиной, не повстречав ни¬
кого, кроме Сен-Жана. Заметив меня, он с воплем ужаса
бросился вон, оставив без ответа мои вопросы.
Гостиная была пуста. Вышивание Эдме, покрытое зеле-i
ной тканью, которую ее руке, быть может, не суждено было
больше никогда откинуть с пялец, напомнило мне гроб
под погребальным покровом. Большое кресло дяди уже не
стояло теперь в углу, возле камина; мой портрет, написан¬
ный в Филадельфии, который я прислал на родину еще из
Америки, был снят со стены. Все здесь говорило о смерти и
проклятии.
Я поспешно покинул гостиную и поднялся по лестнице
с бесстрашием человека, сознающего собственную невинов¬
ность. Но в душе моей царило отчаяние. Я направился прямо
в комнату Эдме и, постучав, тотчас же нажал дверную руч¬
ку. Вышедшая мне навстречу мадемуазель Леблан пронзи¬
тельно взвизгнула и убежала, закрыв лицо руками, словно
увидела хищного зверя. Кто же все-таки посеял ужасные
подозрения на мой счет? Неужели аббат поступил так
коварно? Позднее я узнал, что Эдме, пока была в созна¬
нии, великодушно молчала, но громко обвиняла меня
в бреду.
Я приблизился к ее постели; я и сам был почти в бреду
и не подумал, что мое неожиданное появление может ока¬
заться для нее роковым; откинув дрожащей рукой полог
алькова, я взглянул на Здме. Никогда еще не приходилось
мне видеть столь поразительную красоту. Ее и без того
большие черные глаза стали еще больше; хотя и лишенные
выражения, они сверкали необычайным огнем, точно брил¬
лианты. Осунувшиеся, побелевшие щеки и бескровные губы
делали ее похожей на прекрасную мраморную статую. Она
пристально посмотрела на меня с таким безразличным ви¬
дом, точно перед ней была картина, а не живой человек, и,
немного отвернув лицо к стене, прошептала с загадочной
улыбкой:
— Этот цветок называется «Edmea sylvestris».
Я упал на колени, схватил ее руку и, покрыв поцелуя¬
ми, разрыдался. Эдме ничего не заметила. Ее ледяная рука
недвижно лежала в моей, словно кусок мрамора4
518
XXIII
Вошел аббат и поклонился с хмурым, холодным видом;
затем, уведя меня от постели, сказал:
— Вы безумец! Ступайте к себе и остерегайтесь пока¬
зываться здесь; это все, что вам остается делать.
— С каких это пор вам дано право изгонять меня из
родного дома? — вскричал я, не помня себя от ярости.
— Увы! У вас нет больше ни дома, ни родных, — отве¬
чал он с горестью, которая меня обезоружила. — И отец и
дочь обратились в призраки, духовная жизнь в них уже
угасла, а сердца их вот-вот перестанут биться. Уважайте
же последние минуты тех, кто вас любил.
— Но как могу я выразить свое уважение и горе, если
покину их! —воскликнул я в отчаянии.
— На сей счет я не хочу и не могу ничего вам ска¬
зать, — отвечал аббат, — вы сами должны понимать, что
ваше присутствие здесь дерзостно и кощунственно. Сту¬
пайте! Когда их не станет, — а это> Увы, произойдет ско¬
ро, — вы, если у вас есть права на этот дом, возвратитесь
сюда, но меня вы тут наверняка не застанете: я не намерен
ни оспаривать, ни подтверждать ваши права. А покамест вы
здесь не хозяин, и я заставлю вас уважать агонию этих
достойных людей, лежащих на смертном одре.
— Несчастный!—вскричал я. — Не знаю, что мешает
мне расправиться с тобою! Что побуждает тебя с таким чу¬
довищным упорством снова и снова поворачивать нож в
моей груди? Уж не боязнь ли, что я переживу свою утрату?
Неужели ты сомневаешься, что из этого дома вынесут сразу
три гроба? Неужели ты не понимаешь, что я пришел лишь
затем, чтобы уловить последний взгляд и получить последнее
благословение?
— Скажите лучше — последнее прощение, — мрачно за¬
метил аббат, взмахнув рукой, словно вынося окончательный
приговор.
— Я скажу, что вы сумасшедший, и не будь вы священ¬
ником, я задушил бы вас своими руками за то, что вы разре¬
шаете себе так говорить со мной!
— Я не боюсь вас, сударь, — отвечал он.— Отняв у меня
жизнь, вы оказали бы мне огромную услугу; жаль только,
что ваши угрозы и запальчивость подтверждают обвинения,
нависшие над вашей головою. Если б я видел, что вы охва¬
чены раскаянием, я плакал бы вместе с вами; но ваша
самоуверенность внушает мне отвращение и ужас. До сих
519
пор я видел в вас лишь буйно помешанного; ныне я вижу
в вас злодея. Ступайте прочь!
Я упал в кресло, задыхаясь от ярости и горя. У меня
было мелькнула утешительная мысль, что я сейчас умру:
ведь рядом угасала Эдме, а передо мною стоял аббат, так
твердо убежденный в моей вине, что из мягкого и робкого
от природы человека он преобразился в сурового и неумо¬
лимого судью. Утрата той, кого я любил, наполняла меня
скорбью, я жаждал смерти; но тяготевшее надо мной ужас¬
ное обвинение пробуждало мою энергию. Я не мог поверить,
что подобный навет способен устоять против правды. Мне
казалось, что достаточно будет одного моего взгляда, одного
моего слова, и от него не останется следа; но я чувствовал
себя настолько разбитым и потрясенным, что это средство
защиты было для меня недоступно. И чем неотвратимее тя¬
готело надо мной постыдное подозрение, тем яснее я по¬
стигал, что победить его почти невозможно, когда единст¬
венное твое оружие гордое сознание собственной, неведо¬
мой другим невиновности.
Я долго пребывал в полном изнеможении, не в силах
вымолвить ни слова. Мне казалось, будто голова моя налита
свинцом. Дверь снова отворилась, и ко мне подошла маде¬
муазель Леблан. Смотря на меня ненавидящими глазами, она
принужденным тоном сказала, что на лестнице дожидается
какой-то человек, который хочет переговорить со мной.
Я машинально поднялся и вышел. Возле двери ожидал
Пасьянс; он стоял, скрестив руки на груди, необычайно замк¬
нутый и суровый; будь я виновен, выражение его лица вну¬
шило бы мне почтение и страх.
— Господин де Мопра, — сказал он, — мне надобно по¬
говорить с вами наедине. Угодно ли вам следовать за мною?
— Да, угодно, — отвечал я. — Я готов перенести любые
унижения, лишь бы понять, чего от меня хотят и почему
каждый стремится оскорбить несчастнейшего из людей.
Идем же, Пасьянс, но поторапливайся, ибо я спешу возвра¬
титься сюда.
Пасьянс шел передо мной с бесстрастным видом. У его
домика мы увидели моего бедного сержанта, который, со¬
всем запыхавшись, только что подоспел туда. Не найдя для
себя лошади, чтобы поскакать вслед за мною, и не желая
выпускать меня из виду, он почти всю дорогу бежал, обли¬
ваясь потом. Тем не менее, завидев нас из виноградной бе¬
седки, он живо вскочил со скамьи и двинулся нам навстречу.
520
— Пасьянс! — воскликнул он драматическим тоном, ко¬
торый в другое время заставил бы меня улыбнуться (но
тогда мне было не до смеха!). — Старый сумасброд!.. Кле¬
ветник... В ваши-то годы!.. Фи! Сударь... До чего вы дошли...
Право...
Пасьянс, сохраняя невозмутимость, пожал плечами и ска¬
зал своему другу:
— Маркас, вы не понимаете, что говорите. Ступайте-ка,
отдохните в том конце сада. Здесь вам делать нечего, мне
надо побеседовать с вашим господином наедине. Ступайте,
я так хочу, — прибавил он, легонько подталкивая сержанта,
но таким властным тоном, что Маркас, хоть и был человек
гордый и самолюбивый, тотчас же подчинился: он привык,
не рассуждая, слушаться Пасьянса.
Едва мы остались одни, Пасьянс немедленно приступил
к делу и учинил мне допрос, который я решил стерпеть,
чтобы скорее получить возможность в свою очередь расспро¬
сить его о том, что происходит вокруг меня.
— Угодно ли вам, сударь,. — спросил он, — ответить, мне,
что вы намерены теперь делать?
— Намерен оставаться в доме родных, пока у меня есть
родные, — отвечал я, — а что стану делать, когда их больше
не будет, никого не касается: это моя забота.
— А если вам скажут, сударь, что вам нельзя оставать¬
ся здесь, что вы наносите этим смертельный удар родным, —
продолжал Пасьянс, — станете ли вы и тогда упорствовать
в своем желании?
— Если бы я был убежден в этом, то не показался бы
им больше на глаза; я ожидал бы на пороге дома либо по¬
следнего часа их жизни, либо часа их выздоровления, чтобы
умолять возвратить мне любовь, которой я по-прежнему до¬
стоин...
— Ага! Вот оно что! — проговорил Пасьянс с презри¬
тельной усмешкой. — А я-то еще сомневался. Однако оно и
к лучшему, теперь-то хоть все прояснилось.
— Что вы хотите этим сказать? — вскричал я. — Гово¬
рите, презренный! Объяснитесь!
— Здесь один только вы заслуяшваете презрения, — хо¬
лодно ответил он, усаживаясь на единственную скамью,
между тем как я остался стоять перед ним.
Любой ценой мне надо было заставить его объясниться.
Я сдержал себя и даже унизился до того, что выразил го¬
товность выслушать от него добрый совет, если только он
521
повторит мне слова, которые Эдме произнесла сразу же
после несчастного происшествия, а также расскажет, что она
говорила, в бреду.
— Ну уж нет! — резко сказал Пасьянс. — Вы недостой¬
ны услышать ни полслова из того, что произнесли ее уста,
не стану я вам ничего пересказывать. Да и зачем вам знать?
Может, еще надеетесь скрыть что-либо от людей? Господь
видел все, от него нет тайн. Уходите, живите в Рош-Мопра,
ведите себя смирно, а когда ваш дядя умрет и дела ваши
будут приведены в порядок, уезжайте отсюда. А ежели хо¬
тите меня послушать, уезжайте тотчас же. Я не стану при¬
влекать вас к ответу, разве только вы сами принудите меня
к тому своим поведением. Но ведь есть и другие, помимо
меня; если они и не знают, как было дело, то, уж во всяком
случае, догадываются. Через день-другой чье-нибудь неосто¬
рожное слово на людях, болтовня слуг могут привлечь вни¬
мание судейских. А когда человек виновен, то от суда до
Эшафота — один шаг. Я вам не враг, я даже питал к вам
дружеские чувства. Послушайте же доброго совета, которому
вы, как говорите, склонны последовать. Уезжайте или спрячь¬
тесь и будьте готовы бежать при первой же опасности.
Я не хотел бы вашей смерти, Эдме тоже... Так-то... Поняли?
— Вы, верно, с ума сошли, если полагаете, что я после¬
дую подобному совету. Мне прятаться? Мне бежать, точно
преступнику? Нет, на это не рассчитывайте! Довольно, до¬
вольно, я никого из вас не боюсь. Не знаю, что за бешеная
ненависть гложет всех вас и сплачивает против меня; не
Знаю, почему вы стремитесь помешать мне видеть дядюшку
и кузину; но я презираю все ваши замыслы, продиктованные
безумной злобой. Мое место здесь, и я не уйду отсюда,
преяеде чем не услышу прямой приказ дядюшки или ку¬
зины, и при этом непосредственно из их уст; ибо я не до¬
пущу, чтобы меня уведомляли об этом посторонние. Так что
благодарю вас за ваши мудрые советы, господин Пасьянс,
по с меня хватит собственного разумения. Разрешите откла¬
няться.
Я уже собрался было выйти из хижины, но он кинулся мне
наперерез, и я увидел, что он готов применить силу, чтобы
удержать меня. Пасьянс был уже стар, но, несмотря на это,
мог выдержать схватку с таким рослым и крепким челове¬
ком, каким был я, и даже, чего доброго, выйти из нее по¬
бедителем. Небольшого роста, приземистый, широкоплечий,
он был настоящий силач.
522
Он уже занес руку, чтобы ударить меня, но внезапно
опомнился и, движимый сердечной добротой, которая по¬
беждала в нем даже сильнейшие вспышки гнева, посмотрел
на меня смягчившимся взором и кротко заговорил:
— Несчастный! Я любил тебя как сына, ибо видел в
тебе брата Эдме. Не спеши же навстречу собственной ги¬
бели. Заклинаю тебя именем той, которую ты любил и до
сих пор любишь, я это знаю, но которую тебе больше ни¬
когда не суждено увидеть! Слушай, еще вчера семья твоя
была гордым кораблем, и ты стоял у руля его; но сегодня —
Это корабль, потерпевший крушение, у него нет больше
ни парусов, ни кормчего; теперь вся надежда на команду,
как выражается наш друг Маркас. Так вот, злосчастная
жертва кораблекрушения, покорно идущая ко дну! Не упор¬
ствуй! Я протягиваю тебе'канат, хватайся же за него; еще
день — и будет поздно. Подумай о том, что если ты ока¬
жешься в руках правосудия, тот, кто сегодня пытается тебя
спасти, завтра выступит твоим обвинителем и этим помо¬
жет твоему осуждению. Не вынуждай же меня совершить
поступок, одна мысль о котором вызывает слезы на глазах.
Бернар, дитя мое, ты был любим, яшви же сегодня во имя
прошлого.
Я не мог сдержать слезы, и сержант, который вошел в
Это время в хижину, также заплакал и стал умолять меня
возвратиться в Рош-Мопра. Но я тотчас же успокоился и,
оттолкнув их, сказал:
— Я знаю, вы оба прекрасные, благородные люди и, как
видно, сильно любите меня, коль скоро, даже полагая, что
я запятнан ужасным преступлением, все еще помышляете
о моем спасении. Но успокойтесь, друзья мои, в этом пре¬
ступлении я неповинен; более того — я желаю* чтобы право¬
судие пролило свет на это дело, тогда я буду оправдан, мо¬
жете не сомневаться. Мой долг перед семьей — жить до тех
пор, пока честь моя не будет восстановлена. А после этого,
раз уж мне суждено увидеть смерть кузины, я пущу себе
пулю в лоб: ведь мне уже больше некого любить на земле.
Чего же мне страшиться? Жизнью я не дорожу. Пусть гос¬
подь бог ниспошлет ясность и умиротворение в последние
часы той, кого я, конечно, не переживу. Вот все, чего я у
него прошу.
Пасьянс покачал головою с сумрачным и недовольным
видом. Он был настолько убежден в моей вине, что все мои
слова, в которых он усматривал лишь запирательство, только
523
отдаляли его от меня. Маркас, наперекор всему, сохранил
свою любовь ко мне. Но никто на свете, кроме меня самого,
не верил в мою невиновность.
— Если вы намерены возвратиться в замок, вам при¬
дется дать клятву, что вы больше не войдете в комнаты
своей кузины и дяди без согласия аббата! — воскликнул
Пасьянс.
— Клянусь в том, что невиновен, и никому не убедить
меня, будто я совершил преступление, — отвечал я. — Прочь
с дороги, слышите? Пустите! Если вы полагаете, Пасьянс,
что ваш долг донести на меня, ступайте, доносите. Я же
хочу только одного: пусть судьи меня выслушают — я пред¬
почитаю суд закона суду молвы!
Я бросился вон из хижины и возвратился в замок. Од¬
нако, не желая вступать в бурные объяснения при слугах
и хорошо зная, что от меня не смогут скрыть истинное со¬
стояние Эдме, я заперся у себя.
Когда к вечеру я вышел из комнаты, чтобы справиться
о самочувствии больных, мадемуазель Леблан снова доло¬
жила, что меня кто-то спрашивает. Заметив на ее лице вы¬
ражение злорадства, смешанного со страхом, я понял, что
меня пришли арестовать, и решил, что донесла она сама.
Это оказалось правдой. Я подошел к окну и увидел во дворе
конных стражников.
— Вот и отлично, — проговорил я, — пусть судьба нако¬
нец свершит свой приговор!
Но'вперед тем как, быть может, навсегда покинуть дом,
где я оставлял свое сердце, я захотел в последний раз по¬
видать Эдме. Я направился прямо к ней в комнату. Маде¬
муазель Леблан вздумала было преградить мне путь, но я
так резко оттолкнул ее, что она упала и, кажется, слегка
ушиблась. Она разразилась пронзительными воплями, а позд¬
нее, во время судебного разбирательства, подняла страшный
шум, объявив себя жертвой якобы совершенного мною по¬
кушения на ее жизнь.
Итак, я вошел в комнату Эдме. Я застал там аббата и
лекаря. Я молча слушал, что говорил медик. Оказалось, что
раны ее были не смертельны и даже сами по себе не опас¬
ны, однако тяжелое мозговое заболевание заставляло опа¬
саться столбняка. Это ужасное слово прозвучало для меня
как смертный приговор. В Америке я -ре раз видел на войне
раненых, погибавших от этой грозной болезни. Я прибли¬
зился к постели. Аббат был настолько подавлен, что даже но
524
подумал помешать мне. Взяв руку Эдме, по-прежнему бес¬
чувственную и холодную, я поцеловал ее в последний раз и,
не сказав ни слова, вышел во двор навстречу поджидавшим
меня стражникам.
XXIV
Я был немедленно заключен в уголовную тюрьму в
Шатре; судья в Иссуденском. округе возбудил следствие по
делу об убийстве мадемуазель де Мопра и получил разреше¬
ние на следующий же день обнародовать увещательное по¬
слание. Он прибыл в селение Сент-Севэр, посетил фермы,
расположенные в окрестностях леса Кюра, где произошло
несчастье, и опросил больше тридцати свидетелей. Фор¬
мальное разрешение на мой арест было выдано лишь через
неделю после того, как я был задержан. Сам я был слиш¬
ком подавлен случившимся, никого же другого моя судьба
не занимала; вот почему это нарушение закона, как и мно¬
гие другие, допущенные в ходе судебного разбирательства,
прошло незамеченным. А между тем они недвусмысленно
говорили в мою пользу, ибо свидетельствовали о том, что
какая-то тайная вражда направляла следствие. На всем про¬
тяжении судебного процесса чья-то невидимая рука с не¬
умолимой быстротой и жестокостью действовала мне во
вред.
Первоначально следствие опиралось в своем обвинении
против меня лишь на показания мадемуазель Леблан. В то
время как все охотники в один голос заявили, что ничего не
знают и не имеют никаких оснований рассматривать несча¬
стный случай как предумышленное убийство, эта особа, с
давних пор ненавидевшая меня из-за шуток, которые я не¬
редко позволял себе на ее счет, и к тому же подкупленная,
как выяснилось позднее, заявила, будто Эдме, очнувшись
после первого обморока, вовсе не была в бреду и рассуж¬
дала вполне здраво. Тогда-то, мол, она и рассказала, прося
держать это в секрете, что я ее оскорблял, осыпал угроза¬
ми, сбросил с лошади и наконец ранил выстрелом из ружья.
Злобная дуэнья искусно воспользовалась признаниями, ко¬
торые Эдме сделала в бреду, составила довольно связный
рассказ и расцветила его всевозмояшыми выдумками, по¬
рожденными враждою ко мне. Предвзято толкуя беспорядоч¬
ные речи и бредовые видения, навеянные ее госпоже горя¬
чечным состоянием, она под присягой показала, будто Эдме
525
видела, как я направил на нее дуло своего карабина, вос¬
кликнув при этом: «Я тебе это обещал: ты умрешь только
от моей руки!».
Допрошенный тогда же Сен-Жан заявил, что знает о про¬
исшествии только со слов мадемуазель Леблан, все расска¬
завшей ему вечером того дня, когда случилось несчастье.
Рассказ его полностью совпадал с ее свидетельскими пока¬
заниями. Сен-Жан был человек порядочный, но холодный и
ограниченный. Ревнуя о точности своих показаний, он не
опустил ни одной не идущей к делу подробности моего по¬
ведения, которая могла мне повредить. Он утверждал, что
я всегда отличался странностями, своенравием и запальчи¬
востью; что я страдал головными болями, от которых впа¬
дал в беспамятство; во время неоднократно приключавшихся
со мною нервических припадков мне мерещилась чья-то
кровь и убийство некой особы, неотступно стоявшей перед
моим взором; под конец он упомянул о моем вспыльчивом
нраве и о том, что я «способен чем попало запустить в го¬
лову человеку, хотя, насколько ему известно, я еще никогда
не доходил до приступов такого рода». Вот от каких пока¬
заний зачастую зависят жизнь и смерть человека, против ко¬
торого возбуждено судебное преследование!
В день, когда происходил этот допрос, Пасьянса разы¬
скать не могли. Аббат заявил, что у него пока еще суще-
ствует весьма неясное представление обо всем происшедшем
и он предпочитает скорее подвергнуться каре, предусмотрен¬
ной для отказывающихся от дачи показаний свидетелей, не-i
жели отвечать до того, как будет располагать более подроб¬
ными сведениями. Он просил уголовного судью дать ему от¬
срочку, поклявшись честью не уклоняться от своего долга
перед правосудием и заверив его, что через несколько дней,
изучив все обстоятельства дела, он, быть может, и придет
к определенному заключению; в этом случае, прибавил аб¬
бат, он обязуется открыто высказаться за или против меня.
Такая отсрочка была ему предоставлена.
Маркас сказал, что если даже я и был виновником ран,
нанесенных мадемуазель де Мопра, в чем он сильно сомне¬
вается, то, во всяком случае, виновником невольным. Он го¬
тов поручиться своей честью и жизнью за верность этого
утверждения.
Вот все, что дал первый опрос свидетелей. Опрос продол¬
жался и в следующие дни; несколько лжесвидетелей показа¬
ли, будто они видели, как я стрелял в мадемуазель де Мопра
526
после тщетных попыток заставить ее уступить моим жела¬
ниям.
Едва ли не самым гнусным орудием судопроизводства
при старом режиме было увещательное послание — так име¬
новали уведомление, которое исходило от епископа; священ¬
ники зачитывали этот обращенный к прихожанам призыв
узнавать и сообщать все факты касательно раскрытого пре¬
ступления. Такой метод воспроизводил, хотя и в смягченных
формах, приемы инквизиции, еще открыто господствовавшей
в некоторых странах. Чаще всего увещательное послание,
учрежденное, кстати сказать, для того, чтобы освятить име¬
нем религии доносительство, являло собой образец бессмыс¬
лицы и жестокости. Вдохновители его нередко измышляли
и само преступление и все мнимые обстоятельства дела, ка¬
кие только было желательно доказать лицу, возбуждавшему
судебное преследование. Так заранее подготавливали почву,
и первый же встречный негодяй, желавший нажиться на
несчастье ближнего, мог дать ложные показания в интересах
того, кто больше платил... Пристрастно составленное уве¬
щательное послание приводило к неизбежным последствиям:
оно возбуяадало всеобщую ненависть против обвиняемого.
Особенно жестоко преследовали жертву святоши, слепо ве¬
рившие духовенству. Именно так и произошло со мной, тем
более что духовенство провинции играло во всем этом деле
особую, скрытую роль, едва не предопределившую роковое
решение моей судьбы.
Дело, переданное в уголовную палату президиального
суда в Бурже, было закончено следствием в короткий срок.
Вам нетрудно представить себе, в каком мрачном отчая¬
нии я находился. Зд°Ровье Эдме все ухудшалось, она совсем
лишилась рассудка. Я не испытывал никакой тревоги отно¬
сительно исхода процесса, ибо не допускал возможности, что
меня уличат в преступлении, которого я не совершал. Но
что честь, да и сама жизнь, коль скоро у меня не было
надежды оправдать себя в глазах Эдме! Я был уверен, что
она умрет, умрет, проклиная меня! Вот почему я беспово¬
ротно решил покончить с собой сразу же после оглашения
приговора, каким бы он ни был. А пока я видел свой долг
в том, чтобы жить и сделать все необходимое для торжества
истины; но я был настолько подавлен, что даже не пытался
узнать, как мне надлежало себя вести. Если бы не ум и
рвение моего защитника, если бы не удивительная предан¬
5*27
ность Маркаса, моя бездеятельность привела бы к самым
пагубным последствиям.
Служа мне верой и правдой, Маркас все дни проводил
в беготне и хлопотах по моим делам. Вечером он без сил
опускался на солому, брошенную возле моей койки. Сооб¬
щив, в каком состоянии Здме и дядя, о которых он еже¬
дневно справлялся, он затем рассказывал мне о предприня¬
тых им шагах. Я с признательностью пожимал ему руку; но
чаще всего, погруя?енный в мысли об опасности, угрожавшей
Здме, уже ничего больше не слышал.
Тюрьма в Шатре, старинная крепость феодальных вла¬
детелей нашей провинции Элевен де Ломбо, состояла в ту
пору из одной только мрачной квадратной башни, потем¬
невшей от времени. Она высилась на скале за поросшей вег
ликолепными деревьями узкой извилистой ложбиной, кото¬
рую образовала Зндра. Стояла прекрасная погода. В мою
каморку, находившуюся в верхней части башни, проникали
лучи восходящего солнца; оно освещало тройной ряд топо¬
лей, а от них до самого горизонта ложились необычайно
длинные и узкие тени. Никогда еще взорам узника не от¬
крывалась более радостная, яркая и безмятежная картина.
Ко разве мог я чему-либо радоваться? Шепот ветерка,
игравшего с левкоями, выросшими в расщелинах стены, зву¬
чал для меня напоминанием о смерти и позоре. Каждый
мирный сельский звук, каждый напев волынки, доносившийся
до моего слуха, я воспринимал как оскорбительный для меня
намск или как знак глубокого презрения. Во всем, даже в
мычании стада, мне чудились безразличие и забвение.
Маркасом с некоторых пор овладела навязчивая идея: он
уверял, что Здме ранил Жан де Мопра. Это было вполне
вероятно; но так как я не мог доказать правильность пред¬
положения Маркаса, то, едва он поделился со мной своими
подозрениями, я строго наказал ему хранить полное молча¬
ние. Мне не подобало чернить других, чтобы обелить себя.
Хотя Жан де Мопра был способен на все, мысль об ртом
преступлении, быть может, и не приходила ему в голову.
Уже целых полтора месяца о нем ничего не было слышно,
и мне казалось низостью выдвинуть подобное обвинение в
его отсутствие. Я упорно продолжал верить, что эт° был
нечаянный выстрел: кто-либо из охотников, принимавших
участие в облаве, по неосторожности ранил Здме, и только
боязнь и стыд мешали ему сознаться, что он виновник беды.
У Маркаса достало сил обойти всех участников охоты: пу¬
528
стив в ход весь запас красноречия, которым его наделило
небо, он умолял их не страшиться наказания за непред¬
умышленное убийство и не допустить осуя^депия невинного.
Все его попытки ни к чему не привели, и ответы охотников
не оставили у моего бедного друга надежды найти с их
помощью разъяснение неразгаданной тайны.
Меня перевезли в Бурж, в старинный замок герпогоз
Беррийсккх, который с давних пор служит тюрьмой. Раз¬
лука с моим верным сержантом была для меня большим го¬
рем. Ему бы разрешили последовать за мною, но он боялся,
что и его вскоре арестуют по наущению моих врагов (ибо
он продолжал считать, что меня преследует чья-то тайная
вражда) и тем самым лишат возможности служить мне. Вот
почему он не хотел терять ни минуты и решил настойчиво
продолясать свои розыски до тех пор, пока его не «упрячут
За решетку».
Через два дня после моего водворения в Бурже Маркас
предъявил акт, составленный по его требованию двумя но¬
тариусами из Шатра; акт этот на основе показаний десяти
свидетелей устанавливал, что незадолго до убийства какой-
то нищенствующий монах постоянно бродил по окрестностям
Варенны; его замечали в различных селах, располоясенных
поблизости, а накануне рокового дня он остановился на ноч¬
лег в Нотр-Дам де Пулиньи. Маркас утверждал, что будто
Этот монах был Жан де Мопра; одна женщина показала, что
признала в нем Жана де Мопра, а другая приняла его за
Гоше де Мопра, который весьма походил на Жана. Но Гоше
погиб, утонув в пруду на следующий день после падения
Рош-Мопра; что же касается Жана, то в день убийства Эдме
траппист и настоятель монастыря кармелитов на глазах у
жителей города возглавляли крестный ход и участвовали в
церковной службе, связанной с паломничеством в Водеван;
служба эта тянулась до самого вечера. Таким образом, сви¬
детельские показания, собранные Маркасом, не только не
пошли мне на пользу, но, напротив, произвели на всех са¬
мое дурное впечатление и повредили моей защите. Траппист
победоносно доказал свое алиби и в один голос с настояте¬
лем монастыря кармелитов истошно вопкл, что я подлый
злодей. То было время торжества Жана Мопра. Он громо¬
гласно заявлял о своем желании отдать себя в руки нели¬
цеприятных судей, дабы подвергнуться каре за былые пре¬
грешения, и никто, не допускал мысли, что можно возбудить
преследование против такого святого человека. Траппист
18 Ж. Санд, т. 3
529
вызывал в нашей ханжески благочестивой провинции такое
фанатическое преклонение, что ни один судейский чиновник
не отважился бы бросить вызов общественному мнению, вы¬
ступив против монаха. В своих свидетельских показаниях
Маркас обращал внимание суда на таинственное и необъяс¬
нимое появление трапписта в Рош-Мопра, на попытки мо¬
наха проникнуть к господину Юберу и его дочери, на то,
с какой наглостью вторгся он в их дом и напугал его оби¬
тателей. Маркас упомянул и об усилиях настоятеля, который
принуждал меня уплатить значительную сумму Жану де
Мопра. Эти показания посчитали вымыслом, ибо Маркас
признавал, что в его присутствии монах не появлялся ни
разу, а старый кавалер и Эдме не были в состояний засвиде¬
тельствовать правоту Маркаса. В своих показаниях на раз¬
личных допросах я подтвердил его слова, но чистосердечно
заявил, что вот уже два месяца, как траппист не подает
мне никаких поводов для недовольства и тревоги; к тому же
я отказывался верить, что он совершил убийство; поэтому
в течение нескольких дней казалось, что Жан де Мопра бу¬
дет окончательно оправдан в глазах общественного мнения.
То обстоятельство, что я не проявлял враждебности в отно¬
шении трапписта, нимало не смягчило моих пристрастных
судей. ЗлоУпотРебляя той огромной властью, какой они об¬
ладали в прежние времена, особенно в глуши, судьи безжа¬
лостно торопили вынесение приговора и лишали моего ад¬
воката всякой возможности защищать меня. Некоторые су¬
дейские чиновники, чьи имена я не хочу называть, позволили
себе публично такие заявления на мой счет, которые делали
их недостойными вершить суд как с формальной точки зре¬
ния, так и с точки зрения человеческой нравственности. Они
строили всяческие козни, пытаясь вырвать у меня признание,
и сулили благоприятный исход дела, если я покажу, что
ранил мадемуазель Здме Де Мопра, пусть даже непредумыш¬
ленно. Презрение, с которым я встретил все эти происки,
еще больше восстановило их против меня. В те времена,
когда прапосудие и истина не могли восторжествовать без
посредства интриг, я, чуждый всякой интриге, стал добычей
двух грозных врагов — духовенства и судейского сословия:
духовенство я оскорбил в лице настоятеля монастыря кар¬
мелитов, судейские же ненавидели меня за то, что по моей
вине Здме отвергла нескольких претендентов на ее руку,
самый злопамятный из которых состоял в близком родстве
с влиятельным членом суда.
530
Тем не менее несколько честных и неподкупных людей,
которым я был почти вовсе незнаком, приняли участие в
моей судьбе именно потому, что меня так упорно пытались
очернить. Один из этих людей, господин пользовался из¬
рядным влиянием, будучи братом интенданта и состоя в доб¬
рых отношениях с представителями власти; он весьма помог
мне проницательностью, которую выказал, стремясь пролить
свет на это запутанное дело.
Пасьянс мог невольно сослужить службу моим врагам
уже одной своей убежденностью в моей вине, но он этого
не желал. Он возвратился к своей бродячей жизни в лесах
и, даже не прячась, стал неуловим. Маркас был крайне оза¬
бочен тайными намерениями Пасьянса и ничего не понимал
в его поведении. Конные стражники бесились оттого, чтока->
кой-то старикашка шатается по окрестностям, водит их за
нос и не дается им в руки. Я знал, что Пасьянс благодаря
своей привычке обходиться без людей и выносливости мо¬
жет годы прожить в Варение, скрываясь от полиции, но не
сдастся, к чему тоска и страх перед одиночеством вынуж¬
дают чаще всего даже самых закоренелых преступников.
XXV
Наступил день судебного разбирательства. Я вошел в зал
суда совершенно спокойно, но вид толпы глубоко меня опе¬
чалил. Я понял, что не могу рассчитывать ни на ее под¬
держку, ни на сочувствие. Казалось, у меня было достаточно
оснований, чтобы надеяться хотя бы на ту видимость ува¬
жения, какую вызывают к себе несчастье и полная беспо¬
мощность. Но на всех лицах я читал только грубое и бес¬
стыдное любопытство. Девушки из простонародья, не стесня¬
ясь моим присутствием, громко переговаривались между
собой и удивлялись моему здоровому виду и молодости.
Скамьи были заполнены знатными дамами и женами богатых
откупщиков; они вырядились как на праздник и выставляли
напоказ великолепные туалеты. В толпе то и дело мелькали
бритые головы капуцинов, монахи возбуждали против меня
народ, и до моих ушей доносились выкрики: «Разбойник!»,
«Нечестивец!», «Кровожадный зверь!». Местные острословы
сидели, развалясь, на почетных местах и отпускали грубые
шуточки насчет моей любви. Я смотрел и слушал со спо¬
койствием, рожденным глубочайшим отвращением к жизни:
18*
531
так путешественник, прибывший к месту своего назначения,
с равнодушной усталостью взирает на волнение тех, кто
только еще отправляется в далекий путь.
Судебное заседание началось в обстановке гой особой
торжественности, которая везде и всюду сопутствует отправ¬
лению правосудия. Мне было задано бесчисленное множест¬
во вопросов, касавшихся всей моей жизни; показания мои
были немногословны. Мои ответы решительно обманули
ожидания любопытных и намного сократили время судебного
разбирательства. Они сводились к трем главным формулам,
сущность которых всегда оставалась неизменной: на все
вопросы, касавшиеся моего детства и воспитания, я отвечал,
что нахожусь на положении обвиняемого и потому считаю
неуместным обвинять других; на вопросы, связанные сЭдме
и характером моих чувств и отношений с нею, я отвечал,
что достоинство и репутация мадемуазель де Мопра исклю¬
чают всякую возможность обсуждать характер ее отношений
с каким бы то ни было мужчиной; что же касается моих
чувств, то я никому не обязан в них отчитываться; на во¬
просы, имевшие целью заставить меня сознаться в моем мни¬
мом преступлении, я отвечал, что не признаю за собой ни¬
какой вины, даже невольной. В своих немногословных
ответах я коснулся обстоятельств, непосредственпо предше¬
ствовавших несчастному случаю; но понимая, что и ради
Эдме и ради себя самого мне надлежит умолчать о неисто¬
вых страстях, обуревавших меня, я утверждал, будто по¬
кинул ее лишь потому, что лошадь сбросила меня на землю;
на вопрос же о том, почему я оказался на таком далеком
расстоянии от раненой Эдме» я отвечал, что мне пришлось
погнаться за моей лошадью, ибо я хотел и дальше сопро¬
вождать мадемуазель де Мопра. По несчастью, все это зву¬
чало недостаточно убедительно, да и как могло быть иначе?
Конь мой умчался в направлении, противоположном тому,
какое я указывал, и растерянность, в которой я находился
еще до того, как узнал об убийстве, нельзя было объяснить
только тем, что я вылетел из седла. Меня с особенным при¬
страстием допрашивали, почему я оказался в лесу наедине
с кузиной, вместо того чтобы присоединиться к охоте, как
мы намеревались; никто не хотел верить, что мы заблуди¬
лись, что в тот день наш путь, как видно, предопределялся
роком. Трудно представить себе судьбу в образе разумного
существа, вооруженного карабином и подстерегающего
Эдме в определенном месте, у башни Газо, чтобы подстре¬
лить ее именно в те пять минут, когда я отойду от нее, го¬
ворили мне. Судьям хотелось во что бы то ни стало дока¬
зать, будто я обманом или силой завлек ее в это пустынное
место, чтобы совершить над нею насилие, а затем убить
ее — либо из мести (если бы мой замысел не увенчался
успехом), либо из боязни, что мое преступление будет рас¬
крыто и я понесу за него наказание.
Были выслушаны все свидетели обвинения и защиты.
Говоря по правде, среди последних в расчет можно было
принимать одного лишь Маркаса. Все остальные утверждали
только, что некий монах, «похожий на Мопра», бродил по
Варенне незадолго до рокового дня; он, вероятно, скрылся
вечером, вскоре после того, как произошло несчастье. Во
всяком случае, больше его не видели. Эти свидетельские по¬
казания, которых я ке искал и на которые не собирался
опираться в своей защите, повергли меня, однако, в нема¬
лое изумление: дело в том, что среди свидетелей находились
самые порядочные люди нашей округи. Но слова их обрати¬
ли на себя внимание одного лишь господина Э-> советника
суда, который действительно добивался установления исти¬
ны. Он возвысил голос, дабы спросить, как могло случиться,
что господин Жан де Мопра не был вызван в суд для очной
ставки с этими свидетелями защиты, коль скоро он позабо¬
тился о том, чтобы документально засвидетельствовать свое
алиби. Этот запрос был встречен негодующим ропотом. Надо
сказать, что в зале было немало и таких людей, в чьих гла¬
зах Жан де Мопра вовсе не был святым; но моя судьба их
совершенно не трогала, и они пришли сюда лишь для того,
чтобы насладиться зрелищем суда.
Восторгу святош не было границ, когда траппист вне¬
запно вышел из толпы и, откинув театральным жестом свой
капюшон, смело приблизился к перегородке, отделявшей су¬
дей от публики. «Я жалкий грешник, достойный всяческого
поношения,'— сказал монах, — но сейчас, когда установле¬
ние истины — долг всех и каждого, я почитаю себя обязан¬
ным подать пример искреннего смирения и подвергнуться
любым испытаниям, которые могли бы помочь судьям про¬
никнуть в сущность дела». Среди собравшихся раздался гром¬
кий гул одобрения. Трапписта провели к столу трибунала и
устроили очную ставку со свидетелями. Те в один голос, без
колебаний, заявили, что монах, которого они видели, был в
таком нее одеянии, как этот, и между ними, бесспорно, заметно
фамильное сходство, но все же видели они не этого монаха;
534
па сей счет ни у кого из свидетелей не возникало сомнений.
Этот эпизод дал еще один повод для торжества траппи¬
ста. Николу, однако, не пришло в голову, что свидетели,
проявившие такое чистосердечие, должно быть, и в самом
деле видели какого-то другого трапписта. Тут мне вспомни¬
лось, что во время первой встречи с аббатом, возле источ¬
ника Фужер, Жан де Мопра упомянул о каком-то монахе
своего ордена, который вместе с ним совершал паломниче¬
ство и остановился на ночлег на ферме Гуле. Я счел нуж¬
ным сообщить об этом своему защитнику, и он зашептался
с аббатом, сидевшим на скамье свидетелей; тот сразу же
припомнил разговор, но не мог прибавить ничего нового.
Когда наступила очередь аббата давать свидетельские
показания, он бросил на меня взгляд, выражавший душев¬
ную муку; на глазах его выступили слезы, и он отвечал на
вопросы, связанные с соблюдением судебных формальностей,
еле слышным от волнения голосом. Когда же его стали до¬
прашивать по существу, он сделал над собой усилие и ска¬
зал следующее:
— Мы находились в лесу, когда господин Юбер де Мопра
попросил меня выйти из коляски и узнать, что произошло с
его дочерью Эдме: она уже давно удалилась в сторону от
охотников, и это сильно тревожило ее отца. Я зашел до¬
вольно глубоко в чащу и обнаружил шагах в тридцати от
башни Газо господина Бернара де Мопра. Он был в сильном
замешательстве. Незадолго до того я услышал звук выстрела.
Я обратил внимание, что в руках у него не было карабина,
он бросил его, — разряженным, как это было установлено, —
в нескольких шагах от того места, где мы встретились. Мы
оба добежали до мадемуазель де Мопра. Она лежала на зем¬
ле, пронзенная двумя пулями. Человек, опередивший нас и
находившийся в то мгновение рядом с нею, один только мог
бы передать слова, которые он слышал из ее уст. Когда я
подошел к ней, она уже была без сознания.
— Но вам отлично известны слова названной вами осо¬
бы, — заметил председатель суда, — ибо вы, как говорят,
связаны узами дружбы со слышавшим их просвещенным
крестьянином по имени Пасьянс.
Аббат заколебался и спросил, не вступают ли в данном
случае законы совести в противоречие с законами судебной
процедуры? Имеют ли право судьи требовать от человека,
чтобы он открыл тайну, доверенную его чести, и тем самым
нарушил клятву?
534
— Вы поклялись здесь перед господом нашим Иисусом
Христом говорить правду, только правду, — ответили ему, —
и вам надлежит знать, имеет ли рта клятва большую силу,
чем все те, какие вам приходилось давать доселе.
— Однако если бы я выслушал это признание на испо¬
веди, — упорствовал аббат, — вы бы, конечно, не уговари¬
вали меня разгласить его.
— Вы давно уже никого больше не исповедуете, госпо¬
дин аббат, — возразил председатель.
При этом малоуместном замечании на лице Жана де
Мопра появилось выражение жестокой радости, и он вновь
предстал перед моим взором таким, каким я его знал в годы
моей юности, когда он корчился от смеха при виде страда¬
ний и слез.
Этот небольшой выпад против аббата раздосадовал его
и придал сил, которых ему не хватало. С минуту аббат стоял
потупясь. Всем казалось, что он смирился, но когда он вновь
поднял голову, в его взгляде сверкнуло лукавое упрямство,
присущее священникам.
— Взвесив все хорошенько, — проговорил он кротко,—
я полагаю, что совесть повелевает мне умолчать об этом
признании; так я и сделаю.
— Обер, — нетерпеливо сказал прокурор, — вы, видимо,
не знаете, какое наказание предусматривает закон в отноше¬
нии свидетелей, которые ведут себя подобно вам.
— Нет, знаю, — отвечал аббат еще более кротко.
— Надеюсь, вы не собираетесь навлечь на себя это на¬
казание?
— Если потребуется, я не уклонюсь от кары, — молвил
аббат с едва уловимой улыбкой, исполненной гордости и
столь совершенного благородства, что все женщины были
растроганы, а ведь женщины — тонкие ценительницы истин¬
ного величия души!
— Ну что ж, отлично, — продолжал прокурор. — Стало
быть, вы собираетесь упорствовать и продолжаете отказы¬
ваться от дачи показаний?
— Нет, отчего же?
— Угодно вам сообщить суду, слышали ли вы после по¬
кушения на мадемуазель де Мопра признания, которые она
делала в бреду или придя в себя?
— Об этом я вам ничего не скажу, — отвечал аббат. —>
Я погрешил бы против собственных убеждений и поступил
бы дурно, ежели бы стал повторять здесь ее слова: то, что
535
она говорила в бреду, ничего не доказывает, а то, что
поведала в ясном уме, она доверила мне, движимая поистине
дочерней привязанностью.
— Ну что ж, отлично, — повторил прокурор вставая, —
по нашему требованию суд удалится на совещание и примет
решение в связи с вашим отказом давать свидетельские по¬
казания, относящиеся к существу дела.
— А покамест, — заявил председатель суда, — я, в силу
предоставленной мне чрезвычайной власти, повелеваю взять
господина Обера под стражу к заключить в тюрьму.
Аббата, по-прежнему сохранявшего скромный и достой¬
ный вид, увели. Публика прониклась к нему уважением, и
в зале царило глубокое безмолвие, несмотря на все стара¬
ния раздосадованных монахов и священников, которые ис¬
подтишка поносили еретика.
Допрос свидетелей подходил уже к концу (надо заме-,
тить, что те из них, кто был заранее подкуплен, оказались
весьма посредственными актерами), когда на сцену высту¬
пила мадемуазель Леблан, дабы увенчать дело. Я с удив¬
лением открыл, насколько эта девица была ожесточена про¬
тив меня и как ловко направляли ее вражду. Впрочем, она
располагала чрезвычайно могущественным оружием, при по¬
мощи которого могла причинить мне большой вред. Привык¬
нув подслушивать у дверей и проникать в семейные тайны,
как это свойственно прислуге, мадемуазель Леблан, будучи
к тому же ловкой притворщицей и изощренной лгуньей,
подтасовала и изложила в нужном ей духе все те факты,
которые могли привести к моей гибели. Она рассказала, ка¬
ким образом я семь лет назад прибыл в замок Сент-Севэр
вместе с мадемуазель де Мопра, которую спас от грубых
и злобных покушений моих дядюшек.
— То, что я сейчас сказала, — обратилась она к Жану
де Мопра, угодливо кланяясь, — не относится, конечно, к
святому человеку, здесь присутствующему, который из вели¬
кого грешника превратился в великого праведника. Но ка¬
кой ценой, — продолжала она, вновь поворачиваясь к судь¬
ям, — презренный разбойник спас мою дорогую госпожу?
Он обесчестил ее, господа, и потом всю свою жизнь бедная
барышня проводила в слезах, мучаясь от стыда: она не могла
забыть совершенного над нею насилия. Слишком гордая,
чтобы признаться кому бы то ни было в своем несчастье,
и слишком честная, чтобы обманывать, она порвала с госпо¬
дином де ла Маршем, которого любила страстно и который
53«
ее любил так ж«. Она отвергала все предложения, делав¬
шиеся ей ка протяжении семи лет, и все рто из одного
только чувства чести, ибо ненавидела господина Бернара.
Скачала барышня хотела покончить с собой: она дала на¬
точить небольшой охотничий нож, принадлежавший ее
отцу, — господин Маркас здесь, он может рто подтвердить,
если ему будет угодно припомнить, как было дело, — и на¬
верняка убила бы себя, если бы я не бросила ртот нож в ко¬
лодец у нас во дворе. Барышня неустанно думала, как ей
защитить себя ночью от нападений своего преследователя.
Пока нож находился у нее, она, ложась спать, всегда клала
его под подушку; каждый вечер она запирала на задвижку
дверь своей комнаты, и не раз мне доводилось видеть, как
она вбегала к себе бледная, почти теряя сознание, запыхав¬
шись, как человек, за которым гнались и который очень
испугался. Но со временем ртот молодчик несколько пообте¬
сался и научился прилично себя вести, и тогда барышня,
поняв, что ей не суждено иметь другого мужа, ибо Бернар
непрестанно грозил убйть каждого, кто будет претендовать
на ее руку, прониклась надеясдой, что он перестанет быть
таким дикарем, и сделалась с ним очень добра и ласкова. Она
даже ходила за ним во время его болезни, но не потому,
что любила и уважала его, как изволил заявить господин
Маркас в своих показаниях: барышня просто боялась, как
бы Бернар в бреду не проговорился перед слугами или ее
отцом о том, какое оскорбление он ей нанес, — ведь она
всячески старалась рто скрыть из стыдливости и гордости.
Присутствующие здесь дамы должны все рто хорошо понимать.
Когда в семьдесят седьмом году вся семья Мопра отправи¬
лась на зиму в Париж, господин Бернар снова стал проявлять
свою ревность и норов и столько раз угрожал убить госпо¬
дина де ла Марша, что барышне пришлось порвать с ртим
достойным человеком. После ртого между нею и Бернаром
произошло объяснение, сопровождавшееся ужасной сиеной,
и барышня объявила ему, что не любит его и никогда не
полюбит. Вне себя от гнева и ярости, — ибо, слов нет, он
был влюблен, как тигр, — Бернар уехал в Америку и все
шесть лет, что находился там, присылал письма, которые
свидетельствовали о том, что он заметно исправился. Ко
времени его приезда барышня уже приняла решение остаться
старой девой и вновь обрела свое обычное спокойствие. Гос¬
подин Бернар, со своей стороны, как будто остепенился. Но
так как он виделся с барышней каждодневно, вечно стоял
537
опершись на спинку ее кресла или помогал ей разматывать
шерсть и о чем-то шептался с нею, пока господин Юбер спал,
то он снова воспылал такой страстью, что просто голову
потерял. Не хочу я зря винить его, беднягу, я верю — место
ему скорее в сумасшедшем доме, чём на виселице. Все ночи
напролет он вопил и ревел да строчил ей письма до того
глупые, что она, бывало, пробежит их глазами, улыбнется,
а затем супет в карман и оставит без ответа. Кстати, вот
одно из них, я нашла его за корсажем у барышни, когда раз¬
девала ее после несчастья. Письмо пробито пулей и все в
крови, но его можно прочесть и убедиться, что этому госпо¬
дину не раз хотелось убить барышню.
Она положила на стол обожженное порохом и пропитан¬
ное кровью письмо, которое вызвало среди присутствующих
движение ужаса — у одних искреннее, у других притворное.
Перед тем как огласить письмо, мадемуазель Леблан дали
закончить показания. Ее заключительные слова привели
меня в глубокое смятение, ибо я перестал различать грань
между искренностью и вероломством.
— После несчастного случая, — заявила она, — барышня
все время находится между жизнью и смертью. Ей, конечно,
не быть живой, что бы там ни говорили лекари. Я осмели¬
ваюсь утверждать, что эти господа, наблюдающие больную
лишь в определенные часы, хуже меня понимают ее истин¬
ное состояние: ведь я все ночи возле нее провожу! Они гово¬
рят, будто ее раны заживают хорошо, она-де просто не
в своем уме. А я утверждаю, что раны ее заживают плохо,
Зато ум яснее, чем думают. Барышня заговаривается очень
редко, а если когда и заговаривается, то лишь в присутствии
лекарей, которые сбивают ее с толку и пугают. Она до того
боится показаться им сумасшедшей, что и впрямь в уме ме¬
шается; но стоит ей остаться наедине со мною, или с Сен-
Жаном, или с господином аббатом, который отлично мог бы
объяснить все, как есть, когда бы только захотел, и она сразу
становится спокойной, мягкой и разумной, как прежде,
«Мне, — говорит она нам с Сен-Жаном, — впору умереть, до
того я страдаю», а лекарей барышня уверяет, будто ей по¬
легчало. Она вспоминает о своем убийце с великодушием,
достойным истинной христианки, и повторяет сто раз на
дню: «Пусть бог простит ему на том свете, как я прощаю
ему на этом! Что ни говорите, убить женщину можно только
от большой любви! Напрасно я не вышла за него замуж, —
быть может, он и сделал бы меня счастливой. Я довела его
538
до отчаяния, и он мне отомстил. Милая Леблан, смотри не
выдам мою тайну! Одно неосторожное слово приведет его на
ршафот, и мой отец умрет с горя...». Бедная барышня и не
подозревает, как дело обернулось, ей и в голову не прихо¬
дит, что я, повинуясь закону и религии, поневоле говорю
о том, о чем хотела бы умолчать: опа ведь думает, что я по¬
ехала в город за покупками, а я-то пришла сюда, чтобы рас¬
сказать вам всю правду. Одно только меня утешает — все
Это будет нетрудно скрыть от господина Юбера: ведь он
совсем как малое дитя стал. Ну, а я только исполнила
свой долг; теперь бог мне судья!
Мадемуазель Леблан выпалила это единым духом и даже
глазом не моргнула. Поэтому, когда она пошла к своему
месту, ее проводили гулом одобрения. Затем суд приступил
к чтению письма, найденного на груди Здме.
Это было то самое письмо, которое я написал за не¬
сколько дней до роковой охоты. Мне предъявили его; я не
сдержался и поднес к губам бумагу, обагренную кровью
Эдме; затем, бросив беглый взгляд на письмо, я возвратил
его, спокойно заявив, что оно написано мною.
Оглашение этого письма окончательно меня погубило.
По воле рока, который, как нарочно, изобретает всяческие
напасти для своих жертв, все строки, свидетельствовавшие
о моей покорности и уважении к Эдме, были уничтожены
(кто знает, быть может, чья-то подлая рука способствовала
Этому). Поэтические обороты, объяснявшие и во многом
оправдывавшие мои восторженные бредни, не поддавались
прочтению. Зато приковали к себе внимание и показались
особенно убедительными оставшиеся нетронутыми строки,
которые свидетельствовали о моей неистовой страсти и горя¬
чечном бреде. Чего стоили такие фразы: «Иногда среди
ночи я вскакиваю, охваченный желанием убить вас! Я бы
совершил это уже сто раз, если бы верил, что перестану
любить вас, когда вы умрете. Будьте же осторожны, ибо во
мне живут два человека, и порою разбойник прежних дней
берет верх над новым человеком», и т. д. Такие фразы вы¬
зывали злорадную усмешку на устах моих врагов. Мои за¬
щитники пали духом, даже бедняга Маркас уставился на
меня с потерянным видом. Публикой я уже был осужден.
После оглашения этого письма прокурору ничего не
стоило произнести громовую обвинительную речь, в которой
он представил меня закоренелым развратником, проклятым
539
отпрыском проклятого рода, являющим гобою пример роко¬
вой неотвратимости заложенных природой дурных наклон¬
ностей. Сначала он всячески изощрялся, стараясь внушить
ко мне всеобщее отвращение и страх, а затем, желая придать
себе вид человека беспристрастного и великодушного, попы¬
тался вызвать в судьях сочувствие ко мне. Он утверждал,
что я не властен в своих поступках, что под влиянием кар¬
тин жестокости и пороков, свидетелем коих я был с детства,
я серьезно поврежден в уме и здравый рассудок ко мне ни¬
когда не вернется, как бы ни менялись обстоятельства и ни
облагораживались мои чувства. Наконец, отдав дань филосо¬
фии и риторике, он, к вящему удовольствию присутствую¬
щих, потребовал лишить меня всех прав и приговорить к по¬
жизненному заключению.
Мой защитник был человек мужественный и умный; од¬
нако письмо настолько поразило его, публика была так вос¬
становлена против меня, судьи, слушая его, настолько от¬
крыто выказывали признаки недоверия и нетерпения (эти
недостойные приемы вошли у них в привычку во время су¬
дебных заседаний в нашей провинции), что защитительная
речь оказалась весьма бледной. Единственное, на чем он
упорно настаивал, было требование направить дело на досле¬
дование. Защитник сетовал на то, что не все формальности
соблюдены, что судебное разбирательство недостаточно осве¬
тило все стороны дела, что судьи поторопились начать про¬
цесс, хотя многие обстоятельства случившегося еще покрыты
тайной. Он потребовал, чтобы медики вынесли заключение
насчет того, может ли мадемуазель де Мопра дать показа¬
ния. Он обращал внимание суда на то, что наиболее важ¬
ным, единственно важным было бы заслушать свидетеля
Пасьянса, который может объявиться в любой день и опро¬
вергнуть выдвинутые против меня обвинения. И, наконец,
он потребовал, чтобы были предприняты розыски нищенст¬
вующего монаха, чье сходство с членами семьи Мопра, под¬
твержденное достойными доверия свидетелями, до сих пор
еще не было объяснено. По его мнению, следовало устано¬
вить, куда девался Антуан де Мспра, и заставить трапписта
высказаться на сей счет. Он заявил во всеуслышание, что
его лишили всякой возможности подкрепить свою защиту,
отказав хоть сколько-нибудь отсрочить процесс; у него до¬
стало смелости намекнуть, что чья-то злая воля заинтересо¬
вана в слепом и быстром решении этого дела. Председатель
суда призвал его к порядку. Прокурор с победоносным ви¬
540
дом заявил, что все формальности были соблюдены, что
суду, мол, все совершенно ясно, что разыскивать нищенст¬
вующего монаха было бы просто нелепо, ибо Жан де Мопра
засвидетельствовал, что его брат Антуан умер несколько лет
назад. Суд удалился на совещание и, возвратившись всего
лишь через полчаса, огласил приговор, обрекавший меня на
смертную казнь.
XXVI
Этот скорый и жестокий приговор свидетельствовал о до¬
пущенной несправедливости. Он поразил далее самых ярост¬
ных моих недругов, но я принял ртот удар с полным спокой¬
ствием: ничто больше не интересовало меня на земле. Я по¬
ручил богу заботу о своей душе и о восстановлении своего
доброго имени. Я сказал себе, что если Эдме умрет, то я
соединюсь с ней в ином, лучшем мире; если же она пережи¬
вет меня и к ней возвратится рассудок, то в один прекрас¬
ный день она откроет истину, и тогда я стану жить в ее
сердце, пробуждая милые и горестные воспоминания. Я все¬
гда легко поддавался гневу и приходил в ярость, если что-
нибудь становилось мне поперек пути; но, к собственному
моему удивлению, в решительные минуты жизни я обретал
философскую покорность судьбе и молчаливую гордость; так
произошло и в ртом случае.
Было два часа ночи. Судебное разбирательство продол:
жалось уже четырнадцать часов. Мертвая тишина царила
в зале, никто из присутствующих не покинул здания суда,
все были столь ate внимательны, как в начале процесса, —
так жадны люди до зрелищ! Зал суда являл собою в ту ми¬
нуту зловещую картину. Люди в красных мантиях, столь
же бледные, непроницаемые и неумолимые, как члены Со¬
вета Десяти в Венеции; женщины с цветами в волосах, похо¬
дившие на призраки и казавшиеся при тусклом блеске све¬
тильников видениями прошлого, витавшими где-то под сво¬
дами над жрецами смерти; мушкеты стражников, сверкавшие
во мраке на заднем плане; раздавленный отчаянием бедняга
Маркас, в изнеможении опустившийся у моих ног; охвачен¬
ный немой, но нескрываемой радостью траппист, все время
стоявший у барьера, отделявшего судей от публики; злове¬
щий звон монастырского колокола, ударившего по соседству
к заутрене и расколовшего тишину зала, — всего ртого было
достаточно, чтобы взволновать жен откупщиков и заставить
быстрее биться сердца в широкой груди кожевников, сидев¬
ших внизу.
Внезапно, когда судьи уже собрались объявить о закры¬
тии заседания и разойтись, среди мелькающих бликов, едва
освещавших толпу, возникла фигура, походившая на фигуру
Дунайского крестьянина, каким его обычно рисуют, и коре¬
настый человек в лохмотьях, босой, с длинной бородою и
всклокоченными волосами, с высоким строгим лбом, с вла¬
стным сумрачным взором встал перед судейским столом и
произнес звучным и низким голосом:
— Я, Жан ле У, по прозвищу Пасьянс, выступаю против
Этого судебного решения, как несправедливого по существу
и незаконного по форме. Я требую, чтобы оно было пере¬
смотрено и чтобы были выслушаны мои показания, которые
могут иметь большое, быть может, решающее значение для
исхода дела, так что пренебрегать ими не стоило бы.
— Ежели вы имели что-либо сообщить суду, — в негодо¬
вании вскричал прокурор, — то почему не явились, когда
вас разыскивали? Вы вводите в заблуждение суд, утверждая,
будто у вас есть важное сообщение.
— А вы вводите в заблуждение присутствующих, утвер¬
ждая, будто у меня нет важного сообщения, — отвечал Пась¬
янс еще медленнее и громче, чем раньше. — Вы-то отлично
знаете, что я многое могу сказать суду.
— Вспомните, где вы находитесь, свидетель, и к кому
обращаетесь!
— Я это слишком хорошо знаю и потому не скажу ни¬
чего лишнего. Торжественно заявляю, что должен сообщить
весьма важные сведения и сообщил бы их вовремя, если бы
вы не понуждали время слуяшть вам на потребу. Я намереп
их сообщить, и я их сообщу; верьте мне, будет лучше, если
я оглашу их, пока есть возможность пересмотреть решение.
Это еще важнее для судей, чем для осужденного, ибо он
воскресает, когда восстанавливается его честь, зато осудив¬
шие его умирают в бесчестии.
— Свидетель, язвительность и дерзость ваших речей при¬
несут больше вреда, чем пользы, обвиняемому! — воскликнул
раздраженный судья.
— А кто вам сказал, что я на стороне обвиняемого? —
спросил Пасьянс громовым голосом. — Что знаете вы обо
мне? Быть может, я просто хочу, чтобы незаконный и не
имеющий силы приговор стал приговором законным и не¬
преложным!.
542
— Как согласовать ваше желание заставить уважать за¬
кон, — продолжал судья, невольно поддаваясь влиянию речей
Пасьянса, — с тем, что вы сами совершили правонарушение,
не явившись на вызов уголовного судьи?
— Я не явился потому, что не хотел.
— К тем, чья воля не согласуется с законами королев¬
ства, применяются суровые наказания.
— Возможно.
— Явились ли вы сегодня с намерением подчиниться
Закону?
— Я пришел с намерением заставить вас уважать закон,
— Предупреждаю, что если вы не измените тон, я при^
кажу отправить вас в тюрьму.
— А я предупреждаю вас, что если вы служите право¬
судию и веруете в бога, то вам надо прислушаться к моим
словам и приостановить исполнение приговора. Не подобает
тому, кто возвещает истину, унижаться перед теми, кто ищет
ее! Но вы, вы слышите меня, сыны народа, вы, над кем, ко-<
нечно, не посмеют глумиться великие мира сего, вы, кого
называют гласом божьим! Присоединитесь же ко мне в деле
защиты истины, которая, быть может, вот-вот будет погре¬
бена из-за злосчастного стечения обстоятельств или же, в
лучшем случае, восторжествует когда-либо с помощью иных
средств. На колени, сыны народа, братья мои, дети мои!
Просите, молите, добейтесь того, чтобы правосудие сверши¬
лось и неправый гнев был обуздан! Это ваш долг, ваше
право, ваше кровное дело: когда попирают законы, оскор¬
бляют вас и угрожают вам.
Пасьянс говорил с таким жаром, искренняя убежденность
придавала такую силу его словам, что он покорил своих
слушателей. Философия в ту пору была в большой моде
среди молодых людей знатного происхождения, поэтому они
не могли не откликнуться первыми на призыв, хотя он и
был обращен не к ним. Они стремительно поднялись, дви-<
жимые рыцарским чувством, и повернулись к народу, а тот,
увлеченный благородным примером, поднялся вслед за ними.;
По залу прошел грозный гул, и каждый, осознав собствен-*
ное достоинство и силу, забыл свои предубеждения, дабы
слиться с другими в общем порыве. Так иногда достаточно
бывает одного благородного движения, одного правдиво¬
го слова, чтобы наставить на путь истинный множество лю¬
дей, которых долгое время вводили в заблуждение софиз¬
мами.
543
Решение отсрочить исполнение приговора было встречено
аплодисментами, и меня вновь отвели в тюрьму. Маркас по¬
следовал за мною. Пасьянс, которого я хотел поблагодарить,
исчез.
Пересмотр моего дела мог быть произведен только по по¬
становлению Государственного совета. Еще до вынесения
приговора я твердо решил не обращаться в зтУ кассацион¬
ную палату, существовавшую в прежние времена; но пове¬
дение и речь Пасьянса оказали на меня не меньшее влия¬
ние, чем на публику. Воля к борьбе и чувство человеческого
достоинства, заглушенные и подавленные во мне горем, вне¬
запно пробудились, и я понял тогда, что не подобает чело¬
веку всецело погружаться в отчаяние, приходить к тому,
что именуют самоотречением или стоицизмом. Никто не мо-
я;ет отказаться от заботы о своей чести, не подрывая тем
самым уважение к самому понятию чести. Принести свою
славу и жизнь в жертву тайным велениям совести — что мо¬
жет быть прекраснее? Но не защищать их против ярости
несправедливого преследования просто трусость. Я почувст¬
вовал, что вырос в собственных глазах, и последние часы
Этой знаменательной ночи провел, лихорадочно обдумывая,
каким способом я могу опровергнуть обвинение. Если раньше
я безвольно покорялся року, то теперь во мне возродилась
воля к борьбе. Вместе с верой в собственные силы ко мне
вернулась надежда. Кто знает, возможно, Эдме не лишилась
рассудка и раны ее не смертельны? Она может еще простить
меня, она может еще исцелиться!
«Как знать? — повторял я себе. — Быть может, она уже
оправдала меня в своем сердце; быть может, это она посы¬
лает Пасьянса мне на помощь; я, конечно, исполню ее жела¬
ние, ежели соберусь с духом и не дам погубить себя под¬
лыми кознями».
Но как добиться решения Государственного совета? Для
ртого нужен был королевский указ. Кто исхлопочет его? Кто
заставит судей решить дело без тех отвратительных провог
лочек, к которым они прибегают, когда им вздумается, хотя
перед тем сами очертя голову выносили приговор? Кто по¬
мешает врагам вредить мне и парализовать все мои дейст¬
вия? Одним словом, кто станет сражаться за меня? Один
только аббат мог бы это сделать, но он попал в тюрьму. Его
великодушное поведение на процессе показало, что он еще
оставался мне другом, но теперь он был лишен возможности
действовать. Что мог сделать Маркас при его скромном поло-
544
женки, да еще будучи косноязычным? Снова наступил вечер,
и я уснул с надеждой на помощь свыше, ибо горячо молился
богу. Несколько часов сна освежили меня. Пробудился я от
шума отодвигаемого засова. Боже милосердный! Как пере-
дать мою радость, когда я увидел Артура, моего товарища
по оружию, брата по духу, от которого у меня не было тайн
все шесть лет, что мы пробыли вместе! Он бросился ко мне
на шею, я заплакал как дитя, узрев в его приезде знак бла¬
госклонности провидения. Артур не обвинял меня! В Па¬
риже, куда привела его необходимость представлять науч¬
ные интересы Филадельфийской библиотеки, он услышал о
нависшем надо мной ужасном обвинении. Он скрестил копья
со всеми моими клеветниками и, не теряя ни минуты, при¬
ехал, дабы спасти меня либо утешить.
Я излил перед ним свою душу, что было для меня отра¬
дой, и сказал ему, чем он может мне помочь. Он хотел в тот
же вечер отправиться в почтовой карете в Париж, но я по¬
просил его сначала побывать в Сент-Севрре и сообщить мне
новости об Эдме; yate четыре мучительных дня я ничего
о ней не знал, к тому же Маркас никогда не доставлял мне
таких точных и подробных сведений, как мне хотелось бы.
— Утешься, — сказал Артур, — от меня ты узнаешь исти¬
ну. Я ведь лекарь, и недурной; у меня наметанный глаз, я
смогу тебе почти с уверенностью сказать, чего следует стра¬
шиться и на что надеяться; затем я безотлагательно отправ¬
люсь в Париж.
Спустя два дня Артур прислал мне длинное и подробное
письмо.
Эдме находилась в весьма странном состоянии. Она не
разговаривала и, казалось, не страдала, пока ее ограждали
от какого бы то ни было нервного возбуждения; но с пер¬
вым же словом, которое будило в ней воспоминание о пере¬
житых горестях, у нее начинались конвульсии. Самым глав¬
ным препятствием на пути к выздоровлению Эдме стала ее
полная отчужденность от всего окружающего. Ей был обес¬
печен наилучший уход: возле нее неотлучно находились два
знающих Ерача и очень опытная сиделка. Мадемуазель Леб¬
лан так;:;е ходила за ней с большим рвением, но рта ковар¬
ная дуэнья зачастую причиняла ей вред сбоями неуместными
рассуждениями и нескромными расспросами. Артур, кстати*
завесил меня, что если Эдме когда-либо считала меня винов¬
ным и высказывалась на сей счет, то это могло происходить
только в начале ее болезни, ибо уже две недели она
находилась в состоянии полного безразличия, сопровождав¬
шегося упадком сил. Ока часто впадала в дремоту, но забыть¬
ся крепким сном не могла; ей давали какой-то густой отвар,
и она послушно пила его; на вопросы врачей, страдает ли
она, Эдме всегда отвечала отрицательно, нехотя покачивая
головой; она ничем не показывала, что помнит о привязан¬
ностях, наполнявших прежде ее яшзнь. Однако нежность
к отцу, это столь глубокое и сильное в ней чувство, не со¬
всем угасла; нередко она долго лила слезы и в эти минуты,
вероятно, не слышала ни звука. Тщетно окружающие пыта¬
лись убедить Эдме в том, что отец ее вовсе не умер, как она,
видимо, полагала. С мольбой в глазах она словно отстраняла
от себя рукой не столько шум (казалось, он не достигал ее
слуха), сколько суету, происходившую вокруг. Спрятав лицо
в ладонях, съежившись в своем кресле и уткнувшись головой
в колени, она предавалась безутешному горю. По словам
Артура, он в жизни своей не видел картины более печаль¬
ной, чем это немое отчаяние (Эдме не боролась с ним сама
и не хотела, чтобы с ним боролись другие), чем эта сломлен¬
ная воля когда-то сильной натуры, которая прежде была спо¬
собна укрощать самые неистовые бури, а теперь покорно
плыла по морской глади при полном затишье. Казалось,
Эдме стремилась порвать все связи с жизнью. Мадемуазель
Леблан, желая испытать, как подействует на Эдме волнение,
напрямик сказала больной, будто отец ее умер. Та кивнула
головою в знак того, что ей это известно. Через несколько
часов врачи попытались убедить ее, что он жив; на этот раз
она покачала головой, как бы говоря, что не верит. Тогда
в комнату вкатили кресло господина Юбера; отца и дочь
поместили рядом, но они не узнали друг друга. Однако через
несколько мгновений Эдме> приняв своего отца за призрак,
разразилась ужасными воплями, у нее начались конвульсии,
одна из ран открылась, и жизнь ее оказалась в опасности.
После этого окружающие никогда больше не помещали отца
и дочь в одной комнате и не произносили в присутствии
Эдме ни слова о нем. Она приняла Артура за одного из мест¬
ных врачей и встретила его с той же кротостью и безразли¬
чием, как и других. Он не отважился заговорить с нею обо
мне. И все же мой друг убеждал меня не отчаиваться. Бо¬
лезнь Эдме казалась ему вполне излечимой, нужны были
только время и покой; у нее не было сильного жара, ни одна
из жизненно важных функций ее организма не была серь¬
езно нарушена; раны почти совсем зажили, а мозг, по-види¬
546
мому, не пришел в расстройство, несмотря на горячечный
бред. Вялость ума и телесная слабость не могли, по мнению
Артура, в конечном счете устоять перед силой молодости и
на редкость крепким здоровьем Эдме. Он уговаривал меня
подумать наконец о самом себе; ведь я мог еще принести
пользу Эдме своими заботами и вновь почувствовать себя
счастливым, вернув ее привязанность и уважение.
Через Две недели Артур возвратился из Паршка с коро¬
левским указом о пересмотре моего дела. Снова были выслу¬
шаны свидетели. Пасьянс не появился, но я получил от него
клочок бумаги, на котором было нацарапано: «Вы невиновны,
надейтесь». Врачи установили, что мадемуазель де Мопра
могла быть допрошена без вреда для ее здоровья, однако
свидетельство ее нельзя принимать в расчет. Эдме чувство¬
вала себя лучше. Она узнала отца и больше не разлучалась
с ним. Но все, что не относилось непосредственно к отцу,
ее по-прежнему совсем не трогало. Казалось, она испыты¬
вала огромное удовольствие, ухаживая за ним, как за ребен¬
ком. Старик со своей стороны время от времени узнавал
дорогую дочь, но силы его заметно таяли. В одну из минут
просветления дядюшку допросили. Он отвечал, что дочь его
действительно упала с лошади во время охоты и напоролась
на острый сук, поранив себе грудь; никто и не думал стре¬
лять в нее, даже непредумышленно, и надо быть просто
безумцем, чтобы поверить, будто ее кузен способен на по¬
добное преступление. Вот все, чего удалось от него добиться.
Когда же его спросили, как он объясняет себе отсутствие
племянника, старик ответил, что племянник его вовсе не на¬
ходится в отсутствии и он видится с ним ежедневно. Хотел
ли он с помощью этих ребяческих выдумок избавиться от
судебного расследования и сохранить тем самым остатки
уважения к семье, доброе имя которой, увы, уже так сильно
пострадало? Этого мне так никогда и не удалось узнать.
Эдме допрашивали, но безрезультатно. При первом же задан¬
ном вопросе она пожала плечами и отвернулась, как бы же¬
лая, чтобы ее оставили в покое. Когда же уголовный судья
стал настойчиво требовать ответа, она пристально посмот¬
рела на него, словно силясь понять, чего от нее хотят. Он
произнес мое имя, Эдме громко вскрикнула и лишилась
чувств. Пришлось отказаться от продолжения допроса. Од¬
нако Артур не терял надежды. Напротив, узнав об эт°й
сцене, он высказал предположение, что в умственных спо¬
собностях Эдме может произойти благоприятный перелом.
547
Он тут нее уехал в Сент-Севэр и провел там несколько дней.
Все это время он ничего не писал мне, что повергло меня
в страшнейшее беспокойство.
Вторично допрошенный, аббат продолжал упорствовать,
спокойно и односложно отказываясь давать показания. Мои
судьи, ввиду того что сведения, обещанные Пасьянсом, не
поступали, торопились закончить пересмотр дела, и это по¬
ел ужило новым подтверждением их враждебного ко . мне от¬
ношения. Назначенный день наступил. Меня снедала тревога,
Артур написал мне, чтобы я не терял надежды; письмо его
было почти так же немногословно, как и записка Пасьянса.
Мой адвокат не мог обнаружить ни одного благоприятного
для меня обстоятельства, хоть сколько-нибудь заслуживаю¬
щего внимания. Я отлично видел, что и он начинает верить
в мою виновность. Он надеялся добиться повой отсрочки,
и только.
XXVII
Народу в зале было еще больше, чем в первый раз. Толпа
оттеснила стражу к дверям и заполнила площадь до самых
окон замка Жака Кера, ныне городской ратуши в Бурже.
На сей раз я был весьма встревожен, хотя у меня достало
силы и гордости не выказывать этого. Теперь я был заинте¬
ресован в успешном исходе процесса и, полагая, что моим
надеждам, как видно, не суждено сбыться, испытывал неска¬
занную тоску, сдержанную ярость, почти что ненависть к
людям, которые упорно не желали признать мою невинов¬
ность, и к богу, который, казалось, покинул меня.
Я был так поглощен борьбой с самим собою, с обуревав¬
шими меня чувствами, так старался казаться спокойным, что
почти не замечал происходившего вокруг. Однако мне уда¬
лось обрести нужное присутствие духа и ответить на пред¬
ложенные вопросы в тех же выражениях, как и в первый
раз. Затем наД моей головой словно сомкнулся могильный
мрак, виски стянуло железным обручем, ледяной холод ско¬
вал мои глазницы, я ничего не видел в двух шагах от себя,
до меня доносились лишь смутные и едва различимые звуки.
Не знаю, что произошло; не знаю, возвестили ли заранее
о появлении новых лиц, но для меня оно было полной не¬
ожиданностью. Помню только, как за спиной судей отвори¬
лась дверь и Артур прошел вперед, ведя под руку даму под
вуалью; он усадил ее в широкое кресло, которое поспешно
548
подкатили пристава, а затем откинул вуаль с ее лица; гул
восхищения прокатился но залу, когда бледное и прекрасное
лицо Эдме предстало взорам присутствующих.
В это мгновение я забыл о толпе, о судьях, о тяготевшем
надо мною обвинении, обо всем на свете. Думаю, никакие
силы человеческие не могли бы остановить меня в тот миг.
G быстротой молнии оказался я возле Эдме и, упав к ее но¬
гам, в самозабвении обнял ее колени. Мне говорили потом,
что мой поступок расположил ко мне публику, дамы
плакали. Молодые щеголи не посмели насмехаться, судьи
были взволнованы. Истина на минуту полностью восторже¬
ствовала.
Эдме долго смотрела на меня. Лицо ее было неподвижно
и словно мертво. Казалось, она никогда не узнает меня. Все
в глубоком молчании ожидали, какое чувство выразит она —
ненависть или привязанность. Внезапно она залилась сле¬
зами, обвила руками мою шею и лишилась чувств. Артур
тут же приказал унести ее; меня с трудом заставили возвра¬
титься на место. Не сознавая больше, ни где я нахожусь,
ни что происходит вокруг, я вцепился в платье Эдме и хотел
последовать за нею. Обратившись к суду, Артур попросил,
чтобы врачи, осматривавшие Эдме утром, вновь обследовали
ее. Он испросил также у суда согласие на то, чтобы Эдме
опять была вызвана для дачи свидетельских показаний и
очной ставки со мною, когда нервное потрясение, которое
она только что испытала, пройдет.
— Это потрясение не опасно, — сказал он, — мадемуа¬
зель де Мопра перенесла уже несколько подобных приступов
за последние дни, а также во время переезда в Бурж. И после
каждого из этих приступов в ее умственных способностях
наступал перелом к лучшему.
— Подите окажите помощь больной, — сказал председа¬
тель суда. — Она будет вновь вызвана через два часа, ежели
вы полагаете, что этого времени достаточно для того, чтобы
она вполне оправилась после обморока. А пока суд заслу¬
шает свидетеля, чьи показания не были приняты во внима¬
ние при вынесении первопачального приговора.
Артур удалился. В зал ввели Пасьянса. Он был одет в
праздничное платье; едва он произнес несколько слов, как
остановился и заявил, что не сможет продолжать, если ему
не разрешат снять куртку. Одежда с чужого плеча так стес¬
няла его, старику с непривычки было так жарко в ней, что
пот градом катился по его лицу. Едва дождавшись кивка
549
председателя суда, который сопроводил его презрительной
улыбкой, Пасьянс сброскл наземь куртку — этот атрибут ци¬
вилизованного человека — и, старательно засучив рукава ру¬
бахи на жилистых руках, заговорил приблизительно в таких
выражениях:
— Я буду говорить правду, одну только правду. Я во
второй раз поднимаю руку для присяги, ибо мне придется
высказывать противоречащие друг другу вещи, которые я
и сам не могу объяснить себе. Клянусь перед богом и перед
людьми говорить то, что знаю, что сам видел и слышал, не
пытаясь никого обелить или опорочить.
Он поднял широкую ладонь и повернулся к народу с ка¬
ким-то наивным доверием, как бы желая сказать: «Вы все
видите, что я приношу присягу, и вы-то знаете, что на меня
можно положиться». У него были основания так думать.
После появления Пасьянса во время первого судебного раз¬
бирательства многие заинтересовались этим необыкновенным
человеком, который так смело держался с судьями и здесь
же, в зале, обратился с речью к народу. Поведение Пасьянса
возбудило немалое любопытство и привлекло к себе симпа¬
тии со стороны демократов и «филадельфов». Произведения
Бомарше снискали себе успех в высших классах, и это помо¬
жет вам понять, почему Пасьянс, выступивший против вла¬
стей нашей провинции, нашел поддержку и одобрение у всех
тех, кто кичился своим возвышенным образом мыслей. В нем
хотели видеть Фигаро в новом обличье. Молва о личных
добродетелях Пасьянса получила широкое распространение;
вы, конечно же, помните, что в годы моего пребывания в
Америке Пасьянс приобрел известность среди жителей Ва-
ренны и прослыл благодетелем, как раньше слыл колдуном.
Ему дали прозвище «главного судьи», ибо он охотно разби¬
рал тяжбы и прекращал их с удивительной добротой и ис¬
кусством, так что обе стороны оставались довольны.
На этот раз он говорил громко и проникновенно, и голос
его подчас звучал необычайно красиво. Жесты, которыми
он сопровождал речь, были то стремительны, то плавны, но
неизменно сохраняли благородство и покоряли слушателей;
его широкое лицо с бугристым сократовским лбом всегда
освещала возвышенная мысль. Пасьянс обладал всеми каче¬
ствами оратора, но был лишен ораторского тщеславия. Он
выражался точно и ясно, эту манеру речи он приобрел в ча¬
стом общении с людьми и в постоянных спорах об их насущ¬
ных интересах.
550
'— Когда мадемуазель де Мопра была ранена, — начал
он, — я находился шагах в десяти от нее; но лес в этом
месте такой густой, что я не мог ничего различить даже на
расстоянии двух шагов. Меня пригласили принять участие в
охоте. Да только развлечение это не по мне! Однако ж, снова
оказавшись вблизи башни Газо, где я прожил двадцать лет,
я испытал желание опять заглянуть в свою прежнюю келью
и поспешил к башне, как вдруг до моего слуха донесся звук
выстрела. Эт° меня ничуть не испугало — где охота, там и
пальба! Но когда я выбрался из чащобы, иначе говоря, ми¬
нуты через две, я увидел на земле Эдме — простите меня,
я привык называть ее просто по имени, ведь она мне как
бы названая дочь. Она стояла на коленях, не выпуская из
рук повода, лошадь ее встала на дыбы. Вы уже знаете, что
Эдме была ранена, но бедняжка еще не ведала, насколько
тяжела рана; приложив руку к груди, она твердила: «Бер¬
нар, это ужасно! Никогда бы я не поверила, что ты спосо¬
бен стрелять в меня. Бернар, да где же ты? Подойди, я уми¬
раю. Ты убиваешь папеньку!». Проговорив это, она упала
навзничь и выпустила повод из рук. Я кинулся к ней. «Ах,
ты видел его, Пасьянс, — обратилась она ко мне. — Никому
ни слова об этом» ничего не говори отцу...» Она раскинула
руки, тело ее выпрямилось. Я подумал, что она умерла. Эдме
вновь заговорила лишь ночью, после того как из ее груди
извлекли пули.
— Видели ли вы возле пострадавшей Бернара де Мопра?
— Я увидел его на месте происшествия в ту минуту,
когда Эдме упала замертво и, как мне казалось, уже готова
была испустить дух; он был словно помешанный. Я решил,
что его мучат угрызения совести, я был суров с ним, назвал
его убийцей. Он ничего не ответил и уселся на землю возле
Эдме. И долго еще после того, как ее унесли, сидел он на
земле, тупо уставившись вдаль. Никому не приходило в го¬
лову обвинять его; все думали, что он упал с лошади, ибо
видели, как его лошадь без седока мчалась по берегу пруда;
решили, что его карабин выстрелил при ударе о землю. Лишь
господин аббат Обер слышал от меня прямое обвинение в
убийстве по адресу господина Бернара. В последовавшие
затем дни Эдме разговаривала, но происходило это не всегда
в моем присутствии, к тому же она почти все время бредила.
Я утверждаю, что никому — и, уж конечно, не мадемуазель
Леблан! — она не открыла того, что произошло между нею
и господином де Мопра перед тем, как раздался ружейный
551
выстрел. Не открыла она этого и мне. В те редкие минуты,
когда Эдме находилась в сознании, она в ответ на наши
расспросы твердила, что, конечно же, Бернар не мог ранить
ее преднамеренно; в первые дни после ранения она даже
несколько раз выражала желание увидеть его. А когда у нее
начинался бред, она кричала: «Бернар! Бернар! Ты совер¬
шил ужасное преступление, ты убил моего отца!». Это она
себе крепко в голову забрала; она и впрямь думала, что отец
ее умер, и думала так довольно долго. Стало быть, очень
немногое из того, что она говорила, можно принимать в ра¬
счет. Все речи, которые мадемуазель Леблан приписала
Эдме де Мопра, придуманы свидетельницей. Через три дня
после ранения Эдме произносила одни только бессвязные
слова, а через неделю болезнь и вовсе обрекла ее на полное
молчание. Но вот уж неделя как к ней вернулся рассудок,
и она тотчас же прогнала мадемуазель Леблан, что довольно
ясно говорит против этой находившейся у нее в услужении
горничной. Вот все, что я имею показать против господина
Бернара де Мопра. От меня одного зависело умолчать об
Этом; но, намереваясь добавить и кое-что другое, я не хочу
ничего утаивать.
Пасьянс сделал паузу. И публика и сами судьи, которые,
постепенно утрачивая враждебность и предубеждение в от¬
ношении меня, уже проникались ко мне сочувствием, так и
замерли, услышав совсем не те свидетельские показания,
каких ожидали.
Пасьянс снова заговорил.
— Несколько недель, — продолжал он, — я был убеж¬
ден в преступлении Бернара. Но я много размышлял над
Этим; не раз я говорил себе, что столь добрый и просвещен¬
ный человек, как Бернар, человек, которого Эдме так ува¬
жала, а господин Юбер де Мопра любил как сына, словом,
человек, в котором столь сильны понятия справедливости и
истины, не способен ни с -того ни с сего стать злодеем.
И тогда меня осенила мысль, что ранить Эдме мог кто-ни¬
будь другой из рода Мопра. Я имею в виду не того новооб¬
ращенного трапписта, — прибавил Пасьянс, ища гладами
Жана де Мопра, которого не было в зале, — я говорю о его
брате Антуане, чья смерть не была никем засвидетельство¬
вана, хотя суд и нашел возможным пройти мимо этого факта
и поверить на слово господину Жану де Мопра.
— Свидетель, — прервал его председатель суда,— считаю
нужным напомнить вам, что вы находитесь здесь не в каче¬
стве адвоката подсудимого к не для того, чтобы оспаривать
решения суда. Вам надлежит говорить лишь о том, что вам
самому известно, а не излагать свои предположения по су¬
ществу дела.
— Возможно, — отвечал Пасьянс. — Однако ж я хочу
объяснить, почему в прошлый раз отказался свидетельство¬
вать против Бернара: ведь тогда я мог представить суду
лишь доказательства его вины, в которую сам не верил.
— Сейчас вас об зт(ш не спрашивают, не уклоняйтесь
в сторону от свидетельских показаний.
— Погодите! Мне, с вашего разрешения, надлежит защи¬
тить собственную честь и объяснить собственное поведение.
— Вы ведь не обвиняемый, так что вам пока ни к чему
защищать самого себя. Если суд сочтет нужным возбудить
против вас преследование за неподчинение, тогда вы будете
думать о том, как защищаться; но теперь речь идет не об
Этом.
— Речь идет о том, чтобы помочь суду разобраться,
честный я человек или лжесвидетель. Простите, но мне сда¬
ется, что это имеет касательство к разбираемому делу; от
моих показаний зависит жизнь обвиняемого, и суд не может
отнестись к этому безразлично.
— Говорите, — сказал прокурор, — но старайтесь сохра¬
нять уважение, какое надлежит выказывать суду.
— В мои намерения не входит оскорблять суд,— продол¬
жал Пасьянс, — я только говорю, что каждый человек может
не подчиняться вашим требованиям по соображениям собст¬
венной совести; и если суд, следуя закону, может осудить
Этого человека, то каждый судья в отдельности долясен по¬
нять и извинить его. Итак, я сказал, что в душе не верил
в виновность Бернара де Мопра; я своими ушами слышал,
как его обвинили в убийстве, но этого для меня было недо¬
статочно. Прошу прощения, господа, но ведь мне и самому
приходится разбирать тяяебы. Разузнайте обо мне; в нашей
округе меня зовут «главным судьей». Когда земляки просят
меня высказаться по поводу ссоры в кабачке или по поводу
спорной межи на поле, я руковожусь не столько их сужде¬
ниями, сколько своими собственными. О человеке судят не
по одному только содеянному им поступку; все его предше¬
ствовавшее поведение позволяет определить, верно или не¬
верно суждение о том поступке, который вменяется ему в
вину. Повторяю: я не в силах был поверить, что Бернар —
убийца; и вот, услышав из уст по крайней мерз десятка
553
людей, которых я почитаю ие способными лжесвидетельство¬
вать, что какой-то монах, «похожий на Мопра», шатался по
окрестностям, и увидев своими глазами спину и клобук'этого
монаха, который появился в Пулиньи в то утро, когда была
ранена Эдме, я захотел разузнать, все ли еще он находится
в Варенне, и мне стало известно, что он все еще там; вернее
сказать, он отлучался из Варенны, но снова возвратился сюда
в прошлом месяце, когда происходил суд, и, что самое глав¬
ное, не раз виделся с господином Жаном де Мопра. «Кто ж
он таков, этот монах? — спрашивал я себя. — Почему лицо
его внушает страх всем местным жителям? Что делает он
в Варенне? Если он принадлежит к ордену кармелитов, по¬
чему он не носит одежды, предписанной этому ордену? Если
же он траппист, как и господин Жан, почему не поселился
вместе с ним в одном и том же монастыре? Если он нищен¬
ствующий монах, почему, закончив сбор подаяний, не уходит
в другое место, а продолжает надоедать людям, которые уже;
подавали ему милостыню накануне? Если он траппист, но
почему-то не хочет оставаться в монастыре кармелитов, как
его собрат, зачем ие возвращается в свою обитель? Кто же
он такой, этот бродячий монах? И почему господин Жан
де Мопра говорил нескольким людям, будто монах ему не¬
знаком? Ведь на самом деле он знаком ему столь близко,
что они время от времени вместе завтракают в одном ка^
бачке в Креване». И вот тогда-то я и захотел дать свои по¬
казания; пусть даже они могли малость повредить Бернару,
зато я получил возможность рассказать вам то, что сейчас
рассказал, даяге если это ни к чему не .приведет. Но так как
вы, господа хорошие, никогда не даете свидетелям времени
разобраться в том, о чем им предстоит свидетельствовать, то
я, не мешкая, удалился в свои леса, где жил, как живут
лисицы; я дал себе клятву не выходить оттуда, пока не
разузнаю, что делает в нашем краю этот монах. Итак, я по¬
шел по его следу и наконец узнал, кто он такой: зовут его
Антуан де Мопра, и он пытался убить Эдме де Мопра.
Эти слова произвели сильное впечатление на членов суда
и вызвали движение в зале. Все стали искать глазами Жана
де Мопра, но его нигде не было видно.
— Какие вы можете представить доказательства сказан¬
ному? — спросил председатель суда.
— Сейчас приведу их, — отвечал Пасьянс. — Узнав от
кабатчицы в Креване, которой я некогда оказал услугу, что
у нее, как я вам только что говорил, частенько завтракают
551
два трапписта, я поселился неподалеку от кабачка в уеди¬
ненном месте, именуемом Пещерой фей. Пещера эта распо¬
ложена в лесной чаще, и любой прохожий может найти здесь
себе готовый приют. Она выбита в скале, и, кроме огромного
камня для сидения, в ней ничего больше нет. Я прожил там
двое суток, питаясь кореньями и хлебом, который мне время
от времени приносили из кабачка. Не в моих правилах оста¬
навливаться в харчевне. На третий день сынишка кабатчицы
прибежал предупредить меня, что оба монаха садятся за
стол. Я поспешил к кабачку и спрятался в погребе, что вы¬
ходит в сад. Дверь в погреб скрыта раскидистой яблоней;
под этой-то яблоней господа монахи и закусывали на свежем
воздухе. Господин Жан был трезв; его спутник ел, как кар¬
мелит, и пил, как францисканец. Из моего убежища мне все
было видно и слышно.
«Хватит с меня, — говорил Антуан, которого я без труда
признал, увидев, как он пьет, и услышав, как он скверно¬
словит. — Мне осточертела жизнь, которую я веду по твоей
милости. Спрячь меня у кармелитов, не то я подниму шум».
«Попробуй только поднять шум, болван, тотчас я*е уго¬
дишь на плаху,— отвечал ему господин Жан. — Будь уверен,
ноги твоей не будет у кармелитов; я вовсе не желаю, чтобы
меня втянули в уголовный процесс, ибо в монастыре тебя
живо раскусят».
«Это. еще почему, скажи на милость? Ведь тебе-то уда¬
лось убедить их, что ты праведник!»
«Я умею вести себя как праведник, а вот ты ведешь себя
как болван. Ведь ты не можешь и часу прожить, чтобы не
браниться, и всякий раз бьешь посуду после обеда!»
«Скажи-ка, братец Непомук, пеужто ты надеешься выйти
сухим из воды, если против меня будет возбуждено уголов¬
ное преследование?» — спросил Антуан.
«Отчего же нет? — отвечал траппист. — Я ведь к твоей
дурацкой выходке непричастен и не подстрекал тебя ни к
чему подобному».
«Ха-ха! Вот так святой! — И Антуан с хохотом откинулся
на спинку стула. — А ведь сейчас, когда дело сделано, ты,
кажется, доволен? Ты всегда был трусом и без меня вовек
не придумал бы ничего лучше, чем постричься в монахи,
корчить из себя святошу, а затем каяться здесь в прошлых
грехах, чтобы получить возмояшость вытянуть немного день¬
жат у Сорвиголовы, у старого кавалера из Сент-Севэра. Есть
чего добиваться, черт побери! Сдохнуть под клобуком, после
555
того как всю жизнь нуждался в деньгах, не вкусил и малой
доли удовольствий, да еще прятался при этом, как крот
в коре! Ну ладно, ладно! Когда милягу Бернара вздернут,
красотка Эдмонда помрет, а старые кости долговязого Юбера
Сорвиголовы зароют в землю, мы унаследуем все их славное
состояньице, и тогда ты признаешь, что это было ловко под¬
строено: ведь мы разом отделались от троих! Мне трудно
корчить из себя святошу: я-то ведь не привык к монастырям,
и монашеская ряса мне не пристала; поэтому я отказываюсь
быть монахом и ограничусь тем, что воздвигну часовню в
Рош-Мопра и буду там причащаться четыре раза в году».
«Все, что ты натворил, —глупо и низко!»
«Неужели! Вам ли говорить о низости, мой сладчайший
братец? Полегче, не то я заставлю тебя проглотить этУ бу¬
тылку вместе с сургучом!»
«Я говорю, что это было глупо, и если все обойдется,
тебе надо будет поставить толстенную свечу пресвятой деве;
но если ты попадешься, я умываю руки, так и знай! Когда
в Рош-Мопра, спрятавшись в потайной комнате, я услышал,
как Бернар рассказывал после уясина своему слуге, что он
с ума сходит по красотке Эдме, я вскользь заметил, что тут
можно бы сыграть веселую шутку, а ты, скотина, принял все
Это всерьез и, даже не посоветовавшись со мной, не выждав
благоприятной минуты, привел в исполнение замысел, кото¬
рый следовало еще хорошенько обдумать и взвесить».
«Что ты там толкуешь о благоприятной минуте, заячья
твоя душа! А доколе было ее ожидать? Доброму вору все
впору! Охотники застали меня в лесной чаще, я спрятался
в этой проклятой башне Газо, и, как нарочно, туда являются
оба моих голубка; до меня доносится их разговор, такой,
что со смеху лопнуть можно: Бернар слезливо умоляет, де¬
вочка ломается; затем Бернар уходит как последний дурак —
мужчина так не поступает! И тут, черт знает откуда, в ру¬
ках у меня оказывается пистолет, да еще, каналья, заряжен¬
ный! Паф!..»
«Молчи ты, дикарь, скотина! — испуганно воскликнул
Жан. — Разве о таких вещах говорят в кабаке? Придержи
язык, несчастный! Иначе я с тобой встречаться перестану».
«Однако Hi, милейший братец, нам придется встретиться,
когда я позвоню у дверей обители кармелитов и подниму
там переполох».
«Посмей только, я донесу на тебя!»
«Не донесешь, ведь я о тебе кое-что знаю...»
55U
«Я тебя не боюсь, я покаялся и искупил свои грехи».
«Притворщик!»
«Ну, будет тебе буянить, — сказал траппист. — Мне пора
уходить. Вот деньги».
«Всего-то!»
«Много ли возьмешь с монаха? Ты, видно, меня богачом
считаешь?»
«Твои кармелиты богаты, а ты вертишь ими как хочешь».
«Даже если бы я и мог дать больше, я бы не стал этого
делать. Окажись у тебя в руках два луидора, ты тут же
напьешься и поднимешь шум, тебя прямо на месте и схва¬
тят».
«Ты, стало быть, хочешь, чтобы я отсюда убрался? А на
какие средства прикажешь мне жить?»
«Разве я уже трижды не давал тебе денег на дорогу? Но
ты тотчас возвращаешься, пропив их в первом же притоне
соседней провинции. Откуда у тебя столько наглости бе¬
рется? Особенно сейчас, когда после показаний видевших
тебя людей все только и говорят о каком-то монахе, когда
стражники подняты на ноги, когда Бернар добился пере¬
смотра дела и тебя того и гляди схватят».
«Ну, это Уж7 братец, твоя забота, ты держишь в своих
руках кармелитов, а кармелиты — епископа, бог знает по¬
чему: не потому ли, что он малость пошалил после ужина
в их монастыре, вкупе с братией, разумеется, келейно?..»
Здесь председатель суда прервал Пасьянса:
— Я призываю вас к порядку, свидетель. Вы оскорбляете
достоинство духовного сановника скандальным пересказом
подобной беседы.
— Вовсе нет, — отвечал Пасьянс, — я просто передаю
клеветнические обвинения, возведенные распутником и убий¬
цей на духовного сановника; от себя я ничего не прибавляю,
и каждый из присутствующих знает, как ему следует ко
всему этому отнестись; но если вам угодно, я больше ни¬
чего не скажу на сей счет. Итак, братья еще довольно долго
препирались. Траппист подлинный требовал, чтобы траппист
мнимый убрался из здешних мест, а тот упорствовал в своем
желании остаться, говоря, -что если его не будет поблизо¬
сти, то брат добьется его ареста, как только Бернару отру¬
бят голову: он-де не остановится перед этим, чтобы прикар¬
манить себе все наследство. Доведенный до крайности, Жан
всерьез пригрозил Антуану донести на него и предать его
в руки правосудия.
557.
«Полно! Ты ни в жизнь не посмеешь этого сделать, как
бы ни грозился, — возразил Антуан. — Ведь если Бернар бу¬
дет оправдан — прощай наследство!»
На этом они расстались. Траппист подлинный удалился
с весьма озабоченным видом, а траппист мнимый захрапел,
уронив голову на стол. Я вышел из своего укрытия, чтобы
добиться распоряжения об его аресте. И вот тут-то страж¬
ники, которые давно уже гнались за мною по пятам, чтобы
препроводить в суд для дачи показаний, задержали меня.
Напрасно указывал я на монаха как на убийцу Эдме, они
ничего не желали слушать и ответили, что у них нет при¬
каза о его аресте. Я хотел было поднять против него де¬
ревню, но мне не дали говорить; меня везли сюда от заставы
к заставе, точно дезертира, и вот уже целая неделя как я в
темнице, а никто даже не пожелал выслушать мои жалобы.
Мне даже не позволили повидать защитника господина Бер¬
нара и сообщить ему, что я в тюрьме; только сейчас тюрем¬
щик предупредил меня, что надо одеться и явиться в суд.
Не знаю, отвечает ли все это правилам судопроизводства, но
со всей определенностью заявляю, что убийцу можно было
задержать, а он между тем не задержан и не будет задер¬
жан, если вы не озаботитесь заняться особой господина
Жана де Мопра, чтобы помешать ему предупредить не скажу
его сообщника, но человека, которому он покровительствует.
Я готов присягнуть, что, судя по разговору, который я слы¬
шал, господин Жан де Мопра не может быть заподозрен
в сообщничестве. Что же касается попытки добиться осуж¬
дения невинного по всей строгости закона и спасти винов¬
ного, не останавливаясь даже перед тем, чтобы доказывать
мнимую смерть преступника при помощи лжесвидетельств
и фальшивых документов...
Пасьянс, заметив, что председатель суда вновь намере¬
вается прервать его, поторопился закончить свою речь сло¬
вами:
— ...что до этого, господа, то вам, а не мне дано право
судить Жана Мопра.
XXVIII
После этого важного свидетельства заседание суда было
прервано на несколько минут, и, когда оно возобновилось,
перед судьями предстала Эдме- Бледная и разбитая, она с
трудом дошла до приготовленного для нее. кресла; тем не
558
менее она проявила во время допроса необычайную вы¬
держку и присутствие духа.
— Чувствуете ли вы себя в состоянии отвечать спокойно
и без волнения на вопросы, которые вам будут предложе¬
ны? — спросил председатель суда.
— Надеюсь, сударь, — отвечала она. — Правда, я только
что перенесла тяжелую болезнь и всего несколько дней как
ко мне вернулась память; но полагаю, что она вернулась ко
мне совершенно, и мой ум теперь вполне ясен.
— Ваше имя?
— Соланж-Здмонда де Мопра. Edmea Sylvestris, — при¬
бавила она вполголоса.
Я задрожал. Когда она произносила эти столь неумест¬
ные здесь слова, в глазах ее мелькнуло странное выражение.
Мне показалось, что она сейчас снова начнет заговариваться.
Мой защитник испуганно и вопрошающе посмотрел в мою
сторону. Никто, кроме меня, не понял двух этих слов, кото¬
рые Эдме часто повторяла во время болезни. По счастью, то
было последним проявлением ее душевного недуга. Она трях¬
нула своей прелестной головкой, словно желая отогнать на¬
вязчивую мысль, и, когда председатель суда осведомился, что
означают эти непонятные слова, ответила с кротостью и до¬
стоинством:
— Не обращайте внимания, сударь; соблаговолите про¬
должать допрос.
— Ваш возраст, мадемуазель?
— Мне двадцать четыре года.
— Вы родственница обвиняемому?
— Да, он мне кузен, внучатный племянник моего отца.
— Клянетесь ли вы говорить правду, одну только
правду?
— Да, сударь.
— Поднимите руку.
Эдме повернулась к Артуру с печальной улыбкой. Он
снял с ее бессильной кисти перчатку и помог поднять руку,
которой она сама почти не могла двинуть. Я почувствовал,
как по щекам у меня текут слезы.
С простодушным лукавством Эдме рассказала, как, за¬
блудившись вместе со мной в лесу, она вылетела из седла,
ибо, по ее словам, в порыве усердия я схватил кобылу под
уздцы, полагая, что та понесла; происшедшую между нами
сцену Эдме изобразила как небольшую ссору, возникшую
из-за «нелепого каприза довольно взбалмошной женщины»,
559
которой захотелось без посторонней помощи сесть в седло;
Эдме прибавила, что, выйдя из себя, она наговорила мне
дерзостей, не придавая им никакого значения, ибо она лю¬
бит меня как брата. Когда же я, глубоко огорченный ее рез¬
костью, отошел по ее требованию на несколько шагов, она,
в свою очередь огорчившись, что мы так глупо поссорились,
собиралась уже последовать за мной, но внезапно почувство¬
вала нестерпимую боль в груди и упала на землю. Она не
могла вспомнить, в какую сторону смотрела и откуда
раздался выстрел, да и самый звук выстрела едва рас¬
слышала.
— Вот и все, что произошло, — закончила она. —
Я меньше, чем кто-либо другой, могу помочь вам разо¬
браться в этом происшествии. Со всей искренностью говорю:
я объясняю его только неловкостью какого-нибудь охотника,
который все еще боится в этом признаться. Ведь законы так
строги, а доказать правду так трудно!
— Стало быть, мадемуазель, вы не думаете, что ваш
кузен — виновник этого покушения?
— Нет, сударь, конечно нет! Ведь теперь я уже в здра¬
вом уме; я не позволила бы себе предстать пред вами, будь
я еще во власти безумия.
— Вы, кажется, хотите приписать горячечному состоя¬
нию признания, сделанные вами крестьянину Пасьянсу, ва¬
шей компаньонке мадемуазель Леблан и, быть может, также
аббату Оберу?
— Я не делала никаких признаний, — твердо ответила
Эдме, — ни достойному Пасьянсу, ни почитаемому мной
аббату Оберу, ни служанке Леблан. Если называть призна¬
нием бессвязные слова, которые произносят в горячке, то
придется выносить смертный приговор всем, кто привиделся
нам в страшных сновидениях. Какое признание могла я сде¬
лать касательно события, которое для меня самой осталось
загадкой?
— Но в ту минуту, когда вы, раненая, упали с лошади*
вы воскликнули: «Бернар, Бернар, я никогда не думала, что
ты способен в меня стрелять!».
— Не помню, говорила ли я это; но если даже и сказала
что-нибудь подобное, то не понимаю, как можно придавать
такое значение' словам человека, сраженного выстрелом:
ведь разум в это мгновение безмолвствует! Одно только я
знаю твердо: Бернар де Мопра, не задумываясь, пожертвует
жизнью ради моего отца и меня самой. И уж одно это де^
560
лает маловероятным предположение, будто он хотел меня
убить, Да и зачем великий боже?
Тогда председатель суда, желая смутить Эдме> привел
все доводы, почерпнутые им из свидетельских показаний
мадемуазель Леблан. И действительно, было от чего прийти
в замешательство. Здме была поражена тем, что судьи осве¬
домлены о таких вещах, которые, как она полагала, скрыты
от посторонних; однако она вновь обрела присутствие духа
и гордость, когда ей зачитали выдержки из свидетельских
показаний, где с протокольной грубостью, принятой в су¬
дебном разбирательстве, было записано, что в Рош-Мопра
Эдме сделалась жертвой моего насилия. И тогда, с жаром
защищая от клеветы мою порядочность и собственную честь,
Эдме заявила, что я вел себя в тот день с благородством
псистине изумительным, особенно если вспомнить о получен¬
ном мной воспитании. Однако от Эдме потребовали, чтобы
она объяснила и другие обстоятельства ее жизни со вре¬
мени нашего знакомства: ее разрыв с господином де л а
Маршем, частые ссоры со мной, причину моего неожидан¬
ного отъезда в Америку, ее нежелание выйти замуж.
— Подобный допрос — просто гнусность! — вскричала
Эдме, внезапно поднимаясь; казалось, вместе с душевными
силами к ней возвратились и силы физические. — От меня
требуют отчета в самых сокровенных моих чувствах, втор¬
гаются в святая святых моей души, пренебрегают моей
стыдливостью, присваивают себе права, принадлежащие
одному богу. Заявляю вам, что если бы речь шла здесь о
моей жизни, а не о жизни другого человека, вы больше не
услышали бы от меня ни единого слова. Но ради того, чтобы
спасти жизнь даже последнему из смертных, я готова пре¬
возмочь отвращение, которое вызывают во мне такие во¬
просы; с тем большим основанием я сделаю это ради чело¬
века, находящегося перед вами. Если вы принуждаете меня
к признанию, противному скромности и достоинству, какие
подобают моему, полу, то знайте: все, что вам представ¬
ляется в моем поведении необъяснимым, все, что вы припи¬
сываете проступкам Бернара и моей вражде к нему, все,
что вы объясняете его угрозами и моими страхами, — все
Это станет понятным, едва я скажу три слова: «Я люблю
его!».
Произнеся эти слова, Эдме, зардевшись, вновь опусти¬
лась в кресло и закрыла лицо руками; вряд ли когда-либо
душа, охваченная глубокой страстью, выражала себя более
19 Ж. Санд, т. 3
561
величественно и горделиво! В это мгновение меня обуял
такой восторг, что я был не в силах сдержаться и крикнул:
— А теперь пусть меня ведут на эшафот, я повелитель
вселенной!
— На эшафот? Тебя?—вскричала Эдме вставая.—
Скорее туда отведут меня. Разве ты виноват в том, мой бед¬
ный мальчик, что вот уже семь лет я таю от тебя свое чув¬
ство? Ведь я хотела открыть его лишь тогда, когда ты ста¬
нешь самым мудрым и просвещенным из людей, ты, кого по
праву можно назвать самым благородным и добрым! Ты
дорого заплатил за мое тщеславие, коль скоро его толкуют
как презрение и ненависть к тебе. Ты должен меня просто
ненавидеть: ведь это моя гордыня привела тебя на скамью
подсудимых. Но я смою твой позор перед лицом всего мира,
и если завтра тебя пошлют на эшафот, ты взойдешь на него
моим супругом.
— Великодушие заводит вас слишком далеко, Эдме Де
Мопра, — вмешался председатель суда. — Чтобы спасти сво¬
его родственника, вы готовы обвинить себя в кокетстве и
жестокости, ибо как иначе объяснить, что вы семь лет упор¬
но отказывались выйти замуж за этого молодого человека
и довели его до крайности?
— А не допускаете ли вы, сударь, — сказала Эдме с лу¬
кавой улыбкой, — что вашему суду дело это неподсудно?
Многие женщины полагают, что не велик грех пококетни¬
чать с человеком, которого любишь. На это, пожалуй,
имеешь право, раз уж ты отказалась ради него от всех
остальных претендентов. Что может быть невиннее и есте¬
ственнее желания заставить своего избранника почувство¬
вать, что ты чего-нибудь да стоишь и заслуживаешь, чтобы
тебя упорно добивались? Однако если такое кокетство вле¬
чет за собою угрозу смертного приговора для любимого че¬
ловека, то всякая женщина мигом перестанет быть кокет¬
кой. Но возможно ли, господа, что вы и в самом деле ре¬
шили столь жестоким способом утешить бедного юношу, из¬
мученного моей суровостью?
Заключив свою речь этими словами, в которых звучал
насмешливый вызов, Эдм® разрыдалась. Такая нервная чув¬
ствительность обнаруживала все привлекательные черты ее
души и ума — нежность, мужество, остроумие, гордость,
стыдливость, — и в то же время придавала ее лицу столько
обаяния, что даже члены этого сурового и мрачного суди¬
лища почувствовали, как с них спадает медная броня певоз-
мутимого бесстрастия и свинцовая мантия ханжеской добро¬
детели. Если Эдме своими признаниями и не сумела пол¬
ностью защитить меня, то ей удалось по крайней мере воз¬
будить ко мне явное сочувствие. Мужчина, любимый пре¬
красной и добродетельной женщиной, владеет талисманом,
делающим его неуязвимым: каждый понимает, что жизнь
Этого человека дороже, нежели жизнь других.
Эдме было задано еще много вопросов, и она восстано¬
вила истинное положение вещей, изрядно искаженное маде¬
муазель Леблан; надо признаться, она всячески щадила меня
и, главное, с удивительным искусством умела обходить не¬
которые каверзные вопросы и, таким образом, избегала
необходимости либо говорить неправду, либо осуждать меня.
Она великодушно принимала на себя вину за все наши ссоры
и утверждала, будто столкновения между нами происходили
лишь потому, что это доставляло ей тайное удовольствие,
ибо она усматривала в моем гневе проявление любви; свое
согласие на мой отъезд в Америку она объяснила желанием
подвергнуть испытанию мою добродетель; она, по ее словам,
сначала, как и все в то время, не допускала мысли, что
война продлится дольше года, а потом уже полагала, что
честь обязывает меня мириться со всеми бесконечными от¬
тяжками; но она еще больше, чем я, страдала от разлуки;
наконец, она не только удостоверила подлинность найден¬
ного на ее груди письма, но, взяв его в руки, с удивитель¬
ной точностью восстановила на память отсутствующие
строки; при этом Эдме просила секретаря суда следить за
тем, как она разбирает наполовину стершиеся слова.
— Письмо это так мало походит на угрозу, — заключила
она, — и впечатление, которое оно на меня произвело, было
так далеко от страха и отвращения, что я хранила его у
своего сердца целую неделю, хотя и не призналась Бернару,
что получила его.
— Но вы еще не объяснили, — заметил председатель
суда, — почему семь лет назад, в первые дни пребывания
кузена у вас в доме, вы не расставались с ножом, который
велели наточить на случай неожиданного нападения, и по¬
чему вы каждую ночь клали его под подушку?
— Все мы в нашем роду, — отвечала Эдме, покраснев, —
отличаемся необузданным воображением и гордым нравом.
Это правда, что меня несколько раз охватывало желание
убить себя, ибо я чувствовала, как в душе моей зарождается
неодолимое влечение к кузену. Считая себя связанной
19*
SG3
нерасторжимыми узами с господином де ла Маршем, я пред¬
почла бы скорее умереть, нежели нарушить данное слово;
в то же время выйти замуж за кого-либо другого, а не за
Бернара, было для меня немыслимо. Позднее господин
де ла Марш с большой деликатностью и великодушием освобо¬
дил меня от моего обещания, и с тех пор я больше не ду¬
мала о смерти.
Эдме удалилась, провожаемая взглядами всех присут¬
ствующих и гулом одобрения. Едва выйдя из зала суда, ока
снова лишилась чувств, но это не повлекло серьезных по¬
следствий, и через несколько дней от ее болезненного со¬
стояния не осталось и следа.
Я был так потрясен и опьянен признаниями Эдме, что
совершенно перестал замечать происходящее вокруг. Все
мои помыслы сосредоточились на нашей любви, и все-таки
я по-прежнему сомневался: ведь если Эдме скрыла некото¬
рые мои провинности, то она вполне могла также преувели¬
чить силу своей привязанности ко мне, стремясь смягчить
Этим мои недостатки. Я не мог поверить, что она любила
меня еще до моего отъезда в Америку; а то, что она меня
полюбила с первого взгляда, казалось мне уж и вовсе не¬
вероятным. Одно только это и занимало мои мысли; я
словно позабыл об истинной причине происходящего про¬
цесса и о том, что мне угрожает. Мне начало казаться,
будто вопрос, обсуждаемый этим холодным ареопагом, сво¬
дится лишь к одному: любим я или ие любим? Победа или
поражение, жизнь или смерть — все решалось ответом на
Этот вопрос.
Меня вернул к действительности голос аббата Обера.
Он похудел и осунулся, но был исполнен спокойствия; как
выяснилось, его содержали в одиночной камере, и он пере¬
нес все строгости тюремного режима с покорностью муче¬
ника. Несмотря на принятые меры предосторожности, ловкий
Маркас, пронырливый, как хорек, ухитрился передать ему
письмо от Артура, в котором содержалось несколько слов и
от Эдме. Получив в этом письме разрешение говорить обо
всем, аббат дал показания, совпадавшие с показаниями
Пасьянса: он признал, что, основываясь на первых словах,
произнесенных Эдме после ранения, посчитал меня винов¬
ным в преступлении; но затем, видя, что больная находится
в состоянии умопомешательства, и вспомнив о моем безу¬
пречном поведении за последние шесть лет, а также многое
уразумев во время судебного разбирательства и из упорных
слухов о появлении в наших краях Антуана де Мопра, он
проникся убеждением в моей невиновности и не пожелал
свидетельствовать против меня. Если же, продолжал аббат,
он все-таки согласился на это сейчас, то потому, что пере¬
смотр дела многое разъяснил суду и его показания не будут
иметь тех серьезных последствий, какие они могли бы иметь
месяц назад.
Спрошенный о том, какие чувства Эдме питала ко мне,
аббат опроверг все измышления мадемуазель Леблан и за¬
свидетельствовал, что Эдме не только пылко любила меня,
но что любовь ко мне проснулась в ней с первых же дней
нашего знакомства. Он подтвердил это под присягой, упи¬
рая несколько больше на мои былые проступки, нежели это
делала Эдме. Он признал, что на первых порах побаивался,
как бы мадемуазель де Мопра не совершила опрометчивого
шага, выйдя за меня замуж, но никогда не приходилось ему
опасаться за ее жизнь, ибо он не раз наблюдал, как она
усмиряла меня единым словом и взглядом даже в те вре¬
мена, когда еще сильно сказывалось мое дурное воспитание.
Продолжение судебного разбирательства отложили до
конца розысков, предпринятых для того, чтобы задержать
убийцу. Многие были того мнения, что мой процесс похож
на дело Каласа, и, как только это мнение утвердилось в
обществе, мои судьи, увидя, что они сделались мишенью
довольно злых острот, вынуждены были признать, что
вражда и предвзятость — дурные советчики и опасные пово¬
дыри. Интендант нашей провинции заявил себя моим сто¬
ронником и защитником Эдме, которую он самолично отвез
к отцу. Он поставил на ноги всю полицию. Начались энер¬
гичные розыски, арестовали Жана де Мопра. Как только
монах увидел, что ему угрожает опасность, он тут же выдал
своего брата и указал, что тот каждую ночь находит себе
прибежище в Рош-Мопра, где прячется в потайной комнате;
его укрывает арендаторша без ведома своего мужа.
Трапписта под надежным конвоем препроводили в Рош-
Мопра, с тем чтобы он указал эту потайную комнату, кото¬
рую старый охотник за ласочками, крысолов Маркас, так и
не смог обнаружить, несмотря на свое исключительное уме¬
ние исследовать стеЕы и стропила. Привезли туда и меня,
чтобы я помог отыскать эту комнату или коридоры, которые
могли в нее привести, на случай, если траппист заставит усо¬
мниться в искренности своих признаний. Таким образом,
я вновь увидел этот ненавистный замок и бывшего атамана
505
разбойников, превратившегося в трапписта. Жан выказал
себя настолько смиренным, так пресмыкался передо мной,
выражал мне столь гнусную покорность, с таким равноду¬
шием относился к участи своего брата, что, охваченный
неодолимым отвращением, я тут же попросил его более ко
мне не обращаться. Под наблюдением стражников, которые
не выпускали нас из виду, мы принялись за поиски потай¬
ной комнаты. Сначала Жан заявил, будто слышал о суще¬
ствовании этой комнаты, но не может точно указать ее
местоположение, так как башня на три четверти разрушена.
Но, увидев меня, он тут же вспомнил, что я застал его в
комнате, где я ночевал и откуда он исчез, выскользнув че¬
рез дверь, скрытую в стене. Поэтому он безропотно согла¬
сился проводить нас туда и показать секрет потайной двери;
секрет этот весьма любопытен, но я не стану его описывать,
чтобы не отвлекаться от главного. Мы проникли в потайную
комнату, но в ней никого не оказалось. Между тем экспеди¬
ция наша была проведена быстро и с соблюдением должных
предосторожностей, и вряд ли Жан успел предупредить
брата. Башня была со всех сторон окружена конными страж¬
никами, и выходы из нее хорошо охранялись. Ночь стояла
темная. Наше вторжение переполошило всех обитателей
фермы; арендатор, казалось, искренне не понимал, чего мы
ищем, но волнение и беспокойство его жены утверждали нас
в уверенности, что Антуан в замке. У нее недостало наход¬
чивости сделать вид, будто она уже успокоилась, когда мы
осмотрели первую потайную комнату, и это навело Марка¬
са на мысль, что существует еще и вторая. Быть может,
траппист о ней знал и только прикидывался простачком.
Во всяком случае, он так хорошо играл свою роль, что все
мы попались на удочку. Пришлось заново обследовать все
углы и закоулки полуразвалившегося замка. Огромная,
стоявшая особняком башня, казалось, никому ие могла слу¬
жить прибежищем. Внутренняя лестница в ней обрушилась
вследствие пожара, а обе имевшиеся на ферме приставные
лесенки, даже если связать их вместе веревками, не доста¬
вали до верхнего яруса, который, как видно, хорошо сохра¬
нился; там находилась комната, свет в нее проникал
сквозь две узкие бойницы. Маркас высказал предположение,
что есть, возможно, еще одна лестница, вырубленная в са¬
мой стене, как это нередко бывает во многих старинных
башнях. Но куда эта лестница выводит? Должно быть, в ка¬
кое-нибудь подземелье. Отважится ли преступник выйти из
566
своего укрытия, пока мы здесь? Если он, хотя была темная
ночь и мы хранили полное безмолвие, все же почуял врагов,
то рискнет ли он высунуть нос наружу, догадываясь, чтсг мы
подстерегаем его повсюду?
— Вряд ли, — заявил Маркас. — Надо придумать способ
поскорее взобраться наверх. Да вот и способ!
Он указал на почерневшую от огня балку футов в два¬
дцать длиною, которая на головокружительной высоте со¬
единяла башню с чердаком соседнего строения. В том месте,
где балка примыкала к башне, образовалась широкая тре¬
щина из-за того, что часть башенной стены обвалилась.
Маркасу показалось, что он видит в этой трещине каменные
ступеньки в стене, которая, кстати, обладала достаточной
толщиною. В другое время крысолов ни за что не отважился
бы пройти по балке, и отнюдь не потому, что она была
слишком тонка и расположена на большой высоте: ведь он
привык к таким опасным переходам, как он их называл; но
балка обуглилась и настолько обгорела посредине, что не¬
возможно было определить, выдержит ли она человека,
если даже человек этот столь ловок и невесом, как мой слав¬
ный сержант. До сих пор не стоило еще рисковать жизнью,
пытаясь пройти по балке; но теперь это стало необходимо,
в Маркас ни минуты не колебался. Меня не было рядом,
когда он принял это решение, — я любой ценой воспрепят¬
ствовал бы ему. Но я узнал о затее Маркаса, лишь увидев
его уже на середине балки, в том месте, где обожженное
дерево Превратилось, быть может, в уголь. Как передать,
что я испытал, глядя, как мой верный друг балансирует в
воздухе и все же неторопливо продвигается к цели? Барсук
семенил впереди своего хозяина с таким спокойствием,
словно выслеживал среди стогов сена куниц и сурков. За¬
нимался день, и на сером небе вырисовывался тонкий силуэт
нашего идальго, скромно и горделиво шествовавшего к своей
цели. Я закрыл лицо руками. Мне показалось, будто я слышу
треск злосчастной балки, но я сдержал крик ужаса, боясь
испугать Маркаса в этот грозный и решительный миг. Од¬
нако, когда из башни раздались два выстрела, я невольно
вскрикнул и поднял голову. Первая пуля сбила шляпу с
головы Маркаса, вторая скользнула по его плечу. Он оста¬
новился.
— Цел! —крикнул он.
И, бесстрашно бросившись вперед, Маркас бегом пре¬
одолел остальную часть воздушного моста. Сквозь трещину
567
on проник в башню и стал спускаться по лестнице,
крича:
— За мной, друзья! Балка выдержит.
Тотчас же пятеро смельчаков, сопровождавших сержанта,
ступили на балку и на четвереньках один за другим добра¬
лись до башни. Когда первый кз них достиг чердака, где
скрывался Антуан де Мопра, то увидел, как Маркас, упоен¬
ный успехом и, видно, забывший, что его задача — захва¬
тить врага живьем, собирался уже проткнуть Антуана своей
длинной рапирой, точно ласку. Но мнимый траппист был
опасным противником. Вырвав оружие из рук сержанта, он
повалил его на землю и задушил бы, если бы на него не на¬
бросились сзади. Преступник отчаянно боролся с тремя
напавшими на него стражниками, и только когда подоспели
еще двое, они все вместе наконец его осилили. Поняв, что
все пропало, Антуан перестал сопротивляться и дал связать
себе руки; затем, сопровождаемый стражниками и Марка-
сом, он спустился по лестнице, которая вела в глубь высох¬
шего колодца, находившегося посреди башни: Обычно
Антуан спускался в этот колодец и выбирался кз него при
помощи лесенки, которую ему подавала жена арендатора,
затем она убирала и прятала ее. Обрадованный, я бросился
в объятия сержанта.
— Пустяки, — проговорил он, — это меня позабавило.
Я теперь вижу, что ноги у меня еще крепкие, а голова
ясная. Эхе-хе, старый сержант, — прибавил он, глядя на
свою ногу, — старый идальго, старый крысолов, теперь уж
никто больше не будет потешаться над твоими икрами!
XXIX
Если бы Антуан де Мопра был человек смелый, он мог
бы сыграть со мной дурную шутку, объявив себя очевидцем
якобы совершенного мною покушения на Эдме- Преж¬
ние его преступления служили более чем достаточной
причиной для того, чтобы скрываться, и Антуан мог бы
объяснить этим, почему он окружал себя тайной и почему
молчал о происшествии у башни Газо. В мою пользу гово¬
рили одни только свидетельские показания Пасьянса. Доста¬
точно ли будет их для моего оправдания? Ведь столько дру¬
гих свидетелей, даже друзья, даже Здме, не отрицали, что
у меня неистовый нрав, и тем самым их показания были
568
направлены против меня, делали вероятным мое преступ¬
ление.
Однако Антуан, на словах самый наглый из всех Мопра-
душегубов, на деле был самым трусливым. Едва попав в
руки правосудия, он тотчас во всем сознался, еще не зная
даже, что брат от него отступился.
Позднее, на судебных заседаниях, носивших скандаль¬
ный характер, братья самым низким образом сваливали вину
один на другого. Траппист, как обычно, прибегавший к ли¬
цемерию, хладнокровно предоставил убийцу его судьбе и
упорно защищался от обвинения в том, что он когда-либо
подстрекал брата совершить преступление; Антуан же, до¬
веденный до отчаяния, обвинял Жана в самых ужасных зло¬
деяниях, в частности — в отравлении моей матери и матери
Эдме: обе они умерли от заворота кишок, одна вслед за
другой. Жан де Мопра, утверждал он, был мастер изготов¬
лять яды; искусно меняя обличье, он проникал в дома и под¬
мешивал отраву в пищу. Антуан заявил, что в день, когда
Эдме была обманом завлечена в Рош-Мопра, Жан собрал
всех братьев, дабы обсудить с ними способ, как лучше изба¬
виться от этой наследницы значительного состояния; он будто
бы давно уже мечтал прибрать его к рукам и лелеял пре¬
ступный замысел — уничтожить потомство старого кавалера
Юбера де Мопра. Матушка моя поплатилась жизнью из-за
того, что отец Эдме выражал горячее желание усыновить
меня. Братья Мопра единодушно хотели избавиться разом
и от меня и от Эдме, и Жан уже приготовлял яд, когда
стражники, осадив замок, помешали осуществлению этого
чудовищного плана. Жан со страхом отвергал эти обвинения,
смиренно признавая, что он и без того совершил немало
смертных грехов, погрязнув в безверии и разврате, и неза¬
чем приписывать ему еще новые. Опираясь лишь на показа¬
ния Антуана, без дополнительного расследования, суд не мог
обвинить Жана де Мопра в этих преступлениях, а провести
такое расследование вряд ли удалось бы, тем более что духо¬
венство было слишком влиятельно и слишком заинтересовано
в том, чтобы не допустить скандального разоблачения трап¬
писта; вот почему суд снял с Жана де Мопра обвинение в
сообщничестве с Антуаном; однако его отослали в монастырь
траппистов, и архиепископ не только запретил ему появ¬
ляться в нашей епархии, но и предложил настоятелю трап¬
пистов вообще не дозволять Иоанну-Непомуку выходить за
пределы обители. Жан умер там через несколько лет,
509
предаваясь раскаянию, приступы которого принимали у него
характер тяжелого помешательства. Вполне возможно, что
сначала он только играл роль человека, мучимого угрызе¬
ниями совести, чтобы добиться морального оправдания в
глазах общества, а затем, когда замыслы его потерпели не¬
удачу, он под влиянием сурового режима и жестоких нака¬
заний, принятых в его ордене, действительно почувствовал
ужас, испытал муки нечистой совести и запоздалого раская¬
ния. Муки ада — вот единственное, во что верят и чего
боятся люди с низкой душой.
Едва я был оправдан, восстановлен во всех правах и
освобожден, как тут же помчался к Эдме; я застал старого
кавалера уже при смерти. Перед своей кончиной он вновь
обрел не скажу память о событиях, но память сердца. Он
узнал меня, прижал к груди, благословил меня и Эдме и
соединил наши руки. Отдав последний долг этому благород¬
ному человеку и чудесному отцу, утрата коего была для нас
так горестна, словно мы не предвидели и не ожидали ее уже
с давних пор, мы покинули на некоторое время родные края,
не желая быть свидетелями казни Антуана, которого приго¬
ворили к колесованию. Двое свидетелей, давших против меня
ложные показания, были биты плетьми, заклеймены палачом
и изгнаны из провинции. Мадемуазель Леблан, которую
прямо нельзя было уличить в лжесвидетельстве, ибо она ни¬
чего не утверждала, а лишь высказывала предположения, ко
всеобщему неудовольствию вышла сухой из воды и пере¬
ехала в другую провинцию, где жила безбедно; это давало
основание предполагать, что она получила значительную
сумму за то, чтобы меня погубить.
Мы не захотели ни на минуту расстаться с нашими луч¬
шими друзьями, с моими единственными защитниками —
Маркасом, Пасьянсом, Артуром и аббатом Обером. Все мы
разместились в одной дорожной карете; Маркас и Пасьянс,
привыкшие к вольному воздуху, охотно заняли наружные
места; мы обращались с ними как с равными. Никогда с тех
пор дни больше не сидели за отдельным столом. У некото¬
рых людей хватало невоспитанности удивляться этому, но
мы пренебрегали всеми толками. Существуют обстоятель¬
ства, когда бесследно стираются все мнимые или действи¬
тельные различия в положении и воспитании.
Мы посетили Швейцарию. Артур считал это путешествие
необходимым для полного выздоровления Здме; нежные и
предупредительные заботы нашего преданного друга, наша
570
любовь и старания сделать Эдме счастливой, великолепные
горные виды — все способствовало тому, чтобы рассеять ее
печаль и изгладить из души воспоминания о недавно пере¬
несенных нами бурях. Швейцария оказала на поэтическую
натуру Пасьянса магическое действие. Часто он приходил в
такое восторженное состояние, что мы бывали этим одно¬
временно и восхищены и испуганы. Он было прельстился
мыслью построить себе хижину где-нибудь в долине и про¬
вести остаток дней своих, созерцая природу; однако любовь
к нам заставила его отказаться от этого намерения. Впо¬
следствии Маркас объявил, что, несмотря на все удоволь¬
ствие, какое он получал в нашем обществе, для него это
путешествие было самой печальной порой его жизни. Дело
в том, что однажды после нашего возвращения с прогулки
Барсук, который к старости начал страдать несварением
желудка, скончался, пав жертвой великолепного приема,
оказанного ему на кухне гостиницы в Мартиньи. Сержант не
произнес ни слова. Некоторое время он мрачно молчал,
глядя на своего бездыханного друга, затем похоронил его в
саду под самым красивым розовым кустом; впервые он заго¬
ворил о своем горе лишь год спустя.
Во время путешествия по Швейцарии Эдме проявляла ко
мне ангельскую доброту и заботливость; следуя теперь веле¬
нию своего сердца, не испытывая больше недоверия или же
сказав себе, что я был достаточно несчастлив и заслужил
награду, она тысячу раз давала мне чудесные доказатель¬
ства своей любви, которую впервые выразила, подняв голос
в мою защиту в зале суда. Признаюсь, недомолвки, поразив¬
шие меня в ее свидетельских показаниях, и воспоминание о
словах обвинения, которые слетели с ее уст, когда Пасьянс
нашел ее истекающей кровью, заставили меня долго стра¬
дать. Я полагал и, быть может, не без основания, что Эдме
стоило немалых усилий поверить в мою невиновность до ра¬
зоблачений Пасьянса. Правда, она касалась этой темы лишь
очень осторожно и сдержанно. Но однажды она окончатель¬
но исцелила мою рану, воскликнув с присущей ей очарова¬
тельной непосредственностью:
— Ну, а если я тебя так любила, что способна была
оправдать в своем сердце и защитить перед людьми, пусть
даже солгав, что тогда?
Мне очень хотелось понять, как следует относиться к
утверждению Здме, будто она полюбила меня с первых же
дней нашего знакомства. Тут она немного смутилась, словно
571
неодолимая гордыня внушила ей ревнивое сожаление о том,
что рта тайна отныне принадлежит не ей одной. Тогда аббат
взял на себя труд передать мне исповедь ее души; он уве¬
рял, что на первых порах частенько бранил Эдме за при¬
страстие к «юному дикарю». Когда же я напомнил ему о за¬
душенном разговоре между ним и Эдме, который мне
довелось однажды вечером подслушать в парке (я пересказ
зал ему эту беседу почти слово в слово, ибо память у меня
отличная), аббат на это возразил:
— Если бы в тот вечер вы прошли за нами еще немного
дальше по аллее, то сделались бы свидетелем ссоры, кото¬
рая бы вас весьма обнадежила: она объяснила бы вам, каким
образом из антипатичного, я бы сказал — почти ненавист¬
ного мне человека вы стали сначала терпимым, а мало-по¬
малу чуть ли не самым дорогим для меня существом.
— Расскажите об этом! — вскричал я. — Что послужило
причиной такого чуда?
— Всего лишь одно сказанное ею слово, — отвечал
аббат, — Эдме вас любила. Сделав мне это признание, она
закрыла лицо руками и на несколько мгновений застыла,
словно оцепенев от стыда и горя; затем, внезапно подняв
голову, она воскликнула:
«Ну что ж! Да, я люблю его, раз уж вам так хочется это
Знать, без памяти влюблена, как вы изволите выражаться.
Это ие моя вина, и мне нечего краснеть. Ничего не поде¬
лаешь, так судил рок. Я никогда не любила господина
де ла Марша, я отношусь к нему только как к другу. А к Бер¬
нару у меня совсем иное чувство — такое сильное, противо¬
речивое, бурное, сотканное из вражды и страха, жалости,
гнева и нежности, что я ничего в нем не понимаю, да и не
стараюсь понять».
«О женщина, женщина! — вскричал я вне себя от удив¬
ления, воздевая руки. — Ты бездна, ты тайна, и тот, кто
мнит, будто знает тебя, — трижды безумец!»
«Называйте это как хотите, аббат, — продолжала она с
решимостью, но в голосе ее слышались досада и смятение, —
мне совершенно безразлично. По этому поводу я столько
уже говорила сама себе, сколько вы не сказали за всю свою
жизнь всей вашей пастве. Я знаю: Бернар — сущий медведь,
барсук, как его именует мадемуазель Леблан; он дикарь,
деревенщина — что вам еще? Нет на свете человека более
своенравного, угловатого, скрытного и злобного, чем Бер¬
нар; это неуч, который едва умеет подписать свое имя; это
572
грубиян, который надеется укротить меня, как вареннскую
кобылицу. Он жестоко ошибается: я скорее умру, чем со¬
глашусь принадлежать ему, если только он не переделает
себя, чтобы сделаться моим мужем. Стало быть, остается
рассчитывать лишь на чудо; так я и поступаю, хотя и не
очень верю в чудеса. Но пусть он принудит меня покончить
с собой или уйти в монастырь, пусть останется таким, каков
он есть, или даже сделается еще хуже, я все равно буду его
любить. Милый аббат, уж вы-то понимаете, чего стоит мне
Это признание, и если я, точно кающаяся грешница, при¬
падаю к вашим стопам и взываю к вашему сердцу, вы не
должны унижать меня такими восклицаниями и заклятиями:
ведь вы мне друг! А теперь судите сами, рассуждайте,
спорьте, доказывайте! Вот болезнь — я люблю его! Вот ее
симптомы — я думаю только о нем, я вижу только его
одного и сегодня не стала обедать потому лишь, что его не
было дома. Для меня он самый необыкновенный человек на
свете. Когда он говорит, что любит меня, я вижу, я чув¬
ствую, что это правда; его страсть меня и оскорбляет и вос¬
хищает. С тех пор как я узнала Бернара, де ла Марш ка¬
жется мне слащавым и напыщенным, в Бернаре я вижу
себя: он столь же горд, неистов, отважен, как и я, он столь
же чувствителен, ибо плачет, как ребенок, когда я рассержу
его; вот и я плачу, едва подумала о нем».
— Дорогой аббат, — вскричал я, бросаясь на шею Обе¬
ру, — я сейчас задушу вас в объятиях за то, что вы все это
вспомнили!
— Аббат преувеличивает, — лукаво заметила Эдме.
— Как! — воскликнул я и крепко, до боли сжал ее
руки. — Ты заставила меня страдать целых семь лет, а те¬
перь скупишься подарить несколько целительных слов...
— Не жалей о прошлом, — сказала она, — ведь мы по¬
гибли бы, если бы у меня недостало благоразумия и сил для
нас обоих. Вспомни только, каким ты был! Более мой, что
сталось бы с нами сегодня? Ты все равно страдал бы от
моей суровости и моей гордыни, но только еще горше; ко¬
нечно же, ты с первого дня нашего брака оскорбил бы меня,
и я бы тебя наказала, либо уехав, либо покончив с собой,
либо убив тебя самого, ибо в нашем роду убивают: к этому
нас приучали с детства. Во всяком случае, ты сделался бы
мне ненавистен, твое невежество заставляло бы меня крас-*
неть, ты хотел бы властвовать надо мной, и мы бы не ужи¬
лись друг с другом; это привело бы в отчаяние моего отца,
573
а ведь он, ты знаешь, был для меня всем! Я бы, пожалуй,
не задумываясь, попытала счастья с тобой, будь я одна ка
свете, — ведь я не робкого десятка; но мой отец должен был
жить счастливо, спокойно и пользоваться всеобщим уваже¬
нием, ибо он делал все, чтобы я была счастливой и незави¬
симой. Я бы никогда не простила себе, если б отняла у него
в старости те блага, которые он так щедро дарил мне всю
жизнь. Не думай, что я так добродетельна и благородна,
как полагает аббат, — просто я люблю, но люблю сильно,
беззаветно и неизменно. Я приносила тебя в жертву отцу,
мой бедный Бернар! И небо, которое прокляло бы нас, если
бы я принесла отца в жертву тебе, ныне нас вознаградило:
оно пожелало, чтобы мы вышли из всех испытаний, сохранив
любовь и верность друг другу. По мере того как ты вырастал
в моих глазах, я чувствовала, что могу терпеливо ждать, ибо
мне предстояло любить тебя долго и я не опасалась, что
страсть моя улетучится, прежде чем я утолю ее, как подчас
бывает со слабодушными. Мы оба — люди недюжинные, и
нам нужна героическая любовь, чувства обыденные сделали
бы пас дурными.
XXX
Мы вновь приехали в Сент-Севэр, когда закончился траур
Эдме; к этому времени была приурочена наша свадьба. По¬
кидая родные места, где на нашу долю выпало столько горь¬
ких мук и великих несчастий, мы воображали, что нам ни¬
когда не захочется сюда возвратиться; однако столь велика
сила воспоминаний детства и столь крепкие узы привязы¬
вают нас к домашнему очагу, что во время пребывания в
чарующей стране, не омраченной никакими горестными вос¬
поминаниями, мы довольно скоро начали жалеть о покину¬
той нами печальной и дикой Варенне, тосковать по старому
дубовому парку Сент-Севэра. Мы вошли в него с глубокой
и благоговейной радостью. Эдме прежде всего нарезала в
саду красивых цветов и, опустившись на колени, убрала
ими могилу отца. Мы поцеловали эту священную Для нас
землю и поклялись употребить все свои силы, дабы наши
имена после смерти были окружены таким же уважением и
почетом, как имя старого кавалера Юбера де Мопра. Често¬
любивое стремление оставить по себз добрую память пре¬
вратилось для него в страсть, но то была благородная
страсть, то было святое честолюбие.
574
Нас венчали в деревенской часовне, а свадьбу мы от¬
праздновали в семейном кругу: никто, кроме Артура, аббата,
Маркаса и Пасьянса, не присутствовал на ртом скромном
пиршестве. Мы не нуждались в свидетелях, чуждых нашему
счастью! Чего доброго, они еще решили бы, будто оказывают
нам милость своим присутствием, которое поможет скорее
Забыть о тех, кто запятнал позором наш род. Для довольства
и счастья мы больше ни в ком не нуждались. Сердца наши
до краев были переполнены чувством дружбы. Мы были
слишком горды, чтобы искать чьего-нибудь расположения,
слишком довольны друг другом, чтобы еще чего-либо желать.
Пасьянс снова поселился в хижине, по-прежнему отказы¬
ваясь что-либо изменить в своей одинокой и скромной жиз-
ни; в определенные дни недели он отправлял обязанности
«главного судьи и казначея». Маркас оставался возле меня
до самой своей кончины, которая последовала в конце
Французской революции; надеюсь, мне удалось в меру моих
сил вознаградить его не стесняемой никакими условностями
дружбой и ничем не омрачаемой близостью.
Артур, посвятивший нам целый год жизни, не мог отре¬
шиться от любви к отечеству и от желания споспешество¬
вать его возвышению, отдавая эт°му свои познания и
плоды своих трудов; он возвратился в Филадельфию, где я
я навестил его после того как овдовел.
Не стану описывать вам счастливые годы, проведенные
мною с этой благородной и великодушной женщиной: о та¬
ких годах не рассказывают. Нельзя было бы жить, после
того как они безвозвратно ушли, если бы всеми силами не
отгонять воспоминаний о них! Эдме подарила мне шестерых
детей, из которых четверо еще живы и занимают достойное
положение в обществе. Я льщу себя надеждой, что благо¬
даря им из памяти людской окончательно изгладятся постыд¬
ные воспоминания о наших предках. Я жил ради наших де¬
тей, следуя завету Эдме, которая поручила мне их на смерт¬
ном одре. Позвольте мне не касаться более этой утраты,
которая постигла меня всего лишь десять лет назад, я и до сих
пор ощущаю ее столь же болезненно, как в первый день,
и даже не стараюсь утешиться; я лишь стремлюсь быть
достойным того, чтобы соединиться в лучшем мире со свя¬
той спутницей моей жизни, когда и я окончу свой земной
путь. Она была единственной женщиной, которую я любил;
никогда другая не привлекла моего взора и не испытала
страстного пожатия моей руки. Таков я от природы: то, что
я люблю, я люблю вечно — в прошлом, настоящем и бу¬
дущем.
Бури революции не разрушили нашего благополучия, и
вызванные ею страсти не внесли разлад в нашу семью. Мы
охотно, от всего сердца, отдали большую часть своего иму¬
щества, подчиняясь законам республики; мы считали эти
жертвы справедливыми. Аббат, испуганный кровопролитием,
порою отступался от своих политических верований: то су¬
ровое время нередко требовало непомерной для него силы
духа. В нашей семье он был жирондистом.
Эдме, не менее чувствительная от природы, оказалась
более мужественной; женщина с отзывчивой душой, она глу¬
боко сочувствовала горестям всех партий, оплакивала все
невзгоды своего века, но никогда не забывала о его величии,
окрашенном священным фанатизмом. Она осталась верна
идее всеобщего равенства. В те времена, когда деяния Горы
возмущали и приводили в отчаяние аббата, она великодуш¬
но приносила в жертву дружбе свои патриотические порывы
и с присущей ей деликатностью никогда не произносила при
нем имена некоторых людей, заставлявшие его содрогаться;
между тем сама она была такой стойкой и убежденной их
сторонницей, каких я среди женщин не видывал.
Что касается меня самого, то могу утверждать: я был
воспитан Эдме; всю жизнь я всецело доверялся ее разуму
и чувству справедливости. Когда в своем искреннем увлече¬
нии я захотел принять участие в общественной борьбе, она
удержала меня, напомнив, что мое имя помешает мне при¬
обрести влияние среди простого народа, ибо люди не станут
доверять мне и будут думать, что я желаю опереться на них,
дабы заставить забыть, что я дворянин. Но когда враг
появился у ворот Франции, Эдме сама послала меня слу¬
жить в армию в качестве волонтера; когда же военное
поприще стало поприщем честолюбия, а республика была
уничтожена, Эдме призвала меня к себе и сказала:
— Больше ты меня не покинешь.
Пасьянс играл видную роль в годы революции. Он был
единодушно избран судьей своего округа. Его неподкуп¬
ность, беспристрастие, с каким он относился и к дворцу и
к хижине, его твердость и мудрость оставили неизгладимые
воспоминания в памяти жителей Варенны.
На войне мне представился случай спасти жизнь госпо¬
дину де ла Маршу и помочь ему бежать за границу.
— Вот, пожалуй, и все события моей жизни, в которых
576
играла роль Эдме, — закончил свой рассказ старый Бернар
де Мопра. — Об остальном нет смысла вспоминать. Если в
повести этой есть что-либо доброе и полезное, нужно, чтобы
вы, молодые люди, извлекли из нее урок. Стремитесь иметь
рядом с собой прямодушного советчика, взыскательного
друга, и любите не того, кто вам льстит, но того, кто вас
исправляет. Не слишком доверяйтесь френологии: ведь у
меня весьма выражена шишка убийцы, и, как иногда груст¬
но шутила Эдм©» в нашем роду убивают, к этому нас при¬
учали с детства. Не верьте в неотвратимость рока или по
крайней мере никогда не призывайте безропотно покоряться
его воле. Вот мораль моей истории.
В заключение старый Бернар угостил нас вкусным ужи¬
ном и без устали продолжал непринужденно беседовать с
нами почти весь вечер. Мы попросили его подробнее оста¬
новиться на том, что он назвал моралью своей истории; и
тогда он перешел к общим соображениям, здравый смысл
и ясность которых нас поразили.
— Я говорил о френологии, — сказал он нам, — не для
того, чтобы подвергнуть критике теорию, у которой есть свои
хорошие стороны, ибо она направлена к тому, чтобы попол¬
нить наши познания в области физиологии и тем самым
лучше изучить человека. Я воспользовался словом «френо¬
логия», ибо в наши дни верят, будто одни лишь инстинкты
формируют человека, верят столь же слепо, как древние
верили в могущество рока. Я не думаю, что френология
более проникнута духом фатализма, чем любая другая тео¬
рия такого же порядка, и Лафатер, которого еще при жизни
обвиняли в фатализме, на самом деле был ближе многих
других христиан к духу Евангелия.
Не верьте в абсолютную неотвратимость рока, дети мои,
и все же не отрицайте некоторой доли влияния, которое
оказывают на человека его инстинкты, его способности, впе¬
чатления, окружавшие его с колыбели, первые картины,
поражавшие его детское воображение, одним словом — весь
внешний мир, так как он и определяет развитие нашей души.
Помните, что мы не всегда бываем вполне свободны в вы¬
боре между добром и злом, не забывайте об этом, если
только хотите быть терпимы к виновному, то есть справед¬
ливы, как само небо, ибо суд господень исполнен милосер¬
дия; иначе правосудие божье было бы несовершенным.
То, что я сейчас сказал, быть может, и не вполне согла¬
суется с буквой христианской религии, по заверяю вас,
мысль моя вполне отвечает духу христианства, ибо она
истинна. Человек не рождается дурным; не рождается он и
хорошим, как полагает Жан-Жак Руссо, старый учитель
моей дорогой Эдме. Человек от рождения наделен теми или
иными страстями, теми или иными возможностями к их
удовлетворению, большей или меньшей способностью извле¬
кать из них пользу или вред для общества. Но воспитание
может и должно исцелять от всякого зла; в том и заключает¬
ся великая задача, ждущая своего решения, — речь идет о том,
чтобы найти такую форму воспитания, которая отвечала бы
натуре каждого отдельного человека. Всеобщее и совмест¬
ное образование представляется необходимым; но следует ли
отсюда, что оно должно быть одинаковым для всех? Если бы
меня десяти лет от роду отдали в коллеж, я бы, конечно,
вырос вполне приемлемым для общества человеком; но разве
удалось бы таким путем избавить меня от неистовых жела¬
ний и научить их обуздывать, как это сделала Эдме? Со¬
мневаюсь. Каждый испытывает потребность быть любимым,
Это поднимает его в собственных глазах; но людей нужно
любить по-разному: одного — с бесконечной снисходитель¬
ностью, другого — с неослабной строгостью. А пока будет
разрешена проблема воспитания, общего для всех и одно¬
временно приспособленного к особенностям каждого, ста¬
райтесь сами исправлять друг друга.
Вы спросите меня, каким образом? Ответ мой будет
краток: возлюбите друг друга всем сердцем. Тогда нравы
станут воздействовать на законы, и вы придете к уничтоже¬
нию самого отвратительного и самого безбожного из всех
Законов — закона возмездия, к уничтожению смертной каз¬
ни; ведь смертный приговор представляет собою не что иное,
как признание власти рока над людьми, ибо такой приговор
полагает виновного неисправимым, а небо — беспощадным.
КОММЕНТАРИИ
ЖАК
Роман «Жак» Жорж Санд написала весной 1834 года в Вене¬
ции. Вернувшись в августе в Париж, она передала рукопись из¬
дателю Боннеру; 20 сентября 1834 года роман вышел в свет.
Произведением этим завершается первый этап творчества
Жорж Санд, период ее «романтического бунта», отмеченный ре¬
шительным отрицанием господствующей морали, неприятием тра¬
диций буржуазно-дворянского уклада жизни, страстным проте¬
стом против угнетения личности в неразумно устроенном обще¬
стве, напряженными нравственными исканиями. Писательница
исследует прежде всего сферу частной, семейной жизни, раскры¬
вает внутренний мир своих героев, мир их чувств и пережива¬
ний, обнажая непримиримый конфликт, возникающий между
естественными стремлениями человека и обществом с его деспо¬
тическими законами и моральными догмами. Как и в «Индиане»,
«Валентине», «Лелии», в романе «Жак» во главу угла ставится
женский вопрос, подвергается критике институт брака, основанный
на порабощении женщины и узаконенном лицемерии. Вопросы
семейного и общественного положения женщины, ее зависимости
от социальных норм и установлений, от вековых моральных
предрассудков и религиозных догм оказались в 30-е годы XIX века
среди острейших проблем французской жизни. Но с наибольшей
остротой и радикальностью эти вопросы ставились именно Жорж
Санд в ее первых романах, которые, по выражению Ф. М. До¬
стоевского, несли читателю «новое слово и новые надежды»
Сторонникам деспотического семейного уклада, так же как
приверженцам морали и практики буржуазно-аристократического
аморализма и эгоизма, писательница противопоставила в этих
романах носителей своего этического идеала, бунтарей против
тирании общества и догм «света», людей, стремящихся воплотить
Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч., Госиздат, М.
1926—1930, т. XI, стр. 312.
581
в жизнь гуманные принципы, новое понимание любви, брака,
дружбы, основанное на свободе, чистоте и естественности челове¬
ческих отношений. В письме к Сент-Бёву (от 24 сентября 1834 го¬
да) Жорж Санд назвала высшей задачей искусства создание
образа праведника, «такого, каким он должен и может быть в
нашем обществе», — рту мысль она неоднократно повторяла впо¬
следствии в течение всей своей жизни.
Жак, герой романа, — именно такой праведник, воплощаю¬
щий высокие нравственные идеалы автора. Человек с нелегким
жизненным опытом за плечами и с чутким, легко ранимым серд¬
цем, полным доброты и горячей жажды любви, он отличается
гуманностью и благородством взглядов, действенным чувством
долга и сознанием личной ответственности за счастье любимых
им людей. Подобно Сильвии, Жак — человек высоких требований
к себе, чуждый нравственных компромиссов, бесстрашно смотря¬
щий в лицо правде и презирающий спасительные лазейки само¬
утешения. Характеризуя положительных героев романа, писатель¬
ница широко раскрыла свои этические идеалы, социальные
симпатии и антипатии прогрессивного романтизма начала 1830-х
годов, связанные и с руссоистским культом природы и про¬
стоты нравов, и с ненавистью к политическому ретроградству,
и с бесспорным, хотя и довольно расплывчатым демократизмом.
В прошлом боевой офицер, с честью прошедший через преврат¬
ности наполеоновских походов, Жак чужд светскому обществу
времен Реставрации, чванливым и жадным аристократам, вроде
своей тещи госпожи де Терсан. Он хочет жить в тиши поместья,
презирая суету «света», отдавшись любви к Фернанде и
дружбе с Сильвией. Под стать ему и Сильвия; брошенная ма¬
терью, она воспитывалась крестьянами-пастухами на лоне при¬
роды, а затем сформировалась под влиянием Жака, усвоив его
презрение к обществу. Идеальным героям романа, наделенным
душевным богатством и силой чувств, противопоставлены моло¬
дая жена Жака Фернанда и ее возлюбленный Октав — люди не
порочные, но заурядные, духовно нестойкие, лишенные душевной
чуткости и неспособные победить свои эгоистические страсти и
подняться над нравственным уровнем окружающей их среды.
«Если заурядная любовь — лишь экзальтированный эгоиЗМ,
то любовь истинная возвышается до самоотречения», — так сфор¬
мулировал известный критик того времени Г. Планш в своей ре¬
цензии этическую коллизию романа. Убедившись в любви жены
к другому, Жак уходит из жизни, чтобы не мешать ее счастью;
он заботится и о том, чтобы смерть его была приписана несчаст¬
ному случаю: пусть угрызения совести не мешают спокойствию и
582
счастью Фернанды! Так, заостряя романтическую ситуацию,
Жорж Санд утверждает красоту подвига во имя свободы челове¬
ческого чувства, выступает глашатаем новых отношений между
мужчиной и женщиной, противопоставляемых лицемерной свя¬
тости и неприглядной реальности буржуазного брака. Недаром
католический критик времен Июльской монархии Альфонс
де Вальконсей называл Жорж Санд писателем, «наиболее энергич¬
но атакующим религиозные верования, основы семьи и общества»,
и с возмущением писал, что в романе «Жак» «обвинения против
брака переходят все пределы».
В характере и судьбе героя романа есть и другой аспект:
Жак — из племени «последних романтиков» в наступившем про¬
заическом и меркантильном веке. Жак и сам перед смертью при¬
числяет себя к «лишним людям»; эпоха безвременья и всеобщего
Эгоизма не дает почвы для их деятельности, предоставляя им
право «умереть, если их не любят и если жить им тошно»
(письмо XCVI). Тема «лишнего человека» в скучном и по¬
шлом мире была актуальной для литературы 30-х годов, направлен¬
ной против утвердившегося после 1830 года господства буржуа.
Вместе с тем она знаменовала тупик, безысходность бунта одино¬
кой личности.
Свой роман Жорж Санд писала в русле бурно возрождавше¬
гося в те годы романтического «личного» романа. В статье, по¬
священной переизданному в 1833 году «Оберману» Сенанкура,
превознося «идеальную» литературу, изображающую внутренний
мир человек, она утверждает превосходство глубокого анализа
интимных переживаний и страстей человека над эпическим живо¬
писанием исторических событий. «Личный» роман прибегал обыч¬
но к формам повествования от первого лица. В «Жаке» Жорж
Санд избрала форму романа в письмах; возможность лирического
самораскрытия получает каждый персонаж, изливающий свои чув¬
ства и развертывающий субъективную интерпретацию происходя¬
щего. Здесь писательница опиралась на традицию французской чув¬
ствительной прозы XVIII века; недаром в самом тексте романа
есть намек на аналогию с «Новой Эл°изой» Руссо (письмо XXI).
Показательно, что в 1834 году А. де Мюссе писал Жорж Санд:
«Я читаю «Вертера» и «Новую Элоизу», я поглощаю все эти воз¬
вышенные безумства...». Очевидно, чувствительные излияния ге¬
роев «Жака», которые могут показаться современному читателю
слишком экзальтированными, по-своему верно отражают эмоцио¬
нальную атмосферу, существовавшую в среде молодых романти¬
ков 30-х годов: любовь и дружба здесь становились предметом
культа, факты интимной жизни тщательно анализировались, а
583
грани между реальной жизкыо и литературой порой стирались,—
так было, в частности, когда личные отношения между Жорж
Санд и А. де Мюссе получили громкий и длительный резонанс,
вызвав целый поток романов к памфлетов.
Известно, что Бальзак, высоко оценивший «Индиану», иро¬
нически отозвался о «Жаке» (в письме к Э- Ганской от 19 ок¬
тября 1834 года): психология и поступки центральных персона¬
жей романа показались великому реалисту недостаточно мотиви¬
рованными, слишком обнаженно подчиненными авторской тен¬
денции. Однако для «Жака» характерно и другое — не только
самораскрытие романтических героев, но и замечательная наблю¬
дательность, точные контуры социально-психологических типов
(Фернанда, Октав, госпожа де Терсан, Борель), черты глубокого
интереса к социальной характерности жизни, который возобладает
на следующем этапе творчества Жорж Санд.
В России «Жак» был впервые опубликован в журнале «Оте¬
чественные записки» за 1844 год (тт. 35 и 36).
Стр. 8. ...во времена Другого... — Имеется в виду «во времена
Наполеона».
Стр. 44. «Убежище»— колония, основанная в Северной Аме¬
рике в 1815 году бонапартистами, не желавшими подчиниться
власти Бурбонов, утвердившейся после падения Наполеона I.
Стр. 57. Эльдорадо — легендарная страна счастья и благоден¬
ствия, которую искали первые испанские завоеватели Америки.
Стр. 72. Сказки госпожи д’Онуа — многократно -переиздавав¬
шаяся книга популярных сказок французской писательницы вто¬
рой половины XVII века Мари-Катрин д’Онуа.
Стр. 117. Дагон — верховное божество финикиян; изображался
с головой и руками человека и телом рыбы.
Стр. 140. Ловлас — герой романа английского писателя Ри¬
чардсона (1689—1761) «Кларисса Гарлоу», аристократ, соблаз¬
нивший героиню романа.
Стр. 181. ...па коне из Апокалипсиса... — Апокалипсис, или
Откровение Иоанна Богослова, — сочинение, входящее в состав
Нового завета и предсказывающее второе пришествие Христа,
которому будет предшествовать приход Антихриста, Страшный
суд и конец света. Конь из Апокалипсиса — здесь символ смерти.
Стр. 196. ...с белокурой и целомудренной мадонной Рафаэля,
ласкаюгцей своего сына и сына Елизаветы. — Имеется в виду
знаменитая картина Рафаэля «Мадонна Седиа», на которой бого¬
матерь изображена с двумя младенцами. Елизавета — жена пер¬
восвященника Захарии, мать Иоанна Крестителя.
584
Стр. 21.*?. ...скверная копия 'господина Волъмпра — Вольмар^
персонаж романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761),
муж героини романа Юлии, просвещенный и гуманный человек,
рачительный хозяин.
Стр. 243. Регул — римский консул в 267 и 256 годах до н. э-,
в период Первой Пунической войны. Имя Регула стало олицетво¬
рением республиканских доблестей и патриотизма древних римляи.
Стр. 245. ...словно меч в руках Азраила. — Азранл — ангел
смерти (у мусульман).
Стр. 278. Ты ведь настоящая Руфь... — Руфь — персонаж
одной из книг Библии («Книга Руфи»); это имя символизирует
душевную ясность и нравственную чистоту.
МОПРА
Жорж Санд работала над романом «Мопра» с лета 1835-го по
весну 1837 года. Первая публикация — в «Ревю де дё моид» с
апреля по июнь 1837 года.
С середины 1830-х годов в творчестве писательницы наме¬
тился перелом: осознав бесплодность бунта героя-одиночки, она
идет навстречу передовым веяниям эпохи, сближается с левыми
республиканцами, сочувствует революционным выступлениям
против режима Июльской монархии, знакомится с идеями утопи¬
ческого социализма. Жорж Санд встает на путь создания социаль¬
ных романов, поднимающих острейшие общественно-политиче¬
ские проблемы.
«Мопра» — первое из произведений на этом пути; на историче¬
ском материале здесь ставятся социальные и нравственные вопросы,
глубоко волновавшие демократическую общественность 30-х годов.
Действие романа развертывается в канун Великой француз¬
ской революции. Атмосфера предреволюционной эпохи создается
не только тем, что герои зачитываются сочинениями просветите¬
лей, не только упоминанием о триумфальной встрече Вольтера
в Париже или эпизодами участия героя в американской войне за
независимость, — весь роман пронизан антифеодальной, просве¬
тительской тенденцией, ощущением нарастающих социальных
потрясений. Роман раскрывает исторический крах дворянства, его
экономическую деградацию и моральное вырождение; так выро¬
дились старшие Мопра, превратившиеся в грабителей и убийц.
Не многого стоят и столичные аристократы — салонные болтуны,
и «просвещенный», благовоспитанный дворянин де ла Марш, и
даже прекраснодушный, но пассивный и беспомощный Юбер
585
Мопра. Беспощадно изображена и другая опора старого поряд¬
ка — католическое духовенство, например, фигура лицемерного ин¬
тригана и мракобеса — настоятеля обители «обутых кармелитов».
Характерно, что Жан и Антуан Мопра, отрицательные персонажи
романа, скрывают свое злодейское нутро под рясой нищенствую¬
щих монахов — траппистов. Весьма колоритно изображены и су¬
дебные порядки в старой Франции. Приговор, выносимый писа¬
тельницей всем темным силам прошлого, беспощаден.
Но каковы пути общественного прогресса? На этот вопрос
Жорж Санд отвечает, развертывая историю трудного, полного
испытаний пути Бернара Мопра — главного героя романа. В об¬
разе Бернара утверждается центральная идея романа — мысль о
великой роли социального и нравственного воспитания: чтобы
сделать общество справедливым, нужно просветить и возвысить
человека, облагородить его чувства и страсти. Эта идея еще раз
четко формулируется на последних страницах произведения. Про¬
светительская по своему характеру, она наполняется в романе
боевым демократическим пафосом.
Юный Мопра, до семнадцати лет живший в феодальном разбой¬
ничьем гнезде, полон высокомерия и эгоизма; природные задатки
его заглушены, нравственные понятия извращены, инстинкты раз¬
нузданны. Но, попав в иные условия, в среду гуманных и просве¬
щенных людей, он начинает меняться. Процесс этот труден и му¬
чителен. Постепенно учится Бернар уважать человеческую лич¬
ность, обуздывать страсти, подчинять свои действия гуманным
принципам. Могучей силой и стимулом духовного перерождения и
возвышения становится любовь Бернара к его кузине Эдме, после¬
довательнице идей Руссо. Любовь, главная тема ранних романов
Жорж Санд, выступающая в них как абсолютная ценность, обретает
Здесь во многом новое идейно-психологическое звучание. Любовь
помогает герою побеждать эгоизм, укрощать инстинкты, духовно
обогащает его, ведет его не в идиллическое уединение (как героев
«Индианы»), а на путь активного участия в жизни и служения лю¬
дям. «Требуется тяжелая работа и высокая воля, чтобы сделать из
страсти добродетель, — писала Жорж Санд в 1835 году. — Если мы
хотим возвысить общество, возвысим также наши страсти».
Очень важно, однако, что Бернар испытывает и другое влия¬
ние: он открывает для себя духовное величие народа. Громадную
роль во внутренней жизни и судьбе героя играет доморощенный
деревенский философ Пасьянс. Влиянием его определяются все
важнейшие узловые моменты судьбы и нравственной эволюции
Бернара, начиная с предметного урока, преподанного Пасьянсом
высокомерному барчонку, и кончая той ролью, которую он сыг-.
586
рал. сумев спасти Бернара, ложно обвиненного в убийстве. Образ
Пасьянса — первая попытка Жорж Санд найти в пароде своих
положительных героев. Человек, полный благородной плебейской
гордости и активной доброты ко всему живому, Пасьянс не
только способствует духовному росту Бернара, но растет
и сам, приобщается к ценностям культуры; передовые идеи
века падают на благодатную почву вековой жажды социаль¬
ной справедливости, подспудно живущей в народе. Полуграмот¬
ный деревенский чудак-отшельник становится пропагандистом
идей Руссо, глашатаем чаяний трудовых масс накануне штурма
старого порядка, а затем — революционным деятелем.
«Мопра» — роман о воспитании личности, рвущей с моралью и
практикой эксплуататоров и находящей нравственную опору в на¬
роде. Показательно, что буржуазно-либеральная критика, игнори¬
руя боевой демократический дух романа, пыталась интерпретиро¬
вать его лишь как проповедь примирения, сотрудничества и любви
между классами (статья Шодзега в «Ревю де Пари» в 1837 году).
Выход Жорж Санд за пределы проблематики частной жизни
определил новые жанровые черты романа. В «Мопра» своеобразно
сочетаются черты исторического романа, романа воспитания, пси¬
хологического романа и романа приключений. Мастерское воссо¬
здание прошлого со всеми приметами, с запоминающимися, свой¬
ственными эпохе социально-психологическими характерами (та¬
ков, например, аббат-вольнодумец Обер) Жорж Санд сочетает с
увлекательной фабулой, психологически топко нарисованную кар¬
тину внутреннего мира героя, историю его духовного роста —
с сатирическими зарисовками, с обличением носителей зла
Писательница выступает в романе как зрелый мастер языка,
умело индивидуализирующий речь персонажей.
В России «Мопра» впервые был опубликован в журнале «Мо¬
сковский наблюдатель» за 1837 год (тт. 13 и 14). В 1841 году
В. Г. Белинский опубликовал в «Отечественных записках» (т. 16,
№ 6) рецензию на роман, который он назвал одним из лучших
созданий Жорж Санд, подчеркнув глубину, благородство и по¬
этичность идеи, лежащей в основе произведения.
Стр. 294. Картуш — прозвище знаменитого своими дерзкими
налетами главаря воровской шайки в Париже в начале XVIII века.
Синяя Борода — герой одноименной сказки Ш. Перро, жесто¬
кий деспот-многоженец.
Стр. 307. Роман о сыновьях Элона. — Имеется в виду «Исто¬
рия о четырех сыновьях Эмопа»— популярная книга XVIII века,
написанная на сюжет старинного рыцарского романа.
587
Стр. 309. Янсенизм — близкое к протестантству оппозиционное
течение внутри католической церкви, возникшее во Франции
в XVIII веке.
Стр. 311. Евсевий (ок. 2G4—340)—христианский церковный
деятель и богослов, видный историк церкви.
Сенека (4 г. до н. э- — G5 г. н. Э-) — римский писатель и философ.
Тертуллиаи (ок. 160—222)—христианский богослов, один из
котцоа церкви», оказавший влияние на формирование средневе¬
ковой христианской догматики.
Стр. 312. Эпиктет (ок. 50 — ок. 138)—греческий философ-сто¬
ик, проповедовавший господство человека над своими страстями.
Стр. 313. Пифагор — древнегреческий математик и философ
VI века до н. э-
Друидический камень. — Камни служили кельтским жрецам,
друидам, для совершения их обрядов.
Стр. 314. «Исповедание веры савойского викария» — изложение
системы религиозно-этических взглядов Ж.-Ж. Руссо, включенное
в его книгу «Эмиль, или О воспитании» (1762).
«Общественный договор» (1762) —трактат Ж.-Ж. Руссо, излага¬
ющий его социально-политические воззрения, легшие в основу идео¬
логии французских мелкобуржуазных революционеров XVIII века.
Стр. 330. Волшебница Моргана — фея из кельтских (бретон¬
ских) сказаний, сестра легендарного короля Артура.
Ургапда — волшебница, персонаж из романов об Амадисе
Галльском и Пальмерине,
Стр. 333. Женевьева Брабантская — героиня древней немецкой
легенды: ее обвинили в измене супругу, герцогу Брабантскому,
оставили одну в Арденнском лесу, где она родила сына.
Стр. 358. Кровь Атридов. — Атриды — дети мифологического
греческого героя Атрея, Агамемнон и Менелай. В наказание за
преступления Атрея боги обрекли на бедствия весь его род, исто¬
рия которого полна убийств и кровосмешений. Слово стало нари¬
цательным для обозначения семьи, над которой тяготеет злой рок.
Стр. 370. Франклин Вениамин (1706—1790)—выдающийся
американский просветитель, ученый и политический деятель.
Стр. 375. Шекспировский Жак — одно из действующих лиц
комедии Шекспира «Как вам это понравится».
Стр. 377. Тассо — Торквато Тассо (1544—1595), итальянский
поэт эпохи позднего Возрождения, автор поэмы «Освобожденный
Иерусалим».
Стр. 378. ...песни Морвена... тени Фингала и Комалы. — Оче¬
видно, Пасьянс познакомился с получившими широкую популяр¬
ность в конце XVIII века поэмами Оссиана, написанными шот-^
588
лапдским поэтом Джеймсом Макферсоном (1736—1796). Макфер¬
сон выдал сзеи поэмы за якобы найденные им творения древнего
барда Оссиана, сына Фингала, властителя королевства Морвен в
Шотландии. Кокала — одна из героинь поэмы Оссиана.
Стр. 402. «Новая Элоиза»— «Юлия, или Новая Элонза», ро¬
ман Ж.-JK. Руссо (1761), пользовавшийся огромной популярно¬
стью во второй половине XVIII века.
«Прекрасная пастушка», святая Солаиж, сложила голову па
плахе... — Имеется в виду сказание о девушке Соланж, казненной
в IX веке за отказ нарушить обет девственности и стать женой
графа. Канонизированная церковью, она считалась покровитель¬
ницей округа Берри, в котором развертывается действие «Мопра».
Дочь Жорж Санд носила имя Соланж.
Стр. 407. ...гора Синайская, на коей перст божий начертал
непреложную заповедь. — Согласно Библии, гора, на которой про¬
рок Моисей получил божественное откровение.
Стр. 412. Кондильяк Этьен-Бонно (1715—1780)—фнлософ-сеи-
суалист, один из идеологов французского Просвещения.
Фенелон Франсуа (1651—1715)—французский писатель, пе¬
дагог и моралист, один из предшественников Просвещения, автор
известных «Приключений Телемака» (1699).
Бернарден де Сен-Пьер (1737—1814)—французский писатель
руссоистского толка, автор идиллии «Павел и Виргиния».
Ионтень Мишель (1533—1592)—французский философ-гума¬
нист, скептик, автор знаменитых «Опытов».
Монтескье Шарль-Луи (1689—1755)—политический мыслитель
и писатель, один из основоположников французской просвети¬
тельской мысли XVIII века.
Стр. 413. ...она была напичкана «Эмилем»... — Педагогические
идеи Ж.-Ж. Руссо, изложенные в его романе «Эмиль, или О воспи¬
тании» (1762), пользовались большой популярностью в передовых
слоях французского общества XVIII века.
Стр. 423. Война за независимость—революционная война северо¬
американских колоний против господства Англии (1775—1783). За¬
кончилась образованием Северо-Американских Соединенных Штатов,
...Париж с триумфом встречал Вольтера... — В 1778 году при¬
бывшему в Париж восьмидесятичетырехлетнему Вольтеру было
устроено триумфальное чествование, ставшее демонстрацией по¬
пулярности и влияния просветительских идей.
...Франклин забросил семена свободы в самое лоно француз¬
ского двора. — Вениамин Франклин был первым представителем
США во Франции в 1776—1785 годах, накануне французской
буржуазной революции.
589
Лафайет уже втайне готовил свой неслыханный поход... ^
Лафайет Мари-Жозеф (1757—1834)—французский политический
деятель, генерал. В 1777 году, заключив соглашение с Франклином,
снарядил на свои средства корабль «Виктория» и отправился с от¬
рядом добровольцев в Америку, где участвовал в войне ?а независи¬
мость. В 1820-х годах был одним из лидеров либерального движения.
Пользовался популярностью в оппозиционно настроенных кругах.
Парламент — в дореволюционной Франции высшая судебная
инстанция.
Лига — реакционная католическая партия во времена рели¬
гиозных войн XVI века во Франции, нередко оказывавшаяся в
оппозиции к королевской власти.
Стр. 424. Тюрго Анн-Робер-Жак (1727—1781) —государствен¬
ный контролер финансов при Людовике XVI. Пытался провести ряд
реформ для оздоровления французской экономики- Был свергнут
придворной дворянской кликой.
Стр. 428. Мальзерб Кретьен-Гильом (1721—1794)—^ министр
при Людовике XVI. Разделял взгляды Тюрго, покровительствовал
просветителям.
Стр. 429. Артур Ли (1740—1792)—американский дипломат,
был в составе посольства Франклина при французском дворе.
Стр. 430. Простак Ричард — персонаж книги Франклина «На¬
ука простака Ричарда» (1732), в которой с просветительских пози¬
ций изложены основы поведения и морали «идеального гражданина».
Стр. 431. «Меропа»— просветительская трагедия Вольтера
(1743).
...сфинкс, побежденный Эдипом. — Согласно древнегреческому
мифу, сфинкс бросился в море, после того как Эдип разгадал его
загадку.
Стр. 442. Сэмюел Адамс (1722—1803)—американский полити¬
ческий деятель, видный участник войны за независимость.
Стр. 446. Вы же вели себя подобно Альбиону, так не удивляй-<
тесь, что Эдме оказалась в роли Филадельфии.—; Альбион — древ¬
нее название Англии. Филадельфия город в Северной Америке,
выдержавший длительную осаду англичан в период войны за
независимость.
Стр. 449. Грин Натаниель (1741—1786)^ один из выдающихся
американских военачальников периода войны за независимость.
Гейтс Хорейс (1725—1806)—американский полководец пе¬
риода войны за независимость. Одержал ряд побед, но после по¬
ражения при Камбдене был смещен и заменен генералом Грином.
Корнуоллис Чарльз (1738—1805)—английский генерал, сра-
жавшийся против Вашингтона в войне за независимость.
590
Арнольде. — Очевидно, Жорж Санд имеет в виду Бенедикта Ар¬
нольда (1745—1801), американского генерала. Отличившись в на¬
чале войны за независимость, он впоследствии перешел на сто¬
рону англичан.
Стр. 451. Гиперборейские вулканы—вулканы в мифической
блаженной стране гийербореёв, находившейся па крайнем севере.
Стр. 453. ...который был... его Орестом. — Орест и Пилад — ге¬
рои греческих сказаний, олицетворяющие верность в дружбе.
Стр. 455. Рошамбо Жап-Батнст (1725—1807)—маршал Фрап-
ции. Принимал участие в американской войне за независимость.
Стр. 484. Орден траппистов — католический монашеский ор¬
ден, устав которого требовал крайне сурового образа жизни.
Стр. 531. Интендант — в дореволюционной Франции начальник
округа или провинции.
Стр. 541. ...неумолимые, как члены Совета Десяти в Вене¬
ции. — Совет Десяти — орган тайного политического надзора в Ве¬
нецианской республике, которому принадлежала высшая власт'ь в го¬
сударстве. Действия его отличались жестокостью и вероломством.
Стр. 542. Дунайский крестьянин — персонаж одноименной
басни Лафонтена (1621—1695), выступающий перед римским се¬
натом как обличитель злоупотреблений власть имущих.
Стр. 565. Дело Каласа. — В 1762 году в Тулузе был колесован
протестант Жан Калас по ложному обвинению в убийстве своего
сына. Вольтер в течение нескольких лет боролся за отмену при¬
говора инквизиции и добился посмертной реабилитации Каласа.
Это был удар по католической церкви, способствовавший прекра¬
щению инквизиционных процессов во Франции.
Стр. 576. Жирондисты — партия периода французской револю¬
ции XVIII века, выражавшая интересы крупной торговой и про¬
мышленной буржуазии.
Гора (монтаньяры) — революционно-демократическая группи¬
ровка в Конвенте во время французской революции (1793).
Стр. 577. Френология — ложное учение о связи психических
свойств человека со строением его черепа, созданное австрийским
врачом Галлем и пользовавшееся особой популярностью в копне
XVIII — начале XIX века.
Аафатер Иоганн-Каспар (1741—1801)—швейцарский пастор
и писатель-богослов, создатель полумистической теории, утвер¬
ждавшей соответствие между характером человека и чертами его
лица.
Б. Раскип
СОДЕРЖАНИЕ
ЖАК
5
МОПРА1
. . 289
Комментарии
579
1 От автора, вступление и главы I—XVII переведены Л. Коган,
главы XVIII—XXX — Я. Лесюком.
ЖОРЖ САНД
Собрание сочинений, т. 3
Редактор Н. Толстая
Художественный редактор А. Гасников
Технический редактор М. Андреева
Корректор И. Евстифеееа
Сдано в набор 30/III 1971 г. Подписано к печати 1/VII 1971 г. Бум.
тпп. № 1. Формат 84X108 1/32. 18,5 печ. л. 31,08 усл. печ. л. 32,7 уч.-изд. л.
Тиран; 200 000 экз. Заказ № 1676. Цена 1 р. 55 к.
Издательство «Художественная литература», Ленинградское отделение
Ленинград, Невский пр., 28
Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография № 1
«Печатный Двор» им. А. М. Горького Главполиграфпрома Комитета по
печати при Совете Министров СССР, г. Ленинград, Гатчинская ул., 26