Текст
собрание сочинений
в девяти
томах
*Под общей редакцией
И. ЛИЛЕЕВОЙ, Б. РЕИЗОВА,
А. ШАДРИНА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Ленинградское отделение • Ленинград • 1971
*ЖОРЖ САНД*
соБрание сочинений
том второй
ЛЕЛИЯ
Перевод с французского
А. ШАДРИНА
ЛЕОНЕ ЛЕОНИ
Перевод с французского
А. ЭНГЕЛЬКЕ
УСКОК
Перевод с французского
Н. РЫКОВОЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Ленинградское отделение • Ленинград • 1971
И (Фр)
С 18
GEORGE SAND
LELIA
LEONE LEONI
L’USCOQUE
Комментарии
И. Лилеевой
и Г. Авессаломовой
Оформление художника
Ю. Боярского
7-3-4
Подп. изд.
ЛЕЛИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда, поддавшись легковер¬
ной надежде, кто-то решается
окинуть участливым взглядом
сомнения истерзанной, опу¬
стошенной души, стремясь
проникнуть вглубь, чтобы ее
исцелить, он повисает над без¬
дной, в глазах у него темнеет,
голова кружится — это холод
смерти.
Неизданные мысли
отшельника
ГЛАВА I
«Кто ты? И почему любовь твоя приносит столько зла?
В тебе, должно быть, скрыта некая тайна, неведомая людям
и страшная. Можно с уверенностью сказать, что ты вылепле¬
на не из той же глины, что все мы, — в тебя вдохнули дру¬
гую жизнь! Верно ты или ангел, или демон, но уж никак
не человеческое существо. Почему ты скрываешь от всех нас
свое происхождение, свою природу? Почему ты продолжаешь
жить среди нас, если мы не можем тебя понять? Если ты
послана богом, говори, и мы будем тебя чтить. Если же ты
явилась из ада... Ты — из ада? Ты, такая прекрасная, такая
чистая! Может ли быть у духа зла такой божественный
взгляд, такой гармонический голос? Может ли злой гений
изрекать слова, которые возвышают душу и возносят ее к
престолу господню?
А меж тем, Лелия, в тебе есть что-то от дьявола. Горькая
улыбка омрачает твой обещающий счастье взгляд. Иные
слова твои повергают в отчаяние, как все безбожное: вре¬
менами ты как будто заставляешь усомниться — и в боге и
в тебе самой. Почему, почему вы такая, Лелия? Где ваша
душа, ваша вера, когда вы решаетесь отрицать любовь? О, не¬
бо! Вы в силах произносить кощунственные слова! Но кто
же вы, если вы действительно думаете так, как порой го¬
ворите?»
7
ГЛАВА II
«Лелия, я боюсь вас. Чем больше я вижу вас, тем мень¬
ше я вас понимаю. Вы кидаете меня в море тревог и сомне¬
ний. Вы как будто забавляетесь моей мукой. То вы поды¬
маете меня к небу, то втаптываете в землю. То увлекаете
меня за собою к сияющим облакам, то низвергаете в тем¬
ный хаос! Моему слабому разуму не выдержать таких ис¬
пытаний. Лелия, пощадите меня!
Вчера, когда мы блуждали по горам, вы были такой ве¬
личественной, такой возвышенной, что мне хотелось стать
перед вами на колени и целовать благоуханные следы ва¬
ших ног. Когда Христос преобразился в золотистое облако
и, на глазах у своих учеников, воспарил среди пламени, они
простерлись перед ним ниц и сказали:
— Господи, воистину ты сын божий!
И потом, когда облако растаяло и пророк спустился со
своими учениками с горы, те в тревоге стали вопрошать
друг друга:
— Неужели этот человек, что идет вместе с нами, гово¬
рит на нашем языке и собирается разделить нашу трапезу,
Это тот самый, которого мы только что видели окутанного
пламенем и осиянного духом господним?
Также вот и вы, Лелия! Каждое мгновение вы преобра¬
жаетесь на моих глазах, а потом сбрасываете свою божест¬
венность, чтобы сделаться равной мне, и тогда я в ужасе
спрашиваю себя, не есть ли вы небесная сила, некий новый
пророк, еще раз воплотившееся в образе человека слово, и
не хотите ли вы поступками своими испытать нашу веру
и распознать среди нас истинных христиан.
Но Христос, эта великая мысль в образе человека, это
высшее олицетворение бессмертной души, всегда раздвигал
пределы, которые ему ставили его плоть и кровь. Напрасно
он снова принимал человеческий образ, ему не удавалось
затеряться среди людей — он неизменно становился среди
них первым.
Вот что меня больше всего пугает в вас, Лелия: когда вы
спускаетесь со своих высот, вам не удается удержаться да¬
же на том уровне, на котором находимся все мы, вы падаете
еще ниже и развращенным сердцем своим как будто хотите
владычествовать над нами. Иначе — что означает эта глубо¬
кая, жгучая, незатухающая ненависть к нам, людям? Можно
ли любить бога так, как любите вы, и так жестоко пенави-
8
деть его творения? Допустимо ли, чтобы высокая вера ужи¬
валась с закоренелым безбожием, порывы, устремленные к
небу, — с наущением дьявола? Еще раз, скажите, откуда вы,
Лелия? В чем ваше назначение на земле — спасать или
мстить?
Вчера, когда солнце садилось за ледником, окутанное го-
лубовато-розовой дымкой, когда нежный воздух чудесного
зимнего вечера овевал ваши волосы и заунывные звуки коло¬
кола эхом отдавались в долине, знайте, Лелия, тогда вы бы¬
ли настоящей дочерью неба. Ласковые лучи заката отблес¬
ком своим озаряли ваше лицо, окружая вас каким-то вол¬
шебным ореолом. Глаза ваши, воздетые к лазурному своду,
где еще только начинали загораться одинокие звезды, пла¬
менели священным огнем. Поэт лесов и долин, я слушал
таинственные шепоты вод, я глядел на едва заметное колы¬
хание сосен и вдыхал нежный запах лесных фиалок, кото¬
рые в первый же теплый день, с первым же лучом согрев¬
шего их солнца раскрывают под высохшим мхом свои
голубые цветы. Но вас это нисколько не занимало; ни цветы,
ни лес, ни водный поток не привлекали к себе вашего
взгляда. Ничто земное не пробуждало в вас никаких чувств,
вы вся были на небесах. И когда я хотел обратить ваше вни¬
мание на изумительную картину, расстилавшуюся у наших
ног, вы сказали мне, воздев руку к воздушному своду: «Взгля¬
ните ввысь!». О Лелия, вы воздыхали по вашей отчизне,
не правда ли? Вы спрашивали бога, почему он так надолго
оставил вас среди смертных; почему он не возвращает вам
ваших белых крыльев, чтобы вы могли улететь к нему.
Но когда в зарослях вереска поднялся холодный ветер и
нам пришлось искать убежища в городе, когда, привлечен¬
ный звуками колокола, я просил вас войти со мной в цер¬
ковь и прослушать вечернюю мессу, увы, Лелия, почему вы
тогда не покинули меня? Почему вы, владеющая силой со¬
вершать и более трудные деяния, не приказали облаку сойти
на землю и окутать ваше лицо? Увы! З&чем я увидел вас,
когда вы стояли, нахмурив брови, надменная и жестокая?
Зачем вы не опустились на каменные плиты, не столь холод¬
ные, как ваше сердце? Зачем вы не скрестили рук на своей
груди, которую присутствие бога должно было бы наполнить
умилением или ужасом? Откуда это гордое спокойствие и
это открытое презрение к нашим церковным обрядам? Не¬
ужели же вы не чтите истинного бога, Лелия? Или вы явились
сюда из знойных краев, где поклоняются Браме, или с бере¬
9
гов больших безымянных рек, где люди молятся злому духу,
отвергая доброго? Мы ведь не знаем ни вашей семьи, ни
страны, где вы родились. Никто этого не знает, окружающая
вас тайна помимо нашей воли заставляет пускаться в догад¬
ки, вселяя в нас суеверный страх.
Вы бесчувственная! Вы нечестивая! Нет, не может быть!
Но скажите мне, бога ради, что же творится в эти ужасные
часы с душою, проникнутой поэзией, с великой душою, объ¬
ятой восторгом и трепетом, исторгающей пламя, которое
перекидывается и на нас, увлекая за собою в область неиз¬
веданных ощущений? О чем вы думали вчера, что сделали
вы с собой, когда, немая и холодная, вы стояли в храме, как
фарисей, взирая на бога без трепета, не внемля песнопе¬
ниям, не чувствуя запахов ладана и облетающих цветов, не
слыша звуков органа, не ощущая всей поэзии, заполонив¬
шей благословенные стены? А сколько красоты было в этой
церкви, напоенной влажными ароматами, где все трепетало
от торжественных песнопений. Как пламя серебряных све¬
тильников, бледное и тусклое, вливалось в опаловые клубы
раскаленных смол, в то время как из золоченых кадильниц
вились, поднимаясь к самому своду, кольца благоуханного
дыма! Сколько изящества было в золоченых гранях дарохра¬
нительницы, как они сверкали, отражая сияние свеч! А ко¬
гда священник, этот высокий, красивый ирландский священ¬
ник, черноволосый, с величественной осанкой, суровым взгля¬
дом и звучной речью, медленно спустился со ступенек амво¬
на, влача по ковру свою длинную бархатную мантию; когда
он заговорил своим громким голосом, грустным и пронизы¬
вающим насквозь, как ветры его страны, когда, вынося бли¬
стающую дароносицу, он произнес это слово, с такой силой
прозвучавшее в его устах: «Adoremus!» 1, тогда, Лелия, я
почувствовал, что меня охватывает священный трепет, я упал
на колени прямо на мраморные плиты, я ударил себя в грудь,
я опустил глаза.
Но ваши мысли так тесно связаны в моей душе со всеми
великими мыслями, что я почти тотчас же повернулся к вам,
чтобы разделить с вами это сладостное волнение или, может
быть, да простит меня господь, чтобы обратить к вам поло¬
вину моих смиренных молитв.
Но вы, вы продолжали стоять! Вы не преклонили колен,
не опустили глаз! Ваш гордый взгляд холодно и испытующе
1 Помолимся! (лат.).
10
обвел священника, остию, простертую толпу; вам ни до чего
не было дела. Одна-единственная среди нас всех, вы не стали
молиться богу. Неужели же вы — существо более могущест¬
венное, чем он?
Так вот, Лелия (да простит меня еще раз господь!), на
какую-то минуту я этому поверил и едва не отпрянул от
бога, чтобы все молитвы мои вознести к вам. Я дал себя
ослепить и поработить таившейся в вас силе. Увы! Надо
признаться, никогда еще я не видел вас такою красивой. Вы
были бледны, как одна из тех статуй белого мрамора, что
стоят у надгробий, в вас не осталось уже ничего земного.
Глаза ваши горели темным огнем, и ваш высокий лоб, с ко¬
торого вы смахнули черные пряди волос, величественно и
гордо высился над толпой, над священником, над самим
господом богом. Глубина вашего нечестия вселяла страх, и
при виде того, как вы окидываете взглядом пространство ме¬
жду нами и небом, все окружающие ощущали свое ничтоже¬
ство. Не вас ли видел Милтон, изобразивший таким благород¬
ным и таким прекрасным чело своего падшего ангела?
Говорить ли вам об ужасе, который меня тогда охватил?
Мне казалось, что в ту минуту, когда священник, возносив¬
ший символ веры над нашими склоненными головами, увидел
вас — а вы возвышались, как и он, над толпой, вы стояли так,
будто вас было в мире только двое, — да, мне показалось,
что тогда взгляд его, глубокий и строгий, встретив ваш бес¬
страстный взгляд, невольно потупился. Мне показалось, что
священник побледнел, что чаша едва не выпала из его за¬
дрожавших рук и что голос замер в его могучей груди. Что
Это, бред моего расстроенного воображения или действитель¬
но, когда служитель всевышнего увидел, что вы противитесь
изреченному им слову божию, негодование сдавило вдруг
ему горло? Или в эту минуту у него, как и у меня, была
необыкновенная галлюцинация: ему почудилось в вас что-то
сверхъестественное, сила, исторгнутая из бездны, или откро¬
вение, ниспосланное небом».
ГЛАВА JII
«Какое тебе до этого дело, юный поэт? Зачем тебе хо¬
чется знать, кто я и откуда явилась?.. Я родилась, как и ты,
в долине слез, и все несчастные, что ползают по земле, —
мои братья. А так ли уж велика эта земля — ее ведь можно
11
обнять мыслью, а ласточка облетает ее вокруг за несколько
дней? Что может быть необычайного и таинственного в че¬
ловеческом существе? Можно ли приписывать столь большое
влияние солнечному лучу, который всюду почти под прямым
углом падает нам на головы? Полно! Мир этот очень далек
от солнца; он очень холоден, очень бледен, очень тесен.
Спроси лучше у ветра, сколько часов ему нужно, чтобы рас¬
трясти его весь от полюса и до полюса.
Родись я на противоположном конце земли, мы и то очень
мало бы рознились друг от друга. Мы оба осуждены стра¬
дать, оба слабы, несовершенны, надорваны всеми нашими
радостями, вечно в смятении, жадные до неведомого счастья,
вечно не в себе, — вот наша общая участь, вот что сближает
нас как товарищей, как братьев на этой земле, где все изгна¬
ние и рабство.
Вы спрашиваете, не есть ли я существо иной природы,
чем вы? Неужели вы думаете, что я не страдаю? Я встреча¬
ла людей более несчастных, чем я, по положению, но куда
более счастливых по характеру. Не все люди способны в
одинаковой степени страдать. В глазах великого мастера,
ниспосылающего нам страдания, эти различия наших натур,
разумеется, значат не так уж много. Что же касается нас,
существ с ограниченным кругозором, то мы целых полжизни
разглядываем друг друга и примечаем различие оттенков,
которые принимает явившееся к нам в жизнь горе. Какое
это имеет значение для бога? Не больше, чем для нас раз¬
личие травинок где-нибудь на лугу.
Вот почему я не молюсь богу. О чем мне просить его?
Изменить мою участь? Он посмеялся бы надо мной. Дать
мне силу справиться с посланным мне стараданием? Но ведь
он уже дал ее, и мне надо только воспользоваться ею.
Вы спрашиваете, не поклоняюсь ли я злому духу. Злой
дух и добрый дух едины, это и есть бог: это неведомая и
таинственная воля, которая превыше воли каждого из нас.
Добро и зло — понятия, созданные нами самими. Бог не зна¬
ет их, как не знает он счастья и несчастья. Поэтому не
спрашивайте тайны моего предназначения ни у неба, ни у
ада. Это я могу упрекнуть вас в том, что вы заставляете
меня беспрерывно то кидаться куда-то выше себя самой, то
опускаться ниже. Поэт, не ищите во мне этих глубоких тайн:
душа моя — родная сестра вашей, вы огорчаете ее, и вы от¬
пугиваете ее тем, что хотите измерить ее глубину. Берите ее
12
такой, какая она есть, как душу, которая страдает и ждет.
Если вы будете так жестоко все у нее выпытывать, она за¬
творится в себе и больше не дерзнет вам открыться».
ГЛАВА IV
«Я слишком откровенно высказал свое назойливое беспо
койство о вас, Лелия; я оскорбил этим вашу целомудренную
душу. Я ведь тоже очень несчастен, Лелия! Вы думаете, я
разглядываю вас с любопытством, достойным философа. Вы
ошибаетесь. Если бы я не чувствовал, что принадлежу вам,
что с этой поры мое существование неразрывно слито с ва¬
шим, словом, если бы я страстно вас не любил, у меня не
хватило бы смелости расспрашивать вас, будь вы даже объ¬
ектом, на редкость интересным для физиолога.
Все, кто видел вас, разделяют то недоумение, которое я
осмелился высказать. Люди в удивлении спрашивают, кто
вы — проклятое или избранное существо, любить вас или
бояться, принять или оттолкнуть; грубая чернь оставляет
присущую ей беспечность, чтобы устремить все свое внима¬
ние на вас. Ни выражение ваших губ, ни звук вашего
голоса ничего для нее не значат, и стоит только послушать
нелепые их разговоры, как убеждаешься, что все эти люди
в равной степени готовы и бросаться перед вами на колени
и проклинать вас как наваждение. Люди более образованные
внимательно наблюдают за вами, одни из любопытства, дру¬
гие из симпатии; но ни для кого из них это не вопрос жизни
и смерти, как для меня. У меня одного есть право быть сме¬
лым и спрашивать вас, кто вы, ибо (я это ощущаю всеми
фибрами души и чувство это слито для меня со всею
жизнью) отныне я сделался частью вашего существа, вы за¬
владели мною, может быть сами того не замечая; но так или
иначе, я уже порабощен, я больше себе не принадлежу, ду¬
ша моя не может больше жить сама по себе. Ей уже недо¬
статочно бога и поэзии: бог и поэзия — для нее теперь вы,
а без вас нет ни поэзии, ни бога, нет вообще ничего.
Так скажи мне, Лелия, раз ты хочешь, чтобы я считал
тебя женщиной и говорил с тобою как с равной, скажи, есть
ли у тебя сила любить, из огня или изо льда твоя душа и,
отдавшись тебе — а я ведь действительно тебе отдался, —
обрекаю я себя на гибель или готовлю себе спасение. Я ведь
ничего не знаю и в ужасе взираю на неведомый путь,
13
которым мне предстоит идти за тобой. Грядущее затянуто
тучами, порою розовыми и светящимися, вроде тех, что вид¬
неются на горизонте, когда восходит солнце, порою же багро¬
выми и темными, как те, что предвещают грозу и таят в
себе молнии.
Начал ли я вместе с тобою жизнь или, напротив, окон¬
чил, чтобы последовать за тобою в смерть? Во что обратишь
ты все, чем я жил доселе, мои спокойные, неискушенные
годы? Увянут они от твоего дыхания или вновь расцветут?
Изведал ли я уже счастье и теперь его потеряю или только
еще вкушу его, сам не зная, какое оно? Годы эти были так
хороши; в них была и свежесть и сладость! Но вместе с тем
они были спокойны, темны, бесплодны! Всю мою жизнь,
с тех пор как я появился на свет, я только мечтал, ждал, на¬
деялся... Создам ли я наконец что-нибудь свое? Сделаешь
ты меня великим или достойным презрения? Преодолею ли я
свое ничтожество, выйду ли из этого отупения, которое на¬
чинает меня тяготить? Сумею ли я подняться или опущусь
еще ниже?
Вот о чем я спрашиваю себя каждый день с тревогой.
А ты ничего мне не отвечаешь, Лелия, ты будто и не подо¬
зреваешь, что речь идет о человеческой жизни, о чьей-то
участи, слитой с твоей, за которую ты теперь должна отве¬
чать перед богом!
Рассеянная и беспечная, ты взяла в свои руки один ко¬
нец моей цепи и каждую минуту забываешь о ней, роняя ее
на землю!
Теперь я страшусь своего одиночества, страшусь того,
что ты можешь покинуть меня. И вот я призываю тебя и
заставляю спускаться вниз из неведомых пределов, куда ты
устремляешься без меня.
Жестокая Лелия! Как вы счастливы тем, что душа ваша
свободна и что вы можете мечтать одна, любить одна, жить
одна. А я больше не могу, я люблю вас. Я люблю только
вас. Все эти пленительные образы красоты, все эти переоде¬
тые женщинами ангелы, которые являлись в моих мечтах,
одаривая меня поцелуями и цветами, все они ушли. Они
больше не приходят ко мне ни во сне, ни наяву. Теперь я
вижу вас, только вас, бледную, спокойную и молчаливую, то
рядом со мной, то на небе.
До чего же я жалок! Положение мое не из обычных;
речь ведь идет не только о том, чтобы я решил, достоин ли
я вашей любви, я ведь не знаю, способны ли вы вообще лю¬
14
бить мужчину, и — мне стоит большого труда начертать это
страшное слово — скорей всего нет\
О Лелия! Ответите ли вы мне на этот раз? Сегодня я
дрожу, оттого что задал вам этот вопрос. Завтра я, может
быть, снова уже смогу жить сомнениями и иллюзиями. За_
втра, может быть, мне будет нечего бояться и не на что на¬
деяться».
ГЛАВА V
«Какое же вы дитя! Давно ли вы появились на свет и уже
торопитесь жить. Ибо надо вам сказать: вы еще не жили,
Стенио. Куда вы так спешите? Неужели вы боитесь, что
не успеете добраться до этой проклятой скалы, у которой все
мы терпим крушение? Вы разобьетесь, как и другие, Стенио.
Так пользуйтесь временем, не торопитесь, резвитесь вволю,
чтобы как можно позже переступить порог школы, в которой
учатся жизни.
Счастлив ребенок, спрашивающий, где счастье, какое оно,
вкусил ли он его уже или только еще вкусит! О, глубокое
и драгоценное неведение! Я не отвечу тебе, Стенио.
Не бойся ничего, я не приведу тебя в уныние, открыв
хоть что-нибудь из того, что ты тщишься узнать. Люблю ли
я, могу ли вообще любить, одарю ли я тебя счастьем, буду
ли добродетельной или развратной, будешь ли ты возвеличен
моею любовью или уничтожен моим равнодушием: все это,
видишь ли, не так просто узнать; господу не угодно откры¬
вать эту тайну такому неискушенному юноше, и он запре
щает мне говорить с тобою об этом. Подожди!
Благословляю тебя, юный поэт, спи спокойно. Завтраш¬
ний день настанет, как и другие дни твоей юности, украшен¬
ный самым великим благодеянием провидения, завесой,
скрывающей от людей грядущее».
ГЛАВА VI
«Вот как вы всегда отвечаете! Ну что же! Ваше молча¬
ние наводит меня на мысль о предстоящих мне муках, и я
вынужден только благодарить вас за то, что вы мне ничего
не сказали. Вместе с тем это состояние неведепия, которое
вы считаете столь сладостным, на самом деле ужасно, Лелия;
вы говорите о нем с высокомерной легкостью потому лишь,
15
что вы его не испытали. Ваше детство, может быть, и было
похоже на мое, но, думается, вспыхнувшей в вас первой
страсти не приходилось столько бороться с тоской и страха¬
ми, как моей. Разумеется, вас уже любили, прежде чем вы
полюбили сами.
Ваше сердце, это сокровище, о котором я бы все так же
молил на коленях, будь я даже царем всей земли, ваше
сердце должно было лишь ответить на пламенный призыв
другого сердца; вы не знали томлений ревности и тревоги:
любовь вас ждала, счастье ринулось вам навстречу, и вам
достаточно было согласиться быть счастливой, быть любимой.
Нет, вы не знаете, как я страдаю; иначе бы вы пожалели ме¬
ня, ибо в душе-то вы ведь добры и поступки ваши доказы¬
вают это наперекор всем вашим словам. Я видел, как вы
смягчали чужие страдания, видел, как вы творили евангель¬
ское милосердие с вашей злобной усмешкою на губах, ви¬
дел, как вы кормили и одевали голодных и голых, продол¬
жая изрекать ужасающие своим скептицизмом суждения.
Вы добры прирожденной, не зависящей от вас добротою, ко¬
торую ваше холодное раздумье не в силах отнять.
Если бы вы знали, каким вы меня делаете несчастным,
вы бы пожалели меня; вы сказали бы, что мне делать: жить
или умереть, ведь вы тотчас же даровали бы мне счастье,
которое пьянит, или разум, который несет утешение».
ГЛАВА VII
«Кто этот бледный мужчина, который появляется сейчас,
будто сумрачное видение, всюду, где появляетесь вы? Че¬
го он хочет от вас? Откуда он вас знает? Где он вас видел?
Почему в первый же день он пробрался сквозь толпу, чтобы
взглянуть на вас, и вы тут же обменялись с ним печальной
улыбкой?
Человек этот тревожит меня и пугает. Когда он прибли¬
жается, я весь холодею; когда одежда его касается меня, по
телу моему словно проходит ток. Вы говорите, что это вели¬
кий поэт, который не показывается на людях. Его высокое
чело обличает в нем гения, но я не нахожу в нем той небес¬
ной чистоты, той лучистой восторженности, которая присуща
поэту. Человек этот мрачен и скорбен, как Гамлет, как Лара,
как вы, Лелия, когда вы страдаете. Мне неприятно видеть,
что он ни на шаг не отходит от вас, приковывает к себе
1(5
ваше внимание, поглощает ваше расположение к людям и
ваш интерес ко всему земному.
Я знаю, что у меня нет права на ревность. Поэтому я
и не буду говорить вам о том, как я иногда страдаю, но
меня огорчает (огорчаться-то мне позволено), когда я вижу
вас подпавшей под влияние этого зловещего человека. Ведь
вы и без того такая грустная, такая разочарованная, вас
надо бы поддерживать надеждой и нежностью. А вместо это¬
го около вас находится существо отчаявшееся, опустошен¬
ное. Ибо человек этот иссушен дыханием страстей. В его
окаменевших чертах нет и следа юношеской свежести, губы
его разучились улыбаться, щеки не знают румянца; он ходит,
говорит, совершает какие-то поступки, движимый привычкой,
воспоминанием. Но искра жизни давно уже погасла в его
груди. Я в этом убежден, я давно уже наблюдаю этого че¬
ловека, я проник сквозь завесу окутывающей его тайны.
Если он говорит вам, что любит вас, это ложь! Он уже не
способен любить.
Но, может быть, тот, кто ничего пе чувствует сам, спосо¬
бен возбудить чувство в других? Вот страшный вопрос, раз¬
решить который я стараюсь уже давно, с тех пор как живу,
с тех пор как я вас люблю. Я никак не решаюсь поверить,
что столько любви и поэзии может источаться из вас, а в
душе не таится очага той и другой. От человека этого веет
таким холодом. Все, к чему он прикасается, становится та¬
ким отвратительным, что пример его утешает меня и вооду¬
шевляет. Если бы сердце ваше так же омертвело, я бы
не любил вас, я питал бы к вам такой я<е ужас, как и к нему.
И вместе с тем в каком безысходном лабиринте сомнений
терзается мой разум! Вы ведь не разделяете того ужаса,
который человек этот мне внушает. Напротив, вас как будто
притягивает к нему какая-то неодолимая сила. Бывают ми¬
нуты, когда, видя вас вдвоем с ним на наших празднествах,
обоих таких бледных, таких рассеянных среди кружащихся
в танцах пар, среди смеющихся женщин и мелькающих в
воздухе цветов, мне кажется, что из всех присутствующих
только вы двое способны понять друг друга. Мне калюется,
что в чувствах ваших и даже в чертах утверждается некое
скорбное сходство. Что это, перенесенное горе роднит ваши
чувства и даже черты? Или чужестранец этот, Лелия, в са¬
мом деле ваш брат? В жизни вашей все так таинственно,
что я готов пускаться на всякие домыслы.
2 Ж. Санд, т. 2
17
Да, бывают дни, когда я убеждаю себя, что вы его се^
стра. Так знайте же, ревность моя не опрометчива и не
слепа — от предположения этого мне не становится легче.
Мне все равно бывает больно видеть, как вы доверяете ему,
как близки с ним, вы, такая холодная, такая недоверчивая,
такая сдержанная, — с ним вы другая. Если он ваш брат,
Лелия, то отчего же у него больше прав на вас, чем у меня?
Неужели вы думаете, что я люблю вас не такой чистой лю¬
бовью, как он? Неужели вы думаете, что если бы вы были
моей сестрой, я любил бы вас нежнее, заботливее? Ах, если
бы вы были моей сестрой! Я бы ничем не запятнал наших
кровных уз. Вам не приходилось бы на каждом шагу сомне¬
ваться в чистоте глубокого чувства, которое вы возбуждаете
во мне! Нельзя разве страстно любить сестру, если душа у
вас страстная, а сестра такая, как вы, Лелия! Как бы много
ни значили узы крови для натур заурядных, что значат они
в сравнении с тем таинственным сродством душ, которым
наделили нас небеса?
Нет, если он даже ваш брат, он не может любить вас
больше, чем я, и вы не должны быть с ним откровеннее, чем
со мной. Как же он счастлив, проклятый, если вы поверяете
ему все ваши страдания и если у него есть сила их облег¬
чить! Горе мне, вы не оставляете за мной даже права их
разделить! Значит, я совершеннейшее ничтожество! Значит,
любовь моя совсем ничего не стоит! Значит» я Дитя> сла¬
бый еще и ни на что не годный, если вы боитесь переложить
на меня хотя бы частицу вашего тяжелого бремени! О, я не¬
счастлив, Лелия! Ибо несчастны вы, и вы не пролили ни
одной слезы у меня на груди. Есть дни, когда вы стараетесь
быть со мною веселой, будто боитесь стать мне в тягость,
дав волю одолевающей вас печали. Ах, Лелия, эта учтивость
ваша оскорбительна, я не раз от нее страдал! С ним вы ни¬
когда не бываете веселой. Подумайте сами, есть ли у меня
основание быть ревнивым!»
ГЛАВА VIII
«Я показала ваше письмо человеку, которого здесь зовут
Тренмор и настоящее имя которого знаю лишь я одна. Он
отнесся с необычайным участием к вашему страданию, а
сердце его (то самое сердце, которое, по-вашему, уже омерт¬
вело) преисполнено такого сочувствия, что он позволил мне
18
поведать вам его тайну. Вы убедитесь, что с вами обходятся
ие как с ребенком, — это великая тайна, из тех, которые
один человек редко доверяет другому.
Скажу вам прежде всего, почему я так интересуюсь Трен-
мором. Это несчастнейший из людей, каких только я встре¬
чала в жизни. Чашу страданий он испил до самой послед¬
ней капли; у него есть над вами большое, неоспоримое пре¬
имущество — он изведал больше горя, чем вы.
Знаете ли вы, юноша, что такое горе? Вы едва только
вступили в жизнь, вы выносите ее первые волнения, страсть
ваша вскипает, кровь начинает быстрее бежать по жилам,
вы теряете сон; страсть эта порождает новые ощущения, при¬
ступы тревоги, тоски, и вы называете это словом «страдать»!
Вы думаете, что испытали это великое, страшное, торжест¬
венное крещение — крещение горем. Вы действительно стра¬
дали, но какое это благородное и драгоценное страдание —
любить! Сколько поэзии из него родилось! Как горячо, как
плодотворно страдание, которое мояшо высказать вслух и
встретйть сочувствие.
Но что сказать о том, которое приходится скрывать, как
проклятие, прятать в глубинах души, как некое горькое со¬
кровище; оно пе жжет вас, а леденит; у него нет ни слез, ни
молитв, ни мечтаний — холодное, окаменевшее, оно притаи¬
лось в глубинах сердца, чтобы денно и нощно напоминать
о себе! Вот какое страдание испил Тренмор, вот чем он мо-
я«ет гордиться в судный день перед богом, ибо от людей эту
муку приходится прятать.
Выслушайте историю Тренмора.
Он появился на свет в недобрый час, и, однако, люди
считали участь его достойной зависти. Родился он богатым,
но это было богатство князя, фаворита, ростовщика. Роди¬
тели его разбогатели нечестным путем: отец его был любов¬
ником легкомысленной королевы, мать — служанкой своей
соперницы, и так как все эти бесстыдства прикрывались
роскошными ливреями и громкими титулами, их отвратитель¬
ная жизнь при дворе вызывала гораздо больше зависти, чем
презрения.
Итак, Тренмор рано окунулся в светскую жизнь, и на
пути его не было никаких препон. Но в том возрасте, когда
наивные стыд и робость мешают людям переступить порог,
его не знавшая настоящей юности душа приближалась к
жизненному пиру без смущения и без любопытства; это была
душа неразвитая, невежественная и уже ослепленная
2*
19
дерзкими парадоксами и цинизмом. Его не научили распозна¬
вать добро и зло; родители не утруждали себя его воспитани¬
ем, боясь, что он станет презирать их и от них отречется. Его
научили только тратить золото на легковесные удовольствия,
на бессмысленное бахвальство. В нем взрастили все лож¬
ные потребности, научили его всем ложным обязанностям,
которые делают богачей несчастными. Но если его и можно
было обмануть в отношении необходимых для человека до¬
бродетелей, природу его и инстинкты переделать было нельзя.
Тут тлетворное начало вынуждено было остановиться, тут
развращенность должна была уступить место божественному
бессмертию разума. Гордость, которая есть не что иное, как
ощущение собственной силы, возмутилась окружающей
жизнью. Тренмор увидел картины рабства, но он не мог их
вынести, ибо слабость человеческая приводила его в ужас.
Выпужденный жить, не ведая, что такое добродетель, он
нашел в себе силу оттолкнуть все, что носило печать страха
и лжи. Воспитанный среди ложных благ, он научился только
тщеславию и распутству, которые неизбежно должны были
его всех этих благ лишить; он не постиг и не принял ни¬
зость, которая помогает людям снова их обретать.
У природы есть свои таинственные ресурсы, свои неис¬
сякаемые сокровища. Из сочетания самых дурных элементов
она нередко создает замечательные творения. Хотя семья его
и погрязла в пороках, Тренмор родился великим, но он был
суров, груб и страшен, словно сила, призванная бороться,
словно одно из тех растущих в пустыне деревьев, которые
защищены от вихрей и гроз своей твердой корой и глубоки¬
ми корнями. Небо одарило его разумом; душа его знала
божественное прозрение. Его близкие старались заглу¬
шить в нем это духовное начало и насмешливо разгоняли
реявшие вкруг колыбели небесные видения, уча его искать
радости жизни в материальных благах. В нем воспитали
животное, дикое и необузданное, да иначе и быть не могло.
Но сила его натуры облагораживала эти животные черты.
Тренмор был так устроен, что после ночей разгула у него
не было чувства подавленности, а чаще всего наступала
какая-то экзальтация. От непробудного пьянства своего он
жестоко страдал, оно возбуждало в нем неуемную жажду
радостей души — радостей, которых он еще не изведал н
даже не знал, как они называются! Вот почему все наслаж¬
дения мигом превращались у него в гнев, а гнев — в скорбь.
Но что это была за скорбь? Тренмор напрасно искал при¬
20
чины этих слез, падавших на дно чаши на пиршестве, слов¬
но ливень с грозою среди знойного дня. Он спрашивал себя,
почему ни смелость и энергия его богатой натуры, ни его
несокрушимое здоровье, ни все жестокие прихоти и непре¬
клонный деспотизм не могли утолить ни одно из его жела¬
ний, почему ни одна из его побед не заполняла зияющей
пустоты?
Он был так далек о г понимания своих истинных потреб¬
ностей и способностей, что в детстве еще им овладела стран¬
ная мысль. Он вообразил, что над ним тяготеет злой рок, не¬
ведомый вершитель событий, возненавидевший его, когда он
был еще во чреве матери, и что теперь он вынужден иску¬
пать грехи, которых не совершил. Он, краснея, вспоминал,
что родители его придворные, и говорил иногда, что един¬
ственная его добродетель, гордость, на самом деле прокля¬
тие, ибо злой рок рано или поздно ее должен сломить. Таким
образом, страх и кощунство — таковы были единственные
отблески, оставшиеся у него в душе от небесного света; и
весь ужас эт°т породила в нем жизнь. Эт° была болезнь
мозга, исполненного самых благородных побуждений, но
сжатого тяжелым и тесным обручем слабости. Простые
люди, которые оказались свидетелями происшедшей с Трен-
мором катастрофы, были поражены слетевшим с его уст про¬
рочеством и тем, что оно потом сбылось. Они никак не
могли согласиться с тем, что это в порядке вещей, что эт°
лишь простое предчувствие и неизбежный конец печаль¬
ной истории, представлявшейся им лишь внешне в образе
дворца и тюрьмы: шумного благоденствия и спрятавшейся
от глаз тоски.
Объезжать лошадей, возиться с псарями, окружать себя
самыми разнородными произведениями искусства без всякого
разбора и понимания, упиваться роскошью порочной и
праздной, держать лакеев изнеясенных и распущенных, при
Этом еще больше, чем о них, заботясь о своре свирепых
псов, жить среди шума и насилия, под вой ищеек с окровав¬
ленной глоткой, под песни оргий и ужасающее веселье жен¬
щин, которых он поработил своим золотом, ставить на карту
свое состояние и жизнь, чтобы заставить говорить о себе, —
вот чем первое время развлекался этот незадачливый богач.
На лице его едва успел пробиться пушок, как все эти развле¬
чения ему опостылели. Шум уже больше не возбуждал его,
вино больше не согревало, загнанный олень уже не тешил
его жестокие инстинкты; инстинкты эти присущи всем людям,
21
они развиваются и растут, удовлетворяя себя, и чем незави¬
симее человек, чем прочнее занимаемое им положение, тем
меньше он их стыдится, тем меньше боится закона. Ему
доставляло удовольствие бить собак; скоро он стал бить
и своих наложниц. Их песни и смех уже не оживляли
его; ругань и дикие крики еще чуть-чуть его будоражили.
По мере того как в отяжелевшем мозгу пробуждался зверь,
божественное гасло во всем его существе. Пребывая в без¬
делье, он ощущал в себе силы, которые не на что было на¬
править; сердце терзалось от безграничной скуки, от неопи¬
суемого страдания. Тренмор ни к чему не мог привязаться.
Вокруг него все было низко, развращено; он не знал, где
отыскать людей с благородным сердцем. Он в них не верил.
Бедных он презирал, ему говорили, что бедность порождает
зависть, и он презирал зависть, потому что не понимал, как
Это она может терпеть бедность и не возмутиться. Он пре¬
зирал науку, потому что прошло уже то время, когда он
мог бы понять ее благодеяния. Он видел только результаты
ее в промышленности, но считал, что покупать их благород¬
нее, чем продавать. Ученые внушали ему жалость, и ему
хотелось, чтобы они стали богаче и могли пользоваться всеми
благами жизни. Он презирал благоразумие, потому что у него
были силы для распутства, а воздержание казалось ему бес¬
силием. По и в его преклонении перед богатством и любви
к соблазнам таилась какая-то необъяснимая непоследователь¬
ность, — в самом разгаре празднеств он вдруг начинал испы¬
тывать отвращение ко всему па свете. Все элементы его
существа были в разладе между собою. Он ненавидел люден
и вещи, без которых не мог обойтись, и вместе с тем он
отталкивал от себя все, что могло бы увести его с проклятых
путей и успокоить его тайные страхи.
Вскоре его охватила какая-то ярость; казалось, что его
золотой храм и та атмосфера наслаждения, в которой он жил,
сделались ему омерзительны. Во время своих оргий он при¬
нимался ломать мебель, разбивать зеркала и статуи, которые
потом выбрасывал из окон в толпу народа. Он срывал со
стен дорогую обивку, разбрасывал вокруг золото для того
только, чтобы от него избавиться; пачкал всяческой мер¬
зостью богато накрытые столы и выгонял на грязные улицы
своих увенчанных цветами наложниц. Слезы их приносили
ему минутную усладу; он мучил этих женщин, и ему каза¬
лось, что их корыстные вожделения и отвратительный страх —'
одно из проявлений любви. Скоро, однако, возвращаясь
22
к страшной действительности, он убегал в ужасе, оттого
что в окружающем его гомоне и шуме притаилось столько
одиночества и тишины. Он уединялся в своих пустынных
садах, и ему мучительно хотелось плакать. Но у пего уже
не было слез, ибо у него не было сердца; не было у него и
любви, ибо он не знал бога. И эти уясасающие приступы
тоски кончались неистовыми судорогами, а потом он засы¬
пал сном, который был тяжелее смерти.
На сегодня довольно. В вашем возрасте люди бывают не¬
терпимы, и я бы вас оглушила, если бы за один день рас¬
сказала вам до конца тайну Тренмора. Я хочу, чтобы пока¬
мест вы подумали о том, что я вам уже рассказала; завтра
вы узнаете остальное».
ГЛАВА IX
«Вы правы, что пощадили меня: то, что й узнаю, поража¬
ет меня, потрясает. Но вы переоцениваете мой интерес к
тайне Тренмора, если думаете, что это именно она так меня
тревожит. Больше всего меня волнует ваше собственное суж¬
дение обо всем этом.
Вы, должно быть, сами много выше других людей, если
позволяете себе так легко относиться к преступлениям, со¬
вершенным против них? Впрочем, может быть вопрос мой
неправомерен; может быть, общество людей столь достойно
презрения, что сам я значу больше, чем оно; но простите
мое смущение — я ведь еще совсем юн и ничего не успел
узнать о настоящей жизни.
От всего, что вы говорите, у меня остается ощущение
чересчур яркого солнца, которое слепит глаза, привыкшие
к темноте. И вместе с тем я чувствую, что вы щадите их,
укрываете их от света — из дружбы или из сострадания...
О боже! Что Hie мне еще остается узнать? Каковы же те
иллюзии, которые тешили меня в детстве? Вы говорите, что
не следует презирать Тренмора? Или, если он и может
вызвать презрение в высших существах, он не должен его
вызывать во мне? Я не вправе судить его и говорить: «Я вы¬
ше, чем этот человек, он только вредит себе и никому не
приносит пользы»? Ну что же, пусть. Я молод, и я не знаю,
что из меня выйдет, — я не прошел еще испытаний, которым
подвергает нас жизнь. Но вы, Лелия, вы, которая душою
своей и дарованиями выше всего, что существует на земле,
вы можете осудить Тренмора и его ненавидеть; а вы не
23
хотите этого делать! Ваше снисходительное сочувствие или
ваше неблагоразумное восхищение (не знаю уж, как на¬
звать его) следует за ним в его преступных победах, руко-
плещет его успехам, поощряет его дурные стороны...
Но если этот человек так велик, если в нем столько энер¬
гии, так почему же он не воспользуется ею, чтобы победить
свои столь пагубные стремления? Почему он употребляет
свою силу во зло? Пираты и бандиты, выходит, тоже вели¬
кие люди? Значит, человек, прославившийся дерзкими пре¬
ступлениями или из ряда вон выходящими пороками, заслу¬
живает того, чтобы взволнованная толпа почтительно скло¬
нила перед ним головы? Значит, для того, чтобы понравиться
вам, надо быть героем или чудовищем?.. Мойет быть. Когда
я думаю о полной и бурной жизни, которую, должно быть,
вы прожили, когда я вижу, сколько иллюзий для вас погиб¬
ло, когда я в мыслях ваших нахожу изнеможение и уста¬
лость, я говорю себе, что безвестная и тусклая жизнь вроде
моей окажется для вас лишь тягостным бременем, что толь¬
ко необычные и сильные впечатления могут пробудить со¬
чувствие в вашей истерзанной душе.
Так скажите же мне хоть слово, чтобы ободрить меня,
Лелия! Скажите мне, кем вы хотите, чтобы я был, и я буду
им. Вы считаете, что любовь женщины не может дать чело¬
веку столько сил, сколько любовь к золоту... Продолжайте,
продолжайте его историю, она неимоверно меня волнует —
ведь в конце концов это же история вашей души; этой глу¬
бокой, переменчивой, неуловимой души, которую я все вре¬
мя ищу и которую мне так никогда и не удается постичь».
ГЛАВА X
«Без сомпепия, юноша, вы намного выше нас — да успо¬
коится ваша гордость. Но через десять лет, даже через пять
сравнитесь ли вы с Тренмором, с Лелией? Кто знает!
Таким, какой вы теперь, я люблю вас, юный поэт! Пусть
Это слово не пугает и пе пьянит вас. Я не берусь разрешить
сейчас вопрос, который вас так волнует. Я люблю вас за
вашу чистоту, за ваше неведение того, что знаю я, за ту
большую духовную молодость, с которой вы так опрометчиво
спешите расстаться! У меня к вам иное чувство, чем к Трен-
мору: несмотря на его буйные страсти, несмотря на его вы¬
сокую натуру, общение с ним не столь соблазнительно для
24
меня, как общение с вами, и я вам сейчас объясню, почему
иногда я жертвую собой и покидаю вас ради него.
Но прежде чем продолжать мой рассказ, я отвечу на
один из ваших вопросов.
«Почему, — спрашиваете вы, — этот человек, обладая та¬
кой сильной волей, не употребил ее на то, чтобы обуздать
себя?»
Почему?.. Счастливец Стенио! Но как вы представляете
себе природу человека? На что, по-вашему, он способен?
Й чего вы ясдете от себя самого?
Стенио, ты очень неблагоразумен, если хочешь окунуться
в нашу пучину! Вот что ты вынуждаешь меня сказать тебе!
Видишь ли, люди, которые подавляют свои страсти ради
других, до того редки, что я, например, не встречала еще
ни одного такого. Я видела героев гордости, любви, эгоизма
и больше всего — тщеславия! Но что касается человеколю¬
бия?.. Многие хвалились им, но они бесстыдно лгали, лице¬
мерили! Взгляд мой с грустью заглядывал в глубину их души
и находил в ней только тщеславие. После любви тщесла¬
вие — это самая прекрасная из страстей человека, и знай,
бедное дитя, оно пока еще встречается очень редко. Алч¬
ность, грубая гордость, порождаемая различием обществен¬
ных положений, разврат, все дурные наклонности, даже лень,
которая тоже не что иное, как страсть, хоть и бесплодная,
но упорная, — вот побуждения, которые движут большин¬
ством людей.
Тщеславие значительно хотя бы по своим результатам.
Оно заставляет нас быть добрыми, ибо добрыми нам хочется
выглядеть, оно толкает нас на героизм, до того радостно нам
бывает видеть, как нас превозносят, столько неодолимого и
вкрадчивого соблазна таит в себе популярность! Тщеславие —
Это нечто такое, в чем люди никогда не хотят признаться.
Другие страсти не способны обманывать. Тщеславие может
скрыться под чужим именем, и глупцы его не распознают.
Человеколюбие! О боже! Какая наивная ложь! Где он, тот
человек, который предпочтет счастье других людей собствен¬
ной славе?
А что лежит в основе христианства, создавшего все са¬
мсе героическое на свете? Надежда получить награду, место
на небесах. А те, которые создали этот великий кодекс, са¬
мый прекрасный, самый всеобъемлющий, самый поэтичный
памятник человеческого духа, так хорошо знали сердце че¬
ловека. и его тщеславные помыслы, и его мелочность, что
25
в соответствии с этим учредили целую систему божествен
иых обещаний. Прочтите творения апостолов, вы увидите,
что на небе тоже не все равны; там существует иерархия
блаженных, привилегированные места, хорошо организован¬
ное воинство, свои военачальники и степени. До чего же
ловко истолкованы слова Христа: «Первые да будут послед¬
ними, а последние — первыми! Истинно говорю вам, тот, кто
был меньше всех на земле, станет самым великим в цар¬
ствии небесном».
Но для тех, кто углубляется в себя и со всей серьез¬
ностью ставит перед собою вопросы жизни, для тех, кто
освобождается от золотых химер своей юности и вступает
в полосу суровых разочарований зрелого возраста, для сми¬
ренных, для мрачных, для искушенных, слова Христа, дол¬
жно быть, осуществляются в этой жизни. Поначалу возом¬
нивший себя сильным, человек, упав с высоты, признается
себе в своем ничтожестве. Он ищет прибежища в жизни
мысли; только терпением и трудом добывает он то, что по
певедению своему и тщеславию еще в юные годы считал сво¬
им достоянием.
Если вы на рассвете выйдете в поле, вас прежде всего
поразят цветы, раскрывающие чашечки свои первым лучам.
Из самых красивых вы выбираете те, которые уцелели после
грозы, которых не успел подточить червяк, и далеко отбра¬
сываете от себя розу, которую накануне испортил паук, что¬
бы вобрать в себя запах другой, распустившейся на заре во
всей своей первозданной благоухающей красоте. Но нельзя
ведь жить одним только созерцанием, одними ароматами.
Солнце всходит на небо. Наступает день, вы ушли далеко от
города. Вас мучат голод и жажда. Тогда вы ищете самые
сочные плоды и, забывая уже увядшие и ни на что вам те¬
перь пе нужные цветы на первой же лужайке, срываете с
дерева подрумяненный солнцем персик, гранат с толстой,
потрескавшейся от морозов коркой, винную ягоду с шелко¬
вистою кожурой, разодранной благодатным дождем. И не¬
редко случается, что плод, изъязвленный червяком или по¬
клеванный птицей, и есть самый сочный, самый вкусный.
Не успевший затвердеть миндаль, горькая еще маслина, зе¬
леная земляника не привлекут вас.
На утре моей жизни я предпочла бы вас всему на свете.
Тогда все было мечтою, символом, восторгом, поэтическим
порывом. Годы солнца и лихорадки прошли над моей голо¬
вой, и мне надобна здоровая пища; скорби моей, усталости,
26
разочарованию нужны не красоты, а сила, которая могла бы
меня поддержать, не грациозная прелесть, а благо, которым
дарит мудрость. В прежние времена любовь могла заполнить
всю мою душу. Теперь мне нужнее всего дружба, дружба це¬
ломудренная и священная, дружба твердая и непоколе¬
бимая.
Первые да будут последними! В жизни Тренмора настал
день, когда, низвергнутый с вершин светского благополучия
в бездну страдания и позора, он только старался стать тем,
кем уже считал себя и кем на самом деле никогда не был.
В течение нескольких лет, начав катиться под откос, не
будучи в состоянии привязаться ни к убеждениям, ни к сти¬
хам, он чувствовал, что светильник разума в нем угасает.
Нашлась женщина, которая на миг влила в него смутное
желание вырваться из разврата и поискать свое предназна¬
чение в другом. Но рта женщина, хоть она и угадывала,
сколько ума и необузданной силы погрязло в трясине поро¬
ка, с ужасом и отвращением от него отвернулась. Пр авда, у
нее остались к нему жалость и участие, проявившиеся уже
позднее и которых он оказался достоин. Имеет же ведь
право на человеческое участие истерзанное существо, кото-1
рое примирилось с богом.
У Тренмора была любовница, красивая и бесстыдная, как
менада. Ее звали Мантована. Он предпочитал ее остальным,
и порою ему казалось, что он видит в ней искорку священ¬
ного огня: не зная в точности, что это такое, он называл
огонь этот искренностью и искал его повсюду с тоской и от¬
чаянием неудачника. Однажды, во время ночной оргии, оп
ударил эту женщину, и она выхватила из-за корсажа кинжал,
чтобы его убить.
Эта вспыхнувшая вдруг ярость мщения понравилась Трен-
мору: в охватившем Мантовану порыве гнева он почувство¬
вал и силу и страсть. На миг он ее полюбил. И тогда слу¬
чилось нечто необычайное. В этот миг, сквозь весь его пья¬
ный угар, в нем пробудились чувства, к которым стремится
каждая возвышенная душа. Явившийся вновь мир промельк¬
нул перед ним как видение во хмелю. Но одного непристой¬
ного слова вакханки было достаточно, чтобы весь этот сказоч¬
ный замок рухнул и на дне бокала снова появился горький
осадок. Тренмор сорвал с шеи своей любовницы жемчуж¬
ное ожерелье и растоптал его. Она разрыдалась. Безумная
горечь овладела тогда Тренмором: как, у нее только что
хватило сил мстить ему за обиду, а тут вдруг она проливает
27
слезы из-за какого-то ожерелья! Нервы его напряглись; оп
схватил тяжелый хрустальный графин с гранями острыми,
как лезвие ножа, и ударил. Женщина вскрикнула и упала к
ногам Тренмора. Он не обратил на это никакого внимания.
Положив локти на стол, он уставился угрюмым взглядом
на догорающие свечи и только с презрительною улыбкой по¬
качал головой, оставшись совершенно глухим к крикам своих
товарищей и к волнению перепуганных слуг. Через час он
пришел в себя, огляделся вокруг и увидел, что он один; у
ног его была лужа крови. Он поднялся и тут же упал в рту
лужу. Маптовану уже унесли. Потерявшего сознание Трен¬
мора из дворца препроводили прямо в тюрьму. Ему сооб¬
щили, какие ужасные последствия имел его гнев. Он как
будто слушал, улыбался, но был глубоко ко всему безучас¬
тен. Это тупое равнодушие всех поразило. Его стали допра¬
шивать. Он рассказал всю правду.
— Вы хотели убить эту ясенщину? — спросил судья.
— Да, хотел, — ответил он.
— Где ваш защитник?
— У меня его нет, и я не хочу никакого защитника.
Ему зачитали приговор; он выслушал его с безразличным
видом. Его заковали в железо позора — он почти не обратил
на это внимания. Потом, когда, внезапно подняв голову и
сделав несколько шагов, он увидел, что прикован к страш¬
ным людям, участь которых он теперь разделил, он окинул
любопытным взглядом свидетелей своего унижения. Тут он
увидел женщину, которая не отошла от него, когда он задел
ее своим арестантским халатом.
— Вы здесь, Лелия, — вскричал он, — а Мантованы боль¬
ше нет! Сколько времени я кормил и ласкал рту мерзкую
тварь, а она осудила меня на бесчестие за минутную вспыш¬
ку гнева. А теперь, когда я прощаюсь навеки с человеческой
жизнью, у нее не нашлось для меня даже взгляда, в котором
было бы сочувствие или сострадание! Она, конечно, хочет
скрыть угрызения совести...
— Маытована умерла, — ответила я, — и это вы ее уби¬
ли. Покайтесь и понесите наказание.
— Ах, так это я поскользнулся в ее крови! — воскликнул
он. И, растерянно поглядев на свои ноги и увидав, что ка
них железные кандалы, он улыбнулся.
— Понимаю, — сказал он, — это тоже кровь Мантованы!
Он упал, точно сраженный молнией. Его посадили в по¬
возку, и я потеряла его из виду.
28
Пять лет спустя у берега моря, на горной тропинке, я
повстречала бледного мужчину; он шел медленно и словно
задумавшись, подняв голову к небу. Я не узнала его, до
того изменилось выражение его лица. Он подошел и загово¬
рил со мной. Голос его тоже изменился. Он назвал себя, я
протянула ему руку, и мы сели на одной из прибрежных
скал. Он долго говорил со мной, и, когда мы расставались,
я поклялась в вечном сострадании, как потом поклялась в
вечном уважении к несчастному, которого теперь зовут Трен¬
мор и который в течение пяти лет...»
ГЛАВА XI
«Действительно, это страшная тайна, и я испытываю сер¬
дечную признательность к человеку, не побоявшемуся мне
ее доверить. Значит» вы высокого мнения обо мне, Лелия,
а он — о вас, если эта тайна могла так быстро дойти до мепя!
Что же! Теперь мы все трое связаны священными узами;
я все же боюсь этих уз — этого я от вас не скрываю, — но
порвать их я больше не вправе.
Хоть вы и рассказали мне все с большими предосторож¬
ностями, Лелия, я все равно потрясен. Стоило мне вспом¬
нить, что за час до того, как я прочел эти строки, я видел,
как человек этот пожимал вашу руку, которой я ни разу не
осмеливался коснуться и которую вы, насколько я знаю, ни
разу не протягивали никому другому, я почувствовал, что
сердце мое холодеет. Как, вы в союзе с этим истрепавшимся
человеком! Мне на минуту представилось, что вы, ангельское
создание, которому я поклонялся, становясь на колени, вы,
сестра светлых звезд, сделались сестрою этого... Я не могу
паписать кого...
А теперь, оказывается, вы не только сестра! Сестра, про¬
стив его, только исполнила бы свой долг. Вы сделались до¬
бровольно его подругой, его утешительницей, его аигелом-
хранителем. Вы подошли к нему и сказали: «Приди ко мне
ты, которого прокляли, я верну тебе потерянный рай! Приди
ко мне, непорочной, и я прикрою грязь твою вот этой ру¬
кой!». Сколько в вас величия, Лелия! Еще больше, чем я мог
думать! Не знаю почему, поступок ваш причиняет мне боль,
но я восхищаюсь им, я преклоняюсь перед вами. Для мепя
непереносимо только, что этот человек, внушающий мне нена¬
висть и вместе с тем жалость, осмелился коснуться руки,
29
которую вы ему протянули, что он с гордостью принял вашу
дружбу — вашу священную дружбу, которой смиренно ста¬
ли бы добиваться величайшие люди земли, если бы только
они знали, как она много значит. Тренмор получил ее, Трен¬
мор владеет ею, и Тренмор не говорит с вами, опустив глаза.
Трепмор стоит с вами рядом и вместе с вами проходит
сквозь изумленную толпу, он, который пять лет влачил за
собой привязанное к ноге ядро бок о бок с вором или отце¬
убийцей... О, я его ненавижу! Но презрения у меня к нему
уже нет, не браните меня.
А вас, Лелия, я жалею, жалею я и себя, ставшего вашим
учеником и вашим рабом. Вы слишком хорошо знаете жизнь,
чтобы быть счастливой; я все еще надеюсь, что это несчастье
ожесточило вас, что вы преувеличиваете, я все еще отвергаю
удручающий вывод, которым вы заканчиваете ваше письмо:
«Лучшие из людей — в то же время и самые тщеславные, а
героизм — химера!».
Ты так думаешь, бедная Лелия! Бедная женщина! Ты
несчастна, я люблю тебя!»
ГЛАВА XII
«У Тренмора было только одно средство заслужить мою
дружбу — это принять ее. Так он и сделал. Он не побоялся
довериться моим обещаниям, он не думал, что на такое ве¬
ликодушие у мепя не хватит сил. Вместо того чтобы быть
со много смиренным и робким, он спокоен, он полагается на
мою деликатность, он отнюдь не настороже со мной, ему и
в голову пе приходит, что я могу унизить его и дать ему
почувствовать, сколь тягостно мое покровительство. У этого
человека действительно благородная и величественная душа,
и дружба его мне льстит, как ничья другая.
Вы уже не презираете его характер, вы презираете его
положение, не так ли? Юный гордец! Как еще вас назвать!
Неужели вы дерзнете ставить себя выше этого человека, сра¬
женного молнией? Оттого, что он стал жертвой судьбы, от¬
того, что он родился под зловещей звездой, ему суждено
было наткнуться на подводные камни, а вы корите его этим
падением, отворачиваетесь, завидев, как, изможденный и
окровавленный, он выходит из бездны. Ах да, вы ведь чело¬
век светский! Вы разделяете все жестокие предрассудки
света, его мстительный эгоизм! Пока грешник еще стоит на
30.
ногах, вы способны терпеть его, но едва только он упал, как
вы пинаете его ногами, поднимаете с дороги камни и комки
грязи, чтобы поступить как толпа, чтобы, увидев, как вы
жестоки, другие палачи поверили в вашу правоту. Вам
страшно было бы выказать к нему малейшую жалость, ибо
ее можно дурно истолковать и решить, что вы брат или друг
жертвы. А если бы люди сочли, что вы сами способны па
подобное же злодеяние, если бы можно было сказать о вас:
«Взгляните на этого человека; он протягивает руку изгнан¬
нику; верно он и сам так же низок, такой же преступник,
как тот! Давайте лучше закидаем изгнанника камнями, бу¬
дем пихать его ногами в лицо, добьем его! Будем заодно
с поносящей его толпой».
Когда в отвратительной повозке осужденного везут на
эшафот, вокруг собирается толпа, она осыпает оскорблениями
Этот огарок, который вот-вот догорит. Поступите как рта
толпа, Стенио! Что стали бы говорить о вас в этом городе,
где вы чужеземец, как и мы, если бы вдруг увидели, что вы
ему подали руку! Подумали бы, пожалуй, что вы были с ним
вместе на каторге! Вот что, юноша, чем навлекать на себя
подобные толки, лучше бегите прочь от того, над кем тяго¬
теет проклятие! Дружба с ним опасна. Безграничную ра¬
дость облегчить страдания несчастного приходится покупать
дорогою ценою — яростной злобой толпы. Таковы ли ваши
помыслы? Таковы ли ваши чувства, Стенио?
Не вы это разве плакали каясдый раз, когда читали в
истории Англии про молодую девушку, которая, видя, как
одного знаменитого человека ведут на эшафот, пробилась
сквозь толпу равнодушных зевак и, в порыве детского про¬
стодушия, не зная, чем выразить свои чувства, протянула
ему розу, чистую и нежную, как она сама, розу, которую
ей, может быть, подарил ее возлюбленный, — единственное и
последнее свидетельство сочувствия и жалости, выпавшие на
долю монарха, которого вели на казнь. А разве вас не тро¬
нул в восхитительной истории прокаженного из Аосты про¬
стой и естественный поступок рассказчика, подавшего ему
руку? Несчастный прокаженный! Сколько лет рука его не
касалась руки себе подобного! Как трудно было отказаться
от этого дружеского рукопожатия, и он все же заставил
себя отказаться от него, боясь заразить своего нового друга!..
Зачем же было Тренмору отталкивать мою руку? Разве
несчастье столь же заразительно, как проказа? Ну что ж!
31
Пусть нас обоих хулит толпа, и пусть сам Тренмор за это
меня не поблагодарит! На моей стороне будет бог и сердце
мое, а разве это не больше, чем уважение толпы и призна¬
тельность человека! О, дать жаждущему стакан воды, при¬
общиться к несущим крест, спрятать чье-то красное от стыда
лицо, кинуть травинку несчастному муравью, которому не
выбраться из потока, — все это совершенно ничтожные бла¬
годеяния! И, однако, общественное мнение запрещает нам
совершать их или оспаривает их у нас! Горе нам! Нет ни
одного доброго порыва, который не приходилось бы подав¬
лять в себе или прятать. Детей человеческих учат быть тще¬
славными и безжалостными — и это еще называют честыо!
Проклятие нам Есем!
А что, если я вам скажу, что отнюдь не считаю поступок
свой актом милосердия, что этот человек, пробывший пять
лет на каторге, вызывает во мне чувство благоговейного ува¬
жения. А что, если я скажу вам, что такой, как сейчас,
разбитый, опустошенный, погибший, он в моих глазах в ду¬
ховном отношении выше любого из нас? Знаете вы, как он
перенес свое горе? Вы бы, верно, покончили с собой; ну ко¬
нечно же, с вашей гордостью вы не смогли бы выдержать
такого позора. А он! Он покорился, он решил, что наказание
справедливо, что он заслужил его не столько самим пре¬
ступлением своим, сколько тем злом, которое он безнаказан¬
но творил в течение нескольких лет. А коль скоро он считал,
что кара эта заслуженна, он и хотел ее. И он ее перенес.
Он прожил пять лет среди этих страшных людей, сильный и
терпеливый. Он спал на камне бок о бок с убийцей, он сно¬
сил взгляды любопытных; пять лет проявил он в грязи, среди
Этого стада диких зверей: он сносил презрение последних
негодяев и власть самых подлых шпионов. Он был каторж-
ииком, этот человек, некогда такой богатый, такой изнежен¬
ный, приверженный утонченным привычкам и деспотическим
прихотям! Он, который любил кататься в своей быстрой гон¬
доле, окруженный женщинами, овеянный ароматом духов,
под звуки песен! Он, который на скачках доводил до изне¬
можения самых чистокровных арабских лошадей! Человек
Этот, вкушавший отдых под небом Греции, как Байрон, изве¬
давший роскошь во всех ее самых разнообразных видах, стал
другим, помолодел, преобразился на каторге, где до еще
большей степени нравственного падения доходят и торговав¬
ший дочерью отец и изнасиловавший, а потом отравивший
родную мать сын, откуда люди обычно возвращаются пока¬
32
леченными и превратившимися в зверей. Тренмор вышел от¬
туда прямой, спокойный, как видите, бледный, но еще пре¬
красный, как творение господа, как отблеск, который божест¬
во бросает на чело человека просветленного».
ГЛАВА XIII
В ртот вечер озеро было спокойно, как обычно в послед¬
ние дни осени, когда зимний ветер не решается еще смущать
его безмолвные воды и розовые заросли шпажника па берегу
дремлют, убаюканные тихою зыбью. Светлая дымка неза¬
метно заволакивала угловатые контуры горы и, спускаясь
на воду, словно отделяла линию горизонта, которая в конце
концов исчезла совсем. Тогда поверхность озера расшири¬
лась так, что опо стало походить на море. В долине уже
нельзя было различить ничего примечательного, ничего, что
могло бы порадовать глаз. Внешний мир никак не заявлял о
своем присутствии, не старался ничем развлечь. Раздумье
само стало торжественным, глубоким, смутным, как затяну¬
тое дымкой озеро, широким, как бескрайнее небо. Во всей
природе остались только небесная твердь и человек, душа и
сомнение.
Тренмор плыл в лодке; он стоял у руля, и его закутанпая
в темный плащ фигура отчетливо выделялась на фоне ноч¬
ной синевы. Он высоко поднял голову, мысли его устреми¬
лись к небу, с которым он столько времени враждовал.
— Стенио, — сказал он молодому поэту, — не мог бы ты
грести помедленнее, чтобы дать нам полнее ощутить све¬
жесть волн, их гармонический плеск? Греби ровно, поэт, гре¬
би ровно! Это так же важно, так же прекрасно, как ритм
самых лучших стихов. Теперь хорошо! Слышите жалобные
стоны волн, которые бьются о берег? Слышите, как нежно
падают капли одна за другой, замирая позади нас, будто
Звуки песни, которые удаляются все дальше и дальше?
Я подолгу сидел так, — прибавил Тренмор, — на тихом
берегу Средиземного моря, под его синим небом. С наслаж¬
дением слушал я, как плескались под нами волны, как они
бились о наши стены. По ночам, среди ужасающей тишины
бессонниц, наступающих вслед за шумом работы и прокля¬
тием поистипе адских страданий, слабые и таинственные
Звуки волн, бившихся у подножия моей тюрьмы, неизменно
меня успокаивали. И впоследствии, когда я почувствовал, что
33
силы мои сравнялись с судьбой, когда моя укрепившаяся
душа могла уже обойтись без помощи извне, этот сладости
ный шум воды баюкал мои мечты и приводил меня в бла¬
женный восторг.
В эту минуту серая чайка пронеслась над озером; скры¬
тая в дымке, она задела влажные волосы Тренмора.
— Еще один друг, — сказал бывший каторжник, — еще
одно сладостное воспоминание! Когда я отдыхал на песке,
неподвижный, как каменные плиты порта, эти воздушные
странницы, принимая меня за холодную статую, подлетали ко
мне совсем близко и без страха на меня глядели. Это были
единственные существа, у которых не было ко мне ни отвра¬
щения, ни презрения. Они не понимали моей тяжелой доли.
Они пе корили меня ею, и стоило мне пошевельнуться, как
они улетали прочь. Они не видели, что ноги мои закованы
в цепь, что следовать за ними я все равно не могу; они не
знали, что я в неволе; они спешили улететь прочь от меня,
как от любого другого человека.
— Ответь мне, — попросил поэт, — откуда твоя зака¬
ленная душа набралась сил, как она смогла вынести первые
дни этой жизни.
— Этого я тебе не скажу, Стенио, теперь я и сам уж не
знаю. Эти дни я вообще не ощущал себя, я не жил, я ничего
не понимал. Но когда я наконец понял, как все ужасно, я
почувствовал в себе силу все перенести. Если я чего-то смут¬
но боялся, так это жизни ничем не занятой и однообразной.
Когда я увидел, что мне предстоит работа, усталость, кото¬
рая валит с ног, горячие дни и ледяные ночи, удары, ос¬
корбления, стоны, беспредельное море перед глазами, под
ногами — камни, неподвижные, как могильные плиты, ужа¬
сающие рассказы и ужасающие страдания, я понял, что могу
жить, ибо могу страдать и бороться.
— Потому что твоей великой душе, — сказала Лелия, —
необходимы сильные потрясения и жгучие возбудители. Но
скажи нам, Тренмор, как тебе удалось обрести покой, — ты
ведь только что сказал, что покой пришел к тебе на самом
дне пропасти; к тому же все ощущения притупляются, отто¬
го что им приходится повторяться.
— Покой! — сказал Тренмор, подняв к небу проникно¬
венный взгляд. — Покой — это величайшее благодеяние со¬
здателя, это — будущее, к которому неустанно стремится
бессмертная душа, это блаженство; покой — это сам господь
бог. Так знай Hte, покой я нашел в аду. Не будь этого ада,
34
я никогда бы не понял тайны человеческого предназначения,
никогда бы не ощутил ее на себе — я ведь ни во что не ве¬
рил, ни к чему не стремился: усталый от жизни, исход ко¬
торой я тщетно пытался найти, мучимый свободой, которую
мне некуда было девать — ведь у меня не было даже не¬
скольких минут, чтобы помечтать о ней, — так я подгонял
бег времени, стараясь сократить надоевшую мне жизнь! Мне
необходимо было на какое-то время избавиться от моей соб¬
ственной воли и подчиниться воле чужой, грубой и злобной:
она-то и научила меня ценить свою. Эта неуемная энергия,
которая цеплялась за опасности и трудности жизни в обще¬
стве, насытилась наконец, когда ей пришлось бороться с тя¬
готами другой жизни — той, что должна была искупить вину.
Могу сказать, что в этой борьбе она победила; но вслед за
победой пришло удовлетворение, пришла спасительная уста¬
лость. Впервые я наслаждался сном. И паслая{дение это там,
на каторге, было еще благотворнее, еще слаще оттого, что,
когда я яшл среди роскоши, оно доставалось мне лишь из¬
редка и обманывало меня. На каторге я понял, что такое
уваясение к себе, ибо, нимало не униженный присутствием
всех этих отверженных людей и сравнивая их трусливую
заносчивость и мрачную ярость с тем просветленным спокой¬
ствием, которое было во мне, я вырос в собственных глазах
и стал даже верить, что между человеком храбрым и небом
может существовать некая отдаленная слабая связь. В дни
моей лихорадочной, дерзкой жизни мне никогда не удава¬
лось прийти к этой надежде. Покой породил во мне эту жи¬
вительную мысль, и понемногу она пустила во мне корни.
В конце концов я достиг того, что направил душу мою к бо¬
гу и мог довериться ему и его молить. О! Какие потоки
радости заструились в этой несчастной, опустошенной душе!
Каким смиренным, каким кротким и милосердным должен
был стать господь, чтобы снизойти до меня в слабости моей,
чтобы я мог узреть его. Только тогда я понял таинственный
смысл слова божьего, воплощенного в человеке, дабы увеще¬
вать и утешать людей, понял смысл всех этих христианских
легенд, таких поэтичных и таких нежных, эти связи
между землею и небом, это животворное влияние духа, от¬
крывающего наконец человеку несчастному путь надежды и
утешения! О Лелия! О Стенио! Вы ведь тоже верите в бога,
не так ли?
Оба молчали. Лелия, по-видимому, была настроена еще
более скептически, чем обычно. Стенио не мог побороть
35
отвращение, которое вызывал в нем Тренмор: душа его не
решалась открыться душе каторжника. Однако он сделал над
собой усилие — не для того, чтобы ответить, а чтобы еще
о чем-то спросить.
— Тренмор, — сказал он, — ты не говоришь о себе то,
что мне так валено знать. В словах твоих, как мне кажется,
больше поэзии, чем правды. Ведь прежде чем ты вкусил
покой и пришел к вере, ты должен был великим раскаянием
очистить разум свой и искупить душу?
— Да, великим раскаянием! — ответил Тренмор. — Но
раскаяние это было глубокое и искреннее, освобожденное от
страха перед людьми. В этой бездне унижения я не под¬
дался слабости считать, что унизили меня люди, и посланное
мне наказание принял не от них, а от одного господа.
В первые дни я обвинял во всем судьбу, единственное
божество, в которое верил. Потом я стал находить удоволь¬
ствие в борьбе с этой необузданной силой, которой я, одна¬
ко, не мог отказать в высокой справедливости и в осущест¬
влении замысла провидения, ибо за эткм грубым символом
я видел истинного бога, видел его, сам того не зная и как
бы помимо воли, так, как видел всегда. Что меня больше
всего поражало в истории, так это великие богатства Креза
и Сарданапала и постигшие их великие удары судьбы. Мне
нравилась угрюмая мудрость этих людей, которые стоически
выдерживали все унижения, доставшиеся им от себе подоб¬
ных, и в то же время бросали неблагодарным богам такие
жестокие упреки. Но разве само их кощунство не таило в
себе великой веры?
Мало-помалу вера эта прояснялась моему взору; но, дол¬
жен признаться, что, несмотря на мое презрение к роли че¬
ловека в моей судьбе, я был вынужден начать снизу, чтобы
возвыситься до идеи божественной справедливости. И вот,
Бникая в мои преступления и в то наказание, которому под¬
вергли меня такие же люди, пораженный их варварством и
их несправедливостью, я снискал себе приют на лоне божест¬
венного милосердия.
— Неужели вы осмелитесь утверждать, — сказал Стенио,
едва сдерживая охватившее его возмущение, — что вы не за¬
служили наказания?
— Нет, конечно, я заслужил какое-то наказание, — не¬
возмутимо ответил Тренмор, — мой жизненный опыт под¬
твердил, что мне нужен -был страшный урок. Но какое это
было унизительное и ужасное наказание! Неужели же об¬
36
щество ставит себе целью мстить? Мне кажется, что сущ¬
ность наказания в том, чтобы искупить содеянное преступле¬
ние и сделать преступника другим человеком?
— Ну, разумеется, — в волнении воскликнул Стенио, —
преступление ваше не заслуживало такой суровой кары. Вы
ведь убкли не преднамеренно, а вас смешали с ворами и
убийцами.
— Я действительно не заслуживал столь сурового нака¬
зания, — сказал Тренмор, — но тем не менее наказать меня
следовало, и наказать строго. Преступление мое отнюдь не
в том, что я убил человека. Я совершил это убийство от¬
того, что был пьян. И дело не только в том, что я пьянство¬
вал в эту роковую ночь — рто была привычка к вину, к
оргиям, вся моя невоздержанная, развратная жизнь. И на¬
казать меня следовало не за распутство одного только дн*т,
а за всю эту непотребную жизнь, которую надлежало пре¬
сечь. Вот что я понял, когда сравнивал свое положение с
положением злодеев, к которым меня бросили, как в древ¬
ности бросали гладиатора к диким зверям. Я спрашивал се¬
бя, для чего меня приобщили к страшному сонмищу нечес¬
тивцев: для того ли, чтобы я исправился, глядя на весь этот
ужас, или для того, чтобы наказать меня за мои проступки
смертельной заразой — невозвратимой потерей всякого про¬
блеска божественного начала и всех человеческих чувств.
Признайтесь, что это престранный способ наказания, до ко¬
торого додумалось общество! Негодование мое было так
велико, что некоторое время, подпав под власть самых
страшных мыслей, я колебался, не принять ли мне ту судь¬
бу, которую для меня уготовили, не сделать ли себя врагом
рода человеческого, не дать ли клятву обратить всю ярость
мою против него и объявить ему войну с того дня, как я
выйду на свободу; освободись я в пору этого дикого отчая¬
ния, не было бы разбойника страшнее меня, никакой убийца
не купался бы в крови так исступленно, как я!
Но как ни велика была моя ненависть, мне приходилось
запастись терпением, и я долго вынашивал планы мести, ко¬
торые религиозное чувство потом во мне погасило. Разве у
меня не было причин ненавидеть это общество: оно ведь за¬
владело мною с колыбели и с той поры так слепо расточало
мне свои благодеяния, что даже в какой-то мере способство¬
вало тому, что во мне вспыхнули неугасимые страсти и по¬
требности? Ему потом нравилось удовлетворять их и
беспрерывно возбуждать вновь. Зачем 0110 создает богатых
37
п бедных? И если оно разрешает иным наследовать богат-*
ства, почему оно не указует им, как достойным образом его
употребить? Где та сила, которая должна направить нас в мо¬
лодые годы? Где те обязанности, которым нас должны учить,
которые нам должны предписывать, когда мы мужаем? Где
те грани, которые оно ставит нашей распущенности? Какую
помощь оказывает оно мужчинам, которых мы развращаем
своими подачками, и женщинам, которых мы губим своими
пороками? Откуда в этом обществе такое множество лакеев
и проституток? Почему оно терпит наши оргии и почему оно
раскрывает нам само двери непотребства?
И почему же мне пришлось испытать на себе суровый
закон, который так редко применяется к богачам? Да пото-
му, что мне не пришло в голову заранее купить себе отпу¬
щение всех грехов. Если бы я поместил свое золото, свою
репутацию и свою жизнь под охрану какого-нибудь принца,
такого же развратного, как я, если бы низкими политиче¬
скими интригами сумел сделать себя полезным коварным
замыслам какого-нибудь правительства, у мепя были бы
всемогущие друзья, чье бесстыдное покровительство спас¬
ло бы меня, как и стольких других, от огласки позорного
приговора и от ужаса безжалостной кары. Но хоть я и
сумел найти множество способов разориться, мне было
не по душе разоряться в обществе сильных мира сего.
Я презирал их еще больше, чем себя: я к ним не обра¬
тился в беде. Они мне отомстили, бросив меня на произвол
судьбы.
Это была первая воодушевившая меня мысль: она не¬
много возвысила мепя в собственных глазах.
Затем, когда я окинул взором всех этих несчастных, ме¬
ня охватил не только ужас, но прежде всего огромная жа¬
лость. Ибо хоть между их преступлениями и моим была це¬
лая пропасть, они, как и я, терпели наказание непомерное
и несправедливое. Они тоже были обречены на еще большее
моральное падение; им тоже предстояло потерять всякое же¬
лание и всякую надежду восстановить свое доброе имя.
А ведь и у них было право на целительную кару, которая не
только бы не сломила им душу, а напротив, укрепила бы ее
разумными наставлениями, благородными примерами, обеща¬
ла бы ей милосердие. Ибо отнюдь не насилие и не ярмо, еще
более тяжкое, чем содеянные ими преступления, могли за¬
ставить их смиренно склониться и искупить свой грех. Чем
ниже было их падение, тем решительнее надо было старать¬
38
ся поднять их. Чем более бесчувственными и дикими создала
их природа, тем ответственнее был долг, возложенный на об¬
щество богом, воспитать их и наставить на путь истины.
Да, им, так же как и мне, наказание было нужно. Оно дол¬
жно было быть достаточно длительным, достаточно суровым,
но таким, какое отец налагает на провинившегося ребенка, —
в нем не должно было быть той жестокости, с какою палач
впивается в свою жертву. О человечество! Разве Христос не
говорил тебе о милосердии небес? Разве он не учил тебя
призывать высшего судию, называя его отцом? Но ты ведь
его пе послушало, ты распяло праведника. Какого же ми¬
лосердия может ждать от тебя преступник?
Чем больше я наблюдал распущенность и нравственное
уродство этих несчастных, тем больше я обвинял общество,
которое наказывает безвестные преступления и покрови¬
тельствует стольким другим, которые творятся у всех на
виду.
Оно )гмеет мстить только отдельным личностям. Оно но
способно распространить свою месть на целые сословия и
защититься от них. Богатые правят с помощью низости
и обмана. Бедным приходится расплачиваться вдвойне — за
свои собственные грехи и за чужие, за те, которые знать
выставляет им напоказ, возлагая нечистые жертвы на роскош¬
ные алтари. Подумав об этих примерах, которые я привел
сам (как-никак один из наименее преступных среди счаст¬
ливцев нашего времени), я перестал гордиться собой и ста¬
вить себя выше моих товарищей по несчастью; смирившись
перед господом, я принял из его рук то унижение, в котором
был вынужден жить среди них.
Эти глубоко прочувствованные мысли толкнули меня па
путь стоицизма, и я без единой жалобы перенес мое горе.
Но стоицизм этот не был холодной мудростью человека,
умеющего обрести покой, день ото дня подавляя свои стра¬
дания. Душа моя была надорвана жалостью, сердце мое об¬
ливалось кровью при виде всех этих ран, всех язв, которые
окружали меня, и если я и нашел успокоение, то только
тогда, когда уверовал в высшую доброту и справедливость
всепрощения. Всеми фибрами своего существа я чувствовал,
что эти погибшие для общества люди не погибли для неба,
ведь вера в вечные муки — это выдумка, достойная людей
бессердечных и не знающих, что такое прощение. Могуще¬
ство господа они измеряли по своей мерке. Они возомнили,
что он употребит свою власть на то, чтобы держать в преис¬
39
подней мириады погибших душ. Они забыли, что он властен
дать ртим душам новые жизни и очистить их множеством
испытаний, которых люди не в силах предвидеть.
— Все рто хорошие слова, — сказал Стенио, обернув¬
шись к Лелии, внимательно следившей за впечатлением,
которое речи Тренмора произвели иа молодого поэта. —
Но только, — добавил он тихо, — можно ли одними
хорошими мыслями и хорошими словами смыть кровь и
позор?
— Ну конечно, нет, — громко ответила Лелия. — Нужны
еще хорошие поступки, а у него они были. Перенося муче¬
ния, он стал жить жизнью героической, самозабвенпой и ми¬
лосердной и будет жить так всегда. Он начал с того, что
стал утешать и обращать на путь истинный наименее очер¬
ствевших из тех несчастных, которых суд людей сделал его
братьями. И далее там, на каторге, он добился успеха. Он,
во всяком случае, мог говорить себе в утешение, что вместе
со слезами вливает каплю бальзама небесного в наполнен¬
ные вечной горечью чаши их жизней. Он нашел слова сочув¬
ствия и облегчения для людей, которые всю * жизнь были
к ним глухи, которые их никогда не слыхали и никогда
больше не услышат, но которых они никогда не забудут.
После того как он yate десять лет на свободе, после того как
и вид его и все привычки до такой степени переменились,
что никто его не может узнать, после того как в силу стран¬
ных и романтических обстоятельств он стал владеть состоя¬
нием большим, чем то, которое он потерял, жизнь его, су¬
ровая для него и щедрая для других, сделалась примером
самого высокого самоотверяеекия. Одно слово раскроет тебе,
что это за человек, которого ты по тщеславию своему все
еще боишься; одно слово...
— Подоя;дите! — воскликнул Тренмор. — Если моя новая
жизнь может иметь какое-то значение в его глазах, когда он
ее узнает, не лишайте его высокого мулеества поверить в
мепя без доказательств и без гарантий. Это не может совер¬
шиться за час. Я спокойно могу вынести его недоверие и
презрение еще несколько дней!
— Мое недоверие — может быть! — вскричал Стенио. —
Признаюсь, что добродетель, полученная таким исключитель¬
ным путем, как ваша, удивляет меня и пугает, ибо мне зна¬
комы только обсаженные цветами дорожки, по которым лю¬
ди бегут к надежде. Только знайте, несчастный человек, пре¬
зрения моего вам бояться нечего...
40
— Ваше презрение не может меня напугать, гоноша! —
оборвал его Тренмор, и в голосе его звучала торжественная
гордость. — Я знаю, что презирать меня должен всякий, кто
узнает, что я изгнан из общества. Знаю также, что любой
человек, узнав мою тайну, вправе оскорбить меня и отка¬
заться драться со мной на дуэли. Поэтому я дол ясен был
уважать и чтить себя вне зависимости от мнения людей.
Это великое благо я заработал в поте лица — я смыл с себя
грязь и кровь не кровью кого-нибудь другого, а своей самой
чистой кровью. Поэтому ни один человек не властен меня
унизить. Вы будете уважать меня, Стенио, когда сможете, но
и тогда не заботьтесь о том, чтобы выказать мне эт° Ува~
жение. Оно не принесет мне добра, равно как и ваше пре¬
зрение не может причинить мне зла. Давно уже в поступках,
своих я не руководствуюсь мнением людей. Тот, на кого они
рассчитаны, — добавил Тренмор, поглядев на небо, — выше»
чем все вы.
В лице изгпанника, в его голосе, в манере себя держать
сквозило столько благородства и столько энергии, что Сте*
нио был потрясен. Он робко оглядел себя самого и мыслен¬
но попросил у господа прощения за то, что оскорбил чело¬
века, снискавшего покровительство небес.
Тренмор погрузился в глубокую задумчивость; спутники
его тояее замолчали. Красавица Лелия смотрела на борозду,
которую лодка оставила на воде, — по ней золотыми ниточ¬
ками извивались отблески трепещущих звезд. Стенио впился
глазами в свою спутницу — во всей вселенной он видел только
ее одну. Когда время от времени вздымались порывы ветра,
и лица его касались черные волосы Лелии или хотя бы бах¬
рома ее шарфа, он весь дрожал, как воды озера, как при¬
брежный тростник. Потом ветер замирал, словно последний
вздох истерзанной страданием груди. Волосы Лелии и складки
ее шарфа снова падали ей на грудь, и Стенио тщетно искал
ответного взгляда в глазах ее, огонь которых так стреми¬
тельно прорезал мрак, когда Лелия снисходила до того, что¬
бы стать женщиной. Но о чем же думала Лелия, глядя на
борозду за кормой?.. Ветер развеял туман; Тренмор увидел
вдруг впереди, в нескольких шагах от себя, прибрежные
деревья, а на горизонте — красноватые огни города; он глу¬
боко вздохнул.
— Как, уже? — сказал он. — Вы слишком быстро гре^
бете, Стенио, вы очень торопитесь вернуть нас к людям.
41
ГЛАВА XIV
Несколько часов спустя они были на балу в доме бога¬
того музыканта Спуэлы. Тренмор и Стенио вошли под своды
круглой залы, где каждый звук отдавался трепетным эхом;
взглядам их открылась целая анфилада других зал, полных
движения и гула. Танцующие пары скользили затейливыми
кругами при бледном свете свечей, цветы увядали в тяже¬
лом воздухе, звуки оркестра замирали под мраморным сво¬
дом, и в горячем тумане бала двигались взад и вперед фи¬
гуры людей в праздничных нарядах, бледные и молчаливые.
Но над всем этим пышным празднеством, над этими яркими
красками, смягченными реющей в глубине дымкой и сгу¬
стившейся атмосферой, над диковинными масками, над свер¬
кающими бриллиантами, над легкой кадрилью и группами
молодых и веселых женщин, над движением и шумом —
пад всем возвышалась одинокая фигура Лелии. Стоя на сту¬
пеньках амфитеатра, опершись на бронзовую полуколонну,
она смотрела на бал. На лей тоже был маскарадный костюм,
но костюм этот был благороден и мрачен как и она сама,
строг и вместе с тем изыскан; лицо ее было бледно, серь¬
езно, глубокие глаза напоминали юных поэтов былых вре¬
мен, когда вся жизнь была пронизана поэзией и когда
поэзия не спускалась в толпу. Откинутые назад черные во¬
лосы Лелии оставляли открытым ее лоб, на котором дес¬
ница всевышнего, казалось, запечатлела ее таинственную,
несчастную судьбу; взгляд юного Стенио беспрерывно
устремлялся к ней, с тревожной настороженностью корм¬
чего, который прислушивается к малейшему дуновению
ветра и приглядывается к движению едва заметных облач¬
ков на совсем еще чистом небе.
Большие глаза Лелии, смотревшие из-под то и дело хму¬
рившихся бровей, казались еще чернее, еще бархатистее,
чем надетая на ней мантилья. Матовая бледность ее лица
и шеи сливалась с широким белым воротником, а холодное
дыхание ее словно застывшей груди, казалось, даже не ше¬
велило ни черной атласной курточки, пи золотой цепочки,
трижды обвивавшей ей шею.
— Взгляните на Лелшо, — сказал Стенио восхищен-
по, — взгляните на этот высокий греческий стан, облачен¬
ный в одежды благочестивой и страстной Италии, на эту
античную красоту, пропорции которой утратило нынешнее
ваяние, на этУ глубокую задумчивость, присущую филосо¬
42
фическим векам; на эти богатые формы и черты; на рту
восхитительную стройность, воплощения которой, ныне
утраченные, могли быть созданы только под гомеровским
солнцем; взгляните, говорю вам, нарту физическую красоту:
она одна могла бы быть всемогуща, а господу было угодно
вдохнуть в нее весь великий разум нашей эпохи!..
Можно ли представить себе что-либо более совершен¬
ное, чем Лелия в ртом одеянии, в ртой позе, погруженная
в такое глубокое раздумье? Это безупречная мраморная
Галатея с небесным взглядом Тассо и с горькой улыбкою
Алигьери. Это непринужденная и рыцарственная поза юных
героев Шекспира: рто поэтический любовник Ромео, это
бледный аскет, рто духовидец Гамлет; рто Джульетта, полу¬
мертвая Джульетта, которая прячет на груди своей яд и
воспоминание о разбитой любви. Можно начертать самые ве¬
ликие имена истории, театра, поэзии на этом лице, которое
как бы подводит итог всему, ибо вмещает в себе все. Моло¬
дой Рафаэль, должно быть, пребывал в таком восторге, когда
господь явил ему прелестные видения целомудренной кра¬
соты. Так сурово и сосредоточенно умирающая Коринна
слушала свои последние стихи, которые молодая девушка
читала у стен Капитолия. Молчаливый и таинственный паж
Лары замыкался так в уединении, презирая толпу.
Да, Лелия сочетала в себе все эти идеальные качества,
ибо в ней слились воедино гении всех поэтов, величие всех
героев. Вы можете наречь Лелию всеми ртими именами; са¬
мым великим, самым гармоничным из всех перед богом бу¬
дет все-таки имя Лелии! Лелии — чье светлое и ясное чело,
чье большое и щедрое сердце вмещает в себе все великие
мысли, все благородные чувства: религию, энтузиазм, стои¬
цизм, жалость, упорство, страдание, милосердие, прощение,
чистоту, смелость, презрение к жизни, ум, энергию, на¬
дежду, терпение, все, вплоть до невинных слабостей, до
прелестного женского легкомыслия, до переменчивости и
беззаботности, которые являются, может быть, ее самым
приятным преимуществом и самой могучей притягательной
силой.
— Все, кроме любви, — мрачно добавил Стенио после
минутного молчания. — Тренмор, вы, который знаете Ле-
лшо, скажите мне, знала ли она любовь? Что же, если нет,
то Лелию нельзя назвать человеческим существом. Это
только мечта, такая, какую может создать себе человек,
красивая или возвышенная, но ей всегда не хватает чего-то,
43
чему нет имени и что скрыто от нас облаком, что превыше
небес, к чему мы неустанно стремимся и чего не можем ни
достичь, ни когда-либо увидать, нечто истинное, совершен¬
ное и кеизмепное; может быть, это и есть бог, может быть,
рто зовется богом! Но человеческому уму все это недо¬
ступно! Взамен господь дал человеку любовь, слабое излу¬
чение небесного огня, душу вселенной, которую он спосо¬
бен ощутить, этУ божественную искру, этот отблеск все¬
вышнего, без которого самое прекрасное существо ничего
не значит, без которого Христос только образ, лишенный
жизни, — вот этой-то любви и нет в Лелии. Что же такое Ле¬
лия? Тень, мечта, самое большее — мысль. Там, где нет
любви, кет и женщины.
— II вы думаете так же, — сказал Тренмор, не отвечая
на то, что для Стенио было вопросом, — что там, где нет
любви, нет и мужчины?
— Я верю в это всей душой! — воскликнул юноша.
— В таком случае я тоже мертв, — сказал Тренмор улы¬
баясь, — ибо у меня нет любви к Лелии, а уж если Лелия
не пробудила ее во мне, никакая другая женщина не сможет
Этого сделать. Мне только кажется, Стенио, что вы ошиба¬
етесь и что с любовью происходит то же, что и с другими
Эгоистическими страстями. Я думаю, что там, где они кон¬
чаются, только и начинается человек.
В эту минуту Лелия спустилась со ступенек и подошла
к ним. Величие, полное печали, окруясавшее Лелию словно
ореолом, почти всегда отчуждало ее от толпы. Женщина
Эта никогда не выказывала своих чувств на людях. Она за¬
мыкалась в себе, чтобы посмеяться над жизнью, но она шла
по пей, исполненная ненависти и педоверия, и старалась ка¬
заться суровой, чтобы по возможности избавиться от вся¬
кого соприкосновения с обществом. Вместе с тем она лю¬
била празднества, шумные сборища. Для нее они были сво¬
его рода театром. Она приходила туда, чтобы предаваться
раздумью, одинокая среди толпы. Толпа не сразу привыкла
к тому, что она как бы парит над ней и все время старается
почерпнуть новые впечатления, никогда не делясь своими.
Между Лелией и толпой не было никакого общения. Если
у Лелии и возникали некие тайные пристрастия, она не поз¬
воляла себе возбуждать их в других — ей это было не
нужно. Толпа могла не понять этой странности, но она была
зачарована и, стараясь, чтобы это неведомое ей существо,
независимость которого ее оскорбляла, спускалось к ней,
44
разверзлась перед этой удивительной женщиной с каким-то
безотчетным почтением, к которому примешивался и страх.
Бедный молодой поэт, который любил ее, несколько
лучше понимал причины ее власти над людьми, хотя и не
решался еще себе в этом признаться. Временами он был
так близок к печальной истине, которую искал и в то же
Еремя отталкивал от себя, что испытывал к Лелии нечто
вроде ужаса. Ему казалось тогда, что Лелия — его бич, его
злой гений, самый опасный для него на свете враг. Видя,
как она теперь приближается к нему, одинокая и задумчи¬
вая, он почувствовал какую-то ненависть к этому существу,
которое ничто как будто не связывало с остальным миром.
Этому безумцу не пришло даже в голову, что если бы он
видел, что она улыбается и говорит, страдания его были бы
куда больше.
— Вы словно мертвец, приоткрывший свой гроб и явие-
шийся сюда, чтобы разгуливать среди живых, — сказал он
жестко и с горечью. — Смотрите, люди сторонятся вас, они
боятся коснуться вашего савана, вам едва смеют взглянуть
в лицо: зловещая тишина парит вокруг вас, как ночная
птица. Рука ваша тоже холодна, как тот мрамор, которого
вы только что касались.
Лелия ответила ему странным взглядом и холодной
улыбкой; некоторое время она молчала.
— Мне только что приходили в голову другие мысли, —
сказала она наконец. — Я принимала вас всех за мертве¬
цов, а сама, живая, наблюдала за вами. Я говорила себе,
что есть что-то необычайно мрачное во всех этих маскара¬
дах. В самом деле, разве не печально воскрешать так ка¬
нувшие в вечность эпохи и заставлять их развлекать наши
дни? Все эти костюмы былых времен, являющие нам давно
ушедшие поколения, здесь, в разгаре празднеств, какой это
страшный пример, напоминающий нам о быстротечности че¬
ловеческой жизни? Где они, горячие головы, кипевшие под
Этими беретами и тюрбанами? Где молодые и пламенные
сердца, которые бились под этими атласными куртками, под
Этими корсажами, вышитыми золотом и жемчугом? Где все
гордые красавицы, которые кутались в эти тяяселые ткани,
которые украшали свои пышные волосы этими старинными
диадемами? Увы! Где все эти калифы на час, которые бли¬
стали так же, как ныне мы? Они прошли по жизни, не думая
ни о поколениях, которые проходили перед ними, ни о тех,
которые за ними последуют, не думая о своей собственной
45
жизни, украшая себя золотом, обливаясь духами, живя
среди роскоши и звуков музыки, в ожидании могильного
холода и забвения.
— Они отдыхают от жизни, — сказал Тренмор. — Сча¬
стливы те, которые покоятся в мире!
— Должно быть, ум человека очень уж ограничен, —
ответила Лелия, — и удовольствия его очень пусты; должно
быть, простые и легкие наслаждения быстро теряют для
пего свою прелесть, если среди радости и торжества он не¬
изменно испытывает вновь и вновь это ужасающее чувство
тоски и страха. Видите, человек богатый и веселый, один
из ^счастливцев этой земли, чтобы одурманить себя и за¬
быть, что дни его сочтены, не может придумать ничего луч¬
шего, чем выкапывать остатки прошлого, одевать своих го¬
стей в личины смерти и устраивать у себя во дворце танцы
для теней своих предков!
— Душа твоя мрачна, Лелия, — сказал Тренмор, —
можно подумать, что ты одна здесь боишься не умереть
в свой черед.
ГЛАВА XV
«Этот молодой человек заслуживает больше сочувствия,
Лелия. Я думал, что у вас от женщины только прелесть и
обаяние. Неуяеели же в вас гнездятся и присущие ей бес¬
стыдное тщеславие и жестокая неблагодарность? Нет, я го¬
тов скорее усомниться в существовании бога, нежели в доб¬
роте вашего сердца. Лелия, скажите лее мне, что вы хотите
сделать с душой поэта, которая отдалась вам и которую вы
приняли, поступив, может быть, неблагоразумно! Теперь вы
уже не можете оттолкнуть ее — она разобьется, и береги¬
тесь, Лелия, господь спросит у вас за нее отчета, ибо от
него она к нам пришла к нему и должна вернуться. Нет со¬
мнения в том, что юный Стенио — один из его избранников.
Разве он не наделил его красотой своих ангелов? Есть ли
на свете юноша чище и нежнее? Я никогда не видел более
умиротворенного лица, никогда не видел неба, такого си¬
него и прозрачного, как его глаза. Я никогда не слышал
девического голоса более сладостного и гармоничного, чем
его голос; произносимые им слова подобны слабым и чуть
приглушенным звукам, которые издают струны арфы от ду¬
новения ветерка. А его медленная походка, его движения,
небрежные и грустные, его белые тонкие руки, его нежное
46
и гибкое тело, его шелковистые белокурые волосы, цвет его
лица, переменчивый как осеннее небо, эт°т яркий румянец,
который заливает его щеки от одного вашего взгляда, эта
голубоватая бледность, которую одно ваше слово разливает
по его губам, — по всему видно, что это поэт, что это цело¬
мудренный юноша, душа, которую господь послал в этот мир
на страдание, чтобы испытать ее и тогда лишь возвести ее
в ангельский чин.
А если вы оставите эту душу на ветру разъедающих
страстей, если вы погасите ее подо льдами отчаяния, если
покинете ее в глубине пропасти, как найдет она тогда путь
к небесам? О женщина! Обдумайте ваши поступки! Не раз¬
давите это нежное дитя тяжестью вашего страшного ра¬
зума! Берегите его от ветра, и от солнца, и от света, и от
холода, и от ударов молнии — от всего, что нас обессили¬
вает, опрокидывает, сушит и убивает. Помогите ему ходить
по земле, укройте его полою вашего плаща, проведите его
меле рифов. Разве вы не можете быть ему подругой, сестрой
или матерыо?
Я знаю все то, что вы мне уже успели сказать, я пони¬
маю вас, я вас поздравляю, но раз вы счастливы (в той
мере, в какой вам дано быть счастливой), я забочусь уже
не о вас, а о нем, о том, кто страдает; я его жалею. Послу¬
шайте, леенщина! Неуяеели у вас, которой известно столько
всего, неведомого мужчине, — неужели у вас нет средства
помочь его горю? Неужели вы не можете поделиться с дру¬
гими частицей той мудрости, которую вам даровал господь?
Неужели вы можете творить только зло и бессильны содеять
добро?
Ну что же, Лелия, если это действительно так, надо уда¬
лить от вас Стенио или вам самой бежать от него».
ГЛАВА XVI
«Удалить Стенио или бежать от него! О, пока еще пет.
Вы так холодны, сердце ваше так старо, друг мой, что вы
говорите о том, чтобы бежать от Стенио, будто речь идет
о том, чтобы покинуть этот город ради другого, людей сего¬
дняшнего дня ради людей завтрашнего, будто речь идет
о том, чтобы вы, Тренмор, покинули меня, Лелию!
Я знаю, вы достигли своей цели, вы спаслись от кораб¬
лекрушения, и вот вы в гавани. Никакое чувство не возвы¬
47
шается в вас до настоящей страсти, вам уже ничего не
нужно, никто не может ни создать, ни разрушить ваше
счастье, вы сами и творец его и его хранитель. Я тоже,
Тренмор, поздравляю вас, но я не могу подражать вам.
Я восхищаюсь вашей упорной и основательной работой, но
все, созданное вашими усилиями, — это крепость, а я жен¬
щина, я художник, и мпе нужен дворец: я не буду в нем
счастлива, но, во всяком случае, не умру. А в ваших ледя¬
ных и каменных стенах я не проживу и дня. Нет, пока еще
нет! Господь этого не хочет! А можно ли опережать его
веление? Если мне дано достичь той ступени, на которой
вы находитесь сейчас, я по крайней мере хочу быть доста¬
точно зрелой, чтобы воспринять всю мудрость, и достаточно
уверенной в себе, чтобы с грустью не оборачиваться
назад.
Мне уже слышатся ваши слова. «Слабая и жалкая жен¬
щина, — скажете г-ы, — ты боишься получить то, о чем ча¬
сто просишь, я ведь видел, как ты добивалась победы, кото¬
рую отталкиваешь теперь от себя!..» Ну что же! Я слаба,
я труслива, но во мне нет ни неблагодарности, ни тщесла¬
вия, я лишена этих женских пороков. Нет, друг мой, я не
хочу разбивать сердце человека, не хочу гасить душу поэта.
Успокойся, я люблю Стенио».
ГЛАВА XVII
«Вы любите Стенио! Женщина, вы лжете. Подумайте
о том, кто мы — вы, он и я. Вы любите Стенио! Этого нет
и ие может быть. Подумайте только о столетиях, которые
вас разделяют! Вы увядший, измятый, сломанный ветром
цветок; вас без конца качали волны всех морей сомнения и
разбивали потом о берег отчаяния! А вы решаетесь пу¬
ститься еще в одно путешествие? Нет, не может этого быть,
Лелия! Что надобно теперь таким, как мы с вами? Покои
могилы. Вы прожили жизнь! Так дайте же жить и другим.
Не кидайтесь, печальная и всегда ускользающая тень, на
путь тех, которые не завершили своей задачи и ке потеряли
надежды. Лелия, Лелия! Могила зовет тебя. Разве ты недо¬
статочно страдала, несчастная, от всей своей философии?
Так закутайся в саван, спи наконец в тишине, усталая
душа, которую господь больше не осуждает уже пи на труд,
ни на страдание.
48
Это верно, вы достигли меньшего, чем я. У вас остались
еще какие-то воспоминания о прошлом. Вы еще боретесь
иногда с врагом человека — с надеждой на земные блага.
Но верьте мне, сестра моя, всего лишь несколько шагов от¬
деляют вас от цели. Состариться легко, но никому еще ни¬
когда не случалось помолодеть.
Повторяю, дайте ребенку спокойно расти и жить, не гу¬
бите еще не распустившийся цветок. Не овевайте вашим
ледяным дыханием чудесные, залитые солнцем дни его
весны. Не надейтесь дать ему жизнь, Лелия: жизни в вас
больше нет, вам остается лишь сожаление о ней; вскоре,
как и у меня, у вас останется только воспоминание».
ГЛАВА XVIII
«Ты мне это обещал, ты будешь нежно любить меня, и
мы с тобой будем счастливы. Не пытайся опередить время,
Стенио, не старайся во что бы то ни стало добраться до
тайн жизни. Дай ей подхватить тебя и унести туда, куда
все мы идем. Ты боишься меня? Самого себя тебе надо
бояться, самого себя надо сдерживать, ибо в твои годы во¬
ображение портит самые сочные плоды, принижает все ра¬
дости. В твои годы люди не умеют пользоваться ничем, они
всё хотят знать, всем владеть, все исчерпать, а потом удив¬
ляются, что блага человека так ограничены, в то время как
удивляться следовало бы только сердцу человека и его по¬
требностям. Послушай меня, иди тихонько, упивайся по
очереди всеми этими невыразимыми радостями слова,
взгляда, мысли, всеми этими столь мпого значащими мело¬
чами рождающейся любви. Разве мы не были счастливы
вчера под сеныо этих деревьев, когда сидели рядом и одежды
наши соприкасались, а взгляды находили друг друга во
мраке? Было совсем темно, и все же я видела вас, Стенио; я
видела вас таким, какой вы есть, — прекрасным, и мне каза¬
лось, что передо мною сильф этих лесов, душа этого ветра,
ангел этого таинственного и нежного часа. Заметили ли вы,
Стенио, что есть часы, когда мы вынуждены любить, часы,
когда нас охватывает вдохновение, когда сердце бьется
чаще, когда душа Еырывается на свободу и разбивает
все оковы воли, чтобы найти другую душу и слиться
с нею?
3 Ж. Санд, т. 2
49
Сколько раз с наступлением ночи, когда всходит луна,
или с первыми лучами дня, сколько раз в полуночной
тишине и в тишине другой, полуденной, такой подавляю¬
щей, такой мучительной и тревожной, я чувствовала, как
сердце мое устремляется куда-то к неведомой цели, к
неясному, безымянному счастью, рассеянному повсюду
в воздухе, в небе, будто незримый возлюбленный, будто
сама любовь! И все-таки, Стенио, это не любовь. Вы слепо
верите, вы ничего не знаете и на все надеетесь, а я зпаю
все, знаю, что по ту сторону любви есть желания, потреб¬
ности, надежды, которые никогда не гаснут. Чем был бы
без них человек? Для любви ему дано на земле так мало
дней!
Но в э™ часы то, что мы чувствуем, настолько живо,
настолько властно, что мы распространяем его на все, что
нас окружает; в эти часы, когда господь владеет нами и
нас наполняет собою, мы изливаем на все его творения
сияние озарившего нас луча.
Разве вы никогда не плакали от любви к этим светлым
звездам, которыми усеян синий покров ночи? Разве вы ни¬
когда не становились перед ними на колени, не простирали
к ним руки и не называли их вашими сестрами? А потом —
человек ведь привык к тому, чтобы его привязанности со¬
средоточивались на чем-то одном: для больших чувств он
слишком слаб, — разве вам не случалось воспламениться
страстью к одной из них? Разве вы в любви своей не вы¬
бирали из всех то ту, что мерцает красным светом над поло¬
сою темных лесов у самого горизонта, то другую, бледную
и кроткую, которая прячется, словно стыдливая дева, за
влажными, густыми отблесками луны; то эти три сестры,
одинаково белые, одинаково прекрасные, которые светятся
таинственным треугольником; то эти Лве сияющие подруги,
которые спят, прижавшись одна к другой, в чистом небе,
среди мириад менее ярких звезд. А все эти каббалистиче¬
ские знаки, все эти неведомые письмена, все эти странные
фигуры, огромные и исполненные величия, которые они
чертят над нашими головами, — неужели у вас никогда не
являлось желание объяснить их и прочесть в них великие
тайны нашего предназначения, летосчисления мира, имени
всевышнего, будущее души. Да, вы вопрошали эти светила
с горячим восторгом, и в дрожащем блеске их лучей вам
чудились влюбленные взгляды; вам чудился голос, звучав-.
50
ший с высоты, чтобы приласкать вас, чтобы сказать вам:
«Надейся, от нас ты ушел, к нам ты и вернешься! Я твоя
отчизна, это я зову тебя, я иду за тобой, рано или поздно
я буду тебе принадлежать!».
Любовь, Стенио, это не то, что вы думаете, это отнюдь
не тяготение всех наших сил к одному существу: это свя¬
щенное тяготение самых возвышенных сфер нашей души
к неизведанному. Будучи существами ограниченными, мы
беспрерывно хотим утолить терзающие нас ненасытные же¬
лания; мы ищем некую цель вокруг нас и, по несчастной
нашей расточительности, наделяем наших недолговечных
идолов всеми духовными красотами, виденными нами во
сне. Одних чувств нам мало. В сокровищнице наивных ра¬
достей, которыми нас тешит природа, нет ничего достаточно
изысканного, чтобы утолить снедающую нас жажду счастья.
Нам нужно небо, а у нас его нет!
Вот почему мы ищем неба в подобном себе создании и
тратим на него всю ту высокую энергию, которая была нам
дана для более благородного употребления. Мы отказываем
господу богу в благоговении, чувстве, которое было вло¬
жено в нас, чтобы возвратиться вновь только к богу. Мы
перенесли это чувство на несовершенное и слабое существо,
которое для нас, идолопоклонников, становится богом.
В дни молодости мира, когда человек не грешил перед своей
природой и не изменял зову сердца, любовь одного пола
к другому в нашем теперешнем понимании этого слова не
существовала. Единственным связующим звеном было на¬
слаждение; страсть духовная со всеми возникающими на ее
пути препятствиями, страданиями, всей ее напряженно¬
стью — зло, которого прежние поколения не знали. Ибо в то
время существовали божества, а теперь их нет.
В наши дни души поэтические переносят свой благо¬
говейный восторг даже на физическую любовь. Стран¬
ная ошибка жадного и бессильного поколения! Вот по¬
чему, когда ниспадает божественный покров и когда
из-за клубов ладана, в ореоле любви появляется на свет
творение слабое и несовершенное, мы в испуге от нашего
обмана, мы краснеем и опрокидываем идола и попираем
его ногами.
А вслед за тем мы ищем другой! Нам ведь надо любить,
а мы еще часто ошибаемся, до того самого дня, когда, обра¬
зумившиеся, очищенные, просветленные, мы наконец рас¬
3*
51
стаемся с надеждой надолго привязаться к чему-то земному,
и обращаем к богу восторженную и чистую хвалу, ко¬
торую нам всегда следовало бы воссылать только ему
одному».
ГЛАВА XIX
«Не пишите мне, Лелия; зачем вы мне пишете? Я был
счастлив, и вот вы снова повергаете меня в тревогу, от ко¬
торой я на мгновение избавился! Этот час, проведенный
возле вас в молчании, открыл мне столько удивительного не¬
изъяснимого наслаждения! Как, Лелия, вы уже жалеете
о том, что дали мне его изведать? Но отчего же мое горячее
нетерпение вас страшит? Вы нарочно не хотите меня по¬
нять. Вы знаете, что я удовлетворюсь самым малым и буду
счастлив: ничто из того, что вы сделаете для меня, не пока¬
жется мне малым, ибо я воздам должное вашим самым не¬
значительным милостям. Я не самонадеян; я знаю, насколько
я ниже вас. Жестокая женщина! Зачем вы без конца при¬
зываете меня дрожать от моего ничтожества, от которого
я и так столько всего выстрадал.
Я понимаю, Лелия! Увы, я понимаю! Вы можете любить
только бога! Душа ваша может найти себе успокоение и
жить только на небесах! Когда вы в часы раздумья, охва¬
ченная порывом чувств, посмотрели на меня с любовью,
вы ошиблись: вы думали о боге, вы приняли человека за
ангела. Когда взошла луна, когда она осветила мои черты
и рассеяла эту тьму, укрывающую ваши вымыслы, вы улыб¬
нулись от жалости: вы узнали чело Стенио — чело Стенио,
на котором вы, одпако, запечатлели свой поцелуй!
Все ясно, вы хотите, чтобы я об ртом забыл! Вы боитесь,
что я сберегу это пьянящее ощущение и буду жить им це¬
лый день! Успокойтесь, это счастье не ослепило меня; хоть
оно и выпило мою кровь, хоть оно и разбило мне сердце,
разум мой не помутился. Разум никогда не может пому¬
титься возле вас, Лелия! Успокойтесь, говорю вам, я не из
тех самоуверенных шалопаев, для которых поцелуй женщи¬
ны — залог любви. Я не считаю себя способным оживлять
мрамор и воскрешать мертвых.
И вместе с тем дыхание ваше разгорячило мой мозг.
Едва только губы ваши коснулись моих волос, мне показа¬
лось, что меня пронзает электрическая искра. Волнеиие бы¬
52
ло так сильно, из груди моей вырвался страдальческий крик.
Нет, вы не женщина, Лелия, я это отлично вижу! Я мечтал,
что один из ваших поцелуев станет для меня раем, а вы
низвергли меня в ад.
Вместе с тем ваша улыбка была так ласкова, в ваших
нежных словах было столько нежности, что я потом отдался
утешению, которое вы несли. Это страшное чувство немно¬
го улеглось, я научился касаться вашей руки и не дро¬
жать. Вы явили мне небо, и я поднимался туда на ваших
крыльях.
Я был счастлив этУ ночь, вспоминая ваш последний
взгляд, ваши последние слова: я не льстил себе, Лелия, кля¬
нусь вам. Я отлично знаю, что вы меня не любите, но я ус¬
нул в том оцепенении, в которое вы меня повергли. И вот
вы уже будите меня, ваш зловещий голос кричит: «Помни,
Стенио, любить тебя я не могу!». Ах, я это знаю, Лелия, я
слишком хорошо это знаю!»
ГЛАВА XX
«Прощайте, Лелия, я лишу себя жизни. Сегодня вы сде¬
лали меня счастливым, завтра вы мгновенно отнимете у ме¬
ня счастье, которое по неосмотрительности или из прихоти
вы мне подарили сегодня вечером. Мне не надо жить до
завтра, мне надо уснуть в моей радости и больше уя;е не
пробуждаться.
Яд готов; теперь я могу говорить с вами свободно —
больше вы меня не увидите, вы не сможете привести меня
в отчаяние. Может быть, вы еще пожалеете жертву, которую
вам дано было мучить, игрушку, которую интересно было
трепать в угоду своему капризу. Вы говорили, что любите
меня больше, чем Тренмора, но уважали вы меня меньше,
чем его. Разумеется, вы не можете его мучить так, как за¬
хочется; когда дело доходит до этого, ваша сила изменяет
вам, ваши когти не могут поцарапать это сердце, твердое
как алмаз. Я же был мягким воском, на котором каждое
прикосновение оставляло след; как художник, я понимаю, что
со мною вам было легче. Вы всячески терзали меня и прида¬
вали мне все формы, какие только создавало ваше вообраясе-
ине. Когда вы бывали мрачной, вы приобщали ваше творение
к чувству, которое вами владело. Когда вы бывали спокой¬
нее, вы наделяли его ангельским спокойствием; когда вы
53
бывали раздражены, вы заражали его страшной улыбкой, ко-*
торую дьявол запечатлевал на ваших губах. Так скульптор
из одного и того же кусочка глины может вылепить и бо*
жество и змею.
Лелия, прости мне эту минуту ненависти, которую ты
вселяешь в меня — я ведь люблю тебя страстно, исступлен¬
но, отчаянно. Я могу тебе это сказать, и в словах моих
не будет ни ослушания, ни обиды — они будут последними,
которые я обращаю к тебе: ты причинила мне много зла!
А ведь как легко было сделать из меня счастливого человека,
поэта с радужными мечтами, с живыми чувствами: стоило
сказать мне одно только слово днем, стоило только раз
улыбнуться вечером — и ты сделала бы меня великим, ты
бы сохранила мне молодость! Вместо этого ты стараешься
только опустошить мепя, лишить меня мужества. Говоря, что
ты хочешь сохранить во мне священный огонь, ты гасила
его до последней искорки; ты со злобой его раздувала и вы¬
жидала пока разгорится пламя, чтобы совсем его погасить.
Теперь я отказываюсь от любви, отказываюсь от жизни. Ты
довольна! Прощай!
Приближается полночь. Я ухожу... туда, куда ты не npib
дешь, Лелия! Ибо не может быть, чтобы в будущем пути на¬
ши сошлись. Мы никогда не будем поклоняться одной и той
же силе, мы никогда не будем жить на одном и том же
небе...»
ГЛАВА XXI
Пробило двенадцать. Когда Тренмор пришел к Стенио,
поэт сидел задумчиво у огня. Было холодно и темно; ве¬
тер с пронзительным свистом пробирался под деревянную
обшивку дома. На столе перед Стенио стоял наполнен¬
ный до краев бокал. Задев его плащом, Тренмор его опро^
кинул.
— Вам надо пойти со мной к Лелии, — сказал он мно¬
гозначительно, но спокойно. — Лелия хочет вас видеть. Мне
кажется, что час ее пришел — она скоро умрет.
Стенио стремительно вскочил, но тут же снова упал на
стул: он весь побледнел, силы ему изменили; потом он сно¬
ва поднялся, судорожно схватил руку Тренмора и побежал
к Лелии.
Она лежала на диване; лицо ее было мертвенно-бледно;
глаза глубоко запали; глубокая складка легла на лоб, всегда
54
белый и гладкий. Но голос ее был звучен и уверен, и пре¬
зрительная улыбка играла, как обычно, на ее беспокойных
губах.
Возле нее стоял миловидный доктор Крейснейфеттер, при¬
ятный человек, совсем еще молодой, светловолосый, румя¬
ный, с белыми руками, снисходительно улыбавшийся и го¬
воривший успокоительным и покровительственным тоном.
Доктор фамильярно держал руку Лелии и время от времени
проверял пульс, а потом гладил ее прелестные шелковистые
волосы, изящно подобранные на затылке.
— Все это пустяки, — говорил он, любезно улыбаясь, —
сущие пустяки. Эго холера, азиатская холера, самая обык¬
новенная сейчас вещь на свете и лучше всего изученная бо¬
лезнь. Успокойтесь, мой ангел! У вас холера, эта болезнь
уносит за полчаса тех, кто по слабости своей ее пугается,
но нисколько не опасна для таких стойких натур, как мы
с вами. Главное, не пугайтесь, любезная иностранка! Нас
здесь двое, кто не боится холеры, мы с вами не подда¬
димся ей! Отпугните же это мерзкое привидение, это отвра¬
тительное чудовище, от которого у людей волосы встают
дыбом. Посмеемся над холерой — это единственный способ
справиться с ней.
— А что, если попробовать пунш доктора Маяеанди? —
предложил Тренмор.
— Почему бы и не попробовать пунш доктора Мажан-
ди, — отвечал миловидный доктор, — если у больной нет
отвращения к пуншу?
— Я слышала, — с язвительным хладнокровием заме¬
тила Лелия, — что он очень вреден. Попробуем лучше успо¬
каивающие средства.
— Попробуем успокаивающие средства, если вы в них
верите, — сказал миловидный доктор Крейснейфеттер.
— Но что бы вы нам посоветовали сами по совести? —
спросил Стенио.
При слове «совесть» доктор Крейснейфеттер посмотрел
ка молодого поэта: во взгляде этом были сочувствие и на¬
смешка; потом он быстро совладал с собою и серьезным
тоном сказал:
— Моя совесть предписывает мне совсем ничего не пред¬
писывать и никак пе вмешиваться в течение этой болезни.
— Эт° очень хорошо, доктор, — сказала Лелия. — Но
уже становится поздно, покойной ночи. Не лишайте себя
дольше драгоценного сна,_
55
— О, не обращайте внимания, — ответил доктор, — мне
здесь очень хорошо, и мне интересно следить за развитием
болезни. Я изучаю, я страстно люблю свою профессию, и я
охотно пожертвую ради нее развлечением и отдыхом, я го¬
тов даже пожертвовать жизнью, если бы это понадобилось
для блага человечества.
— А что же вы называете своей профессией, доктор
Крейснейфеттер? — спросил Тренмор.
— Я утешаю и ободряю людей, — ответил доктор, —•
в этом мое призвание. Наука раскрыла мне всю важность
болезней, которые грозят человеку. Я устанавливаю их,
наблюдаю, присутствую при развитии и извлекаю пользу кз
моих наблюдений.
— Чтобы применить все ваши гигиенические познания
к вашей дражайшей персоне, — заметила Лелия.
— Я не очень верю во влияние какой-либо системы, —
продолжал доктор. — В нас всех с самого рождения зало¬
жены зачатки грядущей смерти, и рано или поздно она все
равно наступит; наши усилия отдалить ее часто только
ускоряют ее наступление. Лучше всего не думать о ней и
ждать ее, забыв, что она придет.
— Вы великий философ, — сказала Лелия, беря табак
из табакерки доктора.
Тут у нее начались судороги, и она почти без чувств
упала на руки Стенио.
— Крепитесь, прелестное дитя! — воскликнул юный
доктор. — Если вы хоть чуточку поддадитесь вашей бо¬
лезни, Есе пропало. Но если вы сумеете сохранить при¬
сутствие духа, ока для вас будет не страшнее, чем для
меня.
Лелия приподнялась на диване и, глядя на него по¬
тускневшим от страдания взглядом, все же нашла еще в себе
силу иронически улыбнуться.
— Бедный доктор, — сказала она, — хотела бы я тебя ви¬
деть на моем месте!
«Благодарю покорно», — подумал доктор.
— Так вы говорите, что не верите в действие лекарств;
выходит, вы не верите в медицину, — сказала она.
— Простите, я изучаю анатомию и науку о человече¬
ском организме, его изменениях и его недугах. Это наука
позитивная.
— Да, — сказала Лелия, — наука, которую вы изучаете
как приятное искусство. Друзья мои, — продоля;ала она, по¬
56
вернувшись спиною к доктору, — сходите-ка за священником:
я вижу, что врач бросает меня на произвол судьбы.
Тренмор побежал за священником. Стенио порывался
сбросить врача с балкона.
— Не трогай его, — сказала Лелия, — мне с ним за¬
бавно; дай ему какую-нибудь книгу, отведи ко мне в каби¬
нет и посади там перед зеркалом, пусть он займется. Когда
я почувствую, что присутствие духа меня покидает, я по¬
шлю за ним, чтобы он поучил меня стоицизму и чтобы я,
умирая, могла смеяться над этим человеком и над его
наукой.
Священник явился. Это был высокий и представительный
ирландский священник из капеллы святой Лауры. Он прибли¬
зился к больной медленно и торжественно. Вид его внушал
благоговейное уважение: одного его спокойного, глубокого
взгляда, который, казалось, отражал небо, было бы доста¬
точно, чтобы вселить в человека веру. Исстрадавшаяся Лс-
лия уткнула лицо в сведенную судорогой руку, на которую
упали ее черные волосы.
— Сестра моя!—воскликнул священник голосом звуч¬
ным и проникновенным.
Лелия опустила руку и медленно поверпулась к святому
отцу.
— Опять эта женщина! — воскликнул он, в страхе от
пее отступая.
Лицо его перекосилось, его полные ужаса глаза впились
в нее, он весь побелел, и Стенио вспомнил тот день, когда
священник этот побледнел и задрожал, встретив скептический
взгляд, которым Лелия окинула толпу молящихся в церкви.
— Это ты> Магнус, — прошептала она, — ты узнаешь
мепя?
— Как не узнать тебя, женщина! — вскричал растерян¬
ный священник. — Как не узнать! Ложь, отчаяние, погибель!
В ответ Лелия только расхохоталась.
— Подойди сюда, — сказала она, притягивая его к себе
своей холодной, посиневшей рукой, — подойди сюда, свя¬
щенник, и поговори со мною о боге. Ты знаешь, зачем тебя
позвали сюда? Тут есть душа, которая покидает землю, н
надо направить ее на небо. Можешь ты это сделать?
Оцепеневший от ужаса священник молчал.
— Послушай, Магнус, — сказала она с печальной иро¬
нией, поворачивая к нему свое бледное лицо, уже покрытое
тенью смерти, — выполняй миссию, которую тебе доверила
57
церковь, спасай меня, не трать времени зря — я скоро
умру!
— Лелия, — ответил священник, — я не могу спасти
вас, вы это отлично знаете: вы сильнее, чем я.
— Что это значит? — спросила Лелия, приподнимаясь
со своего ложа. — Неужели я уже в стране грез? Неужели
я больше не принадлежу к человеческому роду, который
пресмыкается, просит и умирает? Неужели эт°т объятый
ужасом дух не человек, не священник? Не помутился ли
у вас разум, Магнус? Вы вот стоите передо мною живой,
а я умираю. И вместе с тем мысли ваши путаются, и ваша
душа слабеет, в то время как моя спокойно просит дать
ей силу взлететь ввысь. О вы, маловерный, призовите бога
к вашей умирающей сестре и оставьте детям этот суеверный
ужас; он способен только внушить жалость. В самом деле,
кто такие вы все? Вот изумленный Тренмор, вот Стенио,
юный поэт; он смотрит на мои ноги, и ему кажется, что на
них когти. А вот и священник, он отказывается дать мне
отпущение грехов и напутствовать мепя! Неужели я уже
умерла? Неужели все это сон?
— Нет, Лелия, — сказал наконец священник голосом
печальным и торжественным. — Я не считаю вас злым ду¬
хом. В злых духов я не верю, и вы это хорошо знаете.
— Ах! Ах! — воскликнула она, поворачиваясь к Сте¬
нио. — Послушайте только этого священника. Нет ничего
менее поэтичного, чем человеческое совершенство. Хорошо,
отец мой, давайте отвергнем сатану, осудим его на небытие;
я не дорожу союзом с ним, хотя все демоническое теперь
в моде и это он внушил Стенио хорошие стихи в мою честь.
Если дьявол не существует, я спокойна за свое будущее.
Я могу хоть сейчас расстаться с яшзнью, и в ад я не по¬
паду. Но куда мне тогда идти, скажите? Куда вам угодно
мепя направить, отец мой? Вы говорите, на небо?
— На небо! — воскликнул Магнус. — Вас на небо?
И ваши уста дерзнули произнести это слово?
— А что, разве неба тоже не существует? — спросила
Лелия.
— Женщина, — ответил священник, — для тебя его не
существует!
— И это называется утешитель! — воскликнула она. — *
Но раз ты не можешь спасти мою душу, пусть при¬
ведут врача и пусть он за любые деньги спасет мне
жизнь.
58
— Мне тут нечего делать, — сказал доктор Крейсней-
феттер, — болезнь развивается нормально, и все известно
наперед. Вам хочется пить? Так пусть вам принесут воды,
и успокойтесь. Будем ждать! Лекарства вас сейчас могут
убить. Предоставим все природе.
— Добрая природа! — сказала Лелия. — Мне бы хоте¬
лось призвать тебя! Но где ты, где твое милосердие, где
твоя любовь, где твоя жалость? Я хорошо знаю, что про¬
изошла от тебя и к тебе должна возвратиться, но во имя
чего доляша я молить тебя оставить меня здесь еще на
один день? Может быть, есть где-нибудь клочок иссушенной
земли, которому Hyaten прах мой, чтобы там могла вырасти
трава. Если это так, то надо, чтобы я осуществила мое пред¬
назначение. Но вы, святой отец, призовите на меня взгляд
того, кто выше природы и кто может повелевать ей. Он мо¬
жет приказать чистому ветерку влиться в мое дыхание,
соку растений оживить меня, солнцу, которое взойдет в небе,
разогреть мою кровь. Так научите же меня молиться
богу!
— Богу! — повторил священник, сокрушенно опустив
голову. — Богу!
Горячие слезы потекли по его бледным щекам.
— О господи! —сказал он. — О бежавшая от мепя сла¬
достная мечта! Где ты? Где мне найти тебя? Надежда,
почему ты безвозвратно меня покидаешь? Дайте мне
уйти отсюда, сударыня! Здесь сомнения снова засти¬
лают мне душу мраком; здесь перед лицом смерти рас¬
сеивается моя последняя надежда, моя последняя иллю¬
зия! Вы хотите, чтобы я даровал вам небо, чтобы я помог
вам пайти господа. Так вы ведь узнаете тогда, существует
он или нет; выходит, вы счастливее меня — я-то ведь этого
не знаю!
— Уйдите, — сказала Лелия, — гордые люди, уйдите от
меня прочь! А вы, Тренмор, взгляните на все это, взгляните
на этого врача, который не верит в науку, и на этого свя¬
щенника, который не верит в бога. А ведь врач этот —
ученый, а священник — теолог. Говорят, что один облег¬
чает страдания умирающих, а другой утешает живых; и
обоим им не хватает веры у постели умирающей жен¬
щины!
— Сударыня, — сказал Крейснейфеттер, — если бы я вел
себя с вами как врач, вы бы высмеяли меня. Я знаю вас,
вы не обыкновенная женщина, вы философ...
59
— Сударыня, — сказал Магнус, — вы забыли нашу про¬
гулку в лесу на Гримзеле? Ведь если бы я осмелился вести
себя с вами как священник, вы заставили бы меня впасть
в безверие.
— Так вот, оказывается, в чем ваша сила! —с горечью
сказала Лелия. — Вы черпаете ее в слабости другого. А как
только вы встречаете сопротивление, вы отступаете и со
смехом признаетесь, что занимались обманом людей. О шар¬
латаны и лицемеры! Горе нам, Тренмор, куда мы с вами
попали! В какое время мы живем! Ученый все отрицает,
священник во всем сомневается. Посмотрим, существуют ли
еще поэты. Возьми свою арфу, Стенио, и спой мне стихи
Фауста или загляни в свои книги и расскажи мне о страда¬
ниях Обермана, о восторгах Сен-Пре. Посмотрим, поэт, не
разучился ли ты понимать страдание; посмотрим, юноша,
веришь ли ты еще в любовь.
— Увы, Лелия!—вскричал Стенио, заламывая свои бе¬
лые руки, —вы женщина, и вы в это не верите! Что же та¬
кое творится с нами, со всем нашим веком?
ГЛАВА XXII
«Бог неба и земли, бог силы и любви, услышь чистый
голос, который исторгнут из чистой души и из девственного
лона! Услышь мольбу ребенка, верни нам Лелию!
Почему, господи, ты хочешь так рано отнять у нас нашу
любимую? Услышь громкий и могучий голос Тренмора, че¬
ловека, который страдал, человека, который жил, услышь
призыв другого, еще не изведавшего в жизни зла. Оба про¬
сят тебя оставить им Лелию, их богатство, их поэзию, их
надежду! Если ты уже можешь подарить ей небесную славу
и окружить ее вечным блаженством, возьми ее, господи, она
принадлежит тебе; то, что ты предназначил ей, выше того,
что ты у нее отнимаешь. Но, спасая Лелию, не терзай нас,
не губи, господи! Позволь нам следовать за ней и встать на
колени у ступенек трона, на котором она должна воссе¬
дать...»
— Все это очень хорошо, — сказала Лелия, прерывая
его, — но это всего-навсего стихи. Оставьте в покое этУ
арфу или положите ее на окно: ветер сыграет на ней лучше,
чем вы. Теперь подойдите ближе. А ты, Тренмор, оставь
нас — спокойствие твое печалит меня и приводит в отчаяние.
60
Подойди, Стенио, говори мне о себе, обо мне. Бог слиш¬
ком далеко, боюсь, что он нас не услышит; но частица его
вложена в тебя. Покажи мне бога, сокрытого в твоей душе.
Мне кажется, что пылкое тяготение ртой души к моей, го¬
рячая молитва, которую ты обратил бы ко мне, дали бы мне
силу жить. Силу жить! Да! Надо только захотеть. Моя бо¬
лезнь, Стенио, состоит в том, что я не могу найти в себе
Эту волю. Ты улыбаешься, Тренмор. Уходи. Увы! Стенио,
верь мне, я пытаюсь противостоять смерти, но это лишь
слабая попытка. Я не столько ее боюсь, сколько хочу, мне
хотелось бы умереть просто из любопытства. Увы! Мне не¬
обходимо небо, но меня одолевает сомнение... К если над
всеми этими звездами нет никакого неба вообще, я хотела
бы насладиться его видом, покамест я еще на земле. Может
быть, ожидать его надо только здесь, внизу? Может быть,
оно в сердце человека?.. Ты молод и полон жизни, так
скажи мне, может быть, любовь — это и есть небо? О, как
путаются мысли, прости мне эти минуты бреда. Так хотелось
бы во что-нибудь верить, пусть в тебя, пусть даже за час
до того, как я навсегда расстанусь с людьми и с богом!
— Сомневайся в боге, сомневайся в людях, сомневайся
во мне, если хочешь, — сказал Стенио, становясь перед ней
на колени, — только не сомневайся в любви: не сомневайся
в сердце своем, Лелия! Если ты должна сейчас умереть, если
мне суждено потерять тебя, мука моя, мое сокровище, моя
надежда, дай мне по крайней мере поверить в тебя на час,
на миг. Увы! Неужели ты умрешь так, что я даже не увижу
тебя живой? Неужели я умру с тобой, и ты, та, которую я
обнимал, останешься для меня только грезой? Господи! Не¬
ужели любовь существует только в сердце, которое стре¬
мится, в воображении, которое страдает, в снах, которые
баюкают нас ночами, когда мы одни? Неужели это неулови¬
мое дыхание ветра? Неужели это метеор, который сверкнет
и исчезнет? Неужели это слово? Что это такое, господи?
О небо! О женщина! Неужели вы так и не скажете мне, что
же это такое!
— Это дитя хочет выведать у смерти тайну жизни, —
сказала Лелия, — он преклоняет колена над гробом, чтобы
изведать любовь! Бедное дитя! Боже, поя?алей его и верни
мне жизнь, чтобы сохранить его жизнь! Если ты мне вер¬
нешь ее, я даю тебе обет жить ради него. Он говорит, что
я богохульствовала, возводя хулу на любовь. Ну что же,
61
я склоню мою гордую голову, я буду верить, буду любить!..
Сделай только так, чтобы я жила жизнью плоти, и я попы¬
таюсь жить жизнью души.
— Ты слышишь, господи, — воскликнул Стенио, — слы¬
шишь, что она говорит, что обещает? Спаси ее, спаси меня!
Отдай мне Лелию, верни ей жизнь!..
Лелия вся похолодела и упала на пол. Это был послед¬
ний, страшный приступ. Стенио прижал ее к груди; он был
в отчаянии и плакал. Грудь его горела, горячие слезы па¬
дали на лицо Лелии. От его живительных поцелуев губы ее
покраснели, молитва его, может быть, умилостивила небо:
Лелия чуть приоткрыла глаза и сказала Тренмору, который
помог ей приподняться:
— Стенио возвысил мне душу, если вы хотите снова
сломить ее вашим разумом, убейте меня сейчас же.
— Зачем я буду отнимать у вас единственный остаю¬
щийся вам день? — сказал Тренмор. — Последнее перо с его
крыла еще не упало.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА XXIII
Магнус
Однажды утром Стенио спускался по лесистым склонам
Монте-Розы. Пробираясь по тропинке, заросшей густой тра¬
вою, он вышел на открытую площадку, образовавшуюся от
обвала. Это были дикие и величественные места. Вокруг
обломков скалы разрослась пышная зелень. Высокие ломо¬
носы обвивали своими пахучими ветками разбросанные по
оврагу запыленные камни. С обеих сторон огромными от¬
весными стенами высились склоны горы, окаймленные тем¬
ными елями и увитые диким виноградом. На самом дне жер¬
ловины по выстланному разноцветными камушками руслу
катился прозрачный поток. Если вам никогда не приходи¬
лось видеть стремнины, бегущей по разрытому чреву горы
с бесчисленным множеством водопадов, очищающих ее воды,
вы не знаете, сколько красоты может быть в водной стихии
и сколько чистой гармонии.
Стенио любил проводить ночи, завернувшись в плащ,
где-нибудь у края водопада, под благоговейной сенью высо¬
ких кипарисов, в немых, неподвижных ветвях которых за¬
мирали ветры. Их густые верхушки приглушают стоны
бури, а таинственный и глубокий рокот воды, вырываясь от¬
куда-то из недр земли, подобен церковному хору, донося¬
щемуся из мрачных катакомб. Улегшись на свежей, искря¬
щейся росинками траве у самого края потока, поэт любо¬
вался луной и, слушая журчание воды, забывал о часах,
которые он мог бы провести с Лелией, ибо в этом возрасте
все становится счастьем любви, даже разлука. Сердце того,
63
кто любит, так богато поэзией, что ему бывает нужно уеди¬
ниться и сосредоточиться, чтобы с упоением предаться мыс¬
лям о любимой, наделяя ее в своем представлении теми ка¬
чествами, которые в действительности существуют лишь
в нем самом.
Много ночей Стенио провел в этом экстазе. Багряные
заросли вереска укрывали его голову, полную пылких меч¬
таний. Утренняя заря усыпала его мягкие волосы своими
благоухающими слезинками. Высокие сосны в лесу обдавали
его ароматом, который они источают всегда на рассвете; зи¬
мородок, живущая у воды красивая одинокая птица, пе¬
чально кричал среди черных камней и белой пены потока,
который любил поэт. Это была чудесная жизнь любви и мо¬
лодости, жизнь, которая впитала в себя счастье сотни жиз¬
ней и которая вместе с тем пронеслась столь же стреми¬
тельно, как эти кипучие воды и парившая лад водопадами
птица.
В падающей, в бегущей речке слышатся тысячи голосов,
разнообразных и мелодичных, переливаются тысячи красок,
темных и светлых. То, незаметная и робкая, она набегает,
вся дрожа, на полосы мрамора, которые оставляют на ней
свой иссиня-черный отблеск; то, белая как молоко, она пе¬
нится и впрыгивает на скалы — голос ее тогда словно пере¬
хвачен гневом. То, зеленая, как трава, которой она едва ка¬
сается проходя, или голубая, как тихое небо, которое она
отраясает, она свистит в тростнике, словно охваченная стра¬
стью змея; то спит на солнце и просыпается, чуть слышно
вздыхая от малейшего дуновения ласкающего ее ветерка.
Порой она ревет будто заблудившаяся в ущельях телка,
и низвергается торжественно и мерно в пучину, которая
захватывает ее, укрывает в своих глубинах и душит. Тогда
она бросает солнечным лучам легкие капельки брызг, и те
окрашиваются всеми оттенками радуги. Когда ее прихотли¬
вые переливы пляшут над зияющей пропастью, она кажется
нам прозрачной сильфидой, и взгляды наши зачарованы
всем этим волшебством, словно по мановению заклинателя
змей. Воображение наше бессильно, ибо то, что создано
мыслью, не может быть прекраснее дикой и грубой при¬
роды. Надо только глядеть на нее, надо все ощутить: самым
великим поэтом становится тогда тот, кто меньше всего со¬
чиняет.
Но в глубине сердца Стенио таился источник всякой
поэзии — любовь. И, упоенный эт°й любовью, он как бы
64
венчал самые поразительные картины природы великою
мыслью, великим образом — образом Лелии. До чего же хо¬
роша была Лелия, отраженная в горных потоках и душе
порта! Какой строгой и возвышенной она казалась ему
в серебряном сиянии луны! Каким звучным, каким вдохно¬
венным был ее голос в стенаниях ветра, в воздушных аккор¬
дах водопада, в магнетическом притяжении цветов и трав,
которые ищут, призывают и целуют друг друга во мраке
ночи, в час священных тайн и божественных откровений!
Лелия была тогда всюду: в воздухе, в небе, в каждом ру¬
чейке, в цветах. В отблесках звезд Стенио видел ее пере¬
менчивый и проницательный взгляд; в дуновении ветерка он
слышал ее едва различимые слова; шепот волны нес ему ее
священные песни, ее глаза провидицы; ему чудилось, что
в чистой небесной лазури парит ее мысль — то словно блед¬
ный, смутный и полный грусти крылатый призрак, то словно
ангел, излучающий свет, то будто демон, презрительный и
насмешливый. Раздумья Лелии всегда были отмечены чем-то
ужасным, по ужас этот только разжигал страстные желания
юноши.
В безумии своем, бродя ночами по безмолвным пустын¬
ным долинам, он громко ее призывал; и когда голос его
пробуждал уснувшее эхо, ему казалось, что далекий голос
Лелии печально отвечает ему из недр облаков. Когда шум
его шагов спугивал лань, которая паслась на траве, и он
слышал, как, убегая, она шуршит разбросанными по тро¬
пинке листьями, ему чудилось, что это легкие шаги Лелии,
что это шуршит ее платье, осыпающее с куста цветы. А если
какая-нибудь из красивых птиц этих долин — горный тете¬
рев с серебристой грудью, розовато-жемчужный поползень
или куропатка с черными без отблесков перьями — садилась
рядом и глядела на него спокойно и гордо, готовая взмах¬
нуть крыльями и взлететь в небо, Стенио думал, что, может
быть, это Лелия, принявшая ее образ и готовая улететь
в вольные края.
«Может быть, — думал он, снова спускаясь в долипу,
доверчивый и боязливый, как ребенок, — может быть, мне
уже больше не отыскать Лелию среди людей».
И он в ужасе упрекал себя за то, что мог покипуть ее
так надолго, хоть в мыслях его она была с ним на всех его
прогулках, хоть все горы и облака были полны ею, хоть
образ ее чудился ему на самых недосягаемых вершинах,
там, где меньше всего можно было надеяться ее встретить.
65
В этот день он остановился у глубокой лесной прогалины
и приготовился было уже возвращаться назад, ибо увидел
перед собой человека, а самые красивые пейзажи теряют
свою прелесть, когда одиночество того, кто приходит по¬
мечтать, бывает нарушено.
Но незнакомец был красив и суров, как сами эти места.
Взгляд его горел, как восходящее солнце, и первые вспышки
зари, которыми был окрашен ледник, яркими отблесками
своими озаряли величественное лицо священника. Это был
Магнус. Казалось, он взволнован чем-то только что виден¬
ным. В глазах его можно было прочесть то радость, то
скорбь. Волнение его молодило.
Увидев Стенио, он поспешил к нему.
— Ну вот, юноша, — торжествующе воскликнул он, —
ты один, ты плачешь, ты ищешь бога! Женщины больше не
существует!
— Женщины!—повторил Стенио. — Для меня на свете
существует только одна женщина. Но о какой женщине вы
говорите?
— Об единственной для вас и для меня женщине на
свете, о Лелии! Скажите мне, юноша, верно ли, что она
умерла? Отреклась ли она от бога, предав свою душу дьяво¬
лу? Видели ли вы, как черная фаланга духов тьмы тол¬
пится возле ее изголовья и терзает ее в минуты агонии?
Видели ли вы, как покинула тело ее душа, проклятая, мерт-<
венная и мрачная, с огненными крыльями и окровавленными
когтями? Так вздохнем же теперь свободно! Господь очи¬
стил землю, он низверг сатану в его хаос. Теперь мы можем
молиться, можем надеяться. Посмотрите, как радостно всхо¬
дит солнце, как свежи и красны в долине розы! Посмотрите,
как птицы взмахивают своими крыльями, как легко они
взмывают к небу! Все возрождается, все надеется, все бу->
дет жить! Лелия умерла!
— Несчастный! — вскричал Стенио, хватая священника
за горло. — Что за дьявольские слова у вас на языке? Ка¬
кое безумие, какая гибельная мысль вами овладела? Откуда
вы? Где вы провели ночь? Откуда вы знаете то, что вы
дерзнули сказать? Давно ли вы покинули Лелию?
— Я покинул Лелию туманным, холодным утром. Начи¬
нало светать. Пронзительно кричал петух. Голос его вре¬
зался в тишину и отдавался под кровлей домов, как злове¬
щее пророчество. Ветер завывал под пустынным порталом
собора. Я прошел по наружной галерее, чтобы пойти к уми¬
66
рающей. Шпили зубчатых башенок скрывались в тумане,
и большая статуя бледнолицего архангела на восточной сто¬
роне тонула в утренней мгле. Тут я отчетливо увидел, как
архангел взмахнул своими большими каменными крыльями,
словно готовый вспорхнуть орел, только ноги его остались
прикованы к карнизу, и я услышал, как он произнес: «Ле¬
лия еще не умерла!». В этУ минуту пролетела сова — она
задела мой лоб своим влажным крылом и скорбным голо¬
сом повторила: «Лелия не умерла!». И белая мраморная
дева, укрывшаяся в западной нише, испустила глубокий
вздох и сказала: «Еще нет», голосом таким слабым, что мне
показалось — все это я вижу во сне, и я останавливался не¬
сколько раз по дороге, чтобы удостовериться, что не сплю.
— Святой отец, — сказал Стенио, — вы помутились
умом. О каком утре вы говорите? Знаете вы, сколько вре¬
мени прошло с тех пор, как все это совершилось?
— С того дня, — ответил Магнус, — я видел, как не¬
сколько раз солнце всходило и, сияя, разливало на этот
сверкающий лед свои ослепительные лучи. Не могу вам ска¬
зать, сколько раз это повторялось. С тех пор, как Лелии нет
на свете, я перестал считать дни, перестал считать ночи,
жизнь моя течет чисто и беззаботно, как сбегает с холма
ручеек. Душа моя спасена...
— Слава богу, вы не в своем уме! — сказал юноша. —
Вы говорите о той страшной болезни, которая месяц назад
едва не отняла у нас Лелию. В самом деле, по волосам ва¬
шим и бороде я вижу, что вы давно уже в горах. Пойдемте
со мной, несчастный человек, я постараюсь выслушать исто¬
рию ваших страданий и облегчить их.
— Мои страдания окончились, — сказал священник
с улыбкой, которую можно было принять за ниспосланную
свыше — такой она была спокойной и кроткой. — Я яшву;
Лелия умерла. Выслушайте рассказ о моей радости. Когда
я явился в жилище этой женщины, я почувствовал, что
земля колеблется у меня под ногами, а когда я хотел взойти
на лестницу, ступеньки три раза ускользали у меня из-под
ног. Но когда двери отворили, я увидел множество людей и
тут же вспомнил, как доля^ен себя держать священник пе¬
ред народом, чтобы заставить уважать и бога и себя. Я со¬
всем позабыл о Лелии. Я прошел по комнатам без волнения
и без страха. Когда я очутился в самой дальней комнате,
я больше не помнил имени женщины, которую хотел видеть,
ибо, повторяю, там было много народа и я чувствовал на
67
себе чужие взгляды. Знаете ли вы, как тяжек человеческий
взгляд? Случалось ли вам когда-нибудь прикидывать его на
вес? О, он тяжелее, чем вот рта гора; ко чтобы в точности
знать, что рто такое, надо быть священником, носить рясу,
которую вы видите на мне, сын мой: помнится, рто был ка¬
бинет, весь обтянутый белым и заполненный капканами и
ловушками. Сначала у меня было такое чувство, что я иду
по мягкой и тонкой шерсти ковра, — мне показалось, что
в алебастровых вазах стоят белые розы, а из матовых стек¬
лянных шаров льется белый ласковый свет. Мне показалось
также, что ка белой атласной постели я вижу женщину
в белой одежде. Когда она повернула ко мне свое мерт¬
венно-бледное лицо, когда я встретил ее холодный взгляд,
владевшее мною очарование сразу исчезло. Я стал ясно все
видеть вокруг и узнал место, куда меня привели. Розы
превратились в змей, стебли их стали извиваться, страшные
головы потянулись ко мне. Стены окрасились кровью, бла¬
гоухающие вазы наполнились слезами, и я увидел, что ноги
мои больше не касаются земли. Лампы извергали красное
пламя, оно поднималось в воздух пылающими кольцами, ко¬
торые душили меня, как угрызения совести. Я снова взгля¬
нул на диван: рто была по-прежнему Лелия, но она лежала
на раскаленных углях, она умирала в страшных мучениях.
Хорошо помню, что она просила меня спасти ее; ко тут я
сразу же вспомнил о том, как когда-то обращался к ней
с тщетными мольбами, вспомнил, сколько напрасных слез я
пролил у ее ног, и мепя охватило злобное чувство. Она по¬
губила мою душу, она отняла у меня бога, я был рад, что
получил возможность отомстить ей, погубить ее душу и,
в свою очередь, отнять у нее бога; вот почему я проклял ее
и спасся, и господь вознаградил мою храбрость, ибо тотчас
же облако заволокло мой взгляд. Лелия исчезла, исчезли и
змеи; языки пламени, и кровь, и слезы — все исчезло, и я
очутился под сводами собора, и вокруг меня не было ни
души. Светало, туман понемногу рассеивался; каменный ар¬
хангел у входа поднес тогда к губам трубу, которую столько
веков держал в неподвижной руке. Он громко затрубил,
и в звуках фанфары я услышал спасительный крик:
— Лелии больше нет!
Тогда пресвятая дева из белого мрамора, та дева, па ко¬
торую, проходя у ее ног, я не смел взглянуть, ибо она была
похожа на Лелию, рто дева, такая бледная и такая краси¬
вая, у которой семь мечей в груди и все страдания души на
68
челе, упала на ступеньки церкви и разбилась вдребезги. До¬
живи я до ста лет, я никогда этого не забуду. Скажите мне,
вы видели осколки?
— Вчера вечером я проходил мимо, — ответил Сте-
нио, — и могу вас уверить, что она все так же хороша собой
и с ней ничего не случилось.
— Не кощунствуйте, юноша, — сказал священник с ужа-
сающей серьезностью. — Господь поразит вас своим про¬
клятием, он отнимет у вас разум; я боюсь, что вы и теперь
уже сошли с ума, ибо говорите вы как умалишенный. Знаете
вы, что такое человек? Знаете вы землю? Знаете вы небо?
— Пустите меня, святой отец, — сказал Стенио, кото¬
рого сумасшедший тащил уже за собой в свою пещеру. —
Я не могу без ужаса слушать ваши слова. Вы проклинаете
Лелию, вы осуждаете ее на небытие — и вы еще смеете гово¬
рить о боге и смеете носить одежду его служителей!
— Дитя, — отвечал священник, — именно потому, что я
боюсь бога, потому, что я уважаю свое одеяние, я прокли¬
наю Лелию! Лелию! Мою беду, мое искушение, мою гибель!
Лелию, которой мне не позволено было владеть, не позво¬
лено даже возжелать ее! Лелию, эту мерзкую и подлую
женщину, которая явилась ко мне в церковь, которая осквер¬
нила священный алтарь, чтобы опьянить меня своими дья¬
вольскими ласками!..
— Вы лжете!—вскричал Стенко в гневе. Ъелип ни¬
когда вас не преследовала, никогда не любила!..
— Ах, я это знаю, — спокойно сказал священник. — Вы
меня не понимаете: послушайте, сядьте вместе со мной на
Эту вот лиственницу, перекинутую над пропастью. Вот тут,
поближе ко мне, дайте мне руку и ничего не бойтесь. Де¬
рево гнется, поток ревет, внизу, в темной глубине, пенится
пучина. Какая красота! Это прообраз жизни.
С этими словами сумасшедший обхватил Стенио своими
сведенными лихорадкой руками. Он был на голову выше
юноши, и безумие придавало его мускулам неимоверную
силу. Мрачный взгляд устремился в бездну и измерял ее
глубину, в то время как его растопыренные руки, казалось,
готовы были столкнуть туда юношу. Несмотря на грозившую
ему опасность, Стенио не терпелось услышать, что ему ска¬
жет священник — тайна, связывавшая его с Лелией, столько
времени мучила его ревнивую душу, что он остался спо¬
койно сидеть на дрожавшем над пропастью стволе. Такое
место зовется чертов мост. В каждом ущелье, у каждого
G9
водяного потока есть свои опасные переправы, названные
тем же выразительным именем и доступные только сернам,
храбрым охотникам и ловким горским девушкам.
— Послушай, послушай, — вскричал священник, — было
две Лелии: ты этого не знал, юноша, потому что ты не был
священником, потому что у тебя не было ни откровений, ни
видений, ни предчувствий. Ты жил самой обыкновенной
жизнью, грубой и легкой. Я был священником, я знал и не¬
бесное и земное, я видел Лелию всю целиком, видел ее обе
стороны, женщину и идею, надежду и действительность,
тело и душу, дар и обещание; я видел Лелию такой, какой
она вышла из лона господня: ее красоту — то есть соблазн;
надежду — то есть испытание; благодеяние — то есть ложь;
вы меня понимаете?.. О, это ведь совершенно ясно, и если
бы все люди не были сумасшедшими, они слушали бы слова
мудреца, они бы знали, где опасность, они бы остерегались
врага. А это был мой враг. Он двоился: вечером оп прихо¬
дил и садился в церковной галерее; я отчетливо его видел,
я отлично знал место, где он имел обыкновение появляться.
Я и сейчас еще вижу это проклятое место! Это было на
отделанной бледно-голубым бархатом галерее, наверху, под
самым сводом, между двумя высокими колоннами, на их
хрупких каменных гирляндах. Там были две статуи ангелов,
белых как снег, прекрасных как надежда; они сплели свои
белые руки и скрестили свои мраморные крылья над гер¬
бовым щитом балюстрады. Туда-то она пришла и села! Она
склонилась в нечестивом спокойствии, нагло облокотилась
па склоненные головы двух прекрасных ангелов; она играла
серебряной бахромой драпировки; она трепала свои локоны,
дерзко оглядывала храм, вместо того чтобы опустить го¬
лову и поклониться всевышнему. О нет! Женщина эта яви¬
лась туда не для того, чтобы молиться! Она пришла, чтобы
поразвлечься, чтобы показать себя, как в театре, чтобы на
час отдохнуть от празднеств и маскарадов, слушая звуки
органа и песнопения. И вы все — молодые и старые, бога¬
тые и знатные, — вы собрались там, следя глазами за каж¬
дым ее движением, подмечая каждый ее мимолетный взгляд,
стараясь уловить мысль в непроницаемой глубине ее глаз;
вы бились, как грешники в могиле, когда наступает полночь,
дабы привлечь к себе внимание этой женщины, которую все
так добивались. А она! А Лелия! О, сколько в ней было
власти над всеми, сколько величия! С каким презрением
взирала она на мужчин! Как я любил ее тогда, как благо¬
70
словлял эту гордость! Какой она мне казалась красивой
при матовом отблеске свечей, бледная и серьезная, надмен¬
ная и кроткая! О, вы не знали ее! Вы не подозревали, что
творится у нее в сердце, ее взгляд вам этого никогда не
открыл, вы были столь же несчастны, сколь и я! Как мысль
Эта привязывала меня к ней! Скажите мне, скажите! Пони¬
мали вы когда-нибудь ее душу? Угадали ли вы, что рожда¬
лось под ее высоким челом? Проникли вы в ее мозг, рылись
вы в сокровищах ее мысли? Нет, вам не довелось это сделать.
Лелия не принадлежала вам. Вы не знаете, что такое Лелия.
Вы не видели, как печально она улыбалась, как со скучаю¬
щим видом мечтала; вы не видели, как вздымается ее грудь,
как струятся слезы; вы не видели, как разливается ее гнев,
ненависть или любовь! Скажите мне, юноша, вы ведь были
пе счастливее меня! Если только вы станете уверять меня,
что это не так, бойтесь пропасти, что у вас под ногами!
— А что такое другая Лелия? — спросил молодой чело¬
век, нисколько не испугавшись исступленных слов Магнуса.
— Другая Лелия!—воскликнул Магнус, схватившись за
голову, как будто она разрывалась от боли. — Другая! Эт0
отвратительное чудовище, гарпия, дух; и, однако, то была
все та же самая Лелия; то была только другая ее половина!
— Но где вы ее встречали? — с беспокойством спросил
Стенио.
— О, повсюду, — ответил священник. — Вечером, как
только кончалась служба, когда гасли свечи и толпы народа
выходили из церкви, устремляясь вслед за мертвенно-блед¬
ной женщиной, которую звали Лелией; она медленно шла,
закутанная в свою черную бархатную мантилью, увлекая за
собой целый кортеж, который она не удостаивала даяче
взглядом... Я тоже устремлялся за нею вслед — глазами, ду¬
шою, но я чувствовал, что я священник: я был прикован
к подножию алтаря; я не мог позволить себе побежать под
портал, смешаться с толпой, поднять ее перчатку, подобрать
лепесток розы с ее букета. Я не мог предложить ей воды
из кропильницы и дотронуться до ее длинных, тонких рук,
таких мягких и таких красивых!
— И таких холодных!—добавил Стенио, захваченный
его рассказом. — Этот гранит, непрестанно омываемый
струящимися из ледника потоками, не так холоден, как
руки Лелии, когда бы вы их ни коснулись.
— Так, значит, вы прикасались к ней? — воскликнул
священник и яростно сжал его плечи. Стенио остановил его
71
одним кз тех магнетических взглядов, в которых воля чело¬
века достигает такой степени, что способна подчинить себе
даже волю диких зверей.
— Продолжайте!—сказал оп.—Приказываю вам про¬
должать свой рассказ, или одним моим взглядом я сброшу
вас в пропасть.
Сумасшедший побледнел и продолжал свой рассказ,
охваченный глупым ребяческим страхом.
— Ну, так зпайте, — сказал он дрожащим голосом,
робко глядя на Стенио, — знайте, что произошло со много
тогда. Я отрицал бога, я проклинал мою участь, я разорвал
когтями кружево моего белоснежного стихаря. О, я губил
спою душу — и все-таки я боролся... Тогда... О господи, ка¬
ким испытаниям ты подверг меня!.. Тогда в глубине погру¬
женной во мрак церкви я видел тень; казалось, она прошла
сквозь плиты гробниц. И эта неуловимая и парившая в воз¬
духе тень все росла и росла, и я в ужасе почувствовал, как
она хватает меня своими мертвенными руками. Это было
страшное видение; я отбивался от нее, я тщетно молил ее
и падал перед ней на колени, как перед господом.
«Лелия, Лелия!—говорил я.—Чего ты требуешь от
меня? Чего ты хочешь? Разве я не воздвиг тебе нечестивый
алтарь в сердце моем? Разве имя твое не смешалось в устах
моих со священным именем девы Марии и ангелов? Разве
не к тебе я возносил клубы ладана? Разве не поместил я
тебя рядом с самим господом, о ненасытная? Чего только
я не делал ради тебя! Каким только страшным и нечестивым
мыслям я не открывал мое сердце! О, не мешай мне, не ме¬
шай мне молиться богу, чтобы он простил меня и чтобы се¬
годня я мог уснуть без этого нависшего надо мною прокля¬
тия». Но она не слушала, она обвила мепя своими черными
волосами, впилась в меня своими черными глазами, зачаро¬
вала своей странной улыбкой, и я отбивался от этой безжа¬
лостной тени до тех пор, пока, замученный и совсем обесси¬
левший, не упал на ступеньки алтаря.
И что же! Иногда, оттого что я смирялся перед госпо¬
дом, оттого что омывал мрамор слезами, мне случалось
обрести ненадолго покой. Я выходил из церкви умиротво¬
ренный, я возвращался в мою тихую келыо, измученный
усталостью и одолеваемый сном. Но знаете, что делала тогда
Лелия? Что придумала эта нечестивица для того, чтобы по¬
смеяться надо мной, чтобы лишить мепя мужества и погу¬
бить? Опередив меня, она забегала ко мне в келью; хит¬
72
рость ее и злоба были таковы, что она забивалась в коврик
моего аналоя, в песочные часы или в жасмины у меня под
окном; и едва только я начинал мою последнюю молитву,
как она вырастала вдруг передо мною и, кладя свою холод¬
ную руку мне на плечо, говорила: «Вот и я». И тогда мне
снова приходилось приподнимать свои отяжелевшие веки,
снова бороться с моим смущенным сердцем и повторять
слова заклинаний до тех пор, пока призрак не исчезал.
Иногда даже это страшное чудовище ложилось ко мне па
кровать, ка мою бедную, одинокую, холодную кровать, рас¬
тягивалось на этом ложе, и, когда я раздвигал саржевые
занавески алькова и находил ее там, она похотливо протя¬
гивала мне руки и смеялась над моим ужасом! О господи,
сколько я всего выстрадал!
О женщина, о мечта, о желание! Сколько зла ты мне
причинила! Сколько разных форм ты принимала, чтобы
пробраться ко мне! Сколько ты мне лгала! Сколько ловушек
ты мне расставляла!
— Магнус! — с горечью сказал Стенко. — От ваших
слов кровь приливает мне к лицу. Надо быть священником,
чтобы обладать таким бесстыдным воображением, так бес¬
честить Лелию.
— Нет, — ответил священник, — я не осквернил ее даже
во сне. Господь видит меня и слышит, пусть он низвергнет
меня в бездну, если я лгу! Я храбро боролся, в этой борьбе
я истрепал мою душу, истерзал мою жизнь и все-таки не
уступил; и после этих страшных и жгучих ночей тень Ле¬
лии каждый раз уходила девственницей. Моя ли вина, что
искушение было так ужасно? Почему призрак этой жен¬
щины шел за мной по пятам? Почему он преследовал мепя
всюду? Бывало, что, сидя в исповедальне, я сосредоточенно
слушал мрачные признания отвратительной старухи в лох¬
мотьях. И знаете, когда мне вдруг случалось, отвечая ей, па
нее взглянуть, чье лицо возникало за решеткой паместо изъ¬
еденного морщинами лица старухи? Бледный лик, злобный
и холодный взгляд Лелии. Тогда слова мои замирали па гу¬
бах: холодный пот проступал на лбу, глаза застилал туман;
мне казалось, что я умираю. Напрасно пытался я произнести
слова заклинания. Я все забывал, забывал даже имя всевыш¬
него; я был не в состоянии призвать небесные силы, и галлю¬
цинация эта кончалась только тогда, когда раздавался хрип¬
лый и надтреснутый голос старухи, молившей меня об
отпущении грехов. Мог ли я их отпустить, мог ли я осво¬
73
бождать чужие души, когда моя собственная душа была
скована нечистой силой!
Но, по счастью, Лелии больше нет. Она осуждена па
вечные муки, а я живу и спасусь! Ибо, признаюсь, пока
она жила, я был во власти ужаснейших искушений; мысли
еще более разрушительные, чем все, что я только что вам
поведал, роились в моем мозгу, и, побеждая все остальные,
целыми днями его не покидали. Это были сомнения, это
был атеизм, проникавший в меня, как яд. Были дни, когда
я настолько уставал от борьбы, когда надежда на спасение
мерцала где-то так далеко, что я старался с головой оку¬
нуться в окружавшую меня жизнь. Что же, говорил я себе,
будем счастливы хотя бы один этот день, будем человеком,
если не можем быть ангелом. Почему надо мною непременно
должен тяготеть закон смерти? Почему я должен отказывать
себе в человеческой жизни и жить химерами грядущего?
Другие люди счастливы, они свободны! Они вольно дышат,
они ходят, приказывают, они любят, а я, я — труп, простер¬
тый на могильной плите, жалкий прах человека, неотдели¬
мый от останков религии! Они возлагают надежды на этУ
жизнь, и надежды их могут осуществиться, ибо они спо¬
собны действовать. К тому же то, что мы видим, и впрямь
существует, женщина, которую можно заключить в объятия,
это не тень. У меня же есть только надежда на другую жизнь,
а кто мне поручится, что жизнь эта действительно будет? Гос¬
поди, ты, должно быть, вовсе не существуешь, если ты остав¬
ляешь меня во власти этих страшных сомнений! Говорят,
было время, когда ты творил чудеса, чтобы поддержать в лю¬
дях их заколебавшуюся веру. Ты посылал ангела, чтобы кос¬
нуться раскаленным углем немых уст Исайи, являлся в не¬
опалимой купине, в золотом облаке, в дуновении ночного
ветра, а теперь ты глух, ты равнодушен к нашим заблужде¬
ниям, к нашим грехам. Ты покинул свой народ, ты более
не протягиваешь руку помощи блуждающим во тьме, ты
не обращаешься со словами, вливающими бодрость и силу,
к тому, кто страдает и борется за тебя! О, ты всего только
выдумка, ты пустое тщеславие человека, ты ничто! Тебя
нет!..
Так я богохульствовал и давал себя увлечь порывам же¬
ланий. О, если бы я только дерзнул отдаться им безраз¬
дельно!.. Если бы я дерзнул взять мою долю жизни и овла¬
деть Лелией хотя бы в душе!.. Но я пе осмеливался и па
Это. В глубине души во мне таился где-то страх, мрачный
74
и нелепый, и когда жар лихорадки становился всего силь¬
нее, страх этот леденил мне кровь. Сатана не хотел ни
овладеть мною, ни отпустить меня на свободу. Господь не
удостоил ни позвать меня, ни оттолкнуть от себя. Но все
мои страдания теперь окончились, ибо Лелия умерла, и я
возвращаюсь к вере. Она ведь умерла, это так?
Священник опустил голову и впал в глубокое раздумье.
Стенио ушел, а он даже не заметил его ухода.
ГЛАВА XXIV
Вальмарина
Когда Стенио возвращался ночью в город, он, спускаясь
с горы, встретил Здмео; тот даже не заметил его и тороп¬
ливо устремился в темное ущелье.
— Куда ты бежишь так быстро и с таким таинствен¬
ным видом? — крикнул Стенио вслед своему молодому дру¬
гу. — Я всегда считал тебя философом; неуя{ели ты отка¬
зался от высшей мудрости во имя человеческой страсти, во
имя чего-то земного? Говори же: я много выстрадал с тех
пор, как мы с тобою расстались, мне надо, чтобы кто-то воо¬
душевил меня на жизнь или смерть. Душа моя охвачена
страшной тоской. Тысячи надежд манят меня, тысячи стра¬
хов удерживают; что бы ты ни посоветовал мне в эту ми¬
нуту, я сделаю все. Сама судьба послала мне эту встречу;
в голосе твоем я слышу голос провидения. Скажи мне, куда
ты идешь в жизни? Скажи мне, что ты ищешь и чего ста¬
раешься избежать, во что ты веришь и что отрицаешь?
Скажи мне, совершил ли ты выбор между скромным
счастьем и благородным страданием?..
Он забросал Эдмео вопросами, и тот уступил желаниям
своего друга. Он сел рядом с ним на скалу, поросшую
мхом, у подножия разбитого каменного креста и взял руку
Стенио в свои руки.
— Прежде чем отвечать тебе, — сказал он, — позволь
мне самому тебя что-то спросить. Прежде чем согласиться
на роль отца, которую ты на меня возлагаешь, надо, чтобы
ты увидел во мне своего духовника. Расскажи мне, как ты
жил этот год, раскрой мне до конца свою душу.
Стенио рассказал о своей любви, о своих сомнениях,
страданиях, яселаниях и надежде. Он говорил с жаром, лоб,
на который спадали влажные волосы, горел, и руки его
75
дрожали в руках юноши. Когда он окончил, Эдмео в ответ
только улыбнулся грустной улыбкой; на какое-то время он
погрузился в раздумье и наконец ответил.
— Ты говорил мне, — сказал он, — о мире, который мне
доселе еще незнаком, но тайны которого я понимаю. Все,
что ты мне рассказал, я предчувствовал, видел в моих меч¬
тах. Сколько раз, когда ты рассказывал мне о своих востор¬
гах, когда я размышлял о твоих надеждах, сердце мое би¬
лось, лицо горело. Но теперь вот эти радостные фантазии
тают, как сумеречные тени. Взгляни па эту белую звезду,
что поднимается там над снежной вершиной...
— Это Сириус, — сказал Стенио. — И это единственное,
чему ты поклоняешься? Неужели ты посвятил себя безраз¬
дельно науке?
Эдмео покачал головой.
— Хоть у мепя и есть склонность серьезно заниматься
наукой, — сказал он, — я бы пи минуты не колебался
между жизнью разума и жизнью сердца, такою, какую ты
только что мне описал. Я ведь старше тебя всего па какой-
нибудь год, Стенио, и хоть я не владею поэтическим даром,
хоть взор мой потуплен и с женщинами я сдержан, я всякий
раз дрожал, касаясь одежды прекрасной Лелии...
— Лелии! — воскликнул Стенио. — Я ведь не назвал
вам этого имени! Так что же? Если бы я стал вопрошать
эту скалу, то и она обрела бы голос и ответила бы мне:
«Лелия»! А откуда вы знаете Лелию? Откуда вы узнали,
что я ее люблю, Эдмео?
— Я ушел от пее час тому назад, — ответил Эдмео, —
у меня было к ней важное поручение, несколько мгновений
я с ней говорил... Лицо, голос, манеры — все в ней показа¬
лось мне странным, и, покинув ее, я долго не мог прийти
в себя. Когда я встретил вас, я вас не видел, потому что
был занят своими мыслями. Образ этой высокой бледной
женщины витал передо мной. Слова ее холодны, Стенио,
взгляд ее мрачен, душа словно из бронзы; поступки ее вы¬
соки, и печаль ее полна глубины и величия. Когда ты опи¬
сал мне предмет твоей страсти, мог ли я не узнать в нем
женщину, которую только что видел и которая заполнила
собой мою душу?
— Так ты ее любишь, несчастный! — вскричал Сте¬
нио. — Ты тоже ее любишь?
— Какое тебе до этого дело! — сказал Эдмео с горькой
усмешкой. — Я уверен, что больше никогда ее не увижу.
70
Успокойся, у меня нет времени на любовь. Жизнь моя по¬
глощена другими заботами.
— Но что тебе было нужно от Лелии? Какое у тебя
к ней было поручение?
— Это не секрет, и я могу тебе это сказать. Я ходил
просить у нее помощи несчастным, и она дала мне огром¬
ную сумму денег так же просто, как другая кинула бы
грош...
— О, она чудная, она добрая, правда? — воскликнул
Стенио.
— Она богата и щедра, — ответил Эдмео. — Не знаю,
добра ли она. Она равнодушно прочла письмо, которое я ей
вручил. Она ничего не спросила меня о том, кто его писал.
Она улыбнулась, когда я говорил ей о чаяниях религиоз¬
ных и социальных. Дотом она протянула мне свою холод¬
ную руку, сказав: «Не говорите со мной, если хотите сохра¬
нить веру...».
— Она холодно приняла от вас письмо, — сказал Стенио
с волнением. — Вот как! Не знаю почему, но я счастлив, что
она была равнодушна. Не могли бы вы мне сказать, Эдмео,
кто вас послал к ней?
— Слыхали вы когда-нибудь о Вальмарине? — спросил
путник.
— Вы произнесли имя, которое проникло мне в самое
сердце, — ответил поэт. — Все, что мне рассказывали о доб¬
родетели, о самоотвержении и о милосердии этого человека,
казалось мне баснословным. Неужели действительно на
свете существует человек с таким именем, неужели он со¬
вершает все то, что ему приписывают?
— Человек этот достоин еще большего уважения, он со¬
вершает еще больше благодеяний, чем можно себе предста¬
вить, — ответил Эдмео. — Если бы вы его знали, друг мой,
вы бы поняли, что на свете существуют вещи более могучие
и более драгоценные, чем красота, любовь, поэзия или
слава...
— Добродетель, — сказал Стенио, — да, говорят, что че¬
ловек этот — воплощенная добродетель. Расскаяште мне о
нем, познакомьте меня с ним. О нем ходит так много разно¬
образных слухов, имя его окутано такой славой, что я«ен-
щины готовы даже приписать ему дар творить чудеса.
— Эта слава, которой он так хотел избежать, — для него
настоящая мука, — ответил Эдмео. — Его скромность, его
старания остаться незамеченным доходят до странности и,
77
по не менее странной иронии судьбы, эта слава, которой
столько людей напрасно добиваются и от которой он непре¬
станно бежит, непрестанно гонится за ним по пятам.
— Верно ли, — сказал Стенио, — что ни один из тех,
кому он покровительствовал, помогал, кого выручал из беды,
никогда не видел его и что ему долго удавалось, оказывая
благодеяния несчастным, скрывать их источник?
— Пока его огромного состояния хватало на эту помощь,
ему действительно удавалось оставаться безвестным. Но что¬
бы продолжать это великое дело, ему надо было установить
связь с другими, такими же, как и он, и образовать сообще¬
ство...
— Погодите! — оборвал его Стенио. — Вы тоже там со¬
стоите?
— Я не состою ни в какой корпорации, — ответил Зд-
мео,— я просто сделался другом, учеником и посланцем
Вальмарины. Я не знал, на что употребить мою молодость.
Я ощущал в себе большой прилив сил, высокие потребности
сердца. Любовь казалась мне эгоистической страстью, нау¬
ка — иссушающим занятием, тщеславие — детской забавой;
я встретил на пути своем добродетель, я дал ей себя увлечь.
Я принес ей кое-какие жертвы. Может быть, мне при¬
дется принести еще большие. Я чувствую, что она может
вознаградить меня за все и что я никогда о них не
пожалею.
— Твои простые слова, твои благочестивые убеждения
меня трогают, — сказал Стенио. — Мне хочется отказаться
от любви; мне хочется бросить все, чтобы следовать за то¬
бою. Куда ты идешь сейчас?
— Я возвращаюсь к тому, кто меня послал.
— Отведи меня к нему. Я хочу, чтобы он исцелил меня
от моей безумной страсти; я хочу, чтобы он избавил меня от
страдания и дал мне чистое счастье, которым я буду на¬
слаждаться без непрестанного страха за завтрашний день...
Уйдем вместе!
— Я не могу взять тебя с собой, — ответил Эдмео. —
Надо ведь знать, какой таинственностью любит окружать
себя Вальмарина. Он не позволяет никому из друзей без пре¬
дупреждения приводить новых учеников. Я поговорю с ним
о тебе, и если он найдет, что ты молишь следовать этим су¬
ровым путем...
— А что же в нем особенно сурового? — в пылу увлече¬
ния воскликнул Стенио. ==- С тех пор как я существую, я
78
мечтал о том, чтобы отказаться от ложных мирских благ во
имя благ высоких, духовных. Когда, на мое несчастье, я
встретил Лелию, в мыслях у меня был один Вальмарина.
Я хотел присоединиться к нему. Эта роковая любовь совра¬
тила меня с пути; но теперь я понимаю, что провидение при¬
вело тебя ко мне, чтобы ты меня спас...
— Да услышит тебя господь! Пусть даже то, что ты го¬
воришь, Стенио, правда, позеоль мне все лее усомниться в
твоем решении. Один только взгляд Лелии — и оно растает,
как этот только что выпавший снег, который ветер метет
сейчас вокруг нас...
— Ты не хочешь взять меня с собой, — запальчиво вос¬
кликнул Стенио. — Понимаю! Ты гордишься своей легко до¬
ставшейся мудростью, исключающей всякую человеческую
привязанность, и тебе доставляет удовольствие сомневаться
во мне, чтобы этим меня унизить. Возьми меня с собой, пока
я увлечен, иначе я стану думать, Эдмео, что добродетель —
всего-навсего гордость.
На это обвинение Эдмео не сказал ни слова. Он справил¬
ся с искушением на него ответить; потом, поднявшись, ои
приготовился покинуть Стенио. Тот все не отпускал его.
— Ну вот, — воскликнул юноша, — твое стоическое спо¬
койствие мне все разъясняет, Эдмео, и теперь я уверен в том,
что до сих пор только предчувствовал. Мне сказали — и на¬
прасно ты хочешь теперь от меня это скрыть, — что Валь¬
марина — нечто большее, нежели обыкновенный благоде¬
тель и догадливый утешитель. Святое дело, которое вы со¬
вершаете, не ограничивается отдельными самоотверженными
поступками. И сам ты, Эдмео, ты же не согласен играть роль
раздатчика милостыни при богатом филантропе. Тебе пору¬
чено более серьезное дело. Богатства Лелии пойдут, может
быть* на то, чтобы заплатить выкуп за пленников и помо¬
гать бедным, но это отнюдь не обыкновенные пленники и не
заурядные бедняки. Вальмарина, может быть, не только от¬
дает золото, но проливает свою кровь, а ты — ты хочешь че¬
го-то большего, чем благословения нищего. Ты мечтаешь
о мученическом венце. Вот единственная причина, почему
ты куда-то торопишься сейчас один тихой и холодной но¬
чью... Не отвечай мне, Эдмео, — добавил Стенио, видя, что
его друг старается увильнуть от его вопросов. — Ты еще
слишком молод, чтобы без волнения говорить об этих тай¬
нах. Ты умеешь молчать, но притворяться не научился.
Доставь моему сердцу радость тебя разгадать и позволь мне
79
из деликатности ни о чем тебя не расспрашивать. Я знаю то,
что хотел узнать.
— А если бы твои предположения подтвердились, ты бы
пошел со мною?
— Теперь я знаю, что не могу этого сделать, — ответил
Стенио, — я знаю, что не буду допущен до Вальмарины
раньше, чем выдержу долгие и страшные испытания. Я знаю,
что прежде всего мне предпишут навсегда отказаться от
Лелии... О, я знаю, что какие бы нити ни связывали ее таин¬
ственную судьбу с вашими героическими жизнями, от меня
потребуют доказательства моей добродетели, залога моей
силы, больше мне будет нечего представить, и поэтому я ни¬
чего не представлю.
— Я был в этом уверен, — сказал Эдмео, вздохнув. —
Я видел Лелию. Так прощай же, друг! Если когда-нибудь,
освободившись от этого обмана чувств или разочаровавшись
в своих надеждах...
— Да, конечно! — воскликнул Стенио, пожимая другу
руку. Потом он отпустил ее и добавил:
— Быть может!..
Но в ту же минуту надежда вдруг снова пробудилась в
его сердце, и он прошептал:
— Никогда!
Спустя полчаса после того как они расстались, Эдмео»
который шел на север, достиг вершины горы и, как обещал,
запел прощальную песнь. Поэт все еще сидел на скале. Ночь
была ясная и холодная, земля — сухая, воздух прозрач¬
ный. Мужественный голос Здмео пропел гимн, и друг его
ясно расслышал:
— Сириус, царь долгих ночей, солнце темной зимы, ты,
который опережаешь осенью зарю и погружаешься за гори¬
зонт вослед весеннему солнцу! Брат солнца, Сириус, пове¬
литель небес, ты, который соперничаешь с белым светом
луны, когда все другие светила бледнеют перед нею, и про¬
нзаешь своим огненным взглядом густую завесу ночного ту¬
мана! Ты, извергающий пламя пес, который без устали ли¬
жет окровавленную ногу страшного Ориона, ты, который в
сопровождении своей сверкающей свиты поднимаешься
ввысь, в эмпирей, ты, у которого нет пи равных, ни соперни¬
ков! О, самый красивый, самый великий, самый яркий из
ночных светочей, озари своими белыми лучами мои влажные
волосы, верни надежду моей трепещущей душе и силу моему
окоченевшему телу! Сверкай над моей головой, озаряй мой
80
путь, излей на меня потоки твоего яркого света. Царь ночи,
проведи меня к другу моего сердца. Помоги 'Мне в моем
таинственном пути сквозь мрак; тот, к кому я иду, то же
среди людей, что ты — среди несметной толпы малых звезд.
Учитель мой велик, как ты; как ты, он блистателен и мо¬
гуч; как ты, он проницает людей своим огненным взором;
как ты, он расточает свет; как ты, он царит над холодной
ночью; как ты, он возвещает о том, что ясным, солнечным
дням настал конец!
Сириус, ты не звезда любви, ты не светило надея{ды.
Твоей мужественной красотою не вдохновляется соловей, и
под твоим суровым сиянием не раскрываются чашечки цве¬
тов. Горный орел приветствует тебя утром голосом угрюмым
и диким; под твоим бесстрастным взглядом нагромоя^даются
снега, и ветер воспевает твою красоту, шелестя бронзовыми
струнами твоей зловещей арфы.
Так вот, душа, в которой ты царишь, о добродетель, не
открывается больше ни надежде, ни нежности; она запаяна,
как свинцовый гроб, она замкнута, как северная ночь гра¬
ницами горизонта, когда Сириус доходит до половины пути.
Она мрачна, как зима, темна, как безлунное небо; ее прони¬
зывает один только луч, холодный и пронзительный, как
сталь. Она завернута в саван, у нее нет больше ни восторгов,
ни песен, ни улыбок.
Душа моя — это ночь, это холод, это тишина; но твой
блеск, о добродетель, — это луч Сириуса, сверкающий и пи
с чем не сравнимый.
Голос растаял вдали. Несколько минут Стенио был еще
поглощен своими мыслями. Потом он сошел в долину, устре¬
мив взор на восходившую на горизонте Венеру.
ГЛАВА XXV
Снова вернулась весна и вместе с нею — пение птиц и
ароматы цветов. Вечерело, красные отблески заката усту¬
пали место фиолетовым теням. Сидя на террасе виллы Вио¬
лы, Лелия мечтала. Зто был богатый дом, который один
итальянец построил у подножия гор для своей любовницы.
Она умерла там от тоски. И вот итальянец, не желая больше
жить в местах, с которыми у него было связано столько тяже¬
лых воспоминаний, сдал в аренду иностранцам сад, где была
похоронена умершая, и виллу, носившую ее имя. Есть
4 Ж. Санд, т. 2
81
страдания, которые сами себя питают; есть другие, которые
пугаются себя и бегут от себя, как от угрызений совести.
Нежная и томная, как ветерок, как волна, как весь этот
майский день, такой теплый и клонящий ко сну, Лелия,
опершись о перила, смотрела на одну кз самых живописных
долин, куда ступала нога цивилизованного человека. Солнце
зашло за горизонт, но озеро все еще было огненно-крас¬
ным — как будто античный бог, который, по преданию, каж¬
дый вечер возвращается в море, и на самом деле погрузился
в эту прозрачную гладь.
Лелия мечтала. Она слушала смутные звуки долины: бле¬
янье маленьких ягнят, теснившихся возле матерей, шум воды,
поднявшийся, как только открыли шлюзы, голоса высоких
загорелых пастухов с греческим профилем, одетых в живо-
писные лохмотья. С карабинами на плече они спускались
с гор и пели гортанными голосами. Слушала она и высокие
звуки бубенцов, привешанных к шеям дородных пестрых
коров, и задорный лай больших дворняжек, которому с гор¬
ных склонов раскатисто отвечало эхо.
Лелия была спокойна и лучезарна, как небо. Стенио при¬
нес арфу и стал петь гимны удивительной красоты. Спусти¬
лась тьма, медленная и торжественная, как аккорды арфы,
как прелестный голос поэта, мужественный и нежный. Когда
он окончил, небо уже сокрылось под этим первым серым по¬
кровом, в который облачается ночь, когда трепещущие звезды
едва проглядывают на небе, далекие и бледные, как слабая
надежда на лоне сомнений. Только вдоль горизонта сквозь
туман едва заметно обозначилась белая линия: то был по¬
следний свет сумерек, последнее прости уходившего дня.
Тогда поэт опустил руки, звуки арфы затихли; припав к
йогам Лелии, Стенио попросил ее сказать ему хотя бы слово
любви или жалости, хоть чем-нибудь дать ему почувствовать,
что она жива, что она может быть к нему нежной. Лелия
взяла руку юноши и поднесла ее к глазам; она плакала.
— О, — воскликнул он, вне себя от волнения, — ты пла¬
чешь! Значит, ты жива?
Лелия провела рукою по душистым волосам Стенио и,
прижав его голову к груди, покрыла ее поцелуями. Не часто
ей случалось касаться губами этого прекрасного лба. Ласка
Лелии — это был дар богов, столь же редкий, как не трону¬
тый морозом цветок, который распускается на снегу!
И этот неожиданный и жаркий порыв чувств едва не
стоил юноше жизни — холодные губы Лелии в первый раз
82
подарили ему поцелуй любви. Он побледнел, сердце его пе¬
рестало биться; едва живой, он со всею силой оттолкнул
Лелию, ибо никогда смерть не была ему так страшна, как в
Эту минуту, когда перед ним открывалась жизнь. Он чувст¬
вовал потребность говорить, чтобы уйти от избытка сча¬
стья, которое было мучительно, как лихорадка.
— О, скажи мне, — вскричал он, вырываясь из ее объя¬
тий, — скажи мне наконец, что ты меня любишь!
— Разве я уже не сказала тебе этого? — отвечала она и
посмотрела на него таким взглядом, улыбнулась такой улыб¬
кой, какие на картинах Мурильо бывают у пресвятой девы,
уносимой ангелами на небо.
— Нет, ты мне этого не говорила, — ответил он, — ты
сказала мне в тот день, когда ты была при смерти, что ты
хочешь любить. Это означало, что перед тем, как потерять
жизнь, ты жалела о том, что не жила.
— Вы так думаете, Стенио? — спросила она вдруг ко¬
кетливо и насмешливо.
— Я ничего не думаю, но я стараюсь разгадать вас.
О Лелия, вы обещали попытаться меня полюбить. Это все,
что вы мне обещали.
— Разумеется, — холодно ответила Лелия, — только обе¬
щать, что мне это удастся, я не могла.
— Но ты надеешься когда-нибудь полюбить меня? —
спросил он тихим и грустным голосом, который тронул Ле¬
лию до глубины души.
Она обвила его руками и притянула к себе с нечеловече¬
ской силой. Стенио, который думал было воспротивиться ей,
почувствовал, что он во власти ее чар, и похолодел от ужаса.
Кровь его кипела, как лава, и, как лава же, застывала. Его
бросало то в жар, то в холод, ему было худо и вместе с тем
хорошо. Была это радость или тоска? Он не знал. Это было
и то, и другое, и еще большее. Эт0 было небо и ад, любовь
и стыд, желание и ужас, экстаз и агония.
Наконец к нему вернулось мужество. Он вспомнил,
сколько безумных обетов он давал, чтобы только настал этот
час смятения и восторгов; он презирал себя за малодушную
робость, которая удерживала его, и, поддавшись порыву,
в котором было отчаяние, он, в свою очередь, подчинил себе
Лелию. Он заключил ее в свои объятия, припал губами к ее
мягким и нежным губам, прикосновение к которым продол¬
жало его изумлять... Но Лелия, внезапно оттолкнув его, ска¬
зала сухо и жестко:
4*
83
— Оставьте меня, я вас больше не люблю.
Стенио упал на плиты террасы. Теперь-то он действи¬
тельно почувствовал, что умирает: на место неистовой люб¬
ви и лихорадки, вызванной ожиданием, явился леденящий
сердце стыд.
Лелия принялась смеяться. Гнев воодушевил порта, ему
вдруг захотелось убить ее.
Но женщина эта была настолько равнодушна к жизни,
что ни отомстить ей, ни испугать ее у него не было возмож¬
ности. Стенио попытался сохранить хладнокровие и отнес¬
тись ко всему как философ; но стоило ему сказать несколько
слов, как он залился слезами.
Тогда Лелия снова обняла его, но как только он по¬
пытался было ответить на ее ласки, она оттолкнула его,
сказав:
— Берегись, не надо рисковать нашими сокровищами,
не надо доверять их прихоти волн.
— Проклятая!—вскричал он, пытаясь подняться, чтобы
от нее убежать.
Она удержала его.
— Вернись, — сказала она. — Вернись к моему сердцу.
Я только что так любила тебя, а ты, наивный и пугливый,
почти помимо воли принимал мои поцелуи. Ведь когда ты
спросил меня: «Но ты надеешься когда-нибудь полюбить
меня?» — я почувствовала, что люблю тебя. Ты был тогда
таким покорным! Оставайся таким, таким я тебя люблю.
Когда я вижу, как ты дрожишь и убегаешь от любви, кото¬
рая ищет тебя, мне кажется, что я моложе и доверчивее
тебя. Это возбуждает во мне гордость и чарует меня, жизнь
больше меня не пугает, мне думается, что я могу отдать ее
тебе; но когда ты смелеешь, когда ты требуешь от меня боль¬
шего, я теряю надежду, я боюсь любить, боюсь жить. Я стра¬
даю и жалею, что обманулась еще раз.
— Несчастная женщина! — сказал Стенио, побежден¬
ный жалостью.
— О, если бы ты мог всегда оставаться таким робким,
таким смятенным, когда я тебя ласкаю! —сказала она, сно¬
ва притягивая его голову и кладя ее себе на колени. — По¬
годи, дай мне обнять твою белую шею, она блестит, как ан¬
тичный мрамор; дай мне погладить твои волосы, такие мяг¬
кие и шелковистые; они так скользят и так льнут к моим
пальцам. Юноша, какая у тебя белая грудь! Как гулко, как
порывисто бьется твое сердце! Это хорошо, дитя мое. Только
84
есть ли в этом сердце уже зачатки настоящего мужества?
Сумеет ли оно пройти по жизни, не надломившись, не иссу¬
шив себя? Погляди, над тобою всходит луна, луч ее отра¬
жается у тебя в глазах. Вдохни вместе с этим ветерком за¬
пахи трав и цветущего луга. Я узнаю запах каждого расте¬
ния, я чувствую, как они льются один за другим в воздухе,
который их уносит. Только что пахло диким тмином, а перед
этим нарциссами с озера, а сейчас вот пахнуло геранью из
сада. Как, должно быть, радостно воздушным сильфидам
гоняться за этими тонкими запахами и в них окунаться. Ты
улыбаешься, мой прелестный поэт, усни.
— Уснуть! — повторил Стенио удивленно и с укором.
— А почему бы и нет? Разве ты не спокоен теперь, разве
не счастлив?
— Счастлив — да, но могу ли я быть спокоен?
— Ну, раз так, значит, ты меня не любишь! — восклик¬
нула она, отталкивая его.
— Лелия, вы делаете меня несчастным, пустите меня.
— Трус! Как вы боитесь страдания! Идите! Ступайте
прочь!
— Нет, не могу, — ответил он, снова падая перед ней на
колени.
— Боже мой!—вскричала она, обнимая его. — Зачем
же страдать? Вы не знаете, как я вас люблю: мне нравится
ласкать вас, смотреть на вас, как будто вы мой ребенок.
Я ведь никогда не была матерью, но мне кажется, что
у меня к вам такое чувство, будто вы мой сын. Я лю¬
буюсь вашей красотой — и это целомудренная материн¬
ская нежность... Да и какие другие чувства могу я питать
к вам?
— Значит, у вас не может быть любви ко мне? — спро¬
сил он дрожащим голосом; сердце его разрызалось.
Лелия ничего не ответила; она судорожно провела ру¬
ками по его пышным волосам, локонами спадавшим на лоб,
склонилась над ним и смотрела на него так, как будто хо¬
тела вложить в один взгляд силу нескольких душ, в один
миг — упоение сотни жизней. Потом, обнаружив, что сердце
ее менее пламенно, нежели ум, и надежда слабее, нежели
мечта, она еще раз отчаялась в жизни. Рука ее бессильно
повисла; она печально посмотрела на луну; потом поднесла
руку к сердцу и глубоко вздохнула.
— Увы! —сказала она раздраженно и с грустью на него
посмотрела. — Счастливы те, которые могут любить.
85
ГЛАВА XXVI
В и о л а
У подножия садовых террас маленькая речка струилась
в густой тени тисов и кедров, исчезая под их низко навис¬
шими ветвями; под одним из этих таинственных сводов вид¬
нелось мраморное надгробие, и его отражение; белизною
своей оно резко выделялось среди темных отсветов окру¬
жавшей его листвы. Легкий ветерок едва колыхал чистые
контуры отражавшегося в воде мрамора; разросшийся вьюн
обвивал его с обеих сторон: гирлянды голубых колокольчи¬
ков свисали вокруг заброшенных скульптур, совсем уже по¬
темневших от дождя. Груди и руки коленопреклоненных фи¬
гур поросли мхом; печальные кипарисы сонливо опускали
свои ветви на эти неподвижные головы, укрывая от глаз об¬
реченную на забвение могилу.
— Вот, — сказала Лелия, раздвигая высокую траву, скры¬
вавшую надпись, — вот могила женщины, умершей от любви
и страдания!..
— В этом памятнике столько поэзии и благоговения, —
сказал Стенио. — Посмотрите, как им гордится природа! Как
ласково обвивают его гирлянды цветов, как обнимают его
деревья, как нежно воды реки лобзают его подножие! Бед¬
ная женщина, умершая от любви! Бедный ангел, осужден¬
ный жить на земле и скитаться среди людей; наконец-то ты
мирно спишь в своем гробу и больше не страдаешь, Виола!
Ты спишь, как этот ручеек, ты простерла на своем мрамор¬
ном ложе твои усталые руки, похожие на ветви склоненного
над тобой кипариса. Лелия, возьми с могилы этот цветок,
укрой его на груди, нюхай его почаще, только нюхай ско¬
рее, пока, оторванный от стебля, он не утратил свой чистый
аромат, — может быть, это и есть душа Виолы, душа жен¬
щины, любившей до самой смерти. Виола! Если частица вас
живет в этих цветах, если дыхание любви и жизни перешло
в эту таинственную чашечку из вашей груди, неужели вы не
можете проникнуть и в сердце Лелии? Неужели вы не мо¬
жете согреть воздух, которым она дышит сейчас, и сделать,
чтобы она перестала быть бледной, холодной и мертвой, как
Эти статуи, которые печально смотрят на свои отражения?
— Дитя! — сказала Лелия, бросая цветок в лениво те¬
кущий ручей и следя за ним рассеянным взглядом. — Не¬
ужели ты думаешь, что и меня не точит страдание, столь же
глубокое и немилосердное, как то, что убило эту женщину?
86
О, что ты знаешь? Может быть, это была жизнь очень бога¬
тая, очень полная, очень плодотворная. Жить в любви и от
любви умереть! Какая прекрасная участь для женщины! Под
каким огненным небом ты родилась, Виола? Откуда в сердце
твоем нашлось столько силы, что оно разорвалось на части,
вместо того чтобы сжиматься под тяжестью жизни? Какое
божество вложило в тебя эту неодолимую мощь, лишить ко¬
торой может только смерть? О высокое, высочайшее из со¬
зданий! Ты не склонила голову под ярмом, ты не захотела
примириться с судьбой, и, однако, ты не спешила умереть,
как те слабые существа, которые убивают себя, чтобы не
дать себе исцелиться. Ты была так уверена, что не найдешь
утешения, что погибала медленно, не делая ни шагу вперед,
к могиле, и не отступая ни на шаг назад, к жизни; смерть
пришла и захватила тебя, слабую, разбитую, уже мертвую,
но все еще стойкую в своей любви, говорившую природе:
«Прощай, я презираю тебя и не хочу исцеления. Храни бла¬
годеяния твои, твою исполненную обмана поэзию, твои успо¬
коительные иллюзии и усыпляющее забвение и непоколеби¬
мый скептицизм; побереги это все для других, а я хочу лю¬
бить или умереть!». Виола! Ты оттолкнула даже бога, ты
открыто возненавидела эту несправедливую силу, которая
сделала участью твоей одиночество и страдание. Ты не при¬
шла на берега этих вод петь печальные гимны, как поет
Стенио в те дни, когда я его огорчаю; ты не простиралась
ниц в храмах, как Магнус, когда им овладевает бес отчая¬
ния; ты не подавляла чувств своих размышлениями, как
Тренмор; ты не убивала, как он, страстей своих хладнокро¬
вием, чтобы жить на их обломках гордой и одинокой. И ты,
как Лелия, не...
Она не договорила до конца; облокотившись на мрамор
и пристально глядя на бегущие волны, она не слышала Сте¬
нио, молившего ее открыть ему душу.
— Да, — сказала Лелия после продолжительного молча¬
ния,— она умерла! И если какая-нибудь человеческая душа
заслужила, чтобы ее взяли на небеса, то это она. Она сде¬
лала больше, чем ей было определено. Она испила чашу
горечи до дна, потом, отвергнув награду, которая ждала ее
после этого испытания, отказавшись забыть и презреть свое
горе, она разбила чашу и сохранила яд в сердце своем, как
самое горькое сокровище. Она умерла! Умереть от горя!
А мы все, мы живы! Даже вы, юноша, вы, который полон
еще сил, чтобы вынести страдание, вы живете или начинаете
87
говорить о самоубийстве, а ведь рто было бы малодушием,
большим, чем выносить эту поруганную жизнь, которую нам
оставляет презревший нас господь!
Видя, что она стала еще печальнее, Стенио начал петь,
чтобы развлечь ее. В то время как он пел, слезы струились
из его глаз; но он совладал со своим страданием и искал
в своей надломленной душе вдохновения, чтобы утешить
Лелию.
ГЛАВА XXVII
— Ты часто говорила мне, Лелия, что я молод и чист, как
ангел, иногда ты говоришь мне, что любишь меня. Сегодня
утром еще ты улыбалась мне и сказала: «Счастье мое — эт0
ты, ты один». Но к вечеру ты все позабыла и безжалостно
опрокидываешь то, на чем зиждется мое счастье.
Ну что же, сломай меня, как этот цветок, который ты
только что нюхала и который ты теперь бросила на прибрея;-
ном песке: если тебе будет интересно посмотреть, как меня
унесет прихоть волны и будет подкидывать и мять на пути,
если ты испытаешь при этом удовлетворение, ироническое и
жестокое, разорви меня, кинь под ноги; не забудь только,
что в тот день и час, когда ты захочешь поднять меня и по¬
нюхать еще раз, ты увидишь меня расцветшим, готовым
ожить от твоих ласк.
Ну что же, моя бедная, ты будешь любить меня так, как
сможешь. Я хорошо знал, что ты уже не можешь любить так,
как люблю я; к тому же это ведь справедливо, что из нас
двоих на твою долю выпадет повелевать. Я не заслужил той
любви, какую заслужила ты, я не страдал, не боролся, как
ты. Я ведь еще дитя, у меня нет ни славы, ни ран, жизнь
моя только начинается, и мне еще предстоит бороться. Ты,
разбитая громом, ты, сто раз поверженная и всякий раз по¬
дымавшаяся снова, ты, которая не способна понять бога и
все-таки веришь, ты, которая оскорбляешь его и любишь, ты,
увядшая, как старик, и в то же время юная, как ребенок,
Лелия, бедная душа моя, люби меня так, как сможешь; я
всегда буду стоять перед тобой на коленях, чтобы благода¬
рить тебя, и я отдам тебе все мое сердце, всю жизнь мою
взамен того немногого, что ты еще можешь мне дать.
Позволь мне только любить тебя; прими без презрения
страдания, которые я, как очистительную жертву, несу к
88
твоим ногам; позволь мне истратить мою жизнь и сжечь мое
сердце на алтаре, который я тебе воздвиг. Не жалей меня,
я еще счастливей, чем ты, ведь это за тебя я страдаю!
О, если бы я только мог умереть от любви к тебе, так, как
от любви умерла Виола! Сколько наслаждения в муках, ко¬
торые ты вложила мне в грудь, сколько счастья в том, чтобы
быть всего лишь твоей игрушкой и твоей жертвой, в том,
чтобы искупить, будучи юным, чистым и смиренным, заста¬
релую несправедливость, ропот, безверие, которые нависли
над твоей головой!
Ах, если бы можно было отмыть пятна чужой души боль¬
шим страданием и кровью из своих жил, если бы можно
было искупить ее грехи как новоявленный Христос, и отка¬
заться от своей доли вечного блаженства, чтобы она не ка¬
нула в небытие!
Так вот, я вас люблю, Лелия. Вы этого не знаете, ибо не
хотите знать. Я не прошу вас уважать меня и еще меньше —
меня жалеть; только придите ко мне, когда вы будете стра¬
дать, и причините мне какую хотите боль, лишь бы рассеять
ту, что вас гложет...
— Пойми, сейчас я нестерпимо страдаю, — сказала Ле¬
лия, — в груди моей клокочет гнев. Может быть, ты будешь
богохульствовать за меня? Мне это, может быть, принесло
бы облегчение. Может быть, ты закидаешь камнями небо, бу¬
дешь поносить провидение, проклинать вечность, призывать
силы мрака, поклоняться злу, ратовать за разрушение всего
сотворенного богом, за презрение к его алтарям.
Слушайте, может быть, вы способны убить Авеля, чтобы
отомстить богу — моему тирану? Может быть, вы станете
выть как испуганная собака, которая видит на стене причуд¬
ливые бликк луны? Может быть, вы станете кусать землю и
есть песок, как Навуходоносор? Может быть, вы, как Иов,
изольете мой гнев и ваш в яростных проклятиях? Может
быть, вы, чистый и благочестивый юноша, погрузитесь по
уши в скептицизм и скатитесь в пропасть, в которой я гибну?
Я страдаю, и у меня нет больше сил кричать. Так богохуль¬
ствуйте за меня! Как, вы плачете!.. Вы еще можете плакать?
Счастливы те, кто плачет. Глаза мои суше, чем песок пус¬
тыни, на который никогда не упадет ни капли росы, а сердце
мое еще того суше. Вы плачете? Ну что же, послушайте же,
чтобы развлечься, песню одного иностранного порта, кото¬
рую я перевела.
89
ГЛАВА XXVIII
Гимн богу
«Что же я сотворила такое, чтобы меня поразило это про¬
клятие? Почему ты оставил меня? Ты не отказываешь в солн¬
це ленивым травам, ты не отказываешь в росе незаметным
колосьям в поле; ты даришь тычинкам цветка могучую силу
любви и чувство счастья — бесчувственному кораллу. А у
меня, которую тоже сотворила твоя десница, у меня, кото¬
рую ты как будто создал натурой высоко одаренной, у меня
ты отнял все, ты поступил со мною хуже, чем со своими пад¬
шими ангелами; у них ведь есть еще сила ненавидеть и про¬
клинать, а у меня нет и ее! Ты поступил со мною хуже, чем
с илом на дне ручейка и песками дороги, ибо их топчут но¬
гами, а они ничего не чувствуют. А я чувствую, что сущест¬
вую, и не могу укусить попирающую меня ногу и избавиться
от проклятия, которое давит меня, как гора.
Почему ты так обошлась со мной, неведомая сила, чья
железная длань простерта теперь надо мной? Почему ты за¬
ставила меня родиться человеческим существом, если так
скоро решила превратить меня в камень и, ни на что не нуж¬
ную, вытолкнуть вон из жизни? Чего ты хочешь? Возвысить
меня надо всеми или унизить меня, о бог мой! Если таков
удел избранных, то сделай, чтобы он был мне легок и чтобы
я перенесла его без страданий; если же это стезя наказания,
то почему ты повел меня по ней? О горе мне! Неужели я
была виновна еще до рождения?
Что такое душа, которою ты меня наделил? Это ли на¬
зывают душой поэта? Всегда колеблющаяся, как свет, всегда
блуждающая, как ветер, всегда жадная, всегда тревожная,
всегда трепещущая, всегда ища устойчивости во внешнем
мире, растрачивающая себя всю, едва успевая набраться сил.
О жизнь! О мука моя! Всего домогаться и ничего не охва¬
тить, все понять и ничем не владеть! Дойти до скептицизма
сердца так, как Фауст дошел до скептицизма ума! Участь
еще более ужасная, чем участь Фауста; ибо он хранит
в груди своей сокровища юных и пылких страстей, созрев¬
ших в тишине под книжною пылью и дремавших в то время,
когда бодрствовал ум; ведь когда Фауст, уставший искать
совершенство и не находить его, останавливается, готовый
проклясть создателя и от него отречься, бог, чтобы его
наказать, посылает ему ангела мрачных и роковых страстей.
Этот ангел от него не отходит, он согревает его, молодит,
90
сжигает, сбивает с пути, пожирает, и старик Фауст вступает
в жизнь юным и бодрым, проклятым, но всемогущим! Он
уже больше не любит бога, но он полюбил Маргариту. Гос¬
поди, прокляни меня так же, как ты проклял Фауста!
Господи, ты ведь не можешь удовлетворить меня. Ты это
хорошо знаешь. Ты не хочешь быть для меня всем! Ты не
раскрываешься мне со всей полнотой, чтобы я могла овла¬
деть тобою и привязаться к тебе безраздельно. Ты притяги¬
ваешь мепя к себе, ты ласкаешь меня благоуханным дыха¬
нием твоих небесных ветров, ты улыбаешься мне, прогля¬
дывая между золотистыми облаками, ты являешься мне в
моих снах, ты призываешь меня, ты непрестанно побуж¬
даешь меня взлететь к тебе, но ты позабыл дать мне крылья.
Зачем же ты тогда дал мне душу, которая стремится к тебе?
Ты все время от меня ускользаешь, ты окутываешь это пре¬
красное небо и всю прекрасную природу тяжелыми тучами.
Ты направляешь на цветы знойное дыхание юга, которое
их иссушает, а меня ты овеваешь холодным ветром, который
леденит и пронизывает до мозга костей. Ты посылаешь нам
пасмурные дни и беззвездные ночи, потрясаешь нашу жал¬
кую вселенную бурями, которые раздражают нас, опьяняют,
помимо воли делая нас дерзкими атеистами! И если в эти
мрачные часы нас одолевает сомнение, ты будишь в нас
угрызения совести, и во всех голосах земли и неба начинает
звучать упрек!
Зачем, зачем ты создал нас такими! Какая тебе польза
от наших страданий? Какую славу наше уничижение и наша
гибель может прибавить к твоей славе? Неужели муки эти
нужны человеку, для того чтобы он устремился к небу? Не¬
ужели надежда — это хилый и бледный цветок, растущий
только на скалах, где его овевают грозы? Драгоценный цве¬
ток, нежный аромат, приди же и поселись в этом высохшем
и опустошенном сердце! Ах, ты давно уже напрасно стараешь¬
ся омолодить его; корни твои больше не могут укрепиться
на его непроницаемых стенах, его ледяная атмосфера иссу¬
шает тебя, его бури вырывают тебя и, сломанного, увядше¬
го, бросают наземь!.. О надежда! Неужели ты больше не
можешь расцвести для меня?..»
— Эти песни печальны, эта поэзия жестока, — сказал
Стенио, выхватывая у нее из рук арфу, — вам по душе
это мрачное раздумье, и вы без жалости меня терзаете...
Нет, это вовсе не перевод иностранного поэта; текст этой
поэмы идет из глубины вашей души, Лелия, я это знаю!
91
О жестокая и обреченная! Послушайте эту птицу, она поет
лучше вас, она воспевает солнце, весну и любовь. Это ма¬
ленькое существо устроено лучше, чем вы. Вы ведь можете
воспевать только страдание и сомнение.
ГЛАВА XXIX
В пустыне
— Я привел вас в эту пустынную долину, которую нико¬
гда не топтали стада, ни разу не осквернила нога охотника.
Я провел вас туда, Лелия, через пропасти. Вы без страха
одолели все опасности этого пути; спокойным взглядом из¬
меряли вы расселины, бороздящие глубокие ледники, вы пе¬
реходили их по доске, которую перебрасывали наши провод¬
ники; доска эта качалась над бездонными пропастями. Вы
перебирались через водопады легко и свободно; так белый
аист шагает с камня на камень и засыпает, согнув шею, под¬
держивая тело в равновесии, стоя на тонкой ноге среди бур¬
ного потока, который извивается над пропастью, извергаю¬
щей пену. Вы ни разу даже не вздрогнули, Лелия, а я, как
я дрожал! Сколько раз кровь моя леденела, сколько раз за¬
мирало сердце, когда я видел, как вы проходили так над
бездной, беспечная, рассеянная, глядя на небо и не удостаи¬
вая даже взглядом уступов, которых касалась ваша малень¬
кая нога! Вы очень храбрая и очень сильная, Лелия! Когда
вы говорите, что душа ваша измождена, — это ложь: нет че¬
ловека более смелого и уверенного в себе, чем вы.
— Что такое смелость? — ответила Лелия. — И у кого ее
нет? Кто в наше время любит жизнь? Эта беспечность зо¬
вется храбростью, когда она способна что-то создать, но ко¬
гда риску подвергают ни на что не нужную жизнь, то не
просто ли это леность?
Леность, Стенио! Это недуг, одолевающий наши сердца,
Это великий бич современности. В наши дни существуют
только отрицательные добродетели, мы храбры, потому что
мы уже разучились испытывать страх. Увы, все исчерпало
себя, даже слабости, даже человеческие пороки. У нас уже
нет той силы, которая заставляет любить жизнь упорной и
вместе с тем трусливой любовью. Когда на земле было еще
много энергии, люди воевали хитро, благоразумно, расчет¬
ливо. Жизнь была непрестанным сражением, борьбой, в ко¬
торой самые храбрые неизменно отступали перед опасно¬
92
стью, ибо самым храбрым оказывался тот, кто мог дольше
всех жить среди опасностей и людской злобы. С тех пор как
цивилизация сделала жизнь легкой и спокойной для всех,
все стали находить ее однообразной и скучной; ее ставят на
карту из-за одного слова, из-за одного взгляда — таи мало
она значит! Это безразличие к жизни и породило у нас
дуэли. Вот зрелище, в котором нашла себе выражение вся
апатия нашей эпохи: двое людей спокойно и вежливо бро¬
сают жребий, кому из них убивать другого — без ненависти,
без гнева, без пользы. Увы, Стенио, мы больше ничего не
стоим, мы ни добры, ни злы, мы даже не подлецы — мы про¬
сто инертны.
— Вы правы, Лелия, когда я окидываю взглядом обще¬
ство, я печалюсь так же, как и вы. Но я привел вас сюда,
чтобы вы могли хотя бы на несколько дней это общество по¬
забыть. Посмотрите, где мы с вами сейчас, разве это не изу¬
мительно? Можно ли тут думать о чем-нибудь другом, кроме
бога? Сядьте на этот мох, по которому ни разу не ступал
человек, и взгляните на бездонные глубины у вас под но¬
гами. Случалось ли вам когда-нибудь видеть природу такую
дикую и такую полную жизни?
Взгляните, как упорны эти беспорядочно разбросанные
кусты, как неуемны эти леса, которые ветер гнет и колышет,
Эти грозные орлиные стаи, беспрерывно парящие над оку¬
танными туманом вершинами, описывая в воздухе круги,
словно огромные черные кольца на белой муаровой скатерти
ледника? Слышите шум, который подымается отовсюду?
Потоки, которые плачут и рыдают, как души грешников,
олени, которые стонут жалобно и страстно, ветер, который
поет и хохочет над вереском, грифы, которые кричат, как
испуганные женщины; и эти вот другие шумы, странные,
таинственные, неописуемые, которые глухо грохочут в го¬
рах, эти потрескивающие в недрах своих гигантские ледя¬
ные глыбы, эти снежные обвалы, уносящие за собою песок,
рти могучие корни деревьев, которые без устали борются
с недрами земли и усилиями своими вздымают камень и рас¬
калывают шифер, эти неведомые голоса, эти неясные вздохи,
которые почва в вечных родовых схватках исторгает из своих
зияющих глубин. Разве во всем этом не больше великолепия,
не больше гармонии, чем где-нибудь в церкви или в театре?
— Все это действительно красиво, и именно сюда надо
приходить, чтобы видеть, сколько у земли еще юности и
силы. Бедная земля! Она тоже идет к своей гибели!
93
— Что вы говорите, Лелия! Неужели вы думаете, что
земля и небо виноваты в нашем духовном растлении? Дерз¬
кая мечтательница, неужели вы обвиняете и их?
— Да, я их обвиняю, — ответила она, — скорее, впрочем,
я обвиняю великий закон времени, который всему на свете
велит истощаться и гибнуть. Неужели вы не видите, что ла¬
вина веков уносит нас всех, людей и миры, чтобы вечность
поглотила нас, как те сухие листья, которые мчатся к про¬
пасти, увлекаемые потоком? Увы, после нас не останется
даже этой жалкой трухи! Мы даже не всплывем на поверх¬
ность, как увядшие травы, те, что плывут там, печальные, и
стелются по воде, словно волосы утопленницы. Трупы импе¬
рий обратятся в тлен, человеческий прах смешается с мор¬
скими песчинками. Бог свернет всю вселенную в комок, как
старое тряпье, которое надо выкинуть, как платье, которое
сбрасывают с себя, потому что оно ни на что не нужно. То¬
гда бог останется один. Тогда, может быть, ничто не засло¬
нит его могущества, его сияния. Но кто тогда их увидит?
Родятся ли из нашего праха новые расы людей, чтобы уви¬
деть или чтобы угадать того, кто творит и кто разрушает?
— Мир погибнет, я это знаю, — сказал Стенио, — но для
того, чтобы его разрушить, понадобится столько веков, что
мозг человеческий даже не в силах все это исчислить. Нет,
нет, это еще не агония мира. Мысль эта могла зародиться
только в раздрая{енной душе какого-нибудь скептика вроде
вас; но я чувствую, что мир еще молод: сердце мое и разум
говорят мне, что он не достиг еще и середины жизни, не
вступил в пору своего расцвета; мир еще развивается, ему
предстоит еще столько всего узнать!
— Без сомнения, — иронически ответила Лелия, — он
еще не постиг тайны воскрешать мертвых и делать живых
бессмертными; но он совершит и эти великие открытия, и
тогда миру не будет конца, человек станет сильнее бога
и сумеет выжить без помощи посторонней силы, опираясь
только на свой собственный разум.
— Вы все шутите, Лелия! Но послушайте: не думаете ли
вы, что люди сегодня стали лучше, чем были вчера, и по¬
этому...
— Я этого не думаю, но какое это имеет значение? Мы
с вами разных мнений о возрасте мира, вот и все.
— Если бы мы знали его в точности, — сказал Стенио, —
мы нисколько бы не подвинулись вперед. Мы не знаем тайны
его создания, мы не знаем, сколько времени мир, устроен-
94
вый так, как наш, может и должен жить. Но сердцем я чув¬
ствую, что мы движемся к свету и к жизни; на нашем небе
сияет надежда, взгляните только, как прекрасно солнце! Ка¬
кое оно яркое, какое щедрое, как оно улыбается горам, ко¬
торые покрываются багрянцем от его ласк и краснеют от
любви, как робкая девушка! Существование бога доказуется
отнюдь не логикой разума. Люди верят в бога, потому что
неизъяснимое чувство подсказывает им, что он существует.
То же самое относится и к вечности — ее нельзя измерить
мерилом точных наук, но человек ощущает душою присут¬
ствие в духовном мире свежести, силы, так же как своим
физическим существом он чувствует присутствие в воздухе
живительных и укрепляющих начал. Неужели вы будете вды¬
хать этот ароматный, горный воздух и он не проникнет в вас?
Неужели вы будете пить эту прозрачную ледяную воду, пах¬
нущую мятой и диким тмином, и даже не ощутите ее дивной
свежести? Неужели вы не почувствуете себя помолодевшей
и возрожденной, овеянная этим легким и нежным ветерком,
среди цветов, таких красивых, таких гордых, оттого что они
ничем не обязаны человеку? Обернитесь и взгляните на эти
густые кусты рододендрона; как свежи, как чисты эти пучки
лиловых цветов! Как они поворачиваются к небу, чтобы
увидеть его лазурь, чтобы собрать росу! Цветы эти красивы,
как вы, Лелия, они от всего отчуждены и дики, как вы;
неужели вам непонятно, как они могут возбудить к себе
любовь?
Лелия улыбнулась и, устремив свой взор на пустынную
долину, погрузилась в раздумье.
— Конечно, нам следовало бы яшть здесь, — сказала она
наконец, — чтобы сохранить то немногое, что еще осталось
у нас в сердце, но достаточно нам было бы провести тут три
дня, и растительность бы поблекла и воздух бы потерял свою
свежесть. Человек не может жить, не истерзав чрева своей
кормилицы, не истощив почвы, которая его взрастила. Он
непременно хочет исправить и переделать творение божье.
Повторяю: достаточно вам пробыть здесь три дня, и вам за¬
хочется перетащить камни с горы в глубину долины и пере¬
садить кустарники, растущие во влажных расселинах, на
бесплодную каменную вершину. У вас это называют «разби¬
вать сад». Если бы вы явились сюда пятьдесят лет назад,
вы бы непременно поставили здесь еще статую и беседку.
— Вы все шутите, Лелия! Вы еще можете смеяться здесь,
среди всего этого величия! Без вас я бы, может быть, лежал
95
здесь, простертый перед творцом, который все это создал;
Но вы мой злой дух, вы этого не захотели. И я должен слу^
шать, как вы отрицаете все, даже красоту природы.
— Я вовсе ее не отрицаю! — вскричала она. — Слышали
вы разве, чтобы я что-нибудь отрицала? Разве я оставалась
хоть на миг равнодушна к красоте и величию какой-нибудь
веры? Но кто даст мне силы обманывать себя? Увы, почему
богу было угодно создать такое несоответствие между иллю¬
зиями человека и действительностью? Почему каждый раз
приходится страдать оттого, что хочешь счастья, которое
является нам каждый раз в ореоле красоты, парит в ыаших
мечтах, и никогда не спускается на землю? Не только наша
душа страдает от отсутствия бога, а и все наше существо —
каши глаза, наше тело — страдает от равнодушия или суро¬
вости неба.
Скажите мне, есть где-нибудь на земле такой климат,
чтобы человеку не было ни слишком холодно, ни слишком
жарко? Есть еще такая долина, где зимою бы не было сыро?
Есть ли горы, где бы ветер не иссушал и не вырывал траву?
На востоке изможденные зноем люди прозябают, томятся,
они всегда лежат, всегда бездельничают. Женщины там блек¬
нут под сенью гаремов, ибо солнце их просто бы спалило.
А потом сухой, жгучий ветер поднимается с моря и, кружа
головы этому склонному к лени народу, порождает преступ¬
ления или героические деяния, неведомые нам, северянам.
Тогда эти люди опьяняются деятельностью, изливают в диких
криках, кровавых наслаждениях и ничем пе сдерживаемых
оргиях ту силу, которая до сих пор в них дремала, пока на¬
конец, изведенные страданием и усталостью, отупевшие до
предела, они снова бессильно не опускаются на свои диваны.
И, однако, это еще самые закаленные, самые энергичные
народы: самые счастливые в часы отдыха и самые неистовые
в работе. Взгляните на народы я&аркого пояса — солнце по-
истине к ним великодушно. Растения там необыкновенно
велики, земля изобилует плодами, ароматами и красотою.
Там царит какая-то особая, кичливая роскошь красок и форм.
Птицы и насекомые там сверкают, как драгоценные камни,
цветы источают пьянящие ароматы. Благовонны там и по¬
крытые толстой корой деревья. Ночи там прозрачны, как
наши осенние дни, звезды кажутся раза в четыре крупнее.
Природа там щедра и прекрасна.
Человек, еще грубый и простодушный, не ведает иных
зол, какие изобрели мы. Как по-вашему, счастлив он? Нет.
96
Ему приходится бороться со стадами отвратительных диких
Зверей. Возле его жилья рычит тигр. Змея, это холодное и
скользкое чудовище, более страшное для человека, чем лю¬
бой другой враг, подползает к колыбели его ребенка. Его на¬
стигает гроза, эти страшные корчи могучей стихии, которая
взвивается на дыбы, как разъяренный бык, раздирает себя
самое, как раненый лев. Человеку остается либо бежать, либо
гибнуть: ветер, молния, вышедшие из берегов потоки опро¬
кидывают и уносят его хижину, заливая его поле, увлекая
за собою стада. Ложась спать, он не знает, увидит ли опять
родные места, когда проснется; слишком уж много было
в этих родных местах красоты: господь не пожелал их со¬
хранить. Каждый год приходится искать себе новое приста¬
нище. Богу неприятен вид счастливого человека. О господи!
Ты, может быть, тоже страдаешь, тебе, может быть, тоже
скучно среди всей твоей славы, коль скоро ты причиняешь
нам столько зла!
Так вот, эти дети солнца, которым мы, поэты, завидуем
в наших мечтах, как земным избранникам, разумеется, спра¬
шивают себя порою, не существует ли страны, облюбован¬
ной небом, которая не исполосована потоками раскаленной
лавы, которую не опустошают разрушительные ветра, стра¬
ны, которая пробуждается по утрам такая же ровная, спо¬
койная и теплая, какой была накануне. Они спрашивают
себя, неужели бог в гневе своем населил все земли жажду¬
щими крови пантерами и отвратительными змеями; может
быть, эти простодушные люди мечтают о земном рае под на¬
шими умеренными широтами, может быть они видят во сне,
как холодный туман опускается на их загорелые лица и сми¬
ряет окружающий их неуемный зной. Мы-то ведь в снах на¬
ших видим красное и горячее солнце, сверкающую равнипу,
раскаленное море, а под ногами — горячий песок. Мы призы¬
ваем южное солнце отогреть наши закоченевшие спины, а
южане готовы вымаливать капельки нашего дождя, чтобы
увлажнить ими горящую грудь. Так повсюду человек стра¬
дает и ропщет: это нежное и нервное создание напрасно во¬
зомнило себя царем вселенной; он — ее самая несчастная
жертва, он — единственная из всех живых тварей, чей интел¬
лект находится в таком великом несоответствии с физической
силой. Среди тех, кого он называет грубыми животными,
властвует материальная сила, инстинкт у них не более чем
средство сохранить жизнь. У человека развитый сверх меры
инстинкт сжигает и мучит его хрупкий и слабый организм.
97.
Он бессилен, как моллюск, и при этом вожделеет, как тигр;
ничтожество и нужда заточают его в черепашью скорлупу;
честолюбие, беспокойство раскрывают в его мозгу орлиные
крылья. Он хотел бы соединить в себе способности всех рас,
но у него есть только одна способность — тщетно к чему-то
стремиться. Он окружает себя останками прошлого; недра
земли отдают ему золото и мрамор, он растирает цветы, до¬
бывая из них ароматные вещества, убивает птиц, чтобы укра¬
сить себя самыми красивыми перьями из их крыльев; нырки
и гагары уступают ему свои пуховые шубки, чтобы разо¬
греть его онемевшее, холодное тело; шерсть, меха, панцирь
черепахи, шелк, внутренности одного зверя, зубы другого,
шкура третьего, кровь и сама жизнь всех существ принадле¬
жат человеку. Жизнь человека поддерживается лишь раз¬
рушением; и, однако, до чего же эта жизнь печальна и
коротка!
Самое страшное из всего, что создали художники и
порты, поддаваясь причудам своей необычайной фантазии,
и самые частые картины, преследующие нас в кошмарах, —
Это шабаш оживших трупов, окровавленных скелетов живот¬
ных, и разного рода чудовищные несообразности: птичьи го¬
ловы на лошадиных туловищах, крокодильи морды на вер-
блюжьих шеях; это нагромождение человеческих костей, это
оргия ужаса, от которой пахнет кровью, рто вопли страдания
и зловещие крики изменившихся до неузнаваемости живот¬
ных. Неужели вы считаете, что сны — это простая игра слу¬
чая? Не кажется ли вам, что, помимо законов, связей и при¬
вычек, утвержденных правом и властью, у человека могут
быть еще тайные угрызения совести, смутные, инстинктив¬
ные — и никакой ход его повседневных мыслей не может
склонить его признаться в том, что его мучит, и поделиться
с кем-нибудь своей тайной? Угрызения э™ выявляются
только в суеверном страхе и в сновидениях. Теперь, когда
нравы, обычаи и верования разрушили некоторые стороны
нашей духовной жизни, жизнь эта запечатлелась в каких-то
уголках нашего мозга и может быть обнаружена, лишь когда
наше сознание засыпает.
Есть немало других сокровенных ощущений такого же
рода. Есть воспоминания, словно оставшиеся в нас от преж¬
ней жизни; дети, появляясь на свет, несут с собою страдания,
уже испытанные в могиле, ибо очень может быть, что человек
покидает холодный гроб, чтобы улечься в мягкой и теплой
колыбели. Кто знает! Не прошли ли мы все через смерть
98
и хаос? Эти страшные картины преследуют нас во всех на¬
ших снах! Откуда у нас этот живой интерес к угасшим жиз¬
ням, откуда эти сожаления и эта любовь к людям, от которых
в истории человечества осталось всего-навсего одно имя?
Не есть ли это бессознательное влечение памяти? Иногда мне
кажется, что я знала Шекспира, что я плакала вместе с Тор¬
квато, что вместе с Данте проносилась по небу и аду. Одно
имя былых времен возбуждает во мне чувства, похожие на
воспоминания, так как некоторые запахи экзотических расте¬
ний напоминают нам страны, откуда эти растения приве¬
зены. Тогда наше воображение ведет себя с ними так, как
будто они ему давно привычны, как будто нога наша ступала
уже по этой неведомой стране, в которой, однако, как мы
думаем, мы никогда не жили и не умирали. Что мы, несчаст¬
ные, обо всем этом знаем?
— Мы знаем только то, что мы не можем этого знать, —
сказал Стенио.
— Вот это-то нас и мучит, Стенио!—воскликнула
она. — Бессилие, которое целой вселенной, порабощенной
и покалеченной, плохо удается скрыть под блеском своих
иллюзорных трофеев. Искусство, промышленность, науки, на¬
громождения цивилизации — что это, как не постоянные по¬
пытки человеческой слабости утаить свои недуги и прикрыть
свою нищету? Поглядите, может ли роскошь, сколько бы изо¬
билия, сколько бы утех она ни несла, создать в нас новые
чувства или усовершенствовать организм человека; погля¬
дите, удалось ли непомерно развитому человеческому разуму
применить теорию на практике; привели ли все усилия к
тому, что наука продвинулась за пределы недосягаемого;
чудовищно возбудив наши страсти, вкусили ли мы всю пол¬
ноту наслаждения? Сомнительно, чтобы прогресс, достигну¬
тый шестьюдесятью веками поисков, мог сделать существо¬
вание человека терпимым и уничтожить для многих необхо¬
димость самоубийства.
— Лелия, я даже не пытался доказать вам, что челове¬
чество достигло апогея своего величия. Напротив, я уже го¬
ворил вам, что, на мой взгляд, еще немало поколений сме¬
нят друг друга, прежде чем достичь этой высоты, а достиг¬
нув ее, оно, может быть, сумеет продержаться еще века,
прежде чем дойдет до той степени падения, какую вы припи¬
сываете ему сейчас.
— Как вы можете думать, юноша, что мы идем неуклон¬
но вперед, если вы видите, что вокруг вас гибнет столько
99
убеждений и на смену им не приходят новые, если вы ви¬
дите, что все общество в разброде и не стремится жить
в соответствии с законами природы, все способности исто¬
щаются от излишеств, все устои, вчера еще незыблемые, на¬
чинают обсуждаться и становятся игрушками для детей, и
на смену им не приходят принципы новой веры. Не так ли
обноски королевских и священнических одежд стали маска¬
радными костюмами для народа, у которого есть право быть
самому королем и священником, хотя короли все еще царст¬
вуют, а народ им служит!
— Да, я знаю, напрасные усилия во все времена томили
человечество. Но лучше уже такое время, когда господствует
тирания и рабы страдают, чем такое, когда тирания дрем¬
лет, оттого что рабы ей безропотно покорились.
— В былые времена, после войн, которые человек вел
с человеком, после этих потрясений всего общества мир, еще
молодой и сильный, поднимался и восстанавливал свое зда¬
ние для последующих веков. Этого больше не будет. Мы не
только переживаем, как вы считаете, последствие одного из
недавних кризисов, когда разум человеческий в утомлении
засыпает на поле битвы, прежде чем успевает взять в руки
оружие освобождения. Вынужденный падать и подниматься
вновь, лежать простертым на боку в надежде увидеть, как
его раны откроются и закроются снова, метаться в оковах и,
обращая крики свои к небу, доходить до хрипоты, колосс
стареет и слабеет: теперь он качается, как развалины, кото¬
рые вот-вот рухнут, — еще несколько часов предсмертных
судорог, и ветер вечности равнодушно пронесется над хао¬
сом отпустивших поводья народов, все еще вынужденных
оспаривать остатки поверженного мира, который уже не мо¬
жет удовлетворить их потребности.
— Так вы верите в наступление Страшного суда? О моя
бедная Лелия! Ваша сумрачная душа порождает эти неимо¬
верные ужасы, ибо она слишком велика для мелких суеве¬
рий. Но во все времена ум человека занимали мысли о смер¬
ти. Аскетические души всегда находили усладу в мрачном
раздумье и старались представить себе конец мира и гибель
вселенной. Вы не первая пророчите его, Лелия. Иеремия
явился раньше вас, и ваша гневная дантовская поэзия не
создала ничего столь зловещего, как Апокалипсис, который
блаженный безумец распевал в бреду по ночам на скалах.
Патмоса.
100
— Я это знаю, но голос Иоанна Богослова, мечтателя и
поэта, люди услыхали и восприняли. Он поверг в ужас мир
и, хоть его невозможно было понять, он обратил в христиан¬
скую веру множество самых заурядных людей, которые были
глухи к высоким евангельским истинам, внушив им страх.
Иисус отверз небо спиритуалистам, Иоанн отверз ад и выпу¬
стил оттуда смерть на бледном коне, деспотизм с окровав¬
ленным мечом, войну и голод, скакавших на лошадином ске¬
лете, чтобы испугать чернь, которая спокойно переносила
все бедствия рабства, но испугалась, увидав их в языческом
обличье. А в наши дни пророки вещают в пустыне, и ни один
голос не отвечает им, ибо мир ко всему равнодушен; он глух,
он ложится и затыкает себе уши, чтобы умереть в покое.
Напрасно иные разбросанные по земле кучки сектантов ста¬
раются разжечь в людях искорку добродетели. Последние об¬
ломки духовной мощи человека, они всего лишь на несколько
мгновений вынырнут над бездной, чтобы потом, вместе с дру¬
гими обломками, погрузиться на дно этого безбрежного моря,
которое зальет весь мир.
— О, зачем так отчаиваться, Лелия, в людях, которые
стараются в наш железный век возродить добродетель! Если
бы я, как вы, сомневался в том, что им это удастся, я не стал
бы высказывать этого вслух. Я боялся бы совершить пре¬
ступление.
— Люди эти меня восхищают, — ответила Лелия, — и я
хотела бы быть среди них, пусть даже последней. Но что
могут сделать эти пастыри со звездою на челе перед великим
чудовищем Апокалипсиса, перед этой огромной и страшной
фигурой, неизменно главенствующей над всем, что в пи¬
саниях своих изображает пророк. Эта женщина, бледная и
прекрасная, как преступление, эта великая блудница народов,
украшенная драгоценностями Востока, верхом на гидре,
изрыгающей потоки яда на всех человеческих путях, — эт°
цивилизация, это человечество, совращенное роскошью и на¬
укой, это ядовитая лавина; она поглотит всякое слово добро¬
детели, всякую надежду на возрождение.
— О Лелия, — воскликнул поэт, охваченный суеверным
предчувствием. — Не вы ли этот несчастный и страшный при¬
зрак? Сколько раз великий ужас овладевал мною в снах!
Сколько раз вы являлись мне как олицетворение невырази¬
мых мук, в которые бросает человека его пытливый разум!
Не олицетворяли ли вы с вашей красотою и вашей печалью,
с вашей скукой и вашим скептицизмом избыток страдания,
101
порожденный чрезмерностью мысли? Не вы ли высвободили,
если так можно выразиться, растратили по мелочам, прель¬
стившись новыми впечатлениями, впадая в новые заблужде¬
ния, духовную силу, которую столь развили занятия искус¬
ством, поэзией и наукой? Вместо того чтобы, вняв голосу
благоразумия, по-настоящему привязаться к простодушной
вере ваших отцов и к той прирожденной беззаботности, ко¬
торую господь вложил в человека, для того чтобы он мог на¬
сладиться отдыхом и сохранить свои силы; вместо того чтобы
жить благочестивой и скромной жизнью, вы предались со¬
блазнам тщеславной философии. Вы окунулись в поток ци¬
вилизации, который поднимался, чтобы разрушать, и кото¬
рый слишком быстрым своим бегом смыл едва заложенные
основания грядущего. И только потому, что вы на несколько
дней отодвинули осуществление того, что творили века, вы
считаете, что разбили песочные часы в руках у времени!
В вашем страдании много гордости, Лелия! Но господь даст
схлынуть этому потоку бурных веков — для него это не бо¬
лее, чем капля воды в море. Ненасытная гидра погибнет без
пищи, и из ее трупа, который закроет собою весь мир, явится
на свет новая порода людей, более сильных и выносливых,
чем мы.
— Вы заглядываете далеко вперед, Стенио! Вы олице¬
творяете для меня природу, а вы ведь ее невинное дитя. Вы
еще не пробудили своих способностей, вы считаете себя бес¬
смертным, оттого что чувствуете себя молодым, как эта ди¬
кая долина, красивая и гордая в своем цветении, не задумы¬
вающаяся над тем, что в один прекрасный день, когда лемех
плуга и сторукое чудовище, имя которому промышлен¬
ность, могут изрыть ее лоно и похитить ее сокровища; вы
растете доверчивый и самонадеянный, не видя жизни, кото¬
рая грядет и которая придавит вас тяжестью своих заблужде-
ний, изуродует вам лицо румянами своих обещаний. Подо¬
ждите, подоясдите несколько лет, и вы скажете, как мы: «Все
проходит!».
— Нет, не все проходит! — воскликнул Стенио. — Взгля¬
ните на это солнце, на этУ землю, и на это чудесное небо,
и на эти зеленые холмы, и даже на этот лед, на эти возве¬
денные морозом хрупкие своды, веками противоборствую¬
щие лучам летнего солнца. Так вот, слабый человек востор¬
жествует! И значит ли что-нибудь гибель нескольких поко¬
лений? Возможно ли, что вы плачете из-за такого пустяка,
Лелия. Неужели вы думаете, что хоть одна мысль может
102
умереть во вселенной? Не останется ли это нетленное насле¬
дие неприкосновенным под пылью вымерших племен, также
как вдохновенные создания искусства и научных открытий,
извлекаемые день ото дня из-под пепла Помпеи или из гроб¬
ниц Мемфиса? О великое и потрясающее доказательство бес¬
смертия разума! Глубокие тайны были погребены во мраке
времен, мир позабыл, сколько ему лет, и, все еще считая себя
молодым, испугался, почувствовав себя вдруг таким ста¬
риком. Он говорил как вы, Лелия: «Час мой скоро пробьет,
ибо я слабею, а я еще так недавно родился на свет! Как же
мало времени мне будет нужно, чтобы умереть, раз так мало
его понадобилось, чтобы вызвать меня к жизни». Но вот на¬
стает день, и трупы людей извлекаются из гробниц Египта,
Египта, который пережил эпоху цивилизации и который
только что вышел из состояния варварства! Египта, в кото¬
ром вновь вспыхнуло давно исчезнувшее пламя; отдохнув и
набравшись сил, оно скоро, может быть, разгорится в нашем
потухшем светильнике.
Египет — живое воплощение мумий, проспавших в пыли
веков и теперь пробудившихся с расцветом науки, чтобы по¬
ведать новому миру возраст старого! Скажите, Лелия, разве
Это не величественно и не ужасно? В высохших внутренно¬
стях трупа пытливый взгляд нашего века отыскивает папи¬
рус, таинственный и священный памятник вечного могуще¬
ства человека, еще темное, но неоспоримое свидетельство
очень долгого существования мира. Жадной рукой мы раз¬
вертываем эти пропитанные благовониями повязки, ветхий
и вечный саван, перед которым бессильно разрушение. Этот
саван, в который обернуто тело, эти манускрипты, которые
покоились под ребрами на том месте, где, может быть, когда-
то находилась душа, — это человеческая мысль, выраженная
непонятными знаками и переданная с помощью искусства,
секрет которого для нас утрачен и вновь обретен в гробни¬
цах Востока, искусства спасать мертвые тела от укусов
разрушения — самой страшной силы на свете. О Лелия,
можно ли отрицать молодость мира, видя, как он наивно
и простодушно взирает на уроки прошлого и начинает новую
жизнь на позабытых развалинах неведомых ему времен!
— Знать еще ле значит мочь, — ответила Лелия, — пере¬
учиваться не значит идти вперед; видеть не значит жить. Кто
вернет нам способность действовать, и прежде всего — ис¬
кусство наслаждаться жизнью и ее сохранять? Мы зашли
слишком далеко, чтобы отступать назад. То, что было только
103
отдыхом для цивилизаций, которых уже нет, будет смертью
для нашей измученной цивилизации; помолодевшие народы
Востока будут опьяняться адом, который мы разлили по на¬
шей земле. Отчаянные кутилы, варвары продлят, может
быть, на несколько часов роскошную оргию в ночи времен,
но яд, который мы им завещаем, будет столь же смертоно¬
сен и для них, как для нас, и все канет во мрак!..
Ах, разве вы не видите, Стенио, что солнце уходит от
нас? Разве усталая земля в беге своем не клонится заметно
к мраку и хаосу? Разве кровь ваша так уж пьяна и молода,
что она не ощущает прикосновений холода, который, подоб¬
но траурному одеянию, застилает эту планету, покинутую
на волю рока, самого могучего из богов? О холод! Этот про¬
низывающий нас недуг, который острыми иглами вонзается
во все поры! Это проклятое дыхание, иссушающее цветы и
испепеляющее их, как пламя; этот недуг физический и в то
же время духовный, который овладевает душою и телом, ко¬
торый проникает в самые глубины мысли и сковывает дух
наш и кровь; холод, этот мрачный демон, опустошающий
вселенную своим влажным крылом и несущий чуму оцепе¬
невшим от ужаса народам! Холод, который губит все живое,
который накладывает свой дымчато-серый покров на яркие
краски неба, на отблески воды, на цветы, на лица девушек!
Холод, который окутывает своим белым саваном луга, леса,
озера, все — даже мех зверей и оперение птиц! Холод, ко¬
торый обесцвечивает все в мире материальном и в мире ду¬
ховном: зайца и медведя — где-нибудь возле Архангельска,
радости человека, и его характер, и нравы — во всех краях,
где бывает зима! Вы отлично видите, что все цивилизуется;
Это значит, что все охладевает. Народы жаркого пояса начи¬
нают недоверчиво и боязливо протягивать руки к ловушкам
нашей промышленности; тигры и львы становятся руч¬
ными и приходят из южных пустынь, чтобы развлекать севе¬
рян; животные, которые никогда не могли акклиматизи¬
роваться у нас, покинули остывающее солнце своей страны
и остались живы и, позабыв свою гордую тоску, снедавшую
их в неволе, позволили человеку себя приручить. Повсюду
кровь истощается и холодеет, по мере того как инстинкт раз¬
вивается и растет. Душа становится выше и покидает землю,
не могущую удовлетворить ее запросов, чтобы похитить
с неба огонь Прометея; но, сбившись с пути во мраке,
она останавливается в своем беге и падает — это бог, видя,
как она осмелела, простирает длань и заслоняет ей солнце.
104
ГЛАВА XXX
Одиночество
«Вот видите, Тренмор, дитя меня послушало: он оста¬
вил меня одну в пустынной долине. Мне здесь хорошо. Тепло.
Я нашла приют в заброшенном швейцарском домике, и каж¬
дое утро пастухи из соседней долины приносят мне козьего
молока и испеченные на костре лепешки. Постель из сухого
вереска, плащ вместо одеяла и кое-какая одежда — этого
хватит, чтобы прожить неделю или две без особенных не¬
удобств.
Первые часы, которые я провела так, показались мне са¬
мыми прекрасными в жизни, вам ведь я могу все сказать, не
правда ли, Тренмор?
По мере того как Стенио удалялся, я чувствовала, что
тяжесть жизни спадает с моих плеч. Сначала его печаль от¬
того что он расстается со мной, его противодействие тому,
чтобы я осталась в этом уединении, его испуг, его покор-*
ность, его слезы без упреков и его ласки без горечи заста¬
вили меня раскаяться в моем решении. Когда он спустился
вниз с первого уступа Монтевердора, мне хотелось его вер¬
нуть, его потерянный вид надрывал мне сердце. Ведь я же
его люблю, вы знаете, люблю до глубины души; это чувство,
святое, чистое, истинное, не умерло во мне, вы это хорошо
знаете, Тренмор; ведь и вас я тоже люблю. Но вас я люблю
иначе. У меня нет к вам этого робкого, нежного, почти дет¬
ского влечения, какое я испытываю к нему, когда он стра¬
дает. Вы, вы никогда не страдаете, вы не нуждаетесь в том,
чтобы вас так любили!
Я сделала ему знак вернуться. Но он был уже слишком
далеко. Он решил, что это мой прощальный привет. Он отве¬
тил на него и продоля*ал идти своей дорогой. Тогда я за¬
плакала; я понимала, сколько зла я ему причинила, прогнав
его, и я молила бога дабы смягчить это зло, ниспослать ему,
как всегда, светлое вдохновение, при котором скорбь стано¬
вится драгоценной, а слезы — благотворными.
Потом я долго еще на него смотрела, когда он черной
точкой мелькал в глубине долины, скрываясь то за холмами,
то за кучкой деревьев, а потом снова появляясь над водопа¬
дом или на краю ложбины, и, видя как он удаляется медли¬
тельно и грустно, я переставала жалеть его; мне думалось:
он уже восхищается пеной потока и зеленью гор, он уже
призывает бога, он уже возносит меня в своих мечтах, уже
105
настраивает лиру своего гения, уже облекает страдание свое
в форму, которая расширяет его русло, вместе с тем смяг¬
чая его остроту.
Почему вам хотелось, чтобы судьба Стенио меня испу¬
гала? Сделать меня ответственной за нее, предсказывать
мне, что она будет ужасной, жестоко и несправедливо. Сте¬
нио гораздо менее несчастен, чем он говорит и чем думает.
О, с какой охотой я бы сменила мою участь на его! Сколько
у него богатств, которых у меня больше нет! Как он молод,
как он велик, как он верит в жизнь!
Когда он больше всего жалуется на меня, он всего счаст¬
ливее, ибо считает меня неким чудовищным исключением.
Чем больше он отталкивает мои чувства и борется с ними,
тем больше он уповает на свои, тем больше привязывается
к ним, тем тверже верит в себя.
О, верить в себя! Восхитительное безрассудство самона¬
деянной молодости! Устраивать самому свою судьбу, с высо¬
комерным презрением глядеть на ленивых путников, которые
устало бредут по дороге, и думать, что ринешься к цели,
сильный и стремительный, как мысль, что в пути у тебя ни
разу не захватит дух, что ты нигде не споткнешься. По не¬
опытности своей принимать желание за твердую волю! Ка¬
кое счастье, какая неразумная дерзость! Какое бахвальство,
какая наивность!
Как только он скрылся вдали, я стала спрашивать себя,
где же мое страдание, и больше не находила его: мне стало
легче, словно я избавилась от угрызений совести; я легла на
луя<айку и уснула, как узник, с которого сняли кандалы и
который пользуется своей свободой, чтобы прежде всего на¬
сладиться отдыхом.
А потом я снова спустилась по Монтевердору с пустын¬
ной его стороны и так, что вершина горы оказалась между
мною и Стенио, между одиночеством и человеком, между
мечтою и страстью.
Все, что вы мне говорили о восхитительном спокойствии,
открывшемся вам после жизненных бурь, все это я ощутила,
когда наконец осталась одна, совсем одна между землею и
небом. Ни одной души в этом необитаемом просторе, ни од¬
ного живого существа ни в горах, ни на небе. Казалось, что
уединение это становится суровым и прекрасным, чтобы при¬
общить меня к себе. Ни малейшего ветерка, ни шороха пти¬
чьих крыльев. И тут я вдруг испугалась собственных шагов.
Мне стало казаться, что каждая травинка, которую я топчу.
106
на ходу, от ртого страдает и жалобно просит меня ее не тро¬
гать. Я нарушала покой, оскорбляла тишину. Скрестив руки
на груди, я остановилась и затаила дыхание.
О, если бы смерть была такою, Тренмор! Если бы она
была только отдыхом, созерцанием, покоем и тишиною! Если
бы все способности, которые даны нам, чтобы радоваться и
страдать, вдруг отнялись, если бы у нас осталось только сла¬
бое сознание, неуловимое ощущение нашего ничтожества!
Если бы можно было сесть так среди неподвижного воздуха,
перед унылым и пустынным пейзажем, знать, что ты страдал
и больше не будешь страдать, что господь поможет тебе об¬
рести там отдохновение! Но какою будет другая жизнь?
Я все никак не могу решить, в какие формы мне бы хотелось
ее облечь. До сих пор, в каком бы облике эта жизнь ни яв¬
лялась мне, она внушает мне только страх или жалость. Так
почему же я не перестала ее желать? Что это за неведомое
и жгучее желание, которое ни на что не направлено и вместе
с тем снедает сердце как страсть? Сердце человека — это
бездна страдания, глубину которого люди ни разу не изме¬
ряли и никогда не смогут измерить.
Я оставалась там до тех пор, пока солнце не зашло, и
все это время мне было хорошо. Но когда на небе остались
лишь отблески его лучей, все растущее беспокойство охва¬
тило природу. Поднялся ветер; казалось, что звезды борются
с взрыхленными тучами. Хищные птицы с громкими криками
поднялись в воздух. Они искали пристанища для ночлега,
их мучила потребность найти его, страх. Они выглядели ра¬
бами необходимости, слабости и привычки, как будто то были
люди.
Беспокойство это по мере приближения ночи сказывалось
в самых незаметных явлениях. Лазурные бабочки, спавшие
на солнце в высокой траве, вихрями взвились в воздух, чтобы
скрыться в таинственных убежищах, где их невозможно
найти. Зеленые болотные лягушки и кузнечики, звеня сво¬
ими металлическими крылышками, начали наполнять воздух
грустными прерывистыми звуками, приводившими меня в
раздражение; даже цветы — и те, казалось, дрожали от влаж¬
ного дыхания вечера. Одни свертывали листья; они стяги¬
вали тычинки, прятали в чашечки лепестки. Другие, те, что
влюбляются в часы, когда дует ветер, покровитель этих лю¬
бовных посланий, открывались, кокетливые, трепещущие, го¬
рячие на ощупь, как грудь человека. Все готовились: кто —
ко сну, кто — к любви.
107
Я почувствовала, что снова одна. Когда все казалось не¬
движимым, я могла слиться воедино с этой пустыней и стать
частью ее, словно какой-нибудь камень или кустик. Когда я
увидела, что все возвращается к жизни, что все тревожится
о завтрашнем дне и проявляет желание или заботу, я воз¬
мутилась тем, что у меня нет своей воли, своих потребно¬
стей, своего страха. Лука взошла. Ока была прекрасна.
Трава на холмах отливала отблесками, прозрачными как
изумруды. Но что значила для меня луна и ее ночные чары?
Мне было все равно, будет ли ее бег длиннее или короче, —
я ничего не ждала. Никакое сожаление, никакая надежда не
примешивались к этим ночным часам, которые волновали
так все земное. У меня не было ничего в пустыне, ничего
среди людей, ничего в ночи, ничего в жизни. Я ушла в свою
хижину и попыталась уснуть — скорее от тоски, нежели из
потребности.
Сок — это услада и прелесть для маленьких детей, кото¬
рым снятся только феи или рай, для птичек, слабеньких и
теплых, которые жмутся к мягкой материнской груди. Но
для нас, развивших способности свои до крайних преде¬
лов, сон потерял свою целомудренную сладость и свою том¬
ную глубину. Жизнь теперь устроена так, что лишает нас
самого драгоценного свойства ночи — забвения дня. Речь
идет не о вас, Тренмор, вы ведь, говоря словами Писания,
живете на свете так, как будто и не живете вовсе. Но я
в течение всей моей беспорядочной и безудержной жизни
поступала так, как другие. Гордому высокомерию души
подчинила я все властные потребности тела. Я поступи¬
лась всеми дарами жизни, всеми благодеяниями природы.
Я обманывала голод вкусной и возбуя^дающей пищей, я
отгоняла сон беспричинным волнением или бесполезной
работой.
То, сидя при свете лампы, я искала в книгах разгадки
великих тайн человеческой жизни. То, брошенная в водово¬
рот нашего века, я с тяжелым сердцем проходила сквозь
толпу и, оглядывая печальным взглядом окружающие меня
омерзение и пресыщенность, стремилась уловить в напоен¬
ном ароматом воздухе ночных празднеств некий звук, некое
дуновение, которые бы могли взволновать мою душу. Иногда,
блуждая по тихим холодным полям, я вопрошала окутанные
туманом звезды и в скорбном упоении своем словно стара¬
лась измерить безграничное пространство, отделяющее землю
от неба.
108
Сколько раз утро заставало меня во дворце, где гремела
музыка, или на лугах, увлажненных росою, или в тишине
суровой кельи, — я забывала об отдыхе, об исполнении за¬
кона природы, которое наступившая ночь предписывает всем
живым существам и которое ничего не значит для тех, кого
коснулась цивилизация! В каком нечеловеческом напряже¬
нии пребывал мой дух, погнавшийся за какого-нибудь химе¬
рой, в то время как мое измученное и ослабевшее тело тре¬
бовало сна, а я даже не замечала его тревоги. Я вам уже
сказала: спиритуализм, преподанный народам сначала как
религиозная вера, потом как церковный закон, в конце кон¬
цов внедрился в наши нравы, привычки и вкусы. Люди обуз^
дали все свои физические потребности, им захотелось поэти¬
зировать аппетиты так же, как чувства. Наслаждение поки¬
нуло зеленое ложе лужаек и беседки, увитые виноградной
лозой, чтобы усесться на бархатные кресла у заставленных
золотою посудой столов. Светская жизнь, изнуряющая тела
и возбуждающая умы, умерила доступ солнцу в дома бога¬
чей; она зажгла светильники, чтобы было светло, когда они
будут пробуждаться, и приучила их бодрствовать в часы,
которые природа отводит для сна. Как воспротивиться этой
лихорадочной и губительной игре? Как бежать с этой беше¬
ной быстротой и не растратить все силы на половине пути?
Я стара, как будто мне тысяча лет. Красота моя, которую все
превозносят, всего лишь обманчивая маска, скрывающая из¬
мождение и агонию. В пору сильных страстей у нас уже нет
никаких страстей, у нас даже нет желаний, разве только
одно — покончить с усталостью и улечься простертым
в гробу.
А я совсем потеряла сон. Увы, это так. Я уже больше не
знаю, что это такое. Не знаю, как назвать это мучительное
и тяжелое оцепенение, которое охватывает мозг и в течение
нескольких ночных часов наполняет его сновидениями и
страданиями. Но мой детский сон, чудесный сладостный соп,
такой чистый, такой свежий, такой благодатный, сон, кото¬
рый ангел-хранитель оберегает своим крылом, который мать
навевает своею песнью ребенку, это целительное успокоение
в двойной жизни человека, блаженное тепло, разливающееся
по телу, тихое и мерное дыхание, золотая и лазурная пе¬
лена, застилающая взгляд, и токи воздуха, которые вместе
с дыханием ночи пробегают по волосам ребенка и обвевают
его шею, — я потеряла этот сон и никогда его больше не об¬
рету. Горестный и тяжелый бред нависает над моей душой,
109
не знающей, к чему стремиться. Моя горящая грудь взды¬
мается с трудом, она не в силах вобрать в себя тонкие
ароматы ночи. Ночь теперь для меня лишь нечто тягостное
и душное. В снах моих больше нет того очаровательного, ми-;
лого смятения, которое способно уложить все самое удиви¬
тельное в жизни в несколько часов иллюзии. Сны мои до
ужаса правдивы; призраки всех моих жизненных разочаро^
ваний без конца возвращаются ко мне, все более жалкие, все
более отвратительные ночь от ночи. Каждый призрак, каж¬
дое из этих чудовищ, вызванных кошмаром, — это порази¬
тельная по своей прозрачности аллегория, отвечающая ка¬
кому-нибудь глубокому и тайному страданию моей души. Я
вижу, как бегут тени друзей, которых я разлюбила, я слышу
тревожные крики тех, кто умер и чья душа бродит в кро¬
мешном мраке другого мира. А потом я сама, бледная и из¬
мученная, спускаюсь в бездонную пропасть, которая зовется
вечностью; бездна эта разъята у самой моей кровати, словно
раскрывшаяся гробница. Мне чудится, что я постепенно спу¬
скаюсь вниз по ступенькам и жадно ищу глазами в этих без¬
мерных глубинах слабый луч надежды, и единственным фа¬
келом, озаряющим мне дорогу, становится свет адского пла¬
мени, красный и зловещий, он жжет мне глаза, пробирается
в мозг и все неодолимее сбивает меня с пути.
Вот каковы мои сны. Это каждый раз борьба разума со
страданием и бессилием.
Такой сон сокращает жизнь, вместо того чтобы ее про¬
длевать. На него тратится уйма энергии. Робкая мысль, все¬
гда более беспорядочная, более причудливая, становится тоже
ожесточеннее и тяжелее. Ощущения рождаются неожиданно,
резкие, страшные и душераздирающие, будто вызванные
реальной жизнью. Вы можете судить об этом, Тренмор, по
тому впечатлению, которое у вас остается от драматического
воплощения какой-нибудь страсти, искусно разыгранного на
сцене. Во сне душа присутствует на самых ужасных зрели¬
щах и не может отличить иллюзии от жизни. Тело корчится
в судорогах, дрожит от ощущения безмерного ужаса и стра¬
дания, а разум не сознает своего заблуждения и не помо¬
гает, как в театре, набраться сил, чтобы все выдержать до
конца. Просыпаешься весь в поту и в слезах, охваченный
тупым оцепенением, и усталость от этих бессмысленных и
бесполезных усилий длится потом целый день.
Есть сны еще более тяжелые. Это когда кажется, что ты
осуждена решать какую-то неразрешимую задачу, выполнить
110
несуществующую работу, например, считать, сколько листьев
в лесу, или бежать легко и стремительно как ветер; с быст¬
ротою мысли нестись по долинам, по морям и горам, чтобы
нагнать какое-то смутное, неуловимое видение, которое все¬
гда опережает нас и, меняя свое обличье, всегда увлекает
нас за собою. Не снился ли вам такой сон, Тренмор, в ту
пору, когда в жизни у вас бывали еще желания и когда вы
верили в химеры? О, как часто возвращается ко мне это ви¬
дение! Как оно зовет меня, как манит! Порой оно принимает
облик нежной и бледной девушки, которая была подругой
моей и сестрой на заре моей жизни и которая оказалась бо¬
лее счастливой и умерла в расцвете молодости, в расцвете
иллюзий. Она зовет меня следовать за собой в страну отдыха
и покоя. Я пытаюсь пойти за ней. Но это какое-то воздушное
создание, ветер уносит его, и оно покидает меня, растаявши
в облаках. А я все бегу и бегу: я увидела, как за туманными
берегами воображаемого моря поднялся еще один призрак,
я приняла его за первый и так же стремительно за ним
гонюсь. Но когда он оборачивается, то оказывается, что это
какое-то отвратительное существо, злой дух, который изде¬
вается надо мной, что это окровавленный труп, новый со¬
блазн или новое угрызение совести. А я все бегу, ибо какая-
то роковая сила влечет меня к этому Протею, — он никогда
не останавливается, иногда он как будто сливается вдали
с огненным потоком на горизонте и вдруг появляется из-под
земли, чтобы заставить меня бежать за ним, но уже куда-то
в Другую сторону.
Увы! Сколько вселенных обежала я в этих странствиях
души! Я пробегала по убеленным снегом степям холодных
стран, мимолетным взглядом озирала я душистые саванны,
озаренные бледной, прекрасной луной. На крыльях сна я
касалась огромных морей, таких необъятных, что становится
страшно. Я опережала самые быстроходные корабли и са¬
мых стремительных ласточек. На протяжении часа видела я,
как солнце всходило у берегов Греции и заходило за голу¬
быми горами Нового Света. Под ногами у меня расстилались
народы и империи. Я могла вблизи разглядеть огненные лики
светил, блуждающих по воздушным пустыням в далеких не¬
бесных просторах. Я встречала испуганные тени, рассеянные
порывами ночного ветра. Каких только сокровищ вообра¬
жения, каких только поразительных богатств природы не
изведала я в этих быстротечных сновидениях? И зачем мне
было путешествовать наяву? Видела ли я хоть что-нибудь,
111
что походило бы на мои фантазии? О, какой бледной
казалась мне земля, каким тусклым небо, каким тесным
море в сравнении с землями, небесами и морями, которые я
узнала за время этих полетов духа. Остаются ли в реаль¬
ной жизни хоть какие-нибудь красоты, чтобы чаровать нас,
а в человеческой душе — способности радоваться и восхи¬
щаться, когда воображение, не щадившее нас, растратило
все заранее?
Сны эти были, однако, изображением жизни. Они являли
ее мне затемненную чрезмерной яркостью неестественного
света; так события грядущего и мировой истории выглядят
темными и полными ужаса в священной поэзии пророков.
Пролетая вслед за тенью подводные скалы, пустыни, проходя
сквозь все очарования и все пропасти жизни, я все видела и
не в силах была остановиться. Я восхищалась всем по пути,
по насладиться ничем не могла. Я столкнулась со всеми
опасностями, и ни одна из них не погубила меня: меня все
время оберегала все та же роковая сила, которая уносит
мепя в своем вихре и отделяет глухой стеной от вселенной,
которую она распластывает у моих ног.
Вот тот сон, который мы создаем себе сами.
Дни уходят на то, чтобы отдыхать от ночей. У меня пет
больше сил. Часы, когда все живое деятельно, находят нас
погруженными в апатию, полумертвыми, ожидающими ве¬
чера, чтобы пробудиться ото сна, и ночи, чтобы растратить
в пустых сновидениях всю скудную силу, какую мы скопили
в течение дня. Так годами протекает моя жизнь. Вся моя
душевная энергия себя пожирает и гибнет оттого, что на¬
правлена она на самое себя; в результате она только изну¬
ряет и губит тело.
На этом ложе из вереска я спала отнюдь не спокойнее,
чем на моей атласной постели. Только я не слыхала боя
церковных часов и могла поэтому вообразить, что эта сме¬
шанная с обрывками сна бессонница отняла у меня один
долгий час, а не целую ночь.
В наших жилищах над нами, мне кажется, тяготеет не¬
счастье. Это необходимость постоянно знать, в котором часу
мы живем. Напрасно мы стали бы пытаться освободиться
от этого чувства. Нам об этом напоминает весь распорядок
дня окружающих нас людей. А ночью, в тишине, когда все
спит и когда забвение словно парит над всеми живущими,
печальный бой часов безжалостно отсчитывает шаги, сде¬
ланные вами в сторону вечности, и число мгновений, кото¬
112
рые прошлое, отнимая у вас, поглощает невозвратимо. Как
торжественны и спокойны эти голоса времени, которые на¬
растают, словно предсмертные крики, и бесстрастно отдаются
в гулких стенах домов, где уснули живые, или на кладби¬
ще, над могилами, которым неведомо эхо! Как они волнуют
вас и как заставляют дрожать от испуга и гнева в вашей
жгучей постели! «Еще один!—говорила я себе часто.—
Еще одна частица моей жизни отрывается от меня! Еще
один луч надежды, который гаснет! Еще часы! Еще и еще
потерянные часы, низвергнутые в бездну прошлого, а тот
час, когда я могла бы почувствовать, что живу, так и не
настает!»
Вчера я весь день была в подавленном состоянии. Я ни
о чем не думала. Должно быть, я весь день отдыхала; но я
даже не заметила, что отдыхаю. А раз так, то нужен ли этот
отдых?
Вечером я решила не спать и употребить силу, кото¬
рую душа находит в себе для того, чтобы выдержать натиск
снов, — на то, чтобы, как в былые дни, устремиться к ка¬
кой-то мысли. Давно уже я перестала бороться и со сном
и с бессонницей. В эту ночь мне захотелось снова вступить в
борьбу, и, коль скоро материя не может погасить во мне
духа, сделать по крайней мере так, чтобы дух укротил мате¬
рию. Ну так вот, мне это не удалось. Побежденная тем и
другим, я провела ночь сидя на скале; у пог моих был лед¬
ник, при свете луны сверкавший как алмазный дворец из
«Тысячи и одной ночи», над головой у меня — чистое и хо¬
лодное небо, на котором блестели звезды, большие и белые,
как серебряные блестки на саване.
Пустыня эта действительно очень хороша, и поэт Стенио
в эту ночь дрожал бы от поэтического экстаза! Но я, увы,
чувствовала, что во мне поднимаются только негодование
и ропот; эта мертвенная тишина ложилась мне на душу и
казалась оскорбительной. Я спрашивала себя, к чему мне
душа, любопытная, жадная, беспокойная, которая пикак
не хочет остаться здесь и все время стучится в это знойное
небо, которое никогда не открывается взгляду, никогда
не отвечает ни слова, чтобы поддержать в ней надежду! Да,
я ненавидела эту сияющую великолепием природу, ибо она
высилась там предо мной, как глупая красавица, которая
в гордом молчании встречает взгляды мужчин, считая, что
с нее ничего не требуют, что ее дело только красоваться.
Потом мною овладела снова безотрадная мысль: «Когда я
б JK. Санд, т. 2
113
буду знать, я буду еще более жалкой, ибо я уже ничего не
смогу». И вместо того чтобы предаться беспечности фило¬
софа, я впала в тоску от сознания того ничтожества, к ко¬
торому привела меня жизнь».
ГЛАВА XXXI
«Итак, Тренмор, я покидаю пустыню. Я иду куда глаза
глядят искать движения и шума среди людей. Я не знаю,
куда я пойду. Стенио смирился с тем, чтобы прожить месяц
и разлуке со мной; проведу я этот месяц здесь или где-ни¬
будь в другом месте, ему все равно. Мне же хочется решить
для себя один вопрос: узнать, так же ли плохо мне будет
жить на земле с любовью, как я жила без любви. Когда я
полюбила Стенио, я думала, что чувство теперь перенесет
меня через тот рубеж, у которого оно меня покинуло. Я была
так горда верой в то, что во мне еще остались молодость и
любовь!.. Но все это стало теперь для меня сомнительным,
и я уже сама больше не знаю ни что я чувствую, ни что я
такое. Я стремилась к одиночеству, чтобы собраться с мыс¬
лями, чтобы спросить себя обо всем. Ибо пустить свою жизнь
так, без руля и без ветрил, по ровному, унылому морю —
Это значит самым постыдным образом ее погубить. Лучше
уж буря, лучше громы и молнии: ты по крайней мере ви¬
дишь себя, чувствуешь, что погибаешь.
Но для меня одиночество — всюду, и сущее безумие
искать его в пустыне больше, чем в каком-либо другом
месте. Только там оно более спокойное, более тихое. Это
меня и убивает! Мне кажется, я открыла, что меня может
еще поддержать в этой жизни, полной разочарований и горь¬
кой усталости. Это страдание. Страдание возбуждает, вооду¬
шевляет, оно раздражает нервы: оно отторгает от сердца
кровь, оно сокращает нам агонию. Это жестокое, страшное
потрясение, которое отрывает нас от земли и дает нам силу
подняться к небу, проклинать и кричать. Умирать в летар¬
гии — это не умирать и не жить, это значит потерять все,
чего ты достигла, это значит не изведать всех наслаждений,
которые предшествуют смерти.
Здесь все способности засыпают. Для больного тела, в
котором душа по-прежнему молода и сильна, живительный
воздух, деревенская жизнь, отсутствие сильных ощущений,
долгие часы, отведенные отдыху, скромная пища были бы
114
сущим благодеянием. Но у меия именно душа делает тело
слабым, и пока она будет страдать, тело будет гибнуть,
сколь бы ни были спасительны влияние воздуха и раститель¬
ной жизни. Да, в настоящее время уединение это меня тяго¬
тит. Странное дело! Я так его любила и больше не люблю!
О, это ужасно, Тренмор!
Когда вся земля обманывала мои ожидания, я удалялась
к богу. Я призывала его в тишине полей. Мне было радостно
оставаться там, чтобы дни и даже целые месяцы отдаваться
мысли о лучшем будущем. Сейчас я настолько истерзана,
что даже надежда не может меня поддержать. Я еще верю,
потому что желаю, но это будущее так далеко, а этой жизни
я не вижу конца. Как! Неужели невозможно привязаться к
ней и находить в ней удовольствие! Неужели все безвоз¬
вратно потеряно? Есть дни, когда я верю, что это действи¬
тельно так: дни эти отнюдь не самые страшные; в эти дни я
чувствую себя уничтоженной. Отчаяние тогда не терзает
меня, небытие не кажется страшным. Но в дни, когда с теп¬
лым дуновением ветерка вместе с чистыми утренними лу¬
чами во мне пробуждается стремление жить, нет существа
несчастней, чем я. Ужас, тревога, сомнение гложут мепя.
Куда бежать? Где укрыться? Как освободиться от этого мра¬
мора, который, по прекрасному выражению поэта, «доходит
до колен» и держит меня скованной, как мертвеца в могиле.
Что же? Будем страдать. Это лучше, чем спать. В этой спо¬
койной и безмолвной пустыне страдание притупляется, серд¬
це становится беднее. Бог, один только бог, — этого или слиш¬
ком много, или слишком мало! Жизнь общества так полна
волнений, что это недостаточная награда, не то утешение,
которое нам нужно. Когда ты один, эта мысль непомерно
растет. Она подавляет, приводит в ужас, порождает сомне¬
ние. Сомнение закрадывается в душу, предавшуюся раз¬
думью; на душу, которая страдает, нисходит вера.
К тому же я ведь привыкла к моему страданию. Оно было
мне жизнью, подругой, сестрой, жестокое, неумолимое, без¬
жалостное, но гордое, но упорное, но всегда сопровождаемое
стоической решимостью и суровыми советами.
Вернись же ко мне, мое страдание! Почему ты меня по¬
кинуло? Раз уж у меня не моягет быть другой подруги, чем
ты, я по крайней мере не хочу потерять и тебя. Разве не ты
мне досталось в наследство и не ты — мой жребий? Человек
велик только тобой. Если бы он мог быть счастлив в совре¬
менном мире, если бы он мог спокойным и ясным взглядом
б*
115
взирать на всю мерзость окружающих его людей, он был бы
ничуть не выше этой тупой и подлой толпы, которая опья¬
няется преступлением и спит в грязи. Это ты» о великое
страдание, напоминаешь нам о нашем достоинстве, застав¬
ляешь нас оплакивать заблуждения человека! Это ты отде¬
ляешь нас от других и вручаешь нас, как овец в пустыне,
руководству небесного пастыря, который смотрит на нас, нас
жалеет и, быть может, нам принесет утешение.
О, человек, который не страдал, ничего не стоит! Это
несовершенное существо, бесполезная сила, грубый и никуда
не годный материал, который резец мастера может легко
расколоть, пытаясь придать ему какую-то форму. Вот почему
я уважаю Стенио меньше, чем тебя, Тренмор, хотя у Стенио
нет никаких пороков, а у тебя они были все. Но тебя, твер¬
дая сталь, господь выплавил в огненной печи; сто раз размяв
тебя, он сделал из тебя металл, прочный и драгоценный.
А что же станется со мной? Если бы я могла подняться
так зке высоко, как ты, и стать сильнее, чем все земное зло
и все блага земные!»
ГЛАВА XXXII
Лелия спустилась с гор и с помощью нескольких золотых
монет, которые она раздала по дороге, быстро добралась до
ближайших долин. Всего несколько дней прошло с тех пор,
как ока спала на вереске Монтевердора, и вот она уже с по-
истине королевской роскошью жила в одном из тех прекрас¬
ных городов нижнего плато, которые соперничают друг с дру¬
гом своим богатством и все еще видят расцвет искусства на
Земле, его породившей.
Лелия надеялась, что, подобно Тренмору, который на
каторге помолодел и окреп, она сможет набраться мужества
и вернуться к жизни, окруженная светским обществом, ко¬
торое было ей ненавистно, и всеми развлечениями, приво¬
дившими ее в ужас. Она решила победить себя, укротить по¬
рывы своей дикой натуры, кинуться в поток жизни, на ка¬
кое-то время принизить себя, заглушить свою боль, чтобы
увидеть вблизи всю этУ омерзительную клоаку и прими¬
риться с собой, сравнивая себя с другими.
У Лелии не было никакого сочувствия к людям, хоть опа
сама и мучилась от тех же зол и как бы вобрала в себя все
страдания, рассеянные на земле. Но человечество было сле¬
по и глухо: хоть оно и чувствовало свои несчастья и униже¬
116
ния, оно отнюдь не хотело себе в них признаться. Одни, ли¬
цемерные и тщеславные, прикрывали язвы иа своем теле
и свою истощенность блеском бессодержательной поэзии. Они
краснели, видя, что так стары и бедны рядом с поколением,
старость и бедность которого они не замечали; и для того,
чтобы выглядеть не старше тех, кого они считали молодыми,
пускались на ложь, прикрашивали все свои мысли, отказы¬
вались от всяких чувств вообще: одряхлевшие с младенче¬
ского возраста, они еще смели хвастаться своей невинностью
и простотой!
Иные, менее бесстыдные, поддавались веянию времени:
медлительные и слабые, они шли в ногу с обществом, не зная
Зачем, не спрашивая себя, где причина и где цель. По на¬
туре своей они были слишком посредственны, чтобы осо¬
бенно тревожиться по поводу своей скуки; мелкие и слабые,
они покорно хирели. Оки не спрашивали себя, смогут ли
они найти помощь в добродетели или в пороке; они были
ниже и того и другого. Без веры, без атеизма, просветив¬
шиеся ровно настолько, чтобы потерять всю благодетельную
силу неведения, невежественные настолько, чтобы все под¬
чинять строгим системам, они способны были установить, из
каких фактов состоит материальная история мира, но им
и в голову не приходило изучить мир духовный или прочесть
историю в сердце человека; их удерживало предубеждение,
непреодолимое и тупое; это были люди одного дня, рассуж¬
давшие о прошедших и грядущих веках, не замечая, что все
они сами скроены на один образец и что, собравшись
вместе, они могли бы усесться на одну школьную скамью
и учить один и тот же урок.
Другие — их было не много, но они, однако, представ¬
ляли собой немалую силу в обществе — прошли сквозь от¬
равленную атмосферу веков, не потеряв при этом ни крупи¬
цы своей изначальной силы. Это были люди исключительные
по сравнению с толпой. Но все они были похожи друг на
друга. Тщеславие, единственная движущая сила эпохи без¬
верия, уничтожало своеобычное мужество кая«дого из них,
чтобы смешать их всех в одном типе грубой и заурядной
красоты. Но это еще были железные люди средневековья:
у них были крепкие мышцы, сильные руки, они жаждали
славы и любили кровопролития, как будто имя им было ар-
маньяки и бургиньоны. Однако этим могучим натурам, кото¬
рые природа производит на свет еще и сейчас, недоставало
пыла героики. Все, что рождает его и питает, умерло: любовь,
117
братство по оружию, ненависть, семейная гордость, фана¬
тизм, все присущие человеку страсти, которые придают силу
характерам, личный отпечаток поступкам. Этих суровых
храбрецов к действию побуждали только иллюзии молодости,
которые легко было разрушить за два дня, и мужское тще¬
славие, рто назойливое, подлое и жалкое детище цивили¬
зации.
Лелия, омраченная, опечаленная своей умственной дегра¬
дацией, единственная, может быть, из всех достаточно вни¬
мательная, чтобы ее заметить, достаточно искренняя, чтобы
ее признать, Лелия, оплакивающая свои угасшие страсти
и свои потерянные иллюзии, проходила меж людей, не ища в
пих жалости и не находя любви. Она хорошо знала, что эти
люди, несмотря на всю их чрезмерную и жалкую суету, были
не деятельнее, не живее, чем она. Но она знала также, что
они либо нагло отрицали это, либо по глупости своей этого
не знали. Она присутствовала при агонии человеческого
рода, похожая на пророка, сидевшего на горе и оплакивав¬
шего Иерусалим, богатый и распутный город, расстилав¬
шийся у его ног.
ГЛАВА XXXIII
II а вилле Б а м б у ч ч и
Самый богатый из мелких владетельных принцев давал
бал. Лелия появилась на нем, вся сверкая драгоценностями,
но печальная среди блеска своих бриллиантов и далеко не
такая счастливая, как последняя из разбогатевших мещанок,
которые разгуливают, гордясь своим мишурным нарядом.
Для нее не существовало этих простодушных женских утех.
Она проходила мимо, вся в бархате и затканном золотом
атласе, увешанная драгоценными камнями, в шляпе с длин¬
ными и гибкими воздушными перьями, ни разу даже не
взглянув па себя в зеркало с тем наивным тщеславием, в ко¬
тором воплощаются все радости слабого пола, остающегося
ребенком даже и увядая. Она не играла бриллиантовыми
нитями, чтобы выставить напоказ свою тонкую белую руку.
Она не ласкала свои нежные локоны. Вряд ли она даже
помнила, какие цвета она носит и в какую материю одета.
Безучастную ко всему, бледнолицую и холодную, роскошно
одетую, ее легко можно было принять за одну из тех алебаст¬
ровых мадонн, которых благочестивые итальянки наряжают
в шелка и бархат. Лелия была равнодушна к своей красоте и к
118
своему наряду, как мраморная божья матерь равнодушна
к своему золотому венцу и своему газовому покрывалу. Она
словно не замечала устремленных на нее взглядов. Она
слишком презирала всех этих людей, чтобы гордиться их
похвалами. Зачем же тогда она явилась на этот бал?
Она пришла посмотреть на него как на зрелище. Этп
огромные живые картины, с большим или меньшим уменьем
и вкусом вставленные в рамки празднества, были для нее
произведением искусства, которое она могла разглядывать,
критиковать или хвалить по частям и в целом. Она не по¬
нимала, как в стране с противным холодным климатом, где
люди скучены в тесных и некрасивых жилищах, как тюки
с товарами на каком-нибудь складе, можно было хвастать
изяществом и роскошью. Она думала, что эти народы
вообще не знают, что такое искусство. Ей внушали жалость
так называемые балы в этих мрачных тесных залах, где по¬
толок давит на женские прически, где, для того чтобы убе¬
речь от ночного холода голые плечи, вместо свежего воздуха
в комнатах создается едкая лихорадочная атмосфера, в ко¬
торой кружится голова и становится трудно дышать; где
делают вид, что движутся и танцуют на узком про¬
странстве, отгороженном двумя рядами сидящих зрителей,
которым с трудом удается уберечь свои ноги от вальсирую¬
щих пар и платья свои от пламени свеч.
Она была из тех капризных натур, которые любят рос¬
кошь только в больших масштабах и не приемлют никакой
середины между скромным счастьем человека, живущего
духовной жизнью, и расточительной помпезностью высших
слоев. Кроме того, она считала, что понимать великолепие
и пышность жизни — привилегия южных народов. Она
утверждала, что у народов, занятых промышленностью и
торговлей, нет ни вкуса, ни чувства прекрасного и что
формы и краски надо искать именно у этих древних народов
юга, ибо хоть в настоящее время им и недостает энергии,
они зато хранят традиции прошлого, которые находят себе
выражение в их мыслях и в жизни.
В самом деле, ничто так не далеко от подлинной кра¬
соты, как плохо обставленное празднество. Тут необхо¬
димо соединить столько трудно совместимых вещей, что за
целое столетие вряд ли выдадутся два таких празднества,
которые могли бы удовлетворить художника. Для этого
нужны соответственный климат, местность, обстановка, му¬
зыка, угощения и костюмы. Нужна итальянская или испаы-
119
ска я ночь, темная и безлунная, ибо сияющая на небе луна
повергает людей в томительное и грустное настроение, кото¬
рое отражается на всех их чувствах; нужна ночь свежая и
прохладная, чтобы звезды только едва сверкали из-за обла¬
ков, не перебивая огней иллюминации. Нужны огромные
сады, чтобы пьянящие ароматы цветов проникали в комна¬
ты. Запахи апельсиновых деревьев и константинопольской
розы особенно способствуют возбуждению сердца и мозга.
Нужны легкие блюда, тонкие вина, фрукты всех стран и
цветы всех времен года. Нужны в изобилии всякого рода
редкие, с трудом находимые вещи, ибо праздник должен
стать осуществлением самых капризных желаний, квинтэс¬
сенцией самых необузданных фантазий. Прежде чем устраи¬
вать праздник, надо проникнуться одним — тем, что человек
богатый и цивилизованный находит удовлетворение лишь в
надежде на невозможное. А раз так, то надо приближаться
к этому невозможному, насколько это в человеческих силах.
Бамбуччи был человеком со вкусом — самое замечатель¬
ное и необычайно редкое качество для человека богатого.
Единственная добродетель, которая должна быть у этих лю¬
дей — это умение достойно тратить деньги. Если они умеют
Это делать, с них больше уже ничего не требуют; но чаще
всего они не бывают на высоте своего призвания и живут
буржуазной жизнью, не отказываясь от гордости, присущей
их классу.
Бамбуччи лучше всех на свете умел купить самую до¬
рогую лошадь, женщину или картину, не торгуясь и не по¬
зволяя себя обмануть. Он знал цену всему с точностью до
одного цехина. Глаз у него был наметан, как у судебного
пристава или у торговца невольниками. Обоняние его было
настолько развито, что, понюхав вино, он мог сказать не
только на каких широтах и в какой именно местности рос
виноград, но и под каким углом к солнцу расположен склон,
на котором он вырос. Никакими ухищрениями, никаким
чудом искусства, никаким кокетством нельзя было заставить
его ошибиться даже на полгода, определяя возраст актрисы:
ему достаточно было посмотреть, как она идет по сцене,
чтобы в точности определить год ее рождения. Стоило ему
посмотреть, как лошадь пробегает расстояние в сто шагов,
как он уже мог определить у нее на ноге опухоль, незамет¬
ную для пальцев ветеринара. Стоило ему пощупать шерсть
охотничьей собаки, и оц мог сказать, в каком поколении
предки ее перестали быть чистокровными. Глядя на картину
120
флорентийской или фламандской школы, он мог сказать,
сколько мазков наложил маэстро. Слоеом, это был человек
весьма примечательный и настолько уже всеми признанный,
что у него самого на этот счет никаких сомнений не могло
быть.
Последний праздник, который он у себя устроил, немало
способствовал поддержанию этой высокой репутации. Боль¬
шие алебастровые вазы, расставленные в залах, на лестнице
и в галереях его дворца, были наполнены экзотическими
цветами, названия, формы и запахи которых были большин¬
ству гостей незнакомы. Он позаботился о том, чтобы на балу
присутствовали десятка два людей сведущих, и поручил им
быть своего рода чичероне для новичков и просто и ясно
объяснять назначение и цену вещей, которые тех восхи¬
щали. Фасад и боковые крылья виллы сверкали огнями. Сад
же был освещен лишь отблесками света из окон. Удаляясь
от дома, можно было постепенно погрузиться в теплый таин¬
ственный мрак и отдохнуть от движения и шума среди гу¬
стой листвы, куда долетали нежные и далекие звуки орке¬
стра; и только по временам их заглушали напоенные арома¬
том порывы ветра. Зеленые бархатные ковры были раскинуты
и словно позабыты на газонах, и можно было сидеть на них
и не измять платья; а кое-где к веткам деревьев были под¬
вешены колокольчики тонкого и чистого тембра и при ма¬
лейшем дуновении ветерка наполняли окружавшую листву
едва слышными звуками, которые можно было принять за
голоса сильфов, разбуженных шорохами цветов, в которых
они укрывались.
Бамбуччи знал, как важно для того, чтобы возбудить
сладострастие в истерзанных душах, избегать всего, что мо¬
жет сколько-нибудь утомить чувства. Вот почему свет в
комнатах был не слишком ярок и щадил чувствительные
глаза. Музыка была нежной, и в ней не звучала медь. Танцы
были медлительны и чинны. Молодым людям не разреша¬
лось составлять много кадрилей. Ибо в убеждении, что че¬
ловек не знает, пи чего он хочет, ни чего ему нужно, фи¬
лософ по натуре, Бамбуччи всюду разместил распорядите¬
лей торжества, которые следили за тем, как развлекался и
отдыхал каждый гость. 3™ люди, опытные наблюдатели
и глубокие скептики, умели умерить пыл одних, чтобы он
чересчур скоро не иссяк, и возбуждали ленивцев, чтобы те
не слишком медленно приобщались к веселью. Они читали
во взглядах близившееся пресыщение и находили возмоя;-
ность предупредить его, склоняя вас к перемене места или
способа развлечения. Они угадывали также по вашей беспо¬
койной походке, по вашим торопливым движениям, что в вас
зародилась новая страсть или возросла старая; и когда они
предвидели, что последствия ее могут быть неприятны, они
умели вовремя ее пресечь, либо напоив вас допьяна, либо
выдумав какую-нибудь правдоподобную историю, которая
отвратила бы вас от ваших стремлений. Если же им случа¬
лось видеть актеров, искушенных в ведении интриги, они
не жалели ничего, чтобы помочь завязать и поддержать от¬
ношения, которые помогли бы приятно провести время
хорошо подобранной паре.
К тому же сердечные дела, которые завязывались там,
были исключительно благородны и прямодушны. Будучи
человеком со вкусом, Бамбуччи обходился на своих балах
без политики, карточной игры и дипломатии. Он считал, что
обсуждать у себя во время бала государственные дела, за¬
мышлять заговоры, разоряться или заключать торгашеские
сделки может только человек дурного тона.
Эпикуреец Бамбуччи по-настоящему знал толк в жизни.
Когда он развлекался, никакие крики толпы, никакие ше¬
поты его подчиненных не могли долетать до его ушей. На
празднествах его не было места ни одному назойливому со¬
ветчику, ни одному заговорщику. Он хотел, чтобы в них
принимали участие только люди любезные, люди искусства,
как говорят теперь, модные дамы, учтивые кавалеры, много
молодежи, несколько некрасивых женщин — только для того,
чтобы красавицы выглядели при них еще красивее, — и ров¬
но столько людей смешных, сколько требовалось, чтобы раз^
влечь остальное общество.
Итак, гости по большей части были того возраста, когда
у людей еще сохраняются кое-какие иллюзии, и принадле¬
жали к тем средним слоям общества, у представителей
которых достаточно вкуса, чтобы рукоплескать, и недоста¬
точно богатства, чтобы держаться высокомерно. Они испол¬
няли как бы роль хора в опере, они были частью спектакля,
частью, необходимой, как декорации или ужин. Простодуш¬
ные горожане даже и не подозревали об этом, но в действи¬
тельности они выполняли в салоне Бамбуччи роль статистов.
В качестве участников спектакля они получали свою долю
удовольствия от праздника, но никто не выказывал им ни^
какого почтения. Почтение это доставалось только очень
немногим избранным, нескольким эпикУРейцам, которых
122
князю приятно было ослеплять своим блеском и очаровы¬
вать. Те действительно были настоящими гостями, судьями,
друзьями, которых старались занять; вся эта шумная н
нарядная толпа, которая проходила у них перед глазами,
напрягала все силы, будучи уверена, что приглашают ее
ради нее самой, — вот как изумительно разграничивал лю¬
дей князь Бамбуччи!
Большая часть этих избранников могла соперничать в
роскоши и в искусстве с самим амфитрионом. Бамбуччи от¬
лично знал, что имеет дело не с детьми; поэтому он почитал
За высокую честь побеждать их всевозмояшыми изощрен¬
ными выдумками. Если, например, у маркиза Панорио
стояли вазы из позолоченного серебра, то Бамбуччи расстав¬
лял у себя на столах посуду из чистого золота. Если жена
еврея Пандольфи появлялась в бриллиантовой диадеме, то
Бамбуччи украшал бриллиантами даже туфли своей любов¬
ницы; если одежда пажей герцога Альмири была расшита
золотом, то ливреи лакеев в доме Бамбуччи расшивались
жемчугом. Достойное и трогательное соревнование между
просвещенными властителями высокоразвитых наций!
Не будем, однако, преувеличивать. ЗаДача> предпринятая
князем, была не из легких: это было делом серьезным. Он
обдумывал его не одну ночь, прежде чем за него взяться.
Главное, надо было превзойти всех этих достойных соперни¬
ков богатством и умом. Наряду с этим надо было до такой
степени их опьянить наслаждением, чтобы, позабыв о поне¬
сенных ими поражениях и о поверженной гордости, они
бы откровенно в этом признались. Ну что же, трудность
Этого предприятия нисколько не смутила Бамбуччи, человека
с пеимоверно развитым воображением. Он очень рьяно
взялся за дело, убежденный в том, что победа будет за ним,
уверенный в своих средствах и в помощи пебес, которых он
еще за девять дней умолил с помощью своего капеллана не
посылать в эту знаменательную ночь на землю дождя.
Среди всех этих выдающихся личностей, развлекать ко¬
торых должна была вся провинция, иностранка Лелия зани¬
мала первое место. Будучи очень богатой, она всюду, куда
ни приезжала, неожиданно находила родственников и дру¬
зей, и все ей оказывали великое уважение. Славившаяся
своей красотой, своим большим богатством и своевольным
характером, опа возбуя<дала большой интерес в князе и его
приближенных. Сначала ее ввели в одну из сверкающих
зал — здесь начинался тот блеск, который в последующих
123
должен был стать ослепительным. Распорядителям бала было
поручено незаметно задерживать здесь вновь прибывших и
некоторое время занимать. Одновременно с Лелией прибыл
молодой греческий принц Паоладжи, и распорядители ре¬
шили, что лучше всего будет оставить этих двух высокопо¬
ставленных лиц вместе среди толпы людей менее богатых и
менее знатпых, которые были приглашены сюда для того,
чтобы заполнить промежутки между колоннами и свободное
пространство мозаичного пола.
У этого греческого принца был самый красивый про¬
филь, какой когда-либо создавала античная скульптура. Он
был темнокож, как Отелло, оттого что в роду его была мав¬
ританская кровь; черные глаза его блестели диким блеском.
Он был строен, как восточная пальма. Казалось, что в нем
есть что-то от кедра, от арабского коня, от бедуина и от
газели. Женщины сходили по нем с ума.
Оп сразу же подошел к Лелии и галантно поцеловал ей
руку, хоть и видел ее впервые. Это был большой оригинал;
женщины прощали ему многие его чудачества, памятуя
о том, что в жилах у него течет горячая азиатская кровь.
Он был не слишком разговорчив, но его звучный голос,
поэтичность его речи, проницательный взгляд и вдохновен¬
ное лицо производили такое впечатление, что Лелия смотре¬
ла на него минут пять как ка некое чудо. Потом она стала
думать о другом.
Когда вошел граф Асканио, распорядители пошли преду¬
предить Бамбуччи. Асканио был счастливейшим из людей:
ничто его не могло смутить, все его любили, и он любил всех
на свете. Лелия, знавшая тайну его человеколюбия, взирала
на него всегда с ужасом. Как только она его увидела, лицо
ее омрачилось такой темной тенью, что испуганные распо¬
рядители кинулись за самим хозяином дома.
— Так вот отчего вы в затруднении! — тихо сказал им
Бамбуччи, окипув Лелию своим орлиным взглядом. — Не по¬
нимаете вы разве, что любезнейший из мужчин невыносим
для самой скучной из женщин? Что сталось бы с достоин¬
ством, с талантом, с величием Лелии, если бы Асканио уда¬
лось оказаться правым? Что ей было бы делать, если бы оя
доказал ей, что в мире все хорошо? Знайте же, несообрази¬
тельные люди, какое это счастье для иных, что мир полон не¬
нормальностей и пороков. И поторопитесь освободить Лелию
от этого прелестного эпикурейца, ибо он не понимает, что
легче убить Лелию, чем ее утешить.
Распорядители стали деликатно просить Асканио ото¬
гнать грусть, которая тенью легла на красивое лицо Пао¬
ладжи. Асканио, убедившись, что он понадобился, начал
торжествовать. Это был жестокий человек, живший только
мучениями других; всю жизнь он любил доказывать людям,
что они счастливы, чтобы только не уделять им внимания,
а когда он лишал их сладостной уверенности в том, что они
что-то значат, они ненавидели его больше, чем если бы он
отрубал им головы.
Бамбуччи предложил Лелии руку и провел ее в египет¬
скую залу. Гостья восхитилась ее убранством, вежливо сде¬
лала несколько критических замечаний по поводу стиля и,
к несказанной радости умудренного ‘ опытом Бамбуччи, за¬
явила, что такого она никогда в жизни не видела.
В эту минуту Паоладжи, отделавшийся от счастливца
Асканио, снова появился перед Лелией. Он переоделся в
старинный костюм. Прислонившийся к яшмовому сфинксу,
он был самой примечательной фигурой на картине, и, глядя
на него, Лелия не могла не испытать того же чувства восхи¬
щения, какое в ней вызвала бы великолепная статуя или
красивый пейзаж.
Когда она без всякой задней мысли поделилась своими
впечатлениями с Бамбуччи, тот возгордился, как отец, кото¬
рому похвалили сына. И отнюдь не потому, что он питал ка¬
кие-то чувства к греческому принцу: просто молодой принц
был красив, роскошно одет, и фигура его очень подходила
к убранству египетской залы; для Бамбуччи он был чем-то
вроде драгоценной мебели, взятой напрокат на один вечер.
И он принялся расхваливать своего греческого принца,
по так как, несмотря на все превосходство перед другими,
человеку, внимание которого поглощено праздничной суто¬
локой, очень легко бывает что-то недосмотреть, он невольно
взглянул на статую Озириса, и на минуту, на его несчастье,
две аналогичные мысли скрестились в его мозгу, и он уже
был не в силах в них разобраться.
— Да, — сказал он, — это прекрасная статуя... я хочу
сказать, что это очень благородный молодой человек. Он го¬
ворит по-китайски так же свободно, как по-французски, а
по-французски так же свободно, как по-арабски. Сердолики,
которые вы видите у него в ушах, большая драгоценность,
так же как инкрустированные малахиты на его башмаках...
К тому же это горячая голова, мозг, в котором солнце
выжгло свою печать... Это голова, с которой ни у кого нет
125
слепка, я заплатил за нее тысячу экю одному из английских
воров, тех, что обкрадывают Египет... Читали вы его стихи
к Делии, его сонеты к Саморе, написанные в манере Пет¬
рарки?.. Не берусь категорически утверждать, что туловище
у него подлинное, но яшма так похожа на настоящую и
пропорции так верно соблюдены, что...
Обнаружив свою ошибку, Бамбуччи замолк. Но стоило
ему повернуться к Лелии, как он сразу воспрянул духом: он
увидел, что та совсем его не слушает.
ГЛАВА XXXIV
Пульхерия
Все гости столпились в мавританской зале, и распоряди¬
тели торжества не могли сдержать поднявшуюся суматоху.
Один молодой человек был убежден, что узнал под небесно-
голубым домино Цинцолину — знаменитую куртизанку, ко¬
торая вот уже год как куда-то таинственно исчезла. Каж¬
дому хотелось проверить, правда ли это: те, кто не знал ее,
почитали за честь увидать столь прославленную особу; те,
кто ее уже видел раньше, хотели увидеть ее еще раз. Но
голубое домино, словно легкий и неуловимый призрак, очень
ловко скрывалось, чтобы снова появиться в какой-нибудь
другой зале, где толпа тут же снова его окружала. Каждое
голубое домино преследовали и расспрашивали, и когда ре¬
шали, что нашли ту, которую ищут, весь дворец оглашался
радостными криками. Но беглянка ускользала вновь, прежде
чем молено было установить, действительно ли это Цинцо-
лина скрывается под шелковым капюшоном и под бархат-*
ной маской. В конце концов таинственное домино выбежало
в сад; тогда все толпой хлынули за ней; поднялась неимо¬
верная сутолока; гости разбрелись по боскетам. Влюблен¬
ные пары воспользовались этим, чтобы ускользнуть от глаз
ревнивцев. Из пустых и гулких комнат по-прежнему доноси¬
лись звуки оркестра. Некрасивые или обуреваемые рев¬
ностью женщины переоделись в голубые домино, чтобы
найти новых любовников или испытать старых. Было много
шума, много смеха и много волнения.
'— Не мешайте им, — говорил Бамбуччи своим запыхав¬
шимся распорядителям. — Они развлекаются сами. Тем луч¬
ше для вас, отдохните.
В эти минуты безумного любопытства на лицах появи¬
лось выражение суровости и упорства, не очень свойствен¬
ное людям цивилизованным. Лелия, которой казалось, что
она внимательно следит за малейшим проявлением жизни
Этого агонизирующего общества, которая все время прислу¬
шивалась к пульсу умирающего, то очень сильному и пол¬
ному, то совсем слабому, заметила что-то странное в настрое¬
нии людей в эту ночь. И, потерявшаяся в толпе и всеми за¬
бытая, она тоже стала обходить сады, чтобы внимательно
присмотреться к физиологическим особенностям этого жи¬
вого трупа, который уже хрипит, но все еще продолжает
петь и, подобно престарелой кокетке, красится даже на
смертном одре.
После длительной ходьбы, миновав много беспорядочно
толпившихся групп и окунувшись в царившую кругом атмо¬
сферу лихорадочного, но совсем не заразительного веселья,
она, усталая, села отдохнуть под сенью китайских туй. Ле¬
лия почувствовала, что ей трудно дышать. Она взглянула на
небо: над ее головой блистали звезды, по блия;е к горизонту
они скрывались за густою завесою туч. Лелии стало плохо.
Вдруг яркая вспышка озарила деревья — это была молния;
Лелия поняла, почему ей вдруг стало худо: гроза всегда при¬
чиняла ей физическую боль, нервное беспокойство, делала
ее раздражительной, словом, повергала ее в какое-то особое
состояние, которое, вероятно, всем женщинам приходилось
испытывать.
Тогда ее охватило то внезапное отчаяние, какое иногда
овладевает нами без всякой видимой причины; отчаяние это
всегда оказывается следствием душевного недуга, который
человек долгое время от всех скрывает. Скука, уя^асающая
скука комком подступила ей к горлу. Она почувствовала
себя такой несчастной, такой неудачницей в жизни, что
упала без сил на траву и расплакалась теми детскими сле¬
зами, которые свидетельствуют о том, что у человека не
осталось уже ни сил, ни гордости. А ведь Лелия производила
впечатление женщины, владеющей собой, как ни одна другая.
Никогда, с тех пор как она была Лелией, никто не мог про¬
честь на ее бесстрастном лице, что делается у нее в сердце.
Ни разу ни одна слеза страдания или умиления не про^
ступила на ее бледных, не тронутых ни одной морщиной
щеках.
Она приходила в ужас, когда кто-нибудь начинал ее
жалеть, в самые тяжелые минуты какой-то инстинкт
127
самосохранения заставлял ее скрывать свои чувства. Так и
теперь она уткнула голову в свою бархатную накидку, и, вдали
от людей, вдали от света, спрятавшись среди высокой травы
заброшенного уголка сада, ока дала волю страданию и зали¬
лась слезами бессильными и малодушными. Было что-то
страшное в скорби этой женщины, такой красивой и так
нарядно одетой, когда она лежала так, когда она каталась
по траве, сжималась в комок, изнемогая в своем страдании,
точно раненая львица, которая видит струящуюся из раны
кровь и зализывает ее, рыча от боли.
Вдруг чья-то рука коснулась ее обнаженного плеча, рука
теплая и влажная, как дыхание этой грозовой ночи. Лелия
задрожала; пристыженная и раздраженная, что кто-то за¬
стал ее в эту минуту слабости, так, как никто еще никогда
ее не видел, она вдруг мгновенно набралась мужества и,
вскочив на ноги, выпрямилась во весь рост перед дерзкою
незнакомкой. То было голубое домино, за которым все так
гнались, то была куртизанка Цинцолина.
Лелия громко вскрикнула; потом, стараясь придать сво¬
ему голосу побольше суровости, она сказала:
— Я узпала тебя, ты моя сестра...
— А если я сейчас сниму маску, Лелия, — отвечала кур¬
тизанка,— разве и ты тоя?е не закричишь: «Позор и бес¬
честие!»?
— Ах, я узнала даже твой голос, — отвечала Лелия. —
Ты Пульхерия...
— Я твоя сестра, — сказала куртизанка, снимая мас¬
ку, — дочь твоего отца и твоей матери. Неужели у тебя для
меня не найдется слова любви?
— О, сестра моя, ты все такая же красавица! — вос¬
кликнула Лелия. — Спаси меня. Спаси меня от жизни, спаси
от отчаяния; подари мне нежность, скажи, что ты меня
любишь, что ты помнишь чудесные дни нашей жизни, что
ты моя семья, моя кровь, единственное, что у мепя осталось
на свете!
Они обнялись и заплакали. Радость Пульхерии была
страстной, радость Лелии — печальной. Они глядели друг на
друга влажными от слез глазами, и каждое прикосновение
их обеих дивило. Они поражались тому, что обе еще кра¬
сивы, что могут друг друга восхищать, друг друга любить и
что при всей разнице их положения они друг друга узнали.
Лелия вдруг вспомнила, что сестра запятнала себя по¬
зором. Она легко простила бы его любому человеческому
128
существу, но теперь краснела оттого, что этим существом
оказалась ее собственная сестра. Помимо своей воли она
поддалась неодолимому влиянию остатков тщеславия,
которое в обществе зовется честью.
Разжав объятия, она опустила руки и осталась неподвиж¬
ной, уничтоженная каким-то новым порывом отчаяния, смер¬
тельно побледнев, согнувшись и уставившись глазами в тем¬
ную зелень, в которой тонули отблески огней.
Пульхерия испугалась этой мрачной неподвижности и
горькой, словно застывшей улыбки, которая блуждала те¬
перь на губах сестры. Позабыв о том, как низко она сама
пала в глазах общества, куртизанка вдруг преисполнилась
жалостью к Лелии — до такой степени страдание сравняло
их доли.
— Так вот ты какая! — сказала она ей с той мягкостью
в голосе, с какой мать стала бы успокаивать огорченного
ребенка. — Много лет провела я в разлуке с сестрой, и вот
теперь я нашла се, а она лежит па земле, как истрепанное,
никому не нужное платье, старается приглушить свои крики
прядями волос и в отчаянии царапает грудь ногтями. Такой
я тебя нашла, Лелия; а сейчас ты еще того хуже: тогда ты
плакала, а сейчас ты как мертвая. Ты жила своим страда¬
нием, а теперь тебе жить нечем. Вот до чего ты дошла,
Лелия! О боже! На что же послуяшли тебе все эти блестя¬
щие дары, которыми ты так гордилась! Куда тебя привела
дорога, по которой ты пошла так доверчиво и с такой на¬
деждой? В какую бездну горя ты упала, ты, которая считала,
что мы не стоим твоих подметок. Сион, Сион, говорил я
тебе, что гордость тебя погубит!
— Гордость! —воскликнула Лелия, почувствовав, что за¬
дели ее самое больное место. — И ты еще смеешь говорить
об этом, погибшее создание. Кто из нас двоих безнадежнее
Заблудился в этой пустыне, ты или я?
— Не знаю, Лелия, — печально сказала куртизанка. —
Мне было хорошо в этой жизни, я еще молода, еще кра¬
сива. Я много выстрадала, но я еще не сказала: «О гос¬
поди, довольно!». Тогда как ты, Лелия...
— Ты права, — удрученно ответила Лелия, — я все ис¬
черпала.
— Все, кроме наслаждения! — воскликнула Пульхерия,
расхохотавшись смехом вакханки, от которого она вся вдруг
переменилась.
129
Лелия задрожала и невольно отпрянула; потом она все
же снова кинулась к сестре и взяла ее за руку.
— А ты, сестра, — вскричала она, — ты-то вкусила на-*
слаждение? Ты-то не исчерпала его? Значит, ты все еще
женщина, все еще живая? Открой же мне свою тайну, дай
мне твое счастье, раз оно у тебя есть!
— Счастья у меня нет, — ответила Пульхерия. — Я не
искала его. Я не жила иллюзиями, как ты. Я не просила
у жизни больше, чем она могла мне дать. Я ограничила
свои притязания умением радоваться тому, что есть. Я упо¬
требила мои добродетели на то, чтобы не презирать эту
жизнь, мою мудрость — на то, чтобы не желать ничего боль¬
шего. Литургию мою написал Анакреон. За образец я взяла
античность, божествами моими стали обнаженные греческие
богини. Я переношу все то зло, которое несет нам наша
неумеренная цивилизация. Но для того, чтобы уберечь себя
от отчаяния, у меня есть религия наслаждения... Лелия, как
ты смотришь на меня, как жадно ты меня слушаешь! Зна¬
чит, я уже не внушаю тебе больше ужаса! Я уже не та ту¬
пая и низкая тварь, от которой ты с таким омерзением
отвернулась!
— Я никогда не презирала тебя, сестра. Я тебя жалела.
А сейчас вот я поражаюсь — оказывается, тебя не прихо¬
дится жалеть. Сказать ли тебе, что меня это радует?
— Лицемерные спиритуалисты, — сказала Пульхерия, —-
вы всякий раз боитесь признать те радости, которых сами
не разделяете! О, теперь ты плачешь! Ты опускаешь голову,
моя бедная сестра! Теперь ты согнута и надломлена под
тяжестью судьбы, которую ты себе избрала! Кто в ртом ви¬
новат? Пусть хоть этот урок послужит тебе на пользу.
Вспомни о наших ссорах, о наших распрях и о нашей раз¬
луке; мы обе предсказали друг другу погибель.
— Увы, я предсказывала тебе презрение мужчин, Пульхе¬
рия, предсказывала, что они бросят тебя, что тебя ждет
ужасная старость... Предсказание это еще не исполнилось,
благодарение богу, ты все еще красива и молода. Но разве
ты еще не почувствовала, как стыд жжет тебя каленым же¬
лезом? Разве ты не слышишь, как эта жадная и праздная
толпа, которая ищет тебя сейчас, чтобы удовлетворить свое
ненасытное любопытство, разве ты не слышишь, как она
ревет словно отвратительное чудовище? Разве ты не чув¬
ствуешь ее горячего дыхания, которое преследует тебя своим
мерзким запахом? Послушай, она зовет тебя, она требует
130
тебя, как свою добычу, ты куртизанка, ты принадлежишь
ей! О, если она ворвется сюда, не говори ей, что ты моя
сестра! Что, если она решит, что мы с тобою одно? Что, если
она схватит и меня своими грязными лапами? Бедная
Пульхерия, вот твой господин, вот твой бог, вот твой воз¬
любленный! Эта толпа, да, вся рта толпа! Ты наслаждалась
в их объятиях; ты видишь, бедная сестра моя, что ты еще
грязнее, чем пыль у них под ногами!
— Я это знаю, — сказала куртизанка, проводя рукою по
своему непроницаемому лицу, словно для того, чтобы со¬
гнать с него налетевшую тень, — я призвана не считать это
стыдом; в этом мое призвание, моя сила, так же, как твоя, —
в том, чтобы его избежать. В этом моя мудрость, говорю
тебе, и она ведет меня к моей цели, она преодолевает пре¬
пятствия, она справляется со страхами, которые являются
вновь и вновь, а в награду за эту борьбу мне дано наслаж¬
дение. Это мой луч солнца после грозы, это заколдованный
остров, на который меня выбрасывает буря, и если я и бы¬
ваю унижена, я, во всяком случае, не кажусь смешной. Быть
бесполезной, Лелия, — рто быть смешной. Это хуже, чем за¬
ниматься постыдным делом: быть ничем во вселенной по¬
зорнее, чем удовлетворять самые низменные потреб¬
ности.
— Может быть, — мрачно сказала Лелия.
— К тому же, — продолжала куртизанка, — какое зна¬
чение имеет стыд для действительно сильной души? Знаешь,
Лелия, эта власть людского мнения, перед которой раболеп¬
ствуют все так называемые честные люди, знаешь ты, что
с ним считаются только слабые, что надо быть сильным,
чтобы ему противопоставить себя? Можно ли назвать добро¬
детелью эгоистический расчет, который так легко бывает
осуществить и в котором все тебя воодушевляет и возбуж¬
дает? Можно ли сравнить труды, страдания и героизм матери
семейства и проститутки? Неужели ты думаешь, что, когда
обеим приходится бороться с жизныо, большей славы заслу¬
живает та, на чью долю выпадет меньше тягот?
Но что я вижу, Лелия! Ты больше не дрожишь от моих
слов, как бывало когда-то? Ты ничего мне не отвечаешь?
Молчание твое ужасно, Лелия: значит, ты превратилась в
ничто! Ты исчезаешь, как набежавшая волна, как имя, на¬
чертанное на песке? Твоя благородная кровь больше не воз¬
мущается ересями разврата, непотребством материального
мира? Пробудись, Лелия, защищай добродетель, если ты
131
хочешь убедить меня, что нечто такое действительно су¬
ществует!
— Говори, говори, — отвечала Лелия мрачным голо¬
сом. — Я слушаю тебя.
— В кокке концов какой же удел назначил нам господь
па земле? — продолжала Пульхерия. — Жить, не так ли?
Чего требует от нас общество? Не ворозать. Общество устрое¬
но так, что многие не имеют другого средства к существо¬
ванию, как заниматься ремеслом, которое оно само узако¬
нило и оно же заклеймило позорным словом — порок. Знаешь
ты, из какой стали надо отлить несчастную женщину, чтобы
у нее хватило сил жить этим ремеслом? Сколько оскорбле¬
ний сыплется на ее голову в уплату за слабости, которые
она подглядела, и за скотское вожделение, которое она на¬
сытила? Под какой горой несправедливостей и позора ей
приходится спать, ходить, быть любовницей, куртизанкой и
матерью — три женских участи, которых ни одной женщине
не избежать, как бы она себя ни продавала, на рынке ли
проституток или с помощью брачного контракта. О сестра
моя! Насколько же существа, обесчещенные публично и
несправедливо, вправе презирать толпу, которая сначала
вымажет их грязыо своей любви, а потом начинает их
проклинать! Видишь ли, если существуют небо и ад, небо
уготовано для тех, кто больше всего страдал и кто на
ложе страдания нашел в себе силы раз-другой радостно
улыбнуться и благословить бога; ад — для тех, кому доста¬
лась лучшая доля жизни и которые не умели ее оценить.
Куртизанка Цинцолина среди всех ужасов своего падения
в обществе, оставаясь верной наслаждению, признает бога;
аскетка Лелия, ведущая суровую и всеми чтимую жизнь,
Закрывши глаза, готова отрицать все благодеяния жизни и
отречься от бога.
— Увы, ты обвиняешь меня, Пульхерия, но ты не знаешь,
от меня ли зависит выбор жизненного пути. Знаешь ли ты,
как сложилась моя судьба с тех пор, как мы с тобою рас¬
стались?
— Я знаю, что говорят о тебе люди, — отвечала курти¬
занка, — я вижу только, что как женщина ты живешь зага¬
дочной жизнью. Я знаю, что ты ходила, окутанная тайной и
какой-то поэтической аффектацией, и я улыбалась от жа¬
лости, думая об этой лицемерной добродетели, состоящей в
том, чтобы кичиться своим бессилием или страхом.
132
— Унижай меня, — ответила Лелия, — сейчас у меня
так мало веры в себя, что мне нечем себя оправдать; но,
может быть, тебе захочется выслушать рассказ об эт°й
жизни, такой иссушенной и бледной и вместе с тем такой
долгой и такой горькой? Ты мне скажешь потом, есть ли
средство излечить такие застарелые страдания, такие глубо¬
кие разочарования.
— Я слушаю, — ответила Пульхерия, опершись своей
пухлой белой рукой о подножие мраморной нимфы, которая
жеманно улыбалась им из-за темных ветвей. — Говори, се¬
стра моя, расскажи мне все горести твоей жизни, но сначала
позволь мне сказать, что я знаю их все заранее; когда, блед¬
ная и хрупкая, как сильфида, ты шла по нашим лесам, опи¬
раясь на мою руку, приглядываясь к полету птиц, к оттенкам
цветов, к меняющимся очертаниям облаков, равнодушная
к взглядам молодых охотников, которые проходили мимо и
следили за нами из-за деревьев, я тогда уже хорошо знала,
Лелия, что молодость твоя пройдет в погоне за иллюзиями
и в пренебрежении к подлинным благам жизни. Помнишь
бесконечные прогулки, которые мы совершали с тобою в род¬
ных полях, и долгие вечера, когда мы погружались в мечты,
облокотившись на золоченую балюстраду террасы; ты смо¬
трела тогда на светлые звезды над холмами, я — на запы¬
ленных всадников, спускавшихся по тропинке.
— Помню все хорошо, — ответила Лелия. — Ты внима¬
тельно следила за всеми путниками, исчезавшими в дымке
Заката. Ты уже едва могла различить, как они выглядят и
как одеты; но ты возгоралась к каждому из них презрением
или симпатией, в зависимости от того, как он спускался по
долине — осмотрительно или смело. Ты безжалостно смеялась
над осторожным всадником, который спешивался, чтобы
вести под уздцы ленивого или ненадежного коня. Ты изда¬
ли махала рукой тому, кто твердым и уверенным шагом
справлялся с опасностями крутого спуска. Помнится, как-то
раз я строго тебе попеняла за то, что в порыве восторга ты
стала махать платком, чтобы воодушевить молодого безум¬
ца, который помчался во весь опор и два или три раза,
напрягши все силы, едва мог сдержать своего коня у самого
края обрыва.
— Однако он не мог ни видеть, ни слышать меня, — от¬
ветила Пульхерия. — Ты была дикаркой, тебя возмущал тот
интерес, который я проявляла к мужчине; ты была чутка
только к неуловимым красотам природы — к звуку, к цвету,
и никогда не чувствовала формы, отчетливой и ощутимой.;
Ты проливала слезы, слыша, как кто-то поет вдалеке. По как
только босоногий пастух появлялся на вершине холма, ты
с отвращением отводила взгляд; с этой минуты ты уже не
слушала его больше, и все очарование песни для тебя про¬
падало. Словом, всякая реальность оскорбляла твою черес¬
чур впечатлительную натуру и разрушала твой идеал, к ко¬
торому ты была чересчур требовательна. Не правда ли,
Лелия?
— Это верно, сестра, мы были непохожи друг на друга.
Ты была умнее и ласковее, чем я; ты жила только для того,
чтобы наслаждаться жизнью. Я же, более честолюбивая и,
должно быть, менее покорная богу, жила только ради своих
желаний. Помнишь летний день, знойный и душный, когда
мы решили с тобой отдохнуть в долине под кедрами, у бе¬
рега ручейка, в эт°м таинственном и темном убежище, где
журчанье воды, падавшей со скалы на скалу, смешивалось
с грустным стрекотанием цикад? Мы улеглись на траву, и
долго глядели сквозь ветви деревьев на раскаленное небо,
а потом незаметно уснули крепким, беспробудным сном.
Проснулись мы в объятиях друг друга и даже не почувство¬
вали, что спали.
— Спали? И верно ведь, — сказала Пульхерия, — мы
мирно спали на мягкой и теплой траве. От кедров струился
удивительный аромат, и южный ветер касался наших влаж¬
ных лиц своим горячим крылом. До того дня я жила безза¬
ботно и счастливо, каждый день моей жизни я встречала
как новое благодеяние. Иногда кровь во мне вскипала от
бурных и глубоких волнений. Какой-то незнакомый мне пыл
овладевал вдруг моим воображением, все краски природы
становились ярче, в груди я ощущала трепет молодости, еще
более живой и веселой, а когда я глядела на себя в эти ми¬
нуты в зеркало, мне казалось, что я становлюсь еще румя¬
ней, еще красивей. Мне хотелось тогда поцеловать свое изо¬
бражение в зеркале, я любила его до безумия. Я начинала
тогда смеяться и быстрее и легче бежала среди цветов по
траве — я совсем не представляла себе в те времена, что
такое страдание. Я не ломала себе голову, как ты, чтобы
что-то разгадать, я находила, потому что я не искала.
В тот день мне, до того счастливой и спокойной, при¬
снился страшный, безумный, невероятный сон, раскрывший
мне тайну, до тех пор для меня недосягаемую, перед кото¬
рой я почтительно благоговела. О сестра моя, мояшо ли
134
после этого отрицать влияние неба! Можно ли отрицать свя¬
тость наслаждения! Если бы тебе был послан такой сон,
такое вот экстатическое видение, ты бы сказала, что эт°
ангел, посланный богом, явился приобщить тебя к священ¬
ным тайнам человеческой жизни. Мне просто приснился
черноволосый мужчина, склонившийся надо мной, чтобы
коснуться моих губ своими горячими алыми губами; и я
проснулась потрясенная, вся дрожа от счастья, такого,
какого я раньше себе не могла и представить. Я смотрела
вокруг себя: отблески солнца были рассыпаны по лесу; воз¬
дух был нежен и чист; великолепные кедры вздымали свои
длинные, раскидистые ветви, похожие на поднятые к небу
гигантские руки. Тогда я посмотрела на тебя. О сестра моя,
как ты была хороша! До этого я никогда не видела тебя
такой.
Упоенная своим девическим тщеславием, я не могла на¬
любоваться собой. Мне казалось, что я красивее тебя, оттого
что у меня румяные щеки, круглые плечи и золотистые во¬
лосы. Но в эту минуту другое существо стало для меня во¬
площением красоты, я уже любила не одну себя: у меня была
потребность найти где-то вовне предмет восхищения и любви.
Я тихо приподнялась и посмотрела на тебя с необычным
любопытством и со странным удовольствием. Твои густые
черные волосы прилипали ко лбу, и их смятые локоны ви¬
лись, как будто чувство жизни скрутило их на твоей шее,
казавшейся бархатной от заволакивавшей ее тени и мерцав¬
ших кое-где капелек пота. Я погладила ее: мне показалось,
что твои волосы обвивают мои пальцы и притягивают к себе.
Твоя тонкая белая сорочка, не застегнутая на груди, обна¬
жила загорелую кожу, еще более темную, чем обычно; твои
длинные ресницы, отяжелевшие от сна, отчетливо выделя¬
лись на щеках, которые тогда были румянее, чем теперь.
О, ты была красива, Лелия, но совсем иной красотой, чем
я, и это странным образом меня волновало. Руки твои, бо¬
лее тонкие, чем у меня, были покрыты едва заметным чер¬
ным пушком, который, заботясь о своей красоте, ты потом
искусно удалила. Ноги свои, такие красивые, ты опустила
в ручей, и на них были видны длинные голубые прожилки.
Когда ты дышала, грудь твоя поднималась так мерно, что
можно было ощутить в ней покой и силу. И во всех твоих
чертах, в твоей позе, в формах твоего тела, более определен¬
ных, чем у меня, в более темной окраске кожи и особенно
в гордом и холодном выражении твоего спящего лица было
135
что-то такое мужественное и сильное, что я с трудом узна¬
вала тебя. Мне казалось, что ты походила тогда на черново¬
лосого красавца-юношу, о котором я только что мечтала, и
я, все дрожа, поцеловала твою руку. В этУ минуту ты от¬
крыла глаза, и когда ты взглянула на меня, я испытала ка¬
кой-то неведомый мне дотоле стыд, я отвернулась, как будто
я совершила что-то дурное. Вместе с тем, Лелия, никакая
нечистая мысль не мелькнула у меня даже на миг. Как же
рто могло случиться? Я ничего не знала. Я получила от при¬
роды и от бога, нашего творца и учителя, мой первый урок
любви, я впервые ощутила желание... Твой взгляд был на¬
смешлив и строг. Он, впрочем, и всегда был таким. Но он
никогда еще не смущал меня так, как в рту минуту... Не¬
ужели ты не помнишь, как я смутилась тогда, как покрас¬
нела?
— Я помню даже слово, которое не могла тогда объяс¬
нить, — ответила Лелия. — Ты склонилась вместе со мной
над водой и сказала: «Взгляни, сестра, правда ведь ты кра¬
сивая?». Я ответила тебе, что не такая красивая, как ты.
«О, гораздо красивее, — продолжала ты. — Ты похожа на
мужчину».
— И при ртих словах ты презрительно пожала плеча¬
ми, — сказала Пульхерия.
— И я не догадалась, — отвечала Лелия, — что в рту
минуту уже решилась твоя судьба, тогда как моей не суж¬
дено было никогда решиться.
— Расскажи мне о себе, — попросила Пульхерия. —
Шум праздника уже совсем далеко; я слышу, как оркестр
снова играет прерванную мелодию; о тебе позабыли, меня
перестали искать. Мы можем немного побыть на свободе.
Говори.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
На что нам светлых призраков круженье
Пред черною завесой нашей ночи,
Коль сон всегда нам пробужденье прочит,
А явь — одно желанье без свершенья;
Так раненый орел крыло волочит
И к солнцу взор стремит в изнеможенье.
Альфред де Мюссе
ГЛАВА XXXV
— Я не стану рассказывать тебе все обстоятельно и по¬
дробно, — сказала Лелия. — Чтобы поведать обо всех собы¬
тиях, совершившихся в моей жизни, понадобилось бы
столько же дней, сколько я прожила на свете. Ко я рас¬
скажу тебе историю несчастного сердца, введенного в за¬
блуждение иллюзорным богатством своих дарований; сердце
это исчерпало себя, прежде чем начало жить, истерзало себя
надеждой и обессилело, может быть, от избытка силы!
— Именно от этого ты и становишься до обидного ба¬
нальной, Лелия, — ответила куртизанка, безжалостная и
грубоватая в своей подсказанной здравым смыслом прямо¬
те. — Именно этим ты походишь на всех поэтов, которых мне
довелось читать. А я ведь читаю поэтов; я читаю их, чтобы
примириться с жизнью, которую они живописуют такими
фальшивыми красками и которая напрасно к ним так добра.
Я читаю их, чтобы узнать, каковы те претенциозные мысли
и вопиющие заблуждения, от которых следует удерживать
себя, чтобы оставаться в пределах благоразумия. Я читаю
поэтов, чтобы взять у них все полезное и отбросить все дур¬
ное; словом, для того, чтобы научиться их пышному языку,
который стал привычным для нашего века, и чтобы не позво¬
лять себе облекать в его формы те глупости, которые они
превозносят.
Тебе надо было бы поступать так же. Тебе, моя Лелия,
следовало бы воспользоваться своими недюжинными способ¬
137
ностями, чтобы, окружив вещи поэтическим ореолом, на¬
учиться больше ценить их. Тебе следовало бы употребить
твою возвышенную натуру на то, чтобы наслаждаться бла¬
гами мира, а не отрицать их; иначе, зачем вся твоя про¬
свещенность?
— И ты права, жестокая, — с горечью ответила Ле¬
лия. — Только разве я всего этого не знаю? Послушай, ты
указываешь мне на мою ошибку, на мое горе, на мою злую
судьбу, и сама еще насмехаешься надо мной, когда я тебе
жалуюсь. Мне унизительно и горестно сознавать, что я стала
такой тривиальной и заурядной носительницей страданий
целого поколения, болезненного и слабого, а ты встречаешь
меня презрением. Так-то ты утешаешь меня?
— Прости меня, meschina \ — улыбаясь, сказала легко¬
мысленная Пульхерия, — и продолжай свой рассказ.
— Сотворил ли меня господь в день гнева или апатии,
в день безумия или ненависти к творениям рук своих, — ска¬
зала Лелия, — этого я не знаю. Есть минуты, когда я на¬
столько ненавижу себя, что кажусь себе самым хитроумным
и самым ужасным исчадием дьявола. Есть другие — когда
я презираю себя до такой степени, что считаю себя каким-то
инертным существом, слепым пороясдением случая и мате¬
рии. Я не знаю, кого винить в моем несчастье, и, когда дух
мой бывает охвачен порывами злобы и возмущения, я боль¬
ше всего страдаю от страха, что бога нет и что мне некого
поносить. Тогда я начинаю искать его на земле, и на небе,
и в аду, то есть у себя в сердце. Я ищу его, потому что хо¬
тела бы упразднить его, проклясть и повергнуть во прах.
Меня возмущает и злит в нем, что он дал мне столько му¬
жества, чтобы с ним бороться, а сам ушел так далеко; что
он вложил в меня великую силу, чтобы ринуться на него,
а сам уж не знаю где, то ли внизу, то ли наверху, восседает
в своей славе, глухой ко всему. И сколько бы я ни напря¬
гала мысль, мне его не достичь.
Однако, судя по всем приметам, мне предстояла счастли¬
вая жизнь. Лоб мой был правильной формы, глаза мои
обещали стать черными и непроницаемыми, какими и должны
быть глаза всякой женщины, свободной и гордой; кровь моя
была достаточно горяча, и ни одна болезнь не наложила на
меня своего несправедливого и гибельного проклятия. Дет¬
ство мое оставило мне множество на редкость поэтичных
1 Несчастная (итал.),
138
воспоминаний. У меня такое чувство, что укачивали меня
руки ангелов и что таинственные видения заслонили от ме¬
ня все реальное, прежде чем глаза мои стали видеть.
А так как я становилась красивой, все мне улыбалось —*
и люди и вещи. Все вокруг меня превращалось в поэзию
и в любовь, и в груди моей день ото дня пробуждалась спо¬
собность любить и восхищаться.
Это была такая великая, такая драгоценная, такая чу¬
десная сила. Мне казалось, что она исходит от меня, как
некий аромат, такой упоительный, такой пьянящий, что я
любовно в себе ее растила. У меня и в мыслях не было не
доверять ей и беречь ее соки, чтобы подольше наслаждаться
ее плодами, — я возбуждала ее, развивала, питала, как
только могла. Как я была тогда безрассудна и сколько горя
себе уготовила!
Я исторгала ее из себя всеми порами моего существа; я
словно черпала ее из неиссякаемого источника жизни и раз¬
ливала на все вокруг. Самый незначительный предмет, воз-
б}'ждавший мое уважение, любой пустяк, способный на ми¬
нуту увлечь, приводили меня в восторг, опьяняли меня. На
поэта я смотрела как на божество, земля была мне матерью,
а звезды — сестрами. Я на коленях благословляла небо,
когда на окне у меня распускались цветы, когда, проснув¬
шись, слышала, как поют птицы. Восторги мои превраща¬
лись в экстаз, ощущение счастья доходило до самого настоя¬
щего безумия.
Так день ото дня, растя в себе мою силу, возбуждая чув¬
ствительность и распространяя ее сверх всякой меры на
небо и землю, я бросала всю мою мысль, всю мою энергию
в зияющую пустоту этой неуловимой вселенной, которая
возвращала мне все мои чувства покалеченными: зрение
мое было ослеплено солнцем, желание утомлено видом моря
и тумана над горизонтом, а вера поколеблена таинственной
алгеброй звезд и немотою всего, о чем стосковалась в своих
блужданиях моя душа. Поэтому с самых юных лет способ¬
ности мои достигли такой полноты, что, для того чтобы
развиваться дальше, им надо было разорвать смертную обо¬
лочку.
Тогда в жизнь мою вошел один человек, и я его полю¬
била. Я полюбила его той самой любовью, какой любила
бога, и небо, и солнце, и море. Только тогда я все это раз¬
любила и перенесла на него одного весь тот восторг, кото¬
рый испытала перед другими творениями божества.
139
Ты права, говоря, что поэзия погубила человеческий ум.
Она опустошила реальный мир, такой холодный, такой бед¬
ный, такой жалкий перед лицом рожденных ею сладостных
снов. Опьяненная ее безумными обещаниями, убаюканная
ее сладостными иллюзиями, я никогда потом не могла при¬
мириться с правдою жизни. Поэзия пробудила во мне дру¬
гие способности, огромные, великолепные и такие, что ни¬
чему земному не дано было их насытить. Душа моя слиш¬
ком тянулась к простору, чтобы действительность могла
найти в ней себе место хотя бы на миг. Каждый день стал¬
кивал меня с крушением моей судьбы перед лицом моей
гордости, с крушением моей опустошенной гордости перед
лицом ее же побед. Это была жестокая борьба и унизитель¬
ная победа; ибо, по мере того как я презирала все сущее, я
стала испытывать презрение к себе самой, глупому и тще¬
славному созданию, которое не умело ничем насладиться
из-за того, что хотело всем насладиться сполна.
Да, это была большая и жестокая борьба, ибо, опьяняя
нас, поэзия не говорит нам, что это обман. Она прикиды¬
вается красивой, простой, строгой, как сама истина. Она
переодевается в тысячу разных форм. Она принимает вид
человека и ангела, облик бога. Люди привязываются к этой
тени, преследуют ее, обнимают, простираются перед пен;
опи думают, что обрели в ней бога и завоевали обетованную
землю. Но, увы, ее недолговечная пышность распадается под
пристальным взглядом и у иищеты человеческой нет даже
рубища, чтобы прикрыть свою наготу. О, тогда человек начи¬
нает плакать и богохульствовать. Он проклинает небо, он
требует ответа за свою обманутую надежду, он думает, что
его обокрали, он ложится и хочет смерти.
А в самом деле, почему нее бог так жестоко его обманы¬
вает? Какую славу стяжает себе сильный тем, что обманы¬
вает слабого? Ведь вся поэзия нисходит с неба и есть не что
иное, как инстинктивное ощущение присутствия в нашей
жизни божества. Материализм убивает поэзию, он низводит
все до существующих в реальном мире размеров. Он создает
вселенную из одних только сочетаний; религиозная вера на¬
полняет ее призраками. А разве за своими непроницаемыми
покровами божество само не смеется над нашим культом и
над ангельскими созданиями, которыми окружает его наш
болезненный разум? Увы, все это мрачно и неутешительно.
— Это значит, что не следует ни мечтать, ни мо¬
литься, — сказала Пульхерия, — следует довольствоваться
110
тем, что живешь на свете, простодушно верить в милосерд¬
ного бога: человеку этого было бы достаточно, будь у него
меньше тщеславия. Ко человек хочет изучить этого бога и
проверить его творения; он хочет его узнать, расспросить
обо всем, сделать его полезным себе, ответственным за свои
страдания. Он хочет говорить с ним, как равный с равным.
Это твоя гордость придумала поэзию и поместила между
землей и небом столько обманчивых грез. Господь не вино¬
ват в твоих несчастьях...
— Гордость, вера в себя, — ответила Лелия, — это два
разных слова, выражающих одну и ту же мысль. Эт°
два разных способа рассматривать одно и то же чувство.
Каким именем ни называть его, это как бы дополнение к на¬
шей природе, краеугольный камень нашего разума. Господь
увенчал свое творение этой мыслью, смутной и скорбной и
вместе с тем бесконечно высокой, возвысив нас над другими
живыми существами. Он обрек нас на тревогу и беспокой¬
ство. «Вы в силе превзойдете верблюда, в искусстве боб¬
ра, — сказал он нам, — но вы никогда не удовлетворитесь
творениями рук ваших и среди вашего земного рая будете
всегда гнаться за неверным обещанием лучшей доли. Вы по¬
делите меж собою землю, но вам захочется неба; вы достиг¬
нете могущества, но вам придется страдать».
— Ну что же, — сказала Пульхерия, — тогда страдай
молча, молись на коленях, дожидайся блаженства на небе,
но смирись перед злом на земле. Переносить страдания, по¬
сланные творцом — этим еще не исчерпывается предназна¬
чение человека: страдание это надо принять. Беспрерывно
кричать и проклинать свое ярмо еще не значит нести его.
Ты отлично знаешь, что недостаточно ощутить вкус го¬
речи, надо выпить чашу до дна. У тебя только один путь
к величию на земле, и ты его презираешь: надо подчиниться,
а ты противница всякого подчинения. Не кажется ли тебе,
что если назойливо стучаться в обитель ангелов, тебя могут
туда не пустить.
— Ты права, сестра. Ты рассуждаешь, как Тренмор. Ты
влюблена в жизнь, и ты так же смирилась, как этот человек,
отторгнутый от жизни. Ты находишь спокойствие в рас¬
путстве, так же как он — в добродетели. Но я, у которой
нет ни добродетелей, ни пороков, я не знаю, что мне сделать,
чтобы вынести скуку жизни. Увы, тебе легко предписывать
терпение! Если бы ты, как я, оказалась между теми, кто еще
живет, и теми, кого уже нет на свете, ты бы, как и я,
141
поддалась мрачному гневу и тебя бы тоже мучило ненасыт¬
ное желание чем-то стать, начать жизнь или покончить с ней...
— Но ты же ведь сказала мне, что любила? Любить —
рто жить вдвоем.
— Не зная, на что потратить силу моего ума, я про¬
стерла ее у ног идола, созданного моим же поклонением.
Это ведь был человек, такой же, как и все прочие, и когда я
устала лежать простертой, я разбила пьедестал, и мой идол
сноса стал тем, чем он действительно был. Но в моем тор-
HtecTsenHOM обожествлении я так высоко его вознесла, что
он стал мне казаться великим, как сам господь бог.
Это было самым горьким моим заблуждением, и видишь,
какой несчастной оказалась моя судьба. Случилось так, что
я стала жалеть о нем, после того как его потеряла. Потому
что, увы, мне некого было поставить на его место. Все мне
казалось слишком мелким рядом с этим воображаемым ко¬
лоссом. Дружбу я находила холодной, религию — лживой,
а поэзия умерла для меня вместе с любовыо.
Веря в эту химеру, я была так счастлива, как только мо¬
гут быть счастливы люди моего душевного склада. Я радо¬
валась мощному взлету моих сил. Опьяненная своим заблуж¬
дением, я переживала поистине божественные экстазы.
Я погружалась в эту мучительную и страшную жизнь, кото¬
рой суждено было сломать меня, а потом поглотить. Эго
было состояние невыразимой скорби и радости, отчаяния и
прилива энергии. Моей буйной душе нравилось это грозное
качание на волнах, которое бесплодно и безвозвратно ее
истерзало. Покой отпугивал ее, отдых раздражал. Ей нужны
были препятствия, утомление, нужно было испытывать му¬
чительную ревность, прощать ягестокие обиды, вершить
большие дела, переносить большие несчастья. В этом было
ее призвание, ее слава. Будь я мужчиной, я любила бы сра¬
жения, запах крови, минуты опасности; может быть, често¬
любивая идея повелевать силой ума, подчинять себе других
людей властным словом улыбнулась бы мне в дни моей моло¬
дости. Но я была женщиной, и знала только одно благород¬
ное назначение на земле — любить. Я любила муясественно;
я вынесла все недуги страсти, немой и беззаветной, в борьбе
с яшзнью общества и эгоизмом, свойственным сердцу чело¬
века. В течение долгих лет я противилась тому, что должно
было погасить ее или охладить. Теперь я без горечи пере¬
ношу упреки мужчин и с улыбкой выслушиваю обвинения
в бесчувственности, которые они возводят на мою голову.
143
Я знаю, и господь рто тоже знает, что я исполнила мою
задачу, внесла свою долю тягот и мук в великую бездну
гнева, в которую беспрерывно стекают слезы людей, но так
и не могут наполнить ее до краев. Я знаю, что отдала всю
мою силу делу самоотвержения, что отреклась от гордости,
что сделалась тенью другой жизни. Да, господи, ты это
знаешь! Ты раздавил меня скипетром своим, и теперь я ва¬
ляюсь в пыли. Я сбросила с себя свое высокомерие, когда-то
такое неприступное, а теперь такое горестное; я сбросила
его давно перед существом, которое ты послал мне, чтобы
я поклонялась ему себе на горе. Я хорошо потрудилась, гос¬
поди, я в молчании пережила мое горе. Когда же ты примешь
меня в обитель отдохновения?
— Ты хвастаешь, Лелия; ты трудилась попусту, и меня
Это не удивляет. Ты хотела сделать из любви нечто непо¬
хожее на то, чем господь позволил ей стать здесь, на земле.
Если я правильно поняла твою беду, ты любила всей силой
своего существа, а тебя недостаточно любили. Как же ты
заблуждалась! Неужели ты не знала, что мужчины грубы,
а женщины непостоянны! Эти Два существа, такие сходные
и вместе с тем такие различные, устроены так, что постоян¬
но ненавидят друг друга, ненавидят даже в любви, которая
их сближает. Первое чувство, которое овладевает ими после
горячих объятий, — это отвращение или грусть: это высший
закон, против которого ты напрасно будешь восставать.
Союз муя^чины и женщины по замыслу провидения долмсен
был стать преходящим; все протестует против вечности их
связи, сама природа их требует обновления.
— Если это так, — вскричала Лелия, — то да будет про¬
клята любовь! Или, вернее, да будет проклята воля божья
и предназначение человека! Я ведь действительно духмала,
что любовь должна быть другой. У чувства любви, открыв¬
шегося мне в юные годы, было ангельское обличье, и каза¬
лось, что ему суждено было длиться. Оно исходило от са¬
мого бога, оно должно было нести в себе частицу его бес¬
смертия. Перестать любить! Этого я не могла себе даже
представить. Для меня это было все равно, что перестать
жить!
— И, однако, ты больше уже не любишь, — сказала
Пульхерия.
>— Поэтому я и мертва! —ответила Лелия.
— Но как ты могла допустить, чтобы священный огонь
погас? — воскликнула куртизанка. — Неужели ты не могла
143
перенести его на другой алтарь? Переменить любовника не
значит еще переменить любовь.
— Что же, по-твоему, можно снова разжечь это пламя,
когда тот, который его вдохновлял, дал ему погаснуть? —
вскричала Лелия. — И оно будет таким же ярким и чистым?
Что такое любовь? Разве это не культ? А раз это культ, то
разве любимый человек не тот же бог? И если он сам, своей
волей, разрушил веру, которую вдохнул в чью-то душу, то
как может рта душа выбрать себе из других существ другого
бога? Она создала себе идеал, и пока она была убеждена, что
нашла воплощенное совершенство в одном из себе подоб¬
ных, она повергалась перед ним наземь. Но теперь она знает,
что ее идеал — не в этом мире. Какое же поклонение, какую
веру может она принести своему новому идолу? Она ведь
должна будет принести ему неполную, ограниченную лю¬
бовь, чувство х{онечнсе, идущее от ума, поддающееся анализу
и точному определению. Она поверила в добродетель без
примесей, в ничем не запятнанное сияние. Теперь она знает,
что всякая добродетель легко может пошатнуться, что все
высокое имеет свои пределы: ведь то, что было для нее во¬
площением высокого и прекрасного, обмануло ее ожидания,
предало ее лучшие мечты. Удастся ли ей простым усилием
воли стереть страшное воспоминание, которое должно по¬
служить ей вечным уроком? В чем найдет она это благо¬
датное забвение? А если и найдет его, то не будет ли это
с ее стороны слепой доверчивостью, в которой она потом
очепь скоро раскается? Надо ли, чтобы она переходила от
разочарования к разочарованию до тех пор, пока не исто¬
щатся ее силы и иллюзия благородного идеала не растает в
воздухе, столкнувшись с грубыми страстями действительной
жизни. Разве для такого конца господь даровал нам пылкие
стремления и дивные сны?
— Но до чего лее ты горда, Лелия! — воскликнула по¬
раженная Пульхерия. — Неуягели единственное совершенное
создание на всей земле — это ты? Неужели сердце тзое го¬
рит таким особенным божественным пламенем, что тебе уя;е
никогда не встретить другого такого пыла, другой чистоты,
столь же незапятнанной, как твоя? Видно, ты нечестивица,
если считаешь себя ангелом, посланным страдать среди
людей!
— Даже если меня охватит безумная гордость, этого еще
будет недостаточно, чтобы я могла считать себя ангелом.
Будь я ангелом, я бы так ясно представляла себе мою мис¬
144
сию на эт°м свете, что пожертвовала бы собой для того,
чтобы искупить какой-нибудь оставшийся у меня в памяти
грех или чтобы совершить на этой несчастной земле какое-
нибудь доброе дело, поступившись ради этого моей гор¬
достью и возвестив людям те вечные истины, в которых я
была бы убеждена. Но я слабое, ограниченное существо,
я страдаю. Глубокое неведение относительно предыдущего
существования тяготеет надо мной с тех пор, как я стала
дышать на ртом проклятом свете. Я не знаю, страдаю ли я
для того, чтобы смыть печать первородного греха, запятнав¬
шего одну из моих прошлых жизней, или для того, чтобы
обрести новую жизнь, более чистую и спокойную. У меня
есть ощущение совершенства и любовь к нему. Мне кажется,
что, будь у меня достаточно веры, у меня была бы и сила,
чтобы добиться этого совершенства. Но веры мне не хватает,
мой опыт раскрывает мне глаза на мои заблуждения, про¬
шедшее мне неведомо, настоящее меня оскорбляет, буду¬
щее — страшит. Мой идеал — это раздирающий душу кош¬
мар, это желание, которое меня снедает. Что мне делать с
чувством, которого никто не разделяет, не надеясь, что оно
может восторжествовать над печальной действительностью?
Я знаю одного добродетельного человека; мне страшно его
расспрашивать: я боюсь, как бы он не разочаровал меня,
признавшись, что для него добродетель — всего-навсего
удовлетворение некой врожденной потребности, и как бы он
не поверг меня в отчаяние, потребовав, чтобы я отказалась
от всего, даже от надежды.
— Так, выходит, у тебя есть надея5да? — сказала Пульхе¬
рия улыбаясь. — Признайся, Лелия, ты не мертва.
— Я пытаюсь полюбить одного поэта, — сказала Ле¬
лия. — Я вижу, что у него есть стремление к идеалу, по¬
добно тому как было оно и у меня, когда я была так молода.
Но я боюсь, что он слишком привержен к земле и к ее мел¬
ким заботам, а они ведь рано или поздно иссушают сердце
человека и мешают ему стремиться к совершенству.
— Я слышала, что ты знаешь Вальмарину, — сказала
куртизанка. — Люди думают даже, что ты причастна к таин¬
ственным делам этого удивительного человека. Говорят, он
еще не стар, красив и в высокой степени благороден. Почему
ты не любишь его? Или он недостаточно умеп? Или он пре¬
зирает любовь?
— Ни то, ни другое, — ответила Лелия, — но он слиш¬
ком любит добродетель, чтобы любить женщину; его идеал —
6 Ж. Санд, т. 2
145
Э?о долг. Ему страшно было бы отнять частицу своей души
от человечества и отдать ее одному человеку. Я никогда
и не мечтала его полюбить, потому что великое страдание
навсегда убило в нем надежду на счастье здесь, на земле.
Одно время мы, может быть, могли бы с ним соединиться,
понять друг друга и помочь друг другу сохранить священ¬
ный огонь. Но тогда он еще не был тем, чем стал сейчас.
У меня была вера, а у него ее не было. С тех пор
роли переменились. Теперь у него есть вера, а я потеряла
свою.
— Но если ты поклоняешься добродетели, то разве ты
не можешь, по примеру того, о ком ты мне только что го¬
ворила, отдаться ей так, как удовлетворяют врожденную
потребность? Откажись от любви, наберись мужества тво¬
рить милосердие.
— Я его творю и не нахожу в этом счастья.
— Понятно, ты творишь добро из любопытства. Вот оно
как! Тогда, выходит, я все же лучше тебя; самое большое
удовольствие для меня — это отдавать полными пригоршня¬
ми беднякам то золото, которое мне расточают богачи.
— Это значит, что ты в распутстве своем сохранила
больше молодости и простодушия, чем я — в моем уедине¬
нии. Мое сердце мертво, твое словно еще не яшло. Твоя
жизнь — это вечное детство.
— И пусть! Я благодарю за это бога, — сказала Пульхе¬
рия. — Ты знала добродетель и любовь, но у тебя не осталось
и следа того, что меня ни разу не покидало, — доброты!
— Разумеется, я пала ниже, — заметила Лелия, — от¬
того что чересчур вознеслась в моей гордости. Но сейчас
я хотела бы для себя такой добродетели, которую могла бы
понять, а так как стремилась я к добродетели через лю¬
бовь, я не могу представить себе, как одна может суще-'
ствовать без другой. Я не могу любить человечество, ибо оно
развратно и подло. Надо бы верить в его прогресс, а я не
могу. Я хотела бы, чтобы чистые сердца, пусть даже не¬
многие, поддержали пламя небесной любви и чтобы, осво¬
бодившийся от пут эгоизма и тщеславия, союз душ был бы
прибежищем последних адептов поэтического идеала. Но
это не так. Избранные души, рассеянные на поверхности
земли, где все их задевает, отталкивает и вынуждает ухо¬
дить в себя, напрасно стали бы искать и звать друг дру¬
га. Их союз не будет освящен человеческими законами, и
сама яшзнь их не встретит сочувствия в других человече¬
146
ских жизнях. Столь печально окончились все попытки
жить этой идеальной жизнью у людей, которые могли бы
па глазах у бога слить свои души в лучшем мире.
— Значит, виновато в этом общество, — сказала Пуль¬
херия, которая теперь слушала Лелию внимательнее.
— Виноват в этом бог, который позволяет человечеству
так заблуждаться, — ответила Лелия. — Есть ли у нас хоть
один недостаток, в котором повинны только мы? Если не
верить, что мы посланы в этот мир, чтобы пройти через
страдания, прежде чем вкусить великое блаженство, то как
смириться с вмешательством провидения в наши судьбы?
Ужели отеческий взгляд опекал человечество в тот день,
когда оно вздумало расколоться надвое и один пол очу¬
тился под властью другого? Разве не дикое вожделение
сделало женщину рабой и собственностью мужчины? Ка¬
кие инстинкты чистой любви, какие представления о само¬
забвенной верности могли воспротивиться этому смертель¬
ному удару? Что же еще, кроме силы, может связывать
теперь того, у кого есть право требовать, с тем, у кого нет
права отказать?
Какие работы и какие мысли могут у них быть общими
или, во всяком случае, одинаково им приятными? Какой
обмен чувств, какое понимание друг друга возможно меяс-
ду господином и рабой? Даже когда мужчина с величай¬
шей деликатностью пользуется своими правами, он и то¬
гда относится к своей подруге жизни, как учитель к де-
вочке-ученице. Но по замыслу самой природы отношения
взрослого и ребенка ограничены и лишь временны. Муяс-
чина не может стать товарищем детских игр, а дитя не
моя*ет приобщиться к труду взрослого. К тому же настает
время, когда уроки учителя перестают удовлетворять уче¬
ницу, ибо для нее наступает возраст эмансипации и она,
так я{е как взрослые, предъявляет на все свои права. В люб¬
ви двух полов не может быть настоящего единства, ибо
женщина играет в ней роль ребенка, и час эмансипации
для нее так никогда и не настает. Какое же это преступле¬
ние перед природой — обречь половину человечества на
вечное детство! Бремя первого греха, по иудейской легенде,
тяготеет над головою женщины, отсюда все ее рабство. Но
не ей ли было обещано, что она раздавит голову змия.
Когда же это обещание будет исполнено?
— И все же мы лучше, чем они! —воскликнула Пульхе¬
рия.
6*
147
— Мы лучше их в одном смысле, сказала Лелия.
Они обрекли на спячку наш разум, но они не заметил#,
что, пытаясь погасить в вас божественный светильник, они
вместо этого сосредоточили в сердцах наших бессмертное
пламя, тогда как в их собственных сердцах оно гасло. Они
утвердились в обладании наименее благородной стороною
нашей любви и не заметили, что уже потеряли власть над
нами. Они сделали вид, что считают нас неспособными ис¬
полнять паши обещания, и единственное, что они могли, —
Это обеспечить себя законными наследниками. У них есть
дети, но у них нет жен.
— Вот почему их цени всегда приводили меня в
ужас, — вскричала Пульхерия, — вот почему я не хотела
занимать никакого места в их обществе! Не могла я разве
восседать среди их жен, уважать законы и обычаи, соблюде¬
нием которых они кичатся, притвориться, как они, стыдли¬
вой, верной, присвоить себе все их лицемерные добродетели?
Не могла я разве удовлетворить все мои прихоти, все мои
страсти, согласись я только носить маску и воспользоваться
покровительством какого-нибудь дурака?
— А разве ты стала счастливее оттого, что поступила
смелее? — спросила Лелия. — Если да, то скажи мне это
с откровенностью, которую я в тебе всегда так ценила.
Охваченная волнением, Пульхерия не сразу решилась
что-то ответить.
— Нет, счастливой ты быть не можешь, — сказала Ле¬
лия. — Я это знаю лучше, чем ты сама. Ни безрассудства
твои, ни твои победы, ни все твое мотовство не могут заста¬
вить тебя забыться. Напрасно в роскоши и сладострастии
ты соперничаешь с Клеопатрой. У твоих ног нет Антония,
и ты отдала бы все свои наслаждения и все богатства за
сердце, глубоко тебя полюбившее. Ибо мне кажется, что
даже такая, как ты сейчас, Пульхерия, ты и лучше и чище
всех мужчин, которые владеют тобой и которые хвастают,
подобно любовнику Лаисы, что ты ими не овладела. Мне
кажется, что только потому, что ты женщина, ты иногда,
может быть, еще и любишь и что, уж во всяком случае,
попа в в объятия человека, который кажется тебе более
благородным, чем остальные, ты жалеешь о том, что не по¬
любила. Разве эта нескончаемая комедия любви не трогает
тебя иногда, как тронула бы истинная любовь? Я видела,
как великие актеры проливали на сцене настоящие слезы.
Не приходится сомневаться, что воображаемое чувство, ко-
148
тсрое они воплощали, напоминает им о любовпых страда¬
ниях, некогда испытанных ими самими! Мне кажется, что
чем больше человек отдается безумию сладострастия, кото¬
рым сердце совсем не затронуто, тем больше он этим воз¬
буждает в себе жажду любить, которая никогда не может
удовлетвориться и день ото дня становится все более жгучей.
Пульхерия принялась хохотать, а потом вдруг закрыла
лицо руками и зарыдала.
— О, — сказала Лелия, — ты тоже носишь в сердце
своем глубокую рану и вынуждена прятать ее под покро¬
вом безумного веселья, как я прячу свою под покровом вы¬
сокомерного равнодушия.
— И все-таки тебя никто никогда не презирал, — ска¬
зала куртизанка. — Это ты презирала любовь мужчин, счи¬
тала ее недостойной тебя.
— Что касается человека, которого я знала, то я не
берусь утверждать, что он был недостоин моей любви; но
он был так непохож на меня, что я никак не могла при¬
нять э™х неравных отношений на всю жизиь. Человек этот
был умен, справедлив, великодушен. Мужская красота со¬
четалась в нем с редкостной образованностью, с чест¬
ностью, с тем спокойствием, которое порождается силой,
с терпением и добротой. Не думаю, что мог бы найтись дру¬
гой, более достойный моей любви. Такого, как он, мне теперь
уже никогда не встретить.
— Так чем же он был плох? — спросила Пульхерия.
— Он не любил! — ответила , Лелия. — Какое могли
иметь для меня значение все его высокие достоинства? Все
извлекали из них для себя выгоду, все, только не я, во вся¬
ком случае, я не больше, чем все остальные. И в то время
как я безраздельно отдавала ему всю мою душу, на мою долю
доставалась лишь частица его души. Он воспламенялся ко
мне порывами жгучей страсти, которые вскоре угасали,
сменяясь глубоким мраком. Восторги его были горячее
моих, казалось, что в них за несколько мгновений сгорала
вся сила любви, которую он накапливал за долгие дни.
В повседневной жизни он был мне другом, нежным и спра¬
ведливым. Но мысли его блуждали далеко от меня, и по¬
ступки его то и дело увлекали его туда, где меня не было.
Не думай, что я настолько несправедлива к нему, что
хотела приковать его к себе, или настолько нескромна, что
следовала за ним по пятам. Я не знала ревности, ибо сама
была неспособна к обману. Я понимала, что у него есть
149
свои обязанности, и не хотела мешать ему их исполнять.
Но я была до ужаса прозорлива и, сама того не желая, ви¬
дела, как много ничтожества и тщеты в делах, которые
мужчины считают важными. Мне казалось, что, будь я на
его месте, я внесла бы в эти дела больше порядка, четко¬
сти и серьезности. И все же он был одним из первых среди
мужчин. Но я отлично видела, что исполнение обществен¬
ного долга для него скорее средство удовлетворить соб¬
ственное самолюбие, что последнее значит для него больше
и волнует его сильнее, чем светлые услады чистой любви.
Не одно только служение человечеству поглощало его душу
и заставляло биться его сердце, к этому примешивалась и
жажда славы. Слава его была чистой и достойной уваже¬
ния, он никогда не достигал ее ценою слабости; но он го-
тов был пожертвовать ради .нее моим счастьем и поражал¬
ся, видя, что окружающее его сияние меня не пьянит. Что
до меня, то я любила его великодушные поступки, награ¬
дою за которые и была эта слава; но награда эта казалась
мне смешной, грубой, поклонение публики в моих глазах
только проституировало чувство. Я не могла примириться
с тем, что ласки толпы ему дороже моих и что он не умеет
найти награды более высокой в своем собственном сердце,
а тем более в сердце любимой. Я видела, как он размени¬
вает свой высокий и#еал на самую мелкую монету. Мне
казалось, что он поступается вечной жизнью души и что,
говоря проникновенными словами Христа, награду он на¬
чинает получать в этой жизни. Моя любовь была безмер¬
на, а его — ограничена пределами, которых нельзя было
перейти. Он отмерил мне мою долю любви и не понимал,
что мог дать мне больше и что удовлетвориться тем, что
получала, я не могла.
Правда, как только он в чем-нибудь разочаровывался,
он неизменно возвращался ко мне. Нередко случалось, что
он находил мнение людей несправедливым и общество не¬
благодарным. Друзья, на которых он больше всего пола¬
гался, часто предавали его, привлеченные какою-нибудь
ничтожной выгодой или поддавшись соблазну тщеславия.
Тогда он приходил и плакал у меня на груди и в порыве
волнения переносил на меня всю свою любовь безраздельно.
Ко это эфемерное счастье только усугубляло мои страда¬
ния. Очень скоро душа эта, такая ленивая или такая легко¬
мысленная, когда надо было думать о вечной жизни, прихо¬
дила в смятение из-за каких-нибудь земных дел.. Порывы
150
любви, в которых было больше слепой страсти, чем под¬
линной глубины чувств, влекли за собою усталость, по¬
требность в деятельности, наступало пресыщение нежностью
и экстазом. Воспоминания о политических словопрениях (в на¬
ше время самых пустых из всех — могу тебя в этом уверить)
преследовали его даже в моих объятиях. Моя философиче¬
ская отчужденность от всего этого пустозвонства раздра¬
жала его и оскорбляла. Он мстил мне, напоминая о том,
что я женщина и что я не могу ни подняться до уровня
всех его расчетов, ни понять важность того, что он делает.
И отсюда — все растущая привычка к досаде и к глухому
отвращению, перемежающаяся с раскаянием и новыми из¬
лияниями любви, но при малейшем раздоре готовая по¬
явиться снова. Когда он возвращался ко мне, я с горечью
замечала, что и в радости его и в любви было что-то безум¬
ное, что, перед тем как погаснуть, душа его, устрашив¬
шаяся ничтожества земной жизни, хотела взметнуться по¬
следний раз к небу и вкусить неизведанное блаженство,
дабы исчерпать его и тут же вернуться на землю холодной
и успокоенной. Эти лихорадочные излияния страсти, поте¬
рявшие свою святость среди ссор и обид, раздирали мне
душу, так же как и паши бесконечные расставания. И тогда
он жаловался на мою печаль, которую он принимал за охла¬
ждение. Он воображал, что мозг может еще предаваться
радости, когда сердце разбито. Слезы мои оскорбляли его,
и он осмеливался, да простит его бог, упрекать меня в том,
что я его не люблю.
О, ведь это он разорвал самую крепкую нить, которой
могли связать себя две души! Не желая считаться с тем,
что я стоически сдерживала себя, огромным усилием воли
обуздывала СЕое страдание, он смотрел как па преступле¬
ние на мою бледность, на деланную улыбку, на слезу, неволь¬
но скатившуюся с ресниц. Ему казалось преступлением, что
я не такой же ребенок, как он сам, делавший вид, что обра¬
щается со мной как с ребенком. А потом настал день, когда
он понял, что я выше его. Тогда, разъярившись, он обратил
свой гнев против всех женщин вообще и стал проклинать
весь наш пол, чтобы быть вправе проклинать и меня. Он
упрекнул меня в недостатках, которые внедряет в нас наша
рабская доля, в отсутствии просвещенности, в которой нам
отказывают, и страстей, которые нам запрещают. Он уму¬
дрился даже упрекнуть меня в том, что я так безмерно его
люблю, видя в этом бессмысленное честолюбие, расстройство
151
ума, стремление к власти. И когда он окончил свои кощунст¬
венные речи, я почувствовала наконец, что больше его
не люблю.
— Как, — в волнении вскричала Пульхерия, -г- ты даже
не сумела за себя отомстить! Какая же ты трусиха! Надо
было тут же полюбить кого-то другого. Ты бы излечилась,
ты бы забыла.
— И снова начала бы такую же жалкую, мучительную
жизнь с другим. Странный способ отмщения!
— Но ведь, захваченная своей первою страстью, ты же
Знала часы опьянения и дни надежды, ты бы нашла их и
потом, полюбив еще раз. А неблагодарный, который разбил
тебе жизнь, смертельно бы страдал, увидев, как ты ожила.
— А на что мне были бы его страдания? И неужели
бы он мог так легко поверить в мое новое счастье? Ты
думаешь, он не знал, что выпил до конца всю мою жизнь и
что после этой страшной усталости душе моей остается
только покой смерти?
— Нет, твоя душа не знала этого покоя, Лелия! Ты
ведь постоянно страдаешь и стремишься к счастью и вме¬
сте с тем не хочешь его искать; ты и сейчас хотела • бы
любить. Что я говорю? Ты все еще любишь, ибо сердце
твое терзается. Только любовь твоя ни на кого не направ¬
лена.
— Увы, это более чем справедливо, — удрученно ска¬
зала Лелия. — Вместе с тем я все сделала, чтобы погасить
в себе самое любовь, я хотела охладить сбрдце одиноче¬
ством, суровостью, размышлениями. Но я только все больше
и больше мучила себя, не будучи в силах вырвать из гру¬
ди моей жизнь. Разум мой не стал богаче оттого, что я ста¬
ралась что-то отнять у моих чувств, и я скатилась в безд¬
ну сомнений и противоречий. Выслушай же эту печальную
историю.
Я хотела отдаться целиком этому безнадеягному изне¬
можению. Я ушла от людей. Большой заброшенный мона¬
стырь, наполовину разрушенный грозами революций, стал
для меня верным и надежным убежищем. Монастырь этот
был расположен в одном из моих поместий. Я выбрала
себе келыо в наименее разрушенной его части. Раньше
в ней жил приор. Ка стене еще видны были следы гвоздей:
верно там висело распятие, перед которым он обычно мо¬
лился, — на полу остался след от его колен. В этой комнате
я окружила себя суровыми символами католической веры:
152
песочные часы, череп и изображения святых мучеников,
воздевавших обагренные кровью руки к творцу. Спала я
в гробу. К этим мрачным предметам, твердившим мне, что
я теперь мертва для человеческих страстей, я присоединила
и вещи более веселые, говорившие о любви к поэзии и к
природе: книги, музыкальные инструменты и вазы с цве¬
тами.
Местность была не очень живописна, но я полюбила ее
прежде всего за однообразие, навевавшее грусть, за безмол¬
вие широких равнин. Я надеялась, что совсем избавлюсь
там от всех порывов чувств, от всех моих неумеренных
восторгов. Я жаждала покоя, мне казалось, что я могу, ни¬
сколько не утомляясь, без всякой опасности для себя, оки¬
дывать взором весь этот ровный горизонт, весь этот океан
вереска, где только изредка какой-нибудь высохший дуб,
голубоватое болото или бледные песчаные осыпи вторга¬
лись в пустые пространства.
Я надеялась также, что в этом полном уединении, в
Этом бедном и суровом образе жизни, который я себе со¬
здавала, в этом отдалении от всякого шума цивилизации
найду забвение прошлого и перестану тревожиться за гря¬
дущее. У меня оставалось слишком мало сил, чтобы сожа¬
леть, еще меньше, чтобы желать. Мое хотелось думать, что
я умерла и похоронила себя среди этих развалин, для того
чтобы окончательно оледенеть и потом вернуться в мир уже
совершенно неуязвимой.
Я решила начать со стоицизма телесного, чтобы потом
более уверенно перейти к духовному. До этого я жила в
роскоши, теперь я хотела приучить себя совершенно не
замечать всех материальных лишений монашеской жизни.
Я отослала всех слуг и решила пользоваться только услу¬
гами одной-единственной женщины, которая бесшумно сколь¬
зила по пустынным галереям монастыря и передавала мне
через выходившее туда окошечко пищу и предметы первой
необходимости, после чего столь же бесшумно удалялась,
так что я не могла ни видеть ее, пи общаться с ней.
Я употребляла самую простую пищу и была вынуждена
сама убирать свое жилище и сама о себе заботиться.
Жизнь моя была очень строгой, но я хотела наложить на
себя еще более суровое испытание. Живя в обществе,
я привыкла к движению, к деятельности легкой и непре¬
рывной, позволительной, когда человек богат. Я любила
быструю верховую езду, путешествия, свежий воздух,
153
веселую охоту. Теперь я решила умертвить свою плоть и
остудить горячие мысли добровольным затворничеством.
Воображение мое вновь воздвигало разрушенные стены
монастыря. Я окружила открытый со всех сторон дворик
невидимой и незыблемой оградой. Я позволила себе дохо¬
дить лишь до определенного места и точно отмерила про¬
странство, которым должна была себя ограничить на целый
год.
В дни, когда душевное смятение мое было так велико,
что я не могла определить воображаемые границы, кото¬
рыми я окружила мою тюрьму, я прибегала к опознаватель->
ным знакам. Я вытаскивала из полуразрушенных стен врос¬
шие в них длинные стебли плюща и ломоноса и скла¬
дывала их на землю в тех местах, за пределы которых
запрещала себе ступать. Вслед за тем, окончательно удосто¬
верившись, что теперь уже не нарушу своего обета, я
чувствовала, что крепость моя столь же надежна, как и
Бастилия.
Некоторое время я так строго подчинялась этому рас¬
порядку, что мне действительно удалось отдохнуть от бы¬
лых страданий. В сердце моем воцарилось великое спокой¬
ствие, дух мой умиротворился, безраздельно подчинившись
принятому решению. Но случилось так, что способности
мои, восстановленные отдыхом, понемногу пробудились и
властно требовали себе применения. Я хотела совсем пода¬
вить дремавшую во мне силу, но вместо этого ее укрепила;
Засыпав золой догоравшую искру, я сохранила ей жизнь,
сберегла огопь, достаточный, чтобы вспыхнул пожар, боль¬
шой пожар. Чувствуя, что оживаю, я испугалась, не сдержала
себя воспоминанием о тех решениях, которые провозгласила
на собственной могиле. Следовало направить эти жестокие
усилия на то, чтобы принизить в моих глазах смысл всех
пещей, сделать так, чтобы ни одно внешнее впечатление
не могло на меня повлиять. Вместо этого одиночество и раз¬
думье создали во мне новые чувства и способности, которых
я раньше за собою не знала. Я не стремилась погасить их в
самом начале, ибо думала, что они, может быть, заменят мне
те, которые ввели меня в заблуждение. Я приняла их как
благодеяние неба, вместо того чтобы оттолкнуть как новое
навазкдение дьявола.
Поэзия снова посетила меня. Но эта обманщица окраси¬
лась теперь в другие цвета, приняла новые формы, поста¬
ралась придать красоту тем предметам, которые я до сих
154
пор считала бледными и ничтожными. Мне не приходило
в голову, что бездеятельность и безразличие к некоторым
сторонам жизни должны были внушить мне живой интерес
к вещам, которых я прежде не замечала. Но именно это
со мной и случилось: строгость жизни, которой я облекла
себя, как власяницей, сделалась мне приятной и сладост¬
ной, как мягкая постель. С гордой радостью взирала я
на это пассивное повиновение одной части моего существа
и на долгую власть другой, на это святое отречение ма¬
терии и на великолепное царство воли, спокойной и
упорной.
Раньше я пренебрегала регулярностью в занятиях.
Предписав ее себе в моем уединении, я напрасно обольща¬
лась, думая, что мысли мои потеряют свою силу. Но они
окрепли и стали только стройнее. Обособляясь одна от
другой, они принимали более совершенные формы; про¬
блуждав долгое время в мире смутных представлений, они
развились и стали добираться всякий раз до истоков; при¬
вычка и потребность докапываться до истины преиспол¬
нили их удивительной силы. Эт0 было моим самым боль¬
шим несчастьем; через поэзию я пришла к скептицизму;
через восторженное приятие жизни — к сомнению. Так си¬
стематическое изучение природы привело меня и к восхва¬
лению бога и к хуле на него. Прежде творения его только
восхищали меня; моя примиренная с жизнью поэзия отша¬
тывалась от всего непомерного, казавшегося мне отврати¬
тельным, или пыталась представить его себе величественным,
мрачным и диким. Чем внимательнее я изучала природу, чем
больше присматривалась к разным ее сторонам, подвергая ее
холодному и бесстрастному анализу, тем отчетливее видела,
сколь изобретателен, мудр и всеобъемлющ гений, который
сотворил мир. Я упала перед ним на колени, исполненная
горячей веры, и, благословляя создателя этой новой для
меня вселенной, молила его открыться мне еще полнее.
Я продолжала изучать и анализировать, но наука — это
пропасть, спускаться в которую надо с большой осторож¬
ностью.
Когда после первоначального упоения великолепием
красок и форм, из которых состоит вселенная, я поняла,
сколько каждый вид живых существ таит в себе неполноты,
беспомощности и ничтожества; когда я увидела, что у од¬
них красота сочетается со слабостью, что у других глу¬
пость уничтожает преимущества, приносимые силой, что
155
нет таких, кто мог бы жить спокойной жизнью и вкушать
только радости, что все на своем земном пути должно
пройти сквозь страдание и что роковая необходимость дви¬
жет этим страшным стечением страданий, меня охватил
ужас; я вдруг почувствовала, что должна отречься от бога,
иначе мне придется его возненавидеть.
Потом я снова привязалась к нему, присматриваясь к
своей собственной силе; я усмотрела божественное начало
в той огромной физической стойкости, которая помогает
животным переносить все жестокости природы, в той огром¬
ной гордости, с которой человек оспаривает безжалостные
решения божества, и в том великом смирении, с которым он
их принимает.
Колеблясь между верой и неверием, я потеряла покой.
По нескольку раз в день я переходила от нежности к не¬
нависти. Когда человек ступает по краю между отрица¬
нием и утверждением, когда он думает, что достиг уже
мудрости, он ближе всего к безумию. Вперед его может
вести только дальнейшее совершенствование, но оно уже
невозможно, или наитие, по око не подчиняется мысли и
превращается в бред.
Словом, я испытала страшные муки, а так как всякое
человеческое страдание склонно любоваться собою и жа¬
ловаться, пагубная поэзия снова стала между мной и
объектом моего созерцания. Но поскольку одна из главных
способностей поэтического чувства — преувеличение, горе
вокруг меня выросло, а радости вызывали во мне такое
волнение, что сами стали походить на страдание. Страдание
же само начало казаться огромным и страшным, оно разъ¬
яло в душе моей бездны, и те поглотили мои напрасные
мечты о мудрости, напрасные надежды на отдых.
Иногда я шла взглянуть на закат солнца с полуразру¬
шенной террасы, часть которой еще сохранилась; огромные
изваяния, некогда воздвигавшиеся на католических храмах,
окружали ее и словно поддерживали. Над головой моей эти
странные аллегорические фигуры вытягивали свои почер¬
невшие от времени морды и, казалось, как и я, склонялись
над равниной, молча глядя на потоки воды, на века и на
поколения. Все эти покрытые чешуею драконы, безобраз¬
ные ящерицы, ужасающие химеры, все эти эмблемы греха,
иллюзии и страдания жили вместе со мною какой-то злове¬
щей, неподвижной и нерушимой жизнью. Когда красный
луч заходящего солнца играл на их причудливых шерша¬
вых телах, мне казалось, что бока у них вздуваются, ко¬
лючие плавники раздвигаются, страшные морды корчатся
в новых муках. И глядя на то, как существа эти вросли в
огромные каменные глыбы, которых ни рука человека, ни
рука времени не в силах была сломить, я отождествляла
себя с этими образами вечной борьбы страдания и неиз¬
бежности, ярости и бессилия.
Далеко внизу, под серой угловатой громадой монастыря,
расстилалась бескрайняя равнина, однообразная и унылая.
Заходившее солнце озаряло ее отблеском пламени. Когда
оно начинало медленно исчезать за неуловимыми грани¬
цами горизонта, голубоватая дымка тумана, слегка окра¬
шенная пурпуром, поднималась к небу, и черная равнина
делалась похожей на огромный саван, разостланный у моих
йог; ветер наклонял гибкие стебли вереска, колыхая их, как
воды озера. Чаще всего во всей этой необычайной шири
слышно было только журчание ручейка среди камней, кар¬
канье хищных птиц и жалобные завывания ветра под мо¬
настырскими сводами. Изредка появлялась какая-нибудь
отбившаяся от стада корова; она тревожно мычала, хо¬
дила вокруг развалин и дикими глазами озиралась на пу¬
стынные, заброшенные земли, куда она неосмотрительно
забрела. Однажды, привлеченный звоном колокольчика,
прямо на монастырский двор забежал деревенский маль¬
чишка — он искал отбившуюся от стада козу. Я спрята¬
лась, чтобы он меня не увидел. В сырых и гулких гале¬
реях монастыря делалось все темнее; пастушонок сначала
остановился, должно быть испугавшись шума собственных
шагов, которые эхо разносило под сводами; потом он при¬
шел в себя и, распевая песенку, пошел туда, где его коза
щипала росшие среди развалин солончаковые растения.
Мне было неприятно, что, кроме меня, в этом святилище
появилось еще какое-то яшвое существо: песок, скрипевший
у него под ногами, эхо, отвечающее на его голос, — все это
казалось мне оскорбительным в храме, которому я втайне
от всех возвратила жизнь и где одна, припав к стопам гос¬
пода, вновь устремила свои помыслы к небу.
Весной, когда дикий дрок покрылся цветами, когда
мальвы распространили свой нежный запах вкруг болот и
когда ласточки наполнили движением и шумом воздух вокруг
и самые недоступные высоты башен, природа выглядела ве¬
личественно и была напоена ароматами, одуряющими, сладо¬
страстными. Далекое мычанье коров и лай собак всегда
почти пробуждали среди развалин эхо, и жаворонок пел по
утрам свои песни, пленительные и нежные как псалмы.
Даже стены монастыря преобразились. Змеиная трава
и каменоломка пробивались пышными зелеными пучками
сквозь сырые трещины; желтые левкои наполняли благо¬
уханием церковные нефы, и в заброшенном саду несколь¬
ко столетних фруктовых деревьев, переживших это жесто¬
кое опустошение, украсили бело-розовыми почками свои
угловатые, изъеденные мхом ветви. Подножия массивных
каменных столбов — и те покрылись ярким и пестрым ков¬
ром из порожденных сыростью микроскопических расте¬
ний, какие обычно устилают руины и подземелья.
Я изучала тайну жизни всех этих животных и растений
и думала, что под влиянием мысли воображение мое оле¬
денеет. Но природа вновь явилась мне помолодевшей и по¬
хорошевшей и еще раз дала почувствовать свое могуще¬
ство. Она посмеялась над моей гордостью и подчинила себе;
те строптивые Способности, которые хотели служить только
науке. Это ошибка — думать, что наука мешает восхищаться
природой и что взор поэта тускнеет, по мере того как
взору натуралиста открываются все более широкие гори¬
зонты. Исследование, уничтожающее столько верований,
просвещая, пробуждает также и новые. Изучение открыло
мне сокровища и наряду с этим отняло у меня иллюзии.
Сердце мое, нисколько не обедневшее, обновилось. Велико¬
лепие весны, ее ароматы, бодрящее влияние теплого солн¬
ца и чистого воздуха, необъяснимое чувство, которое охва¬
тывает человека в то время года, когда расцветшая земля
всеми порами своими источает жизнь и любовь, — все это
повергло меня в новые страдания. Меня снова стала тер¬
зать тревога, вернулись желания, смутные и бессильные.
Мне показалось, что я возвращаюсь к жизни, что могу еще
любить. Вторая молодость, более восторженная, чем пер¬
вая, заставляла биться мое сердце так, как оно никогда
дотоле не билось. Я испугалась и вместе с тем обрадовалась
совершившейся во мне перемене и отдавалась этому упои¬
тельному волнению, не зная, какою я буду, когда проснусь.
Вскоре вместе с раздумьем вернулся и страх. Я вспоми¬
нала печальные события моей жизни. Память о прежних
несчастьях лишила меня веры в будущее. Все мне казалось
страшным: люди, поступки, вещи и прежде всего я сама.
Люди, думала я, не поймут меня, а их поступки будут без
конца меня оскорблять, потому что я никогда не смогу под¬
158
няться или опуститься до уровня других людей или их
поступков. А потом меня охватила скука, она навалилась
на меня всей своей тяжестью. Мое убежище, такое суровое,
поэтичное и красивое, в иные дни казалось мне страшным.
Обет не покидать его, которым я добровольно себя связала,
стал мне казаться какой-то ужасной обузой. В этом мона¬
стыре без ограды и без дверей я испытывала те же муки,
какие доставались на долю пленника-монаха, отделенного от
мира решетками и рвами.
На эти переходы от яселания к страху, на эту отчаян-*
ную борьбу воли против самой себя уходили все мои силы.
По мере того как опи возвращались ко мне, я претерпе¬
вала все тяготы и разочарования, которые приносит опыт,
не пытаясь, однако, ничего предпринять. Когда потребность
действовать и жить становилась слишком сильной, я по¬
зволяла ей овладевать мною до тех пор, пока эта потреб¬
ность не истощала себя сама. Ночи напролет проводила я
в безропотной покорности. Лежа на надгробной плите, я от¬
давалась во власть беспричинных слез, которые ни к кому
не относились, но проистекали из глубокой скуки опусто¬
шенного сердца.
Часто гроза с доя«дем заставала меня у ограды разру¬
шенной часовни. Я считала, что не доляша уходить от нее,
и надеялась, что гроза мне принесет облегчение. Иногда уже
брезжил день, а я встречала его разбитая усталостью, вся
в грязи, еще более бледная, чем свет зари, и у мепя не было
даже сил причесать растрепавшиеся волосы, по которым
струилась вода.
Часто я пыталась облегчить свои страдания, крича от
боли и гнева. Ночные птицы в испуге улетали или отвечали
мне такими же дикими криками. От звуков их, отдавав¬
шихся от свода к своду, развалины сотрясались, и скаты¬
вавшиеся сверху камушки, казалось, предупреждали меня,
что все здание вот-вот обрушится мне на голову. О, как
я хотела тогда, чтобы это случилось! Я начинала кричать
еще отчаяннее: казалось, что степы эти, возвращавшие мне
мой собственный голос, который становился еще более
страшным, еще более душераздирающим, населены целыми
легионами проклятых душ, которые торопятся мне ответить
и рвутся богохульствовать вместе со мною.
Следовавшие за этими страшными ночами дни были
полны какого-то мрачного оцепенения. Мне удавалось на¬
конец на несколько часов заснуть, по просыпалась я
159
всегда совсем одеревенелой и потом целый день не могла ни,
на чем сосредоточиться—все становилось мне безразлич¬
но. В эти минуты жизнь моя походила на жизнь монахов,
отупевших от привычки к повиновению. Сколько-то вре¬
мени я медленно расхаяшвала взад и вперед. Я пела псал¬
мы; их звуки немного успокаивали мои страдания, но я не
могла уяснить себе смысл тех слов, которые были у меня
на устах. Я старалась развлечь себя тем, что на подступах
к этим суровым стенам разводила цветы. Земля была там
смешана с мелкой известью и песком, и корням было где
укрепиться. Я смотрела, как трудится ласточка, и защи¬
щала ее гнездо от вторжения воробьев и синиц. В эти ми¬
нуты память моя переставала слышать отзвуки человече¬
ских страстей. У меня вошло в привычку, ни о чем не думая,
держаться в границах своего добровольного заточения,
начертанных на песке, и я даже не помышляла их перейти,
как будто за ними кончалась вселенная.
Бывали у меня и дни покоя и разумного отношения
к жизни. Христианская религия, для которой я избрала
формы, соответствующие моему пониманию и моим потреб¬
ностям, вливала мне в душу благодатную нежность и, по¬
добно целительному бальзаму, врачевала раны моей души.
По сути дела, я никогда особенно не старалась понять, дей¬
ствительно ли боя^естиенное начало, в разной степени при¬
сущее душе человека, давало людям право называться
пророками, полубогами, спасителями. Вакх, Моисей, Кон¬
фуций, Магомет, Лютер осуществляли великие миссии на
земле и до основания потрясли человеческий дух, определив
его развитие на много столетий. Были ли похожи на нас
Эти люди, которые и сейчас помогают нам думать, помо¬
гают жить? Не были ли это колоссы, чья духовная мощь
перестроила целые общества, существами более совершен¬
ными, чистыми и возвышенными, чем мы? Если мы не от¬
рицаем существование бога и божественного начала в лю¬
дях мыслящих, то вправе ли мы отрицать самые прекрас¬
ные его творения или пренебрегать ими? Неужели того,
кто прожил жизнь без слабости и без греха, того, кто из¬
рек людям евангельские истины и на долгие века переде¬
лал духовный мир человека, — неужели и в самом деле
его нельзя признать сыном божьим?
Господь попеременно посылает нам сильных людей,
творящих зло, и других, таких же сильных, призвание ко¬
торых творить добро. Высшая воля, управляющая вселен-
160
нол, когда ей бывает угодно толкнуть человеческий дух
вперед или назад на какой-то части земного шара, может,
не дожидаясь размеренного шага веков и медленного дей¬
ствия природных причин, произвести эти внезапные пере¬
мены с помощью руки или слова человека, для этой цели
сотворенного ею.
Так Иисус босыми и пыльными ногами топчет золотую
диадему фарисеев; так он разбивает скрижали старого за¬
кона и возвещает будущим векам великий закон спириту¬
ализма, необходимый, чтобы возродить ослабевшие народы;
так он поднимается, подобно гиганту, в истории человече¬
ства и делит этУ историю на два царства: царство чувства
и царство мысли; так он уничтожает своей непреклонной
десницей всю животную силу человека и открывает его
духу новый путь, огромный, непостижимый, может быть
вечный. Разве, если вы верите в бога, вы не станете на
колени и не скалите: «Се есть слово, которое было с бо¬
гом с начала веков. Оно явилось от бога, к богу оно и вер¬
нется; оно с ним навеки, оно воссядет одесную его, ибо
оно искупило людей»? Господь, который с неба послал
Иисуса; Иисус, который был богом на земле, и дух свя¬
той, который был в Иисусе и заполнил пространство меж¬
ду Иисусом и богом, не есть ли это троица, простая, неде¬
лимая, необходимая для существования Христа и его
царства? Разве каждый человек, который верит и молится,
каждый человек, которого вера воссоединяет с богом, не
является бледным отражением этой таинственной троицы,
которое становится тем отчетливее, чем лучше человек
постигает дух святой? Душа, порыв души, направленный
к неизвестной цели, и таинственная цель этого высшего
порыва — разве это не бог, явившийся в трех разных своих
ипостасях: в силе, борьбе и победе?
Этот тройственный символ божества, наметившийся в
человечестве, однажды нашел свое идеальное воплощение
в Иисусе, боге отце и святом духе, которого католическая
церковь изображает в виде голубя, чтобы подчеркнуть, что
любовь — это душа вселенной.
— Эти мистические аллегории мне смешны, — сказала
Пульхерия. — Вот какие вы, избранные души, чистые су¬
щества! Вам надо увидеть и истолковать великую книгу
откровения; вам надо подвергнуть священное слово толко¬
ваниям вашей гордой философии. А когда с помощью всяче¬
ских изощрений вы сумеете навязать угодный вам смысл
161
божественным таинствам, тогда вы соглашаетесь прекло¬
ниться перед новой верой, вы же ведь сами объяснили и
переделали ее так, как вам заблагорассудилось. Выходит,
вы преклоняетесь перед своим собственным созданием.
Согласись, что это так, Лелия!
— Я не стану этого отрицать, сестра моя. Но какое
Это имеет значение, если на этом зиждется наша вера и
наша надежда? Счастливы те, кто может подчиниться бук¬
ве без помощи разума! Счастливы чувствительные и безум¬
ные мечтатели, которые заставляют мятежный дух подчи¬
ниться букве! Что до меня, то в обрядах и эмблемах этого
культа я видела высокую поэзию и источник умиления.;
Форма и пропорции католических храмов, несколько теат¬
ральное убранство алтарей, великолепие священников, пе¬
ние, ароматы, минуты сосредоточенного молчания, все эти
древние красоты, отразившие языческие нравы, среди ко¬
торых родилась церковь, повергали меня в благоговейный
восторг всякий раз, когда я бывала настроена непредвзято.;
Монастырь, где я яшла, был совершенно разрушен и опу-<
стошен. Но однажды, бродя среди развалин, я наткнулась
на вход в подземелье; скрытый под обломками, он сохра¬
нился от ударов, которые время всеобщего безумия и раз¬
рухи нанесло этим стенам. Расчистив себе дорогу среди об¬
ломков и колючек, я смогла спуститься вниз по узенькой
темной лестнице; вела она в подземную часовню, очень тон*
ко отделанную и хорошо сохранившуюся.
Свод часовни был так крепко сложен, что выдержал ог¬
ромную тяжесть нагромоздившихся на него камней. Сьь
рость пощадила фрески на стенах; на скамеечке резного
дуба в полумраке можно было различить черную рясу, ка¬
залось, вчера только позабытую здесь священником. Я по¬
дошла ближе и наклонилась, чтобы взглянуть на нее: тут
я увидела под складками бумажной и шерстяной ткани
формы коленопреклоненного человека; голова, которую он
опустил на сложенные руки, была скрыта черным капю¬
шоном; казалось, он был погружен в очень глубокое, про¬
никновенное раздумье. Пораженная суеверным страхом,
я подалась назад и в нерешительности застыла на месте.
Вырвавшийся из открытой двери воздух колыхнул запылен¬
ную рясу, и недвижимая фигура будто зашевелилась; у меня
было такое чувство, что вот-вот она встанет.
Возможно ли это, чтобы один человек мог пережить
резню, жертвами которой пали все его братья, чтобы он
162
•мог просуществовать тридцать лет в этом строгом мучени¬
ческом заточении, в этом глубоком подземелье, о котором
я ничего не знала? На какое-то мгновение я этому пове¬
рила и, боясь прервать его сосредоточенное раздумье, стоя-
ла неподвижно, проникшись уважением, подбирая слова,
с которыми должна буду к нему обратиться, и вместе с тем
готовая уйти, так и не осмелившись их произнести. Но по
мере того как глаза мои стали привыкать к темноте, я раз¬
глядела, что дряблые складки материи свисают с острых,
угловатых боков. Я разгадала представшую моим глазам
тайну и почтительно коснулась рукою этих мощей. Едва
только я дотронулась до капюшона, как он свалился, под*
няв клубы пыли, и рука моя наткнулась на холодный вы¬
сохший череп. Как величественно и страшно выглядела го¬
лова монаха, на которой ветер развевал еще пряди седых
волос, и борода, которая сплелась с разъединенными фа¬
лангами пальцев скрещенных рук. Такого мне еще нико¬
гда не случалось видеть. Иные подземелья, где от сырости
скопляется много селитры, обладают свойством высуши¬
вать тела и сохранять их нетленными в течение долгих
веков. Было обнаружено немало трупов, в силу этих ес¬
тественных причин уцелевших от разложения. Желтая и
прозрачная, как пергамент, кожа плотно облегает смор¬
щенные и затвердевшие мускулы. Туго натянутые губы не
Прикрывают крепких белых зубов; ресницы словно вда¬
вились в глаза, лишенные блеска и цвета; на чертах лица —
печать суровости и спокойствия, гладкий ровный лоб по¬
лон какого-то мрачного величия, а застывшие члены хра¬
нят то положение, в котором их настигла смерть. Этим пе¬
чальным мощам присуща какая-то царственность, отрицать
которую невозможно, и порою начинает казаться, что мерт¬
вец может еще пробудиться.
В останках, которые я видела в эту минуту, было неч¬
то еще более возвышенное, и причиной этого были сами
обстоятельства, которые сопутствовали смерти. Этот мо¬
нах, умерший без агонии за спокойной молитвой, был окру¬
жен в моих глазах ореолом славы. Что же происходило
вокруг, когда он умирал? Может быть, на него наложили
суровую епитимью, за какой-нибудь благородный просту¬
пок и он почил in расе1, открыв господу душу, в глубинах
подземелья, в то время как его безжалостные братья пели
1 В мире (лат.).
163
гимн мертвым над его головой? Это предположение рас-;
сеялось, когда я убедилась, что подземелье ни с какой сто¬
роны не было замуровано и что эта обитель, посвященная
служению богу, ничем не напоминала тюрьму. Должно
быть, буря революции застала этого мученика в его убе¬
жище. Может быть, услыхав свирепые крики толпы, он
спустился выиз, чтобы уйти от надругательств, или принял
последний удар на ступеньках своего алтаря. Но никаких
следов ран обнаружить было нельзя. В конце концов я при¬
шла к мысли, что, когда под свирепым натиском победи¬
телей обрушилась главная часть здания, монах был лишен
возможности выйти, и ему пришлось умереть смертью вес¬
талок. Умер он без мучений, может быть даже вкусив ра¬
дость в один из этих ужасных дней, когда смерть была бла¬
годеянием даже для неверующих. Он отдал душу господу,
простертый перед распятием и молясь за своих палачей.
Эти мощи, это подземелье, это распятие — все сдела¬
лось для меня священным. Под этот тег-шый, холодный
свод я часто приходила, чтобы охладить обуревавшие меня
мысли. Я прикрыла останки монаха новой одеждой. Кая;дый
день я становилась перед ним на колени. Мучимая своим
страданием, я часто начинала громко с ним говорить,
как с товарищем по изгнанию или по несчастью. Я про¬
никлась священной и безумной любовью к этому мерт¬
вецу. Перед ним я исповедовалась, ему я рассказывала все
томления моей души; я просила его быть посредником ме¬
жду мной и небом, чтобы нас помирить. Он часто являлся
мне в снах; я видела, как он проходил мимо моего ложа,
словно некий дух из видений Иова, и слышала, как голосом
слабым, будто дуновение ветерка, он шептал слова, вселяв¬
шие в меня страх и надежду.
В этой подземной часовне мне полюбилось также боль¬
шое распятие из белого мрамора; оно висело в нише и ко¬
гда-то освещалось светом, проникавшим сквозь окошечко
наверху. Теперь это маленькое окошечко было завалено
обломками, но слабые лучи все же пробирались еще сквозь
щели в камнях, беспорядочно нагроможденных снаружи.
Этот слабый, косо падавший свет придавал какую-то осо¬
бую печаль бледному лику Христа. Я подолгу смотрела на
Этот поэтический и скорбный символ. Есть ли на земле
что-либо более трогательное, чем изображение физической
муки, увенчанное просветленной радостью на лице! Что
может быть выше этой мысли, что может быть глубже этой
104
эмблемы: страдающий бог, истекающий кровью, обливают
щийся слезами и простирающий руки к небу? Образ муки,
водруженной на крест и, как молитва, как дым кадильнцц,
устремившейся к небу! Очистительная жертва страдания,
окровавленная и обная;енная, возносящаяся к трону господ¬
ню! Сияющая надежда, символический крест, на котором
покоятся простертые руки и ноги, перебитые пыткой! Тер¬
новый венец, надетый на голову — святилище разума, —
роковые иглы, обуздавшие могущество человека! Я часто
призывала вас, часто падала ниц перед вами. Душа моя
распинала себя на этом кресте, она истекала кровью под
этими терниями; она часто боготворила под именем Хри¬
ста человеческое страдание, возвышенное надеждой на
иной мир; смирение, иными словами — приятие человече¬
ской жизни; искупление, иначе говоря — мужество в аго¬
нии и просветленность в смерти.
Вторая зима прошла менее спокойно, чем первая. То
терпеливое смирение, которое сначала помогало мне в моих
стараниях привыкнуть к этой уединенной жизни и всем ее
лишениям, на следующий год меня покинуло. Праздность
моя и все раздумья, в которые я погружалась в течение
лета, изменили мое душевное состояние. Я почувствовала
себя более сильной, но вместе с тем сделалась более раз¬
дражительной, более восприимчивой к страданию, перено¬
сила его не так спокойно и вместе с тем не стремилась его
избежать. Все испытания, которым я с великой радостью
подвергала себя раньше, становились для меня тягостными.
Я больше не находила в них той сладости, которая когда-
то тешила мою гордыню и придавала мне силы.
Дни были такими короткими, что лишали меня возмож¬
ности предаваться моим грустным раздумьям на террасе,
и, просиживая долгие вечера у себя в келье, я слушала зло¬
вещие завывания ветра. Часто, устав от усилий, которые
я делала, чтобы отдалиться от внешнего мира, не будучи
в состоянии приковать свое внимание к какому-нибудь за¬
нятию или дать определенное направление мыслям, я все¬
цело подпадала под влияние грустившей вокруг природы...
Сидя в амбразуре окна, я смотрела, как луна медленно
поднимается над покрытыми снегом крышами и блестит на
ледяных сосульках, свисающих с каменных орнаментов на
монастырских стенах. В этих холодных, сверкающих ночах
была какая-то пеизъясшшая, безнадежная скорбь. Когда
ветер стихал, над обителью воцарялась мертвая тишина.
Старые тисы бесшумно стряхивали с себя снег и в тишине,
он хлопьями осыпался на их нижние ветви. Можно было
перетрясти все колючие кусты, заполонившие двор, не раз¬
будив ни одного живого существа, не услышав ни шипенья
змеи, ни шороха уползающего жука.
В этом мрачном уединении характер мой изменился:
смирение превратилось в апатию, раздумье — в смятение.
Самые отрешенные, сами смутные, самые ужасные мысли,
одна за другой, осаждали мой мозг. Напрасно пыталась я
сосредоточиться и начать яшть настоящим. Какой-то страш¬
ный призрак будущего являлся мне каждый раз во сне и
терзал меня. Я говорила себе, что у моего будущего долж¬
на быть одна определенная форма, что я должна принять
Эту форму только после того, как создам ее сама, и что
творить ее надлежит по образу и подобию той, какую я со¬
творила себе в настоящем. Но вскоре я обнаружила, что
настоящего для меня не существует, что душа моя совер¬
шает напрасные усилия, чтобы заточить себя в этой тюрь¬
ме, что она все время блуя«дает за ее пределами, что ей
пуяша вселенная и что она исчерпает ее всю в первый же
день. Я почувствовала наконец, что вся моя жизнь состоит
в том, чтобы беспрерывно возвращаться к утраченным ра-
достям или к тем, которые все еще возможны. Те же, кото¬
рых я искала в моем одиночестве, неизменно от меня
ускользали. На дне чаши, как, впрочем, и всюду, я нашла
горький осадок.
На исходе знойного лета срок моего обета истек. При¬
ближалось что-то желанное и вместе с тем страшное, и это
ожидание заметно повлияло на здоровье мое и на рассудок.;
Я испытывала невероятную потребность в движении.
Я горячо призывала жизнь и не думала о том, что уже
слишком много всего пережила и страдаю как раз от из¬
бытка жизни.
—■ Но найду ли я хоть что-нибудь в Жизни, — спраши¬
вала я себя, — что не было бы так ничтожно, как все, что
я уже испытывала? Есть ли в ней хоть какие-нибудь ра¬
дости, которые не обернутся пустотою, хоть какие-нибудь
верования, которые не разлетятся в прах, когда я в них
как следует вдумаюсь? Неужели я буду просить людей
помочь мне найти покой, которого я не обрела в одиночестве?
Неужели они могут дать то, в чем мне отказал господь?
Если я еще раз опустошу мое сердце напрасной мечтою,
если я покину убежище, в котором заточила себя, и снова
166
разочаруюсь во всем, то где я потом спасусь от отчаяния?
Какая надежда, религиозная или философская, улыбнется
мне или успокоит меня, когда я сниму все покровы с моих
иллюзий, когда у меня в руках будет полное неопровержи¬
мое доказательство моего ничтожества?
И вместе с тем, говорила я себе, к чему рта уединенная
жизнь, к чему размышления? Разве среди этих разрушен¬
ных могил я меньше страдала, чем среди людской суеты?
Что толку во всей стоической философии, если она спо¬
собна лишь умножить страдания человека? Что толку в ре¬
лигии страдания и искупления, если цель ее — искать
страдание вместо того, чтобы его избегать? Разве все это
не верх гордости, не верх безумия? Разве, отказавшись от
всех этих изощрений мысли, живя только радостями, кото¬
рые приносят им чувства, люди не станут счастливее и
выше? Что, если господь осуждает это мнимое возвеличе¬
ние человеческого духа и в день Страшного суда, может
быть, заклеймит его своим презрением?
Раздираемая этими сомнениями, я искала в книгах под
держки моей ослабевающей воли. Наивная поэзия древ
ности, сладострастные псалмы Соломона, похотливые па¬
сторали Лонга, эротическая философия Анакреона каза
лись мне именно благодаря своей прямоте и откровенности
произведениями более религиозными, чем мистические
вздохи и припадки истерического фанатизма святой Терезы,
Но чаще всего я увлекалась книгами аскетического харак
тера, они интересовали меня гораздо больше. Напрасно
старалась я отрешиться от чисто духовных переживаний*
связанных с христианством, — я возвращалась к ним сно
ва и снова. У меня сохранялись только воспоминания ми
молетной юности, — я дрожала, когда пели песнопения не¬
весты, и улыбалась, когда Дафнис обнимал Хлою. Доста=
точно было пескольких мгновений, чтобы израсходовать
Этот притворный пыл, за которым не стояло подлинной
простоты сердца и который не стал сильнее под лучами
палящего солнца Востока. Я любила читать жития святых*
Эти чудесные поэмы, эти романы, опасные тем, что в них
человечество выглядит таким великим и сильным, что после
этого становится уже невозможно спускаться на землю и
видеть людей такими, какие они есть. Я любила это глубо
кое уединение, эти благочестивые страдания, зарождавшие¬
ся в недоступных взглядам кельях, это высокое самоотре¬
чение, эти страшные искупительные жертвы, эти безумные
1G7
и вместе с тем великолепные поступки, которые утешают
нас в повседневных бедах и льстят нашей благородной гор¬
дости. Я любила также читать о сладостных и нежных уте¬
шениях, которые посылались им свыше, о сокровенном
общении праведника и духа святого в погруженных во
мрак храмах, любила наивную переписку Франциска Саль-
ского и Марии де Шанталь. Но больше всего мне нрави¬
лись полные строгой любви и мечтательной метафизики
проникновенные беседы между богом и человеком, между
Иисусом в Евхаристии и неизвестным автором «Подража¬
ния Христу».
Эти книги были полны размышлений, умиленной неж¬
ности и поэзии. Они скрашивали мое уединение. Они обе¬
щали величие в одиночестве, мир в труде, отдохновение
духа, когда тело устало. Я находила в них отблески такого
счастья, печать такой пленительной мудрости, что, когда
я читала их, ко мне возвращалась надежда, что я достигну
того же. Я говорила себе, что праведников этих! как и
меня, испытывали сильными искушениями вернуться в мир,
но что они перед ними мужественно устояли. Я говорила
себе также, что отречься от моего дела после двух лет
борьбы и победы значило потерять плоды столь больших
усилий, оказаться не столько трусливой, сколько безумной,
тогда как, стараясь выполнить однажды принятое решение,
распространяя мой обет на более или менее длительное
время, я, может быть, скоро увижу плоды моего упорства.
Вернувшись в общество, я, может быть, безвозвратно по¬
гибну, в то время как, проведя несколько лишних дней
в моем монастыре, я вне всякого сомнения приобщусь к
блаженству праведников.
После этой долгой борьбы, истощившей мой дух, я впа¬
дала в отчаяние и спрашивала себя, с презрением над со¬
бою смеясь, неужели моя жизнь настолько важна, чтобы
так ее защищать и проносить то немногое, что от нее оста¬
лось, сквозь столько бут>ь.
В этих колебаниях я и прожила до начала весны. К то¬
му времени, когда срок моего обета истек, для того, чтобы
положить конец моим мукам, я избрала нечто среднее:
я нашла спасение в прострации, которая неизменно сопут¬
ствует сильным волнениям, я оттягивала решение, ожидая^
что мои пробудившиеся способности либо толкнут' меня
в жизнь, либо прикуют навек к моей келье.
1G8
В самом деле, новые уколы этой опасной тревоги, при¬
чинившей мне уже столько горя, не замедлили сказаться.
Однажды я увидела, что свобода моя ко мне вернулась, что
наконец клятва больше не привязывает меня к богу, что
я принадлежу человечеству и что, может быть, пора уже
вернуться к нему, если я не хочу, чтобы сердце мое и ра¬
зум окончательно омертвели. Дни полного изнеможения, ко¬
торых бывало так много у меня в жизни, вспоминались мне
с ужасом, и мне приходилось бороться то с боязнью впасть
в идиотизм, то со страхом сойти с ума.
Однажды вечером я почувствовала, что моя вера глубо¬
ко поколеблена. От сомнения я перешла к атеизму. Не¬
сколько часов я наслаждалась своей неимоверной гор¬
достью, а потом с этой высоты скатилась в бездну ужаса
и отчаяния. Я почувствовала, что стоит мне только поте¬
рять надежду на небо, единственную, которая помогала
мне до сих пор выносить людей, и я пойду по пути порока
и преступления.
Грянул гром: это была первая весенняя гроза, одна из
тех ранних гроз, которые иногда неожиданно разражаются
в холодные еще апрельские дни. Всякий раз, когда я слы¬
шу гром и вижу, как молния бороздит тучи, охватывающие
душу изумление и восторг возвращают меня к вере. И тут
я невольно вздрогнула и, объятая священным ужасом, по
привычке вскричала:
«Ты велик, господь, гром лежит у твоих ног, а чело
твое извергает молнию!..».
Гроза усиливалась. Я вошла к себе в келью, в единст¬
венное во всем монастыре защищенное место. Рано стем¬
нело, дождь лил потоками, ветер, не умолкая, ревел в длин¬
ных коридорах, и бледные вспышки молнии гасли среди
туч, разверзавшихся то тут, то там. И тогда, в уединении
своем, в надежном убежище, в суровом, но подлинном по¬
кое, который окружал меня среди хаоса стихий, я ощутила
какое-то неизъяснимое блаженство и стала страстно бла¬
годарить за него небо. Ураган вздымал с развалин облака
пыли и мела и осыпал ими дикие кусты вокруг и груды
обломков. Он сорвал обвивавшие стены плющ и хмель, раз¬
рушил хрупкое гнездышко, которое ласточка начала сви¬
вать себе под пыльными сводами. Не осталось ни одного
цветка, ни одного молодого листика, который не был бы смят и
унесен ураганом. По воздуху носился облетавший с репей¬
ников пух; птицы складывали свои влажные крылья и
169
укрывались в зарослях; все выглядело печальным, усталым,
разбитым. И только я одна спокойно сидела в тишине, окру¬
женная своими книгами, и время от времени поглядывала,
как тисы отчаянно борются с бурей и как град губит только
что пробудившиеся почки дикой бузины.
«Такова моя судьба, — воскликнула я, — тишина и по¬
кой в келье, гроза и разрушение вокруг! Господи, если я
разлучусь с тобой, вихрь судьбы унесет меня, подобно этим
листьям. Он сломает меня, как эти молодые деревья. Гос¬
поди, прими меня, прими мою любовь, смирение мое, и мои
клятвы! Не допусти, чтобы душа моя еще раз впала в за¬
блуждение и колебалась так между надеждою и неверием!
Направь мой ум на великие и укрепляющие душу мысли,
помоги мне порвать навеки с миром суеты, сделай, чтобы
ничто не нарушило моего уединения».
Я стала на колени перед распятием и, воодушевленная
надеждой, написала на белой стене слова обета, а потом
громко прочла их в ночной тишине:
«Здесь женщина, еще молодая и полная жизни, посвя¬
щает себя молитве и размышлению и дает себе в этом тор¬
жественную, страшную клятву.
Она клянется небом, смертью и совестью никогда не
покидать монастыря и провести в нем остающиеся годы,
которые ей суждено прожить на земле».
После этого жестокого и странного решения я почувст¬
вовала большое спокойствие и уснула, несмотря на грозу,
которая час от часу свирепела.
На рассвете я была разбужена страшным шумом; я
вскочила с постели и кинулась к окну. Одна из верхних
галерей, которая еще накануне была цела, не устояла пе¬
ред силой урагана и обрушилась вместе с окружавшими
дворик колоннами и замечательными скульптурами. Про¬
несшийся вихрь сокрушил и другие части здания; меньше
чем за четверть часа они превратились в обломки. Каза¬
лось, что всем этим разрушением руководит некая сверхъ¬
естественная сила; теперь она приближалась ко мне: кры¬
ша, под которой я лежала, содрогалась, заросшие мхом
черепицы срывались с места, а балки, на которых стояло
здание, казалось, колебались и все больше раскачивали
стены при каждом новом порыве бури.
Конечно, мне стало страшно, это было какое-то прими¬
тивное суеверное чувство. Я подумала, что господь сокру¬
шает мое жилище, чтобы изгнать меня оттуда, что он от*
170
вергает мой дерзкий обет и заставляет меня возвратиться
к людям. И вот я кинулась к двери, не столько для того,
чтобы избежать опасности, сколько для того, чтобы не ослу¬
шаться высшей воли. На пороге я остановилась — меня по¬
разила мысль, куда более соответствующая моему болез¬
ненному возбуждению и романтической склонности. Мпе
представилось, что господь, для того чтобы сократить срок
моего изгнания и вознаградить меня за мое смелое реше¬
ние, посылает мне смерть, но смерть, достойную героев и
праведников. Разве я не поклялась, что умру в этом мона¬
стыре? Разве я вправе убегать отсюда из-за того, что при¬
ближается смерть? И что может быть благороднее, чем
похоронить себя вместе со всеми моими страданиями и на¬
деждой под этими развалинами, которые должны спасти
меня от самой себя и возвратить богу мою душу, очищен¬
ную покаянием и молитвой?
«Приветствую тебя, посланница небес! — вскричала
я. — Раз небо посылает тебя, будь желанной гостьей, я жду
тебя в келье, которая должна в ртой жизни стать мне мо¬
гилой».
Я упала ниц и, погружаясь в экстаз, стала дожидаться
своей судьбы.
Развалинам монастыря не суждено было выдержать эту
бурю. Еще до рассвета ветер сорвал крышу. Одна из степ
обрушилась. Я перестала понимать, где нахожусь.
Какой-то священник, которого гроза загнала в эти пу¬
стынные места, проходил мимо разрушенных монастырских
стен. Сначала он в испуге отпрянул от них, потом ему
показалось, что сквозь завывания бури слышится челове¬
ческий голос. Он отважился пройти по только что обрушив¬
шимся стенам и увидел меня, лежавшую без чувств под
обломками, которые должны были меня похоронить. Порыв
сострадания, которое вера придает далее тем, в ком мало
человеколюбия, пробудил в нем неслыханную силу, он ре¬
шил во что бы то ни стало спасти мне жизнь. С его сто¬
роны это было жестоко. Он взвалил меня на лошадь и по¬
вез через поля и леса. Человека этого звали Магнус. Он
вырвал меня у смерти и снова обрек на страдание.
С тех пор как я вернулась в общество, жизнь моя
стала еще более несчастной, чем была прежде. Я не хотела
быть ничьей невольницей (любовницей, как говорят сей¬
час). Не чувствуя себя связанной ни с одним мужчиной ни
корыстью, ни этим добровольным союзом, я позволила
171
моему тревожному и жадному воображению хватать все,
что встречалось на его пути. Найти счастье стало моей
единственной мыслью к — если уж признаваться до конца,
кая низко я пала, — единственным правилом моего поведе¬
ния, единственной целью, которую поставила себе моя воля.
После того как я, сама того не замечая, допустила, что
мои желания стали устремляться вслед за скользившими
мимо тенями, я начала гоняться за этими тенями во сне,
ловить их на лету, настойчиво добиваться от них если не
счастья, то хотя бы нескольких дней душевного волнения.
И видя, что никому не ведомая распущенность моей мысли
никак не может поколебать моих строгих правил, я окуну¬
лась в нее, и у меня пе было никаких угрызений совести.
В воображении своем я изменяла не только человеку, ко¬
торого любила; сверх того, я каждый день изменяла тому,
кого мне случалось полюбить накануне. Очень скоро любить
так одного человека мне стало мало, чтобы заполнить
душу, всегда жа.ждавшую и никогда не насыщавшуюся до
конца, и несколько таких призраков могли существовать
для меня одновременно. Я могла полюбить в один и тот же
день и в один и тот же час самозабвенного скрипача, смыч¬
ком своим повергавшего в трепет все фибры моей души,
и мечтательного философа, терпеливо приобщавшего меня
к своим раздумьям. Я одновременно полюбила актера, ко¬
торый трогал меня до слез, и поэта, который продиктовал
Этому актеру запавшие мне в душу слова. Я полюбила
даже худояшика и скульптора, увидав их произведения и
не имея понятия о них самих. Я могла влюбиться в зву¬
чанье голоса, в цвет волос, в костюм; и даже всего-навсего
в портрет человека, умершего много веков тому назад. Чем
больше я поддавалась этим восторженным причудам, тем
более они становились частыми, мимолетными и пустыми.
Видит бог, я ни разу ничем не выдала этих чувств! Но
к стыду моему, к ужасу, должна сознаться, что, так легко¬
мысленно используя эти высокие способности, я истерзала
себе душу. Помню, сколько я тратила тогда духовной энер¬
гии, а ведь сейчас память моя не сохранила даяге имен
тех, которые, сами того не зная, растаскивали по мелочам
сокрозища моих чувств.
Истом от этого истощения сердце мое иссякло; я была
способна только на восторг; и стоило мне приблизиться*
к предмету моей иллюзорной любви, как эта любовь тут
же угасала и всякий раз, когда передо мной появлялся не¬
172
кий вовый идол, я отдавала ему предпочтение перед ста¬
рым.
Так я и живу сейчас: я всегда во власти последней
прихоти моего больного ума. Но эти прихоти, сначала та¬
кие частые и такие бурные, сделались редкими и вялыми,
ибо восторги мои тоже охладели, и только после долгих
дней отупения и отвращения ко всему мне удается обрести
несколько коротких часов, когда я чувствую себя молодой
и силы ко мне возвращаются. Скука разъедает мне жизнь,
Пульхерия, скука меня убивает. Все изживает себя в моих
глазах, все уходит. Я видела вблизи жизнь на всех ее эта¬
пах, общество во всех его видах, природу во всей ее кра¬
соте. Что я еще увижу? Когда мне удается чем-то запол¬
нить пропасть одного дня, я с ужасом спрашиваю себя, чем
я заполню день завтрашний. Господи, мне кажется, что
есть еще существа, достойные уважения и всегда способпые
вызвать к себе интерес. Но, еще не начав разглядывать
их, я уже отказываюсь от этой затеи — все кажется мне
безнадежным, у меня ни на что не хватает сил. Я пони¬
маю, что недостаточно чувствительна, чтобы оценить людей,
недостаточно умна, чтобы понять все происходящее. Охва¬
ченная отчаянием, спокойным и мрачным, я замыкаюсь
в себе и никто не знает, что я страдаю. Тупицы, из кото¬
рых состоит общество, спрашивают себя, чего мне недо¬
стает; ведь моих богатств могло бы хватить на все радости
жизни, ведь красота моя и та роскошь, в которой я живу,
могли бы помочь мне осуществить мое самое честолюби¬
вое желание. Среди всех этих людей нет ни одного, чей
разум был бы достаточно всеобъемлющ, чтобы понять, ка¬
кое это великое несчастье — не быть в состоянии ни к чему
привязаться и больше ничего не хотеть на земле.
ГЛАВА XXXVI
Пульхерия просидела еще несколько мгновений непо¬
движно — рассказ Лелии поверг ее в глубокую задумчи¬
вость. Потом вдруг, откинув назад пышные волосы, спадав¬
шие ей на лоб, как непокорная лошадь встряхивает гривой,
прежде чем пуститься вскачь, она поднялась, охваченная
порывом восторженного бесстыдства.
— Ну что же, раз это так и именно потому, что это так,
надо жить, — вскричала она. — Увенчаем же себя розами
173
и наполним наши кубки радостью! Пусть любовь, добро¬
детель и идеал сколько угодно вопят у дверей, подобно при¬
зракам Оссиана, в то время как неустрашимые гости пи¬
руют с кубками в руках, вспоминая их гибель! Притом
я всегда была достаточно умна, чтобы заглушить в себе
порывы безрассудной любви. И всякий раз, когда я чув¬
ствовала, что мне грозит опасность полюбить, я спешила
большими глотками пить из чаши наслаждений, на дне ко¬
торой светится чудесный талисман равнодушия — пресыще¬
ние! Неужели я«е нам всю жизнь оплакивать романтиче¬
ские ошибки молодости? Чахнуть и сходить живыми в
могилу потому только, что мужчины нас ненавидят? О, бу¬
дем уж лучше презирать их и отомстим им за их деспо¬
тизм не обманом, а равнодушием. Пусть они пышут гневом
и ревностью! Я до самой смерти буду смеяться над ними.
Что до тебя, Лелия, то, если ты не хочешь этого делать,
единственный совет, который я могу тебе дать, — вернись
к уединению, к богу.
— Мне поздно уже, Пульхерия, следовать твоему со¬
вету. Вера моя колеблется, сердце опустошено. Для того
чтобы гореть божественной любовью, надо быть и моложе
и чище рто не то что гореть какой-либо другой страстью.
У меня нет больше сил возвышать душу до вечного чув¬
ства обожания и благодарности. Чаще всего я думаю о боге
только для того, чтобы обвинить его в своих страданиях и
упрекнуть в черствости. Если подчас я и благословляю его,
то бывает это тогда, когда я прохожу мимо кладбища и
вспоминаю, что жизнь наша скоротечна.
— Ты очень стремительно жила, — ответила Пульхе¬
рия. — Знай, Лелия, тебе надо найти другое употребление
твоим способностям, вернуться к уединенной жизни или
искать наслаждений. Выбирай.
— Я спустилась с гор Монтевердора. Я пыталась еще
раз переяшть мои прежние экстазы и прелесть моих благо¬
честивых раздумий. Но там, как и всюду, я нашла только
скуку.
— Надо, чтобы ты была прикована к какому-то обще¬
ству, которое уберегло бы тебя от тебя самой и спасло от
собственных размышлений. Надо, чтобы ты подчинилась
чужой воле и чтобы подневольная работа отвлекала тебя от
деятельности воображения, которая тебя непрерывно гложет.
Сделайся монахиней.
174
— Для этого нужна целомудренная душа. Я чиста толь¬
ко своим образом жизни. Я была бы неверной невестой Хри¬
ста. Притом ты забываешь, что я не святоша. Я не верю,
как женщины этого края, в благотворное влияние четок и
спасительную силу монашеского одеяния. Тех благочестие
успокаивает, освежает и усыпляет. У меня же слишком
высокое представление о боге и о том, как надлежит его
чтить. Я не могу служить ему машинально, молиться зара*
нее сочиненными и заученными словами. Моя слишком
страстная религия была бы сочтена за ересь, а если бы
у меня отняли эту экзальтацию, у меня бы ничего не оста¬
лось.
— Ну что же, — сказала Пульхерия, — если ты не мо¬
жешь стать монахиней, стань куртизанкой.
— Как? растерянно спросила Лелия. — У меня же
нет никакого чувства.
— Оно придет, — ответила Пульхерия улыбаясь. —
Тело — это сила не столь непокорная, как дух. Оно пред¬
назначено на то, чтобы пользоваться благами материального
мира, и с помощью этих яге благ человек может управлять
им. Бедная моя мечтательница, примирись с этой скромной
частью твоего существа. Не презирай больше своей красоты,
которой поклоняются все мужчины и которая может еще
расцвести, как в былые дни. Не красней, прося у материи
радостей, в которых отказал тебе разум. Ты в этом при¬
зналась сама. Ты хорошо знаешь, в чем причина твоей
беды: ты хотела разъединить две силы, которые господь
неразрывно слил воедино...
— Но, сестра моя, — ответила Лелия, — разве ты не
сделала то же самое?
— Ничуть. Я предпочла одну, но вовсе не исключала
другую. Неужели ты думаешь, что воображение останется
чуждым стремлениям чувств? Разве любовник, которого ты
целуешь, это не брат, не дитя божье, разделяющее со
своей сестрой его благодеяния? Удивляюсь, Лелия, как это
ты, к услугам которой столько поэзии, как это ты ие мо¬
жешь отыскать множества средств возвысить материю и
украсить впечатления реальной жизни. Я думаю, что тебя
удерживает от этого только презрение и что, если бы ты
отказалась от этого несправедливого и безумного чувства,
ты жила бы такой же жизнью, как я. Кто знает? Может
быть, если бы ты сама была сильнее, мужчины возгоре¬
лись бы к тебе более сильной страстью. Давай, побежим
175
сейчас вместе в эти темные аллеи, где то и дело мерцает
Золото костюмов и порхают белые перья шляп. Сколько
молодых и красивых мужчин, полных любви и силы, бро¬
дят под этими деревьями и ищут наслаждения! Послушай,
Лелия, давай подразним их, и пусть они гонятся за вами.
Давай быстро прейдем мимо них, коснемся их нашими
платьями, а потом убежим, как эти вот мотыльки, которые
гонятся друг за другом в лучах света, встречаются, раз¬
лучаются и соединяются снова, чтобы обезумевшими от
любви упасть в пламя и найти смерть. Пойдем, говорю
тебе, не бойся, я поведу тебя, я знаю всех этих мужчин.
Я соберу вокруг тебя самых любезных и элегантных. Ты
можешь быть с ними высокомерной и жестокой, сколько
тебе угодно, Лелия. По ты услышишь их обращенные к
тебе слова, плечи твои ощутят их дыхание. Ты, может
быть, вздрогнешь, когда с вечерним ветром до твоих раз¬
дутых ноздрей донесется аромат их волос, и, может быть,
в этот вечер в тебе шевельнется любопытство — узнать их
жизнь.
— Увы, Пульхерия, неужели ты думаешь, что я не
узнала ее до конца? Неужели ты не помнишь того, что я
тебе рассказала?
— Ты любила этого человека любовью души: ты не
могла даже думать о том, чтоб вкусить с ним настоящее
наслаждение. Все очень просто. Надо, чтобы какая-нибудь
одна способность, достигшая самого большего развития,
задушила и парализовала все остальные. Но здесь все бу¬
дет иначе.
Куртизанка увлекла за собою Лелию и, понизив голос,
продолжала.
— Но сначала, — сказала она, — тебе надо будет пере¬
одеться. Ты же не захочешь трепать в толпе знаменитое
имя Лелии, хотя, по правде говоря, уединение, на которое
ты себя обрекла, вызывает со стороны мужчин гораздо
более серьезные нарекания, чем моя веселая жизнь. Но
если прослыть заурядной вакханкой для тебя унизительно,
подозрения в таинственных и ужасных страстях, может
быть, и не заденут твоего чувства собственного достоин¬
ства. Так вот, надень домино, такое же как у меня, и вос¬
пользуйся тем, что мы похожи друг на друга, особенно
иаши голоса — ты сможешь без всякой опасности для себя
176
отдохнуть от величественной и~ жалкой роли, которую ты
избрала. Пойдем, Лелия.
Толпа гостей, спешивших на галерею, чтобы полюбо¬
ваться вспышками молнии, разделила сестер в ту минуту,
когда обе выходили из гардеробной, закутавшись в голу¬
бые атласные домино с капюшонами.
Лелия была унесена потоком масок. Оказалось, что
многие одеты в такой же костюм, как у нее, и она не ста¬
ла даже пытаться узнать среди множества незнакомок свою
сестру Пульхерию. Смущенная, испуганная, она почувство¬
вала уже отвращение к роли, которую собиралась играть,
и углубилась в сад, решив доверить судьбе все, что оста¬
лось от ее безотрадной жизни.
На этот раз она неожиданно оказалась в той части бос¬
кетов, которую предусмотрительный принц Бамбуччи отвел
исключительно для избранных гостей. Зто был лабиринт из
зелени, вход в который охранялся самыми опытными рас¬
порядителями торжества. Они были в курсе всех дворцо¬
вых интриг, и то и дело из дворца к ним являлись послан¬
ные, передававшие все повые указания о тех, кого следует
допустить в рто святилище. Назойливых ревнивцев и мрач¬
ных покровителей туда не пускали; только дамам было раз¬
решено не снимать масок, все из приверженности к при¬
личиям.
Это был укромный уголок, убежище, устроенное для
друзей, которым досадные обстоятельства мешали встре¬
чаться в другом месте. Там каждый мог чувствовать себя
в безопасности, и все выглядело до крайности благопри¬
стойно. Гуляли там группами, чинно усаживались в круг.
Залитые светом аллеи и зеленые залы были полны людей.
Но посвященные отлично знали, по какой тропинке и че¬
рез какие двери можно было проникнуть в павильон Аф¬
родиты, огромные террасы которого тянулись вдоль берега
моря.
Едва только Лелия сделала несколько шагов по э"»'нм
опасным аллеям, как чей-то голос прошептал:
— Вот Цинцолина, знаменитая Цинцолина.
В ту же минуту несколько мужчин в шитых золотом
костюмах и украшенных перьями шляпах кинулись вслед
за ней.
— Цинцолина, неужели ты не узнаешь нас? Ты что,
позабыла старых друзей? Бери же меня под руку,
7 Ж. Саад, т. 2
177
прекрасная отшельница, и давай отпразднуем еще раз нашу
любовь.
— Нет, нет, — перебил другой, пытаясь овладеть ру¬
кою Лелии. — Не слушай этого незаконнорожденного пье¬
монтца. Подойди ко мне, чистокровному неаполитанцу, по¬
мнишь, я ведь один из первых приобщил тебя к тайнам
любви. Неужели ты все позабыла, сладострастно возды¬
хающая горлица?
Высокий испанец резким движением схватил Лелию под
руку.
— Наша милая Цинцолина всем предпочла меня, —■
сказал он. — В ней, как и во мне, течет благородная анда¬
лузская кровь, и она ни за что на свете не решится огор¬
чить своего соотечественника, да к тому же еще и идальго.
— В Ципцолине течет кровь всех наций, — сказал один
немец, — она сказала это мне в Вене, у себя в будуаре.
— Tedesco! 1—воскликнул сицилиец.—Если Ципцоли-
па оскорбит нас и предпочтет тебя всем нам, то вот кинжал,
который за нас отомстит.
— Давайте бросим жребий, — вскричал молодой паж. —1
Цинцолина смешает в моей шляпе записки с нашими име¬
нами.
— Мое имя выгравировано на лезвии моей шпаги, —
ответил идальго.
И он с угрожающим видом выхватил шпагу из пожен.
Явились распорядители торжества, и Лелии удалось
скрыться. Но долго быть одной ей не пришлось — некий
русский князь остановил ее на аллее.
— Цинцолина, что ты тут ищешь? И почему ты одна?
Полюби меня на час, и ты получишь бриллиантовую цепь,
царский подарок.
Лелия презрительно пожала плечами. Сцену эту видел
один французский вельможа.
— Какие же эти иностранцы нахалы и грубияны! Мож¬
но ли так разговаривать с женщинами? За кого этот ди¬
карь принимает вас, Цинцолина? Выслушайте меня.
И он тут же предлояшл ей свой дворец, всех своих
слуг, свои Бина, своих лошадей.
— Но вы, должно быть, не очень верите в наслажде¬
ние, которое предлагаете, — сказала Лелия, — раз вы обе¬
щаете вдобавок к нему столько соблазнов для людей жад-
1 Немец! (итал.).
178
пых. И отвратительны же должно быть ваши объятия, если
вы так дорого за них платите. Где же тут любовь? Где же
хотя бы пыл чувства? У одного грубость, у другого —
разврат. Вам нечем привлечь к себе, кроме как силой,
лестью или деньгами. Неужели настоящее наслаждение
умерло, неужели цивилизация совсем его задушила? Не¬
ужели античная любовь покинула землю и взлетела к дру¬
гим небесам?
Тут она откинула капюшон, и, увидав ее лицо, всегда
такое высокомерное и серьезное, толпа расступилась и
дерзкие поклонники Пульхерии почтительно склонились
перед Лелией.
— Ты уже отказываешься от того, что затеяла?—спро¬
сила Пульхерия, схватив ее за широкий рукав. — Нет, нет,
еще рано, Лелия, это не безнадежно: твой час еще не
пастал.
— Мой час не настанет, —сказала Лелия. — Все это
мне не нравится и меня раздражает. У них холодное ды¬
хание, жесткие волосы, их объятия мертвят, и сквозь амбру,
пропитавшую их одежды, слышны какие-то грубые и острые
запахи, которые мне противны. Когда я среди них, кровь
моя успокаивается, мысли проясняются, воля становится
тверже. Мне хочется только сесть и с презрением смотреть,
как они проходят мимо. Что бы ты ни говорила, Пульхерия,
женщины — это не какой-то грубый инструмент, на кото¬
ром может играть любой: это нежная лира, которую сна¬
чала надо оживить божественным дыханием, а затем уя;е
требовать от нее гимна любви. Нет нормального существа,
которое было бы действительно неспособно испытывать на¬
слаждение. Но мне думается, что есть негяало существ
ненормальных, которые, кроме этого, ничего не знают и от
которых мы бы напрасно стали ждать среди любовных
объятий какого-то слова, мысли или чувства сколько-ни¬
будь похожего на то, о чем я мечтаю в любви. Этот высо¬
кий обмен самых благородных способностей не может, не
должен быть сведен к яшвотному чувству.
— Ну, так иди же сюда, Лелия. Выслушай молодого
человека, которого я только что встретила, в котором я ни¬
как не могу разжечь желания. Может быть, сострадание
подействует на тебя сильнее, чем все остальное.
Лелия последовала за сестрой в искусственный грот,
слабо освещенный в глубине маленькой лампой*
179
— Постой тут,— сказала Пульхерия, пряча ее в темном
углу, — и посмотри на этого прекрасного темноволосого’
юношу. Ты его знаешь?
— Да, знаю, — ответила Лелия, — это Стенио. Но что
он там делает, в этих садах и в этом гроте, — ведь, если я
ве ошибаюсь, это один из подземных ходов в знаменитый
павильон? Это он, порт Стенио, таинственный Стенио,
влюбленный Стенио?
— Послушай, — сказала Пульхерия, — ты увидишь, что
он обезумел от любви и что надо его пожалеть.
Туг Пульхерия оставила Лелию в ее убежище и, встав
на цыпочки и подкравшись к Стенио, попыталась его по¬
целовать.
— Оставьте меня, сударыня, — гордо сказал молодой
человек, — я не нуждаюсь в ваших ласках. Я вам сказал,
что, когда, обманутый звуками вашего голоса, я последовал
за вами сюда, в этот сад, я искал не вас. Но как только я
сорвал с вас маску, я увидел, что вы всего-павсего курти¬
занка. Уйдите, сударыня, я не могу оставаться с вами.
Я беден, да к тому же я не хочу наслаждений, за которые
надо платить. Для меня на свете существует только одна
женщина — это та, которую вы позвали. Опа здесь! Вы ее
знаете?
— Я знаю Лелию, это моя сестра, — ответила Пульхе¬
рия. — Если вы хотите последовать за мною под эти тем¬
ные своды, я проведу вас в такое место, где вы сможете ее
увидать.
— О, вы лжете, — сказал молодой человек. — Лелия
вам не сестра, и вы не сможете мне ее показать. Я шел за
вами доверчиво, как ребенок, все время надеясь, что вы
мне ее покажете. Но вы обманули меня и теперь возвра¬
щаетесь одна.
— Дитя! Стоит мне захотеть, и я отведу тебя к ней. Но
только знай, Лелия тебя не любит. Лелия никогда не воз¬
наградит тебя за твою любовь. Послушай моего совета,
ищи где-нибудь в другом месте радостей, которых ты ждал
от нее, и если ты не можешь отогнать от себя эту иллю¬
зию, так по крайней мере напейся пьяным, когда будешь
проходить мимо источников наслаждения. Завтра ты про¬
снешься, чтобы снова гнаться за своим призраком. Но по
крайней мере занятый этим безумным бегом ты не будешь
страдать от напрасного ожидания и неосуществимой меч¬
ты. Ты насладишься сладостным покоем под сенью пальм,
180
среди дев, и когда ты последуешь за демоном с огненными
крыльями, зовущим тебя из-за туч, ты уже будешь освежен
н утешен нашими возлияниями и нашими ласками. Приди
и отдохни у меня на груди, молодой безумец, ты увидишь,
что я не хочу тебя удерживать и усыплять. Я хочу только
помочь тебе в твоем трудном пути, чтобы ты мог более
храбро устремиться вперед — к поэзии и к Лелии.
— Оставь меня, оставь меня, — решительно сказал
Стенко, — я презираю и ненавижу тебя. Ты не Лелия, ты
не ее сестра, ты даже не ее тень. Я не хочу ваших на¬
слаждений, они мне не нужны. Только от одной Лелии
хотел бы я вкусить счастье любви. Если она оттолкнет
меня, я буду жить один и умру, так и не испытав его.
Я не оскверню в объятиях куртизанки своего сердца — в нем
горит чистая любовь.
— Пойдем, Лелия, — сказала Пульхерия, толкая сестру
к Стеяло, — пойдем, вознагради верность, достойную ры¬
царских времен.
Но в ту же минуту насмешница, воспользовавшись тем¬
нотою, оставила Лелию позади и склонилась над Сте¬
нио.
— О мой поэт, — сказала она, подранная медлительной
речи и более целомудренным движениям Лелии, — верность
твоя растрогала меня, и я пришла вознаградить тебя.
Тут она взяла молодого поэта за руку и повела его под
темные и холодные своды, которые кое-где освещались под¬
вешенными под потолком лампами. Стенио дрожал, ему
казалось, что все это он видит во сне. Он был слишком
взволнован, чтобы спросить, куда его ведет Лелия. Он был
уверен, что это ее рука, он боялся проснуться.
Когда они дошли до конца подземной галереи, она
дернула шелковую сонетку. Дверь открылась сама собой,
словно повинуясь волшебной силе. Они подпялись по лест¬
нице, которая вела в павильои Афродиты.
Когда они проходили тихим коридором, где ковры при¬
глушали шум шагов, Стенио показалось, что мимо него
промелькнула какая-то женщина, одетая как Лелия или
как Пульхерия. Он не обратил на это внимания — ведь
Лелия продолжала держать его за руку—и вошел вместе
со своей спутницей в восхитительный будуар. Там она тут
же погасила все свечи, сняла с себя маску и бросила в со¬
седнюю комаату. Потом она вернулась и села возле Стенио
на затканный золотом, шелковый диван, и в ту же минуту
181
дверь оказалась запертой на замок чьей-то коварной или
заботливою рукой.
— Стенио, — сказала она, — вы не послушали меня,
ведь я запретила вам искать свидания со мной раньше чем
через месяц, а вы уже снова меня преследуете.
— Неужели же вы привели меня сюда для того, чтобы
бранить? — сказал он. — Неужели после нашей разлуки,
которая показалась мне такой долгой, мне суждено лишь
видеть, что вы сердитесь на меня? Разве не год уже про¬
шел с тех пор, как я вас покинул? Откуда мне знать счет
дням, которые тянутся вдали от вас?
— Значит, вы не можете жить без меня, Стенио?
Не могу, я просто сойду с ума. Взгляните, как впа¬
ли мои щеки, как пламя лихорадки сожгло мне губы, как
бессонница изъела мои глаза и веки. И вы все еще будете го¬
ворить, что это болезнь одного только воображения, вы и
теперь еще не видите, что душа может убить тело?
— Но я ведь вовсе не упрекаю вас, дитя мое. Ваша
бледность трогательна, она вам к липу. И я горжусь тем,
что вы устояли перед соблазнами, которые расточала перед
сами моя сестра. Я понимаю, сколько красоты в такой люб¬
ви, и хочу попытаться, Стенио, найти счастье в вас. Да,
я решилась, я больше ничего не стану искать. Если что-то и
может еще смягчить жизнь, так это чувство, такое как
каше. Я не заслуяшла его, но принимаю его с бл?4го-
дарностыо. Не говорите больше, что Лелия бесчувственна.
Я люблю вас, Стенио, и вы это хорошо знаете. Только я
боролась с этим чувством, я боялась, что слишком плохо
его понимаю и не сумею его разделить. Но вы много раз
говорили мне, что примете любовь, которую я вам могу
предложить, даже если эта любовь будет ниже вашей. Итак,
я не стану противиться, я полагаюсь на доброту господа и
на ваше стойкое сердце. Теперь я почувствовала, что люб¬
лю вас. Вы довольны, вы счастливы, Стенио?
— Да, да, счастлив!—воскликнул Стенио потрясенный,
падая на колени и заливаясь слезами. — Неужели все это
мне не приснилось? Неужели это говорит Лелия? Это та-'
кое счастье, что я все никак не верю.
— Верьте, Стенко, и надейтесь. Может быть, господь
сжалится над вами и надо мной. Может быть, он омолодит
мое сердце и сделает его достойным вашего. Господь дол¬
жен вознаградить вас — ведь вы так чисты, так благоче¬
стивы. Призовите на меня один луч его божественного огня!
182
— О, не говори так, Лелия. Разве ты не во много раз
выше меня перед ним? Разве ты не любила, не страдала
дольше, чем я? Будь же счастлива и отдохни наконец от
своей тяжелой доли в моих объятиях. Не изнуряй себя лю¬
бовью ко мне, не терзай своего и без того уже замученного
сердца опасениями, что ты слишком мало можешь для меня
сделать. О, говорю тебе еще раз, люби меня так, как можешь.
Лелия обняла Стенио: она запечатлела на его губах
долгий поцелуй, такой пылкий и страстный, что Стенко
вскрикнул от радости:
— О Галатея!
Из соседнего кабинета донесся легкий шум. Стенио
вздрогнул. Лелия не отпускала его, все крепче сжимая
в своих объятиях. Опьяненный любовью и радостью, он
остался лежать у ее ног. Оба долго молчали.
— Ну что же, Стенио, — сказала она, выходя из дол¬
гого сладостного забытья, — что ты мне скажешь? Ты уже
пе так счастлив?
— Нет, что гы, мой ангел! — ответил Стенио.
— Хочешь, мы покатаемся с тобою в гондоле по за¬
ливу? — сказала Лелия вставая.
— Как, уже расстаться? — печально ответил Стенио.
— Нет, мы не расстанемся, — сказала она.
— А разве вернуться в эту толпу не значит расстаться?
Нам так было хорошо здесь! Жестокая! Тебе всегда хочет¬
ся перемены впечатлений. Признайся, Лелия, тебе уже
скучно со мной.
— Неправда, любимый мой, — ответила Лелия, снова
садясь на прежнее место.
— Раз так, — сказал он, — то поцелуй меня еще раз.
Лелия поцеловала его так же горячо, как и в первый
раз. Стенио совсем обезумел от восторга.
— О, не отрывай твоих губ!—вскричал он. — Они сла¬
ще меда. Это ведь в первый раз, снизойдя с высоты небес,
ты одарила меня неведомым мне дотоле сладострастьем.
Что же с тобою такое сегодня, моя любимая? Какое пламя
исходит из тебя? Какая истома овладевает мною самим?
Где я? Какое божество парит над нашими головами? По¬
чему же ты говорила, что не можешь возбуждать подоб¬
ных чувств? Значит, ты просто не хотела — ведь сейчас
ты сжигаешь меня, и воздух вокруг тебя раскален!
— Значит, ты любишь меня сегодня больше, чем любил
до сих пор? — сказала она.
183
— Я люблю тебя только сегодня, — воскликиул Сте¬
нио, — потому что сегодня моей любви не мешают ни со¬
мненье, ни страх.
Лелия снова встала с места.
— Мне жаль тебя, — сказала она, и в голосе ее слыша¬
лось презрение, — тебе нужна не душа, а женщина. Не
так ли?
— О, — воскликнул Стенио, — ради всего святого! Не
становись опять насмешливым и жестоким призраком, кото¬
рый только что уступил место самой красивой, самой свя¬
той, самой любимой из женщин. Верни мне твои ласки,
верни мне мое безумие, верни мне любовницу, которая го¬
това была мне отдаться. Такою ты действительно достойна
моей любви, и я это чувствую. Так пе бойся же пасть; ведь
рто я в первый раз тебя по-настоящему полюбил. До сих
пор я увлекался тобою только в воображении. Сейчас
сердце мое открывается для подлинной нежности, для бла¬
годарности, ибо сейчас ты даруешь мне счастье.
— Выходит, любовь духовная для тебя ничего не зна¬
чит! — мрачно сказала Лелия. — Скажи еще раз, Стенио,
скажи еще раз, что в этом твоя любовь! Тебе больше ничего
от меня не надо? Так вот к какой чудесной и божественной
цели вела ваша страсть, такая поэтичная и такая великая?
Стенио в отчаянии кинулся на диван и уткнулся лицом
в подушки.
— О, ты убьешь меня, — сказал он рыдая, — ты убьешь
меня своим презрением!..
Ему показалось, что Лелия уходит, и он в ужасе поднял
голову. Он находился в полной темноте. Он встал и стал
искать ее во мраке. Влажная рука коснулась его руки.
— Ну полно, — сказал ему смягчившийся голос Ле¬
лии. — Мне жаль тебя, дитя мое: прижмись ко мне и за¬
будь свое горе.
ГЛАВА XXXVII
Когда Стенио поднял свою отяжелевшую голову, дале¬
кое пение птиц в полях возвестило приближение дня. Небо
на горизонте просветлело, и чистый утренний воздух аро¬
матными потоками касался бледного и влажного лица юно¬
ши. Первым движением его было обнять и поцеловать Ле-
.чию; но она снова надела маску и спокойно отстранила его,
сделав ему знак молчать. Стенио с трудом поднялся и, из¬
184
мученный усталостью, волнением и наслаждением, подошел
к приоткрытому окну. Гроза совершенно рассеялась, тя¬
желые тучи, еще несколько часов тому назад заволакивав¬
шие все небо, свились в длинные черные ленты и одна за
другой, гонимые ветром, устремлялись к сероватому гори¬
зонту. Море едва слыпшо разбивало о прибрежный песок
и о мраморные ступени виллы свои беспечные пенистые
волны. Апельсиновые деревья и мирты, колеблемые дыха¬
нием утра, склонились над морем и купали свои цветущие
ветви в соленой воде. Бесчисленные окна дворца Бамбуччи
сверкали уже не так ярко, и только несколько масок рас¬
хаживали еще по украшеной статуями галерее.
— О, какая восхитительная минута! — вскричал Сте¬
нио, полной грудью вдыхая животворный воздух. — О моя
Лелия! Я спасен, ты омолодила меня. Я чувствую себя дру¬
гим человеком. Жизнь моя стала сладостнее и полнее. Ле¬
лия, мне хочется стать на колени и благодарить тебя.
Я ведь умирал, а ты захотела вылечить мепя и приобщила
к небесному блаженству.
— Ангел мой! — прошептала Лелия, обнимая его. —
Значит, ты теперь счастлив?
— Я был самым счастливым из смертных, — ответил
Стенио, — по я хочу им быть снова. Сними маску, Лелия. За¬
чем ты прячешь от меня лицо? Дай мне твои губы, которые
опьяняли меня, поцелуй меня, как ты только что целовала.
— Нет, нет! Послушай, — сказала Лелия, — послушай
Эту музыку. Кажется, что она идет откуда-то с моря и,
качаясь на гребнях валов, приближается к берегу.
В самом деле, звуки великолепного оркестра разноси¬
лись над волнами, и вскоре гондолы, наполненные музы¬
кантами и масками, выплыли, одна за другой, из маленькой
бухточки, окруженной рощами катальп и апельсиновых де¬
ревьев. Мягко, как лебеди, скользили они по спокойным во¬
дам бухты, чтобы пройти мимо террас павильона.
Оркестр умолк, и лодка восточного вида плавно обо¬
гнула маленькую флотилию и вышла вперед. На этой лод¬
ке, более легкой и изящной, чем остальные, ехали музы¬
канты, игравшие на одних духовых инструментах. Прозву¬
чала блистательная фанфара, и эти металлические голоса,
такие звучные, такие проникновенные, из глубины волн
перекинулись к степам павильона.
В ту же минуту все окна пооткрывались одно за дру¬
гим, и Есе счастливые любовники, укрывавшиеся в будуарах
185
павильона Афродиты, парами высыпали на террасу и на
балконы. Но напрасно ревнивцы и сплетники, сидевшие в
гондолах, старались различить их жадными взглядами.
В павильоне они переоделись в другие костюмы и теперь,
спрятав лица под масками, весело приветствовали прибыв¬
ших.
Лелия хотела увести Стенио в их толпу; но ей не уда¬
лось уговорить его выйти из той восхитительной истомы,
в которую он был погружен.
— Что значат для меня их радости и их песни? — вос¬
кликнул он. — Могу ли я чем-то еще восхищаться или на¬
слаждаться, если я только что познал блаженство рая?
Дайте мне по крайней мере упиться сполна этим воспоми¬
нанием...
Но вдруг он вскочил и нахмурил брови.
— Чей это голос поет там, на волнах? — спросил он,
невольно вздрогнув.
— Это голос женщины, — ответила Лелия. — Это дей¬
ствительно прекрасный и большой голос. Посмотри, как на
гондолах и на берегу люди расталкивают друг друга, чтобы
ее услышать.
— Но ведь если бы, — сказал Стенио, чье лицо посте¬
пенно менялось, по мере того как низкие, сочные звуки
Этого голоса приближались к нему, — если бы вы не были
здесь и я не держал вас сейчас за руку, я подумал бы, что
Это ваш голос, Лелия.
— Есть голоса, очень похожие друг на друга. Разве се¬
годня ночью вам мало докучал голос моей сестры Пульхе-
рии?..
Стенио слушал только голос, доносившийся с моря, охва-
ченпый каким-то суеверным страхом.
— Лелия! — вскричал он. — Мне худо от звуков этого
голоса, он пугает меня; еще немного, и я сойду с ума.
Духовые инструменты заиграли песенную мелодию; го¬
лос умолк; потом он зазвучал снова, когда замолчала му¬
зыка. И на этот раз он был слышен так близко, так отчет¬
ливо, что Степио, вне себя от волнения, кинулся к окну и
распахнул настежь золоченую раму.
— Нет никакого сомнения в том, что это сон, Лелия.
Но эта женщина, которая поет там... Да, эта женщина, кото¬
рая стоит одна па носу гондолы, это вы, Лелия, или ваш дух.
— Вы с ума сошли! — сказала Лелия, пожимая плеча¬
ми. — Как это может быть?
18G
— Да, я сошел с ума, но я вижу вас раздвоенной. Я
вижу и слышу вас здесь, подле себя. И вместе с тем слышу
и все еще вижу вас там. Да, это вы, это моя Лелия; это ее
голос так силен и так прекрасен, это ее черные волосы раз¬
вевает морской ветер. Вот она приближается на своей гон¬
доле, качаясь по волнам. О Лелия! Неужели вы умерли?
Неужели это реет ваш дух? Неужели вы фея, или демон,
или сильфида? Магнус был прав, когда говорил мне, что
вас две...
Стенио высунулся из окна и, совсем позабыв о стояв¬
шей возле него женщине в маске, смотрел только на дру¬
гую, походившую на Лелию голосом, ростом, осанкой, пла¬
тьем, на ту, которую несли к нему волны.
Когда лодка, на которой она плыла, достигла ступенек
павильона, стоял безоблачный, ясный день; лучи солнца
сверкали в волнах. Лелия повернулась вдруг к Стенио и,
открыв свое лицо, насмешливо ему кивнула.
В этой улыбке было столько иронии и жестокой бес¬
печности, что Стенио наконец догадался о том, что произо¬
шло в эту ночь.
— Вот кто настоящая Лелия!—воскликнул он. — О да,
та, что скользит мимо меня, как сон, и удаляется, бросив
на меня взгляд, полный иронии и презрения! Но та, кото¬
рая опьянила меня своими ласками, та, которую я сжимал
в своих объятиях, называя душою и жизнью, кто же она?
А теперь, сударыня, — сказал он, с грозным видом при¬
ближаясь к голубому домино, — не угодно ли вам назвать
себя и показать мне ваше лицо?
— С большим удовольствием, — отвечала куртизанка,
снимая маску. — Я Цинцолина, куртизанка, Пульхерия,
сестра Лелии; я сама Лелия, потому что я целый час вла¬
дела сердцем и чувствами Стенио. Будет вам, неблагодар¬
ный, нечего глядеть на меня с таким расстроенным видом:
поцелуйте меня в губы и вспомните то счастье, за которое
вы благодарили меня на коленях.
— Вон отсюда! — вскричал Стенио в ярости, выхватив
стилет. — Убирайтесь прочь сию же минуту, иначе я за се¬
бя не ручаюсь.
Цинцолина скрылась, но, пробегая по террасе под ок¬
нами павильона, она насмешливо крикнула:
— Прощай, Стенио, поэт! Теперь мы с тобой помолв¬
лены. Мы еще увидимся!
187
ГЛАВА XXXVIII
«Лелия, вы жестоко меня обманули! Вы посмеялись на-
до мной с хладнокровием, которого я не могу понять. Вы
зажгли в чувствах моих страшный огонь и не захотели его
погасить. Вы сделали так, что все, что было у меня на ду¬
ше, передалось губам, а душою пренебрегли. Я недостоин
вас, я это хорошо знаю. Но разве вы пе можете любить ме¬
ня из чувства великодушия? Если бог сотворил вас по сво¬
ему подобию, то разве не для того, чтобы вы следовали его
примеру здесь, на земле? Если вы ангел, посланный к нам
с пеба, то разве не должны вы, вместо того чтобы ждать,
пока ваша нога коснется вершин, к которым вы идете, про¬
тянуть руку и показать нам путь, которого мы не знаем?
Вы рассчитывали, что стыд меня вылечит; вы думали,
что, когда я проснусь в объятиях куртизанки, я вдруг про-
зрею. В своей неумолимой мудрости вы рассчитывали, что
глаза у меня наконец откроются и что у меня останется
только презрение к радостям, которые обещали мне ваши
объятия и которые вы заменили похотливыми ласками ва¬
шей сестры. Только знайте, Лелия! Надежды ваши не
оправдались. Моя любовь вышла из этого испытания побе¬
дительницей и сохранила свою чистоту. На лице моем не
осталось следов от поцелуев Пульхерии, опо не зальется
краской. Засыпая, я шептал ваше имя. Ваш образ реял во
всех моих снах. Как вы ни противились этому, как ни пре¬
зирали меня, вы были моею вся целиком, вы мне принад¬
лежали, вас я осквернил!..
Любимая, прости мое страдание! Прости мой святотат¬
ственный гнев. Сколь бы неблагодарен я ни был, разве
я вправе в чем-нибудь тебя упрекать? Раз поцелуи мои не
согрели мрамор твоих губ, то это потому, что я не заслу¬
жил подобного чуда. Но скажи мне по крайней мере, закли¬
наю тебя на коленях, скажи мне, какой страх и какие по¬
дозрения отчуждают тебя от меня? Или ты боишься, что,
уступив, ты окажешься у меня в повиновении? Или ты ду¬
маешь, что счастье сделает из мепя деспота? Если ты со¬
мневаешься, о, моя Лелия, если ты сомневаешься в моей
вечной благодарности, тогда мне останется только плакать
и просить бога, чтобы он умилостивил тебя; мой язык не в
силах уже изрекать новых клятв.
Ты мне часто это говорила, и мне не нужны были твои
признания: я угадал это, мужчины подвергли жестокому
183
испытанию твою преданность и твое доверие. Сердцу тво¬
ему были нанесены глубокие ракы. Они долго истекали
кровью, и нет ничего удивительного, что, когда раны эгги
зажили, остались неизгладимые рубцы. Но разве ты не зна¬
ешь, моя любовь, что я люблю тебя за страдания, перене¬
сенные тобою в прошлом? Разве ты не знаешь, что я вос¬
хищаюсь твоей непоколебимой душой, которая выдержала
все бури жизни и не согнулась? Не говори, что я злой. Ес¬
ли бы ты всегда жила среди покоя и радости, я чувствую,
что любил бы тебя меньше. Если кто-нибудь и виноват в
моей любви, то, разумеется, это бог: ведь это он внушил
мне восхищение силой и преклонение перед ней, это он
научил меня чтить храбрость. Это он приказывает мне скло¬
ниться перед тобой. Воспоминания твои в достаточной сте¬
пени объясняют твое недоверие. Любя меня, ты боишься
утратить свою свободу, ты боишься потерять благо, кото¬
рое стоило тебе стольких слез. Но скажи мне, Лелия, что
ты делаешь с сокровищем, которым ты так гордишься?
Стала ли ты счастлива с тех пор, как сосредоточила на себе
самой всю неуемную силу своих дарований? С тех пор как
человечество в твоих глазах только пыль, которой господь
позволяет какое-то время клубиться у тебя под ногами,
стала ли для тебя природа богаче и великолепней? С тех
пор как ты покинула город, нашла ли ты в траве на полях,
в журчанье ручьев, в мерном течении реки более могучее
и более верное очарование? Сделался ли слаще для твоего
слуха таинственный голос лесов? С тех пор как ты поза¬
была волнующие нас страсти, постигла ли ты тайну звезд¬
ных ночей? Общаешься ли ты с невидимыми посланцами,
которые утешают тебя, рассказывая о том, как мы, люди,
слабы и недостойны? Признайся, ты ведь не счастлива? Ты
украшаешь себя своей свободой как некоей драгоценно¬
стью, но единственное развлечение для тебя — это удивле¬
ние и зависть толпы, которая тебя не в силах понять. Жи¬
вя меж нас, ты не избрала для себя никакой роли, и вместе
с тем ты устала от праздности. Ты не можешь найти пред¬
назначения, которое было бы по плечу твоему дарованию,
и ты исчерпала все радости одинокого раздумья. Ты не
дрогнув прошла пустынные равнины, куда обыкновенные
люди не могли пойти за тобой, ты достигла вершин тех гор,
которые глаза наши едва дерзают измерить взглядом, и те¬
перь у тебя кружится голова, жилы твои вздулись, и в них
клокочет кровь. Ты чувсткуешь, как в висках стучит,
180
единственное прибежище твое — это бог, это на его трон
ты пытаешься сесть: тебе остается либо стать нечестивицей,
либо спуститься к нам.
Бог наказывает тебя, Лелия, за то, что ты возжелала
его могущества и его величия. Он обрекает тебя на одино¬
чество, чтобы наказать тебя за твои гордые дерзания. День
ото дня он ширит пустыню вокруг тебя, напоминая тебе
о твоем происхождении и о назначении в мире. Бог послал
тебя, чтобы благословлять и чтобы любить; он накинул на
твои белые плечи благоуханные волосы, чтобы утереть ими
наши слезы; он ревниво взирал на бархатную свежесть тво¬
их губ, которые должны были улыбаться, на влажный блеск
твоих глаз, которые должны были отразить небо и пока¬
зать его нам. А сейчас бог требует от тебя отчета за все
эти драгоценные дары, которые ты употребила не по на¬
значению. Что ты сделала со своей красотой? Ты думаешь,
что создатель избрал тебя среди всех женщин, чтобы вопло¬
тить в тебе насмешку и презрение, чтобы посмеяться над
искреннею любовью, чтобы отрекаться от клятв, чтобы отка¬
зываться от обещаний, чтобы доводить до отчаяния легко¬
верную и доверчивую молодость?
Ты часто мне это говорила, и я тебе верил. В душе тво¬
ей есть тайна, которой я не могу разгадать, темные глуби¬
ны, в которые я не в силах проникнуть. Но с того дня, как
ты меня полюбишь, Лелия, я узнаю тебя всю, ибо ты и
сама это понимаешь, и — как бы я ни был молод, я вправе
рто утверждать, — любовь, как и религия, открывает и оза¬
ряет много скрытых путей, которых пе подозревает разум.
Если бы наши души соединились в священном союзе, я бы
с этого дня стал читать в тебе так же ясно, как ты во мне,
я взял бы тебя за руку и мы спустились бы вместе в твое
прошлое; я бы сосчитал шипы, которые тебя ранили, я раз¬
глядел бы под рубцами от твоих ран кровь, которая из них
когда-то сочилась, я прижался бы к ним губами так, как
если бы кровь эта все еще текла.
Берегите свою дружбу для Тренмора; она может его
удовлетворить, ибо это человек сильный, он искупил свой
грех и очистился, он уверенно идет к цели своего странст¬
вия. А у меня нет ни воли, которой велики и сильны муж¬
чины, ни неуязвимого эгоизма, подчиняющего своиг-i наме¬
рениям страсти, которые ему мешают, интересы, которые
его стесняют, ревнивых соперников, попадающихся на его
пути. В сердце моем всегда созревали только возвышенные
190
желания, но осуществить их я никогда не мог. Мне радо¬
стно было созерцать все высокое, и я хотел, чтобы близкое
общение с ним всегда сопутствовало моим мечтам. Я вос¬
хищался натурами исключительными и чувствовал, как
внутри меня назревает потребность подражать им и следо¬
вать за ними. Но оттого, что я все время переходил от же¬
лания к ягеланию, ни мои одинокие раздумья, ни горячие
молитвы не помогли мне вымолить у сотворившего меня
бога силу, для того чтобы осуществить то, чего я так стра¬
стно добивался в мечтах. Вот почему, Лелия, было бы не¬
честием сомневаться, было бы кощунством отрицать, что
господь создал вас, дабы осветить мне мой путь, что он
избрал вас среди своих самых высоких ангелов, дабы вести
меня к пределу, заранее указанному в его высших предна¬
чертаниях.
Я отдаю вам в руки не заботу о моем назначении — у
вас есть свое, которое вы должны выполнить, и для ваших
сил рто и так уже довольно тяжелый груз; я прошу вас,
Лелия, чтобы вы разрешили мне повиноваться вам, чтобы
вы дали мне сделать мою жизнь похожей па вашу, чтобы
вы позволили моим дням заполниться работою или отды¬
хом, движением или изучением в соответствии с вашими
собственными желаниями, которые, я это знаю, никогда не
будут легомксленными капризами.
На эти смиренные просьбы, которые вы сто раз могли
прочесть в моих взглядах, вы ответили насмешками и об¬
маном. На вас я возлагал последние мои надежды, па вас
уповал. Если у меня не будет вас, о Лелия, что же станет¬
ся со мною?»
ГЛАВА XXXIX
«Может быть, Стенио, я в чем-то и виновата перед ва¬
ми; но только отнюдь не в том, в чем вы упрекаете, в чем
вы обвиняете меня. Я не обманывала вас, я не хотела по¬
смеяться над вами. Может быть, я несколько мгновений
презирала вас, может быть несколько раз во мне вспыхи¬
вал гнев из-за вас и оттого, что вы были рядом. Но раздра¬
жали меня не вы, чистое дитя, а человеческая натура во¬
обще.
Вовсе не для того, чтобы унизить, а еще меньше для
того, чтобы разочаровать в жизни, бросила я вас в объ¬
ятия Пульхерии. Я даже не собиралась преподать вам урок.
191
Могла ли я радоваться торжеству моего холодного разума
над вашей наивной неискушенностью! Вы страдали, вы до¬
бивались того, чтобы предначертанная вам судьба во что
бы то ни стало осуществилась, я хотела умиротворить вас,
избавить вас от муки неопределенного ожидания и тревоги,
в которую повергает всякая неизвестность. Моя ли вина,
что в своем богатом воображении вы приписали этим ве¬
щам больше значения, чем они в действительности имеют?
Моя ли вина в том, что ваша душа, как и моя, как и душа
всякого человека, наделена огромными способностями же¬
лать, а возможности радоваться у нас ограничены? Разве это
моя вина, что физическая любовь жалка и бессильна успо¬
коить и угомонить жгучий пыл й все причуды ваших
мечтаний?
Я не могу ни ненавидеть, ни презирать вас за то, что
вы воспылали таким безумным чувством ко мне. От вашей
воли не зависело разорвать грубую оболочку, в которую гос¬
подь ее заключил. Но вы были слишком молоды, слишком
наивны, чтобы отличить истинные потребности этой поэти¬
ческой и святой души от лживых домогательств материи.
Вы приняли за потребность сердца то, что было, только
лихорадкой ума. Вы приняли наслаждение за счастье. Это
со всеми нами случается, прежде чем мы узнаем жизнь,
прежде чем поймем, что человеку не дано осуществлять
одно через другое.
Этот урок дала вам не я, а сама судьба. Что до меня,
чье материнское сердце гордилось вашей любовью, то я
должна была воздержаться от унизительного соблазна вам
его дать, и, уж коль скоро вам было суждено испытать
ваше первое разочарование в объятиях женщины, я была
вправе препоручить вас той, которая сама выззалась вас
просветить.
Но вообще-то говоря, чем же я вас оскорбила, когда
кинула вас в объятия женщины молодой и красивой, кото¬
рая вас приняла и отдалась вам без унижения, без торговли.
Пульхерия — это отнюдь не обыкновенная куртизанка. Чув¬
ства ее непритворны, душа ее не запятнана грязью. Ее не
очень-то беспокоят воображаемые обязанности любви, кото¬
рая длится долго. Она поклоняется только одному богу и
ему одному приносит жертвы. Бог этот — наслаждение. Но
она сумела окружить его поэтическим ореолом, особого
рода целомудрием, иипичным и не знающим страха. Ваши
чувства взывали к наслаждению, и она вам его дала. Так
192
можно ли презирать Пульхерию за то, что она удовлетворила
вашу страсть?
По мере того как я живу, мне все яснее становится, что
суждения, сложившиеся в молодые годы, об исключительно¬
сти любви, о полном обладании, которого она добивается,
об ее вечных правах — лживы или, во всяком случае, пагуб¬
ны. Следовало бы принять все теории до одной, а утвер¬
ждение супружеской верности я оставил бы для тех, кто
является исключением из общего правила. У большинства
людей другие потребности, другие возможности. У одних —
Это взаимная свобода, обоюдная терпимость, отказ от свой¬
ственного ревности эгоизма. У других — мистический пыл,
горение, укрывшееся в тиши, воздержание длительное и сла¬
достное. У третьих, наконец, — покой праведника, жизнь
целомудренная, как у брата с сестрой, вечная девственность.
Разве все души похожи одна на другую? Разве у людей не
разные дарования, не разные склонности? Разве одни
не рождены для религиозного аскетизма, другие — для пеги
сладострастия, третьи — для трудов и борьбы страстей, чет¬
вертые, наконец, — для смутных поэтических вдохновений?
Нет понятия более произвольного, чем настоящая любовь.
Всякая любовь — настоящая, будь опа стремительна или
тиха, чувственна или аскетична, длительна или мимолетна,
ведет она человека к самоубийству или к наслаждению.
Любовь головная может побуждать к столь же великим по¬
ступкам, как и любовь сердца. Она столь же сильна, столь же
властна над человеком, она тоже длится иногда долгие годы.
Любовь чувственная может быть облагорожена и освящена
борьбою и жертвой. Сколько целомудренных девушек, сами
того не зная, повиновались зову природы, припадая к сто¬
пам Христа, орошая горячими слезами мраморные длани
небесного супруга! Поверьте, Стенио, обожествление эгоиз¬
ма, жаждущего захватить добычу7, а потом — ревниво ее сте¬
речь, равно как и требование духовного союза в любви столь
ясе безумны и бессильны сдержать человеческие ячелаиия
и столь же нелепы в глазах бога, как в наше время — брак
юридический в глазах людей.
Итак, пе пытайтесь меня переделать, это не в моих си¬
лах, да и ваших, на это не хватит. Если правда, что я един¬
ственная женщина, которую вы можете любить, оставайтесь,
будьте мне сыном, я согласна. Я никогда вас не покипу, если
вы только не заставите меня удалиться из страха причинить
вам вред. Видите, Стенио, судьба ваша в ваших собствен¬
193
ных руках. Удовольствуйтесь же моей возвышенной нежно¬
стью, моими платоническими объятиями. Я пыталась полю¬
бить вас как любовница, как женщина... Но подумайте сами!
Неужели роль женщины ограничивается лишь восторгами
любви? Неужели правы мужчины, обвиняющие ту, которая
плохо отвечает на их страсть, в том, что она неполноценна
как женщина? Не значит ли это, что они ни во что не ставят
заботы сестер, великую преданность матерей? О, если бы
у меня был младший брат и я бы руководила им в жизни,
я постаралась бы избавить его от страданий, уберечь от
опасностей. Если бы у меня были дети, я кормила бы их
грудью; я бы носила их на руках, носила в душе; я терпе¬
ла бы ради них все зло жизни: я знаю, я была бы храброй
матерью, страстной, неутомимой. Будьте же мне братом,
будьте мне сыном, и пусть мысль о какой бы то ни было
брачной связи кажется вам кровосмесительной и нелепой.
Прогоните же ее, как те чудовищные видения, которые не
дают нам спать по ночам и которые, просыпаясь, мы без
сожаления гоним от себя прочь. К тому же — и пора вам это
сказать, Стенио, — любовь не моясет быть делом вашей
жизни. Напрасно вы стали бы стараться уединиться и найти
счастье в исключительном обладании избранной вами жен¬
щиной. Сердце человеческое не моясет находить пищу в себе
самом, ему необходимо разнообразие. Увы, я говорю с вами
на языке, которого сама никогда не хотела слышать, но и вам
пришлось бы скоро прибегнуть к нему, если бы я захотела
разделить с вами заблуждение моей молодости. До сих нор
я все еще не решалась заговорить с вами о вашем долге.
Сколько времени я убеждала себя, что любовь — самое свя¬
тое из чувств!.. Но я знаю, что ошибалась, что есть еще и
другие. Во всяком случае, когда этого идеала у мужчин
нет, у них есть другой... Я едва решаюсь вам о нем гово¬
рить. Меж тем вы на этом настаиваете. Вы хотите, чтобы
я вас просветила, чтобы я руководила вами, чтобы я сдела¬
ла вас великим! Ну что же, у мепя есть только одно сред¬
ство ответить на ваши ояшдания — это передать вас в руки
человека поистине добродетельного, и в этом вы можете
поверить мне, я ведь сама скептик. К тому же одно только
имя этого человека вас убедит. Вы часто с восторгом гово¬
рили мне о Вальмарине, вы осаждали меня вопросами,
отвечать на которые я не хотела. Когда у вас бывали дни,
полные отчаяния и грусти, вам хотелось отправиться к нему
и принять участие в его таинственной деятельности» Я все¬
194
гда отклоняла ваши мольбы. Мне казалось, что время еще
не пришло; но теперь я думаю, что у вас уже не будет ко
мне той экзальтированной любви, которая могла бы поме¬
шать вам принять твердое решение. Идите же к этому
апостолу возвышенной веры. Я в большей степени связана
с его судьбой и посвящена в его тайны, чем я вам говорила.
Одно мое слово освободит вас от всех испытаний, которые
вам надлежало бы пройти, чтобы приобщиться к нему. Эт0
слово уже сказано. Вальмарина вас ждет.
Раз я уже больше не надеюсь сделать вас счастливым,
как надеялись вы, раз, опьяняя себя наслаждением, вы не
сумели позабыть свои страдания, киньтесь в объятия отца
и друга. Он один может сделать вас сильным и научить
добродетелям, которых вы жаждете. Моя нежность не по¬
кинет вас и будет расти по мере того, как сами вы будете
становиться выше.
Примите это условие. Верьте нам и дайте нам вашу
руку. Спокойно обопритесь на наши плечи — они готовы
вас поддержать. Только не поддавайтесь больше иллюзии:
не надейтесь омолодить меня до такой степени, чтобы я
потеряла рассудок и власть над собой. Не разрушайте
связь, которая делает вас сильным, не отталкивайте под¬
держки, которой вы сами просите. Называйте, если хотите,
любовью наше чувство друг к другу, но пусть это будет
любовь, которую вкушают среди ангелов, там, где одни
только души горят пламенем священных желаний»»
ГЛАВА XL
«Итак, будьте прокляты! Ибо проклят я сам, и это ваше
холодное дыхание погубило мою молодость в пору ее рас¬
цвета. Вы правы, и я хорошо понимаю вас, сударыня: вы
признаете, что нужны мне, но вместе с тем заявляете, что
сам я вам не нужен. На что мне жаловаться? Разве я не
знаю, что это неопровержимо? Вам приятнее оставаться
в той тишине, которой, по вашим словам, вы верпы, чем
снизойти до того, чтобы разделить мои порывы, мои волне¬
ния, мои бури. Вы в самом деле очень мудры и логичны,
и я далек от того, чтобы вступать с вами в спор: я умол¬
каю и восхищаюсь вами.
Но я могу ненавидеть вас, Лелия, вы дали мне это пра¬
во, и мне хочется воспользоваться им в полной мере. Вы
195
причинили мне достаточно зла, чтобы душа моя воспылала
к вам великой и глубокой враждой, ибо, хоть вы и не со¬
вершили в отношении меня никакого преступления, вы на¬
шли способ омрачить мне жизнь и лишить меня права
сетовать на свою судьбу. Ваша холодность сделала вас
неуязвимой для меня, тогда как моя молодость и востор¬
женность были совершенно беззащитны и отдавали меня
всего целиком в ваши руки. Вы не соизволили сжалиться
надо мной, да оно и понятно. Могло ли быть иначе? Что
могло привязать нас друг к другу? Какими трудами, каки¬
ми великими деяниями, какими достоинствами я заслужил
вас? Вы ничем не были мне обязаны и наградили меня тем
легким сочувствием, с каким люди отворачиваются, прохо¬
дя мимо раненого, истекающего кровью. Разве этого мало?
Разве этого недостаточно, хотя бы для того, чтобы дока¬
зать, что вы чувствительны?
О да, вы хорошая сестра, вы нежная мать, Лелия. Вы
с поистине восхитительным безучастием бросаете меня в
объятия куртизанки, вы разбиваете мои надежды, вы раз¬
рушаете мои иллюзии с какой-то величественною строго¬
стью; вы говорите мне, что на земле нет чистого счастья,
нет целомудренных наслаждений, и для того, чтобы это
доказать, отталкиваете от своей груди, которая, казалось,
уже принимала меня и обещала небесные радости, — и все
для того, чтобы я уснул на груди другой женщины, еще
не остывшей от поцелуев целого города. Господь поступил
мудро, Лелия, не послав вам ребенка; но он был несправед¬
лив ко мне, послав мне мать такую, как вы!
Благодарю вас, Лелия. Но урок ваш запомнится. Мне не
понадобится другого, для того чтобы поумкеть. Вы просве¬
тили меня, вы рассеяли все мои заблуждения. Я чувствую
себя состарившимся и умудренным опытом. Все наши радо¬
сти, вся паша любовь — на небе. Отлично. Но пока примем
жизнь со всем, чего нельзя избежать, с ее тревожной, лихо¬
радочной молодостью, со скоропреходящими желаниями, с
грубыми потребностями, с бесстыдной, философски спокой¬
ной порочностью. Разделим себя на две половины: одну от¬
дадим религии, дружбе, поэзии, мудрости; другую — распут¬
ной и непотребной жизни. Давайте выйдем из храма, забу¬
дем бога на ложе Мессалины. Умастим благовониями наши
лица и растянемся в грязи. Будем одновременно стремиться
к непорочности ангелов и примиряться со скотской грубо¬
стью. Но, сударыня, мне все это понятней, чем вам, я иду
1%
еще дальше: я принимаю все последствия, которые повлечет
за собой ваш совет. Не будучи в силах разделить мою
жизнь между небом и адом, будучи человеком слишком
заурядным, слишком несовершенным, чтобы переходить
от молитвы к оргии, от света — к мраку, я отказываюсь от
чистых радостей, от божественных экстазов и отдаюсь во
власть моих своевольных чувств, страстей и кипучей крови.
Да здравствует Цинцолина и все ей подобные! Да здравст¬
вуют легкие удовольствия, наслаждения, которые не при¬
ходится завоевывать пи длительными занятиями, ни раз¬
мышлениями, ни молитвой! Право же, великой глупостью
было бы презирать свойства материи! Разве я не вкусил в
объятиях вашей сестры такое же подлинное счастье, как
если бы то были ваши объятия? Разве я распознал мою
ошибку? Разве я хоть на минуту в чем-нибудь усомнился?
Клянусь всем, что есть святого, нет! Ничто не удержало меня
на краю пропасти; никакое тайное предчувствие не предупре¬
дило меня о коварной подмене, которую вы совершили
перед моим ослепленным взором. Грубые проявления без¬
умной радости опьянили меня пе меньше, чем нежные духи
моей возлюбленной. В порыве грубой страсти я не мог отли¬
чить Пульхерии от Лелии! Я был сбит с толку, я был пьян,
я думал, что прижимаю к груди ту, о которой мечтал жгучи¬
ми от страсти ночами, и вместо того, чтобы оледенеть от
прикосновений незнакомой мне женщины, я опьянялся лю¬
бовью. Я благословил небо, я припял самую унизительную
замену с восторгом, с рыданиями; душа моя обладала Ле¬
лией, а губы мои пили Пульхерию без всякого отвращения,
без тени сомнения.
Браво! Вы одержали победу, сударыня, вы меня убеди¬
ли. Да, чувственное наслаждение может существовать со¬
вершенно отдельно от всех радостей сердца, от удовлетво¬
ренности разума. Ваша душа может обходиться без помощи
чувств. Это потому, что вы эфирное и возвышенное созда¬
ние. Но я, я самый обыкновенный смертный, я жалкая
скотина. Стоит мне остаться подле любимой женщины, кос¬
нуться ее руки, ощутить ее дыхание, ее поцелуи, как грудь
у меня начинает вздыматься, в глазах темнеет, мысли пу¬
таются, и я окончательно себя теряю. Выходит, я должен бе¬
жать от этой опасности, сторониться этих страданий. Выхог
дит, я должен беречь себя от презрения той, которую люблю
недостойной и возмутительной любовью. Прощайте, сударыня,
я ухоясу от вас навсегда. Вам не придется краснеть за ту
197
страсть, которую вы пробудили во мне и которая повергла
меня к вашим ногам.
Но так как душа моя не развращена, так как я не могу
нести в объятия падших женщин, которых вы мне даете в
любовницы, сердце, полное священной любви, не могу слить
воедино воспоминания о небесном сладострастии и о сладо¬
страстии земном, я хочу с этого дня погасить в себе вообра¬
жение, отречься от души, преградить благородным желаниям
доступ в сердце. Я хочу спуститься до того уровня жизпи,
который вы мне определили, и жить реальностью так, как
я до сих пор жил воображением. Теперь я мужчина, не прав¬
да ли? Я изучил науку добра и зла. Я не пропаду один. Мне
больше нечего изучать. Живите теперь в покое, я свой покой
потерял.
Увы, значит, это правда, значит, я был глупым мальчииь
кой, жалким безумцем, когда верил обещаниям неба, когда
воображал, что человек так яее совершенно устроен,
как трава в поле, что жизнь его может удвоиться, допол¬
ниться, слиться с другой жизнью, может раствориться в
объятиях священного восторга. Я верил в это! Я знал, что
рти таинства совершаются под лучами солнца, под взором
божьим, в чашечке цветка! И я говорил себе: любовь чис¬
того мужчины к чистой женщине так же нежна, так же
законна, так же горяча, как эта. Я забывал о законах, обы¬
чаях и нравах, которые калечат способности человека и
разрушают порядок во вселенной. Равнодушный к често¬
любивым притязаниям, которые мучат людей, я находил
прибежище в любви, не подозревая, что общество и на нее
наложило свою печать и что пылким душам остается только
износиться и угаснуть в презрении к себе на лоне притвор¬
ных радостей и бесплодных наслаждений.
Ко кто в этом виноват? Не бог ли главный виновник
всего? Мне никогда не случалось обвинять бога, и это вы,
Лелия, научили меня ужасаться его приговорам, упрекать
его в суровости. Сейчас все это ослеплявшее меня просто¬
душное доверие рассеивается. 3олот°е облако, укрывавшее
от меня бога, тает. Заглянув в глубины своего «я», я понял,
как я слаб, покраснел за свою глупость, плакал в отчаянии,
видя могущество материи и бессилие души, которой я так
гордился, в господстве которой я был так уверен. Теперь
я знаю, каков я на самом деле, и спрашиваю у моего повели¬
теля, зачем он меня сотворил таким, почему этот жадный
ум, это гордое и утонченное воображение отданы на милость
138
самых грубых желаний; почему чувства могут заставить
мысли молчать, приглушить в человеке голос сердца
и разума.
Какой позор! Да, позор и мука! Я думал, что к поце¬
луям этой я«енщины я останусь холоден, как мрамор. Я ду¬
мал, что сердце мое содрогнется от отвращения, когда я
приближусь к ней, а ведь я был счастлив подле нее, и душа
моя воспарила, овладев этим телом, лишенным души!
Это меня надо презирать, и я ненавижу бога и вас
тоже. Вы, мой маяк, моя путеводная звезда, вы показали
мне весь ужас этой бездны — не для того, чтобы спасти меня,
но чтобы низвергнуть меня туда; вы, Лелия! А ведь вы
могли закрыть мне глаза, могли утаить от меня эти страш¬
ные истины, дать мне наслаждение, которое не заставило
бы меня потом краснеть, счастье, которое я не стал бы
проклинать и ненавидеть! Да, я ненавиясу вас, Лелия, как
врага, как бич, как орудие моей гибели! Вы могли по край¬
ней мере продлить мое заблуждение, продержать меня хотя
бы несколько дней у врат вечного страдания, и вы не за
хотели это сделать! Вы толкнули меня в порок, пе спи
зойдя до того, чтобы предупредить меня, даже не написав
у входа: «Оставьте надежду у врат этого ада, вы, которые
хотите переступить его порог, испытать его ужасы!». Я все
видел, всему бросил вызов. Я столь же искушен, столь же
мудр, столь же несчастен, как и вы. Я больше не нуждаюсь
в вожатом. Я знаю, какими благами я могу пользоваться,
от каких притязаний мне надлежит отказаться; знаю,
какими средствами можно отогнать снедающую пас скуку*
Я воспользуюсь ими, раз это нужно. Прощай же! Ты мно¬
гому меня научила, ты просветила меня. Тебе я обязан
Этой наукой. Будь же ты проклята, Лелия!»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА XLI
— Случилось то, что я вам предсказывал: вы не може¬
те любить, и вы не умеете обойтись без любви. Что же вам
теперь делать? Вы заслужите все упреки, которыми в по¬
рыве горечи осыпает вас юный Стенио. Вы будете пить
горючие слезы детей в ледяном бокале гордости, Лелия!
Я не из тех, которые льстят; я, может быть, ваш единст¬
венный истинный друг. Так знайте: мое уважение к вам за
последнее время поколебалось. Я вижу, что вы не можете
найти выход из лабиринта, в который вас завлекло соб¬
ственное величие. Но ведь именно это величие и не должно
было позволить вам так долго в нем бродить. Я знаю, как
вам трудно жить, знаю, какие испытания выпадают на долю
людей исключительной силы, знаю, какую страшную борьбу
приходится вести возвышенному уму с враждебными сти¬
хиями, которые он порождает из самого себя, знаю, нако¬
нец, что люди, которыми обуревают высокие желания, ни за
что не хотят смириться. Но есть пределы борьбы, колебания
тоже приходят к концу. Душа, подобная вашей, может долго
ошибаться относительно себя самой и в избытке гордости
принимать свои пороки за благородные побуждения. Но
рано или поздно наступит день, когда и в нее прольется свет
и проникнет в самые темные ее закоулки. Это редкие, но
знаменательные дни; людям заурядным достаются только их
бледные отблески, которые тут же исчезают; натурам же
сильным удается увидеть сияние этих дней самое большее
два-три раза в жизни, и через них они обновляются надолго.
200
Вы хорошо знаете, Лелия, эти могучие порывы воли, эти
почти чудотворные превращения человека: господь наделил
вас силой, воспитание — гордостью. Однажды вы захотели
полюбить и, несмотря на то, что гордость ваша восстала,
а сила исстрадалась, вы полюбили, вы сделались женщиной;
счастья вы не нашли, вам и не суждено было быть счастли¬
вой. Но само несчастье ваше призвано было возвеличить вас
в собственных глазах.
Когда преданность ваша и страдание достигли своего
апогея, вы поняли, что надо разбить эту любовь, чтобы вер¬
нуть силу воли, как вы поняли когда-то, что надо через эту
любовь пройти, чтобы осуществить свое назначение в жизни.
Второй день вашей силы просветил вас и научил выбрать¬
ся из бездны, в которую первый помог спуститься.
Тогда понадобилось избрать какое-то направление в
жизни, навсегда избавиться от бездны, и это было делом тре¬
тьего дня. Этот день для вас еще не засветился над гори¬
зонтом. Пусть же он наконец взойдет! Пусть окончится
рта неопределенность, пусть обозначится ваша тропа, и,
вместо того чтобы беспрерывно топтаться вокруг пропасти,
которую вы тщетно старались исследовать, пусть шаги
ваши направятся к высотам, для которых вы рождепы.
Не просите у меня больше пощады! Моя строгая друж¬
ба не станет вас миловать, и теперь я буду к вам беспоща¬
ден, ибо разум мой уже осудил вас. Испытание длилось
достаточно долго, настало время выйти из него победитель¬
ницей. Если вы падете, Лелия, я не смогу обойтись с вами
так, как, говорят, обошлись с падшими ангелами. Я ведь
не бог, и ничто не должно разрывать узы друясбы между
двумя человеческими существами, которые поклялись вся¬
чески помогать друг другу. Истинное чувство доляшо при¬
нимать всевозможные формы; его голос прогремит то три¬
умфальный гимн воскресения, то искупительную жалобу
мертвых: выбирайте. Хотите, я окутаю вас траурным по¬
кровом и буду проливать горькие слезы о вашем падении,
вместо того чтобы увенчать вас бессмертными звездами и
преклонить колена перед вашею славой? Вы видели, как
я восхищался вами; хотите, я вас пожалею?
Нет, нет, порвите эти узы, привязывающие вас к свету.
Вы говорите, что вы теперь только призрак. Вы лжете:
в сердце, закрытом для сильных страстей, существует еще
наклонность к страстям мелким, и сдержать их может
201
лишь смерть. Вы тщеславны, Лелия, не заблуждайтесь на
ртот счет; гордость ваша запрещает вам подчиниться люб¬
ви, она должна бы запретить вам также и принимать лю¬
бовь другого: с такого рода гордостью вас можно было бы
только поздравить или, напротив, пожалеть, но осуждать вас
отнюдь не следует. Наслаждение, которое вы доставляете
себе тем, что возбуждаете в мужчине любовь и следите за
опустошением, которое эта любовь производит в его серд¬
це, — это легкомысленное и преступное удовлетворение ва¬
шего самолюбия; заставьте это самолюбие замолчать, или
вас за него накажут.
Ведь коль скоро справедливость провидения таинственна
яа своих больших путях, то, значит, существует и небесное
правосудие, связующее бога и человека и творимое тоже втай¬
не, — оно неотвратимо, и последствия его человек напрас¬
но пытается скрыть. Если вам очень приятны похвалы, если
вы позволяете яду лести входить к вам в сердце через уши,
вам скоро придется принести в жертву удовлетворению
Этой новой потребности больше сил, чем вы думаете. Об¬
щество посредственных людей станет для вас необходимо¬
стью. Вы захотите видеть у ваших ног тех, кто вам менее
всего симпатичен, но на ком вам захочется испытать дей¬
ствие вашего могущества. Вы привыкнете к скуке, которую
порождает господство глупости, и эта скука станет вашим
единственным развлечением. Вы не будете больше ничьей
подругой, только любовницей всего мира!
Да, любовницей! Пусть это грубое слово всей своей тя-
;кестыо обрушится на вашу совесть! Есть некое духовное
распутство, которое может удовлетворить женщину вуль¬
гарную, но которое натура серьезная, вроде вашей, должна
глубоко презирать, ибо это проституирование ума. Если
бы вас связывали с человечеством узы плоти и крови, если
бы у вас был муж, любовник и — особенно — если бы вы
были матерью, вы бы увидели, как вокруг вас вырастает
мноя{ество чувств, потому что жизнь ваша тысячью нитей
была бы связана с жизнью всех. Но в том уединении, ко¬
торое вы себе сотворили и которое вам слишком поздно
уже покидать, вы всегда будете для мужчин предметом
любопытства, недоверия, тупой ненависти или бессмыслен¬
ных вожделений. Этот напрасный шум, который подняли
вокруг вас, верно, порядочно вас утомил! Если он станет
нравиться вам, то это будет означать, что вы начинаете
падать, что вы перестали быть собой, что господь, уже от¬
202
метивший вас печатью избранных, увидев, что вы хотите
покинуть каменистую стезю одиночества, на которой вас
ждал его дух, уходит от вас и обрекает вас на пошлое свет¬
ское времяпрепровождение.
Бот то невидимое наказание, о котором я говорил вам,
Лелия, вот проклятие; сначала оно незаметно, но понемно¬
гу заволакивает наши годы своим черным покровом. Это
туча, которой Моисей окутал восставший против бога Еги¬
пет. Вы все еще страдаете, Лелия. Вы и теперь ощущаете
в себе божественное начало, зовущее вас ввысь. Вы когда-то
сравнивали себя с человеком, обливающимся холодным по¬
том, на большой картине Микеланджело: в отчаянии он тя¬
нется к ангелу, который должен вырвать его из рук дьявола.
Вы целый час стояли в мрачном молчании перед этой страш¬
ной борьбой, которую вы уже сто раз видели, но которая
сейчас получила для вас иной, более близкий вам смысл.
Берегитесь, чтобы добрый ангел не выбился из сил, бере¬
гитесь, чтобы злой не ухватился за ваши ослабевшие ноги;
Это вы должны решить, которому из двух вы достанетесь.
ГЛАВА XLII
Лелия на скале
Так говорил Вальмарина, идя с Лелией по горной тро¬
пинке. В полночь они вышли из города и углубились в од¬
но из пустынных ущелий, освещенных мягким и ровным
светом луны. Им никуда не надо было спешить, но шли они
быстро. Странник с трудом поспевал за этой высокой блед¬
ной женщиной, которая в эту ночь казалась еще бледнее
и выше, чем обычно. Это была одна из тех тревояшых про¬
гулок, в которых главную роль играет воображение; они уно¬
сят только наш дух, а тело в них как бы не принимает уча¬
стия, до такой степени неощутима физическая усталость;
одна из тех ночей, когда глаза не поднимаются к небесному
своду, чтобы следить за гармоничным шествием звезд, а душа
спускается вниз и проникает в бездны воспоминаний; один
из тех часов, которые длятся целую жизнь и когда ощущаешь
только прошлое и будущее.
Лелия все же подняла к небу взор, более дерзновенный,
чем обычно; но неба она не видела. Ветер развевал ее во¬
лосы, и густые пряди то и дело закрывали ей лицо, но она
203
Этого не замечала. Если бы Стенио в эту ночь увидел ев
впервые, он уловил бы, как грудь ее трепещет, как трево¬
жно каждое ее движение. Холодный пот выступил на ее
обнаженных плечах, брови сдвинулись и нахмурились, белое
лицо заволокла какая-то тень. Время от времени Лелия
останавливалась, складывала руки на горевшей груди и оки¬
дывала своего спутника мрачным взглядом: можно было
подумать, что вот-вот в ней вспыхнет небесный гнев.
Однако в ту минуту, когда Вальмарина умолкал, встре¬
воженный впечатлением, которое произвели его упреки,
и боясь, что зашел слишком далеко, она, словно по какому-
то волшебству, вновь обретала все свое высокомерное спо¬
койствие; видя, как друг ее смутился, она только улыбалась
и делала ему знак идти дальше и договаривать до конца.
Когда он кончил, она еще долго ждала, не добавит ли
он к своим словам что-нибудь еще; потом, когда они дошли
до вершины, она села на уступ скалы и, в порыве отчаяния
заломив руки, воздела их к бесстрастным звездам.
— Вы страдаете, — с грустью сказал ее друг, — я чем-
нибудь вас задел?
— Да, — ответила она, опустив на колени руки, белые
как мрамор. — Вы задели мою гордость, и я хотела бы
воскликнуть сейчас вместе с героями Кальдерона: «О честь
моя, ты больна!».
— А вы знаете, что болезни гордости лечат очень силь¬
ными средствами? — сказал Вальмарина.
— Да, знаю! — отвечала она и подняла руку, приглашая
его к молчанию.
Потом она поднялась па гребень скалы и, стоя на этом
огромном пьедестале, выпрямившись во весь свой высокий
рост, освещенная отблесками луны, засмеялась таким ужас¬
ным смехом, что даже Вальмарине стало страшно.
— Почему вы смеетесь? — спросил он строго. — Не¬
ужели дух зла восторжествовал? Мне почудилось, что ваш
добрый апгел только что улетел, заслышав этот горький,
душераздирающий смех.
— Здесь нет никакого злого духа, — сказала Лелия, —
что же касается доброго, то я стану им сама. Лелия суме¬
ет спасти Лелию. Тот, кто улетает, напуганный этим сме¬
хом, где слышатся прощание и проклятие, — это дух-иску¬
ситель, это призрак, принявший обличье ангела; к нему-то
и относится моя насмешка: это Стенио, боговдохновенный
поэт. Он ужинает сегодня с падшими женщинами.
204
Опустив глаза на расстилавшиеся перед ним вдалеке
пространства, Вальмарина увидел бледные огни города и
ярко освещенный дворец куртизанки Пульхерии, в кото¬
ром бушевала ночная оргия.
Он снова посмотрел на Лелию, сидевшую рядом: она
заливалась слезами.
— Несчастная, — сказал он, — ревность закралась в
твое сердце.
— Скажите лучше, неразумный человек, что она толь¬
ко что его покинула, — ответила она. — Я оплакиваю ил¬
люзию, а не человека. Стенио никогда не существовал! Это
создание моего воображения. И как оно прекрасно! Мне
надо было быть великим художником, искусным мастером,
чтобы сотворить этот возвышенный образ! Рафаэль и Ми¬
келанджело, слитые воедино, никогда не смогли бы создать
ничего столь прекрасного.
И Лелия провела рукой по глубокой складке, пересе¬
кавшей ей лоб в минуты, когда ей бывало особенно тяжело.
— Напрасно я стала бы искать его сейчас, — сказала
она, — это всего лишь тень, которая становится все блед¬
нее, чтобы слиться с миром небытия. Ветер смерти сломил
Эту райскую лилию. Дыхание Пульхерии убило моего Сте¬
нио. Там, в таверне, воет в страхе какой-то призрак. Каким
именем его теперь называть?
О мой поэт! Я похоронила тебя в могиле, достойной
тебя, в гробнице более холодной, чем мрамор, и более твер¬
дой, чем бронза, сокрытой под землею глубже, чем алмаз
сокрыт в камне. Я схоронила тебя в своем сердце!
А ты, призрак, подними твою пепослушную руку. Под¬
неси к твоим оскверненным губам ониксовый кубок вак¬
ханки! Назло всему, пей за здоровье Лелии! Посмейся над
безрассудной гордячкой, которая презирает прелестные гу¬
бы и душистые волосы такого красавца, как ты. Пей же,
Стенио! Это тело скоро станет бурдюком, в который можно
будет налить все пятьдесят семь сортов вин Архипелага.
Теперь это пустая амфора, хрупкий сосуд, где больше уже
не течет кровь сердца, не пламенеет огонь души; теперь он
разобьется вдребезги, и осколки его смешаются под сто¬
лом у Пульхерии с разбитыми бокалами и потерявшими
человеческий образ людьми.
Спасибо тебе, мой Стенио! Ты меня спас. Ты помешал
мне забрызгать грязью пошлости тот незапятнанный снег,
205
тот сверкающий лед, под которым меня схоронил господь.
Это благодаря тебе я не покинула мой хрустальный дво¬
рец. Как только я дерзнула ступить на порог, ты увидел
меня и с улыбкой воспарил к небесам, о мой сладостный
сон! И ты кинул развратнице только грязное платье, кото¬
рое она покрывает теперь нечестивыми поцелуями в уве¬
ренности, что это Стенио!
— Довольно бредить! — воскликнул Вальмарина, пыта¬
ясь стащить Лелию со скалы, на которой она стояла, сло¬
вно пифия; он боялся, как бы она окончательно не сошла
с ума.
— Оставь меня, оставь, человек, у которого нет ни вы¬
держки, ни решимости!—вскричала она, отталкивая его.—1
Для тебя, чтобы собраться с силами, нужна целая жизнь,
не так ли? Знай же, что для Лелии это дело одной ночи.
Уходи, не бойся моего бреда; как только я сойду с этой
скалы, менада, которую ты видишь сейчас, станет самой
целомудренной и самой спокойной весталкой. Дай же мне
попрощаться с миром, который рушится, с солнцем, кото¬
рое гаснет. Человеческая душа — это уменьшенное, но
очень точное и полное отражение вечности. Когда один из
очагов жизни тухнет, от него тут же загорается другой,
еще более яркий, и это потому, что над жизненным нача¬
лом властен один только бог. Оттого что некий человек
проклял Лелию, ее не разразило громом. У меня осталось
собственное сердце, и в сердце этом есть чувство божест¬
венного, интуиция и любовь к совершенству! С каких это
пор мы стали терять из виду солнце из-за того лишь, что
один из атомов, озаренных его лучами, погрузился в тень?
Она села и снова стала немой и неподвижной, как ста¬
туя. Все, что творилось в ее душе, было не более заметно
для глаз, чем движения часового механизма под метал¬
лической крышкой. Вальмарина долго смотрел на нее по¬
чтительно и восхищенно. В эту минуту в ней не было ничего
человеческого, ничего, что могло бы пробудить к себе со¬
чувствие. Она была прекрасна и холодна, как сама сила.
Она походила на тех больших львов из белого пирейского
мрамора, которые, оттого что они все время смотрят на
волны моря, словно обретают силу их укрощать.
— Вы говорите, что, войдя в будуар моей сестры и
увидав там мой бюст, он выплеснул свой кубок на бедное
мраморное лицо? Вы говорите, что он поджег пунш послед¬
ним моим письмом?
206
Лелия задала эти вопросы совершенно спокойно; она
хотела знать подробно все эти вспышки гнева Стенио, сви¬
детелем которых Вальмарина был несколько дней тому
назад.
— Я непременно хотел рассказать Еам об этом, — отве¬
чал он, — считая, что мой рассказ только разожжет в вас
гнев и вернет вам ту твердость, которой вы лишились уже
давно. Но слезы, которые вы только что проливали, застав¬
ляют меня опасаться, что я поранил вас глубже, чем сам
того хотел.
— Не бойтесь, — сказала она, — вот уже три дня, как
я его не люблю. Плакала я о нем, а не о себе. Не думайте,
что его напрасная досада и его нелепые оскорбления могут
меня задеть. Не этим я оскорблена. Оскорбил он меня че¬
тыре дня тому назад в павильоне Афродиты, тогда, когда
принял руку куртизанки за мою руку, ее губы за мои, ее
грудь за мою, когда он вскричал: «Что с тобою, моя люби¬
мая? Я никогда тебя не видел такой. Ты опьяняешь меня
счастьем, о котором я не имел понятия; твое дыхание сжи¬
гает меня. Оставайся такой! Только с этой минуты я тебя
люблю, до сих пор я любил только тень!».
— А вы что же, хотели, чтобы он обладал волшебным
даром распознать тот жестокий обман, на который вы ре¬
шились пойти?
— Решилась пойти? Я? О нет! Господь свидетель, что,
следуя за ним в глубину коридоров, куда его увлекала эта
безумная женщина, я не догадывалась, что все будет так.
Я видела, как он противился, я была уверена, что буду
свидетельницей его победы. Неужели вы думаете, что я
шла туда, чтобы присутствовать при их любовных объятиях?
Господь мне свидетель и в этом! Увы, я любила его! Да,
я его любила, любила это милое и нежное дитя! И я
не раз принимала решение победить все свои страхи и по¬
пытаться сочетаться с ним браком, освященным старинным
обычаем. Разве он мне не брат, — спрашивала я себя, —■
разве он не мечтатель, не идеалист, не богом вдохновен¬
ный поэт, который мог бы облагородить и обожествить мою
жизнь? Притом я хотела еще испытать его постоянство и
силу чувств, подвергнув его нескольким испытаниям —
страхом меня потерять, разлукой; и я не была настолько
жестока, чтобы заставить его страдать ради собственной
славы. Я сама страдала больше, чем он, от его ожидания
207
и от его испуга. Но я знала, как кончается для меня лю¬
бовь! Я вспоминала день, когда отвращение и стыд смели
у меня в памяти мою первую любовь, как ветер сметает
пепу волн. Я думала, я была уверена, что действительно
нашла в Стенио настоящее чувство, что мое равнодушие
может разбить ему жизпь, и я не хотела давать ему даже
слабой надежды, не уверившись сначала сама, что завтра
Этой надежды его не лишу. До чего же пристально я его
изучала! С какой любовью, с какой материнской заботой
наблюдала я за инстинктами и способностями этого люби¬
мого ученика! В безумии своем я хотела научить его люб¬
ви. Я хотела передать ему все, что знала сама, все очаро¬
вание, всю изощренность мысли — в обмен на то, что я
узнала бы от него: на жар его крови, на исступление моло¬
дости... О, как я была права, что не стала спешить, что так
внимательно следила за этим драгоценным растением! Увы,
сердцевину его точил червь, и демону непотребства доста¬
точно было только дохнуть на него, чтобы он упал в грязь.
Вот каковы эти хрупкие существа, эти свободные художни¬
ки наслаждения, эти жрецы любви! Они обвиняют нас в
том, что мы холодные статуи, а у самих у них есть только
одно чувство, которое даже нельзя назвать! Они говорят, что
у нас ледяные руки, а у них самих на руках такая толстая
кожа, что они не могут отличить волосы своей возлюблен¬
ной от волос первой встречной женщины! Они всем суще¬
ством своим готовы поддаться самому грубому обману.
Топкой вуали, легкого сумрака летней ночи достаточно,
чтобы глаза их и ум самым постыдным образом ослепли;
их слух легко попадает впросак; в звуках незнакомого го¬
лоса им слышится голос любимой... Стоит какой-нибудь
женщине поцеловать их в губы, и глаза их уже затянуты
пеленою, в ушах гудит, их охватывает божественная тре¬
вога, смятение души кидает их в бездну разврата!
Ах, дайте мне вволю посмеяться над этими поэтами без
музы и без бога, над этими жалкими хвастунами, которые
сравнивают свои чувства с тончайшим благоуханием цве¬
тов, свои объятия с великолепными созвездиями! Лучше уж
откровенные распутники, которые говорят все самое отвра¬
тительное нам в лицо!
— Ах, Лелия, — ответил Вальмарина, — все это негодо¬
вание идет от ревности, а ревность — это любовь.
— Только не для меня, — возразила она, переходя от
208
жгучего гнева к самому холодному презрению. ^ В гордой
душе ревность сразу же убивает любовь. Я не вступаю в
борьбу с недостойными соперницами. Я действительно стра¬
дала, я рто признаю, я ужасно страдала в течение целого
часа. Я была в этом кабинете, я была почти что меж ними.
Мы говорили попеременно с сестрою, а он даже не замечал
разницы наших голосов и наших слов. Иногда он брал ме¬
ня за руку и тут же выпускал ее, чтобы инстинктивно, не
Думая, схватить замаранную грязью руку моей сестры, ко¬
торая казалась ему моею. Ах, я все это видела; почему же
все-таки он не видел меня? Я видела, как он прижимал
Пульхерию к груди, и я едва успела убежать; его приглу¬
шенные вздохи, возгласы торжествующей любви преследо¬
вали меня даже в саду. Это была страшная мука, и когда
я увидела проходившие мимо гондолы, я бросилась в пер¬
вую попавшуюся, чтобы покинуть ртвт отравленный клочок
Земли, на котором только что умер Стенио.
— Вы были очень бледны, Лелия, когда вскочили ко мне
в лодку, и я боялся, что вы не переживете всех ваших мук.
О, несчастная! Соразмерьте ваши силы, прежде чем подда¬
ваться гневу.
— Я в гневе только па вас, за то что вы так плохо
меня понимаете. Верно, матери было бы не так страшно
потерять ребенка, которого она выкормила своим молоком
и целый год не отнимала от груди, как страшно было мне
Это внезапное отчуждение между мною и Стенио. Однако
начало уже рассветать, когда я, умирающая, бросилась в
гондолу, и там, едва только солнечный диск выгляпул весь
из-за горизонта, встала и звучным голосом запела эту бра¬
вурную арию, которой от меня хотели. Все находящиеся
в гондоле любители пения объявили, что голос мой никогда
так изумительно не звучал; а сила голоса, насколько я знаю,
не только в легких: истоки ее, должно быть, немного по¬
выше.
— Ах, гордячка! Вы же разобьете голову о триумфаль¬
ную арку, которую сами себе воздвигли.
— Я сделаю эту арку такой стройной и такой простор¬
ной, что там хватит места и самому сатане, если только о и
захочет пройти под ней. Неужели, по-вашему, за все эти
три дня я хоть раз высказала свою досаду Пульхерии или
Стенио? Разве я не пыталась утешить поэта в его позоре
и сделать куртизанку более благородной в его глазах?
8 Ж. Саид, т. 2
209
Разве я не предлагала этому ребенку мою вечную дружбу,
мою заботу и мою материнскую опеку?
—> А почему же вы сейчас так волнуетесь? Не потому
ли, что он настаивал на вашей любви и, раздраженный ва¬
шим отказом, сейчас вот, ночью, охваченный досадой и яро¬
стью среди всего этого отчаянного разгула, сделался по
собственной воле любовником Пульхерии?
— Нет, ошибется тот, кто будет думать, что он борет¬
ся с Лелией. Нельзя бороться с морскими ветрами и вол¬
нами океана, а моя гордость более неуловима для челове¬
ческой воли, чем волны и буря. Оскорбительнее всего для
меня то, что вы еще предлагаете мне принять решение,
как будто я могла колебаться, как будто, увидав труп, я
должна еще спрашивать себя, зарыть его в землю или по¬
ложить с собою в постель. Похороним сначала всех мертве-
цоз и потом уже будем жить.
— А что же это будет за жизнь?
— Сейчас это не очень важно. Дайте мне время выте¬
реть слезы, укрыть покойника саваном, и если только я
смогу забыть его через час, вам больше ни о чем не при¬
дется меня спрашивать. Взгляните, Вальмарина, ка чудес¬
ные Плеяды, что легкой дугою касаются горизонта. Сколь¬
ко всего изменится в этом измученном сердце, в этой дро¬
гнувшей жизни, прежде чем последняя из них исчезнет!
Вы тревожитесь, видя меня на дурном пути, вы думали, что
я борюсь с дурными побуждениями. Вы ошиблись: я шла
к цели. Разразилась гроза, она разрушила все — и дорогу и
цель. Дайте мне время подобрать те немногие обломки, кото¬
рые докатились до мепя, и свернуть в сторону с этой про¬
клятой дороги.
— Это не единственная дорога, но цель у вас все та
же, — сказал Вальмарина. — Вы думаете, что одиночество
может привести вас к ней; только остерегайтесь брать себе
в спутники гнев. Если когда-нибудь вас охватит сожаление,
то ведь, как бы вы ни были внешне спокойны, как бы ни
торжествовало ваше самолюбие, что станется с вашей гор¬
достью, ставшей для вас святыней, с гордостью, ради кото¬
рой вы готовы жертвовать всем на свете и которую я чту,
ибо видел, что именно она побуждает вас на самые высокие
поступки? Будет ли эта гордость удовлетворена?
— Все это останется между богом и мной. Он один будет
свидетелем моего страдания. Предел моей гордости — это он...
=— Бог! Да, разумеется, но вы верите в него, Лелия?.
210
Верю ли я? А разве вы не видите, что на земле я ни-'
чего не могу полюбить? Вы, что же, объясняете это так,
как, может быть, в эту минуту объясняет целомудренный
Стенио, рассуждая с Цинцолиной о том, почему я хо¬
лодна? Люди, не знающие иного божества, кроме собст¬
венного тела, единственной причиной воздержания считают
физическое бессилие. Что значит требование изощреиных
способностей, что значит потребность в идеальной красоте,
что значит жажда высокой любви в глазах черни? Даже
если случайно восторги любви и озаряют ее мимолетным
светом, то это всего лишь результат отчаянного напряже¬
ния нервов, чисто механического воздействия чувств на ра¬
зум. Каждое существо, какой бы посредственностью оно
ни было, может внушить или само почувствовать это мгно¬
венное безумие и принять его за любовь. Умственное раз¬
витие и стремления большинства дальше этого не идут.
Человек, который хочет вкушать только благородные радо¬
сти и наслаждения чистые и святые, который стремится к
неразрывному единству любви духовной и любви физиче¬
ской, — это честолюбец, удел которого великое счастье или
великое страдание. Для тех, кто делает из любви божество,
середины не существует. Для того чтобы разыграть их бо¬
жественные мистерии, им нужно святилище другой любви,
такой же безграничной, как их собственная; только пусть
они не надеются когда-либо вкусить наслаждение в пуб¬
личном доме. А ведь вся любовь мужчин, далее под кровлей
супружества, сделалась самым настоящим публичным до¬
мом. Большинство муяечин для женщины чистой — это то
же самое, что проститутка для целомудренного юноши.
Только у юноши есть право презирать проститутку, вы¬
рваться из ее объятий сразу же после того, как она удов¬
летворит его потребность, при воспоминании о которой он
краснеет. Почему же получается, что чистым женщинам
отказано в способности испытывать отвращение и в праве
высказывать его вслух нечистым мужчинам, которые их
обманывают? Разве они не в сто раз подлее, чем куртизан¬
ки? Те обещают одно только наслаждение, а ведь погрязшие
в разврате мужчины нам обещают любовь. Но для женщины
гордой не может быть наслаждения без любви: вот почему
в объятиях большинства мужчин она не найдет ни того, ни
другого. Что же касается самих мужчин, то им не так легко
ответить на наши высокие побуждения и удовлетворить
наши благородные желания: им гораздо легче обвинить нас
8*
211
в tost, что мы холодны. Эти аскетические души, говорят
они, бывают всегда у женщин неполноценных. Последняя
публичная девка для них соблазнительнее, чем самая чистая
из девственниц. Публичная девка — вот настоящая жена, на¬
стоящая любовница мужчин нашего поколения; она им как
раз под стать. Жрица материи, она погасила все, что было
в женщине божественного, человеческого, чтобы развить
Звериные инстинкты. Она не горда, не навязчива: она требует
только то, что подобные люди могут дать, — золото!
О, благодарю тебя, боже! Тебе было угодно, чтобы по¬
следняя завеса спала с моих глаз, чтобы эти страшные
истины, в которых я все еще сомневалась, сделались для
меня ясными, как свет твоего солнца, усилиями самого
Стенио, того, кого я называла уже моим любовником, кого
считала чистейшим из сынов человеческих. Ты допустил,
чтобы глубокое уныние погрузило мою душу на какое-то
время во тьму и чтобы страдание помрачило мой разум до
такой степени, что я усомнилась в великой истине. Безу-
мие, ложь, мудрость, софизмы, божественная любовь, нече^
стивое отрицание, целомудрие, распутство — все эти эле¬
менты истины и заблуждений, низости и величия смеша¬
лись в одно и метались, кружась в вихре воображения.
В бездонных глубинах моей мысли разражались страшные
грозы и неотвратимые катастрофы. Я всё подвергла сомне¬
нию, всё перепробовала и в этом бессилии воли, в этой от¬
решенности от разума нашла только страдание все более
жестокое, одиночество все более явное. Тогда в тоске моей
я простерла руки к тебе, и ты показал мие развращенность
человеческой натуры, причины ее и последствия. Ты дал
мне понять, что ни один мужчина (в том числе и Стенио),
не заслуживает любви, очаг которой горит во мне. Ты пре¬
подал мне хороший урок, ты захотел, чтобы все страдания
и унижения, которые заполняют жизнь женщины, откры¬
лись мне за один миг; чтобы грязные когти ревности слегка
поранили мое сердце и выжали из него несколько капель
моей кровк, как некий стигмат искупления и наказания.
На какое-то мгновение я пожалела, что я не куртизанка,
и, в вечное назидание себе, увидела, как куртизанка затмила
меня после первого же поцелуя.
Благодарю тебя, господи, за то, что ты до такой степени
меня унизил: ибо в ту минуту я поняла, что призвание мое
не в этом! Нет, нет! Мое наслаждение и моя слава не здесь;
и теперь я буду приходить к тебе не с жалобой, а с благосло-
212
пениями. Я была неблагодарной, о высшее совершенство!
Образ твой был у меня в сердце, и я искала бесконечного во
всем сущем. Я хотела перестать поклоняться тебе, чтобы
обратить свое поклонение на идолов из плоти и крови. Я ду¬
мала, что между тобой и мной должен быть посредник — свя¬
щенник — и что мужчина и будет этим священником. Я ошиб¬
лась: у меня может быть только один возлюбленный — это ты,
и всякий, кто станет между нами, не только не приблизит
меня к тебе, наполнив мою душу признательностью и сча¬
стьем, но, напротив, удалит меня от тебя, вселив в нее от¬
вращение и разочарование. А вы еще спрашиваете меня,
Вальмарина, верю ли я в бога. Я должна в него верить, ибо
люблю его безумной любовью, ибо неугасимый огонь этой
страсти разъедает мне грудь, ибо, если бы я па минуту
усомнилась в его мудрости, кровь моя заледенела бы в жи¬
лах и жизнь моя зачахла, как опаленный морозом плод.
Мне надо в него верить, ибо живу я только любовью, и
вместе с тем я не люблю ни одно живое существо, создан¬
ное по моему подобию, ибо не могу признать над собой
ничьей власти, кроме власти неба. А ты, Стенио, неужели
ты мог быть настолько слеп, чтобы мечтать о любви ко мне?
Как мог ты возомнить себя соперником бога, решить, что
сможешь насытить жизнь, которая вся — неистовство, вся —
исступление, экстаз, ссоры и примирения избранницы божьей,
ревниво и безраздельно влюбленной? Эт° тебя следует на¬
звать гордецом, ибо это ты захотел стать богом, ты надеялся,
что я обращу к тебе тот же гнев, те же слезы, проклятия,
желания и восторги! Бедное дитя! Ты плохо меня знал.
Сколько бы ты ни писал стихов, ты был плохим поэтом. Ты
плохо понял, что такое идеал, если думал, что дыхание
смертного может стереть его образ в зеркале моей души!
— Во всем, что вы говорите, я ощущаю трепет без¬
удержной гордыни, моя дорогая Лелия, — сказал Вальма¬
рина, ласково улыбаясь и протягивая ей руку, чтобы по¬
мочь сойти вниз, — но мне нравится слушать ваши речи,
ибо я узнаю вас прежнюю, а в той, какой я вас знал, нет
ничего, что могло бы меня ужаснуть. К тому же настоя¬
щая дружба—рто когда один человек безраздельно прини¬
мает другого; вот почему я люблю ваши недостатки. И ес¬
ли я начинаю тревоягиться и расспрашивать вас, то это бы¬
вает тогда, когда я вияху, что вы свернули с вашего пути
и совершаете не свойственные вашей натуре поступки. Тогда
я перестаю вас узнавать, и, видя, что вы становитесь робкой,
213
пеуверенной и мягкой, как женщины, которых любят и
которыми повелевают, я начинаю думать, что вы погибли,
что самого безумного и самого лучшего творения господа
больше не существует.
Лелия поправила одной рукой свои распустившиеся
волосы и, держа руку друга и стоя на скале, выпрямилась
в последний раз во весь свой высокий рост.
— Гордыня!—вскричала она. — Чувство и сознание
собственной силы! Священный и благородный рычаг Есе-
ленной! Да будешь ты вознесена на чистейшие алтари, да
наполнят тобою избранные сосуды! Торжествуй же, ты, ко*
торая заставляешь страдать и царствовать! О кольчуга
архангелов, как я люблю, когда ты власяницею вонзаешься
мне в тело! Если ты заставляешь избранных испытывать
песлыханные муки, если ты предписываешь им суровое са¬
моотречение, ты вместе с тем приобщаешь их к великим ра-<
достям! Ты даруешь им неслыханные победы. Когда тыувле-<
каешь их за собой в пустыни, откуда нет исхода, ты привод
дишь к их ногам львов, их одинокие ночи ты населяешь
духами, чтобы избранники твои с ними боролись, чтобы они
могли испробовать и познать свою силу, и вознаграждаешь
их за все поутру высокими словами: «Ты побежден, но
повергнись к стопам моим без стыда, ибо я есмь господь!»
Лелия закрутила волосы и спрыгнула со скалы.
— Уйдем отсюда, — сказала она, — уже скрылась по¬
следняя из Плеяд, и мне здесь больше нечего делать. Борь¬
ба моя окончена. Святой дух возложил на меня свою дес¬
ницу, как па Иакова, и Иаков простерся ниц. Ты можешь
теперь поразить меня, о всевышний, ты увидишь, что я стою
перед тобою на коленях!
—> А ты, гордая скала, — сказала она, оборачиваясь на¬
зад, — я какой-то миг была прикована к тебе, как Проме¬
тей, но я не ждала, чтобы коршун прилетел клевать мою
печень, и я разбила твои железные цепи тою же рукой,
которая их заклепала.
ГЛАВА XLIII
Камальдулы
Лелия и Вальмарина снова спустились с горы по скло¬
ну, противоположному тому, который вел в город. Лелия
шла первая, спокойно и не спеша.;
214
— Ко это же не та дорога, — заметил ее спутник, видя,
что она направляется на юг.
— Это моя дорога, — отвечала она, — ибо это дорога,
которая удаляет от Стенио. Возвращайтесь в город, если
хотите. Что до меня, то я никогда больше не переступлю
его врат.
Вальмарина любезно последовал за нею, но на губах его
появилась улыбка сомнения.
— Я не очень доверяю таким вот быстрым и беспово¬
ротным решениям, — сказал он. — Я не верю крайним пози¬
циям — они только ускоряют противодействие.
— Всякое решение, исполнение которого откладывает¬
ся, не сулит удачи, — отвечала Лелия.—Там, где речь идет
о желании, размышление необходимо. А когда приходится
действовать, нужны смелость и быстрота.
— Куда мы идем? — спросил Вальмарина.
— Мы бежим от прошлого, — ответила Лелия с какой-
то мрачной радостью.
Светало; они вступили в долину, заросшую густым ле¬
сом. Прелестные ручейки сбегали вниз в тишине, под сеныо
миртов и фиговых деревьев. Большие лужайки, по которым
проходили полудикие стада, вклинивались своей пежпой
зеленью в темную гущу лесов. Край этот был богат и пус¬
тынен. На пути не было никакого жилья, разве только раз¬
бросанные там и сям, глубоко спрятанные в листве мызы.
Поэтому в этих местах можно было наслаждаться всеми
прелестями, всеми благодеяниями природы, которой косну¬
лась рука человека, и всем величием, всей поэзией при¬
роды дикой.
Поднявшись до половины холма, Лелия остановилась,
охваченная восторгом.
— Как счастливы беззаботные пастухи, — воскликнула
она, — они спокойно спят в тени этих тихих лесов, им не о
чем тревожиться, кроме как о своих стадах, им нечего изу¬
чать, кроме восхода и захода звезд! А еще счастливее эти
жеребята с растрепанными гривами — они скачут так лег¬
ко в зарослях, и дикие козы — те без труда поднимаются
на крутые скалы! Счастливы все созданья, умеющие радо¬
ваться жизни, не злоупотребляя ею и не доводя себя до из¬
неможения!
За поворотом дороги Лелия увидела в предрассветной
мгле белую полоску на склонах гор, величественно смы¬
кавшихся вкруг необъятной долины.
215
— Что это такое? — спросила она своего друга.—Что
Это, грандиозное сооружение рук человеческих или отвес¬
ная скала, которые бывают в этом краю? Огромный водо¬
пад, или каменный карьер, или дворец?
— Женский монастырь, — ответил Вальмарина, — оби¬
тель камальдулов.
— Я много слышала о его богатстве и красоте, — ска¬
зала Лелия. — Пойдемте туда.
— Как вам будет угодно, — ответил Вальмарина. —Муж¬
чин туда, правда, не пускают, но я готов подождать вас
во дворе.
Монастырь этот поразил Лелию и восхитил: сначала
шла длинная галерея; белый мраморный свод поддержива¬
ли коринфские колонны розового мрамора с голубыми про¬
жилками; между ними стояли малахитовые вазы, из кото¬
рых торчали колючие листья алоэ; за нею — большие дво¬
ры, следовавшие один за другим, создавали впечатление
какой-то фантастической глубины; всюду, подобно пестрым
коврам, были разбросаны клумбы самых красивых цветов.
Выступившая на них роса покрывала их серебристой газо¬
вой тканью. В центре симметрических орнаментов, образо¬
ванных этими же клумбами, водометы, поднимающиеся из
яшмовых бассейнов, рассыпали в голубом утреннем воздухе
свои прозрачные брызги, а первый луч солнца, начинавший
озарять верхушку здания, падая на тонкие, устремлен¬
ные к небу струи, венчал каждую бриллиантовым убором.
Великолепные китайские фазаны едва только шевельнулись
при появлении Лелии, пестрея среди цветов своими фили¬
гранными хохолками и бархатным оперением. Павлин рас¬
стилал по газону свой сверкавший драгоценными камнями
наряд, а мускусная утка с изумрудной грудью гонялась по
бассейну за золотыми жучками, которые вычерчивали на
поверхности воды неуловимые круги.
К насмешливому или жалобному крику этих плененных
птиц, к их грустным и горделивым движениям присоединя¬
лись тысячи веселых и громких щебетаний, тысячи взмахов
крыльев птиц свободных. Доверчивый и резвый чижик са¬
дился на голову какой-нибудь статуи. Дерзкие и трусливые
воробьи воровали у домашних птиц корм, по потом, напу¬
ганные кудахтаньем наседок, вдруг улетали. Щегленок обры¬
вал лепестки цветов, которые у него старался отнять ветер.
Пробуждались жуки и начинали жужжать под согретой
первыми лучами солнца и еще влажной травой. Самые кра-
216
сквые бабочки долины летели целыми стаями, чтобы на¬
питься сока э™х диковинных экзотических растений, от
которых они так пьянели, что их легко можно было взять
рукой. Бее воздушные голоса, все ароматы утра поднимались
к небу как чистый ладан, как простодушное песнопение,
призванное возблагодарить господа за его благодеяния и за
труд людей.
Но в этом царстве животных и растений, среди чудес
искусства и всей беспримерной роскоши и богатств не было
только одного человека. Песок на всех аллеях совсем недавно
был сравнен граблями, словно для того, чтобы сгладить
шаги прошедших здесь людей. Ступив на эти аллеи, Лелия
испытала какой-то суеверный страх. Ей показалось, что она
нарушит гармонию этого волшебного мира, что стены закол¬
дованного замка вот-вот рухнут.
Захваченная вихрем поэзии, она не верила своим гла¬
зам. Видя вдалеке, за прозрачными колоннадами монасты¬
ря глубокие и пустынные долины, она легко могла вообра¬
зить, что уснула где-то среди леса под деревом, облюбован¬
ным какой-нибудь феей, и что, когда она проснулась,
кокетливая владелица этих мест окружила ее разными при¬
зрачными чудесами, дабы удержать ее в своей власти.
Поддаваясь очарованию этой фантазии, опьяненная аро¬
матами жасмина и дурмана, радуясь тому, что осталась
одна в этих чудесных местах, и вообразив себя чуть ли не
царицей, она подошла к высокому окну. Сверкающие на
солнце цветные стекла походили на пеструю шелковую
занавесь гарема. Лелия села на край бассейна, где пла¬
вали рыбы, и стала глядеть в прозрачную воду, следя за дви¬
жениями форели в серебряной броне, на которой сверкали
рубины, и линя в его золотистой, отливающей зеленью
одежде. Она восхищалась их изящной игрой, блеском их
металлических глаз, той непостижимой быстротой, с какой
они ускользали в страхе, когда на зыбкую поверхность во¬
ды ложилась ее беглая тень. Неожиданно послышалось пе¬
ние, словно то пели святые у подножия трона Иеговы;
звуки исходили из глубины таинственного здания и, смеши¬
ваясь со звуками органа, разносились повсюду. Казалось,
Есе смолкло, и Лелия, пораженная восторгом, как в детстве,
невольно опустилась на колени.
Женские голоса, чистые и гармоничные, поднимались к
богу, как пылкая, полная надежды молитва, а детские,
-217
серебристые и трогательные, отвечали им, как далекие обе¬
щания неба, словно то были ангелы.
Монахини возглашали:
>— Апгел господень, простри над нами твои спаситель¬
ные крылья. Защити нас твоей недремлющей добротой и
твоей утешительной жалостью. Господь сотворил тебя ми¬
лосердным и нежным среди всех добродетелей, среди всех
сил неба, ибо он предназначил тебя спасать, утешать лю¬
дей, собирать в чистейший сосуд слезы, пролитые у ног
Христа, и явить их как искупление перед твоей вечной
справедливостью, о вседержитель!
А маленькие девочки отвечали из придела:
!— Надейтесь в господе, о вы, которые трудитесь в сле¬
зах, ибо ангел-хранитель простер свои большие золотые
крылья между слабостью человека и гневом всевышнего.
Восславьте господа.
Потом монахини начали снопа:
— О самый юный и самый чистый из ангелов, тебя
господь сотворил последним, ибо сотворил тебя после че¬
ловека, и поместил тебя в раю, чтобы ты был его товари¬
щем и другом. Но явился змий-искуситель и обрел над ду¬
хом человека больше власти, чем ты. Ангел гнева сошел на
них, чтобы их покарать; ты последовал за человеком в из¬
гнание и стал заботиться о детях, роягденных Евой, о все¬
благой !
Дети снова ответили:
'— Возблагодарите же, вы все, любящие господа, воз¬
благодарите на коленях ангела-хранителя, ибо на своих мо¬
гучих крыльях он летает с земли на небо и с неба на зем¬
лю, чтобы вознести ввысь молитвы, чтобы принести свыше
благодеяния. Восславьте господа.
Свежий и чистый голос молодой послушницы произнес:
'— Это ты своим свежим дыханием согреваешь поутру
скованные холодом растения; это ты покрываешь девствен¬
ною одеждой всходы, которым угрожает град; рто ты своей
спасительною рукою поддерживаешь хижину рыбака, ко¬
торую раскачивают морские ветры; это ты будишь уснув¬
ших матерей и, призывая их нежным голосом ночью, когда
им снятся сны, указуешь им кормить грудью новорожден¬
ных младенцев; это ты охраняешь стыд девственниц и кла¬
дешь к изголовью их апельсиновую ветвь — невидимый та¬
лисман, отгоняющий дурные мысли и нечистые сны; рто ты
218
садишься в знойный полдень возле борозды, где спит ре-
бенок жнеца, и отгоняешь от него ужа и скорпиона, гото¬
вых кинуться на его колыбель; это ты открываешь листы
требника, когда мы ищем в Священном писании исцеле-<
ния наших недугов; это ты помогаешь нам находить
тогда слова, приличествующие нашему горю, и подносишь
к глазам нашим святые строки, отгоняющие от нас иску*
шение.
— Призывайте ангела-хранителя, — запели детские го¬
лоса, — ибо это самый могущественный из ангелов господ¬
них. Когда господь посылал его на землю, он пообещал,
что каждый раз, когда тот будет возвращаться к нему, бу¬
дет прощен один грешник. Восславьте господа.
Очарованная этой нежной поэзией и этими мелодич¬
ными голосами, Лелия незаметно приблизилась к порогу
боковой двери, оказавшейся приоткрытой. Остановившись
на площадке мозаичной лестницы, откуда виден был неф,
она увидала внизу простертых на полу девственниц. Охва¬
ченная восторгом, она воздела руки к небу и возгласила:
— Восславьте господа! — и так проникновенно, что все
молившиеся тут лее взглянули на нее в каком-то едином
порыве. Ее высокий рост, белое платье, развевавшиеся во¬
лосы и низкий голос, который можно было принять за го¬
лос юноши, произвели такое впечатление на восторженных
и робких монахинь, что им показалось, будто перед ними
и в самом деле ангел-хранитель. Единый крик вырвался
отовсюду, молодые девушки пали ниц, и Лелия медленно
спустилась по лестнице, чтобы стать среди них на колени.:
В эту минуту тяжелая дзерь, в которую она вошла, захлоп¬
нулась между нею и Вальмариной.
Он терпеливо ждал ее несколько часов, и только когда
стало очень уж жарко, удалился на галерею, в прохладное,
хорошо проветриваемое помещение, уде ему пришлось еще
долго ждать. Когда эти знойные часы прошли и подул мор¬
ской ветер, который поднимается и становится все сильнее
ка закате солнца, он решил позвонить у внутренней решет¬
ки монастыря и вызвать Лелию через послушницу. Через
несколько минут ему передали от иностранки (так ее на¬
зывали здесь) цветок, который на условном языке означал
«прощай». Вальмарина, который сам обучил Лелию эт°й
восточной символике, понял, что это последнее прости, и
один пошел по дороге в город.
219
ГЛАВА XLIV
«Вы знаете, каккё таинственные узы влекут меня к же¬
стокой борьбе и к смутным надеждам. Призываемый моими
братьями по несчастью, я явлю собой нового противника
или новую жертву палачей и убийц истины. Я уезжаю, мо¬
жет быть, для того, чтобы не вернуться, и раз вы на этом
настаиваете, я больше вас не увижу. Признаюсь, я несколько
удивлен тем, что вы удалились в католический монастырь.
Я знаю, какую власть имели над вами эти верования
в прежние годы; по я никак не могу поверить, что они мо¬
гут долго вами владеть. Очевидно, речь здесь шла о другом,
а не о минутной потребности в отдыхе и в одиночестве,
ибо ни отдых ваш, ни одиночество мое присутствие никогда
не нарушало и не смущало. Вы приучили меня смотреть на
себя как на ваше второе «я», и к тому ate братское проща¬
ние — пожатие через решетку руки — не могло бы отвлечь
вас от ваших раздумий и внести в ваши мысли светскую
суету. Вы, должно быть, обрекли себя на это заточение, да¬
бы испытать свое благочестие, и это старание ваше при¬
вязать себя к идеям, которые стали для вас слишком тес¬
ными, огорчительно и грустно. Во всяком незрелом решении
есть нечто болезненное, свидетельствующее о бессилии
души. Чем больше поведением своим вы стараетесь дока¬
зать, что не любите Стенио, тем больше мне кажется, что
Эта несчастная любовь жестоко вас мучит. Подумайте об
этом, сестра моя, ибо надо, чтобы эта любовь или выросла,
или оборвалась. Половинчатые чувства — достояние натур
слабых. Бесполезные попытки достойны сожаления: они
только напрасно истощают наши силы. Неужели мне так
и придется уехать под гнетом этой тревоги?»
ГЛАВА XLV
«Есть положения, по счастью, очень редкие, когда друж¬
ба ничем нам не может помочь. Тот, кто не может быть
сам своим единственным врачом, не заслуживает того, что¬
бы господь дал ему силу исцелиться. Может быть, я стра¬
даю больше, чем вы думаете; но не приходится сомневаться,
что я могу справиться со своим страданием и что реше¬
ние мое не вызвано недомыслием или излишней самонаде¬
янностью. Я просто хочу остаться здесь, как больной в
220
больниие, чтобы подчинить себя новому режиму. Для того
чтобы вылечить тело, приходится затратить немало усилий
и подвергнуть себя немалым лишениям; по-моему, то же
самое можно сделать и для души, когда ей угрожает смер¬
тельная болезнь. Дазно уже я блуждаю по лабиринту, пол¬
ному смутных шумов и обманчивых теней. Я должна затво¬
риться в келье, искать себя под таинственной сеныо до тех
пор, пока не найду; и вот, когда я почувствую себя здоро¬
вой и сильной, я решу все. Тогда-то я и выслушаю ваши
советы с тем уважением, которое присуще дружбе; тогда
бы будете в состоянии судить о моем положении и выска¬
заться с достаточным основанием относительно моего бу¬
дущего. Сейчас же ваши заботы способны только сбить ме¬
ня с пути. Что вы можете знать обо мне, раз сама я о себе
ничего не знаю, то лишь, что я хочу изучать себя и себя
познать? Когда на ясном небе появляется черная туча, вы
можете предвидеть, с какой стороны разразится гроза; по
когда противоположные ветры бросают тучи со всех сторон
навстречу друг другу, — для того, чтобы пуститься в путь,
приходится выжидать, пока взойдет солнце.
Мне тяжело думать, что я не могу пожать вашу руку
в ту минуту, когда вы готовитесь встретиться с опасностя¬
ми, которым я завидую; мне было бы еще ужаснее увидеть
вас и не быть в состоянии поговорить с вами откровенно;
я даже не знаю, вынесу ли я это, и я уверена, что буду со¬
вершенно разбитой после свидания, на котором благоразу¬
мие ваше, слишком, моя*ет быть, просвещенное, разрушит
ту слабую надежду, которая во мне зародилась. Вы человек
действия, Вальмарина, в гораздо большей степени, чем че¬
ловек мысли. Сильными ударами топора вы проложили се¬
бе широкую дорогу, и вы не всегда понимаете препятствия,
которые останавливают других на нерасчищенных тропин¬
ках. У вас есть цель в жизни; если бы я была мужчиной,
у меня тоже была бы своя цель, и, как бы гибельна она ни
была, я бы спокойно шла к ней. Но вы все время забывае¬
те, что я женщина и что мои возможности ограничены не¬
кими непреодолимыми пределами. Мне следовало бы удо¬
влетвориться тем, что составляет гордость и радость других
женщин; я бы это сделала, если бы, на мое несчастье, не
смотрела на вещи серьезно и не тянулась к чувствам, ко¬
торых не находила. Я слишком разумно судила о людях и
о явлениях моего времени: я не могла ни к чему привя¬
заться. Я испытывала потребность любить, потому что мое
221
сердце развилось в том же направлении, что и мой ум; по
разум мой и гордость запретили мне этой потребности усту¬
пать. Надо было встретить человека исключительного, ко¬
торый принял бы меня как равную и вместе с тем избрал
себе спутницей жизни, кто бы сделал меня своей подругой
и вместе с тем — своей любовницей. Мне не выпало на до¬
лю такого счастья и, если бы я стала домогаться его снова,
мне пришлось бы спова его искать. Искать в любви — озна¬
чает пробовать: вы знаете, что это немыслимо для женщи¬
ны, если она не хочет подвергать себя риску унизиться;
в жизни хватит и двух несчастных любовей. Если вторая
любовь не исправила ошибок первой, надо, чтобы женщина
сумела отказаться от любви, надо, чтобы она сумела найти
свою славу и свой покой в воздержании. А воздержание,
если она не покинет света, будет для нее тяжко и мучи¬
тельно. Общество ие допускает ее к высоким умственным
поприщам и не дает ей втянуться в борьбу политических
страстей. Начальное воспитание, жертвой которого она ста¬
новится, по большей части оставляет ее неподготовленной
к занятию наукой, а предрассудки, сверх того, делают для
нее всякую публичную деятельность немыслимой или неле¬
пой. Ей позволено, правда, заниматься искусством, но пе¬
реживания, которые это искусство вызывает, не лишены
опасности; для натуры аскетической жить строгою жизнью,
может быть, еще труднее, чем для любой другой. С этой
точки зрения любовь всего-навсего соблазн, от которого
человек наполовину освобождается, когда начинает его
стыдиться; преодолеть этот соблазн можно и не испытывая
нравственных страданий. Если любозь становится идеалом
жизни, то людям, которые ее лишены, не дано знать по¬
коя. Душа захвачена безраздельно; в ее святая святых втор¬
гаются благородные влечения, удивительные желания. Удо¬
влетворить их она мояеет, только пойдя по ложному следу,
приняв иллюзию за действительность и поверив лживым
обещаниям; с каждым шагом под ногами у нее разверзает¬
ся пропасть. С трудом выбравшись из первой, привязанная
самой природой своей к пагубным иллюзиям, она упадет
во вторую, в третью, пока наконец, надломленная своими
падениями, измученная своей борьбой, она окончательно
не ослабеет и не погибнет. Среди испорченных женщин я
видела очень мало таких, которых совратила одна только
чувственность (таким достаточно иметь молодого, пусть и
глупого мужа); многие же, напротив, уступали зову сердца,
222
которым не руководил ум и которого воля не могла побе¬
дить. Если Пульхерия и стала куртизанкой, то это потому,
что она была моей сестрой, что она, помимо воли, испыта¬
ла влияние спиритуализма, что она искала среди мужчин
одного-единственного любовника, прежде чем сделаться лю¬
бовницей всех.
Осудив женщин на рабство, чтобы они остались цело¬
мудренными и верными, мужчины жестоко ошиблись. Ни
одна добродетель не требует столько сил, сколько целомуд¬
рие, а рабство приводит в раздражение. Мужчины хорошо
Это знают, они не верят, что на свете есть сильные женщи¬
ны. Как вы знаете, я не смогла жить среди них: меня по¬
дозревали, на меня клеветали больше, чем на какую-либо
другую. Я не могла бы опереться на ваше покровительство,
на вашу братскую дружбу без того, чтобы клевета ке иска¬
зила сущности наших отношений. Я устала бороться на лю¬
дях и переносить оскорбления с открытым липом. Жалость
была бы для меня еще оскорбительнее, чем отвращение; вот
почему я никогда не буду искать известности и печальными
ночами выпью мою чашу горечи втайне от всех. Пора уже
мне отдохнуть и начать искать бога в его тайных святили¬
щах, чтобы спросить его, не создал ли он для женщин чего-
либо сверх того, что создали люди. Я пыталась приучить
себя к одиночеству и была вынуждена от него отказаться.
В развалинах монастыря*** я едва не сошла с ума; в пу¬
стынных горах я боялась ко всему очерстветь. Стоя перед
угрозою помешательства или идиотизма, я вынуждена была
искать шума и развлечений. Чаша горечи, которою я со¬
биралась себя опьянить, разбилась от прикосновения к мо¬
им губам. Верно настал уже час рассеять заблуягдения и
смириться. Всего несколько дней назад я была еще слиш¬
ком молода, чтобы оставаться на Монтевердоре; сейчас я
слишком стара, чтобы туда возвращаться. У меня было еще
очень много надежд впереди, сейчас их уже совсем мало;
мие надо найти одиночество такое, чтобы ничто внешнее
не достигало моего сердца и чтобы вместе с тем звук чело¬
веческого голоса время от времени тревожил мой слух.
Человек в состоянии освободиться от страстей, но он
не может безнаказанно порвать свои привязанности к себе
подобным. Физическая жизнь — это тот груз, который
он должен поддеряшвать в равновесии, если только хочет
сохранить в равновесии способности своего интеллекта.
Полное одиночество быстро разрушает здоровье. Оно
223
противоестественно, ибо первобытный человек — и тот стре¬
мится к общению, и высокоразвитые животные выживают
только тогда, когда они объединяются, чтобы удовлетворять
свои потребности и чтобы совместными усилиями облегчить
себе существование. Таким образом, считая, что не гожусь
для уединенной жизни, я была несправедлива к моему духу;
я не понимала, что это только тело мое возмущается против
преувеличенных лишений, против колебаний погоды, про¬
тив изнуряющей диеты, против отсутствия внешней жизни
с ее картинами. Движения одушевленных существ, обмен
словами, сами звуки человеческой речи, регулярность и
общность самых обыденных привычек, может быть, дей¬
ствительно необходимы, особенно в наше время, для сохра¬
нения животной жизни, вслед за привычкой к непо¬
мерному благоденствию и к такому же непомерному
движению.
Христианство, по-видимому, отлично поняло эти потреб¬
ности, создав религиозные общииы. Иисус, передав мисти¬
ческий экстаз людям пылкого воображения, жившим в стра¬
нах с благодатным климатом, мог послать анахоретов в
Диван. Служители его, ессеи и терапевты, населили пустын¬
ные земли. Монашество нашего времени, более слабое телом
и духом, вынуждено было создать монастыри и заменить об¬
щество, которое оно покидало, обществом избранных душ.
И вот роскошь со всеми ее усладами получает доступ дане
в монастыри. Об ртом следовало бы, вероятно, еще много
говорить, если бы мы обсуждали вопрос этот с точки зре-
иия христианской морали. Что до меня, которая всего лишь
отщепенка, только что покинувшая, обливаясь кровью,
враждебный мир в поисках любого приюта, лишь бы при¬
клонить в нем свою слабую голову, то я так исстрадалась,
что могу только быть очарованной красотою этого убежи¬
ща, куда меня закинула буря. Великолепие этого убран¬
ства делает для меня менее ощутимым переход в мона¬
стырь из мирской суеты. Искусства, которыми здесь зани¬
маются, мелодичное пение, звучащее в этих стенах, реющи-з
в воздухе ароматы — все, вплоть до большого числа мона¬
хинь и до их богатых одежд, служит зрелищем для моих
возбужденных чувств и развеивает зловещую скуку. В на¬
стоящем мне больше ничего и не нужно, что же касается
будущего, то я пока еще слишком плохо его себе представ¬
ляю. С каждой минутой, проводимой здесь, я все сильнее
предчувствую новую жизнь.
224
И вместе с тем, если бы любовник Пульхерии оправдал
романтические надежды, которые мы с ним когда-то взле¬
леяли вдвоем, я, как обещала вам, вернулась бы к нему, и
моя любовь могла бы стереть с него весь позор его заблуж¬
дения. Но почему вы надеетесь, что при такой склонности
к сладострастию он будет по-настоящему чуток к высокой
поэзии, к которой вы хотите его приобщить? Не обольщай¬
тесь: поэтам профессиональным присуща одна особая при¬
вилегия — они хвалят все то, что красиво, тогда как их
сердце остается равнодушным ко всей эт°й красоте, и они
даже не пошевельнут пальцем, чтобы защищать то дело,
которое превозносят. Вы хорошо знаете, что он отказался
от мысли облагородить свою жизнь, посвятив ее делу, ко¬
торому служите вы. Он знает, чем вы заняты: как ни свято
вы храните вашу тайну, сердца людей полны сейчас тре¬
воги, сочувствия, стремления узнать правду, и им нельзя
помешать разгадать то, что таится в вашей душе. Ну что же!
Та симпатия, о которой Стенио столько раз говорил мне,
была не более чем легковесным словом, всего-навсего аффек¬
тацией благородства. Еще недавно он говорил мне, что для
того, чтобы увидеть вас хотя бы ка миг, для того, чтобы
пожать вашу руку, он пожертвовал бы своим лавровым вен¬
ком поэта, а когда я решила толкнуть его в ваши объятия,
он предпочел им объятия Пульхерии. Может быть, вы ска¬
жете, что страдание мгновенно закрывает доступ в душу
благородным чувствам и высоким идеям? Как же так! Выхо¬
дит, что душа поэта совсем ослабела, а вместе с тем она
сохраняет всю свою силу, опьяняясь счастьем! Позор такому
страданию!
Но все равно, сделайте для него то, что вам приказывает
сердце. Только если вы привлечете его в свои ряды, по¬
мните о моей воле, Вальмарина: я не хочу быть приманкой,
которая заставит его вырваться из затянувшей его тряси¬
ны. Я не хочу, чтобы обещание моей любви послужило та¬
кой низкой цели: вытащить из порока человека, которого
не могла спасти честь... И чего же стоила бы тогда вся его
преданность вам, если она была бы порождена одною толь¬
ко надеждой — завладеть мною? К тому же, кто знает, не
увидит ли уязвленное тщеславие Стенио в победе надо
мной одно лишь презрение и не воспылает ли он ко мне жаж¬
дой мести? Для того чтобы он мог снова стать достойным
меня, надо, чтобы он сделал больше, чем я требовала от
него еще тогда, когда он не совершил свой проступок.
225
Надо, чтобы в нем самом зародилось желание великих
свершений. Тогда я признаю, что ошиблась и что судила его
слишком строго, что он заслужил лучшего... И тогда он
действительно будет заслуживать, чтобы я его вознагра¬
дила.
Но верьте мне, увы, я мкогое умею угадывать. Я обла¬
даю даром провидения, который всю жизнь был для меня
пыткой... Меня считают суровой, потому что я вижу буду¬
щее... Меня считают несправедливой, потому что самого
незначительного обстоятельства достаточно, чтобы мне все
прояснить... Стенио погиб, или, вернее, как я вам уже го¬
ворила, Стенио никогда не существовал. Это мы создали
его таким в наших мечтах. Это молодой человек, умеющий
хорошо говорить... Вот и все.
Обещаю вам еще раз не принимать никакого оконча¬
тельного решения, прежде чем не дам вам возможность по-<
настоящему узнать его. Я знаю, что вы будете неотступно
оберегать его как провидение. Не забудьте, что, со своей
стороны, вы обещали мне, что он не будет знать, где я на¬
хожусь; это будет тайной для всех. Я хочу, чтобы весь мир
обо мне забыл; я не хочу, чтобы в один прекрасный день
Стенио мог прийти сюда во хмелю и нарушил бы мой по¬
кой какой-нибудь безумной попыткой.
Уезжайте! Пролейте еще несколько капель чистой кро¬
ви на бесплодный лавр, растущий на могиле неведомых
мучеников! Не бойтесь, что я буду вас жалеть! Вы будете
действовать, а я последую примеру Альфьери, который за¬
ставлял привязывать себя к стулу, чтобы противостоять ис-<
кушенкю устремиться к предмету своей недостойной стра¬
сти. О жизнь души! О любовь! О величайшее благодеяние
господне! Мне придется велеть пригвоздить себя к столбам
монастыря, чтобы удержаться от тебя, как от яда! Горе, го¬
ре этой дикой половине человеческого рода, которая, для
того чтобы овладеть другой, оставила ей только выбор ме¬
жду рабством и самоубийством!»
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА XLVI
Человек, одетый в черное, прибыл утром в город и по¬
стучал в ворота дворца Цинцолины.
Лакеи сказали ему, что синьора не может его принять;
но он не уходил. Тогда они попытались прогнать его; он
с невозмутимым видом поднял свой посох. Его бесстрастное
лицо и удивительное упорство испугали суеверных слуг;
решив, что это призрак, они расступились перед ним. Ма¬
ленький паж, сам не свой от волнения, вошел в комнату,
где Цинцолина принимала своих гостей.
— Какой-то abbatone, какой-то abbataccio,1 — сказал
он, — силой ворвался в дом, исколотил железной палкой
слуг синьоры, разбил японский фарфор, алебастровые ста¬
туи, мозаичные полы, столько всего перепортил и всех
проклял.
Услыхав это, все гости повскакали с мест (за исключе¬
нием одного, который спал) и побежали навстречу аббату,
чтобы его выгнать. Но Цинцолина, вместо того чтобы, по
их примеру, возмутиться наглостью пришельца, откинулась
на спинку кресла, покатываясь со смеху. Потом она под¬
нялась, но лишь для того, чтобы попросить гостей успоко¬
иться и вернуться на свои места.
— Примите, примите аббата!—вскричала она. — Люблю
священников нетерпимых и гневных: они самые пакостные.
1 Аббатишка (итал.).
227
Велите провести сюда его преподобие, пошире распахнуть
перед ним двери и принести кипрского вика.
Паж пошел выполнять ее приказание, и когда двери от¬
ворили, все увидели, как в глубине коридора показалась
величественная фигура Тренмора. Но единственный из го¬
стей, который мог бы его узнать и представить другим,
спал так крепко, что от всех этих взрывов удивления, гне¬
ва и веселья даже ни разу не вздрогнул.
Приглядевшись к мнимому аббату поближе, веселые
приятели Цинцолины обнаружили, что его странное одея¬
ние отнюдь не священническая ряса; однако куртизанка,
продолжая упорствовать в своем заблуждении, вышла ему
навстречу и, стараясь казаться красивой и нежной, как ма¬
донна, сказала:
— Добро пожаловать, аббат, кардинал или сам папа, и
поцелуйте меня.
Тренмор поцеловал куртизанку, но с таким равнодуш¬
ным видом и такими холодными губами, что она отпрянула
на несколько шагов и воскликнула не то в гневе, не то в
испуге:
— Клянусь золотистыми волосами девы Марии, это п0_
целуй призрака!
Но ее прежнее бесстыдство вскоре вернулось к ней, и,
видя, что Тренмор окидывает гостей мрачным и беспокой¬
ным взглядом, она пригласила его занять место рядом с
собою.
— А ну-ка, аббатик, посиди со мной, — сказала она,
протягивая ему свой серебряный бокал, чеканенный Бен¬
венуто и украшенный розами, как то было принято на сла¬
дострастных оргиях в Греции, — согрей-ка свои холодные
губы этим лакрима-кристи.
И она лицемерно перекрестилась, произнося имя Спа¬
сителя.
— Скажи мне, что привело тебя к нам. Или нет, луч¬
ше не говори, дай мне догадаться самой. Хочешь, тебя оде¬
нут в шелковые одежды и волосы твои умастят благово¬
ниями? Ты самый красивый аббат, какого я видела в жиз¬
ни. Но почему же его преподобие нахмурило брови и упорно
молчит?
— Простите меня, сударыня, если я плохо отвечаю на
ваше гостеприимство, — сказал Тренмор. — Хоть я и при¬
шел сюда пешком, как слуга, вы принимаете меня как
принца. Я отнюдь не считаю себя вправе пренебрегать ва¬
228
шей любезностью, но у меня пет времени заниматься вами,
Пульхерия, я пришел к вам по совершенно другому по¬
воду...
— Пульхерия!—вскричала Цинцолина, вся дрожа.—
Кто вы такой, что знаете имя, которым нарекла меня мать?
Из какой страны вы явились?..
— Из той, где сейчас находится Лелия, — ответил Трен¬
мор, пониясая голос.
— Да будет благословенно имя моей сестры, — сказала
куртизанка сосредоточенно и серьезно. Потом она развязно
добавила:
— Хоть она и завещала мне останки своего любовника.
— Что вы говорите? — в испуге воскликнул Тренмор. —
Неужели вы могли уже довести до истощения человека та¬
кого юного и крепкого? Неужели вы успели уя«е погубить
Это дитя, которое совсем еще не жило?
— Если вы говорите о Стенио, — ответила куртизан¬
ка, — то он еще жив.
— Да, месяц-другой еще протянет, — добавил один из
гостей, бросая беглый и беззаботный взгляд на диван: там
кто-то спал, уткнувшись лицом в подушки.
Тренмор посмотрел в ту сторону. Он увидел человека
такого я*е роста, как Стенио, однако тот был настолько худ,
что, казалось, он не пьян, а изможден лихорадкой. Поре¬
девшие тонкие волосы беспорядочными прядями спадали
на гладкую белую шею, которая походила бы на женскую,
если бы не угловатость линий, выдававших истощенного
тяжелым недугом мужчину.
— Так это Стенио? — спросил Тренмор, уводя Пульхе-
рию в амбразуру окна и впиваясь в куртизанку взглядом,
от которого она побледнела и задрожала. — Когда-нибудь
наступит, может быть, день, Пульхерия, когда господь по¬
требует с вас отчет за одно из самых чистых и прекрасных
своих творений. Не страшно вам подумать об этом?
— Разве это моя вина, что Стенио уже изможден, в то
время как все мы, что собрались здесь, живя такою же
жизнью, молоды и сильны? Неужели вы думаете, что у не¬
го нет других любовниц, кроме меня? Неужели, по-вашему,
только за моим столом он напивается пьяным? А вы, мон-
синьор, ибо я узнаю вас по вашим речам и знаю теперь,
кто вы такой, разве сами вы не испытали на себе всего бе¬
зумия распутной жизни, и разве вы не вышли из объятий
229
наслаждений полным сил и веры в грядущее? К тому же,
если какая-нибудь женщина и виновата в его гибели, так
Это Лелия: это она не должна была отпускать его от себя.
Господь предначертал ему свято любить одну только жен¬
щину, слагать для нее сонеты; живя одинокой и тихой
жизнью, мечтать о бурях и о жизни кипучей. Живя творе¬
ниями своей фантазии, он должен был только смотреть
издалека на наши оргии, на наше пылкое сладострастие, на
все наши шумные бдения, рассказывать о них стихами, но
никак не принимать в них участия, не играть в них сам
никакой роли. Разве, призывая его к наслаждению, я сове-1
товала ему бросить все остальное? Разве это я уговорила
Лелию прогнать его и покинуть? Разве я не знала, что в
жизни таких людей, как он, опьянение чувств должно стать
только отдыхом, а никак не постоянным времяпрепровожде¬
нием? Или вы явились сюда, чтобы найти его, увести его от
наших празднеств и вернуть к жизни задумчивой и спо-
койной? Никто из нас не станет этому противиться. Я все
еще люблю его, и я буду благодарна вам, если вы спасете его
от самого себя, если вы возвратите его Лелии и богу.
— Она права, — вскричал один из гостей Пульхерии,
слышавший ее последние слова. — Уведите его от нас! Уве¬
дите! Он нагоняет на нас тоску. Он не такой, как все, он
всегда нас чуждался; хоть он и разделял наши радости, в
душе он, верно, их презирал. Проснись, Стенио, приведи себя
в порядок и уходи отсюда.
Но Стенио оставался глух ко всем этим призывам, он
продолжал лежать неподвижно среди их оскорбительных
криков и до того отупел от сна, что Тренмору стало за не-
го стыдно. Он подошел к нему, чтобы его разбудить.
— Смотрите будьте осторожны, — сказали ему, — про*
буждение Стенио всегда бызает страшным — никому нель-
зя касаться его, когда он спит. Однажды он убил свою лю¬
бимую собаку только за то, что, кинувшись ему на колени,
несчастная прервала приятный сон, который он в эту ми¬
нуту видел. Вчера, когда он уснул, положив локти на стол,
и Эмеренсиана хотела поцеловать его, он разбил свой ста¬
кан об ее лицо, и рана была так глубока, что рубец, верно,
никогда уже не изгладится. Когда слуги не будят его в на¬
значенный час, он их выгоняет вон; но когда они будят его,
он их бьет. В самом деле, будьте с ним осторожны: в руке,
у него столовый нож, он способен вонзить его вам в грудь.
230
«О боже,подумал Трзнмор,— как он переменился!
Сон его был чист, как у ребенка, и, когда рука друга бу¬
дила его, первый взгляд его светился улыбкой, первым его
словом было благословение. Бедный Стенио! Какие страда¬
ния должны были потрясти твою душу, чтобы она стала та¬
кою черствой, как должно было изнемочь твое тело, чтобы
ты стал таким, как сейчас?»
Стоя неподвижно за диваном, погруженный в мрачное
раздумье, Тренмор смотрел на Стенио. Прерывистое дыха¬
ние юноши и его тяжелый сон выдавали его внутреннее
волнение. Неожиданно он проснулся и, вскочив на ноги,
закричал хриплым и диким голосом. Но, увидев накрытый
стол и гостей, смотревших на него удивленно и презри¬
тельно, он снова сел на диван и, скрестив руки, оглядел со¬
бравшихся осоловевшими от сна и винных паров глазами.
— Ну как, Иаков, — насмешливо крикнул молодой Ма¬
рино, — победил ты духа божия?
— Я боролся с ним, — ответил Стенио, и на лице его
появилось какое-то ехидное, злобное выражение, еще более
непохожее на то, которое Тренмор привык на нем видеть, —
но теперь у меня враг посильнее: я ведь состязаюсь в уме
с Марино.
— Лучше всех тот ум, который не позволяет человеку
Забывать о его положении. Мы собрались здесь, чтобы с бо¬
калами в руках состязаться в присутствии духа, в настоя¬
щем веселье, в уравновешенности. Розы, украшающие бо¬
кал Цинцолины, обновлялись три раза, пока мы здесь, и
лицо нашей прелестной хозяйки ни разу еще не омрачила
складка неудовольствия или скуки, ибо хорошее настроение
ее гостей ни па миг не поколебалось. Только один из нас
мог смутить наш праздник, если бы мы заранее не услови¬
лись, что какой бы он ни был, печальный или веселый, боль¬
ной или здоровый, спящий или бодрствующий в кругу друзей
наслаждения, — Стенио для нас уже ничего не значит, ибо
звезда его закатилась, едва успев взойти.
— Чем я«е виновато рто дитя? — спросила Пульхерия. —
Он болен и слаб: всю ночь он проспал в углу...
— Всю ночь? — повторил Стенио зевая. — А разве сей¬
час еще только утро? Когда я увидел зажженные светиль¬
ники, я решил, что с днем уже все покончено. Как! Не
прошло и шести часов с тех пор как вы собрались, а вы
удивляетесь, что еще не наскучили друг другу? В самом
деле, это удивительно при той компании, которую ваши
231
сиятельства подобрали. Что до меня, то я продержался бы
^елую неделю, при условии, что мне позволят все время
спать.
— А почему бы вам не пойти спать куда-нибудь в дру¬
гое место? — спросил Цамарелли. — Сиятельный принц
Бамбуччи, который умер в прошлом году, увенчанный ста¬
ростью и славой, и который, разумеется, был первым ку¬
тилой своего времени, приговорил бы к вечному воздержа¬
нию от вина или по меньшей мере каторге того неблаго¬
дарного, который бы осмелился уснуть у него за столом.
Он с полным основанием утверждал, что подлинный эпику¬
реец должен восстанавливать свои силы размеренной
жизнью и что спать перед бутылками с вином столь же
постыдно, как и пить одному в кровати. Как бы этот че~
ловек презирал тебя, Стенио, если бы он увидел, что
ты ищешь наслаждения в усталости, делая все вопреки
здравому смыслу, проводишь ночи за писанием стихов,
вместо того чтобы спать, и в изнеможении валишься с ног,
когда рядом бокалы, полные вина, и женщины с голыми
ногами!
То ли Стенио притворился, что не слышит Дамарелли,
то ли он так изнемог, что действительно ничего не слышал;
лишь при последних словах он едва поднял отяжелевшую
голову и сказал:
— А где же они?
— Они пошли переодеться, чтобы казаться нам краси¬
вее и моложе, — ответил Антонио. — Хочешь, я сейчас же
уступлю тебе мое место подле Торкваты? Она явилась сюда
по твоей просьбе, но так как, вместо того чтобы говорить
с ней, ты проспал всю ночь...
— Ну и правильно, мне-то что! — воскликнул Стенио,
стараясь сделать вид, что все эти саркастические реплики
ему безразличны. — К тому же меня теперь интересует
только любовница Марино. Цинцолина, позовите ее сюда.
— Если бы ты обратился ко мне с этой просьбой до
полуночи, — сказал Марино, — я бы показал тебе твое ме¬
сто, но сейчас уже шесть часов утра, а моя любовница все
Это время пробыла здесь. Бери ее сейчас, если только она
захочет.
Цинцолина наклонилась к уху Стенио.
— Принцесса Клавдия, которая без ума от тебя, Сте¬
нио, будет здесь через полчаса. Она потихоньку пройдет
в садовый павильон. Я слышала, как ты вчера расхваливал
232
ее целомудрие и красоту. Я знала ее тайну, я хотела, что-
Ьы она была счастлива и чтобы Стенио сделался соперни¬
ком королей.
— Добрая Цинцолина! — воскликнул растроганный Сте¬
нио. Потом с прежней небрежностью в голосе он про¬
должал:
— Я действительно находил ее красивой, но это было
вчера... И потом, не надо обладать той, которую любишь, —
ты замараешь ее грязью, и тогда больше нечего будет хо¬
теть.
— Вы можете любить Клавдию так, как захотите,
ответила Цинцолина, — становиться перед ней на колени,
целовать ей руку, сравнивать ее с ангелами и уйти, напол¬
нив душу идеальной любовью, той, что когда-то подходила
к вашим раздумьям, исполненным грусти.
— Нет, не говорите мне больше о ней, — раздраженно
ответил Стенио, — велите сказать ей, что я умер. Сейчас я
в таком состоянии, что она не понравится мне, и я просто
скажу ей, что она совсем потеряла стыд, если могла так
позабыть свое положение и честь, решив отдаться рас¬
путному шалопаю. Послушай, паж, вот мой кошелек и
поди разыщи цыганку, что пела вчера утром у мепя под
окном.
— Поет она очень хорошо, — с почтительным спокой¬
ствием ответил паж, — но ваша милость ее не видели...
— А тебе какое дело! —гневно вскричал Стенио.
— Ваша милость, она ведь ужасна, — сказал паж.
— Тем лучше, — ответил Степио.
— Она черна как ночь, — сказал паж.
— В таком случае я хочу ее сию же минуту; делай, что
я тебе говорю, или я выброшу тебя в окно.
Паж повиновался; но едва только он дошел до двери,
как Стенио снова позвал его.
— Нет, не хочу я никаких женщин, — сказал он, — хо¬
чу воздуха, хочу света. Почему это мы сидим, запершись
в темноте, когда солнце всходит? Зт° похоже на какое-то
проклятие.
— Вы что, еще не проснулись, не видите, что везде го¬
рят свечи? — спросил Антонио.
— Велите их унести и открыть ставни, — сказал Сте¬
нио бледнея. — Зачем лишать себя свежего воздуха, пения
пробудившихся птиц, аромата распускающихся цветов?
233
Какое преступление мы совершили, чтобы среди бела дня
нас отлучили от солнца?
■— Вот перед нами сноЕа порт, — сказал Марино, пожав
плечами. Неужели вы не знаете, что при дневном свете
пьют только немцы и педанты? Садиться за стол без свеч —
Это все равно, что танцевать на балу без женщин. К тому
же гуляка, умеющий жить, не должен замечать бега часов
и тревожиться о том, день или ночь на улице, ложатся ли
спать мещане или просыпаются кардиналы.
— Цинцолина, — сказал Стенио презрительным, вызы¬
вающим тоном, — мы дышим здесь затхлым воздухом. Зто
вино, все эти кушанья, все эти пламенеющие напитки —
все это напоминает фламандскую таверну. Откройте окна!
А не то я опрокину ваши светильники и разобью стекла.
— Уходите отсюда и будете дышать свежим возду¬
хом! — закричали возмущенные гости, поднимаясь с мест.
'— Что вы! Неужели вы не видите, что он не может
идти!—воскликнула Цинцолина, подбегая к Стенио, кото¬
рый упал без чувств на диван.
Тренмор кинулся, чтобы помочь привести его в сознание,
остальные вернулись на свои места.
«Какая жалость, — думалось им, — что Цинцолина, са¬
мая сумасбродная из девок, увлеклась этим чахоточным
поэтом и принимает так близко к сердцу его причуды!»
— Приди в себя, дитя мое, — говорила Пульхерия, —i
подыши вот этими эссенциями, обопрись о подоконник, не¬
ужели ты не чувствуешь, как свежий ветерок овевает тебе
лицо и треплет твои волосы?
— Я чувствую твои руки, они согревают меня и раз¬
дражают, — ответил Стенио, — отними их от моего лица.
Уйди от меня, от тебя пахнет мускусом, от тебя слишком
пахнет куртизанкой. Вели подать мне ром, я хочу папиться
пьяным.
— Стенио, вы безумны и жестоки, — с удивительной
мягкостью сказала Цинцолина. — Вот один из ваших луч¬
ших друзей, он уже около часу подле вас; вы что, не узнае¬
те его?
— Мой замечательный друг, — сказал Стенио, — сде¬
лайте милость, наклонитесь, а то вы, верно, такой высокий,
что мне придется встать, чтобы вас увидеть; а я не уверен,
что ваша физиономия этого стоит.
— Что же, вы не видите ее или не помните? — спро¬
сил Тренмор, продолжая стоять прямо..
234
Узнав его голос, Стенио вздрогнул,
— Так, значит, ка этот раз все уже не сон? — восклик¬
нул он, внезапно поворачиваясь к нему. — Как же мне от¬
личить иллюзию от действительности, если моя жизнь про¬
ходит в бреду или во сне? Мне только что снилось, что вы
здесь, что вы распеваете самые забавные, самые непристой¬
ные стихи... Меня это поразило; но в конце концов разве
и я не поражал так же тех, кто меня когда-то знал? А по¬
том мне казалось, что я пробуждался, что я ссорился, а бы
все еще были тут. Во всяком случае, я думал, что это ваша
тень колышется на стене, и я уже больше не знал, во сне
Это или наяву. Теперь скажите мне, вы действительно Трен¬
мор или вы, как и я, только никому не нужная тень, толь¬
ко призрак, только имя того, что некогда было человеком?
— Что бы там ни было, я никак не тень друга, — отве¬
тил Тренмор, — и если я без колебаний узнаю вас, я за¬
служил, чтобы вы платили мне тем же.
Стенио попробовал пожать ему руку и ответить ему
грустной улыбкой; но черты его потеряли свое прежнее
простодушие, и даже когда он хотел выразить благодар¬
ность, в них сквозили высокомерие и озабоченность. В его
глазах без ресниц не было уясе той поволоки, которая так
идет людям молодым. Они смотрели вам прямо в лицо при-i
стально, грубо и почти вызывающе. Потом молодой человек,
боясь, как бы им не овладели воспоминания о былом, увел
Тренмора к столу и там с каким-то тайным стыдом, к ко¬
торому примешивалось дерзкое тщеславие, предложил ему
выпить столько же, сколько он сам.
— Как! — воскликнула Цинцолина, и в голосе ее слы¬
шался упрек. — Вы хотите ускорить свой конец? Вы только
что совсем умирали, а теперь вот хотите уничтожить все,
что осталось от вашей молодости и силы, этими горячитель¬
ными напитками. О Стенио! Уходите отсюда, уходите вме¬
сте с Тренмором! Поберегите себя, иначе вам никогда не
поправиться...
— Уйти с Тренмором! — сказал Стенио, — а куда же
я с ним уйду? Разве мы можем с ним жить в одних и тех
же местах? Разве меня не изгнали с горы Хорив, куда
нисходит бог? Разве я не должен провести сорок лет в пу¬
стыне, чтобы потомкам моим суждено было когда-нибудь
увидать землю Ханаанскую?
Стенио судорожно сжал бокал. Лицо его подернулось
темной тенью. Затем оно ВДРУГ оживилось — на нем
235
выступили красные пятна; это были те лихорадочные пятна,
которые видишь на лицах людей, предающихся распутству,
и которые так непохожи на нежный и ровный румянец
юности.
— Нет, нет, — сказал он, — я не уеду раньше, чем
Тренмор не скрепит нашу возобновившуюся дружбу. Если
простодушного, доверчивого юноши больше уже не сущест¬
вует, надо, чтобы он по крайней мере увидел отчаянного
гуляку, сластолюбивого хлыща, который родился из праха
Стенио. Цинцолина, велите наполнить все бокалы. Пью за
упокой души Дон Жуана, моего патрона; пью за молодость
Тренмора. Только нет, этого мало: пусть наполнят мой бо¬
кал жгучими пряностями, пусть положат туда перец, от
которого хочется пить, имбирь, сжигающий все внутри, ко¬
рицу, от которой быстрее бежит по жилам кровь. Пошеве¬
ливайся, бесстыдный паж, приготовь мне эту омерзитель¬
ную смесь, чтобы она жгла мне язык и возбуждала мозг.
Я все равно ее выпью, пусть далее придется заставлять ме¬
ня пить насильно: я ведь хочу сделаться сумасшедшим и
почувствовать себя молодым, хотя бы на час, а потом уме¬
реть. Вы увидите, Тренмор, как я бываю красив, когда я
пьян, как на меня нисходит божественная поэзия, как не¬
бесный огонь заяшгает мою мысль, в то время как огонь
лихорадки бежит по моим жилам. Скорее, дымящийся бо¬
кал на столе. Эй вы, немощные гуляки, бессильные распут¬
ники, вызываю вас всех! Вы посмеялись надо мной, так
посмотрим, кто из вас теперь окажется крепче меня?
— Кто же избавит нас от этого молокососа, от этого
хвастуна? — сказал Антонио, обращаясь к Цамарелли. — Не
довольно ли нам переносить его наглые выходки?
— Оставьте его в покое, — ответил Цамарелли, — он
сам старается поскорее избавить нас от своего присутствия.
Степио залпом выпил пряное вино, и через несколько
мгновений у него начались страшные боли, вся его блеклая
гожа покрылась красными пятнами. На лбу у него высту¬
пил пот, а в глазах появился какой-то жестокий блеск.
— Ты страдаешь, Стенио!—вскричал Марино торже¬
ствующе.
— Нет, — ответил Стенио.
— В таком случае спой нам что-нибудь из твоих наве¬
янных вином песен.
— Стенио, вы не можете петь, — сказала Пульхерия, —■
лучше не пробуйте.
Ш
— Я буду петь, — сказал Стенио, неужели я потерял
голос? Неужели я уже больше не тот, кому вы так востор¬
женно аплодировали и чьи песни опьяняли вас сильней, чем
вино?
— Это верно, — вскричали все присутствующие, — пой,
Стенио, пой!
И они обступили стол, ибо ни один из них не мог отри¬
цать, что у Стенио есть поэтический дар, и все покорялись ему
безраздельно, когда в нем, совсем обессилевшем от разгула,
вспыхивал вдруг огонь поэзии. Вот что он пел своим изме¬
нившимся, но все еще полным тонких модуляций голосом:
Пусть кипрское вино мне обжигает жилы,
Из сердца вытравить хочу я все, чем жил я,
Воспоминаний рой,
Что мучит вдруг тревогой безысходной
И тучей, отраженной в глади водной,
Смущает мой покой!
Забудь, забудь иль вспоминай пореже
О днях, что прожил с головою свежей,
Сотри их след.
Не все ль равно, был трезв иль пьян вчера ты
И знал иль нет, что ждет тебя утрата
Всех безмятежных лет.
■— Голос твой слабеет, Стенио!—крикнул Марино с
конца стола. — Ты как будто пытаешься сочинить стихи, а
они даются тебе с трудом. Помню, было время, когда ты
импровизировал по двенадцати строф и не заставлял нас
столько времени томиться. Но теперь ты себе изменил, Сте¬
нио. И любовница твоя и муза — обе устали от тебя.
Стенио в ответ только презрительно на него посмотрел;
потом он ударил по столу кулаком и продолжал более уве¬
ренным голосом:
Вина, вина! Пускай взыграют трубы,
Пусть пена через край, пусть погрузятся губы
В светящийся поток,
И пересохнут вновь, и жаждут без предела,
Пусть жарче кровь, пусть исступленней тело,
Ведь во хмелю я — бог.
Хочу, чтоб все дневное умолкало,
Чтоб меркло солнце, чтоб одни бокалы.
Средь вечной тьмы,
Сдвигались, чтоб — от встреч до расставанья —
Гремели так, как в бурю в океане
Гремят валы.
237
Й если взгляд вопьется в вихри оргий
И губы, задрожав, потянутся в восторге
К другим, спьяна,
Хочу отдаться ласке безотказной
II дев нагих продажные соблазны
Вкусить сполна.
'— Стенио, ты бледнеешь!—воскликнул Марино. — Пе¬
рестань петь, а не то твоя последняя строфа кончится по¬
следним вздохом.
— Не смей меня больше перебивать, — воскликнул Сте¬
нио в гневе, — не то я заткну тебе глотку стаканом!
Потом он вытер катившийся со лба пот и голосом му¬
жественным и сочным, который контрастировал с его из-
можденным видом и синеватой бледностью, распространяв¬
шейся по разгоряченному лицу, продолжал:
А если бред на дни туманом ляжет
И в смерти сзетлой мне господь откажет,
Оставив искус всех
Безудержных желаний — плоти хилой,
Чтоб скрежетал зубами я без силы,
Былых лишась утех,
Хочу, чтоб, вновь пролившися в избытке,
Часов последних медленную пытку,
Что хитрый судия
Измыслил, ты, вино, мне сократило,
Чтоб плоть в объятьях сомкнутых остыла
И бога проклял я!
Окончив эту фразу, Стенио совсем посинел, руки его
задрожали, и он выронил бокал, который собирался под¬
нести к губам. Он попытался окинуть торжествующим
взглядом своих собутыльников, пораженных этой храб¬
ростью и восхищенных мужественными звуками, которые
сн егае сумел извлечь из своей надорванной груди. Но те¬
ло его больше не могло уже выдержать этого насильствен¬
ного единоборства с волей. Оно ослабело, и Стенио, охва¬
ченный снова прострацией, упал иа пол без чувств; падая,
он ударился головой о кресло Пульхерии, и платье курти¬
занки обагрилось его кровью. На крики Цинцолины сбежа¬
лись другие женщины. Видя, что они возвращаются, бли¬
стая драгоценностями и красотой, все позабыли о Стенио.
Пульхерия с помощью своего пажа и Тренмора перенесла
Стенио в сад и уложила в тени деревьев возле фонтана.
238
воды которого лились в бассейн великолепного каррарского
мрамора.
— Оставьте меня одного с ним, — сказал Тренмор кур¬
тизанке, — теперь он принадлежит только мне.
Цинцолина, по натуре существо доброе и беззаботное,
запечатлев поцелуй на холодных губах Стенио, поручила
его богу и Тренмору; уходя, она глубоко вздохнула, после
чего вернулась на пиршество, где теперь стало еще веселее
и шумнее.
— В другой раз, — сказал Марино, протягивая Цинцо-
лине бокал с вином, — ты уже, надеюсь, не станешь давать
Этому пропойце Стенио пить из твоего бокала. Это работа
Челлини; хорошо еще, что его не повредили, когда уронили
на полг
ГЛАВА XLVII
Клавдия
Придя в себя, Стенио презрительно посмотрел на хло¬
потавшего возле него друга.
— Почему мы здесь одни? — спросил он. — Почему нао
выгнали из дома, как прокаженных?
— Вам не следует больше возвращаться на этУ ор¬
гию, — сказал Тренмор, — потому что сами собутыльники
Еаши презирают вас и гонят вон. Вы все потеряли, все по¬
губили; вы забыли бога, вы надругались над всем челове¬
ческим. Вам остались только узы дружбы, ока-то вас все¬
гда приютит.
— А чем мне помелеет дружба? — с горечью сказал
Стенио. — Разве не она первая устала от меня и объявила,
что ничего не может для меня сделать?
— Это вы сами ее оттолкнули; это вы презрели ее бла¬
годеяния и от них отказались. Несчастное дитя! Вернитесь
к нам, вернитесь к себе самому. Лелия зовет вас; если вы
признаете свои заблуждения, Лелия о них позабудет...
— Оставьте меня! — гневно вскричал Стенио. — Нико¬
гда не произносите при мне имени этой женщины. Это ее
проклятое влияние растлило мои молодые годы; это ее дья¬
вольская ирония открыла мне глаза и показала жизнь во
всей ее наготе, во всем уродстве. Не говорите мне больше
о Лелии: я больше ее не знаю, я позабыл, как она выгля¬
дит. Я даже не знаю, любил ли я ее когда-нибудь. Сто лет
прошло с тех пор, как я ее оставил. Если бы я теперь ее.
239
увидал, я бы расхохотался от жалости, стоило бы мне толь¬
ко вспомнить о том, что за это время я обладал сотнею
женщин, более красивых, более юных, более чистых и бо¬
лее пылких, чем ока, и что я досыта испил с ними наслаж¬
дения. Для чего лее мне теперь гнуть колени перед этим
мраморным идолом? Даже если бы у меня был пламенный
взгляд Пигмалиона и добрая воля богов, чтобы оживить
Этот мрамор, на что он мне нулеен? Что может она мне дать
такого, чего нет у других? Было время, когда я верил в
бесконечные радости, в неземные наслаждения. В ее объ¬
ятиях мечтал я о высшем блалеенстве, об ркстазе ангелов
у ног всевышнего. Но сегодня я больше не верю ни в небе¬
са, ни в ангелов, ни в бога, ни в Лелию. Я познал челове¬
ческие радости; я улее больше не могу их переоценить. Эт0
Лелия позаботилась о том, чтобы меня просветить. Теперь
я достаточно всего знаю, знаю, может быть, больше, чем
она сама! Пусть она лучше об этом не напоминает, не то
я отомщу ей за все то зло, которое она мне причинила.
— Горечь твоя успокаивает меня, гнев твой мне нра¬
вится, — сказал Тренмор. — Я боялся, что ты будешь бес¬
чувствен к прошлому. Теперь я вижу, что оно глубоко тебя
волнует и что сопротивление Лелии осталось у тебя в па¬
мяти, как незажившая рана. Да будет благословен гос¬
подь! Стенио потерял только здоровье; душа его полна сил
и надежд на будущее.
— Блистательный философ, насмешливый стоик, —
вскричал Стенио, приходя в ярость, — вы что, явились сю¬
да, чтобы отравить своими оскорблениями мои последние
часы, или по глупости своей вы находите удовольствие в
том, чтобы бесстрастным взором смотреть на мои страда¬
ния? Вернитесь туда, откуда пришли, и дайте мне умереть
среди суеты и разгула. Не презирайте последних усилий
души, может быть и раздавленной своими заблуждениями,
но зато не униженной ничьим сочувствием.
Тренмор опустил голову и молчал. Он подыскивал сло¬
ва, которые могли бы смягчить горечь этой неистовой гор¬
дыни, и сердце его наполнилось грустью. Его суровое лицо
потеряло привычное спокойствие, и слезы выступили у не¬
го на глазах.
Стенио заметил их и был растроган до глубины души.
Их взгляды встретились; в глазах Тренмора было столько
страдания, что Стенио, почугствоваз себя побежденным,
проникся жалостью к самому себе. Насмешка и равноду¬
•240
шие, которые окружали его уже давно, приучили его крас¬
неть за свои страдания. Когда он почувствовал, что дру¬
жеское участие смягчает ему сердце, он в первую минуту
не хотел этому верить, а потом, окончательно покорившись,
порывисто кинулся в объятия Тренмора. Но тут же он
устыдился своего порыва, а вскочив, увидел женщину, за¬
кутанную в венецианский плащ, — проскользнув мимо него,
она укрылась в тени беседки. Это была принцесса Клавдия,
в сопровождении одной из своих приближенных направляв¬
шаяся в какой-то садовый павильон.
— Ну конечно, — сказал Стенио, поправляя воротник
батистовой рубашки и закалывая его бриллиантовым агра¬
фом, — я не могу допустить, чтобы бедное дитя томилось
по мне, и не пожалеть ее. Цинцолина, верно, забыла, что
Эта девочка должна прийти. Долг чести требует, чтобы я
первым пришел на свидание.
В ту же минуту Стенио повернул голову туда, куда шла
Клавдия. Его измятое лицо сразу помолодело. Грудь его
вздымалась от желаний. Он вырвал руку из руки Тренмора
и быстро побежал к павильону, стараясь опередить Клав¬
дию; но вскоре он замедлил шаг и со спокойной небрегк-
ностыо побрел к своей цели.
Он подошел к дверям павильона одновременно с ней
и, задыхаясь от усталости, облокотился о перила крыльца.
Юная принцесса, вся красная от смущения и дрояеавшая от
радости, решила, что поэт, предмет ее любви, охвачен вол¬
нением и смущен так же, как она. Но Стенио, немного
оживившийся, завидев блеск ее черных глаз, предложил ей
руку, чтобы войти вместе с нею, и в движениях его была
уверенность герольда и церемонная вежливость камергера.
Когда они остались одни и когда она села, лицо ее все
еще пылало и она продолжала дрояеать. Стенио какое-то
время в молчании на нее смотрел. Принцесса Клавдия была
еще очень юна; формы ее тела, правда, уже определились,
но еще не окончательно развились; непомерно длинные рес¬
ницы, желтизна кожи, преждевременно ставшей гладкой
и шелковистой, едва заметные синие круги покруг темных
глаз, болезненный и утомлепный вид — все говорило
о преждевременно наступившей зрелости, о необузданном
воображении. Несмотря на все эти признаки, указы¬
вавшие на горячность ее натуры и предвещавшие ей
будущее, полное гроз, Клавдия сохранила еще все стыдли¬
вое очарование юности. Волнение свое она не умела
9 Ш. Санд, т. 2
241
скрыть, но вместе с тем была не в силах его до конца об¬
наружить. Ее дрожащие губы, казалось, звали к поцелую,
но глаза были влажны от слез; ее не окончательно еще
установившийся голос, казалось, просил пощады и покрови¬
тельства; желание и испуг потрясали все это хрупкое су¬
щество, в котором стыдливое целомудрие смешивалось с
огнем страсти.
Охваченный восхищением, Стенио сначала подивился
в душе, что ему досталось такое великое сокровище. В пер¬
вый раз ему приходилось видеть принцессу так близко и
уделять ей столько внимания. Она оказалась гораздо кра¬
сивее и соблазнительнее, чем он ожидал. Но его угасшие
и пресытившиеся чувства не могли уже больше обмануть
его разум, скептический и холодный. В одно мгновение он
рассмотрел Клавдию и взглядом своим овладел ею всей, на¬
чиная от пышных волос, собранных жемчужною сеткой, и
кончая маленькими ножками в шелковых туфельках. Мыс¬
ленно он представил себе всю ее будущую жизнь, начиная
от этой первой причуды, бросившей ее в объятия бедного
поэта, и кончая отвратительными ласками и развратом вы¬
сокопоставленной старости. Огорченный, испуганный, а
главное, охваченный беспредельным отвращением, Стенио
смотрел на нее странным взглядом и не мог вымолвить ни
слова. Когда он заметил, в какое глупое положение его ста¬
вит задумчивость, он попытался подойти к ней и что-то ска¬
зать. Но ему никогда еще не удавалось притвориться влюб¬
ленным, и он спросил с любопытством и вместе с тем стро¬
го, по-отечески беря ее за руку:
— Сколько же вам лет?
— Четырнадцать, — ответила юная принцесса, расте¬
рянная и совсем оторопевшая от удивления, огорчения,
гнева и страха.
— Ну так вот, дитя мое, — сказал Стенио, — попроси
у своего духовника, чтобы он отпустил тебе твой грех, ко¬
торый заключается в том, что ты пришла сюда, и возблаго¬
дари господа за то, что на целый год, то есть на целое сто¬
летие, он опоздал связать твою судьбу с судьбой Сте¬
нио.
Не успел он договорить эти слова, как дурнья прин¬
цессы.. остававшаяся в амбразуре окна, чтобы наблюдать за
поведением обоих любовников, бросилась к ним, и, при¬
няв в свои объятия плачущую Клавдию, стала осыпать Стен
нио упреками.
242
«=- Наглец! вскричала она. — Так-то вы принимаете
милость, которую вам оказывает ее высочество, удостоив¬
шая оказать вам честь своим взглядом? На колени, подлый,
на колени! Если ваша грубая душа не растрогана такой
редкостной красотой, которой нет равной во всей вселен¬
ной, пусть хоть ваша наглость уступит место уважению,
которое вам надлежит воздать дочери Бамбуччи.
— Если дочь Бамбуччи соизволила опуститься до ме¬
ня, — ответил Стенио, — она, должно быть, уже заранее
смирилась с тем, чтобы я обошелся с нею как с равной.
Если сейчас она в этом раскаивается, то тем лучше для
нее. К тому же это единственное наказание, которое она по¬
несет за свое неблагоразумие; но она может похвастаться
тем, что пресвятая дева привела ее сюда наутро после ор¬
гии, а не накануне ее. Женщины, выслушайте меня, выслу¬
шайте обе слова человека, которого близость смерти делает
мудрым. Выслушайте вы, дуэнья с грязной душонкой и
подлыми замашками, и вы, юная девушка с преждевремен¬
но развившимися страстями, с роковой и опасной красотою,
выслушайте меня! И прежде всего вы, титулованная курти¬
занка, маркиза, в чьем сердце прячется столько же поро¬
ков, сколько морщин на лице, вы должны быть благодарны
беззаботности Стенио: не пройдет и часа, как она изгладит
из его памяти все, что сейчас случилось; если бы не она,
вы были бы разоблачены перед всем двором и изгнаны, как
вы того заслужили, семьей, хрупкий отпрыск которой вы
собрались погубить. Убирайтесь отсюда, распутство и ito-
рысть, угодничество и низкопоклонство, предательство, про¬
каза всех наций, позор и мерзость человеческого рода!
А ты, несчастное дитя, — добавил он, вырывая Клавдию из
объятий дуэньи и вытаскивая ее к свету, побагровевшую
от отчаяния и стыда, — слушай меня внимательно п если
когда-нибудь, занесенная далеко судьбой и страстями, ты
в ужасе оглянешься назад на лучшие годы жизни, которые
ты погубила, на твое поруганное целомудрие, вспомни о
Стенио и остановись на краю пропасти. Взгляни на меня,
Клавдия, взгляни прямо, без страха и волнения, на этого
человека — тебе кажется, что ты им увлеклась, но я уве¬
рен, что ты ни разу на него даже не взглянула. В твоем
возрасте сердце бывает взволнованно и нетерпеливо. Оно
призывает другое, находит в нем отклий, оно рискует, дове¬
ряется, отдается. Но горе тем, кто злоупотребит невинно¬
стью и чистотой! Вот ты, Клавдия, слышала стихи человека,
9*
243
которого считала молодым, красивым, страстным. Взгля¬
ни же ка него, бедная Клавдия, вот тот призрак, который
ты любила; вот его облысевшая голова, его костлявые
руки, его потухшие глаза, его побелевшие губы. Приложи
руку к этому истрепанному сердцу, сосчитай этот мед¬
ленный, слабый пульс двадцатилетнего старика. Взгляни
на эти седеющие волосы — они обрамляют лицо, на кото¬
ром едва только пробился юношеский пушок; теперь скажи
мне, это ли тот Стенио, о котором ты мечтала, это ли тот
благоговейный поэт, это ли вдохновенный сильф, являвший¬
ся тебе в твоих небесных видениях, когда ты на закате пе¬
ла его гимны под звуки арфы? Если бы ты бросила тогда
мимолетный взгляд на ступеньки твоего дворца, ты могла
бы увидеть тот бледный призрак, который говорит с тобою
теперь, — он сидел на одном из мраморных львов, охраняю¬
щих твои двери. Ты бы увидела его таким, как сейчас,
увядшим, измученным, равнодушным к твоей ангельской
красоте, к твоему мелодичному голосу, интересующимся
только тем, чтобы узнать, как четырнадцатилетняя прин¬
цесса фразирует мелодии, вдохновленные хмелем, написан¬
ные в часы разгула. Но ты его не видела, Клавдия, к
счастью для тебя, глаза твои искали его на небе, там, где
его не было. Вера твоя наделяла его крыльями, в то время
как он ползал у твоих ног вместе с разными лаццарони,
спящими у порога твоей виллы. Знай, девочка, так будет
со всеми твоими иллюзиями, со всеми твоими влюбленно¬
стями. Сохрани же воспоминание об этом обмане, если ты
хочешь сохранить молодость, красоту и душевные силы;
или, если ты еще можешь после этого надеяться и верить,
не спеши давать выход своему нетерпению, храни и сдер¬
живай в своей пылкой душе желание, продли, сколько мож¬
но, это ослепление надеждой, эту молодость сердца, кото¬
рая пролетает за один день и никогда больше не возвра¬
щается. Разумно распоряягайся сокровищами твоих иллю¬
зий, зорко их стереги и бережно трать; ибо в тот день, ко¬
гда ты захочешь поддаться вихрю мыслей, мучительному
томлению чувств, ты увидишь, что твой кумир из золота
и бриллиантов превратился в глиняного божка; в объятиях
своих ты будешь сжимать только призрак, в котором нет
ни тепла, ни жизни. Напрасно ты будешь гнаться за меч¬
той своей юности; задыхаясь от безумного бега, ты всегда
будешь догонять только тень и скоро упадешь измученная,
одна, окруженная целым роем угрызений совести, изголодав¬
244
шаяся на лоне пресыщения, одряхлевшая и мертвая, как
Стенио, не проживши и одного дня.
С этими словами он вышел из павильона и стал искать
Тренмора. Но тот схватил его за руку, как только поэт
спустился с крыльца. Через открытое окно он все видел и
слышал.
— Стенио, — сказал он, — слезы, которые я только что
пролил, были оскорблением, скорбь моя была кощунством.
Вы несчастны и опустошены, но вы, сын мой, вы еще мо¬
лоды и чисты.
— Тренмор, — воскликнул Стенио с глубоким презре¬
нием и горьким смехом, — не приходится сомневаться, что
вы сошли с ума; неужели вы не видите, что вся эта мораль,
которую я здесь выставил напоказ, всего-навсего жалкая
комедия старого солдата, впавшего в детство: он сооружает
крепости из песка и воображает, что защитил себя от мни¬
мых врагов. Неужели вы не понимаете, что я люблю добро¬
детель, наподобие того как старые распутники любят моло¬
деньких девушек, и что я восхваляю прелести, наслаждать¬
ся которыми больше не в силах? Неужели вы думаете, на¬
ивный младенец, по-нелепому добродетельный мечтатель,
что я бы в самом деле пощадил эту девицу, если бы изли¬
шества в наслаждениях не сделали меня бессильным?
Договорив эти слова тоном, полным горечи и цинизма,
Стенио впал в глубокую задумчивость; Тренмор увел его
тогда далеко из города, а он шел, далее не замечая, куда
его ведут.
ГЛАВА XLVIII
В с н т а
Хоть Тренмор и любил ходить пешком, ему пришлось
па этот раз нанять карету, так как силы Стенио быстро ис¬
сякли. Ехали они не спеша и вволю любовались красотами
природы. Стенио был спокоен и молчалив. Он ни разу далее
не спросил, куда и зачем они едут. Он давал себя увезти
с той апатией, какая бывает у военнопленных, и его без¬
различие к будущему, должно быть, позволяло ему сполна
насладиться настоящим. Он то и дело с восхищением смот¬
рел на чарующие пейзажи этой необыкновенной страны и
не раз просил Тренмора останавливать лошадей, чтобы под¬
няться на какую-нибудь гору или просто посидеть у берега
реки, где он отдавался порывам восторга и поэтического
245
вдохновения. В такие минуты он снова глубоко чувствовал
ирироду и находил силы прославлять ее своими стихами.
Но несмотря на эти светлые промежутки, приносившие
Стенио пробуждение и обновление, Тренмор замечал в своем
юном друге и неизгладимые следы разгула. В прежнее время
его деятельная и всегда ясная мысль вбирала в себя все во¬
круг и наделяла цветом, формой и жизнью все предметы
внешнего мира; теперь Стенио чаще всего пребывал в состоя¬
нии какого-то сладостного и вместе с тем мрачного отупения.
Можно было подумать, что он считает ниже своего достоин*
ства чем-то занимать свой ум, однако на самом деле он был
уже не в состоянии с ним совладать. Нередко он пытался
еще взывать к нему, но напрасно: мысли его больше уже
не слушались. Тогда он делал вид, что презирает способ*
ности, которые утратил, однако в его напускном веселье
сквозила горечь, и можно было угадать, что он раздражен
и страдает. Он втайне старался обуздать свою непокорную
память, как-нибудь подстегнуть разленившееся воображе-
ние, пришпорить свой бесчувственный и усталый талант —*
но все было напрасно: совершенно истерзанный, он снова
предавался хаосу бессмысленных и бесцельных мечтаний.
Мысли проносились в его мозгу, бессвязные, фантастичен
скпе, неуловимые, как те воображаемые искорки, которые,
как нам чудится, пляшут во мраке; они льются потоками
и все множатся, чтобы потом исчезнуть навсегда в вечной
ночи небытия.
Однажды утром, проснувшись на ферме, где они ноче¬
вали, Стенио увидел, что остался один. Его спутник исчез.:
Он оставил вместо себя юного Эдмео, которого Стенио на
Этот раз принял совсем иначе, чем во время их последней
встречи около Монте-Розы. В словах и мыслях поэта вместо
прежней дружеской откровенности была теперь горькая
насмешка. Впрочем, сердце Стенио не было развращено, и,
видя, сколько горя он причиняет своему другу, он сделал
над собой усилие, чтобы стать серьезнее; но тут он вдруг
впал в мрачное раздумье и последовал за Здмео, не рас¬
спрашивая его о том, куда они направляются. Целый день
они шли по безлюдным густым лесам, а к вечеру остано*.
вились возле старинной, средневековой башенки, где давно,
должно быть, жили только ужи да совы. Это было дикое
и живописное место. Строгие архитектурные формы этого
здания, теперь уже почти превратившегося в развалины,
гармонировали с окружавшими его дикими отвесными ска*
246
лами. На небе светила бледная луна, и облака, нанесенные
осенним ветром на ее мертвенный лик, принимали причуд¬
ливые очертания, как и тот мрачный пейзаж, на который
они бросали свои длинные скользящие тени. Сухой и от¬
рывистый звук потока, падавшего на камни, походил на
дьявольский хохот. Стенио был взволнован и, выйдя вдруг
из состояния апатии, внезапно остановил Эдмео в ту ми¬
нуту, когда они переходили через подъемный мост.
— Вид этих мест доставляет мне страдание, сказал
он, — мне кажется, что я вхожу в тюрьму. Где мы нахо¬
димся?
— У Вальмарины, — ответил Эдмео, увлекая его за
собой.
Стенио вздрогнул, услыхав это имя; он никогда не мог
слышать его без волнения; но он тут же покраснел, усты¬
дившись своего простодушия, от которого все еще не изба¬
вился.
— Год тому назад я был бы очень рад побывать
Здесь, — сказал он своему другу, — но сейчас все это мне
кажется довольно нелепым.
— Может быть, ты сразу же изменишь свое мнение, —■
спокойно ответил Эдмео; и он провел его по большим дво¬
рам, темным и безмолвным, к длинной галерее, где было
так же темно и тихо. Потом, побродив какое-то время по
лабиринту больших холодных и заброшенных зал, едва
освещенных косым лучом луны, они остановились перед
дверью, украшенной старинными гербовыми щитами, ко¬
торые едва заметно светились в темноте. Эдмео несколько
раз громко постучал. Он осторожно шепнул в небольшое
окошечко пароль, получил ответ, и внезапно обе створ¬
ки торжественно распахнулись: Стенио и его друг вошли
в огромную залу, отделанную в стиле рыцарских времен,
С роскошью, которой время придало какую-то особую стро¬
гость и которая при свете множества свечей выглядела еще
суровее.
Там сидели люди, которых Стенио вначале принял за
.призраков, потому что ни один из них не пошевельнулся и
не проронил ни слова, а потом — за сумасшедших, потому
что они выполняли какой-то странный ритуал, исполняя
его в соответствии с некими догматами, высокими и вместе
с тем ужасными, которых Стенио был не в силах понять.
247
Вслед за Эдмео он вошел в комнату посвящений. Он ни¬
когда никому не рассказывал, что ему там открылось. Все,
что он увидел, поразило и его воображение, где еще теп¬
лилась поэзия, и сердце, в котором не успели заглохнуть
высокие чувства — преданность, справедливость и прямоду¬
шие, — ив эту минуту он показал себя достойным необык¬
новенного доверия, оказанного ему там, и благородной го¬
товностью, с какой он дал обет, и самой искренней радостью,
которую при этом испытал.
Однако когда встал вопрос о том, чтобы принять его
в число избранных, несколько голосов высказалось против,
и то были отнюдь не голоса молодых иностранцев, выделяв¬
шихся среди прочих таинственностью своих речей и своими
крайними взглядами. То были голоса людей, которых Сте¬
нио склонен был считать более снисходительными к нему,
ибо все это были громкие имена, люди богатые, щедрые и
привыкшие ясить на широкую ногу. То были князья, блес¬
тящие аристократы, весь цвет золотой молодежи этой
страны. Но если они и вели, подобно Стенио, распутную
жизнь и предавались опасным наслаждениям, если у мно¬
гих из них под их священными доспехами и скрывались
пятна страшной проказы, которая заражает счастливцев
Этого века, оии по крайней мере часто смывали эту грязь
великодушными жертвами, а Стенио, тот не мог привести
никаких доказательств своего героизма. Все это были люди,
которых он часто встречал на празднествах, в театре и,
может быть, даже в будуаре Цинцолины, потому что иные
из них были когда-то ее любовниками и подавали пример
в страшном искусстве прожигать жизнь; именно поэтому,
как ему казалось, они должны были стать его покровите¬
лями и ответчиками за него теперь, когда речь шла о его
спасении. Их недоверие стало для пего суровым наказани¬
ем, и гордость его была уязвлена: ведь, подражая им в рас¬
путстве, он видел только дурную их сторону и даже не по¬
дозревал о существовании другой, поистине высокой. Они
дали ему это почувотвовать, и на мгновение липо его зар¬
делось краской спасительного стыда; Он даже едва не рас¬
сердился на них и не ушел, наговорив им колкостей, когда
его спросили, кто его крестный отец, и он увидел, что
остался среди них один. Эдмео был слишком молод, чтобы
взять на себя эту высокую роль. Тогда появился человек,
прятавший от всех свое лицо, и подошел к Стенио так, что
тот один только мог узнать его: это был Тренмор; он при-.
248
шел, чтобы поддержать его и чтобы за пего поручиться —
состоянием за состояние, жизнью за жизнь и честью за
честь.
В присутствии стольких знаменитостей, избранников
различных наций, собравшихся во имя высокого братства,
Стенио, движимый тайным и трусливым тщеславием, хотел
было уяее отказаться от покровительства Тренмора. Он чув¬
ствовал себя оскорбленным высказанными на его счет подо¬
зрениями: каково нее будет его смущение, если хотя бы
один голос поднимется, чтобы разоблачить в его единствен¬
ном покровителе бывшего каторжника? Он заколебался,
побледнел, растерянно посмотрел вокруг; по тут он увидел,
как все головы склонились и все руки протянулись вперед
в знак согласия: Тренмор открыл лицо. Он просил, чтобы
неофита избавили от всех установленных испытаний и что¬
бы, ввиду того что предприятие близится к концу, Стенио
приняли, полоягившись на его, Тренмора, честное слово.
В ту же минуту порта допустили принести обет, и он
был принят. Ради него отказались от всех общепризнанных
правил, пренебрегли статутом; его, никому не известного
и не имевшего никаких заслуг, приняли по поручительству
человека, которому никто не мог ни возразить, ни отказать.
— Отчего же этот человек получил такую власть над
умами всех остальных? — спросил Стенио, обратившись по¬
сле церемонии принесения клятвы к стоявшему возле него
юноше. — Отчего это все собравшиеся так беспрекословно
ему повинуются? Что у него за высокая долясность?
Молодой человек посмотрел на Стенио с величайшим
удивлением и, обернувшись к своим товарищам, вссклик-
нул:
— Боже ты мой! Это же ни на что не похоже— крест-
иик Вальмарины не знает Вальмарину!
— Как, это Вальмарина, он, Тренмор? — вскричал
Стенио.
— О, Тренмор, Ансельм, Марио, зовите его как хоти¬
те, — ответили новые братья Стенио. — Вы же знаете, что,
отправляясь в путешествие, он каждый раз меняет имя, ибо
враги наши следят за ним. Но он умеет укрыться от них,
он очень осторожен и ловок. Часто он, незамеченный, про¬
бирается по самым опасным местам, и в ту минуту, когда
его уже собираются схватить, оказывается где-нибудь совсем
далеко и обнаруживает себя только тогда, когда нагнать его
уже невозможно. Нигде не знают его настоящего имени,
259
даже здесь. Среди нас он называет себя Вальмариной, но
никто не знает, ни в какой семье он родился, ни где и как
прошли его молодые годы. Мы знаем только то, чего он
не в состоянии от нас скрыть: что он самый ревностный,
самый благородный, самый преданный, самый храбрый и са¬
мый скромный из нас всех.
•— И самый одаренный!—закричало несколько голо¬
сов. — Провидение зорко его охраняет — оно спасает его от
всех опасностей и делает его неуязвимым для всех потря¬
сений духа и тела. Это он одним из первых сделался здесь
апостолом и пропагандистом веры, которую вы только что
приняли, и это он оказал важнейшие услуги нашему свя¬
тому делу. Невозможно рассказать, сколько он нам принес
пользы; нельзя далее рассказать и о половине его благород¬
ных поступков, — он прячет свои добрые дела столь же
ревностно, сколь другой старался бы их расславить. Честь
и хвала тебе, поэт Стенио, если Вальмарина, которого ты
даже не знаешь, счел тебя достойным такого доверия и с
таким уваяеением отнесся к тебе!
Разговор прервали старейшины. Всем посвященным
предложили подать свои голоса для выбора верховного
председателя. Старинный бронзовый шлем, какие в былые
времена носили рыцари, снятый с одного из трофеев, укра¬
шавших стену, слу;кил урной, в которую складывали биле¬
ты; наконец, после всех испытаний, совершавшихся как свя¬
щеннодействие, было провозглашено имя Вальмарины, встре¬
ченное всеобщим восторгом собравшихся.
Тогда Вальмарина поднялся и сказал:
— Я очень благодарен вам за все эти изъявления до¬
верия и любви; но я не имею права на такое уважение.
Для того чтобы управлять вами, нужен человек, вся жизнь
которого была бы безукоризненной, а моя молодость не бы¬
ла чиста. Уже в трех сообществах я отказался от той самой
чести, которой вы меня удостоили. Я отказываюсь от нее
и сейчас. Грехи мои не искуплены.
Тогда самый почтенный и уважаемый из тех, кого на
Этом собрании именовали отцами и наставниками, поднялся
и ответил:
■— Вальмарина, мои седые волосы и рубцы от ран у
меня на лбу дают мне право не соглашаться с тобой. Твой
упрямый отказ — грех более великий, чем те, в которых
ты можешь себя обвинить. Пусть никто из нас не знает,
откуда ты родом и какую веру ты исповедуешь, ты борешь*
250
ся заодно с нами против первосвященников и фарисеев, и
мы видим, что ты живешь как истый христианин; упорство
твое поражает, преисполняет уважения к тебе, и никто из
нас никогда не позволил себе спрашивать тебя о принци-
пах, лежащих в основе твоих поступков. Сейчас, однако,
я считаю себя вправе утверждать, что твое смирение грани¬
чит с фанатизмом. Ты показал себя храбрым воином; не
опускай же сейчас голову, как монах. Ты ведь уже постра¬
дал за наше дело, ты томился в изгнании, ты выдержал
пытку тюрем, ты поступился всем своим богатством, ты,
без сомнения, умертвил в себе все земные чувства, ибо жи¬
вешь один, суровою жизнью, какой жили святые былых вре¬
мен. Поэтому не казни себя как кающийся грешник. Если
в молодые годы у тебя и были грехи, я уверен, что среди
нас нет ни одного, кто бы ие был готов простить их, ибо
пег безгрешных среди нас и ни один не может похвастать
тем, что искупил свои грехи поступками столь великими,
как те, которые совершил ты. От имени этого собрания
и в силу власти, которую мне дают мой возраст и полномо¬
чия, присвоенные мне в этих стенах, я требую, чтобы ты
принял это высокое звание.
Раздались возгласы бурного одобрения.
Вальмарина задумался; он был бледен и весь помрачнел.
— Отец, ты напрасно терзаешь меня, — сказал он, ко¬
гда волнение улеглось. — Я не могу подчиниться власти,
которую уважаю в твоем лице. Я не могу уступить тому
чувству симпатии, которым братья мои делают мне честь...
Я готов скорее покинуть совсем это общество и идти сра¬
жаться за наше дело в одиночестве, чем принять здесь ка¬
кую-то власть, звание, словом — быть чем-то отмеченным
среди остальных. Я не католик, ибо я дал такой обет, от
которого никто из последователей Христа меня ие может
избавить!
— Ну, так мы разрубим его шпагой, и ты будешь свобо¬
ден. Человеку не дано знать, какие у него обязанности перед
грядущим. Сегодня тот или иной обет кажется ему священ*
ным и достойным, а завтра оп может стать наивным или пре*
ступным. Нередко из милосердия и из здравого смысла надо
бывает от чего-то отречься, и было бы безумием или даже
трусостью упорствовать в каком-либо бессмысленном реше¬
нии. Ты доказал, что нужен нам; теперь, если ты уйдешь от
нас, нам может быть только хуже. Подумай об этом... Если
бы мы не были уверены в твоей добродетели так же( как
251
в сиянии солнца, если бы ты не был нам дорог, как собствен¬
ное дитя, твое теперешнее поведение можно было бы рас¬
сматривать как отступничество от нашего дела или как не¬
приязнь к нам.
— Ну что лее, думайте как хотите! — ответил Тренмор
резко и даже не поднимаясь с места. Все в удивлении пере¬
глянулись меяеду собой. Никогда еще его спокойное лицо
ие бывало омрачено такой тучей, никогда еще броЕи его так
не хмурились в гневе, никогда холодный пот не выступал на
его висках и никогда его губы не бледнели и не дрожали
в такой мучительной тоске.
Разгорелся леестокий спор: одни обвиняли принца***
в том, что он позволил себе высказать подозрение, оскорби¬
тельное для Тренмора; другие защищали точку зрения прин¬
ца и пастаивали на ней. Несколько человек считало, что до¬
воды Вальмарины следует признать уважительными, большин¬
ство же было за то, чтобы уговорить его от них отказаться.
Вальмарина положил конец этим пререканиям и, подняв¬
шись, попросил слова. Тотчас же воцарилось молчание.
— Вы меня принуждаете, — сказал он мрачно, — я по¬
винуюсь неумолимой воле судьбы, которую я услышал из уст
Этого старика. Но, господь мне свидетель, тялеелым трудом
и великим страданием я купил себе право молчать и избег¬
нуть позора, в который вы меня повергаете. Но так уж заве¬
дено в этом безжалостном обществе: нет спасения от приго¬
воров, однажды произнесенных людьми; нет сколько-нибудь
действенного раскаяния; нет возможности все загладить. Вы
мечтали о справедливости, и вы же придумали наказание: вы
забыли о восстановлении прежнего, ибо вы не считали, что
человек исправим, и вы вынесли ему такой приговор, какой
далее господь в своем совершенстве и всемогуществе не чув¬
ствовал бы себя вправе вынести человеческой слабости!..
— Проклинай общество, которое покровительствует ти¬
ранам и порабощает людей свободных, — перебил его один
из старейшин, — ко не оскорбляй реформаторов, которых ты
сам лее созвал сюда, чтобы уничтолсить зло и воцарить на
земле добро. Очень молеет быть, что, рожденные в этом
развратном обществе, мы сохранили помимо воли кое-какие
из тех лее самых предрассудков, которые собираемся искоре¬
нять. Но знай, у нас есть сила побороть их, когда речь идет
о том, чтобы признать выдающиеся заслуги вроде твоих. Мо-
леешь хранить свою тайну, мы не хотим ее знать.
Снова послышались крики одобрения.
252
— И все же, — продолжал кающийся, — подозритель¬
ность закралась в ваши души, и если я буду по-прежнему
хранить эту тайну, червь сомнения может сделать свое раз¬
рушительное дело. Увы! Зт0 так: ни один человек не вправе
иметь тайн, и настала пора, когда я должен доверить вам
свою. Я думал, что горькая чаша минует меня; я ошибся.
Дело, к которому причастны мы все, обязывает меня открыто
доказать вам, что я недостоин эт°й чести; иначе те из
вас, которые больше всего меня уважают, вообразят, что я
считаю себя выше этого дела и что, обуреваемый фанатиче¬
ской гордостью, я презираю славу людскую. Нет, я не пре¬
зираю ее, ибо не вправе ее презирать. Я смотрю на нее как
на святой и желанный венец, венец героя и мученика.
Только мои руки выпачканы в грязи и не могут держать
пальмовую ветвь. Я не стану ждать, когда люди вынесут мне
Этот приговор. Я должен вынести себе его сам! Не потому,
что я боюсь людей: приговор самых великих и самых чистых
из вас меня не страшит, ибо в сердце своем я искреиен, а
преступление уже искуплено. Но я уважаю наше дело, и я
боюсь, что, став во главе его, я могу принести ему вред. Мое
назначение не в том, чтобы трудиться ради земной награды.
Вы должны понять, что есть грехи, отпустить которые может
только небо, несчастья, от которых избавляет одна только
смерть... Впрочем, судите сами... Десять лет тому назад, зим*
ним вечером, владелец этого замка приютил несчастного.
— Несчастного, который один брел усталый по нашим
лесам, — прервал его Эдме°> вскочив с места. Он говорил
вдохновенно и заразил своим энтузиазмом собравшихся; все
стали слушать не Вальмарину, а его. — Владелец этого замка
был мой дядя, как вы все знаете — один из самых богатых
людей этого края. Это был философ, человек большого серд¬
ца и больших дерзаний, друг юности Альфьери, ученик Рус¬
со, поборник свободы, лелеявший одну только мысль, одну
надежду — увидеть родину снова независимой и единой.
Среди обывателей он слыл человеком экзальтированным, бе¬
зумцем. Он пустил к себе изгнанника, постучавшего в во¬
рота, усадил его с собой за стол и выслушал его, обогрев
у домашнего очага, старинной домашней святыни, символа
нерушимого гостеприимства. Он узнал все его тайны и схо¬
ронил их в своем сердце: он беседовал с ним о священных
принципах морали и человеческой справедливости, догово^
рившись до великих истоков всего, до сущности божествен¬
ной справедливости и доброты. Зимнее солнце, бледное и
253
позднее, застало их у очага — они продолжали свой раз¬
говор и не собирались еще расставаться. Изгнанник хотел,
правда, уйти, но хозяин дома его удержал; так было и в по¬
следующие дни; несмотря на снедавшую его печаль и вели¬
кую скромность, изгнанник не ушел. Дядя мой воспротивился
Этому и был неумолим.
Три месяца спустя знатный вельможа умер и завещал
свои замки, земли, все свое огромное состояние своему
новому другу, лишив наследства племянника — легкомыслен¬
ного юношу, который к тому же пользовался довольно
большой свободой и не сумел бы найти достойное употребле¬
ние для большого состояния, которое попадало теперь в более
надежные руки. Иностранец принял все эти богатства и убе¬
рег их от хищений и интриг, которые всегда плетутся у по¬
стели умирающего. Но три месяца спустя он вернул обездо¬
ленному племяннику все права на поместья и ключи от
дядюшкиных сокровищ.
«Дитя мое, — сказал он, — я нарушаю последнюю волю
покойного и, может быть, передаю в дурные руки богатства,
на которые могла бы существовать сотня семей. Может быть,
если бы я всегда руководствовался в жизни чувством долга,
я считал бы себя вправе распорядиться иначе, и у меня хва¬
тило бы храбрости сделать из этих богатств то единственное
благородное употребление, на которое они предназначены.
Но, как и ты, я провел мои молодые годы в распутстве, и
раз господь не дал мне погрязнуть в пороке, я могу думать,
что его намерения в отношении тебя таковы же и что он на¬
ставит тебя на путь исполнения долга. Во всяком случае, я
не могу взять на себя миссию провидения — я тебе не род¬
ственник и не друг, а всего только твой должник».
Сказав это, иностранец исчез, не выслушав ни благодар¬
ностей моих, ни просьб. Увидел я его только через год. Он
попросил меня помочь благородным людям, впавшим в ни¬
щету; сам же он, хоть и жил в большой нужде, никогда не
соглашался ничего от меня принять для себя...
■— Коль скоро вы рассказали мою историю, дайте мне
рассказать вашу, — перебил его Вальмарина. — Но кто здесь
ее не знает? Ты, Стенио, наш новый посвященный, узнай
источник богатств, которые я расточаю на глазах у всех,
чтобы возделать священную ниву. Это не что иное, как доб¬
рые дела молодого человека, который всего только на не¬
сколько лет старше тебя и который до шестнадцати лет
жил в неведении высшего назначения, уготованного для
254
пего небом, тая в глубинах сердца еще не пробудившиеся
его порывы. Ты видел в нем самого обыкновенного мечта¬
теля. Только здесь великие добродетели и высокие поступки,
спрятанные от глаз не понимающего их мира, блистают без
мишуры своим подлинным блеском — в семье избранных, чье
одобрение утешает и не пьянит, как пошлые похвалы толпы.
Это потому, что здесь ни один человек не завидует славе
другого. Каждый сделал свое дело и выдержал свое испы¬
тание...
— О тебе только мы ничего не знаем, дитя, — сказал
старик, обращаясь к Стенио, — но от тебя, у которого такой
замечательный крестный отец, нарекший тебя при крещении
сыном, мы многого ждем; будь внимателен к тем последним
откровениям, которые будут сделаны тебе и твоим юным
братьям. На этом собрании будут решаться важные вопросы.
I
Выслушав принесенные клятвы и записав их, собравшиеся
расстались. Были распределены все обязанности, и каждому
поручили дело в соответствии с его способностями и силами.
Стенио попросил и получил разрешение объединиться с Эдмео
под руководством Вальмарины. Тот взялся за опасное пред¬
приятие, но из числа менее важных; его отказ принять вер¬
ховную власть был бесповоротен.
Каждый из участников собрания самолично отправился
в конюшни старинного поместья взнуздать своего коня, еще
не успевшего остыть после быстрого бега. Ни один не взял
с собой слуг, чтобы те вольно или невольно не выдали тай¬
ны. Представители низшего сословия горячо обнялись с теми,
кто отбросил всякое воспоминание о своем мнимом превос¬
ходстве, чтобы скрепить новый союз. Молодые люди пошли
пешком через лес; Стенио последовал за Эдмео и Тренмором.
Луна клонилась уже к горизонту, но еще не начало светать.
Каждый торопился покинуть эти места, пока не рассеялась
тьма; все поехали разными дорогами. Стояла мертвая тишина.
Только время от времени слышно было, как лошадиная под¬
кова цокает о камень или стучит о переброшенный через по¬
ток деревянный мост. Теперь уже ни одного огонька не све¬
тилось в окнах старого замка; ни один уставший с дороги
гость не отдыхал там. Совы, на время улетевшие прочь и
умолкшие, вернулись в свои прежние владения, а портреты
предков, ненадолго освещенные ярким светом, снова
погрузились во мрак, немые свидетели странного догово¬
ра, который потомки их скрепили с потомками их вассалов*
255
ГЛАВА XLIX
«Срок, который вы поставили мне, уже истек, и я скоро
явлюсь к вам. Вам я, может быть, нужен, а здесь мне пока
нечего делать. Дал бы бог, чтобы я был ненужен и вам, но
уже по другой причине. Я надеюсь стать свидетелем вашего
воскрешения; здесь же все мертво.
Да, Лелия, все мертво на этой проклятой земле. Страда¬
ние на этот раз проникло в самые глубины моего сердца.
Должен признаться, что, когда я гляжу на мир, меня охва¬
тывает дрожь. Я испытываю потребность на какое-то время
убежать из него и обновить душу на лоне природы. Она одна
только не стареет; народы же быстро дряхлеют, и, когда час
их пробил, врачевателям человечества остается только сло¬
жить руки и молча смотреть, как они умирают.
А меж тем, о более! Есть еще в жизни величие, есть еще
сильные души, пылкие и чистые юноши. Феникс и теперь
еще готов раскрыть над костром свои крылья; но он знает,
что пепел его бесплоден, что болеественное начало затухает
вместе с этим пеплом. И он умирает, бросая последний крик
любви и отчаяния этому миру, который равнодушно взирает
на его великую агонию. Я видел, как погибали герои:
народы толее это видели — и присутствовали при этом
как на спектакле, вместо того чтобы подняться и ото¬
мстить!
Поколение, создавшее сильного человека, вместо того
чтобы создавать могущество наций, не сможет оправиться от
унижения. Последние свои надежды оно возлагает на подра¬
стающую молодежь. Мысли о славе сделали ее храброй; фи¬
лософские идеи воспитали в ней дух независимости. Но
знаете, что я думаю? Эта молодежь пугает меня: она беспо¬
рядочна, надута в своей гордости, у нее нет ничего свя¬
того, — в деле, которое она готовится совершить, она ищет
только воинственных чувств и крикливых побед. Когда она
начинает рассуждать о грядущем, ей нет дела ни до порядка,
ни до справедливости. Она овладевает будущим и вносит в
него все заблуждения и все беззакония прошлого. Что же
она будет делать, когда восторжествует, и что станет¬
ся с человечеством, если она потерпит неудачу? О, пе¬
чальные времена, когда победа пугает так же, как пора-
леение!
До того как новый порыв увеличит либо уменьшит наши
силы, я хочу повидаться с вами. Если бы только я мог найти
256
вас не такой смирившейся, как я! Нет ничего печальнее этой
покорности неумолимому року. Увы, что сталось бы с нами,
если бы у нас не было сознания, что мы выполнили свой
долг»,
ГЛАВА L
Проклятие
Однажды Стенио спустился один по крутым склонам
Монтевердора. Он стал чувствовать себя лучше; ужасные
волнения, великие горести, тяжелая рана — все это мешало
ему вернуться туда, где он жил. Но есть благородные муки,
страдания, достойные славы, — они возвышают, вместо того
чтобы принижать, и поэт успел почувствовать их суровое и
материнское влияние.
Но Стенио еще не окончательно выздоровел: в том без¬
рассудном вызове, который он хотел бросить жизни, душа
его изнемогла еще больше, чем тело. Физическая молодость
легко возрождается снова, но молодость духовная — нечто
более тонкое и драгоценное — никогда окончательно не вос¬
станавливает прелесть свою и аромат. Добродетельная жизнь
может, правда, вернуть духу известное целомудрие, но лишь
постепенно, и надо много усилий, много искупительных
ясертв.
Стенио был храбр, он это доказал; но как только волне¬
ние, вызванное грозящей опасностью, успокаивалось, его
оживившимся на минуту сердцем снова овладевала смертель¬
ная усталость. Потребность в распутстве и в искусственном
возбуждении сделалась настолько властной, что покой стал
для него настоящей пыткой. Когда он быстрыми шагами про¬
ходил по этим местам, с которыми было связано столько
поэтических воспоминаний о его любви, ему хотелось бежать
от собственных мыслей; но перед глазами его вставали тра¬
гические картины, свидетелем которых он только что был,
проплывали тяжелые воспоминания о его поруганных вос¬
торгах, он не знал, куда ему деться, и жизнь, которую ему
создала Пульхерия — без глубоких волнений и подлинных
чувств, — была единственной, которая могла дать ему от¬
дых. Отдых гибельный, подобный тому, который путешест¬
венник находит в лесах Америки под тенью опьяняющих де¬
ревьев, несущих смерть.
Вдруг на одном из крутых поворотов дороги он столк¬
нулся лицом к лицу с человеком, которого сначала принял
за привидение.
257
■— Что я вижу Г—вскричал он, отпрянув в удивлении и
почти в ужасе. — Неужели это мертвецы выходят из своих
могил? Неужели мученики покидают небо, чтобы блуждать
по земле?
— Я спасся от смерти, — ответил Вальмарина. — Я знаю,
что ты, слава богу, спасся от изгнания; но за мою голову
обещана награда, и мне нельзя задерживаться возле тебя ни
минуты; ты должен сделать вид, что меня не знаешь, потому
что, если меня схватят, опасности, которые мне грозят, мо¬
гут перекинуться и на тебя... Ступай своей дорогой, и да
поможет тебе господь!
— За вашу голову назначена награда! — воскликнул Сте¬
нио, не обращая внимания на последние слова Тренмора. —*
И вместо того, чтобы покинуть эти места, вы снова явились
сюда, где за вами охотятся и вас знают?
— До тех пер пока господь будет считать меня способ¬
ным содеять на земле какое-то благо, он будет помогать
мне, — ответил изгнанник. — Моя миссия не выполнена; мне
надо еще кое-кого повидать здесь, прежде чем окончательно
удалиться. Прощай, дитя мое, дай бог, чтобы семя жизни
не оказалось бесплодным в твоей душе! Уходи отсюда: хоть
по этой дороге как будто и мало ходят, за каждой скалой,
за каждым кустиком может скрываться доносчик.
И Тренмор, повернув прямо к горе, хотел сойти с тро¬
пинки, по которой должен был пройти Стенио. Но Стенио
бросился за ним.
— Нет, не могу я так вас покинуть, — сказал он, — вам
нужна помощь, вы изнемогаете от усталости; раны ваши
едва успели закрыться, щеки ввалились от страдания. К тому
же у вас нет пристанища, а я могу вам его предложить. Пой¬
демте, пойдемте со мной. Если вы думаете, что в такую ми¬
нуту для меня превыше всего осторожность и страх, вы меня
оскорбляете.
— Тут есть пристанище, совсем близко отсюда, — отве¬
тил Тренмор, — у меня хватит сил до него добраться; по¬
этому не беспокойся обо мне, друг мой, подумай о себе.
Я никогда в тебе не сомневался. Я нашел тебя на ложе на¬
слаждения, где ты уснул, и я не пощадил твоей благородной
крови, когда ей надо было пролиться за святое дело. Но
та, что осталась в тебе, для нас драгоценна, и не следует
без надобности ее проливать. Друг, который скрывает меня
сейчас, подвергает себя немалой опасности. Хватит с меня и
258
одного преданного человека, который может за все попла¬
титься жизнью!
Несмотря на то, что Вальмарина ни за что не согла¬
шался, Стенио настоял на своем и проводил его до кельи
отшельника. Эта келья, высеченная в гранитной скале, вдали
от проторенных людьми тропинок, была скрыта густою
тенью кедров и сплошною стеной, индийских смоковниц, ше¬
роховатые ветви которых сплелись воедино. Келья была пу¬
ста. Расположенная на уступе скалы, она возвышалась над
бездонною пропастью. Другим краем этой пропасти был об¬
наженный песчаный откос, на котором далеко внизу в ка¬
ком-то мрачном покое дремало маленькое озеро. Но даже
и с той стороны к нему нельзя было спуститься из-за того,
что окружавшие его пески все время осыпались и не было
места, где можно было устоять на ногах. Ни одна скала не
могла удержаться на этой крутизне, ни одно дерево не могло
укрепить свои корни в этой рыхлой почве. А пока вырывшие
рто озеро лавины не заполнили пропасти до краев, в недвиж¬
ных водах его расцветала богатейшая растительность. Ги*
гантские лотосы, пресноводные полипы, более двадцати лок¬
тей длиной, расстилали свои широкие листья и диковинные
цветы па поверхности воды, в которую ни разу еще не по¬
гружалось весло рыбака. На их переплетенных стеблях, во
множестве тенистых уголков, змеи с изумрудною кожей, са¬
ламандры с желтыми вкрадчивыми глазами спали, разлег¬
шись на солнце, уверенные в том, что человек не потревожит
их своими сетями и западнями. Поверхность озера была та¬
кой зеленой и пышной, что сверху ее можно было принять
за лужайку. Густые заросли тростника отражали в воде свои
стройные стебли и бархатистые плюмажи, которые ветер ко¬
лыхал, как колосья в поле. Стенио, зачарованного дикой кра¬
сотою этого склона, потянуло спуститься туда и ступить но¬
гой на коварную зеленую сеть.
— Будьте осторожны, сын мой, — сказал появившийся
в эту минуту отшельник с надвинутым на лицо капюшо¬
ном, — это заросшее цветами озеро — образ земных наслаж*
дений. Оно окружено соблазнами, но глубины его неизме*
римы.
— А откуда вы это знаете, отец мой? — спросил Стенио
улыбаясь. — Разве сами вы спускались в эту пропасть? Раз¬
ве вы ступали по бурным волнам страстей?
*— Когда Петр попытался последовать за Иисусом по во¬
дам Генисаретского озера, он не успел сделать несколько
259
шагов, как почувствовал, что ему не хватает веры и что он
был слишком смел, дерзнув по примеру сына человеческого
идти по воде. Он вскричал: «Господи, погибаем!». И господь
притянул его к себе и спас.
— Петр был плохим другом и трусливым учеником, —
сказал Стенио, — разве не он отрекся от учителя, боясь раз¬
делить его участь? Те, что боятся опасности и отступают, по-
хожи на Петра: они не мужчины и не христиане.
Отшельник опустил голову и ничего не ответил.
— Но скажите, отец мой, зачем вы стараетесь спрятать
ваше лицо? Я узнаю вас по голосу, мы с вами виделись в
лучшие времена.
— В лучшие! — воскликнул Магнус, медленно откидывая
свой капюшон и в печальном раздумье подпирая свою уже
облысевшую голову высохшею рукой.
— Да, в лучшие для вас и для меня, — ответил Сте¬
нио, — ибо в ту пору на лице моем играл юношеский румя¬
нец, а у вас, отец мой, хоть и выглядели вы растерянным и
сердце ваше лихорадочно билось, когда мы виделись послед¬
ний раз, у вас были густые волосы и черная борода.
— Выходит, вы придаете большое значение этой бренной
и роковой для нас молодости тела, этой всепожирающей силе
крови, которая окрашивает нам щеки и горячит голову? —
огорченно сказал монах.
— Вы в обиде на молодость, отец мой, — сказал Сте¬
нио, — а ведь вы всего на несколько лет старше мепя. Готов
побиться об заклад, что в воображении вашем сейчас больше
свежести, чем во всем моем существе.
Священник побледнел; потом он положил свою желтую
огрубевшую руку на бледную, с голубоватыми прожилками,
руку Стенио.
— Дитя мое, — сказал он, — значит, вы тоже хлебнули
горя, это оно сделало вас таким жестоким?
— Перенесенное страдание, — сказал Тренмор печально
и строго, — должно было бы пробудить в человеке сочувст¬
вие и доброту. Несчастье способно развратить только сла¬
бые души; сильные, проходя через него, очищаются.
— Неужели же я этого не знаю? — воскликнул Стенио,
которого неожиданная встреча с Магнусом вернула к горь¬
ким воспоминаниям о своей отвергнутой любви. — Неужели
я не знаю, что в душе моей нет ни величия, ни силы, что я
ничтожное, жалкое существо? Неужели я мог бы так опу¬
ститься, будь я Тренмором или Магнусом? Но, увы, — доба¬
2G0
вил он, в порыве горького уныния усаживаясь на самом
краю пропасти, — зачем все эти напрасные старания мне по¬
мочь? Зачем давать мне советы, которыми я не могу вос¬
пользоваться, и показывать примеры, следовать которым
превыше моих сил? Неужели вы находите удовольствие в
том, чтобы раскладывать передо мною ваши богатства и по¬
казывать мне, какой силой вы оба наделены и на какие дея¬
ния способны? Сильные, героические натуры! Избранные со¬
суды; каторжник и священник, превратившиеся в святых; вы,
преступник, принявший на свою голову все наказания, кото¬
рыми вас покарало общество; вы, монах, за несколько лет
сумевший пережить все муки души; вы оба, выстрадавшие
все, что только может выстрадать человек, один — от пресы¬
щенности, другой — от лишений, один — надломленный уда¬
рами, другой — постом; и вот вы стоите с поднятой к небу
головой, в то время как я ползаю, подобно блудному сыну,
среди омерзительнейших чудовищ, иными словами — среди
грубых вожделений и низких пороков! Так оставьте же меня
умирать в грязи и не усугубляйте моих предсмертных мук,
заставляя меня созерцать ваше победоносное вознесение на
небеса. Ведь именно так друзья Иова хвастали своим бла¬
гополучием перед их простертой на гноище жертвой. Ухо¬
дите от меня прочь! Уходите! Храните хорошенько ваши
сокровища, бойтесь, чтобы гордость ваша их не растратила.
Пусть же мудрость и смирение бодрствуют, охраняя ваши
завоевания. Не поддавайтесь ребяческому желанию показы¬
вать их тем, у кого ничего нет; ибо, в гневе своем, злобный
и завистливый бедняк может плюнуть на ваши богатства и
осквернить их. Тренмор, слава ваша может быть не так уж
велика, не так поразительна, как вы думаете. Мой горький
разум сумел бы, может быть, найти довольно банальное объ¬
яснение победе воли над умерщвленными страстями, над же¬
ланиями пресыщенными или угасшими. Берегитесь, Магнус,
вера ваша, может быть, не так уж тверда, чтобы я не мог
поколебать ее насмешливым взглядом или дерзким сомне¬
нием. Победа, одержанная разумом над искушениями плоти,
мояеет быть не настолько бесспорна, и смотрите, как бы вам
не пришлось еще покраснеть или побледнеть, когда я назову
при вас имя женщины!.. Идите же, идите молиться; зажгите
кадильницы перед алтарем девы Марии и опустите головы
на плиты ваших церквей. Вы будете писать трактаты об
умерщвлении плоти, ну а мне позвольте насладиться послед¬
ними днями, которые мне остаются в жизни. Господь,
261
который не сделал меня, подобно вам, высшей натурой, пре¬
доставил в мое распоряжение лишь самую заурядную действи-
тельность, лишь самые обыденные радости. Я хочу исчер¬
пать их. А разве, с тех пор как мы расстались, я тоже не шагнул
далеко по дороге разума? Разве, увидев, что я не могу достичь
небес, я не пошел по земле без недовольства и без презре¬
ния? Разве я не принял жизнь такой, какой она мне была
предназначена? И разве, когда я почувствовал внутри меня
беспокойный и мятежный пыл, терзания честолюбия, смут¬
ного и прихотливого, желания, которое невозможно было
осуществить, разве я не сделал всего от меня зависящего,
чтобы их укротить? Я избрал другой путь, чем вы, вот и все.:
Я нашел успокоение в излишествах, тогда как вы исцелили
себя воздержанием и власяницей. Душам возвышенным,
вроде ваших, нужны были эти сильные средства, эти суро¬
вые искупления; повседневной действительности было бы не¬
достаточно, чтобы сломить ваши яеелезные характеры, исто¬
щить ваши нечеловеческие силы. Однако натуре Стенио
все земное было под стать. Он отдался ему не краснея, благо¬
дарно насытился им и теперь, если его тело оказалось слиш¬
ком слабым для его аппетитоЕ, если это хилое дитя наслаж¬
дений и сделалось добычей чахотки, то все случилось потому,
что господь не определил ему долгой жизни на земле — из
него не мог выйти ни солдат, ни священник, ни игрок, ни уче¬
ный, ни поэт. Есть растения, которым предназначено умереть
сразу после того, как они расцветут, есть люди, которых гос¬
подь щадит и не приговаривает к слишком долгому изгнанию
среди других людей. Подумайте только, отец мой, вы лысы,
как я, руки ваши высохли, грудь ваша впала, ноги подкаши¬
ваются, вы задыхаетесь, борода ваша поседела, а ведь вам
еще нет и тридцати лет. Ваша агония продлится, мояеет быть,
несколько дольше, отец мой; может быть, вы переживете
меня на какой-нибудь год. Ну что же! Разве обоим нам не
удалось победить наши страсти, охладить наши чувства? Мы
вышли из испытания очищенными и покорившимися, не так
ли, отец мой? Я еще больше смирился, чем вы, — это оттого,
что испытание было более сильным и более надежным, от¬
того, что я подхожу к концу, что я перестал терзать моего
врага. Может быть, вы бы правильно поступили, если бы из¬
брали те же средства, что и я; это были самые верные, но не
все ли равно, они ведь, как и все прочие, ведут нас к стра¬
данию и к смерти. Дадим же друг другу руку, мы братья.:
Вы были великим человеком, я жалким; вы были сильной
262
натурой, я хилой. Но в могилы, которые скоро отверзятся
для нас обоих, и от того и от другого сойдет только горстка
праха.
Магнус, который за это время несколько раз хватался за
голову и воздевал глаза к небу с выражением ужаса и от¬
чаяния, сделался более спокойным и уверенным в себе.
— Юноша, — сказал он, — не все еще кончается для нас
с этой бренною оболочкой, и душа наша не достанется чер¬
вям. Неужели вы думаете, что господь отнесется одинаково
ко всем нам? Разве в судный день он не будет милосерднее
к тем, кто умерщвлял свою плоть и молился в слезах, и стро¬
же к тем, кто преклонял колена перед идолами и пил из от¬
равленных источников греха?
— Что вы об этом знаете, отец мой! —сказал Стенио.—
Все, что противно законам природы, может быть отврати¬
тельным и перед лицом господа. Иные дерзали говорить это
в наш век, век философии, и я из их числа. Но не буду по¬
вторять вам все эти общие места. Ограничусь тем, что задам
вам один вопрос; вот он: если, уснув сегодня в слезах и в
молитвах, завтра на рассвете вы проснулись бы в объятиях
женщины, которую положат вам в кровать духи тьмы, то, ко¬
гда пройдут удивление, ужас, борьба, победа, заклинание,
все, что вам придется тогда испытать и сделать (я в этом не
сомневаюсь), скажите мне, начнете ли вы спустя несколько
минут читать мессу и коснетесь ли без трепета тела Хрис¬
това?
— Если господь будет ко мне милостив, — ответил Маг¬
нус, — может быть, руки мои останутся достаточно чистыми,
чтобы коснуться святой остии. Но я все же не дерзнул бы
касаться святыни, не очистив себя сначала покаянием.
— Очень хорошо, отец мой; видите, вы менее чисты,
чем я, ибо я мог бы сейчас, вот провести ночь с красивей¬
шею из женщин и не испытать к ней ничего, кроме брез¬
гливого отвращения. В самом деле, вы только потеряли время
в постах и молитвах; вы ничего не достигли, раз плоть ваша
способна еще повергать в уяеас дух, и прежний человек мо¬
жет тревожить совесть человека нового. Вам удалось изну¬
рить ваш желудок, привести в возбуждение мозг, нарушить
гармонию вашего организма, но вы не сумели, как я, при¬
вести ваше тело в состояние инертности, не сумели выдер*
жать испытания, о котором я говорю, и причаститься без
исповеди. Единственный результат, которого вы достигли, —
рто медленное физическое самоубийство, иными словами —*
263
то, что ваша религия осуждает, как страшное преступление,
и вы все так же во власти греховных побуждений, как и в
первые дни вашего покаяния. Господь не помог вам, отец
мой!
Отшельник поднялся и, выпрямившись во весь свой
огромный рост, посмотрел еще раз на небо; потом, обхватив
обеими руками голову, в страшной тревоге воскликнул:
— Неужели это правда, господи? Неужели ты отказал
мне в помощи и в прощении? Неужели ты оставил меня, от¬
дав меня духу зла? Неужели ты удалился от меня, не вняв
моим рыданиям, моим слезным мольбам? Неужели я пона¬
прасну страдал и вся эта жизнь, полная испытаний, мучений
и борьбы, была впустую? Нет! — вскричал он, все еще
упоенный своею верой, высунув тонкие руки из рукавов рясы
и поднимая их ввысь, — я этому не поверю; я не позволю
лишать себя мужества какому-то сыну века. Я доведу все
до конца. Я принесу мою жертву: если окажется, что цер¬
ковь солгала, если пророки действовали по наущению духа
тьмы, если божественное слово сбилось со своего истинного
пути, если рвение мое превзошло твои требования, ты по
крайней мере ответишь мне за то упрямое желание, за ту
неистовую волю, которая отдалила меня от земли и заста¬
вила завоевывать небо; в глубине сердца моего ты про¬
чтешь эту пылкую страсть, которая снедала меня, порываясь
к тебе, о боже, а теперь возвысила голос в душе, снедаемой
другими ужасными страстями. Ты простишь мне за то, что
мне не хватило знания и мудрости, ты кинешь на весы только
жертвы мои и намерения, и если я пронесу этот крест до
самой смерти моей, ты даруешь мне Еечный покой, приняв
меня в обитель блаженных!
— Разве во вселенной есть место покою? — сказал Сте¬
нио. — Неужели вы надеетесь стать настолько великим,
чтобы господь стал создавать для вас одного новую вселен¬
ную? Неужели вы думаете, что на небесах есть праздные
ангелы и ни на что не употребленные добродетели? Знаете
ли вы, что все силы деятельны и что надо стать богом, для
того чтобы достичь жизни вечной и неизменной! Да, господь
благословит вас, Магнус, и святые воспоют вам хвалу на
своих золотых арфах. Но когда вы принесете к ногам твор¬
ца чистой и нетронутой ту избранную душу, которую он до¬
верил вам здесь, на земле, когда вы скажете ему: «Господи,
ты дал мне силу, я сохранил ее, вот она, возвращаю ее те¬
бе — дай же мне в награду вечный покой», господь ответит
264
Этой простертой пред ним душе: «Хорошо, дочь моя, при¬
мкни к моей славе и займи свое место в моих блистающих
фалангах. Отныне тебе будет вверен благородный труд, ты
будешь везти колесницу луны в эфирных полях, ты будешь
извергать из туч громы небесные, ты направишь реки в их
русла, ты укротишь бурю, она вздыбится под тобой, как не¬
покорная лошадь; ты будешь повелевать звездами; став бо¬
жественной сущностью, ты приобщишься к стихиям, ты
вступишь в общение с душами людей, ты будешь осущест¬
влять высокую связь между мной и теми, кто был твоими
братьями, ты заполнишь собою землю и небо, ты увидишь
мой лик и вступишь со мной в беседу». Это прекрасно, Маг¬
нус, и поэзия причастна к этим возвышенным заблужде¬
ниям. Но если бы все было так, я бы не хотел это пережить.
Я недостаточно велик, чтобы быть честолюбивым, но и недо¬
статочно смел, чтобы играть какую-то роль то ли здесь, то
ли на небесах. Это вашей безмерной гордости пристало
вздыхать по радостям загробной жизни: что до меня, то я не
хотел бы даже трона, который бы возвысился над всеми зем¬
ными народами. Если бы я мог поверить, что господь добр,
и мог надеяться на какую-то иную участь, кроме небытия,
для которого я предназначен, я попросил бы у бога сделать
меня былинкой в поле, которую топчут ногой и которая ни
на что не жалуется, мрамором, принимающим форму под
резцом, не истекая при этом кровью, бесчувственным дере¬
вом, которое хлещет ветер. Я попросил бы у него самой без¬
вестной, самой легкой жизни; я счел бы его чересчур требо¬
вательным, если бы он осудил меня прожить ее в обличье
какого-нибудь студенистого моллюска. Вот почему я не ста¬
раюсь заслужить царствие небесное: я не хочу его, я боюсь
его радостей, его песнопений, экстазов, триумфов. Я боюсь
всего, что только могу себе представить; так чего лее мне
хотеть, как не покончить со всем? Так вот! Я более спокоен,
чем вы, отец мой; без тревоги и без ужаса иду я к вечному
мраку, тогда как вы растеряны, вы дрожите перед высший!
судом, который до скончания века заставит вас терпеть все
ваши тяготы и страдания. Я не завидую вам, я преклоняюсь
пред вашей участью, но предпочитаю свою.
В ужасе от всего, что услышал, и не чувствуя в себе
силы ответить, Магнус склонился над Тренмором и, сл<аз
обеими руками руку мудреца, исполненным тревоги взгля¬
дом, казалось, молил его о помощи.
265
f— He тревоягьтесь, брат мой, — ответил Тренмор, — стра-«
дания этой истерзанной души не должны поколебать вашу
веру. Трудитесь неустанно, и пусть соблазн небытия исчезнет,
как обманная ласка. Вам труднее будет стать неверующим,
чем сохранить сокровище веры. Не слушайте его, ибо он
лжет самому себе и боится всего того, что он утверждает, и
сам не хочет, чтобы все это было так. А ты, Стенио, ты на*
прасно стараешься погасить в себе священный огонь разума.;
Его пламя разгорается еще живее, еще прекраснее при каж¬
дом твоем усилии его потушить. Помимо твоей воли ты стре-
мишься к небу, и твоя душа поэта не в силах прогнать мучи¬
тельное воспоминание о своей отчизне. Когда, призвав ее
к себе из изгнания земного, господь очистит ее от грязи и
исцелит от недугов, охваченная любовью к нему, она падет
перед ним ниц и возблагодарит его за то, что он пролил на
нее великий свет. Она огляпется назад и увидит, как тает,
словно облако, ужасный и мрачный сон человеческой я{изни,
и будет удивляться, как это она прошла сквозь весь этот
мрак, не подумав о боге, не возымев надежды на пробужде¬
ние. «Где же ты был, господи? — воскликнет она. — И что
сталось со мною в этом стремительном водовороте, который
на минуту меня закружил?» Но господь утешит ее и под¬
вергнет, может быть, новым испытаниям, ибо она сама на¬
стойчиво будет их добиваться. Счастливая и гордая тем, что
обрела волю, она захочет применить ее, почувствует, что дея¬
тельность — удел сильных, удивится тому, что отказалась от
своей звездной короны; она попросит, чтобы ей указали, что
она должна делать среди небесных владык, и выполнит свое
назначение с блеском, ибо господь добр, и тяжелые, доводя¬
щие до отчаяния испытания он, должно быть, посылает
только избранникам своим, чтобы потом достигнутое могу-*
щество стало для них еще более драгоценным.
Нет, Стенио, самая божественная способность души, же¬
лание, только уснуло в тебе. Дай твоему телу немного
окрепнуть, дай твоей крови несколько дней отдохнуть, и ты
почувствуешь, как в тебе пробуждается этот священный жар
сердца, эта безграничная устремленность ума, которые де-
лают человека тем, что он есть, и достойным повелевать
всеми земными и небесными силами.
■— Человек становится человеком, — сказал Стенио, —*
когда он умеет управлять своей лошадью и не поддаваться
своей любовнице. Какое лучшее употребление своих сил
могло бы дать небо таким хилым созданиям, как мы? Чело¬
266
век, способный проявить величие духа, ни во что не верит,
ничего не боится. Тот, кто день ото дня преклоняет колена
перед яростью мстительного бога, только жалкий раб, боя-*
щийся возмездия в загробной жизни. Тот, кто начинает по-*
клоняться какой-то химере так, что перед этим идолом гас¬
нут все желания, разбиваются в прах все прихоти, — всего-
навсего трус: он боится, что его могут увлечь фантазии, что
наслаждения принесут ему муки. Человек смелый не боится
ни бога, ни людей, ни самого себя. Он принимает все послед¬
ствия своих склонностей, хороших и дурных. Презрение
толпы, недоверие глупцов, осуждение ригористов, усталость,
нищета не более властны над его душой, чем лихорадка и
долги. Вино возбуждает его, но не опьяняет, женщины его
развлекают, но не могут им овладеть, слава щекочет иногда
ему пятки, но он обращается с ней как со всеми проститут¬
ками: обнимает ее, овладевает ею, а потом выставляет за
дверь, ибо он презирает то, что другие люди чтят и чего
боятся; он может пройти сквозь пламя и не опалить себе
крыльев, как слепой мотылек, и факел разума не обратит
его в пепел. Такой же эфемерный и хрупкий, он позволяет
унести себя любому ветру, летит на каждый цветок, радуется
каждому лучу света. Но сама недоверчивость оберегает его,
ветер непостоянства уносит его и спасает: сегодня — от ме¬
теоров, от лживых иллюзий ночи, завтра — от яркого солнца,
угрюмого соглядатая всех человеческих уродств и всей ни*
щеты.
Человек сильный не старается обеспечить себе спокойное
будущее и не бежит ни от каких опасностей настоящего. Он
знает, что все его надежды заключены в книге, которую лис¬
тает не он, а ветер, что все его мудрые намерения начертаны
на песке и что на свете существует только одна добродетель,
одна мудрость, одна сила — дожидаться потока и быть твер¬
дым, когда поток этот надвигается на вас, плыть, когда он
увлекает вас за собою, сложить руки и бестрепетно умереть,
когда он захлестнет с головой. Сильный человек, на мой
взгляд, также и человек мудрый, ибо он упрощает систему
своих радостей. Он уплотняет их; он очищает эти радости от
облепляющих их ошибок, предрассудков, тщеславия. Наслаж-*
дение, которому он предался, вполне положительно, вполне
реально и своеобычно. Это его божество, простодушное и
прекрасное, циничное и целомудренное. Он обнажает его до
предела и попирает ногами всю жалкую мишуру, которая его
прикрывает; но более верный и более искренний, чем
267
лицемерные служители его храма, он всю свою жизнь пре->
клоняет пред ним колена, презирая все проклятия, которыми
его осыпает глупый свет. Он мученик своей веры. Ради нее
он яшвет, за нее страдает. И умирает он ради нее и из-за
нее, либо отрицая того нелепого и злого бога, которого вы
чтите, либо его презирая. Человек, обнажающий свою шпагу,
чтобы бороться с бурей, безрассуден и нагл, но он бо¬
лее храбр и более велик, чем бог, повелевающий громом.
Я бы дерзнул, но вы, Магнус, вы не способны дерзать.
Тренмор, который нас слышит, который — не заблуждайтесь,
отец мой, — больше философ, нежели христианин, больше
стоик, нежели человек религиозный, и для которого сила
дороже веры, настойчивость дороже раскаяния, — словом,
Тренмор, который может и должен уважать себя больше,
чем вы, отец мой, может быть судьей между нами и решить,
кто из нас двоих лучше защитил и сберег самую высокую
нашу способность — энергию.
— Я не буду судьей между вами, — сказал Тренмор, —
иебо одарило вас разными способностями, но каждому из вас
много дано. Магнус был наделен большей последователь¬
ностью в мыслях, и если вы хотите отвлечься от ваших,
Стенио, чтобы налюбоваться всласть победоносной волей,
вы будете просто поражены, увидев этого монаха, который
был нечестив, влюблен и безумен и который стал теперь спо¬
койным и благочестивым, подчинив себя монашеским пра¬
вилам. Откуда у него взялась сила так долго выносить эту
страшную борьбу, как ему удалось прийти в себя, после того
как он был надломлен и проклят? Разве это тот человек, ко¬
торый при вас отрекался от бога у постели умирающей
Лелии? Разве это он, охваченный безумием, бежал в горы?
Это совсем другое существо, и вместе с тем это та же буй¬
ная, пылкая душа, те же неистовые, ужасные чувства, всегда
новые и всегда девственно чистые; то же самое желание, все¬
гда яростное и никогда не утоленное, невольно заблуждаю¬
щееся, преследуя земные цели, и снова возвращающееся к
богу, влекомое неимоверною силой и самой высокой надеж¬
дой. О отец мой! Даже если у нас с вами действительно раз¬
ная вера и мы чтим господа, соблюдая разные обряды, вы
тем не менее в моих глазах трижды святы и трижды велики!
Ибо вы боролись, вы сумели подняться из-под ног врага и
все еще боретесь, бодро, неутомимо, весь в ранах, обливаясь
потом и кровью, но решив умереть с оружием в руках. Про¬
должайте же во имя Иисуса, во имя Сократа. Мученики всех
268
религий, герои всех времен взирают на вас и с высоты небес
рукоплещут вашим усилиям.
Но ты, Стенио, дитя, родившееся со звездой на челе, ты,
красотой своей похожий на ангелов, ты, чей голос был мело¬
дичнее, чем голоса ночи, колеблющие эоловы арфы, ты,
чей гений обещал миру вторую молодость, полную любви и
поэзии, ибо певцы и поэты — это пророки, посланные к лю¬
дям, чтобы подбодрить их упавший дух, чтобы освежить их
горящие лица; ты, Стенио, в юности своей облачился в не¬
винность и благодать, как в чистейшие одежды, и был оку¬
тан их светящимся ореолом, и участь твоя не внушает мне
страха: в будущем твоем я уверен. Подобно Магнусу, ты вы¬
держал великое испытание, страшную агонию, выпавшую на
долю сильных. Но уже в ртой жизни ты преодолеешь все, как
он. Ты еще борешься, и, истекая в муках кровью, ты не ве¬
даешь, чья рука вытирает рту кровь; но скоро мы увидим,
как ты, потускневшая звезда, заблестишь еще светлее, еще
прекраснее на небосводе.
— А что надо для ртого сделать, Тренмор? — спросил
Стенио.
— Надо только отдохнуть, — отвечал Тренмор, — ибо
природа милостива к таким, как ты. Надо дать твоим нервам
время успокоиться, предоставить мозгу свободу, чтобы он
лучше мог воспринимать новые впечатления. Может быть, и
хорошо гасить желания усталостью, но возбуждать угасшие
желания, объезжать их, как разбитых лошадей, навязывать
себе страдания, вместо того чтобы только принимать их, ис¬
кать, не считаясь с возможностями своей природы, более
сильных радостей, наслаждений более острых, чем те, что
несет нам действительность, стараться вместить в один час
ощущения целой жизни — вот верное средство потерять и
прошлое и будущее: первое — от презрения к своим робким
радостям, второе — от невозможности превзойти настоящее.
Мудрость и убежденность Тренмора были бессильны за¬
лечить глубокую рану, кровоточившую в сердце юного порта.
Сам он тоже с молоком матери вобрал в себя скептицизм —
отраву, которою упивается нынешнее поколение. Слепой и
самонадеянный, он, расставаясь с юностью, считал, что небо
наделило его великой силой, и, так как у него была врож¬
денная способность облекать все свои впечатления в преле¬
стные формы, он льстил себя надеждой прожить жизнь без
борьбы и падений. Он не понял, он не мог понять Лелию, и
269
в этом была причина всех постигших его превратностей судь¬
бы. Небо, которое не готовило их друг для друга, сделало
Лелию слишком гордой, для того чтобы она могла раскрыть
свою душу, а Стенио — слишком самолюбивым, чтобы ее
угадать. Он ведь не хотел понять, что расположение такой
женщины завоевывается благородными поступками, благого¬
вейными жертвами и прежде всего выдержкой — самым бес¬
спорным свидетельством уважения, самым большим знаком
внимания, на который имеет право гордая душа. Стенио не мог
не признать превосходства Лелии над всеми женщинами, ко¬
торых ему приходилось встречать; но он никогда не задумы¬
вался над равенством мужчины и женщины в предначерта¬
ниях господних. И так как он видел только настоящее поло¬
жение дел, так как он не мог допустить, что женщина должна
быть равной с мужчиной, он не допускал, что некоторые
женщины, представляющие собою высокое и трагическое
исключение, могут иметь в современном обществе некие
исключительные права. Может быть, он бы и понял это, если
бы Лелия могла ему все объяснить. Но Лелия не могла это
сделать. Она еще сама не знала, каким словом назвать свое
назначение. Как она ни была горда, в глубине души она была
простодушна и скромна, и это мешало ей понять, почему ей
нужно искать одиночества. Даже если бы она была доста¬
точно уверена в себе, чтобы считать, что таково ее назначе¬
ние — идти одной и никого не слушаться, крики негодова¬
ния и ненависти, которые раздались бы вокруг нее в ответ
па это дерзостное желание, вероятно охладили бы ее пыл.
Так и случилось, когда Стенио, не желая понять, сколько
благородного целомудрия заложено в этом чувстве незави¬
симости, одновременно героическом и робком, и принимая
сдержанность Лелии за презрение, с проклятиями ее поки¬
нул. Тогда Лелия в душе похвалила себя за то, что не от¬
крыла ему истинной причины своей гордости и не дала на
посмешище этому ребенку пророческое вдохновение, трепе¬
тавшее у нее в сердце. Она замкнулась в себе — стала искать
в самой гордости своей законного, хоть и горького утешения.
Глубоко уязвленная тем, что ее не разгадали, и заключив
из последующего поведения Стенио, что в любви для него
главное — легкая радость обладания, она, в свою очередь,
прокляла безумную гордость мужчины и приняла решение
умереть для общества, дав обет вечного безбрачия.
Тренмор — и тот не мог до конца понять безысходное
горе этой женщины, родившейся, может быть, лет на сто
270
раньше времени. Личные дела, не менее важные, наполнили
его жизнь. Как Лелию на провидение будущего женщины
натолкнуло ее собственное горе, так Тренмора случившееся
с ним несчастье натолкнуло на провидение будущего муж*
чины. Взгляд его был сосредоточен на какой-то части огром-
ного горизонта, не будучи в состоянии охватить его весь. Он
часто, и не без основания, говорил Лелии, что, прежде чем
освобождать женщину, надо было бы подумать об освобож-
дении мужчины, что рабы не могут освобождать и возвра-
щать к жизни других рабов и что человек не в силах ува¬
жать другого, если он не научился уважать самого себя.:
Тренмор трудился, надеясь на успех; сознание своих преж¬
них ошибок делало его смиренным, терпеливым и воодушев¬
ляло, как мученика за веру. У Лелии, которая, страдая, не
Знала за собой никакой вины, не могло быть подобного са¬
моотречения. Чувствуя себя несчастной жертвой, она опла¬
кивала, подобно дочери Иевфая, свою юность, красоту и
любовь, варварски принесенные в жертву грубой силе.
Как только стемнело, Тренмор провел Стенио по ложби¬
нам и вывел па дорогу, ведущую в город. В пути он пытался
снова заглянуть в его душевные раны и облегчить их цели¬
тельным бальзамом надежды. За это время он уговорил Ле¬
лию внять голосу добродетели и дать ему то, чего она уже
не могла ему дать, следуя влечению сердца: прощение за его
раскаяние, награду за искупленную вину. И теперь он пы¬
тался убедить Стенио, что поэт мог еще заслужить располо¬
жение той, которую так любил, и вернуть ее.
Но, к несчастью, для Стенио это было уже слишком позд¬
но. Тренмор, связанный обязанностями, которые возложила
на него суровая миссия, не в силах был раньше вырвать его
из объятий грубых страстей. Но если бы даже он и успел
Это сделать вовремя, Стенио, может быть, все равно погру¬
зился бы в эту бездну. Он был сыном своего века. Никакие
твердые принципы, никакая глубокая вера не могли проник¬
нуть в его душу. Подобно цЕетку, покорная капризу ветров,
она поворачивалась то на восток, то на запад в поисках
солнца и жизни и была не способна противиться холоду и
бороться с грозой. Жадный до идеала, но не ведая пути к его
достижению, Стенио стремился к поэзии и воображал, что
обрел свою религию, нравственность, философию. Он не по¬
думал о том, что поэзия — всего-навсего форма, выражение
нашей внутренней жизни и там, где за ней не стоят ни обе¬
ты, ни убеждения, она всего только легковесное украшение.
271
звучный музыкальный инструмент. Он долго преклонял ко¬
лена перед алтарями Христа, потому что находил особое
очарование в обрядах, установленных предками; но когда
перед ним открылись двери будуаров, сладострастные запахи
роскоши заставили его позабыть аромат ладана в церкви, и
он решил, что предметом его поклонения и стихов может
стать не только идеальная красота Марии, но и вульгарная
красота Лаисы. Высокоодаренная Лелия сумела превратить
восторги Стенио в настоящее чувство, и тогда, опьяненный
своим тщеславием, он с подчеркнутым презрением стал от¬
носиться к несчастным, которые ищут забвения в пороке. Но
как только он увидел, что в отношении к нему Лелии больше
нежности, чем восторга, что она не склонна слепо ему под¬
чиняться, чувство его превратилось в ненависть, и он ки¬
нулся в порок с еще большей легкостью, чем все те, кого
он же сам осуждал.
Когда Тренмор увидел, с какой горечыо Стенио гонит от
себя прочь всякие воспоминания о Лелии, ему стало страшно
опустошение, которое неверие учинило в душе поэта, ибо
любовь — это отблеск божественной жизни, который угасает
в нас всегда последним. Сквозь всю жизнь Тренмора прошла
мысль об искуплении и возрождении человеческого рода.
Слишком сильный сам, чтобы поверить в искренность отчая¬
ния или в реальность истощения, он с глубоким негодова¬
нием относился ко всякому проявлению того и другого. Он
обвинял свой век в том, что он поощряет эту нечестивую
моду, и считал, что преступление перед человечеством со¬
вершают те, кто проповедует малодушие и поддается не¬
верию.
— Стыд и позор! — вскричал он, охваченный благород¬
ным гневом. — И это говорит один из наших братьев, муче¬
ник за веру, служитель святого дела! Что же тогда скажут
наши преследователи и палачи, если мы сами отрекаемся от
всякой мысли о величии, от всякой надежды на спасение?
О юность, ты, которую я с радостью называл священной, ко¬
торую я считал дочерью провидения и матерью свободы! Не¬
ужели ты способна только проливать кровь на арене,
подобно борцам олимпийских игр, для того лишь, чтобы полу¬
чить никому не нужный венок и услышать жалкие рукопле¬
скания? Неужели единственная добродетель твоя — это
беззаботность, единственная храбрость — это дерзание, при¬
сущее силе? Неужели ты годишься только на то, чтобы по¬
ставлять неустрашимых солдат? Неужели ты не создашь
272
людей упорных и поистине сильных? Неужели ты проне¬
сешься сквозь мрак времен подобно стремительному метео¬
ру, и потомство напишет на твоей могиле: «Они сумели уме¬
реть, они не сумели бы жить».
Неужели ты только слепое орудие судьбы и не, понима¬
ешь ни причин, ни целей твоего дела? Как же так! Стенио,
ты ведь мог совершить великий поступок, а теперь уже не¬
способен на великую мысль или великое чувство! Ты ни во
что не веришь, а ты мог что-то содеять! А все эти опасности,
которым ты себя подвергал, страдания, через которые ты
прошел, и пролившаяся кровь твоих братьев, твоя собствен¬
ная— все это для тебя лишено всякого нравственного смыс¬
ла, все это ничему не может тебя научить! О, раз так, то я
понимаю: ты должен все отбросить, все отрицать, все прези¬
рать, все растоптать ногами. Наше дело — это только несо-
стоявшаяся попытка, наши погибшие братья — всего-навсего
жертвы слепого случая, кровь их пролилась на сухую землю,
и нам остается только каждый день опьяняться, чтобы усы¬
пить в себе мучительные воспоминания и отогнать ужасный
кошмар...
— Вальмарина, — мрачно сказал Стенио, — вы напрасно
меня упрекаете. Вы доверили мне тайну — я ее сохранил; вы
потребовали от меня клятвы — я поклялся. Вы поручили мне
дело — я его совершил. Чего вы еще от меня добиваетесь?
Согласитесь, что я верен своему слову, что я умею сра¬
жаться, что не отступлю перед тяготами и опасностями. Чего
же вы еще от меня хотите? Вы знаете, что я дал вам право
использовать меня для вашего дела, располагать мною,
как вам понадобится, что, будь я хоть на краю света, я по¬
корен вашей воле и готов явиться по первому вашему зову.
Вы нашли во мне верного слугу; так пользуйтесь же им и
в пылу вашего прозелитизма ке ослепляйте себя, не пытай¬
тесь сделать из меня вашего ученика. Кто дал вам право на¬
вязывать мне ваши верования и вашу надежду? Разве я
искал ваших проповедников, разве я добивался милости быть
принятым в число ваших рыцарей Круглого стола? Разве я
явился к вам как герой, как освободитель или хотя бы как
ваш адепт? Нет! Я сказал вам, что больше ни во что не верю,
й вы мне ответили: «Это не имеет значения, следуй за мной
и действуй». Вы воззвали к моей чести, к моей храбрости, и
я не мог уже отступить. Я не хотел, чтобы меня сочли за
труса... или за равнодушного, вы Еедь не терпите равноду¬
шия. Вы подвергаете его вашему ужасному суду и нарекаете
10 Ж. Саид, т. 2
£73
подлостью. Я не настолько философ, чтобы согласиться
с этим приговором. Я видел, как шла молодежь, все смелые
люди моей страны; я поднялся, больной и разбитый; я пота¬
щился по окровавленной арене. И какое же зрелище вы для
меня приготовили, великий боже! И все это, чтобы исце¬
лить меня и утешить, чтобы я поверил вашим теориям?
Лучших людей моего времени скосила жестокая месть силь¬
ного: тюрьмы разверзли свою отвратительную пасть, чтобы
поглотить тех, кого пе могли настичь пушечные ядра и лез¬
вие меча; проскрипции осудили всех, кто сочувствовал на¬
шему делу; словом, всякая преданность парализована, ум
подавлен, храбрость сломлена, воля убита. И вы все еще на¬
зываете это делом возрождения, спасительным уроком,
семенем, брошенным в обетованную землю. А я видел шаги
смерти, полное бессилие и последние драгоценные зерна,
брошенные на ветер, рассыпанные по скалам, среди колю¬
чек! И вы считаете меня преступником, оттого что после этой
катастрофы я пал духом и преисполнился ко всему отвра¬
щения. Вы не хотите, чтобы я оплакивал жертвы и чтобы,
охваченный ужасом, сел на краю того рва, где хотел бы лечь
и уснуть вечным сиом рядом с бедным Эдмео...
— Ты недостоин произносить это имя! — воскликнул
Тренмор и залился слезами. — Жалкий фразер, ты произно¬
сишь его, а глаза твои сухи! Ты хочешь только оправдать
свои нечестивые сомнения, и в этом мертвом теле, лежащем
в гробу, видишь только нечто ужасное, что тебе не хочется
вспоминать! Нет, ты не понял этой высокой души, раз хо¬
чешь лишить ее заслуженного бессмертия, не понял ты и ее
священного назначения на земле, коль скоро сомневаешься
в плодах, принесенных этим великим примером, Боже пра¬
вый! Не слушай этих богохульных речей! О живущий на
небе сын мой, Эдмео, ты счастлив тем, что не слышишь их!..;
Вальмарина упал на землю и, потрясенный столь горь¬
ким напоминанием об Эдмео, с силой сдавил руками свою
широкую грудь, чтобы только сдержать рыдания. Можно
было подумать, что он хочет удержать в сердце своем веру,
потрясенную хулою на бога. Он переживал страшную муку,
как Христос перед горькой чашей.
Стенио тоже плакал, он ведь по натуре был добр и чуток;
только он придавал слишком много значения своим слезам.
Это были слезы поэта, которые лились легко и с нежностью
смывали следы его страдания. Он не мог понять, как этот
сильный и великодушный человек плачет и слезы не прино¬
274
сят ему облегчения, а вместо этого огненным дождем низвер¬
гаются на его сердце. Он не знал, что страдания, которые
подавляют силой, острее и мучительнее тех, которым дается
воля. А Стенио привык отрицать то, чего не знал. Он думал,
что Тренмор устыдился своей мимолетной жалости и что
в порыве дикого неистовства тот хочет уничтожить воспоми¬
нание об Эдмео в своем сердце, как уничтожил его самого
в сражении. Он удалился опечаленный, недовольный и к
тому же несчастный, ибо у него были благородные побуж¬
дения и душа его была создана для благородной веры...
Около полуночи он пришел в салон Пульхерии. Курти¬
занка сидела одна за туалетом, погруженная в грустное раз¬
думье. Когда она увидела, как Стенио, которого она считала
мертвым, появился позади нее в зеркале, она решила, что
Это привидение, и, пронзительно вскрикнув, без чувств упала
на пол.
— Достойный прием! — воскликнул Стенио. И, даже не
подумав поднять ее, он повалился на диван и, измученный
усталостью, тут же уснул, в то время как служанки Пульхе¬
рии суетились вокруг своей госпожи, приводя ее в чувство.
ГЛАВА LI
— Милая, ты говоришь, что сестра твоя умерла. Разве
у тебя была сестра?
— Стенио, — воскликнула Пульхерия, — может ли быть,
чтобы ты так равнодушно принял это известие! Я говорю
тебе, что Лелии больше нет в живых, а ты делаешь вид, что
не понимаешь меня!
— Лелия не умерла, — сказал Стенио, покачав голо¬
вой. — Могут ли мертвые умереть?
— Замолчи, несчастный, не усугубляй мое горе твоими
насмешками, — ответила Цинцолина. — Сестры моей больше
нет на свете, я в этом убеждена, все меня в этом убея;дает.
Хоть она и была высокомерной и холодной, каким часто бы¬
ваешь и ты, Стенио, следуя ее примеру, это было большое
сердце и щедрая душа. В былое время она, правда, не знала
ко мне снисхождения, но когда мы с ней встретились в
прошлом году на балу у Бамбуччи, она смотрела на жизнь
более разумно, она тосковала от своего одиночества и уже
больше не удивлялась, что я избрала путь, противополояс-
ный тому, которым она шла сама.
10*
275
— Поздравляю вас, и ту и другую, — с иронической на¬
смешкой сказал Стенио. — Ваши сердца были созданы друг
для друга, очень жаль, что такая трогательная гармония не
смогла долго длиться. Итак, прекрасная Лелия умерла. Успо¬
койся, милая, это еще ровно ничего не значит. Я встре¬
тил вчера человека, который знает о ней, и, по-видимому,
она не только жива, но сейчас еще больше хочет жить, чем
пристало хотеть этой исключительной натуре.
— Что ты говоришь? — вскричала Пульхерия. — Ты по¬
лучил какие-то вести о ней? Ты знаешь, где она и что с ней?
— Да, и вести действительно интересные, — ответил Сте¬
нио с гордым небрежением. — Прежде всего я даже не знаю,
где она находится, мне не сочли нужным об этом сообщить,
может быть, правда, потому, что сам я ни о чем не спраши¬
вал... Что я;е касается ее настроения, то, как мне кажется,
играть свою величественную роль ей уже порядком надоело,
и она не рассердилась бы, если бы я был настолько глуп,
что стал о ней беспокоиться...
— Замолчи, Стенио! — вскричала Пульхерия. — Ты хвас¬
тун... Никогда она тебя не любила... Впрочем, — продолжала
она после нескольких минут молчания, — не поручусь, что за
презрением ее не скрывалось особого рода любви. Я никак
не могу позабыть, что моя победа над ней в том, что каса¬
лось тебя, глубоко ее оскорбила; иначе почему она сргрылась
так внезапно и даже со мной не простилась? Почему за це¬
лый год своего отсутствия она ни разу о себе не напомнила,
хотя, казалось, и была очень рада, когда мы с ней встре¬
тились?.. Послушай, Стенио, теперь, когда ты меня успо¬
коил и утешил, сообщив, что она жива, я могу сказать
тебе, что я подумала, когда она так таинственно исчезла
из города.
— Таинственно? Почему таинственно? Не надо удив¬
ляться ничему, что делает Лелия. Поступки ее всегда отли¬
чаются от поступков других людей. Не так же ли и с ее ду¬
шой? Лелия исчезает внезапно, ни с кем не простившись, не
увидавшись с сестрой, не сказав приветливого слова тому,
кого ласкала как сына. Что может быть проще? Ее щедрое
сердце не болеет ни о ком; ее великая душа не признает ни
дружбы, ни кровных уз, ни снисхождения, ни справедливо¬
сти...
— Ах, Стенио, как вы до сих пор еще любите эту жен¬
щину, о которой говорите столько всего плохого!.. Как вы
горите желанием ее найти!..
276
Стенио пожал плечами и, пе считая нужным отвергать
подозрение Пульхерии, сказал:
— Расскажите нее, почтеннейшая, что вы думаете об
ртом; вам только что пришла в голову какая-то мысль...
— Вот что, — сказала Пульхерия, — я думала, да и дру¬
гие также, что в порыве отчаяния, которое ее внезапно охва¬
тило во время празднества на вилле Бамбуччи, она...
— Бросилась в море, как новоявленная Сафо! —восклик¬
нул с презрительным смехом Стенио. — Что же, я хотел бы,
чтобы это было так; по крайней мере единственный раз в
своей жизни она была бы женщиной.
— Как вы хладнокровно об этом говорите! — сказала
Пульхерия, пришедшая в ужас от его речей. — Уверены ли
вы в том, что она действительно жива? Тот, кто вам это
сообщил, уверен ли он был сам? Слушайте, вы яге не знаете
подробностей ее бегства? Долгое время вообще пикто ничего
не знал, потому что в доме Лелии все так же безмолвны,
медлительны, недоверчивы, как и она. Но вот наконец,
так и ие доясдавжись ее, испуганные слуги.стали ее разы¬
скивать, узнавать о ней, а потом делиться с другими
своей тревогой и рассказывать о том, что случилось... Выслу¬
шай меня и суди сам! На третью ночь празднеств Бамбуччи
ты ужинал у меня... помнишь? В эту ночь она появилась па
балу, и, говорят, еще более прекраспая, спокойная и наряд¬
ная, чем всегда... Ока, без сомнения, рассчитывала тебя
встретить там, но ты не пришел. И вот в эту ночь Лелия
не вернулась домой, и с той поры никто ее больше ие видел.
— Как! Она ушла одна и в бальном платье? — восклик¬
нул Стекио. — Дорогая моя, ие могло этого быть. На балу
всегда нашелся бы какой-нибудь галантный кавалер, кото¬
рый бы ее проводил.
— Нет, Стенио, нет! Никто ее не провожал в эту ночь,
и с тех пор о ней ни слуху ни духу. Слуги ее ждут. Двери
во дворце открыты день и ночь, камеристка ее все время
сидит у камина. Лошади в стойлах бьют копытами, и стук
их — единственное, что нарушает могильную ткшину этого
оцепеневшего дома. Мажордом собирает причитающиеся ей
доходы, складывает золото в ящики, ни от кого не получая
приказаний, никому не отдавая отчета. Собаки воют, как
перед покойником. II когда появляется какой-нибудь иностра¬
нен:, желающий посетить это роскошное жилище, сторожа
встречают его как вестника смерти.
277
— Все это в высшей степени романтично, — сказал Сте¬
нио. — Вы хорошо владеете современным стилем, моя доро¬
гая. Пульхерия, неужто ты и впрямь становишься синим
чулком? В эту минуту Лелия, верно, производит фурор где-
иибудь на концерте в Лондоне или небрежно играет веером
па каком-нибудь празднике в Мадриде; ко я уверен, что ока
не может так искусно, как ты, изобразить на своем лице
вдохновенную гримасу и заговорить на байроновском жар¬
гоне.
— Знаешь, где нашли этот браслет? — сказала Пульхе¬
рия, показывая Стенио обруч чеканного золота, который он
давно еще видел на руке Лелии.
— Верно в желудке какой-нибудь рыбы! — сказал Сте¬
нио тем же насмешливым тоном.
— На Пунта ди Оро; на другой день после исчезновения
Лелии его принес какой-то охотник, а камеристка ее утвер¬
ждает, что сама надела этот браслет на руку своей госпоже,
когда та собиралась на последний бал иа вилле Бамбуччи.
Стенио взглянул на браслет; он был сломан во время ее
горячего спора с Тренмором на одной из горных вершин.
Увидав его, Стенио задумался. Во время ее безрассудных
блужданий по диким местам Лелию могли убить. Может быть,
какой-нибудь разбойник и выронил потом эту вещь. Мрач¬
ное предчувствие охватило Стенио, и, поддавшись неожидан¬
ному порыву, какие бывают у натур неуравновешенных, он
машинально надел сломанный браслет себе на руку. Потом
он вышел в сад, а через четверть часа вернулся обратно и
прочел Пульхерии только что сочиненные им стихи:
Сломанному браслету
Будем вместе, не надо разлучаться, участь у пас с то¬
бою одна: ты — золотой обруч, когда-то служивший эмбле¬
мою вечности; я — сердце порта, когда-то бывшее отблес¬
ком бесконечного.
Мы с тобой разделили одну судьбу — мы сломлены
оба. Ты теперь стал эмблемою женской верности, я — во-
площеньем мужского счастья.
Оба мы были игрушками для той, которая надевала
на руку золотое запястье и швыряла под ноги сердце поэта.
Чистота твоя осквернена, молодость коя ушла далеко.
Будем же вместе, мы оба с тобой — обломки: нас разбили
в один и тот же день!
278
Цинцолина принялась расхваливать стихи. Она знала, что
Это лучшее средство утешить Стенио, а эта легкомысленная
особа, которая всегда первая мгновенно поддавалась грусти
и которой первой надоедало видеть рту грусть вокруг, нахо¬
дила, что Стенио чересчур уж долго печалится.
— Знаешь последнюю новость? — сказала она, когда они
кончали ужинать. — Принцесса Клавдия удалилась в мона¬
стырь камальдулов.
— Как? Маленькая Бамбуччи? Что же, она готовится
к первому причастию?
— О нет, — сказала Пульхерия, — маленькая Бамбуччи
его уже получила. Ты это отлично знаешь, Стенио: не ты ли
был в прошлом году ее духовником?
— Я знаю, что она запачкала ножки, проходя по твоему
саду и подымаясь по твоей лестнице в твое казино. Но ей
достаточно сменить туфельки, ибо, клянусь памятью ее ма¬
тери — я не хотел бы за этим столом поминать свою,
в тот день никакая другая грязь ее не коснулась. Но так как
я ни до этого, ни после ни разу ее не видел, то если у нее
и был какой-то грех, искупить который она решила в оби¬
тели камальдулов, мне об этом ничего не известно. Я не
сорвал даже и листика с генеалогического древа Бамбуччи.
— Не о грехе идет сейчас речь, — сказала Пульхерия, —
речь идет о безнадежной любви или о чувстве, натолкнув¬
шемся на непреодолимые препоны, — называй это как тебе
угодно. Одни говорят, что ее внезапно охватил порыв рели¬
гиозного рвения; другие — что она воспользовалась этим как
предлогом избавиться от посягательств старого герцога, за
которого ее хотели выдать замуж. Я одна только знаю, чьей
любви домогалась молодая принцесса... И уж если говорить
все до конца, то коль скоро она удалилась в эту обитель
в день твоего отъезда, то есть в тот самый день, когда у нее
было свидание с тобой, я боюсь, что проделка ее была обна¬
ружена и что дед и бабка из соображений осторожности или
строгости сами упрятали ее за решетку монастыря.
— Если это действительно так, — вскричал Стенио, уда¬
рив рукой по столу, — я ее похищу! Или нет, не похищу, а
соблазню! Да разразится это несчастье над ее родными! Я
берег невинность маленькой Клавдии, но отнюдь не намерен
беречь гордость ее семьи!.. Да я готов даже на ней жениться,
чтобы они краснели потом, породнившись с поэтом... Только
на что мы с ней будем жить? Нет, небо еще ниспошлет ей
благородного супруга! Ей на роду написано стать принцессой
279
в назидание двору и всему городу. Что же, раз ей уго¬
тована эта высокая участь, пусть она пользуется молодо¬
стью своей и всеми преимуществами своего положения! Не¬
ужели, укрытый монастырскою тенью, цветок этот будет
хранить свою невинность, чтобы украсить собою ржавый
герб какого-нибудь старого вельможи и увянуть под его от¬
вратительными ласками? Не понадобится ли рано или поздно
какой-нибудь скромный паж или ловкий духовник, чтобы...
Да это, может быть, уже и случилось... О! отшельник Магнус
недаром избрал себе пустынь близ обители камальдулов!
Если бы я в это поверил, я бы сейчас же... Прости меня,
Пульхерия, рои безумных мыслей проносятся у меня в мозгу.
Быть может, я выпил сегодня слишком много мальвазии;
по только ночью я непременно учиню какую-нибудь весе¬
лую проделку; во всяком случае, попытаюсь... Вот что! Ты
переоденешь меня в женское платье, и мы вспомним бла¬
женной памяти графа Ори. У нас же сейчас карнавал, не
так ли?
— И не думай о таком беспутстве, — сказала испуганная
Цинцолина. — Малейшая неосторожность может навлечь на
тебя подозрения, а Бамбуччи всесильны на ртом маленьком
кусочке земли, который они называют своим государством.
Нынешний князь не таков, каким был его отец — галантный
Эпикуреец; этот — свирепый фанатик и поклоняется папе,
вместо того чтобы поклоняться женщинам. Стоит ему только
заметить, что ты возымел дерзость мечтать о его сестре, как
он велит тебя арестовать. Ты здесь в опасности, Стенио:
опасность грозит тебе всюду под нашим прекрасным небом.
Я тебе уже сказала: уезжай на север, чтобы избежать по¬
дозрений, которые возбудило твое отсутствие.
— Оставь меня в покое, Цинцолина, — сердито сказал
Стенио, — и прибереги свои политические соображения до
того дня, когда вино навеет на меня сон. Сейчас оно вдох¬
новляет меня на великие дела, и я хоть один раз в жизни да
буду героем романа, не хуже всех остальных.
— Стенио, Стенио! —воскликнула Пульхерия, силясь его
удержать. — Неуя^ели ты думаешь, что для кого-нибудь
тайна, почему ты так внезапно исчез три месяца тому назад?
Ты видишь, что даже от меня ты не мог это скрыть. Разве
я не знаю, что ты покидал нас, чтобы присоединиться к этим
безумцам, которые хотели...
— Довольно, сударыня, довольно! —резко вскричал Сте^
нио. — Устал я от всех ваших расспросов.
280
— Я ни о чем не спрашиваю тебя, Стекио; но есдь не
зажила еще тзоя рана на лбу и рта вот — на руке... Ах, бед¬
ное дитя, ты искал смерти. Только небесам не угодно было
тебя призвать, подчинись яге теперь их решению и не взду¬
май ни с того ни с сего...
Стенио не слушал ее, он был уже в перистиле дворца,
весь во власти смелого замысла, целиком завладевшего его
вообраягением.
— Прости меня, о нравственность! — вскричал оп, углуб¬
ляясь в темные улицы городских окраин. — О доброде¬
тель! О благочестие! О великие принципы, которые интри¬
ганы проповедуют дуракам! Простите меня за то, что мне
нет дела до ваших проклятий. Вы сделали порок соблазни¬
тельным; суровым отношением своим вы разбудили в нас
притупившиеся чувства, притягательной силою тайны и
опасности вы разожгли в нас угасшие страсти. О предатель¬
ство! О лицемерие! О продаяшость! Вы хотите торговать
молодостью и красотой, и, так как вы царите во всей вселен¬
ной, вы думаете, что сумеете добиться своей цели! Вы объ¬
являете нам войну и толкаете нас на преступление, нас, тех,
кто имеет законное право на все сокровища, которые вы у нас
похищаете! Пусть же с нравственностью будет так же, как
со случайностью на войне! Не вам одним будет принадле¬
жать право закидывать грязью невинность и лишать чело¬
века счастья. Мы бросаем нашу ставку на весы, а красавица
должна сделать выбор между нами... Итак, раз красавица ре¬
шает принять нас обоих, с нами вкусить наслаждение, а с
вами — богатство... Горе тебе, общество! Да падет на твою
голову рто преступление, и только на твою, ибо ты одно вы¬
нуждаешь восставать против твоих законов или терпеть гнет
твоих избранников и унижепие твоих жертв.
Обеспокоенная Пульхерия вышла на балкон. Она долго
следила глазами за огоньком его сигары, который причудли¬
выми зигзагами быстро уходил в темноту. Наконец красная
искорка погасла в глубоком мраке, шум шагов постепенно
затих, и Пульхерия осталась одна, охваченная тяжелым
предчувствием. Ей казалось, что она никогда больше не уви¬
дит Стенио. Она долго смотрела на оставленный им на столе
кинжал, а потом вдруг поспешно его спрятала. Кинжал этот
был покрыт какими-то таинственными эмблемами, знаками, по
которым участники общего дела узнавали друг друга. Раздал¬
ся звонок, и Пульхерия узнала по робости его и по шороху
муаровой мантии, что это втайне от всех явился прелат.
281
ГЛАВА LII
Призрак
Достаточно было одной ночи, для того чтобы Стенио мог
разведать окрестности монастыря и освоиться с ними; он
прошел по крутому подъему, соединявшему террасу с верши¬
ной горы опасной тропинкой, пройти по которой не дрожа
может только пылкий любовник или холодный распутник, и
по другой тропинке, не менее опасной, которая начиналась
от кладбища и вела к зыбучим пескам ложбины. Стенио уже
подкупил дежурную послушницу, и юная Клавдия знает, что
завтра ночью Стенио будет ждать ее на кладбище под кипа¬
рисами.
Маленькая принцесса никогда не понимала высокого
нравственного смысла того благочестия, к которому она с
неких пор была так приверягека. Оскорбленная холодной
рассудочностью Стенио, она ушла сама в монастырь и объ¬
явила о своем намерении принять постриг. Может быть, этой
Экзальтированной девушкой и руководило искреннее побуж¬
дение, но в глубине души сама она далеко не так храбра, как
ей хочется быть. В таких вот нервных и слабых душах есть
как бы два сознания: одно — призывающее к твердым реше¬
ниям, и другое — которое отвергает их и которое, вначале
с трепетом их приняв, надеется, что судьба все яге воспре¬
пятствует их исполнению. Крупицы тщеславия, удовлетво¬
ренного сожалениями и лицемерными мольбами родных,
большая обида на Стенио и, после того как ей пришлось
краснеть перед ним за свою слабость, желание во что бы то
ии стало доказать ему, что она сильнее, — вот причины, скло¬
нившие ее к уходу в монастырь. Но в этой гордости своей
она была пе очень тверда, в религиозной экзальтации у нее,
как и у Стенио, было больше от поэзии, нежели от чувства,
и ее брат, получивший воспитание у иезуитов, отлично пони¬
мал, что лучшее средство положить конец этой прихоти —
ей не перечить.
Записку Стенио Клавдия получила в один из первых
дней, когда она томилась от скуки. Решение дочери Бам¬
буччи посвятить себя богу уже произвело все то впечатле¬
ние, которое должно было произвести, и перестало быть
притчей во языцех. В городе о нем почти уже не говорили
и поэтому перестали говорить и за монастырской решеткой.;
Монахини, по-видимому, были уверены, что замысел ее бу¬
дет приведен в исполнение. Духовник, предупреягденный
282
принцем, наставлял свою духовную дочь с таким рвением,
которое начинало ее пугать. Поэтому дерзкое решение Сте¬
нио возбудило в девушке больше радости, нежели гнева,
и она отказала ему в свидании, уверенная, что он тем не ме¬
нее на это свидание придет. А когда настал условленный
час, она решила все же пойти сама, чтобы встретить его
презрением и унизить за его дерзость. Сердце ее билось,
лицо горело, она шла неуверенно, но быстро. Ночь была
темной.
Кладбище камальдулов было очень красиво. Огромные
кипарисы и тисы, рост которых никогда не пыталась уме¬
рить рука человека, роняли на могилы такую густую тень,
что даже среди бела дня и то с трудом можно было разли¬
чить мраморные фигуры надгробий и бледных девушек,
склоненных возле могил. Жуткая тишина царила в этой оби¬
тели мертвых. Ветер никогда не вторгался в таинственную
листву деревьев; туда не проникал ни один луч луны; каза¬
лось, что свет и сама жизнь замерли у входа в это святи¬
лище, и если когда-нибудь и пытались пробраться сквозь
него, то лишь для того, чтобы уйти в монастырь или оста¬
новиться у края ложбины, еще более пустынной и молча¬
ливой.
— Ну и отлично, — сказал Стенио, садясь на надгроб¬
ную плиту и ставя на землю свой потайной фонарь, — на
Этом кладбище я чувствую себя лучше, чем в монастыре, где
все в завитках, а воздух пропитан благовониями. Всему свое
место: роскошь и нега — удел куртизанок, суровость и
умерщвление плоти — удел монахинь.
И он стал терпеливо дожидаться прихода Клавдии, уве¬
ренный, так же как и она, что они непременно встретятся.
Задуманное Стенио предприятие было далеко не без¬
опасно, он это хорошо понимал. Как он ни был хладнокро¬
вен и смел, он чувствовал, что, для того чтобы насладиться
Этим приключением сполна, надо быть к тому же и дерзким,
и осушил за ужином несколько бокалов крепкого вина, ко¬
торые подносили ему прелестные руки Пульхерии. Опьянен¬
ного, его еще больше возбуждал трудный путь по горам, где
надо было преодолевать препятствия и проходить по краям
пропастей. Опершись на мрамор могильной плиты, он чув¬
ствовал, что земля уходит у него из-под ног, а мысли кру¬
жатся вихрем, будто во сне. Вдруг какая-то белая фигура,
которую он сначала принял было за статую и которая стояла
коленопреклоненной по другую сторону гробницы, зашеве¬
283
лилась и медленно встала: и так как она, приподнимаясь,
хотела, должно быть, опереться на мраморную плиту, рука
ее, еще более холодная, чем этот мрамор, коснулась руки
Стенио. Он невольно вскрикнул. Тогда призрак выпрямился
перед ним во весь рост.
— Клавдия! — неосторожно вскричал он. Но сейчас же,
увидав, что женщина эта значительно выше Клавдии, он
поспешно направил на нее свет своего фонаря; вместо той,
кого ждал, он увидел бледную как смерть Лелию, окутанную
белым покрывалом, будто саваном. Разум его помутился.
— Это призрак! Призрак!.. — пробормотал он сдавлен¬
ным голосом и, бросив фонарь, кинулся невесть куда в тем¬
ноту.
Когда начало светать, он немного пришел в себя и, охва¬
ченный страхом, смешанным со стыдом, огляделся вокруг.
Он узнал маленькое озеро; на противоположном берегу в от¬
весной стене скалы зияла пещера отшельника Магнуса.
Одежда Стенио промокла и была выпачкана в песке, руки
окровавлены шипами агавы. Волосы были всклокочены,
шпага сломана: он еще не пришел в себя от страшного
потрясения. После этой неистовой лихорадки Стенио почув¬
ствовал себя совершенно обессилевшим. Смутное воспомина¬
ние о том, как, охваченный страхом, он бежал, как отчаянно
боролся с какими-то неведомыми ему неуловимыми суще¬
ствами, проносилось в его голове то как сон, то как действи¬
тельность, настолько еще недавняя, что томительный ужас
ее не успел рассеяться. Первые лучи рассвета медленно
взбирались по уступам гор: они словно играли с туманом,
который поднимался с болот белыми прозрачными хлопьями.
Казалось, что это стая гигантских лебедей, величественно
взлетающих над водой. Это дивное зрелище произвело,
однако, тягостное впечатление на взбудораженные нервы
Стенио; в утреннем свете, рассеянном и неясном, окружаю¬
щее казалось смутою и обманом. Ветер разгонял облака,
и чудилось, что вез неживое, недвижное шевелится и ожи¬
вает. Стенио долго вглядывался в скалу, которую он всю
ночь принимал за какое-то фантастическое чудовище, изверг¬
нутое волнами к его ногам. Он не решался оглянуться, боясь
увидать над головою гигантский скелет, всю ночь тянувшийся
к нему своими костлявыми руками, чтобы его схватить.
Когда он наконец набрался храбрости, то увидал вырвапную
с корнем засохшую сосну — она простирала над озером свои
мертвые ветви, колыхавшиеся от ветра.
£84
Когда совсем уже рассвело, Стенио, придя наконец в себя
и устыдившись своего бреда, понял, что ему уже не по си¬
лам переносить возбуждение, вызванное вином, и дал себе
обещание больше не пить, чтобы не сойти с ума. «Пока, —
думал он, — человек в состоянии пустить себе пулю в лоб
или проглотить смертельную дозу опиума, ему нечего боять¬
ся страданий; но в припадке безумия он может утратить
инстинкт, влекущий его к самоубийству, и продолжать жить,
вызывая в других людях ужас и жалость. Если бы я знал,
что меня ожидает такая участь, то я, не медля ни минуты,
вонзил бы обломок этой шпаги себе в грудь...»
Он успокаивал себя мыслью, что нельзя второй раз пе¬
режить припадок, подобный тому, который он только что
перенес. Подобного ужаса он еще никогда не испытывал.
Ему приходилось видеть, как его друзья и товарищи уми¬
рали в кровавой схватке. Их еще трепетавшие тела падали
на него, и кровь Эдмео его обагрила. Но во всей действи¬
тельности не могло быть ничего ужаснее этого кошмара, во
время которого он перестал ощущать в себе силу, лишился
воли.
Он подобрал обломки шпаги и бросил их в озеро; потом,
приведя себя в порядок, направился к пещере отшельника.
Она была пуста. Стенио кинулся на лежавшую на земле
циновку и, одолеваемый усталостью, тут же уснул.
Когда он проснулся, отшельник стоял рядом. Вид этого
несчастного, любившего Лелию и отвергнутого ею и презрен¬
ного, возбуждал в Стенио чувство какого-то недоброго и
жестокого удовлетворения, и он не мог удержаться от кол¬
костей.
— Отец мой, — сказал он, — простите, что я нарушил
ваше святое уединение; но когда я заснул на этом девствен¬
ном ложе, мне приснилась женщина... И как раз та женщина,
которая не была безразлична ни вам, ни мне.
На лице Магнуса изобразилась мучительная тревога.
— Сын мой, — очень кротко сказал он, — не будем бу¬
дить воспоминания, которые смерть сделала еще более тяго¬
стными.
— Смерть! Какая смерть? — вскричал Стенио, перед
глазами которого встал вдруг призрак, виденный им нака¬
нуне на кладбище монастыря камальдулов.
— Лелия умерла, вы это хорошо знаете, — сказал от¬
шельник с растерянным видом, опровергавшим его напуск¬
ное спокойствие.
285
— О да! Лелия умерла!—повторил Стеыио, горя жела¬
нием узнать правду и вместе с тем продолжая донимать свя¬
щенника своим сарказмом. — Вы говорите, умерла! Окон¬
чательно умерла! Это старая песенка, хорошо нам обоим
известная: если она так же мертва, как была в последний
раз, нам обоим, отец мой, грозит опасность: вы прочтете
по этому поводу еще не одну молитву, а я, быть может,
сложу еще не один мадригал.
— Лелия умерла, — сказал Тренмор твердым и реши¬
тельным голосом. Стенио побледнел.
Стоя у входа в пещеру, он слышал все язвительные шу-1
точки Стенио. Он не мог их вынести и воспользовался пер¬
вым же случаем положить им конец.
— Она умерла, — продолжал он, — и, может быть, никто
из здесь присутствующих не может считать себя неповинным
в ее смерти перед богом, ибо ни один из нас не узнал и не
понял Лелию...
Он складывал в свои слова символический смысл, Стенио
же все понял буквально. Он опустил голову, чтобы скрыть
свое смущение, и, резко переменив разговор, поспешил рас¬
прощаться и уйти. Он торопился вернуться в город засветло,
боясь наступления ночи и видя, что не в силах справиться со
своими чувствами, которым был нанесен смертельный удар.
Он велел зажечь сотню свечей и разослал приглашения всем
своим собутыльникам, чтобы провести ночь в веселье и раз¬
гуле. Ко это не помогло. В глубине сверкавших в зале зеркал
ему все время являлся зловещий призрак. Он дроягал от
звука голоса Пульхерии, и хоть он даже не прикоснулся
к вину, друзья его думали, что он пьян: глаза его блуждали,
и речи были несвязны. С этой минуты рассудок Стенио на¬
всегда помутился, и вел он себя так странно и ни с чем не
сообразно, что все от него отвернулись.
ГЛАВА LIII
Super flumina Babylonis1
«Возьми свой терновый венец, о мученица! И облачись
в свои полотняные одежды, о монахиня! Ибо сейчас ты
умрешь для света и сойдешь в гроб. Возьми свой звездный
венец, о благословенная! Надень свое подвенечное платье,
1 На реках вавилонских (лат.).
286
о невеста! Отныне ты будешь жить для небес и станешь не¬
вестой Христа».
Этот гимн поет хор послушниц в монастыре, когда к об¬
щине присоединяется новая сестра, вступающая в мистиче¬
ский брак с сыном божьим.
Церковь убрана как в дни самых больших праздников.
Дворики усыпаны лепестками роз, блестят золотые подсвеч¬
ники дарохранительниц, мирро и ладан вздымаются клубами
дыма из-под белых рук юных диаконис. Мягкие восточные
ковры, отделанные блестящею канителью с причудливыми
разводами арабесок, разостланы на мраморе паперти. Ко¬
лонны утопают в шелковых драпировках, которые слегка
колышет жгучее дыхание южного ветра. И тогда между гир¬
ляндами цветов, серебряной бахромой и чеканными брон¬
зовыми светильниками проглядывает крылатая фигура
серафима мозаичной работы, которая резко выделяется на
сверкающем фоне и как будто собирается взлететь под
округлые своды нефа.
Так всегда украшают и окуривают ароматами монастыр¬
скую церковь, когда новая послушница удостаивается при¬
нятия пострига и права надеть священное кольцо. Прибли¬
жаясь к монастырю камальдулов, Тренмор увидел множество
Экипажей, лошадей и лакеев. Из баптистерия, высокой башни
в центре здания, доносился звон больших колоколов, чье
строгое звучание оглашало обитель только по особо торже¬
ственным дням. Ворота и церковные двери были открыты
настежь, и народ толпился на паперти. Женщины богатые и
аристократки, как всегда разряженные и говорлизые, и мол¬
чаливые дочери Альбиона, всегда и везде падкие до зрелищ,
занимали отведенные им привилегированные места. Тренмор
подумал, что теперь не время просить свидания с Лелией.
Все были слишком взволнованы происходящим, шумели, и
добраться до нее было бы трудно. К тому я;е все двери внут¬
ренних помещений монастыря были заперты; цепочки звон¬
ков убраны; все окна закрыты глухими занавесями. Тишина
и таинственность, царившие в этой части здания, контрасти¬
ровали с шумом и двшкеыием в наруясных помещениях, за¬
полненных людьми.
Изгнанник, принужденный прятаться от глаз толпы, вос¬
пользовался тем, что внимание публики было отвлечено, и
проскользнул незамеченным в углубление между двумя ко¬
лоннами. Он стоял теперь возле решетки, разделявшей неф
на две половины и наглухо завешенной великолепным смирн¬
287
ским ковром. Вынужденный дожидаться конца службы, он
не мог не слышать разговороз, которые велись вокруг.
— Неужели же никто не знает ее имени? — спросил жен¬
ский голос.
— Нет, — ответила другая. — Имя оглашается только по
окончании церемонии. Пока она не произнесет обета, никто
его не узнает. Насколько монахини свободны после постри¬
га, настолько суровы и страшны правила их послушнической
жизни. Посторонняя публика, присутствующая при совер¬
шении обряда, не сможет разгадать тайну. Вы увидите, как
послушница переменит в вашем присутствии одеяние, но
лицо ее от вас будет скрыто. Вы услышите, как она произ¬
носит обеты, но не будете знать, кто их утверждает. Вы
увидите, как она ставит свою подпись, но так и не будете
знать, кто она... Вы будете присутствовать при обряде, ко¬
торый производится на глазах у всех, и вместе с тем ни
один человек из этой толпы не сможет понять, что Hte
все-таки происходит, и поднять свой голос в защиту жертвы,
если он когда-либо понадобится ей как свидетель. Здесь> в
Этой жизни, с виду такой благородной и мерной, творятся
ужасные и непоправимые дела. Инквизиция неотступно
следит за этими великолепными обителями гордости и стра¬
дания.
— Да, но как-никак, — вступилась другая, — люди
обычно знают, кто из послушниц принимает постриг.
А уж тот, кто интересуется, всегда все сможет узнать
заранее.
— Не думайте, что это так просто, — ответили ей. —
Капитул пускает в ход всю церковную дипломатию, лишь
бы обмануть всех лиц, заинтересованных в том, чтобы вос¬
препятствовать постригу. 3^ этими непроницаемыми решет¬
ками легко бывает сохранить тайну. Бывают любовники
или братья, которые на коленях умоляют привратниц и це¬
лый год ходят по ночам вокруг монастырских стен, после
того как послушницу уже постригут или втайне переправят
в какой-нибудь другой монастырь. А па этот раз все, как
видно, окружается особыми предосторожностями, чтобы при¬
сутствующие не могли узнать имени принимающей постриг.
Одни говорят, что она уже целых пять лет в монастыре, а
другие думают (именно по причине такого рода слухов),
что она носит покрывало послушницы только несколько ме¬
сяцев. Известно лишь, что духовные лица очень в ней
заинтересованы, что капитул рассчитывает на богатые д£.ры
288
и что было много причин для недопущения ее к постригу,
но все были очень искусно устранены.
— Странные ходят об этом слухи, — сказала одна из
собеседниц. — Кто говорит, что это принцесса королевской
крови, кто — что это обращенная куртизанка. Некоторые ду¬
мают, что это знаменитая Цинцолина, появление которой в
прошлом году на балу у Бамбуччи наделало столько шума.
Но вероятнее всего, что это не кто иная, как юная Бам¬
буччи.
— Говорят,—понизив голос, добавила другая, — что
она сделала это с отчаяния. Она была влюблена в греческо¬
го принца Паоладжи, который презрел ее любовь и вместе
с богатой Лелией уехал в Мексику.
— А я знаю из верных источников, — вмешалась тре¬
тья, — что прекрасная Лелия находится сейчас в тюрьме
инквизиции за свою связь с карбонариями.
— Нет, что вы, — возразила еще одна, — ее же ведь
убили в Пунта ди Оро...
С первыми звуками органа разговор этот прервался. Под
величественные аккорды introit широкая завеса медленно
раздвинулась и открыла таинственные глубины алтаря.
Из церкви вышла монастырская община в полном со¬
ставе, и все расселись по обе стороны в два ряда. Монахини
шли первыми. Их одеяние было скромно и вместе с тем
великолепно: на их ослепительной белизны рясу ниспадал
до самых ног пурпуровый скапулярий, эмблема крови
Христовой; головы их были укрыты белым покрывалом,
другое, прозрачное праздничное покрывало окутывало всю
фигуру как маптия и ниспадало на пол величественными
складками.
Следом за ними шли послушницы, все стройные и белые,
уже без пурпура и прозрачного покрывала. У ртих одеяг-пя
были короче; их обутые в сандалии ноги были обнажены до
щиколотки, и видно было, что девушки заботятся об их кра¬
соте: им больше нечем было блеснуть — даже лица их были
Закрыты непроницаемыми покрывалами.
Когда все они преклонили колена, появилась аббатиса:
по ее правую руку шла мать-казначейша, по левую — мать-
деканша. Все присутствующие встали и низко ей покло¬
нились, после чего она села в свое кресло, поставленное по¬
середине. Годы согнули ее. Ка груди у нее сверкал зо¬
лотой крест, в руке был легкий серебряный посох тонкой
работы.
289
Тогда раздался гимн «Veni Creator» и будущая мона¬
хиня вышла из внутренних дверей. Зти двери состояли из
двух створок; та, через которую прошла вся община, за¬
крылась; из той, которая открылась для принимающей
постриг, видна была галерея, узкая, длинная и очень мрач¬
ная, освещенная рядом светильников. Послушника двига¬
лась как тень в сопровождении двух молодых девушек,
увенчанных белыми розами, со свечами в руках и двух пре¬
лестных девочек, выглядевших так, как в средние века изо-
браясали ангелов: золотые корсажи, белокурые вьющиеся
волосы, острые крылья, серебряные туники. 3™ дети несли
корзины, полные розовых лепестков; а сама послушница
держала в руке лилию из паутинной серебряной филиграни.
Это была очень высокая женщина, и хотя она была вся оку¬
тана покрывалом, по походке ее можно было судить, что она
молода и хороша собой. Она уверенно подошла и, став по¬
среди хора, опустилась на колени на богато вышитую по¬
душку. Все четверо сопровождающих ее тоже встали на
колени с четырех сторон, и церемония началась. Тренмор
слышал, как вокруг шептали, что это скорее всего Пульхе¬
рия, прозванная Ципцолиной.
В другом приделе церкви началась вторая часть церемо¬
нии. Все духовенство собралось у главного алтаря.
Прелаты уселись в роскошные бархатные кресла; не¬
сколько капуцинов смиренно преклонили колена; простые
священники выстроились позади, а те, которым предстояло
участвовать в богослужении, вышли последними, одетые в
парадные ризы. Мессу служил кардинал, славившийся своим
умом. Патриарх, слывший святым, прочитал отпущение.
Тренмора поразили слова:
«Бывают времена, когда церковь оскудевает и наступает
век безверия, ибо политические события увлекают целое по¬
коление на путь смуты и безумия. Но и в эти времена цер¬
ковь одерживает блистательные победы. Поистине сильные
души, поистине великие умы и поистине добрые сердца при¬
бегают к ее лону, ища в нем любовь, покой и свободу, в кото¬
рых им отказывает свет. Тогда кажется, что эра великой пре¬
данности и высоких подвигов, совершенных во имя веры,
возрождается вновь. Церковь трепещет ст радости; она вспо¬
минает блаженного Августина, который один воплотил в себе
целый век и был выразителем его дум. Она знает, что чело¬
веческий гений всегда смирится перед ней, ибо только она
одна может напитать его и направить по истинному пути».
290
При этих словах, вызвавших горячее одобрение всех при¬
сутствующих, Тренмор нахмурился. Он устремил свой взгляд
на принимавшую постриг. Ему хотелось бы обладать магне¬
тической силой, чтобы проникнуть сквозь это таинственное
покрывало. Но никакого признака волнения он заметить ке
мог — ни одна складка ее тройного покрывала не шелохну¬
лась. Можно было подумать, что это статуя Изиды из але¬
бастра или слоновой кости.
В торжественную минуту, когда, выйдя из капитула, она
вошла в церковь, а народ толпился вокруг, со всех сторон
началось шушуканье любопытных, и головы людей, над кото¬
рыми возвышался Тренмор, колыхались, как волны. Стража,
сопровождавшая прелата, который возглавлял церемонию,
встала в два ряда, ограя{дая путь медленно продвигавшейся
среди них послушнице. Она шла вперед, сопровождаемая
пожилым священником, выполнявшим обязанности посаже¬
ного отца, и почтенной матроны из мирянок, выполнявшей
роль посаженой матери, прозоя*ающей дочь к небесному
жениху.
Послушница величественно поднялась по ступеням алта¬
ря. Патриарх в полном облачении ожидал ее, сидя в кресле,
похожем на трон, у входа в главный алтарь. Сопровождаю¬
щие ее остановились поодаль, и принимающая постриг, за¬
кутанная в белый покров, преклонила колена перед князем
церкви.
— О ты — ты, что явилась перед слуяштелем всевыш¬
него, как твое имя? — возгласил он звучным голосом, пред¬
лагая принимающей постриг так же ясно ответить ему и
открыть свое имя перед взволнованной толпой.
Послушница встала, и когда она сняла золотую застеж-
ку, придерживавшую покрывало на лбу, все покровы упали
к ее ногам, и под сияющим свадебным одеянием земной
принцессы, под потоками пышных черных волос, перевитых
жемчугами и увенчанных бриллиантами, под бесчисленными
складками серебристого газа, затканного белыми камелиями,
присутствующие увидели светящееся лицо и стройную фи¬
гуру самой красивой и самой богатой женщины этого края»
Стоявшие сзади женщины не сразу ее узнали и смотрели на
нее с волнением и любопытством. Наступила такая тишина,
что слышно было едва уловимое потрескивание горевших
вокруг свечей.
— Я Лелия д’Альмовар, — ответила принимающая по¬
стриг сильным и звучным голосом, который, казалось,
291
хотел пробудить от вечного сна всех мертвецов, погребен¬
ных в церкви.
— Кто ты, девушка, женщина или вдова? — спросил
первоср.лщешшк.
— По принятым человечеством законам я не девушка и
не женщина, — ответила она еще более твердым голосом,—
перед липом господа я вдова.
Услышав это откровенное и смелое признание, священ¬
ники смутились, в глубине хоров можно было увидеть, как
растерянные монахини поспешно закрывают лица покры¬
валами; иные начинали спрашивать друг друга, не ослыша-*
лись ли они.
На лице кардинала, более спокойного и осторожного, чем
его робкое стадо, не дрогнул ни один мускул, словно он
ожидал подобного ответа.
Толпа безмолвствовала. И когда начался опрос, видно
было только, как по губам людей пробежала ироническая
улыбка — многие знали, что Лелия вообще никогда не была
замужем и что Эрмолао прожил с нею три года. Но если
ответ Лелии и оскорбил некоторых людей строгой нравствен¬
ности, во всяком случае никто не решился над ней по¬
смеяться.
— Чего вы хотите, дочь моя, — спросил кардинал, — и
зачем сы предстали перед служителем всевышнего?
— Я невеста Иисуса Христа, — ответила она тихим и
мягким голосом, — и я прошу, чтобы мой брак с владыкой
моей души был сегодня признан и освящен.
— Верите ли вы в единого господа, олицетворенного в
трех лицах, в его сына Иисуса Христа, бога, воплотившегося
в образе человека и распятого на кресте за...
— Я клянусь, — перебила его Лелия, — следовать всем
предписаниям христианской веры и римской католической
церкви.
Хоть ответ ее и не соответствовал ритуалу, это было
замечено лишь немногими из присутствующих; на все
же остальные вопросы принимающая постриг ответила
формулами, заключавшими в себе некие таинственные ого¬
ворки; услышав их, иные из духовных лиц, присутствовав¬
ших при обряде, вздрогнули от удивления, страха и тре¬
воги.
Но кардинал пребывал в полном спокойствии, и его
властный взгляд, казалось, повелевал подчиненным прини¬
мать все обеты Лелии, каковы бы они ни были.
292
Окончив свои вопросы, кардинал обернулся лицом к
алтарю и обратился к небесам с горячей молитвой за не¬
весту Христову. Затем он взял сверкающую чашу со святым
причастием и провел посвященную до самой решетки алтаря.
Там был установлен изящный амвон, а на нем стояла кро¬
пильница. Лелия преклонила перед ним колена и в послед¬
ний раз повернула свое открытое лицо к толпе, которая
никак не могла на нее наглядеться.
В рту минуту молодой человек, стоявший возле возвыше¬
ния в углу, прислонившись к колонне, скрестив на груди ру¬
ки и, казалось, совершенно чуждый всему происходившему,
внезапно наклонился над балюстрадой: как будто только
что очнувшись от тяжелого спа, он бессмысленно взирал на
толпу. В первую минуту только Тренмор один заметил его
и узнал, но вскоре взоры всех обратились на него, ибо,ко¬
гда его взгляд встретился как бы случайно со взглядом по¬
священной, он пришел в сильное возбуждение и, казалось,
делал над собой невероятные усилия, чтобы проснуться.
— Взгляните же на поэта Стенио, — сказал какой-то не¬
навидевший его критик, — он пьян, вечно пьян!
— Скажите лучше — он сумасшедший, — поправил его
другой.
— Он так несчастен, — прошептала какая-то женщи¬
на. — Разве вы пе знаете, что он был влюблен в Лелию?
На одно мгновение посвященная исчезла и явилась уже
без всяких украшений, в белой полотняной тупике, пре¬
поясанная веревкой. Ее роскошные волосы черными вол¬
нами рассыпались по одеянию. Она стала на колени перед
аббатисой, и во мгновение ока эти роскошные волосы, ко¬
торыми была бы горда любая из женщин, срезанные нож¬
ницами, застлали собою пол церкви. Посвященная остава¬
лась невозмутимой; старые монахини удовлетворенно улы¬
бались, как будто в этой потере даров красоты находили
утешение и торжество.
Повязка навсегда сокрыла от всех гордый лоб Лелии.
— Прими это как бремя,— пропела аббатиса сухим и
надтреснутым голосом, — а это — как саван, — добавила
она, закутывая ее в покрывало.
Тут посвященную накрыли погребальным покровом.
Лежа на полу между двумя рядами свечей, опа приняла
окропление иссопом, и над ней пропели «De profundis».
Тренмор взглянул на Стенио. Стенио взирал па этот
черный покров, под которым лежало существо, полное
293
жизненной силы, красоты и ума. Казалось, он не понимал
того, что произошло, и теперь уже не выказывал никакого
волнения.
Но когда Лелия поднялась с одра смерти и с ясным взгля¬
дом и спокойной улыбкой приняла от аббатисы венок из
белых роз, серебряное кольцо и поцелуй мира, в то время
как хор запел гимн «Veni sposa Christi», охваченный ужа¬
сом Стенио сдавленным голосом закричал:
— Призрак! Призрак! — и упал без сознания.
В первый раз за все это время посвященная смутилась.
Она узнала этот голос, он отдался в ее сердце как послед¬
ний, прощальный звук жизни. Поэта, который бился словно
в припадке падучей, унесли. Жадные до зрелищ зрители,
увидав, что Лелия зашаталась, стали тесниться к решетке,
оишдая, что разразится скандал. Испуганная аббатиса велела
тут же задернуть завесу, однако новопосвященная поБели*
тельным топом, повергшим в оцепенение и робость всех при¬
сутствующих, отменила это приказание и властно заставила
продолжать церемонию.
— Послушайте, — тихо сказала она аббатисе, когда та
запротестовала, — я ведь не девочка и сумею сохранить свое
достоинство. Вы решили устроить зрелище, так позвольте же
мне довести до конца мою роль.
Она стала посреди хора, где должна была пропеть по^
ложенпую по ритуалу молитву. Четыре молодые девушки
приготовились аккомпанировать ей на арфах. Но в ту ми¬
нуту, когда она должна была начать этот гимн, не то па¬
мять изменила ей, не то вдохновение возымело над ней
власть: Лелия взяла одну из арф и, аккомпанируя себе сама,
запела импровизированную песнь на слова гимна плененных.
«На реках вавилонских мы сидели и плакали, вспо^
миная о Сионе.
И мы повесили арфы свои на ивах прибрежных.
Когда взявшие нас в плен попросили нас произнести
слова песнопения и развлечь их игрою на арфе, сказав
нам: «Спейте нам что-нибудь из песнопений сионских»,
мы ответили им:
Как можем мы петь песню господа нашего на чужой
земле?
Да забвенна будет десница моя, если я позабуду
тебя, Иерусалим!
Да присохнет язык мой к гортани, если я не буду
вечно помнить тебя и если ты, Иерусалим, не станешь
единственной моей радостью.
294
О предвечный! Дщери твои вспомянут алтари свои и
сень зеленых дерев на высоких холмах!
Вавилон, ты будешь разрушен. Да не видать тебе
всего того зла, которое ты нам причинил!
Слушайте, женщины, слушайте слова вседержителя и
сохраните их в сердце своем. Научите дочерей ваших
плакать, и пусть каждая из них научит подругу свою
стенать от горя... Ибо смерть проникла к нам в окна, по¬
селилась в домах наших... Пусть спешат они, пусть
громко стенают над нами, и пусть глаза наши восплачут,
и пусть из-под вежд наших потекут потоками слезы!»
Это с последний раз люди слышали великолепный голос
Лелии, которому ее талант придазал неизъяснимую власть
над ними. Коленопреклоненная у своей арфы, с глазами,
влажными от слез, с вдохновенным лицом, прекрасная, как
никогда, в своем белом покрывале и свадебном венке, она
производила глубокое впечатление на всех, кто ее тогда
видел. Каждый невольно думал о святой Цецилии и Ко-
ринне. Но один только Тренмор сразу же понял весь глубо¬
кий и горестный смысл пропетых ею стихов песнопения, ко¬
торое Лелия избрала и положила на музыку, чтобы про¬
ститься со светом и дать ему понять, что ее заставило с ним
расстаться.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА LIV
Кардинал
— Итак, сударыня, желания ваши исполнятся раньше,
чем мы думали. Тяжелый недуг скоро унесет вашу досточти¬
мую аббатису и приведет к большим переменам. Произойдет
настолько значительное перемещение в должностях, что вы,
вне всякого сомнения, сумеете найти себе занятие, которое
будет вам по душе и даст применение вашему блестящему
уму.
— Монсиньор, — ответила Лелия, — я ищу только воз¬
можностей приносить пользу. Но дело обстоит совсем не так
просто, как мы думали. Каждое доброе намерение, разу¬
меется, встречает здесь понимание и сочувствие, но оно под¬
час встречает также упорное недоверие и даже прямое про¬
тиводействие. Та, которая не может стать первой, — ничто.
И вот, монсиньор, прежде чем просить вас, я все серьезно
обдумала: я хочу быть либо ничем, либо первой.
— Вы говорите как истая королева, сестра моя, — ска¬
зал кардинал, улыбаясь. — Я хотел бы иметь власть дать
вам трон, но при нашей выборной системе я могу только
помочь вам как можно быстрее пройти различные ступени
иерархии.
— Я не это имела в виду, монсиньор. Я ни за что не
соглашусь вступать в борьбу с мелкими интересами и мел¬
кими страстями. Вы должны согласиться с тем, что я никак
не подхожу для подобной роли.
— Я это понимаю, сударыня. Я знаю это по себе; мне
296
немало пришлось всего выстрадать на моем еще более дол¬
гом пути, и я убежден, что вы не захотите принимать уча¬
стие во всех внутренних распрях. Но только действительно
ли вы ступили на стезю долга, моя дорогая Аннунциата,
если вы отказываетесь отдать свой ум на служение общине,
частью которой вы являетесь. Я хорошо понимаю, что вы от
Этого не отказываетесь; но вы собираетесь действовать в
интересах церкви только при условии, что церковь предо¬
ставит вам самое высокое место, какое может занимать
женщина. Аббатиса камальдулов! Но какова бы ни была
ваша гордость, каково бы ни было ваше положение в свете,
подумайте, сударыня, вы ведь просите о многом.
— Да, это много, если я способна на что-то хорошее;
если нет — это ничто, монсиньор. Неужели пурпурная ман¬
тия возвышает Еас над рядовыми священниками? Зачем мне
Золотой крест и серебряный посох, если игра в эти пустые
игрушки ни в малейшей степени не помогает возвысить
душу? Неужели у меня не было других, побогаче, и неужели,
подобно большинству женщин, я не могла удовлетвориться
Этим тщеславием?
— Это верно, сударыня; вот вы и станете аббатисой.
— Скажите мне, что я уже стала ею, монсиньор. Иначе
я отвечу вам, что никогда ею не буду...
— Сестра Аннунциата, вы до странности властолюбивы!
— Да, монсиньор, потому что я так же презираю всякую
показную и мелочную сторону этих вещей, как и вы сами.
Я не боюсь потребовать того, в чем мне могут отказать, ибо
отказ этот отнюдь не разочарует меня и не вызовет во мне
сожаления. Я пришла сюда совсем не для того, чтобы удов¬
летворять свое честолюбие. Я пришла сюда для того, чтобы,
удалившись от света, жить в уединении. Я не подхожу ни
для хозяйственной должности, ни для выполнения каких-
либо мелких обязанностей. Я не хочу этим заниматься, ибо
знаю, что хорошего из этого ничего не выйдет: либо я пе¬
ренесу на этот труд мою любовь к порядку и не позволю
никому мне перечить, либо я впаду в состояние небреже¬
ния, и оно усыпит меня, сузив круг моих мыслей и меня
принизив. Вы ведь не хотели ни того, ни другого, не
правда ли?
— Ну конечно нет!—воскликнул прелат. — Ваш недю¬
жинный ум и сильный характер для меня священны. Может
быть, я один только способен их понять. Мне, во всяком
случае, льстит сознание, что я первый их угадал, и я
297
оберегаю эти дары небес ревностно, как отец или как брат.
Это ведь сокровища, и господь назначил меня как бы храните¬
лем их и в один прекрасный день спросит с меня отчет. По¬
этому я буду следить за тем, чтобы тратились они на его
прославление. О Лелия, вы можете много, я это знаю; по¬
этому я много сделаю для вас, можете в этом не сомневаться!
— А что именно? — спросила Лелия.
— Сегодня вы будете второй, а завтра — первой.
— Не значит ли это, что я буду исполнительницей чу¬
жой воли до тех пор, пока смерть не положит эт°й воле
предел? Нет, монсиньор.
— Но ведь вы же будете распределять милостыню, вы
будете опекать бедных, утешать скорбящих; вы сможете
полными пригоршнями раздавать золото всем тем, кто будет
возбуждать ваше сострадание!..
— А разве я не была свободна делать это и до того, как
я принесла сюда мои богатства? Разве я не старалась все¬
мерно помочь людям деньгами? Разве я уже не пресытилась
Этой радостью? К тому же, даяге если бы такого рода благо-'
творительность пришлась мне по душе, разве может распре-*
деление монастырских богатств зависеть от решения той,
которая зовется матерыо-казначейшей?
— Сама аббатиса, и та не может ничем распорядиться
без согласия высшего совета.
— Так вот, не этого я хочу, монсиньор. И вы это хо¬
рошо знаете. Я хочу не только раздавать хлеб беднякам,
я хочу наставлять богатых; я хочу, чтобы дети их получали
хлеб насущный, то есть идеи и принципы, которым их никто
никогда не учил. Вы открыли для их сыновей школы, вы по¬
ощряли развитие их способностей, горячо добиваясь для них
высокого нравственного смысла всего, что они делают. Вы
знаете, что я смогла и сумела бы сделать то же самое для
их дочерей. Вы подали мне эту мысль; вы потребовали от
меня обещания взяться за дело храбро, преданно и упорно.
Ко вам известны мои условия: никаких промежуточных
должностей, никакой середины между безмятежным спокой¬
ствием самого низкого положения и почетными обязанно¬
стями самого высокого.
— Ыу хорошо, сударыня, вы будете аббатисой, по, пом¬
ните, мы с вами играем в большую игру, мы втайне совер¬
шаем отступничество от церкви. Церковь — мы не можем
закрывать на это глаза — не очень хорошо понимает свое
назначение. Ключи святого Петра не всегда находятся в
298
самых умелых руках. Я не знаю, открывают ли они врата
рая, но я убежден, что они закрывают врата церкви и что
они отталкивают от католицизма всех людей значительных,
просвещенных, всех аристократов ума. Поглощенные пу¬
стой и опасной заботой сохранять в неприкосновенности
букву последних соборов, служители церх^ии забыли о духе
христианства, который заключается в том, чтобы возвысить
людей до идеала и открыть настежь двери храма всем ду¬
шам так, чтобы лучшие места достались избранным. Они
поступили как раз наоборот: грубая чернь восседает у ал¬
таря, а патриции ума вынуждены стоять у дверей и так
близко к выходу, что, пользуясь этим, уходят и больше не
возвращаются. Неужели вы думаете, сестра моя, что мы с
вами, решив поставить каждого на свое место и подчинить
неведение советам разума, суеверие — назиданиям истин¬
ного благочестия, — неужели вы думаете, что мы можем что-
нибудь сделать против столь тесно сплотившейся злосчаст¬
ной котерии, возомнившей себя церковью?
— Я совсем этого не знаю, монсиньор; если я на минуту
и поверила этому, то лишь потому, что вы постарались меня
убедить.
— Как! Вам больше нечем ободрить меня, сударыня?]
Меня это пугает. Иногда душа моя изнемогает под гнетов
всех огорчений и страха. Быть может, после целой жизни,
полкой непрестанного труда и изнурительных тягот, меня
прогонят, как ни на что не годного слугу, или будут дер¬
жать в стороне, как опасного союзника! Неужели же в
часы этого грустного предчувствия я в вашей душе, как и
в моей, найду одни только сомнения и расслабленность? Не¬
ужели в дружбе высокой и святой мое опечаленное сердце
не найдет утешения?
Монахиня и прелат пристально посмотрели друг на дру¬
га, и с таким спокойствием, от которого обоим стало даже
страшно. Потом, как два орла, которые, прежде чем ки-
иуться друг на друга, ерошат перья и прикидывают силы
противника, каждый приготовился к обороне. Лелия поста¬
ралась не дать князю церкви почувствовать, что между ними
завязываются отношения более серьезные, чем он мог пред¬
полагать, и кардинал отлично понял, что ни ради честолюби¬
вого желания управлять общиной, ни во имя восхищения,
которого он по многим причинам был вправе от нее ожи¬
дать, монахиня не поступится своими суровыми идеями и
непреклонными решениями. Поэтому он тут же отступил со
299
всем благоразумием и достоинством искусного стратега, и,
как подобает мудрому и учтивому победителю, Лелия сде¬
лала вид, что не поняла его атаки. Взглядов, которыми они
обменялись, было достаточно, чтобы навсегда определить их
отношение друг к другу. Это был первый взгляд, который
после целого года смятения и неуверенности в себе карди¬
нал осмелился устремить в черные очи Лелии. До этой ми¬
нуты он боялся, что потеряет ее доверие и она будет вы¬
нуждена оставить обитель. Теперь же, скованная и, может
быть, одолеваемая честолюбием, она показалась ему не та¬
кой страшной. Но при первом же столкновении с ней он уви¬
дел, что, по примеру великих побежденных, гордость ее
растет в цепях.
Монсиньор Аннибал был человеком отнюдь не зауряд¬
ным. Если его и одолевали сильные страсти, он был доста¬
точно высок душою, чтоб все их вместить. Овладев пред¬
метом своих неуемных желаний, он мог начать презирать
его, но тому, кто отвергал его притязания, не приходилось
бояться трусливой мести. Эт° был человек своей эпохи, а
никак не былого времени: человек, полный пороков- и ве¬
личия, слабостей и героизма. Приверженный в силу воспи¬
тания и привычки к благам и радостям земным, он, однако,
оставался верен своему идеалу, постигая его каким-то
чутьем. Он не шел к нему прямыми путями (это уж было
не в его власти), но в самом разгаре сомнений и смятений
ощущение будущего явилось ему неким провидческим откро¬
вением, овладело им и толкнуло на высокие дела. Дурные
деяния все еще омрачали блеск его жизни, по сии не ско¬
вывали ее. Тот, кто видел только одну его сторону, легко
мог преисполниться к пему презрения; но Лелия с самого
начала увидела обе: она остерегалась его, ие испытывая,
однако, страха, и уважала его, хоть и пе одобряла его
действий.
— Монсиньор, — ответила она после продолжительного
молчания, — я пе вижу, чего нам бояться в деле, к кото¬
рому мы относимся с таким бескорыстием. Я ие знаю, мо¬
жет быть, я и обольщаюсь, по, повторяю, я не вижу во
внешней стороне избранной нами роли никаких преиму¬
ществ, к которым бы мы особенно стремились и потерю
которых стали бы оплакивать. Надо применить на деле веру,
которая внутри нас. В течение долгих лет вы трудитесь без
передышки, и вас поддерживает надежда. А я еще ни в чем
пе пробовала своих сил и поэтому не изведала ни доверия,
300
ни страха. Я готова следовать по пути, который вы мне
открыли, и если я потерплю неудачу, то мне кажется, что
страдать я буду отнюдь не оттого, что духовенство станет
плохо ко мне относиться. Монсиньор, нам надо будет искать
повыше истоки наших слез, если мы не найдем в обществе
нужной поддержки, чтобы вознаградить себя за все анафемы,
которым нас предаст церковь.
— Лелия, — сказал прелат, с благородной откровен¬
ностью протягивая ей руку, — вы правы, вы смелее, чем я,
и всякий раз, после того как я вас вижу, я чувствую, что
душа моя возвышается от соприкосновения с вашей. Может
быть, в известном отношении я значу гораздо меньше, чем
вы думаете. Боюсь, что я не настолько еще отрешился от
людского тщеславия, и вы оказываете мне чрезмерную
честь, считая меня выше, чем я есть па самом деле. Но я
чувствую, что могу отрешиться от него еще больше, и я не
покраснею, признав, что великим примером этой отрешен¬
ности для меня стала высокая мудрость женщины. Положи¬
тесь на меня: вы будете аббатисой.
— Как вам будет угодно, монсиньор, сейчас меня это
меньше всего волнует, и я не дерзнула бы просить вас об
ртом свидании, если бы не должна была молить ваше пре¬
освященство о милости более высокой.
«Ах, вот еще что!» — подумал кардинал, и в глазах
его неожиданно для него самого блеснул огонек наде¬
жды. — Сестра моя, — сказал он, — я вижу, что вы отно¬
ситесь ко мне с большим доверием, и я за это вам благо¬
дарен.
— Да, я очень верю в вас, монсиньор, — многозначи¬
тельно сказала Лелия, — от вас потребуются доблесть, ве¬
ликодушие, смелость — и вы их в себе найдете.
— Так чего же вам от меня угодно? — спросил карди¬
нал, и от мысли, что он сможет удовлетворить свое благо¬
родное тщеславие, глаза его заблестели еще ярче.
— Надо спасти Вальмарину, — ответила Лелия. — Вы
можете это сделать! Вы этого хотите!
— Да, хочу, — решительно ответил Аннибал. — Знаете
вы, сударыня, что на этот раз на карту поставлена моя
жизнь? Если дело окончится неудачей, я не только попаду
в опалу, но меня осудят как гражданина: короче говоря, —
добавил он со смехом, — меня повесят.
— Да, это так, монсиньор, я об этом уже думала.
301
1— Лелия, Лелия! — воскликнул кардинал, начав от вол¬
нения ходить взад и вперед. — Вы глубоко меня уважаете,
и я должен этим гордиться!..
Последние слова он произнес с грустью, но это было
выражение наивного и почтительного сожаления, за кото¬
рым не скрывалось никакой задней мысли.
— Где Вальмарина?—решительно спросил кардинал.
— По ту сторону оврага, — сказала Лелия, показывая
пальцем в направлении окна.
— Они еще не напали на его след... И все-таки времени
терять нельзя... Ему надо бежать за границу.
— Лесом, монсиньор, там всего только четыре лье.
— Да, но для этого нужен паспорт!..
— Если он поедет в вашей карете вместе с вами, мон-
синьор, ничего этого не понадобится.
Кардинал в удивлении развел руками, потом улыбнулся.
Он был смущен тем, что Лелия говорит с ним как равная
с равным, лишая его всякой надежды. Но смелость эта ему
нравилась: она открывала перед ним новый мир и возвышала
его в собственных глазах.
— А в котором часу я должен прийти на свидание? —
спросил он, радостный и растроганный.
— Есть одно лицо, которому ваше преосвященство
может довериться, — ответила Лелия, — это женщина, и
она сообщила мне сегодня утром, что изгнаннику уже не¬
безопасно в его убежище и он придет к ней сегодня
вечером...
— А что это за женщина?
— Вот ее записка.
Кардинал взял бумажку.
«Моя дорогая праведница, тот, кого ты называешь Трен-
мором, попросил у меня приюта ка эту ночь. Ему опасно
оставаться в его убежище, но и у меня он не будет в безо¬
пасности. Ты знаешь, что ко мне приходят разные люди —'
его могут встретить и узнать. Я больше всего боюсь...»
Кардинал за один миг прочел и имя этого особенно
опасного человека и подпись в конце записки... Он сделал
над собой усилие, чтобы судорожным движением не смять ее
в руках, и посмотрел на Лелию с негодованием и ужасом.
— Вы что, играете со мною, сударыня? — спросил он
дрожащим голосом.
— Монсиньор, — ответила Лелия, — момент для этого не
очень-то подходящий. Вальмарина в опасности, и я доверяю
302
вам его жизнь. Эта женщина — моя сестра, моя родная
сестра, и я также вручаю вам ее судьбу.
— Она ваша сестра!.. Это невозможно!
— При всей ее порочности это возвышенная душа; она
настолько великодушна, что скрывает мое родство с ней.
Ну, а мне всегда было совершенно безразлично мнение све¬
та, и я ртого не скрываю. Говорить о ней для меня мучи¬
тельно, я ведь любила ее; но и скорбя о ней, я все же за нее
не краснею.
— Ну, так вы и на этот раз победили, — сказал карди¬
нал, возвращая Лелии записку, которую она тут же со¬
жгла, — вы женщина храбрая, вы не отрекаетесь от правды.
Вы холодная и острая, как меч правосудия, сестра Аннун-
циата; но кто же решился бы противиться вам?
— Аннибал, — сказала Лелия, в свою очередь протяги¬
вая ему руку, — уважайте меня так, как я вас уважаю.
— Да, сестра моя, — ответил он, с силой пожимая ей
руку, — в полночь я буду у... у вашей сестры. Карета моя
и слуги будут ясдать у городских ворот. Завтра днем я приду
рассказать вам о моей поездке... если останусь жив!..
— Господь не допустит, чтобы вы погибли, — сказала
Лелкя.
— Только, — продолжал кардинал, вернувшись уже с
порога, — вы должны мне сказать всю правду... Я такой че¬
ловек, который может, который должен все знать, Лелия...
Если вы будете щадить меня, вы меня этим убьете... Тогда
я, должно быть, вас возненавижу... Признайтесь во всем
добровольно, раз yHte вы помимо моей воли исповедуете
мепя. Вальмарина явился сюда ради вас?
— Да, монсиньор.
— Он вас любит?
— Как брат.
— Значит, как я вас люблю?
Подумав, Лелия ответила:
— Как я вас, монсиньор.
— Но вы его все-таки любили?
— Я никогда не любила его иначе, чем люблю сейчас.
Кардинал некоторое время молчал, а потом спросил:
— По совести, сестра Аннунциата: что вы думаете о во¬
просах, которые я вам задаю?
— Я думаю, что вы ищете нового случая быть велико¬
душным и благородным. Вы тщеславны, монсиньор.
— С вами — да, — сказал Аннибал*
303
Кардинал молча на нее смотрел: лицо его выражало пла¬
менную страсть, но без надежды и без мольбы.
— Ах, — прибавил он по вполне понятной ассоциации
мыслей, но тоном, который неминуемо должен был удовле¬
творить гордость Лелзи, — я совсем забыл, что вы хотите
стать аббатисой. Я сейчас же об этом похлопочу.
И он быстро вышел.
ГЛАВА LV
«Сестра моя, я не могу принести вам эту добрую весть
сам, но радуйтесь: друг ваш спасен, и теперь ему легко бу¬
дет давать знать о себе. Вы, со своей стороны, можете тоже
передать мне письмо для него. Я думаю, что вам, в вашем
уединении, приятно будет переписываться с этим достойным
всяческого уважения человеком.
Да, Лелия, этот страдалец, который все силы свои отдает
добродетели и скрывается от славы так же старательно, как
иные ее домогаются, поразил меня. Сердце мое преиспол¬
нилось грусти и уважения. Он решился открыть мне свою
тайку, рассказать о своей молодости, о своем преступ¬
лении и о своем песчастье. Удивительная щепетильность
сердца, которое ие хочет принимать от другого знаков вни¬
мания и участия, не испытав его сначала суровым призна¬
нием. Необыкновенная и чудесная судьба кающегося, кото¬
рый исповедуется в том, что любой другой хотел бы скрыть,
и который, в противовес всем тем, кого общество унижает,
делает такие признания, что никто не считает возможным
его предать!
Да, этот человек с ужасающей настойчивостью ищет
позора, страдания, искупления. Он никакой не христианин,
и, однако, в нем есть весь пыл, все самоотречение, весь энту¬
зиазм первых христиан. Это живое воплощение великого
и неисчерпаемого источника божественпости, бьющего из
глубин человеческой души. Это энергический протест против
слабости и грубости человеческих суждений. Он отказался
от всякой личной жизни, чтобы жить единственно ради лю¬
дей. Все его помыслы принадлежат огромной семье несчаст¬
ных. Ей он посвящает свои труды, свои страдания, свои бес¬
сонные ночи, свои желания, каждое движение ума, каждое
биение сердца. И самая обыкновенная награда пугает его.
Самые законные знаки одобрения или уважения его сму¬
304
щают! На первый взгляд можно было бы подумать, что эт0
ловкий способ восстановить свое доброе имя в глазах об¬
щества; когда же заглядываешь в глубь его мыслей, видишь,
что избыток его смирения — это избыток гордости. Но ка¬
кая это благородная и благочестивая гордость! Он знает
людей; жестоко надломленный ими, он больше уже не мо¬
жет ни ценить их одобрение, ни домогаться их сочувствия.
Он бы, верно, их презирал, если бы в нем не было глубокого
чувства любви и жалости, которое заставляет его жалеть их.
И вот он отдает им себя безраздельно: в том, как они по¬
ступают с ним, он видит только доказательство их заблуж¬
дения. И он хотел бы, чтобы то, что они сделают для него,
они сделали друг для друга.
«Что же, — говорил он мне, в то время как, под прикры¬
тием темноты, мы стремительно проезжали лесом, — даже
если весь труд моей жизни приведет к тому, что через не¬
сколько столетий какой-нибудь один преступник оконча¬
тельно примирится с богом и всем человеческим родом, разве
Это не будет для меня достаточною наградой? Господь взве¬
шивает на верных весах человеческие поступки; но так как
в его законах идея справедливости включает в себя также
идею великодушия и всепрощения, он создал для наших пре¬
ступлений чашу несравненно более легкую, чем та, куда
кладутся наши добрые деяния, которые должны искупать
совершенные нами грехи. Одно чистое зернышко, брошен¬
ное на эту чашу, перевешивает целые горы несправедливо¬
сти, нагроможденные на другой, и это благословенное зерно
я посеял. Это, конечно, очень мало на земле, но много на
небе, потому что там пребывает источник жизни, нуяшый
для того, чтобы это зерно проросло, созрело и размножи¬
лось».
О Лелия! Пример этого человека возымел на меня удиви-
тельное действие — он заставил меня оглянуться ка себя и
увидеть, что я, облеченный властью здесь, на земле, благо¬
словляющий людей, простертых на моем пути, возносящий
остию над склоненными головами королей, идущий по ал¬
леям, усыпанным цветами, влача за собою золото и пурпур,
как будто кровь у меня чище, чем у всех остальных, как
будто я принадлежу к некоей высшей породе людей, — что
сам я до крайности ничтожен, пуст, смешон рядом с э™м
изгнанником, который бродит ночью по дорогам, спасаясь
от преследования, как загнанный зверь, — ему ведь каж-*
дую минуту грозит эшафот или кинжал первого наемного
11 Ж. Санд, т.. 2
305
убийцы, который узнает его лицо. И этот человек носит в
душе своей идеал, всем существом своим он глубоко челове-1
чен! А у меня в груди одна только гордость, муки самого
Заурядного честолюбия и грязь моих пороков.
О Лелия! Вы меня исповедали. Вы хорошо сделали, за
Это я вам благодарен. Мне кажется, что я очистился бы от
моих грехов, если бы мог до конца вам открыть свою душу.
Подумайте только: мы становимся на колени перед рядовым
священником и рассказываем ему наши грехи, но это еще
не означает настоящую исповедь. Мы, власть имущие, не мо¬
жем отрешиться от мысли, что если мы стоим на коленях
перед человеком, который по своему положению ниже нас,
то в душе этот человек сам падает ниц перед блеском наших
титулов. Он выслушивает, дрожа, то, что мы с высокомер¬
ной снисходительностью ему поверяем. Он в страхе, когда
слышит признания в наших грехах, ибо он боится, что по
должности своей ему придется нас поучать; и выходит, что
судия смущается, отшатывается в испуге, а кающийся, ко-
торый только улыбается, видя это его смущение, и есть
истинный судия, гордо презирающий всякую человеческую
слабость. Или же, если нам приходится исповедоваться пе¬
ред равными, мы больше всего беспокоимся о том, чтобы в
признаниях наших не было каких бы то ни было обстоя¬
тельств, могущих дать пищу интриге или сделаться ору¬
жием в руках ревности. Может ли, однажды поддавшись
ртим мелочным соображениям, хоть одна душа стать столь
благочестивой, хоть одно раскаяние — столь пламенным,
чтобы устремиться к богу, отрешась от всякой земной за¬
боты? Нет, Лелия, никогда еще мне не приходилось со всей
откровенностью признаваться в моих грехах; и, однако, ни¬
кто больше меня не проникнут возвышенностью и величием
Этого таинства, которое избавило бы Тренмора от всех ужа¬
сов каторги, если бы дух христианского покаяния и святой
сти религиозного очищения мог хоть сколько-нибудь по¬
влиять на законы общества.
О да, я понял значение и благостное действие этого
высокого обряда! Я хотел бы укрепить им ослабевшие
силы и возродить душу в спасительных водах этого вто¬
рого крещения! Но я не мог этого сделать, ибо не находил
духовника, достойного моей исповеди. Я видел, что каждый
раз в духовенстве ум соединяется с гордостью или хитро¬
сплетениями интриги, душевная чистота — с суеверием или
неведением. Когда кающийся поднимается до высоты тайн-
306
ства, исповедник оказывается ниже, и напротив: когда испо¬
ведник готов освободить душу от нечистых оков, пленник не
стоит того, чтобы его освобождали. Вот почему, для того
чтобы могло свершиться высшее таинство отпущения грехов,
нужно сочетание двух одинаково верующих душ, в равной
степени преисполненных божественного чувства.
Так вот, Лелия, мне кажется, что раз нет такого свя¬
щенника, нет такого праведника, я могу призвать сестру,
даже, если хотите, мать; ибо хотя вы и на много лет моложе
меня, вы самая сильная и самая мудрая из нас, и я, человек
с уже редеющими волосами, дрожу перед вами и поко¬
ряюсь вам, как ребенок. Исповедайте меня, коль скоро вы
не испугались сказать мне в глаза, что я грешник, согласи¬
тесь спуститься в глубины моей совести и, если вы обнару¬
жите там истинное страдание и раскаяние, отпустите мне
мои грехи! Мне думается, что небо утвердит ваше решение
и что впервые в жизни душа моя очистится.
Скажите мне откровенно все, что вы думаете обо мне, и
осудите меня со свойственной вам суровостью. Неужели
оттого только, что я уступаю влечению сердца, — я ведь
стыжусь этого как мужчина, а как священник вынужден это
скрывать, — я становлюсь лицемером? Если бы я так ду¬
мал, я содрогнулся бы от ужаса перед самим собой, и, по
правде говоря, мне не кажется, что мне можно приписать
Эту отвратительную роль. Неужели для нашего времени та¬
кого рода поведение, которое вообще-то говоря я далек от
мысли оправдывать, это то же самое, что поведение Тартю¬
фа в семнадцатом веке? Нет, ни за что не поверю! Этот свя¬
тоша былых времен был в душе атеистом, а я нет. Он
смеялся над богом и над людьми, а я, хоть я и не боюсь ни
бога, ни людей, я, однако, продолжаю все так же чтить все¬
вышнего и любить себе подобных. Только я постарался за¬
глянуть вглубь, я исследовал самую сущность христианской
религии, и, думается, я лучше понял ее, чем все те, кото¬
рые называют себя ее апостолами. Я считаю, что она про¬
грессирует и может совершенствоваться, что на это есть
соизволение ее творца, что это ни в чем не перечит его свя¬
той воле. И хоть я отлично знаю, что с точки зрения суще¬
ствующей церкви я еретик, в душе я убежден в том, что моя
вера чиста, а принципы верны.
Я отнюдь не атеист, когда я нарушаю предписанное цер¬
ковью, ибо эти предписания представляются мне недоста¬
точными для нашего времени, а у церкви есть право их
11*
307
переделать и она в силах это право осуществить. Ее зада¬
ча — согласовать свои установления с изменяющимися пра¬
вами и потребностями людей. Она поступала так из века
в. век со времени своего основания: так почему же теперь
она остановилась на своем провиденциальном пути? Почему
же она, которая была выражением последовательного совер¬
шенствования человеческого рода и, осененная великой
славой, шла во главе цивилизации, вдруг задремала к концу
пути, не думая о том, что есть еще завтрашний день? Не¬
ужели она считает, что исчерпала себя? Что »te мешает ей
идти вперед — головокружение от гордости или измождение
и усталость? Ах, я вам часто говорил это, я мечтаю о ее
пробуждении, я его предчувствую, я верю в него, для него
я тружусь, я жду его с нетерпением и призываю его всем
моим существом! Поэтому я и не хочу покидать ее лоно и
быть исключенным из ее общины: я не думаю, чтобы вы¬
шедшая из нее схизма, подняв новое знамя, оказалась бы
на истинном пути религиозного прогресса. Чтобы открыто
отколоться, надо отделиться от тела церкви, порвать и с
прошлым и с настоящим, потерять одну за другой все вы¬
годы, все преимущества, все, чего достигло прошлое, бога¬
тое, могущественное и славное. Человечество, прииыкшее
идти широкой и прямой дорогой церкви, может отклоняться
в сторону только отдельными группами, и то лишь по вре¬
менам. Оно всегда будет чувствовать в своих религиозных
учреждениях, как, впрочем, и в учреждениях светских, не¬
одолимую потребность в единении. Обществу нужен культ,
единый и неделимый. Католическая церковь — это единст¬
венный храм, достаточно обширный, достаточно древний,
достаточно прочный, чтобы вместить в себя все человечество
и его оградить. Для многочисленных наций, разбросанных
по поверхности земли, у которых пока еще очень нетвердая
вера и грубые обряды, католицизм — это единственная, ясно
представленная и просто сформулйрованная высокая мораль,
призванная смягчить дикие нравы и осветить темные за¬
коулки сознания. Насколько я знаю, ни одна современная
философия не дошла до такого совершенства, как церковь,
и ни одна не способна осветить младенчество наций таким
ясным светом.
Итак, я верю в будущее и в вечную жизнь католической
церкви и не хочу отделяться от постановлений соборов (хоть
я и считаю сделанное ими недостаточным и незавершен¬
ным), ибо никакой новый авторитет никогда не сможет быть
308
столь священным. Несмотря на Есе мое восхищение Лютером
и сочувственное отношение к идеям Реформации, живи я
в эпоху этого высокого потрясения основ, я никогда не
встал бы под его знамя. Мне кажется, что я тогда еще по¬
нял бы, что, порывая с великими силами, освященными
столетиями, протестантизм в день своего рождения уже под¬
писывает себе смертный приговор. Да, я считаю, что под
остывшим пеплом этой одряхлевшей и, казалось бы, уже
умирающей церкви скрыта искра вечной жизни, и я хочу,
чтобы все труды и все усилия веры и разума оживляли бы эту
искру и на алтаре снова зажглось бы пламя. Я за то, чтобы
сохранить всемогущество папы и непогрешимость конклава,
дабы собирались все новые конклавы, дабы они проверяли
деятельность предыдущих и перешивали бы одеяния культа в
соответствии с ростом людей, которые мужают и крепнут.
В числе других реформ, обсуждение и проведение кото¬
рых мне хотелось бы видеть, я назову одну — о ней я боль¬
ше всего думал с тех пор, как сделался священником: рто
отмена безбрачия для духовенства. И не думайте, Лелия, что
на меня оказывают влияние мои собственные чувства или
ропот молодых священников. Мы считаем этот обет трудно
выполнимым и жестоким и не настолько свято его соблю¬
даем, чтобы могла понадобиться публичная санкция нашей
неверности. Я старался заглянуть выше, чтобы найти при¬
чину опасностей и гибельных неудобств, связанных с без¬
брачием священников, и нашел его в истории. Я увидел,
сколько могущества, высокого ума и просвещенности было
в ясреческих кастах древних религий. И все это благодаря
тому, что священнослужители были женаты и специальное
воспитание давало возможность отцам подготовить достой¬
ных преемников в лице своих сыновей. Я видел, что в хри¬
стианской церкви, пока ряды ее пополнялись изнутри, была
та царственность ума, которой она превосходила царей зем¬
ных; но едва только она потребовала обета безбрачия для
своих служителей, она подвергла себя такой опасности, что
удивительно, как она до сих пор еще окончательно не пала,
что, вообще-то говоря, неминуемо произойдет, если она не
постарается отменить этот гибельный закон. Я не сомне¬
ваюсь, что она это сделает; она поймет, что, набирая леви¬
тов из всех классов общества, она вводит в лоно свое самые
различные, самые разнородные и несоединимые элементы;
тут уж не останется ни цельности, ни единства, ни самой
церкви. Церковь теперь уже отнюдь не место, где право
309
наследования сковывает души и посвящает в священники.
Это мастерская, где каждый работающий приходит получать
свой законный заработок даже тогда, когда он втайне прези¬
рает свою работу. И отсюда — лицемерие, этот омерзитель¬
ный порок, одна мысль о котором приводит в негодование
каждого честного человека, но без которого духовенство не
могло бы продержаться до этих пор, как ему это удалось —*
худо ли, хорошо ли — среди великого множества смут, ни¬
зости и лжи, которые церковь вынуждена хранить втайне,
вместо того чтобы выявлять и наказывать: великое свиде¬
тельство ее слабости и развращенности!
Я должен был дать вам эти объяснения, чтобы в извест¬
ном отношении оправдаться. Я не верю в абсолютную свя¬
тость безбрачия. Христос, сын божий, проповедовал преиму¬
щества безбрачия, но никогда не вменял его в обязанность.
И он проповедовал его людям, предававшимся грубым изли¬
шествам и потерявшим человеческий облик, людям, которых
он пришел поучать и цивилизовать. Если он облек апостолов
своих вечной властью, то он сделал это потому, что в без¬
мерной мудрости своей предвидел грядущее; он знал, что
настанет день, когда безбрачие сделается опасным для ис¬
полнения его божественных заветов и когда преемникам
апостолов придется его уничтожить. Час настал, я в этом
уверен, и церковь не замедлит объявить о его отмене. А пока
Это не случилось, мы нарушаем наши обеты. ЗаслУ,киваеЛ1
ли мы прощения? Разумеется, пет, ибо наше святое учение
проповедует предельное совершенство, к которому мы дол¬
жны неустанно стремиться, чего бы нам это ни стоило.
И в трудном положении, в котором мы находимся, доброде¬
тель и высшее совершенство для нас должны состоять в том,
чтобы преодолевать наши страсти и жить непорочной жизнью
в ожидании, что нашим естественным инстинктам будет
дана воля. Я проклинаю эту презренную слабость, которая
мешает мне так поступить, я себя за нее корю. Осудите же
и вы меня, моя праведница! Только ради бога не смеши¬
вайте меня с наглыми пошляками, которые хвастают ею, или
с теми трусливыми лжецами, которые от нее отпираются. На
такой обман способны сейчас только последние из людей.
Если мы в силах хоть что-нибудь чувствовать, мы не со¬
мневаемся в том, что главное наше назначение на земле
отнюдь не расхаживать по улицам с бледным лицом и опу¬
щенными глазами, вызывая в людях ужас и уважение, —>
подобно индийским йогам или средневековым монахам.
310
Не очень-то много для нас значат эти суровые правила, а
тем более то поклонение, которое некогда вызывали со¬
блюдающие их люди. У пас есть другие работы, которые
мы должны делать, другие истины, которые мы должны пре¬
подать людям, новые пути, которые мы должны проложить.
Мы побуждаем к жизни — или, во всяком случае, призваны
побуждать к ней, — а вовсе не сторожить могилу.
И все-таки мы умалчиваем о наших слабостях, ская;ете
вы! Нам не хватает смелости провозгласить это право, ко¬
торое каждый из нас признает за собой, а меж тем, реши¬
тельно проводя его в жизнь, мы этим стали бы громко при¬
зывать к новому статуту. Но этого мы не можем сделать,
ибо не хотим отдаляться от церкви и потерять свои граж¬
данские права — участвовать в собраниях священного го¬
рода. Мы терпим неудобства и муки этого ложного поло¬
жения, в которое нас ставит тупое упорство или нерадивость
наших законодателей. И из-за этого нам не приходится при¬
бегать к плутовству, ибо наше распутство встретило бы
сегодня даже некоторое сочувствие, между тем как раньше
пороки наши возбуя{дали только негодование и нена¬
висть. Да, уверяю вас, я хорошо знаю свет и людей, кото¬
рые налагают запреты и определяют общественное мнение,
у нас больше любят легкие нравы, даже распутство, чем
свирепую суровость, ибо наши заблуждения, видите ли, сви¬
детельствуют об упоении прогрессом, тогда как добродетели
их знаменуют собою только слепую косность.
Только, ради всего святого, не обвиняйте меня в тру¬
сости, сестра моя, ибо в наши дни для того, чтобы молчать,
нужно больше храбрости, чем для того, чтобы открыть душу.
Обвиняйте меня в слабости другого рода, я соглашусь. О да,
поругайте меня за то, что я не применил своих идеалов на
деле и что жил в противоречии с самим собой. Мне кажется,
что вы можете вернуть меня на стезю добродетели, ибо вы
заставляете меня с каждым днем относиться к ней все неж¬
нее, о благородная грешница, удалившаяся в пустыню, чтобы
созерцать и пророчествовать! Увы! Говорите со мной, под¬
бодрите меня и помолитесь за меня, вы, которую полюбил
господь!
Прощайте! Я только что получил разрешение предложить
вас на должность аббатисы вашей общины. Это предложе¬
ние равносильно приказу. Итак, вы теперь княгиня церкви,
сударыня. Теперь вам надо послужить церкви. Вы это мо¬
жете, вы должны. Весь ваш пол глядит па вас!»
311
ГЛАВА LVI
«Господь вознаградит вас за то, что вы сделали. Он
ниспошлет покой вашим ночам и силу вашим дням. Я не
благодарю вас. Я далека от мысли приписывать дружескому
участию поступки, которые были продиктованы вам благо¬
родными побуждениями, монсиньор. Вы завоевали себе доб¬
рое имя среди людей, но вы стяжали себе еще большую
славу на небесах, и перед нею-то я и преклоняюсь.
Вы хотите, чтобы я ответила на очень трудные вопросы
и чтобы я высказала свои мысли о вещах, которые, может
быть, превыше моего разумения. Я все же попытаюсь это
сделать, не потому, что беру на себя почетную роль исповед-
иика, которую вам угодпо мне доверить, но потому, что а
настолько восхищена вами, что испытываю потребность со
всею искренностью открыть вам душу.
Я не позволю себе осуждать вас за те стороны вашей
жизни, в которых вы призываете меня быть судьей. Но я
огорчаюсь, видя, что вы вступаете в противоречие с самим
собой. Вы, очевидно, хорошо это понимаете сами, если не
стремитесь себя защитить и хотите лишь оправдаться. Да,
конечно, вы заслужили прощение. Господь не позволяет нам
пренебрегать священной свободой нашей совести и правом
пересматривать религиозные установления, которые Иисус
Христос завещал нам как нескончаемую задачу, для того
чтобы мы умножали их и не давали им окостенеть; но у этой
свободы совести, когда дело идет о применении ее отдель¬
ными людьми, есть определенные границы. И, может быть,
если вы серьезно задумаетесь над тем, чтобы провести эти
границы, противоречия, от которых вы страдаете, разру¬
шатся сами собой, без всякого усилия с вашей стороны. Мне
кажется, что, когда наши поступки не согласуются с наши¬
ми принципами, можно сделать вывод, что сами принципы
еще не окончательно установились. Во всяком случае, для
таких натур, как ваша, твердые идеи должны так подчинить
себе инстинкты, чтобы, однажды решив, что есть долг, при¬
менять этот принцип на практике стало бы до того естествен¬
ным, больше того — необходимым, что не было бы возмож¬
ности от этого уклоняться. Подумаем же вместе, монсиньор,
не великое ли это зло — пользоваться свободой, которую
церковь еще не санкционировала, и в то же время нахо¬
диться в лоне церкви, и не будут ли люди, привыкшие судить
о других по делам их, вправе упрекать вас в двоедушии —=
312
упрек, которого вы очень боитесь и которого вместе с тем
вы ни с какой стороны не заслуживаете, что ясно всякому,
кто сумеет заглянуть в вас поглубже.
В одном отношении вы гораздо менее католик, чем я,
монсиньор, в другом — гораздо более. Я привязалась к
римско-католической вере из принципа и своего рода убеж¬
дения, которое никак нельзя назвать лицемерием, ибо я
решила строго подчиниться всем принятым правилам. З'га
сторона вас отталкивает, вы нарушаете предписание церкви,
и вместе с тем вы сердцем своим привязаны к ней и сочета¬
лись с ней, если можно так выразиться, браком по любви,
тогда как для меня это брак по расчету. Вы верите в ее
будущее, и для вас прогресс человечества осуществляется
в ней и благодаря ей. Она вас мучит, раздражает, сердиг;
вы видите ее недостатки, вы замечаете ее промахи и заблуж¬
дения. Но вы все так же привязаны к ней, вы предпочитаете
жертвовать для нее спокойствием совести, даже ее достоин¬
ством., лишь бы не порвать с этой властной женой, которую
вы так любите.
У меня все по-другому. Позвольте же мне продолжить
Эту параллель между вами и мною, монсиньор; она нужна
мне, чтобы ясно высказать мои мысли. Без рвения и без
радости вернулась я в недра этой церкви, которой я когда-то
служила восторженно и влюбленно. Эгого благоговения моих
юных лет, этого слепого доверия, этой экзальтированной
веры душе моей уже не обрести вновь; я о них больше
не думаю, и я спокойна, потому что я, должно быть, нашла
если не истинную мудрость, то, во всяком случае, прямой
путь к моему личному совершенствованию, избрав, за отсут¬
ствием лучшего, эту особую разновидность всеобщей рели¬
гии. Я искала наиболее четкого выражения этой религии
идеального, которая была мне нужна. Здесь она, правда,
еще не вполне совершенна, но выше всех остальных, и я
укрылась в лоне ее, особенно не заботясь об ее будущем.
Так или иначе, монсиньор, она просуществует дольше, чем
мы, и провидение будет поддерживать в людях нравствен¬
ную силу и оказывать помощь человечеству в формах, пред¬
видеть которые не так легко, как вы думаете. Я не смею
доверяться моим инстинктам; я слишком много выстрадала
от сомнений, чтобы устремить сейчас в грядущее испытую¬
щий взор. Мне было бы страшно увидеть там еще больший
ужас, и я смиренно преклоняю колена в настоящем, прося
господа научить меня, как исполнить мои сегодняшние
313
обязанности. Я сделаю все, что смогу; это будет не много, но,
как говорит Тренмор, господь даст зерну принести плод,
если найдет его достойным своего благословения. Я не могу
не думать о том,, что мы переживаем время смут между гас¬
нущей и занимающейся зарею, пока еще неясной и такой
бледной, что мы ступаем почти что в потемках. Во мне жила
большая уверенность в себе, но усталость и страдание ее
охладили. Я жду — молча и с разбитым сердцем, решив, что,
во всяком случае, буду воздерживаться от зла, и отказав¬
шись от надежды на всякую личную радость, ибо развращен¬
ность нашего времени и неопределенность господствующих
доктрин сделали все наши права незаконными и все наши
желания неосуществимыми. Несколько лет тому назад, ко¬
гда у меня не было сложившегося мнения об обязанностях,
гражданских и религиозных, когда я ясно видела недостатки
обоих законодательств и, не зная, какими средствами их
исправить, дерзнула искать света истины собственным жиз-
венным опытом, я поддалась самому благородному побужде¬
нию моей души — любви.
Это был горький опыт, я пожертвовала ради пего моим
покоем на этом свете, моей силой в обществе, незапят¬
нанностью моего имени. Какое мне было дело до того,
что думают обо мне люди? Я хотела идти к идеалу и ду¬
мала, что уже на пути к нему, ибо чувствовала, как в сердце
моем пробуждаются самые возвышенные способности: предан¬
ность, верность, стойкость, самоотречение. Последователей
у меня не было. Да их и не могло быть. Люди моего времени
думали, чувствовали и поступали в соответствии со своими
прежними законами, а мой новый закон, целиком основан¬
ный на инстинкте и наитии, не мог быть понят и развит.
Страдание довело меня до изнеможения, отчаяние сломило
меня, я слишком долго бродила по лабиринту противоречив¬
ших друг Другу обетов и надежд, до того дня, когда от не¬
удачи нового опыта едва не упала духом, — и вдруг чужие
слабость и ослепление вывели меня к силе и свету. Тогда
меня осенила дерзкая мысль, что я опередила человечество
и должна пострадать за мое нетерпение. Брачного союза,
такого, каким он представлялся мне, каким я стала бы тре¬
бовать его, на земле тогда не существовало. Мне пришлось
удалиться в пустыню и ждать, чтобы предначертания гос¬
подни созрели. Перед глазами у меня был печальный при^
мер моей сестры, одаренной, как и я, сильным стремлением
к независимости и огромной потребностью в любви и низвер¬
314
гнутой в бездны порока за то, что она осмелилась искать
осуществления своей мечты. У меня не было выбора между
ее путем и тем, которым я пошла. Я избрала для себя мо¬
настырь, и он удочерил меня; помните, монсиньор, именно
монастырь, а не церковь.
Отнюдь не слава одной касты может прельстить меня и
стать целью, к которой я буду стремиться: спасение поло¬
вины человечества — вот что заботит меня и мучит. Увы!
Это спасение человечества в целом, ибо мужчины не меньше,
чем женщины, страдают оттого, что живут без любви, и все,
чем они пытаются заменить ее — честолюбие, разврат, вла¬
дычество, — повергает их в муки и глубокую тоску, причины
которой они тщатся узнать, но так и не знают. Они уве¬
рены, что чем крепче они будут стягивать наши узы, тем
сильнее мы воспламенимся к ним любовью, они видят, что
пламя это с каждым днем угасает, и даже не подозревают,
что стоит только освободить нас от грубо навязанного нам
бремени, и мы добровольно возложим на себя бремя свя¬
щенное. Коль скоро они не хотят решиться на это сами,
мы должны их заставить. Но как? Бросаться каждый день
в объятия идола, которого наутро мы разобьем? Нет!
Ибо так мы скоро разобьем и себя. Затевать позорные рас-*
при под сенью домашнего очага? Нет, ибо законы отказы¬
вают нам в своей поддержке, и борьба эта нередко калечит
наших детей. Может быть, наконец, предавшись разгулу,
обманывая наших повелителей, беспрерывно изменяя пред¬
метам наших минутных желаний? Нет! Ибо мы этим совер¬
шенно загасим священное пламя, оно исчезнет с лица земля.
Мы станем тогда атеистами в любви, такими же, как муж¬
чины. И будем ли мы тогда вправе жаловаться на то, что
нас подчиняют царству силы?
Итак, у нас имеется одно-единственное средство бороться
За наше освобождение — это замкнуться в справедливую
гордость, это повесить, подобно девам Сиона, арфы на ивы
вавилонские и отказаться услаждать любовью и песнопе¬
ниями слух поработителей-чужеземцев. Мы, правда, будем в
трауре и в слезах; мы себя похороним заживо, мы отка¬
жемся от священных радостей семейной жизни и от пьяня¬
щих наслаждений, но мы сохраним память об Иерусалиме,
культ идеала. Это будет наш протест против грязи и гру¬
бости нашего времени, и мы заставим мужчин, которые
скоро устанут от своих бесстыдных радостей, уготовить нам
новое место подле них и приносить нам ко дню свадьбы
31о
такую же чистоту в прошлом, такую же верность в будущем,
каких они требуют от нас.
Вот мое мнение, монсиньор. С этой целью я и хотела
первой повесить мою арфу, отныне умолкшую для сынов
человеческих. Я убеждена, что другие благоразумные жен¬
щины последуют моему примеру и придут плакать вместе
со мной на холмы. Я хотела пользоваться авторитетом среди
Этих женщин, дабы убедить их в важности и в величии их
обета. В этом, монсиньор, я верна самому чистому христиан¬
ству и хочу возвратить монастырской жизни дух его первых
установлений. Помните вы эти смутные и несчастные вре¬
мена, которые предшествовали и следовали за евангельским
откровением, тогда еще не всюду распространенным и
весьма несовершенно изложенным; помните об ессеях, ко¬
торые, как пишет Плиний, собрались на берегах Каспий¬
ского моря: «Сильный народ, где никто не рождается на свет
и где некому умирать, одинокое, дружащее с пальмами пле¬
мя!». Подумайте об отцах пустынниках, о непорочных же¬
нах, об апостоле Иоанне, вдохновенном поэте, о блаженном
Августине, пресытившемся радостями земными и возжаждав¬
шем жизни небесной! Пресыщение, толкнувшее всех этих
адептов идеала в глубину пустынь, душевная тревога, кото¬
рая заставляла их блуждать в уединенных вертоградах,
аскетизм, державший их в кельях, — разве все это не свиде¬
тельствовало о невозможности жить одною жизнью со
страшными поколениями, среди которых они родились и
выросли? Разве они хотели утвердить как некий принцип,
абсолютный, всеобщий, вечный, преимущество целомудрен¬
ной жизни, необходимость отрешения от всего мирского?
Разумеется, нет: они прекрасно знали, что человечество
не может кончить жизнь самоубийством и не должно
Этого хотеть; но они самоотверженно приносили создателю
себя в жертву, дабы люди, становившиеся свидетелями их
предсмертных мучений, углубились в себя и почувствовали
необходимость себя переделать.
Поэтому, монсиньор, обитель кажется мне сейчас, как и
прежде, пещерой, где укрываются от бури, убежищем, где
находят защиту от кровожадных волков. Монастырь, нахо¬
дящийся под покровительством католической церкви, дол¬
жен признать ее авторитет и подчиниться ее правилам.
Община может и должна пополняться не за счет девушек,
обездоленных природой и судьбой, но за счет избранных из
числа девственниц или вдов. У него есть еще одно назначе¬
316
ние: это давать религиозное воспитание множеству других
девушек, не удерживая их потом в своих стенах. Там, мне
кажется, следовало бы закладывать такие прочные нравст¬
венные основы поведения, которые бы юные души эти потом
никогда не забыли и могли черпать в них и духовную силу
и достоинство, которые понадобятся им на протяжении всей
их жизни. Может быть, в основу их обучения следует поло¬
жить некие более основательные принципы, а не те, на ко¬
торых оно строилось до сих пор и которые принесли так
мало плодов и так быстро изгладились из их памяти. Я уве¬
рена, что, и не удаляясь от апостольской доктрины, можно
достичь лучших результатов, таких, каких у нас не было
уже давно. Монастырь, настоятельницей которого вы де¬
лаете меня сейчас, был основан святой, чья жизнь для
меня — источник размышлений, польых очарования и
весьма плодотворных. Дочь и сестра короля, она оставила
свои шитые золотом сапожки у порога дворца. Босая, она
прошла по скалам и питалась одними кореньями, пила
только воду из родника. Направив в экстазе все помыслы
свои к небесам, она презрела и роскошь богатства и блеск
власти; она употребила свое приданое на то, чтобы собрать
подле себя подруг, а дары своего ума — иа то, чтобы научить
их презирать людей подлых и воздержаться от наслаждений,
не увенчанных идеалом. О, разумеется, чтобы все это по¬
нять, она должна была сама испытать любовь.
Так вот, я хочу, следуя примеру этой поистине царствен¬
ной принцессы, научить обманутых женщин утешиться и
обрести новые силы, вверив себя создателю; девушек довер¬
чивых и простодушных — сохранять чистоту и гордость свою
в браке. Им чересчур много говорят о счастье, которое, воз¬
можно, и узаконено обществом: это ложь! Их заставляют
верить, что, смирившись и отказавшись от собственной воли,
они встретят в мужьях своих ту же любовь и верность: это
обман! Говорить им надо не о счастье, а о добродетели;
надо научить их в мягкости быть твердыми, в терпении не¬
поколебимыми, в преданности мудрыми и благоразумными.
Надо научить их любви к богу, такой ненасытной, чтобы они
находили в ней утешение от всех жизненных зол и чтобы,
увидав, что доверие их предано, а земная любовь растоптана,
они не кидались в распутную жизнь, ища в ней того един^
ственного счастья, которому их поучали, для которого их
воспитали. Надо, наконец, чтобы они были готовы страдать
и отказаться от всякой надежды: ибо всякая надежда
317
эфемерна, всякое обещание обманчиво, кроме надежды и
обещания господа. Я надеюсь, что это вполне в духе церкви.
Почему же подобные наставления больше не приносят уже
плодов?
Вы видите, монсиньор, что, хоть я и не так предана, как
еы, интересам церкви, самый ход моих рассуждений застав¬
ляет меня служить ей более преданно, чем вы. Отчего же
у нас с вами все так по-разному? Боже сохрани, чтобы я
поднялась выше вас! Вы обладаете способностями, равных
которым у меня нет: твердым характером, сильной волей,
светом науки, пылом прозелитизма, огромной силою убеж¬
дения; но вы хотите примирить два непримиримых начала —
покровительство церкви и вашу независимость. Боюсь, что
церковь не очень благосклонно встретит те порядки, кото¬
рые вы хотите установить. Мне не дозволено судить о вашем
протесте против безбрачия духовенства; я лично не очень-то
его одобряю. И это потому, что я не очень-то убеждена,
что будущее мира в руках церкви; я вижу только, что
церковь служит этому будущему. В этом смысле мне ка¬
жется, что церковь моя«ет лишь ускорить свою гибель, отка¬
завшись от всех суровых правил, единственной поддержки
для душ, которых поток нашего века не влечет к краю
бездны. Тренмор верит в приход новой религии, которая
должна возникнуть из обломков прежней, сохранив все, что
в ней было бессмертного, и обратив взор на новые гори¬
зонты. Он считает, что эта религия облечет всех своих адеп¬
тов священническим авторитетом, то есть правом проповедо¬
вать и быть судьей поступков и мыслей. Каждый человек
будет гражданином, то есть супругом и отцом, и, наряду
с этим, — священником и богословом. Все это вполне воз¬
можно, но тогда, монсиньор, это уже больше не будет като¬
лицизмом, и церкви тоже не будет. Если церковь перестанет
быть необходимой, она вскоре уже сделается опасной; и
тогда кто будет о ней жалеть? Достойный прелат, вы слиш¬
ком озабочены ее славой, потому что ваш высокий ум сам
нуждается в славе и хочет, чтобы его осветили лучи славы
церковной. Но попробуйте хотя бы на мгновение отделить
вашу личную славу от славы всей церкви в целом, и вы
увидите, что у вас нет другого пути, кроме как восстать про¬
тив всех ее предписаний. В этом случае вы плохой прелат,
но великий человек. Но ведь вы не хотите отделиться от
церкви? Вместе с тем вы не можете подавить в себе стра¬
сти, и вы соглашаетесь играть лицемерную роль, вы готовы
318
навлечь на себя упрек, который несет вам горечь и боль,
лишь бы не покинуть ряды духовенства. В ртом случае вы
великий прелат, но вы самый заурядный человек. Поступи¬
тесь вашими страстями, монсиньор, и вы тут же станете
вновь тем, чем вас создали небо и люди: великим человеком
и великим прелатом».
ГЛАВА LVII
Мертвые
«Каждый день, поднимаясь еще задолго до рассвета, я
потом гуляю по испещренным надписями длинным надгроб¬
ным плитам, положенным здесь, чтобы стеречь чей-то непро->
будный и вечный сон. Я ловлю себя на том, что мысленно
спускаюсь в эти склепы и спокойно ложусь там, чтобы от¬
дохнуть от жизни.
Время от времени я предаюсь мыслям о небытии, таким
сладостным для разума, стремящегося от всего отрешиться,
и для утомленного сердца; и видя в этих скелетах, по кото¬
рым я ступаю, только дорогие мне священные реликвии, я
ищу среди них себе место, я вглядываюсь в мраморное над¬
гробие, прикрывающее немое и безмятежное ложе, где я
буду скоро покоиться, и дух мой счастлив расположиться
в нем.
В другие минуты я поддаюсь очарованию христианской
поэзии. Мне кажется, что дух мой явится еще, чтобы тихо
скользить под этими сводами, привыкшими повторять эхо
моих шагов. Иногда мне кажется, что я только призрак,
который с наступлением сумерек должен скрыться, уйти под
Этот мрамор, и я взираю тогда на прошлое, даже на настоя¬
щее, как на жизнь, от которой меня уже отделяет могиль¬
ная плита.
Под этими прекрасными византийскими аркадами мона¬
стыря есть одно место, которое я особенно люблю. Это
у самого края монастырского дворика, где ряды надгробий
утопают в пахучих травах, которыми поросли аллеи, где
расцветающие в неволе бледные розы склоняются над чело¬
веческим черепом, изображение которого высечено в углу
каждой плиты. Большой олеандр захватил легкий свод по¬
следней арки. Ветви его повторяют округлость купола гале¬
реи. Плиты усыпаны чудесными лепестками, которые при
малейшем дуновении ветра отрываются от своих крохотных>
чашечек и усыпают ложе смерти Франциски.
319
Франциска была аббатисой, предшественницей той, ко¬
торую я сменила. Она прожила около ста лет, сохранив в
полной силе добродетели свои и ясный ум.
Говорят, что это была праведница и женщина очень
умная. Она явилась Марии дель Фиоре через несколько дней
после своей смерти, в ту минуту, когда робкая послушница
молилась у нее на могиле. Девушка так испугалась, что не¬
делю спустя умерла, то улыбаясь, то леденея от страха,
говоря, что аббатиса ее призвала и приказала готовиться
к смерти. Ее похоронили в ногах у Франциски, под олеан¬
драми.
Я хочу, чтобы там похоронили и меня. Там есть плита
без надписи над пустой могилой, которую поднимут для
меня, а потом за мной замуруют, — меиэду женщиною боль¬
шой силы духа и твердой веры, вынесшей бремя столетней
жизни, и девушкой благочестивой и робкой, которая погибла
при первом же дуновении ветра смерти, между этими двумя
столь дорогими для меня образами — воплощением силы и
воплощением нежности, между сестрою Тренмора и сестрою
Стенио.
Франциска увлекалась астрономией. Она глубоко ее изу¬
чила и немного подсмеивалась над страстью Марии к цве¬
там. Говорят, что когда вечером послушница звала ее по¬
смотреть, как она убрала за день цветочные клумбы, ста¬
рая аббатиса, показывая своей костлявой рукой на звезды,
голосом все еще сильным и уверенным говорила: «Вот мой
цветник».
Мне интересно было расспросить монахинь об обеих
усопших и собрать сведения об этих двух жизнях, которые
скоро канут в забвение.
Как грустно это наше полное отчуждение от мертвых.
Вырождающееся христианство старалось внушить к ним
ужас, смешанный с ненавистью. В основе этого чувства
лежит, может быть, тот отвратительный способ, которым мы
хороним своих покойников, и эта необходимость внезапно
расставаться навсегда с останками любимых существ.
У древних не было этого ребяческого страха. Мне приятно
смотреть, как они несут в руках урну с прахом родствен¬
ника или друга; и мне кажется, что я вижу, как часто они
на нее смотрят, как призывают ее в самых важных случаях
жизни, как посвящают ей свои самые высокие деяния. Она
становится частью их наследства. Погребальные церемонии
не поручаются наемной силе; сын не отворачивается с ужа¬
320
сом от трупа той, чье чрево выносило его. Он не дает ка¬
саться его посторонним рукам: он сам отдает ей последний
долг и сам умащает благовониями, свидетельством любви,
останки любимой матери.
В религиозных общинах я отыскала частицу этого ува¬
жения и этой античной любви к мертвым. Руки сестер
завертывают тело усопшей в саван, украшают цветами ее
лицо, открытое целый день для прощания. Гроб ставится в
доме, где жила покойная и где все для нее привычно. Ей
надлежит спать вечным сном среди людей, которые и сами
будут спать с него рядом, и все, кто придет на ее могилу,
здороваются с покойницей как с живой. Монастырский
устав охраняет память об умершем как о живом и увекове¬
чивает почести, которые ему воздают. Правила — такая за¬
мечательная вещь, насущно необходимая человеку, подобие
божества на земле: они оберегают людей от злоупотребле¬
ния своими силами, помогают великодушно хранить добрые
чувства и старые привязанности, они становятся другом
для тех, у кого больше нет друзей. Они напоминают нам
каждый день в молитвах о множестве умерших, от которых
на земле не осталось ничего, кроме имени, написанного на
могильной плите и произнесенного за вечерней мессой.
Обычай этот пришелся мне так по душе, что я вписала
немало стертых имен, вычеркнутых когда-то, чтобы сделать
молитвы короче; я требую строго перечислять их все и слежу
За тем, чтобы толпа молодых послушниц, возвращающихся
с шумной прогулки, проходила по галереям монастыря
сосредоточенно и тихо.
Что же касается забвения обстоятельств жизни, то для
умерших оно здесь наступает быстрее, чем где бы то ни
было: причина этому — отсутствие потомства. Целое поколе¬
ние монахинь уходит из жизни почти что одновременно, ибо
отсутствие событий, одинаковые привычки почти в равной
степени продлевают жизнь всем. Случаев долголетия здесь
очень много, но жизнь кончается вся сполна. Особые инте¬
ресы или фамильная гордость не оказывают предпочтения
ни единому имени, и ввиду того, что никакого соперничества
не существует, всех торжественно уравнивает могила. Это
равенство очень скоро стирает черты биографий. Правила
Запрещают записывать их, если не произошло формальной
канонизации, и в этом предписании много силы и мудрости.
Оно обуздывает гордость, порок самый распространенный
321
среди добродетельных душ; оно не дает живущим смиренной
жизныо рассчитывать ка удовлетворение тщеславия своего
За гробом. Поэтому спустя пятьдесят лет очень редко бы¬
вает, чтобы предание сохранило какие-то подробности из
жизни той или иной монахини, а в силу этого подробности
Эти тем более драгоценны.
Так как запрещение писать не распространяется на меня,
я хочу упомянуть об Агнессе Катанской, романтическая
история которой передается здесь из уст в уста.
Это была послушница, исполненная религиозного рвения,
и накануне того дня, когда ей предстояло принять постриг,
отец ее, человек пепреклонной воли, возвратил ее в мир. Ее
выдали замуя; за старого французского дворянина, и она
очутилась при дворе Людовика XV. Но она и там хранила
верность обету, оставшись девственницей и телом и духом,
несмотря на то, что ее исключительная красота была пред¬
метом самого восторженного поклонения. Наконец, после
десяти лет изгнания на земле Ханаанской, когда отец ее,
а потом и муж умерли, она обрела свободу и снова посвя¬
тила себя Иисусу Христу. Когда она ехала сюда горной до¬
рогой, она была богато одета, и ее сопровождала многочис¬
ленная свита. У входа собралась толпа любопытных, и каж¬
дому не терпелось на нее взглянуть. Монахини вышли из
церкви, и с поднятыми хоругвями процессия их направилась
к воротам монастыря; возглавляла шествие аббатиса. Они
пели хором: «In exitu Israel de Egypto». Решетка отвори¬
лась, чтобы впустить приехавшую. Тогда прелестная Агнесса
сняла со своего корсажа букет и, улыбнувшись, перебросила
его через плечо, как первый и последний залог, который
мир мог от нее получить; вслед за тем, быстро вырвав из
рук маленького мавра шлейф своего плаща, она стремитель¬
но ступила за решетку, которая закрылась за ней навсегда.
Тут аббатиса приняла ее в свои объятия, а монахини одна
За другой запечатлели на ее лбу поцелуй, в знак того, что
теперь они сестры по духу. На другой день она принесла
покаяние за десять лет, проведенных в миру, и исповедник
нашел жизнь ее на протяжении этих лет такой чистой и
прекрасной, что позволил ей вернуться в ту степень по¬
слушничества, на которой он ее оставил, как будто это было
не десять лет, а всего один день; и день, исполненный такой
чистоты и такого рвения, что он не смутил совершенства ее
души, когда накануне принятия пострига она была увезена
к иным алтарям.
322
Это была одна из самых непривередливых и смиренных
монахинь, каких только когда-либо знал этот монастырь.
Кроткая, набожная, терпимая и всегда приветливая, она
сохранила вместе с тем то изящество, к которому с детства
была приучена. Рассказывают, что ее монашеское одеяние
всегда было очень изысканно, и когда на исповеди ее упрек¬
нули в тщеславии, она простодушно ответила в духе своего
времени, что ей непонятен этот упрек и что она, вовсе об
Этом не думая, старается всегда приодеться, просто из при¬
вычки повиноваться родителям, усвоенной ею еще в мир¬
ской жизни; что в общем-то она нисколько не огорчена тем,
что, по мнению всех, хорошо выглядит, ибо считает, что цве¬
тущая молодость и признанная всеми красота более достой¬
ный дар небесному жениху, чем увядшая красота и уже
угасающая жизнь. История эта показалась мне прелестной.
Знайте, Тренмор, как велико обаяние привычки, как
радостно созерцание, которое ничто не смущает. У непосед¬
ливой женщины, которую вы знали раньше, не было родины,
да ока и не хотела ее иметь: она продавала и перепродавала
замки свои и земли, не умея привязать себя к определен¬
ному месту; этой душе странницы, которая нигде не нахо¬
дила себе приюта, везде было тесно, и в поисках места для
могилы она колебалась между вершинами Альп, кратером
Везувия и глубинами океана. И вот наконец она так горячо
полюбила несколько туазов земли и груду камней, что мысль
быть похороненной где-то в другом месте ей была бы мучи¬
тельна. Она прониклась такой нежной любовью к мертвым,
что иногда она простирает к ним руки и среди ночи кричит:
«О тени, подруги мои! Возлюбленные моей души! Девст¬
венницы, которые, как и я, ходили в тишине по могилам
ваших сестер! Вы, дышавшие ароматами, которыми теперь
дышу я, и улыбавшиеся этой лупе, которая теперь отвечает
и мне своей улыбкой! Вы, которые, может быть, тоже испы¬
тали грозы жизни и светскую суету! Вы, которые стреми¬
лись к великому покою и которые предвкушали его здесь,
под сеныо этих священных сводов, укрытые от всего в этом
добровольном узилище! И прежде всего вы, препоясавшие
себя крестом веры и перешедшие из объятий незримого
ангела в объятия небесного супруга, непорочные возлюблен¬
ные Надежды, сильные жены Воли! Благословляете ли вы
меня, скажите, и молитесь ли вы непрестанно за ту, которая
предпочитает быть с вами, а не с живыми? Ваши ли золо¬
тые кадильницы источают по ночам эти вот благовония?
323
Ваши ль нежные голоса слышатся сейчас в воздухе? Вы ли
это священным волшебством своим придаете столько кра¬
соты, обаяния и целительного покоя этому участку земли,
Этому уголку зелени, мрамору и цветам, где теперь отды¬
хаете и вы и я?
Каким чудом удалось вам сделать его таким драгоцен¬
ным и желанным, что я привязалась к нему всеми фибрами
души, что он горячит мне кровь, что жизнь кажется мне
теперь слишком короткой, чтобы насладиться ею сполна, и
я хочу, чтобы мне отвели в нем уголок для моих костей,
когда божественное дыхание их оставит?»
Тогда, раздумывая над смутами прошлого и над умиро¬
творенностью настоящего, я призываю их в свидетели моего
смирения.
О души усопших, — говорю я им, — о девственницы —
сестры! О красавица Агнесса! О кроткая Мария дель Фиоре!
О премудрая Франциска! Взгляните, как сердце мое отре¬
шается от своей прежней неприязни и как покорно согла¬
шается на жизнь в те времена и на том пространстве, кото¬
рое ему отвел господь!
Взгляните и скажите тому, ка кого вы смотрите с откры¬
тым лицом:
«Лелия больше не проклинает того дня, который ты по¬
велел ей заполнить; она идет к ночи своей, ведомая духом
разума, который тебе угоден. Она больше не воспламеняется
страстью к мгновениям, которые проходят. Она не стремится
удержать иные из них, не торопится сократить другие. И вот
она идет мерно и непрестанно, подобно земле, которая со¬
вершает кругооборот свой без потрясений и которая, видя,
как от вечера до утра меняются звезды на небе, не останав¬
ливается ни под одним знаком зодиака, не желая бросаться
в объятия прекрасных Плеяд, не убегая от пылающего дрог
тика Стрельца, не отступая перед растрепанными волосами
похожей на привидение Вероники. Она покорилась, она жи¬
вет! Она исполняет закон. Она не боится смерти, но и не
хочет ее; она не противится порядку вселенной. Без сожа¬
ления смешает она прах свой с нашим; она уже касается
иаших ледяных рук, и в ней нет страха. Не дозволишь ли
ты, милосердный господь, чтобы испытанию ее пришел ко¬
нец и чтобы, как только солнце начнет всходить, она по¬
следовала за нами туда, куда идем мы?»
И тогда в борющемся с зарею ветерке мне чудятся голо¬
са слабые и смутные, таинственные; они звучат то громче,
324
то тише и пытаются призвать меня к себе из-под камня, но
все еще никак не могут справиться с навалившейся на меня
тяжестью.
На какое-то мгновение я останавливаюсь и смотрю, не
приподнимается ли моя каменная плита и не стоит ли со
мною рядом столетняя старуха, не показывает ли она мне
Марию дель Фиоре, тихо уснувшую на первой ступеньке
нашего склепа. В это мгновение страшный шум слышится
из подземелья, и под ногами у меня раздаются чьи-то вздохи.
Но все глохнет, все умолкает, как только Полярная звезда
исчезает с ночного неба. Тонкие тени кипарисов, которые
свет луны чертит на стенах, а ветер каждым порывом
своим колеблет, словно вдыхая жизнь в изображения святых
на фресках, понемногу начинают бледнеть. Тогда фигуры на
стенах снова застывают в своей неподвиягностй: шелест
листвы умолкает, и раздаются голоса птиц. Жаворонок про¬
сыпается в клетке, и в воздух врывается его отчетливое, звуч¬
ное пение, большие белые лилии на клумбах вырисовывают¬
ся из полумрака и, омытые обильной росой, цепенеют от
наслаждения. В ожидании солнца замирает тревожная рябь,
все смутные отсветы сбрасывают свой волшебный покров.
Вот тогда-то призраки действительно исчезают в прояснив¬
шемся воздухе и необъяснимые шумы уступают место чистым
гармониям. Время от времени последнее дуновение ночи ко¬
лышет олеандр, судорожно мнет его ветки, парит, кружась,
над его цветущей верхушкой и замирает, издавая совсем
слабый вздох, как будто это Франциска взяла за руку Ма¬
рию дель Фиоре и уводит ее от цветника, а той трудно
оторваться от любимого деревца, и она уходит в объятия
мертвых, исполненная какой-то досады и сожаления.
Наконец все иллюзии исчезают; металлические купола
сверкают золотом в первых лучах солнца. Звон колокола
как бы проводит в воздухе глубокую борозду, в которой то¬
нут все разрозненные, парящие тут и там шумы; павлины
слетают с насестов и долго отряхают влажные перья на бле¬
стящий песок садовых дорожек; двери дортуаров со скри¬
пом повертываются на своих петлях, и звуки «Ave Ma¬
ria», которую поет хор послушниц, гулко разносятся под
сводами огромных каменных лестниц. Нет ничего торжест¬
веннее, чем этот первый звук человеческого голоса, когда
только еще занимается день. Здесь все исполнено вели¬
чия, все запоминается, потому что даже в самом незначи¬
тельном проявлении домашней яшзни есть черты единства
325
и цельности. После всех метаний, после всех восторженных
прозрений в часы бессонниц я, слыша эту утреннюю молит-*
ву, чувствую, как по жилам моим пробегает трепет наслаж-<
дения и страха. Монастырские правила, этот великий закон,
которому все никак не нарадуется мой ум и суровость кото¬
рого иногда чрезмерно поэтизирует мое воображение, тут
же простирают надо мной свою власть, о которой я забы¬
ваю в романтические ночные часы. Тогда я покидаю могилу
Франциски, где простояла, неподвижная и сосредоточенная,
пока свершалось это обновление света и пробуждение при¬
роды, и схожу с камня, как античная статуя, которая вдруг
оживает и при первых лучах солнца обретает в груди свой
голос. Как она, я начинаю петь гимн радости, и вот я уже
иду навстречу моей пастве и пою громко и восторженно, в то
время как девушки двумя стройными рядами спускаются по
большой лестнице, ведущей в церковь. Я всегда замечала в
них какой-то инстинктивный страх, когда они видели, как
я выхожу из обители мертвых, чтобы стать во главе их, рас¬
крыв свои объятия и воздев глаза к небу. В часы, когда
мысли их еще отягчены сном и когда чувство долга борется
в них со слабостью природы, они поражаются, видя, что я
полна сил и жизни, и, несмотря на все мои усилия разубе¬
дить их, они продолжают упорно считать, что я по ночам
общаюсь с мертвыми, покоящимися на монастырском клад¬
бище под сеныо олеандров. Я вижу, как они бледнеют, ко¬
гда, скрестив свои белые руки на пурпурных скапуляриях,
опускают головы, преклоняя передо мною колена, и как
невольпо вздрагивают, когда, заворачивая за угол, одна за
другой касаются моего одеяния».
ГЛАВА LVIII
Созерцание
«Одна из дверей помещения, где я живу, выходит на
скалы. Изъеденные временем и поросшие мхом уступы окру¬
жают со всех сторон обрывистый утес, на котором стоит эта
часть здания, и крутыми переходами соединяют монастырь
с горою. Это единственный путь, каким можно подняться
на нашу крепость; но идти им страшно, и после святой
Франциски никто не решается туда взбираться. Идти по не¬
ровным ступенькам очень трудно, некуда поставить ногу, и
кружится голова от соседствующих с нима крутых обрывов.
326
Мне хотелось узнать, не потеряла ли я за время моей
уединенной и бездеятельной жизни прежнюю храбрость и
физическую силу. И вот однажды, среди ночи, когда ярко
светила луна, я решила спуститься по этим ступенькам. Без
труда добралась я до того места, где обвал, казалось, разру¬
шил всю работу монахов. Повиснув на мгновение между не¬
бом и бездонной пропастью, я задрожала от мысли, что мне
предстоит возвращаться той же дорогой. Я очутилась на
выступе — таком узеньком, что ноги мои едва на нем поме¬
щались. Я долго простояла так, не шевелясь, чтобы дать
глазам освоиться с этим положением, и раздумывая о том,
какую власть над нашими чувствами имеют, с одной стороны,
воля, с другой — воображение. Если бы я уступила силе во¬
ображения, я бы бросилась на дно пропасти, которая, каза¬
лось, каким-то магнитом притягивала меня к себе; по хо¬
лодная воля обуздала все мои страхи и помогала мне дер¬
жаться твердо на моем узеньком пьедестале.
Нельзя ли предложить этот пример тем, кто говорит, что
соблазны непреодолимы, что всякое принуждение, предпи¬
санное человеку, противно природе и преступно по отноше¬
нию к богу? О Пульхерия! В эту минуту я подумала о тебе;
я сравнивала всю тщету погубивших тебя наслаждений с
этим обманом чувств, который я испытала, стоя на краю
пропасти, — как он соблазнял меня сократить мой томитель¬
ный путь, поддавшись охватившей меня слабости. Я сравни¬
вала также добродетель, которая могла бы тебя уберечь,
с инстинктом самосохранения, с силой мысли, помогающей
человеку побеждать в себе всякую изнеженность и страх.
О, вы наносите оскорбление милости господней, и вы глубоко
презираете его дары, вы, принимающие за самую благород¬
ную и здоровую часть вашего существа слабость, которую
он ниспослал вам лишь для того, чтобы уравновесить силу,
которой бы вы без этого чересчур гордились.
Внимательно осмотрев все вокруг, я заметила, что лест¬
ница идет дальше вниз по другой скале, как раз под площад¬
кой, где я стояла. Без труда я перебралась на этот новый
уступ. Стоило мне все спокойно обдумать, как казавшееся
с первого взгляда невозможным сделалось вполне осуществи¬
мым. Вскоре я была вне опасности на естественных террасах
горы. Глаза мои давно уже привыкли к виду этих непри^
ступяых мест. Пять лет в воображении я прогуливалась по ним,
при этом даже не мечтая, что нога моя на них когда-нибудь
ступит. Но я видела только снаружи этУ величественную
327
каменную громаду, зубцы которой врезаются в облака.
Каково я<е было мое удивление, когда, подойдя к этим зуб-1
цам совсем близко, я обнаружила, что могу проникнуть в
глубь горы сквозь трещины, которые издали казались такими
узкими, что по ним едва ли могла пролететь даже птица.
Долго не раздумывая, я устремилась туда и, по обломкам
камней, по грудам базальта, прорываясь сквозь густую сеть
вьющихся растений, крадучись по трудным неведомым пере¬
ходам, добралась до мест, куда никогда не проникал взгляд,
по которым никогда не ступала нога человека с того време¬
ни, когда святая уединялась там, чтобы творить молитву
вдали от всякого шума и суеты.
Здесь существует поверье, что каждую ночь дух госпо¬
день поднимал ее на эти непристуные вершины, что незри¬
мый ангел взносил ее на кручи, и с тех пор ни один житель
Этих мест не решался разгадать это чудо, совершавшееся
с помощью веры — веры, которую люди недалекие называют
слабостью, суеверием, глупостью! Веры, которая есть не что
иное, как воля, соединенная с доверием, — великолепная
способность, дарованная человеку, чтобы перейти границы
животной жизни и беспредельно раздвинуть границы разума.
Гора, вершина которой была срезана изверя«ением вул¬
кана, потухшего еще в первые тысячелетия нашей планеты,
являла взгляду обширные нагромождения обломков, обрам¬
ленных неровными зубцами и зиявшими меж ними расще¬
линами. Черная зола, металлическая пыль, выброшенная из¬
вержением; кучи хрупкого шлака, которого состояние остек-
ленения оберегает от действия стихий и который хрустит
под ногами, словно мелкие кости; пропасть, заполненная на¬
носной землей и поросшая мхом; естественные стены из
красной лавы, которую можно принять за кирпич; гигантские
кристаллы базальта, и всюду, на всех минералах, — застыв¬
шие капли расплавленного металла, когда-то выброшенного
бурей из недр земли; большие, грубые лишаи, поблекшие,
как сами камни, на которых они выросли; потоки, которых
не видно и которые только бурлят где-то под скалами, — вот
как выглядел этот дикий край, где нельзя было обнаружить
ни единого следа живых существ. Я так давно не была в пус¬
тыне, что в первую минуту мной овладел ужас при виде
Этих руин вселенной, существовавших еще задолго до появ¬
ления человека. Меня охватило какое-то странное и неприят¬
ное чувство, и я не могла заставить себя сесть и спокойно
посидеть среди этого хаоса. Мне казалось, что это владения
328
нечистой силы, призванной нарушать покой человека. И я
все шла, поднимаясь выше и выше, до тех пор, пока ке до¬
стигла самых высоких гребней, образующих вокруг этого
огромного кратера великолепный венец странной и затей¬
ливой формы.
Там я увидела необъятное небо, море, город, окружаю¬
щие его плодородные долины, реку, леса, мысы, и чудесные
острова, и вулкан. Это был единственный гигант, возвышав¬
шийся надо мной, единственное жерло подземного канала,
куда ринулись все потоки огня, бушевавшие в недрах этой
земли. Возделанные поля, деревушки и виллы, покрывающие
живописные склоны холмов, тонули вдалеке в прозрачной
мгле. Но, по мере того как над морем занималась заря, все
вокруг становилось отчетливее, и вскоре я могла убедиться,
что почва еще плодородна, что человечество еще существует.
Когда я сидела на ртом воздушном троне, там, куда, может
быть, никогда не поднималась и сама святая, мне показа¬
лось, что я овладела краями, неподвластными человеку. От¬
вратительный циклоп, нагромоздивший здесь эти каменные
глыбы, чтобы сбросить их вниз, в долину, и извлекший из
неведомых подземелий адский пламень, чтобы сжечь юные
всходы земли, навлек на себя гнев мстительного бога. Мие
казалось, что я пришла сюда заклеймить его последним
клеймом раба, ступив ногою на его разбитую голову. Недо¬
статочно было, чтобы Еседержитель позволил цивилизованной
расе заполонить своими победами и трудами всю эту землю,
отвоеванную у стихий; надо было, чтобы женщина взошла
на эту последнюю вершину, поднялась к пустынному и без¬
молвному алтарю поверженного титана. Надо было, чтобы
человеческий разум, орел, способный охватить полетом
своим бесконечные пространства и владеющий сокровищем
всех миров, прилетел и опустился на этот алтарь и распра¬
вил крылья, чтобы склониться к земле и братски благосло¬
вить ее, пробуждая в первый раз сочувствие человека
к человеку среди бездны пространства. Повернувшись тогда
к пустынным местам, по которым я только что шла, я попы¬
талась уяснить себе ту перемену, которая произошла во вку¬
сах моих и привычках. Почему это раньше мне все время
казалось, что я недостаточно далеко ушла от человеческого
жилья? Почему теперь мне так хочется быть к нему ближе?
Я ведь не открыла в человеке никаких новых добродетелей,
качеств, которых бы я до сих пор не знала. Общество не
стало ведь лучше с того дня, когда я с ним рассталась.
329
Издали, так же как и вблизи, я до скх пор нахожу в нем
все те же пороки, все ту же косность, мешающую ему пере¬
делать себя в соответствии с благородными и истинными
потребностями. Что же касается дикой красоты природы,
то я отнюдь не потеряла способности восхищаться его.
Ничто не может погасить в поэтических душах чувства
прекрасного, и то, что им сначала кажется гибельным, раз¬
вивает в них неведомые способности, неистощимые силы.
Между тем прежде мне казалось, что где-то, должно быть,
есть какая-то еще более недоступная пещера, еще более без¬
людная пустошь, еще более дикий морской берег, что лишь
он один удовлетворит одолевающий меня зуд ходьбы и не¬
насытную жажду ума. Альпы были для меня слишком низки,
а море чересчур узко. Непреложные гармонические законы
вселенной утомили мой взгляд, истощили мое терпение.
Следя глазами за ползущей лавиной, я думала каждый раз,
что она должна бы на пути своем взрыхлить больше снега,
повалить больше сосен, сильнее оглушить своим грохотом
испуганное эхо окрестных ледников. Мне казалось, что гроза
всегда медлит и всегда звучит приглушенно. Мне хотелось
запустить руку в темные тучи и с грохотом разодрать их на
части. Мне хотелось присутствовать при каком-нибудь новом
потопе, видеть, как падает звезда, как некая новая ката¬
клизма потрясает вселенную. Я бы закричала от радости,
если бы вдруг низверглась в бездну вместе с обломками
мира, и тогда только я признала бы, что бог действительно
такой сильный, каким я его себе представляла.
И вот, оттого что я вспоминаю эти неистовые дни и
безумные желания, я дрожу теперь при виде мест, сохранив¬
ших следы былых потрясений кашей планеты. Любовь к по¬
рядку, пробудившаяся во мне с тех пор, как я покинула
свет, ие дает мне испытать прежпей радости, когда я слышу
глухой рокот вулкана или вижу, как катится с гор лавина.
Когда страдание делало меня слабой, мне нужен был бог
и сильный и гневный. Сейчас, когда боль улеглась, я пони¬
маю, что сила — в спокойствии и кротости. О песотворенная
доброта! Как ты открылась мне вдруг! Как я благослов¬
ляю тебя на самой узенькой зеленой бороздке, которую твой
взор делает плодородной! Как сливаюсь воедино с этой
щедрой землей, где прорастает твое зерно! Как я хорошо
понимаю твою неистощимую мягкость! О земля, дочь неба!
Какому великому милосердию научил тебя отец твой — ты,
не сохнущая под ногой нечестивца, ты, позволяющая бога¬
330
тым владеть тобой, йо с уверенностью ожидающая дня, ко¬
торый отдаст тебя всем твоим детям! Тогда ты, разумеется,
предстанешь нам преображенной и похорошевшей: ты ста¬
нешь веселее и плодороднее, ты, может быть, осуществишь
те чудесные поэтические мечты, которые сейчас провозгла¬
шают новые секты и которые, подобно таинственным аро¬
матам, возносятся над этим веком сомнений, странной смеси
высокомерных отрицаний и сладостных надежд.
Упоенная созерцанием этой дивной ночи, я отдалась те¬
чению времени. В полночь луна зашла. Вернуться уже не
было возможности; теперь, когда она перестала светить, я
все равно не могла бы найти дорогу в лабиринте этих нагро¬
можденных обломков — хоть на небе и сверкали звезды,
глубины кратера были погружены во мрак. Я подождала,
пока первый луч солнца не забелеет на горизонте. Но едва
только светлая полоска появилась на небе, земля так похо¬
рошела, что я не могла оторваться от картииы, которая все
время менялась и на глазах у меня становилась все красивее.
Бледные звезды Скорпиона, справа от меня, по одной по¬
гружались в море. Прелестные нимфы, неразлучные сестры,
они, казалось, сплетались в объятиях, увлекая друг друга
на купанье, сулившее им великую и чистую радость. Бес¬
численные светила, которыми было усеяно небо, сделались
более редкими и сияли ярче; день еще не занялся, а меж
тем небо уже посветлело, будто серебряная пелена украсила
его лазурное лоно. В воздухе посвежело, и казалось, что
звезды разгорались от этого свежего дуновения, как пламя,
которое ветер раздувает, прежде чем погасить. Капелла взо¬
шла слева от мепя, сверкая ярким красным светом, над
огромными лесами, а Млечный Путь растаял над моей го¬
ловой, как тает, поднимаясь к небу, туман.
Тогда небо сделалось похожим на купол, который вдруг
откинулся в сторону, и заря занялась, разгоняя на своем
пути заленившиеся звезды. Ветер задувал их одну за дру¬
гой взмахом своих крыльев, но те, что упорно не хотели
уйти, сверкали теперь еще ярче, еще красивее. Геспер все
Светлел и надвигался так величественно, что казалось невоз¬
можным низвергнуть его с трона. Большая Медведица при¬
гибала свою огромную спину, пробираясь на север. Земля
представлялась сплошной черной массой, и только кое-где
вершины гор перебивали ровную линию горизонта. Мало-по¬
малу прояснялись озера и речки — маленькие пятнышки,
извилистые ниточки бледного серебра на темном покрове.
По мере того как рассвет сменялся сиянием дня, все эти
воды расцвечивались переменчивыми отблесками перламутра.
И долго еще лазурь, с целой гаммой бесчисленных оттенков,
переливающихся от белого к черному, была единственной
краской, разлитой по земле и небу. Восток заалел гораздо
раньше, чем в окружающем пейзаже пробудились цвета и
формы. И вот наконец первые контуры возникли из хаоса.
Прежде всего определились очертания переднего плато, за
ним последовали другие, вплоть до самых дальних; и когда
весь рисунок стал отчетливо виден, вспыхнула зелень лист¬
вы, и растительность начала постепенно, оттенок за оттен¬
ком, менять окраску: из темно-синей она становилась ярко-
зеленой.
Самыми упоительными были минуты перед тем, как сол¬
нечный диск взошел на небо. Очертания предметов опреде¬
лились четко и стройно. Было какое-то неизъяснимое очаро¬
вание в озарившем все вокруг рассеянном бледном свете.
Лучи поднимались, как пламя, за огромной завесою тополей,
которые все еще оставались неосвещенными и черными си¬
луэтами вырисовывались на фоне раскаленного пекла.
Однако на юго-востоке световые фантасмагории становились
все ярче. Косые лучи проскальзывали всюду в промежутках
между холмами, рощами и садами. Освещенные по краям
леса высились, легкие и прозрачные, меж тем как глубь
их оставалась непроницаемой. До чего же хороши были при
Этом свете деревья! Сколько изящества было в стройных
тополях, сколько приятной округлости в рожковых деревьях,
сколько мягкости в миртах и ракитнике! Зелень была вся
одного тона, но прозрачность ее возмещала богатство оттен¬
ков; каждое мгновение становящиеся более яркими, лучи про¬
никали во все извилины, во все глубины. За каждой стеной
листвы как бы спадала какая-то пелена, и, словно по мано¬
вению волшебного жезла, возникали новые перспективы, ис¬
полненные все большей прелести и свежести. Прояснялись
отдаленные уголки лугов, кустарника, рощ, опушек, порос¬
ших мохом и камышами. И вместе с тем в далеких глубинах,
и там, где стволы сплетались в одно, укрывались еще какие-то
сладостные тайны утра, не столь непроницаемые, как тайны
ночи, но зато более чистые, чем то, что с собою приносил
день. За белеющими стволами старых смоковниц уже не было
Спрятанных в лесной чаще пещер, где скрывались коварные
фавны; там, в убежищах своих, притаились стыдливые
и тихие гамадриады. Едва только пробудившиеся птицы пели
332
еще мало, и в голосах их слышалась робость. Ветер умолк,
даже на самой высокой из осин не шелохнулся ни один
листик. Напоенные росою цветы еще не начали пахнуть.
Всю жизнь я больше всего любила эти минуты: они возвра¬
щают пас к извечной юности человека. Сколько в них чисто¬
ты, умеренности и неги... О Стенио! Это минуты, когда твоя
бледная красота и твои прозрачные глаза светят мне так же,
как светили когда-то!
Но внезапно листва вся затрепетала — пролетела огром¬
ная стая птиц. Все словно задрожало от радости; ветер дул
с запада, и верхушки деревьев, казалось, склонились перед
богом.
Подобно тому как король, впереди которого едет блестя¬
щий кортеж, явившись сам, очень скоро затмевает весь блеск
своей пышной свиты, так и солнце, поднявшись на горизон¬
те, затмило рассыпанный на его дороге пурпур. Оно пусти¬
лось в путь с быстротой, которая не может не поражать, ибо
Это единственный миг, когда наш глаз ясно различает движе¬
ние, и это движение увлекает нас и словно кидает под
пылающие колеса небесной колесницы. Окунувшись на мгно¬
вение в огненные испарения атмосферы, все какое-то рас¬
ползшееся, оно всплыло и вспрыгнуло неловким и не очень
решительным прыжком, подобно причудливому огненному
призраку, готовому растаять и кануть в ночь. Но сомнения
его быстро рассеялись: оно округлилось и словно расколо¬
лось, бросая вдаль сиянье своих лучей. Так еще древним
Гелиосом оно, выходя из моря, встряхивало свои горящие
волосы на берегу и огненным доясдем вливалось в реки; так,
став высоким творением единого бога, оно несет жизнь про¬
стершимся перед ним мирам.
Вместе с солнцем краски, до этого неясные и смутные,
обрели вдруг полную силу. Серебряные края лесных масси¬
вов окрасились темною зеленью с одной стороны и ярко-
изумрудной — с другой. Та часть пейзажа, в которую я
больше всего вглядывалась, изменила вид, и каждый пред¬
мет предстал как бы в двух ликах: одном — темном, дру¬
гом — сверкающем; каждый листик сделался каплей золо¬
того дождя; потом отсветы пурпура обозначили переход
света в зной. Белый песок на дорожках пожелтел, и на се¬
рых глыбах скал живописными сочетаниями заиграли корич¬
невые, желтые, бурые и красные пятна. Луга впитали в себя
росу, от которой они казались светлее и сделались такими
свежими, такими зелеными, что вся другая зелень вдруг по¬
333
тускнела. На месте красок всюду появились оттенки; на всех
зеленых покровах серебро превратилось в золото, изумруды —
в рубины, жемчуга — в бриллианты. Лес понемногу потерял
всю свою таинственность; бог-победитель проник в самые
укромные убежища, в самые тенистые уголки. Я увидела,
как цветы вокруг меня раскрываются, почувствовала, как
они отдают ему весь свой аромат...
Я ушла — все это не так подходило к моему настроению
и к моей странной судьбе. Это было скорее воплощепие
пылкого периода юности, а никак пе последовавших за ним
умиротворяющих лет; это был бурный призыв к жизни, кото¬
рой я не жила и не должна жить. Я приветствовала творение
и отвратила от него взор без неблагодарности и без горечи.
Я провела там несколько упоительных часов; разве не
доляша я была возблагодарить за них бога, сделавшего кра¬
соту земли бесконечной, дабы каждое живое существо могло
черпать из нее потребное ему счастье. Иные создания живут
всего несколько часов; другие пробуждаются, когда засыпает
все остальное; третьи существуют только несколько месяцев
в году. И что же! Неужели человеческое существо, обре¬
ченное на одиночество, пе сумеет без гнева отказаться от
нескольких минут всеобщего опьянения, если ему дано вку¬
шать все радости, которые дарует покой! Нет, я ни на что
не я{аловалась, и я сошла с горы, время от времени останав¬
ливаясь, чтобы взглянуть на знойное небо и удивиться, что
прошло так мало времени с тех пор, как над всем царила
томная бледность луны.
Ни на одном человеческом языке нельзя рассказать о тех
волшебных переменах, которые несет во вселенную бег вре¬
мени. Человек не мозкет ни определить, ни описать двия{е-
ние. Различные фазы этого движения, которое именуют
временем, иссят одинаковые названия на всех языках, а для
каждой минуты следовало бы придумать особое, ибо ни одна
из них не похожа на предыдущую. Каждое из этих мгнове¬
ний, которое мы пытаемся выразить числами, преображает
творение и производит в бесчисленных мирах столь же бес¬
численные перевороты. Точно так же, как ни один день не
похож на другой, ни одна ночь — на другую ночь, ни одно
мгновение дня или ночи пе похоже на то, которое ему пред¬
шествует, и на то, которое за ним следует. Элементам вели¬
кого целого свойствен определенный порядок как неизменное
условие существования, и вместе с тем неистощимое разно¬
образие, свидетельство безграничной силы и неутомимой
334
Энергии, управляет жизнью во всех ее проявлениях, начи¬
ная с облика созвездий и кончая чертами человеческого ли¬
ца, начиная от морских волн и кончая былинками на лугу,
начиная от всемирного пожара незапамятных времен, уни¬
чтожившего светила, и кончая неописуемыми изменениями
атмосферы, окружающей миры, — нет вещи, у которой
не было бы своего собственного существования и которая бы
в каждый период своей жизни не претерпела бы более или
менее заметных для человека изменений.
Видел ли кто-нибудь два одинаковых восхода солнца?
Разве человеку, который растрачивает силы на такое коли¬
чество ничтожных дел и находит удовольствие в стольких
зрелищах, его недостойных, не следовало бы искать по¬
длинное наслаждение в созерцании великого и вечного? Сре¬
ди нас нет никого, кто бы не сохранил в памяти подробно¬
сти какого-нибудь самого простого происшествия, но пи один
из нас, перебирая свои самые радостные воспоминания, не
отыщет среди них минут, когда природа полюбилась ему
ради нее самой, когда лучи солнца вывели его из замкну¬
того круга эгоиЗма и растворили в этом потоке любви и
счастья, который опьяняет все наше существо, когда всхо¬
дит солнце. Мы помимо воли вкушаем эти несказанные
блага, которые нам расточает господь; мы видим, как они
проходят мимо, и привыкли встречать их каждый раз самыми
избитыми словами. Мы не вникаем в их характер; своей
равнодушно-невнятной оценкой мы сводим к одному все
многообразие наших сияющих дней. Мы не отмечаем как
счастливое событие нашей жизни ночи, проведенной в со¬
зерцании звезд, великолепия утреннего неба без единого об¬
лачка. У каждого человека был в жизни день, когда солнце
сияло прекраснее, чем в любой другой день его жизни. Он
едва обратил на него внимание и больше не вспоминает о
нем. О Движение! Старик Сатурн, отец всех сил! Это тебя
должны были бы чтить люди в образе колеса; но они отдали
твои атрибуты Фортуне, ибо она одна приводит в движение
их минуты, она одна переворачивает песочные часы жизни.
Вовсе не бег светил регулирует их потребности и мысли; во¬
все не восхитительная гармония вселенной заставляет колена
их склоняться, а сердца биться; детские игрушки наполняют
твой рог изобилия. Ты высыпаешь его на дороге, и они
нагибаются, чтобы искать их в грязи, а в это время неисто¬
щимый источник счастья и покоя, чистый и щедрый, проса¬
чивается всюду вокруг, сквозь все поры творения».
335
ГЛАВА LIX
«Лелия, я с жадностью прочел рассказ о благородных и
трогательных чувствах, которые наполнили вашу душу за
годы, прошедшие после нашего расставанья. Слава богу, вы
спокойны! Я тоже спокоен, но печален, ибо давно уже ни на
что не нужен. Я скрыл рто от вас, чтобы не нарушать ваше
просветленное спокойствие; но теперь я могу вам рто ска¬
зать. Все рто время я провел, закованный в кандалы; и при¬
том на земле, чуждой политическим распрям, за которые
меня изгнали из страны, где живете вы, на земле, призван¬
ной давать убежище изгнанникам и кичащейся своей свобо¬
дой. Меня сочли подозрительным: достаточно было одного-
единственного подозрения, чтобы гостеприимство преврати¬
лось для меня в тиранию. Но вот наконец я освободился из
тюрьмы и возвращаюсь к своему делу. Здесь* как, впрочем,
и всюду, я встречу сочувствие, ибо здесь больше, может
быть, чем где бы то ни было, великих страданий, великих
потребностей и великих несправедливостей.
Ваши рассказы и ваши описания монастырской жизни
украсили мое безотрадное существование восхитительными
часами и погружали меня в портические мечты. Лелия, я
ведь тоже изведал в тюрьме счастливые дни, назло и судьбе
и людям.
Было время, когда я часто стремился к одиночеству.
В часы тоски и бесплодных угрызений совести я пробовал
бежать от людей; однако напрасно искочевал я полсвета:
одиночество убегало от меня; сам человек, или влияние его,
которого нельзя было избежать, или его деспотическая
власть, простирающаяся на все живое, преследовали меня
даже в самой глухой пустыне. В тюрьме я обрел рто одино¬
чество, такое спасительпое, то, чего я всюду искал и не на¬
ходил. В ртой тишине мое сердце открылось и постигло всю
красоту природы. Когда-то я был до того пресыщен, что меня
не радовали самые красивые страны, где светит солнце; те¬
перь какой-нибудь бледный луч, мелькнувший на затянутом
небе, жалостное завывание ветра на морском берегу, шум
волн, грустные крики чаек, далекая песня девушки, аромат
цветка, пробившегося с великим трудом сквозь щель в сте¬
не, — для меня рто все живые радости, сокровища, цену
которым я знаю. Сколько раз я восхищенно взирал сквозь
темную решетку тюремного окна на грандиозную картину
морского прибоя, на рти судороги волн, на лохматые хлопья
336
пены, которые с быстротою молнии проносятся от края до
края! Сколько красоты было тогда в этом море, обрамленном
железным прутом! С какой я?адностыо взор мой, прикован¬
ный к этой открытой щели, охватывал расстилающуюся
передо мной безграничную ширь! Ах, разве оно не принадле¬
жало мне тогда все целиком, это огромное море, которое я
мог обнять взглядом, где моя свободная мысль могла блуж¬
дать без конца и была более быстрой, более гибкой, более
прихотливой в своем полете по небу, чем ласточки с боль¬
шими черными крыльями, которые взрывали пену и, задре¬
мав, качались потом на ветру. Что значили для меня тогда
и тюрьма и цепи? Воображение мое неслось вместе с бурей,
как тени, вызванные арфою Оссиана. Потом я на легком
суденышке переплыл это море, где душа моя блуждала так
много раз. И что же? Поверьте, оно показалось мне уже не та¬
ким прекрасным. Ветер был тяжелым и медленным, отсветы
на воде сверкали не так ярко, волны колыхались не гак
плавно. Восходы солнца не были такими чистыми, закаты —
такими роскошными. Море, которое меня уносило, уя;е
пе было прежним морем, тем, которое баюкало мои мечты,
которое принадлежало мне одному и которым я наслаждался
один среди закованных в цепи рабов.
Теперь я живу все будто в полусне, не делая никаких
усилий, как выздоравливающий после тяжелой болезни. До¬
велось ли вам испытать это сладостное оцепенение души и
тела после дней горячки и кошмаров, дней одновременно
тягучих и скоротечных, когда, истерзанный бредом, устав от
видений неожиданных и бессвязных, не замечаешь движения
времени и чередований дня и ночи? Послушайте, если вы
пережили фантастические ужасы, в которые ввергает вас
лихорадка, и возвращаясь к спокойному и ленивому тече¬
нию жизни, к ее идиллиям, к ее тихим прогулкам под ласко¬
вым солнцем, среди растений, которые тогда были только
рще посажены в землю, а теперь уже расцвели, если вы,
совсем еще слабый, бродили вдоль ручейка, беззаботного и
кроткого, как вы сами, если вы прислушивались к этим
смутным шорохам природы, давно уже переставшим для вас
существовать и почти забытым среди страданий; если вы,
наконец, возвращаетесь к жизни постепенно, впитывая ее
всеми порами своего существа, переходя от ощущения к
ощущению, — тогда вы способны понять, что значит отдых
после жизненных бурь.
12 Ж. Санд, т. 2
337
По мы не вправе останавливаться по дороге больше чем
на день. Небо побуждает нас к труду. Больше чем кому*
либо другому, мне надлежит проделать тяжелый путь. 0т-<
дых таит в себе безграничные радости; но нам нельзя убаю-
кивать себя этими наслаждениями — они нас погубят. Они
посланы нам мимоходом, как оазисы в пустыне, как предчув¬
ствие неба; но наша земная отчизна — это невозделанная
земля, которую нам надлежит победить, цивилизовать и ос¬
вободить от рабства. Я не забываю этого, Лелия, и вот я
уже снова пускаюсь в путь, а вам желаю мира душевного!»
ГЛАВА LX
Песнь Пульхерии
«Когда я покидаю ложе наслаждений, чтобы взглянуть
на звезды, светлеющие на небесной лазури, колени мои дро-<
жат от холода этого зимнего утра. Страшные свинцовые
тучи нависли над горизонтом, и заря напрасно старается вы-*
рваться из их мертвенного, бледного лона. ЗвеЗДа Волопаса
бросает последний красноватый луч к ногам Большой Мед->
ведицы, все семь светильников которой бледнеют и гаснут
от сияния денницы. Луна продолжает свой путь и медленно
спускается, холодная и зловещая, со своих высот, надвигаясь
на зубцы мрачных зданий. Начинают проглядывать узеиькие
ложбины, проложенные дождем, отсвечивающие тусклым,
оловянным блеском. Громко распевают петухи, и кажется,
что звуки молитвы, встречающие эту ледяную зарю, возве-»
щают пробуждение мертвецов в могилах, а не живых в их
домах.
Зачем тебе вылезать из своей постели, едва согревшейся
от недолгого сна, о землепашец, ты, который бледнее, чем
зимняя заря, печальнее, чем залитая водою земля, суше, чем
дерево, у которого осыпались листья? В силу какой жалкой
привычки осеняешь ты крестным знамением свой узкий лоб,
раньше времени изборожденный морщинами, едва только
зазвучит католический колокол? По какой нелепой слабо¬
сти почитаешь ты единственною своею надеждой, единствен¬
ным утешением обряды религии, которая освящает всю ни-<
щету и продлевает твое рабство до скончания века? Ты
остаешься глух к голосу сердца, которое кричит тебе:
«Храбрость и месть!», и ты склоняешь голову, как только
воздух задрожит от унылого звука, возвещающего миру
338
удел, на который ты осужден навеки: малодушие, унижение,
страх!
Тварь, не достойная жизни! Взгляни, с каким сожалени¬
ем солнце изливает на тебя свет, как скупа и неблагодарна
природа, как неохотно покидает ночь пределы твоего уны¬
лого края! Твой никогда не утолимый голод — единственная
сила, еще имеющая над тобой власть. Это она побуждает
тебя в бессилии и слепоте твоей искать жалкого пастбища
на земле, истощенной трудом твоих неумелых и грубых рук,
которые одна лишь нужда приводит в движение, подобно ры¬
чагам механизма. Ступай и дроби булыяшики на дороге,
они ведь не так тверды, как твой мозг, чтобы, когда мои
чистокровные кони гордо по ним побегут, они не повредили
себе копыт! Засей илистые берега, чтобы псы мои корми¬
лись отборным зерном и чтобы потом твои голодные дети
жадно выпрашивали объедки! Ступай, захиревшее отродье,
ублажай сосущую твою кровь нечисть! Прозябай, как зло¬
вонная трава на болотах! Ползи, как червяк по грязи! А ты,
солнце, не показывай своего лика этим пресмыкающимся,
недостойным тебя созерцать. Кровавые тучи, разверзающие¬
ся при его приближении, закройте собою, как саваном, его
сияющее лицо и заволоките всю египетскую землю, доколе
Этот жалкий народ не принесет покаяния и не смоет с себя
клеймо постыдного рабства.
Юный возлюбленный мой, ты не отвечаешь мне, ты меня
не слышишь? Голова твоя покоится на мягкой подушке.
Неужели ты боишься, как бы я не увидела твоих чистых
слез? Неужели ты оплакиваешь отвратительный день, кото¬
рый лишь занимается над этой презренной породой лю¬
дей, пробуждающейся ото сна? Неуясели ты мечтаешь о
кровопролитии и о свободе? Неужели ты стонешь от страда¬
ния и от гнева? Ты спишь? Волосы твои покрылись испари¬
ной, плечи потеряли силу в любовных утехах. Тело твое и
мысли тяжелеют от невыразимой истомы... Неужели и сил
и жара сердца тебе хватает только на одни наслаждения?
Как! Ты спишь? Значит, молодость твоя без остатка удо¬
влетворяется сладострастием, и у тебя нет никакого другого
влечения, кроме страсти к женщине? Странная молодость!
Она даже не знает, ни в какой мир, ни в какой век забро¬
сила ее судьба! Все твое прошлое — в тщеславии, все на¬
стоящее — в наслаждении жизнью, все будущее — в безот¬
ветственности. Ну что же, раз у тебя столько безразличия
и презрения к несчастью другого, удели мне немного твоей
12*
339
холодной подлости. Пусть же вся сила наших душ, пусть весь
пыл пашей крови сольются воедино, чтобы сообщить особую
пряность нашим исступленным ласкам. Ну что ж! Раскроем
объятия и закроем сердца! Опустим занавес, скрывающий
от дневного света наши постыдные радости! Помечта¬
ем, разогретые жаром похоти, о мягком климате Греции, об
античных наслаждениях и о языческом разврате! И пусть
слабый, бедный, угнетенный, простодушный трудятся в поте
лица и страдают, оттого что им приходится есть черный
хлеб, орошенный слезами, мы будем жить среди оргий, и на¬
ши шумные наслаждения заглушат их стоны! И пусть
святые кричат в пустыне, пусть пророки вернутся и их еще
раз побьют каменьями, пусть евреи еще раз распнут Хри¬
ста! Будем жить!
Или, хочешь, умрем? Задохнемся от любви! Покинем
жизнь, сломленные усталостью, как иные влюбленные поки¬
дали ее, охваченные фанатизмом любви. Надо, чтобы наша
душа погибла под тяжестью материи, или чтобы наше тело,
поглощенное духом, избавилось от всего ужаса человеческой
доли.
Он все спит! А мне не найти ни минуты покоя, я сошн
ставляю нищету других с моим проклятым богатством, и
в сердце мое вторгаются угрызения! О небо! До чего же
груб этот юноша, который вчера еще казался мне таким
красивым! Взгляните же на него, мерцающие звезды, устрем¬
ленные в беспредельность, и скройтесь от него навсегда!
Солнце, не заглядывай к нему в комнату, не озаряй его
лица, истомленного развратом; на нем ни разу не было ни
тени упрека, ни проклятия провидению, которое о нем по¬
забыло!
А ты, вассал, жертва, оборванец, посмотри на него... Ты
раб, ты труженик, посмотри на меня, бледную, растрепан¬
ную, безутешную, у этого окна... Посмотри хорошенько на
нас обоих. Юноша, богатый и красивый, который платит
деньги за любовь женщины, и погибшая женщина, прези¬
рающая этого юношу и его деньги! Вот те, кому ты слу¬
жишь, кого боишься, кого чтишь... Подыми же свою кирку
и молот, орудия твоего проклятого навеки труда, и ударь!
Разрази этих трутней, которые едят твой хлеб и крадут у
тебя все, даже твое место под солнцем! Убей этого муж¬
чину, который спит, убаюканный своим эгоизмом, и эту
женщину, которая проливает слезы, бессильная порвать со
своим пороком!»
340
ГЛАВА LXI
Однажды вечером отшельник увидел, как в келыо к нему
входит какой-то молодой человек, которого он с трудом мог
узнать, ибо одежда его, манеры, походка, голос и даже чер¬
ты лица — все изменилось, все, если можно так выразиться,
потеряло свой национальный облик, на всем был след ино¬
земной цивилизации.
Когда Стенио разделил с Магнусом его скудный ужин,
тот взял его за руку и спустился с еим к берегу озера. Он
любил приходить в эти дикие места глядеть на склонившиеся
над пропастью огромные кедры, на посеребренный луною
лесок и на эту неподвижную воду, в которой отражались
звезды, такие спокойные, как будто они мерцали где-то в
другом мире. Ему нравились и стрекотание цикад, и жуж¬
жанье жуков в прибрежных камышах, и тихий полет летучих
мышей, описывавших над его головою таинственные круги.
В келье отшельника, на краю обрыва, в глубине этого безбреж¬
ного озера душа его искала мысль, надежду, улыбку судьбы.
Видя, что лицо его спокойно и он так долго молчит, Маг¬
нус решил, что господь сжалился над ним и открыл нако¬
нец этому страждущему сердцу сокровища божественной на¬
дежды. Но неожиданно Стенио, остановив его в светлом и
чистом сиянии луны, сказал, пронизывая его своим цинич¬
ным взглядом:
— Расскажи мне, монах, про твою любовь к Лелии, о
том, как она сделала из тебя безбожника и ренегата, а по¬
том свела с ума.
— Господи, — вскричал отшельник, растерянный и блед¬
ный, — да минует меня чаша сия!
Стенио разразился горьким смехом, снял шляпу и с на¬
рочитой торжественностью сказал:
— Приветствую вас, любезный отшельник. Насколько я
вижу, вожделение сопутствует вам всюду; вам нельзя задать
даже самого пустячного вопроса: тысячи кинжалов вонза¬
ются вам в сердце. Так не будем больше об этом говорить.
А я-то думал, что достойная настоятельница монастыря
камальдулов сделалась настолько важной персоной, что
больше уже не тревожит ваше воображение. Скажите мне,
Магнус, вы видели ее, с тех пор как она там?
К оы показал рукой на монастырь, купола которого, по¬
серебренные луной, возвышались над кипарисами кладбища.
341
Магнус покачал головой.
— А что это вы делаете тут, так близко от вражеского
лагеря? — спросил Стенио. — Почему это вы раскинули па¬
латку под его батареями?
— Я уже целый год был здесь, когда узнал, что она
приняла постриг, — ответил Магнус.
— И с тех пор вы боретесь с желанием перебраться че¬
рез овраг и посмотреть сквозь какую-нибудь замочную сква¬
жину, хороша ли еще собой аббатиса? Я восхищаюсь вами
и вас одобряю. Храните свою иллюзию и свою любовь, отец
мой. Может быть, для того, чтобы выздороветь, вам доста¬
точно взглянуть на ту, которую вы так любили. Но в чем бы
тогда состояли ваши заслуги, если бы вы вдруг выздоровели?
Ладно уж, попадайте на небо, оно ведь создано для дураков.
Что до меня, — добавил он голосом, который сразу сделался
мрачным и страшным, — то я знаю, что в снах людских нет
и доли правды и что как только истина открылась, человеку
остается либо терпеливо скучать, либо в отчаянии на что-то
решиться. И когда я как-то говорил, что он может найти
силу в себе самом, я лгал и другим и себе, ибо тот, кто
достиг обладания бесполезною силой, кто упражняет свои
способности, сами по себе ничего не стоящие и не ведущие
ни к какой цели, — сумасшедший, которого надо остере¬
гаться.
В моих юношеских мечтах, в экстазах моей самой чистой
поэзии, беспрестапно витал призрак любви и открывал мне
небо. Лелия, моя мечта, моя поэзия, мой Элизиум, мой
идеал, что стало с тобой? Куда скрылся твой легкий дух?
В каком неуловимом эфире исчезла твоя нематериальная
сущность? Дело в том, что глаза мои открылись, и когда я
узнал, что ты для меня недостижима, жизнь предстала мне
во всей своей наготе, во всем цинизме, иногда прекрасная,
чаще отвратительная, но всегда похожая на самое себя в
красоте своей и в ужасе: всегда ограниченная, всегда под¬
чиненная незыблемым законам, которые человеческая фанта¬
зия бессильна преодолеть! И по мере того как фантазия
истощалась и теряла свое обаяние (фантазия, умеющая
представить себе неосуществимое и этим внести поэзию
в жизнь человека и на несколько лет привязать его к легко¬
мысленным наслаждениям), по мере того как душа моя
уставала искать в объятиях распутных женщин тот экстати¬
ческий поцелуй, подарить который могла только Лелия,
в вике — поэзию и лесть, опьянение, для которого доста¬
342
точно было одного слова любви, произнесенного Лелией, и
только ею одной, я прозрел и узнал, что... Послушайте меня,
Магнус, и пусть слова мои пойдут вам на пользу. Я просве¬
тился настолько, что узнал, что Лелия такая же женщина,
как и всякая другая, что поцелуи ее губ нисколько не слаще
поцелуев других губ, что в словах ее не больше веса, чем
в словах других женщин. Теперь я знаю Лелию всю до
конца, как будто владел ею, знаю, отчего она была такой
красивой, такой чистой, такой божественной; причиной
Этому был я сам, моя молодость. Но по мере того как увя¬
дала моя душа, увядала и Лелия. Теперь я вижу ее такой,
какая она есть: она бледна; губы ее поблекли; в волосах
проглядывают те первые ниточки серебра, которые потом за¬
полняют голову сплошь, как разросшаяся на могиле трава;
лоб перерезан неизгладимой чертой, которую проводит ста¬
рость, сначала легкой и снисходительной рукой, потом ног¬
тем жестоким и резким. Бедная Лелия, до чего же вы изме¬
нились! Когда вы являетесь мне во сне в ваших прежних
бриллиантах, в драгоценных уборах, которые вы когда-то
носили, я не могу удержаться от горького смеха и от слов:
«Ваше счастье, что вы аббатиса, Лелия, и что вы очень
добродетельны; ибо, честное слово, вы уже потеряли свою
красоту, и если бы вы меня пригласили сегодня на небесное
празднество в честь вашей любви, я бы предпочел вам юную
танцовщицу Торквату или куртизанку Эльвиру».
Но в конце-то концов Торквата, Эльвира, Пульхерия, Ле¬
лия, кто вы все, чтобы опьянять меня, чтоб привязывать меня
к железному ярму, от которого у меня на лбу кровь, чтобы
вздевать на виселицу, переломав руки и ноги? Толпа жен¬
щин, белокурых, черноволосых, с ногами цвета слоновой ко¬
сти, со смуглыми плечами, стыдливые скромницы, смешливые
потаскухи, вздыхающие девственницы, меднолобые Месса¬
лины, все вы, которые были моими и о которых я только
мечтал, чего ради вам приходить сейчас в мою жизнь? Ка¬
кую тайну можете вы открыть мне? Дадите вы мне крылья
ночи, чтобы я мог облететь вселенную? Расскажете тайны
вечности? Заставите все звезды сойти с неба, чтобы меня
увенчать? Заставите распуститься для меня хотя бы один
цветок нежнее и прекраспее тех, которыми усеяна земля,
где живут люди? Бесстыдные обманщицы! Что же особен¬
ного в ваших ласках, чтобы ценить их так высоко? Тайны
каких небесных радостей в ваших руках, чтобы желания
наши так могли вас украсить? Иллюзия и мечта, так это вы
343
истинные царицы мира! Когда светильник ваш гаснет, мир
необитаем.
Бедный Магнус! Перестань грызть себя, перестань бить
себя е грудь, чтобы загнать внутрь нескромные порывы твог
их желаний! Перестань заглушать твои вздохи и кусать оде¬
яло, когда Лелия является в твоих снах! Полно, ведь это ты
сам, бедняга, делаешь ее такой красивой и такой обольсти¬
тельной; священное пламя озарило недостойный алтарь —
женщина эта смеется в душе над твоими страданиями.
Ибо она отлично знает, что ей нечем ответить на такую лю¬
бовь. Она ловчее других, она окутывает себя туманом.
Она не дается тебе в руки, хочет стать для тебя божеством.
Но разве она стала бы кутаться так, если бы тело ее было
красивее, чем тело продажных женщин? Неужели душа
ее стала бы прятаться от излияний любви, если бы она
5ыла действительно более нежной и величественной, чем
наша!
О женщина! Ты только ложь! Мужчина, ты только тще¬
славие! Философия, ты не более чем софизм; благочестие,
ты всего-навсего трусость!
ГЛАВА LXII
Дон Жуан
В эти годы, развеявшие, подобно осенним листьям, лю¬
дей, когда-то близких друг другу, Стенио покинул благодати
ные, солнечные берега — то ли потому, что ему просто на¬
скучила его прежняя жизнь, то ли потому, что его подозре¬
вали в участии в заговоре и ему приходилось скрываться.
Он отправился в наши холодные страны, чтобы познакомить¬
ся с чудесными открытиями, сделанными там, с изощрен¬
ными наслаждениями и, может быть, также с гордыми сот
физмами наших философов. Стенио был богат. Роскошь,
веселье, развлечения, игра, разврат — все средства прожига¬
ния жизни были ему доступны. Но больше всего его пленяло
го, что он нашел уже сложившиеся устои яшзни под стать
своему эгоизму и людей, в силу самих привычек своих и
вкусов ставших такими, каким его сделали слабость и от¬
чаяние. Его восхитило возведение в принцип и систематиче¬
ское разумное применение на практике того, что до сих пор
ему приходилось делать с вызовом и ожесточением. Он услы¬
шал, как профессора с позиций своей философии оправ¬
844
дывают все капризы, все дурные желания, все злые причу¬
ды тем, что человек в поступках своих руководствуется од¬
ним только разумом, а разум есть не что иное, как ин¬
стинкт. Он узнал у нас все чудеса психологии, все тонкости
Эклектизма, всю науку и всю мораль века, узнал, что мы
должны внимательно изучить самих себя, не заботясь друг
о друге, и что каждый должен делать только то, что ему
нравится, при условии, что будет это делать очень умно.
Итак, Стенио уже оставил свои безрассудства: сн сделался
остроумным, элегантным и равнодушным. Он стал посещать
салоны и таверны, неся в таверны изысканные манеры име¬
нитого дворянина, а в салоны — наглость распутника. Пуб¬
личные девки находили его очень милым, светские дамы
считали оригиналом. Стенио фанатически следовал моде:
он испещрял стихами альбомы и каждый вечер вдохновенно
пел перед тремястами зрителей, после чего вел споры о стра¬
сти и о гениальности, о науке, о религии, о политике, об
искусстве, о магнетизме. А в полночь он шел ужинать
с проститутками.
Разорившись, он опять заболел: это был сплин; от его
блестящего ума не осталось и следа, и он стал поговаривать,
что надо пустить себе пулю в лоб. Один известный в стране
государственный деятель вообразил, что разгадал причину
его хандры, и предложил ему денег за стихи. Обида эта
вернула Стенио присутствие духа. Он уехал, глубоко оскорб¬
ленный, и вернулся к себе на родину, снедаемый печалью
и привезя с собой, в качестве итога своих путешествий,
великую истину, что люди богатые презирают того, у кого
нет денег, и что человек должен скрывать свою бедность
как позор, если не хочет выходить из нее низкими пу¬
тями. Он нашел, что в его провинции за это время произо¬
шли немалые перемены. Кардинал Аннибал и аббатиса ка¬
мальдулов произвели целую революцию в нравах и привыч¬
ках людей. Прелат привлекал своими проповедями толпу,
но избранному обществу, состоявшему из представителей
высших классов, больше всего нравилось слушать его в мо¬
настыре камальдулов. В этой привилегированной обители
и среди избранной публики его красноречие, казалось, пре¬
взошло самое себя. То ли присутствие аббатисы за занавесью
на хорах, то ли особое доверие, которое ему внушала ауди¬
тория, более привлекательная и менее многолюдная, чем в
базиликах, но кардинал чувствовал, что на него снисходит
настоящее вдохновение, и умел с большой изобретательно*
345
стыо облечь в мистические формы едкий и проникновенный
смысл своего просвещенного либерализма. Со своей стороны,
аббатиса завела в стенах обители теологические чтения, ку¬
да допускались родственницы и подруги юных воспитанниц
монастыря. Эти чтения посещались очень охотно и имели не
меньше влияния, чем проповеди кардинала. Лелия была пер¬
вой женщиной, в ясных и изящных выражениях заговорив¬
шей о вещах отвлеченных, и перед ее слушательницами от¬
крылся совершенно новый для них мир. Лелия умела убедить
их в своей правоте, не задевая их предрассудков и не за¬
рождая сомнения в их благочестивых душах. Она знала,
в каких полоя{ениях христианской морали искать опоры, что¬
бы проповедовать дорогие ее сердцу взгляды — чистоту мыс¬
лей, возвышенность чувств, презрение к тщеславию, такому
гибельному для женщины, стремление к бесконечной люб¬
ви, так мало им известной и такой для них непонятной. Не¬
заметным образом она завладевала их душами, и католиче¬
ская вера, которая до этого сводилась для них только к об¬
рядам, начала пускать глубокие корни в их убеждениях.
Надо признать также, что мода способствовала успеху это¬
го предприятия; это было время заката католической веры.
Великие умы, я*аждавшие идеала, посвятили себя тому,
чтобы ее возродить; на самом деле они только ускорили
падение церкви, ибо церковь их предала, оттолкнула и оста¬
лась одна в своем ослеплении, окруженная равнодушием
народов.
Когда Стенио вошел в будуар Пульхерии, он увидел, что
комната превращена в молельню. На том месте, где была
статуя Леды, стояла теперь статуя кающейся Магдалины.
Великолепное жемчужное ожерелье превратилось в четки,
увенчанные бриллиантовым крестом. На месте дивана стояла
скамеечка, а изящный кубок работы Бенвенуто Челлини,
вделанный в раковину из ляпис-лазури, был превращен в
кропильницу.
Стенио не успел еще оглядеться, как Цинцолина вер¬
нулась с проповеди. Она вошла, одетая в черный бархат;
голова ее была укутана покрывалом. В руках у нее была
книга в шагреневом переплете, с серебряными застеж¬
ками, на шее висел большой золотой крест. Стенио пока¬
тился со смеху.
— Что это за маскарад? — вскричал он. — С каких это
пор мы стали молиться богу? Говорят, что дьявол становится
отшельником, когда... только да хранит меня господь от то¬
346
го, чтобы применить к вам эту обидную пословицу, о моя
высокочтимая римская матрона! Вы еще хсрасивы, хотя вы
и раздобрели и в ваших золотистых волосах появились от-
светы серебра...
Было время, когда Пульхерия в расцвете молодости, уве-
репная в своих победах, только посмеялась бы, слушая
саркастические речи Стенио; но, как Стенио верно заметил,
красота ее близилась к закату, и горькие остроты молодого
поэта ее только раздражали. Душа Пульхерии была еще
более измята чем лицо; благочестивым порывам было бы
трудно омолодить сердце, изнуренное множеством неиспра¬
вимых пороков и эфемерных желаний. Она ходила в цер¬
ковь для того, чтобы следовать моде, и для того, чтобы объ-
яснить людям, почему она перестала пользоваться успехом,
но так, чтобы ее тщеславие при этом не пострадало. Она
пыталась доказать, что искренне набожна; но у нее это так
плохо получалось и Стенио так жестоко ее высмеял, что
после его слов она почувствовала себя побежденной и приня-
лась плакать.
Когда слезы ее перестали развлекать Стенио, то, для то¬
го чтобы не тратить сил на утешение, он стал ее поучать и
в назидание повторил общеизвестные истины, успевшие в се¬
верных странах всем уже надоесть, полагая, что на юге они
могут быть восприняты как откровение. Он позволил ей
исповедовать католицизм, не слишком деликатно, однако, дав
понять, что религия создана для людей ограниченных, что
народ нуждается в ней и что поэтому не худо ее поощрять.
Потом он стал говорить, что Пульхерия подает хороший
пример своей горничной и что к тому же люди всегда при¬
выкли сообразоваться с веянием времени. Заканчивая свои
разглагольствования, он сказал, что поведение ее, хоть во-
обще-то оно и выглядит вполне пристойным, в узком кругу
будет сочтено проявлением самого дурного тона, и призвал
ее молиться богу по утрам, а вечера свои посвящать галант¬
ным забавам.
Выслушав его речь, Цинцолина захотела отплатить ему
тем же и стала высмеивать его, ссобенно когда узнала, что
он разорился. После этого она сделалась великодушной и
предложила ему свой стол и карету, и, разумеется, от чис¬
того сердца, ибо Цинцолина была щедра, как и все ей по¬
добные; но тот покровительственный тон, каким она стала
говорить со Стенио, окончательно сразил поэта. Влиятель¬
ное лицо хотело купить плоды его вдохновения; проститутка
347
обещала ему дары своих любовников. Разъяренный, он вско¬
чил и ушел от нее, чтобы больше не возвращаться.
Когда он увидел, что религиозное рвение распространи¬
лось повсюду, и узнал, каким огромным влиянием стала
пользоваться аббатиса камальдулов, ироническое настроение
его достигло своего апогея. Чувство горькой обиды, с кото¬
рым он всегда думал о Лелии, пробудилось с новой силой
при мысли, что она счастлива и облечена властью. Ведь
страдая от того, что он называл ее местью, он находил уте¬
шение в сознании, что ей это дорого обойдется, что скука
отравит ей жизнь, что общество монахинь ей будет тягостно
и что с ее непреклонным характером она неминуемо учинит
какой-нибудь скандал и будет вынуждена покинуть обитель.
Когда же он увидел, что обманулся в своих ожиданиях, ему
стало казаться, что ее успех его унижает, и он впал в еще
более глубокое уныние. Взгляд его на собственную жизнь
до крайности сузился, и он готов был завидовать всем, кто
не был, подобно ему, изможден и повержен во прах. Он за-
Еидовал даже высоким званиям и богатству других. Он на¬
чал испытывать какую-то безотчетную ненависть к кардина¬
лу и самым оскорбительным образом ставил под вопрос чи¬
стоту отношений его с аббатисой. Он утратил ту деликатную
терпимость скептика, которой его научила цивилизация, и,
переняв от покинутой им партии именно то, что во взглядах
ее было ошибочного и узкого, резко высказывался против бла¬
гочестия и обвинял в иезуитизме не только людей, интриго¬
вавших против государства, но и всех тех, кто стремился
достичь прогресса путем религии. Как поэт, он раньше вел
себя достойно, отвергая низменные соблазны корысти; те¬
перь он потерял это достоинство, заставляя себя слагать пол¬
ные желчи сатиры и пышущие ненавистью памфлеты. Таким
образом, вместо того чтобы протянуть руку людям искрен¬
ним и благородным, мечтавшим о свободе и служившим ее
делу как только могли, современная Стенио молодежь, счи¬
тая, что спасает свободу, обвинила в коварстве и грубо от¬
толкнула тех, кто, безусловно, помог бы торжеству истины,
если бы только просвещение и справедливость могли одер¬
жать верх над человеческими распрями.
Однажды Стенио вздумалось переодеться в женское пла¬
тье и пробраться в монастырь, чтобы присутствовать на од¬
ной из бесед аббатисы камальдулов. Он стоял слишком да¬
леко от нее, чтобы видеть ее черты, но хорошо слышал
ее речи.
348
Вынужденная соблюдать обычаи католицизма, Лелия об¬
лекла это религиозное собеседование в наивную форму спо¬
ра, где поборник дурного дела выставляет свои положения,
которые защитник истины каждый раз блистательно разби¬
вает. Первое время роль зачинщика спора исполняла моло¬
дая девушка, робко высказывавшая сбои сомнения, или мо¬
нахиня, делавшая вид, что сожалеет о мирских радостях. Но
мало-помалу присутствовавшие на этих собеседованиях не¬
сколько женщин из числа более развитых стали просить аб¬
батису разрешить им вступить с нею в открытый спор, дабы
высказать ей свои сомнения или излить свои горести. И пусть
уж она наставит их и утешит. Она согласилась исполнить
это желание и, отвечая на их неожиданные вопросы, замыс¬
ловатые и каверзные, всё очень разумно им разъясняла
и поучала так проникновенно, что сердца ее собеседниц
наполнялись умилением и восторгом.
Стенио, слышавший это плавное чередование благород¬
ных и благочестивых речей, восхищенный искусством, с ка¬
ким Лелия вела спор, и вместе с тем несколько раздражен¬
ный тем, что она так легко одерживает победы над аргу¬
ментами, казавшимися ему легковесными и слабыми, решил
попросить, чтобы и ему дали слово. Он уже давно не пока¬
зывался в этих краях; вида его никто здесь не помнил; к
тому же переоделся он очень искусно, красота его сохра¬
нила в себе что-то женственное, а голос был нежен, как у
ребенка. Никому не могло прийти в голову, что это переоде¬
тый мужчина, и в первую минуту Лелия сама поддалась
обману.
— О мать моя, — сказал оы голосом сладостным и груст¬
ным, — вы все время советуете мне быть благоразумной! Вы
велите мне в выборе супруга руководствоваться не блеском
ума и не красотою тела, а добротою сердца и прямодушием.
Я понимаю, что, соблюдая эти предосторожности, я смогу
избежать обмана и уберечь себя от страданий; но разве ис¬
тинная христианка непременно должна в этой жизни бежать
от страданий и, эгоистически отчуждаясь от всех, думать
только о том, чтобы сохранить собственное спокойствие?
Я полагала, что, напротив, первая наша обязанность само¬
отвержение и что если небо наделило неотразимым могуще¬
ством молодость и красоту, то оно хотело открыть людям
некий идеал и заставить его полюбить. Этими дарами, ко¬
торые вы, сударыня, разумеется считаете пагубными — вы
ведь ими владели и вы их похоронили под власяницей, —
349
люди были наделены отнюдь не без пользы; всемогущий пе
вкладывал ничего бесполезного, а тем более вредного, в су¬
щество, которому дарована жизнь и которое не имеет права
от пее отказаться. Я вот думаю, что поелику мы созданы,
чтобы внушить кому-то любовь, мы должны повиноваться
предначертаниям неба, открывая душу нашу любви, любви
великодушной, верной и исполненной самоотречения. Мило¬
сердие — самый прекрасный из атрибутов божества. Отчего
гке вы закрываете сердца наши милосердию, предписывая
нам любить только тех, кто не нуждается в нашей любви и
никогда не даст нам повод проявить рто чувство? Велика
ли заслуга стать женою праведника? Праведник обеспечит
мне спокойную жизнь в ртом мире; но в каком отношении
он сделает меня достойной лучшего мира? И когда, пред¬
став перед судом всевышнего, я не принесу ему сокровища
моих слез, чтобы смыть ими мои грехи, не ответит ли он
мне так, как Иисус ответил надменным фарисеям: «Разве
вы уже не получили свою награду?».
Послушайте, госпожа аббатиса: людям мудрым и сильным
женская нежность ни на что не нужна. Господь предназна¬
чил ее, чтобы укреплять и облегчать ею сердца грешников,
заблудших и слабых. Вы, значит, не хотите, чтобы эти не¬
счастные, чьи грехи Христос искупил своей кровью, вновь
обрели добродетель и счастье? Разве не ради них он принес
себя в жертву, и разве мы не должны почесть сострадание и
милосердие Христовы примером, которому мы должны по¬
дражать, стараясь применить самые высокие наши способ¬
ности?
О мать моя, вместо того чтобы непавидеть злых, надо
было бы подумать о том, как их исправить. И так как сами
они ничего не могут сделать друг для друга, ибо общение
с падшими женщинами, во власть которых вы их отдаете,
MOHteT только еще больше развратить их и погубить, гос¬
подь, может быть, велит нам спуститься до них, чтобы тот¬
час же возвысить их до пего. Разумеется, нам придется
страдать от порывов их страстей, от их неверности, от всех
недостатков и пороков, в которые их повергла дурная
жизнь; но мы вытерпим все это зло во имя как их спасения,
так и нашего собственного, ибо в Писании сказано, что один
раскаявшийся грешник — большая радость для небес, не¬
жели сто праведников.
Позвольте мне, госпожа аббатиса, рассказать вам сейчас
одну легенду, которую вы, конечно, знаете, ибо она создалась
350
в вашей стране и порты перевели ее на все языки. Жил не-<
когда распутный человек, которого звали Дон Жуан... Пусть
невинные не смущаются, услыхав это имя, в рассказе моем
речь будет идти только о вещах возвышенных. Человек этот
совершил немало преступлений, на его совести множество
жертв. Он похитил невинную девушку, а потом убил ос¬
корбленного отца несчастной; он бросал самых красивых и
самых невинных женщин; говорят, он даже соблазнил и
бросил монахиню... Господь осудил его и позволил духам
тьмы завладеть им; но у Дон Жуана был на небе защит¬
ник — его ангел-хранитель. Этот прекрасный ангел пал ниц
перед троном всевышнего и попросил его позволить переме¬
нить свою высшую божественную сущность на смиренную и
страдальческую участь ясенщины. Господь разрешил ему этУ
перемену. И знаете, сестры мои, что сделал ангел, когда его
превратили в женщину? Он полюбил Дон Жуана и заставил
его полюбить себя, дабы очистить его и направить па путь
истинный.
Стенио умолк. Речь его повергла всех в большое смуще¬
ние. Как мирские девушки, так и большая часть монахинь
слышали эту легенду впервые. Многие с явным любопыт¬
ством взирали на незнакомку. Голос ее взволновал их, а ее
огненные глаза невольно притягивали к себе их взгляды.
Иные в испуге обернулись к аббатисе и с нетерпением я;да-
ли ее ответа.
Первые минуты Лелия растерялась от дерзкой выход*
ки Стенио и уже думала, не изгнать ли его сразу из
святой обители. Но потом она решила, что поднимется шум
и это произведет на всех еще худшее впечатление, чем
только что произнесенная речь, и почла за благо ему
ответить.
— Сестры мои, — сказала она, — и вы, дети мои, вы не
Знаете конца этой легенды; сейчас я вам его расскажу. Дон
Жуан полюбил ангела, но на путь истинный он не обратил¬
ся. Он убил своего родного брата и снова принялся за
прежние злодеяния. По натуре он был человеком коварным
и трусливым, и стоило ему напиться пьяным, как он начи¬
нал трепетать перед адом. А наутро снова богохульствовал,
осквернял алтарь всевышнего и попирал ногами прекрасней¬
шие его творения. Превратившись в женщину, ангел потерял
разум, позабыл о своей небесной отчизне, о своей боя?ест-
венной сущности, о надежде на бессмертие. Дон Жуан умер
без покаяния, мучимый демонами — угрызениями совести,
351
запоздалыми и бессильными. На небе стало одним ангелом
меньше, а в аду — одним дьяволом больше.
Знайте же, дети мои, что в те времена — времена не¬
обыкновенных приступов отчаяния и необъяснимых причуд —
Дон Жуан сделался неким символом, героем, почти что бо¬
жеством. Женщинам нравятся мужчины, похожие на Дон
Жуана. Женщины воображают, что они ангелы и что небо
возложило на них миссию — спасать всех этих Дон Жуанов
и наделило их силою осуществить это свое назначение. Но,
подобно ангелу легенды, они не обращают его на путь ис¬
тинный, а сами погибают вместе с ними. Что же касается
•мужчин, то знайте, что нелепая мысль окружить ореолом
величия и поэзии олицетворение порока — один из самых
пагубных софизмов, когда-либо ими созданных. О Дон Жуан,
отвратительный призрак, сколько душ ты погубил безвоз¬
вратно! Это их глупое восхищение тобою растлило столько
юных жизней и низвергло стольких женщин в бездонную
пропасть! Идя по твоим следам, они надеялись подняться
над средним уровнем людей.
Будь же проклят, Дон Жуан! Люди находили в тебе ве¬
личие там, где на самом деле было только безумие. Прах от
ног твоих все равно что пепел, развеянный ветром. Путь,
которым ты шел, ведет только к отчаянию и к гибели.
Наглый хвастун, кто дал тебе бессмысленные права, ко¬
торыми ты пользуешься всю жизнь? Когда и где господь
-сказал тебе: «Вот земля, она твоя: ты будешь господином
и царем над всеми семьями; стоит тебе выбрать любую жен¬
щину, и она разделит с тобою ложе. Любые глаза, которых
ты удостоишь своей улыбкой, станут в слезах молить тебя
о великой милости. Самые священные узы порвутся, как
только ты скажешь: «Хочу». Если отец откажется отдать
тебе дочь, ты вонзишь свою шпагу в его удрученное сердце
и осквернишь его седины кровью и грязью. Если разъярен¬
ный муж с оружием в руках будет отстаивать отбитую у
него жену, ты только посмеешься над его гневом и не от¬
ступишься от своей цели. Ты будешь спокойно его ждать, не
торопясь нанести удар, который должен его поразить. Ан¬
гел, которого я пошлю к тебе, затмит его взгляд и поведет
его навстречу смертоубийственному железу».
Выходит, что господь управлял миром ради твоих утех?
Он повелевал солнцу встать, чтобы осветить деревни и та¬
верны, монастыри и дворцы, где ты давал волю загоревше¬
муся в тебе желанию; а когда наступала ночь, когда твое
352
неуемное тщеславие насыщалось вздохами и слезами, он
Зажигал на небе тихие звезды, чтобы помочь тебе скрыться
и указывать, к каким новым похождениям тебе лучше всего
направить твои стопы.
Учиненная тобою подлость считалась честью, достойной
зависти. Клеймо твоего позора сделалось печатью славы, ве¬
ликолепной, неизгладимой, и печать рта отмечала путь твой,
как повергнутые молнией дубы отмечают путь огненных туч.
Ты не признавал ни за кем права сказать: «Дон Жуан под¬
лец, ибо он пользуется чужою слабостью; он обманывает
беззащитных женщин». Нет, ты не отступал перед опас¬
ностью. Если кто-нибудь решал отомстить тебе за жертвы
твоего распутства, ты готов был уложить его на месте
и не боялся споткнуться, задев ногой окоченевшее тело.
День без обещаний и без обмана, ночь без прелюбодея¬
ния и без дуэли казались тебе несмываемым позором. Ты
шел с высоко поднятой головой, и глаза твои дерзко искали
добычу, на которую надлежит кинуться. Начиная от робкой
девушки, которая дрожала, заслышав твои шаги, и кончая
бесстыдною куртизанкой, которая бросала тень на доблесть
твою и честь, ты не хотел поступиться ни одним наслажде¬
нием души или чувств; ты мог уснуть и на мраморных пли¬
тах храма и на зловонной соломе конюшни.
Чего же ты хотел, Дон Жуан? Чего ты добивался от ртих
несчастных женщин? Разве в их объятиях ты искал счастья?
Разве, устав от всех своих бурных скитаний, ты действитель¬
но стремился к передышке? Ужели ты думал, что, для того
чтобы обуздать твое непостоянство в любви, господь пошлет
тебе наконец женщину, которая окаясется выше всех тех,
которых ты обманул? Но почему же ты их обманывал? Или,
расставаясь с ними, ты ощущал раздражение и разочарова¬
ние от потерянной иллюзии? Или их любовь была ниже тво¬
их тщеславных мечтаний? Может быть, одержимый своей
одинокой чудовищной гордостью, ты подумал: «Они должны
мне дать безграничное счастье, какого я им дать не могу; их
вздохи и стоны — пленительная музыка для моего слуха; их
муки и страх перед моими первыми объятиями — услада
для моих взоров; рто покорные и преданные рабыни, и мпе
нравится смотреть, как они стараются напустить на себя
притворную радость, чтобы не омрачить мое наслаждение.
Я не позволяю им тешить себя даже самой далекой надеж¬
дой, я не позволяю им рассчитывать, что за их самопожер¬
твование заплатят верностью»?
353
Не дрожал ли ты от гнева всякий раз, когда угадывал
на дне их души непостоянство, которое делало их равными
тебе и, может быть, даже тебя опережало? Чувствовал ли
ты себя пристыженным и посрамленным, когда клятвы их
угрожали тебе упорной и пылкой любовью, которая могла
заковать в цепи себялюбие твое и твою славу? Читал ли ты
где-нибудь в веленьях господних, что женщина создана для
наслаждения мужчины и пе способна противиться ему и ему
изменить? Неужели ты думал, что эта высшая степень отре-
чения существует и должна обеспечить тебе непрерывное
обновление твоих радостей? Неужели ты думал, что может
настать такой день, когда с губ твоей жертвы сорвется не-
честивое обещание и она воскликнет: «Люблю тебя, по*
тому что страдаю; люблю тебя, потому что ты вкушаешь
неразделенное наслаждение; люблю тебя, потому что чув-
ствую по твоей слабеющей страстности, по объятиям, которые
постепенно отпускают меня, что скоро ты пресытишься
мной и меня позабудешь. Я привязываюсь к тебе, оттого
что ты отталкиваешь меня; я буду вспоминать о тебе, оттого
что ты хочешь вычеркнуть меня из памяти. Я воздвигну те-<
бе в сердце моем нерушимый алтарь, оттого что ты впишешь
мое имя в архивы твоего презрения»?
Если ты хотя бы один миг лелеял в себе этУ нелепую
надежду, ты был безумцем, о Дон Жуан! Если ты хотя бы
один миг думал, что женщина может дать мужчине, которого
любит, нечто иное, кроме своей красоты, любви и доверия,
ты был просто глупцом; если ты полагал, что она не возне¬
годует, когда рука твоя швырнет ее прочь, как негодную
одежду, ты был слеп. Да, ты был всего-навсего бессердечным
распутником с душою бесстыжего светского льстеца в теле
мужлана.
О, как плохо тебя поняли те, кто считал твою судьбу во¬
площением славной и упорной борьбы с действительностью!
Если бы они сами повторили на себе твой опыт, они бы не
восхваляли тебя так: они бы во всеуслышание признались в
ничтожестве твоих побуждений, в скудости твоих чаяний;
если бы они, как ты, грудью сражались с нечестием и раз¬
вратом, как бы хорошо они знали, чего недоставало тебе,
который никогда не знал любви и который, вместо того что-*
бы взлететь со своим добрым ангелом на небеса, низверг
его вслед за собою в ад!
Вот почему, Дон Жуан, смерть твоя страшит их и при-»,
водит в оцепенение, и они преклоняют перед тобою колена.
354
Взгляды их не проникают за пределы твоего горизонта; да,
они счастливы, как и ты, ко при этом они скрежещут зуба¬
ми. Измождение и страдание, которыми отмечены твои по¬
следние дни, жестокий поединок твоего заблудившегося
разума с холодеющей кровью, корчи и хрипенье твоих бес¬
сонных ночей — все это наполняет их ужасом и кажется
каким-то зловещим пророчеством.
В ослеплении своем они не знают, что жалобы твои были
богохульством и что смерть для тебя всего лишь справедли¬
вое наказание. Они не знают, что господь карает в тебе
Эгоизм и тщеславие, что он послал тебе отчаяние, чтобы
отмстить за жертвы, голоса которых взывали к нему, обви->
няя тебя.
Но ты не вправе жаловаться; поразившее тебя наказание
всего лишь возмездие. Ты не был прозорлив, Дон Жуан,
если ты не предвидел роковой развязки всех сыгранных тобою
трагедий. Ты плохо изучал жизни людей, с которых брал
пример и чей опыт хотел возродить. Ты, оказывается, не
знал, что преступление, когда оно гонится за величием и за
властью над миром, должно жить, постоянно памятуя о на¬
казании, которое его ожидает, ибо каждым днем своим оно
его заслужило? Тогда еще, поясалуй, оно сможет хвастать
своею храбростью, ибо знает, какой конец ему уготован. Но
ты ведь думал, что избежишь небесного отмщения, Дон Жу¬
ан, значит ты был трусом?
О сестры мои, о дети мои, вот что такое Дон Жуан. Лю¬
бите его теперь, если можете. Пусть воображение ваше во¬
одушевляется мыслью отдать сокровища вашей души отрав¬
ленному дыханию нечестивца. Пусть романы, поэмы, драмы
покажут вам торжествующее распутство презревшего вас
грубияна. Опуститесь перед ним на колени, откажитесь ради
него от всех даров неба, раскидайте их на дороге, которую
он обагрит кровью и польет грязью! Да, склоните перед ним
головы, покиньте лоно господне, юные ангелы, живущие в
боге. Станьте жертвами, станьте рабынями, станьте жен¬
щинами!
Или нет, лучше не давайте себя заманить в плохо скрытую
западню, которую расставляет вам порок. Чтобы наилучшим
способом расположить вас к себе, он прикинется приятным,
рн изберет особую тактику: он захочет заинтересовать вас
собою. Он скажет вам, что страдает, что вздыхает по
небу, которое его отвергло, что он дожидается только вас,
чтобы вернуться туда, по он уже расточал эту подлую ложь
355
и эти коварные обещания женщинам столь же чистым, как
вы, и когда он так же надругается над вами и так же ра¬
зобьет вашу жизнь, он бросит и вас, как их, и спокойно
занесет ваши имена в список своих развратных деяний.
Правда, есть случаи, по счастью, весьма редкие, когда
прощение и терпеливость женщины направляются на осуще¬
ствление воли божьей и обращают таких людей на путь ис¬
тинный. Когда в нашей жизни происходит нечто подобное,
не зависящее от нашей волк и неожиданное, надо принять
Это испытание. Есть страдания, которые нам посылает гос¬
подь; пусть же преданность, кротость и самоотречение ста¬
нут средствами защиты для женщины, которую провидение
заставляет страдать, послав ей такого мужа. Но у этой пре¬
данности должны быть свои пределы, ибо нет ничего хуже,
чем забывать, что всякий порок ненавистен, и любить его.
Если, как привыкли говорить мужчины, женщина — суще¬
ство слабое, невежественное и легковерное, то кто им дал
тогда право призывать нас, чтобы их обращать? Мы, разу¬
меется, не можем этого сделать, а они, будучи выше нас,
будучи нашими господами, могут, оказывается, развращать
нас и губить наши души? Видите, сколько лицемерия и
сколько нелепости в их рассуждениях.
Если есть страдания, идущие от бога, поверьте мне, есть
и гораздо больше других, которые проистекают от нас самих
и на которые мы сами безрассудством своим себя обрекаем.
Хотеть любви человека дурного, искать свой идеал в обще¬
нии с пороком!.. Можно ли это допустить, можно ли этому
поверить? Зло настолько заразительно, что ангелы, и те
подпадают под его власть. Какой безрассудной и самоуверен¬
ной надо быть, чтобы избрать себе подобную участь! Ах, ес¬
ли кому-нибудь из вас выпадет в жизни подобное испытание,
пусть она хорошо проверит себя, и она увидит, что за ее
прозелитизмом скрывается тщеславие. Сколько красоты в
том, чтобы обратить Дон Жуана! Сколько славы в том, чтобы
восторжествовать там, где столько других потерпели неуда-
чу! Ну что же, вы красивы, вы неотразимы, вы исключитель¬
ное существо; может быть, вы оставите заметный след в жиз¬
ни Дон Жуана. Он никогда не любил одну и ту же женщину
больше одного дня; может быть, вам он будет верен два дня
подряд. Это будет великой победой; люди станут о ней гово¬
рить. Но что будет с вами на третий день? Осмелитесь ли
вы предстать перед господом и просить его вернуть вам по¬
кой, который у вас был и которым вы поступились ради че-
356
Сти стать избранницей Дон Жуана? Вы обещали богу воз¬
вратить ему эту заблудшую душу, а -возвращаетесь одна,
приниженная и оскверненная. Душа ваша потеряла свою
чистоту, красота — силу, молодость — надежду. Дон Жуап
обдал вас сбоим дыханием. Кайтесь; надо много молиться,
много плакать, прежде чем вы смоете это пятно и рана ваша
перестанет кровоточить. Но что это! Примирение с господом
вас пугает. Вы боитесь угрызений совести, ужаса одиноче¬
ства! Вы кидаетесь в суету! Вы надеетесь опьянить себя и
забыть свое горе. Но свет смеется над вами и вас презирает.
Свет жесток, безжалостен. Ваши слезы, которые умилости¬
вили бы господа, для него были бы только поводом к смеху.
Тогда вам приходится противиться наглости света и спасать
ваше ущемленное тщеславие какими-то новыми победами.
Вам нужна чья-то любовь, вам нельзя оставаться одинокой и
покинутой. Вы не можете допустить, чтобы другие женщины
вас жалели. Вы непременно должны добиться внимания Дон
Жуана. Вернитесь к нему; ваше упорство преисполнит его
гордостью, и еще один день вам будет казаться, что вы на
вершине счастья и славы. Но с Дон Жуаном всегда наступает
неумолимый завтрашний день. Он словно во власти како¬
го-то колдовства: скука преследует его всюду и отовсюду
гонит. Она вырвет его и из ваших объятий, как и из объятий
всех других женщин. Следуйте за ним, если смеете!
Или нет, дайте волю гневу, мести. Забудьте Дон Жуана,
докажите ему, что вы такая же сильная, такая же легкомыс¬
ленная, как он, ищите того, кто мог бы загладить вашу
обиду, утешить вас в вашем горе. Явится другой Дон Жу¬
ан — в наше время их ведь немало. Он будет красивее, эле¬
гантнее, бесстыднее первого. Этот не стал бы вас даже ис¬
кать, пока вы были чисты. Он любит только неприкрытый
порок и когда узнает, что над вами надругались, увидит,
что нашел как раз то, что искал. Он будет преследовать
вас, он без труда убедит вас, ибо знает, что толкает вас к
нему отнюдь не потребность в любви, а досада и раздраже¬
ние. Он слишком опытен, чтобы поверить в любовь, кото¬
рой у вас к нему нет и которой нет и у него к вам, он не
боится обманывать вас самой вздорной ложью. С первым
у вас было два или три дня ласки, со вторым не будет ни
одного.
Я кончаю: довольно рисовать вам омерзительную картину
Заблуждения и отчаяния. Отвратите от нее ваши взоры, о
мои кроткие а целомудренные подруги! Возведите их к небу
357
и посмотрите, не скучают ли там ангелы в обществе всевыш¬
него! Посмотрите, верна ли легенда и действительно ли бла¬
женные отказываются от несказанных радостей ради общест¬
ва людей развращенных!
Прелестная Клавдия плакала...
Стенио не слышал окончания речи аббатисы. Как всегда,
она склонила всех на свою сторону, и слава Дон Жуана по¬
меркла. Когда порт заметил, что, несмотря на внимание,
с каким все слушали аббатису, время от времени нерешитель¬
ные и любопытные взгляды останавливаются на нем, он ис¬
пугался, что его могут узнать, если он будет выходить вме¬
сте с толпой. И он скрылся незаметно и бесшумно и вернул->
ся к себе, чтобы переодеться.
В голове его роилось множество проектов мести, один
сумасброднее другого.
ГЛАВА LXIII
Перебирая в мыслях разные планы действий, Стенио вы-*
шел, так и не приняв никакого определенного решения. Он
снова переоделся в муя;ское платье, и туалет его был очень
изыскан. Он долго ходил, а потом снова задумался над тем,
что же ему все-таки делать. Он оказался возле монастыря
камальдулов. Инстинкт и судьба привели его туда незаметно
для него самого.
Когда-то Стенио удавалось уже пробраться в эту обитель.
В течение двух ночей бродил он тогда по террасам, по кры-*
тым галереям, обходил вокруг келий. Он без труда отыскал
келыо Клавдии и, карабкаясь по веткам жасмина возле ее
окна, уже подумывал о том, чтобы выдавить стекло и туда
влезть.
Стенио во что бы то ни стало хотелось оскорбить гор-*
дость Лелии. Не будучи в состоянии сломить ее, он хотел по
крайней мере ее помучить и только спрашивал себя, с кого
начать свою первую попытку? Может быть, с Клавдии, этой
девочки, которая когда-то так внимательно его слушала?
Она превратилась теперь в высокую и красивую девушку,
полную достоинства, ума и самого искреннего благочестия.
Наставляя ее, аббатиса превзошла самое себя, так как ни
одна душа не была так близка к падению и ни одной не при-
ходилось делать таких усилий, чтобы открыться для муд^
рости и прямоты. Клавдия понимала, сколько зла причинили
ей неправильным воспитанием, и, борясь с дурными влия¬
358
ниями прошлого, она была в таком страхе перед будущим,
что каприз ее превратился в непоколебимое решение. Она
пошла в монастырь и стала послушницей.
Сколько славы бы стяжал Стенио и как была бы униже¬
на Лелия, если бы ему удалось вырвать у нее эту добычу —
рту новообращенную! Как бы он мог хвастать своей победой
над Клавдией, ведь он встретил ее презрением у куртизанки,
куда она пришла за ним, а потом не явился на свидание,
которое ей назначил; и вот теперь он заставит ее отказаться
от принятых ею серьезных решений, доставшихся молодой
девушке ценою долгих раздумий! Может быть, в эту минуту
гордая аббатиса рассказывает старым монахиням, что узнала
в явившейся на собеседование незнакомке светского хлыща,
которого она ответом своим высмеяла и посрамила! Может
быть, завтра же болтливые монахини разнесут по всему го¬
роду весть о том, какую блестящую победу Лелия красноре¬
чием своим одержала над Стенио. Нужно какое-то скандаль¬
ное происшествие, чтобы смеяться стали не над ним, а над
ней. Но кого же он будет соблазнять, Клавдию или самое
Лелкю?
Повиснув на решетке, он различил при слабом свете лам¬
пады, зажженной перед статуей божьей матери, белую фигу¬
ру, небрежно раскинувшуюся на невысоком и узком ложе.
Это была красавица Клавдия; она спала в своей кровати,
имевшей форму гроба. Сон ее был не очень спокоен. Время
от времени глубокий вздох, смутное воспоминание о горе,
страхе и раскаянье, вырывался у нее из груди. Лента у нее
на голове развязалась, и ее длинные черные волосы, которых
ей, как и Лелии, скоро предстояло лишиться, упали на ее
белую," как алебастр, руку, обнажившуюся из-под широкого
рукава.
С тех пор как Стенио ее видел, красота этой девушки так
развилась, в очертаниях ее тела было столько изящества, весь
облик ее был исполнен такого сладостного томления, хоть
и слабо, но все же еще сопротивлявшегося торжествующему
целомудрию, что смущенный Стенио забыл о своих хитрых
намерениях и мечтал только овладеть ею ради нее самой.
Но вздохи, которые время от времени вырывались из груди
Клавдии, словно лившаяся в небо таинственная мелодия, все¬
ляли в распутника инстинктивный страх. Ему приходили так¬
же на память проклятия, которые Лелия посылала Дон Жуа¬
ну, — теперь они больше уже не казались ему личными вы¬
падами против него самого. «В конце концов, — подумал он,
359
взирая на девственный сон Клавдии, — рта проповедь не мо¬
жет относиться ко мне. Я не какой-нибудь развратник: я воль¬
нодумец, но никак не обманщик и не подлец. Я живу с рас¬
путными женщинами и не очень высокого мнения о доброде¬
тели всех остальных; но я не стремлюсь в ртом удостове¬
риться,- ибо в воспоминании о первом обмане, которому я
поддался, есть нечто такое, что вселяет в меня недоверие
к себе самому. Может быть, правда, у меня и манеры и
развязность Ловласа, но у меня нет его высокомерной са¬
моуверенности. Я не обманул и не соблазнил ни одной я<ен-
щины, даже той, которая пришла за мною в притон; теперь
она спит здесь, закутавшись в покрывало послушницы, и я
не решусь потревожить ни одной его складки. Что у меня
общего с Дон Жуаном? У меня, правда, возникало желание
ему подражать, но я тут же почувствовал, что рто не в моих
силах. Не знаю, лучше я или хуже, чем он, но, во всяком
случае, я на него непохож. Я не так здоров, не так яеизне-
радостен, как он, не так бесстыден, чтобы затрачивать столь¬
ко сил, зная, что есть гораздо более легкие пути к наслажде¬
ниям. Если Лелия воображает, что задела меня за живое,
изничтожая своим красноречием Дон Жуана, она жестоко
ошибается, она понапрасну расточала свои слова».
Он спрыгнул вниз и стал прогуливаться по саду, вспоми¬
ная проклятия Лелии и чувствуя, что в нем все сильнее ста¬
новится не желание отомстить за себя, заслужив рти прокля¬
тия, а желание отвергнуть их, убедив ее, что он не заслужи¬
вает ртой хулы. В глубине души Стенио был человеком по¬
рядочным и прямым. У него, правда, всегда была склонность
выдавать себя за человека более порочного, чем он был на
самом деле; но когда притворство его принимали за чистую
монету, гордость его возмущалась, и негодование рто дока¬
зывало, что у него все же были какие-то твердые прин¬
ципы.
В волнении расхаживал он под миртами монастырского
двора, и все слова аббатисы необыкновенно отчетливо всплы¬
вали у него в памяти. Гнев его уступил место глубокому
страданию. Он не мог отделаться от чувства восхищения
перед речью Лелии; голос ее звучал гармоничнее, чем всегда,
а тон его выдавал глубокую убежденность, великую искрен¬
ность, которую она сохраняла и в скептицизме и в религии.
Лица ее он не мог как следует разглядеть, но ему показа¬
лось, что она все так же хороша собою и фигура ее, в отли¬
чие от Пульхерии, не потеряла изящества и легкости. Неожи->
360
данно для себя Стенио был поражен тем умственным про¬
грессом, который преобразил этУ измученную душу в том
возрасте, когда женщины вместе с потерей красоты пережи¬
вают обычно упадок духовных сил. Лелия решительным
образом опровергла все привычные ожидания. Она востор¬
жествовала над всем — над своим любовником, над светом
и над самой собой. Сила ее пугала Стенио; он уже больше
не знал, проклинать ее или перед ней преклоняться. Но он
с особенной остротой ощутил боль, оттого что она не ставит
его ни во что, оттого что она, вне всякого сомнения, пре¬
зирает его, в то время как он, помимо своей воли, чтит ее
и боится.
Таково сердце человека; любовь — это борьба самых вы¬
соких способностей двух душ, которые, влекомые взаимной
симпатией, стремятся слиться друг с другом. Когда им это
не удается, появляется желание сравняться хотя бы в досто¬
инствах, и желание это становится сущей мукой для их обо¬
юдно уязвленного самолюбия. Каждая из сторон хочет, что¬
бы сожаления доставались на долю другой, и та, которая ду¬
мает, что это удел ее одной, неимоверно страдает.
Все больше волнуясь, Стенио вышел из сада и побрел
наугад под стройными сводами узенькой галереи. В конце
Этой галереи оказалась лестница, вившаяся вокруг мрамор¬
ного столба. Он поднялся по ней, думая, что так снова
выйдет на террасы, по которым пришел. Перед ним была
черная суконная портьера; Стенио решился осторожно ее
приподнять. Днем стояла невыносимая жара, и поэтому
дверь в покои аббатисы была открыта.
Стенио прошел через молельню и очутился в комнате
Лелии. Это была простая, но довольно изысканно убранная
келья. Стены и потолок были покрыты белой, как алебастр,
штукатуркой. Большое распятие из слоновой кости, прекрас¬
ной работы, выделялось на лиловом бархате, окаймленном
резным бронзовым багетом. Кресла черного дерева с квад¬
ратными спинками, массивные и вместе с тем сделанные
с большим вкусом, казавшиеся выше от пунцовых бархатных
подушек, налой со скамеечкой и того же стиля стол, а на
нем — череп, песочные часы, книги и фаянсовая ваза с чу¬
десными цветами, составляли всю обстановку кельи.
Стоявшая на налое старинная бронзовая лампа скудно
освещала эту довольно просторную комнату, в глубине кото¬
рой Стенио не сразу заметил Лелию. Но когда он ее увидал,
'Ш
он остановился как вкопанный, потому что не знал, была
ли это она, или только похожая на нее алебастровая статуя,
или призрак, являвшийся ему в дни его безумного бреда,
когда силы совсем его оставляли.
Лелия сидела на своем ложе; это был стоявший прямо
на полу гроб из черного дерева. Босые ноги ее касались ка¬
менного пола и сливались с белизной мрамора. Она была
вся закутана в белые покрывала необычайной свежести. Пре¬
красная настоятельница монастыря камальдулов была всегда
так одета, и в сиянии этих одежд без единого пятнышка и
без единой складки было нечто фантастическое, наводившее
на мысль о бесплотности, о предельной ясности духа. Мона¬
хини испытывали к этим чистейшим одеяниям какое-то
почти суеверное почтение. Никто из них не осмеливался
к ним прикоснуться, ибо аббатиса слыла святой и все, что
ей принадлежало, считалось священным. Может быть, и у нее
самой с этой белизной полотна, в которое она облачалась,
связывалась какая-то романтическая идея. Так же, как
и христианская поэзия, она видела в этой одежде невинно¬
сти, столь драгоценной и прославленной, одну из самых
трогательных эмблем душевной чистоты.
Хотя Стенио стоял прямо перед ней, Лелия его не заме^
чала, и Стенио не знал, спит она или молится, настолько
она была неподвижна и поглощена своими мыслями. Ее боль¬
шие черные глаза были открыты, но в спокойной их непо¬
движности было что-то жуткое, что-то от смерти. Казалось,
она не дышит. Она сидела, сложив свои белоснежные руки,
и нельзя было понять, страдает она, молится или чем-то удру¬
чена. Ее можно было принять за статую, олицетворяющую
собою спокойствие.
Стенио долго смотрел на нее. Такой красивой он ни¬
когда ее не видел; хоть она была уже не очень молода, но,
глядя на нее, невозможно было представить себе, что ей
больше двадцати пяти лет; и в то же время она была бледна,
как белая лилия, и в лице ее не было той полноты, которая
может скрыть разрушительное действие лет.
Но Лелия была особым существом, отличным от всех
других. Страсти ее кипели где-то на дне души, а людям она
казалась бесстрастной. Отчаяние так глубоко внедрилось
в нее, что превратилось в покой. Мысль о личном счастье
была столь решительно отвергнута, что на лице ее не оста¬
лось ни малейшего следа сожаления или грусти. А меж тем
Лелия знала такие страдания, подобных которым не испы-
362
тызали другие; но она была как море, когда на него смот¬
рят с вершины горы: оно кажется таким гладким, что не¬
возможно представить себе, какие бури спрятаны в его
глубинах.
Когда Стенио, который был уверен, что найдет Лелию
лишенной прежнего величия, увидал ее, он был смущен и,
растроганный до глубины души, не мог сдержать своего
Еосторга. Шесть лет раздражения, недоверия и иронии бы¬
ли забыты, едва только он увидел, как она хороша собою;
шесть лет разгула, скептицизма и нечестивой жизни словно
по мановению волшебного жезла исчезли при виде этого
душевного величия. В прежнее время Стенио боготворил
в Лелии именно эту гармонию красоты физической с кра¬
сотою ума. Он возненавидел рту силу ума за то, что она не
захотела ему покориться. Ему хотелось сохранить в памяти
только образ красавицы, и, дабы самолюбие его не терза¬
лось тем, что он становился на колени перед Лелией, ему
доставляло удовольствие повторять себе, что он был ослеп¬
лен только ее физической красотой, и приписал ей каче-<
ства, которых у нее вовсе не было. Когда Стенио увидел си¬
девшую в задумчивости Лелию, он не мог не почувствовать,
что между этой женщиной, которую он мог завоеЕагь, и
всеми другими, которых он пытался сравнить с ней и ей
уподобить, была бездонная пропасть. При виде сокровища,
которым он пренебрег и которое от него ускользало, он,
словно разорившийся мот, почувствовал, что у него кру¬
жится голова, и в отчаянии прислонился к двери, чтобы
только не упасть на колени. Лелия не заметила этого волне¬
ния. Увлеченная своими мыслями в другой мир, она была
глуха ко всему.
Стенио простоял перед нею чуть ли не целый час, с
жадностью разглядывая ее, выслеживая пробуждение чув¬
ства в этом экстазе мысли, спрашивая себя с тоской, ду¬
мает ли она в эту минуту о нем, сочувствует ли ему, жале¬
ет ли его или презирает. Наконец она слегка вздрогнула и,
казалось, начала пробуждаться от сна, понемногу и не
до конца еще отдавая себе отчет во всем происходящем. По¬
том она встала и тихо прошла в глубь комнаты. Ее едва
Заметная прозрачная тень скользнула по бледной стене.
Можно было подумать, что это ее дух, неотступно следую¬
щий за нею. Наконец Лелия остановилась перед столом и,
скрестив руки на груди и наклонив голову вперед, долго и
да этот раз уже с грустью, разглядывала вазу с цветами.
363
Стенио увидел, что она вытерла слезы, струившиеся из ее
глаз медленно и спокойно, как вода из прозрачного и ти¬
хого источника. Он больше уже не мог сдержать своего
волнения.
— Лелия, — воскликнул он, направляясь к ней, — вто¬
рой раз я вижу, как ты плачешь. В первый раз я был у тво¬
их ног; сейчас я опять припаду к ним, если ты захочешь
рассказать мне, о чем ты плачешь.
Лелия даже не вздрогнула; она посмотрела на Стенио
странным взглядом, в котором не было ни страха, ни гнева
на то, что он проник к ней так, среди ночи.
— Стенио, — сказала она, — я думала о тебе; мне ка¬
залось, что я вижу тебя и слышу; образ твой стоял передо
мной. Зачем ты пришел сюда такой, как сейчас?
— Вы в ужасе, оттого что я пришел, Лелия? — восклик¬
нул Стенио, потрясенный этим холодным приемом.
— Нет, — ответила Лелия.
— Но, признайтесь, приход мой вас оскорбляет и воз¬
мущает?
— Нисколько, — ответила Лелия.
— В таком случае он вас, может быть, огорчает?
— Не знаю уж, что может меня теперь огорчить, Сте¬
нио! В душе моей вечно присутствуют предметы ее разду¬
мий и причины ее страданий. Как видишь, приход твой
волнует меня не больше, чем воспоминание о тебе, и сам
ты не больше, чем твой образ.
— Вы плакали, Лелия, и вы говорите, что думали обо
мне!
— Взгляни на этот цветок, — сказала Лелия, показывая
ему чудесно пахнущий белый нарцисс. — Он мне напомнил
тебя таким, каким ты был в юности, когда я тебя любила,
и я тут же увидела твое лицо, услышала звук твоего го¬
лоса, и сердце мое охватила пленительная нежность, как
в те дни, когда я думала, что ты меня любишь.
— Неужели мне все это снится? — воскликнул Стенио
вне себя от волнения. — Неуя;ели это Лелия говорит мне
такие слова? А если это действительно она, то, может быть,
сестра Аннунциата просто скучает от одиночества, или же
аббатиса камальдулов решила жестоко посмеяться над моей
дерзостью?
Лелия, казалось, не слыхала слов Стенио; она держала
в руке нарцисс и ласково на него смотрела.
— Это ты, мой порт, — сказала она,—- такой, как в те
364
дни, когда я часто любовалась тобою так, что ты и не знал.
Часто, во время наших задумчивых прогулок, я видела, как
ты, который был слабее Тренмора и меня, поддавался уста¬
лости и засыпал у моих ног в лесу, среди цветов, овеваемый
горячим южным ветром. Склонившись над тобой, я охраня¬
ла теой сон, отгоняла от себя надоедливых мух. Я укры¬
вала тебя своей тенью, когда солнце прорывалось сквозь
листву, чтобы запечатлеть жгучий поцелуй на твоем
совсем еще свежем, как у девушки, лице. Я становилась
между ним и тобой. Моя деспотичная и ревнивая душа
окружала тебя своей любовью. Спокойные губы мои ловили
порою горячий благоуханный воздух, трепетавший вокруг
тебя. Я была тогда счастлива, и я любила тебя! Я любила
тебя так, как только могла любить. Я вдыхала тебя, как
лилию, я улыбалась тебе, как ребенку, но как ребенку, в
котором пробуждается гений. Я хотела бы быть твоей ма¬
терью и прижимать тебя к груди, не вызывая в тебе чувств
мужчины.
Иногда мне случайно открывались тайны твоих одино¬
ких прогулок. Бывало, что, склонившись над прозрачным
водоемом или припав к мшистым скалам, ты смотрел на
небо в воде. Чаще всего глаза твои были полузакрыты, и
ты переставал существовать для внешнего мира. Казалось,
ты сосредоточенно разглядывал в себе самом бога и анге¬
лов, отраженных в таинственном зеркале твоей души. И те¬
перь ты такой же, как тогда, хрупкий юноша, без <?ял еще
и без желаний, чуждый дурману и страданиям физической
жизни. Ты был тогда помолвлен со златокрылою девой, ты
еще не бросил своего кольца в бурные потоки наших стра¬
стей. Неужели прошло уже столько дней, столько страданий
с того ясного утра, когда я встретила тебя, похожего па
только что оперившегося птенца, открывающего первым
порывам ветра свои дрожащие крылья? Неужели мы дей¬
ствительно жили и страдали после того дня, когда ты просил
меня объяснить тебе, что такое любовь, счастье, слава и
мудрость? Скажи мне, дитя, верившее во все это, искавшее
во мне все эти воображаемые сокровища, неужели же
столько слез, столько страхов, столько обмана отделяют
нас от этой сладостной пасторали? Неужели твои ноги,
касавшиеся только цветов, увязали потом в грязи и оби¬
вались о камень? Неужели голос, распевавший такие чу¬
десные песни, охрип теперь от пьяного крика? Неужели
грудь, расширившаяся и окрепшая от чистого горного
365
воздуха, теперь высохла, сожжена огнем оргий? Неужели
губы, которые, когда ты спал, целовали ангелы, осквер¬
нены прикосновением иечестивых губ? Неужели ты столько
страдал, столько краснел и столько боролся, о Стенио, люби¬
мец небес?
— Лелия, Лелия! Не говори так, — воскликнул Стенио,
падая к ногам аббатисы. — Ты разбиваешь мне сердце тво¬
ей холодной насмешкой; ты меня не любишь, ты меня ни¬
когда не любила!..
Почувствовав, что рука Стенио ищет ее руку, аббатиса
отпрянула, содрогнувшись, словно от боли.
— О, — сказала она, — не говорите так. Я думала об ртом
цветке; в его лепестках я видела образ, он уже исчез. А те¬
перь, Степио, прощайте!
Она уронила цветок к ногам, глубокий вздох вырвался
у нее из груди, и, с какой-то невыразимой скорбью возведя
глаза к небу, она провела рукою по лбу, словно для того,
чтобы прогнать иллюзию и, сделав над собою усилие, вер¬
нуться к действительности. Стенио в тревоге ждал, что она
заговорит о настоящем. Она посмотрела на него холодно и
удивленно.
— Вы хотели меня видеть, — сказала она, — я не спра¬
шиваю вас зачем, потому что вы не знаете сами. Теперь,
когда ваше желание удовлетворено, вы должны уйти.
— Не раньше, чем вы скажете мне, что вы почувство¬
вали, когда меня увидали, — ответил Стенио. — Я хочу
Знать, какое чувство вы испытали, вспоминая свою любовь,
о которой вы не побоялись заговорить со мной.
— Никакого, — ответила Лелия, — у меня не было даже
гнева.
— Как! У вас нет ко мне ненависти?
— Нет даже презрения, — ответила Лелия. — Вы для
меня вовсе не существуете. Мне кажется, что я одна и что
я смотрю на ваш портрет, который на вас не походит.
— Как! Нет даже презрения? — раздраженно восклик¬
нул Стенио. — Нет даже страха? — добавил он, вставая и
следуя за Лелией, которая уже снова расхаживала взад
и вперед по келье.
— Страха как раз было меньше всего, — сказала Лелия,
не удостаивая вниманием охваченного яростью порта. —
Вы покамест еще не Дон Жуан, Стенио! Вы слабая, но не
развращенная натура. Как вы не верите в бога, так не ве¬
рите и в дьявола; вы не, вступали ни в какой договор с ду¬
366
хом зла, ибо, на ваш взгляд, па свете зла нет, как нет и
добра. Ваши инстинкты не могут толкнуть вас на преступ¬
ление; они отвергают подлость. Прежде вы воплощали со¬
бой тип человека чистого и расположенного к другим, сей¬
час вы уже перестали быть воплощением чего бы то ни бы¬
ло: вы скучаете! Скука не растлевает вас и не унижает,
но она все стирает, все разрушает!
— Вам рто должно быть хорошо известно, госпожа аб¬
батиса, — едко заметил Стенио, — я ведь увидел, как вы
проводите ваши ночи, и знаю, что вы не читаете, не спите,
не молитесь; я знаю, что и вас тоже снедает скука!
— Не скука, а печаль! — ответила Лелия с откровен¬
ностью, которая сломила гордость Стенио.
— Печаль? — переспросил он удивленно. — Так вы са¬
ми в этом признаетесь? О да! Когда я увидел вас такой
спокойной, я должен был понять, что вы спокойно и терпе¬
ливо вынашиваете у себя в груди отчаяние, как эт0 было
когда-то. Бедная Лелия!
— Да, бедная Лелия! — ответила аббатиса. — Я дей¬
ствительно бедная, и вместе с тем у меня есть великие бо¬
гатства, великие надежды, великие утешения, сознание, что
я поступала так, как доляша была поступать, незыблемая
вера в бога, защитника обездоленных, и понимание святых
радостей, к каким может стремиться отрешившаяся от все¬
го мирского душа.
— Но вы страдаете, Лелия, — сказал Стенио, все боль¬
ше удивляясь ее искренности. — Значит, вы еШе не отреши¬
лись от мира. Вы не чувствуете тех радостей, которые
понимаете умом? Зыачит, бог, защитник несчастных, не по¬
могает вам? Значит, иметь спокойную совесть еще недо¬
статочно для того, чтобы быть счастливой?
— Я нисколько не удивляюсь, что вы меня спросили об
Этом, — ответила Лелия, — вы ведь ничего не знаете обо
всех этих вещах, и вам, по всей вероятности, любопытно
о них узнать; что же, я вам все paccкaя^y.
Она сделала ему знак отойти от нее, так как он все
время ходил с нею рядом, и он не осмелился ослушаться
Этого жеста, от которого веяло какой-то сверхчеловеческой
силой. Сама она тоже отодвинулась от него и, облокотив¬
шись на подоконник, начала говорить с ним стоя, присталь¬
но глядя ему в глаза.
— Я не хочу вас обманывать, — сказала она. — Я чув¬
ствую, что в разговоре, который был между нами сейчас,
367
содержится некий торжественный смысл, и я ничего не мо¬
гу сделать, чтобы это не было так. Если господу было угод¬
но, чтобы вы беспрепятственно проникли в мое святилище,
если он доверил вашему недоброжелательному или не¬
скромному любопытству мучительную тайну моих бессон¬
ных ночей, он, очевидно, хочет, чтобы вы узнали мои мыс¬
ли; и вы их узнаете, чтобы потом употребить это знание
так, как господь предопределил и повелел. Независимость,
которую я проповедую и которая присуща мне самой, вы¬
зывает у вас, я знаю, отвращение и негодование. Вы же¬
стоко боретесь с ней в ваших речах, в ваших писаниях, да¬
же здесь, в моей скромной школе; но вы прибегаете к та¬
кому неубедительному доводу, Стенио. Вы говорите, что
мой путь не ведет к счастью, что сама я первая жертва
этой прославляемой мною необузданной гордости. Вы оши¬
баетесь, Стенио! Если я и жертва, то не гордости своей, а
отсутствия привязанностей, которые и составляют жизнь
души. Нет ничего выше жизни души в боге, но ее недоста¬
точно, потому что она не может быть полной, непрерыв¬
ной, вечной. Господь нас любит и постоянно носит в себе;
мы тоя?е любим его и носим в себе. Но мы не чувствуем
еяеечасно, как он, биение всемирной жизни, которая в нем
естественна и необходима, в нас — случайна, необычна, ис¬
крометна. Итак, бесконечная любовь есть жизнь бога.
Жизнь человека состоит из бесконечной любви, которая
направляется на вселенную и на бога, и любви конечной,
или земной, направленной на другие души, которых к это¬
му человеку привязывает чувство. Объединять людей могут
любовь, брак, поколение, семья. Когда человек остается
один и отказывается от этих необходимых для него элемен¬
тов, он страдает, томится, он живет только наполовину.
У него есть, правда, еще прибежище — беспредельность
бога; по, будучи существом слабым и ограниченным, он те¬
ряется в этой беспредельности и чувствует себя растворив¬
шимся в ней, поглощенным, ничтожным, как атом среди
небесных светил. Иногда это ощущение своей растворен-
ности в мире способно опьянить, восхитить, возвысить; в
молитве и в созерцании таятся неслыханные наслаждения,
с которыми не может сравниться никакая земная радость.
Но такие минуты редки, они быстро проходят и не возвра¬
щаются по первому зову нашего страдания; они редки, по¬
тому что, как бы велики ни были все наши усилия, душа
наша, для того чтобы почувствовать этот восторг, должна
368
достичь такого могущества, какое человеческая природа не
в силах ни завоевать, ни поддержать в себе; они мимо¬
летны, потому что господь не позволяет нам переходить
в ртой жизни из человеческого состояния в ангельское, —
нам надлежит вынести все тяготы нашей судьбы и проделать
наше паломничество в трудных условиях земной жизни.
Будучи строг к нам, бог одновременно к нам добр и ми¬
лостив. Он позволяет нам испытывать на этой земле при¬
вязанность — нежную, сильную, исключительную; но, раз¬
решив нам ее, он требует от этого чувства величия, справед¬
ливости и возвышенности, всего того, что делает его похожим
на божественную любовь, потому что из нее оно черпает
свою силу, с нею сливается воедино, а без нее становится
материальнее, ниже и окончательно угасает, ибо тогда
божественная любовь перестает вдохновлять его и руково¬
дить им. Таким образом, когда поколения развращаются или
впадают в спячку, когда прогресс справедливости на земле
бывает скован, когда законы больше уже не гармонируют
с потребностями ртого прогресса и когда сердца напрасно
стараются жить в соответствии со свободой, благодаря кото¬
рой чувства становятся искренними и верными, бог гасит
тот луч, которым он освещал земную любовь. Благородные
побуясдекия человека уступают место инстинктам зверя. Свя¬
щенные таинства брака совершаются в грязи или в слезах;
страсти становятся жгучими, ревнивыми, кровавыми; жела¬
ния — грубыми, бесстыдными* подлыми. Любовь становится
оргией, брак — сделкой, семья — каторгой. Тогда порядок
представляется мукой и агонией, а беспорядок — спасением,
вернее — самоубийством.
Вот в этом-то беспорядке мы и живем, Стенио; вы, по¬
тому что вы окунулись в разврат, и я, потому что я ушла
в монастырь; вы, потому что вы злоупотребляете жизнью,
я, потому что отказалась жить. Мы оба преступили боже¬
ственные законы, оттого что нами управляли не те челове¬
ческие законы, которые позволяют нам понимать друг
друга и друг друга любить. Предрассудки, привитые вам
воспитанием, и привычки вашей натуры, пример других
людей, существующие законы дали бы вам право распоря¬
жаться мною и мною владеть. Утвердить эти права могла
только моя воля, но она не захотела этого сделать, из
страха, что столько преимуществ по сравнению со мной
в ваших руках привели бы вас к неминуемым злоупотреб¬
лениям.
13 Ж. Санд. т. 2'
369
Взять хотя бы одно из ваших исключительных прав:
общество пе давало мне никакой гарантии против вашей
неверности, что же касается моей неверности, то все об¬
стояло как раз наоборот: оно давало вам против меня га¬
рантии, самые унизительные для моего достоинства. Не
говорите мне, что мы могли бы стать выше этого общества
и бросить вызов его законам, вступив в свободный от всех
формальностей союз. Я проделала этот опыт и знала, что
подобный союз невозможен; ибо при такой свободе женщи¬
не еще труднее, чем в браке, стать подругой мужчины и
быть ему равной. Интересы противоположны: мужчина счи¬
тает свои более драгоценными и более важными. Надо, что¬
бы женщина пожертвовала своими и вступила на путь са¬
мозабвенной преданности, не получая за это никакой на¬
грады от мужчины, ибо мужчина тяготеет к обществу; что
бы он ни делал, он не может отрешиться от него, а обще¬
ство осуждает незаконную связь. Поэтому надо, чтобы лич¬
ная жизнь женщины совсем исчезла, чтобы жизнь мужчи¬
ны ее поглотила, а я — я хотела жить. Я не пошла на
Это, я предпочла разделить мою жизнь и пожертвовать отве¬
денной мне долею человеческой жизни во имя жизни боже¬
ственной, дабы не потерять ту и другую в безнадежной и
пагубной борьбе.
Вы, Стенио, каким-то чутьем поняли мои притязания и
мои права, вы ведь любили меня так, как никого не люби¬
ли. Но не в вашей власти было мне уступить, ибо так же,
как у мужчин существует две жизни, одна — общественная,
другая — личная, у них две натуры, у них как бы две души:
одна хочет присоединиться к обществу, другая — насла¬
диться радостями любви. Когда эти два существа враждуют,
сердце человека в разладе с самим собой. Он чувствует, что
идеал его отнюдь не в обществе, несправедливом и развра¬
щенном, но чувствует также, что идеал ртот не может ото¬
жествиться с любовью и заставить его пренебречь мнением
общества. Порви он с любовью или с обществом, он и в том
и в другом случае потеряет полжизни. Господь наделил его
инстинктом нежности и жаждой счастья, нужными для люб¬
ви; но он также наделил его инстинктом верности и чувством
долга, потребными для него как для гражданина. Законы
примирили эти потребности и эти обязанности таким обра¬
зом, что, отказавшись от роли гражданина, мужчина прино¬
сит себя в жертву женщине и что, отказываясь от любви, он
жертвует собою во имя общества.
370
Ни вы, ни я не могли выйти из этого лабиринта. Поэто¬
му, Стенио, мы оба остановились на пороге; вы отказались
от любви. Я бы рада была сказать: вы отказались от нее
ради общества! Но это общество, которое распоряягалось
вами, приводило вас в ужас. Вы поняли, что невозможно
подняться над всеми его злоупотреблениями, не сделавшись
подлецом. На вашу долю выпала великая задача — с этими
Злоупотреблениями бороться.
Эта роль реформатора очень уж скоро вас утомила, и
вы бросились в пенистый поток, не захотев, однако, следовать
по его руслу и не дав себе труда справиться с течением. Вы
барахтались в нем, как муха, которая тонет в недопитом
бокале и находит смерть в том самом вине, из которого
человек черпает жизнь или хмельной дурман, созидающую
силу или звериную ярость. Вот почему я говорю, что вы сла¬
бое существо и что вы не живете.
Что до меня, то я страдаю; если вы именно это хотите
знать и если вас это может утешить в вашей тоске, то
знайте: жизнь моя — сплошное мучение, ибо если великие
решения и сковывают наши инстинкты, то они их не раз¬
рушают. Я решила отказаться от жизни, я не поддаюсь же¬
ланию жить; но сердце мое продолжает жить, молодое,
сильное, жаждущее любви и пылкое. Его огонь, не находя
себе пищи, снедает меня, и чем выше душа моя устрем¬
ляется к божественной жизни, тем больше она сожалеет
о жизни человеческой и тем больше тянется к ней. Эт°
сердце, такое высокомерное, такое, по-вашему, Стенио,
бесчувственное, — это пожар, и он меня пожирает; а гла¬
за, которые вы только раз видели плачущими, каждую
ночь проливают перед этим распятием слезы, которых са¬
ми даже не чувствуют, до того источник их обилен, неис¬
сякаем!
— И эти слезы падают на бесчувственный мрамор! Ах,
Лелия! Если бы только они падали мне на сердце!..
Охваченный вновь вернувшимся к нему неодолимым
чувством, Стенио кинулся к ногам Лелии и покрыл их
поцелуями.
— Ты меня любишь, — вскричал он, — да, ты меня лю¬
бишь! Теперь я все знаю, все понимаю! А я столько време¬
ни был несправедлив к тебе, столько времени на тебя кле¬
ветал!..
— Да, я люблю, — ответила Лелия, отталкивая его с
твердостью, к которой примешивалась нежность, — но я не
13*
371
люблю никакого определенного человека, Стенио, ибо тот,
кого я могла бы полюбить, еще не родился на свет и ро¬
дится, может быть, только спустя несколько веков после
моей смерти.
— О боже, — воскликнул Стенио рыдая, — неужели же
я не могу стать этим человеком? Ты, пророчица, вырвав¬
шая у неба тайны грядущего, неужели ты не можешь со¬
творить чуда? Неужели ты не можешь сделать так, чтобы
я опередил течение времени и был тем единственным из
смертных, достойным твоей любви?
— Нет, Стенио, — ответила она, — я не могу тебя по¬
любить, ибо не могу заставить тебя полюбить меня!
ГЛАВА LXIV
Несколько ночей подряд бродил Стенио вокруг мона¬
стыря, но проникнуть за ограду ему так и не удалось. Да¬
же рискуя жизнью, нельзя было взобраться по крутому
склону горы. Груда лавы, узенькой перемычкой соединяв¬
шая эту гору с террасами монастыря, была взорвана. Эта
опасная тропинка, переброшенная, словно мостик, над про¬
пастью, не пугала Стенио. Однако и ее уничтожили — Сте¬
нио увидел как-то раз в глубине рва обломки скал, накануне
еще касавшихся своими вершинами облаков. С другой сто¬
роны горы, в стенах монастыря, не было ни одного углуб¬
ления, куда можно было бы поставить ногу. Всех сторо¬
жей теперь заменили другими. Новые были неподкупны.
Стенио искал и придумывал всевозможные средства, но ни¬
чего не мог добиться. Он истратил все остававшиеся у него
деньги и вконец расшатал свое и без того подорванное здо¬
ровье, но заколдованные стены, скрывавшие предмет его
мечтаний, оставались непроницаемы. Аббатиса, которой
доложили о его попытках, несколько раз посылала своих
верных людей передать ему, что усилия его бесполезны,
что она не может согласиться на свидание с ним и примет
все меры, чтобы не допустить этого. Стенио, однако, не
оставлял своих попыток, и его слепое упорство граничило
с безумием. В ту ночь, когда он покинул ее, потрясенный и
убитый горем, он ей подчинился. Но едва только он остался
один, начал упрекать себя, что был недостаточно горяч
и настойчив и не сумел победить недоверие Лелии. Он
372
краснел при мысли о минутной слабости, которая в ее при¬
сутствии наполнила сердце его страхом, робостью и стра¬
данием, и обещал себе в будущем не быть таким застенчи¬
вым и легковерным.
Но будущее не оправдало его надежд. Под предлогом
проводившегося в некоторых случаях ритуала, который тре¬
бовал полного уединения, аббатиса распорядилась закрыть
доступ в монастырь. Отменены были все собеседования и пуб¬
личные проповеди. Лелию не смущало присутствие Стенио,
любви к нему у нее уже не осталось, но она хотела, чтобы
все ее обеты были соблюдены как внешне, так и на деле;
как человек логического ума и большой прямоты, она бы¬
ла строга и к мыслям своим и к поступкам. К тому же она
никоим образом не надеялась излечить Стенио. Отважив¬
шись на тот разговор, который у нее был с ним, она дока¬
зала, что стоит выше всех предрассудков и ребяческих
страхов; она убедилась, что в ту ночь все уже было сказано,
и возвращаться к этому, во всяком случае, бесполезно. Она
всей душой молила за него бога и вернулась к привычной
для нее грусти, постоянно вспоминая о своей любви к поэту,
но лишь изредка задумываясь над тем, жив он сейчас
или кет.
Стенио впал в смертельную тоску. Он был совершенно
подавлен откровенностью и разумными доводами Лелии.
Его самолюбие больше не осмеливалось уже бороться с не¬
пререкаемой истиной, говорившей ее устами. Он уя;е больше
не мечтал заставить ее сойти в ее собственных глазах или
в глазах других с того пьедестала, на котором она воссе¬
дала, исполненная страдания и величия; с каждым днем
у него оставалось все меньше прежней легкомысленной
самоуверенности. Неодолимое сопротивление Лелии дока¬
зывало ему, что о любви своей она жалеет лишь отвлеченно,
и при этом не думает ни об одном живом человеке.
В глубине души Стенио должен был признать, что она
победила. Глухая и длительная борьба, которую они вели,
упорно следуя каждый своим путем к противоположным
целям, окончилась победой Лелии. Она была непоколебима
в своем скорбном решении: она не знала жалости к Стенио,
не знала снисхождения к себе самой. А Стенио становился
перед ней на колени, он умолял ее, и больше всего его
угнетало то, что он все еще любил ее, любил безмерно, лю¬
бил так, как еще никогда не любил.
373
Но было уя*е поздно: любовь эта не могла спасти пи ее,
ии его. Она ни на что уже больше не надеялась и ничего
не ждала от людей, а он тоже утратил способность чего-то
ждать от себя. Он не мог расстаться со своей распутной
жизнью. Его бесстыдная любовница настолько овладела все¬
ми его помыслами, что преследовала его даже в его самых
чистых мечтах, являясь ему среди самых чистых образов.
Она была ему нужна, чтобы на несколько мгновений за¬
быть о потерянном идеале. Поэтому-то идеал и не мог возро¬
диться в его душе: душа изнемогала от этого дележа себя
между возвышенным желанием и его низким осуществле¬
нием.
Часто с наступлением ночи он отправлялся в горы и
возвращался оттуда лишь поутру, бледный, измученный; гла¬
за его блуждали, лицо было мрачно. Иногда он усаживался
на скале Магнуса. Оттуда он видел купола монастыря, уто¬
павшее в зелени кладбище и берега озера, где он подолгу
бродил в раздумье и где мысль о самоубийстве заставляла
его ночи напролет просиживать на краю обрыва.
Однажды он получил письмо от Тренмора, который
упрекал его в преступном равнодушии и звал к себе. Трен¬
мор был поглощен новыми предприятиями, подобными тем,
к которым он уже привлекал Стенио. Он по-прежнему ве¬
рил в святость своей миссии, более того — он надеялся на
успех своего дела в самое ближайшее время. Его последо¬
вательность, целеустремленность и увлечение, с которым он
ратовал за свои идеи, раздражали Стенио. Недовольный
бездеятельностью своей и бессилием, он пытался еще от¬
рицать те добродетели, которых не было у него самого, а
потом его неиспорченная совесть, врожденное и неколеби¬
мое благородство половины его существа со всею силой
возмутились против этих кощунств. Стенио пережил новый
припадок отчаяния, который на этот раз не пробудил в нем
никаких стремлений ни к хорошему, ни к дурному. Он
ушел на берег озера и назад не вернулся.
Было уже около полуночи, когда он постучался к от¬
шельнику. Магнус, привыкший к тому, что поэт может
явиться в любое время дня и ночи и разбудить его или по¬
мешать его молитвам, начал тяготиться этим взбалмошным
и опасным гостем. Он испугался его богохульных речей;
особенно же оскорбляло его жестокое упорство, с кото¬
рым тот растравлял его незажившие раны. Терзая священ¬
ника, Стенио испытывал странное наслаждение. Можно бы¬
ло подумать, что он счастлив тем, что нашел в этом чело*
веке, так легко поддающемся страху и страданию, пример
бесплодности всех человеческих усилий, доказательство
бессилия религии перед неистовой силой инстинкта и причу¬
дами воображения. Он вымещал на нем весь тот стыд,
который испытывал сам перед победой духовной силы
в Тренморе и Лелии, он издевался над слабостью своего
противника, пытаясь поколебать его веру в бога, утвердить
свою собственную веру — атеизм. Но он только напрасно
мучил Магнуса, и господь наказал его за гордость: по¬
сле того как он смутил эту колебавшуюся и истерзанную
душу, неуверенность и ужас овладели им с еще большей
силой.
В эту ночь отшельник, притворившись, что крепко спит,
не впустил Стенио. Но когда молодой человек удалился,
Магнус стал корить себя за то, что был с ним недостаточно
кроток и терпелив и не выдержал испытания, которое ему
посылало небо. Ему показалось, что Стенио крикнул ему,
уходя, какие-то странные слова и что у поэта было что-то
недоброе на уме. Он встал, чтобы позвать его. Но Стенио
был уже далеко. Он быстро шел по направлению к озеру,
напевая изменившимся голосом какую-то легкомысленную
песенку. Магнус поспешил вернуться к себе в келыо и начал
молиться. Но через час его вдруг стало мучить какое-то
странное предчувствие, и он отправился на берег озера.
Луна уже зашла; в глубине пропасти клубился туман, буд¬
то саваном одевавший кустарник. Повсюду царило глубо¬
кое безмолвие. Теплый, едва ощутимый ветерок доносил
слабый запах ирисов. Воздух был такой мягкий, ночь та¬
кая синяя и тихая, что мрачные предчувствия отшельника
рассеялись как-то сами собою. Запел соловей, и голос его
был так нежен, что Магнус невольно остановился и стал его
слушать. Мыслимо ли, чтобы ужасная трагедия могла разы¬
граться на такой тихой сцене, в такую вот чудесную лет¬
нюю ночь?
Медленно и в полной тишине возвращался Магнус в
свою келью. Все было окутано мраком, но он хорошо знал
привычную ему дорогу среди деревьев и скал. Несколько
раз он все-таки споткнулся о камни, и каждый раз его оку¬
тывали и словно обнимали поникшие ветви старых тисов.
Однако ничей жалобный голос не окликнул его, ничья теп¬
лая рука его не остановила. Он растянулся на своей ци¬
новке, и в тишине слышно было только, как бьют часы.
375
Но напрасно старался он уснуть. Едва только он закры¬
вал глаза, как перед ним вставали какие-то смутные и зло¬
вещие видения. Вскоре ему явился образ более отчетливый,
более страшный, и он проснулся: то был Стенио, произно¬
сивший богохульные речи; одолеваемый нечестивыми сомне¬
ниями, Стенио, которого он оставил одного в этой кро¬
мешной тьме. Ему чудилось, что поэт бродит вокруг его
ложа и снова и снова задает свои оскорбительные и жесто¬
кие вопросы, чтобы терзать ими его несчастную душу.
Магнус поднялся и сел на свою циновку; уткнув голову в
дрожащие колени, он спрашивал себя, словно в первый раз,
что же задумал Стенио. Почему поэт так торя«ественно с
ним прощался? Может быть, он отправился к Тренмору? Но
ведь еще накануне Стенио смеялся над надеждами и чаяни¬
ями своего друга. Или он преследовал Лелию? При этой
мысли священник привскочил; была минута, когда он хотел
смерти Стенио.
Но вскоре это нечестивое желание уступило место мыс¬
лям тревояшым и более благородным. Он боялся, как бы,
устав бороться с неумолимым богом, Стенио не осуществил
своего мрачного намерения. В страхе припоминал он слова
молодого человека о небытии, которое слуяшт оправдани¬
ем самоубийству, о вечности, которая его не запрещает, о
гневе божьем, который не в силах его предупредить, о ми¬
лосердии, которое должно было бы его разрешать. Магнус
не забыл, что сама жизнь была для Стенио наказанием
куда более суровым, чем все грядущие кары, которыми ему
грозила церковь.
Ошеломленный священник быстро ходил взад и вперед
по келье. Пока не рассветет, он все равно о нем ничего
не сможет узнать. Он впал в горестное раздумье.
Он припомнил дни своей молодости; он стал сравнивать
свои страдания со страданиями Стенио; и мысль о том, как
он высок в своем самоотречении, его успокоила. Он пробовал
осудить в душе несчастного, которого оттолкнул от себя,
и бормотал презрительные и высокомерные слова; измучен¬
ный голодом и бессонницей, он дрожал; зубы стучали; он
произносил какие-то невнятные слова, словно поздравляя
себя с победой над страстями. Потом он наспех прошептал
бессвязные стихи, которые успокоили его гордость, но
не смягчили его затаенной горечи.
Каждый раз, когда в отдалении били монастырские ча¬
сы, Магнус вздрагивал; он отмечал бег времени; он смотрел
376
на небо; он считал упрямые звезды; потом, когда всё сти¬
хало, он снова оставался наедине с богом и со своими мысля¬
ми и снова принимался читать монотонную жалобную мо¬
литву.
Наконец белая полоска обозначилась на горизонте, и
Магнус вернулся на берег озера. Ветер не всколыхнул еще
покровы тумана, и монах мог различать только предметы,
находившиеся от него совсем близко. Он уселся на тот са¬
мый камень, на котором обычно сидел Стенио. Утро, по его
мнению, наступало чересчур медленно; тревога его все воз¬
растала. Когда немного рассвело, он увидел, что на песке
у самых его ног были начертаны какие-то буквы. Он на¬
гнулся и прочел: «Магнус, передай Лелии, что она может
спать спокойно. Тот, кто не сумел жить, сумел умереть».
Рядом с этими словами — отпечаток ноги, слегка осыпав¬
шийся песок, и больше ничего; на крутой осыпи не осталось
никакого следа. А впереди — только усыпанное кувшинками
озеро и стая черных чирков, скрывшаяся за белой дымкой.
В страхе Магнус пытался спуститься по склону. Он схо¬
дил за лопатой и, осторожно выкапывая себе ступеньки
и рискуя упасть, стал шаг за шагом спускаться вниз, к озеру.
На ковре из нежно-зеленых и бархатистых лотосов спокойно
спал бледный юноша с голубыми глазами. Взгляд его был
обращен к небу, лазурь которого отражалась в его неподвиж¬
ных зрачках, будто в водоеме, все еще прозрачном и полном,
после того как питавший его источник высох. Ноги Стенио
были засыпаны прибрежным песком; голова леясала на хо¬
лодных чашечках цветов; едва заметные порывы ветерка
клонили их вниз. Вокруг летало множество стрекоз: одни
словно упивались еще не выдохшимся ароматом его мокрых
волос, другие трепетали своими пестрыми крыльями у самого
лица, словно с любопытством разглядывая его черты или
овевая его прохладой. Существа эти, игривые и неясные,
были так хороши, что Магнус, не веря своим глазам, пронзи¬
тельным голосом стал звать Стенио и схватил его холодную
руку, будто еще надеясь его разбудить. Но когда он убе¬
дился, что юноша уже не дышит, суеверный ужас охватил
его робкую душу; он стал обвинять в этом самоубийстве
себя. Он уже едва держался на ногах и выкрикивал какие-то
глухие невнятные слова.
Пастухи, проходившие по другому берегу озера, уви¬
дали, как он безуспешно пытается вытащить из воды труп.
377
Они сошли вниз по более отлогому спуску и, перевязав ве¬
ревками несколько веток, перетащили обоих, живого и мерт¬
вого, на другой берег.
Пастухи не знали тайны смерти Стенио, они с благого¬
вением несли на плечах и отшельника и порта; дорогой они
время от времени с тревогой поглядывали друг на друга и
высказывали какое-нибудь робкое предположение. Но ни
один из них даже не подозревал о том, что произошло в
действительности.
В этих простых, грубых людях обморок Магнуса возбу¬
дил больше жалости, чем участия. У них не укладывалось
в голове, как рто священник, которому долг предписывает
утешать живущих и отпевать покойникоз, мог пасть духом,
как женщина, вместо того чтобы молиться за новопрестав¬
ленного. Они не могли понять, почему отшельник, который
хоронил столько людей и принимал последние вздохи уми¬
рающих, проявил такой страх и малодушие перед покойни¬
ком, ничем не отличавшимся от великого мшшества дру¬
гих, которых ему приходилось видеть.
Вслед за пробуждением природы пробудилась и жизнь.
Рассвело, и все прерванные работы возобновились. Как
только яштели долины заметили приблиясавшихся пасту¬
хов, они поспешили им навстречу; но при виде сплетенных
из ветвей носилок, на которых лежали Стенио и Магнус,
вопрос, который они собирались задать, застыл у них на
губах; любопытство их сменилось глубокой, безмолвной
грустью: ведь это только в людных и шумных городах
смерть может пройти незамеченной. В тиши полей, там,
где живут строгою деревенской ягизнью, всегда чтят промы¬
сел божий. Только люди, привыкшие за повседневною суетой
забывать о яшзни, отворачиваются от смерти, как от чего-то
низкого. Те же, кто днем и ночью преклоняет колена и молит
небо и землю о жизни, не могут смотреть на усопшего с хо-
лодным равнодушием.
Недалеко от берега озера, того самого, где пастухи на¬
шли Стенио, они остановились и с благоговением опустили
свою ношу на мокрую траву. Солнце взошло, и горизонт
стал пурпуровым и оранжевым. Теплый, обильный пар реял
над склонами холмов; сошедшая с неба животворная роса
возвращалась снова ввысь, как благодарная душа, возгорев¬
шись любовью к богу, возвращается в его лоно. Каждый
нарцисс на горе сверкал, как алмаз. Золотые венцы горели
на уходящих под облака вершинах. И вокруг ртого импро-
378
визованного катафалка все было радостью, любовью и кра¬
сотой.
Несколько молодых девушек шли по долине; они гнали
к озеру пестрых телок и распевали свои незатейливые бал¬
лады, хоть и очень простые, но не очень скромные, и при¬
певы их, разносимые эхом, долетали порой до слуха погруз
женных в молитву монахинь. Эти загорелые дочери гор без
страха остановились перед мрачным шествием. Но по воле
простодушной природы в их широкой крепкой груди би¬
лось отзывчивое и чуткое женское сердце. Они не плакали,
но были растроганы, увидев двух несчастных, и стали все
объяснять пастухам.
— Вот этот, — говорили они, указывая на монаха, —
брат утопленника. Они в озере форелей ловить пошли: тот-
то был посмелей, ну больно далеко и заплыл; он, верно,
Звал на помощь, а другой струсил, да у него и сил не хва¬
тило. Трав бы насобирать, тогда, может, и отойдет. Поло¬
жим-ка ему красного шалфея на язык, девятисила к вис¬
кам. А потом смолу зажжем да папоротником над ним по¬
махаем.
В то время как девушки постарше принялись искать
травы, которыми они собирались лечить Магнуса, почтен¬
ные женщины начали читать вполголоса молитвы об усоп¬
ших, а маленькие девочки стали на колени вокруг Стенио;
на их сосредоточенных лицах проглядывало порой любо¬
пытство. Они трогали его одежду со страхом и каким-то
восторгом.
— Богатый был человек, — говорили старухи, — уми-
рать-то ему, видно, не хотелось.
Маленькая девочка запустила пальцы в мокрые волосы
Стенио, а потом старательно вытерла их о фартук: к благо¬
говейному почтению примешивалось самое серьезное удо¬
вольствие от того, что ей удалось поиграть с чем-то недо¬
зволенным.
При звуках их голосов священник очнулся и блуждаю¬
щим взором огляделся вокруг. Женщины приложились к его
исхудавшей руке и смиренно попросили у него благосло¬
вения. Почувствовав, что губы их касаются его пальцев, он
вздрогнул.
— Нет, нет, — сказал он, отталкивая их, — я великий
грешник. Господь отступился от меня. Молитесь за меня,
молитесь, чтобы я не погиб.
379
Он поднялся и взглянул на труп. И, видя, что это не
сон, задрожал глухой внутренней дрожью и опустился на
землю, сраженный охватившим его ужасом.
Пастухи, увидев, что он не собирается делать никаких
распоряжений, предложили, что донесут покойника до церк¬
ви камальдулов.
— Нет, не надо, — сказал он. — Пожалуйста, помогите
мне только добраться до монастырских ворот.
Магнус еще издали увидал, как к воротам монастыря
подъехала карета кардинала. Он дождался ее и, когда кар¬
динал вышел, бросился перед ним на колени.
— Благословите меня, монсиньор, — сказал он, — я
прихожу к вам, отягченный ужасным преступлением. Из-за
меня погибла человеческая душа. Это Стенио, странник,
друг мудрого Тренмора, юный Стенио, сын века, с которым
вы разрешили мие часто вести беседы, чтобы направить
его на истинный путь. Я плохо его наставлял, у меня не
хватило силы и благодати божьей, чтобы его обратить; мои
молитвы были недостаточно горячи, мое вмешательство в
его жизнь было неугодно господу, я потерпел неудачу...
О отец мой! Простите ли вы меня? Или я буду проклят за
слабость мою и за бессилие.
— Сын мой, — сказал кардинал, — пути господни неис¬
поведимы, и милость его безгранична. Что вы знаете о бу¬
дущем? Грешник может сделаться великим праведником.
Стенио покинул нас, но господь его не покинет, господь
его спасет. Милость божья может всюду настичь его и вы¬
тащить из самой глубокой бездны.
— Господь не захотел этого, — сказал Магнус, расте¬
рянно опустив глаза, — господь допустил, чтобы он бросил¬
ся в озеро.
— Что вы говорите? — вскричал прелат, вставая. — Да
вы с ума сошли! Как, он умер?
— Умер, — ответил Магнус,—утонул, погиб, проклят!..
— Как же могло случиться это несчастье? — спросил
кардинал. — Вы что, были свидетелем его гибели? Неужели
вы не постарались его спасти?
— Я должен был это предвидеть и помешать этому;
у меня не хватило духу, я испугался. Почти каждый
день приходил он ко мне в пещеру и целыми часами гром¬
ко жаловался. Он винил и судьбу, и людей, и бога. Он
взывал к другой справедливости, не к той, на которую по¬
лагаемся мы. Он попирал ногами все самое, для нас святое.
280
Он призывал небытие. Он высмеивал наши молитвы, наши
жертвы и наши надежды. Слыша, как он богохульствует,
я — о простите меня, монсиньор! —вместо того чтобы возго¬
реться священным негодованием, я плакал. Стоя в нескольких
шагах от него, я не мог до конца расслышать его страшные
речи. Иногда ветер перехватывал их и нес к небу, которое
только одно могло бы дать ему отпущение. Когда порывы
ветра стихали, этот зловещий голос, эти ужасающие прокля¬
тия снова резали мой слух и леденили мне кровь. Я оказался
трусом, я растерялся, я пытался воздвигнуть между нами
стену, не дать его нечестивым речам проникнуть в мою ду¬
шу, которая трепетала от страха. Все было напрасно. Уны¬
ние, отчаяние разъедали меня как яд. Я хотел заставить
его замолчать, но его омерзительная усмешка сковала мне
язык. Я хотел отчитать его, но от его наглого взгляда я це¬
пенел. У меня была только одна мысль, одно желание,
одно неодолимое искушение: бежать от него, бежать от ги¬
бели,* которую я не в силах был отвратить от него и кото¬
рая теперь грозила и мне. Тогда он начинал просить оста¬
вить его одного, и я уходил от него, ни о чем не думая,
радуясь, что могу избавиться от страдания и найти прибе¬
жище у ног Спасителя. Я бывал слишком занят собой, я
слишком часто забывал об обязанностях пастыря, которые
возложил на меня господь.
Вместо того чтобы взвалить заблудшую овцу на плечи
и нести, я испугался одиночества, тьмы, прожорливых вол¬
ков. Я вернулся один в овчарню. Я оказался дурным пасты¬
рем, я покинул заблудшую душу; а когда я пришел снова, ее
уже не было. Она попала в лапы дьявола. Злой дух утащил
свою жертву в бездну вечной погибели.
— Но что же случилось со Стенио? — воскликнул кар¬
динал, видя, что Магнус говорит как в бреду. — Что вы
знаете о его смерти?
— Сегодня утром я нашел на берегу озера его безды¬
ханное тело; я больше ничего не могу для него сделать,
мне больше не на что надеяться. Наложите на меня самую
тяжелую епитимью, монсиньор, я выполню ее и этим очи¬
щусь.
— Говорите мне о Стенио! — строго вскричал карди¬
нал. — Хоть ненадолго позабудьте себя. Неужели ваша ду¬
ша столь драгоценна, чтобы ради нее мы могли пренебречь
его душою? Помолимся сначала о грешнике, которого пока¬
рал господь, а потом уж подумаем о том, как вам искупить
381
свою вину. Где сейчас покойник? Читали вы над ним
псалмы? Окропили вы его святой водой? Распорядились
вы, чтобы его отнесли в церковь? Известили вы всех свя¬
щенников, что им надо собраться? Солнце улсе высоко. Что
сделали вы с тех пор как оно взошло?
— Ничего, — ответил охваченный ужасом монах. —
Я упал без чувств; а когда я пришел в себя, я решил, что
мне пришел конец.
— А Стенио, Стенио? — нетерпеливо оборвал его Ан-
нибал.
— Стевио, — повторил монах, — да разве он уже не по¬
гиб невозвратимо? Разве у нас есть право за него молить¬
ся? Станет ли господь менять ради него свои непреложные
правила? Разве он не умер смертью Иуды Искариота?
— Какой смертью? — в испуге вскричал прелат. — Так
рто самоубийство?
— Да, самоубийство, — глухим голосом ответил Магнус.
Кардинал, охваченный ужасом, стиснул руки на г|>уди.
Потом, обернувшись к Магнусу, он возмущенно заговорил:
— Такая страшная катастрофа разразилась почти что
у вас на глазах. Такой позор для всех нас, а вы этому не
смогли помешать. И вы предпочли молиться как Мария, ко¬
гда надо было действовать как Марфа! Подобно фарисею,
вы возгордились перед господом богом! Вы сказали: «По¬
смотри на меня, господи, и благослови меня, ибо я есть
праведный священник, а нечестивец, что умирает там, мо*
жет обойтись без тебя и без меня!». Вы спокойно улеглись
спать, когда надо было бежать за этим несчастным, кинуть¬
ся к его ногам, валяться в пыли, плакать, грозить, прибег¬
нуть к молитвам и даже к силе, чтобы не дать ему осуще¬
ствить это ужасное злодеяние! Разве вместо того чтобы
покинуть грешника, боясь ужаса и позора, не надо было ло¬
бызать его ноги, называть его «сын мой» и «брат мой»,
чтобы смягчить его сердце и поддержать в нем дух, пусть
всего только на день, — ведь, моясет быть, одного этого дня
было бы достаточно, чтобы его спасти? Разве врач покинет
когда-нибудь изголовье больного из страха перед заразой?
Разве самаритянин отшатнулся брезгливо, увидев отврати¬
тельную язву еврея? Нет, он подошел к нему без боязни,
он пролил на эту язву целительный бальзам, посадил боль¬
ного к себе на лошадь и спас. А вы, чтобы сохранить свою
Душу, вы упустили случай вернуть блудного сына в объятия
отца! Это вы, себялюбивая и жестокая душа, это вы будете
382
дрожать от ужаса, когда придут бессонные ночи и глас бо¬
жий спросит вас: «Каин, Каин, что сделал ты с братом
своим?».
— Довольно, довольно, монсиньор!—вскричал монах,
падая ниц и волоча бороду по пыли. — Пощадите меня, че¬
реп мой вот-вот расколется, я схожу с ума... Пойдемте, —■
сказал он, хватая кардинала за мантию, — пойдемте помо¬
лимся над его телом, прочтите над ним слова, отпускающие
грехи, окропите его иссопом, который все очищает и обе¬
ляет, произнесите заклинания, способные сломить сатанин¬
скую гордость, пролейте на него священный елей, который
смывает с жизни всю грязь...
Тронутый его печалью, кардинал стоял в нерешитель-<
ности.
— Уверены ли вы, что он с собой покончил? — спросил
он. — Может быть, рто произошло случайно, или, скорее
всего, это кара небес, которую мы не вправе обсуждать, и
через нее душа его обретет прощение. Что мы знаем? Он
мог оступиться... В темноте... Это мог быть несчастный слу¬
чай. Говорите, сын мой, у вас есть доказательства, что это
самоубийство?
Магнус замялся; ему хотелось сказать: «нет», он наде¬
ялся обмануть провидение и, совершив над телом таинства
церкви, спасти эту заблудшую душу, церковью осужден¬
ную; но он не посмел. Дрожа, он открыл всю правду, рас¬
сказав прелату о написанных на песке последних словах
Стенио: «Магнус, скажи Лелии, что она может спать спо¬
койно».
— Так это правда, — сказал прелат, заливаясь слеза¬
ми, — от этой страшной истины никуда не уйти. Бедное
дитя! Господь, правосудие твое сурово, а гнев ужасен!..
Магнус, — сказал он, помолчав, — скажите, чтобы закрыли
двери часовни, и попросите кого-нибудь из дровосеков или
пастухов предать тело земле. Церковь запрещает нам от¬
крыть перед ним врата храма и хоронить его на святой
земле...
Решение кардинала напугало Магнуса больше, чем все
остальное. Он с такой силой ударился головой о землю, что
по его бледной щеке потекла кровь, а он этого даже не за¬
метил.
— Ступай, сын мой, — сказал, поднимая его, прелат, —■
мужайся! Будем послушны правилам церкви, но не бу¬
дем терять надежды. Господь велик, господь милостив —
З&З
милосердию его нет предела. Мы только слабые люди, и ум
наш ограничен. Ни один человек, будь он даже князь церкви,
не вправе осуждать другого бесповоротно. Агония грешника
могла длиться долго. В то время как он боролся с прибли¬
жением смерти, божественный свет мог озарить его душу.
Он мог раскаяться, и молитва его могла быть так горяча,
так чиста, что примирила бы его с господом. Вы знаете, что
не через причастие человек получает отпущение грехов, а
через искреннее раскаяние; и одна минута такого искрен¬
него покаяния может искупить всю греховную жизнь. По¬
молимся и смиримся. Быть может, в юности Стенио обла¬
дал такими добродетелями, что они способны смыть все по¬
следующие его проступки, а у нас в прошлой жизни могли
быть такие прегреншния, которых не смоет и полная пока¬
яния жизнь в настоящем и будущем. Идите, сын мой. Цер¬
ковные правила не разрешают мне вносить это тело в храм
и провожать его иа кладбище с соблюдением всех обрядов,
но, во всяком случае, церковь разрешает вам находиться
возле тела, проводить его к месту его последнего упокоения
и сотворить над ним молитву, какую подскажет вам мило¬
сердие, но только не ту, с которой хоронят по христианско¬
му обычаю. Ступайте, это ваша прямая обязанность и един¬
ственная возможность поправить, насколько это в ваших
силах, то зло, помешать которому вы не сумели. Вы должны
вымолить прощение и ему и себе. Я со своей стороны тоже
буду молиться, мы будем молиться все, но не хором и не в
алтаре, а каждый у себя в молельне и в глубине души.
Несчастный монах вернулся к Стенио. Пастухи положи¬
ли его в тень, у входа в пещеру, где женщины жгли кедро¬
вую смолу и ветки папоротника. Эти набожные горцы ожи¬
дали возвращения Магнуса, рассчитывая, что он принесет
разрешение перенести тело в монастырь. Они положили
его на другие носилки, которые сделали более искусно,
чем первые, переплетя ветви кедра и ели, и теперь тело
Стенио покоилось на постели из темной зелени. Дети осы¬
пали его ароматными травами, а женщины надели на него
веиок из мелких белых цветов, что растут в низинах. Белые
вьюнки и ломоносы, обвивающие края скал, свешивались
над ним причудливыми гирляндами. Эт° смертное ложе, та¬
кое свежее и первозданно простое, осенялось балдахином
из цветов и, напоенное самыми сладостными ароматами,
было достойно принять последний сон юного и прекрасного
поэта, почившего в мире.
384
Видя, что священник преклонил колена, горцы последо¬
вали его примеру; женщины, которых теперь было уже го¬
раздо больше, чем утром, начали перебирать четки; все
приготовились проводить покойника и монаха до ворот мо¬
настыря. Они долго ждали, но когда они увидели, что солн¬
це уже садится, а Магнус все еще не велит им уносить те¬
ло, пораженные, они решились его спросить. Магнус расте¬
рянно посмотрел на них, пытался ответить им, но вместо
Этого стал бормотать какие-то несвязные слова. Тогда, еи-
дя, что печаль так помрачила его рассудок, и боясь еще боль¬
ше досадить ему расспросами, один из старых дровосеков
решил дойти со своими сыновьями до монастыря и узнать,
каковы распоряжения аббатисы.
Через час дровосек вернулся, грустный, подавленный и
молчаливый. Он не решался ничего сказать при Магнусе, и,
когда все устремили на него вопрошающие взгляды, знаком
отозвал своих товарищей в сторону. Все, кто толпился во¬
круг покойника из простого любопытства, потихоньку уда¬
лились и сошлись снова уже на некотором расстоянии. Там
они узнали о самоубийстве Стенио и о том, что кардинал
не разрешил хоронить его в освященной земле. Их это пора¬
зило и преисполнило страхом.
Если твердость, благородство и милосердие не давали
кардиналу отчаиваться, что душа Стенио будет спасена, то
эти простые, ограниченные люди были потрясены известием
о преступлении, столь строго осужденном католической
церковью. Старухи первые начали его проклинать.
— Он убил себя! Нечестивец!—вскричали они. — Ка¬
кой же он великий грешник! Выходит, он недостоин
наших молитв; церковь отказывает ему в погребении в освя¬
щенной земле. Должно быть, он содеял нечто ужасное —
ведь монсиньор так милостив, так праведен! Верно, какая-
то постыдная язва разъедала сердце этого человека, раз он
не надеялся на прощение и сам сотворил над собою суд.
Не будем его жалеть. Да и церковь нам запрещает молить¬
ся за тех, кто проклят. Идемте отсюда; пусть отшельник
делает свое дело; это он должен сторожить его ночью. Он
умеет творить заклинания; если дьявол явится за своей до¬
бычей, он его прогонит. Пойдемте.
Испуганные девушки не заставили себя просить и бро¬
сились вслед за своими матерями, и кое-кому из них, когда
они шли по лесу, среди густых кустов мерещилась одетая
в белое фигура и чудились чьи-то легкие шаги по влажной
385
от росы траве и печальный голос, жалобно моливший: «По¬
вернись, девушка, и взгляни на мое бледное лицо. Я греш¬
ная душа и иду на суд божий. Молитесь за меня». Они
ускоряли шаги и, бледные и дрожащие, торопились поско¬
рей добраться до дома; и ночью еще сквозь сон им все чу¬
дилось, что какой-то слабый и таинственный голос шепчет:
«Молитесь за меня».
Пастухи, привыкшие к лесному безмолвию и бессонным
ночам, не были столь подвержены этому суеверному страху.
Некоторые из них остались с Магнусом около покойника.
Они воткнули у его изголовья четыре факела из смолистой
сосны и расстелили на земле овечьи шкуры, чтобы укрыть¬
ся от ночного холода. Но когда факелы разгорелись, на
мертвое тело начали падать синеватые отблески. Колыхав¬
ший факелы ветер озарял каким-то зловещим светом обре¬
ченное на распад лицо, и колебания пламени передавались
время от времени его чертам и всему телу мертвеца. Пасту¬
хам начало казаться, что он открывает глаза и поднимает
руку, словно собираясь встать. Страх обуял их, и, пе ре¬
шаясь признаться другому в своем малодушии, каждый из
них втайне решил уйти. Отшельник, чье присутствие обод¬
ряло их, теперь казался им страшнее покойника. Его не¬
подвижность, безмолвие, бледность и печать какого-то раз¬
думья на складках облысевшего, лоснящегося лба делали
его похожим на духа тьмы. Они решили, что скорее всего
Это демон принял обличье человека, чтобы проклясть юношу
и столкнуть его в озеро, и что теперь вот он сидит и сторо¬
жит свою добычу, дожидаясь полуночи, чтобы справить
дьявольский шабаш.
Один из них, похрабрее, предложил прийти утром, что¬
бы вырыть могилу и опустить в нее покойника. «Не пона¬
добится», — ответил ему другой, оцепеневший от страха.
И все поняли почему. Пастухи переглянулись и испугались
самих себя, увидав, как бледны их лица. Они спустились
в долину и разошлись там, едва держась на ногах, готовые
принять друг друга за привидения.
ГЛАВА LXV
Оставшись наедине с покойником, Магнус даже не заме¬
тил, как ушли пастухи. Он стоял все время на коленях, но
не молился и ни о чем не думал — он был сломлен. Он чувст¬
386
вовал, что еще жив, лишь благодаря острой боли в голове;
он так сильно ударился, что едва не проломил череп. Э'го
физическое ощущение боли, присоединившееся к тягостным
душевным переживаниям, окончательно погрузило его в со¬
стояние отупения, близкое к идиотизму.
Но, увидев перед собою бледное лицо Стенио, спавшего
ангельским сном, он улыбнулся отвратительною улыбкой
белому савану и венку из цветов и пробормотал:
— О женщина! О красота!..
Потом он взял умершего за руку, и холод смерти сми¬
рил его жар и рассеял фантастические видения бреда. Он
понял, что перед ним не спящая женщина, а мужчина в
гробу и тот, в чьей гибели он считал себя виновным. Огля¬
нувшись, он не увидел кругом ничего, кроме черных скали¬
стых стен, на которых то тут, то там вспыхивали отблески
факелов; он не услышал ничего, кроме завывания ветра в
ущельях, и вдруг ощутил весь ужас одиночества; все ноч¬
ные страхи огромной ледяною горой сдавили ему голову.
Он увидел, как возле него что-то шевелится, будто кто-то
карабкался по скале. Он закрыл глаза, чтобы только не
видеть; через некоторое время он снова открыл их и, при¬
стально всматриваясь в темноту, увидал совсем близко ка¬
кую-то страшную черную фигуру. Он смотрел на нее около
часа, боясь пошевелиться, сдерживая дыхание, чтобы толь¬
ко ничем не привлечь внимание призрака, который, как ему
казалось, вот-вот встанет и ринется на него. Пламя смоля¬
ного факела, начертавшее на скале профиль Магнуса, по¬
гасло, и призрак исчез: монах так и не догадался, что то
была его собственная тень.
В кустах послышались вдруг чьи-то легкие шаги: моясет
быть, это была серна, привлеченная светом. Магнус пере¬
крестился и, дрожа от страха, взглянул на тропинку, веду¬
щую в долину: ему показалось, что перед ним женщина в
белом одеянии, что она идет куда-то одна в ночи; сердце
его забилось, он готов был броситься ей навстречу, но
страх удержал его. Да, то был призрак, он явился за Сте¬
нио, то была тень, вышедшая из могилы, чтобы оглашать
своими криками тьму. Магнус обхватил лицо руками, завер¬
нулся с головой в капюшон и забился в угол, решив ничего
не видеть, не слышать.. Но так как все было тихо, он все же
немного приободрился и поднял голову: то была абба¬
тиса монастыря камальдулов, стоявшая на коленях перед
Стенио.
387
Магнус хотел закричать, но язык его не слушался. Он
хотел бежать, но ноги его были холодны и неподвижны, как
гранитные скалы. Он смотрел на нее блуждающим взгля¬
дом, протянув руку, не поднимая надвинутого на лицо ка¬
пюшона.
Лелия наклонилась над смертным одром. Лицо ее было
наполовину скрыто белым покрывалом; она сама казалась
такой же оцепеневшей, как Стенио, достойной невестою
мертвеца.
Она слышала разговоры пастухов; ей захотелось взгля¬
нуть на останки Стенио. Увидав издали зловещий огонь,
зажженный перед гротом, она пришла сюда одна, без стра¬
ха, без угрызений совести, возможно даже и без стра¬
дания!
Но при виде этого прекрасного чела, на которое легла
тень смерти, она почувствовала, что сердце ее смягчилось;
жалость невольно овладела этой душою, мрачной и спокой¬
ной в своем безнадежном горе.
— Да, Стенио, — сказала она, как бы не замечая при¬
сутствия монаха. — Мне жаль тебя — ведь ты меня проклял.
Мне жаль тебя — ты ведь не понял, что господу, сотворив¬
шему нас, не было угодно соединить наши судьбы. Ты же
думал, что мне доставляло удовольствие умножать твои му¬
чения. Ты думал, что я хотела отмстить тебе за все муки
и разочарования моей юности. Ты ошибался, Стенио, и я
прощаю тебе проклятие, которое ты мне послал. Тот, кто
судит даже мысли наши раньше, чем мы сами о них дога¬
дываемся, тот, кто ежечасно перелистывает книгу наших
жизней и кто безошибочно читает еще не вписанные туда
чредназначения наши, не принял твоих угроз и не осу¬
ществит их, Стенио. Он не станет тебя наказывать за них,
ибо ты был слеп; он не покарает твоей слабости, ибо ты
яе захотел довериться мудрости, исходившей не от тебя.
Ты дорого заплатил за свет, который озарил тебя в послед¬
ние дни твоей яшзни, и господь не станет упрекать тебя
за то, что ты так долго блуждал в потемках. Но страшное
и скорбное познание, которое ты уносишь с собою, не тре¬
бует искупления, ибо губы твои высохли, отведав плода,
который ты сорвал!
Но господь, я в это твердо верю, господь соединит нас
с тобою в вечной жизни. Склонясь у его ног, мы услышим
его советы, и мы узнаем тогда, почему он разлучил нас в
жизни земной. Когда ты прочтешь на его лучезарном челе
388
тайну непостижимой для смертных воли, и гнев твой и изу¬
мление исчезнут бесследно.
Тогда, Стенио, ты перестанешь меня ненавидеть, ты не
будешь больше упрекать меня в несправедливости и жесто¬
кости. Когда господь воздаст каждому из пас по заслугам,
определит каждому работу по его силам, ты поймешь, о не¬
счастный, что мы не могли следовать с тобою по одному
пути, к одной цели. Наши горести не одинаковы. Наш стро¬
гий господин, которому мы служили, объяснит нам тайну
наших страданий. Открывая нам ослепительную стезю веч¬
ной искренности, он скажет нам, почему он подготовил со¬
юз наших душ путями такими тайными, что мы о них ни¬
чего не знаем. Он покажет тебе, Стенио, мое сердце, исте¬
кавшее кровью, сердце, которое ты обвинял в жестокости
и презрении. Страх, с которым ты выслушивал мои речи,
унижение, которое омрачало твой взгляд, когда я призна¬
валась, что не могу полюбить тебя, смятение в мыслях тво¬
их — все превратится в глубокое сострадание. Лелия, ко¬
торую ты считал настолько выше себя, которая была для
тебя чем-то недостижимым, унизится перед тобою; ты за¬
будешь, как забыла она сама, то восхищение и почет, ко¬
торыми ее окружали, ты узнаешь, почему она была всегда
одинока и ни у кого не просила помощи.
Слившись под взором всевышнего в небесном блажен¬
стве, каждый из нас мужественно исполнит задачу, кото¬
рая выпадет ему на долю. Взгляды наши встретятся и еще
сильнее укрепят в нас веру и силы; воспоминания о пере¬
несенных невзгодах исчезнут как сон, и мы будем спраши¬
вать себя, действительно ли мы жили.
Она наклонилась над Стенио, вытащила из венка увяд¬
ший цветок, приколола его к груди и стала спускаться по
тропинке, ведущей в долину, не обратив ни малейшего вни¬
мания на монаха, который стоял в тени, прислонившись к
скале, и не спускал с нее глаз.
Рассудок Магнуса совсем уж помутился: он ничего не
мог понять из речей Лелии. Он видел только ее, видел, что
она прекрасна; страсть пробудилась в нем с новой силой;
он думал лишь о своих желаниях, которые так долго сдер¬
живал и которые теперь снедали его.
Когда он увидел, что она говорит со Стенио, его охва¬
тила страшная ревность, такая, какой он никогда не испы¬
тывал, ибо для этого не было повода. Он ударил бы Сте¬
нио, если бы смел. Но это мертвое тело внушало ему страх,
389
и желание разгорелось в нем, становясь еще ожесточеннее,
чем месть.
Он бросился вслед за Лелией и на повороте тропинки
схватил ее за руку.
Лелия обернулась, не вскрикнув, даже не вздрогнув, и
взглянула на это бледное лицо, на эти налитые кровью
глаза, на дрожащие губы без страха и, пожалуй, даже без
удивления.
— Женщина, — сказал монах, — ты достаточно меня
мучила, дай же мне утешение, полюби меня.
Лелия не узнала в этом лысом и сгорбленном монахе,
священника, которого всего несколько лет назад видела мо¬
лодым и гордым. В удивлении она остановилась.
— Отец мой, — сказала она, — обратитесь к богу: толь¬
ко он один может вас утешить.
— Неужели ты не помнишь, Лелия, — продолжал мо¬
нах, ие слушая ее, — ведь это же я спас тебе жизнь! Без
меня ты погибла бы в развалинах монастыря, где прожила
два года. Помнишь? Я бросился в эти развалины и едва не
разбился насмерть, вытащил тебя из-под обломков, посадил
к себе на лошадь и вез целый день, держа тебя в объятиях
и даже не решаясь поцеловать твое одеяние. Но с этого
дня в груди моей вспыхнул жестокий огонь. Напрасно я по¬
стился и творил молитву, — господу не угодно было меня
исцелить. Надо, чтобы ты меня полюбила: когда я буду знать,
что мепя любят, я исцелюсь; я покаюсь и спасу свою душу.:
Иначе я снова сойду с ума и буду навеки проклят.
— Я узнаю тебя, Магнус, — ответила она. — Увы! Вот
до чего тебя довели покаяние и борьба!
— Не смейся надо мной, женщина, — ответил он, мрач¬
но на нее глядя, — ибо сейчас я могу ненавидеть так же
сильно, как и любить. И если ты меня оттолкнешь... Не
знаю уж, что мне тогда подскажет гнев...
— Отпусти мою руку, Магнус, — спокойно и презри¬
тельно сказала Лелия. — Сядь на этУ скалу, и я кое-что
тебе скажу.
Голос ее звучал так властно, что монах, привыкший к
беспрекословному повиновению, машинально послушался
и сел в двух шагах от нее. Сердце его билось так сильно,
что он не мог выговорить ни слова. Он сжал руками
свою разрывавшуюся от боли голову, которая была в крови,
и напряг все свои силы и память, чтобы все выслушать и
понять.
390
Магнус, — сказала Лелия, — если бы тогда, когда вы
были еще молоды и занимали известное положение в об¬
ществе, вы спросили меня, какой род деятельности вам из¬
брать, я никогда бы не посоветовала вам стать священни¬
ком. Ваши страсти не могли подчиниться строгим прави¬
лам монашеского обета, и вы этим правилам следовали
только внешне. Вы были плохим священником; но бог про¬
стит вас за ваши страдания. Вам уже поздно возвращаться
теперь к мирской жизни, у вас не хватит сил быть добро¬
детельным. Надо жить в воздержании. Вы должны жить
отшельником, пока не окончатся ваши страдания, а вам не
так уже долго ждать. Взгляните на ваши руки, на ваши
седые волосы. Тем лучше для тебя, Магнус. Почему я не
так близка к могиле? Несчастный, мы ничем не можем по¬
мочь друг другу. Ты ошибся, ты отрекся от жизни, и тебе
захотелось жить; теперь ты боишься жить и все-таки ду¬
маешь, что еще можешь быть счастливым. Безумец! Уже
больше некогда думать об этом. Еще несколько лет назад
ты мог обрести счастье в своей свободе. Разум твой мог
еще проясниться, душа — избавиться от напрасных угрызе¬
ний совести. Но теперь страх, разочарование и отвращение
будут тебя преследовать всюду. Ты не сможешь изведать
любовь, ты будешь считать ее преступлением, и привычка
клеймить, называя грехом, все законные радости жизни
сделает тебя преступным и порочным перед лицом своей
совести, даже когда ты будешь в объятиях самой чистой
женщины. Уйми себя, бедный отшельник, смири свою гор¬
дость. Ты считал себя в силах выполнить страшный обет
безбрачия. Говорю тебе, ты ошибся. Но не все ли равно?
Ты уже достиг предела твоих мучений; подумай о том, чтобы
они не оказались бесплодными. Ты не был достаточно высок,
чтобы господь мог простить тебе твое отчаяние. Смирись
перед его волей.
Магнус слушал ее, но мозг его ничего не мог воспри¬
нять. Он страдал; ему казалось, что Лелия смеется над ним;
спокойное лицо этой женщины, ее гордый вид глубоко его
унижали. По временам он просто ненавидел ее, и ему хоте¬
лось бежать от нее и скрыться; но ему казалось, что она
держит его дьявольской силой своих глаз.
Лелия не обращала на него никакого внимания. Она
Задумалась; казалось, она что-то решала.
— Слушай, — сказала она ему после минуты молчания
и раздумья. =■ Вместо того чтобы предаваться недостойным
391
мыслям, помоги мне исполнить последний долг перед мерт¬
вым: он достаточно скитался, достаточно мучился в своей
жизни; надо, чтобы останки его почили в мире и чтобы нога
прохожего не тревожила его праха. Я знаю место, где он
может лежать, никому не ведомый, лишенный церковного
погребения, ибо такова воля монсиньора, но не лишенный
уважения, которое должно воздавать мертвым, и общих мо¬
литв, которые читаются на кладбищах. Положи его на плечи
и следуй за мной.
Магнус заколебался.
— Куда же я его понесу? — спросил он со страхом. —
Монсиньор не разрешает хоронить его по христианскому
обычаю, а вы говорите о том, чтобы нести его на клад¬
бище?
— Делай, что я тебе велю, — сказала Лелия. — Я лучше
тебя знаю, что думает монсиньор. Вынужденный исполнять
церковные правила и не желая при подобных обстоятель¬
ствах нарушать их, чтобы оказать снисхождение самоубий¬
це, он должен был отдавать тебе распоряжения, которые
мне он позволит нарушить. Слушайся меня, Магнус, я тебе
приказываю.
Лелия знала свое влияние на Магнуса. Он машинально
повиновался ей, даже не сознавая, что делает. Он донес
труп Стенио до кладбища монастыря камальдулов. В одном
из темных углов этого сада только что вырвали с корнем
сломанный грозою старый тис. Образовавшуюся при э'гом
яму не успели зарыть. С помощью аббатисы Магнус поло-
жил туда тело и прикрыл его землею и дерном; потом,
весь дрожа от волнения, он направился в свою пещеру,
в то время как Лелия, склонившись над могилой поэта,
молила бога быть к нему милосердным и в безмерной муд¬
рости своей не обречь его душу на безысходное страдание,
а возвратить в горнило вечности обломки металла, разбитого
испытаниями этой жизни.
ГЛАВА LXVI
За смертью Стенио последовали другие трагические со¬
бытия. Кардинал очень скоро умер от столь тяжкого и
столь быстро развившегося недуга, что распространился
слух, что его отравили. Магнус покинул свою келью. Не¬
392
сколько дней он бродил в горах, одержимый исступленным
бредом. Пораженные горцы слышали во мраке ночи его
страшные, душераздирающие крики; его неровные торопли¬
вые шаги сотрясали тихие пороги их хижин, и, опасаясь
встречи с ним, они не спали по целым ночам, дрожа от
страха. Наконец он исчез из этих мест и нашел прибежище
в картезианском монастыре. Но вскоре в обители этой на¬
чались странные разоблачения, опорочившие жизнь самых
прославленных и достойных людей. Аннибал погиб, не успев
перед смертью дать никаких объяснений. Многие епископы,
разделявшие его благородные взгляды, множество священ¬
ников, выделявшихся среди прочего духовенства своей про¬
свещенностью и благородством своего поведения, очутилось
в опале.
Что же касается Лелии, то думали, что подобного на¬
казания было бы недостаточно, чтобы искупить ее преступ¬
ления, и что ее следовало бы подвергнуть унижению и
позору. Инквизиция готовила суд над ней. Влиятельный
прелат, который оказывал ей поддержку, был уничтожен.
Новое направление, которое они сами и их последователи
придали религиозным идеям, глубоко возмутило людей, и
то, что было сначала только подспудным ропотом, вспыхнуло
вдруг и решило мстить. Яд клеветы пролился на еще све¬
жую могилу кардинала — нечистая жертва, принесенная
дьявольским страстям. Начали перебирать неизвестные до¬
толе поступки кардинала и, вместо тОго чтобы осудить те,
которые этого заслуживали, их обошли молчанием, чтобы
сосредоточиться только на последних годах его жизни, на
тех самых, которые благодаря влиянию Лелии обрели чи¬
стоту, какой только могла хотеть сама Лелия, проникнутая
глубокой симпатией к Аннибалу. Люди с особенным удо¬
вольствием обливали грязью клеветы эту священную друж¬
бу, которая могла бы принести великую пользу церкви,
если бы только церковь, как и всякая власть, конец кото¬
рой близок, не старалась сама поскорее низвергнуться в
пропасть, на дне которой она спит и ныне без всякой на¬
дежды на пробуждение.
Итак, аббатису камальдулов обвинили в том, что она
оказалась неверной невестой Христа и завлекла на путь
погибели князя церкви, который, говорили они, до своей
пагубной связи с ней был одним из столпов веры. Кроме
того, ее обвинили в том, что она проповедовала какие-то
393
новые и страпные учения, пропитанные мирскими страстя¬
ми и носящие на себе печать ереси; помимо этого, — в том,
что она находилась в преступной связи с нечестивцем, ко¬
торый по ночам являлся к ней в келыо; наконец, верхом ее
отступничества и святотатства сочли то, что она похорони¬
ла тело этого нечестивца в земле, где покоились монахини
монастыря камальдулов, что было нарушением законов
церкви, запрещающих хоронить в освященной земле атеис¬
тов, самовольно лишающих себя жизни, нарушением мона¬
стырского устава, запрещающего хоронить мужчин на клад¬
бище, отведенном для девственниц.
По этому последнему пункту обвинения Лелия поняла,
откуда ей нанесен удар. Сомнения ее окончательно рассе¬
ялись, когда, вызванная своими мрачными судьями для того,
чтобы дать отчет в своем поведении, она увидела возле них
Магнуса. Все эти наветы его были ей до того отврати¬
тельны, что она отказалась отвечать на вопросы и не пыта¬
лась ни в чем оправдаться. Магнус так дрожал перед ней,
что, если бы только судьи были беспристрастны, волнения
обвинителя и спокойствия обвиняемой было бы достаточно,
чтобы решить, на чьей стороне истина. Но приговор был
предрешен, и прения сторон носили чисто формальный
характер. Лелия почувствовала, что слишком презирает
Магнуса, для того чтобы, в свою очередь, его обвинять.
Она ограничилась тем, что сказала ему, увидав, что он ша¬
тается и опирается о плечо одного из подручных инкви¬
зиции:
— Успокойся, земля не разверзнется у тебя под но¬
гами. Наказание ждет тебя в твоем же сердце. Не бойся,
что я буду платить тебе раной за рану, оскорблением за
оскорбление. Довольно, несчастный, мне жаль тебя, я знаю,
какому подлому страху ты повинуешься, возводя на
меня клевету. Сгинь, скройся от всех глаз — и не надейся
неправедными путями войти в царство небесное. Да
просветит тебя господь и да простит, как сама я тебя
прощаю!
В числе обвинителей Лелии были также две монахини,
из тех, что всегда ненавидели ее за ее любовь к справедли¬
вости и надеялись занять ее место. Они обвиняли ее в том,
что она поддерживала связь с карбонариями и что вместе
с кардиналом способствовала бегству жестокого нечестивца
394
Вальмарины. В довершение всего, они вменили ей в пре¬
ступление то, что она безрассудно расточала монастырские
богатства и во время голода распорядилась продать золо¬
тые чаши и другие драгоценные вещи, составлявшие сокро¬
вища церкви, чтобы оказать помощь бедствовавшим жи¬
телям страны. Когда ее спросили об этом, Лелия с улыбкой
ответила, что признает себя виновной.
Суд приговорил ее к лишению сана. Оглашать этот при¬
говор должны были публично, в присутствии всей общины,
и старались собрать как можно больше народа, но явились
далеко не все приглашенные, а те, что, движимые любопыт¬
ством, все же пришли, вернулись глубоко потрясенные спо¬
койным достоинством, с которым, подвергавшаяся униже¬
ниям аббатиса выслушивала все оскорбительные слова,
заставляя бледнеть тех, кто наносил ей эти обиды.
Вслед за тем ее сослали в полуразрушенный картезиан¬
ский монастырь, составлявший собственность общины ка¬
мальдулов, в северном горном краю; часть этого монастыря
была превращена в нечто вроде тюрьмы для совершивших
преступление монахинь. Это было холодное и сырое поме¬
щение, со всех сторон окруженное соснами, постоянно
влажными от низко нависших и застилающих все вокруг
облаков.
Приехавший туда год спустя Тренмор нашел Лелию
умирающей и употребил всю свою власть на то, чтобы скло¬
нить ее нарушить обет и бежать с ним куда-нибудь в дру¬
гую страну. Но Лелия была непреклонна в своем ре¬
шении.
— Какая разница, — сказала она, — умру я здесь или
где-нибудь в другом месте, проживу я несколькими неде¬
лями больше или меньше? Разве я недостаточно страдала?
Разве небо не дало мне наконец права войти в обитель от¬
дохновения? К тому же я должна оставаться здесь, чтобы
смутить ненавидящих меня врагов и чтобы опровергнуть их
предсказания. Они надеялись, что я постараюсь уклониться
от мученичества. Ожидания их не оправдаются. Людям
совсем не худо бы увидеть, какая разница между ними и
мной. Идеи, которым я посвятила себя, требуют, чтобы по¬
ведение мое было примером, чтобы в нем не было места
слабости и чтобы оно не давало повода для упрека. По¬
верьте, в моем теперешнем состоянии сила эта мне дается
легко.
395
Тренмор видел, как быстро она угасала, оставаясь все
такой нее красивой, такой же спокойной. Но уже перед са-.
мой смертью она пережила минуты смятения и отчаяния.
Мысль, что прежний мир приходит к концу, а никакого но¬
вого нет, была ей горька и невыносима.
— Как, — говорила она, — неужели же всему сущест¬
вующему, как и мне, надлежит умереть и погибнуть, не
оставив после себя преемников, которые могли бы все уна¬
следовать? В течение нескольких лет я думала, что, ценою
полного отказа от всякого удовлетворения моих страстей,
я смогу жить милосердием и радоваться будущему человече¬
ства. Но разве я в силах полюбить человечество, слепое,
отупевшее и злобное? Чего мне ждать от поколения без со¬
вести, без веры, без разума и без сердца?
Напрасно Тренмор пытался убедить ее, что она заблуж¬
дается, стараясь найти будущее в прошедшем.
— Там может находиться, — говорил он, — только таин¬
ственный зародыш, которому пришлось бы развиваться
долго, ибо, для того чтобы он мог начать жить, надо, чтобы
старый ствол был срублен и высох. До тех пор, пока будут
существовать католицизм и католическая церковь, — гово¬
рил он, — у людей не будет ни веры, ни религии, ни про¬
гресса. Надо, чтобы эта развалина рухнула и чтобы вы¬
мели все обломки, — тогда на земле будут произрастать
плоды там, где теперь одни только камни. Ваша воз¬
вышенная душа, душа Аннибала и многих других при¬
вязаны к последним лохмотьям веры, и вам всем даже
в голову не приходит, что лучше было бы сорвать эти лох¬
мотья, дабы обнаяшть скрытую за ними истину. Новая фило¬
софия, вера более чистая и более просвещенная, всходит
на горизонте. Мы приветствуем пока только зарю ее,
неясную и бледную; но просвещение и вдохновение, ко¬
торые составляют жизнь человечества, будут так же при¬
сущи жизни будущих поколений, как солнце, которое
каждое утро всходит над спящей и окутанной мраком
землей.
Пылкая душа Лелии не могла открыть себя этим дале¬
ким надеждам. Она никогда не умела жить одними надеж¬
дами на будущее, если только не чувствовала, что сила, ко¬
торая должна создать это будущее, как-то воздействует на
нее самое или же от нее исходит. Сердце ее было раздирае¬
мо бесчисленными потребностями, и теперь оно должно
было остановиться, так и не удовлетворив ни одной из них.
396
Этому великому страданию нужно было столь же великое
утешение, которое могло бы вселить в душу уверенность.
Она простила бы небу, что оно лишило ее всякого счастья,
если бы могла ясно прочесть в человеческих судьбах гря¬
дущего нечто лучшее по сравнению с тем, что выпало ей
на долю.
Однажды ночью Тренмор встретил ее на вершине горы.
Стояла ужасная погода: дождь лил потоками, в лесу завы¬
вал ветер, и деревья вокруг трещали. Бледные вспышки мол¬
нии бороздили тучи. Накануне Тренмор оставил ее в келье
совсем слабой и обессилевшей; он боялся, что она не протя¬
нет до утра. Видя, что она бродит по скользким скалам, вся
забрызганная пеной потоков, которые множились вокруг нее
и становились все полноводней, Тренмор решил, что видит
ее призрак, и стал призывать ее, как призывают духов; но
она взяла его за руку и притянула к себе. И вот что она
сказала ему своим твердым голосом, устремив на него горев¬
ший темным пламенем взгляд.
ГЛАВА LXVII
Бред
— По ночам у меня бывают часы непомерной муки.
Сначала это только смутная грусть, какое-то необъяснимое
недомогание. Весь мир наваливается на меня, и я едва во¬
лочу ноги, совсем разбитая, изнемогая под тяжестью жизни,
словно карлик, которому приходится нести на плечах вели¬
кана. В такие минуты мне надо вырваться вон, как-то облег¬
чить мою ношу. Я хотела бы обнять вселенную как мать,
как сестру, но у меня такое чувство, что вселенная меня
вдруг отталкивает и надвигается на меня, чтобы меня разда¬
вить, как будто я, ничтожный атом, оскорбляю ее тем, что
призываю к себе. Тогда поэтический и нежный порыв моей
души превращается в ужас, в упрек. Я начинаю ненави¬
деть вечную красоту светил и великолепие окружающего
мира, которыми обычно любуюсь, и виясу во всей этой
красоте только неумолимое равнодушие, которое сильный
испытывает к слабому. Я вступаю в разлад со всем, и
душа моя отчаянно стонет в этом мире, как струна, кото¬
рая рвется посреди торжествующих мелодий священной му¬
зыки. Когда небо спокойно, мне чудится, что за ним скры¬
вается жестокий бог, чуждый моим желаниям и нуждам.
397
Когда буря потрясает стихии, я узнаю в них, как и в
себе, бесполезное страдание — крики, которых никто не
слышит!
Да, да! Увы, рто так! Отчаяние царит в мире, все поры
творения источают жалобу и муку. Волна рта со стоном
бьется о прибрежный песок, ветер жалобно воет в лесу. Все
Эти деревья, которые гнутся и подымаются, чтобы снова
пасть под ударами бури, претерпевают ужасную пытку. Есть
некое несчастное, проклятое существо, огромное, страшное
и такое, что наш мир не может его вместить. Зто невидимое
существо проникает всюду и оглашает пространство своими
вечными стенаниями. Оно сделалось пленником вселенной,
оно волнуется, мечется, бьется головой о пределы земли и
неба. Оно не может раздвинуть их; все давит его, все теснит,
все проклинает, все терзает, все ненавидит. Кто же оно и
откуда явилось? Что это, мятежный ангел, которого изгнали
из рая? И не есть ли весь наш мир ад, который стал для него
тюрьмой? Или это ты, сила, которую мы чувствуем и видим?
Или это вы, гнев и отчаяние, которые открываетесь нашим
чувствам и передаетесь им? Или это ты, вечная ярость, гре¬
мящая над нашими головами и грохочущая на небе? Или
Это ты, дух неведомый и только ощутимый, который одно¬
временно и господин и слуга, и раб и тиран, и тюремщик
и узник? Сколько раз чувствовала я твой пламенный полет
над моей головой! Сколько раз твой голос вызывал из глу¬
бины моего существа слезы сострадания, которые лились
как горный поток или как дождь, хлынувший с неба! Когда
ты во мне, я слышу твой голос, который кричит мне: «Ты
страждешь, ты страждешь...». А мне хочется обнять тебя
и плакать на твоей могучей груди; мне кажется, что стра¬
дание твое, как и мое, не знает предела и что муки мои
нужны тебе, чтобы проникновенная жалоба звучала полнее.
И я тоже кричу: «Ты страждешь, ты страждешь...», но ты
проходишь мимо, ты исчезаешь: ты умиротворяешься или
засыпаешь. Луч луны разгоняет твои тучи, и кажется, что
самая далекая звезда, которая блестит из-под твоего савана,
смеется над твоим горем и повергает тебя в молчание. По¬
рою мне чудится, что дух твой уносится шквалом, будто
огромный орел, чьи крылья застилают собой все море и чей
последний крик замирает среди волн. И я вижу, что ты по¬
бежден: побежден, как я; как я, слаб; как я, повержен. Небо
озаряется и светится огнями радости, а мною овладевает
какой-то бессмысленный ужас.
398
Прометей, Прометей, ты ли это, ты, который хотел осво^
бодить человека от оков судьбы? Ты ли это, повергнутый
ревнивым богом и пожираемый твоей неизбывною желчью,
падаешь в изнеможении на свою скалу, не сумев освободить
ни человека, ни себя самого, его единственного друга, его
отца, может быть — его истинного бога? Люди дали тебе
тысячи символических имен: смелость, отчаяние, бред, воз¬
мущение, проклятие. Одни назвали тебя дьяволом, другие —■
преступлением: я называю тебя желанием.
Я сивилла, скорбная сивилла, я дух древних времен,
которого заточили в мозг, не способный откликнуться на
божественный зов, разбитая лира, умолкнувший инстру¬
мент, чьи мелодии были бы непонятны современным людям,
но в глубине которого таятся едва слышные звуки вечной
гармонии! Я жрица смерти, я чувствую, что уже была
пифией, уже плакала, уже вещала, но, увы, не помню, не
знаю слов, которые исцеляют; да, да, я вспоминаю о священ--
ных пещерах, таивших истину, и о провидческом исступле¬
нии, но я позабыла слово, открывающее тайны судьбы,
потеряла талисман, несущий свободу. А меж тем я многое
видела на свете, и когда страдание теснит меня, когда мепя
снедает негодование, когда я чувствую, как Прометей ме¬
чется у меня в груди и бьется своими огромными крыльями
об камень, к которому он прикован, когда ад грохочет подо
мной, как вулкан, готовый меня поглотить, когда духи моря
приходят плакать у моих ног, а духи эфира трепещут над
моим челом... О, тогда, одержимая бредом, которому нет
имени, безграничным отчаянием, я ищу своего повелителя
и неведомого друга, дабы он просветил мой ум и развязал
мне язык... Но я тычусь в потемках, и мои усталые руки
обнимают только обманчивые тени.
О истина, истина! Чтобы отыскать тебя, я спускалась в
пропасти, от одного вида которых у самых храбрых людей
кружилась голова. Вместе с Данте и Вергилием я прошла
сквозь все семь кругов волшебного сна. Вместе с Курцием
я бросилась в бездну, которая тут же закрылась; я разде¬
лила с Регулом его страшную пытку; я всюду оставляла свою
плоть и кровь; вместе с Магдалиной я припадала к подно¬
жию креста, и мой лоб омочен кровью Христовой и слезами
Марии. Я всю жизнь искала, все выстрадала, во все верила,
все приняла. Я становилась на колени перед всеми висели¬
цами, меня сжигали на всех кострах, я падала ниц перед
399
всеми алтарями. Я требовала от любви ее радостей, от
веры — ее таинств, от страдания — его возвышающей силы.
Я хотела служить богу всем, чем могла, я безжалостно из¬
меряла глубины моего сердца, я вырвала его из груди, чтобы
рассмотреть, я разодрала его на тысячу частей, я про¬
нзила его тысячью кинжалов, чтобы лучше его познать.
Я приносила в жертву рти разодранные куски всем богам
небес и преисподней. Я вызывала всех духов, боролась со
всеми демонами, молила всех святых и всех ангелов,
я отдала себя всем страстям. Истина! Истина! Ты не
открылась. Десять тысяч лет ищу я тебя и до сих пор не
нашла!
И десять тысяч лет, вместо ответа на мои крики, вместо
облегчения моих предсмертных страданий, я слышу только,
как разносится над этой проклятой землей отчаянный вопль
бессильного желания! Десять тысяч лет я ощущала тебя в
своем сердце и не могла понять тебя умом, не могла найги
страшное заклинание, которое открыло бы тебя людям и по¬
зволило тебе царить на земле и на небе. Десять тысяч лет
я кричала в пространство: «Истина! Истина!». Десять тысяч
лет пространство отвечало мне: «Желание! Желание!».
О скорбная сивилла, о безмолвная пифия, разбей себе го¬
лову о скалы твоего грота и смешай свою дымящуюся от
ярости кровь с морскою пеной, ибо ты думала, что владеешь
тайной всемогущего Слова, и десять тысяч лет ты его
ищешь напрасно.
...Лелия еще не кончила говорить, но Тренмор к ужасу
своему почувствовал, как ее горячая рука, которую он дер¬
жал в своей, холодеет. Потом она поднялась и как будто
хотела броситься вниз. Тренмор пытался ее поддержать, но
она совсем ослабела и упала на камень. Она была мертва.
Всю жизнь Лелия провела под южным небом, она нена¬
видела страны, к которым солнце недостаточно щедро. Хо¬
лод очень быстро ее убил, будто действуя заодно с ее вра¬
гами. Погубившая ее клика уже пала; на смену ей явилась
другая, желавшая унизить свою соперницу, возвеличив па¬
мять тех, кого та низвергла. Кардиналу были устроены ве¬
ликолепные похороны, а останки аббатисы были перенесены
в монастырь камальдулов, где ее стали чтить как мученицу,
400
как святую. Лелию похоронили на кладбище, и Тренмору
было разрешено воздвинуть памятник Стенио на противопо¬
ложном берегу, неподалеку от заброшенной кельи отшель¬
ника; туда-то и перенесли останки поэта, которые было
велено убрать из монастыря.
Вечером, похоронив обоих своих друзей, Тренмор мед¬
ленными шагами спустился к берегам озера. Взошла луна;
она освещала своими косыми лучами две разделенных озе¬
ром белых могилы. Как всегда, над затуманенною поверх¬
ностью воды появились блуждающие огни. Тренмор пе¬
чально взирал на их белый свет и на грустный их танец.
Он приметил две звездочки: явившись с противополож¬
ных берегов, они встретились, помчались друг за дру¬
гом и так и оставались вместе всю ночь, то играя вдвоем
в камышах, то скользя по спокойным водам, то едва мерцая
в тумане, как две догорающие лампады. Тренмор был захва¬
чен суеверной и соблазнительной мыслью. Целую ночь оп
следил за этими неразлучными огоньками, которые искали
друг друга и друг за другом гнались, как две влюбленные
души. Два или три раза они приближались к нему, и он
называл их дорогими ему именами и плакал над ними, как
ребенок.
На рассвете все огоньки потухли. Две таинственные звез¬
дочки держались еще некоторое время на середине озера,
как будто им было тягостно расставаться. Потом они разо¬
шлись в разные стороны, будто каждая торопилась вернуться
к родной могиле. Когда они совсем исчезли, Тренмор провел
рукою по лбу, словно стремясь отогнать какой-то сон, остав¬
шийся от ночи, страдальческой и томной. Он подошел к мо¬
гиле Стенио и на мгновение остановился перед ней в нере¬
шительности.
— Как же я буду жить без вас? — воскликнул он. —
Кому я теперь могу быть полезен? Чья участь будет мне до¬
рога? На что нужны и мудрость моя и сила, если у меня
больше нет друзей, которых я бы мог утешить и поддер¬
жать? Не лучше ли было бы и мне лежать здесь, в могиле,
на берегу этого чудесного озера, близ этих двух безмолвных
могил?.. Но нет, я еще не до конца искупил свой грех: Маг¬
нус, может быть, еще жив, может быть, я смогу его исце¬
лить. К тому же всюду есть люди, которые борются и стра¬
дают, всюду есть долг, который надо выполнять, сила, ко¬
торую надо применить к делу, предназначение, которое на¬
до осуществить.
14 Санд, т. 2
401
Он издали поклонился мраморной плите, под которой
покоилась Лелия. Он поцеловал ту, под которой опочил
Стенио; потом посмотрел на солнце, на этот факел, при-<
званный светитъ человеку в его труде, на этот вечно яркий
маяк, указующий ему на землю, куда изгнан человек, где
надо идти и действовать и где безмерность небес всегда рас¬
крыта для сильного духом.
Он взял свой посох и двинулся в путь.
ЛЕОНЕ ЛЕОНИ
ГЛАВА I
Мы были в Венеции. Холод и дождь прогнали прохожих
и карнавальные маски с площади и набережных. Ночь была
темной и молчаливой. Издали доносился лишь монотонный
рокот волн Адриатики, бившихся об островки, да слыша¬
лись оклики вахтенных с фрегата, стерегущего вход в канал
Сан-Джорджо, вперемежку с ответными возгласами с борта
дозорной шхуны. Во всех палаццо и театрах шумел веселый
карнавал, но за окнами все было хмуро, и свет фонарей
отражался на мокрых плитах; время от времени раздавались
шаги какой-нибудь запоздалой маски, закутанной в плащ.
Нас было только двое в просторной комнате прежнего
палаццо Нази, расположенного на Словенской набережной
и превращенного ныне в гостиницу, самую лучшую в Ве¬
неции. Несколько одиноких свечей на столах и отблеск ка¬
мина слабо освещали огромную комнату; колебания пламе¬
ни, казалось, приводили в движение аллегорические фигуры
божеств на расписанном фресками потолке. Жюльетте нездо¬
ровилось, и она отказалась выйти из дому. Улегшись на ди¬
ван и укутавшись в свое горностаевое манто, она, казалось,
покоилась в легком сне, а я бесшумно ходил по ковру, по¬
куривая сигареты «Серральо».
Нам, в том краю, откуда я родом, известно некое душев¬
ное состояние, которое, думается мне, характерно именно
для испанцев. Это своего рода невозмутимое спокойствие, ко¬
торое отнюдь не исключает, как, скажем, у представителей
405
германских народов или завсегдатаев восточных кафе,
работу мысли. Наш разум вовсе не притупляется и притом
состоянии отрешенности, которое, казалось, целиком завла¬
девает нами. Когда мы, куря сигару за сигарой, целыми
часами размеренно шагаем по одним и тем же плиткам мо¬
заичного пола, ни на дюйм не отступая в сторону, именно
в это время происходит у нас то, что можно было бы на¬
звать умственным пищеварением; в такие минуты возни¬
кают важные решения, и пробудившиеся страсти утихают,
порождая энергические поступки. Никогда испанец не бы¬
вает более спокоен, чем в то время, когда он вынашивает
благородный или злодейский замысел. Что до меня, то я
обдумывал тогда свое намерение; но в намерении ртом не
было ничего героического и ничего ужасного. Когда я обо¬
шел комнату раз шестьдесят и выкурил с дюжину сигарет,
решеиие мое созрело. Я остановился подле дивана и, не сму¬
щаясь тем, что моя молодая подруга спит, обратился к ней:
— Жюльетта, хотите ли вы быть моей женой?
Она открыла глаза и молча взглянула на меня. Пола¬
гая, что она не расслышала моего вопроса, я повторил его.
— Я все прекрасно слышала, — ответила она безучастно
и снова умолкла.
Я решил, что предложение мое ей не понравилось, и
ощутил страшнейший приступ гнева и боли; но из уважения
к испанской степенности я ничем себя не выдал и снова за¬
шагал по комнате.
Когда я делал седьмой круг, Жюльетта остановила меня
и спросила:
— К чему это?
Я сделал еще три круга по комнате; затем бросил сигару,
подвинул стул и сел возле молодой женщины.
— Ваше положение в свете, — сказал я ей, — должно
быть, терзает вас?
— Я знаю, — ответила она, поднимая чудесную головку
и глядя на меня своими голубыми глазами, во взоре кото¬
рых, казалось, равнодушие стремилось побороть грусть, —
да, я знаю, дорогой Алео, что моя репутация в свете непо-<
правимо запятнана: я содержанка.
— Мы все это перечеркнем, Жюльетта; мое имя снимет
пятно с вашего.
— Гордость грандов!—молвила она со вздохом. Затем
она внезапно повернулась ко мне; схватив мою руку и, во¬
преки моей воле, поднеся ее к своим губам, она добавила: —■
406
Так это правда? Вы готовы на мне жениться, Бустаменте?
Боже мой! Боже мой! К какому сравнению вы меня неволь¬
но принуждаете!
— Что вы хотите этим сказать, дорогое дитя мое? —
спросил я.
Она мне не ответила и залилась слезами.
Эти слезы, причину которых я слишком хорошо понимал,
глубоко задели меня. Но я тут же подавил вспышку бешеп-
ства, которую они во мне вызвали, и, приблизившись, сел
возле Жюльетты.
— Бедняжка, — молвил я, — так эта рана все еще не за¬
тянулась?
— Вы разрешили мне плакать, — отвечала она, — это
было первое наше условие.
— Поплачь, моя бедная, обиженная девочка! — сказал я
ей. — А потом выслушай меня и ответь.
Она вытерла слезы и вложила свою руку в мою.
— Жюльетта, — продолжал я, — когда вы называете се¬
бя содержанкой, вы просто не в своем уме. Какое вам дело
до мнения и грубой болтовни каких-то глупцов? Вы моя
спутница, моя подруга, моя возлюбленная.
— О да, увы! — откликнулась она. — Я твоя любовница,
Алео, и в этом весь мой позор; мне следовало бы скорее
умереть, чем вверять такому благородному сердцу, как твое,
обладание сердцем, в котором все уже почти угасло.
— Мы постепенно оживим тлеющий в нем пепел, доро¬
гая моя Жюльетта; позволь мне надеяться, что там таится
хотя бы одна еще искорка и что я смогу ее отыскать.
— Да, да, я тоже надеюсь, я этого хочу! — живо ото¬
звалась она. — Итак, я буду твоей женой? Но для чего?
Разве я стану больше любить тебя? Разве ты станешь более
уверен во мне?
— Я буду знать, что ты стала счастливее, и от этого
буду счастливее сам.
— Счастливее? Вы ошибаетесь: с вами я счастлива на¬
столько, насколько вообще можно ею быть. Каким образом
титул доньи Бустаменте смог бы сделать меня еще счаст¬
ливее?
— Он защитил бы вас от наглого презрения света.
— Света!—воскликнула она. — Вы хотите сказать —
ваших друзей? Да что такое свет? Я никогда этого не по¬
нимала. Я уже многое повидала в жизни и много поездила
по земле, но так и не заметила того, что вы называете светом.;
407
— Я знаю, что ты до сих пор жила, как зачарован¬
ная девушка под хрустальным колпаком, и все же я ви¬
дел, как ты горько плакала над своей тогдашней горест¬
ной судьбой. Я дал себе слово, что предложу тебе мой ти¬
тул и мое имя, как только буду уверен в твоей привязан¬
ности.
— Вы меня не поняли, дон Алео, если подумали, что
плакала я от стыда. Для стыда не было места в моем сердце.
В нем было достаточно других горестей, которые перепол¬
няли его и делали нечувствительным ко всем проявлениям
внешнего мира. Люби он меня по-прежнему, я была бы счаст¬
лива, даже будучи опозоренной в глазах того, что вы зо¬
вете светом.
Я был не в состоянии побороть приступ гнева, от кото¬
рого весь задрожал. Я встал, чтобы снова зашагать по ком¬
нате. Жюльетта удержала меня.
— Прости, — промолвила она растроганно, — прости мне
ту боль, что я тебе причиняю. Не говорить об этом — свыше
моих сил.
— Так говори, Жюльетта, — ответил я, подавляя горест¬
ный вздох, — говори же, если это способно тебя утешить!
Но неужто ты так и не можешь его забыть, когда все, что
тебя окружает, направлено к тому, чтобы приобщить тебя
к иной жизни, иному счастью, иной любви!
— Все, что меня окружает! — воскликнула Жюльетта
взволнованно. — Да разве мы не в Венеции?
Она встала и подошла к окну. Ее юбка из белой тафты
ложилась тысячью складок вокруг ее хрупкой талии. Ее
темные волосы, выскользнув из-под больших булавок чекан¬
ного золота, которые их почти не удерживали, ниспадали ей
на спину пахучей шелковистой волною. Ее щеки, тронутые
бледным румянцем, ее неясная и в то нее время грустная
улыбка делали эту ясенщину такой прекрасной, что я поза¬
был обо всем, что она говорила, и подошел к ней, чтобы
сжать ее в своих объятиях. Но она отдернула оконные што¬
ры и, глядя сквозь стекла, на которых заблестел влажный
луч луны, воскликнула:
— О Венеция! Как ты изменилась! Какой прекрасной
я тебя видела когда-то и какой пустынной и унылой ка¬
жешься ты мне сегодня!
— Что вы говорите, Жюльетта? — воскликнул, в свою
очередь, я. — Разве вы уже бывали в Венеции? Почему же
вы мне об этом не говорили?
408
— Я заметила, что вы горите желанием увидеть этот
прекрасный город, и знала, что одного моего слова доста*
точно, чтобы помешать вашему приезду сюда. Зачем мне
было принуждать вас к тому, чтобы вы изменили свое ре¬
шение?
— Да, я бы его изменил, — вскричал я, топнув ногой. —
Да если бы мы уже въезжали в этот проклятый город, я за¬
ставил бы повернуть лодку и пристать к иному берегу, кото¬
рый не осквернен подобным воспоминанием; я домчал бы
вас туда, я доставил бы вас туда вплавь, приведись мне вы¬
бирать между подобной переправой и этим вот домом, где
вы, быть может, на каждом шагу ощущаете жгучий след его
присутствия! Скажите же, наконец, Жюльетта, где я с вами
мог бы укрыться от прошлого? Назовите мне город, укажите
хоть какой-нибудь уголок Италии, куда бы этот проходимец
не таскал вас с собою!
Я побледнел и задрожал от гнева. Жюльетта медленно
повернулась, холодно взглянула на меня и снова отвела
глаза к окну.
— Венеция, — проронила она, — мы любили тебя ко¬
гда-то, и даже теперь я не могу глядеть на тебя без волне¬
ния: ведь он тебя боготворил, он вспоминал о тебе всюду,
куда бы ни приезжал; он называл тебя своей дорогой от¬
чизной, ибо ты была колыбелью его знатного рода и один
из твоих дворцов еще поныне носит то же имя, что
носил он.
— Клянусь смертью и вечным блаженством, — процедил
я, попизив голос, — завтра же мы расстанемся с этой доро¬
гой отчизной!
— Вы можете завтра расстаться и с Венецией и с
Жюльеттой, — ответила она мне с ледяным хладнокро¬
вием. — Что же до меня, я не желаю получать приказаний
от кого бы то ни было и покину Венецию, когда мне забла¬
горассудится.
— Я, кажется, вас понимаю, сударыня, — возмущенно
возразил я, — Леони в Венеции.
Жюльетта вздрогнула, точно ее поразил электриче¬
ский ток.
— Что ты говоришь? Леони в Венеции? — вскричала она
в каком-то бреду, бросаясь ко мне на грудь. — Повтори, что
ты сказал, повтори его имя! Дай мне хотя бы еще раз услы¬
шать его!—Тут она залилась слезами и, задыхаясь от ры-,
даний, почти потеряла сознание. Я отнес ее на диван и, не
т.
подумав помочь ей еще как-то иначе, стал снова расхаживать
по краю ковра. Постепенно гнев мой утих, как утихает
море, когда уляжется сирокко. Внезапное раздражение сме¬
нилось острой и мучительной болью, и я разрыдался, как
женщина.
ГЛАВА II
Все еще погруженный в свои терзания, я остановился в
нескольких шагах от Жюльетты и взглянул на нее. Она
лежала, отвернувшись к стене, но трюмо высотою в пятна¬
дцать футов, занимавшее весь простенок, позволяло мне ви¬
деть ее лицо. Она была мертвенно-бледна; глаза ее были за¬
крыты, точно она спала. Выражение ее лица говорило скорее
об усталости, нежели о страдании, и полностью передавало
то, что творилось у нее в душе: изнеможение и безучастность
начинали брать верх над недавней бурной вспышкой чувств.
Ко мне вернулась надежда.
Я тихо назвал ее по имени, и она взглянула на меня с
каким-то изумлением, словно память ее утратила способ¬
ность хранить в себе слова и поступки, а душе уже недоста¬
вало сил таить горечь обиды.
— Что тебе? — промолвила она. — Почему ты меня раз¬
будил?
— Жюльетта, — прошептал я, — прости меня, я тебя
оскорбил, я уязвил твое сердечное чувство...
— Нет, — ответила она, поднося одну руку ко лбу и
протягивая мне другую, — ты уязвил лишь мою гордость.
Прошу тебя, Алео, помни, что у меня нет ровно ничего, что
я живу тем, что даешь мне ты, что мысль о моей зависи¬
мости для меня унизительна. Я знаю, ты был добр, ты был
щедр ко мне; ты окружаешь меня заботами, осыпаешь дра¬
гоценностями, ты подавляешь меня всей роскошью и вели¬
колепием, которые тебе привычны; не будь тебя, я умерла
бы в какой-нибудь больнице для бедных или меня бы за¬
перли в сумасшедший дом. Мне это хорошо известно. Но
вспомни, Бустаменте, что все это ты сделал помимо моей
воли, что ты взял меня к себе полумертвой и оказал мне
помощь и поддержку, когда у меня не было ни малейшего
желания их принимать. Вспомни, как я хотела умереть, а
ты просиживал ночи напролет у моего изголовья, деря;а
меня за руки, чтобы помешать мне покончить с собою.
Вспомни, что я долгое время отказывалась от твоего покро¬
410
вительства и твоих благодеяний и что если я принимаю их
теперь, то делаю это отчасти по собственной слабости и по¬
тому, что мне опостылела жизнь, отчасти из чувства привя¬
занности и признательности к тебе, умоляющему меня на
коленях не отвергать твоей поддержки. Ты ведешь себя са¬
мым достойным образом, друг мой, я рто прекрасно пони¬
маю. Но разве я виновата, что ты так добр? Неужели мепя
можно серьезно упрекать в том, что я унижаю себя, когда,
одинокая, в полном отчаянии, я доверяюсь самому благород¬
ному сердцу на свете?
— Любимая, — прошептал я, прижимая ее к груди, —
твои слова — великолепный ответ на подлые оскорбления
негодяев, которые тебя не признали. Но к чему ты все это
мне говоришь? Неужто ты считаешь необходимым оправ¬
дываться перед Бустаменте за счастье, которое ты ему пода¬
рила, за то единственное счастье, которое он познал в своей
жизни? Оправдываться нужно мне, если только эт0 в°2_
можно, ибо из нас двоих неправ я. Мне ли не знать, как
упорно восставала твоя гордость и твое отчаяние в ответ на
мои предложения; мне никогда не подобало бы об этом за¬
бывать. Когда я пытаюсь заговорить с тобою властным то¬
ном, я просто сумасшедший, которого надо прощать, ибо
страсть к тебе помутила мой разум и лишила меня послед¬
них сил. Прости меня, Жюльетта, забудь о минутной вспыш¬
ке гнева. Увы! Я не способен внушить к себе любовь; в
моем характере есть какая-то резкость, которая тебе не¬
приятна. Я оскорбляю тебя в тот момент, когда уже начал
тебя излечивать, и нередко за какой-нибудь час я разрушаю
то, что создавал в течение долгих дней.
— Нет, нет, забудем эту ссору, — прервала Жюльетта,
целуя меня. — Если ты мне причиняешь подчас какую-то
боль, то я ведь причиняю тебе в сто раз большую. Ты бы¬
ваешь порою властен, я в своем горе всегда жестока. И все
же не думай, что горе это неизлечимо. Твоя доброта и твоя
любовь в конце концов восторжествуют над ним. Я была бы
поистине неблагодарна, если бы отвергла ту наденсду, кото¬
рую ты мне сулишь. Поговорим о замужестве в другой раз.
Быть может, тебе удастся мепя убедить. Тем не менее я
должна признаться, что боюсь такого рода зависимости,
освященной всеми законами и всеми предрассудками: она
почетна, но она ненарушима.
— Еще одно жестокое слово, Жюльетта! Неужто ты
боишься стать навсегда моей?
411
— Нет, конечно нет! Я сделаю все, что ты захочешь.
Но оставим это на сегодня.
— Так окажи мне тогда другую милость вместо этой:
давай уедем завтра из Венеции.
— С радостью! Что мне Венеция, да и все остальное?
Не верь мне, слышишь, когда иной раз я сожалею о прош¬
лом: во мне говорит лишь досада или безумие! Прошлое!
Боже правый! Неужто ты пе знаешь, сколько у меня при¬
чин, чтобы его ненавидеть? Пойми, это прошлое меня со¬
вершенно сломило! Да разве я в силах удержать его, даже
если бы оно ко мне вернулось?
Я поцеловал Жюльетте руку в знак признательности за
то усилие, которое она делала над собою, говоря это; но
убедить она меня не смогла: внятного ответа я так и не
получил. Я опять стал уныло шагать по комнате.
Подул сирокко и мгновенно высушил мостовые. И город
снова, как обычно, весь зазвенел, и до нас донесся многого¬
лосый шум праздника: то слышалось хриплое пение подвы¬
пивших гондольеров, то резкие крики масок, выходящих из
кафе и пристающих к прохожим, то всплеск весел на ка¬
нале. Пушка с фрегата послала прощальный салют дальним
отголоскам лагуны, и те гулко отозвались, словно раскатами
орудийного залпа. С пушечным громом слились грубая дробь
австрийского барабана и мрачный звон колокола собора свя¬
того Марка.
Мною овладел приступ отчаянной тоски. Догоравшие
свечи опаляли края зеленых бумажных розеток, бросая
мертвенно-бледный свет на все предметы. Воображение мое
населяло все вокруг какими-то причудливыми формами и
звуками. Жюльетта, распростертая на диване и укутанная в
шелк и горностай, представлялась мне мертвой, запеленатой
в саван. В пении и смехе, доносившихся с канала, мне чуди¬
лись крики о помощи, и каждая гондола, скользившая под
сводами мраморного моста, внизу, у моего окна, наводила
меня на мысль об утопленнике, борющемся в волнах со
смертью. Словом, я видел перед собой лишь безнадежность
и роковой конец и не мог стряхнуть гнета, камнем лежав¬
шего у меня на сердце.
Но мало-помалу я успокоился, и мысли мои стали менее
сумбурными. Я пришел к выводу, что исцеление Жюльетты
происходит слишком медленно и что, невзирая на все само¬
забвенные поступки, совершаемые ею ради меня из чувства
признательности, сердце у нее болит так же, как в первые
412
дни нашей встречи. Эти столь долгие и столь горестные со¬
жаления о любви, отданной недостойному существу, каза¬
лись мне необъяснимыми, и я попытался отыскать причину
их в бесплодности моего собственного чувства. Должно быть,
подумал я, в характере моем есть нечто такое, что внушает
ей неодолимое отвращение, в котором она не смеет при¬
знаться. Быть может, мой образ жизни ненавистен ей, а
между тем я как будто стараюсь сообразовать свои при¬
вычки с ее склонностями. Леони постоянно возил ее из го¬
рода в город; я, вот уже два года, стараюсь тоже, чтобы она
путешествовала, нигде подолгу не задерживаясь и тотчас
же покидая любое место, лишь только замечаю малейшие
признаки скуки на ее лице. И тем не менее она грустит.
Сомнения нет: ничто ее не развлекает; а если она порой и
улыбнется, то лишь из преданности. Даже все, что так нра¬
вится женщинам, не может победить ее скорбь: скалу эту
не поколеблешь, алмаз этот никак не потускнеет. Бедная
Жюльетта! Какая сила заложена в твоей слабости! Какое
удручающее упорство в твоей апатии!
Незаметно для самого себя я стал выражать вслух все
то, что меня терзало. Жюльетта приподнялась на локте;
опершись о подушки и наклонившись вперед, она с грустью
внимала моим словам.
— Послушай, Жюльетта, — сказал я, подходя к ней. —
Я по-новому представил себе причину твоего горя. Я слиш¬
ком подавлял твою скорбь, ты старалась запрятать ее по¬
глубже в своем сердце; я трусливо боялся взглянуть на эту
рану, вид которой причинял мне страдание, ты великодушно
скрывала ее от меня. Лишенная ухода и позабытая, рана
твоя воспалялась с каждым днем, тогда как мне надлежало
постоянно лечить и смягчать ее. Я был неправ, Жюльетта,
тебе надо открыть свое горе, выплакать его у меня на груди.
Нужно, чтобы ты поведала мне о своих минувших злоклю¬
чениях, рассказала мне свою жизнь день за днем, назвала
мне моего врага. Да, так нуяшо. Только что ты мне сказала
слова, которых я не забуду: ты умоляла меня позволить
тебе хотя бы услышать его имя. Так произнесем же вместе
Это проклятое имя, что жжет тебе язык и сердце! Поговорим
о Леони.
Глаза Жюльетты зажглись невольным блеском. Я по¬
чувствовал, как у меня защемило сердце, но тут же пере¬
силил свою боль и спросил Жюльетту, одобряет ли она мой
план.
413
— Да, — ответила она серьезно, — полагаю, что ты прав.
Зпаешь, рыдания часто подступают мне к горлу, но, боясь
огорчить тебя, я не даю им воли и таю свою боль в груди
как некое сокровище. Если б я могла раскрыть перед тобою
душу, мне кажется, я бы не так страдала. Мое горе — нечто
вроде аромата, который в закрытом сосуде сохраняется веч¬
но; стоит лишь приоткрыть ртот сосуд — и аромат быстро
улетучится. Если бы я могла в любую минуту поговорить
о Леони, рассказать тебе о малейших перипетиях нашей
любви, перед моими глазами заново прошло бы все то хо¬
рошее и дурное, что он мне сделал. Твоя же сильная не¬
приязнь кажется мне порою несправедливой, и в глубине
души я готова простить такие обиды, которые — услышь я
о них из чужих уст — меня возмутили бы.
— Так вот, — сказал я, — мне хочется узнать о них из
твоих уст. Я ни разу еще не слышал подробности этой
мрачной повести; я хочу, чтобы ты мне о них рассказала,
чтобы ты мне поведала свою жизнь всю целиком. Узнав твои
горести, я, быть может, научусь, как их лучше исцелить.
Расскажи мне, Жюльетта, обо всем; расскажи мне, каким
образом смог этот Леони заставить так полюбить себя;
скажи, какими чарами, какою тайною он обладал; ибо я
устал тщетно искать путь к твоему неприступному сердцу.
Я слушаю тебя, говори.
— О да! Я этого тоже хочу, — ответила она. — Это в
конце концов должно меня успокоить. Но дай мне говорить
и не прерывай меня ни единым намеком на какое-либо огор¬
чение или раздражение, ибо я расскажу тебе все, как это
происходило. Я расскаясу тебе и о хорошем, и о дурном, о
том, как я страдала и как я любила.
— Ты мне расскажешь обо всем, и я выслушаю все, —
ответил я ей. Я велел принести новые свечи и раздуть огонь
в камине. Жюльетта начала так.
ГЛАВА III
«Как вам известно, я дочь богатого брюссельского юве¬
лира. Отец мой был весьма искусен в своем ремесле, но при
всем том малообразован. Начав простым рабочим, он стал
обладателем крупного состояния, которое умножалось день
ото дня благодаря удачным коммерческим операциям. Не¬
смотря на недостаточность своего воспитания, он постоянно
414
бывал в самых богатых домах нашей провинции; а мою
мать, красивую и остроумную женщину, охотно принимали
в обществе весьма состоятельных негоциантов.
По натуре своей отец был человеком покладистым и апа¬
тичным. Это свойство характера постепенно усиливалось в
нем по мере того, как росли достаток и комфорт. Моя мать,
будучи значительно живее и моложе его, обладала неограни¬
ченной свободой и, пользуясь преимуществом своего поло¬
жения, с упоением предавалась светским удовольствиям. Она
была добра, искренна и отличалась многими другими прият¬
ными качествами. Но ей было свойственно легкомыслие, и
поскольку красота ее, невзирая на годы, поразительно со¬
хранилась, то это как бы удлиняло ей молодость и шло в
ущерб моему воспитанию. Правда, она питала ко мне неж¬
ную любовь, но проявляла ее как-то неосмотрительно и без¬
рассудно. Гордясь моим цветущим видом и кое-какими пу¬
стячными способностями, которые она постаралась во мне
развить, она помышляла лишь о том, чтобы вывозить меня
на прогулки и в свет; она испытывала некое сладостное, но
весьма опасное тщеславие, надевая на меня что ни день всё
новые украшения и появляясь со мною на праздниках.
Я вспоминаю об этом времени с болью и вместе с тем с ка¬
кой-то радостью. С тех пор я не раз печально размышляла о
том, как бесцельно прошли мои молодые годы, и все же по¬
ныне сожалею о тех счастливых и беспечных днях, которые
бы лучше никогда не кончались или никогда не начинались.
Мне кажется, я все еще вижу мою мать — ее округлую изящ¬
ную фигуру, ее белые руки, черные глаза, ее улыбку, такую
кокетливую и вместе с тем такую добрую; с первого же
взгляда можно было сказать, что она никогда пе знала ни
забот, ни неприятностей и что она не способна принудить
других к чему бы то ни было, даже из добрых побуждений.
О да, я ее помню! Я припоминаю, как мы с нею сидели, бы¬
вало, все утро, обдумывая и подготавливая наши бальные
туалеты, а после полудня занимались уже совсем другим
нарядом, столь прихотливым, что нам едва оставался какой-
нибудь час на то, чтобы появиться на прогулке. Я отчетливо
представляю себе мою мать, ее атласные платья, ее меха,
длинные белые перья и окружавшее ее воздушное облачко
из блонд и лент. Закончив собственный туалет, она на ми¬
нуту забывала о себе и занималась мною. Мне бывало, прав¬
да, довольно скучно расшнуровывать черные атласные бо¬
тинки, чтобы разгладить еле заметную складку на чулке,
415
или примерять поочередно двадцать пар перчаток, прежде
чем остановиться на одной из них, розовый оттенок которой
был бы достаточно свеж и отвечал бы вкусу матушки. Эти
перчатки так плотно облегали руку, что, снимая, я рвала их,
йзрядно намучившись перед тем, чтобы их надеть; итак, все
надо было начинать сызнова, и мы громоздили целые горы
рваного хлама, прежде чем выбирали какую-нибудь пару,
которую я носила всего лишь час, а затем отдавала горнич¬
ной. Тем не менее меня настолько приучили с детства смо¬
треть на эти мелочи как на самые важные занятия в жизни
женщины, что я терпеливо подчинялась. Наконец мы выхо¬
дили из дому, и, слыша шорох наших платьев, вдыхая
аромат наших надушенных муфт, все оборачивались, чтобы
поглядеть нам вслед. Я постепенно привыкла к тому, что
наше имя на устах почти у всех мужчин и что их взгляды
останавливаются на моем лице, хранившем тогда невозмути¬
мое выражение. Такое вот сочетание безразличия и наивного
бесстыдства и составляет то, что принято называть «хорошей
манерой держаться», говоря о молодых девушках. Что же до
матушки, то она испытывала двойную гордость, показывая
и себя и дочь; я была как бы отсветом или, вернее, какой-то
частью ее самой, ее красоты, ее богатства; мои бриллианты
блестяще свидетельствовали о ее хорошем вкусе; мои черты,
схожие с ее чертами, напоминали и ей и другим почти не
тронутую годами свежесть ее ранней молодости; и, глядя
на меня, такую худенькую, шедшую рядом с ней, моя магь
словно видела себя дважды: бледной и хрупкой, какою она
была в пятнадцать лет, яркой и красивой, какою она все
еще оставалась. Ни за что на свете она не появилась бы
на прогулке без меня: она решила бы, что ей чего-то недо¬
стает, и сочла бы себя полуодетой.
После обеда возобновлялись серьезные дискуссии по по¬
воду бального платья, шелковых чулок и цветов.
Отец, занятый своей коммерцией только днем, предпочел
бы спокойно проводить вечера в кругу семьи. Но по добро¬
душию своему он и не замечал, что мы о нем совершенно
забывали, и засыпал в своем кресле, тогда как причесывав¬
шие нас девушки изо всех сил старались постичь причудли¬
вые выдумки моей матушки. К моменту нашего выезда доб¬
рейшего человека будили, и он тут же покорно доставал из
своих шкатулок чудесные драгоценные камни, оправы к
которым делались на заказ по его собственным рисункам.
Он сам надевал их нам на руки и на шею и любовался тем,
416
как эти драгоценности на нас сверкают. Камни эти предна¬
значались, вообще говоря, для продажи. Нередко мы слы¬
шали, как некоторые завистницы шептались, восторгаясь их
блеском, и отпускали на наш счет злые шутки. Но мать ми¬
рилась с этим, говоря, что самые знатные дамы носят то,
что им остается от нас, и это была сущая правда. На сле¬
дующий день к отцу поступали заказы на драгоценности,
подобные тем, что мы надевали накануне. Через некоторое
время он отсылал клиентам именно наши; и нас это не огор¬
чало: мы расставались с ними лишь для того, чтобы полу¬
чить еще более красивые.
Я росла, ведя подобный образ жизни, не задумываясь ни
о настоящем, ни о будущем и не делая никаких внутренних
усилий, чтобы выработать себе характер и укрепить его. От
природы я была мягкой, доверчивой, как и моя мать, я, как
и она, безотчетно отдавалась на волю судьбы. И все же, по
сравнению с нею, я была не такая веселая; меня меньше
привлекали удовольствия и тщеславие; мне словно недоста¬
вало даже той небольшой доли энергии, которой обладала
она, ее желания и умения развлекаться. Я как-то свыклась
с той беспечной жизнью, что выпала мне на долю, не ценила
ее и не сравнивала ни с чьей другой. О страстях я не имела
ни малейшего представления. Меня воспитали так, будто
мне вообще никогда не суждено их узнать; мать получила
точно такое же воспитание и чувствовала себя превосходно,
За неспособностью испытывать какие бы то пи было страсти,
и поэтому ей ни разу не приходилось с ними бороться. Мой
ум приучили к таким занятиям, где сердцу делать было не¬
чего. Я блестяще играла на фортепьяно и чудесно танце¬
вала, я рисовала акварелью, отличаясь поразительной точ¬
ностью рисунка и свежестью красок, но в душе моей не было
ни малейшей искры того божественного огня, который толь¬
ко один и создает жизнь и позволяет понять ее смысл. Я обо¬
жала моих родителей, но не знала, что значит любить боль¬
ше или меньше. Я могла превосходно сочинить письмо к
какой-нибудь юной подружке, но не знала цены ни словам,
ни чувствам. Подруг я любила по привычке, была добра с
ними по долгу и по мягкости натуры, но характер их меня
совершенно не интересовал: я вообще ни над чем не заду¬
мывалась. Я не делала никакого существенного различия
между ними, и больше всего мне по душе бывала та, кото¬
рая чаще всего ко мне приходила».
417
ГЛАВА IV
«Такой вот я и была. Мне шел семнадцатый год, когда
в Брюссель приехал Леони. В первый раз я увидела его в
театре. Я сидела с матерью в ложе, неподалеку от балкона,
где он находился в обществе самых элегантных и состоя¬
тельных молодых людей. Моя мать первая указала мне на
него. Она постоянно высматривала мне мужа, стараясь оты¬
скать его среди таких мужчин, которые были особенно бле¬
стяще одеты и стройны; большего для нее и не требовалось.
Знатность и состояние привлекали ее лишь как нечто такое,
что дополняло более существенные данные — осанку и ма¬
неры. Человек выдающийся, но скромно одетый мог бы вну¬
шить ей одно презрение. Для ее будущего зятя требовалось,
чтобы у него были особые манжеты, безукоризненный гал¬
стук, изящная фигура, красивое лицо, платье из Парижа и
чтобы он умел поддерживать ту непринужденную, пустую
болтовню, которая делает мужчину обаятельным в глазах
общества.
Что до меня, я решительно не сравнивала одних мужчии
с другими. Слепо доверяясь выбору моих родителей, я и не
стремилась к замужеству и не противилась ему.
Мать нашла Леони очаровательным. Правда, лицо его
поразительно красиво, и он, денди по костюму и манерам,
обладает непостижимым умением держаться непринужденно,
мило и весело. Я, однако, не испытывала никаких романи¬
ческих чувств, которые заставляют пылкие натуры предуга¬
дывать их грядущую судьбу. Я взглянула на него мельком,
повинуясь лишь желанию матери, и никогда не посмотрела
бы на него вторично, если бы она не принудила меня к этому
своими непрестанными восклицаниями по его адресу и тем
любопытством, которое она проявляла, желая узнать его
имя. Один из знакомых нам молодых людей, которого она
подозвала и расспросила, ответил ей, что это знатный вене¬
цианец, приятель одного из видных коммерсантов нашего
города, что, по слухам, он обладает несметным состоянием
и что зовут его Леоне Леони.
Моя мать пришла в восхищение от этого ответа. Коммер¬
сант, приятель Леони, устраивал как раз на следующий день
праздник, на который мы были приглашены. Матушке, бес¬
печной и легковерной, оказалось вполне достаточно поверх¬
ностных сведений о том, что Леони богат и знатен, чтобы
тотчас же заприметить его. Она заговорила о нем со мною.
418
в тот же вечер и посоветовала мне быть красивой назавтра.
Я улыбнулась, заснула ровно в тот же час, что и в другие
вечера, и мысль о Леони ни на одну секунду не заставила
мое сердце биться сильнее. Меня приучили выслушивать по¬
добные планы без всякого волнения. Мать утверждала, что
я настолько рассудительна, что со мною унсе не надобно
обращаться как с ребенком. Бедная матушка и не замечала,
что сама она куда больше ребенок, чем я.
Она одела меня так обдуманно и так изысканно, что я
была признана царицей бала; но поначалу все оказалось
впустую: Леони не появлялся, и мать подумала, что он уже
уехал из Брюсселя. Не в силах побороть свое нетерпение,
она спросила у хозяина дома, что сталось с его другом-ве-
нецианцем.
— А! — воскликнул господин Дельпек. — Вы уже заме¬
тили моего венецианца? — Он бросил беглый взгляд на мой
туалет и все понял. — Это красивый малый, — добавил
он, — весьма знатного происхождения и пользуется большим
успехом в Париже и в Лондоне. Но должен вам признаться,
что он отчаянный игрок, и коль скоро вы его не видите
здесь, то это потому, что он предпочитает карты самым
красивым женщинам.
— Игрок! — воскликнула моя мать. — Это очень гадко!
— О! — отозвался господин Дельпек. — Это как сказать.
Когда у вас есть к тому возможность!
— Да и в самом деле! — сказала моя мать, ограничи¬
ваясь этим замечанием. Она уясе никогда больше не интере¬
совалась страстью Леони к игре.
Через несколько минут после этого короткого разговора
Леони вошел в залу, где мы танцевали. Я увидела, как гос¬
подин Дельпек, посматривая на меня, шепнул ему что-то на
ухо. Леони обвел рассеянным взглядом танцующих; при¬
слушиваясь к словам своего приятеля, он наконец отыскал
меня в толпе и даже подошел, чтобы лучше рассмотреть.
В эту минуту я поняла, что моя роль барышни на выданье
несколько смешна, ибо в его любовании мною было нечто
ироническое; я, быть может, первый раз в жизни покрас¬
нела и почувствовала стыд.
Этот стыд превратился почти что в страдание, когда я
заметила, что через несколько минут Леоне вернулся в игор¬
ную залу. Мне почудилось, что меня высмеяли и с презре¬
нием отвергли, и я рассердилась на мать. Прежде этого со
419
мною никогда не случалось, и она подивилась моему сквер¬
ному настроению.
— Полно, — сказала она мне, в свою очередь, несколько
раздраженно. — Не знаю, что с тобою, но ты заметно по¬
дурнела. Едем домой!
Она уже поднялась с места, когда Леони, быстро пройдя
через всю залу, пригласил ее на тур вальса. Этот непредви¬
денный случай вернул матушке все ее оживление: она,
смеясь, бросила мне свой веер и исчезла в вихре танца.
Так как она страстно любила танцевать, то на бал нас
постоянно сопровождала старая тетушка, старшая сестра от¬
ца, которая опекала меня, когда я не получала приглашения
на танец одновременно с матерью. Мадемуазель Агата —
так звали мою тетушку — была старая дева с ровным, не¬
возмутимым характером. Она отличалась большим здравым
смыслом, чем остальные мои домашние. Однако ей была
присуща некоторая склонность к тщеславию — камню пре¬
ткновения всех тех, кто проник в общество из низов. Хотя
на балу она играла довольно жалкую роль, она ни разу не
жаловалась на то, что ей приходится нас сопровождать:
для нее это было поводом показать на старости лет наряд¬
ные платья, которые она не могла завести себе в молодости.
Она, разумеется, высоко пенила деньги, но другие соблазны
большого света привлекали ее значительно меньше. Она пи¬
тала давнишнюю ненависть к представителям знати и не
упускала случая посмеяться над ними и позлословить на их
счет, делая это довольно остроумно.
Женщина тонкая и наблюдательная, привыкшая не столь¬
ко действовать, сколько наблюдать за поступками других,
она быстро разгадала причину внезапной перемены моего
настроения. Оживленная болтовня моей матери раскрыла
тетушке ее намерения относительно Леони, а физиономия
венецианца, одновременно любезная, надменная и насмеш¬
ливая, пояснила ей многое такое, чего ее невестка не по¬
нимала.
— Погляди, Жюльетта, сказала она, наклонясь ко мне, —
Этот знатный синьор смеется над нами.
Больно задетая ее замечанием, я невольно вздрогнула.
Слова тетушки совпадали с моими предчувствиями. Я впер¬
вые прочла на лице мужчины презрение к нашему мещан¬
ству. Меня приучили потешаться над тем пренебрежением,
которое нам почти открыто выказывали женщины, и считать
его проявлением зависти; но наша красота избавляла нас до
420
сих пор от презрения мужчин, и я решила, что Леони самый
большой нахал, которого когда-либо видел свет. Он внушил
мне отвращение; поэтому, когда, проводив до кресла мою
мать, он пригласил меня на следующую кадриль, я немед¬
ленно отказалась. Лицо его выразило такое сильное недо¬
умение, что я тотчас же поняла, до какой степени он рас¬
считывал на мое доброе согласие. Моя гордость восторжест¬
вовала, и, усевшись подле матери, я сказала ей, что очень
устала. Леони отошел от нас, отвесив глубокий, по италь¬
янскому обычаю, поклон и бросив на меня пристальный
взгляд, в котором сквозила свойственная ему насмешли¬
вость.
Матушка, удивленная моим поведением, стала опасаться,
что во мне может пробудиться какая-то воля. Она загово¬
рила со мною осторожно, надеясь, что я еще потанцую и что
Леони снова пригласит меня; но я упорно не вставала с
места. Примерно через час, сквозь смутный гул бальной
суеты, мы расслышали имя Леони, названное несколько раз
подряд; кто-то, проходя поблизости, сказал, что Леони про¬
играл шестьсот луидоров.
— Отлично, — сухо заметила тетушка.—Теперь-то ему
впору поискать красавицу невесту с хорошим приданым.
— О, ему это ие требуется, — откликнулся кто-то дру¬
гой, — он так богат!
— Взгляните, — добавил третий, — он танцует и, как
видно, не слишком-то озабочен.
И правда, Леони танцевал с самым невозмутимым видом.
Затем он подошел к нам, отпустил несколько банальных
комплиментов моей матери с непринужденностью велико¬
светского человека и попытался было вызвать меня на раз¬
говор, задав несколько вопросов, обращенных как бы кос¬
венно ко мне. Но я упорно хранила молчание, и оп уда¬
лился, делая вид, что ему это совершенно безразлично. Мать,
в полном отчаянии, увезла меня домой.
Первый раз в жизни она меня выбранила, а я на пее
надулась. Тетушка вступилась за меня, заявив, что Леони —
нахал и шалопай. Мать, которая никогда не встречала та¬
кого противодействия, расплакалась, а вслед за нею и я.
Все эти небольшие неприятности, связанные с появле¬
нием Леони и с той трагической судьбою, которую ему суяс-
дено было мне принести, нарушили мой дотоле ничем не
возмутимый душевный мир. Я не стану вам подробно рас¬
сказывать о том, что случилось в последующие дни. Да я
421
отчетливо всего и не помню, и зарождение безудержной
страсти к этому человеку до сих пор представляется мне
каким-то диковинным сном, в котором рассудок мой никак
не может разобраться. Несомненно, однако, что холодность
моя задела Леони за живое, изумив и даже ошеломив его.
Он сразу же стал относиться ко мне почтительно, что удов¬
летворило мою уязвленную гордость. Я видела его каждый
день на балах и на прогулке, и моя неприязнь к нему быстро
таяла перед необычайной заботливостью и скромной преду¬
предительностью, которую он мне настойчиво выказывал.
Тщетно моя тетушка пыталась предостеречь меня от Леони,
обвиняя его в высокомерии; я уже не чувствовала себя
оскорбленной ни его поведением, ни его словами; даже черты
его утратили выражение того затаенного сарказма, который
больно задел меня в начале нашего знакомства. Во взгляде
его день ото дня все явственнее светилась какая-то непости¬
жимая мягкость и нежность. Казалось, он занят только
мною; жертвуя своей страстью к картам, он танцевал теперь
ночи напролет, приглашая то матушку, то мепя, или непри-
нуясденно болтал с нами. Вскоре Леони пригласили к нам.
Я несколько побаивалась его посещения; тетушка предска¬
зывала мне, что он найдет у нас в доме тысячу поводов для
насмешек, делая вид, будто ничего такого и не заметил; на
самом же деле этот визит даст ему возможность потешаться
над нами в обществе своих приятелей. Итак, Леони пришел
к пам, и, в довершение несчастья, отец, стоявший в это время
па пороге своей лавки, именно через пее и ввел его в дом.
Дом этот, который нам принадлежал, был очень хорош, и
мать убрала его с изысканным вкусом. Но отец, которому
по душе была лишь его коммерция, не пожелал перенести
под другую крышу выставленные им для продажи жемчуга
и бриллианты. Эти сплошные ряды искрометных камней за
ограждавшими их большими зеркальными стеклами являли
поистине великолепное зрелище, и отец справедливо гово¬
рил, что более роскошного убранства для нижнего этаяса и
не сыщешь. Мать, у которой до той поры бывали иногда
лишь вспышки честолюбия, побуждавшего ее искать' сбли¬
жения со знатыо, никогда пе смущало то, что ее фамилия,
выгравированная крупными буквами из стразов, красуется
под балконом ее спальни. Но, увидев с этого балкона, что
Леони переступает порог злополучной лавки, она сочла нас
погибшими и тревожно взглянула на меня».
422
ГЛАВА V
«За те несколько дней, которые предшествовали визиту
Леони, я почувствовала, что в душе моей пробуждается ка¬
кая-то неведомая мне дотоле гордость. Я отчетливо ее испы¬
тала и, движимая неодолимым стремлением, захотела взгля¬
нуть, с каким видом Леони разговаривает за конторкой
с моим отцом. Он медлил подниматься в гостиную, и я ре¬
зонно предположила, что отец удержал его у себя, чтобы, со
свойственным ему простодушием, показать чудесные об¬
разцы своей работы. Я смело спустилась в нижний этаж и
вошла в лавку, притворившись несколько удивленной тем,
что встретила там Леони. Входить в эту лавку мать мне
всегда строго запрещала, опасаясь, как бы меня не приняли
За приказчицу. Но я туда нет-нет да убегала, чтобы обнять
моего милого отца, у которого не было большей отрады, чем
принимать меня у себя внизу. Лишь только он меня завидел,
у него вырвалось радостное восклицание, и он сказал, обра¬
щаясь к Леони:
— Послушайте, господин барон, все, что я вам показы¬
вал, — это пустяки. Вот мой самый прекрасный алмаз. —
На лице Леони невольно отразилось восторженное изумле¬
ние; он ласково улыбнулся моему отцу и страстно взглянул
на меня. Никогда еще не доводилось мне видеть такого
взгляда. Я вся зарделась. Когда же отец поцеловал меня
в лоб, то от неясного чувства радости и нежности на глаза
мои навернулись слезы.
С минуту мы все молчали. Затем Леони, вернувшись к
прерванной беседе, сумел высказать моему отцу все, что
только могло польстить самолюбию художпика и коммер¬
санта. Ему, казалось, доставляло необычайное удоволь¬
ствие, когда отец объяснял, какой тонкой обработкой можно
получить из нешлифованного камня драгоценный бриллиант,
придав ему игру и прозрачность. Он сам рассказал по этому
поводу много интересного и, обратившись ко мне, добавил
кое-какие подробности из области минералогии, доступные
моему пониманию. Меня поразило, с каким умом и изяще¬
ством он возвеличивает и облагораживает наше обществен¬
ное положение в наших собственных глазах. Он говорил о
ювелирных изделиях, которые ему доводилось видеть за годы
странствий по свету, и особенно расхваливал мастерство
своего соотечественника Челлини, которого он ставил на¬
ряду с Микеланджело. Наконец он приписал такие достоин¬
423
ства профессии отца и столь высоко оценил его талант, что
я готова была задать себе вопрос, чья я, собственно, дочь:
трудолюбивого ремесленника или гениального мастера?
Отец склонился ко второму предположению и, восхи¬
щенный обхождением венецианца, провел его в комнаты
матери. В течение своего визита Леони проявил такой ум и
говорил обо всем так тонко, что, слушая его, я была бук¬
вально зачарована. Раньше я и представить себе не могла,
что существуют подобные мужчины. Те, на которых мне ука¬
зывали как на самых приятных, были столь незначительны,
столь ничтожны по сравнению с Леони, что мне почудилось,
будто я вижу сон. Я была слишком необразованна, чтобы
оценить знания и красноречие нашего гостя, но я понимала
его как-то по наитию. Я чувствовала себя во власти его
взгляда, меня увлекали его рассказы, и при каждом прояв¬
лении им каких-то новых познаний я испытывала изумле¬
ние и восторг.
Леони, несомненно, наделен недюжинными способностя¬
ми. За короткое время ему удалось взбудоражить весь город.
Он, надо вам сказать, обладает всевозможными талантами,
умеет обольстить решительно всех. Если он, после некото¬
рых уговоров, участвовал в каком-нибудь концерте, то пел
ли он или играл на любом инструменте, он выказывал явное
превосходство над опытными музыкантами. Если он согла¬
шался провести вечер в тесном дружеском кругу, он делал
чудесные зарисовки в дамские альбомы. Он мгновенно наг
брасывал карандашом изящные портреты и остроумные ка¬
рикатуры; он импровизировал и читал наизусть стихи на
многих языках; он знал все характерные танцы Европы и
танцевал их поразительно грациозно; он все видел, все по¬
мнил, имел обо всем свое суждение; он все понимал и все
знал; вселенная, казалось, была для него раскрытой кни¬
гой. Он великолепно исполнял как трагические, так и ко¬
мические роли, организовывал любительские труппы, бы¬
вал подчас и дирижером, и главным действующим лицом,
и декоратором, и художником, и механиком. Он был душой
любой компании, любого праздника. Поистине можно было
сказать, что развлечения шли за ним по пятам и что все,
к чему бы он ни прикасался, тотчас лее меняло свой облик и
полностью преображалось. Его слушали с каким-то востор¬
гом, ему слепо повиновались, в него верили как в пророка;
и обещай он вернуть весну в разгар зимы, все бы сочли, что
для него это возможно. Через какой-нибудь месяц пребыва¬
424
ния его в Брюсселе характер жителей совершенно изме¬
нился. Увеселения объединяли все классы общества, устра¬
няли любую щепетильность, продиктованную высокомерием;
уравнивали все сословия. Что ни день, устраивались каваль¬
кады, фейерверки, спектакли, концерты, маскарады. Леони
был щедр и великодушен; рабочие пошли бы ради него на
бунт. Он рассыпал благодеяния полными пригоршнями, на
все у него находились и деньги и время. Его причуды тот¬
час же перенимались всеми. Все женщины в него влюбля¬
лись, а мужчины были настолько им покорены, что и не
помышляли о ревности.
Могла ли я, видя это всеобщее увлечение, остаться рав¬
нодушной и не гордиться тем, что меня избрал человек, ко¬
торый всполошил население целой провинции? Леони был
с нами крайне внимателен и почтителен. Мать и я стали
пользоваться наибольшим успехом среди всех светских жен¬
щин города. Мы всегда сопутствовали Леони, играя первую
роль во всех устраиваемых им увеселениях; он способство¬
вал тому, что мы не останавливались перед самой безудерж¬
ной роскошью; он делал рисунки наших туалетов и приду¬
мывал для нас характерные костюмы: во всем он знал толк
и, в случае необходимости, мог бы сам смастерить нам и
платья и тюрбаны. Вот ртим-то он и снискал себе располо¬
жение нашего семейства. Труднее всего было покорить мою
тетушку. Она долго упорствовала и огорчала нас своими
грустными наблюдениями.
— Леони, — твердила она, — это человек недостойного
поведения, заядлый игрок; он выигрывает и проигрывает за
один вечер состояние двадцати семей; он промотает и наше
За какую-нибудь ночь.
Леони решил смягчить несговорчивость тетушки и пре¬
успел в своем намерении, воздействовав на самолюбие —
рычаг, к которому он приложил все свои усилия, по так
незаметно, будто почти и не касался его. Вскоре все пре¬
пятствия были устранены. Ему пообещали мою руку и пол¬
миллиона приданого; моя тетушка заметила все же, что
надобно поточнее узнать о состоянии и происхождении этого
иностранца. Леони улыбнулся и обещал представить свои
дворянские грамоты и бумаги об имущественном положении
не позже, чем через двадцать дней. Он крайне легкомыс¬
ленно отнесся к содержанию брачного контракта, составлен¬
ного с большой щедростью и с полным доверием к нему.
Казалось, он почти не знает о том, какое приданое я ему
425
приношу. Господин Дельпек, а с его слов и все новые прия¬
тели Леони, утверждал, что состояние их друга вчетверо
больше нашего и что женится он на мне по любви. Убедить
меня в ртом было довольно легко. Меня дотоле еще никто не
обманывал. Обманщиков и жуликов я представляла себе не
иначе, как в жалком рубище, в позорном обличье...»
Мучительное чувство сдавило Жюльетте грудь. Она за¬
пнулась и взглянула на меня помутившимися глазами.
— Бедная девочка, — воскликнул я, — и как только тебе
господь не помог!
— Ах! — возразила она, слегка нахмурив иссиня-чер-
ные брови. — У меня вырвались ужасные слова, да простит
мне их бог! В сердце моем нет места ненависти, и я отнюдь
пе обвиняю Леони в злодействе. Нет, нет, я не желаю крас¬
неть за то, что любила его. Это несчастный, которого сле¬
дует пожалеть. Если б ты только знал... Но я тебе расскажу
все.
— Продолжай, — сказал я. — Леони и без того доста¬
точно виновен: ведь ты не собираешься обвинять его больше,
чем он того заслуживает.
Жюльетта вернулась к своему рассказу.
«Суть в том, что он меня любил, любил ради меня самой;
все дальнейшее это подтвердило. Не качай головой, Буста¬
менте: у Леони могучее тело и огромная душа; он вмести¬
лище всех добродетелей и всех пороков, в нем могут одно¬
временно уживаться самые низменные и самые высокие
страсти. Никто никогда не судил о нем беспристрастно, он
справедливо это утверждал. Одна я знала его и могла воз¬
дать ему должное.
Язык, которым он говорил со мною, был совершенно
непривычен для моего слуха и опьянял меня. Быть моя;ет,
полное неведение, в котором я обреталась относительно
всего, что касается чувств, делало для меня этот язык более
сладостным и необычайным, чем то могло бы показаться
какой-нибудь девушке поопытнее. Но я уверена (да и другие
женщины уверены точно так же), что ни один мужчина на
свете не ощущал и не выказывал любовь так, как Леони.
Превосходя всех остальных как в дурном, так и в хорошем,
он говорил на совершенно ином языке, у него был иной
взгляд, да и совсем иное сердце. Я как-то слышала от одной
итальянской дамы, что букет в руках Леони благоухал силь¬
нее, чем в руках другого кавалера, и так было во всем. Он
придавал блеск самому простому и освежал самое обвет¬
426
шалое. Он имел огромное влияние на всех окружающих; я
не могла, да и не хотела противиться этому влиянию. Я по¬
любила Леони всем сердцем.
Я почувствовала тогда, как вырастаю в собственных гла¬
зах. Было ли то делом божественного промысла, заслугой
Леони или следствием любви, но в моем слабом теле пробу¬
дилась и расцвела большая и сильная душа. С каждым днем
мне все больше и больше открывался целый мир каких-то
новых понятий. Какое-нибудь одно слово Леони пробуждало
во мне больше чувств, нежели вся легковесная болтовня,
которой я наслушалась за свою жизнь. Замечая во мне этот
духовный рост, он радовался и гордился. Он пожелал уско¬
рить мое развитие и принес мне несколько книг. Моя мать
взглянула на их позолоченные переплеты, на веленевые
страницы, на гравюры. Она мельком прочла заглавия сочи¬
нений, которым суждено было вскружить мне голову и
взволновать сердце. Все это были прекрасные, целомудрен¬
ные книги — повести о женщинах, написанные, в большин¬
стве своем, тоже женщинами: «Валери», «Эжен де Роте-
лен», «Мадемуазель де Клермон», «Дельфина». Эти трога¬
тельные, полные страсти рассказы, картины некоего идеаль¬
ного для меня мира возвысили мою душу, но и погубили ее.
У меня появилось романическое воображение, самое пагуб¬
ное для любой женщины».
ГЛАВА VI
«Трех месяцев оказалось достаточно для завершения
Этой перемены. Я вот-вот должна была обвенчаться с Леони.
Из всех документов, которые он обещал представить, при¬
шли только его метрическое свидетельство и дворянские
грамоты. Что же до бумаг, подтверждающих его состояние,
он запросил их через другого стряпчего, и они всё еще не
поступали. Это промедление, отдалявшее день нашей свадь¬
бы, крайне печалило и раздражало Леони. Однаясды утром
он пришел к нам донельзя удрученный. Он показал нам
письмо без почтового штемпеля, только что полученное им,
по его словам, с особой оказией. В этом письме сообща¬
лось, что его поверенный в делах умер, что преемник покой¬
ного, найдя бумаги в беспорядке, вынужден проделать
огромную работу для признания их законности и что он
просит еще одну-две недели, чтобы представить его милости
затребованные сведения. Леони был взбешен этой помехой;
427
он твердил, что умрет от нетерпения и горя еще до конца
Этого ужасного двухнедельного срока. Он упал в кресло и
разрыдался.
Нет, то было непритворное горе, не улыбайтесь, доя
Алео. Желая утешить Леони, я протянула ему руку. Она
стала мокрой от его слез, и тут, в приливе сочувствия, я
тоже расплакалась.
Бедная матушка не выдержала. Она в слезах побежала
в лавку к отцу.
— Это отвратительное тиранство! —крикнула она, увле¬
кая его за собой к нам наверх. — Взгляните на этих двух
несчастных детей. Как можете вы противиться их счастыо
при виде их страданий? Неужто вы хотите погубить вашу
дочь из преклонения перед пустой формальностью? Разве
Эти бумаги не придут и не будут вполне надежными через
неделю после свадьбы? Чего вы опасаетесь? Неужто вы при¬
нимаете нашего дорогого Леони за обманщика? Да разве
вам неясно, что ваше упорное стремление получить бумаги,
подтверждающие его богатство, оскорбительно для него и
жестоко для Жюльетты?
Отец, оглушенный этими упреками и особенно потрясен¬
ный моими слезами, поклялся, что он никогда и не помыш¬
лял о такой придирчивости и что он сделает все, что я за¬
хочу. Он поцеловал меня несчетное количество раз и заго¬
ворил со мною так, как говорят с шестилетними детьми.,
когда уступают их капризам, желая избавиться от крика.
Пришла и тетушка, которая обратилась ко мне с менее
нежными словами. Она даже позволила себе оскорбительные
упреки по моему адресу.
— Молодой девушке, целомудренной и благовоспитан¬
ной, — заявила она,— не подобает так откровенно показы¬
вать, что ей не терпится принадлея^ать мужчине.
— Сразу видно, — воскликнула уязвленная матушка, —
что вы никогда никому не принадлежали!
Отец никак не мог примириться с тем, что к его сестре
относятся непочтительно. Он стал на ее сторону и заявил,
что наше отчаяние — пустое ребячество и что неделя про¬
летит быстро. Я была смертельно оскорблена тем, что меня
подозревают в нетерпеливом желании выйти замуж, и с
трудом удерживалась от слез; но слезы Леони действовали
на меня заразительно, и я уже остановиться не могла. Тут
он встал — глаза его еще не высохли, щеки пылали; с мяг¬
кой улыбкой, в которой светились надежда и нежность, он
428
устремился к моей тетушке; взяв ее руки в свою правую, а
в левую — руки отца, он бросился на колени и стал умолять
моих близких не противиться нашему счастью. Его манеры,
звук голоса, выражение лица действовали неотразимо; к то¬
му же тетушка впервые видела мужчину у своих ног. Всяче¬
ское сопротивление было сломлено. Напечатали оглашение
о предстоящем браке, выполнив все предварительные фор¬
мальности. Наша свадьба была назначена на следующей не¬
деле, вне зависимости от того, придут бумаги или нет.
Последний день масленицы приходился на завтра. Госпо¬
дин Дельпек устраивал пышный праздник; Леони попросил
нас одеться турчанками. Он набросал для нас очарователь¬
ный рисунок акварелью, который наши портнихи очень
тщательно скопировали. Мы не пожалели ни бархата, ни
расшитого золотом атласа, ни кашемира. Но бесспорное пре¬
восходство над всеми остальными бальными туалетами нам
обеспечили бесчисленные и прекрасные драгоценные камни.
В ход пошли все те, что находились в лавке у отца: на нас
сверкали рубины, изумруды, опалы. Волосы наши были
украшены бриллиантовыми нитями и эгретками, на груди
красовались букеты, составленные из разноцветных ка¬
меньев. Мой корсаж и даже мои туфли были затканы мел¬
ким жемчугом; шнур, увитый этими необычайными по кра¬
соте жемчужинами, служил мне поясом и ниспадал концами
до колен. У нас были трубки и кинжалы, усыпанные сап¬
фирами и бриллиантами. Весь мой костюм стоил по меньшей
мере миллион.
Леони появился меж нас в великолепном турецком ко¬
стюме. Он был так красив и так величествен в этом наряде,
что люди вставали на диваны, чтобы лучше нас разглядеть.
Сердце у меня билось отчаянно, я была горда до безумия.
Меньше всего, как вы понимаете, меня занимал мой собст¬
венный наряд. Красота Леони, его ослепительность, его пре¬
восходство над всеми, почти всеобщее преклонение, которое
ему выказывали, — и все это мое, и все это у моих ног!
Было от чего потерять голову и не такой молоденькой де¬
вочке, как я! То был последний вечер моего торжества.
Какими только невзгодами и унизительными мучениями я
не заплатила за весь этот суетный блеск!
Тетушка была одета еврейкой и шла за нами, неся веера
и ларцы с благовониями. Леони, желая завоевать ее дружбу,
придумал ей костюм с таким вкусом, что он почти что опо¬
этизировал ее суровые и увядшие черты. У нее, бедной тети
429
Агаты, тоже кружилась голова. Увы! Чего стоит женский
разум!
Мы находились на маскараде уже два-три часа; мать
танцевала, а тетушка болтала с престарелыми дамами, ко¬
торые присутствуют на бале, как говорят во Франции, только
«для мебели». Мы с Леони сидели рядом, и он говорил со
мною вполголоса; каждое слово его дышало страстью и вы¬
зывало ответную искру в моей крови. Внезапно слова замер¬
ли у него на губах; он смертельно побледнел, словно перед
пим явился призрак. Проследив за направлением его испу¬
ганного взгляда, я заметила в нескольких шагах от нас
молодого человека, вид которого был неприятен и для меня:
рто был некто Генриет, делавший мне предложение годом
раньше. Хотя он был богат и из почтенной семьи, матушка
моя нашла, что он меня не стоит, и отказала ему, сослав¬
шись на мой юный возраст. Но уже в начале следующего
года он вновь настойчиво попросил моей руки, и по городу
стал ходить слух, что он безумно в меня влюблен; я не со¬
чла нужным обращать на эти толки внимание, а мать, по¬
лагая, что Генриет слишком прост, что он слишком напо¬
минает буржуа, несколько резко отделалась от его назой¬
ливых визитов. Он, казалось, был этим скорее огорчен, чем
раздосадован, и тотчас же уехал в Париям С той поры те¬
тушка и мои подружки иногда упрекали меня в равнодушии
к нему. Он, мол, превосходный молодой человек, глубоко
образованный, благородный по натуре. Упреки эти мне
очень докучали. Неожиданное появление Генриета теперь, ко¬
гда я была так счастлива близостью Леони, подействовало
на меня крайне неприятно, словно лишний упрек; я отверну¬
лась, сделав вид, что не заметила его; но странный взгляд,
который он бросил на Леони, не ускользнул от меня. Леони
быстро предложил мне руку, приглашая пройти в соседнюю
залу и поесть мороженого; он добавил, что страдает от
жары, что она ему действует на нервы. Я поверила ему и
подумала, что взгляд Генриета выражает всего лишь ревность.
Мы прошли в боковую галерею; там почти никого не было.
Поначалу я опиралась на руку Леони; он был возбужден
и чем-то озабочен. Я выразила некоторое беспокойство, но
он мне ответил, что волноваться не стоит и что ему лишь
слегка нездоровится.
Он начал было понемногу приходить в себя, как вдруг я
заметила, что следом за нами идет Генриет; меня эт° не~
вольно вывело из терпения.
430
— В самом деле, этот человек неотступно следует за
нами, словно дурная совесть, — шепнула я Леони. — Да он
и на человека-то непохож. Я готова принять его за душу
грешника, явившуюся с того света.
— Какой человек? — откликнулся Леони, вздрогнув. —
Как вы его назвали? Где он? Что ему от нас надо? Вы его
знаете?
Я в двух словах объяспила ему суть дела и попросила
не обращать внимания на нелепое поведение Генриета. Но
Леони ничего не сказал мне в ответ; я только почувствовала,
что его рука, держащая мою, похолодела, как у покойника;
по телу его прошла судорога, и я подумала, что он вот-вот
лишится чувств; но все это длилось лишь какое-то мгновение.
— У меня невероятно расстроены нервы, — сказал он. —
Придется, кажется, лечь в постель: голова как в огне, тюр¬
бан давит, точно стофунтовая гиря.
— Боже мой! — воскликнула я. — Если вы уедете, эта
ночь покажется мне бесконечной и праздник станет невмо¬
готу. Попытайтесь пройти в какую-нибудь дальнюю комнату
и снять на несколько минут ваш тюрбан; мы попросим не¬
сколько капель эфира, чтобы успокоить вам нервы.
— Да, вы правы, добрая, дорогая моя Жюльетта, ангел
мой. В конце галереи есть будуар, где, по-видимому, мы
сможем побыть одни; минута отдыха — и мне снова станет
лучше.
Сказав это, он поспешно увлек меня в будуар; казалось,
он не идет, а спасается бегством. Впезаппо я услышала
чьи-то шаги у нас за спиной; я оглянулась и увидела Ген¬
риета, который подходил все блшке и ближе с таким видом,
будто преследовал нас; мне почудилось, что он сошел с ума.
Панический ужас, который Леони не мог уже скрыть, пере¬
дался и мне: мысли мои окончательно спутались, мною овла¬
дел суеверный страх, кровь застыла в жилах, как это бывает
во время кошмара; мне вдруг стало трудно сделать лишний
шаг. В это время Генриет подошел к нам и положил руку
на плечо Леони; рука эта показалась мне свинцовой. Леони
застыл на месте, словно пораженный громом, и лишь утвер¬
дительно наклонил голову, словно угадав в этом устрашаю¬
щем безмолвии некий вопрос или приказ. Генриет удалился,
и лишь тогда я почувствовала, что мои ноги могут отде¬
литься от паркета. У меня достало силы последовать за Лео¬
ни в будуар, где я упала на оттоманку, бледная и потрясен¬
ная не меньше его самого».
431
ГЛАВА VII
«Некоторое время Леони находился в полном оцепене¬
нии; внезапно, пересилив себя, он бросился к моим ногам.
— Жюльетта, — начал он, — я погиб, если ты меня не
любишь до безумия!
— Боже мой! Что все это значит? — недоуменно вос¬
кликнула я, обвивая его шею руками.
— А ты меня так не любишь! — продолжал он тревож¬
но. — Я погиб, не правда ли?
— Люблю тебя всей душою! — откликнулась я, зали¬
ваясь слезами. — Чем я могу тебя спасти?
— О, ты никогда на это не согласишься, — уныло про¬
молвил он. — Я самый несчастный человек на свете. Ты
единственная женщина, которую я когда-либо любил,
Жюльетта. И вот теперь, когда ты должна стать моею, ра¬
дость моя, жизнь моя, я теряю тебя навсегда! Мне остается
только умереть.
— Боже правый! — воскликнула я. — Неужто ты не мо¬
жешь говорить? Неужто ты не можешь сказать, чего ты
ждешь от меня?
— Нет, я не могу этого сказать, — ответил он. — Страш¬
ная, ужасающая тайна тяготеет над моей жизнью, и я
никогда не смогу открыть ее тебе. Чтобы полюбить меня,
чтобы последовать за мной, чтобы меня утешить,
надо быть не только женщиной, не только ангелом, быть
может!..
— Чтобы полюбить тебя! Чтобы за тобою последо¬
вать! — повторила я. — Да разве через несколько дней я не
стану твоей женой? Тебе достаточно будет сказать лишь
одно слово; и как бы ни было больно мне и моим родите¬
лям, я последую за тобой хоть на край света, коли ты того
пожелаешь.
— Неужто это правда, Жюльетта, дорогая? — восклик¬
нул он в приливе радости. — Так ты за мной последуешь? Ты
бросишь все для меня? Что ж, если ты так сильно любишь
меня, я спасен! Едем же, едем немедля!
— Да опомнитесь, Леони! Разве мы уже женаты? —
возразила я.
— Мы не можем пожениться, — сказал он громко и от¬
рывисто.
Я была сражена.
«— И если ты не хочешь меня любить, если не хочешь
432
со мпой бежать, — продолжал он, — мне остается лишь одно:
покончить с собой.
Эти слова он произнес столь решительно, что у меня
по всему телу пробежала дрожь.
— Но что же нам грозит? — спросила я. — Не сон ли
Это? Что может помешать нашей свадьбе, когда все уже ре¬
шено, когда мой отец дал тебе обещание?
— Всего лишь слово человека, влюбленного в тебя и
желающего помешать тебе стать моею.
— Я ненавижу и презираю его! —воскликнула я. — Где
он? Я хочу его пристыдить за столь подлое преследование
и за столь гнусную месть... Но что он может сделать тебе
дурного, Леони? Разве твоя репутация не настолько выше
его нападок, что одно твое слово способно уничтожить его?
Разве твоя добродетель и твоя сила не столь же неуязвимы
и чисты, как золото? О, боже! Я догадываюсь: ты разорен!
Бумаги, которые ты ждешь, принесут тебе лишь дурные
вести. Генриет это знает, он грозит рассказать обо всем
моим родителям. Его поведение бесчестно; но не бойся: ро¬
дители добры и обожают меня. Я брошусь им в ноги, при¬
грожу, что уйду в монастырь; буду умолять их так же, как
вчера, и ты одержишь над ними верх, не сомневайся в этом.
Да разве я недостаточно богата для нас двоих? Отец не даст
мне умереть с горя. И мать за меня вступится. У нас троих
больше силы, чем у моей тетушки, и мы убедим его. Полно,
Леони, не горюй! Этим нас не разлучить, это невозможно.
Будь мои родители безмерно скаредны, вот тогда я с тобой
убежала бы.
— Бежим немедленно, — сказал Леони мрачно, — они
будут непреклонны. Есть нечто еще, помимо моего разоре¬
ния, нечто зловещее, чего я не могу тебе сказать. Доста¬
точно ли ты добра и великодушна? Та ли ты женщина, о ко¬
торой я мечтал и которую, как мне казалось, я нашел в
тебе? Способна ли ты на героизм? Доступно ли тебе нечто
высокое, под силу ли тебе безграничное самопожертвование?
Ответь же мне, Жюльетта, кто ты: милая и очаровательная
женщина, с которой мне будет тяжело расстаться, или ангел,
ниспосланный богом, чтобы спасти меня от отчаяния?
Знаешь ли ты, как прекрасно, как благородно принести себя
в ясертву тому, кого любишь? Неужели твою душу не спо¬
собна взволновать мысль, что у тебя в руках жизнь и судьба
человека и что ты моясешь посвятить ему себя целиком? Ах,
почему мы не можем поменяться ролями! Ах, почему я не
15 Ж. Санд, т. 2
433
на твоем месте! С какой радостью я принес бы тебе в жертву
любую привязанность, любое чувство долга!
— Полноте, Леони! — ответила я. — От ваших слов
у меня мутится разум. Пощадите, пощадите мою бедную
мать, моего бедного отца, мою честь! Вы хотите погубить
меня!
— Ах, ты думаешь обо всем ртом и не думаешь обо мне!
Ты говоришь о том, сколь тяжко будет горе твоих родителей,
и не желаешь взвесить, сколь тяжко горюю я! Ты не лю¬
бишь меня...
Я закрыла лицо руками, я взывала к господу богу, слу¬
шая, как рыдает Леони. Мне казалось — еще немного, и я
сойду с ума.
— Итак, ты этого хочешь, — сказала я ему, — и ты
вправе этого требовать. Говори же, скажи мне все, что
угодно: я вынуждена тебе повиноваться. Разве моя воля и
моя душа не принадлежат тебе целиком?
— Нам нельзя терять ни минуты, — отвечал Леони, —
через час нас не должно здесь быть, иначе твое бегство
станет невозможным. За нами следит ястребиное око. Но
стоит тебе захотеть, и мы его обманем. Скажи: ты этого хо¬
чешь, ты хочешь?
Он, как безумный, ся<ал меня в своих объятиях. Из груди
его рвались горестные стоны. Я вымолвила «да», сама не
зная, что говорю.
— Так вот, — сказал он, — возвращайся быстрей на бал,
пе выказывай никакого волнения. На все расспросы отве¬
чай, что тебе слегка нездоровится. Но не давай увозить себя
домой. Танцуй, если это потребуется; если с тобой загово¬
рит Генриет, будь осторожна, не раздражай его. Помни, что
еще в течение часа участь моя в его руках. Через час я вер¬
нусь в домино. На капюшоне у меня будет вот эта лента.
Ты ее узнаешь, не правда ли? И ты пойдешь за мной
и непременно будешь спокойной, невозмутимой. Так нужно,
помни! Хватит ли у тебя на это силы?
Я встала совершенно измученная, сдавив обеими руками
грудь. Горло у меня пересохло, щеки лихорадочно горели,
я была как пьяная.
— Идем же, идем! —сказал он, подтолкнув меня к баль¬
ной зале, и исчез.
Мать уже разыскивала меня. Я еще издали заметила,
что она волнуется, и, во избежание расспросов, поспешно
согласилась, когда кто-то пригласил меня на танец.
434
Я пошла танцевать и не знаю, как не упала замертво
к концу кадрили, стольких мне это стоило усилий. Когда я
вернулась ка место, матушка уже вальсировала. Она уви¬
дела, что я танцую, и успокоилась. Она снова думала лишь
о собственном веселье. Тетушка же, вместо того чтобы на¬
чать расспросы о том, где я пропадала, выбранила меня.
Мне это было больше по душе: не нужно было отвечать и
лгать. Какая-то подруга испуганно спросила, что со мною
и почему я такая расстроенная. Я ответила, что у меня
только что был жестокий приступ кашля.
— Тебе следует отдохнуть и больше не танцевать, —
сказала она.
Но я твердо решила избегать взглядов матери: я опаса¬
лась ее беспокойства, ее нежности и собственных угрызений
совести. Я заметила ее носовой платок, который она оста¬
вила на диванчике; я взяла его, поднесла к лицу и, при¬
крыв им рот, стала судорожно покрывать его поцелуями.
Подруга подумала, что у меня все еще продолжается ка¬
шель; я сделала вид, будто и в самом деле кашляю. Я про¬
сто не знала, чем заполнить этот злополучный час, — про¬
шло лишь каких-нибудь тридцать минут. Тетушка заметила,
что я сильно простужена, и сказала, что попытается угово¬
рить мою мать ехать домой. Угроза эта меня напугала, и я
быстро ответила на новое приглашение. Оказавшись среди
танцующих, я поняла, что согласилась на вальс. Надо ска¬
зать, что, подобно всем молодым девицам, я никогда не
вальсировала. Но, узнав в том, кто уже обнял меня за талию,
зловещего Генриета, я со страху не смогла отказать. Он
увлек меня в тапце, и от этого быстрого движения у меня
окончательно помутилось в голове. Я задавала себе вопрос,
уж не чудится ли мне попросту все, что происходит вокруг;
мне казалось, будто я лежу в постели, горя от жара, а вовсе
не вальсирую как безумная с тем, кто мне внушает ужас и
отвращение. И тут я вспомнила, что за мной придет Леони.
Я взглянула на мать, которая весело и беспечно порхала
в кругу танцующих. И я подумала, что все это невозможно,
что я не могу так вот расстаться с матушкой. Я обратила
внимание на то, что Генриет крепко держит меня за талию
и что его глаза впиваются в мое лицо, склоненное к нему.
Я едва не вскрикнула и не убежала, но тут же вспомнила
слова Леони: «Участь моя еще в течение часа в его ру¬
ках», — и покорилась. Мы на минуту остановились. Он за¬
говорил со мною. Я улыбалась, что-то отвечала ему, мысли
15*
435
у меня путались. И в эту минуту я почувствовала, как
кто-то коснулся плащом моих обнаженных рук и открытых
плеч. Не нужно было и оборачиваться: я ощутила едва уло¬
вимое дыхание Леони. Я попросила отвести себя на место.
Спустя мгновение Леони, в черном домино, предложил мне
руку. Я последовала за ним. Мы прошли сквозь толпу,
ускользнув бог весть каким чудом от ревнивого взгляда Ген¬
риета и матушки, которая снова меня разыскивала. Дер¬
зость, с которой я прошла через залу на глазах у пятисот
свидетелей, чтобы убея«ать с Леони, помешала обратить на
нас внимание. Мы протискались сквозь людскую сутолоку
в прихожей. Кое-кто из гостей, надевавших уже плащи и
накидки, подивился, увидев, что я спускаюсь по лестнице
без матери, но люди эти тоже уезжали домой и не могли
уже судачить на балу. Очутившись во дворе, Леони увлек
меня за собой к небольшим боковым воротам, куда кареты
не въезжали. Мы пробежали несколько шагов по темной
улице; затем открылась дверца почтовой кареты, Леони под¬
садил меня, укутал в свой широкий, подбитый мехом плащ,
надел на голову дорожный капор,—и в одно мгновение ока
ярко освещенный особняк господина Дельпека, улица и го¬
род оказались позади.
Мы ехали сутки, так и не выходя из кареты. На каждой
станции, где меняли лошадей, Леони приподнимал окошко,
просовывал сквозь него руку, бросал возницам вчетверо
больше их обычного заработка, быстро убирал руку и за¬
дергивал штору. Я же и не думала жаловаться на усталость
или на голод. Зубы мои были крепко сжаты, нервы напря¬
жены; я не могла ни слезу пролить, ни слова вымолвить.
Леони, казалось, гораздо больше тревожило то, что нас мо¬
гут преследовать, чем то, что я горюю и мучаюсь. Мы оста¬
новились у какого-то замка неподалеку от дороги и по¬
звонили у садовых ворот. Появился слуга, заставивший себя
долго я{дать. Было два часа ночи. Ворча себе что-то под
нос, этот человек подошел наконец и поднес фонарь к лицу
Леони. Но едва он его узнал, как тотчас рассыпался в изви¬
нениях и провел нас в дом. Дом этот показался мне пустын¬
ным и запущенным. Тем не менее передо мной распахнули
двери в довольно приличную комнату. В одну минуту зато¬
пили камин, приготовили мне постель, и вошла женщина,
чтобы раздеть меня. Я впала в какое-то умственное оцепе¬
нение. Тепло камина мало-помалу вернуло мне силы, и я
увидела, что сижу в пеньюаре, с распущенными волосами
436
подле Леони; но он не обращал на меня внимания и зани¬
мался тем, что укладывал в сундук богатые одежды, жем¬
чуга и бриллианты, которые еще только что были на нас.
Эти драгоценности, украшавшие костюм Леони, принадле¬
жали большей частью моему отцу. Матушка, желая, чтобы
но богатству платье Леони не уступало нашим, взяла брил¬
лианты из отцовской лавки и без единого слова дала надеть
ему. Увидев всю эту роскошь, упрятанную как попало
в сундук, я испытала мучительное чувство стыда за совер¬
шенную нами своего рода края«у и поблагодарила Леони за
то, что он собирается выслать все это обратно моему отцу.
Не помню, что он мне ответил; он только сказал потом, что
спать мне осталось четыре часа и что он умоляет восполь¬
зоваться этим временем, ни о чем не тревожась и не тоскуя.
Он поцеловал мои босые ноги и вышел. У меня так и не
хватило мужества добраться до постели, я уснула в кресле,
у камина. В шесть часов утра меня разбудили; мне при-
песли чашку шоколаду и мужское платье. Я позавтракала
и покорно переоделась. Леони зашел за мною, и мы еще до
рассвета покинули этот таинственный дом, причем я так
никогда и пе узнала ни его пазвания, ни точного располо¬
жения, ни владельца, как обстояло, впрочем, и во многих
других пристанищах, то богатых, то убогих, которые во все
время пашего путешествия отпирали перед нами двери в лю¬
бой час и в любом краю при одном имени Леони.
По мере того как мы ехали все дальше, к Леони возвра¬
щались его невозмутимость поведения и неясность речи.
Безропотная, прикованная к нему слепою страстью, я была
тем послушным инструментом, в котором оп, по желанию,
заставлял звенеть любую струну. Если он задумывался,
я грустила, если он был весел, я забывала все горести и ду¬
шевные терзания и улыбалась его шуткам; если он был
страстен, я забывала об утомлявших меня мыслях и проли¬
ваемых до изнеможения слезах и обретала новые силы,
чтобы любить его и говорить ему об этом».
ГЛАВА VIII
«Мы приехали в Женеву, где оставались ровно столько
времени, чтобы отдохнуть. Вскоре мы забрались в глубь
Швейцарии и там окончательно перестали беспокоиться, что
нас могут выследить и настичь. С самого нашего отъезда
437
Леони помышлял лишь о том, чтобы добраться со мною до
мирной сельской обители, где можно было бы вести жизнь,
полную любви и поэзии, в постоянном уединении с глазу
на глаз. Эта сладостная мечта осуществилась. В одной из
долин на Лаго Маджоре мы нашли живописнейшее шале
среди восхитительного пейзажа. За весьма небольшие деньги
мы его уютно обставили и сняли с начала апреля. Мы про¬
вели там шесть месяцев пьянительного счастья, за которые
я вечно буду благодарить бога, хоть он и заставил меня за¬
платить за него дорогою ценой. Мы были совершенно одни
и вне всякого общения с миром. Нам прислуживали двое
молодоженов, толстые и жизнерадостные, и, глядя на их
доброе согласие, мы еще полнее ощущали наше собствен¬
ное. Жена хлопотала по хозяйству и стряпала, муж пас ко¬
рову и двух коз, составлявших все наше стадо. Он доил ко¬
рову и делал сыр. Вставали мы рано поутру и, когда погода
была хорошей, завтракали в нескольких шагах от дома в чу¬
десном фруктовом саду, где деревья, отданные во власть
природе, простирали во все стороны свои густые ветви, бо¬
гатые не столько плодами, сколько цветами и листвой. За“
тем мы шли прогуляться по долине или взбирались на горы:
мало-помалу мы привыкли к дальним прогулкам и каждый
день отправлялись на поиски какого-нибудь нового места.
Горные края обладают тем чудесным свойством, что можно
подолгу исследовать их, прежде чем узнаешь все их тайны
и красоты. Когда мы совершали самые длительные экскур¬
сии, Жоан, наш веселый мажордом, сопутствовал нам, неся
корзину с провизией, и ничто не было так восхитительно,
как наши пиршества на траве. Леони был несговорчив лишь
в выборе того, что он называл нашей столовой. Наконец,
когда мы находили на склоне горы небольшую поляну, по¬
крытую свежей травой, защищенную от ветра и солпца,
с красивым видом на окрестности и ручейком, напоенным
благоуханием пахучих растений, он сам раскладывал все
к обеду на белой скатерти, разостланной на земле. Он от¬
правлял Жоана за земляникой, наказывая ему попутно по¬
грузить бутылку с вином в прохладные воды ручья. Затем
он зажигал спиртовку и варил яйца. Тем лее способом, после
холодного мяса и фруктов я готовила ему превосходный кофе.
Таким образом, мы пользовались некоторыми благами циви¬
лизации среди романтических красот пустынного пейзажа.
Когда стояла скверная погода, что частенько бывало
в начале весны, мы разводили большой огонь в камине,
438
чтобы предохранить от сырости наше жилище, сложенное
из еловых бревен; мы загораживались ширмами, которые
Леони мастерил, сколачивал и раскрашивал сам. Мы пили
чай, и потом он курил длинную турецкую трубку, а я ему
читала. Мы называли это нашими фламандскими буднями;
менее оживленные, чем остальные, они были, пожалуй, еще
более отрадными. Леони обладал замечательным талантом
устраивать жизнь, делать ее приятной и легкой. С раннего
утра он с присущей его уму энергией составлял план на
весь день, расписывая его по часам, и, когда план был го¬
тов, приносил его мне и спрашивал, согласна ли я с ним.
Я находила этот план всегда превосходным, и мы уже от
него не отклонялись. Таким образом, скука, которая почти
всегда преследует отшельников и даже уединившихся лю¬
бовников, никогда к нам не подступала. Леони знал все,
чего следует избегать, и все, чего следует придерживаться,
чтобы сохранить спокойствие души и бодрость тела. Он да¬
вал мне нужные наставления с присущей ему трогательной
нежностью: и, подвластная ему, как раба своему господипу,
я всегда безропотно выполняла все его желания. Он, в ча¬
стности, говорил, что обмен мнениями между двумя любя¬
щими — самое отрадное на свете, но что он может стать
невыносимым, если им злоупотреблять. Вот почему он точно
отводил час и место нашим беседам. Весь день мы, бывало,
Занимались работой; я участвовала в хлопотах по хозяй¬
ству, готовила ему что-нибудь вкусное или гладила ему сама
белье. Он был весьма чувствителен ко всем этим скромным
поискам комфорта и ценил их вдвойне в тиши нашей оби¬
тели. Со своей стороны, он заботился о всех наших нуждах
и старался скрасить все неудобства нашей уединенной жизни.
Он был немного знаком с любым ремеслом: он столярничал
и делал мебель, он ставил замки, сооружал перегородки, де¬
ревянные и из цветной бумаги, прочищал дымоход в ка¬
мине, прививал плодовые деревья, подводил горный ручей
и пускал его вокруг дома. Он постоянно занимался чем-ни¬
будь полезным и делал всегда все хорошо. Когда больших
работ не оказывалось, он писал акварелью и создавал чу¬
десные пейзажи из тех набросков, что мы заносили в свои
альбомы во время прогулок. Порою он бродил один по до¬
лине, сочиняя стихи, и по возвращении тотчас же мне их
читал. Нередко он заставал меня в хлеву; мой передник
обычно был полон душистых трав, до которых так лакомы
козы. Обе мои красавицы ели у меня с колен. Одна была
439
белая, без единого пятнышка, и звалась Снежинкой; она
отличалась кротостью и меланхоличностью нрава. Другая
была желтая, как серна, с черной бородой и черными но¬
гами. Она была совсем молоденькой, с дикой и строптивой
мордочкой; мы окрестили ее Дайной. Корову звали Пе¬
струшка. Она была рыжая, с черными поперечными поло¬
сами, точно тигр, и клала голову мне на плечо. И когда
Леони заставал эту картину, он называл меня своей «Ма¬
донной в яслях». Он бросал мне свой альбом и диктовал
свои стихи, сложенные почти всегда в мою честь. Эти гимкы
любви и счастья казались мне божественными, и, должно
быть, они такими и были. Записывая их, я могла только
молчать и плакать; когда же я кончала писать, Леони спра¬
шивал: «Так ты их находишь скверными?» Я обращала
к нему свое лицо в слезах; он смеялся и порывисто обни¬
мал меня.
Затем он садился на душистое сено и читал мне ино¬
странные стихи, которые тут же переводил необычайно бы¬
стро и точно. Я в это время в полумраке стойла пряла лен.
Надо знать, как поразительно чисты швейцарские хлева,
чтобы понять, почему из нашего мы сделали себе гостиную.
Через весь хлев протекал горный ручей, который поминутно
промывал его и радовал нас своим журчанием. Ручные го¬
луби пили у наших ног, а под небольшой аркой, через ко¬
торую поступала вода, купались и таскали зерна отважные
воробьи. Это было самое прохладное место в жаркие дни,
когда все окна были открыты, и самое теплое — в холодные
дни, когда малейшие щели затыкались соломой и вереском.
Частенько Леони, устав читать, засыпал на свежескошенной
траве, и я, оторвавшись от работы, глядела на его прекрас¬
ное лицо, которому безмятежный сон придавал еще боль¬
шее благородство.
В течение таких вот дней, обычно заполненных делом,
мы мало говорили, хотя почти что не разлучались. Мы об¬
менивались лишь несколькими теплыми словами, каким-ни¬
будь мягким, дружеским жестом и подбадривали друг друга
в работе. Но когда спускался вечер, у Леони наступала не¬
которая физическая вялость, _зато пробуждалась вся его ум¬
ственная энергия; то были часы, когда он становился наи¬
более привлекателен, и эти часы он приберегал для самых
нежных взаимных излияний. Приятно устав за день, он ло¬
жился у моих ног на поросшую мхом лужайку, в каком-ни¬
будь чудесном месте, неподалеку от дома, на склоне горы.
440
Оттуда мы наблюдали за красочным заходом солнца, за пе¬
чальным угасанием дня, за величественным, торжественным
наступлением ночи. Мы точно знали, когда восходи! та
или иная звезда и над какой вершиною зажигается на небе,
в свой черед, каждая из них. Леони превосходно знал астро¬
номию, но Жоан по-своему владел эт°й пастушьей премуд¬
ростью и давал звездам другие названия, подчас более по¬
этичные и более выразительные, чем наши. Подтрунив над
его сельским педантизмом, Леони отсылал Жоана под гору,
чтобы тот сыграл там на свирели пастушескую мелодию: ее
резкие трели звучали издали поразительно мягко. Леони
впадал в своего рода экстатическое раздумье; затем, когда
ночь наступала уже окончательно, когда тишина долины
нарушалась лишь жалобным криком какой-то горной птицы,
когда вокруг нас в траве зажигались светлячки, а среди
елей, у нас над головами, веял теплый ветер, Леопи, каза¬
лось, стряхивал с себя сон и пробуждался для новой жизни.
Душа его словно загоралась; страстный поток его красноре¬
чия лился мне в самое сердце; он восторженно обращался
к небесам, к ветру, к горному эху — ко всей природе; он
заключал меня в объятия и дарил мне безумные ласки; по¬
том плакал от счастья у меня на груди и, несколько успо¬
коившись, шептал мне самые нежные, самые упоительные
слова.
О, как мне было не любить его, человека, не знавшего
себе равных и в хорошую и в дурную пору своей жизни!
Каким обаятельным он был тогда, каким красивым! Как
шел загар к его мужественному лицу, загар, щадивший его
широкий белый лоб над черными как смоль бровями! Как
он умел любить, и как он умел говорить о любви! Как он
умел повелевать жизнью и делать ее прекрасной! Как могла
я не верить ему слепо? Как мне было ие привыкнуть к без¬
граничному повиновению? Что бы он ни делал, что бы он
ни говорил, все было добрым, благостным и прекрасным.
Он был великодушен, отзывчив, обходителен, отважен; ему
было отрадно облегчать участь несчастных или больных бед¬
няков, которые порою стучались у наших дверей. Однажды,
рискуя жизнью, он бросился в бурный поток и спас моло¬
дого пастуха; он проплутал как-то целую ночь в снегу, под¬
вергаясь самым страшным опасностям, чтобы спасти заблу¬
дившихся путников, взывавших о помощи. Так как же я
могла сомневаться в Леони? Как могла я страшиться буду¬
щего? Не говорите мне, что я была доверчива и слаба;
441
самую стойкую из женщин навсегда покорили бы эти шесть
месяцев его любви. Что до меня, то я была покорена совер¬
шенно, и жестокие угрызения совести после моего бегства
от родителей, терзания при мысли о их глубоком горе мало-
помалу утихли и в конце концов почти совершенно исчезли.
Вот насколько поработил меня этот человек!»
Жюльетта умолкла и впала в грустное раздумье. Где-то
вдали часы пробили полночь. Я предложил ей отправиться
на покой.
— Нет, — сказала она, — если только ты не устал слу¬
шать, я хочу продолжать. Я понимаю, что взвалила тяжелое
бремя на свою бедную душу и что, когда я кончу, я ничего
пе буду чувствовать, ни о чем не буду вспоминать несколько
дней подряд. Вот почему мне хочется воспользоваться тем
приливом сил, который я ощущаю сегодня.
— Да, Жюльетта, ты права, — откликнулся я. — Вырви
кинжал у себя из груди, и тебе станет легче. Но скажи мне,
бедная девочка, неужто странное поведение Генриета на
бале и трусливая покорность Леони при одном взгляде этого
человека не заронили в тебе ни сомнения, ни боязни?
— Какую боязнь я могла питать? — возразила Жюльет¬
та. — Я так мало знала о жизни и о людской подлости, что
ничего не понимала в этой загадочпости. Леони сказал мне,
что у него есть ужасная тайна; я вообразила себе тысячу
романтических невзгод. Тогда в литературе было модно вы¬
водить па сцену героев, над которыми тяготеют самые не-<
объяснимые, самые невероятные проклятия. И в театрала
ных пьесах и в романах только и говорили, что о смелых
сыновьях палачей, об отважных шпионах, о добродетельных
убийцах и каторжниках. Я как-то прочла «Фредерика Стин-
далля», затем мне попался под руку «Шпион» Купера. Пой¬
мите, я была совсем ребенком, и пылавшее страстью сердце
во мне опережало разум. Я вообразила себе, что несправед¬
ливое и тупое общество осудило Леони за какой-то бла¬
городный, но неосторожный поступок, за какую-то неволь¬
ную ошибку или в силу какого-то дикого предрассудка.
Призпаюсь, что мое девичье воображение нашло осо¬
бую прелесть в этой непостижимой тайне, и моя я«ен-
ская душа пришла в восторг, почувствовав, что может от¬
дать себя всю целиком ради того, чтобы утешить человека,
пострадавшего от судьбы столь возвышенно, столь поэти->
чески.
442
-— Леони, должно быть, заметил это романтическое на¬
строение и решил им воспользоваться? — спросил я
у Жюльетты.
— Да, именно так он и поступил, — ответила она. —>
Но если ему понадобилось так много усилий, чтобы обма¬
нуть мою доверчивость, то это лишь доказывает, что он лю¬
бил меня, что он добивался моей любви во что бы то ни
стало.
С минуту мы молчали; затем Жюльетта вернулась к своч
ему рассказу.
ГЛАВА IX
«Настала зима. Мы уже заранее решили испытать ее су¬
ровость, но не расставаться с полюбившимся нам уединен¬
ным убежищем. Леони твердил мне, что никогда еще он не
был так счастлив, что я единственная женщина, которую он
когда-либо любил, что он хочет порвать со светом, чтобы
жить и умереть в моих объятиях. Его склонность к удоволь¬
ствиям, его страсть к игре — все это исчезло, было забыто
навсегда. О, как я была признательна ему, человеку столь
блестящих способностей, привыкшему к лести и поклоне¬
нию, за то, что он, без сожаления отказавшись от пьянящей
праздничной суеты, уединился со мною в незатейливой хи¬
жине! И будьте уверены, дон Алео, что Леони в ту пору
меня не обманывал. При всем том, что весьма основательные
причины побуждали его скрываться, несомненно одно: он
был счастлив в нашем скромном убежище и любил меня.
Мог ли он притворяться безмятежно спокойным все шесть
месяцев настолько, что это спокойствие ни разу не наруша¬
лось? И почему бы ему было не любить меня? Я была мо¬
лода, красива, я все бросила ради него, я его обожала. Пой¬
мите, я не обманываюсь насчет его характера, я все знаю
и все вам расскажу. Душа у него отвратительна и в то же
время прекрасна, она и подла и величественна; и коли нет
сил ненавидеть этого человека, в него влюбляешься и де«
лаешься его добычей.
Начало зимы оказалось столь грозным, что оставаться
в нашей долине и дальше становилось крайне опасно. За
несколько дней снежные сугробы выросли до самого холма
и легли вровень с нашим шале. Снег грозил завалить его и
обречь нас на голодную смерть. Леони поначалу упорно же¬
лал остаться. Он намеревался запастись провизией н бро¬
443
сить врагу вызов. По Жоап заверил, что мы неминуемо
погибнем, если тотчас же не отступим; что вот уже десять
лет, как подобной зимы не видели, и что когда начнется
таяние снегов, наш домик будет снесен обвалами как пе¬
рышко, если только святой Бернар или пресвятая дева ла¬
вин не сотворят чуда.
— Будь я один, — сказал мне Леони, — я бы предпочел
дождаться чуда и посмеяться над всеми лавинами; но у мепя
не хватает на это смелости, когда тебе суждено разделить
со мною опасности. Мы уедем завтра.
— Да, придется, — заметила я. — Но куда мы напра¬
вимся? Меня сразу узнают, обнаруя^ат и препроводят на¬
сильно к родителям.
— Существует множество способов ускользнуть от лю¬
дей и законов, — отозвался Леони с улыбкой. — Найдется
какой-нибудь и на нашу долю. Не беспокойся, весь мир
к нашим услугам.
— Ас чего мы начнем? — спросила я, тояге пытаясь
улыбнуться.
— Пока еще не знаю, — сказал он, — ну, да не в этом
суть. Мы будем вместе; да разве где-пибудь мы можем быть
несчастными?
— Увы!—откликнулась я. — Будем ли мы когда-либо
так счастливы, как были здесь?
— Так ты хочешь остаться? — спросил Леони.
— Нет, — ответила я, — здесь мы больше не будем сча¬
стливы: перед лицом опасности мы бы постоянно тревояси-
лись друг за друга.
Мы сделали все нужные приготовления к отъезду; Жоап
целый день расчищал тропинку, по которой мы должны
были тронуться в путь. Ночью со мною произошел странный
случай, о котором не раз с тех пор мне бывало страшно и
подумать.
Во сне мне стало холодно, и я проснулась. Я не нашла
Леони подле себя, он исчез; место его успело остыть, а дверь
в комнату осталась полуоткрытой, и сквозь нее врывался
ледяной ветер. Я выждала несколько минут, но Леони не
возвращался. Я удивилась и, встав с постели, поспешно оде¬
лась. Я подождала еще, не решаясь выйти и опасаясь под¬
даться каким-нибудь детским страхам. Он так и не прихо¬
дил. Мною овладел непобедимый ужас, и я вышла полу¬
одетая на пятнадцатиградусный мороз. Я боялась, как бы
Леони снова не отправился на помощь несчастным, заблудив^
444
шимся в снегах, как то случилось несколько ночей назад,
и решила поискать его и пойти за ним. Я окликнула Жоапа
и его жену, но они так крепко спали, что меня не услышали.
Тогда, снедаемая тревогой, я устремилась к краю площадки,
огражденной палисадом, тянувшимся вокруг нашего домика,
и на некотором расстоянии различила на снегу серебристую
полоску слабого света. Я как будто узнала фонарь, который
Леони брал с собою, отправляясь на свои великодушные
поиски. Я побежала в ту сторону со всей быстротой, какую
допускал снег, в котором я вязла по колено. Я пыталась
позвать Леони, но стучала зубами от холода, а ветер, дув¬
ший мне в лицо, заглушал мой голос. Наконец я добралась
до места, где горел свет, и я отчетливо увидела Леони. Оп
стоял неподвижно там, где я его заметила вначале, и дер¬
жал в руках заступ. Я подошла ближе, на снегу моих ша¬
гов не было слышно. И вот я очутилась почти рядом с Ле¬
они, но так, что он этого не заметил. Свеча горела в жестя¬
ном цилиндрическом фонаре, и свет от нее падал сквозь
узкую щель, обращенную не ко мне, а к Леони.
И тут я увидела, что он расчистил снег и вкапывается
в землю заступом, стоя по колено в только что вырытой им
яме.
Это странное занятие в столь поздний час и на таком
морозе внушило мне какой-то непонятный, нелепый страх.
Леони, казалось, необычайно торопился. Время от времени
он беспокойно озирался. Согнувшись, я притаилась за вы¬
ступом скалы, ибо меня напугало выражение его лица. Я по¬
думала, что если бы он застал меня здесь, то убил бы туг
же, на месте. Мне пришли на ум самые фантастические, са¬
мые невероятные рассказы, которые я когда-либо читала, все
диковинные догадки, которые я строила по поводу его тайны;
я решила, что он выкопал труп, и едва не лишилась чувств.
Я несколько успокоилась, заметив, что Леони продолжает
копать землю; вскоре он вытащил зарытый в яме сундук.
Он внимательно оглядел его и проверил, не сломан ли за¬
мок; затем он поднял сундук на поверхность и стал забра¬
сывать яму землею и снегом, не слишком заботясь о том,
чтобы как-то скрыть следы своей работы.
Видя, что он вот-вот возьмет сундук и пойдет с ним
в шале, я испугалась, как бы он не обнаружил, что я из
безрассудного любопытства подглядываю за ним, и броси¬
лась бежать со всех ног. Дома я поспешно швырнула в угол
свою мокрую одежду и снова улеглась, решив притвориться
445
к его возвращению крепко спящей; но мне с лихвой хватило
времени оправиться от волнения, ибо Леони не появлялся
еще в течение получаса.
Я терялась в догадках по поводу этого таинственного
сундука, зарытого под горой, должно быть, с самого нашего
приезда и предназначенного, как видно, сопровождать нас
повсюду, подобно спасительному талисману или орудию
смерти. Денег, казалось мне, там находиться не могло, ибо,
хотя сундук был и громоздким, Леони поднимал его без
всякого труда, одной рукою. Быть может, там лежали бу¬
маги, от которых зависела вся его участь. Больше всего
меня поражало, что я где-то видела уя;е этот сундук, но я
никак не могла припомнить, при каких обстоятельствах. На
Этот раз и форма его и цвет врезались мне в память, словно
в силу какой-то роковой неизбежности. Всю ночь он стоял
у меня перед глазами, и во сне мне пригрезилось, что из
него появляется множество диковинных предметов: то карты
с нарисованными на них странными фигурами, то окровав¬
ленные кинжалы; потом цветы, плюмажи, драгоценности;
и наконец — скелеты, ядовитые змеи, цепи и позорные же¬
лезные ошейники.
Я, разумеется, пе стала расспрашивать Леони и не на*
вела его на мысль о моем открытии*. Он часто говаривал,
что в тот день, когда я проникну в его тайну, между нами
будет все кончено; и хотя он на коленях благодарил меня
за то, что я ему слепо поверила, он нередко давал понять,
что малейшее любопытство с моей стороны было бы для него
невыносимо. На следующий день мы тронулись в путь на
мулах, а в ближайшем городе сели в почтовый дилижанс,
отправлявшийся в Венецию.
Там мы остановились в одном из тех таинственных до¬
мов, которые, казалось, были к услугам Леони в любой
стране. На этот раз дом был мрачный, ветхий и словно за¬
терянный в пустынном квартале города. Леони сказал мне,
что здесь живет один из его друзей, который нынче в отъ¬
езде; он просил меня не слишком сетовать на то, что при¬
дется здесь пробыть день-другой; что, по важным причинам,
ему нельзя сразу же показываться в городе, но что самое
позднее через сутки он предоставит мне приличное жилище
и у меня не будет поводов жаловаться на пребывание в его
родном городе.
Не успели мы позавтракать в сырой и холодной ком-<
нате, как на пороге ее появился плохо одетый человек не¬
446
приятной внешности, с болезненным цветом лица, который
Заявил, что пришел по вызову Леони.
— Да, да, дорогой Тадей, — откликнулся Леони, по¬
спешно вставая ему навстречу, — добро пожаловать. Прой¬
демте в соседнюю комнату, чтобы не докучать хозяйке дома
деловыми разговорами.
Час спустя Леони зашел проститься со мною; он, каза¬
лось, был взволнован, но доволен, словно только что одер¬
жал важную победу.
— Я расстаюсь с тобою на несколько часов, — сказал
он. — Я хочу приготовить тебе новое пристанище. Завтра
мы будем уже там ночевать».
ГЛАВА X
«Леони отсутствовал весь день. На следующее утро он
вышел из дому спозаранку. Он, казалось, был целиком
погружен в свои дела, но при этом находился в самом весе¬
лом настроении, в каком я когда-либо его видела. Это при¬
дало мне бодрости при мысли, что здесь придется проску¬
чать еще часов двенадцать, и рассеяло мрачное впечатле¬
ние, навеянное на меня этим молчаливым и холодным
домом. После полудня, чтобы немного развлечься, я решила
пройтись по его комнатам. Дом был очень стар; внимание
мое привлекли остатки обветшалой мебели, рваные обои и
несколько картин, наполовину изъеденных крысами. Но один
предмет, представлявший в моих глазах особый интерес, на¬
вел меня на иные размышления. Войдя в ту комнату, где
ночевал Леони, я увидела на полу злополучный сундук; он
был открыт и совершенно пуст. С души моей свалилась
огромная тяжесть. Неведомый дракон, запертый в этом сун¬
дуке, стало быть, улетел. Итак, страшная участь, которую
он, казалось, олицетворял, не тяготела более над нами!
«Полно!—подумала я, улыбнувшись. — Ящик Пандоры
опустел; надежда не оставляет меня».
Собираясь уже уходить, я случайно наступила на клочок
ваты, забытый на полу, посреди комнаты, где валялись об¬
рывки скомканной шелковой бумаги. Я почувствовала под
ногой нечто жесткое и машинально подняла этот комок.
Сквозь легкую обертку мои пальцы нащупали все тот же
твердый предмет; сняв с него вату, я обнаружила, что это
булавка в крупных бриллиантах, и узнала в ней одну из тех,
447
которые принадлежали моему отцу; на последнем бале этой
булавкой был заколот на плече мой шарф. Этот случай по¬
разил меня настолько, что теперь я уже не думала ни о сун¬
дуке, ни о тайне Леони. Я ощутила лишь смутную тревогу
по поводу драгоценностей, которые я захватила с собою
в ночь моего бегства и о которых я давно уже не беспокои¬
лась, полагая, что Леони тотчас л;е отправил их обратно.
Опасение, что по небрежности он этого не сделал, было для
меня невыносимо. И, когда Леони вернулся, я прелюде всего
задала ему простодушный вопрос: «Друг мой, ты не забыл
отослать обратно бриллианты моего отца после нашего отъ¬
езда из Брюсселя?».
Леони бросил на меня странный взгляд. Он как будто
хотел проникнуть в самые потаенные глубины моей души.
— Почему же ты мне не отвечаешь? Что такого удиви¬
тельного в моем вопросе?
— Ас какой стати, собственно, ты мне его задаешь? —
спросил он спокойно.
— Дело в том, — отвечала я, — что сегодня, от нечего
делать, я зашла к тебе в спальню, и вот что я нашла там
на полу. И тогда я испугалась, что, может быть, в суматохе
наших переездов, в поспешности нашего бегства, ты поза¬
был отослать и другие драгоценности. А я тебя об этом тол-
ком-то и не спрашивала: у меня просто голова шла кругом.
С этими словами я протянула ему булавку. Говорила я
так естественно и была столь далека от того, чтобы подо¬
зревать его, что Леони это почувствовал; взяв булавку, он
заявил с величайшим хладнокровием:
— Черт возьми! Просто не понимаю, как это случилось.
Где ты ее нашла? А ты уверена, что она принадлежит тво¬
ему отцу и что ее не обронили те, кто жил в этом доме до
нас?
— О, — возразила я, — взгляни: возле пробы стоит едва
заметное клеймо, это клеймо отца. В лупу ты увидишь его
вензель.
— Отлично, — заметил он. — Должно быть, эта булавка
застряла в одном из наших дорожных сундуков, и я ее уро¬
нил, вытряхивая какие-нибудь вещи нынче утром. По
счастью, это единственная драгоценность, которую мы по
оплошности захватили с собой; все остальные были пере¬
даны надежному человеку и направлены в адрес Дельпека,
который, наверно, вручил их в целости твоей семье. Не
думаю, что эта булавка стоит того, чтобы ее возвращать;
44»
это могло бы причинить твоей матушке лишнее огорчение
из-за каких-то ничтожных денег.
— Она все же стоит по меньшей мере десять тысяч
франков, — возразила я.
— Так сохрани эту булавку до той поры, когда тебе
представится случай отослать ее домой. Ну, ты готова?
Вещи уже уложены? Гондола давно у подъезда, и твой дом
с нетерпением ждет тебя. Ужин сейчас будет подан.
Через полчаса мы остановились у дверей великолепного
палаццо. Лестницы были устланы малиновым сукном. Вдоль
перил из белого мрамора стояли апельсиновые деревья
в цвету — тогда как за окнами была зима — и изящные ста¬
туи, которые будто склонялись над нами в знак приветствия.
Привратник и четверо слуг в ливреях пришли, чтобы помочь
нам выйти из гондолы. Леони взял из рук одного из пих
факел и, приподняв его, дал мне прочесть на карнизе пери¬
стиля надпись, выгравированную серебряными буквами на
бледно-голубом фоне: «Палаццо Леони».
— О мой друг! — воскликнула я. — Итак, ты нас не об¬
манул? Ты богат и знатен, и я вхожу в твой дом!
Я прошлась по этому палаццо, радуясь как ребенок.
Это был один из самых прекрасных дворцов в Венеции. Ме¬
бель и обивка стен, отличавшиеся поразительной свежестью,
были сделаны по старинным образцам; поэтому роспись по¬
толков и древняя архитектура полностью гармонировали
с новым убранством. Наша роскошь — роскошь буржуа и
жителей севера — столь жалка, столь громоздка, столь груба,
что я не имела ни малейшего представления о подобном
изяществе. Я пробегала по огромным галереям, словно по
волшебному замку; все предметы выглядели как-то непри¬
вычно, отличались какими-то незнакомыми очертаниями;
я задавала себе вопрос, не снится ли мне все это, на самом
ли деле я хозяйка и повелительница всех этих чудес.
В этом феодальном великолепии для меня заключалось не¬
кое неведомое дотоле обаяние. Я никогда не понимала,
в чем, собственно, радость или преимущество тех, кто при¬
надлежит к знати. Во Франции уже позабыли о том, что это
такое, в Бельгии этого никогда не зпали. Здесь же те не¬
многие, что уцелели от истинной знати, ценят роскошь и
гордятся своим именем; старые дворцы никто не разрушает,
им предоставляют рушиться самим. В этих стенах, украшен¬
ных воинскими доспехами и геральдическими щитами, под
Этими потолками с изображениями родовых гербов, перед
449
портретами предков Леони, написанных Тицианом и Веро¬
незе, то степенных и суровых, в подбитых мехом плащах,
то изящных и стройных, в узких черных атласных камзо¬
лах, я впервые поняла сословную гордость, в которой может
быть столько блеска и столько привлекательности, если она
не украшает собою глупца. Все это блистательное окруже¬
ние так подходило к Леони, что мне и по сей день невоз¬
можно представить себе его выходцем из низов. Он воистину
был потомком этих мужчин с черной бородой и белоснеж¬
ными руками, чей тип увековечен Ван-Дейком. От них он
унаследовал и орлиный профиль, и тонкие, изящные черты
лица, и статность, и взгляд, насмешливый и благосклонный
в одно и то же время. Если бы эти портреты могли ходить,
они ходили бы как он, если б они заговорили, у них был
бы звук его голоса.
— Как? — восклицала я, крепко обнимая его. — Так это
ты, мой повелитель, Леоне Леони, совсем еще недавно был
в скромном шале, среди коз и кур, с мотыгой на плече,
в простой блузе? Так это ты прожил шесть месяцев с про¬
стой девушкой, незнатной и глупенькой, единственная за¬
слуга которой лишь в том, что она тебя любит? И ты меня
оставишь подле себя и будешь всегда любить и говорить
мне это каждое утро, как в том шале? О, все это слишком
возвышенно и слишком прекрасно для мепя! Я никогда не
помышляла о таком почете, меня это опьяняет и страшит.
■— Не бойся же, — сказал он мне с улыбкой, — будь
всегда моей подругой и моей царицей. А теперь пойдем
ужинать, я должен представить тебе двух гостей. Поправь
прическу, будь красивой; и когда я буду называть тебя своей
женой, не делай больших глаз.
Нас ждал изысканный ужин; стол сверкал позолочен¬
ным серебром, фарфором и хрусталем. Мне были церемонно
представлены оба гостя; они были венецианцами, весьма
приятной внешности, с изящными манерами, и хотя во мно¬
гом уступали Леони, все же несколько походили на него ма*
перой говорить и складом ума. Я шепотом спросила, не до*
водятся ли они ему родственниками.
— Да, — ответил он громко и засмеялся, — это мои ку*
зены.
— Разумеется, — добавил тот, кого звали маркизом, —<
мы все здесь кузены.
Назавтра вместо двух гостей было уже четверо или пя*
теро, причем каждый раз за стол садились всё новые пригла-
450
шенпые. Меньше чем за неделю наш дом буквально навод¬
нили близкие друзья. Эти завсегдатаи похитили у меня не¬
мало отрадных часов, которые я могла бы провести с Леони,
и наш досуг пришлось отдать всем им. Но Леони, после дол¬
гого уединения, казалось, был счастлив свидеться с друзьями
и поразвлечься. У меня не возникало ни одного желания,
которое шло бы вразрез с его собственным, и поэтому я была
рада, что ему весело. Несомненно, общество этих людей
было очаровательным. Все они были молоды, изящны, жиз¬
нерадостны или остроумны, любезны или занимательны: они
отличались превосходными манерами и в большинстве своем
обладали недюжинными способностями. Утренние часы
обычно бывали заполнены музыкой; после полудня мы ка¬
тались по воде; после обеда шли в театр, а вернувшись до¬
мой, ужинали и играли. Я не очень-то любила присутство¬
вать при этом последнем развлечении, когда огромные
суммы денег переходили каждый вечер из рук в руки. Ле¬
они разрешил мне уходить после ужина к себе в комнаты,
и я всякий раз этим пользовалась. Мало-помалу число моих
Знакомых возросло настолько, что они стали мне надоедать
и утомлять меня, но я и виду не показывала. Леони как
будто был по-прежнему в восторге от этого легкомысленного
образа жизни. Щеголи со всего света, какие только приез¬
жали в Венецию, встречались у нас, где они пили, играли
и музицировали. Самые лучшие театральные певцы прихо¬
дили к нам в дом, и под звуки различных инструментов го¬
лоса их сливались с голосом Леони, не менее красивым, не
менее сильным, чем их собственные. Несмотря на всю пре¬
лесть такого общества, я все больше и больше испытывала
потребность отдохнуть. Правда, время от времени нам вы¬
падали на долго отрадные минуты, когда мы могли оста¬
ваться вдвоем; щеголи появлялись не каждый день, но за¬
всегдатаи, человек двенадцать, постоянно бывали за нашим
столом. Леони так их любил, что я невольно тоже почув¬
ствовала к ним дружбу. Они главенствовали над всеми про¬
чими в силу природного превосходства. Люди эти были по¬
истине замечательны, и каждый из них, казалось, в какой-то
мере отражал самого Леони. Их связывали между собою ка¬
кие-то своеобразные узы родства, общность мыслей и речи,
поразившие меня с первого же вечера; им было свойственно
нечто тонкое и изысканное, чем не обладали даже самые
изящные из всех остальных. Их взгляд бывал более прони¬
цательным, их ответ — более быстрым, их самоуверен¬
451
ность — более барской, их расточительность —- более высо¬
кого полета. Каждый из них оказывал бесспорное нравствен¬
ное воздействие на какую-то часть новичков; они служили
им образцами и наставниками сперва в чем-то малом, а за¬
тем и в большом. Леони был душою всего этого содруже¬
ства, верховным главою, тем, кто задавал тон всей этой бле¬
стящей мужской компании, кто диктовал ей вкус, развлече¬
ния и размеры расходов.
Такого рода власть была ему по душе, и я ничуть тому
не удивлялась; я была свидетельницей еще более бесспор¬
ного влияния на умы, которым он когда-то пользовался
в Брюсселе, и делила с ним в ту пору гордость и славу; но
счастье, испытанное мною в скромном шале, приобщило
меня к более глубоким и более чистым радостям. Я сожа¬
лела о них и не могла не выражать этого вслух.
— Ия, — говорил он мне, — я сожалею о той чудесной
жизни, которая несравненно выше всех суетных светских
удовольствий; но богу не угодно было изменить для нас че¬
ред времен года. Нет вечного счастья, как нет вечной весны.
Таков закон природы, которому мы не можем не подчи¬
ниться. Будь уверена, что все устроено к лучшему в нашем
скверном мире. Силы нашего сердца иссякают столь же бы¬
стро, сколь быстро проходят земные блага: подчинимся же,
покоримся. Цветы поникают, увядают и воскресают с каж¬
дой весною; душа человеческая может обновляться, как цве¬
ток, лишь при условии, что она знает свои силы и раскры¬
вается лишь настолько, чтобы не оказаться сломленной.
Шесть месяцев ничем не омраченного счастья — это без¬
мерно, моя дорогая: продлись оно еще, мы бы умерли или
оно пошло бы нам во вред. Судьба повелевает нам ныне
спуститься с заоблачных высот и вдохнуть в себя не столь
чистый воздух городов. Признаем этУ необходимость и бу¬
дем думать, что она идет нам на пользу. Когда же вернется
прекрасная пора, мы возвратимся в наши горы, нам еще
больше захочется обрести все те блага, коих мы были ли¬
шены здесь; мы еще больше оцепим спокойствие нашего
уединения; и эта пора любви и блаясенства, которую зимние
лишения могли бы нам отравить, станет еще прекраснее,
чем то было минувшим летом.
— Да, да!—отвечала я, целуя его, — мы вернемся
в Швейцарию! О, как ты добр, что хочешь этого счастья и
обещаешь мне его!.. Но скажи, Леони, неужто мы здесь не
можем жить проще и бывать чаще вдвоем? Мы видим друг
452
друга лишь сквозь облако пунша, мы говорим друг с дру¬
гом, лишь когда вокруг поют и смеются. Почему у нас
столько друзей? Неужто нам нужен кто-то, кроме пас двоих?
— Жюльетта, дорогая, — возражал он, — ангелы — это
дети, а вы и ангел и ребенок. Вам неведомо, что любовь
требует затраты самых высоких душевных качеств и что
надо беречь эти качества как зеницу ока. Вы не знаете, ми¬
лая девочка, что такое ваше собственное сердце. Добрая,
чувствительная и доверчивая, вы полагаете, что опо — веч¬
ный очаг любви; но ведь само солнце не вечно. Ты не зна¬
ешь, что душа утомляется, как и тело, и что за ней тоже
нужен уход. Так предоставь же мне, Жюльетта, свободу дей¬
ствий, дай мне поддержать священный огонь в твоем сердце.
Мне важно сохранить твою любовь, помешать тебе растра¬
тить ее слишком быстро. Все женщины похожи на тебя:
они настолько спешат любить, что внезапно пх любовь исче¬
зает, а они так и не знают почему.
— Злой, — отвечала я ему, — разве то говорил ты мне
по вечерам в горах? Разве ты просил меня не любить тебя
слишком сильно? Неужто ты верил, что это может когда-
либо мне наскучить?
— Нет, ангел мой, — отвечал Леони, целуя мне руки, —
я и сейчас этому не верю. Но прислушайся к тому, что мне
подсказывает опыт: внешние обстоятельства оказывают па
паши глубочайшие чувства такое влияние, которому пе мо¬
гут противиться даже самые сильные души. В горной до¬
лине, где вокруг нас был чистый воздух, лились благоуха¬
ния и звучали мелодии самой природы, мы могли и мы
должны были предаваться целиком любви, поэзии, востор¬
женности; но вспомни, что даже там я старался сберечь
Эту восторженность, которую так легко утратить, а однажды
утратив, невозможно обрести вновь; вспомни о дозкдливых
днях, когда я с особой строгостью предписывал то, чем тебе
надлежит заниматься, чтобы избавить тебя от размышлений
и неизбежно следующей за ними тоски. Поверь, что слиш¬
ком частое стремление погрузиться в собственную и в чу-
я;ую душу — намерение наиопаснейшее. Надо уметь стрях¬
нуть с себя эту эгоистическую потребность, которая застав¬
ляет нас постоянно копаться в своем сердце и в сердце того,
кто нас любит, подобно тому, как алчный земледелец тре¬
бует от земли все большего плодородия и тем истощает ее.
Надо уметь становиться временами нечувствительным и лег¬
комысленным: такие развлечения опасны лишь для слабых
453
и вялых сердец. Пылкая же душа должна к ним стремиться,
чтобы не зачахнуть, ибо она всегда достаточно богата. Од¬
ного слова или взгляда бывает довольно, чтобы, несмотря на
увлекающий ее легкий вихрь, она вновь затрепетала и ощу¬
тила с еще большей пылкостью и пежностью чувство стра¬
сти. Здесь» видишь ли, нам необходимы движение и разно¬
образие; эти большие палаццо красивы, но опи печальны;
морская плесень точит их фундаменты, и прозрачные воды,
б которых отражаются их стены, нередко насыщены испа-»
рениями, оседающими на камне в виде слез. Роскошь эта су¬
рова, и эти следы былого величия, что так тебе по душе,
суть не что иное, как бесконечная вереница эпитафий и
надгробий, которые надлежит украшать цветами. Надо на¬
селить живыми существами это гулкое жилище, где твои
шаги напугали бы тебя, будь ты в нем одна; надо швырять
из окон деньги этим простолюдинам, ложем для которых
служат лишь холодные плиты парапетов на мостах, дабы
зрелище их нищеты не тревожило нас среди нашего благо¬
получия. Позволь же веселить тебя нашим смехом и убакь
кивать тебя нашими песнями; будь добра и беспечна, я бе¬
русь устроить твою жизнь и сделать ее приятной в ту пору,
когда я не в силах сделать ее чарующей. Будь моей женой
и возлюбленной в Венеции, ты станешь вновь моим ангелом
и моей сильфидой среди швейцарских глетчеров».
ГЛАВА XI
«Такими-то речами он успокаивал мою тревогу и увле¬
кал мепя, сладко усыпленную и доверчивую, к краю пропа¬
сти. Я была ему от души признательна за усилия, которые
оп прилагал к тому, чтобы меня убедить, тогда как одного
его знака было бы достаточно, чтобы я повиновалась. Мы
нежпо целовали друг друга и возвращались в шумную го¬
стиную, где наши друзья только и ждали, как бы нас раз¬
лучить.
Тем не менее, по мере того как шли подобной чередою
наши дни, Леони стал все меньше и меньше стараться сде¬
лать их для меня приятными. Он все меньше обращал вни¬
мания на мое недовольство, а когда я его выказывала, пы¬
тался побороть его менее ласково. Однажды он был со мною
даже резок и язвителен; я поняла, что досаждаю ему,
н твердо решила впредь больше не сетовать на свою судьбу;
454
но от этого я стала по-настоящему страдать и почувство¬
вала себя несчастной. Я покорно выжидала целыми дпями,
чтобы Леони было угодно вернуться ко мне. В такие ми¬
нуты, правда, он бывал так нежен и добр, что я почитала
себя сумасшедшей и трусихой, припоминая все испытанные
мною терзания. На некоторое время мужество и доверие
воскресали во мне; но эти дни утешения становились все
более редкими. Леони, видя мою кротость и покоркость,
относился ко мне весьма приязненно, но уже не замечал
моей грусти; тоска снедала меня, Венеция делалась мне не¬
навистной: ее воды, ее небо, ее гондолы — все вызывало во
мне досаду. В те ночи, когда шла игра, я подолгу бродила
одна вдоль верхней террасы дома; проливая горькие слезы,
я вспоминала свою родину, свою беспечную молодость,
взбалмошную и добрую матушку, ласкового и снисходитель¬
ного отца и ту же тетушку со всей ее хлопотливостью и
склонностью к долгим нравоучениям. Мною словно овладе¬
вала тоска по родным краям, мне хотелось бежать, броситься
к ногам родителей, навсегда забыть Леони. Но стоило внизу
одному из окон открыться, стоило Леони, утомленному иг¬
рой и изнемогавшему от жары, выйти на балкон, чтобы по¬
дышать свежим воздухом, тянувшим с канала, как я уже
перегибалась через перила, чтобы взглянуть на него, и сердце
у меня билось так ate, как в первые дни моей любви, когда
он переступал порог отчего дома; если лунный свет падал
на него и позволял различить его стройную фигуру в при¬
чудливом наряде, который он всегда надевал, сидя дома
в палаццо, я буквально трепетала от гордости и блаженства,
как в тот вечер, когда он появился со мною на бале, откуда
мы исчезли, чтобы уже никогда там более пе появляться;
если он своим чудесным голосом напевал какую-нибудь му¬
зыкальную фразу и звук его, отдаваясь на гулком венеци¬
анском мраморе, долетал до меня, я чувствовала, что по
лицу моему текут слезы, как, бывало, по вечерам, в горах,
когда он пел романс, сочиненный для меня поутру.
Несколько слов, случайно услышанных мною из уст од¬
ного из приятелей Леони, усилили во мне тоску и отвраще¬
ние до совершенно нестерпимых пределов. Среди его две¬
надцати друзей был виконт де Шальм, якобы французский
эмигрант; его ухаживание я переносила как-то особенно
мучительно. Он был старше, да и, быть моясет, умнее всех.
Но сквозь его изысканные манеры проглядывал некий ци¬
низм, и это меня нередко возмущало. Он был язвителен,
455
ленив в движениях и сух; к тому же он был человеком без^
нравственным и бессердечным, но об этом я тогда не знала,
и без того относясь к нему с достаточной неприязнью. Од¬
нажды вечером, стоя на балконе — причем шелковая зана¬
веска мешала ему видеть меня, — я услышала, как он спра¬
шивает у венецианского маркиза:
— Да где же, в самом деле, Жюльетта?
Уже от одного того, как он меня назвал,. кровь хлынула
мне в лицо; я застыла на месте и прислушалась.
— Не знаю, — откликнулся венецианец. — А, да вы,
верно, здорово в нее влюблены?
— Не слишком, — ответил Шальм, — но достаточно.
— Ну, а Леони?
— Леони уступит ее мне на днях.
— Как? Собственную жену?
— Да полноте, маркиз! Вы что, с ума сошли?—ото¬
звался виконт. — Она такая же его жена, как и ваша. Это
девица, которую он увез из Брюсселя; когда она ему наску¬
чит, что не замедлит произойти, я охотно ею займусь. Если
вы хотите заполучить ее после меня, маркиз, записывайтесь
в очередь, по всей форме.
— Покорно благодарю, — отвечал маркиз, — я знаю, как
вы развращаете женщин, и боюсь быть вашим преем¬
ником.
Больше я ничего не слышала; я склонилась без сил па
балюстраду и, уткнувшись лицом в шаль, зарыдала от гнева
и стыда.
В тот же вечер я пригласила Леони к себе в будуар и
призвала его к ответу за то, что его друзья так дурно отно¬
сятся ко мне. Он воспринял нанесенное мне оскорбление
столь легкомысленно, что я ощутила смертельный укол в са¬
мое сердце.
— Ты дурочка, — заявил он. — Ты не знаешь, что такое
мужчины; их мысли нескромны, а слова и подавно. В луч¬
шем случае это просто повесы. Женщине сильной духом сле¬
дует попросту смеяться над их бахвальством, а не сердиться
на него.
Я упала в кресло и расплакалась, горько восклицая:
— Матушка! Матушка! Что сталось с вашей дочерью!
Леони попытался успокоить меня, и ему это очень бы¬
стро удалось. Он стал передо мною на колени, принялся це¬
ловать мне руки и плечи, умоляя пренебречь глупыми сло¬
вами и думать лишь о нем и его любви.
456
— Увы, — отвечала я, — что мне прикажете думать,
когда ваши друзья хвастаются, что подберут меня, как под¬
бирают ваши трубки, когда те перестают вам нравиться!
— Жюльетта, — говорил он, — оскорбленная гордость де¬
лает тебя язвительной и несправедливой. Я был распутни¬
ком, ты знаешь, я нередко говорил тебе о разнузданных
Забавах, которым я предавался в годы молодости. Но мне ка¬
жется, я очистился от всего этого, вдыхая воздух нашей гор¬
ной долины. Друзья мок все еще ведут беспутный образ
жизни, который вел я. Они не знают и не смогли бы по¬
нять, чем были для нас те шесть месяцев, что мы провели
в Швейцарии. Но ты, неужто ты способна их позабыть, от¬
речься от них?
Я попросила у него прощения, и слезы мои, стекавшие
ему на лицо и на его чудесные волосы, стали менее горь¬
кими; я постаралась забыть об испытанном мною тягостном
впечатлении. К тому же я льстила себя надеждой: он, ко¬
нечно, заявит своим друзьям, что я отнюдь не содержанка
и что им надлежит меня уважать. Но он этого не пожелал
или даже вовсе не подумал это сделать, ибо на другой же
день я заметила, что господин Шальм бросает на меня все
время назойливые взгляды с возмутительным бесстыдством.
Я дошла до отчаяния, но совершенно не знала, каким
образом избавиться от бед, на которые сама себя обрекла.
Я была слишком горда, чтобы чувствовать себя счастливой,
и слишком любила, чтобы уйти.
Однажды вечером я зашла в гостиную, чтобы взять
книгу, забытую мною на рояле. Леони сидел в кругу своих
немногих избранных друзей; они объединились за чайным
столиком в слабо освещенном конце комнаты и пе заметили
моего присутствия. Виконт, казалось, находился в одном из
своих наиболее злобных, саркастических настроештй.
— Барон Леоне де Леони, — сказал он сухо и насмеш¬
ливо, — известно ли тебе, мой друг, что ты жестоко зары¬
ваешься?
— Что ты этим хочешь сказать? — отозвался Леони. —
В Венеции я еще не наделал долгов.
— Но они у тебя скоро появятся.
— Надеюсь, что так, — отвечал Леони с величайшим
спокойствием.
— Клянусь создателем!—воскликнул его собеседник.—
Никто не умеет так разоряться, как ты: полмиллиона за три
месяца — это, знаешь ли, недурной образ жизни!
457
Эта внезапная реплика приковала меня к месту; окаме¬
нев и затаив дыхание, я стала ждать продолжения этой
странной беседы.
— Полмиллиона? — равнодушно переспросил венециан¬
ский маркиз.
— Ну да, — откликнулся Шальм, — еврей-ростовщик Та-
дей отсчитал ему пятьсот тысяч франков в начале зимы.
— Отлично, — заметил маркиз. — Леони, а ты уплатил
за наем твоего наследственного палаццо?
— Черт побери! Притом вперед, — сказал Шальм. — Да
разве иначе его бы сдали ему!
— Ну, а что ты намерен делать, когда у тебя не будет
ни гроша? — спросил у Леони кто-то другой из его близких
друзей.
— Долги, — отвечал Леони с невозмутимым хладнокро¬
вием.
— Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат
нас в течение трех месяцев, — сказал виконт.
— А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут
тебя за шиворот?
— Сяду на кораблик, — ответил Леони с улыбкой.
— Прекрасно. И отправишься в Триест?
— Нет, уж это слишком близко. В Палермо — там я
еще ни разу не был.
— Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое ме¬
сто, — заметил маркиз, — надо с первых же дней привлечь
к себе внимание.
— Провидение позаботится об этом, — отозвался Ле¬
они, — оно любит отважных.
— Но не ленивых, — бросил Шальм. — А я не зпаю ни¬
кого на свете, кто был бы ленивее тебя. Какого черта ты
торчал шесть месяцев в Швейцарии с твоей инфантой?
— Ни слова об этом!—отпарировал Леони.—Я любил
ее и выплесну мой бокал в лицо любому, кто найдет в этом
повод для забавы.
— Леони, ты слишком много пьешь! — крикнул еще
кто-то из гостей.
— Возможно, — ответил Леони, — но что сказано, то
сказано.
Виконт не ответил на этот своеобразный вызов, и мар¬
киз поспешил перевести разговор в иное русло.
— Но почему, черт возьми, ты не играешь? — спросил
он Леони.
458
'— Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того,
чтобы вам угодить, я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от
вашей страсти к картам и костям, от ваших карманов, без¬
донных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы
же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того,
чтобы отдохнуть и насладиться жизнью в свое удовольствие,
вы беснуетесь, пока счастье вам не изменит.
— Счастье, счастье!—воскликнул маркиз. — Всем из¬
вестно, что это такое!
— Покорно благодарю!—сказал Леони.—Я этого
больше и знать не желаю: уж слишком бесцеремонно обо¬
шлись со мною в Париже. Как я подумаю, что жив еще че¬
ловек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..
— И что же? — спросил викопт.
— Человек, — подхватил маркиз, — от которого мы
должны избавиться во что бы то ни стало, если хотим вновь
обрести свободу на земле. Но потерпим: нас двое против
него!
— Будь покоен, — заявил Леони, — я еще не настолько
позабыл древние обычаи нашей страны, что не сумею очи¬
стить наш путь от того, кто мне мешает. Не будь этой чер¬
товой любви, что засела мне в башку, я бы легко управился
с ним в Бельгии.
— Ты? — удивился маркиз. — Но ведь тебе еще ни разу
не доводилось выступать в такого рода деле, да и мужества
у тебя на это не хватит.
— Мужества? — вскричал Леони, привстав с места и
сверкнув глазами.
— Не горячись, — откликнулся маркиз с тем презри¬
тельным хладнокровием, которым они все отличались. —
Пойми меня как должно: у тебя достанет мужества убить
медведя или кабана, но, чтобы убить человека, ты слишком
напичкан сентиментальными и философскими идеями.
— Может быть, — ответил Леони, снова усаживаясь
в кресло. — И все же, я не уверен.
— Так ты не хочешь заняться игрой в Палермо? —
спросил виконт.
— К черту игру! Если бы я мог еще увлечься чем-ни¬
будь — охотой, лошадьми, смуглой калабрийкой, — я бы за¬
брался на будущее лето в Абруццы и провел бы еще не¬
сколько месяцев, позабыв обо всех вас.
— Так увлекись снова Жюльеттой! — посоветовал ви¬
конт с усмешкой.
459
■— Жюльеттой я снова не увлекусь, — раздраженно воз¬
разил Леони, — но я дам тебе пощечину, если ты еще хоть
раз произнесешь ее имя.
— Ему надо чаю, — сказал виконт, — он мертвецки пьян.
— Полно, Леони, — воскликнул маркиз, сжимая ему ло¬
коть, — ты возмутительно груб с нами нынче вечером. Что
с тобою? Разве мы тебе больше не друзья? Ты сомневаешься
в нас? Говори!
— Нет, я в вас не сомневаюсь, — отвечал Леони, — вы
мие верпули ровно столько, сколько я у вас взял. Я знаю,
чего вы все стоите. Добро и зло — обо всем этом я сужу без
предрассудков и без предубеждения.
— Хотелось бы на это посмотреть, — пробормотал ви¬
конт сквозь зубы.
— Эй, пуншу, пуншу!—закричали остальные.—Не бы¬
вать у нас нынче веселью, если мы окончательно не споим
Шальма и Леони. У них что-то разгулялись нервы. Пусть
же они придут в блаженпое состояние!
— Да, друзья мои, добрые мои друзья, — воскликнул
Леони, — пунш, дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой
карты! Это они нагоняют на меня тоску. Да здравствует
опьянение! Да здравствуют женщины! Да здравствует лень,
табак, музыка, деньги! Да здравствуют молодые девушки и
старые графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава всему,
что дает жизнь. Все хорошо, когда ты достаточно здоров,
чтобы пользоваться и наслаждаться всем.
Тут они все встали, затянув хором какую-то вакхическую
песню. Я убежала, поднялась по лестнице в состоянии полу-
безумия, как человек, которому чудится, что его пресле¬
дуют, и упала без чувств на пол у себя в комнате».
ГЛАВА XII
«На следующее утро меня нашли распростертой на
ковре, оцепеневшей и холодной, как труп: я заболела горяч¬
кой. Леони как будто ухаживал за мной. Мне кажется, я его
видела у своего изголовья, но обо всем этом я помню лишь
смутно. Через три дня опасность миновала. Леони время от
времени приходил справляться о моем здоровье и проводил
со мною часть дня. Он уходил из палаццо ежедневно
в шесть часов вечера и возвращался только на следующее
утро. Об этом я узнала позже.
460
Из всего слышанного мною я отчетливо поняла лишь одно,
от чего я пришла в отчаяние: Леони разлюбил меня. До той
поры я не хотела этому верить, хотя все его поведение за¬
ставляло меня так думать. Я решила не способствовать до¬
лее его разорению и не злоупотреблять тем остатком сочув¬
ствия и благородства, которые вынуждали его все еще счи¬
таться со мной. Я попросила его зайти ко мне, как только
почувствовала себя в силах выдержать подобное свидание,
и рассказала ему обо всем, что я слышала на свой счет из
его уст во время кутея{а; об остальном я умолчала. Мне были
не вполне ясны те мерзости, которые, казалось, я угадывала
из слов его друзей; да мне и не хотелось в рто вникать.
Впрочем, я была готова ко всему: к участи покинутой, к пол¬
ному отчаянию и даже к смерти.
Я заявила ему, что собираюсь уехать через неделю, что
отныне не желаю принимать от него никакой помощи.
У меня сохранилась булавка отца; продав ее, я получу бо¬
лее чем достаточную сумму денег, чтобы вернуться в Брюс¬
сель.
Мужество, с которым я говорила и которому способство¬
вало мое лихорадочное состояние, поразило Леони своей не¬
ожиданностью. Он все время молчал и, охваченный волне¬
нием, шагал взад и вперед по комнате. Внезапно из груди
его вырвались рыдания и стоны; задыхаясь, он упал на стул.
Увидев его в таком состоянии, я испугалась и, помимо моей
воли поднявшись с шезлонга, участливо склонилась над ним.
Тут он порывисто обнял меня и, исступленно прижав к своей
груди, вскричал:
— Нет, нет! Ты меня не бросишь, я никогда на рто не
соглашусь! Если твоя гордость, вполне естественная и спра¬
ведливая, останется непреклонной, я лягу у твоих ног на
пороге ртой двери и покончу с собой, если ты перешагнешь
через меня. Нет, ты не уйдешь: ведь я тебя страстно люблю,
ты единственная женщина на свете, которую я смог еще
уважать и которой способен был восхищаться после шести¬
месячного обладания. То, что я говорил, было глупо, гнусно
к лживо. Ты не знаешь, Жюльетта, о, ты еще не знаешь
всех моих несчастий! Ты не знаешь, на что меня обрекает
рта компания погибших людей, куда меня влечет душа,
созданная из бронзы, огня, золота и грязи, дарованная мне
и небом и адом! Если ты разлюбила меня, я не хочу больше
жить. Чего только я не сделал, чем только не пожертвовал,
что только не осквернил, чтобы привязаться к той гнусной
461
жизни, которую опи мне создали! Какой глумящийся демон
овладел моим рассудком настолько, что я все еще нахожу
в ней какую-то прелесть и рву, стремясь насладиться ею,
самые священные узы? О, настало время с этим покончить!
С того дня, как я живу на свете, у меня была лишь одна
поистине прекрасная, поистине чистая пора — когда я обла¬
дал тобою и обоя{ал тебя. Она очистила меня от всех моих
бесчестных поступкоз, и мне надлея?ало оставаться в шале
и быть погребенным под снегом; я умер бы, примирившись
с тобой, с богом и с самим собою, тогда как сейчас я погиб
и в твоих и в моих собственных глазах. Жюльетта, Жюльетта!
Пощади меня, прости! Я чувствую, что сердце мое разо¬
рвется, если ты уедешь. Я еще молод, я хочу жить, я хочу
быть счастлив, а счастлив я буду только с тобою. Неужто
ты способна казнить за богохульство, что вырвалось у пья¬
ного? Неужто ты этому веришь, можешь поверить? О, как
я страдаю, как я страдал эти две недели! У меня есть тайны,
от которых горит все мое нутро; если бы я мог тебе их по¬
ведать... Но ты никогда не смогла бы выслушать их до
конца.
— Я знаю их, — отвечала я. — Если бы ты мепя любил,
все остальное было бы мне безразлично.
— Ты их знаешь! — вскричал он с помутившимся взгля¬
дом. — Ты их знаешь! Что тебе известно?
— Мне известно, что вы разорены, что палаццо это во¬
все не ваше, что вы промотали за три месяца огромную
сумму денег. Я знаю, что вы привыкли к этому ненадеж¬
ному образу жизни и к этому беспутству. Я не знаю, каким
образом вы так быстро все спускаете и каким образом вос¬
станавливаете потом ваши ресурсы; думаю, что игра — это
и ваше разорение и ваши доходы. Полагаю, что вы находи¬
тесь в пагубном окружении, что вы пытаетесь восставать
против дурных советов; полагаю, что вы стоите на краю
пропасти, но что вы можете еще спастись.
— Да, да! Все это правда, — воскликнул он, — ты зна¬
ешь все! И ты готова мне это простить?
— Если б я не потеряла вашу любовь, — ответила я
ему, — то полагала бы, что ничего не теряю, расставаясь
с этим дворцом, этой роскошью и этим обществом, которые
мне ненавистны. Какими бедными мы бы ни были, мы всегда
могли бы жить, как мы жили в нашем шале, там или в ином
месте, если вам наскучила Швейцария. Если бы вы меня
по-прежнему любили, вы не были бы погибшим человеком,
462
потому что вы бы не думали ни об игре, ни о распутстве,
ни об одной из тех страстей, которые вы прославили в ва¬
шем дьявольском тосте. Если бы вы меня любили, мы упла¬
тили бы из того, что у вас еще остается, ваши долги к от¬
правились бы в какое-нибудь уединенное место, где мы
скрылись бы от чужих глаз и любили бы друг друга, где бы
я быстро позабыла обо всем, что недавно узнала, где бы я
никогда вам об ртом не напомнила, где бы рто меня пе му¬
чило... Если б вы меня любили!..
— О, я люблю тебя, люблю! —вскричал он. — Едем же!
Бежим! Спаси меня! Будь моей благодетельницей, моим ан-
гелом-хранителем, каким ты всегда была. Прости, прости
меня!
Он бросился к моим ногам, и все, что только может вну¬
шить самая пламенная страсть, он сказал мне с таким пы¬
лом, что я ртому поверила... и буду верить всегда. Леони
меня обманывал, унижал и любил в одно и то же время.
Как-то, чтобы избежать жестоких упреков, которые я
ему высказывала, он попытался оправдать страсть к игре.
— Игра, — сказал он с тем притворно искренним крас¬
норечием, которое так покоряло меня, — рто страсть, пожа¬
луй, еще более сильная, чем любовь. Принося людям еще
больше трагедий, она более упоительна, более героична во
всем, что ведет к ее цели. Надо признаться — увы!—цель
рта с виду низка, зато пыл могуч, отвага великолепна,
жертвы безоговорочны и безграничны. Никогда, знай, Жюль¬
етта, никогда женщины не могут внушить такой страсти.
Золото обладает большей притягательной силой, нежели они.
По силе, по мужеству, по преданности, по упорству любов¬
ник, в сравнении с игроком, лишь беспомощное дитя, чьи
усилия достойны сожаления. Сколь немногие мужчины у тебя
на глазах жертвовали ради своей любовницы тем непости¬
жимым сокровищем, той драгоценной необходимостью, тем
условием существования, без чего, как принято думать,
жизнь становится невыносимой и что зовется честью! Среди
них я, поясалуй, не знаю ни одного, чья преданность пошла
бы дальше принесения в жертву собственной жизни. Игрок
же ежедневно жертвует своей честью — и тем не менее про¬
должает жить. Игрок страстен и стоек; он хладнокровно тор¬
жествует и хладнокровно терпит поражение; за несколько
часов из последних слоев общества он поднимается в пер¬
вые; за несколько часов он спускается туда, откуда он при¬
шел, не меняя при ртом ни позы, ни выражения лица. За
463
несколько часов, не сходя с места, к которому он приковап
своим демоном, он испытывает все превратности жизни, все
капризы судьбы, отражающие различные общественные
ранги. Поочередно, то король, то нищий, одним прыжком он
преодолевает гигантскую лестницу, всегда невозмутимый,
всегда владеющий собою, всегда поддерживаемый могучим
честолюбием, всегда томимый жгучей жаждой, которая его
губит. Кем он станет через минуту — принцем или рабом?
Каким он выйдет из этого логова — нагим или согбенным
под тяжестью золота? Какая разница! Он придет сюда завтра
вновь попытать счастья, проиграть состояние или его утроить.
Нестерпим для него только покой. Он как буревестник, что
не может жить без вспененных волн, без яростных порывов
ветра. Его обвиняют в том, что он любит золото; он любит
его так мало, что швыряет целыми пригоршнями. Эти ад¬
ские дары не способны ни пойти ему впрок, ни насытить его.
Не успел он стать богачом, как ему уже не терпится разо¬
риться, чтобы испытать лишний раз это щекочущее нервы
жестокое волнение, без которого жизнь для него бесцветна.
Что же представляет собою золото в его глазах? Само по
себе нечто меньшее, чем для вас мельчайшие крупицы пе¬
ска. Но золото для него — это символ добра и зла, которые
он пришел искать и которым хочет бросить вызов. Золото —
это его потеха, его бог, его мечта, его демон, его любовница,
его порзия; это тень, которую он преследует, хватает, сжи¬
мает и снова выпускает из рук, дабы иметь удовольствие
начать борьбу снова и вступить еще раз в рукопашную
схватку с судьбою. Поверьте, это прекрасно! Пусть это не¬
лепо, это предосудительно, ибо энергия, затраченная таким
образом, бесполезна для общества, ибо человек, направляю¬
щий свои усилия для достижения такого рода цели, крадет
у себе подобных все то хорошее, что он мог бы им сделать
при меньшем себялюбии. Но, осуждая его, не вздумайте его
презирать, крохотные существа, не способные ни на добро,
ни на зло; взирайте лишь с ужасом на этого титана воли,
который ведет борьбу среди разбушевавшегося моря ради
одного удовольствия проявить свою силу и как бы выплес¬
нуть ее из себя. Себялюбие влечет его к тяготам и опасно¬
стям, точно так же как вас оно приковывает к терпеливому
и полезному труду. Сколько, по-вашему, людей на свете,
работающих на благо родины, позабыв о себе? Он честно
отделяется от них, отходит в сторону; он располагает своим
будущим и настоящим, своим покоем и честью. Он обрекает
464
себя на мучения и на усталость. Оплакивайте его заблуж¬
дение, но не приравнивайте себя к нему в тайниках вашей
гордости ради того, чтобы прославиться за его счет. Пусть
его роковой пример послужит вам лишь утешением в вашей
безобидной ничтожности.
— О боже!—воскликнула я. — Какими же софизмами
вскормлено ваше сердце, или, вернее, как же слаб мой ум!
Неужто игрока нельзя презирать? О Леони, отчего вы, у кого
так много силы, не употребили ее на то, чтобы побороть
самого себя ради ваших ближних?
— По-видимому, — отвечал он с горькою усмешкой, —
оттого, что я плохо понял жизнь; оттого, что самолюбие
было мне плохим советчиком. Ибо, вместо того чтобы выйти
на сцену роскошного театра, я взобрался на такие подмо¬
стки, где гуляет вольный ветер; ибо, вместо того чтобы про¬
возглашать мнимо моральные сентенции и играть героиче¬
ские роли, я, желая развить свои мускулы, забавлялся тем,
что выказывал чудеса силы и ловкости и ходил по натяну¬
той проволоке. Да и это сравнение никуда не годится: у ка¬
натного плясуна есть свое тщеславие, так же, как оно есть
у актера-трагика и у оратора-филантропа. У игрока же его
нет: им не восхищаются, ему не хлопают и не завидуют.
Его победы столь кратковременны и сопряжены с таким ри¬
ском, что едва ли стоит о них говорить. Наоборот: общество
его осуждает, пошляк его презирает, особливо в те дни,
когда он проигрывает. Все его фиглярство сводится к тому,
чтобы хорошо держаться, чтобы прилично пасть на глазах
у кучки корыстолюбцев, которые даже на него не смотрят,
настолько их напряженная мысль поглощена совершенно
иным. Если в краткие часы удачи он и находит некоторую
отраду, удовлетворяя заурядную страсть к роскоши, то эта
дань, которую он воздает людским слабостям, весьма непро¬
должительна. Вскоре он неумолимо принесет в жертву эти
минутные детские радости всепожирающей страсти своей
души, той адской лихорадке, которая не позволяет ему и
дня прожить так, как живут другие люди. Его тщеславие?
У него на это нет времени. Ведь у него есть дела поважнее!
Разве ему не приходится терзать свое сердце, кружить себе
голову, пить собственную кровь, истязать свою плоть, терять
свое золото, думать о том, стоит ли жить, то все заново со¬
зидать, то все разрушать, то скручивать в жгут, то рвать на
куски, то рисковать всем, то отыгрывать монету за монетой,
то прятать в кошелек, то снова швырять поминутно на стол?
16 ж. Савд, т. 2
465
Спросите у моряка, может ли он жить на берегу, у птицы,
может ли она быть счастлива с обрезанными крыльями, у че¬
ловеческого сердца, может ли оно не волноваться.
Игрок, стало быть, преступник не сам по себе: преступ¬
ником почти всегда его делает положение в обществе; он гу¬
бит или бесчестит свою семью. Но представим себе, что он,
подобно мне, живет на свете один, не имея привязанностей,
пи родственных уз достаточно тесных, чтобы о них можно
было говорить, что он свободен, предоставлен самому себе,
пресыщен или обманут любовью, как со мной это нередко
случалось,'— и вы будете сокрушаться по поводу его заблуж¬
дения и будете сожалеть, что он родился не сангвиником и
не тщеславным, а желчным и малообщительным.
Откуда пошло, что игрока причисляют к флибустьерам
и разбойникам? Спросите у правительств, почему они извле¬
кают часть своих доходов из такого постыдного источника?
Они одни повинны в том, что вводят в жесточайшее иску¬
шение тех, кто одержим беспокойством, кто ищет выхода
в роковые часы отчаяния.
Если страсть к игре сама по себе не более постыдна,
чем другие наклонности, она самая опасная из всех, самая
жестокая, самая неодолимая, самая печальная по своим по¬
следствиям. Игрок не может не покрыть себя позором, при¬
чем за довольно краткий срок.
Что до меня, — продолжал он более мрачно и несколько
приглушив голос, — выдержав долго такую тревожную, ли¬
хорадочную жизнь с тем рыцарским героизмом, что лежал
в основе моего характера, я в конце концов тоже дал себя
совратить; иными словами, душа моя мало-помалу износи¬
лась в этой бесконечной борьбе, и я утратил стоицизм, с ко¬
торым я когда-то встречал удары судьбы, переносил лише¬
ния ужасающей нищеты, терпеливо восстанавливал свое бы¬
лое состояние, начиная порою буквально с гроша, ждал,
надеялся, подвигался осторожно, шаг за шагом, затрачивая
иной раз целый месяц на то, чтобы возместить однодневный
проигрыш. Такова была моя жизнь в течение долгого вре¬
мени. Но, устав страдать, я наконец стал искать, помимо
собственной воли, помимо добродетели (ибо у игрока, надо
сказать, тоже есть своя добродетель), иные средства, чтобы
поскорее вернуть себе утраченные ценности; я начал зани¬
мать и с той поры погубил себя.
Поначалу, попав в некрасивое положение, жестоко стра¬
даешь; ^атем к нему, как и к любому, привыкаешь, забы¬
466
ваешь о нем, и острота его притупляется. Я поступал как
все игроки и моты: я сделался вреден и опасен для друзей.
Я стал накликать на их головы беды, которые долгое время
отважно обрушивал на свою собственную. Я сделался пре¬
ступен: я стал рисковать своей честью, а потом — жизнью и
честью моих близких, подобно тому, как вначале я рисковал
своим состоянием. Игра ужасна тем, что не дает вам уроков,
которые предостерегали бы от повторения прошлых ошибок.
Она всегда приманивает вас! 30Л0Т0» чт0 никогда не исто¬
щается, вечно у вас перед глазами. Оно идет за вами по пя¬
там, оно зазывает вас и говорит: «Надейся!», причем порою
держит свое обещание и возвращает вам смелость, восста¬
навливает к вам доверие и как будто откладывает срок ва¬
шего бесчестия; но бесчестие уже совершено с того самого
дня, когда честь была сознательно поставлена под угрозу.
Тут Леони опустил голову и впал в мрачное отчаяние.
Признание, которое он, быть может, собирался мне сделать,
замерло у него на устах. Видя его пристыженным и груст¬
ным, я поняла, что бесполезно его бить его же собственными
софизмами, подсказанными ему сильным душевным смяте¬
нием: об этом позаботилась уже его собственная совесть.
— Послушай, — сказал он, когда мы примирились, —■
завтра я закрываю двери дома для всех моих сотрапезников
и уезжаю в Милан, где я еще должен получить довольно
крупную сумму, которая мне причитается. А ты покамест
побереги себя, поправляйся, приведи в порядок все счета на¬
ших кредиторов и приготовься к отъезду. Через неделю, са¬
мое большее через две, я вернусь, чтобы заплатить долги
и забрать тебя, и мы уедем, чтобы зажить вместе, куда ты
захочешь, и навсегда.
Я поверила всему, согласилась на все. Он уехал, и дом
был закрыт. Я не стала ждать своего окончательного выздо¬
ровления, чтобы привести все в порядок и просмотреть счета
наших поставщиков. Я надеялась, что Леони напишет мие
по приезде в. Милан, как он мне и обещал. Больше недели
он не давал о себе знать. Наконец он сообщил мне, что рас¬
считывает наверняка получить значительно большую сумму
денег, чем мы должны, но что он вынужден пробыть в от¬
сутствии три недели вместо двух. Я покорилась. Через три
недели я из нового письма узнала, что ему придется ждать
поступления нужной суммы до конца месяца. Я впала в уны-
ные. Одна в этом огромном палаццо, где, во избежание на¬
зойливых визитов приятелей Леони, я вынуждена была пря¬
16*
467
таться, опускать шторы на своем окне и выдерживать сво¬
его рода осаду, снедаемая тревогой, больная и слабая, по¬
груженная в самые мрачные размышления и терзаемая
всеми угрызениями совести, какие только способно пробу¬
дить несчастье, я не раз помышляла о том, чтобы положить
конец своей незавидной жизни.
Но мучения мои ка ртом пе кончились».
ГЛАВА XIII
«Однажды утром, когда, как мне казалось, я сидела одна
в большой гостиной, держа на коленях раскрытую книгу,
куда и не думала заглядывать, вблизи послышался шорох,
и, очнувшись от своего забытья, я увидела отвратительную
физиономию виконта де Шальма. Я вскрикнула и собралась
было его выгнать, но он рассыпался в извинениях, храня
почтительный и вместе с тем насмешливый вид, и я как-то
не смогла найти нужного ответа. Он заявил, что вторгся ко
мне с разрешения Леони, который писал, что поручает ему
непременно осведомиться о моем здоровье и известить о нем.
Я не поверила подобному предлогу и хотела ему об ртом
сказать, но, упредив меня, он заговорил сам с таким вызы¬
вающим хладнокровием, что я уже не могла выставить его
за дверь, не позвав слуг. Он, видимо, решил ничего не по¬
нимать.
— Я вижу, сударыня, — сказал он с притворным уча¬
стием, — что вам известно то неприятное положение, в ко¬
тором очутился барон. Будьте уверены, что мои скромные
средства к вашим услугам. Этого, к сожалению, очень мало,
чтобы удовлетворить расточительность столь широкой на¬
туры. Одно меня утешает: он мужествен, придприимчив и
находчив. Он не раз поправлял свое состояние. Он снова
его восстановит. Но вам придется страдать, вам, сударыня,
такой молодой, такой хрупкой, столь достойной лучшей уча¬
сти! Именно о вас я глубоко сокрушаюсь, глядя на тепереш¬
ние безумства Леони и предвидя те, которые он совершит,
прежде чем найдет какие-то средства. Нищета — ужасная
вещь в вашем возрасте, и особенно когда женщина всегда
жила в роскоши...
Тут я его резко оборвала, ибо смутно догадалась, куда
он клонит, выражая свое оскорбительное сочувствие. Однако
всей подлости ртого субъекта я тогда еще не понимала.
т
Почувствовав «мое недоверие, он поспешил его рассеять.
Об дал мне понять со всей учтивостью, присущей его мане¬
ре выражаться, изощренной и невозмутимой, что он считает
себя слишком старым и недостаточно состоятельным, чтобы
предложить мне свое покровительство, но что некий моло¬
дой лорд, несметно богатый, которого он когда-то мне пред¬
ставил и который нанес мне уже несколько визитов, возло¬
жил на него почетную миссию прельстить меня самыми за¬
манчивыми обещаниями. Мне недостало мужества ответить
на это оскорбление. Я была так слаба и так подавлена, что
лишь молча расплакалась. Подлец Шальм заключил, что я
колеблюсь, и, чтобы окончательно убедить меня, он заявил,
что Леони в Венецию больше не вернется, что он рабски
лежит у ног княгини Дзагароло и уполномочил его обсудить
упомянутый вопрос со мною.
Негодование вернуло мне наконец присутствие духа, в
котором я так нуждалась, чтобы обрушить па этого чело¬
века все мое презрение и привести его в замешательство.
Но он скоро оправился от растерянности.
— Я вижу, сударыня, что ваша молодость и ваша наив¬
ность ввели вас в жестокое заблуждение, но я не хочу пла¬
тить вам ненавистью за ненависть: вы меня не знаете и осы¬
паете обвинениями; а я вас знаю и уважаю. Чтобы выслу¬
шать ваши упреки и оскорбления, мне придется призвать на
помощь всю ту выдержку, в которую должна уметь обле¬
каться истинная преданность, и все же я скажу вам, в ка¬
кую пропасть вы упали и от какого позора мпе хочется вас
избавить.
Он произнес эти слова так энергично и в то же время
так спокойно, что моя доверчивость была ими как бы поко¬
рена. На какой-то миг я подумала, что в своем горестном
смятении я не сумела оценить человека искреннего. Поддав¬
шись воздействию наглой невозмутимости, отражавшейся на
его лице, я позабыла о мерзостных словах, которые он не¬
давно произнес, и тем самым позволила ему высказаться.
Он понял, что следует воспользоваться этой минутой коле¬
бания и слабости, и поспешил сообщить мне вкратце отвра¬
тительную правду о Леони.
— Я восхищен, — сказал он, — тем, что ваше сердце,
покорное и доверчивое, смогло столь надолго привязаться к
человеку подобного склада. Правда, природа наделила его
многим таким, что способно неотразимо пленять, и он обла¬
дает исключительным умением скрывать свои гнусные про¬
469
делки под внешней оболочкой порядочности. Во всех горо¬
дах Европы оы слывет очаровательным повесой. Только не¬
сколько человек в Италии эпают, что он способен на любое
злодейство ради удовлетворения своих бесчисленных прихо¬
тей. Сегодня на глазах у вас он будет подражать Ловласу,
а завтра — Верному пастуху. Будучи слегка поэтом, он спо¬
собен вбирать в себя любые впечатления, постигать и ловко
копировать любые добродетели, изучать и играть любые ро¬
ли. Он словно чувствует все, чему подражает, и порою на¬
столько отождествляет себя с персонажем, который он себе
избрал, что начинает испытывать присущие тому страсти и
проникаться его величием. Но так как в глубине души он
подл и развращен, то все в нем — лишь притворство и при¬
хоть; внезапно в крови его пробуждается порок, и в тоске
от ханжества оп бросается в нечто совершенно противопо¬
ложное тому, что казалось его естественной привычкой. Те,
кто видел его под одной из ложных личин, удивляются, по¬
лагая, что он сошел с ума; те же, кто знает, что в натуре
его нет ничего правдивого, улыбаются и мирно ждут какой-
нибудь новой выдумки.
Хотя этот ужасный портрет возмутил меня настолько,
что я невольно стала задыхаться, все же мне показалось,
будто в нем пробиваются искорки удручающей истины.
Я была сражепа, нервы мои сжались в комок. Я растерянно
глядела на Шальма; он втайне радовался силе своих доводов
и продолжал:
— Такой характер вас удивляет; будь вы более опытны,
милая моя сударыня, вам было бы известно, что он весьма
распространен среди людей. Чтобы обладать им в какой-то
степени, необходимо известное умственное превосходство, и
если некоторые глупцы от этого отказываются, то лишь по¬
тому, что они не в силах выдерживать нужный тон. Почти
всегда вы заметите, что человек посредственный и тщеслав¬
ный упорно замыкается в избранной им мадере поведения,
которая будет присуща лишь ему одному и которая прими¬
рит его с чужими успехами. Он будет признавать себя ме¬
нее блестящим, зато будет утверждать, что он более наде¬
жен и полезен. Мир населен лишь несносными дураками
или вредными безумцами. По зрелом размышлении, мне ми¬
лее последние: я достаточно опытен, чтобы оградить себя от
пих, и достаточно терпим, чтобы забавляться в их ком¬
пании: уж лучше посмеяться с лукавым шутом, чем зе¬
вать наедине с порядочным, но скучным человеком, Вот
470
почему вы видели, что я близок с тем, кого не люблю и не
уважаю. Впрочем, здесь меня привлекали ваша приветли¬
вость и ангельская кротость; я испытывал к вам теплое от¬
цовское чувство. Молодой лорд Эдвардс, который из своего
окна видел, как вы в недвижной и задумчивой позе прово¬
дите целые часы у себя на балконе, избрал меня в наперс¬
ники безумной страсти, внушенной ему вами. Я представил
его вам здесь, откровенно и пылко желая, чтобы вы долее
не оставались в горестном и унизительном положении, в ко¬
тором оказались по вине бросившего вас Леони; я знал, что
у лорда Эдвардса душа, достойная вашей, и что он создаст
вам такую жизнь, которая вернет вам счастье и уважение...
Я пришел нынче для того, чтобы возобновить свои попытки
и поведать вам о его любви, которую вы пе пожелали по*
нять...
От злости я кусала носовой платок; но внезапно мною
овладела некая неотступная мысль, и я встала, энергично
заявив ему:
— Вы утверждаете, что Леони поручил вам сделать мне
гнусное предложение, — докажите это! Да, сударь, докажи¬
те! — Ия судорожно схватила его за руку.
— Черт возьми, дорогая крошка, — отвечал этот негодяй
со своим проклятым хладнокровием, — доказать это очень
легко, как вы сами-то не понимаете? Леони вас больше не
любит, у него есть другая любовница.
— Докажите, — повторила я, выведенная из себя.
— Сию минуту, сию минуту, — ответил он. — Леони
крайне нужны деньги, а существуют женщины определен¬
ного возраста, покровительство которых бывает выгодно.
— Докажите мне все, что вы сказали, — вскричала я, —
или я вас тотчас же выставлю за дверь.
— Отлично, — заметил он, ничуть не смущаясь, — но
заключим условие: если я солгал, я уйду отсюда и никогда
больше не переступлю этого порога; если же я сказал прав¬
ду, утверждая, что Леони поручил мне поговорить с вами по
поводу лорда Эдвардса, вы позволите мне зайти с ним к вам
нынче вечером.
С этими словами он вынул из кармана письмо, на кон*
верте которого я узнала почерк Леони.
— Да! — воскликнула я, увлеченная неодолимым жела¬
нием узнать свою судьбу. — Да, обещаю.
Шальм медленно развернул письмо и передал мне.
Я прочла:
471
«Дорогой виконт, хотя ты подчас и вызываешь во мне
вспышки ярости, когда я охотно убил бы тебя, полагаю все
же, что ты питаешь ко мне истинную дружбу и предлагаешь
свои услуги вполне искренне. Тем не менее я ими не вос¬
пользуюсь. У меня есть кое-что получше, и дела мои вновь
начинают идти великолепно. Единственное, что мепя оста¬
навливает и пугает, так это мысль о Жюльетте. Ты прав:
в первый же день она сможет разрушить все мои замыслы.
Но что поделать? Я испытываю к ней самую дурацкую и
самую непобедимую привязанность. Ее отчаяние начисто
лишает меня сил. Я не могу видеть ее слез, не падая тут жз
к ее ногам... Ты полагаешь, что ее можно соблазнить? Нет,
ты ее не знаешь: алчности она никогда не поддастся. А вот
досаде? — говоришь ты. — Да, это более вероятно. Какая
женщина не сделает в сердцах того, что она не сделала бы
по любви! Жюльетта горда, я в этом за последнее время убе¬
дился. Если ты слегка позлословишь на мой счет, если ты
ей дашь понять, что я неверен... быть могкет!.. Но, боже мой!
Я не могу об этом и подумать, сердце у меня так и разры¬
вается... Попытайся; если она уступит, я стану презирать ее
и забуду; если же она устоит... право, тогда увидим! Каков
бы ни был результат твоих усилий, мне предстоит пережить
величайшую катастрофу или вынестк страшнейшую сердеч¬
ную муку».
— Теперь, — сказал Шальм, когда я кончила читать, —
я пойду за лордом Эдвардсом.
Я закрыла лицо руками и долго-долго молчала, не сходя
с места. Но внезапно я спрятала это проклятое письмо за
вырез платья и резко дернула за шнурок звонка.
— Пусть горничная уложит мне портплед, — сказала
я вошедшему лакею, — и пусть Беппо подаст гондолу.
— Что вы собираетесь делать, дорогое дитя? — спросил
удивленный виконт. — Куда вы хотите ехать?
— К лорду Эдвардсу, по-видимому, — отвечала я ему
с горькой усмешкой, смысла которой он не разгадал. —
Ступайте, предупредите его, — продолжала я, — скажите
ему, что вы заработали ваши деньги и что я лечу к нему.
Он начал понимать, что я неистово глумлюсь над ним,
и замер в нерешительности. Не сказав более ни слова, я вы¬
шла из гостиной, чтобы переодеться в дорогу. Затем я сошла
вниз в сопровождении горничной, несшей портплед. В ту
минуту, когда я собиралась сесть в гондолу, я почувство¬
вала, как чья-то рука нервно ухватилась за мою накидку.
472
Я огляиулась и увидела Шальма, испуганного и в полном
смятении.
— Куда же вы? — спросил он срывающимся голосом.
Я торжествовала: мне удалось поколебать невозмутимость
ртого негодяя.
— Я еду в Милан, — отвечала я, — и заставлю вас поте¬
рять те две-три сотни цехинов, что обещал вам лорд Эд*
вардс.
— Одну минуту, — сказал виконт свирепея. — Верните
мне это письмо, или вы никуда не уедете.
— Беппо!—крикнула я вне себя от гнева и страха,
устремляясь к гондольеру. — Избавь меня от этого распут¬
ника, который того и гляди сломает мне руку.
Все слуги Леони считали меня очень мягкой и были мне
преданы. Беппо молча и решительно взял меня за талию и
снял с лестницы. При этом он оттолкнулся ногой от послед¬
ней ступеньки, и гондола отчалила в ту минуту, как он пере¬
нес меня на борт с поразительной ловкостью и силой.
Шальм с трудом удержался на лестнице и чуть было не сва¬
лился в канал. Он бросил на меня взгляд, которым словно
клялся мне в вечной ненависти и неумолимой мести».
ГЛАВА XIV
«Я приезжаю в Милан, проведя в дороге круглые сутки
и не давая себе времени ни на отдых, ни на размышления.
Я останавливаюсь в гостинице, адрес которой мне дал
Леонк. Я спрашиваю его, на меня смотрят с удивлением.
— Он здесь не живет, — отвечает камерьере1. — Он ос¬
тановился у нас по приезде, спял маленькую комнату, где
положил свои вещи; но приходит он сюда только для того,
чтобы забрать письма и побриться, и затем снова уходит.
— Но где же он живет? — спросила я.
Я заметила, что камерьере смотрит па меня с любопыт¬
ством и как-то нерешительно, и что, то ли из уважения, то
ли из сострадания, он медлит с ответом. Я из скромности
не стала настаивать и велела провести себя в комнату, что
снял Леони.
— Если вы знаете, где его можно застать в этот час, —
сказала я, — ступайте за ним и скажите, что приехала его
сестра.
1 Слуга (тал.).
т
Через час Леони появился и бросился ко мне с распро¬
стертыми объятиями.
— Подожди, — промолвила я отступая, — если ты меня
обманывал до сих пор, не добавляй нового преступления ко
всем тем, то ты уже совершил по отношению ко мне. Вот,
взгляни на это письмо — оно написано тобой? Если твой
почерк подделали, скажи мне об ртом сию же минуту, ибо
я надеюсь и задыхаюсь от нетерпения.
Леони бросил взгляд на письмо и стал мертвенно-бледным.
— Боже мой!—воскликнула я. — А я-то полагала, что
меня обманули! Я ехала к тебе почти в полной уверенности,
что ты не участвовал в этой подлости. Я твердила себе: он
причинил мне много зла, он меня уже обманул, но, несмотря
ни на что, он меня любит. Если действительно я его стес¬
няю и приношу ему вред, он сказал бы мне это примерно
месяц тому назад, когда у меня было еще достаточно муже¬
ства, чтобы расстаться с ним, но он бросился к моим ногам
и умолил остаться. Если он интриган и честолюбец, ему не
нужно было меня удерживать: ведь у меня нет состояния,
а моя любовь не приносит ему никакой выгоды. С чего бы
ему сейчас жаловаться на мою навязчивость? Чтобы про¬
гнать меня, ему достаточно сказать лишь слово. Он знает, что
я горда: ему не следует опасаться ни слез моих, ни упреков.
Для чего ему было меня унижать?
Я не выдержала; хлынувшие потоком слезы сдавливали
мне горло и не давали говорить.
— Для чего было мне тебя унижать? — вскричал Леони
в отчаянии. — Чтобы избежать лишнего угрызения и без
того истерзанной совести. Тебе этого не понять, Жюльетта.
Сразу видно, что ты никогда не совершала преступления.
Он замолчал; я упала в кресло, и мы оба замерли в ка¬
ком-то оцепенении.
— Бедный ангел!—воскликнул он наконец. — Да разве
ты заслужила участь подруги и жертвы такого негодяя,
как я? Чем ты прогневила бога до своего рождения, несчаст¬
ная девочка, что он тебя бросил в объятия отверженного,
из-за которого ты погибаешь от стыда и отчаяния? Бедная
Жюльетта! Бедная Жюльетта!
И, в свою очередь, он разрыдался.
— Полно, — сказала я, — я приехала, чтобы выслушать
твое оправдание или вынесенный мне приговор. Ты виновен,
я прощаю тебя и уезжаю.
— Никогда не говори об этом! =- неистово крикнул
474
он. — Вычеркни раз навсегда это слово из нашего обихода.
Когда ты захочешь меня бросить, сделай это незаметно, так,
чтобы я не мог тебе помешать. Но пока в моих жилах оста¬
нется хоть капля крови, я на это не соглашусь. Ты мне жена,
ты моя, и я люблю тебя. Из-за меня ты можешь умереть
с горя, но я тебя не отпущу.
— Я согласна на горе и на смерть, если ты скажешь, что
все еще любишь меня.
— Да, я люблю тебя, >иоблю! —вскричал он с присущей
«му исступленностью. — Я люблю тебя одну и никогда не
смогу полюбить другую женщину!
— Несчастный! Ты лжешь! — отвечала я. — Ты уехал
вслед за княгиней Дзагароло.
— Да, но я ее не переношу.
— Как? — воскликнула я, застыв от изумления. — Так
почему же ты поехал за нею следом? Какие же постыдные
тайны скрываются за всеми этими недомолвками? Шальм
пытался внушить мне, что только подлое намерение влечет
тебя к этой женщине, что она стара... что она тебе платит...
Ах, какие только слова ты заставляешь меня говорить!
— Не верь этой клевете, — отвечал Леони. — Княгиня
молода и хороша собою, и я влюблен в нее.
— Тем лучше, — отвечала я, глубоко вздыхая. — Я пред¬
почитаю видеть вас неверным, но не обесчещенным. Любите
ее, любите как можно сильнее: она богата, а вы бедны!
Если вы ее сильно полюбите, богатство и бедность будут
для вас обоих пустыми словами. Я вас любила имепно так, и
хотя я жила лишь вашими дарами, мне нечего стыдиться;
теперь же я могу только унизить себя и стать для вас не¬
сносной. Дайте же мне уехать. Ваше упорное желание удер¬
жать меня ради того, чтобы я умерла от страданий, безумно
и жестоко.
— Это правда, — мрачно сказал Леони.—Уезжай!
Я веду себя как палач, желая тебя удержать.
Он вышел в полном отчаянии. Я упала на колени, прося
у бога силы. Я старалась оживить в памяти черты моей ма-
•тери. Наконец я встала, чтобы снова наскоро собраться в до¬
рогу.
Когда мои вещи были уложены, я заказала почтовую ка¬
рету на тот же вечер и решила покамест прилечь. Я так изне¬
могала от усталости, отчаяние так сломило меня, что, засы¬
пая, я почувствовала нечто вроде успокоения, которым веет
от могилы.
475
Через час я проснулась от страстных поцелуев Леони.
— Тщетно ты хочешь уехать, — произнес он, — рто
свыше моих сил. Я отослал твоих лошадей и велел распа¬
ковать твои вещи. Я только что совершил один прогулку за
город и попытался изо всех сил внушить себе мысль, что
должен тебя потерять. Я решил не прощаться с тобой. Я от¬
правился к княгине, старался убедить себя, что люблю ее.
Нет, я ее ненавижу и люблю только тебя. Ты должна остаться.
Эти постояные вспышки чувства истощали меня и физи¬
чески и духовно: я теряла уже способность рассуждать;
добро и зло, уважение и презрение становились для меня
пустыми звуками, словами, которые я уже отказывалась
понимать и которые пугали меня так, словно мне предстоя¬
ло вычислить какой-то несметный ряд цифр. Леони уже
подавлял меня не только морально: он обладал еще и ка¬
кой-то магнетической силой, от которой мне было не уйти.
Его взгляд, голос, слезы заставляли трепетать не только
мое сердце, но и мои нервы; я была всего лишь машиной,
которой он управлял, как ему вздумается.
Я простила ему, я отдалась его ласкам и пообещала ему
все, чего он хотел. Он сказал мне, что княгиня Дзагароло,
будучи вдовой, предполагала выйти за него замуж; что
непродолжительное и легкомысленное увлечение, которое
он поначалу испытывал, показалось ей любовью; что она
безумно скомпрометировала себя ради него и что теперь
он вынужден щадить ее и порывать с ней лишь постепенно,
иначе ему придется иметь дело со всем семейством.
— Если бы речь шла только о дурли со всеми ее
братьями, кузенами и дядьями, — сказал он, — меня бы рто
мало заботило; но они поступят, как знатные господа: до¬
несут, будто я карбонарий, и засадят меня в тюрьму, где
мне придется, может быть, прождать лет десять, пока кто-
то соблаговолит заняться моим делом.
Я выслушала рти нелепые рассказы с детской доверчи¬
востью. Леони никогда не занимался политикой, но мне
приятно было убеждать себя, будто все, что казалось зага¬
дочным в его жизни, связано с какими-то широкими за¬
мыслами в ртой области. Я согласилась постоянно выдавать
себя в гостинице за его сестру, редко показываться на ули¬
це, никогда не выходить с ним вместе и, наконец, предо¬
ставить ему полное право уходить от меня в любой час по
требованию княгини».
476
ГЛАВА XV
«Такая жизнь оказалась ужасной, но я ее вынесла.
Муки ревности были мне дотоле неизвестны; теперь они
появились, и я испытала их все до одной. Я избавляла
Леони от скучной необходимости заглушать рту боль; впро¬
чем, у меня уже не хватало и сил на то, чтобы ее выка¬
зывать. Я решила, что мне остается лишь молча сойти
в могилу: я так плохо чувствовала себя, что была вправе
Этого ожидать. В Милане тоска меня одолевала еще пуще,
чем в Венеции. Здесь на мою долю выпадало больше стра¬
даний и меньше развлечений. Леони открыто жил с княги¬
ней Дзагароло. Он проводил все вечера с нею, либо на
спектаклях, в ее ложе, либо на балах; он забегал лишь на
минуту повидать меня, затем снова ехал к ней, чтобы вме¬
сте поужинать, и возвращался в гостиницу лишь в шесть
часов утра. Он лояшлся спать, валясь с ног от усталости,
нередко в самом дурном настроении. Вставал он в полдень,
молчалив и рассеян, и отправлялся кататься в коляске со
своею любовницей. Я часто видела, как они проезжают;
Леони, сидя подле нее, хранил торжествующий вид, кото¬
рый так шел к нему: в осанке его наблюдалось нечто ще¬
гольское, а в глазах светились счастье и нежность, точь-
в-точь как прежде, когда я, бывало, сижу с ним рядом;
теперь мне приходилось выслушивать от него лишь жалс-
бы и сетования на то, как ему не везет. Правда, мне было
как-то отраднее, когда он приходил ко мне встревоженный,
пресыщенный своим рабством, нежели в те минуты, когда
он бывал невозмутим и беспечен, как это нередко случа¬
лось; мне казалось тогда, что он совсем забыл, как еще
недавно любил меня и как я все еще его люблю; он нахо¬
дил вполне естественным поверять мне подробности своих
близких отношений с другой женщиной и не замечал, что
улыбка, появлявшаяся на моем лице, когда я его слушала,
всего лишь немое и судорожное выражение боли.
Однажды, когда солнце уже садилось, я выходила из
собора, где горячо молила бога призвать меня к себе и по¬
зволить мне искупить страданиями мои заблуждения.
Я медленно шла под сводами великолепного портала, при¬
слоняясь время от времени к колоннам, — настолько была
слаба. Зл°й недуг медленно подтачивал меня. От волнения,
вызванного молитвой, и от дурманящего воздуха в церкви
я обливалась холодным потом; я походила на призрак, вы¬
.477
шедший из-под надгробной плиты, чтобы еще раз взгля¬
нуть на последние лучи дневного света. Какой-то человек,
который уже некоторое время шел за мною следом, чему
я не придала особого значения, обратился ко мне, и я обер¬
нулась, не испытывая ни удивления, ни страха, с равно¬
душием умирающего. Передо мною стоял Генриет.
Тотчас же воспоминания об отчизне, о моей семье на¬
хлынули на меня с неудержимой силой. Я позабыла о
странном поведении этого молодого человека по отношению
ко мне, о том неумолимом властном воздействии, которое
он оказывал на Леони, о его былой любви, столь неприяз¬
ненно встреченной мною, и о ненависти к нему, которая
вспыхнула у меня впоследствии. Я вспомнила лишь об
отце и матери и, стремительно протянув ему руку, засы¬
пала его вопросами. Он не торопился с ответом, хотя, каза¬
лось, был тронут порывом моей бурной радости.
— Вы здесь одна? — спросил он. — Могу ли я погово¬
рить с вами, не подвергая вас опасности?
— Я одна, никто меня здесь не знает, да и знать не
хочет. Сядемте на эту каменную скамью, ибо мне очень
нездоровится, и, бога ради, расскажите мне о родителях.
Вот уже целый год, как я не слышала о них.
— О ваших родителях!—грустно воскликнул Ген¬
риет. — Один из них уже не плачет по вас.
— Отец умер! —вскричала я, вскакивая с места.
Генриет не ответил. Я в изнеможении опустилась на
скамыо и прошептала:
— Боже, ты, что соединишь меня с ним, сделай так,
чтобы он простил мне!
— Ваша мать, — сказал Генриет, — долго была больна.
Она попыталась развлечься, но слезы сгубили ее красоту,
и она не нашла утешения в свете.
— Отец умер!—повторила я, всплеснув ослабевшими
руками. — Мать состарилась и все грустит! А тетушка?
— Тетушка старается утешить вашу мать, доказывая
ей, что вы недостойны ее сожалений; но ваша матушка
не слушает ее и с каждым днем увядает от тоски и одино¬
чества. Ну, а вы, сударыня?
Генриет произнес эти слова крайне холодно, однако под
его презрением угадывалось некоторое участие.
— А я, как видите, умираю.
Он взял меня за руку, и слезы навернулись ему на
глаза.
478
-— Бедная девочка! — сказал он. — Не я в том пови¬
нен. Я сделал все, что мог, чтобы вы не упали в эту про¬
пасть, но вы сами того захотели.
— Не упоминайте об этом, — сказала я, — с вами мне
говорить об этом не под силу. Скажите, разыскивала ли
меня матушка после моего бегства?
— Ваша матушка искала вас, но недостаточно настой¬
чиво. Бедная женщина! Она была в ужасе, ей не хватило
выдержки. Крови, что в вас течет, Жюльетта, недостает
силы.
—' Да, это правда, — отвечала я равнодушно. — Мы все
в нашей семье какие-то апатичные и любим покой. Ма¬
тушка надеялась, что я вернусь?
— Она надеялась на это безрассудно и по-детски. Она
по-прежнему вас ждет и будет ждать до своего последнего
вздоха.
Я разрыдалась. Генриет молча дал мне выплакаться.
Он как будто тоже плакал. Я вытерла слезы и спросила
его, глубоко ли была удручена матушка моим позором,
краснела ли она за меня, может ли она еще произносить
мое имя.
— Оно у нее постоянно на устах, — ответил Ген¬
риет. Она всем поведала о своем горе. Теперь уже лю¬
дям эта история надоела, и они улыбаются, когда ваша
мать начинает плакать, или же стараются не попадаться
ей на глаза, говоря: «Вот еще раз госпожа Ройтер хочет
рассказать нам о похищении своей дочери!».
Я выслушала все это, ничуть не рассердясь, и, взгля¬
нув ему в глаза, спросила:
■— А вы, Генриет, презираете меня?
— У меня не осталось к вам ни любви, ни уважения,—
отвечал он. — Но мне вас жаль, и я готов вам слуяшть.
Располагайте моими деньгами. Хотите, я напишу вашей
матери? Хотите, я отвезу вас к ней? Говорите и не бой¬
тесь, что это мне будет в тягость. Мною движет не любовь,
а чувство долга. Вы и не знаете, Жюльетта, насколько
легче жить тем, кто создает себе строгие правила и их
придерживается.
Я ничего на это не ответила.
— Так вы хотите оставаться одинокой и покинутой?
Сколько тому времени, как ваш муж бросил вас?
— Он меня не бросил, — ответила я, — мы живем вме¬
сте. Он возражает против моего отъезда, который я наме¬
479
тила уже давно, но о котором уже ие в силах и помыш¬
лять.
Я снова умолкла. Он подал мне руку и проводил меня
до дому. Я заметила это, лишь когда мы к нему подошли.
Мне казалось, что я опираюсь на руку Леони; я старалась
скрыть свои страдания и не произносила ни слова.
— Угодно ли вам, чтобы я пришел завтра узнать о ва¬
ших намерениях? — спросил он, прощаясь со мною у по¬
рога.
— Да, — отвечала я, не подумав, что он может встре¬
титься с Леони.
— В котором часу? — спросил он.
— Когда хотите, — отвечала я, окончательно отупев.
Назавтра он пришел вскоре после ухода Леони. Я уже
не помнила, что позволила ему навестить меня, и крайне
удивилась; ему пришлось напомнить мне о моем разреше¬
нии. И тут мне пришли на память кое-какие слова из под¬
слушанного мною разговора Леони с его приятелями;
смысл их так и оставался для меня неясен, но мне каза¬
лось, что они относились к Генриету и таили в себе угрозу
смерти. Я содрогнулась при мысли, что подвергаю его боль¬
шой опасности.
— Выйдемте на улицу, — сказала я с ужасом в голо¬
се, — находиться здесь для вас крайне неосторожно.
Он улыбнулся, и лицо его выразило глубочайшее пре¬
зрение it тому, чего я так опасалась.
— Поверьте мне, — сказал он, заметив, что я намерена
настаивать, — человек, о котором вы говорите, не осмелил¬
ся бы поднять на меня руку — он и глаза-то на меня под¬
нять не смеет.
Я не могла стерпеть, что так говорят о Леони. Несмот¬
ря на все его провинности, все его проступки, он все еще
оставался для меня самым дорогим существом на свете.
Я попросила Генриета не отзываться столь дурно о Леони
в моем присутствии.
— Подавите меня своим презрением, — сказала я
ему, — упрекните меня в том, что я недостойная, бессер¬
дечная дочь, если смогла покинуть самых лучших родите¬
лей, какие только бывали на свете, и попрать все законы,
установленные для лиц моего пола, — я не оскорблюсь; я
выслушаю вас в слезах и буду вам притом не менее бла¬
годарна за те услуги, которые вы предлагали мне вчера.
Но позвольте мне уважать имя Леони; это моя единствен¬
480
ная отрада, это все, что в глубине души я могу противопо¬
ставить хулящей меня молве.
— Уважать имя Леони! —воскликнул Генриет с горь¬
кой усмешкой. — Бедная женщина! И все же я соглашусь
на это, если вы возвратитесь в Брюссель! Утешьте вашу
мать, вернитесь на путь долга, и я вам обещаю оставить
в покое этого негодяя, который погубил вас и которого я
могу сломить, как соломинку.
— Возвратиться к матушке! — откликнулась я. — 0, серд¬
це повелевает мне это ежеминутно. Но вернуться в Брюс¬
сель запрещает мне моя гордость. Как поносили бы меня
все те женщины, которые когда-то завидовали моему бле¬
стящему жребию и которые теперь радуются моему уни¬
жению!
— Боюсь, Жюльетта, — возразил он, — что вы приво¬
дите не лучший довод. У вашей матери есть загородный
дом, где вы могли бы с нею жить вдали от беспощадных
светских толков. С вашим состоянием вы могли бы посе¬
литься и в любом другом месте, где о ваших невзгодах
никто не знает и где ваша красота и ваш кроткий харак¬
тер привлекут к вам вскоре новых друзей. Но вы не хо¬
тите расстаться с Леони, признайтесь!
— Я хочу это сделать, — сказала я в слезах, — да не
могу.
— Несчастнейшая, несчастнейшая из женщин!—груст¬
но заметил Генриет. — Вы добрая и преданная, но вам не
хватает гордости. Тому, в ком отсутствует это благород¬
ное чувство, ничто уже не поможет. Бедное слабое созда¬
ние! Мне жаль вас от всей души, ибо вы осквернили ваше
сердце, прикоснувшись к сердцу того, кто бесчестен; вы
склонились перед его гнусной волей, вы полюбили подлеца!
Я думаю о том, каким образом я вас мог когда-то полю¬
бить, но также и о том, как бы я мог сейчас не пожалеть
вас.
— Но в конце концов, — воскликнула я в испуге, пора¬
женная и самими его словами и их тоном, — что же такое
совершил Леони, если вы считаете себя вправе так отзы¬
ваться о нем?
— Вы сомневаетесь в этом праве, сударыня? Не ска¬
жете ли вы мне, почему Леони, который храбр — это бес¬
спорно — и который является лучшим из всех известных
мне стрелков и фехтовальщиков, ни разу не осмелился
искать со мною ссоры, а я ведь шпаги и в руках не держал
48t
и тем не менее выгнал его из Парижа одним только словом,
а из Брюсселя — одним только взглядом!
— Все это непостижимо, *— прошептала я, совершенно
подавленная.
— Да разве вам неизвестно, чья вы любовница? — энер¬
гично продолжал Генриет. — Да разве вам никто не расска¬
зывал об удивительных приключениях кавалера Леони?
Разве вам ни разу не приходилось краснеть за то, что вы
были его сообщницей и бежали с жуликом, ограбившим
лавку вашего отца?
У меня вырвался горестный крик, и я закрыла лицо
руками; затем, подняв голову, я крикнула изо всех сил:
— Это ложь! Я никогда не совершала такой подлости!
Да и Леони на нее неспособен. Не успели мы проехать и
сорока лье по дороге в Женеву, как Леони остановился
среди ночи и, потребовав сундук, уложил в него все драго¬
ценности, чтобы отправить их моему отцу.
— Вы уверены, что он это сделал? — спросил Генриет,
презрительно рассмеявшись.
— Уверена! — воскликнула я. — Я видела сундук и ви¬
дела, как Леони прятал туда драгоценности.
— И вы уверены, что сундук не следовал за вами на
всем остальном пути? Вы уверены, что он не был открыт
в Венеции?
Эти слова, будто ослепительно яркий луч света, пора¬
зили меня настолько, что я как-то сразу прозрела. Я вспо¬
мнила то, что так тщетно пыталась оживить в своей
памяти: обстоятельства, при которых я впервые познакоми¬
лась с этим злосчастным сундуком. В ту же минуту я при¬
помнила последовательно все три случая, когда он передо
мною появлялся; все они логически увязывались между
собою и невольно приводили меня к потрясающему выводу:
во-первых, ночь, проведенная в загадочном замке, где я уви¬
дела, как Леони прячет бриллианты в этот сундук; во-вто*
рых, последняя ночь в швейцарском шале, когда я увидела,
как Леони таинственно откапывает вверенное земле со¬
кровище; в-третьих, второй день нашего пребывания в Ве¬
неции, когда я нашла сундук пустым и обнаружила на полу
бриллиантовую булавку, завернутую в клочок упаковочной
ваты. Визит ростовщика Тадея и те пятьсот тысяч фран¬
ков, которые,, судя по подслушанному мною разговору меж¬
ду Леони и его приятелями, он отсчитал ему по нашем
482
приезде в Венецию, полностью совпадали с воспоминанием,
связанным с этим утром.
— Итак, — воскликнула я, заломив руки и подняв их
ввысь, словно говоря сама с собою, — все потеряно для
меня, даже уважение матушки! Все отравлено, даже вос¬
поминание о Швейцарии! Эти шесть месяцев любви были
предназначены для того, чтобы утаить кражу!
— И чтобы сбить с толку правосудие,—добавил Ген¬
риет.
— Да нет, да нет же!-—воскликнула я, исступленно
глядя на него так, словно собиралась о чем-то расспро¬
сить. — Он любил меня, несомненно любил. Когда мне на
память приходит та пора, я во всем нахоя«у бесспорное
подтверждение его любви. Просто это был вор, кото¬
рый похитил девушку и шкатулку, который любил и ту и
другую.
Генриет пожал плечами; я почувствовала, что загова¬
риваюсь, и когда я попыталась снова собраться с мыслями,
мне захотелось во что бы то ни стало узнать причину не¬
постижимого влияния, которое он оказывал на Леони.
— Вы хотите это знать? — спросил он и на минуту за¬
думался. Потом он добавил:
— Я вам об этом расскажу, я могу об этом рассказать.
Впрочем, трудно себе представить, что вы прояшли с ним
год, так ни о чем и не подозревая. Ведь он в Венеции,
должно быть, многих одурачил у вас на глазах...
— Одурачил? Он! Каким образом? Подумайте, о чем
вы говорите, Генриет! Вы на него и так уже взвалили до¬
статочно обвинений.
— Я все еще продолжаю считать, что вы не способны
были стать его сообщницей, но берегитесь — как бы вам
не стать ею в будущем! Подумайте о вашей семье. Не
знаю, до каких пор можно безнаказанно быть любовницей
мошенника!
— Слушая вас, я умираю со стыда, сударь, так беспо¬
щадны ваши слова. Довершите задуманное вами: разбейте
вконец мое сердце, рассказав о том, что дает вам, собст¬
венно говоря, право распоряжаться жизнью и смертью Лео¬
ни? Где вы с ним познакомились? Что вам известно о его
прошлом? Я, увы, ничего об этом не знаю. Я увидела в нем
столько противоречивого, что уже не знаю, богат он или
беден, знатного или простого он происхождения; я даже не
знаю, свое ли имя он носит.
483
— Это единственная вещь, которую, по милости слу¬
чая, он пе украл, — ответил Генриет. — Его действительно
зовут Леоне Леони, и он является потомком одного из са¬
мых знатных родов Венеции. У его отца было еще кос-
какое состояние, и он владел тем самым палаццо, где вы
недавно жили. Он питал безграничную нежность к своему
единственному сыну, чьи рано проявившиеся способности
предвещали недюжинную натуру. Леони получил тщатель¬
ное воспитание и уже в пятнадцать лег объездил пол-
Европы со своим наставником. За пять лет он изучил с не¬
вероятной легкостью язык, литературу и нравы народов,
среди которых он побывал. Смерть отца заставила его вер¬
нуться в Венецию вместе с наставником. Наставник этот
был аббат Дзанини, которого вы часто могли видеть минув¬
шей зимой у вас в доме. Не знаю, правильно ли вы о нем
судили: это человек с живым воображением, отменно тон¬
ким вкусом, необычайно образованный, но крайне безнрав¬
ственный и, несомненно, подлый, умело прикрывающийся
при этом терпимостью и здравым смыслом. Он, естествен¬
но, развратил совесть своего воспитанника, подменив в
душе его понятия о справедливости мнимым представле¬
нием о жизненной мудрости, которая якобы заключается
в том, что можно идти на любые забавные шалости, на лю¬
бые выгодные проделки, на любой хороший или дурной
поступок, лишь бы прельстить человеческое сердце. Я по¬
знакомился с этим Дзанини в Париже и, помнится, слы¬
шал, как он рассуждал, что, мол, надо уметь творить зло,
чтобы уметь творить добро, надо уметь наслаждаться по¬
роком, чтобы уметь наслаждаться добродетелью. Человек
Этот, более осторожный, более пронырливый и более хлад¬
нокровный, чем Леони, гораздо глубже его по своим зна¬
ниям. Леони же, увлеченный своими страстями и сбитый
с пути своими причудами, подражает ему лишь отдаленно,
совершая при этом массу промахов, которые окончательно
губят его в глазах общества, да и уже его погубили, ибо
отныне он отдал себя на милость нескольких алчных со¬
общников и кое-кого из числа порядочных людей, чье ве¬
ликодушие скоро истощится.
Смертельный холод постепенно сковывал мои члены по
мере того, как Генриет рассказывал мне все это. Я сде¬
лала над собою усилие, чтобы выслушать его до
конца».
ГЛАВА XVI
«В двадцатилетием возрасте, — продолжал Генриет,—
Леони оказался обладателем приличного состояния и смог
отныне поступать, как ему вздумается. В его положении
было чрезвычайно просто заняться добрыми делами. Но он
счел, что отцовское наследство далеко не соответствует его
честолюбивым замыслам, и в ожидании того, что ему
удастся увеличить свое состояние до размеров, отвечающих
его желаниям осуществить уж не знаю, какие именно — су¬
масбродные или преступные — затеи, он за два года про¬
мотал все эти деньги. Его дом, который он отделал с изве¬
стной вам роскошью, стал местом встреч всех беспутных
молодых людей и всех падших женщин Италии. Там при¬
нимали многих иностранцев, любителей изящного образа
жизни; и так Леони, успевший за время своих путешест¬
вий завязать знакомство со множеством приличных людей,
завел теперь во всех странах самые блестящие связи и
обеспечил себе самых полезных покровителей.
В рто многочисленное общество неизбеяшо втерлись,
как то случается повсюду, интриганы и мошенники. В Па¬
риже вокруг Леони я заметил нескольких личностей, вну¬
шивших мне недоверие, которые, как я нынче подозреваю,
составили, должно быть, вместе с ним и маркизом де***
компанию великосветских жуликов. Покорно следуя их со¬
ветам, наставлениям Дзанини или своим природным склон¬
ностям, молодой Леони, по-видимому, стал упражняться в
шулерстве. Несомненно одно: он развил в себе этот талант
до высочайших пределов и применял его, вероятно, во всех
городах Европы, не возбуждая ни малейших подозрений.
Окончательно разорившись, он уехал из Венеции и снова
пустился в странствия, уже как авантюрист. Тут нить его
приключений ускользает от меня. Дзанини, от которого
я частично слышал то, что вам рассказываю, утверждал,
будто с этого времени потерял его из виду, и узнавал лишь
из писем, приходивших нерегулярно, о бесчисленных пре¬
вратностях фортуны и бесчисленных светских интригах
Леони. Он оправдывал себя в том, что воспитал такого
ученика, говоря, что Леони увлекся побочной стороной его
доктрины, но извинял и воспитанника, расхваливая в нем
поразительное умение жить, душевную силу и присутствие
духа, с которой тот подчинял себе судьбу, стойко встречая
и преодолевая ее превратности. Наконец Леони приехал
485
в Париж со своим верным другом, известным вам маркизом
де***, и там-то мне представилась возможность приглядеть¬
ся к нему и составить о нем суждение.
Тот же Дзанини представил его княгине X***, чьих
детей оп воспитывал. Благодаря своему замечательному
уму этот человек уже несколько лет занимал в обществе
княгини менее зависимое положение по сравнению с тем,
что обычно занимают гувернеры в знатных семьях. Он
учтиво встречал гостей, умело направлял беседу, прекрасно
пел и дирижировал на конвертах.
Леони с его умом и талантом был принят весьма радуш¬
но и вскоре многие с восторгом стали искать его общества.
На некоторые парижские кружки он оказывал то же огромное
влияние, какое впоследствии, на ваших глазах, он сумел ока¬
зать на целый провинциальный город. Он великолепно дер¬
жал себя, редко играл, но при этом всегда проигрывал огром¬
ные суммы маркизу де***. Этого маркиза Дзанини ввел
в салон вскоре после Леони. Хотя тот был соотечественником
Леони, он притворялся, что его не знает, и рассказывал на
ухо всем и каждому, будто в Венеции они повздорили, ока¬
завшись соперниками в любви; и, мол, хотя тот и другой уже
исцелились от своей страсти, это ничуть не примирило их
между собой. Вследствие этого обмана никто и не подозре¬
вал, что оба они стакнулись ради мошеннических проделок.
Этими проделками они и занимались целую зиму, не
внушая и тени подозрения. Порою тот и другой проигры¬
вали колоссальные суммы, но чаще всего они выигрывали,
причем каждый из них жил по-княжески. Однажды некий
мой приятель, который крупно проигрывал против Леони,
заметил, что тот подает неуловимый знак венецианскому
маркизу. Он смолчал и в течение нескольких дней при¬
лежно наблюдал за тем и другим. Однажды, когда мы вме¬
сте с ним понтировали и постоянно проигрывали, он подо¬
шел ко мне и сказал: «Взгляните на этих двух итальянцев:
я убежден и заявляю почти с полной уверенностью, что они
сговорились и плутуют. Завтра я уезжаю из Парижа по
крайне неотложному делу; я поручаю вам тщательно про¬
верить мои наблюдения и, в случае необходимости, опове¬
стить своих друзей. Вы человек разумный и осторожный и
будете действовать, надеюсь, лишь твердо зная, что вам
надо делать. Во всяком случае, если вы столкнетесь с этими
субъектами, не упустите случая назвать им мое имя, как
первого, кто их уличил, и напишите мне: я беру на себя
486
свести счеты с одним из них». Он оставил мне свой адрес
и уехал. Я присмотрелся к обоим рыцарям наживы и пол¬
ностью убедился в том, что друг мой не ошибся. Оконча¬
тельно раскрыть их нечестные проделки мне удалось как
раз на одном из вечеров, у княгини X***. Я тотчас же взял
Дзанини под руку и отвел его в сторону.
«Знаете ли вы, — спросил я его, — тех двух венециан¬
цев, которых вы здесь представили?» — «Превосходно, —
ответил он весьма самодовольно. — Одного я воспитывал,
а другой из них — мой приятель».— «С чем вас и поздрав¬
ляю, — сказал ему я, — это два шулера».
В реплике моей прозвучала такая уверенность, что он
изменился в лице, несмотря на все свое умение притворять¬
ся. Я заподозрил, что он заинтересован в их выигрыше, и
заявил ему, что намерен разоблачить обоих его земляков.
Он окончательно смутился и стал усиленно умолять этого
не делать. Он попытался убедить меня, что я ошибаюсь.
Я попросил, чтобы он провел меня с маркизом в свою ком¬
нату. Там я все объяснил в немногих очень ясных словах,
и маркиз даже не стал оправдываться: он побледнел и ли¬
шился чувств. Не знаю, попросту ли разыграли эту сцену
он и аббат, но они так горестно заклинали меня, маркиз
выглядел столь пристыженным, столь сокрушенным, что я
по доброте своей смягчился. Я потребовал только, чтобы
он немедленно покинул Францию вместе с Леони. Маркиз
согласился на все. Но мне хотелось самому потребовать
того же от его сообщника, и я велел сказать ему, чтобы
он пришел наверх. Он заставил долго ждать себя и нако¬
нец явился, но не с покорным видом и не дрожа всем те¬
лом, как тот, а трепеща от ярости и сжимая кулаки. Он рас¬
считывал, быть может, устрашить меня своею наглостью,
я же ответил, что готов дать ему любое удовлетворение,
какое он только захочет, но прежде публично обличу его.
При этом я предложил маркизу от имени моего друга са¬
тисфакцию на тех же условиях. Наглость Леони была по¬
колеблена. Его приятели внушили ему, что, если он будет
упорствовать, он погиб. Он решил покориться, но не без
сильного сопротивления и ярости, и оба уехали, не появив¬
шись больше в гостиной. Маркиз на следующий день от¬
правился в Геную, Леони — в Брюссель. Оставшись наеди¬
не с Дзанини в его комнате, я дал ему понять, что он вну¬
шает мне определенные подозрения и что я. намерен изоб¬
личить его перед княгиней. Поскольку у меня не было про¬
487
тив него непреложных доказательств, оп проявил меньшую
покорность, нежели маркиз, и не стал, подобно ему, умо¬
лять о пощаде, однако я заметил, что он напуган не менее
его. Дзанини пустил в ход всю гибкость своего ума, чтобы
заручиться моей благосклонностью и молчанием. Все же я
заставил аббата признаться, что ему в какой-то степени
известны гнусные проделки его воспитанника, и принудил
его к правдивому рассказу о нем. И тут осторожность из¬
менила Дзанини: ему бы следовало упорно утверждать, что
он ничего не знает; но суровость, с которой я угрожал ра¬
зоблачить представленных им гостей, привела к тому, что
он потерял самообладание.
Я расстался с ним в твердой уверенности, что он прой¬
доха, такой же подлый, как и те двое, но более осмотри¬
тельный. Я сохранил его рассказ втайне из соображений,
касавшихся моей собственной репутации. Я опасался, как
бы влияние, которое он имел на княгиню, не оказалось
убедительнее моей честности, как бы он хитроумно ни
выставил меня в ее глазах обманщиком или сумасбродом,
что делало бы поведение мое крайне нелепым. Да мне и
надоела рта грязная история. Я постарался забыть о ней
и через три месяца уехал из Парижа. Вы знаете, кого
я прежде всего искал на бале у Дельпека. Я был тогда
еще в вас влюблен, и, находясь на вечере всего какой-ни¬
будь час, не знал, что вы собираетесь замуж. Я обнаружил
вас в толпе гостей; подойдя ближе, я увидел подле вас
Леони. Я подумал, что мне все это снится, что меня обма¬
нывает сходство черт. Я стал расспрашивать и убедился,
что ваш я;ених — тот самый мошенник, который украл
у меня три-четыре сотни луидоров. Я не надеялся вытеснить
его, мне как будто даже этого не хотелось. Быть в вашем
сердце преемником подобного человека, быть может, осу¬
шать на ваших щеках следы его поцелуев — при этой мысли
вся моя любовь замирала. Но я поклялся себе, что невинная
девушка и порядочная семья не станут жертвой обмана со
стороны негодяя. Вы знаете, что наше объяснение было пе-
многословным; но ваша роковая страсть сделала тщетными
усилия, которые я прилагал к тому, чтобы вас спасти.
Генриет замолчал. Я сидела, опустив голову, и была
совершенно подавлена: мне казалось, что я уже не смогу
никому смотреть в лицо. Генриет продолжал:
— Леони ловко вышел из положения, похитив свою не¬
весту у меня лее па глазах, иначе говоря — украв миллион
488
в тех бриллиантах, которые были на ней. Он спрятал и
вас и ваши драгоценности неизвестно где. Проливая слезы
над несчастной судьбою дочери, ваш отец плакал отчасти
и над сбоями прекрасно оправленными бриллиантами. Как-
то однажды он наивно признался в моем присутствии, что
более Есего его удручает в этой краже одно обстоятельство:
Эти драгоценности будут, несомненно, проданы за полцепы
какому-нибудь еврею, а эти чудесные оправы, такой тонкой
работы, будут сломаны и расплавлены их укрывателем,
который не захочет себя выдать. «Стоило после этого так
трудиться! — говорил он со слезами на глазах. — Стоило
иметь дочь и так любить ее!»
Отец ваш был, видимо, прав. Ибо на вырученные из
краденого деньги Леони civior блестяще прожить в Венеции
всего лишь три месяца. Родовое палаццо ко времени его
приезда оказалось проданным и теперь сдавалось внаем.
Он снял его и, как говорят, восстановил свое имя на кар¬
низе внутреннего двора, не осмеливаясь поместить его над
главным входом. Поскольку очень мало кто определенно
знает, что он жулик, его дом снова сделался местом встреч
многих порядочных людей, которых там, несомненно, оду¬
рачивали его сообщники. Но, должно быть, опасение, что
его могут разоблачить, помешало ему к ним присоединить¬
ся, так как в скором времени он снова разорился. Он ог¬
раничился тем, что терпел любое разбойничество, которое
Эти злодеи учиняли у него в доме; он в их руках и не
может отделаться от тех, кого больше всего ненавидит.
Нынче он, как вам известно, общепризнанный любовник
княгини Дзагароло; эта дама, когда-то очень красивая,
теперь сильно поблекла и обречена в недалеком будущем
на смерть от чахотки... Полагают, что она завещает все
свое состояние Леони, который прикидывается безумно влюб¬
ленным в нее и которого сама она страстно любит. Он же
подстерегает час завещания. Тогда вы вновь станете богаты,
Жюльетта. Он, должно быть, уже говорил вам: еще немного
терпения, и вы замените княгиню в ее театральной ложе;
вы будете выезжать на прогулку в ее колясках, вы только
смените на еих герб; вы будете сжимать вашего любовника
в объятиях на той роскошной постели, где она умрет, и вы
сможете даже носить ее платья и драгоценности.
Жестокий Генриет сказал, быть мояхет, и еще что-ни¬
будь, да я уже не слышала: я упала на пол в страшнейшем
нервическом припадке».
589
ГЛАВА XVII
«Очнувшись, я убедилась, что лежу на диване и нахо¬
жусь наедине с Леони. Он смотрел на меня нежно и оза¬
боченно.
— Душа моя, — сказал он, увидя, что я пришла в се¬
бя, — скажи мне, что с тобою? Почему я застал тебя в та¬
ком ужасном состоянии? Что у тебя болит? Какая новая
беда тебя постигла?
— Никакая, — отвечала я и говорила правду, ибо в эту
минуту ни о чем не помнила.
— Ты меня обманываешь, Жюльетта, кто-то тебя оби¬
дел. Служанка, находившаяся подле тебя, когда я вошел,
сказала, что какой-то мужчина заходил сюда нынче поутру,
что он долго оставался с тобою и что, уходя, он поручил ей
оказать тебе помощь. Кто этот человек, Жюльетта?
В жизни своей я ни разу не лгала и потому не смогла
ему ответить. Я не желала назвать Генриета. Леони на¬
хмурился.
— Тайна! — воскликнул он. — Тайна между нами! Не
думал я, что ты на это способна. Но ведь ты же здесь ни¬
кого не знаешь! Разве что... Если это он, то у него кровн
не хватит в жилах, чтобы смыть наглое оскорбление. Ска¬
жи мне, Жюльетта, приходил к тебе Шальм? Приставал ли
он к тебе опять со своими гнусными предложениями или
снова клеветал на меня?
— Шальм!—вскричала я. — Да разве он в Милане? —
И мною овладел ужас, который, должно быть, отразился
на моем лице, ибо Леони понял, что я не знаю о приезде
виконта.
— Если это не он, — прошептал Леони, как бы разго¬
варивая сам с собою, — кто же может быть этот визитер,
который запирается на три часа с моей женой и потом
оставляет ее в обмороке. Маркиз весь день не отходил от
меня ни на шаг.
— О боже, — воскликнула я, — стало быть, все ваши от¬
вратительные приятели здесь! Сделайте, ради бога, так, чтоб
они не знали, где я живу, и чтобы я их больше не видела.
— Но кто же все-таки тот мужчина, что бывает у вас и
кому вы не отказываете в праве переступать порог вашей
комнаты? — спросил Леони, становясь все более задумчи¬
вым и бледнея с каждой минутой. Жюльетта, отвечайте!
Я требую, вы слышите?
490
Я почувствовала, что попала в ужасное положение.
Я сжала руки и молча молилась.
— Вы мне не отвечаете, — сказал Леони. — Бедная
женщина! Вы плохо владеете собой. У вас есть любовник,
Жюльетта! Что ж, вы правы, раз у меня есть любовница.
Я дурак, если не могу этого перенести: ведь вы же согла¬
сились на то, чтобы я делил сердце и постель с другой.
Но я, разумеется, не могу быть столь великодушным. Про¬
щайте!
Он взял шляпу и надел перчатки, как-то судорожно и
вместе с тем безучастно; затем вынул свой кошелек, по¬
ложил его на камин и, не сказав мне более ни слова, даже
не взглянув на меня, вышел из комнаты. Я услышала, как
он спускается по лестнице ровным, неторопливым шагом.
От изумления, растерянности и страха кровь застыла
у меня в жилах. Мне почудилось, что я вот-вот сойду
с ума; я заткнула себе рот платком, чтобы не закричать;
затем усталость одолела меня, и я снова впала в состояние
какого-то гнетущего отупения.
Среди ночи в комнате мне послышался шум. Я откры¬
ла глаза и, не понимая, что, собственно, происходит, уви¬
дела Леони, который нервно шагал взад и вперед, а также
маркиза, который, сидя за столом, опоражнивал бутылку
водки. Я не пошевельнулась. Вначале я и не пыталась
вникать в то, что они тут делают. Но мало-помалу доле¬
тавшие до меня слова дошли до моего сознания и приоб¬
рели какой-то смысл.
— Повторяю тебе, я его видел, уверен в этом, — гово¬
рил маркиз. — Он здесь.
— Проклятый пес! — отозвался Леони, топнув ногой. —
Пропади он пропадом, только бы от него избавиться!
— Недурно сказано, — заметил маркиз. — Ия того же
мнения.
— Он уже вторгается ко мне в спальню и терзает эту
несчастную женщину!
— А ты уверен, Леони, что ей это так уж неприятно?
— Молчи, гадина! И не пытайся внушить мне подозре¬
ний к этой бедняжке. У нее ничего не остается на свете,
кроме моего уважения.
— И любви господина Генриета, — подхватил маркиз.
Леони сжал кулаки.
— Мы ее избавим от этой любви, — вскричал он, —
и излечим от нее фламандца!
491
— Эх, Леони, только не делай глупости!
— А ты, Лорэнцо, пе делай подлости!
— И ты называешь это подлостью? У пас, видно, раз¬
ные представления о ней. Ты преспокойно сводишь в мо¬
гилу свою Дзагароло, чтобы унаследовать ее состояние, и
вместе с тем ты счел- бы предосудительным, если бы я спро¬
вадил на тот свет врага, чье существование сковывает нас
по рукам и ногам. Тебе кажется вполне естественным,
несмотря на запрет врачей, щедро дарить свою неж¬
ность бедной чахоточной и тем ускорять конец ее стра¬
даний...
— Иди к черту! Если этой исступленной угодно быст¬
рее жить и вскоре умереть, к чему я буду ей мешать? Она
достаточно хороша, чтобы находить меня всегда послуш¬
ным, а я недостаточно люблю ее, чтобы ей противиться.
— Какой ужас! — шепнула я, и голова моя снова упала
на подушку.
— Твоя жена как будто что-то сказала, — заметил мар¬
киз.
— Она бредит, — отвечал Леони, — у нее жар.
— А ты уверен, что она нас не подслушивает?
— Нужно прежде всего, чтобы у нее достало силы нас
подслушивать. Она тоясе очень больна, бедняжка Жюльет¬
та! Она не жалуется, она страдает молча. У нее нет два¬
дцати горничных, которые бы ей прислуживали, она не
платит любовникам за то, чтобы те потворствовали ее бо¬
лезненным причудам: она умирает целомудренно, как свя¬
тая, подобно искупительной жертве между небом и мною.
Тут Леони присел на край стола и разрыдался.
— Вот что делает водка, — спокойно заметил маркиз,
поднося рюмку ко рту. — Я это предсказывал, выпивка все¬
гда будоражит тебе нервы.
— Оставь меня в покое, грубое животное!—восклик¬
нул Леони и толкнул стол так, что тот едва не упал на
маркиза. — Дай мне поплакать. Ты же не знаешь, что такое
угрызения совести, ты не знаешь, что такое любовь!
— Любовь! — произнес маркиз театрально, передраз¬
нивая Леони. — Угрызения совести! Какие звучные, какие
высоко драматические слова! Когда ты отправишь Жюльет-
ту в больницу?
— Да, ты прав, — заметил Леони с мрачным отчая¬
нием. — Поговорим об этом, так-то лучше. Это меня устраи¬
вает, я способен на все. В больницу так в больницу! Она
492
была так хороша, так ослепительна! Появился я — и вот
до чего ее довел! Ах, я готов рвать на себе волосы!
— Полпо! — сказал маркиз, немного помолчав. — Ке
слишком ли ты сегодня расчувствовался? Ей-ей, кризис
тянется уж больно долго... Поразмыслим теперь здраво: ты
серьезно решил драться с Генриетом?
— Вполне серьезно, — отвечал Леони. — Ты ведь серь¬
езно намереваешься его убить?
— Это другое дело.
— Это совершенно одео и то же. Он не владеет ни од¬
ним видом оружия, а я отлично владею любым из них.
— За вычетом кинжала, — отозвался маркиз, — и уме¬
ния стрелять в упор из пистолета; впрочем, ты убиваешь
только женщин.
— Уж этого-то мужчину я убью, — ответил Леони.
— И ты полагаешь, что он согласится с тобою драться!
— Согласится, он мужествен.
— По он не сошел с ума. Прежде всего он добьется,
чтобы нас обоих арестовали, как воров.
— Прежде всего он даст мне удовлетворение. Я наме¬
рен вынудить его на это. Я влеплю ему публично пощечину
в театре.
— А он ее вернет, назвав тебя обманщиком, мошенни¬
ком, шулером.
— Ему это придется доказать. Его здесь не знают, а у нас
тут самое блестящее положение. Я выдам его за лунатика и
фантазера. И когда я его убью, все подумают, что я был прав.
— Да ты спятил, дорогой мой, — отвечал маркиз. —
У Генриета есть рекомендации ко всем самым богатым не¬
гоциантам Италии. Семья его хорошо известна и пользует¬
ся доброй славой в коммерческом мире. У него лично най¬
дутся, несомненно, друзья в городе или по меньшей мере
знакомые, для которых его слова окажутся весьма убеди¬
тельными. Он будет драться завтра вечером, предположим.
Так пойми: дня ему хватит на то, чтобы собщить двадцати
человекам, что он дерется с тобою, ибо видел, как ты плу¬
туешь в карты, а ты счел его вмешательство в твои дела
неуместным.
— Пусть он это скажет, пусть ему поверят, а я его
все же убыо.
— Дзагароло выгонит тебя и порвет свое завещание.
Вся знать закроет перед тобою двери, а полиция предло-*
жит тебе поволочиться где-нибудь в других краях.
493
— Ну что ж! Поеду в другие края. К моим услугам
будет вся остальная часть земли, когда я избавлюсь от
Этого человека.
— Да, но кровь его вспоит целый выводок обвинителей.
Вместо одного господина Генриета тебя будет выслеживать
весь Милан.
— Боже! Что же делать?—воскликнул Леони с тоской.
— Назначить фламандцу свидание от имени твоей
жены и успокоить ему кровь добрым охотничьим ножом.:
Дай-ка мне вон тот листок бумаги, я сейчас ему напишу.
Леони, не слушая его, открыл окно и впал в глубокую
задумчивость. Маркиз тем временем писал. Окончив, он
окликнул приятеля.
— Послушай-ка, Леони, и скажи, умею ли я писать
любовные записки:
«Друг мой, я не могу вас больше принять у себя дома:
Леони знает все и угроя«ает мне жестокими побоями. Забе¬
рите меня отсюда, иначе я погибла. Отвезите меня к ма¬
тушке или упрячьте в какой-нибудь монастырь. Словом,
делайте со мною что угодно, но только вызволите меня из
того ужасного положения, в котором я сейчас нахожусь.
Приходите завтра к порталу собора, в час ночи, и мы сго¬
воримся об отъезде. Мне нетрудно встретиться с вами: Леони
проводит все ночи у княгини Дэагароло. Не удивляйтесь неле¬
пому и почти неразборчивому почерку: Леони в припадке
ярости едва не вывихнул мне правую руку. Прощайте!
Жюльетта Ройтер».
— Мне сдается, что письмо это составлено благоразум¬
но, — добавил маркиз, — и может показаться фламандцу
вполне правдоподобным, какова бы ни была степень его
близкого знакомства с твоей женой. Слова, которые она
недавно произнесла в бреду, обращаясь, видимо, к нему,
заставляют нас с уверенностью предполагать, что он пред¬
ложил отвезти ее на родину... Почерк неровен, и знает ли
он руку Жюльетты или нет...
— Посмотрим, — сказал Леони, наклоняясь над столом
и пристально вглядываясь в записку.
Лицо его было страшно и выражало поочередно то со¬
мнение, то полную уверенность. Дальше я уже ничего не
помню. Мозг мой изнемог, мысли спутались. Я снова впала
в какую-то летаргию».
494
ГЛАВА XVIII
«Когда я пришла в себя, тусклый свет лампы освещал
все те же предметы. Я медленно приподнялась на постели
и увидела, что маркиз сидит на том самом месте, на кото¬
ром сидел, когда я потеряла сознание. Была еще ночь. На
столе по-преяшему виднелись бутылки, письменный прибор
и еще что-то, чего я не могла разглядеть и что походило
на оружие. Леони стоял посреди комнаты. Я пыталась при¬
помнить предыдущий диалог его с маркизом. Я надеялась,
что обрывки омерзительных фраз, приходивших мне на
память, — всего лишь клочки бредовых сновидений, и как-
то не сразу поняла, что между прежним разговором и тем,
что начинается сейчас, прошли целые сутки. Первые слова,
которые дошли до моего сознания, были следующие:
— Он, должно быть, что-то подозревал, так как был
вооружен до зубов. — Говоря это, Леони вытирал платком
свою окровавленную руку.
— Полно, то, что у тебя, — всего лишь царапина, — сказал
маркиз.—У меня рана в ногу посерьезнее, а мне все же придет¬
ся завтра танцевать на бале, чтобы никто ни о чем не догадался.
Брось твою руку, перевяжи ее и подумай лучше о другом.
— Я не могу думать ни о чем, кроме вот этой крови.
Мне чудится, что вокруг меня целое кровавое озеро.
— У тебя слишком слабые нервы, Леони! Ты ни на что
не годен.
— Мерзавец! — вскричал Леони с ненавистью и презре¬
нием в голосе. — Не будь меня, ты был бы мертв; ты трус¬
ливо отступал, и он, должно быть, ударил тебя сзади. Если
бы я не счел тебя погибшим и если бы твоя гибель не гро¬
зила повлечь за собою мою, ни за что я не поднял бы руку
на этого человека в подобный час и подобном месте. Но
твое яростное упорство поневоле сделало меня твоим со¬
общником. Мне не хватало совершить только это убийство,
чтобы оказаться достойным твоей компании.
— Не корчи из себя скромника, — отпарировал мар¬
киз, — когда ты увидел, что он защищается, ты рассвире¬
пел как тигр.
— Да, верно, у меня на душе стало веселее при виде
того, что он умирает защищаясь; ибо в концё-то концов
я убил его честно.
— Очень честно! Он уже отложил встречу на завтра; но
тебе не терпелось с этим покончить, и ты его тут же уложил.
495
■— Кто же в этом повинен, предатель? Почему же ты
бросился ыа него в тот момент, когда мы расходились, дав
ДРУГ Другу слово? Почему ты удрал, увидя, что он во¬
оружен, и заставил меня тем самым тебя защищать или
же ждать, чтобы он поутру заявил, что я по уговору с то¬
бой заманил его в ловушку? В данную минуту я заслужи-
паго смертной казни, и все же я не убийца. Я дрался
с ним равным оружием, с равными шансами и равно муже¬
ственно.
— Да, он прекрасно защищался, — заметил маркиз, —
вы проявили, и тот и другой, чудеса храбрости. Это было
прекрасное и поистине великолепное зрелище — ваша дуэль
па ножах. Но должен все же заметить, что для венецианца
ты весьма дурно владеешь этим оружием.
— Это верно: подобным оружием я как-то не привык
пользоваться. Кстати, я думаю, что было бы осторожнее
спрятать или уничтожить этот нож.
— Очень глупо, друг мой! Не вздумай только это де¬
лать: твоим лакеям и твоим приятелям, всем до единого,
известно, что оружие это всегда при тебе; исчезни оно, это
было бы уликой против нас.
— И то верно. Ну, а твое оружие?
— Мое нсповиппо в его крови: сперва я несколько раз
промахнулся, а после тебя мне и делать было нечего.
— О боже мой, и это верно. Убить его хотел ты, а сле¬
пой рок заставил меня совершить то, чего я так гнушался.
— Тебе по сердцу эти слова, мой милый, но шел ты
на свидание весьма охотпо.
— В самом деле, у меня было какое-то инстинктивное
предчувствие того, что я совершу по воле моего злого ге¬
ния... Да в конце концов такова, видимо, была судьба и его
и моя. Все ate мы от него избавились. Но почему, черт
возьми, ты очистил его карманы?
— Это все моя осторожность и выдеря;ка. Обнаружив,
что он ограблен, не найдя при нем ни денег, ни бумажника,
убийцу будут искать среди самого низкого люда и никогда
не заподозрят людей приличных. Случай этот сочтут раз¬
бойничьим нападением, а вовсе не личной местью. Только
не выдай себя каким-нибудь дурацким волнением, когда
завтра ты услышишь рассказ об этом происшествии, а так
нам бояться нечего. Пододвинь-ка свечу, чтобы я сжег эти
бумаги; ну, а звонкая монета никогда еще никого не ком¬
прометировала.
496
Постой! — вскрикнул Леони, схватив какое-то пись¬
мо, которое маркиз собирался сжечь с другими бума¬
гами. —Я прочел на нем фамилию Жюльетты.
— Это письмо к госпоже Ройтер, — сказал маркиз. —
Прочтем-ка его:
«Сударыня, если еще не поздно, если вы не уехали уже
вчера, получив письмо, в котором я звал вас поспешить
к вашей дочери, не выезжайте. Ждите ее дома или встре¬
чайте в Страсбурге; по приезде туда я вас буду разыски¬
вать. Буду там с мадемуазель Ройтер через несколько дней.
Она решила бежать от окружающего ее позора и от гру¬
бостей ее соблазнителя. Я только что получил записку, в
которой она наконец извещает меня о своем решении.
Я должен увидеться с нею нынче ночыо, чтобы уточнить
время нашего отъезда. Брошу все свои дела и носполь-
зуюсь добрым расположением духа, в котором она находится
и которое льстивые посулы ее любовника могут быстро на¬
рушить. Его влияние на нее все еще огромпо. Боюсь, как
бы страсть, которую она питает к этому презренному чело¬
веку, не оказалась страстью на всю жизнь и как бы го¬
речь от разрыва с ним не заставила бы еще и ее и вас
проливать обильные слезы. Будьте снисходительны и добры
к ней, встретьте ее по-хорошему: вам это положено но
долгу матери, и вы его выполните без труда. Что до меня,
я суров, и мне легче выразить негодование, нежели жалость;
я хотел бы, но не могу проявить большую приветливость,
и мне пе суждено быть любимым.
Пауль Генриет».
— Это доказывает, о друг мой, — насмешливо произ¬
нес маркиз, поднося письмо к пламени свечи, — что жена
тебе верна и что ты — счастливейший из супругов.
— Бедная жена!—молвил Леони. — Бедный Генриет!
Он дал бы ей счастье. Он бы уважал и почитал ее по мень¬
шей мере! Какой злой рок бросил ее в объятия жалкого
авантюриста, фатально стремившегося к ней с одного кон¬
ца света на другой, тогда как подле нее билось сердце
порядочного человека! Слепое дитя! Почему твой выбор
пал на меня?
— Очаровательно! —иронически заметил маркиз. — Наде¬
юсь, ты напишешь по этому поводу стихи. Изящная эпитафия
человеку, которого ты зарезал нынче ночью, думается мне,
была бы чем-то совершенно новым и не лишенным вкуса.
17 Ж. Санд2 т. 2
497
'— Да, я сочиню ему эпитафию, — сказал -Леони,.-^ и
текст ее будет звучать так:
«Здесь покоится порядочный человек, который пожелал
быть поборником человеческого правосудия против двух зло¬
деев и которому божественное правосудие дало пасть от их
руки».
Леони предался горестным размышлениям, беспрестан-
по нашептывая при этом имя своей жертвы.
— Пауль Генриет! — твердил он. — Двадцати двух—■
двадцати четырех лет, не больше. Черты лица холодны, но
красивы. По характеру крут и порядочен. Ненавидел не¬
справедливость. До грубости превозносил честность, но
было в нем все же что-то нежное и грустное. Любил
Жюльетту, он всегда ее любил. Тщетно он боролся со своей
страстью. По этому письму видно, что он все еще ее любил
и обожал бы ее, если бы сумел излечить. Жюльетта,
Жюльетта! Ты бы еще могла быть с ним счастлива, да я
его убил. Я отнял у тебя того, кто мог тебя утешить. Тво¬
его единственного заступника нет в живых, и ты по-преж¬
нему во власти бандита!
— Превосходно!—сказал маркиз. — Хотелось бы, чтоб
за малейшим движением твоих губ следил неотлучный сте¬
нограф ради сохранения всего того благородного и трога¬
тельного, что ты произносишь. Что до меня, я пошел спать.
Покойной ночи, мой милый, ложись с женой, но смени ру¬
башку: черт побери, на твоем жабо кровь Генриета!
Маркиз ушел. Леони с минуту не шевелился, затем по¬
дошел к моей кровати, приподнял полог и взглянул на
меня. И тут он увидел, что, укрытая одеялом, я лежу в по¬
лудремоте, но что глаза у меня открыты и глядят на него.
Смотреть на мое мертвенно-бледное лицо оказалось ему
не под силу, моего пристального взгляда он не вынес.
Вскрикнув от ужаса, он отшатнулся, а я слабым и преры¬
вающимся голосом несколько раз ему повторила:
— Убийца! Убийца! Убийца!
Он упал на колени, словно сраженный молнией, и с
умоляющим видом подполз к моей кровати.
— «Ложись с я«еной, — шепнула ему я, повторяя слова
маркиза в каком-то бреду, — но смени рубашку: на твоем
жабо кровь Генриета».
Леони упал ничком на пол, издавая нечленораздельные
крики. Разум мой совсем помутился, и я, помнится, стала
вторить его крикам, тупо подражая с какой-то рабской точ-
498
ностыо звукам его голоса и его судорожным всхлипываниям.
Он решил, что я помешалась, и в ужасе, вскочив на ноги,
устремился ко мне. Мне почудилось, что он сейчас меня
убьет: я бросилась за спинку кровати, крича: «Пощади! По¬
щади! Я ничего не скажу!» — и лишилась чувств в ту ми¬
нуту, когда оп, не давая мне упасть, подхватывал меня
на руки, чтобы оказать помощь».
ГЛАВА XIX
«Я очнулась в его объятиях, и никогда еще он не был
Столь красноречив, столь нежен и не проливал столь обиль¬
ных слез, умоляя о прощении. Он признал себя самым низ¬
ким человеком; единственное, сказал он, что возвышает его
в его собственных глазах, — это любовь ко мне, и что ни
один порок, ни одно преступление не смогли ее заглушить.
До той поры он отбивался от обвинений, которые основыва¬
лись на внешних фактах, уличавших его на каждом шагу.
Он боролся против очевидности ради того, чтобы сохранить
мое уважение. Отныне, будучи уже не в состоянии прикры¬
ваться явной ложью, он, желая растрогать и сломить меня,
избрал иной путь и выступил в новой роли. Он отбросил
всякое притворство (пожалуй, следовало бы сказать — вся¬
кий стыд) и признался мне во всех гнусных поступках,
совершенных им в жизни. Но и на дне этой пропасти он
сумел показать и пояснить мне то поистине прекрасное,
что было ему присуще: способность любить, неиссякаемую
силу души, чей священный огонь не могли угасить ни самая
жестокая усталость, ни самые грозные испытания.
— Поведение мое подло, — говорил он, — но сердце
мое всегда благородно: при любом своем заблуждении оно
кровоточит; оно сохранило столь же пылким, столь же
чистым, как и в пору ранней юности, чувство справедли¬
вого и несправедливого, ненависть к творимому им злу,
восторг перед чарующим его прекрасным. Твое терпение,
твое целомудрие, твоя ангельская доброта, твое милосер¬
дие, столь же безграничное, как и милосердие божье, не
смогут пойти на пользу никому, кто бы их лучше пони¬
мал и больше ими восхищался, нежели я. Человек нравст¬
венный и совестливый нашел бы их естественными и ценил
бы меньше. В союзе с ним, впрочем, ты была бы попросту
порядочной женщиной; с таким, как я, ты — женщина воз¬
17*
49»'
вышенной души, и дань признательности, что скапливается
в моем сердце, столь же огромна, как твои страдания и
жертвы. Ведь это что-нибудь да значит, когда тебя так
любят, когда ты имеешь право на такую безмерную
страсть! От кого другого, кроме меня, ты смогла бы ее по¬
требовать? Ради кого ты вновь пошла бы на испытанные
тобою мучения и отчаяние? Думаешь, на свете есть что-
либо ценное, помимо любви? Что до меня, я этого не ду¬
маю. А думаешь, легко внушить и испытать истинную лю¬
бовь? Тысячи людей умирают неполноценными, не познав
иной любви, кроме животной: нередко тот, чье сердце спо¬
собно сильно чувствовать, тщетно ищет, кому его отдать,
и, оставаясь девственным после всех земных объятий, на¬
деется, быть может, найти себе отклик на небесах. О, ко¬
гда господь дарует нам на земле это глубокое, бурное,
несказанное чувство, не нужно, Жюльетта, ни ждать, ни
жаждать рая: ибо рай — это слияние двух душ в поцелуе
любви. И не столь важно, в чьих объятиях нашли мы его
здесь — святого или отверженного! Проклинают или обо¬
жают люди того, кого ты любишь, — что тебе за дело, еже¬
ли ои платит любовью за любовь? Ты любишь меня или
шум, поднятый вокруг моего имени? Что ты любила во
мне с самого начала? Неужто блеск, который меня окру¬
жал? Если теперь ты меня ненавидишь, мне должно сомне¬
ваться в твоей прежней любви: вместо ангела, вместо при¬
несшей себя в жертву мученицы, чья пролитая ради меня
кровь, капля по капле, непрестанно сочится мне на губы,
я должен отныне видеть в тебе лишь бедную девушку, до¬
верчивую и слабую, которая полюбила меня из тщеславия
и бросает из себялюбия. Жюльетта, Жюльетта, подумай, что
ты сделаешь, если меня покинешь! Ты покинешь единст¬
венного друга, который тебя знает и чтит, ради общества,
которое тебя уже презирает и чьего уважения тебе уже не
вернуть. У тебя нет никого на свете, кроме меня, бедное
дитя мое: тебе остается либо связать свою судьбу с судь¬
бою авантюриста, либо умереть позабытой в монастыре.;
Если ты уйдешь от меня, ты будешь жестокой и безумной.
За плечами у тебя будут одни невзгоды, одни горести люб¬
ви, а радостей ее ты не пожнешь: ибо если теперь, невзи¬
рая на все тебе известное, ты сможешь еще меня любить
и мне сопутствовать, знай, что я буду питать к тебе такую
любовь, какую ты себе и не представляешь и о какой я сам
никогда не подозревал бы, будь ты мне законной женою и
500
живи я с тобою безмятежно, в лоне семьи. До сих пор,
несмотря на все, чем ты пожертвовала, что ты выстрадала,
я не любил тебя еще той любовью, па которую чувствую
себя способным. Ты меня еще не любила таким, какой я
на самом деле: ты привязалась к мнимому Леони, в кото¬
ром ты ценила еще некоторое достоинство и известное
обаяние. Ты надеялась, что он со временем станет тем, кого
ты полюбила вначале. Ты не предполагала, что сжимаешь
в объятиях человека окончательно погибшего. А я думал:
опа любит меня лишь условно; она еще любит не меня,
а лишь того, кого я играю. Когда, заглянув под маску, она
увидит мои истинные черты, она придет в ужас от любов¬
ника, которого прижимала к груди, и убежит от него без
оглядки. Нет, она не та женщина, не та возлюбленная, о ко¬
торой я мечтал и которую моя пылкая душа зовет в своих
порывах. Жюльетта еще принадлежит тому обществу, кото¬
рому я враг; узнав меня, она станет моим врагом. Я не
могу открыться ей, я не могу поверить ни одному живому
существу то самое ужасное, что меня терзает, — стыд за
все мерзости, что я творю изо дня в день. Я страдаю, уко¬
ров совести скапливается все больше. Если бы на свете
жило такое создание, которое способно полюбить меня, не
требуя, чтобы я изменился, если бы у меня оказалась под¬
руга, которая бы не стала моим обвинителем и судьею!..
Вот о чем я думал, Жюльетта! Я молил небо о такой под¬
руге; но я молил, чтобы ею была только ты, а не другая,
ибо тебя я уже любил больше всего на свете, хотя еще и не
понимал, что именно нам — и тебе и мне — предстоит сде¬
лать, чтобы полюбить друг друга истинной любовью.
Что я могла ответить па такие слова? Я глядела на
него, совершенно ошеломленная. Я изумлялась тому, что
все еще нахожу его красивым, что он мне все еще мил, что
близость его все так же волнует меня, что я все так же
жажду его ласк, все так же благодарна ему за любовь.
Отвратительные поступки не оставили никакого следа ня
его благородном лице; и, чувствуя на себе пламенный
взгляд его больших черных глаз, я испытывала былой вос¬
торг, былое опьянение; все порочащее его исчезло, стер¬
лись даже и пятна крови Генриета. Я забыла обо всем,
чтобы вновь связать себя с ним неосторожными обеща¬
ниями, безумными клятвами и объятиями. И в самом деле,
как он и предсказывал, в нем вспыхнула заново, точнее —
к нему вернулась его прежняя страсть. Он почти порвал
501
с княгиней Дзагароло и, пока я выздоравливала, находился
все время подле меня, выказывая ту же нежность, ту же
заботливость и чуткость, которые доставили мне столько
счастья в Швейцарии; могу даже сказать, что эти знаки
нежного внимания теперь усилились, доставляя мне еще
большую радость и гордость, что это была самая счастливая
пора моей жизни и что никогда еще Леони не был мне
столь дорог. Я была убеждена в искренности его слов;
впрочем, я не могла больше опасаться, что он привязан ко
мне из каких-либо корыстных побуждений, ибо у меня уже
не было ровным счетом ничего и отныне я жила лишь его
попечением и подвергалась превратностям его собственной
судьбы. Наконец, я гордилась и тем, что мое великодушие
оказалось не ниже его ожиданий, и его признательность
представлялась мне более значительной в сравнении с мо¬
ими жертвами.
Однаясды вечером он вернулся крайне взволнованный и,
без устали прижимая меня к груди, сказал:
— Жюльетта, сестра моя, жена моя, ангел мой, ты
должна быть доброй и милосердной, как сам господь бог,
ты должна дать мне новое доказательство твоей чудесной
кротости и самоотверженности: ты должна переселиться
вместе со мною к княгине Дзагароло.
Я отпрянула от него, крайне изумленная, в полном смя¬
тении; и, чувствуя себя y»te не в силах в чем-либо отка¬
зать ему, я лишь побледнела и задрожала, как осужденный
перед казнью.
— Послушай, — сказал он, — княгиня страшно плоха.
Из-за тебя я совершенно ее забросил; испытание это оказа¬
лось для нее столь мучительным, что ее болезнь значитель¬
но ухудшилась, и теперь врачи уверяют, что жить ей оста¬
лось не больше месяца. Ты знаешь все... и я могу говорить
с тобою об этом проклятом завещании. Речь идет о на¬
следстве в несколько миллионов, а у меня его оспаривают
родственники княгини, которые только и ждут решитель¬
ного часа, чтобы прогнать меня, воспользовавшись моими
промахами. Завещание в должной форме составлено на мое
имя, но минутная досада может погубить все. Мы разорены,
в этих деньгах — наше единственное спасение. Если они от
нас уйдут, тебе останется только лечь в больницу, а мне —
стать во главе разбойничьей шайки.
— О боже мой!—воскликнула я. — Мы жили в Швей¬
царии, довольствуясь столь малым. Почему богатство стало
502
для нас необходимым? Теперь, когда мы так искрепне;
любим друг друга, неужто мы не можем жить счастливо,
не совершая новых подлостей?
В ответ он лишь судорожно сдвинул брови, как бы вы¬
ражая этим боль, тоску и тревогу, вызванные в нем моими
упреками. Я тотчас умолкла и спросила его, чем я могу
быть полезной для успешного завершения того, что он
Задумал.
— Дело в том, что княгиня в припадке ревности, доста¬
точно обоснованной, выразила желание тебя увидеть и по¬
говорить с тобою. Мои недруги не преминули сообщить ей,
что я провожу каждое утро в обществе молодой и красивой
женщины, приехавшей вслед за мною в Милан. На некото¬
рое время мне удалось убедить ее, что ты моя сестра; но
вот уже месяц, как я почти перестал ее навещать; у нее
появились сомнения, и она отказывается верить, что ты
больна, на что я сослался, как на вполне извинительный
предлог. Сегодня она мне заявила, что если, несмотря на
ее теперешнее состояние, я стану о ней забывать, то она
не будет больше верить в мою привязанность и лишит меня
своего расположения. «Если ваша сестра тоже нездорова и
не может обойтись без вашего ухода, — сказала она, —
перевезите ее ко мне в дом. Моя женская прислуга и мои
врачи позаботятся о ней. Вы сможете видеться с нею
в любое время, и, если она действительно ваша сестра, я
буду любить ее точно так же, как если бы она была и моею».
Тщетно я пытался бороться с такой странной причудой.
Я сказал ей, что ты очень бедна и очень горда и ни за что
на свете не согласишься воспользоваться ее гостеприимством,
что и в самом деле было бы как-то неподобающе и нескром¬
но, если бы ты поселилась под кровом любовницы твоего
брата. Она и слышать ничего не хочет и на все мои возра¬
жения твердит: «Я вижу, что вы меня обманываете: она вам
не сестра». Если ты откажешься, мы погибли. Пойдем же,
пойдем! Умоляю тебя, дитя мое, пойдем!
Я молча взяла свою шляпу и шаль. Пока я‘одевалась,
слезы медленно струились у меня по щекам. Когда мы уже
собрались выходить из дому, Леони осушил их своими по¬
целуями, подолгу сжимая мепя в объятиях и называя своею
благодетельницей, своим ангелом-хранителем и единствен¬
ным другом.
С дрожью в теле прошла я по обширным апартаментам
княгини. При виде богатого убранства этого дома я почув¬
503
ствовала, как сердце мое сжимается в невыразимой муке,
и припомнила жесткие слова Генриета: «Когда она умрет,
вы будете богаты, Жюльетта; к вам перейдет по наследству
ее роскошь, вы будете спать на ее постели и сможете но¬
сить ее платья». Проходя мимо лакеев, я опустила глаза:
мне показалось, что они смотрят на меня с ненавистью и
завистью, и я почувствовала себя еще более мерзкой, чем они.
Ведя меня под руку, Леони заметил, что я вся дрожу и
что ноги мои подкашиваются.
— Мужайся, мужайся! — шепнул оп мпе.
Наконец мы вошли в спальню. Княгиня полулежала в
шезлонге и, по-видимому, ждала нас с нетерпением. Это бы¬
ла женщина лег тридцати, очень худая и совершенно жел¬
тая; на ней был пеньюар, но и в нем она казалась необычай¬
но элегантной. В ранней молодости она, должно быть, отли¬
чалась поразительной красотой, и лицо ее привлекало еще
своей обаятельностью. Из-за худобы щек особенно выделя¬
лись ее огромные глаза, и остекленевшие под влиянием из¬
нурительного недуга белки отливали перламутром. Тонкие,
прямые гляниевито-чернке волосы казались такими же бо¬
лезненно-хрупкими, как и опа сама. При виде меня она сла¬
бо вскрикнула от радости и протянула мне длинную, исху¬
давшую, иссиня-бледную руку, которую я вижу как сейчас.
По взгляду Леони я поняла, что мпе надлежит поцеловать
Эту руку, и молча подчинилась.
Леони, по-видимому, тоже было не по себе, и вместе с
тем его самоуверенность и внешняя невозмутимость пора¬
зили меня.
Он рассказывал своей любовнице обо мне так, будто она
никогда не смогла бы раскрыть его обман, и был так нежен
с ней в моем присутствии, словно это не могло причинить
мне боль или досаду. Порою казалось, что в душе княгини
вновь пробуждается недоверие, и по ее взглядам и словам
я поняла, что она пристально изучает меня, чтобы рассе¬
ять или укрепить свои подозрения. Но так как моя природ¬
ная кротость исключала возможность какой бы то ни было
ненависти с ее стороны, она быстро почувствовала ко мне
доверие: будучи подвержена бурным вспышкам ревности,
опа решила, что ни одна женщина не могла бы согласиться
на роль, которую взяла на себя я. На это» пожалуй, пошла
бы интриганка, но весь мой облик и манера держаться
опровергали подобное предположение. Постепенно княгиня
страстно привязалась ко мне. Она пожелала, чтобы я уже
504
не уходила из ее спальни; она была со мною необычайно
ласкова и осыпала меня подарками. Вначале ее щедрость
показалась мне несколько оскорбительной; мне не хотелось
принимать от нее такие знаки внимания, но боязнь, что это
может не понравиться Леони, заставила меня и на сей раз
стерпеть унижение. То, что мне пришлось вытерпеть в пер¬
вые дни, усилия, которые я прикладывала к тому, чтобы
как-то приглушить в себе голос самолюбия — все это вещи
неслыханные. Но мало-помалу терзания мои улеглись, и
мое душевное состояние сделалось сносным. Леони выказы¬
вал мне украдкой страстную признательность и безгранич¬
ную нежность. Княгиня, невзирая на все ее причуды, не¬
терпеливость и всю ту боль, которую причиняла мне ее лю¬
бовь к Леони, стала для меня существом приятным и почти
что дорогим. Сердце у нее было скорее пылкое, чем неж¬
ное, и щедрость ее походила, поясалуй, на расточитель¬
ность; но во всех ее движениях сквозило неотразимое обая¬
ние; остроумие, которым так и искрилась ее речь, далее в
минуты самых жестоких страданий, изумительно ласковые
слова, которые опа подбирала, когда благодарила меня за
любезность или просила извинить за вспышку, ее лестные
и тонкие замечания, кокетливость, так и не покидавшая ее
до гроба, — все в ней носило отпечаток какого-то непод¬
дельного благородства и изящества, поражавших меня тем
более, что я никогда еще не видела вблизи женщин ее круга
и не испытывала на себе того огромного очарования, ко¬
торое им сообщает принадлежность к высшему обществу.
Она владела этим даром до такой степени, что я не могла
устоять против пего и всецело ему поддалась; она так лука¬
во и мило болтала с Леони, что я поняла, отчего оп так
влюбился в нее, и без особого возмущения свыклась в кон¬
це концов с тем, что они целуются в моем присутствии и
говорят друг другу банальные нежности. Бывали даже та¬
кие дни, когда и он и она вели беседу настолько изящно и
остроумно, что мне доставляло удовольствие их слушать,
причем Леони умудрялся делать мне такие тонкие призна¬
ния, что я почитала себя счастливой при всей крайней уни¬
зительности своего полояеения. Ненависть, которую питали
ко мне поначалу лакеи и остальная прислуга, быстро про¬
шла, потому что я постоянно отдавала им те небольшие по¬
дарки, которые мне делала их госпожа. Я снискала даже
любовь и доверие племянников и кузенов больной; очень
хорошенькая маленькая племяннница, которую княгиня
505
упорно не желала видеть, наконец вошла благодаря мне в
спальню своей тетки и необычайно той понравилась. Тогда
я попросила разрешения подарить девочке небольшой ла¬
рец, который княгиня заставила меня принять в то утро,
и этот великодушный жест побудил ее сделать девочке го¬
раздо более внушительный подарок. Леони, у которого при
всей его алчности не было никакой мелочности и скаред¬
ности, от души порадовался помощи, оказанной бедной си¬
ротке; другие родственники поверили, что им не следует
нас бояться и что мы питаем к княгине искреннюю, беско¬
рыстную дружбу. Таким образом, попытки разоблачить ме¬
ня совершенно прекратились, и в течение двух месяцев
жизнь наша текла тихо и мирно. Я удивлялась тому, что
чувствую себя почти счастливой».
ГЛАВА XX
«Единственное, что меня не на шутку тревожило, так это
постоянное присутствие среди нас маркиза де***. Он сумел
попасть, уже не знаю, на каких правах, в дом княгини и
забавлял ее своей едкой и злой болтовней. Посплетничав,
он нередко уводил Леони в другие комнаты и подолгу бесе¬
довал с ним, после чего тот всегда делался мрачным.
— Ненавижу и презираю Лоренцо, — говаривал мне
он, — это худший негодяй, какого я только знаю, он спо¬
собен на все.
Я настойчиво убеждала его порвать с маркизом, но он
мне отвечал:
^— Это невозможно, Жюльетта; ты ведь знаешь, что ко¬
гда двое мошенников действовали заодно, то после ссоры
между ними один другого отправляет на эшафот.
Эти зловещие слова, столь неуместные в этом чудесном
дворце, где мы так мирно жили, звучали почти что над
ухом нашей милой, доверчивой княгини, и, слушая их, я
чувствовала, как кровь леденеет у меня в жилах.
Меж тем страдания нашей больной усиливались день
ото дня, и наконец настал час, когда она неминуемо дол¬
жна была расстаться с жизнью. Она медленно угасала на
наших глазах, но ни на минуту не теряла самообладания,
не переставая шутить и дружески беседовать с нами.
— Как мне досадно, — говорила она Леони, — что
Жюльетта — твоя сестра! Теперь, когда я ухожу в иной
506
•мир, мне надлежит отказаться от тебя. Я не могу ни же¬
лать, ни требовать, чтобы ты оставался мне верен после
моей смерти. К сожалению, ты наделаешь глупостей и бро¬
сишься на шею женщины, которая тебя недостойна. Я не
Знаю на свете никого, кроме твоей сестры, кто бы тебе был
под пару: она ангел, и только ты один достоин ее.
Я не могла оставаться равнодушной к таким благожела¬
тельным, ласковым словам и привязывалась к этой женщи¬
не все больше, по мере того как смерть воздвигала прегра¬
ду между ней и нами. Мне не хотелось верить, что ее
могут у нас отнять, со всем ее умом и миролюбием, когда
между нами возникла такая тесная, нежная дружба. Я заду¬
мывалась над тем, как мы сможем жить без нее, и не могла
себе представить, что ее большое золоченое кресло менаду
Леони и мною окажется вдруг пустым, — при этой мысли
на глаза у меня навертывались слезы.
Однажды вечером, когда я ей читала, а Леони, сидя на
ковре, согревал ее ноги муфтой, она получила письмо, бы¬
стро пробежала его, громко вскрикнула и лишилась чувств.
Я бросилась ей на помощь, а Леони подобрал письмо и
прочел его. Хотя почерк был явно подделан, он узнал руку
виконта де Шальма. Это был донос на меня, где приводи¬
лись обстоятельные подробности касательно моей семьи,
моего похищения, моих отношений с Леони, а также пемало
гнусных клеветнических утверждений по поводу моего
характера и безнравственного образа жизни.
Не успела княгиня вскрикнуть, как неведомо откуда по¬
явился Лоренцо, который буквально парил вокруг нас, по¬
добно зловещей птице, и Леони, отойдя с ним в угол, пока¬
зал ему письмо виконта. Когда они снова подошли к нам,
маркиз был очень спокоен, и на губах его играла обычная
усмешка, а Леони, крайне взволнованный, вопросительно
глядел на него, словно ожидая совета.
Я поддерживала княгиню, которая все еще была без па¬
мяти. Маркиз пожал плечами.
*— Твоя жена невыносимо глупа, — сказал он достаточно
громко, чтобы я слышала. — Ее присутствие здесь может
произвести теперь лишь самое дурное впечатление. Отошли
ее, пусть она позовет кого-нибудь на помощь. Обо всем поза¬
бочусь я.
— Но что ты собираешься делать? = спросил Леони с
крайней тревогой в голосе.
507
— У меня есть уя;е давно припасенное верное средство:
Это такая бумага, которая всегда при мне. Но только выпро¬
води Жюльетту.
Леони попросил меня сходить за горничными; я подчини¬
лась и осторожно опустила голову княгини на подушку. Но
в ту минуту, когда я уже собиралась переступить порог ком¬
наты, какая-то неведомая магнетическая сила остановила
меня и заставила вернуться. Я увидела, как маркиз подхо¬
дит к больной, словно желая ей чем-то помочь; но лицо его
показалось мне таким отвратительным, а лицо Леони таким
бледным, что мне стало страшно оставлять умирающую
наедине с ними. Не знаю, какие смутные догадки промель¬
кнули у меня в голове; я быстро подошла к постели и, с
уясасом взглянув на Леони, сказала ему:
— Берегись, берегись!..
— Чего? — спросил он изумленно.
Но я и сама толком не знала, и мне стало стыдно за то,
что я поддалась какой-то вспышке безумия. Насмешливая
физиономия маркиза окончательно сбила меня с толку. Я
вышла и через минуту вернулась с горничными и врачом. Он
застал княгиню в состоянии страшного нервного припадка и
сказал, что ей надо дать проглотить ложку успокоительного.
Тщетно пытались разжать ей зубы.
— Пусть это сделает синьора, — сказала одна из горнич¬
ных, указывая на меня. — Княгиня принимает все только из
ее рук и никогда ие отказывается от того, что синьора ей
предлагает.
Я попробовала это сделать, и умирающая кротко усту¬
пила мне. По не утраченной еще привычке она, возвращая
ложку, слабо пожала мне пальцы; затем резко вытянула ру¬
ки, встала во весь рост, словно собираясь выбежать на сере¬
дину комнаты, и замертво упала в кресло.
Эта столь внезапная смерть произвела на меня ужасаю¬
щее впечатление: я упала в обморок, и меня унесли. Болела
я несколько дней; когда я совсем оправилась, Леони сооб¬
щил мне, что отныне я у себя дома, что завещание вскрыли,
и оно оказалось неоспоримым по всем пунктам, что теперь
мы владеем прекрасным состоянием и являемся хозяевами
великолепного палаццо.
— Всем этим я обязан тебе, Жюльетта, — сказал он
мне, — я обязан тебе еще тем, что могу спокойно, без стыда
и угрызений совести вспоминать о последних минутах нашей
подруги. Благодаря твоему мягкосердечию, твоей ангельской
508
доброте она была окружена нежными заботами, которые
смягчили ей горечь кончины. Она умерла у тебя на руках,
Эта соперница, которую любая другая на твоем месте заду¬
шила бы, а ты ее оплакиваешь, словно родную сестру. Ты
добрая, слишком, слишком добрая! Воспользуйся же теперь
плодами твоего мужества! Взгляни, как я счастлив, что опять
богат и могу снова создать весь необходимый тебе комфорт.
— Молчи, — отвечала я, — именно теперь мне стыдно и
больно. Пока эта женщина была жива, пока я жертвовала ей
любовью и достоинством, я утешала себя тем, что привязана
к ней и иду на самоотречение ради нее и ради тебя. Теперь
же я вижу только всю низменность и гнусность моей тогдаш¬
ней роли. О, как все должны нас презирать!
— Ты жестоко ошибаешься, моя бедная девочка, — воз¬
разил Леони, — все нас приветствуют и выказывают нам по¬
чтение, потому что мы богаты.
Но Леони недолго праздновал свою победу. Приехавшие
из Рима разъяренные сонаследники, узнав подробности этой
скоропостижной смерти, обвинили нас в том, что мы ее уско¬
рили, отравив больную, и потребовали эксгумации тела,
чтобы убедиться в своих предположениях. При вскрытии
были тотчас же обнаружены следы сильнодействующего яда.
— Мы погибли! — сказал Леони, входя ко мне в ком¬
нату. — Ильдегонда умерла от отравления, и в этом обви¬
няют нас. Кто совершил эту мерзость? Не нужно и спра¬
шивать: это сам дьявол в образе Лоренцо. Вот каковы его
услуги — он в безопасности, а мы отданы в руки правосу¬
дия. Хватит ли у тебя мужества выброситься из окна?
— Нет, — ответила я, — я в этом неповинна, мие нечего
бояться. Если вы виновны, бегите.
— Я невиновен, Жюльетта, — сказал он, сильно стиснув
мне локоть. — Не обвиняйте меня, когда я сам себя ие обви¬
няю. Вы Hte знаете, что к себе я обычно беспощаден.
Нас арестовали и бросили в тюрьму. Против нас возбу¬
дили уголовное дело; но допрос тянулся пе так уж долго и
оказался не столь суровым, как мы того ожидали: наша не¬
виновность нас спасла. Выслушав ужасное обвинение, я
сумела сбрести всю ту душевную силу, которую дает только
чистая совесть. Моя молодость и искренность сразу же рас¬
положили ко мне судей. Меня быстро оправдали. Честь и
жизнь Леони находились под угрозой несколько дольше. Но,
невзирая на явные подозрения, уличить его не могли, так
как он был невиновен; это убийство ужасало его; и выраже¬
509
ние лица и ответы его были тому достаточным подтвержде¬
нием. Он отвел обвинение и остался незапятнанным. Зап0"
дозрили всю прислугу. Маркиз исчез, но к тому времени, как
нас выпустили из тюрьмы, он тайно вернулся и потребовал
от Леони, чтобы тот поделился с ним наследством. Он зая¬
вил, что мы ему обязаны всем, что, если бы не его смелое и
быстрое решение, завещание было бы разорвано. Леони об¬
рушился на него с самыми ужасными угрозами, но маркиз
ничуть не испугался. Для острастки Леони ему стоило лишь
упомянуть об убийстве Генриета, совершенном у него на
глазах, и он вполне мог погубить приятеля заодно с собою.
Разъяренный Леони вынужден был уплатить ему значитель¬
ную сумму. Затем мы снова стали вести безрассудную
жизнь, щеголяя безудержной роскошью. Полгода оказалось
достаточно, чтобы Леони вновь очутился на грани разорения.
Я не сокрушалась, глядя на то, как исчезает богатство, на¬
житое стыдом и горечью, но подступавшая к нам опять ни¬
щета пугала меня ир-за Леони. Я знала, что он не сможет
ее перенести, и в поисках выхода опрометчиво станет на
путь новых ошибок и новых опасностей. Было, к сожалению,
невозможно привить ему сдержанность и предусмотритель¬
ность: на все мои просьбы и предупреждения он отвечал лас¬
ками и шутками. В его конюшне стояло пятнадцать англий¬
ских лошадей, он держал открытый стол, и весь город обе¬
дал у него, к его услугам был целый оркестр. Но быстрее
всего разоряли Леони огромные суммы денег, которые он
дарил своим прежним приятелям, чтобы те не обрушивались
на него и не делали из его дома воровского притона. Он по¬
требовал от них, чтобы, являясь к нему, они не занимались
своими аферами; и за то, что они уходили из гостиной, ко¬
гда там садились играть, он был вынужден ежедневно давать
им отступного. Эта несносная зависимость внушала ему под¬
час желание порвать со светом и удалиться со мною в какое-
нибудь тихое и укромное место. Но, по правде говоря, такая
мысль пугала его еще больше, ибо чувство, которое я ему
внушала, было недостаточно сильно, чтобы заполнить всю
его жизнь. Со мною он был всегда предупредителен, но, так
же как в Венеции, он покидал меня, чтобы упиваться всеми
усладами, которые дает богатство. Вне дома он вел самую
распущенную жизнь и содержал нескольких любовниц, ко¬
торых выбирал среди самого изящного круга, которым под¬
носил роскошные подарки и чье общество льстило его нена¬
сытному тщеславию. Идя на низкие и подлые поступки ради
510
обогащения, он был великолепен в своей расточительности.
Его неустойчивый характер менялся в соответствии с тем,
как складывалась его судьба, и эти перемены отражались
всякий раз на его любви ко мне. Обеспокоенный, истерзан¬
ный своими невзгодами, он исступленно искал у меня уте¬
шения, зная, что одна я на свете жалею и люблю его. Но
в радости он забывал обо мне и пытался найти у других бо¬
лее острые наслаждения. Я знала о всех его изменах: то ли
из лени, то ли из равнодушия, то ли из уверенности в моем
неустанном прощении, он даже не трудился теперь их скры¬
вать; а когда я упрекала его в том, что такая откровенность
бестактна, он напоминал мне о моем отношении it княгине
Дзагароло и спрашивал, уж не истощилось ли мое милосер¬
дие. Итак, прошлое обрекало меня всецело на терпение и
страдание. Несправедливым в поведении Леони было то, что
он полагал, будто я отныне должна приносить все эти жертвы
без всяких мучений и будто женщина может выработать в
себе привычку подавлять ревность...
Я получила письмо от матери, которая наконец узнала
обо мне от Генриета и, собравшись уже выехать навстречу,
опасно заболела. Она умоляла, чтобы я приехала поухажи¬
вать за ней, и обещала не досаждать мне при встрече упре¬
ками и проявить лишь одну признательность^ Письмо это
было как нельзя более ласковым и добрым. Я пролила над
ним немало слез; и все же оно мне невольно казалось
каким-то неподобающим: уж слишком много было в нем не¬
нужной чувствительности и покорности. Увы! стыдно ска¬
зать: это было не великодушное прощение матери, а призыв
больной, скучающей женщины. Я тотчас же отправилась
в путь и застала ее при смерти. Она дала мне свое благо¬
словение, все простила и умерла у меня на руках, наказав
похоронить себя в платье, которое особенно любила».
ГЛАВА XXI
«Все эти треволнения и горести почти что притупили во
мне всякую восприимчивость. По матушке я плакала мало.
После того как тело ее унесли, я заперлась у ней в комнате
и оставалась там, унылая и подавленная, в течение несколь¬
ких месяцев, обдумывая на тысячу ладов свое прошлое и
совершенно не задавая себе вопросов о том, что станет со
мною в будущем. Тетушка, встретившая меня поначалу очень
Ш
неприветливо, была тронута этим немым горем, которое, по
складу своего характера, она понимала гораздо лучше, не¬
жели обильные слезы. Она молча ухаживала за мной, следя
за тем, чтобы я не умерла с голоду. Грусть, веявшая от этого
дома, который я помнила в пору его юности и блеска, отве¬
чала моему душевному состоянию. Я разглядывала мебель,
которая напоминала мне тысячу пустячных эпизодов моего
беспечного детства. Я мысленно сравнивала то время, когда
какая-нибудь царапина на моем пальце казалась трагиче¬
ским происшествием, способным потрясти всю семью, с
жизнью, запятнанной позором и кровью, к которой я приоб¬
щилась впоследствии. Я видела то мою мать на бале, то кня¬
гиню Дзагароло, отравленную почти что у меня на руках, а
быть может, мной же самою. Во сне то мне слышались звуки
скрипок, прерываемые стонами сраженного убийцами Ген¬
риета, то, во мраке тюрьмы, где в течение трех жутких меся¬
цев я со дня на день ожидала смертного приговора, передо
мною возникал, в пламени свечей и аромате цветов, мой
собственный призрак, окутанный серебристым крепом, в убо¬
ре из драгоценных камней. Порою, утомленная этими смут¬
ными и страшными снами, я подходила к окну, откидывала
занавески и глядела на город, где я была так счастлива и
где мною так любовались, на деревья той самой аллеи, где
каждый мой шаг вызывал такое восхищение. Но вскоре я
заметила, что мое бледное лицо возбуждает оскорбительное
любопытство горожан. Под моим окном останавливались, со¬
бирались кучками, чтобы посудачить на мой счет, и чуть ли
не указывали на меня пальцем. Тогда, задернув занавески,
я отходила от окна и садилась у материнской кровати, оста¬
ваясь там до тех пор, пока тетушка неслышной поступью не
приближалась ко мне, чтобы взять под руку и увести в сто¬
ловую. Ее поведение в эту пору моей жизни казалось самым
подобающим и самым великодушным, какого только можно
было со много придерживаться. Я не стала бы слушать уте¬
шении, не смогла бы снести упреков и не поверила бы в ис¬
кренность знаков уважения. Немое сочувствие и сдержанное
сострадание были мне больше по душе. Эта мрачная фигура,
бесшумно скользившая передо мною, как тень, как воспо¬
минание о прошлом, была единственным существом, которое
не могло ни смутить, ни испугать меня. Иногда я брала ее
высохшие руки и в течение нескольких минут прижималась
к ним губами без единого слова, без единого вздоха. Она
никогда не отвечала на эту ласку, по и не подавала призна¬
512
ков нетерпения, не мешая мне целовать ее руки; и это было
уже много.
О Леони я вспоминала как о некоем страшном видении,
которое я всеми силами старалась от себя отогнать. При од¬
ной мысли, что я могу вернуться к нему, меня охватывала
дрожь, словно при виде казни. Я была уже не в силах ни
любить его, ни ненавидеть. Он мне не писал, и я как-то
Этого не замечала, так мало я рассчитывала на его письма.
Но вот однажды письмо пришло, и из него я узнала о новых
бедах. Отыскалось завещание княгини Дзагароло, помечен¬
ное более поздней датой, чем наше. Один из слуг, которому
она доверяла, хранил документ со дня ее смерти по нынеш¬
нее время. Она составила это завещание в ту пору, когда
Леони почти не показывался у нее, заботливо ухаживая за
мною, и когда у нее появились сомнения относительно на¬
ших родственных уз. Потом, примирившись с нами, она со¬
биралась его порвать, но, будучи подвержена бесчисленным
капризам, она сохранила при себе оба завещания с тем, чтобы
иметь постоянную возможность оставить только одно из них.
Леони знал, где именно спрятано завещание на его имя; но
о существовании другого знал только Винченцо — доверен¬
ное лицо княгини, который должен был, по одному ее знаку,
либо сжечь его, либо сохранить. Она не ждала, несчастная,
столь внезапной насильственной смерти. Винченцо, которого
Леони щедро одарил и который был ему в ту пору искренне
предан, так и не мог узнать о последних намерениях кня¬
гини: он молча сохранил более позднее завещание и дал нам
возможность предъявить наше. Он мог бы на этом нажиться,
начав нам угрожать или продав свою тайну прямым наслед¬
никам; но нечестность и злоба были ему чужды. Он предо¬
ставил нам воспользоваться наследством, не потребовав для
себя прибавки я<алованья. Но, когда я уехала, многое стало
ему ие нравиться: Леони был груб со слугами, и только бла¬
годаря моему мягкому обращению с ними они от нас не ухо¬
дили. Однажды Леони забылся до того, что ударил старика;
тот вытащил из кармана завещание и заявил, что отнесет его
родственникам княгини. Ни угрозы, ни просьбы, ни предло¬
жение денег — ничто не смогло заставить его забыть оскор¬
бление. Явился маркиз и попытался было силой вырвать у
него злополучную бумагу; но Винченцо, который, несмотря
на свой возраст, был человеком на редкость крепким, пова¬
лил его на пол, побил, пригрозил Леони, что вышвырнет его
из окна, если тот на него нападет, и поспешил пустить в ход
513
орудие своей мести. Леони тотчас же лишили прав и прису¬
дили выплатить все, что он успел растратить из общей суммы
наследства, то есть три четверти ее. Будучи не в состоянии
окончательно расквитаться с долгами, он тщетно пытался
бежать. Его посадили в тюрьму, откуда он мне и писал, не
вдаваясь в подробности, о которых рассказываю я и которые
стали мне известны позднее, а излагал лишь в нескольких
словах весь ужас своего положения. Если, мол, я пе выручу
его, он, возможно, будет томиться всю жизнь в самой отвра¬
тительной неволе, ибо у него нет средств доставить себе даже
те немногие удобства, которыми мы могли пользоваться в по¬
ру нашего совместного заключения. Приятели позабыли о нем,
радуясь, должно быть, тому, что от него избавились. Он сидел
буквально без гроша, в сырой камере, где лихорадка уже
подтачивала его здоровье. Драгоценности его и даже личные
вещи продали, и ему почти нечем было укрыться от холода.
Я тотчас отправилась в путь. Поскольку я никогда не
собиралась оставаться на всю жизнь в Брюсселе, и только
апатия, вызванная горестными чувствами, приковала меня
к нему на полгода, я превратила почти все свое наследство
в наличные деньги. Нередко я намеревалась построить на них
убежище для раскаявшихся падших девиц, а самой стать
монахиней. Иной же раз я подумывала о том, чтобы пере¬
вести рти деньги во Французский банк и выделить из них
для Леони неотчуждаемую ренту, которая бы избавила его
от нужды и удержала бы от низких поступков. Для себя я
сохранила бы скромную пожизненную пенсию и поселилась
одинокой затворницей в швейцарской долине, где воспоми¬
нания о былом блаженстве помогли бы мне переносить ужас
одиночества. Узнав о новом несчастии, свалившемся на
Леони, я почувствовала, что любовь и участие к нему вспых¬
нули во мне с новой силой. Я перевела все свое состояние
в один из миланских банков. Я выделила из этой суммы
лишь известный капитал, достаточный, чтобы удвоить пен¬
сию, которую отец завещал моей тетушке. Этим капиталом,
к ее вящему удовольствию, оказался дом, где мы жили и где
она провела половину своей жизни. Я его отдала ей во вла¬
дение-и-отправилась к Леони. Она не спросила меня, куда я
еду: она слишком хорошо это знала. Она не попыталась меня
удержать, не поблагодарила и только пожала мне руку. Но,
оглянувшись, я увидела, как по ее морщинистой щеке мед¬
ленно катится слеза ^— должно быть, первая, пролитая ею
в моем присутствии»!:
514
ГЛАВА XXII
«Я застала Леони в ужасном состоянии: он отощал, был
мертвенно-бледен и почти сошел с ума. Впервые нужда и
страдание буквально зажали его в тиски. До тех пор ему не
раз приходилось видеть, как его благосостояние постепенно
рушится, но он всегда искал и находил средства, чтобы по¬
править свои дела. Такого рода катастрофы в его жизни бы¬
вали огромны; но изобретательность и шальной случай ни¬
когда не заставляли его подолгу бороться с тяжелыми лише¬
ниями. Духовные силы Леони были всегда неистощимы, но
они оказались сломленными, как только физические силы
покинули его. Я увидела его в состоянии крайнего нервно¬
го возбуждения, сходного с буйным помешательством. Я
поручилась за него перед кредиторами. Для меня было не¬
трудно представить доказательства своей платежеспособно¬
сти, они находились при мне. Таким образом, я пришла к
Леони в тюрьму лишь для того, чтобы его оттуда вызво¬
лить. Радость его была столь непомерна, что он не выдер-
ягал и лишился чувств; в таком состоянии его и пришлось
перенести в карету.
Я увезла его во Флоренцию и окружила там всем ком¬
фортом, на какой только была способна. После уплаты его
долгов у меня мало что осталось. Я приложила все усилия
к тому, чтобы он позабыл о муках заключения. Его крепкое
тело быстро восстановило свои силы, но разум его так и не
исцелился. Ужас мрака и тоска отчаяния оказали глубокое
воздействие на этого энергичного, предприимчивого чело¬
века, привыкшего к радостям, которые дает богатство, и к
тревогам жизни, полной неожиданностей. Бездействие сло¬
мило его. Он стал подвержен детским страхам, вспышкам
буйной ярости; он уже не выносил никаких возражений, и
самым худшим было то, что он упрекал меня за все те не¬
приятности, от которых я не могла его избавить. Он начисто
утратил силу воли, которая позволяла ему прежде безбояз¬
ненно заглядывать в самое ненадежное будущее. Теперь он
страшился нищеты и ежедневно спрашивал меня, на что я
рассчитываю, когда мои нынешние средства придут к концу.
Я не знала, что и отвечать: меня тоже страшила недалекая
развязка. Этот час настал. Я принялась расписывать аква¬
релью экраны, табакерки и другие небольшие предметы до¬
машней утвари из дерева Спа. Проработав двенадцать часов
в день, я получала восемь — десять франков. На мои нужды
515
Этого хватило бы, но для Леони это означало глубочайшую
нищету. У него было множество самых невероятных жела¬
ний. Он горестно, яростно сетовал на то, что уже не может
быть богатым. Он часто упрекал меня в том, что я уплатила
его долги, а не бежала с ним, захватив все свои деньги.
Чтобы его успокоить, я бывала вынуждена доказывать ему,
что, совершив это мошенничество, я не смогла бы вызволить
его из тюрьмы. Оп подходил к окну и слал самые отврати¬
тельные проклятия богачам, проезжавшим мимо дома в своих
Экипажах. Он указывал мне на свою поношенную одежду и
спрашивал совершенно непередаваемым тоном:
— Так ты не можешь мне заказать другое платье? Стало
быть, ты не хочешь?
В конце концов он стал мне без устали повторять, что я
не могу избавить его от нужды, что с моей стороны слишком
Эгоистично и жестоко оставлять его в этом состоянии; я
решила, что он сошел с ума, и не стала пытаться его уре¬
зонивать. Каждый раз, как он к этому возвращался, я хра¬
нила молчание и скрывала от него слезы, которые только
раздражали его. Он решил, что я понимаю его гнуспые на¬
меки, и назвал мое молчание бесчеловечным равнодушием и
дурацким упорством. Несколько раз он меня жестоко изби¬
вал и мог бы убить, если бы ко мне не спешили на помощь.
Правда, когда эти приступы ярости проходили, он бросался
к моим ногам и со слезами молил о прощении. Но я по воз¬
можности избегала этих сцен примирения, ибо разнея^еи-
ность приводила его к новому нервному потрясению и вызы¬
вала повторный кризис. Эта раздражительность наконец пре¬
кратилась, и па смену ей пришло мрачное и тупое отчаяние,
что было еще страшнее. Он смотрел на меня исподлобья,
затаив, казалось, какую-то ненависть ко мне и словно вына¬
шивая планы мести. Порою, проснувшись среди ночи, я ви¬
дела, что он стоит у моей постели; зловещее выражение его
лица, казалось, говорило, что он вот-вот убьет меня, и я на¬
чинала кричать от ужаса. Но он пожимал плечами и возвра¬
щался к себе в постель, разражаясь каким-то деревянным
смехом.
Несмотря на все это, я по-прежнему его любила, но не
такого, каким он стал теперь, а другого, каким он был
раньше и каким мог еще снова стать. Бывали минуты, когда
я верила, что эта счастливая перемена в нем произойдет и
что, по миновании нынешнего кризиса, он внутренне обно¬
вится и исправится от всех своих дурных наклонностей. Он
516
как будто уже не думал о том, чтобы их удовлетворить, и
не выражал каких бы то ни было желаний или сожалений.
Я никак не могла себе представить, чем вызваны долгие раз¬
мышления, в которые он, казалось, теперь вечно погружен.
В большинстве случаев глаза его пристально глядели на
меня, причем с таким странным выражением, что мне ста¬
новилось страшно. ЗаговаРивать с ним я не осмеливалась, но
мои робкие взгляды молили его о снисхождении. И тогда
его глаза будто увлажнялись, и незаметный вздох вырывался
из груди; он отворачивался, словно пытаясь скрыть или по¬
давить свое волнение, и затем снова погружался в задумчи¬
вость. И я льстила себя надеждой, что теперь к нему пришли
благостные мысли, что вскоре он откроет мне душу и ска¬
жет, что отныне он возненавидел порок и полюбил добро¬
детель.
Надежды мои стали ослабевать, когда вновь появился
маркиз де***. Он никогда не бывал у нас дома, зиая,
какое отвращение я к нему испытываю; зато он проха¬
живался под окнами и вызывал Леони или подходил к две¬
рям и как-то особо стучал, давая знать, что он здесь. Тогда
Леони выходил к нему и подолгу отсутствовал. Однажды я
увидела, как они несколько раз прошли по улице взад и
вперед; с ними был и виконт де Шальм. «Леони погиб, —
подумалось мне, — да и я тоже. Того гляди здесь произойдет
какое-нибудь новое преступление».
Вечером Леони вернулся поздно; я услышала, как, рас¬
ставаясь с приятелями у подъезда, он говорил им:
— А вы ей скажете, что я рехнулся, совершенно рех¬
нулся, что, не будь этого, я никогда бы на такое не согла¬
сился. Ей надобно понять, что нищета свела меня с ума.
Я не посмела потребовать у него объяснений и подала
ему скромный уяшн. Он до него не дотронулся и стал нервно
мешать дрова в камине. Затем он спросил у меня эфира и,
приняв очень сильную дозу, лег и как будто уснул. Я всегда
работала по вечерам, насколько хватало сил, не поддаваясь
ни сну, ни усталости. В этот вечер я была так утомлена, что
легла спать уже в полночь. Не успела я лечь, как послы¬
шался легкий шум: мне показалось, что Леони одевается,
собираясь куда-то выйти. Я окликнула его и спросила, что
он делает.
— Да ничего, — отвечал он. — Мне хочется встать и по¬
дойти к тебе; но я боюсь света: ты знаешь, он мне действует
на нервы и вызывает ужасную головную боль; погаси его.
517
Я послушалась.
— Ну, как, готово? — спросил он. ■— Теперь ложись в
постель, я должен тебя поцеловать, жди меня.
Это проявление нежности, в которой он мне отказывал
уже несколько недель подряд, заставило мое бедное сердце
затрепетать от радости и надежды. Мне хотелось думать, что
рто пробуждение любви повлечет за собою пробуждение его
разума и совести. Я села на край постели и стала с востор¬
гом ждать его. Он устремился в мои объятия, распростертые
ему навстречу, и, страстно прижав меня к груди, повалил на
кровать. Но в то же мгновение какое-то чувство недоверия,
ниспосланное мне небом или подсказанное мне моим тон¬
ким чутьем, побудило меня провести рукою по лицу того,
кто меня обнимал. Леони за время своей болезни отпустил
усы и бороду; я же ощутила под рукой гладко выбритое
лицо. Я вскрикнула и резко отстранила его.
— Что с тобою? — услышала я голос Леони.
— Разве ты сбрил себе бороду? — спросила я.
— Как видишь, — ответил он.
Но тут я почувствовала, что в то самое время, как голос
его звучит у меня под ухом, чьи-то губы впиваются в мои.
Я вырвалась с той силою, какую нам придают гнев и отчая¬
ние, и, отбежав в дальний конец комнаты, быстро припод¬
няла ночник, который перед тем лишь прикрыла, но не по¬
гасила. Я увидела лорда Эдвардса, сидевшего на кровати
с глупым и растерянным видом (кажется, он был пьян), и
Леони, который бросился ко мне, словно полоумный.
— Мерзавец! — крикнула я ему.
— Жюльетта, — сказал он сдавленным голосом, глядя на
меня шалыми глазами, — уступите, если вы меня любите.
Для меня это выход из нищеты, от которой, как вы видите,
я погибаю. Речь идет о моей жизни и о моем рассудке, вы
Это знаете. Спасите меня ценою вашей преданности: а вы —
вы будете богаты и счастливы с человеком, который давно
уже вас любит и которому ради вас ничего не жаль. Согла¬
шайся, Жюльетта, — добавил он, понизив голос, — или я за¬
режу тебя, как только он выйдет из комнаты!
Страх помутил мне разум: я выбросилась из окна, рис¬
куя разбиться. Преходившие мимо солдаты подняли меня,
лежавшую без сознания, и внесли в дом. Когда я пришла в
себя, Леони и его сообщники уже ушли. Они заявили, что
я кинулась из окна в припадке мозговой горячки, когда они
вышли в другую комнату, чтобы позвать мне кого-нибудь на
т
помощь. Они притворились страшно потрясенными. Леони
оставался дома, пока осматривавший меня хирург не объя¬
вил, что никаких переломов нет. Тогда Леони ушел, сказав,
что он еще вернется, но прошло два дня, а он не появлялся.
Он так и не пришел, и я с той поры его не видела».
На этом Жюльетта кончила свой рассказ и на время
умолкла, сломленная усталостью и горестными воспомина¬
ниями.
— Вот тогда-то, бедное мое дитя, — сказал я ей, — я и
познакомился с тобою. Я жил в том же доме. Рассказ о твоем
падении из окна вызвал во мне известное любопытство.
Вскоре я узнал, что ты молода и достойна серьезного вни¬
мания; что Леони, обращавшийся с тобою самым грубым
образом, в конце концов бросил тебя, лежавшую почти при
смерти и совершенно нищую. Мне захотелось на тебя взгля¬
нуть. Когда я подошел к твоей постели, ты бредила. О, как
ты была красива, Жюльетта! Как прекрасны были твои об¬
наженные плечи, твои распущенные волосы, губы, пересох¬
шие от жара, лицо, преображенное силой страданий! Какой
прекрасной ты казалась мне и в ту минуту, когда, в полном
изнеможении, ты роняла голову на подушку, бледная и по¬
никшая, словно белая роза, что осыпается от полуденной
жары! Я не мог отойти от тебя. Я почувствовал к тебе
какое-то неодолимое влечение, какое-то участие, которое я
никогда дотоле не испытывал. Я пригласил лучших врачей
города; я обеспечил столь нужный тебе тщательный уход.
Бедная брошенная девочка! Я проводил ночи у твоей посте¬
ли, я увидел твое отчаяние, понял твою любовь. Я никогда
не любил; ни одна женщина, казалось мне, не сможет отве¬
тить на ту большую страсть, на какую я чувствовал себя
способным. Я искал сердце столь же пылкое, как и мое. Все
те, с которыми я соприкасался, внушали мне недоверие, и
вскоре, постигнув черствость и суетность женских сердец, я
убедился, что сдержанность моя вполне благоразумна. Твое
сердце показалось мне тем единственным, что может меня
понять. Женщина, способная на такую любовь и на такие
страдания, какие испытала ты, была воплощением моей меч¬
ты. Я пожелал, не слишком на это надеясь, завоевать твою
нежную привязанность. Я позволил себе сделать попытку
тебя утешить, убедившись, что люблю тебя искренне и вели¬
кодушно. Все, о чем ты говорила в бреду, дало мне возмож¬
ность узнать тебя настолько же, насколько потом это позво¬
лила наша близость. Я понял, что ты женщина возвышенной
51^
души, по тем молитвам, которые ты вслух воссылала богу:
их непередаваемо скорбное благочестие было воистину по¬
трясающим. Ты просила прощения за Леони, всегда только
прощения, и никогда не молила о мщении ему. Ты взывала
к душам покойных родителей, повествуя срывающимся голо¬
сом, ценою каких невзгод ты искупила свое бегство и их
скорбь. Порою ты принимала меня за Леопи и осыпала гнев¬
ными упреками; иной раз ты воображала себя вместе с ним
в Швейцарии и страстно обнимала меня. Мне было бы не¬
трудно злоупотребить твоим заблуждением, и любовь, заго¬
равшаяся у меня в груди, превращала твои безумные ласки
в настоящую пытку. Но я был готов скорее умереть, нежели
поддаться своим желаниям, и жульнический поступок лорда
Эдвардса, о котором ты неустанно твердила, представлялся
мне самой бесчестной подлостью, на какую только способен
человек. Наконец мие посчастливилось спасти твою жизнь и
рассудок, бедняя;ка Жюльетта; с той поры ты доставила мне
немало страданий и мпого-много счастья. Быть молсет, я бе¬
зумец, потому что мне мало одной твоей дружбы и одного
обладания такою яеекщиной, как ты, по любовь моя неуто¬
лима. Я хотел бы быть любимым так же, как был в свое
время любим Леони, и я досаждаю тебе этим безудержным
желанием. Я лишен его красноречия и обольстительности,
зато я люблю тебя. Я тебя не обманызал и никогда не об¬
ману. Твое истомленное сердце могло бы давно отдохнуть,
уснув па моем. Жюльетта! Жюльетта! Когда ты полюбишь
меня так, как умеешь любить?
— Отныне и навеки, — отвечала мне сна. — Ты меня
спас, ты меня выходил, и ты любишь меня. Я была безумна,
теперь это ясно, что любила такого человека. Все, что я тебе
сейчас рассказала, вызвало у меня в памяти все мерзости,
о которых я почти забыла. Я испытываю лишь отвращение
к прошлому и не хочу к нему возвращаться. Ты хорошо сде¬
лал, что заставил меня рассказать обо всем этом; теперь я
спокойна и чувствую, что мне уже не дороги связанные с
ним воспоминания. А ты — ты мой друг, мой спаситель, мой
брат и мой возлюбленный.
— Скажи: и «мой муж», молю тебя, Жюльетта!
— Мой муж, если ты того хочешь, — сказала она, целуя
меня с такою пылкой нежностью, какую дотоле еще ни разу
не проявляла, и слезы радости и признательности выступили
у меня на глазах.
520
ГЛАВА XXIII
На следующий день, проснувшись, я почувствовал себя
таким счастливым, что мне уже не хотелось уезжать из Ве¬
неции. Погода стояла великолепная. Солнце было теплым,
как весною. Изящно одетые дамы заполняли набережные и
смеялись забавным шуткам масок, которые, откинувшись на
парапеты мостов, задевали прохожих и отпускали то дерзо¬
сти дурнушкам, то комплименты хорошеньким женщинам.
Был последний день карнавала — печальная годовщина для
Жюльетты. Мне хотелось ее развлечь; я предложил ей про¬
гуляться, и она согласилась.
Я испытывал гордость оттого, что она идет со мною ря¬
дом. В Венеции женщины редко опираются на руку своего
спутника, их только поддерживают под локоть, когда они
поднимаются или спускаются по белым мраморным лестни¬
цам мостиков, перекинутых на каждом шагу через каналы.
В движениях Жюльетты было столько гибкости и грации, что
я испытывал истинно детскую радость, когда, при переходе
через эти мостики, она слегка опиралась ка мою ладонь. Все
взгляды были обращены на нее, и женщины, которым обычно
красота другой женщины не доставляет удовольствия, гля¬
дели по меньшей мере с завистью ка ее изящный наряд и ка
походку, которой им хотелось бы подражать. Мне кажется,
я все еще вижу и туалет и осанку Жюльетты. На ней было
платье из фиолетового бархата, на шею она накинула боа,
а в руках держала маленькую горностаевую муфту. Белая
атласная шляпа обрамляла ее все еще бледное лицо, но черты
его были так поразительно красивы, что, несмотря на минув¬
шие семь-восемь лет смертельных треволнений и невзгод, опа
всем казалась самое большее восемнадцатилетней. На ногах
у нее были фиолетовые шелковые чулки, такие прозрачные,
что сквозь них просвечивала ее кожа, матово-белая, как але¬
бастр. Когда она уже проходила и не было больше видно ее
лица, все глядели вслед ее маленьким ножкам, столь редко
встречающимся в Италии. Я был счастлив, что ею так лю¬
буются, и говорил ей об этом, а она улыбалась мпе кротко и
нежно. Я был счастлив!..
По каналу Джудекки плыл разукрашенный флагами бар¬
кас со множеством масок и музыкантов на борту. Я предло¬
жил Жюльетте сесть в гондолу и подойти к баркасу, чтобы
посмотреть на карнавальные костюмы. Она согласилась. Це¬
лые группы гуляющих последовали нашему примеру, и
521
вскоре мы очутились среди флотилии лодок и гондол, кото¬
рые сопровождали баркас и как бы служили ему эскортом.
Из разговоров между гондольерами мы узнали, что эта
компания замаскированных состоит из самых богатых и са¬
мых модных молодых людей Венеции. Они и в самом деле
отличались необычайной элегантностью; костюмы на них
были очень богатые, а убранство баркаса составляли шелко¬
вые паруса, вымпела из серебристого газа и прекрасные вос¬
точные ковры. Наряды замаскированных воспроизводили
одежду старых венецианцев, которых Паоло Веронезе, удач¬
но используя анахронизм, изобразил на многих полотнах
религиозного содержания, в том числе на великолепной кар¬
тине «Брак в Кане Галилейской», что была преподнесена
Венецианской республикой в дар Людовику XIV и ныне на¬
ходится в парижском музее. На борту баркаса я особенно
заприметил человека в длинном бледно-зеленом шелковом
одеянии, затканном золотыми и серебряными арабесками. Он
стоял и играл на гитаре; его благородная поза, высокий рост
и пропорциональное сложение были так хороши, что каза¬
лось, будто он нарочно создан для того, чтобы носить этот
великолепный наряд. Я указал на незнакомца Жюльетте, ко¬
торая рассеянно взглянула на него и, думая о чем-то дру¬
гом, ответила:
— Да, да, восхитителен.
Мы продвигались все дальше и, подталкиваемые другими
лодками, подошли вплотную к разукрашенному баркасу как
раз с той стороны, где находился этот человек. Жюльетта
стояла рядом со мною, опершись о кабину гондолы, чтобы
не упасть от толчков, которые мы то и дело получали. Вне¬
запно незнакомец наклонился к Жюльетте, словно желая
убедиться, что это именно она, передал гитару соседу, со¬
рвал с себя черную маску и снова повернулся к нам. Я уви¬
дел его лицо, на редкость красивое и благородное. Жюльетта
его не заметила. Тогда он шепотом окликнул ее, и она
вздрогнула, точно от электрического удара.
— Жюльетта! — повторил он громче.
— Леони! — исступленно воскликнула она.
Все это до сих пор мне еще кажется сном. Меня будто
ослепили: на какое-то мгновение я, помнится, вообще пере¬
стал что-либо видеть. В безудержном порыве Жюльетта
устремилась к борту. Вмиг, как по волшебству, она очути¬
лась на баркасе в объятиях Леони; губы их слились в безум¬
ном поцелуе. Кровь бросилась мне в голову, зазвенела в ушах,
522
застлала глаза сплошной пеленой. Не знаю, как все произо¬
шло. Я пришел в себя, лишь когда стал подниматься по лест¬
нице в свой номер. Я был один; Жюльетта уехала с Леони.
Мною овладела неслыханная ярость, три часа кряду я
вел себя, точно эпилептик. К вечеру мне пришло письмо от
Жюльетты следующего содержания:
«Прости, прости меня, Бустаменте! Я люблю тебя, глу¬
боко уважаю и, стоя на коленях, благословляю за твою лю¬
бовь и твои благодеяния. Не питай ко мне ненависти: ты
ведь знаешь, что я себе не принадлежу и что чья-то незри¬
мая рука направляет меня и бросает, помимо моей воли,
в объятия этого человека. О друг мой, прости меня, не мсти
ему! Я люблю его и не могу без него жить. Я не могу знать,
что он живет на свете, и не стремиться в его объятия, я не
могу видеть, что он проходит мимо, и не следовать за ним.
Я его жена, он мой властелин, — тебе это понятно? Мне не
уйти от его пламенной любви, от его власти. Ты же видел,
могла ли я противиться его призыву. Какая-то притягатель¬
ная сила, как некий магнит, подняла меня и бросила ему на
грудь. А ведь я стояла подле тебя, и рука моя лежала
в твоей. Почему ты меня не удержал? У тебя недостало силы:
рука твоя разжалась, губы твои даже не смогли меня оклик¬
нуть. Ты видишь — от нас это не зависит. Существует некая
тайная воля, некая магическая сила, которой мы подвластны
и которая совершает эти поразительные вещи. Я не могу по¬
рвать узы между собой и Леони: каторжников спаривают
цепи, прикованные к общему ядру, но приковала их рука
божья.
О дорогой мой Алео, не проклинай меня! Я у твоих ног.
Молю тебя, позволь мне быть счастливой. Если б ты знал,
как он меня еще любит, с какою радостью он меня встретил!
Какие это были ласки, какие слова, какие слезы!.. Я будто
пьяная, мне кажется, что это сон!.. Я должна простить ему
преступление, которое он совершил в отношении меня: он
был тогда сумасшедшим. Расставшись со мною, он приехал
в Неаполь в состоянии такого душевного расстройства, что
его тотчас заперли в больницу для умалишенных. Не знаю,
каким чудом он вышел оттуда здоровым и по какой милости
судьбы он снова достиг теперь вершины богатства. Но он еще
более красив, более блестящ и более страстен, чем когда-
либо. Позволь же, позволь мне любить его, даже если я буду
счастлива всего лишь день и завтра умру. Разве тебе не по¬
523
добает меня простить за то, что я люблю его так безумно, —<
тебе, питающему ко мне столь же слепую и злополучную
страсть?
Прости, я схожу с ума: я уже не знаю, ни о чем говорю,
ни о чем прошу тебя. О, пе о том, чтобы меня подобрать и
простить, когда он меня снова бросит. Нет! Для этого я
слишком горда, не бойся! Знаю, что я уже недостойна тебя,
что, устремившись на этот баркас, я навсегда рассталась
с тобою, что я не смогу ни выдержать твоего взгляда, ни кос¬
нуться твоей руки. Прощай же, Алео! Да, я пишу, чтобы
проститься с тобою, ибо не могу уйти от тебя, не сказав, что
сердце мое уже обливается кровью, что настанет день, когда
оно порвется от сокрушения и раскаяния. Да, ты будешь
отомщен! Теперь же успокойся! Прости, пожалей меня, по¬
молись обо мне. Знай, что я не какая-нибудь неблагодарная
дура, которой нет дела до твоего великодушия и до всего,
чем она тебе обязана. Я всего лишь несчастная, которую вле¬
чет за собою рок и которая не в силах остановиться. Огля¬
нувшись на тебя, я шлю тебе тысячу прощальных приветов,
тысячу поцелуев, тысячу благословений. Но буря настигает
меня и уносит вдаль. Погибая на камнях, о которые она
меня разобьет, я буду повторять твое имя и призывать тебя,
как ангела прощеиия, как посредника между богом и
мною.
Жюльетта».
Письмо это вызвало у меня новый приступ ярости; затем
наступило отчаяние: три часа подряд я рыдал как ребенок
и наконец, в изнеможении от усталости, заснул на стуле
посреди той самой большой комнаты, где Жюльетта рас¬
сказала мне свою историю. Проснувшись, я был уже спокоен.
Я растопил камин и медленным, размеренным шагом про¬
шелся несколько раз по комнате.
Когда рассвело, я снова сел и уснул; решение мое со¬
зрело, я окончательно успокоился. В девять часов утра я вы¬
шел из дому, собрал сведения во всех концах города и узнал
некоторые важные для меня подробности. Никто не знал,
каким образом Леони снова поправил свои дела; известно
было лишь, что он богат, сорит деньгами и распутничает;
все модники бывали у него, рабски подражали ему в манере
одеваться и становились его товарищами по развлечениям.
Маркиз де * * * всюду сопровождал его и делил с ним все ра¬
дости роскошной жизни; оба они были влюблены в очень
524
известную куртизанку, но в силу какого-то неслыханного
каприза эта женщина отвергала все их предложения. Ее
упорство так разожгло желания Леони, что он давал ей са¬
мые невероятные обещания, и не было такого безумства, на
которое она не могла бы его подбить.
Я отправился к этой женщине, но повидать ее оказалось
нелегко. Наконец меня впустили и провели к ней; она над¬
менно спросила, что мне угодно, тем тоном, каким говорят,
когда желают поскорее избавиться от назойливого посети¬
теля.
— Я пришел просить вас об услуге, — сказал я. — Вы
ненавидите Леони?
— Да, — отвечала она, — я ненавижу его смертельно.
— Осмелюсь спросить, почему?
— Леони соблазнил мою младшую сестру, которая жила
во Фриуле, девушку честную и поистине святую. Она умерла
в больнице. Я готова растерзать ему сердце зубами.
— Не хотите ли пока что помочь мне подвергнуть его
жестокой мистификации?
— Да, хочу.
— Не угодно ли вам написать ему и назначить свидание?
— Да, но только с условием, что я ка него не пойду.
— Разумеется. Вот образец письма, которое вы напи¬
шите:
«Я знаю, что ты отыскал свою жену и что ты ее любишь.
Вчера я не желала тебя знать: это казалось мне слишком
простым; сегодня мне представляется довольно забавным за¬
ставить тебя изменить. Впрочем, мне хочется знать, насколь¬
ко велико твое желание обладать мною и готов ли ты на все,
как ты этим похваляешься. Я знаю, что нынче ночыо ты
даешь концерт на воде; я сяду в гондолу и отправлюсь на
праздник. Ты ведь знаешь моего гондольера Кристофаио;
стой на борту своего баркаса и прыгай в мою гондолу, как
только ты его заметишь. Я пробуду с тобой час, после чего
ты мне надоешь, должно быть, навсегда. Мне ие нужны твои
подарки, мне нужно лишь это доказательство твоей любви.
Нынче вечером или никогда».
Мизана нашла письмо оригинальным и, смеясь, перепи¬
сала его.
— А что вы с ним сделаете, когда посадите его в гон¬
долу?
— Я высажу его на берегу Лидо и заставлю провести там
довольно долгую и довольно холодную ночь.,
525
— Я охотно бы вас расцеловала в знак признательно¬
сти, — сказала куртизанка, — но у меня есть любовник, ко¬
торого я хочу любить всю неделю. Прощайте.
— Вам придется, — добавил я, — предоставить в мое рас¬
поряжение вашего гондольера.
— Ну конечно, — ответила она. — Он умен, не болтлив,
крепкого сложения. Поступайте с ним по вашему усмотре*
ниго.
ГЛАВА XXIV
Я вернулся к себе и весь остаток дня употребил на то,
чтобы зрело обдумать предстоявшее мне дело. Наступил ве¬
чер; Кристофано на своей гондоле ждал меня под окном*
Я надел костюм гондольера. Вдали появился баркас Леони,
освещенный фонариками из разноцветных стекол, которые
сверкали, как драгоценные камни, начиная с верхушек мачт
и кончая самыми незначительными снастями; когда смол¬
кала оглушительная музыка, со всех сторон взлетали ракеты.
Я стал на корме гондолы с веслом в руке и нагнал баркас.
Леони стоял па борту в том же костюме, что и накануне;
Жюльетта сидела среди музыкантов; на ней был тоже рос¬
кошный наряд, но она казалась унылой и задумчивой и не
обращала на Леони внимания. Кристофано снял шляпу и под¬
нес фонарь к лицу. Леони узнал его и прыгнул в гондолу.
Как только он там очутился, Кристофано сказал ему, что
Мизана ждет его в другой гондоле, возле городского сада.
— Почему же она не здесь? — спросил он.
— Non so1, — равнодушно отвечал гондольер и снова
принялся грести. Я ему усердно помогал, и вскоре мы мино¬
вали городской сад. Нас окутывал густой туман. Леони не¬
сколько раз наклонялся и спрашивал, скоро ли мы будем на
месте. Мы быстро скользили по спокойной лагуне; луна,
бледная и подернутая дымкой, не светила, а лишь белела
в ночи. Мы вышли тайком, как контрабандисты, за линию
морского кордона, которую обычно пересекают только с раз¬
решения тамоя;енной полиции, и остановились лишь у пес¬
чаного берега Лидо, пристав к отдаленной отмели, чтобы
случайно не повстречаться с людьми.
— Мерзавцы! — вскричал наш пленник. — Куда вы, черт
возьми, меня привезли? Где лестницы городского сада? Где1
1 Не знаю (итал.).
526
гондола Мизаны? Проклятие! Мы врезались в песок! Вы за¬
блудились в тумане, олухи вы эдакие, и высаживаете меня
наугад?..
— Нет, синьор, — сказал я ему ло-итальянски, — благо¬
волите пройти со мною шагов десять, и вы встретите того,
кого вы ищете.
Он последовал за мной, а кристофано, в соответствии с
полученными приказаниями, тотчас же вышел на гондоле
в лагуну и направился к противоположному берегу острова,
чтобы подождать меня там.
— Да остановишься ли ты, разбойник! крикнул мне
Леони, после того как мы прошли несколько минут по бе¬
регу. — Ты что, хочешь здесь меня заморозить? Где твоя гос-
пожа? Куда ты меня ведешь?
— Синьор, — ответил я, оборачиваясь к нему и вытаски¬
вая из-под плаща то, что захватил с собой, — позвольте мне
осветить вам путь.
С этими словами я достал потайной фонарь, открыл его
и повесил на причальный столб.
— Черт подери, что ты там делаешь? — спросил он. —
Да вы что оба, рехнулись? В чем дело?
— Дело в том, — ответил я, доставая из-под плаща две
шпаги, — что вам придется со мною драться.
— С тобою, негодяй? Да я изобью тебя, как ты того
заслужил!
— Одну минуту! —сказал я, хватая его за шиворот с
такой силой, что это его несколько ошеломило. — Я не тот,
за кого вы меня принимаете. Я такой же дворянин, как вы;
к тому же я порядочный человек, а вы мерзавец. Стало быть,
дерясь с вами, я оказываю вам слишком большую честь.
Мне показалось, что противник мой дрожит и пытается
вырваться у меня из рук. Я схватил его посильнее.
-■— Да что вам от меня нужно?'— вскричал он. — Ради
самого дьявола, кто вы?-Я вас не знаю. Почему вы меня при¬
везли сюда? Вы собираетесь меня убить? У меня при себе
денег нет. Вы вор?
— Нет, — ответил я, — вор и убийца здесь =■= только вы,
вам это отлично известно.
— Вы, стало быть, мой враг?
■— Да, я ваш враг.
— Как вас зовут?
— Это вас не касается; вы это узнаете, если убьете меня.
527
— А если я вас не хочу убивать? — вскричал он, пожи¬
мая плечами и стараясь придать себе уверенность.
— Тогда вы дадите мне вас убить, — отозвался я.—
Клянусь вам: один из нас останется нынче ночью здесь.
— Вы бандит! — закричал он, отчаянно пытаясь высво¬
бодиться. — На помощь! На помощь!
— Бесполезно кричать, — сказал я. — Шум моря заглу¬
шает ваш голос, и любая человеческая помощь от вас да¬
лека. Успокойтесь, или я вас задушу! Не выводите меня из
себя, воспользуйтесь шансами на спасение, которые я вам
предоставляю. Я хочу вас убить честно, а не подло. Вам из¬
вестно такого рода рассуждение? Деритесь со мною и не за¬
ставляйте меня прибегнуть к силе, преимущество в которой,
как видите, на моей стороне.
С этими словами я тряхнул его за плечи так, что он со¬
гнулся, как тростинка, хотя был на целую голову выше меня.
Он понял, что он в моей власти, и попытался меня разубе¬
дить.
— Но позвольте, сударь, если вы не сошли с ума, — ска¬
зал он, — у вас должна быть причина, чтобы драться со
мной. Что я вам сделал?
— Мне не угодно объяснять вам это, — отвечал я, — а вы
подлец, коли спрашиваете о причине моей мести, тогда как
скорее вам подобало бы требовать у меня удовлетворения.
— Но за что? — снова спросил он. — Я вас никогда не
видел. Здесь недостаточно светло, и я не могу различить чер¬
ты вашего лица, но уверен, что голос ваш я слышу впервые.
— Трус! Вы даже не считаете необходимым отомстить
человеку, который посмеялся над вами, назначив вам свида¬
ние, чтобы одурачить вас, и помимо вашей воли привез
вас сюда ради вызова на поединок! Мне говорили, что вы че¬
ловек храбрый. Неужто я должен дать вам пощечину, чтобы
пробудить в вас мужество?
— Вы наглец! — крикнул он, пересиливая свое малоду¬
шие.
— А, так-то лучше! Я призываю вас к ответу за это
слово, а вам сейчас отвечу за эту вот пощечину.
И я слегка ударил его по щеке. Он взвыл от ярости и
ужаса.
— Не бойтесь, — сказал ему я, держа его за руку, а в дру¬
гую вкладывая ему шпагу, — защищайтесь! Я знаю, что вы
лучший фехтовальщик в Европе, мне до вас далеко. Правда, я
хладнокровен, а вы перепуганы, это уравнивает наши шансы.
528
II не давая ему опомниться, я энергично на него напал.
Негодяй кинул шпагу и пустился наутек. Я бросился за ним
вдогонку, настиг его и яростно встряхнул. Я пригрозил, что
швырну его в море и утоплю, если он не будет защищаться.
Видя, что спастись бегством ему невозможно, он подобрал
с земли шпагу и обрел то мужество отчаяния, которое все¬
ляют в самые боязливые души любовь к жизни и неминуемая
опасность. Но то ли фонарь светил слишком слабо и про¬
тивник мой не мог точно рассчитать свои удары, то ли ис¬
пытанный им страх начисто лишил его самообладания, — так
или иначе, я убедился, что этот грозный дуэлянт фехтует
удручающе плохо. Мне так не хотелось наносить ему смер¬
тельный удар, что я его долго щадил. Наконец, желая сде¬
лать ложный выпад, он наткнулся на мою шпагу, и та во¬
шла ему в грудь по эфес.
— Правосудие! На помощь!—крикнул он падая. — Ме¬
ня убили!
— Ты требуешь правосудия — вот тебе оно! — сказал
ему я. — Ты погибаешь от моей руки, точно так же как Ген-
риет погиб от твоей.
Он глухо зарычал, вгрызся зубами в песок и испустил
Дух.
Я взял обе шпаги и направился было на поиски моей гон¬
долы; ко когда я проходил по острову, какое-то неведомое
волнение охватило меня, терзая на тысячу ладов. Силы мои
внезапно иссякли. Я присел у одного из многих полузарос-
ших травою еврейских надгробий, которые суровый и соле¬
ный морской ветер разъедает изо дня в день. Луна поне¬
многу выходила из пелены тумана, и белые камни этого об¬
ширного кладбища ярко выделялись на фоне темной зелени
Лидо. Я раздумывал над тем, что сейчас совершил, и месть
моя, от которой я ждал столько радости, причиняла мпе
только грусть. Меня словно мучили угрызения совести, и
вместе с тем я полагал, что поступаю вполне законно и со¬
вершаю даже благодеяние, очищая землю от этого сущего
дьявола и избавляя от него Жюльетту. Но я никак не ожи¬
дал, что он окажется трусом. Я надеялся встретить отваж¬
ного бретера и, вызывая его на поединок, мысленно про¬
щался с жизнью. Меня смущало и даже как-то страшило, что
его я заставил расстаться с нею так просто. Я чувствовал,
что не месть упоила мою ненависть, — ее заглушило презре¬
ние. Убедившись, что он такой трус, думалось мне, я бы дол¬
жен был его пощадить; следовало бы забыть о злобе на него
18 Ш. Санд, т. 2
529
и о любви к женщине, которая способна предпочесть мне
такого человека, как он.
Смутные мысли, тревожные и горестные, теснились у
меня в голове. Холод, ночь, зрелище могил порою меня
успокаивали; они погружали мою душу в какое-то сонное оце*
пенение, от которого я внезапно пробуждался, мучительно
припоминая свое собственное положение и представляя себе
отчаяние Жюльетты, которое прорвется завтра, когда она
увидит этот труп, что лежит на окровавленном песке пепо-
далеку от меня. «Быть может, он не умер», — подумал я.
У меня появилось смутное желание убедиться в этом. Мне
почти что хотелось вернуть ему жизнь. Первые проблески
утра застали меня в этом нерешительном настроении, и тут
только я осознал, что осторожность диктует мне удалиться
отсюда. Я разыскал Кристофано, который спал глубоким
сном в своей гондоле, и с трудом его разбудил. Я позавидо¬
вал такому безмятежному сну: подобно Макбету, я расстался
с ним надолго.
Я возвращался домой, медленно покачиваемый па зыби
вод, которые встававшее солнце уже окрашивало в розовые
топа. Мы проходили вблизи парохода, который курсирует
между Венецией и Триестом. Был час отплытия; колеса уже
пенили воду, и красные искры летели из трубы вместе с
кольцами черного дыма. Несколько лодок доставляли послед¬
них пассажиров. Чья-то гондола прошла вплотную мшмо на¬
шей и уцепилась за пакетбот. Мужчина и женщина вышли
из этой гондолы и легко взбежали по спущенному трапу.
Как только они очутились на палубе, пароход мгновенно
отошел. Он и она, опершись на поручни, глядели на струю
за кормой. Я узнал в них Жюльетту и Леони. Мне почуди¬
лось, что я вижу сон. Я провел рукой по глазам и окликнул
Кристофано.
— Неужто это барон Леоне де Леони едет в Триест с
какой-то дамой? — спросил я.
— Да, синьор мой, — ответил он.
С губ моих сорвалось ужасное ругательство.
— А кто ж тогда тот человек, которого мы привезли
вчера вечером на Лидо? — снова обратился я к гондольеру.
— Эччеленца его отлично знает, — отвечал тот, — это
маркиз Лоренцо де ***._
УСКОК
Кажется, Лелио, — сказала Беппа, — мы вогнали в
сон достойного Ассейма Зузуфа.
— Ему скучно слушать наши рассказы, — заметил аб¬
бат. — Он человек слишком серьезный, чтобы его занимали
так^е легковесные сюжеты.
— Простите, — ответил мудрый Зузуф. — На моей ро¬
дине страстно любят слушать рассказы. В наших кофейнях
постоянно выступают рассказчики, как у вас — импровиза¬
торы. Свои повествования они ведут то в прозе, то в стихах.
На моих глазах английский поэт слушал их целыми вече¬
рами.
— Какой английский поэт? — спросил я.
— Тот, кто воевал на стороне греков и от кого европей¬
цы узнали историю Фрозины и еще другие восточные пре¬
дания, — сказал Зузуф-
— Пари держу, что он не знает имени лорда Байрона! —
вскричала Беппа.
— Отлично знаю, — возразил Зузуф- — Я только не ре¬
шаюсь его выговорить, потому что, когда я это делал при
нем самом, он всегда усмехался. Видно, я очень плохо произ¬
ношу.
— При нем! —вскричал я. — Значит, вы с ним встреча¬
лись?
— Часто встречался, главным образом в Афинах. Там-то
я и рассказал ему историю ускока, которую он изложил по-¬
английски в «Корсаре» и «Ларе».
— Как, дорогой Зузуф, — сказал Лелио, — так это вы —
автор поэм Байрона?
— Нет, — ответил керкирец, которого эта шутка ни*
сколько не рассмешила. — Он ведь совсем изменил этУ ис¬
торию, да к тому же я вообще не могу быть ее автором, так
как она — быль.
— fly, так вы нам ее расскажете, — сказала Беппа.
— Но вам она должна быть известна, — ответил он. —
Это ведь скорее венецианская повесть, чем восточная.
— Я слышала, — продолжала Беппа, — что сюжет «Ла¬
ры» павеяла Байрону смерть графа Эдзелино, которого —■
дело было в эпоху морейских войн — убил ночью у пере¬
вала Сан-Миниато какой-то ренегат.
— Значит, — сказал Лелио, — это не тот знаменитый
мрачный Эдзелин...
— Кто может знать, — вмешался аббат, — кем был ка
самом деле тот Здзелин и в особенности Конрад? Зачем до¬
искиваться, какая историческая правда лежит в основе кра¬
сивой, поэтической выдумки? Не означает ли это лишить ее
всякой прелести и аромата? Если бы что-нибудь могло уме¬
рить мое поклонение Байрону, так это историко-философ¬
ские примечания, которыми ему вздумалось подкрепить
правдоподобие своих поэм. К счастью, теперь уже никто не
требует от него отчета, откуда взялись его божественные
выдумки, и мы знаем, что самое исторически достоверное
лицо его поэм — это он сам. Благодаря богу и своему гению
он изобразил себя в этих возвышенных образах. Да и какая
другая модель была бы достойна позировать такому худож-
нику?
— Все же, — сказал я, — мне хотелось бы обнаружить
в каком-нибудь позабытом, темном уголке материалы, кото¬
рыми он пользовался, воздвигая эти величественные здания.
Чем проще и грубее они оказались бы, тем больше восхи¬
щался бы я искусством, с которым он их применил. Вот так
же точно хотел бы я видеть женщин, послуживших моделью
для мадонн Рафаэля.
— Если вам любопытно знать, кто первый корсар, ко¬
торого Байрону пришло в голову прославить под именем
Конрада, или Лары, — сказал аббат, — нам, я думаю удастся
его обнаружить, ибо мне известна одна история, имеющая
поразительные черты сходства с этими двумя поэмами. На¬
верное, дорогой Ассейм, ту же самую историю вы и расска*
534
зали английскому поэту, когда подружились с ним в Афи¬
нах?
— Видимо, ту же, — ответил Зузуф. — Но раз вы ее
рнаете, так и расскажите сами: вам это будет легче сделать,
чем мне.
— Не думаю, — ответил аббат. — Многое я позабыл или,
вернее сказать, никогда как следует пе знал.
— Так расскажем ее вместе, — сказал Зузуф. — Вы по¬
можете мне в той части, что происходила в Венеции, а я вам
во всем, что имело место в Греции.
Предложение было принято. Оба приятеля говорили по
очереди, иногда споря по поводу собственных имен, дат и
подробностей, которые аббат, весьма дотошный историк, объ¬
являл вдруг вымышленными, в то время как левантинец, ко¬
торому дороже всего была игра фантазии, совершенно не
обращал внимания на анахронизмы или топографические
ошибки. И таким образом история ускока дошла до нас в
Этих обрывках. Я попытаюсь соединить их в нечто целое,
хотя, может быть, память мне во многом изменит и я пе
окажусь столь точным, как этого мог бы пожелать аббат Па-
норио, если бы он прочитал эти страницы. Но, к счастью
для нас, эти наши рассказы оказались достойными попасть
в индекс его святейшества (что наверняка никому не при¬
шло бы в голову), а так как его величество император авст¬
рийский, которого тоже никто не ожидал бы увидеть заме¬
шанным в это дело, в Венеции проводит в жизнь все папские
запреты, можно не опасаться, что мой рассказ станет там
известен и получит хотя бы самое ничтожное опровер¬
жение.
— Во-первых, что такое ускок? — спросил я в тот мо¬
мент, когда достойнейший Зузуф разгладил бороду и уже
раскрыл рот, чтобы начать свое повествование.
— Невежда! — произнес аббат. — Слово uscocco проис¬
ходит от scoco, что по-далматски значит перебежчик. Ускоки,
их происхождение и различные приключения занимают в
истории Венеции немалое место. К пей я вас и отсылаю.
Пока же вам достаточно узнать, что австрийские импера¬
торы и принцы нередко использовали этих разбойников для
защиты приморских городов от нападений турок. А чтобы
не платить этому устрашающему гарнизону, который малым
бы не удовольствовался, Австрия закрывала глаза на пират¬
ские деяния ускоков, и они грабили все, что им встречалось
в Адриатике, губили торговлю республики и разоряли
535
провинции Истрии и Далмации. Долгое время они гнездились
в Сени, в глубине Кварыерского залива, где под защитой вы¬
соких гор и густых лесов успешно отражали многочислен¬
ные попытки уничтожить их. Около 1615 года между Вене¬
цией и Австрией заключен был договор, который наконец
выдал их мщению венецианцев, и побережье Италии было от
них очищено. Таким образом, ускоки как нечто целое пере¬
стали существовать, и, вынужденные рассеяться, они приня¬
лись странствовать по морям и умножили число флибустье¬
ров, которые всегда и всюду вели войну с торговлей любых
наций. И долго еще после изгнания этого люда, самого ди¬
кого, грубого и свирепого из всех, живущих убийством и
грабежом, одно слово ускок вызывало ужас и ненависть у
наших военных и торговых моряков. Тут как раз уместно
обратить ваше внимание на различие между званием кор¬
сара, которое Байрон дал своему герою, и ускока, которое
носил наш. Различие это приблизительно то же, хгакое суще¬
ствует между бандитами в современной драме и опере и раз¬
бойниками с большой дороги, авантюристами из романов и
обыкновенными мошенниками — словом, между фантазией и
действительностью. Подобно корсару Конраду, наш ускок
происходил из благородного дома и аристократического об¬
щества. Однако дело не в этом: поэту угодно было в заклю¬
чение сделать его великим человеком, да иначе и быть но
могло, ибо — пусть уя« не гневается наш друг Зузуф — он
постепенно позабыл о герое его афинского рассказа и ви¬
дел в Копраде уже только лорда Байрона. Что же до нас,
стремящихся не отходить от исторической правды и оста¬
ваться верными реальной жизни, то мы покажем вам гораздо
менее благородного пирата.
— Корсар в прозе! — сказал Зузуф.
— Для турка он очень остроумен и весел, — сказала мне
тихонько Беппа.
Рассказ наконец-то начался.
В конце семнадцатого столетия — в те годы, когда раз¬
разилась знаменитая морейская война, в правление дожа
Маркантонио Джусгиньяни, — жил в Венеции потомок вене¬
цианских дожей, последний представитель рода Соранцо,
Пьер Орио, который как раз проедал и проживал остатки
огромного состояния. Это был еще молодой человек, отли¬
чавшийся красотой, редкостной склон, бурными страстями,
неукротимой гордыней и неутомимей энергией. По всей рес¬
публике славился он своими поединками, расточительностью
и разгульным образом жизни. Казалось, он парочно испыты¬
вает все способы растратить свои жизненные силы, однако —
безуспешно. Сталь меча пе могла причинить вреда его телу,
пикакие излишества не подтачивали его здоровья. Но с богат¬
ством вышло совсем по-другому: оно пе устояло против каж¬
додневных обильных кровопусканий. Видя, что приближается
разорение, друзья пытались образумить его, задержать у края
роковой пропасти. Однако он ни на что не пожелал обра¬
тить внимание и на самые благоразумные речи отвечал
только шутками или дерзостями, одного обзывая педантом,
другого — подголоском пророка Иеремии, и просил всех,
кому его вино не по вкусу, идти пить в другое место, грозя
ударами шпаги всякому, кто вернется надоедать ему разго¬
ворами о делах. Так он и поступал до самого конца. Когда
;кс все его имущество было полностью растрачено и оказа¬
лось, что продолжать прежний образ жизни совершенно не¬
возможно, он впервые по-настоящему задумался о своем
положении. Хорошо все обдумав, он решил, что возможны
три выхода: первый — пустить себе пулю в лоб и предоста¬
вить заимодавцам разбираться, как они уж там смогут, среди
разбросанных в разные стороны осколков его богатства; вто¬
рой — уйти в монастырь; третий — привести в порядок дела,
а затем отправиться воевать с турками. Этот третий выход
он и избрал, решив, что лучше уж пробивать черепа другим,
чем самому себе, и что это последнее всегда успеется. По¬
этому он продал все свои владения, заплатил долги, а на
оставшиеся деньги, на которые ему не прожить было бы и
двух месяцев, снарядил и вооружил галеру и двинулся на¬
встречу басурманам. Их он заставил дорого заплатить за
свои юношеские безумства. Всех, кто попадался на его пути,
он атаковал, грабил и уничтожал. Очень скоро его неболь¬
шая галера стала грозой Адриатики. Когда война окончи¬
лась, он возвратился б Венецию прославленным капитаном
корабля. Желая показать, как ценит республика его услуги,
доле поручил ему на следующий год весьма ответственный
пост во флоте, которым командовал знаменитый Франческо
Морозини. Последний не раз был свидетелем удивительных
подвигов Соранцо, восхищался его военными даровапиями и
храбростью и чувствовал к нему самое дружеское располо¬
жение. Орио сразу сообразил, какую выгоду смолсет он
537
извлечь из этой дружбы для своего личного продвижения.
Поэтому он использовал все средства для ее укрепления и
оказался достаточно умен, чтобы стать сперва любимцем
командующего, а затем и породниться с ним.
У Морозини была племянница лет восемнадцати, пре¬
красная и добрая как ангел, — единственная его привязан¬
ность, и он относился к ней, как к родной дочери. Если не
говорить о славе республики, то ничто другое на свете не
было ему дороже, чем счастье этой обожаемой им девушки.
Поэтому он давал ей во всем и всегда поступать по ее воле.
А если кто-либо, считая эту крайнюю уступчивость опасной
слабостью, упрекал его за излишнее баловство, он отвечал,
что рожден на свет божий воевать с турками, а не со своей
дорогой Джованной; что старики и без того докучают моло¬
дежи своим возрастом, — нечего добавлять к этому длинные
проповеди и унылые наставления; что к тому же алмазы ни¬
когда не портятся, что бы с ними ни делать, а Дясованна —
драгоценнейший на земле алмаз. Вот он и предоставил де¬
вушке в выборе мужа, как и во всем остальном, полнейшую
свободу, ибо у него хватало богатства, чтобы не принимать
в расчет состояния того, за кого она пожелает выйти.
Среди многочисленных претендентов на ее руку Джо-
ванна обратила благосклонное внимание на юного графа
Эдзелино из рода князей Падуанских, чей благородный ха¬
рактер и добрая слава достойно поддерживали честь высо¬
кого имени. Несмотря на свою молодость и неопытность, она
сразу увидела, что его влекут к ней не тщеславные и коры¬
стные соображения, как других, а искренняя любовь и неж¬
ность. И она вознаградила его за это уважением и дружбой.
Она готова была даже назвать любовью свои чувства к нему,
и граф Эдзелино льстил себя надеждой, что зажег в ней та¬
кую же страсть, какую испытывал сам. Морозини дал уже
согласие на этот достойный брак; ювелиры и ткачи готовили
свои самые ценные и редкостные товары для наряда неве¬
сты; весь аристократический квартал Дель Кастелло соби¬
рался участвовать в празднествах, которые должны были
продолясаться несколько недель. Повсюду украшались гон¬
долы, обновлялись наряды, и все наперебой старались обна¬
ружить хоть какое-нибудь родство со счастливым женихом,
которому предстояло обладать самой красивой женщиной и
стать хозяином самого блестящего дома во всей Венеции.
День был назначен, приглашения разосланы, в обществе
только и говорили, что об этой аристократической свадьбе..
5138
И вдруг начали передавать из уст в уста какую-то странную
новость: граф Эдзелино прекратил все приготовления к
свадьбе и оставил Венецию. Одни уверяли даже, что он убит;
другие — что по приказу Совета Десяти его подвергли изгна¬
нию. Но почему для его отсутствия находили причины столь
зловещие? Во дворце Морозини по-прежнему царили суета
и шум: приготовления к свадьбе продолжались, приглашения
оставались в силе. Прекрасная Джованна отправилась со
своим дядей в деревню, но ко дню свадебного торжества дол¬
жна была возвратиться. Так писал флотоводец своим дру¬
зьям, приглашая их участвовать в радостном семейном пра¬
зднестве.
С другой стороны, люди, достойные доверия, встречали
якобы графа Эдзелино в окрестностях Падуи, где он с не¬
обычайным пылом увлекался охотой, никак, видимо, не то¬
ропясь вернуться в Венецию. А согласно самым последним
слухам, он будто бы удалился на свою виллу и заперся там
в горести и одиночестве, проводя в слезах бессонные ночи.
Что же, собственно, происходило? Венецианцы — самые
любопытные на свете люди. Тут же все давало обильную
пищу дамским пересудам и насмешливым выпадам молодых
людей. Несомненным оставалось, по-видимому, что Морозини
выдает племянницу замуж. Однако никто не сомневался в
том, что выдает он ее не за Эдзелино. По какой же таинст¬
венной причине брак этот оказался расторгнутым накануне
заключения? И какой другой жених нашелся, словно по вол¬
шебству, для замены единственного претендента, казавше¬
гося до последнего времени наиболее подходящим? Все те¬
рялись в догадках.
В один прекрасный вечер можно было заметить, как по
Фузинскому каналу скользит очень скромного вида гондола.
Но шла она так быстро и гондольеры имели такой бравый
вид, что всем стало ясно: некое весьма высокопоставленное
лицо инкогнито возвращается из деревни. Несколько катав¬
шихся по тому же каналу бездельников подошли на близ¬
кое расстояние к этой гондоле и увидели высокородного Мо¬
розини, сидевшего рядом с племянницей. У ног Джованны
полулежал Орио Соранцо, и в неясной заботливости, с кото¬
рой Джованна гладила белого красавца — борзого пса Орио,
сквозил целый мир наслаждений, надежды и любви.
— Подумать только! — вскричали все дамы, дышавшие
вечерней прохладой на террасе дворца Мочениго, когда че¬
рез какой-нибудь час новость дошла до светского люда. —
539
Орио Соранцо! Этот шалопай! — Затем воцарилось глубо¬
кое молчание, и никто не задал себе вопроса — как же могла
случиться подобная вещь? Те из дам, кто громче всего вы¬
сказывал свое презрение к Орио Соранцо и жалость к Дясо-
ванне, слишком хорошо знали, насколько Орио неот¬
разим.
Однажды вечером Эдзелино, который весь день провел
в гуще леса, преследуя вепря, возвратился домой грустпый и
усталый. Охота была замечательной, и верховые егеря графа
удивлялись, как это чело их господина не разгладилось от
столь удачного дня. Его унылый вид и мрачный вргляд как-
то уж очень не соответствовали фанфарам и заливистому со¬
бачьему лаю, отдававшимся веселым эхом на башенках ста¬
рого замка. Когда граф переезжал через подъемный мост,
курьер, прибывший за несколько минут до него, вышел ему
навстречу и, держась рукой за поводья своего тяжело ды¬
шащего, запыленного коня, протянул ему, склонясь почти
до самой земли, письмо, которое только что привез. Граф,
бросивший на него сперва довольно холодный и рассеянный
взгляд, вздрогнул при имени, которое произнес посланец.
Судорожным движением схватил он письмо, остановил сво¬
его горячего скакуна так резко, что поднял его на дыбы, за¬
тем на мгновение застыл в мрачной нерешительности, словно
намереваясь ответить на переданное ему послание презри¬
тельным и дерзким словом. Ио, почти сразу же успокоив¬
шись, он дал посланцу золотой цехин и спешился прямо иа
мосту, словно считал, что подъехал уже к дверям, ведущим
в его покои. Он небрежно бросил поводья своего благород¬
ного коня, и они так и влачились по пыльной земле.
Около часа сидел он, запершись, в своем кабинете, пока
ие явился его берейтор. Курьер, повинуясь приказу своих
господ, собирается возвращаться в Венецию, доложил берей¬
тор, и спрашивает, что велит передать им благородный граф.
Эдзелино словно очнулся от сна. По его знаку берейтор по¬
дал ему письменные принадлежности, и на следующее утро
Джованна Морозини получила из рук курьера нижеследую¬
щий ответ.
«Вы пишете, сударыня, что в обществе ходят разного
рода слухи по поводу вашего предстоящего замужества и
моего отъезда. Согласно одним, я заслужил немилость вашей
сомьи каким-то низким поступком или постыдной СВЯЗЬЮ.
Согласно другим, у меня имеются настолько основательные,
Ш
причины жаловаться на вас, что я мог нанести вам такое
оскорбление, как отъезд накануне брака. Что до первого из
Этих слухов, то вы, сударыня, слишком добры и проявляете
излишнюю обо мне заботливость. Сейчас я весьма мало чув¬
ствителен к тому, как будет воспринято обществом мое не¬
счастье; само по себе оно достаточно велико, чтобы я не усу¬
гублял его менее важными заботами. Что до второго пред¬
положения, о котором вы пишете, я вполне понимаю, как
должна страдать от него ваша гордость. Гордость же эта,
сударыня, основывается на притязаниях слишком законных,
чтобы я стал восставать против того, что она вам в данный
момент подсказывает. Решение ваше жестоко, тем не менее
в жалобах своих я ограничусь тем, что все выскажу вам
сейчас, а назавтра подчинюсь вашей воле. Да, я вновь появ¬
люсь в Венеции и, рассматривая ваше приглашение как при¬
каз, буду присутствовать на вашей свадьбе. Вы желаете,
чтобы я всем явил зрелище своей скорби, вы хотите, чтобы
вся Венеция прочла на лице моем приговор вашего прене¬
брежения. Я согласен с тем, что мнение общества должно
заклать одного из нас во славу другого. Дабы вашу милость
не могли обвинить в измене или вероломстве, надо, чтобы
меня высмеяли, чтобы на меня показывали пальцем, как на
дурака, который терпеливо сносит, что его так вот, с сегодня
па завтра, заменяют другим. Я ог всего сердца на это согла¬
шаюсь, — забота о вашей чести мне дороже собственного
достоинства. Пусть, одпако же, те, кто найдет меня чересчур
покладистым, приготовятся дорого заплатить за это! Триумф
Орио Соранцо будет полным: за его колесницей пройдет
даже побежденный со связанными за спиной руками и пе¬
чатью позора на челе! Но пусть Орио Соранцо никогда не
перестанет казаться вам достойным такой славы, ибо, если
Это случится, побежденный, пожалуй, ощутит, что руки у
него свободны, и докажет ему, что забота о вашей чести,
сударыня, — главное, единственное попечение вашего вер¬
ного раба, и т. д.».
В таком духе составлено было это письмо, вдохновлен¬
ное возвышенными чувствами, но во многих местах напи¬
санное стилем, свойственным тому времени, — настолько на¬
пыщенным и перегруженным всевозможными антитезами и
другими витиеватыми фигурами, что я принужден был для
более ясного понимания изложить его на более современ¬
ный лад.
541
На следующий день с закатом солнца граф Эдзелино по*
кинул замок и спустился вниз по течению Бренты в своей
гондоле. Когда к утру он прибыл в палаццо Меммо, там все
еще спали. Благородная госпояса Антония Меммо была вдо¬
вой Лотарио Эдзелино, дяди молодого графа. Находясь в
Венеции, граф всегда жил у нее, тем более что поручил ей
воспитание своей сестры Арджирии, пятнадцатилетней де¬
вицы, необычайно красивой и обладающей таким же благо¬
родным сердцем, каким обладал и он сам. Эдзелино любил
сестру не меньше, чем Морозини — свою племянницу. Опа
была единственной оставшейся у него близкой родственни¬
цей и до знакомства с Джованной Морозини единственным
существом, которое он любил. Теперь Джованна бросила
его, и он с еще большей нежностью возвращался к своей
юной сестре. Когда он приехал, во всем дворце только она
одна уже не спала. Она бросилась ему навстречу и оказала
самый сердечный прием. Но Эдзелино почудилось в ее при¬
ветливости какое-то легкое смущение или даже опасение.
Он принялся расспрашивать ее, но так и не разузнал невин¬
ной тайны. Однако он понял причину ее озабоченности, ко¬
гда она стала умолять его немного поспать, вместо того чтобы
выйти в город, как он намеревался. Сестра словно стреми¬
лась скрыть от него некую неминучую беду, и когда опа
Бздрогнула, услышав большой колокол башни Святого Марка,
Эдзелино был уже совершенно уверен в правильности своего
предположения.
— Крошка моя Арджирия, — сказал он ей, — ты дума¬
ешь, я не знаю, что здесь готовится? Ты боишься моего при¬
сутствия в Венеции в день свадьбы Джованны Морозини. Не
опасайся ничего: ты же видишь — я спокоен. Я даже нарочно
приехал, чтобы присутствовать на этой свадьбе по получен¬
ному мною приглашению.
— Неужто они посмели тебя пригласить?! — вскричала
девушка, стиснув руки. — У них хватило наглости и бес¬
стыдства известить тебя об этом браке? О, я ведь была под¬
ругой Джованны! Бог свидетель, что пока она любила тебя,
и я любила ее как сестру. Но сейчас я ее презираю и нена¬
вижу. Меня ведь тоже пригласили на ее свадьбу, но я не
пойду. Я сорву цветы с ее головы, разорву ее венчальную
фату, если увижу, что в таком уборе она выступает об руку
с твоим соперником. О, боже! Предпочесть моему брату
Этого Орио Соранцо, распутника, игрока, человека, который
презирает всех женщин и который свел в могилу свою мать!
542
Как, брат мой, ты встретишься с ним лицом к лицу? О, не
ходи туда! Раз ты хочешь идти, значит ты задумал что-то
ужасное. Не ходи, покарай презрением эту пару, недостой*
иуго твоего гнева. Пусть Джованна наслаждается своим горь-<
ким счастьем. В нем она найдет свою кару.
— Дитя мое, — ответил Эдзелино, — я очень тронут
твоей заботой, я счастлив, что ты так сильно любишь меня.
Но не опасайся ни гнева моего, ни скорби; ты ведь понятия
не имеешь, что именно у меня произошло. Знай, девочка
моя, что Джованна Морозини ни в чем передо мной не про¬
винилась. Она меня полюбила и простодушно в этом при¬
зналась, она согласилась выйти за меня замуж. Потом поя-<
вился другой, человек более ловкий, более дерзновенный,
более предприимчивый, которому нужно было ее богатство
и который, чтобы заполучить ее, сумел стать велеречивым
оратором и великим актером. Он победил, она предпочла его.:
Она мне сама это сказала, и я отошел в сторону. Она ска¬
зала мне это искренно, с кротостью и даже добротой. Так
что не надо тебе ненавидеть Джованну, останься ее подру¬
гой, как я остаюсь ее слугой. Поди, разбуди тетю, попроси
ее нарядить тебя в самый лучший твой наряд и пойти вме¬
сте со мной и с тобой на свадьбу Джованны Морозини.
Велико было изумление тетки, когда расстроенная де¬
вушка сообщила ей о намерениях графа. Но она нежно лю¬
била его, верила ему и преодолела свое нежелание присущ
ствовать на свадьбе. Обе женщины в богатых нарядах отпра¬
вились вместе с графом Эдзелино в собор святого Марка;
пожилая одета была с величавой, тяжелой роскошью ста¬
рины, юная — со вкусом и изяществом, свойственными ее
летам.
Одевались они довольно долго, и потому когда Эдзелино
появился вместе с ними на паперти базилики, месса и брач¬
ная церемония пришли уже к концу. Входя в церковь, он,
таким образом, очутился лицом к лицу с Джованной Моро¬
зини и Орио Соранцо, которые, держась за руки, как раз
выходили из храма во главе торжественной процессии. Джо¬
ванна и впрямь была жемчужиной красоты, оюемчуоюгтой
Востока, как тогда говорили, и белые розы ее свадебного
венка были не чище и не свежее, чем юное чело, которое
они окружали девственной диадемой. Самый красивый из па¬
жей нес за нею длинный шлейф ее платья из серебряной
парчи, с корсажем, затянутым усеянной брильянтами сеткой.
Но ни красота ее, ни убор не ослепили юную Арджирию. Не
543
менее прекрасная, не менее роскошно одетая, она крепко
сжала руку брата и уверенно двинулась навстречу Джованпе.
Ее горделивая осанка, полный упрека взгляд и чуть горькая
улыбка смутили Джовакну Соранцо. Она побледнела, как
сама смерть, завидев брата и сестру: его — безмолвного и
спокойного, как не знающая выхода безнадежность, ее — ка¬
равшуюся живым выражением скрытого негодования Эдзе-
лино. Орио почувствовал, как его юная жена пошатнулась,
но, казалось, он даже не увидел Эдзелино. Все его внимание
обратилось к Арджирии, и он устремил на нее странный,
пристальный взгляд, в котором смешивались пылкое восхи¬
щение и наглость. Арджирию этот взгляд смутил не меньше,
чем ее собственный — Джованну. Она, вся трепеща, оперлась
на руку Эдзелино, а возникшее в ней чувство приняла за
ненависть и возмущение.
Тогда Морозини подошел к Эдзелино, обнял его, и эти
знаки расположения показались своего рода протестом про¬
тив предпочтения, оказанного Джованной Орио Соранцо.
Свадебное шествие остановилось, и любопытные сгрудились,
чтобы получше увидеть сцену, в которой они надеялись
найти объяснение неожиданной развязки помолвки Эдзелино
и Джованны. Однако любители скандальных происшествий
разошлись неудовлетворенными. Рассчитывали, что с той и
другой стороны последуют вызовы, шпаги вылетят из ножен,
а вместо этого увидели объятия и поздравления. Морозини
приложился к руке синьоры Меммо и поцеловал в лоб Ард¬
жирию, к которой привык относиться как к дочери. Потом
он тихонько привлек ее к себе, и молодая девушка, ие устояв
перед безмолвной просьбой всеми чтимого вельможи, подо¬
шла совсем близко к Джованпе. Та бросилась к старой под¬
руге и в неудержимом порыве расцеловала ее. Тут же она
протянула руку Эдзелино, который спокойно и почтительно
коснулся губами ее пальцев, прошептав:
— Ну как, сударыня, вы мною довольны?
— Вы навеки мой друг и брат, — ответила ему Джо¬
ванна.
Она не отпускала от себя Арджирию, а Морозини взял
под руку синьору Меммо и увлек за собой также Эдзелино,
опершись на его руку. Таким образом шествие снова дви¬
нулось вперед и дошло до гондол под звуки труб и привет¬
ственные клики народа, который бросал цветы под ноги но¬
вобрачной, как бы взамен денег, щедро разбросанных ею
с церковной паперти. Так и не пришлось на этот раз никому
544
судить да рядить о неудаче отвергнутого жениха и торжество
предпочтенного. Заметили только, что оба соперника были
очень бледны и что, стоя в двух шагах друг от друга, еже¬
минутно соприкасаясь, все время переговариваясь с одними
и теми же собеседниками, они прилагали все старания к тому,
чтобы не смотреть друг другу в лицо и не слушать, что каж¬
дый из них говорит.
Когда все прибыли во дворец Морозини, вельможа пре¬
жде всего отвел в старону графа и его дам и горячо выразил
им свою благодарность за столь великодушное проявление
миролюбия.
— Мы вынуждены были так поступить, — ответил Здзе-
лино почтительно, но с достоинством, — и если бы это зави¬
село только от меня, то сейчас же после разрыва нашей по¬
молвки моя благородная тетушка первая пошла бы навстре¬
чу синьоре Джованне. К тому же я, может быть, проявил
некоторое малодушие, удалившись в деревню. Однако я был
настолько удручен, что одиночество оказалось мне настоя¬
тельно необходимым. Только в этом мое оправдание. Сейчас
я покорился воле судьбы, и если выражение моего лица вы¬
дает подавляемые с трудом сожаления, то я не думаю, чтобы
кто-нибудь осмелился открыто выказать свое торжество по
Этому поводу.
— Если бы мой племянник на беду свою сделал что-либо
подобное, — ответил Морозини, — он навсегда утратил бы
мое уважение. Но этого не случится. Правда, Орио Сорапцо
не тот супруг, которого я бы сам избрал для моей Джованны.
Из-за мотовства и беспутства его ранней юности я дал со¬
гласие не без колебаний, хотя племяннице под конец и уда¬
лось его у меня вырвать. Однако правда остается правдой:
если говорить о чести и благородной порядочности, то в на¬
туре Орио нельзя усмотреть ни одной черты, не оправдываю¬
щей высокого мнения, которое слоя;илось о нем у Джо¬
ванны.
— Я тоже так думаю, ваше превосходительство, — отве¬
тил Эдзелино. — Хотя вся Венеция порицает безумства мес-
еера Орио Соранцо, хотя большинству людей он внушает
некоторое нерасположение, мне действительно не известен
ии один низкий или дурной поступок, из-за которого он за¬
служивал бы этой антипатии. Поэтому я считал себя обязан¬
ным молчать, когда убедился, что ваша племянница пред¬
почла его. А пытаться восстановить доброе отношение к себе,
очернив другого человека, “=• это не в моих правилах. Од¬
нако при всем моем отвращении к подобному поведению я
бы решился на это, если бы считал мессера Соранцо совер¬
шенно недостойным породниться с вами. Кз любви и уваясе-
вия к вам я счел бы себя обязанным пойти на откровенность.;
Но воинские подвиги мессера Орио во время последней кам¬
пании доказывают, что, растратив попусту свое благосостоя¬
ние, он оказался способным восстановить его самым слав-*
ным образом. Не требуйте от меня дружеских чувств к нему,
не просите, чтобы я протянул ему руку, — я был бы вынуж¬
ден ослушаться. Но не опасайтесь, что я стану поносить его
или бросать какой-либо вызов. Я чту его доблесть, и он ваш
племянник.
— Ни слова больше, — произнес адмирал, еще раз по¬
целовав благородного Эдзелино, — вы самый достойный дво¬
рянин во всей Италии, и мне всегда будет горестно, что я не
смог назвать вас своим сыном. О, если бы у меня был сын!
Если бы у него были ваши качества! Я бы просил у вас для
него руки этой прелестной, славной девочки; ведь я люблю
ее почти так лее сильно, как мою Джованну. — И с этими
словами он взял под руку Арджирию и повел ее в парадный
зал, где многочисленная толпа гостей уже занялась приняв
тыми в те времена играми и развлечениями.
Эдзелино побыл некоторое время в зале. Но, несмотря
на все свои благородные усилия, он невыносимо терзался
горем и ревностью. Сжатые губы, угрюмый, неподвижный
взгляд, неестественная походка, словно тело его свела су¬
дорога, наигранная веселость — все выдавало снедавшую его
глубочайшую муку. Он уже не в силах был владеть собой,.
Видя, что сестра забыла о своем негодовании, перестала сле¬
дить за ним тревожным взглядом и поддалась дружеской
предупредительности Джованны, он вышел в первую лее по¬
павшуюся дверь и спустился вниз по довольно узкой витой
лестнице, ведшей па одну из галерей нижнего этажа. Шел он
без всякой цели, весь охваченный безотчетной потребностью
в одиночестве и тишине, и внезапно увидел, что навстречу
ему, не замечая его, легким шагом поднимается по лестнице
некий дворянин. В тот миг, когда этот дворянин поднял го¬
лову, Эдзелино узнал Орио, и вся ненависть его пробудилась,
словно от удара электрическим током: поблекшее лицо
вспыхнуло, губы дрогнули, глаза стали метать пламя, а рука,
повинуясь невольному побуждению, наполовину вытянула
из ножен кинжал.
546
Орио был очень храбр, дерзновенно храбр и многократно
доказывал это, а впоследствии доказал, что храбрость его
может дойти до безумия. И все же в этот миг он испугался.
Есть лишь одна подлинная и непоколебимая храбрость — та,
что свойственна сердцам подлинно великим и непоколебимо
благородным. Человек, любящий жизнь с упорством суще¬
ства, жадного до ее материальных благ и радостей, привер~
женный к этим ложным ценностям, сможет бестрепетно за¬
глянуть в глаза смерти ради того, чтобы умножить свои на¬
слаждения или завоевать славу, ибо утоление тщеславия
стоит у себялюбцев на одном из первых мест. Но попробуйте
застичь такого человека на вершинах благополучия, попро¬
буйте, не соблазняя его приманкой богатства и славы, при¬
звать его к тому, чтобы он возместил нанесенное кому-либо
зло, — тогда он легко может оказаться трусом, и вся его доб¬
рая слава не обрядит его настолько, чтобы этого не заме¬
тили.
Орио был безоружен, и противник его занимал более вы¬
годную позицию. К тому же он подумал, что Эдзелино ока¬
зался здесь преднамеренно и что, может быть, за ним под
какой-нибудь аркой скрываются сообщники. С минуту он
поколебался, а затем вдруг, побежденный страхом смерти,
быстро повернулся и сбежал вниз по лестнице с легкостью
молодого оленя. Пораженный Эдзелино застыл на месте.
«Орио струсил!—торжествуя, подумал он. — Орио, забияка,
дерзкий дуэлянт, Орио, герой минувшей войны, бежит при
виде меня!»
Он медленно сошел вниз до последней ступеньки, загады¬
вая мысленно, вернется ли Орио с оружием в руках, и уже
в глубине души не желая этого, ибо рассудок в нем одержал
верх и он ощутил все безумие и неблаговидность мститель¬
ного порыва. Очутившись на нижней галерее, он увидел, что
Орио стоит окруженный слугами и делает вид, будто отдает
им какие-то распоряясения, словно он внезапно вспомпил о
каком-то своем упущении и вернулся вниз, чтобы поправить
дело. Он так быстро овладел собой, казался таким спокой¬
ным и беспечным, что Эдзелино на миг даже усомнился:
может быть, Орио и впрямь занят был только своими мысля¬
ми и даже не заметил его па лестнице? Однако это было
маловероятно. Тем не менее Эдзелино некоторое время про¬
хаживался взад и вперед в конце галереи, не спуская с Орио
глаз, пока тот не вышел со своими слугами в противополож¬
ную дверь.
547
Не помышляя более о мести и даже раскаиваясь в том,
что у него возникла такая мысль, по желая все нее любой
пеной проверить свои подозрения, Эдзелино вернулся в зал,
где продолжалось празднество, и вскоре увидел соперника,
тоже возвратившегося туда, в обществе нескольких гостей.
Теперь у пояса его висел кинжал, и Эдзелино сразу же стало
ясно, что Орио заметил его движение на лестнице. «Так, —
подумал он, — значит, Орио решил, что я намеревался убить
его? У него не нашлось ни достаточно уважения ко мне, ни
достаточно спокойствия и присутствия духа, чтобы показать
мне, в каких неравных условиях мы находимся? Им, значит,
овладел страх, такой внезапный и слепой, что у пего не
хватило даже времени заметить, как я всунул кинжал обрат¬
но в ножны, видя его безоружным. В сердце этого человека
нет благородства, и я не удивлюсь, если окажется, что ка¬
кой-нибудь оставшийся в тайне низкий поступок или даже
нераскрытое преступление уже приглушили в нем задатки
чести и мужества».
С этой минуты оставаться на празднестве стало для Эл-
зелино еще невыносимее. К тому же он заметил, что, разго¬
варивая с Джованной, сестра его дала Орио возможность
подойти к ней и что опа отвечает на его праздные и легко¬
мысленные вопросы с застенчивостью, в которой становится
все меньше и меньше высокомерия. Орио же, действительно
думая, что у соперника его имеются мстительные замыслы,
хотел выяснить, не знает ли об этом Арджирия. Он рассчиты¬
вал, что девушка в простосердечии своем невольно выдаст
секрет, и внимательно наблюдал за ее поведением, донимая
нагловатыми любезностями и не спуская с нее хищного
соколиного взгляда, якобы дававшего ему некую магическую
власть над всеми женщинами. Арджирия, редко бывавшая в
обществе, совсем еще юная и чистая, не могла понять волне¬
ния, которое вызывал в ней этот взгляд. У нее как-то стран¬
но кружилась голова, а когда Соранцо устремлял затем горя¬
щие страстью глаза на Джованну и обращался к ней со сло¬
вами, полными пылкой нежности, сердце Арджирии вдруг
начинало колотиться, а щеки горели, как будто эти взоры и
Эти слова относились не к Джованне, а к ней самой.
Эдзелино не заметил ее душевного смятения. Но бал вот-
вот должен был начаться, — он боялся, чтобы Орио не при¬
гласил его сестру на танец, ибо для него непереносима была
даже мысль, что она может непринужденно беседовать и
спокойно принимать любезности человека, которого он уже
548
не столько ненавидел, сколько начал презирать. Он подошел
к Арджирии, взял ее за руку и, подведя к тетке, стал умо¬
лять обеих покинуть празднество. Арджирия явилась сюда
нехотя, но когда брат заставил ее уйти, она ощутила какую-
то боль — словно в ней что-то надломилось, словно некое
сожаление уязвило ее в самое сердце. Опа дала увести себя,
не в силах вымолвить ни слова, а добрая тетушка, питавшая
беспредельное доверие к мудрости и благородству Эдзелино,
последовала за ним, ни о чем даже не спросив.
Свадебные празднества, отличавшиеся необыкновенной
пышностью, продолжались несколько дней. Но граф Эдзели¬
но здесь больше не появлялся: в тот же вечер он уехал в
Падую, забрав с собой тетку и сестру.
Конечно, стать супругом одной из самых богатых на¬
следниц республики и племянником главнокомандующего —
Это было очень много для человека, еще накануне почти что
совсем разоренного, и вполне достаточно для обычного често¬
любца. Но Орио всего было мало, его ничто не могло насы¬
тить. Для его безумного мотовства требовалось королевское
состояние. Он был одновременно и ненасытен и корыстолю¬
бив: все средства были для него хороши, чтобы раздобыть
деньги, и все наслаждения пригодны, чтобы их растранжи¬
рить. Но особенно владела им страсть к игре. Привыкнув
к любым опасностям и к любым удовольствиям, он лишь в
игре обретал достаточно острые переживания. И потому иг¬
рал он так, что это казалось страшным даже в этой стране и
в тот век безумных игроков, ставя нередко на один бросок
игральных костей все свое состояние, выигрывая и проигры¬
вая раз двадцать за ночь доход пятидесяти семей. Вскоре в
г-риданом его жены обнаружились изрядные прорехи, и он
осознал, что надо либо переменить образ жизни, либо воз¬
местить потери, если он не хотел оказаться в том же поло¬
жении, что и перед женитьбой. Вновь наступила весна, и
началась подготовка к возобновлению военных действий.
Орио заявил Морозини, что желает сохранить предоставлен¬
ную ему республикой должность под начальством адмирала,
и, проявив воинский пыл, снова завоевал расположение ко¬
мандующего, которое начал было утрачивать из-за своего
неблаговидного поведения. Когда настало время поднимать
паруса, он со своей галерой оказался на месте и вышел в
море в составе всего флота в начале 1686 года.
Самым блистательным образом участвовал он во всех
главных сражениях этой памятной кампании, особенно
549
отличившись при осаде Коропа и в битве на равнинах Лако¬
нии, где венецианцы одержали победу над капитан-пашой
Мустафой. С наступлением зимы Морозини обеспечил защи¬
ту завоеванных областей и увел флот зимовать на Корфу,
откуда можно было наблюдать за положением как на Адриа¬
тике, так и на Ионическом море. И действительно, в пору
зимних непогод турки не проявили никакой серьезной актив¬
ности. Но зато жители песчаных отмелей Лепантского зали¬
ва, в минувшем году приведенные к покорности генералом
Штразольдом, воспользовались моментом, когда сила ветра
и беспрестанное волнение на море не давали крупным ве¬
нецианским судам выйти из гавани. Благодаря своим малым
размерам и легкости их баркасы свободно избегали столкно¬
вений с большими кораблями, которые они могли встретить,
и прятались, словно морские птицы, за любой скалой. Почти
не стесняясь, занимались они морским разбоем, нападали на
все торговые суда, вынужденные по делам своих владельцев
отправляться в трудные зимние рейсы, даже иногда на во¬
оруженные галеры, большей частью захватывали их, расхи¬
щали грузы и истребляли экипажи. Особенно свирепствовали
миссолунгцы, укрывавшиеся на островах Курцолари, между
Мореей, Этолией и Кефалонией. Для того чтобы положить
Этому конец, главнокомандующий послал на острова, особен¬
но кишащие пиратами, гарнизоны отборных моряков на
хорошо вооруженных галерах, поручив командование ими
самым умелым и решительным офицерам. Он не забыл и
Соранцо, ибо тот, скучая в бездействующей армии, одним из
первых попросился на борьбу с пиратами. Ему поручили
пост, достойный его дарований и мужества, послав во главе
трехсот человек на самый большой из островов Курцолари
и поручив обеспечить безопасность на важных морских пу¬
тях вблизи от него. Появление Соранцо привело в ужас мис-
солунгцев, знавших его непобедимую храбрость и беспощад¬
ную суровость. И действительно, в первое время там, где
он командовал, совершенно прекратился морской разбой, ме¬
жду тем как в местах, подчиненных другим командирам,
несмотря на активные действия гарнизонов, все время про¬
исходили частые и жестокие нападения пиратов на мирные
суда. По представлению его дяди, который был в полном
восторге от этих успехов, правительство республики не раз
посылало Соранцо благодарственные грамоты.
Однако же Орио, обманутый в своих расчетах найти не¬
приятеля, которого мояшо было громить и грабить, задумал
550
одним мощным ударом поправить то, что он считал неспра¬
ведливостью судьбы к своей особе. Ему стало известно, что
паша Патраса хранит в своем дворце бесчисленные сокрови¬
ща и что, положившись на хорошо укрепленные городские
стены и на многочисленность жителей, он смотрит сквозь
пальцы на то, что солдаты его довольно плохо охраняют
город. Учтя все эти обстоятельства, Орио выбрал из своего
отряда сотню самых храбрых солдат, погрузил их на галеру,
велел держать курс на Патрас, с тем чтобы попасть туда
только к ночи, и, укрыв свой корабль и людей в окруженной
скалами бухточке, первым сошел па берег и, переодетый,
направился к городу. Вы знаете конец этого приключения,
так поэтически рассказанного Байроном. В полночь Орио
подал своему отряду условный сигнал к выступлению и
встретил его у городских ворот. Там он прикончил часовых,
бесшумно прошел через спящий город, врасплох захватил
дворец и принялся за грабеж. Но на Орио напал отряд,
в двадцать раз превосходящий численностью его банду,
их оттеснили в один из внутренних дворов и взяли в кольцо.
Он защищался, как лев, и отдал свою шпагу лишь тогда,
когда последний из его людей уже давно пал. Паша, несмо¬
тря на свою победу, пришел в ужас от дерзости врага; он
велел заковать его в цепи и запереть в самом глубоком ка¬
земате своего дворца, чтобы насладиться муками и, может
быть, трепетом того, из-за кого он сам трепетал. Но любимая
невольница паши, по имени Наам, видела из своего окна
ночную битву. Соблазненная красотой и храбростью плен¬
ника, она тайком явилась к нему и обещала ему свободу,
если он согласится разделить ее любовь. Невольница была
хороша собой, Орио — не слишком щепетилен в любовных
делах и вдобавок полон жажды жизни и свободы. Сделка
была заключена, и в скором времепи их замысел осущест¬
вился. На третью ночь Наам заколола своего господина и,
воспользовавшись смятением, вызванным этим убийством,
бежала вместе с любовником. Онн сели в лодку, о которой
невольница заранее позаботилась, и добрались до островов
Курцолари.
Двое суток граф оставался погруженным в глубочайшее
уныиие. Потеря галеры была для него существенным матери¬
альным ущербом, а то, что ои без толку погубил сотню от¬
борных солдат, могло нанести значительный ущерб его во¬
енной репутации, а значит, помешать повышению в должно¬
сти, которое он рассчитывал получить от венецианского
551
правительства. Ибо для него все па свете сводилось к вы¬
годе, и высокого положения он добивался лишь потому,
что, занимая его, легче было обогатиться. Вскоре он стал
думать только о плачевных последствиях своего безрассуд¬
ного приключения и о способах, которыми можно было те¬
перь помочь делу.
И вот вскоре всем бросилось в глаза, что он совершенно
переменил свой образ жизни, и даже характер его, по-види¬
мому, изменился так же, как поведение. Прежде он с лег¬
костью пускался на любое дерзкое предприятие, теперь стал
осмотрительным и даже склонным к подозрительности; по
его словам, этого после гибели его главной галеры требовал
от него долг. Он имел в своем распоряжении всего одну
галеру и не мог рисковать ею в дальних походах. Поэтому
она занималась лишь наблюдением за морскими путями не¬
далеко от небольшой скалистой бухты, служившей ей га¬
ванью, и ограничивалась только плаванием вокруг острова,
не теряя его из вида. Да и командовал ею уже не сам Орио.
Это дело он поручил своему помощнику, а сам появлялся
па судне лишь время от времени для производства смотров.
Он не покидал замка, где сидел, запершись, погружепный,
казалось, в полное отчаяние. Солдаты громко роптали,
и он словно бы не обращал на это внимания, а потом
вдруг выходил из своей апатии и подвергал недовольных су¬
ровым карам. Эти возвраты к заботе о порядке и дисципли¬
не отмечались жестокостями, которые восстанавливали по¬
корность начальнику и довольно долго держали команду в
страхе.
Такой способ действий прииес свои плоды. Пираты, при¬
ободренные и поражением Соранцо в Патрасе и несмелым
патрулированием его галеры вокруг островов Курцолари,
вновь появились в Лепактском заливе, продвинулись к са¬
мому проливу, и вскоре весь этот район стал для мирных
судов еще опаснее, чем когда-либо. Почти все прохо¬
дившие там торговые корабли исчезали неведомо куда,
так что о них потом никто ничего не слыхал, а немно¬
гие, достигавшие места назначения, утверждали, что им
Это удалось лишь благодаря быстроходности и попутному
ветру.
Между тем граф Эдзелино также покинул Италию, не
повидавшись с Джованной и не посетив дворца Морозини.
Через несколько дней после свадьбы Соранцо он получил
от правительства назначение и распрощался с сестрой и
552
теткой. Отправился он в Морею, надеясь, что военные собы¬
тия и дурман воинской славы заглушат его любовные муки
и залечат раны, нанесенные его самолюбию. В этой кампа¬
нии он отличался не меньше, чем Соракцо, но не смог обре¬
сти забвение и опьянение, которых искал. Печаль не остав¬
ляла его, оп избегал общества людей более счастливых и к
тому же чувствовал известное стеснение оттого, что состоял
при Морозини, и поэтому в конце концов добился, чтобы
тот поручил ему на зиму пост командующего в Короне. Од¬
нако вышло так, что Морозный, узнав об усилении пират¬
ских налетов, решил назначить Эдзелино на командную
должность поближе к местам их разбоя и в конце февраля
призвал его к себе. Эдзелино покинул Мессению и направил¬
ся в Корфу во главе немногочисленного, но доблестного эки¬
пажа. Плавание проходило вполне благополучно, пока они
не поравнялись с Занте. Но тут подул западный ветер, заста¬
вивший их удалиться из открытого моря и войти в пролив,
отделяющий Кефалонию от северо-западной оконечности
Морей. Всю ночь им пришлось бороться со штормом, а на
следующий день за несколько часов до захода солнца они
поравнялись с островами Курцолари и как раз должны были
миновать последний из трех главных. Эдзелино с нескольки¬
ми матросами держал вахту и плыл, пользуясь попутным
ветром, остальные лее, устав после тяжелого ночного плава¬
ния, отдыхали, лелса на палубе. Внезапно из-за скалистого
мыса, образующего северо-западную оконечность этого ост¬
рова, навстречу им устремилось суденышко с многочислен¬
ной командой. Эдзелино сразу же увидел, что придется
иметь дело с миссолунгскими пиратами. Однако он сделал
вид, что не узнает их, и спокойно велел своим людям приго¬
товиться к схватке, но так, чтобы не показываться пиратам,
и продолжал путь, словно не заметил опасности. Пираты,
поставив все паруса на весла, приблизились к галере и под
конец забросили на нее абордажные крючья. Когда Эдзелино
увидел, что оба корабля тесно соприкоснулись и миссолуиг-
цы уже собираются перебросить к ним мостки для нападе¬
ния, он дал своему экипажУ сигнал, и все поднялись как
один. При виде этого пираты заколебались, но одно слово их
вождя снова пробудило первоначальную смелость, и они всей
массой бросились на неприятельскую палубу. Битва была
жестокая, и сперва ни та, ни другая сторона не могла одер¬
жать верх. Эдзелино, все время руководивший своими матро¬
сами и подбадривавший их, заметил, что вражеский коман¬
ЬьЗ
дир, напротив, безмятежно сидит на корме своего судна, не
принимая никакого участия в схватке, словно все происхо¬
дящее — только зрелище, для него совершенно постороннее.
Удивленный этим спокойствием, Эдзелино стал внимательно
вглядываться в этого странного человека. Он был одет так
же, как другие миссолунгцы, на голове его красовался
большой красный тюрбан. Густая черная борода скрывала
половину лица, придавая его чертам еще более энергичное
выражение. Любуясь его красотой и невозмутимостью, ЭД“
зелино смутно вспоминал, что где-то он его уже видел, навер¬
ное в каком-нибудь сражении. Но где? Зтого-то он и не в
состоянии был восстановить в памяти. Впрочем, мысли эти
лишь промелькнули в его мозгу, и все внимание его снова
обратилось к битве. Дело, казалось, принимало неприятный
для него оборот. Его люди сражались очень храбро, но вот
они стали ослабевать и мало-помалу отступать под натиском
своих оголтелых противников. Видя это, молодой граф рас¬
судил, что наступила пора ему самому броситься в бой, что¬
бы личным примером поднять дух дрогнувших людей. Из
командира он превратился в простого солдата и, подняв саб¬
лю, бросился в самую гущу схватки с криком: «Святой
Марк! Святой Марк! Вперед!». Собственноручно убил он
трех пиратов, которые находились в самом первом ряду; его
люди, приободрившись, последовали за ним, и им удалось,
в свою очередь, оттеснить нападающих. Тогда вождь пиратов
сделал то же, что Эдзелино. Видя, что его команда отступает,
он вскочил на ноги, схватил абордажный топор и с диким
криком бросился на венецианцев. Те в нерешительности за¬
держались, один Эдзелино осмелился пойти прямо на него.
Оба начальника встретились на одном из мостков, соединяв¬
ших корабли. Эдзелино изо всех сил попытался нанести
удар миссолунгцу, который шел на него, ничем пе защищен¬
ный, но пират отвратил удар рукоятью топора, а лезвие уже
занес над головой графа, когда Эдзелино, державший в дру¬
гой руке пистолет, прострелил ему правую руку. Пират на
миг остановился, яростно взглянул на свой упавший топор,
с каким-то вызовом поднял окровавленную руку и отступил
к своим людям. Те, видя, что вождь их ранен, а неприятель
по-прежнему готов к мужественной встрече, быстро убрали
абордажные мостки, перерезали канаты крючьев и удалились
почти так же быстро, как и появились. Не прошло и четвер¬
ти часа, как они уже исчезли за скалами, из-за которых
вышли.
554
Экипаж Эдзелино понес большие потери, и потому ко¬
мандир, решив, что честь его спасена доблестной обороной
галеры, не счел нужным принимать к ночи новый бой и уда¬
лился со своим судном под защиту укрепленного замка на
главном острове. Когда они бросили якорь, наступила уже
темнота. Он отдал необходимые распоряжения и, прыгнув
в шлюпку, подплыл к замку.
Замок этот стоял на самом берегу на высоких, обрывис¬
тых скалах, где с грохотом разбивались волны прибоя. Он
возвышался над островом, и с него просматривался весь го¬
ризонт, вплоть до двух других островов. С суши его окру¬
жал ров глубиной в сорок футов и замыкала со всех стороп
высоченная стена. По четырем углам замка, словно стрелы,
вонзались в небо остроконечные башни. Единственный, по
всей видимости, выход из замка закрывали тяжелые желез¬
ные ворота. Все это было массивным, черным, угрюмым и
зловещим, издали похожим на гнездо какой-то хищной
птицы.
Эдзелино не знал, что Саранцо спасся после патрасской
бойни. Ему было известно лишь о безумной затее Орио, его
поражении и потере галеры. Прошел слух о его гибели, а
затем о побеге, но там, где находился Эдзелино, на крайнем
пункте морейского побережья, никто не мог сказать, сколько
было правды или ляш во всех этих рассказах. Из-за раз¬
боя миссолунгских пиратов весть о смерти Соранцо каза¬
лась гораздо более вероятной, чем весть о его спасении.
Граф поэтому оставил Корон с неясным чувством радо¬
сти и надежды, но во время путешествия им вновь овладели
обычные мысли — печальные и гнетущие. Он говорил себе,
что если даже Джованна теперь свободна, один вид преж¬
него жениха покажется ей оскорблением ее горю и, может
быть, в ее чувствах к нему уважение сменится ненавистью.
Кроме того, заглядывая в свое собственное сердце, Эдзелино
воображал, что на дне этой пучины страдания пет уже ни¬
чего, кроме своего рода жалости к Джованне, супруга ли
она Орио Соранцо или его вдова.
И только теперь, когда Эдзелино ступил ногой на побе-
реясье острова Курцолари и к нему вернулась привычная
меланхолия, на миг развеявшаяся в пылу битвы, он вспом¬
нил о своей личной задаче, которую ему предстояло разре¬
шить и из-за которой он последние два месяца словно как бы
и не жил по-настоящему. И, несмотря на то, что он — так
ему казалось — был вооружен теперь равнодушием, сердце
555
его дрогпуло от волнения, гораздо более острого, чем
испытанное при виде пиратов. Одно слово из уст первого же
матроса, которого он увидел ка берегу, могло покончить с
мучившей его неизвестностью, но чем сильнее опа его му¬
чила, тем меньше оставалось у него мужества для того,
чтобы навести справки.
Комендант замка узнал венецианский флаг и, ответив на
салют галеры равным числом пушечных выстрелов, вышел
навстречу Эдзелино и объявил, что в отсутствие губернатора
на нем, коменданте, лежит обязанность предоставлять убе¬
жище и защиту кораблям республики. Эдзелино хотелось
спросить, является ли отсутствие губернатора временным
или же слова коменданта означают, что Орио Соранцо нет в
живых. Но он не мог заставить себя задать этот вопрос, словно
его собственная жизнь зависела от ответа. Комендант же,
рассыпавшийся в любезностях, был несколько удивлен сдер¬
жанностью и смущением, с которыми молодой граф прини¬
мал их, и в смущении этом усмотрел холодность и высоко¬
мерие. Оп провел Эдзелино в просторный зал сарацинской
архитектуры, радушно предложил ему отдохнуть и откушать
и понемногу обрел свою обычную приниженно-почтительную
повадку. Человек этот, по имени Леонцио, родом словенец,
был наемником и успел поседеть на службе у Венецианской
республики. Привыкнув скучать на своих второстепенных
должностях, он отличался характером беспокойным, любо¬
пытным и склонным к болтливости. Эдзелино принужден
был выслушать обычные ламентации офицера, командующе¬
го укрепленным пунктом и обреченного на унылую и опас¬
ную зимовку. Он почти пе слушал его и, только услышав
некое имя, встрепенулся.
— Соранцо?! — вскричал он, не в силах будучи сдержи¬
ваться. — Кто этот Соранцо, и где он сейчас находится?
— Мессер Орио Соранцо — губернатор этого острова, о
нем я и имею честь говорить с вашей милостью, — ответил
Леопцио. — Не может быть, чтобы вы не изволили слышать
о столь доблестном капитане.
Эдзелино молча сел на свое место, а затем через минуту
спросил, почему же губернатор местности, столь важпой в
военном отношении, не находится на своем посту, особенно
же в такое время, когда пираты хозяйничают на море и на¬
падают на галеры республики чуть ли не под самыми пуш¬
ками его укреплений. На этот раз он внимательно вслушал¬
ся в ответ коменданта.
5о6
— Ваша милость, — сказал тот, — изволили задать мне
вопрос вполне естественный, который задаем и мы все, на¬
чиная от меня, коменданта крепости, и кончая последним
солдатом гарнизона. Ах, синьор граф, до чего же могут впасть
в уныние из-за неудачи даже самые храбрые воины! После
патрасского дела благородный Орио утратил всю свою мощь
и дерзновенность. Мы просто изнываем здесь от безделья,
а ведь было время, когда он корил нас за лень и медлитель¬
ность. Господь свидетель, мы этих упреков не заслуживали.
Ко хоть они и были несправедливы, мы предпочитали бы
видеть его таким, чем в унынии, в которое он впал. Ваша
милость, можете мне поверить, — добавил Леонцио, понизив
голос, — это человек, потерявший голову. Если бы два ме¬
сяца назад ему хотя бы рассказали о вещах, которые теперь
происходят у него на глазах, он бы ринулся, как морской
орел, в погоню за этими чайкахми. Он не знал бы ни сна, ни
отдыха, он бы куска в рот не взял, пока не истребил бы
Этих пиратов и не убил бы своей рукой их вожака! Но увы!
Они кидают нам вызов под нашими же укреплениями, н
красный тюрбан ускока нагло маячит у нас перед глазами.
Пет сомнения, именно этот гнусный пират и напал сегодня
па вашу светлость.
— Возможно, — равнодушным тоном ответил Здзели-
но. — Одно несомненно: несмотря на свою неслыханную дер¬
зость, эти пираты не могут совладать с хорошо вооруженной
галерой. На моем судне только шестьдесят вооруженных лю¬
дей, и однако мы, я думаю, справились бы со всеми объеди¬
ненными силами миссолунгцев. Конечно, не считая даже
Этой мощной галеры, что стоит там на якоре, у вас здесь
больше людей и припасов, чем нужно для того, чтобы в не¬
сколько дней уничтожить всю эту мерзкую нечисть. Что по¬
думает Морозини о поведении своего племянника, когда
узнает, что здесь творится?
— А кто осмелится сообщить ему об этом? — произнес
Леонцио с улыбкой, к которой примешивались и желчность
и страх. — Мессер Орио беспощадно мстит за обиды, и если
бы хоть малейшая жалоба на него дошла до слуха адмирала
из этого проклятого места, даже последний здешний юнга не
избавился бы до самой смерти от последствий гнева Соранцо.
Увы! Смерть — пустяк, случайность войны. Но стареть под
ярмом, без славы, без выгоды, без продвижения — что может
быть хуже в солдатской жизни? Кто скажет, как принял бы
прославленный Морозини жалобу на своего племянника?
557
Я-то уж наверное не встану на чашу весов, если на другой
чаше такой человек, как Орио Соранцо!
— А из-за этих опасений, — с негодованием возразил
Эдзелино, — торговле вашего отечества чинятся препятствия,
добрые купцы разорены, целые семьи с женщинами и деть¬
ми неотомщенные погибают в путешествиях жестокой
смертью. Низкие бандиты, отбросы всех наций, издеваются
над венецианским флагом, а мессер Орио Соранцо все это
терпит! Вокруг него столько храбрых солдат, которые локти
себе кусают от нетерпения, и среди них не найдется ни од¬
ного, который осмелился бы пойти на риск ради спасения
своих сограждан и чести родины!
— Видно, придется уж все сказать, синьор граф, — отве¬
тил Леонцио, испуганный гневной вспышкой Эдзелино. Но
тут же осекся и огляделся по сторонам, словно опасаясь,
нет ли у стен глаз и ушей.
— Ну что ж, — горячо продолжал граф, — что вы можете
сказать в оправдание своей робости? Говорите, или я сочту
вас ответственным за все это.
— Синьор граф, — ответил Леонцио, продолжая пугливо
озираться по сторонам, — благородный Орио Соранцо, может
быть, больше несчастен, чем виновен. Говорят, в его личных
покоях под покровом тайны происходят странные вещи.
Слышали, как он громко и запальчиво говорил сам с собой.
Как-то ночью его встретили — он блуждал в темноте, как
одержимый, бледный, изможденный, в . какой-то странной
одежде. Неделями сидит он, запершись в своей комнате и не
допуская к себе никого, кроме одного мусульманского раба,
вывезенного им из этой злосчастной экспедиции в Патрас.
Порой, особенно в бурную погоду, он с этим юношей и еще
лишь с двумя-тремя моряками решается выйти в море в ут¬
лой лодчонке и, развернув парус, с бесстрашием, похожим
на безумие, исчезает на горизонте среди отмелей, окружаю¬
щих нас со всех сторон. Он отсутствует по нескольку дней,
и повинна в этих бессмысленных и опасных прогулках толь¬
ко его больная фантазия — иного объяснения не придумать.
Но согласитесь, ваша милость, что во всем этом он проявля¬
ет немалую энергию.
— Тогда речь может идти только о самом очевидном
безумии, — заметил Эдзелино. — Если мессер Орио потерял
рассудок, его надо поместить в больницу и лечить. Но нель¬
зя же поручать умалишенному командный пост, от которого
зависит безопасность морских путей. Это крайне валено, и
558
сегодня по воле случая на меня оказался возложенным долг,
который я сумею выполнить, хотя один бог знает, насколько
ок мне тягостен... Послушайте! Губернатор действительно от¬
сутствует, или он в такой час просто спит в своей постели?
Я хочу сам расспросить его, я хочу все увидеть собствен¬
ными глазами, хочу узнать, что с ним такое — больной он,
безумец или предатель.
— Синьор граф, — сказал Леонцио, словно скрывая ка¬
кое-то свое личное беспокойство. — По этой вашей решимо¬
сти узнаю в вас верного сына республики. Но я далее не
имею возможности сказать вам, заперся ли губернатор у
себя в покоях или же выехал на прогулку.
— Как?! — вскричал Эдзелино, пожимая плечами. — Ни¬
кто здесь даже не знает, где его искать по делу?
— Это святая правда, — сказал Леонцио, — и милости ва¬
шей должно быть понятно, что все здесь стараются иметь
как можно меньше дела с губернатором. В том состоянии,
в каком он пребывает, самое лучшее, чтобы он пе отдавал
никаких распоряжений. Когда он выходит из своего угнетен¬
ного состояния, то оно сменяется у него какой-то суматош¬
ной деятельностью, которая могла бы оказаться гибельной
для всех нас, если бы его помощник по командованию галс-
рой не умел осторояшо и ловко обходить его приказания.
Но даже всей его ловкости хватает лишь на то, чтобы не¬
сколько оберегать нас от безрассудных распоряжений, кото¬
рые мессер Орио отдает ему с высоты крепостной башни.
Ваша милость изволили бы леалостливо усмехнуться, уви¬
дев, как наш губернатор, вооружившись разноцветными фла¬
гами, пытается с такого расстояния сообщить на корабль о
своих странных намерениях. К счастью, когда мы притворяв
емся, что ничего не поняли, а он приходит в состояние ужаса-*
ющей ярости, у него совершенно отшибает память. К тому же
его помощник Марко Медзани — человек мулеественный, ко¬
торый скорее не побоится навлечь на себя его гнев, чем
посадить галеру на отмели, куда мессер Орио часто велит
ему вести ее. Я убеледен, что он горит лееланием поохотить¬
ся на пиратов и что как-нибудь он это и сделает, не заботясь
о том, что подумает мессер Орио о его ослушании.
— «Как-нибудь»!.. «Что подумает»!.. — вскричал Эдзели¬
но, все более и более возмущаясь всем услышанным. — Вот
уж действительно великое мужество и старания! Но какую
пользу приносили они до самого последнего времени? Нет,
господин комендант, я просто представить себе не могу, как
559
рто люди переносят тиранию безумца и как рто им не при¬
шло в голову, вместо того чтобы обходить нелепые приказы,
связать его по рукам и ногам, бросить в лодку на матрас и
отвезти в Корфу, чтобы дядюшка его, адмирал, лечил пле¬
мянника, как уж найдет нужным. Вот что — довольно всех
Этих ненужных подробностей! Окажите мне такую любез¬
ность, мессер Леонцио, подите попросите Соранцо принять
меня, а если он откажется, покажите мне дорогу в его по¬
кои. Ибо, клянусь вам, я не уйду отсюда, пока пе пощупаю
пульс его чести или его бреду.
Леонцио все еще колебался.
— Ступайте, сударь, — с силой сказал ему Эдзелино.—
Чего вы страшитесь? У меня здесь имеется галера, если ва¬
ша не находится в должном боевом состоянии. И если ваши
триста человек боятся одного больного, то хватит и моих
шестидесяти, которые не боятся ничего. Я принимаю на себя
всю ответственность за свое решение и обещаю вам. если
понадобится, защиту от вашего начальника. Никогда бы не
подумал, что такому старому вояке, как вы, потребуется
для выполнения его прямого долга покровительство юнца,
вроде меня.
Оставшись один, Эдзелино принялся расхаживать взад и
рперед по залу. Солнце уже село, наступали сумерки. Жар¬
кий багрянец вечернего неба понемногу затухал в волнах
Ионического моря. Просторный морской ландшафт, развер¬
тывающийся вокруг острова, обрамляло извилистое побе¬
режье Кварнерского залива. Граф остановился у узкого ок¬
на, образующего двойной стрельчатый свод с каменной резь¬
бой и господствующего на высоте более чем в сто футов над
Этой великолепной панорамой. Гладкие стены крепости упи¬
рались в обрывистую скалу, о которую беспрестанно бился
прибой, и казалось, что весь замок уходит корнями глубоко
в бездну и в то же время силится рвануться к облакам.
Одинокий на этой отмели, он имел вид и дерзновенный и
одновременно какой-то жалкий. Восхищаясь его живописным
расположением, Эдзелино ощущал все лее нечто вроде голо¬
вокружения, и ему пришло ка ум, что, полгалуй, длительное
пребывание в такой местности действительно может привести
и бредовое состояние впечатлительную душу, какой, накер-
кое, обладал Соранцо. Он подумал, что бездействие, болезнь
и огорчения в таком месте — это пытка хуже смерти, и коз-
мущение, дотоле переполнявшее его, сменилось чем-то вроде
жалости.
560
Однако он воспротивился этому порыву великодушия и,
понимая всю важность принятого им на себя долга, оторвал¬
ся от своего созерцания и снова принялся быстро ходить
в;зад и вперед по обширному залу.
Гнетущая тишина, дышащая ужасом и отчаянием, цари¬
ла в этой обители воинов, где лязг оружия и возгласы часо¬
вых должны были бы беспрестанно примешиваться к голосу
ветров и волн. Но слышны были только крики морских птиц,
бесчисленными стаями опускавшихся к почи на прибрежные
скалы, о которые разбивались волны с величавым грохотом,
отдававшимся в пространстве каким-то протяжным, моно¬
тонным воплем.
Место это было некогда свидетелем славного кровопро¬
литного сражения. Вблизи отмелей Курцолари (древних Эхи-
над) героический побочный отпрыск Карла Пятого, дон Хуан
Австрийский, дал первый сигнал к великой битве при Леиан-
то и уничтожил соединенные морские силы Турции, Египта
и Алжира. К этому времени относилась и постройка замка.
Он назывался Сан-Сильвио, может быть, потому, что воздвиг
его и занимал граф Сильвио де Порчья, один из победителей
в этой битве. Эдзелино видел, как в последних отсветах
заката на стенах словно слегка движутся крупные силуэты
героев Лепанто в мощных боевых доспехах, изображенные
в колоссальных масштабах па довольно грубо намалеванпых
фресках. Там был генералиссимус Веньеро, который в свои
семьдесят шесть лет совершал чудеса храбрости, проведитор
Барбариго, маркиз де Санта-Крус, доблестные капитаны
Лоредано и Малиньеро, павшие в этом кровавом бою, нако¬
нец, знаменитый Брагадино, с которого за несколько меся¬
цев до Лепантского сражения живьем содрали кожу по при¬
казу Мустафы и который был изображен здесь в устрашаю¬
щем виде кровавой жертвы — вокруг головы ореол мученика,
тело уже наполовину без кожи. Возможно, фрески эти писал
какой-нибудь солдат-худояшик, раненный при Лепанто. От
морского воздуха они частично уже осыпались, но все остав¬
шееся имело весьма выразительный вид, и эти героические
призраки, поврежденные временем и словно витающие в су¬
меречном воздухе, наполнили душу Эдзелипо благоговейным
ужасом и патриотическим воодушевлением.
Каково же было его удивление, когда от своих сумрач¬
ных мечтаний он был пробуяеден звуками лютни! ЗвУкам
этим вторил женский голос, нежный и мелодичный, хотя и
слегка дрожащий — видимо, от какого-нибудь горя или
19 Ж. Саид, т. 2
561
душевной боли. Эдзелино отчетливо расслышал слова хо¬
рошо известного ему венецианского романса:
Венера — меж богинь царица,
Венеция — царица вод.
Звезда любви, морей столица —
Владычицы земных красот.
Вас, дивных, с нежностью смиренной
Качает колыбель волны;
Вы — сестры, вы кипящей пеной
Морской лазури рождены.
Эдзелшго ни иа мгновение не усомнился, что это за ро¬
манс и чей голос он слышит.
— Джованна! — вскричал он, устремляясь в противопо¬
ложный конец зала и дрожащей рукой приподнимая тяжелый
край завесы, скрывавшей самое дальнее окно.
Окно это выходило во внутренние дворы замка, в одну
из тех его частей, которые окружены жилыми строениями
и в зданиях нашего французского средневековья назывались
лужайками. Эдзелино увидел дворик, резко несхожий со всем
остальным, что было на острове и в замке. Это было местеч¬
ко для отдыха, построенное недавно в восточном стиле и
словно специально для того, чтобы здесь можно было найти
убежище от утомительного вида бушующих волн и резкости
морского ветра. Довольно обширная четырехугольная пло¬
щадка была засыпана толстым слоем плодородной земли, и
на ней цвели красивейшие цветы Греции, которым здесь не
угрожала непогода. Этот искусственный сад был невыразимо
поэтичен. Растения, которых насильно заставили прижиться
в этом месте, источали некую томность, дышали странным
ароматом, словно они поняли, какое сладострастие, смешан¬
ное со страданием, таит в себе добровольный плен. О них,
видимо, старательно и нежно заботились. Источник, бивший
из скалы и превращенный в фонтан, бормотал и звенел в
бассейне паросского мрамора. Над этим цветником возвыша¬
лась галерея из кедрового дерева с несложной, но изящной
и легкой резьбой в мавританском стиле. За этой галереей,
над ее аркадами и под ними, виднелись сводчатые двери
личных покоев губернатора и их круглые окна с резным
переплетом. Портьеры из восточных тканей и занавески яр¬
ко-красного шелка скрывали от графа внутренность этих по¬
коев. Н'о едва он взволнованным, проникновенным голосом
повторил имя Джованны, как одна из этих завес быстро
приподнялась. На балконе вырисовалась чья-то изящная
562
светлая тень, помахала вуалью, словно подавая знак, что
говорившего узнали, и, опустив завесу, в то же мгновение
исчезла. Графу пришлось отойти от окна, так как появился
Леонцио, чтобы дать отчет в порученном ему деле. Но Эдзе¬
лино узнал Джованну и теперь еле слушал ответ старого ко¬
менданта.
Леонцио принес известие, что губернатор действительно
выехал па морскую прогулку вокруг острова. Но то ли он
сошел на берег где-нибудь среди скал Кварнерского залиг.а,
то ли плавает среди многочисленных островков, окружающих
главный остров Курцолари, — его лодку нигде невозможно
было обнаружить в подзорную трубу.
— Очень странно, — заметил Эдзелино, — что во время
Этих рискованных поездок он не встречается с пиратами.
— Да, действительно странно, — ответил комендант. —
Но, говорят, бог хранит пьяниц и безумцев. Бьюсь об за¬
клад, что будь мессер Орио в своем уме и понимай он опас¬
ность, которой подвергается, плавая почти в одиночестве
на утлой лодчонке вдоль отмелей, кишащих пиратами,
его бы в этих прогулках давно уже пастигла смерть,
которой он словно ищет, но которая вроде бы бежит
от него!
— Вы не сказали мне, мессер Леонцио, — прервал Эд-
зелино его речи, которых он, впрочем, не слушал, — вы не
сказали мне, что здесь находится синьора Соранцо.
— Ваша милость не соизволили спросить мепя об
Этом, — ответил Леонцио. — Она здесь уже около двух ме¬
сяцев и, думается мне, прибыла сюда без согласия мужа.
Ибо, возвратившись из своей патрасской экспедиции, мессер
Орио, либо не ояшдавший ее, либо в безумии своем поза¬
бывший, что она должна к нему приехать, оказал ей весьма
холодный прием. Тем не менее он отнесся к ней с величай¬
шим уважением, и раз вашей милости попалась на глаза та
часть замка, которую видно из этого окна, вы могли заме¬
тить, что там выстроили с почти волшебной быстротой дере¬
вянное помещение на восточный манер, очень, по правде
говоря, простое, но куда более приятное, чем большие, хо¬
лодные и темные залы во вкусе наших предков. Молодой
турецкий раб, вывезенный мессером Соранцо из Патраса,
набросал план и описал во всех подробностях, как устроить
такой вот гарем, где имеется лишь одна султанша, которая
зато прекраснее всех пятисот жен султана, вместе взятых.
Здесь сделано все, что возможно, и даже, как говорится,
19*
563
пбмножко больше, чтобы скрасить племяннице славного
адмирала пребывание в этом мрачном жилище.
Эдзелино не прерывал старого коменданта. Он сам пе
знал, как ему быть. Он и хотел повидать Джованну и боялся
Этого. Он недоумевал, как надо понимать знак, который она
подала ему из своего окна. Может быть, она в печальном
своем положении нуждалась в чьем-либо почтительном и бес¬
корыстном покровительстве. Он уже решил было послать к
ней Леонцио с просьбой о свидании, когда от Джованны яви¬
лась ее греческая служанка и передала Эдзелино приглаше¬
ние своей госпожи. Эдзелино тотчас же поспешно схватил
свою шляпу, небреясно брошенную им на стол, и намеревал¬
ся уже последовать за девушкой, как вдруг к нему вплотную
подошел Леонцио и стал шепотом заклинать его ни в коем
случае не идти на зов синьоры, дабы не навлечь на себя и
даже на саму синьору гнева Соранцо.
— Он запретил под страхом строжайших кар, — добавил
Леонцио, — допускать какого бы то ни было венецианца лю¬
бого ранга и возраста в свои внутренние покои. А так как
и синьоре запрещено выходить за пределы деревянных гале¬
рей, заявляю вам, что ваше свидание с ней может оказаться
равно пагубным и для вашей милости, и для синьоры, и для
меня.
— Что до ваших личных опасений, — решительным то¬
пом ответил Эдзелино, — то я уже говорил вам, синьор: на
борту моей галеры вы будете в безопасности. А что касается
синьоры Соранцо, то раз она подвергается таким угрозам,
пора уже, чтобы нашелся человек, способный избавить синь¬
ору от них и готовый на это.
С этими словами он сделал весьма выразительное движе¬
ние, заставившее Леонцио отшатнуться от двери, к которой
он было устремился, чтобы преградить графу путь.
— Я знаю, — произнес он, отступая, — с каким уваже¬
нием должен относиться к положению, занимаемому вашей
милостью в республике и в ее войсках. Поэтому я лишь
умоляю вас подтвердить в случае необходимости, что я по¬
виновался данному мне приказу, а ваша милость взяли на
себя ответственность за неподчинение ему.
Гречанка достала из ниши на лестнице серебряный све¬
тильник, который поставила туда, когда шла к Эдзелино, и
провела графа через целый лабиринт коридоров, лестниц и
террас до площадки, служившей садом. Теплый воздух ран¬
ней и щедрой весны тех мест слегка трепетал в этом защи¬
564
щенном со всех сторон убежище. В вольере щебетали кра¬
сивые птички, сладостный залах источали цветы, тесно
посаженные в горшочках, фестонами подвешенных к колон¬
нам. Можно было подумать, что находишься в каком-ни¬
будь cortile 1 венецианских палаццо, где искусно насажен¬
ные розы и жасмины словно растут из мрамора и камня.
Невольница отодвинула пурпурную завесу главного вхо¬
да, и граф проник в прохладный будуар византийского сти¬
ля, обставленный, однако же, в итальянском вкусе.
Джованна полулежала на парчовых подушках, расшитых
разноцветными шелками. Она еще держала в руках лютню,
а большой белый борзой пес Орио, лежа у ее ног, словно
разделял ее грустное ожидание. Она была все так же пре¬
красна, хотя совсем по-иному, чем раньше. Зд°Р0ВЬ1й румя¬
нец уже не алел на щеках, от заботы и огорчений формы
потеряли юную округлость. Платье белого шелка, в которое
она была одета, казалось почти такого же цвета, как ее
лицо, а широкие золотые браслеты болтались на похудевших
руках. Можно было подумать, что она уже утратила всякое
кокетство, всякое стремление украшать себя, обычно свиде¬
тельствующее у женщин о счастливой любви. Жемчужные
перевязи ее прически распались и вместе с прядями распу¬
щенных волос спадали на алебастровые плечи, но она не
позволяла невольницам привести их в порядок. Она уже не
гордилась своей красотой. В ее жестах, во всей ее повадке
болезненная слабость страпно сочеталась с какой-то беспо¬
койной порывистостью. Когда вошел Эдзелино, она казалась
разбитой усталостью, и ее испещренные голубоватыми жил¬
ками веки пе ощущали веяния опахала из перьев, которым
рабыня-мавританка обвевала ее голову. Однако, услыша»
шаги графа, она внезапно приподнялась с подушек и вперила
и него лихорадочно блестящий взгляд. Она протянула ему
обе свои руки сразу, чтобы посильнее сжать его руку, а за¬
тем заговорила живо, остроумно, как будто находилась в Ве¬
неции, на балу. В следующее мгновение она протянула руку,
приняла из рук рабыни золотой флакон, усыпанный дра¬
гоценными камнями, и вдохнула из него, побледнев еще
больше, словно теряла сознание. Затем рассеянно провела
пальцами по струнам лютни, задала Эдзелино несколько
пустяковых вопросов, даже не слушая, что он ей отвечает.
Наконец она приподнялась, облокотилась на подоконник
1 Дворике с цветниками (итал.).
56&
узкого окошка, находившегося за ее спиной, и, устремив
взор ыа черные волны, где уже начинало трепетать отра¬
жение вечерней звезды, погрузилась в безмолвную задум*
чнвость. Эдзелино понял, что в ней — отчаяние.
Через несколько минут она знаком отпустила прислуж¬
ниц и, оставшись наедине с Эдзелино, вновь обратила к не¬
му свои большие синие глаза, окруженные еще более темной
синевой, и взглянула на него со странным выражением до¬
верия и глубокой грусти. Эдзелино, смертельно расстроен-
пый ее видом и поведением, ощутил вдруг в себе нробужде-
ние той нежной жалости, о которой она словно молила его.
Он подошел поближе. Она снова протянула ему руку и, уса¬
див его на подушку у своих ног, заговорила:
— О мой брат, о благородный мой Эдзелино, вы, навер-
пое, не ожидали найти меня в таком состоянии? Вы видите,
что сделало с моим лицом страдание. Ах, вы бы мне еще
больше посочувствовали, если бы могли поглубже проник¬
нуть в ту бездну муки, что разверзлась в моей душе!
— Я догадываюсь об ртом, синьора, — ответил Эдзелн-
но. — И раз вы дали мне святое и нежное имя брата, будьте
уверены, что я с радостью исполню братний долг. Приказы¬
вайте — я все совершенно точно выполню.
— Не знаю, что вы хотите этим сказать, друг мой, —
продолжала Джованна. — Какие приказы могу я вам отда¬
вать? Разве что поцеловать за меня вашу сестру Арджирию,
прелестного ангела, просить, чтобы она молилась и помнила
обо мне и говорила обо мне с вами, когда я перестану суще¬
ствовать. Вот, — добавила она, отделив от своей прически
полуувядший цветок олеандра, — передайте ей это от меня
на память и скажите, чтобы она старалась уберечься от
страстей, ибо есть страсти, ведущие к смерти, а этот цве¬
ток — их эмблема. Это царственный цветок, им венчают три¬
умфаторов, но, как и сама гордыня, он таит в себе утончен^
liLiii яд.
— Однако, Джованна, не гордыня же убивает вас, —
сказал Эдзелино, принимая этот грустный дар. — Гордыня
убивает только мужчин, а женщин убивает любовь.
— Но разве не знаете вы, Эдзелино, что у женщин за¬
частую именно гордыня — побудитель любви? Ах, мы суще¬
ства без силы, без доблести, или, вернее, наша слабость и
наша энергия одинаково необъяснимы! Когда я думаю, ка¬
ким ребяческим способом нас соблазняют, с какой легкостью
мы попадаем под власть мужчины, я просто понять не могу,
56G
почему так упорны эти привязанности, которые так легко
возникают н которые невозможно уничтожить. Только что я
напевала романс, — вы должны его помнить, ведь он вами
для меня сложен. Так вот, напевая, я думала, что в мифе
о рождении Венеры скрыт глубокий смысл. Вначале страсть
как легкая пена, которую ветер колеблет на гребнях волн.
Но дайте ей вырасти, и опа станет бессмертной. Будь у вас
на это время, я бы просила вас добавить к моему романсу
еще куплет, выражающий эту мысль, ибо я его часто пою и
очень часто вспоминаю вас, Эдзелино. Поверите ли — когда
только что вы произнесли мое имя из окна галереи, у меня
пе возникло ни тени сомнения, что это ваш голос. А когда
я в сумерках увидела ваш облик, мои глаза узнали вас без
малейшего колебания. Ведь мы видим не только глазами.
Душа обладает таинственными органами чувств, которые
становятся все более чуткими и проницательными, по мере
того как мы быстро склоняемся к преждевременному концу.
Я часто слышала об этом от дяди. Вы знаете, что рассказы¬
вают о Лепантской битве. Накануне того дня, когда отто¬
манский флот был разгромлен вблизи этих отмелей победо¬
носным орулшем наших предков, рыбаки венецианских лагун
слышали боевые клики, раздирающие душу стоны и грозную,
все усиливающуюся канонаду. Все эти звуки словно колеба¬
лись на волнах и реяли в воздухе. Слышен был лязг ору¬
жия, треск кораблей, свист ядер, проклятия побежденных,
жалобы умирающих. А между тем ни в Адриатике, ни на
других морях не происходило в ту ночь никакого сражения.
Но этим простым душам дано было некое откровение, некое
предвидение того, что произошло па следующий день при
свете солнца за двести лье от их родины. Тот лее инстинкт
подсказал мне прошлой ночью, что сегодня я вас увижу.
Это, наверное, покажется вам очень странным, Эдзелино, но
я видела вас в точно той же одежде, какая на вас сейчас, и
точно таким же бледным. Все остальное в моем спе, разу¬
меется, фантастично, однако лее я хочу вам об этогм расска¬
зать. Вы были на своей галере, у вас происходила схватка
с пиратами, и вы в упор выстрелили из пистолета в какого-то
человека; лица его я не смогла разглядеть, но на голове у пего
был красный тюрбан. В этот самый миг видение исчезло.
— Это действительно странно, — произнес Эдзелино, при¬
стально смотря на Джованну; глаза у нее были ясные, бле¬
стящие, речь ясивая и словно вдохновленная некой силой
провидения.
567
Джованна заметила его изумление.
— Вы, наверное, подумаете, что разум мой помутнел.
Ко это не так. Я не придаю этому сну особого значения и
не обладаю даром сивилл. А как драгоценен был бы он мне
в часы пожирающей тревоги, которым нет конца и которые
меня медленно убивают! Увы! Соранцо ежедневно подвер¬
гается смертельной опасности, но тщетно вопрошаю я всей
силой моих чувств и моей души ужасную ночную тьму и ту¬
маны морских далей. Ни мучительные бдения, ни зловещие
сны даже слегка не приоткрыли мне тайну его судьбы. Но
прежде чем покончить со всеми этими видениями — они, на-
верпое, вызывают у вас усмешку, — позвольте мне сказать
вам, что человек в красном тюрбане из моего сна, прежде
чем растаять в воздухе, сделал вам угрожающий знак. По¬
звольте еще добавить — и простите мие эту слабость, — что
в тот миг, когда видение исчезло, я ощутила такой ужас, ка¬
кого не испытывала, пока перед моими глазами стояла кар¬
тина этой битвы. Не относитесь с полным пренебрежением
к мрачным предчувствиям души, более удрученной, чем боль¬
ной. Мне кажется, что вам угрожает со стороны пиратов
великая опасность, и я умоляю вас не пускаться в море, не
попросив у моего супруга дать вам сильную охрану до са¬
мого выхода из наших отмелей. Обещайте мне это.
— Увы, синьора, — ответил Эдзелино с грустной улыб-:
кой, — можете ли вы принимать участие в моей судьбе? Что
я такое для вас? Привязанность ваша ко мне оказалась не¬
достаточно сильной, чтобы вы избрали меня своим супругом,
доверие ваше ко мне — недостаточно глубоким, чтобы вы
признали мепя братом, ибо вы отказываетесь от моей помо¬
щи, а ведь я убежден, что она вам нужна.
— Я люблю вас, как брата, и доверяю вам, как брату.
Но я не понимаю, что вы хотите сказать, говоря о помощи.
Правда, я страдаю, меня просто убивает ужасающая мука,
но тут вы ничего не можете поделать, дорогой мой Эдзелино.
А раз уж мы заговорили о доверии и любви, одип бог может
вернуть мне любовь и доверие Соранцо.
— Вы признаёте, что потеряли его любовь, синьора; мо¬
жет быть, вы признаете и то, что ее место заступила не¬
нависть?
Джованна вздрогнула и в ужасе убрала свою руку, про¬
тянутую к Эдзелино.
— Ненависть! — вскричала она. — Кто сказал вам, что
он меня ненавидит? О, какое слово вы произнесли! И кто
568
поручил вам нанести мне смертельный удар? Увы! Значит,
я узнаю от вас, что еще не страдала по-настоящему, что его
равнодушие было для меня счастьем!
Эдзелино понял, с какой силой любила еще Джованна
Этого соперника, которого он обвинил, сам того пе желая.
Он почувствовал, что причинил несчастной женщине жестО-
кую боль, и в то же время ему стало стыдно роли, которую
он сыграл, ибо она была совершенно не свойственна его ха¬
рактеру. Поэтому он поспешил успокоить Джованну, уверяя
ее, что отнюдь не знает, какие на самом деле чувства питает
к ней Орио. Но она лишь с трудом поверила, что говорил он
исключительно из заботы о ней и просто задал ей вопрос.
— Может быть, кто-нибудь здесь говорил вам о нем и
обо мне? — повторяла она несколько раз, стараясь прочесть
правду в его глазах. — Может быть, вы, сами того не зная,
произнесли надо мной приговор, и здесь лишь мне одной не¬
известно, что он меня ненавидит? О, этого я не думала!
С этими словами она разрыдалась, и граф, который, сам
того не сознавая, ощущал в своем сердце пробуждение на¬
дежды, ощутил сейчас и то, что сердце его разбито навсегда.
Сделав над собой великодушное усилие, он принялся уте¬
шать Джованну и убеждать ее, что говорил наугад. Затем
он стал дружески расспрашивать, как же обстоит все на
самом деле. Ослабевшая от слез и побежденная благород¬
ством Эдзелино, она поддалась внезапному порыву и стала
говорить с ним более откровенно, чем, может быть, намере¬
валась.
— О, друг мой, — сказала ему она, — пожалейте меня,
ибо с моей стороны было безумием избрать в качестве неиз¬
менной опоры это блистательное существо, которое неспособ¬
но любить! Орио не такой человек, как вы, — полный неж¬
ной заботливости и преданности. Он человек действия и
воли. Женская слабость не вызывает у него сочувствия —
ока только мешает ему. Доброта его сводится к терпимости
и не простирается до покровительства. Нет человека, кото¬
рый менее достоин любви, ибо ни один человек не понимает
и не ощущает любви меньше, чем он. И однако же имепно
он внушает самую сильную страсть, самую неутолимую пре¬
данность. Его нельзя любить или ненавидеть наполовину —
вы сами это знаете. Й вы также знаете, песомнепно, что так
всегда бывает с подобпыми людьми. Пожалейте же мепя, ибо
я его люблю до безумия и власть его надо мной безгранична.
Теперь вы понимаете, благородный Эдзелино, что в этой
5G9
беде мне помочь невозможно. Я ни в чем не обманываюсь, и
вы можете отдать мне справедливость — я всегда была чисто¬
сердечна с вами, как с самой собой. Орио вполне достоин
восхищения и уважения, ибо у него выдающийся ум, благо¬
родное мужество и стремление к великим делам. Но он не
заслуживает ни друясбы, ни любви, ибо сам не способен их
ощущать. Да они ему и не нужны: все, что он может сделать
для тех, кто его любит, — это позволять себя* любить. Вспо¬
мните то, что я говорила вам в Венеции в тот день, когда
смело, хотя и эгоистично, раскрыла вам свое сердце и при¬
зналась, что он внушает мне страстную любовь, а вы — толь¬
ко братскую.
— Не будем вспоминать об этом скорбном для меня
дне, — молвил Эдзелино. — Когда человек, подвергнутый
пытке, не умирает, всякое напоминание о ней возобновляет
муку.
— Соберитесь с силами и все же вспомните обо всем
Этом вместе со мной, — продолжала Джованна, — мы, воз¬
можно, видимся в последний раз, и я хочу, чтобы вы расста¬
лись со мною уверенный в моем уваяеении к вам, в моем
раскаянии — я ведь так сожалею о своем поведении по от¬
ношению к вам.
— Не говорите мне о раскаянии! — вскричал Эдзелино в
порыве нежной яеалости. — Разве вы совершили какое-либо
преступление или хотя бы легкую ошибку? Разве вы не были
со мной откровенны и чистосердечны? Не были ласковы и
полны жалости, когда сами сказали мне то, что всякая дру¬
гая па вашем месте дала бы понять через своих родителей
или лее прикрываясь каким-нибудь благовидным предлогом?
Я помню ваши слова; они запечатлелись в моем сердце как
утешение навеки и в то же время как вечное сожаление.
«Простите мне, — сказали вы, — зло, которое я вам причи¬
няю, и молите бога, чтобы он не покарал меня за пего, ибо
нет у меня больше своей воли; я уступаю судьбе, которая
сильнее меня».
— Увы, увы! — сказала Джованна. =— Да, то была
судьба! Я уже тогда чувствовала это» ибо любовь мою
породил страх, который завладел мною еще до того, как я
поняла, насколько он обоснован. Знаете, Эдзелино, во мне
всегда имелась склонность к самопожертвованию, словно еще
при рождении я была предназначена к закланию на алтаре
бог весть какой силы, жаждущей моей крови и слез. Я пом¬
ню все, что происходило во мне, когда вы торопили меня
570
выйти за вас замуж до того рокового дня, когда я впервые
увидела Соранцо. «Чего медлить, — говорили вы, — раз мы
любим друг друга? Зачем оттягивать свое счастье? То, что
мы оба молоды, вовсе не причина. Ждать — это искушать
бога, ибо грядущее в его власти, а не пользоваться настоя¬
щим означает стремление заранее завладеть грядущим.:
Только несчастливые должны говорить «завтра», счастли¬
вые же — «сейчас»! Кто знает, во что мы превратимся зав¬
тра? Кто знает, не разлучит ли нас навеки турецкая пуля
или морской вал? И вы-то сами, разве вы можете быть уве¬
рены в том, что будете любить меня, как сегодня?» Видно,
какое-то смутное предчувствие заставляло вас говорить так,
побуждало торопиться. А еще более смутное предчувствие
не давало мне уступить, повелевало ждать. Ждать чего?
Я не знала, но мне верилось, что будущее обещает мне что-
то, раз настоящее не удовлетворяло.
— Вы были праЕЫ, — произнес граф, — будущее обе¬
щало вам любовь.
— И уж наверное, — с горечью ответила Джованна, —
совсем не ту любовь, какую я испытывала к вам. Но не мне
на это жаловаться: я ведь нашла то, чего искала. Я презрела
покой и обрела грозу. Помните тот день, когда я сидела с
дядей и с вами? Я вышивала, а вы читали мне стихи. Доло¬
жили о приходе Орио Соранцо. При этом имени я вздрог¬
нула, и в один миг на память мне пришло все, что я слыша¬
ла об этом странном человеке. Я никогда не видела его, но
вся затрепетала, когда до меня донеслись его шаги. Я не
обратила внимания ни ка его роскошную одежду, ни на его
высокий рост, ни на божественно прекрасные черты лица —
я увидела только большие черные глаза, и, грозные и в то
же время нежные, сияющие, они приближались ко мне, пе
отрываясь от меня. Зав°роженпая этим колдовским взгля¬
дом, я уронила свое рукоделие па пол и застыла, словно
пригвожденная к креслу, не в силах ни встать, ни отвернуть
голову. В тот момент, когда Соранцо, подойдя совсем близ¬
ко, склонился, чтобы поцеловать мне руку, я, не видя боль¬
ше этих завороживших меня глаз, лишилась чувств. Меня
унесли, а дядя, сославшись на мое нездоровье, попросил его
перенести свое посещение на какой-нибудь другой день. Вы
тояее удалились, так и не поняв, почему я упала в обморок.
Орио же, лучше знавший и женщин и свою власть над
ними, сообразил, что, пожалуй, имеет некоторое отношение
к моей внезапной дурноте. Он решил убедиться в этом*
571
С час он прогуливался в гондоле по каналу Аццо, затем ве¬
лел остановиться у дворца Морозини. Там он вызвал дворец¬
кого и сказал ему, что явился лишь затем, чтобы узнать, как
мое здоровье. Когда ему ответили, что я совсем пришла в
себя, он зашел в дом, считая, как он сам заявил, что теперь
Это вполне удобно, и велел снова доложить о себе. Он на¬
шел, что я немпого побледнела, но именно от этого, по его
мнению, стала еще прекраснее. Дядя мой принял его не¬
сколько сдержанно, однако сердечно поблагодарил за вни¬
мание ко мне и за то, что он потрудился так скоро возвра¬
титься, чтобы узнать о моем здоровье. После обмена этими
любезностями Орио собрался было уходить, но мы попроси¬
ли его остаться. Оп не заставил себя упрашивать, и беседа
наша продолясалась. С самого начала решив воспользоваться
первым произведенным на меня впечатлением, он постарался
щегольнуть передо мною всеми дарами, которыми его наде¬
лила природа, и усилить обаяние своей наружности чарами
ума. Это ему блестяще удалось, и когда через два часа он
наконец почел за благо удалиться, я была совсем покорена.
Он попросил у меня разрешения прийти на следующий день
и, получив его, откланялся в полной уверенности, что вскоре
благополучно завершит все столь благоприятно начатое. По¬
беду он одерягал легко и скоро. Первый же его взгляд пове¬
лел мне принадлеяеать ему, и я сразу стала его добычей.
Могу ли я, положа руку на сердце, сказать, что любила его?
Оп ведь был мне совершенно незнаком, а слышала я о нем
одно лишь худое. Как же случилось, что я предпочла чело¬
века, впушавшего мне пока лишь некий страх, тому, кто
внушал доверие и увалеение? Посмею ли я в свое оправда¬
ние ссылаться на волю рока? Не лучше ли будет признаться
вот в чем: в сердце любой женщины тщеславная радость от
мысли, что внешне как будто царишь над сильным мулсчи-
ной, смешивается с робостью, отдающей тебя на деле в пол-
пую его власть. Да, да! Я суетно гордилась красотой Орио,
гордилась всеми страстями, которые он внушал другим яееп-
щинам, и всеми поединками, в которых он одеряшвал по¬
беды над мужчинами. Даже его репутация распутника каза¬
лась мне чем-то достойным привлекать внимание, приманкой
для любопытства других женщин. Мне льстило, что я отни¬
маю у них это ветреное и себялюбивое сердце, которое всем
им изменило и всем оставило горькие сожаления. В этом от¬
ношении моя роковая гордыня была, во всяком случае, удо¬
влетворена. Орио остался мне перен, и со дня пашей свадьбы
572
другие женщины как будто перестали для него что-либо
значить. Некоторое время он вроде бы любил меня, но вско¬
ре утратил любовь и ко мне и вообще к кому-либо — все его
существо поглотила любовь к славе. Я никогда не понимала,
почему, так нуяедаясь всегда в независимости и деятельной
жизни, он решился возложить на себя узы, которые обычно
неизбежным образом ограничивают и то и другое.
Эдзелино внимательно посмотрел на Джованну. Трудно
было поверить, что она говорит безо всякой задней мысли
п настолько ослеплена, что даже не подозревает о честолю¬
бивых замыслах, побудивших Орио искать ее руки. Но, по¬
няв всю чистоту ее благородной души, он пе осмелился от¬
крыть ей глаза и только спросил, как случилось, что опа
так скоро утратила любовь мужа.
Вот что она ему поведала:
— До нашей свадьбы казалось, что он беззаветно любит
меня. Во всяком случае, я в это верила, ибо так он мне
говорил, а речи его до того страстны и убедительны, что
перед ними не устоять. Он уверял, что слава — пустой дым,
который может только вскружить голову юношам или одур¬
манить неудачников. Он участвовал в последней кампании
лишь для того, чтобы заткнуть рот дуракам и завистникам,
обвинявшим его в изнеяеенности и любви к наслаждениям.
Он пошел навстречу всем опасностям с равподушнем чело¬
века, подчиняющегося обычаю своего времени и своей стра¬
ны. Оп смеялся над юнцами, которые восторяеенно устрем¬
ляются в бой и считают себя невесть чем, потому что рис¬
ковали ишзныо и подвергались опасностям, на которые
спокойно идет любой солдат. Он говорил, что в жизни чело¬
веку приходится делать выбор меясду счастьем и славой, а
так как счастье обрести почти невозможно, большинство
вынуясдено бывает искать славы. Но уж если человеку да¬
лось в руки счастье, особенно лее счастье в любви, самое
полное, самое реальное и благородпое, то он оказался бы
нищим и духом и сердцем, когда бы отвернулся от этого
счастья и вновь увлекся успехами жалкого тщеславия. Орио
расточал мне все эти речи, так как слышал, будто вы утра¬
тили мою благосклонность из-за того, что отказались дать
мне обещание не идти больше на войну.
Он видел, что душа у меня нежная, характер кроткий,
что я колеблюсь при мысли о разлуке с ним сейчас лее после
нашей свадьбы. Он хотел яеениться на мне и ради этого,
как он мне потом сказал, готов был на любую жертву,
573
любое обещание, самое неосторожное и лживое. О, как он
меня тогда любил! Но у мужчин страсть — это лишь жела¬
ние, и все надоедает им, как только они добиваются своего.
Очень скоро после нашей свадьбы я заметила, что он чем-то
озабочен, что его снедает какая-то тайная тревога. Его снова
поглотила светская суета, и он привлек в мой дом чуть ли
не весь город. Мне почудилось, будто страсть к игре, за
которую его так упрекали, и потребность в необузданной
роскоши, из-за которой он прослыл суетным и ветреным,
вновь быстро завладевают им. Меня это испугало, но вовсе
не из-за низменных опасений за мое достояние: я не счита^
ла его своим, после того как с радостью отдала Орио все,
что унаследовала от предков. Но страсти эти отдаляли его
от меня. Он мне их изображал как ничтожные забавы, ко¬
торые дух пламенный и деятельный принужден создавать
себе за неимением более достойной пищи. А пища эта, един¬
ственная достойная души Орио, есть любовь такой женщи¬
ны, как я. Все другие яеенщины либо обманывали его, либо
казались ему недостойными занимать все его душевные си¬
лы. Он был бы обречен на то, чтобы растрачивать их в пус¬
тых удовольствиях. Но какими ничтожными представлялись
ему эти удовольствия теперь, когда во мне он обрел источ¬
ник всех радостей! Вот как он со мной говорил, а я, глу¬
пая, всему этому слепо верила. Какой яее ужас овладел
мною, когда я убедилась, что удовлетворяю его не больше,
чем другие женщины, и что, лишившись празднеств и раз¬
влечений, он не находит подле меня ничего, кроме скуки и
раздражения! Однаягды, когда он проиграл очень большие
деньги и пришел в некое отчаяние, я тщетно пыталась уте¬
шить его, уверяя, что мпе безразличны все печальные по-'
следствия его проигрышей и что жизнь в каких угодно ли¬
шениях для меня будет так же сладостна, как любое изо¬
билие, лишь бы она меня с ним не разлучала. Я обещала
ему, что дядя ничего не узнает о его опрометчивости, что
я лучше продам потихоньку свои брильянты, чем навлеку
па него хоть один упрек. Видя, что он меня не слушает, я
жестоко огорчилась и упрекнула его, но очень мягко, за то,
что он больше расстраивается потерей денег, чем горем, ко¬
торое причиняет мне. То ли он искал предлога, чтобы уйти,
то ли я этим упреком невольно задела его самолюбие, но он
сделал вид, будто оскорблен моими словами, пришел в ярость
и заявил, что намерен вернуться на военную службу. Не*
смотря на мои мольбы и слезы, он на следующий же день
574
попросил у адмирала назначение и принялся готовиться к
отъезду. Если бы речь шла о чем-либо другом, я нашла бы
у своего любящего дяди и поддержку и покровительство. Он
убедил бы Орио не покидать меня, вернул бы его ко мне.
Но дело касалось войны, и забота о славе республики возоб¬
ладала в сердце моего дяди. Он отечески пожурил меня за
слабость, сказал, что стал бы презирать Соранцо, если бы
тот проводил время у ног женщины, вместо того чтобы за¬
щищать честь и интересы своего отечества. Орио, сказал он
мне, выказал в предыдущую кампанию исключительное му¬
жество и военные таланты и тем самым как бы взял на себя
обязательство и долг служить своей стране, пока она нуж¬
дается в его службе. Пришлось мне уступить: Орио уехал, я
осталась наедине со своим горем.
Долго, очень долго не могла я оправиться от этого
удара. Но затем стали приходить письма Орио, полные люб¬
ви и нежности. Они вернули мне надежду, и если бы не по¬
стоянная тревога и беспокойство от мысли, что он подвер¬
гается таким опасностям, я бы все же ощущала нечто вроде
счастья. Я воображала, что нежность его ко мне осталась
прежней, что честь предписывает мужчинам законы более
священные, чем любовь, что он сам себя обманывал, когда
в первых порывах страсти уверял меня в противном, что,
наконец, он вернется ко мне такой же, каким был в лучшие
дни нашей любви. Каковы же были мое горе и изумление,
когда с началом зимы, вместо того чтобы попросить у дяди
разрешения провести подле меня время отдыха (разумеется,
оп бы его получил), он написал мне, что вынужден иринять
должность губернатора этого острова, чтобы подавить пи¬
ратов. Он высказывал великое сояеаление о том, что не смо-<
жет ко мне приехать, и потому я, в свою очередь, написала
ему, что поеду на Корфу и буду на коленях умолять дядю
отозвать его с острова. Если дядя все же не согласится, пи¬
сала я, то я сама приеду разделить его одиночество на Kyp-t
цолари. Однако я не осмеливалась осуществить свое намерен
ние до получения ответа от Орио, ибо чем сильнее любишь,
тем больше опасаешься вызвать неудовольствие любимого
человека. Он ответил мне в самых ласковых выраясениях,
что умоляет меня не ездить к нему. Что же до просьбы об
отпуске для него, то он, писал Орио, будет крайне уязвлен,
если я это сделаю, — ведь в армии у него немало недругов:
его счастье — женитьба на мне — породило завистников,
старающихся очернить его в глазах адмирала, они-то уя«
575
обязательно начнут говорить, будто он сам учил меня про¬
сить дядю об отпуске для него, чтобы он мог предаваться
лени и удовольствиям. Этому последнему запрету я подчи¬
нилась. Но что касается первого, то он ведь не приводил
никаких доводов, кроме того, что жилье здесь очень мрач¬
ное и меня ожидают всевозможные лишения; к тому же это
его письмо показалось мне более пылким, чем все предыду¬
щие. Поэтому я решила, что приезд к нему, чтобы разделить
его одиночество, будет доказательством моей преданности,
и, не отвечая ему, не оповещая о своем приезде, я тотчас
же выехала. Морское путешествие было долгое и мучитель¬
ное, погода — плохая. Я подвергалась всевозможным опасно¬
стям. Наконец, добравшись до этого острова, я была совер¬
шенно расстроена, не застав здесь Орио. Он отправился в
это злосчастное патрасское предприятие, и гарнизон острова
пребывал в большой тревоге на его счет. Прошло много
дней без единой весточки о нем, и я уже теряла надежду
увидеть его когда-либо. Я попросила, чтобы мне показали
место, с которого он вышел в море и куда должен был при¬
быть, и целыми часами сидела там, глядя в морскую даль.
Так проходили дни за днями, ничего не меняя в моем поло¬
жении. Наконец, как-то утром, придя на свою скалу, я уви¬
дела, что из подошедшей лодки выходит на берег турецкий
солдат и с ним мальчик, одетый точно так же. При первом
нее движении солдата я узнала Орио и тотчас же сбеягала
со скалы броситься в его объятия. Но он посмотрел на меня
таким взглядом, что вся кровь отхлынула от моего лица и
смертный холод сковал все тело. Я была в большем смяте¬
нии и уяеасе, чем в тот день, когда впервые увидела его, и,
так я?е как в тот день, лишилась чувств: мне почудились
в лице его угроза, насмешка, презрение, сильнее которых
не могло быть. Очнулась я в своей комнате, на своем ложе.
Орио заботливо ухаживал за мной, и на его лице уже
не было того устрашающего выражения, от которого словно
разорвалось все мое существо. Он ласково заговорил со мной
и представил мне сопровояедавшего его юношу как человека^
который спас ему жизнь и вернул свободу, открыв ночью
двери темницы. Он просил меня взять его в качестве слуги,
но обращаться больше как с другом, чем как со слугой;
Я попыталась заговорить с Наамом — так зовут мальчика, —
но он ни слова не знает по-нашему. Орио сказал ему что-то
по-турецки, юноша взял мою руку и положил ее себе на го¬
лову в знак привязанности и повиновения.
576
Весь этот день я была счастлива. Но на следующий Орио
с утра заперся в своем помещении, и я увидела его лишь
вечером, такого угрюмого и мрачного, что у меня не хвати¬
ло духу заговорить с ним. Он поуяшнал со мной и сразу же
ушел. С того времени, то есть вот уяее два месяца, его лицо
остается хмурым. Он весь поглощен какой-то своей мукой
или не ведомым никому решением. В отношении меня он не
выказал гнева или хотя бы раздражения. Напротив — про¬
явил очень много стараний, чтобы жизнь в этой башне была
для меня приятной, словно что-либо, кроме его любви или
его равнодушия, может быть для меня хорошим или дурным.
Он велел прислать из Кефалонии рабочих и все, что
было необходимо, чтобы наскоро выстроить для меня это
жилье. Велел он прислать и женщин, чтобы они мне при¬
служивали, и среди всех своих самых мрачных забот ни¬
когда не переставал беспокоиться о моих нуждах и преду¬
преждать все мои желания. Увы! Ему как будто неведомо,
что у меня-то есть одно настоящее желапие— вернуть себе
его любовь. Иногда — очень редко! — он возвращался ко
мне, внешне как будто полный самой пылкой любви. Он
доверительно сообщал мне, что у него имеются очень важ¬
ные замыслы, что его просто снедает жажда мести пиратам,
которые перебили его людей, забрали его галеру, а теперь
занимаются разбоем тут, у него на глазах, что он не успо¬
коится, пока не уничтожит их всех до единого. Но, едва
успев сделать мне эти признания, он, опасаясь моих слез и
волнения, вырывался из моих объятий и уходил размышлять
в одиночестве об этих воинственных планах. Под конец мы
дошли до того, что видимся теперь всего несколько часов в
неделю, а где он находится все остальное время и что дела¬
ет, я не знаю. Иногда он сообщает мне через кого-нибудь,
что, воспользовавшись хорошей погодой, выезжает на мор¬
скую прогулку, а затем я узнаю, что он и не выходил из
замка. А иной раз заявляет, что весь вечер проработает, за¬
першись у себя, а на рассвете я вижу, что он торопливо
мчится к острову по серым волнам, словно желая скрыть от
меня, что провел ночь вне замка. Я уже не осмеливаюсь
расспрашивать его, — тогда он становится страшным, и все
перед ним трепещет. Я скрываю от него свое отчаяние, и
тс мгновения, что он проводит подле меня, становятся вме¬
сто облегчения настоящей пыткой, — ведь я вынуяедена сле¬
дить за каждым своим словом, даже за каждым взглядом,
чтобы не выдать ни одной донимающей меня зловещей
577
мысли. Когда, несмотря на все мои усилия, он все же заме¬
чает на моих глазах слезинку, он молча жмет мне руку, вста¬
ет и уходит без единого слова. Однажды я уже готова была
броситься к его ногам, обнять его колена, влачиться за ним
по полу, чтобы он согласился разделить со мной хотя бы за¬
боты свои и чтобы обещать ему, что я соглашусь на все его
замыслы, не проявляя ни слабости, ни страха. Но при ма-
лейшем моем движении взгляд его пригвождает мепя к ме-<
сту, и слова замирают у меня ка губах. Мне чудится, что
если бы мое горе прорвалось перед ним, весь остаток состра-*
дания и внимания, которые он ко мне еще проявляет, пре¬
вратился бы в ярость и отвращение. Я осталась нема! Вот
почему, когда вы говорите мне о его ненависти, я отвечаю,
что это невозможно, ибо я ее не заслужила. Я молча
умираю.
Эдзелино заметил, что этот рассказ оставляет в тени наи¬
более ваяшые обстоятельства рассказа Леонцио. Джованна,
видимо, и не думала считать Соранцо безумцем, а наводя¬
щие вопросы, которые граф осторожно задавал ей на этот
счет, ничего не прояснили. Джованне ли не хватало полного
доверия к нему, или Леонцио наговорил неправды? Видя,
что все его попытки раздобыть точные сведения бесплодны,
Эдзелино, во всяком случае, пришел к убеяедению, что она
погибнет от слабости и печали, если останется в этом уны-<
лом замке, стал упрашивать ее переехать на Корфу к дяде
и предложил тотчас же увезти ее с собой. Однако она са*
мым решительным образом отвергла это предложение, зая¬
вив, что ни за что на свете не поступит так, чтобы у дяди
появилось подозрение, будто она несчастлива с Орио: ведь
малейшей ее жалобы достаточно, чтобы тот впал в немилость
у адмирала. Впрочем, она даже утверждала, что Орио не
сделал ей решительно ничего худого; если любовь ее к нему
превратилась для нее в муку, то не Орио лее обвинять во
Зле, которое она сама себе причиняет.
Эдзелино решился спросить, не содерясится ли она как
бы в некотором заключении и нет ли строжайшего запреще¬
ния ей видеться с любым соотечественником. Она ответила,
что ничего подобного нет и что она сама не стала бы при¬
нимать Эдзелино, если бы эта невинная радость была сопря¬
жена с ослушанием. Орио никогда не проявлял ни малейшей
ревности и неоднократно повторял, что она может прини¬
мать, кого ей вздумается, ни о чем его даже не преду¬
преждая.
578
Эдзелино не знал, что и думать об ртом явном противо¬
речии между словами Джованны и Леонцио.
Вдруг большой белый пес, все время, казалось, спавший,
вздрогнул, поднялся и, положив передние лапы на подокон¬
ник, насторожил уши и замер.
— Твой хозяин идет, Сириус? — сказала Джованпа.
Собака повернулась к ней, словно понимая, о чем идет
речь. Потом, приподняв голову и раздув ноздри, вздрогнула
всем телом и протяжно взвизгнула; в этой жалобе слыша¬
лись боль и нежность.
— Вот Орио! — молвила Дягованна, обвив худой бледной
рукой шею верного пса. — Оп возвращается! Этот благород¬
ный пес всегда узнает по плеску весел лодку своего хозяина.
А когда я хояеу с ним ждать Орио па скале, он, завидя на
волнах малейшую черную точку, молчит либо воет так, как
сейчас, в зависимости от того, чья там лодка — Орио или
кого-либо другого. С тех пор как Орио перестал брать его
с собой, он перенес на меня свою привязанность и ходит за
мной повсюду, как тень. Он, как я, грустит и болеет; как я,
знает, что уже не дорог своему господину; как я, помнит,
что его любили!
И Джованна, высунувшись из окна, попыталась рассмо¬
треть лодку в ночном мраке. Но море было черным, как не¬
бо, а плеск весел нельзя было отличить от равномерного
плеска волн о подножие скалы.
— Вы уверены, — спросил граф, — что мое присутствие
в ваших покоях не вызовет у вашего мужа неудовольствия?
— Увы! Такой чести, как ревновать меня, он мне не
оказывает, — ответила она.
— Но, может быть, — заметил Эдзелино, — мне лучше
будет пойти ему навстречу?
— Не делайте этого, — сказала она, — он, пожалуй, по¬
думает, что я поручила вам следить за ним. Оставайтесь
здесь. Может быть, сегодня вечером я вообще его не увижу.
Часто он возвращается с этих длительных прогулок, даже
не сообщив мне о своем возвращении, и если бы не изуми¬
тельный инстинкт этого пса, который всегда оповещает мепя
о его прибытии на остров, я почти никогда не знала бы,
здесь ли он или отсутствует. А теперь на всякий случай
помогите мне снова закрыть окно этой ставней. Он никогда
не простит мне, если узнает* что я сделала ее подвижной,
чтобы иметь перед глазами выходящую к морю часть
Замка. Он велел забить это отверстие изнутри, уверяя, что
579
бесполезным постоянным созерцанием моря я только нароч¬
но растравляю свою тревогу.
Эдзелино закрепил ставню, вздохнув от жалости к этой
несчастной женщине.
До появления Орио прошло еще немало времени. О его
прибытии пришел доложи-ть турецкий раб, никогда не поки¬
давший Орио. Когда юноша вошел в комнату, Эдзелино по¬
разила совершенная правильность его черт, одновременно и
тонких и строгих. Хотя он и вырос в Турции, сразу видно
Сыло, что его породе свойственна более горделивая закал¬
ка. Арабский тип сквозил в удлиненной форме больших чер¬
ных глаз, в точеном, твердом профиле, в невысоком росте,
в красоте рук с тонкими пальцами, в бронзоватой смуглоте
гладкой, безо всяких оттенков кожи. И по голосу Эдзелино
узнал в юноше араба, говорившего по-турецки свободно, но
не без характерного гортанного акцента, полного странной
для непривычного слуха гармонии, которая постепенно за¬
владевает душой, лаская ее какой-то неведомой сладостью.
Увидя мальчика, борзой пес бросился к нему так, словно
хотел растерзать. Тогда лицо у того совершенно изменилось:
он улыбнулся как-то жестоко и хищно, обнажая два ряда
белых мелких и частых зубов, и чем-то стал похож на пан¬
теру. Одновременно он выхватил из-за пояса кривой кин¬
жал, но блеснувший клинок только раздразнил ярость пса.
Джованна крикнула, собака остановилась и послушно верну¬
лась к ней, а невольник, вложив ятаган в золотые, усыпан¬
ные драгоценными камнями ножны, преклонил колено перед
госпожой.
— Видите? — обратилась Джованна к Эдзелино. — С тех
лор как этот раб занял подле Орио место его верного пса,
Сириус так ненавидит его, что я боюсь за собаку: юноша
всегда вооружен, а никаких приказов я ему отдавать не мо¬
гу. Ко мне он проявляет уважение, даже доброе чувство,
но повинуется только Орио.
— А оп не может объясняться по-нашему? — спросил
Эдзелино, видя, что раб знаками дает понять о возвращении
Орио.
— Нет, — ответила Джованна, — а женщины, которая
служит нам переводчицей, здесь сейчас нет. Может быть*
позвать ее?
-— Не нужно, — сказал Эдзелино. И, обратившись к юно¬
ше по-арабски, он предложил ему изложить то, что тот дол¬
жен был сообщить, а затем передал его слова Джо ванне:
580
Орио, вернувшись со своей прогулки, узнал о прибытии бла¬
городного графа Эдзелино и намеревается пригласить его
отужинать в покоях синьоры Соранцо; он также просит из¬
винения за то, что не сразу явится к гостю, так как ему
надо еще отдать кое-какие распоряжения на ночь.
— Скажите мальчику, — ответила Джованна Эдзелино, —
чтобы он передал своему господину такой ответ: приезд бла¬
городного Эдзелино для меня радостен вдвойне, ибо я смогу
поужинать с моим супругом. Впрочем, нет, — добавила
она, — этого не говорите. Он, пожалуй, усмотрит тут скры¬
тый упрек. Передайте, что я повинуюсь, что мы ждем.
Эдзелино передал эти слова молодому арабу, и тот по¬
чтительно склонился. Но прежде чем выйти из комнаты, он
остановился перед Дяеованной и, внимательно поглядев на
нее, знаками объяснил, что находит ее еще более нездоро¬
вой, чем обычно, и этим очень огорчен. Затем, подойдя к
ней, с простодушной бесцеремонностью коснулся ее волос
н дал понять, что ей следовало бы уложить их в прическу.
— Передайте ему, что я понимаю его добрые советы, —
сказала Джованна графу, — и последую им. Он предлагает
мне принарядиться, украсить волосы цветами и драгоцен¬
ностями. Славный, простой ребенок, он воображает, будто
любовь мужчины можно вернуть такими ребяческими сред¬
ствами! Ведь для этого ребенка любовь — лишь миг наслаж¬
дения.
Все же Джованна последовала немому совету юного ара¬
ба. Она прошла со своими женщинами в соседнюю комнату,
а выйдя оттуда, так и сияла в украшениях. Но богатое одея¬
ние Джованны мучительно не соответствовало глубокой уд¬
рученности, царившей в ее душе. Само положение этого
жилища, словно построенного на волнах и среди вечных
ветров, мрачный ропот моря и насвистывание начавшегося
сирокко, какое-то смущение, появившееся на лицах слуг с
момента, когда в замок вернулся хозяин, — все вместе взя¬
тое делало эту сцену странной и тягостной для Эдзелино.
Ему чудилось, будто он спит, а эта женщина, которую он
прежде так любил и с которой еще нынче утром не ожидал
так скоро свидеться, внезапно представшая перед ним блед¬
ной, изнемогающей, показалась ему во всем блеске своего
праздничного наряда каким-то призраком.
Но щеки Джованны вновь зарумянились, глаза заблесте¬
ли, и ока горделиво подняла голову, когда Орио вошел в зал
с открытым взглядом и чистосердечным выраяеением лица*
581
тоже принарядившись, как в самые лучшие дни своих любов¬
ных успехов в Венеции. Его густые черные волосы спадали к
плечам лоснящимися надушенными завитками, а легкая тепь
небольших усиков с приподнятыми по венецианской моде
уголками тонко вырисовывалась на матово-бледных щеках.
Все в нем дышало изяществом, доходившим до изысканно¬
сти. Джованна так давно привыкла видеть его небрежно оде¬
тым, с лицом угрюмым или искаженным гневом, что когда
перед нею предстал образ того Орио, который любил ее, она
вообразила вдруг, что к ней снова вернулось счастье. И дей¬
ствительно можно было подумать, что Соранцо хочет в этот
вечер загладить все свои вины. Ибо прежде даже, чем по¬
здороваться с Эдзелино, он подошел к ней с рыцарственным
вниманием и несколько раз поцеловал обе ее руки, проявляя
супружеское уважение и вместе с тем пыл влюбленного.
Затем он рассыпался перед Эдзелино в извинениях и любез-*
ностях и пригласил его в большой зал, где подан был ужин.
Когда они расселись за роскошно накрытым столом, он за¬
бросал его вопросами о происшествии, доставившем ему
честь и радость принимать его у себя. Эдзелино рассказал
обо всем, что с ним случилось, а Соранцо слушал его с веж¬
ливым сочувствием, не проявляя, впрочем, ни удивления, ли
возмущения действиями пиратов, и с любезно-сокрушенным
видом человека, огорченного бедой ближнего, но ни в ма¬
лейшей мере не ощущающего какой-либо ответственности.
В тот миг, когда Эдзелино заговорил о главаре пиратов, ко¬
торого он ранил и обратил в бегство, глаза его встретились
с глазами Джованны. Она была бледна, как смерть, и бес¬
сознательно повторяла только что произнесенные им слова:
«Человек в ярко-красном тюрбане с черной бородой, скры¬
вающей почти целиком его лицо!..».
— Эт° он> — добавила она, охваченная каким-то тайным
ужасом, — мне кажется, я его снова вижу!
И ее испуганный взгляд, привыкший искать на лице Орио
ответа на все, встретился со взглядом ее господина, таким
неумолимым, что она откинулась на спинку стула, губы у
нее посинели, сердце сжалось. Но, сделав над собой сверх-i
человеческое усилие, чтобы не оскорбить Орио, она успокои¬
лась и заставила себя улыбнуться:
— Сегодня ночью я видела такой сон.
Эдзелино тоже смотрел на Орио. Тот был необычайно
бледен, а сдвинутые брови его словно говорили о том, что в
душе его бушует гроза. Вдруг он громко расхохотался, и
582
этот резкий, жесткий смех мрачным эхом отозвался в глу¬
бине зала.
— Это, наверное, тот самый ускок, — сказал он, обора¬
чиваясь к коменданту Леонцио. — Синьора увидела его во
сяе, а благородный граф убил сегодня в действительности.
— Безо всякого сомнения, — серьезным тоном ответил
Леонцио.
— А кто же такой этот ускок, скажите, пожалуйста? —
спросил граф. — Разве в ваших морях еще существуют раз¬
бойники? В наше время о подобных вещах что-то не слыш¬
но; они относятся к эпохе войн, которые республика вела
при Маркантонио Меммо и Джованни Бембо. Сейчас могут
появляться только призраки ускоков, мой добрый синьор
Леонцио.
— Ваша милость может думать, что их больше нет, —
возразил несколько уязвленный Леонцио. — Ваша милость,
на свое счастье, изволите находиться в расцвете юности и
ие видели того, что происходило еще до вашего рождения.
Что до меня, бедного старого слуги святейшей и славнейшей
республики, я неодпократно сталкивался с ускоками, даже
однажды попал к ним в плен, и мою голову едва-едва не
водрузили в качестве ferale 1 на носу их галиота. Потому-то
я и могу сказать, что узнаю ускока среди десятков тысяч
пкратов, корсаров, флибустьеров — словом, среди всей той
сволочи, что именуется морскими разбойниками.
— Величайшее мое уважение к вашему жизненному
опыту запрещает мне спорить с вами, добрый мой комен¬
дант, — сказал граф, принимая с легкой иронией урок, кото¬
рый дал ему Леонцио. — Для мепя лучше будет, если я кое-
чему поучусь, слушая ваши речи. Поэтому я хочу спросить
вас, как же можно узнать ускока среди десятков тысяч
пиратов, корсаров и флибустьеров, чтобы мне знать, к какой
же породе принадлежит разбойник, напавший на меня сегод¬
ня; я ведь с радостью поохотился бы за ним, не будь время
уже слишком позднее.
— Этот ускок, — ответил Леонцио, — среди разбойников
то же, что акула среди прочих морских чудовищ: он от всех
отличается своей ненасытной свирепостью. Вы знаете, что
Эти гнусные пираты пили кровь своих жертв из человеческих
черепов, чтобы вытравить в себе малейшую жалость. Прини¬
мая какого-нибудь беглеца на свой корабль, они заставляли
1 Зловещего предупреждения (итал.).
583
его проделать этот омерзительный обряд, чтобы испытать, не
осталось ли у него каких-либо человеческих чувств, и если
он колебался перед эт°й гнусностью, его бросали за борт.
Словом, известно, что их способ заниматься морским разбо¬
ем — это топить захваченные суда и не щадить ничьей жиз¬
ни. До последнего времени миссолунгцы, пиратствуя, огра¬
ничивались только грабежом судов. Всех, кто сдавался, они
уводили в плен, а потом отпускали за выкуп. Теперь все
происходит по-другому: когда в их руки попадает корабль,
всех пассажиров вплоть до детей и женщин тут лее убивают,
а на волнах ие остается даже доски от захваченного ими
судна, которая могла бы донести весть о его гибели до на¬
ших берегов. Мы часто видим в этих водах корабли, идущие
из Италии, но они никогда пе доходят до гаваней Леванта,
а корабли, которые отплывают из Греции, никогда пе дохо¬
дят до наших островов. Не сомневайтесь, синьор граф, ужас¬
ный пират в красном тюрбане, блуждающий тут между от¬
мелей и прозванный рыбаками мыса Ацио ускоком, и есть
настоящий ускок, чистопородный убийца и кровопийца.
— Ускок ли главарь бандитов, с которым я сегодня
встретился, или он иной породы, — заметил молодой граф, —
но руку я ему отделал на венецианский, как говорится, лад.
Сперва мне показалось, что он решил либо взять мою жизнь,
либо отдать свою, однако рана эта заставила его отступить,
и непобедимый обратился в бегство.
— А действительно ли он бежал? — спросил Соранцо с
поразительным безразличием. — Не кажется ли вам, что он
скорее отправился за подмогой? Что до меня, то я полагаю,
ваша милость правильно поступили, приведя свою галеру
под защиту нашей, ибо в настоящий момент пираты — это
ужасный н неизбежный бич.
— Удивляет меня, — сказал Эдзелино, — что мессер
Франческо Морозини, зная, как велика беда, еще ничего не
предпринял, чтобы с ней справиться. Не понимаю, как это
адмирал, зная о понесенных вашей милостью значительных
потерях, еще не прислал галеры взамен той, что вами
утрачена, дабы вы имели возможность одним ударом покон¬
чить с этим ужасным разбоем.
Орио слегка пожал плечами и, приняв настолько прене¬
брежительный вид, насколько это допускала его нарочито
изысканная учтивость, сказал:
— Даже если бы адмирал прислал сюда целую дюжину
галер, они ничего не смогли бы поделать с неуловимым
584
противником. И сейчас у нас было бы вполне достаточно
средств для того, чтобы с этими людьми покончить, если Оы
мы находились в положении, при котором могли использо¬
вать свои силы. Но когда мой достойный дядя послал меня
сюда, он не предвидел, что я окажусь пленником посреди
отмелей и не смогу маневрировать в мелководье, где спо¬
собны быстро передвигаться только небольшие суда. Мы
здесь можем делать только одно — выходить в открытое мо¬
ре и плавать в водах, где пираты никогда не осмелятся нас
дожидаться. Совершив свой налет, они исчезают, словно
чайки. А для того чтобы преследовать их среди рифов, надо
не только владеть трудным искусством кораблевождения в
Этих условиях, им очень хорошо знакомых, но и быть осна¬
щенными, как они, то есть иметь целую флотилию шлюпок
и легких каиков, и вести против них такую же партизан¬
скую войну, какую они ведут против нас. Уж не думаете ли
вы, что это пустяковое дело и что можно легко и просто
захватить целый вражеский рой, который нигде не оседает?
— Может быть, ваша милость и смогли бы, если бы
очень пожелали, — молвил Эдзелино с какой-то скорбной го¬
рячностью. — Разве вам не привычно всегда одерживать
успех в любом предприятии?
— Джованна, — молвил Орно с улыбкой, в которой скво¬
зила горечь, — эта стрела направлена против тебя, хотя и
через мою грудь. Молю тебя, будь не такой бледной и не
такой грустной; ведь наш друг, благородный граф, подумает,
что это я не даю тебе выказывать ему дружеские чувства,
которые ты доляша к нему питать и действительно питаешь.
По, возвращаясь к тому, о чем мы говорили, — добавил он
самым любезным тоном, — поверьте, дорогой граф, что я
вовсе не сплю среди опасностей и не забываю о деле у ног
красавицы. Пираты скоро увидят, что я не терял времени,
что я основательно изучил их тактику и обследовал их ло¬
гова. Да, благодаря богу и моей славной лодчонке я сейчас
лучший лоцман Ионического архипелага, и... — Тут Соранцо
стал озираться по сторонам, словно опасаясь, не подслуши¬
вает ли какой-нибудь болтливый слуга. — Но вы сами пони¬
маете, синьор граф, что мои намерения должны оставаться
в строжайшей тайне. Неизвестно, какие связи могут иметь
пираты здесь, на острове, с рыбаками и мелкими торговца¬
ми, что привозят нам из Морей и Этолии съестные припасы.
Достаточно какой-нибудь неосторожности со стороны вер¬
ного, но неумного слуги, чтобы наши бандиты оказались
585
своевременно предупрежденными и скрылись, а я очень за¬
интересован в том, чтобы они оставались нашими соседями,
ибо — могу в том поклясться — нигде в другом месте на них
не устроят такой облавы и не поймают так верно в их же
собственные сети.
Сидевшие за столом с самыми разнообразными чувства¬
ми слушали эти признания. Лицо Джованны прояснилось,
словно прежде она опасалась, не вызваны ли отлучки и
мрачные заботы ее мужа какой-либо зловещей причиной, а
теперь с груди у нее свалилась тяжесть. Леонцио довольно
глупо возвел очи к небу и принялся выражать свой восторг
громкими восклицаниями, которые внезапно прекратил хо->
лодный и строгий взгляд Соранцо. Что касается Эдзелино,
то он разглядывал поочередно трех своих сотрапезников,
переводя взгляд с одного на другого, стараясь разобраться
в том, чего в их взаимоотношениях он не мог себе объяс*
нить. Ничто в поведении Соранцо не оправдывало произ¬
вольного утверждения коменданта, будто поведение это объ¬
ясняется помрачением рассудка. Но, с другой стороны, ни
в выражении лица Соранцо, ни в его речах, ни в его мане-
рах не было ничего, способного внушить молодому графу
доверие и симпатию. Он пе мог оторвать взгляд от глаз это->
го человека, якобы колдовских глаз, и находил их очень
красивыми и по форме и по удивительной прозрачности,
но в то же время усматривал в них какое-то трудно объ*
яснимое выражение, которое все меньше и меньше нрави¬
лось ему. В этом взгляде была смесь наглости и трусости.
Порой он метил прямо в лицо Эдзелино, словно стремясь
повергнуть его в трепет, но если этот расчет не оправды¬
вался, взгляд становился робким, словно у юной девицы, или
начинал блуждать по сторонам, как у человека, захваченно¬
го с поличным. Разглядывая Соранцо, Эдзелино заметил, что
он ни разу не сделал движения своей правой рукой, которую
скрывал на груди. Соранцо с изящной, великолепной
небрежностью опирался на левый локоть, но другую руку
почти по самый локоть прятал в широких складках
роскошного, шелкового, шитого золотом кафтана в восточном
вкусе.
В уме Эдзелино промелькнула какая-то неясная мысль.
— Ваша милость ничего не едите? — спросил он почти
резко.
Ему показалось, что Орио смутился. Однако же тот уве*
ренно ответил:
586
— Ваша милость изволите проявлять ко мне чрезмерное
внимание. В это время я никогда не ем.
— Вы, кажется, нездоровы, — продолятл Эдзелино, гля¬
дя на него очень пристально и ие отводя глаз.
Эта настойчивость явно смутила Орио.
— Вы слишком добры, — ответил оп с какой-то го¬
речью. — Морской воздух меня очень возбуждает.
— Но у вашей милости, если не ошибаюсь, ранена эта
рука? — спросил Эдзелино, уловив непроизвольный взгляд,
который Орио бросил па свою правую руку.
— Ранена?! — тревожно вскричала Джованна, привстав
с места.
— Да бог мой, синьора, вы же это отлично знаете, —
ответил Орио, бросая ей один из тех взглядов, которых ока
так боялась. — Вы уже месяца два видите, что эта рука у
меня болит.
Дягованна, бледная как смерть, упала на свой стул,
и Эдзелино прочел на ее лице, что она прежде ни слова не
слышала об этой ране.
— Давно вы получили рану? — спросил он тоном без¬
различным, но весьма твердым.
— Во время патрасского дела, синьор граф.
Эдзелино обратил свой взгляд на Леонцио. Тот склонил
голову над стаканом и, казалось, поглощен был смакованием
превосходного кипрского вина. Граф нашел, что ведет он
себя так, словно что-то скрывает, а то, что в нем прежде
казалось недалекостью, стало очень походить на двуличие.
Граф продолжал ставить Орио в трудное положение.
— Я не слышал, что вы были тогда ранены, — заговорил
он снова, — и радовался, что среди стольких бедствий хоть
Это вас минуло.
Лицо Орио в конце концов вспыхнуло гневом.
— Прошу прощения, синьор граф, — произнес он с иро¬
нией, — что забыл послать к вам нарочного с извещением
о беде, которая, видимо, волнует вас больше, чем меня са¬
мого. Я, можно сказать, о/сенат в полном смысле этого слова,
раз мой соперник стал мне лучшим другом.
— Не понимаю этой шутки, мессер, — ответила Джо¬
ванна тоном достойным и твердым, несмотря на ее физиче¬
ски и морально угнетенное состояние.
— Ты нынче что-то уж очень щепетильна, душа моя, —
сказал Орио с насмешливым видом и, протянув над столом
свою левую руку, завладел рукой Джованны и поцеловал ее.
587
Этот ироническим поцелуй подействовал на нее, как удар
кинжалом. По щеке ее скатилась слеза.
«Негодяй, — подумал Эдзелино, видя, как нагло обхо¬
дится с женой Орио. — Подлец, отступающий перед мужчи¬
ной и наслаждающийся мукой женщины».
Он был до такой степени во власти негодования, что не
в состоянии оказался рто скрыть. Приличие предписывало
ему не вмешиваться в споры между супругами. Но лицо его
так ясно выражало кипящие в нем чувства, что Соранцо вы¬
нужден был обратить на это внимание.
— Синьор граф, — заметил он, стараясь казаться хлад¬
нокровным и высокомерным, — вы, часом, не увлекаетесь
живописью? Вы созерцаете меня так, словно хотите напи¬
сать мой портрет.
— Если ваша милость разрешаете мне сказать, почему
я на вас так смотрю, — живо ответил граф,— я охотно это
сделаю.
— Моя милость, — насмешливо произпес Орио, — сми¬
ренно умоляет вашу высказаться.
— Что ж, мессер, — продолжал Эдзелино, — признаюсь
вам, что действительно пемного занимаюсь живописью и в
настоящий момент меня просто поражает удипительное
сходство вашей милости...
— С кем-либо из лиц, изображенных на фресках эт°го
зала? — прервал Орио.
— Нет, мессер, с главарем пиратов, которые повстреча¬
лись мне сегодня днем, с тем самым ускоком, раз уж при¬
ходится его назвать.
— Клянусь святым Феодором! — вскричал Соранцо дро¬
жащим голосом, словно ужас или гнев сдавили ему горло.—
Неужто вы завели со мной подобные речи, синьор, чтобы
оскорбительным вызовом ответить на мое гостеприимство?
Говорите же, не стесняясь.
В то же время он пытался пошевелить рукой, спрятан¬
ной на груди, словно хватаясь инстинктивным движением за
иожпы шпаги. Но оп был безоружен, а рука его словно па¬
лилась свинцом. Да и Джованна, опасаясь яростной вспыш¬
ки, вроде тех, при которых она слишком часто присутство¬
вала, когда Орио гневался на кого-либо из своих подчинен¬
ных, в ужасе метнулась к нему и схватила его за руку. При
Этом она, видимо, коснулась его раны, так как он в бешен¬
стве грубо оттолкнул ее с ужасным, богохульным проклятие
ем. Она почти упала на грудь Эдзелино* который, в свою
5S8
очередь, уже готов был яростно броситься па Орио, когда
тот, побежденный болью, впал в полуобморочное состояние
и замер на руках своего арабского пажа.
Все это было делом одного мгновения; Орио что-то ска¬
зал мальчику на его языке, и тот, налив кубок вина, поднес
его ко рту господина и заставил его отпить. К Орио тотчас
же вернулись силы, и он стал лицемерно извиняться перед
Джованной за свою вспыльчивость. Извинился он и перед
Эдзелино, уверяя, что столь частые приступы гнева даже он
сам не может объяснить себе иначе, как страданиями, ко¬
торые испытывает.
— Я уверен, — сказал он,— что ваша милость не могли
иметь намерения оскорбить меня, найдя во мне сходство с
разбойником-ускоком.
— С эстетической точки зрения, — едко ответил Эдзе-
лино, — это сходство может быть только лестным. Я хоро¬
шо разглядел ускока: это настоящий красавец.
— И смельчак! — ответил Соранцо, осушая кубок до
дна. — Дерзкий наглец, который насмехается надо мной
под самым моим носом. Однако вскоре я с ним померюсь
силами, как с достойным противником.
— Нет, мессер, — продолжал Эдзелино, — позвольте не
согласиться с вами. Вы на войне показали пример доб¬
лести, а этот ускок сегодня показал себя передо мной
трусом.
Орио чуть вздрогнул. Затем он протянул свой кубок
Леонцио, который с почтительным видом налил его до краев,
сказав при этом:
— В первый раз за всю свою жизнь слышу я, что этого
ускока упрекнули в трусости.
— А вы-то что городите? — произнес Орио с презри¬
тельной насмешкой. — Вы восхищаетесь подвигами ускока?
Пожалуй, вы бы охотно взяли его себе в друзья и собратья?
Вот уж благородная симпатия воина!
Леонцио явно смутился. Но Эдзелино, не склонный от¬
ступаться, снова вмешался в разговор:
— Я считаю, что симпатия эта была бы незаслуженной.
В прошлом году в Лепантском заливе мне пришлось иметь
дело с миссолунгскими пиратами, которые дали искрошить
себя на куски, только бы не сдаваться. А сегодня этот гроз™
ный ускок отступил из-за одной раны и трусливо бежал, за¬
видев свою кровь.
Рука Орио судорожно сжала кубок. Но араб отобрал его
589
у своего господина в тот момент, когда тот подносил его ко
рту.
— Это еШе что?!—грозным голосом вскричал Орио. Но,
обернувшись и узнав Наама, он смягчился и даже рассме¬
ялся.
— Видите, верный сын пророка хочет спасти меня от
смертпого греха! Впрочем, — добавил он, поднимаясь с ме¬
ста, — он оказывает мне услугу. Вино мне вредит, оно толь¬
ко раздражает рту проклятую рану, что уже два месяца не
может затянуться.
— Я немного знаком с хирургией,—сказал Эдзелино,—
многим из моих друзей я залечил раны и очень помог им на
войне, вызволив их из рук коновалов. Если вашей милости
угодно будет показать мне рану, я, несомненно, смогу дать
вам хороший совет.
— Ваша милость можете похвалиться разнообразней¬
шими познаниями и неутомимой преданностью друзьям, —
сухо ответил Орио. — Но руку мне отлично лечат, и скоро
она будет в состоянии защитить своего обладателя от лю¬
бых злонамеренных намеков, от любого клеветнического об¬
винения.
С этими словами Орио встал и, повторив свое предложе¬
ние оказать помощь Эдзелино тоном, который на этот раз
словно предупреждал, что предложение делается только для
вида, спросил графа, каковы его планы на завтрашний день.
— Я намереваюсь, — ответил тот, — с рассветом взять
курс на Корфу и весьма благодарен вашей милости за пред¬
ложение об эскорте. Сопровождать меня не нужно: я не опа¬
саюсь нового нападения пиратов. Сегодня я увидел, на что
они способны, и поскольку я их узнал, могу с ними не
считаться.
— Во всяком случае, — сказал Соранцо, — вы окажете
мне честь, если переночуете здесь, в замке. Для вас приго¬
товлено мое личное помещение...
— Нет, мессер, это невозможно, — ответил граф. —
Я считаю своей обязанностью ночевать на корабле, когда
плаваю на галерах республики.
Орио тщетно настаивал. Эдзелино счел своим долгом не
уступать. Он попрощался с Джованной, и когда он целовал
ей руку, она тихо сказала ему:
— Не забывайте моего сна, будьте осторожны, береги¬
тесь. — А затем громко добавила: Передайте Арджирии
все, о чем я вас просила.
590
То были последние слова, которые Эдзелино услышал из
ее уст. Орио пожелал проводить его до башенных ворот и
велел офицеру с отрядом солдат сопровождать его в шлюп¬
ке на галеру. После выполнения всех этих формальностей,
когда граф уже поднимался на свой корабль, Орио Соранцо
дотащился до своих покоев и бросился на кровать, изнемо¬
гая от усталости и боли.
Наам старательно заперла все двери и принялась лечить
и перевязывать его раздробленную руку»
Аббат остановился, утомившись от столь долгого расска¬
за. Зузуф, в свою очередь, взял слово и, ведя повествование
на несколько более быстрый лад, продолжал историю ускока
в таких приблизительно выражениях:
— Оставь меня, Наам, оставь меня! Без толку станешь
ты тратить на эту проклятую рану соки всех драгоценных
трав Аравии и тщетно будешь нашептывать таинственные
каббалистические слова, которые тебе открыла какая-то неве¬
домая наука. Всю мою кровь лихорадит, лихорадит отчая¬
нием и яростью. Подумать только! После того как этот не¬
годяй искалечил меня, он еще осмеливается бросать мне в
лицо оскорбительную иронию! А сам я лишен возможности
покарать его за наглость, отнять у него жизнь и по локоть
омыть руки в его крови! Только это лекарство излечило бы
мою рану, сбило бы мою лихорадку!
— Друг, успокойся, отдохни, если не хочешь умереть.
Видишь, мои заговоры действуют. Кровь из моих собствен¬
ных жил, которую я влила в этот кубок, уже подчиняется
священным словам, закипает, дымится! Теперь я обмажу ею
твою рану...
Соранцо позволяет лечить себя послушно, как ребе¬
нок, — он ведь боится смерти, которая положит конец его
замыслам и лишит его всех богатств. Правда, порою он с
львиной храбростью бросает ей вызов, но лишь тогда, ког¬
да борется за то, чтобы умножить свое достояние. В его
глазах ' жизнь без роскоши и изобилия — ничто, и если
бы в дни бедствий и неудач голос рока объявил ему,
что он обречен на вечную нищету, его же собственная воля
сбросила бы с высоты крепостной башни в черные глубины
моря это холеное тело, для которого все благовония Азии
недостаточно изысканны, все смирнские ткани недостаточно
пышны и мягки.
691
Но вот аравитянка перестала произносить свои загово¬
ры, и Соранцо торопит ее идти с его поручением.
— Ступай, — говорит он ей, — будь стремительной, как
мое желание, твердой, как моя воля. Передай Гусейну это
кольцо, оно облекает тебя моей властью. Вот мои повеле¬
ния: я хочу, чтобы еще до рассвета он находился у самой
оконечности Натолнки, в том месте, которое я указал ему
сегодня утром. Пусть его четыре каика ожидают там бл^аго-
приятного момента для нападения. Пусть ренегат Фремио
станет со своей шлюпкой возле Аистиных пещер, чтобы уда¬
рить на неприятеля с фланга, и пусть албанская тартана, хо¬
рошо оснащенная своими камнеметами, держится там, где я
ее оставил, и загораживает выход из отмелей. Венецианец
выйдет из нашей бухты с наступлением дня, через час по¬
сле восхода солнца его уже увидят пираты. Через два часа
после восхода должна начаться его схватка с Гусейном, а
через три — пираты должны одержать победу. И скажи
ему еще вот что: если эта добыча от них ускользнет, через
педелю здесь будет Морозини с целым флотом, ибо венеци¬
анец подозревает меня и, несомненно, обвинит в измене.
Если он доберется до Корфу, через две недели не останется
ни одной скалы, где пираты смогли бы прятать свои баркасы,
ни одной береговой полосы, которую они осмелились бы
отметить следом своей ноги, ни одной рыбачьей хижины,
где они смогли бы укрыть свою голову. А главное — скажи
ему следующее: если они сохранят жизнь хоть одному вене¬
цианцу с этой галеры и если Гусейн, рассчитывая на бога¬
тый выкуп, согласится увести их начальников в плен, мой с
ним союз будет тотчас же разорван и я сам стану во главе
морских сил республики, чтобы уничтожить его и весь его
род. Он знает, что все хитрости его ремесла мне известны
лучше, чем ему самому, знает, что без меня он не в состоя¬
нии ничего сделать. Пусть же он поразмыслит над тем, что
оп смог бы против меня предпринять, и пусть вспомнит,
чего ему надо бояться! Ступай! Скажи ему, что я буду счи¬
тать часы, минуты. Когда он завладеет галерой, пусть даст
три пушечных выстрела, чтобы оповестить меня, а затем
пусть он ее потопит, предварительно обобрав дочиста...
Завтра вечером пусть он явится сюда и даст мне отчет.
Если он не предъявит мне убедительного доказательства
смерти венецианского начальника — снятую с него голову,—
я велю его повесить на зубцах моей главной башни. Сту¬
пай! Такова моя воля. Не опусти ни единого слога... Да бу¬
502
дет трижды проклят мерзавец, выведший мепя из строя!
А впрочем, иеужто не хватит у меня сил добраться до лод¬
ки? Помоги мие, Наам! Только я почувствую, как меня по¬
качивает на волне, силы ко мне вернутся! У этих проклятых
пиратов ничего не получается, когда меня нет с ними...
Орио пытается дотащиться до середины комнаты; зубы
его стучат от лихорадочной дрожи, все предметы видо¬
изменяются перед его блуждающим взором, и каждое мгно¬
вение ему представляется, будто все четыре угла его комна¬
ты вот-вот набросятся на него и зажмут его голову в тиски.
И, однако, он упорствует, пытаясь дрожащей рукой ото¬
двинуть запор потайной двери. Колени его подгибаются,
Наам обнимает его обеими руками и, поддерживая силой
своей преданности, подводит к кровати и снова укладывает
на нее. Затем она засовывает за пояс два пистолета, проверяет
лезвие кинжала и заправляет светильник. Она совершенно
спокойна, ибо знает, что выполнит поручение или сложит
свою голову. Верная поклонница Мухаммеда, она знает, что
все судьбы уже записаны на небесах и что люди сами по
себе ничего не могут, если рок заранее насмеялся над их
расчетами.
Орио мечется на своем ложе. Наам поднимает дамас¬
ский ковер, скрывающий от всех подвижную плиту на без¬
звучных шарнирах. Она начинает спускаться по крутой
извилистой лестнице, первые ступени которой сложены из
цементированных камней, а дальше, уже в недрах скалы,
выбиты в самом граните. Соранцо зовет ее обратно в тот миг,
когда она уже готова углубиться в узкие галереи, где двоим
не разойтись и где воздуха так мало, что ужас охватил бы
душу менее закаленную. Голос Соранцо так слаб, что едва
доносится сюда, и услышать его может только Наам, чей
слух обострен недремлющим вниманием сердца и ума. Наам
быстро поднимается по ступенькам и, наполовину высу¬
нувшись из люка, ожидает новых распоряжений госпо¬
дина.
— Перед тем как вернуться на остров, — говорит он
ей, — ты разыщешь в бухте командира галеры. Передашь
ему, чтобы на рассвете он увел корабль к противоположной
оконечности острова и двинулся на юг, в открытое море.
Пусть он там остается до вечера, не приближаясь к отме¬
лям, какой бы шум до него ни доносился. Сигнал к возвра¬
щению я подам ему пушечным выстрелом из крепости.
Ступай, не медли, и да хранит тебя аллах!
20 Санд, т, 2
593
Наам снова исчезает в извилистом подземелье. Она
проходит потайные галереи; из погреба в погреб, с лестни¬
цы на лестницу она добирается наконец до узкого выхода,
устрашающего прямоугольного отверстия, словно повисшего
между небом и морской пучиной, куда ветер врывается с
резким свистом; рыбаки принимают его издали за недоступ¬
ную расщелину, где только морские птицы могут искать убе¬
жища в бурю. В углу пещеры Наам берет веревочную лест¬
ницу и привязывает ее к железным кольцам, вделанным в
скалу. Затем она тушит пламя светильника, мечущееся во
все стороны по воле ветра, снимает свою одежду из персид¬
ского шелка и белоснежный муслиновый тюрбан. Она наде¬
вает грубую матросскую куртку и прячет волосы под ярко-
красным колпаком маниота. Наконец с ловкостью и силой
пантеры она повисает на лестнице вдоль оголенного гладкого
склона отвесной скалы и спускается на площадку, располо¬
женную пониже, над уровнем моря, и выступающую вперед
сводом нижней пещеры, затопляемой морем в бурную пого¬
ду, но совершенно сухой в тихую. Через широкую щель в
ртом своде Наам спускается в грот и выходит на берег, на¬
встречу пенящемуся прибою. Ночь темная, дует сильный за¬
падный ветер. Она достает из-за пазухи серебряный свисток
и издает резкий свист, которому вскоре отвечает такой же
звук. Проходит всего несколько секунд, и вот лодка, скры¬
тая в другой пещере той же скалы, скользнув по волнам,
приблия*ается к ней.
—■ Ты один?— спрашивает ее по-турецки матрос, правя¬
щий лодкой вместе с другим.
— Один, s*— отвечает Наам. — Но вот кольцо господина*
Повинуйтесь и доставьте меня к Гусейну.
Матросы поднимают треугольный парус. Наам прыгает в
лодку, которая быстро отчаливает. Синьора Соранцо выгля-<
дывает в окно, — она смутно расслышала плеск весел и не-»
ясные голоса. Борзой глухо и злобно рычит.
«Это Наам, ои один, — говорит про себя прекрасная
я*енщина. — Хорошо, что Соранцо хоть в рту ночь спит под
одной крышей со своей печальной подругой. — Тревога сне*
дает ее. — Он ранен, он страдает, он, может быть, чувств
вует себя одиноким! Неразлучный слуга покинул его нынче
ночью. Если я тихо подойду к его дверям, то услышу его
дыхание. Узнаю, спит ли он, А если его донимает боль,
если он тоскует в темноте и одиночестве, может быть он
ие отвергнет моих услуг»*
594
Она заворачивается в длинное белое покрывало и, сло¬
вно тревожная тень, словно легкий лунный луч, неслышно
скользит по коридорам замка. Ей удается обмануть бди¬
тельность часовых, охраняющих дверь башни, где поме¬
щается Орио. Она знает, что Наам отсутствует — Наам,
единственный страж, никогда не засыпающий на посту,
единственный, которого нельзя соблазнить посулами, скло¬
нить мольбами, устрашить угрозами.
Она добралась до двери покоев Орио, не пробудив ни
малейшего отзвука на гулких плитах коридора, пе коснув¬
шись своим покрывалом стен, плохо хранящих тайну. Она
прислушивается, сердце ее стучит так, словно хочет выр¬
ваться из груди, но она задерживает дыхание. Дверь Орио
вернее, чем целый полк солдат, охраняет внушаемый ее
повелителем страх. Джованна слушает, готовая бежать при
малейшем шуме. Раздается голос Сорапцо, зловещий среди
ночного мрака и безмолвия. Страх выдать себя поспешпым
бегством приковывает дрожащую венецианку к порогу муж¬
ниного покоя. Соранцо — во власти призраков тревожного
сна. В этих бредовых сновидениях оп что-то говорит — смя¬
тенно, яростно. Может быть, его прерывистые речи откры¬
ли какую-то страшную тайну? Джованна в ужасе бежит,
возвращается в свою комнату и взбудораженная, полумерт¬
вая падает на диван. Так лежит она до утра, мучимая зло¬
вещими снами.
Между тем неясная, еще светлая черта проходит через
широкий саван ночи и начинает отделять на горизонте небо
от моря. Орио немного успокоился, он поднимает голову с
подушки. Он еще борется со своими лихорадочными видени¬
ями, но воля его одолевает их, а заря прогонит совсем. По¬
немногу к нему возвращается память, и наконец он сопри¬
касается с действительностью.
Он зовет Наам. Но лишь мандора юной аравитянки, вися¬
щая на стене, отвечает меланхолической вибрацией струн
на зов господина.
Орио раздвигает тяжелые занавески кровати, спускает
ноги на ковер, беспокойно озирает комнату, где едва брез¬
жит утренний свет. Подъемная дверь на месте, Наам еще не
возвращалась.
Тревога одолевает его, он собирается с силами, припод¬
нимает подъемную дверь, спускается по ступенькам, ощу¬
щая прилив энергии, оттого что движется и действует. Вот
он уже у выхода из внутренних, пробитых в скале галерей —
20*
595
там, где Наам оставила часть своей одежды и веревочную
лестницу, еще привязанную к железным крючьям. Он с бес¬
покойством озирает морскую гладь; выступающий угол ска¬
лы скрывает от него ту часть моря, которую он хотел бы
обозреть. Следовало бы спуститься по веревочной лестнице,
но очень уж опасно идти на это с раздробленной рукой..
К тому же почти рассвело, и часовые, пожалуй, заметят его
и обнару;кат этот способ сообщения с морем, известный
лишь ему и очень немногим доверенным людям. Орио испы¬
тывает все муки ожидания. Если Наам попала в какую-ни¬
будь ловушку, если она не смогла передать его распоряже¬
ний Гусейну, то Эдзелино спасен, а он, Соранцо, погиб!
А что, если Гусейн, узнав о ране, выведшей Орио из строя,
изменит ему, продаст республике его тайну, его честь, его
жизнь? Но внезапно Орио видит, как оставшаяся у него тя¬
желая галера выходит на всех парусах из бухты, держа
курс на юг. Наам выполнила поручение! Он уже не думает
о ней, он убирает веревочную лестницу и возвращается в
свою комнату, где его встречает Наам. Радость от успеха
помогает Орио изобразить страстную нежность — он прижи¬
мает девушку к своей груди, заботливо расспрашивает обо
всем.
— Все будет сделано, как ты Еелел, — говорит она. —-
Но ветер все время дует с запада, и Гусейн ни за что не от¬
вечает, если он не переменится. Ибо галера быстрее его каи¬
ков; они не смогут преследовать ее, не выйдя в открытое
море и не подвергнув себя опасности встреч с военными ко¬
раблями, а это было бы роковым.
— Гусейн городит вздор, — раздраженно возразил
Орио, — не знает он венецианской гордыни. Эдзелино не
обратится в бегство, он пойдет ему навстречу, устремится
в самое опасное место. Ведь голова у него забита глупейши¬
ми представлениями о чести! Впрочем, ветер переменится
с восходом солнца и будет дуть до полудня.
— Господин, не похоже на это, — отвечает Наам.
— Гусейн просто трус! — гневно восклицает Орио.
Они оба поднимаются на верхнюю площадку башни. Га¬
лера графа Эдзелино уже вышла из бухты, легко и быстро
устремляясь на север. Но вот из-за моря вылезает солнце,
и ветер действительно меняется. Теперь он изо всех сил ду¬
ет со стороны Венеции, отбрасывая и волны и корабли на
отмели Ионического архипелага. Галера Эдзелино замедляет
ход.
596
— Эдзелино, ты погиб! — в порыве радости восклицает
Орио.
Наам вглядывается в горделивое лицо своего господина.
Опа спрашивает себя, уж не повелевает ли этот дерзновен¬
ный человек стихиями, и ее слепая преданность беспре¬
дельна.
О, как медленно текли часы в этот день для Соранцо и
его верной рабыни! Орио так точно рассчитал, сколько вре¬
мени нужно для того, чтобы галера встретилась с пиратами,
и сколько времени понадобится миссолунгцам для их манев¬
ров, что битва началась в предписанный им час. Сперва
Орио ничего не слыхал, так как Эдзелино не стрелял по
каикам из пушек. Но когда на него напали тартаны, когда
он увидел, что ему придется вести борьбу против двухсот
пиратов всего с шестьюдесятью матросами, ранеными или
утомленными вчерашней схваткой, он стал пользоваться
всеми средствами, имеющимися в его распоряжении.
Бой был яростный, но недолгий. Что могло поделать са¬
мое отчаянное мужество против превосходящих сил, а глав¬
ное — против судьбы! Орио услышал канонаду. Он рванул¬
ся, словно тигр в клетке, и впился пальцами в башенные
зубцы, чтобы удержаться от головокружительного порыва,
грозившего сбросить его вниз. В левой руке он сжимал
руку Наам и судорожно стискивал ее каждый раз, когда
глухой раскат пушечного выстрела долетал, ослабевая, до
его слуха. Внезапно наступило безмолвие, ужасное, необъ¬
яснимое, и пока оно длилось, Наам начала уя;е опасаться,
не сорвались ли все планы ее господина.
Солнце поднималось все выше, сияющее, спокойное.
Море было таким же чистым, как небо. Битва происходила
между двух последних островов, к северо-востоку от Сан-
Сильвио. Гарнизон крепости удивляли и страшили ее злове¬
щие отзвуки. Кое-кто из унтер-офицеров и храбрых матро¬
сов выражал желание отправиться в лодках на разведку.
Орио передал им через Леонцио, что запрещает это под
страхом смерти. Наконец шум стих. Наверное, галера Эдзе¬
лино под защитой северо-восточного острова победоноспо
летела к Корфу. Не могло же так хорошо вооруженное и
так храбро защищаемое, отличное парусное судно попасть
за столь короткий промежуток времени в руки пиратов! Ни¬
кто уже больше не тревожился о его судьбе, и никто, кроме
губернатора и его молчаливого верного спутника, не думал
о нем. Они все еще склонялись над зубцами башни. Солнце
597
поднималось выше и выше, и ничто не прерывало ти¬
шины.
Наконец, в пятом часу дня, раздались три условных вы¬
стрела.
— Дело сделано, господин! *— произнесла Наам. — Кра¬
савца Эдзелино нет в живых.
— Два часа на то, чтобы обчистить корабль! — сказал
Орио, пожимая плечами. — Скоты! Что бы они сделали без
меня? Ничего. Но теперь пусть поразит их гром, пусть сме¬
тут их венецианские пушки, пусть поглотит их морская пу¬
чина! Я с ними покончил. Они избавили меня от Эдзелино.
Урожай убран!
— Теперь, господин, тебе надо вернуться к жене. Она
совсем больна. Говорят, она при смерти. Вот уже два часа,
как она зовет тебя. Я много раз говорила тебе об этом, но
ты меня не слушал.
— Ты говоришь: не слушал! Да, уж могу сказать, у
меня мысли были заняты делами поважнее, чем бредни
ревнивой женщины! Что ей нужно?
— Господин, ты должен уступить ее просьбам. Аллах
гневается на человека, пренебрегающего законной супру¬
гой, еще больше, чем на того, кто плохо обращается с вер¬
ным рабом. Мне ты был добрым господином, будь Hte доб¬
рым супругом для твоей венецианки. Так надо, пойдем...
Орио уступил. Одной лишь Наам удавалось хоть изред-<
ка заставить Орио уступать.
Джованна лежит на своем диване недвижная, словно
окаменевшая. Щеки ее мервенно-бледны, губы холодны,
дыхание горячее. Но она оживает, услышав голос Наам, за¬
брасывающей ее ласковыми расспросами, покрывающей ей
руки братскими поцелуями.
— Сестра моя Дзоана,—говорит ей юная аравитянка на
своем непонятном Джованне языке, — опомнись, не преда-*
вайся до такой степени отчаянию. Супруг твой возвращает¬
ся к тебе, и никогда твоя сестра Наам не попытается по¬
хитить у тебя его любовь. Так велит пророк, и среди сотен
женщин, из которых я была самой любимох!, ни одна не
смогла бы пожаловаться на то, что господин оказывал мне
слишком уж явное предпочтение. У Наам всегда было вели-»
кодушное сердце, и как ее права уважались в земле право¬
верных, так и она уважает чужие в земле христиан. Ну лее,
сделай себе снова прическу, надень свои самые пышные
уборы: ведь любовь мужчины — одна гордыня, его пыл раз-*
598
горается, когда жена старается казаться ему красивой.:
Утри слезы, они тушат блеск глаз. Если бы ты дала мне
иодвести тебе брови на турецкий лад и уложить на плечах
покрывало, как принято у персиянок, Орио снова возже¬
лал бы тебя. Вот и Орио. Возьми свою лютню, а я зажгу
благовония в твоей комнате.
Джованна не понимает этих простодушных речей. Но
сладостная мелодичность арабских слов, ласковая сострада¬
тельность рабыни понемногу возвращают ей мужество. Не
понимает она и величия души своей соперницы, ибо продол¬
жает принимать ее за юношу. Но это не мешает ей растро¬
гаться ее добрыми чувствами, и она старается как-то отве¬
тить на них, сбросив с себя оцепенение. Входит Орио.
Наам хочет удалиться, но Орио велит ей остаться: он боит¬
ся поддаться еще не окончательно умершему в нем чув¬
ству к Джованне, которое заставило бы его выслушивать
ее упреки или возродить в ней надежду. И все же оп вы¬
нужден с нею считаться, — ведь она может добиться от Мо¬
розини чего угодно. Орио боится ее и поэтому, даже
умиляясь ее нежностью и красотой, не может не испыты¬
вать к ней своего рода ненависти.
Но на этот раз Дяюванна другая — не робкая, не умоля¬
ющая. Она лишь печальнее, чем раньше, и чувствует себя
еще хуже.
— Орио, — говорит она ему, — я думаю, что, несмотря
на отказ графа Эдзелино, тебе следовало бы дать ему охра¬
ну до выхода в открытое море. Боюсь, как бы с ним не слу^
чилось беды. Вот уже два дня меня томят зловещие пред¬
чувствия. Не смейся над таинственными предупреждениями,
которые посылает мне провидение. Пошли свою галеру гра¬
фу вдогонку, если еще не поздно. Подумай, я ведь даю тебе
Этот совет не только ради него, но и в твоих собственных
интересах. Республика спросит с тебя за его гибель.
— Можно узнать у вас, синьора, — холодно отвечает
Орио, глядя ей прямо в лицо, — что это за предчувствия, о ко¬
торых вы мне говорите, и на чем основаны ваши опасения?
— Ты хочешь, чтобы я тебе о них рассказала, а отне¬
сешься к ним с пренебрежением, как к пустым бредням суе¬
верной женщины. Но мой долг открыть тебе ужасные пре¬
дупреждения, посланные мне свыше. Если ты ими не вос¬
пользуешься...
— Говорите, синьора, — серьезно произнес Орио, — ви->
дите, я слушаю вас с уважением.
599
— Так вот, знайте, что через несколько мгновений после
того, как на часах пробило три пополудни, я увидела, как в
мою комнату вошел граф Эдзелино, весь окровавленный, в
разорванной одежде. Я видела его очень ясно, мессер, он
сказал мне слова, которых я не стану повторять, но которые
еще звучат у меня в ушах. Затем он исчез, растаяв в воз¬
духе, как исчезают призраки. Но готова поспорить, что в тот
самый миг, когда он явился мне, он лишился жизни или же
попал в какую-то роковую беду. Ибо вчера, в то время, ког¬
да на него напали пираты, я видела во сне, как ускок под¬
нял над ним свой ятаган, а затем бежал с перебитой рукой,
разразившись ужасными проклятиями.
— Что означают ваши так называемые видения, синьо¬
ра, и какие подозрения скрываются за всеми этими аллего¬
риями?
Так говорит Орио громовым голосом, гневно поднимаясь
с места. Наам устремляется к нему и хватает его за полу
одежды. Она не понимает сказанных им слов, но видит в его
мечущих искры глазах ненависть и угрозу. Орио овладева¬
ет собой, — эта вспышка может выдать его, подтвердить по¬
дозрения Джованпы. Впрочем, Джованна совершенно спокой¬
на и впервые в жизни с невозмутимым видом встречает
гневный порыв Орио.
— Я требую, чтобы ты повторила мне эти грозные сло¬
ва, которые должны внушить мне такой ужас, — продолжа¬
ет Орио с ироническим видом. — Если ты скроешь их от
меня, Джованна, я стану думать, что все это женские хит¬
рости, рассчитанные на то, чтобы посмеяться надо мной.:
— Хорошо, я повторю их тебе, Орио, ибо это отнюдь
не игра, а незримые силы, правящие нашими судьбами, вы¬
ше всех суетных приступов гнева, которые они могут в нас
вызвать. Призрак графа Эдзелино показал мне огромную,
ужасную рану, из которой вытекла вся его кровь, и произ¬
нес: «Синьора, ваш супруг — убийца и предатель».
— И больше ничего?! — вскричал Орио, побледнев и
дрожа от гнева. — Ваш дух слишком снисходителен к моей
недостойной особе, синьора, и я удивляюсь, что призраки
ваших снов говорят вам обо мне столь милые вещи. При
следующем с ними свидании соблаговолите передать им
мой совет: пусть они или говорят более ясно, или молчат,
ибо швыряться словами — дело опасное, и призраки могут
оказаться весьма ненадежными покровителями для челове¬
ческих существ, коих им угодно посещать.
600
С этими словами Орио удалился, уже произнеся в серд¬
це своем приговор над Джованной.
Наступила ночь, но супруга Орио не спала предыдущей
ночью и не знала покоя в течение всего дня. Спокойствие
ее — только личина, душу ей терзает неслыханная мука.
Она угадала страшную правду и ни па что больше не на¬
деется, напротив — она старается получить наглядные до¬
казательства постигшего ее позора и несчастья.
На часах пробило полночь. Глубокое безмолвие царит
на острове и в замке. Погода тихая, ясная, море не шелох->
нется. Джованна — у своего потаенного окна. Она слышит,
как к подножию скалы подплывает лодка. Она видит на бе¬
регу темные фигуры, ей кажется, словно какие-то черные
пятна равномерно передвигаются по белому песку. Это не
Орио и не Наам, — борзой ведь прислушивается, но не по¬
дает никаких признаков любви или ненависти. Лодка уда¬
ляется, но тени, вышедшие из нее, исчезли, словно их по¬
глотили недра скалы.
На этот раз воздух так прозрачен и море так спокойно,
что до слуха Джованны долетает малейший звук. Железные
кольца слабо звякнули о крючья, Ееревочная лестница
скрипнула под тяжестью человеческого тела. Сверху раз¬
дался осторожный оклик, снизу ответили приглушенные го¬
лоса. И сверху и снизу обменялись условными сигналами —
неискусным подражанием крику ночной птицы. И снова все
смолкло. Глаз не в состоянии ничего различить: в этом ме¬
сте поднояше скалы уходит под нависающий выступ верх¬
них скал. Но вдруг какие-то глухие шаги, нелепые шумы по¬
слышались словно из недр земли. Джованна прижимает ухо
к коврам своей комнаты. Она слышит шаги нескольких че-
лозек, проходящих где-то внизу, словно в каком-то подзе¬
мелье, под самыми ее покоями. Потом снова все стихает.
Но она хочет раскрыть тайну до конца и на этот раз об¬
ратиться за разъяснениями не к своему пророческому дару,
не к небесным вещаниям сновидений, а к свидетельству сво¬
их чувств. Теперь она и не думает о том, чтобы скрыться
под покрывалом, — пусть ее узнают, пусть с ней обойдутся
грубо. Полураздетая, растрепанная, не соблюдая никакой
осторожности, она бежит по коридорам, по лестницам,
устремляясь к башне, где живет Соранцо. Теперь ей уже
чужды и стыд оскорбленного самолюбия, и робкая, женская
покорность, и даже страх смерти. Она хочет знать, хотя бы
ценою смерти. Однако Орио дал строжайший приказ часо:
601
вым не спускать глаз с его дверей и никому не давать к ним
доступа. Но люди с нечистой совестью всегда боятся ужасов
ночи. Страж, видя, что к нему так смело приближается эта
женщина с разметавшимися волосами, с решимостью отчая¬
ния во взгляде, принимает ее за призрак и падает ниц: за
несколько дней до того этот человек зарезал на захваченном
торговом галиоте красивую молодую женщину с двумя ма¬
ленькими детьми на руках. Ему чудится, что она явилась
сюда, ему кажется, что он слышит ее жалобный голос:
«Верни мне моих малюток!».
— У меня их нет, — отвечает он сдавленным голосом,
катаясь по каменным плитам пола.
Джованна не обращает на него внимания, — равнодуш¬
ная к любой опасности, она переступает через его тело и
проникает в комнату Орио. Там никого нет, но на мрамор¬
ном столе стоят зажя!енные светильники. Посередине ком¬
наты — открытый люк. Джованна тщательно закрывает
дверь, через которую она вошла, и прячется за завесу окна,
ибо до нее уже доносятся голоса и шаги — кто-то подни¬
мается по подземному ходу.
Первым появляется Орио, за ним — трое мусульман гнус-
пого вида, в грязной, запачканной кровью одежде; у одного
из них сверток, который он кладет на стол. Последним под¬
нимается юноша Наам. Он закрывает люк, затем присло¬
няется спиной к двери, в которую вошла Джованна, и за¬
стывает в неподвижности.
У старого Гусейна, главы миссолунгских пиратов, была
длинная седая борода и изборожденное морщинами лицо,
что на первый взгляд придавало ему весьма почтенный вид.
Но чем больше в него вглядывались, тем сильнее изумляло
выражение грубой свирепости и тупого упрямства, запечат¬
левшееся на этом бронзовом от загара лице. В истории мор¬
ского разбоя он являлся фигурой не слишком яркой, но дей¬
ствовал долго и непрерывно. Когда-то он служил ускокам.
Это был грабитель и убийца, но когда дело касалось дележа
добычи, никто не соблюдал так свято закона справедливости
и честности. Слово купца, подчиняющегося законам, уста¬
новленным между нациями, не может быть вернее и тверже
его слова, и он, который отрекся бы от своего пророка за
горсть золота, с презрением срубил бы голову любому из
своих пиратов, смошенничавшему при дележе награблен¬
ного. За справедливость и твердость он выбран был коман¬
диром четырех каиков и начальником над двумя своими со¬
G02
товарищами, людьми более умелыми в морском деле, но не
такими храбрыми в бою и менее строгими в соблюдении по-
рядка. Одним из этих сотоварищей был ренегат Фремио,
говоривший на почти непонятной для Джованны смеси ту¬
рецкого и итальянского, человек худощавый, уже немоло¬
дой, весь облик которого свидетельствовал о низменных
страстях и неумолимой жестокости, другим — албанский
еврей, командир одной из тартан, все лицо его было обе¬
зображено ужасным шрамом. Оба они стали медленно раз¬
ворачивать омерзительиую кровавую и грязную тряпку, в ко¬
торую был обернут лежащий на столе сверток. Сердце Джо¬
ванны мучительно сжалось, и дрожь смертной тоски прошла
по всему ее телу, когда из этого куска ткани они вынули
другой — окровавленный, изрезанный ударами сабли и изре¬
шеченный пулями. В нем она узнала куртку, которую носил
накануне Эдзелино.
При виде куртки Орио стал с явным негодованием го¬
ворить что-то Гусейну. Не понимая языка, на котором он
изъяснялся, Джованна решила, что он возмущен убийством
Эдзелино. Однако Орио, обернувшись к ренегату и еврею,
заговорил по-итальянски:
— И это, по-вашему, залог! Вы осмеливаетесь предъяв¬
лять мне эти лохмотья как доказательство смерти того, кто
их носил? Разве этого я требовал? И уж не воображаете ли
вы, что меня можно провести такими грубыми уловками?
Хищные псы, проклятые предатели, вы меня обманули! Вы
его пощадили, чтобы получить от его семьи хороший выкуп,
но вам не удастся отнять у меня эту добычу — единствен¬
ное, что я от вас требовал. Я обыщу у вас все до последнего
тюка, я до последней доски разберу все ваши баркасы, чтобы
только найти венецианца. Мне он нужен, живой или мерт¬
вый, а если он от меня ускользнет, я пушечным ядром раз¬
несу вас в клочки — вас и ваши жалкие посудины.
От ярости на губах Орио выступила пена. Он вырвал
окровавленную куртку из рук растерявшегося ренегата, стал
топтать ее ногами. В этот миг он был омерзителен и вызвал
ужас и отвращение у той, которая его так любила.
Четверо убийц вступили в долгий спор, часть кото¬
рого она поняла. Пираты утверждали, что Эдзелино погиб,
пронзенный градом пуль, исполосованный саблями, как об
Этом свидетельствовала куртка. Он пал, умирающий, на тар¬
тане еврея, но тому не удалось добраться до него раньше,
чем матросы перебросили тело через борт. По счастью, один
603
из них соблазнился богатым, золотым шитьем куртки, и gii
сорвал ее с тела Эдзелино, прежде чем оно было брошено в
море, так что еврею пришлось даже выкупить куртку, чтобы
предъявить Орио это доказательство гибели его недруга.
После многочисленных гневных вспышек и яростных
проклятий, которыми обменивались спорящие, Орио, поль¬
зовавшийся, видимо, огромным влиянием на своих сотовари¬
щей, несмотря па есю их грубость и злобность, и умевший
одним словом и жестом приводить их к молчанию посреди
самой бешеной вспышки, как будто успокоился и удовлет¬
ворился клятвой, данной ему Гусейном. Правда, Гусейн от¬
казался поклясться именем аллаха и его пророка, что убеж¬
ден в смерти Эдзелино, ибо не видел, как его тело бросили
в море, но он дал клятву, что если Эдзелино сохранили
жизнь, он в этом предательстве не участвовал. Он поклялся
также, что дознается до правды и сурово покарает всякого,
кто ослушается ускока. Слово это он произнес по-итальяп-
ски и, приложив обе руки ко лбу, до земли склонился перед
Орио.
«Он — ускок! О Джованна, Джованна! Как не пала ты
мертвой, увидев, что этот гнусный убийца, изменивший
своей родине, ненасытный грабитель и свирепый истреби¬
тель людей — твой супруг, человек, которого ты так лю¬
била!» Так говорит Джованна сама с собой. Может быть,
она даже произносит эти слова вслух, настолько безразлич¬
на ей сейчас смертельная опасность, настолько она утра¬
тила ощущение самой себя, вся поглощенная этой ужасной
и отвратительной сценой. Разбойники были так заняты
своим спором, что и пе могли бы ее услышать. Они еще
долго беседовали. Но Джованна уже ничего не слушала,
руки ее свело судорогой, шея раздулась, глаза глубоко за¬
катились. Она упала на плиты пола и потеряла всякое ощу¬
щение своего несчастья. Пираты, обо всем договорившись
с Орио, удалились. Орио бросился на свое ложе и заснул,
совершенно разбитый усталостью.
Наам перевязала его рапу и теперь охраняет его сон,
растянувшись на циновке у кровати. Наам уже давно не
вкушала мирного спа. Через самые ужасные происшествия,
через самые тяжкие испытания жизни проходит она со спо:
койствием и душевной уравновешенностью крепко закален¬
ного духа и тела. Но в минуты отдыха сновидение порою
возвращает ее к тем временам, когда, укачиваемая в гамаке
белоснежного дамасского шелка четырьмя нубийскими не¬
604
вольницами, с кожей черной, как ночь, с белыми зубами,
с веселыми открытыми лицами, она засыпала под звуки
мандоры в дыму благовонных курений, в сладострастной
истоме, под улыбчивым ликом Фингари, царицы восточных
ночей, под лаской прохладного ветерка, осыпающего ее
грудь лепестками цветов, украшающих ее косы. Времена
Эти прошли. Нежные ступни Наам попирают теперь жесткий
щебень побережий и острую, режущую поверхность морских
скал. Ее тонкие пальцы загрубели от постоянного соприкос¬
новения с рулем и снастями. Иссушающее дыхание ветра и
терпкий морской воздух покрыли загаром ее кожу, которую
когда-то можно было сравнить с бархатной кожицей пер¬
сика или абрикоса рано утром, когда ничья рука не сняла
еще с них серебристый налет предрассветной влаги. Наам,
душистый цветок пустыни на гибком, но крепком и цепком
стебле, родилась дочерью вольных кочевых племен. Она не
позабыла тех дней, когда, бегая босыми ногами по раска¬
ленному песку, водила верблюдов на водопой и гнала об¬
ратно их послушное стадо, неся на голове кувшин со свежей
водой, почти такой же большой, как опа сама. Она помнит,
как ее смелая рука продевала узду в непокорные рты худых
белых кобылиц ее отца. Она спала под кочевыми шатрами —
нынче у подножия гор, завтра на краю равнины. Лежа под
ногами своих друзей-скакунов, она беззаботно слушала да¬
лекий лай шакалов или рычание пантер. Затем, еще до того,
как она познала радость свободной взаимной любви, ее по¬
хитили разбойники и продали паше. Под сеныо гарема она
расцвела, как экзотическое растение, без вольного воздуха,
без движения, без солнца, сожалея о своей былой нищете
среди богатства и изобилия, с отвращением перенося докуч¬
ные ласки своего деспота. Теперь Наам уже не жалеет
о своей родине. Она любит, она верит, что любима. Орио ла¬
сково обращается с нею и доверяет ей все свои тайны. Нет
сомнения — она ему дорога, ибо нужна и полезна, и ни
в ком не найдет он такого рвения в сочетании с такой осмот¬
рительностью, присутствием духа, мужеством и привязан¬
ностью.
Впрочем, Наам ощущает себя свободной. Ее овевает
вольный воздух, очи ее озирают широкий окоем. Обязанно¬
сти у нее лишь те, что внушает ей сердце; единственная
кара, которой она может страшиться, — это не быть люби¬
мой. И потому она не сожалеет ни о прислуживавших ей
рабынях, ни о ванне с душистой водой, пи об ожерельях из
605
цейлонского жемчуга, ни о тяжелом от драгоценных камней
корсаже, ни о длительном ночном сне, ни о длительном по¬
слеполуденном отдыхе. Она была царицей гарема, но не пе¬
реставала чувствовать неволю. Здесь> среди этих христиан,
она рабыня, но ощущает себя свободной, а свобода для нее
лучше всякого царства.
Скоро займется новый день, и вот чей-то слабый вздох
1'гробуждает Наам от ее чуткого сна. Она приподнимается
на коленях и смотрит на склоненную голову Соранцо. Но
он спокойно спит, ровно и мирно дышит. И опять до слуха
Наам доносится вздох, еще более глубокий, чем тот, пер¬
вый, и полный невыразимой тоски. Она отходит от ложа
Орио и бесшумно приподымает завесу окна. Там она нахо¬
дит неподвижно распростертую Джованну. Охваченная изу¬
млением, она растрогана и сохраняет великодушное молча¬
ние. Затем, снова подойдя к Орио, она опускает занавески
у его ложа, возвращается к Джованне, обнимает ее, подни¬
мает и, никого не разбудив, относит в ее комнату. Орио так
и не узнал, на что осмелилась Джованна. Он запер жену в
ее покои, как пленницу, и перестал даже заходить к ней.:
Тщетно пыталась Наам добиться, чтобы он смягчился. На
этот раз ей не удалось повлиять на него и даже показалось,
что и ей он как будто не совсем доверяет, замышляя про
себя что-то недоброе.
Благодаря уходу Наам рана Орио зажила в несколько
дпей. Казалось несомненным, что Эдзелино погиб. Нигде
не найдено было ни малейших намеков на то, что он мог
спастись. Да если бы он и спасся от буйной ярости пиратов,
то все равно его настигла бы обдуманная ненависть Со¬
ранцо. Джованна уже ни на что не жалуется и как будто не
страдает; она не смотрит вечерами в окно, не вслушивается
в неясные ночные звуки. Когда Наам поет ей песни своей
родипы под аккомпанемент лютни или мандоры, она не слу¬
шает, но улыбается. Иногда она берет в руки книгу, и ка¬
жется, будто она читает. Но взгляд ее целыми часами
устремлен в одну и ту же страницу, а дух блуждает где-то
далеко. Ока более рассеянна, но менее угнетена, чем до
смерти Эдзелино. Иногда ее можно застать стоящей на ко¬
ленях — она словно в каком-то экстазе, глаза ее подняты
к небу. Дяшванна наконец-то обрела спокойствие отчаяния,
она дала некий обет, она не любит больше ничего на эт°й
земле. Кажется, будто возвращена ей и воля к жизни. Она
опять хорошеет, и румянец здоровья снова играет на ее лице..
606
Морозини узнал о разгроме Эдзелино, и вся душа его
возмущена наглостью пиратов. Утрата столь благородного и
верного слуги государства погрузила в скорбь адмирала и
все войско. На кораблях венецианского флота служат по
нем заупокойную мессу, в гавани Корфу раздается мрачный
пушечный салют, сообщающий вооруженным силам респуб^
лики о печальном конце одного из самых доблестных офи¬
церов. Теперь бездействие и трусость Соранцо начинают
вызывать ропот. У Морозини зарождаются серьезные подо¬
зрения, но предельная осторожность велит ему молчать. Он
шлет мужу племянницы приказ немедленно явиться к нему
и дать отчет о своем поведении, а командование гарнизоном
острова передать одному представителю рода Мочекиго, ко¬
торого он посылает ему на смену. Морозини велит Соранцо
привезти с собой жену, а галеру, которой он так мало поль¬
зуется, оставить в распоряжении Мочениго.
Но у Соранцо имеются в Корфу свои шпионы, его ве¬
стники опережают эскадру Мочениго, и он заранее преду¬
прежден. Да он и пе дожидался этого дня и уже позаботился
о том, чтобы сохранить в безопасности богатую добычу, па-*
грабленную с помощью Гусейна и его сотоварищей. Все
захваченное обращено в звонкую монету. Часть этого золота
уже отправлена в Венецию. Орио велел снарядить галеру,
на которой прибыла к нему Джованна. С помощью Наам и
верных людей он перенес туда тяжелые ящики и мехи верб¬
люжьей кожи, наполненные золотыми монетами. Это оста¬
ток его богатства, и галера готова уже поднять паруса. Он
сообщает своим офицерам, что синьора решила вернуться
в Венецию, и не дает им даже заподозрить, что ему грозит
немилость, над которой он, впрочем, только смеется, ибо
успел принять меры предосторожности. Пираты тоже преду*
преждены. Гусейн со своей флотилией стремительно уно¬
сится к большому архипелагу, где ему ие нужно будет
бояться венецианского флота. Уверяют, что он дожил до
восьмидесяти шести лет, не переставая заниматься морским
разбоем и сумев не попасться в руки врагов.
С ним и албанский еврей. В Венеции он был приговорен
к смертной казни за несколько убийств, и Орио может не
опасаться, что он осмелится когда-либо туда вернуться. Но
ренегат Фремио, чьи преступления были не столь явны и
который значительно смелее, внушает ему подозрения. Он
расспрашивает его, узнает, что ренегат хотел бы возвра-
1иться в Италию, и боится, что тот может на него донести.
G07
Орио предлагает ему остаться при нем, обещая дать ему
возможность вернуться в Венецию на его галере и так, что
правосудие до него не доберется. Ренегат, при всей своей
подозрительности, соблазняется надея?дой мирно дожить
свой век па родине среди богатства, добытого разбоем. Он
переносит свою добычу на галеру, где уже сложены сокро¬
вища Орио, меняет одежду и всю свою повадку и выдает
себя на острове за генуэзского купца, бежавшего из
турецкого рабства и укрывшегося под покровительством
Соранцо.
Теперь, кроме ренегата, для Орио представляют опас¬
ность еще только комендант Леонцио, командир галеры Мед-
зани да дьа матроса, которые проводят его таинственную
лодку через отмели. Все приготовления завершены. Отъезд
Джованны в Венецию назначен на первое мая. Как раз
в этот день Мочениго должен прибыть на Сан-Сильвио с при¬
казом об отзыве Соранцо. Ко знает об этом один Орио. Он
велел предупредить Джованну, что ей надлежит пригото¬
виться к отъезду, и накануне вечером сам отправляется
к ней, приказав предварительно известить Леонцио, Мед-
зани и ренегата, что они должны явиться в полночь в его
личные покои, где он сообщит им нечто весьма для них
важное.
Орио надел свой самый роскошный камзол и завил во¬
лосы. На пальцах его сверкают дорогие перстни, и правая
рука, уже почти зажившая и затянутая в надушенную пер¬
чатку, изящно помахивает цветущей веткой. Он входит
к жене без всякого доклада, велит ее прислужницам выйти
и, оставшись с ней наедине, хочет обнять ее. Но Джованна
отшатывается, словно от прикосновения ядовитой змеи,
и уклоняется от его ласк.
— Оставьте меня, — говорит она Соранцо, — я вам
больше не жена. Наши руки соединились, казалось бы, на¬
веки, но теперь они не должны соприкасаться ни на этом
свете, ни на том...
— Вы правы, любовь моя, — говорит Соранцо, — что
гневаетесь на меня. Много дней не проявлял я к вам ни
нежности, ни даже вежливого внимания. Но сейчас, когда
я преклоняю перед вами колено и оправдываюсь, вы смяг¬
читесь.
И вот он принимается рассказывать ей, что, поглощен¬
ный делами и заботами по своей доляшости, он решил не
вкушать отдохновения и счастья, пока не завершит всего за¬
608
думанного. Теперь же, по его мнению, все готово для осу¬
ществления этих намерений и он сумеет блистательно дока¬
зать свою верность республике, полностью уничтожив пира¬
тов. Он попросил у адмирала подкреплений, они ему по¬
сланы, и все приготовлено для жестокого и решительного
боя. Но он не хочет, чтобы его нежно любимая и чтимая
супруга подвергалась риску, связанному с таким делом. Он
уже все подготовил к ее отъезду и сам будет сопровождать
ее па своей тяжелой галере до Фиаки, а затем возвратится,
чтобы смыть подозрения, запятнавшие его честь, или же
погибнуть под развалинами крепости.
— Эта последняя ночь, которую мы проводим под кро¬
вом крепостной башни, — добавляет он, — может быть, во¬
обще последняя, которую нам суждено провести под одним
кровом. В роковой этот час моя Джованна забудет о своей
оскорбленной гордости, она не отвергнет моей любви и рас¬
каяния. Она откроет мне свое сердце и свои объятия. И — в
последний раз, может быть, — она даст мне то истинное
блаженство, которое я познал только с ней.
Говоря все это, он обнимает ее, склоняя перед ней свое
гордое чело, так часто заставлявшее ее трепетать. И в то же
время пытается прочесть в ее глазах, насколько она теперь
доверяет ему, насколько осталось в ней подозрительности,
которую необходимо рассеять. Он думает, что для него еще
ие закрыта возможность восстановить свое господство над
этой женщиной, которая так любила его и которую он вла¬
стен был убедить в чем угодно, когда это было ему жела¬
тельно. Однако она высвобождается из его объятий и хо¬
лодно отталкивает его.
— Оставьте меня, — говорит она. — Если есть на свете
какой-то способ восстановить вашу честь, я за вас рада. Но
способа, которым вы могли бы восстановить свои права на
мою супружескую любовь, не существует. Если вы погиб¬
нете в затеянном вами предприятии, то, может быть, иску¬
пите свои провинности, и я буду молиться за вашу душу.
Но если вы останетесь в живых, я все равно расстанусь
с вами навсегда.
Орио бледнеет и хмурится, но Джованну нисколько пе
волнует его гнев. Орио сдерживается и продолжает умолять
ее. Он делает вид, что принимает ее холодность за след¬
ствие обиды, расспрашивает, чтобы выведать, станет ли она
упорствовать в своих обвинениях. Но Джованна отказы¬
вается объяснять ему что-либо.
609
— В помыслах моих я обязана отчитываться лишь пе¬
ред богом, — говорит она. — Отныне господь бог — един¬
ственный мой супруг и повелитель. Так натерпелась я от
земной любви, что вижу теперь всю ее тщету. Я дала обет:
по возвращении в Венецию я добьюсь расторжения нашего
брака и постригусь в монахини.
Орио делает вид, что не принимает этого решения
всерьез, что не верит в него и надеется, что через несколько
часов Джованну поколеблют его ласки. Он удаляется с са->
модовольным выражением лица, которое вызывает лишь пре¬
зрение в ее нежном, но гордом сердце, не способном больше
любить того, кого презирает, и обращающем к небу всю
свою надежду и веру.
Наам дожидалась Орио у входа в башню. Он показался
ей угрюмым, он говорил отрывисто, и голос его дрожал:
— Который теперь час, Наам?
— До полуночи осталось два часа.
— Ты знаешь, что нам осталось сделать?
— Все готово.
— Сотрапезники наши придут к полуночи в мою ком¬
нату?
— Придут.
— Кинжал твой при тебе?
— Да, господин, а вот и твой.
— Ты уверена в себе, Наам?
— Господин, а ты убежден в том, что они замыслили
измену?
— Я же тебе сказал. Ты сомневаешься?,
— Нет, господин.
— Так вперед!
— Вперед!
Орио и Наам проникают в подземные галереи, спу¬
скаются по веревочной лестнице, выходят на берег моря и
подзывают лодку. Оба неутомимых гребца, которые всегда
в этот час скрываются в ближайшей пещере, поджидая
условленного сигнала, тотчас же спускают лодку на воду и
подплывают к берегу. Орио со своей спутницей прыгает
в лодку и велит матросам плыть подальше от берега. Вскоре
они оказываются уже достаточно далеко от замка, чтобы
Орио мог осуществить задуманное. Заняв место на корме,
он вдруг приподнимается и, приблизившись к гребцу, скло-»
ненному над веслом, вонзает кинжал ему в горло.
— Измена! — кричит тот и, хрипя, падает на колени.
610
Его товарищ бросает свое весло и устремляется к нему.
Наам наносит ему удар топором по голове, и он падает
ничком. Она хватает весло, чтобы лодка не перевернулась,
а Орио тем временем приканчивает свои жертвы. Потом он
связывает их вместе толстым канатом и крепко привязывает
к основанию мачты. Затем берет другое весло и торопливо
гребет к скале Сан-Сильвио. Подойдя к ней, оп хватает то¬
пор, пробивает двумя-тремя ударами дно лодки, куда, пе¬
нясь, врывается вода. Тогда он хватает Наам за руку и вме¬
сте с ней бросается к берегу, пока лодка погружается и
исчезает под волнами с обоими трупами. В лодке с того
мгновения, когда оба убийцы вошли в нее, царило злове¬
щее молчание. Пока совершалось злодеяние и после него
они не обменялись ни словом.
— Ну вот! Все идет хорошо, мужайся! — обращается
Соранцо к Наам, слыша, как у нее стучат зубы.
Наам тщетно пытается что-то ответить; горло ее судо¬
рожно сжато. Однако она не теряет решимости и сохраняет
присутствие духа. Она поднимается по веревочной лестнице
и вместе с Орио входит в башню. Там она зажигает све¬
тильник, и их взгляды скрещиваются. Бледные лица, запят¬
нанная кровью одежда вызывают в них такой ужас, что они
расходятся в разные стороны, боясь коснуться друг друга.
Однако Орио старается поддержать своей вызывающей сме¬
лостью колеблющееся мужество Наам.
— Это пустяки, — говорит он, — не твоей руке, поразив¬
шей тигра, дрожать, уничтожая трусливых шакалов.
Наам все так же молча делает ему знак не напоминать
ей об этом. Она убила пашу безо всякой жалости, без угры¬
зений совести, но не переносит, чтобы в ее памяти вызывали
Это деяние. Она торопливо меняет одежду и, пока Орио
следует ее примеру, накрывает стол к ужину. Вскоре их со¬
трапезники тихонько стучат в дверь. Она вводит их в ком¬
нату. Они, видимо, удивлены тем, что нет слуг, подающих
ужин.
— Мне надо сообщить очень важные вещи, — говорит
им Орио, — сообщить втайне, без лишних свидетелей. Нам
Здесь хватит фруктов и вина: ужин — ведь только предлог.
Сейчас не время пировать. Вот возвратившись в прекрасную
Венецию, среди богатства и вне всякой опасности, мы смо¬
жем целые ночи предаваться самым безумным оргиям.
А здесь мы должны свести счеты и поговорить о делах.
Наам, дай нам перьев и бумаги. Медзани, вы будете секре¬
611
тарем, а Фремио пусть делает все подсчеты. Леонпио, на¬
лейте-ка нам всем вина.
Началось с того, что Фремио стал предъявлять необосно¬
ванные требования, утверждая, что Леонцио выдал ему не*
правильную расписку за добычу, которую он, Фремио, по¬
грузил на галеру. Орио делал вид, что слушает их споры
в качестве беспристрастного судьи. В момент, когда они
особенно разгорячились, ренегат, который говорил с натугой,
корявым языком, вызывавшим презрительную усмешку
у двух других собутыльников, вдруг смешался от стыда и
досады и, чтобы подбодриться, выпил сразу два-три кубка.
Но язык у него заплетался все больше и больше, и, яростно
топнув ногой, он встал из-за стола и вышел на балкон. Наам
проводила его глазами. Через несколько минут, пока про¬
должался спор между Медзани и Леонцио, Соранцо обме¬
нялся взглядом со своей невольницей и понял, что Фремио
уже пе заговорит. Он сидел на террасе, свесив ноги вниз и
обвивая руками прутья балюстрады. Голова его склонилась,
взгляд был устремлен в одну точку.
— Он что, пьян? — спросил Леонцио.
— Да. Так, впрочем, лучше, — ответил Медзани. — По¬
кончим с делами без него.
Он попытался прочесть то, что писал Леонцио, но не
смог ничего разобрать, — глаза его помутнели.
— Странное дело, — произнес он, поднося руку ко
лбу. — Я тоже вроде бы пьян. Мессер Соранцо, это же про¬
сто подлость. Вы нас угощаете таким вином, что выпьешь
его и теряешь всякое соображение... До утра ничего не
стану подписывать!
Он упал на стул. Глаза его уставились в одну точку,
губы посинели, руки вытянулись на столе.
— Что это? — произнес Леонцио, с ужасом глядя на
него. — Синьор губернатор, или я никогда не видел, как
помирают люди, или этот человек только что отдал богу
Душу.
— И с вами это сейчас произойдет, синьор комепдант, —■
молвил Орио, встав с места и вырывая у него из рук перо
и бумагу. — Поторапливайтесь со своими делами, для вас
уже нет надежды, а счеты между нами покончены.
Леонцио отпил всего какой-нибудь глоток вина, но ужас
помог действию яда и нанес коменданту смертельный удар.
Он упал на колени, сжимая руки, с блуждающим и уже по¬
тухшим взором и попытался что-то пробормотать.
612
— Не к чему, —сказал Орко, толкая его под стол. —
Здесь ваши хитрости не помогут. Я-го ведь знаю, что сделку
вы уже заключили и что, будучи половчее тех двоих, вы
предаете и республику, чтобы иметь долю в нашей добыче,
и своих сообщников, чтобы заслужить прощение республики,
отправив нас в Пьомби. Но неужто вы думали, что такой
человек, как я, спасует перед таким, как вы? Боевой кор¬
шун создан, чтобы летать, а ползучая гусеница — чтобы
быть раздавленной. Таков закон божеский. Прощайте, храб¬
рый комендант, выдававший меня за безумца. Кто из нас
двоих сейчас безумнее?
Леонцио пытался подняться, но не смог. Оп дотащился
до середины комнаты и испустил дух, прошептав имя Эдзе-
лино. Что рто было? Раскаяние? Или в предсмертный миг
ему явился окровавленный призрак?
Орио и Наам затолкали три трупа под стол, а стол опро¬
кинули на них вместе со скатертью и стульями. Затем Орио
взял факел и поджег всю этУ беспорядочную груду, закрыв
предварительно окна. Наконец он удалился, велев Наам
оставаться у двери, пока она не убедится, что трупы, стол
и вся прочая обстановка сгорели и пламя вырывается на¬
ружу. Тогда, сказал он, она должна спуститься по главной
лестнице и поднять в замке тревогу, забив в набат.
Прислонившись к двери, скрестив руки на груди и пе
спуская глаз с ужасного костра, уже охваченного синим пла¬
менем, одиноко стояла Наам, погруженная в свои мрачные
думы. Вот клубы дыма уже извиваются спиралью и, словно
Змеи, устремляются к потолку. Пламя растекается все шире.
Голоса разгорающегося пожара визжат, свистят, перекли¬
каются, смешиваются, образуя какие-то душераздирающие
созвучия. Сверкающие мраморные плиты пола можно при¬
нять за водную поверхность, отражающую пламя пожара.
За клубами дыма фрески на стене представляются некими
мрачными духами, которые покровительствуют преступле¬
нию и наслаждаются бедой. Постепенно они начинают от¬
деляться от стены, и бледные великаны кусками падают па
каменный пол с сухим, зловещим стуком. Но в этой ужа¬
сающей сцене, где Наам — главное действующее лицо, нет
ничего страшнее самой Наам. Если бы хоть один из тех, чьи
почерневшие кости уже лежат среди пепла, мог на мгнове¬
ние ожить и увидеть освещенную тусклыми отблесками пла¬
мени Наам с перекошенным от ужаса ртом, но неумолимой
решимостью на лице, он снова упал бы, как от удара молнии,
613
словно перед ним предстал сам апгел смерти. Азраил ни¬
когда не являлся людям в облике более устрашающем и
прекрасном, чем облик таинственного и странного существа,
наблюдающего сейчас за свершением мести Орио.
Но вот со звоном лопаются стекла окон, и огонь уж вы¬
рывается наружу. Наам кажется, что пора уже выполнить
приказ господина и поднять тревогу. Но почему Орио уда¬
лился, не велев ей последовать за ним? В ужасе, который
она испытывала, совершая вместе с ним это дело, Наам по¬
виновалась ему почти машинально, но теперь в ее сердце
тигрицы возник иной страх, великодушный порыв. Ока за-1
бывает о том, чтобы ударить в набат, она быстро мчится по
лестнице и галереям, отделяющим главную башню от дере¬
вянных палат, мчится к покоям Джованны. Но там царит
глубокое безмолвие. Наам не удивлена тем, что в комнатах,
через которые она поспешно пробегает, ей не встретилась
ни одна из служанок Джованны. Верная негритянка, чей
гамак обычно висит поперек двери в спальню госпожи, тоже
отсутствует. Наам не знает, что под предлогом супружеского
свидания с женой Орио заранее удалил всех служанок. Она
думает, что, напротив, первой его заботой было прийти сюда
за Джованной, чтобы спасти ее от пожара. И все же Наам
неспокойна. Она входит в спальню Джованны. Здесь» как и
всюду, глубочайшая тишина, а лампа светит так слабо, что
Наам сперва лишь с трудом может разглядеть все находя¬
щееся в комнате. Однако она видит, что Джованна лежит на
кровати, и ее удивляет, что Орио не поспешил предупредить
жену о грозящей опасности. И в этот миг Наам охватывает
такой ужас, какого она еще не испытывала, колени у нее
дрожат, она не смеет подойти ближе. Борзой пес, вместо
того чтобы бешено наброситься на нее, как обычно, прибли-»
зился к ней боязливо, умоляюще. Потом он снова сел у кро«
вати и, насторожив уши, вытянул шею, словно тревожно до¬
жидается пробуждения хозяйки. Время от времени он пово¬
рачивает голову к Наам с коротким визгом, как будто
спрашивает о чем-то, а затем начинает лизать влажный пол.
Наам берет лампу, подносит ее к лицу Джованны и ви¬
дит, что вся она залита кровью. Грудь ее пронзена одним-
единственным ударом кинжала, но рана эта глубокая, смер¬
тельная, и Наам узнает руку, которая ее нанесла. Знает она
и то, что теперь уже бесполезно проверять, не осталось ли
хоть немного живой теплоты в этом теле, ибо там, где удар
нанес Соранцо, не может быть никакой надежды. Наам не¬
614
подвижно застыла перед этой прекрасной женщиной, уснув¬
шей навеки. Новые мысли пробуждаются в ее душе. Она за¬
бывает обо всем, что предшествовало этому убийству. Она
забыла даже о пожаре, который сама зажгла и который те¬
перь гонится за нею.
«О сестра моя, чем заслужила ты смерть? Неужели та¬
кая судьба уготовлена всем женщинам, любившим Орио?
Стоило ли тебе быть прекрасной? Стоило ли любить? Или
Это я виновница ненависти, которую ты в нем пробудила?
Нет, я ведь вег делала, чтобы смягчить его, и свою жизнь
отдала бы за то, чтобы спасти твою. Или он заплатил пре¬
зрением за то, что ты была слишком верна и покорна? Ты
оказалась слишком слабой, женщина. Но я буду помнить
о тебе. Пусть то, что с тобой случилось, послужит мне уро¬
ком». Пока Наам, погруженная в эти тяжкие думы, гадает
о своей участи, глядя на труп Джованны, пожар все разго¬
рается и деревянная галерея, окружающая дворик с цвету¬
щими клумбами, уже почти сгорела. Свист и зловещие от¬
блески тщетно предупреждают Наам о приближении огня.
Она ничего не слышит, душа ее так взбудоражена, что в этот
миг ей кажется — не стоит и спасать свою жизнь.
Между тем Орио стоит неподалеку, на площадке, с кото¬
рой он созерцает пожар, распространяющийся, по его мне¬
нию, слишком медленно. Вся эта часть замка, из которой он
заранее удалил ее обитателей, станет через несколько минут
добычей пламени, но Орио не позаботился о том, чтобы соб¬
ственноручно поджечь комнату Дяюванны. Он слышит
крики часовых, которые только что заметили зловещие от¬
светы пламени и поднимают тревогу.
Сейчас еще можно проникнуть к Джованне и увидеть,
что ока погибла от удара кинжалом. Орио предупреждает
эту опасность. С пылающей головешкой в руке устремляется
он в супружескую опочивальню, но, увидев Наам, стоящую
у залитого кровью лоя?а, отступает в ужасе, словно перед
призраком. И тут адская мысль пронзает его окаянную
душу. Все его сообщники устранены, все враги уничтожены.
Единственный человек, знающий о нем все, — это Наам.
Только она одна могла бы раскрыть, благодаря каким зло¬
деяниям он собрал и сохранил свои богатства. Одно усилие
воли, один последний удар кинжалом — и Орио остался бы
безраздельным хозяином, единственным владельцем своих
тайн. Он колеблется, но Наам поворачивается к нему и гля¬
дит на него. То ли она предугадала его намерение, то ли
615
убийство Джованны вызвало на ее бледном лине и в ее
мрачном взгляде выражение негодования и укора, но взгляд
Этот оказывает на Орио магическое воздействие: в душе его
по-прежнему таится злое желание, но на злодейство у него
уже не хватает сил. В этот миг Орио понял, что Наам —
существо более сильное, чем он, и что нет у него такой же
власти над ее судьбой, как над судьбой других его жертв.
Орио охвачен суеверным страхом. Он дрожит, как человек,
которого внезапно сглазили. Во всяком случае, он делает
усилие, чтобы совсем покончить с Джованной, к бросает пы¬
лающую головешку на кровать.
— Что ты здесь делаешь? — с угрюмым гневом обра¬
щается он к Наам.—Я же велел тебе ударить в набат!
Иди, повинуйся! Смотри: огонь преследует нас по пятам!
— Орио, — говорит Наам, не двигаясь, не выпуская из
своей руки руку трупа, — зачем ты убил свою жену? Это
ужасное преступление. Я считала, что ты больше, чем чело¬
век, теперь вижу, что ты такой же, как все, способный и на
хорошее и на дурное! Как мне чтить тебя, Орио, теперь,
когда я знаю, что тебя следует страшиться? Это такое дело,
которого я никогда не смогу забыть, и даже вся моя лю¬
бовь к тебе пе подскажет мне сейчас ничего, что могло бы
его хоть как-то оправдать. О, если бы богу было угодно,
чтобы ты его не совершал и я бы этого не видела! Не знаю,
простит ли тебе твой бог, но уж наверное аллах проклянет
человека, убившего свою жену, непорочную и верную.
— Прочь отсюда! — кричит Орио, опасающийся, что кто-
нибудь может застать его в таком месте и за таким спо¬
ром. — Делай, что тебе велено, и молчи, а не то — бойся и
за себя!
Наам пристально посмотрела на него и, указав на пламя,
целым снопом врывающееся в дверь, промолвила:
— Тот из нас, кто спокойнее переступит через огонь,
будет иметь право угроя?ать другому и запугивать его.
И в то время, как Орио, побежденный опасностью, по¬
спешно устремляется прочь из этой комнаты, она медленно
приближается к охваченной пламенем двери, так, словно не
замечает грозящей беды. Пес идет за нею до двери, но,
видя, что хозяйку его оставляют здесь, он возвращается
к кровати, жалобно воя.
— Ты животное, а в тебе больше чувства и преданности,
чем в человеке, — говорит Наам, возвращаясь вспять, — тебя
надо спасти.
616
Но тщетно пытается она оторвать пса от мертвого тела:
он упирается, скалит зубы. Если Наам станет продолжать
рту борьбу, она потеряет последнюю возможность спасения.
Спокойно переступает она через огонь и находит Орио во
дворике. Он нетерпеливо ждет там и теперь глядит на нее
с восхищением.
— О Наам, — говорит он, хватая ее за руку и увлекая
За собой, — у тебя великая душа, ты должна все понимать.
— Я могу понять все, кроме этого! — отвечает Наам,
указывая пальцем на комнату Джованны, где только что
с ужасающим шумом обрушился потолок.
В один миг весь замок был взбудоражен. Солдаты и
слуги, мужчины и женщины бросились к покоям губерна¬
тора и его жены. Но в ту минуту, когда оттуда вышли Орио
и Наам, деревянное строение, вспыхнувшее с ужасающей
быстротой, представляло собой лишь груду пепла, окружен*
иого пламенем. Никто не смог проникнуть внутрь. Один
старый слуга дома Морозини попытался это сделать и по¬
гиб. Соранцо и его юный раб исчезли среди общего смяте¬
ния. Сильный ветер распространил пламя повсюду. Вскоре
вся главная башня представляла собой гигантский огненно-
красный сноп, окровавивший своим отсветом море на целую
милю в окружности. Башни рухнули с чудовищным грохо¬
том, а их тяжелые каменные зубцы, скатываясь со скалы
в море, забили и заткнули все пещеры и тайные выходы,
где прятал лодку Орио и откуда он выходил к морю. Те, кто
видел с проходивших вдалеке кораблей этот ужасный по¬
жар, подумали, что на отмелях установлен огромной силы
маяк, а перепуганные жители ближайших островов говорили:
— Это пираты истребляют венецианский гарнизон и
поджигают замок Сан-Сильвио.
К утру все обитатели крепости, изгнанные пожаром из
замка, толпились на берегу бухты, единственном месте, где
обрушившиеся камни и обломки деревянных балок не могли
их настичь. Было немало жертв. При бледном свете зари
стали подсчитывать погибших, и все взгляды обратились
к Орио, в угрюмом молчании сидевшему на камне. Рядом
с ним стояла Наам. Башня еще горела, и занимающийся
день, казалось, делал еще более ужасным зарево пожара.
Никто уже не думал бороться со стихией огня. Люди соби¬
рались кучками, слышались рыдания и проклятия. Одни жа¬
лели о близком или друге, другие — об утраченной ценной
вещи. И все тихонько спрашивали друг друга:
617
— Но где же синьора Соранцо? Ее, верно, все-таки
спасли, раз губернатор на вид так спокоен?
И вдруг от грохота, еще более страшного, чем прежде,
дрогнули даже самые мужественные сердца. Вся масса по*
черневших камней, еще сопротивлявшаяся огню, сразу трес¬
нула сверху донизу. Не устояли даже базальтовые ребра
скалы, и глубокие щели избороздили эту мощную твердыню,
подобно тому, как от удара молнии трескается ствол ста¬
рого дуба. Сразу рухнула вся верхняя часть замка — широ¬
кие мраморные террасы, площадки башен и их зубчатые
ограды. Пламя раздробилось на тысячи язычков, которые,
словно струи огненного водопада, стекали по стенам здания.
И вдруг все погасло. Теперь вся эта крепость являла
собой лишь бесформенное нагромождение камней, из ко¬
торого поднимались клубы едкого дыма да порой сла¬
бые вспышки бледнеющего уже пламени — может быть, по¬
следние отблески жизней, погребенных под этими облом¬
ками.
После этого воцарилась мертвая тишина, и бледные жи¬
тели острова, рассеянные по влажному берегу, перегляну¬
лись, как призраки, что поднимаются из могил, отряхивая
свои пыльные саваны. И вдруг из недр этих развалин, где,
казалось, должны были заглохнуть малейшие проявления
жизни, до них донесся странный, жалобный голос, какой-то
трудно определимый, раздирающий душу вой. Он длился не¬
сколько минут и завершился хриплым, заглушенным лаем,
поледним возгласом смерти. После этого слышен был только
шум моря, обреченного вечно стенать на этом обездоленном
берегу.
— Где же прятался этот заколдованный пес, если раз¬
давило его только сейчас? — сказал Орио, обращаясь к
Наам.
— Ты уверен, ■— ответила Наам, — что теперь уже ни¬
чего не осталось от...
— Едем! — произнес Орио, воздымая обе руки к блед¬
ным звездам, гаснущим в лучах дня.
Те, кто видел это издалека, приняли жест Орио за порыв
невыразимого отчаяния. Наам, лучше понимавшая его,
усмотрела в нем крик торжества.
Соранцо и его юный невольник бросились в лодку и до¬
плыли до галеры, приготовленной, чтобы увезти в Венецию
Джованну. Соранцо велел поднять все паруса и отдать
команду к отплытию. На этом легком корабле находились с
618
ним только Баам, несколько слуг и очень небольшой эки¬
паж, состоявший из отборных моряков.
Напрасно офицеры гарнизона и тяжелой военной гале¬
ры пришли к нему за распоряжениями. Он грубо оттолкпул
их и велел своей команде поскорее поднимать якорь.
— Синьоры, — сказал он своим растерявшимся подчи¬
ненным, — можете вы возвратить мне жену, которую я так
любил и которая осталась там, под развалинами? Нет, не мо¬
жете? Так о чем же вы со мной говорите и чего ждете от
меня?
С этими словами он, словно громом пораженный, упал
на палубу своей галеры, уже разрезавшей волны.
— Отчаяние окончательно помутило его разум, — ска¬
зали офицеры, спускаясь в свою лодку и глядя, как быстро
удаляется от них начальник, бросивший их на произвол
судьбы.
Когда они уже не могли видеть галеру, Наам наклони¬
лась над Орио, распростертым без движения на верхней па¬
лубе.
— На тебя уже не смотрят, — сказала она ему на ухо, —
вставай, обманщик!
За повествование снова принялся аббат, а Беппа тем
временем стала угощать Зузуфа шербетом.
— Я не берусь рассказать вам в точности, что произо¬
шло на островах Курцолари после отъезда Орио Соранцо.
Думаю, что друг наш Зузуф об этом тоже не осведомлен и
что, в конце концов, каждый из нас легко может себе это
представить. Когда гарнизон, матросы и слуги увидели, что
они оставлены своим губернатором и что единственное их
убежище теперь — военная галера да рыбачьи хижины, рас¬
сеянные вдоль побережья, они, наверное, были возмущены
и испуганы своим положением и заколебались: им хотелось
искать убежища в Кефалонии, но в то же время они боялись
действовать без распоряжений начальства и, может быть,
вразрез с намерениями адмирала. Мы, впрочем, знаем, что,
на их счастье, в тот же вечер прибыл Мочениго со своей
Эскадрой. У него имелись достаточно широкие полномочия,
чтобы справиться с этим тягостным положением. Приняв к
сведению и занеся в протокол все только что происшедшее
на острове, он велел всем находящимся на Курцолари вене¬
цианцам погрузиться на военную галеру и, поручив комап-
619
доваяие этим единственным оставшимся у них кораблем
старшему чином офицеру, свою эскадру он разделил: поло¬
вину кораблей послал в Фиаки, половину — к берегам Ле¬
панто. Но крайне удивлен был Мочениго тем обстоятельст¬
вом, что он тщетно обследовал развалины Сан-Сильвио,
тщетно учинял нечто вроде опроса всем, кто находился в
замке, когда начался поясар, и всем, кто присутствовал при
посадке Соранцо на галеру и был очевидцем его бегства: ему
так и не удалось выяснить что-либо о судьбе Джованны Мо¬
розини, Леонцио и Медзани. По всей вероятности, последние
двое погибли во время пожара, ибо с того времени их никто
не вкдел, а уж, наверное, они появились бы, если бы избе¬
жали гибели. Но судьбу синьоры Соранцо окутывала тайна.-
Одни, ссылаясь на слова губернатора перед самым его от¬
плытием, выражали твердое убеждение, что она тоже стала
я«ертвой пламени, другие (таких было значительное боль¬
шинство) полагали, что как раз эти слова в устах такого
скрытного человека доказывали обратное тому, в чем оп хо¬
тел уверить. По их мнению, синьору раньше всех спасли от
опасности и отправили на галеру. Кругом царило тогда об¬
щее смятение, чем и объясняется, что никто не припоминал,
как она вышла из крепости и удалилась с острова. Без со¬
мнения, у Орио имелись особые причины скрывать ее на
галере в момент отплытия. Уже давно он испытывал к этому
острову величайшее отвращение и стремился его покинуть.
И для того, чтобы как-то оправдать свой поспешный отъезд,
оставление должности и пренебрежение воинским долгом, оп
решил разыграть отчаяние, вызванное гибелью супруги. Ис¬
черпав все способы внести ясность в случившееся, Мочениго
велел начать погрузку людей на галеру и готовиться к от¬
плытию. Но к отправлению своей новой должности он при¬
ступил лишь после того, как послал срочное донесение Мо¬
розини, чтобы тот как можно скорее выяснил, в Венеции ли
его племянница, ибо предполагалось, что дезертир Соранцо
отвез ее туда.
Вы, знающие истинное положение Соранцо, сперва дол¬
жны были бы подумать, что он, будучи обладателем столь
дорогой ценой приобретенных богатств и опасаясь в Венеции
любых неприятностей и бед, отправился к иным берегам,
в страну, где его никто бы не знал и где никакие свидетель¬
ства о его преступлениях не помешали бы ему пользоваться
своим богатством. Но в данном случае дерзость Соранцо до¬
стойным образом увенчала все его прочие бессовестные дела.
620
То ли подлые души обладают своего рода мужеством отчая¬
ния, свойственным им одним, то ли рок, вмешательством
которого наш друг Зузуф объясняет все происходящее с
людьми, осуждает великих преступников на то, чтобы они
сами шли к своей гибели, — но следует заметить, что эти
гнусные люди всегда лишаются плодов своих злодеяний
только потому, что не умеют вовремя остановиться.
Морозини еще и понятия не имел, что почти все прида¬
ное племянницы было промотано в первые же три месяца ее
брака с Соранцо. Соранцо же, по мнению которого благо¬
склонность адмирала являлась источником всех почестей и
всяческой власти в республике, стремился прежде всего воз¬
местить растраченное состояние. Быстрейший способ пока¬
зался ему наилучшим, и, как мы видели, он, вместо того
чтобы охотиться за пиратами, стакнулся с ними в деле ог¬
рабления торговых кораблей всех наций. Едва ступив на этот
путь, он так изумился огромной, скорой, верной добыче, так
опьянел от нее, что остановиться уже не мог. Он перестал
довольствоваться тем, что бездействием своим покровитель¬
ствовал пиратству и втайне получал свою долю добычи.
Вскоре ему захотелось для увеличения этих гнусных бары¬
шей использовать свои дарования, свою храбрость и то сво¬
его рода фанатичное преклонение, которое он с самого на¬
чала внушил этим разбойникам.
— Раз уя« мы поставили на карту честь и жизнь, — ска¬
зал он Медзани и Леонцио, своим сообщникам (и, надо ска¬
зать, подстрекателям), — надо ни перед чем не останавли¬
ваться и ставить на карту все.
Дерзкий замысел удался: он стал командовать пиратами,
руководить ими, обогащать их и, стремясь сохранить среди
них свой авторитет, который еще мог ему когда-нибудь при¬
годиться, отпустил их всех вместе с их главарем Гусейном,
очень довольных его честностью и щедростью. С ними он
повел себя, как настоящий венецианский вельможа, ибо по¬
лучил достаточную долю общей добычи, чтобы проявить
щедрость, да, кроме того, рассчитывал воспользоваться до¬
лями ренегата, коменданта и своего помощника, которых все
равно, по его мнению, нельзя было оставлять в живых, если
сам он хотел жить.
Некая проклятая звезда руководила судьбой Орио во
всем этом деле и покровительствовала его злосчастному ус¬
пеху. Вы вскоре увидите, что адская эта сила еще дальше
понесла его на своем огненном колесе.
Ш
Хотя Соранцо получил в четыре раза больше того, чего
желал, все сокровища мира были для него ничто без Вене¬
ции, где их можно было растратить. В то время любовь к ро¬
дине была настолько сильной, настолько живучей, что она
цеплялась за все сердца — и самые низкие и самые благо¬
родные. Да тогда и не было особой заслуги в том, чтобы лю¬
бить Венецию! Она была такой прекрасной, могущественной,
радостной! Она была такой доброй матерью всем своим де¬
тям, она так страстно влюблялась в любую их славу! Вене¬
ция так ласкала своих победоносных воинов, ее трубы так
громко воспевали их храбрость, она так утонченно, так
изящно восхваляла их предусмотрительность, такими изы¬
сканными наела ярениями вознаграждала их за малейшую
услугу! Нигде нельзя было развлекаться столь роскошными
празднествами, предаваться столь восхитительной лености,
до отказа погружаться в столь блестящий вихрь удовольст¬
вий сегодня, в столь сладостное отдохновение завтра. Зто
был самый прекрасный город в Европе, самый развратный
и в то же время самый добродетельный. Праведники имели
возможность творить там любое добро, злодеи — любое зло.
Там хватало солнца для одних и мрака для других. Там, на¬
ряду с мудрыми установлениями и волнующим церемониа¬
лом для провозглашения благородных начал, имелись также
подземелья, инквизиторы и палачи для поддержания деспо¬
тизма и утоления тайных страстей. Были дни для торжествен¬
ного прославления доблести и ночи распутства для порока;
и нигде на земле прославления не были более опьяняющими,
а распутство — более поэтичным. Вот почему Венеция была
естественной родиной всех сильных душ — сильных и в добре
и во зле. Для всякого, кто ее знал, она становилась родиной,
без которой нельзя обойтись, которую нельзя отвергнуть.
Потому-то Орио и рассчитывал наслаждаться своим бо¬
гатством только в Венеции и ни в каком ином месте. Бо¬
лее того — он хотел наслаждаться им, сохраняя все приви¬
легии, которые давали ему венецианское происхождение,
родовитость и военная слава. Ибо Орио был не только ко¬
рыстолюбив, он был к тому же и невыразимо тщеславен. Он
шел на все (вам известны и его доблесть и его подлость),
чтобы скрыть свой позор и сохранить славу храбреца.
И странное дело! Несмотря на его явное бездействие в Сан-
Сильвио, несмотря на то, что сами факты заставляли подо¬
зревать его в тяжких провинностях, несмотря на жестокие
обвинения, которые висели над его головой, наконец не¬
622
смотря на ненависть, которую он вызывал, среди всех недо¬
вольных, оставленных им на острове, не нашлось ни одного
обвинителя. Никто не заподозрил его в том, что он принимал
участие в морском разбое или хотя бы покровительствовал
пиратам, и все странности его поведения после патрасского
дела объясняли или извиняли горем и душевной болезнью.
Даже самый великий полководец, самый храбрый воин могут
после поражения потерять рассудок.
Поэтому Соранцо мог избавиться от всех неудобств при¬
писываемой ему душевной болезни при ближайшем же зна¬
чительном боевом деле, и так как эта болезнь, придуманная
Леонцио отчасти, чтобы спасти его, отчасти, чтобы при слу¬
чае погубить, оказывалась в его нынешнем положении са¬
мым лучшим объяснением, он решил извлечь из нее всю
возможную выгоду.
Тут у него и возникла дерзновенная мысль немедленно
плыть на Корфу к Морозини, чтобы и адмирал и все вене¬
цианское войско увидели его в состоянии глубочайшего от¬
чаяния и душевного смятения, близкого к полному сумасше¬
ствию. Комедия эта была так живо задумана и так велико¬
лепно разыграна, что вся армия попалась на удочку. Адми¬
рал оплакивал вместе с племянником гибель Джованны и
под конец даже сам принялся утешать его.
Всем, кто знал Джованну Морозини, горе Соранцо каза¬
лось вполне естественным, даже священным; никто не осме¬
ливался больше осуждать его поведение, и каждый опасался
прослыть жестокосердым, если бы отказал в сострадании
к столь ужасной беде. Целую неделю его охраняли, как буй¬
но помешанного. Затем, когда рассудок, по всей видимости,
начал к нему возвращаться, оп стал выказывать такое от¬
вращение к жизни, такое безразличие ко всему мирскому,
что и разговоры заводил лишь о том, чтобы постричься в
монахи. Вместо того чтобы взыскать с него за нерадивое
управление островом и лишить военного звания, великодуш¬
ный Морозини оказался вынужденным выказать ему родст-
венную привязанность и предложить еще более высокую
должность в надежде примирить его с воинской славой и
тем самым с жизнью. Соранцо, решив про себя воспользо¬
ваться этим предложением во благовремении, сделал вид, что
возмущенно отвергает его, и, придравшись к случаю, ловко
расцветил свое поведение в замке Сан-Сильвио.
— Это мне — военные отличия?! Эт° мне — почести и
фимиам славы?! — воскликнул он. — О чем вы думаете, бла¬
623
городный Морозини! Разве не кратковременный злосчастный
приступ честолюбия загубил блаженство всей моей жизни?
Нельзя служить двум господам: я создан был для любви, а
не для славы! Что сделал я, прислушавшись к лживым посу¬
лам геройства? Я потревожил мир и доверие в душе Джо¬
ванны, я оторвал ее от безопасного, спокойного, незамет¬
ного существования, я увлек ее в самое логово гроз, в тюрь¬
му, повисшую мея«ду небом и морской пучиной, где вскоре
ее здоровье было подточено. А при виде ее страданий и моя
душа дрогнула, я утратил энергию, память, военный талант.
Поглощенный любовью, мучимый страхом погубить люби¬
мую, я позабыл, что я воин, и ощущал себя только супру¬
гом и возлюбленным Джованны. Может быть, этим я обесче¬
стил себя, не знаю. Не все ли равно? В душе моей нет места
иикаким сожалениям.
Вся эта гнусная ложь возымела такой успех, что Моро¬
зини стал любить Соранцо со всем пылом своей великой и
чистой души. Когда ему показалось, что горе племянника
несколько успокоилось, он пожелал отвезти его в Венецию,
куда сам должен был отправиться по важным государствен¬
ным делам. Он взял его на свою собственную галеру и во
время путешествия не щадил благородных усилий, чтобы
вернуть мужество и честолюбие тому, к кому относился как
к родному сыну.
Корабль Соранцо, предмет его тайных забот, плыл вместе
с кораблями Морозини и его свиты. Вы хорошо понимаете,
что болезнь, отчаяние, безумие не мешали Соранцо ни на
миг не спускать глаз с его дорогой, груженной золотом га¬
леры. Наам, единственное существо, которому он мог дове¬
рять как самому себе, сидела на носу, внимательно следя за
всем происходящим и на ее корабле и на адмиральском.
Наам была погружена в глубокую печаль, но любовь ее
вынесла все ужасные испытания. То ли Соранцо удалось
обмануть ее, как и других, то ли подлинная скорбь, как
воздаяние за ту, что он разыгрывал, овладела им, по
Наам казалось, что из глаз его текут настоящие слезы,
а приступы его бреда напугали ее. Она знала, что другим
людям он лжет, но представить себе не могла, что и ее он
захочет морочить, и поверила в его раскаяние. Соранцо по¬
нимал, как необходима ему преданность Наам. К каким
только омерзительным ухищрениям не прибегал он, чтобы
вновь подчинить ее своей власти! Он попытался было разъ¬
яснить Наам, что такое ревность у европейских женщин, и
624
внушить ей посмертную ненависть к Джованне. Но это ему
не удалось. Сердце Наам, простое и сильное, порой до сви¬
репости, было слишком великодушным для зависти и мсти¬
тельности. Божеством ее был рок. Она была беспощадна,
слепа, невозмутима, как он.
В одном ему, впрочем, удалось ее убедить: в том, что
Джованна угадала ее пол и сурово порицала своего супруга
за двоеженство.
— В нашей религии, — говорил он, — это преступление,
за которое карают смертью, а Джованна непременно пожа¬
ловалась бы верховным правителям Венеции. Мне бы при¬
шлось потерять тебя, Наам. Я вынужден был сделать выбор
и принес в жертву ту, кого меньше любил.
Наам ответила, что сама убила бы себя, чтобы только не
видеть, как из-за нее гибнет Джованна. Но Орио отлично по¬
нимал, что если можно найти уязвимое место в душе пре¬
красной аравитянки, то именно такими вот выдумками. Для
Наам любовь оправдывала все, что угодно. И, кроме того,
у нее больше не было сил осуждать Соранцо, когда она ви¬
дела его страдания, ибо он и на самом деле страдал.
О некоторых глубоко падших людях говорят, что они ди¬
кие звери. Это всего лишь метафора, ибо такие «дикие зве¬
ри» — все же люди и преступления свои они совершают как
люди, побуждаемые человеческими страстями и с помощью
человеческих расчетов. Поэтому я верю в раскаяние, и на
меня не производит впечатления горделивый вид убийц, рав¬
нодушно идущих на казнь. У большинства подобных людей
много силы и гордыни, и если толпа не видит у них ни слез,
ни страха, ни смирения, ни каких-либо других внешних про¬
явлений, это не доказывает, что их душ не будоражит отчая¬
ние и раскаяние и что внутреннее существо даже самого за¬
коренелого на вид грешника не переживает таких терзаний,
которые вышнее правосудие сочло бы достаточным искупле¬
нием. Что касается лично меня, то соверши я преступление,
все мое нутро день и ночь жгли бы раскаленные уголья, но
мне кажется, что я сумел бы скрыть это от людского взора
и вовсе не считал бы, что оправдываюсь в своих собствен¬
ных глазах, если бы смиренно склонял колени перед судьями
и палачами.
Несомненно, во всяком случае, то, что Орио, пусть даже
вследствие величайшего нервного возбуждения, как сказал
бы вам попросту наш друг Акрокероний, часто мучили
тяжелые припадки. Ночами он просыпался от того, что его
21 Ж. Санд, т. 2
625
жгло пламя, он слышал жалобы и проклятия своих жертв,
взгляд его встречался со взглядом — последним, кротким, но
устрашающим взглядом — умирающей Джованны, и даже вой
его пса среди затухающего пожара звучал у него в ушах.
Тогда из его груди вылетали какие-то нечленораздельные
звуки, а со лба струился холодный пот. Бессмертный порт,
которому угодно было преобразить его во внушительную фи¬
гуру Лары, неподражаемыми красками описал эту ужасную
Эпилепсию раскаяния. И если вы хотите представить себе
Соранцо, перед глазами которого проходит призрак Джо-
ванны, перечитайте строки, начинающиеся так:
T’was midnight, — all was slumber; the lone light
Dimm’d in the lamp, as loth to break the night.
Hark! there be murmurs heard in Lara’s hall, —
A sound, — a voice, — a shriek, a fearful call!
A long, loud shriek...1
— Если ты станешь декламировать нам всего «Лару», —■
сказала Беппа, сдерживая приступ вдохновения, овладев¬
ший аббатом, — то когда мы услышим конец твоего рас¬
сказа?
— Ладно, поскорее забудьте Лару! —вскричал аббат.—■
Пусть повесть об Орио предстанет перед вами как неприкра¬
шенная правда.
Прошел год после смерти Джованны. В палаццо Редзо-
нико давали большой бал, и вот что говорилось в группе
гостей, изящно расположившихся у амбразуры окна, частью
в гостиной, где играли в карты, частью на балконе.
— Как видите, смерть Джованны Морозини не так уж
потрясла Орио Соранцо, раз он вернулся к своим прежним
страстям. Вы только поглядите на него! Никогда он не играл
с таким увлечением!
—1 Говорят, он играет так с самого начала зимы.:
— Что до меня, — сказала одна дама, — то я впервые
после его возвращения из Морей вижу, чтоб он играл4
1 Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу
Едва-едва одолевает мглу.
В покоях Лары шепот вдруг возник,
Какой-то говор, голос, резкий крик,
Ужасный вопль..,
(Перевод Г. Шенгели.)
626
— Он и не играет никогда, — ответил ей кто-то, — в при¬
сутствии Пелопоннесского (так прозвали тогда великого Мо¬
розный в честь его третьей кампании против турок, самой
удачной и славной из всех), но говорят, что в отсутствие
высокопочтенного дядюшки он ведет себя как последний
школьник. Шито-крыто он проиграл уже огромную сумму
денег. Не человек, а бездонная яма!
— Видимо, он выигрывает по меньшей мере столько же,
сколько и проигрывает, ибо я из достоверного источника
знаю, что он промотал почти все приданое своей жены и что
по возвращении из Корфу прошлой весной он прибыл в свой
дом как раз в тот момент, когда, прослышав о смерти монны
Джованны, ростовщики, словно вороны, налетели на его па¬
лаццо и начали оценку обстановки и картин. Орио разгова¬
ривал с ними возмущенным и высокомерным тоном чело¬
века, у которого денег сколько угодно. Он безо всякого стес¬
нения разогнал всю эту нечисть, и говорят, что через три
дпя они уже ползали перед ним на брюхе, ибо он все запла¬
тил — все свои долги с процентами.
— Ну так верьте моему слову: они возьмут реванш, и в
самом скором времени Орио пригласит кое-кого из этих
уважаемых сынов Израиля позавтракать с ним запросто
в его личных покоях. Когда видишь в руке Соранцо
пару игральных костей, мояшо заранее сказать, что пло¬
тина открыта и что вся Адриатика хлынет в его сундуки и
в его имения.
— Бедный Орио, — сказала дама. — Кто решится его
осудить? Он ищет развлечений где может. Он ведь так пе-
счастен!
— Заметно, однако же, — промолвил с досадой один мо¬
лодой человек, — что мессер Орио никогда еще так широко
не пользовался своим преимуществом неизменно вызывать
интерес у женщин. Похоже, что с тех пор, как он ими не за¬
нимается, они все в него влюбились.
— А точно ли известно, что он ими не занимается? —
продолжала синьора с очаровательно кокетливой ужимкой.
— Вы обольщаетесь, сударыня, — сказал уязвленный ка¬
валер, — Орио распростился с мирской суетой. Он домо¬
гается теперь не славы неотразимого любовника, а наслаж¬
дений в сумеречной тени. Если бы круговая порука не за¬
ставляла нас, мужчин, сохранять в тайне проступки, на ко¬
торые все мы в той или иной мере способны, я бы назвал
вам имена довольно покладистых красоток, на чьей груди
21*
627
Орио оплакивает Джованну, которую он так страстно обо¬
жал.
— Я уверена, что это клевета! —вскричала дама. — Вот
каковы мужчины! Они отказывают друг другу в способности
к благородной любви, чтобы им не пришлось подтверждать
Эту способность на деле, или же для того, чтобы выдавать за
нечто возвышенное недостаток пыла и веры в своих сердцах.
А я утверждаю, что если молчаливая сдержанность и мрач¬
ный вид Соранцо — только способ вызвать к себе симпатию,
то способ этот весьма удачен. Когда он ухаживал за кем
попало, для меня его внимание было бы унизительным, а
теперь дело совсем другое; с тех пор как мы знаем, что он
обезумел от горя, потеряв жену, что он в этом году снова
пошел на войну с единственной целью пасть в битве и что
он бросался, как лев, на жерла пушек, так и не обретя
смерти, которой искал, для нас он стал красивее, чем когда-
либо был. Я лично могу сказать, что если бы он стал искать
в моих взорах то счастье, от которого якобы отказался в этом
мире, то... что ж, я, может быть, была бы польщена!
— В таком случае, синьора, — сказал раздосадованный
поклонник, — надо, чтобы самый преданный из ваших дру¬
зей известил Соранцо о счастье, которое ему улыбается, хотя
он и понятия о нем не имеет.
— Я бы и попросила вас оказать мне эту пустяковую
услугу,— ответила она небрежным тоном,— если бы не была
накануне того, чтобы сжалиться над неким другим.
— Накануне, синьора?
— Да, и, по правде говоря, этот канун длится уже доб¬
рых полгода. Но кто это сюда вошел? Что это за чудо при¬
роды?
— Господи помилуй, да это Арджирия Эдзелини! Она
так выросла, так изменилась за год своего траура, когда нк-
кто ее не видел, что в этой красавице к не узнать девочку
из палаццо Меммо.
— Да, это истинная жемчужина Венеции, — согласилась
дама, отнюдь не склонная поддаваться на мелкие колкости
своего поклонника. И добрые четверть часа она пылко под¬
держивала похвалы, которые он намеренно расточал несрав¬
ненной красоте Арджирии.
Но Арджирия действительно достойна была восхищения
всех мужчин и зависти всех женщин. Малейшее движение ее
полно было изящества и благородства. Голос ее источал ча¬
рующую сладость, а на ее широкое и ясное чело словно упал
628
отблеск какого-то божественного сияния. Ей было немногим
более пятнадцати лет, но ни одна женщина на ртом балу не
обладала такой прелестной фигурой. Однако особый харак¬
тер ее красоте придавало какое-то не выразимое словами
сочетание нежной грусти и застенчивой гордости. Взгляд ее
словно говорил: «Уважайте мою скорбь, не пытайтесь ни раз¬
влекать меня, ни жалеть».
Она уступила желанию своей семьи, вновь появившись
в свете, но сразу видно было, как тягостно было ей сделать
над собой это усилие. Она обожала своего брата с пылом
влюбленной и непорочностью ангела. Потеряв его, она как
бы овдовела, ибо жила до этого со сладостной уверенностью,
что имеет поддержку доверенного друга, покровителя, крот¬
кого и смиренного с нею, но хмурого и сурового со всеми,
кто к ней приближался. Теперь же она осталась одна на бе¬
лом свете и не решалась предаваться невинному влечению
к счастью, расцветающему в каждой юной душе. Она, можно
сказать, не осмеливалась жить, и если какой-нибудь муж¬
чина смотрел на нее или заговаривал с ней, она внутренне
вся сжималась от этого взгляда и этих слов, которые Эдзе-
липо не мог уже уловить и проверить, прежде чем допустить
до нее. Поэтому она сохраняла предельную сдержанность, не
доверяя ни себе, ни другим, но умея все же придать этому
недоверию какой-то трогательный и достойный вид.
Молодой особе, говорившей о ней с таким восхищением,
захотелось окончательно раздразнить своего поклонника, и
потому, подойдя к Арджирии, она завела с ней беседу. Вско¬
ре весь кружок, собравшийся на балконе около этой дамы,
сомкнулся вокруг двух красавиц и увеличился настолько, что
разговор стал общим. Все взгляды обращены были на Ард¬
жирию, она оказалась в центре внимания, но лишь грустно
улыбалась порою звонкому щебету своей собеседницы. Мо¬
жет быть, та рассчитывала подавить ее этим преимуществом,
победить остроумием и любезностью очарование ее спокой¬
ной и строгой красоты. Но ей это не удавалось. Артиллерия
кокетства потерпела полное поражение от истинной кра¬
соты душевной, красоты, одетой внешней прелестью.
Во время этого разговора гостиная, где играли в карты,
переполнилась приятными дамами и любезными кавалерами.
Большая часть игроков опасалась проявить неучтивость, не
бросив игру и не занявшись дамами, настоящие же игроки
сомкнулись теснее вокруг одного стола, как на войне горстка
храбрецов занимает укрепленную позицию для последнего,
629
отчаянного сопротивления. Так же как Арджирия Здзе-
лини являлась центром кружка любезных кавалеров и дам,
Орио Соранцо, словно пригвожденный к игорному столу,
был душой и средоточием кучки страстных и алчных иска¬
телей удачи. Хотя стулья тех и других почти соприкасались,
хотя между спинами собеседников и игроков едва хватало
места, где свободно могли бы колыхаться пышные перья и
двигаться руки, целая пропасть отделяла заботы и склонно¬
сти этих двух весьма различных человеческих пород: лю¬
дей легкомысленного нрава и людей жадных влечений. Их
позы и выражения лиц были так же несхожи, как их речи
и занятия.
Арджирия, слушая веселый разговор, походила на свет¬
лого ангела, озабоченного людскими треволнениями. Орио,
играя жизнью своих друзей и своей собственной, казался ду¬
хом тьмы, смеющимся адским смехом среди мучений, кото¬
рые испытывает сам и которым подвергает других.
Разговор новой группы кавалеров и дам естественным
образом связался с тем, который был прерван на балконе
появлением Арджирии. Любовь — всегда главная тема бе¬
сед, в которых участвуют женщины. Как только оба пола
встречаются в каком-нибудь узком кругу, они с равным инте¬
ресом и увлечением обсуждают ее, и, кажется, это началось
еще с тех времен, когда род человеческий едва научился вы¬
ражать свои мысли и чувства словами. Различные теории
высказываются с самыми удивительными оттенками в зави¬
симости от возраста и опыта говорящих и их слушателей.:
Если бы каждый из выражающих столь различные сужде¬
ния был вполне искренен, то человек философически мысля¬
щий — я не сомневаюсь в этом — мог бы по их взглядам на
свойства любви составить себе мнение о свойствах их интел¬
лекта и нравственной природы. Но в этой области никто
не бывает искренним. В любви у каждого своя заранее вы¬
ученная и приспособленная к склонностям слушателей роль*
Так, мужчины всегда хвастают — и насчет хорошего и на¬
счет худого. Сказать ли мне, что женщины...
— Ничего тебе нельзя говорить, — прервала его Беп¬
па, — ведь аббату не положено знать женщин.
— Арджирия, — смеясь, продолжал аббат, — воздержа¬
лась от вмешательства в разговор, как только он оживился и
в особенности когда было названо лицо, которое дама с бал¬
630
кона предложила благородному обществу обсудить; услышав
произнесенное ею имя, прекрасная Эдзелини вся вспыхнула,
но затем смертельная бледность сразу же спустилась с ее
чела до самых уст. Собеседница Арджирии, однако же,
слишком увлеклась своим собственным щебетом, чтобы обра¬
тить на это внимание. Нет людей более нескромных и менее
чутких, чем те, которые пользуются репутацией остроумных.
Им бы только поговорить, они совершенно безразличны к
тому, что их речь может случайно уязвить слушателей. Это
совершенные эгоисты: они не способны приглядеться к тому,
какой след оставляют их слова в душе другого человека, ибо
привыкли никогда не вызывать сколько-нибудь серьезного
отклика и всегда рассчитывают на то, что содержание их
речей простится им за блеск формы. Дама становилась все
настойчивее и настойчивее, она уже готовилась торжество¬
вать победу и, не довольствуясь молчанием Арджирии, кото¬
рое объясняла недостатком ума у нее, стремилась во что бы
то ни стало вырвать какой-нибудь нелепый ответ, столь не¬
уместный всегда в устах молодых девушек, если их неосве¬
домленность не скрашена и не освящена изысканной чутко¬
стью и осмотрительной скромностью.
— Ну что же, прелестная моя синьорина, — сказала на¬
конец коварная расточительница комплиментов, — выскажи¬
тесь по поводу этого трудного случая. Истина, говорят, гла¬
голет устами младенца, а тем более — устами ангела. Вопрос
таков: может ли мужчина, потерявший жену, остаться не¬
утешным, и утешится ли мессер Орио Соранцо в будущем
году? Мы считаем вас третейским судьей в этом деле и ожи¬
даем вашего приговора.
Это прямое обращение и все сразу обратившиеся к ней
взгляды до крайности смутили прекрасную Арджирию. Од¬
нако, сделав над собой величайшее усилие, она успокоилась
и ответила голосом, слегка дрожащим, но достаточно гром¬
ким, чтобы его все слышали:
— Что я могу сказать об этом человеке, которого прези¬
раю и ненавижу? Вам, синьора, наверное, неизвестно, что я
считаю его убийцей моего брата?
Этот ответ прозвучал как удар грома, и все молча пере¬
глянулись, ибо из осторожности говорили о Соранцо иноска¬
зательно, а если и называли его имя, то шепотом. Всем было
известно, что он находится тут же, и только Арджирия, хотя
и сидела в двух шагах от него, не видела Орио, скрытого от
631
нее головами гостей, старавшихся придвинуться к ней по¬
ближе.
Но Соранцо не слышал этого разговора. Ему предстояло
метать кости, и все предосторожности были ни к чему. Его
имя можно было громко выкрикивать над самым его ухом,
он бы не обратил на это внимания, — ведь он играет! Дело
как раз доходило до кульминационного пункта в партии с
такой огромной ставкой, что, желая соблюсти приличие, иг¬
роки называли цифру шепотом. В те времена азартная игра
осуждалась положительными людьми и даже ограничивалась
законом, почему хозяева дома и просили гостей проявлять
в ней некоторую умеренность. Орио был бледен, холоден и
словно застыл на месте. Его можно было принять за мате¬
матика, занятого решением трудной задачи. Он обладал не¬
возмутимым спокойствием и презрительным равнодушием,
которые так свойственны отчаянным игрокам. Он даже не
заметил, что зал наполнился людьми, не имеющими отноше¬
ния к игре, и не поднял бы глаза, даже если бы перед ним
распростерлись все гурии Мухаммедова рая.
Почему я;е слова прекрасной Арджирии вывели его вне¬
запно из летаргии и, услышав их, он подскочил, словно кто-
то нанес ему удар кинжалом?
Существуют загадочные эмоции и необъяснимые душев-
пые движения, от которых начинают звучать самые тайные
струны души. Арджирия не назвала ни Орио, ни Эдзелино.
Но слова убийца и брат, словно по волшебству, открыли ви¬
новному, что речь идет о нем и о его жертве. Он не видел
Арджирии, не знал, что она поблизости. Как же он вдруг
понял, что это голос сестры Эдзелино? Но он понял, — все
Это увидели, хотя никто не мог бы объяснить, как это до него
дошло.
Голос Арджирии словно вонзил в его внутренности до¬
красна раскаленный клинок. Он побагровел, поднялся, как
будто его ударило электрическим током, швырнул свой ро¬
жок для костей на стол, а самый стол оттолкнул так резко,
что он едва не опрокинулся на противника Орио в игре. Тот
тоя;е встал, считая себя оскорбленным.
— Что ты делаешь, Орио?! — вскричал один из партне¬
ров Соранцо, чье внимание не было отвлечено от игры появ¬
лением Арджирии и ее спутников, и тотчас же накрыл кости
ладонью, чтобы они не перевернулись. — Ты выигрываешь,
друг, ты выигрываешь! Всех беру в свидетели! Десять
очков!
632
Орио н& слышал его. Он стоял, повернувшись лицом к
той группе гостей, откуда раздался голос Арджирии. Рука
его, опиравшаяся на спинку стула, конвульсивно дрожала,
и от этого дрожал стул. Его вытянувшаяся шея напряглась
и одеревенела от ужасного волнения, блуждающие глаза ме¬
тали пламя. Видя, как над головами смущенных гостей воз¬
никло это бледное, дышащее угрозой лицо, Ардясирия испу¬
галась и едва не лишилась чувств, но тотчас же овладела
собой и с грозной твердостью во взгляде встретила взгляд
Орио. В выражении лица Орио и особенно в его глазах была
какая-то необоримая проницательность, то пленяющая, то
устрашающая, в которой и заключалась тайна его власти над
людьми. Единственным, кого этот взгляд не заворожил, не
устрашил и не обманул, был Эдзелино. В твердом упорстве
его сестры Орио встретил то же недоверие, ту же холод¬
ность, тот же мятеж против его магнетической власти. Эдзе-
лино вызывал у него всегда такую ненависть и досаду, что
он не выносил его даже независимо от каких-либо опасений.
Он ненавидел его просто так, инстинктивно, по необходимо¬
сти, потому что боялся его, потому что в этом невозмутимом
и справедливом человеке он почуял подавляющую силу, пе¬
ред которой бессильна была вся мощь его коварства. С тех
пор как Эдзелино не стало, Орио считал себя повелителем
мира, но он всегда видел во сне, как тот мстит за Джованну.
И вот сейчас ему показалось, что он переживает сон наяву.
Арджирия отличалась удивительным сходством с братом.
Что-то от него было и в ее голосе, а голос Эдзелино был не¬
обычайно приятен для слуха. Эта красивая девушка, одетая
в белое и бледная, как ее я*емчужное ожерелье, казалась ему
одним из тех образов наших сновидений, в которых два
реальных человека сливаются в одно лицо. Эт° был Эдзе¬
лино в образе женщины, это были Эдзелино и Джованна, обе
его жертвы в одном существе. У Орио вырвался громкий
крик, и он упал на пол.
Друзья бросились поднимать его.
— Пустяки! — сказал его партнер по игре. — У него слу¬
чаются такие припадки, с тех пор как трагически погибла
его жена. Бадоэр, продолжайте играть! Сейчас я займу место
Соранцо, а через какой-нибудь час он и сам придет.
Игра продолжалась, как будто ничего не произошло.
Дзульяни и Гритти унесли Соранцо на террасу. Хозяин дома,
которого сразу же оповестили о случившемся, последовал за
ними в сопровождении нескольких слуг. Послышались при¬
633
глушенные крики, какие-то странные и страшные звуки. Тот¬
час же все двери, выходившие на балконы, были поспешно
закрыты. С Соранцо, без сомнения, приключился какой-то
ужасный припадок. Музыкантам велено было играть, и звуки
оркестра заглушили эти зловещие звуки. Однако страх слов¬
но заморозил радость во всех сердцах. В воображении гостей
Эта мучительная сцена, которую от бального зала отделяли
только стекло окна и завеса, была еще отвратительнее, чем
если бы она происходила у них на глазах. Несколько жен¬
щин лишились чувств. Воспользовавшись всеобщим смятением,
прекрасная Арджирия удалилась вместе со своей теткой.
— Я, — сказал молодой Мочениго, — видел, как рядом
со мной на поле сражения гибли сотни людей, стоившие
Соранцо. Но в пылу битвы человек наделен каким-то безжа¬
лостным хладнокровием. А здесь несоответствие этой сцены
общему веселью до того ужасно, что, по-моему, я никогда
еще не был так взбудоражен, как сейчас.
Все столпились вокруг Мочениго. Известно было, что он
сменил Соранцо в командовании у Лепантского пролива и
мог многое знать о загадочных и столь по-разному переда¬
ваемых событиях этого периода жизни Орио. Молодого офи¬
цера стали засыпать вопросами, но он отвечал весьма осто¬
рожно, стараясь быть как можно более честным.
— Я, по правде говоря, не знаю, — сказал он, — чем вы¬
звано было странное бездействие Соранцо во время его
управления островами Курцолари — любовью к жене или
болезнью вроде этой, как видно очень серьезной. Как бы то
ни было, ко храбрец Эдзелино и весь его экипаж были раз¬
громлены на расстоянии трех пушечных выстрелов от замка
Саи-Сильвио. Зт° несчастье следовало предвидеть, и его
можно было предотвратить. Может быть, я отчасти виноват
в сцене, которая здесь только что произошла, ибо синьора
Меммо потребовала у меня самых достоверных сведений и
я передал ей все те факты, которые узнал из уст наиболее
верных свидетелей.
— Это был ваш долг! —закричали со всех сторон.
— Разумеется, — продолжал Мочениго. — Ия выполнил
его так беспристрастно, как только мог. Синьора Меммо и
вся их семья сочли своей обязанностью сохранять молчание.
Но юная сестра графа не смогла сдержать своего исступлен¬
ного горя. Она в таком возрасте, когда негодуешь, ни с чем
пе считаясь, и страдаешь безо всякой меры. Всякий другой
человек был бы достоин осуждения за то, что дал сегодня та¬
634
кой жестокий урок Соранцо. Только ее огромной любовью
к брату да ее молодостью можно извинить столь несправед¬
ливую вспышку Соранцо...
— Довольно говорить обо мне, — произнес чей-то низкий
голос у самого уха Мочениго. — Благодарю вас.
Мочениго сразу умолк. Ему показалось, будто свинцовая
рука опустилась на его плечо. Все заметили, как он вне¬
запно побледнел и как какой-то высокий человек сперва на¬
клонился к нему, а затем сразу же затерялся в толпе. Неужто
Орио Соранцо уже пришел в себя? Кричали со всех сторон.
Гости хлынули в игорный зал. Он оказался уже переполнен¬
ным. Игра возобновилась с еще большим азартом. Орио Со¬
ранцо сидел на своем прежнем месте и метал кости. Он был
очень бледен, но лицо его было спокойно, и только розова¬
тая пена у его усов выдавала, что он только сейчас необы¬
чайно быстро справился с тяжелым припадком. Он играл до
утра и все выигрывал, выигрывал, хотя везение уже начало
надоедать ему: как настоящий игрок, он был жаднее до
сильных ощущений, чем до денег. Теперь Орио уже не уде¬
лял игре особого внимания и наделал много ошибок. На рас¬
свете он удалился, кляня фортуну, которая, по его словам,
всегда бывала милосердна к нему невпопад. К тому же он
пошел пешком, забыв, что у дверей палаццо его ждет гон¬
дола, и, нагруженный золотом, так что ему было трудно
идти, медленным шагом возвратился домой.
— Боюсь, что он все-таки еще нездоров, — сказал, про¬
вожая его взглядом, Дзульяни, бывший если не другом Орио
(у него не было друзей), то, во всяком случае, усерднейшим
собутыльником. — Идет один, обремененный металлом, чей
звон призывнее, чем голоса сирен. Еще довольно темно,
улицы пустынны, и он может повстречаться с опасными
людьми. Жалко будет, если эти полновесные цехины попадут
в руки негодяев.
С этими словами Дзульяни велел своим слугам ждать его
в гондоле у палаццо Соранцо, а сам побежал за Орио и на¬
стиг его у небольшого моста Баркарол. Орио стоял, присло¬
нившись к парапету, и что-то бросал в воду, внимательно
следя за тем, как оно падает. Подойдя совсем близко, Дзуль¬
яни увидел, что Орио с самым серьезным видом пригорш¬
нями сеет в канал золотые монеты.
— Да ты рехнулся?! — вскричал Дзульяни, пытаясь
удержать его. — А с чем ты будешь играть завтра, не¬
счастный?
635
— Не видишь ты, что это золото меня обременяет? —
возразил Орио. — Я весь вспотел, пока тащил его сюда. Вот
и поступаю как тонущий корабль: бросаю свой груз в море.
— Ну, а я встречный корабль, который примет на борт
твой груз и поможет тебе добраться до гавани. Давай-ка сюда
свои цехины и руку дай, если ты устал.
— Подожди, — с каким-то отупелым видом промолвил
Соранцо, — не мешай мне бросить еще несколько пригорш-
пей этих «дожей» в канал. Оказывается, это очень
большое удовольствие, а найти новую забаву — совсем не
пустяк.
— Клянусь телом Христовым, пропади моя душа, если
я на это соглашусь! — вскричал Дзульяни. — Ты бы хоть по¬
думал, что часть этого золота — моя.
— Правда, — сказал Орио, отдавая ему все, что при нем
было. — Но, ей-богу же, мне взбрело на ум поднять тебе
одну ногу и опрокинуть тебя вместе с твоим грузом в канал.
Так даже вернее будет, если и ты и груз вместе пойдете ко дну.
Дзульяни рассмеялся и, когда они двинулись дальше,
сказал:
— Ты, значит, очень уверен, что выиграешь завтра, если
сегодня хочешь все потерять?
— Дзульяни, — ответил Орио, после того как шел неко¬
торое время молча, — знай, что я больше не люблю игру.
— А что ж ты любишь? Пытку?
— И ее не люблю, — произнес Соранцо мрачным тоном
с какой-то ужасной улыбкой. — Это мне еще больше опосты¬
лело, чем игра.
— Клянусь святой матерью нашей, инквизицией, ты меня
просто пугаешь! Неужто у тебя иногда бывают ночные дела
во Дворце дожей? Или служитель святой инквизиции при¬
глашает тебя порой отужинать с заплечным мастером? Ты
что — участвуешь в заговоре или в секте какой-нибудь или
ходишь по временам для удовольствия смотреть, как с лю¬
дей сдирают кожу? Если ты в чем-то таком заподозрен, так
говори прямо, и мы распрощаемся. Ибо я не люблю ни по¬
литики, ни схоластики, а красные чулки палача имеют очень
уж резкий оттенок — он мне режет глаза.
— Ты дурак, — ответил Орио. — Тот палач, о котором
ты говоришь, просто медоточивый умник, который сочиняет
пресные сонеты. Есть другой, лучше знающий свое дело, он
еще живее сдерет с тебя кожу. Э.то скука. Ты с ней
Знаком?
636
— А, ну отлично; это, значит, просто метафора. Ты нын»
че утром в мрачном настроении — последствие твоего нерв¬
ного припадка. Выпил бы лучше, чтобы рассеяться, добрый
стакан хиросского вина.
— Вино стало безвкусно, Дзульяни, и никакого действия
не оказывает. Кровь застыла в жилах виноградной лозы, а
земля стала просто бесплодной грязью, не способной родить
даже какие-нибудь яды.
— Ты говоришь о земле как истый венецианец. Земля —
это груда обтесанных камней, на которой произрастают лю¬
ди и устрицы.
— И пустые болтуны, — подхватил Орио, останавли¬
ваясь. — Мне хочется умертвить тебя, Дзульяни.
— А зачем? — весело осведомился тот, даже и не подо¬
зревая, насколько Соранцо, снедаемый кровожадным бешен¬
ством, способен поддаться порыву ярости.
— Черт возьми! — ответил Орио. — Да хотя бы для того,
чтобы посмотреть, приятно ли убить человека просто так,
безо всякой корысти.
— Ну так случай неподходящий, — в тон ему подхватил
Дзульяни, — у меня карманы набиты золотом.
— Оно мое! — сказал Соранцо.
— Не знаю. Ты свою часть выбросил в каналетто, и сей¬
час мы с тобой сосчитаемся. Может еще оказаться, что ты
мне должен. Так что не убивай меня, не то получится убий¬
ство ради ограбления, а тут ничего нового нет.
— Горе вам, синьор, если вы желаете меня оскорбить! —
вскричал Орио, в мгновенном порыве ярости хватая прия¬
теля за горло.
Ему и в голову не пришло, что Дзульяни говорил просто
так, не вкладывая в свои слова никакого намека. Мучимый
угрызениями совести, он повсюду чуял опасность или обиду
и в своем душевном смятении постоянно рисковал выдать
себя из страха перед другими.
— Не жми так сильно, — спокойно сказал Дзульяни,
принимавший все это за шутку. — Я-то еще пе получил от¬
вращения к вину и вовсе не хочу, чтобы мне было трудно
глотать.
— Какое унылое утро! — произнес Орио, равнодушно
разжимая руки; он так часто боялся разоблачения, что уя«е
не радовался, оказываясь в безопасности, и даже не замечал
Этого. — Солнце стало таким же бледным, как луна. С неко¬
торых пор в Италии уже не бывает тепло.
637
— В прошлом году ты говорил то же самое о Греции.
— Но посмотри, какая белесая и некрасивая заря! Небо
желтое, как желчь.
— Ну и что ж! Хоть какое-то разнообразие по сравнению
с кроваво-красными лунами, которые ты поносил в Корфу. Ты
никогда ничем не доволен. И солнце и луна у тебя в неми¬
лости. Чему удивляться, раз ты охладел и к игре? Послу¬
шай, скажи по правде — неужто ты ее разлюбил?
— Ты разве не замечаешь, что с некоторых пор я бес¬
прерывно выигрываю?
— Это-то тебе и противно? Давай поменяемся! Я только
и делаю, что проигрываю, и мне это чертовски надоело.
— Игрок, который совсем не проигрывает, и пьющий че¬
ловек, который не пьянеет, одно и то же.
— Орио, хочешь знать правду? Ты спятил. Ты запустил
свою болезнь. Надо бы тебе кровь пустить.
— Я больше ие люблю кровь, — как-то озабоченно отве¬
тил Орио.
— Да я и не говорю, чтоб ты ее пил! — с раздражением
возразил Дзульяни.
В этот момент они дошли до палаццо Соранцо. Гондолы
их находились уже там. Дзульяни решил проводить Орио до
постели; он считал, что приятель в жару, и боялся, чтобы
тот не упал на лестнице.
— Оставь меня, убирайся! — сказал Орио на пороге сво¬
ей спальни. — Ты мне надоел.
— Взаимно, — ответил Дзульяни, входя все же в ком-
пату. — Но я должен избавиться от этого золота, и нам надо
произвести раздел.
— Бери все и оставь меня! — сказал Соранцо. — Не хо¬
чу я и смотреть на золото, ненавижу его. Не понимаю даже,
на что оно годится.
— Вот тебе на! Да на все, что угодно! —вскричал Дзу¬
льяни.
— Если бы можно было купить за деньги хотя бы сон! —
мрачно произнес Орио.
И, взяв товарища за руку, он отвел его в угол комнаты,
где Наам, завернувшись в белый шерстяной плащ, лежала
на шкуре пантеры и спала таким глубоким сном, что не про¬
снулась и при появлении своего господина.
— Смотри! — сказал Орио Дзульяни.
— А кто это? — спросил тот. — Твой египетский паж?
Будь он женщиной, я бы его у тебя похитил. А так — что
638
мне с ним делать? По-христиански он не говорит, и, проживи
я хоть тысячу лет, я бы все равно не понял, что он, басур¬
ман, лопочет.
— Посмотри, скотина несчастная! — сказал Орио. — По¬
смотри на этот гладкий лоб, спокойный рот, глаза, мирно
затененные веками! Посмотри, что такое сон, что такое сча¬
стье!
— Принимай опиум, и тоже заснешь, — сказал Дзульяни.
— Зря стал бы его пить, — возразил Орио. — Знаешь ты,
что дает этому мальчику возможность так глубоко спать?
То, что он никогда не обладал ни единой золотой монетой.
— Какие ты сегодня заводишь нудные и наставительные
речи, — сказал, зевая, Дзульяни. — Ладно, будешь считать?
Нет? Тогда я стану считать один, и не пеняй, даже если я
обнаружу, что всю свою часть выигрыша ты выбросил под
мост Баркарол.
Орио пожал плечами.
Дзульяни сосчитал, и для Орио выделилась еще очень
значительная сумма, которую молодой человек и выдал
приятелю самым щепетильным образом. Затем он удалился,
пожелав Орио отдохнуть и посоветовав прибегнуть к крово¬
пусканию. Орио ничего не ответил, а, оставшись один, со¬
брал все цехины, раскиданные по столу, и ногой затолкал
их под ковер, чтобы не видеть. Действительно, один вид зо¬
лота вызывал у него возраставшее с каждым днем физиче¬
ское отвращение, которое, конечно, было в нем признаком
одного из ужасных душевных заболеваний, принимающих
некое вещественное обличье в своих проявлениях. Не один
лишь золотые монеты вызывали у него это болезненное от¬
вращение. Он не мог видеть блеска стального клинка или
женских драгоценностей, без того чтобы перед ним не возни¬
кали зримо, если можно так выразиться, зверства, совершен¬
ные им, когда он был ускоком. Он скрывал свои муки и даже
совсем заглушал их, когда необходимость действовать под*
хлестывала его скудеющую кровь. Вместе с Морозини он
провел новую кампанию, ту славную экспедицию, когда ве¬
нецианский флот водрузил свое победоносное знамя над Пи¬
реем. Понимая, что все уважение, которым он может пользо¬
ваться в дальнейшей своей жизни, зависит от его поведения
в этих обстоятельствах, Орио совершал чудеса доблести. Он
полностью смыл позор, которым запятнал себя как губерна¬
тор Сан-Сильвио, и принудил всю армию говорить, что если
он и был плохим администратором, то, во всяком случае, это
639
не мешало ему быть отличным командиром и храбрым вои¬
ном.
Сделав это последнее усилие, Орио, достигший успеха во
всех своих предприятиях, всеми прославляемый, любимый
адмиралом как родной сын, Орио, избавившийся от всех
своих врагов и богатый сверх всяких надежд, возвратился на
родину и решил впредь не покидать ее, чтобы полностью
наслаждаться плодами своих ужасных дел. Но тут-то правосу¬
дие боя;еское и покарало его, лишив всей былой силы харак¬
тера. Оказавшись на высотах своего нечестивого благополу¬
чия, он вдруг как-то оглянулся на самого себя, и мучитель¬
ная тоска овладела им именно тогда, когда он намеревался
жить так, как мечтал. Он совершил все, на что способны
были дерзновенность и злостность его натуры, он стал вну¬
шать самому себе, что он конченый человек и что, добив¬
шись успеха в своих безумных замыслах, он может увидеть
лишь закат своей звезды. Все было кончено, он ничем пемог
наслаждаться. Могущество денег, жизнь в безудержном рас¬
путстве, отсутствие забот, о чем он так мечтал, превосход¬
ство в роскоши и мотовстве надо всеми людьми его круга —
вся эта позорная и бесстыдная суета, ради которой он при¬
нес гекатомбу, способную насытить самый ад, обнаружилась
перед ним во всей своей тщете, и в тот миг, когда для него
прошли забава и опьянение, глаза его раскрылись и он уви¬
дел весь ужас своих преступлений. Они встали перед ним во
весь свой рост и показались ему отвратительными — разу¬
меется, не с точки зрения нравственности и чести, а с точки
зрения разума и личной выгоды. Ибо нравственность Орио
понимал как совокупность условных правил взаимного ува¬
жения, которые выработал для робких людей их собствен¬
ный страх друг перед другом. Честью же он считал глупое
тщеславие людей, которые не удовлетворены тем, что в их
доблести верят другие, и хотели бы сами в них верить. На¬
конец, под личной выгодой — своей личной выгодой, конеч¬
но, — он разумел возмояшость в наибольшей степени поль¬
зоваться всеми известными ему благами: независимостью для
себя, властью над другими, торжеством своей дерзости, бла¬
гополучия и ловкости надо всеми робкими и завистливыми
душонками, из которых, по его мнению, состоял весь мир.
Легко убедиться, что этот человек под жизненными бла¬
гами подразумевал только те, которые дают людям возмож¬
ность казаться, и поскольку в Италии принят такой способ
выражения, мы добазим, что те внутренние радости, благо¬
640
даря которым человек может чем-то быть, были ему совер¬
шенно неведомы. Как все люди, наделенные этим особым
темпераментом, он и не подозревал о существовании того
внутреннего удовлетворения, которое дают благородным ду¬
шам даже в величайших бедствиях и жесточайшем угнете¬
нии их чистая совесть, здравый рассудок и добрые влечения.
Он полагал, что общество может обеспечить душевный мир
тому, кто его обманывает, чтобы лучше использовать. Он не
знал, что общество бессильно отнять этот душевный мир у
того, кто бросает ему вызов, чтобы ему же лучше послужить.
Но Орио понес кару именно в том, ради чего грешил.
Внешний мир, которому он все заклал в жертву, рухнул вок¬
руг него, и все вещественные блага, которыми он, казалось,
уже обладал, рассеялись, как сонные грезы. В нем заложено
было некое слишком явное противоречие. Презрение к дру¬
гим, лежавшее в основе его мироощущения, не могло на¬
учить его уважать самого себя, — ведь это самоуважение
должно было основываться на уважении к нему других, ко¬
торое он всегда мог легко утратить. Так он и вертелся в за¬
колдованном кругу: потирал себе руки от удовлетворения,
что провел всех, и тотчас же вслед за тем бледнел от страха,
что повстречает обвинителей.
Именно этот страх, что все содеянное им обнаружится,
лишал его ощущения безопасности, отравлял малейшую ра¬
дость и действовал на него так же, как угрызения совести.
Раскаяние в человеке всегда предполагает, что до преступле¬
ния он был честным. Орио, которому всегда было чуждо чув¬
ство справедливости, не ведал раскаяния. Так как он ни
к кому не был по-настоящему привязан, не имел он и ника¬
ких сожалений. Но у него были неистовые страсти, ненасыт¬
ные потребности, а между тем он видел, что все его наслаж¬
дения весьма плохо обеспечены, ибо, порвись одна только
нить в сети, которой он оплел свой мир, и вся сеть мгновенно
распустится. И вот ему уже казалось, что вся толпа, кото¬
рую он так ненавидел, так подавлял своей роскошью, так
унижал презрением, так осмеивал, так обыгрывал, так об¬
крадывал, сбрасывает это наваждение, поднимает голову и,
встав перед ним словно гидра, платит ему обидой за обиду,
презрением за презрение.
В Венеции не было ни одной купеческой семьи, у кото¬
рой ускок не отнял бы хоть одного ее члена либо более или
менее значительной части имущества. Чудно было видеть,
как все эти охваченные гневом и отчаянием люди не осмели¬
641
ваются негодовать на беспечность бывшего губернатора Сан-
Сильвио и то ли из уважения к сыну Peloponesiaco \ то ли
во внимание к воинским подвигам, которые он совершил до
и после своих ошибок во время губернаторства, то ли из
страха перед его влиянием, которое всегда обеспечивается
богатством, подавляли свой ропот и хранили осторожное
молчание. Но какая разразилась бы гроза, если бы правда
когда-нибудь восторжествовала!
Одна рта мысль вызывала у преступника тягостный кош¬
мар. Он видел толпы народа, побивающие его вместо кам¬
ней головами, отрубленными его ятаганом. Взбешенные ма¬
тери раздавливали его окровавленными телами своих детей.
Алчные руки разрывали ему внутренности, ища в них погло-
щепных им сокровищ. И наконец все эти жертвы живыми
кыходили из своих могил и плясали вокруг него с ужасным
смехом.
— Ты лжец и отступпик! — кричал ему Фремио. — Это
мне наследовать твое имущество и твою славу!
— Ты негодяй самого низкого разбора, грубый подмас¬
терье, — говорили Леонцио и Медзани. — Твоя отрава бес¬
сильна, мы живы, мы тебя обвиняем и будем пытать собст¬
венными руками!
А затем приходил черед Джованны. Она появлялась и
возвращала ему притупленный кинжал.
— Ваша рука не может меня убить, она слабее женской
руки.
Наконец возвращался Эдзелино под звуки фанфар, на
роскошно убранном корабле; сойдя со сходней прямо на Пья-
цетту, он приказывал повесить труп Орио на колонну со
львом святого Марка. Но веревка лопалась, Орио падал на
мостовую, разбивал себе череп, и его борзой пес Сириус по^
жирал дымящийся мозг.
Как перечислить все формы, которые принимали эти его
видения, порожденные страхом? Видя, что ужасы, ожидаю¬
щие его в сновидениях, хуже мыслей, Орио попытался жить
так, чтобы не иметь необходимости во сне. Он начал под¬
держивать себя всевозможными возбуждающими средствами,
которые давали бы ему возможность не уходить из реаль¬
ного мира и в любое время суток лишь мыслью бороться
с грозными последствиями своих преступлений. Но здоровье
его не устояло против такого образа жизни. Разум пому-*
1 Пелопоннесского (итал.).
642
тился, и даже в часы бодрствования призраки стали допи-
мать его, более устрашающие и грозные, чем даже во сне.
В этот период своей жизни Орио был несчастнейшим из
людей. Тщетно пытался он вновь обрести ночной отдых.
Было уже слишком поздно: его кровь оказалась до того
испорченной, что для него ничто не происходило так, как
для прочих. Снотворные средства не успокаивали его, а на¬
оборот — возбуждали, возбуждающие не давали веселья, а
лишь усиливали подавленность. По-прежнему погруженный
в разврат, он находил в нем только скуку. По его же собст¬
венным словам, это был дьявольский инструмент, чьи звуки
часто кружили ему голову, но теперь он играл так фальшиво,
что лишь увеличивал его страдания. Во время пышных ноч¬
ных ужинов, окруженный самыми веселыми распутниками и
самыми красивыми куртизанками Италии, он не в состоянии
был преодолеть своей мрачной озабоченности. Он оставался
угрюмым и подавленным даже в часы вакхического исступ¬
ления, когда все участники пира, возбужденные вином, сов¬
местно достигают апогея в своем пьяном веселье. И органы
его и мозг были настолько пресыщены, что он не мог следо¬
вать за другими в этом крещендо.
Только под утро, когда нервное возбуждение его собу¬
тыльников спадало, усталые головы клонило ко сну, и он,
таким образом, оказывался в полном одиночестве, — только
тогда и на нем начинало сказываться опьянение. И вот все
Эти мужчины, отупело глядящие на свои кубки с вином, все
Эти женщины, спящие на диванах, производили на него впе¬
чатление скотного двора. Он осыпал их бранью, на которую
они уже не в состоянии были отвечать, и на пего находил
такой приступ бешенства и злобы, что им овладевал соблазн
отравить их всех и поджечь свой дворец, чтобы избавиться и
от них и от самого себя.
К тому времени, когда произошла только что описанная
мною сцена во дворце Редзонико, он уже с некоторых пор
отказался от ночных оргий, ибо его болезнь настолько уси¬
лилась, что ему небезопасно было напиваться допьяна
при свидетелях. Когда в пьяном бреду ему являлись грозя¬
щие призраки, у него зачастую вырывались слова, проникну¬
тые ужасом. Однако ни у кого не возникло никаких подо¬
зрений, ибо чем крепче люди верили в любовь Орио к Джо-
ванне, тем легче было им представить себе, что трагическое
событие, при котором она погибла, оставило в нем страшную
память и нарушило его душевное равновесие. Все были так
643
уверены в его горе, что он мог бы сам себя обвинить перед
венецианским сенатом в убийстве жены и друзей, и ему бы
не поверили. Его сочли бы обезумевшим от отчаяния и пере¬
дали бы в руки врачей. Но Орио уже не рассчитывал на свою
счастливую судьбу: он боялся всех, а себя самого больше,
чем кого бы то ни было. Он стыдился своей болезни и бе¬
сился от своей неспособности скрыть ее, он краснел за себя,
с тех пор как его физическое существо претило ему, оказав¬
шись далеко не таким уравновешенным и сильным, как он
рассчитывал. Целыми часами осыпал он себя бранью и про¬
клятиями, ругал себя идиотом, слабосильным, отбросом и
тряпкой, и однако — неслыханное дело! — ему и в голову не
приходило обвинить свое нравственное существо. Он ни¬
сколько не верил в небесную природу своей души. Из плоти
своей сотворил он себе кумира, а когда идол этот рухнул,
он стал презирать его и поносить, как сплошную грязь и
отраву.
Последней угасла в нем страсть, бывшая в его жизни са¬
мой сильной, — страсть к игре. И к ней отвращение у него
вызвал страх, ибо, предаваясь ей, он вынужден был прини¬
мать теперь докучные и утомительные предосторожности, а
Э'го в конце концов пересилило само наслаждение игрой.
Предосторожности эти были двоякого рода. Во-первых, за¬
коны против азартных игр потеряли силу не в такой мере,
чтобы уже совсем не требовалось окружать игры некоторой
тайной. Во-вторых, когда Орио проигрывал, — а это были
для него самые возбуждающие моменты, — ему приходилось
сдерживать себя и действовать осмотрительно, чтобы не
выйти за те пределы, которых, по мнению общества, дости¬
гало ет;о состояние.
Таким образом, и огромное богатство его не служило ему
так, уак он хотел бы. Он вынужден был скрывать его и по¬
немногу вытаскивать из своих подвалов столько золота,
сколько было нужно для того, чтобы чересчур роскошная
жизнь не привлекла внимания властей. Единственное, что он
мог еще делать, — это растрачивать свои доходы в тайных
оргиях и разоряться медленно. Между тем такой способ на¬
слаждаться жизнью был ему противен: он хотел бы все рас¬
тратить в один день, чтобы о нем говорили как о человеке
самом расточительном и самом бескорыстном в мире. Если
бы он мог удовлетворить эту свою причуду и разориться в
пух и прах, он, без сомнения, вновь обрел бы всю былую
энергию, а преступные влечения опять привели бы его к но¬
644
вым злодействам, совершаемым для накопления новых бо¬
гатств.
С течением времени он сообразил, что с его стороны бе¬
зумием было возвращаться в Венецию, где, несмотря на без¬
наказанность любых пороков, Совет Десяти весьма строго и
ревниво приглядывался к богатству граждан. Но когда у него
мелькнула мысль о том, чтобы покинуть родину, другая
мысль — о затруднениях и опасностях, с которыми связана
была перевозка его сокровищ в иные места, — а кроме
того, и в особенности, расстройство здоровья, упадок энер¬
гии удержали его, и он примирился с печальной перспек¬
тивой состариться богачом и еще оставить добра племян¬
никам.
Наутро после празднества у Редзонико, через час после
того, как от него ушел Дзульяни, Орио, которому так и не
удалось заснуть хоть на несколько мгновений, разбудил сво¬
его камердинера и велел ему пойти за врачом, все равно за
каким, — ведь все они, так он и сказал, одинаково невеже¬
ственны. Он относился с глубочайшим презрением к меди¬
цине и к врачам, и Наам даже несколько встревожилась,
видя, что он принял вдруг решение, столь противоречащее
всем его привычкам и взглядам. Однако она смолчала, ибо
привыкла со слепой покорностью принимать все, что могло
взбрести на ум Орио. Камердинер, умный, деятельный и ис¬
полнительный, как все лакеи, имеющие возможность безна¬
казанно красть, привел через полчаса мессера Барболамо,
лучшего в Венеции врача.
Мессер Барболамо отлично знал, с кем ему предстоит
иметь дело. Оп достаточно наслышался о Соранцо и готов
был к любым издевкам не верящего в медицину человека и
к любым причудам безумца. Поэтому он повел себя не столь¬
ко как муж науки, сколько как просто умный человек. Со¬
ранцо вызвал его, побежденный тайным необоримым стра¬
хом перед смертью. Но он отдавался ему в руки, как якобы
свободомыслящие доверяются колдунам: с насмешкой и пре¬
зрением на устах, со страхом и надеждой в сердце.
Речи эскулапа обманули его ожидание, и через несколько
минут он уже слушал его внимательно.
— Не принимайте никаких пилюль, предоставьте териак
своим гондольерам, а пластыри — собакам. Галлюцинации
у вас от опиума, а упадок сил от недоедания. Никакой ре¬
жим не поможет умирающему, ибо вы сейчас умирающий.
Но давайте договоримся: физическое существо умрет, если
645
моральное не воскреснет. А добиться этого воскрешения
очень легко, если вы поверите в то средство, которое я вам
укажу. Не изменяйте сразу и резко весь свой обычный спо-<
соб мышления и не лечите своей болезни тем, что вам всегда
было чуждо, не гасите своих страстей. Вы жили только ими,
вы умираете, потому что они ослабевают. Но отказывайтесь
только от тех, которые сами по себе исчезают, и создавайте
себе другие. Вы жили наслаждениями — наслаждения исчер¬
паны. Заставьте себя жить знанием, наукой. Вы неверующий,
вы смеетесь над святынями — ходите в церковь и раздавайте
милостыню!
Соранцо пожал плечами.
— Минутку! — сказал врач. — Я вовсе не предлагаю вам
предаться науке или набожности. Вы могли бы преуспеть
в том и в другом — я в этом не сомневаюсь, ибо для людей
вашего темперамента все возможно. Но сам я не настолько
интересуюсь наукой или религией, чтобы доказывать вам их
превосходство над бездельем и распутством. Я никогда не
занимаюсь с больными обсуждением тех или иных вещей са¬
мих по себе. Я советую обращаться к ним ради того, чтобы
отвлечься, как мои коллеги прописывают полынь или кассию.
Вид книг отвлечет вас от зрелища бутылок. Вы соберете ве¬
ликолепную библиотеку, и ваша любовь к роскоши найдет
здесь новый выход. Вы еще не знаете, какое наслаждение
может дать роскошный переплет и какие безумства совер¬
шаются ради редкого издания. В церкви вы услышите песно¬
пения — они по-новому зазвучат для вашего слуха, устав¬
шего от непристойных песенок. Вы увидите зрелища отнюдь
не менее суетные и людей ничуть не менее тщеславных, чем
в светском обществе. Вы станете делать им пожертвования,
которые обеспечат вам и в грядущих веках репутацию вели¬
кодушного и щедрого человека, а если вы не излечитесь и
не перемените своих пристрастий, она умрет вместе с вами.
Таким образом, станьте своим собственным врачом, поду¬
майте о чем-либо, чего вам еще никогда не хотелось, и тот¬
час же достаньте себе это. Вскоре в вас пробудятся сотни
дремавших дотоле желаний, и, удовлетворяя их, вы обретете
неизведанные доныне радости. Не считайте себя преждевре¬
менно одряхлевшим: вы даже не устали по-настоящему. В вас
еще хватит силы на двадцать жизней; из-за этого-то вы и
убиваете себя, стараясь растратить свои силы на одну жизнь.
Мир кончился бы, если бы он не обновлялся и не изменялся.
Угнетенное состояние, в котором вы сейчас пребываете, —
646
Это лишь избыток жизни, ищущей нового применения. О чем
Это вы задумались? Вы меня не слушаете.
— Я стараюсь найти, — ответил Соранцо, покоренный
рассуждениями эскулапа, — какую-нибудь причуду, которой
у меня еще не было. Я ведь собирал красивые книги, хотя
никогда их не читаю, и у меня великолепная библиотека. Что
до церквей... о них я подумаю, но мне хотелось бы, чтобы
вы помогли мне найти какое-нибудь совсем новое наслажде¬
ние, что-нибудь еще более далекое от моих прежних стра¬
стей. Если б я мог стать скупцом!
— Я вас отлично понимаю, — сказал Барболамо, пора¬
женный отупелым видом своего пациента. — Вы доходите до
самой сути вещей, до чистой основы моего рассуждения. Ибо
я предлагал вам лишь новый выход для ваших страстей, а
еы хотите изменить самые страсти. Лично я не имел бы воз¬
ражений против скупости, однако опасаюсь слишком силь¬
ной реакции от попытки перепрыгнуть через такую пропасть.
Скажите, были вы когда-нибудь влюблены — простодушно и
искренно?
— Никогда! — произнес Орио. Охваченный яселанием
выздороветь, он вдруг забыл о своей роли погруженного в
отчаяние вдовца, роли, благодаря которой ему удавалось
скрывать тайну своей жизни.
— Так вот, — сказал врач, нисколько не удивленный
Этим ответом, ибо он гораздо лучше всей светской толпы
разобрался в сухой и жадной душе Орио, — влюбитесь.
Сперва, не будучи по-настоящему влюбленным, вы станете
делать вид, будто влюблены. Потом вы вообразите, что влю¬
бились, и наконец влюбитесь. Поверьте мне, все так и проис¬
ходит по законам физиологии, которые я вам изложу, когда
пожелаете.
Орио захотел немедленно узнать эти законы. Доктор про¬
читал ему целую лекцию, остроумную и горькую, которую
невея*ественный и растревоженный патриций принял всерьез.
Орио проникся верой во все, что наговорил ему врач, и тот
удалился, пораженный чуть ли не в сотый раз за свою жизнь
слабостью рассудка и страхом перед смертью, которые скры¬
ваются у светских распутников под привычным для них обли-
чием безрассудного презрения к жизни.
В тот Hie день Орио, вскружив себе голову самыми су¬
масбродными планами и самыми ребяческими надеждами,
отправился в собор святого Марка к освящению даров. Обе¬
щав ему выздоровление столь простым способом и польстив
647
его тщеславию тем, что он похвалил его энергию, врач словно
произнес магическую формулу. У Соранцо появилась надеж¬
да, что следующей ночью он будет спать.
Он слушал священные песнопения, с интересом следил за
обрядами, восхищался внутренним убранством базилики, по¬
старался не вспоминать о прошлом и не думать о внешнем
мире. В течение целого часа ему удалось жить только на¬
стоящим. Для него это было уже много. Правда, ночь ока¬
залась не лучше, чем прелое, но близилось утро. Он тешился
мыслью о том, что снова пойдет в собор святого Марка.
Так же как нервнобольным людям их вера в то или иное сна¬
добье нередко заранее приносит облегчение, так и он ощу¬
тил некую радость оттого, что впервые за столь долгое время
ему предстоит приятное занятие. Эта мысль дала ему воз¬
можность проспать один час.
Пришел врач и, узнав о результатах своего предписания,
сказал:
— Сегодня вы два часа проведете в соборе святого Мар¬
ка и в следующую ночь будете спать два часа.
Соранцо поверил ему на слово и провел в церкви два
часа. Он был совершенно уверен, что проспит два часа; по¬
этому так оно и случилось. Врач пришел в восторг оттого,
что нашел для научного наблюдения столь бесценный объ¬
ект — одного из тех людей, которым стоит лишь разжечь
воображение, чтобы я«елаемый эффект произошел на самом
деле. Из эт°го он сделал вывод, что физические силы Орио
весьма подточены, а в душе у него не осталось ни мыслей,
пи чувств. На третий день он посоветовал ему подумать о
самом главном спасительном средстве — о любви. Орио вспо¬
мнил о совершенной им чудовищной неосторожности и ре¬
шил на этот раз сказать, что он ведь уже любил. Врач, рас¬
считывал он, докажет ему, что та любовь была ошибкой.
И медик действительно не преминул это сделать. Он уверил
Орио, будто его любовь к синьоре Морозини была одной из
тех бурных страстей, которые действуют разрушительно,
оставляя после себя пагубное утомление. Он посоветовал ему
испытать любовь спокойную, нежную, невинную, даже плато¬
ническую, похожую на чувство семнадцатилетнего юноши
к пятнадцатилетней девочке. Орио пообещал.
«Жалкое зрелище! — думал про себя доктор, спускаясь
по лестнице. — Вот они каковы, эти угнетающие нас богатые
и распутные патриции».
643
Заметьте, что дело происходило на пороге восемнадца¬
того века! Слово магнетизм еще не было придумано.
Орио, твердо решивший влюбиться в первую же молодую
особу, которая повстречается ему в церкви, вошел в бази¬
лику на цыпочках, с трепещущим сердцем, правда не от
любви, а от трусливого суеверия, которое внушил ему магие-
тизатор. Он слегка прикасался к вуалям коленопреклонен¬
ных девиц и с волнением нагибался, чтобы украдкой разгля¬
деть их черты. О старый Гусейн! О вы все, дикие миссолунг-
цы! Даже если бы вы явились в Венецию донести на сво¬
его сообщника, вам бы никогда не узнать было вашего
ускока в человеке, стоящем в такой позе и занятом таким
делом.
Первая девушка, которую рассматривал Соранцо, оказа¬
лась дурнушкой. Как здесь не вспомнить слова Ж.-Ж. Руссо,
повествующего о том, как, придя в восторг от хорового пе¬
ния монашек, он проник в монастырь, — тем более что это
происходило как раз в Венеции: «София косила глазом, Кат-
тина хромала...» и т. д.
Четвертую девицу, которую Орио пытался рассмотреть,
покрывало окутывало до самого подбородка. Но сквозь вуаль
и сквозь молитву она отлично увидела кавалера, старав¬
шегося разглядеть ее. Тогда она подняла голову и, откинув
вуаль, показала ему бледное прекрасное лицо, ясное чело
пятнадцатилетней девушки, губы, которые дрожали от него¬
дования, словно лепестки розы, раскачиваемой ветром. С этих
уст сорвались суровые слова:
— Вы крайне дерзки.
Это была Арджирия Здзелини. Зузуф прав: судьба дей¬
ствительно существует.
Орио пришел в такой трепет от тождества этого видения
с тем, которое предстало ему на балу у Редзонико, в такой
ужас от того, что его суеверные надежды и суеверный страх
слились в одном предмете, что он не нашел слов для оправ¬
дания. Он упал, расстроенный, рядом с нею, и его отощав¬
шие колени с громким стуком ударились о плиты пола. За¬
тем он склонил голову до земли, поднес к губам бархатное
покрывало прекрасной Арджирии и, протянув ей стилет, ко¬
торый венецианцы всегда носят у пояса, прошептал:
— Отомстите, убейте меня!
— Для этого я вас слишком презираю, — сказала краса¬
вица, поспешно вырывая у него из рук покрывало. И, встав
с колен, она вышла из церкви.
649
Однако Орио не настолько еще вкусил невинной любви,
чтобы утратить хладнокровную наблюдательность светского
повесы, и потому он отлично заметил, что последние слова
девушка произнесла как-то более принужденно, чем первые,
и что пылавшие гневом глаза не без труда удержали слезу
сострадания.
Орио удалился, уверенный, что жребий брошен и что вы¬
здоровление его и жизнь зависят от того, сумеет ли он ис¬
пользовать представившийся случай. Всю ночь провел ои,
продумывая бесчисленные планы, как ему проникнуть к же¬
стокой красавице, и эти размышления разогнали привычных
грозных призраков. Правда, его несколько смущало сходство
Арджирии с Эдзелино, и под утро ему привиделись сны, в
которых сходство это приводило к самым странным и мучи¬
тельным недоразумениям и ошибкам. Несколько раз он ви¬
дел, как совершается превращение сестры в брата и наобо¬
рот. Когда он брал за руку Арджирию и протягивал свои
губы к ее губам, перед ним внезапно возникало мертвенно-
бледное окровавленное лицо Эдзелино. Тогда он выхватывал
стилет и вступал в жестокую схватку с этим призраком. Под
конец ему удавалось нанести смертельный удар, но когда он
бросал сраженного врага себе под ноги, он вдруг убеждался,
что ошибся и заколол Арджирию.
Желание во что бы то ни стало выздороветь, а также ав¬
торитет Барболамо, под влиянием которого он теперь нахо¬
дился, побудили Орио к чреватой опасностями откровенности
с врачом. Он рассказал ему о двух своих встречах с синьо¬
рой Эдзелини, на балу и в церкви, о враждебности, которую
она к нему проявляла, и о его собственном глубоком огорче¬
нии, что он не сумел воспрепятствовать гибели благородного
графа Эдзелино. При первом признании Орио Барболамо
еще ничего не заподозрил. Но, став мало-помалу весьма час¬
тым посетителем своего пациента и приучив Орио откровен¬
ничать, насколько это было возможно для человека в его
положении, он стал изумляться избытку чувствительности
у такого эгоиста, и эта необычность стала вызывать у него
странные подозрения. Однако не будем упреждать со-
бытии.
Барболамо, будучи честным и преданным гражданином
своего отечества, в науке сам был великим эгоистом. Ему
было гораздо ваяшее понаблюдать в своем больном проявле¬
ния явной душевной болезни, чем побеспокоиться о том,
больше или меньше будет страдать его пациент. Ему любо¬
650
пытно было наблюдать новые факты, и он не постеснялся
сказать Орио, что его волнения являются хорошим призна¬
ком и что ему следует стараться во что бы то ни стало поко¬
рить сердце гордой красавицы именно потому, что это дело
нелегкое и вызовет у него разнообразные, совершенно неиз¬
веданные эмоции.
Орио в течение целой недели преследовал Арджирию се¬
ренадами и романсами.
Можно не сомневаться в том, что серенада — отличный
способ добиться успеха у дамы с тонким вкусом. В Венеции,
где воздух, мрамор зданий и вода рождают такой прозрач¬
ный отзвук, ночная тишина так таинственна, а лунный свет
так романтически прекрасен, романсы звучат особенно убе¬
дительно, а музыкальные инструменты издают особенно
страстные звуки, возникающие словно нарочно для того,
чтобы улещивать и обольщать. Поэтому серенада и является
необходимым прологом ко всякому любовному объяснению.
Мелодия вливает нежность в сердца и размягчает чувства,
погружая их в некий полусон. Она вызывает в душе неясные
мечтания, предрасполагает к жалости, первой уступке гор¬
дыни, которую умоляют о милости. Она обладает также да¬
ром разворачивать перед уснувшими взорами восхититель¬
ные образы, и мне говорила одна дама — называть ее не
стану, — что неизвестный поклонник, дающий серенаду, все¬
гда представляется, пока звучит музыка, самым любезным и
очаровательным из мужчин.
— Говорите уя{ все, нескромный рассказчик! — прервала
Беппа аббата. — Добавьте, что дама эта советовала всем,
дающим серенады, никогда не показываться на глаза своему
предмету.
— С Орио вышло совсем не так, — продолжал аббат. —
Прекрасная Арджирия, наоборот, посоветовала ему пока¬
заться; она уронила букет цветов с балкона на озаренные
луной мраморные плиты тротуара. Не удивляйтесь столь бы¬
строй уступке. Вот как это случилось.
Начнем с того, что прекрасная Арджирия была небогата.
В не слишком крупном состоянии ее брата расходы по эки¬
пировке для участия в войне произвели существенную брешь.;
Когда он погиб у островов Курцолари, на его галере находи¬
лась довольно значительная часть захваченной им у турок
военной добычи, дарованная адмиралом и потому вполне
651
законно ему принадлежавшая. Благородный юноша радовался
возможности сделать это богатство приданым своей сестры,
но оно попало в руки пиратов вместе с галерой и всем лично
ему принадлежавшим. Поэтому не было у прекрасной Ард¬
жирии иного приданого, кроме ее юности и ее прелестных
грустных глаз.
Синьора Меммо, тетка Арджирии, нежно любила племян¬
ницу, но в наследство она могла оставить ей только большой,
несколько обветшалый дворец да привязанность старых слуг,
из одной лишь преданности остававшихся при ней за самое
скромное вознаграждение. Поэтому синьора Меммо, как и
все тетки, пламенно желала, чтобы появился знатный и бо¬
гатый жених. Зная, что ни с чем не сравнимая красота ее
племянницы зажжет страсть не в одном сердце, она не одоб¬
ряла ее стремления замыкаться в одиночестве и постоянно
прятать «солнце своих очей» за темными занавесками бал¬
кона.
При первой серенаде Арджирия разрыдалась.
— Был бы в живых мой благородный брат, — сказала
она, — никто не осмелился бы ухаживать за мной под моими
окнами, не получив от моей семьи разрешения завести со
мной знакомство. Не так поступают в отношении всеми ува¬
жаемого дома.
Синьора Антония, однако, нашла эту суровость чрезмер¬
ной и, заявив, что ей-то лучше знать, что можно, а чего
нельзя, отказалась принудить музыкантов к молчанию. А му¬
зыка была отличная, инструменты превосходного качества,
исполнители же подобраны из числа самых лучших, какие
только имелись в Венеции. Почтенная дама сделала из этого
заключение, что поклонник должен быть богат, знатен и
щедр. Если бы в этом оркестре оказалось на две теорбы и
три виолы меньше, она проявила бы большую строгость. Но
серенада была безукоризненна, и ее стали слушать.
В последующие дни радость и надежда синьоры Антонии
еще усилились. Арджирия сперва только терпела все это, но
под конец музыка стала нравиться ей сама по себе. Случа¬
лось, что утром, причесывая перед зеркалом свои темно-каш¬
тановые волосы, она, не отдавая себе в этом отчета, напе¬
вала любовные стансы, под которые сладко заснула накануне
вечером.
Составить программу серенады — это целая наука. Каж¬
дый вечер вздыхатель должен найти какой-нибудь новый от¬
тенок для выражения своей любовной муки. После il timido
652
sospiro 1 обязательно следует lo strale funesto2. I fieri tor-
menti3 идут за ними, a 1’anima disperata4 неизбежно вызы¬
вает на следующий день sorte атага 5. На пятую ночь можно
рискнуть обратиться к предмету любви на ты и назвать его
idol mio6. На шестую — полагается уже негодовать на воз¬
любленную и обзывать ее crudele7 и ingrata8. И только уж
очень неловкий неудачник не дерзнет на седьмую ночь вы¬
сказать слово dolce speranza9. Наконец восьмая ночь при¬
водит к заключительному взрыву — настоятельной мольбе,
в которой красавице предлагается выбор: счастье вздыхателя
или его смерть. Таким образом, поклонник либо добивается
свидания, либо расплачивается с музыкантами и отпускает
их на все четыре стороны. Подошла и для Арджирии восьмая
серенада; в третьем куплете романса певец от имени влюб¬
ленного просил подать хоть какой-нибудь знак милости, за¬
лог надежды, хоть слово или жест, которые позволили бы ка¬
валеру расхрабриться и предстать перед возлюбленной. В тот
миг, когда гордая Арджирия удалилась с балкона, где, скры¬
тая за занавеской, она слушала певца, синьора Антония ловко
сорвала букет, приколотый на груди у девушки, и бросила
его прямо на гитариста, произнеся своим старческим голо¬
сом, который никак не мог скомпрометировать девушку:
— С согласия тетки.
Девичье любопытство победило стыдливую досаду на
тетку, и Арджирия поспешно возвратилась на балкон и,
перегнувшись через мраморные перила, незаметно припод¬
няла занавеску — лишь настолько, чтобы видеть кавалера,
поднявшего букет. Певец, профессиональный музыкант,
хорошо знал обычаи и не позволил себе дотронуться до него.
Он лишь вполголоса произнес: «Синьор!» и, сняв свою
шапочку, скромно отступил на два шага, пока синьор подни¬
мал брошенный с балкона залог. Увидев вырисовываю¬
щуюся в ярком лунном свете высокую фигуру, чуть-чуть сог¬
бенную, но все еще изящную и подлинно патрицианскую,
1 Робкого вздоха (итал.).
2 Роковая стрела (итал.).
3 Жестокие муки (итал.).
4 Отчаявшаяся душа (итал.).
5 Горькую судьбину (итал.).
6 Мой идол (итал.).
7 Жестокой (итал.).
8 Неблагодарной (итал.).
8 Сладостной надежды (итал.).
653
Арджирия ощутила, как на лбу ее выступили капли холод¬
ного пота. Туман застлал ей глаза, колени подкосились, она
едва успела убежать с балкона и броситься на кровать, где
ее охватила сильнейшая дрожь. Она впала в полуобморочное
состояние. Тетка не очень испугалась этого припадка, она
подошла к Арджирии и принялась ласково подсмеиваться
над ее чрезмерной девичьей робостью.
— Не смейтесь, тетя, — приглушенным голосом произ¬
несла Арджирия. — Вы сами не знаете, что наделали! Я по¬
чти уверена, что узнала Орио Соранцо, этого последнего из
людей, убийцу моего брата!
— Он бы не решился на такую дерзость! — вскричала
синьора Меммо, тоже дрожа всем телом. — Пойди за буке¬
том!— крикнула она своей любимой прислужнице, которая
находилась тут же. — Скажи, что его уронили случайно. Что
Это ты... или паж... швырнул его вниз просто из шалости...
что я этим очень разгневана... Иди, Паскалина... скорей...
Паскалина побежала вниз, но тщетно. Музыканты, по¬
клонник, букет — все исчезло, и только отбрасываемая луной
неясная тень колоннад то появлялась на мостовой, то исче¬
зала по прихоти бегущих по небу облаков.
Паскалина оставила дверь открытой. Она сделала всего
несколько шагов, до набережной канала, и увидела, как гон¬
долы с музыкантами исчезают за поворотом. Она возврати¬
лась и старательно закрыла за собой дверь, но было уже
поздно. Какой-то человек, спрятавшийся за колоннами пор¬
тала, уловил момент. Легко взбежав по лестнице палаццо
Меммо и идя напрямик, на неясный свет, струившийся из
полуоткрытой двери, он дерзновенно проник в комнату Ард¬
жирии. Когда туда вошла и Паскалина, она застала свою
юную госпожу в обмороке на руках у тетки, а на коленях
перед ней — поклонника, дававшего серенаду.
Я думаю, вы согласитесь с тем, что момент был крайне
не подходящий для обморока, и вместе со мной придете к
заключению, что прекрасная Арджирия совершила большую
ошибку, слушая эти восемь серенад. Гнев ее сменился ужа¬
сом, и Орио безошибочно разобрался в этом, хотя делал вид,
что обманывается.
— Синьора, — произнес он, простираясь у ног Арджирии
и протягивая букет синьоре Меммо до того, как она успела
опомпиться и заговорить первая, — я вижу, что ваша ми¬
лость лишь по ошибке удостоили меня этой великой чести.
Я на нее не надеялся, а музыкант, обратившийся к вам со
654
столь дерзновенным стихом, сделал это без моего разреше¬
ния. Моя любовь не может быть настолько смелой, и я при¬
шел сюда молить не о благосклонности, а о жалости. Пред
вами человек, слишком униженный, чтобы позволить себе
у вашего порога что-либо, кроме жалоб и стопов. Я хотел бы
только одного — чтобы вы знали о моем страдании, чтобы
вы были твердо уверены в том, что я не только не хочу ос¬
корбить ваше горе, а напротив — ощущаю его еще глубя{е,
чем вы сами. Видите, насколько я покорен и почтителен: я
возвращаю вам драгоценный залог, я готов был бы запла¬
тить за него всей своей кровью, но похищать его не хочу.
Эти лицемерные речи глубоко растрогали добрую гос¬
пожу Меммо. Она была кроткая женщина, с сердцем слиш¬
ком доверчивым, чтобы усомниться в искренности столь
смиренных оправданий.
— Синьор Соранцо, — ответила она. — Я, может быть,
могла бы обратиться к вам с весьма серьезными упреками,
если бы сегодня не увидела в третий раз, как глубоко и чис¬
тосердечно ваше раскаяние. Я поэтому не стану обвинять
вас даже про себя и обещаю вам хранить требуемое прили¬
чиями молчание; теперь оно будет стоить мне меньших уси¬
лий, чем раньше. Благодарю вас за то, что вы принесли бу¬
кет обратно, — добавила она, передавая цветы племян¬
нице. — И если я умоляю вас не появляться больше ни здесь,
ни даже около моего дома, то лишь ради нашей доброй
славы, а не из-за какой-либо личной враждебности.
Несмотря на свое беспамятство, Арджирия все отлично
слышала. Она с большим трудом заставила себя набраться
мужества и тоя<е заговорить. Подняв свое прекрасное блед¬
ное лицо, прижавшееся к груди тетки, она обратилась к ней:
— Дайте также понять мессеру Соранцо, дорогая тетя,
что он не должен ни заговаривать с нами, ни даже кланяться
нам, где бы мы ни встретились. Если его уважение и его горе
искренни, то он сам не пожелает, чтобы перед нами возни¬
кали черты, так живо напоминающие нам о постигшем нас
несчастье.
— Прежде чем покориться этому смертному приговору, —
сказал Орио, — я прошу лишь об одной милости: пусть вы¬
слушают мою самозащиту, а затем уже судят о моем пове¬
дении. Я понимаю, что здесь не место и сейчас не время
начинать это объяснение. Но я не встану с колен, пока
синьора Меммо не даст мне разрешения явиться к ней в ее
гостиную в указанный ею час, завтра или в другой день,
655
чтобы снова на коленях, как сейчас, я мог попросить проще¬
ния за пролитые по моей вине слезы, но также и чтобы, стоя
во весь рост и положив руку на грудь, как подобает муж¬
чине, я мог оправдаться во всем, что есть несправедливого
и преувеличенного в выдвинутых против меня обвинениях.
— Эти объяснения были бы для нас крайне мучитель¬
ны, — твердо произнесла Арджирия, — а для вашей милости
совершенно излишни. Честный и великодушный ответ, кото¬
рый только что дала вам моя благородная тетушка, будет, я
полагаю, вполне достаточен для вашей щепетильности и дол¬
жен удовлетворить все ваши пожелания.
Орио настаивал на своем так умно и убедительно, чго
тетка уступила и разрешила ему явиться назавтра днем.
— Вы не будете в претензии, синьор, — сказала Арджи¬
рия, отвергая ту часть благодарности Орио, которая относи¬
лась к ней, — если я не стану присутствовать при этой бе¬
седе. Все, что я могу, — это никогда больше не произносить
вашего имени, но увидеть ваше лицо еще хоть раз выше
моих сил.
Орио удалился, изображая глубокую печаль, но находя,
что дело его продвигается довольно успешно.
На следующий день между ним и синьорой Меммо со¬
стоялось длительное объяснение. Благородная дама приняла
его в подчеркнуто траурном туалете, ибо она уже месяц как
перестала носить черную вуаль, но сегодня снова облачилась
в нее, дабы дать понять Орио, что горе ее ничто не может
уменьшить. Орио проявил необходимую ловкость. Он сам об¬
винил себя больше, чем кто-либо другой осмеливался его
обвинять. Он заявил, что все сделал, чтобы смыть пятно, на¬
ложенное пагубной непредусмотрительностью на всю его
жизнь. Но тщетно восстановили его честь и адмирал, и вся
армия, и даже вся республика: для него самого утешения
нет. Он сказал, что ужасную гибель своей жены он рассмат¬
ривает как справедливую небесную кару и что после этого
горестного для него события он не имел ни минуты покоя.
Наконец он самыми яркими красками описал, как живо ощу¬
щает он свое бесчестье, как осудил себя на добровольное оди¬
ночество, в котором угасала его отчаявшаяся во всем душа,
как глубоко его отвранрзние к жизни, как тверда его реши¬
мость не бороться больше с болезнью и отчаянием и покорно
принять смерть. От этих его речей добрая Антония разрыда¬
лась и, протянув ему руку, сказала:
— Будем же плакать вместе, благородный синьор, и
6S6
пусть слезы мои будут для вас не укором, а знаком доверия
и сочувствия.
Орио немало потрудился, стараясь говорить красноречиво
и трагично. Нервы его были до крайности напряжены. Од¬
нако он сделал еще одно усилие и выдавил из себя слезы.
Правда, кое о чем он говорил по-настоящему сильно и
красиво. Когда он описывал некоторые свои страдания, ему
даже принесло облегчение то, что он мог под благовидным
предлогом излить жалобы, которые ему с каждым днем было
все труднее и труднее сдерживать. Тут он оказался настоль¬
ко убедителен, что даже сама Арджирия расстроилась и за¬
крыла лицо своими прекрасными руками. Ибо Арджирия
тайком от Соранцо и от тетки спряталась за портьеру, от¬
куда ей все было видно и слышно. К этому ее побудило ка¬
кое-то неведомое дотоле непреоборимое чувство.
В течение еще целой недели Орио следовал за Арджирией
словно ее тень. В церкви, на прогулке, на балу она находила
его подле себя. Как только она обращала на него внимание,
он робко и покорно скрывался, но как только она делала
вид, что не замечает его, появлялся снова. Ибо — надо это
признать — прекрасной Арджирии скоро захотелось, чтобы
он не был уж так послушен, и она старалась не смотреть на
него, чтобы не обращать его в бегство.
Как могла бы она возмущаться этим его поведением?
У Орио всегда был такой непринужденный вид в присутствии
людей, которые могли обратить внимание на их частые
встречи! Он проявлял такую восхитительную скромность,
чтобы не скомпрометировать ее, и так усиленно старался
показать свою покорность! Когда ей случалось уловить его
взгляд, в нем была такая горькая мука и такая неукротимая
страсть! Вскоре Арджирия оказалась в глубине души уже
побежденной. Ни одна другая девушка не противилась бы
так долго тому магическому очарованию, которое свойст¬
венно было этому человеку, когда вся мощь его колдовской
воли сосредоточивалась на чем-нибудь одном.
Синьора Меммо относилась к этой страсти сперва с бес¬
покойством, а затем с надеждой и наконец даже с радостью.
Не в силах будучи сдерживаться, она без ведома племянницы
назначила Соранцо второе свидание и предложила ему разъ¬
яснить его намерения или же прекратить это безмолвное
преследование. Орио заговорил о браке, уверяя, что это цель
его стремлений, но он надеется и на взаимную любовь и по¬
тому молит синьору Антонию замолвить за него словечко.
22 Ж. Санд, т. 2
657
Однако Арджирия так ревниво хранила тайну своих дум, что
тетка не осмелилась обнадежить Орио. Она, впрочем, согла-
силась, чтобы адмирал предпринял кое-какие шаги, и это не
замедлило произойти.
Когда племянник открылся ему в своем новом увлечении,
Морозини одобрил его намерения, поддержал его стремле¬
ние найти в любви столь благородной девицы небесный баль¬
зам от всех горестей и явился к синьоре Меммо, с которой
у него и произошло решительное объяснение.
Видя, как твердо верит этот прославленный и высокопоч-
тенный муж в душевное благородство своего названого сына
и как он хочет, чтобы союз Орио с семьей Эдзелино покон-
чил со всяческим недоброжелательством и враждебностью,
она еле скрывала свою радость. Никогда не могла она рас¬
считывать на такую выгодную партию для Арджирии. Узнав
о предложениях, сделанных адмиралом, Арджирия сперва
пришла в ужас — главным образом от смятения и радости,
которые она против воли своей ощутила. Она выска-зала все
возражения, подсказанные ей любовью к брату, отказалась
дать немедленно ответ, но согласилась принимать ухажива¬
ния Орио.
Поначалу Арджирия была с Орио холодна и сурова. Ка¬
залось, она выносит его присутствие лишь из внимания
к тетке. Однако она не смогла подавить в себе глубокое со¬
чувствие к его страданиям и душевной боли. Слыша, как этот
сильный человек не перестает жаловаться на удары судьбы,
видя, как душа его, если молено так выразиться, изнемогает
под тяжестью своих собственных прегрешений, сестра Эдзе-
лино ощущала, как ее великодушное сердце смягчается, а
ненависть с каждым днем ослабевает. Если бы Орио попы¬
тался обольстить ее и проявил смелость, она осталась бы
равнодушной и неумолимой. Но перед лицом его слабости и
самоуничижения она понемногу разоружилась. Вскоре при¬
вычка сострадать его горестям превратилась в великодушную
потребность утешать, и она даже не заметила, как жалость
привела ее к любви. Все же она старалась убедить себя, что
преступно и постыдно было бы полюбить человека, которого
она обвиняла в гибели своего брата, и что она должна все
сделать, чтобы раздавить зарождавшееся в ней чувство. Но,
слабая именно величием своей души, она позволила мило¬
сердию отвратить ее от того, что считала своим долгом.
Видя, что Орио с каждым днем все более удручен содеян¬
ным им злом и все пламенней раскаивается, она ужо не
658
имела мужества проявлять к нему враждебность, и под ко¬
нец в мыслях ее горестная судьба погибшего брата стала
как-то связываться с горестной судьбой этого человека, обре¬
ченного на вечные угрызения совести. Затем она убедила себя,
что не ощущает к Орио ничего, кроме жалости, которую
должно испытывать ко всем страдальцам, и что он утратит
все ее сочувствие, как только перестанет страдать. Впрочем,
в этом она, может быть, и не ошибалась. Арджирия почти
ни в чем не поступала как все прочие женщины, — в чувство,
к которому другие примешивали бы тщеславие или желание,
она вкладывала одну лишь преданность. Даже Джованна Мо¬
розини, несмотря на благородство и чистоту своей души, не
избегла общей участи и кое в чем приносила жертвы мир¬
ским божествам. Она ведь сама призналась Эдзелино, что
репутация Орио отчасти помогла ему произвести на нее
столь сильное впечатление, а почти все остальное довершили
его сила и красота. Дошло до того, что, даже сознавая все
зло, которое это может ей же причинить, она предпочла че¬
ловеку заведомо хорошему человека, которого нашла обая¬
тельным. Арджирией владели совершенно противополояшые
чувства. Если бы Орио предстал перед нею, как перед Джо-
ванной, юным, красивым храбрецом и распутником, гордо
щеголяющим как пороками своими, так и победами, она не
подарила бы ему ни единого взгляда, ни единого помысла.
А сейчас в Орио ей нравилось как раз то, из-за чего востор¬
женное отношение других женщин к нему несколько поос¬
тыло. Красота его блекла по мере того, как характер стано¬
вился угрюмее. Ио именно скорбная печать, наложенная на
него временем и страданием, придавала ему в глазах ее осо¬
бое очарование, хотя сама она и не подозревала об этом.
С тех пор как с чела Орио сошел блеск гордыни и цветы
здоровья и радости увяли на его щеках, лицо его приняло
более задумчивое выражение, оно стало менее горделивым
и более нежным. Так что те перемены в нем, которые, мо¬
жет быть, предохранили бы Джованну от роковой, сгубившей
ее страсти, как раз и ввергли в эту страсть Арджирию. Вско¬
ре Орио наполнил всю ее жизнь, и со свойственным ей муже¬
ством она решила всю себя посвятить его утешению, хотя
бы свет и предал ее анафеме за совершенное ею своего рода
клятвопреступление.
Что касается Орио, то, уверенный теперь в своей победе,
он не стремился к быстрому завершению успеха; ему хоте¬
лось понемногу наслаждаться своими преимуществами q
22*
659
утонченностью пресыщенного человека, старающегося бе¬
режно относиться к новым радостям, — для него ведь оста¬
лось очень мало неизведанного. Спервоначала ему приходи¬
лось выдерживать напряженную борьбу, а поэтому — дер¬
жать воображение во всеоружии и изощрять ум. Таким об¬
разом, днем он был занят, и ночью ему удавалось заснуть.
Радуясь этому счастливому результату, он сообщил о нем
доктору Барболамо с благодарностью за прежние советы и
с просьбой о дальнейших.
Барболамо не сразу решился посоветовать ему довести
дело до женитьбы. По его мнению, было нечто глубоко пе¬
чальное и омерзительно уродливое в этой математически
рассчитанной любви человека с одряхлевшим сердцем и раз¬
жиженной кровью к прелестной, простодушной и щедрой на
чувство девушке, которая в обмен на корыстную нежность
и заранее обдуманные порывы готова была расточить ему
все богатства сильной и искренней страсти.
«Это ведь соитие жизни со смертью, света небесного
с Эребом, — думал честный врач. — А меяаду тем она любит
его, верит в него, она стала бы страдать, если бы он пере¬
стал теперь добиваться ее. К тому же она надеется изменить
его к лучшему, и, возможно, это ей удастся. Наконец, его
состояние, которое растрачивается на увеселение беспутных
собутыльников и низменных тварей, вернет прежний блеск
знаменитому, но разоренному дому и обеспечит будущее
этой прелестной, но бедной девушки. Все женщины более
или менее тщеславны, — добавлял про себя Барболамо. —
Когда синьора Соранцо заметит, что супруг ее немногого
стоит, роскошь уже успеет создать ей потребности и наслаяс-
дения, которые ее и утешат. Да и, в конце-то концов, раз
дело дошло до этого и обе семьи желают брака, по какому
праву стал бы я ему препятствовать?»
Так рассуждал врач. И, однако, в глубине души он все
же был смущен, и этот брак, причиной которого он неведомо
для всех являлся, стал для него источником тайных мучи¬
тельных сомнений, в которых он не умел до конца отдать
себе отчет и от которых не способен был избавиться. Бар¬
боламо был постоянным врачом семьи Меммо; Арджирию он
знал с детских лет. Она смотрела на него как на нечестивца,
ибо он был настроен несколько скептически и надо всем
готов был посмеиваться. Поэтому она всегда проявляла
к нему известную холодность, словно с детства предчувство¬
вала, что он будет иметь пагубное влияние на ее судьбу.
660
Доктор знал ее поэтому не слишком хорошо. Недоумевая,
что и думать об этой натуре, на первый взгляд несколько хо¬
лодной и даже немного высокомерной, он в глубине своей
прямой и честной души считал все же, что в выборе между
нею и Соранцо не может быть никаких колебаний и забо¬
титься надо прежде всего о слабейшем. Ему хотелось бы по¬
говорить с Арджирией, но он не решался на это и успокаи¬
вал себя тем, что характер у нее достаточно твердый и ре¬
шительный и в этом случае она вполне способна сама собой
руководить.
Не зная, на чем остановиться, но не в состоянии будучи
преодолеть тайного отвращения и недоверия, которые вну¬
шал ему Соранцо, он избрал средний путь: посоветовал Орио
не проявлять излишней торопливости и не спешить с же¬
нитьбой.
В этом деле у Соранцо и не было никакой иной воли,
кроме той, что внушал ему врач. Он слушал его с без¬
думной, ребяческой доверчивостью верующего, который тре¬
бует от священника чудес. Как Джованна была для него
лишь средством достичь успеха и благосостояния, так и в
Арджирии он видел лишь средство обрести вновь здоровье.
Но в этом втором случае он испытывал нечто вроде привя¬
занности более искренней, чем в первом. Можно даже ска¬
зать, что, принимая во внимание и характер его и положе¬
ние, у него было к Арджирии подлинное чувство. Любовь
ведь самое гибкое из человеческих чувств. Она принимает
любые формы, ее воздействие так разнообразно, как только
можно вообразить, в зависимости от почвы, на которой она
произросла; оттенков ее не перечислить, а следствия так лее
многоразличны, как и причины. Иногда случается, что душа
благородная и чистая не способна возвыситься до страстного
чувства, и напротив — душа извращенная пламенно прони¬
кается страстью и ненасытно стремится к обладанию суще¬
ством лучшим, чем она, даже не сознавая его превосходства.
Орио как бы подпал под таинственные влияния божествен¬
ного покровительства, которым одарено бывает существо ан¬
гельской природы. Воздух, который Арджирия очищала од¬
ним своим дыханием, был для Орио некой новой стихией,
где он, как ему казалось, обретал спокойствие и надежду.
Кроме того, уединенная жизнь в упоении неизведанным чув¬
ством заменила ему распутство, еще более гибельное для
души, чем для плоти. Она заняла его бесчисленными неле¬
пыми заботами, даровала ему разнообразные невинные
6G1
наслаждения, которыми этот распутник упивался, как охот¬
ник ключевой водой или сочным плодом, после утомительного
дня, проведенного в непрерывном возбуждении. Ему нрави¬
лось, что желания его обостряются от томительного ожида¬
ния: чтобы еще сильнее разжечь их, он отстранился от Наам
и все мысли, осаждавшие его ночыо, сосредоточил на одном
предмете. Он возбуждал свой мозг лишениями, к которым
чистая любовь понуждает совестливых людей, хотя на лише¬
ния эти он пошел из сознательного расчета, ради личной
выгоды. Привыкший к легким победам, смелый до наглости
с податливыми женщинами, хитрый льстец и бесстыдных!
лжец с робкими, он никогда не упорствовал в охоте на тех,
что способны были к длительному сопротивлению; он тер¬
петь не мог их и делал вид, что презирает. Поэтому оказа¬
лось, что сейчас он впервые по-настоящему ухаживает за
женщиной. Он принудил себя уважать ее, и это стало для
него особо утонченным наслаждением; он целиком погру¬
зился в него, найдя здесь забвение своих грехов и нечто
вроде магической безопасности, как будто осенявшей Ард¬
жирию ореолом целомудрия, изгнал духов тьмы и одолел
зловредные влияния.
Арджирия, испуганная своей любовью, не смела даже
самой себе признаться в том, что побеждена, и воображала,
что пока она прямо не скажет об этом Соранцо, для нее еще
возможно будет отступление.
Как-то вечером они сидели вместе в одном конце боль¬
шой галереи палаццо Меммо; эта галерея, как все галереи
венецианских дворцов, проходила через все здание, и в
обоих концах ее прорезано было по три больших окна. На¬
чало уже смеркаться, и галерея освещалась лишь серебря¬
ной лампадкой, стоящей у ног статуи мадонны. Синьора
Меммо удалилась в свою комнату, выходившую на галерею,
чтобы жених с невестой могли свободно побеседовать. Не
переставая говорить Арджирии о своей любви, Орио подсел
поближе и под конец стал перед ней на колени. Она попыта¬
лась заставить его подняться, но он, схватив ее руки,
стал пламенно целовать их и при этом в безмолвном
упоении не спускал с нее глаз. Арджирия уже испытала
на себе власть его взгляда. Боясь слишком поддаться
смятению, которое вызывал в ней этот взгляд, она отвела
глаза в сторону и стала смотреть в глубь галереи. Орио не
раз видел, как женщины поступают таким образом, и, улы¬
баясь, ждал, пока невеста снова не переведет на него своего
602
взора. Но ждал тщетно. Глаза Арджирии были все время
обращены в одну сторону, но теперь уже не так, словно она
хотела не встречаться глазами со своим поклонником, а по-
другому — как будто она внимательно вглядывалась в нечто
вызвавшее в ней изумление. Она была настолько поглощена
созерцанием, что Соранцо встревожился.
— Арджирия, — сказал он, — посмотрите па меня.
Арджирия не ответила. Лицо ее приняло какое-то необъ¬
яснимое и действительно пугающее выражение.
— Арджирия! — взволнованным голосом повторил Со¬
ранцо. — Ардяшрия, любовь моя!
Услышав эти слова, она внезапно вскочила с места и с
ужасом отступила от него, не меняя, однако, направления
своего взгляда.
— Да что там такое?!—раздраженно вскричал Орио,
тоже вставая.
Он живо обернулся, чтобы посмотреть, что же привлекло
столь напряженное внимание Арджирии. И оказался лицом
к лицу с Эдзелино. В свою очередь, он смертельно поблед¬
нел, и на мгновение его охватил трепет. В первый момент
ему почудился один из тех призраков, что так часто жало¬
вали его своим зловещим посещением. Но звук шагов Эдзе¬
лино и блеск его глаз доказали ему, что на этот раз он
имеет дело не с бесплотной тенью. Опасность оказалась
ие только более реальной, но и куда более серьезной. Но
если при виде призрака Соранцо мог упасть без чувств,
то реальности он решил бросить вызов и потому с самым
дружеским и предупредительным видом шагнул навстречу
Эдзелино.
— Друг мой!—вскричал он. — Это вы? Вы, которого
мы, казалось, потеряли навеки!
И он протянул к нему руки, словно желая обнять.
Арджирия, как громом пораженная, упала к ногам брата.
Эдзелино поднял ее и прижал к своей груди. Но перед рас¬
простертыми объятиями Орио он с отвращением отпрянул и
правой рукой указал ему на дверь. Орио сделал вид, что не
понял.
!— Ступайте вон! — произнес Эдзелино дрожащим от воз¬
мущения голосом, уставив на него грозный взгляд.
— Уйти мне? А почему?
— Вы сами знаете. Уходите, да поскорее!
— А если я не хочу? — продолжал Орио, вновь обретя
привычную дерзость.
GG3
— Так я сумею заставить вас! — вскричал Эдзелино с
горьким смехом.
— Каким же образом?
— Разоблачив вас.
— Разоблачают лишь тех, кто скрывается. А что мне
скрывать, синьор Эдзелино?
— Не испытывайте моего терпения. Я согласен не то,
чтобы простить вас, но отпустить. Уходите и помните, что я
вам запрещаю даже пытаться видеть мою сестру. Иначе —
горе вам!
— Синьор, если бы такие речи вел не брат Арджирии, а
любой другой человек, он бы уже искупил их своей кровью.
Вам я ничего не скажу, кроме того, что ни от кого не стану
выслушивать приказаний и презираю угрозы. Я уйду отсюда
ие из-за вас, ибо вы здесь не хозяин, а из-за вашей уважае¬
мой тетушки: я не хочу нарушать ее покой громкой ссорой.
Что до вашей сестры, то я никогда не откажусь от нее, ибо
мы любим друг друга и я считаю себя достойным получить
от нее счастье и способным сделать ее счастливой.
— Вы осмелитесь когда угодно и где угодно повторить
то, что вы сейчас заявили?
— Да, при всех обстоятельствах.
— Тогда приходите сюда завтра со своим дядей, Фран¬
ческо Морозини, и мы посмотрим, как вы ответите на обви¬
нения, которые я вам предъявлю. Свидетелями будут только
моя тетка и сестра.
Орио шагнул по направлению к Арджирии.
— До завтра! —молвила она дрожащим голосом.
Орио закусил губы и неторопливо вышел, повторив с гор¬
деливым спокойствием:
— До завтра!
— Иисусе! Господи милостивый! — вскричала синьора
Меммо на пороге своей комнаты. — Я ведь услышала голос,
которого, думалось мне, никогда больше не услышу! Гос¬
поди! Господи! Да кого же я вижу? Племянник!.. Сынок
мой! Помолиться о тебе надо? Душеньку твою мы прогне¬
вили?
Добрая синьора зашаталась, оперлась о стену, и ее в по¬
луобморочном состоянии удеряеала рука Эдзелино.
— Нет, я не призрак вашего племянника. Тетушка и ты,
милая сестра моя, да признайте же меня: я ваш Эдзелино.
Но господи более мой! Прежде всего ответьте мне, я даже
не знаю, радоваться ли мне нашей встрече или проклинать
664
Этот день. Человек, которого я прогнал, неужто он супруг
Арджирии?
— Нет, нет! — прозвучал громкий и ясный голос Арджи¬
рии. — И не стал бы он никогда моим мужем! Какая-то па¬
губная пелена застлала мне глаза, но...
— Но ведь он, наверное, жених твой? — произнес Эдзе¬
лино, весь трепеща с головы до ног.
— Нет, нет, он мне никто! Я ничего не обещала, пи па
что не согласилась!..
— Но этот гнусный подлец осмелился сказать мне, что
вы с ним любите друг друга!..
— Он уверил меня в своей невиновности, и я... я счита¬
ла, что он говорит от чистого сердца. Но ты со мной теперь,
брат, я полюблю только с твоего согласия, я буду любить
только тебя!
И Арджирия, прижавшись лицом к груди брата, спрятала
слезы радости и горя.
Предоставим лее этой семье, и счастливой и в то же вре¬
мя расстроенной, предаваться взаимным излияниям и расска¬
зывать друг другу все, что случилось и с одним и с другими
после столь жестокой разлуки.
Проявив в разговоре с Эдзелино мужество отчаяния,
Орио устремился к себе домой с уверенностью и поспешно¬
стью человека, который рассчитывает обрести спасение в
одиночестве. Вся сила его ушла в мускулы, и, ощущая
свой собственный быстрый шаг, он вообразил, что ему, как
прежде, помояеет один из тех адских приливов вдохновения,
которые находили на него в трудном положении. Но, очу¬
тившись в своей комнате, наедине с собой, он убедился, что
в голове его пустота, в душе полный разлад, а положение,
в котором он оказался, отчаянное. Он понял это и в невы¬
разимой тоске принялся ломать руки, восклицая:
— Я погиб!
— Что случилось? — спросила Наам, выходя из угла
комнаты, где она постоянно находилась и куда словно вро¬
сла, как растение.
Орио не имел обыкновения открываться перед Наам, ко¬
гда у него не было необходимости использовать ее предан¬
ность. А что она могла сделать для него в этот миг? Ничего,
разумеется. Но Орио был сейчас в таком ужасе, что неволь¬
но искал помощи хотя бы в сочувствии другого человека.
— Эдзелино жив! — вскричал он. — И намеревается на
меня донести!
665
— Вызови его на поединок и постарайся убить, — ска¬
зала Наам.
— Невозможно! Он согласится на поединок лишь после
того, как расскажет обо мне все.
— Пойди помирись с ним, предложи ему все свои сокро¬
вища. Заклинай его именем бога всемогущего!
— Никогда! Да он и сам отвергнет такое предложение.
— Переложи всю вину на других!
— На кого? На Гусейна, на албанца, на моих офице¬
ров? Меня спросят, где они, и мне никто не поверит, если
я скажу, что пожар...
— Ну что ж, тогда стань на колени перед всем своим
народом и скажи: «Я виновен в великом преступлении и
заслуживаю великой кары. Но я совершил и много доблест¬
ных деяний и хорошо послужил моей родине. Пусть меня
судят». Палач не осмелится поднять на -тебя руку, ты бу¬
дешь сослан, а через год ты вновь понадобишься и полу¬
чишь возможность совершить славный подвиг. Ты одержишь
победу, и благодарная родина простит тебя и высоко воз¬
несет.
— Наам, ты просто безумна, — с тоской произнес
Орио. — Ничего ты не понимаешь в людях и нравах нашей
страны. Не можешь ты дать мне хороший совет.
— Но я могу выполнить то, что ты задумаешь. Скажи,
что мне сделать.
— Если бы у меня была какая-нибудь мысль, разве я
оставался бы здесь хоть на один миг?
— Нам остается бегство, — сказала Наам. — Уедем.
— Это лишь на самый крайний случай, — сказал Орио, —
ведь бегство означает признание. Послушай, Наам, надо
найти человека, хорошо владеющего клинком, наемного
убийцу, человека ловкого и верного. Может быть, ты знаешь
Здесь, в Венеции, какого-нибудь ренегата, перебежчика из
мусульман, который никогда обо мне не слышал и который
из одного лишь доброго отношения к тебе за большую сум¬
му денег...
— Ты, значит, опять хочешь пойти на убийство?
— Молчи! Говори тише. Не произноси здесь таких слов
даже на своем языке.
*— Должны же мы договориться. Ты хочешь, чтобы он
умер и чтобы я приняла на себя всю ответственность, испы¬
тала всю опасность такого дела?
— Нет, я ртого не хочу, Наам! — вскричал Соранцо,
666
сжимая ее в своих объятиях, ибо мрачный вид Наам испу¬
гал его, напомнив, что сейчас не время ему утратить ее
преданность.
— То, чего ты желаешь, будет сделано, — сказала Наам,
идя к выходу.
— Стой, да нет же, это будет хуже всего! — сказал
Орио, останавливая ее. — Его сестра и тетка обвинят меня,
и похоже будет на то, что я испугался правды о себе. Да и
не хочу я, чтобы ты подвергалась опасности. Уходи, Наам,
оставь меня, спасай свою голову от того, что угрожает моей.
Сейчас еще есть время, бега!
— Я тебя никогда не оставлю, ты это отлично знаешь, —
невозмутимо ответила Наам.
— Что? Ты пойдешь со мной даже на смерть? Подумай,
тебя тоже, возможно, обвинят в соучастии.
— Не все ли мне равно? — сказала Наам. — Разве я бо¬
юсь смерти?
— Но устоишь ли ты на пытке, Наам? — вскричал Со¬
ранцо, внезапно обеспокоенный этой новой мыслью.
— Ты опасаешься, что я не выдержу мук и выдам те¬
бя? — холодно и сурово спросила Наам.
— О, никогда!—вскричал он с наигранным пылом.—
Ты единственное существо, которое меня поняло, которое
меня полюбило и пошло бы ради меня на тысячу смертей!
— Ты говоришь, что единственный выход — это удар
кинжала? — произнесла Наам, понизив голос.
Орио не ответил. Он не знал, на что решиться. Этот вы¬
ход и соблазнял его и страшил. Он стал перебирать в уме
всевозможные планы, один невыполнимее другого, пока на¬
конец голова у него не пошла кругом и он пе впал в пол¬
нейшее отупение. Наам встряхивала его, не в силах будучи
вырвать у него хоть слово. Она чувствовала, как руки у не¬
го закоченели, и подумала, что он умирает. У нее мелькну¬
ла даже мысль, что в миг смятения он, может быть, прогло¬
тил яд и позабыл об этом. И она вызвала врача.
Барболамо нашел, что он в очень тяжелом состоянии, и
вырвал его из оцепенения возбуждающими средствами, вы¬
звавшими жестокую реакцию. У Орио начались сильнейшие
судороги. Тогда доктор вспомнил, что его пациент давно
уже не прибегал к наркотикам, и подумал, что эти лекар¬
ства, которыми Орио в свое время злоупотреблял в такой
мере, что они перестали оказывать действие, сейчас, может
быть, снова помогут. Поэтому он решился дать больпому
667
очень сильную дозу опиума, от которой тот сейчас же успо¬
коится и погрузится в глубокий сон. Убедившись, что боль¬
ному лучше, врач удалился, так как было уже очень поздно
и ему надо было зайти к другим пациентам, прежде чем
возвращаться домой.
Наам в течение нескольких минут с беспокойством си¬
дела у ложа своего господина. Затем, убедившись, что он
крепко спит, она почувствовала, что вся тяжесть новой беды
легла на нее одну. Ей, именно ей, надо найти выход. Опа
в волнении ходила по комнате из угла в угол, вручая душу
свою богу, а жизнь воле судьбы, и решила пойти на все, что
угодно, только бы не дать погибнуть тому, кого любила. По
временам она останавливалась и смотрела на его бледное,
изможденное лицо; в своей ужасающей неподвижности он
казался трупом, который только что побывал в руках палача,
чтобы перейти в руки тех, кто предаст его земле. А ведь
Наам видела Орио прежде таким стремительным, таким не¬
преклонным в осуществлении своих ужасных замыслов! Те¬
перь же у него не хватило сил выстоять грозу. Ей он предо¬
ставлял заботу о его спасении. Наам примирилась с неизбеж¬
ным, сделала кое-какие приготовления, тщательно заперла
дверь, вышла, никем не замеченная, и скрылась в лаби¬
ринте узких, темных улочек, где попадаются всякие сомни¬
тельные личности и где два человека, встретившись ночью,
вынуждены прижиматься к стенам.
— Проклятие матери, что меня родила! — пробормотал
Орио мрачным, глухим голосом, проснувшись и корчась на
своем ложе, чтобы стряхнуть сон, сковывающий все его чле¬
ны. — Неужто мне никогда уже не спать, как другим лю¬
дям? Либо меня донимают страшные видения и я обречен
метаться во сне, как буйно помешанный, либо я падаю,
словно труп, и просыпаюсь в смертном холоде и в истоме,
похожей на агонию. Наам! Который час?
Ответа не последовало.
— Я один! — вскричал Орио. — Что же такое происхо¬
дит?
Он сел на своей кровати, дрожащей рукой раздвинул за¬
навески, увидел, как едва забрезживший рассвет проникает
в комнату, и окинул все кругом отупелым взглядом, стараясь
припомнить, что же произошло накануне. Затем ужасная
правда возникла в его памяти, сперва как зловещее снови¬
дение, а затем как гнетущая уверенность. Несколько мгнове¬
ний Орио оставался неподвижным; казалось, он был раздав¬
668
лен, и ему даже не пришла в голову мысль о том, чтобы
отвратить угрожающий удар. Наконец он вскочил с кровати
и принялся метаться по комнате, как безумный. «Это невоз¬
можно, невозможно, — повторял он про себя. — Не дошло
же до этого, не настолько же поразил меня рок!»
— Несчастный! —вскричал он, обращаясь к самому себе
и падая в изнеможении на стул. — Так-то ты бросаешь те¬
перь вызов судьбе? Тебе под ноги упал камень, а ты, вместо
того чтобы принять это как предупреждение и либо бежать,
либо что-то делать, ложишься, засыпаешь и ждешь, пока все
здание рухнет! Либо ты в скотину превратился, либо враги
наслали на тебя порчу. Проклятый врач! — вскричал он сно¬
ва, видя на столе пузырек с опиумом, из которого врач за¬
ставил его проглотить часть снадобья. — Ты, значит, стак¬
нулся с ними, чтобы лишить меня сил и привести к бездей¬
ствию! Ты тоже поплатишься у меня за это, подлец! Смотри,
придет мой день! Мой день! Увы! Да выберусь ли я из этой
навалившейся на меня ночи? Что же теперь делать? Ах,
силы оставили меня в тот миг, когда я в них больше всего
нуждался! Не пришло мне на ум ничего, когда быстрое реше¬
ние еще могло меня спасти! Как только враг мой появился
в галерее Меммо, надо было сделать вид, будто я принял его
За призрак, броситься на него, вонзить в него кинжал...
Этого человека, наверное, не так уж трудно убить; оп полу¬
чил уяее столько ран... А затем я разыграл бы безумие.
Меня бы лечили, как это уже было, далее яеалели. Конечно,
у меня появились бы угрызения совести, я заказал бы мо¬
лебствия о спасении его души, и все ограничилось бы только
тем, что я лишился бы благосклонности этой девочки... Но,
может быть, это еще можно сделать? Да, завтра, почему
бы нет? Я пойду на это свидание. Пойду, разыгрывая беше¬
ную ярость, сам брошу ему вызов, обвиню в какой-нибудь
гнусности... Скажу Морозини, что он соблазнил... нет, что он
изнасиловал его племянницу, что я его выгнал с позором и
что в отместку он сплел эту сеть лжи... Я стану так поносить
Эдзелино, так угрояеать ему... И еще вдобавок плюну в ли¬
цо... Тогда уж придется ему схватиться за шпагу... Тут-то
ему и конец: не успеет он вырвать ее из ножен, как моя
шпага вонзится ему в горло... А там я брошусь на пол, на
губах у меня выступит пена, я стану рвать на себе воло¬
сы, — словом, сойду с ума. Самое худшее, что молеет со
мной случиться, — это изгнание на четырнадцать лет. А всем
известно, чего стоят четырнадцать лет изгнания венециан¬
669
ского патриция. Через год он понадобится, его вернут...
Наам была права... Да, так я и сделаю... Но что, если Эдзе¬
лино уже говорил с теткой и сестрой, если они тоже станут
моими обвинительницами? Ладно, пусть. А доказательства?..
Во всяком случае, всегда останется возможность бегства.
Если я не смогу увезти все свое золото* отправлюсь к пира¬
там и организую морской разбой на куда более широкую
ногу. В несколько лет соберу огромное состояние и уеду
проживать его под вымышленным именем в Кордову или
Севилью, — говорят, жизнь там развеселая. Разве деньги не
владыка мира?.. Правда же, доктор хорошо поступил, усы¬
пив меня. Сон меня возродил, вернул мне всю мою энергию,
все надежды!
Орио говорил сам с собой в приступе какой-то лихора¬
дочной энергии. Глаза его, устремленные в одну точку, свер¬
кали, бледные губы дрожали, руки скрючились на отощав¬
ших голых коленях. Увлеченный своими злостными планами
и гнусными расчетами, «самый красивый мужчина Венеции»
был сейчас омерзителен.
Пока он размышлял вслух, маленькая дверь за портьерой
открылась и в комнату бесшумно вошла Наам.
— Это ты? Где ты пропадала? — спросил Орио, едва
удостоив ее взглядом. — Дай мне халат, я доляеен одеться и
выйти!..
Но когда Наам подошла, чтобы подать ему халат, он
внезапно встал и так и застыл на месте от изумления и
ужаса. Наам была бледнее занимавшегося сейчас рассвета,
губы ее приняли свинцовый оттенок, глаза остекленели, слов¬
но у трупа.
— Почему у тебя на лице кровь? — спросил Орио, от^
шатнувшись от страха.
Он вообразил себе вдруг, что по бесчеловечным обычаям
тайной венецианской полиции Наам была схвачена ее слу¬
жителями и подвергнута пытке. Может быть, она рассказа¬
ла... Орио смотрел на нее с ненавистью, смешанной со
страхом.
«Как мог я допустить такую неосторожность — оставить
ее в живых? Следовало устранить ее еще год назад!»
— Не спрашивай меня, что случилось, — произнесла На¬
ам каким-то безжизненным голосом, — тебе незачем это
знать.
— А я хочу знать! — вскричал в бешенстве Орио и при¬
нялся грубо трясти ее.
670
— Хочешь знать? — повторила Наам с презрительным
спокойствием. — Узкай же на свой страх и риск. Я только
что убила Эдзелино.
— Эдзелино убит! Наверняка убит! Наверняка мертв! —
вскричал Орио, в приступе безрассудной радости прижимая
к своей груди Наам. Но тут он разразился каким-то судо-
рояшым хохотом и вынужден был снова опуститься на
стул. — Это кровь Эдзелино? — спрашивал он, трогая влаж¬
ные руки Наам. — Эта проклятая кровь вытекла наконец до
последней капли? О, на этот раз он не вывернется, правда?
Ты не промахнулась, Наам? О нет, рука у тебя твердая —
кого ты ударишь, тот уж не встанет! Ты убила его, как па¬
шу, правда? Тем же ударом в сердце — снизу вверх? Скажи
мне, скажи! Да говори же!.. Рассказывай! Ах, не стоило ему
возвращаться в Венецию... Недолго он погулял в Венеции,
недолго наслаждался местью!..
И Орио снова разразился своим ужасным хохотом.
— Я нанесла удар прямо в сердце, — мрачно произнесла
Наам, — а потом бросила в воду...
— Железо и вода! Хороша наша Венеция, хорошо встре¬
титься с врагом на безлюдной набережной! Но как ты нашла
его в такой час? Что ты сделала, чтобы с ним встретиться?
— Я взяла лютню и пошла играть под окном его сестры.
Я играла так упорно и долго, что брат проснулся и увидел
меня в окно. Тогда я отошла на несколько шагов, но про¬
должала играть, словно дразня его. Он узнал меня по одеж¬
де, — это мне и нужно было. Он вышел из дому и прибли¬
зился ко мне с угрозами. Я отошла подальше, все продол-
жая играть, а потом опять остановилась. Он снова подошел,
а я отошла. Тогда он повернулся и пошел обратно, но я по¬
бежала за ним и все время играла. Тут он пришел в ярость
и, думая, наверное, что я все это делаю по твоему приказу,
побежал мне навстречу со шпагой в руке. Так я заставила
его бежать за мной до того места, где мостовая набережной
кончается и переходит в ступеньки, которые крутым изгибом
ведут к причалу гондол. Там не было ни одной лодки, ни
одного человека, ни звука, ни огонька. Я крепко уцепилась
За колонку, которой заканчиваются перила, и, согнувшись,
стала его дожидаться. Он добежал до причала и, не видя
меня, едва на меня не наткнулся, когда перегнулся к воде
посмотреть, не ускользнула ли я от его гнева на какой-ни¬
будь гондоле, В этот миг я одной рукой сорвала с него
плащ, а другой нанесла удар. Он пытался отбиваться,
671
бороться... но поскользнулся на влажных ступеньках и стал
терять равновесие. Тогда я толкнула его, он упал и пошел
ко дну. Вот так все произошло.
Последние слова Наам произнесла приглушенным голо¬
сом и вздрогнула всем телом.
— Ко дну? — с беспокойством молвил Соранцо. — Ты в
ртом уверена? Ты не бросилась бежать?
— Я не убежала,— возразила, вновь ояшвляясь, Наам.—
Я смотрела в воду, пока она не стала гладкой, как зеркало.
Тогда я сорвала между сырых камней берега пучок водорос¬
лей, смыла и счистила со ступенек пятна крови. Кругом ни¬
кого не было, не раздавалось ни звука. Я спряталась за вы¬
ступом стены. Кто-то вышел из палаццо Меммо, я тихонько
вышла из своего укрытия и вернулась домой.
— Ты испугалась? Бежала?
— Я шла медленно, часто останавливалась и осматрива¬
лась кругом. Никто меня не видел, никто за мной не шел.
И даже по камням мостовой я ступала бесшумно. Я нарочно
петляла и от палаццо Меммо сюда шла больше часа. Ты
успокоился? Ты доволен?
— О Наам, о удивительная девушка! Да у тебя душа
триясды закалена в адском огне! — вскричал Орио. — Дай
я обниму тебя, ты дважды спасла мне яшзнь!
Но он так и не обнял Наам: пламенный порыв его благо¬
дарности загасила внезапная мысль...
— Наам, — произнес он после минутного молчания, в те¬
чение которого она смотрела на него с мрачной тревогой, —
ты совершила безумный поступок, ненуяшое преступление.
— Почему? — спросила Наам, продолжая мрачнеть.
— Повторяю тебе, что ты взялась совершить поступок,
за все последствия которого отвечать буду я! Эдзелино най¬
дут убитым и обязательно обвинят меня. Убийство это будет
признанием всего, что он мне приписывает и что уже рас¬
сказал тетке и сестре. К тому же за мной окажется еще
одно убийство, и я не вижу, каким образом этот лишний
груз может меня облегчить. Разрази тебя гром, гнусная,
хищная зверюга! Ты так торопилась попить чьей-то крови,
что даясе не посоветовалась со мной.
Наам приняла это оскорбление с кажущимся спокойстви¬
ем, от чего Соранцо только расхрабрился.
— Ты велел мне поискать убийцу, — сказала она, — вер¬
ного и незаметного человека, который не знал бы, чья рука
его направила, и за деньги стал бы молчать. Я сделала еще
672
лучше: нашла человека, которому нужна только одна награ¬
да — чтобы у тебя не оставалось врагов, который сумел на¬
нести удар верно и осторожно, которого тебе нечего бояться
и который сам отдастся в руки правосудия твоей страны,
если тебя обвинят.
— Надеюсь, — сказал Орио. — Ты, пожалуйста, помни,
что я тебе ничего не поручал. Ведь ты солгала: я и впрямь
ничего не поручал.
— Солгала? Я солгала? — дрожащим голосом вымол¬
вила Наам.
— Не только языком, но и глоткой своей солгала, солга¬
ла, как последняя собака!—закричал Орио, охваченный
грубым бешенством, приступом болезненного раздраяеения,
которое он не в силах был подавить, хотя, может быть, и
понимал в глубине души, что сейчас никак не время ему
поддаваться.
— Это ты лжешь, — возразила Наам презрительным то¬
ном, скрестив руки на груди. — Ради тебя я пошла на пре¬
ступления, мне самой ненавистные, раз уж тебе угодно на¬
зывать преступлениями то, что для тебя сделано, когда сде¬
ланное кая;ется тебе бесполезным. Я же ненавижу проливать
кровь и выносила у турок рабство, даже не подумав совершать
ради себя самой то, что потом совершила для твоего спасения.
— Скажи лучше, что ты сама себя хотела спасти, —
вскричал Орио, — и что мое присутствие только придало те¬
бе храбрости, которой тебе не хватало!
— Храбрости мне всегда хватало, — возразила Наам, —
а ты, оскорбляющий меня после всего этого и в такой мо¬
мент, посмотри на кровь на моих руках! Это кровь мужчи¬
ны, третьего мужчины, у которого я, женщина, отняла жизнь,
чтобы спасти твою.
— И отнял a-то трусливо, по-бабьи.
— Женщина не трусиха, когда убивает мужчину, а муж¬
чина, способный убить женщину, не храбрец.
— Ладно, так я убью двух! — вскричал Соранцо, кото¬
рого этот намек взбесил окончательно.
И, схватив подвернувшуюся под руку шпагу, он бросил¬
ся на Наам, но в это самое мгновение три громких удара
потрясли парадную дверь палаццо.
— Меня ни для кого нет дома! — закричал Соранцо сво¬
им слугам, которые уже встали и теперь в смятении бегали
по галереям. — Ни для кого! Что это за наглый проходимец
стучится в такой час, не боясь разбудить хозяина?.
673
— Синьор, — бледнея, вымолвил один из лакеев, высу¬
нувшись из окна галереи. — Эт0 посланец Совета Десяти.
— Уже?—сквозь зубы пробормотал Орио. — Эти про¬
клятые ищейки тоже, видимо, не спят!
Он вернулся в свою комнату с каким-то растерянным
видом. На полу валялась его шпага, которую он выронил из
рук, когда в дом постучали. Наам стояла в излюбленной сво¬
ей позе — скрестив руки на груди — и с презрительной не¬
возмутимостью смотрела на оружие, с которым Орио осме¬
лился броситься на нее и которое она не стала поднимать,
считая это ниже своего достоинства.
В этот миг Орио осознал, каким исключительным безу¬
мием с его стороны было раздражать поверенную всех его
тайн. Он говорил себе, что когда удалось приручить льва
лаской, незачем пытаться смирить его силой. Он попробовал
заговорить с нею нежно и убеждал спрятаться. Он хотел
даже принудить ее к этому, когда увидел, что она делает,
вид, будто не слышит. Но все — и просьбы и угрозы — оказа¬
лось тщетным. Наам решила мужественно и твердо встретить
служителей грозного трибунала. Они не заставили себя
ждать. Перед ними открылись все двери, и перепуганные
слуги привели их в комнату своего господина. За ними шел
вооруженный отряд, а у дверей палаццо ждала черная гон¬
дола с четырьмя сбирами.
— Мессер Пьер Орио Соранцо, мне дан приказ аресто¬
вать вас, этого молодого человека, вашего слугу, и всех про*
чих слуг, находящихся в доме, — произнес начальник отря¬
да. — Будьте добры следовать за мной.
— Повинуюсь, — ответил Орио лицемерным тоном. —
Никогда не позволю я себе сопротивляться священной вла¬
сти, которою вы посланы, но не испытываю никакой боязни,
ибо чту ее высокое всемогущество и полон доверия к ее
безупречной мудрости. Но я хочу сделать тут же заявле¬
ние — отдать первую дань уважения к истине, которая будет
строгим руководителем моим в этом деле. Поэтому я прошу
вас принять к сведению все, что я открою здесь перед вами
и перед всеми моими слугами. Я не знаю, по какой причине
явились вы арестовать меня, и не допускаю мысли, чтобы
вам было известно то, что я сейчас скажу. Именно потому
я и стремлюсь все раскрыть правосудию и помочь ему в его
суровом деле. Этот слуга, которого вы принимаете за юно¬
шу, на самом деле женщина. Я этого не знал, как не знал и
никто из живущих в моем доме. Только что она вернулась
674
сюда в полном смятении, с окровавленными лицом и рука¬
ми, как вы сами видите. Растерявшись от моих расспросов и
испугавшись моих угроз, она призналась мне, что является
на самом деле женщиной и что нынче ночью она убила гра¬
фа Эдзелино, признав в нем того христианского воина, от
руки которого пал в схватке во время битвы при Короне
два года назад ее возлюбленный.
Агент велел тотчас же записать показание Соранцо. Фор¬
мальность эта была выполнена с холодной бесстрастностью,
присущей всем служителям Совета Десяти. Пока его слова
записывали, Орио, обратившись к Наам на ее родном языке,
объяснил ей, что именно он сказал агентам. Он убеждал
ее согласиться па придуманный им план.
— Если меня тоже обвинят, — сказал он ей, — мы оба
погибнем. А если я выкручусь, то отвечаю за твое спасение.
Верь мне и будь тверда. Обвиняй во всем себя одну. В на¬
шей стране все устраивается с помощью денег. Если я оста¬
нусь на свободе, то и ты будешь освобождена. Но если я
буду осужден, то и тебе конец, Наам!..
Наам пристально посмотрела на него, не произнеся ни
слова в ответ. Что думала она в этот решающий миг? Орио
тщетно старался выдержать ее глубокий взгляд, проникший
в нутро его, словно клинок. Он смутился, а Наам улыбну¬
лась какой-то странной улыбкой. С минуту она о чем-то со¬
средоточенно думала, затем подошла к писцу, прикоснулась
к нему и, заставив его посмотреть на нее, вручила ему свой
еще окровавленный кинжал, показала свои красные от крови
руки и запятнанный лоб. Затем, жестом изобразив удар, а
после прижав руку к груди, она ясно дала понять, что убий¬
ство совершено ею.
Начальник отряда велел увести ее отдельно, а Орио уса¬
дили в гондолу и отвезли в казематы Дворца дожей. Все
слуги палаццо Соранцо также были арестованы, дворец за¬
перли и охрану его поручили уполномоченным властей. Ме¬
нее чем через час это богатое, пышное жилище стояло уже
пустынным, безмолвным и мрачным.
Был ли Орио вполне в своем уме, когда он первым обви¬
нил Наам и сочинил рассказанную им басню? Нет, конечно!
Орио — надо это прямо сказать — был конченый человек.
У него еще хватило дерзости и потребности лгать, но хитрость
его сводилась к лицемерию, а изобретательность — к наглости.
Однако, сказав Наам, что в Венеции можно все устроить,
если иметь деньги, он был недалек от истины. В этУ
G75
Эпоху коррупции и упадка грозный Совет Десяти уже в зна¬
чительной мере утратил свою фанатичную суровость, оста¬
валась лишь торжественная и мрачная оболочка. И хотя на¬
род еще содрогался при одной мысли о том, что, может
быть, придется предстать перед этими беспощадными судья¬
ми, узникам случалось возвращаться на волю по мосту
Вздохов.
Поэтому Орио тешился надеяедой если и не доказать са¬
мым блистательным образом свою невиновность, то хотя бы
так запутать дело, чтобы не оказалось никакой возможности
доказать его причастность к убийству Эдзелино. В конце
концов, убийство это оказывалось даже спасительным: все
обвинения, которые Эдзелино мог предъявить Орио, исчеза¬
ли, и оставалось лишь одно, которое, может быть, удалось
бы все-таки отвести. Если Наам будет твердо стоять на том,
что она одна ответственна за убийство, как тогда доказать
соучастие Орио?
Но Орио слишком поторопился обвинить Наам. Ему сле¬
довало начать с предупреждения и остерегаться проница¬
тельности и гордости этой неукротимой души. Он, правда,
понимал, какую огромную ошибку допустил, поддавшись
только что порыву неблагодарности и ненависти. Но как по¬
править дело? Его тотчас же посадили под замок и, разу¬
меется, лишили какой бы то ни было возможности общаться
с нею.
Сам того не подозревая, Орио совершил еще другую, го¬
раздо более серьезную ошибку, впоследствии вы увидите —
какую. Ожидая исхода этого крайне неприятного дела, Орио
решил установить, насколько будет возможно, связь с Наам,
попросил разрешения повидаться с друзьями, но в этом ему
отказали. Тогда он заявил, что болен, и потребовал своего
врача. Через несколько часов в его камеру ввели Бар¬
боламо.
Хитрый доктор изобразил крайнее изумление, увидев сво¬
его богатого и изнеженного пациента на убогом тюремном
ложе. Орио объяснил ему происшедшее с ним злоключение,
рассказав то же, что он рассказывал агентам Совета Деся¬
ти. Барболамо сделал вид, что верит ему, и любезно предло¬
жил Орио свою бескорыстную помощь. Орио же в первую
очередь нужно было, чтобы врач достал для него денег. Во¬
оружившись этим волшебным талисманом, он надеялся под¬
купить тюремщиков, если не для того, чтобы совершить по¬
бег, то по крайней мере для установления хоть какой-то
676
связи с Наам, которую он считал отныне для себя замком
свода: устоит — будет стоять и все здание, рухнет — и все¬
му конец. Проявляя исключительную любезность, доктор
передал свой довольно туго набитый кошель в распоряжение
Орио. Но тот тщетно пытался подкупить стражей — ему не
удалось повидаться с Наам. Несколько дней Орио провел в
величайшей тревоге, и к судьям его тоже ни разу не вызва¬
ли. Единственное, чего он добился, — это возможности пе¬
реслать Наам кое-что из пищевых припасов поизысканнее и
кое-какую одежду. Доктор очень охотно согласился сделать
Это и принес ему весточку от его печальной подруги. Он
сообщил Орио, что нашел ее спокойной как обычно, больной,
но ни на что не жалующейся и далее словно не замечающей,
что ее лихорадит. Наам отказывалась от каких бы то ни
было послаблений и не пыталась как-то оправдаться перед
судом. Казалось, она если и не желает смерти, то, во вся¬
ком случае, ждет ее со стоическим равнодушием.
Эти подробности немного успокоили Соранцо, и надежды
его оживились. Доктор был весьма поражен той переменой,
которую произвели в нем неожиданно нагрянувшие беды.
Это был унее не желчный сновидец, преследуемый зловещи¬
ми призраками и беспрерывно жалующийся на томитель¬
ность и тягостность существования. Теперь перед ним нахо¬
дился азартный игрок, который, проигрывая партию, воору-
леается уже даже не ловкостью, а неусыпным вниманием и
решимостью. Легко было заметить, что у игрока не осталось
почти никаких ходов и что его упорство ни к чему не при¬
ведет. Но оказалось вдруг, что ставка, которую он якобы
так презирал, обрела исключительную ценность для него
только в роковой момент. Все опасения Орио осуществились
на деле, и Барболамо получил доказательство того, что че¬
ловеку этому неизвестны угрызения совести: он перестал
бояться призраков, как только ему пришлось иметь дело с
живыми противниками. Ум его занят был отныне только
сообралеениями о том, как избежать возмездия; в смертель¬
ной опасности он примирился с самим собой.
Наконец, на десятый день ареста, Орио вывели из его
камеры и привели в полуподвальный зал Дворца дояеей, где
его ожидали следователи. Прежде всего Орио обвел глазами
помещение — не находится ли здесь Наам? Ее не было.
У Орио появилась надежда.
С одним из судейских чиновников беседовал доктор Бар¬
боламо. Орио крайне изумился тому, что врач замешан в
677
Это дело, и к удивлению прибавилось сильное беспокойство,
когда он увидел, что Барболамо усадили, проявляя к нему
величайшее уважение, словно от него ждали очень важных
показаний. Орио, со своим обычным презрением к людям,
стал в страхе припоминать, был ли он достаточно тороват
с врачом, пе оскорбил ли его в припадке вспыльчивости, и
у него возросло опасение, что, пожалуй, он недостаточно
щедро оплачивал его услуги. Но, в конце концов, какое зло
мог причинить ему этот человек, которому он никогда не
открывал тайников своей души?
Допрос начался таким образом:
— Мессер Пьер Орио Соранцо, патриций и гражданин
Венеции, старший офицер вооруженных сил республики и
член Великого совета, вы обвиняетесь как соучастник в
убийстве, совершенном шестнадцатого июня тысяча шестьсот
восемьдесят седьмого года. Что вы можете сказать в свою
Защиту?
— Что мне неизвестны точные обстоятельства и подроб¬
ности этого убийства, — ответил Орио, — и что я даже не
понимаю, в какого рода сообщничестве могу быть обвинен.
— Вы по-прежнему держитесь заявления, сделанного ва¬
ми чинам, которые вас арестовали?
— Да, держусь. Я его полностью и решительно под¬
тверждаю.
— Господин доктор наук, профессор Стефано Барбола¬
мо, соблаговолите прослушать протокольную запись данных
вами в тот же день показаний и сказать нам, подтверждаете
ли вы их.
Затем прочитан был нижеследующий протокол.
«16 июня 1687 года около двух часов пополуночи Сте¬
фано Барболамо возвращался к себе домой, проведя ночь
у изголовья своих пациентов. С порога своего дома, находя¬
щегося на противоположном берегу Малого канала, омываю¬
щего палаццо Меммо, он увидел как раз напротив себя
бегущего человека, который наклонился, словно хотел спря¬
таться за парапет, в том месте, где перила кончаются у пло¬
щадки для причала. Подозревая, что у этого человека могут
быть какие-либо злодейские замыслы, доктор задержался на
пороге своего дома и, глядя из-за полуоткрытой двери, что¬
бы не быть замеченным, увидел другого человека, который
словно искал первого и неосторожно спустился ступеньки
на две вниз к причалу. Тотчас же спрятавшийся бросился
на него и нанес ему удар сбоку. Доктор услышал лишь один
678
крик. Он бросился к парапету, но жертва уже исчезла. Толь¬
ко волнение еще не улеглось в том месте, куда упало тело.
На берегу стоял лишь один человек, явно намеревавшийся
встретить своего врага, если бы тот всплыл, ударами кинжа¬
ла. Но тот был заколот насмерть: он не появился.
Хладнокровие и смелость убийцы, который, вместо того
чтобы бежать, занимался обмыванием залитых кровью сту¬
пенек, настолько удивили доктора, что он решил пойти за
ним и понаблюдать. Скрытый за углом стены, он мог видеть
все его движения, сам оставаясь незамеченным. Он двинул¬
ся вдоль домов набережной, а убийца между тем шел по
противоположному берегу канала. У доктора было то преи¬
мущество, что он находился в тени и мог идти незамечен¬
ным, в то время как вынырнувшая из-за облаков луна ярко
освещала преступника. Именно тогда, будучи отделен только
сужающимся руслом канала, доктор узнал не только турец¬
кую одежду, но также фигуру и общий облик юного мусуль¬
манина, который уже в течение года состоит на службе у
мессера Орио Соранцо. Этот юноша шел не торопясь и вре¬
мя от времени оборачивался, чтобы узнать, не следят ли за
ним. Тогда доктор также останавливался. Затем он увидел,
как тот свернул в переулок. Тогда доктор побежал до бли¬
жайшего моста и, убыстряя шаг, вскоре нагнал Наама, од¬
нако все время оставался на должном расстоянии. Он шел за
юношей, петляя почти целый час, пока не увидел, что тот
возвратился в палаццо Соранцо.
Удостоверившись, таким образом, что он не ошибся на¬
счет личности преступника, доктор тотчас же отправился
сделать заявление в полицию и оттуда вернулся прямо к се¬
бе, в то время как полицейские чины приступили к аресту
мессера Орио и его слуги. На:набережной доктор обнаружил
нескольких человек, которые с озабоченным видом сновали
туда и сюда, явно кого-то ища. Один из них подошел к не¬
му и, сразу узнав его, так как уже рассветало, учтиво спро¬
сил, не заметил ли он по дороге чего-либо необычного — че¬
ловека, пытавшегося скрыться, или потасовки в том кварта¬
ле, где он проходил. Но доктор вместо ответа отступил в
изумлении и едва не упал навзничь, увидав перед собой
призрак человека, которого он уже целый год считал по¬
гибшим и которого горестно оплакивала осиротевшая семья.;
— Не удивляйтесь и не пугайтесь, любезный доктор, —
сказал призрак, — я ваш верный пациент и старый друг,
граф Зрмолао Эдзелино, о котором вы, может быть, по
679
доброте душевной несколько сожалели и который, словно чу¬
дом, выпутался из целого клубка весьма необычных бед¬
ственных приключений...»
Когда читавший показания врача дошел до этого момен¬
та, Орио сжал под плащом кулаки. Его глаза встретились с
глазами доктора, и в них он прочел немного жестокую иро¬
нию порядочного человека, которому удалось перехитрить
негодяя.
Чтение продолжалось.
«Граф Эдзелино сказал тогда доктору, что они еще пови¬
даются на досуге и он поведает ему о своих приключениях,
но сейчас он просит извинения: он обеспокоен другим делом,
и ему нужна помощь доктора для выяснения некого стран¬
ного обстоятельства. Молодой человек, которого, судя по
одежде, он принял за арабского невольника мессера Орио
Соранцо, явился играть на лютне под окном синьоры Арджи¬
рии и словно бросал вызов хозяину дома, не обращая вни¬
мания на то, что тот и словами и жестами приказывал ему
отойти и играть где-нибудь в другом месте. Раздраженный,
граф Эдзелино выбежал из дома и стал его преследовать,
но, заметив, что оружия он с собой не захватил, а музыкант
мог завлечь его в какую-нибудь ловушку (тем более что
у графа имелось достаточно оснований опасаться подвоха
со стороны мессера Соранцо), он опять вернулся в дом за
шпагой. В тот миг, когда он переступал порог дворца, на¬
встречу ему попался его верный слуга Даниэли, встревожен¬
ный всей этой историей и вышедший на помощь хозяину.
Даниэли бросился за музыкантом, а граф зашел в оружей¬
ный зал и взял со стены старую шпагу — первое, что ему
попалось под руку.
На несколько минут его задержала испуганная сестра, в
страхе за него сбежавшая вниз по лестнице. Он не без тру¬
да вырвался из ее рук и, удивленный отсутствием Даниэли,
побежал в том нее направлении. Видя, что улица пустынна
и безмолвна, он свернул налево и некоторое время безуспеш¬
но бежал вперед и звал слугу. Под конец он вернулся обрат¬
но, к тому времени проснулись другие слуги, и все вместе
они принялись искать Даниэли. Один из слуг уверял, что
слышал слабый крик и всплеск воды, словно что-то тяжелое
680
упало в канал. Именно кз-за этого он проснулся и встал,
хотя понятия не имел о случившемся. Как ни старались
граф и его слуги, верного Даниэли им найти не удалось.
На ступеньках причала они обнаружили следы плохо смытой
крови, что их крайне встревожило. Доктор рассказал, что
он видел. Тогда принесли щуп и стали искать в канале вдоль
берега, но через несколько часов тело Даниэли всплыло
у противоположного берега».
«Выходит, — подумал Орио, снедаемый молчаливой яро¬
стью, — Наам ошиблась, и я сам себя выдал, заявив поли¬
ции, что удар предназначался Эдзелино».
Доктор подтвердил свои показания, и в зал ввели Эдзе¬
лино.
— Синьор граф, — обратился к нему следователь, — вы
заявили нам, что имеете сообщить много весьма важного о
поведении мессера Орио Соранцо. Это по вашему желанию
вам устраивается с ним очная ставка в нашем присутствии.
Соблаговолите высказаться.
— Прошу извинения и минутной отсрочки, — сказал Эд-
зелиио. — Я жду свидетеля, вызвать которого мне разрешил
Совет Десяти; в его присутствии должны быть записаны мои
показания.
Графу Эдзелино подали кресло, и несколько мгновений
прошли в глубоком молчании. Каким ударом по самолюбию
Соранцо доляшо было быть то, что ему пришлось стоять в
присутствии своего врага, сидевшего в кресле среди бес¬
страстных судей, и в ожидании какого-то нового, на этот
раз неотвратимого удара!
Терзаемый тайной тревогой, он решил обрести выход в
дерзости:
— Я полагал, что увижу здесь своего слугу Наама, или,
вернее, Наам, ибо речь идет о женщине. Нельзя ли и ее
вызвать на очную ставку, чтобы мне помогли ее искренние
показания?
Ответа на этот вопрос не последовало. Орио почувство¬
вал, что в жилах его застывает кровь. Тем не менее он по¬
вторил свою просьбу. Тогда прозвучал медленный, четкий
голос следователя:
— Мессер Орио Соранцо, вашей милости следовало бы
знать, что вам не подобает задавать нам какие бы то ни
было вопросы, а нам не подобает на них отвечать. В этом
681
деле соблюдены будут все должные формы со всей независи¬
мостью и беспристрастностью, свойственными действиям вер¬
ховного правительственного органа.
В этот момент мессер Барболамо подошел к графу и шеп¬
нул ему что-то на ухо. Взгляды их одновременно обратились
на Орио; взгляд графа полон был полнейшего равнодушия,
являющегося предельным выражением презрения, во взгляде
доктора сквозило страстное возмущение, переходившее в
безжалостную насмешку.
Грудь Орио словно грызли тысячи змей. Пробили часы—■
медленным, ровным, вибрирующим звоном. Орио не пости¬
гал, как мояеет совершаться обычное течение времени. Кровь
в его яшлах стучала неровно, прерывисто, словно нарушая
тем самым привычную последовательность мгновений, в ко¬
торой осуществляется и измеряется течение времени.
Наконец ввели ожидавшегося свидетеля; это был адмирал
Морозини. Входя, он обнажил голову, но никому не покло¬
нился и заговорил так:
— Собрание, вызвавшее меня предстать перед ним, раз¬
решит мне не приветствовать ни одного из его членов до тех
пор, пока я не узнаю, кто здесь обвинитель, кто обвиняемый,
кто судья, кто преступник. Мне неизвестна суть данного де¬
ла, или, точнее, я узнал ее через народную молву, то есть
путем неясным и нередко ошибочным. Поэтому я не знаю,
чего заслуживает с моей стороны присутствующий здесь мой
племянник Орио Соранцо — сочувствия или порицания, и
воздержусь от всяких внешних проявлений уважения или
неодобрения к кому бы то ни было. Я подожду, пока все
не станет мне ясным и истина не продиктует мне должного
поведения.
Сказав это, Морозини сел в предложенное ему кресло, и
заговорил, в свою очередь, Эдзелино.
— Благородный Морозини, — сказал он, — я просил, что¬
бы вас вызвали в качестве свидетеля моих слов и судьи моих
поступков по делу, в котором мне очень трудно примирить
свой граяеданский долг в отношении нашей республики со
своими дружескими чувствами к вам. Беру в свидетели небо
(я бы обратился и к свидетельству Орио Соранцо, если бы
к нему можно было обращаться!), что я прежде всего хотел
объясниться лично перед вами. Как только я возвратился в
Венецию, я решил довериться вашей мудрости и вашей люб¬
ви к родине больше, чем своей личной совести, и действовать
согласно вашему решению. Орио Соранцо не захотел этого
68*2
и вынудил меня потащить его на скамью подсудимых, пред¬
назначенную для гнусных злодеев. Он заставил меня сме¬
нить избранную мною роль человека осторожного и велико¬
душного на другую, ужасную — роль обвинителя перед три¬
буналом, чьи суровые приговоры не дают уже обвинителю
Еернуться к состраданию и не оставляют обвиняемому ни¬
каких возможностей для раскаяния. Мне неизвестно, в ка¬
честве кого и согласно каким юридическим формам должен
я преследовать этого преступника. Я жду, чтобы отцы госу¬
дарства, его наиболее могущественные вельможи и его са¬
мый славный воин сказали мне, чего они от меня ждут. Что
до меня лично, то я знаю, что обязан сделать: я должен со¬
общить суду все мне известное. Я хотел бы, чтобы этот мой
долг мог быть выполнен на данном заседании, ибо когда я
думаю о суровости наших законов, то не чувствую себя спо¬
собным долго выдерживать роль неумолимого обвинителя и
хотел бы иметь возможность, раскрыв преступление, смяг¬
чить кару, которую навлеку на виновного.
— Граф Эдзелино, — произнес следователь, — какова бы
ни была строгость нашего решения, как ни сурова кара, на¬
лагаемая за некоторые преступления, вы должны сказать
всю правду, и мы рассчитываем, что вы с должным мужест¬
вом выполните суровую миссию, которой ныне облечены.
— Граф Эдзелино, — сказал Франческо Морозини, — как
ни горька может быть для меня истина, как ни жесток мо¬
жет быть для меня удар, который поразит человека, бывшего
моим родичем и другом, ваш долг перед отечеством и перед
самим собой сказать всю правду.
— Граф Эдзелино, — молвил Орио с надменностью, в ко¬
торой, однако, сквозила растерянность, — как ни опасно для
меня ваше предубеждение и в каких бы преступлениях я
ни казался повинен, я требую, чтобы вы сказали здесь всю
правду.
Эдзелино ответил Орио лишь презрительным взглядом.
Он низко поклонился судье и еще ниже склонился перед
Морозини. А затем снова заговорил:
— Итак, ныне мне суждено выдать на суд и расправу
республили одного из ее самых дерзновенных врагов. Знаме¬
нитый главарь миссолунгских пиратов, тот, кого прозвали
ускоком, с кем я выдержал рукопашную схватку и по чьему
приказу весь мой экипаж был вырезан, а корабль потоплен
при выходе из района островов Курцолари в открытое море,
Этот беспощадный разбойник, разоривший и повергший в
683
траур столько семей, находится здесь, перед вами. Я не
только имею в этом полную уверенность, ибо узнал его,
как узнаю в эту самую минуту, но и собрал тому все
возможные доказательства. Ускок — не кто иной, как Орио
Соранцо.
И граф Эдзелино рассказал уверенно и ясно все, что слу¬
чилось с ним, начиная со встречи с ускоком у северной око¬
нечности островов Курцолари и кончая выходом его корабля
из этих отмелей на следующий день. Он не опустил ни од¬
ного обстоятельства, связанного с посещением замка Сан-
Сильвио, — ни раненой руки губернатора, ни обнаруженных
им признаков сообщничества между губернатором и комен¬
дантом Леонцио. Эдзелино рассказал обо всем, что с ним про¬
изошло после решающей битвы с пиратами. Он заявил, что
Соранцо не принимал участия в этом сражении, но что ста¬
рый Гусейн и многие другие, которых он видел накануне
на баркасе ускока, действовали по его приказу и пользова¬
лись его покровительством. Здесь мы в нескольких словах
перескаяеем, каким чудом Эдзелино избежал стольких опас¬
ностей.
Изнемогая от усталости и потери крови, хлеставшей из
полученной им раны, он был отнесен в трюм на тартане ал¬
банского еврея. Там один из пиратов уяее хотел отрубить
ему голову, но албанец остановил его, и, разговаривая с
Этим человеком на своем родном языке, к счастью понятном
Эдзелино, он воспротивился убийству, заявив, что этот плен¬
ник — благородный венецианский синьор и что если ему со¬
хранить жизнь, то за него можно будет получить от его
семьи хороший выкуп.
— Так-то оно так, — сказал пират, — но вы ведь знаете,
что губернатор пригрозил Гусейну своим гневом, если тот не
принесет ему головы этого начальника. Гусейн дал слово и
не захочет взять на себя охрану плепника. Затеять такое
дело — большой риск.
— Никакого риска не будет, — возразил еврей, — если
быть осторожным и не проболтаться. Я готов поделиться с
тобой выкупом. Возьми только и разорви куртку этого вене¬
цианца, и мы отнесем ее губернатору Сан-Сильвио. Охраняй
здесь пленника и никого не пускай. А ночью мы его усадим
в лодку, и ты свезешь его в надежное место.
Сделка была заключена. Оба эти человека раздели Эдзе¬
лино, и еврей весьма искусно и заботливо перевязал его
рану. На следующую ночь его перевезли на один из самых
€84
дальних островов архипелага Курцолари, населенный только
рыбаками и контрабандистами, которые охотно предоставили
убежище своему союзнику пирату и его пленнику.
Несколько дней провел Эдзелино на этом острове, где за
ним очень внимательно ухаживали. Когда он оказался вне
опасности, его перевезли еще дальше, и наконец, пережив
много тяжелых и трудных дней, он очутился на одном из
островов Эгейского архипелага, который стал главной квар¬
тирой пиратов, после того как Мочениго прибыл в Лепант-
ский залив. Там Эдзелино снова встретился с Гусейном и
всей прочей бандой и около года жил у них на положении
раба, упорно отказываясь платить за себя выкуп и слать в
Венецию какие бы то ни было вести о себе.
Когда графа спросили о причинах столь странного пове¬
дения, его благородный ответ глубоко тронул Морозини и
доктора.
— Семья моя небогата, — сказал он. — К тому лее я
окончательно разорился, когда на островах Курцолари погиб
весь мой экипаж и галера. Выкуп за меня поглотил бы скуд¬
ное приданое моей юной сестры и весьма скромные средства
тетки. Обе эти великодушные женщины с радостью отдали
бы все, что имели, только бы освободить меня, и ненасытный
еврей, не веря, что при громком имени можно иметь столь
пичтожное состояние, обчистил бы их до последнего гроша.
К счастью, он толком не расслышал моего имени, и вдобавок
мне удалось убедить его, что он ошибся и что я вовсе не
тот, кого они хотели спасти от ненависти Соранцо. Я даже
пытался уверить его, что я родом не из Венеции, а из
Генуи, и пока он тщетно предпринимал розыски моей семьи
и родины, я раздумывал, как бы мне белеать от них и обрес¬
ти свободу без выкупа.
После многих напрасных попыток, связанных с бесчис¬
ленными опасностями и неудачами, в подробности которых
сейчас вдаваться незачем, мне наконец удалось бежать и
добраться до побережья Морей, где я получил от венециан¬
ских гарнизонов помощь и защиту. Однако я не открыл сво¬
его настоящего имени, а выдал себя за унтер-офицера, взя¬
того в плен турками во время последнего похода. Я хотел
обвинить предателя Соранцо в совершенных им преступле¬
ниях, но хорошо понимал, что если до него дойдет весть о
моем спасении и побеге из плена, он, несомненно, скроется
и избежит таким образом и моей мести и возмездия со сто¬
роны законов нашего отечества.
685
Итак, в довольно жалком состоянии добрался я до запад¬
ного берега Морей и за скромную сумму денег, которую
песколько соотечественников великодушно дали мне в долг
под залог одного лишь честного слова, смог сесть на ко¬
рабль, отправлявшийся на Корфу. Это небольшое торговое
судно, принявшее меня на борт, было вынуждено сделать
остановку в Кефалонии, и капитан решил задержаться там
на неделю по своим делам. Тогда у меня возникла мысль
посетить острова Курцолари, окончательно очищенные от пи¬
ратов и избавленные от своего пагубного губернатора. Про¬
стите мне, благородный Морозини, грустные помыслы, кото¬
рые я должен высказать, чтобы объяснить эту мою причуду.
На островах Курцолари видел я в последний раз одну особу,
чья невинная и достойная всяческого уважения дружба дала
мне в юные годы много радостей и много страданий, равно
священных для моей памяти. Я ощутил горестную потреб¬
ность вновь увидеть эти места, свидетелей ее длительной
агонии и трагической гибели. Я не нашел ничего, кроме
груды камней там, где пережил столь глубокие чувства, а те
чувства, которые теперь пришли им на смену, были так
ужасны, что я сам не знаю, как они не свели меня с ума.
Несколько часов бродил я среди этих развалин, словно на¬
деялся найти хоть какие-то следы правды. Ибо, должен в
Этом признаться, с того дня, как мне стало известно о по¬
жаре на Сан-Сильвио и о несчастье, вызванном этим собы¬
тием, в голове моей зародились подозрения, еще более ужас¬
ные, если только это возможно, чем уже имеющаяся у меня
уверенность в преступлениях Орио Соранцо. Итак, я безо
всякой определенной цели карабкался по грудам почернев¬
ших камней, как вдруг увидел, что навстречу мне по тро¬
пинке, ведущей со скалы, где ютились лишь козы да аисты,
идет старый пастух с собакой и стадом овец. Старик, удив¬
ленный тем, что я так упорно обследую эти развалину, на¬
блюдал за мной с кротким и доброжелательным видом. Спер¬
ва я почти не обратил на него внимания. Но, бросив взгляд
на собаку, невольно вскричал от изумления и тотчас же по¬
манил к себе, назвав ее по имени. Услышав кличку Сириус,
белый борзой пес, так привязавшийся к вашей несчастной
племяннице, подбежал, прихрамывая, и стал ласкаться ко
мне с каким-то грустным видом. Из-за этого у меня и за¬
вязался разговор с пастухом.
«Значит, вы знаете этого бедного пса? — спросил он ме¬
ня. — Вы, наверное, из тех, что прибыли сюда с командиром
686
Эскадры Мочениго? Просто чудо, как этот Сириус уцелел,
не правда ли, синьор офицер?»
Я попросил его объясниться. Он рассказал мне, что на
другой день после пожара в замке, когда рано утром он из
любопытства подошел к развалинам, ему послышался какой-
то заглушенный вой, словно доносившийся из-под нагромож¬
дения камней. Ему удалось расчистить каменную груду, и он
высвободил бедного пса из дыры, случайно образовавшейся,
когда обрушились стены и башни, засыпав собаку, но не раз¬
давив ее. Животное еще дышало, но одна лапа его попала
под большой камень и сломалась. Пастух приподнял камень,
унес с собой борзого, лечил его, и тот поправился. Старик
признался мне, что прятал собаку, так как боялся, чтобы ее
не отняли у него люди с венецианских кораблей. А он
очень привязался к псу.
«И не так уж из-за него самого, как в память его хо¬
зяйки, — добавил он. — Она была такая добрая и красивая
и часто оказывала мне помощь в моей нищете. Никак не
избавиться мне от мысли, что погибла она не от несчастного
случая, а от чьей-то злой воли! Но, пожалуй, — добавил еще
старый пастух, — не очень-то благоразумно для старика го¬
ворить о таких вещах даже теперь, когда на острове нет гар¬
низона, замок разрушен и берега пустынны».
— Однако говорить об этом необходимо, — каким-то из¬
менившимся голосом произнес Морозини; он был так взволн
нован своими мыслями, что прервал рассказ Эдзелино. — Но
необходимо говорить не просто на ветер, лишь по подозре¬
нию, ибо это еще серьезнее и еще гнуснее, если только та¬
кое возможно, чем все прочее.
— Надо полагать, — вмешался следователь, — что у гра¬
фа Эдзелино имеются доказательства в поддержку всего им
сказанного. Пусть он продолжает свой рассказ, не смущаясь
никакими замечаниями, от кого бы они ни исходили.
Эдзелино подавил вздох.
— Я взял на себя, — сказал он, — очень трудную зада¬
чу. Когда правосудие не в силах исправить совершенное
зло, дело его полно горечи и для того, кто его отправляет,
и для того, кому оно оказывается. Тем не менее я доведу
свой рассказ и исполню свой долг до конца. Я засыпал
старого пастуха расспросами, и он рассказал мне, что когда
синьора Соранцо жила в Сан-Сильвио, он видел ее довольно
часто. На склоне горы у него был клочок земли, на котором
он выращивал цветы и плоды. Он относил их синьоре,
687
получая за это щедрое вознаграждение. Он видел, что она
тает на глазах, и пе сомневался, судя по разговорам замко¬
вых слуг, что супруг ее относится к ней с ненавистью или, во
всяком случае, с пренебрежением. В день, предшествующий
пожару, старик опять приходил к ней; она выглядела лучше,
но была очень возбуждена. «Послушай, — сказала она ста¬
рику, — этот ларчик ты снеси лейтенанту Медзани». И она
взяла со стола бронзовую шкатулочку и почти что сунула
ее ему в руки. Но затем тотчас нее взяла обратно и, словно
переменив намерение, сказала: «Нет, может быть, за это
тебе пришлось бы поплатиться жизнью. Не надо. Я найду
какой-нибудь другой способ». И она отпустила его, поручив
ему только пойти и передать лейтенанту, чтобы он без про¬
медления пришел к ней. Старик выполнил поручение. Он не
Знал, явился ли лейтенант к синьоре Джованне по ее при¬
казу. На следующий день пожар уничтожил башню, а Джо¬
ванна Морозини погибла под ее развалинами.
Эдзелино умолк.
— Это все, что вы можете сообщить, синьор граф? —
спросил следователь.
— Все.
— Можете ли вы предъявить доказательства?
— Я пришел сюда, не похваляясь тем, что могу предъ¬
явить доказательства истины. Я хотел только изложить прав¬
ду, какова она есть, какова она во мне. Уверившись в пре¬
ступлениях Орио Соранцо, я вовсе не собирался привлек
его к суду этого трибунала. Возвратившись в Венеции,
хотел только изгнать его из моего дома, из моей семьи и пе¬
редать его судьбу в руки адмирала. Вы потребовали, чтобы
я рассказал то, что знаю, — я это сделал. Я готов клятвенно
подтвердить это перед всеми и против кого угодно. Орио
Соранцо может утверждать противное, он вполне способен
присягнуть в том, что я солгал. Ваша же совесть рассу¬
дит и ваша мудрость решит, кто из нас двоих, я или он,
обманщик и подлец.
— Граф Эдзелино, — сказал Морозини, — Совет Десяти
оценит ваши показания, как найдет нужным. Что касается
меня, то я не могу быть судьей в этом деле, и как ни мучи¬
тельны мои личные впечатления, я сумею воздержаться от
их высказывания, раз обвиняемый находится в руках пра¬
восудия. Однако я должен действовать в некотором смысле
как его защитник до тех пор, пока вы не сможете лишить
меня муяеества это делать. Вы высказали и другое обвинение,
G88
о котором мне даже тягостно напомипать, столько оно ноз-
буждает во мне горьких воспоминаний и горестных чувств.
Несмотря на то, что вы только что сказали, я должен спро¬
сить вас, имеете ли вы хоть какое-нибудь доказательство
Злодеяпия, жертвой которого якобы пала моя несчастная
племянница?
— Прошу позволения ответить благородному Морози¬
ни, — сказал Стефано Барболамо, вставая, — ибо это моя
обязанность. Это по моему совету и настоянию, более того —
под мою гарантию, граф Эдзелино рассказал то, что узнал
от старого пастуха с Курцолари. Разумеется, вне связи со
всем прочим это мало что доказывает, по дальнейшее след¬
ствие установит, что обстоятельства эти весьма важны.
Я прошу, чтобы в протоколе занесено было все изложенное
графом Эдзелино и чтобы допрос свидетелей продолжался.
Судья сделал знак, и одна из дверей открылась. Лицо,
которое должны были ввести, несколько замешкалось. Когда
ясе оно появилось, Орио внезапно сел, — он не мог устоять
на ногах.
Это была Наам. Доктор с величайшим вниманием смотрел
на Орио.
— Поскольку ваши превосходительства переходят к до¬
просу третьего свидетеля обвинения, — сказал Барболамо, —
я прошу дать мне возможность сообщить суду об одном не¬
давно имевшем место обстоятельстве, которое, несомненно,
распутает весь клубок этого дела. Именно из-за этого об¬
стоятельства и я стал в течение последних нескольких дней
противником обвиняемого.
— Говорите, — сказал судья. — Заседание это посвящено
установлению обстоятельств дела, и мы призываем всех да¬
вать любые показания.
— Позавчера, — сказал Барболамо, — мессер Орио Со¬
ранцо, к которому, равно как и к его сообщнице, я в тече¬
ние ряда дней допускался в качестве врача, заявил мпе о
своем глубочайшем отвращении к жизни и умолял меня до¬
стать ему яда, для того чтобы — так он говорил — он мог
избежать медленной казпи, во всяком случае не подобающей
патрицию, если лояеь и ненависть восторжествуют над пра¬
вом и истиной. Не будучи в состоянии избавиться от его на¬
вязчивых просьб, но и не считая себя вправе вырвать обви¬
няемого из рук правосудия, я достал ему немного сонного
порошка и уверил его, что небольшой щепотки достаточно,
чтобы освободить его от жизни. Он меня горячо благодарил
23 Ж. Саид, т. 2
689
и обещал не покушаться па самоубийство до того, как трибу¬
нал вынесет свой приговор.
Вечером меня вызвал начальник тюрьмы, чтобы я оказал
помощь арабской девушке, сообщнице Орио. Тюремщик, вой¬
дя в ее камеру через несколько часов после того, как оя
принес ей пищу, нашел ее погруженной в беспамятство, и
возникло опасение, что она отравилась. Действительно, я
убедился, что она спит, находясь под явным воздействием
снотворного. Я осмотрел остатки пищи и нашел в чашке
с питьем следы порошка, данного мной мессеру Соранцо.
Я разузнал, что именно ей дают, и тюремщик сообщил мне,
что мессер Соранцо ежедневно посылает Наам различные
припасы получше тех, что даются в тюрьме, между прочим
напиток из меда и лимонного сока, который она всегда упо¬
требляла. Я сам с разрешения начальника тюрьмы согласил-*
ся из-за болезненного состояния заключенной доставлять ей
припасы, смягчающие тюремный режим. Остаток напитка
я отнес аптекарю, у которого купил порошок; он произвел
анализ и убедился, что это то нее самое снадобье. Я рассле¬
довал также обстоятельства, при которых Наам получила
от своего господина этот напиток, и пришел к выводу, что
мессер Орио Соранцо, опасаясь, видимо, каких-либо невыгод¬
ных для него разоблачений со стороны своей невольницы,
решил ее отравить и для этой цели использовать меня. За
Это, должен сказать, я ему весьма благодарен, ибо недоверие
и антипатия, которые у меня к рему возникли в тот же день,
когда я имел честь с ним познакомиться, накокец-то оправ¬
дались и совесть моя уже не находится в разладе с внутренч
ним чутьем. Я не стану, впрочем, оправдываться перед мес-
сером Орио в той враждебности, которую со вчерашнего дня
испытываю к нему в этом деле. Безразлично, что он обо мне
думает. Но в ваших глазах, благородный и почтенный синьор
Морозини, я ие хотел бы прослыть человеком, преследующим
побежденных и бьющим лежачего. Если сейчас я выступаю
в роли, совершенно противной моим вкусам и привычкам, то
лишь потому, что едва не оказался сообщником нового пре*
ступления мессера Соранцо и что уж если надо выбирать
между положением простака, обведенного вокруг пальца
негодяем, и положением борца за правду, то я все же пред-*
почту второе.
— Все это, — вскричал Орио, весь дрожа и несколько
растерявшись, — сеть гнусной лжи, сплетенной графом Эд-
зелино с целью погубить меня! Если бы эта бедная девуиь
690
ка, — добавил он, указывая на Наам, — могла понимать все,
что говорится вокруг нее и о ней, если бы она могла на это
ответить, она бы оправдала меня во всем, что мне приписы¬
вается. И хотя она запятнала себя преступлением, я все нее
решился бы призвать ее в свидетели...
— Вы можете это сделать, — сказал судья.
Тогда Орио обратился к Наам по-арабски, закликая ее
снять с него своими показаниями все обвинения. Но она
молчала, далее не повернув к нему головы. Казалось, она
его даже не слышит.
— Наам, — сказал судья, — сейчас вас подвергнут до¬
просу. Захотите ли вы на этот раз отвечать или вы действи¬
тельно пе в состоянии это сделать?
— Она не может, — вмешался Орио, — ни ответить на
обращенные к ней слова, ни даже понять их. Здесь» кажется,
нет переводчика, и если вы, милостивые синьоры, позволите,
я ей передам...
— Не стоит трудиться, Орио, — произнесла Наам твер¬
дым голосом и на довольно внятном венецианском диалек¬
те. — Видно, ты довольно прост, невзирая на всю свою лов-
кооть, если можешь думать, что, прожив целый год в Вене-
ции, я не научилась понимать язык, на котором здесь гово¬
рят, и сама на нем объясняться. У меня были свои причины
скрывать это от тебя, у тебя были свои — для того, чтобы
поступать со мной, как ты поступал. Послушай, Орио, мне
надо многое тебе сказать — и сказать перед другими людь¬
ми, раз ты сам сделал небезопасными наши беседы наедине,
раз твоя подозрительность, неблагодарность и злость разбили
надгробный камень могилы, где я погребла себя заживо
вместе с тобой.
Наам была настолько слаба, что ей разрешили говорить
сидя, и она откинулась на спинку деревянной скамьи непо¬
далеку от места, где сидел Орио. Головой она небрелено
опиралась о верхнюю часть руки и, обращаясь к Орио,
слегка обернулась к нему, так что говорила с ним, так ска¬
зать, через плечо, но не пожелала повернуться к нему совсем
или хотя бы взглянуть на него. В ее позе и манере говорить
было столько презрения, что Орио ощутил, как отчаяние
овладевает им, и у него явилось вдруг искушение встать и
объявить себя виновным в каких угодно преступлениях, толь¬
ко бы поскорее покончить со всеми этими унижениями.
Наам продолжала свою речь с каким-то ужасающим спо¬
койствием. Ее глаза, ввалившиеся от лихорадки, временами,
23*
691
казалось, заволакиваются, словно она еще не совсем очну¬
лась от летаргии. Но усилием воли она тотчас же взбадри¬
вала себя, и за этим упадком сил следовали вспышки како¬
го-то мрачного пламени.
— Орио, — говорила она, не меняя позы, — я тебя креп¬
ко любила и одно время считала таким великим человеком,
что убила бы родного отца и братьев, чтобы тебя спасти.
Еще вчера, несмотря на все зло, что ты творил у меня на
глазах и что я сама творила ради тебя, дая{е самые беспо¬
щадные судьи, даже самые жадные до крови и пыток палачи
ие смогли бы вырвать у меня ни единого слова, способного
тебе повредить. Я тебя уже не чтила, не уважала, но еще
любила и, во всяком случае, жалела, и раз уж мне суждено
было умереть, я вовсе не хотела тащить тебя за собой в
могилу. А сегодня все совсем по-другому, сегодня у меня
нет к тебе ничего, кроме ненависти и презрения, ты сам
рпаешь почему. Аллах велит мне сделать так, чтобы ты по¬
нес кару. Ты ее понесешь, и у меня даже жалости к тебе
не будет.
Ради тебя я убила своего первого господина, патрасского
пашу. Тогда я перзый раз пролила кровь. На один миг мне
показалось, что грудь моя разорвется и голова расколется.
С тех пор ты нередко упрекал меня в подлости и свирепости.
Пусть это обвинение падет на твою голову!
Тогда я спасла тебя от смерти и потом не раз еще спа¬
сала. Когда ты сражался против своих соплеменников во гла¬
ве пиратов, я заслонила тебя своим телом. Да и впослед¬
ствии бывало, что моя окровавленная грудь принимала на
себя удары, предназначенные ускоку.
Как-то вечером ты сказал: «Мои сообщники мешают мне.
Я погиб, если ты не поможешь мне уничтожить их». Я отве¬
тила: «Так уничтожим их». Было два смелых матроса, кото¬
рые столько раз мчали тебя в бурю по волнам и каждую
ночь доставляли к порогу твоего замка с такой верностью,
ловкостью и так незаметно, что их и перехвалить и возна-
градить-то по-настоящему было нельзя. Ты мне сказал:
«Убьем их», и мы их убили. Были Медзани, Леонцио и Фре-
мио-ренегат; они делили с тобой твои опасные дела, хотели
поделить и богатую добычу. Ты мне сказал: «Отравим их»,
и мы их отравили. Были слуги, солдаты, женщины, которые
могли разобраться в твоих замыслах и расспросить о них
мертвецов. Ты мне сказал: «Запугаем и рассеем всех, спя¬
щих под этой крышей», и мы подожгли замок.
692
Я принимала участие во всем этом, но душа моя содро¬
галась, ибо для женщин проливать кровь — это мерзость.
Я выросла в солнечной стране, среди мирных пастухов, и
жестокая жизнь, к которой ты меня принуждал, так же мало
походила на обычаи моего детства, как твоя голая, исхлес¬
танная ветрами скала — на зеленые долины и ароматные
деревья моей родины. Но я убеждала себя, что ты воин и
князь и что все позволено тем, кто управляет людьми и ве¬
дет с ними войну. Я говорила себе, что аллах велит им
жить на высокой крутой скале, куда они могут взобраться
только по трупам и где им не удержаться надолго, если они
не станут сбрасывать в пропасть тех, кто пытается до них
дотянуться. Я говорила себе, что опасность облагораживает
убийство и грабея{ и что, в конце концов, ты так часто под¬
вергал опасности свою жизнь, что завоевал себе право рас¬
поряжаться жизнью своих рабов после победы. Наконец, я
старалась находить великими или же хотя бы законными все
твои веления; и так было бы всегда, если бы ты ке убил
свою жену.
У тебя была жена — прекрасная, целомудренная и покор¬
ная. По красоте своей она достойна была разделять ложе
султана, верностью заслуживала твою любовь, а крото¬
стью — доброжелательство и уважение, которые я к ней
питала. Ты мне сказал: «Я спасу ее от пожара. Я прежде
всего пойду за нею, на руках своих вынесу из замка и до¬
ставлю на свой корабль». И я тебе поверила, мне и в голову
не приходило, что ты способен на то, чтобы оставить ее во
власти огня.
Однако, не довольствуясь тем, что ты предал ее пламе¬
ни, и, видимо, опасаясь, чтобы я не устремилась ей на по¬
мощь, ты вошел к ней и поразил ее ударом кинжала. Я ви¬
дела ее, всю залитую кровью, и я сказала себе: человек,
нападающий на сильных, велик, ибо он храбр; человек, спо¬
собный раздавить слабого, достоин презрения, ибо он трус.
Я оплакивала твою жену и над телом ее поклялась, что в
тот день, когда ты вздумаешь обойтись со мною как с ней,
смерть ее будет отомщена.
Однако я видела, что ты страдаешь. Я поверила твоим
слезам и простила тебя. Я последовала за тобой в Венецию,
я была тебе верна и предана, как собака — тому, кто ее
кормит, как конь — тому, кто его взнуздал. Я спала на
полу, на пороге твоей комнаты, как пантера у входа в пещеру,
где ютится ее потомство. Я никогда ни с единым словом не
693
обращалась к кому-либо, кроме тебя. Я никогда не издала
ни единой жалобы и дакге взглядом ни разу тебя не упрек¬
нула. У себя во дворне ты собирал своих сотоварищей по
распутству, ты окружал себя одалисками и плясуньями.
Я сама подавала им угощение на золотых блюдах и напол¬
няла их кубки вином, которое закон Мухаммеда запрещал
мне подносить к своим губам. Я принимала все, что тебе
правилось, все, что представлялось тебе необходимым и
приятным. Не для меня существует такое чувство, как рев¬
ность. Впрочем, мне казалось, что, переменив одежду, я пе¬
ременила и свой пол. Я считала себя твоим братом, сыном,
другом и была счастлива — только бы ты относился ко мпе
доверчиво и дружелюбно.
Ты захотел жениться вторично и напрасно скрыл это от
меня. Я уже знала ваш язык, хоть ты и считал, что мне ни¬
когда ему не научиться. Я знала все, что ты делал. Я ни¬
когда не воспрепятствовала бы твоему намерению. Я бы
любила и уважала твою жену, служила бы ей, как законной
своей rocnoate, ибо про нее говорили, что она такая же кра¬
сивая, целомудренная и кроткая, какой была первая. А если
бы она оказалась коварной, если бы она пренебрегла своим
долгом, затеяв против тебя заговор, я помогла бы тебе
умертвить ее. А ты боялся меня и свою новую любовь окру¬
жал оскорбительной для меня тайной. Но я только наблю¬
дала, ни слова тебе не говоря.
Твой враг возвратился. До того я видела его только один
раз, у меня не могло быть к нему ни любви, ни ненависти.
Но я скорее всего склонна была бы уважать его за его храб¬
рость и его несчастья. Однако он вынужден был прогнать
тебя от своей сестры, обвинить тебя и хотел погубить, а я
поэтому вынуждена была избавить тебя от него. Ты велел
мне найти какого-нибудь bravo1, чтобы его убить. Я же
могла довериться только себе, и я попыталась сделать это
сама. Я нанесла удар слуге вместо хозяина, но это был та¬
кой удар, на какой ты-то сейчас уже не способен, ибо со¬
всем раскис и ослабел и постыдно дрояшшь за свою жизнь.
Вместо признательности за это новое преступление, которое
я совершила ради тебя, ты оскорблял меня бранными сло¬
вами и даже поднял на меня руку. Еще мгновение — и я
убила бы тебя. Мой кинжал к тому времени еще не остыл.
Но после того, как первый порыв гнева прошел, я сказала
J Наемного убийцу (итал.).
694
себе, что ты человек слабый, истасканный, растерявшийся от
страха смерти. Мне стало жаль тебя, и, зная, что мне все
равно грозит смерть, потеряв всякую надежду и всякое
желание жить, я не стала тебя обвинять. Меня пытали,
Орио! А ты так этого боялся, потому что думал, что пыткой
у меня вырвут правду. А я не сказала ни слова. И в награду
за это ты вчера пытался меня отравить. Вот почему я се¬
годня говорю. Я все сказала.
С этими словами Наам встала, бросила на Орио один лишь
взгляд — но он был как сталь — и затем обратилась к судьям:
— Вы же теперь дайте мне скорую смерть. Это все, чего
я прошу.
Воцарилось ледяное молчание, казавшееся одним из уста¬
новлений этого страшного трибунала; его нарушал только
один звук — то стучали от страха зубы Соранцо. Морозини
сделал над собой величайшее усилие, чтобы выйти из оцепе¬
нения, в которое поверг его этот рассказ, и обратился к док¬
тору:
— Есть ли у этой девушки какие-нибудь доказательства
убийства моей племянницы?
— Знакомо ли вашей милости вот это? — сказал доктор,
подавая адмиралу бронзовый ларчик художественной работы,
на котором выгравированы были имя и герб Морозини.
— Я сам подарил его племяннице, — произнес адми¬
рал. — Замок сломан.
— Это я его сломала, — молвила Наам, — так же как и
печать письма, которое находилось в шкатулке.
— Значит, вам поручено было передать его Медзани?
— Да, ей, — ответил доктор. — Она оставила его у себя,
ибо, с одной стороны, знала, что Медзани предаст респуб¬
лику и не постоит за интересы синьоры Джованны, а с дру¬
гой — подозревала, что в ларчике находится нечто такое,
что может погубить Соранцо. Она спрятала этот залог, счи¬
тая, что впоследствии вернет его синьоре Джованне. Та же
всецело доверяла Наам и, несомненно, думала, что письмо
Это до вас дойдет. Наам и передала бы его вам, если бы не
опасалась повредить Соранцо. Но она сохранила шкатулоч¬
ку, как драгоценное воспоминание о сопернице, которую
любила. Она не расставалась с ней и лишь вчера вечером,
убедившись, что Орио попытался ее отравить, сорвала пе^
чать с письма и, прочитав его, передала мне.
Адмирал захотел прочесть письмо. Но судья потребовал,
.чтобы его вручили сперва ему, на что он имел право в силу
695
своих неограниченных полномочий. Морозини подчинился,
ибо во всем венецианском государстве не было такой власт¬
ной и всеми чтимой головы, которая не склонялась бы перед
Советом Десяти. Судья ознакомился с письмом, а затем от¬
дал его Морозини. Тот сперва прочел его про себя, а затем
стал читать вторично уже вслух, сказав, что делает это для
того, чтобы воздать должное чести Эдзелино и показать, что
полностью отрекается от Орио.
В письме говорилось:
«Дорогой дядя, или, вернее, возлюбленный мой отец,
боюсь, что нам уже не свидеться на этом свете. Вокруг
меня строятся зловещие планы, мне грозят погибельные на¬
мерения, внушенные ненавистью. Я сделала ужасную ошиб¬
ку, приехав сюда без вашего ведома и согласия, и, может
быть, понесу за это слишком суровую кару. Но что бы ни
случилось и какие бы слухи обо мне ни распространились,
знайте, что у меня нет ни перед кем даже малейшей вины,
и эта мысль дает мне мужество презирать все угрозы и
спокойно принять нависшую надо мной смерть. Может быть,
уже через несколько часов меня не будет в живых. Не про¬
ливайте слез. Я даже слишком долго жила. Если бы мне
удалось выбраться из этого гибельного положения, то лишь
для того, чтобы отречься от мира в каком-нибудь монастыре,
как можно дальше от супруга, ибо он позор для всего об¬
щества, враг своей страны, одним словом — ускок! Да изба¬
вит вас бог от необходимости прибавить к этому, когда вы
кончите читать письмо: „и убийца вашей злосчастной дочери
Джованны Морозини,
которая до последней минуты будет любить и благословлять
вас как отца“».
Закончив чтение письма, Морозини встал и отнес его
на стол, за которым сидели судьи. Затем он низко покло¬
нился им и пошел к выходу.
— Берете ли вы на себя, милостивый синьор, защиту
племянника вашего Орио Соранцо? — спросил председа¬
тель.
— Нет, мессер, — суровым тоном ответил Морозини.
— Может быть, к сделанным здесь разоблачепиям ваша
милость пожелаете что-нибудь добавить либо в подкрепление
обвинений, либо ради их смягчения?.
696
— Нет, мессер, — снова ответил Морозини. — Но если
мне позволено будет высказать одно личное пожелание, то
я обращаюсь к судьям с мольбой о снисхождении к этой
девушке, которую незнание истинной веры и варварские
нравы ее племени толкнули на преступления, противные ее
благородному сердцу.
Председатель ничего не ответил. Он поклонился воена¬
чальнику, который обернулся к графу Эдзелино и крепко
пожал ему руку. Так же попрощался он с доктором, а затем
быстро вышел, даже взгляда не бросив на племянника. В тот
миг, когда перед ним открывали дверь, любимый пес Эдзе¬
лино, нетерпеливо дожидавшийся хозяина, ворвался в зал,
несмотря на стражу, пытавшуюся его отогнать. Это был
большой борзой пес, ковылявший на трех ногах. Он устре¬
мился к хозяину, но, пробегая мимо Наам, как будто узнал
ее и остановился, чтобы приласкаться к ней. Увидев затем
Орио, он бросился на него с бешеной злобой, и только власт¬
ный призыв Эдзелино помешал ему вцепиться в горло сво¬
ему прежнему господину.
— И ты оставляешь меня, Сириус? — произнес Орио.
— И он произносит тебе приговор! — сказала Наам.
Председатель сделал знак сбирам, и они увели Орио. За
ним закрылась внутренняя дверь Дворца дожей. Он никогда
больше не переступал ее порога, и о нем больше никто ни¬
когда не слышал.
Люди видели на следующее утро, как из тюрьмы вышел
монах. Из этого сделали вывод, что ночью кто-то был казнен.
На том же заседании Наам была приговорена к смерти.
Она выслушала приговор и вернулась в темницу с безраз¬
личием, поразившим всех присутствовавших. Доктор и граф
Эдзелино удалились, расстроенные ее судьбой, ибо, невзирая
на убийство Даниэли, они не могли не восхищаться мужест¬
вом девушки, не сочувствовать ей.
Наам, так же как и Орио, не появлялась больше в Ве¬
неции.
Тем не менее уверяют, что вынесенный ей приговор не
был приведен в исполнение. Один из членов трибунала, по¬
раженный ее красотой, диким величием ее души и пеукро-
тимой гордостью, загорелся к ней пламенной, почти безрас¬
судной страстью. Говорят, что он поставил на карту свое
положение, свою репутацию, свою жизнь ради того, чтобы
спасти ее. Если верить слухам, он спустился ночью в ее ка¬
меру и предложил сохранить ей жизнь при условии, если
607
она согласится стать его любовницей и провести всю жизнь,
скрываясь в его имении в окрестностях Венеции.
Сперва Наам отказалась.
Но ее неизлечимое отчаяние, ее глубочайшее презрение
к жизни только разожгли страсть этого человека. И поистине
Наам подходило быть любовницей инквизитора! Он так до¬
нимал ее, что наконец она сказала:
— Лишь одно примирило бы меня с жизнью — надежда
увидеть страну, где я родилась. Если ты дашь слово отпус¬
тить меня туда через год, я согласна на это время стать
твоей рабой. Раз мне надо выбирать между рабством и
смертью, я согласна на рабство, с тем чтобы оно было за¬
логом моей свободы в дальнейшем.
Договор был заключен. Палач, которому поручено было
отвезти Наам в закрытой гондоле к Муранскому каналу, где
осужденных бросали в воду, уже собирался надеть ей на
голову роковой мешок, когда шесть человек, подплывших на
легком челноке, вооруженных до зубов и замаскированных,
цапали на него и отняли у него жертву.
Об этом событии пошло много разговоров. Многие дума¬
ли даже, что Орио спасся и вместе со своей сообщницей
бежал за границу. Другие предполагали, что Морозини, тро¬
нутый привязанностью Наам к его племяннице, дал ей воз-1
можноеть избежать карающей десницы правосудия. Настоя¬
щей истины так и не узнали.
Однако утвеждают, что через год в имении судьи стали
твориться весьма странные вещи. Там появился какой-то
призрак, нагонявший ужас на всю окрестность. У судьи, ви¬
димо, происходили с этим существом жестокие споры, —
люди слышали его умоляющий голос и угрожающие речи
призрака:
— Раз ты не хочешь сдержать свое слово, то лучше убей
меня, так как я пойду и отдамся в руки правосудия. Мое
обещание выполнено, теперь твоя очередь.
Местные кумушки сделали из этого вывод, что грозный
судья заключил договор с самим чертом. В дело, несомненно,
вмешалась бы инквизиция, если бы внезапно весь шум не
прекратился и в имении не воцарилось снова спокойствие.
Как-то, лет через пять после всех этих событий, кучка
добропорядочных горожан попивала кофе в палатке, разби¬
той на набережной деи Скьявони. Они заметили, как патри->
698
цианская семья, прогуливавшаяся вдоль набережной, села
в свою гондолу пониже кофейни и лодка медленно от¬
плыла.
— Бедная синьора Элзелинк! — произнес один из горо¬
жан, следя глазами за удаляющейся гондолой. — Она еще
очень бледна, но вид у нее вполне разумный.
— Она совсем выздоровела! — отозвался другой горожа¬
нин. — Почетный доктор Барболамо, всюду ее сопровождаю¬
щий, такой умелый врач и такой преданный друг!
— Она и впрямь сходила с ума? — спросил третий.
— Да, но в безумии была кроткой и печальной. Потеря,
а затем внезапное возвращение брата, графа Эдзелино, так
потрясли ее, что опа долго не хотела верить, что он яшвой
человек: она принимала его за привидение и, едва завидев,
обращалась в бегство. Когда его не было, она плакала о
нем; когда он появлялся, боялась.
— Да нет, не в этом была настоящая причина ее болез¬
ни, — сказал второй горожанин. — Разве вы не знаете, что
она должна была выйти замуж за Орио Соранцо как раз то¬
гда, когда он исчез вон там?
И с этими словами венецианский гражданин многозна¬
чительным жестом указал в сторону канала, ведущего к
тюрьме, в двух шагах от палатки.
— И вот тому доказательство, — вмешался еще один со¬
беседник, — в своем безумии она наряжалась во все белое,
а вместо свадебного букета прикалывала к корсажу засох¬
шую лавровую ветку.
— Что же это означало? — спросил первый.
— Что означало? Сейчас объясню. Первая жена Орио
Соранцо была влюблена в графа Эдзелино. Она подарила
ему веточку лавра и сказала: когда женщина, которую полю¬
бит Соранцо, станет носить этот букет, Соранцо умрет.
Предсказание и оправдалось. Эдзелино отдал букет сестре, и
Соранцо исчез, словно в воздухе растворился, как многие
другие.
— И чтобы доя! ни слова не сказал, не побеспокоился о
племяннике! Никак я этого не пойму!
—? Дож? Дож в то время был всего-навсего адмиралом
Морозини; да и что такое дож перед Советом Десяти?
— Клянусь мощами святого Марка! — вскричал один до¬
стойный негоциант, который еще ничего не говорил. — Все,
что вы тут рассказываете, напомнило мне об одной удиви¬
тельной встрече, которую я имел в прошлом году, когда
699
путешествовал по Йемену. Закупив в самой Мокке нужный
мпе запас кофе, я решил побывать в Мекке и в Медине.
Когда я прибыл в Медину, там как раз хоронили одного
молодого человека, которого все считали святым и о кото¬
ром передавали всякие чудеса. Никто не знал ни имени его,
ни откуда он родом. Он говорил, что он араб, и похоже было
ка то. Но, наверное, он много лет прожил вдали от родины,
ибо у него не было ни друзей, ни семьи, которым бы он
мог или пожелал открыться. Он казался совсем юношей,
хотя по мужеству своему и жизненному опыту был явно
старше.
Он жил в полном одиночестве, бродил все время по го¬
рам, а в городах появлялся только для того, чтобы творить
благочестивые деяния и совершать паломничества к святы¬
ням. Говорил он мало, но речи вел мудрые. Он, видимо,
совсем утратил интерес ко всему земному, радовался и пе¬
чалился лишь чужой радостью и горем. Он со знанием дела
ухаживал за больными, и хотя он не был щедр на советы,
те, что он все же давал, всегда приносили пользу, словно
глас божий говорил его устами. Его только что нашли умер¬
шим, — он лежал, распростершись перед гробницей пророка.
Тело перенесли к мечети и положили на пороге. Священники
и все набожные люди читали кругом него молитвы и курили
ладаном. Проходя мимо катафалка, я бросил на него взгляд.
Каково я«е было мое удивление, когда я узнал... Угадайте,
кого?
— Орио Соранцо! —вскричали все присутствующие.
— Да нет же, я ведь говорю о юноше! Это был ни более
пи менее, как тот красивый паж по имени Наам — помни¬
те? — тот, что всюду и везде ходил за мессером Орио Со¬
ранцо, в такой богатой и странной одежде.
— Подумать только! — сказал первый горожанин. —
А ведь злые языки только и делали, что болтали, будто это
женщина!
КОММЕНТАРИИ
«ЛЕЛИЯ»
Роман «Лелия» впервые был напечатан в 1833 году. У этой
книги долгая и сложная история. «Лелия» имеет два совершенно
различных варианта: 1833 и 1839 года. (Во всех собраниях сочине¬
ний обычно печатается окончательный вариант романа 1839 года1.)
В основу «Лелии» легла повесть Жорж Санд «Тренмор», напи¬
санная в 1832 году и предназначенная для журнала «Ревю де
дё монд», где писательница начала сотрудничать с декабря того же
года. Редактор журнала Бюлоз отклонил «Тренмора». Текст пове¬
сти не сохранился, о нем можно судить лишь по письму Гюстава
Планша, критика «Ревю де дё монд», к Жорж Санд от 18 декабря
1832 года.
В центре повести была история Тренмора, раскаявшегося игро¬
ка, попавшего на каторгу из-за шулерских проделок. Автора инте¬
ресовала проблема нравственного перерождения под влиянием
страдания. Лелия и Стенио играли в повести второстепенную роль,
они только выслушивали исповедь Тренмора. По словам Планша,
Лелия и Стенио «были освещены в повести скупым и неярким све¬
том». Узнав, что Бюлоз отклонил повесть, Жорж Санд решает пере¬
работать ее в роман, значительно изменив сюжет и сконцентриро¬
вав все внимание на внутреннем мире Лелии. Утверждение пи¬
сательницы, что она писала «Лелию» «как придется, не думая со¬
здавать цельное произведение, предназначенное для печати» («Ис-
1 Эта редакция романа печатается и в настоящем собрании
сочинений.
703
тория моей жизни», т. IV), не совсем верно. Начиная с января
1833 года, более полугода, Жорж Санд усиленно работает над «Ле¬
лией», неоднократно изменяя первоначальный план, используя
советы Г. Планта и Сент-Бёва. Небольшая и несложная повесть
вырастает в философский роман, в своеобразную авторскую испо¬
ведь.
15 мая в журнале «Ревю де дё монд» были напечатаны XXIV—
XXVIII главы романа. В редакционном предисловии, принадлежа¬
щем, очевидно, перу Г. Планша, было написано: «Жизнь внешнего
мира в романе занимает мало места. Экспозиция, завязка, перипе¬
тии и развязка этой таинственной драмы развиваются и разрешают¬
ся в глубинах сознания».
Полностью роман был закончен в июле 1833 года и в том же
месяце вышел отдельным изданием с посвящением первому лите¬
ратурному учителю Жорж Санд — Латушу (впоследствии Жорж
Санд сняла это носвящение). Тираж был всего 1600 экземпляров,
и теперь это издание — одна из библиографических редкостей.
Первый вариапт «Лелии», 1833 года, впоследствии не переиздавался
вплоть до I960 года, когда издательством Гарпье он был напечатан
вместе с текстом второго, окончательного варианта.
Роман вырвал большой интерес, многочисленные критики изо-*
щрялнсь в отождествлении персонажей романа и отдельных ситуа¬
ций с биографией самой /Корж Санд и близких ей людей. В образе
Тренмора находили сходство и с другом Жорж Санд Ф. Роллина
(о чем, впрочем, она сама писала) и с Мериме. Утверждали, что
Стенио — рто Жюль Сандо, а куртизанка Пульхерия — портрет из¬
вестной актрисы Мари Дорваль.
В письме к Леруа де Шантепиль Жорж Санд признавалась, что
в этот роман она «вложила самой себя больше, чем в какую-либо
другую книгу». В психологии главной героини, в ее душевных ме-
тапиях и отчаянии получили выражение мысли, сомнения и ду-
шевное состояние Жорж Санд начала 1830-х годов. Эти сомнения
и поиски были характерны для ее поколения. Роман «Лелия» —
Это своего рода «исповедь дочери века», исповедь женщины, глу¬
боко задумывающейся над проблемами жизни, с тревогой и болью
вглядывающейся в окружающий мир и людей.
1832—1833 годы — время наибольшего пессимизма Жорж Санд,
об этом опа вспоминает в «Истории моей жизни»; ее письма этих
лет полны отчаяния и тоски. Жорж Санд, как и многие француз-1
ские романтики 1830-х годов, зачитывается Байроном. Горькое
разочарование в жизни, свойственное байроническим героям, их
дерзкий вызов обществу, их мизантропия питали настроение авто¬
ра «Лелии». На страницах «Лелии» можно найти мысли, навеянные
704
мрачной философией французского писателя Шарля Нодье. В
годы Жорж Санд перечитывает роман Сенанкура «Оберман» и пуб¬
ликует о нем статью в журнале «Ревю де дё монд» (июнь 1833 го¬
да). Она подчеркивает современность книги, написанной еще в
1804 году, ибо, утверждает она, «наша эпоха отмечена великим
множеством душевных страданий, прежде не наблюдавшихся, по
ныне ставших заразительными и смертельными». Она замечает, что
Оберман воплощает ту душевную опустошенность, тоску, безверие,
бессилие, которые свойственны ее поколению.
«Есть страдание, которое переносится тяжелее, чем любое лич¬
ное горе... Это страдание — общее несчастье, это страдание всего
человечества», — писала она своему другу Ф. Роллина, делясь с ним
замыслом «Лелии». «,Делия“ — не книга, рто крик скорби» — так
определила писательница свой новый роман в письме к Мари Та¬
лон (10 ноября 1834 года). Лелия сродни великим скорбникам ро¬
мантической литературы — Оберману, Репе, Манфреду.
Источник скептицизма Жорж Санд — ложь цивилизации, по¬
строенной на социальной несправедливости, ее враждебность чело¬
веку. В 1833 году Жорж Санд крайне пессимистично оценивает
прогресс, по сути дела отрицая возможность изменения общества.
Первый вариант «Лелии» отличался смелыми, резкими выпадами
против основ современного Жорж Санд мира. Лелия всему бросала
вызов и, проклиная мир, замыкалась в гордом, одиноком отчая¬
нии. В первой редакции романа Лелия погибала от руки полубез¬
умного Магнуса, так и не примирившись с жизнью, не найдя исхо¬
да своему отчаянию.
В 1835 году Жорж Санд решает внести ряд изменений в ромап.
В предисловии к изданию 1839 года она говорит, что изменила ме¬
стами только стиль книги. В действительности же роман подвергся
настолько значительным и серьезным переделкам, что второй ва¬
риант, по сути дела, — новая книга, имеющая иное общее звуча¬
ние. Смысл переработки, затянувшейся па три с лишним года
(окончательный вариант романа «Лелия» был опубликован в сен¬
тябре 1839 года издательством Ф. Бониэра) Жорж Саид раскрыла
в письме к Ламенне от 3 мая 1836 года: «Я хочу закончить книгу,
в которую я когда-то вложила всю горечь своих страданий, а те-
перь хочу осветить ее заблестевшим мне лучом надежды».
Первый вариант «Лелии» с ее безысходным мрачным отчаянием
не соответствовал взглядам Жорж Санд второй половины 30-х го¬
дов, пафосу ее новых произведений, содержание которых выходило
теперь за пределы романтического бунта одиноких героинь. Зна¬
комство с республиканцем Мишелем из Буржа, а главным образом
с Пьером Леру оказало значительное влияние на мировоззрение
705
пкеателькппы. Не мрачное, одинокое отчаяние, а стремление
к активной деятельности на благо человечества воодушевляет те¬
перь Жорж Санд и ее героев. Книга отчаяния превращается в кни¬
гу надежды.
Жорж Санд смягчает, а иногда вычеркивает особо пессимисти¬
ческие тирады героев, приводит Лелию к преодолению индивидуа¬
лизма, к поискам деятельной жизни, к вере в будущее прогрессив¬
ное развитие человечества.
«Эта книга ввергла меня в скептицизм, теперь она меня от
него спасает... Броситься в объятия матери Природы... стоически и
убежденно вычеркнуть из своей жизни всю... тщеславную суету...
плакать о нищете бедных и видеть успокоение в падении бога¬
тых» — так определяет Жорж Санд новую идею романа в письме
к госпоже Агу (10 июля 1836 года). Большое место отводится в ро¬
мане учению Пьера Леру о всеобщей солидарности людей.
Одновременно с «Лелией» Жорж Санд в 1838 году писала роман
«Спиридион», являющийся непосредственным изложением взглядов
Пьера Леру. Леру, по просьбе Жоряс Санд, принимал участие в ре¬
дактировании вновь написанных глав «Лелии». В феврале 1839 года
в письме госпоже Марлиани писательница просила передать ру¬
копись романа Леру, чтобы он исправил корректуру, «конечно,
с философской точки зрения». «Он согласится на этот труд, — до¬
бавляла писательница, — из дружеских чувств ко мпе, а также во
имя тех идей, которые я излагаю в „Лелии “».
В новой редакции большое внимание уделяется Трезмору, ко¬
торый становится одним из руководителей тайной карбонарской
организации. Появляется новый образ — кардипал Апнибал. Кар¬
динал в духе другого учителя Жорж Санд, аббата Ламенне, под¬
вергает критике католическую церковь. В «Лелии» 1839 года усиле¬
ны социальные мотивы. Героиня решительнее, чем в 1833 году, осу¬
ждает неравноправие женщин, возмущается характером буржуаз¬
ного брака. Жорж Санд включает в роман страстную в своем со¬
циальном обличении «Песнь Пульхерии».
Герои философского романа Жорж Санд не столько реальные
люди, данные в их неповторимости и своеобразии, сколько выра¬
зители различных философских взглядов, символы того или иного
миропонимания или мироощущения. В предисловии 1839 года
Жорж Санд писала о своих героях: «Они не совсем реальны... но
они и не полностью аллегоричны, каждый из них олицетворяет
направление философской мысли XIX века: Пульхерия — эпику¬
реизм, унаследованный от софизмов предшествующего столетия,
Стенио — восторженность и слабость поколения, у которого мысль
то парит очень высоко, возбуждаемая воображением, то падает
706
очень низко, раздавленная действительностью, лишенной величия
и поэзии... Лелия... воплощение спиритуализма нашего времени».
Главное место в романе занимают философские дискуссии;
единство и цельность произведения — в раскрытии сложного мира
мыслей и чувств Лелии.
Роман вызвал резкие нападки реакционной критики, которая
обвиняла Жорж Санд в подрыве общественных устоев, в развра¬
щении мыслей и чувств читателей. Капо де Фейид в газете «Эроп
литерер» (22 августа 1833 года) назвал «Лелию» непристойной и
опасной книгой, вызывающей отвращение и ужас. Ему вторили
Дезессар в газете «Франс литерер», Л. Гозлан — в «Фигаро».
«Лелия» сделала Жорж Санд одиозной фигурой в глазах кле¬
рикалов.
Крупнейшие писатели — современники Жорж Санд отнеслись
к роману с большим интересом, видя в нем выражение трагиче¬
ской и беспокойной мысли своего времени. Шатобриан писал Жорж
Санд: «Я не осмеливался докучать вам выражением своего восхи¬
щения, которое значительно усилилось после чтения «Лелии». Вы
будете жить, сударыня, и вы станете лордом Байроном Франции»
(16 августа 1833 года).
Наиболее обстоятельный и полный разбор романа был сделан
Сент-Бёвом. Указывая на стилистические недочеты книги, Сент-
Бёв в целом очень высоко оценивал произведение. Он отмечал
горечь авторской мысли, называл роман «книгой гнева» и реши¬
тельно возражал против обвинения Жорж Санд в безнравственно¬
сти (газета «Насьопаль», 29 сентября 1833 года).
В своей статье, напечатанной в журнале «Ревю де дё монд»
Г. Планш подробно анализировал философскую концепцию книги.
«Это сама мысль века», — писал он.
В России роман «Лелия» был известен менее других произве¬
дений Жорж Санд. Философская проблематика книги была далека
от вопросов, волновавших русское общество конца 30-х годов.
Распространение французского текста было запрещено цензурой
в 1834 году. В решении цензурного комитета указывалось: «Содер¬
жание романа наполнено метафизическими отвлеченностями и
софизмами, направленными против общественных понятий, нрав¬
ственности и веры». Это решение цензуры задержало и публика¬
цию русского перевода. Внимание русских читателей к роману
привлек поэт и критик Аполлон Григорьев, написавший стихотво¬
рение «К Лелии» (1845), в котором он подчеркивал бунтарский
характер героини Жорж Санд.
707
Хотела б тщетно ты мольбою и слезами
Душе смирение и веру возвратить.
Аполлон Григорьев особенно высоко оценивал первый вариант
романа (журнал «Русская беседа», 1856, № 3). Перевод «Лелии»
был напечатан в 1897 году в собрании сочинений Жорж Санд
(изд. Пантелеева). С тех пор на русском языке роман не публи¬
ковался. В настоящем издании он печатается в новом переводе.
Стр. И. Милтон, изобразивший таким благородным и таким
прекрасным чело своего падшего ангела? — Речь идет о поэме
Джона Милтона (1608—1674) «Потерянный рай», где падший ан¬
гел Сатана воплощает богоборческое начало.
Стр. 16. Лара — герой одноименной поэмы (1814) Байрова.
Стр. 31. ...истории прокаженного из Аосты. — Имеется в виду
повесть французского писателя Ксавье де Местра (1763—1852)
«Прокаженный из города Аосты».
Стр. 43. Тассо Торквато (1544—1595)—поэт итальянского Воз¬
рождения, автор поэмы «Освобожденный Иерусалим».
...умираюгцая Коринна слушала свои последние стихи... — Ко-
ринна — поэтесса, героиня одноименного романа французской пи¬
сательницы Анны-Лунзы-Жермены де Сталь (1766—1817), умирает
в Италии, покинутая своим возлюбленным.
Стр. 60. Оберман — герой одноименного романа французского
писателя Этьена Пивера де Сенанкура (1770—1846).
Сен-Пре — герой романа Жап-Жака Руссо «Юлия, или Новая
Элоиза» (1761).
Стр. 74. Исайя — один из библейских пророков. Свое красноре¬
чие Исайя обрел будто бы от серафима, который коснулся его уст
горящим углем.
Неопалимая купина — горящий, но не сгорающий куст тернов¬
ника, в образе которого, согласно библейской легенде, явился бог
Моисею на горе Хорив.
Стр. 82. ...античный бог, который, по преданию, каждый вечер
возврашрется в море... — Имеется в виду Феб.
Стр. 89. ...вы станете кусать землю и есть песок, как Навуходо¬
носор? — По библейской легенде царь Вавилона Навуходоносор
(VI в. до н. э-)» разгромив Иерусалим, угнал евреев в рабство и
всячески угнетал их, за что бог наслал на него безумие; Навухо¬
доносор превратился в животное и семь лет питался травой.
Иов — библейский патриарх, прославившийся тем, что сохра¬
нял непоколебимую веру в бога, несмотря на в^е испытания, которым
708
тот подвергал его. И все же были минуты, когда Иов роптал и
проклинал день, в который увидел свет.
Стр. 100. Иеремия — библейский пророк.
Стр. 118. ...похожая па пророка, сидевшего па горе и оплаки¬
вавшего Иерусалим — то есть на Иеремию после разрушения Иеру¬
салима вавилонянами.
Стр. 123. Амфитрион — герой древнегреческого мифа, пьесы
Софокла и одноименной пьесы Мольера. Здесь — в значении «госте¬
приимный хозяин».
Стр. 137. На что нам светлых призраков круженье. — Стро¬
фа LVIII песни I из поэмы Альфреда де Мюссе «Намуна» (1832).
Стр. 148. Лаиса — греческая куртизанка, жившая в IV в. до
н. э- в Коринфе.
Стр. 167. Лонг (III—II в. до н. э-) —древнегреческий писатель,
автор пасторального романа «Дафнис и Хлоя».
...припадки истерического фанатизма святой Терезы... — Святйя
Тереза (1515—1582)—испанская монахиня, канонизированная ка¬
толической церковью, автор книг, в которых она описывала свои
мистические видения, приводившие ее в состояние экстаза.
Стр. 168. ...наивную переписку Франциска Салъского и Марии
де Шакталъ. — Франциск Сальский (1567—1622), епископ Женев¬
ский, автор многочисленных богословских книг, был исповедником
Жанны (а не Марии) де Шанталь, известной в XVI веке своей ми¬
стической верой.
Евхаристия — таинство причастия.
Стр. 173. Скука разъедает мне жизнь... скука мепя убивает. —
Лелия повторяет слова Обермана, героя одноименного романа Се-
нанкура.
Стр. 174. Оссиан — легендарный шотландский певец. Под этим
именем Джеймс Макферсон издал в 1762 году сборник своих поэти¬
ческих произведений, в которых большое место занимали описания
дикой северной природы.
Стр. 196. Мессалина — жена римского императора Клавдия
(I век н. р.), известная любовными похождениями.
Стр. 199. Оставьте надежду у врат этого ада... — Жорж Сапд
перефразирует стих из «Божественной комедии» Данте: «Оставь
надежду всяк, сюда входящий» («Ад», песнь III, ст. 9).
Стр. 203. Это туча, которой Моисей окутал восставший против
бога Египет. — Имеется в виду библейский эпизод: бог наслал тьму
на египтян, подвергавших евреев всяческим гонениям.
Стр. 204. «О честь моя, ты больна!» — строка из пьесы Педро
Кальдерона де ла Барка (1600—1681) «Врач своей чести», д. И,
яв. 6.
709
Стр. 214. Святой дух возложил па меня свою деспицу, как на
Иакова. — Каков, библейский патриарх, согласно легенде одолел
ангела в борьбе. Ангел возложил на пего руки и предрек славу ему
и его потомству.
Стр. 216. Обитель камальдулов. — Камальдулы — один из сред¬
невековых мужских монашеских орденов, по своему уставу близ¬
кий к бенедиктинцам. Жорж Санд превратила монастырь камаль-
дулов в женский.
Стр. 224. Ессеи и терапевты — иудейские религиозные секты,
предшественники христианства.
Стр. 226. Алъфъери... к предмету своей недостойной страсти. —
Витторио Альфьсри (1749—1803)—итальянский поэт, автор траге¬
дий. Здесь речь идет о его увлечении некоей маркизой Турипетти.
Стр. 228. Бенвенуто — то есть Беивепуто Челлини (1500—1571),
итальянский скульптор и ювелир.
Лакрима-кристи — название вина. В переводе на русский —
христовы слезы.
Стр, 235. Земля Ханаанская. — Ханаан — древнее название Па¬
лестины, куда евреи стремились вернуться из египетского плена.
Здесь употребляется в значении «желанная, обетованная земля».
Стр. 273. Рыцари Круглого стола — рыцари короля Артура, ге¬
роя средневековых бретонских легенд. Их подвиги послужили сю¬
жетом для многочисленных рыцарских романов.
Стр. 277. Сафо (ок. 628—568 до н. эО —древнегреческая портес*
са, воспевавшая любовь как сильную трагическую страсть. Согласи
но преданию, Сафо бросилась со скалы в море из-за несчастной
любви.
Стр. 280. Ты переоденешь меня в женское платье, и мы вспо¬
мним... графа Ори. — Граф Ори, персонаж одноименной комической
оперы (1828) Россини, проникал переодетым в женский мона¬
стырь.
Стр. 286. На реках Вавилонских... — начальные слова псалма
136 (Библия). Евреи, лишившиеся Иерусалима, взяты в плен вави¬
лонянами, они скорбят по своей утерянной родине.
Стр. 287. Баптистерий — здание, предназначенное для совер¬
шения обряда крещения. В средние века и в эпоху Возрождения
баптистерии строились обычно рядом с соборами (например, во
Флоренции).
Стр. 288. Неужели же никто не знает ее имени? — Следующее
затем у Жорж Санд описание пострижения не вполне точно соот¬
ветствует религиозной церемонии.
Стр. 290. Блаженный Августин (354—430) один из отцов ка*
710
толической церкви, автор многочисленных богословских сочине-
НИИ.
Стр. 295. Коленопреклоненная у своей арфы... Каждый не*
вольно думал о святой Цецилии... — Святая Цецилия считается у
католиков покровительницей музыки, ее обычно изображают
играющей на органе.
Стр. 298. Ключи Святого Петра — то есть ключи от рая, кото¬
рые, согласно христианской легенде, Христос вручил апостолу
Петру.
Стр. 315. ...повесить, подобно девам Сиона, арфы на ивы вави-
лопате... — то есть отказаться от радости, от веселья (см. прим,
к стр. 286).
Стр. 316, Плиний — Плиний Младший (G2—120), римский пи¬
сатель.
Стр. 342. Элизиум — в античной мифологии прекрасный луг,
где пребывают души умерших героев и мудрецов; в переноспом,
поэтическом смысле — обитель блаженного успокоения.
Стр. 360. Ловлас — герой романа английского писателя Ричард¬
сона (1689—1761) «Кларисса Гарлоу», развратный аристократ.
Стр. 382. ...умер смертью Иуды Искариота — то есть покончил
с собой.
...еы предпочли молиться как Мария, когда надо было действо¬
вать как Марфа. — Имеется в виду эпизод из Евапгелия: Христос
вошел в дом к двум сестрам; одна из них, Марфа, стала хлопотать
об угощении, другая, Мария, внимала поучениям Христа. Имя Мар¬
фы стало символом практической деятельности, а Марии — молит¬
венного созерцания.
Разве самаритянин отшатнулся брезгливо, увидев отвратителъ-<
ную язву еврея? — В одном из эпизодов Евангелия самаритянин,
увидев незнакомого ему больного человека, перевязал его рапы
и язвы и позаботился о нем.
Стр. 399.Курций - юноша-патриот, который, согласно легенде,
бросился в пропасть, разверзшуюся посреди римского Форума,
Этой ценой был спасен Рим.
Регул Марк Атилий (III в. до н. э-) — римский консул. Иахон
дился в плену в Карфагене и был отпущен в Рим, чтобы склонить
римлян заключить мир с Карфагеном и обменять пленных. По
условию, в- случае неудачи он обязан был вернуться в Карфа¬
ген. В Риме он произнес речь, в которой уговаривал сограждан
не заключать мира. Он вернулся в Карфаген и умер под пыт-*
ками,
И. Лилеева
711
«ЛЕОНЕ ЛЕОНИ»
Роман «Леоне Леони» вышел в свет в мае 1835 года. Он был
паиисан во время пребывания Жорж Санд с Мюссе в Венеции в
1834 году. Роман был начат в дни карнавала, во второй половине
февраля, и закончен в первых числах марта. Для создания образа
заглавного героя, авантюриста и игрока, Жоря< Санд использовала
многое из истории Тренмора — одного из персонажей предшест¬
вующего романа «Лелия». В первом варианте романа «Лелкя»
(1833) Тренмор в юности был изображен страстным игроком. Па¬
губная страсть к картам и нечестная игра привели его на каторгу.
После того, как во второй редакции романа Жорж Санд изменила
характер Тренмора, она включила рассказ о его пагубной страсти
к игре в роман «Леоне Леони».
«Леоне Леони» был задуман как своеобразное противопостав¬
ление известному роману аббата Прево «Манон Леско» (1731).
Жорж Санд меняет взаимоотношения героев и, верная одной из
главных тем своих романов — раскрытию достоинств и душевного
богатства женской натуры, показывает беспредельность самоотверт
женной женской любви, страдающей от эгоизма и порочности героя.
«Это позволит создать трагические ситуации, ибо порок у муж¬
чины подчас граничит с преступлением, а восторженность женщины
близка порою к отчаянию», — писала Жорж Санд.
Самопожертвование, слепота любви правдоподобна и психоло¬
гически оправдана у юпой Жюльетты, находящейся всецело во
власти Леоне Леони. Жорж Саид придает Леоне Леони черты иск¬
лючительности, наделяет его необыкновенным даром убеждения,
пылким красноречием. Это незаурядный человек, становящийся
жертвой своей роковой страсти к картам. Писательница впослед¬
ствии подчеркивала, что образ Леоне Леони — один из примеров
романтической фантазии автора, что ее нптересовало изображение
таинственной, непреодолимой силы человеческих страстей.
В. Г. Белинский отмечал психологическую правдивость основ¬
ного конфликта книги. Говоря о героике романа Эжена Сю «Тереза
Дюнуйе», любящей негодяя и преступника, он замечает: «Мысль
верная, но ие новая. Ее уже давно прекрасно выразил аббат Прево
в превосходном романе своем «Манон Леско». Еще шире, глубже и
полнее развила эту мысль Жорж Санд в одном из лучших ромапов
своих — „Леоне Леони“».!
Роман «Леоне Леони» интересен также и тем, что здесь Жорж
Санд впервые стремится соединить особенности психологического
1 В. Г. Б е л и н с к и й, Собр. соч., т. X, изд-во АН СССР, М. 1956,
стр. 116.
712
романа с романом сюжетЕым, изобилующим неожиданными ситуа¬
циями, происшествиями, резкими поворотами действия, загадками
и тайнами. Это сочетание станет характерным для творческой ма¬
неры писательницы.
У современников роман пользовался большим успехом, он при¬
влекал занимательностью сюжета; в отличие от предшествующих
романов, он не пугал буржуазного читателя остротой затронутых
проблем, не требовал ответа на «проклятые вопросы», как «Индиа¬
на» или «Лелия». Однако и на этот раз не обошлось без упреков
и негодования: Жорж Санд обвиняли в крайней безнравственности
героя, в отсутствии нравоучительных выводов.
В России роман «Леоне Леони» вышел в свет в 1840 году и
с тех пор не издавался. В настоящем издании он печатается в но-
вом переводе.
Стр. 412. ...грубая дробь австрийского барабана... — В описывае¬
мое в романе время Венеция, потерявшая в XVIII веке независи¬
мость, находилась под властью Австрии.
Стр. 427. «Валери» (1803)—роман баронессы Барбары Юлии
Крюденер, прибалтийской немки, писавшей по-французски.
«Эжен де Ротелен» (1808) —роман французской писательницы
Суза-Ботело (Аделаида-Мария-Эмилия-Флиель).
«Мадемуазель де Клермон» (1802)—роман французской пи¬
сательницы Стефании-Фелисите Дюкре де Септ-Обен, графини
де Жанлис (1746—1830).
«Дельфина» (1802)—роман французской писательницы Анны-
Луизы-Жермены де Сталь (1766—1817).
Стр. 470. Верный пастух — герой одноименной драматической
пасторали итальянского поэта Джамбаттисты Гварики (1538—1612).
И. Лилеева
«У С К О К»
Зиму 1837—1838 года Жорж Санд проводит в Ноане. Деревенское
уединение благоприятствует усиленной творческой работе, от кото¬
рой писательницу не могут отвлечь домашние хлопоты и неуря¬
дицы. В январе она приступает к новому роману — «Ускок», замы¬
сел которого у нее уже давно созревал. Работа спорится, и два
месяца спустя Жорж Санд отсылает рукопись издателю я{урнала
713
«Ревю де дё монд». 15 мая 1838 года в ртом журнале была напеча¬
тана первая часть «Ускока», за которой вскоре последовали три
остальные. В том же году роман вышел отдельным изданием. Де¬
ление на части в нем было уничтожено, однако текст не подвергся
авторской правке. Сохранялся он неизменным и во всех последу-*
ющих изданиях.
По замыслу автора «Ускок» должен был входить в серию ве¬
нецианских повестей, рассказываемых в одном дружеском кружке.
Однако с другими повестями серии — «Маттеа» (1835), «Последняя
Альдини» (1837), «Мозаичисты» (1837), «Орко» (1838)—«Ускока»
объединяют лишь общие действующие лица пролога. Действие
«Ускока» происходит в конце XVII века в Венеции и на островах
Ионического архипелага. Необходимые для исторического и мест¬
ного колорита сведения писательница заимствовала из восьмитом¬
ной «Истории Венецианской республики» П. Дарю. Пригодились и
личные впечатления, вынесенные из поездки в Венецию в 1834 году.
Однако основным «источником» произведения явились восточные
пормы Байрона, особенно «Лара» и «Корсар» (1814).
В прологе автор заявляет о своем намерении рассказать исто¬
рию Корсара в прозе, более соответствующую исторической правде,
чем поэтические выдумки Байрона. Однако Жорж Санд менее всего
придает значение фактической достоверности происшествий, о ко¬
торых повествуется в литературном произведении, свободно
обращается с хронологией, путает годы и даже столетия, так как
видит свою задачу не в восстановлении подлинных событий вене¬
цианской истории, а в борьбе с обаянием аморализма, в котором,
по ее мнению, в значительной степени был повинен Байрон.
Творчество Байрона неизменно восхищало Жорж Санд и в ран¬
ний период ее литературной деятельности оказало на нее силь¬
нейшее влияпие. Однако в конце 30-х годов Жорж Санд пришла
к мысли, что воздействие Байрона на общественное сознание и
нравы, социальный эффект творчества гениального английского
поэта были отрицательными. Силою своего поэтического дара Бай¬
рон сделал порок если и не привлекательным, то, во всяком случае,
интересным, и в этом, по мнению Жорж Санд, была его величай¬
шая художественная ошибка. Поэтому Жорж Санд хочет пойти
вслед за Байроном, чтобы «объяснить» в своем романе то, о чем
«умолчал» английский поэт. Она стремится развепчать, «дегероизн-
ровать» байронического героя, показать глубину нравственного па¬
дения, в которую толкнули его эгоизм и отсутствие твердых мо¬
ральных устоев.
Несмотря на очевидную морализаторскую тенденцию, «Ускок»,
как почти все произведения Жорж Санд тех лет, навлек на нее
714
обвинения в безнравственности, шедшие из враждебного прогрес¬
сивной и демократической литературе лагеря. Однако у читателя,
свободного от предубеждений и мыслящего не столь догматично
и упрощенно, «Ускок» неизменно пользовался успехом. В год смер¬
ти французской писательницы (1876) Ф. М. Достоевский вспоминал,
какое удизительное впечатление произвел на него, юношу, этот
роман, который был первым прочитанным им произведением Жорж
Санд. «Мне было, я думаю, лет шестнадцать, когда я прочел в пер¬
вый раз ее повесть «Ускок», — одно из прелестнейших первона¬
чальных ее произведений. Я помню, я был потом в лихорадке всю
ночь». Особенно пленили Достоевского «целомудренная, высочай¬
шая чистота типов и идеалов и скромная прелесть строгого, сдер¬
жанного тона рассказа» 1.В русском сокращенном переводе «Ускок» появился в 1838 году
в «Библиотеке для чтения», хотя и относившейся в то время к
Жорж Санд крайне неприязненно. С тех пор роман не переиздав
вался. В настоящем переводе исправлены некоторые наиболее оче-*
видные неточности и анахронизмы, что, впрочем, всякий раз
оговорено в комментариях.
Стр. 533. ...воевал на стороне греков... — Байрон участвовал в
войне греческих патриотов против турецкого владычества в 1823—
1824 годах.
История Фрозины. — В примечаниях к «Гяуру» Байрон сооб¬
щает, что сюжет поэмы был ему подсказан судьбою одной краса¬
вицы из Янины, Фрозины, якобы утопленной местным пашой по
навету.
Стр. 534. Керкиреи, — уроженец Керкиры (иное название остро¬
ва и города Корфу).
...в эпоху морейских войн. — Мореей назывался прежде полу¬
остров Пелопоннес. Венецианская республика, стремившаяся овла¬
деть ключевыми позициями в Адриатическом и Средиземном
морях, на протяжении многих веков оспаривала у Оттоманской
Порты господство над Мореей и вела у ее берегов кровопролитные
войны. В конце XVII века ей удалось завладеть Мореей, но уже в
начале следующего столетия Морея вновь была захвачена турками.
Эдзелино да Романо — древний род синьоров Веронских и Па¬
дуанских.
1 Ф. М. Достоевский, Дневник писателя за 1876 год. —
Полное собр. соч., т, 20, СПб, 1911, стр, 196,
715
Стр. 625. Акрокероний — доктор, один из собеседников кружка,
в котором рассказывается «Ускок».
Стр. 626. ...T’was midnight — all was slumber.,, — Смл Байрон,
«Лара», песнь первая, строфа XII.
Стр. 636. ...не мешай мне бросить еще несколько пригоршней
этих «дожей»... — На золотых монетах Венецианской республики,
цехинах, чеканилось изображение дожа, преклонившего колена
перед снятым Марком.
...ночные дела во Дворце доолей?— В резиденции венециан¬
ских дожей помещались суд и инквизиция.
Стр. 639. ...водрузил свое победоносное знамя над Пиреем.—
Пирей был взят венецианским флотом в 1687 году.
Стр. 645. Териак — лекарственное средство сложного состава;
в старипу считалось, что оно излечивает от всех болезней.
Стр. 646. Кассия — лекарственное растение.
Стр. 649. Слово магнетизм еш,е не было придумано. —
В XVIII веке «животным магнетизмом» назывались гипноз и вну¬
шение. Врач, практикующий гипноз, назывался магнетизером.
...слова Ж.-Ж. Руссо... — О своем посещении венецианского
приюта (а не монастыря, как пишет Жорж Санд) Руссо рассказал
в седьмой книге «Исповеди».
Стр. 652. Теорба — струнный щипковый музыкальный инстру-
мент типа лютни.
Стр. 660. Эреб, — В древнегреческой мифологии — мрак пре¬
исподней.
Стр. 674. Сбиры — полицейские в итальянских государствах.
Стр. 676. ...возвращаться на волю по мосту Вздохов. — Мост
Вздохов соединял Дворец дожей, в котором заседал Совет Десяти,
о венецианской тюрьмой, где также совершались и казни. По этому
мосту осужденного вели на казнь или в тюрьму, из которой, при
состоянии правосудия в ту эпоху, у него было мало надежд когда-
либо выйти на свободу. С моста Вздохов осужденный мог бросить
последний взгляд на Венецию.
Стр. 678. Великий совет — законодательный орган Венециан¬
ской республики.
Шестнадцатого июня тысяча шестьсот восемьдесят седьмого
года. — В оригинале 1686 год. Исправляем явную ошибку Жорж
Санд.
Стр. 699. ...чтобы дож... не побеспокоился о племяннике! —
Франческо Морозини стал дожем Венеции в 1688 году.
Г. Авессаломова
СОДЕРЖАНИЕ
ЛЕЛИЯ 5
ЛЕОНЕ ЛЕОНИ 403
УСКОК 531
Комментарии 701
ЖОРЖ САНДСобрание сочинений, т. 2
Редактор Н. Снеткова
Художественный редактор Л. Чалова
Технический редактор М. Андреева
Корректор В. Урес
Сдано в набор 30/Х 1968 г. Подписано к пе¬
чати 16/Ш 1971 г. Бумага № 1. Формат
84х108 1/32. 22,5 печ. л. 37,8 усл. печ. л. 49,082уч.¬
изд. л. Тираж 200 000 экз. Заказ № 1654,
Цена 1р. 55к.
Издательство «Художественная литература»
Ленинградское отделение, Ленинград,
Невский пр., 28.
Ордена Трудового Красного Знамени Ленин¬
градская типография № 1 «Печатный Дзор»
имени А. М. Горького Главполиграфпрома
Комитета по печати при Совете Министров
СССР, г. Ленинград, Гатчинская ул., 26.