/
Автор: Кавабата Я.
Теги: художественная литература повести японская литература избранные произведения
ISBN: 5-85220-197
Год: 1993
Текст
**»..
уСщл
СЕРИЯ
«ЛАУРЕАТЫ НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ»
ЯСУНАРИ
КАВАБАТА
Избранные
произведения
Перевод с японского
МОСКВА
„ПАНОРАМА"
1993
ББК 84.5Я
К12
Федеральная целевая программа
книгоиздания России
Послесловие Т. Григорьевой
Комментарии Т. Григорьевой, В. Марковой, Б. Раскина
Оформление А. Музанова
~ 4703000000-176
К 088(02)-93
© Составление, оформление.
Издательство «Панорама», 1993.
ISBN 5-85220-197 © Послесловие. Т. Григорьева, 1993.
Танцовщица из Идзу
Озеро
Спящие красавицы
ПОВЕСТИ
ТАНЦОВЩИЦА ИЗ ИДЗУ
1
Дорога устремилась вверх крупными извилинами, каза-
лось, перевал Амаги уже близко, как вдруг, выбелив леса
криптомерии на подножии горы, за мной стремительно
погнался дождь.
Мне было двадцать лет. Одет по-дорожному: студенчес-
кая фуражка, кимоно с рисунком конгасури, хакама, через
плечо переброшена сумка для книг. Уже четвертый день,
совсем один, я странствовал по горам Идзу. Первую ночь
провел возле, горячих источников Сюдзэндзи, две ночи
в Югасиме, а потом надел высокие гэта и начал восхожде-
ние к перевалу Амаги.
Горы, волнами наплывавшие друг на друга, густые
леса, глубокие ущелья были пленительно, по-осеннему пре-
красны, но я торопливо шел вперед, подгоняемый тайной
надеждой...
Посыпались крупные капли дождя. Я побежал как мог
быстрее по крутой петляющей дороге и, задохнувшись,
добрался наконец до чайного домика на северной стороне
горы. И замер на пороге — так внезапно и чудесно сбылась
моя надежда. В чайном домике остановилась отдохнуть
труппа бродячих артистов.
Заметив меня, юная танцовщица встала, поспешно по-
вернула другой стороной подушку, на которой она сидела,
и подвинула ко мне.
— М-м-м! — с трудом пробормотал я и опустился
на подушку. Я все еще не мог отдышаться, не мог опо-
© Перевод В. Марковой, 1979.
7
мниться от неожиданности. Даже простое «спасибо» не
шло у меня с языка.
Танцовщица села прямо напротив меня. Вконец рас-
терявшись, я нашарил сигареты в рукаве. Она подала
мне пепельницу, стоявшую перед ее соседкой. Но я и тут
промолчал.
Танцовщице на вид было лет семнадцать. В обрамлении
черных густых волос, уложенных в причудливую старинную
прическу, каких я никогда не видал, ее лицо, овальное,
как яичко, и такое прелестное, казалось совсем маленьким,
но все сочеталось в единой гармонической красоте. Вспо-
минались девушки с преувеличенно пышными копнами во-
лос, как их любили изображать на страницах старинных
романов.
В небольшой труппе, кроме танцовщицы, были три жен-
щины: пожилая, лет сорока, и две молодые, да еще мужчина
лет двадцати пяти, в куртке с гербами гостиницы при
горячих ключах Нагаока.
Уже дважды довелось мне увидеть танцовщицу.
Первый раз на полпути в Югасиму. С ней шли две
молодые женщины. Я обогнал ее у моста через Югаву,
неподалеку от Сюдзэндзи. Танцовщица несла большой
барабан. Я все оборачивался и смотрел на нее. Лишь
тогда я впервые по-настоящему почувствовал очарование
путешествия.
Я был в Югасиме уже два дня, когда, к вечеру вернув-
шись в свою гостиницу, вдруг увидел ее опять.
Она плясала на дощатом полу прихожей. Я уселся на
ступеньке лестницы и смотрел, не в силах отвести глаз.
«Вчера в Сюдзэндзи, нынче вечером в Югасиме,— ска-
зал я себе,— а завтра, наверно, она пойдет на юг через
перевал Амаги, к горячим источникам Югано? На горной
дороге Амаги, длиной всего в семь ри, я уж где-нибудь
непременно нагоню ее...»
Вот с какой тайной надеждой я так спешил, пока дождь
не загнал меня в чайный домик. И все же встреча застала
меня врасплох, я обомлел от смущения.
Но тут хозяйка пригласила меня в другую комнату.
Должно быть, этой комнатой редко пользовались, она была
вся открыта: ни дверей, ни окон. Внизу расстилалась пре-
красная долина, такой глубины, что не видно было дна.
От холода я покрь1лся гусиной кожей, меня била дрожь,
зубы стучали. Хозяйка принесла мне чаю. Я сказал ей, что
ужасно озяб.
8
— Ах, господин, да вы до костей промокли! Пожалуйте
туда, вам надо скорее обсохнуть.
И она чуть не за руку повела меня в свою собственную
комнату. Там горел очаг. Из растворенных дверей пахнуло
сильным жаром. Я в нерешительности остановился на поро-
ге. Возле очага на корточках сидел старик, весь опухший
и посиневший, как утопленник. Он посмотрел на меня
больными угасшими глазами, даже зрачки в них, казалось,
налились желтизной. Вокруг старика громоздились целые
горы старых писем и бумажных пакетов. Он словно был
погребен среди бумажной рвани. С виду не человек, а гор-
ное чудовище. При этом зрелище я застыл как вкопанный.
— Вы уж простите меня, этакую страсть вам показала!
Да не пугайтесь, это мой старик. Глядеть на него неприят-
но, но ведь он с места сдвинуться не может. Сделайте
милость, потерпите...
И хозяйка пустилась рассказывать: вот уж много лет, как
мужа разбил паралич, все тело сковано. Неспроста кипы
бумаг вокруг нагромождены: со всех уголков страны идут
письма с советами, как вылечить паралич, отовсюду присы-
лают пакеты с лекарствами. Старик прислушивается к сло-
вам путников, идущих через перевал, просматривает газет-
ные сообщения — словом, ничего не пропускает в поисках
какого-нибудь верного средства или снадобья. Письма и бу-
мажные пакеты не дает выбрасывать. Собрал вокруг себя
и разглядывает. Вся его жизнь в этом. Так за долгие годы
выросли груды всяких бумаг.
Не находя слов для ответа, я уставился на очаг. Дом
вдруг заходил ходуном — мимо проехал автомобиль.
«Здесь даже в осеннюю пору стоят такие холода! Скоро
перевал будет похоронен под снегом. Отчего же,— думал
я,— старик не хочет жить в долине?»
Открытый очаг пылал жаром. От моего платья повалил
пар, голова разболелась.
Хозяйка вышла в комнату для гостей и завела разговор
с женщинами из бродячей труппы:
— Неужели это она? А была совсем девочка, когда вы
прошлый раз здесь побьгоали. Скажите, как выросла! Да ты
прямо взрослая девица, славно, славно! И какая хорошень-
кая! Девочки, они быстро растут.
Немного времени спустя я услышал шум сборов. Навер-
но, бродячая труппа сейчас уйдет... Медлить было нельзя.
9
Сердце так и застучало в груди, но я не находил в себе
мужества встать с места.
«Положим, эти женщины привычны к путешествиям,
а все-таки быстро ходить не могут. Пускай опередят меня
на десять те, даже на двадцать, я живо нагоню их»,— думал
я, изнывая от нетерпения возле очага.
Бродячие артисты ушли вместе с танцовщицей, но тут
мое воображение сорвалось с привязи и, помчавшись вслед
за ними, начало свой резвый танец.
Проводив их, хозяйка вернулась.
— Где остановятся на ночлег эти артисты? — спросил я.
— Побродяжки-то? Разве угадаешь? Где их кто пригла-
сит, там и заночуют. Сами не знают наперед.
Пренебрежительные слова хозяйки оказали на меня об-
ратное действие: сильнее разожгли во мне надежду. «Что ж,
если так,— возмечтал я,— сегодня же приглашу танцов-
щицу провести со мною ночь».
Дождь, затихая, поредел, небо над горными вершинами
просветлело. Хозяйка упрашивала меня обождать немного,
пока совсем не разъяснится, но мне не сиделось спокойно.
— Дедушка, поберегите себя в зимние холода,— от
души сказал я и встал на ноги.
Старик с трудом поднял на меня свои пожелтевшие
глаза и слегка кивнул.
— Господин, господин! — с криком припустилась за
мной хозяйка.— Вы уж слишком много денег мне пожало-
вали. Не возьму, совесть не дозволяет.
Она уцепилась за мою сумку, стараясь удержать меня.
Как я ни отнекивался, хозяйка грозилась, что от меня не
отстанет. Прихрамьгоая, она плелась за мной добрую часть
дороги и все твердила:.
— Было бы за что! Нет, не заслужила я таких денег. Но
я вас хорошо запомню. Непременно пожалуйте ко мне
в другой раз. Уж я вас отблагодарю!
Всего-то одна монетка в пятьдесят сэн — и вдруг сто-
лько благодарности! Я был изумлен и тронут почти до слез.
Но старуха еле-еле ковыляла, и это было досадной помехой.
Наконец мы пришли к туннелю на перевале.
— Большое спасибо! Теперь идите домой, не годится
так долго оставлять старика одного,— сказал я.
Насилу-то старуха выпустила сумку из своих рук.
Я вошел в темный туннель. Сверху со стуком падали
холодные капли. Впереди маленьким кружком светился вы-
ход к южной части полуострова Идзу.
10
2
Защищенная с одной стороны белой оградой, дорога
сбегала в долину зигзагом молнии. У самого подножия
уступчатого склона маячили фигурки бродячих артистов.
Не прошел я и шести те, как нагнал женщин. Но нельзя
было нарочито замедлить шаг, чтобы пойти с ними вровень,
и я с равнодушным видом обогнал их.
Мужчина шел несколько впереди остальных. Заметив
меня, он остановился.
— А вы хороший ходок! Погодка-то, по счастью, раз-
гулялась...
Я с облегчением вздохнул и зашагал рядом. Мой спут-
ник стал расспрашивать меня о том о сем. Услышав, что мы
беседуем, женщины трусцой подбежали к нам.
Мужчина нес на спине большую плетеную корзину.
Пожилая женщина держала на руках щенка. Остальные
несли тяжелую поклажу: старшая девушка — громоздкий
узел, вторая — плетеную корзину, юная танцовщица —
барабан с подставкой.
Пожилая женщина вставляла иногда слово-другое в наш
разговор.
— Он — студент высшей школы,— шепнула танцов-
щице старшая девушка.
Я оглянулся, и она засмеялась:
— Уж это точно! Настолько-то и я разбираюсь. К нам
на острова частенько ездят студенты.
Мой спутник сообщил мне: все они живут возле гавани
Хабу на острове Осима. Весной покидают остров и прово-
дят лето в странствиях. Но уже настал канун холодов,
а у них нет с собой зимней одежды. Дней десять проведут
на юге, в Симоде, потом из гавани Ито отправятся домой,
к себе на остров.
Услышав, что танцовщица — с острова Осима,
я стал глядеть на ее прекрасные волосы с особым
поэтическим чувством. Мне захотелось побольше узнать
об этом острове, и я начал расспрашивать моего
собеседника.
— Студенты частенько приезжают к нам плавать в мо-
ре,— сказала танщовщица своим спутникам.
— Летом, наверно,— обернулся я.
— Зимой тоже,— еле слышно отозвалась танцовщица.
— Как? Даже зимой?
Она поглядела на других девушек, пбдавив смешок.
11
— Разве можно зимой плавать в море? — снова
спросил я.
Танцовщица вспыхнула румянцем и слегка кивнула
с очень серьезным видом.
— Глупышка она, совсем дитя,— засмеялась пожилая
женщина.
До Югано оставалось еще более трех ри. Дорога шла
вниз, вдоль берега реки Кавацу. Миновав перевал, мы
почувствовали себя на юге: горы вокруг выглядели по-
новому, даже цвет неба стал иным.
Я без умолку болтал со своим спутником, мы скоро
подружились. Когда позади нас остались деревни Агинори
и Насимото, а внизу в долине уже можно было различить
соломенные крыши Югано, я решительно заявил своему
новому другу, что пойду вместе со всей компанией в Симо-
ду. Он страшно обрадовался.
В Югано перед гостиницей самого низкого пошиба по-
жилая женщина хотела было со мной распроститься, но мой
попутчик возразил:
— Господин студент желает путешествовать с нами да-
льше.
— Вот радость-то! — простодушно воскликнула она.—
Говорят: в дороге добрый попутчик, в жизни — сердечное
участие. Мы люди ничтожные, оно конечно, а все разгоним
дорожную скуку. Сделайте милость, зайдите сюда с нами
отдохнуть с дороги.
Девушки молчали и застенчиво поглядывали на меня.
Все поднялись по лестнице в комнату для гостей и сло-
жили вещи на пол. Фусума и циновки на полу были обвет-
шалые, грязные.
Танцовщица принесла чай к нам наверх. Когда она
опускалась на колени передо мной, лицо ее залил
румянец, руки задрожали и чашка на блюдце опасно
накренилась. Танцовщица быстро поставила ее на цинов-
ку, и чай пролился. Я был поражен, до чего она
смутилась.
— Вот тебе и на! Девочка-то выросла. Никак уже втю-
рилась. Скажите! — досадливо подняла брови пожилая
женщина и бросила танцовщице полотенце.
Девушка подняла его и с напряженным видом начала
вытирать циновку.
Это неожиданное заявление вдруг отрезвило меня. Все
мои тайные надежды, подогретые болтовней хозяйки гости-
ницы, развеялись в единый миг.
12
— Ay господина студента хорошее кимоно! — замети-
ла пожилая женщина, пристально меня разглядывая.
— Пестрый узор в точности как на кимоно у моего
Тамидзи. Да, уж верно, совсем такой, и нечего тут,—
заспорила она с другими женщинами.
— У меня на родине остался сынок, ходит в школу,—
принялась она рассказывать.— Вот он мне и вспомнился.
Кимоно у него вроде вашего. В теперешнее время даже
материя конгасури стоит дорого. Ну просто беда!
— А где он учится?
— В пятом классе начальной школы.
— А-а, уже пятиклассник, вот как!
— Посещает школу в Кофу. Мы уже давненько
живем на острове Осима, но родина наша — Кофу
в провинции Каи.
Когда я часок отдохнул, мой дорожный товарищ повел
меня в другую гостиницу. Я-то думал, что остановлюсь
вместе со всеми в их захудалой ночлежке.
Спустились вниз по обрывистой дороге, по каменным
ступеням, и перешли по мосту через струившийся
потоком горячий источник. Напротив моста раскинулся
сад гостиницы.
Я пошел купаться. Мой спутник погрузился в воду
вслед за мной.
Он начал рассказывать мне о своей жизни. Ему
было двадцать четыре года. С женой его уже дважды
случалась беда: выкидыш, потом преждевременные роды.
Ребенок по iep...
Мой новый знакомый носил куртку с гербом гостиницы
в Нагаоке, вот почему я принял его за тамошнего жителя.
Судя по наружности и манере говорить, он был человеком
не чуждым образования. Я вообразил, что он из прихоти
путешествует по горам или, может быть влюбившись в бро-
дячую артистку, следует за ней с поклажей.
После купанья я сразу же пообедал. Мы вышли из
Югасимы в восемь часов утра, а было уже три. Спустившись
в сад, мой спутник поднял глаза на меня и крикнул:
— До свиданья!
— Купите на это что-нибудь... хотя бы немного хурмы.
Прошу извинить, что передаю так небрежно...— И я бросил
ему сверток с деньгами.
Попутчик мой хотел было отказаться, но бумажный
сверток упал прямо на землю. Он вернулся, поднял его
и кинул мне обратно.
13
— Пожалуйста, не надо этого.
Сверток упал на соломенный навес. Я снова бросил его
вниз, и на этот раз подарок был принят.
К вечеру полил сильный дождь. Горы побелели и, поте-
ряв глубину, стали плоскими. В речке громко зашумели
бурые, мутные воды. «Бродячие артисты с танцовщицей ни
за что не придут в такой ливень»,— думал я. Мне не
сиделось на месте. Я несколько раз ходил купаться. В ком-
нате было темно. Единственная лампочка свешивалась с пе-
рекладины фусума над квадратным отверстием и освещала
сразу две комнаты.
— Тон-тон-тон! — сквозь шум сильного дождя откуда-
то еле слышно донесся стук барабана. Я так рванул ставни,
что едва не выломал их, и высунулся наружу. В лицо мне
ударил порывистый ветер с дождем. Я закрыл глаза, весь
превратившись в слух. Куда движется барабан, уж не сюда
ли? Вскоре послышались звуки сямисэна, протяжные выкри-
ки женщин, оживленный смех.
«Значит, бродячих артистов пригласили в ресторанчик
на другой стороне улицы, как раз напротив гостиницы»,—
понял я. Можно было различить голоса мужчин и женщин.
Я все еще надеялся, что ужин скоро кончится и артисты
придут ко мне. Но пирушка, как видно, вышла из границ
обычного веселья и грозила обратиться в шумную попойку.
Время от времени звонкий возглас женщины молнией про-
нзал тишину.
Я сидел, весь напрягшись в нервном ожидании перед
распахнутыми ставнями. Каждый раз, когда до меня до-
носился стук барабана, я невольно переводил дыхание: на
сердце становилось легче.
«А-а, значит, танцовщица все еще сидит с гостями.
Сидит и бьет в барабан».
Но как невыносимо тягостно, когда барабан затихает!
Шум дождя погружал меня в бездонную пучину.
Вдруг послышался беспорядочный топот шагов: бегали
там друг за дружкой или устроили пляску? Я уставился
в темноту горящими глазами. «Отчего вдруг все затихло? —
пробовал я разглядеть хоть что-нибудь сквозь завесу мра-
ка.— Неужели кто-нибудь осквернит танцовщицу этой
ночью?» — терялся я в мучительных догадках.
Наконец я закрыл ставни и лег в постель, но сердце
у меня ныло. Я снова пошел купаться к горячему источнику.
Долго и неистово плескался в воде. Дождь кончился, луна
выплыла из облаков. Омытое дождем, вечернее небо засияло
14
кристально чистым блеском. Мне хотелось выскочить из
купальни, бежать к танцовщице босиком. Но что я мог бы
поделать?
Был уже третий час ночи.
3
Часов в девять на другое утро мой попутчик наведался
ко мне. Я только что встал и пригласил его пойти со мной
к источнику. Пониже купальни полноводная от дождя реч-
ка тепло лучилась под солнцем в этот безоблачный день
осени, по-весеннему мягкой на юге Идзу. Мучения прошлой
ночи сейчас представлялись мне сном, но все же я сказал:
— Шумное вчера шло веселье, до позднего часа.
— Как! Вы нас слышали?
— Еще бы не слышать!
— Ах, эти местные жители! Разойдутся вовсю, шуму
много, а толку мало,— заметил он, словно для него это было
делом обычным, и я замолчал.
— Глядите-ка, они на том берегу. Пришли купаться.
Вон-вон, приметили нас, засмеялись.
Он показал пальцем туда, где на другой стороне речки
была устроена общая купальня. В клубах пара смутно
виднелись семь-восемь голых тел.
Вдруг из темной купальни выбежала нагая девушка,
сложила руки над головой и замерла на краю помоста,
готовясь прыгнуть в воду. Она что-то кричала нам. Это
была танцовщица. Я глядел на ее стройные ноги, на ее
белое тело, она тянулась вверх, похожая на молодое деревце
павлонии. И мое сердце вдруг словно омыла струя свежей
воды, я и с облегчением перевел дух, и счастливо засмеялся.
Да ведь она ребенок! Обрадовалась, что видит нас, выско-
чила нагишом на солнечный свет и встала на цыпочки.
Совсем ребенок! Я смеялся, полный светлой радости. Мыс-
ли мои прояснились, словно дочиста протертое стекло. Ти-
хий смех не сходил с губ.
А я-то думал, ей лет семнадцать-восемнадцать. А все
потому, что у нее была такая высокая прическа, да и наря-
дили ее под стать взрослой девице. Как глупо я ошибся!
Не успели мы вернуться в мою комнату, как старшая
девушка из бродячей труппы явилась поглядеть на
хризантемы в саду. Танцовщица проводила ее до середины
помоста. Пожилая женщина вышла из купальни и строго
поглядела на обеих. Танцовщица дернула плечиком
15
и улыбнулась, дескать: «Дальше идти не смею!» — и побе-
жала назад.
Пожилая женщина подошла к мосту и громким голосом
пригласила меня:
— Пожалуйте к нам в гости!
— Пожалуйте к нам в гости! — как эхо повторила
старшая девушка, и они вернулись к себе.
Мой попутчик сидел у меня до самых сумерек.
Поздно вечером я играл в го с оптовым торговцем бума-
гой, как вдруг в саду гостиницы послышался знакомый стук
барабана. Я было рванулся с места:
— Музыканты пришли!
— Чего там, куда они годятся, попрошайки эти. Ну же,
ваш ход! Я пошел вот так!
Бумаготорговец, до самозабвенья увлеченный игрой,
с громким стуком ставил костяшки на доску. Пока
я маялся сам не свой, музыканты уже стали собираться
в обратный путь.
Мой приятель крикнул мне из сада:
— Добрый вечер!
Я вышел в коридор и поманил их рукой. Бродячие
артисты немного пошептались между собой и пошли к до-
му.
Все три молодые девушки хором повторили:
— Добрый вечер!
Войдя в коридор, они отвесили мне церемонный поклон
до земли, как это делают гейши.
Между тем на доске сложилась трудная ситуация, мне
грозило поражение.
— Делать нечего! Проиграл.
— Не может быть! Я ведь против вас слабый игрок.
Дайте подумать, тут дело тонкое.
И, даже не взглянув на музыкантов, бумаготорговец
пересчитал одну за другой костяшки на доске и еще глубже
погрузился в игру.
Девушки положили барабан и сямисэн в углу комнаты
и начали играть в гобанг, а я тем временем упустил
верный выигрыш.
— Ну давайте еще одну, последнюю,— насел на меня
с уговорами мой партнер.
Я только уклончиво улыбнулся. Наконец он отступился
и встал с места.
Девушки подошли к игральной доске.
— Сегодня вечером вы опять пойдете искать работу?
16
— Вообще-то пойдем...— Бродячий артист взглянул
на девушек.
— Ну так вот что! Никуда не ходите, останьтесь
у меня в гостях.
— Ой, как мы рады!
— А нам не влетит за это?
— Так ведь ходили-ходили — и никто не нанял.
Девушки забавлялись игрой в гобанг почти до часу ночи.
Танцовщица ушла наконец, но заснуть я не мог, голова
оставалась ясной. Я вышел в коридор и позвал:
— Господин коммерсант! Господин коммерсант!
— А, слышу! — И старик, которому уже вот-вот
стукнет шестьдесят, ринулся из своей комнаты, полный
боевого пыла.
— Значит, играем. Ну что ж, играть — так всю ночь.
До самого рассвета.
Я тоже вошел в азарт.
4
Мы условились выйти из Югано в восемь утра. Я надел
охотничью шапочку, купленную накануне в лавчонке возле
общей купальни, а свою студенческую сунул в сумку и по-
шел в ночлежный дом, где остановились мои попутчики.
Сёдзи на втором этаже были растворены настежь. Не долго
думая, я поднялся по лестнице и замер в полной растерян-
ности. Бродячие артисты еще не вставали.
У самых моих ног танцовщица, заалев от стыда, прижа-
ла руки к лицу. Она делила постель с младшей из девушек.
На лице танцовщицы еще были заметны следы вчерашних
белил. Губы и уголки глаз тронуты пурпурной краской.
Приманчивая красота девушки совсем заворожила меня.
Вдруг она быстро перевернулась на другой бок, выскольз-
нула из-под одеяла и, все еще закрьгаая руками лицо, села
на пол в церемонной позе.
— Благодарим вас за вчерашний вечер,— склонилась
передо мной танцовщица в красивом поклоне.
Это меня вконец сконфузило.
Бродячий артист спал рядом со старшей из девушек. До
этого я и не подозревал, что они мужи жена.
— Простите, нам, право, совестно! — начала извинять-
ся пожилая женщина, сидя на постели.— Мы условились
нынче утром выйти в дорогу, но вечером, поговаривают,
состоится званый ужин. Вот мы и решили побыть здесь еще
17
денек. Если вам несподручно подождать нас, встретимся
в Симоде. Мы всегда останавливаемся в гостинице Косюя,
ее легко разыскать.
Я почувствовал себя покинутым.
— А может, обождете до завтра? Дольше мы не задер-
жимся, матушка не позволит. С попутчиками идти лучше.
Завтра утром отправимся все вместе,— предложил бродячий
артист, и пожилая женщина присоединилась к его просьбе:
— Уж будьте добры! Вы нам честь оказали, путешеству-
ете в нашей компании, и нам так совестно, что мы вас
подвели. Завтра уж непременно отправимся в путь, даже
если с неба копья посыплются. Ведь послезавтра сорок
девятый день, как умер наш младенчик. Мы еще раньше
задумали отслужить в Симоде скромную поминальную слу-
жбу, вот и торопимся поспеть туда к этому самому дню.
Простите за смелость, но, верно, неспроста судьба соедини-
ла нас. Может, послезавтра вы помолитесь вместе с нами?
Я обещал пойти с ними и спустился вниз. Ожидая, когда
женщины встанут и выйдут ко мне, я завел разговор в гряз-
ной конторе с приказчиком гостиницы.
Мой попутчик пригласил меня прогуляться. Мы немного
прошли по большой дороге и увидели красивый мост. Опер-
шись на его перила, бродячий артист начал рассказывать.
Он долгое время работал актером в токийском театре
новомодной театральной школы. Еще и теперь он участвует
в спектаклях на острове Осима. Из дорожного узла вы-
пирает, как нога, бутафорский меч: иногда случается давать
представления в какой-нибудь гостиной. Плетеная корзина
битком набита платьем и утварью: разные чашки и ско-
вородки...
— Я загубил себя и упал на самое дно. Мой старший
брат в Кофу теперь глава семьи и неплохо ведет хозяйство.
А я там лишний...
— Я думал, что вы из Нагаоки, местный житель.
— Выходит, нет! Старшая из молодых женщин — моя
супружница. Она на год вас моложе, ей девятнадцать лет.
Уже второй раз жена родила до срока во время наших
скитаний по большой дороге. Ребенок жил на белом свете
всего-то одну неделю. Она до сих пор не совсем оправилась.
Ну, а женщина почтенного возраста доводится ей родной
матерью. Танцовщица — моя сестренка.
— Да, помню, вы говорили, что у вас есть сестра четыр-
надцати лет.
— Это она и есть. Я все время голову себе ломал, как
18
хоть сестренку-то не таскать с собой, да вот приходится, так
уж все неудачно сложилось.
Он сказал мне, что зовут его Эйкити, жену — Тиёко,
а танцовщица носит имя Каору. Еще с ними идет служанка
по имени Юрико, ей семнадцать лет, она им не родня,
уроженка острова Осима. Эйкити сильно расчувствовался
и стал глядеть на реку с таким видом, словно вот-вот
заплачет.
На обратном пути мы увидели танцовщицу. С ее лица
уже были смыты белила. Присев на корточки, она гладила
щенка. Я сказал ей, что иду к себе в гостиницу.
— Приходите навестить меня.
— Я бы и рада, но одной нельзя.
— А вы приходите вместе с братом.
— Мигом придем.
Но ко мне явился один Эйкити.
— Где же другие?
— Матушка не пустила.
Но когда мы сели с ним играть в гобанг, женщины
перешли через мостик и быстро взбежали вверх по лест-
нице. Отвесив вежливые поклоны, они нерешительно сели
на пол в галерее. Первой поднялась на ноги Тиёко.
— Заходите ко мне без стеснения, это моя комната,—
пригласил я.
Побыв у меня часок, бродячие артисты отправились
в купальню при гостинице. Они звали меня с собой, но
я вконец смутился при мысли, что там будут три молодые
женщины. Вскоре танцовщица опять поднялась ко мне на-
верх с приглашением от Тиёко.
— Сестрица сказала, что помоет вам спину.
Но я не пошел и начал играть с танцовщицей в гобанг.
Неожиданно она оказалась сильным противником. Без тру-
да побеждала Эйкити и своих товарок. Я был хороший
игрок, мало кто мог со мной потягаться. Но она — иное
дело. Приятно было, что с ней не надо нарочно делать
слабые ходы.
Сначала танцовщица чинно протягивала руку, чтобы
издали взять костяшку, но мы были с ней наедине, и вскоре
она, забыв про все на свете, низко склонилась над доской.
Густые пряди ее до неправдоподобия прекрасных волос
почти касались моей груди.
Вдруг она закраснелась:
— Извините! Меня будут бранить,— и, прервав игру,
опрометью бросилась вон из комнаты.
19
Матушка стояла перед общей купальней на том
берегу реки. Тиёко и Юрико торопливо выскочили из
купальни при гостинице и, даже не простившись со
мной, воротились бегом.
Весь этот день, с утра до позднего вечера, Эйкити
провел у меня. Простодушно-заботливая хозяйка не преми-
нула заметить мне, что не годится скармливать хорошую
еду таким людишкам, дело зряшное.
Вечером я наведался в ночлежный дом. Танцовщица
упражнялась в игре на сямисэне под руководством пожилой
женщины. Увидев меня, она положила сямисэн на пол, но
по приказу матушки снова взяла его в руки.
Когда она начинала тихо подпевать себе, матушка одер-
гивала ее:
— Не пой, говорят тебе!
Эйкити позвали в ресторанчик на другой стороне ули-
цы, нам было все видно и слышно. Он что-то тянул
нараспев.
— Что б это могло быть?
— Ах, это? Утаи.
— Утаи? Вот не ожидал.
— Он у нас мастер на все руки. Вперед не угадаешь, за
что примется.
Тут сосед по гостинице, человек лет сорока, как я слы-
шал, торговец птицей, отодвинул фусума и, заглянув к нам,
позвал девушек на угощенье. Танцовщица вместе с Юрико
вышла в соседнюю комнату, захватив с собой палочки дая
еды. Девушки стали выбирать со сковороды лакомые кусоч-
ки куриного мяса. Торговец, сказать по правде, уже порядо-
чно ее опустошил.
Когда девушки возвращались обратно, он легонько стук-
нул танцовщицу по спине.
Матушка состроила страшное лицо:
— Эй, вы! Не смейте к ней прикасаться! Это моя дочка.
. Танцовщица стала упрашивать торговца почитать вслух
книгу «Странствия Мито Комона».
— Дядя, дядя! — умильно повторяла она.
Но он вскоре ушел. Танцовщица не решилась попросить
меня прямо, а принялась уверять, что матушке страх как
хочется послушать чтение. Я взял книгу с тайной надеждой.
И в самом деле танцовщица начала потихоньку придвигать-
ся ко мне ближе и ближе. Почти касаясь моего плеча
головой, она с очень серьезным выражением уставилась на
меня горящими немигающими глазами. Должно быть, тан-
20
цовщица всегда так делала, слушая чтение. Когда торговец
птицей читал ей вслух, она чуть не прижималась лицом
к его лицу.
Большие черные глаза танцовщицы, сиявшие удивитель-
ным блеском, были ее главным очарованием. Линии век
казались невыразимо прекрасными. Она смеялась, как цве-
ток. Смеялась, как цветок,— это подлинная правда.
Но вскоре служанка из ресторана пришла позвать
танцовщицу. Она надела свое самое нарядное платье
и сказала мне:
— Я скоро вернусь. Подождите меня, пожалуйста. Мне
так хочется дослушать до конца.
Танцовщица вышла в галерею и, опустившись на коле-
ни, низко поклонилась:
— Позвольте отлучиться ненадолго.
— Только не вздумай петь! — приказала ей матушка.
Девушка слегка кивнула и взяла барабан. Матушка
повернулась ко мне:
— У нее как раз теперь меняется голос.
В зале ресторана танцовщица уселась в чинной позе
и начала бить в барабан. Я видел ее со спины так близко,
словно из соседней комнаты. Звуки барабана заставили мое
сердце весело забиться.
— Барабан всегда оживляет застолье.— Матушка по-
глядела, что творится в доме напротив.
Тиёко и Юрико тоже отправились в ресторан. Через
какой-нибудь час все трое вернулись.
— Вот только это.— Танцовщица разжала кулак и уро-
нила на ладонь матушки монетку в пятьдесят сэн.
Я опять какое-то время читал вслух «Странствия Мито
Комона». Потом они начали рассказывать о ребенке, умер-
шем в пути. Младенец родился прозрачный, как вода. Даже
не в силах был плакать и через неделю перестал дышать.
Они были всего лишь бродячие артисты, отбросы обще-
ства, но я об этом и думать позабыл. А они, казалось мне,
глубоко, всей душой поняли и ощутили, что нет у меня
к ним ни поверхностного любопытства, ни презрения, а чув-
ство искренней дружбы.
Я обещал им, что непременно побываю у них на острове.
— Надо поместить его в доме дедушки. Там просторно.
А дедушка пусть на время переберется куда-нибудь, чтобы
гостю было покойнее. Он сможет заниматься все время,—
толковали они между собой, а мне сказали: — У нас два
маленьких дома. Домик в горах очень светлый.
21
Условились, что я помогу им, когда в новогодние празд-
ники они будут давать представление на Осима, в приморс-
ком селенье Хабу.
Скитальческая жизнь бродячих артистов не была такой
тяжелой, как я думал вначале. Скорее беспечная, она несла
с собой запах лугов. Все в этой маленькой труппе были
крепко связаны между собой родственной любовью. Только
служанка Юрико всегда держалась отчужденно и угрюмо,
может быть по застенчивости.
Я ушел от них после полуночи. Девушки проводили
меня до порога. Танцовщица повернула мои гэта носками
к выходу, чтобы мне было удобно их надеть. Выглянув из
дверей, она бросила взгляд на ясное небо:
— А-а, как светит луна! Завтра будем в Симода, вот
радость! Помолимся об умершем ребенке, а матушка купит
мне гребешок, и еще будет много интересного. Сводите
меня в кино!
Для артистов, бродивших по горам Идзу и Сагами,
портовый город Симода был желанным прибежищем, от
него словно бы веяло родиной.
5
Каждый из бродячих артистов нагрузил на себя такую
же ношу, как при переходе через перевал Амаги. На руках
матушки с видом бывалого путешественника лежал, свесив
лапы, щенок.
Покинув Югано, мы снова углубились в горы. Утреннее
солнце поднималось над морем и согревало долины. Мы
поглядели на восток. Возле устья реки Кавадзу, широко
раскинувшись, светлело побережье.
— А вон там наш остров Осима! Такой большой, как
посмотришь. Приезжайте к нам, хорошо? — попросила
танцовщица.
Оттого ли, что осеннее небо было необычайно ясным,
над морем, там, где подымалось солнце, витала, словно
ранней весной, легкая дымка.
До Симода оставалось еще пять ри. Море на время
спряталось за горами. Тиёко тягуче напевала какую-то песню.
Но вот дорога разветвилась на две. Меня спросили, по
которой идти. Одна из них, узкая тропинка под сенью
деревьев, несколько пугала своей крутизной, но зато вела
напрямик через горы, другая в обход, была пологой и лег-
кой. Я выбрал кратчайшую дорогу.
22
Пришлось подниматься чуть не ползком по отвесной
тропинке, сплошь усыпанной палыми листьями, где нетруд-
но было поскользнуться. Дыхание у меня перехватывало, но
тем отчаянней я спешил, при каждом шаге нажимая кула-
ком на колено. Остальные все больше отставали от меня.
Одна только танцовщица, высоко подоткнув подол кимоно,
поспевала за мной, не приближаясь, но и не удаляясь.
Иногда я с ней заговаривал. Она останавливалась с ис-
пуганной улыбкой и отвечала мне. Я поджидал ее, чтобы
она успела нагнать меня, но танцовщица замирала непо-
движно и продолжала путь только тогда, когда я трогался
с места. Тропинка петляла и делалась все круче, а я все
убыстрял шаги, но танцовщица упорно взбиралась на гору
вслед за мной, сохраняя все то же расстояние. В горах
царила тишина. Наши попутчики остались далеко позади,
даже голоса их больше не долетали до нас.
— Где в Токио ваш дом?
— О, я живу в студенческом общежитии.
— И я побывала в Токио. Мы ездили туда исполнять
пляски на празднике цветения вишен. Только я маленькая
была, ничего не помню.
Танцовщица бросала мне один вопрос за другим:
— А у вас есть отец? А вы ездили в Кофу?
Заводила разговор о том, приглашу ли я ее в кино, или
вдруг начинала рассказывать об умершем ребенке.
Мы поднялись на вершину горы. Танцовщица постави-
ла барабан на скамейку посреди иссохших трав и платоч-
ком обтерла пот с лица. Потом смахнула пыль со своих ног
и вдруг, присев передо мной на корточки, стала смахивать
дорожную пыль с моих длинных хакама.
Я рывком откинулся назад, и она невольно упала на
колени. Низко пригнувшись, танцовщица все же отряхнула
пыль с моей одежды. Наконец, спустив свой подоткнутый
кверху подол, она встала и перевела дыхание.
— Сели бы отдохнуть! — сказала она.
Мимо пролетела стая птичек. Было слышно, как шеле-
стят сухие листья, когда птицы садятся на ветви,— такая
тишина стояла кругом.
— Почему вы так быстро шли? — Танцовщице, видимо,
было очень жарко.
Я легонько постучал пальцем по барабану, и птицы
испуганно вспорхнули.
— Ах, как хочется пить!
— Погодите, пойду поищу воды.
23
Но танцовщица хжоро вернулась ни с чем из рощи
пожелтевших деревьев.
— А чем вы заняты, когда живете в Осима?
Тут вдруг танцовщица ни к селу ни к городу назвала
два-три женских имени и принялась лепетать что-то
уж совсем для меня непонятное. Кажется, дело происходило
в Кофу, а не на острове Осима. Должно быть, речь
шла о ее подружках, она училась в начальной школе
два года. Танцовщица рассказывала бессвязно, что на
память придет.
Мы довольно долго ждали, пока наши молодые
спутники достигли вершины. Матушка догнала нас
очень нескоро.
Когда мы спускались, я нарочно отстал от других вместе
с Эйкити и завел с ним неспешную беседу.
Но не успели мы пройти и двух те, как танцовщица
бегом поднялась к нам вверх по тропинке.
— Там внизу источник. Поторопитесь! Смерть как пить
хочется, но мы ждем вас.
Вода... Я быстро сбежал вниз. В тени деревьев из скалы
бил чистый ключ. Женщины обступили его.
— Пожалуйста, испейте первым. Погрузишь руки, вода
замутится, да к тому же после нас, женщин, источник
станет нечистым,— сказала матушка.
Я стал пить ледяную воду из пригоршни. Женщинам не
хотелось уходить отсюда. Выжимая досуха полотенце, они
отирали с себя пот, ливший ручьем.
Спустившись с горы, мы вышли на дорожный тракт,
ведущий в Симода. Показались дымки над печами уголь-
щиков. Мы расположились отдохнуть на бревнах у обочи-
ны. Танцовщица, присев на корточки посреди дороги, при-
нялась расчесывать своим розовым гребешком взлохмачен-
ную шерсть щенка.
— Зубья поломаешь,— сделала ей замечание матушка.
— Ничего! Купим в Симода новый.
Я-то еще в Югано задумал выпросить на память гребе-
шок танцовщицы. Она вкалывала его спереди в прическу —
и вдруг чешет им собаку... «Куда он теперь»,— огорчился я.
На другой стороне дороги лежала куча связок мелкорос-
лого бамбука.
— В самый раз годится для дорожной палки,— сказал
я, когда мы с Эйкити первыми тронулись в путь.
Танцовщица догнала нас бегом. Она несла в руках
бамбуковую трость выше себя ростом.
24
— Это еще зачем? — спросил Эйкити.
Девочка чуть смущенно подала мне бамбук.
— Ну и зря! Такая толстая бамбучина, сразу видно,
что краденая. Нехорошо, если заметят. Сейчас же
отнеси назад!
Танцовщица вернулась туда, где лежали связки ба-
мбука, и мигом примчалась обратно. На этот раз
она подала мне трость не толще пальца, потом упала
навзничь на межу поля и, трудно переводя дыхание,
стала ждать других.
Мы с Эйкити без остановки отшагали пять-шесть кэнов.
— Важность какая! Можно выдернуть и вставить золо-
тые,— вдруг донесся голос танцовщицы.
Я обернулся. Танцовщица шла рядом с Тиёко, матушка
несколько позади, рядом с Юрико. Не замечая, что я огля-
дываюсь и прислушиваюсь, Тиёко подхватила:
— Правда, правда. Надо бы ему сказать.
Верно, разговор шел обо мне. Тиёко сказала, что зубы
у меня неровные, а танцовщица возразила, что можно вста-
вить золотые. Обсуждали мою наружность, но это не обиде-
ло меня, не заставило насторожиться, напротив, меня охва-
тило чувство дружеской близости.
Некоторое время они разговаривали тихо. Вдруг я разо-
брал слова танцовщицы:
— Он хороший!
— Что ж, пожалуй. Похоже, что хороший.
— Нет, вправду хороший человек. Хороший, хороший!
Голос звучал так искренно... В немногих словах по-
детски откровенно выплеснулось сердечное чувство. Она
заставила меня самого по-настоящему поверить, что я хоро-
ший человек. Радостно глядел я на облитые светом горы.
В глубине век что-то слегка пощипывало.
В свои двадцать лет я подверг себя беспощадному анали-
зу и пришел к выводу, что духовно вконец искалечен сирот-
ством. И не в силах победить тоску отчаяния, отправился
в путешествие по Идзу. Вот почему я был так несказанно
счастлив! Значит, я в обычном житейском смысле кажусь
людям хорошим. А как удивительно светлели горы! Сказы-
валась близость залива Симода.
Размахивая бамбуковой палкой, я сбивал головки осен-
них цветов.
На дороге, возле какой-нибудь деревни, иногда броса-
лась в глаза дощечка с надписью: «Нищим и бродячим
музыкантам в деревню заходить строго запрещается».
25
6
Гостиница Косюя находилась на северной окраине Си-
мода. Я поднялся вслед за моими спутниками в комнатушку
на втором этаже, примостившуюся под самой кровлей. По-
толка не было. Когда я присел на край окна, голова моя
почти касалась крыши.
— Ты плечи не перетрудила? — несколько раз забот-
ливо осведомилась матушка у танцовщицы.
— Нет, руки не болят.
Танцовщица сделала несколько красивых движений ру-
ками, словно ударяя по барабану.
— Не болят. Могу играть, могу.
Я поднял барабан:
— О-о, какой тяжелый!
— Да, тяжелее, чем вы думали. Тяжелее вашей сумки,—
засмеялась танцовщица.
Мои попутчики оживленно обменивались приветствиями
с постояльцами гостиницы. Это была своя компания: бро-
дячие артисты и балаганщики. Похоже, что город Симода
служил гнездом для этих перелетных птиц. Чей-то ребенок,
топая ножками, забежал в комнату. Танцовщица дала
ему медяк.
Когда я собрался уходить из гостиницы Косюя, танцов-
щица первой вышла в прихожую и повернула мои оставлен-
ные у порога гэта носками к выходу.
— Возьмите меня в кино,— шепнула она, словно бы
сама себе.
Какой-то человек, смахивавший на громилу, проводил
меня до полдороги. Мы с Эйкити пошли в гостиницу,
хозяин которой был раньше градоправителем. Я принял
ванну и вместе с Эйкити пообедал свежей рыбой.
— Купите хоть немного цветов для завтрашней поми-
нальной службы, положите их на алтарь. Пусть это будет от
меня,— на прощанье я передал Эйкити немного денег.
Завтра утром я должен был отплыть на пароходе.
Деньги у меня были на исходе, а надо было еще
добраться до Токио. Бродячим артистам я сказал, будто
мне поневоле приходится прервать путешествие, этого-де
требуют занятия.
Часа через три я отужинал и перешел по мосту на
северную окраину города. Там я поднялся на вершину горы
Симода-Фудзи и полюбовался видом на гавань, а на обрат-
ном пути завернул в гостиницу Косюя.
26
Бродячие артисты как раз ужинали. Перед ними стояла
сковорода с курятиной.
— Отведайте хоть малость. Правда, мы, женщины, опу-
скали туда свои палочки, после нас кушанье нечистое, но
ничего, смеха ради можно.— Матушка вынула из корзины
чашку, палочки для еды и велели Юрико их помыть.
Сегодня был канун сорок девятого дня после кончины
младенца, и все принялись хором умолять меня отложить
отъезд хоть на денек, но я отговорился тем, что спешу
к началу занятий.
Матушка повторяла:
— Ну, если так^ приезжайте к нам на зимние каникулы,
мы все придем встречать пароход. Только известите нас
заранее. Вы нас обидите, если остановитесь в гостинице.
Будем вас встречать.
Когда в комнате остались только Тиёко и Юрико, я при-
гласил их в кино. Тиёко прижала руки к животу:
— Нездоровится мне. Совсем ослабела от долгой хо-
дьбы.
На ее бледном до синевы лице была написана смертель-
ная усталость. Юрико с каменным лицом уставилась в землю.
Танцовщица играла с ребенком. Увидев меня, она пови-
сла на шее матушки и стала выпрашивать у нее дозволения
пойти со мной в кино, но скоро вернулась ни с чем,
смущенная, и повернула мои гэта к выходу.
— В чем дело? Отчего нельзя отпустить ее с ним од-
ну? — попробовал замолвить за нас словечко Эйкити, но
матушка была неумолима.
«Почему ей нельзя пойти со мной?» — думал я с недоуме-
нием. Выйдя из прихожей, я увидел, что танцовщица гладит
щенка по голове. Она держалась отчужденно и даже не
посмотрела на меня. Я так и не решился сказать ей ни слова.
В кинематограф я пошел один. Женщина-рассказчик
давала пояснения при свете фонарика. Скоро мне надоело
смотреть, и я вернулся в свою гостиницу. Опершись локтями
на подоконник, я долго глядел на ночной город. Улочка
была темная. Мне чудилось, что издалека еле доносится
стук барабана. И вдруг закапали беспричинные слезы.
7
Когда на другой день я завтракал в семь утра, перед
отъездом, Эйкити окликнул меня с улицы. На нем было
черное хаори с гербами. Он принарядился, чтобы прово-
27
дить меня. С ним никого не было. Я остро почувствовал
грусть одиночества. Эйкити поднялся ко мне наверх.
— Наши все хотели проводить вас, но вчера поздно
легли, просто без сил, до того утомились. Уж извините.
Просили передать, что зимою непременно вас ждут.
На улице дул зябкий ветерок осеннего утра. По дороге
Эйкити купил для меня четыре пачки сигарет «Сикисима»,
немного хурмы и освежающее полоскание для рта «Каору».
— Мою сестренку зовут Каору,— заметил он с улыб-
кой.— На корабле мандарины вредят, хурма помогает про-
тив морской болезни.
— А такой подарок годится?
Я снял с себя охотничью шапочку и нахлобучил на
голову Эйкити, вынул из сумки смятую студенческую фу-
ражку и стал ее разглаживать. Оба мы рассмеялись.
Мы дошли до пристани. На берегу сидела, низко при-
гнувшись к земле, танцовщица. Образ ее словно впорхнул
в мое сердце. Пока я не приблизился к ней, она не шевель-
нулась. Молча склонила голову. На ее лице виднелись
следы вчерашнего грима. Красные пятнышки в уголках
глаз, словно бы отблески гнева, сообщили ее лицу выраже-
ние юного достоинства.
Эйкити спросил:
— А другие придут?
Танцовщица отрицательно покачала головой.
— Что, все еще спят?
Она кивнула.
Пока Эйкити ходил покупать для меня билеты на ялик
для переправы и на пароход, я попробовал было завязать
разговор, но танцовщица упорно смотрела вниз, туда, где
канал впадает в море, и не проронила ни слова. Даже не
дослушав до конца, она начинала механически, словно во
сне, кивать головой.
Но тут вдруг я услышал:
— Бабушка, видать, он добрый.
Ко мне подошел человек, похожий на землекопа.
— Господин студент, вы едете в Токио? Будьте мило-
стивы, позаботьтесь в дороге об этой старушке, жаль ее,
бедную. Сын у нее работал на серебряных рудниках в Рэн-
дайдзи, да в нынешнюю эпидемию померли и сын и невест-
ка. Осталось трое внучат. Ничего не попишешь! Потолко-
вали мы между собой и порешили отправить всю семью на
родину, в Мито. Бабушка, почитай, ничего не соображает.
Когда пароход причалит к Рэйгансиме, посадите их на
28
трамвай, что идет к вокзалу Уэно. Хлопотное это дело, но
мы так просим вас, уж так просим! Вы только поглядите, и,
верно, вас жалость возьмет.
Старуха стояла с потерянным видом. К спине был при-
вязан грудной младенец. За левую руку уцепились две
девочки: младшая — лет трех, старшая — лет пяти. В гряз-
ном узле виднелись рисовые колобки и соленые сливы.
Шахтеры целой компанией пришли позаботиться о ста-
рухе. Я охотно взялся помочь ей.
— Уж мы на вас надеемся!
— Очень благодарим. Надо бы самим проводить их
в Мито, да никак невозможно.
Каждый из шахтеров выражал мне свою призна-
тельность.
Ялик сильно качался на волнах. Танцовщица, по-пре-
жнему крепко сжав губы, смотрела в сторону. Цепляясь за
веревочную лестницу, я оглянулся. Она как будто собира-
лась сказать «прощайте», но только еще ниже опустила
голову. Эйкити усердно махал подаренной ему охотничьей
шапочкой. Когда я был уже далеко, танцовщица тоже
махнула чем-то белым.
Пароход покинул залив Симода. Пока южный берег
полуострова Идзу не скрылся за кормой, я, ухватившись за
поручни, жадно вглядывался в открытое море, где виднелся
остров Осима. У меня было такое чувство, будто маленькая
танцовщица осталась где-то в далеком прошлом.
Я заглянул в соседнюю каюту проведать старушку, но
люди уже собрались вокруг нее в кружок и всячески ее
утешали. Успокоенный, я ушел в свою каюту.
В море Сагами поднялось сильное волнение. Сидя на
полу, я клонился то вправо, то влево. Матрос подавал
пассажирам маленькие тазики. Я растянулся на полу, поло-
жив сумку вместо подушки. В голове у меня было пусто,
я даже не чувствовал времени. Слезы капали неудержимо.
Щеке стало холодно, и я повернул сумку другой стороной.
Рядом со мной лежал мальчик. Он был сыном фабрикан-
та, ехал в Токио готовиться к поступлению в высшую школу
и сразу почувствовал ко мне симпатию, увидев на мне
студенческую фуражку. Мы разговорились.
— Что с вами? Случилась какая-нибудь беда? —
с просил он.
— Нет, я сейчас расстался с одной девушкой,— ответил
я просто, с полной откровенностью.
Я не стыдился своих слез. Ни о чем не думал. Спокойно
29
погрузился в забытье, переполненный освежающей отрадой.
Не заметил даже, как на море опустились сумерки. Но вот
в Адзиро и Атами зажглись огни.
Мне стало холодно, я проголодался. Мальчик открыл
сверток из коры бамбука. Словно забыв, что это чужое,
я поел норимаки. И завернулся в школьный плащ мальчика.
Я был погружен в такую теплую атмосферу дружбы, когда
все кажется простым и естественным.
Завтра утром я провожу старушку на вокзал Уэно и куп-
лю ей билет до Мито. Это в порядке вещей. Все, чувствовал
я, сливается воедино.
Свет в каюте погас. Сильнее послышался запах моря
и живой рыбы, нагруженной на пароход.
В полной тьме, согретый теплом спавшего рядом со мной
мальчика, я дал волю слезам. Будто голова моя стала чистой
водой и она проливалась капля за каплей. Потом словно бы
не осталось ничего, только сладостное умиротворение.
ОЗЕРО
Гимпэй Момои приехал в Каруидзава в конце лета,
но там уже явственно чувствовалось дыхание осени. Он
купил фланелевые брюки и сразу натянул их на себя
взамен старых. Затем он приобрел новый свитер и рубашку,
а также синий плащ, поскольку к вечеру становилось
прохладно и сыро. Оказывается, в Каруидзава можно
приобрести вполне приличные вещи. Еще он купил удобные
башмаки, а свои оставил в обувной лавке. Завязав в фу-
росики старые вещи, он принялся размышлять, как от
них избавиться. А не спрятать ли в одной из опустевших
дач? Там на них не наткнутся до будущего лета. Он
свернул в переулок и попытался открыть окно пустого
дома, но деревянные ставни были накрепко приколочены.
Взламывать опасно. Подумают: вор!
Он сунул узел со старой одеждой в мусорный ящик
у черного хода и вздохнул с облегчением. Когда он надавил
на узел, стараясь затолкать его поглубже, в ящике зашур-
шала бумага. Дачники-то перед отъездом не удосужились,
;i сторож поленился освободить ящик от мусора, и теперь,
когда Гимпэй затолкал туда свой узел, крышка не закры-
лась плотно. Но это его уже не тревожило.
Пройдя шагов тридцать, он оглянулся. И тут ему
показалось, будто с той стороны, где стоял мусорный
ящик, поднялся в тумане целый сонм серебристых мо-
тыльков. Он замер и хотел было уже вернуться обратно,
когда это серебристое видение промелькнуло у него над
головой и исчезло, на мгновенье осветив легким голубым
( иянием лиственничную аллею, в конце которой виднелась
© Перевод Б. Раскина, 1986.
31
арка, украшенная декоративными фонариками,— вход в ту-
рецкую баню.
Приблизившись к арке, Гимпэй коснулся рукой волос.
Обычно он сам подстригал волосы безопасной бритвой,
удивляя окружающих своим умением.
Его встретила у входа и проводила внутрь банщица.
Кто-то ему потом рассказал, что клиенты прозвали ее «мисс
турецкая баня». Закрыв дверь изнутри, она сняла белый
жакет и осталась в лифчике.
Когда банщица начала расстегивать пуговицы на его
плаще, он невольно отшатнулся, но потом успокоился
и предоставил ей заниматься своим делом. Она опустилась
на колени, разула его и даже сняла носки.
Гимпэй погрузился в ванну, наполненную ароматной
водой. Вода казалась зеленой из-за плиток, которыми была
выложена ванна. Парфюмерный запах, исходивший от во-
ды, был не слишком приятен, но Гимпэю, который вот уже
столько дней бродяжничал по Синано, то и дело перебира-
ясь из одной дешевой гостиницы в другую, показалось,
будто вода пахнет цветами.
Гимпэй принял ванну, и банщица тщательно обмыла его.
Затем она присела на корточки у него в ногах и протерла
каждый его палец. Гимпэй глядел на ее голову. Волосы у нее
были пострижены чуть пониже шеи, на старинный манер,
и свободно свисали, как это бывает после мытья головы.
— Не желаете ли помыть голову?
— Что?! Ты даже и это делаешь?
-Да.
Гимпэй с испугом подумал, какой, должно быть, непри-
ятный запах исходит от его давно не мытых волос, но,
поборов стеснение, уперся локтями в колени и вытянул шею.
Пока она тщательно намыливала ему голову, он окончатель-
но освоился.
— У тебя очень приятный голос,— сказал Гимпэй.
— Голос?..
— Да. Я слышу его и после того, как ты умолкаешь.
Хочется, чтобы он звучал вечно. Такой ласковый и нежный,
он будто проникает в самые глубины мозга. Твой голос
способен смягчить сердце закоренелого преступника...
— Неужели? По-моему, противный, слащавый голос.
— Вовсе не слащавый, а невыразимо сладостный...
В нем чувствуется грусть... и ласка. Он приятный и ясный.
И не такой, как у певиц. Ты влюблена?
— Рада бы, но, к сожалению, нет...
32
— Послушай, не три так усердно мою голову, когда
говоришь. Я перестаю тебя слышать.
Ее пальцы замерли.
— Лучше я помолчу — вы меня смущаете,— пробор-
мотала она в замешательстве.
— Есть же на свете женщины с таким ангельским голос-
ком! Даже по телефону слушал бы его до бесконечности.
Еще немного — и у Гимпэя выступили бы на глазах
слезы умиления. Голос девушки доставлял ему ничем не
замутненную радость и успокоение. Такой голос мог при-
надлежать неземной женщине или милосердной матери.
— Откуда ты родом?
Девушка промолчала.
— Ты родилась на небесах?
— Простите, задумалась... Я из Ниигата.
— Из города Ниигата?
— Нет, из маленького городишка с таким же названием.
— А-а, снежная страна... Вот, оказывается, почему ты
такая красивая.
— Вовсе не красивая.
— Нет, ты красива, а такого чудесного голоса, как
у тебя, я еще не слышал.
Банщица окатила его несколькими бадейками горячей
воды, накинула на голову полотенце, тщательно вытерла
волосы и расчесала их гребнем.
Настал черед паровой бани. Гимпэй обернул бедра
большим полотенцем, и девушка подвела его к деревянному
прямоугольному ящику, отодвинула переднюю дверцу, бук-
вально втиснула его туда и поставила дверцу на место.
Затем опустила верхнюю крышку, в которой было вырезано
круглое отверстие, чтобы голова оставалась снаружи.
— Да это же настоящая гильотина! — воскликнул Гим-
пэй. Он повернул шею влево, вправо, с опаской глядя перед
собой широко открытыми глазами.
— Многие клиенты так говорят,— равнодушно ответи-
ла девушка.
Гимпэй покосился на входную дверь, потом перевел
взгляд на окно.
— Может быть, закрыть? — предложила она.
— Не надо.
Наверно, окошко не закрывали, чтобы в помещении
не скапливался пар. Электрическая лампочка отбрасывала
свет на вяз, росший за окном. Вяз был огромный, и свет
не проникал в глубь листвы. Гимпэю почудилось, будто
Я. Кавабата
33
оттуда, из зеленой тьмы, доносятся тихие звуки рояля —
отдельные звуки, не соединявшиеся в мелодию.
— Там сад? — спросил он.
-Да.
Полураздетая белокожая девушка на фоне окна, за кото-
рым виднелась тускло светившаяся зелень листвы, показа-
лась Гимпэю видением из иного мира. Она стояла босиком
на полу, выстланном бледно-розовыми кафельными плит-
ками. Ноги у нее были молодые, упругие, в ямках позади
колен затаились тени.
Гимпэй подумал, что просто не выдержал бы, останься
здесь один; в паническом страхе он представил, как отвер-
стие вокруг шеи сужается и душит его. Из-под стула, на
котором он сидел, поднимался жар. Жарко становилось
и сзади — словно к спине прислонили горячую доску.
— Долго ли мне здесь сидеть? — спросил он.
— Сколько хотите... Пожалуй, минут десять. Постоян-
ные посетители проводят в паровой бане по пятнадцать
минут и даже больше.
Он поглядел на небольшие часы, стоявшие на бельевом
шкафчике у входа. Прошло только минуты четыре, может,
пять. Девушка намочила в холодной воде полотенце, от-
жала его и приложила ко лбу Гимпэя.
— Ну и пекло — даже голова закружилась.
Холодное полотенце принесло облегчение, и Гимпэй
настолько пришел в себя, что смог даже представить, как
комично выглядит его голова, торчащая из деревянного
ящика. Он провел руками по груди и животу. Они были
липкие и влажные — то ли от выступившего пота, то ли от
пара. Он закрыл гдаза.
Послышался плеск воды. Девушка выпустила из ванны
ароматную воду и мыла пол. Этот звук напомнил ему волны,
разбивающиеся о скалу. На скале сидели две чайки. Хлопая
крыльями, они тянулись друг к другу клювами. Он увидел
море близ родной деревни.
— Сколько прошло времени?
— Семь минут.
Девушка сменила полотенце. Гимпэй опять ощутил при-
ятную прохладу. Забывшись, он подался головой вперед
и тут же вскрикнул от боли.
— Что с вами?
Девушка решила, что от жары у Гимпэя закружилась
голова. Она подобрала упавшее полотенце, приложила
к его лбу, придерживая рукой.
34
— Хотите выйти?
— Нет, все в порядке.
Теперь Гимпэю представилось, что он идет за этой
девушкой с приятным голосом по одной из токийских улиц,
уде ходит трамвай. На мгновенье он даже увидел аллею
i инкго, которые зеленым шатром сходились над тротуаром.
Он болезненно поморщился, понимая, что ему не сдви-
нуться с места, пока шея зажата в узком отверстии деревян-
ного ящика.
Девушка отошла в сторону. Должно быть, выражение
(то лица внушало ей беспокойство.
— Сколько бы ты дала мне лет — сейчас, когда видишь
только мою торчащую из ящика голову? — спросил он.
— Я не очень разбираюсь в возрасте мужчин,— нере-
шительно ответила она.
Она даже не поглядела на него. Гимпэй не нашелся, как
сказать ей, что ему тридцать четыре. Девушке нет и двадца-
ти, и она наверняка девственница, решил он. Щеки у нее
Г>ыли свежие, розовые и лишь слегка тронуты румянами.
— Пожалуй, хватит,— тоскливо произнес Гимпэй.
Девушка отодвинула дверцу и, ухватившись» за концы
полотенца, которое было обернуто вокруг его шеи, осто-
рожно, словно некий драгоценный предмет, потянула на
гсбя его голову. Затем накрыла белой простыней топчан
\ стены и уложила на него Гимпэя ничком. Массаж
ома начала с плеч.
До сих пор Гимпэю было неведомо, что при массаже не
голько мнут и растирают тело, но еще и хлопают по нему
открытыми ладонями. Ладони у банщицы были маленькие,
почти детские, но шлепки оказались на удивление силь-
ными, резкими. При каждом ударе Гимпэй со свистом
ныдыхал воздух. Он вспомнил своего ребенка, как тот,
когда Гимпэй склонялся к нему, изо всей силы колотил его
круглыми ладошками по лицу и по голове. Когда же его
ипсрвые посетило это видение?.. Теперь малютка колотит
(-пойми ручонками о земляные стенки могилы... Словно
черные стены тюрьмы сомкнулись вокруг Гимпэя. Холод-
ный пот выступил на лбу...
Ты присыпаешь пудрой? — спросил он.
Да... Вам плохо?
Нет-нет! — поспешно ответил он.— Кажется, я снова
iu потел... Было бы настоящим преступлением чувствовать
< <ои плохо, когда слышишь твой голос.
Девушка неожиданно прекратила массаж.
35
— Ты можешь не поверить, но, когда я прислушиваюсь
к твоему голосу, все остальное для меня перестает суще-
ствовать. Голос невозможно настигнуть, его нельзя схватить.
Он — как бесконечное течение времени, как река жизни.
Нет, пожалуй, не то. Ведь голос может зазвучать в любой
момент, стоит только пожелать, но, если ты молчишь, как
сейчас, никто не в силах принудить тебя говорить. Конечно,
внезапное удивление, гнев или страдание могут заставить
тебя говорить, а так ты вполне свободна распоряжаться
своим голосом — сказать что-нибудь или промолчать.
Воспользовавшись этой «свободой», девушка молча мас-
сировала ему поясницу, потом занялась ногами и даже
размяла ступни, каждый палец.
— Теперь перевернитесь на спину,— едва слышно
сказала она.
— Что?
— Ложитесь лицом кверху, пожалуйста.
— Кверху лицом?! — Придерживая полотенце, оберну-
тое вокруг бедер, Гимпэй осторожно перевернулся и лег на
спину. Ароматом цветов повеяло на него от дрожащего
шепота девушки. Никогда прежде он не испытывал столь
пьянящего блаженства.
Она вплотную придвинулась к узкому топчану и начала
массировать ему руки. Ее груди оказались прямо перед
лицом Гимпэя. Хотя лифчик был завязан не столь туго,
полоска кожи вдоль его края слегка вздулась. Лицо оваль-
ной формы, близкой к классической; лоб не слишком высо-
кий, но откинутые назад прямые волосы делали его выше,
а глаза — и так-то большие и широко раскрытые — еще
большими; линия от шеи к плечам пока не обрела женствен-
ной плавности, а запястья были по-девичьи пухлыми. Ее
матово блестевшая кожа оказалась так близко от его лица,
что Гимпэй невольно зажмурился. И тут же сноп искр
рассыпался перед ним. Они сверкали, как множество сереб-
ряных гвоздиков в деревянном плотницком ящике. Тогда он
открыл глаза и стал глядеть на потолок. Потолок был
выкрашен в белый цвет.
— Наверно, я кажусь тебе старше, чем на самом деле,—
пробормотал Гимпэй.— Это потому, что у меня была нелегкая
жизнь. Мне тридцать четыре,:— признался он ей наконец.
— Правда? Вы выглядите моложе,— равнодушно про-
говорила девушка.
Она встала у изголовья топчана и массировала ближ-
нюю к стене руку.
36
— Пальцы на ногах у меня длинные, как у обезьяны.
Они вялые и скрюченные, хотя мне много приходится
ходить... Всякий раз, когда гляжу на них, чувствую оме-
рзение. А ты касалась их своими прекрасными руками...
Неужели ты не испытала отвращения, когда снимала с моих
ног носки?
Девушка промолчала.
— Я родился на берегу Японского моря. Там множество
черных скал. Я взбирался на них босиком, цепляясь за
выступы своими длинными обезьяньими пальцами.
Он подумал о том, как часто приходилось ему в мо-
лодости лгать. И все из-за его безобразных ног. Кожа
на подошвах была темная, толстая и морщинистая, а кривые
пальцы торчали в разные стороны, словно погнутые
зубцы у гребня.
Он лежал на спине и не мог видеть свои ноги. Тогда он
приблизил к лицу руки и стал их разглядывать. Обыкновен-
ные руки, вовсе не такие безобразные, как ноги...
— Вы сказали, что родились на побережье Японского
моря? В каком месте? — без особого любопытства спросила
девушка. Сейчас она массировала ему грудь.
— В каком месте?.. Знаешь, я не люблю рассказывать
о своей родине. В отличие от тебя я потерял ее навсегда...
Девушку вовсе не интересовала родина Гимпэя, и она
мало прислушивалась к тому, что он говорил.
Что за странное здесь освещение? Ему казалось, что
банщица не отбрасывает тени. Когда она массировала ему
живот, ее груди оказались так близко от него, что он
зажмурился и не знал, куда девать руки. Вытянуть их вдоль
туловища? Но тогда он невольно коснется ее — и не мино-
вать пощечины... Его на самом деле ударили по лицу.
В испуге Гимпэй пытался открыть глаза, но веки не повино-
вались. Должно быть, им тоже досталось при ударе. Кажет-
ся, он заплакал, хотя слез не было. Глаза страшно болели,
словно их кололи горячими иглами.
По лицу его ударила не ладонь банщицы, а голубая
кожаная сумка. Ощутив удар, он не сразу догадался, что
это было. Потом он увидел, как сумка упала к его ногам. Но
и тогда он все еще не мог понять, нарочно ли его ударили
ею, или это произошло случайно. Ясно было одно: сумка
попала ему в лицо, и он вскрикнул от боли.
— Эй, эй!..— попытался он остановить женщину. Его
первой реакцией было сказать ей, что она уронила сумку.
Но женщина повернула у аптеки за угол и исчезла. Лишь
37
голубая сумка лежала посреди улицы, неопровержимо
свидетельствуя о преступлении. Сумка была полураскры-
та — из нее торчала пачка тысячеиеновых купюр. Правда,
Гимпэй вначале их не заметил — его прежде всего обес-
покоила сама сумка как вещественное доказательство. По-
скольку женщина бросила сумку и убежала, его действия
в самом деле могли быть восприняты как преступные. Страх
заставил Гимпэя поспешно подобрать сумку, и лишь тогда
он с удивлением обнаружил торчащие из нее купюры.
Не была ли эта аптека порождением его фантазии? —
думал он впоследствии. Странно, что в этом квартале феше-
небельных особняков, где вообще нет ни лавок, ни магази-
нов, одиноко притулилось на углу старенькое неказистое
здание аптеки. Но зачем сомневаться: рядом со стеклянной
входной дверью к стене был прислонен щит с рекламой
какого-то средства от глистов. Он удивился еще больше,
когда заметил на перекрестке, между улицей, где ходил
трамвай, и кварталом особняков, две совершенно одинако-
вые фруктовые лавки — в каждой из них были выставлены
деревянные ящики с вишнями и клубникой. Пока Гимпэй
шел за женщиной, он ничего, кроме нее, не видел. Почему
же он вдруг обратил внимание на эти фруктовые лавки?
Может, хотел запомнить место, где она повернула за угол,
направляясь к своему дому? Фруктовая лавка существовала
на самом деле — у него и сейчас перед глазами клубника,
аккуратно выложенная в деревянных ящичках, ягодка
к ягодке. Не исключено, что на перекрестке была одна
фруктовая лавка и лишь расстроенное воображение превра-
тило ее в две. Позднее он не раз боролся с искушением
пойти .туда и проверить, существуют ли аптека и фруктовые
лавки? Честно говоря, он не мог в точности припомнить
даже саму улицу, хотя примерно определил ее расположе-
ние, нарисовав по памяти план этой части Токио. Однако
в тот момент его занимало иное: куда делась женщина?
— Да, наверное, она сначала не собиралась кинуть
сумку,— пробормотал Гимпэй и испуганно открыл глаза.
Но тут же поспешил снова зажмуриться, пока девушка,
массировавшая ему живот, не заметила его округлившихся
в страхе глаз. К счастью, он не назвал ни предмет, то есть
сумочку, ни имя женщины, которая ее бросила. Он ощутил,
как судорожно сжались и начали дергаться мышцы живота.
— Щекотно...— сказал в оправдание Гимпэй, и девушка
стала массировать мягче. Но теперь ему и в самом деле
стало щекотно, и он даже вполне натурально захихикал.
38
Гимпэй считал, что та женщина — неважно, ударила Ли
она его сумкой или просто швырнула ею в него — подозре-
вала, будто он преследует ее, чтобы завладеть деньгами,
и потому, бросив сумку, в паническом страхе убежала. Не
исключено также, что она не собиралась бросать сумку,
а хотела лишь, воспользовавшись ею, остановить Гимпэя, но
не рассчитала силы и выпустила ее из рук. Они, по-видимо-
му, были совсем недалеко друг от друга, если женщина,
размахнувшись, достала сумкой до его лица. Наверно, ока-
завшись в малолюдном квартале особняков, Гимпэй непро-
извольно ускорил шаги и приблизился к женщине. А та
заметила это, испугалась и, кинув в него сумку, убежала.
Гимпэй вовсе не собирался ее грабить. Он даже не
предполагал, что у нее в сумке были такие деньги. Но когда
он поднял сумку, чтобы скрыть вещественное доказательст-
во преступления, то обнаружил там двести тысяч иен — две
пачки новеньких купюр по сто тысяч в каждой. В сумке
была и сберегательная книжка — по-видимому, женщина
возвращалась из банка и решила, что Гимпэй видел, как она
снимала деньги со счета, и следует за ней от самого банка.
Помимо двух пачек с купюрами он обнаружил в сумке еще
тысячу шестьсот иен. Он полистал сберкнижку, отметив про
себя, что на счете осталось двадцать семь тысяч. Значит,
она забрала из банка почти все свои деньги.
Из той же сберкнижки Гимпэй узнал, что ее владелицу
зовут Мияко Мидзуки. Если Гимпэя не интересовали деньги
и он шел за женщиной, .увлекаемый ее красотой, он
должен был вернуть их, как и сберегательную книжку.
Но он, очевидно, не собирался этого делать. Подобно
тому, как он преследовал женщину, эти деньги, словно
живое существо, обладающее или не обладающее разумом,
теперь преследовали его. Гимпэй впервые украл деньги.
11ожалуй, не столько украл, сколько деньги сами не желали
оставить его в покое.
Когда он подобрал сумку, у него и в мыслях не было их
присвоить. Он думал лишь о том, что эта сумка — до-
казательство его преступления, и, спрятав ее под пиджак,
чуть не бегом направился к улице, где ходил трамвай.
Жаль, что еще не осень, когда он мог бы незаметно проне-
сти сумку под плащом. Он заскочил в ближайший магазин,
купил фуросики и завернул в него сумку.
Вернувшись домой, он сжег в печурке сберегательную
книжку Мияко Мидзуки, а также носовой платок и другие
мелкие вещицы, обнаруженные им в сумке. Переписать со
39
сберкнижки адрес ее владелицы он не догадался и теперь не
знал, как найти эту женщину. Правда, он уже и не собирал-
ся возвращать ей деньги.
Пока он сжигал сберегательную книжку, носовой платок
и гребень, по комнате распространился неприятный запах.
Гимпэй представил, какая же будет, вонь, когда он бросит
в печурку кожаную сумку. Он разрезал ее на мелкие куски
и понемногу сжигал их в течение нескольких дней. Оста-
вшиеся металлические предметы — застежку, пудреницу,
а также тюбик с помадой — он ночью выбросил в сточную
канаву. Даже если их найдут, навряд ли они у кого-нибудь
вызовут подозрение. Руки Гимпэя дрожали, когда он выдав-
ливал из тюбика остатки помады.
В последующие дни он внимательно слушал радио
и просматривал газеты, но нигде не сообщалось ни об
ограблении, ни о потер»е кожаной сумки с двумястами
тысячами иен и сберкнижкой.
— Так, ни к кому не обращаясь, пробормотал Гим-
пэй.— Значит, она не сообщила о пропаже — что-то меша-
ло ей это сделать.
От этой мысли темные глубины его души внезапно
осветились таинственным светом. Должно быть, он шел
тогда за этой женщиной, поскольку некие чары, таившиеся
в ней, звали его. Возможно, оба они принадлежат к одному
и тому же миру, где обитают духи зла. Прежний опыт
подсказывал это Гимпэю. Мысль о том, что они одного
племени, внушила ему радость, и он теперь горько сожалел,
что не записал адрес Мияко.
Мияко, вне всякого сомнения, испугалась, заметив пре-
следовавшего ее Гимпэя, но в то же время ее душа затрепе-
тала от радости, хотя сама она не понимала почему. Чело-
век испытывает наслаждение, когда присутствует объект
наслаждения. Гимпэй избрал таким объектом именно Ми-
яко, хотя в этот час по улицам прогуливалось немало других
красивых женщин- Может, он действовал подобно. нар-
коману, узревшему себе подобного?..
Так было и с Хисако Тамаки — первой женщиной,
которую он преследовал. Собственно, она была совсем еще
девочка — моложе этой банщицы с приятным голоском —
и училась в колледже, где преподавал Гимпэй. Когда об их
отношениях стало известно, его из колледжа выгнали.
Гимпэй шел за Хисако до самого ее дома и остановился,
потрясенный великолепием выстроенного в европейском
стиле особняка и ворот с ажурной железной решеткой.
40
Ворота были полуоткрыты, и Хисако, войдя во двор, обе-
рнулась и сквозь решетку увидала Гимпэя.
— Как, это вы, господин учитель? — удивилась она.
Ее бледные щеки зарделись. Покраснел и Гимпэй.
— А это, значит, ваш дом, мисс Тамаки? — охрипшим
голосом произнес он.
— Господин учитель, почему вы здесь оказались? Хо-
тите зайти?
Но как мог Гимпэй объяснить, зачем он скрытно следо-
вал за своей ученицей? Он поглядел сквозь решетку на
особняк, словно любуясь им, и сказал:
— Просто чудо, что сохранился такой замечательный
дом — не сгорел во время войны.
— Наш дом как раз сгорел, а этот мы купили уже
после войны.
— После войны?.. А чем, собственно, занимается ваш
отец, мисс Тамаки?
— Господин учитель, вы к нам по делу? — Хисако
сердито уставилась на Гимпэя сквозь решетку ворот.
— Понимаете ли, у меня на ногах экзема... Я слышал,
у вашего отца есть хорошее лекарство от экземы,— пробор-
мотал Гимпэй, одновременно думая о том, с какой стати он
заговорил об этой болезни, стоя перед воротами богатого
особняка. Его лицо болезненно искривилось, и на глазах
вот-вот готовы были выступить слезы.
— Вы говорите, от экземы? — холодно переспросила
Хисако. Ее взгляд нисколько не смягчился.
— Да, лекарство от экземы. Я слышал, как вы рассказы-
вали о нем вашей школьной подруге.— По ее глазам он
видел, что Хисако пытается вспомнить, кому она говорила
об этом.— Так болит, что вашему учителю трудно ходить.
Узнайте у отца название лекарства, а я здесь подожду.
Удостоверившись, что Хисако скрылась за дверью особ-
няка, Гимпэй поспешно ретировался. Он бежал так, словно
его подгоняли собственные безобразные ноги.
Навряд ли Хисако пожалуется родителям или школь-
ному начальству, что он специально шел за ней по пятам,
думал Гимпэй, и все же в ту ночь у него страшно раз-
болелась голова, потом стали дергаться веки, и он никак
не мог уснуть. Временами он забывался тревожным сном
и сразу же просыпался в холодном, липком поту. Ему
казалось, будто какие-то ядовитые вещества скапливались
в затылке, потом поднимались к макушке и вызывали
адскую головную боль.
41
Голова у него разболелась еще раньше, когда, убегая от
дома Хисако, он оказался в квартале увеселительных заве-
дений. Не в силах вынести эту боль, он обхватил голову
руками и опустился на землю прямо посреди улицы, не
обращая внимания на праздношатающуюся публику. В моз-
гу будто все время звенел колокольчик, каким извещают
о крупном выигрыше в лотерею. И еще так звонит колокол
мчащейся пожарной машины.
— Что с тобой? — услышал он и одновременно почув-
ствовал, как его легонько ткнули коленкой в плечо.
Он обернулся и поднял глаза. Позади него стояла улич-
ная женщина — должно быть, из тех, какие во множестве
появились в «веселых» кварталах после войны. Чтобы не
привлекать внимания прохожих, Гимпэй, превозмогая боль,
с трудом добрался до тротуара и опять сел, прислонившись
лбом к стеклянной витрине цветочного магазина.
— Ты шла за мной, что ли? — спросил он у женщины.
— Не то чтобы за тобой, но...
— Но ведь не я за тобой...
— Да, это так, но...
Ответ женщины прозвучал уклончиво. Собственно, она
не утверждала, будто пошла за ним, хотя и не отрицала
этого. Если воспринять ее ответ утвердительно, что-то за
этим должно было последовать. Но женщина молчала, и Ги-
мпэй, не выдержав, заговорил первым:
— Если не я шел за тобой, значит, пошла за мной ты.
Разве не так?
— Думай как знаешь. Мне-то что...
Фигура женщины отражалась в витрине. Казалось, буд-
то она стоит посреди цветов за стеклом.
— Что же ты? Вставай поскорее — люди оглядываются.
Случилось что-нибудь?
— Экзема у меня.— Гимпэй сам удивился, отчего он
вдруг произнес эти слова.— Так болят ноги, что не могу
шагу ступить.
—г- Дурачок! Я знаю поблизости один приятный дом, где
ты мог бы спокойно отдохнуть. А пока сними ботинки
й носки — тебе сразу полегчает.
— Не хочу, чтобы кто-то увидел мои ноги.
— А я и не собираюсь на них глядеть, на ноги-то!
— Учти, ты можешь заразиться.
— Не заражусь.— Женщина просунула руки ему под
мышки и приподняла его: — Ну вставай же!
Прижимая левую руку ко лбу, Гимпэй глядел на отраже-
42
ние женщины в витрине. Внезапно он заметил там еще одно
женское лицо. По-видимому, это была владелица цветочной
лавки. Гимпэй оперся ладонью правой руки о стекло, словно
хотел схватить букет белых георгинов за витриной, и с тру-
дом встал на ноги. Хозяйка цветочной лавки, нахмурив
тонкие бровки, наблюдала за ним. Опасаясь разбить нена-
роком эту большую витрину и раскровенить руки, Гимпэй
отшатнулся от нее и всей тяжестью оперся о женщину. Она
едва удержала равновесие.
— Не вздумай удрать! — предупредила она и ткнула
его рукой в грудь.
Гимпэй вскрикнул от боли. Он не мог понять, каким
образом попал сюда, в этот «веселый» квартал, после
того как убежал от Хисако. В тот самый момент, когда
женщина ткнула его в грудь, он ощутил внезапное об-
легчение. В голове прояснилось. Словно он оказался на
берегу озера и на него повеяло прохладным ветерком
с гор. Такой свежий ветер бывает там, когда распускаются
листья, но перед глазами Гимпэя возникло озеро, еще
:затянутое льдом. Должно быть, гладкое стекло витрины
напомнило ему озеро — то озеро, на берегу которого
раскинулась деревня матери.
Над озером, скрадывая очертания берега, клубится ту-
ман. Гимпэй пытается заманить на лед свою кузину Яёи,
лелея надежду, что лед проломится и она утонет. Он по-
мальчишески ненавидит кузину. Яёи старше его на два
года, но Гимпэй хитрее и коварней.
Когда ему исполнилось десять лет, его отец погиб при
довольно странных обстоятельствах. После смерти отца
родственники настаивали, чтобы мать вернулась в родную
деревню. Гимпэя же преследовал страх: если мать уйдет из
отцовского дома, он ее навсегда потеряет. И чтобы не
допустить этого, он с детства научился прибегать к всячес-
ким хитростям. Яёи же росла, окруженная весенним теплом
родительской ласки. Именно Яёи — племянница матери —
пала первой любовью Гимпэя, и, может быть, не послед-
нюю роль в этом сыграла тайная надежда: эта любовь
поможет ему каким-то образом добиться, чтобы мать оста-
лась с ним. Для Гимпэя было огромным счастьем гулять
( Яёи по берегу озера, глядя, как их тени отражаются в воде.
И такие минуты ему казалось, что они никогда не разлучат-
( я, вечно будут вместе.
Но счастье Гимпэя длилось недолго. Когда Яёи ис-
полнилось пятнадцать, она перестала проявлять к нему
43
интерес. К тому же после смерти отца родственники по
материнской линии стали чураться отцовской родни. Охла-
дев к Гимпэю, Яёи уже и относилась к нему с откровенным
пренебрежением. Именно тогда у Гимпэя возникло жела-
ние, чтобы лед проломился под ногами Яёи и она утонула
в озере. Она вышла замуж за морского офицера и теперь,
должно быть, овдовела.
Стеклянная витрина цветочной лавки напомнила Гим-
пэю покрытое льдом озеро.
— Как ты посмела ударить меня! — возмутился он,
поглаживая грудь.— Наверно, на коже синяк.
— Покажи жене, когда вернешься домой.
— Нет у меня жены.
— Ври больше.
— В самом деле нет. Я одинокий школьный учитель,—
холодно ответил Гимпэй.
— А я одинокая школьница,— пошутила проститутка.
Гимпэй даже не удостоил ее взглядом, но слово «школь-
ница» вызвало у него новый приступ головной боли.
— Опять ноги болят? Я ведь говорила тебе: лучше
отдохнуть, чем болтаться по городу.— Женщина поглядела
на его ноги.
Что бы сказала Хисако, если бы увидела его в обществе
этой женщины? — подумал Гимпэй, в страхе озираясь на
прохожих. Он почему-то был уверен: если Хисако и не
вернулась к воротам после того, как ушла в дом, сердцем
она сейчас с ним.
На следующий день у Гимпэя был урок родного
языка в группе, где училась Хисако. Она ожидала его
у входа в класс.
— Господин учитель, вот лекарство.— Она поспешно
сунула ему в карман маленький сверток.
Измученный головной болью и недосыпанием, Гимпэй
не подготовился к занятиям и поэтому решил задать сочине-
ние на свободную тему. Один из мальчиков поднял руку
и спросил:
— Господин учитель, а можно написать про болезнь?
— Пишите о чем угодно — ведь сочинение на сво-
бодную тему.
— А про экзему можно?.. Хотя это и противная болезнь...
В классе послышался смех. Все повернулись в сторону
мальчика. Учителя же никто не удостоил любопытным
взглядом. По-видимому, смеялись над мальчишкой, а не над
ним, Гимпэем. .
44
— Можно и про экзему. Лично мне о ней ничего не
известно, и ваше сочинение поможет восполнить этот про-
бел в моих знаниях,— ответил Гимпэй и мельком взглянул
на Хисако.
Школьники снова дружно рассмеялись — на этот раз
в знак солидарности с его неведением. Хисако продолжала
что-то писать, низко склонив голову. Но Гимпэй заметил,
как у нее зарделись уши.
Когда Хисако положила ему на стол свое сочинение,
Гимпэй поглядел на заглавие: «О моем учителе». Значит,
девушка написала о нем.
— Мисс Тамаки, прошу вас остаться после занятий,—
сказал он.
Хисако едва заметно кивнула. Не поднимая головы, она
посмотрела на него снизу вверх. Гимпэй почувствовал ее
пристальный взгляд.
Хисако отошла к окну и некоторое время глядела в сад.
Когда все сдали свои работы и покинули класс, она подо-
шла к столу. Гимпэй не спеша сложил сочинения в стопку
и встал. Они молча вышли в коридор. Хисако следовала
чуть позади.
— Спасибо за лекарство,— сказал Гимпэй, обернув-
шись.— Ты никому не говорила о том, что я просил лекар-
ство от экземы?
— Никому.
— Хорошо.
— Только Онде сказала. Она ведь моя подруга...
— Значит, Онде?..
— Только ей одной.
— Достаточно рассказать одной, чтобы узнали все.
— Ошибаетесь, никто, кроме Онды, об этом не знает.
Л у нас с ней нет секретов. Мы поклялись рассказывать
друг другу все без утайки.
— Вот, значит, какая у тебя подруга!
— Да. И про то, что у отца экзема, я тоже ей призна-
лась. Наверно, вы как раз этот наш разговор и подслушали.
— Может быть, может быть... Так ты говоришь, будто
у тебя нет секретов от Онды? Это ложь. Подумай хорошень-
ко. Разве ты рассказываешь ей все, о чем думаешь в течение
суток? Тебе тогда не хватило бы двадцати четырех часов.
Ведь это невозможно! Представь себе: ночью ты видела сон,
а наутро, когда проснулась, забыла его. Как же ты рас-
скажешь о нем подруге? А если ты поссорилась с Ондой во
с не и решила убить ее?
45
— Такие сны мне не снятся.
— Видишь ли, желание быть абсолютно откровенной
с подругой — не что иное, как прихоть больной фантазии.
Лишь на небе или в аду не может быть секретов от других.
Но не в обычной земной жизни. Если у тебя нет никаких
секретов от Онды, значит, ты как самостоятельная личность
просто не существуешь, не живешь своей собственной жиз-
нью. Положа руку на сердце, подумай, о чем я тебе говорю.
Честно подумай.
Хисако не сразу поняла, куда клонит Гимпэй, зачем
пытается внушить ей эти мысли.
— Вы считаете, что в дружбу верить нельзя? — попыта-
лась она возразить.
— Не может существовать истинной дружбы, когда нет
друг от друга секретов. И не только дружбы, но и всяких
иных человеческих чувств.
— Что вы говорите?! — Хисако никак не могла понять
его.— Я делюсь с Ондой всем, что считаю важным.
— Так ли это?.. Думаю, о самом важном, как и о самой
мелочи — вроде малюсенькой песчинки в дюнах,— ты ей не
рассказываешь. К примеру, насколько важной ты считаешь
экзему, от которой страдают твой отец и я? Наверно, по
важности она стоит у тебя где-то посредине?
Слова Гимпэя прозвучали столь язвительно, что Хисако
побледнела и готова была вот-вот расплакаться. Он заметил
это и продолжил в более мягком тоне:
— Неужели ты сообщаешь Онде все подробности о ва-
шей семье? Наверное, нет. И о секретах, связанных со
службой твоего отца, тоже не рассказываешь. Или, к при-
меру, ты написала сочинение об учителе —- обо мне, долж-
но быть. Думаю, не обо всем, что там' написано, ты
говорила Онде.
Хисако поглядела на Гимпэя полными слез глазами. Но
не произнесла ни слова.
— Кстати, чем занимался твой отец после войны? Каким
образом удалось ему так преуспеть? Хоть я и не Онда,
но хочу, чтобы ты мне когда-нибудь подробно о нем
рассказала.
Гимпэй говорил равнодушно, как бы не придавая этому
особого значения, но в его словах прозвучала явная угроза.
Он подозревал, что отец Хисако сколотил состояние неза-
конными операциями на черном рынке,— как иначе смог
бы он сразу после войны приобрести такой роскошный
особняк? Он решил на всякий случай припугнуть Хисако,.
46
рассчитывая, что теперь уж она будет держать язык за
зубами и не проговорится, как он тайно следовал за ней до
самого дома, хотя верил, что Хисако и так никому о нем не
рассказала, иначе навряд ли пришла бы сегодня на занятия,
да еще принесла лекарство и написала сочинение «О моем
учителе».
Он пошел следом за Хисако бессознательно, словно во
сне или в опьянении, влекомый ее женскими чарами. По-
видимому, она уже тогда поняла это, осознала силу своей
привлекательности, и это внушало ей самой тайную ра-
дость. Что до Гимпэя, то он почувствовал, что его околдо-
вала необыкновенная девушка.
Припугнув Хисако и.решив, что цель достигнута, Гим-
пэй огляделся по сторонам и заметил Нобуко Онду. Она
стояла в конце коридора и наблюдала за ними.
----- Ну, пока... Вон твоя близкая подруга заждалась.
Наверно, беспокоится за тебя,— сказал Гимпэй.
Хисако не бросилась вперед, опережая учителя,
как поступила бы обыкновенная девочка. Потупившись,
она медленно шла по коридору за ним следом, все
более отставая.
Спустя несколько дней Гимпэй поблагодарил ее за
лекарство.
— Спасибо тебе, оно прекрасно подействовало. Теперь
я совершенно здоров.
— Я рада.— Щеки Хисако порозовели, на них появи-
лись симпатичные ямочки.
Однако радость Хисако была недолгой. Не посчитав-
шись с подругой, Онда донесла на нее и Гимпэя, и дело
кончилось тем, что его выгнали из колледжа.
С той поры минуло много лет, и вот теперь в турецкой
бане Гимпэй вдруг представил, как в том роскошном особ-
няке отец Хисако, восседая в кресле, сдирает кожу на
зараженных экземой ногах...
— Человеку, больному экземой, турецкая баня категори-
чески противопоказана. Влажный пар вызывает невыноси-
мый зуд,— пробормотал Гимпэй.— Среди твоих клиентов
попадались больные экземой?
— Как вам сказать...— уклончиво ответила девушка.
— Таким, как я, экзема не угрожает. Она — привиле-
гия богачей, у которых на ногах мягкая, нежная кожа.
Микробы вульгарной болезни поселяются на благородных
йогах — такова жизнь. А на ногах вроде моих, похожих на
обезьяньи, с грубой, жесткой кожей, бактерии просто не
47
выживают,—^ произнес Гимпэй, наблюдая, как девушка сво-
ими белыми пальцами массирует подошвы его уродливых
ног.— К ним даже экзема не захочет пристать,— повторил
он опять и нахмурился.
Зачем именно сейчас, когда он испытывает настоящее
блаженство, понадобилось ему затевать с этой симпатичной
банщицей разговор об экземе? Может быть, чтобы повто-
рить ту ложь, которую он сказал Хисако?
Тогда, у ворот ее дома, он неожиданно солгал, будто
у него на ногах экзема и нужно лекарство. Потом он солгал
снова, когда спустя несколько дней поблагодарил ее за
лекарство, от которого якобы ему стало лучше. На самом
деле никакой экземы у него не было. Он не соврал тогда на
уроке, что об экземе ему ничего не известно. А лекарство,
принесенное Хисако, он выбросил. Он и уличной женщине
говорил, будто не может ходить из-за экземы. Одна ложь
порождала другую и, раз высказанная, уже неотступно
следовала за ним по пятам. Ложь преследовала Гимпэя
подобно тому, как Гимпэй преследовал женщин. То же
и преступление: единожды совершенное, оно преследует
человека, порождая новые преступления. А плохие привыч-
ки? Однажды увязавшись за женщиной, Гимпэй уже не мог
совладать с желанием преследовать других. Привычка
столь же прилипчива, как экзема. От нее невозможно изба-
виться. Казалось бы, вылечился от экземы — глядь, на
будущий год в летнюю пору она появляется снова.
— У меня нет экземы. Я вообще не знаю, что это такое,—
пробормотал Гимпэй, словно упрекая себя за ложь. Как это
могло ему прийти в голову: сравнивать удивительное, востор-
женное ощущение, какое он испытывал, следуя за женщиной,
с отвратительной болезнью? Неужели впервые произнесенные
им слова лжи были способны вызвать подобную ассоциацию?
Внезапная догадка возникла у него в голове: не от того
ли, что у него безобразные ноги, не от ощущения ли своей
неполноценности солгал он тогда Хисако, будто у него
экзема? И не потому ли, что у него безобразные ноги, он
следует по пятам за женщинами — ведь передвигается-то
он за ними на этих ногах! Гимпэй был поражен этой
внезапно озарившей его мыслью. Неужели уродливая часть
его тела жаждет красоты, стремится к ней? Так, может, это
закон небес, может, так предопределено свыше, что урод-
ливые ноги должны следовать за красивыми женщинами?
Девушка начала массировать колени и икры. Теперь его
ноги были прямо перед ее глазами.
48
-— Ногти постричь? — услышал он приятный голосок
банщицы.
— Ногти? Ты имеешь в виду ногти на ногах? Неужели
ты согласна постричь даже эти ногти? — воскликнул Гим-
пэй и, чтобы скрыть замешательство, добавил: — Они,
должно быть, очень большие?
Девушка опустила ладонь на подошву и мягким
нажатием распрямила скрюченные и длинные, как у обезья-
ны, пальцы.
— Немного длинные...— сказала она и стала аккуратно
подстригать ногти.
— Как чудесно, что тебя можно всегда здесь найти,—
заговорил Гимпэй. Он перестал наконец смущаться и пре-
доставил ей заниматься ногтями.— И что я смогу приходить
сюда в любое время, когда захочу тебя повидать... А если
пожелаю, чтобы ты сделала мне массаж, достаточно
назвать твое имя?
-Да.
— Ты ведь не случайная прохожая. Не посторонняя, чье
имя и адрес мне неизвестны. Ты не такая, как те, кого
я теряю в этом мире без надежды когда-нибудь встретить,
если только сам не пойду за ними. Впрочем, тебе может
показаться странным то, о чем я говорю...
Никогда и ни перед кем он так откровенно не выставлял
свои уродливые ноги, как перед этой девушкой, которая тем
временем, придерживая одной рукой его стопу, аккуратно
подстригала ногти. Эта мысль вызвала у него на глазах
слезы умиления.
— Да, тебе могли показаться странными мои слова, но
я говорю правду... Приходилось ли тебе испытывать чувство
горького сожаления, когда человек проходит мимо и навсег-
да исчезает? Мне оно так знакомо. Я говорил себе: «Ах,
какой приятный человек!», «Какой изумительной красоты
женщина!» — или: «Никогда в жизни не приходилось
встречать кого-либо столь привлекательного». Это случа-
лось на улице, когда я оглядывался на прохожего, или
в театре, когда я любовался женщиной, сидевшей в соседнем
кресле, или после концерта, когда я спускался по лестнице
рядом с незнакомым человеком. И я думал: через мгновенье
мы разойдемся в разные стороны и больше не встретимся...
Нельзя ведь вдруг остановиться и заговорить с совершенно
незнакомым человеком! Такова жизнь — и с этим ничего не
поделаешь. Но всякий раз меня при этом охватывает такая
смертельная тоска... Я испытываю такую опустошенность,
49
что словами это не передать. И появляется неудержимое
желание последовать за этим человеком даже на край света,
хотя и понимаешь, что это невозможно. Единственный вы-
ход —-■ лишить его жизни.
Гимпэй умолк, почувствовав, что его занесло куда-то
в сторону, и, переводя разговор на другое, сказал:
— Кажется, я говорил несколько напыщенно, но что мне
безусловно приятно — это возможность услышать твой го-
лос: ведь достаточно набрать номер телефона... Но тебе,
по-видимому, не всегда это удобно. И в отличие от посети-
телей у тебя нет свободы выбора. К примеру, тебе понравил-
ся посетитель, ты хочешь, чтобы он пришел снова, и с нетер-
пением ожидаешь его, но ведь это от тебя не зависит, это
целиком зависит от его желания: прийти или нет. Может,
больше он вообще никогда не появится. Грустно, правда?
Но неизбежно, и с этим надо смириться. Такова жизнь.
Гимпэй наблюдал, как двигались лопатки у банщицы,
когда она стригла ему ногти.
Покончив с ногтями, девушка замерла в нерешитель-
ности, потом, не поворачивая головы, спросила:
— А на руках?..
Гимпэй поглядел на свои руки, скрещенные на
груди, и сказал:
— Вроде бы на руках ногти не такие длинные. И не
такие грязные, как на ногах.
Но поскольку он не отказался, девушка постригла ему
ногти и на руках.
Гимпэй догадывался, что напугал девушку своими не-
ожиданными и зловещими высказываниями. Они и у него
самого оставили в душе неприятный осадок. В самом ли
деле конечной целью преследования должно быть убийство?
Он всего лишь подобрал сумку Мияко Мидзуки, и трудно
сказать, доведется ли ему вновь ее встретить. Ему помешали
встречаться с Хисако, и нет никакой надежды, что когда-
нибудь он ее увидит. Он не довел преследование этих
женщин до конца, не совершил убийства. По-видимому,
и Хисако-и Мияко для него навсегда потеряны — обе они
остались где-то в недоступном ему мире.
Перед его глазами с удивительной ясностью всплыли
лица Хисако и Яёи, и он сравнил их с лицом банщицы.
— Ты делаешь это так тщательно и с таким умением.
Было бы странно, если бы посетители не приходили
к тебе снова.
— Зачем вы так меня хвалите? Ведь это моя работа.
50
— Как чудесно ты сказала эти слова: «Ведь это
моя работа».
Девушка отвернулась. Гимпэй смущенно закрыл глаза.
Сквозь узкие щелки между веками он видел белый лифчик
банщицы...
— Сними это,— сказал он однажды Хисако, ухватив-
шись пальцами за край лифчика.
Хисако отрицательно покачала головой. Он рванул лиф-
чик на себя, обнажив ее грудь. Хисако испуганно глядела
на лифчик, а он сначала сжал его в кулаке, потом отбросил
и сторону..:
Гимпэй открыл глаза и поглядел на правую руку бан-
щицы, которой она стригла ему ногти. Насколько Хисако
была моложе ее? На два года, а может, на три? Стало ли
тело Хисако теперь столь же прекрасным и белокожим, как
у этой банщицы? Гимпэй ощутил запах краски, какой быва-
ет окрашена темно-голубая хлопчатобумажная ткань куру-
мэ. В юности он носил кимоно из такой материи, но сейчас
этот запах напомнил ему юбку Хисако из голубой саржи.
Надевая юбку, Хисако заплакала, да и у самого Гимиэя
выступили на глазах слезы...
Он почувствовал, как внезапно обессилели пальцы, с ко-
торых девушка обрезала ногти, и вспомнил: то же самое
случилось, когда он и Яёи, взявшись за руки, шли по
замерзшему озеру близ родной деревни матери.
— Что с тобой? — удивилась тогда Яёи и повернула
к берегу.
Наверное, если бы силы в тот миг не покинули Гимпэя
и он удержал бы Яёи, он сумел бы все же проломить лед
и утопить ее.
Яёи и Хисако не были для него первыми встречными.
()н не только знал их имена и адреса — некоторым образом
г ними была связана часть его жизни. И при желании он мог
in егда их повидать. Но его вынудили расстаться с этими
женщинами...
— Как насчет ушей? — спросила банщица.
— Ушей? А что ты собираешься делать с моими ушами?
— Прочистить. Сядьте, пожалуйста...
Гимпэй приподнялся с топчана и сел. Девушка слегка
помяла мочку уха, потом сунула в ушную раковину палец
и стала осторожно его вращать. Он ощутил, как застойный
51
воздух выходит из уха, и, по мере того как она продолжала
. вращать. палец, придерживая его свободной рукой, чув-
ствовал легкую вибрацию, и множество новых звуков прони-
кло в его ухо.
— Как тебе это удается? Мне кажется, будто я погру-
зился в чудный сон! — воскликнул Гимпэй и повернул
голову. Но собственного уха он, конечно, увидеть не смог.
Тем временем банщица просунула палец в другое ухо
и стала медленно его вращать.
— Похоже на нежный любовный шепот. Как мне хоте-
лось бы, чтобы все людские голоса исчезли из моих ушей
и в них звучал лишь твой чудесный голосок. Пусть исчезнут
вообще все лживые голоса!
Полуобнаженная банщица вплотную придвинулась
к Гимпэю. Ему почудилось, будто все его существо напол-
нилось неземной музыкой.
— Вот и все. Извините, если что-то было не так,—
сказала девушка.
Она натянула на ноги Гимпэя носки, застегнула на
рубашке пуговицы, надела ботинки и завязала шнурки.
Единственное, что пришлось сделать ему самому,— повя-
зать галстук и затянуть на брюках ремень. Пока Гимпэй пил
прохладный сок, девушка стояЛа с ним рядом, потом прово-
дила его до двери.
Гимпэй вышел в сад, и в вечерней тьме ему вдруг
привиделась огромная паутина. Вместе с различными насеко-
мыми он заметил в паутине двух, а может, трех белоглазок. Он
обратил внимание на четкие белые кружки на их синих
крылышках и вокруг глаз. Взмахнув крыльями, они вполне
могли бы разорвать тенета, но крылья их были сложены
и опутаны паутиной. Если бы паук приблизился к белоглазкам,
они заклевали бы его, поэтому он оставался на почтительном
расстоянии, в самом центре паутины, отвернувшись от них.
Гимпэй поднял глаза выше и поглядел на темную зелень
деревьев. Ему вспомнился ночной пожар на дальнем берегу
озера, там, где была деревня его матери. Пламя пожара,
отражавшееся в озере, неудержимо влекло к себе.
Потеряв сумку с крупной суммой денег, Мияко Мидзу-
ки тем не менее не сообщила об этом в полицию. Это был
чувствительный удар по ее бюджету, но по некоторым
причинам она решила не заявлять о пропаже. Поэтому
52
Гимпэй зря бежал в Синею, спасаясь от преследования.
Если кто и преследовал его, то, по-видимому, только деньги,
которыми он теперь обладал. Дело было не в самом факте
воровства, а именно в деньгах.
Гимпэй понимал, что совершил преступление. Но он не
считал, что отобрал у Мияко деньги. Разве он не пытался ее
окликнуть, предупредить, что она уронила сумку? Да и са-
ма Мияко не считала, что ее ограбили. Она не была даже
вполне уверена в том, что Гимпэй присвоил ее деньги. Когда
она швырнула сумку, кроме Гимпэя, поблизости никого не
было, и само собой подозрение в первую очередь пало на
него, но Мияко не видела и потому не могла утверждать,
что именно Гимпэй подобрал сумку,— это мог сделать
кто-нибудь другой.
— Сатико, Сатико! — позвала она служанку, как толь-
ко вошла в дом.— Я потеряла сумку, кажется, около аптеки.
Сходи поищи ее. Беги туда сейчас же — не мешкай! Иначе
кто-нибудь подберет.
Тяжело дыша, Мияко поднялась на второй этаж. Тацу,
другая служанка, поспешила за ней.
— Барышня, вы уронили сумочку? — Тацу, мать Сати-
ко, раньше была единственной прислугой у Мияко, но со
временем ей удалось пристроить сюда и свою дочь, хотя
Мияко жила одна в маленьком домике и ей не было нужды
держать сразу двух служанок. Тацу воспользовалась дву-
смысленным положением хозяйки и сумела поставить себя
выше, чем обыкновенная служанка. Обращаясь к Мияко,
она назьгоала ее то «госпожа», то «барышня». Но когда
приходил старик Арита, всегда величала хозяйку госпожой.
А все оттого, что однажды в минуту откровенности
Мияко призналась ей: «Когда мы остановились в отеле
в Киото, служанка называла меня «барышня», если я была
одна в номере. В присутствии же Ариты говорила «гос-
пожа». Какая уж я там «барышня» — смешно сказать!
Наверно, служанка презирала меня. Мне же тогда каза-
лось, будто она сочувствует моему положению: вот, дескать,
попалась бедняжка старику в лапы! — и от этого мне
становилось так грустно...» «Позвольте и мне к вам так
обращаться»,— предложила Тацу.
С того времени так и повелось.
— Все же странно, барышня, как вы на дороге могли
уронить сумочку и не заметить? Ведь других вещей у вас не
было,— сказала Тацу, внимательно разглядывая Мияко
своими маленькими, округлившимися глазками.
53
Ее глаза оставались круглыми, даже если она не раскры-
вала их широко. Когда Сатико, которая была как две капли
воды похожа на мать, широко раскрывала глаза, они стано-
вились удивительно красивыми. У Тацу же глаза были
неестественно выпучены — все время настороже.
Лицо у Тацу было тоже круглое и маленькое, шея
толстая, груди большие, а дальше ее тело как бы все
утолщалось книзу и заканчивалось малюсенькими ножками,
которые странно сужались у казавшихся сплющенными щи-
колоток. От всего ее облика веяло хитростью и коварством.
Мать и дочь были маленького роста.
Толстый, мясистый затылок не позволял Тацу поднять
голову, и Мияко, стоявшей перед ней, казалось, будто
служанка, уставившись прямо ей в грудь, видит ее насквозь.
— Я ведь сказала, что уронила ее! — сердито прикрик-
нула она на служанку.— Ты же видишь, у меня ее нет.
— Но барышня!.. Вы сказали, что уронили сумочку
возле аптеки, верно? Значит, вы запомнили место, где
это произошло, и оно поблизости от дома. Почему же
вы ее не подняли?
— Еще раз тебе говорю — уронила!
— Можно бы еще понять, если б вы забыли ее где-
нибудь, как зонтик. Но просто выпустить из рук... Это
все равно что обезьяне с дерева свалиться! Так не бывает,—
сказала Тацу, приведя довольно странное сравнение.—
Но даже если и уронили, вы ведь могли остановиться
и подобрать ее.
— Что за глупости ты говоришь?! Конечно, я бы так
поступила, если бы сразу заметила.
Мияко только теперь обратила внимание, что поднялась
на второй этаж, не переодевшись. Правда, ее платяные
шкафы с кимоно и европейскими костюмами находились
здесь же, в маленькой комнате, рядом с большой, в восемь
татами. Так было удобнее переодеваться, когда приходил
старик Арита. Но в этом проявлялась и своеобразная власть
Тацу, которая считала нижний этаж своей вотчиной.
— Сходи вниз, смочи полотенце холодной водой и. при-
неси сюда. Я немного вспотела.
— Слушаюсь, барышня.
Мияко рассчитывала, что она успеет раздеться и выте-
реть пот, пока Тацу будет внизу.
— Я добавлю в воду немного льда из холодильника
и оботру вас,— предложила Тацу.
— Спасибо, я сама,— сердито ответила Мияко.
54
Когда Тацу спустилась вниз, стукнула входная дверь.
— Матушка, я прошла от аптеки до улицы, по которой
ходит трамвай, но сумки нигде нет,— донесся до Мияко
голос Сатико.
— Так я и знала... Поднимись на второй этаж и доложи
госпоже. Ты сообщила в полицию о пропаже?
— Нет. А нужно было?
— Что стоишь как дурочка? Пойди сейчас же и заяви.
— Сатико, Сатико! —* позвала ее Мияко.— Сообщать
в полицию не надо. Ничего ценного в сумке не было...
Сатико промолчала. Тацу поставила таз' с водой на
деревянный поднос и поднялась на второй этаж. Мияко уже
сняла юбку и была в одной рубашке.
— Позвольте вытереть вам спину,— слащавым голосом
предложила Тацу.
— Не надо, я сама.— Мияко взяла у служанки отжатое
полотенце, вытянула ноги и начала их обтирать. Тацу
подобрала ее чулки и стала складывать.
— Оставь, все равно буду стирать,— сказала Мияко
и бросила ей на руки полотенце.
Тем временем к ним поднялась Сатико. Она оста-
новилась у двери и низко поклонилась, коснувшись ла-
донями порога.
— Я ходила, но сумки там нет.— Сатико выглядела
мило и в то же время несколько комично.
Тацу приучила дочь быть всегда учтивой с хозяйкой.
Сама же она, в зависимости от обстоятельств, то вела
себя с Мияко до тошноты вежливо, то чуть ли не по-
приятельски, а подчас даже нахально и грубо. Она на-
доумила дочь завязывать шнурки на ботинках Ариты,
когда тот уходил. Старик страдал невралгией и нередко
опирался о плечи Сатико, чтобы встать на ноги. Мияко
уже давно разгадала план Тацу: сделать так, чтобы Арита
бросил хозяйку и сблизился с Сатико. Правда, ей не
было известно, рассказала ли Тацу об этом плане своей
семнадцатилетней дочери.
Мать приучила Сатико пользоваться духами, а когда
Мияко, узнав об этом, удивилась, та ответила: «От ее тела
(лишком сильно пахнет».
— Почему вы запретили Сатико сообщить о пропаже
в полицию? — спросила Тацу.
— Какая же ты настырная...
— Разве можно примириться с такой пропажей? Сколь-
ко в сумке было денег?
55
— Там денег не было вовсе.— Мияко закрыла глаза,
прижала к ним холодное полотенце и замерла, чувствуя,
как часто бьется сердце.
Мияко имела две сберегательные книжки. Вторая была
на имя Тацу, у которой она и хранилась. О последней
старик Арита ничего не знал. Именно Тацу посоветовала ей
так поступить.
Двести тысяч иен Мияко сняла со своей книжки. Она
сделала это втайне от Тацу, опасаясь, как бы Арита не
прознал об этом, иначе обязательно потребует объяснений,
на что она их потратила. И Мияко решила соблюдать
максимум осторожности, чтобы случайно не проговориться.
Двести тысяч иен — это была компенсация Мияко
за потерянную юность, за краткую пору расцвета, отданную
полумертвому седому старцу. Деньги были оплачены ее
молодой кровью. Но теперь они пропали. Мияко все
еще никак не могла поверить в случившееся. Одно дело,
когда деньги истрачены,— тогда хоть помнишь, на что
их потратил, и после того, как их не стало. Совсем
другое, когда просто так теряешь сбережения, которые
копил годами,— остается лишь горькая мысль: зачем было
копить столько лет?
И все же Мияко не могла отрицать, что, потеряв деньги,
ощутила на миг радостное волнение. И убежала она не из
страха перед преследовавшим ее человеком, а потому, что
испугалась неожиданно охватившей ее радости. Но, как
и Гимпэй, она не могла бы ответить на вопрос: ударила ли
она своего преследователя сумкой или просто бросила ее
в его сторону? Безусловно, Мияко знала, что вовсе не роняла
сумку. У нее тогда вдруг сильно заболела рука, и эта боль
пронзила ей грудь, все тело. Мияко на миг даже замерла
в некоем болезненном восторге. Будто неясные чувства,
забродившие внутри нее, пока ее преследовал мужчина,
вырвались наружу и вспыхнули ярким пламенем. Словно
в единый миг ожила ее юность и мстила за себя, за годы,
отданные в жертву старику Арите. И если это было действи-
тельно так, то Мияко получила мгновенную компенсацию за
долгие годы стыда и ощущения своей неполноценности,
когда она копила эти двести тысяч. Значит, деньги пропали
не зря.
Но дело оказалось вовсе не в деньгах, не в этих двухстах
тысячах иен. Когда Мияко размахнулась, она позабыла
о деньгах и далее не заметила, как сумка сорвалась у нее
с руки. Не вспомнила Мияко о сумке и тогда, когда,
56
повернувшись, бросилась бежать. Следовательно, она
вовсе не лгала, сказав, будто уронила сумку. Честно
говоря, она и думать забыла о ней и о лежащих там
деньгах еще до того, как ударила Гимпзя. Всем сердцем
она ощущала лишь одно: ее преследует мужчина, и в тот
миг, когда это ощущение достигло вершины, сумка со-
рвалась с ее руки.
Радостное чувство не покидало ее и когда она вошла
в дом. Должно быть, поэтому Мияко постаралась незаметно
проскользнуть к себе на второй этаж.
— Иди вниз, я хочу переодеться,— сказала она, обтерев
шею и руки.
— А почему бы вам не переодеться в ванной? — спроси-
ла Тацу, с подозрением поглядывая на хозяйку.
— Лень туда идти.
— Скажите, вы точно помните, что уронили сумочку
около аптеки? Я все же схожу в полицейский участок —
надо предупредить о случившемся.
— Сейчас уже и не помню.
— Это почему?
— Меня преследовал мужчина...— проговорила Мияко.
Ей так хотелось поскорее остаться одной, прийти в себя от
радостного возбуждения, что признание невольно сорвалось
у нее с языка.
— Опять?! — Круглые глазки Тацу недобро сверкнули.
— Опять.— Мияко кивнула и сразу почувствовала, как
радость испарилась и ей на смену пришла опустошенность.
— А вы сразу возвратились домой? Или, может быть,
решили поводить за нос вашего преследователя?.. Наверно,
поэтому и потеряли сумку.— Заметив, что дочь все еще
находится в комнате, Тацу прикрикнула: — Сатико, а ты
чего здесь околачиваешься? Ну-ка, спускайся вниз!
Девушка с любопытством прислушивалась к их разгово-
ру, забыв, что он вовсе не предназначен для ее ушей. Она
покраснела и поспешно покинула комнату.
Собственно, для нее уже давно не было секретом, что на
улице за Мияко часто увязываются мужчины. Знал об этом
и старик Арита. Однажды посреди Гиндзы Мияко сама
шепнула ему:
— Какой-то человек идет за мной следом.
— Да? — Старик хотел обернуться.
— Не оглядывайтесь,— предупредила она.
— Разве нельзя? А почему ты решила, что он тебя
преследует?
57
— Почувствовала. Он недавно шел нам навстречу. Вы-
сокий такой... в синей шляпе.
— Я не обратил внимания. Но, может, ты подала ему
знак, когда он проходил мимо?
— Глупости! Неужели я похожа на женщину, способ-
ную заигрывать с первым встречным?
— Но тебе, наверное, приятно, что он обратил на тебя
внимание?
— Может, и правда стоит с ним познакомиться... Да-
вайте пари: до какого места он будет идти за мною? До-
говорились? Только вряд ли что-нибудь получится, если
рядом со мной он увидит старика с палкой. Вы зайдите вон
в ту мануфактурную лавку и понаблюдайте оттуда. Если он
пойдет за мной до конца улицы и обратно, с вас белый
летний костюм, но только, пожалуйста, не полотняный.
— Ну а если проиграешь?
— Если проиграю? Дайте подумать... Я позволю вам
всю ночь отдыхать, положив голову мне на руку.
— Учти, будет нечестно, если ты обернешься к нему или
заговоришь.
— Само собой.
Арита заранее знал, что проиграет пари, но был уверен,
что и в случае проигрыша Мияко позволит ему отдыхать на
ее руке. Правда, кто знает, не выдернет ли она руку из-под
его головы, когда он уснет, с горечью подумал Арита.
Наблюдая за Мияко и следовавшим за ней мужчиной, он
вдруг почувствовал, будто к нему возвращается молодость.
Он вовсе не ревновал. Ревность вообще была под запретом.
У себя дома старик содержал в должности экономки
миловидную женщину лет тридцати. Она была старше
Мияко почти на десять лет. Лежа рядом то с одной, то
с другой — обе они подкладывали ему руку под голову или
обнимали за шею,— этот семидесятилетний старец каждую
из них воспринимал и как мать. Ведь только мать способна
дать забвение от страхов, которыми полон этот мир. Так он
думал. Экономке и Мияко было известно о существовании
друг друга. Он сам рассказал им об этом, а Мияко предуп-
редил: если она начнет хоть чуточку ревновать, он либо
изувечит ее, либо умрет от разрыва сердца. Наверно, так
Арита пытался обеспечить себе спокойную жизнь. Он стра-
дал от невроза сердца, и Мияко об этом знала — всякий раз
во время приступа она мягко поглаживала ему грудь, нежно
прикасалась к ней щекой.
Что до экономки, которую звали Умэко, то она, по-
58
видимому, не могла подавить в себе ревнивое чувство. Ми-
яко вскоре стала догадываться: если старик Арита прихо-
дил к ней в хорошем расположении духа и баловал ее,
значит, в тот день экономка доняла его ревностью. Как
только может эта молодая еще женщина ревновать немощ-
ного старца? — с презрением думала Мияко.
Арита нередко хвалил экономку, называл ее примерной,
домовитой хозяйкой. Мияко из этого делала вывод, что
в ней, в отличие от Умэко, он хотел видеть лишь девицу для
развлечений. Но и от Умэко и от Мияко он прежде всего
жаждал проявления материнского чувства. Когда Арите
было два года, отец развелся с его матерью и привел в дом
другую женщину. Старик часто рассказывал Мияко эту
историю и в заключение всякий раз говорил:
— Как был бы я счастлив, если бы место мачехи заняли
такие женщины, как ты или Умэко.
— Не знаю, не знаю! Может, я изводила бы пасынка.
Наверно, в детстве вы были противным мальчишкой.
— Нет, я был послушным ребёнком.
— Должно быть, в воздаяние за то, что мачеха изводила
пасынка, вам на старости лет достались две добрые мама-
ши. Разве вы не счастливы? — однажды иронически замети-
ла Мияко. На это Арита вполне серьезно ответил:
— И правда! Я так благодарен тебе.
«Ах, значит, он благодарен!» — злилась Мияко и в то
же время думала: есть чему поучиться у этого семидесятиле-
тнего старца.
Похоже, Ариту, который по-прежнему трудился, не-
с мотря на возраст, раздражал праздный образ жизни Ми-
яко. Предоставленная себе Мияко чуралась всякой работы.
Молодость безвозвратно уходила, а ее уделом было бес-
смысленное ожидание визитов Ариты. Мияко удивляли
с тирания служанки Тацу как можно больше выжать из
старика. Это она пыталась надоумить Мияко, чтобы та
утаивала часть платы за отель, когда Арита отправлялся
с ней в путешествие. Тацу посоветовала договориться с
метрдотелем, чтобы тот выставлял завышенные счета за
помер и разницу делил с Мияко. Но Мияко не захотела
унизиться до таких махинаций.
— Раз вам это не по душе, попытайтесь хотя бы утаить
кое-что из чаевых. Ради престижа старик не станет скупить-
ся, а вы рассчитывайтесь в соседней комнате. К примеру,
получите от него три тысячи и, пока идете расплачиваться,
суньте тысячу иен за пазуху или под пояс кимоно.
59
— Перестань! Противно слушать — до чего же ты жад-
ная и мелочная.
Но это вовсе не было для Тацу мелочью, если учесть ее
мизерное жалованье.
— При чем тут жадность, госпожа? Деньги копятся
понемногу. Песчинка к песчинке — глядь и гора выросла.
Нам приходится копить день за днем, месяц за месяцем...
Мы ведь сочувствуем вам, госпожа. Жалко глядеть, как этот
старый кровопийца сосет вашу молодую кровь.
Когда приходил Арита, Тацу мгновенно менялась, даже
голос у нее становился слащавым, как у торговки, завиде-
вшей покупателя. Это сейчас в разговоре с хозяйкой у нее
проскальзывали сердитые нотки. Мияко чувствовала, как
в ней поднимается раздражение. Его причиной были даже
не трескучий голос и попреки Тацу, а скорее страх. Как
проходит жизнь! Как день за днем, месяц за месяцем исчеза-
ет молодость! Гораздо быстрее, чем копились деньги.
Мияко воспитывалась совсем в иных условиях, чем Тацу.
До того как Япония проиграла войну, родители ей ни в чем не
отказывали, и она росла, как говорится, «среди цветов
и мотыльков»; поэтому немыслимо было и предполагать, что
Мияко согласится присваивать себе даже мизерную часть того,
что Арита выдавал для оплаты гостиницы. Но попытки Тацу
толкнуть ее на мелкий обман вызывали — и не без основа-
ний — у Мияко подозрение: наверно, сама Тацу не упускает
случая кое-что урвать для себя из ее денег. Она давно уже
заметила: лекарство от простуды обходилось на пять-десять
иен дороже, когда за ним ходила Тацу, а не Сатико. Мияко
любопытно было узнать, какая же гора денег накопилась
у Тацу на книжке из этих песчинок? Можно бы расспросить
Сатико, но Тацу вряд ли показывала дочери сберкнижку: она
не давала ей денег даже на карманные расходы. В общем-то
Мияко смотрела на это сквозь пальцы, но, с другой стороны, не
могла не обратить внимание на удивительную бережливость
Тацу, которая с трудолюбием муравья таскала песчинки в свой
дом. Так или иначе, Тацу вела, можно сказать, деятельный
образ жизни, Мияко же — нет. Мияко отдавала безвозвратно
свою юность и красоту, Тацу же не поступалась абсолютно
ничем. Поэтому, когда Тацу вспоминала о том, как над ней
измывался муж, погибший во время войны, Мияко с тайной
радостью и даже с неким вожделением спрашивала:
— И часто он тебя доводил до слез?
— Еще как! Не было дня, чтобы я не ходила с крас-
ными, опухшими от слез глазами. Да это бы еще ничего.
60
Однажды он запустил кочергой в Сатико. У девочки до сих
пор шрам на затылке. Разве это не доказательство?
— Доказательство чего?
— Как могу я вам объяснить, барышня!
— Представляю, какой это был ужасный человек, если
он имел наглость издеваться даже над тобой,— с наигран-
ной наивностью произнесла Мияко.
— Подумать только, в те годы я была влюблена в него,
как кошка. Ни на кого другого и глядеть не хотела. Ну
прямо будто лис-оборотень меня очаровал. Но пришло
время — чары развеялись, и к лучшему...
Слова Тацу напомнили Мияко о ее юности, когда война
отняла у нее первого возлюбленного...
Выросшая в роскоши Мияко была не жадна до денег.
Правда, в нынешнем ее положении двести тысяч иен —-
порядочная сумма, но что поделаешь^— потеря. Родители
Мияко потеряли во время войны несравненно больше. Само
собой, сейчас она даже не представляла, как раздобыть
двести тысяч, и была в полной растерянности. Если деньги
найдены, то об этом, наверно, сообщат в газете — сумма
достаточно велика. А может быть, тот, кто подобрал сумку,
доставит ей деньги на дом либо заявит в полицию — ведь ее
фамилия и адрес значились в сберегательной книжке. Ми-
яко несколько дней просматривала газеты, надеясь найти
в них сообщение о находке. Напрасно! Неужели мужчина,
следовавший за ней, украл эти деньги? Странно.
Все это случилось спустя всего неделю после того,
как она выиграла пари и заставила Ариту купить ей
белый летний костюм. Всю неделю Арита не появлялся
в доме Мияко. Пришел он лишь на второй день после
пропажи, вечером.
— Добро пожаловать! — Тацу поспешила ему навстре-
чу и приняла мокрый от дождя зонтик.— Изволили
идти пешком?
— Да. До чего же противная погода. Должно быть,
начался сезон дождей.
— У вас, наверно, и поясница побаливает. Эй, Сатико,
куда ты запропастилась?.. Простите великодушно, совсем
забыла — она сейчас в ванной,— засуетилась Тацу и кину-
лась снимать со старика ботинки.
— Если вода согрелась, я и сам бы не прочь принять
ванну. Сегодня не по сезону холодно — я даже продрог
немножко...
— Это очень опасно для вашего здоровья, господин
61
Арита! — воскликнула Тацу. Ее узенькие бровки нахмури-
лись поверх округлившихся глаз.— Мы не ожидали, что
нынче вечером вы изволите нас посетить. Вот я и отправила
Сатико в ванную. Что ж теперь делать, что делать?!
— Стоит ли беспокоиться...
— Эй, Сатико! Хватит купаться, выходи! Да вымой после
себя ванну, запусти воду и подотри пол.— Тацу метнулась
к газовой колонке и зажгла газ, чтобы подогреть воду.
Не снимая плаща, Арита уселся на циновки, вытянул
ноги и стал их поглаживать.
— Сатико может вам сделать массаж прямо в ванне. Вы
не против?
— А где Мияко?
-^ Госпожа в кинотеатре. Должно быть, скоро при-
дет — она пошла посмотреть хронику.
— Пригласи массажистку.
— Слушаюсь. Ту, что всегда?
Не дожидаясь ответа, Тацу вышла в соседнюю комнату
и принесла ему кимоно.
— Вы сможете переодеться в ванной. Эй, Сатико! —
снова позвала она дочь.— Пойду вытащу ее оттуда —
наверно, не слышит.
— Может, она еще купается?
— Не беспокойтесь, сейчас она придет и поможет вам
переодеться.
Мияко вернулась через час. Старик Арита лежал в спа-
льне. Его массировала специально приглашенная женщина.
— Ломит поясницу,— тихо сказал он.— Зачем ты выхо-
дишь из дому в такую ужасную погоду? Прими ванну -^
согреешься.
— Вы правы.— Мияко села на циновки и прислонилась
к платяному шкафу. Она не видела Ариту целую неделю.
Он показался ей бледным, осунувшимся и усталым. Замет-
нее стали коричневые старческие пятна на лице и руках.—
Я ходила в кино. Люблю смотреть хронику. Правда, по
пути вдруг надумала зайти в косметический кабинет, приве-
сти в порядок прическу, но он уже был закрыт.
Она поглядела на волосы старика — по-видимому, ему
только что помыли голову.
— От ваших волос пахнет духами.
— Наверно, из-за Сатико — она очень душится.
— От ее тела сильно пахнет.
— Вот оно что...
Мияко спустилась в ванную на первом этаже. Помыла
62
голову. Потом позвала Сатико, чтобы та ей вытерла волосы
полотенцем.
Мияко села, упершись локтями в колени, и слегка вытя-
нула вперед голову, чтобы служанке было удобней. Прямо
перед глазами она видела маленькие ступни склонившейся
над ней Сатико.
— Какие у тебя красивые ноги! — воскликнула Мияко.
Она протянула руку и дотронулась до лодыжки. Сатико
н,чдрогнула, и эта дрожь передалась ее руке. Переняв неко-
торые отрицательные черты характера своей мамаши, Са-
ги ко иногда воровала у Мияко разные мелочи: наполовину
использованную помаду, гребни со сломанными зубцами,
шпильки, уроненные хозяйкой. Но Мияко не судила ее
строго, считая, что служанка совершала эти мелкие кражи
из стремления подражать госпоже и из зависти, которую
Сатико к ней испытывала.
После купания Мияко надела накидку поверх легкого
белого кимоно с узором из листьев осота, вошла в спальню,
где отдыхал Арита, и начала растирать ему ноги.
— Вам понравилась массажистка? — спросила она,
представляя, как ей придется каждый день растирать ста-
рику ноги, если он возьмет ее к себе.
— Нет. Женщина, которая приходит ко мне, делает
массаж гораздо лучше — более опытная и старательная.
Мияко подумала о том, что помимо приходящей мас-
сажистки, его экономка Умэко тоже делает ему массаж.
Мысль эта вызвала в ней неприязненное чувство, и ей
расхотелось растирать старику ноги. Арита ухватил ее за
палец и потянул к ямке у копчика, но Мияко отстранилась.
— Длинные пальцы, как у меня, для такого массажа не
годятся,— сказала она в оправдание.
— Ты так считаешь?.. Ошибаешься. Всякие пальцы го-
дятся — особенно если ими движет любовь молодой же-
нщины.
— Не кажется ли вам, что для этого лучше бы подошли
короткие пальцы Сатико? Вы уж позвольте ей попробовать.
Старик не ответил. Мияко вдруг вспомнились строки
из романа Радиге «Бес в крови». Сначала она посмотрела
кинофильм, а потом прочитала и саму книгу. «Не хочу
(делать твою жизнь несчастной. Я плачу, потому что слишком
стара для тебя,— сказала Марта. Эти слова любви были
по-детски наивны и в то же время возвышенны. Потом
мне пришлось испытать немало страстных увлечений, но
больше уже никогда я не сталкивался со столь трогательным
63
проявлением чистых чувств, как у этой девятнадцатилетней
девушки, страдавшей оттого, что она считала себя старой».
Возлюбленному Марты исполнилось только шестнадцать.
Сама же Марта была много моложе двадцатипятилетней
Мияко, и, прочитав эти строки, Мияко долго не могла
прийти в себя, раздумывая о безвозвратно уходящей
молодости.
. Арита часто повторял, что Мияко выглядит моложе
своих лет. И это было правдой не только потому, что старик
судил пристрастно. Так считали все, кто ее окружал. Слу-
шая, как Арита говорил о ее молодости, Мияко чувствовала,
что он радуется этому и в то же время печалится. Печалится,
поскольку знает: наступит время — и свежесть, юная красо-
та Мияко поблекнут, а тело лишится упругости и одряхлеет.
Может показаться странным и даже непристойным, когда
почти семидесятилетний старец требует большей молодости
от двадцатипятилетней возлюбленной, но Мияко не сер-
дилась на него. Напротив, эта его требовательность подсте-
гивала ее стремление казаться еще моложе. Удивительно
было другое: то, что старик Арита, страстно желавший
молодости Мияко, в то же время жаждал проявления ею
чувства материнства. И Мияко тоже, сама того не желая,
иногда вдруг начинала ощущать себя матерью.
— Почему вы так долго не приходили? Наверно, рас-
строились, что проиграли пари? — спросила Мияко, мас-
сируя ему спину.
— Вовсе нет,— пробормотал старик, ворочая морщи-
нистой, как у черепахи, шеей.— У меня был приступ
невралгии.
— А может, потому что предпочитаете опытную мас-
сажистку, которая приходит к вам на дом?
— Может быть. И потом... Я думал, что ты не позво-
лишь мне спать, положив твою руку под голову — ведь
я проиграл то пари.
— Отчего же? Пожалуйста.
Мияко знала: Арита уже в тех годах, когда достаточно
растереть ему поясницу и позволить положить голову ей на
грудь, и он ощутит блаженство — большего ему не требова-
лось. Все еще занятый работой старец называл часы пребы-
вания в доме Мияко «освобождением от рабства». Эти слова
напоминали Мияко о том, что для нее такие часы были
«часами рабства».
— Ты не простудишься после ванны в легком кимоно?..
Спасибо, больше не надо.— Арита повернулся на бок. Как
64
и предполагала Мияко, которой уже надоело масса-
жировать старика, обещание подложить ему руку под
голову подействовало как раз вовремя.
— Расскажи, что ты чувствовала, когда тебя преследо-
вал тот мужчина в синей шляпе?
— Мне было приятно. А цвет шляпы тут ни при чем,—
с нарочитой веселостью произнесла Мияко.
— По мне все равно, какая шляпа. Лишь бы он
пе рассчитывал на нечто большее, чем просто тащиться
ма тобой.
— А позавчера до самой аптеки за мной шел странный
мужчина. Я так перепугалась, что сумку уронила.
— Ну и ну! Двое мужчин за одну неделю — не слишком
ли?!
— Я и сама так думаю,— кивнула Мияко, подсовывая
ладонь ему под голову.
В отличие от Тацу, у старика не вызвало подозрений
признание Мияко, будто она уронила сумку. Наверное, все
его внимание сосредоточилось на ее преследователях. Удив-
ление старика вызвало у нее радостное чувство. На душе
стало легче.
Уткнувшись лицом в ложбинку между ее теплых, уп-
ругих грудей, он прижал их к вискам и прошептал:
— Мои.
— Ваши, ваши,— успокаивающе подтвердила она и за-
мерла, глядя на седую голову старика. На ее глазах высту-
пили слезы.
Она погасила свет. В наступившей темноте перед
пей всплыло лицо человека, который, по-видимому, по-
, добрал ее сумку. В тот миг, когда он остановился, увидев
ее, его лицо исказила гримаса страдания; казалось, он
вот-вот заплачет. «Ох!» — должно быть, простонал он.
11 хотя голоса не было слышно, Мияко уловила этот стон.
Он прошел мимо, потом внезапно обернулся и поглядел
па Мияко. Блеск ее^волос, матовость кожи отозвались в нем
хтрым приступом тоски. И он застонал, чувствуя, что
мот-вот потеряет сознание. Услышав беззвучный стон, она
оросила единственный взгляд на его искаженное болью
\ицо. Но этого было достаточно, и он сразу пошел за ней
следом. Мияко он показался каким-то потерянным. Она
почувствовала, как некая темная тень отделилась от него
и проникла в ее душу.
Она взглянула на него один-единственный раз и потому
\\с успела как следует разглядеть своего преследователя.
Я. Кавабата
65
И теперь перед ее глазами всплыли во тьме лишь неясные
очертания его лица, искаженного гримасой боли.
— Ты скверная женщина,— пробормотал Арита.
Мияко ничего не ответила. Слезы ручьями текли у нее
из глаз.
— Коварная женщина... Столько мужчин увиваются...
Тебе не страшно? Должно быть, злой демон поселился
в тебе.
— Больно! — простонала Мияко, хватаясь за грудь.
Она вспомнила, как однажды ранней весной у нее
набухли груди и больно было до них дотронуться. Ей
показалось, что она и сейчас видит себя в ту пору
юности — чистой, незапятнанной, нагой... Несмотря на
юные годы, в ней уже тогда чувствовалась вполне зрелая
женщина.
— Какой вы нынче сердитый и недоброжелательный.
Наверно, потому, что вас донимает невралгия,— сказала
Мияко.
А мысли ее были заняты другим. Она думала о том,
почему чистая, ласковая девушка превратилась с годами
в злую, сварливую женщину.
— А что я дурного сказал? — возразил Арита.— Будто
тебе и впрямь неприятно, когда за тобой увиваются муж-
чины.
— Никакого удовольствия это мне не доставляет.
— Но разве ты не говорила, что тебе это приятно?
Наверно, из-за близости с таким стариком, как я, ты стала
жестокой и мстительной.
— Почему жестокой? И за что мне мстить?
— За несчастливую жизнь, должно быть.
— Дело не в том, доставляет мне что-то удовольствие
или нет... Все не так просто.
— Да, это так. Не просто мстить за неудачно сложив-
шуюся жизнь.
— А вы мстите за вашу несложившуюся жизнь молодым
женщинам вроде меня?
— Как сказать.— Старик замолчал, по-видимому по-
дыскивая слова, потом продолжил: — Нет, с моей стороны
это не месть. Но если ты настаиваешь на этом слове,
то именно я являюсь объектом мести: мщу не я — мне мстят!
Мияко не особенно прислушивалась к тому, что говорил
старик. Она думала о том, как, признавшись, что в сумке
была крупная сумма денег, уговорить Ариту восполнить
потерю. О том, чтобы он подарил ей двести тысяч, не могло
66
быть и речи. Сколько же попросить у него? Конечно,
эти деньги в свое время ей дал Арита, но они были
положены в банк на ее имя, и она могла распоряжаться
ими по своему усмотрению. Да, пожалуй, лучше всего
сказать ему, будто она взяла их, чтобы помочь младшему
брату Кэйсукэ попасть в университет. Тогда старик не
откажет...
Когда они с братом еще были детьми, люди говорили:
«Кэйсукэ должен был родиться девочкой, а Мияко мальчи-
ком». Но, с тех пор как Мияко попала в наложницы
к старику Арите, характер ее изменился: она стала ленивой
и нерешительной — наверно, потому, что ей не к чему было
стремиться и она уже не ждала для себя от жизни ничего
хорошего.
Однажды Мияко прочитала в одной из старинных книг
поговорку: «Мужчину волнует красота любовницы, но не
жены» — и глубоко опечалилась. Она давно уже перестала
гордиться своей красотой. Правда, это чувство возрожда-
лось в ней всякий раз, когда она замечала, что ее преследует
мужчина. В то же время она понимала: он не просто увлечен
ее красотой. Как утверждал Арита, от нее исходили некие
дьявольские флюиды, которые заставляли мужчин идти за
ней по пятам.
-■— Ты все время играешь с огнем. Позволять стольким
мужчинам за собой увиваться — все равно что дразнить
дьявола,— сказал старик Арита.
— Может быть,— покорно согласилась Мияко.— Я так
думаю, что среди людей живет племя, подвластное этому
страшному -духу. И у него, наверно, есть свой отдельный,
дьявольский мир.
— Ты говоришь так уверенно, будто там побывала.
Честное слово — ты пугаешь меня! Поверь, даром тебе это
не пройдет. Сдается, ты умрешь не своей смертью.
— Боюсь, такое может случиться с моим братом. Пред-
ставьте себе, мой младший брат — застенчивый, как девуш-
ка,— недавно написал завещание.
— Зачем?..
— Все из-за мелочи, не стоящей внимания. Он решил
наложить на себя руки всего лишь потому, что не смог
попасть в университет, куда поступил его лучший друг
Мидзуно. Тот из хорошей семьи и к тому же умен и сооб-
разителен. Нынешней весной он пообещал моему брату
помочь во время вступительных экзаменов и даже написал
ему ответы на предполагаемые вопросы. Брат тоже неплохо
67
учился в школе, но он страшный трусишка. Он настолько
боится, что способен во время экзаменов потерять сознание.
Так оно на самом деле и случилось. Наверно, он нервничал
еще и потому, что заранее знал: у него нет надежды попасть
в университет, если даже он успешно сдаст вступительные
экзамены.
— Ты мне никогда не рассказывала об этом.
— Ах, что изменилось бы, если бы я рассказала? —
воскликнула Мияко.— Мидзуно поступил сразу, а вот ради
того, чтобы брата приняли в университет, матери пришлось
основательно раскошелиться. Я все же решила отпраздно-
вать поступление брата в университет и пригласила его,
а также Мидзуно с подружкой на ужин в Уэно, а потом мы
отправились в зоопарк полюбоваться цветущими вишнями
при вечернем освещении...
— Ты говоришь, этот Мидзуно был с подружкой?
— Да, хотя ей всего пятнадцать... Кстати, в зоопарке ко
мне опять-таки прицепился мужчина. Он гулял там с женой
и детьми, но бросил их и пошел вслед за мною...
— Почему ты допускаешь такое? — рассердился Ари-
та.
— Допускаю?! Разве в этом моя вина? Я просто шла
и с завистью глядела на Мидзуно и его подружку. И так
вдруг тоскливо стало на душе...
— Нет, именно ты виновата в том, что привлекаешь
к себе мужчин. Тебе это доставляет удовольствие.
— Зачем вы так говорите? Уверяю вас, никакого удово-
льствия я от этого не испытываю. Накануне я потеряла
сумку. Я страшно испугалась мужчины, который шел за
мной следом, и ударила его сумкой, а может, кинула ему ее
в лицо. Точно не помню — так он меня напугал! А в сумке
было много денег. Я как раз возвращалась из банка, где
сняла со счета крупную сумму. Мать заняла деньги у знако-
мых и вручила кому надо, иначе бы брата не приняли
в университет. А я хотела отдать их матери, чтобы она
возвратила долг.
— Сколько же там было?
— Сто тысяч.— Мияко почему-то назвала половину
суммы и, затаив дыхание, ожидала, что на это ответит
Арита.
— Н-да, деньги немалые. И этот человек украл их?
Мияко кивнула. Арита почувствовал, как в темноте ее
тело содрогается от беззвучных рыданий.
Почему она назвала лишь половину суммы? Из чувства
68
стыда или из опасения, что больше старик не даст? Арита
ласково погладил ее. Теперь она знала: половина потерян-
ной суммы будет возмещена, и слезы по-прежнему текли
по ее щекам.
— Не расстраивайся. Но учти: если будешь и дальше
так вести себя с мужчинами, ты когда-нибудь попадешь
в неприятную историю,— мягко упрекнул ее Арита.
Старик уснул, прижавшись щекой к ее ладони. Но
к Мияко сон не шел. В крышу стучал ранний летний
дождик. Мияко лежала рядом со стариком и думала, что
по ровному дыханию спящего никто бы, наверно, не смог
правильно определить его возраст. Свободной рукой она
приподняла его голову и выпростала из-под нее руку. Он
не проснулся. Она глядела на лежащего рядом женонена-
вистника — он сам себя так называл,— который сладко
спал, полностью доверившись ей, и думала, сколь его слова
противоречат поступкам. Эта мысль вызвала у нее от-
вращение к самой себе. Она знала, как Арита ненавидит
женщин. Ему было всего тридцать лет, когда жена, прире-
вновав его, наложила на себя руки. С тех пор страх перед
женской ревностью настолько глубоко укоренился в его
душе, что при малейшем ее проявлении он готов был
бежать за тридевять земель. Гордость, как и понимание
безысходности ее положения, не позволяла Мияко ревно-
вать к кому-либо Ариту, но ведь она была женщиной,
и иногда ревнивые слова внезапно срывались у нее с губ;
однако, заметай, какая недовольная гримаса появлялась
при этом на лице старика, она мгновенно умолкала,
упрекая себя за допущенную слабость. Впрочем, Арита
ненавидел женщин не только из-за ревности, которую они
проявляли. И не потому, что он был уже слишком стар,
чтобы интересоваться ими. Мияко не понимала, как можно
ревновать старика, да еще закоренелого женоненавист-
ника. Глупо даже произносить такие слова, как «любит
или не любит женщин», когда речь идет об Арите, раз-
мышляла Мияко, сравнивая его возраст со своим. Она
с завистью подумала о Мидзуно и его подружке. Брат
и раньше рассказывал ей, что у Мидзуно есть возлюблен-
ная Матиэ, но Мияко впервые познакомилась с ней лишь
в тот день, когда они праздновали поступление Кэйсукэ
в университет.
— Никогда не встречал такой чистой и порядочной
девочки,— проговорился однажды Кэйсукэ.
— По-видимому, она не по годам развита, если в свои
69
пятнадцать лет уже имеет возлюбленного,— ответила
Мияко.— Подумать только, теперь у пятнадцатилетних
девушек уже есть дружки. Счастливые! А ты, Кэйсукэ,
в самом деле можешь понять, в чем чистота женщины?
Ее ведь разглядеть не так просто.
— Могу!
— Скажи мне тогда: в чем она?
— Разве это объяснишь словами...
— Она кажется тебе чистой, потому что ты так
о ней думаешь.
— Уверен, ты и сама бы все поняла, когда бы
ее увидела.
— Женщины жестоки. У них не такой мягкий характер,
как у тебя, Кэйсукэ.
Он запомнил эти слова и, должно быть, потому
краснел от смущения и чувствовал себя даже более
неловко, чем Мидзуно, когда Мияко пригласила их
и впервые познакомилась с Матиэ. Позвать друзей брата
к себе Мияко не посчитала возможным и предложила
встретиться в доме у матери.
— Она наверняка мне тоже понравится,— сказала Мия-
ко, помогая брату облачиться в новую студенческую форму.
— Ты так считаешь? Погоди, я забыл надеть носки.—
Кэйсукэ опустился на пол. Мияко присела напротив него,
аккуратно расправив голубую плиссированную юбку.— Не
забудь поздравить Мидзуно. Кстати, я попросил его приве-
сти Матиэ.
— Конечно, поздравлю.
Кажется, Матиэ нравится брату. Мияко с сочувствием
поглядела на него.
— Родственники Мидзуно против того, чтобы они
встречались. Они написали Матиэ домой и, по мнению ее
родителей, допустили в письме грубые и бестактные выра-
жения. Те рассердились и запретили ей встречаться с Мид-
зуно. Поэтому она придет сюда тайно,— взволнованно
сказал Кэйсукэ.
Матиэ была в форменной матроске, какие носят школь-
ницы. Она принесла букетик душистого горошка, чтобы
поздравить Кэйсукэ. Цветы поставили в стеклянную вазу на
его столе.
Мйяко пригласила своих гостей в китайский ресторан
в парке Уэно, чтобы заодно поглядеть на цветущие вишни,
но там было так много народа, что даже деревья утомленно
опустили усыпанные цветами ветви.
70
И все же они вдоволь налюбовались розовыми цветами
при свете фонарей.
То ли Матиэ была от природы молчалива, то ли стес-
нялась Мияко, но говорила она мало. Правда, пока они
бродили по парку, Матиэ рассказала, как приятно поутру
глядеть у них в саду на лепестки вишни, осыпавшиеся на
кусты азалий. Упомянула и о том, что по дороге к дому
Кэйсукэ смотрела на солнце, плывшее между деревьями
аллеи, которая протянулась вдоль рва. Солнце было похоже
на желток яйца, сваренного всмятку...
На каменной лестнице близ храма Киёмидзу было темно
и малолюдно. Они начали спускаться по ступеням.
— Помню, когда мне было три не то четыре года, мать
привела меня сюда, и я повесила на дерево у храма бумаж-
ных журавликов. Это чтобы отец поскорее выздоровел,—
сказала Мияко.
Матиэ промолчала, но вместе с Мияко остановилась
посередине лестницы и долго глядела на Киёмидзу.
По дороге к музею нескончаемой вереницей шли люди,
и Матиэ предложила пойти в другую сторону, к зоопарку.
Вдоль ступеней, ведущих к храму Тосёгу, жгли костры.
Сбоку тянулись каменные фонари, темными силуэтами вы-
делявшиеся на фоне костров. Над фонарями простерли свои
ветви цветущие вишни. Те, кто пришел любоваться цветами,
садились позади фонарей в кружок' на траву, выпивали
и закусывали. В центре каждого кружка горели свечи.
Если кто-нибудь из подвыпивших подходил к ним слиш-
ком близко, Мидзуно загораживал спиной Матиэ, а Кэй-
сукэ становился между ними и пьяницей, как бы защищая
обоих. Ухватив брата за руку и стараясь обойти нахального
пьяницу, Мияко с удивлением думала: ишь какой смельчак
ее Кэйсукэ!
При свете костров лицо Матиэ казалось прекрасным.
Взгляд у нее был серьезный, губы плотно сжаты, а цвет
лица рисовал в воображении послушницу, молящуюся
при свечах.
— Ой! — неожиданно вскрикнула Матиэ и спряталась
:*а спину Мияко.
— Что случилось?
— Там моя школьная подруга... Их дом совсем
рядом с нашим.
— Но почему вы должны от нее прятаться? — удиви-
лась Мияко. Она невольно взяла ее за руку и чуть не
вскрикнула от восторга, ощутив, какая мягкая и ласковая
71
рука у Матиз. Ее потрясла необыкновенная красота де-
вушки.
— Матиэ, вы счастливы? — спросила она, пытаясь дти-
ми словами выразить свои чувства.
Девушка покачала головой.
— Почему? — удивилась Мияко и заглянула ей в глаза.
В зрачках девушки отражались огни костров.
— Разве такая, как вы, может быть несчастлива?
Матиэ молчала. Рука, которую держала Мияко, безво-
льно опустилась. Сколько же лет минуло с тех пор, когда
она в последний раз гуляла вот так, рука об руку с подру-
гой, подумала Мияко.
Чем дольше она глядела на девушку, тем сильнее ее
охватывала невыразимая тоска. Хотелось остаться одной
и уйти далеко-далеко. Встретив Матиэ на улице, Мияко,
наверное, обернулась бы и долго глядела ей вслед. Неужели
мужчины идут по пятам за ней, за Мияко, под влиянием того
же самого, а может, и значительно более сильного чувства?..
Звук упавшей на кухне посуды вернул Мияко к дейст-
вительности. Должно быть, нынче там снова разгуливают
мыши. Хорошо, если одна, а может, их там целых три,
подумала Мияко, не решаясь встать с постели и пойти на
кухню. Представив их мокрые от дождя тельца, она неволь-
но дотронулась ладонью до своих недавно вымытых волос
и ощутила их прохладу.
Арита тяжело задышал и пошевелился. Потом стал со-
дрогаться всем телом, что-то мыча. Опять его мучают кош-
мары, подумала Мияко и, сердито нахмурившись, отод-
винулась. Старик часто по ночам видел страшные сны,
и она давно уже к этому привыкла. Он судорожно задвигал
плечами, словно человек, которого душат, потом выставил
руки, пытаясь что-то отстранить, и больно ударил Мияко по
шее. Ей следовало бы разбудить его, но она сжалась и заме-
рла, чувствуя, как в ней закипает злость.
— А-а-а... А-а-а! — закричал во сне старик, протягивая
руки в поисках Мияко. Обычно, прикоснувшись к ней, он
сразу успокаивался, не просыпаясь. Но в эту ночь его
разбудил собственный крик.
— Ох! — Арита потряс головой и вплотную придвинул-
ся к Мияко.
Привыкнув к его ночным кошмарам, она даже не удосу-
жилась спросить, как бывало: «Вы так стонали, наверно,
вам приснился дурной сон?»
— Я говорил во сне? — с беспокойством спросил Арита.
72
— Нет, вам, должно быть, приснилось что-то страшное.
— А ты не спала вовсе?
— Нет.
— Спасибо тебе.— Арита притянул к себе руку Мияко
и прижался к ней щекой.— Меня особенно изводят кошмары,
когда начинается сезон дождей. Наверно, и ты поэтому не
могла уснуть,— сказал старик, потом смущенно добавил: —
Л может, ты проснулась из-за того, что я кричал во сне?
Он и в самом деле так громко стонал, что разбудил
Сатико, спавшую на первом этаже.
— Мама, мама! Мне страшно,— зашептала Сатико,
прижимаясь к матери. Тацу схватила ее за плечи и от-
толкнула. .
— Чего испугалась, дуреха? Это наш господин от страха
стонет. Из-за своих кошмаров он никогда не спит один. Ты
ведь знаешь: когда он отправляется путешествовать, он
непременно берет с собой нашу госпожу и очень заботится
о ней. Когда он перестанет мучиться во сне, это будет означать,
что он совсем состарился и не способен иметь дело с женщина-
ми... Успокойся, ему всего лишь приснился страшный сон.
* * *
По косогору поднимались дети. Они были еще слишком
малы, чтобы учиться в школе,— по-видимому, шли домой из
детского сада. Двое или трое потешно ковыляли, опираясь
на палки. Остальные подражали им, делая вид, будто
и у них тоже палки в руках.
Так, ковыляя, они распевали песенку:
Дедушка и бабушка потеряли ноги,
Дедушка и бабушка ходить не могут.
Дети без конца повторяли эти слова, хотя ничего забав-
ного в них не было. Увлеченные своей игрой, они старались
ковылять как можно выразительней. Одна девчушка даже
не удержалась на ногах и упала.
— Ой, больно! — закричала она и потерла ушибленный
бок так, как это делают пожилые женщины. Но, подняв-
шись на ноги, снова присоединилась к детскому хору:
Дедушка и бабушка потеряли ноги,
Дедушка и бабушка ходить не могут.
Косогор наверху переходил в поросшую травой дамбу,
на которой там и сям росли сосны. Сосны были невысокие,
73
их ветви как бы плыли в весеннем вечернем небе, напоминая
рисунки на старинных ширмах или фусума.
Дети ковыляли по самой середине дороги. Здесь редко
проезжали машины, почти не было прохожих, и ничего не
могло помешать их забаве. Даже в Токио еще сохранились
кое-где такие тихие места.
Дети ушли, и на косогоре появилась девушка с собакой
на поводке. Следом за ней шел Гимпэй.
Девушка поднималась вдоль асфальтированной дороги
по тропинке, в тени росших у обочины деревьев гинкго.
Деревья росли лишь по одну сторону дороги. Тропинка
тоже была одна — там, где деревья. По другую сторону
возвышалась каменная ограда. По-видимому, за ней был
обширный участок — ограда тянулась до самого верха
косогора. Там, где тропинка, в глубине виднелся окружен-
ный высокой стеной особняк, который принадлежал довоен-
ному аристократу. Вдоль стены проходил глубокий ров, по
форме напоминавший в миниатюре дворцовый. За рвом на
небольшом возвышении росли молодые сосны. Даже теперь
было заметно, что в свое время за ними тщательно ухажи-
вали. За соснами виднелась белая каменная ограда с чере-
пичным козырьком. Молодая листва гинкго еще не обрела
достаточной густоты и не целиком прикрывала ветви. Тень,
отбрасываемая деревьями, местами была глубокой, места-
ми — редкой, оттого что листья были по-разному повер-
нуты к солнцу. Казалось, будто девушка шествовала сквозь
зеленый полумрак.
На ней были белый шерстяной свитер и выцветшие
джинсы из грубой хлопчатки. Джинсы она подвернула, на
внутренней стороне манжет виднелась ярко-красная строч-
ка. Над парусиновыми туфлями проглядывала узкая полос-
ка белой кожи. Кое-как собранные в пучок волосы откры-
вали нежной белизны шею — удивительно красивую. Гим-
пэй был потрясен неописуемой прелестью девушки. Одна
полоска кожи повыше парусиновых туфель — и та сводила
с ума. Его сердце пронзила такая тоска, что он готов был
умереть на месте, либо... либо убить эту девушку.
Он вспомнил кузину Яёи из родной деревни и Хисако
Тамаки — его ученицу, но обе они не шли ни в какое
сравнение с этой девушкой: хотя Яёи и белолица, но ее
кожа лишена лоска; смуглая кожа Хисако прелестна, но ей
не хватало чистоты и удивительной нежности, какой об-
ладала кожа этой девушки. Да, не вернуть то время, когда
мальчишкой он играл с Яёи, безвозвратно канули в прошлое
74
дни, когда он учительствовал в колледже и влюбился в Хи-
(ако... Теперь он чувствовал себя усталым и разбитым. Был
тихий весенний вечер, но Гимпэю казалось, будто бредет он
против резкого холодного ветра, выбивающего слезы из
глаз; косогор был пологий, но ему не хватало дыхания,
чтобы его преодолеть. Ноги казались ватными, не слуша-
лись его, и он чувствовал, что ему не нагнать девушку. Он
еще не разглядел ее лица, а ему так хотелось увидеть его,
пойти с ней рядом, хотя бы до вершины косогора, погово-
рить... ну, хотя бы о собаках. Он знал: другой возможности
у него не будет, да и существовала ли она теперь — в этом
у него тоже не было уверенности.
Гимпэй помахал правой рукой в воздухе — привычный
жест, когда он, прогуливаясь, о чем-то сам с собой спорил.
Сейчас этот жест был вызван ощущением, какое он испытал
когда-то, сжимая в руке мертвое тельце мыши — ее глаза
остекленели, изо рта стекала тонкая струйка крови. Мышь
поймал на кухне японский терьер из дома Яёи. Пес держал
мышь в зубах и не знал, как дальше с ней поступить. Мать
Яёи что-то сказала ему, потом легонько стукнула по голове.
Терьер выпустил мышь, но, когда она упала на пол, снова
бросился на нее. Яёи подхватила собаку и стала ласково ее
увещевать:
— Ты хороший, хороший пес! Молодчина!
Потом она приказала Гимпэю:
— Унеси отсюда эту гадость.
Гимпэй поспешно схватил мышь. Из ее рта упало на пол
несколько капелек крови. Гимпэю было неприятно держать
в руках еще теплое тельце, хотя в остекленевших глазках
зверька было что-то трогательное.
— Поскорее выбрось ее,— сказала Яёи.
— Куда?
— Ну, хотя бы в озеро.
Гимпэй вышел на берег, размахнулся и далеко, на сколь-
ко хватило сил, закинул мышь в воду. Из ночной тьмы
донесся тихий всплеск. Он кинулся домой, не разбирая
дороги. Он был зол на Яёи, заставившую его так поступить:
с чего это она приказывает? Яёи всего лишь его кузина!
Гимпэю тогда было лет двенадцать или тринадцать. С тех
пор ему часто снилось, что его преследуют мыши.
После того как терьер впервые поймал мышь, любые
приказания превращались в его голове в одно слово —
«мышь!». И он сразу же мчался на кухню, но вначале ничего
не замечал, хотя какая-нибудь мышь обязательно пряталась
75
в уголке. Кошачьей сноровки у терьера не было, и он лишь
истерически лаял, когда с опозданием видел, как мышь,
шмыгнув из шкафчика, быстро взбирается по опорному
столбу. Он буквально заболел нервным расстройством, да-
же цвет глаз изменился. Гимпэй возненавидел пса. Однаж-
ды он украл у Яёи иголку с вдетой в нее красной ниткой
и стал подстерегать терьера, чтобы проткнуть его тонкое
ухо. Гимпэй намеревался это сделать перед уходом из дома
кузины, рассчитывая, что, когда поднимется шум и в ухе
собаки найдут иглу с красной ниткой, все решат, будто это
проделка Яёи. Но стоило ему подкрасться к терьеру, как
тот с лаем кинулся прочь. Потерпев неудачу, Гимпэй сунул
иголку в карман и, вернувшись в дом, изобразил на б_умаге
собаку и Яёи, потом прошил картинку несколькими крас-
ными стежками и спрятал в ящике своего стола...
...Ему вспомнился этот терьер, когда он подумал, не
завести ли с девушкой разговор о собаках. Хотя, собствен-
но, что интересного мог Гимпэй рассказать о собаках,
которых всей душой ненавидел? Он был уверен: стоит ему
подойти, как собака сразу бросится на него. Правда, он не
решался приблизиться к девушке совсем по иной причине.
Тем временем она остановилась и отстегнула поводок.
Почуяв свободу, собака кинулась вперед, потом вернулась
обратно, подскочила, миновав девушку, к Гимпэю и стала
обнюхивать его ботинки.
Гимпэй, вскрикнув, отпрянул.
— Фуку, Фуку! — Девушка позвала собаку.
— Помогите, пожалуйста! — взмолился Гимпэй.
— Фуку, ко мне!
Собака подбежала к хозяйке. Гимпэй стоял бледный как
мел, боясь шевельнуться.
— Ваша собака напугала меня до смерти! — пробормотал
Гимпэй, присев на корточки. Он специально преувеличил
свой испуг, чтобы привлечь внимание девушки, хотя и в самом
деле испугался. Сердце бешено колотилось в груди. Прикрыв
лицо руками, он сквозь пальцы исподтишка наблюдал за
девушкой. Она прицепила поводок к ошейнику и, как ни в чем
не бывало, стала подниматься по косогору, даже не оглянув-
шись. Неудержимая злоба охватила его из-за испытанного
унижения. Наверное, собака стала обнюхивать его ботинки,
почувствовав, какие у него уродливые ноги, подумал он.
— Погоди, скотина, я и тебе проткну уши иголкой,—
пробормотал Гимпэй и поспешил за девушкой. Но как
только он догнал ее, вся его злоба мгновенно испарилась.
76
— Барышня...— заговорил он сразу охрипшим голосом.
Девушка обернулась. Собранные в пучок волосы от-
кинулись, обнажив удивительной красоты шею. Бледное
лицо Гимпэя мгновенно вспыхнуло.
— Какая у вас симпатичная собачка, барышня! Не ска-
жете, что за порода?
— Японская сиба.
— Откуда она?
— Из Коею.
— Собака принадлежит вам? Вы всегда прогуливаетесь
с ней здесь?
-Да.
— Вдоль этой дороги?
Девушка не ответила. Он поглядел назад, гадая, в каком
из видневшихся внизу особняков она живет. Наверное, она
воспитывается в мирной, счастливой семье, в доме, окру-
женном деревьями с молодой листвою, подумал он.
— Ваша собака ловит мышей?
Девушка даже не улыбнулась в ответ.
— Вообще-то ловля мышей — занятие для кошек, а со-
бакам нет до этого дела. Но есть и собаки, которые их
ловят. Много лет назад у нас дома была такая. Она ловила
мышей очень искусно.
Девушка и не взглянула на Гимпэя.
— Собака — не то, что кошка. Она, если даже поймает
мышь, ее не ест. Знаете, однажды, когда я был /еще несмыш-
леным мальчишкой, мне приказали выбросить дохлую
мышь. Это было отвратительно.
Гимпэй сам себе удивлялся: с какой стати он рассказыва-
ет столь неприятную историю,— но дохлая мышь со струй-
кой крови у рта стояла перед глазами, и он ничего не мог
с собой поделать.
— Тот пес был из породы терьеров, с тонкими,
кривыми и почему-то всегда трясущимися лапами. Про-
тивный пес! Правда, собаки есть разные— как и люди.
Как должна быть счастлива ваша сиба, что ей позволено
сопровождать вас...
По-видимому, Гимпэй позабыл о недавно испытанном
страхе. Он наклонился к собаке и хотел было погладить, но
девушка поспешно перекинула поводок в другую руку и от-
вела от него свою сибу. Провожая собаку взглядом, Гимпэй
с трудом подавил вспыхнувшее в нем желание обнять ноги
девушки. Внезапно ему пришло в голову, что, если она
будет каждый вечер прогуливаться здесь с собакой в тени
77
гинкго, он сможет любоваться ею из укромного местечка на
дамбе. Эта мысль явилась словно светлый луч надежды,
и он, в последний момент сдержавшись, не совершил непри-
личный поступок.
Гимпэю представилось вдруг, что он лежит нагой на
свежей зеленой траве, всем своим существом ощущая прохла-
ду и успокоение. Да, он будет любоваться ею с дамбы, а она
всегда, вечно будет подниматься по склону ему навстречу...
Счастье, испытанное им в этот миг, не знало предела.
— Простите меня, барышня, за бестактность. Ваша со-
бачка хороша. Я и сам люблю собак... за исключением, тех,
которые ловят мышей. Таких я не терплю.
Девушка осталась безразличной к его красноречию. До-
стигнув вершины косогора, она перебралась на дамбу, по-
росшую молодой, травой. Там ее ожидал юноша — по виду
студент. У Гимпэя даже потемнело в глазах, когда он
заметил, что девушка первой протянула ему руку. Вот как?
Родителям, наверное, говорит, будто отправляется на про-
гулку с собакой, а сама — на свидание...
Гимпэй увидел, как черные глаза девушки увлажнились
и в них засверкала любовь. Неожиданное открытие ошело-
мило его. Вообразив, будто ее глаза превратились в два
черных озера, он захотел окунуться нагим в ее чистые глаза,
плыть и плыть по этим черным озерам. Это странное жела-
ние неожиданно сменилось тоской. Он побрел по косогору,
пока не достиг дамбы. Там он улегся на траву и стал
глядеть в небо.
Юношей был Мидзуно — друг младшего брата Мияко,
назначивший здесь свидание Матиэ. Эта встреча, неволь-
ным свидетелем которой оказался Гимпэй, произошла дней
за десять до того, как Мияко пригласила их в китайский
ресторан в Уэно.
Влажный блеск черных глаз Матиэ не оставил равно-
душным Мидзуно. Казалось, будто ее глаза сострят из
одних зрачков.
— Мечтаю увидеть тебя, когда ты просыпаешься,—
прошептал он, восхищенно глядя на девушку: Его взгляд
утонул в глубине ее глаз.— До чего прекрасны должны быть
твои глаза, когда ты раскрываешь их по утрам!
— Они сонные...
— Нет, неправда!.. Знаешь, как только- я просыпаюсь,
мне в ту же минуту хочется тебя видеть.
78
Матиэ кивнула.
— А вижу я тебя в школе только через два часа.
— Ты мне уже говорил об этом. С тех пор и моей
первой мыслью, когда я просыпаюсь, стало: «...через
.два часа».
— Значит, у тебя утром не сонные глаза!
— Сама не знаю.
— Прекрасен мир, когда в нем живут девушки с такими
чудными глазами!
Глубокие, черные глаза Матиэ еще больше подчерки-
вали красоту ее бровей и губ. Их блеск придавал новое
очарование и волосам.
— Ты дома сказала, что пойдешь прогуляться с соба-
кой? — спросил Мидзуно.
— Я ничего не говорила. Я ведь взяла Фуку с собой —
этого достаточно. Да и по одежде, которую я надела,
родителям было ясно, куда я собралась.
— Опасно назначать свидание так близко от твоего
дома.
— Мне неприятно обманывать родителей. Не будь со-
баки, я вообще не могла бы выйти из дома. А если бы это
и удавалось, они обо всем догадывались бы по моему
лицу — я ничего не умею скрывать. Но мне кажется, скорее
не мои родители, а твои против того, чтобы мы встречались.
Разве не так?
— Не будем говорить об этом. Ты и я пришли сюда из
своих домов и вернемся к себе. Стоит ли сейчас вспоминать
о наших родителях?.. Тебе, наверно, нельзя долго здесь
оставаться, раз ты вышла только на прогулку с собакой?
Матиэ кивнула. Они уселись рядышком на молодую
траву, и Мидзуно взял собаку на колени.
— Фуку тоже привыкла к тебе.
— Если бы она умела говорить и рассказала дома о на-
ших свиданиях, мы не смогли бы больше встречаться.
— Все равно я буду ждать, если даже наши встречи
прервутся. Я постараюсь обязательно поступить в твой уни-
верситет. И тогда по-прежнему мы будем видеться «через
два часа» после того, как проснемся.
— Через два часа...— пробормотал- Мидзуно.— Насту-
пит время, когда и два часа не надо будет ждать. Обязате-
льно наступит.
— Мама говорит, мы слишком рано стали встречаться.
Она не верит, что у нас серьезно. А я счастлива, что
познакомилась с тобой так рано. Лучше бы еще раньше:
79
в средней школе или даже в начальной... Я бы обязательно
тебя полюбила, если бы мы повстречались даже тогда, когда
ты был совсем маленьким. Меня еще малюткой приносили
сюда и пускали играть на траве. А тебе не доводилось
в детстве бывать на этом косогоре?
— Что-то не припомню.
— Правда? А я часто думаю: не встречалась ли я здесь
с тобою еще тогда? Может, поэтому теперь так тебя
полюбила...
— Да, жаль, что в детстве я здесь не гулял по этому
склону...
— Все говорили, что я была очень милым ребенком,
и даже незнакомые останавливались и брали меня на руки.
Глаза у меня тогда были большие и круглые.— Матиэ
глядела на Мидзуно широко раскрытыми черными глаза-
ми.— Знаешь, там, где начинается косогор, если повернуть
направо, есть широкий ров с водой и лодочная станция.
Недавно я гуляла там с собакой — это было вскоре после
выпускных экзаменов в средних школах. Юноши и девушки,
окончившие школу, катались на лодках, и в руках у них
были свернутые в трубочку дипломы. Они праздновали
окончание школы, и я им позавидовала. Некоторые девочки
стояли на мосту и, склонившись над перилами, глядели на
своих друзей и подруг в лодках. Мы с тобой еще не были
знакомы, когда я окончила среднюю школу. Наверно, в ту
пору ты гулял с другими девочками?
— Других у меня не было.
— Что-то не верится...— Матиэ с сомнением наклонила
голову.— Зимой, до открытия лодочного сезона, этот ров
затянут льдом и на него садятся утки. Помню, в детстве
я часто задумывалась: каким уткам бывает холоднее — тем,
что садятся на воду, или тем, что на лед? Днем они прилета-
ют сюда, спасаясь от охотников, а вечером возвращаются
в горы к своим озерам...
— Да? Я этого не знал.
— Мне нравилось глядеть на первомайские шествия
с красными флагами по улице, где ходит трамвай. Как
это красиво: красные флаги плывут на фоне молодой
листвы гинкго!
Широкий ров пониже дамбы, на которой они сидели,
засыпали, и теперь там было поле, где по вечерам трениро-
вались игроки в гольф. Подальше, вдоль улицы, тянулась
аллея гинкго, их темные стволы под шапками молодой
листвы резко выделялись на фоне заходящего солнца, а над
80
деревьями простиралось небо, словно окутанное розовым
туманом. Матиэ гладила собачку, сидевшую на коленях
у Мидзуно. Он нежно взял в свои ладони ее руку.
— Я, пока ждал тебя, лег на траву и закрыл глаза.
И мне казалось, будто я слышу далекую тихую мелодию.
— Какую?
— Вроде бы похожа была на «Кими-га ё».
— Неужели? — удивилась Матиэ.
— Я слушаю этот гимн каждый вечер по радио.
— А я каждый вечер перед сном желаю тебе
спокойной ночи.
Матиэ ничего не сказала ему о Гимпэе. Она просто уже
забыла о том, что с ней заговаривал странного вида человек.
Внимательно приглядевшись, она могла бы заметить Гим-
пэя, лежащего на траве, но и в этом случае вряд ли бы его
узнала. Гимпэй же не мог удержаться, чтобы не поглядывать
в их сторону. Трава холодила спину. Наступило время,
когда сменяли зимние пальто на демисезонные, но у него не
было ни того, ни другого. Гимпэй повернулся на бок, лицом
к Матиэ и Мидзуно. В его душе не было ненависти, скорее,
он просто завидовал их счастью. Он закрыл глаза, и ему
явилось видение: оба медленно плывут по воде, охваченные
языками пламени. Он воспринял это как предзнаменование,
что их счастье будет недолгим...
— Гимпэй, твоя мать настоящая красавица. Какие чу-
десные у нее зубы, когда она улыбается,— услышал он
голос Яёи. Они сидели рядом на берегу озера под цветущи-
ми дикими вишнями. Цветы отражались в воде, в кронах
деревьев щебетали птицы.
Яёи не могла понять, как такая красавица согласилась
выйти замуж за его урода отца.
— У моего отца, кроме твоей матери, других сестер
и братьев нет. Он часто говорит: теперь, когда твой отец
умер, ей и тебе следовало бы перебраться к нам.
— Я не хочу! — закричал Гимпэй и покраснел.
Он так ответил потому, что боялся потерять мать или же
стеснялся той радости, какую сулила ему жизнь под одной
крышей с Яёи. А может быть, по обеим причинам сразу.
В то время в доме Гимпэя жили еще его дедушка с ба-
бушкой, а также разведенная сестра отца. Ему было десять
лет, когда отец утонул в озере. Отца вытащили на берег. На
голове у него была глубокая рана, поэтому сперва пред-
положили, что его кто-то убил и бросил в озеро. Правда,
г. легких оказалась вода, и тогда выдвинули версию, будто
81
он сам утонул; но все же многие подозревали, что он с кем-то
поссорился на берегу и его сбросили в озеро. В семействе же
Яёи поговаривали о том, что отец Гимпэя специально приехал
в деревню своей жены и там наложил на себя руки, чтобы им
досадить. Десятилетний Гимпэй решил во что бы то ни стало
найти убийцу отца. Когда он приходил в родную деревню
матери, он нередко забирался в кусты близ того места, где
вытащили из озера отца, и следил за прохожими. Он считал,
что убийца, проходя мимо этого места, обязательно должен
чем-то себя выдать. Однажды он увидел человека, погонявше-
го корову. Около кустов хаги она вдруг словно взбесилась.
Гимпэй наблюдал за ней, затаив дыхание: должно быть,
именно там убили отца. Позже он сорвал с куста несколько
белых цветков, засушил в книге и поклялся отомстить убийце.
— Мать тоже не хочет переезжать к вам,— решительно
сказал Гимпэй.— Ведь моего отца убили в вашей деревне.
Яёи с удивлением воззрилась на побледневшего Гимпэя.
Она еще не говорила ему, что среди жителей деревни
ходят слухи, будто на берегу озера появляется призрак.
Когда идешь по берегу у того места, где погиб его отец,
слышатся чьи-то шаги; оглянешься — никого нет; побе-
жишь — шаги отдаляются. Призрак не способен догнать
бегущего — так говорили люди.
Птичка, щебетавшая на верхушке дикой вишни, слетела
на нижнюю ветку. Даже этот звук привел Яёи в смятение —
она решила, что появился призрак.
— Вернемся домой, Гимпэй. Цветы вишни так странно
отражаются в озере. Мне страшно,— прошептала она.
— Ничего не вижу в этом страшного.
— Просто ты глядишь невнимательно.
-^- Но ведь это красиво.
Гимпэй ухватил за руку поднявшуюся было Яёи и потя-
нул к себе. Она не удержалась и упала на него.
— Гимпэй! — вскрикнула Яёи, быстро поднялась и ки-
нулась бежать. Полы ее кимоно распахнулись. Гимпэй по-
мчался за ней следом. Девочка остановилась, переводя ды-
хание, и прижалась к нему.
—•- Гимпэй, переезжай к нам вместе с матерью,— проше-
птала она.
— Не хочу, не хочу,— упрямо твердил- он, крепко
прижимая к себе Яёи, и расплакался. Яёи удивленно погля-
дела на него. Подождав немного, она сказала:
— Твоя мать говорила моему отцу: если она останется
в вашем доме, она умрет. Я сама слышала...
82
То был единственный раз, когда Гимпэй держал Яёи
в объятьях.
Семья Яёи, где родилась мать Гимпэя, была родовитой
и пользовалась известностью во всей округе. Лишь много
лет спустя у Гимпэя зародилось подозрение, что с матерью,
по-видимому, в молодости что-то случилось, иначе она не
согласилась бы на неравный брак с отцом, родители которо-
го были более низкого происхождения. К тому времени мать
уже вернулась в родную деревню. Вскоре она умерла от
туберкулеза, и Гимпэй, который учился в Токио и едва
сводил концы с концами, остался даже без тех грошей,
которые она ему присылала. Дед его тоже умер, и теперь
в доме жили только бабушка и тетка. До него доходили
слухи, что тетку бросил муж и она поселилась у них в доме
вместе с дочерью. Он годами не переписывался с родными
и даже не знал, вышла ли ее дочь замуж.
Сейчас, когда он лежал в траве и наблюдал за Матиэ
и ее возлюбленным, в нем вдруг с новой силой вспыхнула
жажда мести, которую он испытал когда-то, сидя в кустах
близ деревни Яёи. Гимпэй давно уже серьезно не думал
о мести за убийство отца. Убийца, если он где-то и су-
ществовал, превратился в дряхлого старика. Допустим,
он бы нашел этого старика и заставил его признаться
в убийстве — принесло ли бы это ему облегчение? Да
и способен ли он теперь вернуть свои юные годы и стать
похожим на этих сидящих на траве влюбленных? Ему
вспомнились цветы дикой вишни, отражавшиеся в озере
близ деревни, где жила Яёи. Гимпэй закрыл глаза, и перед
ним возникло лицо матери.
Тем временем девушка с собакой спустилась с дамбы
и пошла вниз по дороге. Снова открыв глаза, он увидел
лишь студента, провожавшего взглядом Матиэ. Гимпэй
вскочил на ноги и стал глядеть ей вслед. Тени под гинкго
сгустились. На дороге никого не было, и девушка шла не
оглядываясь. Собака натягивала поводок — спешила до-
мой. Было приятно глядеть, как девушка мелкими шажками
поспевала за собакой. Радуясь мысли о том, что завтрашним
вечером она снова придет сюда, Гимпэй, насвистывая, на-
правился в ту сторону, где стоял Мидзуно.
— Приятно провел время? — обратился к нему Гимпэй.
Мидзуно отвернулся.
— Оглох, что ли? Я спрашиваю: приятно провел время?
Мидзуно нахмурился и в упор поглядел на Гимпэя.
— Чего глядишь на меня волком? Давай лучше сядем
83
и поговорим. Я просто человек, который завидует счаст-
ливым. Только и всего.
Мидзуно повернулся к нему спиной и пошел.
— Куда же ты бежишь? Я ведь сказал, что хочу погово-
рить с тобой.
— Вовсе я не бегу, но мне не о чем с вами разговари-
вать,— ответил Мидзуно.
— Наверно, решил, что я буду тебя шантажировать?
У меня такого намерения нет. Ну садись, что ли.
Мидзуно стоял, не двигаясь.
— Я подумал: какая красавица твоя возлюбленная! По-
нимаю, тебе не нравится то, что я говорю. Но она в самом
деле приятная девчушка. Тебе, брат, счастье привалило.
— А вам-то какое дело до этого?
— Да никакого, просто захотелось побеседовать со
счастливым человеком. Честно говоря, она показалась мне
фантастически красивой, и я захотел ее догнать... И очень
удивился, когда понял, что она шла на свидание с тобой.
Мидзуно отвернулся и хотел было уйти, но Гимпэй
ухватил его сзади за плечо:
— Давай все же побеседуем.
— Идиот! — не выдержав, закричал Мидзуно и резко
оттолкнул его.
Гимпэй покатился с дамбы вниз, на дорогу. По-видимо-
му, он сильно ушиб правое плечо. Он приподнялся и сел на
асфальт, скрестив ноги и поглаживая ушибленное место.
Когда он снова вскарабкался на дамбу, Мидзуно там не
было. Тяжело кряхтя, Гимпэй опустился на землю и пону-
рил голову.
Сейчас он и сам не понимал, зачем ему понадобилось
заводить разговор со студентом, после того как девушка
ушла. Правда, он ничего плохого не замышлял, когда,
насвистывая, приблизился к этому юноше. Ведь он хотел
только сказать, как прекрасна его подружка, и, если бы
парень оказался более покладистым, мог бы поведать ему
кое-что такое о ее красоте, о чем тот еще не догадывался.
Только нельзя было так глупо начинать разговор: «Приятно
провел время?» У Гимпэя от досады чуть не выступили
слезы: до чего же он стал слаб, если свалился от толчка! Он
сидел, сжимая в кулаке пучок травы, и не переставал
поглаживать ушибленное плечо. Розовое вечернее небо сму-
тно отражалось в его сузившихся глазах.
С завтрашнего дня девушка с собакой уже не станет
гулять по этому косогору. Хотя, кто знает... Студент, может
84
быть, и не успеет до завтра сообщить ей о случившемся,
и она вновь сюда придет и будет бродить по тропинке
в тени гинкго. Но что из того? Студент, без сомнения,
его запомнил, и отныне ему нельзя показываться ни на
косогоре, ни на дамбе. Гимпэй огляделся вокруг, поды-
скивая место, где можно было бы спрятаться, но не нашел.
Перед его мысленным взором предстала фигурка девушки
в белом свитере и джинсах с подвернутыми манжетами,
простроченными алыми нитками. Фигурка все более от-
далялась, теряя свои очертания. Внезапно все вокруг за-
волокло розовым...
— Хисако, Хисако! — хриплым голосом позвал Ги-
мпэй. Однажды, когда он ехал в такси на свидание
с Хисако, небо почему-то показалось ему розовым, хотя
до вечера было еще далеко — три часа дня. Когда он
глядел сквозь закрытое боковое стекло, небо виделось ему
голубым, но из окошка шофера с опущенным стеклом
оно было иного оттенка.
— Не кажется ли вам, что небо розовое? — спросил он,
наклоняясь к шоферу.
— Вроде бы,— протянул шофер, давая понять, что ему
совершенно безразлично, какого цвета небо.
— У него в самом деле розовый оттенок. С чего бы это?
Может, у меня что-то с глазами?
Близко наклонившись к шоферу, Гимпэй почувствовал
запах его старой одежды.
С тех пор Гимпэй всякий раз, когда ехал в такси, никак
не мог отделаться от ощущения, будто видит два мира:
голубой и розовый. Сквозь стекло он казался ему голубым,
через открытое окно около шофера — розовым. Только
и всего. Но Гимпэй пришел к убеждению,-что небо и стеньг
домов, дорога и стволы деревьев могут совершенно неожи-
данно приобретать розовый оттенок. Весной и осенью стек-
ла в салоне такси, где сидят пассажиры, как правило,
бывают закрыты, а рядом с шофером — опущены. И хотя
финансовые возможности не позволяли Гимпэю постоянно
пользоваться такси, всякий раз, когда он садился в машину,
он все сильнее ощущал эти два мира: голубой и розовый.
И постепенно он приучил себя к тому, что для шоферов
мир — теплый и розовый, а для пассажиров — холодный
и голубой. Гимпэй был пассажиром. Конечно, мир кажется
чище и прозрачней, когда глядишь на него сквозь стекло.
По-видимому, пыль, которой насыщен воздух, придает небу
и улицам Токио розоватый оттенок. Подавшись вперед
85
и опираясь локтями о спинку сиденья шофера, Гимпэй
взирает на розовый мир. Его выводит из себя тепловатый
застойный воздух. Хочется наорать на таксиста, вцепиться
в него. Несомненно, это вызвано желанием восстать против
чего-то, бросить кому-то вызов. Но если бы он на самом
деле вцепился в таксиста, люди решили бы, что он сошел
с ума. Таксисты не пугаются его беспокойного лица и, даже
когда он сзади наваливается на спинку их сиденья, не
обращают на это внимания. Ведь небо и город казались ему
розовыми задолго до наступления заката, когда кругом
люди и можно не опасаться нападения.
Впервые он заметил существование двух миров — голу-
бого и розового,— когда ехал на свидание с Хисако. Накло-
нившись к таксисту, Гимпэй ощутил запах его старой одеж-
ды, напомнивший ему запах голубого форменного платья
Хисако. С тех пор всякий раз, садясь в такси, он вспоминал
Хисако, и ему казалось, будто от каждого таксиста пахнет
Хисако — даже если тот был одет во все новое.
Когда Гимпэй впервые увидел небо в розовом цвете, он
уже не был учителем. Его уволили, а Хисако перевелась
в другой колледж, и они встречались тайно. Опасаясь, что
могут прознать об их свиданиях, Гимпэй предупредил Хи-
сако еще до того, как они стали встречаться:
— Ни в коем случае не рассказывай Онде. Пусть это
будет только наша тайна — твоя и моя.
Хисако покраснела, словно они уже на свидании.
— Хранить тайну приятно и радостно, но, раз прогово-
рившись, жди возмездия.
Хисако, с милыми ямочками на щеках, поглядела снизу
вверх на Гимпэя. Они стояли в углу коридора невдалеке от
классной комнаты. За окном девочка, ухватившись за ветку
вишни, раскачивалась на ней, словно на турнике. Ветка так
сильно тряслась, что до них доносился шелест листьев.
— У любящих не бывает друзей. Сейчас для нас даже
Онда — враг. Она — глаза и уши чужого мира.
— Но я, наверно, все же ей расскажу.
— Ни в коем случае! — Гимпэй испуганно огляделся по
сторонам.
— Боюсь, не выдержу. Если она с сочувственным видом
начнет меня расспрашивать, отчего я такая, что случилось,
я могу проговориться.
— Тебе ни к чему это дружеское сочувствие! — воз-
высил голос Гимпэй.
— Когда я встречусь с Ондой и погляжу ей в глаза,
86
обязательно расплачусь. Вот и вчера я вернулась домой
с распухшими от слез глазами, смачивала их водой, но
никак не могла привести себя в порядок. Летом, когда
в холодильнике есть лед, это проще...
— Не говори глупости.
— Но мне так тяжело на сердце.
— Покажи-ка свои глаза.
Хисако кротко поглядела на него — девушке очень
хотелось, чтобы он сам заглянул ей в глаза. Он ощутил
се так близко от себя, что умолк, не в силах произнести
хоть слово.
Еще до того, как Гимпэй окончательно сблизился с Хи-
сако, он пытался расспросить Онду о семействе своей воз-
любленной. Ведь, по словам Хисако, у нее не было от
подруги секретов.
Но добиться доверия у Онды оказалось не просто. Она
была хорошей ученицей, но всегда держалась независимо
и настороженно.
Однажды Гимпэй читал вслух ученицам своего класса
выдержки из книги Юкити Фукудзава «Социальные от-
ношения между мужчинами и женщинами». Он начал
с юмористического абзаца: «Пройдя два или три те, суп-
руги могут пойти рядом». И дальше продолжал: «Напри-
мер, до сих пор еще можно столкнуться с абсурдным анах-
ронизмом, когда свекор и свекровь смотрят косо на молодую
невестку, ежели та чересчур открыто убивается по случаю
отъезда мужа, а тесть и теща выражают свое неудовольст-
вие, ежели молодой зять слишком много ухаживает за боль-
ной женой».
Большинство девочек, выслушав этот пассаж, громко
рассмеялись. Не смеялась только Онда.
— А вам, мисс Онда, не смешно? — спросил Гимпэй.
Та не ответила.
— Вам не показалось это забавным?
— Ничуть.
— Но все остальные смеялись. Почему бы не присо-
единиться к ним, если даже лично вы не видите в этом
ничего смешного?
— Не хочу! Я не против того, чтобы повеселиться вместе
(о всеми, но было бы странно смеяться как бы вдогонку,
после того как все замолчали.
— Вы уклоняетесь от прямого ответа,— рассердился
Гимпэй; потом, обращаясь к классу, сказал: — Мисс Онде
не смешно, а вам?
87
В классе воцарилась тишина. Гимпэй продолжал:
— Она не видит в этой выдержке ничего смешного.
Юкити Фукудзава писал свою книгу в 1896 году. Но сейчас,
особенно после войны, эти правила в самом деле звучат
смешно, а вот мисс Он да так не считает. Мне ее отношение
кажется по меньшей мере странным.— Прервав свои рас-
суждения, Гимпэй с насмешкой спросил: — Кто из вас хоть
раз видел, чтобы мисс Онда смеялась?
— Я видела.
— И я.
— Да она настоящая хохотушка!..
Позднее Гимпэй пришел к мысли, что Онду к Хисако
влекла та самая неодолимая сила, которая, по-видимому,
и его заставила преследовать Хисако, а ее — принять его
домогательства. В Хисако тогда мгновенно, словно от элект-
рического разряда, проснулась женщина. Даже Гимпэй был
поражен страстностью, с какой она отдалась ему, и долго еще
после этого размышлял: неужели и другие девушки такие?
Хисако была первой женщиной, которую он познал. Те
дни, когда они полюбили друг друга, Гимпэй считал самым
счастливым временем в своей жизни. Еще когда был жив
отец, Гимпэй влюбился в свою кузину Яёи, но то чистое
чувство было чересчур детским, чтобы считать его насто-
ящей любовью.
Гимпэй по сей день помнил сон, который видел, когда
ему было лет девять или десять. Он рассказал об этом сне
своим близким, и они наперебой стали хвалить его, пред-
вещая большое будущее.
Ему приснился дирижабль, плывущий в небе высоко над
иссиня-черными морскими волнами близ его деревни. Он
пригляделся и увидел, что это вовсе не дирижабль, а огром-
ный морской окунь, выпрыгнувший из волн и паривший
в небе. Потом появились и другие... Там и сям они выскаки-
вали из воды. «Глядите, какой большой окунь!» — закричал
Гимпэй и проснулся.
— Тебе приснился замечательный, вещий сон, Гимпэй.
Он означает, что тебя ждет блестящее будущее,— говорили
ему. Накануне Яёи подарила ему книжку, в которой на
картинке был изображен дирижабль. Гимпэй ни разу в жиз-
ни не видел настоящего дирижабля, хотя в те годы ими еще
пользовались. Потом наступил век самолетов, и дирижабли
исчезли. Как давно это было, когда он увидел сон о дири-
жабле и морском окуне! Сам Гимпэй расценил свой сон не
как намек на карьеру, а как знамение, предвещавшее, что
88
он женится на Яёи. Но в реальной жизни успех ему не
сопутствовал. Даже если бы он не потерял место учителя
в колледже, у него не было никаких перспектив сделать
карьеру. Ему не хватало сил выпрыгнуть из человеческих
волн, как выпрыгнул в его сне из моря окунь, не оказался он
и достаточно способным к тому, чтобы воспарить в небе над
головами людей. Счастье, какое он испытал в тайной любви
к Хисако, оказалось коротким, и беда пришла слишком
быстро. Как он и предсказывал Хисако, тайна, о которой
она проговорилась Онде, обернулась дьявольской местью.
Разоблачение, сделанное Ондой, было жестоким.
С тех пор как Гимпэй узнал, что Хисако рассказала
Онде об их отношениях, он старался на занятиях не глядеть
на свою возлюбленную. Его взгляд помимо воли притяги-
вало к месту, где сидела Онда. Однажды он встретился
с ней на школьном дворе и стал уговаривать, чтобы она
сохранила тайну, даже угрожал ей. Она отказалась, об-
винив его не столько из чувства справедливости, сколько из
интуитивного ощущения его вины. Именно за это она его
ненавидела.
Гимпэй попытался объяснить Онде, как дорога ему лю-
бовь Хисако, на что та с присущей ей прямотой ответила:
— Учитель, вы — бесчестный человек.
— Ты сама бесчестная личность! Что может быть бес-
честней, чем разглашение тайны, которую доверили тебе
одной?! В тебе, наверное, сидит какое-то ядовитое насеко-
мое —- сколопендра или скорпион.
— Я никому не рассказывала о ваших отношениях.
Но вскоре Онда отправила анонимные письма дирек-
тору колледжа и отцу Хисако, подписавшись: «Скорпион».
Отныне Гимпэй мог лишь тайно встречаться с Хисако.
Особняк, который приобрел ее отец после войны, находился
в бывшем пригороде Токио, а в их прежний дом в районе
Яманотэ попала бомба, и он сгорел. Осталась лишь наполо-
вину разрушенная каменная ограда. Вот это-то место и из-
брала Хисако для их свиданий. Здесь, за оградой, навряд
ли кто-нибудь смог бы их обнаружить. На пустырях в этом
квартале бывших фешенебельных особняков быстро выра-
< тали новые дома, и здесь стало не так опасно и жутко, как
в ту пору, когда весь район лежал в руинах. Трава за
оградой была достаточно высока, чтобы скрыть влюбленных
от любопытных глаз. Кроме того, Хисако — тогда еще
молоденькая школьница — чувствовала себя здесь, на месте
с с прежнего дома, в безопасности.
Хисако не решалась теперь писать Гимпэю, а он тем
более не мог отправлять ей письма или звонить по телефону
домой или в колледж. Обращаться к кому-либо с просьбой
передать ей письмо или записку он тоже считал опасным
и поэтому фактически был лишен всякой возможности под-
держивать с ней связь. Они договорились писать свои пи-
сьма мелом на внутренней стороне заросшей травой ограды.
Здесь вряд ли кто-либо мог обнаружить их послания. Пра-
вда, мелом там много не напишешь, и своеобразные письма
Гимпэя состояли главным образом из цифр — дата и час,
когда бы он хотел встретиться с Хисако. Гимпэй время
от времени заглядывал сюда, чтобы, прочитав ответное
послание девушки, узнать, сумеет ли она прийти в на-
значенный час. Она приходила к ограде и оставляла свой
тайный знак, хотя могла бы в ответ послать ему письмо
с нарочным или телеграмму.
В тот день, когда Гимпэй, сидя в такси, открыл для себя
голубой и розовый мир, о свидании попросила Хисако. Она
ждала его, спрятавшись в траве у ограды. Однажды он ей
сказал: «Судя по высоте ограды, твой отец чуждался людей.
Наверное, сверху она была утыкана гвоздями и битым
стеклом». Из построенных вокруг одноэтажных домов за-
глянуть во двор было невозможно. Даже со второго этажа
единственного здесь двухэтажного дома треть участка оста-
валась вне поля зрения. Зная об этом, Хисако выбрала
укромный уголок поблизости от ограды. Ворота, по-видимо-
му, были деревянные и сгорели. Участок не продавался,
и сюда никто не заходил — ни чтобы прицениться, ни
просто из любопытства. Поэтому Гимпэй и Хисако могли
спокойно встречаться здесь даже днем.
— Ты зашла сюда по дороге домой? — Гимпэй поло-
жил ей руку на голову, потом притянул к себе, зажав
в ладонях ее побледневшие щеки.
— Учитель, у нас очень мало времени. Родители точно
высчитали, сколько минут мне требуется, чтобы добраться
от колледжа до дома.
— Так...
— Они не разрешили мне даже остаться после занятий
на лекцию, посвященную «Повести о доме Тайра».
— Не может быть! Значит, ты уже давно ждешь? И вот
так все время на корточках? Наверно, ноги затекли! —
Гимпэй усадил ее к себе на колени, но Хисако, стесняясь
дневного света, соскользнула на землю.
— Учитель, вот... возьмите.
90
— Что это? Деньги?.. Откуда они у тебя?
— Я украла их для вас.— Ее глаза радостно сияли.—
Здесь двадцать семь тысяч иен.
— Это деньги твоего отца?
— Я нашла их в комнате матери.
— Мне не нужны деньги. Положи их обратно, пока не
узнали о пропаже.
— Если они узнают, я подожгу дом.
— Не уподобляй себя Осити из овощной лавки... Слы-
ханное ли дело: из-за двадцати семи тысяч иен поджечь дом
стоимостью более десяти миллионов!
— Думаю, мать не станет поднимать шум — эти деньги
она припрятала от отца, и он о них ничего не знает. Прежде
чем их забрать, я все хорошенько обдумала. А возвращать
взятое — опасно. Я обязательно начну трястись от страха,
сделаю что-то не так, и меня поймают.
Уже не в первый раз Хисако воровала деньги для Гим-
пэя, хотя он об этом сам не просил.
— Зачем ты это делаешь? — упрекнул ее Гимпэй.-—
Я ведь не умираю от голода. Секретарь господина Ари-
ты — президента одной компании,— мой давнишний друг
еще со студенческих времен, часто заказывает мне писать
для его начальника доклады. Этого заработка мне хватает
на то, чтобы сводить концы с концами.
1— Господин Арита... А как его имя?
— Отодзи Арита. Совсем дряхлый старик.
— Боже мой! Да ведь этот Арита — председатель попе-
чительского совета в новом колледже! Мой отец именно
к нему обратился с просьбой, чтобы меня перевели туда.
— В самом деле?
— Значит, вы писали для господина Ариты и речи,
с которыми он выступал в нашем колледже? Вот
уж не знала!
— Такова жизнь.
— Да, такова жизнь... Знаете, иногда в лунные ночи
я любуюсь на полную луну и думаю: может быть, и вы
в этот час глядите на нее... А в ветреные, дождливые
дни меня охватывает беспокойство: каково вам там одному,
в вашем жилище?
— Секретарь Ариты рассказывал мне, что старик
страдает странным видом фобии, и просил меня по
возможности не употреблять в речах, которые я для
него пишу, слова «жена» или «брак». А мне-то подобные
слова представлялись вполне уместными для речей, которые
91
произносились в женском колледже. С ним не случались во
время выступлений приступы неврастении?
— Не замечала.
— Должно быть, так. На людях неврастеник себя сдер-
живает,— пробормотал Гймпэй.
— А какие они — неврастеники?
— Разные. Может быть, мы тоже принадлежим к их
числу. Хочешь, покажу, каким бывает приступ неврасте-
нии? — Гймпэй протянул к ней руки и закрыл глаза. Перед
его мысленным взором возникло пшеничное поле близ род-
ной деревни. Женщина на неоседланной лошади едет по
меже через поле. На ее шее белое полотенце, завязанное
спереди узлом...
— Да-да, учитель, задушите меня, я не хочу возвра-
щаться домой! — жарко зашептала Хисако.
Гймпэй с удивлением обнаружил, что его пальцы сжима-
ют шею девушки. Он протянул к шее Хисако другую руку,
как будто намеревался измерить ее. Пальцы соединились на
затылке... Опомнившись, он сунул деньги ей за пазуху. Она
отшатнулась.
— Будь послушной и забери эти деньги домой... Боюсь,
все кончится тем, что ты или я совершим преступление, если
и дальше будем заниматься такими делами. Он да и так уже
окрестила меня преступником. Она в своем письме объяви-
ла, что я лжец и темная личность и, вне всякого сомнения,
совершил в прошлом много нехороших поступков... Ты ведь
знаешь о ее письме? Давно видела Онду?
— Последнее время мы не встречались. И писем она
мне тоже не пишет. Откровенно говоря, она мне разо-
нравилась.
Гймпэй промолчал. Хисако постелила для него нейлоно-
вый платок. Но через нейлон еще больше чувствовалась
исходившая от земли прохлада. Пахло свежей травой.
— Учитель, я хочу, чтобы вы снова ходили за мною, но
незаметно. Когда я возвращаюсь из колледжа. Мой новый
колледж дальше от дома, чем тот, где я училась прежде.
— А ты сделаешь вид, будто заметила меня, лишь когда
мы приблизимся к чудесной решетке, что на воротах вашего
дома. Будешь глядеть на меня сквозь решетку, и твое лицо
покраснеет от смущения.
— Нет, я попрошу вас войти внутрь. В нашем огромном
доме никто не сумеет вас отыскать. Я в этом уверена. Даже
моя комната достаточно велика, чтобы вас в ней спрятать.
Безмерное счастье охватило Гимпэя. Вскоре он дейст-
92
нительно воспользовался предложением Хисако, но был
обнаружен родителями, и ему с позором пришлось бежать
из ее дома.
С той поры минули годы, время отдалило их друг от
друга, и все же, когда его столкнул с дамбы студент —
возлюбленный той девушки с собакой,— Гимпэй, глядя на
розовый закат, назвал ее имя. «Хисако, Хисако!» — тоск-
ливо повторял он, возвращаясь в свое жилище. Дамба,
с которой он скатился, была высотой в два человеческих
роста, и он сильно ушиб плечо.
Но на следующий вечер его неудержимо потянуло туда,
где по тропинке прогуливалась девушка с собакой. Эта
чистая девушка осталась к нему безразличной, а ведь он,
собственно, не собирался причинить ей ни малейшего вре-
да, с грустью думал Гимпэй. Грусть была сродни той, что
приходит, когда глядишь на улетающих диких гусей... Либо
когда следишь за уходящим в прошлое сверкающим пото-
ком времени. Его собственная жизнь может прерваться за-
втра, да и красота девушки не вечна.
Теперь Гимпэй не мог бродить по дороге на косогоре,
уде росли гинкго, поскольку студент, с которым он вчера
заговорил, наверняка запомнил его. А уж тем более не
решался он подняться на дамбу, где тот, по-видимому,
будет опять дожидаться прихода девушки. Поэтому Гимпэй
решил спрятаться во рву между тропинкой и оградой особ-
няка, некогда принадлежавшего аристократу. Если его там
случайно обнаружит полицейский, Гимпэй всегда сможет
оправдаться, что свалился в ров, будучи нетрезвым, или его
столкнул туда хулиган, а он ушибся и не в силах выбраться.
Все же сказаться пьяным безопасней, решил Гимпэй, и,
чтобы это выглядело натуральней, перед выходом из дома
хлебнул спиртного.
Накануне, разглядывая ров, Гимпэй решил, что он
достаточно глубок, но; спустившись в него, убедился, что
ров не столько глубокий, сколько широкий. Стены его,
как и дно, были выложены камнем. В щелях между камнями
росла трава. На дне — прошлогодние палые листья. Если
прижаться к той стене, что ближе к тропинке, то идущий
мимо навряд ли сможет его заметить, решил Гимпэй.
Постояв во рву около получаса, он почувствовал, что
ждать дольше невмоготу: еще немного — и он вопьется
зубами в каменную стенку. Чуть в стороне он заметил
кустики фиалок, росшие между камнями. Он придвинулся
к ним, перекусил стебли зубами и сжевал. Глотать фиалки
93
оказалось нелегко. Гимпэй тихо застонал, с трудом сдер-
живая подступившие к глазам слезы.
Наконец у подножия косогора появилась вчерашняя
девушка с собакой. Раскинув руки и уцепившись за камен-
ный выступ, Гимпэй слегка подтянулся и высунул голову.
Руки дрожали, и ему казалось, что камни вот-вот обрушат-
ся. Сердце колотилось о камни так сильно, что, казалось,
еще мгновенье — и оно выскочит из груди.
На девушке был тот же свитер, что накануне, но вместо
джинсов — ярко-красная юбка, на ногах — элегантные
туфли. Белое и ярко-красное плыло на фоне молодой зелени,
постепенно приближаясь к Гимпэю. Когда девушка прохо-
дила мимо него, он запрокинул голову и увидел прямо
перед глазами ее белые руки. Снизу он успел заметить
безупречную линию ее подбородка и, тихо застонав от
восхищения, закрыл глаза.
— А вот и он...—- пробормотал Гимпэй. Открыв глаза,
он заметил вчерашнего студента, ожидавшего девушку на
дамбе. Вскоре девушка присоединилась к нему, и отсюда,
из рва, Гимпэй еще долго видел, как две фигуры плыли по
дамбе в высокой траве, удаляясь от него все дальше и даль-
ше. До позднего вечера Гимпэй дожидался в своем укрытии
возвращения девушки, но она так и не появилась. По-
видимому, студент рассказал ей о встрече со странным
человеком, и они прошли другой дорогой.
С тех пор Гимпэй много раз приходил сюда, бродил по
тропинке, вдоль которой росли гинкго, часами лежал в гус-
той траве на дамбе, поджидая девушку, но она больше не
появлялась. Воспоминания о ней гнали его сюда даже по
ночам. Молодые листья гинкго росли быстро, при лунном
свете черные кроны деревьев отбрасывали пугающие тени
на асфальтовую дорогу. Они напоминали Гимпэю ночную
темноту озера близ его деревни, которая пугала его в детст-
ве, заставляя в страхе убегать под защиту родного дома...
Однажды со дна рва Гимпэю послышалось мяуканье.
Он остановился и заглянул в ров. Там на дне стоял ящик,
в котором копошились крохотные существа.
— Удобное место, где можно оставлять новорожденных
котят,— пробормотал Гимпэй. Кто-то сунул их в ящик
и бросил в ров. Сколько же их там? Бедные существа, они
будут мяукать, пока не сдохнут от голода. Подумав о том,
что он и сам похож на этих брошенных котят, Гимпэй долго
еще прислушивался к их мяуканью.
С того вечера девушка туда так и не приходила. В нача-
94
ле июня Гимпэй прочитал в газете, что в одном из водо-
емов — он находился невдалеке от известного ему косого-
ра — устраивают ловлю светлячков. На этом водоеме была
лодочная станция. Гимпэй твердо верил, что девушка при-
дет поглядеть, как ловят светлячков. Тем более что дом ее
где-то поблизости — иначе вряд ли она приходила бы сюда
на прогулку с собакой.
На берегу озера близ деревни, откуда была родом
мать Гимпэя, тоже было много светлячков, и он вместе
с нею часто ходил ловить их. Когда его укладывали
в постель, окруженную противомоскитной сеткой, он вы-
пускал светлячков. Так же поступала и Яёи. Фу сума были
раздвинуты, и Гимпэй видел ее в соседней комнате в по-
стели, под такой же сеткой. Они спорили, кто больше
поймал, но светлячки все время перелетали с места на
место и сосчитать их было трудно.
— До чего же ты хитрый, Гимпэй! Почему ты всегда
хитришь? — сердилась Яёи и, поднявшись с постели, грози-
ла ему кулачком, а потом, войдя в раж, колотила руками по
сетке, с которой светлячки разлетались в разные стороны.
Ухватившись за сетку, она топала ногами, ее коротенькое
спальное кимоно с узкими рукавами распахивалось, и тогда
взгляду Гимпэя открывались белые ноги девочки. Сетка
прогибалась в сторону Гимпэя, и Яёи казалась ему прекрас-
ным призраком, привидением, бьющимся в голубых тенетах.
— Сегодня ты поймала больше, чем я. Обернись назад
и погляди! — признавался Гимпэй.
Яёи оборачивалась и задорно выкрикивала:
— Само собой — больше!
Она трясла противомоскитную сетку, огоньки светляч-
ков метались туда и сюда, и впечатление было такое, словно
их великое множество.
Гимпэй до сих пор помнит, что в тот вечер на Яёи было
спальное кимоно с узором из крупных крестиков. Но что
делала его мать, которая была рядом? Ругала ли она Яёи за
шум, который та подняла? И выговаривала ли дочери мать
Яёи? Она ведь спала с ней под Одной сеткой. Вместе с ними,
кажется, находился и ее младший братишка... Ничего этого
Гимпэй не помнил. В памяти сохранилась только Яёи.
По сей день его время от времени посещало видение:
вспыхнула молния в ночной тьме над озером — такая яркая,
что мгновенно высветила водную гладь до самых отдален-
ных уголков. Когда она угасла, на берегу стали видны
огоньки светлячков. Может, эти огоньки — продолжение
95
видения, а может, и нет. Ведь такие молнии часто бывали
в их краях летом, когда светлячки появляются во множестве.
Гимпзй не думал, конечно, что есть какая-то связь между
светлячками и душой утонувшего в озере отца, но все же их
огоньки в тот миг, когда молния угасала и озеро вновь
окутывала тьма, вызывали неприятное ощущение. И хотя
Гимпэй понимал, что это только видение и на самом деле
такого не бывает, эта огромная неподвижная масса воды,
внезапно вспыхивающая среди ночи от мгновенного зигзага
молнии, всякий раз вызывала в нем ужас, казалась ему
некой зловещей игрой природы, воплем агонизирующего
времени. У него было такое ощущение, будто молния про-
нзала его самого, ярким светом высвечивая все мироздание.
То же самое испытал он и когда впервые познал Хисако —
между ними словно возник электрический разряд.
Гимпэя поразила тогда ее удивительная смелость. В чем-
то она была сродни вспышке молнии. И та же смелость
Хисако позволила Гимпэю войти в ее дом, очутиться
в ее комнате.
— До чего же большой у вас дом. Если придется бе-
жать, заплутаешься,— пошутил тогда Гимпэй.
— Не беспокойтесь, я провожу вас. А можно выпрыг-
нуть через окно.
— Со второго-то этажа? — испуганно пробормотал он.
— А я свяжу несколько поясов, и вы с их помощью
преспокойно спуститесь вниз.
— А собака у вас есть? Я терпеть не могу собак.
— Нет.
Хисако едва прислушивалась к тому, что говорил Гим-
пэй. Она глядела на него сияющими глазами.
— Я знаю, что не смогу выйти за вас замуж,— сказала
она,— но пусть хоть один-единственный раз мы останемся
С вами вдвоем в этой комнате. Мне надоели наши тайные
встречи, надоело от всех прятаться в траве за оградой.
— Слова «прятаться в траве» могут означать только то,
что они означают, но теперь их стали употреблять еще
и в смысле «уходить в иной мир», «сходить в могилу».
— Правда? — Хисако без особого интереса восприняла
этот экскурс в филологию.
— Собственно, теперь, когда меня выгнали и я больше
не учитель родного языка, это не имеет значения...
Гимпэй разглядывал роскошно обставленную в западном
стиле комнату своей бывшей ученицы и чувствовал себя не
лучше, чем преступник, которого преследуют по пятам.
96
Пока он шел за Хисако от дверей ее нового колледжа до
ворот этого дома, его настроение переменилось. Он пони-
мал: то, что он сейчас идет за ней во второй раз,— всего
лишь игра, правила которой заранее известны Хисако,
и она лишь делает вид, будто ей все внове. Но теперь она
целиком и полностью ему принадлежала, и он с радостью
принял эту игру — ведь ее придумала Хисако.
— Подождите меня здесь,— прошептала она, крепко
сжимая руку Гимпэя.— Сейчас у нас ужин, но я постараюсь
вернуться как можно скорее.
Гимпэй притянул Хисако к себе и поцеловал в губы.
Хисако хотела, чтобы этот поцелуй длился вечно. Она так
крепко прижалась к Гимпэю, что ему с трудом удалось
удержаться на ногах.
— Чем вы займетесь в мое отсутствие?
— Не знаю. У тебя есть альбом с твоими фотографиями?
— Нет ни альбома, ни даже дневника.— Хисако пока-
чала головой.
— Ты никогда не рассказывала мне о своем детстве.
— Ничего в нем не было интересного.
Хисако вышла из комнаты, не утерев даже губы после
поцелуя. Как сейчас она будет смотреть в глаза роди-
телям? — подумал Гимпэй. За занавеской, скрывавшей
пишу в стене, он обнаружил умывальник, пустил слабую
струю воды, тщательно вымыл лицо и руки, прополоскал
рот. Он хотел было снять носки и вымыть ноги, но не
решился сунуть их в умывальник, где Хисако мыла лицо.
Собственно, от того, что он вымоет ноги, они не станут
менее уродливы. Напротив, их безобразие проступит еще
отчетливее.
Никто бы не догадался об их свидании, не займись
Хисако приготовлением бутербродов для Гимпэя. И уж
верхом дерзости было то, что на виду у всех она пронесла
к себе в комнату кофе на серебряном подносе.
Не успела она поставить поднос на стол, как в дверь
постучали. Хисако решительно и даже с упреком спросила:
----- Это вы, мама?
-Да.
— У меня гость, и прошу нас не тревожить.
Кто у тебя?
— Мой учитель,— тихо, но в то же время твердо от-
вгтила Хисако.
Гимпэй встал, подхваченный порывом неистовой ярости.
Ьудь у него в руках пистолет, он не задумываясь выстрелил
4 Я. Кавабата
97
бы Хисако в спину... Он стреляет! Пуля пронзает ее на-
сквозь и попадает в мать по ту сторону двери. Обе падают
на спину, но Хисако красивым движением успевает повер-
нуться к нему лицом, валится к его ногам и обнимает его
колени. Из ее раны хлещет кровь, стекая по его ногам.
В одно мгновенье грубая темная кожа на его подошвах
становится шелковистой, прекрасной, как лепестки роз,
и даже длинные обезьяньи пальцы, торчащие в разные
стороны, словно погнутые зубцы гребня, омытые теплой
кровью Хисако, становятся ровными и красивыми, как у ма-
некена. Гимпэй спохватывается, что у Хисако не может
быть столько крови, и видит, что кровь стекает также из
раны у него в груди. Он теряет сознание и чувствует, будто
его уносит на пятицветные облака, на которых восседает
Будда Амида, собирая души истинно верующих... Все это
видение длилось один короткий миг.
«Кровь моей дочери примешана к лекарству от экземы,
которое она принесла для вас в школу»,— раздается голос
отца Хисако, и Гимпэй в ужасе замирает. Но это ему только
послышалось.
Когда Гимпэй пришел в себя, он увидел грациозную
фигурку Хисако у двери, и страх прошел. За дверью воца-
рилась тишина. Гимпэю показалось, будто дверь вдруг
стала прозрачной, и он видит мать Хисако, трясущуюся под
упорным взглядом дочери. Жалкая курица, у которой цып-
ленок выщипал перья! Из коридора донеслись нерешитель-
но удаляющиеся шаги. Хисако быстро заперла дверь на
ключ, потом повернулась и, прислонившись к ней спиной,
заплакала.
Не прошло и нескольких минут, как в коридоре послы-
шались тяжелые шаги. Вместо матери теперь к двери подо-
шел отец и стал раздраженно дергать за ручку.
— Хисако, слышишь, открой! Немедленно открой!
— Я сейчас поговорю с твоим отцом,— сказал Гимпэй.
— Не надо.
— Почему? Ведь другого выхода нет.
— Я не хочу, чтобы отец.вас увидел.
— Но я ничего не сделаю дурного. У меня даже писто-
лета с собой нет.
—- Не хочу! Бегите через окно.
— Через окно?! Ну что же, попытаюсь. Ноги-то у меня
как у обезьяны.
— В ботинках спускаться опасно.
— Я их снял.
98
Хисако взяла из шкафа несколько поясов и начала их
связывать. Отец стучал в дверь все громче.
— Подождите минутку, я сейчас открою. И не волнуй-
тесь, пожалуйста! Мы не собираемся здесь покончить жизнь
самоубийством или совершить что-нибудь дурное.
— Что?! Как смеешь ты так говорить с отцом?!
Слова Хисако все же подействовали на него, и стук
в дверь прекратился.
Крепко намотав конец импровизированной веревки на
обе руки, она кинула ее за окно и со слезами на глазах
поглядела на Гимпэя. Он коснулся ее пальцев кончиком
носа и стал быстро спускаться. Он хотел поцеловать ее
пальцы, но, потому что все время с опаской поглядывал
вниз, ткнулся в них не губами, а носом. Спустившись на
землю, он дважды дернул за конец, давая понять, что все
в порядке. Когда он дернул во второй раз, веревка, никем не
удерживаемая, упала к его ногам.
— Ты даришь эти пояса мне? Спасибо, я их возьму на
память! — крикнул Гимпэй.
Пробегая по саду, он на ходу быстро намотал веревку на
руку. Оглянувшись, Гимпэй увидел в окне, через которое
только что выбрался, две фигуры — Хисако и, по-видимо-
му, отца. Наверно, ее отец не будет поднимать шум, по-
думал Гимпэй и ловко, словно обезьяна, перепрыгнул через
резную решетку ворот.
Удалось ли Хисако выйти замуж после всего случив-
шегося? — раздумывал теперь он.
С тех пор Гимпэю лишь один раз довелось встретиться
с Хисако. Он часто приходил к ограде ее бывшего дома,
но Хисако больше уже не ждала его, «спрятавшись в траве»,
не оставляла для него посланий на ограде. И все же
его не покидала надежда увидеть ее, и он время от
времени заглядывал сюда даже зимой, когда трава пожухла
и ее засыпало снегом.
Однажды ранней весной он, к своему крайнему удивле-
нию, встретил там Хисако.
Но Хисако была не одна, а вместе с Ондой. В первую
минуту у Гимпэя сердце радостно забилось в груди: значит,
и Хисако иногда заглядывает сюда, надеясь встретиться
( ним, просто до сих пор они приходили в разное время...
Однако стоило ему взглянуть на удивленное лицо Хисако,
и его радость угасла: она вовсе не рассчитывала его
увидеть. Она назначила здесь встречу Онде. Но как могла
она привести эту доносчицу сюда, на место их тайных
99
свиданий?! Гимпэй решил быть осторожным, чтобы не наго-
ворить лишнего...
— Учитель...— прошептала Хисако.
— А, это вы, учитель! — громко повторила Онда.
— Мисс Тамаки, неужели вы до сих пор водите дружбу
с подобной личностью? — Гимпэй указал подбородком на
Онду. Девушки сидели рядом, подстелив под себя нейлоно-
вый платок.
— Хисако ходила сегодня на церемонию, посвященную
окончанию колледжа,— объявила Онда, неприязненно гля-
дя на Гимпэя.
— Вот как? На церемонию... Я ничего об этом не
знал.—Он сказал больше, чем хотел.
— Учитель, с того дня я ни разу не была в колледже,—
извиняющимся голосом пробормотала Хисако.
— Понимаю.— Слова девушки глубоко тронули его,
но то ли из-за присутствия Онды, то ли припомнив времена,
когда он еще был учителем, Гимпэй неожиданно для
самого себя спросил: — Но как в таком случае вы смогли
закончить колледж?
— Смогла! Помог председатель попечительного сове-
та,— вместо нее ответила Онда, и трудно было понять,
благожелательно или дурно она относится к этому факту.
— Я знаю, вы умная девушка, мисс Онда, но перестань-
те вмешиваться, когда вас не спрашивают... Скажите, Хиса<-
ко, председатель выступил с речью на церемонии?
— Да.
— Я давно уже не пишу речи для старого Ариты.
Наверно, его сегодняшняя речь была не похожа на пре-
жние?
— Она была краткой.
— Боже мой, о чем только они говорят? — вмешалась
Онда.— Неужели вам больше нечего сказать друг другу,
если вы даже встретились случайно?
— Оставьте нас вдвоем, и мы найдем о чем поговорить.
Но все это не для ваших шпионских ушей. Если вам есть что
сказать мисс Тамаки, говорите скорее и уходите.
— Я не доносчица. Я хотела лишь спасти мисс Тамаки
от вашего вредного влияния. Именно мое письмо заставило
ее сменить колледж, и, хотя Хисако потом перестала его
посещать, она по крайней мере избавлена от постоянного
общения с бесчестным человеком. Я очень дорожу дружбой
с мисс Тамаки и буду бороться за нее, что бы вы со мной ни
сделали. Мисс Тамаки ненавидит вас.
100
— Ну как мне с вами поступить? Уходите поскорее
отсюда, покуда целы, иначе я за* себя не ручаюсь.
— Я не оставлю мисс Тамаки. ,Она назначила свидание
мне, а не вам, поэтому вы уходите.
— Вы что, приставлены следить за мисс Тамаки?
— Мне этого никто не поручал. Вы нехороший чело-
век.— Онда отвернулась.— Пойдем отсюда, Хисако. Ска-
жи этому беспардонному мужчине, что ты его ненавидишь
и не намерена с ним встречаться.
— Будьте умницей, уйдите! Я ведь еще не закончил
разговор с мисс Тамаки.— Гимпэй снисходительно погла-
дил Онду по голове.
— Нечистоплотный человек! — Онда тряхнула голо-
вой.
— Насчет нечистоплотности вы правильно сказали. Ко-
гда, кстати, вы в последний раз мыли голову? Вам бы
следовало делать это почаще, у вас от волос неприятный
запах. Сомневаюсь, чтобы кто-то захотел погладить такие
грязные волосы.
Онда была взбешена.
— Послушай, уходи-ка отсюда! Я ведь хулиган и могу
запросто ударить женщину.
— Пожалуйста, бейте, пинайте меня, сколько хотите!
— Хорошо же! — Гимпэй ухватил ее за руку и потянул
за собой.— Не возражаете? — Он обернулся к Хисако.
В ее глазах он прочитал согласие и потащил Онду
на улицу.
— Что вы делаете? Отпустите меня! — упиралась Онда,
пытаясь укусить его.
— Ах, ты хотела поцеловать руку бесчестного человека?
— Я укушу вас! — закричала Онда, но так и не испол-
нила свою угрозу.
Когда Гимпэй вывел ее на улицу, она перестала со-
противляться и пошла сама, опасаясь, как бы прохожие не
обратили на них внимание. Гимпэй продолжал крепко дер-
жать ее за руку. Он остановил свободное такси.
— Эта девушка убежала из дому. Родители ждут
ее у входа на станцию Омори. Прошу вас, поскорее
доставьте ее туда,— сказал он шоферу первое, что пришло
в голову, передал ему купюру в тысячу иен и втолкнул
Онду в машину. Машина сразу же сорвалась с места
и помчалась вперед.
Гимпэй вернулся за ограду. Хисако по-прежнему сидела
на нейлоновом платке.
101
— Я объяснил шоферу, что она убежала из дому, уса-
дил в такси и отправил к станции Омори. Это обошлось мне
в тысячу иен,— сказал он.
— В отместку Он да опять напишет моим родителям.
— И снова подпишется: «Скорпион».
— А может, на этот раз и не напишет. Она очень хочет
попасть в университет и пришла уговаривать меня посту-
пить с ней вместе. У нее есть план: стать моим частным
репетитором, с тем чтобы отец оплатил ее учебу в универси-
тете. У ее родителей сейчас туговато с деньгами.
— Вот, значит, для чего она попросила тебя о встрече?
— Да, но она и до этого, чуть не с января, часто писала
мне письма с просьбой повидаться. Но я не хотела пригла-
шать ее к себе домой и ответила, что смогу встретиться с ней
в день церемонии по случаю окончания колледжа. Она
ожидала меня у входа, и мы пошли сюда. Мне все равно
хотелось еще раз побывать здесь.
— С того дня я часто заглядывал сюда — даже в ту
пору, когда все было покрыто глубоким снегом.
Хисако кивнула, и на ее щеках появились симпатичные
ямочки. Кто бы мог подумать, глядя на эту девчушку,
что она была близка с Гимпэем? Да и он сам навряд
ли смог бы обнаружить на этом милом лице следы своего
«дурного» влияния.
— Я думала, что вы, может быть, иногда заходите
сюда,— сказала Хисако.
— Однажды я пришел, когда на улицах снег уже раста-
ял, но здесь его еще было много — целая гора. Может быть,
убирали улицу и.сбрасывали его сюда. Мне показалось, что
здесь погребена наша любовь. И еще я подумал: под этой
горой снега похоронен наш ребенок.— Гимпэй умолк спох-
ватившись, что говорит словно в бреду.
Но Хисако кивнула и поглядела на него ясными глазами.
Гимпэй растерялся и поспешно перевел разговор на другое.
— Ты все же решила вместе с Ондой поступить в уни-
верситет?
— Все это пустое...— безразлично проговорила Хиса-
ко.— С какой стати женщине учиться в университете?
— Те пояса, из которых ты связала веревку, я бережно
храню до сих пор. Ведь ты мне их подарила, правда?
— Наверно, веревка просто выскользнула у меня из
рук,— призналась Хисако.
— Отец тебя очень ругал?
— Он запретил мне выходить из дома.
102
— Знай я, что ты не посещаешь колледж и тебя не
выпускают из дома, обязательно пришел бы к тебе — через
то самое окно.
— Иногда я по ночам стояла у окна и глядела в сад,—
прошептала Хисако.
По-видимому, с тех пор как они перестали встречаться,
Хисако вновь обрела свою девичью чистоту, и Гимпэй
почувствовал, что не в его силах опять возбудить в ней
былую страсть. И все же Хисако не отодвинулась, когда он
присел на нейлоновый платок — туда, где только что сиде-
ла Он да. На Хисако было чудесное голубое платье с кру-
жевным воротничком. Наверно, она так нарядилась ради
церемонии. Гимпэю даже показалось, что Хисако стала
пользоваться косметикой, но она накладывала ее так умело,
что трудно было заметить. Гимпэй догадался об этом лишь
по едва уловимому запаху.
— Пойдем куда-нибудь... Или вообще убежим отсю-
да — далеко-далеко, на пустынный берег озера...— сказал
он, осторожно кладя руку ей на плечо.
— Учитель, я ведь решила больше не встречаться с вами.
Я счастлива, что сегодня мне довелось вас увидеть, но пусть
это будет наша последняя встреча.— Голос Хисако звучал
спокойно. Она не отвергала Гимпэя, просто взывала к его
разуму.— Если я почувствую, что не могу жить, не увидев
вас, я вас найду, чего бы это ни стоило.
— Но я опускаюсь, опускаюсь на самое дно.
— Я приду к вам, если даже вы будете скрываться
в подземных тоннелях станции Уэно.
— Пойдем со мной сейчас.
— Нет, сейчас не могу.
— Почему?
— Мое сердце разбито, и рана еще не затянулась. Если
любовь сохранится и вы будете мне нужны, когда я окон-
чательно приду в себя, я обязательно вас найду.
— Сомневаюсь...— Он почувствовал, словно у него не-
меют, отнимаются ноги.— Я все понял. Тебе не следует
опускаться на дно, в тот мир, где я нахожусь. Постарайся,
чтобы никто не узнал о том, что я открыл в твоей душе.
Иначе тебе грозит беда. Я останусь в своем, чуждом тебе
мире, но всю жизнь с благодарностью буду вспоминать тебя.
— А я постараюсь забыть вас, если смогу...
— Да, так будет лучше,— решительно сказал Гимпэй
и в то же мгновение почувствовал невыразимую тоску.— Но
сегодня...— Голос его задрожал.
103
Сверх ожиданий Хисако согласно кивнула.
Пока они ехали в такси, она не произнесла ни слова.
Она закрыла глаза. Лицо ее было спокойно, лишь щеки
слегка порозовели.
— Открой глаза. Я уверен — в них скрываются
чертики.
Хисако широко раскрыла глаза — в них была пустота.
— Какие они у тебя грустные... Ты еще не забыла? —:
Он прикоснулся губами к ее ресницам.
— Я все помню,— едва слышно прошептала безжизнен-
ным голосом Хисако...
С тех пор Гимпэй больше ее не встречал.
Несколько раз он приходил туда, к ограде сгоревшего
дома. Однажды он увидел, что участок огорожен новым
забором, трава скошена и земля утрамбована. А спустя года
полтора или два там начали строить новый дом. Судя по
фундаменту, домик небольшой, подумал Гимпэй и решил,
что вряд ли эту стройку затеял отец Хисако. Скорее всего,
он кому-то продал участок. Прислушиваясь к звуку рубан-
ка, которым споро работал плотник, Гимпэй закрыл глаза.
— Прощай! — прошептал он недостижимой теперь для
него Хисако и мысленно пожелал счастья тем, кто будет
жить в этом новом доме. Уверенные звуки рубанка словно
подтверждали, что его пожелание сбудется.
Больше Гимпэй не приходил к ограде, где они «скрыва-
лись в траве». Откуда ему было знать, что вскоре Хисако
вышла замуж и поселилась в этом доме.
Уверенность Гимпэя, что «та девушка» обязательно при-
дет к водоему ловить светлячков, была столь велика, что это
случилось на самом деле, и ему посчастливилось увидеть ее
в третий раз.
Ловля светлячков устраивалась в течение пяти дней, и,
хотя Гимпэй приготовился ходить туда ежедневно, он без-
ошибочно вычислил вечер, когда появится Матиэ. Причем
это подсказала ему не только интуиция. На третий день
в газете появился репортаж о ловле светлячков, и Гимпэй
решил, что Матиэ его обязательно прочитает и придет
к водоему. С газетой в кармане Гимпэй вышел из дома
и ощутил, как радостно бьется его сердце в ожидании
встречи. Он был бессилен описать словами глубину, безуп-
речную форму продолговатых глаз Матиэ и по пути к водо-
104
ему рисовал их большим и указательным пальцем на щеке
в виде чудесной маленькой рыбки. В его ушах звучала
неземная музыка.
— В будущей жизни я предстану юношей с красивыми
ногами. Ты можешь оставаться такой, как сейчас. И мы
вдвоем будем исполнять в балете танец в белом,— меч-
тательно шептал Гимпэй, представив Матиэ в развевающей-
ся классической пачке.
Как она прекрасна! Такая красавица могла появиться
только в хорошей семье. Жаль, что девичья красота бы-
стротечна: лет до шестнадцати-семнадцати — и все. Потом
она увядает.
Отчего Матиэ как бы светится изнутри? Что за чистая
влага омыла ее красоту? И как печально, что нынешние
девушки, не успев расцвести, идут учиться и губят свою
молодость в книжной пыли.
На лодочной станции висело объявление: «Светлячков
выпускают с восьми часов».
В июне в Токио солнце заходит около половины вось-
мого, и Гимпэй в ожидании сумерек принялся бродить взад
и вперед по мосту над водоемом.
— Желающих получить лодки просим взять номерки
и ждать,— объявляли время от времени в мегафон.
Те, кто пришел поглядеть на ловлю светлячков, приноси-
ли доход и владельцам лодочной станции, поскольку брали
лодки, чтобы полюбоваться этим зрелищем на воде. Пока
было светло, люди, чтобы убить время, бродили по мосту,
катались на лодках или просто стояли у берега. Гимпэй не
обращал на них внимания. Он с трепетом ожидал появле-
ния девушки.
Дважды выходил он и на дорогу, где росли гинкго.
Подумал даже, не спрятаться ли ему снова во рву. Он
присел у рва, потрогал каменную стенку, но зрелище приве-
ло любопытных даже сюда, и, услышав за собой шаги, он
поспешно ретировался.
У входа на мост продавали светлячков по пять иен за
штуку. За клетку просили сорок иен. Но над водоемом
светлячков еще не выпускали. Дойдя до середины моста,
Гимпэй увидел небольшую башенку над водой, на которой
стояла огромная клетка.
— Выпускайте, выпускайте, поскорее выпускайте! —
галдели на берегу дети.
По-видимому, выпускать светлячков на волю должны
были из этой клетки. На башенке стояли двое мужчин,
105
а внизу вокруг нее сгрудились лодки, в которых сидели
ловцы с сачками и бамбуковыми ветками. На мосту и на
берегу водоема над головами людей торчали ветки и сачки
на длинных шестах.
На противоположном конце моста тоже торговали све-
тлячками.
Кто-то сказал:
— Там продают светлячков из Окаяма, а здесь — из
Коею. Окаямские — совсем маленькие и не похожи на тех,
что из Коею.
Гимпэй отправился туда, где продавались светлячки из
Коею. Они стоили вдвое дороже — десять иен за штуку.
Клетка с семью светлячками шла со скидкой за сто иен.
— Мне десять больших,— сказал Гимпэй и протянул
двести иен.
— Здесь все крупные. Вам добавить десяток к тем семи,
что в клетке?
Продавец сунул руку во влажный матерчатый мешок,
и Гимпэй увидел, как внутри все сразу запульсировало
огоньками, будто мешок дышал. Продавец брал по одному
или по два светлячка pi впускал их в похожую на сигару
клетку. Гимпэй поднес ее к глазам. Ему показалось, что там
меньше семнадцати светлячков. Продавец дунул в нее, и вся
она сразу засветилась огоньками. Слюна продавца попала
Гимпэю на лицо.
— Возьмите еще десяток — им будет веселей,— пред-
ложил продавец и, не дожидаясь ответа, запустил еще
несколько светлячков. В этот момент послышались радост-
ные крики детишек, и Гимпэя окатило брызгами воды.
Светлячки, которых выпускали из большой клетки на ба-
шенке, бессильно падали вниз, словно искры угасающего
фейерверка. Некоторым из них у самой воды все же удава-
лось взлететь, и они становились добычей ловцов. Сперва их
выпустили не больше десятка, и ловцы начали так неистово
размахивать ветками и сачками, что подняли тучу брызг,
окатив тех, кто наблюдал с берега.
— Нынче холодно, и светлячки плохо летают,— сказал
кто-то. Гимпэй понял, что ловля светлячков устраивается
ежегодно.
Все ожидали, когда выпустят новых, но двое мужчин на
башенке не торопились, хотя громкоговорители на лодоч-
ной станции сообщили: «Все светлячки будут выпущены до
девяти часов». Зрители молча глядели в сторону башенки.
Тишину нарушал лишь плеск воды, колеблемой веслами.
106
— Скорей бы уж выпускали,— сказал кто-то, стоявший
рядом с Гимпэем.
— А куда им торопиться? Выпустят — тогда сразу и де-
лу конец,— возразил сосед.
Довольный своей покупкой, Гимпэй отошел от берега,
чтобы его ненароком снова не окатили водой, и прислонил-
ся к дереву перед полицейской будкой. Отсюда, подальше
от толпы, ему легче было обозревать мост. Кроме того,
присутствие молодого, круглолицего полицейского действо-
вало на него успокаивающе. Отсюда он должен был обяза-
тельно заметить девушку, если она появится.
Наконец с башенки стали выпускать светлячков — одну
партию за другой. Правда., в каждой было их не больше
десятка, а* кроме того, мужчины на башенке специально
делали паузы, чтобы подогреть азарт ловцов. Многие све-
тлячки не могли взлететь высоко и падали в воду. Но
некоторым все же удавалось выровнять свой полет, и они
летели либо к берегу, либо в сторону моста. Мужчины
и женщины, старики и молодые стояли у перил моста
и неистово размахивали сачками. Многие дети даже пе-
релезали через перила —удивительно, как они умудрялись
не свалиться в воду.
Гимпэй стал медленно прогуливаться позади этих лов-
цов, отыскивая девушку.
Он глядел на мелькавшие в воздухе огоньки светлячков
и пытался вспомнить, как ловил их на берегу озера около
деревни его матери.
— Эй! У вас светлячок запутался в волосах,— кто-то
крикнул с моста. Девушка в лодке не сразу сообразила, что
обращаются именно к ней. Юноша, сидевший рядом, ловко
выудил светлячка из ее волос.
Наконец Гимпэй заметил ту, кого искал.
Она стояла на мосту, ухватившись руками за перила,
и глядела вниз, на водоем. На ней было белое платье из
хлопчатки. Из-за разделявшей их толпы Гимпэй видел лишь
ее щеку и плечи, но сразу узнал. Расталкивая людей, он
пробрался вперед и встал у нее за спиной. Ее внимание
было привлечено к башенке с большой клеткой, и можно
было не опасаться, что она вдруг обернется.
Кажется, она пришла не одна, догадался Гимпэй, глядя
на юношу, стоявшего рядом. И в тот же миг почувствовал,
как кольнуло сердце. Даже не разглядев его лица, он понял,
что это другой — не тот, который столкнул его с дамбы.
Юноша был в белой рубашке, без шапки и форменной
107
куртки, но Гимпэй решил, что он тоже студент. «Двух
месяцев не прошло!» Гимпэй был обескуражен непостоян-
ством девушки. Словно ненароком наступил ботинком на
цветок... Неужели ее увлечение оказалось столь быстротеч-
ным по сравнению с чувством, какое он, Гимпэй, по-пре-
жнему к ней питал? Правда, присутствие этого юноши вовсе
не означало, что она обязательно в него влюблена. И все же
Гимпэй почувствовал: между ней и тем прежним студентом
что-то произошло. Он придвинулся ближе к перилам и стал
прислушиваться к их разговору. Тем временем выпустили
новую партию светлячков.
— Поймать бы парочку и принести в подарок Мид-
зуно,— сказала девушка.
— Но светлячки — неподходящий подарок для боль-
ного: они не веселят душу,— возразил студент.
— Все же они могут развлечь, когда у человека
бессонница.
— Нет, они вселяют тоску.
Из их разговора Гимпэй понял, что тот, прежний ее
знакомый, болен.
Гимпэй встал чуть сбоку, чтобы видеть ее профиль,
стараясь в то же время, чтобы девушка его не заметила. На
этот раз ее волосы были слегка начесаны и мягкой волной
спускались на плечи. Прическа была сделана тщательно
и более продуманно — ничего похожего на тот небрежный
пучок, когда он впервые увидел ее под сенью гинкго.
Мост не освещался, но даже в полутьме Гимпэй раз-
глядел, что юноша, стоявший рядом с Матиэ, более хлип-
кого телосложения, чем тот студент. По всей видимости, он
и девушка — просто друзья, решил Гимпэй.
— Вы расскажете Мидзуно про сегодняшний вечер,
когда пойдете в больницу его проведать?
— Рассказать про сегодняшний вечер?..— пробормотал
юноша, словно бы думая вслух.— Мидзуно всегда радуется,
когда я его навещаю: ведь он может расспросить о вас.
И он, наверно, станет завидовать, если я скажу ему, что мы
вместе ходили ловить светлячков.
— И все-таки мне хочется послать их ему в подарок.
Юноша промолчал.
— Как жаль, что я сама не могу с ним повидаться. Вы
передадите ему привет от меня?
— Я это делаю каждый раз, когда его навещаю. Он
понимает, что вам в больницу приходить нельзя.
108
— В тот вечер, когда ваша сестра пригласила нас
полюбоваться цветущими вишнями в Уэно, она сказала:
«Матиз, вы такая счастливая». Но я вовсе не чувствую
себя счастливой.
— Сестра удивилась бы, услышав из ваших уст такое.
— Вот и удивите ее...
— Хорошо.— Юноша рассмеялся, потом, стараясь пе-
ременить тему, добавил: — Я и сам с.того вечера ни разу
с ней не видался. Пусть она по-прежнему думает, будто есть
на свете люди, счастливые от рождения.
Гимпэй понял, что этому юноше нравится Матиэ. И еще
его охватило предчувствие, что девушка порвет с Мидзуно,
даже если тот выздоровеет.
Он незаметно приблизился к Матиэ и встал позади. Ее
пояс был, по-видимому, из плотной ткани, и он тихонько
прицепил к нему клетку со светлячками — на клетке был
специальный крючок. Увлеченная разговором, она ничего
не заметила.
Он дошел до конца моста и оглянулся: клетка по-
прежнему висела на поясе у Матиэ, внутри нее тускло
мерцали огоньки светлячков.
Гимпэй гадал, как поступит Матиэ, когда заметит на
поясе клетку. Он чуть было не решил вернуться, чтобы,
смешавшись с толпой, понаблюдать за ней. Потом раз-
думал: собственно, почему он должен прятаться — он ведь
не вор, который у нее срезал бритвой карман! И все же он
пошел прочь, думая о том, что благодаря шатиэ в нем
появилась или, как он считал, возродилась необычная ро-
бость. Оправдываясь таким манером перед самим собой, он
покинул мост и направился к дороге, где росли гинкго.
— Ах, какой большой светлячок! — воскликнул он, гля-
дя на звезду в небе. И, нисколько не удивляясь тому, что
принял звезду за светлячка, с глубоким чувством повто-
рил: — Большой светлячок!
Послышался шум дождя, его капли ударяли по листьям
гинкго. Капли были крупные, редкие. Так шумит вода,
стекающая с крыш, когда стихает ливень. На равнине такого
дождя не бывает. Он больше напоминает дождь, к которому
невольно прислушиваешься, заночевав в горах, в лиственном
лесу. Дождь был слишком сильным, чтобы принять его за
капли ночной росы, падающие с листьев. Гимпэй никогда не
поднимался в горы и, само собой, не останавливался там на
ночлег. Откуда же эта странная галлюцинация?.. Должно
быть, она связана с озером, на берегу которого жила его мать.
109
Но деревня матери расположена в низине, а не в горах.
Да, с таким дождем ему до сих пор не доводилось встре-
чаться...
И все же однажды он слышал подобный шум. То было
на исходе ливня в густом лесу, когда с листьев падает
больше капель, чем проливается с неба.
«Смотри, Яёи, промокнешь под таким дождем — не-
долго и до простуды...»
Наверно, и Мидзуно, возлюбленный Матиэ, заболел,
попав под такой дождь, когда остановился на ночлег в го-
рах. А может, то вовсе не дождь шумит в листьях гинкго,
а Мидзуно сетует на свою судьбу.
Так сам с собой беседовал Гимпэй, прислушиваясь к зву-
кам дождя, которого не было.
Сегодня на мосту он впервые услышал ее имя: Матиэ.
Он с ужасом подумал: умри он или она днем раньше, он так
бы и не узнал, как зовут ее. Но теперь он мог назвать ее по
имени, и это означало, что они стали намного ближе друг
к другу. Отчего же он ушел с моста, где стояла Матиэ,
к дороге на косогоре, где е^ не было? Он дважды приходил
сюда еще до того, как началась ловля светлячков. Но теперь -
то, когда он ее увидел, зачем ему было вновь сюда возвра-
щаться? Однако Гимпэй чувствовал; душа этой девушки,
которую он оставил на мосту, шествует сейчас по тропинке
под сенью гинкго. Она идет в больницу к своему возлюблен-
ному, и к се поясу прицеплена клетка со светлячками.
Гимпэй подвесил клетку к ее поясу без какой-то особой
цели, но позже у него появилась сентиментальная мысль,
будто он приложил к ее. телу свое пылающее любовью
сердце. Правда, девушка хотела принести светлячков в по-
дарок своему больному другу, и, может быть, Гимпэй про-
сто решил ей помочь.
Призрачный дождь падает на призрак девушки в белом
платье, которая идет проведать больного возлюбленного.
Какой пошлый образ, если даже речь идет о призраках,—
насмехаясь над собой, подумал Гимпэй. Он знал, что де-
вушка сейчас стоит со своим другом на мосту, но никак не
мог отделаться от ощущения, что одновременно она нахо-
дится здесь, рядом с ним, под сенью гинкго.
Гимпэй подошел к дамбе и стал на нее взбираться, но
оступился, подвернул ногу и, не удержавшись, упал на
траву. От травы пахло сыростью. Нога не так уж сильно
болела, и он вполне мог бы идти дальше. Тем не менее он
пополз на четвереньках.
ПО
— Что это?! — воскликнул он и остановился. Пока он
полз на дамбу, под землей, будто отражение в зеркале,
одновременно с ним полз малютка, протягивая к нему ру-
чонку. Их руки соединились, и Гимпэй ощутил холодное
пожатие мертвеца. Он испугался. Ему вспомнился публич-
ный дом на курорте с горячими источниками и зеркало на
дне бадьи для купанья... Гимпэй поднялся к тому месту на
дамбе, где с криком «идиот!» его столкнул вниз Мидзуно —
возлюбленный Матиэ. Это случилось в тот самый день,
когда он впервые последовал за девушкой с собакой. Имен-
но там Матиэ рассказывала Мидзуно, как она глядела
отсюда на первомайское шествие с красными флагами.
Гимпэй поглядел в ту сторону и увидел медленно ползущий
по улице трамвай. Его освещенные окна отбрасывали блики
< пета на густую аллею. На дамбе не было и признаков
дождя, шум которого он только что слышал на дороге.
— Идиот!— вдруг повторил он выкрик Мидзуно и по-
катился с дамбы. Только у самого края асфальтированной
дороги ему удалось ухватиться рукой за пучок травы. Он
поднялся на ноги и, обнюхивая пахнущую травой ладонь,
пошел по дороге, чувствуя, что малютка по-прежнему сле-
дует за ним под землей.
Он не имел представления, где сейчас находится его
ребенок, не знал даже, жив ли он, и это было одной из
причин, заставлявших его пребывать в постоянной тревоге.
К ели ребенок жив, они когда-нибудь обязательно встретят-
ся. Гимпэй в это твердо верил. Но он даже не знал в точ-
ности: его ли это ребенок или кого-то другого?
Однажды вечером у входа в частный пансион, где Гим-
пэй, будучи студентом, снимал комнату, кто-то подбросил
младенца. В оставленной записке было сказано: «Это ребе-
нок Гимпэя». Хозяйка пансиона подняла шум. Гимпэя же
это происшествие нисколько не взволновало, он и особого
стыда не почувствовал. Да и разумно ли ожидать от студен-
та, которого завтра же могли отправить на фронт, что он
станет воспитывать подкинутого младенца — тем более
рожденного от проститутки...
— Вот бесстыжая! — воскликнул Гимпэй.— Я ушел от
нее, и она в отместку подбросила мне чужого ребенка!
— Наверно, вы сбежали, узнав, что она забеременела от
вас. Это больше похоже на правду, господин Момои,—
возразила хозяйка.
— Ничего подобного!
— Отчего же вы ее бросили?
111
Гимпэй не ответил. Глядя на младенца, которого хозяйка
пансиона держала на коленях, он сказал:
— Я отнесу его обратно. Оставьте его у себя ненадолго,
пока я схожу за напарником.
— Что еще за напарник? В каком деле? Смотрите,
господин Момои! Надеюсь, вы не собираетесь сбежать,
оставив младенца у меня на руках?
— Нет. Просто мне не хочется в одиночку идти воз-
вращать его.
Хозяйка последовала за ним до самой двери, подозрите-
льно глядя ему в спину.
Вскоре он привел Нисимуру — постоянного напарника
его веселых похождений. Когда они вышли на улицу, младен-
ца держал на руках Гимпэй — справедливо, поскольку он
был подброшен его женщиной. Он сунул младенца под
пальто, застегнув нижнюю пуговицу. Так нести его было не
слишком удобно, и в трамвае малютка, само собой, заголосил,
но пассажиры доброжелательно заулыбались, глядя на сту-
дента с ребенком. Гимпэй смутился и отогнул воротник
пальто, чтобы стала видна головка малютки. Для этого он
вынужден был слегка наклониться и невольно поглядел на его
личико.
В то время большие пожары, вызванные первой тоталь-
ной бомбардировкой Токио, превратили южную часть горо-
да в руины. Гимпэй и Нисимура оставили ребенка у черно-
го хода знакомого им дома и бросились наутек. Была
середина марта, и на следующий день к вечеру пошел снег.
Они надеялись, что младенца до этого времени кто-нибудь
подобрал и он не замерз под снегом.
На следующий день Гимпэй зашел к Нисимуре.
— Хорошо, что успели,— сказал он.
— Да, повезло, что до снега,— согласился Нисимура.
Больше никто из этого публичного дома к Гимпэю не
приходил. Что сталось с младенцем — ему тоже не было
известно.
В последний раз он побывал в этом доме за семь или восемь
месяцев до того случая. По-прежнему ли веселые женщины там
принимают гостей? Или, может быть, когда он оставил у дверей
младенца, их там уже не было? Может, они переехали в другое
место? Но даже если там, как и прежде, публичный дом, то
живет ли еще в нем его женщина — мать младенца? Не выгнали
ли ее оттуда после рождения ребенка? Ведь по их законам она
совершила непростительную ошибку. Эти сомнения зародились
у Гимпэя уже после того, как его отправили на фронт.
112
Теперь Гимпэй думал, что младенец стал подкидышем
по его вине — именно после того, как он его подбросил.
Нисимура погиб на войне. Гимпэй вернулся с фронта
живым и даже приобрел профессию педагога...
Устав бродить среди развалин, где когда-то стоял тот
публичный дом, Гимпэй неожиданно для себя услышал
собственный голос:
— Эй, как ты посмела совершить такое?
Он, видимо, обращался к проститутке. Это она оставила
младенца у порога частного пансиона, где он снимал
комнату, но то был не ее и не Гимпэя ребенок. Она
взяла его у своей подружки и подкинула. Он поймал
ее на месте преступления, а может быть, давно уже следовал
за ней по пятам.
— Нисимуры уже нет в живых, и никто теперь не
скажет, похожа ли была малютка на меня,— сказал
Гимпэй сам себе.
Тот младенец был девочкой, но, как ни странно, пол
призрака, преследовавшего Гимпэя, ему трудно было опре-
делить. Обычно младенец представлялся ему мертвым, но,
когда Гимпэй был в нормальном состоянии, он казался
ему живым.
Девчушка однажды больно ударила Гимпэя кулачком по
лбу, а когда он склонился над ней, продолжала колотить
его по голове... Когда это было? Может, его просто пресле-
довало видение, а в действительности ничего такого не
происходило.
Будь его девочка еще жива, она теперь была бы уже
взрослой.
Но призрачный ребенок, который следовал под землей
за Гимпэем, когда тот шел вечером по дороге у дамбы, был
совсем еще малюткой. Причем нельзя было определить,
мальчик он или девочка. А раз так, Гимпэй решил: это
страшный оборотень без глаз, носа и рта.
— Нет, это девочка, девочка! — возразил он сам себе.
Он помчался на освещенную улицу, остановился у бли-
жайшей лавки и, с трудом переводя дыхание, попросил:
— Сигарет! Дайте мне сигарет!
К нему вышла женщина с седыми волосами. Хотя она
была в преклонном возрасте, ее пол Гимпэй определил
сразу и вздохнул с облегчением.
Образ Матиэ теперь от него отдалился, и ему потребова-
лись бы немалые усилия, чтобы представить, будто подо-
бная девушка вообще существует в этом мире.
113
Он почувствовал освобождение и одновременно душе-
вную опустошенность. Впервые за последние дни перед его
глазами всплыла родная деревня. Он вспомнил не отца,
которого постигла странная смерть, а свою красавицу мать.
И все же уродливая внешность отца оставила в его душе
более глубокий след, чем прекрасное лицо матери. Точно
так же, как безобразность его ног преследовала его сильнее,
чем красота маленьких ножек Яёи.
Срывая красные плоды дикой гуми, росшей на берегу
озера, Яёи уколола мизинец о шипы. Высасывая кровь из
ранки, она сердито сказала Гимпэю:
— Мог бы и сам нарвать для меня гуми! Тебе легче
взобраться на дерево, у тебя ведь обезьяньи ноги —
в точности, как у твоего отца. В нашей семье ни у кого
таких нет.
В ярости Гимпэй готов был исколоть ноги Яёи шипами,
но не посмел; тогда он решил укусить ее за руку
и ощерился.
— Глядите, да у него настоящая обезьянья морда! И-
и-и-и...— Яёи тоже оскалила зубы.
Вые всякого сомнения, это его уродливые, как
у дикого зверя, ноги заставили младенца следовать
за ним под землей.
Гимпэй даже не удосужился поглядеть на ноги подкиды-
ша, поскольку вовсе не был уверен, что это его ребенок.
Презрительно насмехаясь над собой, он думал: если бы
я поглядел и убедился, что ноги младенца похожи на мои
собственные, тогда бы я точно знал: ребенок мой! Да, но
разве не у всех младенцев, которые еще не ступали по этой
земле, прекрасные, нежные ножки? Именно такие ножки
у херувимов, которые витают вокруг Христа на картинках
западных мастеров. У всех ноги становятся такими, как
у Гимпэя, потом, когда они исходят болота, скалы и колю-
чие леса этого мира.
— А если младенец — призрак, у него и вовсе не
должно быть ног,— пробормотал Гимпэй.
У призраков нет ног... Кто впервые создал такое пред-
ставление о призраках? — удивился Гимпэй и подумал:
наверное, в давние времена многие люди все воспринимали
так же, как он.
Гимпэю почудилось, будто его собственные ноги пере-
стали ступать по этой земле.
Он брел по освещенной улице, протянув ладонь кверху
и согнув ее лодочкой, словно ожидал подарка с небес.
114
Внезапно ему пришла в голову мысль, что самые красивые
в мире горы — не поросшие зелеными лесами вершины,
а горы, покрытые вулканическим пеплом и голыми скалами.
На заре и закате солнце окрашивает их в немыслимые тона:
розовые, пурпурные, фиолетовые — во всю палитру цветов,
какими бывает окрашено небо в пору утренней зари и в по-
ру заката. Раздумывая над этим, Гимпэй решил вырвать из
своего сердца все, что напоминало ему о Матиэ...
«Я приду к вам, если даже вы будете скрываться в под-
земных тоннелях станции Уэно...» Он вспомнил слова Хиса-
ко, предвещавшие то ли возобновление их любви, то ли
разлуку, и решил отправиться в Уэно посмотреть, как выгля-
дят теперь эти тоннели.
В тоннелях царили тишина и запустение. Там посели-
лись бродяги. Скорчившись, они тихо лежали вдоль стен.
Многие спали, подложив под головы мусорные корзины
и постелив на пол мешки из-под угля или старые циновки.
Некоторые прижгшали к себе узлы с немудреным скарбом.
В общем, обыкновенные бродяги, каких он немало встречал
в прошлом.
Можно позавидовать бродягам, которые так рано ло-
жатся спать, подумал Гимпэй. Он заметил безмятежно спа-
вшую молодую супружескую пару: жена положила голову
па колени мужа, а тот дремал, склонившись над
ней. С таким удобством не устроишься и в вагоне поезда.
Они были словно единое целое и напомнили Гимпэю двух
птиц, спящих тесно прижавшись друг к дружке. Глядя на
них, Гимпэй подумал, что не так уж часто можно встретить
молодую супружескую пару в таком месте.
К влажному воздуху подземелья примешивался запах
жареных кур и одэн. Гимпэй проскользнул под короткую
занавеску и оказался в бетонной яме, где была харчевня. Он
выпил несколько стаканчиков самогона. Снаружи за зана-
веской, не доходившей до пола, он увидел на уровне глаз
цветастую юбку. Гимпэй приподнял занавеску — там стоял
гомосексуалист.
Их взгляды встретились, но тот не произнес ни слова,
только многозначительно подмигнул. Никакой радости по-
добная встреча не сулила, и Гимпэй сбежал.
Он заглянул в зал ожидания. Здесь тоже царил
запах бродяжничества. У входа стоял железнодорожный
служащий.
— Предъявите ваш билет на поезд,— сказал он.
Гимпэй удивился: неужели теперь надо предъявлять
115
билет, чтобы пройти в зал ожидания? У станционного зда-
ния собрались странного вида люди — одни стояли, при-
слонившись к стене, другие сидели на корточках. Должно
быть, тоже бродяги.
Раздумывая о двойственной натуре гомосексуалистов,
Гимпэй покинул вокзал и свернул в боковую улочку. Он
обратил внимание на шедшую ему навстречу женщину,
одежда которой смахивала скорее на мужскую: на ней были
резиновые сапоги, выцветшие черные шаровары и застиран-
ная белая блуза. Он мельком взглянул на ее плоскую грудь
и опаленное солнцем темное лицо без признаков косметики.
Проходя мимо, женщина многозначительно поглядела на
него, потом остановилась и пошла за ним следом. Гимпэй
сам не раз преследовал женщин, и опыт подсказывал ему,
что она идет сзади, хотя он ее и не видел. Он никак не мог
понять, что понадобилось от него этой женщине.
Ему вспомнилась проститутка, которая подошла к нему
в веселом квартале, когда он убегал от Хисако. Она тогда
сказала, что специально не шла за ним. Но женщина
в грязных резиновых сапогах не походила на проститутку.
Грязь на ее сапогах не была влажной. Похоже, она налипла
на сапоги много дней назад, и та не удосужилась их даже
почистить. Сапоги были старые, резина на них стала беле-
сой. Что это за женщина, которая в сухую погоду бродит
близ Уэно в резиновых сапогах? — с удивлением думал
Гимпэй. Может, она ненормальная? Или у нее уродливые
ноги? Ну да, поэтому она и носит длинные шаровары.
Гимпэй подумал о своих уродливых ногах, представил
не менее уродливые ноги следовавшей за ним женщины
и мгновенно остановился, намереваясь пропустить ее впе-
ред. Но она тоже остановилась. Их вопрошающие взгляды
встретились.
— Что вам от меня нужно? — Женщина спросила пер-
вой.
— Об этом я хочу узнать у тебя. Разве не ты пошла за
мною следом?
— Вы подмигнули мне.
— Ошибаешься, подмигнула мне ты,— возразил Гим-
пэй и в то же время подумал: когда они встретились, она
могла воспринять его взгляд, как некий знак; но нет —
именно она поглядела на него многозначительно!
— Просто мне показалось, что для женщины ты одета
несколько странно — вот я и поглядел на тебя.
— А что странного в моей одежде?
116
— Ты всегда идешь вслед за мужчиной, стоит ему на
тебя поглядеть?
— Нет, просто вы меня заинтересовали.
— Что ты задумала?
— Ничего.
— Должна же у тебя быть какая-то цель, раз ты пресле-
дуешь меня?
— Я вовсе не преследую... Просто пошла за вами —
и все!
— Ясно.
Гимпэй вновь поглядел на женщину. Ненакрашенные
губы нездорового серого цвета; во рту, когда она говорит,
поблескивает золотая коронка; на вид, пожалуй, лет около
сорока; взгляд узких глаз — настороженный и сухой, как
у мужчины; в зрачках затаились хитрость и коварство; один
глаз чуть меньше, кожа на лице загрубела от солнца.
Внезапное беспокойство охватило Гимпэя.
— Давай прогуляемся,— предложил он и прикоснулся
к ее груди, чтобы удостовериться. Да, перед ним, безуслов-
но, женщина.
— Что вы делаете? — возмутилась она и схватила его за
руку. Ее ладонь оказалась неожиданно мягкой.
Впервые в жизни Гимпэй пытался таким образом выяс-
нить, женщина ли перед ним. Собственно, ему и так это
было ясно, но, когда он, коснувшись рукой ее груди, окон-
чательно удостоверился, ему это принесло странное успоко-
ение. Он ощутил даже некую симпатию к этой женщине.
— Пройдемся еще немного,— предложил он.
— Зачем?
— Может, набредем на уютную харчевню.
. Раздумывая, где можно отыскать подходящее место, что-
бы посидеть с этой странно одетой женщиной, он свернул
с боковой улицы на более широкую и хорошо освещенную
и толкнул дверь харчевни, г-де подавали одэн. Женщина
последовала за ним. Вокруг плиты, на которой в котле
варился одэн, буквой «П» протянулся общий стол со скамья-
ми. Были и отдельные столики. За общим столом сидело
много посетителей, и Гимпэй выбрал отдельный столик
поближе к выходу.
— Что будешь пить, сакэ или пиво? — спросил он.
Гимпэй не ощущал никакого влечения к этой мужепо-
добной женщине, но, убедившись, что ее присутствие ему
ничем не грозит, он почувствовал облегчение и даже пред-
оставил ей самой выбирать: сакэ или пиво.
117
— Сакэ,— ответила женщина.
Помимо, одэн здесь готовили и другую незатейливую
снедь, о чем свидетельствовали висевшие на стене листы
бумаги с названиями блюд. Гимпэй опять предложил ей
выбрать еду по своему вкусу. Она заказала себе слишком
много, и это вызвало у Гимпэя подозрение, что она —
женщина сомнительного поведения. Но он решил не выска-
зывать свои мысли вслух. Женщина же с некоторой опаской
поглядывала на Гимпэя и, по-видимому, еще не решила,
стоит ли приглашать его к себе. А может, она последовала
за ним, почувствовав родственную душу.
—: Странная жизнь, не так ли? Днем не знаешь, что
может случиться вечером. Вот мы сейчас выпиваем вместе,
хотя я не знаю, кто ты, и никогда с тобой не встречался.
— Это верно, я тоже вас вижу впервые,— безразлично
отозвалась женщина после того, как опрокинула стаканчик
сакэ.
— Мы с тобой выпьем, и день на этом закончится.
— Закончится.
— Ты отсюда- домой?
— Да, ребенок там остался один. Он меня дожидается.
— У тебя есть ребенок?
Женщина выпивала один стаканчик за другим. Гимпэй
же не столько пил, сколько наблюдал за ней.
Трудно было поверить: в один и тот же вечер он любо-
вался девушкой у водоема, где ловили светлячков, затем его
преследовал у дамбы призрак младенца, и вот теперь он
выпивает в харчевне с первой встречной. Наверно, Гимпэя
привлекла ее отталкивающая внешность. То, что он увидел
Матиэ у водоема, походило на чудо. Реальностью же была
эта уродина, сидевшая рядом с ним в дешевой харчевне.
Чем безобразней она, тем лучше. Тем определенней надеж-
да узреть ангельский лик Матиэ.
— Почему ты ходишь в резиновых сапогах?
— Подумала, что будет дождь, когда выходила из дома.
Ответ вполне резонный.
Гимпэю вдруг захотелось поглядеть на ее ноги. Если они
уродливы, значит, он отыскал подходящую партнершу.
Чем больше она пила, тем безобразней становилась.
Меньший ее глаз стал еще меньше и превратился в узенькую
щелочку. Заметно покачиваясь, она время от времени много-
значительно поглядывала на Гимпэя. Он обнял ее за плечи.
Женщина не противилась. Ему показалось, будто он об-
хватил мешок с костями.
118
— Почему ты такая худющая?
— А что поделаешь? Ведь мне одной приходится рас-
тить ребенка.
Из ее сбивчивого рассказа Гимпэй узнал, что она живет
с тринадцатилетней дочерью в одной комнате, которую
снимает где-то на задворках, и что девочка ходит в школу.
Муж погиб на войне. Может, она кое в чем и привирала, но
в то, что у нее на самом деле есть дочь, Гимпэй поверил.
— Я провожу тебя до дома,— сказал он.
Женщина вначале согласно кивнула, но, подумав, ска-
зала:
— Нет, домой нельзя. Там девочка.
Они сидели рядом, лицом к повару.
Она неожиданно повернулась к Гимпэю и кокетливо
прижалась к его плечу. По всей видимости, она была готова
ему отдаться. Гимпэй ощутил такую тоску, словно настал
конец света. С чего бы ему так тосковать? — раздумывал
он. Наверно, все потому, что в тот вечер он видел Матиэ.
Ему претила вульгарность, с какой эта женщина выпи-
нала. Но всякий раз, заказывая новую бутылочку сакэ, она
вопрошающе глядела на Гимпэя, чтобы выяснить, как он
к этому относится.
— Выпей еще одну,- в конце концов соглашался Ги-
мпэй.
— Боюсь, не устою на ногах. Ничего? — Она положила
руку ему на колено.— Тогда последнюю. Скажите, чтобы
палили в большую чашку.
Сакэ потекло у нее по подбородку и пролилось на стол.
Ке темное, обветренное лицо стало пурпурным.
Они вышли из харчевни, и женщина буквально повисла
у пего на руке. Гимпэй ухватил ее за кисть. Кожа на руке
была на удивление гладкой.
Когда они проходили мимо девушки, продававшей цве-
ты, женщина попросила:
— Купите цветов, пожалуйста. Я хочу отнести их
моей девочке.
Но она оставила букетик в темном переулке у продавца
китайской лапши, сказав:
— Папаша, сохрани. Я скоро вернусь за ними."
Женщина уже едва держалась на ногах.
— Сколько лет я не нюхала мужчину... А что делать-то?
Не остановишь же человека на улице и не скажешь:
пойдем со мной!
— Верно, тут уж ничего не поделаешь,— неохотно
119
согласился Гимпэй. Он ненавидел себя за то, что продолжал
тащиться по улице с этой, женщиной, но ему все еще
хотелось посмотреть, как выглядят ее ноги. Правда, ему
казалось теперь, будто он видит их сквозь резиновые
сапоги: уродливые пальцы, хотя и не совсем такие, как
у него, толстая, коричневая кожа на ступнях... Его чуть
не стошнило, когда он представил ее обнаженные ноги
рядом со своими.
Он предоставил женщине выбирать дорогу. Свернув
в переулок, они оказались перед небольшим храмом, посвя-
щенным Инари. Рядом виднелся дешевый отель, где можно
было снять комнату на ночь. Она остановилась в нерешите-
льности. Гимпэй высвободил руку, и женщина тут же упала
на дорогу.
— Если тебя дожидается ребенок, отправляйся поскорее
домой,— сказал он и пошел прочь.
— Идиот! Идиот! — завопила она и, нашарив горсть
мелких камней, лежавших перед храмом, стала кидать в не-
го. Один камень попал ему в лодыжку.
— Ой! — вскрикнул Гимпэй, сморщившись от боли.
Волоча ушибленную ногу, он плелся по улице и чув-
ствовал себя таким несчастным... И отчего он не вернулся
домой сразу после того, как прицепил клетку со светляч-
ками к поясу Матиэ?.. Добравшись до своего жилища,
Гимпэй снял ботинки и стянул с ног носки. Лодыжка,
в которую попал камень, слегка покраснела.
СПЯЩИЕ КРАСАВИЦЫ
ГЛАВА 1
— Только, пожалуйста, никаких непристойных шу-
ток,— предупредила Эгути женщина в гостинице.— У нас
запрещается, например, совать пальцы в рот спящим
девушкам.
Этот дом трудно было назвать гостиницей. На втором
этаже — комната в восемь татами, где Эгути разговаривал
с женщиной, а рядом две спальни, не больше; внизу же,
кажется, еще теснее и, похоже, нет даже гостиной. Нет
и гостиничной вывески. Очевидно, тайна этого дома не
позволяет ее повесить. В доме царит тишина. Вокруг ни
души, кроме той женщины, которая встретила Эгути у во-
рот, запертых на ключ, и теперь разговаривала с ним. Эгути
никак не мог понять, кто она — хозяйка дома или просто
служит здесь. Он здесь гость, поэтому лучше не задавать
лишних вопросов.
Женщине на вид лет сорок пять, роста она небольшого,
голос молодой и как будто нарочито спокойный и благоже-
лательный. Она шевелила тонкими губами, не раскрывая
рта, и почти не смотрела в лицо собеседнику. Но было в ее
черных глазах что-то такое, что рассеивало всякие подозре-
ния, и, более того, в ней самой не чувствовалось подозрите-
льности, держалась она с привычным спокойствием. В же-
лезном котелке на хибати закипела вода, и женщина приго-
товила чай. Зеленый чай оказался на удивление вкусным,
а все движения женщины были размеренны и красивы.
© Перевод Л. Левыкиной, 1992.
121
Эгути не ожидал увидеть в таком заведении ничего подо-
бного, и это его окончательно успокоило. В токонома висела
картина Каваи Гёкудо — наверняка репродукция — с изоб-
ражением горного селения, теплого от красных листьев
клена. Вряд ли в такой комнате могло крыться что-то
необычное.
— И пожалуйста, прошу вас, не пытайтесь разбудить
девочку. Как бы вы ни старались, она все равно не проснет-
ся... Она спит очень крепко и ничего не знает,— твердила
женщина.— Девушка будет спать все время, до самого утра,
ничего не подозревая. Не зная, с кем провела ночь... Пусть
вас это не смущает.
Эгути не стал говорить о возникших у него сомнениях.
— Девушка очень красива. И мы здесь принимаем толь-
ко таких гостей, на которых можно целиком положиться...
Почувствовав неловкость, Эгути перевел взгляд на
свои часы.
— Который час?
— Без пятнадцати одиннадцать.
— Значит, пора. Ведь все старые люди рано ложатся
и рано встают. Прошу вас, когда захотите... Женщина
поднялась и открыла ключом дверь в соседнюю комнату.
Вероятно, она была левшой, во всяком случае, дверь она
отпирала левой рукой. Ничего особенного в этом не было,
но Эгути следил за ней, затаив дыхание. Она приоткрыла
дверь и заглянула внутрь. Ничего особенного, привычное
для нее дело. Но, увидев ее со спины, Эгути испытал
странное чувство. На ее оби сзади была изображена огром-
ная странная птица. Эгути не знал, что это за птица. Глаза
и лапки у нее казались живыми, как на фотографии, хотя
рисунок был очень стилизованным. Сама по себе птица не
производила неприятного впечатления, неудачен был весь
узор, но в птице как бы воплотилось все то неприятное, что
было в облике женщины. Фон рисунка был бледно-желтый,
почти белый. В соседней комнате царил полумрак.
Женщина прикрыла дверь, а ключ положила на стол
перед Эгути. Ничто в выражении ее лица не изменилось,
голос тоже остался прежним.
— Прошу вас, вот ключ. Спокойной ночи. А если не
сможете заснуть, под подушкой найдете снотворное.
— Нет ли у вас какого-нибудь европейского вина?
— Нет, мы спиртного не держим.
— Может, найдется хоть немного, для сна?
— Нет.
122
— Девушка в соседней комнате?
— Крепко спит и ждет вас.
— Да? — Эгути немного удивился. Когда же девушка
прошла в комнату и как долго она уже спит? Значит,
женщина заглядывала туда, чтобы убедиться, что девушка
заснула? Эгути слышал от своего старого знакомого, не раз
бывавшего в этом доме, что девушки всегда крепко спят,
и разбудить их невозможно, но, решив прийти сюда, он
по-видимому, не совсем верил этим рассказам.
— Вы здесь будете переодеваться? — женщина явно
намеревалась ему помочь. Эгути молчал.
— Слышно, как шумят волны. И ветер...
— Волны шумят?
— Доброй ночи,— сказала женщина и вышла.
Оставшись один, Эгути оглядел комнату — восемь тата-
ми, ничего особенного. Потом взгляд его остановился на
ии ри, ведущей в соседнюю комнату. Дверь была из дерева
криптомерии шириной около метра. Ее, видимо, навесили
\\с тогда, когда строили дом, а несколько позднее. Заметив
> го, Эгути пришел к выводу, что и всю стену сделали
позднее, вместо прежних фусума, чтобы создать таинствен-
ную комнату «спящих красавиц». Цветом эта стена не
«выделялась среди других, но выглядела новее.
Эгути взял ключ, оставленный женщиной. Самый про-
i той ключ. Казалось бы, взяв ключ, он должен был сразу
направиться в соседнюю комнату, но он не двинулся с ме-
(та. Как и говорила женщина, ясно слышался шум прибоя.
Как будто волны бились о высокий утес. И как будто
маленький домик стоял на самом краю этого утеса. Ветер
! \ дел, предсказывая скорую зиму. А может, просто этот дом
кызывал чувство приближающейся зимы или таков был
!. у гневный настрой старого Эгути, потому что на самом деле
р. комнате не было холодно даже с одним хибати. К тому же
район здесь теплый. Вряд ли от ветра осыплются листья
деревьев. Эгути пришел сюда поздно вечером и не раз-
глядел окружающего пейзажа, но ясно почувствовал запах
моря. Пройдя в ворота, он оказался в большом саду — дом
п> всех сторон обступали высокие сосны и клены. На фоне
темнеющего неба четко вырисовывались сосновые иглы.
()чсвидно, прежде здесь был чей-то загородный дом.
Эгути, держа ключ в руке, закурил сигарету, затянулся
раз-другой и тут же погасил ее в пепельнице; вторую же
докурил до конца. Никакого желания посмеяться над сво-
ими опасениями у него не было, а в душе росла неприятная
123
опустошенность. Обычно Эгути засыпал, выпив немного
виски, но сон его был неглубоким, часто с плохими сновиде-
ниями. Эгути часто вспоминал строчки из стихотворения
одной поэтессы, рано умершей от рака: «Бессонными но-
чами приходят мертвецы, псы черные, мерзкие жабы». И те-
перь, вспомнив это стихотворение, он подумал, что, возмож-
но, девушка, спящая — нет, вернее, усыпленная — в сосед-
ней комнате, похожа на этих «мертвецов», и заколебался,
входить ему туда или нет. Он не спросил, чем усыпили
девушку, но поскольку она, видимо, погружена в какой-то
противоестественный, летаргический сон так, что ничего не
знает и не чувствует, то у нее, наверное, такая же, как
у наркоманов, свинцово-серая кожа, обведенные черными
кругами глаза и высохшее, исхудавшее тело с выступающи-
ми ребрами. Должно быть, она вялая, холодная и отечная.
А может, слегка похрапывает, обнажив отвратительные си-
неватые десны. Старому Эгути за шестьдесят семь лет жиз-
ни, безусловно, случалось проводить с женщинами неприят-
ные ночи. Почему-то именно неприятное никогда не забы-
вается. И дело вовсе не в наружности женщины, а в том
отпечатке, который накладывают на них несчастливые по-
вороты женской судьбы. Сейчас Эгути уже стар, и ему не
хотелось бы провести с женщиной еще одну неприятную
ночь. Такие мысли появились у него в самый последний
момент. Есть ли на свете что-либо омерзительней старика,
собирающегося провести ночь рядом с усыпленной девуш-
кой, которая не может даже раскрыть глаза? И разве Эгути
пришел сюда не в поисках предела этой мерзости?
Женщина говорила о тех, на кого «можно положиться»,
по-видимому, на всех, кто бывает здесь, «можно положить-
ся». Старик, рассказавший Эгути об этом доме, тоже из
таких. Из стариков, переставших быть мужчинами. Он,
очевидно, считал, что и Эгути уже достиг возраста старчес-
кой слабости. Женщина, встретившая Эгути, вероятно, при-
выкла иметь дело только с такими стариками, и потому
отнеслась к нему без какого-либо сочувствия, и не стала
ничего выспрашивать. Однако старый Эгути еще не стал
тем, на кого, по выражению женщины, «можно положить-
ся», а был еще кое на что способен. Это зависело от его
собственного настроения, от обстановки и от партнерши.
Но он чувствовал, что неизбежная немощь старости подсту-
пает вплотную и плачевное состояние завсегдатаев этого
дома — его завтрашний день. И верный признак того —
его приход сюда. Поэтому Эгути и не собирался нарушать
124
грустных запретов, налагаемых на престарелых посетителей
этогЪ дома. А раз не собирался, то и не станет нарушать.
Дом этот можно назвать тайным клубом, но членов клуба,
стариков, по-видимому, не так много; Эгути же пришел
сюда вовсе не за тем, чтобы разоблачать грехи клуба
или разрушать его обычаи. Да и любопытство не было
особенно сильным, что также является признаком стар-
ческой бесчувственности. И хотя Эгути вспоминались слова
женщины: «Некоторые наши гости говорят, что видят
здесь приятные сны, а другие,— что вспоминают молодые
годы»,— на лице его не было даже горькой усмешки,
когда он поднялся, опираясь одной рукой о стол, и открыл
дверь в соседнюю комнату.
— О! — вырвалось у Эгути при виде штор из алого
бархата. Тусклое освещение придавало глубину их окраске,
словно рассеялся перед шторами тонкий слой света, и Эгути
подумалось, что он вступил в призрачное царство. Шторы
закрывали все четыре стены комнаты. Дверь, в которую
вошел Эгути, тоже была закрыта шторой, только край ее
был отдернут. Повернув ключ в двери и задергивая штору,
Эгути увидел спящую девушку. Она не выглядела спящей,
но дыхание ее было ровным и глубоким. У Эгути захватило
дух от неожиданной красоты девушки. Неожиданной была
не только ее красота, но и молодость. Она спала на левом
боку, тела ее видно не было, только лицо. Ей было лет
двадцать, не больше. В груди Эгути как будто забилось еще
одно сердце.
Правая ладонь девушки покоилась на подушке, а левая,
скрытая одеялом, была, очевидно, вытянута в сторону; из
пальцев правой руки только большой наполовину спрятался
под щекой, остальные же, лежавшие на подушке вдоль
щеки, мягкие и нежные от сна, были слегка загнуты внутрь,
но не настолько, чтобы совсем исчезли хорошенькие ямочки
у основания пальцев. Теплая розоватость постепенно сгуща-
лась к кончикам пальцев. Рука была белая и гладкая.
— Спишь? Не проснешься? — спросил старый Эгути
как будто для того, чтобы дотронуться до этой руки; взял ее
в свою и слегка встряхнул. Он знал, что девушка не про-
снется. Не выпуская руки, он вглядывался в ее лицо, пытаясь
понять, что она собой представляет в жизни. Брови ее не
были накрашены, сомкнутые ресницы, густые и длинные.
Волосы приятно пахли.
Некоторое время спустя до него донесся шум при-
боя, на этот раз очень громкий; девушка очаровала его.
125
Набравшись решимости, он разделся. Только сейчас он
заметил, что свет в комнате падает сверху, и, подняв
глаза, увидел, что его дают электрические светильники
в двух оконцах на потолке, затянутых японской бума-
гой. Быть может, алый бархат так выразителен благода-
ря этой подсветке, а кожа девушки кажется прекрасной,
как мечта, оттого, что ее окрашивает своим цветом ба-
рхат,— внешне спокойно размышлял Эгути, но покоя
в его душе не было. Нет, вряд ли тут дело в шторах,—
скорее всего, у нее действительно такой цвет лица. Ко-
гда глаза Эгути привыкли к освещению в комнате, ока-
залось, что для него, обычно спавшего в темноте, этот
свет слишком ярок, но выключателя в комнате не было
видно. Он обратил внимание, что одеяло на постели
хорошее, пуховое.
Эгути тихонько забрался под одеяло, боясь разбудить
девушку, хотя и знал, что она не должна проснуться. Де-
вушка была совершенно нагая. Когда Эгути лег рядом с ней,
она не шелохнулась — не попыталась прикрыть грудь или
сдвинуть ноги. Обычно молодые женщины в подобных
случаях мгновенно просыпаются, как бы крепко они ни
спали. Но этот сон был не обычный. И все же Эгути
постарался лечь так, чтобы не коснуться тела девушки. Ее
колени были немного согнуты и выдвинуты вперед, поэтому
Эгути не мог удобно вытянуть ноги. Но, даже не глядя на
девушку, Эгути знал, что она лежит не в оборонительной
позе, при которой согнутые колени лежат одно на другом,
напротив, ее правое колено было сдвинуто назад, а левая
нога вытянута. Плечи и бедра спящей лежали под разными
углами к туловищу. Девушка, очевидно, была не очень
высокого роста.
Рука девушки, которую старый Эгути перед этим дер-
жал в своей, тоже спала глубоким сном, безвольно упав на
подушку, когда Эгути выпустил ее. Он подтянул свою
подушку, и рука скатилась на простыню. Опершись локтем
о подушку и разглядывая руку спящей, Эгути пробормотал:
«Ну совсем как живая». Нет, он не сомневался, что она
живая, просто хотел сказать, какая она чудная, но, вырвав-
шись, слова эти прозвучали как-то зловеще. Разве эта ниче-
го не подозревающая, усыпленная девушка, для которой
время как бы остановилось, как бы частично потеряно, не
погружена в бездну, которая сродни смерти? На свете не
бывает живых кукол, значит, она не кукла, но ее сделали
игрушкой, назначение которой — не вызывать чувство сты-
126
да у стариков, переставших быть мужчинами. Нет, эта
девушка — не игрушка, а, быть может, сама жизнь для
таких стариков. Жизнь, к которой они могут спокойно
прикоснуться. Эгути с его старческой дальнозоркостью рука
девушки, лежавшая рядом, казалась еще более нежной
и прекрасной. Кожа на ощупь была гладкая, но рассмотреть
ее без очков он не мог.
Эгути заметил, что мочка уха спящей окрашена в тот же
тепло-розовый цвет, что и кончики пальцев. Эта розовая
мочка, проглядывавшая через волосы, и свежесть девушки
взволновали старого Эгути до боли в груди. Он пришел
и этот таинственный дом впервые, побуждаемый, главным
образом, любопытством, но он догадывался, что тех, кто
старше его и уже ни на что не способны, приводят сюда
(золее сильные радости и печали. Волосы девушки были
длинные. Должно быть, она отрастила их, чтобы старые
люди могли ими играть. Эгути опустил голову на подушку
:г слегка приподнял волосы спящей, приоткрыв ухо. Кожа
под волосами за ухом была белая. Шея и плечи дышали
невинностью. Они еще не набрали округлой пышности,
свойственной взрослым женщинам. Эгути отвел взгляд
ii осмотрелся вокруг. Только его одежда лежала в специаль-
ной корзине, одежды девушки нигде не было видно. Вероят-
но, ее забрала та женщина, а может, девушка пришла в эту
комнату уже без одежды — мысль эта поразила Эгути. Ведь
ее мог кто-нибудь, увидеть. Он понимал, что ничего страш-
ного теперь в этом нет, что девушку специально для этого
и усыпили, но все же прикрыл одеялом плечи спящей
и закрыл глаза. И вдруг в запахе, исходящем от девушки, он
почувствовал запах грудного ребенка. Младенца, сосущего
грудь. Этот запах был более сладким и сильным, чем запах
еамой девушки.
— Не может быть...— Казалось невероятным, что эта
девушка могла уже родить ребенка, что груди ее набухли
и из них сочится молоко. Эгути снова оглядел лоб и щеки
девушки, всю девическую линию шеи от самого подбород-
ка. И хотя все было ясно и так, он приподнял одеяло,
;фикрывавшее грудь и плечи спящей, и заглянул под него.
11ет, конечно, к этой груди еще никогда не прикладывали
ребенка. И на ощупь она не была влажная. Но если даже
предположить, что по отношению к этой девушке, не до-
стигшей и двадцати лет, выражение «пахнет молоком мате-
ри» еще не утратило своего смысла, все равно ее тело не
должно иметь запаха грудного ребенка. Так может пахнуть
127
только женщина. И все же Эгуги определенно почувствовал
в тот момент запах грудного младенца. Или это была только
мимолетная галлюцинация? Почему она вдруг возникла,
Эгути не знал; быть может, запах младенца исходил из
какой-то расщелины в его пустом сердце? Размышляя об
этом, Эгути погрузился в печальные думы об одиночестве.
Он ощутил леденящую грусть — неизбежную спутницу
надвигающейся старости. Потом она сменилась жалостью
и любовью к девушке, пахнущей молодым теплом. И вдруг
Эгути почувствовал, как в теле девушки зазвучала музыка,
которая словно рассеяла томившее его холодное сознание
вины. Музыка эта была полна любви.
Эгути оглядел все четыре стены, словно испытывая жела-
ние убежать, но выхода, скрытого бархатными шторами,
как будто вообще не существовало. Алый бархат, казавший-
ся легким в свете лампы на потолке, был совершенно непо-
движен. Он как бы держал взаперти усыпленную девушку
и старика.
— Ты не проснешься? Нет? — Эгути взял девушку за
плечо и встряхнул, потом приподнял ее голову.— Не про-
снешься? Нет?
Чувство, поднявшееся в душе Эгути, побудило его кос-
нуться девушки. Он больше не мог мириться с тем, что
девушка спит, не отвечает ему, не видит его лица, не
слышит голоса, не знает даже того, что с ней сейчас нахо-
дится человек по имени Эгути. Ни единая частичка его
существования не достигнет ее души. Она не проснется.
Старик чувствовал на своей руке тяжесть головы спящей,
только легкое движение бровей доказывало, что она живая.
Эгути не шевелил рукой.
Если бы девушка могла проснуться от подобных попы-
ток разбудить ее, то стала бы явной тайна этого дома,
о которой старый Кига, поведавший обо всем Эгути, гово-
рил, что там «как будто спишь с таинственным Буддой».
Ведь именно спящая непробудным сном женщина и является
для стариков, «на которых можно положиться», не чем
иным, как тем соблазном, риском и удовольствием, которых
они сами могут не опасаться. Старый Кига говорил Эгути,
что он и ему подобные только тогда чувствуют в себе биение
жизни, когда находятся рядом с усыпленной женщиной.
Заглянув как-то в гости к Эгути, Кига со своего места
увидел в саду на засохшем осеннем мху что-то красное и,
спросив: «Что это там?»,— тут же пошел посмотреть. Это
были красные плоды аоки. Несколько штук валялось
128
на земле. Кига поднял один и, вертя его в пальцах, рас-
сказал об этом таинственном доме. Он сказал, что ходит
туда, когда уже больше не в состоянии выносить отчаяние
старости.
— Мне кажется, что я окончательно разочаровался
в женщинах еще в далеком, далеком прошлом. И знаешь,
нашлись люди, которые придумали усыплять женщин так,
что те не могут проснуться.
Возможно, эти спящие девушки, безмолвные и ничего не
слышащие,— лучшие собеседницы для стариков, которые
уже не в состоянии иметь дело с обычными женщинами?
Сегодня Эгути впервые видит такую девушку. А ей навер-
няка уже не раз приходилось проводить время со стариками
вроде него. Полностью им доверившись и совершенно ниче-
го не чувствуя, в глубоком сне, подобном смерти, с невин-
ным лицом так же, как сейчас лежала она на боку и легко
дышала. Быть может, некоторые старики ласкали все ее
тело, а некоторые рыдали, оплакивая свою судьбу. Ничего
этого девушка не знала. Эгути осторожно, как будто дер-
жал в руке очень хрупкий предмет, вытащил руку из-под
головы девушки. Но в глубине души его не покидало жела-
ние грубо разбудить ее.
Когда Эгути вынул свою руку из-под головы спящей, она
слегка повернула голову и плечи и теперь лежала лицом
кверху. Эгути отпрянул, ожидая, что она сейчас проснется.
Ее лицо, освещаемое лампой с потолка, сияло юной свеже-
стью. Девушка подняла левую руку и поднесла ее ко рту.
Эгути подумал, что у нее привычка спать, держа во рту
палец, но она лишь легонько прикоснулась пальцем к губам.
При этом губы ее чуть приоткрылись, так что стали видны
зубы. До сих пор девушка дышала носом, а теперь начала
дышать через рот, и дыхание ее как будто участилось.
«Может, у девушки что-то болит,— подумал Эгути.— Нет,
не похоже». Губы ее чуть-чуть изогнулись, казалось, она
улыбается. Шум прибоя, бьющегося о.высокий обрывистый
берег, снова усилился. По шуму волн Эгути догадался, что
под крутым берегом тянется гряда скал. Вода задержива-
\ась между ними и с запозданием откатывалась назад.
Теперь, когда девушка дышала ртом, запах ее дыхания стал
явственней. Однако это не был запах молока. Эгути недо-
умевал, почему вдруг ему почудился запах молока, и решил,
что просто он почувствовал в этой девушке женщину.
Внуки Эгути уже давно не пахнут молоком матери.
Сейчас он почему-то о них вспомнил. Его дочери
Я. Кавабата
129
повыходили замуж, и все три родили ему внуков; Эгути
помнит не только то время, когда его внуки пахли материнс-
ким молоком, не забыл он, и как держал на руках своих
маленьких дочерей. Быть может, угрызения совести застави-
ли Эгути вспомнить молочный запах родных ему малюток?
Нет, наверное, это все-таки память его сердца, преиспол-
ненного сочувствия к девушке. Эгути тоже повернулся на
спину, стараясь не задеть девушку, закрыл глаза. Лучше бы
он принял снотворное, лежавшее под подушкой. Оно, коне-
чно, не такое сильное, как то, что дали девушке. Значит,
Эгути проснется раньше ее. Иначе и тайна этого дома, и его
чары навсегда рассеются. Эгути вытащил из-под подушки
и раскрыл бумажный пакетик; внутри лежали две белые
таблетки. Если выпить одну, наступит полусон, подобный
опьянению, а если выпить обе, сон будет глубоким, как
смерть. Пока Эгути рассматривал таблетки, раздумывая,
что лучше, он вспомнил два случая из своей жизни, связан-
ные с грудным молоком. Один — неприятный, другой —
безумный.
— Что это, запах молока? Молоком пахнет? Пахнет
ребенком? — Женщина, складывавшая сброшенную Эгути
одежду, изменилась в лице и сердито посмотрела на Эгу-
ти.— Твоим ребенком. Перед выходом из дома ты держал
его на руках. Так ведь?
Руки ее задрожали.
— Это ужасно, ужасно.— Она поднялась и бросила
одежду Эгути.— Ужасно. Нянчился с ребенком, а потом
пришел ко мне.— Голос ее поднялся до крика, а лицо
исказила гримаса гнева. С этой женщиной — гейшей —
Эгути был знаком много лет. Она знала, что у Эгути есть
жена и дети, но запах грудного младенца вызвал у нее
сильное отвращение и жгучую ревность. С тех пор их
отношения испортились.
Виновницей запаха, который так не понравился гейше,
была младшая дочурка Эгути, совсем еще крошка. До
женитьбы Эгути встречался с другой девушкой. Ее роди-
тели не жаловали его, и поэтому их редкие свидания прохо-
дили обычно очень бурно. Однажды, оторвавшись от люби-
мой, Эгути увидел на ее груди около соска кровь. Он
испугался, но как ни в чем не бывало снова прильнул к ней,
на этот раз нежно, и слизнул красные капельки. Одур-
маненная ласками, девушка ничего не заметила. Когда они
немного успокоились, Эгути рассказал ей об этом, но оказа-
лось, что она не чувствовала боли.
130
Странно, что эти два случая сейчас всплыли в его
памяти, ведь все это было так давно. Но не потому ли ему
внезапно почудился запах грудного молока при виде спя-
щей здесь девушки, что в нем жили эти воспоминания.
Часто говорят: «Это было давно», но ведь воспоминания
живут в нашей памяти своей жизнью, независимо от того,
давно или недавно произошли сами события. Воспоминания
детства шестидесятилетней давности порой могут быть ярче
и живее вчерашних. И чем старше становится человек, тем
чаще так происходит. И разве не бывает так, что события
детских лет формируют характер человека и предопределя-
ют всю его жизнь? Взять, например, ту девушку, на груди
которой тогда выступила кровь: благодаря ей Эгути впервые
понял, что губы мужчины могут оставить подобный след
в любом месте женского тела. И хотя впоследствии он
старался этого не делать, воспоминание он сохранил на всю
жизнь, точно подарок от той девушки; и не раз из этого
воспоминания он черпал новые жизненные силы.
Вспомнилось странное признание, которое Эгути в моло-
дости услышал от жены директора одной крупной фирмы,
женщины немолодой, умной и с большими связями.
— Перед тем как заснуть, я закрываю глаза и пытаюсь
сосчитать мужчин, поцелуи которых не были бы мне проти-
вны. Считаю по пальцам. Но если насчитываю меньше
десяти, становится грустно и одиноко.— Она говорила это,
танцуя вместе с Эгути вальс. Молодой Эгути внезапно
разжал пальцы, державшие руку женщины, и спросил,
почему она вдруг заговорила об этом, не потому ли, что
и его причисляет к тем, чей поцелуй ей не был бы противен?
— Я просто пытаюсь сосчитать...— ответила она и до-
бавила довольно равнодушно: — Вы еще молоды и поэтому,
засыпая, не чувствуете себя одиноким, а если и возникнет
подобное чувство, обнимете жену, и оно пройдет. Но все-
таки попробуйте как-нибудь. Для меня это временами быва-
ет хорошим лекарством.— Голос ее звучал сухо, и Эгути
ничего не ответил. Женщина сказала: «просто пытаюсь
сосчитать», но он подозревал, что при этом она рисует
п своем воображении лица и тела мужчин, и для того, чтобы
насчитать десять человек, ей требуется довольно много вре-
мени, да еще, наверное, в голову приходят разные фан-
тазии; Эгути вдруг почувствовал сильный, возбуждающий
чувственность, запах духов этой женщины, уже пережившей
пору расцвета. Каким образом она представляла себе перед
сном Эгути — это только ее дело, самого Эгути оно никак
131
не касается, он не может ни помешать этому, ни высказать
недовольство. Однако ему казалось неприличным, что сам
того не зная, он служит забавой для этой немолодой
женщины. И все же он до сих пор не забыл ее слов.
Позже он стал подозревать, что женщина все это сочинила
с целью подзадорить его, тогда еще молодого, пококе-
тничать с ним, а еще позднее в памяти остались лишь
ее слова. Ее уже давно нет в живых. И Эгути больше
не сомневался в правдивости ее слов. Эта мудрая женщина,
прежде чем ушла из жизни, представила себе, как ее
целуют сотни мужчин. С приближением старости Эгути
в бессонные ночи изредка вспоминал ее слова и на пальцах
считал женщин, но не просто тех, с которыми бы охотно
целовался, а чаще всего припоминал тех, с кем у него
были близкие отношения. И этой ночью почудившийся
ему от спящей девушки запах молока вызвал в его памяти
образ возлюбленной давних лет. А может, наоборот, во-
споминание о капельках крови на груди возлюбленной
заставило его почувствовать запах, которого не было у спя-
щей здесь девушки. Должно быть, рядом с этими спящими
непробудным сном красавицами старики находят грустное
утешение, погружаясь в воспоминания о женщинах из
невозвратного прошлого; в душе Эгути разлился теплый
покой, окрашенный печалью одиночества. Он легонько
дотронулся до груди девушки, просто чтобы убедиться,
что она не влажная; у него не возникло безумной мысли
сделать так, чтобы девушка, проснувшись утром, увидеЛа
у себя на груди кровь и испугалась. Грудь девушки была
красивой формы. Как это получилось, размышлял Эгути,
что за всю долгую эволюцию живых существ только у пред-
ставительниц человеческого рода грудь приобрела такую
прекрасную форму. Не является ли красота женской груди
высочайшим достижением человеческой истории?
Впрочем, и женские губы тоже. Эгути стал вспоминать,
как женщины красятся и как снимают косметику перед
сном; у некоторых из них ненакрашенные губы выглядели
выцветшими, другие, стерев помаду, сами становились из-
нуренными и поблекшими. В мягком свете, падающем с по-
толка на лицо спящей сейчас рядом с Эгути девушки,
и в отблесках бархатных штор, трудно было с уверенностью
сказать, красится она или нет, было ясно только, что рес-
ницы она не загибала. Ее губы и слегка приоткрытые зубы
сияли невинностью. Она, должно быть, еще не прибегала
к таким уловкам, как освежение рта ароматическими веще-
132
ствами, поэтому Эгути чувствовал лишь запах дыхания
молодой женщины. Ему не нравились темные большие со-
ски, у девушки они были маленькие и светло-розовые, Эгути
убедился в этом, приподняв одеяло, укрывавшее девушку по
плечи. Девушка лежала на спине, так что можно было
поцеловать ее в грудь. Она явно была не из тех женщин,
которых неприятно целовать. Эгути подумалось, что если
уж ему в его годы все это доставляет такое удовольствие, то
какую же радость получают бывающие здесь старики, кото-
рые готовы заплатить за это любую цену, готовы рисковать
всем. У него мелькнула мысль, что среди этих стариков есть,
наверное, и скупые. А девушка спит и ни о чем не подозре-
вает; интересно, всегда ли ее лицо выглядит так, как здесь?
Не бывает ли оно несвежим, некрасивым? Эгути не втянулся
в эту дьявольскую, отвратительную игру, потому что девуш-
ка была так прекрасна во сне. Не заключается ли разница
между Эгути и другими стариками в том, что в нем еще
оставалось нечто, позволявшее ему вести себя как подобает
мужчине? Тем, другим, необходимо, чтобы девушка бес-
пробудно спала всю ночь. А старый Эгути, правда, легонь-
ко, но уже дважды пытался разбудить ее. Он и сам не знал,
что бы стал делать, если бы по недоразумению девушка
вдруг проснулась, но хотел ее разбудить. Очевидно, из
любви к ней. Нет, должно быть, все-таки от ощущения
пустоты и страха.
— Не пора ли спать? — услышал он свой собственный
шепот, хотя вполне мог говорить громко, и добавил: — Этот
сон не будет вечным. Ни для нее, ни для меня...— После
этой необычной ночи, как и после любой другой до нее,
завтра утром он проснется, чтобы жить,— подумал Эгути
и закрыл глаза. Ему мешала согнутая в локте рука девушки,
указательный палец которой касался ее губ. Эгути взял ее
руку за запястье и положил вдоль тела. Почувствовал паль-
цами пульс и задержал их на запястье девушки. Пульс
бился приятно и ровно. Спокойное дыхание спящей было
немного медленнее, чем дыхание Эгути. Ветер время от
времени пролетал над крышей, но в нем больше не слыша-
лось голоса приближающейся зимы. Шум волн, бьющихся
о скалы, доносился все еще громко, но уже мягче; казалось,
что отзвуки этого шума поднимаются с моря, как музыка,
звучащая в теле девушки и переходящая в биение пульса на
запястье, а затем в биение сердца в ее груди. Перед закры-
тыми веками Эгути в такт этой музыке закружился в танце
белоснежный мотылек. Старик выпустил руку девушки.
133
Теперь он совсем к ней не прикасался. Запах ее дыхания,
запах тела, запах волос были едва ощутимы.
Старый Эгути вспомнил те несколько дней, когда он со
своей возлюбленной, у которой однажды на груди выступи-
ла кровь, тайком сбежал в Киото через Хокурику. Быть
может, он смог сейчас так живо все это припомнить оттого,
что ему передавалось немного тепла от юного, чистого тела
спящей девушки. Железная дорога от Хокурику до Киото
проходит через множество маленьких туннелей. Каждый
раз, когда поезд въезжал в туннель, девушка пугалась,
прижималась коленями к Эгути и хватала его за руку. Когда
они выезжали из туннеля, над пригорками и маленькими
бухточками стояли радуги. И каждый раз девушка воск-
лицала, радуясь каждой маленькой радуге: «Какая пре-
лесть!» или «Ах, как красиво!» Она искала их глазами
и справа, и слева и порой замечала такие бледные и непри-
метные, что трудно было сказать, есть ли они на самом деле.
В конце концов это удивительное обилие радуг стало ей
казаться плохим предзнаменованием.
— А вдруг нас догонят? Боюсь, нас схватят, как только
мы приедем в Киото. А если меня отвезут назад домой, то
уже больше не выпустят.— Эгути, только что окончивший
университет и поступивший на службу, понимал, что в Ки-
ото им не на что будет жить и что, если они не решатся на
самоубийство, им придется вернуться в Токио. Но глядя на
маленькие радуги, он не мог отогнать воспоминания о самой
потаенной части ее тела, которая потрясла его своей без-
грешной чистотой во время свидания в гостинице у реки
в Канадзава. В ту ночь шел снег. Молодой Эгути был так
тронут, что у него перехватило дыхание и на глазах высту-
пили слезы. Потом на протяжении десятков лет он не
встречал такой безгрешности и чистоты ни у одной жен-
щины. Ему казалось, что после этого он лучше стал пони-
мать суть чистоты и что чистота сокровенного места девуш-
ки была одновременно и чистотой ее сердца. «Какие глупо-
сти!»— пытался он высмеять сам себя, но -это
воспоминание, став реальностью в потоке его стремлений,
и сейчас, на склоне лет, было неизгладимо глубоким. В Ки-
ото девушку разыскал и отвез обратно домой человек,
посланный ее родителями; вскоре ее выдали замуж.
Однажды они случайно встретились на берегу пруда
Синобадзу в парке Уэно; девушка несла на руках ребенка.
У ребенка на голове была шерстяная шапочка. Стояла пора,
когда на пруду Синобадзу вянут лотосы. Эгути подумал,
134
что белый мотылек, танцующий перед его закрытыми глаза-
ми сейчас, когда он лежит рядом со спящей девушкой,
появился, быть может, из белой шапочки на голове ребенка.
Когда они встретились там, на берегу пруда Синобадзу,
Эгути только спросил ее: «Ну, как, ты счастлива?» И она, не
задумываясь, ответила: «Да, счастлива». Вряд ли бы она
ответила иначе. «А почему ты здесь одна да еще с ребенком
на руках?» — На этот странный вопрос она не ответила,
только молча смотрела на Эгути.
— Это мальчик или девочка?
— Конечно, девочка. Разве ты не видишь?
— Это не мой ребенок?
— Да нет же, нет.— Девушка тряхнула головой, глаза
ее стали злыми.
— Если это мой ребенок, можешь сейчас ничего
не говорить, скажешь, когда захочешь, хоть через
двадцать лет.
— Да нет же, правда, не твой. Я не забыла, что любила
тебя, но, пожалуйста, оставь свои подозрения. Они могут
принести ребенку несчастье.
— Ты так думаешь? — Эгути не стал всматриваться
в лицо девочки, но долго провожал глазами удалявшуюся
фигуру женщины. Отойдя довольно далеко, она обернулась.
Увидев, что Эгути смотрит ей вслед, ускорила шаг. Больше
они никогда не виделись. Эгути слышал, что она умерла
десять лет назад. Эгути шестьдесят семь лет, многих его
родственников и знакомых уже нет в живых, но память об
этой девушке — о белой шапочке на голове ребенка, непо-
рочной чистоте сокровенного места и капельках крови на
груди — теперь остается живой и яркой. Быть может, никто
в мире не встречал такой непорочности и чистоты, но скоро
все это исчезнет вместе с ним навсегда. То, что девушка,
хотя ей и было стыдно, послушно позволяла Эгути рассмат-
ривать себя, очевидно, свойственно всем женщинам, но сама
она наверняка ничего не знала об этой изумительной чисто-
те. Ведь сама она не могла себя видеть.
Приехав тогда в Киото, Эгути и девушка ранним утром
шли по тропинке через бамбуковую рощу. Листья бамбука
серебрились в лучах утреннего солнца и тихонько шелес-
тели. Сейчас на склоне лет в его воспоминаниях листья
бамбука были тонкими, нежными и совершенно серебря-
ными, стволы бамбука тоже казались отлитыми из серебра.
С одной стороны у самой дорожки цвели осот и коммелина.
Как будто перепутались времена года; но именно такой
135
виделась Эгути эта дорога. Выйдя из бамбуковой рощи, они
пошли вверх по ручью, чистому и прозрачному, и, наконец,
вышли к шумящему водопаду, от которого во все стороны
летели искрящиеся на солнце брызги, а посреди брызг
стояла нагая девушка. На самом деле ничего подобного не
было, но старому Эгути с некоторых пор стало казаться, что
все было именно так. Иногда, глядя на красивые сосны,
растущие на холмах в окрестностях Киото, Эгути вспоми-
нал эту девушку. Но никогда еще его воспоминания о ней
не были такими яркими, как этой ночью. Должно быть,
причиной тому молодость спящей рядом с ним девушки. ч
Сон окончательно покинул старого Эгути, и он даже не
пытался заснуть. Не было у него и желания вспоминать
других женщин, кроме той, что любовалась маленькими
радугами. Не хотелось ему и трогать спящую девушку или
разглядывать ее тело. Он лег на живот и снова раскрыл
вынутый из-под подушки пакетик. Женщина сказала, что
в пакетике снотворное, но что это за снотворное? Такое же,
каким усыпили девушку? Эгути заколебался, положил в рот
только одну таблетку и запил ее большим количеством воды.
Он иногда пил вино, чтобы лучше спать, снотворного же
обычно не принимал и, видимо, поэтому быстро заснул.
И привиделся ему сон. Как будто обнимает его женщина,
но у нее почему-то четыре ноги и всеми четырьмя она
обвила его. Впрочем, руки у нее тоже были. Эгути наполо-
вину проснулся, но, размышляя о том, что четыре ноги —
довольно странное явление, не чувствовал страха и даже
нашел, что это гораздо более соблазнительно, чем две ноги.
У него возникла неясная мысль, что такие сновидения вызы-
вает выпитое им лекарство. Девушка во сне повернулась
к нему спиной и прижалась ягодицами. Эгути огорчился,
что голова девушки теперь отодвинулась от него; в сладо-
стном полусне он стал перебирать длинные, рассыпавшиеся
по постели волосы девушки, как бы расчесывая их паль-
цами, и снова уснул.
Его второй сон был просто жутким. В палате какой-то
больницы его дочь родила урода. Проснувшись, Эгути не
мог вспомнить, в чем заключалось это уродство. Вероятно,
он не мог вспомнить, потому что не очень хотел. Во всяком
случае это было что-то ужасное. Новорожденного сразу
забрали от матери. Однако она, укрывшись за белой зана-
веской в родильной палате, стала разрезать ребенка на
части. Чтобы выбросить. Рядом с ней стоял в белом халате
знакомый Эгути врач. Эгути тоже стоял рядом и смотрел.
136
И здесь, раздираемый кошмаром, он окончательно проснул-
ся. Его поразили алые бархатные шторы, висевшие со всех
четырех сторон. Обхватив голову руками, он потер лоб. Что
за кошмарные сны! Неужели в снотворном, которое дают
в этом доме, кроется какой-то злой дух. Впрочем, он ведь
пришел сюда в поисках извращенного наслаждения, вот
и видит соответствующие сны. Старый Эгути не знал, кото-
рая из трех его дочерей ему приснилась, он даже не думал
об этом. Все три родили нормальных, здоровых детей.
Если бы Эгути мог сейчас встать и уйти, он бы
так и поступил. Но он проглотил еще одну оставшуюся
под подушкой таблетку снотворного, чтобы заснуть по-
крепче. Почувствовал, как холодная вода потекла по
пищеводу. Спящая девушка по-прежнему лежала спиной
к нему. Не исключено, что через некоторое время она
родит на свет какого-нибудь тупого или безобразного
ребенка; при этой мысли старый Эгути дотронулся рукой
до ее хрупкого плеча.
— Повернись ко мне.— И девушка, как будто услышав
его, повернулась. Неожиданно она положила руку ему на
грудь и прижалась к нему ногами, дрожащими как от
холода. Ей, такой теплой, не могло быть холодно. То ли
губами, то ли носом она издала стон.
— Тебе тоже снится что-то страшное?..— Эгути быстро
погрузился в глубокий сон.
ГЛАВА 2
Эгути не думал, что когда-нибудь снова посетит дом
«спящих красавиц». По крайней мере, у него не было
такого намерения, когда он пришел туда первый раз. И ког-
да утром, проснувшись, возвращался домой.
Лишь полмесяца спустя Эгути позвонил и спросил, не-
льзя ли ему прийти сегодня вечером. Ответивший ему голос
принадлежал, должно быть, той самой сорокалетней жен-
щине, но по телефону он звучал холодным шепотом, до-
носившимся из безмолвной пустоты.
— Если вы выйдете прямо сейчас, как говорите, то
когда примерно будете здесь?
— Ну, думаю, чуть позже девяти.
— Нет, Э/fo слишком рано. Девушка еще не пришла,
а если бы и пришла, то не успела бы заснуть...
Пораженный, Эгути молчал.
137
— Около одиннадцати она уже будет спать, так
что прошу вас, приходите к этому часу.— Хотя
женщина говорила спокойно и неторопливо, сердце
Эгути забилось быстрее.
— Хорошо, я приеду в это время,— в горле у него
пересохло.
Эгути хотелось спросить — как бы в шутку,— нельзя ли
сделать так, чтобы девочка не спала, чтобы он мог увидеть
ее до того, как она заснет, но слова застряли у него в горле,
когда он вспомнил о тайных законах этого дома. А посколь-
ку законы эти весьма сомнительны, то и соблюдаться долж-
ны неукоснительно. Если их нарушить хоть один раз, дом
этот превратится в обычный публичный дом. И тогда угас-
нут и печальные желания старых мужчин, и их зачарован-
ные сны. Для самого Эгути полной неожиданностью явилось
то, как, словно от жарких чар, внезапно затрепетало его
сердце, когда по телефону сообщили, что в девять часов
слишком рано, девушка еще не спит, а усыпят ее лишь
к одиннадцати. Такое чувство испытывает человек, оказав-
шийся за гранью обыденной жизни. И все это оттого, что
девушка спит и ни за что не проснется.
Через полмесяца, неожиданно для самого себя, Эгути
решил снова посетить этот дом; он не задумывался, много
это или мало, и не пытался преодолеть искушение. У него
не было никакого желания уподобляться другим посети-
телям этого дома, да он еще и не был так стар, как
они. Однако первая ночь, проведенная здесь, не оставила
у него неприятных воспоминаний.» Несмотря на то что
Эгути сознавал аморальность происходящего, у него по-
явилось чувство, что никогда еще за свои шестьдесят семь
лет он не испытывал к женщине такого чистого чувства,
как в ту ночь. Такое ощущение возникло у него утром,
когда он проснулся. Видимо, под действием снотворного
он проспал дольше обычного, до восьми часов. Эгути
лежал, не касаясь своим телом тела спящей девушки.
Он наслаждался молодым теплом и легким запахом ее
тела. Пробуждение было сладостным.
Девушка спала лицом к нему. Голова ее была немного
выдвинута вперед, отчего на длинной свежей шее, под
подбородком, появилась едва заметная жилка. Длинные
волосы рассыпались по всей подушке. Старый Эгути отвел
взгляд от красиво очерченных губ спящей и, вглядываясь
в ее брови и ресницы, подумал, что она, вне всякого сомне-
ния, еще невинна. Старчески дальнозоркие глаза Эгути не
138
могли различить в отдельности каждую ресничку и каждый
волосок в ее бровях. Не видел он и пушка, покрывавшего ее
кожу, которая как бы мягко светилась. Ни на лице ее, ни на
шее не было ни единой родинки. Сердце Эгути невольно
переполнилось нежностью к спящей девушке, забылись ноч-
ные кошмары; у него .появилось ребяческое чувство, что
девушка испытывает к нему нежность. Найдя на ощупь
грудь девушки, он легонько сжал ее в ладони. Возникло
странное ощущение, как будто он коснулся груди своей
матери еще до того, как она зачала его. Эгути отнял руку,
но ощущение осталось, разливаясь от ладони до плеча.
В соседней комнате послышался звук раздвигающихся
фусума.
— Вы уже проснулись? — спросила женщина.— За-
втрак готов.
— Да,— ответил Эгути, застигнутый врасплох. Утрен-
нее солнце, проникшее сквозь щели в ставнях, бросало
светлые блики на бархатные шторы, но слабый утренний
свет еще не переборол тусклого освещения, падающего
с потолка.
— Можно принести завтрак? — осведомилась женщи-
на.
— Да.
Эгути приподнялся на локте и, вставая, другой рукой
легонько провел по волосам девушки.
Эгути знал, что гостей будят до того, как проснется
девушка, но женщина подавала ему завтрак совершенно
спокойно, без спешки. Интересно, сколько еще проспит
девушка? Однако не следует задавать лишних вопросов,
и Эгути с безразличным видом заметил:
— Какая милая девочка.
— Да. Приятные ли вы видели сны?
— Она мне показала очень приятные сны.
Женщина переменила тему разговора:
— Ветер и прибой утихли сегодня утром. Настоящая
золотая осень.
Когда полмесяца спустя старый Эгути снова пришел
в этот дом, любопытство его было уже не таким острым, как
в первый раз, зато усилились не только угрызения совести
и чувство стыда, но и душевное волнение. Нетерпение,
вызванное необходимостью ждать с девяти часов до один-
надцати, переросло в чарующий соблазн.
Открыла ворота и встретила его та же женщина, что
и прежде. В токонома висела та же самая репродукция.
139
Зеленый чай был так же хорош. Сердце Эгути билось
быстрее, чем в первую ночь, но он уселся на свое место
как настоящий завсегдатай. Обернувшись назад и глядя
на красные листья клена • на пейзаже, Эгути сказал не-
ожиданно:
— Здесь мягкий климат. И листья кленов, наверное,
засыхают, так и не став красными. В саду было темно, и я не
разглядел...
— Да? Возможно,— равнодушно отозвалась женщи-
на.— Холодно стало. Я положила электрическое одеяло,
оно для двоих. Там есть два переключателя, и гости могут
регулировать тепло по своему вкусу.
—'■ Я никогда не пользовался электрическими одеялами.
— Если вам не понравится, можете со своей стороны
выключить, но со стороны девочки прошу вас не вы-
ключать...
Потому что на девушке нет никакой одежды,
догадался Эгути.
-г- Под одним одеялом каждый из двоих может устанав-
ливать температуру, какая ему нравится. Интересное
устройство!
— Это американское одеяло... Однако прошу вас не
делать ничего дурного и не выключать тепло на стороне
девушки. Думаю, вы понимаете, что она не проснется, как
бы холодно ни было.
Эгути промолчал.
— Сегодня девушка более опытная.
— Что?
— Она тоже красивая. Поэтому ей и не делают ничего
плохого, а вот если бы она была некрасивой, то...
— Так это не та девушка, что в прошлый раз?
— Нет, не та... А что, вы не хотите другую?
— Не такой уж я непостоянный.
— Непостоянный? Но вы же не делаете ничего такого,
чтобы можно было говорить о непостоянстве.— Она произ-
несла это снисходительным тоном с едва заметной презри-
тельной усмешкой.— Никто из наших гостей ничего такого
себе не позволяет. Сюда приходят только те, на кого можно
целиком положиться.— Женщина с тонкими губами не
смотрела на Эгути.
Он вздрогнул от стыда, но не знал, что ей на это
ответить. Разве его собеседница не просто циничная и опыт-
ная хозяйка публичного дома?
— Вот вы толкуете о непостоянстве, а девушка даже не
140
знает, с кем провела ночь. И та, прежняя, и сегодняшняя
и не подозревают о вашем существовании, так что говорить
о непостоянстве было бы слишком...
— Действительно. Это не назовешь нормальным челове-
ческим общением.
— Почему же?
Смешно, что пришедший в этот дом старик, уже пере-
ставший в ее глазах быть мужчиной, пытается завести раз-
говор о том, что его общение с усыпленной девушкой не
является «человеческим».
— А что плохого в непостоянстве? — женщина засме-
ялась на удивление молодым смехом.— Но если уж вам так
понравилась та девушка, то я могу ее усыпить для вас
в следующий раз, хотя я уверена, что сегодняшняя вам
понравится еще больше.
— Вы думаете? А что вы имели в виду, назвав ее
более опытной? Какой у нее может быть опыт? Ведь
она все время спит.
— Ну...— женщина встала, повернула ключ в двери
соседней комнаты, заглянула внутрь и положила ключ пе-
ред Эгути.— Желаю вам спокойной ночи.
Оставшись один, Эгути долил воды из котелка в чайник
для заварки и не спеша стал пить чай. Он пытался делать
это спокойно, неторопливо, но чашка в его руке подраги-
вала. «Нет, дело не в старости, ведь я еще не тот гость, на
которого можно целиком положиться»,— пробормотал он.
А что, если он нарушит запреты этого дома и тем самым
отомстит за все унижение и презрение, которые испытыва-
ют приходящие сюда старики? Не будет ли это больше
похоже на нормальные человеческие отношения?! Неизвест-
но, насколько сильное снотворное приняла девушка, но
в самом Эгути еще достаточно мужской силы, чтобы раз-
будить ее. Такие мысли роились в голове Эгути, но не
находили отклика в его сердце.
Через несколько лет и Эгути будет так же слаб и жалок,
как те старики, что посещают этот дом. И что же познал он
в безмерных просторах, бездонных глубинах любви за про-
житые шестьдесят семь лет? А вокруг бесконечно рождают-
ся на свет новые женские тела, юные, прекрасные девушки.
И разве сам воздух этого таинственного дома не насыщен
страстными желаниями из недосмотренных снов и раская-
ниями по безвозвратно ушедшим дням? Эгути уже приходи-
ло в голову, что спящие непробудно девушки воплощают
для стариков некую надвременную свободу. Погруженные
141
в глубокий сон, они на языке молчания могут поведать
старикам все, что тем хотелось бы услышать.
Эгути встал, открыл дверь в соседнюю комнату и оку-
нулся в теплый аромат. Улыбнулся. О чем он беспокоился?
Руки девушки вытянуты вдоль туловища поверх одеяла.
Ногти выкрашены в персиковый цвет. Рубы накрашены
очень ярко. Она лежала на спине.
— Опытная? — прошептал Эгути и подошел к девушке
поближе. Щеки ее раскраснелись не только от наложенных
румян, но и от тепла электрического одеяла. От девушки
исходил сильный запах тела. У нее были слегка припухшие
верхние веки и полные, как будто тоже припухшие, щеки.
Шея была такой белизны, что в ней отражался алый цвет
бархатных штор. И должно быть, именно оттого, что глаза
ее были закрыты, она выглядела, как спящая юная обольсти-
тельница. Когда Эгути переодевался, отойдя в сторону и по-
вернувшись к девушке спиной, теплый запах вновь окутал
его. Наполнил собой всю комнату.
На этот раз старому Эгути, очевидно, не удастся держать
себя в таких строгих рамках, как с первой девушкой. Бодрству-
ющая или спящая, эта девушка соблазняла мужчин одним
своим видом. Так, что если Эгути и нарушит запреты этого
дома, то только по вине девушки. Эгути закрыл глаза и лежал,
не шевелясь, словно в предвкушении предстоящего наслажде-
ния. Он чувствовал, как из глубины его тела поднимается
молодое тепло. Женщина сказала ему, что сегодняшняя
девушка лучше прежней, интересно* как они отыскивают
подобных красавиц? Эгути дом этот стал казаться еще более
подозрительным. Ему было жаль касаться девушки, и он
лежал, с удовольствием вдыхая ее запах. Эгути плохо разбирал-
ся в духах, но сейчас он был уверен, что этот запах принадле-
жит самой девушке. Для него не было большего счастья, чем
забыться вот так сладким сном. Он решил попытаться заснуть.
Тихонько подвинулся и прижался к девушке. Как бы в ответ,
деьушка грациозно повернулась к нему, спрятала руки под
одеяло и вытянула их, словно собираясь обнять Эгути.
— Ты что, проснулась? Не спишь? — Эгути отодвинул-
ся и потрепал ее по подбородку. Должно быть, он слишком
сильно сжал его пальцами. Девушка, чтобы освободиться,
прижалась лицом к подушке, губы ее слегка приоткрылись,
и кончик указательного пальца Эгути скользнул но ее зубам.
Он лежал, не двигаясь и не убирая пальца. Девушка не
сомкнула губ. Несомненно, она не притворяется, а и вправ-
ду спит глубоким сном.
142
Эгути не ожидал, что сегодня будет не прежняя, а совсем
другая девушка, поэтому он и выразил досаду в разговоре
с женщиной; однако нетрудно понять, что здоровье девуш-
ки может быстро подорваться, если она будет каждый вечер
принимать снотворное. Следовательно, Эгути и другие кли-
енты вынуждены быть «непостоянными» ради здоровья де-
вушек. Но неужели на втором этаже дома нельзя принимать
более одного посетителя? Эгути не знал, что делается внизу,
но если там' и была комната для приема гостей, то, самое
большее, одна. Значит, здесь не так уж много девушек,
которых усыпляют для стариков. Интересно, все ли они так
же прекрасны, как те, которых видел Эгути?
Зубы девушки были влажными, и палец Эгути слегка
прилипал к ним. Старик провел указательным пальцем
между губами девушки по всему ряду зубов. Несколько раз,
туда и обратно. Почувствовал, что губы ее изнутри пересох-
ли, но вот опять увлажнились слюной и стали скользкими.
Один зуб справа был немного неровный. Эгути взял его
большим и указательным пальцами. Потом попытался про-
сунуть палец глубже, но зубы девушки, несмотря на то что
она спала, были крепко стиснуты и не разжимались. Вынув
пальцы, Эгути обнаружил на них красное пятно. Чем же
стереть след помады? Если вытереть пальцы о наволочку,
женщина решит, что девушка лежала лицом вниз и испач-
кала подушку, но, чтобы помада стерлась, нужно сначала
послюнявить пальцы. Эгути почему-то было противно брать
в рот пальцы, запачканные красным. Он потер их о челку
девушки. Потом принялся всеми пятью пальцами переби-
рать волосы девушки, запустил их поглубже, разлохматил
волосы; постепенно движения его становились все более
резкими. Концы волос с треском наэлектризовались, и заря-
ды передавались пальцам Эгути. Запах волос стал более
ощутимым. От тепла электрического одеяла усилился и за-
пах тела девушки. Играя ее волосами, Эгути заметил, что
линия волос девушки, в особенности на затылке, очерчена
четко и красиво, как на картине. Волосы сзади были корот-
ко подстрижены и зачесаны наверх. Длинные и короткие
пряди волос в беспорядке падали ей на лоб. Приподняв эти
пряди со лба, старик разглядывал ее брови и ресницы. Он
так глубоко запустил пальцы ей в волосы, что коснулся
кожи на голове.
— Нет, все-таки не проснулась,— сказал старый Эгути
и легонько потряс ее за голову; брови спящей дрогнули,
как от боли, она повернулась и легла ничком. При этом
143
придвинулась еще ближе к Эгути. Девушка вытащила обе
руки из-под одеяла, правую положила себе под щеку на
подушку тыльной стороной вверх. Эгути были видны только
ее слегка растопыренные пальцы: мизинец находился под
ресницами, указательный — чуть ниже рта, большой же
скрывался под подбородком. Алые губы и персиковые длин-
ные ногти на белой наволочке сливались в одно яркое
пятно. Левая рука девушки была согнута в локте, и ее
ладонь лежала почти у самых глаз Эгути. Рядом с окру-
глыми, пухлыми щеками пальцы девушки казались особен-
но тонкими и длинными и навели Эгути на мысль о ее
вытянутых ногах. Он коснулся их ступней. Левая ее рука
свободно лежала на постели, пальцы были тоже чуть рас-
топыренными. Эгути прижался щекой к ее ладони. От
тяжести по руке до самого плеча пробежала дрожь, но
вытащить ее у девушки не было сил. Некоторое время
старик лежал так, не шевелясь. Девически округлые плечи
спящей слегка приподнялись, когда она вытаскивала руки
из-под одеяла. Натягивая одеяло на плечи девушки, Эгути
легонько сжал в ладони эту округлость. Прошелся губами
по ее руке от кисти до плеча. Аромат плеч девушки,
аромат ее шеи опьянил его. Тело девушки внезапно на-
пряглось, но сразу же расслабилось и прильнуло к старику.
Сейчас на этой усыпленной рабыне Эгути выместит все
то презрение и унижение, которое испытывают старые муж-
чины, приходя в этот дом. Он нарушит запреты дома, хотя
и понимает, что больше уже не сможет прийти сюда. Эгути
решил действовать грубо, чтобы разбудить спящую. Но
вдруг замер, натолкнувшись на верный признак того, что
она еще девушка.
— О! — воскликнул он и отстранился от нее. Дыхание
его было неровным, сердце сильно билось. Скорее от удив-
ления, чем от того, что остановился в последнюю минуту.
Старик закрыл глаза и попытался успокоиться. Ему это
было не так трудно, как молодому человеку. Легонько
поглаживая волосы девушки, Эгути открыл глаза. Девушка
все так же лежала ничком. «Что же это значит, в таком
возрасте быть одновременно и проституткой, и девственни-
цей? А ведь она не что иное, как проститутка»,— размыш-
лял Эгути. После того как буря улеглась, чувства старика
к девушке и к себе самому переменились и уже не возвраща-
лись в прежнее русло. Он не сожалел. Было бы просто подло
воспользоваться беззащитностью этой спящей и ничего не
подозревающей девушки. Но чему же он так поразился?
144
Введенный в заблуждение юной обольстительницей, Эгу-
ти вел себя недостойно. Он снова подумал, что старые
посетители этого дома испытывают здесь гораздо более
сильные чувства, чем он представлял. Пусть для них это
приятное развлечение в старости, легко доступный способ
помолодеть, но ведь в глубине души они испытывают горь-
кое отчаяние, ибо то, что они утратили, уже не вернуть
никаким раскаянием, не исцелить никакими средствами.
И то, что сегодняшняя «опытная» проститутка до сих пор
девушка, свидетельствует не столько об уважении к ней
стариков и соблюдении ими договора, сколько об их страш-
ной деградации. Чистота девушки как бы подчеркивает
убожество стариков.
Рука спящей, лежавшая под щекой, устала и затекла;
девушка подняла ее над головой и несколько раз медленно
сжала и разжала пальцы. Коснулась руки Эгути, перебира-
вшей ее волосы. Эгути взял эту руку в свою. Пальцы ее были
гибкие и прохладные. Старик сжал их сильнее, как будто
хотел раздавить. Девушка подняла левое плечо и повер-
нулась на бок, плавным движением вытянула левую руку,
словно собираясь обнять Эгути за шею. Но мягкая, бессиль-
ная рука так и застыла на полпути. Повернутое теперь
к Эгути лицо девушки было слишком близко, и его дально-
зорким глазам виделось как в белом тумане, однако ее брови
и ресницы, бросавшие слишком густую и слишком черную
тень, припухшие веки и щеки, длинная шея — все подтвер-
ждало его первое, поверхностное впечатление, что перед
ним женщина легкого поведения. Груди ее чуть-чуть обвис-
ли, но были по-настоящему полные, соски, немного велико-
ватые для японки, казались набухшими. Старик провел
рукой вдоль спины девушки, коснулся ног, вытянутых и на-
пряженных. Отсутствие гармонии между верхней и нижней
частью ее тела, очевидно, объяснялось тем, что она была
еще девушкой.
Старый Эгути теперь уже со спокойной душой раз-
глядывал лицо и шею спящей. На коже ее слабо отражался
алый цвет бархатных штор. Тело девушки, которую жен-
щина назвала «опытной», было игрушкой для стариков
и все же осталось невинным. Причиной тому — и старчес-
кое бессилие клиентов, и ее глубокий сон... Любопытно, как
сложится в дальнейшем жизнь этой девушки, похожей на
проститутку, какие перемены ждут ее,— с родительской
заботой подумал вдруг Эгути. Еще один признак того, что
и он уже состарился. Несомненно, девушка ходит сюда
145
только потому, что ей нужны деньги. Но несомненно и то,
что для стариков, которые платят деньги, находиться рядом
с такой девушкой — ни с чем не сравнимая радость. Девуш-
ка спит, она ни за что не проснется, и старики могут не
стыдиться своей старческой слабости, могут предаваться
самым безумным фантазиям и воспоминаниям о женщинах.
Может, именно потому они и готовы платить больше, чем за
неспящую женщину? Они спокойны еще и оттого, что усып-
ленная девушка не знает, кто они и что собой представляют.
И сами старики тоже ничего не знают о девушке: ни где она
живет, ни что собой представляет. Они даже не знают,
какую одежду носят девушки, ничего, что могло бы дать им
хоть какой-нибудь намек. Но вряд ли это делается просто
для того, чтобы у стариков впоследствии не было никаких
хлопот. Девушки для них как таинственный свет на дне
глубокого мрака.
Старый Эгути не привык к обществу девушек, которые
ничего не говорят, ничего не видят, а значит, не способны
признать в нем человека; он еще не погасил в себе пустое
чувство неудовлетворенности. Ему захотелось увидеть глаза
этой девушки. Захотелось услышать ее голос и поговорить
с ней. Ему совсем не хотелось ласкать спящую, даже мысль
об этом казалась ему постыдной. Пораженный ее неожи-
данной невинностью, Эгути отказался от намерения нару-
шить запреты этого дома, он решил вести себя как другие
клиенты. Сегодняшняя девушка, несмотря на глубокий сон,
несомненно, выглядела более живой, чем предыдущая. От
нее исходил чарующий запах, тело ее было на ощупь
мягким и нежным, и она больше двигалась во сне.
Под подушкой, как и в первую ночь, лежали две таблет-
ки снотворного для Эгути. Однако сегодня он решил не
принимать их слишком рано, а полюбоваться девушкой
подольше. Она часто шевелилась во сне. За ночь повер-
нулась раз двадцать или тридцать. Едва повернувшись
лицом к Эгути, вновь отворачивалась от него. Иногда каса-
лась его рукой. Эгути взял ее колено и придвинул его к себе.
— Ах, нет,— произнесла она слабым голосом.
— Проснулась? — Эгути, решив, что девушка просыпа-
ется, еще сильнее потянул к себе ее колено. Оно ослабло
и поддалось его усилиям. Эгути подложил ладонь ей под
шею и слегка тряхнул, пытаясь приподнять ее.
— А? Что? Куда я иду? — спросила девушка.
— - Ты проснулась? Проснись же.
— Нет, нет,— голова девушки соскользнула к плечу
146
Эгути. Как будто хотела увернуться от его руки. Лоб девуш-
ки прижался к шее старика, челка покалывала ему нос.
Волосы у нее были жесткие. Ему даже стало больно. Задох-
нувшись от запаха ее волос, Эгути отвернулся.
— Что ты делаешь? Нельзя,— сказала девушка.
— Я ничего не делаю,— ответил старик, хотя понимал,
что девушка разговаривала во сне. Быть может, она во сне
неправильно истолковала движения Эгути, а может, ей
снился сон, навеянный прикосновениями другого старика,
с которым ей довелось провести ночь раньше. Как бы то ни
было, сердце Эгути забилось сильней при мысли о том, что
ему, возможно, удастся поговорить с девушкой, пусть это
подобие разговора будет бессвязным и обрывочным. И как
знать, может, к утру ему удастся ее разбудить. А слышала
ли она сейчас то, что он говорил ей? Не был ли ее разговор
во сне вызван не столько словами Эгути, сколько телесными
импульсами? Может, следует посильнее ударить ее или
ущипнуть? Но вместо этого он еще крепче обнял ее и при-
жал к себе. Девушка не противилась, но и не произнесла ни
слова. Казалось, она дышит с трудом. Сладким ароматом ее
дыхания повеяло ему в лицо. И дыхание старика стало
неровным. Девушка снова искушала его. Какое горе охвати-
ло бы ее завтра, если бы он ее обесчестил. Интересно, как
отразится это на ее судьбе? Во всяком случае, до самого
утра она ничего и знать не будет.
— Мама,— ее голос прозвучал как тихий стон,— Ты
уходишь? Прости меня, прости...
— Что тебе снится? Это сон, только сон.— Старый
Эгути еще крепче обнял девушку, чтобы отогнать от нее
дурные сновидения. Печаль, которая прозвучала в голосе
девушки, зовущей свою мать, проникла в самую душу Эгу-
ти. Он так крепко прижимал ее к себе, что ее груди как бы
расплылись по его груди. Девушка шевельнула рукой. Мо-
жет, она хочет обнять его, приняв во сне за свою мать? Нет,
даже в глубоком сне, даже несмотря на то, что она еще
невинна, она все равно похожа на опытную соблазнитель-
ницу. Старому Эгути казалось, что никогда за шестьдесят
семь лет жизни ему не случалось обнимать такую обольсти-
тельную молодую женщину. Если существуют любовные
мифы, то она их героиня.
А может, она никакая не обольстительница, а закол-
дованная красавица, подумалось Эгути. Она хоть и спит, но
живет, душа ее погружена в глубокий сон, а тело бодрству-
ет. Это всего лишь женское тело, лишенное человеческой
147
души. Не потому ли женщина назвала ее «опытной», что
она так хорошо приспособлена к роли партнерши для
стариков?
Эгути расслабил свою руку, крепко прижимавшую де-
вушку, и положил ее обнаженную руку так, словно она его
обнимает, тогда девушка и в самом деле нежно обняла его.
Старик лежал спокойно. Закрыл глаза. Ему стало тепло
и приятно. Это был почти неосознанный экстаз. Он познал
радостные и счастливые мысли стариков, приходящих
в этот дом. Для самих стариков здесь не существует неприг-
лядных печалей старости, милосердие молодости перепол-
няет их. Что в жизни одряхлевших мужчин может сравнить-
ся с этими самозабвенными минутами, когда их обвивает
тело молодой девушки? Но неужели старики покупают
усыпленных для этого, приносимых в жертву девушек, не
сознавая своей греховности? Или сознание тайного греха,
напротив, усиливает их радость? Старый Эгути в упоении,
словно позабыв, что девушка — жертва, ногой нащупал ее
ступню. Только к ступням девушки он еще не прикасался.
Пальцы ее ноги были длинные, гибкие и подвижные. Подо-
бно пальцам рук они то сгибались, то снова распрямлялись,
и уже одно это подействовало на Эгути, как сильный
соблазн. Эта загадочная женщина может во сне вести лю-
бовные речи пальцами ног. Эгути стал вслушиваться в эти
движения, как в музыку, еще робкую и спотыкающуюся, но
захватывающую, завораживающую.
«Девушке, очевидно, что-то снилось, но, кажется, сон
этот уже окончился. А может, ничего и не снилось, просто
она, спящая, так отвечает на грубые прикосновения стари-
ков, как бы протестуя»,— подумал Эгути. Даже не произно-
ся ни слова, эта девушка умеет во сне разговаривать со
стариками с помощью своего тела и очаровывать их, однако
Эгути еще не привык к тайнам этого дома — его все время
преследует желание слышать голос девушки, пусть даже
бессвязный лепет. Но как это сделать, в какой точке тела
нажать, чтобы девушка снова заговорила.
— Кончился твой сон? Снилось, что мама куда-то уш-
ла? — спросил он и провел рукой по ложбинке вдоль ее
позвоночника. Девушка дернула плечом и снова поверну-
лась на живот. По-видимому, это была ее любимая поза.
Лицо спящей повернулось к Эгути, правая рука легко об-
нимала край подушки, а левую она положила на лицо
старика. Однако не произнесла ни слова. Легкое дыхание
спящей теплом коснулось Эгути. Девушка шевельнула ру-
148
кой, лежавшей на его лице, очевидно, пытаясь найти более
удобное положение, старик обеими ладонями прижал ее
руку к своим закрытым глазам. Кончики длинных ногтей
легонько кольнули мочку его уха. Согнутое узкое запястье
девушки покоилось на закрытом веке правого глаза Эгути.
Запах ее тела, просочившийся в глубину его глаз, вызвал
у Эгути новое яркое видение. Именно сейчас, в эту пору,
у подножья высокой каменной изгороди древнего храма
Ямато под осенним солнцем цветут несколько зимних пио-
нов, в саду неподалеку от галереи Сисэндо все покрыто
белыми цветами камелии. Весной же — цветы асиби и гли-
цинии в Нара, опадающие лепестки камелии в Цубакидэ-
ра — храме Камелий...
Да, именно эти цветы всегда напоминают ему о том,
как он выдавал замуж трех своих дочерей. Цветы, которыми
он любовался, путешествуя со своими дочерьми, а может,
только с одной из них. Они уже стали женами и-матерями
и вряд ли вспоминают об этих поездках. Эгути же все
прекрасно помнит и, время от времени вспоминая об этих
цветах, рассказывает о них и своей жене. Когда дочери
вышли замуж, мать как будто ощущала разлуку с ними
менее остро, чем отец. Как и подобает хорошей матери, она
продолжала поддерживать с ними близкие отношения,
и поэтому в ее душе не сохранились воспоминания о,цветах,
которыми они любовались вместе с дочерьми, когда путеше-
ствовали перед свадьбой. К тому же мать не всегда ездила
вместе с ними.
В глубине глаз Эгути, закрытых рукой девушки, всплыли
видения цветов, потом исчезли, потом снова, как бы одер-
жав верх над небытием, появились, и на их фоне ожили
чувства, испытанные им в те волнующие дни, когда вскоре
после свадьбы и ухода из дома дочерей ему стали нравиться
чужие дочери. Ему подумалось, что и спящая девушка —
одна из тех чужих дочерей. Эгути убрал свою руку, но
ладонь девушки осталась лежать на его глазах. Из трех
дочерей Эгути лишь одна, самая младшая, любовалась
с ним опадающими камелиями в храме Цубакидэра. Это
было прощальное путешествие за полмесяца до ее ухода из
родительского дома, и образы этих камелий были наиболее
яркими. Замужество младшей дочери причинило ему осо-
бенно сильную боль. Ее руки добивались двое, и девушка
согрешила с одним из молодых людей еще до свадьбы.
Эгути повез дочку в путешествие в надежде, что это помо-
жет ей восстановить душевное равновесие.
149
Считается, что камелии, опадающие не постепенно,
а сразу, приносят несчастье. В храме Цубакидэра одно огром-
ное дерево, возраст которого более четырехсот лет, было
покрыто цветами пяти разных оттенков, и эти махровые
цветы осыпались не все разом, а лепесток за лепестком, за
что дерево и прозвали «камелией, роняющей лепестки».
— Когда лепестки осыпаются, за день, бывает, их наби-
рается пять-шесть корзин,— сообщила Эгути молодая жена
настоятеля храма.
Говорят, что цветы большой камелии гораздо красивей,
когда на них смотришь против солнца. Галерея, где сидел
Эгути с младшей дочерью, выходила на запад, весеннее
солнце как раз клонилось к закату. Дерево было между
ними и солнцем, но густая листва и плотная завеса цветов
большой камелии не пропускали его лучи. Они тонули
в кроне дерева, а в тени его царила вечерняя заря. Храм
Цубакидэра находился в шумном светском районе города,
в его парке не было ничего стоящего внимания, кроме
большой камелии. Но глаза Эгути были настолько полны
этой камелией, что он больше ничего не видел, а цветы так
завладели его сердцем, что он не слышал городского шума.
— Как хорошо цветет, правда? — сказал Эгути дочери.
— Бывает, утром проснешься, а земли совсем не видно,
столько цветов нападало,— ответила молоденькая жена
настоятеля храма, поднялась и ушла, оставив Эгути с до-
черью одних на галерее. Действительно ли на одном дереве
были цветы пяти различных цветов? Да, там были цветы
красные, белые, в крапинку, но Эгути не стал проверять, он
был захвачен чудесным зрелищем. Дерево, возраст которо-
го, говорят, четыре сотни лет, расцвело великолепно и оби-
льно. Лучи заходящего солнца, казалось, всасывались
внутрь цветущей кроны, и Эгути представил себе, какая
она, должно быть, плотная и теплая. Воздух был совершен-
но неподвижен, но цветущие веточки по краям пышной
кроны чуть-чуть шевелились.
Однако младшая дочь Эгути, по-видимому, не была так
тронута знаменитой «камелией, роняющей лепестки», как
ее отец. Веки ее бессильно опускались, должно быть, она не
столько любовалась камелией, сколько вглядывалась в со-
бственную душу. Эгути любил ее больше, чем других до-
черей. Она была избалована, как обычно бывает с млад-
шими детьми. Особенно это проявилось, когда старшие
дочери вышли замуж. Они не без зависти спрашивали мать,
не собирается ли Эгути оставить младшую дочь в доме
150
и принять зятя в семью; жена тоже частенько задавала ему
этот вопрос. Младшая дочь росла живой и веселой. У нее
было много друзей. Родителям это казалось не вполне ра-
зумным, но в обществе молодых людей она всегда выглядела
оживленной. Родители, а в особенности мать, принимавшая
в доме друзей дочери, знали, что из всех ей нравятся двое.
С одним из них это у нее и произошло. Девушка сделалась
молчаливой и замкнутой, а ее движения стали резкими,
нервными. Мать сразу заметила, что с дочерью что-то
неладно. Стала тактично выспрашивать, и дочь ей сразу все
рассказала. Этот молодой человек служил в универмаге,
квартиру где-то снимал. Однажды он ее пригласил к себе,
и она согласилась...
— Ты выйдешь за него замуж? — спросила мать.
— Нет, ни за что,— ответила девушка, приведя мать
в замешательство. Мать пришла к выводу, что юноша взял
се дочь силой. Решив посоветоваться с Эгути, она рас-
сказала ему о случившемся. У Эгути возникло такое чувство,
словно кто-то испортил драгоценный камень у него в перст-
не, но еще больше он поразился, узнав, что его младшая
дочь спешно обручилась со вторым своим поклонником.
— Ну, что ты об этом думаешь? Хорошо ли она посту-
пает? — спросила жена.
— А она рассказала обо всем тому, с кем обручилась?
Призналась ему? — голос Эгути звучал резко.
— Ты знаешь, я не стала ее спрашивать. Я была так
поражена. Может, расспросим девочку вместе?
— Нет, не надо.
— Многие считают, что лучше никогда не рассказывать
о подобных ошибках, умолчать о них. Но все зависит от
характера и настроения девушки. Не будет ли она всю
жизнь жестоко страдать от того, что скрыла это?
— Ну, прежде всего, мы ведь еще не решили, давать
нам свое родительское согласие на брак или нет.
Эгути, безусловно, не считал естественным и правиль-
ным то, что девушка, обесчещенная одним, сразу же об-
ручается с другим. Родителям было известно, что оба юно-
ши влюблены в их дочь. Эгути знал их обоих и даже считал,
что его младшая дочь вполне может выйти замуж за любого
из них. Но не было ли такое поспешное обручение реакцией
на пережитое девушкой потрясение? Быть может, гнев, не-
нависть, обида на одного бросили ее в объятия другого?
Пли, разочаровавшись в одном, она, сбитая с толку, уцепи-
лась за другого? Такая девушка, как его младшая дочь,
151
могла совершенно охладеть к молодому человеку из-за того,
что он взял ее силой, и всей душой привязаться к другому.
И вряд ли следовало в этом ее поступке, совершенном
отчасти из мести, а отчасти от отчаяния, усматривать лишь
непорядочность.
Эгути и помыслить не мог, что подобное может случить-
ся с его дочерью. Очевидно, это свойственно всем роди-
телям. Хотя дочка всегда держалась весело и непринужден-
но в обществе молодых людей, Эгути был спокоен, зная,
какой у нее неуступчивый характер. И все же в том, что
произошло, нет ничего необычного. Его младшая дочь такая
же женщина, как другие. Она может подвергнуться наси-
лию. Но когда Эгути внезапно представил себе свою дочь
в этой ужасной ситуации, его охватило чувство безгранич-
ного унижения и стыда. Ничего подобного он не испыты-
вал, выдавая замуж старших дочерей. Потом Эгути осознал,
что его младшая дочь из тех женщин, которые не могут
противиться настойчивой страсти мужчин. Многие ли отцы
способны понять такое?
Эгути не сразу признал помолвку младшей дочери, но
в душе примирился с ней. О том, что оба юноши сильно
поссорились из-за их дочери, родители узнали значительно
позднее. Когда Эгути увез дочь в Киото и любовался там
«камелией, роняющей лепестки», свадьба была уже совсем
близко. Большая камелия наполнилась неясным гулом.
Должно быть, гудел пчелиный рой.
Через два года после свадьбы младшая дочь родила
мальчика. Ее муж, по-видимому, безумно любил ребенка.
Когда по воскресеньям молодые супруги приезжали в гости
к Эгути, дочь шла на кухню помочь матери, а ее муж умело
поил ребенка молоком из бутылочки. Эгути пришел к выво-
ду, что у молодых все устроилось наилучшим образом.
Дочь, хотя и жила в Токио, после замужества редко показы-
валась в родном доме. Однажды, когда она приехала без
мужа, Эгути спросил ее:
— Ну, как?
— Как? Я очень счастлива,— ответила она.
Разве так рассказывают родителям об отношениях в се-
мье? А ведь женщина с таким характером, как у его млад-
шей дочери, могла бы рассказать родителям побольше
о своем муже,— размышлял Эгути, чувствуя какую-то не-
удовлетворенность и даже беспокойство. Однако дочь очень
похорошела, расцвела, превратившись в привлекательную
молодую женщину. И конечно, дело не только в физиологи-
152
ческих причинах, они не могли бы вызвать столь яркого
цветения, если бы ее душу омрачала тень. После рождения
ребенка кожа младшей дочери Эгути стала такой чистой
и светлой, словно тело ее омылось изнутри, характер ее стал
спокойным и ровным.
Действительно ли в этом причина? Не потому ли в доме
«спящих красавиц» в памяти Эгути, на глазах которого
лежала ладонь девушки, всплыло видение цветущей «каме-
лии, роняющей лепестки»? Безусловно, ни его дочь, ни
спящая здесь девушка не могли сравниться красотой с той
камелией. Однако красоту девушки невозможно познать,
лишь разглядывая ее тело и спокойно лежа с ней рядом
в постели, как мать лежит с ребенком. Они несравнимы —
женщина и цветок камелии. С ладони девушки вглубь, под
веки Эгути, струился поток жизни, мелодия жизни, а для
старика это значит и возрождение к жизни. Рука лежала на
веках Эгути довольно долго, он стал ощущать ее тяжесть,
поэтому снял и опустил на постель.
Девушке некуда было деть левую руку, неудобно вы-
тянутую на-груди Эгути, она снова повернулась и теперь
лежала вполоборота к нему. Обе руки она согнула перед
грудью и сцепила пальцы, коснувшись груди Эгути. Они
не были сложены ладонь к ладони, но казалось, что
они сложены для молитвы. Для тихой молитвы. Эгути
спрятал ее ладони в своих. Закрыл глаза, как будто
и сам решил о чем-то помолиться. Однако, скорее всего,
это была лишь печаль старого человека, коснувшегося
рук спящей юной девушки.
Эгути услышал звук первых капель ночного дождя, па-
дающих в тихое море. Едва уловимый далекий гул напоми-
нал не то рокот зимнего грома, не то шум автомобиля. Эгути
разъединил сцепленные пальцы девушки и, поочередно
вытягивая их, стал внимательно разглядывать каждый, кро-
ме большого. Ему захотелось взять в рот эти тонкие длинные
пальцы. Интересно, что подумает девушка, когда, проснув-
шись утром, обнаружит на мизинце следы зубов и запекшу-
юся кровь? Эгути положил руку девушки вдоль туловища.
Посмотрел на ее пышную грудь, на крупные, набухшие
темные соски. Грудь ее слегка обвисала, и он попытался ее
приподнять. Она была не такая теплая, как остальное тело
девушки, разогретое электрическим одеялом. Эгути хотел
прижаться лбом к ложбинке между грудями, но запах де-
вушки остановил его. Он лег на живот, доста^ из-под
подушки снбтворное и выпиХ сразу две таблетки. В свое
153 .
первое посещение он выпил сначала одну таблетку, и, лишь
разбуженный дурным сном, принял вторую, убедившись,
что это обыкновенное снотворное. Эгути быстро уснул.
Проснулся он от захлебывающихся громких рыданий
девушки. То, что звучало, как плач, вдруг превратилось
в смех, довольно продолжительный. Эгути положил руку ей
на грудь и потряс ее.
— Это сон. Сон. Что тебе снится?
Девушка перестала смеяться, и наступившая тишина
показалась Эгути зловещей. Однако снотворное действова-
ло, Эгути успел только вытащить из-под подушки свои часы
и взглянуть на них. Было половина четвертого. Старик
прижался грудью к девушке, придвинул к себе ее бедра
и погрузился в теплый сон.
Утром его опять разбудил голос женщины:
— Вы уже проснулись?
Эгути не ответил. Может быть, женщина приложила ухо
к двери из криптомерии? Старик содрогнулся. От жара
электрического одеяла девушка открыла плечи и одну руку
вытянула над головой. Эгути накрыл ее одеялом.
— Вы проснулись?
Все так же не отвечая, Эгути спрятался с головой под
одеяло. Грудь девушки коснулась его подбородка. Эгути
вдруг словно воспламенился, крепко обнял девушку и при-
тянул ее к себе, помогая себе даже ногами.
Женщина легонько стукнула в дверь несколько раз.
— Господин! Господин!
— Встаю. Сейчас. Уже одеваюсь.— Эгути показалось,
что, если он не ответит, женщина откроет дверь и войдет
в комнату.
В соседней комнате его уже ждали таз для умывания,
зубная паста. Подавая завтрак, женщина спросила:
— Ну как, вам понравилась девушка? Правда,
миленькая?
— Очень миленькая. Правда...— Эгути кивнул голо-
вой.— В котором часу она проснется?
— В котором часу? — переспросила женщина с отсут-
ствующим видом.
— Нельзя ли мне остаться здесь, пока она не проснется?
— Нет, у нас это не разрешается,— и торопливо до-
бавила: — Не разрешается никому, даже самым давним
клиентам.
— Но она такая милая девочка.
— Ну, ну, к чему эти сантименты! Она ведь и не знает,
154
что провела ночь с вами, поэтому вам нечего опасаться
неприятностей.
— Но я-то ее помню. И если бы встретился с ней
на улице...
— И что, вы бы ее окликнули? Пожалуйста, никогда
этого не делайте. Ведь это преступление, не так ли?
— Преступление? — Эгути повторил слово, сказанное
женщиной.
— Вот именно.
— Преступление?
— Оставьте свои бунтарские намерения, окружайте де-
вушку заботой и лаской, но только спящую.
Старый Эгути хотел сказать, что он пока еще не до
такой степени жалок и стар, но удержался.
— Что, ночью дождь шел? — спросил он.
— В самом деле? Я и не знала.
— Я слышал шум дождя.
За окном расстилалась морская гладь и легкие волны
прибоя искрились в утреннем солнце.
ГЛАВА 3
В третий раз старый Эгути пришел в дом «спящих
красавиц» через восемь дней после своего второго визита.
Между первым и вторым визитами прошло полмесяца, те-
перь промежуток сократился вдвое.
Похоже, Эгути начал постепенно поддаваться чарам
усыпленных девушек.
— Сегодняшняя девушка еще ученица, не знаю, понра-
вится ли она вам, но вы уж потерпите, пожалуйста,—
сказала женщина, наливая чай.
— Опять другая?
— Вы ведь позвонили, что придете, в самый последний
момент, так что за неимением лучшей пришлось пригласить
эту... Если вы хотите какую-то определенную девочку, то
дайте мне знать дня за два, за три.
— Хорошо. Но что это значит, «девушка еще ученица»?
— Она у нас недавно, и совсем еще юная.
Эгути удивился.
— Она еще не привыкла и немного боялась, все просила
усыпить ее вдвоем с какой-нибудь девушкой, но я не знала,
будете ли вы против.
— Вдвоем? Мне безразлично, вдвоем так вдвоем. Но
155
ведь девушка спит как мертвая и не может знать, страшно
ей или нет.
— Да, верно, но она еще не привыкла, так что, пожа-
луйста, обращайтесь с ней понежнее.
— Да я ничего такого и не делаю.
— Я знаю.
— Ученица,— повторил про себя Эгути. Чего только не
бывает на свете.
Женщина, как всегда, приоткрыла дверь и заглянула
внутрь.
— Уже спит. Прошу вас,— сказала она и вышла.
Эгути налил себе еще чашку зеленого чая и прилег,
подперев голову рукой. Чувство холодной пустоты охватило
его. Он с трудом поднялся и, тихонько открыв дверь,
осмотрел таинственную бархатную комнату.
У «ученицы» было маленькое личико. Волосы ее были
спутаны, как будто она только что расплела косу, и за-
крывали одну щеку; на другой щеке, касаясь губ, лежала
ладонь левой руки, и от этого лицо ее казалось еще
меньше. Во сне она была похожа на маленькую наивную
девочку. Ладонь лежала тыльной стороной вверх, и ее
край приходился чуть ниже глаза, свободно вытянутые
пальцы спускались по щеке и закрывали губы. Длинный
средний палец немного выступал вперед и касался под-
бородка. Правая рука лежала на отвороте одеяла, как
бы легонько придерживая его пальцами. На ее лице не
было никакой косметики. И не похоже, чтобы она вообще
пользовалась косметикой.
Эгути лег рядом, стараясь не задеть девушки. Она даже
не шелохнулась. Однако тепло ее тела, совсем иное, чем
тепло электрического одеяла, окутало старика. Оно напо-
минало тепло детеныша какого-то дикого зверька. Возмож-
но, такое чувство появилось у него от запаха ее волос и тела,
но не только от этого.
— Ей, наверное, лет шестнадцать,— прошептал Эгути.
В этот дом приходят старики, которым уже давно не нужна
женщина, а ночь, проведенная с такой девушкой, не более
как попытка вернуть радости навсегда ушедшей жизни,
бесплодные поиски утешения. Эгути понял это, только при-
дя сюда в третий раз. Интересно, возникало ли у кого-
нибудь из этих стариков такое же тайное желание, как
у Эгути, самому заснуть вечным сном рядом с усыпленной
девушкой? По-видимому, в юных, девичьих телах таится
некая печаль, наводящая стариков на мысли о смерти. Нет,
156
просто Эгути впечатлительнее других посетителей этого
дома; большинство же стариков хотят лишь вдыхать моло-
дость этих «спящих красавиц».
Под подушкой, как и прежде, лежали две белые таблет-
ки снотворного. Старый Эгути взял их пальцами и, подняв
над собой, стал разглядывать, однако на них не было ни
букв, ни каких-либо знаков, поэтому он не мог определить,
как называется лекарство. Несомненно, это не то, что дали
выпить или впрыснули девушке. Эгути решил, что в следу-
ющий раз попросит женщину дать ему такое же снотворное,
как и девушке. Скорее всего, ему откажут, но если все же
удастся его получить, то можно будет на себе испытать, что
значит спать непробудным сном. Он чувствовал непреодо-
лимое искушение заснуть как мертвый вместе со спящей
девушкой.
С выражением «спать как мертвая» у Эгути было связано
воспоминание об одной женщине. Три года назад, будучи
в Кобе, он вернулся в гостиницу с женщиной. Он встретил
ее в ночном клубе, было уже за полночь. В номере он пил
стоявшее на столе виски, налил и женщине. Она выпила
наравне с ним. Старик переоделся в ночное гостиничное
кимоно, второго для женщины не нашлось. Он заключил ее
в объятия, когда она осталась в нижнем белье. Обвил рукой
ее шею, нежно поглаживая, но тут женщина привстала и со
словами: «Я в этом никогда не засну» сбросила с себя все,
что на ней было, и бросила на стул перед зеркалом. Старик
немного удивился^ но подумал, что так, по-видимому, при-
нято у женщин легкого поведения. Однако против его ожи-
дания женщина оказалась тихой и несмелой. Он отстранил
ее от себя и спросил:
— Ты никогда еще?..
— Так нечестно, Эгути-сан, так нечестно,— дважды
повторила женщина, но продолжала вести себя покорно
и тихо. Выпитое виски подействовало на старика, и он
быстро заснул. Утром Эгути проснулся от того, что жен-
щина двигалась по комнате. Она стояла перед зеркалом
и поправляла волосы.
—, Ты так рано встала.
— У меня же дети...
— Дети?..
— Да, двое. Совсем маленькие.
Женщина очень спешила и ушла прежде, чем старик
поднялся с постели. Для Эгути было полной неожидан-
ностью, что эта стройная, изящная женщина родила уже
157
двоих детей. По ее телу никак этого не скажешь. И грудь
ее выглядит так, будто она никогда и не кормила ребенка.
Когда Эгути перед выходом из гостиницы открыл свой
чемодан, чтобы достать чистую рубашку, он увидел, что
все его вещи аккуратно сложены. В течение десяти дней
своего пребывания в Кобе, он сворачивал в клубок и всо-
вывал в этот чемодан грязное белье, и, чтобы что-то достать
оттуда, нужно было все перерыть до дна; туда же он
бросал подарки и разные вещи, купленные им в Кобе,
от этого чемодан распух и не закрывался. Крышка была
приоткрыта, и женщина заметила царивший внутри бес-
порядок, а может быть, это произошло, когда Эгути до-
ставал сигареты. Но все же, почему она решила навести
порядок? И когда она это сделала? Даже грязное нижнее
белье было аккуратно сложено в стопку, наверняка на
это потребовалось немало времени, даже если это делали
умелые женские руки. Быть может, ночью, когда Эгути
заснул, а ей не спалось, она встала и привела в порядок
содержимое чемодана?
— Хм,— старик разглядывал аккуратно сложенные ве-
щи.— Почему же она это сделала?
Вечером следующего дня, как они и условились, жен-
щина пришла в ресторан; на ней было кимоно.
— Значит, ты носишь кимоно?
— Да, иногда... По-моему, оно мне не идет,— женщина
смущенно рассмеялась.— Днем позвонила подруга, она
страшно удивлена. Сказала, что не ожидала от меня ничего
подобного.
— Ты ей все рассказала?
— Да, я не стала ничего скрывать.
Они прошлись по городу. Эгути купил ей материал на
кимоно и оби, потом они вернулись в гостиницу. Из окна
номера были видны огни стоявших в порту судов. Когда они
стояли у окна и целовались, Эгути опустил жалюзи и задви-
нул шторы. Показал на бутылку виски, оставшегося с про-
шлой ночи, но женщина отрицательно покачала головой.
Не хотела терять над собой контроль. Вскоре она заснула
глубоким сном. На следующее утро она проснулась, когда
Эгути уже встал.
— Ах, я спала как мертвая. Правда, как мертвая.
Она лежала с открытыми глазами, не шевелясь. Глаза
у нее были чистые, как будто омытые водой, и влажные.
Женщина знала, что сегодня Эгути возвращается в Токио.
Она вышла замуж, когда ее избранник, служивший
158
в иностранной торговой фирме, работал в Кобе; через два
года он уехал в Сингапур. В следующем месяце он снова
должен был приехать в Кобе к жене и детям. Об этом
женщина рассказала вечером. До ее рассказа Эгути и не
подозревал, что эта молодая женщина замужем, и к тому же
за иностранцем. Он так легко увел ее из ночного клуба.
Зашел туда, повинуясь случайной прихоти; за соседним
столиком сидели двое мужчин-европейцев и четыре японки.
Среди них была женщина средних лет, которую Эгути знал
в лицо, и поэтому поздоровался с ней. Она, по-видимому,
пришла сюда как сопровождающая. Когда оба иностранца
встали потанцевать, она спросила Эгути, не хочет ли он
потанцевать с молодой женщиной. В середине второго тан-
ца Эгути предложил своей партнерше потихоньку убежать
из клуба. Молодая женщина, должно быть, любила приклю-
чения. Она без колебаний отправилась с ним в гостиницу, и,
когда они вошли в номер, Эгути почувствовал себя несколь-
ко неловко.
Так вот завязался у Эгути этот роман с замужней жен-
щиной, японкой, женой иностранца. Оставляя маленьких
детей с кормилицей или няней, она могла уходить на ночь
из дому, и незаметно было, чтобы ее мучили угрызения
совести, как это бывает у замужних женщин. Поэтому
и Эгути не особенно сильно терзался раскаянием, но все же
в глубине души чувствовал смутное беспокойство. Однако
радость, вызванная признанием женщины, что она «спала
как мертвая», осталась в нем навсегда, подобно музыке
молодости. Было ему тогда шестьдесят четыре года, а жен-
щине не больше двадцати восьми. Он считал, что это
последняя молодая женщина в его жизни. Всего две ночи,
а вернее, даже одна, но эта женщина, «спавшая как мерт-
вая», стала для Эгути незабываемой. Она написала ему
в письме, что хотела бы с ним снова встретиться, если он
приедет в Кансай. Через месяц женщина сообщила, что муж
ее вернулся в Кобе, но, несмотря на это, она хотела бы
увидеться с Эгути. Примерно такое же письмо Эгути полу-
чил еще раз через месяц с лишним. С тех пор от нее не было
никаких вестей.
— Должно быть, она опять ждала ребенка. Третьего...
Я абсолютно уверен, что так оно и было,— сказал себе
Эгути три года спустя, когда вспоминал эту женщину, лежа
рядом со спящей «как мертвая» девушкой. До сих пор он
совершенно об этом не думал. Эгути и сам удивился, почему
именно сейчас эта мысль пришла ему в голову, но теперь он
159
уже был уверен, что все случилось именно так. Не потому
ли женщина перестала ему писать, что ждала ребенка?
Эгути едва заметно улыбнулся. Встреча вернувшегося из
Сингапура мужа и беременность как бы смыли с женщины
грех, совершенный ею с Эгути; от этой мысли ему стало
легче на душе. В то же время он с нежностью представил
себе ее тело. Оно не вызывало у него вожделения. Стройное,
гладкое, хорошо развитое, оно являлось для Эгути символом
молодой женщины. Беременность была только неожидан-
ным предположением Эгути, хотя он нисколько не сомне-
вался в своей правоте.
— Эгути-сан, вы меня любите? — спросила его жен-
щина в номере гостиницы.
— Да, люблю,— ответил Эгути.— Это вопрос, который
обычно задают женщины.
— Но, все же... — она запнулась и не стала
продолжать.
— Почему ты не спрашиваешь, что мне в тебе нравит-
ся? — поддразнил ее старик.
— Ну хорошо, я больше не буду.
Однако, когда женщина спросила, любит ли он ее, ему
было ясно, что да, любит. Даже сейчас, три года спустя,
Эгути не забыл этого ее вопроса. Интересно, и после рожде-
ния третьего ребенка ее тело выглядит таким же девичьим?
Эгути охватила тоска по этой женщине.
Старик, казалось, совершенно забыл о спящей рядом
с ним маленькой девушке, а ведь это она навела его
на воспоминание о женщине из Кобе. Отставленный в сто-
рону локоть левой руки девушки, ладонь которой лежала
на щеке, мешал Эгути, он взял ее за запястье и положил
руку под одеяло. Девушке стало жарко под электрическим
одеялом, и она высунулась из-под него, открывшись по
лопатки. Невинные округлости ее маленьких плеч были
теперь так близко, что почти касались глаз старого Эгути.
Ему захотелось проверить, поместится ли ее плечо в его
ладони, но он не стал пробовать. Под кожей отчетливо
проступали ее лопатки. Эгути хотел погладить их, но
тоже не стал. Тихонько отвел длинные волосы, закрывавшие
правую щеку девушки. Лицо спящей в отсветах-алых
штор и при слабом свете лампы на потолке казалось
особенно нежным. Девушка не ухаживала за своими бро-
вями. Ресницы у нее были такие густые и длинные, что
их можно было взять пальцами. Посредине нижней губы —
небольшая припухлость. Зубов не видно.
160
В этом доме Эгути пришел к выводу, что нет ничего
прекрасней невинного лица спящей молодой женщины.
Быть может, в этом и заключается счастливое утешение,
дарованное нам на этом свете? Никакая красавица не смо-
жет скрыть своего возраста, когда спит. А лицо молодой
женщины всегда приятно во время сна, даже если она и не
красива. Но может, в этом доме специально подбирают
девушек, которые во сне так очаровательны. Эгути раз-
глядывал маленькое личико спящей и, казалось, чувствовал,
как мягко гаснут и его собственная жизнь, и суетные мысли.
Если бы сейчас Эгути выпил снотворное и заснул, то эта
благословенная ночь, без сомнения, стала бы для него счаст-
ливой, но он лежал тихо, не шевелясь, закрыв глаза. Эта
девушка, напомнившая ему о женщине из Кобе, может быть,
наведет еще на какое-нибудь воспоминание. Эгути было
жаль засыпать.
Неожиданное предположение о том, что молодая жен-
щина из Кобе встретила мужа, возвратившегося после двух
лет разлуки, и вскоре забеременела, превратилось в уверен-
ность, вызвало ощущение неизбежности такого хода собы-
тий. То, что было между ним и этой женщиной, считал
Эгути, не принесет ни позора, ни бесчестья ребенку, которо-
го она родила. Старику казалось, что эта ее беременность
и рождение ребенка поистине благословенны. В лоне жен-
щины зародилась и пришла в движение новая жизнь. И эта
мысль еще острее дала почувствовать Эгути его собственную
старость. Но почему все-таки эта женщина так спокойно,
без сомнений и страха доверила ему свое тело? С ним
ничего подобного не случалось за все его почти семьдесят
лет жизни. Она не была похожа ни на проститутку, ни на
искательницу приключений. Эгути чувствовал себя с ней не
более виноватым, чем в этом доме, лежа рядом с таинствен-
ным образом усыпленной маленькой девушкой. Утром, лежа
в постели, старый Эгути с нежностью провожал ее взглядом,
когда она, откровенно спеша, уходила домой, где ее ждали
маленькие дети. Эгути думал, что это последняя молодая
женщина в его жизни, и она навсегда осталась в его памяти;
да и она вряд ли его забудет. Ни один из них не получил
глубоких ран, но оба до конца жизни будут хранить их
встречу в тайне, а потому и не забудут друг друга.
Но как странно, что именно эта девчушка, «еще уче-
ница», сейчас так живо напомнила ему женщину из Кобе.
Эгути открыл глаза. Тихонько коснулся пальцами ресниц
девушки. Она нахмурила брови, отстранила лицо и при-
6 Я. Кавабата
161
открыла рот. Язык ее слегка высунулся и втянулся обратно,
как будто погрузился в воду. Посредине ее совсем детского
язычка появилась хорошенькая ямка. Старый Эгути почув-
ствовал искушение. Заглянул в приоткрытый рот девушки.
Интересно, свело, бы судорогой этот маленький язычок,
если бы он сдавил шею девушки? Старику вспомнилась
давняя встреча с проституткой, которая была еще моложе
этой девушки. Эгути не питал интереса к подобным же-
нщинам, но получил ее от человека, к которому был при-
глашен в гости. Эта девчонка все время пускала в ход
свой тонкий длинный язык, совершенно безвкусный, и это
раздражало Эгути. Из города доносились звуки барабана
и флейты, на душе стало веселей. Стояла, по-видимому,
праздничная ночь. У девочки был продолговатый разрез
глаз и упрямые черты лица. Душа у нее не лежала к кли-
енту, и она откровенно спешила.
— Сегодня праздник,— сказал Эгути.— Хочешь поско-
рее пойти туда?
— Ах, какой понятливый. Ну, конечно. Я договорилась
с подругой, и тут меня вызвали.
— Ну, ладно,— сказал Эгути,— ладно уж, иди скорее...
Это в храме барабаны гудят?
— А хозяйка, она ведь будет ругаться?
— Ничего, я постараюсь все уладить.
— Да? Правда?
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать.
Девушка нисколько не стеснялась мужчины. Не чув-
ствовала себя ни униженной, ни отвергнутой. Она была
какая-то рассеянная. Второпях одевшись, убежала, спеша
на городской праздник. Эгути, закурив, некоторое время
прислушивался к звукам барабанов и флейт, к голосам
уличных торговцев.
Сколько лет ему было в ту пору, Эгути не мог точно
вспомнить. Судя по тому, что он без всякого сожаления
отправил девочку на праздник, он был не так стар, как
сейчас. Сегодняшняя девушка года на два, на три старше
той, и формы у нее более округлые, женственные. К тому же
ее усыпили, и она не проснется, а это большая разница. Она
не проснется, даже если будут гудеть большие праздничные
барабаны.
Эгути прислушался. Показалось, что доносится легкий
шум холодного осеннего ветра в горах за домом. Теплое
дыхание из приоткрытого рта девушки коснулось лица
162
старого Эгути. Тусклый свет, окрашенный алым бархатом,
проник даже внутрь ее рта. Эгути подумалось, что ее
язык совсем не такой безвкусный и холодный, как у той
маленькой проститутки. Ему захотелось в этом убедиться.
В доме «спящих красавиц» он впервые увидел девушку,
показывающую во сне язык. Старик хотел дотронуться
до ее языка пальцем, но в груди его, будоража кровь,
шевельнулось злое чувство.
Однако это неосознанное чувство не привело к жестоко-
сти и сопутствующему ей страху. Какое наибольшее ■. зло
может причинить мужчина женщине? Вот, например, при-
ключения с замужней женщиной из Кобе или с четырнадца-
тилетней проституткой— всего лишь мгновения долгой
человеческой жизни. Промелькнули и исчезли. Женитьба,
воспитание дочерей — это долгое, внешне благопристой-
ное существование, пролетевшее для Эгути как один миг.
Но все это время он управлял жизнью жены и дочек и,
может, даже способствовал изменению их характеров. Не
в этом ли заключается зло? Очевидно, под влиянием обыча-
ев и порядков, заведенных в мире, человек теряет способ-
ность отличить зло от добра.
Лежать рядом с усыпленной девушкой — это, несомнен-
но, не что иное, как зло. Убийство же девушки сделало бы
его еще более очевидным. Удавить ее или задушить, заткнув
нос и рот, по всей вероятности, не составило бы труда. Но
маленькая девушка спит с открытым ртом и по-детски
высунутым языком. Так и кажется, что если старый Эгути
коснется пальцем ее языка, то он обовьет палец, подобно
нзычку младенца, сосущего грудь. Эгути положил ладонь на
подбородок девушки и заставил ее сомкнуть губы. Но как
только он убрал руку, рот снова приоткрылся. Была своя
прелесть в этих полуоткрытых во сне губах.
Должно быть, зло в груди Эгути шевельнулось оттого,
что девушка была чересчур молода. Старики, тайком по-
сещающие дом «спящих красавиц», не только горюют об
ушедшей молодости, но и хотели бы предать забвению
х\о, совершенное ими в течение жизни. Старый Кига, рас-
сказавший Эгути об этом доме, разумеется, не выдавал
i екретов других посетителей. Число их едва ли велико.
И нетрудно догадаться, что все они преуспели в жизни,
неудачники сюда не приходят. Некоторые добились успеха,
совершая зло, и оберегали свой успех, нагромождая одно
лло на другое. Такие не знают мира в душе, напротив,
живут в вечном страхе и фактически потерпели духовное
163
крушение. Когда они лежат здесь, прикасаясь к об-
наженному телу спящей молодой женщины, из глубины
их души поднимается не только страх перед надвигающейся
смертью, не только печаль об утраченной молодости.
Бывает, что охватывает раскаяние о содеянном зле. Другие
были несчастливы в семейной жизни, что часто случается
у удачливых людей. Вряд ли у этих стариков есть
свой Будда, перед которым они могли бы преклонить
колени и помолиться. Крепко обняв обнаженных красавиц,
старики обливаются холодными слезами, захлебываются
в рыданиях, кричат, но девушки ничего этого не знают
и ни за что не проснутся. Старики их не стыдятся
и не чувствуют себя униженными. Свободно изливают
свои жалобы и печали. Та,к не является ли для них
«спящая красавица» чем-то вроде Будды? Живого Будды!
Молодые тела и запах девушек обещают им всепрощение
и несут успокоение в их души.
С этими мыслями Эгути закрыл глаза. Странно, что
самая молодая и неопытная из трех «спящих красавиц»,
которых ему довелось увидеть до сих пор, сегодня уже
дважды навела Эгути на подобные мысли. Старик крепко
обнял девушку. До этого момента он всячески избегал при-
касаться к ней. Казалось, что он сейчас вдавит ее в свое
тело. Лишенная сил, девушка не сопротивлялась. Она была
трогательно худенькой. Несмотря на глубокий сон^ она как
будто почувствовала присутствие Эгути и сомкнула приотк-
рытые губы. Он так сильно прижал ее к себе, что торчащие
тазовые кости девушки больно врезались ему в тело.
Любопытно, как сложится жизнь этой девчушки? Мо-
жет, она будет жить тихо и безмятежно, если даже и не
добьется особого успеха и не сделает карьеры,— размышлял
Эгути. Ему хотелось, чтобы счастье в будущем послужило
ей наградой за ее доброе дело — за утешение и помощь,
которые получают от нее в этом доме старые люди; ему
даже пришло в голову, не является ли девушка одним из
воплощений Будды, как это описано в старинных повестях.
Разве нет рассказов о том, как женщины легкого поведения
и обольстительницы были воплощениями Будды?
Легонько сжимая в руке прядь волос девушки, старый
Эгути постепенно успокоился, пытаясь исповедаться самому
себе в совершенных им когда-то грехах и дурных поступ-
ках. Но в его душе вставали лишь образы женщин из
прошлого. Это были светлые воспоминания, в которых не
имели значения ни продолжительность отношений с ними,
164
ни красота или уродливость их лиц, ни ум или глупость, ни
хорошие или дурные качества. Это были женщины, подо-
бные той из Кобе, сказавшей: «Ах, я спала как мертвая.
Правда, совсем как мертвая». Женщины, которые, забыв
обо всем на свете, чутко реагировали на ласки Эгути и теря-
ли голову от наслаждения. Быть может, причина этого не
в силе любви женщины, а в природных особенностях ее
тела? Какой же станет эта малышка, когда созреет? Старик
провел руками, обнимавшими девушку, по ее спине. Вряд
ли он это узнает. В предыдущую ночь, проведенную здесь,
рядом с девушкой-«обольстительницей», Эгути пытался раз-
мышлять о том, что же ему удалось за свои шестьдесят семь
лет узнать о том беспредельном и бездонном, что принято
называть сексом, однако счел подобные мысли еще одним
проявлением собственной старческой слабости. Тем более
странно, что именно эта маленькая девушка сегодня так
живо воскресила любовное прошлое старого Эгути. Старик
прижался губами к плотно сомкнутым губам девушки. Они
не имели никакого вкуса. Были сухие. Наверное, хорошо,
что губы у нее безвкусные. Эгути, должно быть, больше не
увидит этой девушки. А к тому времени, когда губы ее
обретут терпкий вкус страсти, его, вероятно, уже не будет
в живых. И в этом нет ничего печального. Он оторвался от
губ девушки и коснулся губами ее бровей, ресниц. Ей стало
щекотно, и она слегка повернула голову, прижавшись лбом
к глазам Эгути. Он еще сильнее сжал сомкнутые веки.
Под его веками беспрестанно возникали и гасли разные
видения. Постепенно эти видения стали обретать какую-то
форму. Совсем близко пролетело несколько золотых стрел.
К их остриям прикреплены ярко-пурпурные цветы гиацин-
та. На хвостах — разноцветные орхидеи. Сказочно краси-
вое зрелище. Но стрелы летят так быстро, не опали бы
цветы. Нет, не опадают, странно,— с этой мыслью Эгути
открыл глаза. Оказывается, он задремал.
Он еще не принял снотворного. Взглянул на свои часы,
лежавшие рядом с таблетками. Половина первого. Старик
положил на ладонь две таблетки; этой ночью его не пресле-
довали пессимизм и одиночество старости, и ему жаль было
засыпать. Девушка спокойно дышала. Видно, что, к^акое бы
средство ей ни ввели или ни дали выпить, оно не причиняет
ей никаких страданий. Быть может, это была большая доза
снотворного или легкий яд, во всяком случае, Эгути хоте-
лось бы хоть раз заснуть так же глубоко. Он тихонько
выбрался из постели и вышел из алой бархатной комнаты
165
в соседнюю. Нажал кнопку звонка, чтобы вызвать женщину
и попросить у нее такое же лекарство, каким усыпили
девушку, но продолжительный звон только сильнее дал
почувствовать холод, царящий в доме и на улице. Эгути
побоялся долго звонить посреди ночи в этом таинственном
доме. Земля была еще теплая, засохшие зимние листья еще
держались на ветвях деревьев, однако слышен был шелест уже
осыпавшихся листьев, которые шевелил в саду едва заметный
ветерок. Затихли и волны, бьющиеся внизу о скалы. В безлюд-
ной тишине дом казался усадьбой призраков; старый Эгути
зябко повел плечами. На нем был только тонкий юката.
Вернувшись в потайную комнату, Эгути увидел разрумя-
нившееся лицо маленькой девушки. Электрическое одеяло
было включено на низкую температуру, видимо, девушку
согревала ее молодость. Старик прижался к ней, чтобы
согреться. Грудь девушки поднялась от тепла, раскрытые
ступни ног лежали на татами.
— Простудишься,— сказал старый Эгути и ощутил их
огромную разницу в возрасте. Взять бы эту маленькую
теплую девочку и спрятать ее внутри себя.
Утром Эгути обратился к женщине, подававшей
ему завтрак:
— Ты слышала, как я звонил ночью? Хотел попросить
такое же лекарство, какое дали девушке. Чтобы заснуть
ее сном.
— Это запрещено. Прежде всего, это небезопасно для
старых людей.
— У меня здоровое сердце, так что бояться нечего. Да
я бы и не прочь заснуть и не проснуться.
— Вы у нас только третий раз, а уже высказали столько
капризов.
— А какой наибольший каприз можно себе позволить
в этом доме?
Женщина неприязненно посмотрела на старого Эгути
и слегка улыбнулась.
ГЛАВА 4
С потемневшего еще утром зимнего неба к вечеру начал
падать мелкий холодный дождь. Потом дождь перешел
в мокрый снег: старый Эгути заметил это, войдя в ворота
дома «спящих красавиц». Все та же женщина тихонько
притворила за ним калитку и повернула ключ. При слабом
166
свете электрического фонарика, которым женщина освеща-
ла дорожку, Эгути разглядел что-то белое среди капель
дождя. Белые хлопья казались совсем рыхлыми и мягкими.
Они таяли, едва упав на камни дорожки.
— Камни мокрые, осторожней, пожалуйста,— предуп-
редила женщина; одной рукой она держала над головой
Эгути зонтик, а другой намеревалась взять старика под
руку. Даже сквозь перчатку он ощутил тепло ее руки,
и почему-то ему стало неприятно.
— Ничего, я сам,— Эгути оттолкнул ее руку.— Я еще
не так стар, чтобы меня вели под руку.
— Камни скользкие,— повторила женщина. На
дорожке лежали несметенные опавшие листья клена.
Некоторые из них сморщились, выцвели и влажно
блестели.
— А что, сюда приходят и такие дряхлые, полупарали-
зованные старики, что тебе приходится вести их под руку
или даже нести на руках? — спросил ее Эгути.
— О других гостях расспрашивать не положено.
— Для таких стариков начавшаяся зима опасное время.
Что если случится удар или сердечный приступ?
— Если произойдет что-нибудь подобное, нашему дому
придет конец. А для клиента это будет, я думаю, приятней-
шая смерть,— с холодной усмешкой ответила женщина.
— Тогда уж тебе так просто не отделаться.
— Уж это точно,— лицо женщины осталось совершенно
невозмутимым.
В комнате на втором этаже все было по-прежнему. Толь-
ко в токонома вместо картины горного селения в кленовых
листьях, как и следовало ожидать, теперь висел зимний
пейзаж. Тоже, без сомнения, репродукция.
Женщина умело сервировала вкусный зеленый чай.
— Вы всегда звоните перед самым приходом,— сказала
она.— Неужели вам не понравилась ни одна из трех пре-
дыдущих девушек?
— Нет, все три понравились, даже слишком. Правда.
— Тогда вы можете дня за два, за три предупредить,
какую девочку вам бы хотелось... Вы такой непостоянный.
— При чем здесь непостоянство? Ведь они же спят.
И понятия не имеют, кто лежит рядом с ними. Им это
безразлично.
— Но она же, как никак, живая женщина, хотя и спит.
— Бывает, что девушка спрашивает о старике, с кото-
рым провела ночь?
167
— Им не разрешается об этом говорить. Не беспокой-
тесь, в нашем доме это строго запрещено.
— Мне кажется, ты раньше говорила о том, что нежела-
тельно отдавать предпочтение какой-то одной девушке.
Помнишь, ты мне говорила о непостоянстве в этом доме то
же самое, что сейчас я говорю тебе? Сегодня мы поменялись
ролями. Странно. Уж не ревнуешь ли ты?..
Ее тонкие губы скривились в циничной усмешке:
— Похоже, что вы в молодости многих женщин застави-
ли плакать.
— Какая ерунда! Что за шутки! — возмутился Эгути.
— Подозрительно, вы это приняли так всерьез.
— Если бы я был таким, как ты говоришь, то ни за что
не пришел бы в подобное заведение. Сюда, наверное, при-
ходят старики, которые испытывают тоску по женщинам.
Для них невозможен возврат к прошлому, как бы они ни
сожалели и ни старались.
— Вы в этом уверены? — Выражение лица женщины
было все таким же невозмутимым.
— Я уже как-то спрашивал об этом, скажи, какой на-
ибольший каприз позволен здесь старикам?
— Хм. Ну... Уже то, что девушка спит...
— А нельзя ли получить то же снотворное, что
и девушка?
— Я ведь вам уже объяснила.
— Тогда скажи, какое наибольшее зло могут причинить
старики девушкам?
— В этом доме не бывает зла,— женщина понизила
свой молодо звучащий голос, как бы желая внушить эту
мысль Эгути.
— Нет зла,— прошептал старик. Черные глаза жен-
щины смотрели совершенно спокойно.
— А если вы захотите задушить девушку, так ведь она
беззащитна, как ребенок...
Эгути ощутил неприятное волнение.
— Она не проснется, даже если ее будут душить?
— Думаю, что нет.
— Вот идеальная возможность совершить самоубийство
вдвоем.
— Прошу вас, если почувствуете себя одиноко, совер-
шайте самоубийство, но только в одиночку.
— А если почувствую себя слишком одиноким, чтобы
совершить самоубийство?..
168
— Такое бывает у старых людей,— все так же спокойно
сказала женщина.— Вы, случайно, сегодня вечером не
пили вина? Странные вещи говорите.
— Пил кое-что похуже.
Женщина украдкой бросила быстрый взгляд на Эгути,
но сделала вид, будто не придала значения его словам.
— Сегодня будет горячая девочка. В такую холодную
ночь это совсем неплохо. Грейтесь на здоровье,— и спусти-
лась вниз.
Когда Эгути открыл дверь таинственной комнаты, он
сильнее, чем в прежние посещения, почувствовал слад-
коватый запах женщины. Девушка лежала к нему спиной
и глубоко дышала во сне. По-видимому, она была высокого
роста. При свете, отраженном от алого бархата, Эгути
показалось, что густые волосы девушки имели слегка ры-
жеватый оттенок. Кожа ее полной шеи была ослепительно
белой. Казалось, от тела девушки так и пышет жаром,—
женщина не обманула. Но несмотря на это, лицо ее
было бледным.
— А,— вырвалось у Эгути, когда он забрался под одея-
ло и лег позади девушки. Она, действительно, оказалась
горячей, к тому же кожа у нее была настолько гладкой, что,
когда он к ней прижимался, она словно прилипала к его
телу. Она была чуть влажной, и эта влага и давала такой
сильный аромат. Эгути закрыл глаза и лежал неподвижно.
Девушка тоже не шевелилась. У нее были пышные бедра.
Тепло ее не столько пронизывало, сколько окутало старика.
Грудь девушки была большая и полная, соски же на удивле-
ние маленькие. Вспомнив разговор с женщиной, Эгути за-
дрожал от соблазна задушить девушку со столь опьяняющей
кожей. Любопытно, какой запах исходил бы от ее тела, если
бы он ее задушил? Чтобы избавиться от дурных мыслей,
Эгути попытался нарисовать в своем воображении неуклю-
жую походку и угловатые движения девушки. Это его не-
много успокоило. Но что может быть неуклюжего в фигуре
идущей девушки? Хорошая фигура — это прежде всего
красивые ноги. Ему уже шестьдесят семь лет, какое значе-
ние имеют для него ум или глупость, образованность или
невежество девушки, с которой он проведет лишь одну ночь
и больше никогда ее не встретит? Не остается ли ему сейчас
только одно — прикасаться к телу девушки? Ведь девушка
спит и не знает, что ее трогает старый, противный Эгути.
И завтра она тоже этого не узнает. Кто же она в действите-
льности, игрушка или жертва? Старый Эгути всего четвер-
169
тый раз в этом доме, но сегодня ночью он особенно остро
ощутил, что с каждым разом его душа становится все более
бесчувственной.
Интересно, а эта девушка тоже привыкла к своей роли
в этом доме? Должно быть, она давно уже перестала
думать о приходящих сюда жалких стариках, даже не
шелохнулась в ответ на прикосновения Эгути. Ко всему
можно привыкнуть, и то что вчера казалось немыслимым,
сегодня воспринимается как вполне нормальное. Все грехи
покрывает тьма. Только Эгути немного отличается от
стариков, приходящих в этот дом. Вернее^ в корне отлича-
ется. Старый Кига, рассказавший Эгути об этом доме,
ошибался, считая его таким же, как он сам. Эгути еще не
перестал быть мужчиной. А значит, и не испытывает так
остро, как другие посетители этого дома, подлинной
печали и радости, сожалений и одиночества. Для Эгути
вовсе не необходимо, чтобы девушку усыпляли до бесчувст-
венности.
Во время своего второго визита сюда Эгути намеревался
нарушить суровый запрет этого дома по отношению к рас-
путной на вид девице, но удержался, обнаружив, к своему
удивлению, что она невинна. С той ночи он поклялся
соблюдать законы этого дома и охранять безопасность «спя-
щих красавиц». Поклялся не нарушать тайны стариков.
И все же, почему в этот дом берут только невинных деву-
шек? Эгути решил, что со временем он поймет это, решил
также, что все это глупости.
Однако сегодняшняя девушка кажется подозрительной.
Старый Эгути не мог поверить в то, что она еще девушка.
Он приподнялся, оперся грудью о плечи спящей и заглянул
ей в лицо. Черты его были несколько непропорциональны,
как и ее фигура, но, вопреки его предположению, выглядело
оно совсем по-детски. Нос был немного широковат, с при-
плюснутой переносицей. Щеки круглые и широкие. Волосы
спереди зачесаны так, что лоб очертаниями напоминает
гору Фудзи. Брови короткие, густые, правильной формы.
— Прелесть,— прошептал старик и прижался щекой
к гладкой щеке девушки. Девушка, видимо, почувствовала
тяжесть и повернулась лицом кверху. Эгути отодвинулся.
Некоторое время старик лежал с закрытыми глазами. От
тела девушки исходил необычный и сильный запах. Можно
сказать, что ничто на свете так не наводит на воспоминания
о прошлом, как запах, тем более такой сладкий и резкий.
Эгути вновь вспомнился молочный запах младенца. Хотя
170
оба эти запаха совершенно различны, не являются ли они
в какой-то мере главными для человека? С древних времен
многие старики в ароматах молодых женщин пытались
отыскать эликсир молодости. Но кажется, запах этой де-
вушки трудно назвать ароматом. Если же сейчас старый
Эгути нарушит по отношению к ней запрет этого дома, то
запах станет еще более неприятным, с привкусом крови.
Однако не означают ли подобные мысли того, что и Эгути
уже состарился? И разве именно такой резкий, с привкусом
крови запах не есть источник человеческой жизни? Девуш-
ка, наверное, легко забеременеет. Как бы крепко она ни
спала, физиологические процессы в ней не остановились
и завтра утром она должна проснуться. И даже если девуш-
ка забеременеет, она ничего не будет об этом знать. Эгути
уже шестьдесят семь лет, что если он таким образом оставит
в этом мире еще одного ребенка? Поистине, тело женщины
заманивает мужчин в ад.
Но ведь девушка лишена какой бы то ни было возмож-
ности обороняться. В угоду старым клиентам, в угоду жал-
ким старцам. На ней нет ни нитки, и она ни за что не
проснется. Эгути стало жаль ее до боли в сердце, и неожи-
данно для себя он прошептал:
«Старым — смерть, молодым -— любовь, смерть — один
раз, любовь — много». Эта мысль пришла неожиданно
и успокоила Эгути. Он не был по натуре упрямым. Снару-
жи доносился едва угадываемый шорох падающего мокрого
снега. Море перестало шуметь. Старик вдруг увидел тем-
ную безбрежную гладь моря, на которую падают снежинки
и тают. Дикая птица, похожая на большого орла, держа
что-то истекающее кровью, кружит над черными волнами.
А вдруг это «что-то» — человеческое дитя? Нет, невероятно.
Быть может, это призрак, напоминающий о развращен-
ности людей? Эгути слегка тряхнул головой, лежавшей на
подушке, и погасил видение.
— Ах, как жарко,— сказал старый Эгути. Жарко было
не только из-за электрического одеяла. Девушка сдвинула
одеяло вниз и наполовину обнажила грудь, широкую
и округлую, но не очень высокую. Ее белая кожа слабо
отсвечивала алым бархатом. Старик, любуясь красотой
ее груди, кончиком пальца провел вдоль линии волос на
лбу, напоминающем очертаниями гору Фудзи. Девушка,
повернувшись на спину, дышала тихо и спокойно. Интерес-
но, какие зубы скрываются за этими маленькими губками?
Эгути двумя пальцами взял нижнюю губу девушки и слегка
171
оттянул ее. По сравнению с маленьким ротиком ее зубы
казались не такими уж мелким, но все же были некрупными'
и ровными. Кода Эгути убрал пальцы, губы девушки оста-
лись приоткрытыми. Между ними чуть-чуть поблескивали
зубы. Эгути кончиками пальцев, запачканными красной
губной помадой, взял девушку за мочку уха и потер о нее
пальцы, а остатки помады вытер о ее полную шею. На
белоснежной коже осталась едва заметная красная линия,
это было красиво.
«Наверное, она тоже еще девственница»,— подумал
Эгути. Во время второго визита в этот дом у него зародились
подозрения относительно спящей, он сам поражался своей
низости и ругал себя, поэтому сейчас у него не было
никакого желания проверять. Да или нет, для Эгути
это не имело значения. «Впрочем, нет, не совсем так»,—
подумал Эгути и как будто услышал в себе самом на-
смешливый голос.
— Кто это смеется надо мной? Ты, нечистый?
— Нечистый? Ну, нет, не так уж все просто. Ты ведь
только и знаешь, что преувеличенно думаешь о своих чувст-
вах и переживаниях. Как человек, зажившийся на этом свете.
— Неправда, я просто стараюсь думать так же, как
думают другие старики, еще более жалкие, чем я.
— Хм. О чем ты говоришь, негодяй? Ты хочешь свалить
свою вину на других.
— Негодяй? Пусть. Но объясни мне, почему невинная
девушка чиста, а та, что познала любовь,— нет? Мне здесь
вовсе не нужна девственница.
— Это потому, что тебе еще не знакома тоска по-
настоящему старого человека. Не приходи сюда больше.
Неужели ты думаешь, что если хотя бы одна из ста тысяч —
из ста тысяч! — девушек вдруг проснется среди ночи, то
старику будет нечего стыдиться?..
Собственные вопросы и собственные ответы возникали
в голове Эгути. У него не было уверенности в том, что здесь
усыпляют только девственниц. Эгути всего четвертый раз
в этом доме, и ему кажется странным, что все его девушки
были невинными. Может, действительно, это делается по
просьбе и желанию стариков?
Однако его притягивала мысль «если вдруг проснется».
«Интересно, с какой силой и как нужно толкнуть девушку,
чтобы заставить ее, хотя бы бессознательно, приоткрыть
глаза? Вряд ли она сможет спать, если, например, отрезать
ей руку или пронзить грудь или живот».
172
— Каким же я стал злым,— прошептал Эгути. Скоро
и он станет ничуть не лучше стариков, приходящих в этот
дом. Жестокие мысли кружились в его голове. Разрушить
этот дом и самому погибнуть. Эти мысли вызывает усыплен-
ная сегодня девушка, которая не обладает так называемой
совершенной красотой, но очень мила, горяча и выставила
напоказ свою широкую белую грудь. А может, он просто
испытывает чувство, противоположное чувству раскаяния?
И малодушные люди в конце жизни иногда находят муже-
ство, чтобы раскаяться. Видимо, мужества в нем даже мень-
ше, чем в его младшей дочери, с которой он когда-то
любовался «камелией, роняющей лепестки», в храме Цуба-
кидэра. Эгути закрыл глаза.
Две бабочки играли в низко подстриженных кустах
вдоль каменных плит садовой дорожки. Прятались в листве,
подлетали вплотную к кустам, им было весело. Потом они
поднялись немного выше над кустами и закружились в лег-
ком танце, и тогда из листвы вылетела еще одна бабочка,
а за ней — другая. «Вот две супружеские пары»,— подумал
Эгути, но тут между ними появилась пятая бабочка. Он
хотел понять, не соперничество ли это, но вдруг из кустов,
кружась, стали одна за другой вылетать бабочки, и весь сад
превратился в танец великого множества белых бабочек.
Они не поднимались высоко. Широко раскинувшиеся, сви-
сающие ветви клена шевелились от едва заметного ветерка.
На тонких ветках висели большие листья, поэтому клен так
чутко реагировал на ветер. Бабочек стало еще больше,
теперь это было похоже на поле, покрытое белыми цветами.
Глядя только на клен, Эгути думал, имеет ли это видение
какую-нибудь связь с домом «спящих красавиц». Листья
клена-призрака пожелтели, покраснели, еще более подчер-
кивая белизну порхающих бабочек. А с кленов, растущих
у этого дома, листья уже облетели, правда, кое-где на
ветках еще оставались сморщенные, пожухлые листья. Но
сегодня идет мокрый снег.
Эгути совершенно забыл о холоде и о снеге, падающем
за окном. Быть может, видение кружащихся в танце белых
бабочек вызвано обнаженной белой грудью лежавшей ря-
дом с ним девушки? Может, в этой девушке есть нечто
такое, что прогоняет злые помыслы стариков? Старый Эгути
открыл глаза. Посмотрел на маленькие розовые соски на
широкой груди. Они словно символизировали добродетель.
Он прижался к ее груди щекой. Под веками его словно
потеплело. Старику захотелось оставить на теле девушки
173
свой знак. Если нарушить запрет этого дома, то, проснув-
шись, девушка, без сомнения, будет очень переживать. Ста-
рый Эгути губами сделал на груди девушки несколько
пятнышек цвета крови и содрогнулся.
— Замерзнешь,— сказал он и натянул на нее одеяло.
Выпил сразу обе таблетки снотворного, которые, как всегда,
лежали под подушкой.— Ну и тяжелая ты,— Эгути припод-
нял девушку и повернул лицом к себе.
Наутро старого Эгути женщина будила дважды. Пер-
вый раз она тихонько постучала в дверь и сказала:
— Господин, уже девять часов.
— Да, я уже проснулся. Встаю. В той комнате, должно
быть, холодно?
— Печка топится с раннего утра.
— А снег?
— Прекратился. Но пасмурно.
— Правда?
— Завтрак уже приготовлен.
— Хорошо,— неопределенно ответил старик и снова
закрыл глаза. Прижавшись к необыкновенному телу девуш-
ки, пробормотал: — Пусть сам дьявол придет из преиспод-
ней звать меня.
Не прошло и десяти минут, как женщина вновь пришла.
'— Господин,— она сильно постучала в дверь,—вы что,
опять заснули? — в голосе ее прозвучала досада.
— Дверь не закрыта на ключ,— ответил Эгути. Жен-
щина вошла. Старик лениво поднялся. Женщина помогла
ему одеться, даже натянула носки; он поежился от прикос-
новения ее рук. Когда Эгути вышел в соседнюю комнату,
она, как обычно, подала ему вкусно заваренный зеленый
чай. Пока старик, не торопясь, с наслаждением пил его,
женщина, глядя на него искоса холодными подозритель-
ными глазами, спросила:
— Ну как, понравилась вам сегодняшняя девочка?
— Да, пожалуй.
— Хорошая девочка. А сны вы видели хорошие?
— Сны? Я не видел никаких снов. Очень крепко спал.
Давно уже я не спал так хорошо.— Эгути рассеянно зев-
нул.— Еще как следует не проснулся.
— Вы, наверное, вчера очень устали.
— Думаю, это из-за вашей девочки. Часто она
здесь бывает?
Женщина сидела, опустив глаза, выражение ее лица
стало жестким.
174
— У меня к тебе большая просьба,— снова заговорил
Эгути.— Не смогла бы ты после завтрака дать мне еще
такого снотворного. Очень тебя прошу. Я отблагодарю.
Правда, я не знаю, когда девочка проснется...
— Не стоит об этом говорить,— бледное, изможденное
лицо женщины приобрело землистый оттенок, даже в ее
плечах чувствовалось напряжение.— Как вы можете. Ведь
всему есть границы.
— Границы? — старик хотел улыбнуться, но улыбка не
получилась.
Женщина, очевидно, подозревая, что Эгути что-то сде-
лал девушке, торопливо встала и вошла в соседнюю ко-
мнату.
ГЛАВА 5
Прошел Новый год; на море шумела буря, возвещая
середину зимы. А на суше не было даже ветра.
— Ах, я рада видеть вас в такую холодную ночь... —
приветствовала Эгути женщина из дома «спящих краса-
виц», открывая ключом калитку.
— Так ведь я потому и пришел, что холодно,— сказал
старый Эгути.— Высшее счастье для старика умереть в та-
кую холодную ночь, согреваясь теплом молодого тела.
— Какие неприятные вещи вы говорите.
— Старик — сосед смерти.
В той же, что и всегда, комнате на втором этаже топи-
лась печка и было тепло. И так же, как всегда, женщина
подала ароматный зеленый чай.
— Что это? Как будто откуда-то дует? — сказал Эгути.
— А? — женщина оглядела комнату.— Все закрыто.
— Может, это призрак умершего?
Женщина передернула плечами и посмотрела на стари-
ка. Лицо ее побледнело.
— Не нальете ли еще чашечку? Не надо остужать кипя-
ток. Залейте горячим,— сказал Эгути.
Выполняя его просьбу, женщина спросила холодно:
— Вы уже что-нибудь слышали?
— Да, пожалуй.
—: Значит, да. Слышали, а все равно пришли сюда,—
женщина, поняла, что Эгути все известно, что нет смысла
175
делать тайну из произошедшего, но не могла скрыть чувства
недовольства.
— Благодарю вас за любезное посещение, но все же
думаю, что вам лучше уйти.
— Я же пришел, уже все зная, какая теперь разница?
— Ха-ха-ха,— ее смех прозвучал странно и зловеще.
— Раз уж случаются такие вещи... Ведь зима —
опасное время для стариков... Может, следует на зиму
закрывать этот дом?
Женщина промолчала.
— Я не знаю, какие старики сюда приходят, но если
умрет второй, а потом третий, то и ты так просто не
отвертишься.
— Скажите все это хозяину. Разве я в этом виновата? —
лицо женщины стало еще более землистым.
— Конечно, виновата. Разве не перевезли труп старика
под покровом ночи в гостиницу на горячих источниках?
Наверняка и ты помогала в этом.
Женщина стиснула обе руки на коленях, поза ее стала
напряженной:
— Это сделали, чтобы спасти доброе имя старика.
— Доброе имя? Разве у мертвеца тоже есть доброе имя?
Ах да, еще, кажется, существует репутация. Правда, она,
скорее, нужна родственникам, чем мертвому старику. Все
это ерунда, но... А что, у той гостиницы на водах и у этого
дома один и тот же хозяин?
Женщина ничего не ответила.
•— Я думаю, что в газетах, скорее всего, не стали бы
разглашать того, что старик умер здесь рядом с обнаженной
девушкой. Мне кажется, будь я на месте этого старика,
я был бы счастлив, если бы меня никуда не увезли, а остави-
ли рядом с девушкой.
— Начались бы всякие неприятные процедуры, экспер-
тиза, а комната эта не совсем обычная, поэтому могли
возникнуть неприятности и для других наших уважаемых
клиентов. Ну и, конечно, для девочек...
— Девушка, наверное, спала, не подозревая, что старик
умер. Она не проснулась, когда умирающий корчился
в предсмертных муках.
— Да, наверное... Но когда выяснилось, что старичок
скончался, пришлось увезти и девушку, спрятать ее. И все
же откуда-то стало известно, что с ним была женщина.
— Что? Девушку увезли отсюда?
176
— Но ведь то, что здесь делается — противозаконно.
— Вряд ли девушка проснулась лишь оттого, что старик
умер, и тело его остыло.
— Конечно, нет.
— Она ведь совершенно не подозревала, что рядом
с ней умер старый человек,— еще раз повторил Эгути.
Интересно, сколько времени после того, как старик умер,
погруженная в глубокий сон девушка прижималась к холод-
ному, мертвому телу, согревая его своим теплом. Она даже
не знала, что из комнаты выносили труп.
— У меня и давление и сердце в полном порядке,
волноваться нечего, но, если вдруг со мной что-то случится,
нельзя ли не увозить меня в ту гостиницу или куда там еще,
а оставить рядом с девушкой?
— Ни в коем случае,— ответила женщина и добави-
ла: — Прошу вас вернуться домой. Вы ведете такие раз-
говоры...
— Я пошутил,— старый Эгути рассмеялся. Как он уже
сказал женщине, ему и в голову не приходило, что он может
внезапно умереть.
В газете, где было опубликовано объявление о похоронах
скончавшегося в этом доме старика, сообщалось лишь
о «скоропостижной смерти». Эгути встретил на его похоро-
нах старого Кига, который шепотом рассказал ему подроб-
ности. Оказывается, старик умер от инфаркта.
— Однако эта гостиница на водах совсем не то место,
где мог бы остановиться покойный. Обычно он останавли-
вался в другой гостинице,— говорил Кига.— Поэтому и по-
говаривают, что директор Фукура умер «приятной» смер-
тью. Но конечно, никто не знает, что было на самом деле.
— Вот как...
— Его смерть может показаться кому-то «приятной», но
на самом деле он, по-видимому, очень мучился. Я был
с директором Фукура в близких отношениях и сразу понял,
в чем тут дело, поэтому-то и попытался разузнать все
подробности. Но никому ни о чем не сказал. Его родные
тоже ничего не знают. А ты обратил внимание на некрологи
в газетах?
В газетах были напечатаны рядом два некролога. Пер-
вый от наследника и жены. Второй поместила его фирма.
— Фукура ведь был вот такой,— Кига изобразил Эгути
руками толстую шею, большую грудь и сильно выпира-
ющий живот.— Тебе тоже следует быть поосторожней.
177
— Обо мне не беспокойся.
— Во всяком случае, ясно, что огромное тело Фукура
посреди ночи волокли в эту гостиницу на водах.
Кто же его тащил? Наверняка везли в машине; старому
Эгути стало жутко.
— Дело замяли, не разобравшись, но, если случится еще
что-нибудь подобное, я думаю, этот дом долго не продер-
жится,— шепотом рассказывал ему Кига на кладбище.
— Да, пожалуй,— ответил Эгути.
Сегодня женщина не пыталась скрыть от Эгути эту
историю, полагая, что он все знает о Фукура, но в мелочах
держалась настороже.
— А девушка, действительно, ничего не знала? — вновь
спросил Эгути.
— Она и не могла этого знать. Старик, видимо, мучился
перед смертью, на шее и груди девушки остались раны,
от его ногтей. Но она ничего не почувствовала и, про-
снувшись на следующий день, сказала только: «Вот про-
тивный старикашка».
— Противный старикашка? И это о предсмертных му-
ках?
— Хотя нет, ранами это не назовешь. Кое-где остались
царапины, местами кожа покраснела и припухла...
Женщина уже была готова все рассказать Эгути. А он,
напротив, потерял охоту ее слушать. Фукура был стар и мог
умереть в любой момент и где угодно. Кто знает, может, его
внезапная смерть была приятной. Просто, когда он пред-
ставил, как "огромное тело Фукура перевозят в гостиницу на
водах, в его воображении стали возникать разные картины.
—- Смерть дряхлого старика всегда отвратительна. Но
может, его кончина была почти счастливой и... Нет, нет,
этот Фукура наверняка отправился в преисподнюю...—
А я знаю ту девушку, что была с ним?
— Я не могу вам этого сказать.
— Вот как?
— На ее шее и груди остались царапины, поэтому ей
дали отпуск до полного их заживления.
— Я хотел бы выпить еще чашку чая. В горле сохнет.
— Хорошо. Сейчас заварю свежего.
— Случись еще раз нечто подобное, и этот дом долго не
продержится, если даже удастся все замять. Как ты считаешь?
— Вы так думаете? спокойно спросила женщина и,
178
не поднимая головы, стала наливать ему чай.— А вы не
боитесь, что сегодня ночью появится дух умершего?
— Я был бы рад побеседовать с ним.
— О чем же?
— О жалкой старости, которая ждет мужчину.
— Я просто пошутила.
Старик отхлебнул глоток чая.
— Я понимаю, что ты пошутила, но и во мне сидит дух.
И в тебе тоже,— Эгути указал на нее пальцем.— А как же
ты узнала, что старик умер?
— Мне показалось, что я слышу странные стоны,
поднялась наверх и обнаружила. Пульс и дыхание оста-
новились.
— А девушка ничего не знала,— снова сказал Эгути.
— Мы ведь специально делаем так, чтобы девушки не
просыпались в подобных случаях.
— В подобных случаях? Значит, она не знает и того, что
из комнаты выносили труп?
— Конечно, нет.
— Ужасно.
— Ничего ужасного. Лучше оставьте ненужные разго-
воры и идите в соседнюю комнату. Разве хоть одна из
девушек показалась вам до этого ужасной?
— Может, для стариков ужасна сама их молодость.
— О чем вы говорите...— женщина слабо улыбнулась и,
подойдя к двери соседней комнаты, приоткрыла ее: — Они
уже спят, ждут вас, прошу... Вот ключ,— она достала из-за
пояса ключ и протянула ему.— Ах, да, забыла вам сказать,
сегодня две девушки.
— Две? — старый Эгути удивился. Видимо, девушки
все же узнали о внезапной смерти Фукура.
— Прошу вас,— женщина вышла из комнаты.
Хотя испытываемые им любопытство и стыд были
уже не так сильны, как в первый раз, все же, открывая
дверь в заветную комнату, Эгути чувствовал некоторое
волнение.
— Эта, наверное, тоже «ученица»,— подумал Эгути.
Однако в отличие от прежней «ученицы», с которой он
провел здесь третью ночь, эта девушка выглядит настоящей
дикаркой. Ее вид заставил Эгути забыть о смерти старого
Фукура. Две постели были сдвинуты вместе, и девушка
iнала на той, что ближе к двери. Она, очевидно, не привык-
ла к электрическому одеялу, которое больше необходимо
старикам, а может, ее тело переполнено жизненным теплом,
179
которое не может остудить даже холодная зимняя ночь.
Девушка отбросила одеяло и лежала обнаженная почти до
пояса. Она лежала на спине, широко раскинув руки и ноги,
похожая на иероглиф «большой». Соски у нее были боль-
шие, темные с фиолетовым оттенком. Этот цвет не выглядел
красивым при свете, отраженном от алого бархата, так же,
как и цвет кожи на шее и груди. Кожа имела какой-то
черноватый отблеск. Эгути почувствовал от ее подмышек
слабый запах пота.
— Это же сама жизнь,— прошептал он.— Такая
девушка может вдохнуть новую жизнь даже в шестидеся-
тисемилетнего старика. Эгути засомневался, японка ли
она. Ей, наверное, еще нет двадцати; груди широкие, но
соски еще не набухли. Она не выглядит толстой, стройная,
подтянутая.
— Хм,— старик взял руку девушки; «...длинные пальцы
и длинные ногти. И сама она, наверное, высокого роста,
в современном стиле. Интересно, какой у нее голос и мане-
ра говорить?» Эгути нравились голоса некоторых жен-
щин — дикторов радио и телевидения; когда они говорили,
он закрывал глаза и слушал только их голос. Искушение
услышать голос усыпленной девушки было очень велико.
Конечно, поговорить с ней не удастся. Но как же сделать,
чтобы она заговорила во сне? Правда, у спящих голос
меняется. Кроме того, многие женщины в разных ситуациях
говорят разными голосами, но, может быть, эта девушка
говорит всегда одним и тем же? Судя по естественной позе,
в которой она спит, она не похожа на притворщицу.
Эгути сел и потрогал длинные ногти девушки. «Ин-
тересно, ногти всегда бывают такими твердыми? Или только
у таких здоровых и молодых девушек?» Цвет пальцев
под ногтями был живым и свежим. Только сейчас Эгути
заметил на шее девушки тонкую, как нитка, золотую
цепочку. Старику стало смешно. Несмотря на то что
в такую холодную ночь девушка была обнажена, на ее
лбу у самых волос выступили капельки пота. Эгути вынул
из кармана носовой платок и отер ей лоб. На платке
остался сильный запах. Тогда он протер if под мышками
спящей. Теперь он не мог взять этот платок домой и,
скомкав его, бросил в угол комнаты.
— Ого, да у нее губы накрашены,— пробормотал Эгу-
ти. Казалось бы, что в этом странного, но у этой девушки
даже накрашенные губы показались ему смешными. Старик
вгляделся повнимательней:
180
— Может, ей оперировали заячью губу? — Он подо-
брал брошенный платок и осторожно стер помаду с губ
спящей. Но, однако, никакого шрама не обнаружил. Сере-
дина верхней губы девушки была приподнята кверху, и ее
линия, напоминающая по форме гору Фудзи, выглядела
удивительно красивой. Эгути неожиданно для самого себя
пришел в восторг от губ девушки.
Ему вдруг вспомнился один поцелуй сорок лет назад.
Стоя тогда перед девушкой и легонько касаясь рукой ее
плеча, Эгути неожиданно приблизил к ней губы. Девушка
отвернула лицо вправо, потом влево.
— Нет, нет, я этого не делаю.
— Уже сделала...
— Нет, не делаю.
Эгути вытер свои губы и показал ей носовой платок
с бледно-красными следами помады:
— Да ведь уже сделала. Вот...
Девушка взяла платок, посмотрела на него и положила
в сумочку.
— Я этого не делаю,— девушка опустила глаза, полные
слез, и больше не произнесла ни слова. С тех пор они не
встречались. Интересно, что сделала девушка с тем плат-
ком? Да что платок, интересно, жива ли она сама сейчас,
сорок с лишним лет спустя?
Сколько лет уже Эгути не вспоминал о той девушке из
прошлого, пока не увидел красивой, вздернутой, наподобие
Фудзи, верхней губки усыпленной девушки? Если положить
платок под ее подушку, то, проснувшись, она увидит на нем
следы помады, увидит, что помада на ее губах стерта, и,
наверное, подумает, что он украл у нее поцелуй. Хотя разве
в этом доме запрещено целовать? Даже самые дряхлые
старики способны целоваться. Просто здесь девушка не
отвернется и ничего не почувствует. Губы спящих, должно
быть, холодны и безвкусны. Вряд ли они способны взволно-
вать больше, чем губы умершей возлюбленной. Мысль
о том, что он не такой, как другие, бессильные, посетители
этого дома, уже не возбуждала Эгути.
Однако необычная форма губ сегодняшней девушки
соблазняла его. «Разве бывают на свете такие губы?» Эгути
легонько коснулся мизинцем верхней губы девушки. Кожа
ее показалась сухой и шершавой. И тут девушка начала
облизывать губы, пока они не стали влажными. Эгути
убрал палец.
— Неужели эта девочка готова целоваться даже во
181
сне? — Старик слегка погладил ее по волосам за
ухом. Волосы были густые и жесткие. Эгути встал
и переоделся.
— Какой бы ты ни была здоровой, но можешь просту-
диться,— Эгути спрятал руки девушки под одеяло и укрыл
ее до самой шеи. Лег рядом. Девушка повернулась и со
стоном вытянула обе руки, без всякого усилия отодвинув
старика от себя. Это развеселило его, и он не смог удер-
жаться от смеха.
— Вот уж, действительно, отважная ученица!
Девушка усыплена и не проснется, что бы ни случи-
лось. Тело ее как бы онемело, и с ней можно делать все,
что угодно, но у старого Эгути уже пропали и силы
и желание действовать силой. А может, он просто давно
забыл, как это делается. Он вошел сюда, не испытывая
нежной страсти, вошел с дружескими чувствами по
отношению к женщинам. У него уже не захватывает
дыхания в предвкушении приключений и борьбы. Когда
сейчас его неожиданно оттолкнула усыпленная девушка,
старик рассмеялся, но в его голове промелькнули такие
невеселые мысли.
— Да, стар я стал,— прошептал он. Однако он еще
не так стар, как другие клиенты этого дома, не настолько
стар, чтобы вообще приходить сюда. Эта девушка с кожей,
отливающей черным блеском, заставила его необычайно
остро задуматься о том, что скоро и он перестанет быть
мужчиной.
Быть может, если сейчас взять ее силой, это разбудит
в нем молодость. Эгути уже надоел дом «спящих красавиц».
Но несмотря на это, он приходит сюда все чаще. Внезапно
Эгути почувствовал возбуждение, кровь застучала в висках:
ему захотелось наброситься на девушку, нарушить запреты,
положить конец омерзительным тайным забавам стариков
и самому навсегда расстаться с этим домом. Однако наси-
лие и принуждение здесь ни к чему. Тело усыпленной
девушки вряд ли станет сопротивляться. Даже задушить ее
не составит труда. Эгути почувствовал разочарование, его
охватило ощущение глубокого, темного небытия. Шум при-
боя доносится как будто издалека. Это оттого, что нет
ветра. Он представил себе, как темно на дне моря в такую
черную ночь. Приподнявшись на локте, Эгути приблизил
свое лицо к лицу девушки. Она тяжело дышала. Он хотел
поцеловать ее, но, передумав, вновь опустился на подушку.
Эгути лежал там, куда его оттолкнули руки темнокожей
182
девушки, грудь его была открыта. Он придвинулся к другой
девушке. До этого она лежала к нему спиной, но, словно
почувствовав что-то, ласково повернулась лицом к Эгути.
Она вся дышала нежным соблазном. Одну руку она по-
ложила ему на бедро.
— Удачное сочетание,— перебирая пальцы девушки,
старик закрыл глаза. Тонкие ее пальцы были очень гибкие,
настолько гибкие, что, казалось, как их ни сгибай, они
не сломаются. Эгути захотелось взять эти пальцы в рот.
Грудь девушки была маленькая — она умещалась в ладони
Эгути -^ но округлая и высокая. И бедра у нее собла-
знительно округлые. «Женщина — это бесконечность»,—
с грустью подумал Эгути и открыл глаза. У девушки
была длинная шея.
Тонкая и красивая. Но при этом она не производила
такого впечатления, как старинные изображения японских
красавиц. На ее закрытых глазах он обнаружил линию
двойного века, однако она была такой тонкой, что,
наверное, исчезла бы, стоило только девушке открыть
глаза. А может, временами эта линия заметна, а времена-
ми — нет. Трудно было точно определить цвет ее кожи,
окрашенной цветом бархата, но на щеках ее как будто
лежал легкий загар, белая шея у своего основания тоже
казалась загорелой, и только грудь выделялась безупречной
белизной.
Девушка с отливающей черным кожей, как он заметил,
была высокого роста, «нежная», по-видимому, не уступала
ей. Эгути вытянул ноги, чтобы убедиться в этом. Сначала
коснулся ступней «черненькой» и ощутил их кожу, грубую
и в то же время сальную. Старик отодвинул свою
ногу, но эти ступни как бы притягивали его. Говорят,
старый Фукура умер от сердечного приступа, не была
ли его партнершей эта «черная» девица? Может, именно
поэтому сегодня и усыпили двух девушек,— мелькнуло
у него в голове.
Но этого не может быть. Ведь он слышал от женщины,
что в предсмертной агонии Фукура оставил царапины на
шее и груди бывшей с ним девушки, и ей дали отпуск до тех
пор, пока царапины не заживут. Эгути снова коснулся
грубой ступни девушки и провел ногой вверх.
— Обучи меня колдовству жизни.— Трепет, пробежал
по его телу. Девушка отбросила в сторону одеяло, высунула
одну ногу наружу и выпрямила ее. Старик смотрел на грудь
и живот девушки, испытывая сильное желание вытащить ее
183
из-под одеяла и положить на холодные от зимней стужи
татами. Приложив ухо к груди девушки, он послушал, как
бьется ее сердце. Думал, что оно большое и сильное, но оно
неожиданно оказалось маленьким, с милым перестуком. Не
чудится ли ему, что бьется оно немного неровно? Может, его
просто обманывает неверный старческий слух?
— Простудишься,— Эгути укрыл девушку и выключил
электрическое одеяло на ее стороне. Он подумал, что кол-v
довская сила женской жизни вовсе не так уж сильна. Что
будет, если сжать горло девушки? Оно хрупкое. Даже для
старика это не составит труда. Эгути вытер платком щеку,
которую прикладывал к груди девушки. В его ушах еще
звучал отголосок биения ее сердца. Старик положил руку
на свое сердце. И может, оттого, что он прикасался к само-
му себе, показалось, что его сердце бьется ровнее.
Эгути повернулся спиной к «черной» девушке и стал
смотреть на другую, «нежную». Носик ее, в меру красивый,
старческим глазам кажется еще более изящным. Ее длинная,
вытянутая шея, тонкая и прекрасная, так хороша, что Эгути
не в силах удержаться от того, чтобы не подсунуть под нее
руку, обхватить и придвинуть поближе. Даже от такого
легкого движения ее тела прокатилась волна сладкого аро-
мата. Он смешивался с резким дикарским запахом «чер-
ненькой», лежавшей сзади. Старик прижался к «белой»
девушке. Ее дыхание стало быстрым и коротким. Однако не
было заметно никаких признаков пробуждения. Эгути неко-
торое время не шевелился.
— Может, она простит меня. Как последняя женщина
в моей жизни...— «Черная» девушка сзади издала сдавлен-
ный звук. Старик вытянул руку и погладил ее.
— Успокойся. Послушай шум зимнего моря и успокой-
ся,— старый Эгути пытался унять свое сердце. Девушка
спит, как будто под наркозом. Ей дали выпить какой-то яд
или сильное снотворное. Но для чего? — Для чего же, как не
для денег? — подумал Эгути, и его решимость пропала. Он
знал, что все женщины разные, но настолько ли эта девушка
отличается от других, чтобы осмелиться принести ей горе,
сделать несчастной на всю жизнь, чтобы нанести неизлечи-
мую рану? Для шестидесятисемилетнего Эгути тела всех
женщин похожи одно на другое. Но от этой девушки он не
получит ответа — ни согласия, ни отказа. От мертвой она
отличается только тем, что дышит и в ее жилах бежит
горячая кровь. Нет, неужели, проснувшись утром, она толь-
ко этим и будет отличаться от мертвого тела? Она не
184
испытывает ни любви, ни стыда, ни страха. А когда про-
снется, в ней останутся лишь горечь и раскаяние. Она
даже не будет знать, какой мужчина лишил ее невинности.
Догадается только, что один из стариков. Вряд ли она
расскажет женщине. Скорее всего, она постарается скрыть,
что нарушен запрет этого дома, и поэтому ни женщина,
ни другие девушки ничего не узнают. Тело «нежной» де-
вушки было плотно прижато к Эгути. Лежавшая сзади
«черненькая» вплотную придвинулась к старику. Электри-
ческое одеяло с ее стороны было выключено, и ей стало
холодно. Одна нога ее лежала рядом с ногами «белой»
девушки. Эгути улыбнулся, чувствуя усталость, он нащупал
под подушкой снотворное. Девушки так стиснули его с двух
сторон, что он едва мог шевельнуть рукой. Положив ладонь
на лоб «белой» девушки, Эгути, как обычно, разглядывал
белые таблетки.
— А может, сегодня не пить их? — пробормотал он.
Наверняка это очень сильное средство. Он заснет быстро
и легко. Ему впервые пришла в голову мысль, что, возмож-
но, не все старики, посещающие этот дом, честно выполня-
ют наказ женщины и выпивают лекарство. Эта уловка
стариков, которые не принимают лекарство потому, что им
жаль тратить время на сон, показалась Эгути особенно
омерзительной. Сам Эгути пока не относит себя к таким
старикам. Он проглотил обе таблетки. Вспомнил, как про-
сил у женщины такое же средство, каким усыпляют деву-
шек, и как она ответила: «Это небезопасно для старых
людей». Только поэтому он и не стал настаивать.
Не означает ли это «небезопасно» смерть во время сна?
Эгути всего-навсего обыкновенный старик, порой он испы-
тывает пустоту одиночества, впадает в пессимизм. Этот дом
мог бы стать для него на редкость подходящим местом
смерти. Возбудить у людей любопытство, заслужить пренеб-
режение толпы — разве это не достойная смерть? Знакомые
были бы поражены. Безусловно, он принес бы неизмеримое
горе своим родным, но, если он умрет сегодня ночью, лежа
между двумя молодыми женщинами, разве тем самым не
будет удовлетворено последнее заветное желание старого
человека? Нет, ничего не получится. Тело, наверное, переве-
зут из дома в захудалую гостиницу, как это было со старым
Фукура, и сообщат, что он покончил жизнь самоубийством,
приняв снотворное. Записки не останется, причины само-
убийства никому не известны, поэтому придут к заключе-
нию, что он просто не вынес разочарований старости. Он
185
видит, как губы женщины трогает ее обычная, едва замет-
ная усмешка.
— Ну что за глупые фантазии. Не накликать бы беды,—
старый Эгути засмеялся, но смех был невеселым. Уже начи-
нало действовать снотворное.
— Ладно, сейчас разбужу женщину и попрошу дать
мне такое же лекарство, как девушкам,— пробормотал
Эгути. Но вряд ли женщина уступит его просьбе. К тому же
ему очень не хотелось вставать, это было так утомительно.
Эгути лег на спину и обнял обеих девушек за шеи. У одной
шея податливо нежная, душистая, у другой — твердая с ло-
снящейся кожей. Эгути почувствовал, как что-то переполня-
ет его изнутри. Он посмотрел на алые шторы слева и спра-
ва, и из его горла вырвался какой-то сдавленный звук.
В ответ «черная» девушка слабо застонала. Ее рука упер-
лась в грудь Эгути. Может, ей плохо? Эгути освободил руку
из-под ее шеи и повернулся к «беленькой», положив руку ей
на талию. Закрыл глаза.
— Последняя женщина в жизни? Почему последняя,
и вообще, к чему такие мысли, разве можно принимать это
всерьез...— думал Эгути.— Так, а кто же был моей первой
женщиной? — старик почувствовал не столько тяжесть в го-
лове, сколько дремотную рассеянность.
— Первой женщиной была мама,— мелькнула новая
мысль.— А может, все-таки не она, а кто-то другой? —
неожиданно возникло продолжение.— Но как же это, моя
мать — моя женщина? — Только сейчас, на шестьдесят
восьмом году жизни, Эгути понял, что именно так оно
и было. Эта истина поднялась из глубины его сознания.
Что это, кощунство или тоска? Старый Эгути открыл глаза
и поморгал ими, как это делают, чтобы прогнать страшный
сон. Однако снотворное уже действовало в полную силу,
и ему трудно было окончательно пробудиться, голову сковала
тупая боль. Сонный Эгути попытался отогнать воспоминания
о матери, потом, вздохнув, положил ладони на груди обеих
девушек. Одна гладкая, сухая, другая— влажная; старик
закрыл глаза.
Мать умерла в зимнюю ночь, когда Эгути было семнад-
цать лет. Отец и Эгути, стоя у постели, держали ее руки
в своих. Руки матери, долго страдавшей от туберкулеза,
почти высохли, но она до боли сильно стискивала их ладо-
ни. Холод ее пальцев пронизал руку Эгути до самого плеча.
Медсестра, массажировавшая матери ноги, встала и вышла.
Видимо, чтобы вызвать по телефону врача.
186
— Ёсио, Ёсио...— прерывающимся голосом позвала
мать. Эгути сразу догадался и легонько погладил мать по
задыхающейся груди, и тут у нее изо рта и из носа хлынула
кровь. Дыхание остановилось. Лежавшие в изголовье марля
и полотенце быстро вымокли от крови.
— Ёсио, вытри рукавом своей рубашки,— сказал
отец.— Сестра, сестра, таз с водой... Так, так, чистую
подушку, ночную рубашку и еще простыню...
Когда старый Эгути подумал: «Первой женщиной была
мама»,— само собой вспомнилось, как она умирала.
— Ах! — Эгути стало казаться, что алые шторы в потай-
ной комнате окрашены кровью. Он плотно сомкнул веки, но
в глубине его глаз не исчезали алые блики. Под действием
снотворного сознание его затуманилось. Ладони его поко-
ились на девственных грудях девушек. Он почти потерял
способность рассуждать и оценивать свои поступки, в угол-
ках глаз выступили слезы.
— Почему в таком месте мне пришло в голову, что мать
была моей первой женщиной,— с удивлением подумал
старый Эгути. Однако мысль о матери не вызвала у него
воспоминаний о возлюбленных, которых он имел впоследст-
вии. На самом же деле первой его женщиной, пожалуй,
была жена. Да, именно так, но его старая жена, уже
выдавшая замуж трех дочерей, этой зимней ночью спит
одна. Нет, она, должно быть, еще не спит. В их доме не
слышно шума прибоя, но зимняя стужа, наверное, чувству-
ется сильнее, чем здесь. Старик стал размышлять, что пред-
ставляют собой две груди, лежащие под его ладонями. Они
будут продолжать жить, пульсируя теплой кровью, и когда
его уже не будет в живых. Но что это значит? Собрав
последние силы, старик сжал ладони. Никакой реакции,—
груди девушек тоже крепко спали. Когда Эгути гладил тело
матери перед смертью, то наверняка коснулся и ее иссохшей
груди. Но не осознавал, что это грудь. Сейчас он уже мало
что помнит. Помнит только, как в детстве засыпал, обхватив
ручками грудь еще молодой в ту пору матери.
Старого Эгути наконец-то, кажется, сморил сон; чтобы
лечь поудобней, он отнял руки от девичьих грудей. Повер-
нулся лицом к «черной» девушке. Очевидно, его притянул
ее сильный запах. Неровное дыхание девушки коснулось
лица Эгути. Рот ее был слегка приоткрыт.
— О, какой симпатичный кривой зубик,— старик тро-
нул его пальцами. Зубы у девушки были крупные, только
этот, кривой — маленький. Если бы не дыхание девушки,
187
Эгути, возможно, и поцеловал бы его. Ее тяжелое дыхание
не давало старику заснуть, и он повернулся на другой бок.
Теперь девушка дышала ему в шею. Она не храпела, но
дышала громко, с присвистом. Эгути втянул голову в плечи
и придвинул свое лицо к лицу «белой» девушки. Та сделала
недовольную гримасу, но казалось, что она улыбается. Эгу-
ти было не по себе, оттого, что тело «черненькой» касалось
его сзади. Оно было холодное и скользкое. Старый Эгути
погрузился в сон.
Старику, зажатому между двумя девушками, было не-
удобно, и ему приснился дурной сон. Сон бессвязный,
полный неприятной эротики. В конце его Эгути будто
бы возвратился домой из свадебного путешествия и об-
наружил, что дом утопает в распустившихся, колышущихся
красных цветах, похожих на далии. Эгути заколебался,
его ли это дом.
— А-а, с возвращением. Что это ты там стоишь? —
встретила его мать, к тому времени уже умершая.— Жена
твоя стесняется, что ли?
— Мама, откуда эти цветы?
— Цветы?..— равнодушно повторила мать.— Входи
поскорей.
— Я думал, обознался домом. Хотя, как же я мог обо-
знаться... Но здесь столько цветов...
В гостиной молодых супругов ждало праздничное уго-
щение. Выслушав приветствие новобрачной, мать пошла на
кухню подогреть суп. Оттуда доносился запах жареной
рыбы. Эгути вышел на террасу полюбоваться цветами. Мо-
лодая жена присоединилась к нему.
— Ах, какие красивые цветы,— сказала она.
— Да,-— чтобы не напугать жену, Эгути не стал гово-
рить ей, что в доме никогда не было таких цветов. Вглядев-
шись в самый большой цветок, Эгути увидел, как с одного
из его лепестков скатилась красная капля. Он вскрикнул
и проснулся.
— А-а...
Эгути встряхнул головой, еще не придя в себя после
снотворного. Повернулся лицом к «черной» девушке. Тело
ее было совсем холодное. Старик вздрогнул от ужаса. Де-
вушка не дышала. Он положил руку ей на сердце — сердце
не билось. Эгути вскочил с постели. Ноги его подкосились,
и он упал. Весь дрожа, он вышел в соседнюю комнату.
Оглядевшись, увидел кнопку звонка рядом с нишей токоно-
188
ма. Изо всех сил нажал пальцем на кнопку и долго не
отпускал. На лестнице послышались шаги.
— Может, я во сне, сам того не подозревая, задушил
ее? — старик чуть ли не ползком вернулся в комнату и осмо-
трел шею девушки.
— Что случилось? — женщина вошла в комнату.
— Эта девочка умерла,— Эгути не сразу овладел го-
лосом.
— Умерла? Не может быть,— женщина спокойно прове-
ла ладонью по сонным глазам.
— Да, да, умерла. Не дышит. Пульс остановился.
Женщина побледнела и, отстранив Эгути, упала на
колени, склонилась над девушкой.
— Кажется, она и вправду...
Женщина отбросила одеяло и осмотрела тело девушки:
— Что вы с ней сделали?
— Ничего.
— Девушка не умерла. Ни о чем не беспокойтесь...—
женщина старалась говорить холодным, спокойным
тоном.
— Она умерла! Быстро позови врача!
Женщина молча смотрела на Эгути.
— Чем ты ее напоила? Может, у нее аллергия.
— Прошу вас не шуметь. У вас не будет никаких
неприятностей... Ваше имя даже не будет упомянуто...
— Но ведь она умерла!
— Думаю, что нет. Который час?
— Начало пятого.
Женщина с трудом приподняла обнаженное тело «чер-
ной» девушки.
— Давай, я помогу.
— Не надо. У меня внизу есть помощник...
— Она, наверное, тяжелая.
— Вы не волнуйтесь. Отдохните, поспите. Там ведь есть
еще одна девушка.
Эти слова «там есть еще одна» больнее всего укололи
Эгути. Действительно, в соседней комнате в постели остава-
лась еще «белая» девушка.
— Разве я смогу заснуть? — в голосе старика прозвуча-
ли возмущение и страх.— Я ухожу домой.
— А вот этого делать не стоит. Если вас сейчас увидят
ныходящим отсюда, то могут возникнуть подозрения...
— Но разве я смогу заснуть?
— Я принесу вам еще таблетку.
189
Женщина вышла, и слышно было, как она тащила
тело «черной» девушки по лестнице вниз. Только сейчас
Эгути, на котором не было ничего, кроме тонкого ночного
кимоно, заметил, что совершенно продрог. Женщина ве-
рнулась с таблеткой.
— Ну вот. И прошу вас, спите спокойно до самого утра.
Старик открыл дверь в соседнюю комнату; одеяло
было отброшено в сторону, как он впопыхах оставил
его, а на постели, сияя красотой, лежала обнаженная
«белая» девушка.
Эгути невольно залюбовался ею.
Послышался удаляющийся гул автомобиля. Должно
быть, увозили «черненькую». «Неужели и ее повезут в ту
сомнительную гостиницу на водах, куда был подброшен
труп старого Фу кура?»
Старая столица
РОМАН
ВЕСЕННИЕ ЦВЕТЫ
Тиэко заметила, что на старом клене распустились
фиалки.
— Ах, и в этом году цветут! — На Тиэко пахнуло
ласковым дыханием весны.
В маленьком саду клен кажется огромным, его ствол
гораздо толще самой Тиэко. Но можно ли сравнивать за-
мшелый, покрытый растрескавшейся грубой корой ствол
с девичьим станом Тиэко...
Как раз на уровне ее талии клен немного искривляется
вправо, а повыше ее головы опять-таки уходит вправо рез-
кой дугой, и от этого изгиба во все стороны протянулись
ветви, накрывая собою весь сад. Длинные ветви клонятся
под собственной тяжестью, касаясь концами земли.
Чуть ниже того места, где ствол круто изгибается,— две
маленькие впадинки, в которых растут фиалки. Каждую
весну они цвели. Сколько себя помнит Тиэко — на стволе
всегда было два кустика фиалок.
Верхний кустик отделяет от нижнего расстояние в целый
с яку. Став взрослой девушкой, Тиэко нередко задумыва-
лась: «Встретятся ли когда-нибудь верхняя фиалка и ниж-
няя? Знают ли они о существовании друг друга?» Но что
могут означать для них слова «встретятся», «знают»?..
Их распускается немного — всего три, от силы пять
венчиков. И все же каждую весну в маленьких впадинах на
стволе клена появляются новые ростки, распускаются цветы.
Тиэко любуется фиалками с галереи или стоя перед
деревом. Она глядит на них, поднимая глаза от нижнего
кустика к верхнему, и с замиранием сердца то удивляется
© Перевод Б. Раскина, 1984.
7 Я. Кавабата
193
этой необычной «жизни» фиалок на клене, то ощущает
порой странное чувство одиночества.
— Вот ведь где выросли... И живут...— шепчет она.
Гости, приходившие в лавку, восхищались кленом, но
почти никто не замечал скромно цветущих фиалок. Старое
дерево поражало своей мощью, а поросший зеленым мхом
ствол вызывал почтение и придавал клену особую эстетич-
ность. Два крохотных кустика фиалок, приютившиеся на
нем, казались совсем незаметными среди этого апофеоза
величия и красоты.
Но мотыльки о них знают. В тот самый миг, когда Тиэко
заметила, что фиалки расцвели, целый сонм маленьких
белых мотыльков, круживших у самой земли, приблизился
к фиалкам. На клене уже начали лопаться молодые красно-
ватые почки, и на их фоне ярко выделялась белизна мотыль-
ков. Листочки и цветы фиалок отбрасывали легкую тень на
зеленый мох ствола.
Был мягкий весенний день. Небо затянуло облаками, как
часто бывает в пору цветения.
Тиэко продолжала любоваться фиалками и после того,
как их покинули мотыльки.
— Спасибо, что и в этом году вы так чудесно цветете,—
беззвучно шептали ее губы.
Под фиалками, у самых корней клена, стоит старинный
фонарь. В нижней части его каменной подставки высечена
небольшая статуя. Отец объяснил Тиэко, что это Христос.
— Разве не дева Мария? — спросила тогда Тиэко.—
Я видела: такая большая, похожа на памятник Тэндзину
в Китано.
— Где же тогда младенец? — возразил отец.
— А ведь правда,— закивала Тиэко и спросила: —
Среди наших предков были христиане?
— Нет. Этот фонарь принес то ли садовник, то ли
торговец резными камнями. Особой редкости он не пред-
ставляет.
Фонарь был, как видно, изготовлен очень давно, еще в ту
пору, когда начались гонения на христиан. Ветры и дожди
за сотни лет источили не слишком прочный камень, и сей-
час едва можно различить очертания головы, торса и ног.
Работа не слишком искусная. Рукава одеяния чересчур
длинны и почти достигают подола. Когда-то у фигуры были
молитвенно сложены руки — теперь это лишь угадывалось
194
по некоторому утолщению там, где они прежде находились.
Во всяком случае, она вызывала иное впечатление, чем
изображения Будды или Дзидзо.
Поклонялись ли в старину этому фонарю христиане, был
ли он просто чужеземным украшением, кто знает. Но теперь
он оказался у корней старого клена, под фиалками в саду
лавки, принадлежавшей родителям Тиэко, исключительно
благодаря его старинному виду. Если кто-либо из гостей
приглядывался к фонарю, отец Тиэко кратко пояснял: «Ста-
туя Христа». Но редкий посетитель обращал внимание на
скромный каменный фонарь у старого клена. А если и заме-
чал, то вскоре отворачивался: один-два каменных фонаря
в саду — дело обычное.
Тиэко оторвала глаза от фиалок и стала рассматривать
изображение Христа. Она не посещала миссионерскую
школу, но, чтобы приобщиться к английскому языку, ходила
в христианскую церковь и даже читала Ветхий и Новый
заветы. По ее мнению, ставить свечи или класть цветы перед
старым фонарем с изображением Христа не годилось: на
нем не был высечен крест.
Иногда ей казалось, что фиалки над статуей — это
сердце девы Марии.
Она вновь перевела взгляд с фонаря на фиалки... И вне-
запно вспомнила о сверчках, которых держала в старинном
горшке из Тамбы.
Несколько лет тому назад она была в гостях у своей
школьной подружки и услышала там, как поют сверчки.
Подруга подарила ей сверчков — с того все и началось.
— Жалко держать их в темном горшке,— опечалилась
тогда Тиэко.
— Но это лучше, чем обрекать их на скорую смерть
в клетке,— возразила подруга.
Тиэко узнала, что есть храмы, где специально разводят
сверчков и продают их личинки. Оказалось, в Японии
немало любителей сверчков.
Когда сверчки у нее расплодились, потребовался второй
горшок. Сверчки являлись на свет около первого июля,
а с середины августа уже начинали петь.
Они рождались, пели, плодились и умирали в одном
и том же тесном, темном горшке. Это позволяло сохранить
породу. В клетке же им была уготована короткая жизнь
лишь на протяжении одного поколения. Но провести всю
жизнь в горшке, олицетворявшем для них весь мир, всю
вселенную...
195
В далекую старину в Китае был известен рассказ «Весь
мир внутри горшка». Тиэко знала его содержание: внутри
удивительного горшка возвышались золотые дворцы и яш-
мовые башни, он был полон редкостных вин и дивных яств.
Горшок являл собой совершенно иной, очарованный мир,
отрешенный от бренной жизни... Один из великого множе-
ства рассказов о чародеях-отшельниках...
-Само собой, сверчки оказались в горшке не из неприязни
к этому миру и, наверное, даже не подозревали, где нахо-
дятся. Они просто существовали, не ведая об иной жизни.
И вот что более всего удивляло Тиэко: оказывается, если
в горшке держать одних и тех же сверчков и время от
времени не запускать туда мужских особей со стороны,
новые поколения станут постепенно вырождаться из-за по-
вторяющихся кровных браков. Во избежание этого люби-
тели обмениваются самцами.
Сейчас была весна, а не осень, когда сверчки начинают
петь, но фиалки не беспричинно напомнили ей о сверчках.
Тиэко сама поместила сверчков в тесный, темный гор-
шок, а фиалки, как могли они оказаться в столь неудобном
для них месте? Но фиалки нынче опять цветут, и новые
сверчки народятся и будут петь.
«Круговорот жизни в природе?..— Тиэко заложила за
ухо выбившуюся прядь, которой играл легкий весенний
ветерок.— А я?» — подумала она, сравнивая себя с фиал-
ками и сверчками.
Кроме Тиэко, никто не обратил внимания на скромные
кустики фиалок в этот день, полный весеннего пробуждения
природы.
Из лавки донеслись оживленные голоса. Служащие гото-
вились к обеду. Тиэко вспомнила о назначенном свидании
и пошла переодеться.
Накануне позвонил Синъити Мидзуки и пригласил Ти-
эко поглядеть на цветущие вишни у храма Хэйан дзингу.
Его приятель, студент, полмесяца назад нанявшийся при-
вратником в храмовой сад, сообщил, что сейчас вишни
в самом цвету.
— Раз говорит этот новоявленный сторож — значит,
сведения самые точные,— тихо рассмеялся Синъити. Его
негромкий смех звучал приятно.
— Он и за нами будет приглядывать? — спросила Ти-
эко.
— Так ведь он же привратник! Замечает всех, кто
направляется в храмовой сад,— ответил Синъити.— Но
196
если вам, Тиэко, неприятно, мы можем прийти врозь
и встретиться в саду под вишнями. Пока вас не
будет, цветами полюбуюсь один. Цветущие вишни на-
скучить не могут.
— Тогда, может, вам лучше вообще пойти одному?
— Договорились. Боюсь, однако, что нынче вечером
прольется дождь и цветы опадут.
— Пейзаж с опавшими цветами тоже прекрасен.
— Сбитые дождем, грязные лепестки — это ли пейзаж
с опавшими цветами?! Вам ведь известно: опавший цветок...
— Несносный человек!
— Кто из нас?
Надев скромное кимоно, Тиэко вышла из дома.
Храм Хэйан дзингу, широко известный своим Праздни-
ком эпох, считается не столь древним. Его воздвигли в тыся-
ча восемьсот девяносто пятом году в память об императоре
Камму, который более тысячи лет назад повелел перенести
столицу на место нынешнего Киото. Его храмовые врата
и внешнее святилище — копия ворот Отэммон и дворца
Дайгокудэн в Хэйане. Точно так же, как было там, посади-
ли померанец и вишню. С тысяча девятьсот тридцать вось-
мого года в храме начали чтить и память Комэй — им-
ператора, после смерти которого столицу перенесли из
Киото в Эдо — нынешний Токио. Храмовой сад в Хэйан
дзингу стал одним из излюбленных мест, где совершаются
брачные церемонии.
Особенно украшала сад рощица плакучих вишен. Неда-
ром теперь говорят: «Много цветов в старой столице, но
только плакучая вишня нам шепчет: и вправду весна!»
Тиэко вошла в храмовой сад и замерла, не в силах
оторвать глаза от плакучих вишен. Необыкновенные по
красоте розовые цветы наполнили ее душу священным тре-
петом. «Ах, вот и в этом году я повстречалась с весной»,—
беззвучно шептали ее губы.
Тиэко в точности не представляла, где дожидается ее
Синъити, не знала, пришел ли он вообще. Решив прежде
отыскать его, а уж потом любоваться цветами, она стала
спускаться вниз по тропинке, окруженная розовым облаком
цветущих деревьев.
Там на лужайке она увидела Синъити. Он лежал на
траве, закрыв глаза и подложив руки под голову.
Тиэко не ожидала увидеть Синъити в такой позе. Ей
было неприятно. Человек, назначивший свидание молодой
девушке, развалился на траве! И даже не столько его невос-
197
питанность, не оскорбительность позы возмутили ее, сколь-
ко ей просто претило, что он вот так перед ней лежит.
В своей жизни она к такому еще не привыкла. Потом она
подумала: должно быть, он, таким же манером развалясь на
университетской лужайке, ведет ученые споры с друзьями.
Вот и сейчас он лежит, по-видимому, в своей излюбленной
позе. А место выбрал из симпатии к судачившим по соседст-
ву старушкам — сначала присел рядом, потом улегся на
траве и задремал.
Представив себе все это, Тиэко готова была уже рассме-
яться, но сдержалась и покраснела. Она постояла над
Синъити, не решаясь его разбудить, потом сделала движе-
ние, намереваясь уйти. До сих пор ей не приходилось
видеть так близко лицо спящего мужчины...
На Синъити была застегнутая на все пуговицы студен-
ческая тужурка, волосы аккуратно расчесаны. Он лежал,
смежив длинные ресницы, в его лице было что-то маль-
чишеское.
— Тиэко! — воскликнул Синъити и быстро поднялся.
Лицо девушки сразу стало сердитым.
— Как вам не стыдно — спать в таком месте! Все
прохожие оглядываются.
— Я вовсе не спал и знал, что вы здесь, с того самого
момента, как вы подошли.
— Несносный человек!
— Как бы вы поступили, если бы я вас не окликнул?
— И вы притворялись спящим, зная, что я здесь?
— Я подумал: передо мной стоит счастливая девушка,
и мне почему-то взгрустнулось, да и голова побаливает...
— Я? Я счастливая?!
— Так, значит, у вас разболелась головушка?
— Ничего, уже прошла.
— И цвет лица у вас, кажется, нехороший.
— Нет-нет, с лицом все в порядке.
— Сверкает, словно лезвие меча.
Знакомые и прежде иногда сравнивали его лицо с ме-
чом, но от Тиэко он слышал такое впервые.
— Сей меч людей разить не будет. Здесь ведь кругом
цветы,— засмеялся он.
Тиэко направилась к галерее. Синъити последовал за
ней.
— Хочу обойти все вишни в цвету,— сказала она.
Если встать у входа в западную галерею, цветущие
198
вишни сразу вызывают ощущение весны. Вот уж поистине
весна! Клонящиеся книзу ветви буквально до самых кон-
чиков унизаны розовыми махровыми цветами, и кажется,
будто расцвели они не на ветвях, а ветви созданы лишь для
того, чтобы цветы поддерживать.
— Здешние вишни особенно хороши,— сказала Тиэко
и повела Синъити туда, где галерея круто заворачивала.
Там, широко раскинув ветви, росла огромная вишня.
Синъити встал рядом с Тиэко и залюбовался деревом.
— Взгляните, ведь это сама женственность! И поникшие
гибкие ветви, и сами цветы — такие ласковые, такие не-
жные,— промолвил Синъити.
На могучей вишне розовые махровые цветы были с лило-
вым оттенком.
— Нет, право же, я не представлял себе, как она женст-
венна, сколько в ее цветении неизъяснимого обаяния, преле-
сти,— к ним нельзя привыкнуть!
Затем они отправились к пруду. Там, где дорога сужа-
лась, на лужайке были расставлены скамьи и расстелен
пунцовый ковер. На скамьях сидели посетители и пили чай.
— Тиэко, Тиэко! — Из расположенного в тени деревьев
Павильона чистых сердец, где шла чайная церемония, выбе-
жала ее приятельница Масако. На ней было нарядное
кимоно с широкими рукавами.— Тиэко, помоги немного!
Я так устала! Все утро помогала сэнсэю.
— В таком виде? Разве что чашки мыть.
— Хотя бы чашки или, может, чай заваривать будешь?
— Я не одна.
Только теперь Масако обратила внимание, на стоявшего
поблизости Синъити и шепотом спросила:
— Твой жених?
Тиэко слегка покачала головой.
— Хороший человек?
Тиэко кивнула.
Синъити повернулся к ним спиной и медленно
пошел вперед.
— Может, выпьешь чашечку чая? Сейчас в павильоне
мало гостей,— предложила Масако.
Тиэко отказалась и последовала за Синъити.
— Моя подружка по занятиям чайной церемонией.
Красивая девушка, не правда ли?
— Ничего особенного.
— Тише! Она может услышать.— Тиэко обернулась
к стоявшей у павильона Масако и подмигнула ей.
199
По тропинке они подошли к пруду. У самого берега
ярко зеленели острые листья ирисов, тихо покачивались
кувшинки, распростерши на воде свои круглые листья.
У пруда вишни не росли.
Обогнув пруд, Синъити и Тиэко вышли на узкую
дорогу. Здесь под зеленым шатром деревьев царил по-
лумрак. Пахло молодой листвой и влажной землей. Вскоре
дорога вывела их к обширному саду с прудом посредине.
Пруд был больше того, который они только что миновали.
Сразу стало светло от цветущих вишен, отражавшихся
в зеркальной воде.
Иностранные туристы то и дело щелкали фотоап-
паратами.
Здесь и на противоположном берегу между деревьев
в скромном наряде из белых цветов рос подбел. Тиэко
вспомнила Нару. Вокруг было много сосен — не очень
крупных, но красивой формы. Когда бы не вишни в цвету,
взор услаждал бы один лишь зеленый убор сосен. Хотя,
пожалуй, именно в эту пору чистая зелень сосны и про-
зрачные воды пруда еще рельефней выделяли розовые
цветы вишен.
Синъити первым стал переходить пруд по выступавшим
из воды камням. Место называлось «Переправа через боло-
то». Камни были плоские, округлой формы — словно их
нарезали из столбов тории. Тиэко пришлось подоткнуть
подол кимоно.
— Готов перенести госпожу Тиэко на себе,— восклик-
нул Синъити, обернувшись к девушке.
— Потрясена вашей необыкновенной любезностью,—
съязвила Тиэко.
По таким удобным камням могла бы спокойно пройти
и старуха.
Близ камней плавали листья кувшинок, а у противопо-
ложного берега в воде отражались сосны.
— Эти камни в воде напоминают абстрактный рису-
нок,— произнес Синъити.
— Но ведь, как говорят, все японские сады абстрактны.
Вспомните сугигокэ в саду храма Дайгодзи. Каждый не
преминет сказать: «абстрактный рисунок»... Просто надо-
ело.
— Верно, он там создает впечатление абстрактности.
Кстати, в храме Дайгодзи на днях завершают восстановле-
ние пятиярусной пагоды. По этому случаю ожидается праз-
дничная церемония. Не хотите ли поглядеть?
200
— Теперь пагода станет такая же яркая, как новый
Золотой павильон?
— Нет, в отличие от Золотого павильона она ведь не
сгорела, ее лишь разобрали и собрали заново. Церемония
состоится в разгар цветения вишен, так что народу, навер-
ное, будет немало...
— И все же нет на свете ничего красивей цветущей
плакучей вишни...
Они переправились по камням на противоположный
берег с красивой сосновой рощей и подошли к «мосту-
дворцу». Так его назвали потому, что этот мост по
форме напоминал дворец, но у него было и собственное
имя — Тайхэйкаку — Дворец спокойствия. Вдоль перил
стояли скамьи с низкими спинками, на которых отдыхали
люди. Отсюда открывался чудесный вид на обширный
сад за прудом.
Некоторые посетители, присев на скамьи, пили и заку-
сывали. По мосту взад и вперед бегали дети.
— Идите сюда, Синъити,— позвала Тиэко. Она первая
села на скамью и опустила ладонь на освободившееся
рядом место.
— Я постою, но предпочел бы присесть у ваших ног,—
шутливо отозвался Синъити.
— Считайте, что я ничего не слышала.— Тиэко усадила
его рядом и сказала: — Схожу за кормом для карпов.
Вскоре она возвратилась и стала кидать в пруд корм.
Сразу подплыла целая стайка карпов, некоторые даже
выскакивали из воды, пытаясь поймать корм на лету. По
воде пошли круги. Заколебались отражения вишен и сосен.
— Не хотите ли покормить? — предложила Тиэко.
Юноша не ответил.
— Вы сердитесь на меня?
— Нисколько.
Долгое время они сидели молча. Синъити с прояснив-
шимся лицом глядел на поверхность воды.
—* О чем это вы задумались? — прервала молчание
Тиэко.
— Так просто... Бывают ведь чудесные минуты, когда
ни о чем не думаешь. Впрочем, когда сидишь рядом со
счастливой девушкой, тебя и самого обволакивает теплотой
счастливой юности.
— Это я счастливая?.. — удивилась Тиэко. Тень печали
мелькнула в ее глазах. А может, то было лишь легкое
движение воды, на которую она глядела.— Там за мостом
201
есть вишня, которая мне особенно нравится,— сказала Ти-
эко, поднимаясь со скамьи.
— Наверно, вон та. Она видна и отсюда.
В самом деле, вишня была удивительно красива. Она
стояла уронив ветви, словно плакучая ива. Тиэко вступила
под ее сень, и легкий ветерок опустил ей на плечи и к ногам
несколько лепестков. Опавшие цветы устилали землю под
вишней, штук семь или восемь плавали на воде. Бамбуковые
шесты подпирали ветви, и все же их тонкие концы, увенчан-
ные цветами, склонялись до самой земли.
Сквозь переплетение ветвей виднелась вершина горы
в зеленом весеннем убранстве.
— Наверно, это часть Восточной горы,— сказал
Синъити.
— Это вершина Даймондзи,— ответила Тиэко.
— Неужели Даймондзи такая высокая?
— Так кажется, потому что вы глядите на нее сквозь
усыпанные цветами вишни.
Они стояли под вишней и не хотели уходить.
Чуть дальше земля была посыпана крупным белым пес-
ком, а правее росли дивные высокие сосны.
Когда они миновали ворота Отэммон, Тиэко предло-
жила:
— Не пойти ли нам к храму Киёмидзу?
— Киёмидзу? — удивился Синъити. А что там интерес-
ного? — было написано на его лице.
— Хочу оттуда полюбоваться вечерним Киото, погля-
деть на заход солнца над Западной горой.
— Что ж, пойдем.
— Пешком, согласны?
Путь был неблизкий. Обходя шумные улицы, они сдела-
ли большой крюк по дороге, ведущей к храму Нандзэндзи,
прошли позади храма Тионъин и через дальний конец
парка Маруяма по узкой тропинке приблизились к храму
Киёмидзу. Все вокруг уже подернулось вечерней дымкой.
На большой сцене — площадке, где ставились храмовые
представления/— кроме стайки студенток, никого не было.
В надвигающихся сумерках смутно белели их лица.
Тиэко любила приходить сюда в этот час. Позади них
на главном здании храма засветились фонари. Тиэко, не
останавливаясь, пересекла большую сцену и, пройдя перед
храмом Амида, подошла к святилищу. Здесь, на самом
высоком месте, тоже была своя площадка, сразу за которой
начинался обрыв. Сама площадка, как и крыша над ней,
202
крытая корой кипариса, точно парила над обрьгоом. Она
была невелика, зато отсюда открьшался поразительный
вид на Киото и Западную гору.
Внизу, в городе, уже зажигались огни, но было еще
достаточно светло.
Тиэко подошла к перилам и стала глядеть на запад.
Она, казалось, совершенно забыла о Синъити. Юноша при-
близился к ней и встал рядом.
— Синъити, а ведь я подкидыш,— неожиданно призна-
лась Тиэко.
— Подкидыш?!
— Да, меня подкинули.
Синъити был настолько ошеломлен, что вначале по-
думал, будто слово «подкидыш» Тиэко употребила не буква-
льно, а, скорее, пытаясь объяснить свое душевное состояние.
— Подкидыш...— пробормотал Синъити.— Неужели
даже вы считаете себя подкидышем? В таком случае я и по-
давно подкидыш... В душе. А может, все люди — под-
кидыши: когда они рождаются, боги подбрасывают их
в этот мир.
Синъити глядел на профиль Тиэко: может, то была игра
вечернего освещения и надвигающаяся весенняя ночь наве-
яла на девушку легкую грусть?
— А, пожалуй, справедливей считать людей не под-
кидышами, а божьими детьми: боги подбрасывают их
на нашу землю, чтобы потом спасти...— заключил свою
мысль Синъити.
Тиэко глядела на вспыхнувший вечерними огнями Ки-
ото, будто вовсе не слушала Синъити. Она даже не повер-
нула лица в его сторону.
Синъити почувствовал: Тиэко в самом деле опечалена.
Он хотел было успокаивающе коснуться ее плеча, но она
отстранилась.
— Не трогайте подкидыша,— пробормотала она.
— Разве я не сказал, что подкидыши — божьи дети? —
возразил Синъити, повышая голос.
— Слишком сложно для моего разумения. Я не
божий подкидыш, меня подкинули обыкновенные люди —
родители.
— Да-да! Меня оставили у входа в нашу лавку.
— Не может быть!
-— Честно говоря, я не собиралась вам признаваться —
это вырвалось у меня случайно, но это правда!
203
— Гляжу отсюда на вечерний Киото и невольно
начинаю сомневаться: действительно ли я родилась
в этом городе?
— С вами творится нечто странное. Да понимаете ли
вы, что говорите?
:— Какой резон мне лгать?
— Разве вы не единственная и к тому же горячо люби-
мая дочь оптового торговца? Правда, единственная дочь
одержима странной фантазией...
— Родители в самом деле меня любят... хоть я и под-
кидыш.
— Кто может подтвердить это?
— Подтвердить? Тому свидетель — решетка у входа
в наш дом. Решетка знает.— Голос Тиэко звучал проник-
новенно.— Однажды — я тогда уже училась в средней
школе — меня позвала мать и призналась, что она мне не
родная, что похитила меня, когда я была еще грудным
младенцем. Только родители, должно быть, не договори-
лись заранее и сначала называли мне разные места, где они
м^ня подобрали. Отец — под цветущими вишнями в Гион,
а мать — на берегу реки Камогава. Из жалости не хотели
признаться, что подобрали меня у собственной лавки...
— Н-да... А о настоящих родителях вам что-нибудь
известно?
— Отец и мать так добры ко мне, что у меня даже не
возникало желания искать настоящих родителей. Может,
они уже давно покоятся в одной из безвестных могил на
кладбище Адасино. Там, где старые надгробные камни.
Мягким закатным светом окрасилась вершина Западной
горы, и вот уже полнеба над Киото будто подернулось
красноватым туманом.
Синъити никак не мог поверить, что Тиэко подкинули
или тем более похитили. Дом Тиэко расположен в самой
середине квартала оптовых торговцев. Можно бы расспро-
сить соседей и все выяснить, но Синъити сейчас занимало
другое: почему Тиэко вдруг призналась ему, что она
подкидыш?
N Голос Тиэко звучал правдиво, в нем ощущались и трога-
тельная красота, и большая душевная сила. Синъити понял,
что, признаваясь ему, девушка не ищет сочувствия.
Тиэко, безусловно, догадывалась, что юноша влюблен
в нее. Неужели она решила поведать ему о своей судь-
бе просто из признательности? Синъити в этом глубоко
204
сомневался. Скорее наоборот: ее слова прозвучали так,
будто она заранее отвергает его любовь. Пожалуй, это
верно и в том случае, если историю с «подкидышем» она
придумала... Может быть, Тиэко призналась мне, чтобы
доказать мою неправоту, когда я назвал ее «счастливой»?
Хорошо бы так, подумал Синъити и сказал:
— Госпожа Тиэко, наверно, опечалилась, узнав, что она
подкидыш? Ей стало грустно?
— Нисколько! Не опечалилась я, и грустно мне
тоже не стало.
— Вот только когда я попросила разрешения поступить
в университет, а отец сказал, что это будет помехой для его
единственной наследницы и лучше бы мне повнимательней
присмотреться к его торговому делу...
— Это было в позапрошлом году?
— Да, в позапрошлом.
— Вы во всем подчиняетесь родителям?
— Конечно.
— А если речь пойдет о замужестве?
— Поступлю так, как они скажут,— без малейшего
колебания ответила девушка.
— Значит, у вас нет ни своего мнения, ни собственных
чувств?
— Напротив, того и другого с избытком, и это доставля-
ет мне кучу неприятностей.
— Но вы их сдерживаете.
— Нет, не сдерживаю.
— Вы все время говорите загадками.— Синъити рассме-
ялся, но голос его дрожал. Он оперся грудью о перила
и резко наклонился, пытаясь заглянуть ей в лицо.— Хочу
поглядеть на загадочного подкидыша,— прошептал он.
— Слишком темно,— усмехнулась Тиэко и обернулась
к Синъити. Глаза ее блестели.— Вы меня пугаете.— Она
поглядела на крышу главного храма. Крытая толстой корой
кипариса, она, казалось, угрожающе надвинулась на них,
подавляя своей темной громадой.
205
ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
И ДЕРЕВЯННАЯ РЕШЕТКА
Вот уже несколько дней, как Такитиро Сада — отец
Тиэко. — поселился в Саге в женском монастыре, насто-
ятельнице которого было далеко за шестьдесят.
Этот известный среди жителей Киото небольшой храм
расположен уединенно, вдали от любопытных глаз тури-
стов, и вход в него трудно разглядеть за густой бамбуковой
рощей. В храмовой пристройке изредка проводились чай-
ные церемонии, но особой известностью они не пользова-
лись. Время" от времени настоятельница покидала храм,
чтобы обучать желающих искусству составления цветов.
Такитиро Сада снял в храме комнату. Его душа жаж-
дала уединения, и все здесь было созвучно его настроению.
Сада — оптовый торговец готовым платьем, имеющий
лавку в районе Накагё.
Соседи-оптовики последнее время начали создавать ак-
ционерные общества. Стал акционерной компанией и тор-
говый дом Сада — хозяин теперь назывался президентом,
а торговыми операциями ведал бывший приказчик, а ныне
директор-распорядитель. Но в лавке по-прежнему сохраня-
лись многие старинные традиции.
Сада с юных лет стремился овладеть мастерством ху-
дожника. От природы он был нелюдим, не устраивал
личные выставки тканей, изготовленных по его эскизам.
Да если бы и устраивал, рисунки его для того времени
были слишком необычны, чтобы рассчитывать на коммер-
ческий успех.
Отец Такитиро — Такитибэ — молча наблюдал за его
упражнениями. В торговом доме хватало своих рисоваль-
щиков, были и художники со стороны, изготовлявшие эски-
зы рисунков для тканей вполне во вкусе того времени. Но
когда не слишком одаренный талантом Такитиро убедился,
что у него ничего не получается, и стал искать вдохновения
в опиуме, отец, обнаружив у него чересчур необычные
эскизы для набивной шелковой ткани юдзэн, сразу же
отправил сына в психиатрическую лечебницу.
В те годы, когда дело перешло к Такитиро, казавшиеся
прежде странными эскизы уже воспринимались как обыч-
ные, и он с сожалением думал о том, что в свое время не
удалось их пустить в дело. Вот и теперь он уединился
в храме, надеясь, что на него снизойдет вдохновение.
После войны узоры на кимоно очень изменились, и,
206
вспоминая о своих эскизах, навеянных опиумным дурманом,
Такитиро теперь мог, пожалуй, отнести их к новому, абст-
рактному стилю. Но ему уже было далеко за пятьдесят,
и стоило ли возвращаться к юношескому увлечению?
«Пожалуй, попытаюсь рисовать в классическом сти-
ле!» — бормотал он, ни к кому не обращаясь. Перед его
глазами одна за другой всплывали ткани прошлых лет.
В его памяти хранились узоры и расцветки множества
старинных материй и одежд. Во время прогулок по знаме-
нитым садам Киото, по окрестностям города он нередко
делал зарисовки, рассчитывая использовать их при раскрас-
ке материй для кимоно.
Около полудня в храм, где уединился Такитиро, при-
шла Тиэко.
— Отец, я купила для вас тофу в харчевне «Морика».
Будете есть?
— Спасибо, доченька! Тофу от «Морика» я люблю, но
еще больше меня радует твой приход. Побудь со мной до
вечера, расшевели мою старую голову. Может, появится
в ней идея какого-нибудь интересного рисунка.
Оптовому торговцу готовым платьем незачем рисовать
эскизы. Такое увлечение скорее может повредить торговле.
Но Такитиро даже в своей лавке нередко проводил
долгие часы в дальней комнате за столом у окна, вы-
ходившего в сад, где под кленом стоял христианский
фонарь. Позади стола в двух старомодных сундуках из
павлонии хранились старинные китайские и японские ма-
терии, а этажерка сбоку была сплошь уставлена каталогами
эскизов из разных стран. В хранилище на втором этаже
было собрано немало костюмов для представлений театра
Но и другая старинная одежда. Там же хранились образцы
ситцев из южных стран. Все это собирали еще отец и дед
Такитиро. Когда устраивались выставки старинных ма-
терий и его просили принять в них участие, Такитиро
упорно отказывался.
— Предки наказали ничего не выносить из дома,—
всякий раз отвечал он.
Дом Такитиро был построен в старинном киотоском
стиле, поэтому каждый, кто направлялся в уборную, не-
минуемо проходил через узкий коридор мимо его стола.
Хозяин, насупив брови, молча терпел это, но стоило в лавке
повысить кому-нибудь голос, как он раздраженно при-
крикивал:
— Нельзя ли потише!
207
Бывало, во время работы над эскизом к Такитиро подхо-
дил приказчик и с поклоном говорил:
— К нам покупатель из Осаки.
— Обойдется, пусть уходит. Здесь и других лавок хва-
тает.
— Он наш старинный клиент.
— Незачем мне с ним встречаться. Чтобы купить одеж-
ду, надо своими глазами поглядеть на нее, а не болтать
попусту. Если он торговец, сразу разглядит стоящие вещи.
Правда, мы большей частью держим дешевый товар.
— Слушаюсь.
В той части комнаты, где за столом на плоской подушке
сидел Такитиро, был расстелен на полу старинный заморс-
кий ковер. Стол был отгорожен дорогими ситцевыми зана-
весками. Это Тиэко придумала повесить занавески. Они
немного скрадывали шум, доносившийся из лавки. Время от
времени Тиэко их меняла, и тогда отец из чувства признате-
льности за ее доброту рассказывал ей, откуда какая ткань:
с Явы или из Персии, в какие годы и по каким эскизам она
была изготовлена.
Разглядывая однажды вновь повешенные занавески, Ти-
эко сказала:
— Жаль такую ткань пускать на сумки, можно бы на
платок, но слишком велик отрез. А что, если из него изгото-
вить пояс для кимоно?
— Дай-ка ножницы,— попросил Такитиро.
Он ловко отрезал от ситцевой занавески широкую полосу:
— Это тебе на пояс.
— Не нужно, отец! — Она погл-дела на Такитиро
увлажнившимися глазами.
— Бери, бери! Может, когда увижу на тебе этот пояс,
в моей тупой голове возникнет идея нового эскиза.
Именно этот пояс обернула Тиэко вокруг кимоно, от-
правляясь навестить отца.
Такитиро, конечно, приметил пояс, но разглядывать его
не стал. Пояс был нарядный, с крупным рисунком в светлом
и темном тонах. И все же подходит ли такой пояс для
молодой девушки на выданье? — подумал Такитиро.
Тиэко поставила перед ним коробочку с рисовыми ле-
пешками в форме полумесяца.
— Это дая вас, отец. Только подождите минутку —
я отварю тофу.
Тиэко поднялась с циновки и бросила взгляд на бам-
буковую рощицу у ворот.
208
— Осень уже коснулась бамбука,— сказал отец.— Вот
и глинобитная ограда местами обветшала и обвалилась.
Старая стала, как я.
Тиэко привыкла к сетованиям отца, поэтому не стала
ему возражать, лишь про себя прошептала: «Осень уже
коснулась бамбука».
— Как сейчас выглядят вишни? — мягко спросил отец.
— Цветы почти все облетели, даже в пруду плавают
лепестки. Правда, повыше в горах кое-где среди молодой
листвы видны еще цветущие ветки. Очень красиво, когда
глядишь на них издали.
— Угу.
Тиэко вышла в соседнюю комнату. Оттуда сразу послы-
шался стук ножа, нарезавшего лук, потом удары пестика,
которым девушка толкла сушеного тунца. Вскоре она вне-
сла чашки с вареным тофу. Необходимая посуда была
привезена сюда заранее из дома.
Тиэко присела рядом, усердно прислуживая отцу.
— Перекуси и ты со мной,— предложил Такитиро.
— Спасибо, отец.
Такитиро поглядел на плечи Тиэко, на грудь.
— Слишком скромно. Почему ты надеваешь только ки-
моно, сделанные по моим эскизам? Кроме тебя, наверное,
никто их и не носит. Не годятся они для продажи.
— Я надеваю ваши кимоно потому, что они мне нравятся.
— Н-да... слишком скромные.
— Скромные — это верно.
— Впрочем, не так уж плохо, когда молодая девушка
одевается скромно.— В голосе Такитиро неожиданно про-
звучали жесткие нотки.
— Тем, кто понимает, нравится...
Такитиро промолчал.
Теперь для него эскизы — всего лишь развлечение.
И в их оптовой лавке, которая последнее время торговала
одеждой, рассчитанной на рядового покупателя, приказчик
отдавал в раскраску лишь два-три кимоно, изготовленных
по эскизам Такитиро,— исключительно чтобы поддержать
престиж хозяина. Материя для них всегда подбиралась
с особой тщательностью, и одно охотно брала Тиэко.
— А все же тебе не следует носить только кимоно,
изготовленные по моим эскизам, или же те, которыми торгу-
ет наша лавка. Ты вовсе не обязана это делать.
— Обязана? — удивилась Тиэко.— Неужели вы дума-
ете, что я ношу их по обязанности?
209
— Ну что же, теперь будем знать: если ты начнешь
принаряжаться, значит, у тебя появился дружок,— громко
рассмеялся отец, хотя смех его прозвучал несколько
нарочито.
Прислуживая отцу, Тиэко невольно посматривала на его
большой стол. Ничто не говорило о том, что Такитиро
работал над очередным эскизом. Сбоку стояла лишь тушеч-
ница с эдоской росписью по лаку и лежали два альбома
с репродукциями (или, скорее, образцами) каллиграфичес-
ких прописей.
Отец поселился в храме, чтобы забыть на время о своих
торговых делах, подумала Тиэко.
— Упражнения по чистописанию шестидесятилетнего
старца,— смущенно пробормотал Такитиро,— однако кое-
что можно использовать и для эскизов — эти, например,
будто струящиеся знаки каны, принадлежащие кисти
Фудзивары.
— Только, к сожалению, дрожит рука.
— А вы попробуйте писать крупно.
— Все равно дрожит.
— Откуда эти старые четки на тушечнице?
— Выпросил у настоятельницы.
— Вы молитесь, перебирая четки?
— Четки иногда считают талисманом. Но временами
у меня бывает такое настроение, что хочется разгрызть
их зубами.
— Что вы, отец! Ведь они такие грязные! Сколько лет их
перебирали немытыми руками.
— Не говори так! Это святая грязь — от двух, а может,
и трех поколений монахинь.
Тиэко умолкла, почувствовав, что невольно коснулась
отцовской печали, разбередила ему сердце. Она отнесла
посуду и остатки тофу на кухню и вернулась к отцу.
— А где настоятельница? — спросила она.
— Ушла. Ты сейчас куда?
— Хочу прогуляться по Саге, а потом — домой. У горы
Арасияма сейчас полно народу. Схожу к храму Нономия,
потом в храм Нисонъин и в Адасино — я эти места
очень люблю.
— Ты еще молода, и это твое увлечение меня беспокоит.
Беспокоит и твое будущее. Нет, ты совсем на меня
не похожа.
— Разве женщина должна быть похож, на мужчину?
210
Такитиро долго стоял на веранде, глядя вслед уходи-
вшей Тиэко.
Вскоре вернулась старая монахиня и занялась уборкой
сада.
Такитиро сел за стол, и перед его глазами стали всплы-
вать картины, написанные Сотацу и Корином: папоротник,
весенние полевые цветы и травы... Он думал о только что
ушедшей Тиэко.
Тиэко вышла на сельскую дорогу, и храм, где уединился
отец, сразу отдалился, исчез за бамбуковой рощей.
Она стала подниматься по выщербленным каменным
ступеням к храму Нэмбуцу в Адасино, но, поравнявшись
с двумя изваяниями будд, возвышавшимися по левую руку
на скале, остановилась: сверху доносились раздражающе
громкие голоса.
Там было множество надгробных каменных столбиков,
установленных на безымянных могилах. Последнее время
среди этих могил часто стали фотографироваться иностран-
ки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня
на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде.
Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться вниз.
Ей вспомнилось только что слышанное от отца преду-
преждение.
Она избегала публики, развлекавшейся в весенние дни
на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино
и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже
в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно,
раскрашенные по эскизам Такитиро...
Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре,
проводит дни в праздности. И о чем только он думает,
грызя эти грязные, захватанные руками четки? — с грустью
размышляла Тиэко.
Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать
порывы внезапного раздражения. В такие минуты он раз-
грыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.
«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами:
пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев»,—
пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли
перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с мате-
рью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.
Звонница храма была выстроена заново. У низенькой
матери все не получалось ударить в колокол так, чтобы он
зазвучал как следует.
— Матушка, здесь нужно умение. Давайте вместе.—
211
Тиэко положила ладонь на руку матери, и они толкнули
деревянное било. Колокол громко зазвенел.
— И правда! — радостно воскликнула мать.
— Это что! Вот когда умелой рукой ударяет монах,
колокол действительно звучит громко и долго,— засмеялась
Тиэко.
Охваченная воспоминаниями, она шла по тропинке
к храму Нономия. Еще в не столь отдаленные времена об
этой тропинке писали, будто «вступаешь под сень бам-
буковой рощи». Теперь от рощи не осталось и следа. К тому
же сюда отчетливо доносились зазывные голоса торговцев
из лавчонок, появившихся перед храмовыми вратами.
Но сам этот скромный храм нисколько не изменился.
В былые времена, о чем упоминается и в «Повести о Гэнд-
зи», здесь находилось святилище, где невинные и непороч-
ные дочери императора перед тем, как посвятить себя
служению в храме Исэ дзингу, в течение трех лет должны
были совершать очистительные омовения.
Тории из бревен, с которых не снята кора, и необычный
плетень — достопримечательности Нономия.
Если от него пройти чуть дальше по тропинке, открыва-
ется чудесный вид на гору Арасияма.
Перед мостом Лунной Переправы у сосновой аллеи
Тиэко села в автобус.
Как рассказать матери об отце? Мать такая чувствитель-
ная...— раздумывала она по дороге.
Многие постройки в районе Накагё еще до революции
Мэйдзи сгорели по недосмотру во время праздников огня
или при жарке тэппояки. Не избежал пожара и дом
Такитиро.
Поэтому, хотя в округе и сохранились дома старинного
киотоского стил* с покрашенными индийской охрой решет-
ками и оконцами с частым переплетом на втором этаже,
этим постройкам не более ста лет.
Изображение бога Дзидзо позади лавки Такитиро, как
говорят, осталось в целости после пожара. Такитиро и те-
перь сохранял лавку в прежнем виде: то ли ему претила
всякая перестройка, то ли не хватало денег, поскольку
торговля шла не слишком успешно.
Тиэко подошла к дому и отворила решетчатую дверь.
Отсюда внутренняя часть их жилища просматривалась на
всю глубину.
Ее мать сидела за отцовским столом и курила. Подперев
левой рукой щеку, она низко склонилась над столом,
212
и Тиэко сначала показалось, будто она что-то пишет, но
стол был пуст.
— Вот и я,— сказала Тиэко, подходя к матери.
— А-а, Тиэко, устала, наверно? Как там отец? — спро-
сила она, очнувшись от задумчивости.
— Я купила для него тофу,— сказала девушка, стараясь
выиграть время для обдумывания ответа.
— В харчевне «Морика»? Ты отварила его? Отец,
должно быть, обрадовался...
Тиэко кивнула.
— Как на Арасияме?
— Полно людей.
— Отец проводил тебя до Арасиямы?
— Нет, настоятельница ушла, и ему не на кого было
оставить храм... Отец занимается каллиграфией,— ответила
наконец она на первый вопрос матери.
— Каллиграфией? — без особого удивления переспро-
сила Сигэ.— Когда выводишь иероглифы, душа успокаива-
ется. Знаю по себе.
Тиэко поглядела на белое, с тонкими чертами лицо
матери. Оно было неподвижно, и девушка не могла до-
гадаться, о чем та думает.
— Тиэко,— тихо сказала Сигэ,— ты вовсе не обязана
унаследовать наше торговое дело.
— Если пожелаешь выйти замуж, мы мешать не станем.
— Ты слушаешь меня?
— Матушка, почему вы об этом заговорили?
— В двух словах не объяснишь. Твоей матери уже за
пятьдесят. Прежде чем говорить, она думает.
х-— Вы хотите закрыть дело?.. — На прекрасных глазах
девушки выступили слезы.
— Ну, так уж сразу.— Сигэ улыбнулась.— Тиэко, ты
серьезно говорила о том, что не хотела бы заниматься нашей
лавкой? — В негромком голосе матери вдруг послышались
суровые нотки. Тиэко подумала, что ей лишь показалось,
будто она минутою раньше видела улыбку матери.
— Серьезно,— ответила она, чувствуя, как тоска прон-
зает ей сердце.
Отчего такой убитый вид? Я на тебя не сержусь. Ты
ведь и сама понимаешь, кому тоскливей: юной, которая
говорит, или пожилой, которая слушает.
— Матушка, простите меня.
213
— Прощай не прощай — делу не поможешь! — На
этот раз Сигэ рассмеялась от души.— Тебе, наверное,
кажется, что я себе противоречу?..
— Я и сама не пойму, что наговорила.
— Человек по возможности не должен менять раз выска-
занное мнение. Это касается и женщин.
— Матушка!
— Отцу ты ничего не сказала?
— Нет, об этом ни слова...
— Вот как? А следовало бы! Он, как и все мужчины,
вспыльчив, но в глубине души обрадовался бы твоему при-
знанию.— Сигэ прижала ладонь ко лбу.— Я перед твоим
приходом долго сидела за столом отца и думала о нем.
— Вы, матушка, так прозорливы, все наперед видите.
— Ошибаешься.
Мать и дочь помолчали. Не выдержав, Тиэко первая
прервала молчание:
— Пойду на базар в Нисики — что-нибудь куплю на
ужин,
— Сделай одолжение.
Тиэко прошла в лавку и спустилась в дома. Прежде
это узкое помещение пересекало весь дом и заканчивалось
кухней, где находился «черный» очаг — кудо. Теперь,
понятно, на очаге не готовили пищи. На то была газовая
плита, которую установили позади очага, настлав под
ней дощатый пол. А прежде вокруг очага земляной пол
был просто покрашен известкой, и готовить пищу, стоя
на сквозняке на таком полу, было сущим наказанием
в холодные киотоские зимы.
И все же очаг сохранился. Может, из веры в бога —
хранителя домашнего очага (такие очаги можно и сейчас
увидеть во многих домах Киото). Позади очага висели
талисманы от пожара, а на полочке выстроились фигурки
бога изобилия Хотэя. Фигурок бывает до семи, каждый год
в первый день Лошади покупают по одной фигурке в храме
Инари в Фусэми. Если кто-то в семье умирает, фигурки
начинают собирать сызнова — каждый год по одной.
В доме у них стояли семь фигурок бога Хотэя. Это
означало, что по меньшей мере последние семь лет никто
в их семье не ушел в мир иной,— их как было, так и остава-
лось трое: отец, мать и Тиэко.
Сбоку от выстроившихся в ряд фигурок Хотэя — цвето-
чная ваза из белого фарфора. Каждые два-три дня Сигэ
меняет в ней воду и тщательно протирает полку.
214
Едва Тиэко вышла из дому, как в дверь постучал моло-
дой человек.
«Из банка». Девушка сразу узнала его, но тот, по-
видимому ее не заметил. Именно этот банковский служа-
щий обычно приходил к ним — значит, нет никакой причи-
ны для беспокойства, подумала Тиэко, но вдруг почув-
ствовала, как отяжелели ноги. Она приблизилась к решетке
у входа в лавку и медленно пошла вдоль нее, слегка касаясь
пальцами каждой дощечки. Когда решетка окончилась, она
обернулась и поглядела на второй этаж.
Там под маленьким оконцем висела старая вывеска,
а над ней миниатюрная крыша — своеобразное украшение,
а также признак того, что фирма старинная.
Неяркие лучи предзакатного весеннего солнца тускло
отражались от облупившейся позолоты вывески. На Тиэко
повеяло грустью. Узкая занавеска из плотной хлопчатобу-
мажной ткани, что над входом^ выцвела и обтрепалась, там
и сям из нее вылезли толстые нити.
Такое настроение, что даже цветущие вишни в храме
Хэйан дзингу не развеют грусти,— подумала Тиэко и за-
спешила в сторону Нисики.
На базаре в Нисики, как всегда, было многолюдно.
На обратном пути вблизи отцовской лавки она увидала
девушку-цветочницу из Сиракавы.
Тиэко окликнула ее.
— Ах, это вы, барышня? Вот приятная встреча! Куда
изволили ходить?
— В Нисики.
— Путь не близкий.
— У вас, как всегда, божьи цветы...
— Да-да, взгляните, пожалуйста. Я знаю — вы
их любите.
Собственно, то были не цветы, а деревце сакаки. И даже
не деревце, а только несколько веточек с молодыми листьями.
По первым и пятнадцатым числам эта девушка приноси-
ла им цветы в дом.
— Как удачно, что я вас встретила, барышня,—
сказала она.
Тиэко с душевным трепетом выбрала несколько веточек
сакаки. Сжимая их в руке, она вошла в дом.
— Матушка, вот и я! — сообщила она. Лицо ее про-
яснилось.
Тиэко приоткрыла решетчатую дверь и выглянула нару-
жу. Девушка из Сиракавы еще не ушла.
215
— Не зайдете ли передохнуть, я сейчас заварю чай,—
предложила она.
— Благодарю вас, вы всегда так добры ко мне...—
Девушка поклонилась.— Возьмите в подарок эти полевые
цветы. Они, правда, такие непривлекательные...
— Что вы! Я очень люблю полевые цветы, спасибо
вам,— сказала Тиэко, разглядывая скромный букет.
Они прошли к очагу, перед которым был старый коло-
дец. На колодце — крышка из плетеного бамбука. Тиэко
положила на крышку цветы и веточки.
— Схожу за ножницами,— сказала она,— но сначала
надо обмыть листья сакаки...
— Возьмите мои.— Девушка протянула ножницы и по-
щелкала ими.— Очаг в вашем доме всегда чистый. Таким
людям, как вы, и цветы продавать приятно.
— Это все матушка...
— Должно быть, и ваша заслуга, барышня.
— Последнее время во многих домах за чистотой не
следят: в очагах и колодцах грязь, с цветочных ваз пыль не
вытирают. В такие дома не хочется приносить цветы.
У вас — другое дело: гляжу вокруг — ив душе ликование.
Спасибо, что пригласили.
Тиэко не могла сказать цветочнице из Сиракавы о глав-
ном, о том, что дела в их лавке с каждым месяцем
идут все хуже...
Сигэ по-прежнему сидела за отцовским столом.
Тиэко позвала ее на кухню показать покупки. Сигэ
разглядывала скромную снедь, которую Тиэко выкладывала
на стол из корзины, и думала: да, девочка стала экономной.
А может, это потому, что отца сейчас нет дома...
— Дай-ка я тебе помогу,— сказала Сигэ, становясь за
кухонный стол.— Это была та цветочница, которая всегда
приходит?
-Да.
— Видела у отца альбомы, которые ты ему подарила?
— Не обратила внимания.
— Он только их и взял с собой.
То были альбомы репродукций с картин Пауля Клее,
Матисса, Шагала и некоторых более поздних художников-
абстракционистов. Тиэко купила их для отца, рассчитывая,
что они, возможно, помогут натолкнуть его на новые идеи.
— Зачем ему рисовать? Его дело продавать то, что
216
изготовлено другими. Так нет же... — Мать умолкла, не
закончив фразу.— А ты всегда носишь кимоно, сшитые по
рисункам отца,-— продолжила Сигэ после недолгого молча-
ния.— Мне следовало бы поблагодарить тебя за это.
— Поблагодарить?! Мне они просто нравятся — вот
я их и ношу.
— Отец не говорил, что кимоно и пояса, которые ты
надеваешь, какие-то грустные?
— Матушка, они скромны, но если внимательно при-
глядеться, сразу чувствуешь, что сделаны они со вкусом.
Некоторые даже очень их хвалят.
Тиэко вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
— Что ж, красивой девушке бывают к лицу как раз
скромные кимоно, хотя...— проговорила Сигэ, приподни-
мая с кастрюли крышку и помешивая жаркое деревянными
палочками.— Твой отец почему-то перестал делать модные
эскизы для нарядных кимоно.
— А ведь в былые времена он очень увлекался яркими,
необычными рисунками...
Тиэко кивнула.
— Матушка, а почему вы никогда не надеваете кимоно,
изготовленные по эскизам отца? — спросила она.
-— Твоя мать слишком стара для этого.
— Вы все говорите: стара, стара, а сколько же вам лет?
— Старуха я,— только и ответила Сигэ, не вдаваясь
в подробности.
— Кимоно с тонким и скромным эдоским узором рабо-
ты Комии, которого называют «сокровищем культуры» или
иначе — «национальным достоянием», очень к лицу моло-
дым. Прохожие даже оглядываются.
— Ты не сравнивай Такитиро с великим мастером Ко-
мия.
— Почему же? Наш отец выискивает в самых глубинах
человеческого духа...
— Не говори так сложно, мне этого не понять,— обо-
рвала ее Сигэ, склоняя свое белое, типичное для женщины
Киото лицо.— А знаешь, Тиэко, отец к твоей свадьбе
обещал изготовить совершенно замечательное кимоно... Вот
и я давно жду, когда наступит этот день...
— К моей свадьбе?! — Лицо Тиэко слегка омрачилось.
Потом она подняла на мать глаза и спросила: — Скажите,
матушка, с вами случалось когда-нибудь в жизни такое, что
потрясло ваше сердце, перевернуло душу?
217
:— Дважды. Может, я тебе и говорила об этом — когда
я вышла замуж за Такитиро и когда мы с ним похитили
крошечную девочку Тиэко. Мы тебя привезли тогда на
машине. С тех пор минуло двадцать лет, но и теперь, когда
я вспоминаю об этом, сердце готово выпрыгнуть из груди.
Вот дотронься...
— Матушка, разве меня не подкинули?
— Нет, нет, ты ошибаешься! — Сигэ чересчур решите-
льно затрясла головой.— Человек хоть раз в жизни соверша-
ет дурной, ужасный поступок,— продолжала она.— Похи-
щение ребенка — преступление более тяжкое, чем кража
денег, чем всякое иное воровство. Я думаю, это хуже, чем
убить человека.
— Представляю, как горевали твои родители,— ведь от
такого можно сойти с ума! Когда я задумываюсь над этим,
мне начинает казаться, что даже теперь я согласилась бы
вернуть тебя им... Но нет, я тебя никому не отдам. Конечно,
если бы ты их отыскала и пожелала возвратиться к насто-
ящим отцу и матери, тут уж ничего не поделаешь, но... я бы
не перенесла этого. Может быть, умерла бы от горя.
— Матушка, не говорите так! На свете у меня только
одна мать — это вы...
— Знаю, и это делает мою вину еще более тяжкой... Мы
с отцом понимаем, что нам уготовано место в аду, но что
нам ад, если нам посчастливилось вырастить такую пре-
красную дочь.
По взволнованному лицу матери потекли слезы. Тиэко
и сама заплакала.
— Скажите мне правду: я подкидыш? — с мольбой
в голосе спросила она.
— Нет, нет! Я ведь тебе уже говорила... Почему ты
сомневаешься в моих словах?
— Не могу поверить, что такие люди, как вы, как отец,
могли похитить ребенка.
— Разве я тебе сейчас не говорила, что раз в жизни
человек совершает дурной поступок?
— Скажите, где вы меня похитили?
— В Гионе,— без запинки ответила Сигэ.— Мы приеха-
ли туда вечером полюбоваться на цветущие вишни и увида-
ли лежащего на скамейке под вишневым деревом ребеноч-
ка — прекрасного, как цветочек. Мы склонились над
ним — и он нам улыбнулся. Я взяла его на руки — и уж
никакие силы не могли заставить меня снова положить его
218
обратно. Я прижалась щекой к его щечке, а отец поглядел
на меня и говорит: «Сигэ, украдем его! Бежим, скорее
бежим отсюда!» Остальное было как во сне. Помню лишь,
что мы помчались к харчевне «Хирано», знаешь, той, кото-
рая славится имобо — там мы оставляли машину,— и уеха-
ли домой...
— Твоя мать, наверное, куда-то отлучилась, а мы и вос-
пользовались этой минутой.
Рассказ Сигэ был не лишен логики.
— Это судьба... Так ты стала нашей дочерью, Тиэко.
С тех пор минуло двадцать лет. Хорошо ли мы поступи-
ли — не знаю, но в душе я молитвенно соединяю руки
и уповаю на прощение за совершенный поступок. Навер-
ное, и отец тоже.
— Матушка, не корите себя! Я всегда говорю себе: до
чего же мне повезло! — Тиэко прижала к глазам ладони.
Похищена ли была Тиэко или подкинута, но в книге
посемейных записей она значилась законной наследницей
семейства Сада.
Когда отец и мать впервые — она в ту пору поступила
в среднюю школу — признались Тиэко, что она не родной
ребенок, девочка не восприняла этого всерьез и даже по-
думала, будто родители так сказали, потому что она плохо
себя ведет.
Наверное, они опасались, что она прежде узнает об этом
от соседей. А может, верили в непоколебимость дочерней
любви и решили: девочка уже достаточно взрослая и можно
сказать ей правду.
Признание родителей застало Тиэко врасплох, но не-
льзя сказать, что она уж очень опечалилась. Она не особен-
но страдала и когда стала взрослой. В ее любви к Такитиро
и Сигэ ничто не изменилось, не осложнились и их отноше-
ния. Словом, ничего такого не возникло в ее душе, что
нужно было искусственно подавлять. Может, тому способ-
ствовал характер Тиэко.
Но если она не дочь Такитиро и Сигэ, значит, где-то
живут ее настоящие родители; чего доброго, у нее даже
и братья есть, и сестры. «Я с ними вряд ли свижусь,—
размышляла Тиэко,— и живется им тяжко, должно быть, не
то что мне».
Но главное было не это. Больше тревожило огорчение,
какое могла бы доставить нынешним отцу и матери —
хозяевам дома со старинной решеткой.
219
Вот почему Тиэко там, на кухне, прижала ладони к сво-
им глазам.
— Тиэко,— Сигэ положила ей руку на плечо,— не
спрашивай больше о прошлом. Мир так устроен, что
никому не ведомо, где и когда упадет ему в руки дра-
гоценный камень.
— Драгоценный камень?! Не слишком ли лестное срав-
нение? Но я была бы счастлива, если бы он пришелся впору
вашему кольцу,— прошептала Тиэко и усердно занялась
приготовлением ужина.
После ужина Сигэ и Тиэко поднялись наверх
в дальнюю комнату.
В фасадной части второго этажа находилась скромная
комната с маленьким оконцем и низким потолком, где
ночевали ученики и посыльные. В дальние же комнаты вела
галерея, проходившая сбоку от внутреннего двора. Туда
можно было попасть и прямо из лавки.
Самых уважаемых, давнишних покупателей обычно
принимали в дальних комнатах. Там же при случае они
ночевали.
С обычными покупателями переговоры велись в гости-
ной первого этажа, выходившей во внутренний двор. Это
была большая комната — от лавки до задней части дома.
Вдоль стен — полки с товарами. Здесь на полу, устланном
тростниковыми циновками, раскладывали ткани и кимоно,
чтобы покупатели могли свободно их разглядывать.
На втором этаже были еще две небольшие комнаты
с высокими потолками — спальни родителей и Тиэко.
Тиэко села перед зеркалом и распустила длинные, изу-
мительной красоты волосы.
— Матушка! — позвала она Сигэ, которая готовилась
за фу сума ко сну. И столько разных чувств соединилось
в этом слове...
ГОРОД кимоно
Киото — большой город с удивительно красивыми дере-
вьями. Нет слов, прекрасны сад вокруг императорской вил-
лы близ храма Сюгакуин, сосновая роща у императорского
дворца, множество обширных садов старинных храмов, но
хороши и деревья на городских улицах, они-то прежде
всего и бросаются в глаза туристам. Необыкновенные пла-
кучие ивы в Киямати и на набережной реки Такасэ, ивовые
220
аллеи вдоль улиц Годзё и Хорикава. Это настоящие пла-
кучие ивы, их гибкие зеленые ветви свисают до самой
земли. Восхищают и красные сосны, полукружьем выстро-
ившиеся на Северной горе.
В весеннюю пору яркой зеленью одевается Восточная
гора, а в ясную погоду можно разглядеть деревья и на горе
Хиэй. Красота деревьев подчеркивает красоту города, за
чистотой которого постоянно следят.
В Гионе, особенно в отдаленной его части, вдоль узень-
ких улочек стоят потемневшие от старости дома, но сами
улицы чисты, нигде не увидишь признаков грязи.
То же самое можно сказать и о районе Нисидзин,
где изготовляют кимоно. Там идеальная чистота, несмотря
на множество невзрачных лавчонок и мастерских. Дере-
вянные решетки у домов каждый день тщательно про-
тираются, на них не найдешь ни пылинки. Прибрано
и в ботаническом саду, на земле не валяются обрывки
бумаги, не увидишь мусора.
Американские оккупационные войска построили для се-
бя в ботаническом саду коттеджи и, конечно, запретили
японцам посещать его; потом американцы ушли, и все стало
по-прежнему.
У Сосукэ Отомо — владельца ткацкой мастерской в Ни-
сидзине — была в ботаническом саду любимая аллея кам-
фарных лавров. Деревья невысокие, да и сама аллея —
короткая, но ему нравилось гулять по ней. Особенно в ве-
сеннюю пору, когда у лавров набухают почки...
«Как там камфарные лавры? — иногда вспоминал Сосу-
кэ, прислушиваясь к работе ткацкого станка.— Не срубили
ли их оккупанты?»
Он с нетерпением ждал, когда же ботанический сад
снова откроется.
Побывав в ботаническом саду, Сосукэ любил пройтись
вдоль пологого берега "Камогавы, откуда открывался вид на
Северную гору. Обычно он гулял в одиночестве.
Вся прогулка по ботаническому саду и вдоль реки зани-
мала около часа. Вот и сегодня он вспомнил о любимой
аллее и затосковал.
— Из Саги звонит господин Такитиро Сада,— прерва-
ла его воспоминания жена.
— Такитиро? Из Саги?.. — Он подошел к конторке, где
стоял телефон.
Ткач Сосукэ был лет на пять моложе торговца одеждой
Такитиро. С давних пор они питали расположение друг
221
к другу, нередко развлекались вместе в «дурной компании».
Но в последнее время виделись нечасто.
— Отомо у телефона, давненько мы не встречались...
— Здравствуй, Отомо.— Голос Такитиро звучал необы-
чно оживленно.
— Так вы, значит, в Саге?
— Ага, скрываюсь в уединенном женском монастыре.
— Вы изволите себя вести несколько странно.— Сосукэ
специально употребил вежливый оборот.— Бывают ведь
разные женские монастыри...
— Но этот настоящий, и живет в нем единственная
старуха настоятельница.
— Ну и что? Старуха старухой, а господин Сада с мо-
лоденькой девушкой...
— Брось свои дурацкие шутки,— рассмеялся Такити-
ро,— у меня к тебе дело.
— Дело? Ко мне?
— Да. Я хотел бы заехать сегодня.
— Милости просим, милости просим.— Сосукэ не мог
скрыть недоумения.— Я весь день дома, работаю. Навер-
ное, и по телефону слышно, как станки стучат.
— Слышу, слышу! А знаешь, я соскучился по
этому шуму.
— Может, вы и соскучились, а для меня этот шум —
хлеб насущный. Если он прекратится, мне конец. Это вам не
развлекаться в уединенном женском монастыре...
Не прошло и получаса, как машина, в которой сидел
Такитиро, остановилась у дома Сосукэ.
Такитиро вошел в дом. Глаза его сияли. Он поспешно
развязал фуросики.
— Вот, хотел бы просить тебя,— сказал он, разворачи-
вая рисунок.
— Пояс! — воскликнул Сосукэ и внимательно поглядел
на Такитиро.— Такой современный, нарядный — совер-
шенно не в вашем стиле, господин Сада. Н-да... Не иначе
как для той, кто уединилась вместе с вами в женском
монастыре?
— Ты опять за свое...— рассмеялся Такитиро.— Для
нашей дочери.
— То-то удивится барышня, когда пояс будет готов.
Ахнет, да и только. Станет ли она носить такой?
— Видишь ли, Тиэко подарила мне несколько альбомов
с репродукциями Клее.
— Клее... Клее... Что за художник?
222
— Вроде бы абстракционист и, говорят, неплохой ма-
стер. Картины его навевают мечтательное настроение. Они
тронули и мое стариковское сердце. Я долго листал аль-
бомы, внимательно разглядывал репродукции и изготовил
эскиз — ничего похожего на рисунки на старинных японс-
ких материях.
— Это верно.
— Вот я и решил попросить тебя выткать пояс по этому
рисунку. Посмотрим, что получится.— Голос Такитиро все
еще дрожал от возбуждения.
Сосукэ некоторое время молча вглядывался в рисунок.
— Н-да, отличная вещь, и расцветка хороша. Есть и но-
визна, чего раньше не было в ваших рисунках. А узор по-
прежнему изысканный, несмотря на яркость. Нелегко будет
его выткать, но постараемся. На пробу изготовим один пояс.
В рисунке угадывается и дочерняя почтительность, и роди-
тельская любовь.
— Спасибо тебе... Последнее время везде ищут idea,
sense, даже цвет сверяют с западной модой.
— Да, так настоящую вещь не сработаешь.
— Терпеть не могу, когда в нашем деле употребляют
иностранные слова. В Японии с древних времен существует
свое, утонченное понимание цвета, какого не выразишь
словами.
— Верно, верно! Даже у черного есть множество оттен-
ков,— согласно кивнул Сосукэ.— Кстати, знаете, о чем
я сегодня думал? О том, кто только не занимается теперь
изготовлением поясов. У таких, как Идзукура, четырехэтаж-
ные фабрики, настоящее современное производство. Они
там ткут по пятьсот поясов в день, рабочие участвуют
в управлении, говорят, средний возраст тамошних ткачей —
двадцать лет. Этак через пару десятков лет вовсе исчезнут
мастера вроде нас, привыкшие к работе на ручных станках.
— Глупости!
— А если и выживут, станут, наверное, этим самым,
«национальным достоянием», «сокровищем культуры» стра-
ны.
— Как, например, вы, господин Сада, или этот...
Клее, кажется?
— Я говорил о Пауле Клее. Знаешь, я уединился в хра-
ме и чуть не полмесяца по целым дням, а то и ночам
обдумывал узор и расцветку для этого пояса, но не уверен,
насколько мне удался рисунок.
223
— Он сделан безупречно, в изысканном японском сти-
ле,— поспешно возразил Сосукэ,— вполне достоин вашего
имени и таланта. Постараемся выткать хороший пояс в то-
чности по вашему рисунку. Пожалуй, Хидэо, мой старший
сын, сделает его лучше меня. Вы, кажется, с ним знакомы?
— Угу.
— Хидэо ткет добротно.
— Тебе виднее. Главное, чтобы получилось. Мое де-
ло — оптовая торговля, и большей частью с провинцией,
поэтому в тонкостях не разбираюсь.
— Зачем на себя наговариваете?
— Этот пояс подходит для осени. Изготовь его
поскорее.
— Слушаюсь. А кимоно дая пояса уже подобрали?
— Вначале пояс...
— Понимаю. У оптовика за кимоно дело не станет —
выбор большой... Похоже, готовитесь выдать барышню за-
муж?
— Откуда ты взял?! — Такитиро вдруг почувствовал,
что краснеет.
В мастерских Нисидзина, где работают на ручных стан-
ках, довольно редко случается, что ткаческое умение пере-
дается от отца к сыну на протяжении трех поколений.
Ручное ткачество — своего рода искусство. И если отец был
выдающимся ткачом, это вовсе не означает, что таким же
мастером станет его сын. Даже если он не лентяйничает,
почивая на лаврах отцовского таланта, а старается овладеть
секретами мастерства.
Бывает и так: ребенка с четырех-пяти лет обучают мо-
тать нитки. В десять — двенадцать он уже осваивает ткац-
кий станок и начинает самостоятельно выполнять неслож-
ные заказы. Поэтому, когда у владельца мастерской много
детей, это залог процветания. Работу мотальщиц выполняют
и пожилые женщины лет шестидесяти, а то и семидесяти.
И нередко в мастерских можно увидеть, как, сидя друг
против друга, мотают нитки бабушка и внучка.
В доме Сосукэ только одна мотальщица — его далеко не
молодая жена. Работает она, не разгибая спины, с утра до
вечера и с годами становится все более молчаливой.
У Сосукэ три сына. Каждый ткет пояса на высоком
ткацком станке такабата.
Владелец мастерской с тремя станками считается зажи-
224
точным, но есть мастерские с одним станком, есть ткачи,
которым приходится брать станок в аренду.
Выдающееся мастерство Хидэо, в котором он, как при-
знался Сосукэ, превзошел отца, было известно и мануфак-
турщикам, и оптовым торговцам.
— Хидэо, эй, Хидэо! — крикнул Сосукэ, но тот, види-
мо, не слышал.
В отличие от машинных станков ручные изготовлены
из дерева и не создают сильного шума, но станок Хидэо
был самым дальним, и юноша, сосредоточенно ткавший
двусторонний пояс — работа особой сложности,— не ус-
лышал отца.
— Мать, позови-ка Хидэо,— обратился Сосукэ к жене.
— Иду.— Она смела с колен обрывки ниток и, постуки-
вая кулаками по пояснице, направилась по коридору с зем-
ляным полом к станку, за которым работал сын.
Хидэо остановил бёрдо и поглядел в сторону Такитиро,
но поднялся не сразу,— должно быть, устал. Увидев гостя,
он не решился даже потянуться, чтобы расправить затек-
шую спину, лишь вытер лицо и, приблизившись к Такити-
ро, хмуро промолвил:
— Добро пожаловать в нашу грязную лачугу.— Он весь
еще был там, в работе.
— Господин Сада изготовил эскиз и просит выткать по
нему пояс,— сказал отец.
— Вот как? — равнодушно отозвался Хидэо.
— Это — особый пояс, и думаю, лучше бы взяться за
него тебе.
— Наверное, для барышни, для госпожи Тиэко? — Хи-
дэо впервые поглядел на Саду.
— Он сегодня с раннего утра за станком, должно быть,
устал,— извиняющимся тоном сказал Сосукэ, пытаясь сгла-
дить нелюбезность сына.
Хидэо молчал.
— Если не вкладывать душу, хорошей вещи не сдела-
ешь,— ответил Такитиро, давая понять, что не сердится.
— Ничего особенного, обыкновенный двусторонний по-
яс, а вот не дает покоя... Прошу прощения, что не привет-
ствовал вас как подобает.— Хидэо слегка поклонился.
Такитиро кивнул:
— Чего уж там, настоящий мастер иначе не может.
— Когда приходится ткать заурядную вещь, работать
вдвойне тяжко.— Юноша опустил голову.
— Учти, Хидэо, господин Сада принес необычный ри-
8 Я. Кавабата
225
сунок. Он уединился в женском монастыре в Саге и долго
работал над ним. Это не на продажу,— строго сказал отец.
— Вот как? Значит, в Саге...
— Постарайся выткать как можно лучше.
— Слушаюсь.
Равнодушие Хидэо умерило радостное возбуждение,
с каким Такитиро вошел в мастерскую Отомо.
Он развернул эскиз и положил перед Хидэо.
— Не нравится? — робко спросил Такитиро.
— Хидэо,— воскликнул Сосукэ, не выдержав упорного
молчания сына,— отвечай, когда спрашивают. Ты ведешь
себя неприлично.
— Я ткач,— произнес наконец юноша, не поднимая
головы,— и мне нужно время, чтобы изучить рисунок гос-
подина Сада. Работа необычная, кое-как ее делать не-
льзя — ведь это пояс для госпожи Тиэко.
— Вот и я о том же толкую,— закивал Сосукэ. Его
удивляло странное поведение сына.
— Значит, тебе не нравится? — на этот раз вопрос
Такитиро прозвучал резко.
— Замечательный рисунок,— спокойно возразил Хи-
дэо.— Разве я сказал, что он мне не нравится?
— На словах — нет, но в душе... Вижу по твоим глазам.
— Что вы видите?
— Что вижу?! — Такитиро резко встал и влепил Хидэо
пощечину. Юноша не попытался даже уклониться.
— Бейте сколько угодно. Я и в мыслях не имел, что ваш
рисунок плох,— оживился Хидэо. Должно быть, пощечина
смахнула безразличие с его лица.— Нижайше прошу про-
щения, господин Сада.— Хидэо склонился в поклоне, кос-
нувшись ладонями пола. Он даже не решился прикрыть
рукой пылавшую от удара щеку.
— Вижу — вы рассердились, но все же осмелюсь про-
сить: дозвольте мне выткать этот пояс.
— Для того и пришел сюда,— буркнул Такитиро, ста-
раясь успокоиться.— Ты уж извини меня, старика. Я посту-
пил нехорошо. Так ударил, что рука болит...
— Возьмите мою. У ткачей рука крепкая, кожа толстая.
Оба рассмеялись.
Но в глубине души Такитиро еще чувствовал смущение.
— Давно не поднимал ни на кого руки, не припомню
226
даже когда... Ну, прости меня — и забудем об этом. Лучше
скажи мне, Хидэо: почему у тебя было такое странное лицо,
когда ты разглядывал мой рисунок? Правду скажи!
— Хорошо.— Хидэо снова нахмурился.— Я ведь еще
молод и неопытен, и мне, мастеровому, трудно высказать
что-то определенное. Вы ведь изволили сказать, что изгото-
вили этот эскиз, уединившись в монастыре?
— Да. И собираюсь сегодня же обратно. Пожалуй, еще
с полмесяца там пробуду...
— Вам не следует туда возвращаться,— решительно
сказал Хидэо.— Отправляйтесь-ка лучше домой.
— Дома мне неспокойно, не могу собраться с мыслями.
— Меня поразили нарядность, яркость и новизна ри-
сунка. Я просто восхищен: как вам, господин Сада, удалось
создать такой эскиз? Но когда начинаешь внимательно его
разглядывать...
— ...вроде бы он интересный, оригинальный, но... в нем
нет гармонии, душевной теплоты. От рисунка веет бес-
покойством, какой-то болезненностью.
Такитиро побледнел, его трясущиеся губы не могли
произнести ни единого слова.
— Сдается мне, в этом уединенном храме обитают ли-
сы-оборотни и барсуки, и они-то водили вашей рукой...
— Та-ак.— Такитиро потянул к себе рисунок, впился
в него глазами.— Недурно сказано. Хоть и молод, но
мудр... Спасибо тебе... еще раз все хорошенько обдумаю
и попытаюсь сделать новый эскиз.— Такитиро торопливо
свернул рисунок в трубку и сунул за пазуху.
— Зачем же! Рисунок превосходный, а когда я вытку
пояс, краски и цветные нити придадут ему иной вид.
— Благодарю тебя, Хидэо. Значит, ты хочешь выткать
пояс, вложив в него свое чувство к нашей дочери, и тем
самым придашь теплоту этому безжизненному эскизу,—
сказал Такитиро и, поспешно простившись, покинул ма-
стерскую.
Он сразу увидел маленькую речушку — типичную для
Киото. И трава прибрежная — на старинный лад — кло-
нится к воде. А белая стена над берегом? Не стена ли это
дома Отомо?
Такитиро сунул руку за пазуху, смял эскиз и кинул
его в речку.
227
— Не желаешь ли вместе с дочерью поехать в Омуро
полюбоваться цветами?
Телефонный звонок Такитиро застал Сигэ врасплох.
Что-то она не припомнит, чтобы муж приглашал ее раньше
любоваться цветами.
— Тиэко, Тиэко! — закричала она, словно взывая к до-
чери о помощи.— Отец звонит — подойди к телефону...
Вбежала Тиэко и, положив руку на плечо матери, взяла
телефонную трубку.
— Хорошо, приедем вместе с матушкой... Да, будем
ждать в чайном павильоне перед храмом Ниннадзи... Нет-
нет, не опоздаем...
Тиэко опустила трубку, взглянула на мать и рас-
смеялась:
— Отчего это вы переполошились, матушка? Нас всего
лишь пригласили полюбоваться цветами.
— Странно, вдруг даже обо мне вспомнил!
— В Омуро теперь вишни в самом цвету...— уговари-
вала Тиэко все еще колебавшуюся мать.
Вишни в Омуро называются «луна на рассвете» и цветут
позднее других в старой столице — не для того ли, чтобы
Киото подольше не расставался с цветами?
Они прошли ворота Ниннадзи. Вишневая роща по ле-
вую руку цвела особенно буйно.
Но Такитиро, поглядев в ту сторону, сказал:
— Нет, я не в силах на это смотреть.
На дорожках в роще были выставлены широкие скамьи,
на которых пришедшие сюда ели, пили и громко распевали
песни. Кое-где пожилые крестьянки весело отплясывали,
а захмелевшие мужчины разлеглись на скамьях и громко
храпели; некоторые лежали на земле: должно быть, во сне
свалились со скамеек.
— Что творится-то! — сокрушенно покачал головой Та-
китиро и пошел прочь. Сигэ и Тиэко последовали за ним,
хотя издавна привыкли любоваться цветами вишни в Омуро.
В глубине рощи к небу поднимался дымок — там жгли
мусор, оставленный любителями цветущих вишен.
—г Пойдем куда-нибудь, где потише, а, Сигэ? — пред-
ложил Такитиро.
Они уже собирались уйти, когда напротив вишневой
рощи увидели под высокой сосной кореянок в националь-
ной одежде. Они били в корейский барабан и под его звуки
исполняли национальный танец. Это выглядело куда как
эстетичней, чем развлекающаяся толпа под вишнями.
228
Сквозь просветы между зелеными ветвями сосны вид-
нелись в отдалении розовые цветы горных вишен.
Тиэко постояла, любуясь кореянками, потом сказала:
— Отец, поедем в ботанический сад — "гам тихо.
— А что? Пожалуй... На вишни в Омуро мы погляде-
ли — свой долг перед весной исполнили.— И Такитиро
пошел к машине.
С апреля ботанический сад вновь открылся для посети-
телей, и туда опять стал ходить трамвай от вокзала.
— Если и в ботаническом саду такая же толчея, прогу-
ляемся по набережной Камогавы,— сказал Такитиро.
Машина мчалась по городу, утопавшему в молодой
зелени деревьев. Молодая лиСгва казалась особенно свежей
на фоне старинных домов, чего не ощущаешь близ новых
построек.
Со стороны аллеи, протянувшейся вдоль ограды, бота-
нический сад особенно просторен и светел. Слева, огибая
его, катит свои воды Камогава.
Сигэ купила входные билеты и сунула их за пояс. Она
дышала полной грудью, любуясь открывшейся ширью. Из
квартала оптовиков, где они жили, едва видны дальние
холмы, а Сигэ даже ими не доводилось любоваться: она
редко выходила из лавки на улицу.
За воротами ботанического сада бил фонтан, вокруг
него цвели тюльпаны.
— Какой чудной для Киото пейзаж. Наверное, их поса-
дили американцы, когда строили здесь свои коттеджи,—
сказала Сигэ.
— Кажется, американцы возвели их подальше, в глуби-
не ботанического сада,— заметил Такитиро.
Они ощутили на лицах мелкую водяную пыль от фон-
тана, хотя ветра не было. Позади фонтана, по левую руку,
возвышалась довольно большая оранжерея с круглой стек-
лянной крышей на металлическом каркасе. Они поглядели
сквозь стекло на росшие там тропические растения, но
внутрь заходить не стали.
Прогулка по ботаническому саду занимает немного вре-
мени.
Справа от дороги огромный гималайский кедр выгнал
весенние побеги, опушенные пучками длинной хвои. Ниж-
ние ветви стелются по земле. Гималайский кедр — из поро-
ды игольчатых, но шелковистая зелень его новорожденной
229
хвои — какие же это «иголки»? В отличие от лиственницы-
карамацу он не сбрасывает старые иглы по осени, но все
равно его молодые побеги создают сказочное впечатление.
— Оплошал я перед сыном Отомо,— вне всякой связи
пробормотал Такитиро.— Он в работе превзошел отца,
а уж глаз такой наметанный: все видит насквозь.
Само собой, Сигэ и Тиэко ничего не поняли из его слов.
— Вы встречались с Хидэо? — спросила Тиэко, а Сигэ
лишь добавила:
— Говорят, он хороший мастер.
Они знали, что Такитиро не любит расспросов.
Пройдя справа от фонтана и повернув налево, они
увидели что-то вроде детской площадки. Оттуда доноси-
лись веселые детские голоса, а на лужайке виднелись нему-
дреные вещи детишек, аккуратно сложенные.
Такитиро и его спутницы ступили под сень деревьев
и опять свернули налево. Неожиданно их глазам открылось
целое поле тюльпанов. Тиэко даже вскрикнула, завидев
столько цветов: красные, желтые, белые, черные, темно-
лиловые, как камелии. Цветы были крупные, каждый сорт
на своей делянке.
— Пожалуй, узор из тюльпанов вполне подошел бы для
кимоно в новом стиле, хотя прежде я никогда не согласился
бы на такую безвкусицу...— вздохнул Такитиро.
Если распростершиеся у самой земли ветви гималайс-
кого кедра с его нежной хвоей можно уподобить распущен-
ному хвосту павлина, то с чем сравнить это многоцветие
тюльпанов? — думал Такитиро. Их цвет как бы окрашивал
воздух, проникал в самые глубины его существа.
Сигэ отошла от мужа и прижалась плечом к Тиэко.
Как ни странно, внимание Тиэко привлекали в эту
минуту не цветы.
— Матушка, видите тех людей, что стоят перед белыми
тюльпанами? Не смотрины ли это?
— Ох, и правда...
— Не глядите так откровенно в их сторону.— Девушка
потянула Сигэ за рукав.
Перед тюльпановым полем был пруд с карпами.
Такитиро поднялся со скамьи и медленно пошел вдоль
делянок с тюльпанами, близко наклоняясь к цветам и чуть
не заглядывая в каждый венчик.
— Западные цветы слишком яркие, они надоедают, мне
больше по душе бамбуковая роща,— сказал он, возвратив-
шись к своим спутницам.
230
Тюльпановое поле находилось в низине, окруженной
деревьями.
— Тиэко, не кажется ли тебе, что в ботаническом саду
есть нечто европейское? — спросил Такитиро.
— Мне трудно судить, но чем-то он действительно
напоминает западные сады,— ответила Тиэко.— Вы хотите
уйти, но, может, ради матушки побудем здесь еще немного?
Такитиро обреченно двинулся было снова к цветам, но
гут его окликнули:
— Никак господин Сада? Ну конечно же, это Сада-сан!
— А, Отомо. Вижу, и Хидэо вместе с тобой. Вот уж не
ожидал вас здесь встретить.
— Нет, это для меня неожиданность...— воскликнул
Сосукэ, склоняясь в глубоком поклоне.— Люблю гулять по
здешней аллее камфарных лавров, едва дождался, когда сад
снова откроют! Сегодня я с особым удовольствием прошелся
по этой аллее. Здешним лаврам лет пятьдесят, а то и шесть-
десят... Извините за невоспитанность моего сына — он вел
себя неприлично во время вашего посещения.— Сосукэ
вновь склонил голову.
— Молод еще — ему простительно.
— Вы приехали сюда из Саги?
— Я — из Саги, а Сигэ с дочерью — из дома.
Сосукэ приблизился к спутницам Такитиро и склонился
в приветствии.
— Хидэо, что ты думаешь об этих тюльпанах? — голос
Такитиро прозвучал чересчур сурово.
— Они живут,— со свойственной ему прямотой
ответил юноша.
— Живут?.. Разумеется, живут, но мне неприятно на
них глядеть — слишком их много...— Такитиро отвернулся.
Цветы живут... Коротка их жизнь, но они, безусловно,
живут. Каждый год появляются на них бутоны. И расцвета-
ют. Живут, как живет вся природа... У Такитиро было такое
ощущение, словно он опять оплошал перед Хидэо.
— Не мне судить, но, думаю, узор из тюльпанов для
кимоно или пояса не очень подходит. Впрочем, если его
нарисует гениальный художник, то и тюльпаны, пожалуй,
обретут на рисунке вечную жизнь,— бросил Такитиро
через плечо.— Возьмем рисунки на старинных тканях.
Иные из них будут постарше нашей древней столицы.
Только кто теперь способен сотворить подобную красоту?
Так, одни копии...
231
— Или — деревья. Ведь и среди них есть такие, что
старше нашего города?
— Все это для меня чересчур мудрено. Мое дело —
ткать. Изо дня в день. Где уж тут рассуждать о высоких
материях? — Хидэо потупился.— Но вот что я думаю: если
поставить Тиэко рядом с Мироку в храме Тюгудзи или
Корюдзи, насколько она прекрасней этих статуй!
— Может, порадовать Тиэко, сказав ей об этом? Хотя
подобного сравнения она не заслуживает... Эх, Хидэо! Де-
вушка так быстро превращается в старуху. Так быстро!
— Вот я сказал: тюльпаны живут,— с силой заговорил
Хидэо.— Пора цветения столь коротка, но в этом быстро-
течном мгновении — вся полнота жизни. Разве не так?
И именно сейчас наступила эта пора.
— Согласен.— Такитиро вновь повернулся к юноше.
— Я не собираюсь ткать такие пояса, которые остались
бы для наших внучек и правнучек. Я буду делать такие,
чтобы девушка сказала: вот это для меня — и с радостью
носила бы их сегодня, сейчас, когда она в расцвете
молодости.
— Прекрасная мысль,— кивнул Такитиро.
— Вот почему я и сказал, что тюльпаны живут. Они
сейчас в полном расцвете, но кое-где уже опадают лепестки.
— Н-да...
— Ведь и лепестки осыпаются по-разному. Одно дело
вишня: настоящая вьюга лепестков, а вот тюльпаны...
— Ты, наверное, имеешь в виду осыпавшиеся лепестки
тюльпанов? Скажу одно: мне не пц душе тюльпановые
поля — слишком уж много ярких цветов, теряется пре-
лесть... Может, все потому, что надвинулась старость?
— Пойдемте отсюда,— предложил Хидэо.— Честно
говоря, ко мне не раз приходили с эскизами, просили
выткать пояс с узором из тюльпанов* но то были рисунки на
бумаге, и я отказывался. А сегодня я воочию полюбовался на
живые тюльпаны — и словно прозрел.
Впятером они покинули тюльпановое поле и стали под-
ниматься по каменным ступеням.
Вдоль лестницы протянулась живая изгородь, далее не
изгородь, а настоящая стена из кирисимских рододенд-
ронов. Рододендроны еще не цвели, но густая свежая
зелень их-мелких листочков подчеркивала яркость цветущих
тюльпанов.
Сверху открывался вид на сады, где росли древесные
пионы — ботан и душистые китайские пионы. Они тоже
232
еще не цвели. Пионовые сады казались несколько непри-
вычными,— наверное, потому, что появились недавно.
Сквозь дымку смутно проступала гора Хиэй.
Почти из любого места в ботаническом саду открывался
вид на какую-нибудь гору — на Хиэй либо на Восточную
или Северную. Гора Хиэй, видневшаяся за садом душистых
пионов, казалась совсем близкой.
— Только вот вершина не видна — туман застилает,—
сказал Сосукэ, обращаясь к Такитиро.
— Весенняя дымка скрадывает очертания...— ответил
Такитиро.— Отомо, тебе не напоминает она о приближе-
нии весны?
— Как вам сказать...
— А может, наоборот, наводит на мысль, что весна уже
на исходе?
— Как вам сказать,— повторил Сосукэ.— Весна прохо-
дит быстро. Мы не успели даже как следует полюбоваться
цветами вишни.
— Ничего нового ты бы для себя не открыл.
Некоторое время они шли молча.
— Отомо, не пройтись ли нам по твоей любимой аллее
камфарных лавров? — предложил Такитиро.
— С удовольствием, это мне только в радость. А если
и барышня с нами пойдет — тем более.— И Сосукэ огля-
нулся на Тиэко.
Наверху ветви лавров соединялись, образуя над головой
зеленый шатер. Нежные молодые листочки были краснова-
того оттенка. Несмотря на безветренную погоду, они слегка
колебались.
Все пятеро шли молча, лишь изредка обмениваясь
короткими фразами. Здесь, под сенью лавров, каждый
думал о своем.
Когда Хидэо сравнил Тиэко с самыми прекрасными
в Наре и Киото статуями Мироку да еще сказал, что
девушка прекрасней, чем они, Такитиро не на шутку
встревожился. Неужели Хидэо настолько увлечен его до-
черью? Но если девочка выйдет за него замуж, где она
станет ютиться? В их мастерской? Будет с утра до ночи
сучить нитки?
Он оглянулся. Хидэо что-то оживленно рассказывал
Тиэко, а та время от времени согласно кивала.
Вообще-то Тиэко не обязательно идти в дом Отомо.
Хидэо можно принять и в нашу семью, подумал Такитиро.
Тиэко — единственная дочь. Можно представить, как
233
будет тосковать Сигэ, если она уйдет в дом мужа. С другой
стороны, Хидэо — старший сын у Отомо, и сам Сосукэ
признает, что он превзошел отца в мастерстве. Согласится
ли он отпустить Хидэо? Но у него ведь есть еще два сына.
И все ж, хотя дела его последнее время пошатнулись, он,
Такитиро, оптовый торговец из квартала Накагё. Разве
можно сравнить его торговый дом и мастерскую, где всего
три ткацких станка, где нет ни одного наемного ткача
и работу всю делают вручную сами домашние? Пустяковое
дело с точки зрения коммерции. Поглядеть хоть на Асако —
мать Хидэо, на жалкую утварь на кухне... Так отчего бы
Хидэо, пусть он и старший сын, не прийти в их семью,
когда он женится на Тиэко...
— Хидэо серьезный юноша и с характером,— промол-
вил Такитиро, как бы продолжая вслух беседу с самим
собой.— На такого вполне можно положиться, хотя и молод.
— Вы так считаете? Благодарю,— спокойно ответил
Сосукэ.— Ничего не скажу: в работе он прилежен, а вот
с людьми не ладит... Груб, неотесан... Просто иногда боюсь
за него.
— Не это главное, хотя мне тоже на днях, как
ты помнишь, от него досталось,— без обиды, скорее
даже весело сказал Такитиро.— Не стоит на него се-
рдиться, такой уж нрав... Кстати, почему вы пришли
только вдвоем с Хидэо?
— Можно было позвать и младших, но тогда пришлось
бы остановить станки. К тому же я подумал: вот походит
среди этих лавров, полюбуется природой, может, его харак-
тер смягчится...
— Аллея в самом деле чудесная. А знаешь, Отомо,
я привел сюда Сигэ и Тиэко, в общем-то, по совету Хидэо.
— Как это? — Лицо Сосукэ выразило недоумение.—
Значит, он захотел поглядеть на барышню?
— Нет-нет, вовсе не в этом дело! — Такитиро испуган-
но замахал руками.
Сосукэ оглянулся. На некотором расстоянии от них шли
Хидэо и Тиэко, а вслед за ними — Сигэ.
Когда они вышли за ворота ботанического сада, Такити-
ро предложил:
— Отомо, поезжай-ка на нашей машине. Отсюда до
Нисидзина рукой подать, а пока она вернется, мы еще
немного погуляем вдоль реки...
Сосукэ остановился в нерешительности, но Хидэо ска-
зал:
234
— Спасибо, мы воспользуемся вашей любезностью.
Сначала он усадил в машину отца.
Машина тронулась, Сосукэ приподнялся с сиденья и ве-
жливо поклонился Такитиро и его спутницам. Хидэо же то
ли слегка склонил голову, то ли нет — понять было трудно.
— Забавный юноша,— сказал Такитиро, с трудом по-
давляя смех: он вспомнил, как влепил ему пощечину.—
Тиэко, как тебе удалось увлечь этого юношу беседой? Не
иначе он питает слабость к молоденьким девушкам.
Тиэко смущенно опустила глаза:
— Говорил он, а я только слушала. Я и сама сначала
подумала: отчего это он так разговорился, а потом мне
стало даже интересно...
— Не влюбился ли он в тебя? Знаешь, Хидэо сказал
мне, что ты прекрасней статуй Мироку в храмах Тюгудзи
и Корюдзи... Представляешь, каков чудак?
Слова отца привели Тиэко в смятение. Ее лицо и даже
шея порозовели.
— О чем он рассказывал? — спросил Такитиро.
— Кажется, о судьбе ручных станков в Нисидзине.
— Вот как? О судьбе? — задумчиво произнес Таки-
тиро.
— Конечно, слово «судьба» предполагает разговор не-
простой, но... в общем, о судьбе,— подтвердила Тиэко.
Они шли вдоль Камогавы по дамбе с сосновой аллеей.
Такитиро спустился к реке. Здесь, внизу, он вдруг отчет-
ливо услышал звук переливавшейся через плотину воды.
У самой реки на молодой траве сидели молодые
парочки; пожилые люди подкреплялись принесенной из
дома едой.
На противоположном берегу, пониже шоссе, тянулась
прогулочная дорожка. За редкими вишнями, ярко зелене-
вшими после цветения молодой листвой, виднелась гора
Атаго, рядом с ней — Западная, а чуть выше по течению —
Северная гора. Там был заповедный участок, где специаль-
но сохранялся естественный пейзаж.
— Присядем,— предложила Сигэ.
Неподалеку от моста Китаодзи сушились на траве
ткани юдзэн.
— Хорошая нынче весна,— сказала Сигэ, оглядывая
окрестности.
— Послушай, какого мнения ты о Хидэо? — обратился
к ней Такитиро.
— Что вы имеете в виду?
235
— Если принять его в нашу семью?..
— Что?! Так сразу?.. х
— Человек он достойный.
— Это верно, но вы поинтересовались мнением Тиэко?
— Разве она не говорила, что готова во всем беспрекос-
ловно подчиняться родителям? Не так ли, Тиэко? — Таки-
тиро повернулся к девушке.
— В таком деле нельзя настаивать.— Сигэ тоже погля-
дела на Тиэко.
Тиэко сидела на траве, опустив голову. Перед ее глаза-
ми всплыл образ Синъити Мидзуки — не нынешнего, а того
мальчика, который в праздник Гион ехал на колеснице
в старинной одежде храмового прислужника, с подведен-
ными бровями, алыми от помады губами и набеленным
лицом. Таким его вспомнила Тиэко. В ту пору она и сама
была несмышленой девчушкой.
КРИПТОМЕРИИ НА СЕВЕРНОЙ ГОРЕ
Еще исстари, с хэйанских времен, так повелось в Киото:
когда говорят «гора» — это значит прежде всего гора Хиэй,
а когда говорят «празднество» — в первую очередь подра-
зумеваются праздники храма Камо.
Минул уже Праздник мальвы, который отмечают пят-
надцатого мая.
С тысяча девятьсот пятьдесят шестого года в Праздник
мальвы к торжественному шествию во главе с императорс-
ким послом добавилась процессия, возглавляемая юной
принцессой,— в память о старинном ритуале, когда при-
нцесса, прежде чем посвятить себя служению в храмах
Камо, совершает омовение в реке Камогава. В церемони-
альном наряде из двенадцати кимоно принцесса восседает
в возке, запряженном быками. За ней следуют в палан-
кинах придворные дамы, а также служанки, отроковицы
и музыканты. Эта процессия придает празднеству особую
красочность благодаря богатству нарядов и молодости
принцессы, в роли которой выступает девушка, выбираемая
из студенток колледжей. Иногда выбор падал и на подру-
жек Тиэко. В этих случаях она вместе с другими девуш-
ками отправлялась на дамбу у Камогавы поглядеть на
процессию.
В Киото, где такое множество старинных буддийских
и синтоистских храмов, чуть ли не каждый день отмечаются
236
большие и малые храмовые празднества. Взглянуть хотя бы
на майский календарь — ни одного дня без праздника!
В павильонах или на открытом воздухе устраиваются
чайные церемонии, там и сям поднимается парок от котлов
с горячей пищей...
Но в нынешнем году Тиэко даже Праздник мальвы
и тот пропустила. Май выдался необычайно дождливым,
к тому же ее с самого детства столько раз водили на этот
праздник...
Тиэко особенно любила цветы, но ей нравились и моло-
дые листочки, свежая зелень деревьев. Она любовалась
молодыми листьями кленов в Такао, с удовольствием посе-
щала и окрестности Вакаодзи.
— Матушка, нынче мы не видели даже сбор чая,—
сказала Тиэко, заваривая чай нового урожая из Удзи.
— Сбор еще не кончился,— возразила Сигэ.
— Разве?
Позвонила ее подружка Масако:
— Тиэко, поедем в Такао поглядеть на клены. Сейчас
гам безлюдно — не то что осенью...
— Не поздно ли?
— Самое время — там ведь прохладней, чем в городе.
— Хорошо,— согласилась Тиэко, потом, будто вспом-
нив о чем-то, сказала: — После того как мы побывали
в Хэйан дзингу, надо было бы еще пойти к вишням на горе
Сюдзан, а мы совсем позабыли о них. Помнишь ту старую
вишню?.. Жаль, теперь уже поздно. Но самое время полюбо-
ваться криптомериями на Северной горе. От Такао туда
рукой подать. Знаешь, когда я гляжу на стройные, устре-
мленные в небо криптомерии на Северной горе, душа зами-
рает. Поедем потом туда, так захотелось вдруг поглядеть на
эти удивительные деревья — больше, чем на клены в Такао.
Добравшись до Такао, Тиэко и Масако решили полю-
боваться кленами не только возле храма Дзингодзи, но
и близ храмов Саймёдзи в Макиноо и Кодзандзи в Тоганоо.
Подъем в Дзингодзи и Кодзандзи довольно крут, и Ма-
сако в легком летнем платье и туфлях на низких каблуках
с беспокойством поглядывала на Тиэко, которая была в ки-
моно, затянутом широким поясом. Но на лице Тиэко не
видно было признаков усталости.
— Чего это ты так воззрилась? — спросила Тиэко.
— До чего же хороша! — прошептала Масако.
237
— Верно, удивительно красива! — воскликнула Тиэко,
глядя на видневшуюся далеко внизу реку Киётаки.—
А здесь прохладней, чем я думала.
— Да ведь я...— давясь от смеха, проговорила Маса-
ко,— я имела в виду тебя, а не речку.
— И откуда только берутся такие красавицы?
— Перестань, прошу тебя.
— Скромное кимоно среди яркой зелени только оттеня-
ет твою красоту. Правда, тебе и нарядное было бы к лицу...
В тот день Тиэко надела лиловое кимоно приглушенных
тонов и широкий пояс из ситца, которым щедро
оделил ее отец.
Тиэко не спеша поднималась по каменным ступеням.
Пока Масако восхваляла ее красоту, она думала о пор-
третах Сигэмори Тайра и Ёритомо Минамото в храме
Дзингодзи — тех самых портретах, которые Андре Мальро
назвал мировыми шедеврами. Она вспомнила, что на
лбу и на щеках Сигэмори еще сохранились следы
красной краски.
Масако и прежде не раз откровенно восхищалась красо-
той Тиэко.
В храме Кодзандзи Тиэко любила глядеть на горы с про-
сторной галереи святилища Исимидзуин. Ей нравилась
и тамошняя картина, на которой был изображен основатель
храма — святой Мёэ, предающийся медитации, сидя на
дереве. Там же, в храме, была выставлена копия свитка
Тёдзюгига — юмористических картинок из жизни птиц
и зверей. Монахи угостили девушек чаем.
Масако не бывала дальше храма Кодзандзи. Здесь в об-
щем-то кончался туристский маршрут. Тиэко же помнила,
как однажды отец повез ее дальше и они любовались
вишнями на горе Сюдзан и нарвали целую охапку полевого
хвоща. Стебли хвоща были сочные и длинные. Потом она
и сама, когда приезжала в Такао, доходила до деревни на
Северной горе, где росли криптомерии. Теперь деревня
влилась в Киото и стала городским кварталом. В квартале
всего сто двадцать — сто тридцать дворов, и, пожалуй, по
многим признакам правильнее по-прежнему называть его
деревней.
— Я стараюсь где только можно ходить пешком,—
сказала Тиэко.— А здесь так хорошо, и дорога дивная.
Крутые горы вплотную подступали к реке Киётаки.
Девушки прошли еще немного вперед и увидели чудесную
238
рощу криптомерии. Деревья росли стройными рядами.
С первого взгляда можно было догадаться, что за ними
тщательно ухаживают. Из этого ценного дерева изготовляют
бревна, и только в этой деревне умеют искусно их об-
рабатывать.
По-видимому, был час отдыха, и женщины, обрубавшие
ветви на криптомериях, сидя в тени деревьев, отдыхали.
Масако обратила внимание на одну девушку и не своди-
ла с нее глаз, словно завороженная.
— Погляди на нее, Тиэко. Она удивительно на тебя
похожа,— прошептала Масако.
На девушке было темно-синее кимоно в белый горошек
и шаровары. Рукава подвязаны тесемками, поверх кимо-
но — передник, на руках — перчатки, прикрывающие то-
лько тыльную часть руки. Передник круговой, с разрезами
по бокам. Тесемки и узкий пояс — красных тонов. Голова
повязана полотенцем. Остальные были одеты так же.
Они напоминали женщин из Охары или Сиракавы,
ездивших в город торговать вразнос, но одеты —по-друго-
му. В такой одежде японки трудятся в поле или в горах.
— В самом деле, она так на тебя похожа! Удивительно!
Да ты вглядись.
— Правда? — Тиэко бросила на девушку мимолетный
взгляд.— До чего беспокойный ты человек, Масако!
— Пусть так, но погляди, как она хороша!
— Ну, хороша, что из этого...
— Можно подумать, будто она твое незаконное дитя.
— Ну, это уж слишком! — рассердилась Тиэко.
Масако поняла, что выразилась не слишком удачно, но,
подавив рвавшийся наружу смешок, все же добавила:
— Встречаются люди, похожие друг на друга, но такое
сходство!..
Девушка спокойно прошла вместе с подругами мимо
них. Повязанное на голове полотенце было низко надвинуто
на лоб и наполовину прикрывало щеки. Поэтому трудно
было как следует разглядеть ее лицо. Откуда Масако могла
догадаться об их сходстве?
Тиэко часто бывала в этой деревне, не раз наблюдала,
как вслед за мужчинами, которые обдирали с бревен кору,
к работе приступали женщины, подчищали бревна и тщате-
льно полировали их промытым в кипятке или в обыкновен-
ной воде песком, который брали у водопада Бодай. Смутно
она помнила этих женщин, поскольку видела, как они
работают на обочине дороги, да и не так много женщин
239
было в этой маленькой деревушке, чтобы их не запомнить,
но Тиэко, само собой, каждую из них не разглядывала.
Масако проводила взглядом девушек.
— И все-таки сходство поразительное,— повторила
она, слегка наклонив голову, и внимательно посмотрела на
Тиэко — будто проверяла себя.
— В чем сходство? — спросила Тиэко.
— Трудно сказать, что похоже — нос, глаза? Скорее
есть что-то общее во всем облике, хотя, прости, пожалуйста,
разве можно сравнивать барышню из городского квартала
Накагё с девушкой из горной деревушки?
— Будет тебе!
— Хорошо бы пойти за ней следом, поглядеть, где она
живет,— спохватилась Масако.
При всей своей легкомысленности, Масако вовсе не
собиралась следовать за девушкой до ее дома. Просто
сболтнула — и все. Но Тиэко замедлила шаги, она почти
остановилась, поглядывая то на росшие на горе криптоме-
рии, то на дома с прислоненными к ним бревнами.
Одинаковой толщины, белые отполированные бревна
были красивы.
— Прямо произведения искусства,— сказала Тиэко.—
Я слышала, такие бревна используют при возведении пави-
льонов для чайных церемоний, их отправляют даже в Токио
и на Кюсю...
Бревна стояли аккуратными рядами, касаясь края стре-
хи. Лежали они и на вторых этажах, где сушилось белье.
С изумлением взирая на них, Масако сказала:
— Такое впечатление, будто хозяева дома живут
среди бревен.
— Зря беспокоишься,— засмеялась Тиэко.— Уверяю
тебя, позади этого склада бревен есть отличное жилище.
— Ты погляди, на втором этаже они сушат выстиранное
белье...
— Всему-то ты удивляешься, да к тому же вечно
спешишь с выводами — то о том, как живут местные
жители, то о моем удивительном сходстве с этой
девушкой...
— Это разные вещи,— Масадо сразу посерьезнела.—
Неужели тебя огорчило, что я заметила ваше сходство?
— Нисколечко...— ответила Тиэко и в тот же миг
внезапно вспомнила ее глаза. У этой здоровой, привыкшей
к тяжелому труду девушки в глазах затаилась глубокая,
неизбывная печаль.— Женщины этой деревни такие
240
работящие,— промолвила Тиэко, словно пытаясь уйти от
чего-то, внушавшего ей неосознанное беспокойство.
— Ничего удивительного! Многие женщины трудятся
наравне с мужчинами. Возьми крестьян или хотя бы зелен-
щиков и торговцев рыбой,— непринужденно сказала Маса-
ко.— Барышни вроде тебя, Тиэко, чересчур все близко
принимают к сердцу.
— Вроде меня? Но я тоже буду работать. А ты?
— А я не желаю,— отрезала Масако.
— Эх, показать бы тебе, как трудятся эти деревенские
девушки,— сказала Тиэко, вновь обратив взор на росшие на
горе криптомерии.— Наверное, там уже началась обрубка.
— А что это такое — обрубка?
— Чтобы из криптомерии получить хорошие бревна,
заранее обрубаются лишние ветки. Чаще всего обрубщики
пользуются лестницей, но бывает, перескакивают с одного
дерева на другое, как обезьяны...
— Но это же опасно!
— Некоторые как взберутся на деревья с утра, так и не
спускаются на землю до самого обеда...
Масако тоже поглядела на криптомерии. Их прямые
и стройные стволы были и вправду красивы. Метелки зеле-
ной листвы на их макушках казались отсюда игрушечными.
Горы здесь высоки, но склоны их плавные. И ровные
стволы криптомерии, возвышающихся на гребнях гор, со-
здают необыкновенное впечатление. Их стройные ряды уже
чем-то напоминают архитектуру будущих павильонов для
чайных церемоний.
По обе стороны реки Киётаки горы круто обрываются,
будто падают в узкое ущелье.
Обилие влаги, благодаря часто выпадающим дождям,
и незначительное количество жарких солнечных дней спо-
собствуют тому, что из криптомерии получается отменный
строительный материал.
Высокие горы — естественная преграда для ветра.
А сильные ветры для криптомерии опасны. Они размягчают
древесину, лишают ее упругости, и тогда стволы деревьев
искривляются, теряют стройность.
Дома деревни тянулись вдоль берега у подножия горы.
Тиэко и Масако прошли до конца деревни, потом воз-
вратились обратно.
Близ некоторых домов женщины полировали бревна.
Смоченные водой стволы тщательно обрабатывались реч-
ным песком. Мелкий песок, похожий на светло-коричневую
241
глину, добывался со дна реки, куда низвергался водопад
Бодай.
— Что вы будете делать, когда песок кончится? — спро-
сила Масако.
— А он не кончится. Дожди смывают песок в водопад,
он падает вместе с водой и оседает на дне,— ответила
пожилая женщина.
До чего же они беззаботны, подумала Масако.
Глядя, как споро работали женщины, Масако убеж-
далась в правоте Тиэко. Бревна были толщиной в пять-
шесть сун и, по-видимому, предназначались для опорных
столбов.
Отполированные бревна обмывали водой, сушили, обо-
рачивали бумагой или соломой и отправляли заказчикам.
Кое-где криптомерии росли у самого каменистого ложа
реки Киётаки.
Криптомерии в горах и бревна, выстроившиеся вдоль
деревенских жилищ, напомнили Масако о тщательно ухо-
женных, выкрашенных индийской охрой деревянных ре-
шетках старинных домов Киото.
Девушки сели в автобус на остановке в начале деревни,
откуда открывается вид на водопад Бодай. Некоторое время
они ехали молча.
— Хорошо бы дочерей человеческих воспитывали
столь же прямыми, как эти криптомерии,— прервала
молчание Масако.
— С нами так не нянчатся, как с этими деревьями,—
рассмеялась Тиэко.— Скажи, Масако, ты по-прежнему
встречаешься?
— Встречаюсь... Сидим на травке на берегу Камогавы.
— В Киямати последнее время стало много посетителей.
Туда теперь и электричество провели. Но мы сидим на
бережку, спиной к харчевне, и посетители нас не замечают.
— Сегодня вечером тоже?..
— Да, у нас свидание в половине восьмого.
Тиэко, кажется, позавидовала такой свободе.
Тиэко ужинала с родителями в дальней комнате, выхо-
дившей во внутренний двор.
— Сегодня от господина Симамура прислали сасамаки-
дзуси из харчевни «Хёмаса», поэтому я приготовила только
суп,— оправдывалась Сигэ.
242
— Угу,— пробормотал Такитиро.
Сасамакидзуси с кусочками морского окуня — его лю-
бимое блюдо.
— Наша главная повариха сегодня поздновато возвра-
тилась домой: ездила с Масако поглядеть на криптомерии
на Северной горе.
— Угу...
На блюде из Имари горкой лежали сасамакидзуси.
Разворачивая сложенные треугольником листья бамбука,
Такитиро с аппетитом поедал рисовые колобки, на котот
рых лежали тонко нарезанные кусочки морского окуня.
Суп был из высушенных пенок бобового молока с грибами
сиитакэ.
В лавке Такитиро еще поддерживался дух старинных
оптовых лавок Киото, как сохранялась на фасаде дома
выкрашенная индийской охрой решетка, но теперь их
торговое заведение преобразовано в компанию, а работники
от приказчика до посыльных числились акционерами и хо-
дили в лавку, как на службу. Лишь два-три ученика
родом из Оми жили постоянно при лавке, снимая комнату
на втором этаже. Поэтому в час ужина в дальних комнатах
царила тишина.
— Скажи, Тиэко, отчего ты так часто ездишь в деревню
на Северной горе? — спросила Сигэ.
— Там криптомерии так красиво растут, все они пря-
мые, стройные. Ах, хорошо бы и людские сердца были
такими же.
— Но разве ты не такая? — удивилась Сигэ.
— Увы, нет во мне той прямоты...
— Послушай, Сигэ,— вмешался Такитиро,— как бы ни
был человек прям и откровенен, он существо думающее
и размышляет о самых разных вещах.
— Но это и хорошо. Слов нет, прекрасны девушки,
похожие на прямые и стройные криптомерии, но таких нет
в природе, а если бы и были, нелегко пришлось бы им
в жизни. Пусть дерево кривое, главное, чтобы оно выросло
и стало большим. Так я думаю... Взять хотя бы старый клен
в нашем саду. Взгляните на него...
— Зачем ты втолковываешь это нашей девочке? — не-
довольно сказала Сигэ.
— Знаю, знаю! Тиэко никогда не кривит душой...
Тиэко молча поглядела в сад, потом с грустью в голосе
прошептала:
243
— Сила какая таится в этом клене... Увы, у Тиэко ее не
больше, чем в фиалках, приютившихся на его стволе... Ой,
глядите, а фиалки уже отцвели.
— И правда,— воскликнула Сигэ.— Но ведь будущей
весной они опять расцветут...
Тиэко чуть-чуть опустила глаза, и ее взгляд остановился
на христианском фонаре. При свете, падавшем из комнаты,
старый фонарь со святым ликом был почти не виден, но ей
вдруг захотелось помолиться.
— Матушка, скажите правду: где я родилась?
Сигэ и Такитиро переглянулись.
— Под цветущими вишнями в Гионе,— решительно
ответил Такитиро.
Родилась в Гионе под цветущими вишнями... Похоже на
Лучезарную деву Кагуя-химэ из «Повести о старике Такэ-
тори», которую нашли в коленце бамбука.
Значит, подобно Кагуя-химэ, следует, наверное, ожи-
дать посланца с луны, подумала в шутку Тиэко, но
промолчала.
Подкинули ее или похитили — все равно Сигэ и Таки-
тиро не знали, где она родилась. Не знали они, наверное,
и ее настоящих родителей.
Тиэко раскаивалась: зачем она затеяла столь неумест-
ный разговор, но ей казалось, что не следует сейчас просить
за это прощения у Такитиро и Сигэ. Отчего же она так
внезапно спросила о себе? Она и сама не знала. Может,
вспомнила девушку из деревни на Северной горе, на кото-
рую она, по словам Масако, так похожа...
Тиэко не знала, куда девать глаза, и уставилась на
вершину старого клена. Ночное небо слабо светилось —
то ли луна взошла, то ли где-то происходило большое
гулянье.
— Небо как в летнюю пору...— сказала Сигэ, глядя
поверх клена.— Запомни, Тиэко, ты родилась здесь. Пусть
не я тебя родила, но на свет появилась ты в этом доме.
— Да, да! — согласно кивнула Тиэко.
В храме Киёмидзу она сказала правду Синъити: ее
не похитили в парке Маруяма под цветущими вишнями,
а подкинули у входа в лавку Такитиро. Он и подобрал
ее там.
С тех пор минуло двадцать лет. Такитиро тогда было за
тридцать, и он не отказьгоал себе в развлечениях. Поэтому
Сигэ не сразу поверила его объяснению, когда он появился
с младенцем на руках.
244
«Не пытайся изворачиваться... Ясно, как белый день: это
от одной из твоих знакомых гейш».
«Несусветная чушь! — Такитиро даже побагровел от
возмущения.— Лучше погляди, во что закутана девочка. Ну
как? Ты и теперь будешь настаивать, что это ребенок от
гейши?» Он протянул младенца жене.
Сигэ взяла девочку на руки и прижалась щекой к ее
холодному личику.
«Что нам с ней делать?» — спросила она.
«Пойдем в дом, там все спокойно обсудим. Чего стоишь
как истукан!»
«Она совсем еще малютка, должно быть, всего несколько
дней, как родилась».
Отец и мать девочки были неизвестны, и записать ее как
приемную дочь Такитиро не имел права — на то требова-
лось согласие родителей. Тогда он зарегистрировал ее
в книге посемейных записей как наследницу супругов Сада.
Девочку назвали Тиэко.
В народе говорят: если в семье усыновляют ребенка,
обязательно появится на свет и свой собственный. Но у Сигэ
так не получилось, и супруги Сада посвятили себя воспита-
нию единственной дочери. Прошло много лет, и их все
меньше заботило, кто настоящие родители, подкинувшие
девочку. Они даже не знали, живы ли те.
В тот раз уборка после ужина много времени не потребо-
вала, и Тиэко быстро справилась с ней одна: собрала листья
бамбука, в которые были завернуты рисовые колобки с ры-
бой, и вымыла чашки из-под супа.
Потом она поднялась на второй этаж в свою спальню
и стала разглядывать альбомы с репродукциями Пауля Клее
и Шагала, которые отец брал с собой в Сагу. Незаметно она
задремала, но вскоре проснулась от собственного крика.
— Тиэко, Тиэко! Что с тобой? — донеслось из соседней
комнаты. Тиэко еще не успела ответить, как раздвинулись
фусума и вошла Сигэ.— Наверное, плохой сон приснил-
ся — ты так кричала.— Сигэ присела на постель Тиэко
и включила ночник у изголовья.
Тиэко привстала — еще во власти ночного кошмара.
— Ой, да ты вся в поту.— Сигэ взяла с туалетного
столика марлевое полотенце, вытерла ей лоб, потом грудь.
Девушка не противилась. До чего же хороша эта юная
белая грудь, подумала Сигэ.
— Вытри под мышками,— сказала она, протягивая
полотенце.
245
— Спасибо вам, матушка.
— Страшный был сон?
— Ага. Мне приснилось, будто я падаю с высоты,
медленно лечу вниз сквозь зловещий зеленый сумрак, а дна
все нет.
— Такие кошмары бывают у многих: падаешь, падаешь
без конца в бездонную пропасть.
— Как бы ты не простудилась, Тиэко. Может, сменишь
ночное кимоно?
Тиэко кивнула. Она еще не вполне очнулась и с трудом
стояла на непослушных ногах.
— Не надо, не надо, я сама принесу.
Тиэко, немного стесняясь матери, быстро сменила спаль-
ное кимоно и начала складывать снятое.
— Оставь, все равно его надо выстирать.— Сигэ взяла
у нее из рук кимоно и кинула на стоявшую в углу вешалку.
Потом снова присела у изголовья.
— Нет ли у тебя жара? — Сигэ пощупала лоб Тиэко.
Лоб был холодный.— Наверно, ты просто устала от поезд-
ки в деревню.
— У тебя нездоровый вид. Пожалуй, принесу свою
постель и лягу рядом.
— Спасибо, матушка, не беспокойтесь. Мне уже хоро-
шо, идите отдыхать.
— Что-то не верится.— Сигэ отогнула одеяло и прилег-
ла на край постели. Тиэко подвинулась, давая ей место.—
Ты уже совсем взрослая, даже неловко спать с тобой в од-
ной постели. Наверно, не усну.
Но Сигэ заснула первая. Тиэко выпростала руку из-под
одеяла и осторожно, чтобы не разбудить мать, погасила
свет. Ей не спалось.
Сон, который видела Тиэко, был длинный. Матери она
рассказала лишь о самом его конце.
Вначале он был приятен и похож на явь. Ей
снилось, как они с Масако приехали в деревню на
Северной горе и любуются криптомериями. Масако
ей говорит, как она похожа на ту девушку, но во
сне это сходство занимает ее гораздо сильнее, чем
наяву тогда в деревне.
В конце сна она стала проваливаться куда-то вниз сквозь
зеленый сумрак... Откуда он? Быть может, от рощи крип-
томерии на Северной горе?
246
Такитиро нравились состязания в рубке бамбука, устра-
иваемые храмом Курама. То был по-настоящему мужской
праздник.
Такитиро посещал эти состязания с юных лет, и они не
были ему в новинку, но в нынешнем году он решил взять
с собой Тиэко. Тем более что другой праздник — знамени-
тый Праздник огня в Курама — на этот раз не отмечали
из-за нехватки денег.
Такитиро опасался ненастной погоды: состязание дро-
восеков обычно происходило в самый разгар цую.
Девятнадцатого июня был настоящий ливень — слиш-
ком сильный даже для сезона дождей.
— Такой ливень долго не продлится — завтра
обязательно распогодится,— повторял Такитиро, по-
глядывая на небо.
— Отец, я вовсе не боюсь дождя,— успокаивала
его Тиэко.
— Знаю,— ответил Такитиро,— но если не будет хоро-
шей погоды...
Двадцатого весь день, не переставая, моросил дождь.
— Закройте двери и окна,— приказал Такитиро служа-
щим в лавке. Иначе весь товар отсыреет.
— Отец, выходит, мы не поедем? — спросила Тиэко.
— Пожалуй, отложим до будущего года. Гору Курама
сейчас всю заволокло туманом...
В состязаниях обычно участвуют не монахи, а простые
миряне. Подготовка к ним начинается восемнадцатого ию-
ня: отбирают по четыре ствола женского и мужского бамбу-
ка, которые закрепляются между бревнами, поставленными
справа и слева от входа в главное святилище храма. У мужс-
ких деревьев оставляют листья, но обрезают корни, женские
оставляют с корнями.
По традиции участники состязания, расположившиеся
слева от входа в святилище — если повернуться к, нему
лицом,— называются командой из Тамбы, а справа —
командой из Оми.
Каждый участник надевает традиционную одежду из
грубого шелка, обувает соломенные сандалии на шнурках,
подвязывает рукава тесемками, опоясывается двумя мечами,
голову обматывает кэса, сшитым из пяти лоскутьев, к пояс-
нице прикрепляет листья нандины и берет в руки тесак
в парчовых ножнах. Предводительствуемые глашатаем, рас-
чищающим путь, участники состязания направляются к вра-
там храма.
247
Примерно в час пополудни монах в старинном одеянии
гудит в раковину, возвещая начало состязания. Два юных
послушника, обращаясь к настоятелю храма, нараспев про-
возглашают:
— Поздравляем с праздником рубки бамбука!
Затем они подходят к расположившимся слева и справа
от главного святилища участникам состязания и говорят:
— Желаем успеха команде Оми!
— Желаем успеха команде Тамбы!
Следует процедура выравнивания стволов бамбука, по-
сле чего послушники извещают настоятеля:
— Выравнивание окончено.
Монахи входят в святилище и читают сутры. Вокруг
за неимением цветов лотоса разбрасывают ранние
хризантемы.
Настоятель спускается с возвышения, раскрывает веер из
кипарисовика и трижды поднимает и опускает его. Это знак
к началу состязаний.
С возгласами «Хо!» участники состязаний по двое под-
ходят к стволам бамбука и разрубают их на три части.
Это состязание и хотел Такитиро показать Тиэко. Как
раз в тот момент, когда он все еще колебался, ехать ли
в такой дождь в Курама, пришел Хидэо. Под мышкой
у него был небольшой сверток, завязанный в фуросики.
— Вот пояс для барышни. Наконец-то я его выткал.
— Пояс?..— с недоумением спросил Такитиро.— Пояс
для дочери?
Хидэо отступил на шаг и вежливо поклонился, коснув-
шись ладонями пола.
— С узором из тюльпанов?..— весело спросил Таки-
тиро.
— Нет, по эскизу, который вы создали в Саге,— серьез-
но ответил Хидэо.— В тот раз я по молодости нагрубил вам.
Искренне прошу прощения, господин Сада.
— Напротив, Хидэо, я должен благодарить тебя. Ведь
ты раскрыл мне глаза,— возразил Такитиро.
— Я принес пояс, который вы просили выткать,— по-
вторил Хидэо.
— О чем ты? — Такитиро удивленно воззрился на юно-
шу.— Ведь тот эскиз я выкинул в речку, что протекает
у вашего дома.
— Значит, выкинули?..— Хидэо был вызывающе споко-
ен.— Но вы дали мне возможность поглядеть на него,
и я запомнил рисунок.
248
— Вот это мастер! — воскликнул Такитиро, но сразу
помрачнел.— Послушай, Хидэо, с какой стати ты выткал
пояс по рисунку, который я выбросил? С какой стати, я тебя
спрашиваю? — Такитиро охватило странное чувство, кото-
рое не было сродни ни печали, ни гневу. Превозмогая себя,
он добавил: — Разве не ты говорил, что в эскизе нет гармо-
нии и душевной теплоты, что от него веет беспокойством
и болезненностью?
— Поэтому я и выкинул его, едва выйдя из вашего дома.
— Господин Сада, умоляю вас: простите великодуш-
но,— Хидэо вновь склонился в поклоне, коснувшись руками
пола,— в тот день я с утра занимался нудной работой, устал
и был зол на весь свет.
— Со мной тоже творилось что-то неладное. В монасты-
ре, где я схоронился от мирской суеты, в самом деле мне
никто не мешал. Там тихо — одна лишь пожилая насто-
ятельница да приходящая старуха служанка, а такая тоска,
такая тоска... К тому же дела в лавке последнее время идут
из рук вон плохо, и вдруг ты мне все это выкладываешь...
А поделом! Какая надобность мне, оптовику, рисовать эски-
зы, да еще новомодные?
— И я о многом передумал. Особенно после встречи
с вашей дочерью в ботаническом саду.
— Извольте хотя бы взглянуть на пояс. Не понравится,
возьмите ножницы и разрежьте его на куски.
— Показывай,— буркнул Такитиро.— Эй, Тиэко, по-
ди-ка сюда.
Тиэко, сидевшая за конторкой рядом с приказчиком,
сразу же откликнулась на зов.
Насупив густые брови, сжав губы, Хидэо с решительным
видом положил на циновку сверток, но его пальцы, раз-
вязывавшие фуросики, слегка дрожали.
— Взгляните, барышня, это пояс по рисунку вашего
отца,— обратился он к Тиэко с поклоном и замер. Тиэко
отвернула край пояса.
— Ах, верно, рисунки Клее подсказали вам, отец, этот
эскиз? Там, в Саге?
Она отвернула еще немного и приложила к коленям.
— Замечательно!
Такитиро молчал, состроив кислую мину, однако же
в глубине души был поражен памятью Хидэо, запомни-
вшего рисунок до последней черточки.
249
— Отец! Пояс в самом деле чудесный,— воскликнула
Тиэко с нескрываемым восхищением.
Она пощупала пояс и, повернувшись к Хидэо, сказала:
— Добротно выткано.
— Благодарю,— ответил Хидэо, потупившись.
— А можно весь поглядеть?
Хидэо кивнул.
Тиэко встала и во всю длину развернула пояс на полу.
Потом положила руку отцу на плечо и принялась разгляды-
вать работу Хидэо.
— Ну как, отец? — спросила она.
— Разве он не хорош?
— Тебе в самом деле нравится?
— Да, спасибо вам, отец.
— А ты погляди на него повнимательней.
— Рисунок новый, необычный... Пояс чудесный, нужно
только подходящее кимоно... Прекрасная работа!
— Вот как? Ну, если тебе он понравился, поблагодари
Хидэо.
— Спасибо вам, Хидэо.— Она поклонилась.
— Тиэко,— обратился к ней отец.— Чувствуется ли
в узоре на поясе гармония, душевная теплота?
Вопрос Такитиро застал девушку врасплох.
— Гармония? — переспросила она и снова поглядела
на пояс.— Вы сказали «гармония»? Ну... это зависит от
кимоно и от человека, который будет пояс носить... Правда,
последнее время нарочно стали придумывать одежду с дис-
гармоничным узором...
— Угу.— Такитиро кивнул.— Видишь ли, когда я пока-
зал свой рисунок Хидэо и спросил его мнение, он ответил,
что в нем нет гармонии. И я выкинул его в речку около их
мастерской.
— И все же Хидэо выткал пояс в точности по
моему рисунку. Разве что расцветку нитей подобрал
несколько иную.
— Простите за вольность, господин Сада.— Хидэо
вновь поклонился.— Барышня, не сочтите за труд, примерь-
те пояс,— обратился он к Тиэко.
— На это кимоно?..— Тиэко поднялась с циновок
и обернула пояс вокруг талии. И сразу же вся ее
прелесть проступила необыкновенно ярко. У Такитиро
просветлело лицо.
250
— Барышня, это произведение вашего отца! — восклик-
нул Хидэо. Глаза его радостно сияли.
ПРАЗДНИК ГИОН
Тиэко вышла из дому с большой корзиной дал провизии.
Она направилась вверх по улице Оикэ к харчевне «Юба-
хан» в квартале Фуя, но невольно остановилась, заглядев-
шись на небо. Весь небосвод от горы Хиэй до Северной
горы полыхал, будто охваченный пожаром.
Летом день долог; еще слишком рано для вечерней зари,
да и сам цвет неба не производил грустного впечатления,
как это бывает перед закатом. Языки пламени бушевали
в небе, разливаясь во всю его ширь.
— Ах, да что же это такое?! Никогда не видела...— Она
вынула зеркальце и поглядела на свое лицо, окруженное
в зеркальце огненными облаками.— Никогда не забуду...
Это надо запомнить на всю жизнь,— прошептала она.
Горы Северная и Хиэй казались темно-синими на фоне
красного неба.
В харчевне «Юбахан» для Тиэко уже были приготов-
лены высушенные пенки бобового молока, а также ботан
юба и яватамаки.
— Добро пожаловать, барышня,— приветствовала Ти-
эко хозяйка харчевни.— Столько заказов по случаю празд-
ника Гион — ни минутки свободной. Даже на старинных
клиентов едва хватает времени, а остальным приходится
просто отказывать.
Эта харчевня работает исключительно по заказам. В Ки-
ото есть такие заведения, кондитерские в том числе.
— Поздравляю вас с праздником, барышня, и благо-
дарю — вот уже сколько лет нас не забываете.— Хозяйка
доверху наполнила корзину Тиэко. Она положила яватама-
ки и ботан юба — трубочки из высушенных пенок бобового
молока: первые — с листьями лопушника, вторые — с пло-
дами дерева гинкго.
Харчевне «Юбахан» уже более двухсот лет. Она счаст-
ливо избежала пожаров, которые прежде часто случались во
время праздников огня, и сохранилась в прежнем виде —
лишь кое-где немного подновили: в оконце на крыше вста-
вили стекло да печи, в которых готовили бобовые пенки,
обложили кирпичом — прежде они были похожи на обык-
новенные корейские каны.
251
— Раньше, когда пользовались углем, сажа попадала на
пенки, поэтому теперь мы заменили уголь опилками,—
объяснила ей однажды хозяйка.
Из котлов, отгороженных друг от друга квадратными
медными листами, ловко извлекали палочками из бамбука
слегка затвердевшие пенки бобового молока и подвешивали
на бамбуковые перекладины. По мере того как пенки
высушивались, их перекидьгоали с нижних перекладин
на верхние.
Тиэко прошла в глубину кухни, где был старинный
опорный столб. Она помнила, как мать всякий раз поглажи-
вала его, когда они приходили сюда вместе.
— Из какого он дерева? — спросила Тиэко у хозяйки.
— Из кипарисовика. Он высокий, до самой крыши,
и прямой, как стрела.
Тиэко ласково коснулась столба и вышла наружу. На
обратном пути она услышала громкую музыку: репетиро-
вали музыканты, готовясь к празднику Гион.
Приезжие из провинции привыкли считать, что празд-
ник Гион длится всего один день — семнадцатое июля,
когда по городу движется процессия ямабоко. Жители Ки-
ото обычно собираются у храма накануне — в предпразд-
ничную ночь.
В действительности же праздник Гион длится весь июль.
Первого июля в каждом квартале, который готовит свой
ковчег, тянут жребий, кому восседать на ковчеге, повсюду
слышится праздничная музыка.
Каждый год процессию ковчегов открывает нагината
боко, на котором едут мальчики в одеждах храмовых по-
слушников. Второго и третьего июля определяется, опять-
таки с помощью жребия, порядок следования остальных
ковчегов. Этой церемонией руководит мэр города.
Ковчеги изготовляют в начале месяца, а десятого июля
на мосту Четвертого проспекта у реки Камогава происходит
церемония их «омовения». Хотя и называется это «омовени-
ем», на самом деле настоятель храма просто опускает ветку
священного деревца сакаки в воду и кропит ею ковчеги.
Одиннадцатого июля в святилище Гион собираются
мальчики, которым предстоит восседать на ковчеге, от-
крывающем процессию. Они подъезжают на лошадях в осо-
бых шелковых куртках — суйкан — и высоких головных
уборах из накрахмаленного шелка — татээбоси. После
252
богослужения они отправляются на церемонию присвоения
пятого ранга, за которым следует ранг тэндзёбито — при-
дворного, которому разрешен вход в императорский дво-
рец.
В далекие времена верили, что в празднестве наравне
участвуют синтоистские и буддийские божества, поэтому
справа и слева от послушников теперь иногда усаживают их
сверстников, которые олицетворяют бодхисатв Каннон
и Сэйси, хотя праздник-то синтоистский. Кроме того, по-
скольку послушник получал ранг от бога, считалось, будто
он обручился с божеством.
— Не желаю участвовать в такой глупой церемонии,
я мужчина! — сердился юный Синъити, когда ему выпало
представлять послушника.
У послушников был и свой «отдельный огонь», то есть
очаг, на котором им приготовляют пищу отдельно от семьи.
Это своего рода очищение.
Теперь оно, правда, упростилось: в пищу послушника
просто высекают несколько искр с помощью огнива и креса-
ла. Говорят, когда родственники забывают об этом, сами
послушники просят: «Мне искорку, мне искорку!»
Обязанности послушников во время праздника Гион
не ограничиваются одним днем, когда они восседают на
ковчеге во главе шествия. У них немало разных дел —
и нелегких! Надо обойти с приветствиями каждый квартал,
где мастерили ковчеги, но и это еще не все. Словом,
праздник Гион— весь месяц, и у послушника хлопот
весь месяц сверх головы.
Семнадцатое июля — день шествия ковчегов, но для
жителей старой столицы шестнадцатое — канун праздни-
ка — таит, кажется, гораздо большую прелесть.
Праздник Гион приближался.
В лавке Тиэко сняли решетку, украшавшую фасад дома,
чтобы ее подновить.
Тиэко всю жизнь провела в Киото, да и лавка ее роди-
телей — недалеко от Четвертого проспекта. Если еще
учесть, что Тиэко принадлежит к общине храма Ясака —
главного устроителя праздника, станет ясно: праздник Гион
ей не внове.
Ей особенно приятно вспоминать о том, как наряженный
послушником Синъити восседал на первом ковчеге. Тиэко
всякий раз вспоминает об этом, когда начинается праздник
- 253
Гион, играют музыканты и ковчеги украшаются гирляндами
фонарей. В ту пору Синъити и Тиэко было лет по семи
или восьми.
— Какой красивый мальчик, такой красоты и среди
девочек не отыщешь,— говорили о нем.
Тиэко тогда повсюду следовала за Синъити — и когда
он направлялся в святилище Гион для посвящения в пятый
ранг, и когда восседал на ковчеге во время процессии. Она
помнила и как Синъити в сопровождении двух коротко
остриженных сверстников пришел в лавку, чтобы привет-
ствовать ее.
— Тиэко-тян, Тиэко-тян! — звал он девочку.
Тиэко краснела и упорно не поднимала глаз. Лицо
Синъити было покрыто слоем белил, губы накрашены пома-
дой, а девочку украшал лишь легкий загар. В праздник
обычно опускались скамейки, прикрепленные к решетке
дома, и Тиэко в летнем кимоно, подпоясанном коротким
поясом в красную крапинку, зажигала с соседскими детиш-
ками бенгальские огни.
Она и теперь, прислушиваясь к игре музыкантов и раз-
глядывая гирлянды фонариков на ковчегах, видела перед
собой мальчика Синъити в одежде послушника.
— Тиэко, не хочешь ли прогуляться в канун празд-
ника? — спросила ее мать, когда они покончили с ужином.
— А вы, матушка?
— К сожалению, не смогу. Мы ждем гостей.
Тиэко быстро собралась и вышла из дома. На Четвертом
проспекте столько людей, что не протиснуться. Но она
хорошо знает, какой ковчег на каком перекрестке — все до
единого обошла! Как все ярко, красиво! У каждого ковчега
музыканты стараются вовсю.
На временной стоянке ковчегов она купила свечку, за-
жгла и поставила перед божеством. Во время праздника
Гион статуи богов из храма Ясака переносят к месту вре-
менной стоянки ковчегов — это в южной части Киото, на
перекрестке Синкёгоку и Четвертого проспекта.
Там-то Тиэко и заметила девушку, которая творила
семикратную молитву. Тиэко видела ее сзади, но сразу
поняла, зачем она здесь. Чтобы совершить семикратную
молитву, надо семь раз отдалиться от статуи божества
и семь раз с молитвой на устах приблизиться к нему. В эти
минуты ни с кем нельзя вступать в разговор.
— Ой! — Тиэко не сдержала возгласа удивления. Ей
показалось, будто эту девушку она уже встречала где-то.
254
Тиэко тоже начала совершать семикратную молитву, не
сознавая, зачем она это делает.
Девушка отходила от божества на запад, потом воз-
вращалась. Так же поступала Тиэко, но отходила в проти-
воположную сторону, на восток. Девушка молилась серьез-
ней и дольше Тиэко. К тому же Тиэко и отходила не так
далеко. Вот и вышло так, что семикратную молитву они
окончили одновременно и лицом к лицу сошлись перед
статуей божества.
— О чем вы молились? — спросила Тиэко.
— Вы за мной наблюдали? — голос девушки дрожал.—
Я молила бога поведать мне, где моя сестра... Теперь
я знаю: это вы, вы моя сестрица! Ему было угодно, чтобы мы
здесь встретились.— Глаза девушки наполнились слезами.
Тиэко узнала ее: это была та самая девушка из деревни
на Северной горе!
От фонариков, а также свечей, которые ставили пришед-
шие поклониться божеству, здесь было светло, но она не
стеснялась плакать. В ее слезинках мерцали отблески огней.
Тиэко вдруг захотелось обнять ее. С трудом пересиливая
себя, она сказала:
— У меня нет ни старшей сестры, ни младшей. Я од-
на.— Ее лицо побледнело.
— Я все поняла, простите меня, барышня, простите,—
прошептала девушка и горестно всхлипнула.— Я с детства
надеялась, что встречусь с сестрой. И обозналась...
— Мы были близнецами, и я даже не знаю, кто из нас
первой появился на свет...
— Вас, наверное, подвело внешнее сходство.
Девушка кивнула, и слезинки покатились по ее щекам.
Вытирая платочком лицо, она спросила:
— Барышня, а вы где родились?
— Недалеко отсюда — в квартале оптовых торговцев.
— Понимаю. А скажите: о чем вы просили в молитве?
— О счастье и здоровье для моих родителей.
— А ваш отец?..— спросила Тиэко.
— Много лет тому назад он свалился с дерева на
Северной горе, когда обрубал ветки, и разбился. Потом мне
рассказали об этом в деревне, а в ту пору я была еще совсем
маленькой и ничего не понимала.
Тиэко ощутила, как ей сдавило сердце: может, дух
умершего отца призывает меня, поэтому я люблю бывать
255
в той деревне и любоваться криптомериями. Эта девушка
говорит, что они с сестрой были близнецами. А может быть,
отец, коря себя за то, что подкинул родную дочь, там, на
верхушке дерева, задумался о совершенном поступке, сде-
лал неосторожный шаг и упал. Наверное, так оно и было.
На лбу Тиэко выступил холодный пот. И шум толпы,
заполнявшей Четвертый проспект, и звуки праздничной
музыки будто отдалились куда-то. В глазах потемнело,
казалось, она вот-вот лишится чувств.
Девушка коснулась плеча Тиэко и своим платочком
стала вытирать ей пот со лба.
— Благодарю вас.— Тиэко взяла у нее из рук платочек
и утерла лицо. Она даже не заметила, как сунула
чужой платок себе за пазуху.— А ваша матушка?..—
тихо спросила она.
— Мать тоже...— девушка запнулась.— Наверное,
я появилась на свет не на Северной горе, где растут крип-
томерии, а в дальней горной деревушке ^- на родине мате-
ри. Так вот, моя мать тоже...
Тиэко больше не решалась ее расспрашивать.
Слезы этой девушки были слезами радости. Когда они
высохли, ее лицо засияло от счастья.
Что до Тиэко, то, хотя она старалась держаться уверен-
но, ноги ее дрожали, сердце было в смятении. Не хватало
сил, чтобы сразу же взять себя в руки. Одно, кажется,
ободряло ее —- это спокойная красота девушки. Но Тиэко
не ощущала откровенной радости, какую испытывала та.
Напротив, ее все сильнее охватывало необъяснимое тревож-
ное чувство.
Она все еще не решила, как вести себя с этой девушкой,
когда та протянула ей правую руку и сказала: «Барышня...»
Тиэко взяла протянутую руку. Она была обветренная, жест-
кая — не то что холеная ладошка Тиэко. Но девушка,
по-видимому, не обратила на это внимания.
— Прощайте, барышня,— сказала она.
— Уже уходите?
— Я так счастлива...
— Но ваше имя?
-^ Наэко.
— Наэко? А я Тиэко.
— Я сейчас служу у людей. Деревня наша маленькая, и,
если вы спросите меня, вам любой укажет, где я живу.
Тиэко кивнула.
— Барышня, а вы, видать, счастливая?
256
— Да.
— Я никому ни словечка не скажу про то, что мы
встретились. Клянусь вам. Пусть об этом знает лишь святой
Гион, которому мы сейчас молились.
«Хотя мы и двойняшки, Наэко, наверное, почувствовала
разницу в нашем нынешнем положении,— подумала Тиэко
и не нашлась что ответить,— но ведь подкинули-то не
ее, а меня».
— Прощайте, барышня,— повторила Наэко,— пойду,
пока на нас не обратили внимание...
Тиэко стеснило грудь.
— Наэко, наш дом недалеко:— хотя бы мимо
пройдемте.
Наэко покачала головой, но спросила:
— А кто у вас дома?
— Вы имеете в виду нашу семью? Только отец и мать...
— Я почему-то так и подумала: вас, должно быть,
с самого детства любили.
Тиэко тронула девушку за рукав:
— Мы здесь уже долго стоим, не будем привлекать
к себе внимание.
— Да-да.
Она обернулась к ковчегу и стала вновь самозабвенно
молиться. Тиэко поспешно последовала ее примеру.
— Прощайте,— в третий раз произнесла Наэко.
— Прощайте,— ответила Тиэко.
— Я о многом хотела с вами поговорить.-Наведайтесь
когда-нибудь в нашу деревню. Мы пойдем в рощу, там нас
никто не услышит.
— Спасибо.
Но почему-то обе пошли в одном направлении — к мо-
сту у Четвертого проспекта.
Община храма Ясака велика. Она продолжает праздно-
вать Гион и после процессии ковчегов семнадцатого июля.
Двери всех лавок открыты настежь. На всеобщее обозрение
выставляются чудесные расписные ширмы и многое другое.
В прежние времена там можно было увидеть гравюры
укиёэ — из самых ранних! — и картины школы Кано,
яматоэ, парные ширмы в стиле Сотацу. Ширмы были укра-
шены и оригинальными картинами в стиле укиёэ, на кото-
рых изображались «южные варвары». Жители Киото издав-
на с размахом отмечали свой любимый праздник Гион.
Отголоски этого теперь можно увидеть во время процес-
сии ковчегов. Их украшают китайской парчой, гобеленами,
9 Я. Кавабата
257
камчатыми и золототкаными материями, узорчатыми вы-
шивками. В былые времена многие известные художники
участвовали в украшении ковчегов. Пышность, присущая
эпохе Момояма, соседствует здесь с заморскими редкостя-
ми — из стран, с которыми торговала Япония.
На некоторых ковчегах даже устанавливали мачты с ко-
раблей, имевших лицензию на торговлю с заморскими
странами.
Музыка во время праздника Гион только на первый
взгляд кажется примитивной. На самом же деле существует
более двадцати шести способов ее исполнения. Причем
в ней находят много общего с музыкальным сопровождени-
ем в пьесах мибу кёгэн и с музыкой гагаку.
Вечером в канун праздника ковчеги украшаются гирлян-
дами фонариков, громко играют музыканты.
Хотя процессия ковчегов не проходит через районы
Киото, расположенные к востоку от моста Четвертого про-
спекта, но и там повсюду царит веселье, не говоря уж об
окрестностях храма Ясака.
У моста толпа оттеснила Тиэко, и она немного
отстала от Наэко.
Она все никак не могла решить: расстаться ли с Наэко
здесь или дойти с ней до дома? И вдруг ощутила, как
в душе поднимается теплое чувство к этой девушке...
— Барышня, госпожа Тиэко! — Это Хидэо у самого
в'хода на мост окликнул Наэко.— Ходили гулять в канун
праздника? Одна?..
Наэко остановилась в растерянности. Но не оглянулась,
не стала искать глазами Тиэко.
Тиэко поспешно юркнула в толпу.
—'- Прекрасная погода, не правда ли? — обратился
юноша к Наэко.— Похоже, и завтра она не переменится —
взгляните, какие звезды...
Наэко поглядела на небо, стараясь выиграть время. Са-
мо собой, она видела Хидэо впервые.
— Недавно я допустил ужасную бестактность в отношении
вашего батюшки. Скажите, вам пояс в самом деле понравился?
— М-м...
— А ваш батюшка не сердился после моего ухода?
— М-м...— Наэко не знала, что ответить, как себя вести
с этим незнакомым юношей. Й все же она не пыталась
искать помощи у Тиэко,
Наэко была в растерянности. Ведь если бы Тиэко хотела
встретиться с этим юношей, она бы подошла сейчас к нему.
258
Юноша был большеголовый, широкоплечий, глаза смот-
рели внимательно. Человек, кажется, неплохой, подумала
Наэко. Наверное, он из Нисидзина, коли заговорил о поясе,
да и спина чуть сутулая, как у ткача, привыкшего работать
за станком, решила она.
— Я по молодости наговорил лишнего о рисунке вашего
батюшки, ночь потом не спал и все же осмелился выткать по
его рисунку пояс.
— Вы хоть раз надевали его?
— М-м...— смущенно промычала она.
— Вам в самом деле понравился пояс?
Мост был освещен хуже, чем улицы, да и толпа то
и дело их разделяла... И все же Наэко показалось стран-
ным, что юноша этот мог так обознаться.
Близнецов трудно различить, когда они воспитываются
вместе, в одной семье, но Тиэко и Наэко жили порознь
и росли в совершенно непохожих условиях. Может, он
просто близорукий, подумала она.
— Барышня, разрешите мне по собственному рисунку
выткать для вас пояс к вашему двадцатилетию.
— Благодарю вас,— запинаясь, ответила Наэко.
— Сами боги, позволившие нам встретиться в канун
праздника Гион, помогут мне в этом.
Наэко оставалось предположить одно: Тиэко не желает,
чтобы этот юноша догадался, что они двойняшки, поэтому
и не подходит к нему.
— До свидания,— сказала она.
— Уже уходите? Как жаль...— Хидэо был несколько
обескуражен.— А пояс я все же вытку... К осени, когда
листья кленов станут красными,— настойчиво повторил он
перед тем, как проститься.
Наэко поискала глазами Тиэко, но той нигде не
было видно.
Собственно, ее нисколько не заинтересовал разговор
юноши о поясе. Душа Наэко ликовала от встречи с Тиэко,
которая, как она считала, произошла по воле богов. Скло-
нившись к парапету моста, она некоторое время любовалась
отражавшимися в воде огоньками.
Потом медленно пошла вдоль перил в сторону Четвер-
того проспекта, намереваясь помолиться в храме Ясака.
Дойдя до середины моста, она увидала Тиэко, беседова-
вшую с двумя молодыми людьми.
Она чуть не вскрикнула от неожиданности, но не подошла.
259
Некоторое время Наэко исподтишка наблюдала за ни-
ми.
О чем они разговаривают? — думала Тиэко, глядя на
Наэко и Хидэо. Она сразу же догадалась, что Хидэо
обознался, но как поведет себя эта девушка, оказавшись
в столь щекотливом положении?
Может, следует подойти к ним? Но она сразу же от-
казалась от этой мысли. Мало того, услышав, как Хидэо
обращается к девушке, произнося ее имя, Тиэко тотчас
постаралась скрыться от них в толпе.
Почему она так поступила?
Душевное смятение, какое она испытала, встретившись
с этой девушкой перед ликом божества у священного ков-
чега, оказалось более глубоким, чем волнение Наэко. Та
хоть знала, что у нее есть сестра-двойняшка, и разыскивала
свою сестру —- младшую или старшую. А Тиэко такого
и представить себе не могла. Все случилось чересчур неожи-
данно, и она не успела еще разобраться в себе, не успела
почувствовать откровенную радость, какую испытала На-
эко, отыскав сестру.
Сегодня она впервые узнала от Наэко, что ее родной
отец разбился насмерть, упав с криптомерии, а мать вскоре
тоже ушла вслед за ним в мир иной. Горечь потери болью
отозвалась в ее душе.
Иногда ей случайно удавалрсь услышать шепоток сосе-
дей, будто она подкидыш. Но Тиэко старалась не думать
о том, кто ее настоящий отец, где он сейчас. Сколько ни
думай — все равно не узнаешь. Да и стоило ли терзаться,
если Такитиро и Сигэ так самозабвенно любили ее.
То, что нынче вечером в канун праздника поведала ей
Наэко, не принесло Тиэко радости. Но она ощутила, как
в ее душе зарождается теплое чувство к сестре.
«Она чище меня душой и простодушней, трудолюбива
и крепка физически,— рассуждала про себя Тиэко.— Ког-
да-нибудь, может статься, она будет моей опорой...»
Вот какие мысли мелькали у Тиэко в голове, когда она
рассеянно брела по мосту Четвертого проспекта.
— Госпожа Тиэко, госпожа Тиэко! — неожиданно до-
несся до нее голос Синъити.— Куда это вы идете одна? Вы
так бледны. Что-нибудь случилось?
— А, это вы, Синъити? — Тиэко не сразу отозвалась,
словно была где-то далеко-далеко.— Я часто вспоминаю:
вы были так милы тогда в праздник Гион в наряде по-
слушника.
260
— Ох, это было ужасно! Но теперь остались только
приятные воспоминания.
Синъити был не один.
— Мой старший брат, учится в аспирантуре,— отреко-
мендовал он своего спутника.
Внешностью старший брат был похож на Синъити, но
его поклон показался Тиэко несколько бесцеремонным.
— Синъити в детстве был слабенький, симпатичный
мальчуган и такой красавчик, ну прямо девочка! К тому же
и глуповат — наверное, поэтому его выбрали на роль по-
слушника в праздник Гион.— Он громко расхохотался^
Они подошли к середине моста. Тиэко тайком погляды-
вала на брата Синъити.
— Тиэко, вы сегодня и вправду плохо выглядите —
такая бледная и печальная,— встревожился Синъити.
— Просто здесь такой свет на мосту,— отозвалась Ти-
эко.— А потом, взгляните, сколько народу, и все веселятся,
вот одинокая девушка и кажется вам печальной. Не бес-
покойтесь, мне хорошо.
— Нет, здесь что-то не то.— Синъити подвел Тиэко
к парапету.— Обопритесь о перила.
— Благодарю вас.
— Тут посвежее, хотя ветра с реки почти нет.
Тиэко прижала ладони ко лбу и закрыла глаза.
— Синъити, а сколько вам было лет, когда в праздник
Гион вас нарядили послушником и усадили на ковчег?
— Дайте подумать... Наверное, лет семь. Помнится, это
было за год до того, как я в школу пошел....
Тиэко молча кивнула. Она сунула руку за пазуху, чтобы
достать платок — лицо и шея у нее были в холодном
поту,— и обнаружила платочек, принадлежавший Наэко.
— Ах,— не сдержала она возгласа удивления и ощути-
ла, что он еще влажен от слез Наэко. Держа платочек
в руке, Тиэко не решалась его вытащить. Потом она сжала
его в комок, вытерла лоб и поспешно сунула обратно. Она
чувствовала, что вот-вот расплачется.
Синъити глядел на Тиэко с недоумением. Он знал: не
в ее манере грубо сминать платок и в таком виде класть его
за пазуху.
— Тиэко, вам определенно нездоровится: наверное,
жар или озноб. Возвращайтесь-ка поскорее домой — мы вас
проводим, не так ли, брат?
Тот молча кивнул. Он все время не спускал глаз с Тиэко.
— Стоит ли? Мой дом совсем рядом.
261
— Тем более нам не составит труда проводить вас,—
решительно сказал брат Синъити.
Они покинули мост и направились к дому Тиэко.
— Синъити, а вы знали, что я шла за вашим ковче-
гом? — спросила Тиэко.
— Помню, конечно, помню,— откликнулся Синъити.
— Мы тогда были совсем несмышлеными детишками.
— Да уж! Я знал: послушнику не пристало глазеть по
сторонам, но все же заметил, как маленькая девчушка все
время следует за ковчегом. Наверное, ног под собой не
чуяли от усталости, но все же не отставали...
— Ах, детство ушло безвозвратно,— прошептала Тиэко.
— Зачем вы так говорите? — с легким укором сказал
Синъити, удивленно глядя на девушку. Нынче вечером она
была явно не в себе.
Они подошли к дому. Старший брат вежливо поклонил-
ся вышедшей их встретить Сигэ. Синъити скромно стоял за
его спиной.
В дальней комнате Такитиро пил праздничное сакэ
с гостем. Не столько пил сам, сколько потчевал гостя. Сигэ
то выходила на кухню, то садилась сбоку, прислуживая им.
— Вот и я,— сказала Тиэко, входя в комнату и вежливо
кланяясь гостю.
— Что-то ты сегодня рановато...— сказала Сигэ и вни-
мательно посмотрела на дочь.
— Напротив, матушка, извините, что опоздала и не
смогла вам помочь.
— Я преспокойно управилась одна,— ответила мать,
незаметно делая ей знак глазами. Они вышли на кухню, где
в бутылочках грелось сакэ.— Девочка, ты чем-то расстро-
ена? Тебя не обидели провожатые?
— Нет, Синъити и его старший брат вели себя
безупречно.
— У тебя нездоровый вид... Да ты вся дрожишь! —
Сигэ пощупала ей лоб.— Жара вроде бы нет, но почему ты
такая грустная? Гость останется у нас на ночь. Будешь спать
со мною.— Сигэ легонько обняла ее за плечи.
Тиэко с трудом сдерживала слезы.
— Пойди-ка наверх и ложись в постель. Я одна
управлюсь.
— Спасибо, матушка.— Тиэко была тронута ее сочув-
ствием, у нее отлегло от сердца.
262
— Отец тоже загрустил: до того мало сегодня гостей
пожаловало. Человек пять ил!г шесть заглянули во время
ужина, а остался только один...
И все же Тиэко взяла у матери бутылочку сакэ и внесла
в комнату. v
— Благодарю вас, мы уже столько выпили,— сказал
гость.
Наливая гостю сакэ, Тиэко почувствовала, как дрожит
ее правая рука, и поддержала ее левой. И все же сакэ
лилось в чашечку неровной струей.
Этой ночью зажгли и христианский фонарь в саду. В его
свете виднелись два кустика фиалок на старом клене.
Цветы на них уже облетели. Верхний и нижний ку-
стик — а что, если это она и Наэко? Похоже, им не суждено
встретиться. А может, они все же повстречались нынче
вечером? Тиэко глядела на них в неясном свете фонаря,
и глаза ее опять наполнились слезами.
Такитиро тоже заметил, что с Тиэко творится неладное,
и время от времени осторожно на нее поглядывал.
Тиэко встала с циновок и поднялась на второй этаж.
В ее спальне уже было приготовлено ложе для гостя. Она
вытащила из ниши свою подушку, вышла в соседнюю ком-
нату и упала на постель.
Боясь, что внизу услышат ее рыдания, она уткнулась
лицом в подушку, обхватив ее руками.
Вошла Сигэ. Она увидела, что подушка мокра от слез,
принесла новую и пошла к лестнице. У верхней ступеньки
она остановилась, поглядела в сторону спальни, хотела
что-то сказать, но промолчала и стала спускаться.
В спальне вполне уместились бы и три постели, но
приготовлены только две. Одна из них — та, которой обыч-
но пользовалась Тиэко. В ногах аккуратно сложены два
летних льняных покрывала — ее и матери.
Значит, Сигэ ляжет в постель вместе с нею. Вроде
мелочь, но забота матери растрогала Тиэко.
Слезы высохли. На душе посветлело.
— Да, здесь мой дом,— прошептала она.
Собственно, это было и так ясно, но нечаянная встреча
с Наэко разбередила ей душу, и она никак не могла
успокоиться.
Тиэко подошла к зеркалу и стала разглядывать свое
лицо. Хотела было накраситься, так, чуть-чуть, но раздума-
ла. Взяла только флакон с одеколоном и немножко спрысну-
ла постель. Потом туго затянула поясок на спальном кимоно.
263
Сон не шел.
Не слишком, ли холодно я обошлась с этой Наэко? —
думала она.
Тиэко закрыла глаза, и перед ней всплыли красивые
горы возле деревни Накагава, поросшие криптомериями.
Теперь она хоть что-то узнала о своих настоящих
родителях.
Рассказать об этом отцу и матери? А может быть, не
стоит? — колебалась Тиэко.
Вряд ли Такитиро и Сигэ знают, где она родилась и кто
ее настоящие отец и мать.
Настоящие отец и мать.
Обоих уже и на свете нет, подумала Тиэко, но глаза ее
при этом оставались сухими.
Звуки праздничной музыки доносятся с улицы.
Кажется, гость этот торгует шелком в Нагахаме. Говорит
он очень громко — наверное, действует выпитое сакэ. Ей на
втором этаже слышны обрывки разговора.
Гость сетует на то, что процессия ковчегов теперь напра-
вляется от Четвертого проспекта через ставший слишком уж
современным район Кавара, затем поворачивает на улицу
Оикэ и проходит мимо здания муниципалитета, где даже
стулья для зрителей установлены, словом, все это преврати-
лось в «обыкновенное зрелище для туристов».
Прежде ковчеги двигались по характерным для Киото
узеньким улочкам и, бьгоало, даже задевали некоторые
дома, но все же тогда была особая атмосфера интимно-
сти — тем более когда восседавшим на ковчегах со вторых
этажей прямо в руки передавали тимаки. Теперь же на
широких улицах их просто кидают вниз.
Такитиро, в свою очередь, доказывал, что на узеньких,
улочках трудно было разглядеть украшения на нижней
части ковчегов и правильно, мол, теперь поступают, направ-
ляя шествие по широким улицам,— все видно.
Тиэко почудилось, будто сквозь подступавшую дрему
она слышит скрип огромных деревянных колес ковчегов,
поворачивающих на перекрестке за угол.
Нынешней ночью неудобно — в соседней комнате
гость,— но завтра она расскажет родителям обо всем, что
узнала от Наэко.
Не каждая семья в деревне на Северной горе имеет
собственный участок, на котором выращивает криптомерии.
264
Таких в деревне немного. Тиэко предполагала, что ее
настоящие родители работали по найму у одного из владе-
льцев такого участка.
Вот и Наэко говорит: «Я работаю у людей».
Дело было двадцать лет тому назад, и родители не
только хотели скрыть, что у них родилась двойня, но и по-
нимали: воспитать двоих им не под силу. Поэтому, навер-
ное, и решили ее подкинуть, предположила Тиэко.
Она забыла спросить у Наэко о трех вещах. Во-первых,
известно ли Наэко, почему решили подкинуть именно ее,
Тиэко? Хотя как, собственно, она могла знать, будучи
грудным младенцем? Затем, когда случилось несчастье с от-
цом? Наэко, правда, сказала, что это произошло вскоре
после ее рождения... Наконец, она говорила, что, по-види-
мому, появилась на свет на родине матери — в деревне,
расположенной далеко в горах. Что это за деревня?
Наэко чувствует разницу в их положении и ни за что не
придет в гости первой, поэтому если понадобится с ней
повидаться и расспросить, то нужно поехать к ней в дерев-
ню самой, так рассуждала Тиэко.
Но Тиэко понимала, что отныне она уже не сможет
ездить туда втайне от отца и матери.
Она не раз перечитывала известное произведение Дзиро
Осараги «Соблазны Киото». В памяти всплыла одна фраза
из этой книги:
«Казалось, будто Северная гора с похожими на много-
слойные облака грядами зеленых вершин криптомерии и вы-
строившимися в ряд светлыми стволами красных сосен слива-
ет в единую гармоническую музыку поющие голоса деревьев».
Не праздничная музыка, не праздничный гомон, а музыка
этих словно набегающих друг на друга округлых гор и по-
ющие голоса деревьев звучали сейчас в душе Тиэко. Ей
казалось, будто эти голоса и музыка проникают в нее сквозь
множество радуг, какие часто вспыхивают над Северной
горой...
Печаль Тиэко стала легкой. А может, то была вовсе не
печаль? Может, удивление, растерянность, смущение, вы-
званные неожиданной встречей с Наэко? Ну, а слезы... Они,
должно быть, девушкам на роду написаны.
Тиэко повернулась на другой бок и, закрыв глаза, при-
слушалась к песне гор.
«Наэко так обрадовалась, а я...» — вспоминала она.
На лестнице послышались шаги. Родители и греть под-
нимались на второй этаж.
265
— Желаю приятного отдыха,— донесся до нее голос
Такитиро.
Сигэ аккуратно сложила одежду гостя, затем вошла
в комнату, где лежала Тиэко, намереваясь сложить кимоно
Такитиро.
— Позвольте это сделать мне,— сказала Тиэко.
— Ты еще не спишь? — удивилась Сигэ и передала ей
кимоно.— Какой приятный запах. Вот что значит, когда
рядом молодая девушка,— ласково пробормотала она,
укладываясь в постель.
— Сигэ,— послышался голос Такитиро.— Как я понял,
господин Арита хотел бы прислать нам своего сына.
— Продавцом? (
— Нет, в семью, чтобы женить на Тиэко.
— Сейчас не время говорить об этом, ведь девочка еще
не спит,— попыталась Сигэ остановить мужа.
— Знаю. Тиэко тоже не мешает послушать.
— Арита хочет прислать второго сына. Ты его виде-
ла — он не раз бывал у нас в лавке с поручениями.
— Не очень мне по душе этот господин Арита,— реши-
тельно отрезала Сигэ.
Музыка гор, которая звучала в Тиэко, умолкла.
— Что скажешь, Тиэко? — Мать повернулась в сторону
девушки. Тиэко открыла глаза, но промолчала. В комнате
стало тихо. Словно защищаясь от грядущей опасности,
Тиэко скрестила под одеялом ноги и замерла.
— Господин Арита зарится на мою лавку, вот что я ду-
маю,— нарушил молчание Такитиро,— к тому же он знает,
что Тиэко чудесная девушка, красавица притом... Он часто
имеет с нами дело, и ему досконально известно наше поло-
жение. Кто-то из моих продавцов наверняка ему доносит.
— Да, хороша наша Тиэко! Но грешно выдавать
ее замуж только ради того, чтобы поправить дело. Не
так ли, Сигэ?
. — Само собой,— подтвердила Сигэ.
— Не лежит у меня душа к торговле.
— Отец, простите, что навязала вам тогда этот альбом
Пауля Клее,— сказала Тиэко, приподнимаясь на постели.
— Зачем ты так говоришь? Наоборот, это доставило
твоему отцу радость и утешение. Теперь я понял, ради чего
стоит жить. Хотя мне и не даровано таланта художника...
— Отец!
266
■-^- Знаешь, Тиэко, давай продадим нашу лавку, купим
ма-а-ленький домик где-нибудь в Нисидзине, или в тихом
уголке близ храма Нандзэндзи, либо в Окадзаки и станем
вдвоем рисовать эскизы для кимоно и поясов. Бедность тебя
не пугает?
— Бедность? Меня? Нисколько!
— Ну-ну,— сонно пробормотал Такитиро и замолчал.
Уснул, должно быть. А Тиэко не спалось.
Но на следующее утро она поднялась рано, подмела
улицу перед лавкой и смахнула пыль с решетки и скамьи.
А праздник Гион продолжался.
Восемнадцатого сооружают последние ковчеги яма, два-
дцать третьего — канун завершения праздника и празд-
нество расписных ширм, двадцать четвертого — процессия
ковчегов яма, затем представление в храме, двадцать вось-
мого — «омовение» священных ковчегов и возвращение их
в храм Ясака, двадцать девятого — торжественное возвеще-
ние об окончании праздника Гион.
Весь месяц, пока длился праздник, неясная тревога не
покидала Тиэко.
ЦВЕТА ОСЕНИ
Одним из сохранившихся по сей день свидетельств
«просветительской деятельности» в годы Мэйдзи был трам-
вай, который курсировал на линии Китано. И вот наконец
решили снять с линии этот старейший в Японии трамвай.
Тысячелетняя столица очень уж быстро перенимала кое-
что у Запада. У жителей Киото есть такое в характере.
.Но облик старой столицы проявлялся, может быть,
и в том, что по сей день по ее улицам бегал этот старенький
трамвай, прозванный «Динь-динь». Трамвайчик был насто-
лько маленький и тесный, что пассажиры на соседних
скамейках упирались друг в друга коленками.
Когда было решено трамвай отправить на покой, жи-
телями Киото овладели ностальгические чувства, и, чтобы
как-то отметить расставание, его украсили искусственными
цветами и назвали «памятным трамваем». В последние рей-
сы на трамвае отправлялись жители Киото, одетые по моде
далекой эпохи Мэйдзи. Так это событие превратили в свое-
образный праздник, о котором было оповещено все населе-
ние города.
Несколько дней старый трамвай курсировал на линии
267
Китано, переполненный праздной публикой. Дело было
в июле, и многие ехали, раскрыв зонтики от солнца.
В Токио сейчас редко встретишь человека, который
пользовался бы зонтом от солнца. Правда, считается, что
в Киото летнее солнце жарче, чем в Токио.
Садясь в «памятный трамвай» у вокзала Киото, Такити-
ро обратил внимание на женщину средних лет, которая
скромно занимала место на последней скамейке и с улыбкой
поглядывала на него. Такитиро родился еще в годы Мэйдзи
и с полным правом мог ехать на этом трамвае.
— А ты почему здесь оказалась? — спросил он, стара-
ясь подавить смущение.
— Я ведь появилась на свет вскоре после Мэйдзи.
К тому же всегда пользовалась линией Китано.
— Вот оно что...
— «Вот оно что», «вот оно что»... Бесчувственный вы
человек! Вспомнили меня наконец?
— С тобой премиленькая девочка. Где прятала ее
до сих пор?
— Нигде не прятала. Вам должно быть известно — это
не мой ребенок.
— Откуда мне знать. Женщины — они такие...
— Откуда вы это взяли! Это вас, мужчин, всегда тянет
на клубничку.
Лицо у девочки матово-белое. Она и впрямь очаровате-
льна. На вид лет четырнадцать — пятнадцать. На ней было
летнее кимоно, подпоясанное узким красным поясом. Ее
смущали взгляды Такитиро, и она, потупившись, тихо сиде-
ла рядом с женщиной, не решаясь поднять глаза.
Такитиро легонько дернул женщину за рукав и под-
мигнул.
— Тий-тян, пересядь сюда, между нами,— сказала она.
Некоторое время все трое молчали. Потом женщина,
перегнувшись через голову девочки, шепнула Такитиро на
ухо:
— Хочу отдать ее в Гионскую школу танцев —
пусть учится.
— Кто ее мать?
— Одна знакомая из соседнего с нашим чайного до-
мика.
— Угу.
— Некоторые считают, что это наш с вами ребенок,—
едва слышно шепнула она.
— Не может быть!
268
Женщина была хозяйкой чайного домика в Верхнем
квартале семи заведений.
— Если девочка вам так понравилась, может, проводите
нас к храму Китано поклониться богу Тэндзину?
Такитиро понимал, что она шутит, но все же Спросил
у девочки:
— Тебе сколько лет?
— Перешла в первый класс средней школы.
— Так,— пробормотал Такитиро, разглядывая де-
вочку.— На том свете или на этом, когда рожусь
заново, прошу...
Туманный намек Такитиро тем не менее был, по-види-
мому, понят. Недаром девочка появилась на свет в «весе-
лом» квартале.
— Почему я должен следовать за вами к Тэндзину,
влекомый этой малюткой? Она воплотилась в бога Тэнд-
зина, что ли? — пошутил Такитиро.
— Вы угадали.
— Но ведь Тэндзин — мужчина!
— А он тем временем переродился в женщину,— пари-
ровала она.— И если девочка переродилась в мужчину,
а вы имеете на нее виды, такая любовь не доведет до добра,
сошлют куда подальше.
Такитиро прыснул.
— Ну, а с женщинами можно?
— Отчего же нельзя? Но я-то знаю: вам только
красотки по вкусу.
— Это верно.
Девочка была бесспорно красива. Коротко подстрижен-
ные черные волосы матово блестели, глаза с двойной склад-
кой век были прекрасны...
— Она одна у матери? — спросил Такитиро.
— Нет, у нее две старшие сестры. Самая старшая вес-
ной будущего года оканчивает среднюю школу. Потом,
может быть, пойдет в танцовщицы.
— Так же красива?
— Они похожи, но старшая сестра уступает ей
в красоте.
В Верхнем квартале семи заведений скоро не останется
ни одной танцовщицы. Да и откуда им взяться? Теперь
запрещено девушкам идти в танцовщицы до окончания
средней школы.
Название «Верхний квартал семи заведений», по-види-
мому, восходит к тому времени, когда в этом районе было
269
всего семь чайных домиков. Кто-то сказал Такитиро, что
теперь их больше двадцати, но старое название сохранилось.
В свое время, правда не столь уже отдаленное, Такитиро
частенько наведывался туда в компании владельцев ткацких
мастерских из Нисидзина и своих постоянных покупателей
из провинции. В его памяти невольно всплывали женщины,
с которыми он развлекался в ту пору. Тогда дела его лавки
еще шли в гору.
^— А ты любопытная, раз села в этот трамвай,— сказал
Такитиро, обращаясь к женщине.
— Сожаление о безвозвратно ушедшем прошлом, на-
верное, самое главное в человеке. Мы никогда не забываем
о наших давнишних гостях — такая уж наша профессия...—
промолвила хозяйка чайного домика.
— Вот и сегодня я провожала на вокзал одного из
гостей, а на обратном пути воспользовалась этим трамваем.
А то, что вы едете в «памятном трамвае», да к тому же
один,— действительно странно.
— Ничего особенного, просто захотелось прокатить-
-ся.— Такитиро задумчиво склонил голову.— Тому виной,
может быть, приятные воспоминания о прошлом и печаль-
ные мысли о сегодняшнем дне.
— В ваши ли годы печалиться? Поедемте с нами, хоть
поглядите на симпатичных молоденьких гейш.
Такитиро и сам склонялся к тому, чтобы посетить Верх-
ний квартал семи заведений.
В храме Китано хозяйка чайного домика сразу направи-
лась к статуе Тэндзина, и Такитиро ничего не оставалось,
как последовать за ней. Молилась она долго и самозабвен-
но. Девочка молча склонила голову перед божеством.
— Тий-тян, простись с господином,— сказала женщи-
на, закончив молитву.
— Ага.
— Возвращайся домой, Тий-тян.
— Спасибо вам.— Девочка поклонилась и пошла. По
мере того как она удалялась, ее походка становилась все
более похожей на походку обычной школьницы.
— Кажется, девчонка пришлась вам,, по душе. Через
два-три года мы ее пустим в дело. Не теряйте надежды...
К тому времени она станет настоящей красавицей.
Такитиро промолчал. Уж если он здесь, неплохо бы
270
прогуляться по обширному саду святилища, подумал он. Но
было слишком жарко.
— Пожалуй, зайду к тебе передохнуть. Устал что-то!
— Буду рада, буду очень рада.
Когда они подошли к старенькому чайному домику,
хозяйка поклонилась и сказала, как положено:
— Добро пожаловать,, давненько вы не изволили посе-
щать наше заведение, хотя слухи о вас доходили и до
нашего скромного чайного домика.
— Хочу отдохнуть, прикажи принести подушки.
И еще: пришли кого-нибудь поболтать — попокладистей!
Только не из прежних знакомых.
Он стал уже задремывать, когда появилась молодая
гейша. Она молча присела у изголовья, не решаясь нару-
шить тишину: гость был незнакомый и, судя по всему,
с претензиями. Такитиро лежал тихо, не желая первым
начать разговор. Чтобы привлечь внимание гостя, расшеве-
лить его, гейша стала рассказывать, что работает здесь два
года, что из всех гостей, какие у нее перебывали, ей понра-
вились сорок семь.
— Столько же, сколько в пьесе о сорока семи самураях.
Среди них были и сорока-, и пятидесятилетние. Сама те-
перь удивляюсь. Надо мной даже подтрунивают: мол, как
это можно стольких любить без взаимности?
Такитиро окончательно проснулся.
— А теперь?..— спросил он.
— Теперь остался только один.
В комнату вошла хозяйка.
Гейше не больше двадцати, неужели она и вправду
запомнила эту цифру «сорок семь»,— ведь связи с гостями
столь мимолетны, подумал Такитиро.
Тем временем гейша рассказала, как на третий день ее
работы в заведении один малосимпатичный гость попросил
проводить его в туалет и по пути стал грубо ее целовать.
Она так разозлилась, что укусила его за язык.
— До крови? — спросил Такитиро.
— Да, кровь ручьем полилась. Гость разбушевался, по-
требовал денег на лечение. Я расплакалась. В общем, шум
поднялся невообразимый. Гостя с трудом выпроводили. Те-
перь я даже имени его не помню.
— Так-так,— произнес Такитиро, разглядывая гейшу
и представляя, как эта тоненькая, с покатыми плечами
киотоская красавица впилась гостю в язык. В ту пору ей,
наверное, было лет восемнадцать, не более:.
271
— Ну-ка покажи зубы,— приказал Такитиро.
— Зубы? Мои зубы?! Разве вы их не видели, пока
я говорила?
— Как следует покажи.
— Зачем? Это неприлично,— захихикала гейша.— Уво-
льте, господин, ваши слова лишили меня дара речи.
Зубы гейши были мелкие и очень белые.
— Наверное, обломала зубы — пришлось вставлять но-
вые? — пошутил Такитиро.
— Вот уж нет! Язык-то мягкий. Ой, что я говорю — это
все вы виноваты,— воскликнула гейша и смущенно спрята-
лась за спину хозяйки.
Поболтав с хозяйкой, Такитиро сказал:
— Уж раз я оказался в этих местах, не заглянуть ли
и к Накадзато?
— И правда! Госпожа Накадзато будет рада принять
такого гостя. Позвольте проводить вас.— Хозяйка вышла из
комнаты. Наверное, слегка подкраситься перед зеркалом.
Внешне чайный домик Накадзато не претерпел особых
перемен, но комната, где принимали гостей, была заново
переоборудована и обставлена.
К их компании присоединилась еще одна гейша, и Та-
китиро пробыл у Накадзато до позднего вечера...
Когда Хидэо постучал в двери лавки, Такитиро еще не
вернулся. Юноша сказал, что хотел бы повидать Тиэко, и та
вышла к нему.
— Я принес обещанный эскиз. Помните, в праздник
Гион говорил, что нарисую...— пробормотал Хидэо.
— Тиэко,— окликнула ее Сигэ,— пригласи гостя в дом.
— Сейчас.
Тиэко провела его в комнату, выходившую в сад. Хидэо
развернул эскизы. Их было два. На одном — узор из цветов
и листьев хризантемы. Форма листьев была изрядно стили-
зована, и не сразу можно было догадаться, что там изоб-
ражено. На втором эскизе — красные кленовые листья.
— Чудесно! — воскликнула Тиэко, не в силах оторвать
взгляд от эскизов.
— Я безмерно счастлив, что вам понравилось,— сказал
Хидэо.— Какой из рисунков вам более по душе?
— Какой же выбрать? Пояс с хризантемами можно
носить круглый год...
— В таком случае позвольте выткать пояс по этому рисунку?
272
Тиэко потупилась, лицо ее погрустнело.
— Оба рисунка хороши... — сказала она нерешитель-
но.— А вы не могли бы выткать на поясе горы, поросшие
криптомериями и красными соснами?
— Пояс с горами, поросшими криптомериями и крас-
ными соснами? Трудновато, но я подумаю.— Юноша с не-
доумением поглядел на Тиэко.
— Прошу прощения за мое своеволие, господин Хидэо.
— Почему, собственно, вы должны просить про-
щения?..
—'■ Дело в том... — Тиэко запнулась,— дело в том, что
тогда вечером в канун праздника Гион вы пообещали вы-
ткать пояс не мне. Вы приняли за меня другую.
Хидэо буквально лишился дара речи. Кровь отлила
у него от лица. Он не мог поверить в услышанное. Ведь
именно для Тиэко он создавал этот эскиз, вложив в него
всю свою душу и умение. Может быть, Тиэко решила
отвергнуть его?
Хидэо показалось совершенно невразумительным то, что
ему сейчас сказала Тиэко. Не в силах сдержаться, он
воскликнул:
— Неужели я повстречался с вашим призраком, барыш-
ня? Может быть, я и беседовал с призраком Тиэко...—
Правда, он не решился сказать: с призраком любимой
девушки.— Но на празднике Гион призракам бывать не
полагается.
Тиэко побледнела.
— Я скажу вам всю правду, господин Хидэо, Вы тогда
случайно встретились и разговаривали с моей сестрой.
— Да, у меня есть сестра!
■■— Но ни отец, ни мать об этом еще не знают.
— Ну и ну! — воскликнул Хидэо, все еще ничего
не понимая.
— Вы знаете деревню на Северной горе, где из крип-
томерии изготовляют бревна? Эта девушка там работает.
— Ну?! — Все было для Хидэо столь неожиданно, что
он не мог связать двух слов и изъяснялся только лишенными
смысла междометиями.
— Вы бывали на Северной горе? — спросила Тиэко.
— Да, как-то проезжал на автобусе...— Наконец Хидэо
обрел дар речи.
— Вытките для этой девушки пояс.
273
— Хорошо.
— И подарите ей.
— Слушаюсь.— Хидэо кивнул нерешительно.— Зна-
чит, это дая нее вы попросили выткать горы с криптомери-
ями и красными соснами?
Тиэко кивнула.
— Хорошо, я сделаю. Но не будет ли такой пояс
вечно напоминать этой девушке о повседневной ее
жизни и работе?
— Все зависит от того, как вы это сделаете.
— Она будет дорожить таким поясом всю жизнь. Ее
зовут Наэко. Она небогата, но работает прилежно. Это
чистая душа, она сильная, она лучше меня... Да-да...
Все еще недоумевая, Хидэо проговорил:
— Раз это ваша просьба, я постараюсь выткать хо-
роший пояс.
— Хочу, чтобы вы запомнили: ее зовут Наэко.
— Я понял, но скажите, Тиэко, отчего она так
похожа на вас?
— Мы же сестры.
— Даже родные сестры не бывают так похожи...
Тиэко решила пока не открывать Хидэо, что они
с Наэко близнецы и, значит, ничего удивительного, если
при тусклом вечернем освещении Хидэо принял Наэко
за ее сестру.
Хидэо терялся в догадках: как могло случиться, что
дочь одного из уважаемых оптовых торговцев Киото и де-
вушка, шлифующая бревна криптомерии в деревне на
Северной горе,— сестры? Но он не стал расспрашивать4
об этом Тиэко.
— Когда пояс будет готов, доставить его вам? —
спросил он.
— А вы не могли бы вручить его Наэко? — после
недолгого раздумья спросила Тиэко.
— Могу, конечно.
— В таком случае сделайте это, хотя до деревни неблиз-
ко.— В просьбе Тиэко был свой затаенный смысл.
— Я знаю, что неблизко.
— Ох, как она обрадуется!
— Но согласится ли она принять от меня пояс? — ре-
зонно сомневаясь, произнес Хидэо.— Девушка, несомнен-
но, будет удивлена.
— Я заранее предупрежу Наэко.
274
— В таком случае я привезу ей пояс. А по
какому адресу?
— Вы имеете в виду дом, где сейчас живет Наэко? —
переспросила Тиэко, пытаясь выиграть время, она ведь
и сама его не знала.
-Да.
— Я сообщу вам его письмом или по телефону.
— Благодарю. Постараюсь сделать хороший пояс, как
если бы я выткал его для вас, барышня.
— Спасибо вам.— Тиэко склонила голову.— И^ не, по-
считайте мою просьбу странной.
— Да, господин Хидэо, сделайте для Наэко хороший
пояс, как если бы вы ткали его для меня.
— Слушаюсь, барышня.
Выйдя из лавки, Хидэо еще некоторое время думал над
загадкой двух сестер, но мысли его все более обращались
к рисунку для пояса.
Если на рисунке изображать горы, поросшие красными
соснами и криптомериями, то следует создать необычный,
даже дерзкий по замыслу эскиз, иначе пояс на Тиэко будет
выглядеть чересчур скромно. Хидэо все еще казалось, будто
он должен выткать пояс для Тиэко. Но даже если он будет
принадлежать этой девушке Наэко, надо постараться, что-
бы рисунок на поясе не напоминал ей о привычной работе.
Об этом он ведь уже говорил Тиэко.
Хидэо направился к мосту Четвертого проспекта, где он
неожиданно повстречался то ли с Тиэко, которую принял за
Наэко, то ли с Наэко, которую принял за Тиэко,— он и сам
теперь запутался. День был жаркий, и полуденное солнце
палило нещадно.
В самом начале моста Хидэо прислонился к перилам
и закрыл глаза.
Забыв о шуме толпы и грохоте электричек, он прислу-
шивался к едва доносившемуся до него шепоту реки.
В нынешнем году Тиэко не довелось увидеть и Даймонд-
зи. Даже Сигэ, что редко случалось, отправилась поглядеть
на костры вместе с Такитиро. Но Тиэко осталась дома.
По случаю праздника Такитиро с несколькими дру-
зьями — оптовыми торговцами — заранее заказал отдель-
ный кабинет в чайном домике в квартале Кия на Втором
проспекте.
275
Костры на Нёигатакэ — одной из вершин Восточной
горы — называются Даймондзи. Но прощальные костры
разжигают еще на четырех горах, и каждый имеет
свое название; на горе Окитаяма близ Золотого па-
вильона — Левый Даймондзи, на горе Мацуг^саки —
Сутра священного лотоса, на горе Мёкэн близ Нисигамо —
Фунагата, на горе Камисага — Ториигата. И на целых
сорок минут, когда один за другим зажигают костры,
в городе выключаются все рекламные огни.
Цвет гор, на которых возжигаются прощальные костры,
и цвет вечернего неба воспринимались Тиэко как цвета
наступающей осени.
За полмесяца до прощальных костров, в ночь перед
началом осени в храме Симогамо празднуют проводы лета.
Тиэко нравилось вместе с подругами взбираться
на насыпь у реки Камо и глядеть оттуда на костры
Левого Даймондзи. Она привыкла любоваться ими
с самого детства.
Но по мере того, как она взрослела, этот праздник
грустью отдавался в сердце: «Вот и опять уже наступил
Даймондзи...»
Тиэко вышла на улицу поиграть с соседскими детиш-
ками. Праздник Даймондзи пока еще не вызывал в их юных
сердечках тоскливых дум — их больше занимал фейерверк.
Летний праздник Гион принес Тиэко новую печаль: она
узнала от Наэко о безвременной кончине своих настоящих
родителей.
«Завтра, пожалуй, наведаюсь к Наэко. Заодно скажу ей
про пояс, который заказала Хидэо»,— решила она.
На следующий день Тиэко отправилась в путь, надев
скромное кимоно.
Она вышла из автобуса близ водопада Бодай.
А ведь я еще толком не видела Наэко при свете дня,
подумала она.
На Северной горе работа была в самом разгаре. Муж-
чины шкурили бревна криптомерии, и вокруг громоздились
целые горы коры.
Тиэко сделала несколько шагов и остановилась в нере-
шительности, но тут к ней, запыхавшись, подбежала Наэко.
— Барышня, как хорошо, что вы приехали! Я так
рада, так рада!
— Может, я не вовремя? — спросила Тиэко, увидав, что
девушка в рабочей одежде.
— Не беспокойтесь, я как только вас увидела — сразу
276
отпросилась на сегодня. Пойдемте в рощу — там нам
никто, не помешает! — и она тронула Тиэко за рукав.
Наэко поспешно сняла передник и расстелила его на
земле. Это был круговой хлопчатобумажный передник из
Тамбы — достаточно широкий, чтобы девушки свободно
разместились на нем.
— Садитесь,— предложила она.
— Благодарю.
Наэко сняла с головы полотенце и руками расправила
волосы.
— Как хорошо, что вы приехали, я так рада.— Глаза
На£ко сияли, она не могла оторвать взгляда от Тиэко.
Сильно пахло землей и деревьями — то был запах гор,
поросших криптомериями.
— Здесь нас снизу никто не увидит,— сказала Наэко.
— Мне нравится, как растут криптомерии, я иногда
приезжала сюда, чтобы поглядеть на них, но в самой
роще не была ни разу,— сказала Тиэко, оглядываясь.
Их окружали стройные стволы деревьев — все почти оди-
наковой толщины.
— Это посадки,— пояснила Наэко.
— Понимаю.
— Деревьям около сорока лет. Скоро их спилят, превра-
тят в бревна, которые пойдут на опорные столбы в домах
и что-то там еще. Иногда я думаю: если их не трогать, они
могут расти еще тысячи лет и станут толстые-претолстые.
Мне больше по душе девственный лес, а эти деревья выра-
щивают, ну, вроде бы как цветы на продажу...
— Если бы в этом мире не было людей, не появился бы
и Киото. Вместо него рос бы девственный лес и простира-
лись бы дикие равнины, поросшие травами. Не человек бы
здесь царствовал, а олени и дикие кабаны. И зачем только
на свете появились люди? Человек — страшное существо...
— Странные мысли приходят вам в голову.— Тиэко
с удивлением поглядела на девушку.
— Иногда...
— Вы не любите людей?
— Почему же? Очень люблю... Больше всего на свете.
Просто, бывает, задремлешь в лесу, а потом очнешься и ду-
маешь: как бы все было, если бы человек вовсе не суще-
ствовал на этой земле?..
277
— Может, вы в душе пессимистка?
— Нет, пессимистов я терпеть не могу. Мне каждый
день приносит радость, и работаю я с удовольствием...
И все же человек — это...
Неожиданно в роще потемнело.
— Будет ливень,— сказала Наэко. И сразу сквозь листья
на макушках деревьев стали падать крупные капли дождя.
Загремел гром.
— Мне страшно! — бледнея, прошептала Тиэко и схва-
тила Наэко за руку.
— Тиэко, подогните под себя ноги и наклонитесь по-
ближе к земле,— крикнула Наэко и прикрылаее собствен-
ным телом.
Раскаты грома становились все сильнее, беспрерывно
сверкали молнии. Грохот стоял такой, будто разваливались
горы. Гроза придвинулась вплотную, теперь уже громыхало
совсем рядом.
Сердито зашумели вершины криптомерии, молнии по-
лосовали небо, вонзались в землю, освещая стволы обступи-
вших девушек деревьев. Красивые, стройные криптомерии
теперь казались грозными, зловещими. Прямо над головой
раздался оглушительный удар грома.
— Наэко, сейчас упадет молния! — закричала Тиэко,
сжимаясь в комок.
— Может, и упадет... Но только не на нас. Ни в коем
случае! — решительно сказала Наэко и еще плотнее при-
крыла собой Тиэко.— Барышня, вам намочило прическу.—
Наэко вытерла волосы Тиэко полотенцем, сложила его
вдвое и накрыла ей голову.— Может, и намочит немного,
но уверяю вас, барышня, ни гром, ни молния не посмеют
упасть на вашу голову.
Тиэко была не из трусливых, и уверенный голос Наэко
ее успокоил.
— Спасибо вам, большое спасибо! Вы уберегли меня от
дождя, но сами-то промокли насквозь,— сказала она.
— Что вы, не беспокойтесь, на мне ведь рабочая одеж-
да... Я так счастлива,— ответила Наэко.
— Что это блестит у вас на боку? — спросила Тиэко.
— А, то специальный нож, чтобы обдирать бревна. Я,
как увидела вас, сразу помчалась навстречу и забыла оста-
вить его. Вообще-то он очень острый,— забеспокоилась
Наэко и откинула нож подальше. Нож был кривой, без
ручки и напоминал маленький серп.— На обратном пути
захвачу, но вы не подумайте, будто я тороплюсь уйти.
278
Гроза, по-видимому, удалялась.
Тиэко всем существом своим ощущала близость Наэко,
прикрывавшей ее своим телом.
Даже в летнюю пору ливень в горах холодит, но живое
тепло, исходившее от девушки, согревало Тиэко. Невырази-
мая ласковая теплота близкого человека наполняла Тиэко
счастьем. Она закрыла глаза и замерла, всей душой отдава-
ясь этому ощущению.
— Я так благодарна вам, Наэко,— прошептала она.—
Наверное, когда мы вдвоем были во чреве матери, вы тоже
заботились обо мне.
— Скорее толкались, пинали друг друга ногами.
— Никогда не поверю,— радостно рассмеялась Тиэко.
Так мог смеяться лишь близкий, родной человек.
Отгремела гроза, и вместе с нею кончился дождь.
—- Спасибо, Наэко... Кажется, гроза уже прошла,—
сказала Тиэко, пытаясь выбраться из-под сестры.
— Немного подождите, с листьев еще капает...
Тиэко выпростала руку и дотронулась до плеча Наэко.
— Ой, насквозь промокли и замерзли, наверно,—
сказала она.
—- Не беспокойтесь, я привычная. Я так рада вашему
приходу, что никакая простуда мне не страшна.
— Наэко, отец где-то здесь упал с дерева?
— Честно говоря, не знаю. Я ведь тогда была совсем
маленькая.
— А где деревня вашей матери?.. Здоровы ли дедушка
и бабушка?
— Я и о них ничего не знаю.
— Но разве вы росли не на родине матери?
— Барышня, почему вы обо всем этом спрашиваете? —
неожиданно резко сказала Наэко.
—- Я счастлива тем, что вы признали во мне сестру,
и больше мне ничего не надо. Простите, я в тот вечер
наговорила вам много лишнего.
— Что вы! Я так рада была.
— Я тоже... Но к вам домой я не пойду.
•^ Отчего же? Отец и мать были бы так рады...
— Не говорите им обо мне,— решительно сказала На-
эко.— Другое дело, если вам, барышня, придется худо —
вот как сейчас, я обязательно приду на помощь, даже если
бы это мне грозило смертью. Поймите меня...
У Тиэко защипало глаза.
279
-—- Наэко, в тот вечер нас один юноша перепутал.
— Вы имеете в виду господина, который говорил
мне о поясе?
— Он ткач из Нисидзина... Обещал выткать для вас
хороший пояс.
— Но ведь он собирался его сделать для вас.
— Недавно ой приходил показать мне рисунок, и я ему
призналась, что он принял за меня мою сестру.
— Так и сказали?
— И попросила, чтобы он выткал пояс для вас.
— Для меня?!
— Но ведь он вам обещал?!
— Потому что принял меня за другую.
— Он сделает два: один для меня, другой — для вас.
В знак того, что сестры нашли друг друга.
— Для меня...— повторила Наэко.
— Это обещание он дал в праздник Гион! — мягко
сказала Тиэко.
Она ощутила, как напряглось и замерло тело Наэко.
— Барышня,— решительно сказала Наэко,:— знайте,
что в трудную минуту я с радостью приду вам на помощь.
Я готова сделать для вас все что угодно, если пона-
добится — умру за вас. Но не хочу брать то, что пред-
назначено другому.
— И вы бы не приняли этот пояс, даже если бы я сама
его вам подарила?
— Считайте, что я попросила выткать пояс, чтобы
подарить его вам.
— Но это не так! В тот праздничный вечер этот гос-
подин сказал, что хочет сделать пояс для Тиэко. Он влюб-
лен в вас! Даже такая глупая девушка, как я, поняла это.
Тиэко смутилась.
— Вы наотрез отказываетесь? — спросила она.
— Несмотря на то, что я попросила выткать пояс для
своей сестры?
— Хорошо, я приму его, барышня,— помолчав, нере-
шительно сказала Наэко.—- И простите меня за резкость.
— Он принесет его вам сюда. Вы у кого живете?
— Хозяина дома зовут господин Мурасэ... Наверное,
это будет очень нарядный пояс. Только представится ли
случай надеть его?
— Разве мы знаем, что нас ждет завтра?
280
— Это вы верно сказали,— кивнула головой Наэко,—
но я не собираюсь менять свою жизнь... Все равно: если
и не надену никогда, стану беречь его, как самое дорогое
сокровище.
— В нашей лавке специально поясами не торгуют, а вот
кимоно к поясу подобрать можно.
— Отец странный человек. Последнее время он потерял
интерес к торговле. Тем более что теперь в нашей лавке
продаются не только хорошие вещи. Держат всякую вся-
чину — все больше из шерсти и синтетического волокна.
Наэко поглядела на верхушки деревьев и встала.
— Еще немного капает, но я, кажется, вас слишком
стеснила.
— Напротив, вы...
— А почему бы вам, барышня, не помочь отцу в лавке?
— Мне? —Тиэко вскинула на девушку удивленные глаза.
Одежда на Наэко была совсем мокрая и прилипла к телу.
Наэко решила не провожать ее до остановки — не
потому, что вымокла: она опасалась, как бы не заметили,
что они друг на друга похожи.
Когда Тиэко вернулась домой, Сигэ стряпала полдник
для работников лавки.
— Вот и я, матушка. Извините, что я так задержалась...
А где отец?
— Он за занавеской — сидит за столом и о чем-то
думает.— Сигэ подняла глаза на девушку.— Где ты была?
Кимоно все мокрое и смялось. Пойди переоденься.
— Сейчас.— Тиэко поднялась наверх, не спеша перео-
делась и присела отдохнуть. Когда она снова спустилась
вниз, Сигэ уже кончила кормить работников.
— Матушка,— сказала Тиэко, и голос ее дрогнул.—
Мне надо кое о чем рассказать вам, вам одной...
— Хорошо, поднимемся к тебе.
Тиэко замялась, не решаясь заговорить.
— Здесь тоже был ливень? — спросила она, пытаясь
собраться с мыслями.
— Ливень? Ливня не было, но ты ведь не о ливне хочешь
мне рассказать.
— Матушка, я ездила в деревню на Северной горе. Там
живет моя сестра — не знаю, младшая или старшая. Мы,
оказывается, двойняшки. Я впервые встретилась с ней на
празднике Гион. Она сказала, что наши родные отец и мать
давно уже умерли.
281
Слова Тиэко были для Сигэ как гром среди ясного неба.
— Значит, она живет в деревне на Северной горе? —
тихо переспросила она, глядя в глаза Тиэко.
— Да. Я больше не могу скрывать это от вас. Мы
встречались дважды: на празднике Гион и сегодня.
— Чем она сейчас занимается?
— Работает на хозяина в деревне — шлифует бревна.
Хорошая девушка. Я приглашала ее к нам, но она прийти
отказалась.
— Так.— Сигэ помолчала.— Ты правильно поступила,
что рассказала мне. Ну, а что ты сама об этом думаешь?
— Матушка, я ваша дочь и прошу вас по-прежнему <
считать меня своей дочерью,— горячо ответила Тиэко.
— Само собой, вот уже двадцать лет, как ты моя дочь.
— Матушка! — Тиэко всхлипнула и уткнулась лицом
в колени Сигэ.
— Я заметила, что с самого праздника Гион ты то
и дело о чем-то задумываешься. Хотела даже спросить: не
влюбилась ли в кого?
— Все же постарайся привести ее. Можно вечером,
когда продавцы разойдутся.
Пряча лицо в коленях у матери, Тиэко помотала го-
ловой:
— Она не придет. Она называет меня барышней...
— Вот оно что.— Сигэ ласково погладила волосы Ти-
эко.— Скажи: она очень на тебя похожа?
В горшке из Тамбы послышалось пение сверчков.
ЗЕЛЕНЫЕ ВЕТВИ СОСНЫ
Такитиро узнал, что поблизости от храма Нандзэндзи
продается подходящий дом, и предложил Сигэ и Тиэко
осмотреть его. Заодно и совершить прогулку, насладиться
бабьим летом.
— Хочешь купить? — спросила Сигэ.
— Сначала поглядеть надо,— сердито ответил Таки-
тиро.— Мне нужен домик маленький и подешевле.— И до-
бавил: — Даже если не купим, просто прогуляемся —
разве плохо?
— Конечно, хорошо...
Сигэ охватило беспокойство. Если они купят дом, при-
дется каждый день ездить в лавку. Здесь, в Киото, уже
282
многие оптовые торговцы из квартала Накагё живут в от-
дельных от своих лавок домах — так же, как и владельцы
магазинов на Гиндзе и Нихонбаси в Токио. Впрочем, это бы
еще ничего. Тем более что Такитиро пока может позволить
себе приобрести дом, хотя последнее время дела в лавке
идут неважно. А если он намерен купить дом, чтобы про-
дать лавку и удалиться на покой? Ну что же, он, наверное,
решил приобрести дом, пока еще есть свободные деньги. Но
па что он тогда станет жить? Правда, Такитиро уже далеко
:*а пятьдесят, и он вправе поступать так, как ему заблагорас-
судится. За лавку дадут немалую сумму, а все-таки грустно
жить на одни проценты. Можно, конечно, найти верного
человека, который с выгодой поместит вырученные за лавку
деньги, но никто из знакомых не приходил Сигэ на память.
Хотя Сигэ не сказала ни слова, Тиэко сразу почув-
ствовала охватившую ее тревогу. Она ласково поглядела на
мать, стараясь ее успокоить.,
Такитиро же, напротив, был в отличном расположении
духа.
— Отец, если мы будем поблизости от Нандзэндзи,
может, заглянем и в храм Голубого лотоса — хотя
бы у входа постоим,— попросила Тиэко, когда они
садились в машину.
— Понимаю, хочешь поглядеть на тот камфарный лавр?
— Очень хочу! — Тиэко удивилась догадливости
Такитиро.
— Что же, заглянем. Твой отец, Тиэко, в молодости
частенько встречался с друзьями под сенью этого лавра.
О чем только мы не беседовали! Теперь никого уже в Киото
не осталось.
— Там много памятных для меня мест.
Некоторое время Тиэко молчала, стараясь не мешать
отцу, предавшемуся воспоминаниям, потом сказала:
— Я тоже давно не видела этого лавра — с тех пор, как
окончила школу. А знаете, отец, в один из вечерних ту-
ристских маршрутов входит осмотр храма Голубого лотоса.
Там туристов встречают монахини с фонариками. Однаж-
ды я ездила на таком туристском автобусе.
Дорога от автобуса до входа в храм, по которой идут
туристы при свете фонариков, довольно длинная и прият-
ная. Но этим и исчерпывается очарование от его посещения.
В путеводителе указано, что монахини из храма Голубо-
го лотоса устраивают для туристов чайную церемонию.
283
— На самом же деле всех разом приводят в большую
комнату, ставят огромный поднос с некрасивыми чашками,
туристы быстро выпивают чай и удаляются,— рассмеялась
Тиэко.— При сем, правда, присутствуют несколько мона-
шек, но церемония, если так можно назвать подобное ча-
епитие, совершается с головокружительной быстротой.
Я была так разочарована. К тому же чай был едва теплый.
— Ничего не поделаешь. Если бы они соблюдали все
правила, на чаепитие ушла бы уйма времени.
— Это бы еще ничего, но после чаепития они включают
в храмовом саду прожекторы, на середину выходит до
невозможности красноречивый священник и начинает бес-
конечную лекцию о храме.
— Потом нас проводили в храм. Откуда-то доносились
звуки кото, но мы с подругой так и не поняли: играли ли на
настоящем кото или включили проигрыватель...
— Так-так...
— Потом нас повезли поглядеть на гионских тан-
цовщиц. Они исполнили несколько танцев, но какой
у них был вид!
— Чем они тебе не понравились?
— На них были поношенные кимоно, пояса завязаны
кое-как — жалкое зрелище. Из Гиона туристский автобус
отправился в Сумию, что в квартале Симабара, где туристам
показьгоают куртизанок^-таю. Уж они-то одеты в роскошные
кимоно. При больших свечах демонстрируют ритуал обмена
чашечками сакэ при свадебном обряде, затем таю, принимая
различные позы, имитируют прогулку по улице. Вот и все.
— Не так уж мало,— возразил Такитиро.
— Из всего маршрута самое интересное — шествие
с фонариками к храму Голубого лотоса и поездка в Симаба-
ру,— сказала Тиэко.— Но, кажется, я вам об этом уже
рассказывала...
— Пригласи как-нибудь и меня. Мне ни разу не до-
велось побывать в Сумия и видеть таю,— попросила Сигэ.
Тем временем машина подъехала к храму Голубого
лотоса.
'Трудно объяснить, отчего вдруг ей захотелось взглянуть
на камфарный лавр. Вспомнила ли недавнюю прогулку по
лавровой аллее в ботаническом саду? Или, может быть,
потому что Наэко во время их последней встречи сказала,
что криптомерии на Северной горе саженые, а она любит
деревья, выросшие сами по себе?
284
Над каменной оградой храма возвышались четыре лав-
ра, ближний был самый старый.
Тиэко и родители остановились перед лавром и молча
глядели на него. Чем дольше вглядываешься в причудливое
переплетение его ветвей, тем явственней начинает казаться,
будто в этом старом дереве таится некая зловещая сила.
— Поглядели — и хватит,— сказал Такитиро и первым
двинулся в сторону Нандзэндзи.
Такитиро вытащил из портмоне клочок бумаги с планом
расположения интересовавшего их дома и стал его раз-
глядывать.
— Я в точности не знаю,— сказал он, обращаясь к Ти-
эко,— но родина камфарного лавра — южные страны, там,
где тепло. У нас много огромных лавров в Атами и на
Кюсю, а здесь, в Киото, даже это старое дерево напоминает
бонсай— только большой.
— А разве весь Киото не такой же? И горы вокруг,
и реки, и люди... — сказала Тиэко.
— А ведь верно,— кивнул Такитиро,— но люди не все
такие... Не все такие и среди ныне живущих, и среди тех,
чьи имена сохранились в истории минувших лет...
— Пожалуй.
— Но если следовать твоей логике, Тиэко, то и вся
страна, имя которой — Япония, напоминает бонсай.
О серьезных вещах заговорил отец, подумала Тиэко.
— И в то же время, когда внимательно вглядишься
в ствол старого лавра, в причудливо переплетающиеся его
длинные ветви, становится страшно и чувствуешь, какая
огромная сила таится в этом дереве. Не так ли, отец?
— Согласен. Меня удивляет другое: почему ты, моло-
денькая девушка, задумьгоаешься над этим? — Такитиро
оглянулся на лавр, потом внимательно посмотрел на Тиэко
и сказал: — Но ты права. Ведь и в тебе живет эта сила,
она-то и заставляет столь быстро расти черные твои воло-
сы... Твой отец последнее время стал плохо соображать.
Спасибо, научила старого!
— Отец! — взволнованно воскликнула Тиэко.
Они остановились у ворот Нандзэндзи и заглянули
в обширный храмовой двор,— как всегда, тихий и почти
безлюдный.
Сверившись с нарисованным на бумажке планом, Таки-
тиро свернул налево.
285
Дом был небольшой и стоял в глубине участка, окру-
женного высокой глинобитной оградой. По обе стороны
дорожки, ведущей от узких ворот к дому, росли кусты
белых хаги, они были в полном цвету.
— Какая красота! — воскликнул Такитиро, остановив-
шись у ворот и любуясь белыми цветами. Но желание
приобрести этот дом пропало. Он заметил по соседству
большой современный отель с рестораном.
И все же Такитиро не мог заставить себя сразу уйти:
цветущие кусты хаги были до того хороши!
С тех пор как Такитиро побывал здесь в последний раз,
на проспекте близ храма Нандзэндзи понастроили множе-
ство ресторанов и гостиниц. Некоторые здания были пре-
вращены в пансионаты, в которых селились шумливые груп-
пы студентов из провинции.
— Дом вроде бы хорош, но покупать его не стану,—
пробормотал Такитиро, глядя на цветущие кусты.— Прой-
дет немного времени, и весь Киото превратится в огромный
отель с рестораном. Как в окрестностях храма Кодайдзи...
Между Осакой и Киото — теперь типичная индустри-
альная зона. Свободные участки сохранились разве что
в Нисинокё, да и там уже стали появляться совершенно
невообразимые дома модной архитектуры... — мрачно
заключил он.
Такитиро, очарованный красотою белых цветов, вернул-
ся к воротам продававшегося дома, чтобы еще раз полюбо-
ваться ими.
— До чего же чудесно цветут. Наверное, хозяева знают
какой-то секрет,:— восхищенно сказал он, возвратившись
к поджидавшим его женщинам.— Правда, могли бы поста-
вить к кустам подпорки, иначе после дождя по такой узкой
дорожке и к дому не пройдешь. Видимо, когда их сажали,
у хозяев и в мыслях не было расстаться с домом, а теперь им
уже не до цветов.
Сигэ и Тиэко молчали.
— Такова уж человеческая натура,— заключил Такити-
ро, потирая лоб..
— Отец, если вам так понравились эти цветы, позвольте
мне придумать для вас эскиз с узором из хаги,— сказала
Тиэко, пытаясь отвлечь Такитиро от неприятных мыслей.—
В этом году, боюсь, не успею к сезону, а уж в будущем —
обязательно нарисую.
— Но ведь это — женский цветок, такой узор годится
лишь для женского летнего кимоно.
286
— Я сделаю узор не для кимоно.
— Для нижнего белья, что ли? — Такитиро поглядел на
Тиэко и, стараясь сдержать смех, добавил: — Чтобы от-
благодарить тебя должным образом, я нарисую тебе эскиз
для кимоно или накидки с узором из камфарного лавра.
Хотя тогда Тиэко придется перевоплотиться в мужчину...
— И все получится шиворот-навыворот: мужчина пре-
вратится в женщину, а женщина — в мужчину.
— Ничего подобного.
— Неужели ты отважишься выйти на улицу в кимоно
с узором из лавра? Ведь это чисто мужской рисунок.
— Да, наверняка и выйду -^ куда угодно!..
— Ну и ну! — Такитиро опустил голову и задумался.—
Видишь ли, Тиэко, мне нравятся не только цветы хаги,—
произнес он.— На любой цветок отзовется душа — все
зависит от того, когда и при каких обстоятельствах ты
его увидишь.
— Наверное, вы правы... — согласилась Тиэко.— Кста-
ти, отец, уж раз мы приехали сюда, не заглянуть ли нам
в лавку Тацумуры. Это недалеко...
— В магазин для иностранцев?! Что ты об этом дума-
ешь, Сигэ?
— Ну, если Тиэко хочет... — примирительно ответила
Сигэ.
— Что же, поглядим, какими поясами для кимоно торгу-
ет Тацумура...
Войдя в магазин, Тиэко повернула направо и стала
с интересом разглядывать свернутые в рулоны шелковые
ткани для женщин. Они были изготовлены на фабриках
Канэбо.
— Тиэко, не собираешься ли ты сшить себе европейское
платье? — спросила Сигэ, подойдя к прилавку.
— Нет, матушка. Мне просто интересно, какие шелка
нравятся иностранцам.
Сигэ кивнула и, встав позади Тиэко, время от времени
протягивала руку и щупала шелк.
В центральном зале и на галерее были выставлены об-
разцы, имитировавшие старинные материи из хранилища
Сёсоин.
Такитиро бывал на выставках, устраиваемых Тацуму-
рой, помнил все названия выставлявшихся там старинных
материй и эскизов, но не мог отказать себе в удовольствии
еще раз поглядеть на них.
287
— Мы хотим продемонстрировать иностранцам, какие
вещи способны создавать в Японии,— пояснил ему знако-
мый приказчик.
Такитиро уже слышал от него эти слова, когда был здесь
в последний раз, и согласно кивнул. Глядя на образец,
имитировавший материю времен Танской династии, он
с восхищением сказал: '
— Да, умели в старину работать. Ведь такие ткани < '*
изготовляли тысячу лет назад.
По-видимому, имитации старинных тканей были выста- -4
влены только для обозрения. Среди них были и ткани для J
женских поясов. Они понравились Такитиро. Он с удоволь-
ствием приобрел бы несколько таких поясов для Сигэ и Тиэ- 1
ко, но в этом магазине для иностранцев пояса не продава- j
лись. Самое большее, здесь можно было приобрести разве i
что вышитые дорожки, какие кладут на стол для украше- i
ния. Кроме дорожек продавались сумки, бювары, портсига- ^
ры, шелковые платки и тому подобные мелкие вещицы.
Такитиро выбрал се£е несколько галстуков и кошелек из ■■
жатой бумаги с изображением хризантем. Искусство изгото- ■'*
вления вещей из жатой бумаги, по-видимому, не столь
древнее. Коэцу в своих «Больших хризантемах на жатой -
бумаге» изобразил на шелке одно из изделий, созданных •
в мастерских Такагаминэ.
— Я слышал, будто в Тохоку и теперь изготовляют
подобные вещицы из прочной японской бумаги,— сказал
Такитиро.
— Верно, верно,— согласился приказчик,— я, конечно,
не знаю, в какой степени это искусство связано с именем
Коэцу, но...
На одном из прилавков в глубине магазина Такитиро
с удивлением заметил портативные радиоприемники фирмы
«Сони». Это было уже чересчур, даже если Тацумура
принял их на комиссию ради «добывания валюты»...
Потом их провели в гостиную в дальней части магазина
и угостили чаем. Приказчик пояснил, что в этой гостиной
обычно принимают важных персон из-за границы.
1 За окном виднелись низкорослые, необычные на вид
криптомерии.
— Что это за криптомерии? — спросил Такитиро.'
— Я и сам в точности не знаю,— смутился приказчик.—
Кажется, их называют «коёсуги»...
— Какими иероглифами они пишутся?
— Садовник этих иероглифов не знает, но, думается
288
мне, это широколистые криптомерии. Они растут на Хонсю
и южнее.
— А почему такой цвет у стволов?
— Да это же мох!
Из портативного радиоприемника послышалась музыка.
Тиэко обернулась и увидала молодого человека, что-то
объяснявшего группе иностранок.
— Да ведь это Рюсукэ, старший брат Синъити.— Ти-
эко поднялась с кресла.
Рюсукэ тоже заметил Тиэко и пошел ей навстречу.
Приблизившись, он вежливо поклонился сидевшим в крес-
лах Такитиро и Сигэ.
— Сопровождаете этих дам? — спросила Тиэко, чувст-
вуя смущение и не зная, как начать разговор. В отличие от
мягкого по характеру Синъити в его старшем брате было
нечто требовательно-настойчивое, и Тиэко в его присутст-
вии терялась, чувствовала себя скованной.
— Не то чтобы сопровождаю... Дело в том, что пе-
реводчица — младшая сестра моего друга — несколько
дней тому назад неожиданно скончалась, вот меня и по-
просили помочь.
— Какая жалость, младшая сестра...
— Да, она была милая девушка, совсем юная — на два
года моложе Синъити...
— Синъити в английском языке не силен, да к тому же
стесняется. Вот мне и пришлось... Правда, здесь переводчик
не нужен: приказчики говорят по-английски. Эти дамы —
американки. Они остановились в отеле «Мияко», а сюда
зашли, чтобы купить портативные радиоприемники.
— Вот оно что.
— Отель рядом, поэтому они и решили заглянуть в ма-
газин Тацумуры. Нет чтобы поглядеть на здешнюю коллек-
цию тканей -— сразу к приемникам.— Рюсукэ тихо рассме-
ялся.— Хотя какая разница...
— Я впервые сегодня узнала, что здесь продают даже
радиоприемники.
— Радиоприемники ли, шелка ли — все одно. Тацуму-
ре важно, что они платят долларами.
— Понимаю.
— Мы ходили в здешний сад, а там в пруду — разноц-
ветные карпы. Я растерялся. Думаю: начнут подробно рас-
спрашивать, а я и объяснить не сумею. Даже не знаю, как
по-английски сказать, например, «полосатый карп». К сча-
10 Я. Кавабата
289
стью, они только ахали и приговаривали: «Какие
красивые!»
— Не желаете ли поглядеть на карпов?
— А ваши дамы?
— Приказчик и без меня справится, да и вообще им
пора в отель пить чай. Скоро к ним присоединятся мужья,
и они поедут в Нару.
— Я только родителей предупрежу.
— А я — своих дам.— Рюсукэ подошел к американкам,
что-то сказал им, и те разом поглядели в сторону Тиэко.
Девушка залилась кр>аской.
Рюсукэ вскоре вернулся и повел Тиэко в сад. Они сели
на берегу пруда и молча любовались на скользивших в воде
разноцветных карпов.
— Послушайте меня, Тиэко,— неожиданно заговорил
Рюсукэ,— попытайтесь быть построже с вашим приказчи-
ком, или кем он теперь у вас в акционерном обществе
значится? Директором-распорядителем? Уверен — вы суме-
ете. Если хотите, я готов присутствовать при вашем раз-
говоре...
Предложение было настолько странное, что Тиэко заме-
рла, не в силах произнести хоть слово.
В ту ночь ей приснился сон: разноцветные карпы со-
брались перед сидевшей на берегу пруда Тиэко, они
громоздились друг на друга, иные даже высовывали из
воды голову.
Вот и весь сон. А наяву она опустила руку в воду
и слегка пошевелила пальцами. К ее руке сразу подплыли
карпы. Тиэко удивленно глядела на них и вдруг почув-
ствовала к этим карпам неизъяснимую нежность,
— От ваших пальцев исходит, наверное, особый аро-
мат, они обладают неведомой магической силой,— прошеп-
тал Рюсукэ. Он был поражен сильнее, чем сама Тиэко.
— Карпы привыкают к людям,— смущенно ответила
она.
Рюсукэ не отрываясь глядел на профиль девушки.
— Смотрите, Восточная гора будто рядом,— сказала
она, смутившись от внимательного взгляда Рюсукэ.
— Правда. А вы заметили, что цвет ее чуть-чуть изме-
нился? Чувствуется осень...
Проснувшись, Тиэко не могла вспомнить: был ли с ней
рядом Рюсукэ во время этого сновидения с карпами? Неко-
торое время она тихо лежала с открытыми глазами.
290
На следующий день Тиэко вспомнила о совете Рюсукэ
быть с приказчиком построже, но не знала, как к этому
приступить.
Перед закрытием лавки она подошла к приказчику
Уэмура и села перед конторкой. Конторка была ста-
ромодная, отгороженная от торгового зала низкой де-
ревянной решеткой. Уловив нечто необычное в лице Тиэко,
Уэмура спросил:
— Не угодно ли чего-нибудь барышне?
— Я хотела бы выбрать материю для кимоно.
— Вы? Разве вы шьете из наших тканей? — Уэмура
облегченно вздохнул.— Сейчас есть выходные и новогодние
кимоно, а также фурисодэ. Но ведь обычно вы покупаете
такие вещи в магазинах самого Окадзаки или у Эримана.
— Меня интересует не новогоднее кимоно, покажите,
какие есть в нашей лавке образцы набивного шелка юдзэн.
— О, его у нас предостаточно... и всевозможных расцве-
ток... Не знаю, понравятся ли они вам.— Уэмура вышел из-за
конторки, кликнул двоих служащих и что-то шепнул им на
ухо. Они быстро принесли несколько штук различной мате-
рии и вместе с приказчиком раскатали их посередине лавки.
— Я возьму это.— Тиэко поспешно указала на понра-
вившуюся ей ткань.— Надеюсь, дней через пять, в крайнем
случае через неделю будет сшито? Рассчитываю на двадца-
типроцентную скидку.
— Барышня! За такой короткий срок? У нас ведь тор-
говля оптовая, кимоно мы не шьем, но я все же постараюсь.
Служащие ловко скатали материю и унесли.
— Вот размеры.— Тиэко положила на конторку клочок
бумаги. Но не ушла.— Господин Уэмура, я хотела бы
понемногу приобщиться к нашей торговле, надеюсь на вашу
помощь,— чуть наклонив голову, мягко проговорила она.
--— Вы? — воскликнул приказчик, глядя на девушку с не-
скрываемым удивлением.
Тиэко спокойно продолжала:
— Начнем с завтрашнего дня. Заодно приготовьте бух-
галтерские книги.
— Бухгалтерские книги? — Уэмура саркастически ус-
мехнулся.— Неужели барышня собирается их проверять?
— Что вы! Для меня это слишком сложно. Просто хочу
заглянуть в них, чтобы хоть примерно знать, как у нас идет
торговля и с кем.
— Вот оно что! Бухгалтерских книг у нас много. К тому
же существует налоговое управление.
291
— Вы хотите сказать, что у нас в лавке ведется двойная
бухгалтерия?
— Ни в коем случае, барышня! Попробуйте-ка обма-
нуть налоговое управление, если вы на это способны... Нет,
мы трудимся здесь честно.
— И все же завтра покажите мне бухгалтерские
книги, господин Уэмура,— решительно сказала Тиэко
и пошла прочь.
— Барышня, я служил здесь еще до того, как вы на свет
родились...— сказал Уэмура, но Тиэко даже не обернулась.—
Что творится-то! — возмущенно поцокав языком, пробормотал
приказчик, стараясь, правда, чтобы Тиэко его не услышала.
Когда Тиэко зашла к матери, занятой приготовлением
ужина, та спросила испуганно:
— Что ты там наговорила приказчику?
— Я и сама расстроилась, матушка.
— Я вся трясусь от страха... Вот уж вправду говорят:
в тихом омуте черти водятся.
— Не сама я это придумала, люди научили.
— Кто же?
— Господин Рюсукэ, когда мы встретились в лавке Та-
цумуры... Он сказал, что отец его умело ведет торговлю,
у них два надежных приказчика, и если Уэмура уйдет из
лавки, они смогут одного из них прислать нам в помощь.
Господин Рюсукэ сказал даже, что он и сам не прочь
поступить на службу в нашу лавку, чтобы наладить дело.
— Рюсукэ сам предложил?
— Да, и сказал еще, что ради этого готов в любое время
бросить аспирантуру...
— Так и сказал? — Сигэ поглядела на удивительно
красивое в эту минуту лицо Тиэко.— Но Уэмура не собира-
ется уходить.
— Он говорил, что попросит своего отца найти прилич-
ный дом поблизости от того, где растут белые хаги.
— Та-ак,— протянула Сигэ.— Значит, ему известно,
что Такитиро хочет отойти от дел.
— Наверное, так для него будет лучше.
— И об этом тоже говорил Рюсукэ?
— Да. Матушка, у меня к вам просьба: позвольте пода-
рить одно из моих кимоно девушке из деревни на Северной
горе. Помните, я вам о ней говорила.
— Конечно, подари! И накидку тоже.
Тиэко отвернулась. Хотела скрыть выступившие на гла-
зах слезы благодарности.
292
Почему один из видов ручного станка называют «така-
бата» — «высокий»? Само собой, потому что он выше
обычного. Но у него есть и другая особенность: такабата
ставят прямо на землю, срыв верхний слой почвы. Говорят,
влага, исходящая из земли, делает нить более мягкой и эла-
стичной. В прежние времена такабата обслуживали двое,
причем один сидел на самом верху, выполняя роль проти-
вовеса. Теперь его заменила корзина с тяжелыми камнями,
подвешиваемая сбоку.
В Киото есть мастерские, где используют одновременно
и ручные ткацкие станки такабата, и механические.
Ткацкая мастерская Сосукэ — отца Хидэо — считалась
средней в квартале Нисидзин, где было множество и совсем
малюсеньких мастерских. На трех ручных станках работа-
ли Хидэо и два его младших брата. Иногда и сам Сосукэ
садился за станок.
Хидэо с радостным чувством глядел на узорное тканье
пояса, который заказала Тиэко. Работа близилась к концу.
Он вкладывал в нее всю душу, все свое умение. В каждом
движении бёрдо ему виделась Тйэко.
Нет, не Тиэко! Наэко, конечно. Ведь пояс он ткал для
Наэко. Но пока он ткал, образы Тиэко и Наэко сливались
в его глазах воедино.
Отец подошел к станку и некоторое время молча
наблюдал.
— Хороший получается пояс,— похвалил он,— и рису-
нок необычный. Для кого это?
— Для дочери господина Сада.
— А эскиз?
— Его придумала Тиэко.
— Неужели Тиэко? Замечательный рисунок.— Отец
пощупал край пояса, находившегося еще на станке.— Мо-
лодец, Хидэо, прочный будет пояс.
— Хидэо, мы ведь в долгу перед господином Сада. Я,
кажется, тебе уже говорил об этом.
— Знаю, отец.
— Значит, рассказывал,— пробормотал Сосукэ, но все
же не удержался и стал повторять давнишнюю историю: —
Я ведь выбился в люди из простых ткачей. Купил наполови-
ну в долг один станок, и как изготовлю пояс, несу его
господину Сада. Виданное ли дело — приносить оптовику
на продажу по одному поясу. Поэтому я приходил к нему
тайком, поближе к ночи, чтобы никто не заметил...
293
— Но тосподин Сада ни разу даже не намекнул, что не
к лицу ему покупать по одному поясу. Ну, а потом я приоб-
рел еще два станка... и дело пошло.
— И все же, Хидэо, у нас с Садой разное положение...
— Я это прекрасно понимаю, но к чему вы завели такой
разговор? — Хидэо остановил станок и поглядел на отца.
— Похоже, тебе нравится Тиэко...
— Вот вы о чем.— Хидэо повернулся к станку и снова
занялся работой.
Как только пояс был готов, он отправился в деревню,
чтобы отдать его Наэко.
Солнце перевалило за полдень. В небе над Северной
горой вспыхнула радуга.
Сунув под мышку сверток, Хидэо вышел на улицу
и увидел радугу. Она была широкой, но неяркой, и дуга ее
наверху прерывалась. Хидэо остановился и стал глядеть на
нее. Радуга постепенно бледнела, потом исчезла вовсе.
Пока он добирался до деревни на автобусе, радуга
появлялась еще дважды. И эти, как и та, были прерывистые
и неяркие. Такие радуги часто можно увидеть.
«К счастью или к несчастью эти радуги?» — тревожно
подумал Хидэо. Сегодня он был необычно взволнован.
Небо было ясное. Когда автобус въехал в ущелье, впере-
ди повисла еще одна радуга, но Хидэо не успел ее раз-
глядеть: радугу заслонили горы, вплотную подступавшие
к реке Киётаки.
Хидэо вышел из автобуса в начале деревни. Наэко уже
спешила ему навстречу, вытирая мокрые руки о передник.
Она была в рабочей одежде.
В этот день Наэко трудилась у обочины дороги, где
шлифовали бревна песком, добытым со дня водопада Бо-
дай.
Октябрь только начинался, а вода из горной реки уже
была обжигающе холодна. Бревна плавали в специально
вырытой канаве. Рядом с ней стояла печь, на которой грели
воду в котле, время от времени подливая ее в канаву. Над
котлом поднимался легкий парок.
— Добро пожаловать к нам в горы.— Девушка низко
поклонилась.
— Наэко, вот обещанный вам пояс.
294
— Пояс, который я должна носить вместо Тиэко? Не
хочу брать то, что было обещано другому.
— Но ведь я вам обещал его выткать. А рисунок
сделала Тиэко.
Наэко потупилась.
— Господин Хидэо, позавчера из лавки Тиэко мне
прислали множество вещей — и кимоно, и дзори! Но когда
во все это наряжаться?
— Хотя бы двадцать второго, на Праздник эпох. Если
вас, конечно, отпустят.
— Отчего же, отпустят...— уверенно сказала Наэко.—
Господин Хидэо, здесь на нас обращают внимание. Куда
бы нам пойти? — Она на минуту задумалась.— Давайте
к реке пойдем.
Само собой, она не могла повести Хидэо в рощу крип-
томерии, как тогда Тиэко.
— Ваш пояс я буду хранить всю жизнь, как самое
дорогое сокровище,— прошептала она.
— Зачем же? Я с удовольствием вытку вам еще.
Наэко ничего не сказала в ответ.
Она могла бы пригласить Хидэо в дом, но не сделала
этого. Хозяева, приютившие Наэко, знали, что подарки
присланы ей из лавки Такитиро, и она боялась каким-либо
неосторожным шагом навредить Тиэко. Она ведь догады-
валась, какие чувства Хидэо испытывает к Тиэко. Хватит
того, что она нашла сестру,— осуществилась мечта, кото-
рую Наэко лелеяла с детских лет.
Кроме того, Наэко считала, что она неровня Тиэко,
хотя, честно говоря, семья Мурасэ, в которой она воспиты-
валась, владела солидным участком леса, а девушка труди-
лась не покладая рук, и, значит, не могло быть и речи, будто
Наэко в чем-то способна навредить престижу семейства
Сада, даже если об их знакомстве узнают. Да и положение
владельца участка леса, пожалуй, прочнее, чем оптового
торговца средней руки.
И все же Наэко старалась не искать встреч с Тиэко. Она
чувствовала, что любовь Тиэко к ней крепнет с каждым
днем, и не знала, к чему это может привести...
Вот еще почему она не пригласила Хидэо в дом.
На усыпанном мелкой галькой берегу Киётаки все сво-
бодное пространство занимали посадки криптомерии.
— Простите, что привела вас в столь неподходящее
295
место,— сказала Наэко. Как всякой девушке, ей не тер-
пелось взглянуть на подарок.
— До чего же красивы здесь горы, поросшие крип-
томериями! — Хидэо не мог сдержать возгласа восхищения.
Он развязал фуросики и осторожно вынул из бумажного
чехла пояс.
— Этот рисунок будет на банте сзади, а этот — на
поясе спереди...
— Просто чудо! — воскликнула Наэко, разглядывая
пояс.— Я не заслужила такого подарка.
— Что вы?! Ведь этот пояс выткан всего лишь неопыт-
ным юнцом. Красные сосны и криптомерии, мне кажется,
подходят к новогоднему кимоно: праздник ведь уже не за
горами. Вначале я собирался выткать на банте одни лишь
красные сосны, но Тиэко посоветовала криптомерии. И то-
лько приехав сюда, я понял, как она права. Раньше ска-
жут — криптомерии, и я представлял себе огромные, ста-
рые деревья. А теперь... видите, я выткал их тонкими,
мягкими линиями, но сбоку все же добавил несколько крас-
ных сосен, правда, немного изменил цвет.
Криптомерии тоже были изображены не совсем натура-
льными, но были вытканы с большой изобретательностью.
— Очень красивый, спасибо вам... Даже не представ-
ляю, когда будет случай надеть такой нарядный пояс.
— Подойдет ли он к тому кимоно, котррое прислала
Тиэко?
— Думаю, он будет в самый раз.
— Тиэко с юных лет научилась разбираться в хорошей
одежде... Я ей даже постеснялся показать этот пояс.
— Почему? Ведь он сделан по ее рисунку... Мне бы так
хотелось, чтобы она взглянула.
— А вы наденьте его на Праздник эпох,— предложил
Хидэо и осторожно вложил пояс в бумажный чехол.
Завязав на чехле тесемки, Хидэо сказал:
■— Примите, не отказывайтесь. Я обещал выткать
его для вас по просьбе Тиэко. Я всего лишь исполнитель,
обыкновенный ткач, хотя старался сделать пояс как
можно лучше.
Наэко молча приняла от Хидэо сверток и положила его
на колени.
— Я уже вам говорил, что Тиэко с малолетства привык-
ла разбираться в кимоно, и уверен, что к тому, которое она
вам прислала, пояс подойдет как нельзя лучше.
296
Они сидели на берегу, прислушиваясь к негромкому
шуму воды, перекатывавшейся через отмели реки Киётаки.
— Криптомерии выстроились в ряд, словно игрушеч-
ные, а листья на их вершинах напоминают простые, неяр-
кие цветы,— сказал Хидэо.
Наэко погрустнела. Она вспомнила о погибшем отце.
Наверное, он, обрубая ветки на криптомериях и перебира-
ясь с одной вершины на другую, с болью в сердце вспоми-
нал о подкинутой им малютке Тиэко и оступился... Наэко
тогда ничего не понимала. Лишь много-много лет спустя,
когда она выросла, в деревне ей рассказали об этом.
Как зовут сестру, жива ли она, кто из них, двойняшек,
родился первой,— ничего этого она не знала. Все эти годы
Наэко мечтала: если суждено им встретиться, хоть одним бы
глазком поглядеть на свою сестру.
Жалкий полуразвалившийся домишко ее родителей до
сих пор стоит в деревне. Жить там одной было невмоготу.
И она отдала его пожилым супругам, многие годы ош-
куривавшим здесь бревна. У них была девочка, ходившая
в начальную школу. Никакой платы Наэко с них не требо-
вала, а купить такую развалюху вряд ли бы кто согласился.
Та девочка очень любила цветы, иногда заходила к «се-
стрице Наэко» и расспрашивала, как ухаживать за чудес-
ной душистой маслиной, которая росла у дома.
— Не обращай на нее внимания, пусть растет сама по
себе,— обычно отвечала Наэко. И все же, проходя мимо
дома, она еще издали ощущала запах душистой маслины,
но он не радовал ее, скорее печалил...
Когда Наэко положила на колени сверток с поясом,
она вдруг почувствовала, как они отяжелели. По разным
причинам...
— Господин Хидэо, я наконец отыскала Тиэко — и бо-
льше мне ничего не нужно. Думаю, отныне мне с ней не
следует встречаться. Кимоно и пояс я надену только один
раз... Надеюсь, вы поймете меня...
— Да,— ответил Хидэо.— А на Праздник эпох все-
таки приходите: я хочу увидеть вас в этом поясе. Тиэко я не
позову. Буду ждать вас у Западных ворот Хамагури — там,
где праздничная процессия выступает от императорского
дворца.
Наэко согласно кивнула, щеки ее порозовели от
смущения.
На том берегу у самой воды росло маленькое деревцо.
Листья его, начавшие уже краснеть, отражались в реке.
297
— Как называется то деревцо с ярко-красными листья-
ми? — спросил Хидэо, глядя на Наэко.
— Это сумах, лаковое дерево,— ответила девушка
и в свой черед поглядела на Хидэо. Непослушными руками
она стала поправлять волосы. А они вдруг рассыпались
и черной волной упали ей на спину.
— Ой,— вскрикнула девушка и густо покраснела. Дер-
жа шпильки во рту, она стала приводить волосы в порядок,
но это ей никак не удавалось: должно быть, несколько
шпилек упало на землю.
Хидэо с восхищением глядел на распущенные волосы
Наэко, на женственную мягкость движений ее рук, поправ-
лявших прическу.
— Какие длинные у вас волосы, вы их нарочно отпуска-
ете? — спросил он.
— Да. У Тиэко тоже длинные. Просто она умело их
укладывает — вот мужчинам и невдомек... Извините, пожа-
луйста.— Наэко поспешно стала наматывать на голову
полотенце.
— Вот, на бревна навожу лоск, а себя привести в поря-
док некогда.
Тем не менее Хидэо заметил, что губы Наэко были
слегка подкрашены. Ему вдруг захотелось, чтобы девушка
сняла с головы полотенце и снова распустила свои чудные
черные волосы, но попросить об этом, конечно, не решился.
Наэко, должно быть, это почувствовала и туже затянула
полотенце.
Горы, подступавшие с запада к узкому руслу реки,
потемнели.
— Наэко, вам уже, наверное, пора,— сказал Хидэо,
поднимаясь с земли.
— На сегодня моя работа закончена... Дни уже стали
так коротки...
Хидэо заметил, как на вершинах гор, подступавших
к реке с востока, золотисто-розовый цвет вечерней
зари окрасил просветы между стройными стволами
криптомерии.
— Большое, большое спасибо вам, господин Хидэо,—
сказала Наэко, вставая.
— Благодарите Тиэко,— ответил Хидэо и в тот же миг
почувствовал, как в его душе поднимается теплое чувство
радости оттого, что он выткал пояс для этой деревенской
девушки.— Простите за навязчивость, но обещайте мне
298
прийти на Праздник эпох. Буду ждать вас у Западных
ворот, у Западных ворот Хамагури.
— Непременно приду.— Наэко низко склонила голо-
ву.— Правда, неудобно как-то впервые вырядиться в новое
кимоно и пояс.
В Киото, изобилующем множеством празднеств, Празд-
ник эпох, как и Праздник мальвы, и праздник Гион,— один
из трех главных праздников древней столицы. Это праздник
храма Хэйан дзингу, но сама торжественная процессия
начинается от императорского дворца.
Наэко с самого утра не находила себе места и пришла
к Западным воротам Хамагури за полчаса до условленного
срока. Там, в тени ворот, она ожидала Хидэо. Наэко
впервые в жизни ждала мужчину.
К счастью, дождя не было, и над головой простиралось
безоблачное синее небо.
Храм Хэйан дзингу воздвигнут в тысяча восемьсот девя-
носто пятом году в честь тысяча сотой годовщины перенесе-
ния столицы в Киото, и Праздник эпох по сравнению
с двумя другими главными празднествами отмечается, в об-
щем, с недавнего времени. Участники процессии показыва-
ют зрителям, как менялись нравы и обычаи города на
протяжении тысячи с лишним лет. На них можно увидеть
одежды разных эпох, многие изображают известных в наро-
де исторических личностей и персонажей.
Здесь Кадзуномия и Рэнгэцу, куртизанка Ёсино и Оку-
ни из Идзумо, Едогими и дама Токива, Ёкобуэ, дама Томоэ
и дама Сидзука, Оно-но Комати, Мурасаки Сикибу и Сэй
Сёнагон, торговки вразнос древесным углем и свежей ры-
бой, женщины из «веселых» кварталов и актеры.
Но кроме прославленных женщин в процессии можно
увидеть Масасигэ Кусуноки, Нобунага Ода, Хидэёси То-
ётоми, множество придворных аристократов и воинов.
Женщины начали участвовать в процессии с тысяча
девятьсот пятидесятого года. Это придало празднеству но-
вый блеск и очарование.
Возглавляют процессию воины императорской гвардии
начала эпохи Мэйдзи и горные стрелки из Тамбы, а завер-
шают ее чиновники в одеждах эпохи Энряку. По возвраще-
нии в храм Хэйан дзингу участники процессии возглашают
перед императорской колесницей с золотым фениксом но-
рито — древние молитвенные заклинания.
299
На праздничную процессию лучше всего глядеть с пло-
щади перед императорским дворцом, откуда она начинает-
ся. Именно там Хидэо и назначил свидание Наэко.
Через ворота, в тени которых она ожидала Хидэо,
проходило множество людей, спешивших на праздник, и никто
не обращал на нее внимания. Правда, одна пожилая женщина,
по-видимому, владелица лавки, подошла к Наэко и сказала:
— Барышня, до чего же хорош у вас пояс и так подхо-
дит к кимоно. Где изволили приобрести его? Разрешите...—
Она пощупала пояс.— Позвольте взглянуть на бант сза-
ди.— Изумительно! — воскликнула женщина, разглядывая
рисунок на банте. Наэко впервые нарядилась в новые кимо-
но и пояс, и это ее смущало, но расспросы и похвала
почтенной женщины успокоили девушку.
Появился Хидэо.
— Извините, что заставил вас ждать.
Ближайшие к императорскому дворцу места были заня-
ты членами храмовой общины или зарезервированы ту-
ристским бюро. Хидэо и Наэко устроились чуть подаль-
ше — там, где сидела обыкновенная публика.
Наэко впервые наблюдала процессию с такого удобного
места. Забыв и о своем новом наряде, и о стоявшем рядом
Хидэо, она не отрываясь глядела на процессию.
Потом она обернулась к Хидэо и вдруг заметила, что он
глядит куда-то поверх голов.
— Господин Хидэо, куда это вы смотрите? — удивлен-
но спросила она.
— На зеленые сосны. Ну и на процессию тоже. На фоне
зеленых ветвей она кажется еще более красочной. Знаете,
Наэко, я очень люблю эти сосны в большом дворцовом саду.
Я и на вас глядел краем глаза, но вы не обратили внимания.
— Не говорите так,— прошептала Наэко, потупившись.
ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ. СЕСТРЫ
Праздник огня в храме на горе Курама, посвященный
изгнанию злых духов, нравился Тиэко больше, чем празд-
ник Даймондзи. Наэко тоже бывала на Празднике огня,
ведь его устраивали неподалеку от ее деревни, но с Тиэко
они там ни разу не встретились, а может, они просто не
обратили друг на друга внимания.
Вдоль домов по дороге в храм устраивают из веток
изгороди, а крыши поливают водой во избежание пожара.
300
В полночь с криками «Сайря, сайре!» к храму направля-
ется факельное шествие. Из храма выносят два священных
ковчега, которые на длинных веревках тянут за собою
женщины из соседней деревни (теперь она в черте города).
Затем у храма зажигают главный факел, и праздник длится
до рассвета.
Однако в нынешнем году Праздник огня решено было
не устраивать ради экономии. Зато Праздник рубки бамбу-
ка провели как обычно.
Не было и Праздника сладкого картофеля, который
устраивает храм Китано. Объясняли это неурожаем,— мол,
не оказалось картофельной ботвы для украшения ковчега.
Киото славится и такими праздниками, как Праздник
подношения тыкв, устраиваемый храмом Анракуёдзи,
и множеством других. Они связаны, по-видимому, с некото-
рыми обычаями Киото и его жителей.
В последние годы возродились празднества Карёбинга,
когда по реке близ Арасияма пускают лодки с резной головой
дракона на носу, и Кёкусуй-но эн — у ручья, протекающего
в саду храма Камигамо. То и другое связано с изысканными
забавами вельмож далекого Хэйанского времени.
«Кёкусуй-но эн» означает — Пиршество у извилистого
ручья. Гости в старинных одеждах располагаются вдоль
ручья, по которому пускают деревянные чашечки с сакэ.
Пока чашечка плывет к очередному гостю, он должен
сочинить стихотворение или нарисовать картинку, выпить
из чашечки сакэ и пустить ее по воде к следующему гостю.
Обслуживают такое пиршество юные отроки.
В минувшем году Тиэко ходила поглядеть на Пиршество
у извилистого ручья. Тогда среди гостей, нарядившихся
в старинные одежды придворных аристократов, был и поэт
Исаму Ёсии (ныне он уже покинул этот мир).
Забава эта кажется чуждой, непривычной,^ может, по-
тому, что ее возродили совсем недавно.
Тиэко не пошла поглядеть на возрожденный праздник
Карёбинга: в нем тоже не чувствовалось прелести старины.
В Киото и без того множество чудесных старинных
празднеств.
То ли Сигэ приучила Тиэко к труду, то ли у девушки
это было в крови от рождения, но она всегда просыпалась
рано и первым делом тщательно вытирала пыль с деревян-
ной решетки.
В тот день не успела Тиэко убрать посуду после завтра-
ка, как позвонил Синъити.
301
— Кажется, вы с неким молодым человеком весело
провели время на Празднике эпох,— посмеиваясь, сказал
он. Тиэко сразу поняла, что на этот раз ее с Наэко
перепутал Синъити.
— Вы тоже там были? Отчего же не окликнули?
— Я-то хотел, да брат не позволил,— простодушно
отозвался Синъити.
Тиэко не решилась сказать Синъити, что он принял за
нее другую девушку. Значит, Наэко ходила на Праздник
эпох и на ней были присланное из лавки кимоно и пояс,
который выткал Хидэо.
Тиэко ни минуты не сомневалась, что с девушкой был
Хидэо. Она не ожидала, что Хидэо так сразу пригласит
Наэко на праздник. Нр у нее потеплело на душе, и она
улыбнулась.
— Тиэко, Тиэко! Почему вы молчите? — послышался
в трубке голос Синъити.
— Насколько я понимаю, это вы позвонили мне — вот
и говорите.
— А ведь верно! — воскликнул Синъити и рассмеял-
ся.— Скажите, там рядом с вами нет приказчика?
— Нет, он еще не появлялся в лавке.
— Вы случайно не простудились?
— Разве у меня охрипший голос? Хотя может быть:
я выходила на улицу вытереть пыль с решетки.
— Что-то опять плохо слышно...— Синъити, по-видимо-
му, тряс трубку.
Тиэко весело рассмеялась.
— Тиэко, вы меня слышите? — Синъити понизил го-
лос: — Дело в том, что брат попросил меня позвонить вам,
передаю ему трубку...
С Рюсукэ Тиэко не могла позволить себе разговаривать
в таком легкомысленном тоне.
— Тиэко, вы говорили с приказчиком? — первым делом
спросил Рюсукэ.
-Да.
— Молодец! — громко сказал Рюсукэ и повторил: —
Молодец!
— А он пожаловался матери.
— Само собой.
— Я сказала ему: хочу, мол, подучиться нашему делу...
И попросила показать конторские книги.
— Прекрасно! Важно уже одно то, что вы сказали
ему об этом.
302
— И еще заставила вынуть из сейфа и дать мне на
просмотр сберегательные книжки, акции и ценные бумаги.
— Тиэко, вы просто молодчина! А производите впечат-
ление такой тихой, мягкосердечной барышни.
— Но ведь это вы меня научили...
— Я посоветовал вам потому, что среди соседей-оп-
товиков пошли странные слухи, и я уж про себя решил: если
вы постесняетесь, это сделает мой отец или я. К счастью, вы
поговорили с ним сами. Как он? Переменился после вашего
разговора?
— Да, почему-то стал вести себя по-другому.
— Иначе и не могло быть.— Рюсукэ помолчал, потом
добавил: — Вы правильно поступили.
Тиэко почувствовала, будто там, на другом конце прово-
да, Рюсукэ хочет сказать что-то еще, но не решается.
— Тиэко, я не помешаю, если во второй половине
дня зайду в вашу лавку... вместе с Синъити?..— произнес
он наконец.
— Не в моей власти вам запретить... Зачем спрашивать
разрешения?
— Но ведь в доме — молодая барышня...
— Не говорите так. Мне неприятно...
— В таком случае я приду, когда приказчик будет еще
в лавке. Уверяю вас, я не доставлю вам никакого беспокой-
ства, но все же хочу собственными глазами взглянуть на эту
личность,— рассмеялся Рюсукэ.
— Вы?! — удивилась Тиэко.
Отец Рюсукэ считался крупным оптовиком в районе
Муромати, и среди его друзей было немало влиятельных
торговцев. Сам же Рюсукэ, хоть и занимался наукой, прояв-
лял интерес и к торговому делу отца.
— Как вы смотрите на то, чтобы полакомиться черепа-
хой? — переменил разговор Рюсукэ.— Давайте поужинаем
в ресторане «Дайити», что в Китано. С моей стороны было
бы чересчур дерзко пригласить и ваших родителей, поэтому
прошу только вас составить компанию — мне и нашему
«послушничку ».
— Хорошо,— смогла лишь выдавить из себя оробевшая
Тиэко.
Минуло уж более десяти лет, как Синъити в роли
послушника восседал на ковчеге во время праздника Гион,
а Рюсукэ до сих пор поддразнивал его, называя «наш
послушничек». Наверное, за мягкость характера и красоту,
которой позавидовали бы и женщины.
303
— Звонил Синъити, сказал, что сегодня днем они
зайдут к нам с Рюсукэ,— сказала Тиэко матери.
— Вот как? — Для Сигэ, по-видимому, это было неожи-
данностью.
После полудня Тиэко поднялась к себе и слегка, но
тщательно подкрасилась. Она расчесала волосы и долго их
укладывала, но прическа не получилась такой, как она
хотела. Затем она стала примерять кимоно и никак не могла
решить, на каком остановиться.
Когда она спустилась наконец вниз, отца не было: наве-
рно, отлучился по делам.
Тиэко поправила огонь в жаровне и оглядела гостиную.
Выглянула и в сад. Мох на стволе старого клена был еще
зеленым, но листья на кустиках фиалок уже начали желтеть.
На камелии возле христианского фонаря распустились
алые цветы. Цветы камелии были ей милее, чем
пунцовые розы.
Войдя в дом, братья первым делом вежливо поклонились
матери, после чего Рюсукэ один направился к конторке, за
которой сидел приказчик.
Уэмура поспешно вышел из-за конторки и долго, черес-
чур долго кланялся Рюсукэ. Тот вежливо ответил на привет-
ствие, хотя лицо его было угрюмым, что Уэмура не преми-
нул заметить.
Чего ему от меня надо — этому студентику? — подумал
про себя Уэмура, однако понял: следует быть настороже.
Дождавшись, когда приказчик на минуту умолк, чтобы
перевести дух, Рюсукэ спокойно сказал:
— Похоже, ваша торговля процветает.
— Как говорится: вашими молитвами.
— Вот и отец мой говорил: все это благодаря тому, что
у господина Сада опытный приказчик.
— Спасибо на добром слове, но разве можно нашу
лавку сравнить с торговым домом Мидзуки?
— Ошибаетесь, мы за все хватаемся, а на самом деле
наш магазин — обычная мелочная лавка. Мне такое веде-
ние дела не по душе. К сожалению, солидных торговых
домов, как ваш, становится все меньше...
Пока Уэмура собирался с ответом, Рюсукэ повернулся
к нему спиной и направился в гостиную, где его ожидали
Тиэко и Синъити. Уэмура проводил его встревоженным
взглядом. Он сразу догадался, что между просьбой Тиэко
304
показать бухгалтерские книги и сегодняшним посещением
Рюсукэ существовала какая-то связь.
Когда Рюсукэ вошел в гостиную, Тиэко вопросительно
поглядела на него.
— Госпожа Тиэко, с вашего позволения, я чуть-чуть
испортил настроение приказчику.
Тиэко молча потупилась и стала заваривать для Рюсукэ чай.
— Брат, взгляни на фиалки в саду — они устроились на
стволе старого клена. Их два кустика, и Тиэко уже давно
сравнивает их с несчастными влюбленными... Они совсем
рядом, а соединиться никогда не смогут...
— Вижу.
— Женщины любят все сентиментальное.
— Как вам не стыдно, Синъити.— Она поставила пе-
ред Рюсукэ чашку свежезаваренного чая. Ее руки едва
заметно дрожали.
В ресторан они поехали на машине, принадлежавшей
торговому дому Мидзуки. «Дайити» был старомодным ре-
стораном, популярным и среди приезжих. Их ввели в зал
с низким потолком и обшарпанными стенами.
Сначала подали суп с черепашьим мясом, потом в оста-
вшийся бульон добавили рис и овощи.
Тиэко ощутила, как мягкое тепло разливается по ее телу,
она даже немного захмелела.
Лицо и шея Тиэко порозовели. Розовый цвет придал
особую прелесть ее юной, без единого изъяна белоснежной
шее. Глаза девушки заблестели, время от времени она про-
водила по щеке рукою.
Тиэко, разумеется, даже не пригубила свою чашечку
с сакэ, но она не знала, что черепаший бульон наполовину
состоял из сакэ.
Когда они вышли на улицу, где их ждала машина,
Тиэко почувствовала, что ноги не слушаются ее. Ей сдела-
лось весело, слова с удивительной легкостью слетали с губ.
— Послушайте, Синъити! — Она повернулась к млад-
шему брату. Перед ним она не робела.— На Празднике
эпох с молодым человеком была не я. Вы, верно, глядели
издалека и обознались.
— Экая вы скрытная! — Синъити рассмеялся.
— Мне нечего скрывать.— Тиэко запнулась.— Честно
говоря, та девушка, которую вы приняли за меня,— это
моя сестра.
— Не может быть! — Синъити недоверчиво поглядел
на Тиэко.
305
— Да, вы видели не меня, а мою сестру. Мы...— Тиэко
умолкла, потом решительно тряхнула головой и сказала: —
Мы с ней двойняшки...
Об этом Синъити слышал впервые.
Некоторое время все трое молчали.
— Но из нас двоих подкинули меня,— заключила Ти-
эко.
Когда они ходили к храму Киёмидзу любоваться цвета-
ми вишни, Тиэко призналась Синъити, что она подкидыш.
Тот, наверное, рассказал об этом Рюсукэ. Да и промолчи
он, Рюсукэ без труда мог услышать об этом от соседей.
— Пусть все, что вы говорите,— правда, я был бы
счастлив, если бы малютку Тиэко оставили у нашего дома...
Да, лучше бы вас подкинули у нашего дома,— задумчиво
повторил Рюсукэ.
— Братец! — засмеялся Синъити.— Не забывай, что
Тиэко, когда ее подкинули, была не взрослой девушкой,
а грудным младенцем.
— Пусть младенцем, все равно я хотел бы, чтобы ее
оставили у нашего дома.
— Брат, ты говоришь это потому, что видишь Тиэко
такой, какая она теперь.
— Ошибаешься.
— Господин Сада много лет с любовью растил и вос-
питывал малютку, пока она превратилась в нынешнюю
Тиэко,— сказал Синъити.— А в то время ты и сам был
несмышленым мальчуганом. Скажи, разве смог бы такой
мальчишка ухаживать за грудным младенцем?
— Смог бы,— решительно ответил Рюсукэ.
— Ясно! Тебя ведь не переупрямить. Разве ты когда-
нибудь признавался в своей неправоте?
— А я и не настаиваю, но все же с радостью занялся бы
воспитанием малютки Тиэко. Думаю, мать бы мне помогла.
Хмель Тиэко как рукой сняло. Она побледнела.
Осенний фестиваль танцев в Китано длится полмесяца.
В канун последнего дня фестиваля Такитиро отправился
в концертный зал Китано. Он пошел один, хотя ему присла-
ли несколько входных билетов. Такитиро не хотел никого
брать с собой. Раньше он после этого отправлялся с друзья-
ми развлечься, но последнее время подобные развлечения
стали ему в тягость.
Перед началом Такитиро заглянул в чайный домик.
306
Рядом с ним присела незнакомая гейша — наверное, на-
ступил ее черед обслуживать гостя.
Сбоку выстроились семь или восемь девочек, которые
помогали разносить блюда и напитки. На девочках были
одинаковые розовые кимоно с длинными рукавами. И толь-
ко на одной — голубое. Такитиро остановил на ней взгляд
и едва сдержал возглас удивления. Лицо девочки было
тщательно подкрашено, но он сразу ее узнал: она ехала
в том самом трамвае «Динь-динь» вместе с хозяйкой чай-
ного домика. Почему только на ней голубое кимоно, может,
ее черед обслуживать? — подумал Такитиро.
Девочка в голубом принесла чай и поставила перед
Такитиро. На ее лице застыло серьезное выражение. Ни
тени улыбки. Как и положено.
Но у Такитиро сразу посветлело на душе...
На этот раз в зале Китано исполняли «Губи дзинсо» —
танцевальную пьесу в восьми картинах. Эта пьеса, по-
вествующая о трагической любви Сян Юй и Юй Цзи,
хорошо известна. В первой картине Юй Цзи пронзает
себе грудь мечом и, прислушиваясь к звукам песни о родной
стороне Цу, умирает, тоскуя по родине, на руках Сян
Юй. А тот находит смерть в бою. Затем место действия
переносится из Китая в Японию. Главные герои этой
сцены — Наодзанэ Кумагаи, Ацумори Тайра и принцесса
Тамаорихимэ. Кумагаи, убивший Ацумори, приходит к мы-
сли о бесцельности быстротечной жизни. Он покидает
родной дом и отправляется к месту былого сражения,
чтобы прочитать заупокойную молитву по Ацумори. Пока
он произносит слова молитвы, вокруг могилы Ацумори
распускаются полевые маки. Слышатся звуки флейты. По-
является дух Ацумори и просит Кумагаи отдать их се-
мейную «Зеленую флейту» в храм Куродани. Возникает
дух Тамаорихимэ и просит поднести к алтарю Будды
распустившиеся на могиле красные маки.
По окончании пьесы были исполнены веселые современ-
ные танцы «в стиле Китано».
Здесь, в Верхнем квартале семи заведений, господство-
вала танцевальная школа Ханаяги — в отличие от школы
Иноуэ, которая процветала в районе Гион.
Выйдя из концертного зала, Такитиро вернулся в тот же
старомодный чайный домик, куда заглянул перед представ-
лением, и тихо сел в углу.
— Кого желаете пригласить? — сразу подошла к нему
хозяйка заведения.
307
— Позови ту, которая укусила гостя за язык... И девоч-
ку в голубом.
— А, ту, которую вы видели в трамвае «Динь-динь»?
Позову, но при условии, что вы только обменяетесь привет-
ствиями, и ничего больше.
К тому времени, когда появилась гейша, Такитиро уже
изрядно захмелел. Он демонстративно встал и вышел в ко-
ридор. Гейша последовала за ним.
— Прямо сейчас укусишь? — шутливо спросил он.
— Значит, запомнили? Не беспокойтесь, не укушу. Не
верите? Высуньте-ка язык.
— Страшно!
— Да не бойтесь же!
Такитиро высунул язык. Гейша осторожно дотронулась
до него мягкими теплыми губами и втянула в себя.
— Ты испорченная женщина.— Такитиро легонько по-
хлопал ее по спине.
— Разве я совершила что-то плохое?
Такитиро захотелось прополоскать рот, но гейша стояла
рядом, при ней это было неудобно.
Поведение гейши показалось Такитиро чересчур смелым,
хотя вроде бы и не таило в себе определенного намека. Так, по
крайней мере, решил он. Эта молодая гейша не была ему
неприятна, и в ее озорстве он ничего непристойного не находил.
— Погодите.— Гейша остановила собиравшегося было
вернуться в гостиную Такитиро.
Она вытащила носовой платок и тщательно вытерла ему
губы. На платке остались следы помады. Гейша приблизи-
лась к нему вплотную и внимательно оглядела его лицо.
— Теперь все в порядке,— сказала она.
— Спасибо...— Такитиро мягко опустил руки на ее
плечи и вернулся на свое место.
Гейша задержалась перед зеркалом, чтобы привести
себя в порядок.
В гостиной никого не было, и Такитиро выпил несколько
чашечек остывшего сакэ, прополаскивая им рот.
И все же запах то ли самой гейши, то ли ее духов не
исчезал. Такитиро смутно ощутил прилив молодых сил,
какого давно уже не испытывал.
Игривая шутка гейши застала его врасплох, и он не
сумел ею воспользоваться. Наверное, потому, что редко
теперь развлекается с молоденькими женщинами.
А в этой двадцатилетней гейше есть какая-то изюминка,
подумал Такитиро.
308
Вошла хозяйка. Она привела девочку в голубом кимоно.
— Вы хотели видеть ее. Не забывайте о нашем условии.
Учтите, она еще малолетка.
Такитиро внимательно поглядел на девочку.
— Вы угостили меня сегодня чаем...— начал он.
— Да,— без особого смущения, как и положено девочке
из чайного домика, ответила она.— Я подумала: ведь это
тот самый господин — и позволила себе принести вам чаю.
— Вот оно что... Спасибо тебе... Ты, оказывается, меня
не забыла?
— Нет, запомнила.
Вошла гейша.
— Господину Сада очень понравилась Тий-тян,— ска-
зала ей хозяйка.
— Вот как? — Гейша поглядела на Такитиро.— У вас
хороший вкус, господин Сада. Только придется три года
подождать. К тому же на будущий год весной Тий-тян
отправится в квартал Бонто.
— В Бонто? Это зачем?
— Учиться танцам. Девочка мечтает стать танцовщи-
цей.
— Понимаю, но не лучше ли учиться танцам в Гионе?
— Дело в том, что в Бонто живет ее тетушка.
Такитиро разглядывал девочку и думал: куда бы она ни
пошла учиться, из нее обязательно выйдет первоклассная
танцовщица.
Кооперация ткачей Нисидзина предприняла решитель-
ные, доселе неслыханные действия: предложила всем ткац-
ким мастерским на восемь дней — с двенадцатого по девят-
надцатое ноября — остановить станки. На деле работа
была приостановлена только на шесть дней — двенадцатое
и девятнадцатое падали на воскресенья.
Причины тут были разные, но в первую очередь —
экономические. Возникло перепроизводство, на складах
скопилось свыше ста тысяч тан тканей. Надо было первым
делом куда-то пристроить эти излишки и заключить новые
сделки на более выгодных дая ткачей условиях. Кроме того,
последнее время возникли сложности с кредитами.
С осени прошлого года по весну нынешнего одна за
другой обанкротились многие оптовые фирмы, скупавшие
ткани для кимоно, которые изготовлялись в Нисидзин.
Остановка на восемь дней ткацких станков означала
309
сокращение производства на восемьдесят — девяносто
тысяч тан. Тем не менее шаг этот принес в конце
концов успех.
Даже мелкие ткачи-надомники, которых особенно много
в кварталах Кия и Ёко, откликнулись на призыв ко-
операции.
Крошечные мастерские ютятся в тесных одноэтажных
домишках, а если какие и в два этажа, то с очень низким
потолком. Особенно жалкий вид у мастерских квартала
Ёко, откуда с утра до поздней ночи доносится шум ткацких
станков — чаще не своих, а взятых в аренду.
Только тридцать ткачей просили разрешения не прекра-
щать работу, поскольку это грозило их семьям голодом.
В мастерской Хидэо ткали исключительно пояса для
кимоно. На высоких станках — такабата приходилось
и днем работать при электрическом свете, хотя помещение
мастерской было сравнительно светлое. Но жилая часть
дома была убога, в кухне не хватало самой необходимой
утвари. Трудно даже представить, где домочадцы отдыха-
ют после работы, где они спят.
Хидэо был упорен в ткачестве, вкладывал в него душу,
обладая при этом недюжинным талантом. Но не легко и не
просто целыми днями просиживать на узкой доске за стан-
ком, и Хидэо, должно быть, заработал немало синяков
и мозолей.
Тогда, на Празднике эпох, он глядел не столько на
красочную процессию, сколько любовался зеленым нарядом
сосен в просторном дворцовом саду, наверное, потому, что
это отвлекало его от повседневной жизни. Трудно сказать,
поняла ли его Наэко,— ведь она трудилась на природе,
среди гор...
G того дня, как Наэко пришла на праздник в сотканном
им поясе, Хидэо с еще большим рвением отдавался работе...
С тех пор как Рюсукэ пригласил Тиэко в ресторан
«Дайити», она стала часто задумываться. Нельзя сказать,
что она так уж страдала, но все же ее задумчивость была
вызвана какими-то переживаниями.
А в Киото уже полным ходом готовились к новогоднему
празднику.
Погода стала переменчивой, как это бывает здесь с на-
ступлением зимы. С ясного неба вдруг начинал сыпать
мелкий дождик, и капли его сверкали в лучах солнца.
310
Дождь сменялся мокрым снегом, потом снова прояснялось...
и следом небо опять заволакивало тучами.
Подготовка к встрече Нового года в Киото начинается
с тринадцатого декабря. По давнишнему обычаю, все ходят
друг к другу в гости и обмениваются подарками.
Обычай этот с особой тщательностью соблюдается в ве-
селых кварталах Гион.
Гейши и танцовщицы-майко отправляют слуг с круг-
лыми рисовыми лепешками к хозяйкам чайных домиков,
покровительством которых они пользовались в уходящем
году, к учителям песен и танцев, к старшим гейшам. Затем
гейши сами наносят визиты, поздравляют своих благоде-
телей с наступающим годом, желают здоровья и выражают
надежду, что те и впредь не оставят их своим вниманием.
Красочное зрелище нарядно одетых гейш, наносящих
визиты, в эти дни создает праздничную атмосферу в Гионе
задолго до кануна Нового года.
Но в том районе, где жила семья Такитиро, празднич-
ного настроения еще не чувствовалось.
После завтрака Тиэко поднялась к себе, чтобы заняться
утренним туалетом, но руки ее не слушались. Она то и дело
задумывалась о чем-то.
Слова Рюсукэ по-прежнему будоражили ее сердце. «Я
был бы счастлив, если бы малютку Тиэко оставили у нашего
дома»,— сказал тогда он в ресторане, и смысл этих слов
был слишком ясен.
Синъити дружил с Тиэко с детских лет. Эта дружба
продолжалась и в школе. Тиэко знала: Синъити влюблен
в нее, но она знала также, что он никогда не осмелится вести
себя с нею, как его старший брат. Когда Рюсукэ заговаривал
с Тиэко, у нее буквально останавливалось дыхание.
Она тщательно расчесала свои длинные волосы, отки-
нула их на спину и сошла вниз.
Во время завтрака из деревни позвонила Наэко:
— Барышня, мне нужно с вами повидаться.
— Здравствуйте, Наэко, как приятно слышать ваш го-
лос... Давайте встретимся завтра — вы сможете?
— Я готова в любое время...
— Приходите тогда к нам в лавку.
— Мне бы этого не хотелось.
— Я рассказала о вас матери, отец тоже знает.
— Но там, наверное, будут служащие.
— Хорошо, я приеду к вам,— сказала Тиэко после
минутного раздумья.
— Я буду очень рада, хотя у нас уже холодно...
— Это ничего. Я так хочу полюбоваться крипто-
мериями...
— Одевайтесь потеплее — может быть дождь. Правда,
нетрудно развести костер, но все же... Я сейчас работаю
у самой дороги и сразу увижу вас.
ЗИМНИЕ ЦВЕТЫ
Тиэко впервые надела спортивные брюки и толстый
свитер.
Такитиро был дома, и Тиэко присела перед ним на
циновки, прежде чем отправиться к Наэко.
— Собираешься в горы? — спросил Такитиро, разгля-
дывая ее необычный наряд.
— Да... Та девушка с Северной горы попросила с ней
встретиться, хочет о чем-то со мной поговорить.
— Вот как?.. Послушай, Тиэко,— решительно сказал
Такитиро.— Если с ней случилась какая-то беда, приведи
ее к нам... Я готов удочерить ее.
Тиэко потупилась.
— Мне и моей старухе будет веселее, если у нас станет
две дочери.
— Спасибо, отец, большое спасибо.— Тиэко низко
поклонилась, теплые слезы благодарности скатились
по ее щекам.
— Мы с любовью воспитывали тебя с младенческих лет
и к этой девушке будем относиться так же. Наверное, она
такая же хорошая, как и ты. Приведи ее обязательно. Лет
двадцать тому назад к двойняшкам относились с предубеж-
дением, но теперь уже на это смотрят иначе... Эй, Сигэ,
поди-ка сюда,— позвал он жену.
— Отец, от всей души благодарю вас, но только эта
девушка, Наэко, никогда не согласится у нас остаться,—
сказала Тиэко.
— Это почему же?
— Она боится помешать хоть чем-то моему счастью.
— Отчего это должно помешать?
— Отчего это должно помешать? — повторил Такити-
ро, удивленно наклонив голову.
— Я ей сказала, что отец и матушка обо всем знают,
и просила прийти к нам... но она боится, что увидят
312
служащие из лавки или соседи,— прошептала Тиэко со
слезами в голосе.
— При чем тут служащие? — Такитиро сердито повы-
сил голос.
— Вы правы, отец, но позвольте на этот раз поехать мне.
— Поезжай,— Такитиро кивнул,— и передай этой де-
вушке... Наэко то, о чем я тебе сказал.
— Хорошо, отец.— Тиэко пристегнула к плащу капю-
шон, а на ноги натянула резиновые сапожки.
Ясное с утра небо нахмурилось. Наверно, на Северно^
юре идет дождь, а может, и снег, подумала девушка, глядя
в ту сторону.
Тиэко села в автобус, принадлежащий государственным
железным дорогам.
До Северной горы ходят два автобуса: городской и госу-
дарственных железных дорог. Маршрут первого оканчива-
ется у горного перевала на северной окраине нынешнего
Киото, второй же продолжается значительно дальше — до
Кохамы в префектуре Фукуи.
Пассажиров в автобусе было немного — наверное, пото-
му, что наступила зима.
Двое молодых людей чересчур внимательно стали раз-
глядывать Тиэко. Это было ей неприятно, и она накинула
на голову капюшон.
— Барышня, не скрывайте от нас свое прелестное ли-
цо.— Голос одного из них был не по возрасту хриплым.
— Как тебе не стыдно, замолчи! — одернул его сосед.
На человеке, который обратился к Тиэко, были наруч-
ники. Что за преступление он совершил? Куда везет его
сосед,— полицейский, должно быть? — подумала Тиэко.
Она все же откинула капюшон.
Автобус прибыл в Такао. Красные листья с кленов уже
облетели, на голые ветви опустилась зима.
Наэко ожидала Тиэко на остановке у водопада Бодай.
На мгновенье она растерялась, увидев необычный наряд
Тиэко, но сразу узнала ее.
— Барышня, добро пожаловать в наше горное захолу-
стье,— радостно воскликнула Наэко.
— Не такое уж захолустье,— ответила Тиэко и, не
снимая перчаток, сжала руки Наэко.— Я так рада снова
здесь побьгоать, и спасибо вам за ту встречу летом в роще
криптомерии.
— За что же благодарить?.. Я ведь тогда ужасно бо-
ялась: вдруг на нас упадет молния.
313
— Наэкр,— обратилась к ней Тиэко, идя рядом по
дороге.— Я очень рада, что вы позвонили мне. О чем вы
хотели со мной поговорить?
Наэко замялась, не решаясь сразу ответить. На ней была
обычная рабочая одежда, голова повязана полотенцем.
— Что все-таки случилось? — настаивала Тиэко.
— Хидэо предложил мне выйти за него замуж. А я...—
Девушка споткнулась и ухватилась за Тиэко, чтобы
не упасть.
Тиэко обняла ее за плечи.
Она впервые ощутила, какое плотное, сильное у Наэкб
тело. Тогда, во время летней грозы, она была так напугана,
что не обратила на это внимания.
Наэко быстро справилась с волнением, но не торопилась v
высвободиться: ей, должно быть, было приятно ощущать
ласковую руку Тиэко на своих плечах.
Им предстоит еще не раз искать друг у друга опоры, но
сейчас они шли, еще ничего об этом не ведая.
— Так что же вы ответили Хидэо?
— Я... я не могла так вот сразу дать ответ.
— Хидэо познакомился со мной, приняв меня за вас,
Тиэко. Правда, теперь он просит руки именно у меня, но
где-то в глубине души он все еще хранит ваш образ.
— Вы ошибаетесь, Наэко!
— Нет, я все прекрасно понимаю, и хотя дело теперь
уже не в путанице,, которая произошла, все равно выходит
так, будто я должна занять не свое место, не свое, а ваше.
И Хидэо предложил выйти за него замуж потому, что во
мне видит вас. Это во-первых...
Тиэко вспомнила, как нынешней весной гуляла по бота-
ническому саду и глядела на буйное цветение тюльпанов,
а на обратном пути Такитиро предложил ей выйти за
Хидэо, а Сигэ рассердилась, сказав, что сначала надо
спросить у самой Тиэко: по сердцу ли он ей?
— Во-вторых, в мастерской Хидэо ткут пояса для кимо-
но. И у них дела с вашей лавкой, а появляюсь я — и это
будет для вас не слишком удобно. А я никогда на такое не
соглашусь. Лучше умереть! Сейчас впору не замуж за Хи-
дэо мне идти, а скрыться от людских глаз куда-нибудь ^
подальше в горы...
— Да как вы можете так думать?! — Тиэко схватила ее'
за плечи и встряхнула.— Я ведь и сегодня сказала отцу, что
еду к вам. И матушка знает. Зачем вам от нас скрываться?!
314
— Как вы думаете: что мне ответил на это отец? — Тиэко
(нова, еще сильнее встряхнула ее за плечи.— Он сказал:
«Если с ней случилась какая-то беда, приведи ее к нам»...
Я ведь записана как наследница семейства Сада. Так вот, он
сказал, что будет относиться к вам так же, как ко мне, что
в доме станет веселее, если у них появится еще одна дочь.
Наэко сняла с головы полотенце.
— Спасибо, я очень тронута предложением вашего от-
ца.— Она закрыла руками лицо и некоторое время не могла
произнести ни слова.— У меня нет на свете ни одной
родной души, и никто по-настоящему не поможет мне
в трудную минуту. До того тоскливо бьгоает порой, но
я работаю, работаю изо всех сил, чтобы забыться.
— И все-таки что вы решили ответить Хидэо? — спро-
сила Тиэко, стараясь отвлечь девушку от мрачных мыслей.
— Я не могу так сразу ему ответить,— прошептала
Наэко, и на глазах ее выступили слезы.
— Дайте-ка мне.— Тиэко взяла у нее полотенце и стала
вытирать слезы в уголках глаз и на щеках.— С такой
заплаканной физиономией нельзя появляться в деревне,
— Не беспокойтесь! Я смелая и сильная — работаю за
двоих, но... плакса.
Наэко спрятала лицо на груди у Тиэко и зарыдала
в голос.
— Ну что с вами делать! — Тиэко легонько похлопала
ее по спине.— Наэко, прекратите сейчас же плакать,
иначе я уйду.
— Нет-нет, не уходите! — испуганно воскликнула де-
вушка. Потом взяла у Тиэко свое полотенце и стала с силой
тереть им лицо.
Зимой никто не обратит внимания на порозовевшие
щеки — решат, что от холода. Только вот глаза были
красные, и Наэко глубже надвинула на лоб полотенце.
Некоторое время девушки шли молча.
На криптомериях до самого верха были обрублены
ветви. Лишь на макушках оставались листья, и Тиэко
казалось, будто в зимнюю пору там распустились неброские
зеленые цветы.
Убедившись, что Наэко немного успокоилась, Тиэко
сказала:
— Хидэо — прекрасный ткач, к тому же сам рисует
хорошие эскизы для поясов, и вообще, мне кажется, он
серьезный человек, на которого можно положиться.
315
— Да,— ответила Наэко.— Вы знаете, когда господин
Хидэо пригласил меня на Праздник эпох, он больше глядел
не на шествие в нарядных одеждах, а на зеленые сосны
дворцового сада.
— Ничего удивительного, наверное, он много раз видел
такое шествие...
— Нет, дело здесь, мне кажется, в другом,— настаивала
Наэко.
— После того как шествие кончилось, он пригласил
меня домой.
— Домой? К себе? — удивилась Тиэко.
— Да. У него есть два младших брата. Он повел меня
на пустырь позади дома и сказал: когда мы поженимся, он
построит здесь маленький домик, ну, лачугу какую-нибудь,
и будет ткать лишь то, что ему по душе.
— Так это же прекрасно!
— Прекрасно?! Хидэо хочет жениться на мне, потому
что видит во мне вас, ваш образ — во мне! Мне это ясно.
Тиэко молча шла рядом, не зная, что ответить.
В боковой долине, еще более узкой, чем та, по которой
они шли, отдыхали женщины, шлифовавшие бревна. От
костра, у которого они грелись, поднималась струйка дыма.
Они подошли к дому, принадлежавшему Наэко. Это
был скорее не дом, а жалкая лачуга. За домом никто
не следил: соломенная крыша покосилась, кое-где сквозь
нее проступали ребра стропил. Но, как принято в деревне,
перед домом был небольшой сад, в котором привольно
росла высокая нандина, усыпанная красными плодами.
Семь или восемь стволов ее причудливо переплетались
между собой.
Наэко без особого волнения глядела на дом. Сказать ли
о нем Тиэко или промолчать, раздумывала она. Собственно,
Тиэко появилась на свет в родной деревне матери, навряд
ли ее сюда привозили, и ничто ее с этим домом не связывает.
Да и сама она в точности не помнит, жила ли когда-либо
в этом доме.
Тиэко прошла мимо, не обратив на дом внимания. Она
глядела лишь на поросшие криптомериями горы. И Наэко
решила ничего ей не говорить.
Венчики листьев, оставленные на макушках криптоме-
рии, казались Тиэко зимними цветами. Они и в самом деле
были цветами зимы.
Почти у каждого дома сохли поставленные в ряд ош-
316
куренные и отшлифованные бревна. Белые, одинаковой
толщины бревна были прекрасны сами по себе — красивей,
наверное, любой стены, которая будет из них построена.
Хороши были и криптомерии на горе с их стройными,
вытянувшимися в струнку стволами, под которыми вид-
нелась пожухлая трава. Между стволами проглядывало го-
лубое небо.
— Зимой они еще красивее, правда? — сказала Тиэко.
— Может быть. Я так к ним привыкла, что мне
трудно судить. Зимою листья криптомерии похожи цветом
на сусуки.
— Они похожи на цветы.
— На цветы? — Неожиданное сравнение заставило На-
эко вновь поглядеть на криптомерии.
Они прошли еще немного и остановились у большого
старинного дома. По-видимому, он принадлежал владельцу
крупного лесного участка. Невысокая ограда — сверху
белая — снизу была обшита досками, покрашенными ин-
дийской охрой. Над оградой — двусторонний козырек
из черепицы.
— Добротный дом,— сказала Тиэко.
— Барышня, в этом доме я живу. Не желаете ли
заглянуть?
— Не стесняйтесь, я живу здесь у хозяев скоро уж
десять лет.
Наэко несколько раз повторила, что Хидэо хочет же-
ниться на ней, поскольку хранит в душе образ Тиэко. Но
при чем тут «образ», думала Тиэко, особенно когда речь
идет о супружеской жизни?
— Наэко, вы вот все время говорите «образ», «образ»,
а что, собственно, вы имеете в виду? — строго спросила
Тиэко.— Разве образ имеет форму, разве до него можно
дотронуться руками? — продолжала она и вдруг почув-
ствовала, что краснеет: она представила, как Наэко, похо-
жая, очевидно, как две капли воды на нее не только лицом,
но и всем остальным, будет принадлежать мужчине.
— Верно, образ не имеет формы, но он может храниться
в сердце мужчины, в его душе и кто знает где еще.
— Когда Наэко станет шестидесятилетней старухой,
ваш образ, Тиэко, будет таким же молодым в сердце Хидэо,
какая вы сейчас.
Эти слова застигли Тиэко врасплох.
— Вот до чего вы додумались? — сказала она.
— Красивый образ, прекрасная мечта не может соста-
риться или надоесть.
— Не скажите,— возразила наконец Тиэко.
— Образ, мечту невозможно пинать ногами, наступать
на нее. Тот, кто попытается это сделать, сам споткнется
и упадет.
— Та-ак,— протянула Тиэко, почувствовав в словах
Наэко ревность.— А существует ли этот «образ» на
самом деле?
— Он здесь.— Наэко дотронулась до ее груди.
— Никакой я не «образ», не «мечта». Я ваша
двойняшка.
— Или тогда вы, Наэко, тоже бестелесный образ —
сестра моему?
— Нет-нет! Именно вы! Конечно, когда речь идет
о Хидэо...
— Ну, это уже чересчур.— Тиэко потупилась и не-
сколько минут шла молча, потом поглядела Наэко в глаза
и сказала: — Давайте встретимся втроем и поговорим
начистоту.
— Разговор начистоту тоже бывает разный: иногда —
от чистого сердца, а иногда — и нет.
— Не слишком ли вы недоверчивы, Наэко?
— Нисколько, но у меня тоже есть своя гордость...
— К Северной горе идут тучи от горы Сюдзан. Погля-
дите туда, где криптомерии.
Тиэко подняла глаза.
— Возвращайтесь-ка побыстрее. Скоро может пойти
дождь с мокрым снегом.
— Я об этом подумала еще дома и захватила плащ.
Тиэко сняла перчатку и, протянув руку Наэко, сказала:
— Отчего вы меня все время зовете барышней, разве она
похожа на руку барышни-бездельницы?
Наэко обеими руками схватила руку Тиэко и крепко
ее сжала.
Тиэко и не заметила, как пошел дождь. Ушедшая
в свои мысли Наэко, по-видимому, тоже не обратила
на это внимания.
Тиэко поглядела на горы. Их вершины затянуло мутной
318
пеленой. Стволы же криптомерии, которые росли у подо-
швы, напротив, стали более рельефными. Холмы, что пони-
же гор, потеряли четкость очертаний и смутно проступали
сквозь туман. Туман был совсем не такой, как весенняя
дымка. В Киото часто так бывает в это время года.
Земля под ногами влажнела.
Горы стали серыми, их совсем заволокло насыщенным
влагой туманом.
Тяжелея, туман сползал все ниже по склонам, среди его
серой пелены появились белые пятна. Начался дождь с мок-
рым снегом.
— Скорее возвращайтесь,— сказала Наэко, завидев бе-
лые пятна. То был еще не настоящий снег, а мокрая снеж-
ная крупа, которая то исчезала, то вновь появлялась в ту-
мане.
Хотя был еще день, в долине словно наступили сумер-
ки— и сразу похолодало.
Для Тиэко — жительницы Киото — такая перемена
погоды на Северной горе была не внове.
— Возвращайтесь, пока не превратились в холодный
призрак,— сказала Наэко.
— Снова вы о чем-то бестелесном,— рассмеялась Ти-
эко.— У меня с собой плащ с капюшоном, да и погода
в Киото зимой быстро меняется. Не успеем оглянуться,
снова выглянет солнышко.
— Все же вам лучше вернуться домой,— сказала Наэко,
поглядывая на небо. Она крепко сжала руку Тиэко.
— Наэко, вы в самом деле решили выйти замуж? —
спросила Тиэко.
— Я об этом еще по-настоящему не думала.— Она
взяла у Тиэко перчатку и ласково и осторожно натянула
ей на руку.
— Приходите к нам,— сказала Тиэко.
— Прошу вас, хоть один-единственный раз. Приходи-
те, когда в лавке не будет служащих.
— Вечером? — удивилась Наэко.
— Конечно. Переночуете у нас. Отец и мать теперь все
о вас знают.
Глаза Наэко радостно заблестели, но она все еще не
знала, что ответить.
— Хоть одну-единственную ночь проведем вместе.
Наэко отвернулась и поспешно смахнула слезу. Но Ти-
эко, должно быть, увидела...
319
Когда она возвратилась домой, небо и там уже за-
волокло тучами, но дождя еще не было.
— Как хорошо, что успела до дождя,— обрадовалась
Сигэ.— Отец тебя дожидается. Он в дальней комнате.
— Добрый день, отец! Вот и я...— сказала, входя в ком-
нату, Тиэко.
— Передала девушке мою просьбу? — Такитиро даже
не выслушал до конца приветствия Тиэко.
— Да.
— Ну и что она?
— Да-а...— Тиэко тянула время, не зная, что ответить
отцу. В двух словах не так просто все объяснить.
В общем, она понимала настроение Наэко, но ей и са-
мой не все до конца было ясно. Наэко говорит, что
на самом деле Хидэо хочет жениться на ней, на Тиэко,
но отказался от этой мысли, решив, что он ей не пара,
и предложил руку Наэко, которая на нее похожа как
две капли воды. Наэко сразу поняла это своим чутким
девичьим сердцем. Недаром она придумала целую теорию
о «призрачном образе». На самом ли деле Хидэо, желая
Тиэко, решил удовольствоваться женитьбой на Наэко? Впо-
лне возможно, что так оно и есть, подумала Тиэко, хотя
в душе не считала себя лучше Наэко.
Но может, все не так просто?
Эти мысли повергли Тиэко в смущение, и, хотя в полу-
тьме отец не мог разглядеть ее, она почувствовала, что
краснеет.
— Неужели эта девушка... Наэко просто так захотела
с тобой встретиться? — спросил Такитиро.
— Да,— решительно ответила Тиэко.— Она сказала,
что Хидэо из дома Отомо предложил ей выйти за него
замуж.— Голос Тиэко слегка дрожал.
— Вот как? — Такитиро некоторое время молча глядел
на Тиэко. Видимо, он о чем-то догадывался, но вслух
говорить не стал.— Значит, за Хидэо? Что же... Хидэо
из дома Отомо — неплохая партия... Пожалуй, тебе-то
он не пара... Но в том, что он выбрал Наэко, наверное,
есть и твоя вина.
— Отец, я думаю, она не выйдет замуж за Хидэо.
— Почему же?
— Почему, я спрашиваю? На мой взгляд — это
хорошая пара.
— Дело не в этом, хорошая пара или плохая. Помните,
320
тогда, в ботаническом саду, вы предложили мне выйти
замуж за Хидзо? Наэко об этом догадывается.
— Каким образом?
— И потом: она считает, что между ткацкой мастерской
Хидэо и нашей лавкой имеются деловые связи.
Такитиро растерянно умолк.
— Отец, разрешите ей погостить у нас хоть один вечер.
Очень прошу вас.
— Пожалуйста. И просить об этом не надо. Разве я не
сказал, что готов даже удочерить ее?
— На это она никогда не согласится, но один вечер...
Такитиро с сочувствием поглядел на Тиэко.
Из соседней комнаты донесся стук закрываемых ставен.
— Пойду помогу матушке,— сказала Тиэко и вышла
из комнаты.
По черепичной крыше едва слышно застучали капли.
Такитиро замер, прислушиваясь к шуму дождя.
Мидзуки — отец Рюсукэ и Синъити — пригласил Та-
китиро на ужин в ресторан «Саами» в парке Маруяма.
Зимний день короток, и отсюда, с высоты, было видно, как
в городе зажигаются вечерние огни. Небо было серое, без
признака вечерней зари. И город, за исключением вспыхну-
вших там и сям огоньков, казался того же цвета. Цвета
зимнего Киото.
Мидзуки — крупный оптовый торговец в районе Муро-
мати — вел дело солидно и с размахом. Но сегодня этот
решительный мужчина старался скрыть свое смущение за
пустой болтовней.
Лишь после нескольких чашечек сакэ, когда Мидзуки
чуточку захмелел, он приступил к главному, ради чего
пригласил Такитиро.
Такитиро догадывался, о чем пойдет разговор.
— Дело в том...— нерешительно начал Мидзуки.—
Скажите, господин Сада, дочь говорила вам о предложении
моего безрассудного сына Рюсукэ?
— Да я не очень во всем разобрался, но надеюсь,
у Рюсукэ добрые намерения.
— Вы так полагаете? — У Мидзуки отлегло от серд-
ца.— Этот упрямец, впрочем, такой же, каким был я в моло-
дости,— если что вобьет себе в голову, его никакими силами
не разубедить. Откровенно говоря, я в растерянности...
— Я не против.
11 Я. Кавабата
321
— Ну что ж, раз вы изъявляете согласие, с меня словно
тяжкий груз свалился.— Мидзуки на самом деле вздохнул
с облегчением.— Нижайше прошу прощения за навязчи-
вость.— Он вежливо поклонился.
Хотя торговля у Такитиро шла далеко не блестяще,
намерение молодого человека, фактически юноши, прийти
к нему из такой же лавки, чтобы наладить дело, могло
показаться оскорбительным.
— Мы будем рады принять его помощь,— произнес
Такитиро,— но не нанесет ли отсутствие Рюсукэ ущерба
вашему торговому делу?..
— Не беспокойтесь об этом. Рюсукэ пока еще не слиш-
ком разбирается в торговле. Но как отец могу сказать: он
человек настойчивый и с характером.
— Да уж! Помню, пришел в нашу лавку и уселся против
приказчика с таким решительным видом... Я поражен был.
— Он неисправим! — Мидзуки выпил еще чашечку
сакэ.— Господин Сада...
— Слушаю вас...
— Если вы позволите Рюсукэ — пусть не каждый
день — помогать вам в лавке, мне кажется, тогда и Синъити
возьмется за ум. Это мне будет большая поддержка. Синъи-
ти по натуре мягкий, добрый, а Рюсукэ часто поддразнива-
ет его, называет «послушничком». Для Синъити это самое
обидное прозвище. И все из-за того, что в детстве его
однажды нарядили послушником и заставили ехать на
ковчеге во время праздника Гион.
— Он — красивый мальчик, Тиэко с ним еще в детстве
дружила...
— Кстати, о Тиэко,— подхватил Мидзуки и запнул-
ся.— Кстати, о Тиэко,— повторил он и почти сердито
продолжал: — Как вам удалось воспитать такую замеча-
тельную девушку, к тому же настоящую красавицу?
— Это не заслуга родителей. Она стала такой сама по
себе,— поспешно ответил Такитиро.
— Господин Сада, наши с вами лавки, в общем-то
одинаковые, и учиться друг у друга нам особенно нечему.
Надеюсь, вы понимаете, отчего вдруг Рюсукэ так загорелся:
он мечтает хоть час, хоть полчасика побыть рядом с Тиэко.
Такитиро кивнул. Мидзуки вытер лоб — такой же, как
у Рюсукэ,— и продолжал:
— Мне стыдно за этого мальчишку, но, уверяю вас, он
будет работать прилежно. Поверьте, я ни в коем случае не
хочу показаться навязчивым, но если, паче чаяния, Тиэко
322
когда-нибудь обратит свое благосклонное внимание на та-
кого безрассудного человека, как Рюсукэ, не согласитесь, ли
вы принять его в свой дом? В этом случае я готов отказаться
от него как наследника. Прошу извинить меня за столь
бесцеремонную просьбу.— Мидзуки склонил голову.
— Готовы отказаться от наследника? — ошеломленно
воскликнул Такитиро.— От наследника, к которому долж-
но перейти крупное торговое дело?..
— Наверное, не в богатстве счастье... Последнее время,
наблюдая за Рюсукэ, я все более убеждаюсь в этом.
— Достойное намерение, но все же предоставим двум
молодым сердцам решать свою судьбу,— уклончиво ответил
Такитиро.— Вам известно, что Тиэко — подкидыш?
— Ну и что из того?.. Господин Сада, прошу вас со-
хранить наш сегодняшний разговор в тайне... Вы разреша-
ете Рюсукэ помогать в вашей лавке?
-Да.
— Премного вам благодарен.— У Мидзуки словно ка-
мень свалился с души, и даже сакэ, которое он теперь пил,
показалось ему вкуснее.
На следующий день Рюсукэ уже с утра был в лавке
Такитиро. Он вызвал приказчика и продавцов и занялся
проверкой товаров. Цветные и белые ткани, узорчатые шел-
ка, шелковые ткани хитокоси, омэси, мэйсэн; утикакэ, кимо-
но с длинными, средними и короткими рукавами; золотая
парча, камчатые ткани; выходные кимоно, праздничные
кимоно, штучные кимоно по заказу, пояса для кимоно,
шелковые подкладки, мелкие принадлежности туалета...
Рюсукэ, не произнося ни слова, смотрел на раскладыва-
емые товары. Приказчик лишь изредка поглядывал на по-
мрачневшего Рюсукэ и сразу же прятал глаза.
Рюсукэ ушел перед ужином, опасаясь, что его пригласят
разделить трапезу.
Вечером раздался тихий стук в решетчатую дверь. Его
услышала только Тиэко. Она впустила Наэко в дом.
— Спасибо, Наэко, что пришли, хотя к вечеру сильно
похолодало.
— Тиэко, можно мне поздороваться с вашими ро-
дителями?
— Обязательно! Они будут рады вас видеть.— Тиэко
обняла девушку за плечи и повела в дальнюю комнату.—
Ужинать будете? — спросила она.
— Спасибо, я недавно поела су си.
Наэко, поздоровавшись с Такитиро и Сигэ, замолчала.
323
Она чувствовала себя неловко. Родители Тиэко даже не
стали ее ни о чем расспрашивать — настолько они были
поражены ее удивительным сходством с Тиэко.
— Тиэко, пойдите наверх. Там вы сможете спокойно
говорить, никто вам не помешает,— выручила их Сигэ.
Тиэко взяла девушку за руку, через узкую галерею
провела к себе в комнату и зажгла огонь.
— Наэко, подойдите сюда на минутку.— Они встали
рядом перед трюмо.— Похожи! — воскликнула Тиэко,
ощутив, как в ее сердце поднимается горячая волна. Они
поменялись местами и снова поглядели в зеркало.— Пора-
зительно! Похожи, как две капли воды.
1— Так мы ведь двойняшки,— спокойно ответила Наэко.
— А что, если бы у людей рождались только двойни?!
— Произошла бы ужасная путаница.— Наэко отступи-
ла на шаг, на глаза ее навернулись слезы.— Ах, никто не
знает, кому какая судьба назначена,— прошептала она.
Тиэко подошла к девушке и ласково положила ей
руки на плечи.
— Наэко, останьтесь у нас. Родители так будут рады...
Одной мне здесь очень тоскливо... Я понимаю: жить в горах
среди криптомерии привольней...
Наэко пошатнулась и, не удержавшись на ногах, присе-
ла. Она горестно покачала головой, по ее щекам катились
слезы и падали на колени.
— Барышня,— прошептала она,— мы с вами привыкли
к разной жизни. Я не смогла бы здесь, у вас. Но я решила
хоть раз, единственный раз прийти в ваш дом. Хотя бы ради
того, чтобы вы увидели меня в кимоно, которое подарили...
И потом, вы ведь ко мне в деревню приезжали дважды...
— Барышня, мои родители подбросили вас, когда
вы были еще младенцем. Не знаю, почему они выбрали
именно вас.
— Я об этом давно уж забыла и даже не вспоминаю
о том, что они у меня были,— искренне ответила Тиэко.
— Они понесли за это наказание. Так мне кажется...
А я — в ту пору малютка — ничем не могла вам помочь...
И все же простите меня.
— Но разве вы, Наэко, в чем-либо виноваты?
— Нет, не виновата... Но я уже вам говорила, помните?
Наэко никогда не сделает такого, что хоть чуточку может
повредить вашему счастью,— сказала она и едва слышно
добавила: — Постараюсь, чтобы вы меня больше не видели.
324
— Нет-нет, я не хочу этого! — воскликнула Тиэко.—
Почему вы так незаслуженно обижаете меня?.. Вы не-
счастливы, Наэко?
— Нет, мне просто очень грустно.
— Счастье коротко, тоска бесконечна... Давайте ляжем
и поговорим еще.— Тиэко начала доставать из ниши спаль-
ные принадлежности.
— Счастье... Какое оно? — прошептала Наэко, помогая
ей. Потом вдруг замерла, подняв глаза к потолку.
Тиэко тоже прислушалась.
— Дождик? Мокрый снег? Снег с дождем? — спросила
она.
— Скорее всего, легкий снежок,— ответила Наэко.
— Снег?..
— Снег, но еще не настоящий. Он падает почти
неслышно.
— Понимаю.
— Такой снежок иногда бывает у нас в горах. Ра-
ботаешь, склонившись над бревнами, а он незаметно так
белым покровом ложится на листья криптомерии. Глянешь
вверх — и кажется, будто нежданно распустились белые
цветы. А на деревьях, которые зимой облетают, он по-
крывает ветви целиком, даже самые тонкие. И такая кра-
сота кругом.
— Он скоро кончится, а может, перейдет в мокрый снег
с дождем или в дождик.
— Давайте откроем ставни и поглядим,— предложила
Тиэко, но Наэко остановила ее, обняв за плечи:
— Не надо. Напустим в дом холода... И мечта
развеется.
— Призрак, мечта. Вы так часто говорите это, Наэко.
— Мечта?..— Наэко усмехнулась. Ее прекрасное лицо
опечалилось.
Тиэко начала стелить.
— Позвольте мне хоть раз приготовить вам постель,—
встрепенулась Наэко.
Они постелили рядышком, но Тиэко первая скользнула
к Наэко под одеяло.
— Ой, Наэко, какая вы теплая.
— Это, наверное, оттого, что много работаю, да и живу
не в городе, а в горной деревушке...
Она нежно обняла Тиэко:
— Нынче ночью похолодает, как бы вы не замерзли.—
325
Сама Наэко, кажется, вовсе не чувствовала холода.— Мел-
кий снежок будет сыпать, потом перестанет, потом снова...
Нынче ночью...
Послышались шаги на лестнице. Такитиро и Сигэ
поднимались в соседнюю комнату. «Наверное, будут спать
под электрическим одеялом: холодно старикам»,— по-
думала Тиэко.
— Тиэко, теперь эта постель согрелась, я пойду на
другую,— шепнула ей Наэко.
Позднее Сигэ слегка раздвинула фусума и заглянула
в комнату, где спали девушки.
На следующее утро Наэко проснулась очень рано. Она
тихонько разбудила Тиэко и сказала:
— Барышня, эта ночь была самой счастливой в моей
жизни. А сейчас я пойду, пока меня здесь никто не увидел.
Наэко угадала: ночью выпал легкий снежок.
Наверное, он то сыпал, то переставал. И теперь холодно
искрился в утреннем свете.
Тиэко поднялась с постели.
— Наэко, вы ничего не захватили на случай дождя.
Погодите минутку.— Она выбрала свой самый лучший
бархатный плащ, добавила складной зонтик и высокие гэта
и вручила Наэко.
— Это мой подарок. Приходите еще!
Наэко покачала головой.
Ухватившись за решетчатую дверь, Тиэко долго прово-
жала взглядом удалявшуюся фигуру девушки. Наэко не
оглянулась. На волосы Тиэко упали снежинки и тут же
растаяли. Город еще спал.
326
Рассказы
Эссе
НОЧНАЯ ИГРА В КОСТИ
I
Когда бродячая труппа сделала остановку в одном
из портовых городов, комната Мидзута оказалась рядом
с комнатой, где спали танцовщицы. Их разделяли
только фусума.
Шум волн, набегавших на мол — по-видимому, начи-
нался прилив,— да гулко разносившиеся в ночи неспешные
шаги матросов, возвращавшихся на суда по булыжной мо-
стовой... Все это было привычно и навевало воспоминания
о других подобных ночах, а мешали Мидзута уснуть иные
звуки. Они доносились из соседней комнаты.
Вот уже более часа оттуда через равные промежутки
слышался монотонный стук — словно некую вещицу кидали
на циновку. Временами она замирала там, где падала,
иногда же — катилась по циновке.
Что бы это могло быть? — раздумывал Мидзута.
И вдруг его осенило: кости! То ли танцовщицы просто
забавляются, то ли затеяли игру на деньги.
Но никаких голосов он не слышал, только дыхание
спящих доносилось до него.
Похоже, не спала лишь одна — та, что кидает кости.
В соседней комнате горел свет.
Мужчины, находившиеся с Мидзута в одной комнате,
тоже давно уснули.
Звуки от бросаемых костей все больше раздражали Ми-
дзута. Некоторое время он терпел, уповая на то, что они
прекратятся, но где там!
©Перевод Б. Раскина, 1984.
329
Слышался не сам стук костей, а шуршанье, когда они
катились по циновке,— звук унылый и неприятный. Взвин-
ченному до предела Мидзута стало казаться, будто кости
падают ему прямо на голову.
Мидзута стало невмоготу. Он понял: больше ему не
уснуть, не на шутку разозлился и решил накричать на
виновницу.
Между тем звуки по-прежнему повторялись через рав-
ные промежутки времени.
Он поднялся и отодвинул перегородку.
— Как, это ты, Митико?
Митико лежала на постели ничком, опираясь на локти.
Она повернула в сторону Мидзута сонное лицо и попыта-
лась улыбнуться, но губы ей не повиновались.
Она продолжала машинально вращать правую ладонь,
на которой покоилась кость.
— Гадаешь, что ли? — Мидзута уставился на девушку.
— Гадаю?.. Вовсе и не гадаю я.
— Чем же ты в таком случае занимаешься?
— Да ничем...
Он приблизился к изголовью постели.
Митико закрыла лицо руками и слегка втянула голову
в плечи. Потом быстро потерла кончиками пальцев веки
и заложила за ухо упавшую на левую щеку прядь.
У нее были изящные уши с маленькими мочками.
— Разве не видишь, все давно спят? — шепотом
сказал Мидзута.
— Вижу.
— Почему ты без конца кидаешь кости?
— Так просто.
— Тебе не кажется это странным?
Митико нашарила что-то рядом с подушкой, собрала
в горсть и молча раскрыла ладонь.
На ладони было пять костей.
— Ну и ну! — удивленно пробормотал Мидзута и опу-
стился перед постелью на колени.
Кости был совершенно одинаковые — старые и за-
хватанные.
Он взял одну. Остальные остались на ладони у Митико.
У нее были длинные и удивительно изящные пальцы. Мид-
зута вспомнил, как грациозно и выразительно изгибаются
они, когда Митико танцует на сцене.
— Зачем тебе целых пять? — спросил он, возвращая
взятую кость.
330
Митико кинула ее на циновку. Выпала тройка.
— Перестань, уже два часа ночи.
— Ага,— кивнула Митико и кинула еще одну.
Выпала единица.
— Из-за этого стука я до сих пор не могу уснуть.
— Ах, простите! Я хотела довести до десяти тысяч...
— До десяти тысяч?!
—- Ага, только навряд ли этой ночью успею.
Мидзута ужаснулся. Неужели она намеревалась до-
вести счет до десяти тысяч? Даже если бы все время
выпадала самая большая цифра — шестерка — и она
бросала бы тысячу раз — все равно получилось бы только
шесть тысяч!
— А если доведешь до десяти тысяч, случится
что-то хорошее?
— Я об этом не думала.
— Если не думала, тем более глупо бросать кости по
ночам.
— Ага,— согласилась Митико и снова бросила.
— Перестань сейчас же!..
Митико искоса взглянула на него, уткнулась лбом в по-
душку и замерла.
'-— Дурочка,— буркнул Мидзута и вернулся к себе.
Но свет в соседней комнате не погас. И, прислушав-
шись, он понял, что девушка продолжала бросать кости —
только расстелила матрац, чтобы не было слышно.
П
На следующее утро он рассказал Норико — старшей по
возрасту актрисе — о ночном происшествии.
— Странная причуда! Я всю ночь не сомкнул глаз
по ее милости.
— А вы разве прежде не знали? Страсть к игре в кости
Митико унаследовала от матери. Она даже за кулисами
этим занимается.
— Вот оно что...
— Все давно привыкли к ее увлечению и не обращают
внимания.
— Угу. А все-таки я в толк не возьму, зачем даже
в поездку брать с собой целых пять костей. Кто ее мать
и как случилось, что Митико переняла эту привычку?
Вот что рассказала Норико:
331
— Вам, господин Мидзута, может, и раньше было изве-
стно, что мать Митико — гейша. Теперь у нее свое заведе-
ние с несколькими девушками. Правда, это третьеразряд-
ный чайный домик, да и сама она пользуется не слишком
хорошей репутацией.
Так вот, она брала с собой кости даже в комнату, где
посетители распивают сакэ. Выходя к гостю, она всегда
совала под пояс кимоно несколько игральных костей. И ког-
да распускала пояс, кости со стуком падали на пол. Она
делала это намеренно, чтобы привлечь внимание, потом
с притворным удивлением вскрикивала и разок-другой ки-
дала кости.
Ни один из гостей не мог устоять и присоединялся
к игре. Ставки были невелики, но за многие годы мать
Митико скопила приличную сумму.
Говорят, она была настоящим мастером. Так умела
бросать кости, что выпадала любая цифра, какую бы она
ни пожелала. Упражнялась она, пользуясь каждой
свободной минутой, и с годами достигла удивительного
умения...
Мидзута подивился, до чего тонко и хитро умела мать
Митико примениться к человеческим слабостям: на такое
способна лишь опустившаяся гейша самого низкого пошиба.
Но Мидзута попробовал подойти к этому иначе. Только ли
низменная страсть двигала ею? А если игра в кости еще
и искусство? Ведь можно предположить, что, играя, она
ощущала нечто иное и большее, нежели страсть, и сам
процесс бросания костей доставлял ей некую радость или
же повергал в печаль.
В противном случае едва ли ее дочь столь сильно увле-
клась бы этим.
— Любопытно, что чувствует Митико, когда бросает
кости?..
— Сама не знаю. Может быть, просто хочет подражать
матери?
— Получается у нее?
— Еще как!
— И на деньги тоже играет?
— Как сказать! Она настолько овладела этим искус-
ством, что никто не соглашается с нею играть. Вот она
и кидает кости в одиночестве.
— В одиночестве...— ни к кому не обращаясь, пробор-
мотал Мидзута.
Вряд ли Митико хотела, чтобы в труппе знали о повад-
332
ках матери, но почему же она тогда, не стесняясь посторон-
них глаз, кидала кости, напоминавшие всем об этом?
Впрочем, Мидзута понял, что Норико не слишком ин-
тересовало увлечение Митико игрой в кости.
Он встал и пошел в туалет, оставив в коридоре свои
домашние туфли. Когда он надевал специальные шлепанцы
для туалета, послышались шаги. Он обернулся и увидел
Митико. Она остановилась у его домашних туфель и повер-
нула их носками к выходу, чтобы ему по возвращении
удобнее было сунуть в них ноги. Странно, на какие мелочи
обращает внимание эта девушка, подумалось ему...
На скале, в которую глубоко врезалось море, сидели
танцовщицы.
— Какая теплынь! Хорошо бы сейчас мороженого,—
донеслось оттуда до Мидзута, который лежал у себя в ком-
нате на втором этаже.
Сезон цветения вишен еще не наступил, но небо и море
уже были затянуты влажной дымкой, как в пору их рас-
цвета, и белые морские птицы, казалось, плавали в зыбких
волнах тумана.
Мидзута спустился к танцовщицам.
Он молча протянул Митико руку.
Она, верно, поняла, потому что вытащила из кармана
игральные кости и передала ему.
Мидзута разом бросил пять костей на камни скалы.
Две скатились в море.
Он подобрал оставшиеся три и небрежно кинул их в море.
— Ой! — вскрикнула Митико. Она приблизилась к са-
мому краю скалы и заглянула вниз — туда, где плескались
волны. Но ничего не сказала.
Мидзута удивился: он думал, что Митико рассердится
или более откровенно будет сожалеть о потере..
Танцовщицы отправились к балагану, где предстояло
давать представление, а Мидзута остался в гостинице
и глядел на море, на то место, куда упали игральные
кости.
Их труппа уже долго была в пути, и он почувствовал,
как в душе поднимается тоска по дому. Он стал думать
о том, что любопытно было бы по возвращении в Токио
встретиться с матерью Митико — гейшей, которая столь
мастерски играет в кости.
На стоявших в гавани пароходах зажглись огни.
333
ш
Гастрольная поездка длилась уже больше месяца. В од-
ном из городов Мидзута повел танцовщиц на холм, извест-
ный под названием Сирояма. Было время цветения вишен.
Девушки сразу же набросились на клецки и на дэнгаку. Их
поведение было настолько неприлично, что Мидзута даже
растерялся. Это было тем более скверно, что среди тех, кто
пришел любоваться цветами вишни, вполне могли оказаться
люди, которые придут на представление.
Кое-где лепестки уже облетели, и на ветвях оставались
одни лишь поникшие тычинки и пестики. Гуляющая публи-
ка с осуждением поглядывала на танцовщиц, но те вели себя
вызывающе, не обращая на окружающих никакого внима-
ния. Наевшись дэнгаку, танцовщицы на глазах у всех невоз-
мутимо облизывали губы и красили их помадой.
Митико тоже вытащила палочку губной помады,
но, прежде чем красить губы, сложила их бантиком
и слегка выпятила. Свежие, не тронутые помадой, они
были прелестны.
Мидзута не спеша приблизился к ней. Он глядел на
Митико так, словно сделал для себя неожиданное открытие.
Ее маленький невзрачный нос вблизи казался удиви-
тельно милым, похожим на любовно выточенную тонкую
безделушку.
Привыкшая краситься на людях, Митико совершенно не
смущалась.
Для Мидзута же Митико, красящая губы среди цвету-
щих вишен в той же позе, в какой она делала это в театраль-
ной уборной, была внове. Эти губы, нос, это круглое лицо,
эти косящие книзу глаза, заглядывавшие в маленькое зер-
кальце, навевали сладостные мечты.
Пусть Митико не так хороша на сцене, но в жизни она
гораздо лучше, чем мне прежде казалось, подумал Мид-
зута. И сам того не ожидая, сказал:
— Никак не пойму: что ты за девушка?
— Это почему же? -— спросила Митико, быстро взгля-
нув на него.
— Ты молчунья. Отвечаешь, лишь если с тобой загова-
ривают, а сама — никогда...
— Правда? Мне кажется, вы ошибаетесь.
— По крайней мере со мной ты говоришь только тогда,
когда я о чем-нибудь тебя спрашиваю. Странная ты.
Митико как будто задумалась над его словами, но ниче-
334
го не сказала. Она красила губы театральной помадой,
та была ярче обычной и влажно блестела.
Мидзута вспомнил: в Асакуса есть лавка, где продают
косметику для артистов. Танцовщицы перед отъездом при-
обрели там все необходимое, а Митико не позаботилась об
этом и теперь, наверное, пользуется чужой косметикой.
Некоторым танцовщицам это не нравится.
— Вон там поле с китайской капустой,— сказал
Мидзута, глядя на противоположный берег видневшейся
внизу реки.
— Цветущая китайская капуста очень красива.
— Вот как? Но ведь ты выросла в городе, как ты
можешь судить о ее красоте?
— Мне она по душе. А как хороша она в цветочной
вазе. Мцого не годится, но если поставить два-три
листика...
— Ты так считаешь?.. Хочешь — пойдем туда.
Митико согласно кивнула.
Мидзута рассчитывал по дороге зайти с ней в галан-
терейную лавку, чтобы приобрести косметические принад-
лежности. На худой конец можно удовольствоваться не
артистическими, а обыкновенными — все лучше, чем
пользоваться чужими.
— Прогуляюсь с Митико,— предупредил он танцов-
щиц.
— Смотрите не заблудитесь,— шутливо отозвались де-
вушки.
— Куда это вы собрались? Можно и мне с вами? —
Одна из танцовщиц подошла было к Мидзута, потом вер-
нулась на место и с завистью поглядела на Митико.
Митико густо покраснела и растерянно опустила го-
лову.
Не обращая внимания на шутки, Мидзута стал спу-
скаться по склону.
— Мне с вами идти? — догнав его, спросила Митико.
— Ага.
Слегка наклонив голову, она нерешительно последовала
за Мидзута.
— Эй, так и будешь молчать, пока я с тобой не
заговорю?
— Н-нет,— смущенно протянула Митико, и в тот же
миг радостная улыбка озарила ее лицо.
Отыскав галантерейную лавку, Мидзута сказал:
— Купи здесь помаду и что там еще...
335
Митико испуганно поглядела на Мидзута. На ее лице
было написано явное нежелание последовать его совету.
— Если будешь пользоваться чужой, девушки станут
дурно к тебе относиться.
Митико кивнула и с безразличным видом занялась по-
купками. Чтобы раззадорить ее, Мидзута сказал:
— Гляди, Митико! Здесь и игральные кости есть.
— Ой, и правда! — воскликнула она, мгновенно про-
светлев лицом.— Подайте, пожалуйста, мне кости, пять
штук — таких, как эта,— обратилась она к продавцу.
— Пять? К сожалению, есть только две,— ответил про-
давец, подходя к прилавку, где лежали кости.
— Тогда давайте две...
Они вышли к насыпи у реки.
Верх насыпи заасфальтировали — там была прогулоч-
ная дорожка, вдоль протянулась сосновая аллея. На порос-
шем зеленой травой берегу лежали парочки.
— Служанка из гостиницы говорит, будто с тех
пор, как дорожку покрыли асфальтом, в городе ис-
портились нравы,— со смехом сказал Мидзута и начал
спускаться к реке.
Широкое каменистое ложе обнажилось и заросло тра-
вой. Узкая лента реки виднелась лишь по самой его
середине.
Мидзута подошел к воде, сел на большой камень.
Митико примостилась рядом и сразу же бросила ко-
сти.
Река серебристо сверкала под заходящим весенним
солнцем.
Понаблюдав, как она бросает кости, Мидзута сказал:
— Может, погадаешь?
— Погадать? О чем?
— Все равно!
— Так нельзя. Скажите о чем, тогда я постараюсь
нагадать вам приятное.
— Ну хорошо! Если выпадет единица, будет между
нами любовь.
— Нет, нет, не хочу! — Митико покачала головой и за-
смеялась.— И потом... Если я пожелаю, чтобы была еди-
ница, она обязательно выпадет.
— Ну-ка попробуй.
— Не хочется,— твердо сказала Митико, но в то же
время склонилась к камню, сдувая с него пылинки. Потом
336
с серьезным видом провела ладонью по камню, словно
погладив его.— Я кидаю кости на циновке, а на камне
может не выйти, надо по-другому настроиться,— про-
бормотала Митико. Слова «по-другому настроиться» рас-
смешили его, но он сразу посерьезнел, увидев, как от-
решенно глядит на кости Митико.
Она выровняла дыхание и бросила две кости.
— Вот! — воскликнула Митико и подняла на Мидзута
сияющие глаза.
На обеих костях выпала единица.
— Ага, здорово у тебя получается.
Митико почувствовала, как все ее существо наполняется
неизъяснимой, святой радостью.
— Молодчина! А ну-ка попробуй еще раз.
— Еще раз?.. — переспросила Митико упавшим голо-
сом.— Получится ли? Нет, не буду,— сказала она, погла-
живая камень кончиками пальцев. Маленькие мочки ее
ушей просвечивали в лучах вечернего солнца.
IV
Когда труппа приехала на гастроли в другой город,
Мидзута заглянул в комнату, где поместились танцовщицы.
Митико, как всегда, бросала кости. У нее их снова
было пять.
— А можешь, чтобы сразу на всех пяти выпала еди-
ница?
— Не хочу! Ах, зачем вы, господин Мидзута, из-за
одного и того же заставляете меня бросать кости
столько раз?..
Она придвинула к животу подушку и, перегнувшись
через нее, склонилась над циновкой.
— Неужели на всех пяти будет единица?
— Не получится.— Она безразлично сжала в кулак
кости и бросила.
Кости, в которые Митико не вложила ни воли, ни
желания, разлетелись как попало, показывая разные числа.
Митико даже не пожелала взглянуть на них.
— Спать хочется,— пробормотала она и опустила голо-
ву на руки.
Митико была без чулок.
Из-под подола старенькой, словно устаревшей от долго-
го путешествия юбки выглядывали голые лодыжки. Они
казались сильными и упругими. Кончики пальцев были
337
слегка деформированы из-за того, что ей часто приходилось
танцевать на носках.
Издалека донесся звук храмового барабана.
Мидзута подобрал кости и попробовал их бросить.
Митико подняла голову и рассеянно глядела на него.
Потом схватила одну кость и бросила.
Выпала единица.
Она бросила еще одну. И опять выпала единица.
Затем одну за другой она бросила оставшиеся три кости.
На всех выпала единица.
Она собрала все кости единицей кверху и выстроила их
в ряд — бездумно, как дети складывают кубики.
— Погода какая прекрасная! Постирать, что ли? —
сказала танцовщица Токико, задумчиво глядя на крыши
соседних домов.— Господин Мидзута, хотите, я вам пости-
раю? Давайте ваше белье.
— Постираешь?
— Особого желания нет, но так уж и быть — постираю.
Несите скорее.
— Спасибо, только у меня для стирки ничего нет.
— Вот и прекрасно, а я подумала: человек одинокий —
надо помочь!
Токико открыла стоявший в углу чемодан и, обернув-
шись, сказала:
— Господин Мидзута, отойдите, пожалуйста, туда.
Собралась стирать и Митико. Она встала и молча про-
тянула Мидзута руку. Он покачал головой:
— У меня для стирки ничего нет, правда!
По холостяцкой привычке Мидзута заворачивал грязное
белье в газету и оставлял в очередной гостинице, где они
останавливались во время гастролей.
Ему показалось необычным, что танцовщица вдруг
предложила ему постирать белье.
Тут и остальные девушки последовали примеру подруг,
и вскоре то ли со стороны бани, то ли от бассейна донеслось
их негромкое пение.
Мидзута лег на пол на солнечной стороне галереи и за-
крыл глаза. Прислушиваясь к хору женских голосов, он
вдруг представил, будто находится в Асакуса.
— Наверно, они слишком долго были в пути.
А вечером, когда настала пора поднимать занавес, Но-
рико не появилась в театральной уборной. Не пришел
и один молодой актер.
Мидзута и участники представления недоуменно пере-
338
глядывались. Срочно послали человека в гостиницу. Вещи
Норико исчезли.
Стали расспрашивать всех подряд, но никто не заме-
чал, чтобы между Норико и молодым актером были какие-
то особые отношения. В Асакуса жил муж Норико. Несмот-
ря на тяжелый характер, он там пользовался большой
популярностью. Норико тоже была женщиной своенрав-
ной, но вряд ли она осмелилась бы так сразу порвать
с мужем. Скорее всего, муж потребовал, чтобы она поки-
нула труппу, договорившись перепродать ее в другую,
а этого молодого актера она просто выбрала себе в спут-
ники. А может, Норико решила побыть подальше от мужа
и, чтобы он ее не нашел, выбрала удобный момент и сбежа-
ла в Кансай. Так или иначе, Норико исчезла. Об истинной
причине, наверное, знали ведущие актеры труппы. Но они
не собирались предавать ее гласности и предпочитали
помалкивать.
Всех больше беспокоило, как быть с сегодняшним пред-
ставлением, и актеры без толку суетились, пытаясь найти
замену Норико.
В конце концов глава труппы Томомацу вынужден был
принести извинения местному импресарио и объявить, что
представление не состоится. Импресарио с легкостью при-
нял извинения, но взамен попросил прислать танцовщиц на
банкет, устраиваемый влиятельными лицами, в которых он
заинтересован.
. Прямо из балагана Томомацу повел танцовщиц в ресто-
ран. Когда Мидзута заглянул в театральную уборную, там
уже никого, кроме реквизитора, не было.
Тот лениво прибирал разбросанные повсюду театраль-
ные костюмы, туфли.
— Какие неряхи! Умный человек давно бы сбежал
отсюда, а я, как видите, вожусь,— пожаловался он Ми-
дзута.— Беспечные грязнули, скоро черви в туфлях заве-
дутся...— Он сгреб несколько пар обуви и швырнул
в угол.
Должно быть, прежде чем идти на банкет, Митико
переоделась: среди висевших на стене театральных кимоно
он заметил ее жакет. Мидзута сунул руку в карман жакета.
Кости были на месте.
— Не в. пример своей мамаше забыла прихватить их
на банкет,— пробормотал он и кинул на циновку все
пять костей.
Циновка была грязная.
339
Он как бы по-новому оглядел театральную уборную:
пестрые, яркие, но давно уже не новые театралые кимоно
странным образом напоминали пустые скорлупки.
Мидзута несколько раз подряд бросил кости.
— Пустое занятие и грустное,— сказал актер Ханаока,
появляясь в дверях.
— Грустное?
— В общем, да. Сыграем?
— Можно и сыграть. А на что?
— Ну, хотя бы на Митико.
Мидзута резко поднял голову и, внезапно развеселив-
шись, сказал:
— Можно и на Митико, но только пусть она сама
бросит кости.
— Не-ет, так дело не пойдет. Уж лучше угости меня
стаканчиком. К несчастью, я родился мужчиной, и меня на
банкет не пригласили. А ведь как приятно выпить в такую
весеннюю ночь!
Мидзута опустил кости в карман и встал.
V
В харчевне Ханаока все время задирался, пытаясь зате-
ять ссору.
— Т-ты скажи мне: что т-ты думаешь о Митико? —
изрядно опьянев, приставал он к Мидзута.
— Что ты имеешь в виду?
— Что да что... Тебе не кажется она странной?
— Немного...
— А я подозреваю: не позабавился ли кто с ней, когда
она была еще девочкой?
— Не может быть! — Мидзута оторопело поглядел
на Ханаока.
— Мне нравится эта девочка... И я тайно за ней наблю-
даю,— выдавил из себя Ханаока.
— Как это — «наблюдаю»? Что за вздор!
— Нет, не вздор. До сегодняшнего вечера никому об
этом не говорил. Только здесь, именно с тобой я впервые
решил поделиться своими сомнениями. Мидзута, как можно
разгадать ее тайну?
— Да никакой тайны у нее нет!
— Нет? — Ханаока уставился на него мутными глаза-
ми. Потом навалился на Мидзута и стал трясти за плечи.—
340
Значит, будем считать, что нет... Но у меня к тебе, Мидзута,
есть просьба, великая просьба: один лишь раз заставь ее
открыться.
— Ну?
— Может, дашь ей хорошую роль?.. Вот она разом
и распахнет свою душу. И я уверен: тогда-то все
и откроется.
Предложение Ханаока показалось Мидзута заманчи-
вым, но он промолчал.
— Так как же? — настаивал Ханаока.
— Может, ты прав,— согласился Мидзута.
— Пойми, у меня серьезные намерения.
По-видимому, Ханаока в самом деле любит Митико
и достаточно изучил ее, значит, просто так от его наблюде-
ний не отмахнешься, подумал Мидзута.
Сейчас Митико семнадцать лет, в труппу она вступила,
когда ей исполнилось пятнадцать, а что было до этого, чем
занималась она, когда жила у матери?
Мидзута с трудом вытащил Ханаока из харчевни.
Тот разлегся на самой середине дороги, и, глядя в небо,
бормотал:
— Какая луна, ах, какая луна!
Улица была узкая, длинная, с обеих сторон к ней грозно
подступали темные горы. Перед глазами Мидзута поплыли
прозрачные уши Митико, ее губы, нос, руки, лодыжки... Он
ощутил острый приступ тошноты и опустился на землю
рядом с Ханаока.
Издалека донеслось стройное пение танцовщиц.
— Эй-эй! — натужно закричал Ханаока.
— Эй-эй! — вторил ему Мидзута.
Горы не откликнулись эхом на их голоса. Они молчали.
Пение танцовщиц слышалось все ближе, они шли по темной
улице, взявшись за руки.
При виде распростертых на дороге мужчин девушки
весело закричали:
— Да они же в стельку пьяные! Погодите, сейчас мы
вам поможем!
— Господин Мидзута, а вы случайно не встретили Ми-
тико? — спросила одна из танцовщиц.
— Митико? Разве ее с вами не было?
— Была, но потом вроде бы вышла на минуту, да так
и не вернулась.
— Не вернулась?! — завопил Ханаока. Он поднялся на
непослушных ногах и воздел руки к небу.
341
Похоже, дело ясное, ошибки быть не может, с беспокой-
ством подумал Мидзута.
Но когда они пришли в гостиницу, Митико уже была
в постели.
— Почему сбежала?
— Ну и хитрая же ты девица! — Танцовщицы уселись
у изголовья Митико и устало вытянули ноги.
— Добро пожаловать,— с улыбкой приветствовала
их Митико.
Так ловко улизнуть от пьяных гостей да еще
осмелиться в одиночку идти по ночному городу! Поведение
Митико лишь усилило сомнения Мидзута, которые
заронил в нем Ханаока.
Дыша на Митико винным перегаром, он сел у ее посте-
ли, обхватил голову руками.
— Болит? Должно быть, с похмелья? — насупив брови,
участливо спросила она.
— Угу,— Мидзута сунул руку в карман и кинул на
постель кости.
Танцовщицы тут же с веселым смехом попросили Мити-
ко их бросить.
Низко склонившись к постели, Митико выстроила кости
на правой ладони в ряд. В средине лежала кость единицей
кверху, по обе стороны от нее — две кости двойками
кверху, а с краев — еще две кости кверху четверками.
Получилось: (Л) О Q Q 0
Она протянула ладонь вперед, словно прося божеской
милости, и стала медленно вращать ее так, чтобы не нару-
шить порядок костей.
Лицо Митико казалось настолько сосредоточенным
и одновременно отрешенным, что танцовщицы невольно
затаили дыхание.
Митико все убыстряла вращение и вдруг кинула кости.
— О-о, вышло, вышло! — первой воскликнула она са-
ма.
Она резко вскинула голову и выпрямилась на постели.
Все, кто был вокруг, замерли, пораженные.
На всех пяти костях выпала единица.
Они упали веером на равных расстояниях друг от дру-
га — будто раскрылся зонтик.
Танцовщицы радостно захлопали в ладоши. Мидзута
облегченно вздохнул.
342
Он глядел на голые коленки Митико, неподвижно сиде-
вшей на своей постели. Из-под гостиничного спального
кимоно выглядывала короткая белоснежная рубашка.
Он глядел на коленки Митико и все отчетливей пони-
мал, что подозрения Ханаока — несусветная чепуха.
— Спокойной ночи,— сказал Мидзута, легонько кос-
нувшись ее головы.
— Спасибо,— Митико кивнула и, провожая взглядом
Мидзута, добавила: — Позовите, если не перестанет болеть
голова. Спать я е^це не ложусь.
Мидзута ушел к себе в номер.
Из комнаты Митико доносился стук костей. Но
теперь он не раздражал его так, как тогда в гостинице
портового города.
Если вдуматься, для того чтобы на всех костях выпала
единица, кость, которая лежала на ладони Митико в цент-
ре, должна была перевернуться восемь раз, кости по обе
стороны от нее — семь раз, а крайние — пять. Значит,
Митико не забыла слова, сказанные Мидзута там, на камне.
Но сколько же пришлось ей приложить упорства, чтобы
добиться этого! Игральные кости, на каждой из которых
выпала единица, засверкали перед глазами Мидзута чудес-
ным фейерверком.
«Разом... распахнет душу!..» — пронеслись в его голове
слова Ханаока.
То было время, когда образованные юноши, плененные
царившей в Асакуса атмосферой, находили себе пристани-
ще в тамошних театрах и наполовину ради собственного
удовольствия писали сценарии, ставили ревю, рисовали
декорации. Одним из них был и Мидзута.
Но для него, дилетанта, новизна впечатлений уже ми-
новала, и он подумал: не пора ли — пусть и не так,
как поступила Норико,— сказать всему этому последнее
«прости»?
А может, вместе с Митико уйти навстречу неведомому?..
Эта мысль долго не давала ему уснуть.
Из комнаты Митико все еще доносился стук игральных
костей.
343
СОН ЖЕНЩИНЫ
I
Когда Кухара исполнилось тридцать шесть лет, он не-
ожиданно женился.
Кухара не был убежденным холостяком и, когда дело
дошло до женитьбы, заслал, как положено, к родителям
невесты сватов. С этой стороны ничего неожиданного в его
женитьбе не было. А вот для его друзей и знакомых это
событие в самом деле стало сюрпризом. Тому не последней
причиной была необыкновенная красота невесты.
Глядя на нее, некоторые приятели Кухара с сожалением
думали, что слишком поспешили связать себя узами брака.
Да, парень не промах, с завистью говорили они, и все, как
один, переменили к лучшему свое мнение о Кухара. Ходили
слухи, что на приданое невесты Кухара вскоре откроет
дело. Одни говорили, будто он собирается построить со-
бственную больницу; нет, утверждали другие, он намерен
заняться педагогической деятельностью. Так или иначе,
благодаря своей женитьбе Кухара странным образом вдруг
превратился в важную персону.
Окончив стоматологическое отделение медицинского
колледжа, Кухара занял должность ассистента в меди-
цинском институте. Он рассчитывал тем самым утвердить
свое имя в медицинских кругах и обрести навыки пра-
ктической работы, с тем чтобы в дальнейшем, безусловно,
получить ученую степень. Но и после успешной защиты
диссертации он остался работать в лаборатории, оставил
медицинскую практику, а также и мысль открыть новое
© Перевод Б. Раскина, 1984.
344
дело и неожиданно решил посвятить себя исследованиям
в области патологии.
Если добавить к этому его затянувшуюся холостяцкую
жизнь, то можно понять, почему окружающие считали его
человеком со странностями. Постепенно давнишние при-
ятели по медицинскому колледжу начали сторониться его,
говоря, что с ним стало трудно общаться, поскольку он
слишком уж кичится своей принадлежностью к ученой
братии.
И теперь Кухара не переставал удивляться, почему
именно женитьба сделала его столь популярной личностью.
Даже старые друзья теперь вели себя с ним по-иному. Когда
он прогуливался вместе с женой Харуко, прохожие огляды-
вались на них, и Кухара читал в их глазах некое уважение,
словно он вдруг стал важной персоной.
Он не знал еще, какие осязаемые — а может, и не
только осязаемые — преимущества даст ему в будущем
женитьба, но догадывался: у Харуко, помимо ее красоты,
есть, наверно, врожденный дар приносить счастье. И он
пришел к выводу, что должен остерегаться каким-либо
безнравственным поступком причинить вред ее дарованной
свыше добродетели.
Приятели Кухара терялись в догадках, отчего такая
красавица, как Харуко, до сих пор оставалась в девушках.
На вид ей можно было дать двадцать три — двадцать
четыре, на самом деле ей уже исполнилось двадцать семь
лет.
— Поныне в этом мире скрываются необыкновенные
жемчужины. Пожалуй, есть смысл и нам поискать,— с зави-
стью, к которой примешивалась толика иронии, говорили
Кухара приятели, а тот лишь тихо улыбался и пропускал их
слова мимо ушей. Его лицо напоминало лицо человека,
спокойно дожидавшегося, когда ему улыбнется судьба.
И он никому не поведал о причине, из-за которой Харуко
столь запоздала с замужеством.
В ту пору он временами вспоминал несколько странный
разговор, который произошел со сватом.
— Ей много раз устраивали смотрины, о чем она сама
и не подозревала,— рассказывал сват.— Причем не было
случая, чтобы отказ исходил со стороны жениха. Вот какая
это девушка!
В конце концов, когда родители поняли, что решение
Харуко не выходить замуж неколебимо и изменить его
не в силах никакие хитро подстраиваемые смотрины, они
345
отказались от дальнейших попыток найти дочери жениха
и последние три-четыре года избегали даже говорить об
этом в ее присутствии.
— Но с вами, господин Кухара, все получилось по-
иному,— заключил сват.
Они как бы случайно встретились в театре, и Кухара
был представлен дочери как врач, проявивший к ее матери
внимание и заботу, когда та лежала в институтской кли-
нике. Короче говоря, как это уже неоднократно случалось
в прошлом, смотрины были подстроены. Но на этот раз
Харуко повела себя не столь решительно, не ответила от-
казом на сватовство.
Родители были счастливы: будто после нескончаемой
ночи забрезжил рассвет.
Харуко передала свату, что хотела бы кое о чем рас-
сказать Кухара.
Речь шла о юноше, который умер из-за безответной
любви к ней.
— В общем, чисто ребяческое самоубийство из-за нераз-
деленной любви.— Сват старался представить случившееся
в несколько юмористическом свете.
Кухара был поражен: из-за такого происшествия столь
безупречная во всех отношениях девушка, как Харуко,
понапрасну пожертвовала своей юностью.
Разумеется, он отвечал, что восхищен чистотой ее чувств,
что все это еще более укрепляет его в намерений связать себя
с ней узами брака. Впрочем, те же слова говорили и другие
молодые люди, сватавшиеся за Харуко до него.
— Если вы изволите так все понимать...— Сват скло-
нился в поклоне.— Дело ведь прошлое, и вины девушки
в случившемся никакой нет, а она уже чуть было не со-
бралась в женский монастырь...
Тем не менее Кухара хотел услышать из уст самой
Харуко рассказ об этом юноше. И не для того, чтобы
принять решение: его сердце уже сделало выбор, да и вооб-
ще он полагал, что мужчине его возраста не приличествует
расспрашивать будущую супругу о прошлом. Просто он
предвкушал и некоторое удовольствие в том, что заставит
рассказать о себе столь замечательную девушку.
346
п
Родители Харуко даже разрешили ей свободно встре-
чаться с Кухара до женитьбы. Мало того, они радовались,
когда их двадцатисемилетняя дочь выражала согласие пови-
даться со своим женихом, и вообще проявляли максимум
терпимости, опасаясь, как бы Харуко не осталась старой
девой, если, не дай бог, расстроится сватовство Кухара.
Что до Кухара, то он с самого начала был
покорен тонким благородством ее натуры и не решался
настаивать на том, чтобы Харуко поведала ему эту
печальную историю.
— В общих чертах сват рассказал мне о причине, по
которой вы так долго откладывали замужество...— загово-
рил он однажды.
Харуко кивнула и сразу посерьезнела, будто давно была
готова к этому разговору. Ее щеки порозовели.
Выражение ее лица вдруг показалось Кухара таким
милым, что он смешался и закончил фразу совсем не так,
как хотел:
— Отчего же в таком случае вы передумали и дали
согласие на встречи со мной?
Вопрос прозвучал бестактно.
— Яи сама не знаю. Наверно, потому, что вы врач.
— Потому что врач?!
Кухара несколько озадачил по-детски наивный ответ
Харуко. Может, она просто меня дурачит,— подумал он
и ответил:
— И верно, с врачом вам будет хорошо. С точки зрения
медика, могу сказать, что ваша боязнь замужества коренит-
ся в своего рода болезненном душевном состоянии. Но
успокойтесь, ваш недуг протекает в чрезвычайно легкой
форме и вполне излечим...
Харуко, по-видимому, не уловила в его словах юмора
и задумалась о чем-то своем.
Кухара встревожился: а вдруг она страдает мономанией
или даже слабоумием?
Ясно, что многочисленные отказы от замужества, причи-
ной которых послужило самоубийство юноши, не могли не
оставить в сердце Харуко глубокую, незаживающую рану,
предположил Кухара.
Надо найти повод, чтобы она откровенно рассказала все
об этом юноше, тогда он сможет с большей искренностью ее
утешить, и болезненный узел развяжется сам собой.
347
Кухара несколько раз повторил, что абсолютно не
испытывает сомнений по поводу прошлого Харуко, но
хотел бы начать супружескую жизнь так, чтобы оно никоим
образом не тяготело над ними.
— Поделитесь со мной вашим бременем, которое не
дает вам покоя, тогда оно станет вдвое легче, и мы вместе
уничтожим причину вашей болезни,— сказал он.
— Да.— Харуко согласно кивнула.— Я и сама намере-
валась вам рассказать все без утайки. А уж вы решайте...
— Нет-нет, решение мое окончательное. Я только хочу,
чтобы вы облегчили душу...
— Понимаю, но...— Харуко было снова о чем-то за-
думалась, потом остро взглянула на Кухара, внезапно
залилась краской и, потупившись, сказала: — Не сочтите
это за мой каприз, но я просила бы прежде вас рассказать
о своем прошлом.
— Меня?! Прежде?..— опешил Кухара.
Харуко кивнула. Ее руки слегка подрагивали.
— Что, собственно, я должен рассказать?
— Разве совсем-таки нечего?..— удивилась Харуко.—
Конечно, я понимаю: именно я должна поведать вам о своем
прошлом, чтобы заслужить ваше прощение. И все же обид-
но, если вы промолчите, а говорить придется мне одной.
— Но мне в самом деле нечего вам сказать,— возразил
Кухара и тут же понял, что Харуко не верит ему.
Мало того, как ни странно, ему и самому подобное
утверждение показалось не слишком убедительным.
— Уверяю вас, нечего,— повторил он и ощутил еще
большее замешательство.
— Если вы, господин Кухара, не хотите говорить, то
и я не смогу рассказать ничего о себе. Вы действительно
поставили меня в затруднительное положение. Такое чувст-
во, словно вы хотите заставить меня страдать в одиночест-
ве.— Кухара почудилось, будто некая дверца в душе Хару-
ко неожиданно захлопнулась.
Они так и расстались в тот день, ничего не поведав
друг другу.
Харуко, пожалуй, была права: трудно представить, что
неженатый, лишенный заметных недостатков мужчина до-
жил до тридцати шести лет, не заведя романа с одной-
двумя женщинами. Харуко руководил в этом случае ис-
ключительно здравый смысл, а воображение, скорее всего,
уводило ее и несколько дальше. Ведь существовал же юно-
ша, который из-за нее покончил жизнь самоубийством!
348
Наверно, и в душе Кухара, который столько лет избегал
женитьбы, остался некий незаживающий след? Раз они
вступают в брак, для чего же им таиться друг от друга?! Так
рассуждала Харуко.
И может быть, она и замуж-то решила выйти единствен-
но ради того, чтобы, соединив две похожие судьбы, утешить
и простить друг друга.
В любом случае он совершил ошибку, ожидая, что Хару-
ко во всем ему признается, а он не расскажет ей ничего.
Поэтому и просьба девушки застала его врасплох.
Кухара навряд ли можно было причислить к чистым,
непорочным юношам, но, коль скоро дело шло о женитьбе,
он мог с уверенностью сказать, что в жизни его не было ни
одной женщины, расставание с которой принесло бы ему
грусть или сожаление.
И вовсе не потому, что у Кухара было врожденное
отвращение к женщинам или он их опасался. Скорее, ему
еще не довелось повстречаться в своей жизни с той, которая
пришлась бы ему по сердцу.
А поскольку в положенный срок он не женился, не
исключено, что со временем в его характере появились
некие черты, заставлявшие самих женщин его сторониться.
Может быть, именно поэтому он все больше замыкался
в себе и решил посвятить себя исключительно научной
работе.
Наверно, по этой же причине для приятелей, знавших
особенности характера Кухара, женитьба его и оказалась
полной неожиданностью.
Сам Кухара не так уж страдал от своего одиночества, но
если прежде ему с женщинами не везло, то теперь, повстре-
чав Харуко, он наконец вытянул поистине счастливый би-
лет. Тем не менее просьба Харуко застигла его врасплох,
и тогда он решил заново оглянуться на свое прошлое.
Он с гордостью и удовлетворением подумал о том, что
ему, собственно, не в чем признаваться Харуко. Почему же
в таком случае он не сумел откровенно сказать ей об этом?
Значит, ему не хватает искренности, укорял он себя.
Может быть, он вел неправильный образ жизни? В таком
случае, пожалуй, естественно, что Харуко ему не поверила,
решил он и улыбнулся этой своей мысли.
Ну что же! Раз Харуко поставила условием, чтобы он
признался первым в своих прошлых прегрешениях, Кухара
решил придумать для нее по возможности правдоподобную
любовную историю.
349
ш
Он погрузился в разнообразные чувственные фантазии,
вызывая в памяти образы всех знакомых ему женщин — от
подруг юности до медицинских сестер и больных, лежа-
вших на обследовании в клинике,-— и все для того, чтобы
придумать для Харуко любовную историю.
То было глупое и бессмысленное развлечение. Когда он
ставил рядом с этими женщинами свою невесту Харуко, их
образы казались ему бесцветными, безжизненными.
В конце концов Кухара так ничего и не удалось приду-
мать, чтобы вызвать Харуко на откровенность.
А ее рассказ — она все же поведала его Кухара —
о юноше, который покончил жизнь самоубийством, оказался
донельзя обыденным, даже банальным.
Этот юноша был двоюродным братом Харуко — старше
ее на два года. Жили они по соседству и вместе росли.
Потом его отца отправили из Токио в провинцию, и они
стали переписываться. Во время летних и зимних каникул
юноша и Харуко ездили вместе к морю купаться и на
лыжные прогулки в горы. Они были счастливы тем, что
находились вместе. Когда юноша перешел в старший класс
средней школы, его письма все заметнее обретали характер
чувствительных любовных посланий. Затем он поступил
в колледж, переехал в Токио и поселился в доме родителей
Харуко. Они встречались с Харуко каждый день. Вскоре
он признался ей в любви и предложил руку и сердце.
Харуко сразу же отказала ему, сославшись на двоюродное
родство. В ту зиму он один отправился на лыжах в горы и во
время метели свалился в пропасть. Его удалось спасти, но
он повредил грудную клетку и был помещен в больницу.
Вскоре юноша покончил жизнь самоубийством, оставив Ха-
руко длинное предсмертное письмо. Выдержки из этого
письма были в свое время даже опубликованы в газете. Если
бы он умер в больнице, это не вызвало бы осложнений, но
он бросился со скалы в море, и больничное начальство,
желая в какой-то мере снять с себя ответственность, оз-
накомило корреспондента газеты с его предсмертным пись-
мом. Так утвердилась версия, будто юноша покончил с со-
бой из-за неразделенной любви.
— Сколько же, Харуко, вам тогда было лет? — затруд-
няясь найти подходящие слова, спросил Кухара, выслушав
ее рассказ.
История была настолько обыкновенной, что он сперва
350
даже не поверил. О похожих случаях ему приходилось не
раз читать в газетах.
Но всякая любовная история может показаться более или
менее банальной, когда о ней рассказывают другие.
Скорее всего, именно распаленному воображению Куха-
ра представлялось, что только необыкновенные, трагичес-
кие обстоятельства должны были послужить причиной
упорного отказа Харуко от замужества.
Чтобы разбить девичье сердце, бывает достаточно и не-
скольких строк.
В отличие от мгновенно вспыхивающей, всепожирающей
любви, отношения между Харуко и двоюродным братом
складывались в ее душе из чудесных воспоминаний — и это
длилось многие годы.
— Харуко, вы любили этого человека? — спросил Ку-
хара.
Харуко утвердительно кивнула.
— Теперь мне кажется, что любила... Но мы тогда были
сущие дети.
— Несчастье, случившееся с вашим двоюродным бра-
том, наверно, сказалось и на отношениях между его и ваши-
ми родителями?
— Дядюшка и тетушка не такие люди, чтобы в чем-то
винить меня.
— Поэтому в вас тем сильнее заговорило чувство долга?
— Долга?.. Может быть, и так...
Но это было далеко не все, в чем могла признаться
Харуко.
Харуко исполйилось девятнадцать, когда ее двоюрод-
ный брат наложил на себя руки, а через два года к ней
пришли свататься. Харуко дала согласие, но, когда все уже
было решено, родители жениха узнали о самоубийстве,
и свадьба расстроилась.
Для Харуко это было ударом — еще более сильным, чем
смерть двоюродного брата: она, наверно, искренне полюби-
ла своего жениха Катакири.
Именно тогда Харуко решила, что ей не суждено
выйти замуж.
Скорее всего Катакири, а не двоюродный брат был ее
первой любовью, и именно любовь к Катакири потом сли-
лась в ее воспоминаниях с образом погибшего брата.
Харуко стала опасаться, что следующее сватовство тоже
окончится ничем. Правда, одно время она не теряла надеж-
ды на брак с Катакири: вскоре после официального отказа,
351
последовавшего от его семейства, они тайно встретились —
один-единственный раз! — и Катакири обещал, что добьет-
ся согласия родителей.
Харуко не собиралась скрывать от Кухара историю
с Катакири, и если бы тот намекнул, что хотел бы
узнать еще кое-что о ее прошлом, она, наверно, при-
зналась бы ему.
Но, судя по выражению лица Кухара, его любопытство
было удовлетворено рассказом о двоюродном брате, а оста-
льное его не интересовало, поэтому о Катакири она пред-
почла не рассказывать.
Да ей было бы и труднее и горше говорить о Катакири:
в ту пору, когда Кухара посватался к Харуко, тот давно
уже был женат, и Харуко знала об этом и чувствовала себя
уязвленной.
IV
Кухара и Харуко поженились. На вторую ночь их сва-
дебного путешествия, когда они остановились в гостинице,
Харуко приснился погибший двоюродный брат.
Был ли то его деревенский дом или дом ее родителей —
Харуко толком не поняла. Она вошла в комнату, где за
столом спиной к ней сидел двоюродный брат. Он неожи-
данно обернулся. Харуко замерла. И в тот же миг обратила
внимание, что она почти раздетая... Она проснулась от
собственного крика.
Ее лицо пылало от невыразимого стыда.
Сотрясаясь от охватившего ее озноба, Харуко ухвати-
лась за рукав спального кимоно Кухара.
Мысль о том, что она видела во сне умершего двоюрод-
ного брата, привела ее в ужас.
— Прости меня...— прошептала она и, дрожа всем
телом, прильнула к мужу.
В ту ночь Харуко думала о том, что, выйдя замуж, она
все же предала умершего брата. И еще ей показалось, что
сон был крайне неприличным.
Но образы двоюродного брата и Катакири со временем
стали, если можно так выразиться, более зыбкими, чем сон,
а затем и вовсе исчезли из ее памяти, а поздняя, нераст-
раченная любовь Харуко расцвела пышным цветом, и она
щедро одаривала ею Кухара.
— На тех, кто, как мы с тобой, терпеливо ждет и нако-
нец находит настоящего спутника жизни, нисходит счастье
352
с небес,— говорил он, и в эти минуты Харуко уже не
вспоминала о прошлом.
Харуко радостно делилась с Кухара присущей ей до-
бродетелью, и все говорило за то, что их семье суждено
испытать огромное счастье.
Однажды Кухара без всякого умысла спросил:
— Ты не замечала, что некоторые места в предсмертном
письме твоего двоюродного брата выглядят несколько
странно?
— Может быть, раз вы об этом говорите,— голос Хару-
ко звучал непринужденно.
— Так оно и есть! Дело в том, что в больнице, где он
лежал, работает приятель моего друга, и я обратился к нему
с просьбой выяснить обстоятельства смерти твоего двоюрод-
ного брата. Оказывается, он находился в состоянии крайне-
го нервного истощения с симптомами психического рас-
стройства. Мне известен и диагноз его заболевания. Судя по
всему, самоубийство не было связано с неразделенной любо-
вью к тебе" Просто он потерял надежду на выздоровле-
ние — у него ведь были повреждены легкие,— да к этому
еще добавилась психическая болезнь, и он не выдержал.
Такой уж нестойкий оказался у него характер. И никакой
твоей вины в его самоубийстве не было.
— Когда вам все это удалось выяснить?
— Давно.
— Противный, почему же вы так долго молчали? —
Харуко ясными глазами поглядела на Кухара и вдруг по-
думала: знай я об этом раньше, может быть, и не расстро-
илась бы наша свадьба с Катакири.
Эта мысль так поразила Харуко, что она постаралась
скрыть свое замешательство за печальной улыбкой.
— И все же не будем забывать: благодаря этому сума-
сшедшему мы поженились,— самодовольно сказал Кухара.
— В самом деле!
— Ты, Харуко, воистину настрадалась, и я за это еще
больше уважаю тебя...
С той поры Харуко пыталась вновь приукрасить во-
споминания об умершем двоюродном брате. Она теперь
как бы заново видела море в летнюю пору и снежные
горы зимой.
Но то, что можно было назвать ниспосланным ей свыше
даром приносить счастье, кажется, пошло на убыль.
12 Я. Кавабата
353
ПИСЬМО О РОДИНКЕ
Минувшей ночью мне приснился занятный сон
о родинке.
Надеюсь, Вы сразу поняли, о какой родинке идет
речь? О той самой, из-за которой Вы столько раз ругали
меня. Она у меня на правом плече, точнее сказать, там,
где плечо сходится с шеей.
— Она у тебя побольше, чем черный соевый
боб. Гляди, будешь часто трогать — еще росток
появится,— поддразнивали Вы меня. И правда, она
не только большая, но и, что редкость для родинок,
разбухшая.
С детских лет я привыкла, ложась в постель, теребить
ее. Какой я испытала стыд, когда Вы впервые заметили
у меня эту привычку! Я так расплакалась, что даже
перепугала Вас.
— Саёко, ты опять за свое! Будешь трогать — она
начнет расти,— бранила меня мать, но то было в пору
моего девичества, лет четырнадцать, а то и пятнадцать
тому назад. Потом я теребила родинку, лишь когда
оставалась одна, и делала это непроизвольно, по привыч-
ке, которую и привычкой нельзя было назвать, поскольку
я о ней забывала.
Какой же я — в ту пору не столько жена, сколько
девушка — испытала стыд, когда Вы заметили мою при-
вычку и упрекнули меня... Мужчинам этого не понять,
мне было не просто стыдно — я решила, что случилось
непоправимое, и подумала: как ужасно супружество!
Мне показалось, будто мои тайны разом обнажились
перед Вами. Из страха, что Вы способны раскрыть и все
мои будущие тайны, мне и самой пока еще неведомые,
я не находила себе места.
Когда Вы засыпали — а Вы засыпали сразу,— мне
становилось грустно, одиноко, в то же время я ис-
© Перевод Б. Раскина, 1984.
354
пытывала облегчение, и тогда рука моя помимо воли
тянулась к родинке.
«Успокойся, больше родинку не трогаю»,— хотела
я написать матери и сразу почувствовала, как краска
стыда заливает щеки.
— Далась тебе эта родинка! — бросили Вы мне одна-
жды в лицо резкие слова. Я согласилась тогда с Вами,
даже кивнула радостно, а теперь думаю: если бы Вы
проявили хоть чуточку любви к этой моей несчастной
привычке! Родинка ведь и не доставляла мне особых
хлопот: ну кому придет в голову заглядывать мне за
воротник! Правда, есть еще такая поговорка: девушка
с тайным изъяном точно комната на замке — заглянуть
так и тянет, но разве моя родинка была так велика, что
казалась изъяном?!
И все же откуда у меня появилась привычка
теребить родинку?
И почему эта привычка так Вас раздражала?
— Опять, опять! — в который раз сердились Вы
и спрашивали: — Кстати, почему ты теребишь ее
левой рукой?
— Левой?..— недоумевала я, потому что прежде ни-
когда об этом не думала...— В самом деле! — Я невольно
поглядела на свою левую руку.
— У тебя родинка на правом плече. Разумнее тере-
бить ее правой рукой.
— Верно,— восклицала я и правой рукой тянулась
к родинке.— Нет, как-то неудобно...
— Что же тут неудобного?
— Левой получается более естественно.
— Разве правая не ближе?
— Ближе, конечно, но... это не та рука.
— Не та рука?
— Не та. Одно дело, когда хочешь дотронуться до
шеи спереди, а другое — когда сзади.— В ту пору я уже
перестала безропотно соглашаться со всем, что бы Вы ни
говорили. Но, отвечая Вам, я вдруг заметила, что, протя-
гивая левую руку к правому плечу, я словно обнимаю
себя и в то же время как бы отстраняюсь от Вас. Как
нехорошо, подумала я и ощутила укор совести.-- Но
почему нельзя дотрагиваться до родинки левой рукой? —
как можно мягче спросила я тогда.
— Правой ли, левой — все равно это плохая
привычка!
-Да.
355
— Сколько раз тебе говорил: сходи к врачу, он
тебе ее выжжет.
— Нет, это неприлично.
— Говорят, это делается очень просто.
— И есть люди, которые ходят за этим к врачу?
— Сколько угодно!
— Но, наверно, это те, у кого родинка на лице. А если
там, где у меня? Ну подумайте, зачем мне к врачу?
Я приду, а он сразу догадается и скажет: должно быть,
это ваш супруг посоветовал?
— А ты ответишь врачу, что у тебя, мол, привычка
теребить родинку.
— Будьте же снисходительны,— досадовала я,— сто-
ит ли раздражаться из-за какой-то родинки! Да и кому
она мешает?
— Я ничего против нее не имею. Только не тереби.
— Я не тереблю ее нарочно!
— Ну и упрямая же ты! Сколько ни прошу, никак не
избавишься от вредной привычки.
— Я стараюсь. Даже рубашку с тугим воротом
надевала.
— Поносила и перестала. Разве не так?
— Но что дурного в том, если я ее трогаю?
— Ничего дурного в этом, видимо, нет. Просто гля-
деть неприятно — вот я и прошу: перестань!
— Почему же Вам так неприятно?
— Я должен тебе еще объяснить почему? Незачем ее
теребить — это плохая привычка, и лучше с ней покон-
чить — вот и все!
— А я и не возражаю!
— Когда ты теребишь родинку, у тебя появляется
какое-то отрешенное выражение на лице. И вид у тебя
несчастный, жалкий вид!
— Жалкий?..— И в душе моей отозвалось: может
быть, и я согласно кивнула.— Отныне, если я начну
трогать родинку, ударьте меня по рукам.
— Договорились. Но тебе должно быть стыдно, что
ты сама вот уже два или три года не способна справиться
с ничтожной привычкой.
Я промолчала, раздумывая над тем, почему показа-
лась Вам «жалкой». Нет спора — облик женщины, когда
она тянется через грудь рукою к родинке на шее, дышит
трогательной печалью. Здесь не приличествует велико-
лепное слово «одиночество», она, наверно, в самом деле
356
выглядит жалкой — и одновременно забывшей обо всем
на свете, кроме себя. И должно быть, в те минуты
я казалась Вам маленькой гадкой женщиной, упорно
старающейся защититься от Вас. Вы справедливо замети-
ли: у меня появлялось какое-то отрешенное выражение на
лице. Тогда между нами словно разверзалась бездна
и я уже была не способна сполна раскрыть перед Вами
душу. Привычка эта у меня с детства, и, когда я невольно
дотрагиваюсь до родинки, я как бы теряю над собой
власть, и по моему лицу сразу можно угадать мое настро-
ение и истинные чувства.
Вы наверняка испытывали ко мне неприязнь, иначе не
изволили бы придираться к безобидной женской привыч-
ке. Будь Вы мною довольны, Вы бы попросту посме-
ялись и не принимали ее так близко к сердцу.
Иногда я думала: может, есть на свете мужчина,
которому понравилась бы моя привычка, и ужасалась
недостойной мысли.
Вначале, обнаружив мою привычку, Вы, по-видимо-
му, заговорили о ней из любви ко мне. Я и теперь не
сомневаюсь в этом. Но когда отношения между женой
и мужем осложняются, даже такая незначительная ме-
лочь начинает пускать глубокие и зловредные корни.
Ведь в настоящем супружестве муж и жена свыкаются
с привычками друг друга. Бывает, правда, что они так
и не могут к ним приноровиться, и я вовсе не хочу
сказать, что те, кому это удается, непременно любящие
супруги, а те, кто вступает в бесконечные споры,— друг
друга ненавидят, но теперь мне все-таки кажется: как
было бы славно, если бы Вы проявили большее великоду-
шие к привычке Вашей жены. ,
В конце концов Вы в буквальном смысле слова стали
меня поколачивать. Не следовало бы Вам доходить до
этого, и я часто проливала слезы: такая жестокость,
и всего лишь за то, что несознательно, не по злому
умыслу трогаю свою родинку! Но в глубине души я не
так уж сильно обижалась на Вас и прекрасно понимала,
что Вы испытывали, когда говорили дрожащим голосом:
— Посоветуй же, что придумать, чтобы освободить
тебя от этой привычки!
Расскажи я кому-нибудь, как Вы поступали со мною,
всякий, безусловно, возмутился бы: «Какой грубиян ваш
супруг!» И все же сколь ни ничтожен повод, когда иного
выхода нет, даже побои перенести легче, чем безразличие.
357
— Мне никогда не избавиться от своей привычки —
лучше свяжите мне руки,— сказала я однажды и словно
в молитвенной позе протянула к Вашей груди руки, сло-
женные ладонями вместе. Будто вручала Вам всю себя без
остатка.
Вы смутились и с посеревшим лицом распустили мой
пояс и обмотали им мои руки.
Вы не представляете, с какой радостью я глядела на
Ваши глаза, когда Вы наблюдали, как я пыталась связан-
ными руками поправить растрепавшиеся волосы. Неуже-
ли отныне я освобожусь от своей давнишней привычки,
подумала я и в тот же миг с ужасом ощутила желание: ах,
если бы кто-нибудь дотронулся до моей родинки!
Должно быть, Вы поняли, что я неисправима, и раз-
любили меня. Вы отступились и решили: пусть ее! Вы
больше не упрекали меня и, когда я трогала родинку,
делали вид, будто не замечаете.
И вот что удивительно: привычка, которую не
смогли одолеть ни ругань, ни побои, вдруг исчезла.
Не потому, что ее пытались исправить насильно, а как-то
сама по себе.
Однажды, будто вспомнив, я сказала Вам:
— А ведь я последнее время перестала трогать ро-
динку.
— Угу,— ответили Вы бесстрастно.
Я хотела упрекнуть Вас, сказать: уж раз Вам это было
безразлично, почему Вы прежде так ругали меня? И наде-
ялась, что Вы в свою очередь ответите: если столь несло-
жно оказалось освободиться от привычки, почему ты не
сделала этого раньше? Как жаль, что мы не сказали этих
слов друг другу.
Тереби хоть целый день свою родинку — мне все
равно, до того ясно читалось на Вашем лице, что я сразу
потеряла к ней интерес. Правда, теперь уже из чистого
упрямства решила потрогать ее у Вас на глазах, но,
странно, рука не потянулась к родинке.
Мне стало так грустно, так досадно...
Тогда я попробовала незаметно для Вас потеребить
родинку — рука упорно не желала мне повиноваться.
Я опустила голову и закусила от досады губы.
«Так как же ты собираешься поступить с родинкой?» —
хотела я тогда услышать от Вас, но с тех пор в разговорах
между собой мы уже никогда о ней не вспоминали.
Должно быть, вместе с этим многое кануло в прошлое.
358
Отчего я не освободилась от своей привычки
в ту пору, когда Вы меня за нее ругали? Поистине
я скверная женщина!
Теперь я вернулась в родительский дом. Однажды,
когда мы вместе с матерью купались, она вдруг сказала:
— Ты подурнела, Саёко! С годами, видимо, не
поспоришь!
Я удивленно поглядела на мать. Она-то по-прежнему
была полной и белотелой, ее кожа матово светилась.
— Ты, наверно, и родинку свою разлюбила?
Пришлось хлебнуть мне горя с этой родинкой, хотела
я пожаловаться матери, но вместо этого сказала:
— Говорят, врач без труда может срезать родинку.
— Вот как? Значит, врач может?.. А если шрам оста-
нется?! — воскликнула мать — правда, без особого бес-
покойства.— А мы, помню, дома часто смеялись: мол,
Саёко вышла замуж, а все, верно, теребит свою родинку.
— Теребила.
— Так мы и думали!
— Нехорошая, конечно, привычка. А скажите, матуш-
ка, когда появляются родинки?
— В самом деле, с какой поры они появляются?
У грудных детей я что-то не замечала.
— У моего ребенка тоже пока нет.
— Вот как! Во всяком случае, с годами их становится
больше. А у тебя родинка особая. Она большая и появи-
лась, скорее всего, когда ты была совсем еще малют-
кой.— Мать поглядела на мою шею и рассмеялась.
А я в те минуты думала: наверно, в детстве родинка
на моей шее была всего лишь милой темной точкой,
и мать с моими старшими сестрами, забавляясь со
мной, часто дотрагивались до нее пальцами. Не от этого
ли и у меня появилась эта привычка?..
Здесь, в родительском доме, ложась в постель, я снова
стала трогать родинку, надеясь вспомнить детские годы,
свое девичество.
Сколько лет я к ней не прикасалась!
Вас нет рядом, и я могу не стесняясь теребить ее. Но
никакой радости я не испытываю. Стоит мне коснуться
ее, и на глаза наворачиваются холодные слезы.
Надеялась предаться девичьим воспоминаниям,
а вспоминала Вас.
Негодная жена, несносная женщина, с которой
Вы, должно быть, разведетесь, укладываясь в постель
359
и теребя родинку, думала только о Вас, странно, правда?!
Такого я и сама от себя не ожидала!
Переворачивая мокрую от слез подушку, я засыпала,
и мне даже снился сон о родинке. Будто в некой ком-
нате — проснувшись, я не могла припомнить где — нахо-
димся мы с Вами и еще одна незнакомая женщина. Я пью
сакэ и, кажется, сильно опьянела. Я настойчиво прощу
Вас о чем-то.
В какой-то миг я даю волю своей жалкой привычке,
и моя левая рука тянется через грудь к правому плечу —
туда, где плечо соединяется с шеей. Я касаюсь пальцами
родинки, и она вдруг безо всякой боли отрывается. Сжи-
мая родинку пальцами, я начинаю ее разглядывать. Она
словно шкурка сваренного черного боба. Я капризничаю,
требую, чтобы Вы вложили ее в свою родинку, что сидит
рядышком с Вашим носом.
Потом я сама пытаюсь это сделать, хватаю Вас
за рукава кимоно и, обливаясь слезами, припадаю к Ва-
шей груди...
Когда я проснулась, подушка снова была мокрой от
слез, которые и наяву продолжали литься из моих глаз.
Я чувствовала себя уставшей до изнеможения, но на
душе было легко — будто тяжелый груз свалился с меня.
Может, и в самом деле моя родинка исчезла, думала
я со счастливой улыбкой. И все не решалась дотронуться
до того места, где она была.
Вот и все, что я хотела сообщить Вам. Мои пальцы
и теперь хранят ощущение от сжимаемой ими родинки,
похожей на шкурку черного боба.
Ваша родинка около носа меня ни капельки не раздража-
ла, и я никогда о ней не заговаривала, хотя всегда помнила.
Какая интересная получилась бы сказка, если бы Вы
вложили мою большую родинку в Вашу маленькую и та
начала бы расти!
Как бы я была счастлива, если бы и Вы изволили
увидеть мой сон!
Рассказывая Вам о своем сне, я кое-что упустила.
Когда я в постели начинала теребить родинку, Вы
говорили:
— Ты выглядишь такой жалкой, несчастной.
Я радовалась, думая, что Ваши слова — признак люб-
ви. Я и вправду так думала. К стыду своему, должна
360
признаться, что моя неприкаянность, наверно, как раз
и проявлялась в привычке трогать родинку. Единственным
оправданием для меня — об этом я уже Вам писала —
может служить то, что привычку эту привили мне в дет-
стве забавлявшиеся со мной мать и старшие сестры.
— Прежде вы меня часто ругали, когда я теребила
родинку,— выговаривала я матери.
— Да... Правда, не так уж давно это было.
— Почему же вы ругали меня?
— Почему? Да потому, что это плохая привычка.
— Что раздражало вас, когда я теребила родинку?
— Да-а...— мать в раздумье склонила голову.—
Должно быть, это выглядело неприлично.
— Может, и так... Но в каком смысле неприлично?
Я казалась жалкой или... упрямой, своенравной?
— Так я не думала. Просто было бы лучше, если бы
ты не теребила ее с таким отрешенным видом.
— Это создавало неприятное впечатление?
— Да, казалось, будто ты о чем-то не по-детски упор-
но думаешь.
— Разве вы, мама, и старшие сестры ради забавы не
трогали в детстве мою родинку?
— Наверно, трогали.
Если так, то я в задумчивости теребила родинку,
должно быть вспоминая о том, как в детстве любовно
забавлялись со мной мать и сестры.
Разве нельзя предположить, что я трогала ее, когда
думала о тех, кто меня любит?
Вот о чем я еще хотела Вам поведать. Ах, как неверно
изволили Вы воспринимать мою привычку!
Как вы думаете: о ком еще были мои мысли, когда я,
находясь рядом с Вами, теребила свою родинку?
Теперь я все думаю: мое странное поведение — оно
так выводило Вас из себя! — было, наверно, проявлением
моей к Вам любви, которую я не могла выразить словами.
Привычка теребить родинку — мелочь, за нее не сто-
ит особо оправдываться, но и многие другие поступки
Вашей «плохой жены» тоже проистекали из любви к Вам,
однако Вы всякий раз незаслуженно укоряли меня. Вот
почему в конце концов я и впрямь стала вести себя как
плохая жена.
Я и сама думаю, что во мне говорит своенравная
плохая жена, и моею рукой водит чувство обиды. Но все
же хочу, чтобы Вы меня услышали.
361
ПТИЦЫ И ЗВЕРИ
Птичье щебетание пробудило его от грез. Огромная
клетка для птиц уже была погружена на старенький грузо-
вик. Она была в несколько раз больше, чем клетка из
бамбука для перевозки опасных преступников, какие теперь
можно увидеть на театральной сцене.
По-видимому, такси, на котором он ехал, незаметно
вклинилось в вереницу автомашин похоронной процессии.
На лобовом стекле автомашины, следовавшей за ним, был
наклеен номер «23». Когда он поглядел на обочину дороги,
они проезжали мимо дзэнского храма, перед которым стоял
камень с высеченной на нем надписью: «Исторический
памятник. Могила Сюндай Дадзай». На храмовых воротах
висело объявление:
«В храме несчастье. Сегодня похороны».
Здесь была как раз середина подъема. Внизу — пере-
кресток, где стоял регулировщик. Там сразу же скопилось
не менее тридцати автомашин, и регулировщик никак не
мог наладить движение.
Он поглядывал на клетку, предназначенную для выпу-
скания птиц на волю, и все более нервничал.
— Который час? — спросил он у маленькой женщины,
которая в почтительной позе сидела рядом, бережно держа
на коленях корзину с цветами.
Маленькая служанка, само собой, часов не имела. Вме-
сто нее ответил шофер:
— Без десяти семь. Правда, мои часы отстают на шесть-
семь минут.
Июньский вечер был светел. Розы в корзине чересчур
© Перевод Б. Раскина, 1984.
362
сильно пахли. Одуряющий запах цветущих деревьев, до-
носившийся из храмового двора, раздражал.
— Я опаздываю, нельзя ли побыстрее?
— Сейчас пропускают правый ряд. Не знаю, удастся ли
проскочить. А на какое представление вы изволите ехать
в зал Хибия? — Шофер, наверно, рассчитывал подхватить
пассажиров, возвращающихся домой.
— На танцевальный вечер.
— Вот оно что! А сколько же времени вам потребуется,
чтобы выпустить на волю такое множество птиц?
— Вроде бы плохая примета — повстречаться в пути
с похоронами,— сказал он, пропустив мимо ушей
вопрос шофера.
Послышалось беспорядочное хлопанье крыльев. Это
подняли суматоху птицы в резко стронувшемся с места
грузовике.
— Напротив, все считают это хорошей приметой, самой
счастливой.
Как бы в подтверждение его слов машина удачно
вильнула вправо и стала быстро обгонять похоронную
процессию.
— Странно, казалось бы, наоборот! — Он засмеялся, но
нашел естественным, что люди стали считать это хорошей
приметой.
Стоит ли вообще тревожиться по такому поводу, ведь он
едет всего лишь поглядеть на танцы в исполнении Тикако.
Уж если говорить о плохой примете, то ею была не столько
встреча с похоронной процессией, сколько бездыханные
птицы, брошенные им дома.
— Вернемся домой, не забудь выкинуть корольков —
они до сих пор в стенном шкафу на втором этаже,—
небрежно сказал он служанке.
Минула уже неделя с тех пор, как испустила дух пара
корольков. Он посчитал чересчур обременительным выта-
скивать их из клетки и сунул их вместе с клеткой в стенной
шкаф. Он и служанка настолько привыкли видеть эту клет-
ку с дохлыми птицами, когда из того же шкафа брали
дзабутоны для гостей, что просто забывали их выбросить.
, Желтоголовый королек — одна из самых маленьких ко-
мнатных птиц, как и черная синица, буроголовая гаичка,
крапивник, синий соловей и ласточка. Сверху он олив-
ковый, снизу желтовато-серый. Головка тоже серая. На
крыльях два белых пояска, концы перьев на подкрыльях
желтые. На самой макушке — толстый черный кружок,
363
обведенный желтой линией. Когда королек нахохлится,
круглая желтая линия на голове становится особенно замет-
ной, напоминая лепесток желтой хризантемы. У самца жел-
тый цвет более яркий, с оранжевым оттенком. Королек
забавно глядит своими глазками-бусинками, бойко летает
по клетке. Он очень славный и в то же время не лишен
строгой элегантности и благородства.
Торговец птицами принес пару корольков вечером, и он
сразу поставил клетку в полутемную домашнюю божницу.
Постоял рядом, глядя, как умилительно они спят. Тесно
прижавшись, корольки уткнулись головками в перья друг
друга и так уснули, похожие на один клубок шерсти. Они
казались единым целым, которое невозможно разделить.
У сорокалетнего холостяка шевельнулось в душе по-
детски чистое чувство, и он еще долго с замиранием сердца
глядел на клетку, стоявшую в божнице.
Найдется ли среди людей в какой-нибудь стране юная
влюбленная пара, которая спала бы так умилительно, так
красиво? — подумал он. Ему захотелось, чтобы кто-то еще
увидел спящих корольков, но служанку он не позвал.
Со следующего дня даже во время еды он ставил
клетку на стол и любовался корольками. Своих любимых
птиц и зверюшек он держал поблизости и тогда, когда
его посещали гости. Едва прислушиваясь к их разговору,
он поглаживал птенца малиновки, стараясь приучить его
брать корм с руки, либо терпеливо выискивал блох в шерсти
комнатной собачки.
— Эта комнатная собачка — фаталистка,— говорил он
гостям,— и именно это мне в ней нравится. Посади ее вот
так к себе на колени либо в углу комнаты — она просидит
не шевелясь полдня.
До тех пор, пока гость не начинал прощаться, он часте-
нько даже не удостаивал его взглядом.
Летом он ставил на стол в гостиной стеклянный аквари-
ум и, выпуская в него оризии и мальков карпа, говорил
очередному гостю:
— Может быть, сказываются годы, но мне становится
все более неприятно общаться с мужчинами. Я не люблю
мужчин. Быстро устаю от них. Поэтому и когда ем, и когда
путешествую, предпочитаю общество женщин.
— Наверно, вам нужно жениться.
— Навряд ли это что-нибудь даст, поскольку я пред-
почитаю холодных женщин. Подумаешь: она не способна
проявить преданность, ну и сам тогда имеешь право быть
364
равнодушным. В конце концов так спокойней. Я и служа-
нок предпочитаю по возможности выбирать равнодушных.
— Видимо, поэтому вы и увлеклись животными?
— Нет, животные далеко не равнодушны. Просто мне
становится тоскливо, если рядом нет чего-то живого, дви-
гающегося.
Рассуждая так, он разглядывал в аквариуме разноцвет-
ных маленьких карпиков, следил, как посверкивает их че-
шуя, и позабыв о сидящем рядом госте, думал о том, что
и в этом ограниченном водном мирке существует множество
удивительных цветовых оттенков.
Стоило торговцу раздобыть новую птицу, как он сразу
же приносил ее к нему, хотя у него в кабинете их и так было
свыше тридцати.
— Опять приходил торговец? — сердилась служанка.
— А что в этом дурного? Ты подумай: за такую деше-
вую цену я на несколько дней обрету хорошее настроение.
— Но вы слишком серьезно относитесь к птицам —
только на них и глядите!
— Ты меня не запугивай! Считаешь небось, если так
будет продолжаться, то я вообще тронусь умом и в доме все
пойдет вверх тормашками?
С появлением каждой новой птицы его жизнь на неско-
лько дней как бы обретала смысл.
На него нисходила благодать этого мира.
Общение с людьми не приносило ему такой радости,
хотя в это;**, наверное, была и его собственная вина. Не
в красоте раковин и цветов, а в наблюдении за жизнью
и повадками птиц раскрывалось ему чудо творения. Даже
оказавшись в клетке, эти крошечные существа наслажда-
лись радостью бытия.
Такой была и пара веселых, бойких корольков. Но
спустя месяц, когда он, открыв клетку, насыпал туда корм,
один из корольков вылетел на волю. Растерянная служанка
никак не могла его поймать. Королек вылетел из дома и сел
на камфарное дерево, росшее над погребом в саду. Листья
дерева были в утренней росе. Птица, которая осталась
в клетке, и та, что опустилась на камфарное дерево, громко
и тревожно перекликались. Он поспешно вынес клетку
и поставил ее на крышу погреба, а рядом положил шест для
ловли птиц, обмазанный клеем. Птицы горестно призывали
друг друга, но около полудня королек вспорхнул с камфар-
ного дерева и улетел. Торговец птицами сказал, что эту
пару корольков ему доставили с гор Никко.
365
В клетке осталась самочка. Он упрашивал торговца
достать ему самца: пары корольков так умилительно спят!
И сам побывал в нескольких лавках, но самца раздобыть не
удалось. Наконец торговец птицами принес ему новую пару
корольков, присланных из деревни. Он сказал, что ему
нужен только самец, на что торговец ответил:
— Это пара — и разъединять ее нельзя. Покупайте
самца, а самочку я дарю вам.
— Смогут ли три птицы ужиться вместе?
— Не беспокойтесь. Вы только на несколько дней по-
ставьте клетки рядом — вот они и привыкнут друг к другу.
Но он, словно ребенок, получивший новую игрушку, не
стал ждать. Не успел торговец уйти, как он тут же посадил
новую пару в клетку, где оставалась прежняя самочка.
Поднялся страшный переполох, какого он не ожидал. Но-
вая пара металась по клетке и ни разу не опустилась на
жердочку. Одинокая самочка, нахохлившись от страха,
сидела на дне клетки и робко наблюдала за бестолковым
метанием новой пары корольков. Те все время переклика-
лись, словно попавшие в беду супруги. Ему было видно, как
у всех трех корольков бурно колотились сердечки. Он
поставил клетку в стенной шкаф, двое новых, попискивая,
прижались друг к другу, а старая самочка сидела отдельно
и все не могла успокоиться.
Так дело не пойдет, решил он и поместил птиц в отдель-
ные клетки, но ему сразу же стало жаль оставшуюся в оди-
ночестве старую самочку. Тогда он попробовал запустить
в ее клетку нового самца. Но тот все время перекликался со
своей подругой и никак не хотел подружиться с одинокой
самочкой. Спустя некоторое время они все же уснули при-
жавшись друг к другу. К вечеру следующего дня он снова
посадил всех троих в одну клетку. Корольки вели себя
спокойней, чем накануне, и вскоре все вместе уснули —
самочки с двух сторон уткнулись головками в перья самца.
Уснул и он, поставив клетку у изголовья.
Но на следующее утро он обнаружил, что два королька
спали, соединившись в клубок, а третья птичка, вытянув
лапки, лежала с полураспущенными крыльями и открытыми
глазами на дне клетки. Она была мертва. Не желая, чтобы
дохлую птицу увидели спящие корольки, он потихоньку
вытащил ее из клетки и, ничего не сказав служанке, выбро-
сил в мусорный ящик. Совершенно безжалостное убийство,
подумал он.
— Какая же из них издохла? — бормотал он, разгляды-
366
вая в клетке оставшихся корольков. Вопреки его предполо-
жениям, он с радостью убедился, что осталась. в живых
старая самочка. Ему она больше была по душе, чем новая,
поскольку он успел к ней привыкнуть. Наверное, он об-
радовался из чувства пристрастности. И сразу он, живший
в одиночестве, без семьи, возненавидел себя за эту свою
пристрастность:
— Коль скоро я пристрастен в любви, зачем было окру-
жать себя животными?! Ведь есть такое превосходное суще-
ство, как человек!
Корольки считаются слабыми птицами и легко погиба-
ют. Но оставшаяся у него пара оказалась вполне здоровой
и выносливой.
Близился сезон, когда он начинал кормить с руки птен-
цов разных диких птиц, которых доставляли ему с гор,—
первым ему принесли незаконно пойманного птенца соро-
копута,— и теперь уже у него не оставалось времени даже
на то, чтобы выйти из дома на прогулку.
Он вынес на веранду таз с водой и стал купать король-
ков. В воду упал цветок глицинии.
Прислушиваясь к хлопанью крыльев по воде, он стал
вычищать из клетки птичий помет. Как раз в этот момент
послышался шум за забором. Похоже, дети горевали из-за
какого-то животного. Не его ли жесткошерстный фоксте-
рьер выскочил со двора, подумал он и поглядел через забор.
Но оказалось, что дети гомонили там вокруг птенца жаво-
ронка. Птенец стоял на мусорной куче на еще слабеньких
лапках и время от времени взмахивал крылышками. Возьму
его к себе, сразу решил он.
— Что случилось? — спросил он у детишек.
— Человек оттуда,— мальчик указал на соседний дом,
выкрашенный ядовито-зеленой краской,— выбросил птенца
на мусорную кучу. Он здесь умрет.
— Да,— холодно подтвердил он и отошел от забора.
Он знал, что в этом доме держат нескольких жаворонков.
А птенца, наверное, выкинули, не надеясь, что он станет
певчим. Стоит ли подбирать никчемную птицу, подумал он,
и охвативший его порыв милосердия тут же угас.
У птенцов некоторых птиц не сразу отличишь, кто са-
мец, а кто самочка. Торговцы птицами нередко привозят
с гор целые гнезда и по мере того, как распознают самок,
избавляются от них: не певчих птиц никто покупать не
станет. Да, любовь к животным сама собой приводит к тому,
что люди требуют самых породистых, и это в свою очередь
367
неизбежно порождает жестокость! Когда он видел у знако-
мых симпатичную зверюшку, ему хотелось немедленно за-
получить ее — таков у него характер. Но по собственному
опыту он знал, что подобное легкомыслие сродни жестоко-
сти, и, опасаясь, что лишь испортит себе настроение, никог-
да теперь не брал, как бы его ни уговаривали, выращенных
другими птиц или собак — даже самых породистых.
На людей у него, жившего в одиночестве, была своя
точка зрения: он не любил их. Не так просто оборвать узы,
если они связали тебя с женой, родителями, детьми, братья-
ми или даже с никудышным собеседником. И ты вынужден
примириться и жить с ними рядом. И вдобавок у каждого
имеется еще так называемое собственное «я»...
Уж лучше, считал он, заниматься животными, поставить
целью создание идеальной формы — искусственной, порой
немыслимой в природе. В этом есть некая печальная чи-
стота, божественная свежесть первотворения. И он с хо-
лодной усмешкой наблюдал садизм любителей животных,
прощал им безумные попытки добиться чистоты породы,
ибо считал таких людей трагическим символом этого мира
и человека в нем.
Ноябрьским вечером прошлого года к нему заглянул
торговец собаками. Его лицо, по-видимому из-за хроничес-
кой болезни почек, напоминало высохший мандарин.
— Только что случилось нечто ужасное,— смущенно
заговорил он.— Я пошел в парк и спустил мою суку породы
доберман с поводка. В парке было плохо видно из-за тума-
на. Не успел я и глазом моргнуть, как на нее уже залез
бродячий пес. Я кинулся к ним, разъединил и так избил эту
скотину, что она едва держалась на ногах. Навряд ли
бродячий пес сделал свое дело, но, знаете, по иронии
судьбы, может, и успел.
— Сам виноват, что прошляпил. Ты ведь торговец — не
следовало спускать с нее глаз.
— Ах, какой стыд! Рассказать кому — не поверят.
Вот скотина, в одну минуту потерял из-за нее четыреста,
а то и все пятьсот иен.— Желтые губы торговца жалобно
скривились.
Чувственная собака, втянув голову, виновато глядела на
страдающего болезнью почек торговца.
Торговец намеревался продать эту суку при его по-
средничестве. Но он, опасаясь за свой престиж, настой-
чиво убеждал торговца воздержаться от продажи, посколь-
ку может родиться нечистокровный щенок. Тем не менее
368
торговец, выждав некоторое время, продал добермана —
так как нуждался в деньгах. Спустя несколько дней
покупатель привел собаку к нему домой, сообщив,
что на следующий день после покупки она родила
мертвых щенков.
— Слышу, собака жалобно скулит,— рассказывал он.—
Служанка отворила ставни и выглянула наружу: собака,
должно быть, только что ощенилась и пожирала дете-
нышей. Спросонья я никак не мог взять в толк, о чем
говорила служанка... Мы даже не знали, сколько щенков
было. Служанка видела, как та поедала последнего. Я сразу
же вызвал ветеринара. Тот осмотрел добермана и сказал:
торговцы обычно без предупреждения не продают покры-
тых собак; по всей видимости, роды были ненормальные;
не исключено, что ее покрыл бродячий пес и ее жестоко
потом избили, а может, у этой собаки привычка поедать
своих щенков.
Выслушав ветеринара, мои домашние возмутились и по-
требовали, чтобы я возвратил собаку. Бедняжка, на нее
жалко смотреть.
— Ну-ка поглядим,— он бесцеремонно подхватил соба-
ку и потрогал сосцы.— Я думаю, она уже рожала до этого
и кормила щенков. На этот раз она их съела лишь потому,
что родила мертвыми.— Он говорил бесстрастно, хотя жа-
лел собаку и негодовал про себя на бесчестный поступок
торговца.
Случалось, и в его доме появлялись на свет беспородные
щенки.
Если во время путешествия в одной комнате с ним
оказывался мужчина, он, как правило, изнывал от бессон-
ницы. Он не любил, когда в его доме ночевали мужчины.
У себя он держал исключительно сук, хотя это и не было
связано с его неприязненным отношением к мужчинам.
Мужчины казались ему нудными и всегда чем-то недоволь-
ными. К своим собакам для продолжения породы он до-
пускал лишь самых породистых самцов. Но сам их не
держал. Породистые самцы стоили больших денег, да еще
надо было их рекламировать, а мода на ту или иную породу
собак часто менялась, и ему не хотелось втягиваться в кон-
куренцию и подвергать себя риску. Однажды торговец
собаками показал ему японского терьера — знаменитого
кобеля-производителя. Этот терьер по целым дням спал на
матраце на втором этаже. Стоило его взять на руки и прине-
сти на первый этаж, как он по привычке уже считал, что
369
привели суку. Не кобель, а старая опытная проститутка.
Шерсть у терьера была короткая, и его мужское естество
настолько бросалось в глаза, что даже он смущенно отвер-
нулся. Но не это было главной причиной, почему он не
держал самцов. Дело в том, что его страстью было прини-
мать роды и растить щенков... Он держал суку из породы
бостонтерьеров со странным характером. Она рыла ходы
под старой бамбуковой изгородью, во время течки перегры-
зала ремень, на который ее привязывали, и убегала из дома,
поэтому было заранее ясно, что принесет она беспородных
щенков. Когда его разбудила служанка и сообщила, что
бостонтерьер вот-вот ощенится, он, словно заправский вете-
ринар, тут же потребовал:
— Принеси ножницы и гигроскопическую вату. И сни-
ми с бочонка из-под сакэ соломенную покрышку.
Было начало зимы. На освещенном утренним солнцем
дворе лежала собака и, тихонько виляя хвостом, умоляюще
глядела на него. Роды уже начались, и он увидел, как на
свет появляется похожий на баклажан пузырь. Внезапно на
него нахлынуло чувство, похожее на угрызения совести.
Собака щенилась впервые и, по-видимому, не понимала,
что с ней на самом деле происходит.
«Не ведаю, что это со мной творится, но кажется, что-то
неприятное. Как же мне быть?» — смущенно говорили ее
глаза, но в них не было чувства ответственности за то, что
она делает,— лишь робкая готовность отдать свою судьбу
в руки человеку.
И он вспомнил их отношения с Тикако лет десять тому
назад: когда она продавала ему себя, на ее лице было
в точности такое выражение, как у этой собаки.
— Правда ли, будто женщины нашей профессии посте-
пенно перестают что-либо чувствовать? — спросила она.
— Бывает и так. Но если ты встречаешься с человеком,
которого любишь, или у тебя два или три постоянных друга,
тогда это нельзя считать профессией.
— Я вас очень люблю.
— И все же ничего не чувствуешь?
— Чувствую.
— Вот видишь!
— Наверно, пойму, когда выйду замуж.
— Поймешь.
— Как вам больше нравится?
— А тебе?
— А как ваша жена любит вас?
370
— Н-да...
— Скажите!
— У меня нет жены.— Он с любопытством стал раз-
глядывать ее сразу посерьезневшее лицо...
«Напомнило мои встречи с Тикако, поэтому я и почув-
ствовал угрызения совести»,— подумал он, поднял собаку
с земли и положил в ящик.
Вскоре на свет появился первый щенок. Он был в «со-
рочке», и мамаша, видимо, не знала, как с ним поступить.
Он рассек ножницами «сорочку» и перерезал пуповину.
Следом родились два мертвых щенка. Он поспешно завер-
нул их в газету. Затем появились еще три — все в «сороч-
ках». Последний — тоже в «сорочке». Было видно, что он
живой, но движения его были вялые. Несколько мгновений
он разглядывал последнего щенка, потом поспешно вместе
с «сорочкой» завернул в газету.
— Выбрось,— приказал он служанке, подавая сверт-
ки.— На Западе не оставляют всех щенков, слабых убивают.
Только так сохраняется порода. Чувствительные же японцы
этого не могут... накорми мамашу сырыми яйцами, что ли.
Потом он вымыл руки и снова улегся в постель. Светлая
радость оттого, что он был свидетелем появления на свет
новой жизни, наполнила его душу, и ему захотелось выйти
прогуляться. Он даже не вспомнил, что сейчас собствен-
ными руками убил одного щенка.
Однажды утром издох щенок. Он сунул его в бумажный
мешок и выбросил во время прогулки. Спустя несколько
дней он обнаружил еще одного щенка без признаков жизни.
Оказывается, мамаша нагребла соломы, чтобы сделать по-
мягче ложе, и затолкала щенка под солому. У того не
хватило сил выбраться наружу, а мамаша не стала его
вытаскивать. Мало того, она улеглась сверху на солому,
и щенок задохнулся под ее тяжестью. У людей тоже встреча-
ются мамаши, которые по глупости душат во сне младенцев
собственной грудью.
Таким же манером задохнулся и третий щенок.
— Еще один испустил дух,— спокойно произнес он и,
насвистывая какую-то мелодию, сунул его в бумажный ме-
шок и отправился в ближайший парк. Глядя на радостно
вилявшую хвостом мамашу, не ведавшую, что она задушила
собственного детеныша, он вдруг снова вспомнил Тикако.
Когда Тикако исполнилось девятнадцать, один аван-
тюрист сманил ее в город Харбин. В Харбине она три года
училась танцам у русского белоэмигранта. Авантюрист
371
вскоре полностью разорился и вынужден был пристроить
Тикако в оркестр, совершавший турне по Маньчжурии.
В конце концов им удалось вернуться в Токио, где Тикако
вскоре оставила авантюриста и вышла замуж за акко-
мпаниатора, который вместе с ними возвращался из
Маньчжурии. Тикако сначала подвизалась в разных те-
атральных ревю, потом организовала собственные танце-
вальные представления.
В ту пору он считался своим человеком в музыкальном
мире — не столько потому, что слыл знатоком музыки,
сколько благодаря ежемесячным пожертвованиям в пользу
одного музыкального журнала. Он посещал и концерты —
но лишь для того, чтобы поболтать со знакомыми. Видел он
и танцы в исполнении Тикако. И увлекся их поистине
необузданной чувственностью. Сравнивая нынешнюю Ти-
како с той, какой была она шесть-семь лет назад, он терялся
в догадках: откуда в ней это? Он даже начал сожалеть, что
тогда на ней не женился.
Однако уже во время четвертого представления стало
заметно, насколько она устала. После представления он,
долго не рассуждая, помчался в театральную уборную, где
она, не сменив еще театральное кимоно, смывала с лица
косметику, и потащил ее в темное помещение за сценой.
— Отпустите, вы делаете мне больно! — прошептала
она, прикрывая руками набухшую грудь.
— Зачем ты совершила такую глупость? Разве тебе это
было нужно?
— Но я с давних пор любила детей и всегда хотела
иметь своего ребенка.
— Неужели собираешься его воспитывать? Да и смо-
жешь ли ты посвятить себя искусству, занимаясь таким
чисто женским делом? Куда ты денешься с ребенком на
руках? Эх, раньше надо было думать.
— Но я ничего не могла с собой поделать.
— Не болтай глупости! Женщине, целиком отдавшей
себя искусству, не следует думать всерьез о рождении детей.
Как смотрит на это твой супруг?
— Он страшно рад и любит ребенка.
— Так-так.
— Я тоже счастлива, что смогла родить его после всего
того, чем прежде занималась.
— Тогда тебе, наверно, лучше бросить танцы?
— Не брошу! —: Ответ прозвучал столь резко, что он
умолк на полуслове.
372
Тем не менее Тикако больше не рожала, да и первый
ребенок куда-то исчез — по крайней мере никто его у нее
не видел. Да и в супружеской жизни у Тикако не все шло
гладко. Такие слухи доходили до него.
Тикако оказалась не столь бесчувственна к детям, как
тот бостонтерьер к своим щенкам.
Что до щенков, так он, будь у него желание, мог бы их
спасти. Достаточно было после гибели первого щенка поме-
льче нарубить солому либо накрыть ее подстилкой. Тогда
мамаша не смогла бы запихивать их под солому. Он и сам
понимал это, но ничего не предпринял, и последнего щенка
постигла участь троих его собратьев. Он не желал их
гибели, но и не считал нужным сохранить им жизнь: щенки
были не чистой породы.
Прежде на улице к нему нередко приставали бродячие
собаки. Он приводил их домой, кормил, стелил теплую
подстилку. Ему доставляло удовольствие, что собака пони-
мала его доброту. Но с тех пор как у него завелись дома
собственные собаки, он и взглядом не удостаивал бродячих
беспородных псов. Так же он относился и к людям: прези-
рал всех семейных — и в то же время насмехался над
собственным одиночеством.
Так же повел он себя и с птенцом жаворонка. В порыве
милосердия он хотел было подобрать его и выходить, но
порыв этот быстро угас, и он преспокойно оставил птенца
на растерзание детям.
Пока он разглядывал жаворонка, его корольки, по всей
вероятности, дольше, чем следовало, пробыли в воде.
Перепугавшись, он поспешно вынул клетку с птицами из
таза с водой. Оба королька недвижно лежали на дне клет-
ки, будто мокрые скомканные тряпки. Он взял их в руки.
Они слегка задвигали лапками.
— Какое счастье, живы! — воскликнул он и, держа
корольков в руках,— глаза их были закрыты, а тельца
настолько переохладились, что им навряд ли можно было
помочь,— стал их согревать над жаровней, приказав слу-
жанке подбросить угля. От перьев пошел пар, и корольки
конвульсивно задвигали лапками. Он думал, что обжига-
ющий жар придаст им силы бороться со смертью, но вскоре
ему стало жечь руки. Тогда он постелил на дно клетки
мокрое полотенце, положил на него птиц и поставил клетку
прямо на жаровню. Полотенце сразу пожелтело. Птицы
стали легонько хлопать крыльями, безуспешно пытаясь
встать на лапки, потом притихли и снова закрыли глаза.
373
Вскоре перья их обсохли, но когда он снял клетку с жаров-
ни, птицы повалились на бок, не подавая признаков жизни.
Служанка отправилась за советом в соседний дом, где
держали жаворонков. Там ей посоветовали: если птицы
ослабели, надо напоить их чаем и обложить ватой. Он
обернул корольков ватой и стал поить чаем, тыча клювами
в чашку. Когда птицы напились, он поднес им размельчен-
ного корма. Вытянув головки, корольки начали клевать.
— Они ожили! — Радостное волнение охватило его. Он
поглядел на часы: потребовалось четыре с половиной часа3
чтобы вернуть птиц к жизни.
Однако все попытки корольков удержаться на жердочке
окончились неудачей: они падали на дно клетки. Должно
быть, не могли расправить лапки. Он взял королька и по^
трогал пальцем коготки — они были скрючены и не двига-
лись. Казалось, стоит слегка нажать, и они обломятся, как
сухая ветка.
— Это потому, что вы их поднесли близко к огню,—
сказала служанка. В самом деле, лапки у корольков стали
сухие и шершавые. Это конец, подумал он и, закипая
злостью, сказал:
— Я ведь их держал в руках, потом положил на мокрое
полотенце. Как же могли у них обгореть лапки? Если до
завтра они не поправятся, сходи к торговцу птицами —
пусть посоветует, что делать.
Он заперся у себя в кабинете и сунул лапки корольков
себе в рот, пытаясь согреть их собственным дыханием.
У него даже слезы сострадания выступили на глазах, когда
он коснулся языком скрюченных коготков. Крылья король-
ков намокли от пота, выступившего у него на ладонях.
Пропитавшись его слюной, лапки немного размягчились.
Понимая, что грубое прикосновение может сломать коготки,
он осторожно разогнул один и подставил свой мизинец,
чтобы королек за него ухватился. Потом опять сунул лапки
в рот. Он снял жердочку и бросил на дно клетки корм, но
птицы еще не могли держаться на лапках, и им трудно было
клевать. На следующий день служанка, вернувшись от тор-
говца птицами, сказала:
— Он тоже считает, что вы опалили им лапки, и посове-
товал согревать их теплым чаем, но предупредил, что птицы
обычно сами вылечивают лапки, торкая их клювом.
И в самом деле, он обратил внимание, что корольки
теребят и поклевывают свои лапки.
«Лапки, что с вами случилось? Держитесь, не падайте
374
духом»,— словно говорили они и торкали их клювами,
что твой дятел. Корольки пытались встать на непослушные
лапки, и было столько умилительного и светлого в этих
маленьких живых существах, словно удивлявшихся, отчего
это вдруг часть их тельца им не подчиняется, что ему
невольно захотелось их подбодрить.
Он пробовал согревать их лапки теплым чаем, но, судя
по всему, человеческое тепло, когда он держал их во рту,
было более эффективным.
Эта пара корольков еще не привыкла к людям, и,
когда он брал птиц в руки, их сердечки тревожно ко-
лотились, но через день-другой они настолько к нему
привыкли, что не только не пугались, а восторженно ще-
бетали, когда он кормил их с руки. И это вызывало
к ним еще большую жалость.
Тем не менее его уход за корольками не приносил
им заметного облегчения, и коготки на лапках оставались
скрюченными. Тогда он перестал с ними возиться,
и на шестой день утром оба королька одновременно
испустили дух.
Смерть маленьких комнатных птиц поистине печальна
и скоротечна. Утром заглянешь в клетку — и вдруг видишь
неподвижное тельце.
Первым в его доме погиб ткачик амандева. Ночью мышь
объела у пары ткачиков хвостовые перья. На дне клетки
остались капельки крови. Самец испустил дух уже на следу-
ющий день, а самочка^ как ни странно, еще долго жила со
своим ободранным, красным, как у обезьяны, задком, сме-
нив нескольких самцов, которые почему-то один за другим
погибали. Потом и она умерла от истощения.
— Похоже, у нас ткачики не выживают. Больше не буду
их покупать,— сказал он.
Он и прежде недолюбливал таких комнатных птиц, как
ткачик, которые обычно нравились девочкам.. Не привлека-
ли его и западные комнатные птицы, которых кормят зер-
ном. Ему больше были по душе японские, которым дают
растертый, измельченный корм. В них была какая-то изыс-
канная простота — так ему казалось. Среди певчих птиц он
не жаловал тех, которые поют особенно заливисто: канаре-
ек, соловьев, жаворонков. Ткачика же амандеву и прочих
подобных птиц он держал у себя лишь потому, что их
приносил торговец. И когда одна из них издыхала, он тут
же покупал следующую.
Это и понятно. Взять, к примеру, собак. Если человек
375
начал держать колли, ему хочется, чтобы дома всегда
были именно колли. Разве не то же самое в отношениях
между людьми: испытываешь влечение к женщине, похожей
на мать; влюбляешься в девушку, напоминающую твою
первую возлюбленную; находишь жену, похожую на по-
койную супругу.
Но жизнь в окружении животных позволяла ему свобод-
нее и полнее наслаждаться высокой печалью, и потому он
перестал держать у себя в доме ткачиков.
Затем погибла горная трясогузка. Ее желто-зеленые сни-
зу перья, желтенькое брюшко и эфирная легкость вызывали
в памяти образ пронизанной солнцем бамбуковой рощи.
Горная трясогузка особенно быстро привыкла к нему. Когда
она отказывалась есть из блюдечка, он кормил ее с рук,
и она, слегка распустив крылья и радостно щебеча, с удово-
льствием клевала. Забавляясь, она даже пыталась клюнуть
родинку на его лице. Трясогузка была настолько ручной,
что он часто выпускал ее из клетки. Однажды она объелась
соленого рисового печенья и издохла. Он хотел завести себе
новую трясогузку, потом все же раздумал и посадил в опу-
стевшую клетку впервые купленного им дрозда.
Он, безусловно, был повинен в гибели корольков, но,
может, именно поэтому ему не хотелось сознаваться в своей
неопытности. Вскоре торговец птицами доставил ему дру-
гую пару корольков. На этот раз во время купанья он ни на
секунду не отходил от таза, но, видимо, снова передержал
их в воде, и, когда взял клетку из таза, корольки, закрыв
глаза, тряслись, как в ознобе. Но все же они могли стоять,
и поэтому их состояние показалось ему не столь безнадеж-
ным. К тому же из печального опыта он знал: надо быть
внимательным, чтобы не опалить им лапки.
— Опять прозевал! Разведи-ка огонь в жаровне,— с ви-
новатым видом, но спокойно приказал он служанке.
— Может> лучше позволить им умереть собственной
смертью? — нерешительно предложила служанка.
— Вспомни прежних корольков — ведь им без
особого труда можно было помочь,— словно очнувшись,
возразил он.
— Сколько ни помогай, долго они не протянут. Вот
и в прошлый раз, когда у них скрючились лапки, я подума-
ла: уж лучше побыстрее бы они испустили дух.
— Но ведь можно помочь!
— Проявите милосердие: дайте им умереть!
— Ты так считаешь? — задумчиво произнес он и вдруг
376
ощутил такую усталость и опустошенность, что, казалось,
вот-вот потеряет сознание. Он молча поднялся на второй этаж
к себе в кабинет, поставил клетку на освещенный солнцем
подоконник и рассеянно наблюдал за агонией корольков.
Про себя он молился, чтобы теплые солнечные лучи
вернули их к жизни, но внезапное равнодушие ко всему на
свете, в том числе и к себе, охватило его: он уже не
чувствовал достаточно сил, чтобы, как прежде, взяться за
спасение этих птиц.
Когда корольки испустили дух, он вытащил их еще
теплые тельца из клетки, некоторое время подержал на
ладони, потом снова сунул в клетку и запер в стенной шкаф.
Затем сразу же сошел вниз и как ни в чем не бывало
сообщил служанке:
— Издохли.
Корольки — птички маленькие, слабые и легко могут
погибнуть, но ведь ласточка, крапивник, черная синица
тоже не силачи в птичьем мире, а ведь жили у него
в полном здравии.
В доме, где погиб ткачик, трудно, должно быть, жить
другим ткачикам. Точно так же и с корольками. И в том,
что он дважды явился виновником гибели корольков, ему
виделся перст судьбы!
— Конец, больше не буду держать корольков,— с ус-
мешкой сказал он служанке, улегся на циновку в чайной
комнате и стал возиться со щенками, которые забавно дер-
гали его за волосы. Потом из шестнадцати или семнадцати
клеток с птицами, стоявших перед ним, выбрал клетку
с ошейниковой совкой и прихватил ее с собой в кабинет.
Стоило этой ошейниковой совке завидеть его, как она
злобно округляла глаза, начинала крутить головкой и сер-
дито щелкать клювом. Совка не притрагивалась к корму,
если он глядел в ее сторону. Когда он подносил кусочек
мяса, она хватала его, но так и держала в клюве, не
проглатывая. Однажды он всю ночь напролет пытался ее
переупрямить. Пока он находился рядом, совка оставалась
неподвижной и даже не глядела на корм. Тем не менее
голод давал себя знать, и ближе к рассвету она стала бочком
придвигаться по жердочке к корму. Но стоило ему погля-
деть на нее, как птица, только что с на диво хитрым
и коварным видом — хохолок прижат к голове, глазки
сузились! — тянувшаяся к корму, мгновенно поднимала
головку, злобно щелкала клювом и как ни в чем не бывало
отодвигалась. Он отворачивался и сразу же слышал, как
377
совка снова придвигалась по жердочке к корму. И так
продолжалось всю ночь, пока сорокопут звонким радост-
ным свистом не возвестил наступление утра.
Он не испытывал ненависти к ошейниковой совке. На-
против, она доставляла ему приятное развлечение.
— Мне бы найти такую служанку,— сказал он однаж-
ды своему приятелю.
— Не слишком ли скромны ваши запросы? — ехидно
возразил тот.
Он недовольно покривился и, отвернувшись от приятеля,
стал звать сорокопута:
— Ти-ти, ти-ти.
— Ти-ти-ти-ти, ти-ти-ти-ти! — перекрывая все звуки,
громко отозвался сорокопут.
Сорокопут — такая же дикая птица, как ошейниковая
совка, но он безмятежно поклевывал корм на глазах у хозя-
ина и ластился к нему, словно кокетливая девица. Достаточ-
но было сорокопуту услышать его шаги, когда он возвра-
щался домой с прогулки, или его покашливание, и птица
сразу же начинала радостно щебетать. Когда сорокопута
выпускали из клетки, он садился ему на плечо или на
колени и весело хлопал крыльями.
Он ставил клетку с сорокопутом у своего изголовья
вместо будильника. Когда начинало светать, сорокопут
ликующей песней встречал любое его движение— пере-
ворачивался ли он на другой бок, протягивал ли руку,
чтобы поправить подушку. Даже когда он глотал слюну,
сорокопут и на это откликался. А громкий свист, которым
сорокопут будил его, был веселый и пронзительный, как
молния в утреннем небе. Перекликнувшись несколько раз
с хозяином и убедившись, что тот окончательно проснулся,
сорокопут переходил на тихое щебетанье, подражая го-
лосам разных птиц.
«Сегодня тоже будет счастливый, радостный день». Эту
мысль первым внушал ему сорокопут, а уж вслед за ним
начинали весело щебетать остальные птицы. Он кормил
сорокопута с руки. Проголодавшаяся птица набрасывалась
на корм, больно пощипывая клювом его ладонь, но и это
казалось ему проявлением любви!
Даже во время недолгого путешествия, если он останав-
ливался на ночь в гостинице, ему снились его птицы и зве-
рюшки, и он в тревоге просыпался среди ночи. Поэтому он
предпочитал не выезжать из дома. Должно быть, с годами
привычка не покидать дом настолько укоренилась, что,
378
отправляясь в гости или за покупками, он уже в пути
начинал скучать и нередко с полдороги возвращался домой.
Чтобы скрасить одиночество, он выходил из дома не
один — если в тот момент у него не оказывалось спутника,
он на худой конец брал с собой служанку.
Вот и сегодня, отправляясь поглядеть на танцы Тикако,
он прихватил с собой служанку, нагрузив ее корзиной
с цветами, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Теперь
ему уже неудобно было сказать: «Пожалуй, не стоит идти
на представление, вернусь-ка я лучше домой».
Танцевальный вечер устраивала одна газета. Это был
своего рода конкурс, в котором должны были принять
участие четырнадцать не то пятнадцать танцовщиц. По-
следний раз он видел, как танцевала Тикако, два года
назад. С тех пор она настолько деградировала, что ему не
хотелось даже глядеть на сцену. То, что сохранилось в ее
танцах от дикой, необузданной страсти, теперь смахивало
на вульгарное кокетство. Ее танцевальные позы были невы-
разительны и лишены привлекательности.
Несмотря на заверения шофера относительно примет, он
все же решил сам цветы не преподносить и отправил с ними
служанку. Тикако передала, что очень хотела бы с ним
повидаться. Но после увиденного на сцене он был совер-
шенно не расположен к продолжительной беседе и решил
заглянуть к ней во время антракта. Однако, оказавшись
у входа в театральную уборную, он вдруг передумал и спря-
тался за дверью.
В щелочку он видел, как молодой мужчина накладывает
ей на лицо грим.
Тикако сидела, закрыв глаза и слегка вытянув шею,
словно отдавая себя целиком в руки гримера. Ее непо-
движное белое лицо с еще не подведенными губами, бро-
вями и веками напоминало лицо безжизненной куклы,
лицо мертвеца.
Десять лет назад он намеревался вместе с Тикако покон-
чить жизнь самоубийством. В те дни он без конца повторял,
что хочет умереть, хотя никаких причин для ухода из жизни
у него не было. Его мысль о смерти походила на пузырек
пены, на мгновение всплывший на поверхность его жизни
закоренелого холостяка, окружившего себя животными.
И в Тикако, которая в ту пору лишь витала в туманных
грезах ожидания, что кто-то придет и откроет ей радости
этого мира, но еще не жила по-настоящему этой мыслью, он
почувствовал подходящую напарницу для самоубийства.
379
Тикако с безразличным выражением лица, словно не со-
знавая смысла происх9Дящего, наивно кивнула головой
в знак согласия.
— Только крепко свяжите мне ноги, чтобы не хлопали
полы кимоно, когда мы вместе будем падать со скалы,— это
было ее единственной просьбой.
Связывая ей ноги тонким шнурком, он в который раз
изумился их красоте и подумал: «Все, наверное, будут
говорить: какую красавицу выбрал он в подруги для само-
убийства!»
Она легла на край скалы, повернувшись к нему спиной,
непроизвольно закрыла глаза, слегка вытянула шею и моли-
твенно сложила руки ладонями вместе. В этот миг мысль
о сладости небытия пронзила его, словно молния...
«Нет, я не умру!» — вопреки этому мысленно воск-
ликнул он.
Он, разумеется, с самого начала не намеревался ни
убивать, ни умирать.
Не знал он и о том, всерьез ли Тикако собиралась
покончить жизнь самоубийством или просто хотела под-
шутить над ним. Судя по выражению ее лица — ни
то, ни другое.
Была середина лета, и день уже клонился к вечеру.
Он почему-то страшно перепугался и с тех пор даже
во сне не помышлял о самоубийстве и, уж конечно, перестал
говорить о нем. В тот миг в глубине души он подумал:
что бы ни случилось, я должен быть всегда благодарен
этой женщине.
Лицо Тикако, которую гримировал молодой мужчина,
напомнило ему то давнишнее выражение ее лица, когда она
молитвенно сложила руки ладонями вместе. Именно это
пригрезилось ему и когда он ехал в машине на танцеваль-
ный вечер. Даже ночью, когда он вспоминал ту Тикако, ему
начинало казаться, будто вокруг него яркий солнечный
летний день.
— Но все же почему, несмотря на это, я теперь прячусь
за дверью? — пробормотал он и пошел прочь по коридору.
Какой-то человек по-приятельски кивнул ему. В первую
минуту он никак не мог припомнить, кто бы это мог быть?
— Хорошо\ задумано, не правда ли? Когда собрали
многих танцовщиц, на их фоне особенно заметно, как хоро-
ша Тикако! — воскликнул тот в сильном возбуждении.
«Ага, вот это кто!» — вспомнил наконец он. То был
ацкомпаниатрр — муж Тикако.
380
— Как дела? — спросил он у аккомпаниатора.
— Да вот хочу зайти к Тикако поздравить ее. По
правде говоря, в конце прошлого года мы развелись. Но
я по-прежнему восхищаюсь ее выдающимся талантом. Пре-
лестно, не правда ли?
Надо бы и мне найти какую-то усладу в жизни, подумал
он, внезапно ощутив, как что-то стеснило ему грудь. И тог-
да в его памяти всплыла одна фраза.
У него как раз лежала за пазухой книжка посмертно
изданных дневников шестнадцатилетней девушки. Послед-
нее время ему доставляло особое удовольствие читать юно-
шеские или девичьи сочинения. Мать девушки, которая,
по-видимому, обряжала ее и накладывала грим на лицо
усопшей, приписала одну фразу в конце последней записи
в дневнике, сделанной девушкой в день ее смерти. Вот она:
«Лицо, которого впервые в жизни коснулись белила и румя-
на, подобно лицу невесты».
ГОЛОС БАМБУКА,
ЦВЕТОК ПЕРСИКА
С какой же поры он стал ощущать в себе голос
бамбука, цветы персика?
А теперь ему уже не только слышался голос бамбука —
он видел этот голос, и он не только любовался персиковым
цветом — в нем зазвучал цветок персика.
Бывает, прислушиваясь к голосу бамбука, слышишь
и шепот сосны, хотя она бамбуку не родня. Бывает, глядишь
на цветок персика — и видишь цветок сливы, хотя ему еще
не время цвести. Такое с человеком случается не так уж
редко, но к Хисао Миякава это ощущение пришло уже
в преклонные годы.
Позапрошлой весной Миякава увидел на холме, что за
домом, сокола, и ему кажется, что он видит его и сейчас.
Невысокая горная гряда обрывается позади дома Ми-
якава холмом, напоминающим бугорок в конце восковой
капли. Свинцового цвета скалы у основания холма сплошь
покрыты тропическим папоротником. На склоне не видно
высоких деревьев, но он настолько густо зарос, что напоми-
нает зеленую ширму. И только на самой вершине одиноко
стоит большая высохшая сосна.
Прошло много лет с тех пор, как сосна засохла и потеря-
ла все свои иглы, не стало мелких веток, сохранились лишь
толстые, крупные ветви, да и у них пообломались концы.
Так и стоит она, словно вонзившись в небо.
Когда Миякава увидел сокола, сидевшего на вершине
© Перевод Б. Раскина, 1986.
382
сосны, он едва не вскрикнул от удивления. Ему бы и в голо-
ву никогда не пришло, что сюда может прилететь сокол.
Это казалось каким-то чудом. Но сокол сидел на сосне —
сильный и смелый.
Огромная сосна словно стала меньше после того, как на
ее вершину опустился сокол. Он сидел не шелохнувшись,
горделиво выпятив грудь. Миякава любовался птицей
и ощущал, как в него вливается соколиная сила.
Был весенний вечер. Высохшая сосна напоминала чер-
ную иглу, вонзившуюся в нежно-розовое, окутанное легким
туманом небо. Там, на вершине, казалось, происходило
нечто совершенно не связанное с окружающим.
«Нет, сокол вовсе не прилетел сюда по этому туманному
вечернему небу. Он возник здесь, на этом месте, ради меня.
И никуда не улетит...» — думал Миякава и, удивляясь
собственным мыслям, глядел на птицу.
Ему представилось, будто в бушующем пламени рас-
пустился огромный цветок белого лотоса. Бледное весеннее
небо ничем не напоминало бушующего пламени, а сокол не
имел ничего общего с белым лотосом. И все же от сильной
птицы, сидевшей на вершине засохшего дерева, веяло спо-
койствием, спокойствием белого лотоса в бушующем пламе-
ни. Белый лотос...
Постепенно удивление и священный трепет, от которых
перехватило дух, сменились уверенностью, что прилет соко-
ла — хороший знак, доброе предзнаменование. Миякава
охватила беспредельная радость.
Прежде ему не приходилось ни видеть самому, ни слы-
шать от кого-либо о том, чтобы в этот городок, расположен-
ный на морском побережье близ Токио, залетали соколы.
И вот сокол был перед ним. Как он попал сюда? Была ли
это случайность — просто сбился с пути и опустился пере-
дохнуть на вершину сосны? Или, может быть, у него была
определенная цель? Наконец, что побудило его сесть на
вершину именно этой сосны?
Миякава не считал это игрой случая. Нет, так должно
было произойти. Миякава казалось, будто сокол прилетел
сюда, чтобы о чем-то поведать ему.
«Хорошо, что я не срубил эту гнилую сосну,— пронес-
лось у него в голове.— Не потому ли, что на вершине холма
стоит большая высохшая сосна, именно сюда опустился
сокол? Не будь этой сосны, никогда в жизни, может быть, не
довелось бы мне, пусть на короткий миг, увидеть сокола
у своего дома».
383
«Хорошо, что я не срубил сосну,— снова и снова повто-
рял Миякава.— А ведь сколько раз собирался».
Было время, когда Миякава с болью наблюдал за
увяданием дерева, возвышавшегося позади его дома, словно
некий отличительный знак, словно охранявшее его очаг
божество.
Сосна была видна с платформы, перед которой останав-
ливалась электричка. У Миякава, да и у всех его домочад-
цев, вошло в привычку обращать взор к сосне, когда они
садились в вагон или по возвращении в родной город
выходили на платформу. Они и глядели на сосну, и в то же
время, казалось, перестали ее замечать.
Но было время, когда это дерево будоражило чувства,
задевало нежные струны души. Стоило выйти из вагона на
платформу и взглянуть на сосну, как в душе наступало
успокоение и сердце сладко замирало от неизъяснимой
грусти. Миякава не умел на глаз определять возраст дере-
вьев. Ему было сорок девять лет, когда он поселился в этом
доме, а несколько лет назад исполнилось семьдесят, но за
эти долгие годы сосна, казалось бы, совсем не изменилась.
Сколько же ей лет на самом деле? Уж во всяком случае, не
меньше ста пятидесяти.
И дуб, и камфарный лавр, росшие у забора и скрыва-
вшие двор от любопытных глаз, и индийская сирень, рас-
кинувшая ветви посреди сада, были старыми деревьями, но
и они не шли ни в какое сравнение с сосной на холме.
Отчего же на холме, кроме сосны, не росло ни одного
большого дерева? Может быть, ее однолетки давно сгнили
и осталась только она?
Наверняка сосна была раза в два — если не больше —
старше Миякава. И вначале, когда Миякава только посе-
лился здесь, он считал, что сосна, конечно, переживет его.
С юных лет Миякава, бродя по лесам, с благоговением
останавливался перед мощными старыми деревьями, видя
в них символ долголетия. Они, однако, не вызывали в нем
ощущения краткости человеческой жизни, напротив, застав-
ляли забыть об этом, и ему казалось, что сам он сливается
с жизнью несокрушимых деревьев, пустивших глубоко в зе-
млю свои корни.
Он стал ощущать в себе сосну, росшую на холме. Скло-
ны холма были крутые, и ни одна тропинка не вела к его
вершине. Поэтому Миякава не мог подняться к дереву, так
же как не мог попросить садовника, чтобы тот присмотрел
за ним. Видимо, с самого начала сосна была дикой и за ней
384
не ухаживали, как за деревьями в саду. И все-таки ветви ее
не росли как попало, она не казалась запущенной, хотя
и была старой. Даже тайфун не мог обломать ее ветви.
Да что там ветви, иглы и те оставались на месте. Ми-
якава не раз наблюдал через высокое оконце в сенях, как
сильный ветер и дождь раскачивали деревья. В непогоду все
окна в доме закрывались ставнями и только через это
оконце можно было видеть, что творилось на холме позади
дома. Миякава с беспокойством наблюдал за сосной. Ли-
вень нещадно колотил в стекло, растекаясь по нему попе-
речными струями. Сорванные с деревьев широкие зеленые
листья устилали задний двор. Только иглы сосны остава-
лись как будто на своем месте. Возможно, они и падали, но
из окна этого не было видно, и Миякава казалось, что
с веток сосны не слетело ни единой иголочки. Гнет ветер
ветви деревьев на склоне холма, выворачивает листья, а сос-
на наверху едва заметно покачивает своей вершиной,
и мнится Миякава, будто вокруг нее не бушует тайфун.
Стоя у окошка, он протягивает к сосне руки, словно желая
заключить ее в объятия...
Вдруг перед его глазами всплыла картина. Беззвучно
опадают лепестки белых хризантем. Невеста в белом подве-
нечном платье с букетом цветов идет по коридору отеля.
Должно быть, спешит на свадьбу или на помолвку. Подол
платья стелется по полу. Один за другим падают на пол
белые лепестки. Сопровождающая невесту женщина то
и дело наклоняется к бледно-зеленому ковру, подбирая
лепестки...
Все это когда-то видел Миякава, проходя по коридору
отеля. Женщина старалась подбирать лепестки так же тихо,
как они падали. Замечала ли невеста, что опадают лепестки
с цветов, которые она держала в руках? Во всяком случае,
она не подавала виду. Пока Миякава думал о бессердеч-
ности садовника, составившего для невесты букет из несве-
жих хризантем, у него возникла мысль о том, что все это
могло бы послужить прекрасным сюжетом длл трагедии:
беззвучно падающие лепестки белой хризантемы — лепест-
ки жизни, срываемые с невесты житейскими бурями...
Когда спускаешься с железнодорожной платформы и вы-
ходишь в город, сосна и холм скрываются за домами. Но
стоит завернуть за угол, где стоит зеленная лавка, как сосна
вновь появляется и уже не исчезает из поля зрения до самого
дома Миякава.
Сосна хорошо видна и со стороны моря. Каё, дочь
13 Я. Кавабата
385
Миякава, рассказывала ему, что, когда они с возлюбленным
впервые отправились на его яхте в море, она видела сосну,
хотя они уплыли далеко-далеко и холм, на котором она
стоит, был едва виден в дымке берега. Увидела сосну —
и заплакала.
Миякава вспомнил об этом во время помолвки Каё.
Ее женихом был другой юноша — не тот, с кем она
плавала на яхте. В ту пору Миякава счел неуместным
спросить у дочери, почему она заплакала, увидев сосну.
А потом все было недосуг.
Миякава и в голову не приходило, что сосна может
засохнуть при его жизни. Так же как он не мог пред-
положить и того, что поселится в доме, позади которого на
холме будет расти сосна. Но его не оставляла мысль о том,
что дерево, стоявшее здесь уже добрую сотню лет, ожидало
встречи с ним, с Миякава. Значит, сосна не должна была
погибнуть, не дождавшись его. Ведь она росла ради него.
Сейчас он уже точно не помнит, какие иглы у нее стали
рыжеть первыми: те ли, что у вершины, или посредине,
а может быть, те, что внизу. Да и домочадцы тоже говорили
по-разному.
Когда Миякава заметил на сосне рыжие иглы, он не
подумал, что это признак ее скорой гибели. Своего садов-
ника у него не было, и он обратился за помощью к другу.
Пришедший садовник хладнокровно заявил, что сосна по-
гибнет. Он добавил также, что дерево, видимо, подтачива-
ют насекомые и, раз иглы начали рыжеть, спасти его уже
невозможно. Миякава просил хоть что-нибудь предпринять,
но садовник лишь беспомощно разводил руками.
Из дому и со двора, с улицы и с платформы — отовсюду
тяжело было глядеть на это гибнущее дерево. Агония продо-
лжалась долго. На сосне не осталось ни одной зеленой
иголки, но, порыжев, они не опадали. Бывали дни, когда
засохшая сосна казалась Миякава зловещей и безобразной.
«Глаза бы мои на нее не глядели»,— нередко думал Ми-
якава, но вопреки таким мыслям невольно обращал к ней
свой взор. Он думал, что нужно поскорее срубить сосну.
И не только ради того, чтобы он перестал ощущать ее
в себе, но и для того, чтобы похоронить ее.
Прошло еще несколько лет. Порыжевшие иглы осы-
пались, мелкие ветки сгнили, пообломались и многие боль-
шие ветви.
Миякава стал реже вспоминать о существовании засох-
шей сосны и о том, что хотел срубить ее. На погибшие ветви
386
ложился снег. Он как бы обновлял дерево. Ветви под
снегом были холодными, но временами казалось, будто
от них исходит тепло.
И вот он увидел на вершине сосны сокола. Птица
опустилась на сосну, потому что Миякава ее не срубил.
А сосна не была срублена потому, что добраться до нее
было нелегко, а может быть, из-за лености Миякава. Так
или иначе, сосна по-прежнему стояла на вершине холма,
и на ней сидел сокол.
Сокол сидел неподвижно. Миякава, затаив дыхание,
глядел вверх, и ему казалось, что в него вливается
соколиная сила, что эта птица передает свою силу
и высохшему дереву.
Миякава хотел было позвать жену, чтобы и она полюбо-
валась на сокола. Звать надо было громко, иначе жена бы
не услышала, и Миякава раздумал, решив, что его крик
вспугнет птицу.
Сокол был недвижим, словно изваяние. Казалось, сво-
ими когтями он намертво впился в дерево.
Однако птица — существо живое, когда-нибудь она
улетит. А засохшая сосна останется. Но это будет сосна, на
которой сидел сокол. Миякава один только раз видел его,
но теперь сокол надолго останется в нем.
Какую весть принес сокол для Миякава? Если его появ-
ление было хорошим знаком, добрым предзнаменованием,
то в чем же счастье, в чем радость, которые должны снизой-
ти на Миякава? Не в том ли, что он увидел сокола?
Это случилось позапрошлой весной. Огромная высохшая
сосна, что стоит на вершине холма за домом, с тех пор
почти не изменилась. Сокол больше не прилетал. Может
быть, и прилетал, но Миякава его не видел.
Миякава стал теперь думать, что сокол внутри его.
Вряд ли поверят люди, расскажи он им, что в их горо-
док — да что там в городок, прямо на холм, рядом с его
домом,— прилетал сокол! Он решил никому об этом не
рассказывать.
387
ЮМИУРА
Таэ, дочь Кадзуми Сиёскэ, сообщила, что пришла ка-
кая-то женщина, которая утверждает, будто тридцать лет
назад встречалась с ним в городе Юмиура на Кюсю. Кад-
зуми велел провести ее в гостиную.
Для писателя Кадзуми Сиёскэ неожиданные, ранее не-
знакомые посетители были делом обычным. Вот и сейчас
в гостиной уже сидели три посетителя. Они пришли каж-
дый сам по себе, но теперь вели общий оживленный раз-
говор. Стоял теплый декабрьский день, было около двух
часов пополудни.
Женщина, пришедшая четвертой, опустилась на колени
в коридоре и, казалось, смутилась, увидев через открытые
сёдзи остальных гостей.
— Я вас слушаю,— сказал Кадзуми.
— Право, мне очень неловко.— Голос женщины слегка
дрожал от волнения.— Мы так давно не виделись. Сейчас
моя фамилия Мурано, тогда была другая — Таи. Вы, навер-
ное, не помните.
Кадзуми взглянул в лицо женщины. Ей было, пожалуй,
больше пятидесяти, но выглядела она моложе, своих
лет. Легкий румянец играл на ее бледных щеках. Глаза,
несмотря на возраст, все еще оставались большими,
видимо потому, что она не располнела, как большинство
женщин в ее годы.
— Да, я не ошиблась, вы — тот самый Кадзуми,—
женщина смотрела на него сияющими от счастья глазами.
Кадзуми стало не по себе, к тому же он чувствовал себя
неловко оттого, что совершенно не помнил этой женщины.
© Перевод Л. Левыкиной, 1992.
388
На ней были черное хаори с гербами, простенькие кимоно
и оби, все довольно поношенное.
— Вы приезжали в Юмиура около тридцати лет назад.
Помните, вы заходили ко мне в комнату? Вечером, в день
портового праздника.
— Правда? — услышав, что он заходил в комнату
девушки, несомненно бывшей в то время красавицей, Ка-
дзуми снова сделал попытку припомнить все обстояте-
льства. Тридцать лет назад ему было лет двадцать пять
и он еще не был женат.
— Вы приехали вместе с Кида Хироси и Акияма Хисао.
Все втроем вы направлялись в Нагасаки, но заехали в Юми-
ура, получив приглашение на торжество по случаю от-
крытия местной газетки.
Ни Кида Хироси, ни Акияма Хисао уже нет в живых.
Они были старше Кадзуми почти на десять лет; их дружба
началась, когда ему было около двадцати трех. Тридцать
лет назад эти двое считались уже крупными писателями.
И в самом деле, приблизительно в то время они ездили
в Нагасаки; в памяти Кадзуми хранятся путевые заметки
и забавные истории, связанные с этим путешествием. Все
эти факты известны и современным читателям.
Кадзуми перебирал в памяти события тех дней, не
понимая, как получилось, что он, тогда еще начинающий
писатель, отправился в поездку в Нагасаки с двумя зна-
менитыми коллегами. Перед ним встали образы Кида
и Акияма, с которыми он был очень близок, и, вспомнив
о том, как много они для него сделали, он почувствовал,
что на душе у него потеплело. Видимо, изменилось и вы-
ражение его лица, потому что женщина спросила тоже
слегка изменившимся голосом:
— Ну что, вспомнили? Я тогда только что коротко
остригла волосы. Помните, я говорила, что у меня от стыда
даже затылок мерзнет? Был конец осени... Когда в городе
начали издавать газетку, я решила устроиться на работу
в редакцию и обрезала волосы. Хорошо помню, как, почув-
ствовав на затылке ваш взгляд, я убежала, словно меня кто
ужалил. Потом, когда вы проводили меня домой, я показала
вам шкатулку для лент. Хотела доказать, что еще три дня
назад у меня были длинные волосы. Вы очень удивились,
увидев такое множество разных лент.
Остальные посетители сидели молча. Когда пришла
новая гостья, деловой разговор уже был окончен, и они
просто болтали о разных пустяках. Поэтому все сочли
389
вполне естественным, что хозяин занялся вновь пришедшей.
Однако настроение гостьи так подействовало на всех, что
они замолчали и внимательно прислушивались, стараясь не
смотреть в сторону женщины и Кадзуми и делая вид, что
разговор их вовсе не интересует.
—^- Помните, когда праздник закончился, мы с вами
вместе спустились по узенькой тропинке к морю. Тот пре-
красный закат, кажется, и сейчас вот-вот запылает на небе.
Помню, вы сказали тогда: «Смотри, черепица на крышах
раскалилась докрасна, а твой затылок стал совсем алым».
Я ответила, что Юмиура вообще славится своими закатами;
правда, я до сих пор храню в памяти закаты в Юмиура. Мы
с вами повстречались в один из прекрасных дней, когда на
небе горел такой закат. «Юмиура-Лукоморье» — назвали
этот маленький городок. Гористый берег здесь как будто
вырезан в форме лука, во впадине которого собирается
багрянец заката. И в тот день небо, покрытое барашками
облаков, казалось здесь ниже, чем повсюду, горизонт был до
смешного близко, а стаи черных перелетных птиц залетали
в облака и исчезали в них. Казалось, что небо не отражается
в зеркале моря, а переливает в крохотный заливчик весь
свой багрянец. На кораблях, украшенных флагами, играли
на флейтах и барабанах мальчики, принимавшие участие
в праздничной церемонии, и вы сказали, что если чиркнуть
спичкой об их красные кимоно, то разом запылают и море,
и небо. Неужели не помните?
— Хм.
— У меня тоже после замужества память стала хуже.
Очень неприятно. Да и нет ничего такого, что хотелось бы
запомнить. А вот у вас, Кадзуми-сан, должно быть, много
хорошего в жизни, новы всегда так заняты, что вам некогда
вспомнить о разных пустяках, да это и ни к чему... Для меня
же Юмиура — самое радостное воспоминание в жизни.
— Вы долго жили в Юмиура? — спросил Кадзуми.
— Нет, после нашей встречи я через полгода вышла
замуж и уехала в Нумадзу. У меня двое детей. Старший уже
окончил институт и работает, а дочери пора искать жениха.
Сама я родилась в Сидзуока, но потом не смогла поладить
с мачехой и переехала к родственникам в Юмиура, а там
наперекор воле родителей поступила на работу в редакцию
газеты. Когда отец узнал об этом, он потребовал, чтобы
я вернулась домой, и выдал меня замуж. Так получилось,
что в Юмиура я прожила около семи месяцев.
— А ваш муж?
'390'
— Он священник в синтоистском храме.
Ответ несколько удивил Кадзуми, и он снова перевел
взгляд на лицо женщины. Ему бросилось в глаза, что волосы
очень красиво обрамляют ее лоб, сейчас, кажется, такие
прически не в моде.
— Раньше нам удавалось прожить на его заработок. Но
когда началась война, он с каждым днем приносил все
меньше и меньше. Дети всегда поддерживали меня и ссори-
лись с ним по малейшему поводу.
Кадзуми понял, что в семье его гостьи царит разлад.
— Храм в Нумадзу гораздо больше, чем тот, в котором
мы с вами были во время праздника в Юмиура. Ну, конечно,
и забот больше. Муж своевольно продал кому-то десять
криптомерии, росших позади храма, и сейчас против него
возбудили дело. Поэтому я и сбежала в Токио.
— Гмм.
— Все-таки хорошо, что существуют воспоминания. Че-
ловек, что бы с ним ни случилось, всегда помнит, что было
раньше. Я считаю это даром богов. Тогда в Юмиура мы
спускались по дороге с холма, и вы предложили обойти
храм стороной, потому что там было очень много детей, но
я успела заметить на кустике камелии у сосуда для омове-
ния рук несколько прекрасных махровых цветков. Даже
сейчас я иногда думаю, какое же доброе сердце было
у человека, посадившего эту камелию.
Было ясно, что Кадзуми — главный виновник всех вос-
поминаний женщины о Юмиура. В голове писателя, захва-
ченного рассказами гостьи, всплывали и та весна, и тот
закат в бухте Юмиура. Но в этом мире воспоминаний
Кадзуми никак не мог попасть вместе с женщиной в одну
и ту же страну, в ту страну, где между ними лежала такая
же огромная пропасть, как между живыми и мертвыми.
У Кадзуми в последнее время слабела память. Иногда он
подолгу разговаривает с человеком, лицо которого ему хо-
рошо знакомо, но никак не может вспомнить его имя.
В такие минуты он чувствует не только досаду, но и страх.
Вот и сейчас, стараясь припомнить все, что было связано
с его гостьей, он как будто ловил рукой воздух. От напрас-
ных усилий у него разболелась голова.
. — Говоря о человеке, посадившем камелию, я вспом-
нила, как в Юмиура всегда старалась убрать свою комнату
покрасивей. С тех пор, как вы в последний раз побывали
у меня, прошло почти тридцать лет. Тогда я украшала свою
комнатку, как маленькая девочка...
391
Кадзуми совершенно не мог представить себе эту ком-
нату; от напряжения у него на лбу появились поперечные
морщинки, и от этого вид стал довольно сердитый.
Женщина поднялась и начала прощаться:
— Прошу извинить меня за беспокойство. Я так давно
хотела с вами повидаться, но встреча получилась не очень
веселой. Извините, пожалуйста. Можно будет еще раз
зайти к вам?
— Да-да, конечно.
Казалось, женщина хотела еще что-то сказать, но стес-
нялась других посетителей. Когда же Кадзуми, выйдя ее
проводить, прикрыл за собой сёдзи, гостья сразу почув-
ствовала себя свободнее. Кадзуми не верил своим глазам.
Она держалась так, как женщина держится с мужчиной,
который когда-то ее обнимал.
— Та девушка, которую я видела, это ваша дочь?
-Да.
— Мне бы не хотелось встретиться с вашей женой.
Ничего не ответив, Кадзуми прошел в переднюю. На-
б\юдая, как гостья надевает дзори, он сказал:
— Так вы говорите, что я бывал в вашем доме в Юми-
ура?
— Да,— женщина посмотрела на него через плечо.—
Там вы предложили мне выйти за вас замуж. В моей комнате.
— Как?!
— Но я к тому времени уже была помолвлена с моим
теперешним мужем, и потому отказала вам, все объяснив...
Кадзуми что-то больно кольнуло в груди. Какой бы
плохой ни была память, но забыть о предложении, которое
делал девушке, и совершенно не помнить ту, которой его
делал... Он почувствовал уже не удивление, а отвращение
к самому себе. В молодости он был не из тех, кто может
необдуманно предложить девушке выйти за него замуж.
— Вы тогда поняли, почему я отказалась,— продолжала
женщина, и ее большие глаза наполнились слезами. Дрожа-
щими пальцами она открыла сумочку и достала фотогра-
фию.— Это мои дети. Дочь сейчас намного выше меня
ростом, но лицом очень похожа на меня в молодые годы.
У девушки на маленькой карточке были живые глаза
и красивые черты лица. Кадзуми пристально вглядывался
в нее, словно пытался увидеть, как тридцать лет назад
встретился с девушкой, похожей на эту, и хотел на ней
жениться.
— Я как-нибудь приду к вам вместе с дочерью, чтобы
392
вы посмотрели, какой я была в ее годы,— в голосе женщины
чувствовались слезы.— Я часто рассказываю о вас детям,
они вас хорошо знают и считают близким человеком. После
вашего отъезда из Юмиура меня вдруг стало тошнить,
я была как безумная; потом, когда тошнота прекратилась
и ребенок зашевелился, я все время думала: неужели это
ребенок Кадзуми-сан? Как-то раз я взяла на кухне большой
нож, заточила его и... Это я тоже рассказала моим детям.
— Что вы... Разве можно...— больше Кадзуми не смог
ничего сказать. Из-за него эта женщина перенесла тяжелые
страдания. Вот и в семье у нее... Быть может, в своей безмерно
несчастной жизни она утешалась, вспоминая о нем. Он был
как бы ее постоянным спутником даже в семейной жизни...
Однако для женщины прошлое в городке Юмиура, где
она волей случая встретилась с Кадзуми, было вечно живо,
а для Кадзуми, который принес ей столько несчастья, это
прошлое безвозвратно исчезло.
— Оставить вам фотографию? — спросила гостья. Кад-
зуми отрицательно покачал головой.
Хрупкая фигурка женщины скрылась за воротами.
Кадзуми снял с полки подробную карту Японии, геогра-
фический справочник и вернулся в гостиную. Все три посе-
тителя помогали ему искать, но города под названием
Юмиура не было ни на Кюсю, ни где-нибудь еще.
— Странно,— сказал Кадзуми и, подняв голову, закрыл
глаза и задумался.— Не помню, чтобы я до войны бывал на
Кюсю. Совершенно верно. Впервые я попал туда в разгар
войны на Окинаве, когда меня в числе репортеров военно-
морских сил переправили самолетом в особый штурмовой
отряд в Каноя. Потом я приезжал в Нагасаки после атомно-
го взрыва. Тогда я тоже слышал от жителей Нагасаки, что
тридцать лет назад к ним приезжали Кида и Акияма.
Гости, посмеиваясь, обменивались мнениями'по поводу
фантазий или сумасбродства недавней посетительницы.
Пришли к выводу, что она не в своем уме. «Должно быть,
и я не в своем уме,— решил Кадзуми,— все время пытался
что-то вспомнить, и веря ее рассказам, и не веря».
Совсем забыв, что города под названием Юмиура никог-
да не существовало, он думал только о том, каким будет его
собственное прошлое в памяти других людей. Возможно,
оно будет таким же, как в воспоминаниях его сегодняшней
гостьи, которая и после смерти Кадзуми будет твердо ве-
рить, что когда-то в городе Юмиура он предлагал ей стать
его женой.
393
ДЕРЕВЬЯ
На одном из склонов холма растут огромные деревья
гингко. Если спуститься по узкой каменной лестнице, веду-
щей почти от середины холма, немного в сторону, третьим
по счету будет дом Соэда.
Вечером тридцатого ноября, вернувшись со службы, Со-
эда спросил у жены и дочери, встретивших его в прихожей:
— Вы знаете, половина гингко уже без листьев? — Было
ясно, что он ведет речь об аллее на холме, но, заметив, что
его все же не совсем поняли, Соэда продолжил: — Я увидел
это утром, когда вышел из дому, и очень удивился. Но самое
странное, что листья полностью облетели с деревьев только
на нижней половине склона. А те гингко, что растут выше,
все еще покрыты листвой.
— Правда? А я даже не обратила внимания,— сказала
дочь. На лице жены тоже отразилось удивление.
— Хотел бы я знать, почему листья осыпались только
с половины деревьев?
— И как это мы ничего не заметили? Пойдем, сейчас
посмотрим,—: предложила матери девушка.— Уже стем-
нело, но, может быть, со второго этажа видно.
— Может быть... Странно, каждый день выглядываем
в окно и не заметили...
— Потому и не заметили, что видите каждый день.
Переодеваясь в удобную домашнюю одежду, Соэда по-
думал, что ему так и не удалось передать жене то чувство,
которое вызвало у него это открытие.
Утром, спускаясь с холма, Соэда случайно обернулся
и тут же застыл на месте, пораженный увиденным. Деревья
© Перевод Л. Левыкиной, 1992.
394
гингко, растущие на нижней половине холма, оголились до
самой верхушки. А выше, по склону, все деревья были
покрыты густой желтой листвой.
Границу между двумя группами гингко нельзя было
четко провести по каким-то определенным деревьям, но
приблизительно она проходила по середине склона. Это
тоже поразило Соэда: почему именно по середине?
— Отец прав. Я видела из окна,— сказала дочь, спуска-
ясь со второго этажа.
— Значит, видно?
— Да, но темновато. Я пройдусь до холма.
Жена, севшая пить чай вместе с Соэда, не шелохнулась.
— Ты, Икуко, не пойдешь? Ну и правильно, можно
и завтра утром посмотреть. Хотя, кто знает, может, за ночь
они все останутся без листьев.
— Не думаю, сейчас совсем безветренно.
— Ну и что? Разве в последние три-четыре дня был ветер?
Холм поднимается с востока на запад и открыт сильным
восточным ветрам, однако как получилось, что листья обле-
тели только в нижней части склона? Соэда не знал, как
объяснить эту загадку природы.
— Как ты думаешь, может, листья, гингко осыпаются
в предчувствии чего-то? — сказал Соэда. Но Икуко сочла
весь этот разговор признаком хорошего настроения мужа
и заговорила о своем.
— Сегодня произошел такой неприятный случай. Наша
Юко удивительно добра к людям... Удивительно!
...После обеда Икуко взяла с собой служанку и от-
правилась за покупками, а Юко осталась одна. Она вынесла
стул на веранду и принялась вязать свитер. Вдруг услышала
женский голос:
— Барышня, купите косметику или мыло. Есть
хорошая шерсть.
Юко удивилась, что женщина стоит совсем рядом. От
ворот вокруг дома тянется живая изгородь из цветущей
камелии, около входа в дом сделана маленькая калитка.
Может, она была открыта или женщина сама ее открыла
и без предупреждения прошла во двор. Однако насторо-
женность Юко пропала, когда она увидела за спиной моло-
дой женщины младенца. Загорелое лицо гостьи выглядело
немного припухшим, а волосы были довольно аккуратно
уложены. Полненькая, небольшого роста, губы подкрашены
неяркой помадой, на круглом лице играет легкая улыбка.
В руке держит большой узел.
395
— Спасибо, у меня есть шерсть, больше не нужно,—
поспешно ответила Юко.
— Мне кажется, что у меня шерсть лучше, чем ваша.—
Женщина пересекла каменные плиты дорожки, ведущей
к дому, остановилась у порога и стала бесцеремонно раз-
глядывать шерсть Юко, попробовала ее на ощупь, но, ниче-
го больше о ней не сказав, обернулась на сад.— Хороший
у вас сад. Я бы хотела пожить в таком доме.
— Я ничего не буду покупать, но вы можете снять
ребенка и немного отдохнуть, прежде чем уйдете.
— Правда? — Женщина поставила свой узел на веран-
ду и тут же сняла младенца со спины. Запахло пеленками.
— Когда приходится много ходить, то даже ребенка
покормить не так просто.
— Какой хорошенький! Сколько ему месяцев? — Юко
с веранды разглядывала малыша.
— Одиннадцать. Он хоть и не тяжелый, но целый день
носить его на спине довольно утомительно.
Женщина подняла свитер, приспустила рубашку и дала
ребенку грудь, покрытую синеватыми прожилками и пол-
ную молока. Ребенок сосал с жадностью и время от времени
захлебывался. Из уголка рта побежала белая струйка моло-
ка. Юко подошла ближе и пальцем вытерла ему губы. У него
так мило вздрагивала шейка, когда он глотал молоко; вид
набухшей груди женщины не вызывал у Юко никаких
мыслей. И сама женщина совсем не чувствовала смущения.
— Вы мне разрешите его перепеленать? — спросила
она.— В редком доме встретишь таких добрых людей.
Юко наблюдала за тем, что делает женщина, а когда
та закончила, взяла ребенка на руки. Прикоснувшись
к его мягкой, нежной кожице, Юко ощутила прилив
любви, ей захотелось как можно дольше не выпускать
младенца из рук.
— У вас в доме, наверно, нет детей? — спросила
женщина.
— Нет.
— А вы одна у родителей?
— Еще есть старший брат.
— Да, хорошо вы живете. Я была бы счастлива, если бы
жила здесь,— женщина окинула взглядом сад.
Юко хотела было спросить об отце ребенка, но
решила, что это неудобно. Женщина прошла по дорожке
к живой изгороди и стала рассматривать камелии, вдыхая
их аромат.
396
— Ах, как чудесно они цветут!
«Интересно, какие чувства пробуждают в ней эти цве-
ты?» — подумала Юко; толстенькая, приземистая, фигура
женщины вызвала у нее жалость. Не выпуская младенца из
рук, Юко зашла в гостиную и вернулась оттуда с кошель-
ком, в котором они с матерью держали деньги на «кухонные
расходы».
— Какая шерсть у вас есть?
— Не надо, хватит и того, что вы позволили нам отдох-
нуть здесь,— с этими словами женщина небрежно развязала
узелок. В нем лежали всего два мотка синей и темно-розовой
шерсти. Юко выбрала розовую.
Все это время младенец ползал по веранде и лепетал
что-то непонятное.
— Доволен, что так много места и можно вволю
поползать.
Юко спросила, можно ли дать ребенку печенье, и пошла
за ним в дом. Когда она возвратилась, женщина уже
собралась уходить, и ребенок был у нее за спиной.
Поднеся в знак благодарности пакетик с печеньем ко
лбу, женщина сказала:
— Большое спасибо вам, барышня. Я хожу от дома
к дому, но так редко встречаю добрые лица. Я еще зайду
к вам, барышня. Как только будет что-нибудь хорошее,
обязательно принесу.
Проводив женщину, Юко положила на колени только
что купленную шерсть и, гладя ее, вспоминала нежную
кожицу младенца. Потом перевела взгляд на камелии
в живой изгороди. Она привыкла видеть их каждый день
и даже не знала, что они так замечательно цветут. Цветов
было на удивление много. Юко снова подумала о том,
какое чувство испытывала женщина, когда, подойдя к жи-
вой изгороди, любовалась ими. Розовая шерсть, лежавшая
на коленях Юко, была совершенно чистой, несмотря на
неопрятный вид женщины.
О кошельке Юко вспомнила только некоторое время
спустя. На веранде его не было. Она решила, что положила
его обратно в маленький комодик в гостиной, когда пошла
за печеньем, но ни в одном из ящиков кошелька не оказа-
лось. Не нашла она его и в саду.
Все это Икуко рассказала мужу и прибавила:
— Юко не считает, что кошелек украден. Говорит, что
его, наверное, взял ребенок, когда ползал по веранде,
а мать, так и не заметив этого, собрала ребенка и ушла.
397
Если все было действительно так, то кошелек, выпав из рук
младенца, наверняка валяется где-то поблизости у дороги.
Ребенок не стал бы долго держать его. Юко говорит, что
обошла весь холм снизу доверху.
И по тому, как Икуко это сказала, Соэда понял, что
кошелек так и не нашелся.
— Юко думает, что если ребенок выронил кошелек по
дороге, то его мог кто-нибудь подобрать.
— А женщину она не подозревает?
— Конечно, у нее возникло такое подозрение, но она
его отбросила. Говорит, что об этой женщине никак нельзя
подумать, будто она способна на дурной поступок. Юко
уверена, что если женщина случайно, не заметив кошелька,
завязала его вместе с шерстью в свой узел, то она непремен-
но его вернет. Юко и сейчас надеется, что она вот-вот
прибежит, а до моего возвращения все не могла успокоить-
ся, искала. Ну а если женщина так и не принесет кошелек,
Юко наверняка будет думать, что его взял ребенок и где-то
по дороге выронил.
Заранее дав обещание не ругать дочь, Соэда не стал
высказывать своего мнения о случившемся. Юко не считает,
что кошелек украли, она уверена, что его случайно унес
ребенок. Соэда даже немного смягчился при мысли о том,
как это хорошо придумано: младенец взял.и выронил.
— Сколько же там было денег?
— После покупки шерсти осталось две тысячи шестьсот
или семьсот иен.
Соэда вспомнил, как однажды вечером, расплачиваясь
за такси, он в темноте вместо тысячи иен отдал пять тысяч.
Ему и в голову не пришло сомневаться, знал ли водитель,
что берет не положенную ему одну тысячу, а целых пять.
Соэда полагал, что если уж он сам этого не заметил, то мог
не заметить и водитель. Тогда он рассказал Икуко о случив-
шемся, но сейчас промолчал.
— У Юко еще никогда ничего не крали?
— Ты имеешь в виду, не брали ли посторонние ее
вещей? — поправила Икуко.— Ты знаешь... Вещей Юко...
Что-то не припомню. Кажется, нет.
Послышались торопливые шаги возвращавшейся де-
вушки.
— Я все прекрасно разглядела,— сказала она, входя
в столовую,— не совсем так, как говорит отец, но все равно,
удивительное зрелище.
— А что же не совсем так?
398
— Граница между обнаженными и покрытыми листвой
деревьями не проходит четко по середине склона. Внизу на
некоторых деревьях еще есть желтые листья, а наверху-есть
деревья совсем оголенные.
— Ты что, каждое дерево осмотрела?
— Да, луна уже взошла, и на небе много звезд, стало
лучше видно,— сказала Юко и, не сводя глаз с лица отца,
спросила:
— Отец, вы уже знаете о кошельке?
— Знаю.
— Простите меня, отец,— проговорила она и прежде,
чем Соэда успел ответить, продолжала извиняющимся то-
ном: — Я сегодня дважды обошла весь склон. Днем в поис-
ках кошелька осмотрела лишь нижнюю его часть, а вече-
ром — только верхнюю, до самой луны все искала.
Соэда тихонько рассмеялся.
— Но и днем не заметила, что ветки над головой стали
совсем голыми, хотя мне и приходило в голову, что листья
уже осыпались.
— Интересно, случалось ли такое прежде? Чтобы внизу
листья облетели раньше, чем наверху? — На этот вопрос
мужа Икуко только слегка наклонила голову набок и ничего
не ответила.
Несмотря на то, что они жили рядом с деревьями гингко
уже много лет, никто из них не мог вспомнить, бывало ли
такое в предыдущие годы.
— Непонятно мне это,— пробормотал Соэда.
— Ну ничего, в следующем году проследим,— сказала
Икуко, и внезапно ее охватила грусть: ведь неизвестно,
будет ли еще Юко через год жить с родителями.—,
Давай напишем Синъити в Киото и спросим его. Он
часто поднимается в горы, да и растения очень любит.
Может, он знает.
— А что, если завтра сфотографировать аллею и от-
править ему снимок? — предложила Юко.
Утром Икуко проводила Соэда до подножья холма,
чтобы еще раз осмотреть аллею. Юко пошла вместе с ними
и, забежав вперед, сфотографировала родителей на фоне
деревьев. Получилось на редкость удачно.
Три дня спустя поздней ночью подул холодный осенний
ветер. Наступил декабрь. Соэда и Икуко, лежа в постели,
слушали завывание ветра и говорили о том, что завтра
утром .на деревьях, должно быть, не останется. ни одного,
листочка.
399
— На земле в саду опять будет полно листьев,—
сказала Икуко.
— Ну их-то мы всегда выметаем, поэтому я помню, что
бывало каждый год.
До них доносился шум деревьев. Они не сомневались,
что это шумят под ветром деревья гингко. Порой казалось,
что к этому шуму примешивается легкий шорох опадающих
листьев гингко, кружащихся в танце.
— Юко вовремя сделала фотографию. Покажем ее
Синъити, когда он приедет домой на зимние каникулы. Он
тоже пишет, что ничего такого не замечал.
Соэда знал, почему шум ветра напомнил Икуко о сыне.
Сегодня утром они получили от него ответ. Он написал, что
точно не знает, в какой последовательности осыпаются
листья с деревьев гингко. -
Соэда по холоду в затылке ощущал, как студеный ноч-
ной ветер сдувает последние листья с деревьев. Может,
действительно, показать Синъити фотографию и поговорить
с ним, как предлагает Икуко?
Синъити уехал в Киото и поступил в университет вопре-
ки воле родителей. Соэда и сейчас не мог понять, почему
сын не выбрал один из многочисленных университетов То-
кио. Он заявил, что любит Японию городов Киото и Нара
и что в жизни одна лишь студенческая пора соответствует
нашим представлениям о ней.
Думая о сыне, Соэда неожиданно отметил одну особен-
ную черту характера жены. Когда в магазинах много фрук-
тов, Икуко покупает их в зависимости от того, нравится ей
их цвет или нет. Например, она любит красный цвет яблок
и терпеть не может цвет мандаринов. Правда, мандарины
она тоже ест и, когда магазины не завалены фруктами, не
выказывает своих симпатий и антипатий. В сезон, когда
овощные лавки ломятся от огурцов и других овощей, она их
вообще не покупает, испытывая какое-то беспокойство.
Иногда вдруг становится очень брезгливой.
Не унаследовал ли эту черту матери Синъити? Он тоже
упрям и своенравен.
— О чем ты думаешь? Не спишь? — спросила Икуко.
— А ты о чем думаешь?
— О хозяйке нашего Синъити в Киото.
В прошлом году Икуко поехала навестить сына и заодно
осмотреть памятники Киото, а вернувшись домой, рассказа-
ла мужу о женщине, у которой Синъити снимал комнату.
— Когда ей было семь лет, умер дедушка, и его прах
400
похоронили в семейном склепе. «А тебе сюда никогда не
попасть,— сказала девочке мать во время похорон,— пото-
му что ты выйдешь замуж и уйдешь в другую семью». Слова
матери поразили и опечалили ребенка. «Но, видно, все-
таки судьба мне лежать в этом деревенском склепе»,—
смеясь, говорила мне бедная женщина.
Этот рассказ жены хорошо запомнился Соэда.
Хозяйка Синъити моложе Икуко на десять лет. Муж ее
погиб в войну, детей у них не было, и она вернулась
в родительский дом. Потом лет через шесть-семь снова
вышла замуж за человека с тремя детьми. Детей она очень
любит, и младшие мальчики сразу к ней привязались, даже
дрались за право спать рядом с ней. А вот старшая девочка
оказалась другой. Как-то раз по просьбе мужа женщина
хотела открыть старенький комод, стоявший в комнате, где
обычно никто не жил, девочка подбежала к мачехе сзади,
сильно ударила в спину и, чуть не плача, закричала: «Нет,
нет! Это мамино! Мамочка говорила, что все в доме будет
моим. Не смей трогать!» Женщина всячески старалась нала-
дить отношения с девочкой, однако так и не смогла ничего
сделать и в конце концов ушла. И вот теперь снимает
в Киото дом из пяти комнат и сдает их студентам.
Соэда догадался, что мысли жены с сына переключились
на его хозяйку и на Юко, тревожат ее и не дают заснуть.
— В Киото тоже, наверное, сегодня ночью ветер.
— Да, наверное,— ход мыслей Икуко как будто снова
изменился.— Утром все втроем пойдем посмотрим, что
стало с листьями гингко.
— Должно быть, все облетели.
Утром они, как и сказала Икуко, пошли к холму.
После ночной бури деревья имели жалкий вид. На верхних
еще оставались листья, но их было совсем мало. Сильно
похолодало. Среди деревьев, еще сохранивших листву,
появились и совсем обнаженные, и та необычная картина,
которую обнаружил Соэда, разрушилась. Обнаженные де-
ревья в нижней части склона выглядели еще великолепнее
на фоне желтой листвы верхних гингко. Внизу тоже кое-где
виднелись редкие листочки. Соэда подумал, что они по-
хожи на бабочек, которые вот-вот вспорхнут с голых веток
и улетят в небо.
401
ЛУНА НА ВОДЕ
Как-то раз Кёко пришло в голову показать больному
мужу свой огородик в зеркальце. Муж лежал в постели на
втором этаже, и, казалось, лишь зеркальцу удалось пробу-
дить в нем новый интерес к жизни.
Это зеркальце Кёко принесла в дом мужа после свадьбы
вместе с маленьким туалетным столиком тутового дерева;
рамка и ручка зеркальца тоже были из тута. Кёко помнит,
как в первые дни замужества она стыдилась того, что
широкие рукава кимоно обнажали ее руки до самого локтя,
когда она поднимала это зеркальце перед собой, чтобы
увидеть свою прическу сзади.
Часто после купания муж говорил: «Фу, какая ты неук-
люжая! Дай я подержу». Он отбирал зеркальце и наводил
его на шею и затылок Кёко то под одним, то под другим
углом. Иногда Кёко казалось, что мужу это доставляет
удовольствие; может быть, глядя в зеркальце, он каждый
раз видит там что-то новое? Кёко вовсе не была неуклюжей,
когда же муж разглядывал ее сзади, вся сжималась и ка-
менела.
Времени с тех пор прошло не настолько много, чтобы
успел измениться цвет тутовой рамки зеркальца, лежащего
в ящике стола. Однако событий за это время произошло
множество: война, эвакуация, тяжелая болезнь мужа. И ког-
да Кёко, надумав показать мужу огород, достала зеркальце,
оказалось, что оно потускнело, а рамка запачкана белилами
и вся в пыли. Но пользоваться зеркальцем было по-прежне-
му можно, поэтому Кёко просто не обратила внимания на
такие мелочи. Больной же, теперь постоянно державший
© Перевод Л. Левыкиной, 1992.
402
зеркальце у изголовья, от нечего делать до блеска
начистил и зеркальце, и рамку. И хотя зеркало больше
не было тусклым, Кёко часто замечала, как муж, подышав
на стекло, протирает его. У нее не раз возникала
мысль, что в маленькие, невидимые глазу трещинки
на рамке, наверное, попадают туберкулезные палочки.
Иногда после того, как Кёко причешет больного, слегка
смазав ему волосы маслом камелии, он проводил по
волосам ладонями и потом старательно тер ими по-
верхность тутовой рамки. И если столик был тусклым
и грязным, то рамка зеркальца блестела, как поли-
рованная.
Муж проболел до зимы и умер. Выйдя замуж вторично,
Кёко взяла этот столик с собой. А зеркальце, положенное
в гроб, сгорело вместе с умершим. Она купила к столику
новое зеркало, с камакурской резьбой. Второй муж об
этом не знал.
Как только первый муж умер, ему сразу сложили руки
вместе и переплели пальцы, и, когда положили в гроб, Кёко
уже не смогла вложить зеркальце ему в руки. Пристроила
было на груди, но потом сдвинула ближе к животу, прошеп-
тав: «Для твоей больной груди даже это слишком тяжело».
Она считала, что в их совместной жизни зеркальце играло
важную роль, именно поэтому и положила его сначала на
грудь умершего мужа. Ей очень не хотелось, чтобы род-
ственники мужа заметили зеркальце в гробу, и поэтому
сверху она насыпала белых хризантем. А когда после кре-
мации стали собирать кости, кто-то, увидев в пепле рас-
плавленное и искривленное стекло, с неровными от жара
краями, закопченное и пожелтевшее, воскликнул:
— Откуда здесь эта стекляшка?!
Вообще-то Кёко положила в гроб два зеркальца, одно на
другое. Второе было из дорожного туалетного набора. Ма-
ленькое, овальной формы, в него можно было смотреться
с обеих сторон. Кёко мечтала взять этот набор в свадебное
путешествие, которое им не удалось совершить из-за войны.
За все время жизни с первым мужем она так ни разу и не
воспользовалась своим набором. *
А с новым мужем Кёко поехала и в свадебное путешест-
вие. Футляр ее старого набора весь покрылся плесенью,
пришлось купить новый, в котором было и зеркальце.
В первый день пути муж, коснувшись руки Кёко, ска-
зал:
— Милая моя, ты совсем еще девочка.
403
В его словах не чувствовалось никакой насмешки, напро-
тив, слышалась неожиданная радость. Кёко не знала, хоро-
шо это или плохо, что новому мужу она кажется девочкой,
но эти несколько слов внезапно острой болью отозвались
в ее груди. От невыразимой тоски она вся сжалась, и слезы
хлынули из ее глаз. А муж, должно быть, подумал, что она
и ведет себя, как девочка.
Кёко сама не понимала, оплакивает ли она себя или
умершего мужа. Она никак не могла представить себя
отдельно от него. Но потом, подумав, что новый муж огор-
чится, если поймет это, решила сказать ему что-нибудь
приятное.
— Ну что вы, какая же я девочка.— Жгучий стыд
за свою неловкость охватил ее. Но муж, по-видимому,
был доволен.
— У тебя ведь и детей не было?
И снова грудь Кёко пронзила острая боль. Рядом
с полным сил мужчиной, так непохожим на ее прежнего
мужа, Кёко теперь самой себе казалась совсем беспомощной
и оттого униженной. Она хотела возразить ему, но
сказала только:
— Да ведь у меня все равно что ребенок был на ру-
ках.— Долго болевший муж и после смерти казался Кёко
ребенком.
Но зачем же было постоянно налагать запрет на свои
чувства, зная, что смерть все равно наступит?
— Знаешь, я видел Мори только из окна поезда,—
заговорил новый муж Кёко о ее родных местах и снова
обнял ее.— По-моему, красивый городок, и, действительно,
стоит посреди леса. Ты долго там жила?
— До окончания школы. А потом поступила работать
на военный завод в Сандзё.
— В Сандзё? Есть такое выражение: «красавицы Сан-
дзё из провинции Этиго», значит, и ты, Кёко, красавица?
— Да нет, что вы,— Кёко подняла руку к воротничку
на груди.
/ — Ая думал, раз у тебя красивые руки и ноги, то и все
тело должно быть красивым.
— Нет,— рука Кёко, все еще лежавшая на груди, вдруг
стала ей мешать, и она потихоньку опустила ее.
— Я думаю, что женился бы на тебе, даже если бы
у тебя был ребенок. Заботился бы о нем, любил его. А еще
лучше, если бы это была девочка,— прошептал муж в самое
ухо Кёко. Видимо, он сказал так потому, что у него самого
404
был сын, но Кёко показалось странным такое проявление
любви. А может быть, он просто беспокоился о сыне, оста-
вшемся дома на те долгие десять дней, что им предстоит
путешествовать.
У мужа был дорожный туалетный набор в футляре из
превосходной кожи. Может, оттого, что мужу приходилось
много ездить, или от слишком тщательного ухода на фут-
ляре появился блеск поношенной вещи. Кёко вспомнился ее
старый набор, покрывшийся плесенью оттого, что им ни
разу не пользовались. Лишь зеркало из него пригодилось ее
прежнему мужу, и оно осталось с ним навсегда.
Никто, кроме самой Кёко, не подозревал, что та сте-
кляшка была двумя сплавившимися зеркалами. Да Кёко
никому и не сказала, что странный сгусток стекла —
это зеркало, так что неизвестно, догадался ли кто об
этом или нет.
У Кёко же появилось такое чувство, словно вместе с эти-
ми двумя зеркалами безвозвратно сгорели и те многочислен-
ные миры, которые в них отражались. И для нее эта потеря
была почти такой же тяжелой, как потеря мужа, тело
которого обратилось в прах.
Решив показать мужу свой огородик, Кёко сначала при-
несла ему зеркало от туалетного столика, но оно оказалось
слишком тяжелым для больного, и Кёко то и дело приходи-
лось растирать ему руки и плечи. Тогда она достала еще
одно, маленькое, легкое зеркальце.
До последней минуты жизни муж любовался тем, что
отражалось в зеркалах. Это был не только огород Кёко.
Небо, снег, дождь, горы вдалеке, ближний лесок. И луна.
И цветы в поле, и пролетающие птицы. По дороге в зеркале
ходили люди, в зеркальном саду играли дети.
И сама Кёко поражалась широте и богатству мира,
отражавшегося в маленьких зеркалах. Одно из них было
лишь вещицей из туалетного набора, нужной для того,
чтобы попудриться или подкраситься; другое же служило
только для разглядывания лица и прически. Но для боль-
ного в них заново открылись природа и жизнь. Кёко, присев
у изголовья мужа, вместе с ним заглядывала в зеркальце
и размышляла об отражавшемся там мире. Вскоре Кёко
перестала разделять мир на тот, что она видела своими
глазами, и тот, что она видела отраженным в зеркале. Для
нее теперь существовали как бы два совершенно различных
мира. Причем, мир, отражавшийся в зеркале, стал казаться
ей более реальным.
405
— Посмотри, небо в зеркале сияет, как серебро. Это,
наверное, оттого, что ты так хорошо вычистил зеркало.
Муж, все так же Лежа, повернул голову и смог увидеть
кусочек неба.
— Ты ведь знаешь, глаз человека и, скажем, глаз собаки
или воробья видит цвет неба по-разному. Интересно, чьи же
глаза видят его настоящий цвет?
— А в зеркале? Это — небо глазами... глазами зер-
кала? — Кёко хотела сказать «глазами нашей любви». Ли-
стья деревьев в зеркале казались зеленее настоящих, а белиз-
на лилий — более яркой, чем у цветов, растущих в саду.
—- Смотри, Кёко, это отпечатался твой большой палец.
На правой руке...— Муж показал ей край зеркала. Кёко
охнула и, подышав на стекло, вытерла оставшийся от
ее пальца след.— Оставь, не надо. В тот раз, когда
ты впервые показывала мне свой огород, тоже остались
следы твоих пальцев.
— А я и не заметила.
— Ты-то, конечно, не заметила. Зато я с помощью этого
зеркала изучил каждую черточку на твоих большом и указа-
тельном пальцах. Я думаю, только человек, надолго прико-
ванный к постели, может заниматься изучением отпечатков
пальцев своей жены.
С тех пор как они поженились, муж Кёко почти все
время болел. Он даже не был на фронте. Незадолго до
конца войны его, если это можно так назвать, «призвали на
военную службу», и всего в течение нескольких дней он рыл
окопы на аэродроме, а потом слег и вернулся домой.
Они сняли небольшой домик в горной долине, и муж
начал лечиться. Раньше в этом доме жила семья
эвакуированных, но, когда война окончилась, они воз-
вратились в Токио. От них Кёко достался в наследство
огород — небольшой вскопанный участок в заросшем
сорняками саду.
В деревне, где находился их дом, всегда можно было
купить овощи для двух человек, но Кёко стало жаль забра-
сывать огород, и она продолжала им заниматься. Ей было
приятно выращивать овощи своими руками. Шитье или
вязание нагоняли на нее тоску. А работая.в саду, где она
тоже ни на мгновение не забывала о муже, Кёко могла
помечтать о чем-нибудь светлом и радостном. Она уходила
в сад, где можно было целиком отдаться мыслям о любви
к мужу. Читать ему вслух ей уже надоело. Порой Кёко
казалось, что только на огороде она становится самой со-
406
бой, вновь обретает свое «я», утраченное в постоянных
заботах о больном муже.
Они переехали в этот домик в середине сентября. Вско-
ре, когда разъехались все дачники, потянулись унылые
осенние дни, прохладные и дождливые. В один из таких
дней перед заходом солнца чистый звонкий голос малень-
кой птички как будто разогнал тучи, небо прояснилось, и,
когда яркие солнечные лучи осветили сад, зеленая трава
заискрилась, засверкала. Кёко, как зачарованная, любова-
лась нежно-розовым снегом, лежавшим на гребнях гор.
Услышав голос мужа, она заторопилась и, как была с пере-
пачканными землей руками, взбежала на второй этаж. Боль-
ной тяжело дышал.
— Ты разве не слышишь, что я тебя зову?
— Прости, не слышала.
— Хватит тебе работать на этом огороде. Можно уме-
реть, пока тебя дозовешься. Мне ведь даже не видно, где ты
и что делаешь.
— Я все время в саду. А работу на огороде уже
скоро закончу.
Муж успокоился.
— Ты слышала, как пела синица? — Он позвал Кёко,
чтобы спросить ее об этом. И тут из ближнего леска,
темнеющего на фоне вечерней зари, снова донеслось пение
синицы. Кёко запомнила ее звонкий голосок.
— Вот, если бы у нас было что-нибудь звенящее. Мо-
жет, колокольчик купить? А хочешь, я положу у твоей
постели такую вещицу, которую ты сможешь мне бросить?
— Что ж мне чашки что ли бросать со второго этажа?
То-то будет весело.
Но муж все-таки не запретил Кёко работать на огороде.
А мысль показать ему свой огород в зеркало пришла ей
в голову уже после того, как кончилась суровая и длинная
горная зима и наступила весна.
Наблюдая в зеркальце, как оживают молодые листочки,
больной и сам испытывал радость возвращения к жизни. На
огороде Кёко снимала с листьев насекомых, которых было
не видно в зеркало, и ей приходилось подниматься на
второй этаж и показывать их мужу. А когда она вскапывала
землю, муж сказал ей: «Знаешь, дождевых червей даже
в зеркальце видно».
Иногда в час заката работавшая на огороде Кёко, внеза-
пно просветлев, поднимала глаза на окно второго этажа,
и муж ловил зеркалом ее отражение. По его просьбе Кёко
407
сшила себе рабочие шаровары из его старой студенческой
одежды, и ему нравилось наблюдать в зеркальце, как жена
работает в них.
Кёко знала, что муж следит за ней в зеркало, но, увле-
кшись работой, порой забывала об этом. У нее теплело на
душе при мысли о том, что многое изменилось с того
времени, как в первые дни после свадьбы она смущалась,
когда, подняв перед собой зеркало, обнажала руки до
локтя. Кёко, хотя и следила за своей внешностью, во время
войны почти не пудрилась и не красилась. Потом — уход
за больным мужем, траур,— и только, выйдя замуж во*
второй раз, она стала тщательно заниматься своим туале-
том. Кёко и сама сознавала, что хороша собой. И когда
в первый же день новый муж сказал, что у нее красивое
тело, она мысленно с ним согласилась.
После купания Кёко -уже не стыдилась смотреть на
отражение своего обнаженного тела. Она видела, что кра-
сива. Однако первый муж привил ей особое отношение
к красоте, отражающейся в зеркале. Не то, чтобы она не
верила в красоту, открывающуюся в зеркале, скорее, она
просто не сомневалась, что в зеркале существует какой-то
совсем иной мир. Но в то же время между телом, которое
она видела своими глазами, и его отражением не было такой
удивительной разницы, как между пасмурным небом за
окном и серебристым небом в зеркале. Быть может, это
объяснялось лишь различием в расстояниях? А может, здесь
играли роль страсть и тоска прикованного к постели мужа?
Интересно, насколько красивой выглядела в зеркале рабо-
тающая в саду Кёко, когда он наблюдал за ней сверху? Об
этом Кёко не имела ни малейшего понятия ни сейчас, ни
когда муж еще был жив.
В зеркале, которое муж до самой смерти не выпускал из
рук, виднелась фигура самой Кёко, трудившейся в огороде,
синели цветы хатаругуса, сверкали белизной лилии, в поле
играли стайки деревенских ребятишек, восходящее солнце
взбиралось на далекие заснеженные вершины гор — Кёко
не просто скучала, она остро тосковала по тому^ чудесному
миру, который открывался ей с мужем. Но она старалась
скрыть свою тоску от нового мужа и убеждала себя, что мир
этот так же далек и недоступен, как мир богов.
Как-то майским утром Кёко услышала по радио голоса
диких птиц. Шла передача о горах, окружавших долину,
где они с мужем жили до его смерти. Проводив нового мужа
на службу, Кёко взяла с туалетного столика зеркальце
408
и поймала (Отражение ясного, чистого неба. Потом стала
разглядывать свое лицо. И сделала удивительное открытие:
его невозможно увидеть без зеркала. Кёко долго размыш-
ляла, с какой целью боги создали человека таким образом,
что он не видит своего лица. «Как знать, если бы мы его
видели, то и наш разум был бы совсем иным. И мы бы ни на
что не были способны».
А может быть, внешность людей постепенно изменялась,
изменялась, и в конце концов изменилась так, что они
перестали видеть свои лица? Интересно, видят ли свои
физиономии стрекоза или богомол? — подумала Кёко.
Вероятно, лицо предназначено для того, чтобы его виде-
ли другие.
Кёко положила зеркало на туалетный столик, и снова ей
бросилось в глаза несоответствие «камакурской резьбы»
и тутового дерева. Старое зеркало последовало в могилу за
ее первым мужем, а столик, как и она, овдовел.
И все же, давая больному мужу зеркало, она тем самым
принесла ему не только пользу, но и вред. Он постоянно
смотрел на свое лицо, и каждый раз, увидев, что болезнь
меняет его к худшему, содрогался при мысли о надвига-
ющейся смерти. Для него это было как бы психологическим
самоубийством при помощи зеркала. Кёко же совершала
психологическое убийство. Поняв это, она однажды пыта-
лась отобрать у больного зеркало, но он ни за что не желал
с ним расставаться:
— Ты же совсем лишишь меня возможности видеть.
Нет, пока я жив, я хочу наслаждаться тем, что вижу,—
возразил он. Он готов был пожертвовать собственной жиз-
нью ради того, чтобы мог существовать мир в зеркале.
Иногда после сильного дождя они вместе любовались
в зеркало луной, отражавшейся в лужах. Кёко и сейчас
отчетливо представляет себе эту луну, которую "они назы-
вали «дважды отраженной».
Когда теперешний муж Кёко говорит: «Здоровая любовь
бывает только у здоровых людей»,— Кёко стыдливо кивает
головой в знак согласия, но в глубине души она не совсем
с ним согласна. После смерти мужа она часто задумывалась
над тем, зачем и она, и ее больной муж скрывали свои
чувства друг от друга. Позднее эти мысли превратились
в воспоминание о мучительной любви, но и тогда ей каза-
лось, что любовь переполняет ее, и она не чувствовала
раскаяния. Но о новом муже, пожалуй, не скажешь, что он
пренебрежительно относится к женской любви. Однажды
409
Кёко спросила его: «Почему вы, такой добрый и ласковый,
расстались со своей женой?» Он ничего не ответил. Кёко
вышла за него замуж по настоянию старшего брата первого
мужа. Они встречались более четырех месяцев. Он был
старше ее на пятнадцать лет.
Когда Кёко поняла, что у нее будет ребенок, ее
охватил страх. «Боюсь, боюсь»,— твердила она, при-
жимаясь к мужу.
Врач посоветовал положить ее в больницу. Кёко никак
не соглашалась, но в конце концов уступила:
— Хорошо, я пойду в больницу, но раньше хотела бы
несколько дней побыть у родителей.
Муж отвез ее в родительский дом. На другой же день
Кёко убежала из дому и отправилась туда, где когда-то
жила с первым мужем. Было начало сентября. В ту осень
они приехали сюда всего на десять дней позже. В поезде
Кёко тошнило, кружилась голова, от волнения ей хотелось
выпрыгнуть из вагона. Но когда она, выйдя на станции,
ощутила прикосновение свежего, прохладного воздуха, ей
сразу стало легче. Она пришла в себя, как будто злой дух,
вселившийся в нее, внезапно ее оставил. Со странным чув-
ством Кёко остановилась и обвела взглядом горы, обступи-
вшие долину. Зеленые, с темно-синим оттенком, их очерта-
ния блестели в небе, и Кёко почувствовала вокруг себя
биение жизни. Вытирая глаза, наполнившиеся теплой вла-
гой, она пошла к своему старому дому. Из леса, темневшего
на фоне нежно-розового заката, как и тогда, доносилось
пение синицы.
В доме жили люди. В окне второго этажа виднелись
белые тюлевые занавески. Кёко смотрела на дом, не подхо-
дя слишком близко, и вдруг неожиданно для себя самой
прошептала:
— А что, если ребенок будет похож на тебя?
Она не спеша пошла обратно. На душе у нее было тепло
и спокойно.
КРАСОТОЙ ЯПОНИИ РОЖДЕННЫЙ
(Нобелевская речь)
Цветы — весной,
Кукушка — летом.
Осенью — луна.
Чистый и холодный снег —
Зимой.
Дзэнский мастер Догэн (1200—1253) сочинил это сти-
хотворение и назвал его «Изначальный образ».
Зимняя луна,
Ты вышла из-за туч,
Меня провожаешь.
Тебе не холодно на снегу?
От ветра не знобит?
А это стихи преподобного Мёэ (1173—1232).
Когда меня просят что-нибудь написать на память,
я пишу эти стихи. Длинное, подробное описание, можно
сказать, ута-моногатари, предпослано стихам Мёэ и про-
ясняет их смысл.
«Ночь. 12 декабря 1224 года. Небо в тучах. Луны не
видно. Я вошел в зал Какю и погрузился в дзэн. Когда
наконец настала полночь, время ночного бдения, отпра-
вился из верхнего павильона в нижний,— луна вышла
из-за туч и засияла на сверкающем снеге. С такой спут-
ницей мне не страшен и волк, завывающий в долине.
Пробыв некоторое время в нижнем павильоне, я вышел.
Луны уже не было. Пока она пряталась, прозвенел после-
полуночный колокольчик, и я опять отправился наверх.
© Перевод Т. Григорьевой, 1992.
411
Тут луна снова появилась из-за туч и снова сопровождала
меня. Поднявшись наверх, я направился в зал. Луна
же, догоняя облако, всем своим видом показывала, что
собирается скрыться за вершиной соседней горы. Ей,
видимо, хотелось сохранить в тайне нашу прогулку».
Затем следовал упомянутый стих. И далее: «Увидев,
как луна прислонилась к вершине горы, я вошел в зал.
И я появлюсь
За горой.
И ты, луна, приходи.
Эту ночь и ночь за ночью
Вместе проведем».
Просидев всю ночь в зале для медитации или ве-
рнувшись в него под утро, Мёэ написал: «Закончив
медитировать, открыл глаза и увидел за окном пред-
рассветную луну. Все это время я сидел в темноте
и не мог сразу понять, откуда это сияние: то ли от
моей просветленной души, то ли от луны.
Моя душа
Ясный свет излучает.
А луне, должно быть,
Кажется,
Это ее отраженье».
Если Сайге называют поэтом сакуры, то Мёэ —
певец луны.
О, как светла, светла.
О, как светла, светла, светла.
О, как светла, светла.
О, как светла, светла, светла, светла
Луна!
Стихотворение держится на одной взволнованности
голоса.
От полуночи до рассвета Мёэ сочинил три стихотворе-
ния «о зимней луне». Как сказал Сайге: «Когда сочиня-
ешь стихи, не думай, что сочиняешь их». Словами
в тридцать один слог Мёэ доверительно, чистосердечно
беседует с луной, не только как с другом, но и как
с близким человеком.
«Глядя на луну, я становлюсь луной... Луна, на кото-
рую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в приро-
ду, сливаюсь с ней».
Сияние, исходящее от «просветленного сердца» мона-
ха, просидевшего в темном зале до рассвета, кажется
предрассветной луне ее собственным сиянием.
412
Как явствует из подробного комментария к стихо-
творению «Провожающая меня зимняя луна», Мёэ, под-
нявшись в гору в зал для медитации, погрузился в фи-
лософские и религиозные раздумья и передал в стихо-
творении пережитое им ощущение встречи, незримого
общения с луной. Я выбираю это стихотворение, когда
меня просят что-нибудь надписать, за его легкую за-
душевность.
«О зимняя луна, то скрываясь в облаках, то появляясь
вновь, ты освещаешь мои следы, когда я иду в зал дзэн
или возвращаюсь из него. С тобою мне не страшен
и волк, завывающий в долине. Тебе не холодно на снегу?
От ветра не знобит?»
Я потому надписываю людям эти стихи, что они
преисполнены доброты, теплого, проникновенного чувст-
ва к природе и человеку,— воплощают глубокую неж-
ность японской души.
Профессор Ясиро Юкио, известный миру исследова-
тель Боттичелли, знаток искусства прошлого и насто-
ящего, Востока и Запада, сказал однажды, что «особен-
ность японского искусства можно передать одной поэти-
ческой фразой: «Никогда так не думаешь о близком
друге, как глядя на снег, луну или цветы». Когда любу-
ешься красотой снега или красотой луны, когда бываешь
очарован красотой четырех времен года, когда пробужда-
ется сознание и испытываешь благодать от встречи с пре-
красным, тогда особенно тоскуешь о друге: хочется раз-
делить с ним радость. Словом, созерцание красоты про-
буждает сильнейшее чувство сострадания и любви,
и тогда слово «человек» звучит как слово «друг».
Слова «снег, луна, цветы» — о красоте сменяющих
друг друга четырех времен года — по японской
традиции олицетворяют красоту вообще: гор, рек,
трав, деревьев, бесконечных явлений природы и красоту
человеческих чуэств.
«Никогда так не думаешь о друге, как глядя на снег,
луну или цветы» — это ощущение лежит и в основе
чайной церемонии. Встреча за чаем — та же «встреча
чувств». Сокровенная встреча близких друзей в подходя-
щее время года. Кстати, если вы подумаете, что в повести
«Тысяча журавлей» я хотел показать красоту души и об-
лика чайной церемонии, то это не так. Скорее, наоборот,
я ее отвергаю, предостерегаю против той вульгарности,
в которую впадают нынешние чайные церемонии.
413
Цветы — весной.
Кукушка — летом.
Осенью — луна.
Чистый и холодный снег —
Зимой.
И если вы подумаете, что в стихах Догэна о красоте
четырех времен года — весны, лета, осени, зимы — всего
лишь безыскусно поставлены рядом банальные, избитые,
стертые, давно знакомые японцам образы природы, ду-
майте! Если вы скажете, что это и вовсе не стихи, говори-
те! Но как они похожи на предсмертные стихи монаха
Рёкана (1758—1831):
Что останется
После меня?
Цветы — весной,
Кукушка — в горах,
Осенью — листья клена.
В этом стихотворении, как и у Догэна, простейшие
образы, обыкновенные слова незамысловато, даже под-
черкнуто просто, поставлены рядом, но, чередуясь, они
передают сокровенную суть Японии. Это последние
стихи поэта.
Весь долгий,
Туманный
День весенний
С детворой
Играю в мяч.
Ветер свеж.
Луна светла.
Эх, тряхнем-ка стариной!
Протанцуем эту ночку
До рассвета!
Что говорить —
И я людей
Не сторонюсь,
Но мне приятней
Быть одному.
Душа Рёкана подобна этим стихам. Он довольство-
вался хижиной из трав, ходил в рубище, скитался по
пустырям, играл с детьми, болтал с крестьянами, не вел
досужих разговоров о смысле веры и литературы. Он
следовал незамутненному пути: «Улыбка на лице, лю-
бовь в словах». Но именно Рёкан в период позднего Эдо
(конец XVIII — начало XIX в.) своими стихами и своим
искусством каллиграфии противостоял вульгарным вку-
414
сам современников, храня верность изящному стилю
древних. Рёкан, чьи стихи и образцы каллиграфии по сей
день высоко ценятся в Японии, в своих предсмертных
стихах написал, что ничего не оставляет после себя. Ду-
маю, он хотел этим сказать, что и после его смерти
природа будет так же прекрасна и это единственное, что
он может оставить в этом мире. Здесь звучат чувства
древних и религиозная душа самого Рёкана. Есть у Рёка-
на и любовные стихи. Вот одно из любимых мною:
О, как долго
Томился я
В ожидании!
Мы вместе...
О чем еще мечтать?
Старый Рёкан, которому тогда было шестьдесят во-
семь, встретил молодую двадцатидевятилетнюю монахи-
ню Тэйсин и без памяти влюбился в нее. Это стихи
о радости встречи с вечной женственностью, с женщиной,
как с долгожданной любовью.
Мы вместе...
О чем еще мечтать? —
прямодушно заканчивает он свои стихи.
Родился Рёкан в Этиго (теперь провинция Ниигата),
той самой провинции, которую я описал в повести
«Снежная страна». Это северная окраина Японии, куда
через Японское море доходят холодные ветры из Сибири.
Всю жизнь он провел в этом краю. Умер Рёкан семидеся-
ти четырех лет. В глубокой старости, чувствуя приближе-
ние смерти, он пережил просветление — сатори. И мне
кажется, что на краю смерти, в «Последнем взоре» поэта-
монаха природа севера отразилась особой красотой.
У меня есть дзуйхицу «Последний взор». Там приводятся
слова — которые потрясли меня — из предсмертного
письма покончившего с собой Акутагавы Рюноскэ
(1892—1927): «Наверное, я постепенно лишился того, что
называется инстинктом жизни, животной силой,— писал
Акутагава.— Я живу в мире воспаленных нервов, про-
зрачный, как лед... Меня преследует мысль о самоубийст-
ве. Только вот никогда раньше природа не казалась мне
такой прекрасной! Вам, наверное, покажется смешным:
человек, очарованный красотой природы, думает о само-
убийстве. Но природа потому так и прекрасна, что от-
ражается в моем последнем взоре».
415
В 1927 году, тридцати пяти лет от роду, Акутагава
покончил с собой. Я писал тогда в «Последнем взоре»:
«Как бы ни был чужд этот мир, самоубийство не ведет
к просветлению. Как бы ни был благороден самоубийца,
он далек от мудреца. Ни Акутагава, ни покончивший
с собой после войны Дадзай Осаму (1909—1948) и никто
другой не вызывают у меня ни понимания, ни сочувст-
вия. У меня был друг, художник-авангардист. Он тоже
умер молодым и тоже часто помышлял о самоубийстве.
В «Последнем взоре» есть и его слова. Он любил повто-
рять: «Нет искусства выше смерти» — или: «Умереть
и значит жить». Этот человек, родившийся в буддийском
храме, окончивший буддийскую школу, иначе смотрел на
смерть, чем смотрят на нее на Западе. «В кругу мыс-
лящих кто не думал о самоубийстве?» Наверное, так оно
и есть. Взять хотя бы того же монаха Иккю (1394—1481).
Говорят, он дважды пытался покончить с собой. Я ска-
зал «того же», потому что Иккю знают даже дети —
чудака из сказок, а о его эксцентричных выходках ходит
множество анекдотов. Об Иккю рассказывают, что «дети
забирались к нему на колени погладить его бороду.
Лесные птицы брали корм из его рук». Судя по всему,
Иккю был до предела искренним, добрым монахом,—
истинный дзэнец. Говорят, он был сыном императора.
Шести лет его отдали в буддийский храм, и уже тогда
проявился его поэтический дар. Иккю мучительно раз-
мышлял о жизни и религии. «Если бог есть-, пусть спасет
меня! Если нет, пусть меня сгложут рыбы на дне озера».
Он действительно бросился в озеро, но его спасли. Был
еще случай: один монах из храма Дайтокудзи, где служил
Иккю, покончил с собой, и из-за этого кое-кого из
монахов отправили в заточение. Чувствуя вину — «тяже-
ло бремя ноши», Иккю удалился в горы и, решив
умереть, морил себя голодом.
Он назвал свой поэтический сборник «Кёун» («Безум-
ные облака»), и он стал его псевдонимом. В этом сборни-
ке, да и в последующих есть стихи, какие не встретишь
в средневековых канси, тем более в дзэнской поэзии,
настолько они эротичны и содержат такие интимные
подробности, что могут привести в смущение. Иккю не
обращал внимания на правила и запреты дзэн: ел рыбу,
пил вино, встречался с женщинами. Во имя свободы он
противостоял монастырским порядкам. Быть может, в то
смутное время, когда нарушился путь человека, он хотел
416
восстановить подлинное человеческое существование, ис-
тинную жизнь, укрепить дух людей.
Храм Дайтокудзи в Мурасакино, в Киото, и теперь
излюбленное место чайных церемоний. Какэмоно, что
висят в нише чайной комнаты,— образцы каллиграфии
Иккю, привлекают сюда посетителей. У меня тоже есть
два образца. На одном надпись: «Легко войти в мир
Будды, трудно войти в мир дьявола». Эти слова меня
преследуют. Я их тоже нередко надписываю. Эти слова
можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл безгра-
ничен. Но когда вслед за словами: «легко войти в мир
Будды» — читаю: «трудно войти в мир дьявола», Иккю
входит в мою душу своей дзэнской сущностью. В конеч-
ном счете, для людей искусства, ищущих Истину, Добро
и Красоту, желание, скрытое в словах «трудно войти
в мир дьявола», в страхе ли, в молитве, в скрытой или
явной форме, но присутствует неизбежно, как судьба. Без
«мира дьявола» нет «мира Будды». Войти в «мир дьяво-
ла» труднее. Слабым духом это не под силу.
«Встретишь будду, убей будду. Встретишь патриарха,
убей патриарха» — известный дзэнский девиз. Буддийс-
кие школы разделяются на те, что верят в спасение извне
{шарики), и те, что верят в спасение через усилие собствен-
ного духа (дзирики). Дзэн, естественно, принадлежит к по-
следним. Отсюда эти свирепые слова.
Синрай (1173—1262), основатель секты Синею (Ис-
тины), последователи которой верят в спасение извне,
сказал однажды: «Если хорошие люди возрождаются
в раю, что уж говорить о плохих?!» Между словами
Синрана и словами Иккю о «мире Будды» и «мире
дьявола» есть общее — душа (кокоро), и есть и раз-
личие. Синран еще сказал: «Не иметь ни одного уче-
ника». «Встретишь патриарха, убей патриарха». «Не
иметь ни одного ученика»,— не в этом ли жестокая
судьба искусства?
Школа дзэн не знает культовых изображений. Правда,
в дзэнских храмах есть изображения Будды, но в местах
для тренировки, в залах для медитации нет ни скульптур-
ных, ни живописных изображений будд, ни сутр. В тече-
ние всего времени там сидят молча, неподвижно, с закры-
тыми глазами, пока не приходит состояние полной от-
решенности (не-думания, не-размышления, когда
исчезают всякие мысли и всякие образы.— Т. Г.). Тогда
исчезает «я», наступает «Ничто». Но это совсем не то
14 Я. Кавабата
417
«Ничто», как понимают его на Западе. Скорее напротив.
Это Пустота, где все существует вне преград, ограни-
чений — становится самим собой. Это бескрайняя Все-
ленная души.
Конечно, и в дзэн есть наставники, они обучают
учеников посредством мондо (вопрос — ответ), знако-
мят с древними дзэнскими записями, но ученик оста-
ется единственным хозяином своих мыслей и состояния
просветления достигает исключительно собственными
усилиями. Здесь важнее интуиция, чем логика, акт вну-
треннего пробуждения — сатори, чем приобретенные
от других знания.
Истина не передается «начертанными знаками», Ис-
тина «вне слов». Это предельно, по-моему, выражено
в «громовом молчании» Вималакирти.
Говорят, первый патриарх чань (дзэн) в Китае, вели-
кий учитель Бодхидхарма (яп. Дарума-дайси), о котором
говорят, что он «просидел девять лет лицом к стене»,
действительно просидел девять лет, созерцая стену пеще-
ры, и в высшем состоянии молчаливого сосредоточения
пережил сатори. От Бодхидхармы и пошел обычай сидя-
чей медитации в дзэн.
Спросят — скажешь.
Не спросят — не скажешь.
Что в душе твоей
Сокрыто,
Благородный Бодхидхарма?
И еще одно стихотворение того же Иккю:
Как сказать —
В чем сердца
Суть?
Шум сосны
На сумиэ.
В этом душа восточной живописи. Смысл восточной
живописи сумиэ — в Пустоте, в незаполненном простран-
стве, в еле заметных штрихах.
Цзинь-Нун говорил: «Если ветку нарисуешь искусно,
то услышишь, как свистит ветер». А дзэнский учитель
Догэн: «Разве не в шуме бамбука путь к просветлению?
Не в цветении сакуры озарение души?» Прославленный
мастер японского Пути цветка (икэбана), Икэнобо Сэнно
(1532—1554), изрек в «Тайных речениях»: «Горсть воды
или ветка дерева вызывают в воображении громады гор
и полноводье рек, В одно мгновение можно пережить
418
таинства бесчисленных превращений. Совсем как чудеса
волшебника».
И японские сады символизируют величие природы.
Если европейские, как правило, разбиваются по принципу
симметрии, то японские сады, как правило, асимметри-
чны. Скорее асимметрия, чем симметрия, олицетворяет
многообразие форм и беспредельность. Правда, асим-
метрия уравновешивается присущим японцам чувством
утонченности и изящества. Нет, пожалуй, ничего более
сложного, разнообразного и продуманного до мелочей,
чем правила японского искусства. При «сухом ландша-
фте» большие и мелкие камни располагаются таким об-
разом, что напоминают горы, реки, бьющиеся о скалы
волны океана. Предел лаконизма — японские бонсай
и бонсэки. Слово «ландшафт» — «сансуй» — состоит
из «сан» (гора) и «суй» (вода) и может означать горный
пейзаж или сад, а может означать «одинокость», «за-
брошенность», что-то «печальное, жалкое».
Если «ваби-саби», столь высоко ценимое в Пути чая,
который предписывает «гармонию, почтительность, чи-
стоту и спокойствие», олицетворяет богатство души, то
крохотная, до предела простая чайная комната воплоща-
ет бескрайность пространства, беспредельность красоты.
Один цветок лучше, чем сто, дает почувствовать цве-
точность цветка.
Еще Рикю учил не брать для икэбана распустившиеся
бутоны. В Японии и теперь во время чайной церемонии
в нише чайной комнаты нередко ставят один нераскрыв-
шийся бутон. Цветы выбирают по сезону, зимой — зим-
ний, например, гаультерию или камелию «вабискэ», кото-
рая отличается от других видов камелий мелкими цвета-
ми. Выбирают один белый бутон. Белый цвет — самый
чистый и насыщенный. На бутоне должна быть роса.
Можно обрызгать цветок водой. В мае для чайной цере-
монии особенно хорош бутон белого пиона в вазе из
селадона. И на нем должна быть роса. Впрочем, не только
на бутоне — фарфоровую вазу, еще до того, как поста-
вить в нее цветок, следует хорошенько обрызгать водой.
В Японии среди фарфоровых ваз для цветов больше
всего ценятся старинные ига (XV—XVI вв.). Они и самые
дорогие. Если на ига брызнуть водой, они будто просы-
паются, оживают. Ига обжигаются на сильном огне.
Пепел и дым от соломы растекаются по поверхности, и,
когда температура падает, ваза вроде бы покрывается
419
глазурью. Это не рукотворное искусство, оно не от
мастера, а от самой печи: от ее причуд или помещенной
в нее породы зависят замысловатые цветовые оттенки.
Крупный, размашистый, яркий узор на старинных ига
под действием влаги обретает чувственный блеск и на-
чинает дышать в одном ритме с росой на цветке.
По обычаям чайной церемонии, перед употреблением
увлажняют и чашку, чтобы придать ей естественный
блеск. Как говорил Икэнобо Сэнно (в «Тайных рече-
ниях»): «Поля, горы, берега явятся в их собственном
виде». Своей школой икэбана он внес новое в понимание
души цветка: и в разбитой вазе и на засохшей ветке
есть цветы и они могут вызвать озарение. «Для древних
составление цветов — путь к просветлению». Под вли-
янием дзэн его душа проснулась к красоте Японии.
А еще, наверное, потому, что жить ему пришлось в тру-
дное время затянувшихся междоусобиц.
В «Исэ-моногатари», самом древнем собрании японс-
ких ута-моногатари, есть немало коротких новелл, и в од-
ной из них рассказано о том, какой цветок поставил
Аривара Юкихира, встречая гостей: «Будучи человеком
утонченным, он поставил в вазу необычный цветок гли-
цинии: гибкий стебель был длиной три сяку шесть сун».
Разумеется, глициния с таким длинным стеблем — даже
не верится, но я вижу в этом цветке символ хэйанской
культуры. Глициния — цветок элегантный, женствен-
ный — в чисто японском духе. Расцветая, он свисает,
слегка колышимый ветром, незаметный, неброский, не-
жный, то выглядывая, то прячась среди яркой зелени
начала лета, воплощает очарование вещи. Глициния с та-
ким длинным стеблем должна быть очень хороша.
Около тысячи лет назад Япония, воспринявшая на
свой лад танскую культуру, создала великолепную куль-
туру Хэйана. Рождение в японцах чувства прекрасного —
такое же чудо, как этот «необычный цветок глицинии».
В поэзии первая императорская поэтическая антология
«Кокинсю» появилась в 905 году. В прозе шедевры японс-
кой классической литературы — в X—XI вв.: «Исэ-мо-
ногатари» (X век), «Гэндзи-моногатари» Мурасаки Си-
кибу (978—1014); «Макура-но соси» («Записки у изго-
ловья») Сэй Сёнагон (966—1017, по последним данным).
В эпоху Хэйан была заложена традиция японской кра-
соты, которая в течение восьми веков влияла на по-
следующую литературу, определяя ее характер. «Гэндзи-
420
моногатари» — вершина японской прозы всех времен.
До сих пор нет ничего ему равного. Теперь уже и за
границей многие признают мировым чудом то, что
уже в X веке появилось столь замечательное и столь
современное по духу произведение. В детстве я не
очень хорошо знал древний язык, но все же читал
хэйанскую литературу, и мне запала в душу эта повесть.
С тех пор как появилось «Гэндзи-моногатари», японская
литература все время тяготела к нему. Сколько было
за эти века подражаний! Все виды искусства, начиная
от прикладного и кончая искусством планировки садов,
о поэзии и говорить нечего, находили в «Гэндзи» ис-
точник красоты.
Мурасаки Сикибу, Сэй Сёнагон, Идзуми Сикибу
(979 г.— ?), Акадзомэ Эмон (957—1041) и другие знамени-
тые поэтессы — все служили при дворе. Хэйанская куль-
тура была культурой двора — отсюда ее женственность.
Время «Гэндзи-моногатари» и «Макура-но соси» — вре-
мя высшего расцвета этой культуры. От вершины она
клонилась уже к закату. В ней сквозила печаль, которая
предвещала конец славы. Это была пора цветения при-
дворной культуры Японии.
В скором времени императорский двор настолько
обессилел, что власть от аристократов (кугэ) перешла
к воинам — самураям (буси). Начался период Кама-
кура (1192—1333). Государственное правление самура-
ев продолжалось около семи столетий, до начала
Мэйдзи (1868).
Однако ни императорская система, ни придворная
культура не были уничтожены. В начале периода Ка-
макура появилась еще одна антология вака (японские
стихи) — «Новая Кокинсю» (1205), которая превзошла
по мастерству хэйанскую «Кокинсю». Есть, конечно,
и в ней склонность к игрословию, но главное — это
дух изящества (ёэн), красоты сокровенного (югэн), сверх-
чувственного (ёдзё),— полная иллюзия чувств, и это
сближает ее с современной символической поэзией. Поэт-
монах Сайгё-хоси (1118-—1190) соединил обе эпохи —
Хэйан и Камакура.
Мечтая о нем,
Уснула незаметно.
И он пришел во сне.
О, если б знала,
Не стала пробуждаться.
421
Дорогой снов
Я неустанно
За ним иду.
А наяву
Не встретились ни разу.
Это стихи из «Кокинсю», поэтессы Оно-но Комати.
И хотя стихи о снах, они навеяны реальностью. Поэзия
же, появившаяся после «Новой Кокинсю», и вовсе напо-
минает зарисовки с натуры.
Бамбуковая роща
Наполнилась
Воробьиным гомоном.
От солнечных лучей
Цвет осени.
В саду, где одиноко,
Куст хаги облетает,
Осенний ветер.
Вечернее солнце
Садится за стеной.
А это конец Камакура, стихи императрицы Эйфуку
(1271—1342). Выражая присущую японцам утонченную
печаль, они звучат, по-моему, очень современно.
Стихи учителя Догэна «Чистый и холодный снег —
зимой» и преподобного Мёэ «Провожающая меня зи-
мняя луна» — и то и другое принадлежат к эпохе «Новой
Кокинсю».
Мёэ и Сайге обменивались стихами и мыслями о по-
эзии. «Каждый раз, когда приходил монах Сайге, начи-
нался разговор о стихах. У меня свой взгляд на поэзию,—
говорил он.— И я воспеваю цветы, кукушку, снег, луну —
в общем, разные образы. Но, в сущности, все это одна
видимость, которая застит глаза и заполняет уши. И все
же стихи, которые у нас рождаются, разве это не Истин-
ные слова? Когда говоришь о цветах, ведь не думаешь,
что это на самом деле цветы. Когда воспеваешь луну, не
думаешь, что это на самом деле луна. Представляется
случай, появляется настроение, и пишутся стихи. Упадет
красная радуга, и кажется, что пустое небо окрасилось.
Засветит ясное солнце, и пустое небо озаряется. Но ведь
небо само по себе не окрашивается и само по себе не
озаряется. Вот и мы в душе своей, подобно этому небу,
окрашиваем разные вещи в разные цвета, не оставляя
следа. Но только такая поэзия и воплощает Истину Буд-
ды» (из «Биографии Мёэ» его "ученика Кикая).
422
В этих словах угадывается японская, вернее, восточ-
ная идея «Пустоты», Небытия. И в моих произведениях
критики находят Небытие. Но это совсем не то, что
понимают под нигилизмом на Западе. Думаю, что раз-
личаются наши духовные истоки.
Сезонные стихи Догэна — «Изначальный образ», вос-
певающие красоту четырех времен года, и есть дзэн.
ВСТРЕЧА ЧУВСТВ
Мы подъезжали к туннелю, тому самому, после которого начина-
лась снежная страна. Помните, у Кавабаты: «Поезд миновал длинный
туннель, разделяющий две провинции, и остановился на сигнальной
станции. Отсюда начиналась Снежная страна. Ночь стала светлей». Все
замерли на минуту, причастились красотой, тишиной. Тайная сила
безмолвия, под стать безмолвию открывшихся взору гор, еще больше
объединила нас, почитателей Кавабаты, отправившихся вслед за
героем его повести. Мы неожиданно оказались в пространстве,
в котором витала душа писателя, и каждый по-своему мог общаться
с нею, или, можно сказать, оказались в ином, экзистенциальном,
времени, где все сохраняется, где встречаются с теми, кто жил
когда-то.
Уже на станции Этиго увидели героиню «Снежной страны» краса-
вицу Комако. Как живая, в ярком кимоно, она стояла в полный рост за
стеклом витрины и приветствовала нас тихой улыбкой. Здесь все было
овеяно ее чистотой. Для полноты ощущения не хватало только снега.
Стоял ноябрь, моросил дождь. Оставалось надеяться на милость при-
роды или местного божества — ками, духа горы. Мы даже не очень
удивились, когда наутро увидели за окном отеля заснеженные горы,
и лишь молча созерцали теперь уже белую тишину. И все так, как
в повести: пологие улицы, крыши домов выступают далеко вперед,
нависают над узкими улочками. Запах старины. Горы располагают
к созерцательности, и остро ощущаешь светлую печаль осени. Может
быть, не совсем так, как японцы, но все же.
«Особенность японского искусства можно передать одной поэтичес-
кой фразой»,— вспоминает Кавабата слова искусствоведа Ясиро
Юкио,— «Никогда так не думаешь о близком друге, как глядя на снег,
луну или цветы». Когда любуешься красотой снега или красотой луны,
когда бываешь очарован красотой четырех времен года, пробуждается
душа, испытываешь благодать от встречи с прекрасным, тогда особен-
424
но тоскуешь о друге: хочется разделить с ним радость. Словом,
созерцание красоты пробуждает сильнейшее чувство сострадания
и любви, и тогда слово «человек» звучит как слово «друг».
Воистину, мы это ощутили на себе и вряд ли забудем об этой
встрече с прекрасными людьми прекрасной страны, организованной
в ноябре 1988 г. Обществом по изучению творчества Кавабаты
Ясунари во главе с профессором Хасэгавой Идзуми. И стало ясно,
почему Кавабата именно так назвал свою Нобелевскую речь —
«Красотой Японии рожденный». Этим он хотел сказать: «Если я что-
то и сделал хорошее, что-то смог оставить потомкам, то исключите*
льно благодаря тому чувству прекрасного, которое пробудила во мне
культура Японии, исчисляемая веками» — таков подтекст речи. В по-
исках прекрасного, в умении замечать красоту во всем и открывать ее
другим видели свое назначение древние поэты и авторы повестей. Им
и обязан писатель всем, что есть у него достойного внимания.
Древние заронили в душу японцев чувство очарованности миром,
и последующим поколениям было чему следовать. Они недаром
возвели в поэтический принцип подражание «изначальному образцу»
или «первоначальной песне» — «хонкадори» и поддерживали во все
времена традицию прекрасного (би). Потому и речь Кавабаты прозву-
чала как признание в благодарности предкам и внимании к современ-
никам: всем я обязан Пути красоты, которым следовали до меня
сородичи и который делает сердце человека сопричастным горестям
и радостям других.
«Никогда так не думаешь о друге, как глядя на снег, луну или
цветы» — это ощущение лежит и в основе чайной церемонии. Встреча за
чаем — та же «встреча чувств». Сокровенная встреча близких друзей
в подходящее время года. Кстати, если вы подумаете, что в повести
«Тысяча журавлей» я хотел показать красоту души и облика чайной
церемонии, то это не так. Скорее, наоборот, я ее отвергаю, предо-
стерегаю против той вульгарности, в которую впадают нынешние
чайные церемонии»,— счел возможным признаться Кавабата в Нобе-
левской речи. Истинная чайная церемония как один из видов традици-
онных искусств предназначена очищать душу от дурных мыслей, пробу-
ждать, прояснять сознание, приводить к высшей Свободе духа, которая
делает человека своим во Вселенной. (Недаром наименования дзэнских
искусств включают иероглиф «путь»; скажем, «тядо» — «путь чая».)
«Если «ваби-саби» (красота суровой простоты и просветленной печали),
столь высоко ценимое в Пути чая, который предписывает «гармонию,
почтительность, чистоту и спокойствие», олицетворяет богатство души,
то крохотная, до предела простая чайная комната воплощает бескрай-
ность пространства, беспредельность красоты». Кавабата имеет в виду
четыре принципа чайного ритуала, изложенные знаменитым мастером
Сэн-но Рикю (1522—1591). Гармония — умение жить в ладу с природой
425
и с самим собой. Все согласуется в природе, и художник, мастер должен
проникнуться дыханием созерцаемого предмета или действа, забыв
себя, сосредоточиться на другом, уловить его внутренний ритм, и тогда
раскроется неповторимая красота другого и мастер приобщится к кра-
соте неисчезающей. Если же разбалансированы, нарушены связи приро-
ды и человека, то нарушивший закон Бытия отторгается им, как не
соответствующий закону Красоты или Истины: для японцев Красота
есть Истина, а Истина есть Красота. Чистота — в прямом и перенос-
ном смысле — ничего лишнего, неуместного. Внешяя неупорядочен-
ность есть проявление неупорядоченности, загрязненности человеческих
мыслей и чувств. Не только в чайном доме должна быть абсолютная
чистота — в «обители Будды» не может быть и пылинки, но и чистота
в душе. С дурными мыслями в чайный дом не входят. Спокойствие —
успокоение от волнений суетного, вечно чем-то озабоченного мира.
Успокоение ума дает возможность видеть вещи, как они есть, в их
подлинности, не принимать ложь за истину, иллюзию за реальность.
Полный душевный покой: ни лишних мыслей, ни лишних звуков, ни
лишних красок — ничего, что помешало бы сосредоточению, медита-
тивному углублению. Тогда и возможна гармония, когда, очищаясь от
мирской суеты, приходишь в лад с самим собой. А тогда приходишь
в лад и со всей Вселенной, со всеми ее обитателями, и она хранит тебя.
И сама собой проявляется Почтительность, присущая изначальной
природе человека, и он уже не может ранить другого, нанести ему
обиду, ощущая в нем родство, единую изначальную сущность — приро-
ду Будды. И, значит, нет оснований ставить себя выше или ниже
другого. «Оставь свой меч у порога чайного дома» — увещевали масте-
ра. Всё равно перед Истиной, изначальной Красотой мира, и высший
грех — посягательство на то, что дано человеку во спасение. Ничто не
может существовать за счет другого, умалять, посягать на жизнь друго-
го, ибо все божественно и не случайно является в мир сей. Не только
человек, но и обитатели неба и земли, и то, что человек создает своим
умом, сердцем и руками. И оттого как о живых существах с благогове-
нием герои произведений Кавабаты говорят о деревьях, цветах, старин-
ных чашках для чайной церемонии.
И все-таки это действо утратило свою чистоту, если утратили ее
человеческие души. Как сказано в «Вималакирти сутре», о которой
упоминает писатель, «Если мысли чисты, то все чисто, если мысли не
чисты, то все не чисто». И Кавабата утверждает своими повестями, что
утрата чувства прекрасного грозит людям гибелью, ибо сама жизнь
устроена по законам Красоты, и кто их нарушает, этой жизнью оттор-
гается. Он остался верен своему завету: «Вся моя жизнь — это поиск
красоты, и я буду продолжать этот поиск до самой смерти». Так оно
и было. Об этом же свидетельствуют лекции, прочитанные на Гавайс-
ких островах,— «Существование и открытие Красоты». Он считал, что
426
судьба страны зависит не от мощи государства, а от духовной красоты
народа. И он не одинок в своей вере: «Когда удастся открыть тайну
Красоты, понять волю Природы, откроется и смысл жизни»,— говорил
его современник — писатель Мусякодзи Санэацу. Поисками этого смы-
сла занят Кавабата: как вернуть чувство прекрасного, которое только
может спасти человечество от гибели, ибо закон Красоты есть закон
Жизни. Но как сохранить эту веру и это чувство, когда вся жизнь, как
она разворачивается на глазах, противоречит этой вере и этому чувству?
«После войны,— признается писатель,— я погрузился в атмосферу
старинной японской печали». И ничто, кажется, уже не трогало его, он
мечтал уединиться где-нибудь в горах, подальше от обезумевшего
мира. Но как вовсе уйти, уединиться, если он не разучился содрогаться,
видя красоту снега, цветов, луны, осенью — листьев клена? Когда ему
ведома истина: чтобы дать почувствовать лилию, как она есть, нужно
«соединить душу ребенка, который впервые увидел прекрасный цветок,
и душу Бога, который все знает о лилии». Разве не слышит он звуков
«японской флейты», когда продолжает читать в разгар военных дейст-
вий «Гэндзи-моногатари», читать с упоением дома, при тусклом свете
лампы, в трамвае. Читая, забывал обо всем. Человеку, не утратившему
способность соизмерять вечное и преходящее, есть чем поделиться
с другими.
Случайно ли, что именно за повести, проникнутые старинной японс-
кой печалью, «за писательское мастерство, которое с большим чув-
ством выражает суть японского образа мышления» Кавабате была
присуждена Нобелевская премия? Почему выбор пал на эти вещи? Мне
кажется, потому, что в них ощущается налет печали, которую японцы
называют словом «саби», просветленной грусти или просветленного
одиночества, которое испытывает человек, услышавший беззвучный
голос вещей, увидевший то, что скрыто от бегающего взора того, кто не
видит выхода из лабиринта, потому что ищет его не в себе.
В повестях Кавабаты нет ни острой сюжетности, ни драматических
историй, но есть упоение миром, умение видеть незаметное и притяги-
вать к нему взоры, открывая неведомый прежде мир, дарующий
человеку чувство свободы. Такова и композиция (если здесь подходит
это слово): не навязывать свой порядок, не брать в плен события,
а дать им прорасти самоестественно. Это в стиле стихотворной
цепочки-рэнга, где одно поэтическое видение наплывает на другое, или
в стиле «Гэндзи», где каждая картина — сама по себе, своей асиммет-
рией дает возможность почувствовать каждый раз по-новому звучащее
одно и то же настроение печального очарования. И в этом нет ничего
рационального, чего ищет и к чему привык западный читатель.
Поэтому хочется посоветовать: не ищите смысла в том, что выше
всякого смысла.
Этими ощущениями можно охарактеризовать стиль Кавабаты,
427
если угодно. Только для него это не символика и не мистика,
а самый что ни на есть реальный мир, который недоступен рав-
нодушному и суетному взору, но открывается взору любящего и со-
страдающего сердца. Он и сам размышлял об этом в «Автобиографии
писателя»: «...не имея детей, не стремясь к богатству, не веря в славу,
я вижу в любви главную опору жизни. Нет и дня, не согретого
любовью. Но это не та любовь, когда держишь в своих руках
руку женщины... Да, я и грустный и по-своему счастливый человек».
Правда, это все же счастье одинокого. скитальца. По словам его
младшего современника Мисима Юкио, которому были понятны
чувства писателя, но который так и не нашел просветленности
в печали и оборвал свою жизнь, одиночество Кавабаты можно
сравнить с «одиночеством шелковой нити над бездной Небытия».
Кавабату эта бездна не пугала. Хотя, как знать?
Может быть, он слишком любил Красоту, чтобы мириться с ее
утратой вовне и в себе. Кто знает? Хотя ей он посвятил себя и верил
в нее как в Бога, не теряя надежды, что через приобщение к Красоте
мир будет спасен. Говоря на языке другой традиции, словами
Шекспира:
Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронут сладкие созвучья,
Способен на грабеж, измену, хитрость.
Темны, как ночь, души его движенья
И чувства все угрюмы.
А японский поэт Мацуо Басе скажет: «Все, что ни видишь,—
Цветок. Все, о чем ни думаешь,— Луна. Кто не видит во всем Цветка,
тот дикарь. У кого в сердце нет Цветка, тот все равно что зверь. Изгони
дикаря, прогони зверя, следуй Творящей силе природы и вернешься
в нее». Кавабата вспоминает эти мудрые слова Басе, который, подобно
Мурасаки Сикибу, воплощает японское сердце. Оживает сердце, когда
видишь красоту, и каменеет, когда ее не замечаешь. Красота потому
может спасти мир, что действует прямо на сердце человека, а не только
на ум, не только на чувство.
Обостренная восприимчивость к прекрасному поразила Тагора,
посетившего Японию в 1916 г. В лекции «Душа Японии» он сказал:
«Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях
такое свойство зрения, когда правду видят в красоте, а красоту в прав-
де. В этом Япония и впрямь достигла некоего совершенства». И можно
говорить о национальном пути Красоты. Каждый народ вносит что-то
свое в общую сокровищницу духа. Японцы во все времена шли к Истине
или истинному существованию в Свободе через развитие чувства Кра-
соты, которая недоступна рациональному уму, «несчастному созна-
нию», сколько бы оно ни обольщалось на этот счет. Красота есть
Истина, а Истина, как известно, есть Целое. Целое же доступно лишь
428
целому, а не «усеченному» сознанию. Японцы издавна постигли закон
Целого: неповторимость (мэдзурасиса) каждого мига. Лишь неповтори-
мое, индивидуальное, единичное может быть причастно Единому. Так
и строились их повести: одно событие не повторяло, не продолжало
другого, а отражало в себе это другое, как в образе «Аватамсака
сутры» — мир подобен сети Индры из драгоценных камней, которые
переливаются при восходе солнца, так что одна драгоценность отража-
ет в себе все остальные. И это ощущение придает особое очарование
и японской поэзии, и японским садам, где одно не мешает другому,
расположено естественно, поодаль, как камни сада Рёандзи в Киото.
Повторение, симметрия не позволяют проявиться красоте, которая
каждый раз иная, рождается заново.
Думаю, нам, воспитанным в другой традиции, привыкшим к ясно-
сти, определенности, логической выстроенности сюжета,— непросто
представить себе этот метод, позволяющий схватывать реальное движе-
ние в неповторимости каждого мига, каждой сцены в отдельности,
никак по видимости между собой не связанных. Для этого и ум должен
пребывать в постоянном движении, в глубине оставаясь в полном
покое. «Колесо движется потому, что ось неподвижна»,— говорят
даосы. Не потому ли пейзаж на свитке, или в коротком стихотворении,
или в рассказах Кавабаты воспринимается как реально существующий,
будто переносишься в иное пространство, в иное измерение,— появля-
ется эффект присутствия в невидимом мире. Потому и на засохшей
ветке можно увидеть цветы и они могут вызвать озарение, как о том
записано в «Тайных речениях» прославленного мастера икэбана Икэно-
бо Сэнно (1532—1554). Не нужно нагромождать предметы, благоустра-
ивать сады. Зачем? «В одно мгновенье можно пережить таинства бесчи-
сленных превращений», если сосредоточиться на одном. Капля воды,
ветка дерева могут вызвать в воображении громадные горы и полно-
водные реки. Эта способность «слышать голос беззвучного, видеть
форму бесформенного», действительно, свойственна японцам; она раз-
вивалась веками — не поучениями, наставлениями, а ритмом рисунка,
обликом многоярусной пагоды, уносящей мысль к небу, где обитает
богиня Солнца Аматэрасу. «Слышать голос беззвучного, видеть форму
бесформенного — наша душа постоянно стремилась к этому»,— писал
философ Нисида Китаро (1870—1945), который, по его воспоминаниям,
пережил Озарение (сатори), и ему, действительно, открылось многое,
о чем еще неведомо философии, склонной соизмерять действительность
с априорным знанием.
Японцы постоянно искали красоту, скрытую, рационально необъяс-
нимую, хотя и называли ее по-разному, сначала «очарованием» (аварэ),
которое есть в каждой вещи, сколь бы ни была она незаметной; потому
каждая вещь может вызвать восторг, если ее увидеть. Потом, после
потрясших страну самурайских войн, ощутили красоту сокровенного.
429
тайного, неисповедимого (югэн),— красоту театра Но, дзэнской поэзии
и живописи, как в стихотворении Иккю (1394—1481):
Как сказать —
В чем сердца
Суть?
Шум сосны
На сумиэ.
Сумиэ — рисунок тушью на тонкой бумаге, по которой кисть ходит
сама по себе. Неизвестно заранее, что напишет рука; мастер вверяет
себя кисти, зная, что есть нечто, что выше человеческой воли. Кавабата
добавляет к стихам Иккю: «В этом душа восточной живописи. Смысл
сумиэ ■— в Пустоте, в незаполненном пространстве, еле заметных штри-
хах». В Пустоте, или в полном отсутствии волеизлияния художника.
«Цзинь-Нун говорил: «Если ветку нарисуешь искусно, то услышишь,
как свистит ветер». А дзэнский монах Догэн (1200—1253) как бы вторил
ему: «Смотрите! Разве не в шуме бамбука путь к Просветлению? Не
в цветении сакуры озарение души?» Тот самый Догэн, стихами которо-
го — «Изначальный образ» — Кавабата начал свою удивительную
Нобелевскую речь:
«Цветы — весной,
Кукушка — летом.
Осенью — луна.
Чистый и холодный снег —
Зимой».
«...Простейшие образы, обыкновенные слова незамысловато, даже
подчеркнуто просто, поставлены рядом, но, чередуясь, они передают
сокровенную суть Японии». Японцы умеют видеть то, что находится за
словами, то, что невыразимо в знаке, потому для них не звучат оди-
наково одни и те же слова. Повторяющиеся образы помогали видеть
неизменное в изменчивом, разные грани извечной Красоты. Менялись
не слова, в слове не выразишь Истину, менялся человек, которому
назначено проникнуть в сердцевину слова, научиться понимать без слов,
прямо, «от сердца к сердцу». Этому учит искусство Дзэн: где есть
истинное понимание, там слова не нужны, как не нужны и лишние
предметы в чайной церемонии. «Один цветок лучше, чем сто, передает
цветочность цветка».
Все в природе едино, сопряжено, соединяется невидимыми
нитями. Здесь тронешь — там отзовется. Можно общаться с душами
тех, кто отошел в мир иной, как об этом говорится в «Элегии».
В этом рассказе Кавабата вспоминает слова проповедника «Учения
о сердце» (Сингаку) старца Сёо: «Какое грандиозное празднество
духов! Духи — повсюду. И дыни, и баклажаны, поспевшие в этом
году, и плоды персиков, и каждый персимон, и каждая груша,
и каждый усопший, и каждый живущий — все это души. И встре-
430
чаются они и сходятся они все вместе, без обид, без мыслей
злокозненных, преисполненные одним лишь чувством великим —
какая благодать! ...Всеединящий праздник духов! Это и есть проповедь
учения о единстве сердца Вселенной/ А если у Вселенной одно
сердце, значит, каждое сердце — Вселенная. Поистине Вселенское
слияние, погружение в Нирвану и всего и вся: и трав, и деревьев,
и стран, и земель».
Я нередко вспоминаю эти удивительные слова: «если у Вселенной
одно сердце, значит, каждое сердце — Вселенная». Когда они проник-
нут в сознание, мир изменится. Красота и есть душа вещей, и если эти
души научатся понимать друг друга, придут в согласие, то все оживет.
И тогда, действительно, красота спасет мир, ибо созерцание красоты
пробуждает сильнейшее чувство сострадания и любви к другому.
Конечно, не так просто увидеть красоту, которая не бросается
в глаза и которая у каждого своя. Восточное искусство, искусство
японцев, учит этому — видеть душу в вещах. Не поэтому ли к нему
тянутся современники? Потому и слов должно быть немного, чтобы не
возводить препятствий на пути прямого общения с природой, с богом
Красоты. Недосказанное больше, чем сказанное, скрытая гармония
действует сильнее явленной. И об этом говорил Кавабата в Нобелевс-
кой речи, открывая иностранцам тайну японского искусства: «Еще Рикю
учил не брать для икэбана распустившиеся бутоны. В Японии и теперь
во время чайной церемонии в нише чайной комнаты нередко ставят
один нераскрывшийся бутон. Цветы выбирают по сезону, зимой —
зимний, например, гаультерию или камелию «вабискэ», которая от-
личается от других видов камелий мелкими цветами. Выбирают один
белый бутон. Белый цвет — самый чистый и насыщенный. На бутоне
должна быть роса. Можно обрызгать цветок водой. В мае для чайной
церемонии особенно хорош бутон белого пиона в вазе из селадона. И на
нем должна быть роса. Впрочем, не только на бутоне — фарфоровую
вазу, еще до того, как поставить в нее цветок, следует хорошенько
побрызгать водой». Ну разве в этих размышлениях Кавабаты нет
очарования?
Все имеет неповторимую душу, и самое трудное — не затмить ее
себе в угоду или в угоду принятому. Одно, посягая на свободу
другого, становится само несвободным, теряет свою индивидуальность,
перестает быть самим собой. Индивидуальная душа не терпит по-
сягательств, и потому мастер располагает цветы ли, стихи ли, камни
сада или прозаические разделы (даны) таким образом, чтобы одно
не стесняло другое, ибо вне свободы нет красоты^ а вне красоты
нет жизни. Такова философия. Истинный мастер не предлагает со-
бственного решения, а забыв себя, войдя в состояние «не-я», «не-
думания» (муга, мусин), угадывает порядок, имманентный данному
пейзажу, материалу, предназначенному для художественного изделия.
431
Предметы располагаются так, как им предписано высшей гармонией,
оттеняя красоту друг друга. Потому и чаруют до сих пор «Записки
у изголовья» Сэй Сёнагон (966—1017), что они дышат свободой,
не обременены ничем, даже композицией. «В молодости я читал
«Гэндзи» и «Записки у изголовья», просто они попались мне на
глаза,.— рассказывает писатель в лекциях «Существование и открытие
красоты»,— и, естественно, не мог оценить их по достоинству. Когда,
прочитав «Гэндзи», я перешел к «Запискам», то был потрясен. «За-
писки» легки, изящны, экспрессивны, блистательны — захватывают
дух. Поток ощущений свежих, острых, свободных. Смелость неожи-
данных ассоциаций поразила меня. По мнению некоторых критиков,
на моем стиле отразились скорее «Записки», чем «Гэндзи». И Кавабата
действительно следует правилу ненарочитости, доверия материалу,
что приводит к свободной композиции произведения, где одни события
спонтанно соединяются с другими по закону отклика, резонанса.
Писатель не диктует, не поучает, а просто показывает красоту всего,
что попадается на пути. И оттого, что все само по себе, само-
естественно, и рождается чувство свободы, сопричастности всему.
Если прочертить ход его мысли, то получится не прямая или зигзаг,
а некая волнообразная линия, которая меняет направление, когда
наталкивается на неожиданный образ, возникающий из Небытия. Это
возможно при определенном настрое, о котором говорит писатель,
в состоянии «не-я». «И в моих произведениях критики находят Не-
бытие,— говорил Кавабата.— Но это совсем не то, что понимают
под нигилизмом на Западе. Думаю, что различаются наши духовные
истоки (кокоро)».
В этом камень преткновения — в понимании, ощущении Небытия.
Для одних это конец, где все безвозвратно исчезает; для других —
Начало, откуда все появляется и куда возвращается для нового станов-
ления. «В залах для медитации нет ни скульптурных, ни живописных
изображений будд, ни сутр,— поясняет писатель.— В течение всего
времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не
приходит состояние полной отрешенности (не-думания, не-размышле-
ния, когда исчезают всякие мысли и всякие образы.— Т. Г.). Тогда
исчезает «я», наступает «Ничто». Но это совсем не то «Ничто», как
понимают его на Западе. Скорее напротив. Это Пустота, где все суще-
ствует вне преград, ограничений... Это бескрайняя Вселенная души». Без
понимания того, что в основе культуры лежит представление об изна-
чальном Ничто, или непроявленной полноте сущего, не понять традици-
онно настроенного писателя, тем более такого, как Кавабата.
По сути, в этом предназначение традиционных искусств — про-
будить сознание и увидеть то, что скрыто за явленными формами,
то, что японцы называют Истиной (макото). Переживание Истины
и делает человека свободным, своим во Вселенной. Потому Кавабату
432
так страшила вульгарность, и вы не могли этого не почувствовать,
читая повести, что вульгарность есть искажение мира, есть ложь,
нарушение изначальной Формы, красоты, гармонии, и потому грубому
человеку никогда не увидеть Истины. Потому писатель и подводит
к мысли: красота есть во всем, это душа вещей, но она недоступна
грубым, злонамеренным натурам и открывается лишь чуткому сердцу.
Все у Кавабаты, сознательно или неосознанно, подчинено задаче —
очистить человека Красотой. Но это очень непросто. Сам писатель
мучился сомнениями, как тот экстравагантный поэт Иккю, чудак из
сказок, о котором ходило немало анекдотов. Иккю был истый дзэнец,
до предела искренний и добрый человек, потому его любили дети,
лесные птицы бради корм из его рук. Но и он страдал от мучительных
сомнений в смысле жизни и в Боге, или это одно и тоже. Он тем
и близок Кавабате, что в смутное время «падения нравов» хотел
вернуть человека к естественной жизни, к истинному Пути, но встречал
непонимание. Кавабата признавался, что ему не давал покоя тайный
смысл изречения Иккю: «Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир
дьявола». «Эти слова меня преследуют... Их можно понимать по-раз-
ному. Пожалуй, их смысл безграничен. Но когда вслед за словами:
«Легко войти в мир Будды» — читаю: «трудно войти в мир дьявола»,
Иккю входит в мою душу своей дзэнской сущностью».
И это понять очень непросто, тем более носителям иной традиции.
На Востоке — свое отношение к нечистой силе, она, скорее,— оборот-
ная сторона того же мира,но темная или затуманенная личными соблаз-
нами. В буддизме нет Бога и нет дьявола в нашем понимании, но есть
помрачение ума, неведение, источник всякого зла. Потому Иккю гово-
рил: «Жизнь — это ад», а «ад — это Нирвана». Но разве Блок не
называл искусство адом? А душа Акутагавы Рюноскэ разве не сгорела
в «аду одиночества»? «Согласно буддийским верованиям, существуют
различные круги ада. Но в общем ад можно разделить на три круга:
дальний ад, ближний ад и ад одиночества... Другими словами, то, что
окружает человека, может в мгновение ока превратиться для него в ад
мук и страданий». С Акутагавой так и случилось: через десять лет после
написания рассказа «Ад одиночества», в 1927 г. он покончил с собой. Он
искал в искусстве спасения, а находил ад, потому что не освободился от
ада в себе.
Кавабата тяжело переживал самоубийство Акутагавы: «Как бы
ни был чужд этот мир, самоубийство не ведет к Просветлению...
Ни Акутагава, ни покончивший с собой после войны Дадзай Осаму
и никто другой не вызывают у меня ни понимания, ни сочувствия».
Может быть, Акутагава расстался с жизнью потому, что утратил
веру в Красоту? За год до смерти он писал: «Допустим, что суще-
ствование идеальной публики возможно, но возможно ли в мире ис-
кусства существование абсолютной красоты?» Акутагава усомнился
433
в том, в чем не сомневался Кавабата: «Почему же я должен верить
в существование красоты, стоящей вне времени и пространства? Прав-
да, пламя дантовского ада и теперь еще приводит в содрогание детей
Востока. Но ведь между этим пламенем и нами, как туман, стелется
Италия четырнадцатого века — разве не так?»
Японцы начала века, пожалуй, не были готовы к встрече с искус-
ством Запада, прошедшего к тому времени через многие искушения,
обретя привкус металла в противоборствах и богоборчестве. Японское
искусство держалось на иных основах. Кавабата прав, говоря о разных
духовных истоках (кокоро). Я имею в виду те искусства, которые
следовали пути ненасилия, ненарочитости, естественности, культивируя
хрупкость, мягкий, «женский» стиль. (Вероятно, чтобы уравновесить
жесткий, «мужской» стиль, который, конечно же, тоже имел место, как
без инь-женского начала нет ян-мужского.) Но Кавабате близок именно
«женский» стиль, и он защищал его от грубых нападок, согласно
древней истине: слабое, нежное побеждает жесткое, твердое, так же, как
праведники — грешников. Жизнь Красоты вечна, уверял он в конце
жизни, потому что вечно меняются формы ее выражения; она вез-
десуща, как дух, и, как дух, одухотворяет сущее. Он будто преодолевал
и собственные сомнения, прозвучавшие в Нобелевской речи: «В конеч-
ном счете для людей искусства, ищущих Истину, Добро и Красоту,
желание, скрытое в словах «трудно войти в мир дьявола», в страхе ли,
в молитве, в скрытой или явной форме, но присутствует неизбежно, как
судьба. Без «мира дьявола» нет «мира Будды». Войти в «мир дьявола»
труднее, слабым духом это не под силу». Может быть, эта философия
поможет понять потаенный смысл повести «Спящие красавицы». Впро-
чем, это настроение характерно для романтических поэтов Востока
и Запада: пройти через ад в себе, преодолеть его и приобрести мужест-
во. Только мало кому это удавалось.
Как ни ратовал Кавабата за следование дзэнскому Пути в глубине
души, сколь ни проникся его духом, все же он не смог избавиться от
сомнений, как не смог освободиться от духа времени, мало совместимо-
го с дзэн. Ведь суть дзэнского Пути — в непротиворечивости, недвойст-
венности, непротивопоставлении одного другому, ибо все противопо-
ставления, по дзэн,— плод нашего неведения, иллюзорны. Но эта истина
доступна только отрешившимся от мира, хотя и пребывающим в нем.
На встрече ученых и литераторов в 1988 г. и меня спрашивали: как
я понимаю слова Иккю? — «Легко войти в мир Будды, трудно войти
в мир дьявола» '. И не скажу, что легко ответить на этот вопрос, хотя
я ответила бы словами Св. Августина: «Когда человек живет по челове-
ку, а не, по Богу, он подобен дьяволу», памятуя, что все божества, как
1 Один из участников встречи, открытая, отзывчивая душа Хара
Дзэн подарил мне свою книгу «Мир дьявола в произведениях Кавабаты
Ясунари». Токио, 1987.
434
и все искусители, живут в человеческой груди и что «всякая неупорядо-
ченная душа сама в себе несет свое наказание». Все в нас самих: и то, что
от Бога, «искра божья», и то, что от искусителя,— и в этом смысле
можно сказать, что «мир дьявола и есть мир Будды», а схватка проис-
ходит в человеческой душе и будет продолжаться до тех пор, пока
человек не преодолеет в себе дурное. В эту способность человека верил
и Кавабата. От природы утонченный, чуткий к эфемерной, хрупкой
красоте, он, однако, движимый человеческим сомнением, искусом ху-
дожника, оборачивался и на путь красоты яркой, броской, которую
в начале века называли «демонической». Он не решался и не хотел
переступать порога демонической красоты, против которой у него не
было иммунитета, но и не мог не смотреть в ее сторону, не испытывать
тихого блаженства от созерцания «спящих красавиц» и не терзаться
мыслью о недостойности этого. Предназначенный по своим природным
качествам для одного, он время от времени склонялся к другому, как
всякий художник, который себе не принадлежит. Но от Пути нельзя
отклониться ни на йоту, ни вправо ни влево, иначе потеряешь его.
«Совершенный Путь подобен бездне, где нет недостатка и нет избытка.
Лишь оттого, что выбираем, теряем его. Не привязывайтесь ни к чему
внешнему и не живите во внутренней пустоте; когда ум покоится
в единстве, двойственность сама собой исчезает»,— наставлял чаньский
патриарх Сэн Цань (яп. Сосан, ум. в 606 г.) в поэтических строках —
«Доверяющий ум».
Ставший на Путь идет по нему уверенно, с полным доверием
и открытой душой. Но, может быть, действительно, такова судьба
художника — разрываться между тем и этим. Живя в мире порока, он
не может его обойти, и жизнь его мучительна. Потому и душа Каваба-
ты не находила покоя, хотя и искала его. Достаточно увидеть его
поздние портреты, чтобы понять его состояние, особенно тот, что висит
в его доме. Мы побывали в нем. Приемный сын, Кавабата Каору,
показал его кабинет, и я еще долго ощущала до боли грустный взгляд
его глаз. Нет, это все-таки не та просветленная печаль-саби, которая
звучит в произведениях Кавабаты, а какая-то безутешная, бездонная
тоска. Неуверенность, что ли, в том, что люди захотят причаститься
Красотой-, на которую он уповал. Тихая скорбь вечного странника,
заброшенного в этот мир, который так и не стал ему родным, ибо жил
этот мир по каким-то своим, ему непонятным законам, неизвестно
зачем и куда устремляющий свой бег, так что люди и вовсе перестали
замечать ниспосланную им во спасение Красоту неба, и моря, и каж-
дого листика, и каждого пера птицы, и тихой радости цветка.
И все же, и все же! Можно сказать его же словами: «И если вы
подумаете, что в стихах Догэна о красоте четырех времен года — весны,
лета, осени, зимы — всего лишь безыскусно поставлены рядом баналь-
ные, избитые, стертые, давно знакомые японцам образы природы,
435
думайте! Если вы скажете, что это и вовсе не стихи, говорите! Но
как они похожи на предсмертные стихи монаха Рёкана (1758—1831):
Что останется
После меня?
Цветы — весной,
Кукушка — в горах,
Осенью — листья клена».
Что же осталось после него? Наверное, Красота, которая про-
буждает сильнейшее чувство сострадания и любви.
Т. Григорьева
КОММЕНТАРИИ
С.1. Конгасури — дешевое хлопчатобумажное кимоно синего цвета
с белым стрельчатым узором.
С. 8. В широком японском рукаве имеется карман.
...в куртке с гербами...— короткая куртка слуги или рабочего с гер-
бом или именем хозяина.
СП. Остров Осима — самый большой из архипелага семи остро-
вов, расположенных к юго-востоку от полуострова Идзу.
Симода — портовый город на юго-востоке полуострова Идзу, бо-
гат историческими памятниками.
Ито — гавань и курортный город на полуострове Идзу.
С. 13. Каи— название старой провинции (ныне часть префектуры
Яманаси) на востоке острова Хонсю. Кофу — город, а также местность
в центре префектуры Яманаси.
С. 16. Го — старинная игра в шашки на многоклеточной доске.
Гобанг — игра в пять шашек на многоклеточной доске.
С. 20. Утаи — отрывки из пьес старинного театра Но, исполняются
особым напевным речитативом.
Мито Комон (1628—1700) — историк и конфуцианец. Речь идет
о народной книге из репертуара рассказчиков.
С. 22. Сагами — название старой провинции, ныне часть префек-
туры Каннагами.
С. 27. ...женщина-рассказчик...— в эпоху немого кино фильмы
в Японии показывали в сопровождении не музыки, а устного рассказа
о происходящем.
С. 28. «Каору» — в переводе с японского буквально «аромат». Имя
танцовщицы.
Рэндайдзи — местность возле Симода, где находятся горячий ис-
точник и серебряные копи.
В 1919 г. в Японии эпидемия испанки унесла 150 тыс. жителей.
Рейгансиме — пристань на правом берегу реки Сумида. Там прича-
ливают корабли, идущие из Идзу.
437
С. 30. Норимаки — рисовые колобки или ломтики сырой рыбы,
завернутые в листья морской капусты.
С. 57. Гиндза — центральная улица в Токио.
С. 81. «Кими-га ё» — государственный гимн Японии.
С. 90. «Повесть о доме Тайра» — средневековое повествование
о расцвете и падении одного из крупнейших феодальных кланов Японии.
С. 91. ...Осити из овощной лавки...— В 1682 г. во время большого
пожара в Эдо (нынешний Токио) дочь владельца овошной лавки Осити
влюбилась в юного послушника в храме, куда она прибежала, спасаясь от
огня. Любовь ее была столь сильна, что вскоре она сама подожгла свой
дом, чтобы, спасаясь, прибежать в храм и вновь встретиться с возлюблен-
ным. Ее осудили и отправили в тюрьму за поджог. Этот факт использовал
известный японский писатель Ихара Сайкаку в повести «Пять женщин,
предавшихся любви», он послужил сюжетом и для ряда пьес Кабуки.
С. 115. Одэн — блюдо из вареного соевого творога, сладкого карто-
феля и специй.
С. 120. Ииари — синтоистское божество, покровитель урожая.
С. 194. Тэндзин — обоготворенный дух Митидзанэ Сугавары —
каллиграфа, ученого и поэта IX в.
...гонения на христиан — в первой трети XVII в.
С. 195. Дзидзо — буддийское божество, покровитель детей
и путников.
Тамба — местность на Центральном Хонсю, славившаяся изготов-
лением глиняной посуды.
С. 197. Опавший цветок не вернется на ветку — образ невозврат-
ности любви.
Камму (737—806) — император Японии.
Комэй (1831—1866) — император Японии.
С. 199. Сэнсэй — почтительное обращение к преподавателю, врачу
и т. п. В данном случае имеется в виду учитель чайной церемонии.
С. 200. Нара — первая столица Японии.
Тории — ворота перед синтоистским храмом из двух столбов с пе-
рекладиной.
Сугигокэ — растение, напоминающее кукушкин лен. Его листья
похожи на иглы криптомерии.
С. 201. Золотой павильон— построен в 1397 г. В 1950 г. был
подожжен фанатиком. В настоящее время восстановлен.
С. 207. Тофу — соевый творог.
С. 210. Кана — слоговая японская азбука.
...кисти Фудзивары.— Очевидно, имеется в виду Ёсипунэ Фудзивара
(1169—1206), известный поэт и каллиграф. >
С. 211. Сотацу— выдающийся мастер декоративной живописи.
Даты рождения и смерти неизвестны. Огата Корин (1658—1716) —
художник среднеэдоского периода (1603—1867).
438
С. 212. Тэппояки — рыба или птица, жаренные с перцем
и бобовой пастой.
С. 214. Дома — помещение с земляным полом в японском жилище.
С. 215. Сакаки — клейера, синтоистское священное деревце.
С. 219. Имобо — одно из знаменитых блюд киотоской кухни —
сладкий картофель, отваренный с сушеной треской.
С. 232. Мыроку — Будда грядущих времен.
С. 237. Праздник мальвы — отмечается в синтоистском храме Камо
в Киото, посвященном божесгву грома. В дни праздника помещение храма,
одежды служителей, священный ковчег и т. п. украшаются листьями
мальвы — растения, которое, согласно поверью, предохраняет от молнии.
С. 238. Сигэмори Тайра (1138—1179) — полководец Хэйанской эпо-
хи. Еритомо Минамото (1147—1199) первый феодальный правитель
эпохи Камакура (1192—1333).
С. 242. Сасамакидзуси — приправленные уксусом и сахаром колоб-
ки из вареного риса с кусочками сырой рыбы, овощами и т. п., заверну-
тые в листья бамбука.
С. 243. Имари — городок в префектуре Сага, славящийся посудой
из местных сортов белой глины.
С. 244. «Повесть о старике Такэтори» — повесть безымянного
автора начала X в. В основе ее — старинная сказка о лунной деве,
сосланной за какую-то провинность на землю к людям и полюбившей
смертного человека (Повесть о прекрасной Отикубо. Старинные японс-
кие повести. М., Художественная литература, 1988).
С. 247. Цую — сезон дождей, приходящийся на июнь.
Тамба, Оми — названия старинных провинций близ Киото.
Кэса оплечье, принадлежность одеяния буддийского священни-
ка — длинная полоса материи, перекидываемая обычно с левого плеча
под правую руку.
С. 248. Лотос — в буддийской религии символ чистоты, истины.
С. 251. Корейские каны — приспособление под полом для обогрева-
ния дома, представлявшее собой вырытую в земле канавку, в которой
жгли топливо.
С. 252. Ямабоко — нарядно изукрашенные ковчеги, имитирующие
по форме гору, на которых сложены алебарды, мечи, различный храмо-
вой реквизит. Украшением ковчегов служат и куклы, изображающие
богов, известных литературных героев и т. п.
Нагината боко — ковчег, вершину которого украшает алебарда.
С. 253. Канной и Сэйси — буддийские божества, олицетворяющие,
соответственно, милосердие и мудрость.
С. 257. Укиёэ — жанровые картины, появившиеся во второй поло-
вине XVI в. и достигшие расцвета в XVII — начале XIX в. в творчестве
Утамаро, Хокусая, Хиросигэ.
Капо — Кано Масанобу (1434—1530), основатель школы живописи.
439
Яматоэ — старинный национальный жанр японской живописи, его
расцвет приходится на XI—XIII вв.
«Южные варвары» — так называли в средневековой Японии ев-
ропейцев.
С. 258. Кёгэн — народное театральное представление в масках,
исполняемое ежегодно в конце апреля в храме Мибу в Киото.
Музыка гагаку — придворная музыка и пляски VIII—X вв.
С. 264. Тимаки — рисовые колобки, завернутые в бамбуковый лист,
японское лакомство.
С. 265. ...родилась двойня...— по старинному японскому поверью,
это дурная примета, знак того, что над домом тяготеют некие
злые силы.
Дзиро Осараги (1897—1973) — известный японский писатель, часто
ставивший в своих произведениях проблемы национальной культуры.
С. 267. Ковчеги яма — ковчеги, которые несут на плечах, держа за
длинные поручни.
С. 271. ...в пьесе о сорока семи самураях.— Общее название различ-
ных пьес и представлений на тему о сорока семи бродячих самураях,
которые мстили за своего покойного суверена. Обычно имеется в виду
пьеса «Канатэхон Тюсингура».
С. 275. Даймондзи — костры, образующие иероглиф «дай» — «бо-
льшой», похожий по форме на человека с распростертыми руками
и широко расставленными ногами, разжигаемые на Восточной горе
в Киото 16-го числа 8-го месяца по лунному календарю.
С. 276. Фунагата — ореол в форме лодки позади изображения
Будды.
Ториигата — т. е. в форме тории (см. коммент. к с. 200).
...перед началом осени...— По солнечному календарю осень начина-
ется 8 августа.
С. 284. Кото— японский тринадцатиструнный музыкальный ин-
струмент.
С. 287. Хранилище Сёсоин — Государственная сокровищница Япо-
нии, находится в городе Нара.
С. 288. Танская династия.— Танская династия правила в Китае
в 618—907 гг.
Коэцу Хоннами (1558—1637)— известный художник и каллиграф
раннеэдоского периода, жил в Киото.
С. 295. Праздник эпох — устраивается храмом Хэйан дзингу в па-
мять о перенесении в 794 г. столицы в Киото. Во время праздника
проводится шествие, участники которого облачаются в костюмы раз-
личных исторических эпох, а также изображают известных историчес-
ких персонажей.
С. 298. ...наматывать на голову полотенце.— В присутствии гостя не
принято наматывать на голову полотенце, напротив, его надо снимать.
С. 299. Кадзуномия (1846—1877) — супруга феодального правителя
Иэсигэ Токугавы. Рэнгэцу (1791—1875) — поэтесса позднеэдоского пе-
440
риода, уроженка. Киото. Окуни из Идзумо (?—1607) — основательница
театра Кабуки. Ёдогими (1567—1616) — наложница полководца Хидэ-
ёси Тоётоми (1536—1598). Дама Токива — любимая жена феодального
правителя Ёситомо Минамото (1123—1160). Ёкобуэ (XII в.) — одна из
героинь средневековой «Повести о доме Тайра». Дама Томоэ — налож-
ница феодального правителя Ёсинаки Минамото .(1154—1184). Дама
Сидзука — наложница феодального правителя Ёсицунэ Минамото
(1159—1189). Оно-но Комати (середина IX в.) — поэтесса раннехэйанс-
кого периода. Мурасаки Сикибу (конец X — начало XI в.) — писатель-
ница среднехэйанского периода. Ее роман «Повесть о Гэндзи» пользует-
ся всемирной известностью. Сэй-Сёнагон (ок. 978— ок. 1014) — писа-
тельница среднехэйанского периода. Прославилась своими «Записками
у изголовья».
Масасигэ Кусуноки (1294—1336) — известный полководец XIV в.
Нобунага Ода (1534-1582) — известный полководец XVI в.
Эпоха Энряку (782—806) — годы правления императора Камму.
С. 301 «Сайря, сайре!» — «Счастливого праздника!»
Карёбинга — мифическая райская птица, обладающая сказочно
красивым голосом.
Исаму Ёсии (1886—1960) — японский поэт и драматург, широкую
известность приобрела его «Песнь о Гионе».
С. 317. Сусуки — мискант китайский, многолетняя трава из семей-
ства злаковых, достигает двух метров.
С. 323. Утикакэ — старинная одежда покроя кимоно.
Суси — колобки из вареного риса, покрытые рыбой, яйцом, овоща-
ми и приправленные уксусом и сахаром.
С. 334. Сирояма — холм с возведенными на нем укреплениями,
чтобы противостоять врагу. В ряде японских городов сохранились
развалины подобных укреплений. Наиболее известен холм Сирояма
в г. Кагосима.
Дэнгаку — почки перечного дерева, перетертые с перебродившими
бобами и соевым творогом.
С. 335. Асакуса — район в Токио, известный народными увесели-
тельными заведениями.
С. 339. Кансай — район, включающий города Осака и Киото
с прилегающими префектурами.
С. 362. Дзэнский храм — храм буддистской секты «дзэн».
Сюндай Дадзай(\6&0—1747) — последователь Конфуция, известный
японский богослов и знаток китайского языка.
С. 411. Ута-моногатари— особый вид литературы, где стихи
чередуются с прозой; процветал в эпоху Хэйан (IX—XII вв.)
...погрузился в дзэн.— Букв.: дзадзэн — сидеть в позе дзэн, скрестив
ноги, неподвижно, молча, с закрытыми глазами.
С. 412. ...в тридцать один слог...— Метрический закон танок, не
знающих рифмы, сводится к чередованию 5—7—5—7—7 слогов, всего 31.
С. 413. Чайная церемония («Путь чая»— яп. тядо)— путь
чистоты и утонченности, достижения гармонического единства с окру-
жающим миром.
441
С. 415. Сатори— озарение, просветление, в отличие от нирваны,
мгновенное постижение истины путем внезапного пробуждения.
Дзуйхицу — литературный жанр (букв.: следовать за кистью, запи-
сывать все, что приходит на ум), эссе.
С. 416. Канси — китайские стихи, Написанные японскими поэтами.
С. 418. Пустота — возвращение к незамутненному житейской
суетой изначальному состоянию сознания.
Мондо -- диалог между мастером и учеником, рассчитанный на
интуитивное постижение Истины. Задача ученика — войти в душевный
настрой учителя, в духовный ритм.
Истина не передается...— «Истина открывается в созерцании, она
по ту сторону слов, книгами и словами ее не передашь. Ее нельзя
познать, ее надо пережить. Она раскрывается в момент экстатического
переживания» (Д. Т. Судзуки). Вималакирти — мирянин, переживший
просветление. На вопрос о природе недуальной Реальности он ответил
«громовым молчанием».
Великий учитель Дарума — японское имя индийского подвижника
Бодхидхармы, который в VI в. принес учение чань в Китай.
Сумиэ — картина тушью. Судзуки следующим образом характери-
зует эту живопись: «Вам кажется, что кисть двигается сама по себе,
помимо воли художника, который лишь не мешает ей двигаться... Если
какая-либо мысль или намерение возникнут между кистью и бумагой,
весь эффект пропадет».
Цзинъ-Нун (1687—1763) — китайский художник и поэт.
С. 419. Бонсай — карликовое дерево на подносе.
Бонсэки — миниатюрный садик из камней на подносе.
Ваби-саби — эстетика обыденного, незаметного, нагой простоты.
Рикю (1522—1591) — японский мастер чайной церемонии и икэбана.
С. 420. «Исэ-моногатари» — поэтическая повесть X в. Авторство
приписывается поэту Аривара Нарихира (Исэ-моногатари. М., 1979).
Очарование вещи (яп. Моно-но аварэ) — прелесть, которая скрыта
в каждой вещи и которую поэт призван выявить.
«Гэндзи-моногатари», или «Повесть о Гэндзи» (X в.) — самое
известное прозо-поэтическое произведение японцев. Автор — Мурасаки
Сикибу. Моногатари — древнейший вид японской повествовательной
литературы.
С. 421. Ёэн — очаровательный, обворожительный; югэн — красота
таинственного, невидимого мира, скрытая суть вещей, которую выявля-
ет искусство; ёдзё — поэтический прием недосказанности, недомолвки,
намека, призванный возбудить сверхчувственное восприятие, увидеть
то, что стоит «за словами». Все это основные категории японской
поэтики и эстетики.
С. 422. Хаги — декоративный кустарник, цветет осенью; один из
любимых образов японских поэтов.
С. 423 Небытие — с точки зрения восточного взгляда на мир,
есть абсолютная полнота непроявленного мира, то, что существует
в неявленной форме, но определяет характер сущего. Все рождается
из Небытия и, пройдя жизненный цикл, в него возвращается. Видимый
мир есть лишь временное и частичное проявление Небытия, его зыбкое
выражение.
СЛОВАРЬ ЯПОНСКИХ слов,
ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ
Варадзи — соломенные сандалии.
Гэта — японская национальная обувь в виде деревянной дощечки на
двух поперечных подставках.
Дзабутон — плоская подушечка для сидения на полу.
Дзё — мера длины, равная 3,8 м.
Дзори — сандалии из соломы или бамбука.
Какэмоно — картина или каллиграфическая надпись, выполненная на
полосе шелка или бумаги.
Касури — хлопчатобумажная ткань.
Кимоно — японская национальная одежда.
Котацу — прямоугольная жаровня, вделанная в углубление в полу
и накрываемая одеялом.
Кэн — мера длины, равная 1,8 м.
Мидзуя — комната для мытья чайной утвари в чайном павильоне.
Оби — длинный широкий пояс на женском кимоно.
Ри — мера длины, равная 3,9 км.
Сакэ — японская, рисовая водка.
Сёдзи — раздвижная стена в японском доме.
Сун — мера длины, равная 3 см.
Сэн — мелкая денежная единица, сотая часть иены.
Сяку — мера длины, равная 30,3 см.
Сямисэн — трехструнный щипковый инструмент.
Таби — японские носки с отделением д^я большого пальца.
Тан — мера длины, равная 10,6 м.
Танка — японское пятистишие.
443
Татами — плетеные циновки стандартного размера (примерно 1,5
кв. м), которыми застилаются полы в японском доме; числом татами
определяется площадь жилых помещений.
Те — мера длины, равная примерно ПО м.
Токонома — ниша в японском доме, обычно украшаемая картиной или
свитком с каллиграфической надписью, вазой с цветами.
Фурисодэ — кимоно с длинными рукавами.
Фу росши — квадратный платок, в котором носят мелкие вещи, книги и т. п.
Фусума — раздвижные деревянные рамы, оклеенные с обеих сторон
плотной бумагой. Служат внутренними перегородками в японском доме.
Хайку (хокку) — японское трехстишие.
Хакама — широкие штаны, заложенные у пояса в глубокие складки.
Хаори — накидка, принадлежность парадного (мужского и женского)
костюма.
Хибати — жаровня: деревянный, металлический или фарфоровый сосуд
с золой, поверх которой укладывается горящий древесный уголь.
Юката — ночное кимоно.
СОДЕРЖАНИЕ
Танцовщица из Идзу. Повесть. Перевод В. Марковой 7
Озеро. Повесть. Перевод Б. Раскина 31
Спящие красавицы. Повесть. Перевод Л. Левыкиной 121
Старая столица. Роман. Перевод Б. Раскина 191
Рассказы
Перевод Б. Раскина
Ночная игра в кости 329
Сон женщины 344
Письмо о родинке 354
Птицы и звери 362
Голос бамбука, цветок персика 382
Перевод Л. Левыкиной
Юмиура 388
Деревья 394
Луна на воде 402
Красотой Японии рожденный. Нобелевская речь. Перевод Т. Гри-
горьевой 411
Г. Григорьева. Встреча чувств 424
Комментарии 437
Словарь японских слов, встречающихся в тексте 443
445
Кавабага Я.
К12 Избранные произведения. Пер. с яп. / Послесл.
Т. Григорьевой; Коммент. Т. Григорьевой, В. Ма-
рковой, Б. Раскина; Худож. А. Музанов.— М.: Па-
норама, 1993.— 448 с.— (Серия «Лауреаты Но-
белевской премии»).
ISBN 5-85220-197
Ясунари Кавабата (1899-1972) ---■ один из крупнейших японских писа-
телей, получивший в 1968 г. Нобелевскую премию за «писательское масте-
рство, которое с большим чувством выражает суть японского образа
мышления».
В книгу включены повести «Танцовщица из Идзу», «Озеро», роман
«Старая столица». Публикуются также еще неизвестная широкому чита-
телю повесть «Спящие красавицы» и рассказы. Перевод Нобелевской речи
писателя «Красотой Японии рожденный» печатается в новой, более совер-
шенной редакции.
~ 4703000000-176 с™ ял „
К 088(02)-93 ЬЬК 845Я
ЛАУРЕАТЫ НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ
Ясумари Кавабата
Избранные произведения
Повести «Танцовщица из Идзу», «Озеро», роман «Старая столица»,
рассказы «Ночная игра в кости», «Сои женщины»,
«Письмо о родинке», «Птицы и звери»,
«Голос бамбука, цветок персика» печатаются по изданию:
Кавабата Я. Избранные произведения. М.: Радуга, 19В6.
Редактор О. Жданко
Художественный редактор В. Гордеев
Технический редактор Л. Накатина
Корректоры С. Плисова, И. Нагибина
ЛР № 010209 Подп. в печать 27.08.92. Формат 84x108/32. П. л. 14+1 вкл. Усл. п. л. 23,52.
Усл. кр.-отт. 23,63. Уч.-изд. л. 26,18. Гарнитура Баскервиль. Изд. № 044500028. Тираж 52000
экз. С-176. Печать офсетная. Бумага офсетная. Заказ 3193.
Издательство «Панорама», 123557, Москва, Б. Тишинский пер., 38.
Российский государственный информационно-издательский центр «Республика»
Полиграфическая фирма «Красный пролетарий». 103473, Москва, Краснопролетарская, 16.