«Теория заговора». Опыт социокультурного исследования - Хлебников М.В.

Глава 1 «Заговор» и тайные общества: соотношение исторического и методологического

Глава 2 Интеллектуалы и «теория заговора»

Глава 3 Критика неофрейдистского толкования природы «теории заговора»

Глава 4 Трансформация «теории заговора»: от расовой конспирологии к социоцентрической модели

Глава 5 Проблема бытования «теории заговора» в российском социокультурном пространстве в XVIII—XIX вв

Глава 6 Особенности бытования «теории заговора» в отечественном социокультурном пространстве начала XX в

Глава 7 «Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция

Глава 8 «Теория заговора» в контексте развития массовой и элитарной культуры

Глава 9 «Теория заговора» и проблемы её развития в советский период: от «эмпирики» к «теории»

Глава 10 «Теория заговора» и современное российское социокультурное пространство

Автор: Хлебников М.В.

Теги: философия психология история философии социология всемирная история обществознание

ISBN: 978-5-9950-0242-0

Год: 2012

Похожие

Теория заговора

Кант и Гегель. Опыт сравнительного исследования

Кант и Гегель (опыт сравнительного исследования)

Социология власти. Теория и опыт исследования власти в городских сообществах

Текст

«Теория
заговора»

M. В. Хлебников
«Теория
заговора»
Опыт социокультурного
исследования
Москва
Кучково поле
2012

УДК 1 (091)
ББК 87.3
Х55
Рещнзенты:
кандидат философских наук И. В. Печурин,
доктор юридических наук В. Л. Толстых
Хлебников М. В.
Х55 «Теория заговора». Опыт социокультурного
исследования. — М.: Кучково поле, 2012. — 464 с.
ISBN 978-5-9950-0242-0
Публикуемая работа представляет собой первое на русском
языке исследование «теории заговора», рассмотренной в широком
социокультурном контексте. Читателю предлагается
оригинальная концепция возникновения и развития конспирологического
менталитета, классификация «теории заговора», выявляются
причины ее популярности среди различных социальных групп.
Особое внимание уделяется бытованию «теории заговора» в России
на протяжении последних двух столетий. Автором используются
материалы, малодоступные современному читателю. Несмотря
на научный характер работы, предлагаемое издание рассчитано
на самую широкую читательскую аудиторию, интересующуюся
социально-философскими, историческими, политическими
проблемами.
УДК 1 (091)
ББК 87.3
© Хлебников М. В., 2012
ISBN 978-5-9950-0242-0 © Кучково поле, 2012

Алевтине
Введение
События начала 1990-х гг. в России достаточно серьезно
подорвали позиции концепции
общественно-экономических формаций, которая интерпретировала историю как
реализацию схемы поступательной смены одной
общественно-экономической формацией другой. При этом каждая
последующая формация понималась как более прогрессивная
по сравнению с предыдущей, что и объясняло объективно-
неизбежный характер социально-исторического движения.
С этих позиций «реставрация капитализма» в России не
могла быть действительной или могла быть таковой, но
тогда существенной ревизии требовала по крайней мере
сама концепция формационного развития. Надо понимать
всю сложность процессов, идущих в современных
гуманитарных науках, находящих свое отражение в поисках новых
методологических подходов. «Теория заговора» в данном
контексте не является модернистской концепцией. В ее
генетическом ядре можно обнаружить и отзвуки
формационного подхода. Вот как об этом говорит современный
российский исследователь: «Те... кто остался верным
ортодоксии, оценили происшедшие исторические перемены
как «противоестественные» и прибегли при их объяснении
к схемам, которые призваны доказать «искусственный»
характер крушения СССР и социализма. Главной для них
оказалась концепция «заговора», усматривающая причины
драматического катаклизма в происках мирового импе-
3

риализма, в первую очередь США, умело оперевшихся в
самом СССР на «агентов влияния»1. Подобное совершенно
верное замечание, тем не менее, не исчерпывает собой всей
полноты, несводимой к однозначной оценке вопроса.
Мы сталкиваемся со следующим феноменом: «теория
заговора», преодолев рамки маргинальности, становится
важнейшим элементом общественного сознания, оказывая
прямое воздействие на саму направленность социально-
политических процессов. Слова современного западного
автора: «Под широким потоком истории человечества
струятся скрытые подводные течения тайных обществ, которые
в глубинах часто определяют изменения, происходящие
на поверхности»2 — на сегодняшний день не вызывают
большого удивления, а для многих наших современников
являются даже банальностью. Влияние «теории заговора»
можно проследить на нескольких уровнях. Все большее
влияние «теория заговора» оказывает на оценку событий
как локального, так и международного значения. Так, по
данным Аналитического центра стратегических социальных
и политических исследований ИСПИ РАН, 40%
опрошенных охарактеризовали действия США в Афганистане
после сентября 2001 г. как операцию по установлению
Америкой «нового мирового порядка»3. Несовпадение
между официальной, «легитимной» трактовкой событий
и представлениями об этих событиях в массовом сознании
создают устойчивую основу бытования «теории заговора».
Более того, сторонниками данной точки зрения
являются люди, обладающие достаточно высоким социальным
и образовательным статусом. Конспирологические
настроения получают еще большее усиление на фоне массового
падения доверия к средствам массовой информации, когда
35% респондентов заявляют о преднамеренном искажении
информации в СМИ4. Переосмысление исторических
событий в духе «теории заговора» все чаще приникает в среду
даже профессиональных ученых. Все это сопровождается
известными оговорками, призванными смягчить эффект
4

использования конспирологических схем. Так, трагические
события, связанные с массовыми репрессиями в конце
тридцатых годов прошлого века, становятся объектом
применения концептуальных схем «теории заговора». Это
приводит к парадоксальному подтверждению адекватности
размаха и жестокости репрессий гипотетической опасности,
которую представляли собой репрессированные. Сошлемся
на работу А. В. Шубина, в которой последовательно
проводится данная точка зрения: «Юридическая процедура
сталинского следствия и суда не выдерживает критики. Но
это еще не значит, что ложно обвиненные во вредительстве
и шпионаже люди вообще не занимались оппозиционной
работой... и не собирались в случае устранения Сталина
проводить иной курс»5. Подобная версия рождает и
определенные выводы о правомочности политических процессов
тех лет: «Да, обвинения фабриковались. Но фабриковались
ли они целиком? Были ли обвиняемые на сталинских
процессах «невинными агнцами» или они действительно
сопротивлялись сталинскому курсу?»6
Обратим также внимание на то, что конспирологи-
ческая лексика в настоящее время во многом формирует
политический дискурс социума: «заговор олигархов»,
«заговор спецслужб» и т. д. Отметим, что подобной
лексикой оперируют социальные и политические силы,
зачастую выступающие как антагонисты по отношению
друг к другу, что также свидетельствует как минимум об
актуальности и восприимчивости к конспирологическим
схемам как широких слоев населения, так и политического
истеблишмента современной России. Говоря о значении
«теории заговора» для российского политического
пространства, сошлемся на слова современного исследователя:
«Есть все основания утверждать, что в течение последних
пятнадцати лет конспирология стала составляющей мейн-
стрима и даже больше того — основой всей российской
политики»7. Характеризуя данную особенность российского
политического сознания, известный журналист М. Соколов
5

выводит ее из «конспирологического склада русского ума» .
Не соглашаясь со столь крайними суждениями, отметим,
тем не менее, актуальность подобных высказываний, их
явную соотнесенность с реальными политическими
процессами, которые, в свою очередь, укоренены в социальной
действительности.
Конспирологические схемы, те или иные вариации
«теории заговора» используются не только
фундаменталистскими, консервативными политиками, но и теми
социально-политическими группировками, партиями,
которые придерживаются или по крайней мере декларируют
либерально-демократические взгляды. Здесь мы можем
не согласиться со слишком категоричным мнением
отечественного исследователя, декларирующего следующее:
«Вообще пропаганда левых основана преимущественно на
«теориях заговора». И это неудивительно. Ведь в самом
фундаменте коммунистической идеологии уже заложен
вселенский «заговор» «капиталистов-эксплуататоров»
против «пролетариев-эксплуатируемых»9. Адекватным
подтверждением нашему несогласию является, к примеру,
публикации «Новой газеты», идеологические ориентиры
которой отражают крайне правый спектр современного
российского либерализма. Так, в материалах, посвященных
президентским выборам на Украине в 2004 г., следующим
образом интерпретируются взаимоотношения В. Пинчука
с Л. Кучмой. «Ровно год тому назад американцы устроили
его тестю международную изоляцию, однако на Ассамблее
ООН в Нью-Йорке он свел Леонида Даниловича с «Бней
Брит» и еще несколькими уважаемыми организациями.
Злые языки называют их «масонскими ложами», но после
этих встреч проблемы решились сами собой. Джордж Буш
пожал Л. Кучме руку»10. Заметим, что и по лексическим
характеристикам, и по содержательным моментам текст,
опубликованный в либеральном издании, практически
идентичен материалам, помещаемым в
радикально-националистической прессе.
6

Зададимся вопросом: насколько «теория заговора»
актуальна, но уже не для российского общества, а в
масштабах мировых социокультурных процессов? Приведем
лишь один пример, показывающий распространенность
конспирологических настроений, который, несмотря на
свою внешнюю курьезность, отражает степень влияния
«теории заговора» на массовое сознание. По результатам
проведенных опросов 71% жителей США уверены, что
правительство сознательно скрывает или искажает
сведения, касающиеся контактов с внеземными цивилизациями.
Британский журналист И. Хари в издании New Statesman
попытался выделить наиболее популярные из «теорий
заговора» в 2002 г. Оказывается, что к числу наиболее
востребованных вариантов «теории заговора» помимо собственно
политических версий относится также и «фальсификация»
высадки американских астронавтов на Луну. О
влиятельности конспирологических настроений свидетельствует
факт, приведенный в статье того же Хари: «Даже королева
Великобритании полагает, что нужно держать ухо востро,
когда речь заходит о происках «темных сил»11. Конспиро-
логические настроения проникают даже в те культуры, для
которых традиционно нехарактерен интерес к «теориям
заговора». Символичен в данной связи успех в Китае
книги «Валютные войны» Сун Хун Биня, в которой мировая
история от битвы при Ватерлоо до банковского кризиса
1997-1998 гг. объясняется деятельностью семейства
Ротшильдов12. С известной долей осторожности можно даже
говорить о том, что «теория заговора» становится одним из
реальных факторов глобализации. Исходя из
вышесказанного слова современных отечественных исследователей о том,
что «конспирология выступает важным практическим и
идеологическим инструментом для объяснения
разнообразных общественных явлений, разработки стратегии и тактики
не только различных политических партий и движений, но
и многих могущественных государств»13, нельзя не признать
адекватно отражающими современную ситуацию.
7

К сожалению, современный уровень отечественных
исследований «теорий заговора» оставляет желать лучшего.
Достаточно типичными являются слова С. Козлова,
предваряющие одну из немногочисленных «конспирологических»
подборок в журнале «Новое литературное обозрение»:
«Теории заговора» выступают как идея-фикс массового сознания,
но для сознания ученого не составляет особой проблемы:
с ними все ясно»14. В данном высказывании более всего
поражает весьма ощутимая безапелляционность, сведение
сложнейшей проблемы к незамысловатой формуле, что
заметно исходя из текстов обозначенной подборки. Но, как
известно, игнорирование проблемы не есть путь решения
проблемы: верно это и в нашем случае. Не претендуя на
роль первооткрывателей данной проблематики, заметим,
что уровень ее разработки в современной гуманитарной
мысли нельзя признать адекватным ее важности и
весомости в современном мире.
Одна из проблем изучения конспирологии
заключается как раз в том, что исследователь зачастую опасается
эффекта отождествления рассматриваемого вопроса с
личными убеждениями автора. Поэтому некоторые из них
заранее оговаривают свою «непричастность» к конспиро-
логическому мышлению: «Сам автор не разделяет подход
к интерпретации истории через призму заговора и считает
распространение конспирологических доктрин социально
опасным явлением. Этический императив авторской
позиции построен в соответствии с принципами
интернационализма и толерантности»15. Не отрицая ни толерантности,
ни принципов интернационализма, заметим, что подобная
позиция — граждански оправданная — к сожалению,
накладывает свой отпечаток на особенности исследуемой
темы, «заставляя» ученого постоянно апеллировать к
«этическому императиву». Последнее обстоятельство имеет ряд
объективных причин. Теоретическая неразработанность
проблематики, связанной с «теорией заговора», приводит к
тому, что конспирология становится объектом суммарных
8

определений, зачастую в контексте иных исследовательских
проектов, или односторонне-оценочных. С этим связано
и отсутствие соответствующего терминологического,
понятийного базиса «теории заговора», полноценный
анализ которого также представляется малопродуктивным.
В рамках предлагаемого исследования данные трудности
предполагаются если и не решить полностью, то наметить
основные пути и возможности их преодоления. Безусловно,
для этого необходимо использование, осмысление всего
практического и теоретического материала, накопленного
в данной области.
В начале нашей работы мы должны оговорить важный
терминологический аспект. На протяжении всего
исследования мы будем пользоваться двумя внутренне близкими
понятиями: «теория заговора» и «конспирология». В
большинстве своем на сегодняшний момент между двумя
данными понятиями не делается различий, и их употребляют в
качестве абсолютных синонимов. Признавая несомненную
близость конспирологии и «теории заговора», укажем на
особенность их употребления в нашей работе.
Употребление понятия «конспирология» у нас смещается в сферу
социально-онтологическую, связанную с формированием
и функционированием общественного сознания. Поэтому
зачастую мы будем пользоваться такими определениями,
как конспирологическое мышление и конспирологическое
сознание. «Теория заговора» в обозначенном контексте
выступает больше как операционная схема, содержащая и
отражающая основные структурные компоненты изучаемого
феномена. Подобное функциональное разделение, на наш
взгляд, позволяет достичь некоторой методологической
упорядоченности, не прибегая к неизбежному
усложненному понятийному конструированию.
Конечно, к вопросам, так или иначе связанным с
«теорией заговора» и конспирологическим сознанием, обращалось
и обращается немалое количество исследователей. Среди
зарубежных авторов можно выделить следующие имена:
9

X. Арендт, С. Дудаков, Д. Б. Дэвис, У. Лакер, Д. Пайпс,
Л. Поляков, Р. Хофштадтер, У. Эко, С. Ютен, к
концептуальным разработкам и моделям которых в контексте
нашей работы мы, безусловно, будем обращаться. Следует
отметить, что западная гуманитарная наука накопила
достаточный материал по проблеме «теории заговора», хотя
и здесь существует ряд серьезных трудностей. Во-первых,
основной корпус работ носит описательно-эмпирический
характер, отражающий широкий спектр вариантов «теории
заговора», отдельных авторских конспирологических
построений. Но закономерным результатом изобилия
фактического материала является методологическая «ущербность»
в изучении «теории заговора». Сошлемся в качестве яркого
примера на мнение Дж. Энтина, полагающего, что роман
У. Эко «Маятник Фуко» может быть адекватным
инструментарием в изучении конспирологии16. При всей фактической
насыщенности книга Эко — это прежде всего
художественное произведение со всеми специфическими чертами,
присущими литературному тексту. Во-вторых, имеющийся
методологический базис у названных авторов, практически
полностью построен на использовании неофрейдистского
подхода в толковании генезиса «теории заговора», ее
основных содержательных и структурных моментах. Поэтому
использование иностранных источников, на наш взгляд, имеет
свои известные естественные ограничения и трудности.
К сожалению, корпус работ отечественных авторов по
сравнению с объемом работ западных исследователей не
очень велик. Причина том, что отечественные
исследователи заняты в основном анализом исторических аспектов
«теории заговора» почти исключительно на российском
материале. Например, в уже цитированной содержательно
и фактологически насыщенной работе В. Э. Багдасаряна
«Теория заговора» в отечественной историографии второй
половины ΧΙΧ-ΧΧ вв.» большое место уделяется
подробному описанию содержательной стороны «теории заговора»
в начале XX в. с позиции выделения субъекта заговора. По
10

преимуществу, субъект заговора характеризуется с точки
зрения его этнической принадлежности. Автор подробно
описывает те или иные варианты, вплоть до таких
экзотических, как представление о финнах как главном двигателе
заговора. В известной степени богатство и разнообразие
материала диктуют описательно-перечислительный способ
подачи и интерпретации материала. Но все же на сегодняшний
момент нельзя не выделить имена и работы А. Я. Авреха,
А. С. Ахиезера, В. М. Боковой, А. Г. Дугина, Я. А. Гордина,
А. Г. Зорина, И. А. Исаева, В. А. Исакова, Б. И. Колониц-
кого, В. Г. Немировского, А. Е. Петрова, А. И. Фурсова,
А. Цуладзе, Е. Б. Черняка. Собственно проблема
методологической составляющей исследования «теории заговора»,
как мы уже говорили, своего рода «методологического
дефицита», находит свое понимание в работах перечисленных
авторов. Так, Е. Б. Черняк отмечает следующее: «Изучение
секретных обществ может производиться под разными
углами зрения, например как часть гражданской истории, а
также истории общественной мысли. Не менее оправданны
социологический подход или исследование тайных союзов
как выражения определенной социальной психологии»17.
Помимо представленной точки зрения, которую весьма
условно следует определить как социально-гуманитарный
подход, можно говорить и о наличии радикального подхода
к пониманию методологических основ «теории заговора»,
актуализирующего методологические приемы
естественных наук. «Трудно понять, как могут заниматься историей
заговоров ученые, не знающие, как проходит сигнал по
сложной радиотехнической схеме, или как работает система
управления сборочным конвейером, или какие трудности
встречаются при распределении финансов в крупных
фирмах или государствах»18, — утверждает другой современный
российский исследователь.
Изучение феномена «теории заговора» заставляет
неизбежно обратиться к ряду проблем, которые, на первый
взгляд, имеют весьма отдаленное отношение к предмету
II

исследования. Объяснение кроется не в эклектичности
авторского подхода, но в том, что раскрытие сущностных
характеристик «теории заговора» невозможно без
привлечения материала самого широкого спектра: от
общетеоретических работ по философии, истории, социологии,
политологии до источников «ненаучного» характера
(публицистические работы, художественные тексты, мемуары,
дневники). Постижение и адекватная интерпретация
ментальной сферы, в рамках которой и бытийствует «конспи-
рологическое сознание», невозможны лишь при помощи
общетеоретических положений, которые, с одной стороны,
объективизируют эмпирическую сторону социокультурной
динамики, что дает нам возможность перевести ее
понимание на рациональный понятийный уровень, но с другой
стороны, существенно обедняют анализируемую картину.
«Пора отказаться от противопоставления микро- и
макроанализа, которое лишь упрощает дело, и подвергнуть более
глубокому рассмотрению более важный вопрос — о
приемлемых формах соответствия между постановкой вопросов,
методами изучения и уровнем наблюдения исторических
явлений»19, — с этим утверждением авторов «Анналов» мы
не можем не согласиться.
Естественно, что в данном контексте также следует
указать на междисциплинарный характер представляемого
исследования. Но междисциплинарность в нашем понимании
не есть тривиальное перенесение фактов из одной научной
области в другую как вариант количественного расширения
информационного поля, не влияющий на проективную
установку исследования. Если использовать термин Р. Рорти
imaginative redescriptions (повторное описание), то в
результате повторного описания уже зафиксированных фактов
возникает эффект «новой сложности описания, поскольку
изменяет те заранее заданные углы зрения, под которыми мы
обычно эти факты видим»20. Также заметим, что
междисциплинарность не предполагает абсолютной универсализации
социально-гуманитарного знания до такой степени, что
12

все представленные в нем науки, потеряв свою специфику,
составят гомологическое образование.
Кроме этого, оговаривая присутствие в работе
указанного выше корпуса источников, отметим, что «теория
заговора» не является статичным понятием с жестко
прописанными свойствами. Следует указать хотя бы на
тот очевидный факт, что на различных исторических
отрезках конспирологическим мышлением активизируются
принципиально не схожие схемы. Разница между
биологической интерпретацией «теории заговора» (война рас)
и УФО-теориями является не просто содержательной, но
ментально-исторической, хотя сами обозначенные явления,
несомненно, генетически близки. Поэтому важным и
необходимым представляется обоснованная реконструкция
того социокультурного контекста, который и определяет
в значительной степени содержательные моменты «теории
заговора». В этой связи нам представляется актуальным
мнение П. Рикера о специфике философского исследования
на историческом материале: «Вместо того чтобы искать
масштаб и систему, философ, занимающийся историей,
ищет интимное и своеобразное; история, вместо того
чтобы следовать путем поступательного развития, будет
завязываться в узлы, образуя личности и произведения»21.
Как отмечает современный французский исследователь
Р. Шартье, «В каждой конкретной эпохе перекрещивание
различных опорных линий (лингвистической,
концептуальной, эмоциональной) определяет некоторые «способы
мышления», которые формируют особые интеллектуальные
конфигурации (например, границы между возможным и
невозможным или между естественным и
сверхъестественным)»22. Поэтому одной из задач, стоящей перед данным
исследованием, является конструирование «исторического
портрета» «теории заговора» в контексте определенных
социокультурных эпох. Но в то же время следует помнить об
опасности «мифологии доктрины» (термин К. Скиннера) —
невольного, практически автоматического «сглаживания»,
13

существеннейших контекстуальных противоречий, не
укладывающихся в прокрустово ложе теоретического посыла.
В свое время эту проблему актуализировал Г.-Г. Гадамер в
известнейшей работе «Истина и метод», говоря о наличии
в познании структуры предпонимания. «Речь идет о том,
чтобы помнить о собственной предвзятости, дабы текст
проявился во всей его инаковости и тем самым получил
возможность противопоставить свою фактическую истину
нашим собственным предмнениям»23.
Следует также учитывать, что «теория заговора»
зачастую предстает в виде взаимоисключающих концепций,
направлений, к которым присоединяется гигантский
авторский ряд. Касаясь последнего, заметим, что конспи-
рологические авторы не просто создавали свои
оригинальные версии «теории заговора», но строили и строят их, в
некоторых моментах исходя из субъективных предпосылок,
таких как собственная интерпретация мнения того или
иного предшественника, прочтения того или иного текста, с
которыми автор соглашается или, что чаще всего, которые
им опровергаются. Указанная особенность, на наш взгляд,
имеет двойственное последствие для исследования конспи-
рологической проблематики. С одной стороны, мы можем
выделить единое концептуальное пространство «теории
заговора», преодолев тем самым ярко выраженный
содержательный полифонизм конспирологических построений.
Второй момент в известной степени усложняет
исследовательскую задачу. Нельзя не учитывать в трансформации
конспирологических схем и объективный фактор — уже
указанное нами историческое изменение самой конспиро-
логической парадигмы. И в этом случае мы не вправе
игнорировать эмпирическую составляющую «теории заговора».
На сегодняшний день конспирологические построения,
как мы уже говорили выше, преодолевают рамки
маргинальное™, что приводит к парадоксальным результатам.
Оказывается, что существует прямая связь между широко
рекламируемыми, популярными романами, кинофильма-
14

ми и текстами, издаваемыми мизерными тиражами для
ограниченной целевой читательской аудитории. Зачастую
подобная связь не «проговаривается», чтобы не
дискредитировать в глазах широкой публики продукты массовой
культуры. Актуализация «теории заговора» в широком
культурно-информационном пространстве может иметь
и внешне пародийные установки. Примером тому служит
известный мультипликационный сериал «Симпсоны», одна
из сюжетных линий которого связана с «тайным
обществом» каменотесов. Еженедельные собрания каменотесов
включают в себя поклонение Священному Пергаменту,
обильные алкогольные возлияния и игру в настольный
теннис. Несмотря на столь несерьезное поведение,
каменотесы достаточно амбициозны в оценке своей роли в
мировой истории: «Пытаясь доказать свое могущество,
«каменотесы» утверждают, что именно они издавна
управляли Британской империей и не допустили введения в
США метрической системы»24. Конечно, можно сказать,
что перед нами лишь сатира, нацеленная как на масонскую
символику, так и на наиболее распространенные штампы
«теории заговора». Но веселая пародия в определенной
степени, пусть и в сниженной форме, становится средством
социокультурной реабилитации «теории заговора», и как
следствие, выводит ее за границы маргинальности. Тем
самым потенциальное влияние «теории заговора», внешне
отсутствующее, лишь возрастает. Не учитывать это
невозможно, так как субъективные и объективные факторы
развития «теории заговора» не просто взаимодействуют,
но определяют друг друга.
Поэтому плодотворным на наш взгляд представляется
анализ становления конспирологического дискурса в
западноевропейском варианте и исследование аналогичного
процесса, но уже в отечественном социокультурном
пространстве. Одной из главнейших особенностей «теории
заговора» на современном этапе является ее все более
возрастающее влияние на социальную жизнь, несмотря на
15

то что политическое пространство в западном социуме в
известной степени «прозрачно» для субъекта, находится под
пристальным вниманием средств массовой информации,
конкурирующих партий.
С другой стороны, сама природа
социально-философского познания не только позволяет говорить о конспиро-
логии как таковой, но и о конспирологическом мышлении,
обладающем целостными, устойчивыми признаками. Мы
считаем необходимым в качестве предварительного
момента указать на то, что в генезисе «теории заговора» отчетливо
выделяются два основных этапа. Это период существования
собственно различных версий «теорий заговора» и период
формирования конспирологического мышления. Если
первый этап представляет собой количественный рост
«теории заговора», с ее различными вариантами и
модификациями, то совсем иная ситуация складывается во втором
периоде. На втором этапе «теория заговора», преодолевая
рамки содержательной вариативности и социальной мар-
гинальности, становится постоянным и важным фактором
общественного бытия. Как раз второй этап, соотносимый
с современной эпохой, требует более широкого
привлечения и использования теоретического материала. Без
привлечения и использования материалов данных двух групп
полноценное и объемное исследование «теории заговора»
методологически и содержательно невозможно.
Автор выражает благодарность всем тем, без чьего
участия данная книга не увидела бы свет или была бы другой.
За поддержку и помощь в реализации проекта хотелось
сказать отдельное спасибо следующим лицам: О. А. Свеч-
никовой, А. А. Крутловой, А. П. Носкову, В. В. Когай,
В. Н. Акулинину, А. В. Немчанинову, М. Шамаевой, Софии
Гамалеевой, С. В. Головиной, В. Г. Меделяну, В. А. Осьма-
кову, Р. В. Кутерниной.

лава I
«ЗАГОВОР» И ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА:
СООТНОШЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО
И МЕТОДОЛОГИЧЕСКОГО
В начале нашего исследования следует оговорить
необходимое разделение между «теорий заговора» и заговором
политическим как таковым, являющимся в настоящее
время основным объектом научного использования.
Определения «теории заговора» достаточно многочисленны, в
качестве одного из них мы можем привести следующую
дефиницию политического заговора: «Тайное соглашение
(уговор, сговор) нескольких лиц, выступающих
индивидуально или в качестве лидеров политических сил, о
совместных действиях против кого-либо или, реже, чего-
либо для достижения определенных политических целей.
Заговор политический — особая разновидность интриги
политической, отличающаяся максимально возможной
конспиративностью и негативной, деструктивной, а не
созидательной направленностью»25. К этому определению
можно добавить дефиницию заговора, сформулированную
современной отечественной исторической наукой: «Любой
заговор может быть определен как подготовка и
осуществление тайной организацией или группой лиц акта насилия
для последующей реализации своей стратегической цели:
обеспечение успеха личным или корпоративным интересам,
смены власти, установления республики, национального
государства или общества социальной справедливости»26.
Как мы видим, последнее определение отличается от
первого лишь наличием вариативного ряда целей заговора, но
17

не какими-либо принципиальными расхождениями,
раскрывающими природу заговора.
В данных аспектах политический заговор
противоположен обычной политической практике с ее ограниченной, но
вполне реальной открытостью, теоретической и реальной
возможностью принятия участия в решении социально-
политических проблем относительно широким крутом
лиц. Политический заговор имеет богатую историческую
традицию, его элементы прослеживаются уже на самых
ранних этапах формирования социальных отношений.
На стадии перехода от общинного устройства к первым
территориальным государственным образованиям заговор
становится отражением и выражением перманентного
конфликта между общиной и царской властью, стремящейся к
гегемонии, урезыванию прав общины. На это также
накладываются возрастающие проблемы для самих царствующих
династий. Внутри складывающихся династий власть
становится источником противоборства, для членов династий,
«несправедливо» обойденных при распределении властных
полномочий, заговор выступает в роли наиболее
эффективного инструмента восстановления «справедливости».
Зачастую два обозначенных фактора могли дополнять друг
друга. Так, например, если мы обратимся к
древневосточной истории, то судьба древнеизраильского царя Авимелеха
будет выглядеть достаточно типичной. Согласно «Книге
Судей», Авимелех, будучи незаконнорожденным сыном
Гидеона, приходит к власти после жестокого убийства
законных сыновей своего отца. После этого при активной
поддержке жителей культового города Шехема, Авимелех
провозглашается царем. Царствование его длилось всего
три года и закончилось переворотом, осуществленным при
участии тех же жителей Шехема в конце первой половины
XI в. до н. э.27
Позже, в эпоху классической Греции, заговор становится
одним из самых распространенных способов политической
борьбы. В трудах таких известных античных историков, как
18

Геродот, Фукидид, Тацит, Плутарх мы находим описание
множества состоявшихся и предотвращенных, успешных
и неудачных заговоров. Показательно, что античные
историки в качестве примеров заговоров приводят события не
только в греко-римской ойкумене, но и выходящие за ее
границы. Так, Геродот в «Истории» подробно рассказывает
о заговоре, в результате которого в VI в. до н. э. на
персидский трон восходит царь Дарий I. Тогда, после внезапной
смерти царя Камбиса, власть в стране оказывается в руках
самозванца, известного как Лже-Бардия. Подробно
описывается «технологическая» сторона заговора, включая такие
важные его элементы, как выбор участников заговора, их
мотивация и время осуществления собственно заговора.
Дарий, возражая Отану, призывавшему не торопиться
и лучше подготовить намеченное выступление, говорит
следующее: «Если вы примете совет Отана, то знайте, что
вам предстоит жалкая гибель. Ведь кто-нибудь обязательно
донесет магу, чтобы получить выгоду себе одному. Лучше
всего, конечно, чтобы вам тотчас действовать на свой страх
и риск. Но раз уж вы решили набрать еще сообщников и
доверились мне, то давайте совершим это дело сегодня.
Иначе знайте: если мы упустим сегодняшний день, то я сам
пойду к магу с доносом на вас, чтобы никто другой не успел
упредить меня»28. Речь Дарил демонстрирует значительную
психологическую достоверность, ее сила в убедительности и
немалом знании природы самого заговора и заговорщиков.
Оказав на соратников определенное давление, пригрозив
им выдачей, Дарий сумел не только сподвигнуть их на
активные действия, но и фактически перехватил инициативу
в руководстве самого заговора. Неудивительно, что после
выполнения задуманного именно Дарий, проявивший себя
как организатор переворота, занимает царский трон.
Помимо этого античные источники рассказывают об
использовании заговора в качестве орудия политического
манипулирования. Одно из самых ярких подтверждений тому
содержится в сочинениях Плутарха. Повествуя об острой
19

социально-политической борьбе, развернувшейся в V в. до
н. э. в афинском обществе, историк уделяет большое место
фигуре Алкивиада. Будучи принципиальным противником
демократии, древнегреческий полководец тем не менее
своим военным талантом всячески способствовал укреплению
Афин. Он успешно организовывает отпор гегемонистским
устремлениям Спарты, выступает вдохновителем военной
операции против Сиракуз. «Еще при жизни Перикла
афиняне мечтали о захвате Сицилии, но за дело взялись лишь
после его смерти и под предлогом помощи союзникам,
притесняемым Сиракузами, всякий раз посылали за море
свои отряды, расчищая путь силам более внушительным.
До предела, однако, разжег это стремление лишь Алкивиад,
который убедил сограждан впредь действовать не
исподволь, не постепенно, но двинуться на Сицилию с большим
флотом и попытаться сразу овладеть островом»29.
Но политические враги Алкивиада, воспользовавшись
тем, что в последние дни перед отплытием флота были
осквернены изображения Гермеса, обвиняют его в
святотатстве. Постепенно обвинения разрастаются, обретая уже
характер политический: «Сначала, как уже говорилось,
против Алкивиада были только шаткие подозрения,
основанные на показаниях рабов и метэков. Но после его
отъезда враги возобновили свои нападки еще решительнее,
приплетая шутовские мистерии к надругательствам над
статуями Гермеса, словно то и другое — плод единого
заговора, цель коего — мятеж и государственный переворот»30.
В итоге политические соратники и близкие люди Алкивиада
были брошены в тюрьму, а сам он, проклинаемый и
презираемый согражданами, избегает смерти, скрывшись в
пределах персидской державы. Как мы видим, обвинение
в политическом заговоре обладало немалым потенциалом
уже в античную эпоху и служило эффективным орудием
социально-политической борьбы.
Теперь обратимся к дефиниции «теория заговора», дабы
уже на этом уровне выявить различия между политическим
20

заговором и конспирологией. Достаточно объективное,
ставшее уже классическим, определение «теории заговора»
мы можем найти в работе К. Поппера «Открытое общество
и его враги». «Согласно этой теории, объяснение
социального явления состоит в обнаружении лиц или групп лиц,
которые заинтересованы в появлении этого явления (иногда
это — тайный интерес, который следует раскрыть) и
которые запланировали это явление и составили заговор, чтобы
породить его»31. Свое определение «теории заговора»
предлагает Й. Рогалла фон Биберштайн: «Теорией заговора» при-
нято называть модели объяснения, которые претендуют на
разоблачение истинных, скрытых под внешней поверхностью
причин происходящих в обществе перемен, воспринимающихся
как незаконные и опасные»51.
В современной отечественной науке определение кон-
спирологии дает нам А. Фурсов: «Под конспирологией
имеется в виду сфера знаний, в которой история, особенно
ее резкие повороты, рассматривается сквозь призму тайной
борьбы, заговоров и контрзаговоров неких скрытых сил —
орденов, масонских лож, спецслужб, тайных
международных организаций»33. Обратим наше внимание на
несовпадение цели политического заговора и объекта изучения в
«теории заговора». Если специфика политического заговора
определяется локальной, конкретной
социально-политической проблемой, конфликтным решением которой
выступает сам заговор, то конспирологическии подход делает
акцент на единстве заговора с некоторой идеологической
матрицей, без которого толкование заговора теряет любой
смысл. Естественно, что политический заговор в реальности
очень часто имеет идеологическое основание и
обоснование. Но в «теории заговора» идеологичность приобретает
особый, в чем-то даже надсоциальный характер.
Вопрос о реальном генезисе тайных обществ вне кон-
спирологической интерпретации данной темы не имеет до
сих пор реально однозначного ответа. Все же большинство
исследователей относит возникновение первых прообразов
21

тайных обществ к самым ранним этапам развития
человечества. Большое значение приобретают исследования
этнографического характера, дающие весьма интересные
результаты. Обратимся к работе такого авторитетнейшего
ученого, как Д. Д. Фрезер, основателя и первого классика
сравнительной этнографии. Хотя и Фрезер не обращается
специально к теме возникновения тайных обществ, но все
же уделяет ей некоторое внимание. Опираясь на данные
голландского этнолога И. Г. Риделя, изучавшего племена
Океании, Фрезер пытается объяснить распространение
такого обряда, как отделение юношей от остальной части
племени. Подобное отделение сопровождается различными
действиями и ритуалами, свидетельствующими о важности
и значимости данного действия.
Ученые предшествующего Фрезеру времени объясняли
подобные ритуалы политическими причинами. В частности,
утверждалось, что юношеские союзы выполняют функцию
политического объединения с целью противопоставления
иному племени, в военном или собственно политическом
плане. Английский же исследователь акцентирует внимание
именно на демографическом аспекте объединений. Фрезер
говорит: «Фактически эта организация представляет
собой широко распространенный в первобытных обществах
институт, основная функция которого — инициация
юношей»34. Ритуальная смерть и последующее воскрешение
юноши символизирует собой переход на другую, более
высокую, демографическую ступень.
Подтверждением гипотезы Фрезера служат
исследования американского этнографа Ф. Боаса, проведенные среди
индейцев Северной Америки (наудовесси, сиу, дакота).
Им зафиксированы важные особенности юношеских
союзов. Обращается внимание на соединение инициации с
тотемной практикой. В частности, ритуальная смерть сына
вождя племени оборачивается его перерождением в волка.
«Речь в данном случае идет об установлении симпатической
связи с животными, духом и другим могущественным су-
22

ществом, которому человек частично или целиком отдает
на хранение свою душу и от которого он в награду за этот
дар получает сверхъестественные способности»35. Фрезер
делает вывод о том, что «соседство» тайных обществ и
тотемной практики не является случайным, но отражает
закономерности архаических народов. Представление о
душе как о некоторой ценности рождает желание защитить
ее от реальных или мнимых катаклизмов. Тотемизм и есть
вариант сохранения души, помещения ее на хранение во
внешнюю среду (животные, растения). Можно сделать
вывод о концептуальном содержании размышлений Фрезера.
Период полового созревания для архаического сознания
представляется рубежным, критическим моментом,
спасение от которого находится в одновременном возрастном
отделении (тайное общество) и обращении к тотемным
связям человека.
С позиций психологических интересны рассуждения
о генезисе тайных обществ Э. Нойманна. Как и Фрезер,
он относит их возникновение к ранним этапам развития
человечества, но делает упор в своей концепции на момент
перехода от матриархата к патриархату. Для немецкого
исследователя обозначенный переход представляется
значительным в первую очередь с психологических позиций,
как этап развития Эго. Нойманн пишет: «Коллективный
мир инициации, тайных обществ, сект, мистерий и
религий является духовным и маскулинным, и, несмотря на
его общественный характер, акцент все равно делается на
индивида, так как каждый проходит инициацию
индивидуально, и переживания, накладывающие отпечаток на его
индивидуальность, тоже индивидуальны. Избирательный
характер этого индивидуального ударения составляет
заметный контраст с матриархальной группой, где
преобладает архетип Великой Матери и соответствующая стадия
развития сознания»36. Предшествующий матриархальный
период означал не только социальное господство женщин
и подчиненное положение мужчин в обществе. Тайные
23

общества мужчин служит основой для акцентуации Эго,
что является предпосылкой к переходу к личности.
Женщина с ее сексуальной природой представляют собой
бессознательное начало, влияние которого настолько велико,
что от него можно уберечься, лишь укрывшись в тайном
обществе: «Вот почему ни одна женщина никогда не
допускается в мужские общества. На этом уровне, где мужчины
еще не уверены в себе, женщины объявляются опасными и
обольщающими»37.
После изучения основных работ, касающихся
возникновения и развития тайных обществ, мы выделяем три
основных подхода: позитивистско-рациональный, мифо-
генетический, который можно определить и как
структуралистский, а также мистико-оккультный. Естественно,
что в рамках одной концепции могут взаимодействовать,
накладываться друг на друга элементы различных подходов.
Попытаемся охарактеризовать каждый из подходов с точки
зрения их сущностных оснований.
Позитивистский подход возникает во второй
половине XIX века, хронологически и концептуально совпадая с
границами позитивизма как такового. Представители
данного направления, будучи во многом пионерами научного
изучения «теории заговора», сумели сформулировать ряд
ценных положений, относящихся в основном к вопросу об
определении границ конспирологии. Например, Ч. У. Ге-
кертон в работе с весьма многообещающим для читателя
названием «Тайные общества всех веков и всех стран»
отмечает одну из проблем изучения «теории заговора».
Собственно исследование «конспирологического сознания»
зачастую подменяется теоретическими изысканиями, целью
которых выступает классификация самих тайных обществ.
Поэтому можно целиком согласиться со словами автора о
том, что «возникновение и действие тайных обществ — не
странные и необъяснимые явления, не временная форма,
не скоротечное и неожиданное действие, но вполне ясный
и предвиденный результат известных причин»38.
24

Дальнейшие же рассуждения автора, к сожалению, по
большей части определяются его стремлением к
классификации тайных обществ, которые он делит на религиозные,
военные, судебные, ученые, гражданские, политические39.
Затем, признавая определенную искусственность своей
схемы (несомненно, что те же тамплиеры как представители
довольно сложного и неоднородного социорелигиозного
объединения не могут быть объяснены как
исключительно военное, религиозное или политическое общество)
Гекертон оставляет лишь два критерия деления: религию
и политику. Целью первых обществ является познание
«истинных законов природы», в основе деятельности вторых
определена необходимость «воздвигнуть идеальный храм
прогресса, оплодотворить в сердцах прозябающих или
порабощенных народов зародыши будущей свободы»40.
Аналогичной позиции в изучении генезиса тайных обществ
придерживается современник Ч. У. Гекертона Г. Шустер:
«Насколько возможно судить на основании дошедших до
нас, частью весьма скудных, преданий и сведений об этих
тайных обществах, они представляли собой или замкнутые
кружки людей, возвышавшихся над общем уровнем своими
дарованиями и высокими стремлениями, или служили во
времена невзгод и гонений верным хранилищем высших
духовных сокровищ религий и философии, а также
политических идей»41. К подобным обществам, помимо
неизбежных иллюминатов, розенкрейцеров, масонов, Шустер
относит и сицилийских мафиози.
Последующие рассуждения Гекертона и Шустера
целиком опираются как на логику, так и на терминологию
классического позитивизма. «Минование надобности в
тайных обществах» они трактуют как следствие
преодоления религиозного фундаментализма, утверждение научного
знания в качестве «внутреннего двигателя» социального и
антропологического прогресса. Здесь авторы почти
дословно воспроизводят известную трехчастную модель
общественного развития О. Конта. Неизбежно и закономерно
25

следует вполне оптимистический вывод: «Где преобладает
свобода, таинственность уже более не нужна для достижения
всяких хороших и полезных целей; прежде она нуждалась в
тайных обществах, чтобы торжествовать; теперь ей нужно
только открытое единство, чтобы поддерживаться»42.
Следует указать на явное внутреннее противоречие данного
положения. Несмотря на то что «хорошие и полезные
цели» вроде бы достигнуты и «идеальный храм прогресса»
практически выстроен, «тайные общества» при этом
продолжают существовать. Гекертон обращает особое внимание
на актуальность изучения тайных обществ как следствие
их все большего влияния на современные ему социальные
процессы. «Тайные общества, религиозные и политические,
опять стали возникать со всех сторон. Религиозные
общества могут быть обойдены молчанием, так как вообще не
имеют значения, по отсутствию новизны; но к обществам
с политической целью нельзя отнестись с пренебрежением
на основании их ничтожества. Интернационалы, фении,
коммунисты, нигилисты, вагабиты тайно стремятся к
ниспровержению настоящего порядка вещей»43. Объяснение
приведенных взаимоисключающих точек зрения в рамках
единого артикулированного концептуального пространства
следует, на наш взгляд, искать в том, что представленные
авторы не просто являются исследователями феномена
тайных обществ, но в некоторой степени подчиняются
конспирологической установке, согласно которой тайное
общество не может быть банально изжито историей, то
есть стать самим объектом истории. Логика «теории
заговора» требует обращения к актуальности, религиозные
общества действительно «могут быть обойдены», по мнению
позитивистов, вниманием, так как религия утрачивает свое
значение в современном мире.
Именно позитивистский подход к пониманию генезиса
и природы «тайных обществ», со всеми его неизбежными
историческими модификациями, в настоящее время
является доминирующим в научной среде. Его преобладание
26

объясняется апелляцией к «научности», объективистскому
знанию, которая, безусловно, выигрывает на фоне
экстравагантности и «научного волюнтаризма» того же мифогенети-
ческого подхода. Приведем слова современного
отечественного исследователя: «Тайные общества возникают отнюдь
не случайно. Их существование в обществе как социального
института непосредственно вытекает из общих системных
законов»44. Необходимость существования тайных обществ
детерминируется негативными
социально-политическими процессами, приводящими к большей или меньшей
деградации общественных и государственных институтов.
В подобной ситуации дисфункциональное™ социальной
системы тайные общества в силу их изначальной установки
на дублирование социальной иерархии могут становиться
аттрактором — новым центром развития. «Мы имеем
полное основание отнести тайные общества к базовым
социальным институтам, основными задачами которых является
как реализация социальных изменений, так и поддержание
социальной стабильности в обществе»45. Подобная позиция
автора, в сущности, развивает рассмотренную нами
позитивистскую установку на рассмотрение тайных обществ
в качестве элемента прогрессивного развития общества.
Смещение акцента происходит лишь в том, что из элемента
социального развития тайные общества трансформируются
в необходимый базовый институт исторической процессу-
альности, становясь своего рода «локомотивом истории».
Мифогенетический (структуралистский) подход,
представленный фигурой М. Элиаде, рассматривает
возникновение и бытование тайных обществ в контексте
становления архаических культов. Центральное
положение в данной трактовке занимает понятие «инициация»,
обладающее разносторонним (религиозным, культурным,
социальным) содержанием. Следуя жестко закрепленным
ступеням инициации, неофит «узнает правила поведения,
производственные приемы, мифы и священные традиции
племени, мистические отношения между племенем и
27

Сверхъестественными Существами в том виде, в каком
они установились с начала мира»46. С помощью более или
менее сложной процедуры происходит воспроизведение
сакрального сценария возникновения бытия в его чистой,
незамутненной форме. Уже здесь следует отметить, что
подобная трактовка сводит значение тайных обществ лишь к
формальной, хотя и важной и необходимой, стороне обряда
посвящения.
Концепция Элиаде оснащена ссылками на богатый
антропологический материал, содержит анализ обрядов,
шаманских и жреческих посвящений первобытных и
архаических народов, в духовной жизни которых традиция
посвящения имела первостепенное значение. В данном
контексте бытование тайных обществ носит, как это ни странно
на первый взгляд, легитимный, социально и религиозно
узаконенный характер. Тайные общества и союзы
достаточно успешно выполняют функции социализации,
благодаря чему социальные и эмпирические начала достаточно
органично сосуществуют в едином пространстве. Схожее
с концепцией Элиаде мнение высказывает современный
российский исследователь: «Каковы мотивы людей,
вступающих в тайные общества? Прежде всего с этим шагом
для большинства неофитов открывается какая-то доступная
форма жизненной активности, саморазвития или познания
мира через общение в «малом соборе» (соборность ведь
универсальное свойство нашей культуры и общественного
сознания), что важно и для самоопределения, и для
утверждения своего места среди людей в большом мире»47.
Хотя С. О. Шмидт говорит преимущественно о
значении тайных обществ в контексте развития русского
общества, но его слова выходят за границы отдельно взятого
социума, зримо сопрягаясь со взглядами М. Элиаде, что
позволяет зафиксировать единую исследовательскую
стратегию. Исходя из этого, несовпадение уровней анализа следует
понимать с позиции их взаимодополнительности, которая
служит основой генезиса всякой развернутой концепции.
28

Таким образом, если позитивистский подход трактует
тайные общества как социально-политический институт,
призванный устранять дисбаланс в общественной жизни, то
структурно-мифогенетическое направление делает акцент
на социально-онтологических аспектах бытования тайных
обществ. Уже с архаичной ступени формирование
общества сопровождается «изнаночным» процессом создания
параллельной вселенной, бытование которой может носить
самодостаточный характер, не требующий постоянного
выхода к внешнему, то есть социуму. «Тайный», имеющий
значение закрытости принцип устройства подобных обществ
обусловливается необходимостью изоляции субъекта в
процессе инициации.
С ходом истории усиливаются тенденции к десакрализа-
ции бытия, что по мнению Элиаде является несомненным
признаком культурного упадка, поразившего практически
все цивилизованные народы. Хотя тайные общества
имеются и в современности, их значение для продолжения
традиции посвящения ничтожно. Современные тайные
общества, носящие, как правило, мистико-оккультный
характер, пользуясь естественной тягой человека к
экстатическому переживанию обновления мира, сочетают в себе
два качества: импровизационность и гибридность. В
отличие от Гекертона Элиаде настроен более пессимистично:
«Большинство этих псевдооккультных групп неизлечимо
бесплодны. Их деятельность не позволяет рассчитывать на
какой-нибудь значительный творческий результат»48.
Исходя из сказанного, тайные общества могут быть объектом
только ретроспективного исследования, в рамках которого
сакральная архаичность представляется как онтологическая
целостность, в отличие от безнадежной современности,
потерявшей единство сакрального и мирского. Апелляция
к архаике и сакральному объединяет
структурно-мифологический подход с мистико-оккультным.
Мистико-оккультный подход рассматривает тайные
общества как способ эзотерического постижения фунда-
29

ментальных законов бытия, имеющих преимущественно
сакральную природу. Необходимо отметить, что мистико-
оккультный подход достаточно вариативен. В его рамках
реализуются несколько моделей. В отличие от мифогене-
тического, структурного подхода здесь утверждается
необходимость символического постижения реальности. Если
для Элиаде и его сторонников тайное общество с его весьма
сложной обрядовой составляющей есть лишь условие
интуитивного ощущения вечного противоборства Космоса и
Хаоса, то представители мистического направления
считают возможным познание бытия как некоторой формулы,
криптограммы. Вот как об этом говорит М. П. Холл,
рассматривая античные мистерии как идеальную модель
тайного общества: «Символы — язык мистерий. На самом
деле это язык не только мистицизма, но и всей Природы,
потому что каждый закон и сила, действующие во вселенной,
проявляются и становятся доступными ограниченному уму
человека посредством символов»49. Поэтому закономерно,
что в итоге тайные общества, создающие, сохраняющие и
транслирующие свои особые трансцендентные знания,
выступают все же как начала самодостаточные. Заметим, что
многие исследователи также возводят бытование тайных
обществ к древнейшим временам. Сошлемся на мнение
уже известного нам Г. Шустера: «У всех древних
культурных народов — у египтян, персов, индусов, евреев, греков
и римлян — мы находим тайные общества, которыми
руководили жрецы»50. В этом контексте значение древних
тайных обществ определяется прежде всего их отношением
к генезису собственно тайных обществ и не обладает
самоценностью как в содержательном, так и в формальном
планах.
Но для представителей мистико-оккультного
направления смысл знаний, подвергшихся многоступенчатой
процедуре кодирования и становящихся порой недоступными,
«темными» для самих адептов тайных обществ, заключается
отныне в обрядовой стороне, заложенной именно в древ-
30

нейших эпохах. Обратимся снова к работе Холла, к той ее
части, которая описывает скрытое, символическое значение
Элевсинских Мистерий: «Вряд ли все участники мистерий
понимали полностью значение этой аллегории [похищение
Персефоны Плутоном], большинство полагало, что она
относится к смене сезонов»51. Таким образом, внутри тайного
общества находится «еще более тайное общество».
Подобный «матрешечный» принцип делает тайные общества
еще герметичнее, самодостаточность которых практически
полностью исключает связь с внешним, профанным миром.
Другой представитель мистико-оккультного
направления в исследовании тайных обществ Сент-Ив Д'Альвейдр
рассматривает историю как процесс борьбы между
«язычеством» и христианством в его экзотерической трактовке.
Французский исследователь весьма существенно удлиняет
историю христианства, связывая его в Европе с такими
явлениями, как орфизм и пифагорейство, в отличие от
М. Холла акцентируя внимание на социальной стороне
эзотерического процесса. «Орфизм за тысячу лет до Пифагора
был в Европе одним из величайших рыцарских оплотов
против нашествия азиатской революции, ее ораторов, ее
софистов, ее торговцев, ее политиков, несущих гнет и
рабство»52. Борьба с язычеством приводит к необходимости
создания тайных обществ — «социальных орденов», как
их называет сам автор. «В коллективной воле евангельская
профилактика указала три социальных ордена,
соответствующих трем ступеням обучения»53. Интересно, что автор
связывает указанные «социальные ордены» с деятельностью
интеллигенции по степени ее одухотворения, восхождения
к мистическим высотам: «интеллигенция экономического
ордена», «интеллигенция юридического ордена»,
«интеллигенция обучающего университетского ордена». То есть,
как мы и оговаривали выше, перед нами пример наложения
двух подходов: позитивистского и мистико-оккультного.
При обращении к историческому прошлому
конкретных стран мы увидим, что тайные общества представляют
31

собой достаточно распространенное явление, соотносимые
с социально-политическими процессами, культурными,
религиозными традициями тех или иных социумов. Так, в
истории Китая тайные общества играют важную роль. Во
II в. н. э. даосским проповедником Чжан Цзяо создается
«Тапиндао» («Учение о пути великого равенства»),
сторонники которого создают тайное общество. Несколько позже,
в 402 г., возникает «Ляньше» («Общество лотоса»),
преобразованное далее в «Байляньцзяо» («Секту Белого лотоса»).
Последнее тайное общество, помимо решения этических,
религиозных задач, активно участвует в политической
жизни китайского общества. Именно оно возглавляет восстание
в 1799—1804 гг. против засилья маньчжуров.
Как мы видим, китайские тайные общества, даже
относящиеся к религиозным, не замыкаются в эзотерической
сфере, но достаточно реактивны по отношению к
социальным процессам. Конспирологическое бытование подобных
организаций не выступает как начало самодостаточное, их
закрытость объясняется прежде всего конкретными
социально-политическими условиями. Поэтому естественно, что
сами общества обладали достаточно выраженным
трансформационным потенциалом. «Неустойчивость и
кратковременность существования характерны для большинства
тайных обществ. Одни из них после непродолжительной
деятельности сливались с соседними организациями,
другие, подняв восстание, утрачивали черты конспиративной
организации и превращались в открытые вооруженные
отряды, к которым мог примкнуть каждый желающий,
третьи раскрывались властями и подвергались разгрому»54.
Обозначенные особенности китайских тайных обществ
нашли свое продолжение и в XX в. Обострившаяся
национальная борьба против засилья маньчжурской династии
Цин, завершившаяся Синьхайской революцией, находила
свое выражение и в возникновении новых многочисленных
тайных союзов, получивших обобщающее наименование
«хуэйдан». В основе их функционирования доминировали
32

морально-этические принципы, актуализирующие
определенные пласты традиционной китайской культуры. Так,
значимым символом в подобных объединениях выступает
образ Лян Шаньбао — героя известного романа «Речные
заводи», защитника всех обездоленных. «Хуэйдан» в
большей степени были ориентированы на решение конкретных
социальных задач: «Тайные союзы представляли собой
противостоящие официальным социальным и политическим
структурам организации самозащиты и взаимопомощи
различных слоев и групп китайского населения»55.
Необходимость в подобных организациях, естественно,
повышалась в ситуации нарастающей социально-политической
энтропии, когда официальные государственные институты
практически бездействовали.
Следует подчеркнуть, что «теория заговора»
соотносится с широким спектром социально-политических
явлений и может присутствовать опосредованно в иных
социокультурных образованиях. Обратимся в качестве
примера к такому феномену, как шпиономания. По
внешним признакам шпиономания весьма напоминает «теорию
заговора». К признакам конспирологического свойства
относятся напряженный поиск внутренних врагов,
стремление к истолкованию незначительных обыденных деталей
как доказательств подрывной, шпионской деятельности.
В фундаментальном исследовании Л. де Ионга «Пятая
колонна в Западной Европе» даны достаточно
выразительные образцы шпиономании, всплески которой относятся к
эпохам Первой и Второй мировых войн.
Так, в самом начале Первой мировой войны объектом
шпионской истерии становится известная швейцарская
фирма «Магги», которая, по мнению французских
обывателей, служила прикрытием немецкой разведывательной
сети. Идея о том, что обратные стороны рекламных щитов
швейцарской кампании используются в качестве
«почтовых ящиков» германскими агентами, оказалась настолько
правдоподобной, что нашла своих сторонников и в Англии.
33

«Сообщения из Франции о рекламных вывесках «Магги»
привели к тому, что в Лондоне создали специальные группы
людей, которые, захватив отвертки, занялись просмотром
обратной стороны всех рекламных плакатов»56. Шпионов
видели в бродячих музыкантах, официантах, парикмахерах,
ювелирах, священниках, монахинях, то есть в
представителях тех профессий и родов занятий, которые традиционно
считаются безобидными или, по крайней мере, политически
нейтральными.
Шпиономания, как и «теория заговора», не имеет
национальных границ, проявляя себя в различных странах.
Известный советский писатель Л. Пантелеев в своем
дневнике военных лет описывает достаточно симптоматический
случай, произошедший в Ленинграде в самом начале войны:
«Когда вспыхнула настоящая шпиономания, я был
очевидцем нескольких даже очень конфузных историй. А один раз,
может быть, даже спас человеку жизнь. Огромная толпа
тащила по Садовой во второе отделение милиции сильно
пожилого человека в новенькой, «с иголочки» форме.
Мальчишки, помню, уверяли, что у него «околыш на два
сантиметра больше, чем у наших»57.
Но можем ли мы при всех перечисленных признаках,
сближающих шпиономанию с конспирологией,
отождествлять два данных понятия? На наш взгляд, это не совсем
верно. При обращении к онтологическим основаниям
шпиономании мы получаем следующую картину. Шпиономания
возникает в ситуации резкого, катастрофического для
индивидов изменения жизни, привычного окружения, смены
привычных и ясных социальных ориентиров. Стрессовая
ситуация усугубляется отсутствием объективной информации,
понимания протекающих процессов. Тот же Ионг отмечает:
«Под влиянием сильного, но безотчетного чувства страха,
под влиянием раздражения, в обстановке беспомощности и
неуверенности нарастает внутреннее напряжение.
Возможность разрядить такое напряжение появляется в том случае,
если люди могут найти в своей собственной среде тех, кого
34

можно было бы заклеймить словом «враги»58. В отличие от
шпиономании конспирологические настроения напрямую
не зависят от социально-политических катаклизмов, хотя,
естественно, с ними связаны. Поэтому интенсивность и
длительность шпиономании ограничена рамками первых
этапов военного конфликта.
В последующем, когда наступает некоторая
стабилизация, в известной степени восстанавливается, при всех
неизбежных изменениях, эффективность социальных
институтов, шпиономания отступает, становясь по большей
части орудием официальной пропаганды. Уже сама власть,
используя средства массовой информации и пропаганды,
пытается поддерживать высокий уровень шпиономании,
рассматривая ее в качестве элемента мобилизации
общества. Таким образом, можно сделать вывод о качественном
различии между шпиономанией и конспирологией: первая
представляет собой, как было уже сказано,
непосредственную реакцию на отсутствие информации, резкое изменение
привычных социальных ориентиров. «Теория заговоров»
имеет более сложную природу, каналы артикуляции,
интенсивность и качественность ее проявлений зависит от более
глубоких комплексных социально-политических факторов.
Фаза активизации конспирологических настроений не
синхронизируется исключительно с периодами
социальных катаклизмов, что свойственно, как мы уже сказали,
для шпиономании. «Теория заговора» достаточно активно
функционирует и развивается и в эпоху относительной
социальной стабильности. В то же время следствием
социально-политических потрясений выступает реактивная
форма конспирологии. Именно эта форма конспирологии
«откликается» на актуальные социально-политические
события и катаклизмы, увязывая деятельность тайных
обществ с наглядной действительностью.
Примером, подтверждающим наши слова, служит
антимасонская кампания в США первой трети XDC в.
Непосредственной причиной для возникновения антимасонского
35

движения послужила история капитана У. Моргана. Будучи
масоном с тридцатилетним стажем он совместно с
адвокатом Д. Миллером подготовил к изданию книгу
«Иллюстрации масонов», представляющую собой описание масонской
символики, тайных знаков и устройство лож. Противники
издания — масоны — всячески пытались
противодействовать выходу книги. Предпринимались попытки сжечь
типографию, в которой должна была печататься книга,
неизвестные проникли в жилища авторов с целью поиска и
уничтожения рукописи. История драматически завершается
таинственным исчезновением У. Моргана, похищенного
средь белого дня 12 сентября 1826 г. Этот день и становится
точкой отсчета для антимасонской кампании. Во многих
штатах стихийно прошли демонстрации, возникли
антимасонские комитеты, стали издаваться многочисленные
конспирологические газеты и памфлеты. В следующем,
1827 г. создается Антимасонская партия. Кандидатам от
новой партии удалось получить места в ряде
законодательных ассамблей, антимасоны сумели получить и несколько
губернаторских кресел.
Но достаточно быстро конспирологические настроения
внутри самой партии сходят на нет, уступая место более
приземленным, традиционным целям и задачам.
Современный отечественный исследователь, анализируя развитие
Антимасонской партии, отмечает следующее: «В
дальнейшем, однако, антимасоны сосредоточились на требованиях
демократизации политического строя, обеспечения
«равенства прав», «равенства перед законом» и противодействия
злоупотреблениям элиты»59. После скорого неизбежного
снижения интереса к теме «масонского заговора» партия
стремительно теряет популярность и влияние. По сути вся
антимасонская кампания была сосредоточена вокруг «дела
Моргана», являясь острой реакцией на злободневное
событие60. Неудивительно, что последующие поколения конспи-
рологов увидели в падении популярности антимасонов еще
одно доказательство всесилия «вольных каменщиков», кото-
36

рым удалось задавить оппонентов. Д. Рид приводит слова из
резолюции партийного съезда антимасонов, прошедшего в
1830 г. в Вермонте, объясняющие причину изменения
общественного мнения: «по непонятным причинам требования
расследования скоро угасли; печать оказалась столь же
немой, как голос задушенного часового, а народная масса в
полном неведении того, что прозвучали сигналы тревоги по
вопросам, касавшимся масонства»61. Для реактивной фазы
развития «теории заговора» характерна сосредоточенность
на ярком, потенциально конспирологическом явлении. Но
и здесь необходимым элементом выступает ретроспектив-
ность, хотя бы и в «сжатом» виде, тогда как шпиономания
целиком обращена только к действительности. Для
шпиономании феномен тайного общества является избыточным в
объяснении картины мира, которая строится по принципу:
скрытый враг непосредственно связан с открытым врагом.
Эти две формы амбивалентны и без труда
трансформируются одна в другую. Для «теории заговора» есть одна форма
враждебности по отношению к социуму: тайное общество,
являющее собой самодостаточную систему, которая не
имеет выхода к другой социальной общности. «Шпион»
представляет собой субъекта, который во враждебном
государстве обретает черты нормального социального субъекта.
У него есть семья, друзья и другие атрибуты
среднестатистического гражданина, его «шпионская деятельность» может
восприниматься в качестве опасной, полной риска, но все
же аналогии работы.
Неизбежно возникает вопрос: когда тайное общество
трансформируется в тайное общество «теории заговора»?
Какой тип реальных, исторических закрытых сообществ
становится моделью, архетипом для конспирологии?
Обратимся к античности, к реально существовавшим
тайным обществам раннехристианского периода. Именно в
эту эпоху количественная и качественная представленность
позволяет нам наиболее объективно оценивать феномен
тайного античного общества. При всем своем многообразии
37

тайные общества данного периода отличались следующими
особенностями. Организационно они представляли собой
замкнутые малочисленные группы, структурно
оформляющиеся вокруг того или иного культа или тайного учения
(культы Изиды, Кибелы, Митры, учения Гермеса Трис-
мегиста). Следует заметить, что гностические течения в
христианстве мы не совсем вправе определять как тайные
общества. Это связано с тем, что, те объединения, которые
мы называем тайными (валентианцы, ариане), во время их
реального существования вовсе не были таковыми, а
представляли собой альтернативные течения внутри
христианства. Их «конспирологизация» есть следствие вытеснения
за рамки ортодоксального христианства.
Далее мы обращаемся к тому, что в содержательном
плане любое из тайных обществ раннехристианского
периода лишено концептуальной целостности. Как отмечает по
данному поводу Р. Коллинз, «Их учения обычно являлись
лишь маргинально философскими: в типичном случае они
не оперировали слишком абстрактными понятиями, не
использовали концептуальную или логическую рефлексию, но
утверждали локальные, партикулярные символы: добрых и
злых богов, демонов — причем все эти существа имели
достаточно конкретные характеристики и способы
ритуального умиротворения»62. Само по себе магическое, ритуальное
действо ориентировано не на мир трансцендентный, а на
решение реальных практических задач. Поэтому
скрытность действий и существования обозначенных сообществ
носили прикладной, инструментальный характер, тогда
как для тайных обществ в конспирологическом понимании
свойственна изначальная ориентированность на изоляцию.
Говоря о наличии или отсутствии средневекового
конспирологического дискурса, необходимо обозначить
проблему этнического фактора. Сторонниками
средневековой версии происхождения «теории заговора» особо
подчеркивается традиционное неприятие христианским
средневековым миром иудаизма и его носителей, видя в
38

этом основание для возникновения конспирологического
мышления. Так, Д. Трахтенберг в работе «Дьявол и евреи»,
наиболее полном на сегодняшний день исследовании по
данной теме, утверждает следующее: «Уверенность в том,
что евреи виноваты буквально во всех грехах, породила
глубоко укорененную и безрассудную ненависть, из которой
все отдельные (и часто весьма специфические) обвинения
против евреев черпали способность вызывать
раздражение и злобу масс»63. В дальнейшем подобное отношение,
по мнению автора, трансформируется в современный
конспирологический дискурс. К мнению американского
автора присоединяется и отечественный исследователь
данной проблемы: «В действительности еще средневековая
эсхатологическая картина мира основывалась на фиксации
демонологической парадигмы бытия, без учета которой
схема формирования конспирологической мысли не может
иметь репрезентативный характер»64. Подобная версия,
обладающая своей внутренней логикой, подтверждаемой
богатым фактографическим материалом, представляется
нам все же не совсем бесспорной, ибо в ее контексте не
учитывается ряд важнейших моментов.
Прежде всего хотелось бы обратить внимание на то, что
сравнение этнических аспектов «теории заговора» в ее
современном виде и средневековых антисемитских традиций не
является вполне корректным. Средневековому менталитету
было чуждо деление согласно национальным, этническим
критериям. Понимая это, Трахтенберг особо оговаривает в
своей работе: «В современную эпоху христианская религия
в некоторых антисемитских кругах крайне непопулярна,
их важнейшая цель — уничтожить все христианские
ценности»65. Но, к сожалению, автор тут же поправляет себя,
декларируя достаточно банальный тезис о современном
антисемитизме как «аппендиксе средневекового
христианского фанатизма».
Определяющими признаками для средневековой
социальной (само)идентификации служит другой, весьма
39

широкий набор социокультурных факторов. Здесь,
конечно, на первый план выходит религиозная составляющая,
которая, впрочем, не ограничивает, а даже аккумулирует
в себе влияние иных факторов. Необходимо напомнить,
что средневековое христианство как религия пребывало
не в неком «социокультурном вакууме», оно развивалась
на фоне довольно жесткого противостояния с античной,
языческой традицией. Наивно было бы представлять, что
весь мощнейший пласт дохристианской культуры
аннигилировался в одно мгновение, не оставив после себя никакого
следа. За такими привычными понятиями, как «колдовство»
и «ведовство» стояли отнюдь не экзотические «шабаши»,
«полеты на помеле» и другие «сказочные» сюжеты. Как
формулирует Дж. Б. Рассел: «Ведовство — это составное
явление, объединяющее в себе элементы фольклора,
колдовства, демонологии, ереси и христианской теологии»66.
Кстати, следует заметить, что подобной мистико-ок-
культной интерпретацией мы обязаны романтическому
искусству. Именно в начале XIX в. происходит
одновременный подъем интереса к фольклору, различным
иррациональным нехристианским учениям. Подобная тяга к
сверхъестественному повлияла на понимание ведовства
как оккультного поклонения. В реальности то, что мы
называем «язычеством», есть сложный комплекс веры в
хтонических богов, народные предания и «низкую магию»,
обладающий не менее сложной генеалогией. Источники
«язычества» мы можем наблюдать в культурах Ближнего
Востока, Греции и Рима, кельто-германской мифологии,
в раннехристианских учениях. Свое органическое место
в обозначенном ряду также занимает иудаизм. Исходя из
этого, необходимо говорить не об антиномии
«христианство — иудаизм», а «христианство — язычество». Следует,
однако, добавить, что и в контексте антиномии
«христианство — язычество» иудаизм далеко не всегда и не полностью
отождествлялся с последним. Положение иудаизма было
куда более сложным, несводимым к простым, рамочным
40

определениям67. Сошлемся на мнение такого ученого, как
Л. Поляков, которого трудно упрекнуть в антисемитских
пристрастиях: «Начиная с правления Пипина Короткого
церковные постановления, законодательные уложения и
даже сообщения арабских путешественников констатируют
присутствие в каролингской империи значительного числа
процветающих иудеев — крупных коммерсантов,
знаменитых путешественников»68.
В более позднее время, в период репрессий со стороны
католической церкви, начиная с XII в. иудаизм трактовался
именно как часть языческой культуры. «Если рассматривать
те истории и слухи о евреях, которую имели хождение в эту
эпоху, истории, возникавшие то здесь, то там в
предшествующие столетия, то теперь они получают повсеместное
распространение, и можно констатировать, что теперь персонажи
этих историй наделены одновременно новыми атрибутами
как дьявола, так и ведьмы»69. Примечательно, что
официальная церковь воспринимала распространявшиеся обвинения
иудеев в народной среде именно как рецидивы языческого
сознания. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что
высшие иерархи католической церкви неоднократно
выступали в защиту иудеев. Так, известны соответствующие буллы
Григория X, изданные в 1227 г., Мартина V — в 1442 г.,
Николая V — в 1447 г., Павла III — в 1540 г. Это находит
свое продолжение и в XVIII в., когда папа Климент XIII в
1763 г. выступает в защиту варшавских иудеев, обвиненных
в религиозных убийствах. По его поручению кардинал Кор-
сини отправил нунцию апостольского престола в Варшаве
послание со следующими словами: «Евреев часто обвиняли
в человекоубийствах на основании плохо обоснованного
народного убеждения, что они подмешивают человеческую,
в особенности христианскую кровь в тесто опресноков»70.
Послание заканчивалось недвусмысленным требованиям
прекращения преследований иудейского населения Польши.
Подводя итоги сказанному, необходимо подчеркнуть
значение еще одного важного методологического возраже-
41

ния против отождествления конспирологии и проявлений
средневекового антииудаизма. «Хорошо известно, что вера
в наличие еврейского заговора, осуществляемого тайным
обществом, обладала наибольшей ценностью с точки
зрения антисемитской пропаганды и оказалась намного более
живучей, чем традиционные европейские предрассудки
относительно ритуальных убийств и отравления
колодцев»71, — отмечает X. Арендт. «Традиционные
европейские предрассудки» во многом были отзвуками языческих
верований и представлений, с которыми католическая
церковь вела планомерную борьбу. Даже в исторической
ретроспективе народные языческие представления в силу
их этнической локальности, невозможности полноценного
использования в достаточно сложных конспирологических
построениях, оказываются на периферии «теории
заговора». Традиционный взгляд на средневековое сознание как
отражение принципа дуализма — напряженного
противостояния земного и небесного, — необходимо дополнить
следующим положением. Мир земной представлял собой
чистую эмпирическую данность, сферу постоянного
брожения, за которым скрывается хаос. Религиозное мышление не
видит в нем достойного объекта толкования, благодаря чему
элементы языческого культа и могли существовать. Уже
упомянутый Л. П. Карсавин говорит об этом следующим
образом: «Как внецерковная магия, так и маги помогают
преимущественно в земных делах. Они необходимы для
достижения земного благополучия, особенно если этого
благополучия можно добиться лишь средствами, не совсем
согласуемыми с христианскою верой и жизнью»72.
Следующий наш аргумент относится к области
эпистемологической. Антииудаизм проявляет себя как элемент
языческой магической культуры, лишенный какой-либо
рефлексивности, возможности рационального
толкования. Современный российский исследователь замечает по
этому поводу: «Мне кажется очевидным, что и легенды
о ритуальном убийстве, и легенды об осквернении были
42

интегрированы в локальные религиозные практики,
были частью повседневной религиозной жизни деревень
и городов Западной Европы эпохи Средних веков и
раннего Нового времени»73. Отметим важность определения
«локальный», означающего «вписанность» тех или иных
легенд в конкретные культурно-религиозные ландшафты.
С этих позиций легенды в различных странах обладают
несомненным типологическим свойством, но они также
несомненно лишены возможности динамически развиваться,
становиться элементами единой, пусть и противоречивой
конспирологической системы. Без этого же «теория
заговора», как будет показано ниже, функционировать не может.
Интерес к тайным знаниям и тайным обществам
существенно возрастает в эпоху Возрождения. В рамках
социокультурных процессов Ренессанса реанимируется не только
античная философия, но широчайший спектр античной
оккультной традиции (орфизм, герметизм, пифагорейство).
Конечно, античный оккультизм при этом претерпевает
значительную трансформацию, так как актуализируется в
совершенно иную эпоху и отвечает прежде всего запросам
иных людей, ставящих перед оккультизмом иные цели.
Поэтому происходит некоторый синтез древних знаний и
практик с религиозно-культурными достижениями раннего
и средневекового христианства. Результатом подобного
синтеза следует считать появление и распространение
«розенкреицеровскои легенды». Розенкрейцерство трактовалось
как тайное мистическое сообщество, реальное рождение
которого относится к началу XVII в. Задачей создания
общества декларируется достижение «универсальной
трансмутации» — мистико-научного понимания природных
тайн. Розенкрейцеры в своих работах активно используют
алхимическую терминологию, весьма распространенную в
начале XVII в. В целом, учение розенкрейцеров было
довольно банальным для того времени и не сильно отличалось
от прочих мистико-религиозных исканий того времени. Но
для нас интересен следующий аспект розенкреицеровскои
43

легенды: соотношение экзотерической и эзотерической
сторон. «Тайная» деятельность розенкрейцеров началась
с публикации в Касселе в 1614 г. манифеста «Слава
братства» (Fama Fraternitatis), а в 1615 г. была дополнена
«Исповеданием братства» (Confessio Fraternitatis). В 1616 г. в
качестве некоторой завершающей части трилогии выходит
«Химическая свадьба Христиана Розенкрейца». Еще позже, в
1622 г., страны Европы были взбудоражены расклеенными
по всему Парижу листовками, в которых сообщалось о
присутствии в столице Франции розенкрейцеров в «видимом
и невидимом виде».
Следствием подобной широкой рекламной кампании
становится европейский розенкрейцеровский бум. Самые
известные ученые, философы принимают участие в
дискуссиях о реальности или выдуманности розенкрейцеровского
общества, пытались определить генетическую родословную
розенкрейцеров. Поэтому позволим себе не согласиться
с мнением Г. В. Нефедьева по поводу различий между
масонством и розенкрейцерами: «Главным и
принципиальным их различием можно считать то, что масонство
было в основном экзотерической организацией,
ориентированной на внешнеполитические и этические задачи, в то
время как братство Розы и Креста являлось эзотерическим
братством, члены которого более занимались духовной
самореализацией и мистическими проблемами глобального
характера»74. Во-первых, как мы уже сказали,
розенкрейцеры активно использовали вполне адекватные для своего
времени рекламные ходы, призванные привлечь к обществу
самое широкое внимание. Во-вторых, помимо религиозно-
нравственных вопросов внимание братство привлекали и
темы самого практического свойства. В заявлениях братства
можно вполне ясно выделить антикатолическую,
антипапскую направленность, которые, учитывая «германский
след» братства, имеют несомненно политический характер.
Вопрос генеалогии розенкрейцеров затрагивает уже тему
соотношения мистического и собственно исторического в
44

понимании генезиса тайных обществ. Г. Луи следующим
образом характеризует природу данных взаимоотношений:
«Когда, например, приступаешь к изучению движения
розенкрейцеров, поражаешься отсутствию исторических
свидетельств, что говорит не о сомнительности или
недостоверности самого факта существования этой организации,
а о ее намеренной укорененности в мифе и легенде»75.
Следует признать, что уровень методологического
исследования «теории заговора» как в зарубежной, так и
отечественной науке до сих пор не обрел должной высоты,
несмотря на важность и актуальность рассматриваемой
проблематики. Подавляющее число работ носит
описательный, перечислительный характер, объясняемый, впрочем,
особенностями предмета изучения. Широта и многообразие
эмпирического материала чаще всего «закрывают» собой
необходимость поиска того социокультурного основания,
наличие которого и определяет самобытность «теории
заговора». Об этом говорит современный французский ученый
Л. Дарол: «В большинстве существующих исследований
тайных обществ делались попытки дать определения
этому уникальному явлению, и все же до сих пор более или
менее удовлетворительной формулировки не найдено. Это
связано с великим разнообразием признаков, присущих
различным секретным организациям; то, что является сутью
одной, не подходит другим»76.
Объектом исторической интерпретации для конспи-
рологического анализа становится Великая французская
революция. Почему конспирологическое сознание
останавливает свой выбор именно на этом событии, даже учитывая
его размах и масштабы? Кроме того, можно привести ряд
более ранних достаточно крупных европейских событий,
практически не уступающих ВФР ни масштабностью, ни
влиянием на весь последующий ход исторических событий.
Это и гуситские войны, кровавые конфликты,
детерминированные Реформацией в Германии. Сам способ
революционного изменения социального порядка был хорошо известен
45

и даже теоретически интерпретирован к тому времени.
Как отмечает современный французский исследователь,
«В XVIII в. революции не казались диковинкой.
Перипетиям революций в Риме, Англии, Швеции и даже в Сиаме
была посвящена обширная литература. Некоторые авторы,
как, например, аббат Верто, даже специализировались на
этом жанре истории»77. Были хорошо известны и
распространены сочинения об Английской революции. Приведем
далеко не полный список произведений, переведенных на
французский язык: «Ареопагитика», «Защита английского
народа» Мильтона, «Превосходство свободного
государства» М. Нидэма, что свидетельствует как об интересе к
Английской революции, так и об определенных
«теоретических» наработках в данной теме. Но при этом мы
практически не можем найти свидетельств конспирологических
интерпретаций ее событий. Некоторые из исследователей
утверждают, что причиной этому выступает своеобразное
намеренное «вычеркивание» событий в Англии из
актуального социального сознания. «После того как отшумели бури
первой «великой» революции, длинный ряд поколений,
напуганных ими до потери чувства перспективы,
оглядывался на пережитую смуту с радостью по поводу ее конца, с
тревогой перед возможностью ее повторения, оглядывался и
отворачивался, закрывал глаза, старался забыть эти двадцать
лет как тяжелый, но, к счастью, безвозвратно миновавший
кошмар»78. Поэтому попытки представить Английскую
революцию как следствие целенаправленной работы тайных
обществ обнаруживаются только после событий
Французской революции, когда конспирологическое сознание
соединяет оба исторических катаклизма в целое. Но и
здесь приоритетное место сохраняется за интерпретацией
крушения династии Бурбонов, выраженное, в частности, и
в количестве конспирологических концепций и широтой
предлагаемых нарративных схем.
Следует указать на то, что эпоха Просвещения,
предшествующая Французской революции, по существу создает,
46

изобретает новую схему социально-исторического развития,
основные черты которой сохранились и по сей день, как для
научного, так и для обыденного сознания. Центральным
моментом этой схемы, преодолевающей и циклическую модель
Античности, и теоцентризм Средневековья, выступает тезис
о возможности рефлексивного постижения исторической
процессуальности. А. Р. Тюрго, один из виднейших
политических и идеологических представителей Просвещения
так говорит о принципиальном различии природной сферы
и сферы социальной: «Явления природы, подчиненные
неизменным законам, заключены в кругу всегда одинаковых
переворотов»79. Социально-историческое бытие в своем
движении способно выйти за границы непосредственно
данного и «представляет из века в век всегда меняющееся
зрелище»80. В конспирологический дискурс вносится как раз
идея о «творческом» характере истории, постижение
которой напрямую связано с субъективным фактором. Говоря
об этом, мы, конечно же, не должны забывать, что эпоха
Просвещения параллельно формирует и альтернативный
вектор конспирологической теории, связанный с
естественнонаучной, биологической интенцией, проявившийся в
полной мере уже в XIX в.
Успехи естественных наук, не механики, а уже
биологии способствовали постановке вопроса о происхождении
человека. Спор между сторонниками моногенизма и
полигенизма касался происхождения человека, степени
дифференциации расовых отличий по отношению к единому
человеческому типу. Рождались самые экстравагантные и
радикальные теории, трактующие расовые различия. Так,
Э. Лонг в «Истории Ямайки» разделяет род человеческий
на три вида: европейцев, негров, орангутангов. Особую
пикантность работе британского ученого придают
рассуждения о возможности и последствиях половых отношений
между неграми и орангутангами. Расовые различия в
понимании полигенистов были настолько фундаментальны,
что Й. X. Фабрициус даже выделяет отдельные, «расово
47

обусловленные» типы кожных паразитов. По его мнению,
«черная негритянская вошь» кардинально отличается от
«человеческой вши», что еще раз подчеркивает
принципиальное разделение расовых типов.
Дискуссия о происхождении человека привлекает
внимание не только ученых Франции и Англии, но и видных
философов, мыслителей того времени. Приверженцами
моногенизма объявляют себя Монтескье, Кондильяк,
Кондорсе. Гуманистический порыв последних приводит,
так же как и в случае с полигенистами, к некоторому
комическому эффекту: обезьяна объявлялась «братом
человека», со всеми вытекающими семейными
последствиями. Но не все видные представители эпохи Просвещения
разделяли столь радикально политкорректные воззрения.
В контексте нашего исследования особый интерес вызывает
позиция Вольтера по «расовому вопросу», изложенная в
его сочинениях «Трактат о метафизике» и «Исследования
нравов и умов наций». Пламенный борец за религиозную
терпимость и равенство сословий оказывается не менее
убежденным сторонником расового, дифференциального
подхода к истории развития человечества. По мнению
Вольтера, представители белой расы настолько выше
негроидов, насколько негроиды выше обезьян, а
обезьяны, в свою очередь, выше устриц. Подобное «сочетание
несочетаемого» позволяет Л. Полякову так определить
вольтеровскую позицию: «Если ни один человек не сделал
столько, чтобы разрушить идолов и развеять предрассудки,
как Вольтер, ни один в той же мере не распропагандировал
и заблуждения нового века науки»81.
Следует без преувеличения говорить о революционном
перевороте в понимании антропологического вопроса.
Хотя еще древние греки и римляне четко разделяли миры
эллинистические, римские и варварские, но «водоразделом»
для них выступали социально-культурные критерии. Как
известно, были широко распространены случаи переходов,
не только индивидуальных, но и массовых, из варварского
48

состояния в цивилизационное. Средневековье с его
доминированием религиозной идентификации также позволяло
переступать расовые, этнические рамки. Абсолютизация
расовых признаков имеет последствием и жесткое
закрепление социальных ролей: «Вплоть до последней четверти
XVII столетия на плантациях Виргинии использовался
наемный труд белых наравне с трудом африканцев и индейцев.
И только в 1670-е там было принято законодательство,
однозначно связывавшее рабский труд исключительно с
африканцами. Именно с этого времени все завезенные в
Америку африканцы стали — независимо от их этнической
принадлежности — «неграми-рабами», и на них
распространилось понятие единой черной расы»82.
Обозначенный парадокс: сторонники Просвещения,
то есть идеи естественного права, певцы «естественного
человека», неожиданно предстают перед нами как
зачинатели расового подхода, неизбежно предполагающего
дифференцирующий взгляд на самого человека. Понимание
этого должно складываться, на наш взгляд, из описанного
нами процесса десакрализации бытия. Явление, достаточно
точно и образно названное М. Вебером как
«расколдовывание мира», приводит к тому, что человек извлекается из
священной иерархии, при этом аннигилируется его
зависимость от божественной сущности. Отрицание идеи творца
дает субъекту возможность самоидентификации, основой
которой выступает природное маркирование. В силу своей
наглядности, «самоочевидности» биологические различия
позволяют выстроить новую «естественную» иерархию
человечества. Апеллирование к метрическим параметрам,
достаточно сложная система кодификации придают расовым
теориям объективно научное звучание. Отныне появляется
возможность количественного постижения человеческой
природы, что приводит к возникновению физической
антропологии. Стремительный прогресс в физической
антропологии в XIX в. подкрепляет своим авторитетом
притязания на «научность» конспирологических авторов.
49

Наконец, укажем на обстоятельство, определившее
содержательное пространство «теории заговора» как в
момент ее появления, так и на последующих этапах
развития конспирологии. Мы имеем в виду такой феномен
европейской культуры и социальной жизни, как масонство.
Именно масонству предстояло стать первым и самым
известным объектом конспирологического анализа. Какими
же качествами обладало братство «вольных каменщиков»,
что позволило ему занять лидирующее положение в конспи-
рологических построениях на протяжении последних двух
столетий? Возникновение масонства объявлялось началом
отсчета новой мировой политики, внутренним двигателем
которой выступает деятельность неутомимого братства:
«Истоки Американской революции восходят к 24 июня
1717 г., когда четыре масонские ложи в Лондоне (Англия)
объединились, чтобы образовать великую Ложу Лондона»83.
Хотя многие конспирологические исследователи и
возводят масонство к более ранним религиозным организациям
и тайным обществам, начиная с гностиков, необходимо
указать на его принципиальную соотнесенность с эпохой
Просвещения. Мы имеем в виду близость не фактическую
или даже идеологическую; в этом отношении масонство как
раз отличается от традиционного, «классического»
Просвещения, с его декларируемым антирелигиозным пафосом,
но близость структуралистскую.
Главным итогом этого процесса выступает, несомненно,
французская революция, но она не исчерпывает всей
многомерности явления. Масонство в этом ряду занимает особое
место, обусловленное попыткой создания новой религии.
Новая вера представляет собой свободное соединение
различных религиозных, мистических и мифологических
компонентов, взятых достаточно произвольно. На эту
особенность генезиса масонства достаточно определенно
указывает известный исследователь А. Пятигорский:
«Фундаментальная масонская идея «религии вообще» (я сейчас не
говорю о масонской религии или масонстве как религии),
50

если посмотреть на нее извне глазами наблюдателя, в равной
мере не связанного ни с масонством, ни с христианством,
кажется изобретением, хотя и несомненно конгениальным
свободомыслящему духу времени, но оставшимся чуждым
духу и букве англиканской церкви»84.
Силой и одновременно слабостью обозначенного
процесса была его интеллектуализация. «Лабораторность»
давала возможность свободной комбинации,
произвольного монтирования фрагментов прежних реальных или
выдуманных религий и верований, что дает возможность
реализации субъективных ожиданий, целей и намерений.
Тем самым нивелируется абстрактный, метафизический
характер христианства. Здесь уместно заметить, что критика
христианства со стороны просветителей во многом была
построена на неприятии его внеклассовой, внесословной
позиции. Формула Мирабо «Атеизм — это аристократизм»
очень точно отражает суть подобного неприятия. Следует
добавить, что «аристократизм» можно толковать не только
и не столько как маркер сословный, но как указание на
интеллектуальный уровень. Обособление интеллектуалов,
помимо наглядного образовательного статуса, требовало
еще и дополнительного онтологического отделения от
социальной общности — создания альтернативной
интеллектуальной религии. Но революционность масонства
как религиозного учения не помешала ему искусственно
удлинить собственную историю, дополнив ее системой
произвольных обрядов, многоступенчатых посвящений,
ставших на долгие годы предметом пристального внимания
конспирологических авторов. Попытки интерпретаций
масонских ритуалов всегда заканчивались неудачей не из-за
того, что его символика чрезмерно сложна и зашифрована, а
потому, что носят сознательно вторичный характер.
Современный отечественный философ Д. Е. Галковский указывает
на необходимость учитывать «игровое» начало в масонстве,
заложенное в его социокультурном основании.
Используя методологический инструментарий, разработанный
51

M. M. Бахтиным, он предлагает следующее
функциональное определение масонства: «Организация своеобразного
«ордена глумливой адаптации», создающего пародийную
иллюзию коллективной жизни и вызывающее «смеховое
снятие» рационально неразрешимой проблемы»85. Генезис
масонства, таким образом, выходит за рамки XVIII столетия
и восходит к карнавальному началу Средневековья, с чем
и связана идея «живой религиозной жизни масонства, та
интегрированная рационализмом XVIII века западная
культура карнавализма»86. Поэтому антимасонские сочинения с
неизбежностью переполнены рассуждениями о
невозможности адекватного постижения масонской символики, так
как она является объектом нескольких уровней толкования,
полностью раскрыть которые могут лишь масоны высших
степеней посвящения. Для посторонних же «мистическая»
составляющая масонства полностью сокрыта.
Современный отечественный конспиролог следующим
образом определяет особенность масонской религиозной
доктрины: «Могучая и всеобъемлющая ложь, имеющая
видимость правды за счет привлечения всевозможных
обрывков идей философии, научных терминов, особенно же
за счет своего языка, состоящего из аллегорий, иносказаний,
свернутой лексики, недомолвок»87. Любопытно, что автор
достаточно четко идентифицирует синтетическую природу
масонского учения, говоря об «отрывках идей философии»,
но верный тезис оказывается перекрытым необходимостью
конспирологического анализа «аллегорий, иносказаний,
свернутой лексики, недомолвок». Следствием
амбивалентности «свернутой лексики» является возможность
выведения из нее практически любых выводов. Попутно
заметим, что уже это указывает на рационалистический
источник масонской мудрости. Классические типы религии
не могут обходиться без опоры на догматику — положения
не только стоящие вне критики, но и обладающие таким
важным свойством, как самоочевидность. В случае же с
масонским религиозным учением такие самоочевидные
52

положения отсутствуют, в силу установки на
мировоззренческий плюрализм, благодаря которому масонская
мудрость и приобретает столь устрашающие возможности
для интерпретаций.
А. Пятигорский, исследующий феномен масонства с
феноменологических позиций, отмечает следующий важный
факт: «Интерпретируя все масонство, а не только некоторые
вещи в нем, как символическое, мы должны признать, что
оно не может быть понято как целое, без того, чтобы мы
раскопали то нечто, что лежит в его основе и символом чего
оно само является»88. Это «раскопанное», как мы полагаем,
и открывается в свободно сконструированной деистической
религии, ритуальная сторона которого одновременно и
избыточна, и по большей части нефункциональна. Дело
в том, что ритуал тогда обладает значением и ценностью,
когда он символически отражает и соотносится с религией,
выступая в качестве ее «вещественной» стороны. В нашем
же случае ритуалы, как и масонское религиозное учение
в целом, не несут в себе аксиологического компонента,
являясь «довесочным» по отношению к масонскому
мировоззрению. Более того, следует отметить пародийность,
заведомую абсурдность некоторых масонских обрядов.
Это отсылает нас опять-таки же к лабораторной природе
возникновения учения «вольных каменщиков».
Использование уже готовых, созданных христианством, образов и
символов служит средством преодоления традиционной
религии. Как замечает С. О. Шмидт: «Есть в склонности
человека к тайному еще и какая-то детскость (талантливые
люди сохраняют ее до конца дней своих), связанная, видимо,
со стремлением преодолеть, пусть в полусерьезной игре,
навязываемые кем-то условности или даже собственную
инерцию воспитания. Переиначить мир, увидеть в нем
WW QQ
новый, недоступный другим смысл» .
Впрочем, как это ни странно, наиболее точные,
контекстуальные нашим рассуждениям, указания на данную
особенность масонства мы находим в работах первых
53

конспирологов, что с другой стороны достаточно логично,
если учитывать общность социокультурной матрицы,
порождающей «теорию заговора», ее адептов и объект первого
конспирологического анализа.
Современный российский исследователь А. В. Чудинов
обращает внимание на то, что первым непосредственным
«конспирологическим» откликом на известные события
во Франции служит сочинение аббата Ж.-Ф. Лефранка с
характерным для XVIII века длинным и многообещающим
названием: «Завеса, приподнимаемая для
любопытствующих, или тайна Революции, раскрытая при помощи фран-
комасонства»90. Вышедшая в свет в 1791 г. работа Лефранка
становится матрицей для последующих сочинений конспи-
рологической тематики. Поэтому получившую большую
известность работу О. Баррюаля «Воспоминания, полезные
для истории якобинства», выпущенную в Лондоне в 1798 г.,
следует рассматривать в качестве развития предложенной
ранее Лефранком модели.
Интерес для нас вызывает аргументационная база
исследования Лефранка. Весьма условно их можно разделить
на две категории. К первым относятся материалы
фактографического характера (составление персонального ряда
заговорщиков, апелляция к непосредственной событийной
канве Французской революции). Вторая система
доказательств обращена к идеологической составляющей «теории
заговора». А. В. Чудинов, трактуя данную часть работы как
наиболее слабую, справедливо указывает на ее недостатки
с историографических позиций, так как она, составляя
основное смысловое содержание, «выглядела излишне
абстрактной, а потому недостаточно убедительной»91.
Действительно, идеологическая составляющая схемы
Лефранка сводится к попыткам проследить внутреннее родство
масонской символики и порядка проведения собрания лож
с процедурной стороной деятельности Учредительного
собрания. Но в то же время следует указать, что подобный
«схематизм» — стремление к отождествлению объектов раз-
54

личной социальной, культурной, политической природы во
многом определяет морфологические особенности «теории
заговора», о которых мы будем говорить в следующих главах
нашего исследования. Сейчас же лишь наметим важность
подобного приема, оказавшего огромное воздействие на все
последующие, вплоть до наших дней, поколения конспи-
рологов. Другим интересным моментом книги Лефранка
является приведенный в ней перечень руководителей
антимонархического заговора. К ним он относит Кондорсе и
известного астронома Φ. Ф. Лаланда. То есть руководство
заговором осуществляется непосредственно
интеллектуалами, которые выступают его идейными вдохновителями.
Тем самым понятия «масон» и «интеллектуал» в подобной
трактовке становятся синонимичными.
Работы Лефранка не прошли незамеченными не только
для французского читателя, но и для европейцев в целом.
Уже в 1797 г. в Англии выходит трактат Дж. Робайсона
«Доказательства заговора против всех религий и
правительств Европы». В Германии публикуется целая серия
статей И. А. Штарка, которые позже, в 1803 г., собираются
в книгу и издаются под названием «Торжество философии в
XVIII веке», в которой Французская революция напрямую
связывается с торжеством идеологии Просвещения. Но
наиболее интересной реакцией и на общую канву событий
Французской революции, и в частности на публикацию
Лефранка является позиция известнейшего английского
консервативного мыслителя Э. Берка. В отличие от
большинства своих соотечественников, видевших в событиях
1789-1794 гг. закономерный и неизбежный итог неумелых
действий французской монархии, Берк пытается отыскать
причину революции в субъективной сфере. Для него
таковой выступает прежде всего область политики и идеологии,
являющаяся доминирующей для деятелей Просвещения.
Под целью идеологии Просвещения понимается
насаждение атеизма. При этом особенности приемов, используемых
«просветителями», носят ярко выраженный конспироло-
55

гический характер. В знаменитых «Размышлениях о
революции во Франции» Берк пишет: «Литературная клика
выработала несколько лет тому назад нечто вроде стройного
плана уничтожения христианской религии»92.
По мнению Берка, начиная с конца XVII в. вокруг
французских академий происходит процесс
кристаллизации профессиональных писателей (men of letters), взявших
под свой контроль идеологическую, философскую сферу.
К числу наиболее активных заговорщиков также
причисляется «денежная аристократия», разбогатевшая на
операциях с государственными ценными бумагами, стремящаяся
утвердить свой социальный статус посредством разгрома
церкви, принижения значения королевской власти и
дворянства. К этим двум силам примыкают лица свободных
профессий: врачи, журналисты, юристы, преследующие
чисто меркантильные цели. Так, юристы рассчитывают
на хорошие заработки в ситуации правовой неразберихи.
Но все же главной действующей силой «заговора» следует
считать просветителей с их широко пропагандируемой
социально-философской программой.
Именно в их среде рождается теория общественного
договора, призванная создать гармоническую концепцию
социального развития. По мнению же консервативного
английского философа, социальная жизнь в реальности
есть постоянная борьба интересов различных группировок,
которые неизбежно вступают в противоречие между собой.
Концепции просветителей поэтому неизбежно принимают
отвлеченный, утопический вид. Попытаться воплотить в
реальность абстрактный идеал возможно только при
применении самых крайних, жестоких средств. Кратко и емко
определяя смысл Французской революции в «Обращении
новых вигов к старым», Берк формулирует: «Это
революция доктрины и теоретической догмы»93. Английский
мыслитель защищает принципы «естественного общества»,
сложной системы взаимодействия, сдержек и противовесов
различных социальных сил, стремления которых очень дале-
56

ки от наивного, руссоистского подхода. Берк констатирует:
«Короли амбициозны, аристократы высокомерны, народ
мятежен и неуправляем. Каждая часть при всем показном
миролюбии стремится навязать всем остальным то, что
выгодно ей»94.
Сочинения аббата Баррюэля, как мы уже отметили
выше, используют схему, предложенную его
предшественником— Лефранком. Рассматривая причины Французской
революции, он выделяет внешнюю сторону событий, к
которой относит возникновение ордена иллюминатов с
его последующей трансформацией в якобинскую партию.
Используя богатейший фактографический материал, ему
удается создать весьма впечатляющую картину событий
как предшествующих, так и непосредственно относящихся
к 1789-1794 гг. Заслугой автора все же следует признать
не собственно описательную часть его труда, но
формулирование идеологической парадигмы «теории заговора».
Баррюэль связывает события революции с существованием
тройного заговора, «заговора идеологического»: «софистов
безбожия», «софистов возмущения» и «софистов
безначалия». У каждого объединения софистов имелась четко
поставленная цель. Так, «софисты безбожия» должны были
расшатывать религиозную основу общества, «софисты
возмущения» добивались уничтожения монархии, последние
же, «софисты безначалия» стремились к тотальному
уничтожению общества как такового. К «софистам безбожия»
относились французские энциклопедисты, «софисты
возмущения» персонифицировались как франкмасоны, «софисты
безначалия» имели непосредственное отношение к ордену
иллюминатов и его руководителю — Адаму Вейсгаупту.
Нетрудно заметить, что тройственный характер заговора
отражает известную формулу «свобода, равенство, братство».
Влияние «Воспоминаний...» было настолько велико,
что в какой-то момент они стали фактором
политической жизни в Европе конца XVIII в. В последующем, на
протяжении XIX — в начале XX вв. полемика между сто-
57

ройниками и противниками «теории заговора» строилась
по преимуществу как опровержение или подтверждение
фактографического материала работ Лефранка и Баррю-
эля. Так, Л. Блан в своей работе «История Французской
революции» рассматривает подъем масонства в контексте
общего идеологического климата эпохи Просвещения.
Наряду с прочими объединениями квазиэзотерического
характера, масонство, реально не противопоставляя себя
существовавшему политическому режиму, предлагает
некую идеологическую альтернативу. Таким образом, сама
организация масонства, «повсюду являя собой образец
общества, основанного на принципах, противоположных
тем, на которых покоился государственный строй»95,
объективно способствовала смене политического режима.
О. Кошен является одним из первых ученых, кто
попытался соединить и осмыслить в своем подходе
традиционные конспирологические мотивы с объективистской
исследовательской установкой. Будучи консервативно
настроенным историком Французской революции, Кошен
обращает внимание на специфическую интеллектуальную
природу тайных обществ. Используя, правда, в критической
интерпретации, инструментарии социологии Дюркгейма,
что в принципе нетипично для сторонника «теории
заговора» XIX в., он попытался реально связать конспирологи-
ческую схему с эмпирическим, социологическим анализом.
Кошен указывает на тот факт, что невозможно
представить историю Французской революции, исходя лишь из
политических деклараций, заявленных принципов и т. д.
Необходимо изучить «практику» рождения революционного
дискурса. Согласно его концепции, значение масонства не
сводится лишь к классической схеме заговора в ее политико-
социальном варианте, что было актуальным для Баррюэля
и его последователей. Для него феномен тайного общества
имеет в большей степени социокультурное,
эпистемологическое измерение. Важным и значимым в этом аспекте
выступает не только политическая составляющая деятельности
58

масонства, и даже не его идеологическая составляющая, но
генезис нового типа социального мышления. Если
предшествующие масонству идеологические постулаты отражали
и имели своим основанием ценностные аспекты реального
социального бытия (вера, традиция, опыт), то парадигмой
мышления эпохи Просвещения становится стремление к
некоему варианту «чистого мышления».
Масонство, согласно подходу Кошена, отнюдь не
является исключительным выразителем «чистого мышления»,
которое намного богаче и разнообразнее представлено в
деятельности различных академий, литературных и
философских салонов, музеях, которыми была так богата
социокультурная жизнь Франции XVIII в. Все названные
структуры имели нечто общее, так как были образованы
из имманентного стремления «объединить свои познания,
мыслить сообща, только из любви к сему искусству и безо
всяких практических намерений, совместно искать
умозрительную истину из любви к ней»96.
Обратим внимание на то, что французский
исследователь подчеркивает изначально абстрактный, научный
характер нового общественного мышления, напрямую
не связанного с социально-политическими процессами.
Поэтому формализованные черты научного мышления
объективно становятся основанием, логическим костяком
деятельности вышеназванных структур и объединений.
Поиск истины в системе «общества мышления» строится
по принципу свободного обсуждения, открытой дискуссии,
что внешне носит привлекательный характер. Но скрытой
стороной подобной открытости выступает, по Кошену,
собственно конспирологический процесс. Функционирование
данного процесса есть отбор, селекция индивидов, для
которых рационализация и абстрагирование бытия не вызывает
внутреннего отторжения. Следствием этого должно стать
появление особого типа общественного деятеля, лишенного
связи с жизнью, готового принести любую жертву во имя
эфемерного, утопического идеала. Возникновение тайных
59

обществ представляется неизбежным итогом: «Таким
образом, любое эгалитарное сообщество через некоторое время
неизбежно оказывается в руках нескольких человек — это
действие силы вещей, это не заговор, а закон, который
можно назвать законом автоматического отбора»97. Тем
самым Кошен смещает акцент традиционной конспироло-
гической схемы. Имеет смысл, по его мнению, говорить не
о непосредственном заговоре тайных обществ, приведшем к
революции, а об иной социокультурной связке: революция
сознания приводит к социальной революции. В результате
предлагается отказаться от абсолютизации тайных обществ
и рассматривать их возникновение как прямое следствие
социокультурной динамики.
Таким образом, подводя итоги анализа Французской
революции в конспирологическом контексте, следует сделать
ряд выводов, которые будут основополагающими для нашей
дальнейшей работы. Самым главным моментом выступает
тот факт, что сторонники «теории заговора» на протяжении
двухсот лет осуществили важный эволюционный переход.
Сам этот переход имеет прямое отношение и отражает
прежде всего интеллектуальную историю Европы. Во-первых,
отметим тот факт, что «теория заговора» не может ни в коем
случае трактоваться как продукт массового сознания, как
об этом говорит процитированный выше С. Козлов. По
характеру возникновения и по среде бытования «теория
заговора» демонстрирует интеллектуально
сконструированные вселенные. Это не продукт бессознательной
социальной мифологизации, напротив, конспирологи всячески
подчеркивают, что именно общественные мифы являются
объектом их критического анализа98. Во-вторых,
интеллектуальные творцы конспирологической вселенной, хотя и
всячески подчеркивают собственное негативное отношение
к Французской революции и к ее социокультурным
истокам, во многом опираются на механизмы, познавательные
и онтологические схемы, заданные эпохой Просвещения,
вне которых невозможна и сама «теория заговора».
60

Эпоха Просвещения создает несколько различных по
направленности проектов, в каждом из которых
предпринималась попытка волюнтаристским интеллектуальным
усилием «переформатировать» общую картину понимания
природы, человека и религии. Следует помнить, что
мировоззренческие и политические ориентации тех или иных
авторов, их несовпадения или даже антагонистичность не
должны смущать нас. Речь идет о куда более глубоком
совпадении — на уровне онтологии мышления, который
объединяет и консерваторов, и либералов, и революционеров,
и первых создателей «теории заговора». Общим основанием
названных проектов можно считать возможность свободной
трансформации истории, произвольное выделение в ней
тех или иных ключевых моментов, содержательная
ценность которых определялась их включением в изначальный
концептуальный посыл. Конечно, это не могло не привести
к известной экстравагантности, рациональной
тенденциозности, доведенной до крайнего придела. Примером тому
служит работа Ж. Б. Переса «Почему Наполеона никогда не
существовало», вышедшая во Франции после реставрации
Бурбонов. Несмотря на общую легитимистскую
направленность, сочинение демонстрирует революционный характер в
своей методологии. Автор ставит своей целью доказать, что
фигура Наполеона являлась аллегорическим отражением
солнца, со всеми присущими ему мифическими свойствами.
В ход идет множество аргументов, начиная с факта
созвучия «Наполеон — Аполлон», с указанием на то, что
последним именем зачастую награждали солнце. По поводу
лишнего слога в имени мифического корсиканца
утверждается следующее: «Это слог греческий, без всякого
сомнения, как и остальная часть имени, а по-гречески «не» или
«нэ» — одна из самых утвердительных частиц, которую мы
можете передать словом «поистине». Отсюда следует, что
«Наполеон» означает: «истинный истребитель», «истинный
Аполлон». Итак, это в самом деле солнце»99.
Филологические изыскания дополняются историко-географическими.
61

Наполеон, как и Аполлон, появляется на свет на одном из
островов Средиземного моря, соответственно, первый — на
Делосе, второй — на Корсике. Аполлон совершает подвиг,
убивая мифического гада, его псевдоисторический
двойник — Наполеон — совершает то же действие в отношении
гидры Французской революции. Двенадцать знаменитых
маршалов светила с Корсики достаточно предсказуемо
оборачиваются двенадцатью месяцами. Отступление
Наполеона из Москвы в реальности отражает аллегорическое
поражение солнца в зимний период. И наконец, последним
«железным аргументом» служит следующий довод: «Мы
могли бы еще подкрепить свое утверждение массой
королевских указов, доподлинные даты которых находятся в явном
противоречии с царствованием мнимого Наполеона»100.
Впрочем, указав на наличие подобных «доказательств»,
автор не считает нужным прибегать к ним, посчитав, видимо,
это излишним в силу самоочевидности. Итак,
«царствование мнимого Наполеона» являлось всего лишь массовой
галлюцинацией, подкрепленной мифическим культом
солнца. Но при всей своей политической
благонамеренности, Перес не менее революционен, чем самые крайние
якобинцы. Автор продемонстрировал несомненную
виртуозность в своем анализе, а самое главное — способность
создавать систему доказательств, которая в идеале должна
замыкаться на самой себе. Подобная схема в полной силе и
более объемно проявит себя далее в специфике конспиро-
логических построений, по поводу которых мы еще будем
говорить. Завершим же данную главу признанием
неизбежности возникновения «теории заговора». История дала для
этого соответствующий богатый материал, был оформлен
методологический аппарат и, главное, созрела та сила,
которая могла бы их соединить, добившись невиданного
прежде результата.

I лава 2
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ И «ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА»
Следует заметить, что наше представления о
значимости событий XVIII в. до сих пор опираются на некоторые
шаблоны и стереотипы. Принято говорить, допустим, о
смене традиционалистских установок на
рационалистические или об уходе суеверий под воздействием критики
Просвещения, что приводит к возникновению нового
типа индивида. О «недооцененной» стороне этого
процесса свидетельствуют слова 3. Баумана: «Его суть [понятия
индивида в Новое время] далеко не сводилась к простой
замене одного на другое... нет, то было радикально новое
понимание человека как существа, чье поведение
обусловлено его/ее познаниями, а эти познания, в свою очередь,
детерминированы теми, кто дает знание, истинными или
самозваными «посвященными»101. Иными словами,
качественное изменение претерпевает в Новое время и эпоху
Просвещения фигура интеллектуала.
При обращении к генеалогии «интеллектуалов» мы
обнаруживаем, что исходным моментом их возникновения
можно считать эпоху Средневековья. «Человек, чьим
ремеслом станут писательство и преподавание (скорее, и то и
другое одновременно), человек, который профессионально
займется деятельностью преподавателя и ученого, короче
говоря, интеллектуал, появляется только вместе с
городами»102, — утверждает такой видный специалист, как Ж. Ле
Гофф. Сразу оговоримся, что средневековый интеллектуал
не позиционировал себя в качестве оппонента церкви,
ниспровергателя устоев и авторитетов. Его позиция была более
сложна и складывалась под воздействием ряда факторов.
63

С одной стороны, фигура интеллектуала не была
самодостаточной, его бытование целиком было замкнуто в
стенах университета. Средневековый университет представлял
собой организацию, созданную и функционирующую по
подобию городских профессиональных корпораций.
Следствием этого являлось аккумулирование в университетах
значительных финансовых средств, оправданный интерес
к которым испытывала светская власть. Закономерно, что
в поисках защиты университеты обращаются в первую
очередь к Святому престолу. Оправданность данного шага
демонстрирует вся интеллектуальная история
Средневековья. Ватикан выступает последовательным и твердым
защитником самостоятельности университетов. Так,
Целестин III в 1194 г. дарует университетам первые привилегии,
после которых Иннокентий III и Григорий DC уже в XIII в.
утверждают автономность университетов. Естественно,
это не свидетельствует о том, что интеллектуалы
становятся ревностными защитниками церковных ценностей
или о том, что церковь приходит к рационалистическому
варианту теологии: «Безусловно, Святой престол
признавал важность и ценность интеллектуальной деятельности;
но его вмешательства не были бескорыстными. Выводя
университеты из-под светской юрисдикции, он подчинял
их церкви»103.
Во-вторых, не будем забывать, что связь между
университетами и церковью была и
непосредственно-субъективной. К примеру, орден доминиканцев был во многом
сформирован выходцами из университетской среды, что
находило свое прямое отражение и в интеллектуальных
аспектах жизни ордена. Поэтому не будем удивляться словам
современного исследователя о причинах отсутствия интереса
у доминиканцев к истории и историческим исследованиям:
«Да у него [доминиканца] и вкуса к таким исследованиям
не было, потому что он, сформированный своим
студенческим, а то и преподавательским опытом, представлял
собой в чистом виде продукт учебного заведения, которое
64

отводило истории весьма жалкое место»104. На основании
сказанного можно сделать ряд выводов, касающихся роли
интеллектуалов в средневековом обществе. Несмотря на
определенную специфичность занятий, средневековый
интеллектуал, как это ни странно звучит, представляет собой
интеллектуала в чистом виде, деятельность которого
сосредоточена именно на сложной, рационально изощренной
работе. В силу объективных исторических причин, он еще
является пока лишь носителем, трансагентом знаний,
посвящая свою жизнь сохранению и передаче знания. С этой
стороны деятельность средневековых интеллектуалов в
полной мере соответствует «строгому» определению
интеллектуала, данного Б. Брокьери. Он пишет: «Мы именуем
интеллектуалом в строгом смысле слова человека, который
занимался не только собственно умственной деятельностью,
но и передачей соответствующего опыта, человека,
оснащенного своим особым инструментарием, имеющего свой
путь развития и четко определенные цели»105. Собственно
эвристическая составляющая деятельности средневекового
интеллектуала была сведена до минимума, что объясняется
внутренне заданной установкой: предельно точное
воспроизведение суммы знаний, адекватность определения
которой и становилось предметом научных дискуссий
и полемик. В этом аспекте нетрудно, конечно, заметить
прямую связь деятельности средневековых интеллектуалов
с христианской богословской традицией, целью которой
является наиболее адекватное воспроизведение смысла,
заложенного в библейском тексте.
Если в предшествующие времена роль интеллектуалов
в культурной и политической жизни была весьма высока,
то появление бюрократического сословия привело
поначалу к сужению, а затем и маргинализации интеллектуалов.
Мы имеем в виду, конечно, не социально-экономическую
маргинализацию. В этом плане положение было и
становилось все более «благополучным», хотя и тогда уже
наблюдалось определенное «перепроизводство» интеллек-
65

туальных кадров. Речь идет о важнейших политических
сдвигах, происходивших в Европе в XIV-XVII вв. Процесс
формирования государств новоевропейского типа не мог
происходить без деятельной и качественной поддержки со
стороны интеллектуальной элиты. Ее функции в этом
процессе определялись двояко. С одной стороны, необходима
была мощная пропагандистская программа по десакрализа-
ции средневековой социокультурной модели, признание ее
неактуальности, невозможности использования в
изменившейся действительности. Само создание абсолютистского
государства было невозможно вне активной поддержки
или хотя бы молчаливого согласия широких слоев
населения. Это требовало, в свою очередь, создания некого
проекта, сглаживающего или нивелирующего естественную
межсословную разнонаправленность интересов. Поэтому
второй задачей интеллектуалов являлось поддержание
социокультурного баланса уже на этапе становления
новоевропейского общества. Необходимо было создание мощного
пропагандистского аппарата по внедрению и поддержанию
веры в объективно позитивный характер производимых
изменений. Известный современный исследователь С. Г.
Кара-Мурза говорит по этому поводу следующее: «Глубокие
изменения в обществе невозможны без идеологического
обоснования (даже если в этот момент говорится о «де-
идеологизации жизни»). При формировании этого
идеологического обоснования «инженеры человеческих душ»
обращаются к науке, как в донаучный период обращались
к жрецам и философам. Что же может предложить им
наука? Как она участвует в создании самих основ идеологии?
Главным образом, через воздействие на самого человека:
путем изменения картины мира, путем внедрения научного
метода (как метода познания, так и метода мышления),
путем создания и внедрения нового языка»106.
В качестве яркого примера такого интеллектуала можно
назвать хорошо всем известного Н. Макиавелли. В своих
работах итальянский мыслитель пытался создать, а затем
66

и предложить к использованию новую модель государства.
Бескомпромиссный сторонник сильного государства, он
особо подчеркивает роль интеллектуалов в
функционировании социальной системы. Их деятельность заключается в
экспертной оценке, поддержании баланса между
«честолюбием знати и необузданности народа». Нарушение
подобного равновесия чревато как раз заговорами: «Что же касается
подданных, то когда снаружи мир, то единственное, чего
надо опасаться, — это тайные заговоры. Главное средство
против них — не навлекать на себя ненависть и презрение
подданных»107. «Внушение почтения», то есть
агитационная и пропагандистская работа — необходимое условие
стабильности общества. Макиавелли особо отмечает, что
даже военная сила не является гарантией устойчивости
власти: «Новые государи, особенно нуждаясь в поддержке,
охотнее принимали сторону солдат, нежели народа. Но и в
этом случае терпели неудачу, если не умели внушить к себе
надлежащего почтения»108.
В другой своей работе, «Рассуждении о первой декаде
Тита Ливия» философ уделяет большое внимание заговору,
в частности предпринимая попытку его классификации.
Необходимость этого Макиавелли объясняет насущностью
самой проблемы заговора: «Воевать с государем в открытую
дано не многим, а затеять против него заговор доступно
каждому»109. Классификационная модель заговора включает
две его разновидности. К первой относится «заговор против
государя». Говоря о данной разновидности, автор отмечает:
«Состоит она в возбуждении всеобщей ненависти — ведь
государь, провоцирующий всеобщую ненависть, по логике
вещей, является мишенью некоторых частных лиц, наиболее
им обиженных и желающих мести»110. Как правило,
важнейшей целью заговорщиков выступает убийство государя.
Подготовка и реализация «заговора против государя»
предполагает участие в нем лиц, стоящих на верхних ступенях
социальной лестницы, так как необходимым условием
здесь является возможность непосредственного контакта
67

с будущей жертвой. Но даже выполнение этого условия
не означает успешного осуществления задуманного.
Используя богатый иллюстративный материал, Макиавелли
составляет для «заговора против государя» список своего
рода «факторов риска». Он включает в себя целых ряд
вариантов неблагополучного развития ситуации: от
классического доноса со стороны одного из участников заговора
до мести родственников умерщвленного правителя. Ко
второй разновидности заговора относится «заговор
против отечества». В отличие от первого типа заговора, он
имеет более длительный характер и представляет меньшую
опасность для его участников: «При их подготовке риск
гораздо меньше, при исполнении риск равноценный, а
после осуществления риска нет никакого»111. «Заговор против
отечества» с некоторой долей уверенности можно назвать
социокультурным прототипом «теории заговора». В
отличие от «заговора против государя» данный тип заговора
имеет меньшую степень субъективности, он основывается
не на ненависти к конкретному правителю, а преследует
более широкие задачи. И он представляется итальянскому
мыслителю как наиболее опасный для жизнедеятельности
общества, так как персональная смена правителя, как
правило, не затрагивает фундаментальных основ социума.
Таким образом, мы наблюдаем неслучайное усиление
интереса к проблеме заговора параллельно с возникновением
государства Нового времени.
О специфической политико-идеологической
ориентации интеллектуала рассуждает такой авторитетный
исследователь проблемы власти, как М. Фуко: «По-моему, то, что
для интеллектуала занятие политикой было традиционным,
обусловлено двумя вещами: его положением интеллектуала
в буржуазном обществе, в системе капиталистического
производства, в идеологии, которую оно производит
или навязывает (когда он оказывается эксплуатируемым,
ввергнутым в нищету, отверженным, «проклятым»,
обвиненным в подрывной деятельности, в имморализме и
68

т. п.); и его собственным дискурсом в той степени, в какой
он открывал определенную истину, находил политические
отношения там, где их не замечали (курсив наш. — Прим.
авт.)»п1. Особо отметим последнюю часть высказывания
Фуко, устремленность интеллектуалов к произвольному
конструированию социально-политической
действительности, в которой мера «действительности» определяется
не ее совпадением с эмпирической данностью, но
соответствием с некоторыми априорными установками. Таким
образом, абстракция (то, что «не замечали», по словам Фуко)
становится критерием оценки социальной реальности, а в
последующем и заменяет собой действительность.
Создание социально приемлемого проекта и
поддержание социальной стабильности требовало значительной
идеологической обеспеченности. Обоснование нормативно-
символических функций в эпоху Нового времени — эпоху
формирования абсолютистского типа государства —
требовало большего присутствия логико-рациональных
построений. А. И. Соловьев отмечает: «Стремясь подчинить
себе общественное сознание через смысловые концепты
«справедливости», «свободы», «национального
превосходства» и др. (и вводя в политическую коммуникацию не
только собственно цели, но и языки/новоязыки и знаковые
конструкции), идеологии активизировали и
политизировали общественное сознание»113.
В обозначенном контексте фигура интеллектуала
приобретает дополнительное измерение. «Тот, кого сегодня мы
называем «интеллектуалом», появился, как я полагаю, из
«законодателя» или, во всяком случае, из человека, который
отстаивал всеобщую справедливость закона, зачастую в
противовес профессионалам правосудия [прообразом
таких] интеллектуалов во Франции был Вольтер»114, — пишет
М. Фуко. Еще раз уточним, что, на наш взгляд, корректнее
говорить не о возникновении интеллектуала, обладающего,
со времен Средневековья, некоторым постоянным набором
качеств, а об изменении его положения в социокультурном
69

пространстве. В приведенных выше отрывках Фуко говорит
о включенности интеллектуала в Новое время в
социальную иерархию, его зависимости от буржуазного общества,
в рамках идеологии которого интеллектуал превращается
в жертву. Но при этом упускается из вида, что идеология
здесь должна пониматься как вторичный продукт:
изобретая идеологию, интеллектуал тем самым легитимизирует и
дополнительно обосновывает собственное существование.
Появление интеллектуала означает появление идеологии, но
не наоборот, так как идеология есть проекция интеллекта,
в отличии, допустим, от религии, имеющей четко
маркированную субъективную основу.
Впрочем, об этом говорит сам же Фуко в курсе лекций
о генезисе власти в современном обществе: «Роль
университета заключается в селекции; в распределении ступеней,
качества и количества знаний на различных уровнях; в
обучении со всеми преградами, существующими между
различными ступенями университетского аппарата; в
гомогенизации знаний через установление своего рода научной
общности с признанным статусом; в организации
консенсуса; и наконец, в прямом или косвенном воздействии на
централизацию государственного аппарата»115. Именно
«централизация государственного аппарата», то есть
указанный процесс замены средневекового государства социумом
Нового времени, требовала столь мощных
интеллектуальных усилий. Напомним, что предшествующая социальная
трансформация — возникновение средневекового мира —
стало результатом крушения античного космоса, Римской
империи, во многом обусловленного как идеологическим
вакуумом, так и давлением извне. Уникальность
возникновения общества Нового времени во многом следует из
его проективности, онтологическое основание которого
составляет рациональная деятельность.
Следует заметить, что деятельность интеллектуалов
не обязательно носила тотально рациональный характер.
Наряду с логическими обоснованиями необходимости
70

идейной, политической централизации разворачивается
параллельный процесс создания глобальной картины мира.
По своей масштабности и последствиям этот процесс
сопоставим с предыдущим этапом. Религиозное мировоззрение,
доминирующее в эпоху Средневековья, было основано на
целостном восприятии картины бытия, расстановка
акцентов в которой носила преимущественно этический характер.
Подобная акцентуация, дуалистическое восприятие мира
обеспечивали одновременно как стабильность
средневекового социума, так и невозможность каких-либо крупных
социальных, политических, экономических изменений,
что, собственно, и становится причиной последующей
социально-политической трансформации. Но тем не менее
в идеологических конструктах Нового времени находится
свое место и данному аспекту прошедшей эпохи.
Не случайным моментом в контексте наших
размышлений следует понимать не только мощный подъем
науки, но и «научного мышления» именно в Новое время.
Динамическое развитие университетов, которые вряд ли
могли функционировать без прямой и целенаправленной
поддержки со стороны государства, было призвано
обеспечить непрерывный поток не только профессиональных
кадров, но и идеологических. Понимая необходимость
поддержки со стороны интеллектуалов, правители Европы
помимо собственно материальной поддержки
обеспечивают университеты и юридической защитой. Приведем
примеры, подтверждающие данный тезис. Испания, как
известно, на всем протяжении своей истории испытывала
мощное воздействие католической церкви во всех сферах
жизни. Исключением не является и XV век, ставший эпохой
реконкисты. Но уже в 1492 г. «Прагматическая санкция»
католических королей выводит студентов из-под действия
гражданского законодательства, освобождает их от
воинской службы и налогов.
Практически идентичную картину мы наблюдаем
в другой европейской стране, Голландии. Как отмечает
71

П. Зюмтор, «Университет действительно отправлял
гражданское и уголовное право над своими выпускниками»116.
Несмотря на довлеющее влияние религии, как и в
Испании, но уже протестантизма, студенты университетов были
освобождены от присяги на верность реформаторству.
Следствием всех этих моментов является бурный рост числа
университетов, их влияния, что способствовало не менее
быстрому росту числа студентов. В дальнейшем подобное,
«конвейерное» производство интеллектуалов станет одной
из причин потрясений Европы XVIII в. Рассуждая о природе
и специфике университета в европейском
социокультурном пространстве, Ж. Деррида делает важное замечание:
«Насколько мне известно, еще никто не выдвигал проекта
создания Университета против разума. То есть имеются
все основания полагать, что разумное основание бытия
университета всегда заключается в самом разуме, в некоем
существенном отношении разума к бытию. Но то, что
называется принципом разумного основания, не сводится к
разуму»117. То есть целью университетского образования
выступает вовсе не постоянная артикуляция и
воспроизводство тех положений и идей, которые можно условно
назвать рациональными или научными. Оговариваемая
условность «научного» и «рационального» объясняется
изменяемостью данных критериев. Университетское знание
может пониматься как знание лишь в контексте
соотношения двух сфер: разумной и бытийственной, последняя
есть область, по отношению к которой разум и может себя
реализовать. В этом достаточно трудно артикулируемом,
но существенном качестве и скрывается главное отличие
университета Нового времени от университета
Средневековья. Автономия университета, провозглашаемая и
отстаиваемая на всем протяжении периода Средних веков,
хотя и обеспечивала его независимость, но в то же время и
обособляла университетскую корпорацию, живущую за счет
бенефиция. Привилегированность, таким образом,
оборачивалась искусственно поддерживаемым изоляционизмом
72

университетской среды, ее герметичностью. Университет
Нового времени — это стремление к преодолению
изоляции, нахождению «точек соприкосновения» с обществом.
Конечно, это не был абстрактный, «чисто мыслительный»
процесс, преимущественно он выстраивался через
формирование отношения субъекта к актуальным
социально-политическим вопросам. Таковым субъектом выступает сам
интеллектуал, который зачастую впоследствии и определяет
сам уровень актуальности того или иного вопроса. Ж. Бенда
в работе «Предательство интеллектуалов» особо отмечает
политическую ангажированность, присущую
интеллектуалам: «Ведь если бы Расин или Лабрюйер вздумали предавать
гласности собственные соображения о своевременности
войны с Голландией или о легитимности присоединительных
палат, соотечественники смеялись бы им в лицо. Оставаться
чистым интеллектуалом прежде было легче, чем в наши
дни»118. Следует отметить, что позиция Бенда несколько
наивна, «этически чрезмерна» в противопоставлении
«безупречных интеллектуалов» «интеллектуалам политически
ангажированным». Да и названные фигуры относятся к
эпохе формирования интеллектуалов, когда устойчивые
признаки были лишь слабо различимыми интенциями.
Но «политическая ангажированность» неизбежно
присутствует в процессе генезиса, развития, функционирования
интеллектуалов, для которых именно область идеологическая
является первостепенной и определяющей в сравнении со
сферой рационально-познавательной, тем, что условно
называется «чистой наукой». Это не исключает того, что
те или иные рационально-познавательные схемы активно
использовались как средство объективизации именно
идеологических построений.
Государство абсолютистского типа заключило своего
рода договор с интеллектуалами, достаточно четко проведя
демаркационную линию. Поэтому, говоря, например, о
«непримиримом» противостоянии между деятелями
Просвещения и монархическим режимом в той же Франции,
73

мы упрощаем, схематизируем картину достаточно сложных
и противоречивых взаимоотношений. В данном случае
следует больше обратить внимание на достаточно явное
пересечение соответствующих векторов движения, что, конечно
же, не означает их полную или частичную идентичность.
Как отмечает Р. Дарнтон, один из самых известных
исследователей французской культуры XVIII в., следует
различать два уровня, «этажа» деятелей Просвещения. К первым
относятся наиболее популярные и авторитетные авторы,
чьи имена можно встретить в любом учебнике истории или
литературы: Вольтер, Монтескье, Дидро. Именно они
служили своего рода символами интеллектуалов, демонстрируя
успешность и респектабельность. «Ко времени высокого
Просвещения, в последние двадцать пять лет старого
режима, престиж французских писателей вырос до такой
степени, что английский путешественник описывал их точно
такими же словами, какими в период раннего Просвещения
Вольтер описывал писателей английских: «У авторов есть
своего рода знатность»119. Ко второму эшелону относились
те самые жертвы «кадрового перепроизводства». Именно в
силу объективной невостребованности, так как общество не
могло найти им адекватную сферу применения120,
«литературные низы» становились питательной средой для предъ-
якобинской идеологии. Следует подчеркнуть, что «верхи»
и «низы» Просвещения, испытывая взаимную неприязнь,
сохраняли, по сути, генетическое родство, различие между
ними определялось разностью перспектив, а «не принципов,
умонастроения, а не философии, различие, заметное не
столько в содержании идей, сколько в их эмоциональной
окраске»121.
Уже цитированный нами Опостен Кошен
применительно к данной эпохе говорит о возникновении «республики
словесности», то есть интеллектуалов, называемой также
«странным государством». Его «странность» заключается в
отсутствии какой-либо социальной телесности, онтологии.
Кошен несколько иронически относится к традиционной
74

«теории заговора» с ее масонофобией, чрезмерным
увлечением оккультизмом: «И не думайте, что я проведу вас
на масонский шабаш, как отец Баррюэль, или что покажу
вам голову Людовика XVI в котле колдуна, вслед за
милейшим Казотом»122. Интеллектуалы представляют собой
изолированное сословие, внутри которого идут скрытые от
внешнего взгляда процессы. Но «скрытость» не является
намеренной, скорее, она следствие завершения указанного
нами процесса «расхождения» интеллектуалов и общества,
к созданию которого они имели прямое отношение:
«Республика словесности— это мир, где беседуют, и только
беседуют, где каждое умственное усилие направлено на получение
отзыва, одобрения, как в реальной жизни оно направлено
на воплощение в деле, нам получение результата»123.
Французский исследователь не совсем прав, говоря об отсутствии
результата деятельности интеллектуалов. Более правильно,
на наш взгляд, будет обратить внимание на
переформатирование объекта приложения сил интеллектуалов. Если век
XVII — эпоха торжества механики, которая превратилась
в модную, почти салонную науку, то пафос Просвещения
имеет иную основу. Механика означала демонстрацию
полученных результатов нередко в тех же аристократических
салонах, которые превращались в своего рода публичные
лаборатории. Природа раскрывала себя, и это означало
торжество науки и разума. Зачастую рассуждения об эпохе
Просвещения строятся на априорном признании
определенного натуралистического подхода просветителей. Мы
не будем опровергать данную точку зрения, тем более что
в нашей концепции отведено достаточное место
рассмотрению связи просветительства с натуралистической версией
«теории заговора». Но все же, анализируя особенности
стратегии просветителей, необходимо сделать ряд важных
принципиальных замечаний.
Следует указать на глобальность эпистемологического
переворота, произошедшего в эпоху Просвещения.
Просветители и их главное детище — «Энциклопедия» — предла-
75

гают совершенно иной способ прочтения бытия, коренным
образом отличающийся от ранее существовавшего. Дело
здесь заключается вовсе не в собрании справочных текстов.
XVIII столетие представлено такими не менее объемными
справочно-информативными изданиями, как «Словарь
Треву» или «Большой полный универсальный лексикон
всех наук и искусств» И. Г. Цедлера. Последний, кстати,
значительно превосходит объемом и содержанием
«Энциклопедию». Также не совсем верно было бы говорить о
«революционном» характере содержания «Энциклопедии». «На
каждую реплику, подрубающую традиционные устои,
приходятся тысячи слов о помоле зерна, изготовлении булавок
и спряжении глаголов»124,— отмечает тот же Р. Дарнтон.
Действительное революционное значение
«Энциклопедии» заключается в предложенной философской картине
мира как форме упорядоченного, систематизированного
человеческого знания. Интеллектуал как единственный и
уникальный носитель и транслятор «человеческого знания»
становится мерой истинности или неистинности знания. По
словам современного западного философа Д. Грея, «Модель
политического порядка, порожденного рациональным
выбором абстрактных людей-субъектов, была парадигмой всей
политической мысли Просвещения»125. Парадоксальность
ситуации объясняется сочетанием абстрактной
рациональности со стремлением к крайнему натурализму. Отказ от
познавательных традиций приводит к методологическому
нигилизму, установке на свободное конструирование как
социальной, так и природной действительности. Таким
образом, интеллектуалы, помимо их
социально-политических функций, объявляются источниками «правильного»
понимания мира.
Упорядоченное в классификационных схемах бытие
лишается любых примет сакрального. Отныне
действительность полностью прозрачна человеческому интеллекту (не
отрицаемая просветителями область теологии также
кардинально рационализировалась). Естественно, что авторы
76

«Энциклопедии» полагали, что их воззрения отражают
именно «правильный взгляд» на мир. Но, в сущности, с того
времени возникает интерпретационное пространство
природы и истории. Заметим, что, несмотря на весь
декларируемый консерватизм и религиозность первых конспирологов
XVIII в., в методологическом отношении «теория заговора»
оказывается неразрывно связанной с революционным
переворотом эпохи Просвещения, но не политическим, а
философским, ментальным. Следует указать еще на один важный
момент, объединяющий «теорию заговора» и
энциклопедистов. Их соединяет сам «принцип описания», при котором
происходит своего рода деиерархизация рассматриваемых
объектов. История отныне становится борьбой различного
рода «проектов», истинность или ложность которых
определяется состязательным способом.
Вернемся к анализу социального расслоения внутри
интеллектуального сообщества, начавшегося в эпоху
Просвещения. Разность перспектив с течением времени лишь
увеличивалась. Современный исследователь К. Шарль в
работе «Расширение и кризис» анализирует ситуацию во
французской литературе во второй половине XIX в. и
пытается выявить закономерность между численностью авторов,
количеством ими написанного и уровнем востребованности
литературного производства. Выясняется, что для данной
сферы интеллектуальной деятельности характерно
перепроизводство, объем написанного во всех жанрах (проза,
поэзия, драматургия) существенно превышает спрос на
литературном рынке. Несмотря на то что отдельные
писатели добивались внушительных успехов126, постоянно росло
число авторов, обреченных на неизвестность. У этой группы
литераторов практически отсутствовали шансы даже на
гипотетический успех. Парадокс в том, что чем больше
писатели создавали, тем меньше они были востребованы.
Потенциальный читатель обращался прежде всего к книгам
маститых авторов, не обращая внимания на неизвестных,
пусть и плодовитых творцов. Шарль делает вывод: «Этой
77

возросшей объективной дифференциации соответствует
чрезмерная субъективная дифференциация, о чем
свидетельствует возникновение многочисленных групп, кланов,
конкурирующих друг с другом инстанций, а также
распространение чрезвычайно индивидуалистических стратегий,
ориентированных на победу: конверсии и реконверсии»127.
«Теория заговора» и выступает в роли подобной конверсии,
возможности обозначить себя в социальном пространстве,
заняв там новое, не занятое никем место. Или, что было еще
перспективнее, сам субъект волевым и интеллектуальным
напряжением мог создать подобное место.
Здесь сказывается та самая раздвоенность природы
современного интеллектуала. Будучи наследником «славного»
Нового времени, интеллектуал претендует на
исключительное положение в социальной системе. Но являясь
субъектом современно социального процесса, интеллектуал
практически полностью исключен из сферы «реальной
политики». Обозначенный парадокс Дж. Карабел определяет
следующими словами: «Они [интеллектуалы] управляют
важной (и относительно автономной) областью социальной
жизни, но сама эта область занимает подчиненное
положение»128. Подобная деятельность интеллектуалов может
быть эффективной в социальной системе тоталитарного
характера. Именно в тоталитарном обществе интеллектуалы
могут формировать ценностные и поведенческие
альтернативы. Преследование властью компенсируется реальностью
влияния интеллектуалов. В либерально-демократической
системе подобной возможности попросту нет. Вытеснение
интеллектуалов из сферы реальной политики,
неспособность оказывать динамическое воздействие на практические
социальные процессы должны были обернуться усилением
влияния на теоретическое восприятие истории, которое
могло окупиться в долгосрочной перспективе. Здесь на
помощь интеллектуалам приходит один из важнейших
компонентов функционирования интеллектуального сообщества.
Его характерной чертой, по словам Р. Коллинза, выступает
78

следующее: «Парадокс состоит в том, что принадлежность
интеллектуального сообщества к великой творческой эпохе
означает, что оно должно одновременно делать великие
открытия и опровергать их, причем не единожды, а вновь и
вновь»129. Подчеркнем, что это качество не было родовым
признаком интеллектуалов, оно формируется и начинает
действовать именно в переломный для интеллектуального
сообщества период.
Известно, какое значение в конспирологической
традиции отводится организации иллюминатов и ее главе А. Вейс-
гаупту. Приведем в качестве типичного высказывания на
эту тему слова отечественного конспирологического автора
начала XX в.: «Иллюминаты благодаря деятельности
Адольфа Книгге, Баадера, Ксавье Цвака, маркиза де Константа
и графа Савиоли, имели сразу значительное количество
приверженцев, считая их прямо тысячами»130. Добавим,
что подобное отношение («тысячи приверженцев») вступает
в явное противоречие с размером реальной деятельности
Вейсгаупта и его сторонников. В действительности орден
иллюминатов представлял собой типичное
интеллектуальное сообщество той эпохи, деятельность которого не
выходила за рамки разработки полуфантастических проектов.
Идеи иллюминатов черпаются из руссоистских концепций
естественного права и в целом соотносимы с общими
установками просвещенческой идеологии. Что касается
личностных качеств главы ордена, то сам Вейсгаупт был не
только интеллектуалом, его отец И. Г. Вейсгаупт являлся
профессором уголовного права в том же университете,
что и сын. Целиком погруженный в академическую среду,
А. Вейсгаупт в двадцать лет в 1768 г. получает диплом
доктора права.
Конспирологические авторы, безусловно, понимают,
что А. Вейсгаупт по своим характеристикам явно не
соответствует чертам зловещего заговорщика против мирового
порядка. Поэтому предлагается гиперконспирологическая
версия, согласно которой Вейсгаупт был лишь формальным
79

главой ордена, прикрывая собой его истинных
руководителей. На роль подобного лидера предлагаются различные
фигуры, но чаще всего упоминается барон А. Книгге —
автор трактата «Об обращении с людьми». Доказательств
тому немного, среди них обращает на себя внимание явно
нетривиальная попытка портретного анализа Вейсгаупта
и Книгге: «Первый круглолицый, с добрыми, сонными
глазами, напоминает мечтающую овцу (такое выражение
иногда бывает у этих животных); второй, с резко
очерченными линиями лица, с длинным сгорбленным носом, почти
касающимся подбородка, с тонкими губами, маленькими
глазами, старообразный и злобный, поразительно
напоминающий пернатых хищников»131.
Обратим внимание на характер разрабатываемых идей:
создание энциклопедической библиотеки, исторического
архива и даже центра научных исследований. Изрядная
доля инфантилизма, игры в романтику, — не будем
забывать, что все это происходило в Германии в последнюю
треть XVIII в., — открывается также в псевдонимах,
избранных «заговорщиками». Вейсгаупт подписывает
письма как Спартак, другие не менее грозные заговорщики,
проявив похвальную историческую эрудицию, нарекают
себя Филоном, Брутом, Катоном и т. д. Тем не менее в
конспирологической литературе иллюминатам отводится
весьма почетная роль непосредственного предшественника
политического масонства.
В реальности Адам Вейсгаупт, профессор
канонического права Ингольштадтского университета, будучи членом
мюнхенской ложи «Святая Тереза», свое недовольство
масонством, его оторванностью от жизни реализовал, создав
собственный квазимасонский орден. Практическая сторона
создания нового тайного общества была заимствована им из
способа организации и функционирования ордена иезуитов,
воспитанником которого являлся сам Вейсгаупт. То, что
позже, порвав с иезуитами, основатель ордена иллюминатов
все же воспроизводит парадигмальные особенности орден-
80

ской структуры, говорит об их структурно-семантической
идентичности. Структурная составляющая ордена
иллюминатов наполняется содержанием, не требующим скрытых
действий именно конспирологического свойства.
Другими словами, баварские иллюминаты представляли собой
вариант интеллектуального кружка, участники которого,
находясь на периферии интеллектуальной и культурной
жизни того времени, стремились преодолеть осознаваемую
ими собственную провинциальность. Форма преодоления
была выбрана весьма удачно — «глубоко
законспирированное тайное общество» «случайно» обнаруживает всю
мощь организации и громадность ее замыслов. Собратья-
интеллектуалы с благодарно восприняли столь щедрый
подарок. Перья заскрипели, поток «разоблачений», «самых
полных разоблачений», авторских и анонимных памфлетов
захлестнул Европу.
С баварскими иллюминатами связан еще один из
парадоксов конспирологической интерпретации природы
тайных обществ. Деятельность этих обществ, их цели,
задачи перестают быть скрытыми от непосвященных.
Напротив, тайные общества используют любые средства для
саморекламы, ознакомления общества со своими целями
и задачами. Этот феномен, в контексте рассматриваемых
параллелей между тайными обществами и религиозными
орденами, позволяет с уверенностью констатировать, что
в основе «теории заговора» можно обнаружить несколько
социокультурных элементов, каждый из которых не просто
обладает собственным неповторимым генезисом, природой.
Рассматриваемые вне контекста конспирологического
дискурса данные элементы могут трактоваться как антиномич-
ные по отношению друг к другу, но в рамках предложенного
нами подхода приобретают внутреннюю связность и логику.
Каковы же современные тенденции в интеллектуальном
сообществе Западной Европы? Увы, они оказываются весьма
неутешительными. Постепенно их роль, реальное и
потенциальное воздействие на жизнь общества снижаются. Вы-
81

полнив свою историческую рационально-нигилистическую
миссию, интеллектуалы оказываются во многом просто
ненужными. Для подтверждения наших слов сошлемся на
классическую работу Ф. Рингера «Закат немецких
мандаринов: Академическое сообщество в Германии, 1890-1933».
Назвав немецких интеллектуалов «мандаринами», автор
обращает внимание на подчеркнутую изолированность
и привилегированность интеллектуального сообщества:
«Идеология мандаринов по своей сути всегда была элита-
ристской. Она отражала особые претензии
высокообразованного класса и была с самого начала основана на
идеализации чистого, непрактического знания»132. Но завоеванные
предыдущими поколениями интеллектуалов социальные
позиции оказались непрочными или даже иллюзорными
перед лицом новой эпохи. В государственной системе
нового образца независимость интеллектуалов и их претензии
на участие в управлении обществом вызывали раздражение
и, как следствие, предпринимались попытки
постепенного сужения академических свобод. Интеллектуалы на это
могли ответить лишь одним хорошо знакомым оружием:
«Поскольку элита мандаринов стремительно утрачивала
влияние на новую электоральную политику, у нее оставалось
два основных варианта: выступить против демократии —
или попытаться привлечь массы, предпринимателей и их
партии на сторону «идеалистической» политики»133. Но
испытанное оружие отказалось стрелять по простой причине
неопределенности той самой «идеалистической политики»,
сведенной к общим фразам и набору благих пожеланий.
«Стремление к социальной гармонии», «гуманизация
отношений» и прочие «содержательные лозунги» не вызывали,
естественно, никакого общественного отклика, не говоря
уже об энтузиазме. Это было тем печальней, что еще совсем
недавно, в начале XIX в., ситуация выглядела иначе. Так,
знаменитые «Речи к немецкой нации» И. Г. Фихте
практически стали программой политического и культурного
объединения Германии. Мощная интеллектуальная подпитка
82

была и у революции 1848 г., которая хотя и закончилась
неудачно, но все же подтвердила высокий общественный
статус интеллектуалов.
Невозможность найти себя в «положительных
проектах» приводит к созданию проектов «негативных»,
призванных провоцировать в обществе алармистские
настроения. Теперь интеллектуалы позиционируют себя
в качестве экспертов, прогнозы которых варьируются в
пределах кризиса/распада общества. Закономерно, что
часть интеллектуалов переходит в левый политический
лагерь. Марксизм привлекает их как раз эсхатологической
составляющей данного учения. Конечно, рассматриваемый
процесс не был тотальным. Более того, часть
интеллектуалов не пожелала отказаться от идеи «чистой науки»,
«служения знанию как таковому». Но и они не могли не
замечать изменившейся ситуации. Уже упомянутый нами
выше Ж. Бенда говорит о кризисе гуманизма в
интеллектуальной среде, толкуемом как следствие политизации
мыслящего сословия. Совершенно справедливо, хотя и в
несколько напыщенной форме, он отмечает следующее:
«Интеллектуалы не довольствуются тем, что усваивают
политические страсти — если под «усвоением» подразумевать,
что помимо занятий, которые должны всецело поглощать
их как интеллектуалов, они отдают дань этим страстям:
нет, они вносят эти страсти в свои занятия; они намеренно
позволяют политическим страстям вмешиваться в их труд
художников, ученых, философов, окрашивая собою саму
его сущность»134. Но правильно поставленный диагноз не
выявляет корней явления, французский мыслитель
достаточно бегло, пунктирно замечает лишь о том, что
интеллектуалы «поддались соблазну» сиюминутного влияния на
политическую жизнь общества. В итоге они утрачивают
социокультурную самодостаточность, все больше врастая
в ткань государства, становясь его функциональным
придатком. Тем самым Бенда демонстрирует непонимание
генезиса того сословия, к которому он принадлежал и о
83

котором писал. Надо признать, что подобный «усеченный
подход», пусть и с известными оговорками, сохранился и в
наши дни. М. Уолцер, анализируя взгляды Бенда, признает
их отвлеченный характер, ригористичность, стремление
несколько «выпрямить» логику взаимодействия
интеллектуалов и общества: «Бенда — дуалист и функционалист. Его
Галлия разделена на две части: идеальную, возвышенную
область, где обитают (истинные) интеллектуалы, и область
реальную, располагающуюся под рукой и населенную
преимущественно политиками и военными»135. Идеализация
образа интеллектуала приводит к выведению его сущности
за пределы истории, времени и общества. Уолцер, кстати,
предлагает нам собственный вариант дефиниции
интеллектуала, которую он выводит, по сути, как антитезу концепции
Бенда. Американский критик критиков пишет: «На этом
основании можно предположить, каким может быть наиболее
привлекательный образ истинного интеллектуала: он — не
житель иного, особого мира, знаток эзотерических истин, а
член общества в этом мире, приверженный (пристрастный)
истинам, которые мы все знаем»136. Но «привлекательный
образ истинного интеллектуала» мало соотносится с той
непростой ролью, которую играют интеллектуалы на
протяжении последних двух столетий. Видимо, как раз отсутствие
«истин, которые мы все знаем» и становилось причиной
для таких рискованных интеллектуальных экспериментов,
как попытки обретения почвы под ногами. Расколовшееся
интеллектуальное сообщество искало себя и в радикальном
атеизме, и в возвращении к религии, и в сциентизме, и в
мистицизме, и в коммунизме, и в консерватизме.
Наконец, востребованной для части интеллектуального
сообщества становится «теория заговора». Не случайно
тот же Рингер обращает внимание на мощный подъем
антисемитизма в немецком академическом сообществе,
пришедший на смену эпохи декларируемой
аполитичности, концепции «чистой науки». Обращается внимание
на то, что именно антисемитизм служит объединяющим
84

началом для интеллектуалов, стоящих на разных ступенях
иерархии: от «интеллектуала-неудачника» до представителя
академического истеблишмента. Следует отметить, что в
объяснении причин подобного явления у автора
прослеживается желание несколько «спрямить логику», используя
уже готовые, апробированные формулы. Наверное, можно
согласиться, что в некоторых случаях
«интеллектуал-неудачник» пытается за счет активного антисемитизма
компенсировать личностные и профессиональные неудачи. Но
этот подход явно неприменим в отношении академических
ученых, добившихся в той или форме успеха. Внятного
объяснения этого феномена нам не дается, автор
ограничивается достаточно невнятным выводом: «Он мыслит в
рамках политической ортодоксии мандаринов. Пытаясь в
этих рамках построить хрупкий теоретический мост между
символом еврейства, недостатками современной политики
интересов и «материализмом» в целом, он перемещает
центр тяжести мандаринской политической традиции в
антисемитский лагерь»137. На наш взгляд, причину следует
искать в нарастающем осознании кризиса
«интеллектуального проекта». Постепенное вытеснение интеллектуалов из
сферы «реальной политики» («академические
интеллектуалы»), нарастание экономических трудностей, связанных с
перепроизводством кадров («интеллектуалы-неудачники»),
неизбежно провоцирует поиск внутренних причин
проблемы. Обозначенные факторы имеют, безусловно, общую
природу и должны пониматься как части единого процесса.
Обратимся к современному исследованию «Общество
риска. На пути к другому модерну» У. Бека — одного из
ведущих социологов сегодняшней Германии. В части работы,
имеющей весьма красноречивое и символическое название
«Призрачный вокзал — специальное образование без
занятости», автор анализирует рынок занятости для выпускников
высших учебных заведений. Бек обращает внимание на то,
что внешне благоприятная ситуация для
интеллектуального сообщества объясняется во многом системой скрытой
85

безработицы, так называемой «гибко-плюральной
неполной занятостью». Подтверждается и тезис и необходимой
связке «интеллектуал — государство», без которой первый
не имеет шансов на существование. «Для большинства
выпускников — например, социальных работников, педагогов,
судей, гимназических преподавателей, а также большинства
ученых-гуманитариев и специалистов по общественным
наукам — практически нет альтернативы в частом секторе.
Не образование как таковое, но имманентная ему
профессиональная соотнесенность привязывает выпускников таких
специальностей к монополии государственного заказа и
инверсивно обременяет соответствующие сферы системы
образования роковой ипотекой грандиозной ошибочной
квалификации»138. Данный тезис вполне однозначно
подтверждают следующие цифры. Более 80% специалистов
обозначенной категории занимают рабочие места в
государственном секторе. Для женщин эта цифра возрастает до 91 %.
Мы, естественно, не утверждаем, что интеллектуалы в
большинстве своем разделяют конспирологические
представления. Речь идет о другом: о различии между
индивидуальными воззрениями и ментальным пространством
интеллектуалов. Сошлемся на слова Р. Шартье: «Менталь-
ность, имеющая неизбежно коллективный характер и
определяющая представления и суждения социальных агентов
помимо их собственного знания об этом, последовательно
противопоставлена сознательному конструированию
индивидуализированного разума»139. Общность,
взаимопротяженность ментального пространства порождает особые
социокультурные коды.
Обратим внимание на имманентную близость между
конспирологическим мышлением и концепциями
философии науки. Согласно К. Попперу, наука как система
объективного знания не является всемогущей, ее принципы и
методы не могут рассматриваться как окончательно данные
раз и навсегда. При рассмотрении той или иной частной
проблемы устоявшиеся, авторитетные положения зачастую
86

по необходимости подвергаются существенной
корректировке или даже объявляются ложными. Более того, одним
из критериев истины становится «принцип
фальсификации» — истинным может быть лишь то положение, которое
открыто перед попытками его опровергнуть с помощью
опять-таки рациональной, научной методологии. Нельзя не
заметить, что схожие методологические принципы лежат и
в основе «теории заговора», в которой та или иная
устоявшаяся картина социально-исторической действительности
может быть объявлена ложной.
Возникает вопрос: где мы можем отыскать
социокультурную матрицу тайного общества, основу всей конспиро-
логической теории? Прежде чем предложить собственный
ответ, выделим наиболее существенные качества
гипотетического объекта. Во-первых, подобный объект должен
совмещать в себе экзотерические и эзотерические черты.
Иначе говоря, должна существовать та модель восприятия
объекта общественным сознанием, которая бы опиралась на
вполне реальный прототип, одновременно оставляя некую
лакуну, легко заполняемую различного рода гипотезами,
догадками. Обусловливается подобный тезис тем, что
конструкты общественного сознания имеют довольно жесткую
детерминистскую природу. Во-вторых, подобный объект
социокультурной интерпретации к моменту оформления
«теории заговора» должен или уйти из актуального поля
общественного сознания, или по крайней мере утратить
актуальность. Это объясняется тем, что механизмы,
воспроизведенные в конспирологической теории, должны по
необходимости утратить конкретность содержания,
выступая в роли некоторой «идеальной модели», которою можно
наполнить тем или иным содержанием.
Для нас в роли подобной социокультурной матрицы
тайных обществ выступает практика религиозных
средневековых объединений, известных как ордены. Исследователи
достаточно часто указывают на то, что именно ордены
становятся объектами применения конспирологических
87

приемов объяснения крупнейших исторических событий.
Как правило, это трактуется как следствие специфики самой
природы подобных объединений. Наиболее типическими
выглядит следующие слова современного российского
историка В. А. Захарова о Мальтийском ордене, которые
можно считать парадигмальной установкой большинства
исследователей: «Внешняя закрытость Мальтийского
ордена, вероятно, дает повод для различных инсинуаций,
граничивших больше с фантазиями, чем с подлинными
историческими фактами»140. Конечно, в данном
объяснении есть известная правильность, но эта правильность не
исчерпывает собой всей глубины проблемы.
В чем же заключается специфика орденов, позволяющая
рассматривать их в качестве прототипа тайных обществ?
Обратимся к генезису орденов. Как известно, в раннем
Средневековье помимо монахов в монастырях существовали также
и койнобиоты (от греческого койнос и биос — совместная
жизнь). Вслед за орденом бенедиктинцев в конце XI-XII вв.
образуются ордены цистерцианцев и премонстрантов.
Главное их отличие от бенедиктинцев состояло в
достаточно четко структурированной системе управления. Также
следует обратить внимание на то, что премонстранты уже
являлись не просто монахами, а постоянными канониками.
Еще большая степень централизации была присуща
рыцарским орденам, возникшим также в указанный временной
период — в XII в. Важным отличием членов ордена от
простых монахов являлось то, что они были более свободны от
богослужебных требований и могли больше времени уделять
миссионерской, социальной и политической деятельности.
Уровень активности монашества и монашеских орденов в
Западной Европе позволил А. Гарнаку следующим образом
определить различия западного и восточного христианства:
«Во-первых, монашество здесь действительно имело
историю, и во-вторых, монашество здесь также делало историю,
историю церковную и историю мира»141. Это положение
подтверждается и словами известного отечественного ме-
88

диевиста Л. П. Карсавина: «В жизни города церковные дела
перемешивались с чисто городскими, клир расслаивался
соответственно политическим отношениям в городе»142.
Монашеские ордены внутри католицизма выполняли
двойную функцию, имели две задачи: одновременно служили
фактором, стабилизирующим жизнь церкви, и являлись
силой социально-динамической. Орденская этика в известной
мере была направлена на создание и демонстрацию идеала
не только религиозного, но и социально-практического. Как
замечает Г. Мор, ордены в Средневековье «были способны
эффективно влиять на свое окружение, как например,
бенедиктинские монастырские сообщества в земледельческом
обществе раннего Средневековья, францисканские
сообщества в городских коммунах зрелого Средневековья»143. Сам
состав орденов нередко пополнялся за счет социальных
низов, что давало возможность выходцам из бедных семей
совершить значительное, тем более если учитывать общую
статическую социальную природу средневекового общества,
карьерное восхождение. Примером подобной открытости
орденов служит тот факт, что И. Лойола, проводя отбор
среди кандидатов в иезуитский орден, на какое-то время
отменил предоставление свидетельств о чистоте крови.
В противоположность традиционному
институциональному принципу церковной общины орденское объединение
представляло собой добровольно-рациональный союз.
Отношения между членами ордена строятся на базе
ответственности и взаимопомощи. Можно говорить, что практика
религиозных орденов имманентно влияла на формирование
новоевропейского индивидуализма.
В то же время особенность орденского уклада позволяла
использовать данные религиозно-социальные объединения
как силы, противостоящие различного рода еретическим
движениям. В какой-то степени можно говорить о том, что
возникновение некоторых орденов было инспирировано
именно еретическими движениями. Упоминаемая выше
связь с реальным миром, соединенная с осознанием личной
89

ответственности за реализацию и поддержание высокого
религиозного порядка, направляли внимание
новообразованных общностей на практическое положение дел. Так,
доминиканский орден, образованный в 1218 г., помимо
строгой регламентации обрядовой стороны ставил своей
целью противодействие еретическим сектам. Известно,
что святому Доминику принадлежит инициатива по
созданию так называемой «милиции Христовой», ставившей
своей задачей уже не нравственную, а физическую борьбу
с ересью. Интересно, что в движении принимали участие
как мужчины, так и женщины, что в общем было
нехарактерно для средневековой орденской практики. Участие и
первых и вторых выражалось в четко поставленных задачах:
«Мужчины предложили свой меч для услуг духовенству, а
женщины свои владения и деньги»144.
Чтобы проследить внутреннюю логику развития
орденов, обратимся к истории уже упомянутого ордена ио-
нитов (госпитальеров), известного на сей день широкому
кругу как Мальтийский орден. Специфика его положения
среди других орденов (тамплиеров, тевтонского)
заключается в том, что сегодня он существует и носит название
«Суверенный рыцарский госпитальерский орден святого
Иоанна Иерусалимского, Родоса и Мальты», что отражает
его непростую историю. Генеалогия ордена не совсем ясна
и поныне. Достоверно более или менее известно, что в
период 1048-1070 гг. под руководством Жерара де Торна
в Палестине на землях бенедиктинского монастыря был
создан странноприимный дом, или госпиталь. В то же время
странноприимное общество избрало своим покровителем
Иоанна Крестителя, что позже нашло отражение в названии.
Для той эпохи иоанниты были типичной
религиозно-благотворительной организацией.
Ситуация коренным образом меняется с началом
крестовых походов ( 1096-1291), повлиявших на рост братства.
Необходимость заботы о раненых и заболевших крестоносцах,
а в случае летального исхода — проведения христианского
90

погребения, заставляет трансформировать структуру
братства. Примерно в 1099 г. братство было преобразовано в
орден. Помимо заботы о крестоносцах новообразованный
орден обращается и к практическим вопросам, которые
отражали конкретную военно-политическую обстановку
на Востоке. Поэтому среди задач ордена были выделены
следующие: «оборона франкских государств от сарацин;
расширение границ завоеванных земель — в войнах с арабами и
сельджуками; усмирение бунтов закрепощенного местного
крестьянства, защита паломников»145. Расширение задач
ордена повлияло и на его структурную организацию.
Первоначально орденская структура включала в себя три основных
уровня: рыцари, капелланы, оруженосцы. Постепенно
создается иерархия более сложных титулов, должностей. Так,
возникают «заместители» великого магистра — «столпы
провинций» (pilier), за которыми следуют лейтенанты, бальи
трех уровней, великие приоры, приоры и т. д. Нетрудно
заметить явную параллель между структурной организацией
иоаннитов и иерархией масонства. И в том и в другом случае
иерархическая усложненность объясняется не структурно-
организационными потребностями, но идеологическими
потребностями. Структурное усложнение сопровождалось
созданием фактического государства («государства в
государстве») на территории Иерусалимского королевства. В то
же время усложненная структурная организация должна
вселять в неофита уверенность в могуществе и всевластии
ордена, что делает его поведение более предсказуемым и
повышает планку психологического комфорта,
нивелирующего бытовые неудобства и лишения.
Здесь мы еще один раз сталкиваемся с указанным выше
феноменом: создаваемые в качестве духовного объединения,
ордены достаточно быстро утрачивают специфические
религиозные черты. Они становятся достаточно свободной
социокультурной матрицей, содержание которой можно было
определять произвольно. И. А. Исаев замечает в данном
контексте: «Тайные политические организации возрождали
91

в Европе своеобразный клерикализм без священников,
религиозность без трансцендентности, ордены, в которых
место мистики занимала политика, а идеал милосердия
сменился идеей справедливости»146. Указанное
«возрождение» являлось, безусловно, относительным. В реальности
новообразованные или «реанимируемые» тайные общества
не обладали той значимостью и влиянием, которые имели
ранее религиозные ордены. Именно «реанимация» некогда
могущественных орденов, как в случае с тамплиерами,
должна была подчеркнуть всю серьезность и амбициозность
создаваемых тайных обществ, хотя бы с позиций
генеалогических. Зачастую тщательность конспирации объяснялась
прозаическим несовпадением между громкими декларациями,
манифестами с насущным положением вещей. Мы можем
предположить, что структурные и содержательные
особенности религиозных орденов положены в основу конспироло-
гической трактовки тайных обществ. Внимание
интеллектуалов к этим квазирелигиозным образованиям объясняются
тяготением последних к решению социально-политических
вопросов, их сложной иерархической организацией и,
наконец, политической борьбой интеллектуалов, вставших на
сторону нового типа государственного устройства.
Обоснованием представленных нами положений может
выступить локальный социокультурный эмпирический
материал. К нему в первую очередь относится работа
французского исследователя М. Леруа «Миф об иезуитах: От
Беранже до Мишле». Собрав богатый фактический материал,
касающийся интерпретации представлений о деятельности
общества Иисуса во Франции в первой половине XIX в.,
Леруа приходит к нескольким важным выводам.
Выясняется, что для политического и культурного климата эпохи
Реставрации и Июльской монархии одним из
определяющих факторов служит «теория заговора», субъектом которой
выступает орден иезуитов. Иезуитов обвиняли в создании
тайного общества, стремящегося к тотальному контролю
всех сторон жизни: от политических процессов до частной
92

семейной жизни. В первую очередь отмечается
интеллектуальный характер среды бытования иезуитской версии
«теории заговора». Синтез различного рода публичных
действий, литературных и публицистических, порождает
значительный политический резонанс: «авторы
художественных произведений вдохновляются философическими
трактатами; им вторят сочинители газетных статей; в ответ
правительство инициирует судебные уголовные дела, что
дает адвокатам повод произнести пламенные речи в защиту
журналистов и против их обидчиков; речи эти печатаются
в газетах, и им внимает самая широкая публика»147. Таким
образом можно констатировать возникновение
самодостаточной концепции «теории заговора», которая опирается
на сконструированную вселенную, в известной степени
освобожденную от влияния внешнего мира. Следует также
подчеркнуть, что рассматриваемый процесс не был
локальным, ограниченным лишь пространством Франции.
Антииезуитские настроения распространились по всей Европе
того времени и даже дошли до США.
Примером подобных сочинений может выступать
работа Т. Гризингера «Иезуиты. Полная история их явных
и тайных деяний от основания ордена до настоящего
времени». Целью автора в первую очередь было рассмотрение
«тайных деяний» ордена. Автор обращает внимание на то,
что деятельность ордена имеет лишь формальное
отношение к религии. Сравнивая различные монашеские уставы,
Гризингер указывает на ряд важных моментов. К ним
относятся прямое подчинение ордена римскому папе и
фактический отказ от обета бедности. Но важнейшим отличием
выступает следующее: «Вторая важная сторона состояла
в том, что несмотря на эти обеты, общество иезуитов не
было монашеским орденом. Монахи всех прежних орденов
должны были жить общинами в монастырях и вести жизнь
созерцательную, отрешенную от земли и посвященную Богу;
иезуиты же должны были жить в мире и обществе»148. И это
отличие носит целиком конспирологический характер. Если
93

члены иных монашеских орденов не скрывали своего статуса
или даже его подчеркивали (одежда, внешний облик), то
иезуита практически невозможно распознать среди
окружающих. Социальная «невидимость» позволяет осуществлять
цели и задачи, которые в общественном сознании никаким
образом не связываются с орденом. Поэтому социум
оказывается фактически бессильным перед лицом иезуитской
угрозы. Опасность является еще более серьезной, если
учитывать особенности вербовки иезуитов. В приложении к
работе Гризингера приводится текст под названием Monita
Sécréta — «тайной инструкции», получившей известность
еще в начале XVII в. В ней приводятся рекомендации по
вовлечению в ряды ордена молодых людей. Для этого
предлагается использовать систему образования одновременно
и в качестве «центров пропаганды», и как способ изоляции
потенциальных членов ордена. «Агенты влияния»
внедрялись в семейное окружение кандидатов, после чего
воздействовали на его родных: «Советуя родителям отсылать
их в другие провинции или в отдаленные университеты, в
которых мы заведуем образованием, и послать при этом
инструкции профессорам относительно их положения и
состояния, дабы они могли с большей легкостью и
уверенностью расположить их в пользу общества»149. Естественно,
что для интеллектуалов появление подобного «пугала» стало
стимулом для «смыкания рядов»: общий враг нивелировал
все разногласия и внутренние противоречия.
Интеллектуалы различных политических взглядов и
убеждений (от умеренных монархистов до левых
республиканцев) объединяются вокруг тезиса о неизбежном и скором
захвате власти иезуитами, об их постепенном врастании в
органы власти и систему образования. Говоря о последнем,
следует подчеркнуть сознательное использование «теории
заговора» в корпоративных целях, когда интеллектуальное
сообщество стремилось поставить себя в исключительное
положение в области образования: «Университетские
преподаватели используют миф о иезуитах в качестве пугала; стре-
94

мясь обосновать необходимость государственного контроля
над преподаванием и подтвердить собственную значимость
и компетентность, они указывают на опасность, какой грозит
Франции засилье клерикалов — силы антинациональной и
мракобесной. Боязнь иезуитов оказывается аргументом в
пользу монополии»150. Леруа всячески подчеркивает полную
соположенносгь «мифа о иезуитах» классическим концепциям
«теории заговора». «XDC столетие породило несколько
крупных «теорий заговора»; к ним принадлежат, помимо мифа о
иезуитах, мифы о масонском и еврейском заговорах. Хотя у
этих мифов, как правило, разные создатели и разные
идеологические источники, структура и синтаксис у них схожие»151.
Следующим примером, относящимся к концу XIX в.,
следует считать события, происходившие вокруг «дела
Дрейфуса», в ходе которого вновь проявляется особая
связь «мыслящего сословия» с конспирологией. Судебный
процесс по обвинению А. Дрейфуса, капитана французской
армии, еврея по рождению, обвиненного в шпионаже в
пользу Германии, становится отправной точкой для
разделения французского общества на сторонников обвинения
и защитников Дрейфуса, доказывающих его невиновность.
Особый накал борьбе придает участие в ней
интеллектуалов, для которых «дело Дрейфуса» становится шансом для
возвращения утраченных позиций в социокультурном
пространстве. К. Шарль, к работам которого мы обращались
выше, подчеркивает непростую для интеллектуалов
ситуацию, сложившуюся к тому времени: «В конце 1880-х и в
течение 1890-х годов возникают трудности: крах
книготорговли, бешеная конкуренция, перепроизводство
интеллектуалов»152. На фоне подобных проблем возникает
возможность актуализации собственной значимости, презентации
групповой/субъективной позиции в качестве экспертной.
Обществу предлагался щедрый, постоянно обновляющийся
список взглядов, подходов, концепций, аргументов в пользу
виновности или невиновности Дрейфуса. Симптоматично,
что принцип деления интеллектуалов на сторонников и
95

противников зачастую не поддается рациональному
объяснению153. На наш взгляд, для интеллектуалов, как это ни
странно звучит на первый взгляд, важна не принадлежность
к тому или иному лагерю — доминантным фактором
служит сама кампания. Об этом, хотя и в неразвернутом виде,
говорит и Шарль: «Именно это объясняет, почему из всех
политических событий только дело Дрейфуса имело такое
значение для писателей и интеллектуалов и привлекло такое
их множество. В других случаях некоторая часть писателей
занимала ту или иную политическую позицию, но они не
устанавливали линию размежевания, они лишь принимали
размежевание, прежде установившееся в политическом
пространстве»154. Под «линией размежевания» мы понимаем
актуализацию «теории заговора», вынесение ее в открытое
публичное пространство. Но не следует думать, что
пропаганда конспирологической схемы велась исключительно
лагерем антидрейфусаров. «Защитники прогресса» и «борцы
со средневековыми суевериями» охотно использовали в
борьбе «теорию заговора», но более позднего, знакомого
нам, происхождения: «Между прочим, дрейфусаров также
преследовала мысль о вековом заговоре, а именно о
заговоре иезуитов»155. Как мы видим, ожесточенная кампания
по борьбе с иезуитами в сороковые годы дала о себе знать
спустя полвека, что свидетельствует о достаточном
укоренении «теории заговора» в сознании интеллектуалов.
Общим итогом противостояния можно с уверенностью
считать победу «теории заговора», продемонстрировавшую
высочайший потенциал влияния на общественное сознание,
способность поддерживать интерес к себе на протяжении
длительного времени.
Не менее показателен — уже для XX столетия —
пример с «Коллежем социологии», раскрывающий еще один
момент внутренней связи конспирологического сознания
с интеллектуальным сообществом. Несмотря на свое
название, «Коллеж социологии» вовсе не был
образовательным учреждением или институализированной научной
96

организацией. По своему характеру и статусу «Коллеж...»
представлял собой свободное объединение французских
интеллектуалов. Назовем лишь самые известные имена:
Ж. Батай, Р. Кайуа, А. Кожев, М. Лейрис. В данном
сообществе отсутствовали четкие политические, научные,
мировоззренческие ориентиры. Часть участников можно
считать выходцами из рядов сюрреализма (Ж. Батай,
А. Кайуа), другие, в лице А. Кожева, придерживались более
традиционных научных взглядов. Собственно, участники
«Коллежа...» и не стремились к какой-либо унификации
позиций, понимая свободу взглядов как непременное условие
эффективности совместной работы.
Что касается объединяющего момента, то следует
сказать о двух взаимосвязанных проблемах, вокруг
которых в основном и шли активные дискуссии. Первая
проблема была актуализирована политической ситуацией
того времени, так как активная деятельность «Коллежа
социологии» приходится на 1937—1939 гг. — время все
большего осознания неизбежности столкновения с
фашизмом. Поэтому значительное внимание на заседаниях,
докладах сообщества уделяется анализу феномена
фашизма. Второй аспект работы «Коллежа...» связан с попыткой
преодоления позитивистских традиций социологического
знания. В качестве альтернативы классической социологии
предлагается «сакральная социология», адаптированная к
новейшим философско-художественным открытиям. Но в
чем же содержится конкретный недостаток традиционной
социологии? Участники коллежа утверждают, что
классическая социологическая теория вряд ли может сформировать
исчерпывающее представление о фашизме, его истоках,
сущности, без понимания которых невозможно и
противодействие ему. В данном контексте и возникает тема тайных
обществ. Г. Майер достаточно жестко связывает генезис
фашизма с бытованием тайных обществ в Германии, начиная с
середины XVIII в. К подобным объединениям
причисляются, например, такие организации, как «Лига добродетели»,
97

в ряды которой входили видные представители прусского
Просвещения: Штайн, Бойен, Шарнхорст, Гнайзенау.
Особый всплеск активности тайных обществ связывается
с освобождением Германии от французского владычества.
Под влиянием националистических взглядов классика
немецкой философии И. Г. Фихте, изложенных в его
известной работе «Письма к немецкой нации», возникает целый
ряд национально-патриотических организаций: «Немецкий
орден», «Тевтония». Исходя из сказанного, делается вывод
о сформировавшихся традициях участия тайных обществ
в социально-политической жизни Германии, что находит
свое выражение и в становлении нацизма. «Почти все
вожди III Рейха, вожди партии и особенно милитаристских
организаций прошли через свободные гильдии. «Ветераны»
партии, большинство депутатов так называемого рейхстага
представляют этот тип в чистом виде: сами гильдии, все
эти Vilking, Werwolf, О. С, Orgesch Oberland, — были
распущены, их кадры вошли в состав партии, но при этом
сохранили большинство из своих верований, мифов,
ритуалов и символов»156, — резюмирует Г. Майер.
Итак, имманентная сила фашизма генетически
оказывается напрямую связанной с тайными обществами, хотя
на современном этапе подобное влияние в определенной
степени аннигилируется. Что же касается современных
европейских демократий, то процесс внутренней и внешней
деградации получает существенное усиление. Объяснение
этому следует искать в торжестве «правого сакрального» с
его культом этатизма, абсолютизирующим такие
социальные институты, как партии, парламентская демократия,
армия. Все перечисленные факторы являются причиной
изначальной обреченности западной демократии перед
лицом надвигающегося фашизма. Ж. Батай в следующих
словах достаточно скептически оценивает «потенциал
сопротивления» современного европейца: «Неограниченные
притязания военного строя стали возможными, с одной
стороны, из-за разложения религиозного и национального
98

существования, а с другой — из-за порабощения, а затем
и уничтожения любой религиозной организации. Если бы
существовала влиятельная, новая и совершенно необычная
религиозная организация, в которой господствовал бы дух,
не способный никому прислуживать, то человек еще мог бы
узнать (и запомнить), что еще существует нечто, достойное
любви»157, — утверждает французский философ.
Важная оговорка Батая по поводу «необычной
религиозной организации» находит продолжение в размышлениях
участников «Коллежа...» о тайном обществе как наиболее
адекватном варианте противодействия фашизму. Р. Кайуа
выделяет, с его точки зрения, главное качество тайного
общества: «Между тем глубокое достоинство самого
принципа тайного общества состоит в том, что только оно
обеспечивает решительное и оперативное отрицание,
единственное, не сводящееся к фразам отрицания того принципа
необходимости, во имя которого объединения современных
людей сотрудничают в суете существования»158.
Таким образом, актуальность тайного общества
объясняется рядом факторов. Во-первых, участники нелегитимных
объединений ориентируются в своей деятельности не на
внешние, заданные государственной машиной, цели и задачи,
а исходят из внутренней потребности. Вследствие этого
тайное общество приобретает особую, имманентную
устойчивость, добровольность объединения, гарантирует со стороны
каждого участника готовность принесения себя в жертву во
имя общей цели. Примером того выступают альбигойцы,
катары, продемонстрировавшие высокий религиозный
порыв. Во-вторых, создание тайного общества позволило бы
преодолеть интеллектуальную и политическую
раздробленность, свойственную периоду между двумя мировыми
войнами. Интеллектуалы после Первой мировой войны не просто
разделились на правых и левых, сторонников и противников
социалистической революции. Процесс дифференциации
принял более глубокий характер, что ставит под удар саму
возможность объединения интеллектуалов в борьбе против
99

фашизма. Традиционные политические институты, партии,
применительно к Франции — Народный фронт,
провозглашавший своей целью союз всех «прогрессивных» сил, не
в состоянии обеспечить подлинной консолидированности.
Мелкие разногласия, самолюбие лидеров и вождей, игра
на публику с неизбежностью подрывают основы единения.
Тайные общества с их принципом анонимности участников,
аннигиляцией личных амбиций во имя достижения общей
цели трактуются как единственно возможный вариант
интеллектуального противостояния нацизму.
Мы привели пример использования конспирологии в
западноевропейских леворадикальных интеллектуальных
кругах. Но этот же временной период дает нам образец не
менее примечательной адаптации «теории заговора» в среде
«мыслящего сословия» иной политической ориентации.
Мы говорим о таком внешне периферийном явлении в
интеллектуальной истории Европы, как румынское
интеллектуальное сообщество. Тридцатые годы прошлого
столетия были определяющими для формирования, по
сути, первого поколения румынских интеллектуалов. Его
формирование шло под знаком активизации и
обострения политической жизни. Румынские интеллектуалы или
пыталось сформулировать собственную модель развития,
опирающуюся на традиционные ценности румынского
общества: патриархальность, православие, крестьянство,
или «примеряло» модели, предложенные извне. К ним
прежде всего относился фашизм, уже победивший в Италии и
в Германии. Близкие к фашизму идеи пропагандировались в
«Железной гвардии» — самой массовой праворадикальной
организации в Румынии. Несмотря на явную эклектичность
и примитивность выдвигаемых лозунгов, идеи железногвар-
дейцев завоевали умы значительной части интеллектуалов.
Современный исследователь приводит следующие данные:
«В добровольном трудовом лагере в Кармен-Сильве, одном
из тех, которые во множестве организовывались тогда
«Железной гвардией», из 710 участников образование имело не
100

менее половины (38 лицеистов, 170 студентов, 98 лиц со
средним и высшим образованием, 59 чиновников, 52
преподавателя, 59 обладателей научной степени)»159. Более
того, прямую поддержку движению легионеров оказывают
молодые румынские интеллектуалы, получившие позже
всемирную известность и признание. Речь идет о таких
знаковых фигурах, как М. Элиаде и Э. Чоран.
Следует отметить, что научные и эстетические
пристрастия, мировоззренческие ориентации Элиаде и Чорана
не были не только родственными, но являлись во многом
противоположными. Например, они с диаметрально
противоположных позиций оценивали патриархальную
основу румынской культуры и общества. Если для Элиаде
она выступала как необходимая форма связи с «языческим
христианством», то Чоран видел в ней причину
трагического отставания от мирового исторического процесса.
Разными путями интеллектуалы пришли и к признанию
«Железной гвардии». Но несомненно объединяющим
их фактором служит признание актуальности «теории
заговора». Элиаде, размышляя о причинах европейских
социально-религиозных катаклизмов, приходит к выводу
о подспудном влиянии на них «масонской ментальное™».
Причем этим воздействием объяснялись такие явления, как
«эпоха Просвещения», «марксизм» и «фрейдизм»160. Уже в
годы Второй мировой войны, находясь в Португалии на
дипломатической службе, Элиаде пишет работу «Салазар и
революция в Португалии», воспевающую «консервативную
революционность» доктора Салазара. Огромным
достижением последнего подается подавление тайных обществ,
внушавших португальскому обществу «чуждые идеалы».
К этим подрывным обществам относились привычные для
Элиаде франкомасоны и евреи: «Дело в том, что в
Португалии франкомасонское движения с самого момента своего
создания были на стороне революции — против традиции,
на стороне узурпаторов — против законного короля, на
стороне иностранцев — против националистов»161.
101

Не меньшую осведомленность в «теории заговора»
демонстрирует и Э. Чоран, поставивший перед собой
грандиозную задачу — разгадать «тайную еврейскую суть».
Впрочем, в самой формулировке проблемы без труда
отыскивается и единственно правильный ответ: «Здесь
речь идет об онтологии сокрытия, тайны, огромной и
страшной власти, ужасающей именно своим потаенным
характером»162. Именно конспирологическая составляющая
становится доминантой и социальной, и психологической
природы евреев. Действительно, Чоран онтологизирует
«тайную суть» евреев — этноса, полностью погруженного
в стихию заговоров и предательства. В этом отношении он
продвигается намного дальше таких западных конспироло-
гов, как Э. Дрюмон и М. Баррес, концепции которых, по
мнению А. Ленель-Лавастин, Чоран и воспроизводит. Речь
идет не только об организации заговоров, преследующих
конкретные политические задачи — заговор и предательства
понимаются как единственно возможная форма
существования евреев. В какой-то степени они являются жертвами
своей собственной конспирологической природы, осознавая
справедливость ответных жестких мер: «Если бы евреи в
большей мере ощущали право на участие в жизни (другой)
нации, они не стали бы принимать погромы и изгнание с
таким цинизмом»163. Надо сказать, что конспирологические
изыскания румынских интеллектуалов не замкнулись в
рамках сухого рационализма. Уже после Второй мировой
войны они приложили максимум усилий, подкрепленных
солидным теоретическим базисом, по нейтрализации
возможных негативных последствий их былых
праворадикальных взглядов. Элиаде, например, рассматривал свою
научную карьеру как реализацию принципа «троянского
коня» в борьбе с «научными масонами». И, судя по
конечному результату, должный эффект был достигнут.
В конце представленной главы попытаемся
суммировать ее основные посылы. «Теория заговора» не является
отражением массового сознания, ее источником выступают
102

рациональные схемы предлагаемые интеллектуалами. Для
интеллектуалов же конспирологическая деятельность —
средство социокультурной реабилитации. Созданные
эпохой Нового времени, ее идеологическими потребностями,
интеллектуалы призваны производить именно идеологию.
Неизбежным следствием этого выступают претензии на
активную роль в управлении обществом как выражение
особой «миссии интеллектуалов». Пограничным в этом
смысле пунктом выступает эпоха Просвещения — время
одновременного и подъема, и спада влияния
интеллектуалов. Адекватным примером служит личностное признание
интеллектуалов, когда ведущие европейские правители
состояли в переписке с просветителями, приглашали их ко
двору, назначали индивидуальные пенсии.
Но созданное с активным участием интеллектуалов
государство нового типа (те или иные варианты
абсолютистской монархии) порождает и особую систему
управления — бюрократию. Эта система по сравнению
с предыдущей обладает рядом следующих преимуществ:
единая кодификация действий, возможность выполнения
задач, требующих длительного времени, принципиальная
установка на десубъективацию, вследствие чего возможным
становится безболезненная для всей системы управления
ротация управленческих кадров. Интеллектуалы, проиграв
в этом соревновании, пытаются взять реванш в сфере
деятельности наиболее комфортной для себя и чуждой для
бюрократии. Эта сфера — продуцирование и толкование
теоретического знания. Но уже знания не
отвлеченного, но касающегося практически каждого рационально
мыслящего субъекта общества. Они изобретают «теорию
заговора», пытаясь вернуть утраченное влияние на
социально-политические процессы. Зачастую, как мы это
показали на примере баварских иллюминатов, интеллектуалы
соединяют в себе три уровня «теории заговора»: выступают
как субъекты, создатели тайного общества и, наконец, как
интерпретаторы.
103

лава 3
КРИТИКА
НЕОФРЕЙДИСТСКОГО ТОЛКОВАНИЯ
ПРИРОДЫ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»
Будучи важным элементом политической и культурной
жизни, «теория заговора» не могла не вызывать интереса у
серьезных исследователей. Тем интересней, что такое
непростое явление трактовалось и трактуется поныне, как
правило, в рамках одного методологического подхода.
Данный подход, сформировавшийся в 1960-1970-е гг., мы
определяем как мифогенетический или неофрейдистский.
Мифогенетический (неофрейдистский) подход базируется
на понимании возникновения «теории заговора» как
сублимации социальных неврозов и ставит ее в один ряд с такими
социально-психическими явлениями, как чувство страха,
ксенофобские настроения, беспокойство за будущее и т. д.
Следствием этого выступает антирациональный характер,
апокрифичность большинства вариантов «теории заговора».
Исходя из названных особенностей, конспирологическое
мышление определяется как параноидальное по своему
содержанию. Так, Ф. Нойманн в работе «Тревога в политике»
рассматривает крушение сословного общества как фактор,
увеличивающий уровень социальной тревоги, беспокойства.
Сама «подвижность» и в известной мере относительность
общественной иерархии капитализма неизбежно
гиперболизирует значение субъекта, его роли в историческом процессе.
Одной из первых работ на данную тему является
сочинение В. Райха «Психология масс и фашизм», написанная
в 1930-е годы. Анализируя причины влияния нацистской
104

пропаганды на массовое сознание, Райх указывает на их
иррациональные аспекты, что, по его мнению, во многом
и объясняет столь быстрый успех фашистской идеологии.
Иррационализм проявляет себя в постоянном повторении
некоторых образов и ассоциативных рядов: «борьба крови»,
«отравление крови», «всемирная еврейская зараза», «расцвет
и упадок народов», в большинстве своем не поддающихся
рациональной дешифровке. Сущность этих образов
раскрывается через акты агрессивного тотального неприятия:
«Расовая чистота, то есть чистота крови, представляет собой
нечто такое, к чему надо стремиться и за что необходимо
бороться всеми доступными средствами»164. В русле
фрейдистского учения фашизм интерпретируется не как
продукт идеологического конструирования, но как отражение
практически вечного процесса сублимации, протекающего
на уровне индивида. Страх перед сексуальным влечением
создает табуированные области, наделяемые тотально
отрицательной характеристикой, не имеющей какой-либо
прочной связи с действительностью. Следствием этого
является абсолютистское толкование политической и
социальной жизни, имеющее манихеиское, апокалипсическое
выражение. «Фашизм характеризуется метафизическим
мышлением, неортодоксальными взглядами,
одержимостью абстрактными этическими идеалами»165.
Социально-психологические аспекты возникновения
«теории заговора» находят свое толкование и в ряде работ
отечественных авторов. Так, H.H. Вольский, говоря об
источниках и механизмах функционирования конспирологи-
ческого сознания, предлагает перенести центр исследования
с непосредственно «теории заговора» на ее носителя, то
есть субъекта, считая, что без изучения особенностей
последнего любой анализ будет заведомо неполным. «Без них
[субъектов «теории заговора»] все рассуждения о «еврейском
заговоре» и о необходимости ему противодействовать
приобретают, можно сказать, академический характер. На них
можно было бы обращать столько же внимания, сколько
105

и на «теории» Фоменко или Мулдашева»166. По мнению
Вольского, субъект конспирологического сознания
относится к особому социально-психологическому типу, для
которого поиск внешних и внутренних врагов с
последующей манифестацией ненависти к таковым служит формой
снятия страха. Причиной страха служит подсознательное
отождествление сторонника «теории заговора» с объектом
разоблачения. Вольский обращает особое внимание на
то, что по национальным, социальным, образовательным
признакам адепты конспирологии зачастую представляют
собой полное зеркальное отражение «образа врага».
«Фактически они страшатся самих себя, превращая свой страх
в ненависть, направленную вовне. Можно сказать, что мы
готовы возненавидеть любого, кого предполагается бить,
лишь бы самим не оказаться в числе битых»167.
Несмотря на определенные результаты при его
использовании, неофрейдистский подход демонстрирует
свою явную ограниченность как методологического, так
и содержательного свойства. Методологическая
недостаточность вытекает из уже отмеченной односторонности в
трактовке соотношения субъекта, носителя
конспирологического сознания и объекта — собственно «теории
заговора». Зачастую «теория заговора» трактуется как следствие
патологических изменений в сознании, деструктивных
процессов в личностной сфере. Так, Ж.-П. Сартр в
повести «Портрет антисемита» попытался реконструировать
ход причинно-следственных связей, приведших главного
героя в лагерь антисемитов — сторонников «теории
заговора». Источником данного процесса в итоге объявляются
типичные фрейдистские конструкции. Почетное место
среди них занимают такие традиционные, если не сказать
шаблонные, психоаналитические посылы, как исследование
психосексуальных переживаний в детские годы героя с
неизбежным акцентом на Эдиповом комплексе. Созревание
персонажа сопровождается актуализацией гомосексуальных
импульсов, находящих выражение как в латентной, так
106

и в открытой форме. По мнению Сартра, совокупность
подобных факторов практически неизбежно приводит
субъекта к принятию «теории заговора», агрессивному
поиску врагов. Философ приходит к выводу, что «теория
заговора» выступает как сублимация внутренней агрессии,
чувство собственной неполноценности, «ненормальности»
смещается с самого субъекта и перенаправляется на
внешний мир. Благодаря этому снимается «чувство вины» и
возникает комплекс сверхполноценности. Нетрудно заметить,
что концептуальность декларируемых положений имеет
ярко выраженный субъективный характер, более того, они
могут быть «завязаны» на психологических особенностях
личности самого автора. Достаточно осторожно, но в то
же время определенно об этом высказывается К. Альсберг.
Анализируя воззрения Сартра на «еврейский вопрос», он
отмечает их укорененность в психосексульной природе
автора: «Ответственность за собственное существование
превращается у Сартра в садомазохистскую зависимость.
Гегелевская диалектика Господина и Раба остается движущей
силой его мысли, но обретает новое лицо после недавних
разоблачений, связанных с Холокостом»168.
Сартра привлекают сами страдания евреев, которые он
воспринимает как максимальное проявление
субъективности, увязывая их тем самым с общими положениями
экзистенциализма. Онтологическая «неприкаянность» евреев,
выразившаяся в потере территориальности, отчужденность
от народов, среди которых они проживают, делают их
«стихийными экзистенциалистами»: «Еврей определяется
исключительно через свою «ситуацию», то есть через
способ его восприятия другим. Добавим сюда христианскую
традицию, испокон веков считающую его ответственным
за смерть Бога: обвинение с тяжкими последствиями,
препятствующими ассимиляции евреев. Подобная дьяволи-
зация еврея изобличает его негативную сущность»169. Как
мы видим, французский философ соединяет весьма
разнородные положения и концепции, что лишает его подход
107

к толкованию «теории заговора» внутреннего единства. Но
тем не менее психоаналитическое основание его построений
не вызывает никакого сомнения.
Сходную систему аргументации мы находим и в научной
литературе, авторы которой полностью или частично
разделяют неофрейдистский подход. Л. Поляков, исследующий
причины прихода Г. Форда в лагерь сторонников конспиро-
логии, отмечает целый ряд рациональных, нефрейдистских
факторов, способствующих этому: активное участие в
политической жизни, вплоть до выдвижения на пост
президента США. Использование конспирологической риторики
являлось частью популистской кампании с целью
повышения популярности и привлечения голосов избирателей.
Но все приведенные объяснения «перекрываются» другими
мотивами, замыкающимися на личностных характеристиках
самого автомобильного короля: «Тем не менее имеются и
другие особенности, прежде всего вегетарианство и другие
абстиненции и фобии (отказ от употребления крепких
напитков, чая, кофе и табака), сближающие его с Рихардом
Вагнером, Хьюстоном Чемберленом и Гитлером»170. Хотя
автор и оговаривает невозможность абсолютизации
подобного подхода, но в то же время наглядно демонстрирует
читателю его плодотворность, что следует из приведенного
списка лиц, известных своей приверженностью «теории
заговора». Из чего с неизбежностью следует, что отказ от
кофе, чая и спиртных напитков и другие «странностей»
отражает, прежде всего, индивидуальные психологические
деформации, в свою очередь, детерминирующие склонность
к конспирологии. В качестве еще одного примера
обозначенного подхода следует указать на работу Дж. Энтина
«Теории заговоров и конспиративисгский менталитет».
Рассуждая об особенностях политической системы,
выстроенной Сталиным, исследователь делает акцент, как и Поляков,
на психических свойствах советского вождя: «Я исхожу из
предположения, что во взглядах Сталина присутствовал
элемент патологии, и что необходимо учитывать факты
108

его биографии и психологические особенности личности.
Трудно понять взгляды и поведение Сталина, если считать
их результатом только большевистской культуры»171.
Приверженность Сталина «теории заговора» иллюстрируется
и подкрепляется, как и в случае с Фордом, ссылкой на
нестандартные формы его поведения: «К концу его жизни его
коспиративизм явно превратился в душевное
помешательство. Его боязнь врачей доходила до такого состояния, что
он предпочитал ставить себе пиявки»172. Как мы видим, нам
практически предлагается отождествить конспирологию с
той или иной формой душевного недуга.
«Авторитетность», а также масштаб распространения
неофрейдистского подхода не могли не повлиять на
формирование исследовательских подходов и в отечественной
науке. В этой связи наиболее показательной является работа
M. Н. Золотоносова «Братья Мережковские». Ей первая
часть посвящена анализу жизни К. С. Мережковского —
старшего брата известного русского писателя и мыслителя
Серебряного века. Будучи по профессии биологом,
сумевшим оставить существенный след в этой достойной науке,
Мережковский-старший получил шумную известность
несколько иного характера. В самый канун начала Первой
мировой войны он оказывается в центре скандала
сексуального характера по обвинению в педофилии, закономерному
завершению которого в форме судебного процесса помешал
поспешный отъезд профессора казанского университета за
границу и начавшаяся вскоре мировая война. Анализируя
изнаночную сторону личности, исследователь
неразрывно связывает ее с социально-политическими взглядами
субъекта своей работы. Развитие педофильских
наклонностей К. С. Мережковского становится проявлением
так называемого «анального характера», понятия, которое
введено в научный оборот 3. Фрейдом в начале прошлого
века. По мнению венского доктора, «анальный характер»
обнаруживает в себе несколько доминирующих черт, к
которым причисляются бережливость, аккуратность и
109

упрямство. В свою очередь названные особенности могут
трансформироваться в крайности: бережливость — в
скупость, аккуратность — в патологический педантизм,
упрямство — в мстительность. Естественно, что на
обозначенные психологические компоненты личности с
неизбежностью наслаиваются различного рода сексуальные
перверсии и фобии (в конкретном случае — это педофилия).
Подобному сложному психосексуальному комплексу в
авторской интерпретации соответствует «центрированность
К. С. Мережковского на масонском заговоре»173.
Но дотошный исследователь не ограничивается
использованием классического фрейдистского
инструментария, добавляя еще одну свежую краску в психологический
портрет героя. Речь идет уже о психастенических корнях
склонности к конспирологии. Согласно этому подходу,
человек испытывает постоянное чувство страха,
связанное с отсутствием интроектов заботы о себе. Как особая
психопатия психастения выражается в таких личностных
состояниях, как постоянная тревожность, неуверенность
в себе, мнительность. Внешне это выражается в наличии
взаимоисключающих стремлений. С одной стороны,
субъект испытывает желание находиться в центре внимания, с
другой — максимально дистанцироваться от окружающего
мира, стремление к скрытности, потаенности. Последние
свойства, по мнению Золотоносова, с неизбежностью
провоцируют тягу Мережковского к «теории заговора»: «Идеалом
для него поэтому стали «сионские мудрецы», правящие
миром, но миру не явленные. Этот идеал явился
закономерным порождением ментальности, суть которой заключена
именно в смеси «соборной» истероидности (порождающей
все виды публичной активности, включая садические) со
страхом, внушаемым Чужим»174. Необходимо отметить,
что в представленной авторской концепции без труда
обнаруживаются внутренние противоречия. Так, «анальный
характер» практически не сочетается с психастеническим
типом личности. Если в первом случае предполагается
МО

наличие у субъекта ощущения сверхполноценности, ярко
проявляется стремление к доминированию, то во втором
случае мы сталкиваемся с набором диаметрально
противоположных психологических черт: обостренная рефлексия,
неуверенность в правильности совершаемых или
планируемых действий. Исследователь пытается искусственно
«вычленить» из названных психологических типов те
качества, которые можно было рассматривать как базовые в
формировании конспирологического типа личности, мало
заботясь о том, чтобы они могли быть сочетаемы в одной
конкретной личности.
Кроме этого, обратим внимание на необходимость
учитывать культурный фон эпохи, который, несомненно,
оказал влияние на формирование и личности, и
мировоззрения Мережковского. Популярная идея «жизнетвор-
чества», сознательная эстетизация поведенческих норм,
зачастую за счет этической стороны, объединяли многих
весьма несхожих представителей ренессанса русской
культуры. Стремление покончить с диктатом обветшалой, как
тогда представлялось, общественной «мещанской» морали
толкало многих деятелей культуры и искусства к весьма
радикальным экспериментам в личной жизни175. В их ряду
Мережковский занимает вполне законное место, следуя,
отметим, от «теории» к «практике», планомерно
осуществляя им же заданный эстетический и сексуальный идеал.
Собственно, это и признает сам автор исследования,
отмечая рациональную природу «сексуального сумасшествия»
Мережковского, что уже не просто приводит к
противоречиям внутри концепции, но просто разрушает само
концептуальное пространство. Абстрагируясь от конкретного
содержания работы Золотоносова, отметим, что указанная
проблема является «ахиллесовой пятой» всего
неофрейдистского подхода к толкованию генезиса «теории заговора».
Акцент неофрейдизма на особенностях субъекта конспи-
рологии практически полностью нивелирует сущностное
содержание «теории заговора», которое подается лишь в
III

качестве иллюстративного материала. Предельно широкое
толкование социально-психологических причин
распространения «теории заговора» превращает последнее в некое
подобие общественного недуга, своего рода «социальную
болезнь», диагноз которой ставится достаточно легко, в
отличие от определения источника недуга: «Конспирацизм
обрушивается на невиновных как чума, делая их подсудимыми
и лишая человеческого облика... Никакая другая система
идей не способна с такой легкостью превратить соседей
во врагов, достойных только уничтожения»176, — с
неприкрытым пафосом говорит Д. Пайпс. Схожую точку зрения
высказывает И. Рогалла фон Биберштайн: «Мифы о заговоре,
ставшие разновидностями политической религии (верующие
которой не слышат никаких рациональных возражений),
безудержно демонизируют политических противников и
провоцируют смертельно опасные измышления»171. При этом
упускается из вида, что «теория заговора» и ее элементы
не всегда являются «орудием уничтожения соседей» или
«провоцированием смертельно опасных измышлений».
Другой иллюстрацией неофрейдистского подхода
выступает трактовка Р. Хофштадтером природы антимасонской
кампании в США в первой трети XIX в., о которой мы уже
говорили выше. Американский автор полностью исключает
из сферы своего внимания факторы, не укладывающиеся в
«прокрустово ложе» неофрейдизма. Игнорируются
социально-политические, экономические, культурологические
аспекты «конспирологического безумия». Отечественный
исследователь В. В. Прилуцкий, говоря об антимасонском
движении, совершенно справедливо отмечает сложный
характер причин всплеска конспирологических настроений:
«В нем отразились не только борьба и обиженных против
богатых и влиятельных, неприятие средним классом
крупных финансистов, но также и традиционное противостояние
сельской глубинки и больших городов»178. Американский
автор рассматривает исключительно иррациональные
аспекты антимасонского движения, делая акцент на вспыш-
112

ке бессознательного страха перед масонами. Сведение всей
сложности предмета «теории заговора» лишь к
биологическому, иррациональному уровню — провоцированию
агрессии, существенно обедняет его. Страх перед образом чужого
перманентен, он может раствориться лишь в новом объекте
отторжения. Хофштадтер отмечает, что падение интереса
к масонской проблематике объясняется не рациональным
разочарованием в конспирологии, а появлением следующей
формы социальной фобии: «Страх перед масонским
заговором был приглушен с появлением слухов о католическом
заговоре против американских ценностей»179.
В реальности присутствие конспирологии в
обществе может носить формы, далекие от насилия, даже в
потенциальной форме. В качестве примера обратимся к
отечественному тайному обществу с экзотическим именем
«Кабуки», которое стало известным широкой публике
после судебного процесса в 1929 г. Несмотря на восточный
колорит названия, «Кабуки» объединял номенклатурных
работников московского губернского Союза строителей.
Целью их объединения выступала не борьба с советской
властью или участие в оппозиционных партийных
группировках. Общей платформой для членов тайного общества
служила любовь к алкоголю и чувственным радостям
жизни, материальной подпиткой которых была профсоюзная
касса указанного Союза строителей. Несмотря на явную
легкомысленность, «Кабуки» обладало всеми признаками
тайного общества, включая устав. В составлении последнего
принимал активное участие Каспирович — служащий
Союза, в прошлом коммунист-подпольщик, работавший за
границей. В уставе тайного общества значилось: «Общество
существует на основе строгой дисциплины и конспирации...
Общество создается на платформе общего пьянства и
свободной любви... Члены общества оказывают содействие
друг другу в передаче из рук в руки женщин. Членами
являются только лица, имеющие в этом отношении боевой
стаж»180. Как мы видим, перед нами игровое использование
ИЗ

«теории заговора», сознательно сниженное воспроизведение
тогда уже практически сложившейся революционной
мифологии. Понятно, что приведенный пример достаточно
экстравагантен, но тем не менее он демонстрирует важную
особенность конспирологического мышления. Оно
достаточно вариативно, чтобы его можно было свести лишь к
аккумуляции агрессивности и поиска непосредственного
врага для его последующего уничтожения.
Результатом описываемого процесса является понимание
истории как манихейского конфликта между абсолютным
добром и абсолютным злом, которые чаще всего выступают
в персонифицированном виде. Р. Хофштадтер следующим
образом характеризует обозначенный признак
конспирологического мышления. «Отличительная черта
параноидального стиля заключается не в том, что его приверженцы видят
заговоры повсюду в истории, а в том, что они рассуждают
об «огромном» или «глобальном» заговоре как движущей
силе исторических событий. Сама история является
заговором, составленным демоническими силами почти
трансцендентной мощи, и чтобы нанести им поражение, нужны
не обычные политические компромиссы, а всеобщий
крестовый поход»181. Значительная часть современных ученых
также выводит конспирологический менталитет из мифа
как способа интерпретации бытия. Так, Д. Энтин заявляет:
«Немецкое слово Verschworungsmythos (мифы о заговорах)
указывает на теорию заговоров как на миф. И
действительно, это более подходящий термин, нежели «теория», которая
подразумевает рациональную, научную базу»182.
Подобное же утверждение мы встречаем у Д. Пайпса,
который выделяет в «теории заговора» целый набор
элементов и конструкций: «Эта склонность к апеллированию
к малоизвестным страницам истории, доверие и приятие
различного рода апокрифических сочинений, отсутствие
фактических оснований в конспирологических построениях,
но одновременно и упор на «псевдо-факты в
избыточно-ученом антураже и педантичные ссылки. Конспирологи словно
114

хотят утопить скептиков в потоке имен, дат, фактов»183.
У другого западного автора мы находим схожее
определение содержательной стороны «теории заговора»: «В основе
каждой конспирологической теории лежит аксиома о
существовании злокозненных невидимых сил. Легенды о них,
как правило, представляют собой составленное в разных
пропорциях сочетание полуправды, чистого вымысла и
абсурдной смеси исторических и придуманных событий»184.
Обозначенные взгляды западных ученых в итоге создали
мощную традицию, оказавшую и оказывающую воздействие
на современных отечественных исследователей «теории
заговора». Это приводит к некритическому повторению
известных наработок, не принимающему во внимание
специфику российского социокультурного опыта.
Типичным и показательным примером служат следующие слова
А. Цуладзе: «Теория заговора» является продуктом
мифологического сознания, поскольку в ней всегда присутствуют
обязательные персонажи любого мифа: «злодеи-вредители»,
«жертвы» заговора («жертвой» может быть не только
отдельная личность, но и целый народ), а также положительный
герой, который раскрывает «заговор» и борется с «врагами».
Такие «теории» позволяют упрощать действительность,
создавая при этом видимость ее «научного» объяснения»185.
Другой не менее авторитетный отечественный
исследователь, исходя из совершенно иных познавательных задач,
формулирует достаточно похожее определение «теории
заговора»: «Форма проявления мирового зла как механизм
космического злодейства, например заговор большевиков,
масонов, мирового империализма, всемирный еврейский
заговор и т. д. Концепция заговора является
модернизированным, комфортным псевдомифом, результатом
интерпретации древней веры во власть злых сил,
демонов, обладающих скрытым, рационально не объяснимым
коварством и могуществом»186. Как нам представляется,
мифогенетическое толкование «теории заговора» требует
особого внимания, ибо оно в известной мере детермини-
115

рует собой все пространство современных интерпретаций
данного понятия и рождает необходимость подробного
критического анализа.
Во-первых, зафиксируем то, что «лежит» на
поверхности. Апелляция к этимологии в данной ситуации не совсем
корректна. Авторы не замечает противоречия хотя бы в
том, что наряду с немецкоязычным «мифом о заговоре»
существуют и имеют широкое применение как
калькированное англоязычное «теория заговора», так и наукообразная
«конспирология», что свидетельствует по крайней мере
о несводимости предмета исследования к однозначным
определениям.
Во-вторых, отождествление науки и рациональности,
как и их противопоставление «конспирологическому
сознанию», также не совсем правильно. Это связано, в свою
очередь, с целым рядом проблем. Упускается из вида, что
«научность» возникает и развивается на основе уже
принятых и усвоенных типов мышления, вне которых собственно
«научности» и не существует. Сами критерии и признаки
научности: объективность, рациональность, системность
являются таковыми лишь при их реализации в
социокультурной плоскости, пространство которой отнюдь не
исчерпывается обозначенными критериями и признаками.
Более того, известнейший методолог науки П. Фейерабенд
аттестует науку как одну из форм идеологии: «Наука есть
одна из форм идеологии, и она должна быть отделена от
государства, как это сделано в отношении религии»187.
Всякая референция релятивна той или иной системе координат,
что «размывает» и «растворяет» саму субстанциональность
«научности», порождая неизбежный кризис оснований.
Сепарабельный подход в данном случае не представляется
адекватным: «наука» и «миф» должны пониматься как части
системы, но не как изолированные, автономные
образования, связи между которыми априорно невозможны.
Далее заметим, что, несмотря на кажущуюся близость,
миф и «теория заговора» принадлежат к явлениям разного
116

порядка. Как отмечает современный российский
исследователь, «Принципиальным является установление того факта,
что в основе идеологических систем лежит характерный для
мифа принцип упрощения, схематизации сложных
духовных, социальных или естественнонаучных явлений»188. Для
конспирологического же сознания свойственны
противоположные процессы: социальное явление, рассматриваемое
в контексте «теории заговора», приобретает характерную
многомерность, поэтому оно может трактоваться как с
экзотерических, так и с эзотерических сторон.
Таким образом, оценивая сложившийся
методологический уровень исследования как конспирологии, так и
конспирологического мышления, мы можем
констатировать следующее. Большинство подходов не располагает
как адекватным понятийным, так и методологическим
инструментарием. Это приводит к тому, что «теория
заговора» из объекта исследования превращается, в лучшем
случае, в один из элементов того или иного
методологического подхода, выполняя, по существу, иллюстративную
функцию. Она становится подтверждением концепции
«травматизированного общества» с ее фатальной
защищенностью на биологических, иррациональных аспектах.
Подобную точку зрения отражает высказывание современного
российского исследователя: «В ситуациях, когда большой
(любой травмированной) группе угрожает новый
этнический, национальный, экономический, политический или
религиозный кризис, ее лидеры (интуитивно или
осознанно, в общенациональных интересах, как они их понимают,
или даже в сугубо корыстных) обращаются именно к этой
«избранной травме», обладающей особым потенциалом
для достижения эмоциональной консолидации (намного
более мощной, чем идейная)»189. Проблема связана с тем,
что вышеперечисленные подходы к пониманию феномена
тайного общества являются ситуативно, исторически
обусловленными. Так, позитивизм, получивший во второй
половине XIX в. широкое распространение и признание в
117

гуманитарной области, трактует феномены «теории
заговора», тайных обществ с позиций своих априорно
сформулированных социологических законов. Аналогичная ситуация
складывается и в контексте неофрейдистского подхода.
Само использование даже только психоаналитического
инструментария, соответствующего понятийного аппарата
априори заставляет исследователя ограничивать
проблемное поле рамками обозначенной теории. Несомненно, что
сказанное нами не означает тотально нигилистического
отношения к предшествующим этапам изучения «теории
заговора». Рассматривая конспирологию с этих позиций,
можно, конечно, зафиксировать ряд верных и важных
моментов, но невозможно приблизиться к адекватному
толкованию обозначенного феномена.
Конспирологическому сознанию свойственно
дуалистическое восприятие истории. Она распадается на «историю
внешнюю», официальную, ориентированную на массовое
восприятие, и историю подлинную, скрытую, познание
которой сопряжено с множеством трудностей, причем не
только интеллектуальных. Вот как об этом пишет Я. В. Хельзинг,
автор работы «Тайные общества и их могущество в XX веке»:
«Существует два плана исторической реальности. Один из
них является общим, что называется, открытым мнением,
которое внедряется в сознание среднего гражданина
средствами массовой информации, а впоследствии людьми,
которые переписывают эти сведения уже как историю.
С другой стороны, этому противостоят события, которые
не доводятся до сведения общественности. Это — мир, в
котором действуют тайные ложи и секретные сообщества,
сплетающие воедино капиталы, политику, религию»190.
Именно наличие подлинной, эзотерической истории
позволяет трактовать совокупность
конкретно-исторической фактуальности с позиций ее внутренней целостности.
Таким образом, мы можем уверенно говорить о
холистическом начале парадигмы «теории заговора». Любое внешне
изолированное событие истории «встраивается» в общую
118

картину, смысл которой, как правило, определяется одним
или несколькими тезисами. Природа же самих тезисов не
содержит в себе рационального обоснования. Возникает
естественный вопрос: в чем же содержится или через что
выражаются предельные, онтологические основания
«теории заговора»? Более или менее точным ответом будет
обращение к понятию «идеологические конструкты», которое
восходит к ценностным аспектам человеческого бытия;
данные основания относятся к пласту сознания, не
знающему о дифференциации мира, но предполагающему его.
Критики конспирологических концепций, пытаясь
показать и доказать всю их абсурдность и нелогичность,
часто апеллируют к рациональной аргументации:
историческим фактам, доводам, свидетельствам очевидцев и
т. д. Но «разоблачения не получаются» и получиться не
могут. Дело в том, что оппоненты не просто расходятся
в онтологических предпосылках своего мышления. Мы
сталкиваемся в этом аспекте с проблемой двоякого плана.
С одной стороны, как это ни странно, гипотетическая
дискуссия обречена на провал как раз из-за совпадения, но не
различия типов мышления. Кроме того, следует учитывать,
что «теория заговора» — это не теория в собственно узкой
трактовке данного понятия, она шире, чем классическая
научная теория. Поэтому любые критические аргументы,
сформулированные на языке цифр и фактов, вскрывают не
абсурдность конспирологических построений, но
абсурдность ее критики. Так, попытка христианину доказать
ложность библейских преданий с помощью данных археологии,
палеонтологии, геологии вроде бы внешне обречена на
провал. Но найти общий язык с верующим, создать
дискуссионное пространство может только атеист. Их
объединяет, конечно, не противоположность мировоззренческих
установок, но общность проблематики, стоящей в центре
духовно-нравственных поисков.
Несомненно, что «теория заговора» должна
исследоваться или интерпретироваться с позиций развития обще-
119

ственного сознания, то есть в контексте понимания
социокультурной динамики как таковой. Таким образом, мы
можем зафиксировать на этом этапе соположенность
предложенных нами подходов предмету нашего рассмотрения.
Обратим внимание на следующий момент. Часть
авторов, пишущих на тему «теории заговора», утверждают,
что наибольшее распространение данная теория получает
в обществах, переживающих социокультурный кризис.
Так, например, конспирологические настроения особенно
активны в странах, где осуществляется скачкообразный
переход от традиционного уклада к капиталистической
системе отношений. В этом аспекте современная Россия
становится вроде бы почти идеальной моделью подобного
подхода. «В пространстве, где существует публичная
политика, «теория заговора» заведомо занимает
относительно маргинальную нишу. И наоборот, в пространстве, где
публичная политика дискредитируется и изничтожается,
она становится единственным уважаемым способом
интерпретации происходящего»191, — утверждает отечественный
либеральный публицист. Но на наш взгляд, реальность
бытования «теории заговора» несколько сложнее, ее парадиг-
мальное ядро достаточно неоднородно. Подтверждением
этому становится ряд парадоксов «теории заговора».
Для большинства исследователей наибольшей
проблемой представляется объяснение широчайшего
распространения конспирологического мышления в экономически
более чем благополучных странах, где внешне отсутствуют
зримые признаки системного социально-политического
или экономического кризиса. Почему в США, которые
многими воспринимаются в качестве образца современного
политического и экономического устройства,
конспирологические настроения не только широко распространены,
но и являются реальным фактором, влияющим на жизнь
страны?192
Согласно нашему взгляду, в «теории заговора»
выделяются две определяющие интенции, два процесса, хотя и
120

тесно связанные между собой, но возникающие на
определенном этапе развития, что, безусловно, влияет на
бытование самой теории. Первая интенция связана с понятием
«реактивность», которое характеризует развитие «теории
заговора» на начальном этапе ее развития.
Ярким примером реактивности, подтверждающим наш
концепт, можно считать хронологический отрезок истории
США после окончания Гражданской войны 1861-1865 гг.
Именно в это время на побежденном Юге возникает
классическое тайное общество — ку-клукс-клан. Деятельность
тайного общества получает, как это ни парадоксально,
широкое признание на территории бывших
конфедеративных штатов. Не претендуя на пересмотр, ревизию итогов
гражданской войны, то есть ее политического результата,
ку-клукс-клан весьма успешно пытался сохранить систему
традиционных «южных» ценностей, жизнеспособность
которых оказалась принципиально важной для адаптации, а в
конечном счете, и для реанимации традиционного уклада.
Примечательны слова по этому поводу У. Д. Симмонса,
руководителя «второй волны» ку-клукс-клана: «Когда умолкла
канонада на полях сражений между штатами, началась новая
война — война за само существование свободных людей, за
существование там цивилизации»193. Симптоматично также,
что два из трех центральных положений, принятых на съезде
движения в 1868 г. в Нешвилле, звучат следующим образом:
«защита Конституции и законов США, защита территории
страны от любых враждебных вторжений, помощь в
реализации всех конституционных прав и защита от незаконных
посягательств на жизнь и имущество граждан»194.
Таким образом, неявно противопоставляя себя
триумфатору Северу, полностью признавая сложившийся
порядок вещей, движение переориентируется на консервацию на
бытовом уровне общественного сознания. Поэтому вполне
логично, что выигранная военным путем кампания в
известной степени обернулась поражением для центрального
правительства США. Это поражение было поражением
121

идеологическим. «Южная идеология», как всякая идеология,
будучи иерархической системой понятий и представлений,
оказалась на том этапе, более адекватном эпохе, чем еще
только формирующаяся концепция либеральной
демократии. Южные штаты США сумели реализовать
социокультурный потенциал не в политическом пространстве, но
создав художественную модель проигранного конфликта,
которая в определенной степени позволила пересмотреть
причины гражданской войны, ее ход, итоги и последствия.
На этом примере еще раз подтверждается тот факт, что
установление и бытование идеологической гегемонии не
так жестко привязано к формальному, легитимному статусу,
как это представлялось раньше.
В историко-онтологическом контексте «теория
заговора», несомненно, имеет прямое отношение к историзму
как к способу интерпретации наглядно-эмпирической
действительности. Осознают подобный факт и сами
носители конспирологического мышления. Вот как говорит о
способах понимания истории Р. Эпперсон, современный
конспирологический автор: «Это объяснение называется
взглядом на историю как на заговор, в отличие от взгляда
на историю как на случайность; последняя точка зрения
наиболее распространена в наши дни»195. В основе «теории
заговора» лежат следующие онтологические принципы.
Сторонники конспирологии подчеркивают тезис о
возможности рационального постижения исторической про-
цессуальности. Сама история трактуется как движение,
соотносимое с определенными закономерностями, которые
могут быть рационально выявлены и осмысленны. Из этого
с необходимостью вытекает тезис о дифференциальном
характере социально-исторического процесса, с последующим
выделением этапов, эпох и периодов. Каждый из подобных
этапов, обладая самостоятельным значением и
своеобразием, идентифицируется лишь при включении его в общую
картину. И, наконец, декларируется тезис о негативной,
энтропийной направленности социально-исторического
122

потока, что в совокупности с перечисленными признаками
дает возможность говорить о концептуальной близости
«теории заговора» к историософической модели христианства.
На наш взгляд, возможно предположение о близости
социокультурной матрицы генезиса христианства с
трактовкой природы рождения и бытования тайных обществ. На
начальном этапе христианство представляло собой явное
социально-религиозное меньшинство, деятельность
которого носила глубоко законспирированный характер. В этот
период остальная, большая часть общества
противопоставлялась меньшинству. С ростом, развитием христианства,
а затем и его последующей легитимизацией происходит
перераспределение социокультурных ролей. Христианство
выступает ведущей силой не только в религиозном
аспекте, но и в сфере политических, социальных отношений.
Поэтому закономерно, что религиозные меньшинства
выступают объектом религиозных, политических, социальных
дискриминаций. Хотя обозначенный процесс, как мы
показали выше, не был однозначен, важным представляется
тот факт, что данные меньшинства являются объектом
демонизации. Вектор развития европейской культуры и
политики, а шире — и всего западного мира, начиная с эпохи
Просвещения, все более определяется процессом
легализации различного рода меньшинств. Процесс, начавшийся с
лишения католической церкви монополии в толковании
религиозных вопросов, нес в себе такой сильный
инерционный заряд, что его развитие уже помимо религиозной
сферы было предопределено.
Говоря о связи «теории заговора» с христианством, мы
должны, помимо содержательных аспектов, обратиться
к следующей проблеме. Во введении к нашей работе мы
отмечали тот факт, что конспирологические концепции
зачастую создавались как результат прочтения,
интерпретации более ранних конспирологических текстов. Тем
самым достигалось решение несколько задач. Во-первых,
подобный вариант конспирологического «палимпсеста» слу-
123

жил обеспечением достоверности авторского построения.
Субъективизм той или иной исследовательской позиции
уравновешивается ссылкой на более ранний источник
информации, в итоге читательская аудитория получает
подтверждение авторской объективности. У. Эко
отмечает в данной связи как достаточно типическую позицию
Н. Уэбстер, автора книги «Тайные общества и подрывные
движения», на проблему происхождения «Протоколов
Сионских мудрецов». Высказав ряд критических замечаний,
ставящих под сомнение подлинность их происхождения,
Уэбстер делает неожиданное заключение: «Единственное
мнение, которое я рискую высказать, таково: подлинные
или поддельные, эти «Протоколы» представляют собой
план всемирной революции и, учитывая их пророческий
характер и их ошеломительные совпадения с
программами иных тайных обществ былых времен, они являются
творениями рук либо какого-то общества, либо кого-то,
замечательно информированного о традициях тайных
обществ»196. В результате подобной операции достигается
двойной эффект: критическое прочтение оборачивается
признанием аутентичности «Протоколов...», подлинность
которых дополнительно обосновывается заявленной
критической позицией. Кроме того, возникает представление
о временной актуальности конспирологического взгляда на
историю, где прошлое и настоящее обретают «реальную»,
«объективную» взаимосвязь. «Истинность» содержания
«Протоколов...» в свою очередь обосновывает «истинность»
работы самой Уэбстер.
Во-вторых, значительно изменяется масштабность
собственно заговора. Помимо хронологической глубины он
получает теперь еще и содержательную широту. Явления
совершенно разных уровней получают непротиворечивое
единое толкование. Так, например, усиление влияния
древних сатанинских сил в мировой истории находит свое
выражение в индустрии популярной музыки. «Никто не
обратил бы внимание на шутовскую группу из Ливерпуля
124

и на их двенадцати-атональную систему «музыки», если
бы пресса не подняла бы вокруг них настоящий ажиотаж.
Двенадцати-атональная система состояла из тяжелых
повторяющихся звуков, взятых их музыки жрецов культа
Диониса и Ваала и подвергнутых «современной» обработке
Адорно (Adorno), близким другом королевы Англии и,
следовательно, Комитета 300»197, — пишет по поводу
популярности «Битлз» современный американский конспиролог.
Подобный посыл — признание инфернального источника
популярной группы — находит свое дальнейшее развитие
уже в сочинении отечественного конспиролога. По мнению
Н. Боголюбова, «Битлз» вовсе не являются
исключительным примером оккультного воздействия сатанинских
сил на души молодого поколения: «Сами рок-музыканты
свидетельствуют, что во время выступлений зачастую на
них сходит какая-то сила, парализующая волю и
управляющая их поступками. Зачастую рок-музыканты являются
сознательными служителями дьявола, членами церкви
сатаны»198. Естественно, что рассмотренный
методологический прием — утверждения, основанные на взаимных
ссылках, — устраивает далеко не всех конспирологов.
Известный американский конспирологический автор замечает
по этому поводу: «Когда заявления и утверждения не
подтверждены твердыми доказательствами, а попытки найти
такое доказательство приводят по кругу вновь к начальной
точке — особенно когда кто-то цитирует кого-то еще — то
мы должны отбросить такую историю как ложную»199.
Это объясняется тем, что необходимость тайных
действий возникает при активизации определенного
меньшинства (расово-этнического, религиозного, социально-
классового, сексуального), которое не может явно
противопоставить себя большинству. А. Г. Дугиным отмечается то
положение, что в «современной конспирологии неизменно
подчеркивается именно человеческий характер заговора, а
телеологические идеи Предопределения, как правило,
играют вспомогательную роль»200. Поэтому конспирологическая
125

деятельность тайных обществ имеет двояко негативные
последствия. Во-первых, она консолидирует обозначенное
меньшинство, консервируя в нем потенциально
неприемлемые для общества свойства и качества. «Для тайных
обществ не существует правил поведения — законов, по
которым живут общества. Для них не существует обязательств
перед правительствами и правителями, и человечество для
них — единая серая масса»201, — утверждает современный
отечественный автор. Во-вторых, большинство не имеет
адекватных средств борьбы с тайными обществами в силу
разнонаправленности средств и способов большинства и
меньшинства. Поражение большинства тем самым
становится неизбежным, его кажущееся превосходство не более
чем иллюзия, развеять которую стремятся как раз конспи-
рологические авторы.
Но подобное поражение не обязательно оборачивается
торжеством, окончательной победой тайных обществ, так
как их могущество в известной степени относительно и не
окончательно. В силу порочности самой природы тайных
обществ, их выключенное™ из нормального течения
социальных процессов, подобная победа невозможна в рамках
исторической действительности. Рациональное начало,
доминирующее в конспирологическом сознании, не позволяет
при одновременном поражении большинства допустить
синхронизированное абсолютное торжество меньшинства.
Симптоматичны в данном контексте слова известного
французского романиста П. Дрие ла Рошеля, зафиксированные
в его дневнике начала Второй мировой войны. Пророчески
размышляя о причинах грядущего неизбежного поражения
Франции в военной кампании, писатель предлагает
следующий прогноз: «Все эти тайные братства смыкаются здесь и
помогают друг другу с неприкрытым фанатизмом: опиум,
оба вида извращений, еврейство, салонная аристократия,
декадентское искусство. И все окутано политическим
франкмасонством. Всякий наркоман знает, что всегда
найдет кого-нибудь, кто защитит его от властей, высокопо-
126

ставленного чиновника министерства внутренних дел или
полиции. Они находят опору в радикализме, социализме и
коммунизме. Они достигли триумфа в период народного
фронта. Все еще держат в своей власти некоторые тайные
пути. Ждут победы Сталина над Гитлером. И погибнут
от этой победы. Вот что забавно»202. В приведенных
словах французского писателя мы находим ответ на важный
упрек критиков и исследователей «теории заговора». Суть
этой критики сводится к невозможности представить
социальную процессуальность в виде детерминированной
последовательности причинно-следственных отношений,
выносящей за скобки все нелинейные факторы. «Жизнь
общества — это не только арена, на которой меряются
силами противоборствующие группы, это деятельность в
рамках более или менее гибкой, но нередко и хрупкой
структуры институтов и традиций, и она вызывает — помимо
самых разных сознательных противодействий — множество
непредвиденных реакций в этой структуре, некоторые из
которых, возможно, вообще непредсказуемы»203, — пишет
по этому поводу К. Поппер.
Итак, «теория заговора» содержит в себе определенные
нами фундаментальные смысловые и структурные
элементы. Исторический процесс не есть хаотический набор
событий, явлений, но предполагает наличие имманентного
двигателя. Наличие подобного двигателя признается и
квалифицируется далеко не всеми людьми. Известный
немецкий конспирологический автор XIX в. Г. М. Пахтлер
следующим образом характеризует сложившуюся
ситуацию: «Люди, относящиеся к новой и новейшей истории
не поверхностно, а серьезно и желающие доискаться
внутреннего ее смысла, постоянно встречаются с глубоко
прискорбным фактом злонамеренного искажения
исторической правды. Постоянно приходится наталкиваться на
стройную систему, цель которой — вести человеческий
разум и сердце по ложному пути»204. Это связано с тем,
что адекватная интерпретация, осознание смысла истории
127

уже более не отражают рациональные способности
индивидуума. Все большее значение приобретает социально
закрепленное историческое знание, данное не в опыте, но
социально опосредованное, лишенное объективности, а
следовательно, истинности. Приведенный упрек
сторонникам «истории истеблишмента» сохраняет актуальность
и для современных конспирологов. «У многих аналитиков
слово «конспирология» вызывает отторжение, «теория
заговора» воспринимается как некий фантом, о котором
неприлично говорить в экспертном сообществе»205.
Творцы «теории заговора», противопоставляя себя
традиционным историческим представлениям, причисляют
себя к носителям истинного знания. «Когда либерально-
предупрежденным Маниловым объясняешь и
доказываешь, что вся механика движения гораздо сложнее, чем это
кажется, и что большевизм — только один из роберров той
адской машины, на которую слуги зла пытаются
спровоцировать христианский мир, многие все-таки недоверчиво
качают головой» , — пишет отечественный конспиролог
начала XX в. Схожее положение развивается в
антимасонских публикациях Ф. Франко, рассматривавшего причины,
благодаря которым масонство сумело нейтрализовать
общественный охранительный инстинкт: «Мы живем в мире
легкомыслия и умственной лени. Многие современные
события кажутся неожиданными для большинства людей,
мало кто берется их глубоко анализировать. А эти события
трудно понять, если не учитывать прецеденты»207. Укажем на
парадокс конспирологического мышления в данном пункте.
Многие исследователи, как мы отметили выше,
соглашаются, что большинство конспирологических теорий имеет
хотя бы внешне рациональную природу, но одновременно
утверждают, что ядро самой концепции явно носит
нерациональный, мифический характер. Приведем в качестве
достаточно типического мнение А. С. Ахиезера: «Слабость
всех концепций заговора заключается в том, что: а) в их
основе лежит чистая вера, не обременяющая себя доказа-
128

тельствами. Обычный ее аргумент — что соответствующее
явление иначе объяснено быть не может, то есть фактически
имеет место превращение невежества в клевету против
истории; б) в основе этой веры лежит вполне определенный
архаический, хотя и внешне модернизированный,
менталитет, то есть представление о мире как о скоплении скрытых,
в основном злонамеренных, субъектов»208. О мифической
составляющей «теории заговора» мы уже имели
возможность высказаться выше. Что касается «веры» —
религиозной составляющей конспирологии, то приведем мнение
известного израильского политика А. Эскмна: «Я считаю
любую конспирологию современной формой язычества
...Я убежден, что потребность в конспирологии — это
прежде всего следствие убыли веры, непонимания того,
что есть Божий Промысел и, соответственно, неготовность
его принять»209. Зачастую конспирология отождествляется
с религиозным сознанием на основании того факта, что в
конспирологических построениях религия в какой-либо
ее конкретной форме становится объектом воздействия со
стороны тайных обществ. На наш взгляд, подобное
отождествление является неточным.
На ненаучный характер «теории заговора», хотя и
внешне принимающей форму «научности», указывает уже
упоминавшийся Д. Пайпс. «Конспирацисты бравируют
учеными степенями и званиями («доктор», «профессор» и т. п.),
подлинными или ложными. С усердием не меньшим, чем у
«традиционных историков», они штудируют литературу по
своей теме и становятся настоящими знатоками. Разница
состоит в методах: вместо того чтобы по крупицам собирать
факты, конспирацисты обдирают настоящие исторические
исследования, нагромождая друг на друга вызывающие
недоумения обрывки, невесть откуда выдернутые и не
связанные между собой»210.
Позволим себе не согласиться с данной точкой зрения,
как в частностях, так и в концептуальном отношении.
Сошлемся в качестве примера на такую активно разрабатывае-
129

мую «теорией заговора» проблему, как смерть тех или иных
известных исторических деятелей. Н. Г. Богданов в работе
«Роль врачей в убийстве царей», целиком посвященной
указанному вопросу, стремится доказать, что практически
все российские цари, начиная с Ивана III (автор все же
благоразумно обходит своим вниманием судьбы Петра III,
Павла I, Александра II или Николая II), являлись жертвами
спланированных отравлений, осуществленных врачами.
Причиной такой жестокости со стороны медиков служит
скрытая от поверхностного взгляда перманентная война
против России враждебных ей сил. Поэтому смерть Ивана
Грозного объясняется не внутренними физиологическими
процессами, но внешними политическими факторами.
«Возвышение мощного государства на Востоке вызывало
беспокойство, перерастающее в бешеное сопротивление
Запада, старавшегося употребить все имеющиеся у него
силы и средства, включая послушные ему Оттоманскую
империю и татарские ханства, для противодействия
Московии»211. Но, несмотря на «бешеное сопротивление», русское
государство под руководством Грозного лишь усиливалось.
И тогда Запад прибегает к последнему средству —
физическому устранению русского царя. Для этого
разрабатывается многоходовая комбинация, включающая изоляцию
и уничтожение «дохтура Елисея» — голландского врача
Э. Бомелия, лечившего царя и его семью. Оклеветанный
Бомелий, обвиненный в установлении связи с польским
королем С. Баторием, был казнен, что открыло дорогу
финальной стадии операции. Преданного Бомелия заменяет
присланный английской королевой лейб-медик Роберт Яко-
би, скорым итогом усилий которого и становится смерть
царя и его наследника. Само устранение происходило
согласно следующей схеме: «Акции подобного рода, то есть
отравления, делались так: когда все было готово, дожидались
какой-либо естественной болезни «пациента» и под видом
лекарства больному давали яд. А перед этим подопечного
пичкали не опасным, но совершенно ненужным организму
130

«порошком», который если и не ухудшал общее состояние
здоровья, то, во всяком случае, чрезвычайно затруднял
понимание характера «болезни»212.
Показательно, что изложенная схема корреляционно
находит продолжение в работе другого отечественного
конспиролога. А. Мартиросян целиком разделяет мнение
предыдущего автора как о насильственном характере
смерти русского царя, так и о причинах ее — коварной борьбе
Европы с Московским царством. «На арене этого жестокого
геополитического противоборства между Московским
государством и католическим Западом, с одной стороны, а с
другой — между последним и резко набиравшим силу на
том же Западе протестантизмом, которым смертельна была
поражена и Англия тоже, в очень хитроумной комбинации и
выступил Лондон со своими шпионами и
колдунами-отравителями»213. Смертоносным орудием Лондона становится
как раз Э. Бомелий — невинная жертва, по мнению
Богданова. Голландский врач («британский шпион-отравитель») и
превращает Ивана IV в Ивана Грозного, добивается в итоге
фактического прекращения династии Рюриковичей. «Царь
отравлен вплоть до полного изменения его характера, и сви-
репствам его не было конца. Царица умерла от отравления.
Потомство — Федор Иванович — дебилизировано»214.
Различие в определении конкретной фигуры
«отравителя» монарха не служит основанием для рассмотрения
данных двух концепций как взаимоисключающих. В
реальности они являются скорее взаимодополняющими. Частные
противоречия аннигилируются на фоне сконструированной
«теории заговора», внутренние свойства которой позволяет
игнорировать те или иные несовпадающие моменты. За
счет чего возможна подобная устойчивость? Не только за
счет наличия собственно конспирологического посыла, чье
содержание может вызывать вполне оправданный скепсис.
Жизнеспособность «теории заговора» должна
подкрепляться системой рациональных доводов, выполняющих
двоякую функцию. Во-первых, они должны иметь статус
131

абсолютно достоверных, когда сомнение невозможно или
абсурдно. Во-вторых, обладать внутренней вариативностью,
позволяющей снимать противоречия, возникающие при
сопоставлении тех или иных авторских позиций.
В нашем случае, как мы видим, авторы опираются на
ряд бесспорных фактов, сводимых к ряду основных
положений. Действительно, русские монархи болели, их лечили,
иногда с помощью иностранных врачей, но тем не менее они
все равно рано или поздно умирали. Каждое из данных
положений, содержательно являясь исторически и рационально
адекватным, в совокупности фактически рождает «теорию
заговора». Взятые в отдельности факты из объективных
источников не несут в себе никакого конспирологического
содержания, в чем и проявляется их ценность для творцов
«теории заговора». Убедительность конспирологической
схемы во многом базируется на правильности, истинности
отдельных положений, которые могут быть подтверждены
иными, независимыми источниками. Для
конспирологического исследования наличие подобных источников является
необходимостью. Поэтому традиционным для конспироло-
гических работ является обращение к широкому, но четко
фрагментированному информационному пространству,
которое делится на два сегмента. Первый составляют
источники, относящиеся к классике «теории заговора», задающие
общую установку. Ко второму сегменту относится корпус
источников, выполняющих функцию объективизирования
конспирологического исследования.
В качестве примера обратимся к реакции на крушение
14 сентября 2008 г. в Перми «Боинга-737». В результате
этого трагического события погибает генерал Трошев, что
становится отправной точкой для создания
конспирологической версии катастрофы, озвученной в газете «Завтра».
Внимание авторов привлекает ряд деталей, не имеющих
непосредственного отношения к случившемуся. «Трагедия
произошла не только в профессиональный праздник
погибшего, День танкиста, но и в день рождения действую-
132

щего президента РФ; командир экипажа воздушного судна
носил фамилию Медведев; среди погибших пассажиров
находилось трое однофамильцев президента»215. Итогом
становится вывод об «очевидных параллелях» крушения
авиалайнера с убийством известного журналиста А.
Политковской, которое произошло 7 октября 2006 г. — в день
рождения В. В. Путина. И крушение самолета, и убийство
журналиста расценивается как «черная метка» российскому
руководству на очередном витке новой холодной войны.
Как мы видим, авторы попытались соединить в
представленном концепте несколько разнородных эмпирических
фактов, связь между которыми весьма условна и
нелинейна. Гибель генерала Трошева вызывает упоминание о Дне
танкиста, после чего следует немотивированный переход
к фамилии командира воздушного судна и пассажиров.
Здесь же мы видим ничем не объясненное и не раскрытое
сопоставление Дня танкиста с днем рождения президента
РФ. Но все указанные логические неувязки и смысловые
лакуны снимаются конспирологическим посылом. При этом
нередко конспирологическая установка вступает в конфликт
с индивидуальным сознанием конспирологического автора.
Но скепсис индивидуального начала не выдерживает
«убедительности» и «аргументированности» адаптированных
«теорией заговора» эмпирических фактов. Достаточно ярко
этот парадокс выражен в словах современного западного
конспиролога: «Серия невероятных совпадений, независимо
от степени их подозрительности, не может быть решающим
доводом в пользу заговора, но свидетельствует о том, что
существует нечто, надежно скрытое от глаз
общественности»216. Постепенное раскрытие указанного «нечто» с
неизбежностью приводит к признанию «в пользу заговора»,
но уже подкрепленного демонстрацией интеллектуальной
неангажированности конспирологического исследователя.
Другим адекватным примером, подтверждающим наш
тезис о рациональной природе «теории заговора», служит
следующий пример. В апологетическом изложении оккуль-
133

тно-конспирологической модели Грассе д'Орсе, которая
по словам А. Г. Дугина, «имеет удивительный резонанс с
оккультной, «иероглифической» стороной важнейших
современных процессов»217, мировая история представляется
как борьба двух оккультных партий: «солнцепоклонников»
и «лунопоклонников» (орден «Кварты» и орден «Квинты»).
Делается вывод о принадлежности Т. Кампанеллы к ордену
«Кварты» благодаря его «Городу Солнца». Но если следовать
заявленной логике, то творчество Н. Носова («Незнайка в
Солнечном городе», «Незнайка на Луне») несомненно также
указывает на его оккультный источник. Несмотря на
кажущуюся абсурдность, соединение итальянского мыслителя с
неким конспирологическим учением достаточно логично;
здесь наблюдается выполнение требований формальной
логики, выстраивается простой категорический силлогизм.
Хотя большинство конспирологических авторов не
склонны к методологическому теоретизированию,
предпочитая ему работу с конкретным эмпирическим
материалом, мы все же в ряде случаев можем зафиксировать
наличие определенных методологических установок. Так,
Э. Саттон формулирует несколько исследовательских
принципов «теории заговора». По его мнению, в основе в
основе любого конспирологического построения лежит та
или гипотеза, понимаемая как «рабочая теория, начальная
точка, которую надо подкрепить доказательствами»218.
Таким образом, без гипотезы невозможным представляется
создание конспирологической концепции, хотя она не
понимается как абсолютная самоценность. Иными словами,
без эмпирической составляющей то или иное положение
обречено на статус только лишь гипотетического. Также
Саттон предполагает активное участие читателя в качестве
объективного критика, оценивающего конспирологическое
построение с позиций его достоверности и соответствия
действительности. «Мы предоставляем читателю решать,
подтверждают или не подтверждают гипотезы
представленные доказательства. Очевидно, что ни один автор, критик
134

или читатель не может склониться на ту или иную сторону,
пока не представлены все доказательства»219, — считает
американский конспиролог. При этом всячески подчеркивается
соответствие «теории заговора» научному стилю мышления
и их внутренней соположенности, которыми пренебрегают
«официальные представители истеблишмента» в их критике
конспирологии и конспирологических авторов.
Более того, Саттон приходит к выводу о ненаучном
характере «истории истеблишмента» в сравнении с конспи-
рологическими построениями, исходя из следующего
методологического аргумента: «В науке простейшее объяснение
проблемы всегда является ее наиболее приемлемым
решением. В противоположность этому в истории истеблишмента
простой ответ обычно критикуется как «упрощенческий».
Критика заключается в том, что «несостоятельный автор
не учел всех факторов». Другими словами, это дешевое
критиканство без необходимости предоставить
альтернативный ответ или дополнительные факты»220. Следует
заключить, что критика «теории заговора» строится целиком
на априорных посылах, исходящих из принципа «этого не
может быть, потому что этого не может быть». При этом
игнорируется фактологическое ядро той или иной конспи-
рологической концепции, определяющее все ее содержание.
Возможность легитимной и адекватной критики «теории
заговора» с позиции выстраивания контраргументов, то
есть формирования системы наглядно-эмпирических
доказательств, входит в противоречие с предписывающей
установкой «истории истеблишмента»221.
Вторым подтверждением рационального характера
конспирологии выступает принцип количественной
соотнесенности: «В науке ответ, который подходит в большинстве
случаев, то есть наиболее общий ответ — это наиболее
приемлемый ответ. Например, если у вас 12 явлений, которые
необходимо объяснить, и теория подходит под 11 событий.
Эта теория более приемлема, чем та, которая
соответствует только четырем или пяти»222. Как мы видим, в этом
135

аспекте для авторов «теорий заговора» ее «теоретичность»
напрямую зависит от количественного эмпирического
обоснования. Конспирологический взгляд на историю,
как бы он ни соответствовал мировоззренческим,
идеологическим, религиозным взглядам автора, еще не является
гарантией истинности для читателя. Предполагается, что
задача конспирологического автора — не просто и не только
конструирование правдоподобной альтернативной
социально-исторической реальности. Важным необходимым
элементом «теории заговора» служат указания на пробелы
и лакуны официальной истории.
В этом отношении «теория заговора» проявляет как раз
свое рациональное содержание, поэтому мы не можем
согласиться с вышеприведенным мнением Д. Пайпса о
сумбурности и логическом абсурде, которые якобы свойственны
конспирологическим авторам. Речь должна идти лишь о
несовпадении принципиальных установок сторонников
конспирологии и ее противников, но не о
методологическом расхождении. Если, говоря о науке, мы делаем акцент
не на ее содержании, а на присутствии формализованных
приемов, на наличии стремления к систематизации
эмпирических фактов, выстраиванию причинно-следственных
цепочек, то конспирология, без сомнения, демонстрирует
свою «научность». Отрицание «научности» со стороны
критиков «теории заговора» носит прежде всего морально-
этический и политический характер. В этом отношении
подчеркивание «ненаучности» конспирологии,
используемое в качестве орудия ее «разоблачения», должно отсылать
нас к таким негативно воспринимаемым общественным
сознанием понятиям, как «мракобесие» и «обскурантизм».
Собственно, мифичность и есть мягкий, на уровне
эвфемизма, вариант мракобесия. В итоге можно зафиксировать,
что мифологический подход в изучении «теории заговора»
помимо методологической стороны имеет еще ярко
выраженное социально-этическое основание. Опровержение,
критика конспирологии чаще всего не ограничивается
136

указанием на несостоятельность ее доказательной базы,
отсутствие объективности в выборе эмпирических фактов.
Зачастую следующим шагом становится разоблачение уже
не конспирологии, а конспирологов. В ходе этого объектом
достаточно пристрастного разбирательства становятся не
элементы и частные положения той или иной конспиро-
логической концепции, а события личной жизни, частные
моменты биографии.
Сошлемся на работу «Политический экстремизм в
России», авторы которой пытались дать обобщенный портрет
этого явления, включив в него и конспирологию. Оценивая
отдельных русских конспирологов в аналитических обзорах,
исследователи акцентируют внимание на
компрометирующих эпизодах их биографий. Так, о В. Н. Емельянове,
написавшем классическую конспирологическую работу
«Десионизация» еще в советское время, сообщается:
« 10 апреля 1980 г. Емельянов был арестован по обвинению
в убийстве... расчленении топором собственной жены
Тамары Семеновны, признан невменяемым и посажен в
Ленинградскую спецпсихбольницу»223. По поводу другого
отечественного конспиролога — В. К. Демина,
специализирующегося в разоблачении «тайной силы талмудического
жидовства», приводятся факты его неэтичного поведения в
период диссидентского движения, в котором он принимал
участие: «Под следствием начал давать показания и «сдал»
типографию... Чукаев был приговорен к 5 годам лагерей
и 5 годам ссылки во многом благодаря показаниям
Демина»224. Естественно, что акцентируемые сомнительные или
даже преступные эпизоды биографии конспирологов
должны делать сомнительными и даже преступными их взгляды
и идсг,. В конечном счете подвергается сомнению
возможность рациональной, «научной» полемики со сторонниками
«теории заговора» в силу их очевидной «невменяемости».
Надо сказать, что сами конспирологические авторы не
остаются в «глухой обороне», выступая лишь как объект
критики со стороны представителей классической науки.
137

На обвинения в ненаучности следует ряд достаточно
весомых аргументов. Ярким примером тому служит позиция
А. И. Фурсова, отвечающего на вопрос об игнорировании
«теорией заговора» «научных фактов»: «Научный факт — это
элемент эмпирической реальности («эмпирический факт»),
включенный в ту или иную теоретическую схему — вне
научной теории нет научных фактов, поэтому уже на уровне
самих научных фактов происходит теоретическая
концептуальная, а часто и идеологическая (пере)загрузка»225. Перед
нами достаточно четко выраженная интеллектуальная
рефлексия, являющаяся «зеркальным» ответом на упреки в адрес
конспирологии. По сути, обозначенная позиция — защита
подлинной научности, очищаемой в горниле конспирологи-
ческой мысли от идеологических наслоений, природа
которых зачастую отсылает нас опять-таки к «теории заговора».
Прекрасным примером тому служит движение так
называемых «ревизионистов» Холокоста. Не имеющее
формальной организации и структуры, оно объединяет
ряд исследователей истории Второй мировой войны,
ставящих своей целью анализ репрессий нацистов в отношении
еврейского этноса. Согласно официальной статистике, в
результате массовых убийств, включая использование
газовых камер, погибло шесть миллионов евреев. Объектом
изучения «ревизионистов» выступает возможность проведения
подобной операции, включая все ее аспекты (политические,
исторические, технические, этические). Выводы
«ревизионистов», как правило, сводятся к существенной переоценке
названной цифры в шесть миллионов убитых и констатации
отсутствия у нацистов планов тотального истребления
евреев. Конспирологический тезис ревизионистов выражается в
признании политического источника «мифа о Холокосте»,
благодаря внедрению которого в массовое сознание евреи
становятся «народом вне критики», получая огромные
политические, финансовые и моральные преференции. Более
того, как заявляет один из ревизионистов: «Если бы не эта
мистификация, мир никогда бы не позволил сионистам
138

предпринять свою колониальную авантюру в Палестине в
1948 г. Если бы не эта мистификация, не существовало бы
расистского государства Израиль, представляющего собой
основную причину конфронтации на Ближнем Востоке и
готового в любой день спровоцировать ядерную войну; у
палестинцев не украли бы их родину, мир был бы лучшим
и более защищенным»226. Таким образом, «теория заговора»
выступает имманентным двигателем в создании мифа о
Холокосте, который следует отныне понимать не как
вольное или невольное заблуждение историков, свидетельств
узников концентрационных лагерей, а как тщательно
спланированную операцию со стороны мирового сионизма.
Показательно, что сами ревизионисты всячески
подчеркивают «научность» своих исследований, желание
отказаться от любых идеологических и политических стереотипов,
стремление опираться на многократно проверенные данные.
Типичной в этом плане представляется работа одного из
самых известных ревизионистов, Ю. Графа «Великая ложь
XX века, или Миф о Холокосте». В ней практически
отсутствует публицистическая составляющая, на первый план
выходит исследовательский аспект. Большой раздел книги
носит характерное название «Технические и
естественнонаучные факты, доказывающие, что показания свидетелей
были ложными», содержание которого состоит в
критическом анализе основных свидетельств о работе газовых
камер «лагерей смерти». Автор подробно рассматривает
технические стороны предполагаемых массовых убийств:
от размеров крематория в Освенциме, особенностей
состава газа «Циклон-Б», до вопроса о способах вентиляции
газовых камер. Поэтому опровержение «мифа о Холокосте»
построено на использовании технической аргументации,
апелляции к здравому смыслу: «Идея же собрать евреев
из всей Европы в «лагеря смерти» и там травить газом не
могла прийти в голову даже самому извращенному,
заумному «бюрократу смерти». Заумными, с невероятными
способностями должны были быть нацистские убийцы,
139

если они взялись в рекордно короткие сроки уничтожить
миллионы людей, да так, что и не осталось ни малейшего
следа»227. Для простейшего же решения «еврейской
проблемы», как считает автор, «Можно было использовать
обычный газогенератор, который работает на дровах и дает
32 процента окиси углерода, что способно убить человека
в считанные минуты. Не было бы проблемы безопасности,
а метод убийства сколь прост, столь же и дешев»228. Как мы
видим, аргументация ревизиониста строится
исключительно на технических, экономических фактах, подчеркнуто
неэмоциональна.
Как раз в чрезмерной «эмоциональности», скрывающей
отсутствие какой-либо объективной фактологической базы,
«ревизионисты» упрекают «ортодоксальных историков».
В своем выступлении «Американский профессорский класс
и ревизионизм» на Тегеранской конференции по проблеме
Холокоста американский ревизионист Б. Смит подробно
рассматривает вопрос о причинах неприятия
«ревизионизма» представителями американского интеллектуального
сообщества. Среди главных причин называется именно
«эмоциональная зацикленность» на идее Холокоста. Это
подразумевает изначальное отторжение, базирующееся на
«словаре иррациональности», основных аргументов
ревизионизма, какими бы научными доводами и аргументами они
ни подкреплялись. В качестве примера Смит приводит
реакцию профессора П. Хейеса на публикацию в студенческой
газете ревизионистского текста. «Профессор Хейес тем не
менее не адресовал нам никаких своих взглядов, касающихся
существа нашей публикации. Он проигнорировал
опубликованный текст в скромной колонке «Только послушайте»
в студенческой газете, обвинив меня в манипулировании,
обмане, искажении, невежестве, запугивании, неприличии,
мошенничестве, двуличии, предвзятости, безвкусии и
запугивании подобных ему академиков»229. Подобное обращение
к эмоциональным эпитетам скрывает стремление сделать
тему Холокоста табуированной, вывести ее из области не
140

только потенциальной критики, но и просто
беспристрастного разговора. Основанием же понимания навязываемого
иррационализма служит «теория заговора», вскрывающая
«двойное дно» истерии вокруг Холокоста: «Будучи не в
состоянии обсуждать тему Холокоста, используя
рациональный словарь, профессорский класс одинаково не в
состоянии объяснить американцам и ценность союза США
с Израилем»230. Таким образом, борьба «ревизионистов» за
научность вполне органично сопрягается с конспирологи-
ческим мышлением. Ценность этого примера заключается
в том, что сами «ревизионисты» достаточно опосредованно
обращаются к «теории заговора», без которой их построения
все-таки теряют фундаментальность.
Адекватные примеры сопряженности «теории заговора»
с научной сферой мы можем найти и в отечественной кон-
спирологии. Так, Ю. М. Иванов — автор работы «Евреи в
русской истории» — в начале исследования обращается не
к вопросам, связанным с особенностью бытования евреев
в России, а к анализу проблем, имеющих научное,
общетеоретическое значение. Речь идет о таких базовых,
фундаментальных положениях, как теория относительности,
концепция трехмерности пространства, теория большого
взрыва. Приводится ряд возражений в отношении
названных теорий и концепций, в частности, касающихся вопроса
о трехмерности пространства: «Нет ровно никаких причин
нашему пространству оказаться в каком-то особом,
привилегированном положении, и оно абсолютно не обязано
в этом краю Галактики быть целочисленным, трехмерным,
поскольку Природа вообще избегает целочисленности. Это
мы, по убогости своего логического фундамента, придумали
такую математику с ее известным натуральным рядом чисел,
который сам по себе представляет собой не более чем один
из возможных вариантов в море бесконечных случаев»231.
Позволим себе прервать довольно длинное авторское
рассуждение, последовательно развенчивающее названные
основы современной точной науки. Безусловно, авторские
141

возражения достаточно наивны и позволяют говорить о
дилетантском уровне познания. Но дилетантском научном
уровне, учитывая многоступенчатость науки как
социокультурного образования.
Ю. М. Иванов заявляет о необходимости защиты науки,
оказавшейся орудием тайного еврейского диктата. К
примеру, названная концепция большого взрыва утверждается
в науке как развитие положений теории относительности,
появление и всемирная популяризация которой не имеет
ничего общего с наукой: «Основываясь на неправильных
положениях теории относительности, брат по крови Фридман
в 1922 г. выпускает в свет ложную модель взрывающейся
Вселенной. Видимо, это самая большая сказка в Истории
Земли. Его дружно поддерживают другие евреи, которые
мертвой хваткой вцепились в центральные места в науке
отнюдь не для движения самой науки, а для защиты всех
еврейских идей, а также недопущения идей действительно
научных»232. В этом отношении слова А. И. Фурсова и
Ю. М. Иванова приобретают внутреннюю концептуальную
целостность. Просто А. И. Фурсов избегает конспирологи-
ческой лексики и конкретности, оставаясь целиком в
рамках научного языка, хотя внутренняя корреляция позиций
несомненна. Единственное, с чем мы можем согласиться
из «списка обвинений» в адрес конспирологии, имеет
отношение к фактору субъективности. Но, говоря о значении
субъективности в «теории заговора», мы должны иметь в
виду не инкриминируемую крайнюю предвзятость в кон-
спирологических построениях, а особое отношение между
субъектом конспирологии и тем, что составляет саму кон-
спирологию, ее содержательный и методологический базис.
Поэтому следующая часть нашей работы будет обращена к
анализу субъекта в конспирологическом пространстве, что,
естественно, не равно понятию «субъективность».
В контексте создания конспирологической схемы важное
место отводится самому конспирологу. Так, говоря о путях
разоблачения заговора, Р. Эпперсон указывает на три воз-
142

можных типа конспиролога. «Один из участников заговора
порывает с ними, раскрывает свое участие. Это требует от
человека исключительного мужества, и подобный тип
разоблачений крайне редок. Вторая группа разоблачителей — это
люди, которые неосознанно участвовали в заговорщическом
планировании события, но осознали это впоследствии»233.
Но, признавая храбрость и мужество представителей
первых и вторых типов, Эпперсон выделяет третий тип
разоблачителя, трактуя его как некий идеал для конспиролога:
«Третий метод раскрытия заговора состоит в обнажении
заговорщических замыслов в событиях прошлого»234.
Из данного положения следует важный
методологический вывод: ценность и достоверность конспирологи-
ческого анализа основывается на объективном характере
исследования. Конспиролог должен соблюдать дистанцию
между собой как субъектом и предметом своего изучения.
Поэтому достаточно типичным явлением служит
манифестация конспирологом беспристрастности своей позиции.
Н. Хаггер, один из современных конспирологических
авторов, следующим образом определяет свою
исследовательскую позицию: «Я отбирал источники, предъявляя к ним
определенные требования. Мне нужно было, чтобы в них
доказательства собирались годами, если не десятилетиями,
чтобы они были результатом серьезной исследовательской
работы, чтобы в них соблюдался определенный баланс и
чтобы по возможности они были непредвзятыми. Я
убежден, что люди, проведшие долгие годы за исследованиями,
очень часто поддаются негодованию и даже ярости»235.
Мы можем говорить об устойчивой модели, согласно
которой возникают и функционируют конспирологические
сочинения. Естественно, что в первую очередь речь идет о
классических текстах «теории заговора», получивших более
или менее значительный общественный резонанс и
поэтому оказавших существенное воздействие на последующие
поколения конспирологических авторов236. Согласно этой
модели, написание и публикация конспирологического
143

труда сопряжено со множеством препятствий и трудностей.
Во-первых, автор-конспиролог, открывший для себя прежде
неизвестную реальность, сотканную из заговоров и действий
всесильных тайных обществ, в результате обретения знания
теряет привычные связи с социальной действительностью.
Он зачастую становится объектом преследования со
стороны тех «темных начал», о которых и пишет. Примером тому
помимо «Протоколов...» может служить такой широко
известный текст, как «Спор о Сионе» Д. Рида. А. Бенсон,
автор предисловия к русскому изданию книги,
подчеркивает проблемы, преследовавшие конспирологического
исследователя во время подготовки и написания им труда:
«Сразу же после 1951 г., в котором появилась его книга
«Далеко и широко», с блестящим анализом истории США
в контексте всего происходившего в Европе в области
мировой политики, труды Дугласа Рида исчезли из
книготорговли, двери издательств перед ним закрылись, а уже
опубликованные им книги стали изыматься из библиотек
или же оказывались «потерянными», не получив замены»237.
Примечательно, что силы, преследующие автора, как
правило, не персонифицируются, конкретные лица остаются за
рамками повествования. Сравним с озвученным отзывом
о Д. Риде слова, сказанные о другом авторе — известном
советском историческом писателе В. Д. Иванове.
Драматические перипетии жизни создателя романов «Желтый
металл», «Русь изначальная» почти полностью совпадает с
судьбой англоязычного конспиролога. «Попытки
переизданий блокировались. Телевизионная экранизация в 1970-е
также натолкнулась на глухую стену враждебного молчания.
«Русь изначальная» и др. произведения Иванова все
последующие годы, вплоть до его кончины, вычеркивались
из издательских планов чьими-то недобрыми руками, что
привело писателя на грань нищеты»238.
Возникает вопрос: насколько конспирологические
авторы соотносят указанную модель с собственным жизненным
опытом? Можно с уверенностью утверждать о прослежи-
144

ваемой непосредственной связи теоретических установок
авторов с их индивидуальным опытом. Осознание
ценности информации, которой владеет конспиролог, делает
его особо уязвимым, так как информационная блокада
со стороны субъекта заговора приводит к фактическому
выключению конспиролога из коммуникативного
пространства, подтверждением чему служат вышеприведенные
примеры с Д. Ридом и В. Д. Ивановым. В этой ситуации
только личностное знание служит какой-то гарантией
разоблачения заговора, что объясняет страх конспиролога
перед возможным покушением на его жизнь. Это часто
наблюдаемое явление носит не параноидальный характер, о
чем, в частности, говорят представители неофрейдистского
направления, но имеет вполне рациональное обоснование.
Нередко опасения за свою жизнь отражаются в действиях
конспирологов достаточно причудливым образом.
Например, известная уже нам Е. А. Шабельская-Борк в 1909 г.
обращается к командиру отдельного корпуса жандармов
П. Г. Курлову с весьма неожиданной просьбой — выдать
ей револьвер. Столь необычная просьба обосновывалась
постоянной угрозой со стороны «темных сил»: «Без оружия
страшно нашему брату черносотенцу... Покупать денег нет.
Дороги проклятые револьверы. А мы — бедные сотрудники
правых газет»239. Необходимость защиты становится ясной,
если учесть, что помимо написания конспирологических
романов и газетных публикаций, обращенных к
широкой читательской публике, Шабельская-Борк состояла в
односторонней переписке с Николаем II, С. П. Белецким,
А. Д. Протопоповым. В своих весьма драматических
посланиях автор «Сатанистов XX века» стремится
продемонстрировать уникальность, насущную злободневность
транслируемой ею информации. «Сейчас — о Господи,
одним днем позже — я получила письмо из Лондона... с
предупреждением, что выдан в Бунде смертный приговор
Шувалову. О Господи, если бы тот, кто мне пишет, мог
послать по телеграфу, я бы могла поспеть предупредить его»240.
145

Одним из вариантов приведенной модели поведения
конспирологических авторов служит стремление к
анонимности, выступающее в качестве гарантии
относительной безопасности автора, возможности его дальнейшей
деятельности. Естественно, что нередко «анонимность»
становится элементом своеобразной литературной игры,
стилистической соположенности текста и его актуализации,
не ставящим своей целью реальное сокрытие авторства, но
служащее способом привлечения дополнительного
читательского внимания. Но в ряде случаев мы сталкиваемся с
профессиональным использованием транслируемых знаний,
своего рода переводом конспирологической теории в сферу
практики. К самым известным примерам относится история
авторства и публикации «Протоколов сионских мудрецов»,
полемика вокруг которых не утихает уже более ста лет.
Также до сегодняшнего дня затруднена идентификация
автора, выпустившего под псевдонимом А. Селянинов в
1911 г. работу «Тайная сила масонства», которая получила
значительную известность в отечественных
конспирологических кругах.
Весьма показательный пример можно найти в западной
конспирологии, который связан с именем Ф. Франко,
внесшего свой несомненный вклад в развитие «теории заговора».
В отличие от многих известных политиков XX в., Франко
не только разделял конспирологические воззрения, но и
смог их расширить содержательно. С декабря 1946 по май
1951 г. он публикует в официальной газете франкистов
Arriba обширную серию статей под псевдонимом Хакин Бор,
вышедших затем в 1952 г. книжным изданием под
названием «Масонство». Каудильо не ограничился только лишь
созданием псевдонима, но попытался «материализовать»
Хакина Бора: «Чтобы окончательно сбить с толку своих
противников, Франко сообщил через газеты, что он якобы
принимал этого писателя у себя во дворце»241. Подобные
действия указывают на явное нежелание вести открытую
полемику, что объясняется как тактическим политическим
146

расчетом, попыткой сближения с Англией и США, так и
опасением за собственную безопасность, весьма
относительную, учитывая разоблачаемые автором методы действия
«вольных каменщиков»: «Мы не устаем подчеркивать
политический характер масонства, его стремление установить
масонскую власть надо всеми народами и неразборчивость
в средствах достижения цели. Масонство разработало
долгосрочную программу, совершенствуя ее коварность и
эффективность на протяжении веков»242. Также, видимо, с
целью дезинформации «коварных» и «эффективных»
масонов в текстах Хакина Бора нередко размещены здравицы
в честь каудильо. «Мы, испанцы, не дадим себя обмануть,
мы умеем учиться у врагов. Он показывает нам, в чем наша
сила, когда бьют в нужную точку. Ответ испанский народ
дал 9 ноября: «С Франко до самой смерти»243.
Из области возможной, декларируемой опасности для
конспирологических авторов смерть смещается в сферу
реальности, благодаря чему «теория заговора» приобретает
драматическое измерение. Типичным примером тому
выступает судьба американского конспиролога М. У. Купера,
написавшего конспирологический бестселлер «Узри коня
бледного» и выступавшего на радио с ежедневной передачей.
Купер всячески подчеркивал свою осведомленность о
закулисной стороне истории, тайных аспектах политических
процессов фактами личной биографии. По его словам,
ранее он принадлежал к ордену де Моле, а кроме того,
являлся кадровым офицером военно-морской разведки
США, что в совокупности обеспечивало ему доступ к
самым засекреченным материалам. Такая серьезная
автохарактеристика становится основанием не менее серьезной
репутации в самых широких конспирологических кругах.
Российский сторонник «теории заговора» следующим
образом определяет как значение работ Купера, так и масштаб
его личности: «Автор — бывший работник военно-морской
разведки США— излагает в своей работе множество новых
и неизвестных фактов. Достоверность их подтверждена
147

документально. А также неоднократными покушениями
на жизнь В. Купера, в результате одного из которых
последний остался чудом жив, став инвалидом и потеряв
ногу. Как может догадаться современный читатель —
убивают только за правду»244. Как мы видим,
сложившаяся личностная репутация оказывает непосредственное
воздействие на восприятие самого конспирологического
текста. Для конспирологического сознания свойственно
достаточно жесткое закрепление непосредственной связи
между автором и его текстом, аутентичность последнего
подкрепляется фактами биографии автора. И в этом случае
снимаются все рациональные противоречия и логические
несообразности. Американский исследователь конспиро-
логии Дж. Л. Рейнольде отмечает множество фактических
ошибок в работах Купера, включая размещение штаба
Бильдербергской группы в таком таинственной месте, как
«Гаага, Швейцария». Присутствием в Швейцарии данного
штаба объяснялось то, что родина Вильгельма Телля была
единственной европейской страной, избежавшей участия во
Второй мировой войне. Для критика конспирологии такое
произвольное объединение Швейцарии и Голландии служит
явным признаком несостоятельности конспирологических
построений.
Конспирологическое сознание оказывается
невосприимчивым к такого рода аргументации. Таким же образом
преодолеваются несоответствия между заявленной биографией
Купера и реальностью, в которой кадровый офицер
военно-морской разведки имел звание петти-офицера второго
класса, соответствующее старшине в российском флоте, что
не явно позволяло занимать ему экспертную должность в
разведывательных органах. Все названные ошибки в книге
Купера и несовпадения между его реальной биографией и
той, которую он сам хотел считать подлинной, снимаются
событиями в ноябре 2000 г. Тогда М. У. Купер погиб в
перестрелке с представителями службы шерифа, пытавшимися
его арестовать по обвинению в ряде преступлений, включая
148

вооруженное ограбление при отягчающих обстоятельствах
и традиционное для правых американских диссидентов
уклонение от уплаты налогов. Рейнольде отмечает, что
насильственная смерть конспиролога снимает все претензии
к вопросу о его биографии и степени достоверности его
книг и выступлений: «Он был убит, говорят его почитатели,
потому что знал слишком много правительственных тайн.
Его послужной список, по их мнению, подменили, чтобы
устранить любые сведения о его причастности к военной
разведке. И вместе с ним оказалась погребена правда о
Розуэлле, убийстве Кеннеди, террористических атаках 11
сентября, «группе Джейсона», истинных причинах отставки
Ричарда Никсона и других событиях, за которыми стоят
тайные общества»245. Как мы видим, трагическая гибель
Купера не только обосновывает истинность его гипотез,
касающихся событий, уже произошедших, но и априорно
предполагает это в отношении событий, наступивших
после смерти американского конспиролога. Абстрагируясь
от биографии конкретного американского конспиролога,
сделаем ряд выводов, касающихся общих механизмов
функционирования «теории заговора».
На наш взгляд, в основании конспирологического
дискурса лежит ретроспективный способ понимания истории.
Ретроспективность реализуется в последующем в
сопоставлении исходного тезиса с теми или иными историческими
фактами и событиями, что, по мнению конспирологических
авторов, обеспечивает «теории заговора» объективный,
«внеличностный» характер. Значение ретроспективности
объясняется тем, что история как совокупность фактов и
явлений, толкуемых в качестве истинных или достоверных,
для конспирологического сознания служит своего рода
«внешним каркасом», под которым скрывается истинное
содержание истории. Правильность конспирологического
толкования подтверждается самой масштабностью подхода,
когда события далекого прошлого обосновывают в своей
совокупности верность «теории заговора».
149

Особо обратим внимание на то, что конспирологиче-
ские авторы в своих сочинениях, как правило, независимо
от уровня образования, информированности и т. д.
используют принципиально устоявшуюся схему. В начале работы
читатель получает ссылку на ту или иную информацию, не
имеющую внешне конспирологического толкования. Как
правило, эти события всем хорошо известные, в
определенной степени актуальные и рождают в сознании читателя
вполне определенную, чаще всего нейтральную или
негативную реакцию.
В качестве примера обратимся к сочинению С. Нилуса
«Близ есть, при дверех...», получившей широкую
популярность благодаря включению в него «Протоколов Сионских
Мудрецов». Обширное вступление Нилуса начинается со
следующего неожиданного «геополитического» пассажа:
«Что выйдет из милитаризации Востока на европейский
образец, одному Богу известно. Во всяком случае, те дальние
экспедиции, в которые пустились европейские государства
с полвека назад, часто давали результаты, обратные
ожиданиям, которые на них возлагались: ни Англия, ни Франция,
ни Россия, надо полагать, совсем не ожидали, что выведут
азиатские народы с их насиженных гнезд и бросят их на
остальной мир в явно неудержимом устремлении»246.
Обозначив таким образом исходную точку своих концептов,
авторы предлагают нам «истинную» интерпретацию этого
события, которое еще более становится значимым, более
ясным лишь при подключении конспирологической схемы.
Наличие первоначального посыла, истинность которого не
вызывает сомнения, придает построениям «теории
заговора» внешне объективный характер, при котором создается
впечатление, что автор выступает не в качестве творца, но
как беспристрастный хроникер.
Весьма показательно, что данная логика находит свое
применение и в работах, создатели которых достаточно
критически относятся к «теории заговора», что
демонстрирует универсальный, объективно используемый в широком,
150

помимо конспирологии, исследовательском контексте.
Так, весьма последовательный критик «теории заговора»
У. Эко в одной из своих работ неожиданно говорит об
«экстремистской террористической организации «Черная
сотня»247, что не только не соответствует исторической
действительности, но и свидетельствует об имманентном
влиянии конспирологического мышления. Обозначенная
тенденция проявляет себя в работах различного уровня:
от рассчитанных на широкую публику, но все же
сохраняющих признаки научности, до сочинений, претендующих
на академический характер.
Обратимся к весьма показательному ряду примеров,
наглядно подтверждающему наш тезис о влиянии «теории
заговора» на «неконспирологических» авторов. Д.
Робинсон, современный американский исследователь истории
масонства, в своей работе «Масонство. Забытые тайны»
одной из своих целей провозглашает создание истинной
истории возникновения масонства, свободной от ложной
сенсационности и фантазий. Робинсон декларирует
следующее положение: «Мы попытались выдвинуть разумные
объяснения почти всех этих тайн, объяснения, подкрепляющие
нашу главную гипотезу»248. Посвятив критическому разбору
конспирологических сочинений на масонскую тематику
целую главу с красноречивым названием «Сфабрикованные
тайны», Робинсон сосредотачивает свое внимание на
анализе книг известного британского журналиста и писателя
С. Найта. Найт является автором ряда сочинений, в
которых он излагает свою версию возникновения и бытования
масонства: «Братство», «Тайный мир масонов», «Джек-
Потрошитель: тайна раскрыта». Английский журналист,
действительно, не в свободной от сенсационности манере
рисует довольно-таки мрачную картину деятельности
масонства, фрагментами которой становятся: поклонение
дьяволу, крупные финансовые и политические аферы и даже
сотрудничество с КГБ. В вышеназванной книге «Джек-
Потрошитель: тайна раскрыта» делается вывод о прямой
151

причастности масонов к знаменитым убийствам в Лондоне
в 1880-е гг.
Поэтому слова Робинсона по поводу критикуемых им
авторских установок нельзя не признать хотя бы отчасти
справедливыми: «Из этой книги мы узнали, каким образом
можно превратить любой факт в его противоположность,
излагая его не полностью или вне контекста. Мы поняли,
до каких крайностей можно дойти в стремлении втиснуть
факты в рамки тенденциозной концепции»249. Оценив по
достоинству критическую часть сочинения Робинсона,
обратимся к его содержательной стороне.
Концептуальное ядро работы составляет анализ европейских событий
конца XIV — начала XV вв. Описывая известное восстание
У. Тайлера в 1381 г., автор приходит к следующему
выводу: «Есть все основания утверждать, что в Англии XIV в.
мог быть только один инициатор кровавых событий
восстания Уота Тайлера. Им было тайное общество, которое
впоследствии стало орденом свободных и организованных
каменщиков»250. Следует напомнить, что для большинства
западных исторических конспирологических моделей
именно деятельность ордена тамплиеров служит своеобразной
точкой отсчета бытования тайных обществ в европейском
социокультурном пространстве. Опровергая очевидную
заданность и схематичность антимасонских сочинений,
Робинсон, таким образом, в итоге не просто следует кон-
спирологической логике, но вносит свой посильный вклад
в формирование конспирологического дискурса.
Но если книга Робинсона служит примером фактуаль-
ной трансформации антиконспирологического посыла в
один из вариантов «теории заговора», то другим не менее
интересным примером является трансформация
концептуальная. В отличие от «любительских» построений, как
и в случае с Робинсоном, замкнутых на эмпирической
составляющей, концептуальная трансформация напрямую
соотносится с теоретическим моделированием, имеющим
все признаки объективной «научности».
152

Первым примером тому выступает работа С. Ю. Дуда-
кова «История одного мифа: Очерки русской литературы
XIX-XX вв.», являющаяся исследованием антисемитских
конспирологических концепций в художественных
произведениях указанного периода. В рамках монографии
анализируются в основном тексты, утратившие по той или иной
причине интерес для современного читателя. Обращение
к выпавшим из пространства актуальности текстам
позволяет автору создать контекст возникновения «Протоколов
сионских мудрецов», уточнить некоторые моменты генезиса
отечественной «теории заговора». Переходя к описанию
более близкого к нам этапа развития конспирологической
литературы, исследователь особо останавливается на
причинах ее популярности. По его мнению, реанимация и
последующая актуализация конспирологической
проблематики имеет конспирологическое же объяснение. «Широко
развернутая кампания против Израиля и сионистского
лобби в правительственных институтах США при полной
безоговорочной поддержке мусульманского панарабизма,
родственного по своим идеям панславизму, сделала
возможным возрождение темы»251. Как мы видим, автор довольно
смело скрещивает панарабизм с панславизмом, объявляя
их родственными, игнорируя их естественное культурные,
религиозные, социальные различия. Кроме того, следует
указать на очевидный хронологический сдвиг. Панславизм
как социальная концепция остается практически целиком
в рамках XIX в., будучи его непосредственным
порождением. Драматические этнические и политические процессы
в Австро-Венгерской и Османских империях, борьба за
независимость славянских народов не имеет никакого
отношения к «кампании против сионистского лобби».
Теоретические построения панславизма, разрабатываемые в
трудах Н. Я. Данилевского и H. Н. Страхова, также мало
соотносятся с указанными вопросами.
Но заданный конспирологический посыл неизбежно
начинает оказывать прямое воздействие на эмпирическое
153

основание исследования. Говоря об историческом писателе
В. Пикуле — авторе романа «У последней черты»,
посвященного последним годам царствования Николая II,
Дудаков объявляет его автором другого сочинения
«Негромкий выстрел», вышедшего под именем Е. Иванова252.
Отождествление происходит на основании того факта,
что оба романа имеют антисемитскую и антимасонскую
направленность, что подразумевает наличие своего рода
программы антисемитских действий со стороны властных и
партийных органов СССР. Нетрудно заметить, что по сути
пред нами еще одна из версий «теории заговора»,
своеобразие которой заключатся лишь в том, что она проявляется
в рамках критического анализа самой «теории заговора».
В качестве еще одного иллюстративного материала,
подтверждающего наш тезис об амбивалентности конспи-
рологии/антиконспирологии, обратимся к интерпретации
тех событий, которые изложены в работе Б. Джонатана и
В. Наумова с громким названием «Последнее преступление
Сталина». Своеобразие данной работы заключается в том,
что она, призванная по замыслу соавторов разоблачить
«провокацию века» — псевдозаговор кремлевских врачей,
в реальности выполняет совсем иную задачу. Авторами
делается предположение, что результатом обострившейся
политической внутрипартийной борьбы конца 1940-х гг.
стало усиление позиций А. А. Жданова и его сторонников.
Рост влияния ленинградской группировки не мог не
привлечь параноидального внимания Сталина, опасавшегося
чрезмерного усиления той или иной части партийного
аппарата. Вследствие этого логичным шагом со стороны
Сталина должно быть устранение ретивого соратника.
Убийство Жданова выполняется по приказу Сталина
врачами Лечебно-санитарного управления Кремля. Способ
устранения сановника почти целиком взят из
обвинительного заключения по делу кремлевских врачей: отсутствие
регулярных снятий электрокардиограммы, заведомо неверные
диагнозы, назначение вредящих пациенту терапевтических
154

процедур253. Оставляя за пределами внимания оставшуюся
весьма объемную часть сочинения, попытаемся
проанализировать предложенный нам тезис. Перед нами пример
типического конспирологического переноса, демонстрации
онтологической убедительности «теории заговора». Пафос
разоблачения «конспирологической фальшивки»
сменяется фактическим практически полным принятием «теории
заговора» с сохранением базовой, исходной модели
(признание факта насильственной смерти Жданова, участие в
этом преступлении кремлевских врачей).
Обратимся в данном контексте к
социально-философскому наследию уже не раз упоминавшегося в нашей
работе К. Поппера. В своей работе «Открытое общество и
его враги» английский философ представляет концепцию,
в рамках которой анализируется два типа
социально-политического устройства: открытое общество и закрытое
общество. Заимствуя последние два понятия из поздних
работ А. Бергсона, Поппер в некоторой степени
абсолютизирует их, рассматривая историю как перманентное
противоборство сторонников закрытого и открытого
общества. Нам дается следующее определение двух названных
обществ: «Мои термины основаны на рационалистическом
различении: закрытое общество характеризуется верой в
существование магических табу, а открытое общество в
моем понимании представляет собой общество, в котором
люди (в значительной степени) научились критически
относиться к табу и основывать свои решения на совместном
обсуждении и возможностях собственного интеллекта»254.
Анализируя историческую процессуальность и
развитие социально-философской мысли, Поппер в первую
очередь выделяет в них тенденции к усилению влияния
концептов закрытого общества или открытого общества.
Соответствующие типы обществ находят свое
персонифицированное выражение. Так, к апологетам закрытого
общества относятся Гераклит, Платон, Маркс. Анализируя
социально-философские взгляды Платона, Поппер приходит
155

к ряду весьма интересных выводов. Рассуждая о близости
позиций Гераклита и Платона, ученый делает важную
оговорку. Гераклит отождествляет законы развития общества
с космическими замкнутыми циклами, для которых
неизбежным представляется период энтропии. Для Платона
же история, несмотря на ее несомненную соотнесенность с
космическими метаморфозами, все же зависит от усилий,
предпринятых человеком. «Однако не подлежит сомнению
его вера в то, что мы имеем возможность человеческим
или, скорее, сверхчеловеческим усилием переломить эту
фатальную историческую тенденцию и положить конец
процессу распада255», — пишет К. Поппер.
Как известно, в своей политической философии Платон
делает упор на два момента: критику демократии, которую
он считает наихудшей формой правления, и
противопоставление демократии идеального государства. Последнее
представляет собой вариант жестко закрепленного
кастового общества. Поппер делает довольно неожиданный вывод
о том, что политическая философия Платона первична по
отношению ко всей его системе. Таким образом, учение об
идеях индуктивно выводится из политического
мировоззрения античного философа. Для Поппера большое значение
имеет социально-исторический фон, на котором
развивается философия Платона. Последствия Пелопоннесской
войны оказываются весьма драматичными для афинского
общества. К итогам неудачной военной кампании относится
возросшая критика в адрес демократических институтов
как одной из возможных причин военных неудач. Сам же
Поппер, объясняя поражение Афин, ссылается на конспи-
рологический фактор: «Основная ответственность за
поражение в войне ложится на олигархов-предателей, которые
непрерывно вступали в заговоры со Спартой»256.
Платон, будучи критиком демократии, пытается на
теоретическом уровне обосновать антидемократические
принципы правления, используя, по существу, манипуля-
ционныс технологии. «Платон чувствовал, что программу
156

Старого олигарха нельзя возродить, не основав ее на
другой вере — на убеждении, которое вновь утвердило бы
странные ценности племенного строя, противопоставив
их вере открытого общества. Людям следовало
втолковывать, что справедливость — это неравенство и что племя
или коллектив стоят выше индивидуума»257. С этой целью,
по мнению Поппера, Платон в своих диалогах искажает
реальные обстоятельства суда над Сократом, приведшего
к гибели великого античного мыслителя. Фальсификация
объясняется тем, что в действительности Сократ не только
не был противником демократии, но, напротив, к его гибели
имели прямое отношение афинские олигархи. Искажения,
привнесенные Платоном как в освещение хода судебного
процесса, так и в изложение собственно философских
взглядов Сократа, становятся фатальными для последующих
поколений, для которых свидетельства нечестного ученика
закрывают подлинную фигуру преданного учителя.
Итак, на основе сказанного мы можем сделать ряд
выводов. Во-первых, Поппер, как нами уже это было
показано, рассматривает «теорию заговора» в контексте
функционирования закрытого общества, которое, по
мнению английского философа, является тупиковой ветвью
социального прогресса. Во-вторых, «теория заговора»
ущербна и с методологических позиций, так как является
одной из разновидностей исторического эссенциализма.
Таким образом доказывается как научная
несостоятельность конспирологии, так и негативность ее воздействия
на социально-исторические процессы. Но критически
рассуждая как о «теории заговора», так и о закрытом обществе в
целом, Поппер, как мы видим, обосновывает свою позицию,
во многом исходя из конспирологических факторов. Тем
самым, исследователь имманентно приходит к признанию
конспирологии в качестве необходимого инструмента
социального познания.
Возникает вопрос об особенностях взаимодействия тех
или иных форм реально существующих нелегитимных объ-
157

единений с конспирологической схемой. Подчеркнем, что в
контексте «теории заговора» даже реальное тайное общество
неизбежно претерпевает некоторые изменения, без которых
оно не может в полной мере считаться конспирологическим
«тайным обществом». А. Дарол замечает по этому поводу:
«Ограниченное членство и соответственно особое значение
принадлежности к «избранным» наблюдается в большинстве
клубов и ассоциаций, где нет ничего тайного. Во многих
организациях люди пользуются условными знаками,
паролями и прочими кодами, и каждая группа стремится к
достижению той или иной цели»258. Поэтому с
неизбежностью трансформация затрагивает многие важные аспекты
бытования тайных обществ. В первую очередь это касается
генезиса тайного общества. Большинство действительных
тайных обществ возникает как реакция на ту или иную
социальную проблему, ставя перед собой соответственно
четко определенные политические, социальные,
религиозные задачи. Выполнение этих задач и происходит в рамках
политического заговора. Так, мы можем рассматривать
деятельность декабристов вне приемов конспирологического
подхода. С этих позиций восстание декабристов
«вписывается» в заложенные еще в XVIII в. традиции дворцовых
гвардейских переворотов, столь существенно влиявших
на вектор развития российской истории. Отечественная
историческая наука еще в недавнем прошлом всячески
подчеркивала ложность подобных сравнений, трактуя
декабрьские события 1825 г. в качестве одного из важнейших
этапов становления революционной борьбы в России.
Заметим, что и в контексте конспирологической
парадигмы происходит существенная переоценка событий,
приведших к попытке переворота 1825 г. Дело вовсе не в
этической переориентации, меняющей позитивное
отношение на негативное. Происходит структурное изменение
логики понимания событий и людей, в них участвующих.
На передний план выносится априорное наличие тайного
общества, возникающее задолго до самих декабристов.
158

Ситуация усугубляется и усложняется тем, что проникнуть
в скрытые замыслы заговорщиков нелегко из-за системы
«матрешечной» организации. Вот как об этом говорит один
из виднейших конспирологов начала XX в.: «Явные ложи
служили удобным прикрытием тайных капитулов и
ареопагов. Так, например, за военно-морской ложей «Нептун»
скрывалась тайная ложа Гарнократа. За военными ложами
скрывался и масонский «Союз благоденствия», в который
входили почти все будущие декабристы»259. Конспирологи
подчеркивают тот факт, что даже некоторые из участников
выступления на Сенатской площади до конца не
осознавали даже, в каком типе общества они принимают участие,
что в принципе отвечает реалиям той ситуации. Более
того, обратим внимание на то, что многие так называемые
«декабристы» имеют весьма опосредованное отношение
к собственно декабристским тайным обществам. Как
отмечает современный отечественный исследователь, «Есть
случаи, когда авторы показаний утверждали, что знали о
цели и существовании тайного общества, но формально
не являлись его членами, или, наоборот, признавая себя
членами, утверждали свою полную неосведомленность о
его цели и программе»260.
Поэтому, на наш взгляд, политический заговор как
таковой и его конспирологическая интерпретация, включающие
некоторые действительные, реально произошедшие
события, персоналии и иные признаки, не могут рассматриваться
в едином исследовательском контексте.

лава 4
ТРАНСФОРМАЦИЯ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»:
ОТ РАСОВОЙ КОНСПИРОЛОГИИ
К СОЦИОЦЕНТРИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ
Необходимо четко различать такие понятия, как
«теория заговора» и «ксенофобия». В отличие от «теории
заговора», ксенофобия представляет собой интуитивно-
эмоциональное отторжение, неприятие представителей
иного этноса, расы. Как правило, ксенофобская реакция
индифферентна к рассмотрению социально-политических
форм организаций отторгаемого объекта. Данный вид
реакции ситуативен, последующая апелляция к религиозным,
этическим, историческим различиям уже выходит за рамки
ксенофобии и принимает форму национализма. Именно
национализм рационализирует, придает дискурсивность
и культурную легитимность архаико-эмоциональным
проявлениям ксенофобии, поднимая ее на более высокий
уровень. «Национализм как идеология или как социальное
движение — явление исключительно нового, «модерного»
времени; он не известен в странах, не затронутых процессом
модернизации. Национализм возникает как специфическая
идеология массовизации, то есть как формирование
представлений о коллективной общности и целостности,
охватывающих все прочие социальные образования, которые
существовали прежде: сословия, конфессии,
территориальные или этноязыковые общности и группы»261, —
отмечают современные исследователи. Поэтому необходимо
четко различать национализм от внешне похожих на него
образований: этноконфессиональные общности, этнопле-
160

менные формы солидарности и в нашем случае проявления
ксенофобии.
Ксенофобия и национализм различаются не только
содержательно, но и по месту бытования. Ксенофобия
может существовать, естественно, с различными
степенями проявления, как в традиционном, переходном, так и в
модернизированном обществе. «Теории заговора» же, как
и национализм, свойственны исключительно
модернизированным обществам. Традиционным обществам «теория
заговора» не нужна, все практические задачи находят свое
решение при актуализации архетипов, устойчивых к самым
сильным социально-политическим потрясениям.
Практическое объяснение этому находится при
обращении к социологической теории Ф. Тенниса. Согласно
его точке зрения, все богатство социальных форм,
общественных институтов сводится к двум его основным видам:
общности (Gemeinschaft) и обществу (Gesellschaft).
Общность берет свое начало в семье, в которой органически
сочетаются функции собственно социальные (иерархия) и
горизонтальные связи. Именно родовые связи внутри
общины позволяют ей сохранять или восстанавливать
устойчивость при самых неблагоприятных условиях. «Основанное
на кровных узах сосуществование делает общность особенно
сильной и стабильной формой социальной системы. Даже
будучи разлученными, например территориально
разделенными, члены общности по существу остаются связанными
между собой»262. Исходя из этой позиции, общинное
единство ощущается как единственная возможность сохранения
индивида обрести некоторую ментальную и социальную
устойчивость в зыбком и зачастую неопределенном
внешнем мире.
С другой стороны, устойчивость оборачивается
инстинктивным желанием оградить подобный вид связей,
отношений от любого внешнего воздействия.
Воздействия могут принимать совершенно различные формы:
культурные, политические, экономические и т. д. «Попав
161

в иноэтническую среду, человек мгновенно обнаруживает
различия в языке. Определенный дискомфорт и неловкость
создают и менее значимые этнические определители, или
маркеры, например одежда, пища, манера общения»263.
Но первой формой данного влияния становятся
непосредственные, личностные контакты с представителями иных
обществ, этносов, рас. Поэтому ксенофобия и выступает
как отражение коллективного неприятия потенциальной
возможности изменения (деформации) общинного бытия.
Приведем высказывание по этому поводу известного
американского писателя Г. Ф. Лавкрафта: «Китайцы считают
наши манеры плохими, наши голоса — хриплыми, наш
запах — тошнотворным, а нашу белую кожу и длинные
носы — омерзительными? словно проказа. Испанцы
считают нас пошлыми, грубыми и неуклюжими. Евреи...
искренне полагают, что мы дикие, садистские и по-детски
лицемерны. Так каков же ответ? Просто держитесь как
можно дальше от массы всех этих почти равных и высоко
развитых рас»264. Говоря об относительности национальных
и расовых стереотипов, писатель делает парадоксальный
вывод об их внутренней, внеэмпирической истинности.
Размышляя о специфике возникновения особого типа
англосаксонского протестанта, сформировавшегося в Новой
Англии, Лавкрафт подчеркивает, что это стало возможным
лишь при условии сохранения социокультурной и
этнической замкнутости. Причем этническая изолированность
имеет куда большее значение по сравнению с
социокультурной. Для Лавкрафта, родившегося и проведшего молодые
годы в Новой Англии, недолгие годы жизни в Нью-Йорке
были особенно неприятны из-за постоянных контактов с
«новыми американцами» самого разного этнического и
расового происхождения.
Приведем здесь высказывание Ж.-П. Сартра,
исследовавшего истоки юдофобии на материале французского
общества: «Антисемитизм — это примитивная манихеист-
ская концепция мира, в которой ненависть к еврею заняла
162

место главного объяснительного мифа. Речь тут идет не об
изолированном мнении, а о глобальном выборе
ситуационным человеком самого себя и своего взгляда на мир»265.
Уровень рефлексивности ксенофобии всегда невысок, но
впоследствии ксенофобские настроения могут включаться
в более высокие интеллектуальные формы. Но все же
неприятие на инстинктивно-эмоциональном уровне и здесь
является исходной формой. Показательны и важны в
данном контексте слова П. Дрие ла Рошеля, размышляющего
по поводу истоков своего неприятия евреев. Говоря о себе
как об «умном антисемите», то есть стараясь нивелировать
эмоциональный фактор рациональными доводами,
французский писатель все же вынужден признать следующее:
«Прежде всего я испытываю к ним физическое отвращение.
Конечно. Потом я нахожу их не очень умными, не очень
глубокими. И совсем неартистичными. Лишенными вкуса,
чувства меры. Эта их манера никогда не чувствовать того,
что они заставляют чувствовать нас самих»266. Заметим, что
отторжение Дрие евреев начинается с важной оговорки:
неприятия на уровне бессознательного, дополненного
затем отрицанием интеллектуального характера: «неумные»,
«неглубокие». Завершается эскапада же обвинением в
изначальной чуждости евреев французскому этносу:
невозможностью соединения евреев и французов в
иррационально-эмоциональной сфере. Другим примером сочетания
рационального и инстинктивного в толковании «образа
чужого» может служить фигура Т. С. Элиота. Тонкий поэт и
рафинированный интеллектуал, Элиот на протяжении всей
своей жизни отстаивал тезис о самобытной «европейской
культуре», фундаментом которой выступает христианство.
Поэт неоднократно высказывал беспокойство по поводу
явных признаков ее упадка, связывая их с деформацией
внутри самого общества. Причина же тому — наличие
«агентов разрушения», субъектов, изначально чуждых
«духу и плоти» европейского мира. Так, в прочитанной в
США в 1933 г. лекции «Поклоняясь чужим богам» Элиот
163

заявляет о «нежелательности присутствия в однородном
по национальным и религиозным признакам обществе
большого числа евреев-вольнодумцев, нарушающих
социальную гармонию общины»267. Обратим внимание на
то, что поэт делает упор на морально-религиозной стороне
своего неприятия «евреев-вольнодумцев». Это должно
свидетельствовать о более высоком рефлексивном уровне его
«антисемитизма», перерастающем «обычную ксенофобию».
Но в недавно опубликованной работе «Т. С. Элиот:
Антисемитизм и литературная форма» Э. Джулиуса приводятся
более широкий ряд примеров, демонстрирующих, что к
объектам отторжения у Элиота относились не только
исключительно евреи: «Джилиус вписывает антисемитизм
Элиота в характерную политкорректную схему «расизм,
шовинизм, антисемитизм» и теорию «инаковости» (Other).
В разделе «Антисемитизм, женоненавистничество, расизм»
исследователь замечает: «Вот «негры» Элиота. В его
творчестве «женщины», «евреи» и «негры» являются чужаками,
хотя и не вполне взаимозаменимы»268. Как мы видим,
пусть и с известными оговорками, основанием неприятия
«евреев-вольнодумцев» выступает все-таки инстинктивное
отторжение, связанное с целостным переживанием мира,
для которого всякий инородный элемент (евреи, негры,
гомосексуалисты) есть вызов подобной целостности. Об
этом рассуждал Элиот в своей известной работе «Идея
христианского общества». Образцом христианского общества
выступают община или приход, функционирование которых
во многом определяется их замкнутостью или даже
самоизоляцией: «Религиозная жизнь людей была бы во многом
делом поведения и следования традициям; социальные
обычаи приобретали бы религиозные санкции; без
сомнения, появилось бы много лишнего, не связанного с верой,
в местных обычаях и обрядах, которые, в случае
привнесения в них слишком большой доли эксцентричности или
суеверия, были бы корректируемы Церковью, но которые,
с другой стороны, способствовали социальной крепости и
164

согласию»269. Для Элиота «социальная крепость и согласие»
мыслятся как следование определенному социокультурному
кодексу, исполнение которого фактически невозможно без
этнической и религиозной унификации.
Данные интеллектуальные формы отражают, как уже
отмечалось выше, процесс социокультурной
самоидентификации. Аргументация к биологическим сторонам часто
используется конспирологическими авторами. Без
сомнения, здесь наблюдаются как натуралистической версии
«теории заговора», так и индивидуальные ксенофобские
убеждения.
В качестве весомого примера сошлемся на случай
А. Гитлера. В так называемой «библии нацизма» — «Моя
борьба» он достаточно подробно рассказывает об истоках
своего антисемитизма. Живя в Линце, будущий фюрер
фактически не сталкивался с еврейской диаспорой. Те же
немногие евреи, с которыми ему приходилось общаться,
представляли собой ассимилированный вариант
европейского еврейства, то есть внешне не отличались от прочих
«добропорядочных» немцев. Только переехав в Вену, Гитлер
смог увидеть евреев «настоящих»: «Проходя однажды по
оживленным улицам центральной части города, я внезапно
наткнулся на фигуру в длиннополом кафтане с черными
локонами. Первой моей мыслью было: и это тоже евреи?»270
Идентификация евреев становится возможной только при
наличии ярко выраженных внешних черт, служащих
границей, отделяющих один этнос от другого. Наиболее сильным,
биологически заданным маркером подобного разделения
служит обращение к обонянию. Продолжим цитирование
«нацистской библии»: «Что касается нравственной чистоты,
да и чистоты вообще, то в применении к евреям об этом
можно говорить лишь с большим трудом. Что люди эти
не особенно любят мыться, это можно было видеть уже по
их внешности и ощущать, к сожалению, даже с закрытыми
глазами. Меня по крайней мере часто начинало тошнить от
одного запаха этих господ в длинных кафтанах»271.
165

То, что указанная ссылка на обоняние (присутствующая
также и в высказывании Лавкрафта) — наиболее архаичный
и поэтому весьма сильный способ различения свой/чужой,
свидетельствует и текст отечественного конспиролога:
«О какой культуре евреев можно говорить, если, по
выражению одного сиониста, «израильским Евам отведена
роль вьючных животных и родильных машин». Или еще:
где появляется и начинает проживать еврей, то оттуда хоть
беги, поскольку обнаруживается исчезновение гигиены и
появление грязи и вони. Может быть, в Израиле чисто?
Отнюдь. Туристов всегда поражает, что город Вифлеем,
где родился Христос, содержится в невероятной грязи»272.
Отметим, что аргументация автора, направленная против
евреев, носит двойственный характер. Слова «безымянного
сиониста» о печальной судьбе женщин в еврейском мире у
автора не вызывают бурной реакции, не становятся
поводом к дальнейшим размышлениям. Они выполняют роль
иллюстративного материала, достаточно отвлеченным
подтверждением общего тезиса о порочности евреев. Вторая
часть высказывания, усиленная экспрессивной лексикой
(«грязь», «вонь»), отмечена ярко выраженной
субъективностью, не оставляющей сомнений в авторской позиции.
Заметим, что в некоторых случаях ксенофобские
проявления могут содержать в себе элементы, соотносимые с
«теорией заговора». Обратится для подтверждения этого
положения к деятельности Британского союза фашистов
(БСФ), возникшего в Великобритании в тридцатые годы
прошлого века. В агитационной работе БСФ значительное
место занимала антисемитская пропаганда, с помощью
которой руководители партии стремились привлечь в ряды
союза представителей среднего класса. На страницах
изданий БСФ, в публичных выступлениях его лидера О. Мосли
звучали многочисленные обвинения в адрес проживающих
в Англии евреев. Отечественный исследователь БСФ
пишет о характере обвинений следующее: «Идеологи Союза
фашистов стремились доказать всевластие и антибритан-
166

ский характер деятельности евреев, обвиняли еврейских
финансистов в том, что они вкладывают деньги за пределы
страны и тем самым не способствуют развитию
английской промышленности, переживавшей в первой половине
30-х годов трудные времена. Кроме того, лидеры Союза
фашистов утверждали, что евреи используют потогонную
систему на принадлежащих им предприятиях и
применяют нечестные методы конкуренции»273. Как мы видим,
конспирологические настроения являются логическим
развитием реальных социальных конфликтов, затрагивающих
интересы конкретных субъектов. Поэтому не случайно, что
рост сторонников партии Мосли имел всегда ситуационную
природу, соотносясь, допустим, с увеличением безработицы
в конкретном графстве. При этом для новоиспеченных
членов БСФ идеологические и конспирологические
проблемы носили заведомо вторичный характер. Вступление
в БСФ для большинства из них было средством решения
личных проблем. Для убежденного же конспиролога его
личные трудности и неурядицы — это всего лишь
побочный продукт деятельности тайных обществ. Приоритетом
выступает решение глобальных вопросов, нивелирующее
индивидуальные моменты.
Для общественного функционирования необходимо
наличие внутри социума связей, являющихся следствием
добровольно-нормативных отношений. Вследствие этого
индивид теперь вправе выбирать или самоопределяться
в качестве основного элемента социальной системы.
Безусловно, что коллективные действия и в этом случае
присутствуют, но реализуются с совершенно другими целевыми
установками. Для подобного взаимодействия свойственно
договорное отношение к тем или иным
социально-политическим операциям. Их продолжительность и
интенсивность зависят лишь от того, насколько субъект считает
для себя выгодным и перспективным продолжение данных
отношений. Обратимся к мнению В. А. Тишкова, одного
из известных современных социальных антропологов:
167

«Когда индивид сталкивается с риторикой национализма...
эти призывы могут не влиять на идеально рациональный
субъект. Однако рефлексия на внешние призывы зависит от
того, как они оформлены и в какой ситуации
транслируются, а также есть ли возможность и способность у личности
оценить последствия предлагаемого выбора и соотнести
с другими возможными стратегиями»274. В любом случае,
как мы видим, происходит ли присоединение или оно
отсутствует, индивид отныне является главным элементом
социальных процессов.
Как это ни парадоксально, конспирология идеально
вписывается в контекст социокультурной модернизации. То,
что считалось элементом архаичного сознания, прекрасно
адаптировалось в новых условиях информационного
общества и даже обрело «второе дыхание». С чем это связано?
Во-первых, напомним о сделанном нами выводе,
касающемся «интеллектуальной природы» «теории заговора».
Складывающееся на наших глазах мировое
информационное пространство, невероятная, по меркам совсем недавних
дней, скорость нахождения и передачи информации, стали
идеальной средой для конспирологического творчества.
Более того, именно по этой причине, как считают сами
конспирологи, возможным становится полноценное
разоблачение подрывной деятельности субъектов конспирологии.
Достаточно ясно об этом говорит известный русский кон-
спирологический автор Д. Е. Галковский. Развивая тезис
о Великобритании как тайного инициатора важнейших
событий как российской, так и мировой истории, он
отдает должное профессионализму английских спецслужб,
сумевших провести ряд блестящих тайных операций (от
инспирации Первой мировой войны до развала СССР). Но
в условиях развития информационного общества
устаревшими и абсолютно неэффективными оказываются методы,
применяемые всего несколько десятилетий тому назад:
«Это хорошо продуманная и оплачиваемая система лжи,
у которой есть только один недостаток. Она совершенно
168

не рассчитана на существование в условиях
гиперинформационного общества с Интернетом и мультикультурным
менталитетом нового поколения. Это архаика»275. «Теория
заговора», как мы уже отмечали, доказала свою
современность, и статус архаического артефакта ей явно не угрожает.
Во-вторых, «теория заговора», как это ни странно
звучит, только сегодня приобретает глобальное измерение,
приобретя адекватный инструментарий. Произошедший
отказ от натуралистического варианта «теории заговора»,
с одной стороны, оказался созвучен «духу эпохи», а с
другой — отражает процесс, идущий внутри самой «теории
заговора». Как мы уже говорили, конспирология достаточно
динамична: это одно из объяснений ее устойчивости.
Частные, авторские конспирологические теории практически
всегда служат объектом жесткой, пристрастной критики со
стороны самих же конспирологов. Исключение составляет
свод работ «классиков», но и этот высокий статус не является
гарантией абсолютного и постоянного признания.
Произошедшее смещение из области расовой конспирологии на
уровень социальный не подорвало внутреннего единства
самой «теории заговора», ее имманентной истории. На
этом процессе перехода мы остановимся более подробно,
ибо он наглядно демонстрирует потенциал конспирологии,
способность «вживляться» в общество на фоне самых
динамических процессов. Что собственно означает подобный
переход? На первом этапе развития конспирологии наличие
тайного мирового заговора объяснялось наличием
определенного этноса, ставящего перед собой цель достижения
тотального господства. Названный тип по времени
возникновения соотносился с эпохой Просвещения, совпадая с ней
не только хронологически, но и используя
методологические наработки XVIII в. Содержательно «теория заговора»
замыкается на двух взаимосвязанных схемах. В первой
субъектом заговора выступают масоны, во второй — евреи.
Нередко эти субъекты объединялись, что прослеживается
в работах многих конспирологов позапрошлого и начала
169

прошлого века. Причем эта связь не была результатом
случайного, произвольного выбора, но достаточно жестко
соотносилась с натуралистическим вариантом конспиро-
логии. Если в еврействе подчеркивалась расовая чуждость
европейскому миру, что с неизбежностью вело к «тайной
войне еврейской расы» против европейских народов276, то
масонство становилось носителем космополитического
начала. Космополитизм в трактовке натуралистической
конспирологии лишался любых расовых, а тем более
национальных черт, что и служило маркером его социальной
опасности. Отказ от расовой самоидентификации при
наличии разветвленной системы лож, то есть тайных обществ,
с фатальностью обрекает масонство на противостояние
социальному большинству. В этом противостоянии
масонство и еврейство, несмотря на свое внешнее несовпадение
и даже противоположность, оказываются естественными
союзниками. Первая проверка подобного союза — Великая
французская революция — демонстрирует эффективность
подобной связки. Приведем слова, наверное, самого
известного французского конспиролога XDC в. Э. Дрюмона,
сказанные по поводу возможности несовпадения деятельности
масонов и евреев: «Герцог Орлеанский, глава французского
масонства, открыто вступивший в заговор против своего
двоюродного брата, не мог отговориться незнанием; он
был в близких сношениях с евреями и знал, что они были
руководителями масонства. Граф Глейхер в своей книге
«Достопримечательные события» рассказывает, что во время
путешествия герцога Орлеанского в Англию он получил от
раввина Фальк-Шека перстень-талисман, кайнаот, который
должен был доставить ему престол»277.
Контроль евреев над масонством служит еще одним
доказательством весомости расового фактора; братство
«вольных каменщиков», отказавшись от расовой
самоидентификации, ничего не смогло противопоставить еврейской
экспансии. Обратим далее внимание на многочисленные
обвинения масонов в антихристианстве, ставшие почти
170

традиционными в «теории заговора». На наш взгляд,
подобные обвинения демонстрируют не столько
приверженность конспирологов натуралистического направления к
религии, сколько служат средством акцентирования выхода
масонства за пределы устоявшейся социальной общности,
в которой расовые, культурные и религиозные маркеры
образуют детерминанту. Христианство с неизбежностью
«привязывается» к тому, что Шпенглер в «Закате Европы»
называет гештальтом европейского мира, лишаясь
значительной степени изначальной метафизичности и
интернациональности.
Почему же связка «евреи — масонство» теряет
актуальность для «теории заговора»? Здесь есть несколько причин.
Первая из них заложена в зримом противоречии внутри
расовой версии «теории заговора». Стремясь к максимальному
этническому дистанцированию, подчеркивающему
взаимную чуждость евреев и европейцев-арийцев, конспирологи
игнорируют ассимиляционные процессы, строя «чистую
модель» конспирологической вселенной. Парадоксально,
но многие представители расового направления при
попытке эмпирического анализа фактически подрывают
собственную концепцию. Тот же Дрюмон, утверждая о
наличии «еврейского заговора» против Франции, приходит к
выводу о неоднородности современной «еврейской расы».
Он делит ее на две ветви: «северную» и «южную». Принцип
разделения носит ярко выраженный социокультурный
характер: «южная ветвь» испытывает мощное воздействие
романской, преимущественно французской культуры,
«северная ветвь» формируется под влиянием немецкой
культуры. Оказывается, что, несмотря на изначальную
порочность, «южные евреи» сумели воспринять элементы
французской культуры и ментальности: «Южный еврей
примешивает к своим финансовым предприятиям хоть
каплю поэзии; он отнимает у вас кошелек — того требует
племя, но в силу соображений, не лишенных известной
возвышенности. Подобно Миресу, Мильо и Перейре он
171

водит знакомство с учеными, издает газету, в которой
иногда пишут по-французски, ищет общества литераторов и
считает за честь видеть их за своим столом»278. «Северные
евреи» добавляют к своим отрицательным расовым чертам
влияние немецкой культуры, которое усугубляет общую
негативную картину. Автор рисует весьма отталкивающий
портрет «северного еврея»: «В нравственном отношении
тщеславен, невежествен, стяжателен, неблагодарен, подл,
низкопоклонен и нагл; по наружности он грязен, оборван
и покрыт чесоткою»279. Получается, что южный тип евреев
при всех оговорках демонстрирует позитивные
трансформируемые характеристики именно как следствие влияния
французской культуры, что, по существу, противоречит
расовой доктрине, доказывающей статичность, фатальную
заданность расовых свойств. Еще раз подчеркнем это,
сославшись на слова русского конспиролога начала прошлого
века: «Расы отличаются друг от друга столь коренными,
безусловными и неустранимыми признаками, что
игнорировать их существование немыслимо. Устойчивость расовых
типов, в свою очередь, настолько сильна и непоколебима,
что перемена среды решительно бессильна нивелировать
их, наглядным тому доказательством служит в особенности
еврейство» .
Желая подчеркнуть различие между двумя ветвями
европейского еврейства, Дрюмон связывает «тайную
войну» против французской нации с происками «северных
евреев»: «Еврейская пресса и банк взяли Гамбетту под свое
покровительство и прославили маленького секретаря Кре-
мье великим человеком только потому, что, несмотря на
свое итальянское имя, он был еврей немецкого
происхождения»281. Следует отметить, что «непоследовательность»
позиции Дрюмона не следует понимать как некоторое
исключение в расовой конспирологической мысли конца
XIX в. Конспирологическая мысль на первом этапе своего
существования носила ярко выраженный натуроцентри-
ческий характер. Хронологически мы можем заключить
172

данный период в рамки столетия: от середины XIX в. до
середины прошлого, XX в. Расовые, этнические особенности
определяли, по мнению авторов «теории заговора», схему
тотально неизбежного исторического противостояния тех
или иных народов. Аргументация биологического толка
активно присутствует в работах весьма широкого спектра.
Расовые аргументы используются в ряде работ, внешне
посвященных религиозной проблематике. Обращение
конспирологических авторов к этому вопросу определено
важной внутренней проблемой «теории заговора» того
периода. Говоря о противостоянии «белой расы», конспирологи
среди определяющих качеств европеоидов особое внимание
уделяют христианству, понимаемому как предикат «белой
расы». Сложность возникает при обращении к
историческим корням христианства, которое объективно возникает
внутри мессианского движения иудаизма и первоначальной
средой которого выступает еврейское население Палестины.
Краткое обоснование этой проблемы отражено в словах
Д. Рида: «Утверждение, что «Иисус был евреем», постоянно
употребляется в наш век с политическими целями. Им часто
пользуются для заглушения возражений против влияния
сионистов в международной политике и захвата Палестины,
ибо раз Иисус был евреем, то нельзя христианам
протестовать против того, что делается во имя евреев»282. Данные
факты являются неприемлемыми для натуралистического
варианта «теории заговора», действительно затрудняя
«возражения» и «протесты», и вынуждают ее авторов заняться
пересмотром истоков и истории христианства для создания
их «адекватной», «первозданной» версии.
Обратимся к сочинению Д. Коннера «Христос не был
евреем», которое является своеобразной квинтэссенцией
данного подхода как с методологической, так и с
содержательной стороны. Ставя перед собой задачу открыть
истинную историю возникновения христианства, автор
определяет ее важность помимо необходимости собственно
исследовательской, с конспирологической позиции: «Ак-
173

туальность темы возрастает в связи со все усиливающимся
наступлением еврейской расы на весь христианский мир»283.
Это наступление сопровождается, по мнению автора,
спекулятивными ссылками на иудаистские истоки христианства,
что в корне неверно. Качественное различие между
иудаизмом и христианством заключается в характере культов, если
первый представляет собой «тайный и закрытый расовый
культ», то есть собственно тайное общество в конспироло-
гической интерпретации, то христианство ориентировано
на создание открытого этического культа.
Система доказательств Коннера строится на допущении
биологически нееврейского происхождения Христа, что тем
самым решает натуралистический подход его внутреннего
противоречия, так как принимая во внимание
культурологические, собственно религиозные аспекты христианства,
нельзя не признать их внутреннюю связь с иудаизмом.
«К счастью, помимо генеалогического, есть еще историко-
расовый подход, который расширяет и облагораживает
тему, придавая ей достойную значимость, и устраняет
ошибочные генеалогические обоснования»284, — объясняет
свой выбор Коннор. Авторские аргументы базируются на
признании Галилеи в качестве неиудейской территории,
населенной представителями арийской расы. Используя
данные антропологии и археологии, автор рисует картину
тотального противостояния Христа еврейскому окружению:
«В течение всего служения Христа он находил множество
случаев отозваться похвально о галилеянах в отличие от
их еврейских соседей и иногда в ущерб последним»285. Для
Д. Рида возражения против еврейского происхождения
Христа концентрируются в трех положениях:
религиозном, политико-географическом и расовом, причем два
последних положения, несомненно, внутренне связаны и
взаимодополняемы.
Галилея — родина Христа — не являлась частью Иудеи,
была политически изолирована, имела собственного
римского наместника. Рождение же Иисуса в иудейском Вифле-
174

еме имеет лишь политическую причину, заключающуюся в
путешествии беременной Марии для участия в объявленной
переписи. Для ортодоксальных иудеев Галилея не была
территорией с идентичной религиозной составляющей, что
отражено даже в ее названии — древнееврейское «Галил»
означает «область язычников». «Смешанные браки между
жителями этих двух стран были запрещены, и еще до
рождения Христа Симон Тарсис, один из Маккавейских князей,
насильно переселил всех проживающих в Галилее иудеев
обратно в Иудею. Другими словами, и по расе, и
политически галилеяне и иудеи были различными народами»286.
Как мы можем заметить, сам способ мышления
сторонников натуралистической версии «теории заговора»
восходит непосредственно к вышеупомянутым дискуссиям
между полигенистами и моногенистами в XVIII в. Хотя
Коннор, как и другие сторонники натуралистической
конспирологии, всячески подчеркивают свою личную
религиозность, стремление следовать освященным веками
христианским канонам, их отношение к религии является не
столь однозначным. Во-первых, преобладание аргументов
объективно-научного характера свидетельствует о том, что
собственно религиозные доказательства утрачивают
фундаментальность, вскрывается их недостаточность в контексте
рационалистического мышления. В данном случае частое и
настойчивое обращение к христианству, его истории и
священным текстам служит важной, но все же лишь
дополняющей частью по отношению к естественнонаучному базису.
Во-вторых, сфера сакрального «перекрывается» следующей
из естественнонаучной установки логикой, что делает сами
ссылки на библейские источники избыточными, значение
последних все более смещается в область функции
эстетической, призванной более украшать текст, чем определять
его содержание. Эти весьма непростые отношения между
сущностью «теории заговора» и теми авторами, которые
позиционируют себя в качестве «религиозных конспирологов»,
нередко приводят к внутренним конфликтам.
175

Схожие противоречия содержатся, например, в работах
уже упомянутого выше X. С. Чемберлена. Один из
классиков расовой конспирологии, он немалое место уделял
обоснованию расовой дифференциации между европейцами
и евреями. Принцип примата расового фактора выступает
для него как основополагающий при анализе любого
социокультурного явления. Приведем его весьма определенное
высказывание по данному вопросу: «Человеческий
интеллект должен представлять собой богатейшую градацию
всевозможных степеней и родов развития, и притом как в
форме индивидуального различия, так и в особенности
благодаря расовому подбору. Утверждение Макса Мюллера, что
между китайскими таоистами и индийскими браминами
«нет никакого специфического различия» — просто
чудовищно»287. Таким образом, «чудовищным» представляется
любая попытка сопоставления религиозных и культурных
основ этносов вне расовой парадигмы. Доминированием
расового начала объясняется и особенное положение евреев,
сохранивших в неприкосновенности чистоту собственной
крови: «Посмотрите, с каким неподражаемым мастерством
они сумели использовать закон «чистокровности» в видах
распространения своего господства: родовой ствол остается
неприкосновенным, ни одна капля чужой крови в него не
проникает»288. В этом отношении, по мнению конспиро-
лога, необходимо перенимать опыт евреев, использование
которого поможет европейским народам сохранить свою
идентичность. Именно утрата расовой идентичности
под влиянием множества факторов — от многовекового
господства католицизма в Европе с его равнодушием к
расовой проблеме до распространения либеральной
идеологии, — делает европейские народы особенно уязвимыми
в «тайной войне», объявленной Европе евреями. Исходя
из сказанного, можно было бы считать Чемберлена
представителем расовой «теории заговора» в ее наиболее чистом
виде. Но некоторые особенности его концепции заставляют
не торопиться с поспешными выводами.
176

«Непоследовательность» позиций как Дрюмона, так и
Чемберлена являлась следствием историко-политических
процессов, которые были гораздо шире связки «евреи —
европейцы». Западный мир вступал в «золотую эру»
колониализма, подчиняя себе не только отдельные страны, но
и целые материки. В этой ситуации тотального торжества
западного мира, осуществленного с минимальными
людскими и финансовыми потерями, расовая конспирология
оказывается попросту избыточной. Ассимиляционные
процессы внутри европейского еврейства, его
социокультурное сегментирование с последующим возникновением
«французских евреев», «немецких евреев», «российских
евреев» требовали нового субъекта «теории заговора». Но
это оказалось практически невозможным, учитывая зримую
абсурдность возможной угрозы, допустим, со стороны
африканских народов. Налицо было расовое различие, но
которое не имело конспирологического потенциала.
Вторая причина изменения концептуального вектора
конспирологии заложена в социально-экономической
динамике западного общества. Вслед за экономическими
трансформациями неизбежно следовали изменения в
общественном сознании. Оказалось, что складывающаяся
социально-политическая система, называемая
капитализмом, достаточно эвристична с позиции «теории заговора».
Современный отечественный исследователь А. Неклесса,
говоря об особенностях природы капитализма, с ее
социальной стратегией, этическими нормами и общей
мировоззренческой ориентацией, подчеркивает генетическую
связь между бытованием тайных обществ и формированием
новоевропейского сознания. «Изгнанные из легального
мира, вынужденные обитать в нем в «масках», общаться
между собой непрямым образом, сектанты вскоре
обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств
обладают серьезными конкурентными преимуществами
и великолепно подготовлены для «системных операций»;
иначе говоря, владеют готовым механизмом для реализа-
177

ции сговора и контроля над той или иной ситуацией, для
разработки и проведения в жизнь сложных многошаговых
проектов»289. Развитие этого положения мы можем найти в
работах известного социолога А. А. Зиновьева. Размышляя
над «феноменом западнизма», он акцентирует внимание
на конспирологическом элементе развития западного
общества. Исследователь подчеркивает значения понятий
«внутренняя власть» и «сверхвласть», в действительности
определяющих функционирование властной системы. Не
отрицая элементов открытой, рыночной экономики как
«фасада» западного мира, Зиновьев делает упор на
изнаночной стороне западной системы власти: «Особое место в
системе власти занимает совокупность секретных
учреждений официальной власти и вообще всех тех, кто организует
и осуществляет скрытый аспект деятельности власти»290.
Тайный аспект власти, реализуемый в
функционировании «секретных служб», «секретных договоров» и тайных
обществ приводит к возникновению «сверхвласти» —
использованию скрытых от общественного контроля рычагов
власти, субъектами которой не всегда являются лица,
наделенные легитимной властью. К ним относятся не только
профессиональные политики, крупные промышленники и
банкиры, владельцы газет и телеканалов, но и священники,
университетская профессура, деятели искусства. Именно
они вступают между собой в неформальные связи, не
только принимая наиболее важные для общества решения,
но и контролируя более низкие социальные уровни: «Эта
элитарная среда существует не только на национальном
уровне, но и на наиболее низких — на региональном и
локальном. Она образует своего рода неформальные
«директораты», контролирующие все ключевые учреждения
общества»291. Не используя напрямую понятия «заговор» и
«конспирология», ученый тем не менее размышляет вполне
в конспирологическом контексте, рисуя впечатляющую
картину тайных аспектов социальной жизни. В результате
«сверхвласть» становится подлинным имманентным нача-
178

лом самого западного общества: «Она не зафиксирована и
не признана как явление правовое, конституционное. Но
в этом нет никакой надобности, ибо она, в принципе, есть
образование качественно иного рода, чем просто
политическая власть. Она аккумулирует в себе высший контроль
над всеми аспектами общества, включая всю его систему
власти»292.
Куда более радикальную позицию в отношении генезиса
конспирологии занимает известный российский ученый
А. И. Фурсов. В ряде своих работ он проводит мысль об
онтологической связи между конспирологией и
возникновением капитализма в Западной Европе. Одной из главных
черт капитализма является преодоление
национально-государственных границ, которые выступают как естественные
ограничители перемещения как продуктов производства,
так и денежной массы, то есть собственно капитала:
«Поскольку товарные цепи постоянно нарушают
государственные границы, буржуазия испытывает острую необходимость
в организациях наднационального, мирового уровня»293.
Возникает объективная потребность в создании «тайных
обществ», целью деятельностью которых выступает
налаживание каналов движения капитала, сохранение его
целостности и ограждение амбиций национальных
государств на проведение независимой финансовой политики.
Прообразом подобных тайных обществ следует считать
еврейские общины, с их особым традиционным интересом
к финансовым операциям и этнической сплоченностью.
Постепенно выявляется высокая эффективность конспиро-
логической модели, которая распространяется на многие
сферы социального бытия. Исследователем вводится новое
понятие, обозначающее данный феномен: «Каждый новый
этап в развитии капсистемы модифицировал старые или
создавал новые конспироструктуры (далее К-структуры),
соответствовавшие усложняющимся задачам управления
мировыми процессами, массами, с определенного
этапа — информацией, культурой (психоисторией)»294. Высо-
179

кая эффективность К-структур объясняется тем, что они
игнорируют традиционные механизмы принятия решений
с их громоздкими процедурами и зачастую этической «на-
груженностью». В настоящее время капиталистическая
система представляет собой сложную систему ТНК,
каждая из которых одновременно является и К-структурой с
характерной для нее изолированностью, не поддающейся
внешнему (государственному или общественному)
контролю. Заметим, что в данном пункте картина, нарисованная
Фурсовым, во многом совпадает с мнением, высказанным
Зиновьевым. Причем и в первом, и во втором случае
авторы уклоняются от именно конспирологического анализа,
опускают эмпирические данные в пользу создания более
объемного объекта исследования, в котором, в отличие от
ортодоксальных представителей «теории заговора», тайные
общества и их деятельность не трактуются в качестве
образований, первичных по отношению к социальной структуре,
но выступают в виде естественного дедуктивного продукта
социального развития.
Иными словами, и Фурсов, и Зиновьев не ставят перед
собой цель конспирологических разоблачений. Смысл их
позиции в признании объективности проблемы «теории
заговора» в контексте генезиса западной цивилизации, в
необходимости четкого проговаривания, социальной онто-
логизации «теории заговора», выведение ее из общественной
тени, если не сказать «подполья». Признавая несомненную,
как бы совсем недавно сказали, прогрессивность подобного
взгляда на проблему «теории заговора», необходимо указать
на явно односторонний подход к толкованию самой
природы вопроса. Оба автора исходят из марксистского посыла,
в основе которого лежит хорошо знакомый экономический
детерминизм. Тем самым из пространства «теории
заговора» исключается его этническая составляющая, без учета
которой наш анализ будет заведомо неполон.
Сразу следует оговориться, что мы вовсе не склонны
отождествлять субстанциональность капитализма с дея-
180

тельностью или восприятием в качестве таковой тайных
обществ. Это бы в известной мере упрощало, примитивно
детерминировало такое сложное, противоречивое явление
культуры и истории, как капитализм. Но несомненно и
то, что на глубинном, онтологическом уровне «теория
заговора», выступая в роли уникального социокультурного
феномена, обязана своим существованием качественным
изменениям в общественной, религиозной, экономической
жизни стран Западной Европы. Мы не утверждаем, что
этнический аспект отныне полностью исключается из «теории
заговора». Речь идет о произошедшем синтезе социального
и этнического, когда расовая характеристика перестает
восприниматься в качестве единственного источника кон-
спирологического конфликта. Итак, субъектом на
следующем этапе развития «теории заговора» выступает мировая
финансовая система, толкуемая в качества инспиратора всех
значимых социально-политических трансформаций. Среди
конспирологических авторов нового поколения мы можем
найти примеры осознанного отрицания натуралистических
установок расовой конспирологии. Так, современный
российский конспиролог размышляет об этническом составе
так называемого Комитета 300, о существовании которого
становится известно из одноименной работы Д. Коле-
мана. Данный комитет понимается как тайное мировое
правительство, стоящее за всеми важнейшими социально-
политическими, культурными и экономическими
трансформациями. Размах его деятельности можно представить
даже по весьма неполному перечню тех явлений, которым
он причастен: возникновение «Битлз» и неофрейдизма,
торговля наркотиками, отставка Никсона... Итак, насколько
функционирование Комитета 300 определяется этнической
принадлежностью его членов? Автор отвечает на
поставленный вопрос: «Да, евреи там присутствуют, но не составляют
большинства в Комитете 300 и к тому же выступают не с
этнических позиций, а только как представители одного из
отрядов высшего эшелона финансовой олигархии Запада.
181

На таком уровне не принято руководствоваться
этническими соображениями»295. Более того, интернациональная
финансовая система очень рационально использует этнические
особенности своих агентов: «А вот когда дело доходит до
реализации их задумок, то вот тут-то привлекаемые силы
и средства могут быть совершенно разные, в том числе и
евреи, и еврейский капитал» .
Новый политико-экономический вектор развития
«теории заговора» позволил переосмыслить традиционные
представления и схемы. Э. Саттон, один из виднейших
современных конспирологов, в работе «Уолл-Стритт и боль-
шевицкая революция» пытается опровергнуть
представление о революции в России как результате осуществления
«еврейского заговора». Последнее утверждение является
во многом базовым для расовой конспирологии. Согласно
выводам исследователя, успех большевистского
переворота объясняется вовсе не активностью евреев, но прямой
заинтересованностью крупного бизнеса, преследовавшего
весьма прагматичные цели: «Чтобы сохранить Россию как
рынок для послевоенного американского
предпринимательства»297. Поэтому крупнейшие банкирские дома Америки
(Томпсон, Морган, Рокфеллер) сознательно «подпитывали»
советский режим, рассчитывая на последующие крупные
экономические преференции. Расовая конспирология
(«еврейский заговор») служит средством дезинформации
общественного мнения, отвлекая его от истинных
участников и их мотивов: «Настойчивость, с которой
проталкивается миф о еврейском заговоре, наводит на мысль, что он
вполне может быть намеренным средством для отвлечения
внимания от действительных вопросов и действительных
причин»298. Парадокс ситуации заключается в том, что,
поддерживая большевиков, американские финансисты тем
самым закладывали «мину» под государственное устройство
США. С неизбежностью укрепившийся с помощью
американских денег, большевизм повел наступление уже на саму
Америку. А. И. Фурсов в контексте рассматриваемой про-
182

блемы отмечает «фатальное» существующее противоречие
между социумом-государством и финансовым капиталом:
«Интересы значительной части буржуазии объективно носят
наднациональный, интернациональный характер (это и есть
одно из главных внутренних противоречий буржуазии, ее
национально-интернациональная нетождественность самой
себе)»299. Положение усугубляется тем, что государства
Нового времени, сменившие феодальный тип социального
устройства, функционируют как общества национальные,
в которых нация является одним из главнейших
объединяющих начал, нивелирующим разнонаправленность
индивидуальных интересов и потребностей.
Отметим, что капитализм как система экономических
отношений требует благоприятной
социально-политической среды, вне которой его развитие затруднено. Подобной
средой становятся национально-демократические
установки и практики, одной из главнейших которых является
механизм выборов. Современный исследователь замечает
по этому поводу: «Какими бы иными качествами ни
обладала идея нации, элемент гражданственности, всеобщего
волеизъявления и массового участия в делах государства
присутствовал в ней всегда»300. Использование данных
компонентов как мощнейшего агитационного и политического
оружия позволило завершить процесс идеологического
противостояния со сторонниками «старого порядка»,
которые вынуждены были капитулировать, оказавшись в
явном меньшинстве. Но в дальнейшем демократические
практики раскрывают и свою потенциальную уязвимость,
которая, постепенно нарастая, в итоге становится уже
зримым социальным фактором. Как замечает Ж. Бодрийяр,
«Вступив в игру масс-медиа и социологических опросов,
то есть в сферу интегральной схемы «вопрос/ответ», все
факты политики утрачивают свою специфику. Выборная
демократия — безусловно, первый социальный институт,
где обмен оказывается сведен к получению ответа»301.
Внешне эффективная, воспринимаемая как технически
183

адекватная, демократическая система содержит в себе
глубокое внутреннее противоречие, анализ которого дает
нам дополняющий аспект конспирологического «бума» на
протяжении всего XX в. В своей основе демократическая
процедура, помимо иных, несомненно важных значений,
была призвана оптимизировать процедуру социальных
интенций. Субъект — производитель социального мнения
должен был обладать механизмом транслирования своего
собственного мнения, без создания которого демократия
невозможна как институт. Понимая значимость разработки и
«запуска» подобного механизма, классики либерализма еще
на заре Нового времени выводят эту проблему на одно из
первых мест в своих теоретических разработках.
Парадоксально, но абсолютистский тип правления более
соответствует индивидуальным потребностям и
интересам. В совещательных мероприятиях прежнего времени
участвовали люди, которые ясно понимали цели и задачи
своей работы. Дифференциация сословная и
имущественная давала преимущество именно в дифференцированном
подходе к решению той или иной проблемы, которая,
утрачивая абстрактность, становилась ясной конкретному
субъекту. В теоретическом, номинальном аспекте индивид
демократического общества получает куда более широкие
и важные для него права. Но реальностью становится тот
факт, что принцип массовой компетентности оборачивается
реальным отчуждением субъекта от принятия политико-
социальных решений. Феномен профессионального
политика, иллюзорно аккумулирующего желания и интенции
избирателей, которые зачастую антагонистичны по
отношению друг к другу, приводит к утрате «прозрачности»
политических процессов для большинства избирателей.
Если выразить нашу мысль в несколько «огрубленном»
виде, то вышеназванную проблему можно свести к
следующей формуле: демократия, требуя участия большинства
в демократических процедурах, в конечном счете отсекает
большинство от реального управления, так как для управ-
184

ления необходимо квалифицированное меньшинство.
Современный французский исследователь замечает по
этому поводу: «Действительно, принцип
демократического участия в управлении строится на предположении о
всеобщей компетенции, которое, как и тезис о спонтанном
формировании коллективной воли, является фикцией»302.
Другая не менее важная проблема, относящаяся к
современной «теории заговора», заключается в следующем.
Структурно, несмотря на уже отмеченное отчуждение
субъекта от политической практики, решение социально-
политических вопросов становится более прозрачным.
В наши дни, как ни в какое время, политическое действие
приближено к каждому человеку, то есть должно в идеале
сопрягаться с массовым сознанием. Политические действия
(выборы различных уровней, декларации партий) все более
приобретают признаки полуразвлекательных мероприятий.
В политических лозунгах, предвыборных кампаниях, в
публичных выступлениях большинства политиков намеренно
используется самая упрощенная лексика, доступная
практически любому члену общества. Росту подобных
настроений способствует и отношение к избирателям со стороны
современных партий. Для них избиратель прежде всего
есть отражение определенных социальных групп, интересы
которых формируются априорно, в результате некоторой
социологической выборки: начиная с семейных традиций,
места жительства и даже сексуальной ориентации.
Апеллирование к избирателю обходится на сегодняшний день
уже без деклараций идеологического или собственно
политического характера.
Но, несмотря на это, все более растет уверенность
современного человека, что важнейшие политические решения
принимаются исходя не из интересов конкретного субъекта
или социальной группы, но определяются в сфере, имеющей
весьма незначительное отношение к публичной политике —
сверхкрупных транснациональных компаниях, деятельность
которых очень трудно контролировать со стороны общества.
185

Обозначенная дихотомия между внешней открытостью
политической практики, оборачивающейся внутренней
онтологической пустотой, и закрытостью
корпоративно-финансовой сферы, которая становится объектом толкования,
и определяет значение конспирологии на современном
этапе развития.

лава 5
ПРОБЛЕМА БЫТОВАНИЯ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»
В РОССИЙСКОМ СОЦИОКУЛЬТУРНОМ
ПРОСТРАНСТВЕ В XVIILXIX вв.
Как известно, вопрос о социокультурной
идентификации российского общества имеет давнюю традицию
постановки, широчайший спектр предлагаемых подходов
и решений, во многом благодаря чему и не находит своего
окончательного ответа и поныне. К моментам, качественно
осложняющим обозначенную идентификацию, мы относим
следующий ряд трудностей и внутренних противоречий.
Во-первых, вызывает сомнение сам предмет исследования,
на роль которого предлагается целый набор понятий,
комплексных определений, имеющих не только различную
природу возникновения и бытования, но и нередко
вступающих между собой в антагонистические отношения. Не
претендуя на полноту анализа, попробуем все же выделить
наиболее принципиально значимые из предлагаемых
вариантов решения.
Это и различные модификации идей религиозного
мессианизма: от «православного мышления» (И. В.
Киреевский) до причудливого религиозного технократизма
Η. Ф. Федорова. Это и различные варианты, объединенные
тезисом о решающем значении естественно-природных
факторов и аналогий (Н. Я. Данилевский, К. Н.
Леонтьев, евразийцы, неоевразийцы). Не следует упускать из
вида и достаточно представительное течение, участники
которого указывают на государство как на движущую силу
развития российского общества. Заметим, что в рамках
187

данного подхода находится место и классическому
этатизму (В. О. Ключевской, Б. Н. Чичерин) и мыслителям,
негативно относящихся к государству как силе,
тормозящей прогрессивное движение общества (М. А. Бакунин,
И. Мечников, П. А. Кропоткин).
Во-вторых, все это дополняется неизбежным
имманентным «диалектизмом», который, впрочем, можно назвать
эклектизмом, когда в одном концептуальном пространстве
достаточно мирно уживаются теоретические аргументы,
плохо сводимые к единому знаменателю различных школ,
направлений и даже мировоззренческой ориентации. Более
или менее свежим и известным примером тому служит
отечественный вариант традиционализма, представленный
А. Г. Дугиным, пытающимся «органично» соединить
классический мессианский эсхатологизм с
супернатуралистическим вариантом толкования истории — геополитикой.
При этом не учитывается тот «немаловажный» момент, что
общая «красивость» теории оборачивается ее фатальной
нежизнеспособностью.
Определение начала российского конспирологического
дискурса является по сей день дискуссионным вопросом.
«Точку отсчета» можно попытаться найти в событиях
достаточно далекого от нас прошлого. Обратимся к двум
событиям средневековой истории в качестве начальной ступени
нашего анализа. Мы обращаемся к событиям, связанным с
деятельностью ордена тамплиеров в Европе и ересью новго-
родско-московских антитринитариев («жидовствующих»).
Это тем более важно, что во многих конспирологических
концепциях именно деятельность тамплиеров
рассматривается как центральное звено всей истории тайных обществ в
Европе. Внешне эти события разделяют всего лишь 150 лет,
что, учитывая специфику средневековой темпоральной
динамики, является совсем небольшим сроком, они
обладают чертами несомненного сходства. Кратко перечислим
основные моменты совпадения. В обоих случаях события
происходят на фоне социально-политического движения
188

к централизации государств. Тайные общества относятся
к религиозным движениям, имеющим в своих рядах
представителей высших социальных слоев. Как тамплиеры, так
и жидовствующие подвергались репрессиям с широким
использованием административных ресурсов, включая
светские и церковные.
Теперь же попытаемся осмыслить оба движения,
используя обозначенные нами методологические установки и
принципы. Уже на первом этапе следует отметить тот факт,
что движение антитринитариев имеет ярко выраженный
религиозный характер. По словам современных
исследователей, «Учение «жидовствующих» впитало в себя элементы
разнообразных ересей, переосмысленных, однако, на
основе ветхозаветной доктрины»303. Ветхозаветная традиция
выражалась в радикальном отказе от идеи тринитаризма,
за которым следовали такие же радикальные попытки
обрядового реформирования (отрицание святости икон и
крестов, монашеских институтов и т. д.).
Для нашего анализа интересен следующий момент.
Инициатором борьбы с орденом тамплиеров
выступила светская власть. Под давлением Филиппа Красивого
римский папа Климент V легитимизирует преследования
ордена. И хотя обвинения носили традиционный для
Средневековья религиозный характер (поклонение
дьяволу, культ Бафомета, ритуальное осквернение христианских
таинств), первопричиной всех событий являются
политико-экономические факторы. Как известно, орден сумел к
тому времени сосредоточить в своих руках значительные
экономические ресурсы, выступая в роли реального и почти
легального субъекта политической и экономической жизни
средневековой Европы.
Совсем другая картина вырисовывается при
обращении к отечественной истории. Как мы уже отмечали
выше, деятельность антитринитариев в основном носила
религиозный характер, практически не затрагивая
социальных, экономических, политических сторон жизни
189

русского общества. Хотя объективные предпосылки тому
были. Среди сторонников ереси выделялась такая фигура,
как Федор Курицын — влиятельнейший посольский дьяк
при Иване III. Значение и роль этой фигуры становится
определеннее, если вспомнить слова Иосифа Волоцкого,
как раз касающиеся отношения московского государя к
своему дипломату: «Державный во всем послушаше».
Непосредственным итогом деятельности Курицына в качестве
одного из лидеров ереси следует признать лишь написанное
им «Лаодикийское послание», основная часть которого,
«Литорея в квадратах», представляет собой некие
грамматические таблицы, адекватное толкование которых до сих
пор вызывает бурные дискуссии среди ученых-филологов.
Второе наше замечание касается непосредственного
влияния «жидовствующих» на социокультурный фон своей
эпохи. Хотя современные исследователи утверждают, что
«Вольнодумство распространилось повсеместно.
Торжество «жидовствующих» было безусловным»304, реальное
положение представляется нам несколько иным.
Несопоставимым с масштабом деятельности ордена являлось
число «торжествующих повсеместно»: по разным оценкам,
их количество колебалось от 22 до 35 человек, и тот факт,
что репрессии против вольнодумцев остались в рамках
достаточно локального для средневековой Руси события, не
нашел своего социокультурного «эха» в отличие от событий
европейской истории.
Следующий период возможного возникновения
отечественной конспирологии относится уже к XVIII в. — эпохе
исторических социально-политических событий, масштаб
которых несоизмерим с рассмотренным выше эпизодом
«религиозного диссидентства». Внешне история России
XVIII в. располагает к возникновению конспирологическо-
го дискурса. Череда дворцовых переворотов, загадочные
смерти царствующих особ, резкие зигзаги во внешней
политике служат явным основанием для расцвета «теории
заговора». Но большинство сторонников именно этого
190

подхода представляют нам аргументы, весьма далекие от
убедительности. Рассмотрим, к примеру, версию А. Зорина,
представленную в его работе «Образ врага. Ода В. П.
Петрова «На заключение с Оттоманскою Портою мира» и
возникновение мифологии всемирного заговора против
России». В центре внимания автора анализ названной оды
В. П. Петрова в контексте исторических и политических
реалий XVIII в. Работа, безусловно, демонстрирует и
широчайшую эрудицию исследователя, выражающуюся в анализе
произведения, времени написании оды, вплоть до
ценнейшего указания на то, что она — «одна из самых больших
петровских од. В ней четыреста семьдесят строк»305. Далее
нам обещается анализ ее «средней части» (термин А.
Зорина), что довольно странно выглядит с литературоведческих
позиций. К сожалению, академическое литературоведение
до сих пор использовало иную терминологию, где нет
таких понятий. Впрочем, обратимся к конспирологической
интерпретации оды Петрова, которая полнее и интереснее
филологических штудий автора.
Обращаясь собственно к идеологической
составляющей оды, Зорин указывает на антифранцузскую интенцию
произведения. Объяснение сему вытекает из особенностей
мировой политики середины XVIII в., когда
несколько европейских держав, включая Францию, пытались
противодействовать чрезмерному, на их взгляд, усилению
Российской империи. В арсенал подобного противостояния
входили различные приемы: от легитимных
дипломатических методов до попыток организации волнений, поиска,
активной рекламы и помощи различного рода самозванцам
и авантюристам. Заключение мира с Турцией, известное
как Кучук-Кайнарджийский договор (1774 г.) было в этом
контексте значимым, но не экстраординарным событием.
Внимание же Зорина привлекает упоминание Петровым
некой «тайной пружины», что становится исходным моментом
конспирологической интерпретации оды. Согласно Зорину,
«тайная пружина» есть не что иное, как «Королевский секрет
191

[Secret de Roi]», созданный Людовиком XV. Как отмечается:
«Суть секрета состояла в том, что некоторые посвященные
в него сотрудники посольств Франции в разных странах
получали тайные инструкции, нередко противоречащие
официальным указаниям, поступающим от министра»306.
Затем следует подробный рассказ о деятельности
тайной организации, включая антирусские и
антианглийские замыслы правящих кругов Франции. Заметим, что
в реальности эти проекты или не были реализованы или
полностью провалились по причине их умозрительности
замысла и авантюрности исполнения. Совсем неожиданно
центр повествования смещается к фигуре небезызвестного
шевалье д'Эона, более чем колоритного персонажа эпохи, в
целом не бедной яркими типажами. Как известно, шевалье,
продолжительное время состоявший на дипломатической
службе, выполнял самые деликатные поручения Версаля,
в том числе и в России, в конечном счете, сугубо из
материальных соображений. Будучи в Англии, он вступает
в конфликт со своим прямым начальством и становится
своего рода «невозвращенцем» XVIII в. Шантажируя
французское правительство реальными и мнимыми
разоблачениями, в том числе и касающимися деятельности
«Королевского секрета», шевалье д'Эон пытался выторговать
ряд уступок преимущественно денежного характера. Все
это происходило в весьма мелодраматической обстановке
со всем сопутствующим антуражем: секретной передачей
документов, готовящимися похищениями и побегами.
Естественно, что в подобной ситуации внимание «публики»
в немалой степени было обращено и на секретные операции
французской дипломатии, утратившие в какой-то степени
свою конспиративность.
В этот момент Зорин в своих рассуждениях вступает в
область предположений и гипотез. Согласно его
интерпретации, находясь в Лондоне во время скандала с бумагами
«Королевского секрета», В. П. Петров переносит в контекст
оды обозначенные политические реалии. Затем, желая под-
192

крепить конспирологический аспект творения Петрова,
Зорин обращается к возможной масонской подоплеке оды.
Процитируем соответствующий отрывок:
«Ив малых заключенных сферах
Творят велики чудеса;
Огней искусством Прометеи,
Пременой лиц и дум Протеи;
Сердец и счастия ловцы;
Предосторожны, терпеливы,
Неутомимы, прозорливы,
Как куплю деющи пловцы».
«Пловцы» оказываются связанными с Британской Ост-
Индийской компанией, в руководстве которой большое
влияние имели масоны. «Ловцы счастия» возвращают
нас вновь к авантюристу д'Эону, вступившему в Лондоне
в масонскую ложу. Тем самым схема, замкнувшись,
обретает единство. Осознавая, несмотря на ряд интересных
и глубоких замечаний, что его концепция страдает ярко
выраженной искусственностью, Зорин делает вывод с
известной осторожностью: «Похоже, что Петров был первым
российским литератором, усмотревшим в распространении
масонства угрозу государственным интересам России»307.
Первые проявления конспирологических настроений
в русском обществе мы можем соотнести с последними
годами правления Екатерины II, совпавшими с событиями
Французской революции. Сама атмосфера русской истории
второй половины XVIII в. внешне почти идеальна для
определения ее в качестве исходного момента отечественного
конспирологического дискурса. Многочисленные
дворцовые перевороты, заговоры, удавшиеся и малоудачные,
оказали колоссальное воздействие на развитие России. К этому
следует добавить, что многие исследователи к тому же
указывают на причастность к возникновению
конспирологического дискурса масонского движения и реакцию на него со
стороны традиционного массового сознания: «В российской
интерпретации масонская мифология почти сразу же слива-
193

ется с традиционными представлениями о тайном заговоре
против России, который плетется за ее пределами»308. Но
на наш взгляд, подобная интерпретация страдает
некоторой однобокостью, заданностью. Действительно, в ряде
дошедших до нас источников масонство характеризуется
крайне негативно («Псальма на обличение франкмасонов»,
вошедшая в «Письмовник» Курганова и т. д.). Следует
также отметить антимасонский настрой публицистических и
драматических произведений самой Екатерины П. Но при
этом необходимо обратиться к содержанию и особенностям
названных источников, выявив специфику их
антимасонства. «Изъяснение некоторых известных дел проклятого
сборища франкмасонского» — наиболее обширный,
содержащий более 200 строк, антимасонский стихотворный
текст середины XVIII в. Масонство предстает в данном
тексте как явление абсолютно инфернального характера.
Изображается картина демонологического шабаша:
Тут молодцы до девиц устрояют хоры,
Взыграют в скрыпицы, ударят в волторы,
Там пляшут и танцуют быстрыми ногами,
И друг друга целуют, объемля руками;
Садятся их общества все за стол едины,
Проводят торжество, пия разны вина309.
Достойный зачин находит свое продолжение в
последующих описаниях. Кроме предосудительных плясок
«быстрыми ногами» масоны обвиняются в чревоугодии,
сексуальных перверсиях (гомосексуализм, инцест,
групповой секс). За подобными красочными описаниями
антихристианская сущность масонства практически полностью
поглощает возможный конспирологический подтекст их
написания. В итоге антимасонская конспирология
сводится к хорошо знакомому нам отечественному культурному
антизападничеству XVIII в.
Следует напомнить, что социокультурный вектор
данной эпохи был определен реформами Петра I, движением к
культурной и политической вестернизации. Поэтому анти-
194

масонские настроения следует рассматривать, скорее, как
реакцию на еще одно «вторжение» европейской культуры,
чем как проявление «теории заговора». Антиевропейское,
протославянофильское движение самоидентифицировало
себя в двух направлениях. С одной стороны,
утверждалась концепция самобытного пути развития России
(полемические выступления М. В. Ломоносова против
диссертации Г.-Ф. Миллера «О происхождении имени и
народа российского», трактат В. К. Тредиаковского «Три
рассуждения о трех главнейших древностях российских»,
труды И. Н. Болтина). С другой стороны,
противодействие экспансии западной культуры во многом
формировалось как борьба с галломанией, в контексте которой
франкмасонству отводилась немалая роль, но не конспи-
рологического, а по большей части социокультурного
характера. Сатирико-иронические выпады царствующей
писательницы в адрес масонства имеют несколько иной
источник, но тоже не конспирологического характера, и
верифицируются, скорее, с общей просвещенческой
установкой екатерининской эпохи. Масоны здесь предстают в
знакомой роли шарлатанов и обманщиков, дурачащих
простодушных обывателей, дополняя хорошо нам знакомый
ряд фонвизинских типов.
Ситуация изменилась коренным образом после июля
1789 г. Поначалу восприняв революционные события в
Париже достаточно спокойно, так как в политическом аспекте
ослабление Франции, мягко говоря, не противоречило
российским интересам, спустя короткое время Екатерина
начинает проявлять беспокойство. Объясняется это
опасением того, революционные настроения, не ограничиваясь
территорией Франции, начинали с опасной скоростью
распространяться по всей Европе. Тогда и появляется конспи-
рологическая трактовка Французской революции. В работе
Я. И. Булгакова «Записки о возмущении Польши», видного
дипломата екатерининской эпохи, посла в Варшаве, уже
утверждается следующее: «В Европе, по-видимому, учини-
195

ли уже заговор всех обществ и возмущения всенародного
спокойствия»310.
Еще более острой реакция была на известие о казни
Людовика. Вот как об этом говорит статс-секретарь
Екатерины II А. В. Храповицкий: «С получения известия о
злодейском умерщвлении Короля Французского, Ее Величество
слегла в постель, и больна и печальна»311. Совокупность
всех этих факторов привела к ужесточению политики в
отношении масонства и масонских организаций в Российской
империи. Возникает своего рода масонский психоз,
выразившийся в частности в том, что к известным обвинениям
в адрес А. Н. Радищева («бунтовщик хуже Пугачева») было
своевременно добавлено обвинение в том, что автор
«Путешествия из Петербурга в Москву» принадлежит к ложе
мартинистов312. «Теоретическим» основанием и
одновременно подтверждением подобных тревог послужили весьма
оперативные переводы живых классиков антимасонской
литературы: Баррюэля и Робайсона. Первому из них
выпала честь быть переведенным сразу в двух вариантах313, что
свидетельствует по крайней мере о живом интересе и
актуальности обозначенной темы для русского, весьма
немногочисленного в то время культурного сообщества. Репрессии
затронули такую известную фигуру, как Н. И. Новикова,
ставшего в глазах своих современников, да и потомков
жертвой излишней подозрительности Екатерины.
Теперь необходимо определиться с выводом: являются
ли антимасонские настроения и политические репрессии в
отношении к деятелям русского Просвещения условиями,
позволяющими нам говорить о возникновении конспиро-
логического дискурса в отечественном социокультурном
пространстве на переломе XVIII-XIX вв.?
Выскажем предположение, что подобное утверждение
будет не совсем верным. Это основывается на следующих
аргументах. При всех внешних признаках конспирологиче-
ского дискурса мы имеем дело с несколько иным явлением.
Объяснение этому находится в раскрытии характера быто-
196

вания масонства на отечественной почве. Первые масонские
организации возникают в России еще в 1731 г., но состоят
целиком из англичан, живших в России. Вплоть до начала
1760-х гг. масонство не получает широкого
распространения, являясь более чем экзотическим продуктом для
русского общества. Так, достоверно известно, что за 1741-1750 гг.
подтверждается существование только одной ложи,
носящей символическое название «Скромность», основанной в
1750 г. в Санкт-Петербурге. В последующее десятилетие,
также в столице, возникает еще одна ложа — «Три звезды».
Если учитывать, что с 1741 по 1792 г. в России было
открыто 66 лож, то естественным будет говорить о всплеске
масонской активности во второй половине XVIII в.
Ситуация коренным образом изменяется как раз с восшествием
на престол Екатерины II. При ней процесс создания новых
масонских лож значительно активизировался. Приведем,
опять-таки, некоторые цифры. Только в 1771—1776 гг. было
основано 16 лож различных систем. Особенностью русских
масонских организаций было присутствие в них большого
числа иностранцев. По подсчетам Т. А. Бакуниной-Осор-
гиной, на 1731 русского приходилось 1536 иностранцев,
что свидетельствует о высокой степени интегрированное™
русского масонства в международную масонскую систему.
Хотя с другой стороны, эти же данные могут указывать, что
масонство представляло собой некоторый вариант «клуба»
для иностранцев, находившихся в России. Для конспироло-
гии же необходим элемент двойственности, о котором мы
уже говорили: субъект заговора не должен обладать
внешней конспирологической природой. Напротив, он должен
приспособляться к социальному окружению, представляя
собой его усредненный элемент.
Несомненно, что политика Екатерины, ее терпимое
отношение к масонству объяснялись несколькими
причинами практического характера. Во-первых, они
соответствовали желанию императрицы играть большую роль
в жизни Европы, налаживать тем самым неформальные
197

связи, без которых невозможна любая долговременная
политика. Во-вторых, масонство в те десятилетия, как мы
показали это на примере Франции, становится модным в
европейских державах. Екатерина, заботившаяся о своем
реноме просвещенной императрицы, не могла не учитывать
данный фактор. Возникает вопрос: насколько масонство
глубоко укоренилось на русской почве, затронуло
различные социальные, политические, культурные основы?
По данным той же Бакуниной-Осоргиной, социальный
состав русского масонства конца XVIII — начала XIX вв.
представлял собой следующую картину. Всего количество
русских масонов определяется в 3267 человека. Данные
отсутствуют о 435 из них. Самую большую социальную
группу — 1078 человек — составляли военные. Вторыми
по численности следуют чиновники различных ведомств —
513 человек. Социальная группа, которую мы сегодня
называем интеллигенцией (ученые, литераторы, преподаватели,
музыканты, художники) включала в себя 501 человека.
Высшими государственными чиновниками были ПО
масонов. Наконец, 34 персоны являлись придворными того
или иного царствующего лица314.
О том, что масонство не представлялось для наших
соотечественников XVIII в. абсолютной социокультурной
ценностью, свидетельствует следующие, несколько
курьезные, но показательные факты. П. И. Меллисино, один из
старейших и уважаемых масонов, лично от императрицы
получает указание о запрете масонской ложи. Не впадая
в отчаяние, заслуженный артиллерийский генерал
«учредил под своим председательством «Филадельфийское
общество», которое составилось из молодых столичных
развратников и имело целью предаваться всевозможным
беспутствам»315, мало чем отличающееся от уже
существовавшего в то время скандально известного «Евиного клуба».
Последний представлял собой откровенную пародию на
тайные общества. Оргиастическое бытование общества
подкреплялось пародийным же «теоретическим» обоснова-
198

нием: дворянам необходимо поддерживать чистоту крови,
поэтому сексуальные излишества в хорошем обществе
способствуют лишь сохранению благородного сословия316.
Другие примеры не менее показательно демонстрируют
степень «трепетного» отношения русских масонов к
масонским обрядам и традициям. Сенатский канцелярист
Ильин так описывает один из эпизодов кутежа — кстати,
что характерно — с участием полицейского офицера: «Были
все пьяны от пунша и шалили много, из комнаты Осипова,
тут же на дворе в стоящие пустые покои шли церемонией,
иной в кафтане, а иной без кафтана. Передний с чашей,
наполненной пуншем, а за ним идущий — с лимонами, с
ложкой и с сахаром, потом третий с чашками»317.
Та легкость, и даже легкомысленность, с которой
даже авторитетные русские масоны отказывались от своих
«убеждений», пародийно обыгрывали высокие масонские
ритуалы, убедительно доказывает тот факт, что для
подавляющего числа участие в масонском движении было не
более чем кратковременной модой или средством ускорения
профессиональной карьеры. На это указывает в отдельном
положении своей докторской диссертации Г. В. Вернадский:
«Масонские ложи, представляя организацию
взаимопомощи братьев, были, до известной степени организацией
чиновничества, обеспечивая братьям быстрое восхождение по
служебной лестнице»318. Таким образом находит объяснение
факт большого присутствия среди масонов чиновничьего
сословия, скорее всего игнорирующего потенциальную
конспирологическую природу деятельности масонства.
Исходя из сказанного, мы можем не согласиться со
словами современного западного исследователя: «Наверное,
нигде в Европе масонство не сыграло такой большой роли в
развитии культурной жизни на протяжении целых трех, а то
и четырех поколений, как в России»319. Ссылки на бедность и
невыразительность отечественной культуры или «отсутствие
православных богословских и пиетистских сочинений,
написанных доступным мирянину языком и стилем, которые
199

бы обладали достаточной научной строгостью или
эмоциональной глубиной»320, также рождают ряд вопросов... В
качестве возражения можно спросить: насколько масонство
обогатило «бедную и невыразительную» отечественную
культуру? Насколько вообще была актуальна потребность
в «научных» и одновременно «эмоциональных» пиетистских
сочинениях? На наш взгляд, в этом случае мы
сталкиваемся с типичной социокультурной аберрацией. Объяснение
формально схожих, соположенных явлений базируется на
единственном положении универсального характера,
реально обладающем локальной истинностью. Перечисленные
английским исследователем социокультурные приметы
являются абсолютно правильными при их применении к
условиям западноевропейских социумов. Действительно,
пиетистские богословские искания свойственны Европе
того времени, особенно для ее протестантской части, что
и способствовало развитию масонства.
Участие интеллигенции XVIII в. в масонстве, а здесь
фигура Новикова является достаточно типической и
символической, имеет двоякое объяснение. С одной стороны,
«разночинное» сословие стремилось выйти за границы
своей социальной страты, приобрести полезные
знакомства, потенциальных покровителей и меценатов. В то же
время не следует забывать о том, что, употребляя понятие
«интеллигенция» в контексте социокультурной ситуации
екатерининской эпохи, мы совершаем сознательное
упрощение, ибо интеллигенция как таковая еще не возникла. То
есть в отличие от Западной Европы в России в тот период не
существовало мощных интеллектуальных объединений, с их
коммуникационными сетями, сформировавшимся
социально-политическим дискурсом. Поэтому и тайные общества
и, главное, реакция на их существование в отечественном
культурном, политическом климате коренным образом
отличались от европейских социокультурных процессов.
Обратимся теперь более подробно к причинам ареста и
последующего заключения Н. И. Новикова и попытаемся
200

понять, насколько они сопряжены и отражают конспиро-
логические настроения тех дней. Напомним, что Новиков
сыграл важнейшую роль в культурном развитии России и
как издатель сатирических журналов, и как книгоиздатель,
благодаря усилиям которого книги стали доступны более
широкому кругу читателей. Но кроме просветительской
и книгоиздательской деятельности Новикова
интересовали проблемы духовно-нравственного плана. Духовные
искания приводят Новикова к И. Г. Шварцу, видному
масону и деятелю русского Просвещения. Уже вместе они
составляют нечто вроде плана культурно-религиозной
деятельности. План включал в себя следующие моменты:
« I) делать общеизвестными правила хорошего воспитания;
2) издавать полезные книги, поддерживая тем и
типографское предприятие Новикова; 3) выписывать из-за границы
способных учителей или, что еще лучше, — воспитывать
русских преподавателей»321.
Внешне обвинения были построены на том, что нови-
ковская типография выпустила «Историю о страдальцах
соловецких», анонимное сочинение, посвященное движению
раскольников, которые описывались в сочувственных тонах.
Именно данное издание послужило причиной Указа
Екатерины II князю А. А. Прозоровскому о проведении обыска
в домах, принадлежащих Новикову, на предмет выявления
там подпольной типографии322. Симптоматично, что
вопрос об издании «Истории...» даже не поднимался во время
следствия; исполнив свою роль, он оказался неактуальным
ни для следствия, ни для императрицы.
Репрессии против масонов и, в частности, московского
кружка Новикова находят свое объяснение в том, что часть
русских масонов, включая Новикова и сподвижников, были
втянуты в сложную дворцовую интригу, включающую
«закулисную» борьбу Екатерины II со своим сыном, будущим
Павлом I. В этой борьбе масоны играли принципиально
подчиненную роль, выполняя чаще всего второстепенные
задания, о сущности которых сами не имели ясного пред-
201

ставления. Так, в своих сношениях с двором Фридриха-
Вильгельма Павел активно использует в качестве курьеров
видных масонов М. И. Багрянского и А. М. Кутузова.
Поэтому не можем не согласиться со словами Г. В.
Вернадского: «Сношения с цесаревичем и его берлинскими
друзьями, конечно, и погубили Новикова, подвергнув разгрому
весь кружок»323. Центральное место в допросах Новикова
(мы можем судить о них по сохранившимся протоколам)
занимают темы, связанные с его контактами с опальным
цесаревичем. В контексте выявления связей с Павлом I
всплывают вопросы, как сейчас говорят, о легитимности
источников доходов Новикова и его компаньонов.
Естественно, затрагиваемые масонские темы не привлекают
внимания следователей, для которых куда более важными
остаются темы дворцовых и околодворцовых интриг.
Обратим внимание также на особенности
мировоззренческой позиции русского масонства. Выше мы уже
отмечали, что для значительного количества лиц участие
в масонстве объяснялось соображениями карьерного или
даже развлекательного характера. Но как выглядела
ситуация с теми, кто руководствовался в масонской деятельности
идейными принципами и устремлениями? Любопытные
факты открываются при рассмотрении тех источников,
которые формировали мировоззренческие позиции русских
масонов. Так, состав библиотеки известного русского
масона И. П. Тургенева открывает совсем неожиданную сторону
его интересов. Тематика и содержание работ,
представленных в библиотеке, весьма существенно изменяют наши
представления о русских розенкрейцерах как о типических
представителях отечественного Просвещения, с присущими
им антиклерикальными тенденциями. Значительная часть
библиотеки содержит сочинения католических иезуитских
авторов. При этом тематика работ достаточно
разнообразна: от католической апологетики, мистических сочинений
до книг дидактического и морально-нравственного
характера. Среди авторов явно выделяются такие фигуры, как
202

оппонент Вольтера — аббат Ноннот, а также Ж. Н. Гру,
Б. Бодран, Ж. Рейра.
Неслучайность или субъективизм подобного подбора
литературы снимается тем, что часть книг была подарками,
сделанными лицами одного с И. П. Тургеневым идейного
круга. Например, сочинение Жана Николя Гру «Черты
истинного благочестия» было подарено Тургеневу известным
масоном И. П. Лопухиным. В совокупности подобные
факты свидетельствуют о мировоззренческой открытости
русских розенкрейцеров к различного рода
духовно-религиозным объединениям, отказе от узкой партийной
закрытости. Нельзя не согласиться в данном контексте со
словами современного отечественного исследователя по
поводу идейных особенностей русских мистиков Нови-
ковского кружка: «Основа духовного облика подобного
типа — настойчивый и неуклонный поиск «крупиц истины»,
разбросанных в многообразных явлениях действительности,
открывающихся сознанию. Многогранность религиозных
интересов московских масонов, обращенных практически
ко всем направлениям современной им религиозной
мысли, средневековью, тайным учениям, — весьма интересное
явление, заслуживающее интерпретации и изучения»324.
Синтез изложенных доводов дает нам возможность
говорить об отсутствии конспирологического дискурса в
конце XIX в. Антимасонские репрессии находят свое
объяснение в конкретных политических событиях того
времени. Конечно, историческое, хронологическое сопряжение
личной борьбы Екатерины II с Павлом I с европейской
реакцией на Французскую революцию было оперативно
использовано первой. Но в данный период общественное
сознание масонские организации не связывает с тайными
обществами как таковыми. Само отечественное масонство
весьма остро, негативно восприняло не только эксцессы в
ходе революции, но и, в конечном счете, идеологическую
составляющую французских событий. Один из лидеров
русского масонства, уже упомянутый И. В. Лопухин, в
203

1794 г. издает работу, название которой точно отражает
ее содержание — «Излияния сердца, чтущаго благодать
единоначалия и ужасающегося, взирая на пагубные плоды
мечтания равенства и буйной свободы». Равнодушие к
прелестям «буйной свободы» в среде русского масонства
заставляет даже авторов, подчеркивающих ее
социально-политическую активность, признать следующее:
«Исследователи единодушны в том, что идеи эмансипации
крепостных и введения демократических учреждений были
чужды русскому масонству екатерининского времени»325.
Все приведенные примеры служат убедительным
доказательством об отсутствии в отечественной социокультурном
пространстве XVIII в. конспирологического сознания.
Даже такой потенциально продуктивный объект «теории
заговора», как масонство, не стал детонатором для развития
отечественной конспирологии. Поэтому следует обратиться
к анализу следующего за этим веком периода и попытаться
обнаружить истоки отечественной конспирологии в XIX в.
Больший интерес вызывают события в начале 1831 г.,
имевшие место на самом верху российского общества.
Именно тогда князь А. Б. Голицын подает на имя Николая I доклад
о тайных обществах, действующих в Российской империи.
Нельзя сказать, что данный факт не вызывал интереса со
стороны исследователей как прошлого, так и настоящего
времени. Н. Шильдером еще в конце ХЕХ в. были
опубликованы важные материалы, касающиеся причин и последствий
доклада Голицына. Среди современных работ на эту тему
отметим публикации того же А. Зорина и фундаментальный
труд Я. А. Гордина «Мистики и охранители». Предваряя
непосредственный анализ концептуальных построений
одного из первых отечественных «конспирологов», следует
обратиться к особенностям эпохи начала XIX в., без учета
которых наше исследование не может считаться полным.
Князь Александр Борисович Голицын принадлежал к
одному из знатнейших родов страны, давшему истории
многих выдающихся деятелей (фельдмаршал М. М. Го-
204

лицын, глава верховного тайного совета Д. М. Голицын).
Сам А. Б. Голицын также входил в элиту того времени.
Участник Отечественной войны, генерал-майор и,
наконец, флигель-адъютант, он был весьма заметной фигурой
александровской, а затем и николаевской эпохи. Как
отмечают современники, князь отличался религиозностью и
склонностью к мистицизму326. Мистицизм, сыгравший не
последнюю роль в событиях 1831 г., в первой трети XIX в.
не был явлением исключительным для социокультурного
климата российского общества. Сама фигура Александра I,
особенности его личности способствовали подъему интереса
к различного рода мистическим и оккультным учениям и
концепциям. Будучи человеком, получившим
космополитическое образование и не стремившимся поддерживать
национальную форму религии, Александр I объективно
способствовал неофициальной или полуофициальной
реабилитации масонства в России, находившегося под
запретом после Французской революции. С другой стороны,
сам государь испытывал живейший интерес к мистико-ок-
культным учениям той поры.
Среди писателей-мистиков, произведения которых
находят распространение и адептов в России, мы можем
встретить как имена знакомые и в наше время: Я. Беме, Сен-
Мартена, Эккартсгаузена, так и фигуры, не пережившие
своей эпохи: Гийон, Мамбрини, Юнг-Штиллинг. Подобные
настроения получили естественное свое усиление после
Отечественной войны. Как пишет исследователь данной
проблематики XIX в. И. А. Чистович: «В девизе, принятом
им после этих событий и изображенном на победной медали
в память 12 года (не нам, не нам, а имени Твоему), он прямо
выражал, что считает себя только орудием, посредством
которого действовала высшая божественная сила»327.
Обратимся к персональному ряду русского мистицизма начала
XIX в., чтобы наиболее ясно представить его основные
тенденции, которые отличались вполне объяснимой раз-
нонаправленностью.
205

Наиболее известными мистиками александровской
эпохи являются А. Ф. Лабзин и А. Н. Голицын. Первый
из них занимался распространением книг (Эккартсгаузен,
Шиллинг, Бэме) и журналов мистического характера, в
частности недолгое время выпускал журнал «Сионский
вестник», имевший, несмотря на то что вышло всего
девять номеров, шумный успех в «мистических кругах».
Лабзин представлял собой тип чистого мистика, основной
задачей которого было «нравственное совершенствование
человечества» посредством достаточно вольной трактовки
христианства. Совсем с иным примером мы сталкиваемся
при обращении к фигуре А. Н. Голицына. В отличие от
Лабзина, игнорировавшего государственную службу
(деятельность на посту вице-президента Академии художеств
являлась, безусловно, синекурой), обер-прокурор Синода
и главноуправляющий духовными делами иностранных
исповеданий князь Голицын обладал ярко выраженными
административными способностями. Сочетание
религиозной экзальтированности с практической
деятельностью достаточно быстро принесло свои плоды. В 1812 г.,
знаковом для русской истории, в Россию по поручению
Английского библейского общества прибывает пастор
Паттерсон. Результатом его работы в том же году стало
учреждение Библейского общества в России. Членами
комитета для управления делами общества избираются,
помимо его президента Голицына, влиятельнейшие лица
Российской империи. Это В. П. Кочубей, министр
народного просвещения А. К. Разумовский, министр внутренних
дел О. П. Козодавлев, С. С. Уваров и др. Членом общества
становится и Александр I, оказавший ему серьезную
материальную поддержку. О размерах поддержки Библейского
общества со стороны монарха красноречиво
свидетельствует одна только сумма помощи, оказанной в 1816г.:
30 тысяч рублей.
Основной задачей общества, кроме экуменического
направления, декларировалась необходимость «при издании
206

книг священного писания на разных языках держаться
текстов, употребляемых по правилам того или иного
вероисповедания, без всяких пояснений или комментариев,
которые неизбежно носили бы вероисповедный
отпечаток»328. Неизбежно, что столь активная просветительская
деятельность рождала желание не только ознакомиться с
текстами Библии, лишенными конфессиональных
комментариев, но и более чем осторожное отношение со стороны
весомой части русского общества.
Одними из первых проявлений конспирологических
настроений в эпоху царствования Александра I, его
либерального периода, становятся два рапорта полковника
В. И. Дибича. Оба написаны в 1816 г. в Мейсене, первый
отправлен фельдмаршалу Барклаю де Толли, второй —
начальнику генерального штаба русской императорской
армии И. И. Дибичу, родному брату автора. Оба рапорта
свидетельствуют об острой социокультурной реакции со
стороны умеренно консервативно настроенных кругов
российского общества на либеральные веяния той эпохи,
после войны 1812 г. сопряженной с усилением контактов
между Россией и Европой. Подобные контакты имели
прежде всего место в армейской среде, которую Дибич считает
наиболее восприимчивой к различного рода подрывным
влияниям. Ситуация же, сложившаяся в европейских
армиях, внушает самые серьезные опасения. Дибич
приводит следующий пример: «Офицеры королевской прусской
гвардии будто бы также открыто утверждали, что государи
не нужны и что состояние мировой культуры настоятельно
требует учреждения республики»329.
Неизбежным последствием данной ситуации является
возникновение тайных обществ в армейской среде по
образцу европейского масонства. Именно масонство Дибич
помещает в центре своей конспирологической теории.
Масонство обвиняется в том, что его цели и задачи
намеренно скрыты от непосвященных, за нарочито изощренной
символикой масонства открываются не филантропия и
207

безобидное увлечение мистицизмом, но
социально-политическая доктрина революционного толка. Предлагается
Дибича собственная трактовка масонской риторики. «Он
освобождает элементарное тело человечества (государство)
от нечистых побуждений (система верховной власти). Душу
человечества (дух времени) он просвещает (отдает под
влияние союзников)».330
Рисуется апокалипсическая картина мирового заговора,
берущего свое начало в добиблейские времена, что косвенно
указывает на инфернальный источник мирового
неблагополучия. Участниками мирового заговора становятся:
«майосы, жрецы, софосы, брамины, левиты, платоники,
иоанниты, франкомасоны, иезуиты, цинцендорфы, об-
серванты, сведенборгиане, розенкрейцеры, иллюминаты,
азиатские братья, африканские братья, кармелиты,
шотландские каменщики и тугенбунд»331. Нетрудно заметить,
что автор соединяет несоединимое, объявляя
заговорщиками непримиримых соперников, таких, например,
как иезуиты и масоны, или причисляя к ним браминов с
платониками. Впрочем, в данном контексте оговаривается
некоторое «диалектическое противоречие», выявленное
им в генезисе тайных обществ. Оказывается, что в начале
существования некоторые из тайных обществ ставили перед
собой достаточно позитивные, даже «нравственные цели».
Дибич пишет: «Мир обязан тайным обществам главным
образом сохранением чистой нравственной философии,
основанной на всепрощающей любви к человечеству в
такие времена, когда фанатизм, нетерпимость, суеверие...
увлекали человечество со стези всеобщего благополучия»332.
В этом моменте своих рассуждений Дибич «предугадывает»
логику объяснения генезиса тайных обществ в более
поздний период исследования конспирологии.
К сожалению, увлечение конспирологической
составляющей приводит к постепенному вымыванию нравственного
начала, цели и задачи трактуются все более туманно и
неопределенно, что дает возможность свободно манипулиро-
208

вать умонастроением и действиями членов тайных обществ.
К тому же, после пришествия Христа тайные общества,
пусть с благими намерениями, пытаются не только
дублировать, но и противопоставлять себя истинному спасению.
Стремясь изменить данную негативную тенденцию, но
одновременно учитывая богатый опыт деятельности тайных
обществ, Дибич предлагает использовать их для пропаганды
вне Европы, там, где христианство еще слабо или где оное
встречает сопротивление.
Ситуация некоторым образом претерпела изменения
в начале двадцатых годов XIX в., что связано с
изменившимися политическими реалиями тех дней. Влияние
Меттерниха способствовало определенному «поправению»
взглядов Александра I, что выразилось в более пристальном
внимании к различным полулегальным обществам
(масонским, литературным). Большой интерес в этом контексте
вызывают документы, относящиеся к деятельности маркиза
Ф. О. Пауллучи — генерал-губернатора Лифляндского
и Курляндского. Отвечая на письменный запрос князя
П. М. Волконского по поводу учреждения в Риге
масонской ложи, Паулуччи фактически предлагает собственную
интерпретацию «теории заговора». В своих докладных
записках он выделяет две разновидности существовавших на
тот день тайных обществ. К первым он относит легальное
масонство, характеризующееся как объединение, ставящее
перед собой цели исключительно морально-нравственного
порядка. Отношения с государственной властью у подобных
масонских лож строятся на принципах открытости и
подчинения. Примером тому служит реакция руководителей
остзейской ложи на ее запрет. Маркиз пишет: «Я счел своим
долгом пригласить директоров помянутых лож, для дачи
обязательств в прекращении работ оных, впредь до нового
приказания. С их стороны получено мною формальное
заявление, что они поспешили исполнить это приказание, и
постараются, чтобы оное сделалось известным только тем,
кого касается»333. Это объясняется, прежде всего, социаль-
209

ным составом прибалтийских масонских лож, включающий
остзейское дворянство и местную буржуазию.
Куда больше беспокойств Пауллучи выражает по
поводу другой социальной группы — научного сообщества.
Здесь он особо выделяет такой крупный научный центр
как Дерпт, аттестуя его как «ученую республику»,
пропитанную духом либерализма. Особо подчеркивается, что
воздействие «ученой республики» сконцентрировано на
учащейся молодежи. «Эта ученая республика, находясь, по
организации своей, в полной независимости от губернских
властей, образует особое государство, которое, однако, не в
состоянии прямо нарушать существующий порядок, но по
примеру многих германских университетов, ограничивается
подготовкою обучающегося там юношества к восприятию
утопических идей»334.
Затем автор отходит от непосредственного
первоначального предмета своего доклада и пытается создать
некоторую схему понимания действий и целей тайных обществ.
Прежде всего, обращается внимание на широчайшее
распространение «тайных обществ» а Европе, из которой они
и проникают в Россию. Это напрямую является следствием
деформации религиозных институтов современной
Пауллучи Европы, детерминировавшей возникновение
различного рода религиозных и псевдорелигиозных объединений.
Первые из них, реагируя непосредственно на религиозный
кризис и руководствуясь живым религиозным чувством,
пытаются найти выход из сложившегося положения,
инициируя создание новых или обновление старых культов.
К этому направлению относится традиционное масонство.
Второй тип обществ за внешне религиозной
деятельностью скрывает свои подлинные цели: это и разрушение
самих религиозных оснований общества, и последующая
политическая хэотизация (революция). Ситуация
усугубляется и усложняется тем, что различия между двумя
типами тайных обществ становятся все более условными.
Объяснение заключается в том, что в религиозные объеди-
210

нения проникают эмиссары политических тайных обществ.
Поэтому масонство и другие мистические объединения
(к ним Пауллучи причисляет даже ланкастерские школы
взаимного обучения335) в действительности представляют
собой реальную угрозу. «Хотя видимая цель этих обществ
состоит в поднятии религиозного культа, что само достойно
уважения, но при этом не без основания следует опасаться,
чтобы под личиной усердия и благочестия туда не
проскользнули эмиссары новых обществ»336. Среди
псевдорелигиозных обществ Пауллучи особо выделяет Библейское
общество, что было достаточно рискованно, учитывая,
как мы показали, более чем положительное отношение к
Библейскому обществу со стороны Александра I.
Экуменическая составляющая данной организации трактуется
сугубо с конспирологических позиций. Делается вывод,
что следствием подобных действий будет не примирение
различных христианских течений, но напротив, обострение
конфронтации, в результате которой усилятся позиции тех
тайных сил, что стоят за внешне безобидными
«религиозными филантропами».
Для борьбы с тайными/псевдорелигиозными
обществами маркиз предлагает следующее:
«1) Воспретить по всей империи все тайные общества
и сборища, потому что они представляют орудие, которым
плуты также легко могут воспользоваться, как и честные
люди. Ваше величество, как в сердце своем, так и в
мудрости своей найдете средство отнять у этой меры всякий
характер гонения.
2) Ваше императорское величество благоволите
повелеть, чтобы приняты были самые действительные меры
к строжайшему наблюдению за всеми сборищами,
соединяющими для молитв, — на тот конец, чтобы они не
стремились к нововведениям в религии и чтобы не могли
в них проникнуть виды политические337».
В своем третьем и последнем конспирологическом
отчете Пауллучи вновь настойчиво рекомендует обратить самое
211

пристальное внимание на характер деятельности
Библейского общества: «Я глубоко убежден в том, что мистицизм,
библейские общества, взаимное обучение, видоизмененный
католицизм и пр. и пр. не менее вредны для
государственного благосостояния, как всякие другие тайные общества, и
что они представляют готовый материал для революции»338.
Призрак Французской революции, начавшейся борьбой за
просвещение и религиозную терпимость, заставляет, по
мнению Пауллучи, более осторожно относиться ко всем
религиозным и культурным новациям. Реакция маркиза
Пауллучи для нас является еще более показательной и
значимой в том плане, что жесткая позиция маркиза по
масонской проблеме, отражает прежде всего европейский
социокультурный опыт, перенесенный на русскую почву.
Хотя письма генерал-губернатора Лифляндского и
Курляндского остались без последствий, несколько позже, в
1823 г., последовал указ Александра I о закрытии литовских
масонских лож, что стало результатом доноса С. Миц-
каневского. Сам Мицканевский состоял более трех лет в
одной из литовских лож, кстати, прозрение сопровождалось
требованием вернуть 75 рублей серебром, выплаченных в
качестве членских сборов. Обвинения, сформулированные
раскаявшимся масоном, носили абстрактно-отвлеченный
характер, повторяя избитые ходы европейской конспиро-
логической мысли. «Главная тайна масонства состоит в том,
чтобы распространить между всеми состояниями людей
вольность и равенство, истребить деспотизм или
самодержавное правление; все сие очевидно угрожает народам
потрясением или революциею, подобно тем, какие были
во Франции, Испании, Португалии, Неаполе и Турине»339.
Отсутствие оригинальной концепции, четкого
структурирования текста доноса находят свое объяснение в
следующем факте: момент внезапного раскаяния Мицка-
невского сопровождается другим значительным событием
в его жизни. По отзыву литовского военного губернатора,
«шляхтич Мицканевский был прежде членом виленской
212

квартирной комиссии и за разные злоупотребления вместе
с другими членами находится под судом»340. Неизвестно в
чем раскаивались прочие члены репрессированной
квартирной комиссии, но совершенно ясно, что для шляхтича
Мицканевского написание бумаги на высочайшее имя было
актом скорее не конспирологического толка,
обусловленного идеологическими, политическими трансформациями, но
попыткой хотя отчасти смягчить неизбежный удар судьбы.
Тот факт, что закрытие масонских лож все же произошло,
следует рассматривать в большей степени не как
обостренную реакцию на конспирологическую схему, предложенную
Мицканевским, но как попытку пресечения нелегитимных
контактов между Польшей и прибалтийскими губерниями.
Структурно записка Голицына «О иллюминатстве в
1831 году» делится на две большие части. В первой
формулируются целевые установки и механизмы деятельности
ордена, формулируемые следующим образом: «Цель иллю-
минатства ведет к мечтательному водворению всеобщей
морали, долженствующей все заменить у человека, и приводит
чрез постепенные революции все государства в разрушение
и обещает человеку какое-то патриархальное состояние, для
достижения коего должны исчезнуть все цари земные и
народы»341. Во второй части излагается история деятельности
иллюминатства в России, социально-философский анализ
текущего положения дел в государстве. Интерес для нас
также представляют обширные приложения, по замыслу
автора концептуально подкрепляющие основные тезисы и
выводы доклада. Приложения включают в себя следующие
девять пунктов:
1) Выписку из книг некоторых правил Вейсгауптова
учения.
2) Выписку из уроков профессора Арсеньева.
3) Выписку из уроков профессора Германа.
4) О праве естественном — Куницына.
5) Проповедь Филарета.
6) О философии Шеллингова.
213

7) Выписки из учения профессора Германа с
опровержением.
8) Копию с оригинальных донесений попечителя Рунича.
9) Устав об иллюминатах в выписках342.
Как мы видим, большая часть документов имеет не
политический характер, это материалы, так или иначе
связанные с образовательной сферой, что составляет, как
мы покажем далее, системную основу конспирологической
работы Голицына. Персональный ряд работы
достаточно многообразен (Кочубей, Тургенев, Злобин и др.), но
парадигмально «завязан» на фигуре M. М. Сперанского,
являющегося центром заговора иллюминатов, согласно
версии Голицына. Началом деятельности иллюминатов в
России служит следующее событие: «В 1808 году, во время
Эрфуртского конгресса, он, Сперанский, был принят в
высокую степень иллюминатства, сделан провинциальным
начальником и дан ему был в помогу от главы ордена Вейс-
гаупта иллюминат Фесслер»343. Дальнейшие
«доказательства» вины Сперанского строятся в основном на личных
разговорах автора с теми или иными лицами, апелляции
к сведениям, которые могут подтвердить лица, известные
императору344. Разрушительные замыслы иллюминатства
воплощались в реальности различными методами: от
намеренного уничтожения финансовой системы Российской
империи до расстановки участников заговора на ключевые
государственные посты.
Большая роль в построениях Голицына отводится
именно Фесслеру. Симптоматично, что фамилия Фесслера
присутствует и в рапорте Дибича, который его называет
«известным иезуитом-якобинцем» и утверждает о наличии
несомненной связи Фесслера с тугенбундом. Формально
И.-А. Фесслер не занимал высоких государственных
постов. Бывший член ордена капуцинов, перешедший в
протестантизм и написавший историю масонства, он в 1809 г.
(время расцвета александровского либерализма) получает
кафедру восточных языков и философии в Александро-
214

Невской духовной академии. В академии выясняется,
что переход в протестантизм не был конечным пунктом
в духовной эволюции Фесслера. Уже в качестве атеиста
бывшего профессора высылают в Саратовскую губернию,
где он пребывает до конца дней своих. Возникает вопрос:
чем объяснить такое исключительное внимание к фигуре,
обладающей довольно яркой, но все же не невероятной для
того времени биографией?
Ответом на этот вопрос служит как раз деятельность
Фесслера в качестве педагога в духовной академии, то есть
роль не политическая, но педагогическая. Именно как
педагог бывший католический монах оказывает не
политическое, но идеологическое воздействие, о чем позже, весьма
прочувственно, скажет В. В. Зеньковский. «В русском
масонстве формировались все основные черты будущей
«передовой» интеллигенции — и на первом месте здесь стоял
примат морали и сознание долга служить обществу, вообще
практический идеализм»345. Первые русские конспирологи
довольно точно, хотя, возможно, и на интуитивном уровне
определили значение образования как мощного фактора
формирования той социальной силы, которая неизбежно
вступит в конфликт с существующим общественным
порядком. Поэтому Пауллучи, говоря о масонстве, по
необходимости должен обращаться к университетским проблемам.
Голицын практически целиком посвящает приложение к
записке «О иллюминатстве в 1831 году» конспектам лекций
университетских профессоров. С этой точки зрения первые
русские конспирологи начала XIX в. сумели парадигмально
точно обозначить среду возникновения не только тайных
обществ, но «теории заговора».
Какова же была реакция Николая I на доклад
Голицына? Исходя из субъективных и объективных предпосылок
царствования Николая I и сложившейся на тот день
международной ситуации, реакция императора должна была быть
предельна жесткой. Напомним, что все годы царствования
Николая омрачались событиями декабря 1825 г. Воспоми-
215

нания о драматически подавленном путче не сулили
заговорщикам (реальным или мнимым) легкого осуществления
планов. Даже «вербальная» неблагонадежность могла
привести и приводила в ряде случаев к весьма печальным
последствиям. Наиболее адекватным и известным
примером может служить «дело петрашевцев», реальная вина
которых не шла далее неблагонамеренных разговоров и
смутных прожектов. С другой стороны, события 1831 г. на
европейской арене отвечали самым тревожным опасениям.
Французская революция и польский мятеж стали серьезной
угрозой как внешнему политическому положению, так и
внутренней стабильности империи. Ситуация усугублялась
прямой поддержкой польских мятежников со стороны ряда
европейских держав (Франция, Англия). Таким образом,
и психологически, и объективно доклад был «созвучен»
положению дел. Но реакция Николая I оказалась далеко
не той, на которую рассчитывал автор. В своем
исследовании Н. Шильдер особо обращает внимание на пометки
императора на докладе. «В разных местах доноса часто
встречаются такого рода пометы: «Требую доказательств»,
«Где доказательство?», «Совершенно наглая ложь: я требую
доказательств»346.
Несмотря на то, что этот труд несомненно принадлежит
перу Голицына, отражает его взгляды, личный опыт, следует
указать на важный источник его доклада, не попавший в
поле внимания большинства исследователей. Речь идет о
другой, не менее важной и колоритной фигуре того
времени — М. Л. Магницком, чье имя постоянно звучало
в контексте доклада Голицына. К сожалению, до сих пор
личность Магницкого или становится объектом
умолчания, или наделяется такими монструозными чертами, что
лишает возможности его адекватной оценки не только в
общественном сознании, но и в науке. Даже такой
объективный и корректный автор, как А. Я. Гордин, совершенно
необоснованно, безапелляционно заявляет: «Очевидно,
в Магницком и в самом деле ощущалось что-то инфер-
216

нальное... Магницкий был воплощением предательства,
ренегатства»347.
Находившийся в то время в ссылке в Ревеле
Магницкий получает указание разъяснить те или иные положения,
касающиеся деятельности иллюминатов. Работа была
выполнена менее чем за три недели и носила впечатляющее
название «Обличение всемирного заговора против алтарей
и тронов публичными событиями и юридическими
актами — о водворении иллюминатства в России». Работа
Магницкого, как это уже видно из названия, делится на две
части. В первой дается экскурс в историю иллюминатов, где
автором особо подчеркивается совпадение пафоса
Просвещения с идеологией иллюминатского движения, когда «из
европейских университетов составили они [иллюминаты]
себе настоящие твердыни»348.
Помимо «Обличения всемирного заговора...»
особый интерес для нас представляет более раннее письмо
М. А. Магницкого А. А. Аракчееву, отправленное в начале
1826 г. Эта было время очередной «черной полосы» в весьма
деятельной жизни сановника. После должности
симбирского губернатора в 1819 г. он назначается попечителем
Казанского учебного округа. Должность эта принесла ему
достаточно двусмысленную известность. Прежде всего
Магницкий занялся реформированием Казанского
университета, усмотрев в относительно либеральной университетской
среде благодатную почву для распространения крамольных
идей, что по его мнению неизбежно приведет к
общегосударственному краху. Альтернативу подобной перспективе
Магницкий видел в усилении религиозно-нравственного
аспекта в воспитании питомцев университета. Уже в этом
устремлении, идущем вразрез с официальной установкой
эпохи александровского либерализма, видна
принципиальность, которую можно, конечно, оценивать по-разному,
но вряд ли стоит упоминать предательство и ренегатство,
имеющие своими причинами банально меркантильные
соображения.
217

Последствия радикальных шагов или, лучше сказать,
радикальных планов Магницкого (запрещение или
ограничение преподавания философии, усиление надзора за
студентами и т. д.) вызвали резко негативную реакцию со
стороны даже далеко не либеральных общественных
деятелей. Так, членом Главного правления училищ состоял
известнейший русский мореплаватель И. X. Крузенштерн.
Процитируем его высказывание по поводу намерения
Магницкого запретить преподавание философии: «Я
полагаю, что учение философии, в надлежащем, истинном
смысле, есть не что иное, как благотворное руководство
к должному употреблению дарованного нам от Бога
разума»349. На отождествление философии и иллюминатства,
к чему мы еще обратимся, адмирал возражал следующим
образом: «Общество иллюминатов хотя и существовало до
французской революции, было, однако, уничтожено уже в
1785 году, а следовательно, непонятно, почему бы ныне, по
прошествии 40 лет, надлежало бы нам опасаться какого-то
влияния сего давно забытого общества... это приведено
только для того, чтобы основать на чем-нибудь мнение
г. Магницкого, что иллюминатизм и философия суть одно
и то же и что надлежит исключить сию последнюю из числа
учебных предметов России»350.
Обратим внимание на фактическое совпадение
аргументации Крузенштерна с возражениями Николая I,
приведенными выше. Далее, после ревизии в 1826 г.
Казанского университета генерал-майором П. Ф. Желту-
хиным и разразившегося следом финансового скандала
(обвинение в денежных растратах, махинациях с
подрядчиками), М. Л. Магницким был предпринят ряд мер по
нейтрализации своих противников и объяснению
собственной позиции. Эта цель и реализуется в письме Аракчееву.
Магницким дается конспирологическая интерпретация
произошедших с ним «злоключений». «Я понимаю сие
происшествие так: шайка, бунт сей готовившаяся, завладела
полициею и некоторыми придворными лицами, которых
218

и побуждала непрестанно клеветать на меня, дабы удалить
давно несносного ей обличителя от всякой возможности
пробудить правительство»351. Далее, абстрагируясь от
собственной судьбы, автор переходит к общей конспирологиче-
ской схеме, выведенной им на основе опыта, почерпнутого
из деятельности на педагогическом поприще:
«После внимательных розысканий и труда нескольких
лет поражен он был [Магницкий говорит о себе в третьем
лице] следующими истинами:
1 ) Всем возмутительным переворотам государств везде
и всегда предшествовало возмутительное воспитание.
2) Все тайные общества, на возмущение государств
действовавшие, начинали всегда с потайного действия на
воспитание.
3) Дух нашего времени либералов, карбонариев и
суеверов все один и тот же дух иллюминатства, в новом только
плаще, равно действуют на воспитание.
4) С времен Иосифа II прокрался он к нам и в нашем
воспитании делает большие успехи, ибо повсеместно в
науках богословских, философских, политических и
исторических распространяет неприметным образом самые
противные правила православию и самодержавию»352.
Эти положения Магницкого, при всей их краткости,
достаточно адекватны для понимания социокультурного
кода того времени. Как показывает исследование Гордина,
между сочинениями Магницкого и Голицына существует
явная связь. Но Гордин в своем анализе делает упор на
межличностном контакте между двумя конспирологами:
«Оказавшись на краю пропасти, Магницкий стал
форсированно готовить плацдарм для контрнаступления. В это
время он, очевидно, возобновил старые свои связи с князем
Андреем Борисовичем, искавшим возможности вернуться
к активной государственной деятельности»353. Безусловно,
двух государственных деятелей — опального,
находившегося под официальным расследованием, и полуопального,
подвергшегося неофициальному остракизму, — объединяло
219

общее желание вернуть себе утраченные позиции. Для нас
более важным представляется проследить концептуальное
единство версий заговора Голицына и Магницкого. В чем
их близость и в чем они отличаются от предыдущих
«разоблачителей»? Самый главной чертой следует считать
переход от непосредственного разоблачения заговора к «теории
заговора».
Как мы видели, неудовольствие Николая I, повлиявшее
на то, что голицынский труд не был должным образом
оценен, при всей объяснимой мнительности и
подозрительности императора, имело корень как раз в теоретичности,
абстрактности построений Голицына. Придерживаясь
традиционного взгляда на природу, механизм и движущие
силы заговора, Николай I нуждался в эмпирически
подтверждаемом материале (конкретных фамилиях
командиров полков, а не фамилиях университетских профессоров).
Также обратим внимание на то, что у Н. Шильдера доклады
Голицына и Магницкого вызывают негативную
непосредственную личную реакцию, схожую с отношением к ним
российского императора.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что «теория
заговора» на протяжении царствований как Александра I,
так и Николая I проявляла себя в локальных рамках,
будучи невостребованной как общественным сознанием,
так и политической элитой страны. Даже присутствие в
роли «заговорщика» Сперанского, отношение к которому
с определенного времени было более чем критическим, не
принесло ощутимых результатов. Российское общество,
оставаясь традиционным по своему характеру, не
воспринимает саму модель «теории заговора».
Примечательно свидетельство по этому поводу А. В. Ни-
китенко, в дневнике которого находит свое
непосредственное отражение общественное сознание той эпохи.
Лишенный сословных и классовых стереотипов, автор откликается
на все важнейшие события своего времени. В записях конца
1848 г. Никитенко фиксирует историю некоего Аристова.
220

Разорившийся рязанский помещик с целью поправить свое
финансовое положение, заявляет в III отделение о наличии
заговора против правительства. На полученные деньги
авантюрист ведет разгульный образ жизни, регулярно сдавая
своих собутыльников жандармам в качестве участников
мифического заговора. Афера была обнаружена благодаря
полученному из Рязани письму, в котором была раскрыта
подлинная сущность разоблачителя и содержалась просьба
наказать «плута, воришку, картежника, который наполнил
всю губернию своими похождениями и долгами»354. За этим
последовал вполне ожидаемый финал: «Открылась
комедия, которую играл этот негодяй, чтобы на выманенные
деньги погулять. В заключение он сам во всем признался.
Разумеется, всех невинно забранных отпустили, а молодца,
говорят, отправили в арестантские роты»355.
Обратим внимание на то, что событие,
зафиксированное Никитенко, подано в форме анекдота и
содержательно отсылает нас к гоголевскому «Ревизору», что придает
действительно комический характер излагаемой истории.
Параллель между Аристовым и Хлестаковым снижает
саму идею заговора, низводя ее до уровня комедийной
завязки. Несомненно, что в этом отражено само отношение
к заговору Никитенко, который одновременно являлся и
профессором Петербургского университета, и крупным
чиновником, занимающимся цензурой печатных изданий.
Кроме этого, одна из причин подобной
невосприимчивости к конспирологическому моделированию скрывается
в самой природе бытования тайных обществ в России той
эпохи. Сошлемся на мнение В. М. Боковой,
исследовавшей непосредственно тайные общества декабристского и
постдекабристского периода. «Приходится признать, что
разновидность объединения, пригодного для эффективной
тайной политической деятельности, была создана в русских
тайных обществах первой трети XIX в. лишь теоретически,
как перспективная модель. На практике тайное общество
не имело собственных, только ему присущих формальных
221

особенностей, то есть было эклектичным; личные связи в
нем преобладали над организационными, и при этом в нем
обнаруживалось очевидное тяготение к камерной
кружковой деятельности»356.
Интересным представляется анализ непосредственных
участников событий 1825 г., их взгляд на собственную
конспиративную деятельность и на саму природу тайных
обществ, в деятельности которых они принимали участие.
«Южанин» Н. В. Басаргин размышляет следующим
образом: «Во время существования общества благоденствия,
хотя цель оного была известна всем, но у большей части
членов сия была побочной. Главная же была та, что мы
находились весьма тесно связанными друг с другом.
Каждый вечер мы собирались вместе без условия, и всякий
излагал малейшие подробности, до него касающиеся, и
самые маловажные впечатления, получаемые им в течение
всего дня»357. Куда более эмоциональным и решительным
в своем видении вопроса является А. В. Поджио: «Бывало,
соберутся люди-братья! Сколько тут и шуму, и бойкости, и
решимости — но нет действия, и люди расходятся, и опять
же затишье в тех же умах. Возьмите исторический ход всех
тайных обществ, просуществовавших в других
государствах! Какое упорство, какую настойчивость вы увидите
для достижения хотя бы самой отвлеченной цели. Скажите,
мыслимо ли у нас... образование таких обществ?»358 Таким
образом, специфика бытования тайных обществ в России
говорит об их преимущественно досуговом характере.
Учитывая все вышеперечисленные признаки, мы можем
говорить о парадоксальном отсутствии конспирологиче-
ского мышления у непосредственных участников тайных
обществ359. О политическом аспекте деятельности
российских тайных обществ начала XIX в. достаточно емко
и точно сказано Т. Н. Жуковской: «Тайные общества...
выступали не только готовой формой почти открытого
(поскольку в России никогда не было настоящей
разветвленной «конспирации», в духе карбонаризма) приобщения
222

людей к политической деятельности, но и привлекательной
формой публичности»360.
Интересное и ценное мнение о конспирологическом
вопросе мы находим в творческом наследии таких видных
революционных демократов как А. И. Герцен и Н. П. Огарев.
Будучи идейными наследники декабристов и, естественно,
учитывая опыт декабрьского выступления 1825 г., они
выстраивают собственную оригинальную концепцию тайного
общества. Особый интерес в данной связи вызывает фактор
«наложения» на отечественный социокультурный опыт
западноевропейского радикально-революционного варианта
«теории заговора», с которым, в силу известных причин,
русские мыслители были близко знакомы. Напомним, что
Герцен и Огарев оказываются в Европе в разгар революции
1848 г., в подготовке и участии которой принимали
активное участие различного рода полулегальные и полностью
подпольные национально-революционные организации.
Именно эти факторы и определяли актуальность конспиро-
логических изысканий русских политических эмигрантов.
Н. П. Огарев задается вопросом: «Может ли в наше
время тайное общество быть полезно, и если может, какая
должна быть его цель и организация?»361 Автор отвечает
на собственный вопрос утвердительно, ссылаясь на то, что
весь прогрессивный ход мировой истории направлялся
деятельностью тайных обществ. К последним Огарев
относит христианство, Реформацию в Европе и, естественно,
близкие ему революционные события середины
позапрошлого столетия. На современном этапе, применительно
к российскому обществу, тайное общество становится
практически единственным способом проведения
«гражданской реформы». Обращаясь к прошлому, осмысливая
истоки декабристского движения, Герцен с Огаревым
делают вывод о неизбежности возникновения тайных обществ
в российских условиях. «Если б была гласность, не было бы
тайного общества и не было заговора. В Англии, например,
тайное общество невозможно. Но в государстве, где дела
223

идут скверно, где грабительство и притеснения властей
невыносимы и где об общественных нуждах нельзя говорить
вслух, всегда явится необходимость говорить о них втайне,
а это и ведет к тайным обществам»362. Поэтому говорить о
подражательном, опирающемся, в частности, на немецкий
социокультурный опыт, характере русских тайных обществ
не представляется возможным.
Признавая необходимость тайных обществ, русские
демократы, как это ни странно, лишают их собственно кон-
спирологической составляющей. В их представлении тайное
общество — это не строго засекреченная система с жесткой
иерархией, ограниченным кругом «посвященных» в планы
организации. Напротив, Огарев категорически отвергает
все перечисленные признаки тайных обществ. «Порядок
подчинения иезуитского общества для нас слишком
ненавистен, чтобы мы могли создать нечто подобное. К тому же
такой порядок годится только для отстаивания падающего
начала. Наш центр должен быть нравственной силой без
всяких quasi-правительственных форм. Центробежная сила
убеждения и центростремительная сила доверия должны
зависеть от искренности понимания и деятельности
центральных членов, без всякой формальной иерархии»363.
Таким образом, тайное общество приобретает черты
широкого объединения людей демократической,
«гражданской» ориентации. Хотя идея общественного
переворота и не отрицается, но процесс переворота приобретает
новое толкование. В первую очередь ставится такая цель,
как нравственный переворот, путь к которому лежит
через народное просвещение. Во-вторых, тайное
общество, помимо реформирования социально-политической,
экономической, судебной системы, призвано внести вклад
в развитие культуры и даже статистики. Приведем один
более чем красноречивый пример из составленного перечня
объектов исследования. Будущее тайное общество должно
не обходить своим вниманием такой важный фактор, как
«геолого-метеорологическое состояние государства и его
224

отношение к растительности»364. Как мы видим,
классический конспирологический тезис, озвученный Огаревым
в начале работы, «растворяется», превращаясь, по сути, в
достаточно стандартный для той эпохи проект радикального
переустройства российского общества.
Следующим, «ключевым» для генезиса отечественной
конспирологии социально-историческим этапом
объявляется середина XIX в. По мнению В. Э. Багдасаряна
«Импульсом, обусловившим формирование конспиро-
логических теорий в отечественной историографии,
явились мировоззренческие потрясения, постигшие русскую
общественность. Шоковую реакцию вызвало сообщение
о поражении России в Крымской войне»365. Следствием
поражения является возникновение отечественного конспи-
рологического дискурса. Персональный ряд отечественных
конспирологов составляют деятели так называемого
«позднего славянофильства», среди которых особо выделяются
имена Н. Я. Данилевского и В.. И. Ламанского. Подобную
точку зрения разделяет и С. Дудаков: «Понятие
«заговор» («владычество», «противостояние», «борьба» и т. д.)
с эпитетом «всемирный» в качестве объективной силы,
угрожающей России, появилось в геополитике до жупела
«жидомасонства». Открытие «всемирного еврейского
заговора» было предопределено не его историко-реальным
наличием, а его необходимостью для обоснования
меняющейся в действительности геополитикой Российской
империи»366. Восточная война, согласно приведенным мнениям,
формирует сознание глобального противостояния России
окружающему миру. Концепция наличия перманентного
внешнего, экзотерического врага претерпевает изменение,
трансформируясь в идею о внутреннем, конспирологиче-
ском противостоянии.
Действительно, обращаясь к творчеству автора «России
и Европы», можно констатировать, что своеобразным
«толчком» для Данилевского послужили события середины ХЕХ в.
Крымская война для него явилась началом интенсивного
225

переосмысления традиционных социокультурных схем как
в общественном сознании, так и в социально-философских,
исторических контекстах — и здесь мы можем, безусловно,
согласиться с обозначенной точкой зрения.
Внимание Данилевского было сосредоточено на
попытке адекватной интерпретации того факта, что противниками
России в Крымской войне становятся страны с такими ярко
разнонаправленными интересами, как Англия, Турция,
Франция, не раз вступавшие в открытый конфликт друг с
другом и имеющие давние взаимные претензии. Более того,
в коалицию вступают страны с различной
конфессиональной принадлежностью: христианские Англия и Франция
объединяются с мусульманской Османской империей в
борьбе против другого христианского государства.
Осмысливая данный феномен, Данилевский приходит к
известному открытию культурно-исторических типов, являющихся,
по мнению автора, основой всей социальной, культурной,
религиозной процессуальности. Отвергая идею единого,
общечеловеческого прогрессивного развития, русский
мыслитель приходит к выводу о существовании в историческом
пространстве замкнутых социокультурных образований.
Возможным итогом бытования этнических, социальных
общностей выступает рождение культурно-исторического
типа — особого синтетического образования,
соединяющего в себе религиозные, социальные, бытовые, политические,
научные, эстетические аспекты социально-исторического
развития этноса.
Ситуацию в современной ему исторической науке
Данилевский рассматривает с позиций реального
бытования лишь культурно-исторических типов, обнаруживая
в историографии доминирование искусственной,
неорганической систематизации социально-исторического
процесса. Смысл такой систематизации заключается в
распределении исторических событий по периодам
Древнего мира, Средневековья и Нового времени. При этом
условной границей, разделяющей, к примеру, древний и
226

средневековый периоды, служит эпоха падения Западной
Римской империи. Безжизненность подобной схемы,
подаваемой западноевропейской историографией в качестве
основы рассмотрения всемирной истории, выявляется при
попытке включения истории Индии, Китая и других стран
в рамки обозначенного подхода. Требование естественной
системы деления заключается в том, что явления внутри
данной группы должны иметь высокую степень близости,
выявляющуюся при сопоставлении с элементами в других
группах. Кроме того, группы должны быть однородными,
то есть степень родства, их объединяющая должна быть
одинаковой в одноименных группах.
Конечно, при определенном интеллектуальном усилии
можно найти некоторые имманентные черты сходства
между цивилизационным подходом, разработанным
Данилевским и «теорией заговора». Наделение определенного
народа жестко прописанным, присущим только ему
социокультурным кодом (культурно-историческим типом)
объективно может стать источником конфликта. Но пафос
работы Данилевского отражает скорее стремление не к
конфликтному пониманию истории, когда конкретные
социально-культурные образования в силу их
антагонистической природы вступают в смертельное противоборство,
следствием чего и выступает актуализация «теории
заговора» как инструмента решения конфликта, а к иному
пониманию этого процесса. История, согласно Данилевскому,
есть параллельное развитие множества культур, прогресс
внутри одной из которых не никак не соотносится с другой.
Тем самым снимается проблема конфликтности культур,
отношения между ними следует назвать скорее
отчужденными, чем враждебными.
Также обратим наше внимание на то, что в
методологическом аспекте концепция Данилевского, хотя и
является оригинальной, но вполне созвучна своему времени.
Влияние позитивистского подхода находит продолжение
в возникновении «органической школы», которая более
227

последовательно и открыто, по сравнению с самим
позитивизмом, связывало историко-социальные процессы с
естественно-природной средой. В качестве агентов влияния
рассматривались множество факторов: климатические,
географические (Ратцель, Мужон, Маттецци). И поэтому
работа Данилевского достаточно четко маркирована как
социобиологическое исследование, в котором для «теории
заговора» не находится места: ни концептуально, ни
содержательно. Надо заметить, что подобная ошибка является
достаточно типичной для современных исследователей
«теории заговора». Пытаясь как можно шире раздвинуть
рамки предмета, они «загоняют» в них весьма далекий от
конспирологии материал. Так, И. А. Яблоков, рассматривая
содержательные аспекты панафриканизма, делает вывод о
наличии в них конспирологических элементов на
основании допущения сходства панафриканизма с панславизмом:
«У лидеров афроамериканских организаций существовала
потребность в формировании образа великой нации с
большой историей, достижениями как социального,
культурного, так и технологического плана. Общность,
объединенная неким национальным опытом, легче способна
воспринять националистическую, чрезмерно
мифологизированную пропаганду (например, нацистская «арийская
нация» или русская панславянская идеология)»367. Таким
образом, конспирологическая детерминанта сводится к
весьма туманному «некому национальному опыту», что явно
недостаточно и, главное, непродуктивно при объяснении
феномена «теории заговора».
Как мы помним, в 1830-е гг. предпринимались попытки
легитимизации «теории заговора»; в максимальной форме
предполагалось ее встраивание в политико-правовые
процессы, в минимальной — влияние на принятие конкретных
решений. Но обращения А. Б. Голицына, М. Л. Магницкого
не нашли соответствующего отклика у Николая I, несмотря
на определенное созвучие апокалипсических построений
первых отечественных конспирологов и конкретных соци-
228

ально-политических процессов того времени. Своеобразной
наследницей Магницкого и Голицына в начале 1880-х гг.
выступает Ю. Д. Глинка. Как и ее предшественники, Глинка
принадлежала к высшим кругам русского общества, что
обеспечивало ей возможность непосредственного
обращения к первым лицам императорской фамилии. Проведя
долгое время за границей, где она участвовала в интригах,
направленных против русских политических эмигрантов,
Глинка начинает воспринимать себя не просто как
сыщика-дилетанта, но в качестве политического агента русского
правительства.
В новой роли Глинка стремится оказывать
непосредственное воздействие на молодого императора
Александра III. Учитывая трагические события, после которых
Александр III и получил престол, он должен был быть
особенно восприимчив к конспирологической риторике.
Тем более что после убийства Александра II волна террора
так и не спала. По сути, Александр III, безвыездно живший
с семьей в Гатчине, оказался в негласной осаде. Из-за
опасений новых покушений постоянно переносилась церемония
коронации в Московском Кремле, которая традиционно
играла роль неофициального, но авторитетного для страны
свидетельства преемственности власти. В данной ситуации
любой намек на заговор воспринимался более чем серьезно.
Письмо Глинки Александру III представляет собой
попытку донести до царя информацию на крайне актуальную
тему. Но центральное место в письме занимают сведения
не об активности заговорщиков-революционеров, речь идет
о куда более экзотической опасности. По словам Глинки,
ультиматум России и ее верховной власти выдвинул
Всемирный еврейский союз. «Главный раввин Парижа» потребовал
предоставить еврейскому населению России религиозные и
гражданские права. По поводу Всемирного еврейского
союза корреспондент говорит коротко, но эффектно: «Этот
союз — гигантская сила, располагающая огромными день-
гами и пользующаяся широкой сетью тайных связей» .
229

Реактивность «теории заговора» наиболее ярко
демонстрируется при обращении к отечественной истории начала
XX в. Целый ряд исследователей внешне вполне логично
указывает на всплеск конспирологических настроений
после первой русской революции 1905 г. как на явное
свидетельство присутствия и активности «теории заговора» в
социокультурном пространстве России. У некоторых из этих
авторов соположенность конспирологического мышления
российской ментальности не вызывает сомнения: «Особая
подверженность России конспиративизму имеет несколько
объяснений. В самодержавном государстве не было
легитимного политического пространства для политических
дискуссий и процессов... Другое объяснение — это
несколько двусмысленное положение России по отношению
к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами
иностранных правительств против России оказалось совсем
не трудно»369.
Не возражая против признания явного роста
конспирологических настроений в указанный период отечественный
истории (о чем еще пойдет речь ниже), обратим наше
внимание на степень манипуляционного воздействия «теории
заговора». В отношении содержания западноевропейского
менталитета можно определенно сказать, что «теория
заговора» выступает в качестве детонатора
социально-политических процессов. Наиболее ярким и известным
примером тому служит так называемое «Завещание Петра I»,
впервые опубликованное французским историком Лезюром
в 1812 г. в книге «О возрастании русского могущества с
самого начала его до XIX столетия». Степень влияния этого
апокрифического документа, раскрывавшего
«долгосрочные коварные планы русских монархов», была настолько
велика, что стала одним из идеологических факторов,
способствующих началу Крымской войны.
Говоря о начале Крымской войны, заметим, что
апелляция к «Завещанию Петра I» не исчерпывала
конспирологического антуража назревавшего конфликта. Достаточно
230

известный и популярный английский публицист и
политический деятель Д. Уркуорт в своей газете Morning Advertiser,
начиная с осени 1853 г. подробно развивал тему
глобального заговора русской монархии против
цивилизованного, демократического мира. Масштабность подрывной
деятельности царизма отражается хотя бы в факте подкупа
Николаем I Мадзини. Будучи членом английского
парламента с 1837 г., Уркуорт зачастую использует возможность
публично разоблачать коварные планы русской монархии.
Особую пикантность конспирологическим построениям
английского борца с русским империализмом придавал, к
примеру, следующий пассаж: «Он резко критиковал
английское правительство за недостаточно решительную борьбу
против «русской опасности» и даже самого Пальмерстона
именовал русским агентом»370.
Но Уркуорт не ограничивался современностью в
разоблачении «русского заговора», историческим
подтверждением которого служит уже теперь такой серьезный источник,
как Библия. Обращаясь к «Ветхому завету», английский
публицист проводит параллели между Нововавилонским
царством и Российской империей. Но эта связь, по его
мнению, носит не отвлеченно-символический характер, но
конкретно-исторический. Оказывается, что один из
вариантов имени Навуходоносора — Небукаднецар —
расшифровывается вполне узнаваемо: «Нет бога, кроме царя»371.
Далее, уже в 1860 г. «Завещание Петра I» вновь
привлекает к себе внимание в свете польских событий. Для
определенных печатных средств псевдодокумент
становится основанием для обсуждения действий европейских
стран против России. 1870-е гг. добавляют новый штрих
к «исследованию» «Завещания...». Аббат М. Гома в
книге «Завещания Петра Великого, или Ключ к будущему»
разоблачает коварные замыслы русского императора, но
уже в отношении, как это ни странно, Японии, призывая
католиков всего мира в свете столь удручающих
перспектив к крестовому походу против России372. Особо следует
231

подчеркнуть, что как само качество изготовления
«Завещания...» и его содержание, так и период его актуализации
указывают на явные признаки подделки. Несмотря на это,
как мы видим, подобный идеологический продукт находит
свою достаточно широкую и многообразную аудиторию.
Поэтому нельзя не согласиться со словами В. П. Козлова
о роли и значении данного «документа»: «Оно [завещание]
формировало в общественном мнении «образ врага» —
России. Монархическая Европа должна была поразиться
коварству русской монархии, которая во имя достижения
мирового господства разрабатывала далеко идущие планы.
Для прогрессивной общественности Европы «Завещание...»
представлялось очередным доказательством имперских
устремлений России»373. Уже исходя из этого, объяснение
конспирологического мышления отсутствием
«легитимного политического пространства» представляется нам не
совсем верным.

лава 6
ОСОБЕННОСТИ БЫТОВАНИЯ
«ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»
В ОТЕЧЕСТВЕННОМ СОЦИОКУЛЬТУРНОМ
ПРОСТРАНСТВЕ НАЧАЛА XX в.
Обратимся вновь к подъему конспирологических
настроений в России начала XX в. Означает ли этот подъем
формирование собственно «конспирологического
мышления»? На наш взгляд, это не совсем верно. Природа
реактивности подразумевает достаточно локальное поле
взаимодействия в жестких границах причинно-следственных
связей. В качестве примера приведем отрывок из дневника
М. Кузмина, отражающий не только эстетические искания
значительного русского поэта, но и дающего представление
о социальных реалиях тех лет. «Я говорю сам для себя и
называю все своими именами; жиды и жидовствующие
нахалы, изменники и подлецы губят Россию; они ее не погубят,
но до полнейшей нищеты и позора могут довести... Что им
Россия, русская культура, богатство? Власть, возможность
изблевывать свое лакейство, поганое краснобайство, дикая
пляска осатанелых жидов»374. При всей экспрессивности
цитируемого отрывка, оценка поэтом ситуации лишена
апокалипсической окраски, свойственной конспирологи-
ческому мышлению. Энтропийные процессы в социальной
действительности первой русской революции, при всей их
мощи, имеют естественное ограничение: «они ее не погубят,
но до полной нищеты и позора довести могут». Также
заметим, что характеристика агентов «теории заговора» даже
учитывая отсылку к их «осатанелости» сопровождается уни-
233

чижительными инвективами: «лакейство», «краснобайство»
и т. д. При этом иерархия социально закрепленных
ценностей хотя и подвергается весьма существенной деформации,
но все же сохраняется в качестве единственно возможной
для социального большинства.
Поэтому в центре внимания первых конспирологов
становится попытка объяснения непосредственных причин
революционного кризиса 1905 г. А. И. Генц в следующих
словах определяет уровень масонской опасности: «В России
масонства, давшего нам в свое время мартиниста Новикова
и декабристов, официально давно не существует: с указом
1822 года масонские ложи были закрыты у нас навсегда; но
ужасная русская действительность показывает нам, что свою
разрушающую работу масонство у нас тем не менее ведет, и
сопровождается она, увы, блестящим успехом»375. Но
примеры «блестящих успехов» за практически полное столетие
отсутствуют. Доказательная часть авторских рассуждений
основывается лишь на непосредственном описании
событий Русско-японской войны и последовавших за ней
революционных выступлений. «А что касается других видов
масонской измены, то какие возмутительные примеры ее
видели мы хотя бы в японскую войну, когда интеллигенция
и здесь, и на театре военных действий возбуждала солдат к
нарушению долга перед родиной; когда открыто
устраивались фестивали по случаю наших поражений!»376 Отметим,
что сущность предъявляемых обвинений имеет
опосредованное отношение к «теории заговора». Действительно,
упрек тайного общества в организации «фестивалей», то
есть праздников, приводит к лишению его конспиративного
начала. Это по существу означает аннигиляцию самого
содержания тайного общества. Реальным объектом авторских
претензий становятся не масоны, но радикальная часть
русской интеллигенции, для которой, действительно, были
характерны подобные настроения.
Действительно, широкое распространение
радикальных настроений в русской интеллигенции заставляло
234

властные органы с подозрением относиться к
возникновению тех или иных общественных организаций. Зачастую
пристальное внимание привлекали организации, внешне
вполне безобидные, но обладающие «конспирологическим
потенциалом». Так, серьезные опасения вызывало
стремление учредителей Автомобильного клуба «исследовать
состояние дорог, способствовать их улучшению (ставить
на них вывески, устраивать повсеместно гаражи, стоянки,
питательные пункты, и магазины и т. д.)»377.
Предполагалось, что за подобными инициативами скрывается
попытка узурпации функций правительственных органов. Не
меньшее волнение вызывали организации эсперантистов.
В докладе Департамента полиции обер-прокурору Св.
Синода В. К. Саблеру раскрывались далеко идущие планы
поборников создания нового общечеловеческого языка,
объединенных в общество с «подозрительным» названием
«Звезда свободы»: «эсперантистский союз «Звезда (иначе
Мир) свободы»... имеет своим основанием... бороться при
помощи печати с религиями, догматами и предрассудками,
стремиться к уничтожению милитаризма, распространению
путем организации курсов или иными способами языка
эсперанто между интернационалистами, социалистами и
даже между анархистами, вести пропаганду
освободительных идей среди эсперантистов и, наконец, оказывать
услуги по эсперантским переводам рабочим синдикатам всех
стран»378. Несомненно, что главная опасность скрывалась
в «иных способах» действий последователей Л. Заменгофа.
Впрочем, одна из задач вырисовывалась достаточно ясно —
конспирологической «специализацией» эсперантистов
является коммуникационная сфера. Сам язык эсперанто
подавался как средство, обеспечивающее
информационную безопасность тайным обществам в невидимой войне
против государства и религии. Объективно положение
усугублялось тем, что сами эсперантисты не чуждались
«конспирологических» приемов: активно использовались
псевдонимы, проводилась своего рода «вербовка» среди
235

влиятельных общественных фигур в различных странах с
намерением обеспечить защиту и поддержку поборников
нового языка.
Автомобилистами и эсперантистами не исчерпывался
список потенциально подозрительных организаций,
преследующих скрытые подрывные цели. К ревнителям
технического прогресса и создателям общемирового языка были
присоединены спортсмены. Речь идет о таком постепенно
обретавшем популярность виде спорта, как футбол.
Оказалось, что тренировки и футбольные матчи могут быть
идеальным прикрытием для заговорщиков, которые
разрабатывали тактические планы восстания во время
тренировок и в перерывах между периодами. Подобная «широта
интересов», совмещение спортивных занятий с разработкой
планов грядущего восстания отмечались у членов Рышков-
ского общества футболистов Курской железной дороги379.
Заметим, что, как и в случае с обществом эсперантистов,
данный пример имеет некоторое рациональное основание.
Действительно, в событиях революции 1905-1907 гг.
активное участие принимали именно работники железной
дороги, чем и объясняется повышенное внимание не к
футбольному клубу как «спортивно-конспирологическому»
обществу, но к настроению среди спортсменов-любителей.
Для реактивной фазы развития конспирологии, как уже
отмечалось, свойственна временная ограниченность
«теории заговора», которая на этой стадии служит орудием
интерпретации современных событий. При этом события
генетически изолированы, не «встроены» в общую конспи-
рологическую вселенную. В центре конспирологической
модели реактивного периода находится ключевое событие
(политический, экономический кризис, военный
конфликт), выводящее общественное сознание из состояния
равновесия и сопровождающееся ценностным кризисом.
Как правило, кризисный процесс заканчивается внешне
благополучно, прилагаются значительные усилия в
«профилактической работе». «Теория заговора» воспринимается
236

в значительной степени инструменталистеки, как средство
предотвращения подобных кризисов.
Возвращаясь к конспирологическому содержанию
работы Генца, также зафиксируем се реактивную природу. Целью
автора становится не историческая реконструкция
длительного процесса функционирования тайного общества и
результатов его имманентного воздействия на социальные
процессы, но объяснение конкретных, наглядно-эмпирических
фактов. Сосредоточенность на настоящем лишает «теорию
заговора» важного методологического преимущества:
возможности проекции в исторической перспективе.
Актуальность текущих событий, не обосновываемая их связанностью
с конспирологическим измерением истории, очень быстро
теряет глубину воздействия на общественное сознание. То,
что сегодня понимается как злободневное, через некоторое
время легко утрачивает этот статус, приобретая черты
нейтральности. Поэтому тревожная преамбула в начале работы
Генца в ее конце сменятся весьма оптимистическим взглядом
на будущее: «С верой в конечную победу Бога над сатаной; в
духовную мощь нашей великой России; в освободительную
ее миссию будем бороться с масонством»380.
Даже Западная Европа, оказывается, не обречена
фатально на роль жалкой марионетки в руках масонских
заправил. У нее есть возможность сопротивления, а
сопротивление означает разоблачение масонства, то есть
деятельность конспирологов подкрепляется дополнительным
фактором. Он открывается благодаря внутренней слабости
«вольных каменщиков». «Масонство обладает лишь
могуществом соединенных мошенников. У него нет даже смелости
злодейства; оно состоит из трусов, храбрых лишь в минуту
торжества, но которые от одного жеста спрячутся в землю.
Ни один француз, достойный своей расы, не должен бояться
масонов: все это люди, которые втайне могут заниматься
доносами, клеветой, диффамированием, но которые
никогда, повторяю, лицом к лицу не вступят в бой с врагом,
открыто их атакующим»381. Итак, грозное и могущественное
237

тайное общество внезапно трансформируется в сборище
карикатурных «злодеев». И хотя Генц приводит в данном
случае слова французского конспиролога, они очень точно
отражают восприятие конспирологической опасности в
отечественной практике. В этом аспекте обращение к уже
практически сформировавшимся канонам и традициям
западной конспирологии отечественных авторов носит не
просто компаративный характер, но и строится на
противопоставлении европейскому опыту. Подобный вывод мы
можем подтвердить достаточно широким, помимо работы
Генца, рядом примеров.
Показателен анализ отношения к конспирологической
проблеме в начале работы А. Селянинова «Тайная сила
масонства». «Безусловно, следует признать одно, — что
сведения собственно о масонстве у нас в России очень скудны.
Зато вопрос о масонах по многим причинам сильно волнует
современную Францию, и там создалась целая масонская
литература, уже во многих отношениях способствовавшая
освещению этого вопроса. В самом деле, Франция явилась
в конце XVIII в. и остается до сих пор как бы очагом
масонства, а поэтому, волей-неволей, для изучения его
сущности приходится обращаться к ней»382. Из приведенного
отрывка следует достаточно ясный вывод: масонская, то
есть конспирологическая литература недостаточно
распространена в России, так что русское общество, в отличие от
французского, не является «очагом масонства». Поэтому
неудивительно, что большая часть работы посвящена истории
европейского масонства, что объясняется как раз наличием
обширного материала. Но подобный вариант изложения
страдает отсутствием важного элемента — актуальности
для русского читателя, без которой масонская опасность
представляется абстрактной и умозрительной. Именно эта
проблема становится наиболее важной для русской
конспирологии и отечественных конспирологических авторов.
Подробно описывая влияние масонства на
политическую и культурную жизнь западноевропейских стран и
238

США, Селянинов делает вывод о неизбежном столкновении
социально-политических устремлений тайных обществ с
российским миром: «А теперь предстоит нам совершить
величайшее усилие, дабы приготовиться к великой борьбе.
Опасность грозит более страшная, чем татарское иго, и
более стремительная, чем нашествие Наполеона»383. Следует
обратить внимание на то, что, несмотря на высокую степень
угрозы и опасности со стороны тайных обществ,
отечественные конспирологи дооктябрьского периода говорят лишь о
неизбежности конфликта, но не о сто реальном протекании.
В обозначенном плане проявляется еще одна особенность
реактивной версии «теории заговора» — обращенность к
будущему, которое понимается как область реализации той
или иной формы возможного. В компенсаторном варианте
«теории заговора» проблемы потенциального развития
общества существовать не может — в силу объективного
превосходства тайных обществ над всеми иными формами
социальной организации. В этом контексте, как мы помним,
история есть процесс реализации тайными обществами
своих программ и установок.
Даже наиболее консервативно настроенные авторы, к
числу которых, безусловно, относится М. О. Меньшиков,
рассуждая о социально-исторических перспективах, всякий
раз также обращаются к будущему развитию конфликта.
«Мы еще не знаем всех последствий смешения отдельных
племен и классов, мы еще в начале падения народной веры
и политического миросозерцания»384. Первые русские
конспирологи в силу их оторванности от западной модели
«теории заговора» зачастую пытались увязать грандиозные
схемы мировых заговоров с артикуляцией какого-либо
отдельного факта или события, тем самым существенно
сужая границы конспирологической вселенной. Объектами
применения конспирологических схем становятся личности
и события, явно не укладывающиеся в масштабы «теории
заговора». Весьма интересно и симптоматично в данном
ключе предисловие В. Правдина к работе Е. Дюринга
239

«Еврейский вопрос», вышедшей на русском языке в 1906 г.
Автор предисловия констатирует агрессивную социальную
природу евреев, рассуждая о деле Дрейфуса следующим
образом: «Если Франция виновата перед еврейством в
насилии над одной личностью, которую она потом так или
сяк оправдала, т. е. сняла с себя упрек в насилии, то не
виноваты ли евреи в целых тысячах насилий над
личностями других народов?»385 Неутешительный ответ следует
из признания криминальной сущности еврейского этноса,
социальное благополучие которого является не следствием
его особых коммерческих способностей или склонностью
к практической деятельности, но оборотной стороной его
подрывной деятельности. За неутешительной констатацией
реальности скрывается признание относительности
самого конспирологического процесса, который оказывается
инициированным событием ограниченного масштаба.
Поэтому и последствия представляются весьма вариативными,
далекими от однозначного эсхатологического финала.
Показательны в этой связи рассуждения В. П. Эгерта в работе
«Надо защищаться». Автор в начале работы пишет о
неизбежности конфликта между международным еврейством и
Россией, естественно, акцентируя внимание на изначальной
враждебности «религиозно-племенного братства» по
отношению к «северному славянскому братству». Как мы видим,
предпринимается попытка соотнести конспирологический
конфликт с западной натуралистической моделью «теории
заговора». Но очень скоро Эгерт отказывается от подобной
трактовки и начинает рассуждать о социальных истоках
возможного конфликта, в центре которого будет находиться
вопрос о гражданском равноправии евреев в Российской
империи. Гражданское равноправие — это лишь
промежуточный шаг к главной цели — экономической свободе.
Это снимет остроту конфликта, но приведет к
необратимым, катастрофическим последствиям: «Евреи тогда дадут
остальному населению России возможность жить мирно,
на таких же основаниях, как это устроилось в странах с
240

еврейским равноправием и наиболее полным образом в
Америке, то есть, чтобы коренное население работало на
евреев, чтобы капиталы сосредотачивались в их ведении»386.
Конспиролог приводит многочисленные примеры
враждебной деятельности международного еврейства по
осуществлению этого плана. И особое место в этой
подрывной деятельности занимает еврейская община США
Именно там, по мнению автора, евреям удалось добиться
максимального социально-экономического эффекта, в результате
чего они фактически получают статус самостоятельной
политической силы. Способность влиять на принятие
внешнеполитических решений особенно ярко выразилось в
период Русско-японской войны и всплеска революционного
движения. Эгерт говорит о прямом финансировании
террористической деятельности «убийц и бомбистов» еврейским
капиталом. Здесь следует еще раз указать на реактивный
характер русской «теории заговора» начала прошлого века.
Пространство конспирологического конфликта сужается
до событий непосредственной социально-исторической
данности, нивелируется вся историческая глубина «тайной
войны». Но как мы также указывали, благодаря реактивной
форме «теории заговора» она приобретает черты
актуальности, а значит, и общественной значимости. Классические
разоблачения сатанистов-тамплиеров вызывают
классический же умеренный интерес, конспирологические посылы
приобретают очертания схематичной самодостаточности.
Возвращаясь к тексту Эгерта, отметим другой
знакомый нам парадокс русской конспирологии той эпохи.
Постулируя неизбежность столкновения русского общества
с мировым еврейским заговором и признавая всю мощь
противника, автор приходит к весьма неожиданному
выводу: «В заключение остается еще заметить, что в войне,
объявленной еврейством России, последняя будет иметь за
границей естественного союзника. Это антисемитизм, все
более теперь растущий в государствах с еврейским
равноправием. Та же Америка в независимой части своего насе-
241

ления начинает заметным образом проявлять себя в этом
направлении, и при свойственной американцам страсти к
преувеличенным размерам во всем, может еще, пожалуй,
когда-нибудь удивить в этом отношении весь мир»387.
Пусть не «весь мир», но читателя своего сочинения Эгерт,
действительно, удивляет. Алармистские прогнозы
оборачиваются оптимистическим выводом: враг будет разгромлен
в собственной цитадели. Рост могущества противника в
перспективе диалектически ведет к его вероятному
крушению. Эгерт, конечно, не ограничивается констатацией
возможного оптимистичного финала, необходима целая
серия подстраховок. В качестве одной из превентивных
мер защиты конспиролог предлагает следующее: «Россия
должна воевать, и простая логика указывает на выселение
евреев из страны как на совершенно необходимое средство
обороны»388. Указанный вариант «ассиметричного ответа»
призван лишить противника онтологического
преимущества — законспирированной и разветвленной сети агентов
внутри России. Вытеснение внутреннего врага за пределы
российского общества и представляется единственным
путем к победе в конспирологическом противостоянии. Но
вытеснение носит характер не только прикладной,
социально-политический, оно может восходить к концепциям,
более изощренным с точки зрения содержания,
социокультурного, религиозного масштаба.
Вызывает большой интерес конспирологическая
позиция В. В. Розанова, который, как известно, проявлял
повышенное внимание к различным «темным сторонам»
жизни: от сексуальных вопросов до деятельности
различного рода эзотерических, религиозных тайных обществ.
В развернутом виде эти проблемы рассматривались в
контексте волновавшего философа «еврейского вопроса»:
о роли евреев в жизни русского общества, их влиянии на
культуру и политику. На протяжении долгого времени в
мировоззрении Розанова равно присутствуют диаметрально
противоположные подходы к еврейской проблематике: от
242

жесткой критики еврейского этноса до заявлений, которые
можно отнести к юдофильским. Подобная неоднозначность
является общей характерной чертой для его стиля
мышления, что можно проследить в ряде иных вопросов
(отношение к христианству, монархии, системе образования).
Сведение вопроса к большей содержательной
определенности становится возможным в контекстуальном анализе
«еврейского вопроса» и «теории заговора».
«Конспирологизация» «еврейского вопроса» у
Розанова становится следствием «дела Бейлиса» — судебного
процесса по обвинению иудея М. Бейлиса в ритуальном
убийстве киевского подростка А. Ющинского. Философ
отстаивает версию о существовании в иудаизме тайной
секты, практикующей использование крови христианских
детей в своих ритуалах. В сборнике статей «Обонятельное и
осязательное отношение евреев к крови» развивается мысль
об изначальной конспирологической природе еврейского
этноса, проявляющейся даже в особенностях еврейской
письменности: «Тайнопись иудейская имеет под собой
иудейское тайномыслие. Вот разгадка алфавита,
письменности, всего: с самого начала, с самого появления на земле,
иудеи пришли уже с тайной мыслью. Ничего подобного
ни с одним народом!»389 Не случайным представляется
характер ранений, нанесенных А. Ющинскому,
расположение которых соответствует каббалическим «магическим
буквенным формулам», имеющих следующее содержание:
«человек был убит ударами в голову и грудь, как жертвенный
телец Иеговы»™. Розанов приходит к заключению, что
закрытость евреев как этноса, стремление к сохранению
максимальной дистанции с другими народами является
следствием бытования кровавого, изуверского обряда. Это
подтверждается и герметичностью иудаизма, созданием
искусственных трудностей для исследователей иудейских
сакральных текстов.
В ходе судебного процесса конспирологические
настроения Розанова получают дополнительные обоснования, под-
243

крепляемые широкой компанией, развернутой
либеральными кругами в защиту Бейлиса. У философа складывается
убеждение, что сама кампания с ее хорошо продуманной
стратегией, значительными финансовыми вливаниями,
широким использованием средств массовой информации
и есть непосредственное доказательство «еврейского
заговора». Активность либеральной прессы и «прогрессивных
общественных деятелей», внешне не связанных с еврейской
диаспорой, подтверждает реальность не только «кровавого
навета», но и неформальной власти евреев: «Они пощупали
русских на тельце Ющинского, как стекло испытываете* на
алмаз. Святые страдания Андрюши — что-то единственное
в истории и в мире по глубине ужаса и мрака. И вот евреи
«попробовали» на этих страданиях сердце Кондрушкина и
Пешехонова. Сердце не задрожало»391. Именно эта
неотзывчивость на страдания ребенка, которые должны были
объединить этнос, свидетельствует о степени разложения,
в первую очередь, русской интеллигенции, потерявшей
всякое ощущение национальной идентичности и ставшей
слепой игрушкой в руках чуждой этнической и религиозной
общности.
Но стремление к разоблачению преступной сущности
иудаизма получает у философа достаточно неожиданное
продолжение. Эффективным средством освобождения от
«еврейского ига» в конечном счете становится
игнорирование «еврейского вопроса», вынесение его за рамки русского
национального сознания: «Борьба с еврейством для успеха
не должна быть концентрируема. Все «густое» — не
успешно, п. ч. некрасиво, в литературе, в жизни, обществе...
Вы можете успеть против еврея только тогда, когда еврей
не замечает, что вы с ним боретесь. Но боретесь с ним
внутренне непрестанно и неустанно. Лучше же: выкиньте
его из мысли, не думайте о нем»392. Исходя из этого,
«теория заговора» представляется громоздким и бесполезным
инструментарием, который в большей степени не решает
проблему, но лишь внешне ее обозначает.
244

Как известно, подъем монархистского движения
после событий 1905 г. привел к возникновению нескольких
крупных и авторитетных организаций, отстаивающих и
пропагандирующих консервативно-монархические
взгляды. Вызывает большой интерес степень представленности
конспирологической проблематики в идеологических и
политических установках правых объединений. Среди
монархистских организаций особое место занимает Русское
собрание, которое хотя и возникло в 1900-1901 гг., то есть
до событий русской революции 1905-1907 гг., но
идеологически и фактически оформляется именно как реакция на
всплеск либеральных и революционных идей. Несмотря на
свою относительную малочисленность, Русское собрание
неофициально занимало центральное положение в
монархическом, консервативном движении. Это объясняется
наличием среди ее членов представителей первого ряда
русской науки и культуры того времени. Присутствие имен
К. Я. Грота, Н. П. Лихачева, Н. П. Кондакова, Ю. А. Кула-
ковского, А. И. Соболевского позволяло Русскому
собранию позиционировать себя в качестве «мозгового центра»
отечественного националистического движения.
Осознавая элитарный характер своего объединения,
члены Русского собрания ставили своей задачей разработку
концептуальных установок для монархистски
ориентированных политический партий. С этой целью устраивались
публичные лекции и дискуссии по наиболее важным
вопросам как актуального социально-политического характера,
так и более широкого культурно-просветительского
спектра. К примеру, темами обсуждений в 1904 г. становятся
следующие доклады: «Ф. И. Тютчев и его поэзия», «Взгляды
А. С. Хомякова на призвание России», «О литературной
деятельности К. П. Победоносцева», «О событиях на
Дальнем Востоке», «О военно-морских планах Японии»393.
Показательно, что участниками мероприятий
становились не только действующие члены Русского собрания,
но и представители близких по духу иных политических и
245

культурных организаций. Это в свою очередь еще раз
подтверждает эвристическое значение Русского собрания как
некого экспериментального объединения.
Не избегает Русское собрание и обсуждения конспиро-
логической проблематики. Так, в 1909 г. депутат
Государственной думы Г. А. Шечков представил доклад
«Масонство в Государственной думе». Содержание доклада было
определено возможным наличием среди депутатов тайных
масонов. В этой связи назывались имена В. А. Маклакова,
А. И. Шингарева, Н. В. Некрасова, А. М. Колюбакина и
ряда других лиц. Высказывались опасения, что
Государственная дума может со временем превратиться в
масонскую ложу. Сам Шечков, занимавший высокое положение
в другой известной монархической организации — Русском
народном союзе им. Михаила Архангела, отрицательно
оценивал само масонство, его цели и личностей, состоявших в
ложе. Но отрицательная оценка диктовалась не столько
признанием опасности, исходившей от масонства как тайного
общества, сколько неприятием идеологическим, восходящим
к оценке масонства сложившемся еще в XVIII в. Может
ли примириться «совесть и разум большинства искренних
слуг правды и порядка с тем, что масоны, воспрещенные
высочайшим указом, оказываются в силе вводить свои идеи
и символы в учреждении, призванном стоять на страже
законности?»394 — спрашивает Шечков. Отметим, что для
докладчика угроза масонства заключается не в
потенциальном существовании «масонского заговора», но в подрывной
деятельности, разлагающей самодержавную монархию.
Таким образом, масонство теряет свою
конкретно-историческую наполненность, обращение к которой и формирует
конспирологическую парадигму, становясь фактором
идеологическим. Вследствие этого дефиниция масонства теряет
свою специфическую конспирологическую коннотацию и
становится одной из составляющих либерального лагеря.
Активное распространение получает идея о синтезе
двух врагов православия и российской государственности:
246

масонства и евреев. Присутствие последних в определенной
степени объясняется социокультурным откликом на
события первой русской революции, активное участие в которой
принимали представители еврейского этноса, не
утратившие своих национальных, легко идентифицируемых черт
и поэтому выделявшиеся в революционной массе. В итоге
возникает такое широко распространившееся понятие, как
«жидомасонство». Но следует отметить, что данное понятие
возникает не стихийно, а является продуктом авторского
конструирования, с прослеживаемой исследовательской
рефлексией. Так, предпринимались попытки
исторического обоснования подобного сближения: «Создатели
современного масонства, как видно из изложенного, Англия
и евреи — две нации, которые будто бы даже находятся в
кровном родстве между собой (англичане будто бы потомки
израильтян, уведенных в плен Сарданапалом)»395. Эвристич-
ность понятия «жидомасонство» заключается в заложенных
в нем методологических возможностях и вариациях,
следующих как из объективного развития «теории заговора»,
так и относящихся к конкретным условиям российской
действительности. Для большинства крайне правых авторов
и изданий обозначенные два элемента образуют некоторое
«диалектическое единство»: если роль масонства
заключается в основном в идеологической борьбе с существующим
порядком, то евреи олицетворяют активное начало
Подтверждается наше предположение о реактивном
характере «теории заговора» в русском общественном
сознании того времени и при обращении к такому
интереснейшему конспирологическому тексту, как роман
Е. А. Шабельской-Борк «Сатанисты XX века». Роман
первоначально был публикован как приложение к газете
«Колокол» в 1911 г., а затем в следующем, 1912 г. вышел
отдельным изданием, что свидетельствует о его
определенной популярности. Сама £. А. Шабельская-Борк занимала
достаточно своеобразное положение среди отечественных
конспирологических авторов. Неудавшаяся актриса, она
247

продолжительное время прожила за границей, в основном
в Германии, где сумела завязать отношения в высоких
политических сферах. Известно о ее контактах с М. Гар-
деном, редактором популярной газеты Die Zukunft, на
страницах которой конспирологическая тематика занимала
значительное место. Ценя ее связи, А. С. Суворин делает
Шабельскую-Борк собственным корреспондентом «Нового
времени» в Германии. После возвращения в Россию в 1896 г.
писательница принимает активное участие в монархическом
движении, вступив в «Союз русского народа».
Героиня романа Ольга Вельская предстает как alter ego
автора, впрочем, с известными поправками. В отличие от
самой Шабельской-Борк, ее героиня является
состоявшейся оперной актрисой, которую восторженно принимает
европейская публика. Будучи человеком далеким от
политики, Вельская сталкивается с «подводными камнями»
европейской политики. На помощь ей приходит «молодой
немецкий ученый» Р. Гросс, специалист в тайных обществах,
автор работы «Опыт истории храмовников». Собственно,
значительную часть романа занимают продолжительные
монологи немецкого профессора, раскрывающие его
русской ученице зловещие планы мирового заговора. По
мнению Гросса, европейское общество фактически
перешло под контроль масонов, которые безо всякой боязни
осуществляют свои самые страшные и бесчеловечные
планы. «То тут, то там совершаются таинственные убийства
христианских детей и юношей, но в 1883 г. в Австрии, в
1891 г. в Пруссии масоны добиваются смещения высших
судебных чинов, насилуя правительство, нуждавшееся в
деньгах, и убийцы остаются безнаказанными»396, — рисует
мрачную картину Гросс.
Подтверждением этому служит красочная картина
заседания «великого международного синедриона»,
соединившего «главарей масонства» со «всемирным кагалом».
Одной из целей собрания этой мрачной организации
становится обзор степени влияния синедриона на внутреннюю
248

и внешнюю политику крупнейших европейский стран.
Заговорщики с удовлетворением констатируют, что такие
ведущие европейские страны, как Франция, Германия и
Австрия практически полностью утратили политическую,
культурную, религиозную независимость. Барон Джевид
Моор, глава «Алит» (Alians Internationale Israelite)
следующим образом характеризует степень влияния синедриона:
«Нами достигнуто многое... Не говорю даже о
порабощении всемирной печати, находящейся почти полностью в
наших руках, так что мы можем в каждую минуту не только
«руководить» так называемым общественным мнением
любого государства, но даже заставлять целые народы смотреть
нашими мыслями»397. Среди агентов влияния синедриона
оказывается даже Ги де Мопассан, «порнографическое
творчество» которого способствовало росту абортов и
соответственно снижению рождаемости во французском
обществе, что в общем привело к моральному упадку,
деградации французской нации.
Совсем иная ситуация складывается в отношении
России. Главари синедриона высказывают известную
осторожность, касающуюся перспектив ближайшего покорения
России. «Не забудьте, что Россия оставлена Александром III
в таком состоянии, в котором она легко может сломить нас,
если заметит наши стремления... Россия от нас не уйдет. Но
не забудьте, что эта величина так громадна и обладает такой
исполинской мощью, что разрушать ее надо осторожно и
постепенно»398, — делится со своими сообщниками граф
Вреде. Схожую мысль высказывает и знаток масонства
Р. Гросс: «Россию предохранила от масонства мудрость
Екатерины Великой. Женская чуткость проникла в то, чего
не понял мужской ум австрийского императора Иосифа II,
заплатившего жизнью за свое увлечение масонами. Ибо
масоны убивают каждого монарха, неосторожно
допускающего страшное тайное общество в свое государство»399.
Особенностью российского общества, в отличие от
западных социумов, являлось и, скорее всего, является по-
249

ныне отсутствие политического пространства как такового.
Сословность русского общества имеет иную природу, чем
западноевропейское общество, пережившее, а может быть,
переживающее и до сих пор, переход от классовой
организации социума к посткапиталистическому. Для
отечественного социокультурного пространства более актуальной
представляется фаза выбора той или иной
социально-политической модели, которая должна завершиться этапом
самоорганизации общества. В ходе подобного процесса,
как мы видим на примере социокультурного опыта
западноевропейских стран, «теория заговора» перерастает рамки
маргинальное™, становясь важным элементом
общественного сознания. Таким образом, мы утверждаем, что генезис
конспирологического сознания должен быть соотнесен не с
этапом деформации и окончательного разрушения
традиционного общества, а с окончательным утверждением
социокультурной модели либерализма, которое, как известно
так и не произошло в начале XX в.
Поэтому более корректным представляется нам тезис
не о формировании конспирологического менталитета в
России начала XX в., а о наличии элементов «теории
заговора» в концепциях отечественных деятелей консервативного
направления, с известной и вполне оправданной тревогой
наблюдавших за процессом деформации традиционного
российского уклада. Сама же природа мышления
консерваторов, как это ни странно на первый взгляд, антиидеоло-
гична по своей сути. Подтверждением этому служат слова
Г. Рормозера: «консерватизм означал, как правило, не отказ,
а осуществление изменений, но без идеологии, прагматично
и компетентно»400. Культ «прагматизма» и
«компетентности» достаточно четко зафиксирован в позиции того
же М. О. Меншикова: «[органическая структура] не была
сгнившей, никогда не была выдумана, везде выступала
естественно, как требование природы, везде составляла живую
организацию общества, трудовое расслоение на клетки,
ткани, органы, без чего невозможна жизнь»401. Подобные
250

же настроения присущи и П. Б. Струве, определявшему
свою социально-философскую позицию как «либеральный
консерватизм»: «Отвлеченные идеи всегда повторяются.
Но для общественной функции идей их отвлеченное
происхождение, их абстрактная филиация не имеет значения. Как
общественная сила, идеи и внушаются, и перерабатываются
жизнью»402.
Возникает вопрос: насколько в отечественных конспиро-
логических моделях начала XX в. присутствует и реализуется
натуралистическая версия «теории заговора»? Проблема эта
важна в первую очередь в контексте соотносительного
анализа становления «теории заговора» в западноевропейском
и российском социокультурных пространствах. Как мы уже
видели, генезис европейской конспирологической мысли
связан с переходом от биологизаторского толкования кон-
спирологии к социоцентрическим моделям. В связи с этим
необходимо обратиться к теме наличия собственно
натуралистических моделей социального развития в отечественной
научной, общественной мысли обозначенного периода.
Начиная со второй половины XIX в. проблемы
соотношения биологических и социальных факторов вызывают
большой интерес как в научной среде, так и у
образованной части русского общества. Конечно, на протяжении
последующего столетия для исследователей на первый
план выдвигались вопросы преимущественно социального
плана, что объясняется известной идеологической
ангажированностью. Но тем не менее существует большой массив
материалов, свидетельствующих о разработках в данной
области. Объяснения исторических, социальных процессов
с точки зрения определяющего влияния биологической
причинности мы можем найти как в работах
профессиональных ученых, так и у авторов, имеющих опосредованное
отношение к науке. С одной стороны, в работах Н. Д. Ану-
чина, А. А. Ивановского, И. А. Сикорского формируются
методологические, терминологические аспекты изучения
антропологических процессов. «Антропология может дать
251

психологии ряд весьма существенных справок, при
посредстве которых ответы на некоторые основные ее вопросы
могут быть доведены до степени точности и
определенности; вместе с тем антропология может, подобно
биологии, содействовать выяснению некоторых чисто научных,
теоретических проблем, которые сближают психологию
с естествознанием»403, — заявляет выдающийся русский
психиатр И. А. Сикорский.
Практический вклад в изучение расовой проблематики
вносят такие ученые, известные за пределами России, как
Г. Е. Грумм-Гржимайло, С. Ф. Ольденбург, М. И.
Ростовцев. Первый из них, по словам современного исследователя,
«ставил своей целью найти исторические,
антропологические и этнографические доказательства существования в
прошлом белокурой расы, господствующей над народами
других рас»404. В частности, арийские корни
обнаруживались у динлинов — племени, составляющего основу гвардии
при дворе китайский императоров. Такие
антропологические характеристики, как высокий рост, могучее
телосложение, выраженный кавказский тип лица в совокупности
свидетельствует о протоарийском истоке динлинов.
С другой стороны, появляются авторы, не являющиеся
профессиональными учеными естественнонаучной
направленности, что свидетельствует об определенной
социальной актуальности данной проблемы. Так, Н. А. Бердяев,
мыслитель достаточно далекий от социобиологической
проблематики, все же признает важность и необходимость
изучения данного вопроса: «Раса сама по себе есть фактор
природно-биологический, зоологический, а не
исторический. Но фактор этот не только действует в исторических
образованиях, он играет определяющую и таинственную
роль в этих образованиях. Поистине в расе есть
таинственная глубина, есть своя метафизика и онтология»405.
Согласимся, что для борца за субъективно-личностное начало
в его противостоянии природно-объективному подобные
слова звучат достаточно парадоксально.
252

Среди авторов, не являющихся профессиональными
учеными, определенный интерес для нас представляет
B. А. Мошков, артиллерийский генерал императорской
армии, издавший в начале XX в. две своеобразно
трактующие антропологические вопросы работы. В первой из них,
которая называется «Новая теория происхождения человека
и его вырождения», используя инструментарий дарвинизма,
автор предлагает нам свою версию антропогенеза,
совмещающую в себе как эволюционистские, так и регрессивные
подходы. Мошков выдвигает полигенистическую теорию
гибридного происхождения человека, сочетающую в своей
основе две изолированные ветви биологического процесса:
белого, дилювиального европеоида и питекантропа.
«Человечество составляет один вид, но вид особенный, какого
нет во всем остальном животном царстве. Особенность его
заключается в том, что он распадается на множество групп,
которые при общем сходстве обладают отличиями,
принимаемыми в остальном животном царстве за видовые»406.
Отличия между двумя обозначенными ветвями человечества
при всех оговорках носят видовой характер. Таким образом,
как мы видим, Мошков идет дальше самых смелых
социал-дарвинистских авторов, формулируя, по сути, особое
понимание эволюционного антропологического процесса:
не как внутривидовую борьбу, но как перекрестное
взаимоналожение различных биологических типов.
Как мы видим, к началу XX в. в отечественной
социальной и научной мысли возникает весьма представительное и
разнообразное по тематике натуралистическое направление.
Поэтому следует признать справедливым следующее мнение
C. А. Гурулева: «В России первой четверти XX в., таким
образом, имелись убежденные расисты, исповедующие
идеи о белокурой расе, управлявшей в прошлом народами
других рас и идентичной во многом европейцам»407.
Нельзя сказать, что русская конспирология начала прошлого
века пренебрегала натуралистическими аспектами «теории
заговора». Более того, предпринимались осознанные по-
253

пытки трансляции натуралистических установок западной
конспирологии на отечественную почву. Адекватным
подтверждением тому выступает фигура И. Лютостанского.
Будучи поляком по рождению, он связывает свою жизнь с
религией и богословием. Лишенный в 1867 г. сана, Люто-
станский переходит в православие и уже в качестве неофита
публикует книгу «Об употреблении евреями талмудиста-
ми-сектаторами христианской крови». С этого времени
еврейская тема становится центральной в его творчестве.
В своем главном труде «Талмуд и евреи» конспиролог рисует
впечатляющую картину наступления тайных обществ на
христианскую цивилизацию. Примечательно, что, говоря
о тайных обществах, Лютостанский целиком связывает их
генезис, бытование, цели и задачи с мировым иудаизмом.
К подобного рода организациям он относит Всемирный
еврейский союз, Еврейский тайный союз, масонство. Даже
еврейские организации просветительского, культурного
характера имеют имманентно политическую
направленность, скрытую зачастую от самих его участников: «Для
единоверца, как известно, еврейские учреждения всегда
остаются темными, недоступными. Судить о деятельности
этих учреждений по их уставам, особенно если эти уставы
учреждены единоверческой властью, или по официальным
отчетам, которые обнародуются или доставляются в
местные учреждения, было бы ошибочно. Тут под законным
ярлыком почти всегда скрывается контрабанда»408. Причина
такой конспирологической ориентации иудаизма, берущей
свое начало после возвращения евреев из вавилонского
пленения, заключается в доктрине расового обособлении.
Именно она заставляла евреев на протяжении тысячелетий
сохранять свою расовую идентичность, что привело к
возникновению непреодолимой границы между евреями и
другими народами.
Лютостанский объясняет феномен антисемитизма,
которому нет примера в истории человечества, расовой
отчужденностью, постоянным подчеркиваем в иудаизме
254

превосходства евреев над другими народами,
пренебрежительным отношением к иным культурам и религиям.
Этому посвящены обширные разделы в книге, именуемые
«догматическими» и «теоретическими». Автор, ссылаясь на
аутентичное прочтение Талмуда, приводит множество
примеров такого отношения: «Мы приказываем, чтобы каждый
еврей проклинал три раза в день весь христианский мир и
молил Бога посрамить и истребить его со всеми царями и
князьями»409. Именно по причине постоянной проповеди
расового и религиозного превосходства евреев
христианам практически закрыт доступ к основным религиозным
текстам иудаизма. Отдельные переводы случаются лишь
благодаря обращению того или иного конкретного еврея в
христианскую веру. Приход к христианству открывает перед
ними всечеловечность и подлинную религию любви,
невозможные в узких рамках талмудизма. Невыносимость гнета
иудаизма такова, что протест против него у самих евреев
принимают самые экзотические, уродливые формы:
«Проституция для еврейской женщины, находящейся под
невыносимым давлением Талмуда, обезличенной им донельзя,
низведенной до степени рабы, предназначение которой не
идет далее доставления мужчиной возможности исполнять
заповедь, повелевающую продолжать род свой,
проституция, повторяем, представляет единственный возможный
исход из темного склепа, в который заживо зарывает ее
изуверская талмудическая казуистика»410.
Все тайные общества имеют иудейскую генеалогию, при
всем внешнем разнообразии и пестроте заявленных целей
и задач. При внимательном прочтении оказывается, что
они отстаивают доктрину о расовом превосходстве евреев
и служат средством национального обособления. Автор
особо обращает внимание, что постоянная пропаганда
либерализма, ведущая к размыванию национального чувства,
практически не затрагивает еврейский этнос, учитывая
весомую долю евреев в либеральном движении. Это
свидетельствует об инспирируемом характере либерализма:
255

лишая другие нации этнического «иммунитета», евреи еще
более усиливаются на фоне подобной деградации. Поэтому
расовое превосходство неизбежно сопровождается
преобладанием в социальной области, в которой евреи достигли
впечатляющих результатов, что в дальнейшем неизбежно
ведет к социальной катастрофе: «Так как наша социально-
политическая зависимость настолько велика, что боязнь
евреев и недостаток инициативы стали несомненным
фактом в так называемых «лучших классах» общества, то
история с беспощадной логикой идет своим путем вперед
к погибели общества»411. И причина тому, как уже было
сказано, — утрата национальной и расовой идентичности.
Показательно, что Лютостанский использует по
преимуществу материал западных конспирологов, «русская» часть
его работы насыщена ссылками на события в западных
областях Российской империи. Таким образом, русскому
читателю была продемонстрирована в адаптированном
виде «передовая» конспирологическая мысль того
времени. Был предложен определенный вектор развития уже
для отечественной «теории заговора», которая могла
воспользоваться не только фактологическим материалом, но
и принятыми, разработанными в западной конспирологии
методологическими приемами.
Примером тому служит такая неординарная фигура, как
В. Л. Величко. Величко не был профессиональным конспи-
рологом или политиком, хотя и являлся одним из
основателей Русского собрания, занимая далеко не ординарное место
в культуре Серебряного века. Личный друг В. С. Соловьева,
автор замеченных широким кругом читателей поэтических
сборников, он занимал далеко не маргинальное положение
в литературной жизни того времени412.
С 1896 г. Величко становится редактором издававшейся
в Тифлисе газеты «Кавказ». Будучи деятельной натурой, он
пытается на практике разобраться в непростых
взаимоотношениях кавказских народов. Величко при этом исходил из
прагматической цели: определение приоритетов внутренней
256

политики в кавказском регионе, прогнозирование
источников возможных социальных, этнических конфликтов.
Итогом его деятельности на этом посту является издание ряда
работ, среди которых особо выделяется концептуальной
завершенностью «Кавказ: Русское дело и междуплеменные
вопросы». На страницах своей работы Величко пытается
представить собственную версию непростых
межнациональных отношений кавказских народов, создав, по сути, один
вариантов «теории заговора» натуралистического толка.
Субъектом «теории заговора» у Величко становится
армянский этнос. Автор всячески подчеркивает научный
характер своей концепции, опирающейся помимо личного
опыта на авторитет видных антропологов того времени:
Пантюхова, Эркерта, Шантра. Делается предположение
о расово-этнической близости между армянским и
еврейскими этносами, имеющее свое начало еще в событиях
VIII в. до н. э. «История свидетельствует о слиянии с ними
[армянами] сперва во время вавилонского пленения, а
затем после разрушения Иерусалима, огромной массы
евреев»413у — утверждает автор. Сходство между двумя
народами обосновывается рядом факторов экономического,
социального, религиозного свойства. Но для Величко на
первый план выступают доказательства конспирологиче-
ского толка. «Характерных семитских черт в армянском
народе сколько угодно: тут и историческая неспособность
к мало-мальски устойчивой государственности, и
постепенное исчезновение сколько-нибудь авторитетной родовой
аристократии, и давнишний переход к подпольной политике
теократического строя»414. Таким образом, перед нами
предстает внешне адекватный образец натуралистической
конспирологической модели.
Но в итоге позиция Величко оказывается далекой от
однозначных оценок. Во-первых, на первый план у него
выдвигаются факторы социального характера, постепенно
нивелирующие биологические аспекты. Во-вторых, и это
является следствием развития первого момента, исследо-
257

ватель приходит к необходимости дифференцированного
понимания процессов, идущих уже внутри армянского
этноса. «Необходимо отделить армянскую народную массу
от хищной плутократии, невежественного
политиканствующего духовенства и мнимо-интеллигентных
пиджачников»415, — констатирует Величко. Как мы видим, значение
натуралистических факторов, для которого свойственно
холистическое восприятие и интерпретация этнических
общностей, оказывается недостаточным для адекватного
толкования социально-политических процессов.
Обратимся в этой связи к такому понятийному изобретению
отечественной конспирологии начала прошлого века, как
жидомасонство. Негативная, вполне оправданная,
коннотация данного термина со стороны образованной, культурной
части русского общества на протяжении всего столетия
заслоняет от нас достаточно сложную и неоднозначную
его природу.
Итак, мы можем сделать ряд выводов, касающихся
влияния натуралистического компонента на развитие
отечественной «теории заговора». Во-первых, в русской
социально-философской и естественнонаучной сферах
проблема осмысления расовых, антропологических
вопросов представляется достаточно артикулированной. То,
что западноевропейская конспирология уже перешла на
этап социоцентрический, предопределяет отставание от
«ведущих тенденций» «теории заговора». Во-вторых,
проблемой являлось определение субъекта «теории заговора».
Вопрос о том, какая «темная сила» должна подрывать устои
российского общества в условиях отсутствия даже
потенциального пространства для бытования подрывных сил, был
весьма актуален для отечественной конспирологической
мысли. Выбор реально существующих тайных обществ был
очень невелик.
Следует отметить, что некоторые из современных
исследователей говорят о росте конспирологических настроений
в связи с появлением в России в начале XX в. собственно
258

тайных обществ, носивших по преимуществу парамасон-
ский характер. Либерализация общественной и культурной
жизни после событий первой русской революции приводит
к возникновению множества объединений более или менее
эзотерического толка. Особенностью подобных
организаций было то, что среди их участников практически
отсутствовали представители властных структур, политических
партий, то есть те лица, которые обычно в классической
конспирологической модели выступают в качестве
основного контингента тайных обществ. Состав же подобных
отечественных объединений, как и их деятельность,
формировались известными персонами русской литературы и
искусства того времени. На эту особенность русских тайных
обществ указывают и отечественные конспирологи. «Самые
выдающиеся деятели Серебряного века русской культуры
А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, 3.
Гиппиус, Ф. Сологуб, В. Брюсов, М. Волошин, А. Скрябин и
многие другие были вовлечены в грязный поток разного
рода оккультных учений, уходивших своими истоками к
«новаторской деятельности» розенкрейцеров»416, — пишет
Б. Башилов.
В идейном плане большинство обозначенных
объединений развивали в том или ином варианте софиологические
концепции В. С. Соловьева. Центром подобных исканий
выступает мистическое прозрение Святой Софии как
связующего звена двух миров: земного и божественного.
Как известно, концепция Соловьева органично связана с
его идеей слияния внеконфессиональной религиозности,
науки и искусства. В перманентной критике современной
ему позитивистской науки и атеизма российский
философ постоянно обращался за «союзнической помощью»
к различного рода мистическим учениям. Поэтому если
говорить о собственно истоках софиологии, то следует
заметить, что в ее основании Соловьевым заложено несколько
социокультурных кодов. Помимо христианских традиций,
как католических, так и православных, можно говорить и
259

об отчетливо различимых гностическо-герметических и
розенкрейцерско-масонских влияниях. Г. В. Нефедьев
замечает по этому поводу: «Гностико-каббалические истоки
и свободный теософский гнозис философии Соловьева,
безусловно, сближают его с розенкрейцерством или по
крайней мере с его мифологией. Поэтому соловьевское
наследие, бесспорно, сыграло роль промежуточного звена
и интерпретационного кода в актуализации
розенкрейцерства русским символизмом»417. В то же время необходимо
подчеркнуть, что, несмотря на несомненную эзотерическую
составляющую, учение Соловьева не является
формообразующим, программным для создания какого-либо
реально функционирующего тайного общества. В достаточно
эклектической философии Соловьева розенкрейцеровские,
гностические мотивы не носят самодостаточный характер.
Их ценность выводится из объективной оппозиционности
материалистическим учениям. Заметим в данном контексте,
что в «священной войне с атеистическим мракобесием»
философ наряду с конспирологическими гностицизмом
и розенкрейцерством использует «открытия» спиритизма
и теософии. Но тем не менее наследие Соловьева, как мы
уже сказали, послужило толчком для возникновения ряда
оккультных объединений.
Так, в деятельности «Братства Аргонавтов» принимали
участие такие видные философы и поэты начала прошлого
века, как А. Белый, Л. Л. Кобылинский (Эллис), С. М.
Соловьев, М. А. Эртель. «Говоря об «Аргонавтах», следует
иметь в виду, что это была свободная ассоциация людей
искусства, литературы и науки, не связанная каким-либо
уставом и не имеющая четко обозначенных контуров. А отсюда
и непрочность, недолговременность этого объединения»418.
Кроме этого следует указать на наличие конспироло-
гических настроений у самих участников «Аргонавтов».
В своих воспоминаниях А. Белый достаточно ясно,
несмотря на свойственную ему экспрессивность изложения,
определяет собственное отношение к «теории заговора».
260

«Есть еще, стало быть, что-то, присевшее за капитализмом,
что ему придает такой демонский лик; мысль о тайных
организациях во мне оживала; об организациях каких-то
капиталистов (тех, а не этих), вооруженных особой мощью,
неведомой прочим»419. Здесь, естественно, необходимо
редуцировать неловкую попытку автора
«революционизировать» свои конспирологические настроения, придав
им «правильный» классовый характер. Время публикации
мемуаров — 1930-е гг. — ясно объясняет исток
соответствующей риторики. Впрочем, далее поэт все же возвращается
к классической конспирологической схеме. «Заработала
мысль о масонстве, которое ненавидел я; будучи в целом не
прав, кое в чем был я прав; но попробуй в те годы заговорить
о масонстве, как темной силе, с кадетами? В лучшем случае
получил бы я «дурака»: какие такие масоны? Их нет. В
худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова. Теперь,
из 1933 г., все знают: Милюков, Ковалевский, Кокошкин,
Терещенко, Керенский, Карташев, братья Асторовы,
Баженов, мрачивший Москву арлекинадой «Кружка», т. е.
люди, с которыми мне приходилось встречаться тогда иль
поздней, оказались реальными деятелями моих бредень,
хотя, вероятно, играли в них жалкую, пассивную роль;
теперь обнаружено документами: мировая война и
секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни
и чувствовал, переживая их как «оккультный» феномен»420.
Негативное упоминание кадетов следует расценивать не как
приверженность «правильному» классовому подходу, но как
перманентную позицию Белого и его круга. Под кадетами
здесь понимается не столько конкретная политическая
партия, сколько представители либерального лагеря. Именно
либерально-прогрессивная часть русского общества
становится объектом критики как со стороны представителей
Серебряного века, так из лагеря отечественных конспи-
рологов. Понятно, что для создателей нового искусства и
литературы эстетические аспекты являются основными в
их неприятии либеральных ценностей, приобретших к тому
261

времени оттенок догматичности. Но, объявив войну
«позитивистской схоластике» в сфере прекрасного, символисты на
этом не останавливаются, под прицел их критики попадает
либеральная концепция социального прогресса. Из
стремления найти альтернативу одномерности позитивистских
ступеней восхождения, прямолинейному техноцентризму,
неизбежному прогрессу, рождается интерес к различным
«экзотическим» социальным учениям и концептам: от
марксизма до «теории заговора».
Неслучайной в данном контексте представляется ссылка
мемуариста на А. С. Шмакова — известного отечественного
конспиролога начала прошлого века. Ему принадлежит
целый ряд работ, разрабатывавших тему еврейского
заговора: «Евреи в истории» (1907), «Еврейский вопрос на сцене
всемирной истории» (1912), «Международное тайное
правительство» (1912). Как показывают последние исследования,
роман Белого «Петербург» содержит ряд сюжетных линий
и образов, которые можно трактовать как реминисценции
конспирологических исследований Шмакова. В частности,
И. Светликова выдвигает предположение о семантической
близости фамилии Липпанченко-Липенский — одного из
центральных героев романа — к топониму «Липецкий».
Последний же приобретает ярко выраженное конспиро-
логическое звучание в контексте работ Шмакова. Именно
на Липецком съезде в 1879 г. «Народная воля» закрепила
террор как основную форму политической борьбы, что
привело в итоге к убийству Александра II. Причем за фигурами
народовольцев достаточно зримо просматриваются
очертания истинных инициаторов и руководителей формально
не объявленной войны. Как ни парадоксально на первый
взгляд, сами народовольцы и последующие поколения
революционеров в какой-то степени являются жертвами этой
скрытой войны. «В настоящее время фанатизированные
подпольными силами, которые питаются их же горькой
долей, рабочие идут на приступ социального строя. Они
проливают свою кровь ради целей иудео-масонской клики,
262

самого существования которой, однако, не подозревают в
свою очередь, с достаточной определенностью»421. Поэтому
для Шмакова Липецкий съезд приобретает символическое
значение как переход иудео-масонской клики к
непосредственной борьбе за власть посредством использования
«революционной» тактики и, как мы уже говорили, самих
революционеров.
Конспирологический концепт Шмакова находит свое
персонифицированное воплощение в Липпанченко-Ли-
пенском, который одновременно является и
революционером, и полицейским агентом, и, наконец, представителем
скрытой силы, незримо управляющей и в итоге губящей
как первых, так и вторых. «Настойчивое подчеркивание
«неведомого и мистического», что управляет каждым
евреем так, что тот обязательно служит не просто некому
международному правительству, представляющему собой
Pouvoir occulte или «Темную силу», должно было особенно
привлекать Белого в писаниях Шмакова. В то, что
подобная Pouvoir occulte существует, верил и Белый»422. Поэтому
вполне возможно рассматривать возникновение «Братства
Аргонавтов», как и других парамасонский объединений
творческой элиты той эпохи, в качестве знака имманентного
принятия конспирологической установки, как противовес
либерального отрицания «теории заговора». Стремление
увидеть в истории «трехмерные» измерения закономерно
приводят к поиску «изнаночной» стороны бытия, важным
элементом которой и выступают тайные общества.
Указанная нами особенность находит свое
подтверждение и при рассмотрении позиции такой видной
общественно-политической фигуры, как А. С. Суворин. Издатель
«Нового времени» не скрывал своих
консервативно-охранительных взглядов, активно использовал элементы
«теории заговора» для их обоснования и защиты. Известна, в
частности, его позиция по «делу Дрейфуса», когда Суворин
на страницах своей газеты популяризировал версию о
причастности А. Дрейфуса к похищению секретных сведений из
263

французского генерального штаба. В то же время Суворин
не разделяет этнонатуралистических воззрений европейских
конспирологов того времени. «Я не сочувствую позывам
консерватизма, направленным против инородцев. Никогда
я против них ничего не писал и ни к одной народности не
питал вражды. Можно поддерживать русское чувство,
относясь к инородцам сочувственно и мило»423, — пишет в
дневнике Суворин.
Именно в первое десятилетие XX в. параллельно
расовому направлению начинает формироваться социально-
экономическое направление русской конспирологии. Для
данного направления свойственна абсолютизация
экономических аспектов «теории заговора». Особый интерес для
нас в этом плане представляют такие работы, как сборник
Г. В. Бутми «Золотая валюта» и сочинение А. Д. Нечволодо-
ва «От разорения к достатку». В центре внимания авторов
находится финансовая система Российской империи,
проблемы государственного кредитования, золотовалютных
операций. Бутми, как и Нечволодов, выступает в качестве
противника монометаллизма (золотого стандарта), при
котором золото становится эквивалентом и непосредственной
основой денежного обращения. Из констатации того, что
«в настоящее время во всех цивилизованных государствах,
кроме Мексики и Китая, деньгами признают только
небольшие золотые кружки, имеющие международное обращение,
определенного веса»424, следуют положения, перерастающие
рамки политэкономической работы. Утверждается, что
золотой стандарт не только служит препятствием для
развития отечественной экономики, для нормального роста
которой необходимы гигантские финансовые вливания,
невозможные при наличии монометаллической денежной
системы, но и в первую очередь является фактором
социально-политической дестабилизации. Наличие «дорогих»
денег тормозит рост экономики, что неизбежно приводит к
росту социальной напряженности, провоцируя радикальные
революционные выступления.
264

Вопрос о золотом стандарте в авторской
интерпретации становится отражением социально-политического
противостояния, масштаб которого перерастает границы
Российской империи: «В этой картине мы видим две
партии: с одной стороны, небольшую группу международных
торговцев деньгами, людей, обладающих только золотому
т. е. предметом, не имеющим никакого практического
применения, кроме выделки из него мелких украшений
и пломбирования зубов, а с другой стороны — огромные
государства, обладающие землею и сотнями миллионов
населения, представляющего из себя гигантскую рабочую силу,
т. е. обладающие обоими источниками, которые только и
служат для производства всего земного богатства,
могущества и прогресса»425. Возникает необходимость в более
четкой идентификации «небольшой группы международных
торговцев деньгами», что приводит нас к еврейскому этносу.
Задается вопрос: «Каким образом жалкая раса, не давшая
человечеству ни одной гениальной идеи, ни одного научного
открытия, не приписавшая себе, даже в самоописании, ни
одного великодушного подвига, каким образом эта
презренная раса стала владычицею мира?»426. Используется
этническо-религиозная дефиниция для характеристики
«первой партии»: еврейство, иудаизм остается лишь на
уровне определения, не получая дополнительного развития
в контексте работы. Этнические, религиозные аспекты
«теории заговора» аннигилируются социально-экономическими
факторами, в связи с чем определения «еврей», «иудей»
приобретают отчетливо социоцентрический характер.
Мессианские настроения внутри иудаизма, ранее трактуемые
с религиозных, экзотерических позиций, оборачиваются
вполне земными, рациональными действиями. «Пока
государства Европы соперничали в военной доблести, избранный
народ, исполняя заповедь Моисея, ссужал их деньгами,
необходимыми на вооружения, достигая таким образом
обещанного экономического господства, с одной стороны, с
другой — давая людям средство взаимною резнёю очистить
265

землю для терпеливых наследников человечества»* , —
раскрывает смысл эсхатологического аспекта иудаизма Бутми.
Даже политические процессы — субстанция классических
конспирологических концепций — оказываются
производными экономической стороны жизни общества. «Силою
денег иудеи, чтобы отвлечь внимание общества от главной
причины бедствия, выдвигают в подкупленной печати на
первый план второстепенные вопросы внутренней политики,
создают политические процессы и министерские кризисы»428.
В роли субъекта конспирологических теорий выступает
русская интеллигенция, которая мыслится как особый
продукт отечественного социально-исторического развития.
Дискуссии о роли интеллигенции в нашей стране ведутся
уже достаточно давно; диапазон ее оценок невероятно и
оправданно широк: от полного признания до полного же
отрицания. Либерально-демократическая мысль всячески
подчеркивает уникальность и позитивность самого бытия
интеллигенции как силы, выступающей поверх сословных,
классовых барьеров, выполняющей духовную миссию в
русском обществе. Банальным, «общим местом» стали ссылки
на то, что феномен интеллигенции присущ только России,
ее специфическому историческому облику.
Отечественные конспирологические мыслители на всем
протяжении XX в. в данном случае полностью солидарны с
подобной трактовкой, охотно признавая за интеллигенцией
и «специфичность» и «феноменальность», правда, особого
толка. Согласно их теоретическим построениям,
интеллигенция обладает двойственной социально-онтологической
природой. Во-первых, она является силой
денационализированной и денационализирующей. Вот как об этом говорит
В. Ф. Иванов: «Интеллигенция наши исконные идеи начала
отвергает, разрывает свою связь с народом и бежит «вон из
Москвы» в Европу за чужими и чуждыми нашей жизни
идеями»429. Во-вторых, будучи денационализированным
субъектом социокультурной жизни России, она
автоматически становится транслятором, посредством которого
266

практически реализуется деятельность тайных обществ.
Заметим, что таким образом в интерпретации российских
конспирологов в бытовании интеллигенции совмещается
несколько аспектов. При этом, как правило, в качестве
тайного общества, эзотерически определяющего внутреннюю
природу деятельности интеллигенции, выступает масонство.
В отечественных конспирологических моделях
происходит фактическое отождествление масонства и
интеллигенции. Достаточно известная работа Б. Башилова «История
русского масонства» концептуально предваряется
следующей трехчастной формулой: «Россию и народ привела к
гибели воспитанная масонством либерально-радикальная
социалистическая интеллигенция. История русской
революции есть история передовой, либерально-радикально-
социалистической интеллигенции. История
либерально-радикально-социалистической интеллигенции есть
по существу история масонства»430. Достаточно важным
представляется то, что все дальнейшие страницы работы,
кроме небольших исторических экскурсов, в основном в
эпоху XVIII в., посвящены анализу специфики
отечественной религиозно-культурной жизни. Центром внимания
автора становятся имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя,
Достоевского, противостоящие, согласно авторской логике,
«Ордену русской интеллигенции».
Для нас представляет особый интерес то, как
позиционировала себя интеллигенция в начале прошлого столетия,
то, как она в явной или неявной форме относилась к
выдвигаемым отечественными конспирологами обвинениям
в свой адрес. Для этого мы обратимся к фигуре Иванова-
Разумника — влиятельного публициста и критика того
времени. В своей работе «История русской общественной
мысли» Иванов-Разумник пытается проследить эволюцию
интеллигенции с конца XVIII по начало XX вв. Прежде
всего автор оговаривает необходимость пересмотра
сложившегося взгляда на природу самого феномена
интеллигенции. Нравственному определению «интеллигенция как
267

совесть русского народа» противопоставляется иной набор
отличительных свойств интеллигенции. «Первым и главным
из этих признаков является следующий: интеллигенция
есть прежде всего общественная группа»431. Поэтому, если
отдельных интеллигентов мы можем найти в различных
эпохах, начиная от Нила Сорского, то интеллигенция как
социальная группа складывается к началу XVIII в. Главным
ее признаком становится оппозиционность по отношению
к сложившимся социально-культурным институтам.
Иванов-Разумник предлагает нам следующую дефиницию:
«Интеллигенция есть этически — антимещанская,
социологически — внесословная, внеклассовая, преемственная
группа, характеризуемая творчеством новых форм и
идеалов и активным проведением их в жизнь»432.
Отметим, что современная наука в своих оценках
интеллигенции все чаще обращается к такому ее
признаку, как «оппозиционность», рассматривая его в качестве
доминантного для данного понятия. «Одним из
фундаментальных признаков русской интеллигенции является
ее принципиальная оппозиционность к доминирующим
в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде
всего проявляется в отношению к политическому режиму,
к религиозным и идеологическим установкам, но она
может распространяться также на этические нормы и
правила поведения и т. п. При изменении этих стандартов
меняется характер и направленность, но не качество этой
оппозиционности»433, — утверждает авторитетный
отечественный исследователь. Постоянное противостояние
лишает интеллигенцию возможности в перспективе хотя
бы выработки позитивной программы, нацеленность на
перманентную борьбу приводит к серьезным смещениям
в социально-этической картине мира, созданной деятелями
русской интеллигенции.
Возвращаясь к анализу позиций Иванова-Разумника,
обратим внимание на то, что понятие «мещанство» хотя и
первоначально соотносится с этической сферой, в итоге при-
268

обретает выраженное политическое звучание. Мещанство, с
одной стороны, отражает настроения наиболее
«реакционной» части русского общества, отвергающей прогрессивные
устремления интеллигенции. С другой стороны, мещанство
трактуется расширительно, как российское государство, с
присущими ему традициями и социально-культурными
институтами. «Передовой отряд» русского общества включает в
себя различные фигуры и сообщества, в той или иной форме
вступавшие в конфликт с социальной системой: от масонов,
декабристов, демократов сороковых годов до народовольцев
и эсеров. «Начиная с Новикова и Радищева, беспрерывно
шла борьба русской интеллигенции с Левиафаном
государственности, а несколько позднее — и с Молохом
общественности»434, — пишет Иванов-Разумник. Нетрудно заметить,
что тем самым интеллигенция именно как социальная
группа приобретает черты маргинальности, выносящие ее
за рамки русского социокультурного пространства.
Без особых натяжек можно говорить об имманентном
присутствии в обозначенной критиком позиции некоторых
черт конспирологического мышления. «Левиафаном», как
мы знаем, в социально-философской мысли, начиная с
Т. Гоббса, называют государство со всеми его
сложившимися институтами. Именно сила государства, включая
его репрессивный аппарат, противопоставляется ситуации
«войне всех против всех», что позволяет преодолеть хаос
разнонаправленных частных интересов — источник
постоянных конфликтов. Вводя обозначенную параллель,
Иванов-Разумник фактически рассматривает
интеллигенцию как группу, перманентно противопоставляющую
себя обществу-государству, ставящую своей целью его
уничтожение. В этом контексте «прогрессивный» русский
критик фактически солидаризируется с «реакционной»
позицией русских конспирологов. Естественно, что перед
нами не частная позиция Иванова-Разумника, но
обобщающее отражение мировоззрения интеллигенции, в целом
принимающей и разделяющей подобную установку. Кроме
269

этого, отметим еще один момент, связывающий
социально-онтологическое пространство русской интеллигенции
с конспирологическим мышлением. Речь идет о
своеобразном «культе жертвенности» как некотором маркере,
выполняющем функцию инициации. Субъект приобретает
статус «интеллигента», приобщаясь к реальному
индивидуальному страданию или открывая для себя ущербность,
несправедливость, «неправильность» социального мира и
его законов его бытия. Близкую картину мы наблюдаем
и в конспирологии. Обнаружение скрытых механизмов
социальных процессов является для сторонника «теории
заговора» не просто гносеологическим актом, но причиной
кардинального изменения его жизненного пути, приводит
к своего рода «выпадению» из системы устоявшихся
социальных связей, личных отношений.
Характерно в этой связи то, что именно А. С. Пушкин
трактуется многими конспирологами как фигура,
определяющая контекстуальность и сущностную сторону русской
«теории заговора». Лаконично сформулированную
названную точку зрения отражают слова того же В. Ф. Иванова:
«Масонство долгие годы гнало поэта, оно оклеветало его,
заставило перенести нечеловеческие муки, оно же
организовало предательское убийство и рукой подосланного из
своей среды убийцы отняло у русского народа его вождя»435.
Последние слова весьма важны для нас: отечественные кон-
спирологи понимают Пушкина не только как гениального
поэта, но придают его личности социально-историческое
измерение. Его трагическая гибель — не только катастрофа
для русской литературы, под ударом оказывается само
русское общество. Подобная трактовка не утрачивает
актуальности и поныне, причем находит распространение не только
среди сторонников «теории заговора». Обратимся в качестве
примера к мнению известного современного философа
Ф. Гиренка, который формально не является
конспирологическим автором. Размышляя о путях развития русской
литературы, он делает следующее, не имеющее внешнего
270

отношения к литературным проблемам, замечание: «В
России не всегда были партии. Раньше их заменяли масонские
ложи. Их знаки и сегодня можно встретить везде, даже в
Кремле и Донском монастыре. Кругом циркули, мастерки
и глаза, вписанные в треугольник»436. Далее масонская тема
соединяется с биографией поэта: «В окружении Пушкина,
пожалуй, только Арина Родионовна не была членом тайного
сообщества. Отец — масон. Дядя — масон.
Друзья-декабристы — масоны. Хромой Тургенев, как и его брат, — тоже
масоны»437. Философ не просто констатирует большое
количество масонов непосредственно вокруг поэта. «Масонское
окружение» Пушкина детерминирует конфликт,
начавшийся как мировоззренческий, а впоследствии развившийся в
политическое столкновение. Поэту противопоставляется
друг его юности — П. Я. Чаадаев. Особо отмечается, что
автор «Философических писем» состоял в близком родстве
сМ.М. Щербатовым — известным русским историком
и писателем. Принадлежа к масонству екатерининской
эпохи, Щербатов в своем романе «Путешествие в землю
Офирскую» описывает некое идеальное государство,
принципы устройства которого явно соотносятся с масонскими
идеалами.
Сам Чаадаев, будучи, таким образом, «потомственным
масоном», обрушивается с критикой на православие,
считая его причиной отторжения Россией европейского пути
развития, связанного с католицизмом. Для Пушкина
подобный взгляд на русскую культуру и историю оказывается
неприемлемым. Его мировоззрение, а вслед за этим и
политические установки все более смещаются к пониманию
империи как единственной возможной формы бытования
русского общества. Из внутренней, личностной
убежденности складывается внешне проговоренная политическая
позиция: «Пушкин написал «Клеветникам России» на
взятие Варшавы русскими войсками. Масоны всполошились,
заерзали как пауки в банке, проведя заседания своих лож,
подготовив реакцию общественного мнения»438. Тем самым
271

конфликт поэта со своим окружением перерастает рамки
субъективности и, по сути, становится определяющим в
столкновении России с западным миром.
Итак, в качестве предварительного итога мы можем
говорить о значимом отличии отечественных конспиро-
логических построений от западных образцов. Сущность
подобного отличия содержится в культуроцентричности
русской «теории заговора». Здесь куда больше внимания
уделяется не социально-политической стороне деятельности
тайных обществ, а их влиянию на этическую, культурную
сферы русского общества. Обратим внимание, что,
например, во французской конспирологической традиции
отсутствует интерес к тому же А. Шенье. Отсутствует, хотя
его судьба более чем соответствует парадигме «теории
заговора» с ее культом «невинной жертвы», гибель которой
может быть адекватно воспринята и интерпретирована
лишь в контексте «скрытой истории».
Пушкин, как известно, «ответственный за все в России»,
интересен нам в несколько ином контексте. Гениально
выразивший и прочувствовавший русский национальный
тип мышления, поэт не раз обращался в своем творчестве
к осознанию возможности взаимопостижения России и
Запада. Для нас особенно интересно в этом контексте его
наиболее зрелое итоговое стихотворение «Не дорого ценю я
громкие права», в котором дано поэтическое очень точное
выражение этого осмысления. Процитируем первую
половину стихотворения:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура,
Все это, видите ль, слова, слова, слова,
Иные, лучшие, мне дороги права...
272

Пушкинскому осознанию проблемы, как мы видим,
чужда одномерность толкования. Он далек от плоского
антилиберализма. Его привлекают более глубокие пласты, в
каком-то смысле архетипы, различающие Россию и Европу.
Различие это, как подчеркивает поэт, имеет отношение к
вербально-бессознательному уровню, тому уровню, что
формирует аксиологическую сферу. Мы видим не
неприятие либеральных норм и ценностей (свобода слова,
печати и т. д.), а отказ воспринимать их в качестве ценностей
как таковых. Последующая история России подтвердила
правоту пушкинских слов, рождая очередной российский
феномен. Общественные силы, позиционирующие себя в
роли либеральных и провозглашая примат
соответствующих либеральных ценностей, реально демонстрируют не
только пренебрежение к самим либеральным институтам,
но откровенный тоталитаризм мышления.
С этой точки зрения нам представляются крайне
любопытными мемуарно-исторические очерки «Охрана
и антисемитизм в дореволюционной России» А. И. Спи-
ридовича439 — жандармского генерала, непосредственно
связанного с окружением Николая II в период между
двумя русскими революциями. Говоря о непростой
политической ситуации, сложившейся в то время, автор особо
подчеркивает достаточно спокойное отношение последнего
русского царя к конспирологическим схемам как таковым.
Признавая возможность и реальность практического
объяснения при помощи элементов политического заговора
конкретных социально-исторических событий, Николай II,
как и его двор, все же не принимали «теорию заговора» в
качестве парадигмы социально-исторического мышления
и не пытались его использовать для манипуляции
общественным сознанием.
Здесь следует обратить внимание и на то, что
«Протоколы сионских мудрецов», хотя и были изданы в канун
первой русской революции, остались практически
невостребованными даже в идеологических построениях крайне
273

правых. Подлинная известность к ним пришла уже после
революционных событий 1917 г. Парадоксальна, но в то же
время закономерна и объяснима с позиций нашего подхода,
география распространения «Протоколов сионских
мудрецов»: Германия, Франция, Великобритания, США. Все эти
страны, кроме Германии, являясь победителями в Первой
мировой войне, не должны были испытывать чувство
социального дискомфорта, выраженное в поиске и декларации
внешних и внутренних врагов, о чем нам говорят
представители неофрейдистского подхода. Здесь уже вступает в
силу закон компенсаторности, центральным содержанием
которого выступает уже не объяснение отдельных, хотя и
ярких, эпизодов исторического потока, но формирование
целостного представления о социокультурной динамике,
заданной «теорией заговора».
За несколько лет до начала Первой мировой войны
вопросами, связанными с «теорией заговора», помимо
любителей-конспирологов начинают заниматься
профессионалы. Генерал-лейтенантом П. Г. Курловым —
командиром Отдельного корпуса жандармов было организовано
комплексное изучение масонства. Непосредственно сбором
материала занимался подполковник Г. Г. Мец. Изучение
масонского вопроса вдохновило Меца на написание
«Краткого исторического очерка происхождения масонства».
В объемном сочинении «жандармского знатока масонства»
(определение П. Е. Щеголева), несмотря на его название,
большая часть посвящена подробному пересказу масонских
ритуалов, символики, степеней посвящения, различий
между теми или иными ложами. Дается подробное, с
примерами посвящения, описание 33 степеней
«старошотландского» посвящения.
Что касается собственно генезиса масонства, то здесь
Мец, повторяя сформировавшиеся к тому времени
основные тезисы «теории заговора», возводит его к
дохристианской и христианской эпохе: «Масонству в настоящем его
виде предшествовали первоначально противохристианские
274

секты и тайные общества, принципы которых и были
главным образом заимствованы современными масонами»440.
Основными этапами формирования масонства являются:
гностические секты, средневековые еретические движения
(альбигойцы, богомилы), орден тамплиеров, социалисты.
Деятельность масонов имеет, безусловно, негативные
последствия для любых типов государств, как либеральных,
так и традиционных.
Другой формой практической деятельности
Департамента полиции становятся попытки установить контакты
с зарубежными конспирологическими центрами. Именно
с этой целью в 1910 г. за границу был отправлен в
«научную командировку» Б. К. Алексеев. Среди главных задач
поездки значилось налаживание связи с Лнтимасонской
ассоциацией аббата Турмантена, издававшего конспироло-
гический журнал с грозным названием «Франкмасоны без
масок». Доклады Алексеева Курлову дают нам адекватное
представление как о характере деятельности европейских
конспирологов начала XX в., так и, что намного важнее, о
восприятии этой деятельности в России.
Желая произвести на посланца Департамента полиции
сильное впечатление, Г. Сулакруа, один из соратников
аббата, следующим образом описывает уровень
осведомленности Турмантена: «Ему служит громадная сеть надежных
агентов, надежность которых он успел проверить за
20-летнюю свою деятельность... В настоящее время состояние
агентуры Турмантэна блестяще: нет ни одного масонского
установления, где у него не было заручки; у него существуют
ходы даже к ультрасекретным постановлениям верховного
масонства»441. Обладая подобной сетью информаторов,
Антимасонская ассоциация, хотя специально и не
занимавшаяся проблемой масонства в России, в состоянии, по
мнению ее главы, собрать необходимые сведения. В обмен
аббат просил немногое: 500-550 тысяч франков и «был бы
крайне счастлив получить от правительства какой-либо
русский орден»442. Подобная крупная сумма необходима
275

на подкуп помощника секретаря Великой ложи Франции,
что даст доступ антимасонам, видимо, к куда более чем
«ультрасекретным материалам». Турмантен составляет
обращение к Николаю II, характер и содержание которого легко
определить по его мелодраматическому началу: «Государь,
франкмасонство сделало французскую революцию и
погубило династию. Франция — жертва этой темной секты,
которая испортила духовное состояние нашей несчастной
страны. Кажется, что сейчас франкмасонство направило
свои усилия против России»443. Аббат подчеркивает, что
масонство переходит в решающее наступление на
последний оплот монархии в Европе, санкционировав открытие
множества лож внутри России. Несмотря на весь пафос,
обращение не производит на адресата должного впечатления,
контакты с Турмантеном замораживаются, естественно, что
вопрос о полумиллионе франков и «каком-либо русском
ордене» также решается не в пользу французского борца
с масонством.
Близкое по умонастроению отношение к тайным
обществам мы можем найти, наконец, у лиц, состоявших в рядах
подобных обществ. Значительный интерес в этой связи для
нас представляет фигура А. В. Амфитеатрова — видного
представителя литературной и околополитической жизни
в России начала прошлого столетия. Будучи человеком
весьма темпераментного склада, отзывчивым на все веяния
современности, отраженной в его многочисленных романах
и повестях, Амфитеатров с достаточной легкостью менял
общественные и политические привязанности, всегда
находясь на «переднем краю жизни». Поэтому его свидетельства
следует рассматривать как отражение определенного среза
общественного сознания, приобретающее объективный
характер, несмотря на очевидный и неизбежный
субъективизм авторских оценок.
В 1905 г. Амфитеатров становится членом французской
ложи Великого Востока — одной из наиболее
многочисленных и влиятельных во Франции того времени. Вступление
276

в ложу совпадает с «ультракрасным» периодом его
политической биографии, когда Амфитеатров, согласно его же
свидетельству, «славил террор и террористов, издавал
непримиримо бунтарский журнал «Красное знамя», воспевал
в прозе Марусю Спиридонову, а в стихах «народолюбца»
Стеньку Разина, презирал «куцую конституцию» и
«компромиссы Государственной думы»444. Естественно, что для
издателя «непримиримо бунтарского журнала» участие в
любой потенциально антиправительственной организации
представлялось весьма желанным. Кроме этого фактора,
сам автор называет ряд причин своего пребывания в
масонской ложе. Это и личностное влияние M. М. Ковалевского и
близкого ему круга лиц, группировавшихся вокруг Русской
высшей школы социальных наук, отражающей умеренно
левые взгляды части русского общества. В качестве третьей
причины выступает, что достаточно показательно, русская
классическая литература: «Третьим магнитом для меня
был мой давний глубокий и живой интерес к масонству —
интерес, так сказать, романтический, волновавший меня с
юных дней: интерес Пьера Безухова»445.
Таким образом, можно сделать вывод, что движущей
силой Амфитеатрова в его решении примкнуть к
масонскому ордену служит совокупность мотивов, главные из
которых носят субъективно-индивидуальный характер,
имеющий опосредованное отношение к его политическим
взглядам. Приподнято-романтические ожидания «борьбы»
и «эзотерики» обернулись реальностью, достаточно далекой
от сложившихся стереотипов. Политическая борьба не
выходила за достаточно ограниченные рамки: «Политическое
значение ложа, несомненно, имела, но узкое, местное, чисто
французское, даже, пожалуй, теснее — парижское. Это был
хорошо организованный и дружно сплоченный кружок
умеренных республиканцев, отлично выдрессированный для
выборных кампаний, преимущественно муниципальных»446.
Надежды на широкую революционную борьбу не
оправдались, французское масонство оказалось слишком умерен-
277

ным, буржуазным, ориентированным на обогащение, увы,
не только нравственное. Печальным подтверждением тому
является попытка «затормозить» по масонским каналам
получение Россией крупного займа у Франции. И в этом случае
пылкие речи о необходимости борьбы с царизмом не смогли
перевесить здравый экономический расчет. Разочарование в
масонстве у Амфитеатрова усугубилось и по «эзотерической»
причине. Сложные обрядовые процедуры, «мистические»
ритуалы оказались бессодержательными, «искусством ради
искусства», что позволило «певцу Стеньки Разина»
достаточно ядовито заметить: «Мне лично, по моей
неспособности к балету, эти журавлиные танцы и азбука глухонемых
не дались. Я вечно их путал... и до сих пор сомневаюсь,
правильно ли я топырю руку пятернею у горла,
свидетельствуя тем самым свою готовность пожертвовать жизнью за
тайны масонского союза»447. Неизбежным представляется и
завершение «масонского» периода Амфитеатрова: «Никакого
«разрыва» не было. Я просто заскучал в ложе, не найдя в ней
ничего из того, чего искал, и перестал в ней бывать»448. Но
как показало будущее, разочарование в масонстве не
погасило интерес Амфитеатрова к тайным обществам, вновь
пробудившийся уже в послереволюционные годы.
Определенный всплеск конспирологических
настроений происходит во время Первой мировой войны. Война,
начавшаяся для русского общества неожиданно, можно
сказать, «случайно», становится стимулом для конспирологиче-
ского творчества, трактующего в основном, причины и
истоки мировой войны. Большой интерес в данном контексте
вызывает докладная записка С. П. Белецкого, написанная в
1916 г. Тайный советник, сенатор С. П. Белецкий прошел
путь от мелкого канцеляриста Виленского
генерал-губернаторства до поста директора департамента полиции, куда
был приглашен П. А. Столыпиным. В результате сложных
придворных интриг, центром которых являлся заговор
против Распутина, Белецкому предлагается «добровольный
переход» на должность иркутского генерал-губернатора.
278

После скандального отказа Белецкого отправляют в
отставку, в период которой он и написал свою докладную
записку. Уже исходя из контекста написания можно судить,
что работа бывшего директора департамента не носит
чистого конспирологического характера, но выполняет
скорее инсгрументалистскую функцию. Поэтому не лишено
логики предположение публикатора записки: «Вероятно,
Степан Петрович, учитывая интерес императорской четы
к закулисной деятельности «вольных каменщиков»,
предполагал посредством разоблачения масонского заговора
восстановить свое реноме»449. С другой стороны, следует
помнить, что, будучи директором департамента, Белецкий
уделял повышенное внимание проблеме масонства, собирал
и систематизировал материалы по этой теме. Последний
факт свидетельствует, что целью записки является не только
попытка спасения карьеры, но и демонстрация
действительно личного мнения ее автора, сформировавшегося на
протяжении достаточно длительного времени.
В начале работы автор предлагает пересмотреть один из
главных стереотипов правого лагеря о тожестве масонских
обществ с этническими (еврейскими) тайными обществами.
Подвергнув анализу этнический состав французских лож
за последнюю четверть XVIII в., Белецкий приходит к
выводу: «Не только иудеи основателями масонства считаться
не могут, но даже с уверенностью можно утверждать, что в
течение всего XVIII века и даже первой четверти XIX иудеи
ни в одной стране в масоны не допускались»450. В
дальнейшем присутствие иудеев в ложах больше всего зависело от
национальной специфики той страны, где ложи находились.
Так, французские ложи Великого Востока, хотя и не
отказывали в приеме иудеям, но последние практически не
допускались к определению политики лож. Иная ситуация
сложилась в Италии или Турции, ставших полем сражения
для «арийских» и «семитических» лож. Исследование
положения в российском масонстве позволяет предполагать его
моноэтнический характер. Белецкий обращает внимание на
279

тот факт, что ведущие роли здесь играют преимущественно
русские (П. Д. Долгоруков, M. М. Ковалевский, В. А.
Маклаков и др.). Вследствие этого общеупотребительный
термин «жидомасонство» неверен с фактических, и как будет
показано ниже, с концептуальных позиций.
Делается заключение о существовании двух типов
масонских лож: конфессиональных и гуманистических.
Первые строят свою деятельность, исходя из христианских
идеалов, в политике или не участвуют, или придерживаются
консервативных позиций. Второй тип лож,
гуманистический, отрицая этнические разделения, принимает в свои
ряды без учета национальности, религиозной
принадлежности и стремится к активному участию в политической
жизни, отстаивая демократические, либеральные
принципы. Естественно, что иудеи в первую очередь вступают в
гуманистические ложи, которые им ближе с этических и
политических точек зрения. Но, будучи по своей природе
склонными к скрытым действиям, иудеи уже достаточно
давно освоили приемы конспирологического воздействия
на социально-политические процессы. Поэтому участие
иудеев в масонстве, стремление проникнуть на высшие
ступени масонской иерархии отнюдь не является всеобщей
аксиомой, но лишь в какой-то степени отражает частную
тенденцию.
Белецкий проводит своеобразную демифологизацию
масонства, свойственную «теории заговора», толкующей
масонство как двигатель или инициатор большинства
значимых исторических событий. Указывается на то, что
масонские организации в тех или иных странах не представляют
собой элементов системы как таковой. На
абстрактно-отвлеченные цели и задачи братства «вольных каменщиков»
неизбежно накладывают отпечаток особенности национальной
специфики, ситуативные политико-социальные процессы.
Ярким образцом масонского «взаимодействия» служат, по
мнению Белецкого, перипетии отношений между
французскими и германскими ложами. Попытки выработать
280

единую позицию по внешнеполитическим вопросам
наталкивались даже не на противоречия, существующие между
гуманистическими (французскими) и конфессиональными
(германскими) ложами. Так, франко-русский союз с точки
зрения лож Великого Востока был крайне нежелателен:
«Союз республиканской и свободомыслящей Франции с
самодержавной и православной Россией представлялся
масонам чем-то чудовищным и неприемлемым»451.
Многочисленные попытки наладить контакты по этой
конкретной проблеме не приносят успеха. Дело в том,
что примирению препятствовало положение во Франции,
сложившееся после франко-прусской войны. Именно
жажда реванша толкнула либеральную Францию в сторону
самодержавной России, разрушая все масонские кодексы и
уставы, которые оказались не более чем пустыми
декларациями. Белецкий довольно пренебрежительно отзывается
и о самих масонах, из-под его пера выходят такие яркие
характеристики: «маниловские грезы», «члены совета ордена
струсили», «старые плаксивые бабы». Таким образом, можно
сделать вывод, что в своей записке, внешне выдержанной в
конспирологической парадигме, Белецкий по существу или
нивелирует, или опровергает основные положения «теории
заговора». Амбициозные, «сокрушительные» планы
масонства оборачиваются пустой демагогией. «Здесь каждый
вынашивает в себе речь и при случае ее помещает, и когда
он ее произнес, ему кажется, будто он что-то сделал»452.
Другим знаковым свидетельством отношения к «теории
заговора» служит позиция Л. А. Тихомирова, мировоззрение
которого прошло сложную эволюцию. Будучи активным и
видным участником революционного движения в России,
членом «Земли и воли», затем исполнительного комитета
«Народной воли», он в зрелом возрасте, находясь в
эмиграции, испытывает религиозно-идеологический кризис.
Последствием кризиса становится переход из революционного
лагеря на сторону российской монархии и публичное
покаяние в своих прошлых поступках. Вернувшись на родину,
281

Тихомиров выступает с рядом публицистических работ, в
которых критически рассматривает демократические
ценности и республиканскую форму правления. Наибольшую
известность ему приносит книга «Монархическая
государственность», изданная в кризисном для русского общества
1905 г. В дальнейшем он сотрудничает с П. А- Столыпиным
в качестве эксперта по рабочему движению.
Исходя из названных основных этапов жизни
Тихомирова, можно сказать, что интерес к конспирологической
проблематике «запрограммирован» как особенностью его
биографии, так и бурным течением истории России,
активным деятелем которой он являлся. И действительно, ряд
работ философа поднимает тему, связанную с
деятельностью тайных обществ. Наиболее полно она представлена в
«Религиозно-философских основах истории», произведении
во многом итоговом для Тихомирова, призванном
синтезировать взгляды мыслителя на глобальные исторические
процессы.
Базисом концепции Тихомирова становится тезис о
невозможности бесконфликтного развития истории. «Если
бы в человечестве не было бы ничего
противодействующего сближению с Богом, то весь исторический процесс
мог бы представлять картину мирной эволюции, простого
созревания духовного зерна»453. Движение к Богу уже на
стадии формировании христианства диалектически требует
борьбы, которая актуализирует тайные общества, делая их
фактором религиозной истории. «Труднейшей борьбой,
которую приходилось выдерживать христианству, была
борьба против него со стороны тайных эзотерических
учений, поддерживаемых тайными обществами»454. Как мы
видим, Тихомиров разделяет эзотерические религиозные
сообщества, противопоставляющие себя христианству, и
собственно тайные общества. Последние, выполняющие
вспомогательную функцию, не имеют еще
самостоятельного значения, то есть не становятся субъектами
социальной действительности. Провиденциально заданная победа
282

христианства превращает тайные общества в статиста
истории, лишенного реальной возможности
деструктивного влияния. Разрушительный потенциал тайных обществ
выявляется лишь при их переходе из области религиозной
в сферу социальную. Подобный переход осуществляется
иудаизмом, проигравшим сакральную битву христианству.
Оно в итоге трансформируется в еврейство, социально-
политическую силу, уже способную оказывать воздействие
на мировую историю. «Если тайные общества, борющиеся
против христианства на почве старых языческих воззрений,
создают для христианства жестоких врагов, то эти учения и
общества не работает против тех национальностей, которые
числятся или остаются христианскими»455. Все последующие
тайные общества, даже имеющие внешнюю религиозную
окраску и относящиеся к разным культам и конфессиям,
неизбежно замыкаются на инспирирующем их еврействе.
Тихомиров причисляет к ним исмаилитов, тамплиеров,
розенкрейцеров, иллюминатов, масонов.
Дальнейшие рассуждения философа строятся на
подробном, практически дословном воспроизведении европейской
конспирологической мысли того времени, с ее
устоявшимися схемами и стереотипами. Так, подчеркивается решающее
значение событий французской революции, трактуемой
исключительно как продукт усилий тайных обществ,
результатом которой становится первое крушение европейской
монархии с помощью конспирологических приемов.
Внешняя подготовка к революции велась силами просветителей,
главной задачей которых являлось целенаправленное
расшатывание нравственных, религиозных основ французского
общества. Кроме того, энциклопедисты, организуя шумные
кампании (издание энциклопедии, кощунственные нападки
на церковь), реализуют операцию прикрытия, призванную
отвлечь внимание от подрывных действий тайных обществ.
Сама революция, ее главнейшие события, внутренние
и внешние конфликты обретают адекватное понимание
лишь при учете конспирологического фактора. «Активная
283

революционная деятельность в эту эпоху принадлежала
мартинистам, иллюминатам и тамплиерским степеням.
К ним принадлежала большая часть революционных
деятелей. И эти лица также не всегда сходились между собой,
и борьба, например, между жирондистами и монтаньярами
была борьбой различных слоев в масонстве»456.
Для нас наиболее интересны выводы, к которым
приходит Тихомиров, говоря о современном для него состоянии
тайных обществ, их влиянии на социально-политическую
жизнь. С одной стороны, утверждается тезис о высоком
уровне воздействия масонства на государственную политику
западноевропейских стран, большая часть которых
(Франция, Германия, Англия, Италия) фактически подчиняются
диктату «вольных каменщиков». С другой стороны,
философ высказывает мнение о невозможности полной победы
тайных обществ, чья деструктивная активность зачастую
направлена не только на разрушение социальных
институтов, но и на самих себя. Обосновывая данную мысль,
Тихомиров приводит высказывание известного иезуитского
антимасонского писателя П. Дешампа: «Вполне допуская
существование единого центра управления... мы, однако,
склонны думать, что власть этого единого управления не
всегда всеми признается, что в армии разных обществ
возникают новые силы, иногда входят в конфликт с прежними,
ищут возможность самим овладеть высшей властью»457.
Солидаризуясь с зарубежным конспирологом, русский
философ указывает на религиозный фактор, не
позволяющий одержать полную победу тайным обществам, тотальное
доминирование которых означало бы окончание
человеческой истории. Но подобное завершение возможно лишь в
рамках христианской историософии, то есть перехода
человечества в иной эон бытия. Важно, что, выстраивая свою
конспирологическую вселенную, Тихомиров практически
не обращается к российскому опыту. Действительно,
перечисляя тайные общества, начиная с ассасинов и заканчивая
масонством, приводя примеры грубого вмешательства
284

тайных обществ в политические процессы европейских
стран, автор обходит вниманием аналогичные явления в
отечественной истории. Возникает знакомая нам уже
проблема — насколько актуальна «теория заговора» для
российской социокультурной практики? Указанный дефицит
восполняется в другом сочинении Тихомирова, имеющим
иную жанровую природу, по сравнению с «Религиозно-
философскими основами истории».
На страницах опубликованного дневника Тихомирова
за 1915-1917 гг. мы находим ряд показательных суждений
автора, касающихся острых политических проблем. Он
замечает объективный рост конспирологических
настроений в обществе, связанных с несколькими причинами.
Полоса неудач русской армии на театре военных действий
становится основанием для возникновения представлений
о предательстве в высших эшелонах власти. Возрастание
социально-политической напряженности, приведшее в
итоге к февральским событиям 1917г., также способствует
увеличению сторонников «теории заговора». «В публике
ходят слухи, будто бы убийство Распутина не единственное,
замышленное каким-то сообществом. Называют, что
должны быть убиты также Питирим и Варнава. Рассказывают о
заговоре в армии в целях того, что если вздумают заключать
сепаратный мир или распускать Государств [енную] думу,
то армия, продолжая войну, вышлет отдельные части в
Петроград для произведения переворота»458.
Информационный вакуум, неопределенность во
властной иерархии, громкое политическое убийство; все
перечисленные факторы идеально подходят для конспиро-
логического конструирования. Определенно безжизненные,
эмпирически ненасыщенные, удаленные от российских
реалий, схемы «теории заговора», воспроизведенные в
«Религиозно-философских основах истории», должны обрести здесь
свой эмпирический базис. Но мы сталкиваемся несколько
с другим подходом. Размышляя о судьбе П. А. Столыпина,
с которым, как мы уже говорили, автор тесно сотрудничал,
285

Тихомиров делает неожиданный вывод, касающийся
убийства председателя Совета министров. «Завелся «раз в жизни»
человек, способный объединить и сплотить нацию и создать
некоторое подобие творческой политики — и того убили.
А кто убил его, Столыпина? Но кто бы ни подстроил этого
мерзкого Богрова, а удача выстрела есть все же дело случая
покушения. Все против нас, и нет случайностей в нашу
пользу. «Мене, Текел, Упарсин» так и сверкает над Россией»459.
«Неожиданность» подобного пассажа заключается
в отказе от онтологического основания «теории
заговора» — признания логического, рационального основания
исторического процесса. Любые попытки направленного
воздействия разрушаются самим объектом воздействия,
действительность содержит в себе настолько широкий
спектр возможностей, что управление ими, или даже
прогнозирование, становится заведомо невозможным.
Фаталистический взгляд на историю делает бессмысленными и
нелепыми любые заговоры и тайные общества. Обратим
внимание на схожесть, а где-то и совпадение позиций
Амфитеатрова, Генца, Селянинова, Белецкого и Тихомирова.
Приведя множество примеров могущества и силы тайных
обществ, они, в конечном счете, приходят к заключению о
мнимости или относительности подобной опасности. Имея
несовпадающие мировоззренческие ориентации,
принадлежа к различным социальным группам и партиям, они
тем не менее дополняя друг друга, позволяют создать нам
целостное представление о развитии отечественной «теории
заговора» начала XX в.
Учитывая, что реальная политическая ситуация в
России, начиная с первых лет XX в., внешне способствовала
формированию конспирологического менталитета, следует
резюмировать: генезис «теории заговора» рассматриваемого
периода не выходит за рамки реактивной фазы, не
происходит качественного «скачка» в развитии конспирологии.
Элементы и схемы «теории заговора» зачастую использовались
в решении неконспирологической проблематики, как это
286

показано на примере вопроса об интеллигенции. В этом
отношении Россия продолжала находиться, как и в XIX в., на
периферии мощного подъема «теории заговора». Возникает
вопрос: в чем же основная причина подобного отставания?
На наш взгляд, одно из основных препятствий тому следует
искать в особенностях формирования отечественных
интеллектуалов. Фактически подобная социокультурная группа
отсутствует в отечественном пространстве рассмотренной
эпохи. Нужно указать на важное отличие интеллигенции от
интеллектуалов, ибо здесь может возникнуть определенная
путаница вследствие семантической близости данных двух
понятий. Главное, на наш взгляд, различие между русской
интеллигенцией и западными интеллектуалами заключается
в следующих моментах. Западные интеллектуалы являются
продуктом закономерного развития европейского
общества, они изначально выступали как активные участники
создания общества нового типа. Последующее оттеснение
интеллектуалов от рычагов машины власти не снимает
изначальную укорененность интеллектуалов в западном
социуме.
Российская интеллигенция выступает как элемент
культурной вестернизации, относящийся к модернизационному
проекту. Сам же проект модернизации в своем основании
не был культурологическим. В этом и заключается важная
особенность так называемого «европейского периода»
русской истории XVII-XIX вв. Техническая сторона
модернизации преобладала над социокультурной.
«Университетский вопрос» русского общества сводился зачастую к
банальному вопросу: чем может заниматься интеллектуал
в России при отсутствии свободной социальной ниши?
Очень емко и точно суть ситуации обрисовал В. В. Розанов:
«Академия наук — есть. Восемь университетов — есть.
Четыре духовных академии — есть. Да. Но это пока
тринадцать кирпичных зданий, которые так же нельзя назвать
«наукою», как «казармы» нельзя назвать «армиею». Есть
«штаты Академии наук»... «штаты университета», «штаты
287

Духовной академии»... Но пока это — бюрократия»460.
Говоря о бюрократии, философ имеет в виду невозможность
существования интеллектуалов в особом измерении,
свойственном именно интеллектуальному сословию. Знакомый
нам Ф. Рингер, рассуждая о специфике западного
интеллектуального социального сознания, отмечает склонность
мандаринов-интеллектуалов к созданию замкнутого
пространства, самодостаточного и иерархически выстроенного
по внутренним корпоративным законам. В отечественном
варианте это оказалось невозможным — предложенная
иерархия являлась только лишь слепком государственной
системы управления.
Во многом рождение русской интеллигенции было
спровоцировано невозможностью реализации
«интеллектуального проекта». И потому русская интеллигенция с
момента своего появления была обречена на маргинальное
положение. Она не только не могла реально влиять на
социально-политическую жизнь, она должна была
постоянно доказывать право на собственное существование в
архаичной системе русского общества. Приведем по этому
поводу достаточно известные слова В. Кормера: «Русский
интеллигент отчужден от своей страны, своего государства,
никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не
другому человеку, не обществу, не Богу, но — своей земле,
своему народу, своей государственной власти... именно
это сознание коллективной отчужденности и делало его
интеллигентом»461. Поэтому закономерно, что в русской
«теории заговора» интеллигенция выступает не только как ее
субъект, подобно западной модели, но и как объект. Кстати,
русские конспирологи того времени уже понимали, пусть и
интуитивно, несистемно, связь «интеллектуала» с «теорией
заговора». А. П. Пятковский не без зависти писал: «Резкий
протест против еврейских «заговорщиков» выразился во
Франции в самых различных кружках интеллигентного
общества, исходя, — по выражению Франциска Сарсэ, —
«от людей убежденных и честных». Здесь сошлись и подали
288

руку друг другу «непримиримый» Рошфор и католик Дрю-
мон»462. «Теория заговора», как уже отмечалось, выше,
преодолевала внутренние противоречия внутри европейского
«интеллектуального сообщества», становясь площадкой
для манифестации его значимости и социальной ценности.
Последствия этого процесса, конечно, не были однозначно
положительными для интеллектуалов, но, по крайней мере,
обеспечивали интерес общества к «теории заговора» и ее
«пророкам». Русская интеллигенция не могла претендовать
на подобное положение в силу онтологической
несостоятельности своего социального статуса.
Важной задачей представляется демонстрация высокого
социального потенциала интеллигенции, возможности, пусть
и в перспективе, прямого влияния на само общество. Исходя
из этого, конспирологическое толкование интеллигенции
не следует понимать исключительно как следствие
негативного к ней отношения. За внешним разоблачением подчас
скрывалось настойчивое желание обратить внимание на сам
факт ее существования. Русская интеллигенция пыталась и
практически доказать факт своего бытия: участием в
различных радикальных политических движениях. Вследствие
этого происходит фиксация конспирологической мысли
исключительно на социокультурном пространстве России.
Учитывая все вышесказанное, нельзя не признать, что,
несмотря на явный интерес к «теории заговора» в русском
обществе, отечественная конспирология начала XX в. была
явлением отчасти провинциальным. Полем ее деятельности
было в основном освоение западноевропейского опыта и
попытка его адаптации к российским условиям. Сами же
построения русских конспирологов в силу их вторичности
были обречены оставаться на окраинах уже сложившейся
конспирологической вселенной. Но последовавшие
грозные события революции внезапно изменили привычную
картину: периферийная звезда русской конспирологии,
изменив свой статус, сама становится центром притяжения,
формируя свою непростую систему.
289

лава 7
«ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА» И РУССКАЯ
ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННАЯ ЭМИГРАЦИЯ
Качественное и количественное развитие отечественной
конспирологии происходит после событий 1917 г. В
результате революции и гражданской войны значительная
антибольшевистская часть российского общества оказывается в
вынужденной эмиграции. Естественно, что в подобной
ситуации актуальным и необходимым представлялось
осмысление истоков и непосредственных причин национальной
трагедии. Следует указать на тот факт, что политический
спектр российской эмиграции был необычайно широк: от
крайних монархистов до представителей социалистического
лагеря (эсеры, меньшевики). В подобной ситуации, как это
внешне ни парадоксально, именно представители правой
ориентации смогли существенно усилить свои позиции,
несмотря на то что политические, социокультурные
ориентиры данного лагеря оказались отвергнутыми большинством
русского общества. Это объясняется рядом разнообразных
факторов. «Внезапное» падение монархии и последующая
эскалация политической борьбы для значительной части
эмиграции не соответствовали их пониманию
«правильного» развития истории. Неизбежно вставал вопрос о ревизии
взглядов на историю и политику.
В этой связи конспирологические настроения получают
объективное усиление и развитие не только среди
монархической части русской эмиграции — непосредственных
участников и очевидцев драматического поворота русской
истории. Достаточно показательны в этом отношении слова
290

известного русского эмигрантского философа и богослова
Г. В. Флоровского: «Со стороны, с точки зрения публичного
права Октябрьская революция была только взрывом
бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных
и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных
лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической
динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский
переворот был всецело отнесен за счет и ответственность
его руководителей, которые будто бы его «сделали»,
осуществили напряжением личной воли»463. «Сделанность»
трактовалось как искусственное прерывание органического
хода развития русского общества. В этом сходились
представители как правого спектра эмиграции, так и умерено
левые, для которых Октябрьская революция стала итогом
предательства идеи социализма большевиками. Большой
интерес в этом отношении представляют дневники видного
деятеля монархического лагеря Ф. В. Винберга. В конце
1917 г. он арестовывается по обвинению в
принадлежности к контрреволюционному заговору под руководством
небезызвестного В. Ф. Пуришкевича. Вместе с ним в
заключении оказываются многие известные политики,
промышленники, военные, представляющие различные
партии и движения (от уже цитируемого С. П. Белецкого
до В. Л. Бурцева)464. Все они, конечно, невольно
становятся участниками своего рода «дискуссионного клуба», на
площадке которого обсуждались различные вопросы. Но
главным «нервом» дискуссии, безусловно, было обсуждение
причин крушения самодержавия и последовавшего распада
российской государственности. В дневнике Винберга
отражаются как сами дискуссии, так и изменения в
индивидуальном сознании автора, который исследует различные
варианты ответа на поставленный вопрос: «Пережитые
нами политические коллизии, катастрофы и пертурбации
действуют, очевидно, под влиянием многих факторов, и
взаимодействие их всех целиком трудно уловить и обнять
в ясном своем понимании. Я двигаюсь ощупью, до исти-
291

ны добираюсь индуктивно, пользуясь крупицами знаний,
которыми владею»465. Предлагается несколько версий: от
признания «негосударственного» характера русского народа,
склонного к асоциальности и анархизму, до теологического
ответа, связанного с признанием особой жертвенной
миссией России. Но в «сухом остатке» размышлений Винберга
остается все же конспирологическое объяснение социальной
катастрофы: «Я думаю, что громадное влияние, которое
имело всемирное масонство на подготовку, возникновение,
развитие и ускорение нашей революции, является в наше
время для каждого ясным, и не найдется ни одного, хотя
бы предубежденного, образованного и компетентного в
этом вопросе человека, который бы это влияние стал
отрицать»466. Но за подрывной деятельностью масонства, по
мнению автора, стоит подлинный вдохновитель разрушения
России — мировой иудаизм, который столетиями
разрабатывал тайные планы по порабощению христианской
цивилизации. Винберг особо подчеркивает отсутствие у
него априорной предубежденности, неприязни в
отношении евреев: «Что до меня касается, я никогда и близко ни к
одному из погромов не стоял, а чувства мои к евреям были
сами обыкновенные, общечеловеческие и, во всяком случае,
человечные; до революции я совсем не был юдофобом»467.
В связи с последним замечанием позволим себе
небольшое отступление от анализа дневников Винберга и
отметить, что подобную трансформацию взглядов можно
зафиксировать, как уже нами отмечалось, даже в либерально
ориентированной части русского общества. Адекватным
примером тому служит позиция известного русского поэта
и прозаика Ф. К. Сологуба. В предреволюционные годы
писатель полностью отождествлял свою политическую
позицию с либеральными установками. Касалось это и
«еврейского вопроса». Так, он был одним инициаторов
создания «Русского общества по изучению еврейской жизни»
(1914), вместе с Л. Андреевым и М. Горьким был избран в
бюро общества, участвовал в качестве редактора и автора в
292

сборнике «Щит» (1915), содержание которого составляли
публикации, защищающие российских евреев468. Но
ситуация кардинально меняется под воздействием событий
1917г., ярким подтверждением которой служит следующее
стихотворение Сологуба:
Еще гудят колокола,
Надеждой светлой в сердце вея,
Но смолкнет медная хвала
По слову наглого еврея.
Жидам противен этот звон, —
Он больно им колотит уши,
И навевает страхи он
В трусливые и злые души.
Иная кровь, иной закон.
Кто примирит меня, арийца,
С пришельцем из других сторон?
Кто смоет имя: кровопийца?
Но будет день, — колокола,
Сливаясь в радостном трезвоне,
Нам возвестят: Русь ожила.
Опять в блистающей короне469.
Стихотворение примечательно двумя важными
моментами. Во-первых, оно свидетельствует, как впрочем,
и позиция Винберга, о реактивном характере проявления
конспирологических настроений. Реактивность обусловлена
резким переходом не только от одной формы
государственности к другой, но и трансформациями в
наглядно-эмпирической социальной действительности. Кардинальное
изменение социально-политического статуса евреев,
высокая количественная представленность их в новых органах
власти в совокупности порождают всплеск антисемитских
настроений. Во-вторых, перед нами образец расовой кон-
спирологии, поданный в лаконичной, стихотворной форме,
но от этого не менее явный. Указание на соотнесенность
«крови» (раса) и «закона» (этико-политическая сторона),
293

использование характерного символа зримо
подтверждают это. Показательно, что само стихотворение написано
в 1924 г., спустя шесть лет после постановления СНК,
запрещающего набатный звон, что говорит об устойчивости
возникших конспирологических настроений, которых не
растворились под влиянием относительной либерализации
советской власти тех лет.
Возвращаясь к дневнику Винберга, отметим важный
момент, соположенный нашим концептуальным выводам
по поводу бытования конспирологии в России начала XX в.
Речь идет о конспирологической интерпретации такого
явления русской жизни и культуры, как интеллигенция. Винберг
приходит к двоякому пониманию роли интеллигенции в
крушении русской государственности. С одной стороны,
она сама является жертвой жидомасонского заговора:
«В развращении русского народа, в разрушении русской
государственности, в порабощении нашей интеллигенции
беспочвенной фразеологией, во всем виновато
жидомасонство»470. С другой стороны, именно в среде интеллигенции
первоначально возникает и стремительно развивается
фермент национального разложения, постоянное стремление к
дискредитации национальных, религиозных, культурных и
нравственных основ русской жизни. Автор дневника делает
примечательную запись: «Параллельно шло и просвещение
в желательном духе русской интеллигенции. Кто из людей,
знакомых с тайной работой нашего заклятого врага, следил
как за литературой последних десятилетий, так и за
общественной жизнью того же периода, тот должен был сильно
беспокоиться, узнавая следы влияния жидомасонства и с
негодованием понимая гнусную цель этого влияния —
стремление развратить христианское общество, убивая уважение
ко всему достойному уважения и осмеивая все священное»471.
Винберг достаточно точно воспроизводит сложившийся
социокультурный тренд отечественной конспирологии, в
контексте которого интеллигенция трактуется как одно из
проявлений деятельности тайных обществ. Как мы видим,
294

автор приходит к практически полному отождествлению
интеллигенции с жидомасонством, видя в первой внешнее,
но оттого не менее сильное и опасное проявление
деструктивной деятельности второго начала. В завершении анализа
дневника Винберга отметим возрастание его интереса к
практической стороне конспирологии. Обвиненный в
участии в монархическом заговоре, которого в реальности
не существовало, что было доказано в ходе судебного
процесса, он, как это ни странно на первый взгляд, приходит к
выводу о возможности использования тактики заговора в
реальной борьбе с большевизмом. Но подлинный подъем
русской конспирологии происходит все же несколько позже,
а именно после окончания гражданской войны.
Подобное усиление позиций «теории заговора»
проявляло себя в двух планах. С одной стороны, возникает
желание использовать потенциал «теории заговора», но
уже в борьбе с большевиками. Внешняя легкость
крушения монархии, а затем и государства, интерпретируемые
с конспирологических позиций, толкают политически
активный слой эмиграции на практическое применение
«теории заговора». Зачастую обращение к заговорщицкой
тактике лиц, далеких от подобного рода деятельности,
имеющих абстрактно-книжное представление о природе и
специфике функционирования тайных обществ, приводит
к трагикомическим последствиям.
Так, известный русский философ И. А. Ильин, при
всей «правизне» декларируемых им политических
взглядов, внешне весьма скептически относится к конспиро-
логическим построениям. Следует заметить, что «правый
поворот» философа происходит лишь в годы эмиграции,
до этого он был весьма близок к кругам либеральной
интеллигенции, для которой «теория заговора» однозначно
отождествлялась с «реакцией» и «мракобесием». Поэтому
известная двойственность идеологической позиции дает о
себе знать и в постреволюционный период. Не случайно,
давая негативную характеристику H. Е. Маркову, своему
295

внутреннему оппоненту и противнику в монархическом
лагере, Ильин особо подчеркивает его «юдофобство» и
«масонофобство». Но в то же время, говоря о «Протоколах
сионских мудрецов», с известными оговорками философ
признает их подлинность. «Какой-то резолютивный
документ революционного злоумышления, может быть, и
лежит в основе всего. Это документ концентрированного
ума и чудовищно злой воли»*71.
Последующая эволюция приводит Ильина к мысли о
необходимости обращения к «конспирации» в борьбе с
советской властью, придавая данному понятию отчетливые
черты «теории заговора». «Слово «конспирация» означает
заговор. Искусство конспирации состоит в умении
проводить заговоры «тайно» и доводить их до успешного конца»т.
Подчеркивается, что эффективность действий
разведывательных органов СССР против русской эмиграции
основывается как раз на использовании конспирологических
методов. «В наше время, в эпоху изощренных физических
и психических пыток, применения нового оружия
подкожных и интравенозных впрыскиваний, а также гипноза,
конспиративная работа требует особой подготовки, особой
школы и сильной воли»474. Философ, учитывая значение
«впрыскиваний» и «гипноза», пытается сформулировать
основные принципы подобного противоборства, создав
своего рода методологическое руководство для
заговорщика. Часть представленных советов отвечает критериям
«здравого рассудка», хотя и не несет в себе ничего
принципиально нового. «Во всякой организации необходима
известная постепенность оказываемого доверия, как бы
лестница приобщения. Мало знаемому человеку
поручают сначала только ясные, маленькие и безвредные дела; и
притом всегда с последующей проверкой. В лишнее же не
посвящают никогда никого»*75.
К числу основных качеств успешного и
результативного заговорщика Ильин относит следующие: искусство
маскировки, умение хранить тайну и умение распознавать
296

людей. Даются следующие практические советы: «Тот, кто
конспирирует, не должен экспонироваться, т. е. открыто
фигурировать, рекламировать свою работу в газетах,
опубликовывать свое имя, болтать о своей работе»476. В деле
распознавания людей особо рекомендуется обращать
внимание на глаза. «Глаза откровенного человека смотрят
совсем иначе, чем глаза скрытного. Кто не уловит хитрости
и злобы в глазах Ленина? Кто не уловит беспредельной
самоуверенности и тупой жестокости в глазах Джугашвили?»477
Особый изыск человековедческим построениям Ильина
придают рекомендации использовать хирологию, которая
аттестуется как «научное изучение руки», необходимое в
священной борьбе с большевизмом.
Понятно, что дилетантские упражнения в конспиро-
логической практике не приносят философу ожидаемого
признания. Но тем не менее Ильин сумел оставить свой след
в «теории заговора». Как уже отмечалось выше, для него
характерен скепсис в отношении классического наследия:
«масонофобства» и «юдофобства», поэтому, разрабатывая
собственную конспирологическую концепцию, он был
вынужден создавать оригинальный категориальный аппарат.
Одно из его изобретений — понятие «мировая закули-
са» — оказывается весьма удачным и востребованным до
сих пор. Говоря о «мировой закулисе», Ильин предпочитает
не персонифицировать ее состав, указывая на ее главное
отличительное качество — страх перед Россией. Основой
страха является коренное социокультурное отличие русских
от западных европейцев, включающее такие стандартные
моменты, как православие, первенство свободы духа над
свободой права, «дар вчувствования и перевоплощения».
К этому следует добавить ряд факторов прагматического
свойства: наличие огромных природных богатств,
многочисленность русского этноса. Закономерно перерастание
неприятия России в настойчивое желание ее гибели, или,
по крайней мере, максимального ослабления. В ход идут
различные средства: от втягивания в ненужные, изматыва-
297

ющие войны и организации революций до диверсий
идеологического свойства. Последние характерны «внедрением в
Россию международной «закулисы», упорным навязыванием
русскому народу непосильных для него западноевропейских
форм республики, демократии и федерализма»478. Таким
образом, «мировая закулиса», хотя и лишенная
конкретности определения, локализуется в сфере политической,
что следует из поставленных ею целей и методов действий.
«В мире есть народы, государства, правительства, церковные
центры, закулисные организации и отдельные люди,
враждебные России»479.
Повышенный интерес к конспирологическим
вопросам имел и некоторое практическое следствие для людей,
подобно Ильину, традиционно далеких от политической
деятельности. Как мы уже заметили, уверенность в конспи-
рологической природе революции порождает стремление
к борьбе с коммунистическим режимом с использованием
инструментариев «теории заговора». Наиболее ярким
примером тому служит «Братство русской правды» — квазикон-
спирологическая организация, созданная в 1921 г. Задачей
«Братства...» было свержение «режима еврейских
большевиков» с помощью конспиративных операций,
террористических актов, пропагандистской работы. Хотя среди
организаторов и участников организации были лица, достаточно
известные в политической жизни: генерал П. Н. Краснов,
герцог Г. Н. Лейхтенбергский, ведущую роль в
«Братстве. ..» играет С. А. Соколов-Кречетов. В отличие от своих
соратников, Соколов-Кречетов не был профессиональным
политиком или военным, являясь второстепенным поэтом
и достаточно успешным издателем. Принадлежавшее ему
издательство «Гриф» и одноименный альманах занимали
достаточно видное место в культурной жизни России: в них
публиковались И. Анненский, К. Д. Бальмонт, А. Белый,
А. А. Блок, Ф. К. Сологуб.
Недостаток военного и политического опыта у
Соколова-Кречетова полноценно компенсировался его ли-
298

тературными и издательскими навыками. Для большей
части русской эмиграции «Братство русской правды»
представлялась как максимально законспирированная
организация, ведущая отчаянную борьбу с большевизмом на
территории СССР. Подчеркнуто романтический антураж
придавал «Братству...» особый колорит: члены организации
именовались братьями, вместо фамилий использовались
порядковые номера, место пребывания и состав Верховного
круга держался в строжайшем секрете. Подтверждением
этой борьбы служили «отчеты», помещаемые в газете
«Русская правда», рисовавшие впечатляющую картину
полномасштабной партизанской войны. Согласно этим отчетам,
братские дружины, обозначаемые номерами, убивали
представителей советской и партийной власти, уничтожали
крупные отряды ГПУ, захватывали отдельные населенные
пункты. В издании постоянно публиковались призывы в
псевдонародном стиле к актам индивидуального террора,
что также должно было ослабить советскую власть: «Бей
комиссаров и комиссарчиков. Чем крупнее красная птица,
тем лучше. Помни братский завет: «Бей змею в голову».
Но помни и другой братский завет: «Бей змею, да не
пропускай и змеенышей»480. Явно недюжинный литературный
темперамент и, видимо, неплохое знание приключенческой
литературы толкают Соколова-Кречетова на такой
«практический» совет по борьбе с коммунистами: «Сделай лук
потуже, а к нему стрелы с наконечниками из разогнутого
рыболовного крючка. Смажь наконечник стрихнином либо
салом с тараканьим ядом. Подстреливай в сумерках из-за
угла коммунистов»481.
Несмотря на подобные «индейские» приемы борьбы
и явную фантастичность «отчетов», деятельность
«Братства...» привлекает внимание истеблишмента русской
эмиграции. Митрополит Антоний, генералы П. Н.
Врангель и Д. Л. Хорват, известный общественный деятель
В. Л. Бурцев в том или ином виде оказывают помощь
организации. Не остается в стороне и А. В. Амфитеатров,
299

разочаровавшийся в смутных тайнах масонства, он
становится членом «Братства...», со свойственным ему недюжинным
темпераментом осуществляя мощную пропагандистскую
кампанию в эмигрантской прессе. Сетуя на невнимание
к нуждам бойцам за свободную Россию, он не без пафоса
пишет: «Хорошо известная мне боевая деятельность БРП,
третий год делающая мне честь своею доверенностью,
испещрена осечками по безденежью, которого не в состоянии
преодолеть жертвенный героизм братьев, с беспредельным
мужеством полагающих душу свою за други своя»482. Увы, в
недалеком будущем А. В. Амфитеатрову придется пережить
свое очередное разочарование в тайной организации, когда
окажется, что все славные боевые эпизоды «Братства...»,
совершаемые с «беспредельным мужеством», имеют
единственный источник — неутомимую фантазию Брата № 1,
С. А. Соколова-Кречетова.
Но тем не менее примечательно следующее: достаточно
опытные политики и общественные деятели, многие из
которых имели личный опыт подпольной работы в
дореволюционной России, на протяжении длительного времени
поддерживали и пропагандировали миф о «Братстве...».
Объяснение этому частично дает нам О. Будницкий:
«Но если неведомые ранее миру люди подполья сумели
стать властью в России, значит, их методы были вполне
эффективными. Следовательно, надо Гить врага его же
оружием — террором, неосуществимым без заговора»483.
Несмотря на громкий и явный провал «организации»
Соколова-Кречетова, идея «конспирологического» свержения
советской власти продолжает свое развитие и находит новых
сторонников. К ней обращаются представители младшего
поколения эмиграции, формирующие политические
движения и партии, которые в известной степени
противопоставляли себя старой политической элите. Одной из
наиболее массовых партий нового поколения становится
Национальный союз русской молодежи, преобразованный
впоследствии в Национально-трудовой союз нового поко-
300

ления (НТСНП), делавший ставку на бескомпромиссную
борьбу с коммунистами. Тайная подрывная деятельность
понимается как основа подобной борьбы: «Борьба с
большевиками, ведомая центром, в силу наших условий должна
вестись в формах конспирации, тщательно укрываемой от
врагов, закрытой от друзей, непосредственно в ней участия
не принимающих»484. Другая политическая организация,
возникшая в эмиграции — Российское
национал-социалистическое движение (РНСД) — также декларирует
необходимость учитывать конспирологический фактор в борьбе
против советской власти: «К силам, поддерживающим
большевизм, относятся в первую очередь международные,
надправительственные силы еврейства и масонства. РНСД
считает поэтому одной из основных своих задач борьбу за
раскрепощение русского национального сознания от иудей-
ско-масонского гипноза и создание крепкого кадра зрячих
борцов против темных сил»485.
Можно с уверенностью утверждать следующее: люди,
весьма далекие от интереса к политике, для которых
революция уже не являлась личной жизненной катастрофой, тем не
менее имманентно воспринимали и транслировали конспи-
рологические установки. Более того, конспирологической
интерпретации подвергаются события прошлого, ранее
воспринимавшиеся достаточно нейтрально.
Показательным примером тому служат мемуарные очерки M. Н.
Семенова — русского литератора и издателя начала XX в.
Близко общавшийся со многими деятелями Серебряного
века русской культуры, принимавший активное участие в
ряде изданий символистов, он в личностном отношении
типологически совпадает с фигурой Соколова-Кречето-
ва. Как и будущий создатель «Братства русской правды»,
Семенов, следуя своей мировоззренческой ориентации и
роду деятельности, мало интересовался текущими
политическими процессами. Более того, предреволюционные годы
он в основном провел за границей, поэтому трагические
социально-политические повороты русской истории не
301

затронули его непосредственно. Тем не менее в его
мемуарном наследии мы находим отражение указанного выше
явления — ретроспективное осмысление в конспирологи-
ческом ключе фактов собственной биографии и глобальных
исторических событий.
В очерке «Преступление на улице Фраттина» Семенов
описывает подробности произошедшего в 1909 г. в Италии
преступления, жесткого убийства Э. Тарантовича — члена
террористического крыла Польской социалистической
партии. В полученном полицией анонимном письме
соучастником преступления объявлялся русский писатель. Семенову
удалось выяснить, что авторство доноса принадлежит
мелкому авантюристу российского происхождения — некоему
Берлянду. Испытывая к Семенову неприязненные чувства
вследствие незначительного конфликта между ними, он
решает опорочить его. Публичное разоблачение клеветника,
его высылка за пределы Италии не снимает проблемы, а
даже усугубляет ситуацию. Семенов оказывается в центре
инспирированного неизвестными ему силами скандала,
публично объявляется погромщиком и агентом русской
тайной полиции. Только спустя годы после русской
революции, писатель формулирует для себя причину своих
несчастий: «В Италии осталось множество идейных друзей
Берлянда — евреев и масонов, — и они не проиграли
своего дела. На протяжении многих лет за мной следила
итальянская иностранная полиция, я пережил несколько
домашних обысков, попытку выслать меня из страны и
многое другое»486.
Как мы видим, рядовой, практически бытовой
конфликт становится исходным пунктом злоключений
мемуариста. Заметим, что Семенов прибегает к уже подробно
рассмотренному нами выше приему: соединению нескольких
внешне не связанных эмпирических фактов посредством
конспирологической установки, благодаря чему
возникает эффект объективности и достоверности. Сама ссылка
на совершенное преступление, в реальности которого
302

невозможно усомниться, факт анонимного доноса с
последующим разоблачением и наказанием Берлянда, служат
документальным, эмпирическим обоснованием «теории
заговора». Мемуарист особо подчеркивает такие качества
преследующих его сил, как планомерность, независимость от
смены политических режимов, то есть их надполитический
характер. «Только при фашистском режиме мне стало легче
дышать, но даже и в этот период время от времени какая-
то таинственная и сильная рука пыталась достать меня и
вмешаться в мои предприятия, в мои дела, в мою личную
жизнь. Таким образом, уже тридцать лет я искупаю вину
за то, что опрометчиво написал заявление против еврея»487.
Итак, даже установление фашистского режима в Италии,
проводившего, как известно, весьма жесткую политику в
отношении евреев и масонов, не спасает Семенова от
преследований. Проекция конспирологической установки на
личную жизнь автора нивелирует излишнюю теоретичность
«теории заговора», придавая ей актуальность авторского
«жизненного измерения».
Также большой интерес в этом плане представляют
для нас воспоминания И. В. Чиннова — значительного
поэта русской эмиграции. В них он рассказывает, в
частности, о своем пребывании в парижской масонской ложе
«Астрея», в которую вступает в 1948 г. Показательно, что
отношение к собственному масонскому опыту носит у Чин-
нова достаточно иронический характер. «Я побывал там на
многих собраниях. Безо всякого восторга. Потому что это
сводилось к говорению слов. Речи говорили обычно люди,
не имеющие дара слова»488. Обратим внимание на
фактическую тождественность взглядов Амфитеатрова и Чиннова
на личный масонский опыт: разочарование в одномерной
сущности масонства, эзотеризм которого, выраженный
преимущественно в обрядовой стороне, никаким образом не
сопрягается с действительностью. Но, несмотря на личное
разочарование в эффективности масонского братства, тем
не менее сохраняется парадоксальная убежденность в ре-
303

альном воздействии масонства на социально-исторические
процессы. «Масоны имели очень большую власть в Европе
и Америке. В Америке до сих пор на денежных знаках вы
видите масонские символы — треугольник, всевидящее
око — это око Великого архитектора вселенной»489.
Определенные сомнения высказываются Чинновым
и по поводу непричастности масонства к свержению
русской монархии, что всячески отрицалось представителями
либерального лагеря. «Все это было в достаточной
степени безобидно, и я не могу ни отрицать, ни подтвердить
уверения о том, что устроили революцию и свергли царя
масоны. Они это отрицают. Может быть, отрицают
неискренне»490. Зафиксируем важный, сущностный момент.
Личный опыт Чиннова противоречит конспирологической
установке, поэт убеждается в безвредности масонства,
реальное содержание которого сводится к «говорению слов»,
политическому прожектерству. Кроме этого отметим, что
хотя Чиннов не занимал активной политической позиции,
пытаясь быть поэтом «в чистом виде», но он сотрудничал с
либеральными изданиями русской эмиграции, что явно не
противоречило его мировоззрению. Тем не менее эти
факторы не служат препятствием для осторожного, с оговорками,
но все же признания «теории заговора», с воспроизведением
наиболее распространенных конспирологических шаблонов
и стереотипов (масонское влияние, эзотерическая
символика на долларах, организация «вольными каменщиками»
революции в России).
С другой стороны, возвращаясь к вопросу о
теоретическом развитии конспирологии в среде русской эмиграции,
следует заметить следующее. В поисках ответа на вопрос
о столь катастрофически быстром крушении Российской
империи русская эмиграция столкнулась со сложившейся
европейской конспирологической традицией. Как мы
отмечали выше, уровни развития «теории заговора» в России
и в европейском социокультурном пространстве носят явно
несопоставимый характер. В этом плане русская эмиграция
304

открыла для себя множество новых источников, авторских
разработок, концептуальных построений. В качестве
примера сошлемся на издательство «Долой зло!» М. К.
Горчакова, существовавшее в Париже в 1920—1930-е гг. Целью
издательства было раскрыть «опасную для человечества
работу темных сил, масонства, сектантства, социализма
и иудаизма». Наряду с текстами отечественных авторов
(Н. Е. Марков, Н. Д. Тальберг) издательство обращалось
и к текстам западных конспирологов. Так была издана
известная во Франции работа Б. Флавье «Евреи и Талмуд».
Накопленный европейской конспирологией опыт, таким
образом, активно осваивался, становясь важным
элементом в построениях уже отечественных авторов. К этому
следует добавить факт нового прочтения и осознания
русской эмиграцией отечественных конспирологических
авторов, труды которых преодолевают рамки
маргинальное™, приобретая статус если и не исторически
достоверных источников, то отражающих, по крайней мере,
объективное понимание причин крушения российской
государственности.
В этой связи происходит своего рода снятие в
общественном сознании внутренних противоречий,
политических двусмысленностей, свойственных отечественным
конспирологам как в дореволюционную эпоху, так и после
1917г. Так, один из видных российских авторов «теории
заговора» Г. В. Бостунич (Шварц-Бостунич) проделывает
значительную политическую и мировоззренческую эволюцию.
В период Первой мировой войны он позиционирует себя
в качестве крайнего русского монархиста и германофоба,
выступающего за «выключение немцев за скобки
цивилизованного мира, отречение, и полное отречение, от мира
тевтонских висельников»491. Но после февраля 1917 г. он
уже обличает семейство «Гольштейн-Готторпов, по старому
лжеименованию Романовых», обвиняя последнего
российского императора и его окружение в попытке заключения
сепаратного мира с Германией.
305

Ситуация изменилась после Октябрьской революции,
приведшей к очередной мировоззренческой эволюции
Бостунича, работы и взгляды которого приобретают ярко
выраженный конспирологический характер. Происходит
трансформации как концептуального свойства, так и
частного содержания. Теперь уже образ Николая II
приобретает сакральные черты, его гибель становится символом
торжества сатанинских сил. «Когда большевики заключили
пресловутый «похабный» Брест-Литовский мир, то одним
из тайных пунктов его было: выдача императора Николая
Н-го и контрассигнирование им тайной части договора.
И император гордо отказался от спасения своей жизни и
жизни своей семьи такой позорной ценой. Тот, кто в 1914
году торжественно сказал: «Не заключу мира, доколе
последний неприятельский воин не уйдет с земли русской»,
тот в 1918 году предпочел умереть, но не войти в историю
с клеймом изменника своему слову»492. Как мы видим,
сам Бостунич не столь трепетно относился к изменениям
в собственных словах. И Россия, и Германия предстают
как жертвы всемирного заговора против христианского
мира, наивысшим достижением которого и является
сокрушение двух империй. Следствием этого торжества
выступает повсеместное распространение сатанинских и
антихристианских символов. Дабы не быть голословным в
своих выводах, автор отмечает, что даже распространенный
в Красной армии головной убор — буденовка — служит
одним из напоминаний об инфернальной природе
советского режима, так как ее форма повторяет очертания рогатой
головы дьявола493.
Но помимо непосредственного отклика на трагические
события в России и адаптации западноевропейской конспи-
рологической мысли, русские авторы «теории заговора»
пытаются качественно расширить эмпирические рамки
своих построений. Актуальным представляется задача по
соотнесению конспирологической природы русской
революции с универсальной конспирологической моделью.
306

Иными словами, накопленный обширный эмпирический
материал требовал своего теоретического оформления.
Одну из таких попыток мы можем найти в работе
А. И. Черепа-Спиридовича «Скрытая рука», вышедшей
на английском языке в 1926 г. Задачу своего труда бывший
генерал-майор русской армии и достаточно известный
отечественный предприниматель формулирует в следующих
словах: «Моя цель — объяснить, что в действительности
происходило и будет происходить в истории, если нас
сможет запугать банда преступников, чье место в тюрьме, кого
нужно судить и обезвредить для избавления мира от этого
негласного стыдливого страха, который парализует нашу
способность защищаться и ведет нас к краху. Я разоблачу
все «мистификации», укажу, как стать государственным
мужем, открою планы наших врагов и путь к спасению
нашей замечательной страны, христианства и Белой расы»494.
Автором особо подчеркивается, что адресатом книги, по
его мнению, должен быть в первую очередь европейский
и американский читатель, преодолевающий объяснимые
трудности в восприятии «разоблачения мистификаций»:
«Так как каждая секунда для спасения христианства на
счету, я не старался улучшить свой английский язык. Мои
читатели поймут серьезность сегодняшней ситуации и
великодушно простят мне это»495. «Серьезность ситуации»
вытекает из близости момента окончательного триумфа
«иудо-монгольского Незримого мирового правительства»,
именуемого также как «Скрытая рука».
Череп-Спиридович предлагает создать «Комитет по
спасению арийской нации», призванный расследовать
подрывную деятельность тайных обществ. Символичен
предполагаемый состав комитета, в который «могли бы
войти в Америке Генри Форд, в Англии Неста Вебстер,
герцог Нортумберлен, Бимиш, в России генерал Нечво-
лодов»496. Как мы видим, он состоит не из представителей
политического класса или властных органов, но из наиболее
известных конспирологических авторов и пропагандистов
307

«теории заговора». Предложение Черепа-Спиридовича
достаточно логично, если исходить из понимания того,
кого он трактует как угрозу «арийской нации». Перед нами
возникают очертания своего рода конспирологического
Интернационала, силы, обладающей возможностями,
прежде всего информационными и аналитическими, которые
недоступны изолированным национальным
объединениям. Отметим, что идея «правильного Интернационала»
была весьма популярна среди русских конспирологов того
времени. Так, Н. Д. Жевахов — бывший в 1916-1917 гг.
товарищем обер-прокурора Святейшего синода,
анализируя возможные пути борьбы с еврейским большевизмом,
приходит к следующему заключению: «Я могу добавить
лишь указание на необходимость противопоставить
интернационалу жидовскому интернационал христианский,
который, не уничтожая национальных перегородок между
христианскими народами, объединил бы их в общей борьбе
с врагами Христа на почве служения единому вселенскому
богу»497. И Жевахов, и автор «Скрытой руки» предлагают
конспирологические приемы борьбы с «еврейской угрозой»
как наиболее адекватный, а самое главное —
апробированный способ.
Активное использование понятий и определений,
почерпнутых из западноевропейской конспирологической
традиции, апелляция к биологическим элементам «теории
заговора» (характерный тезис о проживании восьми
миллионов «иудо-монголов» в США), оперирование фактами
преимущественно европейской истории также служат
средствами контекстуальной адаптации к европейской
конспирологической модели. Естественно, что автор не
может полностью игнорировать отечественный конспи-
рологический материал, тем более учитывая, как мы уже
отмечали, высокую соотносимость событий
революционной эпохи с базовыми положениями «теории заговора».
Но, говоря о драматических событиях русской истории,
Череп-Спиридович всячески подчеркивает их включен-
308

ность в глобальную картину мирового заговора. В качестве
агента заговора автор предлагает читателю такую знаковую
фигуру, как семейство Ротшильдов, на примере которого
демонстрируется инфернальное влияние «скрытой руки»
на ход мировой истории. Финансовая империя
Ротшильдов материализует, «овеществляет» сатанинскую сущность
агрессии против арийского мира. Апокалипсическая
установка подкрепляется обширным перечнем вполне земных
деяний клана Ротшильдов, назначенного ответственным за
наиболее драматические повороты мировой истории.
Показательны в этой связи уже названия отдельных глав книги,
посвященных деятельности банковского клана в западном
мире: «Свободным масонством заправляют Ротшильды»,
«Ротшильд разрушает католическую церковь», «Ротшильды
сатанизируют Германию», «Джеймс Ротшильд III планирует
революцию 1848 г.». Не менее символичны названия глав,
освещающих борьбу Ротшильдов против России: «Попытка
Ротшильдов насадить иудаизм в России», «Натан Ротшильд
против Александра I», «Николай I отравлен. Ротшильды
ликуют».
Стремление отечественных конспирологов к
сотрудничеству с западными коллегами объясняется во многом
проблемами с выходом в информационное пространство.
Эмигрантские издания не могли удовлетворить
потребности в актуализации накопленного опыта, прежде всего
учитывая их малые тиражи и замкнутость на русскоязычной
читательской аудитории. Кроме того, эмигрантская публика
была достаточно однородной с позиций представленности в
реальной властной вертикали, что лишало русских
конспирологов хотя бы гипотетической возможности влияния на
политические процессы. Естественный и единственный
выход из «информационного гетто» был возможен при наличии
у русских конспирологов информации и корпуса знаний,
недоступных западным сторонникам «теории заговора».
Наверное, самым известным плодом преодоления
обозначенной изоляции становится сотрудничество от-
309

ечественных конспирологов с издательским проектом
Г. Форда — Dearborn Independent. Всемирно известный
изобретатель и промышленник становится сторонником
«теории заговора» в годы Первой мировой войны, когда
он пытается примирить воющие между собой европейские
народы посредством организованного им «круиза мира».
Само путешествие, по словам Форда, открывает ему
истинную причину войны и всех социальных катаклизмов: «На
корабле было двое выдающихся евреев. Мы не прошли и
двухсот миль, когда эти евреи стали говорить мне о власти,
находящейся в руках еврейской расы, и о том, каким
образом они правят миром благодаря своему контролю над
финансами; только евреи могли остановить войну. Я
отказался поверить им и сказал об этом. Тогда они стали во
всех подробностях описывать мне, как евреи контролируют
прессу и откуда у них деньги»498.
Конспирологические настроения Форда получают
развитие после революции в России, события и ход которой
подтверждали в известной мере тезис о мировом господстве
евреев. Став сторонником «теории заговора»,
промышленник решает создать пространство для актуализации
информации, считая это действенным средством
противодействия еврейской экспансии: «Программа уже находится
на пути успешного завершения. Во многих своих чертах
она уже претворена в действительность. Но это не должно
внушать ни беспокойства, ни страха, ибо живым орудием
против нее, как в частях уже завершенных, так и в
незавершенных, является широкая гласность. Народы должны
знать»499. С этой целью — «просвещения народа» — он в
конце 1918 г. и приобретает Dearborn Independent. На
страницах своей газеты, тираж которой доходил до 300 тысяч
экземпляров, Форд публикует обширный ряд конспироло-
гических исследований, включая отрывки из «Протоколов
сионских мудрецов». Постепенно вокруг издания начинает
складываться своего рода круг экспертов, ведущее
положение среди которых играют русские эмигранты. Одни из них
310

как, например, Б. Л. Бразоль, становятся главными
специалистами, которые одновременно работают над газетными
статьями и параллельно готовят американское издание
«Протоколов... », увидевшее свет в 1921 г. Другие выходцы
из России прилагали усилия в поисках практического
доказательства истинности «Протоколов...», которые
принимали порой весьма экстравагантные формы: «Один из них,
Сергей Родионов, отправился в путешествие в Монголию,
чтобы найти там еврейский оригинал «Протоколов...»500.
Работа по адаптации и пропаганде «Протоколов...»
привлекала, как мы видим, самых различных
представителей русской эмиграции. Для некоторых из них это
стало «трамплином», позволившим оказаться на вершине
мировой конспирологии. Ярким примером тому служит
фигура Лесли Фрай. Родившаяся в Париже в 1882 г., она
принадлежала к элитарному слою американского общества.
Ее мать происходила из богатого семейства в Кентукки,
отец — Джон Альфред Чандор — состоял на
дипломатической службе, работая вторым секретарем
американского посольства во Франции. Уже в Санкт-Петербурге в
1906 г. Луиза Чандор выходит замуж за русского офицера
Ф. И. Шишмарева. Вместе с ним она эмигрирует после
революции 1917г., выбирая местом проживания
поочередно Францию, Великобританию и США501. Безусловно,
удачным с позиций выстраивания конспирологической
карьеры представляется сознательный отказ от
публичности, сведение к минимуму информации о личности автора,
выступавшего под именем Лесли Фрай. Даже такой
информированный конспиролог, как О. Платонов уже в наше
время в своей работе о «Протоколах...» воспроизводит
подобную конспирологическую версию биографии Фрай:
«Жизнь Лесли Фрай окутана ореолом таинственности.
Никто не ведает ее настоящего происхождения. По тому,
что она хорошо знала русский язык, можно предположить,
что она жила в России. Есть сведения, что она принимала
деятельное участие в литературной кампании против боль-
311

шевиков в Европе и Америке, после революции скрыла свое
настоящее имя под псевдонимом»502.
В 1921 г. во Франции состоялся литературный дебют
Фрай в известном конспирологическом журнале La
Vielle France. Обширная статья «Автор «Протоколов» Ахад
Гаам и сионизм» была посвящена попытке определения
авторства «Протоколов...». Критически рассматривалась
версия о базельском происхождении документа,
отсылающая к проведенному в 1897 г. в Швейцарии
Всемирному сионистскому конгрессу. Согласно сложившейся
конспирологической модели, именно на этом конгрессе
и были оглашены «Протоколы...», ставшие
неофициальным руководством для сионистского движения. Согласно
подходу Фрай, авторство или по крайней мере активное
участие в работе над текстом приписывалось Теодору
Герцлю — инициатору проведения конгресса, работа
которого «Еврейское государство» во многом определила
вектор развития сионизма. Фрай предлагает «конспиро-
логизировать» вопрос о генезисе документа, полагая, что
с позиции «теории заговора» Герцль выступает в качестве
не самого лучшего претендента на авторство столь
значительного документа. Не устраивает Фрай фигура Герцля,
который в силу неизбежного европейского воздействия
и даже частичной ассимиляции не мог выступать с
позиций столь непримиримого, агрессивного отторжения
нееврейского мира. «Ненависть против «гоимов», т. е.
против всех неевреев, в той форме, как она проявляется в
«Протоколах...», указывает на то, что автор их был
последователем национальной школы, которая в идее иудаизма
еще со времен Моисея проповедовала ненависть и
презрение к неевреям и развивала теорию об избранничестве
еврейского народа и его предопределенном владычестве
над всем миром»503. По накалу еврейского национализма
автор «Протоколов...» соперничает с такими
проповедниками концепции избранности евреев, как Маймонид,
Мендельсон, Гесс. Фрай приходит к выводу, что под-
312

линный создатель текста — человек, стоящий за спиной
Герцля — и есть тайный руководитель мирового сионизма.
На роль создателя документа предлагается А. Гинц-
берг, известный также под именем Ахада Гаама. Внимание
Фрай привлекает тот факт, что Гинцберг принадлежал к
хасидам — оппозиционному движению внутри иудаизма,
с первой половины XVIII в. приобретавшего сторонников
преимущественно в Восточной Европе. По сравнению
с традиционным иудаизмом, хасидизм придает большее
значение непосредственному, субъективному мистическому
переживанию. Фрай разделяет мировое сионистское
движение на два течения: политический сионизм, главой которого
объявляется Герцль, и духовный сионизм, руководимый
Гинцбергом-Гаамом. Деятельность политического
сионизма подчинена задаче, сформулированной Герцлем в работе
«Еврейское государство» — построению национального
еврейского государства. Подобное устремление
неоднократно открыто декларировалось Герцлем и его сторонниками.
Природа, функционирование и цели духовного сионизма
сформулированы как раз в «Протоколах...», которые
выступают в качестве его рабочей программы. Неудивительно,
что в итоге конспирологическая составляющая духовного
сионизма позволяет ему одержать вверх над своими
оппонентами: «Смерть Герцля, произошедшая еще в 1904 году,
открыла Гинцбергу широкое поприще воздействия на умы
своих соплеменников. Была ли эта смерть случайной или
главный противник Гинцберга был пожертвован во имя
торжества идей «тайного сионизма»? На этот вопрос
определенного ответа дать нельзя: пока смерть Герцля остается
загадкой»504. Окончательную же победу Ахад Гаам и его
сторонники одерживают в 1913 г., предваряя тем самым
начало мировой войны и последующее крушение
российского самодержавия.
Конспективно изложенные идеи Фрай находят свое
более полное выражение в вышедшей в 1931 г. объемной
работе «Воды, текущие на восток» в которой излагается
313

авторская версия происхождения «Протоколов...», целей
их написания и соотношения содержания документа с
реальными социально-политическим процессами. В том
же году вышел французский перевод книги, за которым
последовало множество переизданий и переводов.
Практически сразу работа Фрай приобрела статус классического
конспирологического труда, обеспечив постоянный интерес
со стороны поклонников «теории заговора». Под названием
«Воды, текущие на восток. Война против царства
Христова» работа издается в 1953 и 1965 гг. в Англии, вслед за
этим следует целая серия изданий в 1988, 1997, 1999 и
2000 гг. в США505. Для западного конспирологического
мейнстрима концепция Фрай воспринималась как
окончательное решение вопроса об авторстве «Протоколов...».
На возникающий вопрос о причинах популярности работы
Фрай по сравнению с книгой того же Черепа-Спиридови-
ча, как и ряда других русских конспирологов, можно дать
несколько ответов. Первый из них относится к специфике
биографии Фрай. С одной стороны, следует указать на
изначальное совпадение индивидуального сознания Фрай
с западным социокультурным опытом. Русские конспиро-
логические авторы, стремясь донести конспирологическую
информацию до западного читателя, имели весьма слабое
представление о степени ее актуальности или даже уровне
восприятия. Зачастую русские конспирологи оперировали
фактами, именами, событиями, которые, будучи
значимыми для отечественной аудитории, оставались чуждыми
западному менталитету. Фрай же оказалась в состоянии найти
«точки соприкосновения», соединив накопленный русской
конспирологией информационный потенциал со
сложившейся в западной «теории заговора» традицией. К этому
следует добавить «эксклюзивность» транслируемой автором
информации, подкрепляемой не просто рассудочными,
логическими построениями, но живым индивидуальным
опытом. В данном аспекте «загадочность» биографии Фрай,
ее возможный, но ^атрибутированный «русский след», от-
314

сутствие публичности, создает атмосферу уникальности и
достоверности. В какой-то степени Фрай изобретает рецепт,
позволивший впоследствии отечественным специалистам
в «теории заговора» найти выход к западной аудитории.
Надо отметить, что конспирологическая активность
русских эмигрантов принесла весьма ощутимые плоды.
Разрабатываемые ими темы так или иначе нашли свой отклик
и продолжение в рамках западной конспирологической
модели. Так, идея о необходимости бороться с
«коммунистическим заговором» при помощи конспирологической
же методологии воплощается в нескольких проектах. Уже
в 1917 г. в Англии создается орден «Алой розы», который
возглавляет У. Сандерсон — влиятельный интеллектуал
и политический писатель. Интересно, что сама структура
этого ордена была практически копией масонской ложи:
«Сандерсон был ранее причастен к деятельности масонов,
отразив неким образом при создании своей организации их
семантику тайного ордена»506. Подобное «методологическое
заимствование» и «принцип элитарности» предполагали
развитие ордена в мощное антисемитское
антибольшевистское движение, непосредственно влияющее на политику
британской империи. Но деятельность ордена в итоге
свелась к дискуссиям внутри самой организации и
безобидным с практической точки зрения интеллектуальным
упражнениям.
Недовольство столь скромными результатами приводит
к расколу организации. В 1919 г. возникает новая
структура — «Британцы», участники которой ориентируются
на достижение практических результатов, в немалой
степени обусловленных контактами с русской эмиграцией507.
Высшей точкой сотрудничества выступают публикация в
1922 г. «Протоколов сионских мудрецов» и
последовавшая рекламная кампания издания в английской прессе.
Со стороны русской эмиграции помощь в публикации
«Протоколов...» оказывает знакомый нам Ф. В. Винберг,
издававший в Германии журнал «Луч света». В 1920 г. в
315

третьем номере журнала было опубликовано сочинение
С. А. Нилуса «Великое в малом», частью которого и
являются «Протоколы...». Таким образом, идея международного
сотрудничества антимасонских и антисемитских сил нашла
свое практическое применение. Но западные конспирологи
при этом проявляли большую пассивность, предпочитая
«теоретическую работу» «практическим результатам».
Будучи интеллектуалами, они выбирали близкую и понятную
себе сферу деятельности, в которой чувствовали себя
комфортно и привычно. Тот же У. Сандерсон после ликвидации
ордена «Алой розы» в 1930 г. создает новое тайное общество
с не менее романтическим названием «Английская тайна».
Деятельность нового объединения сводилась к рекламе и
продвижению сочинения самого Сандерсона «Искусство
управления государством», рассказывающем о «тайне
власти» и «тайне расы». К типично конспирологическим
конструктам, как бы оформляя «триаду» и внося ноту
«английской специфичности», была добавлена и «тайна частной
собственности»508. По сути, подобные тайные общества
представляли собой вариант традиционных английских
клубов с их ориентацией на досуг и общность интересов
участников. Поэтому «реальная конспирология», конечно,
не являлась для них приоритетной.
Кроме этого, обратим внимание на следующий
содержательный момент. Несмотря на наличие «общего
врага» в лице Коминтерна, международного масонства и
еврейского большевизма, между европейскими и русскими
конспирологами не было полного единства во взглядах.
Так, в классической конспирологической работе Н. Вебстер
«Всемирная революция. Заговор против цивилизации»
утверждается наличие связи между баварскими
иллюминатами, итальянскими карбонариями и большевистской
революцией. Объединяющим началом служит для столь
сложных и разновременных явлений служит «идея
пангерманизма». Вебстер утверждает: «Эта революционная
машина, ныне угрожающая миру во всем мире, хотя и
316

управлялась в прошлом людьми всех наций —
французами, итальянцами, евреями, русскими, а в ряде случаев и
англичанами, — была создана в основном руками немцев и
до сих пор контролируется ими при помощи их еврейских
союзников. Немецкие военные власти отправили в Россию
Ленина и еврея Радека в специальном вагоне, немецкие
офицеры организовывали большевистские армии, а немецкий
ядовитый газ содействовал окончательному поражению
Врангеля»509. Более того, фигура «еврея-интернационалиста»
как внутреннего двигателя «заговора против цивилизации»
полностью подчинена «сумрачному тевтонскому гению».
Английский конспиролог развивает свое положение: «Так
называемый «еврей-интернационалист» — это
вымышленное существо; интернационалист — это, во-первых, еврей,
а во-вторых, немец, — а порой даже немец в первую
очередь. Так что интернационализм, по сути, тождественен
пангерманизму — ведь не случайно отечественные
проповедники интернационализма питают особую нежность к
Германии»510. В то же время автор демонстрирует уже
собственную «нежность» к английскому масонству, полностью
выведя его из пространства «теории заговора». В отличие от
«континентального масонства», подчиненного подрывным
силам, и пангерманизма, английское масонство выступает
в качестве «добропорядочной ассоциации», «не только
противостоящей различным подрывным доктринам, но и
служащей надежной опорой закона, порядка и религии»511.
Но не все конспирологи были согласны со взглядом
на английское масонство как на «добропорядочную
ассоциацию». В знакомом нам журнале «Луч света» нередко
помещались материалы, критически рассматривающие
деятельность поборников «закона, порядка и религии».
Все в том же третьем номере была перепечатана с
комментариями «Знаменитая карта» — часть иллюстрированного
памфлета «Сон Кайзера» Г. Лабушера. Автором
комментария подчеркивается, что публикация памфлета состоялась
в «масонском журнале» Truth в 1890 г., а сам памфлет пред-
317

ставляет собой точное предсказание исторических событий,
включающий распад великих континентальных империй:
«Как читатели могут видеть, в наши дни масонское
предсказание кое в чем исполнилось. Правда, Германия еще не
расчленена на мелкие республики, как это обещано
английским листком; правда, в Европе еще не везде господствует
республиканский строй, как это знаменательно обозначено
на карте. Но зато наша Россия уже расчленена и
распродается на части. На картинке представлены четыре
венценосца, идущих в английский работный дом: все четверо
потеряли свои престолы — двое самолично (германский и
болгарский) и двое (русский и австрийский) в лице своих
преемников. Какая точность заранее намеченного плана!»512
В этой интерпретации английское масонство теряет
диккенсовские черты и оборачивается своей темной изнаночной
настоящей стороной — могущественной организацией,
распоряжающейся судьбами государств и империй.
Естественно, что подобная разность подходов к пониманию
истоков мирового кризиса не способствовала объединению,
а тем более созданию «антимасонского Интернационала».
В итоге подобная ситуация могла вполне привести к
отчуждению между конспирологами, развести их по разным
«национальным квартирам». Но именно русские конспиро-
логи были более других заинтересованы в тесных контактах
со своими коллегами. Внимание прессы, возможность, хотя
бы и относительного, влияния на политические процессы
и, что немаловажно, финансовая подпитка в перспективе
становились возможными при условии вхождения в
западный конспирологический истеблишмент. Требовалось
нахождение «субъекта заговора», который бы не вызывал
разногласий в определении его «конспирологической
природы» и являлся актуальным для западного общественного
сознания. Третьим необходимым условием выступала
эксклюзивная осведомленность о подобном субъекте и
постоянно пополняемый информационный банк. Всем трем
условиям идеально соответствовал Третий интернационал,
318

или Коминтерн, ставший на долгие годы чуть ли не
основным источником для «теории заговора».
Обратим в этой связи особое внимание на конспиро-
логическую интерпретацию сущности и
функционирования Коминтерна в построениях отечественных авторов.
Рассуждая о судьбе постреволюционной России и мира,
они подчеркивают уникальное положение Коминтерна в
новых условиях. Хотя в государстве «победившего
пролетариата» и существовало множество других социальных и
политических новообразований, но они все же уступали в
конспирологическом потенциале. Так, система наркоматов
и наркомов слишком явно соотносилась по своим
функциям со старорежимными министерствами и министрами.
Подлинная же новизна и глобальность деятельности
открывались в Коммунистическом интернационале. Он
идеально соответствует формуле «теории заговора» о наличии
наднационального образования, целью которого является
подготовка и осуществление мирового переворота. Здесь
прослеживаются явные аналогии с уже созданными ранее
схемами «тайного еврейского правительства», «мирового
Синедриона». Активное участие в работе Коминтерна
представителей различных стран, принадлежавших зачастую
к еврейскому этносу, замаскированное использованием
«национальных» псевдонимов, лишь усиливали и без того
явные параллели. Одним из примеров тому служит фигура
В. Г. Орлова, который был не столько теоретиком от кон-
спирологии, сколько ее ревностным практиком.
Профессиональный русский контрразведчик, Орлов в эмиграции
пытался создать международную организацию,
осуществляющую наблюдение за процессами внутри большевистского
руководства. Предполагаемая организация должна была
носить достаточно громкое название: «Центральное
международное бюро по регистрации и сбору материалов о лицах,
прикосновенных к деятельности большевистского
правительства». Но неизбежные финансовые трудности сузили
фронт работы Орлова, в итоге занявшегося мониторингом
319

Коминтерна. Стараясь добыть документы и материалы,
изобличающие подрывную активность
международного коммунистического движения, Орлов периодически
творчески «создает» их, то есть попросту фальсифицирует.
Несмотря на это, «документы» находили своих
покупателей, так как отвечали конспирологическим ожиданиям
западного общества. Вершиной, наибольшей удачей Орлова
можно считать «письмо Зиновьева», получившее шумную
известность на Западе. В нем «руководитель Коминтерна»
подробно инструктировал своих заграничных
подчиненных, набрасывая общие схемы «пролетарской революции»,
включающих дестабилизацию экономической жизни
(забастовки, стачки), подкуп демократических политиков и
целых общественных организаций. О резонансе, вызванном
«письмом Зиновьева», можно судить хотя бы по тому, что
оно становится причиной политического кризиса в Англии,
приведшего летом 1924 г. к отставке кабинета лейбористов.
Но неизбежным итогом серии подобных
«информационных взрывов» становится сначала ряд громких судебных
процессов, а потом и события куда более трагические.
Один из сотрудников Орлова — С. М. Дружиловский — в
результате многоходовой операции ОГПУ был вывезен в
СССР. На состоявшемся открытом процессе он признал как
свое участие в ряде фальсификаций, так и сотрудничество
с иностранными разведками. Дружиловский был
приговорен к смертной казни и расстрелян в 1926 г. Заметим,
что дорогостоящая и опасная операция была предпринята
с целью дискредитации, информационного «купирования»
именно «конспирологической угрозы», степень влияния
которой на «заграничное общественное мнение» адекватно
осознавалась политическим руководством СССР. Более
того, была предпринята попытка «зеркального ответа»,
представляющего уже Советский Союз объектом
конспирологической интриги. В печати начинают мелькать
публикации, рисующие впечатляющую картину заговора
против «мирного существования Советского Союза». Так, в
320

газете «Известия» в 1929 г. появляется статья Н. В.
Крыленко, прокурора РСФСР, с драматическим названием «Чего
мы ждем». Из нее читатель мог уяснить, что «фабрикация
фальшивок» есть лишь один из элементов «тайной войны»,
масштаб которой значительно превосходит уровень
Орлова и Дружиловского: «Во время процесса Дружиловского
приоткрылась — правда, немного, но все же
достаточно — завеса над тем, что еще казалось тогда недостаточно
выясненным, недостаточно раскрытым, нити к фабрикации
известного письма Зиновьева, с одной стороны, и нити,
ведущие к террористическим актам русских белогвардейцев,
с другой стороны. Эти нити, связывавшие террористов и
фальсификаторов с крупнейшими деятелями иностранных
правительств, уже в этом процессе представлялись более
или менее ясно очерченными»513. Надо признать, что
предпринятая пропагандистская кампания принесла некоторые
плоды, правда, в основном в самой эмигрантской среде.
Определенная часть русской эмиграции посчитала
невозможным использование подобных «грязных методов».
К числу подобных деятелей и принадлежал и хорошо
известный нам А. В. Амфитеатров. В опубликованной в
газете «Возрождение» статье с броским названием «Орден
Иуды Предателя» писатель разоблачает фальсификатора
и провокатора Орлова. Следует отметить, что праведный
гнев Амфитеатрова был подкреплен и своего рода конспи-
рологической ревностью. Причиной тому служило крайне
негативное отношение Орлова к «Братству русской правды»,
которое он как публично, так и в аналитических записках
(«О деятельности Верховного круга БРП») обвинял в
сотрудничестве с рядом иностранных разведок. Орлов пишет
Амфитеатрову личное письмо, в котором объясняет
создание фальсификаций необходимостью любыми средствами
спровоцировать конфликт между западным миром и
Коминтерном, не имеющим никакого отношения к России как
таковой, а лишь использующим ее в качестве плацдарма
для мировой революции: «Если считать интернациональ-
321

ную банду, засевшую в Кремле, за русское правительство,
а заграничных Апфельбаумов, Бриллиантов, Радеков-Со-
бельсонов, Баллахов-Филькенштейнов, Розенбергов за
представителей русского народа, то даже и этого не было,
так как речь шла исключительно о Коминтерне»514. Как
мы видим, Орлов разделяет собственно большевистский
режим внутри России и Коминтерн. Автор
подчеркивает уникальность последней, чисто конспирологической
организации, целиком сосредоточенной на стремлении к
мировому господству. Претензии на глобальную гегемонию
Коминтерна, «озвученные» в творениях Орлова, должны
подвигнуть Запад к активным действиям, что приведет к
неизбежному краху и самого большевизма внутри России.
Ярким примером плодотворности следования
подобным «наработкам» служит конспирологическая карьера
А. Г. Бармина. В отличие от рассмотренных уже авторов,
он не относился к поколению первой послереволюционной
эмиграции. Более того, предшествующая его появлению на
Западе карьера была типичной для советского выдвиженца.
Стремительное восхождение по социальной лестнице,
объяснявшееся острой нехваткой квалифицированных кадров,
позволило Бармину, последовательно сменившему
несколько сфер деятельности, начиная со службы в Красной армии,
занять видное положение в нарождающейся советской
элите. Вершиной его карьеры стала должность
временного поверенного в делах СССР в Греции. Заняв этот пост в
знаковом 1937 г. и не подчинившись требованию вернуться
в Москву, он становится невозвращенцем.
Здесь следует указать на важность феномена
«политического невозвращенчества», который становится одним
из элементов взаимодействия отечественной и западной
конспирологии. В первые годы после прихода большевиков
к власти невозвращенчество являлось способом
полулегальной эмиграции лиц, или находившихся в оппозиции к
новой власти, или стремящихся спастись от нарастающей
социальной энтропии. Поэтому среди них был высокий
322

процент творческой и технической интеллигенции, не
нашедших себе места в первом социалистическом
государстве. Назовем, в качестве примера, такие фигуры, как
К. Д. Бальмонт, Ф. И. Шаляпин, В. И.
Немирович-Данченко, А. М. Ремизов, Г. И. Иванов, Ю. В. Ломоносов.
Очутившись на Западе, представители этой волны
невозвращенчества стремились прежде всего к творческой
реабилитации, к созданию более или менее комфортной
среды обитания. В то же время для них была свойственна
некоторая аполитичность, желание отдохнуть от политики
как таковой.
Ситуация меняется коренным образом, когда ряды
невозвращенцев начали пополняться лицами иной
социальной природы. Это были деятели уже новой системы
власти, достигшие в ней известных высот. Причины, по
которым они оставались в странах «гнилого капитализма»,
как правило, были далеки от идеологических мотивов. Чаще
всего толчком к ренегатству было неудовлетворение своим
положением, отсутствие карьерных перспектив, служебные
конфликты. Но переход во «вражеский лагерь» самими
невозвращенцами объяснялся как следствие внутреннего
неприятия советской власти, произошедшего в результате
«прозрения». Понимая шаткость своего положения в
эмигрантской среде и свою органическую чужеродность,
«политические невозвращенцы» пытались компенсировать эти
моменты демонстрацией не только «прозрения» или
«раскаяния в прошлых грехах», но и громкими разоблачениями
и смелыми политическими прогнозами. Естественно, что
конспирологическая составляющая подобных акций была
весьма велика. Примером тому служит яркая, но
короткая карьера Я. И. Бадьяна, выбравшего «свободный мир»
в 1926 г. Несмотря на то что иерархическое положение
Бадьяна в Советской России было достаточно скромным —
«герой гражданской войны» трудился агентом по закупке
кож, в его самых первых публичных заявлениях отражался
незаурядный масштаб его личности: «С сегодняшнего дня
323

я считаю себя выбывшим из состава партии ВКП и слагаю
с себя все обязанности по занимаемым мною выборным и
государственным должностям. Ближайшей и единственной
моей задачей отныне будет разоблачение всех тех
государственных деятелей, которые по отношению к своему
народу и по отношению ко всему человечеству решительно
ни перед чем не останавливаются для достижения своих
своекорыстных целей»515. В дальнейшем Бадьян уклонялся
от уточнения природы «слагаемых должностей», делая упор
на вопрос о разоблачениях.
В короткие сроки имя Бадьяна приобретает широкую
известность, его обращения, открытые письма печатаются в
ведущих эмигрантских изданиях, его публичные
выступления и лекции собирают полные залы. Секрет такой
популярности был достаточно прост: Бадьян говорил то, что хотела
слышать русская эмиграция. С одной стороны, он всячески
подчеркивал угрозу со стороны коммунистической
диктатуры западному миру. На слушателей и читателей в лучших
конспирологических традициях обрушивался поток цифр и
фактов, призванный продемонстрировать всю остроту
положения: «На революцию в Германии было потрачено 80%
реквизированных в России церковных ценностей, на службе
в берлинском торгпредстве состоят 200 агентов ГПУ, а в
Англию заслано-де Коминтерном около 800 агитаторов,
из которых в Москву вернулись только 47»516. Следовало
полагать, что 753 агитатора обосновались на берегах
туманного Альбиона с самыми черными замыслами в отношении
британской короны. Но широко информированный Бадьян
не только запугивал эмигрантов — он рисовал картины
будущего, превосходящие самые смелые мечты самых
больших оптимистов. Например, правительству Франции
был дан совет подыскать место на Ривьере для поселения
изгнанных из России Рыкова, Сталина и Калинина. Изгнание
последних являлось практически решенным вопросом, так
как в советском обществе не просто нарастают протестные
настроения, речь идет о сформировавшемся заговоре про-
324

тив большевиков, во главе которого находится «правая
рабочая оппозиция».
Понятно, что Бадьян и является посланцем этой
мощной организации, в рядах которой состоит более ста тысяч
человек. В респектабельной эмигрантской газете «Руль»
была публикована программа «оппозиционеров» — текст
весьма путаный и местами малограмотный. Но желание
поверить в реальность антикоммунистического заговора
и «мощной организации «правой рабочей оппозиции»
опровергало все доводы рассудка. Так, П. Н. Милюков
объясняет указанные особенности «программы» следующим
образом: «На наш взгляд, самая безыскусственность и
редакционная неумелость программы есть доказательство того,
что мы имеем тут подлинный крик из России, а не
заграничное сочинительство. Сотрудничество с «изгнанниками»,
действительно, для оппозиционеров необходимо. То, что
они сознают эту необходимость, в особенности отрадно»517.
Несмотря на последовавшее неизбежное фиаско Бадьяна
вследствие авантюрной склонности к импровизациям и
явной абсурдности в печатных и публичных выступлениях,
его недолгая карьера подтвердила плодотворность кон-
спирологического тренда. Для максимальной реализации
требовалась, конечно, более серьезная фигура и прямой
выход на западного потребителя «теории заговора». Таким
образом, возвращаясь к фигуре Бармина, отметим, что
бывшему советскому дипломату было явно легче по
сравнению с автором «подлинного крика», учитывая изначальный
высокий социальный статус и правильно оцененный опыт
предшественников.
Перебравшись в США, Бармин, в отличие от многих
других невозвращенцев, сумел занять видное место и в
американском обществе. Во время Второй мировой войны
он поступает на службу в Управление стратегических служб,
являвшуюся прообразом ЦРУ. В этой структуре Бармин
становится советником по делам СССР. Настоящая же
известность к нему приходит после публикации в октябре
325

1944 г. в популярном журнале Readers Digest статьи с
говорящим названием «Новый коммунистический заговор».
Ее автор утверждает, что реальной угрозой для Америки
является вовсе не нацистская Германия, а внутренняя
опасность, таящаяся в существовании коммунистической
партии США. Эта опасность возрастает в связи с тем,
что американское общество воспринимает коммунистов
именно как политическую силу, легитимными средствами и
путями популяризирующую свою идеологию. В реальности
же коммунистическое движение в США, подобно партии
большевиков в России, представляет собой типичное
тайное общество: «От коммунизма осталось то, что и было в
самом начале, — исключительно коварный и
беспринципный заговор, направленный на создание условий для захвата
власти и превращение Соединенных Штатов в
коммунистическую тоталитарную диктатуру»518. Формально в годы
войны коммунистическая партия объявляет о готовности
самораспуститься и сосредоточиться на «просветительской
деятельности», что должно было снизить
антикоммунистические настроения и фобии в условиях жестокой войны с
нацизмом. Но, по мнению Бармина, проблема усугубляется
инфильтрацией коммунистическими агентами организаций
и объединений левого и даже центристского толка. Это
означает переход непосредственно к тактике заговора,
реализуя которую коммунисты могут использовать
«вслепую» те или иные политические партии и общественные
движения. Так, отмечает Бармин, коммунисты фактически
подчинили себе Американскую рабочую партию,
объединяющую пятьсот тысяч избирателей штата Нью-Йорк.
Используя уже апробированный алгоритм, коммунисты
потенциально в состоянии установить контроль практически
над любой партией, вплоть до системообразующих: «Если
небольшая группа коммунистов, маскирующаяся под левых
тред-юнионистов, смогла захватить контроль над
Американской рабочей партией, то почему бы другим группам,
которые могут иметь еще более консервативный камуфляж,
326

не захватить ключевые позиции в демократической или
республиканской партии?»519 Изрекаемый мрачный прогноз
оборачивается печальной действительностью не в каком-то
отдаленном будущем, но уже в конце статьи автора.
Подводя итоги, Бармин фиксирует тревожное состояние вещей;
коммунистические заговорщики так глубоко проникли в
политический истеблишмент США, что в состоянии
определять его стратегию. «Нынешняя администрация
благодаря своей очевидной слепоте в отношении заговорщической
природы коммунистического тоталитаризма сознательно
или бессознательно содействует успеху коммунистического
заговора. Вот почему коммунисты по приказу Москвы так
дружно выступают за переизбрание этой администрации
на четвертый срок»520. Так, администрация президента
Рузвельта и проводимый им Новый курс превращаются
в оплот коммунистического заговора, на пути которого
остались лишь две силы: американские армия и флот.
Только они, в силу своей невключенности в демократическую
политическую систему США, в состоянии противостоять
натиску коммунистической агентуры. Следует отметить,
что автор правильно использовал негативный опыт
ранних невозвращенцев. В отличие от них Бармин избегает
конкретности, сенсационных разоблачений, которые,
будучи интересными широкой публике, могут вызвать
«нездоровый интерес» со стороны профессионалов с
неизбежным сеансом последующего разоблачения. Как мы
видим, Бармин, конструируя конспирологическую схему,
исходит не из личного опыта советского периода, но
пытается использовать реалии американской жизни. При этом
конспиролог подчеркивает собственную уникальность и
осведомленность, касающуюся положения дел в СССР521:
«Как человек, который 20 лет работал в условиях
коммунистической диктатуры и близко к советским лидерам, я
считаю своим долгом предостеречь американцев против
опасности свободным институтам Америки, которая
возрастает с каждым днем»522.
327

После окончания Второй мировой войны, в период
развертывания холодной войны, Бармин стремится
закрепиться в качестве эксперта по СССР, продолжив
публикацию серию статей, «раскрывающих» коварные
планы Кремля. В 1947 г. журнал Journal American на своих
страницах знакомит американского читателя с взглядом
Бармина на перспективы мирового коммунистического
движения. Статья, носившая громкое название
«Возрождение Коминтерна означает войну против США»,
была посвящена созданию Коминформа, пришедшего на
смену распущенному в годы войны Коминтерну. Бармин
остается верен алармистскому подходу, рисуя
впечатляющую картину, следующую из факта основания
Коминформа: «Возрождение Коминтерна по существу означает
объявление войны Америке. Это означает войну против
свободы и достоинства человека по всему миру»523. Автор
игнорирует тот момент, что Коминформ, полное и
официальное название которого — Информационное бюро
коммунистических и рабочих партий, представлял собой
центр координации пропагандистской и агитационной
работы, не ставивший перед собой задачу достижения
каких-либо конкретных политических целей. Перед
американским читателем возникает картина реализации
зловещих замыслов, сформировавшихся еще в военные
годы: «Сталин использовал европейских коммунистов для
создания в Сопротивлении организованных партизанских
ячеек, которые станут зародышами будущих
революционных армий. В этом ему помогали западные союзники,
щедро снабжая коммунистических партизан оружием. Эта
тайная армия все еще существует в Италии и Франции и
только ждет сигнала к выступлению»524. В очередной раз
западные демократии выступают как объекты
манипуляций со стороны сталинского режима, «выигрышность»
позиций которого объясняется использованием
технологий тайной войны и систематическими провокациями.
Высокая эффективность воздействия подобных приемов
328

является результатом их долгого срока использования и
восходит еще ко времени создания партии большевиков.
В последующем технологии, согласно взгляду Бармина,
«обкатывались» во внутрифракционной партийной
борьбе, апогеем их применения можно считать организацию
политических процессов во второй половине 1930-х гг.
Коминтерн, на разоблачение коварных планов
которого ушло столько сил и времени русских конспирологов,
действительно, приобрел в глазах западного обывателя
типические черты тайного общества. Более того,
подобное представление проникает даже в академическую
среду. Адекватным подтверждением тому служит
работа К. Маккензи «Коминтерн и мировая революция.
1919-1943». Написанная профессиональным историком
в шестидесятые годы прошлого века, в эпоху некоторого
идеологического «перемирия» двух конкурирующих
социальных и политических систем, она, тем не менее, в
своих основных выводах поразительно близка к конспиро-
логическим построениям русских эмигрантов. Под пером
американского исследователя Коминтерн превращается в
центр по подготовке мирового политического и
социального переворота. Собственно изучение идеологической
составляющей работы Коминтерна отходит на второй
план, уступая первенство анализу тактических действий в
различных исторических моментах: от создания
Коминтерна до начала Второй мировой войны. Упор делается на
рассмотрении заговорщицкой модели коммунистического
движения. Нетрудно заметить явные параллели между
статьями того же Бармина и выводами Маккензи: «Если
захват власти коммунистами оказывается основной
целью, ί редства завоевания и удержания власти неизбежно
являются делом первоочередной важности: использование
в своих интересах социальных волнений и
националистических выступлений, формирование временных союзов
даже с представителями вражеского лагеря, быстрое
изменение в стратегии и тактике, чтобы реагировать на новые
329

обстоятельства, привнесение нового, недемократического
содержания в традиционно демократические понятия»525.
Как мы видим, перед нами почти дословное
воспроизведение слов русского конспиролога, перенесенное из сферы
публицистической в область научную, но не утратившее
связи с «теорией заговора».

Глава 8
«ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА»
В КОНТЕКСТЕ РАЗВИТИЯ МАССОВОЙ
И ЭЛИТАРНОЙ КУЛЬТУРЫ
Периоды подъема и спада интереса к конспирологии на
современном этапе мы можем проследить по присутствию
конспирологических мотивов в массовом искусстве, прежде
всего, в литературе. Специфика массовой литературы
заключается в большей значимости фигуры читателя, в более
устойчивой связи между текстом и субъектом по сравнению
с работами, относящимися к «высокой классике».
«Внимание к произведениям «второго ряда» не только расширяет
культурный горизонт, но и радикально меняет оптику, ведь
разнообразие массовой культуры — это разнообразие типов
социальности»526. Именно в литературе «теория заговора»
находит свое очередное отражение как «художественное
тайноведение, одно из наглядных воплощений крипто-
исторического дискурса»527. Приступая к рассмотрению
влияния конспирологии на литературу, следует оговорить
методологическое обоснование подобного анализа. За его
основу мы берем теоретические наработки американского
исследователя массовой литературы Дж. Г. Кавелти. Он
предлагает «формульный» подход к изучению генезиса,
содержания и структурных элементов массовой литературы.
Под формулой понимается структура повествовательных,
образных, сюжетных конвенций, присутствующих в
достаточно большом количестве произведений. Оперирование
«формульным» методом дает возможность решить две
важнейшие проблемы.
331

Во-первых, подобные структуры, наполненные
конкретным содержанием, вступают во взаимодействие с
архетипами, приобретая тем самым устойчивость, и вызывают
ожидаемый отклик со стороны читательской аудитории.
«Посредством литературных формул специфические
культурные темы, стереотипы и символы соединяются
с более общими повествовательными архетипами.
Процесс возникновения, изменения и смены формул — вид
культурной эволюции с «выживанием» в результате
производимого аудиторией отбора»528. Тем самым решается
вопрос об истоках популярности того или иного
литературного жанра, конкретного писателя или его отдельного
произведения.
Во-вторых, использование литературных формул
позволяет нам проследить процесс жанровой и творческой
эволюции в заданном социокультурном пространстве. Следствием
этого выступает возможность дешифрации символического
содержания тех образов, к которым потерян своего рода
код. Например, в американской культуре конца
позапрошлого века ирландец олицетворял в себе такое качество, как
вспыльчивость. Понять это можно, лишь обратившись к
соответствующему историческому периоду. Именно тогда
массовая эмиграция в Америку ирландцев породила
представление о них как представителях низших социальных
слоев, моральное устои которых противоположны «кодексу
джентльмена». В дальнейшем маркирование вспыльчивости
не только находит новую объектную форму, но по-новому
соотносится с правилами социального этикета. Таким
образом, следуя методологическим принципам «литературных
формул», мы можем соотносить динамику
социально-политических процессов с трансформационными процессами
в массовой литературе. «Формулы позволяют с помощью
традиционных конструктов воображения усвоить
изменения в ценностях. Они облегчают переход от старых к новым
формам выражения и тем самым способствуют культурной
преемственности»529.
332

Приступая к анализу конспирологической
художественной литературы, мы должны зафиксировать то, что
американский исследователь называет соединением культурного
материала с архетипическими моделями повествования.
В первую очередь следует назвать традиционные
сюжетные и образные средства европейского романтизма, чья
достаточно короткая литературная судьба тем не менее
определила специфику культурного европейского развития
вплоть до нашего времени. Именно в эпоху романтизма
сначала окончательно формируется, а потом и становится
невероятно популярным жанр готического романа.
Готический роман обладает совокупностью специфических
черт, обозначение которых указывает на природу генезиса
конспирологической художественной литературы.
Обратимся к творчеству А. Радклиф, английской
писательницы конца XVIII в., создавшей канон готического
романа. Ее романы пользовались невероятной популярностью
во всем читающем мире. Анализируя роман «Лес», В. Э. Ва-
цуро следующим образом весьма емко определяет общую
формулу готического романа: «Вся история Аделины,
начиная с ее первого появления на страницах романа, — цепь
таинственных событий, причем разрешение одной тайны
влечет за собой появление новых, пока, наконец, последняя
из них не объясняется в конце романа как тайна ее
рождения»530. Типологически дискурсивная схема готического
романа вполне соотносима с конспирологическим взглядом
на амбивалентность наших представлений о бытии, на
историю «внешнюю» и историю «внутреннюю», экзотерическую
и эзотерическую. Случайные встречи, непонятные записки
и письма обретают значение и смысл только тогда, когда
становится доступен код — событие, инициирующее все
повествовательное пространство. Для большинства героев
происходящие события одномерны и не вызывают интереса.
Инициация же главного героя, прикоснувшегося к тайне,
воспринимаются ими как причуда, бурная игра
воображения или даже как психическое расстройство.
333

Перечисленные особенности готической литературы
сопрягаются не только с конспирологическои художественной
литературой, но и с общими парадигмальными установками
«теории заговора». Что касается образной системы
готического романа, то к наиболее выразительным чертам ее
относятся символы потустороннего, «андеграундного» мира:
подземелья, потайные места. Будучи скрытыми от обычного
взгляда, они являются вместилищем инфернальной изнанки
мира, где полностью торжествует силы, враждебные
человеку. Попадая туда, герой обрекает себя на гибель, попутно
открывая причины собственных несчастий. Описанные
нами особенности готического романа находят свое
продолжение в конспирологическои литературе, естественно, в
несколько модифицированном виде. Так, субъект,
обладающий информацией о разрушительной деятельности тайных
обществ и стремящийся к ее общественной легализации,
сталкивается с непониманием или насмешкой со стороны
окружающих. В известной степени он действует в вакууме,
порожденном его же знанием. Одной из ключевых сцен
конспирологических романов является картина тайного
собрания, на котором решаются судьбы мира, раскрываются
механизмы социально-исторических движений, скрытых от
профанного, непосвященного взгляда. Сам выбор места
собраний (кладбище, заброшенный дом, подземное убежище),
как мы уже отметили, подчеркивает аномальный характер
тайных обществ, их изолированность от естественных
социальных законов.
Наглядным примером сказанному выступает
получивший широкую известность роман «Биарриц-Рим»
(1866-1870) немецкого политического романиста Г. Гедше,
писавшего под псевдонимом сэр Джон Ретклиф531.
Интерес к объемному четырехтомному роману объяснялся не
столько его художественными достоинствами, сколько
центральным сюжетным и содержательным эпизодом —
изображением тайного собрания иудеев, разрабатывающих
планы по окончательному завоеванию христианских наро-
334

дов. Заседания, которые проводятся регулярно, проходят
на еврейском кладбище в Праге возле могилы известного
каббалиста Симеона-Бен-Иегуды, реально
существовавшего лица, что в глазах читателя придавало повествованию
некоторую документальную основу. Представители
двенадцати колен Изралиевых в кладбищенском полумраке
строят далеко идущие планы по окончательному
покорению христианского мира. Со своего рода центральным
«докладом» выступает раввин из Франкфурта. Содержание
его представляет собой перечень бесконечных побед
«народа Израиля» над наивными и доверчивыми христианами.
«Мы хитры, ловки и владеем деньгами, отсюда следует
при посредстве всяких политических журналов образовать
общественное мнение и руководить им исключительно
сообразно с нашими видами; нужно критиковать
сочинения, сцену и приобретать влияние на наше общество или
пролетариат. Идя этим путем шаг за шагом, мы оттесним
христиан от всякого влияния и продиктуем миру все то,
во что он должен верить, что должен презирать и
проклинать»532. Отметим, что, несмотря на все уверения в
практически полной победе над христианами, докладчик
тщательно избегает любой конкретики, подтверждающей
действительность торжества еврейского племени, подменяя
ее лозунгами и призывами к сплочению. «Восемнадцать
веков принадлежали нашим врагам, но следующие будут
уже нам принадлежать!»533
Подобную абстрактность, отказ от эмпирической
наглядности можно объяснить и влиянием традиций
готической литературы. Инфернальные силы, обозначая себя в
качестве имманентной причины конфликта в готическом
романе, все же не раскрывают полностью свою природу,
благодаря чему достигается важный художественный
эффект — усиление дезориентации читателя. Несколько
схематизируя, можно сказать, что «последняя тайна» в
готическом романе остается нераскрытой, не все сюжетные
ходы находят свое объяснение. Манифестация, зримость
335

явления инфернального начала еще более подчеркивает
потусторонний характер «тайны». Этот же эффект
срабатывает и в романе Гедше — всесилие талмудических
заговорщиков основывается на стремлении к абсолютной власти,
тотальность которой делает ненужной, излишней любые
частности. «Наше могущество разовьется в исполинское
дерево, ветвями которого будут счастье, богатство,
могущество и роскошь; довольство явится для нас наградой за
несчастье, опасность и презрение, которые восемнадцать
веков были нашей участью»534. Повышенная
эмоциональность, свойственная как приведенному отрывку, так и всему
тексту в целом, отсылает нас скорее не к классическим
образцам конспирологических сочинений с их акцентом
на аналитическую подачу материала, внесубъективность,
подчинением эмоциональной сферы рациональной, но к
традициям романтической литературы.
Развивая обозначенную аналогию, У. Эко в качестве
одного из возможных источников Гедше называет роман
А. Дюма «Жозеф Бальзамо». «За основу Гедше взял
описанную в 1849 году Дюма в «Жозефе Бальзамо» встречу между
Калиостро, главой Неведомых Властителей, и группой
других иллюминатов, результатом которой стал заговор с
похищением ожерелья королевы»535, — утверждает
известный исследователь и писатель. Названная параллель вполне
правомочна, учитывая специфику развития романтизма,
формирующегося во многом под влиянием готической
литературы. Готические мотивы достаточно различимы и
в творчестве самого А. Дюма. Достаточно вспомнить такие
его романы, как «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетера» и
ряд других. В качестве критического замечания по
отношению концепции Эко отметим, что «заговорщицкая» линия
романа «Жозеф Бальзамо» лишена самодостаточности, ее
использование целиком подчинено авантюрному сюжету и
не несет в себе содержательной нагрузки, поэтому сведение
генезиса конспирологическои литературы исключительно к
одному роману Дюма вряд ли является отражением истины.
336

Можно указать на другой пример подобного «некон-
спирологического» применения образа тайного общества в
развлекательной литературе XIX в. Речь идет о сопернике
А. Дюма по количеству написанного и популярности у
массового читателя того времени — Понсона дю Террайля.
Создатель Рокамболя для придания большей динамики
повествования зачастую использовал эффект тайных обществ.
Хорошо прослеживается данный прием в романе «Тайны
Парижа». Сюжетной завязкой произведения служит
организация неким демоническим полковником Леоном
тайного общества с весьма мелодраматическим названием
«Друзья шпаги». Приглашение к вступлению в общество
получают лица, имеющие проблемы с законом или
нарушившие моральные законы общества: подделыватель
векселя, растратчик, должник, офицер, не выполнивший
воинский долг. Полковник декларирует цель создания именно
«франкмасонского общества», что вроде бы должно иметь
соответствующее продолжение. Но автор несколько наивно
открывает истоки, вдохновившие Леона на конспироло-
гическую деятельность: «Это общество должно оправдать
собой басню о пучке копий, которые трудно переломить,
пока они связаны, и которые легко ломаются, когда они
разделены. Один романист написал повесть под названием
«Тринадцать». Я хочу из области фантазии перенести ее в
действительную жизнь»536.
Собственно из этого признания полковника вытекает
и идентификация «конспирологического» посыла романа:
творчество Бальзака, вариация сюжета названного
произведения французского классика. Террайль создает и устав
тайного общества, состоящий из четырех параграфов:
«Параграф первый, — начал полковник. — Общество состоит
из семи членов и называется обществом «Друзей шпаги».
Параграф второй: члены общества «Друзей шпаги» должны
сплотиться и отрешиться от всех личных привязанностей
ради интересов общества. Параграф третий: один только
председатель этого союза вправе отдавать приказания, и это
337

я — полковник Леон, основатель общества»537. Заметим, что
«интересы общества» в уставе не раскрываются, что связано
с их несамостоятельностью, включенностью в общую ткань
повествования. Это в полной мере раскрывается в
четвертом параграфе: «Каждый член, который когда-либо захотел
бы выйти из состава общества, должен будет драться на
дуэли поочередно со всеми остальными шестью членами»538.
Таким образом, становится ясно, что автор рассматривает
конспирологическую линию как способ приданию сюжета
большей загадочности (внезапные встречи, роковые тайны),
оставляя вне романного пространства «теорию заговора»
как таковую. Несомненно, что конспирологический роман
должен иметь больше выходов к социальной
действительности, отражать значимые процессы внутри него. И такой
роман, автор которого был современником Террайля и
Дюма, мы можем назвать.
Важной вехой в становлении и развитии конспирологи-
ческой литературы служит роман Э. Сю «Агасфер»,
опубликованный как роман-фельетон в 1844—1845 гг. Как мы уже
об этом говорили выше, тема «заговора иезуитов» получает
широкое распространение во Франции первой половины
позапрошлого века. Иезуитов обвиняли в «ползучем»
заговоре против французского общества, ставящем своей целью
незаметное для непосвященного взгляда подчинение себе
всех сфер жизни французов. Можно сказать, что фигура
иезуита превратилась в важный элемент литературной
формулы массовой литературы того времени. М. Леруа в уже
упоминаемой нами работе «Миф об иезуитах: от Беранже
до Мишле» приводит весьма показательное высказывание
А. Неттмана — влиятельного политического деятеля той
эпохи, по поводу популярности книги Сю, которая
«проникла повсюду: в гостиную, в мансарду, в трактир, где
утоляют жажду слуги, в лавку торговца, в будуар роскошного
особняка, в читальню, владельцы которой видят в ней дар
небес; мало того, что книга эта — событие, множество
событий, возможно, станут следствием ее появления, ибо
338

воздействие на общественное мнение никогда не проходит
бесследно»539.
Центром повествования выступает история несчастного
семейства Реннепонов, преследуемого Обществом Иисуса.
Причина несчастий Реннепонов заключается в завещании
одного из предков, по которому они получают значительное
наследство, если смогут собраться все вместе 13 февраля
1832 г. Естественно, что коварные иезуиты стремятся
помешать выполнить главное условие завещания, воздвигая на
пути героев многочисленные препятствия. Организаторы
омерзительных интриг в перерывах между неправедными
трудами с неприкрытым удовольствием общаются друг с
другом при помощи длинных монологов, повествующих
о силе и могуществе иезуитов. «Право, я иногда просто
охвачен восхищением; пугаюсь даже, подумав, что
человек, прежде чем сделаться нашим, и думал, и действовал,
и верил, как хотел, по своей прихоти... А когда он попал
к нам, то через несколько месяцев от него остается одна
оболочка: и ум, и развитие, и разум, и совесть, и свободная
воля парализуются, засыхают, атрофируются благодаря
привычке к немому страшному послушанию. Таким образом,
они становятся членами гигантского тела, веление которого
они исполняют абсолютно механически, не зная ничего о
его замыслах. Это руки, которые исполняют самые
трудные работы, не зная и не имея даже возможности понять
руководящую ими мысль»540.
Раскрывают герои романа и коварные методы
деятельности Общества Иисуса, касающиеся тех конкретных
способов, при помощи которых иезуиты и достигли своего
могущества. В данном плане Сю воспроизводит уже
сформировавшиеся к тому времени в интеллектуальной среде
представления об особом интересе иезуитов к системе
образования как возможности прямого формирования «тел,
лишенных душ». Доступ к системе образования позволяет,
игнорируя политические институты, создать тот тип
социального субъекта, который активно или пассивно станет
339

проводником политики общества. «Еще есть правительства,
которые нас изгоняют из своих владений... Слепцы! Разве
они не могут понять, что если мы завладеем
образованием, — а это составляет нашу главную цель, — обезличим
народ, приучим его к безмолвному, рабскому повиновению,
которое, действуя отупляющим образом, приводит его
к неподвижности, что является залогом общественного
спокойствия!»541 Указанная нами связь
конспирологическои художественной литературы с готическим романом
явственно прослеживается в фигуре Агасфера.
Восходящий к библейской символике образ наделен типическими
чертами «демонических героев» готического романа: Сю
сознательно опускает предысторию этого героя, всячески
подчеркивая его инфернальную природу, особенно
выделяющуюся на фоне хотя и экстраординарных, но все же
рационально объяснимых сюжетных перипетий. Появление
Агасфера всегда означает некий вызов, бросаемый героям
той силой, которая никогда не будет названа автором.
Оценивая вклад Сю в развитие конспирологического романа,
У. Эко, также отмечавший, как мы указали выше, значение
для развития конспирологическои литературы романа
Дюма «Жозеф Бальзамо», приходит к выводу о прямом
воздействии художественных текстов на содержательные
и структурные стороны «теории заговора». «Масонская
программа, изобретенная Дюма, расцвеченная вымыслами
Сю и приписанная Жюли Наполеону III, превратилась в
«истинный» дискурс о верховном раввине, который был
процитирован еще в нескольких местах»542. Отметим, что
на наш взгляд столь однозначная отнесенность масонской
составляющей «теории заговора» целиком к творчеству
Дюма вряд ли правильна. Для названного романа «кон-
спирологический» эпизод, полностью укладывающийся в
сюжетную канву, не несет в себе никакой дополнительной
смысловой нагрузки. В этом аспекте роман Сю выделяется
как раз большей проработанностью и значимостью
конспирологическои линии.
340

В дальнейшем, начиная со второй половины XIX в.,
конспирологические мотивы проникают в приключенческую
литературу, что объясняется ее жанровыми
особенностями. Действительно, наличие тайного общества в качестве
важного сюжетного звена как нельзя лучше соотносится со
стремительно развивающимся действием, острыми
фабульными поворотами, бесконечной чередой похищений,
переодеваний и т. д. Но мы должны также обратить внимание
на то, что постепенно там же, в рамках приключенческой
литературы, конспирологические элементы начинают
становиться самодостаточными как в сюжетном, так и
в содержательном плане. Формирование своеобразного
конспирологического канона приключенческой литературы
сопровождалось также параллельной имманентной работой
по разработке самой конспирологической проблематики,
определением позиции автора в отношении «теории
заговора». Для нас это тем более важно, если учитывать прямую
связь подобного рода литературы с массовым сознанием
того времени.
Обратимся к достаточно показательному в данном
контексте творчеству Л. Жаколио, известного мастера
приключенческого жанра позапрошлого столетия. В
нескольких своих романах, в том числе таких, как «Пожиратели
огня» (1887), «В трущобах Индии» (1888), французский
писатель использует тайные общества в качестве
внутреннего двигателя всей цепи событий. Первый из названных
романов — «Пожиратели огня» — повествует о нелегких
испытаниях французского аристократа Оливье Лорагю
Д'Антрэга и его друзей. Предстоящая свадьба Лорагю с
«прелестной дочерью генерала Васильчикова» сорвана
неким «тайным обществом Невидимых». Печальным итогом
преступных интриг выступает ссылка генерала и его
дочери в Сибирь, самому жениху предлагается отречься от
невесты или «принять неизбежную смерть». Вездесущие
Невидимые устраивают настоящую охоту на неуступчивого
Лорагю, разоряют его семью, следуют за ним в Австралию,
341

преследуя его в буквальном смысле на земле и под землей,
на воде и под водой.
Большой интерес для нас вызывает отраженное в романе
авторское понимание природы и функций тайных обществ.
Жаколио всячески подчеркивает всесилие Невидимых,
агенты которых проникли во все социальные и
политические институты. Подтверждением тому служит история с
начальником парижской сыскной полиции Люсом.
Призванный оказать содействие в борьбе с Невидимыми, он
в итоге оказывается одним из них. Как мы видим, здесь
реализуется конспирологический тезис об амбивалентности
исторической процессуальности, когда внешняя сторона
явлений открывается нам совсем с другим содержанием,
прямо противоположным привычному. Естественно, что
реализация подобной конспирологической установки в
романном пространстве требует иных, чем в конспироло-
гическом трактате, форм выражения. Это осуществляется
при помощи художественных образных средств,
индивидуальных портретов и т. д. При всем этом автор, хотя
лишь эскизно, но все же дает нам свое представление о
функционировании тайного общества, его структуре. «Оно
[тайное общество] подразделяется на несколько отделов; в
каждом отделе есть свой коновод; коноводы, или
начальники отделов, подчинены атаману, которого никто, кроме
старших, не знает»543. Подобная характеристика, как мы
видим, лишена оригинальности, отражая расхожие штампы
массовой литературы своего времени.
Примечательна и интересна для нас трактовка
деятельности Невидимых, претерпевающая значительные
изменения на всем протяжении романа. Сначала читателю
предлагается следующий вариант, озвученный двуличным Люсом:
«Невидимые представляют собой общество, включающее в
свой состав мошенников всевозможных национальностей.
Оно весьма многочисленно, и члены его принадлежат к
различным классам. Средства его громадны, и оно не
брезгует никакими способами для его увеличения»544. Как мы
342

видим, перед нами пример ярко выраженной социальной
модели «теории заговора», которая как раз утверждается в
те годы, постепенно вытесняя натуралистическую версию
конспирологии. Данная трактовка природы тайного
общества получает дополнительное «социально-экономическое»
обоснование в словах того же Люса: «У вашей невесты есть
еще свое собственное состояние, заключающееся в
богатейших серебряных рудниках на Урале. Это состояние...
перейдет к вашей невесте, а следовательно, к вам. Невидимые
не хотят это допустить и не допустят»545.
Но в контексте романа обнаруживается и иное
объяснение целей и задач «Невидимых». Дает его «казачий
полковник Иванович», персонально ответственный за все
злоключения положительных героев. Следующие слова
дают нам принципиально иную картину устремлений
тайного общества. «Вы, очевидно, заблуждаетесь в ваших
предположениях, а потому я должен сказать, что тайное
общество «Невидимых» не имеет ничего общего с нигилистами,
анархистами или интернационалистами; оно преследует
чисто патриотические цели; его задачи — слить воедино все
разрозненные ветви великого славянского корня и поднять
их против германской и англосакской рас, завоевать Восток
и часть Запада до Константинополя»546. Обозначенное
определение целиком соответствует натуралистической модели
«теории заговора» и вступает в явное противоречие с
приведенным объяснением. В контексте романа, таким образом,
обозначены две несводимые друг к другу версии
деятельности общества Невидимых. Причиной этого является, скорее
всего, пограничное для конспирологического дискурса
время создания романа. Этноцентрические, конца XIX в.
модели «теории заговора» хотя и постепенно вытесняются
на периферию конспирологического сознания, но все же
продолжают быть востребованными массовым сознанием,
для которого подобная трансформация представлялась
неактуальной. Значение романа Жаколио заключается именно
в рефлексивной природе использования конспирологической
343

проблематики, для автора она уже, в отличие от Дюма или
Сю, не составляющая фабулы, но элемент, выходящий за
рамки непосредственного сюжетостроения.
Современная художественная конспирологическая
литература использует в основном социоцентрические модели
тайных обществ. Обратимся за примером к работам такого
известного автора политических триллеров, как Р. Ладлэм,
книги которого являются образцом данного жанра. Роман
«Круг Матарезе» вышел в свет еще в период холодной
войны в 1979 г. Тем неожиданнее разворачивается его сюжет,
центром которого является совместная борьба
американского и советского разведчиков с таинственным орденом
Матарезе. Обладая неограниченной экономической мощью
орден стремится к мировому господству. С этой целью
провоцируется конфликт между США и Советским Союзом.
Убийства председателя Комитета начальников штабов с
американской стороны и ведущего ядерного физика в СССР
должны стать отправной точкой эскалации международной
напряженности, вооруженных конфликтов, следствием
которых станет захват мировой власти.
Безжалостная рука ордена Матарезе обнаруживается
буквально во всех болевых точках современного мира: от
торговли наркотиками до громких террористических актов.
Происходит инфильтрация влияния и в политической
области. Так, глава ордена с бухгалтерской точностью
констатирует: «В Италии мы контролируем двадцать процентов
парламента, в Бонне — двенадцать процентов бундестага,
в Японии — тридцать один процент»547. Показательно,
что в начале деятельность ордена была сосредоточена на
политических убийствах. Среди жертв ордена называются
такие известные исторические личности, как Л. Троцкий,
Т. Рузвельт, И. Сталин. Но в последующем внимание
ордена привлечено к экономической сфере. Транснациональные
компании становятся образцами для нового общества:
«Всюду возникают ядерные конфликты, а затем и
столкновения. Но заметьте себе, что «Крайслер» не идет войной
344

на «Фольсваген». Они действуют по-другому. Всемирный
рынок — вот объединяющий механизм»548. Таким образом,
национальные правительства в силу их некомпетентности
и высокой коррумпированности должны быть заменены
менеджерскими кадрами, выкованными в недрах гигантских
корпораций. Агрессивность последних уравновешивается
их квалифицированностью, научным подходом в
управленческих вопросах. Изложенный комплекс идей привлек
к заговору таких людей, как председатель Комитета
начальников штабов, директор ЦРУ, государственный секретарь,
советский посол. Сам глава ордена оказывается членом
Экономического совета ООН.
Пространство, сюжетные ходы конспирологической
художественной литературы осваиваются авторами различных
направлений, адресующими свои произведения аудиториям
с весьма несхожими вкусами и пристрастиями. С одной
стороны, так называемая массовая литература не только
активно использует конспирологические ходы и сюжеты,
но и зачастую полностью строит свои произведения на теме
заговора. Важность фиксирования конспирологических
мотивов в массовой литературе объясняется ее тесной
взаимосвязью с общественным сознанием. Современный
российский исследователь массовой литературы Л. Д.
Гудков особо подчеркивает следующее ее качество: «В фокусе
внимания этой литературы стоят не языковые, лексические,
метрические и т. п. проблемы, а проблемы репрезентации
человеческих взаимоотношений, которые моделируются
в виде готовых игровых, ролевых, ситуационных и т. п.
правил и ходов»549. Главным отличием массовой
литературы от литературы «высоколобой», ориентированной на
абстрактно-рациональные схемы, выступает предельное
сокращение дистанции автора от описываемых событий,
что приводит к эффекту «морализаторства», а в
последующем к стиранию демаркационной линии, но уже между
автором и читателем. Это усиливает силу эмоционального
воздействия на читателя, а также одновременно снимает
345

вопросы сюжетной и психологической недостоверности
представляемых событий. Не вызывает при этом сомнения,
что авторы делают это сознательно, одновременно решая
задачи как коммерческого характера, связанные с
продвижением текста на рынке, так и названного художественного
свойства.
Конечно, ряд авторов, сохраняя свое политическое
реноме, подчеркивают свое неприятие «теории заговора»
на мировоззренческом уровне. Это присуще, прежде
всего, западноевропейским и американским писателям,
которые избегают тем самым обвинения в консерватизме
или, что еще хуже, в неполиткорректности. Типической
может считаться позиция Д. Брауна, автора популярных
конспирологических триллеров, роман которого «Код да
Винчи» стал бестселлером 2003 г. На вопрос журналиста:
«Считаете ли вы себя теоретиком-конспирологом?»
Браун дает следующий ответ: «Напротив, сам я по природе
скептик. Истории о пришельцах, о кругах на полях, о
Бермудском треугольнике и другие «тайны», ставшие частью
поп-культуры, мне не кажутся правдивыми. Однако тайна,
о которой говорится в «Коде да Винчи», подкрепленная
солидными свидетельствами, слишком важна для меня —
нельзя было пропускать такую историю»550. Как мы видим,
отрицание на рациональном уровне конспирологического
дискурса как «теории», толкуемой в политико-этическом
ключе, оборачивается через признание сюжетной ценности,
художественности, достаточно прямолинейным
повторением основных элементов «теории заговора».
Рассмотрим практическую сторону антиконспироло-
гического пафоса Д. Брауна на материале раннего,
предшествующего «Коду да Винчи», романа «Ангелы и бесы».
Автор бросает своего главного героя, ученого Р. Лэнгдона,
в битву с некоей таинственной силой, угрожающей
уничтожением Ватикану. После оперативно проведенного
расследования выясняется, что опасность исходит со стороны
иллюминатов. По ходу развития сюжета ученый постоянно
346

демонстрирует прием диссимуляции — способ толкования
скрытых символов. В качестве примера используются более
чем банальные образцы конспирологии. Так,
однодолларовая банкнота становится предметом вдохновленной
лекции, раскрывающей ее конспирологическое
происхождение — «мрачный зигзаг истории», по словам писателя.
Подробно рассказывается о масонской пирамиде, известном
символе «глаз в треугольнике». «Члены братства называют
его «сияющая дельта». Призыв к постоянным изменениям
и просвещению. Глаз означает способность иллюминатов
проникать в суть вещей, а треугольником также
обозначается буква греческого алфавита «дельта», которая является
математическим символом изменения»551. Подобными
«открытиями» в основном и наполнено сюжетное пространство
прославленного романа, автор которого прилежно и щедро
пересказывает классические пассажи «теории заговора».
В целом это свидетельствует о том, что озвученный скепсис
Брауна к «теории заговора» носит
избирательно-декларативный характер.
Весьма интересен следующий конспирологический
поворот Брауна, связанный с интерпретацией темной силы,
захватившей «антивещество» и грозящей стереть Ватикан с
лица земли. Темная сила определяется как орден
иллюминатов, использующий масонскую символику и атрибуты.
Но, как известно, масонство воспринимается во многом как
элемент процесса, итогом которого стало возникновение
современного западного либерального общества. Поэтому
негативная оценка масонства невозможна в современной
западной массовой литературе, в большинстве отстаивающей
демократические ценности. Нам предлагается трактовка
синтеза масонства и иллюминатов в лучших традициях
«теории заговора», в которой благородные масоны стали
жертвой коварных иллюминатов. «Масоны — жертвы
собственной благожелательности и добросердечия.
Представляя убежище беглым ученым в восемнадцатом веке,
они, сами того не подозревая, стали ширмой для братства
347

«Иллюмината». Члены последнего набирались сил,
постепенно прибирая к рукам власть в масонских ложах. Они
негласно восстановили свое братство — так появилось тайное
общество внутри тайного общества»552. Постепенно
богобоязненные, хотя и либеральные масоны были вытеснены
сатанистами-иллюминатами, которые, будучи
сциентистами, без устали боролись с влиянием католической церкви.
В результате подобной нехитрой трансмутации достигаются
две цели: сюжет получает дополнительное конспирологи-
ческое обрамление и выводится из-под возможного удара
либеральная репутация его автора.
Подобные выказывания в адрес «теории заговора»
при всей своей трафаретности отражают двойственность
в отношении к «теории заговора». Пренебрежение или
негативное восприятие конспирологических построений
основываются на либеральном представлении о социальной
процессуальности. С этой точки зрения подчеркивается
как методологическая, так и содержательная ущербность
«теории заговора». С методологических позиций, как мы
уже отмечали выше, конспирологию упрекают в
историзме — это объект постоянной критики неопозитивистской
и постпозитивистской философии истории. С другой
стороны, еще большей критике подвергается содержательная
составляющая «теорий заговора», которая
противопоставляется либеральной системе ценностей, артикулирующей
идею поступательного общественного прогресса
В романе другого американского автора, Д. Рабба,
«правильный» герой — либерально настроенный политолог
Джаспере — декларирует тезис о необходимости
«сосредоточиться на том, что мной установлено, а теорию заговоров
оставить массовому газетному чтиву»553. Наличием этого
методологического принципа молодой ученый обязан
своему учителю — заслуженному профессору, «известному
политическому теоретику». Но, увы, именно теоретические
положения приходится пересматривать перед лицом
жестокой действительности: масштабным заговором амери-
348

канских неоконсерваторов. Достижение столь грандиозной
задачи, по мнению автора, оказывается невозможным без
научного обоснования. В роли теоретического базиса
заговорщиков выступает рукопись Эйзенрейха, католического
монаха, жившего в XVI в., под названием «О господстве».
Сущность данного сочинения автор характеризует
следующими словами: «Как создавать хаос, как созидать хаос, как
взращивать хаос — вот три основных раздела, три самых
убийственных постулата во взглядах Эйзенрейха»554.
Разоблачая козни неоконсерваторов, положительные
герои открывают для себя печальную истину: мозговым
центром заговора оказывается тот самый профессор Ланд-
сдорф, который внушает своему ученику Джасперсу столь
пренебрежительное отношение к «теории заговора».
Особый интерес вызывает то, что в приложении к роману Рабб
публикует сам текст «О господстве». В стилизованном виде,
используя форму политического трактата Нового времени,
автор представляет читателю все же современную трактовку
«теории заговора». Хотя в тексте романа всячески
подчеркивается уникальность сочинения Эйзенрейха, рецептами
которого якобы воспользовались Кромвель и Розенберг,
содержание трактата является достаточно традиционным
для конспирологических работ. В качестве основного тезиса
утверждается мысль, что последовательная дестабилизация
политических, экономических, социально-общественных
сфер является необходимым условием для осуществления
переворота. «Пусть нагнетается хаос — от события к
событию, — пока все они не явятся вместе, вселяя страх и
неуверенность в сердца людей. Одна крохотная вспышка
бесполезна. Одна следом за другой, а за той еще другая
следом — вот где хоть какая-нибудь истинная польза, вот
то, что неизбежно приведет к хаосу»555.
Показательно, что хотя автор и указывает на связь
творения Эйзенрейха с известнейшим трактатом Макиавелли
«Государь», но на наш взгляд более прослеживается
параллель с содержанием и структурой «Протоколов сионских
349

мудрецов». Именно там мы находим те же рецепты по
созданию экономического, политического, общественного
хаоса как необходимых предпосылок на пути к мировому
господству. Приведем соответствующий отрывок: «Во всей
Европе, а с помощью ее отношений и на других
континентах, мы должны создать брожения, раздоры и вражду. В этом
двоякая польза: во-первых этим мы держим в решпекте все
страны, хорошо ведающие, что мы, по желанию, властны
производить беспорядки, или водворить порядок... Во-
вторых — интригами мы запутаем все нити, протянутые
нами во все государственные кабинеты политикой,
экономическими договорами или долговыми обязательствами»556.
В современной российской беллетристике конспироло-
гические мотивы находят также широкое распространение
среди авторов различной политической и художественно-
эстетической ориентации. Здесь также наблюдается
тенденция к распространению конспирологических моделей
независимо от политических, социальных деклараций и
пристрастий. Сошлемся на пример произведений Ю. Ду-
бова, автор которых совмещает в одном лице сочинение
экономических триллеров с предпринимательской
деятельностью впечатляющего масштаба. Отвечая на вопрос
корреспондента «Книжного обозрения» по поводу присутствия
в его романах конспирологических сюжетных линий, автор
следующим образом формулирует свою позицию: «Я вовсе
не сторонник конспирологии, теории мирового заговора
и всего такого. Просто иногда приходится сталкиваться
с событиями, не имеющими очевидного объяснения»557.
Отметим фактическое, даже на лексическом уровне,
совпадение высказываний американского писателя и его
российского коллеги, когда первоначально подчеркнутое
негативно-снисходительное определение конспирологии
(«часть поп-культуры», «и все такое») на самом деле служат
механизмом легализации «теории заговора».
Все это говорит о возникновении социокультурного
пространства «теории заговора», в рамках которого худо-
350

жественная интерпретация конспирологических мотивов
приобретает объективно легитимный характер. Кроме
этого следует отметить следующий момент: несовпадение
рационального положения — отрицание интереса к «теории
заговора», признание его низкого эпистемологического
статуса — сопряжено с реальным проявлением конспи-
рологического менталитета. Последнее свидетельствует
о прочном «врастании» конспирологической парадигмы
в массовое сознание, при котором актуализация
соответствующих посылов уже не сопровождается рефлексией.
В несколько пародийной форме данный синтез отражен в
формуле «Учение конспирологов непобедимо, потому что
оно верно»558, представляющую собой парафразу
известного изречения на тему причины истинности концепции
марксизма-ленинизма.
Интересен тот факт, что конспирологические мотивы
проникают в жанры массовой литературы, для которых,
учитывая мировой социокультурный опыт, значение и
присутствие в их контексте «теории заговора» не являлось
типическим. Мы имеем в виду получивший за последнее
десятилетие широкое распространение жанр
криминального романа. Критикой указывается на следующее
явление: «Один из главных мифов сегодняшнего «мужского»
масслита таков: в России существует глубоко-глубоко
законспирированная организация («Группа», «Контора»,
«Молния», «Орден»)... Она стоит над законом и не
признает никаких ограничений, с которыми хоть отчасти
приходится считаться легальным органам»559. Действия
подобных организаций оцениваются автором/читателем вне
моральных нормативов. Они используют для достижения
целей убийства, подкуп, шантаж, зачастую даже по
отношению к нейтральным фигурам. Тем самым в художественной
форме решается один из болевых вопросов теоретиков
конспирологии. Мы имеем в виду рассматриваемую выше
проблему борьбы с тайными обществами, противостояние
меньшинства и большинства.
351

Социально-нравственное меньшинство одерживает
победу над большинством именно в силу скрытности
действий, невозможности адекватного ответа. Проблема, как
мы видим, решается весьма простым способом: бороться
против тайных обществ можно лишь с помощью тайных
обществ. Таким образом, в современной российской
беллетристике «теория заговора» дополняется манихейскими
мотивами. Подобные черты современной массовой
литературы заставляют исследователей говорить об их
объективно негативном влиянии на формирование системы
либеральных ценностей в России: «Торжествуя будущие
победы, производители популярной литературы
предпочитают высказываться в пользу Войны, безответственно
отказываясь от тех возможностей, которыми массовая
литература потенциально обладает: формировать позитивную
политкультурную дидактику и содействовать упрочению
толерантных моральных установок в обществе»560.
Заметим, что, конечно, творцы массовой литературы не
«безответственно», а вполне серьезно, осознанно отказываются
«формировать позитивную политкультурную дидактику»,
как и «содействовать упрочению толерантных моральных
установок в обществе», заранее «высчитывая» вкусы и
настроения своих потенциальных читателей.
Мы можем проследить названные тенденции на
примере одного из подобных сочинений: «Тайное око Ивана
Грозного» О. Аксеничева. Как следует из его названия, в
центре повествования находятся события XVI в. В романе
присутствует две сюжетные линии. Одна рассказывает об
истории русского разведчика Андрея Молчана и его
многочисленных подвигах за границей. Вторая посвящается
деяниям Ивана Грозного уже внутри самой России. Автор
воспроизводит одну из конспирологических версий, связанную
с деятельностью английской внешней разведки, которой
удается в качестве своего агента внедрить уже упомянутого
нами выше Бомелия: «Агент Френсиса Уолсингема,
чернокнижник и колдун Елисей Бомелий, служивший английской
352

королеве не за совесть, но за страх, что в темных делах
предпочтительнее»561. Целью «чернокнижника и колдуна»
выступает превращение Ивана Грозного в послушное орудие
английской политики. Как мы видим, автор фактически
воспроизводит конспирологическую схему, озвученную
А. Мартиросяном. Но на пути заморского агента встает
железная гвардия Грозного — опричники. Опричнина
рассматривается как единственная сила, временами
жестокая и беспощадная, удерживающая русское царство от
распада и торжества ереси. Об этом в романе говорит сам
Иван Грозный: «Для того ли опричнину создавал, страну на
дыбы ставил, чтобы ближние мои с заморскими королями
списывались, земли русские обещали?»562 В этом ключе,
например, поход на Новгород рассматривается как
вынужденная мера в борьбе с новгородскими заговорщиками и
вероотступниками. Основные события жизни русского царя
подаются как череда эпизодов разоблачения предателей,
допросов, казней, которые автор описывает с неподдельной
симпатией: «Так, с теплой искренней улыбкой, Иван
Васильевич вскоре вошел в пыточную»563. Делается вывод, что
только репрессии, зачастую превентивные, могли сохранить
единство и независимость русского государства.
Переходя к описанию подвигов русского разведчика
Андрея Молчана, автор романа вводит читателя в мир
европейской политики XVI в. Среди персонажей книги
множество реальных исторических лиц, репутация которых
подвергается существенной конспирологической
переоценке, весьма неожиданной даже для подготовленного читателя.
Так, Д. Бруно оказывается тайным агентом английской
разведки, используя связи которого, Молчан фактически
«организует» знаменитую битву при Лепанто с целью
истощить военный потенциала Турции. Это привело бы к
невозможности оказания помощи крымскому хану в его походах
на русские города. Среди других «исторических открытий»
следует назвать новую трактовку трагических событий
Варфоломеевской ночи во Франции. По версии писателя,
353

массовое истребление гугенотов не является острой борьбы
внутри французского общества. «Реабилитируя» Е. Медичи
и католический аристократический род герцогов Гизов,
Аксеничев указывает на истинных инспираторов страшной
бойни. Единственно, кто получает выгоду от религиозной
войны, серьезно ослабившую Францию, это Англия,
прибегнувшая к своей традиционной тактике заговоров и
провокаций. И здесь на первый план выступает уже знакомый
нам Ф. Уолсингем, ближайший советник
королевы-девственницы Елизаветы и фактический глава английской разведки,
опутавшей своей паутиной весь европейский континент,
главнейшие исторические события которого получают
исключительно конспирологическое толкование.
Автор насыщает текст различного рода отступлениями,
что придает ему яркий оттенок публицистичности. Так,
рассуждая о феномене той же опричнины, он замечает: «Через
двести с лишним лет Николай Михайлович Карамзин,
исполняя заказ бояр Романовых, благодаря случаю ставших
русскими царями, расписал в своей «Истории государства
Российского» опричников как палачей и подонков»564. В этом
пассаже нетрудно заметить отголосок другого современного
варианта «теории заговора», представленную, в частности в
«новой хронологии», которая трактует русскую историю как
объект манипулятивного воздействия династии Романовых,
фактически «переписавших» ключевые события российской
государственности. Как мы видим, автор комбинирует
различные версии «теории заговора», стремясь к синтезу двух
линий: идеологической и конспирологической. В
определенной степени ему это удается, создав целостное представление
об истории, внутренним двигателем которой, сокрытым от
внешнего взгляда, выступает конспирологический фактор.
Под воздействием романа читатель может прийти к
выводу о невозможности иной формы борьбы с заговорами и
заговорщиками помимо жесткого, зачастую превентивного
террора со стороны государства. В данном отношении
исторические границы романа расширяются, перерастая события
354

XVI в., вплотную приближаясь к современности. Без труда
можно провести параллели между эпохой Ивана Грозного
и периодом правления И. В. Сталина, типологически и
содержательно они оказываются достаточно сопряженными.
Борьба с постоянной внешней угрозой, как карательные
операции против достаточно широких слоев населения, так
и репрессии в отношении представителей
привилегированных сословий. Автор, подчеркивает намеченную параллель
введением в качестве действующего персонажа барона Май-
зеля, что отсылает нас к роману М. А. Булгакова «Мастер и
Маргарита», посвященного как раз эпохе 1930-х гг.
Теперь обратимся к современной «высокой»
художественной литературе как одному из наиболее ярких
примеров адаптации «теории заговора» к самым новейшим
тенденциям в искусстве. В ряду подобных течений
наибольшим влиянием и известностью пользуется постмодернизм.
Говоря о генезисе постмодернистского конспирологиче-
ского романа, нельзя обойти знаковую во многих смыслах
фигуру Т. Пинчона. Еще в 1965 г. он выпускает один из
эталонных конспирологических романов «Выкрикивается
лот 49». Роман повествует о приключениях Эдипы Маас,
волей случая ставшей распорядительницей имущества
эксцентричного калифорнийского миллионера. Помимо своей
воли она втягивается в историю странной почтовой службы,
обслуживающей не менее странных героев — неудавшихся
самоубийц, изобретателей, балансирующих между
гениальностью и сумасшествием, «сексуальных диссидентов». К ним
также относятся сторонники «теории заговора». Один из
них в доверительной беседе с Эдипой обращает внимание
на синхронность начала гражданской войны с почтовой
реформой в США: «Он считал маловероятным совпадением,
что именно в 1861 году федеральное правительство так
обрушилось на независимые почтовые компании, которые
уцелели после всех постановлений 45-го, 47-го, 51-го и
55-го годов, призванных довести любых конкурентов в
этой области до разорения»565. Постепенно начинают вы-
355

рисовываться масштабы деятельности «Тристеро» — той
самой почтовой службы, сделавшей регулирование потоков
информации основой своего могущества: «Нам угрожает
анархия драчливых немецких князей, они плетут интриги,
вынашивают коварные замыслы друг против друга,
ввязываются в междоусобные войны, растрачивая мощь империи на
пустые ссоры. Но те, кто контролирует почтовые маршруты,
которыми пользуются эти князья, смогут ими управлять. Со
временем эта связь поможет объединить весь континент»566.
Конспирологическая составляющая сплетается с
размышлениями автора о природе социальной и физической энтропии.
С этой точки зрения даже такое мрачное образование,
как «Тристеро», не останавливающееся ни перед каким
преступлением, может восприниматься как вызов социальной и
физической энтропии. Духовное отчуждение современного
человека преодолевается с помощью коммуникации,
«тайная почтовая служба» не дает сорваться в бездны отчаяния,
нравственного и физического самоубийства. Сама Эдипа
для себя так до конца и не решает вопрос — насколько ее
открытие реально, а насколько оно — продукт того
самого личностного распада. Автор, как и его героиня, не дает
читателю однозначного ответа. Интересно, что сам Пинчон
выстраивает собственную жизнь по лекалам «теории
заговора». Он относится к одним из самых закрытых современных
писателей. С начала шестидесятых годов прошлого века —
времени работы над «Выкрикивается лот 49» — отсутствует
любая информация о его жизни: месте проживания, семье,
личных контактах, последние фотографии писателя также
относятся к тому периоду. Можно сказать, что Пинчон в
какой-то степени становится настоящим «конспирологи-
ческим писателем», соединившим вымысел и реальность
или их отсутствие.
Особое место, как в теории, так и в практике
постмодернизма занимает творчество У. Эко. Обратимся к его
роману «Маятник Фуко», о значимости которого в контексте
нашего исследования свидетельствуют следующие слова:
356

«Знаменитый роман Умберто Эко «Маятник Фуко» — не
только образец превосходной беллетристики.
Насыщенность его фактической информацией настолько велика,
что роман часто рекомендуют в качестве справочника по
истории оккультных наук и тайных обществ в Европе»567.
Ценность романа Эко, помимо высокой информационной
составляющей, заключается в попытке анализа собственно
конспирологического сознания, сфер его действия. Автора
интересует проблема распространения «теории заговора»
в интеллектуальной среде, которую традиционно считают
критически настроенной или по крайней мере
«невосприимчивой» к конспирологическим построениям.
Центральной сюжетной линией романа является рассказ
о нескольких современных итальянских интеллектуалах,
работающих в небольшом издательстве. Профессиональная
деятельность постоянно сталкивает их с различными
проявлениями «теории заговора» на страницах рецензируемых ими
текстов. Встреча с одним из авторов, неким полковником
Арденти, становится отправной точкой для конспироло-
гических изысканий героев романа. Полковник выдвигает
версию о существовании определенного эзотерического
плана, берущего начало от ордена тамплиеров,
интерпретируя причины столь неожиданного краха могущественного
ордена. «Мы имеем дело с планом. С очень хитрым планом.
Предположите, что храмовники ставили своей целью
завоевание мира и что они отыскали источник неисчерпаемый
власти, стоивший того, чтобы принести в жертву весь
квартал тамплиеров в Париже, и все владения во французском
королевстве, и в Испании, Португалии, Англии и Италии»568.
Скептически оценив любительские изыскания полковника,
герои тем не менее решают их продолжить в собственной
интеллектуальной игре, названной ими Планом. Цель его
заключалась в произвольном микшировании эзотерических
терминов, оккультных учений, тайных обществ: «Задать
десяток идей из рукописей одержимцев, ну вроде
«Тамплиеры бежали в Шотландию», «Corpus Hermeticum попал во
357

Флоренцию в 1460 году». Если будут повторы, их трактуем
как пророчества, намеки или аллегории»569. Итогом создания
Плана, по мысли его участников, помимо «эстетической»
составляющей, должна стать демонстрация
бессмысленности и алогичности любых конспирологических построений.
Но результат проекта расходится с намерениями его
создателей. Постепенно из интеллектуальной, ни к чему не
обязывающей игры, План превращается в главное занятие
персонажей. Выстроенная ими картина на основе
предположения полковника Арденти об открытии тамплиерами
некой эзотерической тайны обрастает множеством
исторических, религиозных, культурологических деталей. От
ордена тамплиеров связь протягивается к мифическому
сообществу розенкрейцеров, графу Калиостро, Сен-Жермену,
вплоть до Ж. Верна, романы которого также получают
«эзотерическую» трактовку. Говоря об идее полой Земли,
Бельбо, один из центральных персонажей, аттестуемый в
начале романа как скептик, приходит к следующему: «Да
господи, если подумать, то весь Жюль Берн стоит на этом!
Его книги — сплошное инициационное откровение о
секретах подполья! Двадцать тысяч лье под водой! Пещеры
Таинственного острова! Подземное царство Черной Индии!
Наш друг Жюль Верн изучал вдоль и поперек сетку силовых
трансгрессий»570. Положение дополняется неотразимым
аргументом: имя известного персонажа французского
писателя Robur le Conquérant (Робур Завоеватель) несомненно
указывает на R. С. — розенкрейцеров.
Увлеченность героев конструированием вымышленной
вселенной приводит к трагическим результатам. Игровое
начало отступает на второй план, в результате чего План
обретает черты реальности. Скепсис испаряется, герои
начинают верить в тождественность созданного ими мира
по-настоящему. Нарастающее напряжение все больших
открытий, «соответствий», символических параллелей
приводит к психическим сдвигам в сознании персонажей.
Выдуманный мир полностью поглощает их, что, по мысли
358

Эко, равняется физической и интеллектуальной гибели.
Определенным итогом романа становится признание
притягательности для массового сознания конспирологических
схем и конструкций, отрицание которых на рассудочном
уровне еще не означает их исчезновение из
социокультурного пространства. Интеллектуалы в этом отношении не
являются исключением: отличаются лишь способы и виды
бытования «теории заговора» в интеллектуальной среде по
сравнению с другими социокультурными группами.
Другим интересным примером развития «теории
заговора» в интеллектуальной литературе является роман
Т. Рошака «Киномания». Подобно Эко, Рошак не является
вариантом «чистого писателя». К литературе он обращается,
будучи уже известным ученым, автором работы «Рождение
контркультуры», получившей широкую известность в
западной академической среде. Как уже понятно из названия
романа, его содержание определено пристальным
рассмотрением такого универсального явления современного
искусства, как кино. Универсальность изобретения братьев
Люмьер под пером писателя смещается из сферы
эстетической в конспирологическую область. Сюжетной основой
романа становится попытка главного героя разгадать загадку
Макса Касла — третьестепенного режиссера предвоенной
эпохи. Постепенно перед героем открывается изнаночная
сторона истории кино, значение которой более важно по
сравнению с историей официальной: «Я чувствовал себя
муравьем, ползущим по заднице слона и не догадывающимся,
что несколько дюймов почвы у меня под ногами — это часть
какого-то большего мира, смысл и назначение которого
неведомы мне»371. Грубоватое сравнение подчеркивает степень
неведения главного героя. Хотя Джонатан Гейтс — главный
герой и является профессиональным кинокритиком,
обладающим солидным запасом полученных в годы учебы
знаний, но сумма его формального опыта оказывается
весьма ограниченной и практически не соприкасается с
подлинной историей возникновения кино.
359

Для адекватного же постижения «самого важного из
искусств» Гейтс вынужден обратиться к изучению вроде бы
достаточно далеких от кино предметов: древние мистические
культы, магические обряды, религиозные ереси оказываются
важными составляющими в непростом движении к истине.
Именно в религиозной ереси Средневековья открывается
весьма непростая история возникновения кино. Речь идет,
естественно, о катарах-альбигойцах-тамплиерах —
классических героях классической «теории заговора». Надо отдать
должное Рошаку в изобретательности, с которой он
демонстрирует связь религиозных диссидентов с возникновением
кино. «Совсем не случайно эмблема старых рыцарских
орденов (мальтийский крест) дала свое имя и форму
маленькому механизму в сердце любого кинопроектора»572. Но
изобретение кинематографа было вовсе не альтруистическим
вкладом в развитие культуры: целью кино является не
эстетика, но этика. С помощью визуального эффекта фликкера
(варианта двадцать пятого кадра) «сироты бури»-катары
обрабатывают сознание ничего не подозревающих зрителей.
Целью данной операции служит внедрение в подсознание
отвращения к сексуальной стороне жизни. Катары, будучи
продолжателями гностической традиции, воспринимают
мир как дуалистическую картину борьбы добра и зла, света
и тьмы, плоти и духа. Несомненная плотская составляющая
сексуальных отношений приводит к тому, что сексуальность
становится прямым выражением дьявольского начала,
борьба с которым не может не рассматриваться как
религиозное действие. Но в силу естественности сексуальности,
ее онтологической укорененности в природе человека
подобная борьба была долгое время безрезультатной. Поэтому
кинематограф не появляется случайно, его «изобретение»
следует понимать как закономерный итог усилий катаров
по созданию адекватного механизма десексуализации
человеческого бытия. Драматизм повествования смягчается
авторской иронией, многие из конспирологических посылов
служат прикрытием для изящного обыгрывания культурных
360

символов современного мира. Возникает вопрос: насколько
серьезно сам писатель относится к собственным конспиро-
логическим построениям? Здесь мы должны обратиться к
философско-эстетическим положениям постмодернизма.
Несмотря на всю пестроту и внутренние противоречия в
постмодернизме, одним из общих положении его концепции
выступает тезис об отмене моноцентрического понимания
истории. Согласно постмодернистской установке, бытие
невозможно представить в виде единственно верного
концепта или нарративного пространства. Невозможно даже
выстраивание, ранжирование явлений мира по степени их
ложности или истинности. Абсолютность, неохватность
истории, культуры превращают вроде бы «самое
неправильное» в то, что становится реальным при должном
смещении взгляда. При этом «истинность истории»
воспринимается лишь как согласие субъекта присоединиться
к «конформистскому большинству». Один из героев романа
Рошака рассуждает о подрывном характере «теории
заговора» следующим образом: «Вы когда-нибудь замечали, что
происходит, если в споре использовать аргумент о заговоре?
Всё, что вы говорите, автоматически дискредитируется.
Почему? Да потому что никто из благонамеренных людей
в такие вещи не верит»573. «Благонамеренность» и «вера»,
поданные в таком контексте, следует толковать не только
как антитезы «теории заговора», еретически подрывающей
основы существующего миропонимания. В этом
отношении использование «теории заговора» представляет собой
некоторую альтернативу, с помощью которой происходит
деконструкция привычного взгляда на окружающий мир,
смену событий, логику истории. Постмодернизм, игнорируя
«реакционный характер» конспирологии, оставаясь
равнодушным к вопросу истинности или ложности тех или иных
вариантов «теории заговора», эстетизирует само конспиро-
логическое пространство. Смысловые конструкты «теории
заговора» обретают глубину и силу метафор и символов,
органически встраиваясь в творческий художественный мир.
361

Другим подтверждением сказанного может служить
роман современного английского писателя Л. Норфолка
«Словарь Ламприера», наиболее точно и ярко отражающий
указанный интерес постмодернизма к конспирологической
тематике. Значимым сюжетным узлом романа становится
переосмысление истории Ост-Индской компании, как
известно, сыгравшей важнейшую роль в зарождении и
становлении Британской империи. В романном пространстве, при
сохранении внешних примет исторической
действительности — даты, имена, события, но при этом Ост-Индская
компания подается как совершенная конспирологическая
организация. За фасадом коммерческой деятельности
скрывается эзотерическое объединение. Во главе его находится
таинственная Девятка компаньонов, выступающая также
как Каббала, усилия которой направлены не столько на
реализацию финансовых проектов, сколько на попытку
свержения правящей французской династии. Подобная
активность находит объяснение в событиях начала XVII в.
Именно тогда, в 1627-1628 гг., войска кардинала Ришелье,
стремившегося к максимальному укреплению королевской
власти, осадили Ла-Рошель: последний оплот гугенотов на
юге и западе Франции. Осада, как известно, завершается
взятием города и практической полной гибелью всех его
обитателей. Несколько спасшихся жителей Ла-Рошели
ставят перед собой цель: уничтожение французской
монархии. Финансовым обеспечением плана и служит Ост-
Индская компания, руководящее ядро которой — Девятка
компаньонов, скрытая в глубинах лондонского подземелья,
разрабатывает свои далеко идущие планы.
Следует заметить, что образ лондонского подземелья
выступает в роли адекватного, даже несколько
прямолинейного, символа конспирологического инобытия. Образ
подземелья отсылает нас к предметно-символическому
ряду, разработанному в рамках готического романа. Сама
идея конспирологического крушения династии Бурбонов,
несомненно связанная с «тамплиерским следом» событий
362

1793 г., столь обильно представленная в различных версиях
«теории заговора», отсылает нас к идейному контексту уже
рассмотренного нами романа Эко. А. Блейз, переводчик
и комментатор романа, следующим образом определяет
природу конспирологического аспекта книги:
«Завуалированная пародия на небезызвестный миф о мести тамплиеров
(прямая или опосредованная через другой
постмодернистский роман — «Маятник Фуко» Умберто Эко)»574.
Представленный обзор конспирологической
художественной литературы дает нам возможность сделать ряд
важных концептуальных выводов. Генетически конспироло-
гическая литература восходит к различным литературным
жанрам и направлениям (готический роман,
приключенческая литература, детектив). На первом этапе своего
развития конспирологическая литература не имеет чистого
бытования, но растворена (идейно и образно) в различных
жанровых пространствах. На примере романов Л. Жаколио
мы можем зафиксировать процессы отражения развития
концептуальных трансформаций конспирологической
парадигмы в рамках литературного произведения.
Доминирующей формой проявления «теории заговора» на данном этапе
становится массовая литература, что напрямую соотносится
с подъемом популярности конспирологических настроений
в массовом сознании. Хронологически данный этап
охватывает столетие: от середины XIX до середины XX в.
Второй этап начинается с освоения
конспирологической тематики представителями «серьезной» литературы.
В отличие от произведений массовой литературы, здесь
мы наблюдаем осознанное, рациональное использование
конспирологических мотивов. Пародийное, сниженное
воспроизведение ходов конспирологической литературы
становится средством реабилитации «теории заговора». Для
интеллектуального читателя, как правило, разделяющего
либеральные ценности, конспирологические конструкции
теряют «зловещие» признаки политической актуальности,
отныне они воспринимаются как средство художественной
363

провокации. Но в контексте постмодернистской эстетики
«теория заговора» из игрового, подчиненного элемента
очень легко может превратиться в самодостаточное начало,
придав миру постмодернистской условности черты
реальности. Приведем в этой связи мнение К. Крылова по поводу
популярности в современной литературе такого жанра, как
фэнтези, которое вполне соотносимо, на наш взгляд, и с
конспирологической литературой. Автор развивает мысль
о содержательном обеднении нашей реальности: «Мир, в
котором процветающие государства в одночасье лишаются
средств — из-за каких-то там «колебаний биржевых
котировок» — уж больно неуютен, поскольку перестал быть
нашим, человеческим миром. Уже не Бог, не демоны, не
мы сами творим свою судьбу. Мойры тоже отдыхают. Нами
правит закон больших чисел, и только сказка возвращает
нас в прошлое, когда миром правил булат и злато, сила и
ум, истина и меч»375. Безличность социальной жизни, «закон
больших чисел» обессмысливает и современного
литературного героя, и читателя как потребителя образов и сюжетов.
«Теория заговора», облекаемая в художественную форму,
позволяет реанимировать утраченный смысл, заново
выстраивая сложную модель мира, постигнув значение которой,
герой обретает и себя и свое положение в мире. В конечном
счете, он обретает и сам мир. Эдипа Маас — героиня
знакомого нам романа Т. Пинчона, подавленная осознанием
потенциального всесилия физической и социальной энтропии,
приходит к пониманию «теории заговора» как единственной
возможности вернуть миру смысл, как альтернативе
погружения в иррационально-механическое ничто: «Теперь же эта
страна напоминала огромную электронно-вычислительную
машину, и повсюду, куда ни посмотри, как уравновешенные
мобили, болтали нули и единицы — справа, слева, впереди,
сливаясь в бесконечности. За иероглифами улиц был либо
трансцендентный смысл, либо просто земля... Один смысл,
скрытый за очевидным, или обще никакого»576. Сложная
структура мира, оформившаяся в результате «конспирологи-
364

ческого открытия», связавшего отдельные вещи, поступки,
людей воедино, предстает настолько цельной и настоящей,
что герой в итоге не просто прозревает. Он испытывает
своего рода «конспирологическии катарсис», шагнув за
границу обыденного, привычного мира. Даже его, героя,
возможная гибель не дает читателю повода для пессимизма;
настолько высоко содержательное и эстетическое значение
полученного знания.
Подводя итоги анализа «теории заговора» в массовой
культуре, укажем на тот факт, что она с успехом
адаптируется к изменениям, связанным с бурным
технологическим прогрессом, нашедшим свое отражение в развитии
средств массовой информации и развлечений. Мы имеем
в виду отражение конспирологического сознания в таких
современных феноменах культуры, как кино, телевидение,
Интернет, компьютерные игры. Если кинематограф можно
отнести к индустриальной эпохе развития — соположенной
со временем возникновения самой «теории заговора», то
Интернет и сфера компьютерных развлечений — продукт
уже нового времени. Можно с уверенностью утверждать,
что «теория заговора» в настоящий момент является одним
из наиболее представительных и динамично развивающихся
сегментов пространства Всемирной паутины. Существует
множество специализированных сайтов и форумов, которые
популяризируют «теорию заговора», выкладывают в
открытый доступ наиболее популярные тексты, становятся
инициаторами обсуждения, конспирологических интерпретаций
событий текущей жизни. Ярким примером тому служат
события 11 сентября 2001 г., которые буквально в этот же
день стали источником различных конспирологических
версий и гипотез. Именно эти свойства Всемирной паутины:
отсутствие политической цензуры, возможность поиска и
нахождения единомышленников, готовность к диалогу по
самым «острым» или даже «запретным» темам, «обрекают»
конспирологию оставаться одним из самых востребованных
сегментов мировой паутины.
365

Глава 9
«ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА» И ПРОБЛЕМЫ
ЕЕ РАЗВИТИЯ В СОВЕТСКИЙ ПЕРИОД:
ОТ «ЭМПИРИКИ» К «ТЕОРИИ»
Необходимым элементом нашей работы является
обращение к периоду 1940-х гг.; его социокультурный опыт
дает нам представление об особенностях формирования
(или его отсутствии) конспирологического мышления в
СССР. В первую очередь следует дать ответ на вопрос:
может ли кампания по борьбе с космополитизмом считаться
выражением и следствием конспирологического сознания?
Большинство исследователей данной проблемы, как
отечественные, так и зарубежные577, дешифруя весьма
неопределенное и расплывчатое определение «космополитизм»,
указывают на его выраженную этническую составляющую.
Речь идет об антисемитских репрессиях, незначительно
закамуфлированных марксистской риторикой и поданных
через малопонятные большинству населения СССР
обвинения в космополитизме. В этой связи возникает даже
эффект «теории заговора» с двойным дном: борьба с
космополитизмом (легализованная форма «теории заговора»)
скрывает в себе акции антисемитского характера (скрытая
форма «теории заговора»).
Но существует также версия, одним из сторонников
которой является М. Джилас, что в результате Великой
Отечественной войны миллионы советских граждан
реально соприкоснувшись с жизнью в Западной Европе, могли
сравнить свои впечатления с утверждениями официальной
пропаганды. Поэтому с целью предотвращения нежела-
366

тельного эффекта была организована кампания тотальной
критики европейской жизни во всех ее проявлениях. Здесь
к прежде активно использовавшимся классовым мотивам
прибавляются культурные, этические и даже бытовые
аспекты. Еще одно объяснение, третья версия, основывается на
стремлении «Сталина, Жданова и Маленкова уничтожить
интеллигенцию как внутреннего врага коммунистического
режима и поставить духовную жизнь общества под
партийно-государственный контроль»578. Но все же к настоящему
времени наибольшее распространение, с теми или иными
оговорками, получила первая версия — этноцентрическая
трактовка проблемы.
Как отмечают современные исследователи событий
сороковых годов: «Здесь прослеживаются скорее антиинтел-
лектуалистские, чем антисемитские мотивы»579. Объектом
жесткой критики становились представители различных
этносов и национальностей. Но в силу того, что евреи в
ряде интеллектуальных профессий занимали
непропорционально доминирующее положение, вектор репрессий
приобрел неявную этническую форму. Еще одним важным
возражением, касающимся возможности трактовать борьбу
с космополитизмом как выражение конспирологического
сознания, служит анализ источника космополитической
кампании, ее инициирующей стороны. В событиях
сороковых годов определяющее значение как в организации
борьбы с космополитизмом, так и в регулировании хода
собственно кампании играют высшие партийные органы.
В классических конспирологических схемах, рассмотренных
нами выше, конспирологические настроения, не являясь
продуктом направленного, «лабораторного» творчества,
зарождаются и активизируются внутри социальной системы,
нередко вступая в конфликт с официальной трактовкой того
или иного явления. В нашей же ситуации мы сталкиваемся
с иными мотивами, формами реализации. Инспирируя
кампанию по борьбе с космополитизмом, партийные органы
не просто дали толчок процессу, но отслеживали, форми-
367

ровали все его этапы и стадии. Само проведение кампании,
как в центре, так и особенно на периферии, реализовалось
в русле, достаточно привычном для советского общества.
Его ключевые моменты заключались в следующем:
«Единодушное требование применения к изменникам Родины
высшей меры наказания и взятие коллективами области
повышенных производственных обязательств»580.
Стереотипность, «отработанность» данных моментов дает
возможность согласиться со следующим мнением исследователя:
«Они присущи и всем основным идеологическим
кампаниям сталинской эпохи»581. Кроме того, сама кампания,
прекратившись директивно, так же как она и начиналась,
практически не оставляет после себя социокультурного
следа, что еще раз говорит об ее искусственном характере.
Подтверждением приведенному тезису служит работа
Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина: власть и
антисемитизм» — наиболее полное и объективное
исследование на данную тему. Вывод автора: «Развернувшаяся в
послевоенное время в Советском Союзе аппаратная чистка
была обусловлена прежде всего социально-политической
природой сталинского режима, обеспечивавшего
собственную дееспособность и единовластие диктатора посредством
периодической кровавой прополки номенклатурно-бюро-
кратического слоя общества»582, на наш взгляд, наиболее
адекватен и отвечает историческим реалиям. В этом
отношении процессы конца сороковых годов мало отличаются,
помимо размеров и охвата, от репрессий конца 1930-х гг.
Не вдаваясь в коллизии сложнейших, запутанных
внутрипартийных отношений, укажем на то, что обозначенный
период истории проходил в негласной, подспудной борьбе
за партийное лидерство. В ходе этого противостояния
различные партийные группировки и их лидеры
использовали методы дискредитации оппонентов самого широкого
спектра. Известно, что Л. П. Берия по роду деятельности
занимался кругом вопросов, имеющих выходы к еврейской
проблематике или напрямую, или в опосредованном виде.
368

Так, создание Еврейского антифашистского комитета
проходило под негласным патронажем Берии. Последующий
разгром комитета, несомненно, повлиял на положение
Берии внутри политической элиты того времени.
С другой стороны, так называемая «ждановская группа»,
также претендующая на власть, стремилась проводить
политику, направленную на «умеренный» ренессанс русского
национального сознания. К этой группе был близок ряд
литераторов, выступивших в качестве застрельщиков в борьбе
с космополитами. Приведем несколько высказываний,
которые, несмотря на весь псевдомарксистский антураж,
отражают не социальные, но национальные претензии авторов.
Н. Грибачев, поэт и влиятельный литературный чиновник,
следующим образом, достаточно художественно, рисует
«образ врага»: «Еще ютятся в темных и затхлых уголках эстеты
и снобы, молитвенно преклоняющие колени перед
упаднической мистикой буржуазного декаданса и безыдейным
формалистическим трюкачеством. Еще не разоблачены до
конца гнилые остатки разгромленных буржуазных школок
и группок, не изжиты пессимистическое нытье,
космополитический маразм, эстетское самолюбование»583. Обратим
внимание на то, что наряду с обвинениями, которые могут
быть конспирологически интерпретированы («группки»,
«школки»), хотя и в сниженном виде, ряд обвинений
носит мировоззренческий, идеологический характер.
Подтверждением сказанному служит и следующий откровенно
карикатурный «конспирологический пассаж»: «Драматург
А. Суров сообщил партийному собранию о том, что
антипатриотическая группа театральных критиков в своей борьбе
против советской культуры скатилась на путь тайного
сговора, проводя специальные сборища в ресторане «Арагви» и
на квартире космополита Оттена»584. «Теория заговора» же,
как мы это показали выше, в первую очередь апеллирует к
тем фактам, которые не могут быть опровергнуты, находят
свое подтверждение в эмпирической действительности, в
знаниях, доступных практически каждому.
369

Схожее объяснение возникает при знакомстве с
докладом А. Софронова «За советский патриотизм в литературе
и критике!», ставшего установочным в
антикосмополитической кампании в литературе. Объектом критики становятся
ряд театральных и литературных критиков. «За последние
годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых
дрожжах космополитизма, декаданса и формализма,
систематически подвергала охаиванию и дискредитации все то
новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось
в советской литературе и в советском театре»585. Уже здесь
проявляются признаки «теории заговора»: происходит
перечисление имен, представляется список действий, имеющих
конспирологическое толкование. Но проблема в том, что
разоблачители «космополитизма» очень четко соблюдают
демаркационное разделение, целиком сосредотачиваясь на
«точечной критике», оставляя вне зоны своего внимания
обвинения социально-политического характера. Читатель
убеждается в неблагополучном состоянии дел в театральной
критике, за констатацией которого следовал
идеологический катарсис — клятва в несокрушимой верности вождю
и партии. Потенциальный конспирологический эффект
«космополитической кампании» достаточно жестко
купировался и заменялся банальными призывами к «бдительности»
и лозунгами о «коварном враге». К конспирологии это уже
не имело никакого отношения.
Таким образом, перед нами образец не конспирологи-
ческого, но идеологического противостояния,
являющегося следствием обострения внутрипартийной борьбы в
партии на рубеже 1940-1950-х гг. Также следует заметить,
что в ходе антикосмополитической кампании происходят
попытки решения конфликтов, споров, не имеющих
прямого отношения к идеологической установке объявленной
кампании. Так, под лозунгом борьбы с космополитизмом
происходило перераспределение финансовых потоков в
издательской сфере. Получали усиления определенные
писательские группировки, отношения внутри которых
370

всегда строились на личностной основе, что изначально
не могло не привести к конфликтным ситуациям. В
качестве подтверждения нашему тезису сошлемся на мнение
известного поэта Н. Коржавина, который уделяет
значительное место в своих мемуарах осмыслению причин и
хода борьбы с космополитами: «Даже в качестве повода
для возбуждения массового антисемитизма эта кампания
провалилась — обстоятельства литературной жизни мало
кого волновали»586. Фактически кампания, несмотря на
освещение в центральной прессе, оставалось локальным
социокультурным явлением, замкнутым на относительно
небольшой группе лиц.
Кроме этого, обратим внимание на следующий
социально-психологический фактор. Признание актуальности
«теории заговора» означает признание неэффективности
или, по крайней мере, ослабления властной государственной
системы управления. В результате чего ставился под угрозу
тезис о незыблемости советского строя. Не случайным
представляется издание в тот период книги американских
публицистов М. Сейерса и А. Кана «Тайная война против
Америки». Авторы говорят в ней о фактической
беззащитности США перед лицом тайной войны, развернутой против
них гитлеровской Германией и ее союзниками: «Эта книга
о диверсионной деятельности держав оси. Она показывает
страшное политическое подполье шпионов и диверсантов.
Она описывает агентуру и тайные замыслы организации,
которая проникла и в Соединенные Штаты, используя
вредительство, террор и вероломство как важнейшее
оружие в войне за порабощение мира»587. Несомненно, что,
говоря о «политическом подполье», авторы имели в виду не
классических диверсантов и саботажников. Об этом пишет
в предисловии к книге Б. Изаков: «Шпионаж и саботаж,
диверсионные и террористические акты — это только часть
«тайной войны», которую вела фашистская агентура»588.
Успех этой «тайной войны» напрямую вытекает из
принципов американского политического устройства,
371

позволяющего использовать демократические институты
для внедрения и функционирования тайных обществ.
Американскими авторами подчеркивается, что конспиро-
логическая составляющая деятельности нацистов была куда
более эффективной по сравнению с банальными взрывами
и поджогами. «Подрывная пропаганда, злостные слухи,
ложь, искусственное создание оппозиционных движений,
рассчитанное использование подлинных оппозиционных
движений, подкуп, запугивание — таково оружие
психологического диверсанта»589. На страницах книги приводится
внушительный список «искусственных и подлинных
оппозиционных движений», выступающих в качестве ширмы, за
которой находились их подлинные инициаторы. Издание
«Тайной войны против Америки» должно было
продемонстрировать отсутствие проблемы тайных обществ в
советском обществе, в частности в период войны с нацистской
Германией. Враг не сумел организовать эффективное,
разветвленное «политическое подполье», что лишний раз
доказывало монолитность советского общества. Здесь мы
постепенно выходим к проблеме более широкого уровня:
общего соотношения «теории заговора» с идеологическими
и политическими установками советской системы.
Насколько марксистское учение в его советском варианте могло
способствовать развитию «теории заговора»? Насколько
вообще возможно бытование «теории заговора» в рамках
советского авторитарного общества?
Естественно, что возникновение такого явления, как
«теория заговора» в отечественном социокультурном
пространстве должно было иметь некоторую базу: концептуальную,
понятийную, содержательную. Возникновение такой базы не
может быть одномоментным, оно предполагает
определенный подготовительный период, достаточно протяженный по
времени. Обращение к опыту советского периода дает нам
возможность определить специфику современного
бытования «теории заговора». Согласно мнению ряда
исследователей, конспирология непосредственно связана с марксисткой
372

идеологией, так как предполагает наличие тотального
заговора-борьбы между пролетариатом и капиталистами590. На
наш взгляд, подобное утверждение отражает упрощенный
взгляд на взаимоотношение названных явлений. Более
адекватной действительности представляется точка зрения
А. Г. Дугина, который в типологизации «теорий заговора»
выделяет «заговор банкиров», «властителей финансовой
паутины». Делается вывод о широкой вариативности
«заговора банкиров»: «Здесь конспирология соприкасается с
политологией, экономизмом и социологией. Некоторые
аспекты такого конспирологического варианта фактически
совпадают с политическими доктринами марксизма»591. Но
совпадение отдельных аспектов еще, конечно, как мы знаем,
не означает абсолютного тождества.
В качестве дополнительного обоснования нашей
позиции сошлемся на мнение уже неоднократно
цитированного нами К. Поппера. Будучи последовательным и
даже зачастую пристрастным оппонентом марксизма, не
упускающим возможность указать на те или иные
просчеты, внутренние противоречия концепции Маркса, Поппер
особо оговаривает невозможность отождествления
исторического материализма с «теорией заговора». «Правильно
это или нет, но Маркс видел в таких явлениях, как война,
депрессия, безработица и голод для одних при изобилии для
других не результат хитрого заговора со стороны «большого
бизнеса» или «империалистических поджигателей войны»,
а нежелательные общественные последствия действий,
преследующих совсем иные цели и совершаемых субъектами,
пойманными в сети социальной системы. Маркс смотрел
на людей — актеров на сцене истории, включая «больших
актеров», как на простых марионеток, неумолимо
подталкиваемых экономическими пружинами — историческими
силами, над которыми у них нет никакой власти»592.
В научно-популярной литературе советского периода
мы можем найти примеры внешнего сосуществования
конспирологических моделей с марксистской идеологией.
373

Ярким примером тому служат работы H. Н. Яковлева,
наиболее известного своей книгой «ЦРУ против СССР».
Но наше внимание в первую очередь привлекает его работа
«1 августа 1914». Содержанием книги становится анализ
причин Первой мировой войны, приведшей к
тектоническим сдвигам в российском обществе. Свое исследование
автор сопрягает с общими методологическими
установками советской историографической школы. «В советской
историографии рассмотрены и решены коренные вопросы
кануна 1917 г. Опираясь на труды В. И. Ленина, советские
историки всесторонне раскрыли роль героического рабочего
класса, партии большевиков в подготовке социалистической
революции», — не без пафоса утверждает H. Н. Яковлев593.
Но заявленное единство подходов оказывается
внешним приемом, скрывающим далеко не ортодоксальный
марксистский взгляд на российскую историю того
периода. По сути, автор отказывается от классового понимания
исторического процесса, вследствие чего «героическая роль
рабочего класса» становится лишь риторической фигурой
прикрытия. Используя недоступный массовому советскому
читателю свод материалов, представляющий собой
дореволюционные и эмигрантские издания594, исследователь
предлагает раскрыть те аспекты, которые, по его мнению,
не получили должного освещения и соответствующей
интерпретации событий начала XX в.
Анализируя ход Первой мировой войны и участие в
ней русской армии, историк делает ряд выводов, не
совпадающих с устоявшимися, стереотипными взглядами на тот
период. Русская армия предстает не как отражение
«прогрессирующей гангрены самодержавия», орудие неизбежной
метаморфозы империалистической войны в войну
гражданскую, классовую. Используя обширный фактический
материал, Яковлев указывает, что по ряду параметров русская
армия не только не уступала, но превосходила вооруженные
силы стран Антанты и Тройственного союза. «Без всякого
преувеличения можно сказать, что по стрелково-техниче-
374

ской подготовке русская артиллерия занимала, бесспорно,
первое место в мире»595. Эти же утверждения относятся
и к определению уровня стратегического планирования:
«К началу Первой мировой войны русская военная мысль во
многих отношениях превосходила известное на Западе»596.
Совокупность данных факторов и позволила
Российской империи вести в целом достаточно успешную военную
кампанию, переведя боевые действия в фазу затяжной
окопной войны. Учитывая фатальную острую нехватку
стратегических ресурсов в странах Тройственного союза, победа
Антанты представлялась неизбежной. Яковлев особо
подчеркивает тот факт, что к 1917 г. снабжение русских войск
не только не ухудшилось, но наоборот, количественно и
качественно улучшилось по сравнению с первым периодом
войны. В этой ситуации возникает вопрос об объективных
причинах кризиса февраля 1917 г. Что же стало причиной
крушения императорской России? В попытке найти
адекватной ответ автор обращается к роли и значению масонства в
дореволюционной жизни России и его участию в свержении
монархии.
Говоря о феномене масонства в русской политической
жизни тех лет, Яковлев призывает отказаться от взгляда
на масонские ложи как на собрания «чудаков», целиком
сосредоточившихся на обрядово-символической стороне
учения «вольных каменщиков». Им всячески
подчеркивается реальность воздействия «братьев» на политические,
экономические процессы той поры, результатом которой
становится «превентивная революция» февраля 1917 г.
В данном контексте российское самодержавие,
государственный аппарат представляется малосимпатичной, но
все же объективной жертвой деятельности заговорщиков.
Естественно, что масонство характеризуется прежде всего
по степени его связи с крупной буржуазией, что
позволяет аттестовать его в качестве объективного противника
рабочего класса. Но в то же время автор представляет
материалы, свидетельствующие о надпартийной природе
375

русского масонства, включающего в себя силы не только
либерального лагеря, но и видных фигур левых партий.
«Верность масонской ложе в глазах посвященных была
неизмеримо выше партийной дисциплины любой партии.
И когда пришло время создавать Временное правительство,
его формирование нельзя объяснить иначе, как возможным
предначертанием этой организации»597.
Целенаправленная деятельность по свержению
монархии сопровождалась не только политической борьбой в ее
чистом виде, но и актами саботажа в тылу воюющей армии,
срывом продовольственных поставок в крупные города,
спланированными провокационными акциями в прессе,
направленными на подрыв доверия к власти. Яковлев
рисует настолько впечатляющую картину подрывной работы,
«концентрированного наступления буржуазии» на
самодержавие, что в ее рамках фактически не остается места для
партии российского пролетариата, которая в официальной
идеологической интерпретации и стала «могильщиком»
самодержавия. Естественно, что подобное конспирологи-
ческое толкование событий начала прошлого века не могло
не вызвать острой негативной реакции как со стороны
представителей официальной идеологии, так и с позиций
общественных наук, которые нередко нельзя было разделить.
Среди критических откликов «объективистского
свойства» наиболее типическим мы можем назвать работу
А. Я. Авреха «Масоны и революция». Структурно и
содержательно данное исследование целиком строится как
полемический отклик на работу Яковлева, которую Аврех
совершенно справедливо охарактеризовал как «решительный
разрыв со всей советской историографией»398. Центральным
тезисом текста становится утверждение о quantité neglige-
able — ничтожной величине реального влияния масонства
на действительные политические процессы того времени.
Несмотря на несомненно научный характер работы
Авреха, необходимо заметить, что и она явно несвободна от
идеологического влияния. Говоря совершенно неоправ-
376

данно об «истеричной и иррациональной масонофобии
правящих верхов, начиная от носителя верховной власти
и кончая департаментом полиции» автор также абсолютно
тенденциозно, но идеологически «правильно» объясняет это
противостоянием народу, «который уже сделал одну
великую революцию и горит желанием совершить вторую»599.
Основываясь на изложенном материале, мы можем
сделать ряд выводов, касающихся природы генезиса
«теории заговора» в советскую и постсоветскую эпоху. Следует
признать что конспирология, обладая внешне схожими
чертами с марксистской идеологией, вовсе не является
ее зеркальным отражением. Причинами тому является
ряд факторов как объективно-научного характера, так и
социально-политического свойства. Во-первых, обратим
внимание, что с методологических позиций конспироло-
гические схемы вступают в прямое противоречие с
марксистской интерпретацией исторической процессуальности.
Формационный подход, парадигмально «завязанный» на
концепции жесткого социально-экономического
детерминизма, не имеет реальных выходов к иным, альтернативным
вариантам прочтения исторического процесса600. Поэтому
для еще совсем недавней господствующей идеологии любые
отклонения были крайне нежелательны. К тому же, не
лишним будет отметить, что большинство конспирологических
схем носит явно критический характер по отношению к
марксизму, часто рассматриваемому в качестве яркого
примера деструктивной конспирологической деятельности.
С. Семанов, один из тех, кто в советскую эпоху пытался
адаптировать «теорию заговора» в качестве некой
альтернативы марксистскому учению, следующим образом
определяет состояние отечественной науки: «Исчезли из русской
науки истории XIX и XX столетий живая мысль и любые
споры по мало-мальски серьезным вопросам. Разумеется,
иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими
цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но
это общей картины не меняло»601.
377

Второй вывод также непосредственно связан с
методологической особенностью «теории заговора». Конспироло-
гическое исследование во многом строится как
противопоставление идеологическому и псевдоисторическому
знанию большинства. Природа ее альтернативности по
необходимости требует постоянной жесткой
оппозиционности, в рамках которой «теневая действительность», то есть
история в ее конспирологической подлинности, выступает
антиподом идеологии, демонтируя ее ложные основания.
Схема, принятая в официальной советской общественной
науке, демонстрировала или должна была демонстрировать
синтез идеологических установок с историческим
процессом. По мере социально-экономического развития массы
не только овладевали идеологическим инструментарием,
но и становились творцами истории, которая становится
абсолютно прозрачной для рационального прочтения. Все
остальные возможности влияния на исторический процесс
представляются относительными, лишенными связи с
действительностью. Исходя из этого, официальная идеология
всячески подчеркивала и относительность влияния тайных
обществ, имеющих внеклассовый характер. В некоторых
случаях даже делались выводы о полной включенности,
например, масонства в социальную систему западного
общества: «Когда масоны собираются за столом (а делают
они это довольно часто, их не зря издавна называли людьми,
которые «умеют хорошо поесть и попить»), они
традиционно поднимают тост за главу государства. Правилами
запрещено говорить в ложе о политике и религии. Главными
темами бесед должны служить история, философия, наука,
мораль»602. Подобные утверждения, безусловно,
противоречат установкам «теории заговора», разрушая ее базовое
основание — обоснование заговора в качестве движущей
силы истории. Даже признаваемые негативные качества
масонства служат средством подтверждения тезиса о его
периферийное™ по отношению к глобальным социально-
политическим процессам: «Единственно, что оставалось
378

неизменным и дожило до наших дней, так это замкнутый
характер масонских лож и узкоэгоистические цели, которые
они преследуют»603.
Политически «теория заговора» вступает в
противоречие с концепцией поляризации мира, с характерным для
нее перманентным противопоставлением двух лагерей:
социалистического и капиталистического. Если в последнем
и возможны отдельные реальные проявления деятельности
тайных обществ, то они находят объяснения в
деструктивных процессах, определяющих саму сущность западного
общества, систему эксплуатации человека человеком:
«В конечном счете масонство — продукт истории, наиболее
совершенное воплощение идеи господства над людьми.
Одиночка может обобрать слабого, шайка возьмет банк,
разветвленная мафиозная организация зарится на ресурсы
целых стран и народов»604. Поэтому тайные общества
становятся лишь одним из симптомов деградации западного
мира, но не ее источником. Конспирологический фактор
при этом выступает лишь как признак имманентного
дефекта капиталистической системы, падение которой
«запрограммировано» объективным течением классовой
борьбы и не зависит от усилий каких-либо тайных сил.
В социалистическом же обществе невозможно появление
конспирологической проблематики, так как это
противоречит тезису о единстве советского общества, сумевшему
в ходе своего развития изжить те противоречия, наличием
которых и объясняется бытование тайных обществ в
западном мире. Своеобразное подтверждение высказанных нами
положений содержится в гораздо более известной работе
того же H. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР».
Рассказывая о подрывной деятельности американских спецслужб
против Советского Союза, автор особое внимание уделяет
внутреннему состоянию советского общества. Говоря о
перспективах диссидентского движения, даже учитывая
оказываемую западными спецслужбами помощь, автор
всячески подчеркивает невозможность его перерастания в
379

более или менее влиятельную силу: «Каждый из них и все
они вместе были ничто в многомиллионной толще
советского народа, если бы не западные спецслужбы и массовые
средства пропаганды, в первую очередь США»605.
При этом характеристика диссидентов идентична
определению меньшинства в рамках «теории заговора»,
приведенному нами выше: тайное или полуявное
противопоставление себя социальному большинству, стремление к
аннигиляции общественных норм и правил, постепенное
врастание в систему власти, что в целом подрывает
жизнеспособность большинства согласно классическому конспи-
рологическому подходу. Но Яковлев всячески подчеркивает
бесперспективность, невозможность перерастания
диссидентского подполья в широкое общественное движение.
Это еще раз доказывает принципиальную невозможность
разработки конспирологической проблематики в рамках
советской историографии.
Третий момент, эмпирически дополняющий наше
второе положение, касается содержательных аспектов конспи-
рологических схем советского периода. Как уже отмечалось,
работа H. Н. Яковлева, целиком построенная на
использовании дореволюционных и эмигрантских источников, хотя
идеологически явно входит в противоречие с
содержательной стороной, но в то же время играет роль некоторой
демаркационной линии. Смысл подобной демаркации
заключается в признании актуальности конспирологической
тематики лишь в рамках исследования дореволюционной
России. Всё, что выходило за данные границы, могло быть
актуализировано и использовано лишь с позиций жесткой
идеологической схемы, в которой деятельность тайных
обществ могла рассматриваться лишь как антитеза
коммунистическому движению. Подтверждением тому служит
работа Э. Генри «Профессиональный антикоммунизм»,
доказывающая, что конспирологические приемы и методы
политической борьбы возможны лишь со стороны «тайных
и полусекретных контрреволюционных организаций». Ин-
380

тересно, что при этом Генри косвенно признает некоторую
эвристичность «теории заговора», но лишь по отношению
к коммунистическому движению, которое с самого своего
рождения выступает как объект постоянных атак тех или
иных «реакционных сил». К создателям подобных
антикоммунистических организаций автор относит руководителя
прусской полиции В. Штибера: «Именно этим заклятым
врагом Маркса была создана первая школа, в которой учили,
как преследовать социалистов, следить за ними, внедряться
в их организации, совершать подлоги»606. Но Штибер и
его последователи, функционеры политической полиции
разных стран, еще не являются создателями полноценных
тайных обществ: «Операции Штибера, Вермута, и Карлье
были всего лишь пробными шагами, предпринятыми в
ограниченных масштабах. Специальных разветвленных
организаций, всецело посвящавших себя борьбе с рабочими
движением, еще не было»607.
«Специальные разветвленные организации» появляются
лишь после Октябрьской революции. Показательно, что к
подобных организациям Генри причисляет собственно кон-
спирологов, как отечественных, так и зарубежных,
характеризуя их как профессиональных антикоммунистов,
контрразведчиков, аферистов и вчерашних жандармов608. Автор
всячески подчеркивает практическую сторону их
деятельности, которая находит свое выражение в политическом сыске,
провокациях и даже в террористических актах. Подробно
освещая различного рода политические мероприятия,
создание достаточно иллюзорных, с позиций эффективности,
антикоммунистических конспирологических объединений,
исследователь всячески избегает анализа их конспирологи-
ческой составляющей. Как правило, вместо рассмотрения
положений «теории заговора» нам предлагаются крайне
субъективные оценки того или иного лица вне всякой связи
с их работами. Так, об уже знакомом нам авторе «Скрытой
руки» и активном участнике монархического движения,
Генри пишет следующее: «Полупомешанный граф Череп-Спи-
381

ридович, бывший председатель «Славянского общества» в
Москве и автор книги о «тайном мировом правительстве»
евреев»609. Этой довольно уничижительной
характеристикой исчерпывается вся информация о достаточно известном
русском конспирологе и его вкладе в развитие «теории
заговора». В ранней «идеологически выдержанной» работе
«Историография против истории» Е. Б. Черняка, одного
из первых отечественных конспирологов, любая попытка
недогматического, порой с использованием «теории
заговора», анализа политических процессов XX в., объясняется
как «враждебная», «реакционная», в лучшем случае как
«ревизионистская». Так, говоря о конспирологическом
объяснении возникновения Коминтерна как орудия экспансии
коммунизма, исследователь называет это «беззастенчивым
вымыслом»: «Некоторые из этих историков доказывают,
что создание Коминтерна якобы свидетельствовало, что
Ленин и большевики не стремились искренне к мирному
сосуществованию»610. Другие, еще более «кощунственные» с
официальной позиции реакционные проявления «теории
заговора» помещаются в сноски, видимо, чтобы подчеркнуть
их содержательную ничтожность, и сопровождаются
весьма экспрессивными эпитетами: «В некоторых сочинениях
«желтых» историков повторяется даже глупая клевета о
«немецких деньгах», на которые будто бы и была совершена
революция (например, в книге, написанной Мурхедом при
участии группы «ученых»-провокаторов)»6п. В этом плане
между двумя работами есть несомненное сходство:
«полупомешанный», «провокаторы», «глупая клевета» — хлесткие
и безапелляционные характеристики конспирологических
авторов и их сочинений.
Стремление к максимальному дистанцированию от
каких-либо конспирологических элементов заметно и в
анализе партийной стратегии большевиков: «Особые
усилия прилагают буржуазные и реформистские историки в
тщетной попытке дискредитировать ленинские принципы
построения партии. Буржуазная историография уверяет,
382

что большевистские принципы якобы являлись «наследием
заговорщической идеологии» в русском революционном
движении»612. Подобному клеветническому обвинению в
«бланкизме» противопоставляется тезис «о большевистской
партийной тактике», основанной не на борьбе «элиты
заговорщиков» с самодержавием, но на широком вовлечении
угнетаемых классов в революционную работу. В итоге,
«теория заговора» предстает как одно из идеологических
обоснований крайней реакционности, лишенное внятного
содержания и традиционно сводимое к
«профессиональному антикоммунизму». Поэтому любой диалог или в крайнем
случае объективное описание невозможны по отношению к
«теории заговора», поставленной вне рамок официальной
советской идеологии.
Подтверждением тому служит возникновение конспи-
рологического самиздата, пытавшегося восполнить данную
лакуну. Следует заметить, что конспирологические мотивы
мы можем выявить даже в том спектре «неофициальной
литературы», которая внешне не имела отношения к
социально-историческим исследованиям или политической
публицистике, а носит художественный характер. Так, весьма
интересно коррелирует с конспирологической
проблематикой творчество Е. Харитонова. Известность его
художественных текстов обусловливается во многом шокирующим
характером их содержания: откровенным описанием
гомосексуальных переживаний автора. Естественно, что в реалиях
советской морали и искусства подобное творчество могло
реализоваться только за их пределами: «Непечатность» у
Харитонова становится внутренним, сквозным качеством
текста: сама пронизанная гомосексуальными
переживаниями поэзия и проза осмыслена и оправдана в своем
существовании здесь именно как особая, «запрещенная речь»613.
Показательно, что параллельно гомоэротической тематике
в его творчестве представлена конспирологическая линия.
Например, автор рассуждает о причинах трагического
разделения в советской эпохе искусства и церкви: «Русская
383

природа без монастыря в душе тоже жидовское учреждение.
И таинственно учреждена общим жидомасонским тайным
умом, чтобы русских официально представить в посконном
положении, которое есть дьявольская подтасовка жидов»614.
В продолжение указанной проблемы развивается тезис о
борьбе Сталина с еврейским засильем как в культуре, так
и в политике: «Мудрое сталинское решение о раскрытии
псевдонимов; но он сам, бедный, работал в устройстве,
заведенном евреями. Он принял руль из чужих рук, и это не
дало ему истребить зло до конца»615. Можно сделать вывод
о парадоксальной взаимообусловленности
гомосексуальной интенции с конспирологическими элементами в прозе
Харитонова. Парадоксальность, внешняя несопряженность
оборачивается явной закономерностью: объединяющим
началом гомоэротического творчества и «теории заговора»
выступает их «табуированность», выключенность из
легитимного пространства советской эпохи, что подтверждает
наши выводы об особенностях бытования конспирологии
в указанный период. Поэтому неудивительно, что только в
идеологическом «подполье» советского общества могли быть
написаны тексты, имеющие четкую конспирологическую
идентификацию, которые потом нашли своего читателя.
Ярким образцом подобной литературы служит работа
В. Н. Емельянова «Десионизация», получившая широкую
известность в середине 1980-х гг. Парадоксальной, но
внутренне закономерной является попытка соединения
автором «теории заговора» с расхожими идеологическими
клише советской эпохи: «В условиях нашей страны агентура
Солженицына также пытается создать обстановку некой
ностальгии по царской монархии»616. Позитивное
отношение демонстрируется и к тогдашнему политическому
руководству Советского Союза и провозглашаемым им
социально-политическим ориентирам: «В докладе на
торжественном заседании в Кремле Л. И. Брежнев подчеркнул,
что самая важная, самая неотложная задача сейчас — это
прекратить захлестнувшую мир гонку вооружения. Раз-
384

рядка дает возможность избрать путь мира. Упустить эту
возможность было бы преступлением»617. Автор активно
оперирует в контексте своей работы такими понятиями,
как «формация», «класс», «классовые отношения» в
соответствии с их марксистской трактовкой. Все приведенные
примеры свидетельствуют о несомненной внутренней
связи зарождающегося конспирологического дискурса с
конкретным политическим, идеологическим положением
в советском обществе. Но, несмотря на это, концептуально
работа Емельянова призвана сформулировать альтернативу
экономикоцентрическому марксистскому пониманию
истории. Ее основой является представление об истории не как о
последовательной, стадиальной смене
социально-экономических формаций, но как о культурологическом принципе.
Символика названия работы — «Десионизация» в
определенной степени противоречит содержанию. Безусловно,
еврейский этнос выступает в качестве деструктивного
элемента в развитии истории, что предопределяет
человечеству самые мрачные перспективы: «Краеугольный камень
иудаизма — ожидаемый приход мессии. Он даст иудеям
всемирную царскую власть, две трети гоев будет физически
уничтожено, а остальные будут служить иудеям в качестве
рабов, причем каждый иудей будет иметь тогда 2800 гой-
ских рабов»618. Но, будучи важным элементом конспироло-
гических процессов, еврейский этнос не определяет собой
всего пространства тайного противостояния. Особое место
Емельяновым отводится христианству, понимаемому как
экзотерический вариант иудаизма. При подобной трактовке
христианство, хотя и генетически связанное с иудаизмом,
выступает как вполне самостоятельная сила. Обладая
наравне с иудаизмом разрушительной силой, оно все же, в
отличие от последнего, лишено определенной национальной
идентичности. Это приводит к тому, что трактовка
христианства теряет конспирологическую окраску и приобретает
культурологическое измерение: «Русский народ, лишенный
своей национальной идеологии, старался вложить всю душу
385

в создание христианских храмов. Но на протяжении веков
его заставляли в нем слушать и петь «Славься Боже наш
в Сионе» и целовать иконы гениального Андрея Рублева,
большинство персонажей которого не кто иные, как
пышущие ненавистью ко всему гойскому иудейские пророки»619.
Таким образом, христианство рассматривается как начало
в большей степени культурологическое, негативность
которого имеет широкий, не только конспирологический,
спектр проявлений.
Культуроцентричность, заявленная В. Н. Емельяновым
в «Десионизации», имеет свое теоретическое обоснование
в других менее известных работах данного автора. Будучи
экономистом, Емельянов изучает особенности сельского
хозяйства в странах Ближнего Востока. Напомним, что в
отечественной экономической науке того времени
непререкаемым авторитетом являлась марксистская концепция
пятиступенчатого поступательного развития. Все движение
экономики, начиная от макрокосмического уровня и
заканчивая локальным, должно было соответствовать признакам
одной из ступеней хозяйствования: первобытнообщинной,
рабовладельческой, феодальной, капиталистической,
социалистической (в перспективе коммунистической).
Опираясь на высказанную Марксом гипотезу об
«азиатском способе» производства, Емельянов в итоге развивает ее
до уровня альтернативы марксистскому учению. «Азиатский
способ» перерастает собственно экономические рамки,
становясь выражением традиционного социокультурного
уклада, делающего избыточными многие марксистские
положения: от принципа классовой борьбы до детерминированной,
фатальной смены социально-экономической формации:
«Комплексность укладов азиатского способа производства
объясняет и тот, казалось бы, странный факт, что этот самый
древний из способов производства продолжает успешно
существовать в странах третьего мира относительно
безболезненно, пережив своих «детей», «внуков», «правнуков»
в лице рабовладельчества, феодализма и капитализма»620.
386

Бытование традиционного уклада позволяет странам так
называемого третьего мира преодолеть ситуацию неизбежного
выбора между двумя сформировавшимися к тому времени
социально-политическими системами: капиталистической
и социалистической.
Ориентация на сложившиеся традиции общественного
и политического порядка, то есть сохранение и постоянная
артикуляция социокультурной самоидентичности,
приводит к парадоксальному эффекту: принадлежа по внешним
признакам к «отсталым», «непрогрессивным» типам
общества, страны с азиатским типом производства достаточно
адекватно отвечают на глобальные вызовы современности.
Закономерен авторский вывод о перспективности обществ
обозначенного типа, когда культивирование
социокультурной идентичности позволяет «не только сохранить почти
полностью прежний набор укладов, но и впитывать в ходе
исторического развития новые социально-экономические
уклады, подстраивая их под себя, а иногда и в какой-то мере
подстраиваясь под них»621.
Анализ конспирологических сочинений советского
периода будет неполон без обращения к такому
своеобразному тексту, как работа Е. С. Евсеева «Сионизм в системе
антикоммунизма». Его своеобразие заключается в
«пограничном» характере авторской концепции. С одной стороны,
достаточно активно используются политические шаблоны
и стереотипы. Как уже следует из названия работы, автор
пытается представить сионизм не только как абстрактную
антитезу коммунистической идеологии, но и в качестве
реального политического противника, использующего
богатый арсенал практических агрессивных действий. «На
современном этапе резко активизировалась антисоветская
и антисоциалистическая подрывная деятельность
международного сионизма. Львиная доля средств сионистов стала
уходить на финансирование долговременных и
краткосрочных идеологических диверсий и пропагандистских
кампаний против стран социализма»622.
387

Достаточно большая часть книги отводится
доказательству изначальной антагонистичности сионизма и
социалистического учения. Евсеев определяет сионизм следующим
образом: «Комплекс реакционно-нравственных
установлений, которые воинственно и открыто противостоят
поступательному прогрессивному развитию духовной жизни
социалистического и коммунистического общества, острие
идеологии сионизма как орудия антикоммунизма обращено
против ленинского интернационального учения»623.
Подтверждая и подкрепляя свое определение, автор старательно
фиксирует все критические замечания классиков марксизма
(в советской, весьма суженной трактовке) по отношению
к представителям сионизма, социалистических
национальных объединений. Причем абсолютизируются даже самые
частные, относящиеся скорее к тактической, чем к
стратегической сфере, критические замечания, трактуемые как
доказательство изначальной несовместимости сионизма и
социалистической теории и практики.
Апеллирование лишь к противопоставлению сионизм/
коммунизм подрывает саму концептуальную основу работы,
которую все же представляет «теория заговора».
Локализация пространства конфликта рамками одного XX в. лишает
его той остроты и глубины, которые напрямую зависят от
исторической длительности конспирологического
противостояния. Но обращение к конспирологическим традициям
лишает конфликт признаков исключительно классовой
борьбы. Так, говоря об экономическом развитии России
в конце XIX — начале XX вв., Евсеев, хотя и произносит
традиционные фразы о подъеме классовой борьбы, росте
самосознания пролетариата, объективно акцентирует
внимание на иных факторах. С явной симпатией автор пишет о
стремлении русской национальной буржуазии не допустить
закрепления на российском рынке иностранного
капитала. «Захват влиятельных позиций в области финансового
кредита и быстрая концентрация банковского капитала в
руках небольшого числа крупнейших банков России стали
388

сильно беспокоить русскую христианскую буржуазию, все
настойчивее требовавшую у царского правительства
ограничения влияния иноверцев на финансы и промышленность
Российской империи»624.
Схожие с работами Н. Н. Яковлева и Е. С. Евсеева
концептуальные построения мы находим в монографии
А. 3. Романенко «О классовой сущности сионизма». Само
название книги отражает рассмотренное нами противоречие
в соотношении классовых и конспирологических подходов.
Помимо традиционной для советского периода критики
сионизма с псевдомарксистской позиции, автор обращается
к масонской проблематике. Подчеркивается, что в отличие
от «научных исследований сионизма» изучение масонства в
советской науке было практически закрытой темой. «Этот
очень важный для историографии феномен необходимо
обстоятельно рассмотреть. Почему в течение десятилетий
после Октября в нашей стране не было опубликовано ни
одной специальной научной работы о масонстве вообще и
о российском масонстве в частности?»625 — задает вопрос
автор. Собственно, в самой постановке вопроса и
содержится ответ.
Из всего вышесказанного нами можно сделать
несколько выводов, касающихся бытования «теории заговора» в
советском социокультурном пространстве. Широкому
распространению конспирологических взглядов препятствовал
ряд объективных факторов. Во-первых, идеологически
«теория заговора» воспринималась по меньшей мере как
альтернатива марксистскому историческому методу, с
его достаточно жестко прописанными концептуальными
установками. Попытки соединения марксистской теории с
«теорией заговора», предпринятые Е. С. Евсеевым, А. 3.
Романенко, H. Н. Яковлевым продемонстрировали явную
невозможность подобного синтеза. По преимуществу,
ссылки на марксистскую идеологию выполняют функцию
маскировки, призванную продемонстрировать
политическую благонадежность авторов. «К. Маркс и Ф. Энгельс
389

критике масонства и сопутствующих ему реакционных
политических сил уделили пристальное внимание, и этот факт
сам по себе обязывает историографа так же обстоятельно
заниматься столь важной и большой темой»626.
В реальности же оказывалось, что «пристальное
внимание» имело под собой не слишком фундаментальное
основание. Его теоретическая часть базировалась на
нескольких второстепенных газетных публикациях классиков
марксизма, в которых содержались негативные
высказывания в адрес масонства. В практической плоскости борьба с
масонством оборачивается межфракционными интригами
внутри Первого интернационала. Наряду с анархистами,
сторонниками Бакунина, Прудона, бланкистами, масоны
участвуют во множестве тактических союзов, которые
служили причиной постоянных конфликтов внутри
Интернационала. Становится понятным, что спорадическая,
обусловленная частными обстоятельствами, критика вряд
ли может рассматриваться как принципиальное,
стратегическое противостояние между марксизмом и масонством.
Во-вторых, попытки использовать сложившиеся
конспирологические понятия и схемы наталкиваются на
неизбежные обвинения в возрождении «черносотенных
взглядов», «крайне реакционных буржуазных концепций»,
с которыми традиционно отождествлялась «теория
заговора». Действительно, принадлежность классических творцов
«теории заговора» к крайне правому политическому флангу
практически невозможно опровергнуть. Большая проблема
возникает вследствие особенностей трактовки марксизма в
контексте конспирологии. Нередко следствием подобного
анализа становится отождествление марксизма с собственно
объектом «теории заговора». «В 1850 году темная сила
основала в Европе международный союз рабочих, получивший
название Интернационала. Главным учредителем этого
орудия иудаизма явился еврей-масон Карл Маркс, основатель
марксизма и современного социализма»627, — утверждает
один из известных русских дореволюционных конспиро-
390

логов. Еще более резкие отзывы характерны для
послереволюционных русских конспирологов, оказавшихся в
эмиграции, концептуальные выкладки которых подкреплялись
их личным опытом. «После раскола Интернационала в
1873 г., когда он разделился на «социал-коллективистов» и
«социал-анархистов», руководимых Марксом и Бакуниным,
оба эти сообщества, подобно Первому интернационалу, от
которого они ведут свое происхождение и свой дух,
получали (и продолжают получать) внушения от масонских лож.
Тайные общества управляли анархистским движением, как
и всеми прочими отраслями коллективизма»628.
Невозможно представить, чтобы данные тезисы в каком-либо даже
завуалированном виде могли быть воспроизведены в
официальной советской печати. В этой ситуации отечественные
авторы «теории заговора» с неизбежностью должны были
смягчать формулировки, находить опосредованные формы
для легитимизации конспирологического знания.
Средствами подобной легитимизации служили
несколько приемов, выработанных советскими конспирологами.
Активно практиковался метод синтеза
конспирологического исследования с художественным произведением. Это
давало возможность достижения нескольких целей, в
некоторой степени снимающих указанные выше трудности
адаптации «теории заговора» к установкам советской идеологии.
Так, специфика художественного текста позволяла опускать,
не указывать источники конспирологической
информации, цитировать те работы, авторы которых находились
в черном списке советской цензуры. Особо скандальные
пассажи можно было озвучить посредством прямой речи
отрицательных персонажей, что отчасти снимало с автора
долю ответственности за возможную крамолу.
В первую очередь следует назвать роман-хронику
Е. Иванова «Негромкий выстрел», вышедший в свет в
1977 г. Как мы можем заметить уже по подзаголовку
произведения, его автор претендует на
документально-объективный характер излагаемых им событий. Сюжетная канва
391

произведения строится на событиях, непосредственно
предшествующих началу Первой мировой войны. Подробно
описываются сложные политические интриги, большинство
действующих лиц романа являются реальными
историческими личностями, что также в совокупности усиливает
правдоподобие повествования.
Масонство в романе получает двойственную трактовку.
С одной стороны, оно является орудием международной
борьбы. Так, Вильгельм II пытается использовать влияние
масонства на политические процессы в странах, являющихся
потенциальными соперниками Германии. «Я полагаю, —
властно обратился Вильгельм к своему брату, — что ты
должен направить деятельность своих масонов таким
образом, дабы они принесли пользу германской идее, подрывая
изнутри славянские и галльские государства. Прежде всего
Россию!»629 Продолжением этой линии является сюжетная
ветвь о «шпионской» роли масонства в России, которое
оказывается тесно связанным с германской и
австро-венгерской разведкой. Именно предательством масонов автор
объясняет как разоблачение полковника Редля — одного из
самых ценных агентов русской разведки, так и ряд неудач
русской армии в Первой мировой войне. В романе большое
место занимает описание масонских атрибутов и
символики, что отражает, безусловно, высокий интерес к подобной
стороне деятельности тайных обществ. Таинственность
ритуалов «вольных каменщиков» вполне верифицируется
с их подрывной сутью и еще раз убеждает читателя, уже на
образном уровне, что масонство следует понимать и
воспринимать как абсолютно негативную силу.
С другой стороны, нам предлагается версия о
политическом заговоре в самом масонском ордене, заговоре,
направленном на свержение династии Романовых.
Данный аспект романа практически полностью совпадает с
конспирологическими моделями как дореволюционных,
так и эмигрантских авторов. Дается информация об
организации масонством Французской революции, уже в
392

XX в. «вольные каменщики» объявляются причастными
к свержению монархии в Португалии, младотурецкой
революции. Масонство трактуется как интернациональное,
сверхполитическое объединение, ставящее своей целью
уничтожение национальных государств. «Мы должны
соединить усилия независимо от партий, к которым
принадлежим, независимо от государств, в которых держим наше
имущество, и от языков, на которых мы говорим. В полной
тайне и вооружась именем бога, не жалея средств и сил,
мы должны свергать монархии»630, — наставляет в романе
своих братьев известный масон Кедрин.
Стремясь в какой-то степени отразить и идеологические
установки — иначе читательские симпатии объективно
окажутся на стороне «прогнившего самодержавия», жертвы
масонского вероломства, Е. Иванов с большой
диалектической изобретательностью пытается противопоставить
масонов большевикам. Прежде всего, заявляется о
патологическом страхе масонов перед РСДПР(б). Тот же Кедрин
следующим образом оценивает ситуацию после революции
1905 г. : «Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и
боялся, поскольку они, по его мнению, были главной
причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по тюрьмам
или мерзли по сибирским ссылкам»631.
Второй способ адаптации «теории заговора» к условиям
советской идеологии заключался в использовании в качестве
источника конспирологической информации
исследований и работ, не имеющих внешнего, непосредственного
выхода к указанной проблематике. В этом ключе активно
осваивался жанр биографий, особо популярный в то время.
Например, в серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»)
издатс листва «Молодая гвардия» в 1970-1980-е гг. выходит
ряд книг, отражающих данную тенденцию. Одна из них
принадлежит В. А. Пигалеву и представляет собой
жизнеописание В. И. Баженова — русского архитектора, одного
из основоположников отечественного классицизма. Герой
исследования — создатель дворцово-паркового ансамбля
393

Царицыно, Дома Пашкова, Михайловского замка, не имеет
внешней, прямой связи с конспирологической тематикой.
В его биографии имеется лишь один эпизод, позволяющий
автору обраться к конспирологическому сюжету. Участвуя в
деятельности кружка Н. И. Новикова, Баженов использует
свое положение придворного архитектора для налаживания
контактов между московскими масонами и наследником
престола. Этот факт послужил причиной недовольства со
стороны Екатерины II, подозревавшей наличие
политического заговора. Увольнение с государственной службы не
имело каких-либо серьезных последствий, а после скорого
восшествия на престол Павла I, Баженов получает
должность вице-президента Академии художеств.
В интерпретации автора биографии данный эпизод
вырастает до определяющего в судьбе Баженова. Пигалев
подробно анализирует технологию вовлечения архитектора
в масонскую ложу. Особо подчеркивается в этом
процессе роль Новикова, наивно полагавшего, что масонство
является лишь благородным, филантропическим
учением, не имеющим какой-либо политической подоплеки.
Доверчивый Новиков на нескольких страницах книги, в
агитационной беседе с Баженовым, всячески превозносит
достоинства «вольных каменщиков». «Они никого не
преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить
вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества
одно семейство братьев, кои были связаны узами любви и
свободного труда»632. Но, произнеся вступительные клятвы,
Баженов, как и Новиков, оказывается связанным с
масонской ложей отнюдь не «узами любви».
Автор рисует весьма впечатляющую картину
проникновения масонства в жизнь России. Формально независимыми
российскими масонами в реальности управляли
иностранные координаторы. «Эти люди контролировали
деятельность многих российских лож, назначали и смещали их
руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку
с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от
394

русских масонов о различных сторонах жизни общества,
в том числе о настроениях и перемещениях в российском
царском дворе, в случае необходимости снабжали русских
масонов деньгами, чем еще больше привязывали к своему
ордену»633. Таким образом, «ревнители просвещения»
оказываются тайным обществом, преследующим конкретные
политические цели. В этом контексте и следует
рассматривать предполагаемые контакты Баженова с наследником.
Целью их выступает вовлечение будущего императора в
масонские сети, что неизбежно означало бы скорое
подчинение российского государства далеко идущим планам
«вольных каменщиков».
Из всего сказанного следует однозначный вывод автора:
«Баженов, сам того не подозревая, оказался участником
тайного антиекатерининского международного заговора»634.
Логично, что последовавшие репрессии в отношении
масонства вызывают у автора полное одобрение. Объективно
гонения на Новикова и участников его кружка
представляются вполне обоснованной реакцией государства на
подрывную деятельность масонских лож. В контексте подобного
подхода не находится места привычным идеологическим
схемам. Классовые баталии отступают на второй план,
затемняемые конспирологической борьбой. Близким по
конспирологическому духу к биографии Баженова
выступает жизнеописание Г. Р. Державина, созданное известным
критиком О. Н. Михайловым. Описывая ту же эпоху, что
и Пигалев, автор демонстрирует такое же негативное
отношение к масонству, обосновывая его мнением русского
поэта. Защищая принцип природного неравенства людей
как антитезу уравнительной идеологии масонства, автор не
без пафоса заявляет: «Люди созданы во всем не равно. Один
удачлив, ему всю-то жизнь хабарит, другой — невезуха...
И кто осмелится судить, как надобно выровнять сию
несправедливость? Или кликнуть нового Пугачева?»635 Как
мы видим, проводится весьма явная и смелая параллель
между масонством екатерининской эпохи и грядущими
395

событиями XX в. Репрессии Екатерины II в отношении
кружка Новикова автору представляются оправданными,
учитывая политическую активность масонов и
последующую возможность очередного дворцового переворота, на
которые было так щедро XVIII столетие русское истории:
«Через архитектора Баженова делались попытки вовлечь в
орден великого князя Павла Петровича»636.
Несмотря на то, что в рамках обозначенных жанров
(исторический роман, биографическое повествование)
удавалось воспроизвести некоторые конспирологические
построения, ввести в довольно широкий оборот фактический
материал, эффект воздействия был локальным. Причиной
тому выступают объективные особенности жанра. Хотя
биографическое повествование и позволяет
контекстуальный выход за рамки жизнеописания, как это произошло с
Баженовым, авторское изложение не может произвольно
расширяться. Естественной границей любой биографии
становится смерть героя. Поэтому заявленная и подробно
рассмотренная конспирологическая составляющая
биографии русского архитектора, при всей ее неорганичности,
неизбежно должна была прерваться в августе 1799 г. Тем
самым прерывается важная линия, связанная со сложными
отношениями императора Павла I с масонами,
обстоятельствами его пребывания в Мальтийской ордене.
Без сомнения, что все перечисленные примеры нельзя
назвать иначе, как паллиативы — присутствие «теории
заговора» в тексте в виде недомолвок, «языка для своих»,
постоянное цитатное сопровождение из работ классиков
марксизма — снижали степень воздействия на сознание
читателя. Сами конспирологические авторы, осознавая
сложившееся положение, в конечном счете приходили к
неизбежному выводу: «В СССР отсутствуют фильмы и
спектакли об опасности масонства, а редкие книги,
просачивающиеся сквозь почти просионистски настроенную
цензуру, хотя бы отдаленно вскрывающую правду о евреях,
быстро скупаются и уничтожаются теми же евреями»637.
396

Подобная атмосфера неизбежно приводила к курьезным
случаем, когда цитируемый нами автор предлагает в
качестве образца «классического масона» адвоката Терразини
из популярного в советское время полуразвлекательного
итальянского телесериала «Спрут». Иванов обращает
внимание на особенно зловещий вид «тотального врага мира»:
«Все движения, выражения лица, глаз, жесты, фразы,
действия — все служило одной цели»638. Этот пример
достаточно красноречиво показывает состояние отечественной
конспирологии тех лет — отсутствие адекватной среды,
свободного распространения информации способствовали
рождению таких казусов. Ситуация кардинальным образом
меняется в годы перестройки и в последующие после
распада СССР годы.

Глава 10
«ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА»
И СОВРЕМЕННОЕ РОССИЙСКОЕ
СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Конспирологические настроения российского
общества усиливаются с начала 1990-х гг. Этому можно дать
несколько объяснений политического и социокультурного
плана. С одной стороны, внезапный для большей части
общества распад СССР вполне соответствовал рамочным
определениям «теории заговора». Последующие
социальные, исторические, политические процессы: резкое падение
уровня жизни, вытеснение России с международной
политической арены—являлись дополнительным стимулом для
роста конспирологических настроений. Неослабевающее и
даже усиливающееся ощущение целенаправленной
деятельности, направленной на «окончательную» деконструкцию
российского социума, заставляет даже самые умеренные
социально-политические слои нашего общества обращаться к
конспирологическим инструментариям и схемам. С другой
стороны, господствовавшее до недавнего времени
марксистское учение перестало соответствовать идеологическим
запросам общества. Формационный подход к социально-
исторической процессуальности явно не «вписывался» как
в изменившуюся реальность, так и не мог, с учетом
возросшего количества исторической информации, дать цельную,
непротиворечивую картину исторического прошлого.
Образовавшийся идеологический «вакуум», несмотря на
все усилия, так и не удалось полноценно компенсировать.
Поиски устойчивых национальных идеологем, приемлемых
398

для достаточно широкого общественного спектра
(«формулирование национальной идеи» и т. д.) не дали ощутимого
результата. В этих условиях «теория заговора» не могла не
получить устойчивую базу для своего существования и
развития. Бытование «теории заговора» в постсоветском
социокультурном пространстве не ограничилось лишь
политической сферой, но сопровождается, как мы увидим,
формированием мощного социокультурного пласта,
напрямую связанного с конспирологическим дискурсом.
В первую очередь нам следует выделить случаи
концептуального осмысления некоторых важных идеологических
элементов советской действительности, получивших новое
конспирологическое осмысление уже в настоящий период.
Как мы уже заметили в начале нашей работы,
активизируется стремление к переосмыслению истоков и причин
драматических событий конца 1930-х гг. Масштабные
репрессии, многочисленные политические судебные процессы
в отношении высшего партийного и военного руководства
СССР, ставшие в период демократизации наиболее ярким
доказательством «преступности сталинского режима»,
сегодня рассматриваются уже с несколько иных позиций.
Постепенно восприятие участников указанных процессов
смещается с определения «невинные жертвы сталинских
репрессий» на попытку объективистского анализа.
Наибольший интерес для нас представляет эволюция взглядов
на репрессии в отношении высшего командного состава
Красной армии. Это объясняется доминированием
обвинений ряда известных советских генералов и маршалов не
просто в идейных заблуждениях, связях с внутрипартийной
оппозицией, но именно в военном заговоре.
В обозначенном явлении можно выделить два наиболее
авторитетных подхода. Представители первого подхода
категорически отвергают фактографические и
идеологические стороны инкриминируемых подсудимым действий.
Указываются очевидно абсурдные, логически
несостоятельные пункты обвинений, применение к подсудимым
399

внесудебных мер воздействий. «Террор привел к
дезорганизации партийной системы управления страной. НКВД
господствовал над партийно-государственной структурой.
Из арестованных партийных и военных деятелей
выбивались показания, которые можно было огласить на новом
процессе», — пишет современный российский
исследователь639. В то же время объектом исследования становится
реконструкция реальной, объективной, многофакторной
картины весьма непростого состояния страны, свободной
от любых идеологических рамок.
В ходе анализа выявляются предпосылки и последствия
как экономико-социальных изменений, происходивших в
СССР, так и противостояния между определенными
политическими группировками внутри советского руководства
и армии, сложное взаимодействие которых во многом и
объясняет размах и направленность репрессий. К примеру,
получившая широкое распространение кампания по борьбе
с «вредителями», их массовые поиски и «обнаружения»,
находит свое объяснение в ряде моментов. К ним относятся
и чрезмерные темпы индустриализации, гонка за
показателями, при которых страдает в первую очередь качество
изготовляемой продукции. Кроме этого не следует забывать
о последствиях коллективизации, когда городское население
стремительно пополняется непрофессиональной рабочей
силой, в основном направляемой в промышленную сферу.
В свою очередь это приводит к быстрому износу или порче
оборудования, росту числа производственных аварий и т. д.
Видный советский дипломат А. Бармин приводит пример,
когда производство шарикоподшипников в масштабах всей
страны оказалось под угрозой из-за несоблюдения
технологии: пыль от цементных полов в цехах стала причиной
порчи дорогих станков. «Кругом шла героическая борьба за
качество продукции. Большая часть продукции шла в брак,
как не отвечающая стандартам. На заводе непрерывно
проводились расследования, искали саботажников»640. Таким
образом, помимо «злой воли» партийного руководства в раз-
400

вязывании кампании по борьбе с вредительством, налицо
и ситуация внешне объективного соответствия характера
кампании ее причинам.
Касаясь непосредственно проблемы «военного
заговора» исследователи особо подчеркивают неоднородность
военной элиты Красной армии, разнонаправленность ее
интересов в преддверии неизбежной войны. Радикальное
усиление технической составляющей будущего конфликта
диктовало одновременно и необходимость технической
модернизации армии, и выдвижение новой генерации
высшего командного состава, свободного от стереотипов,
выработанных в ходе гражданской войны. Освобождение от
подобного рода стереотипов не могло не сопровождаться
еще большим размежеванием и противоборством внутри
военной элиты. Поэтому, хотя и в достаточно осторожных
формулировках, но все же признается наличие той или
иной формы военного заговора, сложившегося к середине
1930-х гг. «Возникновение «генеральских группировок»,
в которых неофициально, скрыто от политического и
военного руководства СССР обсуждались проекты нового
этапа модернизации оборонной системы, обусловливая
его настоятельной необходимостью смены высшего
военного руководства и фактического включения «генералов»
в высшее властное звено, вполне, особенно в ментально-
политическом контексте тех лет, можно квалифицировать
как «военный заговор»641.
Таким образом, происходит реабилитация самой идеи
«заговора» с последующим снятием негативной
коннотации. Это приводит к возникновению второго подхода к
обозначенной теме. Его представители, следуя в основном
логике обвинительных заключений 1930-х гг., в то же
время используют материалы, приведенные исследователями
первого направления. Участие того или иного лица в
заговоре подкрепляется, как правило, не только аргументацией,
следующей из современного прочтения проблемы (введение
ранее неизвестных архивных данных, использование ино-
401

странных источников), но и актуализацией, своего рода
«реанимацией» материалов самих политических процессов,
с которых снимается тем самым обвинение в
фальсификации. Так, предваряя публикацию протоколов допросов
комдива Д. А. Шмидта, авторы работы «Двойной заговор.
Тайны сталинских репрессий» отмечают следующее: «Перед
вами — подлинные протоколы из реального следственного
дела одного из фигурантов «заговора военных». Так это
выглядело на самом деле — это бесконечные допросы,
очные ставки, постоянно меняющиеся доказательства...
При этом говорить о «недозволенных» методах особо не
приходится — поскольку нет доказательств того, что они
в это время в органах применялись»642. И уже в качестве
окончательного вердикта по отношению всего
«процесса военных» говорится: «У нас нет никаких причин
сомневаться в материалах следствия — по крайней мере
в основных материалах»643. При этом сторонники этого
подхода используют факты массовых репрессий, которые
затрагивали людей, явно непричастных к «военному
заговору», в качестве дополнительного аргумента в пользу
существования разветвленного заговора: «Противники
Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел,
старались выиграть время, затормозить следствие, увести
из-под удара своих и подставить «чужих», создать путем
чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого
страха и паники в стране, чтобы их влиятельные
сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться
для военного переворота»644. Если учесть, что в качестве
обоснования наличия заговора используются положения,
выдвинутые первой группой исследователей, то позиция
«чистых» конспирологов приобретает черты научности и
объективности в глазах читателей.
Возникает вопрос: насколько «теория заговора» в
современном российском социокультурном пространстве
соотносима с теми или иными формами псевдонаучных,
паранаучных концепций, направлений и т. д.? Обратимся
402

к такому варианту современной конспирологии, как «новая
хронология», которая получила в последнее десятилетие
широкую известность в российском обществе. О весомой
роли «новой хронологии» свидетельствуют следующие
слова С. О. Шмидта: «Таким образом «феномен Фоменко» в
плане развития общественного сознания можно признать
фактурой, т. е. своеобразием техники выражения
отечественного менталитета. Причем именно постсоветского
периода и показательной для определенной
социокультурной среды»645. Среди своих предшественников
сторонники данного направления называют множество имен, как
практически неизвестных широкому кругу читателей, так
и достаточно весомых. Это и иезуитский археолог XVIII в.
Гардуин, и немецкий филолог начала прошлого века
Балдауф, и английский историк Джонсон. Безусловным
украшением, придающим блеск респектабельности всему
генеалогическому древу «новой хронологии», все же следует
считать И. Ньютона646. Но генетически «новая хронология»
восходит к работам видного народовольца Н. А. Морозова,
просидевшего в одиночной камере Петербургской крепости
и Шлиссельбурге 25 лет. За время своего заключения
Морозовым создается концепция истории, пересматривающая
все основные события древней и средневековой истории в
сторону сокращения ее хронологических рамок.
Суть концепции состояла в том, что древняя и
средневековая история была создана, «сфальсифицирована» в
XII-XIV вв. В реальности на каждую эпоху «доисторической
культуры» отводится примерно по веку. Поэтому I в. н. э.
есть в действительности каменный век, II в. н. э. —
бронзовый, а III в. н. э. — железный, являющийся одновременно
началом латино-эллино-сирийско-египетской империи.
Опубликованные после выхода из заключения работы
«Откровения в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914)
не стали сенсацией, вызвав лишь умеренно-оживленную
дискуссию среди профессиональных астрономов и
математиков. Также малозаметным событием, но уже в первое
403

десятилетие советской власти явился выход многотомной
работы «Христос» (т. I—VII, 1924-1932). Сама личность
Морозова — легендарного народовольца в известной мере
объясняла и извиняла в глазах современников определенную
эпатажность его концепции. С одной стороны признавалось
значение борьбы с традиционной историографией.
Психологически теория Морозова была «созвучна»
умонастроениям новой эпохи, когда вся предшествующая история и
культура трактовалась как не более чем «прелюдия», этап
протоистории, не имеющий высокой ценности. С другой
стороны, явный экстремизм морозовского подхода
объясняли теми же 25 годами одиночного заключения, что
служило еще одним свидетельством кровавости
самодержавного режима.
«Второе рождение» «новой хронологии» происходит
на рубеже 1970-1980 гг. Тогда группа авторитетных
математиков во главе с А. Т. Фоменко и M. М. Постниковым,
опираясь на метод статистического анализа, попыталась
одновременно как реанимировать концепцию Морозова,
так и существенно раздвинуть ее границы, проводя
ревизию истории человечества уже с III тыс. до н. э. Помимо
собственно математических методов исследователи активно
использовали данные философии, филологии, геологии,
археологии, архитектуры, эпиграфики, нумизматики,
палеографии. Авторам удалось опубликовать ряд статей, в
которых они формулировали и популяризировали свою
теорию647. Главными доказательствами верности «новой
хронологии» выступают следующие положения. Основа их
метода есть данные астрономии, служащие для объективной
датировки того или иного исторического события.
Объективная астрономическая историческая идентификация
состоит в том, что из того или иного древнего текста
извлекаются упоминания о затмениях Луны и Солнца. Затем
«на основе астрономических таблиц чисто механически
выписываются даты всех затмений с этими
характеристиками», что позволяет выделить «астрономический субстрат
404

проблемы и препятствует прикрытию авторитетом
астрономии шатких построений историков»648.
Для нас интересно, как в то время объясняли причины
столь существенного хронологического сдвига сами творцы
теории. Насколько в контексте «новой хронологии»
присутствовали, пусть и в имманентном виде, конспирологические
подтексты? Авторы «новой хронологии» определяют
причины хронологического казуса объективными факторами.
Прежде всего указывается на источниковедческий фактор.
Подавляющее большинство исторических сведений о
древних эпохах дошло до нас в передаче или, по крайней
мере, в интерпретации средневековых хронистов, бывших
монахами. Это в свою очередь приводит к ряду следствий.
Монашество средневековой Европы отличалось тотальной
безграмотностью, незнанием классической латыни,
игнорировались или «перетолковывались» сочинения атеистически
настроенных авторов. По мнению основателей «новой
хронологии», античная история оказалась недоступной
адекватному пониманию, что, к сожалению, стало традицией и
для нашего времени. Из сказанного становится ясно, что
«новая хронология» в те годы представляла собой не кон-
спирологический дискурс, а один из вариантов лженауки со
всеми сопутствующими признаками. Это в первую очередь
касается стремления опровергнуть устоявшиеся «догмы»,
пренебрежения к тем фактам, которые противоречат, «не
стыкуются» с авторской моделью и т. д.
Советская официальная историческая наука, кроме
упреков собственно научного плана, инкриминировала
сторонникам «новой хронологии» отсутствие классового
подхода в понимании истории: «M. М. Постников,
рассуждая об исключительности античного общества, абсолютно
игнорирует его экономику, социальные отношения,
классовую борьбу, без чего невозможно понимание процессов,
проходивших в недрах этого общества. Он, видимо,
незнаком с работами советских историков, много сделавших для
исследования рабовладельческих отношений в античном
405

мире, археологов, открытия которых способствуют
пониманию производственных отношений того времени»649.
Третье и последнее на сегодняшний момент
возрождение «новой хронологии» происходит уже в реалиях
современной России. Книги Фоменко и его последователей
издаются крупными для наших дней тиражами, общая
библиография содержит несколько десятков названий. Из
явления околонаучного андеграунда «новая хронология»
переходит в разряд феноменов уже массового сознания.
Почитателями и пропагандистами ее стали такие несхожие
личности, как Г. Каспаров и А. Бушков, публично
выступающие в защиту «подлинной истории». Но самая интересная
трансформация в контексте исследуемой проблематики
связана с действительно «новым» объяснением причин
хронологического смещения.
Обратимся к явно конспирологической интерпретации
отечественной истории с позиций «новой хронологии».
Ее основные события, даты, представители становятся
объектом грандиозного заговора. Первым смелым шагом
становится аннигиляция периода татаро-монгольского
ига. Авторы заявляют, что «Орда была не иностранным
образованием, захватившим Русь извне, а просто восточно-
русским регулярным войском, входившим неотъемлемой
составной частью в древнерусское государство»650. Теперь
столицей Орды объявляется кубанская станица Ханская,
Батый оборачивается Батькой, что, естественно, упраздняет
Куликовскую битву, и т. д. Заложив краеугольный камень
своей концепции, авторы уже тотально пересматривают,
деконструируют традиционную, «романовскую», как они
ее называют, версию истории России. Согласно их версии,
романовская династия осознанно фальсифицирует
исторические данные, уничтожая, переписывая или подделывая
документы: «Придя к власти, Романовы постарались
максимально «заштукатурить» древнюю русскую историю.
Поэтому историки эпохи Романовых (имея на то явные или
неявные указания) старались «глубоко не копать» — это было
406

опасно»651. Все древнерусские летописи, начиная с «Повести
временных лет», являясь, как мы уже отметили, продуктом
фальсификации, создавая заведомо ложный исторический
образ, преследуют единственную цель — доказать
легитимность притязаний романовской династии на престол.
Подлинная же история есть борьба, гражданская война между
Московским царством и Ордой, куда входила Южная Русь
и Средняя Волга. Ордынская династия, представленная
князьями Черкесскими, в жестокой, братоубийственной
войне, включающей в себя восстание Разина, терпит
поражение, обрекая себя тем самым на историческое небытие.
Уже на данном этапе можно сделать вывод, что «новая
хронология» из лженауки превращается в научно
закамуфлированный идеологический продукт. Совершенно не
трудно заметить, что все частные открытия «новой хронологии»
(трансформация Батыя в Батьку), «исправления»
генеалогического древа княжеских и царских династий, базируются
на идеологическом посыле евразийства. Напомним, что
рождение евразийства является интеллектуальной реакций
на революционные и послереволюционные катаклизмы
российского общества. Представители данного течения,
осознавая полную бесперспективность Белого движения,
попытались найти объективные (незаретушированные
личными симпатиями, обидами) причины победы
большевизма, которые бы одновременно давали возможность
сохранения, а самое главное, развития исторической России.
Как известно, евразийцы в своем поиске приходят к
бинарной схеме: Россия — Европа, противопоставляя эти два
мира. Так, Н. Трубецкой, используя понятийный аппарат
Данилевского, декларирует неизбежность противостояния
романо-германскому (европейскому) миру в достаточно
воинственном духе: «Европеизация является безусловным
злом для всякого неромано-германского народа... С этим
злом можно, а следовательно, нужно бороться всеми
силами»652. Тот факт, что евразийцы активно используют
положения тех или иных естественных наук для обоснования
407

своей концепции, отнюдь не делает их выкладки
научными, ибо в них господствует прежде всего идеологическая
установка, под которую авторы «подбирают» те или иные
эмпирические данные. Здесь необходимо заметить, что и
«новая хронология» всячески подчеркивает научность своих
построений, оперируя научной терминологией, различного
рода схемами, диаграммами, обильно оснащая свои тексты
справками, ссылками и т. д.
Необходимо и правомочно также обоснование
параллели между социокультурными и политическими реалиями
эпохи рождения евразийства и временем ренессанса «теории
заговора» в России. И двадцатые, и девяностые годы XX в.
объединяет опять-таки кризис идеологии, последствия
которого традиционно тяжело переживаются российским
обществом. Но если кризис двадцатых годов был в какой-то
степени, пусть и не полностью, преодолен, то современная
тревожная ситуация не только далека от разрешения, но и
проявляет тенденцию к дальнейшему усугублению. Поэтому
трансформация «новой хронологии» в одну из
разновидностей «теории заговора» представляется закономерной и
неизбежной.
Уже в ответ на критические отзывы в адрес «новой
хронологии» со стороны академических кругов выходит
сборник статей с говорящим названием «Заговор против русской
истории (факты, загадки, версии)», авторы которого
открыто декларируют следующие положения: «Мы не претендуем
на то, чтобы наши заметки расценивались как научный труд.
Поэтому вы не обнаружите здесь строгих научных
формулировок, ссылок на конкретные страницы цитируемых книг и
так далее. Наша цель скромнее: рассказать читателям о том,
как, когда и кем мог быть организован заговор против
русской истории. Заговор, ставивший своей целью принизить
великое прошлое нашего Отечества, извратить роль наших
предков в мировой истории»653. Концептуальное ядро
сборника практически полностью отражает тезис Носовского
и Фоменко о фальсифицировании отечественной истории
408

династией Романовых. Действительно, не утруждая себя
обращением к научным источникам, авторы на основе «новой
хронологии» создают один из вариантов «теории заговора».
Если у Фоменко и Носовского Романовы лишь инстру-
менталистски используют хронологические смещения для
утверждения своего господства в России, то авторы книги
делают упор на изначально конспирологическии характер
самой династии российских царей. Объяснение этому
находится в нерусском происхождении рода Романовых,
основатель которого Андрей Иванович Кобыла являлся
выходцем из Пруссии. Из данного посыла следует
неизбежный вывод: «Не случайно поэтому, что, волею судьбы
оказавшись сначала около, а затем и на российском троне,
первые Романовы стали активными проводниками
пронемецкой, прозападной политики»654.
Размах фальсификаций в русской истории можно
оценить лишь по одному из многих приведенных примеров.
Авторы обращают внимание на реконструкцию Успенского
и Архангельского соборов во времена правления Алексея
Михайловича, в ходе которой оказались утраченными
фрески, выполненные Дионисием в 1513-1515 гг. Причиной
сего выступает содержание фресок, о которых мы узнаем
из частично сохранившихся росписей Благовещенского
собора. На этих фрагментах присутствует изображение
родословного древа Христа, включающего: Дмитрия Донского,
Василия Дмитриевича, Ивана III, Василия III, Платона,
Плутарха, Аристотеля, Вергилия, Зенона, Фукидида.
Интересным примером конспирологической
трактовки «новой хронологии» служит работа И. В. Давиденко
«Ложные маяки истории», в которой предлагается
глобальный пересмотр уже мировой истории. Ревизия истории
проводится с позиции анализа технического прогресса
человечества, который является полноценным, зримым и
объективным источником знаний о прошлом в отличие от
традиционных письменных источников. «Бумага
оказывается ненадежным носителем исторической информации.
409

А на какой бумаге, какого времени изготовления написано
было «Слово о полку Игореве»? Эти бумаги уж явно
хранились не в шкатулке из нержавеющей стали»655. Среди
многочисленных доводов в пользу «новой хронологии»
автор особо выделяет тезис о невозможности
использования железа и других металлов на ранних стадиях развития
человечества. «Железным инструментам не более 600 лет.
Для их изготовления необходимо полосовое железо, которое
кузнец или слесарь-инструментальщик нагревает в горне,
кует, обрубает, пробивает, насекает, склепывает, затачивает,
если нужно — закаливает»656. Подобные со вкусом
перечисленные операции немыслимы вне рамок высокоразвитой
цивилизации, обладающей комплексными практическими
и теоретическими знаниями. Таким образом «век железа»
смещается к эпохе Средневековья, когда и был изобретен
полноценный горн, автоматически корректируя мировую
хронологическую шкалу.
Проблема возникает при обращении к данным
археологии, демонстрирующим несколько иные результаты. Чем
можно объяснить наличие большего числа металлических
орудий, найденных на большой территории учеными
разными эпох и народов? Автор отказывается признавать
это результатом добровольного заблуждения, ссылаясь на
самоочевидность и доступность его построений
широкому кругу профессионалов и просто образованных людей.
История теперь рассматривается как процесс перманентной
целенаправленной фальсификации. С подобных позиций
исторические события приобретают особое «конспирологи-
ческое» измерение. Так, египетская экспедиция Наполеона
1798—1799 гг. имела под собой иную, отличную от
общепринятой, подоплеку. «Пятнадцать месяцев для
энергичного генерала в Египте — срок немалый, территория под
контролем французов не так уж велика, развлечений особых
нет. Тем более что 175 ученых для чего-то
прикомандированы к экспедиции. Не для забавы привезены десятки ящиков
самых современных инструментов»657. Итак, с помощью
410

175 ученых возникла гробница Тутанхамона, наполненная
артефактами, не имеющими никакого отношения к
древнеегипетской цивилизации.
Как известно, при Российской академии наук работает
комиссия по борьбе с лженаукой; инициирование, создание
подобной структуры не в последнюю очередь объясняется
широкой популярностью работ Фоменко, Носовского и
их сторонников. Но в силу обрисованных нами причин
социального, политического, культурного порядка «новая
хронология» перерастает узкие рамки лженауки, становясь
частью общественного сознания, в борьбе с которым
комиссия, даже созданная РАН, вряд ли добьется эффективных
результатов.
Наряду с «новой хронологией» в последнее время
получают распространение концепции «праславянской
цивилизации», удлиняющие историю славянского этноса
на несколько тысячелетий. Славяне (русы) вследствие
этого объявляются самым древним народом Земли. Как и
пропагандисты «новой хронологии», сторонники
«праславянской цивилизации» в своих построениях опираются на
систему рациональных доводов. Например, Г. С. Гриневич
в работе «Праславянская письменность: результаты
дешифровки» подтверждает тезис о древности славянского этноса
ссылкой на данные лингвистического анализа. Результатом
анализа становится утверждение, что праславянский язык
является первым письменным языком человечества. Его
следы отыскиваются в самых известных древних
письменных источниках: от Фестского диска, критских текстов до
этрусских, протоиндийских памятников.
Профессиональные историки, критикуя подобные открытия, указывают
на ненаучный характер построений, их заданность,
приводящую к подтасовкам и передергиваниям. «Придумывание
«праславянских» переводов требует коверкания смысла, и в
результате вместо ясно читаемых на этрусском зеркале имен
изображенных на нем мифологических персонажей Атланта
и Мелеагра возникает надуманная абракадабра: «Теперь,
4M

надежда вчерашняя. Давит воздухом все немилосерднее.
Аура приносит себя в жертву»658.
Действительно, если рассматривать методику
исследования фактических данных, то невозможно не заметить, что
исходным пунктом рассуждений становится
формулирование некоторого установочного положения, не
подкрепляемое эмпирическими данными, резко контрастирующего
с точкой зрения официальной науки. Но в дальнейшем
цепь рассуждений приобретает логически безупречный вид,
внешне соответствуя всем канонам научных текстов.
Продемонстрируем это на примере работы А. А. Абрашкина
«Предки русских в древнем мире», логическая структура
которой отражает особенности подобного рода сочинений.
Автор, в частности, пытается выявить генезис такого
известного сказочного и мифологического персонажа, как
Баба-яга. Согласно взгляду А. А. Абрашкина, научный
анализ должен строиться на следующих началах: «выделении
схожих черт в образах богинь и доказательстве
этимологической близости их имен»659. Слово «Яга» объявляется
соотносимым с понятиями «шума», «гама», метко подмечается,
что звукоподражание «га» ассоциируется с гусиным криком,
смехом «ха-ха-ха» мы поминаем Великую Богиню Бабу-
ягу. Наконец, призывное междометие «гей», безусловно,
приводит нас к имени древнегреческой богини Геи. Уже
из последнего следует тот факт, что весь пантеон
древнегреческих богов обязан своему существованию ариям,
родиной которых объявляется Русская равнина, являющаяся
в V—VI тыс. до н. э. очагом возникновения трипольской
археологической культуры. Подобные заявления
сопровождаются сведениями и ссылками, истинность которых не
вызывает ни малейшего сомнения: «Вавилон — город на
Евфрате, был столицей Древнего и Нового Вавилонского
царств»660 и т. д.
На первый взгляд, концептуальное ядро «праславян-
ской цивилизации» является модификацией паранауки и
напрямую не соотносится с «теорией заговора». Но отсут-
412

ствие конспирологического аспекта в содержании теории
компенсируется конспирологической формой бытования
самой теории «праславянской цивилизации». Ярким
подтверждением тому служит развернувшаяся дискуссия
вокруг «Велесовой книги», которая была объявлена
уникальным, единственным памятником истории русичей одними
и фальшивкой другими. Конспирологический характер
носит уже само обнаружение «Книги...», произошедшее в
1920-е гг. Эмигрантский историк-любитель Ю. П. Миро-
любов, живший в Бельгии, знакомится с Ф. А. Изенбеком,
бывшим полковником Белой армии. В студии Изенбека,
занимавшегося разрисовыванием ткани, Миролюбову
демонстрируют доски, покрытые загадочными письменами.
По словам полковника, доски попали ему в руки во время
гражданской войны в России, они были случайно найдены в
одном разоренном дворянском имении князей Задонских в
Великом Бурлуке Харьковской губернии. Более пятнадцати
лет уходит у Миролюбова на переписывание и
дешифровку текста, так как Изенбек запретил выносить доски за
пределы ателье. После смерти Изенбека в 1941 г. следы
таинственных дощечек теряются. Публикации фрагментов
«Велесовой книги» предпринимаются только после Второй
мировой войны, в 1957 г., в выходящем в Сан-Франциско
ротапринтном журнале «Жар-птица». Полностью текст
издается уже после смерти Миролюбова другим
непрофессиональным историком, С. Лесным (Парамоновым) в 1966 г.
Таким образом, по-своему справедливы слова А. И. Асова,
ведущего российского велесоведа: «История спасения
«Книги Велеса» необычна, и многое в ней приходится объяснять
редким и счастливым стечением обстоятельств»661.
Современный исследователь И. Н. Данилевский
выдвигает весьма остроумную версию происхождения
истории открытия «Велесовой книги». Он обращает внимание
на схожее описание в повести Д. Лондона «Сердца трех»
ситуации, когда главным героям старый индеец передает
«клубок бечевок, завязанных в узлы», оказавшийся узел-
413

ковым письмом древних майя. Указывая на очевидные
совпадения, Данилевский делает вывод: «Судя по всему,
это не случайно. Ю. П. Миролюбов просто хорошо знал
творчество Джека Лондона. И когда фантазия ему
отказала, использовал готовые образы»662. Предположение
Данилевского, при всей его отмеченной оригинальности, не
представляется нам абсолютно верным. Указанный эпизод
из повести Д. Лондона является типическим, можно даже
сказать, шаблонным, для приключенческой литературы.
Сошлемся хотя бы на романы Р. Хаггарда, Л. Буссенара
или рассмотренного нами в главе о конспирологической
литературе Л. Жаколио и многих других авторов. Кроме
того, предложенное объяснение предполагает наличие
некоторого элемента литературной игры, свойственной
или ушедшей эпохе Серебряного века, или наступающему
веку постмодернизма. Но, как нам известно, Миролюбов,
несмотря на то что был непрофессиональным историком,
крайне серьезно относился к своим разысканиям.
Показательно, что интерес к русской праистории у Миролюбова
был обусловлен его поэтическими опытами. По просьбе
брата Николая, погибшего в годы гражданской войны,
Миролюбов собирал материалы для исторической поэмы
«Песнь о Святославе Хоробре, князе Киевском», которая
представляла собой поэтическую метафору с достаточно
прозрачными иносказательными образами. Поэтому, если
он и сознательно совершает подлог, создав «Велесову
книгу», то опирается на иной образец, чем тривиальные ходы
развлекательной литературы.
На наш взгляд, более адекватным вариантом
идентификации истории происхождения «Велесовой книги» служит
конспирологическая модель, наиболее ярко проявившаяся
на отечественной социокультурной почве. Мы имеем в виду
прежде всего историю появления одного из самых знаковых
текстов «теории заговора» — «Протоколов сионских
мудрецов». Следует заметить, что существует несколько основных
моделей происхождения «Протоколов...», изложенных с
414

теми или иными отклонениями как отечественными, так
и зарубежными конспирологическими авторами. Следует
подчеркнуть, что в нашем анализе мы обращаемся не к
научным источникам, посвященным возникновению
«Протоколов сионских мудрецов», а именно к представлениям
об этом в отечественной конспирологической мысли.
Итак, в первую очередь нас интересует история
знакомства широкой публики с текстами «Протоколов...».
Согласно большинству версий, «Протоколы..», получившие
известность после публикации их С. Нилусом в приложении
к своей работе «Великое в малом» в 1905 г., имели
хождение и до этого момента в рукописных и гектографических
вариантах. «Первый публикатор «Сионских протоколов» —
Ф. П. Степанов — в 1895-1897 гг. не сделал никакого
предисловия к изданию, и только спустя 30 лет оставил
письменное свидетельство, что получил их от чернского
уездного предводителя дворянства А. Н. Сухотина.
Последний же взял их у одной знакомой дамы (фамилию он
не назвал), проживавшей в Париже, которая в свою очередь
нашла их у своего приятеля, кажется из евреев, тайно
перевела и привезла в Россию»663. Уже здесь явственна параллель:
оба источника до своего официального обнародования были
знакомы узкому кругу избранных664, что придает работам
некоторую таинственность и указывает на необычный
источник их возникновения.
Если говорить о текстологической проблеме, обратим
внимание на наличие такого момента, как описание
репродукции текста. Как говорилось выше, Миролюбов особо
подчеркивал тот факт, что «Велесова книга» копировалась
им в течение пятнадцати лет. В истории появления
«Протоколов. ..» присутствует аналогичная деталь. «В Югославии,
в Баня Лука, знакомая графа И. С. Ланского Маньковская
сообщила ему, что ее кузина Лотина рассказывала ей в
Футоге (Югославия)... что в 1896-м (или 1897-м) она
видела в имении Алексея Николаевича Сухотина «Медведки»
Тульской губ., как сестра Сухотина, Варвара Николаевна, в
415

беседке в саду переписывала рукопись «Сионских
протоколов», написанную зелеными чернилами»665.
В дальнейшем следы рукописи теряются на долгое
время и всплывают уже в советское время в связи с бернским
процессом середины 1930-х гг. В 1933 г. еврейская община
Берна подает в суд на швейцарских распространителей
«Протоколов», обвиняя их в торговле «непристойной
литературой». Целью иска было не просто доказательство
«непристойности» текста, но и куда более масштабная
задача— признание «Протоколов...» фальшивыми, продуктом
провокации «царской охранки». В качестве организатора
«написания» исходного текста был назван П. И. Рачков-
ский — руководитель заграничной агентуры Департамента
полиции. Эксперты со стороны истцов сделали запрос в
Ленинскую публичную библиотеку, откуда пришло
подтверждение о наличии в отделе редких изданий рукописи
под названием «Древние и современные протоколы
собрания сионских мудрецов». Подтверждением тому служили
пересланные пять фотокопий, представляющие снимок
титульного листа рукописи и его первых страниц. Через
Австрийскую национальную библиотеку с аналогичной
просьбой предоставить фотокопию рукописи обратился
Йонак фон Фрейенвальд — эксперт стороны ответчиков.
«В письме от 16 марта 1937 года Библиотека им. Ленина
сообщила национальной библиотеке, что названное
издание в ее фондах отсутствует, и в связи с этим никакая иная
информация по этому вопросу не может быть
представлена»666. Эта деталь дала возможность впоследствии адвокату
ответчиков Руфу поставить под сомнение подлинность
предоставленных стороной обвинения документов.
Таким образом, мы можем зафиксировать еще одну
параллель между бытованиями двух текстов. Как в случае
с «Велесовой книгой», так и при обращении к «Протоколам
сионских мудрецов» утраченными оказываются источники
текста. Так, от «Велесовой книги» сохранился лишь
«фотостат» одной из дощечек, присланный С. Лесным в 1960 г.
416

в Советский славянский комитет АН СССР. Исследование
«фотостата» оказалось затруднено тем, что
сфотографирована была не сама дощечка, а ее рисунок. Таким образом,
ученые столкнулись с отсутствием даже аутентичной
копии материала. В отношении «Протоколов...»
наблюдается схожая ситуация. Недоступным оказывается первое
гектографическое издание, анализ которого, безусловно,
прояснил бы происхождение самой рукописи. Причем и
в том и в другом случае находятся объяснения, вполне
укладывающиеся в конспирологическую схему. «Версию
Степанова, в частности, подтверждает существование
гектографированного издания 1895 года, хранившегося еще в
начале 30-х годов в Государственной библиотеке СССР им.
В. И. Ленина. В 60-х годах при проверке фондов
библиотеки этого экземпляра не оказалось, он таинственно
исчез»667. Закономерным представляется, что факт отсутствия
первоначального варианта текста для конспирологического
сознания служит доказательством его истинности. Даже
исследователи, критически настроенные по отношению к
«теории заговора», вынуждены признать объективную сопо-
ложенность между историей текста и его конспирологиче-
ской интерпретацией. М. Хагермейстер в следующих словах
подводит итог всем попыткам отыскать первоначальный
вариант «Протоколов...», а следовательно, и возможности
определения его автора: «Мы можем быть уверены лишь
в том, что это издание существовало, по крайней мере, до
процесса в Берне, и что оно не является мистификацией. Но
главный вопрос — кем, когда и с какой целью был создан
этот текст — остается открытым»668.
Наконец, важны приемы полемики сторонников
подлинности документов. Даже самые отрицательные,
неблагоприятные, но научно обоснованные мнения тех или
иных экспертов по поводу подлинности «Велесовой книги»
или «Протоколов...», с их точки зрения, свидетельствуют
о противоположном, становясь положительными
доказательствами. Так, после получения материалов С. Лесного
417

была проведена тщательная палеографическая экспертиза.
Мнение одного из авторитетнейших специалистов в данной
области — Л. П. Жуковской было однозначным: «Велесова
книга» является не древнейшим письменным памятником,
но фальсификацией, хотя и интересно выполненной669.
В частности отмечалось, что начертание письменных знаков
отдаленно напоминает систему письма деванагари,
используемую в санскритских текстах. Но несмотря на эту оговорку
вывод о фальсификации, опиравшийся на языковедческий
анализ и показавший, что в тексте сочетались славянские
языки различных эпох, был удручающе однозначен.
Сторонники «праславянской цивилизации» уже в наши
дни трактуют указанные отдельные положения работы
Жуковской как доказательства подлинности древнего
памятника, делая акцент на невозможности в условиях
коммунистической цензуры существования внеидеологической
гуманитарной науки. «Но даже и в этих обстоятельствах
Л. П. Жуковская дала понять тем, кто разбирается в
вопросе, что на самом-то деле она определила подлинность
дощечки и даже привела строгое палеографическое
доказательство этому»670. Таким образом, рациональные,
логические доводы оппонентов не игнорируются, но
переосмысливаются в рациональном же ключе.
Схожая ситуация наблюдается и в ходе полемики по
поводу подлинности «Протоколов...». Следует оговориться,
что либерально настроенная часть российского общества
отрицала подлинность «Протоколов...» с самого
первого момента их публикации. Но отрицание это носило в
основном эмоционально-аффективный характер, не
подкрепляемый объективным, научным анализом. Ситуация
коренным образом изменилась в 1920-е гг., когда после
гражданской войны в России вместе с эмигрантской волной
текст «Протоколов...» попадает на Запад. Именно в те годы
возникает критическая версия рождения «Протоколов»,
дошедшая с небольшими изменениями до наших дней. Ее
суть сводится к сопоставлению текстов «Протоколов...» с
418

«Диалогом в аду между Монтескье и Макиавелли»,
принадлежащим перу М. Жоли. М. Жоли — второстепенный
политический деятель и литератор республиканского толка
во Франции 1860-1870 гг., издает «Диалог...» в 1864 г. в
Бельгии. Текст «Диалога...» представляет собой образец
незамысловатой сатиры на «деспотический режим»
Наполеона III. На основе выявления текстологической и
семантической близости двух текстов делается вывод о
несамостоятельной природе возникновения «Протоколов...».
Вот как об этом говорит известный западный исследователь
Н. Кон: «Более 160 отрывков в «Протоколах...» — две
пятые всего текста — откровенно взяты из книги Жоли;
в девяти главах заимствования достигают более половины
текста, в некоторых до трех четвертей, а в одной (протокол
VII) — почти целиком весь текст»671.
Как это ни парадоксально, сторонники подлинности
«Протоколов...» не отрицают того, что между двумя
указанными текстами существует прямая связь, но трактуют
это с несколько иных позиций. Для них семантическая
близость текстов указывает лишь на общий источник их
происхождения: «Обвинение в плагиате подрывало
доверие к этому серьезному документу и давало основания
относиться к нему как к чему-то, не заслуживающему
внимания. А о том, что «Диалог» был таким же продуктом
иудейско-талмудической мысли, как и «Сионские
протоколы», еврейские вожди, конечно, молчали»672. Итак, на
основании проведенного анализа мы можем зафиксировать
следующие результаты. «Теория заговора» и современные
российские паранаучные проекты имеют не просто
случайным образом данные общие структурные, содержательные
параллели, но представляют собой явления, относящиеся
к единому концептуальному ядру. Содержательная же
широта его выражения свидетельствует об актуальности и
востребованности «теории заговора» не только
применительно к социально-политическим процессам, но и к иным
сферам жизни общества. Адаптация «теорией заговора» тех
419

или иных концептуальных построений изначально некон-
спирологического характера свидетельствует о том, что в
современных условиях именно придание конспирологиче-
ского статуса обеспечивает социальную востребованность,
интерес со стороны широкой аудитории.
Эмпирическим подтверждением тому служит
востребованность паранаучных проектов в конспирологии и
с содержательных позиций. Отдельные положения пара-
научных концепций становятся органическими частями
конспирологических работ. Обозначенный процесс берет
свое начало еще в советскую эпоху. Так, обратимся к уже
упомянутой выше работе В. Н. Емельянова «Десиониза-
ция». Конструируя свой вариант отечественной истории,
центральным положением которого является отрицание
христианства, трактуемого как орудие «сионизма», автор
обращается к «Велесовой книге». Именно «Велесова книга»
становится одним из первых объектов посягательств со
стороны «иудейского безродного христианства». «Нестор,
вдохновляемый иудейской безродностыо христианства, взял
на себя «во славу Христову» миссию генерального цензора
всего, что до него было создано. Вся предшествующая
проклятому 988 году история Руси была пересмотрена с
классовых позиций иудейских хозяев»673.
Результатом анализа современной конспирологической
парадигмы в России являются следующие моменты. Как
уже говорилось выше, этноцентрическая модель «теории
заговора» вытесняется на периферию конспирологиче-
ского дискурса. Ярким примером тому служит эволюция
взглядов А. Г. Дугина — представителя оккультной версии
конспирологии. Объявляя себя учеником и продолжателем
идей Р. Генона, Дугин на первом этапе своего развития
придерживался этноцентрической версии «теории заговора», в
центре которой находился оккультно толкуемый еврейский
этнос. Так, в упомянутой работе «Конспирология (наука о
заговорах, тайных обществах и оккультной войне)»
утверждалось следующее: «Генон указывал на наличие значитель-
420

ного числа иудеев среди активистов наиболее страшных и
разрушительных тенденций в современной цивилизации.
А также среди «агентов влияния» контр-инициации»674.
К подобным деятелям контр-инициации относятся
достаточно разноплановые личности. Это и представители
мистико-оккультных кругов: С. Л. Мазере, М. Теон,
А. Алфасса. Кроме этого, приводится ряд имен, известных
более широкому кругу читателей: 3. Фрейд, А. Эйнштейн,
А. Бергсон. Таким образом, несмотря на солидный мисти-
ко-оккультный антураж, мы имели дело с традиционной
версией этноцентрической «теории заговора», генетически
восходящей к конспирологической парадигме XIX в.
Затем, проделав определенную эволюцию, точнее
сказать, совершив очередной мировоззренческий скачок,
исследователь приходит к иной, более усложненной
конспирологической схеме. Согласно его новому подходу
«теорию заговора» следует применять не в рамках дихотомии:
еврейский этнос — нееврейский (русский) этнос. Отныне
«тайная война» ведется внутри самого еврейского этноса.
Дугин отказывается от понимания данного этноса в
качестве единого сплоченного социокультурного, религиозного
объединения (организация, партия, орден, лобби и т. д.),
что соответствует, как было показано выше, классической
конспирологической парадигме. Нам предлагается новый
персоналистический подход к данной проблеме. Согласно
этому подходу, выделяются два вектора развития еврейского
этноса: хасидско-традиционалистский и противостоящий
ему западно-буржуазный. Что же составляет сущность их
различия? Для первого характерны следующие
психологические черты и их исторические следствия: «Мистицизм,
религиозный фанатизм, крайний идеализм, жертвенность,
глубокое презрение к материальной стороне жизни, к
стяжательству и рационализму. Но кроме ортодоксально
религиозной среды, тот же самый психологический тип давал,
секуляризируясь, пламенных революционеров, марксистов,
коммунистов, народников»675.
421

Вслед за Я. Бромбергом, известным эмигрантским
автором евразийского толка, Дугин говорит о еврейском
восточничестве и еврейском западничестве. Для первого
характерным оказалось желание «слиться» с «большим»
(русским) народом в едином мессианском порыве. Этим
самым и объясняется непропорциональное участие евреев
в революционном движении. Уже здесь можно заметить
«переворачивание» традиционной конспирологической
схемы. Гетероэтническая активность отныне трактуется не
как знак заговорщической деятельности, направленный
на онтологический подрыв «большого» народа со стороны
малого этноса. Напротив, участие малого народа в
русских революционных партиях понимается как следствие
социокультурного притяжения малого этноса к большому
русскому социокультурному пространству. Еврейское же
западничество имеет иные политические,
религиозно-культурные источники: от маймонидского рационалистического
талмудизма до просвещенческого гуманизма. Отношения
между двумя течениями были и остаются неизбежно
враждебными, что определяет общий вывод Дугина:
«Еврейство, представляя собой этнорелигиозное единство (что,
впрочем, под вопросом), все же является сущностно
разделенным на два лагеря, на два ордена, на две общины, на
два типа, которые в определенных критических ситуациях
демонстрируют не только различие, но и фундаментальную
враждебность»676.
Итак, ядром заговора является отныне не
межэтническое противостояние, но конфликт внутри самого этноса,
являющегося в классической натуралистической
конспирологической интерпретации субъектом собственно
заговора. Образцами подобного противостояния выступают
следующие примеры. К первому относятся некоторые из
высказываний К. Маркса, в частности, приведенные из его
известной статьи «К еврейскому вопросу», из которых по
мысли автора следует, что основатель научного коммунизма
являлся представителем хасидско-традиционалистическо-
422

го направления, которому свойственны эсхатологические
настроения. Антикапитализм и антибуржуазная интенция
учения Маркса теперь объясняются не с классовых позиций,
как это было раньше, но как следствие определенной
религиозно-культурной интерпретации. Заметим, что подобный
подход трудно назвать новаторским или оригинальным.
Практически об этом же писал почти сто лет тому назад
С. Н. Булгаков в достаточно хрестоматийной работе «Карл
Маркс как религиозный тип». Хасиды волюнтаристски
сближаются с православием, полем синтеза объявляется уже
названный выше эсхатологизм, свойственный и течению
внутри иудаизма, и православию. Следующим шагом
становится анализ революции 1917 года в России. Классическая
расовая конспирологическая схема делала упор на
«переизбыток» евреев в структурах советской власти, как весомое
доказательство «еврейского заговора», тогда как Дугин,
признавая участие большого количества евреев в новой
постреволюционной социальной реальности, интерпретирует
этот факт несколько иначе. Согласно его посылу, этническое
маркирование не должно восприниматься в качестве
единственно верного подхода. Как уже отмечалось выше, синтез
еврейского и русского начал приводит к окончательному
размежеванию: западническое еврейство связывает свою
судьбу с европейской социокультурной моделью, восточно-
хасидское — с будущностью евразийского пространства.
Среди множества современных российских конспироло-
гических концепций наиболее социально ориентированной
является схема, предложенная Д. Е. Галковским.
Достаточно известный философ, автор культового «Бесконечного
тупика», он в последние годы уделяет пристальное внимание
«теории заговора». В его газетно-журнальных и сетевых
публикациях, можно сказать на глазах читателей, рождается
достаточно сложная, разветвленная конспирологическая
вселенная. Исходным посылом выступает тезис о России
как криптоколонии Англии. В отличие от классических
колоний империалистического «образца», криптоколония
423

носит принципиально иной характер. Во-первых,
население криптоколонии не подозревает о своем колониальном
статусе, считая себя жителями независимого, свободного
государства. Данное обстоятельство служит мощным
препятствием для антиколониального освобождения или хотя
бы осознания положения вещей. Во-вторых, управление
криптоколонией осуществляется не прямым
административным путем, но лабораторным, экспериментальным
созданием «туземной элиты». Даже элита обладает лишь
относительным пониманием природы своего происхождения
и предназначения. Поэтому нередкими являются ситуации
выхода элиты криптоколонии из-под контроля, включая
даже прямой конфликт с метрополией. Следовательно, с
некоторой периодичностью жизненной необходимостью
становится «перепрограммирование» и «перезагрузка»
колониальной элиты. Этими процессами и объясняются
ключевые события российской истории последних столетий.
Обратимся к частным моментам «теории заговора»
Галковского, иллюстрирующим его основной тезис —
криптоколониальность российского общества. Одним из
доказательств этого служит анализ такого вроде бы
внутреннего российского феномена, как старообрядчество.
Исследователь особо подчеркивает социально-политический
аспект раскольничества: «С точки зрения раскольников,
русский царь — это антихрист, а русские, исповедующие
официальное православие, — зловредные еретики. Еретики
номер один гораздо опаснее, чем католики, протестанты
или даже мусульмане. То есть старообрядчество — это
антирусская космополитическая секта»677. Обращается
внимание на неожиданный успех старообрядцев в финансовых и
промышленных сферах, несмотря на косность мышления и
фискальные ограничения со стороны государства. Причина
тому, согласно авторской концепции, не в бережливости,
трудолюбии или особой корпоративной организованности
старообрядческих предпринимателей, а в факторах
внешнего свойства, непосредственно указывающих на роль Англии.
424

Важная роль в этом отводится коммерческому агенту в
России фирмы «Ди Джерси и Ко» Людвигу Кнопу. В 1840-х гг.
он фактически создает «старообрядческое экономическое
чудо»: «Открыл кредитную линию малограмотным
сектантам, укомплектовал их мануфактуры самым современным
оборудованием, предоставил в распоряжение английских
техников и управленцев»678. Естественно, что это делалось
не из-за особой приязни к религиозным диссидентам или
из тонких коммерческих расчетов. Целей было несколько.
С одной стороны, присутствовало стремление подорвать
основы зарождающейся независимой российской
промышленности. Так, в 1845 г. закрылась крупная «Нарвская
мануфактурная компания», основанная отечественным
капиталом. В целом эта часть операции была успешной: Англия
получила гарантированное превосходство в финансовой и
технологической областях, контролируя посредством
старообрядцев темпы развития российской промышленности.
Куда более крупной задачей было создание «пятой колоны»
внутри российского общества. В отличие от «опереточного»,
«таинственного» масонства, выполнявшего функцию
отвлечения, «обыденные» старообрядцы обладали реальными
денежными и организационными ресурсами.
В этом контексте переосмыслению подвергается такая
известная фигура в истории России, как С. Морозов.
«Причуды» российского миллионера в духе героев М. Горького
получают логическое объяснение, если исходить из
положения его подчиненности «английскому центру». Сюда
включаются и культурные начинания, финансируемые
Морозовым: строительство МХАТа и активное участие в
жизни театра: «Станиславского и Чехова перекашивало
от рекомендаций Морозова, предлагавшего ставить
«Дачников» Горького, пьесы Скитальца, Леонида Андреева
и тому подобную «ревмакулатуру». Было ли это личной
инициативой Морозова или выполнение чьего-то
поручения? Наверное, ближе к истине второе»679. Таким образом,
английская империя внимательно следила не только за
425

финансово-промышленной стороной развития своего
конкурента, но создавала соответствующую культурную
среду, разлагающую противника изнутри. Тотальность
контроля, система многоступенчатых «подстраховок» и
предопределили, в конечном счете, печальную судьбу не
только Морозова, но и Российской империи как таковой.
Последовавшая Февральская революция свидетельствует о
плодотворности практики использования старообрядцев,
продемонстрировавших управляемость и «завязанность»
на интересах Англии: «Старообрядец Гучков был военным
министром и главой кадровой чистки русской армии.
Старообрядец Авксентьев был министром внутренних дел.
Да и сам Февральский переворот во многом был успешным
из-за отказа казаков-старообрядцев разгонять
демонстрации. Связь с казаками поддерживалась через большевика
Бонч-Бруевича»680.
Не менее показательна концепция Галковского,
касающаяся интерпретации в «теории заговора» роли евреев.
По мнению автора, бессмысленно говорить о каком-либо
даже потенциальном еврейском заговоре, если учитывать
конкретное соотношение возможностей еврейского этноса
и тех социальных систем, на которые он якобы покушался.
Соотношение это не в пользу «Сионских мудрецов». «Голая»
этничносгь всегда проигрывает сложным социальным
системам (государствам, империям), так как лишена
вариативности, «запаса прочности» при решении долговременных,
стратегических задач. Реальность же состоит в том, что
еврейский этнос нужно понимать не как субъект «теории
заговора», но в качестве его объекта. Примеры конспиро-
логического использования евреев весьма многочисленны
и не ограничены действиями лишь английской империи.
Так, в отечественной практике была проведена операция
по «созданию хазар»: «В XIX веке аппарат Российской
империи решил в утилитарных целях («разделяй и властвуй»)
выделить в быстро консолидирующемся еврействе группу
крымских евреев-караимов. Тут же инициативные ренегаты
426

из числа польско-литовских евреев записались в выдуманное
сословие и стали писать фантастические документы о будто
бы трехтысячелетней истории мирового караимства»681.
Возникновение концепции «мирового еврейского заговора»
совпадает по времени с ожесточенной борьбой европейских
государств за мировую гегемонию. В ходе этой борьбы
конспирологические схемы, акцентирующие внимание на
«еврейском заговоре», служили средством маскировки.
Возникает поразительный эффект: сама конспирология
конспирологична по своему происхождению.
Галковский обращает внимание на фигуры конспироло-
гов, разрабатывавших еврейский вектор «теории заговора»:
«Кто же такой Дуглас Рид? Кадровый сотрудник Интел-
лидженс сервис, мастер черного пиара, ведущий сотрудник
лондонской «Тайме». Специализировался на
антинацистской пропаганде. После Второй мировой войны по приказу
начальства сделал оборот на 180 градусов и занялся
разоблачением «мирового жидомасонского заговора». В полном
соответствии с приемами геббельсовской пропаганды»682.
Противодействие английским планам оказали США, что
можно проследить по американской борьбе с
«антисемитизмом», то есть пропагандисткой формой «еврейской «теории
заговора». Возвращаясь к российским реалиям, Галковский
говорит о намеренном внедрении в русское сознание
именно биологической версии конспирологии. Началом
послужила деятельность С. Нилуса, «разоблачившего» заговор
«Сионских мудрецов». Характерно, отмечает автор, что
сам Нилус благополучно продолжал жить в России и после
октября 1917 г., избежав вроде бы неотвратимой мести со
стороны победившего еврейства, в то время, когда были
приняты жесткие законы, преследующие антисемитизм.
Подобная лояльность не может объясняться иначе, чем
защитой подлинных инспираторов октябрьского переворота.
По сути, и Рид, и Нилус выполняли задание одной и той
же структуры, работая на обеспечение информационной
безопасности Англии: «Сказками о мировом цыганском за-
427

говоре отвлекали внимание от реального сверхгосударства,
контролирующего четверть мирового шара и одну треть
мировых финансовых ресурсов»683.
Но операция прикрытия, несмотря на всю
изощренность «английских мудрецов», не смогла в полной мере
выполнить все поставленные задачи, вследствие нескольких
факторов. Во-первых, качественные изменения происходят
в информационном пространстве. При одновременном
стремительном росте объема самой информации возникают
ее альтернативные каналы передачи. В этой ситуации
практически невозможно контролировать поток информации,
создавать «правильные» образы действительности. То, что
осуществлялось по технологиям XIX-XX столетий,
бессмысленно копировать в XXI в. по причине явного абсурда.
Во-вторых, сама Англия испытала и испытывает мощное
давление со стороны своей бывшей колонии — США.
Используя «родительский опыт» в информационной войне,
американцы сумели добиться разрушения колониальной
системы — одного из столпов могущества британской
империи. Сделано это было во многом благодаря мощной
информационной атаке, создавшей негативные образы
«империализма» и «колониальной эксплуатации». В-третьих,
создание государства Израиль наглядно
продемонстрировало относительность тезиса о «еврейском мировом заговоре».
Само существование еврейского государства невозможно
без американского протектората, прагматическая природа
которого не исключает и закрытие «израильского проекта».
В этом отношении судьба ближневосточного образования
по аналогии близка к его африканскому варианту в виде
Родезии, прекратившей свое существование скорее по
причинам внешним, чем внутренним: «Не нужно обладать
особыми познаниями в политологии, чтобы понять, что история
независимого Израиля может прерваться так же быстро и
так же трагично, как история парадоксального расистского
антиколониального государства на юге Африки»684. Израиль
как этническое государство обладает «ахиллесовой пятой»
428

всех этнических общностей — нацеленностью на решение
тактических задач и, как следствие, отсутствием
стратегического видения проблем. К этому добавляется высокая
вероятность стать объектом международной политики со
стороны высокоорганизованных обществ, для которых
этнические общности служат материалом в опосредованной
борьбе с иными социальными гегемонами. Итак, перед
нами конспирологическая модель, наглядно
демонстрирующая переход от натуралистического варианта «теории
заговора» к социально ориентированной. Если в случае
Дугина наблюдается эволюционный процесс, осложненный
натуралистическим источником его развития, то во втором
случае мы становимся свидетелями осознанного отказа от
биологических вариантов «теории заговора», которые сами
приобретают черты конспирологии.

Заключение
В завершение нашего исследования хотелось бы сделать
ряд предварительных выводов, касающихся как предмета
представленной работы, так и вопросов более широкого
спектра. На сегодняшний момент наблюдается ситуация
явного дефицита теоретико-методологического комплекса
идей, исследовательских направлений, то есть
онтологической составляющей всякого научного знания. Причиной
тому выступают не только социально-политические
изменения в российском обществе и отказ от понимания
марксизма в качестве абсолютного критерия истины. В этих
условиях востребованными могут стать и становятся
теории и методологии, которые стремятся к преодолению
междисциплинарной изолированности, построению или
восстановлению метатеоретического мировоззрения. Под
метатеоретическим мировоззрением мы понимаем
систему идей, подходов, которая способна была бы соединить
уровни теоретические и практические. Нужно помнить, что
привлекательность марксизма объясняется не только его
социально-политическим содержанием. Известное
разочарование в марксизме как в социальном проекте,
наступившее для многих западных интеллектуалов в 1960-е гг., не
сопровождалось отказом от марксистской методологии.
Для наступавшей эпохи постмодернизма идея
многофакторности реальности, отрицание возможности
познания социальной процессуальности выступает доминантой.
«Именно субъект-объектная корреляция заставляет новые
поколения историков заново всматриваться в прошлое и
по-новому переписывать историю в соответствии со своим
индивидуальным ее видением. В рамках постмодернизма
430

субъективизм исторического знания субъективируется.
Неизбежный субъективизм превращается в волюнтаризм,
отказ от аргументации при эвристическом выборе идей и
методик»685. В обозначенном контексте следует отметить
причину того, что корпус современных гуманитарных
концепций все-таки не смог прижиться на отечественной почве
как раз в силу его установочной дискретности. Приведем
весьма характерное суждение М. Л. Гаспарова, которого
трудно упрекнуть в научном обскурантизме: «Французских
структуралистов я просто не мог читать, настолько
переусложненными казались мне их абстракции и настолько
непрактичными — приемы разбора»686. Российская
гуманитарная мысль, как мы говорили выше, отказавшаяся
от тотального доминирования концепции исторического
материализма, а точнее, от его содержательной
составляющей, так и не сумела к настоящему времени выработать
конвенционное соглашение. Марксистская методология,
что ясно стало уже в середине прошлого века, оказывается
неприменимой к решению целого класса задач. Но
адекватной альтернативы на сегодняшний день
социально-гуманитарная наука так и не сумела найти.
Не претендуя на роль создателя некого «третьего пути»,
все же заметим, что представленная работа, помимо своей
содержательной составляющей, в определенной мере еще
и служит попыткой нахождения тех методологических
принципов, которые могут быть использованы в
социальном, гуманитарном познании. Конкретность изучения
конспирологической проблематики, нацеленность на анализ
конкретных, то есть историчных, форм социального
сознания, не замыкает исследователя в чисто эмпирическом кругу
познания, но позволяет нам выйти на решения широкого
комплекса вопросов.
«Теория заговора» обладает не спорадической
хаотической природой, она обладает внутренней закономерностью
и логикой. Являясь продуктом интеллектуального
построения, она поддается рациональному истолкованию, в то же
431

время не утрачивая связи с социальной действительностью.
Уже отмечалось, что исследователи, или вернее сказать,
критики «теории заговора» упрекают конспирологов и кон-
спирологию в популизме и даже экстремизме: «Как правило,
чем больше «теорий заговора» существует в обществе, тем
меньше в нем остается здоровой политики. Будучи
одновременно и причиной, и следствием политического
экстремизма, конспирацизм ослабляет позиции умеренных и
усиливает экстремизм»687. При более пристальном взгляде
«экстремизм» оборачивается возвращением смысла и
содержания как истории вообще, так и конкретным
политическим событиям и процессам. Известная «тупиковость»
современной политической системы выражается в
выключении субъекта из сферы политики, номинализации
личностной активности и возможности влияния на принятие
решений. Эта проблема частично признается некоторыми
критическими исследователями «теории заговора»: «Эти
дикие утверждения пользуются широкой популярностью.
Так, население, особенно в промышленно развитых
странах с высоким уровнем образования, весьма обеспокоено
потенциальной перспективой утраты своего влияния на
управление и личной индивидуальности»000.
Размывание социальной иерархии западного общества,
исторического и культурного канона требует своей
компенсации. В этом контексте «теория заговора» есть возвращение
истории через негативацию самой истории. Из области
бессодержательных, стерильных знаков (демократия —
диктатура, свобода — тоталитаризм и т. п.) история
перемещается в сферу бытия. «Экстремизм» «теории заговора»
следует толковать как ощущение разрыва между знанием об
истинном содержании истории и тем, что понимается как
его фальсификация. Нам предлагается, по сути, новый
проект социальной эпистемологии и социальной аксиологии,
в котором в известной мере совпадают способ познания и
цель познания. Опять-таки в либеральной публицистике мы
находим весьма примечательное рассуждение. Известный
432

киновед Ю. Гладильщиков в статье «Масонский Голливуд»
размышляет по поводу популярности «теории заговора» в
современном западном кинематографе. Указывается на
популярные и уже разобранные нами объяснительные схемы
(склонность к коллективной истерии, падение доверия к
традиционным социальным институтам). Но в итоге автор
приходит к необходимости онтологического толкования
конспирологии: «Если тебя дурачат, если ты пешка в
разменной игре (пусть просто пешка!), значит, ты кому-то
нужен, а жизнь имеет смысл и вовсе не является серой и
ординарной. Раз меня дурят, значит, все-таки уважают»689.
Пешка требует ясных правил и расчерченного игрового
пространства, что и означает историю. Внешне хаотические,
беспорядочные движения оборачиваются скрытым
смыслом, пусть ужасающим, приводящим к гибели «пешки»,
но смыслом. Мы можем говорить о «тоске по сложности»
как реакции современного сознания на тотальное
обессмысливание нашей жизни. Внешний избыток информации
оборачивается крайней скудностью ее содержания.
Крупный авторитет в области рекламных технологий Д. Траут
отмечает важную особенность современной жизни, ставшую
основой успеха не только рекламных кампаний: «Адольф
Гитлер практиковал позиционирование. Практикует его и
корпорация Procter&Gamble, равно как и все популярные
политики»690. Объектом для позиционирования может стать
практический любое социально-политическое явление:
люди, партии, целые социальные институты. В условиях
информационной избыточности единственным
эффективным, по мнению автора, средством воздействия на сознание
выступает намеренное упрощение содержательной стороны:
«В нашем сверхкоммуникативном обществе наилучшим
способом донесения желаемой информации до
получателей являются сверхпростые сообщения... Отбросить
все неясности, упростить, а потом, если вы хотите, чтобы
его впечатление надолго осталось в памяти потребителей,
еще раз упростить»691. Итогом «еще одного упрощения»
433

выступает фактическое обессмысливание информации,
сведение ее к броскому слогану, за которым скрывается
пустота. Естественно, что подобное насилие над сознанием
вызывает ответную реакцию со стороны самого сознания.
«Теория заговора» в этом отношении восстанавливает
«естественную сложность» мира, восполняет смысловой провал
современной нам эпохи.
Поэтому, не претендуя на лавры пророка, предположим,
что степень воздействия конспирологии на общественное
сознание в обозримом будущем с неизбежностью обречена
на возрастание. Рано или поздно в той или иной форме
данное воздействие найдет свое выражение и в социальной
практике.
Следующий вопрос, требующий концептуального
осмысления, связан с бытием «теории заговора» в
отечественном социокультурном пространстве, степенью близости
русской конспирологии с ее западной исходной моделью
и различиями меду ними. Одним из ключевых моментов
здесь становится определение времени возникновения
«теории заговора» в России. Выяснилось, что концепции
западных исследователей «теории заговора»,
привязывающие ее к определенной социально-политической среде,
не всегда срабатывают при обращении к практике. Тезис о
неизбежной сопряженности развития «теории заговора» с
«деспотическими» или тоталитарными режимами
опровергается приведенными нами примерами. Напомним о таком
ярком свидетельстве подобного, как
негативно-индифферентная реакция Николая I на попытку А. Б. Голицына
и М. Л. Магницкого сделать конспирологию фактором
внешней и внутренней политики, предпринятую в весьма
выгодной для этого ситуации. Положение не меняется и
в дальнейшем вплоть до крушения Российской империи.
Русская монархия и высший слой чиновников, как мы
показали, игнорируют «теорию заговора», видя в ней в лучшем
случае безобидную эксцентрику, некоторый вариант
политического прожектерства. В широких же общественных
434

слоях отношение к конспирологии определялось эмоциями
и политической пристрастностью. Не случайно такие
политические и культурные клише, как «ретрограды»,
«мракобесы», на которые так чутко реагировала «передовая часть
общества», стали, по существу, приговором для русской
конспирологии. Еще раз отметим важный момент — русские
конспирологи не являлись охранителями, сервильность
была чужда им. Лишь события 1917 г. и последующих
лет «реабилитировали» «теорию заговора», подтвердив в
глазах общества эмпирическую правоту ее положений. Но
парадокс заключался в том, что развитие конспирологии
по объективным причинам могло происходить только за
пределами России, в которой «теория заговора» лишилась
даже того скромного места, что было ей отведенного до
революции.
Сегодняшний несомненный подъем конспирологии
в России имеет свои явные, объективные причины как
внешнего, так и внутреннего свойства. С позиций внешних
российское общество, несомненно, «вестернизировалось»,
восприняв и адаптировав западную социокультурную
матрицу. Одним из сегментов этой матрицы и является
«теория заговора» — изобретение западного мира,
имеющее, как мы, надеюсь, показали, сложную и нелинейную
историю развития. Зададимся вопросом: возможна ли
борьба с «теорией заговора»? Ответ будет очевиден: то,
что переросло собственно концептуальные, субъективные
рамки и стало имманентным содержанием общественного
сознания, нельзя вычеркнуть волевым усилием. Напротив,
зачастую «теория заговора» демонстрирует присущее ей
активное начало, непосредственно влияющее на
масштабные социально-политические процессы. Применительно к
российской практике это ярко прослеживается на феномене
так называемых «оранжевых революций». Именно они стали
идеальной матрицей для создания развернутой конспиро-
логической модели. События в нескольких странах,
преимущественно на постсоветском пространстве, приведшие
435

к смене правящих режимов, в результате подобной
интерпретации перерастают присущие им в целом локальные
рамки. С помощью рассмотренных нами выше приемов
конспирологического конструирования действительности
смена политических режимов в весьма несхожих странах
приобрела внутреннюю связность и логику при наличии
посыла о заговоре против политического режима в России:
«Югославия, Грузия, Абхазия, Украина... Тенденция,
однако. Очевидно, что аналогичная попытка будет в
Белоруссии — в 2006-м, когда на третий срок пойдет Лукашенко.
А в 2008-м (если не раньше) наступит и очередь России —
о чем уже проговорилась в пылу своей предвыборной
борьбы Юлия Тимошенко, пообещав устроить такое же и
у нас»692. Произошедшие «оранжевые революции»
трактуются в качестве «обкатки» технологий и приемов, главным
объектом которых выступает суверенный политический
статус России. Примечательно, что «раскручивание» темы
нависшей опасности со стороны «оранжевой революции»
во всех ее вариантах — от «олигархического реванша» до
«происков Запада» — было осуществлено именно усилиями
интеллектуалов, независимо от их партийной ориентации.
Суммарный эффект их деятельности, судя по реакции и
действиям властной вертикали, оказался весьма высоким.
В первую очередь это отразилось на самом «экспертном
сообществе», которое получило ряд существенных бонусов
(организационных, медийных, финансовых).
Заметим, что приведенный пример еще раз
подтверждает правильность выдвинутой нами концепции об
интеллектуально-волюнтаристской природе «теории заговора».
При обращении к западному социокультурному опыту мы
можем проследить это на примере самого известного на
сегодняшний момент тайного общества. Речь идет о таком
серьезном конспирологическом бренде, как «Аль-Каида».
Отечественный политический журналист М. Зыгарь,
анализируя истоки современного политического и религиозного
терроризма, обозначает сущность «Аль-Каиды» именно
436

как раскрученный конспирологический бренд.
Наделенная средствами массовой информации зловещей силой,
грозная организация получает свое название от арабского
словосочетания, которое переводится как «база данных»
и в реальности обозначала досье, составленное ЦРУ на
участников войны в Афганистане, арабов-добровольцев,
воевавших против советских войск. Лишенная любого
реального наполнения «Аль-Каида» становится
«классическим» брендом, занявшим прочное место в сознании
современного обывателя. Свою статью Зыгарь заканчивает
ироничным, но вполне объективным выводом: «Аль-Каида»
избавляет власти от необходимости объяснять
происходящее гражданам, а гражданам позволяет почувствовать себя
комфортнее в сегодняшнем быстро взрывающемся мире.
Автомобили — это «Мерседес» и «Тойота», одежда — это
Карден и Гуччи, гамбургеры — это «Макдональдс», а
теракты — это «Аль-Каида». Все ясно»693.
Подобное «брендирование» оказывается весьма
действенным основанием для подготовки общественного
мнения перед вторжением сил НАТО под предводительством
США в Афганистан. Увязав напрямую террористическую
атаку 11 сентября 2001 г. с полумифической «Аль-Каидой»,
руководство США получает «карт-бланш» в борьбе с
«мировым злом». Заметим в этой связи, что негативное
восприятие аналогичной военной кампании в Ираке можно
объяснить отсутствием должного конспирологического
обоснования. Для мирового общественного мнения С.
Хусейн был «всего лишь» классическим восточным тираном,
что не соответствовало потенциальным конспирологиче-
ским ожиданиям. Без сомнения, что грамотное
использование «теории заговора» в политической практике является
мощным и эффективным орудием современной политики
и, соответственно, все чаще используется политическими
деятелями, представляющими различные идеологические
программы и движения. В то же время нельзя утверждать
о некой «злой воле», провоцирующей конспирологические
437

настроения, которые имеют вполне объективное
социокультурное основание. Интеллектуалы, выступающие как
ретрансляторы «теории заговора», тем самым пытаются
восполнить, «отыграть» некоторое социальное, статусное
поражение, история которого восходит еще к XVIII столетию.
Оперируя различными вариантами «теории заговора», по
очереди представляя их широкой публике, они смогли тем
самым презентовать себя в качестве той единственной силы
Нельзя и несколько прямолинейно и наивно этизиро-
вать конспирологию, обвиняя ее в неполиткорректности,
реакционности и прочих больших и малых грехах. Но самое
главное, конспирологию нельзя игнорировать научному
сообществу, если мы претендуем на исследование реальных
социальных процессов, а не волюнтаристски
сконструированных понятий и схем. Исследование «теории заговора»
необходимо продолжать в нескольких направлениях. С
позиций культурологических представляется плодотворной
разработка такой темы, как влияние конспирологии на
художественное кино. Перспективность подобной работы
обусловлена богатейшим эмпирическим материалом,
накопленным самым массовым видом искусства. Не менее
значительным источником для изучения выступает
Всемирная паутина, в бескрайних пространствах которой «теория
заговора» занимает мощный, постоянно увеличивающийся
сегмент.
Но все это актуально в рамках перспективы. В самом же
конце работы остается выразить надежду на то, что
прочитавшие ее обратят исследовательское внимание на проблему
«теории заговора», в актуальности которой уж точно не
приходится сомневаться. Предлагаемая работа не
является, да и не замысливалась изначально, как «окончательное
решение» проблемы «теории заговора». Напротив, автору,
как никому иному, после ее написания видны определенные
недостатки и недочеты, ее естественная неполнота, которые
тем не менее могут стать началом следующего витка
исследования. Мир конспирологии этого заслуживает.
438

Примечания
1 Соргин В. В. Российская история конца XX столетия в контексте
всеобщей истории: теоретическое осмысление // Новая и новейшая
история. 1999. № 1. С. 71.
2 Wane А. Е. The Real History of the Rosicmcians. N.-Y., 1977.
3 См. Левашов В. К Социополитическая динамика. Опыт
социологического исследования. М., 2003. С. 90.
4 Там же. С. 93.
5 Шубин А. В. Вожди и заговорщики: политическая борьба в СССР
в 1920-1930-х годах. М, 2004. С. 6.
6 Там же.
7 ФишманЛ. О двух секулярных ересях // Неприкосновенный запас.
2008. № 3. С. 196.
8 Соколов М. Синагога и Кремль // Эксперт. 2006. № 3. С. 78.
9 ЦуладзеА. Политическая мифология. М., 2003. С. 179.
10 Златое С. Резали по живому... Кто и зачем расколол Украину
надвое? // Новая газета. 2004. № 46.
11 HariJ. Conspiracy theories: a guide // New Statesman. 2002. 16.12.
12 См. Коммерсант-Власть. 2007. № 38. С. 42.
13 Немировский В. 77, Невирко Д. Д., Гришаев С. В. Социология:
Классические и постнеклассические подходы к анализу социальной
реальности. М., 2003. С. 71.
14 Козлов С. От редактора // Новое литературное обозрение. 2000.
№41. С. 5.
15 Багдасарян В. Э. «Теория заговора» в отечественной
историографии второй половины ХГХ-ХХ в. М., 1999. С. 1.
16 См. ЭнтинДж. Теории заговоров и конспиративистский
менталитет // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. 70.
17 Черняк Е. Б. Невидимые империи: Тайные общества старого и
нового времени на Западе. М., 1987. С. 5.
18 Брюханов В. А. Заговор графа Милорадовича. М., 2004. С. 398.
19 Анналы на рубеже веков: антология. М., 2002. С. 20.
20 ГумбрехтХ. У. Должны ли гуманитарные науки быть научными? //
Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре. 2004. № 3
(35). С. 52.
21 Рикер П. История и истина. СПб., 2002. С. 53.
22 Шартъе Ρ Интеллектуальная история и история ментальностей:
двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004. № 66.
С. 23.
23 ГадамерХ.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики.
М., 1988. С. 321.
439

24 Рейнольде Д. Л. Тайные общества: мифы и реальность. М., 2007.
С 291.
25 Даниленко В. И. Современный политологический словарь. М.,
2000. С. 271.
26 Исаков В. А Концепции заговора в радикальной социалистической
оппозиции. Вторая половина 1840-х — первая половина 1880-х годов.
М., 2004. С. 5.
27 См. История древнего Востока: От ранних государственных
образований до древних империй. М., 2004. С. 429-430.
28 Геродот. История. Л., 1972. С. 161.
29 Плутарх. Сравнительные жизнеописания в 2 т. М., 1994. Т. 1.
С. 252.
30 Там же. С. 254.
31 Поппер К Открытое общество и его враги. Т. 2. Время
лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы. М., 1992. С. 112-113.
32 Рогалла фон Биберштайн И. Миф о заговоре. Философы, масоны,
евреи, либералы и социалисты в роли заговорщиков. СПб., 2010. С. 17.
33 Фурсов А. И. Конспирология, капитализм и история русской власти
(введение к программе-направлению «конспирология») // Брюханов В. А.
Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 года. М., 2007. С. 7.
34 Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии.
М., 1980. С. 773.
35 Там же. С. 777.
36 Нойманн Э. Группа и выдающаяся личность / Происхождение и
развитие сознания. Киев, 1998. С. 437.
37 Там же. С. 438.
38 Гекертон Ч. У. Тайные общества всех веков и всех стран. М.,
1995. С 9.
39 Любопытно и симптоматично, что в работе Гекертона не
упомянуты тайные российские революционные общества, хотя присутствуют
такие экзотические примеры, как О-Ки-Па, Невидимки. В определенной
степени это свидетельствует об конспирологической изолированности
российского социокультурного пространства.
40 Там же. С. И.
41 Шустер Г. История тайных союзов: в 2 т. М., 1997. Т. 1. С. 5.
42 Гекертон Ч. Указ. соч. С. 24.
43 Там же. С. 6.
44 Немировский В. Г. Тайные общества и заговорщики. СПб., 2007.
С. 48.
45 Там же. С. 51.
46 Элиаде М. Тайные общества: Обряды инициации посвящения.
Киев, 2002. С. 13.
47 Шмидт С. О. Указ. соч. С. 327.
48 Элиаде М. Указ. соч. С. 329.
49 Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской,
герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической
философии. Новосибирск, 1997. С. 43.
440

50 Шустер Г. Указ. соч. С. 10.
51 Там же. С. 80.
52 Д'Алъвейдр С.-И. Археометр — ключ ко всем религиям и всем
древним языкам. М., 2004. С. 27.
53 Там же. С. 51.
54 Илюшечкин В. П. Тайные общества и еретические секты в Китае в
середине XVIII века // Тайные общества в старом Китае. М., 1970. С. 56.
55 КостяеваА С. Тайные общества Китая в первой четверти XX века.
М., 1995. С. 3.
56 ИонгЛ. Пятая колонна в Западной Европе. М., 2004. С. 281.
57 «Пятая колонна в осажденном Ленинграде... активно действовала
с первых же дней войны». Из дневниковых записей Л. Пантелеева //
Звезда. 2008. № 8. С. 85.
58 Мот Л. Указ. соч. С. 286.
59 Прилуцкий В. В. Антимасонское движение в США в 1820-1830-е
годы // Новая и новейшая история. 2010. № 1. С. 172.
60 Закономерно, что лозунгом антимасонов были слова Remember
Morgan — «Помни Моргана», призванные не столько консолидировать
антимасонскую аудиторию, сколько актуализировать историю капитана
Моргана, без которой движение попросту бы не состоялось.
61 Рид Д. Спор о Сионе (2500 лет еврейского вопроса). Иоганнес-
бург, 1986. С. 121.
62 Коллинз Р. Социология философий: Глобальная теория
интеллектуального изменения. Новосибирск,· 2002. С. 191.
63 Трахтенберг Д. Дьявол и евреи: средневековые представления о
евреях и их связь с современным антисемитизмом. М., 1998. С. 16-17.
64 Багдасарян В. Э. Указ. соч. С. 9.
65 Трахтенберг Д Указ. соч. С. 205.
66 Рассел Дж. Б. Колдовство и ведьмы в Средние века. СПб., 2001.
С. 41.
67 О более чем толерантном отношении средневекового христианства
к иудаизму свидетельствует красноречивый факт перехода в иудаизм
личного духовника Людовика Благочестивого дьякона Бодона. После
перехода, приняв имя Елиазар, бывший дьякон в 829 г. переезжает в
Испанию, где женится на еврейке и ведет спокойную жизнь.
68 Поляков Л. История антисемитизма: эпоха веры. М., 1997. С. 198.
69 Там же. С. 273.
70 КаЗжая В. Новые охотнорядцы // Новое время. 2005. № 6. С. 20.
71 АрендтХ. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 129.
72 Карсавин Л. П. Указ. соч. С. 279.
73 Панченко А. А. ^исследованию «еврейской темы» в истории
русской словесности: сюжет о ритуальном убийстве // Новое литературное
обозрение. 2010. № 104. С. 85.
74 Нефедъев Г. В. Русский символизм и розенкрейцерство // Новое
литературное обозрение. 2001. № 51 (5). С. 182.
75 Гюйо Л. Писатели-фантасты «Золотой Зари» // Волшебная гора.
1995. №3. С. 324.
441

76 ДаролЛ. Тайные общества. М., 1998. С. 7.
77 Генифе П. Указ. соч. С. 35.
78 Савин А. Н. Лекции по истории Английской революции. М.,
2000. С. 8-9.
79 Тюрго А. Р. Избранные философские произведения. М., 1937.
С. 51.
80 Там же. С. 107.
81 Поляков Л. Арийский миф: исследование истоков расизма. СПб.,
1996. С. 192.
82 Шнирельман В. Расизм вчера и сегодня // Pro et contra. 2005. № 2
(29). С. 43.
83 Эпперсон Р. Невидимая рука (Введение во Взгляд на историю как
на Заговор). СПб., 1996. С. 173.
84 Пятигорский А. Кто боится вольных каменщиков? Феномен
масонства. М., 2009. С. 26.
85 ГалковскийД. Е. Русская политика и русская философия / Магнит.
Псков, 2004. С. 82.
86 Там же. С. 83.
87 Острецов В. М. Масонство, культура и русская история. Историко-
критические очерки. М., 1998. С. 197.
88 Пятигорский А. Указ. соч. С. 351.
89 Шмидт С. О. Жизнь и тайнобытие (мысли о феномене тайных
обществ и не только о нем) / Общественное самосознание
российского благородного сословия: XVII — первая треть XIX века. М., 2002.
С. 327.
90 Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы. М.,
2007. С. 140.
91 Там же.
92 Цит. по: Чудинов А. В. Размышления англичан о Французской
революции: Э. Берк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М., 1996. С. 72.
93 Там же. С. 94.
94 БеркЭ. В защиту естественного общества, или Обозрение бед и
несчастий, приходящихся на долю человечества в любого рода искусственно
созданном обществе. В письме покойного благородного сочинителя к
лорду / Правление, политика, общество. М., 2001. С. 108.
95 БланЛ. История Французской революции. Т. 2. СПб., 1907. С. 60.
96 Cochin A. La revolution et la libre-pensee. Paris, 1924. P. XXXI.
97 Ibid. P. 137.
98 В следующих главах работы это будет продемонстрировано, в
частности, на примере так называемых «ревизионистов» Холокоста.
99 Перес Ж. Б. Почему Наполеона никогда не существовало. М.,
1912. С. 5-£.
100 Там же. С. 16.
101 Бауман 3. Законодатели и толкователи: культура как идеология
интеллектуалов // Неприкосновенный запас. 2003. № 1 (27). СП.
102 ГоффЖ. ле. Интеллектуалы в средние века. СПб., 2003. С. 8.
103 Там же. С 62.
442

104 Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада.
М., 2002. С. 64.
105 ЛибераА де. Средневековое мышление. М., 2004. С. 331.
106 Кара-Мурза С. Г Идеология и мать ее наука. М., 2002. С. 20.
107 Макьявелли Н. Государь / Сочинения исторические и
политические. Сочинения художественные. Письма. СПб., 2004. С. 112.
108 Там же. С. 113.
109 Макьявелли Н. Рассуждение ° первой декаде Тита Ливия /
Сочинения исторические... С. 367.
1.0 Там же.
1.1 Там же. С. 383.
112 Фуко М. Интеллектуалы и власть. М., 2002. С. 68.
113 Соловьев А. И. Политическая идеология: логика исторической
эволюции // Полис. 2001. № 2. С. 10.
114 Фуко М. Указ. соч. С. 204.
115 ФукоМ. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных
в Коллеж де Франс в 1975/1976 учебном году. СПб., 2005. С. 198.
116 Зюмтор П. Повседневная жизнь Голландии во времена
Рембрандта. М., 2000. С. 150.
117 ДерридаЖ. Университет глазами его питомцев // Отечественные
записки. 2003. № 6. С. 179.
118 БендаЖ. Предательство интеллектуалов. М., 2009. С. 187.
119 Дарнтон Р. Высокое Просвещение и литературные низы в
предреволюционной Франции // Новое литературное обозрение. 1999.
№ 37. С. 8.
120 О размерах помощи государства интеллектуалам можно судить по
тому, что сумма пенсионных выплат на 1785 г. составляла 256 300
ливров. Но и этой весьма впечатляющей суммы, судя по дошедшим до нас
сведениям, не хватало на всех.
121 Дарнтон Р. Указ. соч. С. 27.
122 Кошен О. Философы. Доклад, сделанный на Шатобрианских
чтениях 15 мая 1912 г. / Малый народ и революция. М., 2004. С. 27.
123 Там же. С. 28.
124 Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из
истории французской культуры. М., 2002. С. 224.
125 Грей Д. Поминки по Просвещению: Политика и культура на
закате современности. М., 2003. С. 306.
126 Так, романы Э. Золя издавались тиражом в 100 000 экземпляров.
127 Шарль К Расширение и кризис / Интеллектуалы во Франции:
Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 106.
128 Karabel J. Towards a theory of intellectuals and politics // Theory and
society. Dordrecht. 1996. Vol. 25. № 2. P. 209.
129 Коллинз P. Указ. соч. С. 81.
130 СеляниновА. Тайная сила масонства. СПб., 1911. С. 56.
131 Толь С. Д Ночные братья. М., 2000. С. 267.
132 Рингер Ф. Закат немецких мандаринов: Академическое
сообщество в Германии, 1890-1933. М., 2008. С. 152.
443

133 Там же. С 164.
134 БендаЖ. Указ. соч. С. 125.
135 Уолцер М. Компания критиков: Социальная критика и
политические пристрастия XX века. М., 1999. С. 58.
136 Там же. С. 76.
137 Рингер Ф. Указ. соч. С. 168-169.
138 Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000.
С.222.
139 ШартъеР. Интеллектуальная история и история ментальностей:
двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004. № 2 (66).
С. 26.
140 Захаров В. А. Суверенный Мальтийский орден: взгляд сквозь
века // Новая и новейшая история. № 1. 2004. С. 185.
141 ГарнакА. Монашество в восточном и западном обществе //
Религия и общество: Хрестоматия по социологии религии. М., 1996. С. 239.
142 Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII—
XIII веках. СПб.,1997. С. 47.
143 Мор Г. Ордена и аналогичные сообщества в современном
католицизме // Религии мира. История и современность. Ежегодник. 1984.
С. 33.
144 Осокин Н. История альбигойцев и их времени. М., 2000. С. 556.
145 Заборов М. А. Мальтийские рыцари: историческая эволюция
ордена иоаннитов // Религии мира. История и современность.
Ежегодник. 1984. С. 152.
146 Исаев И. A. Politica hermetica: скрытые аспекты власти. М., 2003.
С. 422.
147 ЛеруаМ. Миф о иезуитах: От Беранже до Мишле. М., 2001. С. 13.
148 Гризингер Т. Иезуиты. Полная история их явных и тайных деяний
от основания ордена до настоящего времени. СПб., 1868. Т. 1. С. 45.
149 Гризингер Т. Иезуиты... Т. 2. С. 300.
150 Леруа М. Указ. соч. С. 430.
151 Там же. С. 437.
152 Шарль К. Писатели и дело Дрейфуса... С. 135-136.
153 К. Шарль пытается выявить логику демаркации, исходя из
представления о наличии двух полюсов: господствующего и подчиненного.
К последнему относятся сторонники радикальных литературных течений
(авангардисты, символисты, натюристы), ставшие сторонниками
Дрейфуса, в противоположность господствующему литературному полюсу.
Но схема, что вынужден признать сам автор, не отражает всей сложности
реальной ситуации. Так, к сторонникам антидрейфусаров неожиданно
примыкают видные символисты: П. Валери, П. Луис. В
противоположном лагере внезапно объявляется А. Франс — по формальным признакам
принадлежащий к господствующему полюсу.
154 Шарль К. Указ. соч. С. 138.
155 Поляков Л. История антисемитизма: эпоха знаний. М., 1998.
С. 256.
156 Коллеж социологии. СПб., 2004. С. 402.

157 Там же. С. 152.
158 Там же. С. 161.
159 Ленелъ-Лавастин А. Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран.
М., 2007. С. 109-110.
160 Там же. С. 80-81.
161 Там же. С. 304.
162 Там же. С. 162-163.
163 Там же. С. 164.
164 Райх В. Психология масс и фашизм. М., 1997. С. 102.
165 Там же. С. 100.
166 Вольский Н. Национализм как «превращенная форма страха», или
откуда берутся антисемиты // Звезда. 2007. № 12. С. 154.
167 Там же. С. 168.
168 Альсберг К. Больное место. Еврейство, желание и язык у Сартра //
Ж.-П. Сартр в настоящем времени: Автобиографизм в литературе,
философии и политике. СПб., 2006. С. 170.
169 Там же. С. 172.
170 Поляков Л. История антисемитизма: эпоха знаний... С. 363.
171 Энтин Дж. Теории заговоров и конспиративистский
менталитет // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. 78.
172 Там же.
173 Золотоносов М. Н. Братья Мережковские. Кн. 1: Oriuepenis
Серебряного века. М., 2003. С. 112.
174 Там же. С. 597.
175 Ярким подтверждением тому служат дневники В. Я. Брюсова,
достаточно полно раскрывающие проблему сознательного выхода за
рамки устоявшихся нравственных норм, жизнетворчества не по законам
этики, а как следования эстетическим идеалам.
176 ПайпсД. Указ. соч. С. 256^
177 Рогалла фон Биберштайн Й. Указ. соч. С. 252.
178 Прилуцкий В. В. Указ. соч. С. 174.
179 Hofitadter R. Paranoid Style in American Politics and other Essays.
N.-Y., 1965. P. 19.
180 «Низкое падение верхушки»: как советских чиновников судили
за склонность к излишествам // Коммерсант-Власть. 2009. № 4. С. 50.
181 Hofitadter R. Op cit. P. 29.
182 Энтин Дж. Указ. соч. С. 69.
183 ПайпсД. Заговор: объяснение успехов и происхождения
«параноидального стиля» // Новое литературное обозрение. 2000. № 41. С. 9.
184 Рейнольде Д. Л. Тайные общества: мифы и реальность. М., 2007.
С. 339.
185 ЦуладзеА. Указ. соч. С. 176.
186 Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта
(Социокультурная динамика России). Т. 2. Теория и методология. Словарь.
Новосибирск, 1998. С. 168.
187 Фейерабенд П. Наука в свободном обществе // Избранные труды
по методологии науки. М., 1986. С. 517.
445

188 Петров Л. Ε. Перевернутая история. Лженаучные модели
прошлого // Новая и новейшая история. 2004. № 3. С 39.
189 Решетников Μ. М. Паранойя в эпоху масс-медиа — российская
специфика // Человеческий фактор: проблемы психологии и эргономики.
2006. № 1.С. 140.
190 Цит. по: Богомолов Н. Тайные общества XX века. СПб., 1997. С. 3.
191 Рогов К Имидж неадекватности, или от геноцида слышу // Новая
газета. 2008. № 34. С. 4.
192 Обращаем внимание на активное использование в наши дни
конспирологическои лексики как первыми лицами, так и средствами
массовой информации США: «ось зла», «страны зла» и т. д.
193 Ку-клукс-клан. Белое движение в США. М., 2001. С. 17.
194 Там же. С. 7.
195 Эпперсон Р. Указ. соч. С. 9.
196 Эко У Заговор / Полный назад! «Горячие войны» и популизм в
СМИ. М., 2007. С 504.
197 КолеманД. Комитет 300. М, 2005. С. 117.
198 Боголюбов Η. Указ. соч. С. 121.
199 Саттон Э. Уолл-стрит и большевицкая революция. М., 2005.
С. 226.
zoo ДуШН А Конспирология... С.8.
201 Гоголицын Ю. М. Тайные правители человечества, или тайные
общества за кулисами истории. СПб., 2000. С. 504.
202 ДриелаРошель П. Дневник. 1939-1945. СПб., 2000. С. 88.
203 Поппер К. Указ. соч. Т. II. С. 113-114.
204 Толь С. Д. Масонское действо: исторический очерк о заговоре
декабристов // Ночные братья. М., 2000. С. 27-28.
205 Овчинский В. «Теория заговора» — и практика политики // Завтра.
2007. № 29. С. 4.
206 Бостунич Г. Масонство и русская революция: правда мистическая
и правда реальная. Нови Сад, 1922. С. 203.
207 Франко Ф. Масонство. М., 2008. С. 156.
208 Ахиезер А. С Указ. соч. С. 169.
209 ЭскинА. Проблемы наши и не наши // Завтра. 2009. № 30. С. 3.
210 Пайпс Д. Заговор: мания преследования в умах политиков. М.,
2008. С. 54.
211 Богданов Н. Г. Роль врачей в убийстве царей. М., 2004. С. 15.
212 Там же. С. 4.
213 Мартиросян А. Б. Кто привел войну в СССР? М., 2007. С. 76-77.
214 Там же. С. 74.
215 Табло // Завтра. 2008. № 38. С. 1.
216 Сора С Тайные общества, которые управляют миром М., 2009.
С. 396.
217 ДугинА. Г. Конспирология... С. 43.
218 Саттон Э. Орден «Череп и кости»: тайная власть: Документы,
история, идеология международная политика. Киев, 2005. С. 25.
219 Там же.
446

220 Там же.
221 Показательно, что самого Саттона последующие поколения кон-
спирологов в лице Н. Хаггера упрекают как раз в чрезмерном увлечении
фактологической стороной в ущерб конспирологической.
222 Там же. С. 26.
223 Верховский Α., Папп Α., Прибыловский В. Политический
экстремизм в России. М., 1996. С. 263.
224 Там же. С. 259.
225 Фурсов А. И. Вместо предисловия // Костон А. Финансисты,
которые управляют миром. М., 2007. С. 14.
226 Брукнер Ф. Что говорят ревизионисты // Исследование Холокоста.
Глобальное видение. Материалы международной Тегеранской
конференции 11-12 декабря 2006 года. М., 2007. С. 87.
227 Граф Ю. Великая ложь XX века или миф о Холокосте. М., 1999.
С. 25.
228 Там же.
229 Смит Б. Американский профессорский класс и ревизионизм //
Исследование Холокоста. Глобальное видение... С. 232.
230 Там же. С. 237.
231 Иванов Ю. М. Евреи в русской истории. М., 1998. С. 12.
232 Там же. С. 14.
233 Эпперсон Р. Указ. соч. СП.
234 Там же.
235 Хаггер Н. Синдикат. История грядущего мирового правительства.
М., 2007. С. 583.
236 Напомним о важности «конспирологического канона»,
включающего в себя классические работы, без обращения к которым практически
невозможно функционирование конспирологического мышления.
237 Рид Д. Указ. соч. С. 5.
238 Святая Русь. Большая энциклопедия русского народа. Русский
патриотизм. М., 2003. С. 282.
239 Слово и дело: письма Е. А. Шабельской из архива Департамента
полиции // Новое литературное обозрение. 2007. № 85. С. 123.
240 Там же. С. 133.
241 Тулаев П. Жизнь и борьба генералиссимуса Франко // Франко
Ф. Указ. соч. С. 28.
242 Там же. С. 229.
243 Там же. С. 47.
244 Боголюбов Н. Тайные общества XX века. СПб., 1997. С. 3.
245 Рейнольде Дж. Л. Указ. соч. С. 337-338.
246 Нилус С. Близ есть, при дверех: О том, чему не желают верить и
что так близко. СПб., 1998. С. 20.
247 Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах. СПб., 2003.
С. 258.
248 Робинсон Д. Масонство. Забытые тайны. М., 2000. С. 392.
249 Там же. С. 394.
250 Там же. С. 11.
447

251 Дудаков С. Ю. История одного мифа: Очерки русской литературы
XIX-XX вв. М., 1993. С. 203.
252 Там же.
253 См. Jonathan В., Naumov V. Stalins Last Crime. The Plot Against
the Jewish Doctors, 1948-1953. N.-Y., 2003. P. 80-85, 90.
254 Поппер К Открытое общество и его враги. Т. 1. Чары Платона.
М., 1992. С. 251.
255 Там же. С. 51.
256 Там же. С. 238.
257 Там же. С. 242.
258 ДаролА. Указ. соч. С. 8.
259 Марков Н. Е. Войны темных сил / Войны темных сил. Статьи.
1921-1937. М., 2002. С. 117.
260 Ильин П. В. Персональный состав тайных обществ декабристов:
проблемы изучения // Отечественная история. 2004. № 6. С. 123.
261 Гудков Л.у Дубин Б. Своеобразие русского национализма // Pro et
Contra. 2005. № 2 (29). С. 6.
262 Немецкая социология. СПб., 2003. С. 114-115.
263 Губогло М. Н. Идентификация идентичности: Этносоциологиче-
ские очерки. М., 2003. С. 197.
264 Спрэг деКамп. Л. Лавкрафт: биография. СПб., 2008. С. 441-442.
265 Сартр Ж.-П. Размышления о еврейском вопросе // Портрет
антисемита. СПб., 2000. С. 224.
266 Дрие ла Рошель П. Указ. соч. С. 62.
267 Ушакова О. М. О некоторых тенденциях современного элиотове-
дения: дискуссия об антисемитизме // Вестник Пермского университета.
Российская и зарубежная филология. 2009. № 5. С. 70.
268 Там же. С. 70-71.
269 Элиот Т. С. Идея христианского общества / Избранное. Т. I—II.
Религия, культура, литература. М., 2004. С. 29.
270 Гитлер А. Моя борьба. М., 2000. С. 50.
271 Там же. С. 51.
272 Иванов Ю. М. Указ. соч. С. 9-10.
273 Прокопов А. Ю. Фашисты Британии. Союз Освальда Мосли:
идеологи и политика (1932-1940 гг.). СПб., 2001. С. 313.
274 Тишков В. А. Реквием по этносу: исследования по социально-
культурной антропологии. М., 2003. С. 120.
275 Галковский Д. Бог с ними, с хазарами / Два идиота. М., 2009.
С. 215.
276 Показательно, что, стремясь полностью вытеснить евреев за
пределы европейской ойкумены, известный расовый конспиролог
X. С. Чемберлен доказывает расовое родство семитов-евреев с
алтайскими племенами, что приводит к возникновению монголов-семитов,
и в перспективе дает весьма интересное объяснение, например,
завоевательным походам монголов XII—XIII вв.
277 Дрюмон Э. Еврейская Франция. Краснодар, 2001. С. 196.
278 Там же. С. 31.
448

279 Там же. С. 30.
280 Шмаков А. С. Международное тайное правительство. Таллин,
1999. С. 19.
281 Там же. С. 32.
282 Рид Д Указ. соч. С. 50.
283 Коннер Д. Христос не был евреем. Послание к неевреям. М.,
2004. С. 6.
284 Там же. С. 20.
285 Там же. С. 85.
286/>ш?Д Указ. соч. С. 51.
287 ЧемберленХ С. Арийское миросозерцание. М., 1913. С. 23.
288 Чамбэрлен Г. С. Евреи, их происхождение и причины их влияния
в Европе. СПб., 1906. С. 3.
289 НеклессаА. Трансмутация истории. 11 сентября 2001 года в
исторической перспективе и ретроспективе // Новый мир. 2002. № 9. С. 153.
290 Зиновьев А. Запад. Феномен западнизма. М., 1995. С. 236.
291 Там же. С. 237.
292 Там же. 238.
293 Фурсов А. И. Конспирология, капитализм... С. 14.
294 Там же. С. 18.
295 Мартиросян А. Б. Указ. соч. С. 175.
296 Там же.
297 Саттон Э. Уолл-Стритт и большевицкая революция... С. 107.
298 Там же. С. 227.
299 Фурсов А. И. Конспирология, капитализм и история... С. 19.
300 Хобсбаум Э. Нация и национализм после 1780 года. СПб., 1998.
С. 33.
301 БодрийярЖ. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 138.
302 Генифе П. Политика революционного террора 1789-1794. М.,
2003. С. 184.
303 ЗамалеевА. Ф., Овчинникова Е. А. Еретики и ортодоксы. Очерки
древнерусской духовности. Л., 1991. С. 65.
304 Там же. С. 72.
305 Зорин А. Кормя двуглавого орла... Русская литература и
государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX
века. М., 2001. С. 70.
306 Там же. С. 83.
307 Там же. С. 94.
308 Зорин А. Враг народа. Культурные механизмы опалы M. М.
Сперанского // Новое литературное обозрение. 2000. № 41. С. 37.
309 Смит Д. У истоков русской масонофобии // Образ врага. М.,
2005. С. 83.
310 Булгаков Я. И. Записки о возмущении Польши. СПб., 1792. С. 1.
311 Памятные записки А. В. Храповицкого. М., 1862. С. 281.
312 Там же. С. 226.
313 См. Баррюэль О. Волтерианцы, или История о якобинцах.
Ч. 1-12. М., 1805-1809; Баррюэль О. Записки о якобинцах, открываю-
449

щие все противухристианские злоумышления и таинства масонских лож,
имеющих влияние на все европейские державы. Т. I—VI. М., 1806-1809.
314 См. Бакунина Т. А. Знаменитые русские масоны. М., 1991.
С. 116-117.
315 ЛонгиновМ. Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000.
С. 327.
316 Массон Ш. Секретные записки о России времени царствования
Екатерины II и Павла I: наблюдения француза, жившего при дворе, о
придворных нравах, демонстрирующие незаурядную наблюдательность
и осведомленность автора. М., 1996. С. 144.
317 Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II.
СПб., 2000. С. 63.
318 Вернадский Г. В. Указ. соч. С. 499.
319 Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002.
С. 829.
320 Там же.
321 Там же. С. 147.
322 См. Указ князю А. А. Прозоровскому от 13 апреля 1792 г. //
Лонгинов M. Н. Указ. соч. С. 468-469.
323 Вернадский Г. В. Указ. соч. С. 314.
324 Данильян И. В. Масонская библиотека И. П. Тургенева (опыт
реконструкции по описи 1831 г.) // Рукописи. Редкие издания. Архивы.
Из фондов библиотеки Московского университета. М., 1997. С. 83.
325 Зубов А. Размышления над причинами революции в России. Опыт
восемнадцатого столетия // Новый мир. 2004. № 8. С. 143.
326 См. Пасек Т. П. Из дальних лет. М., 1963. Т. П. С. 375.
327 Чистович И. А. Очерк из истории религиозного мистицизма в
царствование Александра I // Русская старина. 1894. Т. 81. С. 122.
328 Там же. С. 125.
329 К истории русского масонства // Русская старина. 1907. Т. 130.
С. 212.
330 Там же. С. 214-215.
331 Там же. С. 410.
332 Там же. С. 411.
333 Маркиз Пауллучи в погоне за тайными обществами в остзейских
губерниях // Русская старина. 1897. Т. 91. С. 8.
334 Там же. С. 9.
335 Следует отдать должное проницательности одного из первых
отечественных конспирологов, в том плане, что им предугадываются
принципы агитационной работы декабристов, которые использовали
ланкастерские школы в качестве центров пропаганды среди
военнослужащих.
336 Маркиз Пауллучи...СП.
337 Там же. С. 13.
338 Там же. С 31.
339 К истории масонства в России // Русская старина. 1907. Т. 129. 540.
340Тамже.С541.
450

341 Шильдер H. Два доноса в 1831 году // Русская старина. 1898.
Т. 96. С. 524
342 Там же.
343 Та же. С. 526.
344 Один из этих гипотетических свидетелей Я. И. Санглен,
известный деятель александровской эпохи, позже в личной беседе с Николаем I
не подтверждает сведений Голицына.
345 Зеньковский В. В. История русской философии. Л., 1991. Т. I.
Ч. 1.С. 108.
346 Там же. С. 522.
347 Гордин Я. А. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре.
СПб., 1999. С. 82.
348 Шильдер Н. Два доноса в 1831 году // Русская старина. 1899.
№ 1.С. 35.
349 Феоктистов Е. Магницкий. СПб., 1865. С. 187.
350 Там же.
351 Причины преследования М. Л. Магницкого, им самим
описанные // Русская старина. 1901. Т. 105. С. 680.
352 Там же. С. 682.
353 Гордин Я. А. Указ. соч. С. 92.
354 НикитенкоА. В. Записки и дневник: В 3 т. М., 2005. Т. 1. С. 516.
355 Там же.
356 Бокова В. М. Указ. соч. С. 611.
357 Восстание декабристов. Материалы. М., 1969. С. 303-304.
358 ПоджиоА. В. Записки, письма. Иркутск, 1989. С. 89.
359 Ярким примером, подтверждающим наше положение об
отсутствии конспирологического менталитета, можно считать историю
с небезызвестным Шервудом-Верным. Занимавшийся расследованием
деятельности «Южного общества», он информирует о наличии списков
членов тайного общества и возможности его получения. Но Аракчеев в то
время занимается расследованием убийства в Грузине своей любовницы
А. Минкиной и игнорирует полученную информацию. В совокупности
с реальной угрозой военного переворота подобное поведение высших
лиц государства достаточно точно отражает их отношение к тайным
обществам и заговорам как таковым.
360 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография,
библиография. Вып. VII. СПб., 2005. С. 537.
361 Огарев Н. П. Записка о тайном обществе // Литературное
наследство. Т. 39-40. М., 1941. С. 323.
362 Герцен А. И., Огарев Н. П.\А декабря 1825 г. и император
Николай I. Лондон, 1858. С. 224.
363 Огарев Н. П. Записка о тайном обществе... С. 324.
364 Там же. С. 326.
365 Багдасарян В. Э. Указ. соч. С. 17.
366 Дудаков С Указ. соч. С. 102.
367 Яблоков И. А. О некоторых архетипах конспирологических
конструкций (на примере текстов лидеров организации «Нации ислама») //
451

Вестник Томского государственного университета. История. 2008. № 2.
С. 117.
368АроновЛ. , Баран X, Зубарев Д. Лтфедыстории «Протоколов
Сионских мудрецов»: Ю. Д. Глинка и ее письмо императору Александру III //
Новое литературное обозрение. 2006. № 6 (82). С. 174.
369 Энтин Дж. Теории заговоров и конспирологический
менталитет // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. 77.
370 Ерофеев Н. А. Туманный Альбион: Англия и англичане глазами
русских. М., 1982. С. 275.
371 См. Тарле Е. В. Крымская война: В 2 т. М.; Л., 1950. Т. I.
С. 311-312.
372 Не останавливаясь на деталях, заметим, что псевдозавещание не
потеряло своей актуальности и в XX веке. Оно активно использовалось
как в период Первой мировой войны, так и в качестве
«оправдательного документа», обосновывавшего агрессию против Советского Союза
гитлеровской Германии.
373 Козлов В. П. Тайны фальсификации. М., 1994. С. 89.
374 КузминМ. А. Дневник 1905-1907. СПб., 2000. С. 79.
375 ГенцА. И. Масонство. М., 1906. С. 57.
376 Там же. С. 59.
377 Туманова А. С. Общественные организации и русская публика в
начале XX века. М., 2008. С. 191.
378 Там же. С. 194.
379 Там же. С. 195.
380 ГенцА. И. Указ. соч. С. 76.
381 Там же. С. 74.
382 Селянинов А. Тайная сила масонства. СПб., 1911. С. 3—4.
383 Там же. С. 294.
384 Ментиков М. О. Письма к русской нации. М., 1999. С. 315.
385 Дюринг Е. Еврейский вопрос. М., 1999. СП.
386 Эгерт В. П. Надо защищаться. СПб., 1912. С. 9.
387 Там же. С. 19.
388 Там же. С 20.
389 Розанов В. В. Собрание сочинений. Сахарна. М., 1998. С. 277.
390 Там же. С. 380.
391 Там же. С. 323.
392 Там же. С. 187.
393 См. Кирьянов Ю. И. Русское собрание 1900-1917. М, 2003. С. 139.
394 Там же. С. 151.
395 ГенцА. И. Указ. соч. С. 66^-67.
396 Шабельская Е. А. Сатанисты XX столетия. М., 2004. С. 81.
397 Там же. С 53.
398 Там же. С. 55-56.
399 Там же. С. 80.
400 РормозерГ.у ФренкинА. А. Новый консерватизм: вызов для России.
М., 1996. С. 99.
401 Меншиков М. О. Указ. соч. С 31.
452

402 Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм.
М., 1997. С. 226.
403 Сикорский И. А. Данные из антропологии // Русская расовая
теория до 1917 года. М., 2002. С. 219.
404 Гурулев С. А. Еще раз о расизме, нацизме и их идеологе А. Розен-
берге // Вопросы истории. 2006. № 5. С. 64.
405 Бердяев Н. Философия неравенства. М., 1990. С. 94.
406 Мошков В. А. Новая теория происхождения человека и его
вырождения // Русская расовая теория до 1917 года. М., 2002. С. 488.
407 Гурулев С. А. Указ. соч. С. 64.
408 Лютостанский И. Криминальная история иудаизма. М., 2005.
С. 243.
409 Там же. С. 225.
410 Там же. С. 795.
4,1 Там же. С. 970.
412 См. Русские писатели. 1800-1917: Биографический словарь. М.,
1989. С. 404-405.
413 Величко В. Л. Кавказ: Русское дело и междуплеменные вопросы.
СПб., 1904. С. 65.
4,4 Там же. С. 67.
415 Там же. С. 64.
416 Башилов Б. История русского масонства. М., 2003. С. 612.
417 Нефедьев Г. В. Русский символизм и розенкрейцерство // Новое
литературное обозрение. 2001. № 51. С. 192.
418 Там же. С. 67.
419 Белый А. Между двух революций. Воспоминания: В 3 кн. М.,
1990. Кн. 3. С. 282-283.
420 Там же. С. 283.
421 Шмаков А. С. Международное тайное правительство. Таллин,
1999. С. 386-387.
422 Светликова И. Кант-семит и Кант-ариец у Белого // Новое
литературное обозрение. 2008. № 93. С. 66.
423 Дневник Алексея Степановича Суворина. Лондон; М., 2000. С. 335.
424 НечволодовА. Д. От разорения к достатку. СПб., 1906. С. 18.
425 Там же. С. 21.
426 Бутми Г. Золотая валюта. СПб., 1904. С. 223.
427 Там же. С. 223-224.
428 Там же. 225.
429 Иванов В. Ф. Русская интеллигенция и масонство: от Петра до
наших дней. М., 1997. С. 498.
430 Башилов Б. Указ. соч. С. 22.
431 Иванов-Разумник Р. История русской общественной мысли. М.,
1997. Т. 1.С. 16.
432 Там же. С. 25.
433 Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический
феномен русской культуры // РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2(10): Русская
история и западный интеллектуализм: история и типология. М., 1999. С. 10.
453

434 Иванов-Разумник Р. Указ. соч. Т. 3. С. 258.
435 Иванов В. Ф. Пушкин и масоны // Платонов О. А. Терновый
венец России. Тайная история масонства. Документы и материалы. М.,
2000. Т. 1.С. 660.
436 Гиренок Ф. Удовольствие мыслить иначе. М., 2008. С. 75.
437 Там же.
438 Там же. С. 80.
439 См. Спиридович А. И Охрана и антисемитизм в
дореволюционной России // Вопросы истории. 2003. № 8. С. 3-37.
440 Мец Г. Краткий исторический очерк происхождения масонства //
Оккультные силы России: Спецслужбы России. СПб., 1999. С. 449.
441 ЩеголевП. Е. Охранники, агенты, палачи. М., 2004. С. 118-119.
442 Там же. С. 122.
443 Там же. С. 139.
444 Амфитеатров А. В. Мое масонство // Жизнь человека,
неудобного для себя и для многих. М., 2004. Т. 2. С. 147.
445 Там же. С. 149.
446 Амфитеатров А. В. Мое пребывание в масонской ложе // Жизнь
человека, неудобного для себя и для многих. М., 2004. Т. 2. С. 156.
447 Там же. С. 152.
448 Амфитеатров А. В. Мое масонство... С. 152.
449 Багдасарян В. Поэзия полицейского ремесла: Докладная записка
бывшего директора Департамента полиции С. П. Белецкого о масонском
заговоре // Наш современник. 2004. № 8. С. 195.
450 Белецкий С. П. Докладная записка // Наш современник. 2004,
№ 8. С. 197.
451 Там же. С. 199.
452 Там же. С. 208.
453 Тихомиров Л. А. Религиозно-философские основы истории. М.,
2000. С. 36.
454 Там же. С. 385.
455 Там же. С. 390.
456 Там же. С. 458.
457 Там же. С. 468.
458 Дневник Л. А. Тихомирова. 1915-1917 гг. М., 2008. С. 331.
459 Там же. С. 332.
460 Розанов В. В. Есть ли «наука» в России? / Собрание сочинений.
Террор против русского национализма (Статьи и очерки 1911 г.). М.,
2005. С. 182.
461 Кормер В. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура.
М., 1997. С. 217.
462 ПятковскийА. П. Государство в государстве (к истории
еврейского вопроса в России и в Западной Европе). СПб., 1901. С. 160.
463 Флоровский Г. О патриотизме праведном и греховном / Из
прошлого русской мысли. М., 1998. С. 135.
464 Парадоксально, но и, безусловно, закономерно, что только в
условиях личной несвободы представители столь противоположных
454

политических и социальных сил России были вынуждены услышать
друг друга и, по свидетельству того же Винберга, в итоге найти точки
соприкосновения.
465 Винберг Ф. В. В плену у обезьян (записки
«контрреволюционера») // Верная гвардия. Русская смута глазами офицеров-монархистов.
М., 2008. С. 251.
466 Там же. С. 253.
467 Там же. С. 132.
468 Во многом актуальность, необходимость «щита» определялась
многочисленными обвинениями евреев в «правой» прессе в
сотрудничестве с немцами: от шпионажа до актов саботажа.
469 Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 140-141.
470 Винберг Ф. В. Указ. соч. С. 251-252.
471 Там же. С. 269.
472 Ильин И А. Pro et contra. СПб., 2004. С. 118.
473 Ильин И А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России.
Статьи 1948-1954 годов: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 33.
474 Там же. Т. 2. С. 229.
475 Там же. С. 234-235.
476 Там же. С. 233.
477 Там же. С. 235.
478 Ильин И А. Указ. соч. Т. 1. С. 60.
479 Там же. С. 61.
480 Будницкий О. Братство русской правды — последний
литературный проект С. А. Соколова-Кречетова // Новое литературное обозрение.
2003. №64. С. 119.
481 Зубарев Д. И. Красная чума и белый террор (1918-1940) //
Индивидуальный политический террор в России. ХГХ — начало XX в.:
Материалы конференции. М., 1996. С. 165.
482 Будницкий О. Указ. соч. С. 134.
483 Там же. С. 137.
484 Политическая история русской эмиграции. 1920-1940 гг.:
Документы и материалы. М., 1999. С. 350.
485 Окороков А. В. Фашизм и русская эмиграция (1920-1945). М.,
2001. С. 377.
486 СеменовМ. Н. Вакх и Сирены. М., 2008. С. 441.
487 Там же.
488 Письма запрещенных людей. Литература и жизнь эмиграции.
1950-1980-е годы. По материалам архива И. В. Чиннова. М., 2003. С. 66.
489 Там же. С. 64.
490 Там же. С. 67.
491 Шварц Г. В. Из вражеского плена. Очерки спасшегося. История
мытарств русского журналиста в Германии. Пг., 1915. С. 239.
492 Бостунич Г. Масонство и русская революция... С. 119.
493 Там же. С. 169.
494 Череп-Спиридович А. И. Скрытая рука. М., 2006. С. 3.
495 Там же.
455

496 Там же. С. 159.
497 Жевахов Н. Д. Еврейская революция. М., 2006. С. 471.
498 Поляков Л. История антисемитизма: эпоха знаний. М., 1998.
С. 264.
499 Форд Г. Международное иудейство. Краснодар, 2001. Кн. 1.
С 135-136.
500 Поляков Л. Указ. соч. С. 365.
501 См. Хагемейстер М. Издание, исчезнувшее из ленинской
библиотеки // Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 147.
502 Платонов О. А. Загадка сионских протоколов. М., 1999. С. 365.
503 Там же. С. 366-367.
504 Там же. С. 373.
505 Хагемейстер М. Указ. соч. С. 135, 147.
506 Садовский В. А. «Заговор против цивилизации»:
антибольшевистские фобии в оформлении британского правого радикализма //
Вестник Российского государственного гуманитарного университета.
2010. №. 18. С. 202.
507 Характерно, что контакты некоторых членов общества с Россией
были достаточно прочными и относились еще к дореволюционному
периоду. Так, Д. Ф. Диллон — католический миссионер и автор
известного антимасонского сочинения «Война антихриста с церковью и
христианской цивилизацией» еще в 1870 г. выпускает работу «Россия: ее
вклад в религию и цивилизацию», содержание которой недвусмысленно
комплементарное.
508 См. Саркисянц М. Английские корни немецкого фашизма. От
британской к австро-баварской «расе господ». СПб., 2003. С. 240.
509 Вебстер Н. Всемирная революция. Заговор против цивилизации.
Киев, 2001. С. 274.
510 Там же. С. 276.
511 Садовский В. А. Указ. соч. С. 204.
512 Святая Русь. Большая энциклопедия русского народа. Русский
патриотизм. М., 2003. С. 420.
513 Орлов В. Г. Двойной агент: Записки русского контрразведчика.
М., 1998. С. 241.
514Тамже.С281.
515 Генис В. Л. Неверные слуги режима: первые советские
невозвращенцы (1920-1933). Опыт документального исследования: В 2 кн.
Кн. 1. «Бежал и перешел в лагерь буржуазии...» (1920-1929). М.,
2009. С. 331.
516 Там же. С. 343.
517 Там же. С. 336.
518 БарминА. Г. Новый коммунистический заговор / Соколы
Троцкого. М., 1997. С. 444.
5,9 Там же. С. 445.
520 Там же. С. 447.
521 Надо отметить, что и в Америке Бармин добился впечатляющих
результатов в построении карьеры. Любопытный факт, относящийся к
456

его личной жизни: в 1948 г. он женится на внучке Теодора Рузвельта,
Эдит Рузвельт, что свидетельствует о принятии советского
невозвращенца в элиту американского общества.
522 Там же. С 441-442.
523 Бармин А. Г. Возрождение Коминтерна означает войну против
США / Соколы... С. 448-449.
524 Там же. С. 449.
525 Маккензи К Коминтерн и мировая революция. 1919-1943. М.,
2008. С. 328-329.
526 Черняк М. А. Массовая литература XX век. М., 2007. С. 7.
527 Чупринин С. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям.
М., 2007. С. 325.
528 Кавелти Док. Г. Приключение, тайна и любовная история:
формульное повествование как искусство и популярная литература //
Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983. С. 166.
529 Там же. С. 167.
530 Вацуро В. Э. Анна Радклиф, ее первые русские читатели и
переводчики // Новое литературное обозрение. 1997. № 22. С. 216.
531 Заметим, что опосредованно псевдоним Гедше — Ретклиф,
явственно созвучный Рафдклиф, также указывает на готические истоки,
хотя бы на субъективно-личностном уровне, конспирологического
романа.
532 Платонов О. А. Загадка сионских протоколов. М., 1996. С. 96.
533 Там же. С. 93.
534 Там же. С. 97.
535 Эко У Шесть прогулок в литературных лесах. СПб., 2003. С. 257.
536 Террайль П. дю. Тайны Парижа. Красноярск, 1993. С. 20.
537 Там же. С. 22.
538 Там же.
539 Леруа М. Указ. соч. С. 114.
540 Сю Э. Агасфер. Том И. Ч. 5-8. М., 1992. С. 117-118.
541 Там же. С. 123.
542 Эко У Шесть прогулок в литературных лесах... С. 258.
543 Жаколио Л. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Пожиратели огня.
М., 1993. С. 153.
544 Там же.
545 Там же. С. 153-154.
546 Там же. С. 241.
547 Ладлэм Р. Круг Матарезе. М., 2003. С. 461.
548 Там же. С. 460.
549 Гудков Л. Массовая литература как проблема. Для кого? // Новое
литературное обозрение. 1996. № 22. С. 94.
550 Браун Д. Качая пресс, я размышляю над превратностями сюжета //
Книжная витрина. 2004. № 29. С. 2.
551 Браун Д. Ангелы и демоны. М., 2005. С. 130.
552 Там же. С. 49.
553 РаббД Заговор. М., 2003. С. 47.
457

554 Там же. С. 285.
555 Там же. С. 477.
556 Нилус С. Указ. соч. С. 122-123.
557 Дубов Ю. Такое ощущение, что и не уезжал // Книжное обозрение.
2005. № 9-10. С. 4.
558 Евдокимов А. ТИК. СПб., 2007. С. 203.
559 Иваницкая Е., Иваницкая Н. Контора кривых зеркал? // Знамя.
2004. №6. С. 199.
560 Зверева Г. Дискурс войны в популярной литературе современной
России // Популярная литература: Опыт культурного мифотворчества в
Америке и России. М., 2003. С. 107.
561 Аксеничев О. А. Тайное око Ивана Грозного. М., 2008. С. 195.
562 Там же. С. 196.
563 Там же. С. 163.
564 Там же. С. 393.
565 Пинчон Т. Выкрикивается лот 49. М., 2009. С. 58.
366 Там же. С. 197-198.
567 Логош О., Петров В. Словарь «Маятника Фуко». СПб., 2002. С. 5.
568 Эко X Маятник Фуко. СПб., 2003. С. 141.
569 Там же. С. 421.
570 Там же. С. 524.
571 Рошак Т. Киномания. М.; СПб., 2006. С. 582.
572 Там же. С. 620.
573 Там же. С. 686.
574 Норфолк Л. Словарь Ламприера. М.; СПб., 2003. С. 946.
575 Крылов К А. Рассуждение о русской фэнтези / Нет времени.
СПб., 2006. С. 243.
576 Пинчон Т. Указ. соч. С. 220.
577 См. Боргцаговский А. М. Записки баловня судьбы. М., 1999. Gilboa
I. The Black Years of Soviet Jewry. Boston —Toronto: Litde, Brown & Co.,
1971 ; Pinkus B. Soviet Government and Jews: A Documented Study. London:
Cambridge University Press, 1986; Rashin A. Whu Didn't Stalin Murder All
The Jews. N. Y.: Liberty Publishing House, 2003.
578 БатыгинГ. С. ,ДевяткоИ. Φ. Еврейский вопрос: хроника
сороковых годов // Вестник Российской академии наук, 1993. Т. 63. № 1. С. 62.
579 Там же. С. 67.
580 ГенинаЕ. Отголоски «дела врачей» в Кузбассе (1953) //
Ксенофобия: История. Идеология. Политика. М., 2003. С. 119.
581 Там же.
582 Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и
антисемитизм. М., 2001. С. 693.
583 Грибачев Н. За новый подъем советской поэзии // Знамя. 1949.
№ 1.С. 166.
584 Государственный антисемитизм в СССР. От начала до
кульминации, 1938-1953. М., 2005. С. 304.
585 Софронов А. За советский патриотизм в литературе и критике! //
Знамя. 1949. № 2. С. 168.
458

586 Коржавин H. В соблазнах кровавой эпохи. М., 2007. Т. 2. С. 159.
587 СейерМ.у КанЛ. Тайная война против Америки. М., 1947. С. 15.
588 Там же. С. 10.
589 Там же. С 142.
590 См. ЦуладзеА. Указ. соч. С. 179-180.
591 ДугинА. Коспирология... С. 14.
592 Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. С. 120.
593 ЯковлевН. Н. 1 августа 1914. М., 1974. С. 19.
594 Любопытно и показательно, что в тексте книги полностью
отсутствуют научные ссылки на используемые источники, что объясняется
их неприемлемостью как раз с идеологических, марксистских позиций.
Единственно присутствующие в тексте ссылки относятся к работам
В. И. Ленина, что продиктовано необходимостью подкрепить
сомнительный с позиций содержания текст соответствующим идеологическим
антуражем.
595 Яковлев H. Н. Указ. соч. С. 34.
596 Там же. С. 29.
597 Там же. С. 10.
598 АврехА. Я. Масоны и революция. М., 1990. С. 13.
599 Там же. С. 340.
600 Здесь следует оговорить следующий важнейший момент —
необходимость различения собственно марксистской идеологии и
марксистской философии, получившей особое распространение и развитие
во второй половине прошлого века; Последняя представляет собой
попытку придания марксистской идеологии объективного научного
звучания.
601 Семанов С. Клио — муза истории // Наш современник. 2006.
№ 1.С. 266.
602 Зафесов Г. Ρ Тайные рычаги власти: за кулисами масонской ложи
«П-2». М., 1990. С. 32-33.
603 Там же. С. 25.
604 Кузьмин А Г. В темных закоулках света / К какому храму мы ищем
дорогу? М., 1989. С. 392.
605 Яковлев К К ЦРУ против СССР. М., 1985. С 172.
606 Генри Э. Профессиональный антикоммунизм. К истории
возникновения. М., 1981. С. 17.
607 Там же. С. 18.
608 Там же. С. 173.
609 Там же. С. 174.
610 Черняк Б. Е. Историография против истории (критика
реакционной историографии эпохи крушения капитализма). М., 1962. С. 128.
611 Там же. С. 109.
612 Там же. С. 117.
613 Рогов К. Экзистенциальный герой и «невозможное слово» Евгения
Харитонова // Харитонов Е. Под домашним арестом: Собрание
произведений. М., 2005. С. 7.
614 Там же. С. 262.
459

6,5 Там же. С. 263.
616 Емельянов В. Н. Десионизация. М, 2001. С. 93.
617 Там же. С. 117.
618 Там же. С. 188.
619 Там же. С. 29.
620 Емельянов В. Н. Аграрные отношения в Ливане за 25 лет
независимого развития (1943-1968). М., 1969. С. 42.
621 Там же. С. 42.
622 Евсеев Е. С. Сионизм в системе антикоммунизма. М., 2003. С. 30.
623 Там же. С. 399.
624 Там же. С. 78-79.
625 Романенко А. 3. О классовой сущности сионизма:
Историографический обзор литературы. Л., 1986. С. 227.
626 Там же. С. 214-215.
627 Марков Я Указ. соч. С. 119.
628 Башилов Б. Указ. соч. С. 533.
629 Иванов Е. Негромкий выстрел // Молодая гвардия. 1977. № 12.
С. 58.
630 Там же. С. 79.
631 Там же. С. 66.
632 Пигалев В. Баженов. М., 1980. С. 117.
633 Там же. С. 123-124.
634 Там же. С. 161.
635 Михайлов О. Н. Державин. Романизированное описание
исторических происшествий и подлинных событий, заключающих в себе жизнь
Гаврилы Романовича Державина. М., 1977. С. 217.
636 Там же. С. 216.
637 Иванов Ю. М. Указ. соч. С. 43.
638 Там же.
639 Шубин А. В. Указ. соч. С. 365.
640 БарминА. Указ. соч. С. 250.
641 Минаков С. Сталин и заговор генералов. М., 2005. С. 712.
642 Прудникова E.f КолпакидиА. Двойной заговор. Тайны сталинских
репрессий. М., 2007. С. 548.
643 Там же. С. 523.
644 Лесков В. А. Сталин и заговор Тухачевского. М., 2003. С. 163.
645 Шмидт С. О. «Феномен Фоменко» в контексте изучения
современного общественного сознания. М., 2005. С. 52.
646 Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Русь и Рим. Правильно ли мы
понимаем историю Европы и Азии? В 2 кн. М., 1999. Кн. 1. С. 18-22.
647 См. Постников M. М., Фоменко А. Т. Новые методологии
статистического анализа нарративно-цифрового материала древней истории.
М., 1980; Постников M. М. Величайшая мистификация в истории? //
Техника и наука. 1982. № 7; Фоменко А. Т. Некоторые статистические
закономерности распределения плотности информации в текстах со
шкалой // Семиотика и информатика. Вып. 15. М., 1980; Фоменко А. Т.
Глобальная хронологическая карта // Химия и жизнь. 1983. № 9.
460

648 Постников M. M., Фоменко A. Т. Новые методологии
статистического анализа нарративно-цифрового материала древней истории.
М., 1980. С. 3-4.
649 Голубцова Е. С, Завенягин Ю. А. Еще раз о «новых методиках»
и хронологии древнего мира // Вопросы истории. 1983. № 12. С. 69.
650 Носовский Г. В. Фоменко А. Т. Новая хронология и концепция
древней истории Руси, Англии и Рима. Факты, статистика, гипотезы.
М., 1995. Т. 1.С. 25.
651 Там же. С. 35.
652 Трубецкой Н. Европа и человечество // Классика геополитики,
XX век. М., 2003. С. 104.
653 Бочаров Л. И, Ефимов H. Н, Чачух И. М„ Чернышев И. Ю.
Заговор против русской истории (факты, загадки, версии). М., 1998. С. 4.
654 Там же. С. 53.
655 Давиденко И. В. Ложные маяки истории. М., 2002. С. 32.
656 Там же. С. 89.
657 Там же. С. 347.
658 Петров А. Е. Перевернутая история. Лженаучные модели
прошлого // Новая и новейшая история. 2004. № 3. С. 51.
659 АбрашкинА. А. Предки русских в Древнем мире. М., 2001. С. 35.
660 Там же. С. 432.
661 Асов А. И. Тайны «Книги Велеса». М., 2003. С. 147.
662 Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и
потомков (IX-XII). М, 1998. С. 315.
663 Платонов О. А. Загадка Сионских мудрецов. М., 1999. С. 222.
664 Первым, кто издает «Протоколы...» легальным образом, является
П. А. Крушеван, известный деятель монархического движения. В
принадлежащей ему газете «Знамя» в 1903 г. происходит их публикация под
названием «Программа завоевания мира евреями», что одновременно
свидетельствует как о существовании некоторой формы
полуофициального конспирологического «самиздата» в России начала XX в., так и о
неофициальной популярности самих «Протоколов...».
665 Там же. С. 201.
666 Хагемейстер М. Издание, исчезнувшее из Ленинской
библиотеки // Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 141.
667 Платонов О. А. Загадка Сионских мудрецов... С. 229.
668 Хагемейстер М. Указ. соч. С. 143.
669 См. Жуковская Л. П. Поддельная докириллическая рукопись
(к вопросу о методе определения подделок) // Вопросы языкознания.
1960. № 2.
670 Асов А. К Указ. соч. С. 295.
671 Кон Н. Благословение на геноцид: Миф о всемирном заговоре
евреев и «Протоколов сионских мудрецов». М., 2000. С. 24.
672 Платонов О. А. Загадка сионских мудрецов. М., 1999. С. 358.
673 Емельянов В. Н. Десионизация... 15.
674 Дугин А. Конспирология.. .С. 52.
675 Дугин А. Евреи и Евразия // Завтра. 1997. № 47.
461

676 Там же.
677 ГалковскийД. О пользе контекста / Два идиота. М., 2009. С. 58.
678 Там же. С. 61.
679 Там же. С. 65.
680 Там же. С. 68.
681 ГалковскийД. Бог с ними, с хазарами / Два идиота... С. 210.
682 Там же. С. 214.
683 Там же. С. 215.
684 Там же. С. 213.
685 Хвостова К. В. Постмодернизм, синергетика и современная
историческая наука // Новая и новейшая история. 2006. № 2. С. 23.
686 Гаспаров М. Л. «Читать меня подряд никому не интересно...»:
Письма М. Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981-2004 гг. // Новое
литературное обозрение. 2006. № 77. С 149.
687 ПайпсД. Указ. соч. С. 254.
688 Рейнольде Дж. Л. Указ. соч. С. 339.
689 Гладильщиков Ю. Масонский Голливуд // The New Times. 2009.
№ 22. С. 34.
690 ТраутД., РайсЭ. Позиционирование: битва за умы. СПб., 2006.
С. 27.
691 Там же. С. 33.
692 Афанасьева Е. Государство или революция? М., 2005. СП.
693 Зыгарь М. Бренд сумасшедшего // Коммерсант-Власть. 2005.
№ 30. С 46.

Содержание
Введение 3
Глава 1
«Заговор» и тайные общества: соотношение исторического
и методологического 17
Глава 2
Интеллектуалы и «теория заговора» 63
Глава 3
Критика неофрейдистского толкования природы
«теории заговора» 104
Глава 4
Трансформация «теории заговора»: от расовой конспирологии
к социоцентрической модели 160
Глава 5
Проблема бытования «теории заговора» в российском
социокультурном пространстве в XVIII—XIX вв 187
Глава 6
Особенности бытования «теории заговора» в отечественном
социокультурном пространстве начала XX в 233
Глава 7
«Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция 290
Глава 8
«Теория заговора» в контексте развития массовой и элитарной
культуры 331
Глава 9
«Теория заговора» и проблемы ее развития в советский период:
от «эмпирики» к «теории» 366
Глава 10
«Теория заговора» и современное российское социокультурное
пространство 398
Заключение 430
Примечания 439

Хлебников Михаил Владимирович
«Теория заговора».
Опыт социокультурного исследования
Редактор Е. И. Рычкова
Художественное оформление А. П. Зарубин
Компьютерная верстка И. В. Белюсенко
Корректор С. А. Мозалева
Издательство «Кучково поле»
123022, г. Москва, ул. Красная Пресня, 28, оф. 554.
Тел./факс: (499) 255 93 49; (499) 255 96 22.
E-mail: kuchkovopole@mail.ru
www.kpole.ru
Подписано в печать 14.08.12. Формат 84х 108/32.
Усл. печ. л. 24,36. Печать офсетная.
Тираж 1000 экз. Заказ № 5322.
Отпечатано в ОАО «Первая Образцовая типография»,
филиал «Дом печати — ВЯТКА»
в полном соответствии с качеством предоставленных материалов
610033, г. Киров, ул. Московская, 122.
Факс: (8332) 53-53-80, 62-10-36.
http://www.gipp.kirov.ru e-mail: order@gipp.kirov.ru
ISBN 9785995002420

Публикуемая работа представляет собой первое
на русском языке исследование «теории заговора»,
рассмотренной в широком социокультурном контексте.
Читателю предлагается оригинальная концепция
возникновения и развития конспирологического
менталитета, классификация «теории заговора»,
выявляются причины её популярности
среди различных социальных групп.
Особое внимание уделяется бытованию
«теории заговора» в России
на протяжении последних двух столетий.
Автором используются материалы,
малодоступные современному читателю.
Несмотря на научный характер работы,
предлагаемое издание рассчитано
на самую широкую читательскую аудиторию,
интересующуюся социально-философскими,
историческими, политическими проблемами.